«Близнецы Фаренгейт»

Мишель Фейбер Близнецы Фаренгейт

Прибежище

I

Я просыпаюсь, с трудом промаргиваюсь, глядя в небо, и первое, что вспоминаю, — жена не сможет меня простить. Теперь уже никогда, навеки.

А затем вспоминаю, что жены-то у меня больше и нет.

И лежу я не дома, а на дне лестничного колодца — тридцать бетонных ступенек вниз от уличной мостовой — в городе, стоящем далеко от моего дома. Мой дом — это прошлое, а я должен жить настоящим.

Я лежу на мягкой груде мешков для мусора и, похоже, весь покрыт какой-то дрянью. Она везде — на моем потрепанном дождевике, на обмахрившихся рукавах джемпера и на брюках тоже. Я принюхиваюсь, пытаясь понять, что это, однако так ничего и не понимаю.

Странно, что я не заметил ее вчера, когда осматривался здесь, устраиваясь на ночь. А, ладно, было темно, я отчаянно нуждался в ночлеге, тем более, что с двух мест меня уже успели согнать. Но я помню, как заползал на этот мусор, осторожно ощупывая мешки и думая, что более мягкой и сухой постели мне не найти. Может быть, грязь просочилась сквозь них попозже, под нажимом моего тела.

Я оглядываюсь, ища, чем вытереть одежду. На самом-то деле, нечем. Будь я котом, я слизал бы с себя это дерьмо и все равно остался гордым собой, даже привередливым существом. Но я не кот. Я человек.

И потому я вытягиваю из сора мятую рекламную брошюрку, поливаю ее тем, что сохранилось на дне пивной бутылки и принимаюсь с силой оттирать одежду влажным комком бумаги.

Может, дело в усилиях, может, в восходящем солнце, но очень скоро мне начинает казаться, что, пожалуй, я обойдусь и без этих грязных покровов — по крайней мере, до ночи. А ночь еще слишком далеко, чтобы о ней думать.

Я встаю, оставляя джемпер и плащ валяться поверх отбросов, так, словно они тут и прежде лежали. Теперь всей одежды на мне — белая футболка, — морщинистая шея моя и тощие руки оголены, однако при сегодняшней температуре оно в самый раз. Спереди на футболке что-то написано, но я забыл — что. По правде, я не могу припомнить и откуда эта футболка взялась: подарил кто-нибудь, или я украл ее, или даже купил когда-то, давным-давно.

Я поднимаюсь по жестким ступеням к улице, иду по тротуару, никуда особенно не направляясь, просто стараясь вписаться в общую картину. В большую. В журналах иногда печатают фотографии заполненных людьми улиц, вид сверху. Люди на них выглядят так, точно им самое тут и место, даже тем, кто оказался не в фокусе.

Вписаться будет нетрудно, решаю я, потому что, хоть машин на улице много, прохожих почти нет. Магазины открылись еще не все, не исключено, однако, что сегодня воскресенье и открываться им просто не положено. Стало быть, первая задача такая: выяснить, какой нынче день. Хорошо, когда есть, с чего начать.

Впрочем, довольно скоро я перестаю думать только об этом. Что-то сегодня в мире не так, и это «что-то» действует мне на нервы.

Как раз с прохожими-то оно и связано. Проходя мимо, люди бросают на меня взгляды, исполненные крайней подозрительности, — как будто их подмывает сообщить обо мне в полицию, даром, что я стянул с себя грязную одежду, чтобы никого моим видом не оскорблять. Может, все дело в коротких рукавах. На каждом прохожем куча одежек, как будто сегодня куда холодней, чем я думал. Наверное, я стал закаленным человеком.

Я улыбаюсь, надеясь успокоить их всех, всех на свете.

Невдалеке от станции железной дороги я вытаскиваю из мусорной урны половинку бутерброда. Насчет вкуса его сказать ничего не могу, а по прочим ощущениям он, вроде бы, ничего — не осклизлый, не заплесневелый. Около станции мусор из урн вытряхивают чаще, чем в некоторых других местах.

Ко мне направляется полицейский, и я ударяюсь в бегство. И в спешке едва не налетаю на женщину с детской коляской, женщина склоняется над младенцем, точно боясь, что я повалюсь на него и задавлю до смерти. Мне удается устоять на ногах, я извиняюсь; она говорит: «Все в порядке», но тут же оглядывает меня с головы до ног и вид у нее становится такой, словно она в этом совсем не уверена.

К десяти меня уже трижды останавливают на улице, и каждый раз говорят, что хотят мне помочь.

Один раз — пожилая дама в черном шерстяном пальто и красном шарфе, другой — азиат, выскочивший из газетного киоска, а третий так и вовсе мальчишка. Они не предлагают мне ни еды, ни крова. Нет, им хочется сдать меня в полицию. И каждый из них откуда-то знает меня, хоть я их и не видал никогда. Называют по имени, говорят, что жена, наверное, очень обо мне беспокоится.

Я мог бы попробовать объяснить им, что нет у меня никакой жены, однако убегать — это проще. Пожилая дама обута в туфли на высоких каблуках, азиату не на кого оставить киоск. Мальчишка, правда, гонится за мной несколько секунд, но отстает, когда я перескакиваю на другую сторону улицы.

Не могу понять, на что я им сдался. До нынешнего дня все просто глядели сквозь меня, как будто я и не существую. Столько времени я пробыл человеком-невидимкой, а тут вдруг обратился во всеобщего давно утраченного дядюшку.

И я решаю, что дело в футболке.

Остановившись перед магазинной витриной, я щурюсь, вглядываясь в свое отражение, пытаясь прочесть, что там на ней написано. Читать задом наперед я не мастак, да и текст оказывается на удивление длинным, предложений в пятнадцать. И все же, мне удается разобрать достаточно, чтобы сказать: на футболке отчетливо обозначено мое имя, название города, в котором я жил, и даже номер телефона, по которому обо мне следует сообщить. Я поднимаю взгляд на отражение моего лица, — оказывается, челюсть у меня отвисла. Поверить не могу, что, когда я уходил из дома, мне хватило глупости напялить футболку, на которой большими черными буквами напечатаны все сведения обо мне.

Хотя, должен признать, из дома я уходил далеко не в лучшем виде, — собственно говоря, я собирался покончить с собой.

Сейчас-то мне намного лучше.

Сейчас мне уже все равно, жив я или умер.

Впрочем, сегодня дела понемногу принимают совсем дурной оборот. Все утро мне приходится удирать от людей, которые ведут себя так, точно им не терпится сцапать меня и свести в участок. Они прочитывают написанное на футболке и в глазах у них появляется именно такое выражение.

Очень скоро я начинаю томиться знакомым издавна чувством, будто меня обложили со всех сторон. Я иду, обнимая руками грудь, сгорбясь, точно наркоман. Солнце ушло за тучи, но я все равно потею. Люди застегивают молнии на куртках, недоверчиво поглядывают на небеса, спешат укрыться в домах. Но и несмотря на угрозу дождя, кое-кто из них все-таки замедляет, завидев меня, шаги, щурится, вглядывается в буквы у меня на груди, пытаясь прочесть, что там написано за моими руками.

К полудню я уже снова впадаю в состояние, в котором когда-то ушел из дома. Живот болит, голова кружится, я задыхаюсь, неясные фигуры лезут на мне отовсюду. Небо утрачивает способность сдерживать дождь и теперь в панике швыряет его куда попало. Я промокаю в считанные секунды и, хоть к этому мне не привыкать, понимаю, что если не уберусь куда-нибудь с улицы, и побыстрее, то заболею и стану совсем беспомощным.

Еще один решительно не знакомый человек окликает меня сквозь ливень по имени и мне снова приходится спасаться бегством. Ясно, что уличная моя жизнь закончилась.

И я, смирившись, направляюсь к Прибежищу.

II

В Прибежище я еще не заглядывал — ну, во всяком случае, не был внутри. Мимо-то я проходил много раз и как найти его, знаю точно. Оно стоит в той части города, где расположены прогоревшие предприятия и заброшенные железнодорожные станции, в опутанных проржавевшей колючей проволокой кварталах — там все обречено вечно ждать, когда его переделают во что-нибудь новенькое. Прибежище — единственное в тех местах здание, в окнах которого загорается свет.

Конечно, я нередко гадал, что там внутри, отрицать не стану. Но всегда переходил на другую сторону улицы и убыстрял шаги, чтобы не задерживаться тут, утаскивал сам себя подальше, точно тело мое было псом на поводке.

Однако сегодня сил на то, чтобы сопротивляться, у меня нет. Мокрый, измученный, с собственным моим именем, крупно написанным на груди, я перехожу улицу, приближаясь к большому серому дому.

Прибежище походит на помесь склада со школой, — выстроенное в старомодном стиле здание с каменным фасадом в несколько акров и десятками одинаковых окон, оранжевых либо черных. В геометрическом центре его расположен лепной парадный вход с девизом на портале. «GIB MIR DEINE ARME[1]», говорят его тускло-радужные, из железа кованые буквы.

Прежде, чем окончательно принять решение, я какое-то время мешкаю, — вдруг дождь да и прекратится. Прохожу вдоль всего фасада в надежде увидеть, что там, за зданием, однако щели, отделяющие Прибежище от соседних домов, слишком узки. Я вытягиваю шею, стараясь заглянуть в одно из окон, — ну, во всяком случае, мне кажется, будто я ее вытягиваю. Я знаю, на самом-то деле, шею вытянуть невозможно, и сколько бы мы ни тужились, рост наш останется неизменным. Но это не мешает мне выпячивать, на дурной манер, подбородок.

В конце концов, я набираюсь храбрости и стучу в дверь. Ни звонка, ни дверного молотка здесь нет, а костяшки моего кулака, колотясь о твердое дерево, создают шум не намного больший, чем от ударов дождя. Внутри «пок-пок-пок» моих косточек, скорее всего, примут за рокот воды в дождевой трубе. Однако, заставить себя постучать еще раз — и стучать, пока кто-нибудь не услышит, — я не могу.

Ожидая, я переминаюсь с ноги на ногу и чувствую, как теплый пот и дождевая вода пропитывают, затекая в ботинки, подошвы моих ступней. Футболка промокла настолько, что свисает почти уже до колен, и мне удается разобрать номер, по которому следует позвонить тем, кто меня увидит. Я закрываю глаза, досчитываю до десяти. И слышу доносящийся сверху скрежет металла по дереву.

Подняв взгляд к темнеющему фасаду, я вижу в окне над порталом, словно в жутковатой раме, глубокую старуху в одежде медицинской сестры или нянечки. От дождевой сырости ее передергивает, однако она, не заботясь о своих безупречно уложенных волосах и хлопковом пастельном халате, почти что высовывается из окна. Впрочем, все-таки не высовывается, а просто смотрит на меня, наполовину накрытого тенью, сверху.

— Чем мы можем вам помочь? — опасливо спрашивает она, едва-едва перекрывая голосом гомон дождя.

Я вдруг понимаю, что ответить мне нечего, нет слов. И потому убираю с груди руки, смущенно приоткрывая надпись на футболке. Мокрая белая ткань липнет к коже, когда я отклоняюсь назад, помаргивая от бьющих в глаза струй. Старуха внимательно читает, глаза ее пробегают слева направо и назад. Покончив с чтением, она протягивает бледную, с костлявым запястьем руку к оконной защелке, плотно закрывает окно, отгородясь от меня темным стеклом, и исчезает.

Несколько мгновений спустя дверь со скрипом отворяется, и я вхожу в здание.

Еще до того, как за мной захлопнулась дверь, шум дождя проглатывается тишиной угрюмого интерьера старого дома. А я неуверенно переступаю порог, отделяющий меня от безмолвия.

Нянька ведет меня по устланному красным бархатом вестибюлю с длинной чередой потолочных светильников, в каждом из которых горит, похоже, по лампочке ватт от силы в пятнадцать. Истертый ковер под ногами, замысловатого рисунка обои, полопавшиеся, отстающие от стен у плинтусов и карнизов. Следуя по желтому коридору за чуть мерцающим в темноте форменным халатом старухи, я искоса поглядываю на висящие по стенам портреты в позолоченных рамах: строгие старцы в серых одеждах, иссохшие под патиной бесцветного лака, похожие на университетских донов или промышленников викторианской поры.

На нашем пути неизвестно куда, мы минуем подобие офиса, — я мельком вижу через окно картотечные шкафчики и чье-то тучное тулово, склонившееся над заваленным бумагами столом. Однако старуха не останавливается; если мое присутствие в Прибежище и подразумевает возню с какими-то документами, заполнять их самому мне, по-видимому, не придется.

Открывается еще одна дверь, я попадаю в помещение совершенно иное: большую, с высокими потолками столовую, столь ярко освещенную лампами дневного света, что я начинаю моргать и едва не оступаюсь. Просторная, как гимнастический зал, и уютная, как подземный гараж, столовая Прибежища приветствует меня, кем бы я ни был. Блекло-розовые стены ее, пластмассовая мебель и обшарпанные деревянные полы сверкают, отражая свет.

На одном конце этой залы, рядом с дверью, в которую я вошел, виднеются за буфетной стойкой две утопающие в бульонных парах толстые старухи. Они черпаками разливают суп по глиняным мискам, выуживают из запотевших пластиковых пакетов ломти белого хлеба, выдергивают из древних черных аппаратов образцово поджаренные гренки. Одна из них взглядывает на меня и улыбается — на полсекунды, перед тем, как вернуться к своим трудам.

Все остальное пространство заполнено сотнями разношерстных стульев (самшитовых, набранных по лавкам старьевщиков, и из нержавеющей стали) и множеством столов, покрытых, по преимуществу, жаростойким пластиком. Заполнено оно и людьми, мирной, негромко жужжащей толпой мужчин, женщин, подростков, — их здесь под сотню, а может и больше. С самой первой секунды, не успев еще воспринять ничего другого, я ощущаю исходящие от них мощные токи — токи общей безнадежности. В остальном они так же несхожи, как стулья — здесь представлены все размеры и формы, от приземистых толстячков до страдающих анорексией скелетов, от английской розы до черного дерева Ямайки. Большинство уже сидит, некоторые переходят столовую, сжимая в ладонях миски с поднимающимся над ними парком, отыскивая, где бы присесть. На всех и на каждом из них по белой футболке, точь-в-точь такой, как моя.

Дверь за моей спиной захлопывается; старуха оставляет меня на собственное мое попечение, как будто здешние порядки очевидны сами по себе. Да, собственно, и очевидны. Кулаки, которые я сжал в предвкушении опасности, обмякают, я смиряюсь с тем, что мой приход никакого впечатления на здешнюю массу людей не произвел. Я уже стал одним из них.

Неуверенно, я подступаю к буфетной стойке. У нее стоит, ожидая, опершись локтями о край, бородатый мужчина с буйно разросшимися бровями и ярко-синими глазками. Тело его более-менее развернуто ко мне, а взгляд неотрывно наставлен на старух и на гренки, которые они намазывают для него маслом. И я, пользуясь случаем, читаю то, что написано на его майке.

А написано там вот что:

ДЖЕФФРИ АННЗЛИ

47 ЛЕТ

Джеффри исчез 7 апреля 1994 года,

прямо с места своей работы в Лидсе. Он водил

голубой «Мондео», номерной знак L562WFU.

В последнее время Джеффри нехорошо себя чувствовал,

его собирались поместить в больницу, на лечение.

Он может искать работу слесаря-газовика.

Семья Джеффри очень о нем беспокоится.

По словам жены, он был тихим человеком,

очень любившим двух своих дочерей.

«Мы просто хотим узнать, как он, —

говорит она. — Теперь уже все уладилось».

Может быть, вы видели Джеффри?

Если у вас имеются какие-то сведения о нем,

позвоните по горячей линии «Без вести пропавшие».

Джеффри Аннзли протягивает большие узловатые лапы и принимает в них тарелку с едой. Никакого супа, лишь горка гренков. Он бормочет слова благодарности, разобрать которые мне не удается, и отходит к уже занятому им за одним из столов месту.

— Что будешь, голубчик? — спрашивает из-за стойки старуха. У нее выговор уроженицы Глазго и лицо пожилого трансвестита.

— А что у вас есть? — спрашиваю я.

— Суп и гренки, — отвечает старуха.

— Что за суп?

— Гороховый, с ветчиной, — она бросает взгляд мне на грудь, словно проверяя, не вегетарианец ли я. — Но могу зачерпнуть тебе без ветчины.

— Нет-нет, ветчина сгодится, спасибо, — заверяю я старуху. — А можно его в чашку налить?

Старуха поворачивается к стоящему на плите огромному котлу, жирные плечи ее ходят по кругу, пока она наливает мне суп. Я замечаю, что швы на ее халате чинены-перечинены и все разными нитками.

— Держи, голубчик.

Она протягивает мне оранжево-бурую кружку из обливной глины, наполненную простецкого вида супом, запах которого мне учуять не удается.

— Спасибо, — говорю я.

Я подвигаюсь по лабиринту столов и стульев. Кое-кто поглядывает на меня, проходящего мимо, но в большинстве своем люди меня игнорируют. Я усаживаюсь рядом с молодой женщиной, — она обмякла на стуле, положив ноги на стол, и, похоже, спит. Тарелка с гренками, примостившаяся на ее животе, почти неприметно приподымается и опускается. Голова свешена на грудь, отчего у женщины образовался второй подбородок, даром что она костлява и малоросла.

Я читаю написанное на ее майке. А именно:

КЭТИ СТОКТОН

17 ЛЕТ

Кэти покинула свой дом в Бристоле в июле 2002 года,

думая поселиться в Лондоне. Она убегала из дома

и раньше, но никогда так надолго. Под Рождество 2003 девушка,

назвавшаяся подругой Кэти, позвонила ее тете

в Дессборо, Нортгемптоншир, и спросила,

нельзя ли Кэти приехать погостить. Однако Кэти так и не появилась. Мать Кэти хочет, чтобы она знала — ее

отчим ушел, а комната Кэти

теперь совершенно такая же, какой была прежде.

«Я всегда любила тебя, —

говорит мать. — Снупи и Паддингтон сидят

у твоей подушки, ждут, когда ты вернешься домой».

Кэти страдает эпилепсией и может нуждаться в лекарствах.

Если вы ее видели, позвоните, пожалуйста,

по горячей линии «Без вести пропавшие».

Кэти посапывает, выбившийся из ее прически локон светлых волос чуть вздрагивает, колеблемый дыханием.

Я откидываюсь на спинку стула, отхлебываю из кружки суп. Насчет вкуса его сказать ничего не могу, однако густая жидкость ласкает желудок, заполняя его пустоту. Интересно, что мне придется сделать, чтобы получить разрешение остаться в Прибежище, и у кого это разрешение следует испрашивать. Должен признаться, вести разговоры я, в общем-то, разучился. Я уже очень давно ни с кем не говорил, разве что мелочь выпрашивал у прохожих. Как, собственно, полагается заводить разговор? Следует сказать что-нибудь о погоде? Я поднимаю взгляд на окна — матовые, прорезанные почти под потолком. Из них исходит слабый жемчужный свет, однако я бы не взялся сказать, льет ли еще за ними дождь или проглянуло солнце.

Нянька, приведшая меня сюда, так и не вернулась — объяснить, что мне делать дальше. Может, попозже она приведет кого-то еще, тогда я у нее и спрошу. Однако женщины за стойкой уже наводят порядок, убирают еду. Похоже, у них имеются основания считать, что на сегодня я из новичков последний.

Я обнимаю кружку ладонями, держу ее у рта и снова оглядываю столовую. Шелест каких-то бесед до меня доносится, но для столь большого скопления людей ведется их здесь на удивление мало. В основном люди просто сидят, незряче уставясь в пространство, безмолвные и апатичные за своими черно-белыми текстами. Я пытаюсь вслушаться в один из разговоров, однако слов почти не улавливаю: я сижу слишком далеко от собеседников, а они то ли беззубы, то ли родом из Ньюкастла. Кэти Стоктон начинает храпеть.

Проходит минут двадцать и тут седоватый, лысеющий мужчина, приблизясь ко мне, опускается на ближайший стул. И протягивает поверх якобы мраморной столешницы руку для пожатия. Нужда во взаимных представлениях отсутствует. Его зовут Эрик Джеймс Суин, он бывший строитель, столкнувшийся с финансовыми затруднениями и в январе 1994-го сбежавший из своего дома в Броксберне, Уэст-Лотиан.

Пожимая на удивление слабую руку Суина, я гадаю, давно ли жена его сказала, что отдала бы почти все, лишь бы знать, что с ним все в порядке. И многое ли отдала бы она сейчас? Малышка-дочь, которую ей так отчаянно хотелось ему показать, теперь, наверное, уже балуется с сигаретами.

— Не беспокойтесь, — говорит он, — это все ерунда.

— Что именно? — спрашиваю я.

— То, что вам придется здесь делать.

— А что приходится делать вам?

— Работать, легкий физический труд. Сегодня-то нет: дождь слишком сильный. Но большую часть дней. Пустяк-дело.

Старухи за стойкой словно растаяли в воздухе, оставив меня в столовой со всеми этими чужаками.

— Кто тут распоряжается? — спрашиваю я у Эрика Джеймса Суина.

— Общество какое-то, — отвечает он с таким видом, точно делится со мной сведениями, добытыми за годы трудоемких исследований.

— Религиозное?

— Возможно, возможно. — Он ухмыляется. Один из его длинных зубов покоричневел и напоминает раскраской орех пекана. Подозреваю, что если бы мне удалось прочесть на его футболке нижние, укрытые столом строчки, там обнаружились бы проблемы похуже финансовых затруднений.

И это напоминает мне:

— Никто не должен знать, где я.

Эрик Джеймс Суин щурится, все еще улыбаясь, он несколько озадачен. Я пытаюсь объяснить все как можно понятнее:

— Те, кому принадлежит этот дом… Если они собираются… связаться, ну, вы понимаете… с…

На этом я останавливаюсь, надеясь, что до него все дойдет и без имен, которые я мог бы назвать, — хотя, конечно, имена отпечатаны на моей груди черным по белому.

Эрик Джеймс Суин хрипло фыркает.

— Никто вас больше никогда не увидит, — заверяет он. — Потому вы и здесь. Потому вас и впустили. Они тут видят, когда человек готов.

Он смотрит на меня, глаза его мерцают, лицо неподвижно. Я понимаю: разговор окончен, и пытаюсь сообразить, что мне следует сделать для формального его завершения.

— Спасибо, — говорю я.

Остаток дня я так и просиживаю в столовой, по временам вставая, чтобы размять ноги, а затем возвращаясь все на тот же стул. Никто ко мне не лезет. Какое блаженство, когда тебя не гонят, не говорят, что тебе здесь не место. Только этого я и жаждал всю жизнь, сколько себя помню.

Все прочие из находящихся в зале тоже остаются на одних и тех же, более-менее, местах, переваривая обед, дожидаясь ужина. Некоторые спят, свесив руки, так что пальцы их касаются пола. Другие подложили ладони под голову, будто подушки, смягчающие жесткость подголовников — спинок их стульев, — или пристроили щеки в сгибы локтей. Третьи сидят, подтянув к подбородкам колени, устроившись, точно большие сычи, на своих квадратах винила. Кое-кто говорит и говорит, однако теперь у меня возникают сомнения в том, что они и вправду беседуют с соседями. Каждый из них смотрит перед собой, не далеко, не близко, покусывает ногти и говорит — приглушенно, отрывисто. И как-то не похоже, чтобы они отвечали соседям или слушали их ответы: говорят все одновременно и одновременно же замолкают.

Эрик Джеймс Суин, самый, быть может, непоседливый здесь человек, в конце концов, устраивается в наиболее густонаселенной части столовой и начинает пристукивать пальцами по коленям и бедрам, подпевая музыке, которая звучит у него в голове. Подпевает он негромко, словно боясь кого-нибудь потревожить, да и кончики пальцев его, ударяя о брючную ткань, никакого звука не производят. Немного раньше он подобрал с пола носовой платок и слонялся по залу, выспрашивая у разных людей, не они ли его обронили. Каждый качал в ответ головой или просто не уделял Суину никакого внимания. Недолгое время я тешился вялым любопытством: что он сделает с платком, если никто его не примет? — но после отвлекся и забыл, что собирался за ним последить. В последние месяцы мне стало трудно сосредотачиваться. Когда Эрик Джеймс Суин вновь попадается мне на глаза, он уже сидит с пустыми руками на стуле, ссутулясь, и отбивая пальцами дробь.

Время от времени кто-нибудь встает и уходит в уборную. Я уже знаю, куда они направляются, потому что в какую-то из недавних минут сидевшая неподалеку неказистая, умученная артритом женщина сообщила самой себе, что неплохо бы и пописать, и я последовал за ней. Передвигалась она с трудом, мне приходилось семенить детскими шажками, чтобы не обогнать ее. И я заметил вдруг, что спина ее футболки исписана тоже и гораздо гуще, чем грудь. Собственно, текст был так велик и мелок, что футболка выглядела почти черной. Я попробовал, шагая за женщиной, прочесть что-нибудь, но не смог. Буковки были совсем крохотные, а спинные мышцы женщины то и дело напрягались, перевиваясь в стараниях удержать от падения на пол рухлядь, в которую обратилось ее тело.

Она привела меня к двум смежным дверям на противоположном от буфета конце столовой. К одной была прилеплена табличка с изображением джентльмена в длиннополом сюртуке и цилиндре; на другой красовалась дама в платье с кринолинами, в шляпке и с парасолем. Я вошел в мужскую уборную. Она оказалась просторнее, чем я ожидал и до жути белой, отчего походила скорее на зал художественной галереи. Над раковинами умывальников была прямо по стене написана красками уже немного подвыцветшая картинка: две ладони, омывающие одна другую на фоне зеленого медицинского креста. Под картинкой значилось: REINLICHKEIT[2].

Я выбрал в ряду капельной формы писсуаров один, подошел к нему. Выглядели все они древними и какими-то «органическими», точно их отлили из великого множества расплавленных зубов. Эмаль писсуаров покрывали пятна цвета жженого сахара, вроде табачных прожилок. Тем не менее, в сточных отверстиях пузырилось дезинфицирующие средство, свидетельство чистоты.

Какое-то время я простоял над писсуаром, позволяя себе избавиться от тех немногих ненужных отходов, какие во мне еще сохранились, однако ничего у меня не получилось, и я ушел. Ладно, по крайней мере, теперь я знаю, как найти уборную.

И наконец, настает время ужина. В кухне за буфетом появляются и приступают к готовке две старухи. Труды их порождают волглый пар, который плывет по столовой, возносясь к потолку. Поднимается общий рокоток предвкушения. Я иду в уборную, удачно, на этот раз, опорожняю кишечник и обнаруживаю, что мягкость туалетной бумаги трогает меня чуть не до слез. Мою под зеленым крестом руки. Вода, ставшая темно-кофейной от въевшейся в кожу грязи, завивается в раковине, яснеет и с бульканьем утекает.

Когда я возвращаюсь в столовую, к стойке уже тянется очередь. Я загадываю, не установлен ли в Прибежище порядок, в силу которого вся по-настоящему приличная пища достается ранним пташкам, а запозднившиеся получают одни оскребыши и комки. И встаю в очередь, хотя особого голода не испытываю. Для меня важнее возможность постоять за кем-то, почитать, что написано у него на спине.

Стою я за молодым человеком с густо покрытыми прыщами шеей и головой. Волосы у него короткие, войлок-войлоком, кто-то любовно подстриг его, стараясь не повредить ни единой луковички, из тех, что покрывают, точно сыпь, кожу его черепа. Интересно, много ли взял за этот труд парикмахер — как-никак, работать ему пришлось с такой осторожностью, с таким тщанием, с такой участливостью. И что привело сюда юношу, совсем недавно побывавшего у парикмахера, который столь умело и ласково обошелся с его головой?

Количество текста на спине молодого человека просто невероятно, плотная масса мелкого шрифта, который представляется мне скорее случайным переплетением символов, стильной тканью с алфавитным рисунком. Перемещаясь от левого плеча вниз, я прочитываю сколько успеваю прочесть, пока у меня не начинает сплывать внимание:

n:12/5/82,M: pnd(s),F: ai,pMI:30/5/82}gs(!vlegLnd),

hf8B,M2:31/5/82} gs(!vlegLsd),@n7,gH,^MGM: ingm,¬b,

c(T)@m,pMGM3:4/6/82(v[#]penisd++),>@m, ¬X+,

Hn>j,pF4:8/12/82,

и так далее, и так далее, тысячи букв и цифр, съезжающих к самой его пояснице. И я бросаю через плечо молодого человека взгляд на спину стоящей перед ним женщины, а после, резко наклонясь вбок, на спины еще десятка людей впереди. Все они, в принципе, одинаковы, только у одних текст доходит лишь до середины спины, а у других его так много, что майки им приходится носить куда более длинные, смахивающие, скорее, на блузы, а то и на платья.

Тут я соображаю, что и на мне футболка вовсе не маленькая. Размера XL, не меньше. Интересно, что на ней значится?

В очереди за мной стоит мужчина, высокий, в толстых очках, заросший колючим волосом. Я улыбаюсь ему, на случай, если он прочитал то, что значится на моей спине и знает больше меня.

— Сегодня баранина, — сообщает он, его увеличенные очками, налитые кровью глаза умоляют меня позволить ему пожить еще немного.

Я отворачиваюсь. Когда подходит моя очередь, я получаю тарелку горячей тушеной баранины. Толстая женщина соорудила вдоль края тарелки похожее на пончик кольцо из картофельного пюре с заводью соуса и бараниной внутри. Протягивая мне тарелку, она несмело улыбается, словно признавая, что не способна удержаться от маленькой творческой прихоти, — не исключено, впрочем, что я вкладываю во все это слишком большой смысл. Может быть, она просто знает по опыту, что так люди не будут, возвращаясь к столам, расплескивать соус.

Я присаживаюсь на первое попавшееся место, съедаю баранину и картошку. Мяса в соусе много, в нем плавает также морковь и фасоль. Так сытно я не ел со времени… ну, в общем, давно уже не ел.

Насытившись, я сижу, уставясь в пространство. Я собирался последить за другими, выяснить, много ли еды достанется последним, кто стоит в очереди. Да вот забыл. Память у меня не та, что прежде; мысли и принятые мною решения распадаются, крошась, как печенье в заднем кармане брюк. Самое главное — никто меня отсюда не гонит. Я мог бы даже расплакаться от благодарности. Вот только плакать я разучился.

Проходит еще немного времени, и я замечаю, что окна Прибежища потемнели. На мир снаружи упала ночь. По спине моей пробегает холодок тревоги, инстинктивный страх, который нападает, когда понимаешь, что по дурости слишком долго откладывал исполнение наиважнейшего дела — поисков уединенной груды мягкого мусора или лестничного колодца, а теперь уже слишком поздно. Я представляю, как костлявая старая нянька подходит ко мне и говорит: пора домой, Прибежище снова откроется завтра, в десять утра. Но в глубине души я знаю — этого не случится. Я пришел сюда, чтобы остаться.

Так я и просиживаю еще часа два, глядя на людей, но, в сущности, их не видя. Я гляжу и на мои башмаки, завороженный металлическими глазками для шнурков, потертостями и царапинами на носках. Гляжу на черные окна, на отражение ламп дневного света в ближней столешнице, на влажную стойку раздаточной, теперь опустевшую. И гадаю, не следует ли мне стыдиться и даже тревожиться оттого, что я не испытываю ни малейшей скуки? Мне и невдомек было до этого дня, насколько я примирился со своей никчемностью. В наружном мире меня то и дело перегоняли с одного спокойного места на другое, никогда не давая больше часа покоя, а порой выставляя вон уже через несколько минут. В теплых торговых центрах детективы выходили из себя, если я слишком долго бродил там, ничего не покупая, и выгоняли меня на каменные ступени, и дверь магазина захлопывалась за мной под слово: «Извините». Даже по ночам сторожа светили мне в лицо фонарями или какие-то машины вдруг принимались сновать в непонятной близости от моего сжавшегося в комок тела.

При таком обилии стимулов к вечному движению я и не заметил, как утратил внутреннюю потребность в действии или цели. И теперь испытываю довольство.

Жаль, что жене не придется об этом узнать.

В конце концов, раздается звонок, люди начинают вытекать из столовой. Я оглядываюсь в поисках Эрика Джеймса Суина — вдруг он захочет подойти, объяснить мне, что происходит, — однако и Суин уже ушел. Поэтому я, шагая в ногу с прочими, выхожу с их стадом в новый для меня коридор.

Коридор этот обшарпан и не очень длинен. По одной стене развешены, несколько вкось и вкривь, примитивные, изображающие луга и сельскую скотинку картины в не отвечающих этим сюжетам позолоченных рамках. Другая пуста, если не считать большой, покрытой прозрачным пластиком доски, накрепко привинченной чуть выше уровня глаз шурупами к штукатурке. Она немного смахивает на списки павших между определенными годами солдат, какие висят в военных мемориалах, или на перечень выпускников старинного университета. На самом верху ее значится:

КЛЮЧ К АББРЕВИАТУРАМ

А ниже идут столбцы и столбцы, пять квадратных футов столбцов, начиная с

n: = рожден(а)

M = мать

F = отец

PGM = бабушка с отцовской стороны

MGM = бабушка с материнской стороны

и так далее. Я застреваю под доской, пропуская мимо людей. Читаю то, что значится в столбцах, пытаясь все понять и запомнить. Но чем больше я читаю, тем все становится сложнее. р, например, означает «наказан», однако какой-либо смысл получает лишь в сочетании с другими значками, вроде! отвечающего физическому насилию.

Я заглядываю в самый конец. Последние несколько столбцов заполнены устрашающими цепочками алгебраических символов, которые, если мне удастся их расшифровать, возможно, расскажут о разных сложных событиях, в которых не обошлось без полиции и служб социального обеспечения. Даже самая короткая формула {FÏ>M/-](δnH)} разворачивается в фразу «подарок на день рождения, посланный отцом, перехваченный матерью и ни разу ею не упомянутый».

Я стягиваю через голову майку, подставляя голый торс гуляющим по коридору сквознякам. Мягкая белая ткань обтекает, как молоко, мои кулаки, пока я пытаюсь разобрать, что же на ней написано. Перед меня не интересует: имя свое я знаю и в напоминаниях о тех, кто может тревожиться обо мне, не нуждаюсь. Я держу майку наотлет, спиной к себе, читаю написанное у левого плеча: n:13/4/60, говорится там. Ну да, правильно, дата моего рождения.

А вот с остальным дело идет туго. Текст лишен для меня всякого смысла, поскольку то, что я вижу в нем, мне не понятно, а «ключ» не помогает, — я просто не нахожу в «ключе» того, что ищу. Я пытаюсь разобраться в тексте, символ за символом, надеясь, что придет миг, и все вдруг расставится по местам. На моей стороне есть хотя бы одно преимущество — детство у меня было на редкость незамысловатое.

Увы, углубившись в текст всего на две строки и отыскав объяснение для р М9 — девятое наказание, полученное мной от матери, — я ощущаю хлопок по голому плечу, и едва не выпрыгиваю из собственной кожи.

Я резко оборачиваюсь, прижимая футболку к груди, точно банное полотенце. Передо мной стоит посреди пустого коридора та самая старуха, что впустила меня в Прибежище. Сердце мое колотится о ребра, старуха гневно таращится на меня, глаза в глаза. Иссохшая длань ее так и остается поднятой, как будто старуха решила благословить меня на католический манер, впрочем, она просто царапает вытянутым пальцем воздух между нами.

— Здесь заголяться не положено, — сообщает она sotto voce[3].

— Я только хотел посмотреть, что написано у меня на спине, — объясняю я.

— Ага, и этого тоже нельзя.

Глаза старухи, опушенные тускло-серебристыми ресницами, светятся, точно фамильные броши. Ослушаться ее я не могу.

Я натягиваю на себя футболку, старуха отступает на шаг, чтобы руки мои, опускаясь, не зацепили ее. А после того, как я вновь обретаю пристойный вид, она, легко сжав мой локоть, уводит меня от КЛЮЧА К АББРЕВИАТУРАМ.

— Спать пора, — говорит старуха.

Меня приводят в общую спальню Прибежища. Это помещение еще и попросторней столовой — оно смахивает на огромный, отдающий эхом складской ангар, под потолками которого могут свободно передвигаться вильчатые подъемники и автокраны. Света здесь мало, а дует и пахнет, как в большой псарне, — впрочем, воздух отдает еще и ароматом хлорированной мочи. Потолки высоки настолько, что подобия плотиков, связанных из трубчатых ламп дневного света, свисают вниз на длинных цепях — туда, где до них уже можно дотянуться, забравшись на самую большую стремянку. Каждый такой «плотик» состоит из четверки размещенных вплотную трубок. Висящие высоко над моей головой, яркие, воздушные, неподвижные, они напоминают мне о детских посещениях музея Естественной истории — о дельфинах и акулах, сваренных из запылившегося, ставшего склизким по швам стеклопластика.

Я откидываю голову, пытаясь разглядеть за этими яркими мобилями потолки. Улавливаю силуэты деревянных балок и стальных труб, призрачную декартову плоскость, которая подпирает прозрачную или, по меньшей мере, сквозистую крышу.

И получаю тычок в локоть.

— Потом наглядитесь, — говорит с оттенком легкой бранчливости старая нянька. Я иду дальше.

Пол, по которому мы ступаем, это разлив старого бетона, истертого до костяной гладкости и не издающего под моими ногами ни звука. Правда, тонкие резиновые подошвы провожающей меня в глубину дортуара старухи, повторяют, переступая: «вруник, вруник, вруник».

Я плетусь, опустив взгляд, мне не хочется видеть того, что хранится в этом огромном складском пространстве. Я ощущаю наставленное на меня созвездие глаз и чувствую, кажется мне, шелест массированного дыхания.

— Ваша постель вон там, вверху, — доносится до меня голос старухи. Приходится все же поднять глаза, посмотреть, куда указывает ее палец.

Вдоль стен возвышаются, как кипы только что пошитых матрасов, ярусы металлических коек, сюрреалистический конструктор с привинченными к кирпичу деталями. По двенадцати лежанок в каждой стопе и каждый отсек — точно гнездышко, свитое из белых простынь и одеял цвета овсянки. Некоторые койки пустуют, но таких совсем мало. Почти в каждом прямоугольном закуте покоится распростертое горизонтально человеческое тело — мужское, женское или детское, — точно ожидающие востребования письма. Совсем немногие лежат ко мне спинами, наполовину укрыв всклокоченные головы одеялами. Большинство же глядит на меня, бесстрастно помигивая, со всех высот и из всех углов этой залы.

Старая нянька указывает на пустующую койку, одиннадцатую от пола, добраться до нее можно лишь по железной лесенке, которая тянется вдоль спальной башни. Я неуверенно оглядываюсь на мою провожатую, гадая, хватит ли мне отваги сказать ей, что я боюсь высоты.

Она морщит в подобии улыбки сухие тонкие губы и уверенно тычет пальцем вверх.

— У нас тут никто не падает, — сообщает она. — Это же Прибежище.

И старуха, развернувшись, уходит: «вруник, вруник, вруник».

Я поднимаюсь по железному трапу к кровати. И по пути наверх сознаю, что за моим продвижением наблюдает многое множество людей — и не только издали, но и сблизи, с расстояния почти интимного, отделяющего меня от обитателей десяти коек, которые я миную, подвигаясь к своей. Лежащие наполовину во мраке, наполовину в столбах резкого света, они приподнимаются, опираясь на локти, или просто поворачивают головы на подушках, нацеливая мне в лицо пустые глазницы. Они разглядывают меня без стеснения, без милосердия, прочитывая, что успевают, из текста на моей футболке, оценивая мое тело, ползущее вверх в нескольких дюймах от их носов. И взгляды их лишены даже проблеска подлинного интереса. Я — событие, физическое явление, возникшее на ступеньках лестницы, привинченной к их койкам. Для того, чтобы меня игнорировать, требуется несколько больший интерес к чему-то другому, а другого ничего нет. Вот они и смотрят, безмолвные, вялые, глазными яблоками, а не глазами.

Мужчины, женщины, все они так и остались в майках, похожих на белые ночные рубахи. Я мельком улавливаю имена, и лета, и слово-другое из их историй, неуяснимое без прочих слов. Вся прочая их одежда — штаны, юбки, носки, даже обувь, — уложена под подушки, чтобы приподнять эти конверты тугого белого хлопка повыше.

Я добираюсь до одиннадцатой койки, заползаю в нее. Накрывшись простынкой и одеялом, стягиваю с себя все, кроме майки, и укладываю под подушку, подобно всем остальным. И замечаю, что ступни мои почернели от грязи, что кожа в подколенных сгибах воспалена от того, что я провел слишком много ночей, не снимая волглых джинсов, что гениталии мои малы, как у ребенка.

Простынка настолько стара и латана-перелатана, что я боюсь разодрать ее, устраиваясь поудобнее, зато одеяло и толсто, и мягко. Я заворачиваюсь в него, плотно, по самую шею, и почти уж решаю накрыться им с головой, когда спальня вдруг погружается во тьму.

Испытывая облегчение от обретенной, наконец-то, невидимости, я решаюсь чуть высунуть голову за край койки и глянуть на потолок. Он прозрачен, как я и думал: огромные пластины подцвеченного стекла, за которыми теплится лунный свет, неясный, размытый. Плотики погасших матовых трубок, разделенные промежутками темного воздуха, висят между мной и людьми по другую сторону спальни. Я гляжу в темноту, ожидая, когда глаза мои свыкнутся с нею. И едва они свыкаются, начинаю различать блеклые плечи и светящиеся в полсвечи недреманные очи — и отворачиваюсь. Не знаю, что я надеялся увидеть, но эти сумрачные леса, эти ярусы скрытых тел и светлячковых лиц не порождают в моей душе ни трепета, ни жалости. Стыдясь моего безразличия или воображая, что должен стыдиться его, я предпринимаю сознательную попытку почувствовать хоть что-то. И после недолгих усилий решаю, будто ощущаю благодарность или, по крайней мере, не ощущаю страха — просто потому, что всех нас разложили здесь на ночь, каждого на отведенное ему место. С тех пор, как я обратился в пропавшего без вести, я часто грезил наяву о том, как меня посадят в тюрьму, но, разумеется, и этот суровый приют заработать не так-то просто. Да и какое преступление ни соверши, мир все равно будет требовать, чтобы ты играл все в одну и ту же игру. Даже убийц, и тех навещают в тюрьме их жены и дети.

Я опускаю затылок на подушку, осторожно, опасаясь слишком сильно сместить башмаки — так, что они улетят вниз. Впрочем, сестра оказалась права: сам я упасть не боюсь. Прямоугольник из стали и проволоки, на котором я лежу, кажется мне таким же безопасным, как пол. Мне спокойно.

Надо мной провисает удерживаемый металлической паутиной матрас, выпучиваясь под весом грузного тела. Я поднимаю руку и касаюсь металла, совсем легко, просто чтобы коснуться. Ни за что не свете не хотел бы я привлечь к себе внимание того, кто спит наверху.

Я закрываю глаза, и мозг мой начинает закрываться, и я понимаю, что впервые за многие месяцы мне можно не беспокоиться о том, что меня кто-то отыщет.

Поутру, после блаженного, лишенного видений сна я пробуждаюсь от чьего-то кашля. Из разных полостей спального улья с жестокой отчетливостью доносятся всхрапы, хрипы, сопение. Со временем я научусь соотносить каждый из этих звуков с отдельным именем и особой историей. Но в это первое утро я ничего еще не знаю.

Я перегибаюсь за край койки, смотрю вниз. Там, на полу, освещенная ярким солнцем, пробивающимся через сквозистый потолок, стоит серебристая лужа мочи. Железные башни коек отражаются в ней, как в зеркале; я пробегаюсь взглядом по отражениям, пытаясь найти себя, однако все крошечные, всклокоченные головы, какие я вижу, кажутся мне одинаковыми. Я поднимаю руку, чтобы помахать светозарной луже, чтобы понять, какая из этих голов моя. И мне отвечают взмахами несколько — нет, с полдюжины — рук.

Ну что же, вот я и нашелся.

Возвращение Энди

Веки его затрепетали, приоткрылись, и он с большим удивлением обнаружил, что пока еще жив.

Если он что-то и думал о себе в последние пять лет, то лишь одно: я умер. Временами он выглядывал во внешний мир, используя для этого нечленораздельного, визгливого идиота, которого ходивший за ним персонал называл «Энди».

Однако, когда он сегодня посетил голову идиота, чтобы посмотреть — как оно там, снаружи, — вдруг выяснилось, что сам он живей живого. С ума можно сойти.

Он сел и мгновенно понял — на нем больничная пижама.

— С добрым утром, Энди! — произнес лежавший на соседней койке старик.

— С добрым утром, — рассеянно ответил он, глядя на тумбочку у койки: на тумбочке стояли цветы в вазе и стакан апельсинового сока.

— Ишь ты! А здорово у тебя получается, Энди, малыш! — сообщил старик, на которого услышанное произвело, похоже, сильное впечатление.

Энди сунулся в тумбочку. Пусто. Он извернулся, чтобы взглянуть на стену за кроватью. На стене занимал почетное место аляповатый барельеф — Рождественский дед, соединенный колючей проволокой гирлянды с другим таким же, висевшим над изголовьем соседней кровати. Под Санта-Клаусом Энди кнопки с синими шляпками удерживали на стене фотографии женщины и трех детей, в различных сочетаниях. За спинку кровати почти целиком уходил измахрившийся детский рисунок, подписанный: «Роберт».

В палату вошла и поприветствовала всех нянечка в одноразовых перчатках.

— Энди только что поздоровался, — немедля уведомил ее старик.

— Замечательно, — сказала нянечка, явно не поверив услышанному. Она подошла к койке Энди и бесцеремонно стянула с него одеяло. Нисколько не стесняясь, быстро осмотрела его пах, просунула ладонь под ягодицы, — выяснить, как там простыни.

— Так ты был нынче ночью хорошим мальчиком, Энди? — одобрительно проворковала она, обращаясь к нижней половине его тела.

— Что?

Еще не успев расшифровать произнесенное им слово, нянечка машинально произнесла следующий вопрос:

— Не напрудил сегодня в постельку?

— Надеюсь, что нет, — ответил он. — Я, по-вашему, кто?

Женщина, разинув рот, уставилась на него, слишком потрясенная, чтобы ответить. А потом убежала.

Как вскоре выяснилось, он целых пять лет пробыл пускающим слюни идиотом. Подцепил редкую болезнь, сумел с ней справиться, однако разум утратил. Когда его только еще поместили в палату интенсивной терапии, он представлял собой брошенный медицине волнующий вызов. Какие только специалисты ни пробовали выследить его сознание в тех местах, в которые оно удалилось, и возвратить назад. Однако тянулись недели, жизнь шла своим чередом, место, которое он занимал, требовалось больнице. И его перевели в отделение для престарелых, там он с тех пор и лежал.

Насколько ему удалось понять, ухаживать за ним было не просто, он конвульсивно дергался, размахивал всеми конечностями всякий раз, как санитары пытались побрить или помыть его, тарелки с кашей и ложки разлетались по палате от его кулаков, а ночами он будил других пациентов собачьим воем. Собственно говоря, вой этот разносился далеко за пределы отделения для престарелых. И как ни упорствовали, споря с ними, прочие скорбные вопли, издававшиеся в этих стенах, его завывания, в конце концов, стали своего рода легендой.

Теперь же, спокойный и говорящий негромко, он попросил дать ему зеркало и бритву.

Нянечка принесла бритву, электрическую, ту, которая вот уж пять лет как гуляла, что ни день, по его конвульсивно дергавшейся физиономии. Но он попросил опасную — и немного мыльной пены. Взгляды их встретились. Всего пару дней назад рождественские песнопения привели Энди в такое неистовство, что пришлось призвать здоровенного ночного сторожа, который один только и мог его унять. Воспоминания о его убийственной силе были еще свежи в памяти няньки.

— Спасибо, — сказал он, получив от нее бритву.

То, что случилось с его лицом, Энди встревожило. В каком-то смысле, оно здорово постарело, обзаведясь жесткими, словно резиновыми, складками и морщинами, беловато-серыми волосками в привычно черной щетине. Но и осталось при этом непристойно молодым, точно у новорожденного шимпанзе. И когда он сбрил щетину, лицо почти не изменилось.

Нянечка наблюдала за ним, пытавшимся слепить из своего лица что-то хоть отдаленно ему знакомое.

— Ваша жена… — начала она.

— Что?

— Ваша жена придет сегодня. День посещений.

С секунду он обдумывал услышанное, а потом вдруг вспомнил жену, и очень хорошо вспомнил.

— Я полагаю, вы позвонили ей и сообщили новость? — спросил он.

— Боюсь, что нет, — ответила нянечка. — Мы пытались, но там никто не отвечал. Ее ожидает сюрприз, не правда ли? — Нянечка фыркнула, порозовела и, резко повернувшись, ушла.

Жена Энди появилась после ленча, в самое оживленное для отделения престарелых время. И до койки его добралась, не попавшись никому из служителей на глаза.

— Привет, Энди, мой мальчик, — сказала она и присела в изножьи койки, и, плюхнув себе на колени рюкзачок, принялась в нем копаться. — А я тебе пончиков принесла. И баночку с питьем.

Она потянулась мимо него к тумбочке, разложила по ней угощение. Потом поерошила Энди волосы, сощурясь, надув губы.

— Ну, как ты себя вел, а, Энди? Нянечек не очень донимал? Не был за завтраком нехорошим мальчиком? За завтраком надо быть хорошим мальчиком, Энди.

Она казалась вполне довольной собой, говорила свое, на самом деле не видя его, совершенно как инспектор начальной школы, который быстренько проходит по классу, наполненному весело занимающимися своими делами детьми. Сказать ей правду казалось почему-то поступком постыдным, однако, когда в палату влетела нянечка, он решил, что лучше сделает это сам.

— Я поправился, Бром, — негромко произнес он.

— Э-э… да, — подтвердила запыхавшаяся нянечка и затормозила, визгнув по линолеуму подошвами тапок.

Жена Энди молчала, переводя взгляд с нянечки на него и обратно на нянечку.

— Ну, то есть, — сказала нянечка, — мы уже вызвали специалиста, результаты анализов еще не готовы, однако…

И она, по-дурацки ухмыляясь, повела в сторону Энди рукой, словно говоря: «Посмотрите сами».

Теперь улыбнулась и жена Энди — улыбкой, полной безмерной глупости и потрясения, как будто ей принесли подарки на день рождения, а день-то оказался вовсе и не тот.

— Правда? — спросила она.

И ответил ей снова муж, не нянечка.

— Правда, — ответил он.

— Как замечательно, дорогой, — сказала жена Энди. Потянувшись над койкой, она обняла его, неловко, как член королевской семьи обнимает ребенка-калеку.

Наступило мучительное молчание.

— Ну ладно, — произнесла нянечка, чувствовавшая, что ее затягивает в какую-то пучину. — Думаю, чтобы привыкнуть к этому, потребуется время. Вам обоим.

И высказав это полезное для них обоих суждение, она ушла, чтобы заняться своими, нянечкиными делами, за которые ей, собственно говоря, и платили.

Объятие распалось. Энди и его жена заняли прежние их позиции, точно бильярдисты после того, как разбивается пирамида. Бромвин смотрела прямо перед собой, на узенький проход в дальнем конце палаты.

— Прости, если тебе показалось, что я не обрадовалась, Энди, — начала она.

— Ты все эти последние годы звала меня «Энди», Бром? — спросил Эндрю, не любивший, когда эго называли «Энди».

— Прости. Да. Прости, — ответила Бромвин, ничего против прозвища «Бром» не имевшая.

Он провел в отделении для престарелых еще два дня, читая «Ридерс Дайджест», разговаривая с ошарашенными врачами. Казалось, каждая способность, какой он прежде обладал, теперь снова вернулась к нему. Правда, когда настало время ехать домой, ему посоветовали, не объясняя причин, за руль не садится.

После довольно неловких прощаний и наилучших пожеланий на жизнь в новом году, Бромвин отвезла Энди домой. Все те годы, что муж уговаривал ее научиться водить машину, она отвечала решительными отказами, однако месяцев через шесть после того, как он спятил, стиснула зубы и получила права. Ему так и не суждено было узнать, легко ли ей это далось или трудно. Машину она вела механически, не особо заботясь о тех, кто ехал за ней или рядом — как все неопытные водители. На него это произвело впечатление до странного неприятное.

Окрестности дома почти не переменились. Что и показалось ему подобием предъявленного этим окрестностям обвинения. Переезжал он сюда без особой охоты — работа требовала, а теперь от этой самой работы не осталось ни слуха, ни духа.

А вот жена работу нашла. И по дороге домой только о ней и говорила, что, впрочем, и понятно.

Оказавшись перед дверью дома, она не сразу сумела найти ключи. И это расстроило ее непомерно. А найдя их и отперев дверь, настояла на том, чтобы войти в дом первой. Дом, как он успел заметить, шагая за ней, был неопрятен, неубран: да и откуда взяться порядку, если в нем живут трое мальчишек.

— Извини, что тут все так, — сказала Бромвин, вот, правда, тон ее был не извиняющимся, а раздраженным. Он прекрасно понимал, что его здесь не ждали, что он вернулся к жизни слишком быстро, не успев заранее предупредить жену. Однако его это почему-то не волновало.

Дом обратился в жилище матери-одиночки. Все, что принадлежало ему, исчезло. Он счел это забавным и не заслуживающим никаких возражений. Да, собственно, ничто из того, чем он когда-то владел, и не было тем, чего он себе пожелал бы. Он догадался, и правильно, что комната его отошла старшему сыну, и счел это разумным: Роберту сейчас, наверное, лет девять, а в этом возрасте мальчику положена отдельная спальня.

Впрочем, и встречи с детьми Энди ждал без особых волнений.

Жену, похоже, одолевала бессмысленная потребность устроить для него экскурсию по дому, рассказать, что тут переменилось и почему. Для Х потребовалось больше места, поэтому пришлось переместить Y к Z, а там Y обратился в помеху для… Он сказал ей, что с этим можно и подождать и предложил заварить для них обоих чаю.

Кухонный стол оказался заваленным всяким сором — дело рук мальчиков, которые были, когда он их видел в последний раз, слишком малы, чтобы убирать за собой. Пока жена демонстративно заваривала чай, он расчистил немного места, чтобы было, куда поставить локти.

— Так, — не поворачиваясь, спросила она. — Сколько сахара — один, два?

— Два, — отсутствующе ответил он. Казалось, оба решили сделать вид, будто этого обмена репликами вовсе и не было. Но все-таки, за столом они сидели в молчании, просто пили чай. Насколько он помнил, ничего для них необычного в этом не присутствовало, хотя, разумеется, при нынешних обстоятельствах необычным показаться могло.

— Мне нужно прибраться, — наконец, сообщила Бромвин.

— Не буду тебе мешать, — ответил Энди.

Она неотрывно смотрела на его локоть, упершийся между тарелок в стол. И он, поняв, что все же мешает ей, встал и перешел в гостиную.

Там он уселся в старое кресло и развернул газету — посмотреть, чем теперь занят мир.

Встреча с сыновьями оказалась вовсе не таким испытанием, как он полагал. Старшему было, на самом-то деле, десять (он ошибся в подсчетах), и ни отец, ни, если на то пошло, Бромвин мальчика нисколько не интересовали.

— Увидимся позже, пап, — сказал мальчик и ушел наверх, в свою комнату.

Младшие показались ему любопытными, смущенными и дружелюбными — наверное, он представлялся им интересным гостем. Они расспрашивали, как ему удалось выздороветь.

— Не знаю, — сказал он. — И никто не знает. Для науки это загадка.

Что, похоже, произвело на них впечатление.

Кроме того, им хотелось узнать, что это такое — быть сумасшедшим. Семилетний спросил:

— А ты еще умеешь кричать, как тогда? Помнишь: «уу-уу-ууу»?

— Конечно, — ответил он, не обращая внимания на то, как униженно замерла у него за спиной жена. И, закинув назад голову, разинул, как мог широко, рот и попытался воспроизвести прежний свой вой.

— Ну что? — спросил он у сына.

— Мм, — неуверенно ответил семилетний. — Раньше у тебя лучше получалось.

— Ну, извини, — сказал он, позабавленный.

— Ладно, хватит, — сказала жена. Голос ее звучал совсем измученно, да, наверное, такой она и была.

Он больше не мог различить в ней ту молодую женщину, на которой женился, — женщину с черными волосами, большими мечтательными глазами и соблазнительной атласной шеей. Если бы он прожил последние пять лет с ней рядом, то, возможно, и сохранил бы способность видеть ее такой, какой она была когда-то, а теперь вот не мог. Теперь она принадлежала к старшему поколению.

В этот вечер семья смотрела телевизор — как делала всегда, даже в то время, когда мальчики еще были младенцами. Потом дети разошлись по постелям, а Эндрю и Бромвин остались у телевизора: ни дать ни взять, супружеская чета. Они пару раз переключили каналы и напали на вторую половину детективного фильма. Начала оба не видели и потому смогли немного поговорить, совсем как равные, строя догадки о том, кто тут убийца. И он ощутил чуть большую близость к ней, зная, впрочем, что это скоро пройдет.

В постели она лежала с ним рядом, похожая на сложенный шезлонг. А он смотрел на морщины, покрывшие ее шею.

— Ты не хочешь заняться любовью? — спросила она. Он хорошо понимал, что, при первом же его прикосновении, жена испуганно отпрянет.

— Не стоит сегодня, — сказал он. Что было правдой. Эрекция, укрытая великоватой для него пижамой, предназначалась не ей. Женщинам вообще.

В конце концов, жена повернулась к нему спиной.

— Засыпаю, — пролепетала она. — Спокойной ночи, Энди.

— Спокойной ночи.

Примерно в 2.45 — по незнакомому будильнику, стоявшему с его стороны кровати, Эндрю встал, влез в халат и в ночные туфли. Осторожно, чтобы не споткнуться о какой-нибудь незнакомый хлам, он прошел по беспросветному коридору в гостиную, попытался различить хоть что-нибудь за газовыми занавесками. В нем нарастало ощущение, что хорошо бы оказаться снаружи.

Он вышел на веранду, оставив дверь за собой не запертой. В доме не было ничего, о чем он пожалел бы, достанься оно грабителю.

Ночь оказалась исчерна-синей, душной, с полной луной. Воздух насыщало статическое электричество, иголочками исколовшее ему шею — сверху вниз. Мир был тих, как срубленный лес. Он ощущал себя малой пичугой, бездумно перепрыгивающей в темноте с пенька на пенек.

Оттолкнувшись рукой от почтового ящика, словно пожелав себе удачи, Эндрю пошел по улице. Окрестности выглядели во мраке совсем не такими знакомыми, как ему показалось по первости. И он уже не знал, сумеет ли найти дорогу назад.

Глаза души

Вид из окна Жанетт был, если правду сказать, дерьмовый.

За окном лежал Южный Расборо. Северного, Западного или Восточного Расборо, насколько знала Жанетт, в природе не существовало. Может, когда-то они и были, но если так, их, надо полагать, снесли, с карт стерли и заменили чем-то получше.

Дом Жанетт стоял прямо напротив магазинчика, и тут была сторона хорошая и сторона плохая. Речь не о магазинчике, у него сторон имелось четыре и все плохие — бетонные, разрисованные местной шпаной. А вот жить рядом с магазинчиком, это было как раз хорошо. Жанетт могла послать туда Тима за пакетом молока или мороженной картошки и присматривать в окно, чтобы на него не напали. Плохо же было то, что магазинчик притягивал к себе, точно магнит, самое мерзкое хулиганье.

— Смотри, мам: полиция! — почти каждый вечер сообщал Тим, указывая в окно на проблесковые синие лампы и озлобленную толчею по другую сторону улицы.

— Доедай ужин, — обычно отвечала она, однако Тим все равно вглядывался в большой прямоугольник грязного стекла. Собственно говоря, ничем другим он обычно и не занимался. Занавески на окне никогда не задергивались, потому что, едва лишь они закрывали вид, каким бы гнусным тот ни был, и ты немедленно замечала, что гостиная твоя смахивает на тесную обувную коробку. Лучше уж в окошко смотреть, решала Жанетт, пусть из него только и видно что наркоманов да алкашей, переругивающихся со стражами порядка.

— А зачем полиция, мам? — спросил ее как-то Тим.

— Она следит, чтобы нам было хорошо и спокойно, — машинально ответила Жанетт. Однако, когда наступали сумерки, они утрачивала веру в парней в синих мундирах, равно как и в ретивых приставал, которые лезли к ней с планами объединения соседей в дружины общественного порядка. Планы эти были всего-навсего поводом для утренних кофепитий, на которых люди, такие же бессильные, как Жанетт, сначала жаловались на соседские безобразия, а потом переругивались насчет того, чья нынче очередь платить за печенья.

Позитивное действие, так они это называли. Жанетт предпочитала покупать лотерейные билетики — те, по крайней мере могли, если повезет, вытащить ее из Южного Расборо.

Кто досаждал ей пуще всего, так это оконные компании. По меньшей мере раз в неделю Жанетт звонили то из одной, то из другой, рассказывая, что у них как раз сейчас имеется специальное предложение и они могут прислать сотрудника, который растолкует ей все совершенно бесплатно. «Не знаю, — ответила она в первый раз. — А вы не могли бы сказать, во что обойдется замена стекла, если какой-нибудь мальчишка разобьет его камнем?». Выяснилось, однако, что такими делами оконные компании не занимаются. Вот оборудовать весь дом небьющимися окнами да еще и двойными, это пожалуйста, однако тут потребуются приличные деньги. А у Жанетт приличных денег не водилось. Но звонить из оконных компаний ей все равно не переставали.

— Слушайте, я вам уже говорила, — резко отвечала она. — Мне это не интересно.

— Не страшно, не страшно, — заверяли ее. — Больше мы вас не потревожим.

А неделю спустя звонил кто-то другой и спрашивал, как она насчет окон — не передумала?

И вот как-то раз ее удостоили личного посещения — явилась дама, с прической из дорогой парикмахерской, одетая, как политическая деятельница или девица, рассказывающая по телевизору о погоде. Она стояла у двери Жанетт, сжимая в руках кожаную папку и какую-то штуковину, похожую на пульт управления видиком. За спиной дамы торчал у бордюра зеленый фургончик с крепким, обритым наголо водителем. На боку фургончика красовалась надпись «НОВЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ» и красивая картинка: окно, глядящее на лес и горы.

— Вы, случаем, не из оконной компании? — спросила Жанетт.

Женщина помялась с секунду, похоже, она немного нервничала.

— Вообще-то, нет, — ответила она. — Мы предлагаем людям нечто, способное заменить им окна.

— Значит, оттуда, — раздраженно подтвердила свою догадку Жанетт и захлопнула перед носом женщины дверь. Захлопывать двери перед носами людей ей было вовсе не по душе, но когда она только-только переехала в Расборо, в дверь позвонила стайка раскрасневшихся, запыхавшихся малышей, попросивших водички. Она подумала — не захлопнуть ли дверь перед их носами, а после все же впустила детишек в кухню, напоила. И на следующий день ее квартиру ограбили.

После чего захлопывать дверь — перед любым носом — ей стало намного легче.

Однако дама с кожаной папкой немедля появилась в окне, и вид у нее был ужасно смущенный.

— Честное слово, я не продаю окна, — умоляюще произнесла она голосом, приглушенным грязноватым стеклом, которое разделяло ее и Жанетт. — Во всяком случае, не такие, как вы думаете. Вы не могли бы уделить мне пять минут? Я просто покажу вам, что мы предлагаем, и все.

Жанетт поколебалась, ощущая себя попавшей в ловушку. Можно, конечно, задернуть занавески, но с этим она уже запоздала. Она уже встретилась с дамой глазами и, словно бы, успела вступить с ней в близкие отношения, обменяться банальностями вроде «я женщина и ты женщина, я мать, а ты?».

Жанетт понурилась и, смирившись со своим поражением, вернулась к двери и распахнула ее.

Оказавшись в гостиной, продавщица времени попусту тратить не стала.

— Что вы думаете о виде из вашего окна? — поинтересовалась она.

— Дерьмо, — ответила Жанетт.

Продавщица улыбнулась и слегка склонила голову набок, словно говоря: «Не могу с вами не согласиться, однако я слишком воспитана, чтобы высказать мое согласие вслух».

— Хорошо, — промурлыкала она, — а будь у вас выбор, что бы вы хотели видеть отсюда?

— Что угодно, лишь бы не Южный Росборо, — не помедлив, сообщила Жанетт.

— И все-таки — горы? Долины? Море? — настаивала продавщица.

— Слушайте, когда я выиграю в лотерею, я уж как-нибудь соображу, куда мне отсюда смыться, такой ответ вас устроит?

Продавщица, видимо, поняла, что вызывает у Жанетт раздражение. Прижав папку к безупречной груди, она направила пультик в окно, прямо на сидевшего за рулем фургончика мужчину. Прозвучало негромкое «бип». Мужчина, похоже, услышал его, дверь кабины раскрылась.

— У нас, в «Новых Перспективах» принято говорить, что окна это глаза души, — благоговейно, почти мечтательно поведала продавщица.

Жанетт пришло в голову — в первый раз, — что, возможно, она впустила в дом свихнувшуюся на религии дуру.

— Очень глубокая мысль, — сказала она. — Послушайте, сейчас вернется из школы мой сын…

— Все займет не больше минуты, — заверила ее продавщица.

Водитель распахнул задние двери фургончика, наполовину вставился внутрь. Комбинезон на нем был ярко-зеленый, под цвет машины, с большими буквами «НП» на спине. Жанетт почему-то вспомнила вдруг о скинхедах.

Из глубины фургона в руки водителя скользнул большой тускло-серый экран. Он походил на великоватую батарею центрального отопления, но, видимо, был не таким же тяжелым, потому что нес его мужчина без особых усилий. Мужчина протащил экран через кошмарную «лужайку» Жанетт и поднял к окну ее кошмарного домика. Утвердил экран на подоконнике, покряхтывая от усилий, потребных, чтобы не дать соскользнуть пальцам. Потом с металлическим скрежетом вдвинул его в оконную раму, вплотную к стеклу. Экран перекрыл окно целиком, разве что по сторонам остались миллиметровые зазоры.

Жанетт неуверенно усмехнулась:

— А вы тут все промерили, верно? — сказала она.

— Мы никогда не позволили бы себе подобной бестактности, — промурлыкала продавщица. — Думаю, вы еще обнаружите, что в этих местах почти все окна совершенно одинаковы.

— Вообще-то, мне это приходило в голову, — сказала Жанетт.

Надежно вставший на место, экран запечатал окно, точно лучшее средство из тех, что нагоняют на человека клаустрофобию; электрический свет, озарявший гостиную, стал резче, но и тусклее, стал скорбным и томным, таким, как в большом курятнике.

Жанетт постаралась не выдать своих чувств, ей не хотелось закатывать истерику при посторонних, однако к ее удивлению продавщица сказала:

— Ужас, правда?

— Простите?

— Совсем как в тюрьме, верно?

— О да, — ответила Жанетт. Снаружи доносился какой-то скрежет, наверное, механик там что-то мастрячил. Уж не привинчивает ли он эту дрянь?

— Если эта перспектива будет установлена перманентно, мы обеспечим и звуконепроницаемость тоже.

— Да? — отозвалась Жанетт. То, что она оказалась в замкнутом коробе, и так уж грозило ей помешательством, а если ее еще и от звуков отрежут, веселого будет и вовсе мало. Хорошо бы этот ковбой, что снаружи, снял с ее окна чертов щит и оттащил его обратно в фургончик — и чем быстрее, тем лучше. И Жанетт погадала, насколько трудно ей будет выставить эту шайку из дома.

— Ну вот, — сказала продавщица. — Сейчас я отдам вам пульт управления, и вы сможете его включить.

— Включить? — эхом отозвалась Жанетт.

— Ну да, — ответила продавщица и одобряюще кивнула ей, точно ребенку. — Давайте. Не бойтесь.

Жанетт, сощурясь, вгляделась в пульт и нажала большим пальцем кнопку, помеченную «ВКЛ/ВЫКЛ».

Внезапно экран словно сорвался с окна, снесенный порывом ветра. И в комнату снова пролился свет, заставив Жанетт заморгать.

Но то был не свет Южного Расборо. Куда к черту этот самый Расборо подевался? Магазинчик за улицей исчез. Да и сама жалкая улочка, напоминавшая окрасом старый ночной горшок, тоже. Пропал и навес на остановке автобуса — вместе с плакатом «Домашнему насилию — нет!».

Снаружи лежал мир, исполненный ошеломляющей красоты. Как будто весь дом перенесли в середину большого сельского сада, какие видишь по телевизору в документальных фильмах про Беатрис Поттер и прочих людей в этом роде. В саду возвышались решетки со зреющими на них помидорами, валялись заржавевшие лейки, тянулись мощенные камнем тропки, уходившие в заросли роз, и стояли покосившиеся навесы, наполовину укрытые кустами. Похоже, в устройство сада да и в уход за ним вложено было немало души, однако теперь природа отвоевала назад большую его часть, ласково, но настойчиво засылая в пределы сада пышные плевелы и полевые цветы. А на самой запущенной границе его (едва ли не там, где полагалось стоять магазинчику Расборо) сад сливался с огромным покатым лугом, уходившим в бесконечную даль. Высокие травы луга рябили под ветерком, точно огромное оперение. И в небе над ним плыл косяк белых, золотившихся в солнечном свете гусей.

Жанетт, зачарованная, подошла поближе к окну, почти к самому подоконнику. Чумазые разводы так на стекле и остались — там, где они появились недели, а, может, и годы назад. Но мир за ними был таким, каким ему следует быть — сияющим и безмятежным. И вид из окна немного менялся, как то опять-таки полагалось, когда она поворачивалась или опускала взгляд вниз. Прямо под окном валялся замшелый, потерянный кем-то шлепанец и лепестки растрепанного воробьем цветка осеняли вокруг него землю. Жанетт, прижавшись носом к стеклу, глянула вбок, стараясь разглядеть стыки. Но увидела лишь какой-то плющ, назвать который не могла, — льнущий к краям оконницы, темно-зеленый, с красноватыми пятнышками в середке каждого листка. Ухо ее, теперь столь близкое к стеклу, совершенно ясно расслышало поклевку воробышка, бесконечно нежный шелест листвы, клекот далеких гусей.

— Это видео, так? — дрогнувшим голосом спросила она. Чтобы не дать благоговению одолеть ее совершенно, Жанетт закрыла глаза и постаралась оценить вид из окна объективно. Скорее всего, это фильм, бесконечно повторяющееся кино, снятое в сельском саду, с одними и теми же птицами, пролетающими в окне через равные промежутки времени, — фильм их тех, что прокручивают в магазинных витринах под Рождество, механические живые картины, на которых Санта Клаус все окунает и окунает мешок с подарками в дымовую трубу, никогда не выпуская его из рук.

— Нет, это не видео, — негромко ответила продавщица.

— Ну, в общем, какое-то кино, — сказала, открывая глаза, Жанетт. Гуси уже улетели, а золотистый свет все сгущался. — Сколько времени оно продолжается?

Продавщица снисходительно хмыкнула, как будто малый ребенок спросил у нее, когда же солнце повалится на землю.

— Оно продолжается вечно, — сказала продавщица. — Это не фильм. Вы видите действительно существующее место — таким, какое оно сейчас, именно в этот миг.

Жанетт попыталась воспротивиться услышанному. На подоконник заскочил воробей. Совершенно и полностью настоящий, живой. Открыл крохотный клювик, чирикнул, тряхнул крылышками и сронил пару пушинок.

— Вы хотите сказать… я гляжу в чей-то сад? — спросила Жанетт.

— Примерно так, — ответила продавщица, открывая кожаную папку и перелистывая в ней пластиковые страницы. — Это спутниковая трансляция, которая ведется из… сейчас, постойте, из поместья Олд-Приори, Нортуорд-Хилл, Рочестер. Вы видите то, что происходит там в эту минуту.

Жанетт вдруг сообразила, что рот у нее разинут, совсем как у идиотки. Она закрыла его, нахмурилась, стараясь придать себе вид цинический и равнодушный.

— Ну, — сказала она, глядя на луг, — не так уж и много чего там происходит, верно?

— Да, вы правы, — согласилась продавщица, — тут все зависит от личных предпочтений. У нас имеются Перспективы, в которых можно увидеть намного больше… событийные ландшафты. Скажем, Перспектива «Синий Прибой», это трансляция вида с маяка на мысе Керфлю в Крудлосси, третьего по числу штормов места на Британских островах. А для тех, кому нравится смотреть на поезда, есть Перспектива разъезда в Грейт-Вэли, там проходят составы сразу трех крупных железнодорожных компаний. Любителям животных предлагается Перспектива «Кочевье», вид из окна органической овечьей фермы в Уэллсе…

Жанетт смотрела на скачущего по саду воробья, и голос продавщицы казался ей чуть слышным чириканьем.

— Мм? — выдавила она. — Вообще-то, конечно… красиво.

— Особенно хорошо здесь по ночам, — негромко и завлекательно произнесла продавщица. — Совы прилетают. И ловят в саду мышей.

— Совы? — отозвалась Жанетт. Она ни одной совы еще в жизни не видела. Как и много чего другого. Детей, которые нюхают клей, это да, сколько угодно, на попытку изнасилования тоже, было дело, напоролась, иглы от шприцов из кроссовок сына, из подошв, вытаскивала, и не раз. А недели две назад, сидя поздно ночью вот у этого самого подоконника, наблюдала, как пьяный, залитый кровью юнец, мотается по самому краю магазинной крыши и мочится вниз, а дружки его скачут под ним, уворачиваясь от струи. «Ну хорошо, теперь уж я все повидала» — пробормотала она тогда, обращаясь к себе. А вот совы-то и не видела.

— Сколько… сколько это стоит? — выдохнула она.

Повисло молчание — только ветер постукивал листьями по стеклу.

— Вы можете купить это, — ответила продавщица. — Можете взять напрокат.

Глаза ее ласково мерцали, предлагая клиентке выбор, который выбором, собственно, и не был.

— А сколько… сколько за… мм…

— Чуть больше четырнадцати фунтов в неделю, — сказала продавщица. И увидев, как Жанетт затрудненно сглотнула, добавила: — Многие тратят столько же на лотерею или на сигареты.

Жанетт прочистила горло.

— Это верно, — сказала она.

И затем, отчаянно пытаясь хоть как-то одолеть притяжение лежавшего за окном прекрасного мира, прищурилась и спросила:

— А если какой-нибудь мальчишка кирпичом в окошко засадит?

Продавщица снова раскрыла кожаную папку, отыскала нужную страницу и показала ее Жанетт:

— Все наши Перспективы, — объявила она, — гарантированно выдерживают воздействие любого метательного снаряда, какие применяются в этих местах.

— Даже полную банку пива? — вызывающе поинтересовалась Жанетт.

— Банки с пивом. Футбольные мячи. Камни. Если понадобится, выпущенные с близкого расстояния пули.

Жанетт с испугом уставилась на продавщицу, гадая, не известно ли той об уличных бандах Расборо нечто такое, чего сама она еще не узнала.

— Значительная часть нашего бизнеса ведется в Америке, — поспешила пояснить продавщица.

И Жанетт представила себе кинозвезд и знаменитостей вроде Опры, вглядывающихся вот в такие волшебные окна. Продавщица не мешала ей предаваться этим мечтаниям, оставив при себе собственные, куда более точные сведения о трущобах Балтиморы и Мичигана, в которых вереницы и вереницы окон — двадцать, тридцать, пятьдесят штук в день — запечатываются серыми экранами компании «Новые Перспективы».

— Ну и, разумеется, как средство обеспечения безопасности, они тоже идеальны, — указала она. — Проникнуть сквозь них никто в мире не сможет.

В глубине души Жанетт уже понимала, что ее уговорили, и все-таки совершила еще одну попытку продемонстрировать свою неуступчивость.

— Залезть сюда можно и через другие окна, — заметила она.

Продавщица согласилась с ней еще одним грациозным кивком.

— Что ж… — сказала она, с ненавязчивой гордостью прижимая наполненную Перспективами папку к груди. — Не все сразу.

Жанетт еще раз взглянула в сад, на поля. Поля оставались на прежнем месте. Небеса, горизонт, заросшие тропки, плети помидорных кустов: ничто никуда не делось. Ей захотелось плакать.

Несколько минут спустя, тех минут, в которые мужчина снаружи крепил экран к оконнице на веки вечные, Жанетт подписала контракт, принесший «Новым Перспективам Инкорпорейтед» еще шестьдесят фунтов в месяц. Она знала, что решение ею принято правильное, потому что перед тем, как экран приторочили болтами к стене дома, его ненадолго сняли, и Жанетт успела стосковаться по своему саду так, что едва это вынесла. Она уже не сомневалась в том, что подсела на наркотик, ради которого с радостью откажется и от курева.

Еще через час — продавщица давно уж уехала в своем зеленом фургоне, — Жанетт так и стояла у подоконника на коленях, вглядываясь в Нортуорд-Хилл. Гуси возвращались, правда, не все, и пролетали теперь много ближе к дому. Они лениво помахивали крыльями, трубно извещая мир о нездешнем своем довольстве.

Внезапно в дом ворвался Тим, вернувшийся целым и невредимым после долгого дня в набитой хулиганами школе. Он замер посреди ковра гостиной, в изумлении уставясь на вид, открывавшийся из окна. Ткнул в него пальцем, неспособный произнести ни слова. И наконец, выдавил лишь один вопрос:

— Мам, откуда здесь птицы?

Жанетт рассмеялась, утирая глаза пальцами в никотиновых пятнах.

— Не знаю, — сказала она. — Они просто… просто они теперь здесь живут.

Настоящие пловцы

Прежде чем Гэйл и Энт добрались до бассейна, произошли две заминки — такие, ну, вроде отрыжки.

Для начала: «Меня зовут не Энт, — сообщил ребенок, — а Энтони». Ну вот зачем он это сказал, тем более, социальный работник сидит тут же, в машине, и все слышит? На несколько мгновений (чувств Гэйл надолго никогда не хватало) она прониклась к своему мальчику такой ненавистью, что даже дышать не могла, а еще пущей — к социальному работнику, за то, что он сидит тут и слушает, как Энт ей перечит. Гэйл захотелось, чтобы социальный работник взял да и сдох бы на месте, и унижение ее унес с собой в могилу: тем более, что он и заслуживал смерти, дармоед. Но социальный работник остался жить, сидел себе за рулем, отмечая затруднения Гэйл в черной записной книжечке своего мозга, а потом — Иисусе-Христе! — Энт проделал еще одну такую же штуку, уже когда они почти приехали, спросив: «А что ты теперь пьешь?».

— Что пью?

— Ты в аптеках все время чего-то пила. Из пластиковых стаканчиков.

— Это было лекарство, лапочка.

— Меня зовут не лапочка, — заявило дитя, — а Энтони.

И следом, когда машина остановилась у «Мельбурнской городской купальни», этот малыш, этот Энтони, которого государство отняло у нее пять лет назад, спросил:

— Ты все еще больная?

— Это я раньше была очень больна, — ответила Гэйл. — Теперь мне гораздо лучше.

На мальчика сказанное ею впечатления не произвело:

— Мойра говорит, лекарства только больные принимают.

Мойрой звали воспитательницу Энтони. «Мамой» он ее не называл. Ну так он и Гэйл мамой не называл. Он старался вообще никак ее не называть.

— Твоя мама сейчас болеет совсем чуть-чуть, — влез в разговор социальный работник — не оборачиваясь, потому что пристраивал автомобиль на стоянку. — Еще немного, и выздоровеет совсем.

Вот уж чего Гэйл от этого мужичка никак не ожидала. Она даже обрадовалась, что работник все еще жив, благодарность за это почувствовала. И ей захотелось сделать для него все, все, что угодно, чего бы он ни захотел — типа, бесплатно. Хотя теперь ей лучше выбирать, под кого ложиться, — если она хочет получить Энта назад.

— Два, — сказала она кассиру бассейна. — Один детский и один… этот… взрослый.

Заминка заставила Гэйл поежиться: годы, проведенные на игле, наполовину размыли в ее голове кучу слов, когда-то слетавших с языка без всяких затруднений. Слова походили теперь на вещи, которые складываешь в ящик, ставишь его в гараж, а потом, через несколько лет, приходишь за ними и видишь, что до них добралась вода.

Насколько Гэйл знала, идея насчет бассейна принадлежала Энту. Впрочем, чего уж она там знала. Социальный работник мог предложить Энтони любой поход, ну, скажем, в кино — и Гэйл пошла бы с Энтони в кино. И все было бы продумано заранее: фильм, кинотеатр, начало сеанса. Кто принимал решения? Гэйл точно не знала — знала, что не она. Может, Энтони сказал Мойре, что хочет поплавать, а Мойра сказала об этом социальному работнику, а он от этого танцевать и начал. А может, все было наоборот.

В этом плавательном бассейне Гэйл никогда еще не была, да она со школьных времен и ни в каком не была, — сидела тогда, понурясь, на финальных соревнованиях, терзаемая желанием курнуть. Соревнования проходили под открытым небом, в гигантском комплексе бассейнов. А место, в котором она теперь оказалась с Энтом, было совсем другим — под крышей, похожим на ванную комнату размером с железнодорожный вокзал, построенную вокруг ванны размером с платформу. Электрический свет, сливавшийся с солнечным, который проникал сюда сквозь множество окон и световой люк в потолке, создавал подобие выморочного мира, ни внутреннего и ни внешнего.

Вода была теплая, Гэйл и не думала, что такая бывает, пока не свесила с края бассейна ногу и не коснулась воды. Она полагала, что «подогретая» означает просто — не холодная, и все, а эта была, как в ванне: температуры тела, наверное. Правда, тут Гэйл уверена не была. Ее внутренний термостат здорово поизносился за все эти годы.

Раздевалка Энту и Гэйл не понадобилась: купальные костюмы были у них под обычной одеждой — еще одна деталь, продуманная социальным работником, который и свел их вместе, и удерживал, самим фактом своего существования, отдельно друг от друга.

В бассейне бултыхалось человек десять-одиннадцать, половина — взрослые, плававшие или просто державшиеся за края бортиков, там, где поглубже. Одну боковую сторону его отгородили полоской цветного плавучего пластика — получилась узкая дорожка, которой пользовались настоящие пловцы. Мускулистый японец как раз собирался спрыгнуть туда, полнотелая австралийка уже плыла по ней на спине. Все прочие размещались в общей части бассейна. Подростки, малые дети с родителями резвились на мелком его конце, не обращая внимания на спускавшихся в воду Гэйл и Энтони. Энтони было шесть лет, и он ушел в воду по грудь; Гэйл — двадцать три, ей вода достала лишь до пупа. Она присела немного, чтобы оказаться на одном уровне с ним, да под водой и теплее было.

— Ты плавать умеешь? — спросила она, заметив, с какой опаской Энт поглядывает на обнявшую его воду, на ноги, вдруг ставшие такими далекими — такими, как дно бассейна.

— Да я с утра до вечера плаваю, — ответил он. — Умею, еще как.

И тут же принялся демонстрировать это свое умение, и самым пугающим образом, — бросившись в воду, погрузившись в нее, со страшной скоростью молотя руками и ногами и всплывая, ослепленный, отплевывающийся. Он даже не смог сразу понять, вырвавшись из воды, в какую сторону смотрит, — ему пришлось повертеть головой, промаргиваясь, рыгая, пытаясь сообразить, откуда он начал и где оказался.

— Я тоже умею плавать, — сказала Гэйл. — Правда, не очень хорошо.

Плавать она научилась в бассейне, стоявшем на заднем дворе дома; бассейн был переносной, купленный в универмаге «Резиновый Кларк» в Фернтри-Галли, а лет ей было тогда столько же, сколько теперь Энтони. Мальчик, родителям которого принадлежали и дом, и бассейн, показал ей, как держаться на плаву и продвигаться вперед. Он даже попытался научить ее согласовывать движения рук и ног и вертеть головой вправо-влево, чтобы заглатывать воздух, но эту премудрость она освоить не смогла. А после мальчик продемонстрировал ей свой пенис, а она ему — пухленький, маленький лобок: такими с самого начала были условия их игры.

Теперь от той пухлости не осталось и следа. Гэйл стала худющей, выросла. Вход в бассейн обошелся ей в 2,80 фунта — в два раза больше, чем Энту. Вот это и значит — повзрослеть: ВЗРОСЛЫЕ: 2,80.

Нелепо толстый мужчина спустился в бассейн на детском его конце и побрел к глубине, складки жира на его боках, когда он поплыл, заплюхали по воде.

— Как может плавать такой жирнюга? — прошептал ей Энтони, в котором благоговейное изумление пересилило сдержанность. Гэйл, торопясь дать ответ, лихорадочно думала. Способность понимать побуждения других людей, да и собственные тоже, никогда сильной ее стороной не была.

— Наверное, ему доктор прописал, — наконец, сказала она.

Ей-то этот мужчина таким уж нелепым не показался. Он принадлежал к миру добропорядочному, а люди этого мира были людьми нормальными, занимающими, каждый, свое, правильное место. Этот жирный дядя был своим среди матерей и их загребавших воду руками детишек, среди неторопливых атлетов, подростков в подводных очках; он имел полное право вытеснить столько воды, сколько ему захочется, — а Гэйл, побледневшая от ночной жизни, траченная наркотиками, была в их мире чужеродным предметом, и какой-нибудь раздражительный чиновник мог в любую минуту выдернуть ее из бассейна. Она осмотрела себя в воде — белые хилые ножки, торчавшие из великоватых красных трусов, — а потом взглянула на Энта. Ему-то трусы тоже были великоваты, зато сидели на нем — лучше некуда: Энт выглядел так, точно он до этих трусов еще дорастет, а она в своих словно бы усыхала.

Энтони по-прежнему норовил показать ей, как он здорово плавает, плюхаясь в воду, дергаясь под ней, а после всплывая: Гэйл постаралась напустить на себя вид одобрительный, хотя, вообще-то, она все посматривала на полнотелую даму, которая так и сновала за ограждением взад-вперед на спине. Дама была мощная, крепкая, и проходила дистанцию из конца в конец и обратно, от глубокого места до мелкого, от мелкого до глубокого — настоящая пловчиха, — и груди ее торчали из воды. Другой человеческий вид, такой же отличный от вида Гэйл, как тюлень или дельфин. Гэйл прижала ладонь к груди. У нее-то под лифчиком ничего, почитай, и не было, да и талия обтягивала одни только кости. Героин иссушил ее. Когда социальные работники отобрали у Гэйл Энтони, то выдали ей сцеживатель для молока, а сцеживать оказалось и нечего.

Она вдруг взяла и поплыла, по-своему. Все, что умела Гэйл, — погружаться ничком в воду и, дождавшись, когда тело всплывет само, продвигаться вперед, медленно загребая руками. И снова, впервые со времени того урока в бассейне на заднем дворе, она попыталась дышать, как ее учили, но, стоило ей поднять над водой голову, как все остальное начинало тонуть. И Гэйл расстроилась — все же была у нее надежда, что за долгое, страшное время, прожитое ею с тех пор, она могла как-то сама собой, автоматически, приобрести это умение.

Гэйл легла вниз лицом в воду, подождала, когда тело всплывет, а после двинулась вперед — и стала плавать туда и сюда, поперек бассейна, там где было помельче. Поначалу она плавала, не открывая глаз, предвкушая прикосновение пальцев к стене бассейна или к отгораживающему дорожку пластику, но после, дважды стукнувшись головой о плитки и получив пинок от кого-то из настоящих пловцов, глаза открыла и удивилась, поняв, что их совсем и не режет. Видела она мало чего — светозарную хлорированную синеву, возмущаемую время от времени психоделическим мерцанием близящегося тела. Иногда это мерцание создавалось тельцем Энтони, пытавшегося плыть рядом с ней — размытым мельтешением рук и ног, искаженных движением и преломлением света.

В конце концов Гэйл набралась смелости и прикоснулась к нему, подтолкнув мальчика вверх.

— Лучше сначала уйти под воду, — сказала она. — Вот, посмотри.

Гэйл показала, как это делается, Энт посмотрел, а когда она всплыла, ожидая, что сын попробует повторить ее движения, сказал:

— Ну да, видел. Я уж сто лет так и делаю.

— Ты слишком недолго ждешь. Начинаешь биться, еще не всплыв.

В виде ответа он тут же ушел под воду, норовя доказать, что, сколько бы долгих, долгих микросекунд ни прождал он под водой, тело его все равно устроено не так, как у нее. Гэйл хотела сказать ему, чтобы он попробовал продержаться подольше, но тут ее вдруг замутило — в сознание вдвинулась, как слайд вдвигается в прорезь проектора, картинка, на которой Энт всплывал на поверхность воды — мертвый.

— Может, подержишься за меня, пока я плыву? — предложила она, до того потрясенная зыбившимся в ее воображении захлебнувшимся сыном, что забыла даже о страхе услышать его отказ.

Энтони отвернулся, глядя туда, где играл с дочерью крепыш-итальянец. Тот раз за разом вытаскивал дочь из воды, пристраивал, уравновесив, на сцепленные ладони и бросал — как только мог выше и дальше. И девочка, врезаясь в воду, визжала от счастья.

— А ты так сумеешь? — спросил Энтони.

«Нет», мгновенно подумала Гэйл — как всегда, когда ее просили попробовать сделать что-то, не имевшее отношения к героину. Потому что все, не имевшее к нему отношения, представлялось ей чрезмерно сложным.

— Я слишком маленькая, — попыталась отпереться она.

Энтони уставился на нее, как на ненормальную: разницы она между ними не видит, что ли? Сделать его счастливым было так просто — хватило бы одного движения тела. Он ребенок, она взрослая женщина и, значит, может все: захочет — порадует его, не захочет — нет.

И Гэйл тоже смотрела на сына, пытаясь понять, такой ли уж он большой — или все-таки маленький. Лицо Энта светилось волнением, словно покрытое пленкой какой-то химической дряни, способной стянуть черты человека, придав им выражение радости или отчаяния — в зависимости от того, что сейчас произойдет.

А произошло вот что: Гэйл подняла малыша над водой и бросила, — так далеко, как могла. И он завизжал от восторга, совсем как итальянская девочка. Все оказалось легче легкого.

— Еще! Еще! — вопил он, одолевая воду, чтобы приблизиться к Гэйл, и они проделали это еще. Энт забыл, что Гэйл стоит побаиваться, а она ощутила себя способной справиться с тем, что он может помнить о ней. Ненадолго, конечно, но сейчас она была счастлива, немыслимо счастлива, словно вкалывала себе дозу за дозой заразительного волнения.

В конце концов, она устала бросать его и решила поплавать еще, и на этот раз Энт поплыл вместе с ней, сначала держа ее за лодыжку обеими лапками, а после за шею. И тяжесть его была ощущением самым сладким из всех, какое хранилось в памяти ее тела.

Простота телесной близости в воде — Гэйл не могла понять, откуда она взялась. Они же не просто держались на плаву, устремляясь друг к дружке, они вдруг обращались в единое целое, да так внезапно, что с этим можно было только согласиться. И вода умиротворяла их, обращаясь в посредника между ними — Гэйл могла даже обнять его, ноги сына обвивались вокруг ее талии, вода сохраняла тела их разрозненными, чуть-чуть нереальными, потому-то все это и оставалось возможным. Объятье в пустом воздухе, там, над водой, далось бы им с куда как большим трудом. Как можно было подступиться к нему там, где ничто не помогает тебе, не подталкивает к другому человеку, и как сможешь ты разомкнуть его, объятие, если нет между вами среды, облегчающей разделение, если есть лишь одно — решимость разжать руки? Гэйл вспомнила их прежние походы в город — все больше в кино. Она сидела тогда в темноте рядом с Энтони, думая, можно ли ей протянуть руку и уложить ее поверх спинки его кресла, так чтобы сын, откинувшись вдруг назад, ощутил, что она обнимает его за плечи? Гэйл вспомнила вкус метадона на губах и мороженного с шоколадной присыпкой, вспомнила огромных роботов на экране, и чудовищ, и взрывы, всполохи которых проносились по лицу ее сына.

«Никогда больше, — подумала она. — Никогда. Отныне, только бассейн».

Вот тут-то и начались самые сложности.

Привычная резь в животе.

— Пора выбираться отсюда, — сказала она Энтони, но тот притворился вытряхивающим воду из ушей.

— Пора уходить, — сказала она, ощущая, как боль ввинчивается в нее все глубже.

— Ну, пожалуйста, ну, мам!

И услышав это, Гэйл поняла, что готова отдать все — все, все — за последнее слово.

— Хорошо, побудь здесь немного, — сказала она. — Я уйду ненадолго, а после вернусь, посмотрю, как ты плаваешь, с бортика.

Энтони это, похоже, обрадовало, и Гэйл вылезла по железной лесенке из бассейна. Воздух, вот уж совсем не подогретый, показался ей ледяным. Трусы прилипли, став вдруг тяжелыми, к покрывшимся гусиной кожей ногам, соски под мокрым лифчиком болезненно напряглись. Она доковыляла до места, в котором оставила свое тряпье, сгребла его, бросилась к раздевалке.

Температура ее тела падала, казалось, со скоростью градус в секунду и потому раздевалась она уже с какой-то неуклюжей неистовостью. Видение Энтони, замертво плавающего вниз лицом, снова вдвинулось в ее мозг, сын выглядел мертвым — таким мертвым, какими бывают только мертвые дети.

Полнотелая дама, настоящая пловчиха, переодевавшаяся здесь же, с умеренным любопытством поглядывала на всполошенную Гэйл, вступившую, пятясь, под струи горячего душа. Волосы на лобке дамы были густые, черные — наверное, ее удивляло, почему у Гэйл их и вовсе нет. «И вправду, — подумала Гэйл, — раз уж я завязала с этим, так чего же теперь и бриться…».

Каждые двадцать секунд Гэйл проскакивала, завернувшись в полотенце, к двери раздевалки — проверить, жив ли еще ее сын. А потом торопливо убегала назад, чтобы досуха вытереться. Худые руки и ноги ее, казалось, проскальзывали сквозь ткань нисколько ею не тронутыми, оставаясь холодными, мокрыми, сколько ты их ни три. В ямках над ключицами так и стояла вода, стекавшая понемногу по костлявым конечностям Гэйл. Пока она одевалась, резь все усиливалась, и кончилось тем, что больше сносить ее Гэйл не смогла. Проверив еще раз, как там Энтони, она побежала в уборную и просидела в ней, скрючившись, многое множество минут.

Как и всегда, понос разгулялся на славу, и все это время сын ее плавал, глотая синюю влагу, заполняя ею легкие, барахтаясь под водой — а люди вокруг думали, будто он просто играет, совершенно так же, как когда его мать была рядом. Голова у Гэйл шла кругом от боли и ужаса, ей хотелось выскочить из кабинки прямо с джинсами на лодыжках. И неожиданно боль утихла. Что-то внутри у Гэйл вдруг сладилось.

Секунду спустя, вернувшись к краю бассейна, она поняла, мгновенно, что ни одна торчащая из воды голова Энтони не принадлежит, и начала отчаянно вглядываться в неотличимые одно от другого тела, плававшие под водой. В наружном мире село солнце, и свет здесь был теперь лишь электрическим, холодным, жестоким. Гэйл бегала по краю бассейна, она уже заметила, что социальный работник стоит на другом его краю и тоже вглядывается в воду, однако ей было не до него. Он может обвинить ее в смерти Энтони, но если сын мертв, ей это уже без разницы.

— Энтони! — закричала она.

Ладонь, легшая ей на руку, словно пробила Гэйл электрическим током. Энтони вышел из другой раздевалки — одетый, сухой, аккуратно причесанный. Конечно, ей воображалось, что, когда подоспеет время вылезать из бассейна, она отведет его в свою раздевалку, как отводила в уборную, когда он был малышом, но теперь Гэйл вдруг поняла — все это было полжизни назад.

С нечленораздельным вскриком, полным надрыва и облегчения, она подхватила сына и подняла, и покачнулась, изумленная тем, какой он тяжелый, не то, что в воде.

И тут же ей захотелось не выпускать его из рук, никогда, и при том — опустить на пол, — потому что он словно бы вторгся в нее — так мощно, глубоко и безжалостно, как никогда не входил ни один мужчина и не вонзалась игла. Как можно было сравнить эти тысячи мелких, безболезненных тычков с тем, что сделал с ней, одетой, стоящей на краешке пригородного бассейна, — содрав с нее все, пронзив ее, — этот маленький чужачок, которого она же и произвела на свет?

Хватит, на сегодня довольно, пора кончать, она готова вернуться к себе, в пустую квартиру, и проспать четырнадцать часов, готова отдать этого тяжелого, такого тяжелого ребенка социальному работнику или Мойре Как-Ее-Там, пока сама она не придет в себя, не ощутит, что ей по силам снова почувствовать вот это.

Но, когда социальный работник почти уж приблизился к ним, Энтони склонился к лицу Гэйл и прошептал ей на ухо:

— Как здорово было, мам. А что дальше?

Истолкование кокоса

Двойные кроваво-красные двери распахиваются, пронизав якобы сквознячком много раз переработанный тропический воздух, и в них вошел еще один потный иностранец. Консьержи, уборщицы, мальчики на побегушках на миг поднимают взгляды и тут же снова впадая в обычное для резервной обслуги дремотное оцепенение. «Очередной любитель кокосов» — думают они.

Весь этот день тут появляются десятки прибывающих со всех концов света иностранцев, первые — за много часов до назначенного времени, — люди все как один богатые, видные члены общества, не из тех, кто обычно сидит в вестибюле, дожидаясь неизвестно чего, — во всяком случае, в здешние обитые светло-зеленым велюром кресла из нержавеющей стали такие садиться не станут. Они поглядывают на облекающие их запястья часы, очень похожие на подделки, какие продаются по всей Индонезии, да только стоящие в сотни раз дороже. Поигрывают золотыми и серебряными цепочками запонок, подарками деловых партнеров или оставленных дома жен. Лучший способ подстегнуть время. И все — даже те, кто страдает алкоголизмом, — остаются решительно трезвыми.

Конференц-зал расположен в отеле Джакарты, именующем себя гостиницей мирового класса. Разумеется, этим людям известно, что любой отель, полагающий необходимым извещать о своей принадлежности к мировому классу, к таковому не относится. Да и мелкие faux pas[4] в буклете отеля выдают его: орфографические ошибки, нелепые прописные буквы, упоминания об «аутентичной атмосфере» и «эффективной зелени рисовых чеков, окружающих архитектуру отеля в стиле античного храма». Впрочем, для приехавших сегодня мужчин, даже для тех, кто и сам проектирует гостиницы или владеет ими, все это значения не имеет.

Как не имеет для них значения и то, что в гулком спортивном зале отеля «Магдалайа» отсутствуют привычные им удобства, что вода в плавательном бассейне насыщена хлором и неподвижна и что снаружи, в мреющем зное, копошатся по сеткам теннисных кортов бог весть какие жуки. Мужчины прибыли сюда не за тем. За сладким развлечением, коего на земле нигде больше не сыщешь.

Уникальные ритуалы индонезийцев? Увольте. Они съехались не для того, чтобы увидеть разыгрываемые заново древние сражения, дуэли на бичах, подстегивающих воинов барабанщиков, погребальные празднества. Все это они уже видели — на фотографиях в журналах, которые им выдали в самолетах по дороге сюда, — и то малое любопытство, какое они питали к этим делам, вполне уже удовлетворено.

Эти мужчины съехались и не ради купания в Падангбаи, или плавания с аквалангом на Комодо, или сёрфинга в Гранджагане. Люди они, в большинстве своем, не так чтобы очень здоровые: полноватые, пятидесяти с лишком лет, одетые в дорогие просторные костюмы и белые сорочки, на которых уже поблескивают кружки из кристалликов средства от пота. У многих имеются жены, обожающие таскаться по храмам и обливаться потом под солнцем, однако жен они оставили дома — в Лондоне, Нью-Йорке, Монреале, Мюнхене, Вене, Токио, Мельбурне и многих иных городах.

Некоторые привезли с собой фотокамеры, просто потому, что привыкли ездить за море с камерами — или, может быть, жены не позволяют им выходить без камер из дома. Фотокамеры эти останутся не использованными, потому что никто не смеет делать снимки во время презентации мисс Соедхоно да в этом и смысла особого нет. В конце концов, восторг свой на пленку не заснимешь.

Высоко на стене конференц-зала закреплена элегантная камера наблюдения, направленная не на пурпурный простор ковра, на котором вскоре объявится мисс Соедхоно, но в зал. Камера поворачивается слева направо по хорошо смазанной, ленивой дуге, точно змея, наполовину дремлющая у не отмеченной особым кипением жизни дырки в земле. Глянцевитый, темный глаз ее поблескивает всякий раз, что она, медленно двигаясь на шарнире, ловит свет свисающих с потолка сферических светильников. Светильники эти, зажженные, хоть в зал и проникает сквозь тонкую ткань штор свет полуденного солнца, сообщают сидящим здесь людям двусмысленную яркость, желтя их примерно так же, как замызганная лампочка холодильника обесцвечивает недоеденные ломти ветчины или отправленные в отставку баночки с майонезом.

Конференц-зал наполнен под завязку, вернее, будет наполнен, когда те, кто курит снаружи, насытят кровь никотином. После того, как начнется презентация мисс Соедхоно, никому и в голову земные их пристрастия не придут, пока же эти пристрастия еще демонстрируют прискорбную свою тиранию. Курево, жевательная резинка, щепотка кокаина, втягиваемая носом в похожей на сауну уборной.

Кое-кого из них недавно рвало или поносило — тягость ожидания удается переварить далеко не всякому.

Наконец, сигареты тушатся, кишечники опорожняются, рты прополаскиваются и спрыскиваются отдушкой, лбы отираются, а затем — все это утрачивает значение. Последние запоздавшие — впрочем, это слово неверное, потому что никто и на секунду запоздать не решается, и «запоздавшие» суть попросту люди, которые рассаживаются по местам не за час до начала, а всего минут за пять, — смущаясь, вступают в зал, слепо кивая сообществу незнакомцев, в коем и им надлежит отыскать свое место. Никто не произносит ни слова, слышатся лишь покряхтыванья — разрешительные, с которыми отодвигаются вбок колени, пропуская мимо себя мужское грузное тело, да облегченные, когда ягодицы опускаются на зеленый бархат сидений и поддергиваются отглаженные штанины.

Преувеличенных размеров часы на стене, чуть запотевшие от конденсата, тикают, подвигая стрелки, длинную и короткую, к геометрическому месту условленной их встречи. Мужчины, сидящие в зале, не совершают попыток поговорить, они словно и не видят друг друга, предпочитая следить за длинной стрелкой, близящейся к назначенной вехе. Очень может быть, что часы «Магдалайа» врут, во всяком случае, в сравнении с наручными часами мужчин, наиточнейшими приборами, которые с гарантией не теряют ни единой секунды и в десять миллионов лет. Но, впрочем, здесь это не важно. Подгонять, поторапливать здесь нечего и некого, и никто из мужчин, — даже те, которым обычно требуется унижать по дюжине подчиненных в час, — не произносит за весь этот день ни единого слова жалобы.

И вот, когда потные часы «Магдалайа» сообщают, что время настало, из занавешенной двери вестибюля появляется, точно изваяние, выезжающее из люка башенных курантов, мисс Соедхоно. С ожиданием покончено.

Для индонезийки мисс Соедхоно высока — впрочем, она не выше западной девочки-подростка. Наряд ее — по меркам любого зала, в которых заседают по всей Англии или Америке советы директоров, — скромен: ноги укрыты длинной, как у саронга, юбкой, жакет с высоким воротом застегнут на все пуговицы, до горла. Правда, цвета его — изумрудная зелень и яркая, золотистая вышивка, — намного чувственнее серых и черных тонов, с какими эти мужчины свыклись в коллегах женского пола, но, с другой стороны, в облачении мисс Соедхоно ощущается подчеркнутая формальность, почти педантичность, отдающая покровами стюардессы. Волосы ее забраны назад, губы, выкрашенные в тон бледно-оранжевый, отливают восковым лоском. Зубы белы, но чуть очерчены бледной коричневатостью, как будто она была когда-то курильщицей, а после многие годы устраняла нанесенный зубам ущерб. И все-таки, если в ней и присутствует некая уязвимость, по облику ее этого не скажешь. Мисс Соедхоно спокойна, как бронзовая статуя, глаза ее темны настолько, что зеницы от райков отличить невозможно, даже с близкого расстояния. Впрочем, на близкое расстояние к ней никто никогда не подходит.

Мисс Соедхоно поднимает в воздух руки, и те замирают у ее расшитой груди, являя безупречную форму и зрелую плоть перстов, беловатую розовизну ладоней, составляющую столь резкий контраст медовой смуглости костяшек, и оранжевые ногти в их прозрачном блистании. Ладони баюкают воздух, точно папку с бумагами, которые она держит при себе официальности ради, но заглядывать в них нужды не имеет. Мужчины в зале уже обратились в ипостаси внимания, они поерзывают на стульях, машинально приготовляясь к дальнейшему, и не отрывают глаз от ладоней мисс Соедхоно, от ее лепных оранжевых ногтей, замерших в воздухе, кажущихся в желтоватом свете едва ли не призрачными.

Мисс Соедхоно отверзает уста. И десятки мужских ртов приоткрываются тоже, разлепляя в предвкушении губы.

— Вы простите мне, — произносит она, — если что-то из мною сказанного окажется вам хорошо известным.

Говорит она с сильным акцентом, но каждое слово принадлежит ей, — не берется из заранее написанной речи и не заимствуется из фразеологического словаря. Мисс Соедхоно свободно владеет пятью азиатскими языками, однако английский ее это lingua franca[5], до которого мисс Соедхоно снисходит из учтивости, из снисхождения к этой толпе потеющих, розоволицых неиндонезийцев.

— Всегда ведь существует возможность, — продолжает она, — что среди вас присутствует кто-то, для кого наша тема представляет собой… территорию девственную.

Легкая дрожь пробирает слушателей, как если б температура воздуха упала вдруг градусов на десять. Дрожь эту порождает соединение слова «девственную» с тем, как мисс Соедхоно подобрала оранжево-лоснистые губы, чтобы произнести его. Презентация началась и теперь ее уже ничто не остановит.

— Мы собрались здесь, — сообщает мисс Соедхоно, — чтобы разобраться в физиологии кокоса, в частности, в том, что относится до сфер экссудации — то есть, исторжения жидкости — цветочного сока, — проанализировать сок ситовидной трубки и все его компоненты, перенос по этой трубке ферро-цианидов, и факторы, которые воздействуют на содержимое кокосовой копры.

— О Боже, — шепчет мужчина, почти не способный поверить в то, что всего лишь вчерашним утром он обменивался за завтраком дурацкими любезностями с супругой, а ныне находится здесь, в одном помещении с мисс Соедхоно, вдыхает воздух, исторгаемый ее поблескивающим ртом, ее медовой гортанью.

— С тех пор, как вы побывали на последней моей презентации, — продолжает мисс Соедхоно, — мы проделали большую работу.

Она поводит рукой по воздуху, беззвучно щелкает пальцами, и за спиной ее озаряется большой, утопленный в стену видео экран. Вспыхивает яркая картинка: гроздь юных кокосов на фоне рубчатого ствола, в ореоле кодаковой небесной синевы моря Сулавеси. Взгляды мужчин, на миг приникнув к картинке, вновь обращаются к женщине.

— Мы вывели — создали, если хотите, — новую разновидность кокоса, — произносит она. — Это дерево приносит гроздья в пятьдесят пять плодов, что в совокупности отвечает шестистам шестидесяти орехам на пальму в год. Как видите, размеры их невелики. Однако видимость обманчива. Полезное содержимое орехов, остающееся после удаления внеплодника, межплодника и нутреплодника, пропорционально намного больше, чем у крупных орехов. В частности, они содержат гораздо больше… (еще один взмах руки и картинка сменяется крупным планом беловатой субстанции)… эндоспермы.

Мужчины дергаются, как один человек; слышится звучный скрип металлических стульев.

— Эта эндосперма дает не меньше пятидесяти одного процента копры и практически без кожицы, — продолжает мисс Соедхоно, и голос ее становится при на последнем слове едва ли не кожистым. — Осуществляя нашу программу селекции, мы отдавали предпочтение зародышевой плазме, и очень скоро, мы в этом уверены, нам удастся получить гибрид Д и Т, используя для оплодотворения карлика, известного под названием «Раджа Келапа».

На экране появляется могучий «Раджа Келапа» — с индонезийским подростком, прильнувшим к головокружительно высоким верхним ветвям.

— Однако давайте вглядимся, ненадолго, в то, что происходит с корневой системой в болотистой почве, — мисс Соедхоно снова поводит рукой, и экран заполняют розовые ризомы, они теснятся целой толпой, смахивая на недокормленные морковки. — Когда кончики главных корней вступают в контакт с постоянными грунтовыми водами, они начинают гнить. Смерть, джентльмены, верная смерть. Чтобы скомпенсировать эту убийственную тенденцию, от самого кончика, под загнивающей его частью, отрастают боковые побеги корней. Новые корни отходят также и от основного ствола, от стержня. Эти избыточные корешки размножаются, сплетаясь в плотный мат на расстоянии метра от корневого ствола. Кроме того, ближе к стволу мы наблюдаем (еще один взмах руки: наплывом — новое изображение) сверх-избыточные пневматофоры, или дыхательные органы.

Неумело синхронизированные вздохи шелестят по всей аудитории. Мисс Соедхоно презрительно щурится, пробегается взглядом по распаленным лицам, пытаясь найти червя, который посмел вздохнуть не в свой черед.

— Первейшее значение, — шелестит она, — имеют и сроки жизни листьев. Со дня, в который примордий кокосового листа отделяется от апикального стебля, вырываясь из горловины листа много старшего, проходит долгое время, пока он, наконец, не отваливается, сенильный и изнуренный, от кроны. Вот здесь приведены иллюстрации каждой фазы его метаморфоза, от зарождения до смерти. Прошу вас, потратьте немного времени на их изучение.

Времени мужчины тратят совсем немного. Главный предмет их изучения это сама мисс Соедхоно, чья нижняя челюсть, чуть повернутая в сторону ярких изображений листьев и деревянных мерных линеек, есть само совершенство, а шея, если бы не преграда в виде высокого ворота, так и спадала бы прямо к груди, к экзотической груди о точной природе которой им остается только догадываться.

— На каждой плодоносящей пальме в изобилии, и в чрезмерном, распускаются женские цветы, — продолжает она, и щеки ее ловят отблеск последней возникшей на экране картинки. — Пальма особенно плодоносная способна производить на свет более тысячи женских цветов, каждый из которых содержит несколько початков.

Резкий запах пота понемногу пропитывает воздух: дезодорантам и перфюмам с подчеркнуто мужественными названиями нечего противопоставить тропической жаре, одряхлению кондиционеров и соединенной температуре шестидесяти шести слишком плотно одетых тел, усаженных плечом к плечу и бедром к бедру.

— Если вы присмотритесь, — обещает мисс Соедхоно, — то увидите трихомы абаксиальной листовой пластины, расположенные по преимуществу в межжильных промежутках, на черешках и остьях, а также на оболочках, покровах, стебельках и остриях листа. Всмотревшись попристальнее, вы сможете различить их даже на юной завязи, частично представленной на этой картинке. Собственно, их можно увидеть повсюду. Они меняются по форме, размеру и густоте высыпания на самых разных органах. И все они насыщены некими веществами, убийственными для насекомых.

Пока она произносит это, кое-кому из мужчин начинает казаться, что уголки ее рта приобретают складку сардоническую, что медовое звучание ее голоса оставляет убийственное послевкусие. Мисс Соедхоно еще раз щелкает пальцами, и на экран выплывает новый крупный план.

— Эти листья, как вы сами можете видеть, располагаются таким образом, что периферию побега обрамляют края листков, их особые защитные уплотнения. Волосистые же выросты (она поводит оранжевыми ногтями в сторону экрана) также создают физические препятствия для любых юных гусениц, которые могли бы попробовать прилепиться к листу.

Откуда-то из зала долетает один-единственный бронхиальный кашелек. Мисс Соедхоно оборачивается, высматривая провинившегося. Шестьдесят шесть пар глаз невинно помаргивают, и хоть обладателю каждой страсть как хочется, чтобы мисс Соедхоно смотрела на него и только на него одного, он также страшится этого, и пуще всего — что взгляд этот изберет его по причине, увы, злополучной. А самое страшное, если она вдруг увидит его ползущим, кренясь, прочь от стула, — жертву несварения или невоздержания. И потому все они сидят, замерев в поддельном бесстрастии, источая пот, и глаза у каждого вытаращены, налиты кровью, а мисс Соедхоно продолжает, между тем, лекцию, переходя к теме паразитов.

— Среди вас, возможно, найдутся те, — говорит она, сцепляя немыслимой красоты ладони так, что оранжевые ногти ее ложатся на темную кожу, — кто верит в миф, в распространяемую натуралистами ложь, согласно которой кокосовый рак способен прогрызть плод, слущить с него, волоконце за волоконцем, кожицу и вспороть там, где находится мягкий глазок, оболочку ореха, чтобы полакомиться эндоспермой.

Еще один спокойный жест, на этот раз, просто кивок, и на экране возникают ракообразные, внеземного обличия существа с оранжевыми пятнами на коричневых, точно дерьмо, доспехах, — таких, точно сама мисс Соедхоно любовно размалевала их лаком для ногтей.

— Всмотритесь, если вы не против, в эти инфра-красные обнажения кокосового рака, Birgus latro, списанные с кокосов в различных стадиях развития, начиная с юных плодов с их мягкими оболочками и кончая даже одним зрелым орехом, с которого соблазнительно стянута кожица. Должна вам сказать, никуда он не проникнуть не способен.

Мисс Соедхоно приподнимает, не без вызова, подбородок, укладывает ладони на талию, пальцы ее изгибаются, облекая проступающие под туникой резкие скругления бедер. Руки мисс Соедхоно тонки. Она вздыхает, и грудь ее чуть вздымается, и золото вышивки поблескивает — это шелковая ткань приникает к наполняющей ее плоти.

Сознает ли она, как действует ее поза на аудиторию? Немигающие глаза мисс Соедхоно озирают мужчин, как если бы те были не более чем деревянными куклами, расположенными рядами резными ритуальными истуканами. Собственно, они и стараются, как только могут, сохранять присущую статуям неподвижность, однако соблазн слишком велик. Плоть не шевелиться не может.

Мисс Соедхоно снимает одну руку с бедра. На сей раз, пальцами она щелкает звучно. Картинка на экране расплывается, сменяясь жутковатым изображением створожившейся жидкости, снятой немного не в фокусе.

— Когда налитое соком соцветие срезается вблизи стебля, — произносит она, такая безмятежная в ее самообладании, — истечение жидкости продолжается довольно долго, ослабевая лишь постепенно. Спуск жидкости строго полярен. На нижней поверхности срезанного соцветия не появляется ни капли влаги, как это соцветие ни верти.

Дабы проиллюстрировать этот тезис, мисс Соедхоно подходит к экрану и касается стекла длинным ногтем указательного пальца, демонстрируя один пример, затем другой. Длинная юбка, которая в те три или четыре шага, коими мисс Соедхоно достигла экрана, облекала изгибы ее спины недолговечным мерцанием и тенями шелка, теперь свисает самым непроницаемым образом.

— В кокосе, — сообщает мисс Соедхоно, вновь поворачиваясь лицом к аудитории, — источающая соки ткань располагается на самых оконечностях латеральных ответвлений соцветия, вблизи надреза, из которого исходит сок. Вам, разумеется, любопытны анатомические различия между сочащимися и обычными ветвями. Да, я вижу, любопытны. Различия можно увидеть вот на этом слайде, они помещены здесь бок о бок. Сочащиеся шипы отличаются высокой концентрацией комковатых сосудов. Взгляните на сочащиеся шипы, джентльмены. Почти все сосуды уже закрылись.

Теперь уж по всей аудитории все большее и большее число мужчин уступает неодолимому искушению. Температура в зале поднялась до уровня непереносимого, древние кондиционеры начинают жалобиться, оплакивая бесплодность своих усилий саднящими слух «ар-ар-ар». Кислород давно сгинул в легких собравшихся, пожранный их кровью, и теперь в воздухе сгущаются вездесущие хлоргидрат алюминия, алкоголь, гидроксипропилцеллюлоза и прочие составляющие химически дезодорированных подмышек, а с ними — выбросы двуокиси углерода и миазмы феромонов.

Однако на мисс Соедхоно все это, похоже, никак не действует; атласная кожа шеи ее не отливает блеском испарины, лоб гладок и света не отражает, мягкие черные волосы нисколько не липки. С самого начала презентации она не проявляла ни малейшего интереса к стакану воды, стоящему справа от нее на столике, и даже губ ни разу не облизала — губ, чья лоснистость ничуть не уменьшилась. Она говорит и говорит, минута за минутой, не запинаясь, не колеблясь в поисках нужного слова, не сбиваясь с дыхания, даже когда выговаривает фразы, в которых счет слогов идет на десятки. Теперь мисс Соедхоно начинает рассказывать об опылении и взгляд ее остается ровным, держащимся на одном, неизменном уровне, уровне умоляющих глаз слушателей, а все, что волнуется ниже, она оставляет без внимания.

— Возможные недостатки использования природой пыльцовых сумок таковы, — произносит она. — Использование поврежденных сумок, или тех, у которых отверстия сит чрезмерно велики, отчего они пропускают комочки пыльцы или покрытых пыльцой клещей; ненадежность крепления устья сумки к столбику, отчего во время активной женской фазы сумки раскрываются на слишком долгое время; неспособность к должному охолащиванию. У карликовых кокосов всегда наличествует небольшое число цветков обоеполых, содержащих и пестики, и тычинки. Мы провели выборочный обзор двухсот желтых карликов «Ниас», и на сорока четырех пальмах обнаружили по меньшей мере один цветок-гермафродит, а это, согласно эмпирическому правилу, означает, что двадцать семь процентов карликовых пальм «Ниас» являются полигамо-двуполыми. Вы понимаете угрозу, которую это составляет для программы селекции.

Один из мужчин начинает испускать негромкие, ритмичные звуки, однако соседи с обеих сторон пинают его локтями. Если страсть, их пожирающую, утаить уже невозможно, так пусть она хотя бы остается беззвучной.

— Проблема, — поясняет мисс Соедхоно, — состоит в том, что в период охолащивания гермафродиты в большинстве своем остаются не замеченными, сходят за женские цветки. Нам, селекционерам, следует сохранять бдительность и принимать все необходимые меры еще до того, как совершится оплодотворение.

Похожий на птичку лакей в белой тужурке, — такие любил Неру, — вступает в зал и аккуратно составляет на столик, рядом с нетронутым мисс Соедхоно стаканом воды, два новых предмета. Мужчины негромко ропщут, вглядываясь сначала в мерцающее мачете, а после в тяжелый, волосистый кокос, улегшиеся один близ другого.

— Каждый мужской, — продолжает мисс Соедхоно, когда ассистент ее неслышно удаляется, — каждый женский и каждый двуполый цветок содержит шесть околоцветников, или долей. Все, о чем вам следует знать, джентльмены, управляется их тройками. Три внешних пучка образуют мутовку, три внутренних — венчик. В кокосе мы сталкиваемся также с тремя разновидностями почкосложения, при которых члены нераскрывшихся цветков лишь соприкасаются, не налегая один на другого; это: во-первых, створистое; во-вторых, нахлестное; и в-третьих, извивистое.

Голос мисс Соедхоно, хоть он и остается спокойным, холодно модулированным, каким-то образом возвышается, покрывая все нарастающее «ар-ар-ар» кондиционеров, размеренный скрип металлических стульев, разнобой мужских стенаний и покряхтываний.

— Отдельные мужские цветки, — признает она, полузакрывая глаза и слегка клоня голову набок, — могут быть бесчерешковыми, маленькими, однако крупная агрегация их шипов с выступающими лепестками и обладающими легким окрасом тычинками увеличивает притягательность початка. Женские же цветки, пребывающие в состоянии восприимчивости, предлагают прекрасные вместилища для оседающей в них пыльцы. Выступающие наружу части завязей, расположенные вблизи рыльцевых окончаний, покрыты яркими трихомами, неотвратимо влекущими насекомых любых родов.

— О Господи, — хрипло вскрикивает кто-то в аудитории.

— Заткнись, — шипит кто-то другой. Шарканье ног, скрежет стульев, пыхтение, все это сливается в назойливый шум, кондиционеры хрипят все громче и вдруг умолкают, точно газонокосилка, ножи которой впоролись в валун, отчего внутри у нее все поломалось. И по залу, в котором и так-то нечем было дышать, проплывает незримая волна добавочного тепла.

Мисс Соедхоно скашивает глаза на мачете, и кто-то в зале вскрикивает: «Да!», — однако она не делает к столику ни шага, ей нужно было лишь увериться, что священные символы покоятся на отведенных им местах. Нетерпение публики на ее презентации нисколько не сказывается; энтузиазму, даже отчаянному, не по силам изменить неуклонное чередование логических построений, упорядоченное шествие аргументов, благопристойную непостижимость науки. Мисс Соедхоно приоткрывает рот, облизывает верхние зубы, оставляя непотревоженной глянцевитую патину помады, и продолжает: «Когда молодой початок кокоса, все еще плотно запеленутый в свой покров, достигает должной стадии зрелости, из него добывают сладкий сок, называемый „молочком“, или „тодди“. Сок этот получают, взрезая один из органов пальмы. Какой именно, — зависит от вида. К примеру, в случае Cocos nucifera и Caryota urens, цветоносную часть початка нарезают, чтобы экстрагировать сок, тонкими ломтиками. У Arenga pinnata и Nypa fruticans молочко дает цветоножка, расположенная под шипастым участком початка. У Corypha elata гигантский початок вспарывают в том месте, где развивается первое ветвление и тодди истекает оттуда. Что же до Phoenix sylvestris, у них часть нежного початка лишь разделяют и из него просачиваются на поверхность струйки белого молочка. Свежее, сладкое тодди содержит от двенадцати, запятая, пять до семнадцати, запятая, пять процентов сахарозы и от шестнадцати до двадцати процентов твердых веществ. Таким образом, тодди, помимо того, что его подают как десерт или как сбродивший хмельной напиток, может снабжать нас сахарозой, спиртом, уксусом, патокой и конфетами.»

— Ну, давай! Ну… возьми его! — вскрикивает кто-то из мужчин, умученный агонией предвкушения. Товарищи его, неодобрительно шипя и постанывая, оборачиваются, они боятся, что недостойное его поведение в эту наиважнейшую минуту может заставить мисс Соедхоно презрительно покинуть зал, оставив желание их неразрешенным. Однако, к коллективному их смятению и упоению, она подходит к столу и с легким проблеском улыбки смыкает пальцы на рукояти мачете.

— Мед мужского цветка, — мечтательно и негромко произносит она, — это секреция трех внутриплодных, или перегородочных желез пистиллодия. В женском цветке отвечающее ему рыльце взбухает в долях околоцветника всего за пару дней до наступления восприимчивости. Когда достигается состояние готовности, три мясистые доли секретируют на внутренней своей поверхности вязкий нектар. И обильные количества этой жидкости истекают из трех миллиметровых отверстий, или щелок.

И неожиданно мисс Соедхоно, взмахнув мачете, засаживает его в кокосовый орех, да так, что лезвие глубоко уходит в твердую, волосистую кожуру. Удар мачете сотрясает каждого из шестидесяти шести мужчин, как если бы все они были одним огромным куском мяса.

Мисс Соедхоно умелым поворотом запястья извлекает мачете из плоти кокоса и наносит большому плоду второй удар. Опрятный, клиновидный кусочек его оболочки взвивается в воздух и опадает к ее ногам, на ковер.

— Твердая сперма кокоса, — объявляет мисс Соедхоно, выговаривая каждое слово с судейским спокойствием, — высушена ли она или створожена, содержит шестьдесят девять процентов жиров.

Она берет со стола израненный плод и, нежно баюкая его в ладонях, поднимает к груди.

— Жидкая эндосперма, известная многим под названием «кокосовое молоко», содержит таковых примерно двадцать четыре процента. В ней много лауриновой кислоты, которая преобразуется организмом животного или человека в монолаурин, антивирусный, антибактериальный и антипротозойный моноглицерид. Бесценное вещество, доказавшее свою способность разрушать липидную оболочку вирусов и бактерий, таких как Listeria monocytogenes, Helicobactor pylon, цитомегаловирус, хламидия, герпес и ВИЧ. И все это, джентльмены, здесь, все ждет, когда его выпьют.

Мисс Соедхоно торжественно подносит волосатый шар ко рту, приникает к белой ране губами и закрывает глаза. Она наклоняет этот сфероид, поднимая его повыше, и сфероид заслоняет ее лицо, создавая под упоенными взглядами публики гротескную замену — луковидную, волосатую, фиброзную образину с тремя слепыми зеницами и страшноватым набором розовых зубов, покрытых мерцающей оранжевой эмалью, голову из ночного кошмара, тем более эксцентричную, что ее облекают безукоризненно уложенные волосы.

Раз, два, три раза горло мисс Соедхоно хорошо всем видное под этой чудовищной рожей, упоительно сокращается, пока шестьдесят шесть мужчин постанывают, повизгивают и вскрикивают — тут уж что у кого получается. Вот это и есть мгновение общей неги, которой все они так страшились, которой так долго противились и которой теперь отдаются.

Мисс Соедхоно опускает кокос, помещает его на столик. Одна-единственная капелька молока поблескивает на ее подбородке, пока она обводит взглядом мужчин.

— Чем и завершается, — произносит она, — моя презентация. Надеюсь, что на следующий год вы снова почтите нас вашим присутствием.

Она отвешивает серьезный поклон и неторопливо покидает зал, минуя фалангу ливрейных служителей отеля «Магдалайа», стоящих наготове, с шестьюдесятью семью полотенцами в руках.

С шестьюдесятью семью? Да, с шестьюдесятью семью. Один мужчина, при всех его наилучших намереньях, сегодня попасть сюда не сумел. Рейс отменили в последнюю минуту, оставив бессчастного оплакивать свое невезение. Огромный, не знающий жалости простор океана отделил его от Индонезии — отделил от мисс Соедхоно. Так долго, ему не по силам думать о том, как долго, предвкушал он эту редкостную, постыдную награду, и вот бродит, пропащий, по сувенирным лавочкам аэропорта, расположенного в том самом городе, в котором он живет. Мужчина покупает для жены никчемные сувениры — жена у него хорошая, милая, но она ничего не смыслит в кокосах. Цифры часов над его головой переключаются, равнодушные к томлению страдальца, пассажиры утекают чередой по назначенным им щелям в стене, небо перебирает цвета, обращаясь из синего в оранжевое, и в конце концов, он понимает — все кончено, представление мисс Соедхоно завершено, им насладились другие, а он все пропустил и теперь ему придется пережидать еще одну вечность, чтобы снова увидеть это.

Сноровка

Слухи о болезни диктатора были совершенно безосновательными. Лучше он себя отродясь не чувствовал, и каждый, кто хотя бы предполагал иное, более чем мог ожидать, что его поправят — насильственными методами.

Тем не менее, диктатор полагал разумным время от времени подтверждать крепость своего организма, делая рентгеновские снимки грудной клетки. И как раз боязнь насильственных методов заставила его личного врача замяться, прежде чем он ответил на вопрос великого человека о том, не обнаружилось ли на последних рентгеновских снимках чего-нибудь необычного.

— У вас очень большое сердце, — сообщил, помявшись, врач.

— Это мне известно, — улыбнулся диктатор. — Но насколько большое?

Они стояли в кабинете диктатора; вернее сказать, стоял врач, диктатор-то как раз сидел. Врач с несчастным видом прижимал к груди папку со снимками.

— Больше чем… — начал он и в поисках вдохновения взглянул в открытое окно. — Больше, чем это, быть может, отвечает размерам… размерам сердца, которого можно ожидать у человека, который пребывает… э-э… в состоянии здоровья, отвечающем… который сохраняет состояние здоровья, отвечающее… м-м… устойчивому…

Диктатор вздохнул, медоточивые речи ему давно уже надоели. Вождю иногда приходится спасать людей от их собственной робости.

— Ты хочешь сказать, больше, чем следует?

Плечи врача облегченно обвисли:

— Да.

— Вот и мне часто так кажется, — улыбнулся диктатор. — Но давай серьезно — мое большое сердце, насколько это опасно?

— Опасно? — врач снова занервничал и вспотел до того, что диктатору это показалось, если честно сказать, неприятным.

— Дружище, мы знаем друг друга давным-давно, — уведомил он врача. — Что же мешает нам говорить в открытую?

Врач сглотнул и глупо ухмыльнулся. Он и диктатор знали друг друга двадцать три месяца, ну, скажем, два года. Разве это «давным-давно»? Нет, были, конечно, люди, которые, протянув куда меньший срок, впадали у диктатора в немилость — и впадали с немалым шумом. А с другой стороны, знать диктатора уж очень давно — тоже дело не из самых приятных, поскольку все его близкие друзья и таковые же родственники в большинстве своем перемерли.

— Рентгенограмма показывает, что вы… ваше сердце… что у вас кардиальная миксома.

Ну вот, сказал. И теперь ждал последствий, помаргивая за вспотевшими очками.

— Это рак, что ли? — спросил диктатор.

— Да, это рак, — ответил врач.

— А рак, он сам собой не проходит, верно? — в голосе диктатора прозвучало сомнение, — слова эти противоречили всему, что он знал о политике.

— Этот сам не проходит.

— Смертельный, так? — спросил, прощупывая силу врага, диктатор.

— Ну, вообще-то, миксома, сама по себе, — опухоль доброкачественная. Однако, когда речь идет о сердце, она… э-э…

— Фатальна.

— Да.

Диктатор встал, подошел к окну. Вгляделся в него, сцепив за спиной руки.

— Рак можно вырезать, — сказал он.

— Рак, он ведь разный бывает, — сообщил, поеживаясь, врач. — Один вырезать просто. С другими все намного сложнее.

Диктатор кивнул. Вот такое различение его политическому опыту вполне соответствовало.

— За какой срок он может меня прикончить?

— Видите ли, я ведь всего лишь терапевт, не специалист, — с мольбой в голосе произнес врач. — В посвященных этой болезни монографиях указывается средний срок в три месяца. Я, правда, не знаю, как была набрана статистика. Если это значение среднее, значит три месяца получены в результате того, что один больной проживает неделю, а другой… м-м… примерно полгода.

Врач поморщился — полгода и самому ему представлялись сроком не так чтобы очень… Может, лучше было повольничать с арифметикой — диктатор, при всех его почетных университетских степенях, славился невежественностью.

— Ты это сделать сможешь? — осведомился диктатор.

Врач покачал головой.

— Я не смогу, — сказал он.

— Даже если я дам тебе две недели, чтобы ты попрактиковался, книжки почитал?

Врач, чтобы, упаси Бог, не захихикать, покрепче прижал к себе папку со снимками.

— Даже если вы дадите мне год, — ответил он. — Пораженные кровяные сосуды очень, очень тонки. А с моими крестьянскими лапищами…

И он поднял одну из них, показывая, какое это все-таки чудо, что революционный режим диктатора смог сотворить хоть наполовину приличного доктора из столь негодного материала.

Диктатор помрачнел, подвигал челюстью вправо-влево. А врач уже начал терзаться страхом — не переборщил ли он со своим крестьянским происхождением?

Наконец, диктатор сказал:

— Да, но я думал, вся беда в том, что сердце у меня слишком большое.

— Это верно, — ответил врач, — однако, в случаях, подобных вашему, дело нельзя решить, просто выдернув сердце из… как репку из грядки. Это работа, которая требует великой тонкости, большой… сноровки.

Диктатор откинулся в кресле назад. Кресло громко затрещало. Он был мужчиной семидесяти дух лет, с избыточным весом и слезящимися глазами, с волосами цвета масла для волос. На стене за ним висел портрет, изображавший его человеком без возраста, уверявший, что диктатор способен рвать людей на куски голыми руками и без посторонней помощи.

— Найди мне доктора, который справится с этим, — сказал он.

Два дня спустя врач снова пришел в кабинет диктатора.

— Доктора нашел? — требовательно поинтересовался старик.

— По-моему, да, — ответил врач. — Согласно всем хирургам, с которыми я консультировался, существует лишь один человек, который, возможно, способен это проделать.

— Превосходно: его имя?

— Собственно, это не он, а она. Госпожа Сампрас. Помните, она была одной из четырнадцати хирургов, которые постыдным образом сбежали в 92-м в Америку, чтобы сделать бессмысленную операцию богатой еврейке.

— Если она в Америке, мне от нее пользы не будет! — воскликнул диктатор. — Нужно ее вернуть!

Врач прикусил губу — похоже, диктатор напрочь забыл о подлинных обстоятельствах исчезновения госпожи Сампрас, и это врача сильно смутило.

— 1992-й, — с надеждой повторил он. — Вы же помните ту историю, господин. Четырнадцать хирургов, все они критиковали вас и ваше правительство. А после комплот еврейских бизнесменов организовал их побег за границу, на реактивном самолете…

— Да, да, грязная накипь… — прошипел диктатор, стискивая лежавшие на столе кулаки.

Врач предпринял еще одну попытку заполнить пробел в его памяти:

— …э-э… ходили кое-какие слухи, их распространяли газетенки подрывного характера, что, будто бы, хирурги страну, собственно, и не покидали. Что на самом деле, их тайным порядком отправили в трудовой лагерь «Миллефорте».

Диктатор гневно встопорщил плечи, выпрямился, намереваясь опровергнуть зловредную ложь, но затем вдруг обмяк, прикрыл веками глаза.

— Ага, — негромко вымолвил он.

Отослав врача, диктатор позвонил начальнику трудового лагеря «Миллефорте».

— Не думаю, — сказал диктатор после нескольких минут обмена любезностями, — что тебе известно, как там поживает в Америке госпожа Сампрас… Госпожа Сампрас, хирург… Не так чтобы очень, говоришь? Отлично, отлично. Знаешь, я вот тут подумал, а ну как она суровой нью-йоркской погоды не выдержала или какой-нибудь там накачавшийся наркотой негритос изнасиловал ее да еще и убил… Да-а-а. Так это что же, выходит, она в отличной форме, а? В боевой? Ха! Ха! Ха!

И кресло диктатора опять затрещало — на сей раз от прилива охватившего старика облегчения.

На следующий день диктатор получил доставленное ему скоростным автомобилем, а после мотоциклистом письмо от самой госпожи Сампрас.

Дорогой господин президент, — говорилось в нем. — Насколько я поняла, вас заинтересовало мое здоровье. С моим здоровьем все хорошо: а как с вашим?

Но довольно пустой болтовни. Похоже, я обречена на то, чтобы вечно давать показания: вот вам еще одно. Никакого счастья в Америке я не обрела. Напротив, пережитое в ней лишило меня всякого интереса к хирургии. Лучше бы мне было не покидать мужа и детей ради здешнего изнеженного существования.

Однако, я полагаю, что каждый из нас должен страдать от последствий принимаемых нами решений, и я смирилась с жизнью здесь, жизнью изменницы, от которой нет больше пользы ни человеку, ни скоту.

С сожалениями, Гала Сампрас.

Задумчиво выпятив губы, диктатор смял письмо в кулаке. Он никак не мог припомнить слово, которое и услышал-то впервые всего пару дней назад, хотя, как почетный доктор литературы, должен был знать его лет уже сто.

Да, думал он, тут потребуется эта, как ее,… ага, сноровка.

Служба безопасности, прежде чем допустить Галу Сампрас к диктатору, обязана была убедиться, что она не укрыла на себе никакого оружия. Докторский саквояж ее выпотрошили — даром, что выдан он ей был личным врачом президента и ничего почти не содержал. Длинную резиновую трубку растянули в виде опыта два крепких кулака — а ну как ею можно попытаться удавить народного вождя. Маленький одноразовый шприц неохотно оставили в стерильной его упаковке, а вот ампулу с антибиотиком конфисковали — может, в ней яд?

Молодой человек расстегнул пальто Галы и ощупал ее от подмышек до щиколок. Пальцы у него были ласковые, доскональные, словно он прочел в какой-то книжке, что эрогенные зоны могут крыться у женщины в самых несусветных местах. Он даже юбку ее приподнял и провел средним пальцем по трусикам, вдоль щелки влагалища, полагая, возможно, что кто-то из его товарищей-солдат мог по рассеянности забыть в нем некий заостренный предмет — щупик электрического кабеля, скажем, или швейцарский армейский нож, — а она его как выхватит, да как на президента набросится!

И через минуту-другую этот молодой человек вытащил из нагрудного кармана ее жакета шариковую ручку. Играя с кнопочкой — острие с шариком на конце выскакивало и пряталось, — молодой человек озабоченно хмурился, словно ему предстояло принять непростое нравственное решение. Гала Сампрас улыбнулась невольно, чем повергла молодого человека в еще пущую озабоченность. Какая нелепость — ее привезли из такой дали, чтобы она вскрыла скальпелем грудную клетку диктатора, а телохранители норовят убедиться, что она не пронзит ему сердце дешевым шариковым стилом.

— Мощнее меча, мм? — насмешливо улыбнулась она, когда охранник вернул ей желтую ручку.

Диктатор благосклонно поприветствовал госпожу Сампрас, протянув ей ладонь через письменный стол — тот самый, за которым он несколько лет назад подписал приказ о ее аресте. Рукопожатие было крепким, но ласковым. Он улыбался, губы у старика были немного синюшные — от рака, который спеленал его сердце.

— Для меня большая честь принимать вас здесь, — сказал диктатор.

Что было чистой правдой — он проверил всех, кто мог заменить Галу, и не нашел никого и вполовину столь же хорошего. В дальнейшем необходимо будет создать условия, при которых в медицину придет больше мужчин.

Госпожа Сампрас молчала, пока диктатор тряс ей руку. Сохраняя на лице выражение совершенно бесстрастное, она вытянула свою ладонь из его — прозаично, как будто ладонь была инструментом или тампоном, который ей еще пригодится.

Сидеть здесь посетителям было не на чем, и она стояла, перекладывая докторский саквояж из левой руки в правую, и пока диктатор оглядывал ее с головы до ног, изучала кабинет.

Она с удивлением обнаружила, что кабинет был именно таким, каким он ей представлялся, каким может воображаться ребенку кабинет диктатора. Массивный красного дерева письменный стол с обилием кожаных папок и пожелтевших бумаг на нем. За столом — мягкое вращающееся кресло, в котором диктатор мог с немалым удобством нежиться. На одной из стен — портрет диктатора, маслом, а может быть, огромная цветная фотография, умело подделанная под масло. Незанавешенное, выходящее во внутренний двор окно. И все. Никаких больше столов, кресел, книжных шкафов, застекленных ящичков, никаких инструментов для исполнения функций более сложных, чем одобрение или порицание — что первым в голову взбредет. Ничего, указывающего на недиктаторские черты диктаторской личности. Ни шкатулок крышками, ни клюшек для гольфа, ни безделушек, ни плакатов западных кинозвезд, ни оленьих голов на стенах, ни свисающих с потолка изваяний Мадонны. Ничего. В речах своих президент бахвалился тем, что у него нет иных интересов, иного досуга, кроме неустанных забот о процветании страны. И теперь Гала видела, что это чистая правда.

— Ну что ж, может быть, взглянете на мои рентгеновские снимки, — предложил старик.

— Хорошо, — отрывисто согласилась она.

Диктатор вручил ей папку с серебристо-серыми картинками. Госпожа Сампрас изучила их одну за другой, поднимая к солнечному свету, вливавшемуся в окно за его спиной. Украдкой она время от времени опускала взгляд чуть ниже, всматриваясь сквозь прозрачные пленки в лицо диктатора. Ей представлялось, что она сумела бы различить на этом лице страх.

— Что скажете? — спросил диктатор, откашлявшись.

— Вас ожидает очень скорая смерть, — ровным тоном сообщила она, еще заслонясь последним рентгеновским снимком, — если, конечно, вы не решитесь на сложную и рискованную операцию.

— Это мне известно, — вздохнул он с небольшой примесью раздражения в голосе. — Вы достаточно квалифицированы, чтобы провести ее?

— Достаточно, — ответила она, опуская пронизанный солнечным светом, изображающий проеденную раком грудь диктатора негатив и стасовывая его с другими. — Но это не те фотографии, которые я надеялась увидеть.

— Те фотографии уже в пути. Их вы увидите завтра.

— Всех четверых?

— Мужа, двух сыновей, дочери, — да, — заверил ее диктатор.

Госпожа Сампрас положила папку с рентгеновскими снимками на стол. Ее вдруг обуяло желание постоять у окна, посмотреть в него, — но не хотелось поворачиваться к диктатору спиной.

— Эта операция, — произнес, облизывая синеватые губы, старик. — Как вы полагаете, ее можно провести в нашей стране?

— В нашей стране можно все, без каких бы то ни было ограничений, — вздохнула госпожа Сампрас. — Вы сами не раз это доказывали.

— Да, конечно, но если вы сочтете желательной небольшую поездку в Соединенные Штаты…

— Небольшую поездку в Соединенные Штаты я уже совершила, спасибо, — ответила Гала.

Диктатор строго взглянул ей в глаза.

— Вам ведь понадобятся самые лучшие инструменты, вы понимаете? Только самые лучшие.

Гала взглянула себе на руки, словно надумав проверить состояние ногтей.

— Самые лучшие у меня уже есть, — заверила она диктатора. — Здесь, в нашей стране.

Взгляд диктатора она игнорировала, по-прежнему продолжая изучать свои руки — бледные, красивой формы, с несколькими воспалившимися шрамиками.

— Если все пойдет хорошо, — спросил, наконец, диктатор, — как скоро вы сможете провести операцию?

Теперь она смотрела ему в грудь.

— Сначала вам придется сбросить немного веса, если это возможно.

— Задача трудная, — усмехнулся он. — Но я готов взглянуть в лицо демону соблазнов.

Госпожа Сампрас стиснула ручку ссуженного ей саквояжа — так, что костяшки кистей побелели, точно от гнева. Отрывисто дыша, она, прежде чем ответить, сосчитала до десяти, а может, и до двенадцати.

— Какой из ваших демонов глядит вам в лицо, мне безразлично. Вам нужно избавиться от некоторого количества жира, тогда у вас будет больше шансов поправиться после операции.

Диктатор оглядел Галу, пытаясь прикинуть сквозь пальто ее вес.

— У вас, как у женщины, конечно, должна иметься излюбленная диета?

Гала сморщилась, белая, как полотно, как электрический шнур.

— Страх за тех, кого любишь, избавляет от аппетита. Если вам этот страх недоступен, попросите, чтобы вас изнасиловали.

Жуткое молчание наполнило кабинет подобно метану, со страшной скоростью пожирающему каждый кубик воздуха. Госпожа Сампрас переступила черту; она это знала, и диктатор знал это, и госпожа Сампрас знала, что он это знает, и так далее.

Глупый и безрассудный выпад ее, нарушил хрупкое, деликатное равновесие. Галу Сампрас замутило от сожалений, как если б она в мгновенной истерике отсекла жизненно важный орган, которого и касаться-то не полагалось ни в коем случае. Теперь диктатор мог, и как еще мог, отдать ее на пытку, расстрелять, а сам — умереть под ножом хирурга менее искусного, а то и просто махнуть рукой на лечение, удовольствовавшись местью.

С минуту оба перебирали в уме возможные разновидности смерти. Видение благостного будущего, в котором диктатор проживал ветхозаветные сроки, а госпожа Сампрас с семейством вкушала летний покой, покачивалось между ними, как замок, сложенный ребенком из кубиков, готовый обвалиться при одном неловком движении.

И наконец, диктатор открыл рот:

— Госпожа Сампрас. Я человек разумный. Я знаю, что страх за тех, кого любишь, это вовсе не то, что случается с ними. Положение их может быть лучше того, какого вы опасаетесь, а может быть хуже — намного хуже.

Госпожа Сампрас ответила без промедления:

— Вы правы, господин президент, не сомневаюсь. Но как бы мы ни тяготели к разумному, тревога всегда побеждает нас. Ну, во всяком случае, она побеждает меня. Иногда я так тревожусь за мужа и детей, что лишаюсь не только аппетита. — И она протянула перед собой руки, показывая, как они дрожат. — Для хирурга это очень плохо.

Диктатор взирал на нее с жалостью и недоверием.

— Вы устали, — сказал он. — Мои люди отведут вас в ваши покои. Вы отдохнете, а после мы поговорим еще раз.

С этими словами он нажал открывавшую двери кнопку. Молодой солдат нервно заглянул в кабинет и, быстро пересчитав присутствовавших по головам, убедился, что и президент, и хирург еще живы, пока что.

Диктатор не думал, что снова увидит госпожу Сампрас раньше завтрашнего дня. Несмотря на засевший в нем рак, диктатор был уверен, что он не из тех слабаков, которые способны загнуться всего за неделю — он полагал, что у него в запасе не меньше полугода. Статистика, всякие там средние показатели — этого он ничего не понимал, однако ему нередко удавалось добиваться того, что знатоки считали решительно невозможным, и потому он не сомневался, что сделает это снова.

Чтобы запастись терпением, диктатор посетил те помещения дворца, в которые стекалась информация — и обрадовался, обнаружив, что сбор ее идет полным ходом, и попросил сборщиков информации чувствовать себя непринужденно, не обинуясь его присутствием. Так прошел час и настало время приема пищи.

Совсем уж под вечер диктатор с удивлением услышал, что госпожа Сампрас готова к новой встрече с ним. По ее уверениям, она очень хорошо отдохнула, а чем раньше начнется подготовка к операции, тем лучше.

В золотом предвечернем свете госпожа Сампрас выглядела немного иначе. Она переоделась, помылась, уложила волосы. Пальто на ней не было, и выглядела она женщиной до мозга костей.

— Разумеется, вы понимаете, — сказала она, — что любая хирургическая операция сопряжена с серьезным риском.

— Разумеется, — ответил диктатор. — И для хирурга не в меньшей мере, чем для пациента.

— Я все-таки полагаю, что пациент рискует сильнее, — сказала госпожа Сампрас.

— О нет, я уверен — риск тут равный, — стоял на своем диктатор. — Смерть ведь затрагивает не одного человека, его или ее, но и супругов, детей… Она порождает… как это называется? — ударную волну.

Госпожа Сампрас устала стоять. И присела на угол письменного стола, уложив одну ногу поверх другой.

— Какая у вас группа крови? — холодно поинтересовалась она.

— Группа крови?

— Ну да, первая, вторая, третья, нулевая…

— Как сложно, — улыбнулся диктатор. — Группа у меня мужская.

— Тем не менее, мне нужно знать ее клинический тип.

Диктатор пожал плечами и развел в стороны руки, ладонями к ней. Такого рода знания — роскошь, чрезмерно изысканная для тех, кто думает лишь об одном — о здоровье нации.

Госпожа Сампрас открыла саквояж, извлекла из него разовый шприц.

— Мне придется взять у вас кровь на анализ, — сказала она.

Он попытался засучить рукав кителя, но рукав оказался слишком тесным. И потому диктатор снял китель и аккуратно повесил его на спинку кресла. После чего закатал рукав рубашки. Госпожа Сампрас заметила, что, при всей нарочитой неспешности его движений, дышит он тяжело, губы у него побледнели и полиловели, а нос покраснел.

Снова усевшись, диктатор вытянул в ее сторону, уложив на столешницу, голое предплечье. Госпожа Сампрас провела по нему холодными, сухими пальцами, проверяя упругость крапчатой кожи диктатора, потом стянула предплечье кожаным жгутом, чтобы набухла нужная вена.

— Руки у вас, точно бархат, — сказал диктатор. — И пальцы красивые.

Госпожа Сампрас сняла с иглы шприца пластиковый колпачок.

— Будет немного больно, — сказала она.

К следующему утру кровь диктатора была проанализирована, а результаты анализа — представлены госпоже Сампрас. С такой быстротой и распорядительностью она за все время своей работы государственным хирургом ни разу не сталкивалась. Что же, либо с тех пор, как ее изъяли из жизни, страна обновилась, либо ради великого вождя здесь были готовы перевернуть и небо, и землю.

— У вас третья группа, — сообщила она диктатору.

— Это редкая кровь?

— Распространенная, очень распространенная, — уверила она старика.

— Хорошо, — диктатор разулыбался. — Значит, запаса ее в госпитале хватит с избытком, не так ли?

— В нашей стране, — ответила госпожа Сампрас, — любой крови хватает с избытком.

Она не стала смотреть на него, чтобы понять, как отнесся он к этим словам. Вместо того она смотрела на стоявшую посреди стола вазу с цветами, присутствие которой госпожу Сампрас неприятно поразило. Видимо, диктатор заметил вчера, как подействовала на нее аскетичность кабинета. И решил сегодня эту аскетичность смягчить. Ради нее.

Ваза была синевато-радужная, словно ее окунули перед обжигом в туалетный дезинфектант. Из горлышка торчали красные, белые и розовые гвоздики. Впечатление они производили тревожное, мертвенное. Настоящие ли? — погадала госпожа Сампрас.

— Вы думаете о том, настоящие ли они, — заметил диктатор.

— Да, — сказала она.

— Разумеется, настоящие, — проурчал он. — Потрогайте их.

— Я вам верю, господин президент, — произнесла, не стронувшись с места, госпожа Сампрас.

— Потрогайте.

Госпожа Сампрас колебалась, ее словно сковал паралич отвращения. Не висит ли сейчас на волоске все будущее? — гадала она. Будущее мужа и детей. В лагере ей доводилось падать так низко, что она лизала сапоги своих мучителей, и это было еще не самое худшее. И вот сейчас она не могла заставить себя прикоснуться к цветам.

— Они очень украшают помещение, вам не кажется? — сказал диктатор, словно бросая ей новый вызов.

— Да, — согласилась госпожа Сампрас. — Жаль, что ради этого их приходится срезать, не так ли?

Старик наполовину прикрыл глаза, словно устав от людей, не способных освоиться с реальностью.

— Там таких еще много, — заверил он госпожу Сампрос. — Там, откуда взяты эти..

И он вдруг склонился над столом и протянул ей конверт.

Вглядываясь в фотографии своей семьи, Гала изо всех сил старалась оставаться спокойной. Она дышала глубоко и размеренно, несколько раз сморгнула. Руки ее, снова и снова перебиравшие снимки, не дрожали.

Наконец, она произнесла:

— Фотографии моих детей очень хороши. Такие четкие. Видно, что их снимали совсем недавно.

Диктатор откинулся в кресле, и оно удовлетворенно крякнуло.

— Как быстро они растут, правда? — сказал диктатор.

— Да, милостью Божией, — ответила госпожа Сампрас. — Однако… фотография мужа выглядит не такой недавней. Собственно, ее могли сделать и несколько лет назад.

Снова скрип, еще более громкий — диктатор склонился над столом, сцепив поверх него руки.

— Уверяю вас, снимок свежий.

Госпожа Сампрас, нахмурясь, держала фотографию перед лицом.

— Он выглядит совсем не таким постаревшим, как я ожидала, — сказала она.

Диктатор рассмеялся:

— Интересно, польстили бы ему ваши слова — или задели бы?

— Не знаю, — сказала она. — Придется спросить его об этом самой.

— Надеюсь, у вас будет случай сделать это.

— О да… — произнесла госпожа Сампрас — неуверенно, словно ей грозила опасность снова забыть обо всем на свете. — Вопрос только в том — когда?

— А ответ таков: так скоро, как это станет возможным, — ответил диктатор. — Ваше воссоединение согреет мое стариковское сердце. Собственно, я жду его с великим нетерпением. Уверен, оно станет самой памятной минутой моего выздоровления.

Гала облизывала губы, сглатывая, сглатывая. И после определенных усилий ей удалось отогнать привычные мысли — на миг.

— Вам все же необходимо сбросить немного веса, — вздохнула она.

Диктатор вдруг вскочил, испугав ее, и замахал, точно бегун-марафонец, руками. Ноги его, укрытые письменным столом, двигались вяло, если двигались вообще.

— Видите! — радостно отдуваясь, словно поддразнивая ее, воскликнул он. — Я уже начинаю!

Неделю спустя, в утро перед операцией, госпожа Сампрас еще раз встретилась с диктатором в его кабинете. Выглядел диктатор нисколько не изменившимся, но при этом явно ожидал похвал за сброшенные им несколько фунтов. Госпожа Сампрас, сохраняя серьезное лицо, похвалила его. Пререкаться с ним по поводу его дряблости никакого смысла не было — она еще откроет свои карты, но там, где это действительно важно.

— Никаких вооруженных людей в операционной быть не должно, — сказала госпожа Сампрас, когда они начали обсуждать приготовления к вечеру.

— Солдаты будут стоять в отдалении, — возразил диктатор. — Вы их даже и не заметите.

Гала закрыла глаза, плотно сжала губы. Перед ее мысленным взором — или на оборотной стороне сетчатки — поплыло негативное изображение освещенных солнцем цветов. Сегодня ими оказались красные розы, их было натискано в вазу слишком много, и стебли выглядели худосочными, некрасивыми из-за содранных с них шипов.

— Одна пылинка с винтовки, — сказала она, — содержит миллион микробов, их там более чем достаточно, чтобы они пронеслись по вашему телу, подобно чуме. Вас может убить даже пряжка солдатского ремня — и вовсе не тем способом, какой принято использовать для этого в нашей стране.

— Вы думаете, мне это не известно? — сердито осведомился диктатор. — Да у меня по таким делам университетская степень. Я имел в виду другое — мои люди станут наблюдать за вами сквозь стекло. Для них это будет полезно, в образовательном смысле. Вдруг им придется когда-нибудь самим проводить хирургические операции.

Гала Сампрас взглянула старику прямо в глаза.

— Надеюсь, они не получат приказа застрелить меня, если им вдруг померещится, будто я пытаюсь вам навредить, — сказала она, негромко и рассудительно. — В конце концов, мне же придется проделать дырку в вашей груди, раскрыть вас, как саквояж и остановить ваше сердце. Полагаю, им известно, что все это необходимо?

Если диктатору и стало не по себе, он этого не показал.

— Они будут следить за тем, чтобы вы действовали… мягко, — сказал он. — Тщательно, сосредоточенно, с… должной сноровкой. Видите ли, они наслышаны о том, что когда вы беретесь за вашу работу, то делаете ее любовно, как если бы перед вами лежал собственный ваш ребенок. — Жирная ладонь диктатора, нежно погладила, по восходящей кривой, воздух, их разделявший, описав полумесяц: словно под ней была голова ребенка или женская грудь. — И разумеется, — продолжал он, — наблюдать за вами они будут до самого конца, пока я не очнусь.

Впервые Гала позволила себе подумать о том, что при всей ее искусности исход операции может решить природа, статистика.

— Господин президент, — сказала она. — Вы же понимаете, такие операции проводят редко и на людях куда более молодых.

Диктатор рассмеялся, неопределенно поведя рукой в сторону своего портрета.

— Будем оптимистами! — пророкотал он. — В конце концов, оптимизм — это фундамент нашей страны.

Из-за окна донесся свисток. Диктатор вскочил на ноги — так, словно ему уже выдали гарантии на новую жизнь. Полным энтузиазма жестом он поманил госпожу Сампрас за собой, к окну. И она, не желая, чтобы старик схватил ее за руку, подчинилась.

Они стояли вдвоем у окна, глядя во внутренний двор. Укороченная перспективой, ибо смотрели они на нее с высоты многих этажей, девочка-подросток — скованной, деланно твердой походкой неуверенно продвигалась между двумя рядами солдат. Фигура юной женщины, модная стрижка и много чего еще почти лишили ее сходства с ребенком, каким эта девочка была лишь несколько лет назад, но Гала Сампрас узнала дочь мгновенно. Та словно сошла с фотографии, лежавшей в кармане Галы. Не поднимая взгляда, девочка пересекала бетонный двор — так, точно ступала она по птичьим яйцам, — и два десятка мужчин не сводили с нее бесстрастных глаз.

— Куда вы… — прошептала госпожа Сампрас стоявшему рядом с ней старику. — Куда она идет?

— На встречу с вами, — ответил диктатор. И не успела еще госпожа Сампрас совладать с внезапно прервавшимся дыханием, как старик прибавил: — Безобразие, что она появилась намного раньше, чем следовало. Я иногда забываю, как быстро ходят нынче в нашей стране поезда.

Он отвел госпожу Сампрас от окна, демонстрируя — безмолвно — свою готовность к предстоящему испытанию. Он проводил госпожу Сампрас до дверей кабинета, ласково придерживая ее за плечо, ибо ей, казалось, было не по себе, ибо ступала она как-то не очень твердо.

— Все будет хорошо, — уверил он госпожу Сампрас. — Ее устроят наилучшим образом. Мы ведь с вами долгое время будем заняты, верно? И если нас что-то задержит, уверен, мои люди смогут найти для вашей дочери компаньонов собственных ее лет. Этот мир, как я теперь понимаю, принадлежит молодежи. Нам, старикам, остается только любоваться ею, а?

И он с грустью улыбнулся, сжав плечо хирурга, точно старый, старый друг.

Все в операционной выглядело самим совершенством — цивилизованным, мирным. Никаких солдат видно здесь не было. Четыре медицинских сестры и анестезиолог замерли, точно монахини, в ожидании, под резким вольфрамовым светом. Оборудование да и вся обстановка были такими современными, какие доктор Сампрас могла бы увидеть лишь в наиновейших операционных Америки. На двух тележках во множестве покоились обернутые в стерильную зеленую бумагу инструменты.

Диктатор лежал в состоянии полной готовности на том, что доктор Сампрас и ее коллеги-хирурги называли — в блаженные дни, когда о режиме диктатора никто еще и не слыхивал, — «столом пыток». Шампунь смыл с волос старика все масло, и из-под шапочки на его голове выбивалось несколько седых прядей. Тело диктатора, освободившись от пут мундира, неопрятно расплывалось под тонкой простыней. Кровообращение его из-за горизонтального положения тела заработало лучше, отчего губы старика были сейчас розовыми, как у младенца.

— Здравствуйте, госпожа Сампрас, — диктатор подмигнул.

Она подошла к нему, ни произнеся ни слова. И, держа перед собой затянутые в перчатки ладони, неуверенно замерла, оттягивая решающий миг. Лицо ее было окутано сквозистой тканью, чадрой, позволявшей видеть лишь темные глаза.

— Это вы там, под маской? — упорствовал диктатор.

— Да, я, — бестонно ответила она.

— Она скрывает ваше хорошенькое личико.

— Так нужно, — произнесла она. Испод хирургической маски Галы уже увлажнился от ее потенциально смертоносного дыхания.

Анестезиолог, — тоже, судя по форме бровей, женщина, — глянула на Галу, кивнула. Бесцветная жидкость потекла по тонкой пластиковой трубке к канюле, прилепленной лентой к бледному запястью диктатора.

Лицо старика смягчалось, обращаясь в лицо младенца. Гала впервые заметила, какие у него длинные, мягкие ресницы — совсем как у ее детей. Теперь ресницы эти трепетали, как будто старик боролся, подобно уложенному в постель ребенку, со сном.

— Если я умру, не проснувшись… — пробормотал он.

— На этот счет не беспокойтесь, — ответила ему Гала. — У нас с вами еще долгая ночь впереди.

Плоть остается плотью

Аштон Аллан Кларк был самом богатым в Альтчестере человеком — его дыхание смердело деньгами, вязкая сера достатка забивала его ушные каналы. Если бы вы спросили у него, что составило основу его состояния (если бы вам дано было право поговорить с ним, коего удостаивались очень не многие), он ответил бы: «Лучшая кожевня во всей Англии». А если бы вы задали тот же вопрос его несчастным работникам, они ответили бы вам так: «Его мухи да наши муки» — если бы, конечно, не сочли вас стукачом хозяина. Вы не стукач? Нет? Ну, тогда слушайте.

Аштон Аллан Кларк был человеком малорослым, весьма упитанным, более всего похожим на выдру-переростка. Круглый год он носил черную соболью шубу, замшевые панталоны и цилиндр, также меховой. Волосы его, борода, усы и бакенбарды — все они были густы и все отблескивали, намасленные. Таким он был в 1831-м, когда построил свою кожевню, таким оставался и теперь, в 1861-м, отчего многие полагали, что цвет своих волос он поддерживает средствами искусственными. «Кожевня Кларка» закупала черную краску галлонами, и дети рабочих — оборванные, неграмотные недокормыши, все до единого, — рассказывали друг другу, будто мистер Кларк каждое воскресенье окунает голову в бадью, наполненную этой дрянью. Впрочем, они говорили еще, что питается он жабьими лапками и вымоченными в уксусе кексами.

Последнее утверждение было, разумеется, клеветническим, тем не менее, касательно частной жизни Аштона Аллана Кларка и правду можно было порассказать такую, что любой ребенок задохнулся бы от испуга, когда бы все они уже не задыхались по причине сероватых миазмов, из коих состояла атмосфера Альтчестера, и когда бы от секретов хозяина фабрики не отделяли этих детей чугунные ворота и суровые стражи. Особняк Кларка — вилла, насильно обращенная в замок навязанными ей стрельницами и завозными горгульями, — стояла на склоне горы, в изрядном отдалении от кожевни. От сельских наполовину предместий Альтчестера, где щебетали в деревьях, принадлежавших мистеру Кларку, дрозды, до угрюмого лабиринта булыжных улочек и почерневших домов, заплетавшегося вокруг его мрачного индустриального улья, добираться каретой приходилось полчаса, если не дольше.

Именно это время и ушло у мистера Дамьена Гирша на то, чтобы прибыть в особняк мистера Кларка. Он мог бы поспеть и быстрее, но лошади его совсем раскисли от летней жары, а недолгий дождик обратил последнюю милю не мощеной дороги в путь скользкий и слякотный. Воздух здесь веял ароматами более здоровыми, чем в зловонных кварталах города, где даже свежеотстиранная одежда мигом прованивалась кожевней, но однако ж и в нем ощущался избыток влаги, и мистеру Гиршу страсть как хотелось, чтобы небеса, наконец, разверзлись и пролились добрым дождем.

Время шло уже к вечеру. Работодатель мистера Гирша призвал его к себе письмом, доставленным утренней почтой. Мистер Гирш к кожевне отношения не имел и предпочитал работником мистера Кларка себя не считать, — он предпочитал считать себя джентльменом, чьи опыт и знания представляли для мистера Кларка ценность столь жизненно важную, что заслуживали порядочного вознаграждения. Тем не менее, письмо мистера Кларка выдержано было в тонах раздраженных, из чего мистер Гирш заключил, что жизнь его была бы, в общем и целом, намного счастливее, когда бы он мог послать мистера Кларка к дьяволу. В конце концов, как единственный в Альтчестере таксидермист, он вправе был рассчитывать на некую меру почтительности.

— Я доверился вашим познаниям, Гирш, — пожаловался мистер Кларк едва ли не через минуту после того, как слуга ввел гостя в дом, — а вы меня подвели.

— Что вы хотите сказать этим, сэр? — осведомился Гирш, следуя за хозяином дома в залу, известную под прозванием «Ноев Ковчег».

— Сейчас вы увидите, что я хочу сказать, — пообещал Кларк, тон коего был сварливым, а поступь чопорной.

«Ноев Ковчег» представлял собой большую гостиную или небольшую бальную залу, предназначавшуюся изначально для фортепьянных концертов либо танцев в узком кругу, коими столь любили услаждаться мелкопоместные джентльмены. Или то была, все же, библиотека? Теперь суждение справедливое вынести было уже затруднительно, поскольку у мистера Кларка не находилось времени ни для музыки, ни для общества дам, ни для книжного чтения. Чем бы ни украшалась прежде зала, все это с нее содрали, стены ее обили красным бархатом, а саму залу обратили в выставку чучел. Не тех, впрочем, каких можно было бы ожидать в доме сельского джентльмена — оленей, лис и медведей тут не наблюдалось. Как не наблюдалось и отсеченных от туш голов, не без изысканности закрепленных на деревянных пластинах. Нет, в бальной зале стояло, неповрежденное и громоздкое, вот что:

Огромная корова величиною — ну, в общем, с корову, — с монументальным гузном и раздутым выменем. Холощеный бык, совсем ненамного меньших размеров — с темной шкурой, глупыми глазами и железным кольцом в носу. Трех племенных принадлежностей бараны и овцы, сбившиеся в кучку, словно из страха перед колоссальными жвачными — с руном от пышного до только что остриженного, с раздвинутыми в половинной улыбке губами, — разве один только ягненок не улыбался, но сжимал в губах весьма похожую на настоящую травку, как если бы та была совсем уж последним, что усилилось произрасти на покрытых лаком полах залы. А держал всех их вместе настороженно воспрянувший в позе повелительной бдительности пес — черный, как смоль, колли, чьи уши стояли торчком — да так, что трудно было поверить, будто дрогнуть им никогда уж больше не придется.

— Не вижу здесь ничего, что свидетельствует о непорядке, — сказал мистер Гирш. Он обильно потел: комнату нагревало и заходящее солнце, и еще пущий жар газовых светильников.

— А вы приглядитесь получше, — посоветовал мистер Кларк. — К носу Альберта.

Альбертом мистер Кларк именовал холощеного быка, — корову же он называл Викторией.

— Или к ушам ягненка.

Гирш склонился к своим творениям, к грузным скотам, чье пустое нутро ему пришлось набивать замысловатыми металлическими каркасами, кулями алебастра и милями бинтов. Виктория с Альбертом едва не доконали его, если дозволительно так выразиться. Чтобы подтянуть обвислые их бока, потребовались труды, от которых разламывалась спина, — работа, приличествующая скорее тем, кто подвизался в кожевне Кларка, а не дипломированному таксидермисту. Гирш натягивал шкуры этих животных на поддельные скелеты и все спрашивал себя, зачем это нужно ему, человеку, чьи тонкие пальцы умели окутывать шкуркой изящные косточки беличьей предплюсны.

Поправив на своем носу очки, он пригляделся к носу бычьему. Оттуда лезли наружу белые черви. Равным образом, и в ушах ягненка кишела некая неприятная жизнь.

— Это никуда не годится, — заявил мистер Кларк.

— Виноват, — отозвался мистер Гирш. — Могу сказать в свое оправдание, что мухи откладывают личинки свои во всяком теплом и влажном месте. Я же не мог предположить, что вы станете держать образцы животных в подобной сырости.

— Надеюсь, мне не придется выслушивать лекции о том, при каких условиях, на мертвом мясе мухи плодятся. И тем не менее, вам надлежало довести шкуры животных до совершенной сухости.

— Плоть остается плотью, если, конечно, не заменить большую часть ее искусственной субстанцией, использование коей в этой экспозиции вы пожелали свести к минимуму. Мушьи личинки заводились, бывало, и в древних пергаментах, когда условия хранения их не отвечали музейным правилам. Но не беда, — сказал Гирш, открывая свой саквояж, наполненный фиалами и инструментами, — я могу уничтожить эту живность одной инъекцией формальдегида. Не забывайте, они плодятся лишь на поверхности. Внутренние же ткани остаются не поврежденными.

Аштон Аллан Кларк покивал.

— Надеюсь, что нет, — отчитав гостя, он, казалось, ощутил облегчение. — Ваши дарования приносят мне немалую пользу; уверен, я способен оценить их лучше кого бы то ни было в Англии. Собственно говоря, я собираюсь сделать вам самый крупный заказ, какой вы когда-либо получали.

Гирш, чьи очки уже покрывала испарина, стоял на коленях перед Альбертом. С иглы шприца, посредством коего Гирш впрыскивал ядовитую жидкость в ноздри быка, свисала прозрачная капля.

— Не думаю, что мне захочется иметь дело с чем-то, что окажется крупнее Виктории.

— Говоря «самый крупный», я разумел сумму, каковую намерен вам предложить, — заверил его Кларк. — Само же это создание куда как меньше коровы.

— О?

Одного этого краткого слова оказалось довольно, чтобы ободрить Кларка, и он скорым шагом вышел из залы и мгновенье спустя вернулся, волоча за собой длинную сервировочную тележку, на каких перевозят из кухни в столовую огромные супницы. Тележку покрывала белая простыня, а нагружена она была так, что мистер Гирш погадал, отчего это Кларк не приказал слуге прикатить ее.

Загадка оставалась необъясненной совсем не долгое время. Едва тележка въехала в залу, а дверь за нею захлопнулась, как мистер Кларк сорвал с нее покрывало, под коим обнаружилось лежащее навзничь тело девочки-подростка. Все облачение ее составляла просторная блуза да изношенная до нитки юбка — руки, ноги и ступни были голы. Густые светлые волосы, взметенные силой, с которой мистер Кларк сдернул саван, пали ей на лицо. И то, что она не смела эти волосы с открытых глаз своих, говорило все, что следовало знать о ее состоянии.

— Она мертва? — прошептал Гирш.

— Разумеется, мертва.

— Как она умерла?

— Не знаю.

— Но как же она оказалась у вас?

— Я нашел ее.

— Нашли?

— При дороге. Вчера вечером. Полагаю, она слетела с лошади и сломала шею.

Гирш подступил к девушке, отбросил с лица ее волосы.

— На мой взгляд, шея ее цела.

— Тогда, быть может, ухажер ее позволил себе обойтись с нею слишком вольно, а потом задушил.

Гирш ощутил в голове легкое кружение — некое воспоминание просачивалось в нее. Единственное высокое окно залы озарил безмолвный проблеск молнии.

— Как я уже сказал, шея девочки выглядит…

— Да что вам за разница, как она умерла? — громовым голосом вопросил Аштон Аллан Кларк, и в тот же миг с Небес долетели раскаты настоящего грома. — Одни доживают до слабоумной старости, другие гибнут юными. Истина печальная, но истина. Увидев ее валявшейся при дороге, я понял, что мне надлежит сделать тяжкий выбор. Оставить ли ее разлагаться, размолотой, быть может, в мезгу колесами экипажей, или предпринять некие действия?

— Действия? — С каждой проходившей секундой Гирш все яснее вспоминал феномен, который он прошлой ночью, впадая в дремоту, отметил почти бессознательно. Изнуренный жарой и парами денатурата, он не был уверен тогда, доносятся ли вопли и плач, отдававшиеся эхом в его ушах, с одной (как ему казалось) из ближних улиц или они порождены горячечными сновидениями, в кои он уже погружался. Вспоминая их ныне — и глядя на несчастную мертвую девушку, — Гирш поражался сходству тех воплей с отчаянными призывами, коими выкликают потерявшегося ребенка или домашнего зверька.

— Позволить прекрасному созданию наподобие этого, пропасть зазря, было бы преступлением, — объявил мистер Кларк с негромким напором, очень напоминавшим страстность. — Я хочу, чтобы вы обессмертили ее, Гирш. Пусть никакая порча не тронет эту девицу. И тогда она сможет стать моей пастушкой.

И мистер Кларк повел рукою в сторону своего неподвижного зверинца, Ноева Ковчега сельских животных, указывая, какое место сможет занять среди них дева-пастушка. Он даже попробовал улыбнуться, как будто это непривычное искажение черт его способно было помочь таксидермисту ясно представить себе девочку-подростка в кругу опекаемых ею скотов, как будто такая редкость, как улыбка Аштона Аллана Кларка, могла сама собой породить живую картину — свежеликая, с рассыпавшимися по спине волосами девица в завлекательном сквозистом платье, сжимающая в белой руке посох, который мог с легкостью доставить мистеру Кларку один его добрый друг, производитель тростей и палок.

— Однако… во имя Неба, Кларк… — хрипло выдавил Гирш, приметивший в улыбке своего работодателя больной проблеск безумия. — Это же чья-то дочь…!

— Была ею, Гирш, была! — нетерпеливо поправил его Кларк. — А теперь это мясо, и нам надлежит вмешаться сколь возможно быстрее, пока не попортилась кожа.

К этой минуте очки мистера Гирша запотели уже окончательно — и от несносной духоты, нагнанной собиравшейся грозой, и от собственных его душевных страданий. Он провел рукавом по стеклам и только тут заметил, что все еще держит в руке шприц.

— Эта… эта девочка, — с мольбой произнес он. — Я слышал прошлой ночью, как друзья и родные выкликали ее. Она не может просто исчезнуть. Семья захочет похоронить ее. Вы же не станете…

— Похоронить, будь я проклят! — вскричал мистер Кларк, и в окне вновь полыхнула молния. — Ее шкура останется ценной всего несколько дней! Потом она обратится в ничего не стоящие отбросы, в пищу для паразитов! Где ваша гордость, любезнейший? Где ваша профессиональная гордость? Дайте мне мою пастушку и вы получите столько денег, сколько ваши жалкие олени и лисы никогда вам не принесут!

Страшный раскат грома сотряс стены особняка, и в тот же самый миг мистер Гирш метнулся вперед и с воплем гнева и ужаса вонзил шприц в грудь своего нанимателя — да так, что металлическое рыльце инструмента глубоко ушел в плоть, неся с собой гибельные остатки формальдегида.

Ну и что же, мистер Кларк умер? Как бы не так. Некое время спустя он очнулся и, дернувшись, словно его оживил гальванический разряд, сел. Лоб мистера Кларка, теперь обильно смоченный потом, маслом для волос и некоей угольно-черной субстанцией, врезался в нависшую над ним препону. То было брюхо Виктории, жесткое и неподатливое, точно набитый мукой мешок. Мистер Кларк выполз из-под коровы и попытался собрать воедино, как если б они были рассыпавшимся содержимым карманов, частности своего положения. Стояла ночь. Струи ливня били в дом. Манишку мистера Кларка запятнала кровь. Голова у него была легкой, напитанной камфорными парами, как если бы он наглотался опиума, кокаина и спиртного, смешанных в неразумной пропорции. Тележка, на коей покоилось безупречное тело девушки, — той, которую он заманил в свою карету, стояла порожней. Пастушка его исчезла.

Пошатываясь и сквернословя — так, словно вернувшееся к нему сознание оказалось громоздким бременем, которое надлежало как-то пристроить, уравновесить на остове его души, он выломился из парадных дверей дома и, мгновенно промокнув под дождем, уверился в том, что Гирш удрал, забрав с собой девушку. Когда это произошло — минуты, часы назад? Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы мерзавец сыскал родных девушки, а то и принялся тыкать трупом ее в нос полицейским или иным докучникам. По милости Божией, никто еще не видел бедной пастушки, чья участь висела ныне на волоске и зависела лишь от того, как быстро сможет он прийти ей на помощь, — никто, кроме таксидермиста с его возницей, а от них можно без особых хлопот избавится с помощью ножа. Того самого, кривого, снабженного деревянной рукоятью ножа дубильщика с лезвием длиной в десять дюймов, который с такой легкостью вскользнул, точно в масло, в мягкую плоть пастушки, избавив ее от тусклой участи каторжанки кожевни и посулив куда более чистое, светлое будущее — будущее сокровища его грандиозной коллекции.

Через несколько минут он уже сидел в карете, несшейся, гремя и раскачиваясь, сквозь струи потопа к городу, и нож покоился у него на коленях. Голова еще кружилась, его поташнивало, однако перестук колес по булыжникам, сотрясавшим экипаж, согрел ему душу: он достиг мощенных улочек Альтчестера и теперь в любую уже минуту наверняка нагонит Гирша, ехавшего в повозке куда более жалкой и медленной. К тому же, чем большее расстояние он покрывал, тем меньшее, казалось, сопротивление оказывали ему стихии: ливень слабел, молнии сверкать перестали, грома помалкивали.

Мистер Кларк вгляделся во тьму. Уличные фонари чуть различимо мерцали за пеленой мороси. Проблеск персикового света, вырвавшийся вместе со звуками музыки из таверны, уверил мистера Кларка в том, что мир продолжает вести привычную свою жизнь, что взрёвы гневной тревоги еще не скоро нарушат превозмогающий все говорок обыденности. Оборванные уличные торговцы выползали из укрытий, вынюхивая покупателей убогих своих товаров. Тепло, уцелевшее в сточных канавах и темном кирпиче домов, парком вырывалось наружу.

— Быстрее! — выкрикнул мистер Кларк, — столь бешено, что на груди его запульсировала рана. Впрочем, гнев его был оправданным: карета вдруг остановилась, накренясь, отчего мистера Кларка мотнуло вперед. Ощупав колени, дабы убедиться, что нож все еще при нем, он сдвинул стекло в окошке кареты и выставил голову в темноту, сощурясь, пытаясь понять, что воспрепятствовало его продвижению.

Впрочем, вглядывался он очень недолго, а после с неудовольствием задвинул стекло и спрятал лицо в поднятом вороте шубы. В ноздрях и на губах его завяз смрад — знакомый, но до жути усилившийся: собачий кал и лежалое мясо, и то, и другое в безмерных количествах, как будто с небес изливались жидкие экскременты, а улицу вымостили мертвой плотью. Этим смрадом несло обычно от тех, кто работал в кожевне, то было зловоние людей, которые день за днем соскребали червей и личинок с того, чему предстояло обратиться вскоре в плащи и перчатки, мерзость, пристававшая к тем, кому приходилось ковшами втирать собачье дерьмо в загноившиеся скотские шкуры.

Аштон Аллан Кларк сидел, скрючившись, в экипаже, теперь уж остановившемся насовсем. Лошади нетерпеливо всхрапывали, били копытами по булыгам мостовой, но достигали лишь одного: звона упряжи да сотрясения кареты — то есть, мистера Кларка. Ему же казалось, что карету понемногу обтекает целое море шаркающих, человекоподобных существ, бесшумная орда ходячих мертвецов.

Выглянув наружу, — как раз перед тем, как вдернуть голову внутрь экипажа, — он различил призрачно-бледные лица, безжизненно всматривавшиеся глаза, серую плоть, проступавшую из-под драных, изношенных до ветоши одежд. Теперь же ему казалось, будто он видит перемежаемые несколькими ударами сердца голые ладони, которые ощупывают окно кареты — и всякий раз иные. Но ведь такого просто не может быть! Фантомы разгулявшегося воображения! Да, но вот это — разве это не еще одна призрачная ладонь? И едва явившись его взорам, не ведавшие, что такое перчатка, пять пальцев исчезли. И мистер Кларк, набравшись отваги, снова сдвинул стекло.

— Ты что, протолкнуться сквозь них не можешь? — крикнул он незримому кучеру. Ответа мистер Кларк не получил, заменой оному стал неразборчивый, слитный гомон обступившей карету толпы. Лошади больше не всхрапывали и упряжью не звенели; собственно, ничто не указывало на то, что карета все еще запряжена лошадьми, — они могли выпрячься, сгинуть, оставить карету тонуть во рву, заполненном человеческими отбросами. И мистер Кларк, чтобы уберечься от вони, со стуком закрыл окно, напомнив себе, что ему должно бороться со страхами, способными лишить его мужества.

Но вот же! Вот, опять, за стеклом! Ведь это вне всяких сомнений ладонь, женская, ведущая голыми пальцами по стеклу — и что там звучит за ним, не смешок ли? Еще ладонь! И снова она ползет по стеклу, и снова раздается смешок! Да понимают ли эти женщины, что посягательство на частную собственность — не шутка? Не диво, что лучшей, чем в кожевне, работы они найти не смогли, при этакой-то неотесанности!

Кларк зажмурился, успокаивая себя тем, что шествие женщин скоро закончится, не мог же он, и в самом деле, поверить, будто работницы его, сколько бы их ни было, выросли в числе настолько, что из них смогла составиться даже и та толпа, что уже протекла мимо кареты. Разумеется, число их конечно и у каждой есть убогий домишко и убогие детки, которых требуется кормить; а работа, если она хоть вполовину так изнурительна, как уверяют они его десятника, должна же внушать им потребность в сне. Так ведь нет! К ужасу мистера Кларка, карета начала раскачиваться взад и вперед, стены ее затрещали, пол поплыл под ногами его. И мистер Кларк снова открыл глаза и увидел в окошке лицо: женское, бледное и красивое, с приоткрытым ртом, из которого вылетал мутивший стекло парок. Волосы женщины липли ко лбу, намоченные дождем, глаза были темны, как две ямы. Он видел ее лишь миг, а после лицо отскользнуло вбок, и карета поднялась, точно лодка, оставленная без привязи, на приливной волне.

— Опустите меня, — взвизгнул он. — Опустите!

Но они его не опустили.

Вспомнив о ноже, мистер Кларк стиснул его рукоять, распахнул дверцу кареты и выставился в мглистую, клубящуюся тьму, готовый резать без разбору любую плоть, кости и сухожилия, какие теснятся под ним. Но прежде, чем лезвие успело впиться хоть в кого-то, могучая рука, багровая и неистовая, как освежеванный заживо горностай, выпросталась из мрака и вцепилась в черную намасленную бороду Кларка. Один безжалостный рывок — и он полетел, кувыркаясь, по воздуху.

Тело Аштона Аллана Кларка за семьдесят лет, прошедших после его исчезновения, обнаружить так и не удалось, и за это время родня несчастной, убитой им девушки успела проститься со всеми надеждами предать его суду, а «Кожевня Кларка» пала жертвой поджога и обезлюдившее нутро ее обратилось в золу и пепел, пожранные накрывавшими все небесами.

Согласно показаниям человека, правившего каретой, в которой мистер Кларк в последний раз прибыл в Альтчестер, поездку эту он начал бескровно бледным, извергавшим с каждым прерывистым выдохом пагубные химикалии; возница полагал, что хозяин направляется к доктору, на операцию, и потому спешил, как только мог. Однако, проделав лишь половину пути, — карета как раз пересекала по узенькому мосту реку Альт, — мистер Кларк вдруг отворил ее дверцу и, по-видимому, обуянный горячечным обманом чувств, спрыгнул в черную воду.

Тело его (как выяснилось много позже) заплыло в устье огромной чугунной трубы, одной из нескольких, выбрасывавших прямо в реку Альт отходы кожевенного производства. Дородность тулова мистера Кларка позволила оному обратиться в своего рода затычку этой трубы, — затычку, которая, посмертно распухнув, стала решительно непроницаемой. Разумеется, закупорка трубы не осталась не замеченной, однако средств на починку общественных сооружений в Альтчестере прискорбным образом недоставало, и прежде чем были приняты необходимые меры, прошло несколько месяцев — да и эти-то меры свелись к тому, что водолаз пошуровал в трубе примитивным орудием, раздирая и выскабливая непонятную пробку, пока забивший из трубы поток всякой дряни не отбросил его далеко в сторону.

И наконец, в 1931 году, город Альтчестер перестроили, переименовали и очистили от грязи, реку Альт отвели в новое русло, а всю землю, что окружала когда-то кожевню, основательно перелопатили. В те же дни чугунную трубу продули и оставили на несколько месяцев сушиться под солнышком. Когда же ее, наконец, подняли краном над землей, она извергла наистраннейшее существо: совершенно цилиндрическую, сильно смахивавшую на выдру зверюшку с рудиментарными лапками и жабьей, широкопастной мордой, пустой снутри, точно дамская муфта. До 1989 года чучело ее показывали всем желающим в Музее естествоведения, а там какой-то не установленный окончательно огрех в условиях хранения привел к тому, что она, наконец, протухла, да так, что ничего уж поделать было нельзя.

Несовершенство качества

Лаклан работал детективом. Восемнадцать лет, образования, считай, никакого, плюс пара здоровенных костистых кулаков. Какое-то время он управлял вилочным погрузчиком, но это занятие пришлось ему не по нутру. Вот он и подался в детективы. Платили за это дело не так чтобы много да и часы работы были не из лучших, но, с другой стороны, иждивенцев у Лаклана не имелось, зато имелся сверкавший новый автомобиль с автоматически открывавшимися и закрывавшимися окнами, а еще CD-плеер. Берегитесь, преступники: Лаклан уже рядом.

Естественно, преступникам вечно было невдомек, что Лаклан уже рядом. В том то вся и штука. Когда Лаклан их брал, они здорово удивлялись — думали, наверное, что детектив должен походить на Коломбо: плащ, сигарета. Что лишний раз доказывало, какие они идиоты. Начать хотя бы с того, что курить здесь не разрешалось.

Золотое правило детектива таково: Не Верь Ни Единому Человеку. Преступники, они ведь бывают разные — всех возрастов, всех форм, размеров и полов. Ну, то есть, обоих.

Лаклан еще издали приметил за мельтешением всяких бездельников топавшую в его сторону миссис Уэймот. Та была, как и всегда, безупречна — крашенные в рыжеватый тон волосы покоятся, где им положено, удерживаемые лаком и заколками. Его она пока что не увидела — все внимание миссис Уэймот поглощала стопка бумаг, которые она просматривала на ходу. Лаклан хоть и отрастил на нее зуб, но все же не мог не залюбоваться уверенностью, с какой она вышагивала, даром что была на высоких каблуках и ноги ее стягивала узкая, до колен доходящая юбка, а торс обременяла грузноватая грудь. Некрасивое квадратное лицо миссис Уэймот стало еще некрасивее оттого, что она хмурилась, читая бумаги, но все равно, выступала эта баба, что твоя модель.

Когда она подошла достаточно близко, чтобы пуля не зацепила кого-нибудь ни в чем не повинного, он жахнул ей в грудь из своего «Магнума». Удар пули выдрал ее из черных, без ремешков, туфель, тело миссис Уэймот полетело по воздуху, точно кошелка, набитая фруктами. Она грохнулась на полированный пол, кровь толчками била из ее груди — взломанный контейнер с товаром да и только. Для верности, Лаклан всадил в нее еще одну пулю и дряблое тело гадины отскользнуло немного по полу, купаясь в собственном соку.

— На два слова, Лаклан, — сказала миссис Уэймот, поравнявшись с ним у полок со свежими фруктами и овощами.

— Да? — негромко и уважительно пророкотал Лаклан. Вокруг них, волоча ноги, текла по проходу супермаркета человеческая масса, вяло предававшаяся поискам всего самого лучшего, что только встречается в жизни. Лаклан неохотно оторвал от нее взгляд, он-то знал, что кое-кого из этих существ соблазн невысоких цен влечет гораздо меньше, чем полное отсутствие цены.

Миссис Уэймот, похоже, было наплевать на то, какие недобрые дела могут вершиться за ее спиной. Она, не обинуясь, опустила руку в проволочную тележку Лаклана и вытащила банан — один из нескольких, только что опущенных им туда. Подержала его в воздухе между собой и Лакланом и сжала желтую тушку крепкими пальцами с малиновыми ногтями.

— Да? — поторопил ее Лаклан.

— Он мягкий, — сказала она, снова и снова тиская словно бы светящуюся кожицу. — Видите? Изнутри мягкий.

— Так я же их не проверяю, — мирно запротестовал Лаклан. — Валю в корзинку и все дела.

— Вот именно, — произнесла миссис Уэймот сдавленным от злости голосом. — Вы валите их в корзинку. Я видела. Бананы. Яблоки. Даже персики. А после, когда вы возвращаете их на место, они уже все помяты. И на следующий день от них остаются одни воспоминания.

Лаклану хотелось, чтобы она говорила потише. Впрочем, это вполне в ее духе, сука она бесчестная, — сначала лишить его прикрытия, а после требовать высокого процента раскрываемости преступлений.

— Вы хотите сказать, — решился возразить он, — что все ваши фрукты, пока я к ним не притронулся, само совершенство?

Миссис Уэймот нарочито вздохнула, наполовину прикрыла глаза. Морщин у нее на веках было — штук по сто: старая она была, как его приемная мать, а то и старше.

— Мы делаем все, что можем, — сообщила она.

— Так ведь и я тоже, миссис Уэймот, — сказал Лаклан, поглядывая по сторонам в надежде напомнить ей, что по магазину шастает сейчас без всякого присмотра куча народу. — Я же должен следить сразу за всеми. Может, я иногда и слишком отвлекаюсь на них, вот эти штуки, которые я кладу в тележку, и стукаются одна о другую.

Оказалось, однако, что миссис Уэймот разговор с ним еще не закончила.

— Я изучила упаковку шоколадного рулета, который вы вчера возвратили на полку, — сказала она. — Рулет оказался наполовину раздавленным. Повреждение было нанесено острым краем банки или еще чего-то, находившегося в вашей тележке. Такого рулета ни один покупатель брать не станет. Покупателям требуется совершенство качество. А поврежденная упаковка пойдет в отходы, и мы потеряем на ней деньги.

Лаклан облокотился на ручку тележки, взглянул миссис Уэймот прямо в глаза.

— Так подайте на меня в суд, — сказал он. А после вслух: — Простите, я больше не буду.

Она кивнула, повернулась на своих дурацких каблуках. Он отпустил ее — не тратить же на такую боеприпасы. Ему дело надо делать.

Целый день Лаклан разгуливал по проходам супермаркета, снимая с полок разные разности, нагружая ими тележку, катя ее перед собой, а затем одну за другой возвращая их на полки, как будто он передумал или вдруг понял, что все это ему не по карману. И целый день, играя в эту бездумную игру выбора и отказа от выбора, вглядывался в покупателей, оценивая их одежду, изучая руки, читая по лицам мысли. В этой флуоресцентной волшебной стране неотразимых предложений, дружественного сервиса и схем потребительской лояльности пребывали в постоянном движении целые орды потенциальных воров, вынюхивавших удачный шанс. Переловить их всех Лаклану нечего было и мечтать, но кое-кого поймать он мог.

Как только у него появлялся подозреваемый, Лаклан садился мерзавцу на хвост, держась от него на должном расстоянии. Человека, который что-то задумал, обнаружить всегда легче, чем того, кто все уже сделал, поэтому, идя по следу, Лаклан имел все основания ожидать, что возьмет преступника с поличным.

Он был в игре уже немалое время и пару другую правил заучить таки успел. Никто и никогда не ворует с бухты-барахты, повинуясь порыву, оставаясь невинным, пока соблазн не нашепчет ему кой-чего на ушко. Все они заявляются в магазин готовыми к краже, вопрос только в том — что они украдут и когда. Это у все у них на рожах написано. На воре, как говорится, шапка горит.

Как и любой детектив, Лаклан находил уловки своих подопечных и удивительными, и жалкими сразу. У того, на что способны люди, и вправду пределов не было никаких. Однажды он взял парня, у которого висела между ног — в особой, приколотой к брюкам люльке — половина арбуза, укрытая длинным плащом. Взял, было дело, старую леди с двумя уложенными в сумочку сырыми форелями. А сколько он переловил баб, беременных шуршавшими на ходу памперсами! Как-то раз ему попался мужик в камуфляжных штанах, так у него в каждый карман было засунуто по бутылке «Пилзенера», отчего мужик этот еле-еле ноги переставлял. А еще один понемногу гнал перед собой по полу мороженную рождественскую индейку, гнал — до самого сигаретного ларька, — а там двинул по ней ногой, что твой футболист, и индейка так и запорхала к выходной двери.

Впрочем, в большинстве своем, люди совершали покражи мелкие да и вели себя поскромнее: опускали в карман пальто баночку селедки, прятали в ладони пузырек ванильной эссенции, совали в рукав плитку шоколада. И ведь повсюду же висели таблички: «МАГАЗИН ПАТРУЛИРУЕТСЯ ДЕТЕКТИВАМИ», но, похоже, всем оно было без разницы.

Может, этих табличек просто-напросто никто не читал, как похоже, не читал и ничего другого — ценников, бирок на товарах, инструкций, расписания работы магазина, тут много чего можно было прочесть. Казалось, никто из них не знал, где чего лежит, даже если они стояли прямо под указателем вот этого самого. Они могли сто лет проторчать перед объявлением: «ПОКУПАЕТЕ ДВЕ — ТРЕТЬЯ БЕСПЛАТНО», а после уложить эти две в тележку и потопать дальше. На кассах они предъявляли карточки лояльности, выданные другими супермаркетами. Или вдруг говорили: «Простите, я, оказывается, все деньги дома забыл».

Долдоны. Вруны. Не Верь Ни Единому Человеку.

Ну и вот, он накнокал-таки девушку, которая точно собиралась что-то стибрить. Совсем молоденькая — копна густых нечесаных золотистых волос, джинсы в обтяжечку. И серый полистероловый свитер, свободный, прячь что хочешь. Большие глаза, полные губы, некрашенные. И, как у него, несколько прыщиков там и сям.

Она расхаживала по всему магазину, катя перед собой тележку ровно по середине проходов. Это она не товары на полках высматривала, а изучала проходы и людей. Искала кого-то? Ну уж нет. Когда человек ищет знакомого, с которым договорился встретиться в магазине, у него на лице особое выражение появляется. А у этой ничего такого на лице не обозначалось. Ей было наплевать, что тут за люди по магазину болтаются, Лаклан это видел. Она искала пустой проход.

Девушка описывала по супермаркету круг за кругом, совсем как крыса в лабиринте. Лаклан следовал за ней, держась в полудюжине шагов сзади. Походка у него всегда была неловкая — когда Лаклан был помоложе, не такой опытный, она ему здорово мешала, — однако тележку он научился катать быстро и гладко. И девушку больше чем на пару секунд из виду не упускал. Иногда она сворачивала в проход, иногда просто заглядывала в него и проходила к следующему. И в тех, которые девушка пропускала, всегда торчало по нескольку покупателей.

Наконец, она остановилось в проходе со всякой косметикой. Тут народ воровал особенно часто — и все больше дорогую зубную пасту, дезодоранты и кремы для губ. Лаклан и сам пользовался кремом для губ, потому что верхняя у него была не дура растрескаться, и сорт предпочитал как раз тот, на покраже которого изловил уже не одного человека. Воры, они ведь на качество клюют. Но, если Лаклан в деле, качество им обходится ой как дорого.

Впрочем, девушку интересовала не косметика. То, что ей требовалось, у нее уже лежало в тележке. Какой-то замороженный десерт в длинной, узкой коробке, черника, что ли, или датская яблочная пастила, упакованная в накрытый серебристой фольгой подносик. Она взяла его из тележки, держа вертикально в пальцах. Удерживаемый вот так, подносик, на брошенный искоса взгляд Лаклана, смахивал на музыкальный инструмент — вроде блок-флейты, от игры на которой ему удалось отмазаться в школе.

Девушка посмотрела направо-налево, достаточно неторопливо, чтобы Лаклан успел в последний момент укрыться от ее взгляда. Потом наклонилась поближе к полкам, словно пытаясь прочесть напечатанные на упаковке того-сего мельчайшим шрифтом гарантии. «Если вы не получите полного удовлетворения — ду-ду-ду». «Это не затрагивает ваших законных прав». Каких еще законных прав? Помалкивать в тряпочку и никуда не звонить… Ага! Вот она и взялась за дело — круговые движения локтей, рывок попки, — ну груша грушей, — назад.

Лаклан выкатил свою тележку из-за угла, позволив ей всласть повизжать. Девушка обратила к нему лицо — пустое и надменное, точно у голливудской кинозвезды.

С пастилой у нее здорово получилось, это он готов был признать. Из-под свитера совсем ничего не видно, только груди торчат. Лаклан много людей повидал, у которых украденное вываливалось на ходу из-под одежды, падало на пол, к ногам. С девушкой этого не случится. Она свою пастилу в джинсы засунула, за пояс, вплотную, быть может, к коже. И если быстро ее оттуда не вытянуть, девушка может обморозить свои интересные штучки.

— Извините, мисс, — сказал он. — Вы не могли бы на минуту пройти со мной?

Девушка замерла, скрестила на груди руки.

— Зачем? — спросила она.

— Думаю, вам известно — зачем, — ровным таким тоном ответил он.

Бросив тележку, она пошла с ним по проходу, лицо у нее было бледное, как у привидения. Лаклан провел ее через складское помещение, что за отделом деликатесов, в комнатушку без окон. В комнатушке имелись: стол, кресло, телефонный аппарат, шкафчик для документов и огнетушитель. Необходимый минимум. Лаклан, войдя, закрыл за собой дверь.

— Хорошо, — сказал он. — Полагаю, мы оба знаем, что у вас в брюках.

Девушка хмуро покопалась в своем одеянии, вытащила датскую пастилу.

— Присядьте, — предложил ей Лаклан, — а я пока позвоню в полицию.

— Прошу вас, не надо, — тоненьким голосом попросила она.

Лаклан смерил ее взглядом, с головы до ног. На лице ее застыло классическое выражение человека, которому приставили к виску пистолет, на стиснутых ладонях поблескивала пленка испарины.

— Если вам хочется, чтобы я обо всем забыл, вы можете кое-что сделать для этого, — произнес он. — Что именно, вы, полагаю, догадываетесь.

В наступившем затем молчании она разделась, стянув через голову свитер, — на животе ее еще сохранялись оставленные острыми краями упаковки красноватые вмятины. Груди девушки, едва прикрытые лифчиком, оказались ничуть не меньше, чем у миссис Уэймот, — странно было видеть такие на теле, столь юном. Лифчик она не сняла, зато от джинсов с трусиками избавилась в одно движение, засунув большие пальцы за резинку. Волосы на ее лобке отливали золотом.

— Лифчик тоже, — сказал Лаклан.

— Ну, пожалуйста, — попросила она.

— Давайте-давайте, — сказал он.

Она расстегнула лифчик, показав, наконец, и груди, округлые и совершенные, похожие на розоватые дыни.

— Повернитесь, — сказал он, — руки на стену.

Он сжал ее ягодицы, раздвинул их, чтобы стала видна щелка. Тугой член Лаклана вошел в эту щелку умело и быстро, — он кончил через две, примерно, секунды.

А девушка уже катила тележку к кассам — лучше брать ее сейчас, иначе уйдет. Политика компании не одобряла захвата воришек у кассы — не следовало ставить клиентов в неловкое положение.

— Извнините, мисс, — сказал он.

— Что такое? — надменно осведомилась она — с той самой хмуростью, какую он себе и навоображал.

— Будьте любезны, пройдите со мной, — сказал он.

Девушка помрачнела, прикусила нижнюю губку. Выглядела она гораздо красивее, чем показалось ему поначалу. Длинные, светлые ресницы — их же издали не разглядишь. И глаза совсем необычного цвета, светившиеся от чувств, прочитать которые он не мог. И тут она вдруг улыбнулась, неловко, и сунула руку под одежду. Украденная датская пастила растянула ткань ее свитера, точно инопланетный младенец, разрывающий чей-то там живот в картине «Чужой».

— Вот, — сказала она, держа помятую упаковку чуть наотлет. — Простите.

Он неловко принял упаковку — фольга на ней была местами холодной, местами влажной, а картонный подносик и вовсе успел нагрелся. От ее тела.

— Послушайте, я ее возвращаю, идет? — сказала она — нервно, откидывая волосы со лба. — Просто забудьте об этом и все. Тем более, она мне все равно не по карману.

Лаклан бросил на датскую пастилу только один взгляд.

— Теперь ее никто не купит, — сообщил он девушке. — Края вон помяты. От нее, считайте, ничего не осталось. И мы потеряем деньги.

Выражение гнева и тревоги пронеслось по лицу девушки:

— Господи, вам-то какая разница, помят этот десерт или не помят?

Лаклан, оставшись непреклонным, бросил упаковку в тележку девушки.

— Это товар, мы им торгуем. Вы за него не заплатили. И это воровство. Я обязан передать вас полиции. Такая у меня работа.

Она смотрела ему прямо в глаза, сначала с вызовом, потом, увидев его твердую, стальную непреклонность, со страхом, понемногу залившим краской ее лицо.

— Прошу вас, — произнесла она и облизала губы, явно поняв, в какое отчаянное положение попала. — Меня уже брали за это два раза. Еще один, и они меня точно упекут. Мне просто очень захотелось сладкого, вот и все. А денег мало, — она неловко повела рукой по воздуху. — Временами приходится туго.

Он тяжело вздохнул. Ну как ей объяснить, что жизнь трудна для всех, для каждого, кто живет в этом просторном и грязном мире? Дашь слабину в одном месте — в другом тут же начнут закручивать гайки. Если он ее отпустит, миссис Уэймот, скорее всего, прознает об этом, и он потеряет работу. А после и моргнуть не успеет, как окажется точно в таком, как эта девушка, положении. Лишится машины, всего лишится. И, вполне возможно, будет стоять в одной с этой девушкой очереди в Бюро по трудоустройству, с видом потерянным и безнадежным. И им предложат место магазинного детектива, и получит его, скорее всего, она, потому что женщины все теперь к рукам прибирают.

— Я исполняю мой долг, — так подытожил он эти сложные размышления. — Пройдите, пожалуйста, со мной.

— Подождите минуту, — попросила девушка, подступая к нему на шаг. Руки ее дрожали. — Я… я могла бы вам дать.

— Чего? — переспросил Лаклан. — То есть, прошу прощения?

Глаза девушки поблескивали, сновали вправо-влево, совершенно как рыбки в аквариуме. И странно, ни один человек в их проход так и не зашел, они здесь были одни. А девушка — стоявшая так близко к нему, что он различал поры ее кожи, испуганное биение жилки на горле — девушка прошептала, теперь уже громче, стараясь покрыть голосом вечно звучавший в магазине музон, и со страшной серьезностью:

— Я могу вам дать. На парковке. В вашей машине. Я знаю, у вас есть машина. Видела, как вы разъезжали по городу. В ней акустика на два миллиона ватт.

— Послушайте… — произнес он охрипшим вдруг голосом.

— Я сниму с себя все, — с напором прошипела она. — Вы все увидите. И сделаю, что захотите.

Лаклан, залившись густой краской, откашлялся.

— Я ведь не могу просто взять и уйти из магазина, — сказал он. — Не положено.

— Господи, есть же у вас обеденный перерыв или еще что? — проскрипела она, почти истерично, но тут же совладала с собой и сказала: — В любое время. Просто выходите, когда сможете, я буду вас ждать.

Он, не веря ушам, во все глаза смотрел на нее, — а она на него, испытующе. В проход завернула старая дама, взглянула на них, всего один раз и пошла дальше, смущенная. Жизнь супермаркета ходила вокруг них кругами, дожидаясь, когда этот проход освободится от всяких интимностей и вернется к нормальной жизни.

— Вы, наверное, за дурака меня держите, — сказал Лаклан.

— Нет, послушайте, — взмолилась она. — Послушайте: я отдам вам вот это…

Она сунула розовую ладошку в карман джинсов, вытянула оттуда кольцо с несколькими звякнувшими ключами.

— Это все мои ключи, — бездыханно заверила она Лаклана, держа их за дешевый пластмассовый брелок, изображающий Барта Симпсона. — От всего… от парадной двери, от черной… ключи от всего… вот этот, маленький, от велосипеда — он как раз у магазина стоит, вон, посмотрите, его отсюда в окно видно.

Прищурясь, он посмотрел в указанную ею сторону, и точно, сквозь толстое листовое стекло различался, размыто, велосипедик, — прямо под великанскими бумажными буквами, приклеенными к окну, говорящими: ВСЕ, ЧТО ВАМ НУЖНО[С.Б.1].

— Без ключей мне податься некуда, понимаете? — взмолилась она. — Я даже домой не попаду. Они должны быть у меня.

Девушка втиснула ключи в его свисавшую вдоль тела ладонь и выпустила из пальцев. Лаклан машинально сжал их, чтоб не упали, — рефлекторное действие.

Она положила ему на правое плечо мягкие ладони, обе, и привстав на цыпочки, промурлыкала прямо в ухо:

— Ты отдерешь меня там, где захочешь. Я буду ждать.

И убежала, бросив тележку.

Несколько секунд Лаклан приходил в себя, понимая, что под одеждой он весь мокрый. Он вытер лоб и рот, осмотрел рукав. Новости не из лучших. Бог знает, что подумают покупатели, увидев его таким.

Первым делом надо избавиться от датской пастилы, — миссис Уэймот, если увидит ее, взовьется аж до потолка. Воровато, с бьющимся сердцем, он прошел в отдел замороженных продуктов, терзаясь на каждом шагу страхом, что попадется старухе на глаза. И спрятал упаковку под другими такими же, под тремя слоями хороших, не попорченных.

Сделав это и оставшись не пойманным, он малость успокоился. Уже и свет в супермаркете казался ему не таким резким, и центральное отопление, вроде, не так пекло. Миссис Уэймот торчала на другом конце магазина, изображала Бог весть какую заботу о покупателе-инвалиде. Часы над доской местных объявлений показывали шесть тридцать восемь. Еще полтора часа и он — свободный человек.

Лаклан скоротал это время, расхаживая по супермаркету с тележкой девушки, возвращая по местам брошенные ею товары. Спагетти. Хлеб. Засахаренные овсяные хлопья. Молоко. Гигиенические прокладки.

Последние навели его на всякие мысли. Он вовсе не питал уверенности в том, что сможет управиться с влагалищем, если оттуда кровь будет течь, пусть даже оно окажется единственным, до которого ему повезет добраться. Все-таки, лучше, чтобы оно было чистым.

В восемь, когда последних покупателей выпроваживали из магазина в летние сумерки, Лаклан уже стоял снаружи, у велосипеда девушки, и ждал.

Конечно, он не вчера родился, было у него тошненькое чувство, что она не появится, но была и надежда — а вдруг?

Он обшаривал проницательным взглядом запаркованные аккуратными рядами машины — на случай, если она прячется среди них. Помнил он ее хорошо, всю. Одного ее промелька, спереди, сзади, хватило бы, чтобы Лаклан узнал ее, если бы только она показалась где-то рядом.

Машины отъезжали и отъезжали, и мест, в которых могла укрыться девушка, становилось все меньше. Лаклан взглянул на часы, украшавшие его широкое, костистое запястье. Ему-то казалось, что прошло секунд двадцать, ан нет — восемь минут. Никаких сексуальных радостей не предвидится. Золотое же правило: Не Верь Ни Единому Человеку.

Он попытался придумать, как можно было бы ей отомстить. Господи, до чего же она должна была его презирать, если даже велосипед свой бросила, лишь бы уклониться от нескольких секунд его нежелательного внимания. Хотя, может, она его просто боится. Если все дело лишь в этом, тогда трагедия полная. А какое могло бы выйти фантастическое приключение. Она получила бы обратно ключи, а он узнал бы, наконец, что это все же за штука такая — половой акт. Может, ей еще и понравилось бы. Уж с половыми-то органами у него полный порядок, это точно.

И чего ему теперь делать с велосипедом? Забрать с собой и продать? Но так можно и на неприятности нарваться, с полицией. Как и у всех частных детективов, отношения с ребятами в синей форме у него были непростые. Один как-то остановил его, когда он в долгую бессонную ночь отправился, привесив к поясу плеер, прокатиться сквозь одинокую тьму. И коп сказал тогда, что для него вообще загадка, как это слабоумного вроде Лаклана могли счесть пригодным для вождения машины. Замечание не из тех, какие забываются легко и быстро.

Лаклан еще раз оглядел велосипед. У его машины, вдруг вспомнил он, и багажной решетки-то на крыше нет. Ну и черт с ним, с велосипедом: можно хоть цепь с него снять и замок, на что-нибудь да сгодятся. Глядишь, и спасут какую-то его вещь от покражи — хорошая мысль, раньше она ему в голову не приходила. Опять же, без цепи велосипед ее, скорее всего, ночью сопрут — вот и будет ей наука.

Он сунул самый маленький ключ в замок, повернул. И прямо-таки пальцами почувствовал — что-то не так. Ничего там не щелкнуло, не открылось.

— Эй! — крикнул издали мужской голос. — Эй!

Лаклан попытался вытащить ключ, но тот заклинило. Крепко сколоченный седоватый мужик в забрызганном краской спортивном костюме опустил на асфальт две тяжелых сумки с продуктами и направился к Лаклану от сводчатых дверей супермаркета.

Лаклан, перетрусив, бросил ключи и побежал к своей машине. Найти ее было не трудно — серебристые полоски системы обдува на заднем стекле, кельтский флажок на антенне и наклейки с предупреждениями о том, что будет с любым, кто попытается взломать дверцу и потырить стоящие в машине мощные, черного металла колонки. Однако новое прибавление к числу характерных признаков своей тачки Лаклан заметил, лишь впопыхах открывая ее. Вдоль всей машины тянулось с водительской стороны глубоко врезанное чем-то острым в краску слово «ДРОЧИЛА».

Ворвавшись, наконец, внутрь машины, он захлопнул дверцу, врубил двигатель. И, не помедлив ни секунды, начал сдавать ее назад, с облегчением, от которого даже голова кругом пошла, увидев, что хозяин велосипеда гнаться за ним не стал и уже возвращается к своим сумкам. Не достойным, выходит, счел.

Лаклан ударил по тормозам и сидел себе, спокойно — чего теперь спешить, опасность уже миновала. Хозяин велосипеда сел на него и уехал. Лаклан постарался запомнить характерные признаки этого мужика — так, на будущее.

Через несколько минут вокруг стало включаться освещение парковки, синхронизированное с закатом солнца. За крепкой железной решеткой показались запиравшие двери супермаркета миссис Уэймот и главный босс. Главный босс наставил какой-то приборчик на сенсор сигнализации, включил ее. Потом он и миссис Уэймонт пошли к их общей машине.

Когда они укатили, Лаклан выехал задом на опустевший бетонный простор парковки. Ключи от всего лежали, брошенные, у стойки для велосипедов, — чтобы, значит, девушка смогла их забрать, если она все еще где-то здесь, следит, ожидает его следующего хода.

Смаргивая слезы, Лаклан направил свою бесценную, поуродованную машину к выезду из парковки, сознавая, что если он позволит обиде и гневу взять над ним верх, то может залететь в полный опасностей поток автомобилей, огибающий супермаркет, и потерять гораздо больше того, что уже потерял. Из зеркальца заднего вида на Лаклана смотрело его ничем не прикрашенное лицо с поблескивавшей, лезущей в глаза заячьей губой над кривыми зубами.

Поглядывая право и влево, вперед и назад, он показал миру вокруг, куда собирается ехать. А после, ударив по газам, понесся через него, оставив их всех подыхать.

Дырка о двух концах

— Все-таки хорошо, что мы сюда заехали, верно? — сказала Сандра Нэйлу, когда они возвращались к машине. Говорила она негромко, чтобы их не услышала женщина, из кошмарного коттеджика которой они только что вышли.

— Да уж чего лучше, — вздохнул Нэйл. — Эти их антианглийские игры — чувствуешь себя полным ублюдком, даже когда гнешь перед ними спину.

— Интересно, а женщину можно называть «ублюдком»? — Задумчиво пробормотала Сандра, когда они приблизились к «Дэво». — Ну, то есть, в уничижительном смысле?

— Почему же нет?

Ни ей, ни ему не было нужды говорить вслух о том, что стало для них очевидным, едва началось собеседование, ради которого они сюда приехали: эта последняя из имевшихся у них кандидаток на рабочее место была очередной шотландской никудышницей, пустой тратой их отнюдь не лишенного ценности времени.

Нэйл наставил на машину электронный ключ, и замки на ее дверях послушно отомкнулись. Усаживаясь, он и Сандра хорошо видели другую машину, стоявшую перед коттеджем, — испятнанную ржавчиной груду металлолома невнятного происхождения. Когда Сандра в самом начале собеседования напомнила женщине, что всякому, кто работает на гончарню «Лох-Ай», необходим собственный транспорт, та повела сигаретой в сторону своей «тачки». Она даже потребовала, чтобы ей выдавали сверх жалования деньги на бензин. А немного позже признала, что тачке ее «надо обслуживание» (Господи, ну что за безграмотный народ!) и, опять же, это тачка «Хьюги», а Хьюги сейчас «в отъезде», да и вообще, разве не лучше будет, если Сандра с Нэйлом станут привозить ей горшки сюда, а потом забирать, когда она их распишет?

Вот в этом и состояло главное затруднение, с каким сталкивался здесь любой предприниматель. Работников приходилось набирать из людей, сидевших на застойной мели самообмана: безработных с давнишним стажем, чудом уцелевших жертв нервного срыва, потерпевших крах адептов контр-культуры, алкоголиков, пристрастившихся к пособиям попрошаек, мелких торговцев наркотой… все эти сельские места были битком набиты вечными неудачниками, которые не желали вылезать из своих обветшалых коттеджей, провонявших табачным дымом, бухаловкой и детским дерьмом.

Прогревая двигатель, Нэйл заметил, что папка с акварелями (действительно приличными), которые прислала им эта женщина, так и лежит поверх приборной доски.

— Черт, — сказал он. — Может, мы…?

— Нет, не могу, — простонала Сандра. — Давай, мы их по почте отправим.

Разумеется, конверта с обратным адресом и маркой эта баба прислать и не подумала, а старания заполнить мастерские гончарни «Лох-Ай» хоть вполовину надежными работниками уже обошлись им в такие затраты, что лишние 58 пенсов большой разницы не составят.

Они выехали на деревенский тракт, в унисон дергаясь всякий раз, как подвеска «Дэво» отзывалась дребезгом на очередную колдобину. Между двумя полосами искрошенного бетона тянулась бороздка травы, разросшейся так густо, что она хлестала по раме, скребла ее. В награду за все труды, потраченные ими, чтобы раздобыть еще одну пару работников, которые, восседая в уютной мастерской, переносили бы на горшки и чашки изысканные рисунки Сандры, — зарабатывая при этом более чем разумные 3,75 фунта в час, — они вполне могли получить теперь проколотую шину.

По счастью, до покрытой битумом дороги им удалось добраться в целости и сохранности. Дальнейший путь отсюда до их дома в Лоундху будет ровным, приятным, пролегающим через дремотные пахотные земли и леса, отливающие в вечернем солнце золотом и изумрудами.

— Не стоило нам увольнять ту блондиночку — Алисон, — сказал Нэйл, надевая темные очки. — Она была из них самой талантливой. Да и надежной тоже.

— Ну еще бы, — отозвалась Сандра, вглядываясь в свое отраженное противосолнечным козырьком лицо и поправляя челку. — К тому же, и тебе пришлась по вкусу.

Сандра хмурилась, перебрасывая с места на место непокорную прядь: прядь пропиталась потом, и чем пуще старалась Сандра ее распушить, тем более жиденький вид она обретала. Сандра заметила, что большие карие глаза ее налились, пусть и совсем немного, кровью, что кожа вокруг них пошла тонкими морщинками. Впрочем, для своих сорока восьми выглядела она более чем пристойно, — если совсем уж честно, куда лучше, чем он, — святое правило ее: никогда не посещать парикмахера, работающего севернее Эдинбурга, себя по-прежнему оправдывало.

— При чем тут по вкусу, не по вкусу, — ответил, прибавляя скорость, Нэйл. — Главное, у нее не было обычных для здешней публики недостатков.

— А, интересно было бы узнать, каких, — сердито осведомилась Сандра. — Не тех ли, которые — Осторожней!

Пронзительный вскрик заставил его попристальнее вглядеться в дорогу, но было уже поздно. Какая-то серая тень метнулась перед машиной и исчезла под колесами, машину тошнотворно тряхнуло, — рессоры смягчили удар резины и стали о плоть и кости. Сандра, резко повернувшись, увидела животное, прыгнувшее в придорожные кусты, а там, отчаянно извиваясь, протиснувшееся сквозь колючую проволоку ограждающего поле забора.

Нэйл затормозил, остановил машину как можно ближе к обочине.

— Ей крышка, как пить дать, — уведомил он Сандру, рывком открывшую дверцу и выскочившую наружу.

— Она еще бегает, — через плечо ответила Сандра.

Нэйл вылез из машины, подошел к Сандре, щурясь под яростным солнцем, вглядываясь в силуэт животного, окруженный ореолом распушенной ветром серовато-медовой шерсти.

— Нервный рефлекс, — сказал он. — Животное умирает, но несколько секунд продолжает бежать. Как курица с отрубленной головой.

— Мы переехали ей задние ноги, — ответила Сандра. — Я видела, как она их приволакивает. Она ранена, только и всего.

Место наезда оказалось намного дальше, чем они думали. Невзрачное пятнышко крови, слегка опушенное мехом, поблескивало на сером битуме. Сандра уже припала к колючей проволоке, вглядываясь в пустое поле. Неряшливый был простор, местами утыканный стерней, местами покрытый запекшейся грязью с иссохшими оттисками копыт — коров, проводивших здесь немалое время. В полумиле, примерно, возвышался фермерский дом, окруженный, точно баррикадой, фалангой накрытых черными пластиковыми полотнищами стогов. В пустоте, простиравшейся отсюда дотуда, никакого движения не наблюдалось.

— Мы же не можем оставить ее умирать, — сказала Сандра.

Нэйл вознамерился ей возразить, но понял вдруг, что не знает, о чем тут, собственно, спорить.

— Кто это был, как по-твоему?

— Дикая кошка. Шотландская. Очень редкая. Во всей Британии их сохранилось тысячи три. — И Сандра полезла на забор из колючей проволоки. — Оттяни вниз, ладно?

Он оттянул, насколько смог низко, упругую сталь, через которую Сандра уже перебросила ногу. Полные ягодицы ее туго натянули тонкую бежевую ткань брюк, — Сандра старалась сохранить безопасное расстояние между своей промежностью и лесом острых шипов. Спрыгнув по другую сторону изгороди, она взвизгнула: не потому, что колючая проволока зацепила ее — не зацепила, — но от неожиданности приземления в реденькие кусты.

— Ты смотри, поосторожнее, — сказала она, раздражив его своей уверенностью в том, что и он полезет следом. Впрочем, Сандра уже подняла обе руки, ухватилась за проволоку и повисла на ней. И под желтым кашемиром ее свитера обозначились груди, такие красивые, и лицо Сандры, чуть отвернутое вверх и в сторону, разгладило морщины на ее голой шее, стерев сразу несколько лет. Нэйл помедлил и полез на забор, и спрыгнул, не очень грациозно, на землю с ней рядом.

— Пойдем, — сказала Сандра. — Она спряталась где-то тут, неподалеку. В первом же месте, какое нашла.

Сандре уже виделось волшебное открытие: трепещущее, сжавшееся существо, грубо вырванное прямиком из легенды, моргающее, вглядываясь в нее из травяного гнезда. Кошка величиной с оцелота, с золотыми глазами, задыхающаяся от страха.

Сандра пошла вдоль поля, вглядываясь в облегающую его поросшую кустами насыпь. Трава росла здесь не так чтобы очень густо, а какая росла, отпрядывала в сторону от вала, сгущаясь ближе к его верхушке, как если б питательные соки она получала от заборных столбов. Под этой мохнатой порослью и дыбился вал рыхлой глины, обложенный камнями и кусками бетона. И весь он был истыкан кроличьими норами.

— Она заползла в одну из них, — постановила Сандра. Мгновенные умозаключения всегда были сильной ее стороной; во всем, что касалось инстинктов, Сандра ошибалась редко.

— Если так, — сказал Нэйл, — зверюга, скорее всего, уже сдохла. Или обозлилась до чертиков. И что мы с тобой будем делать, пищать «Кис-кис»?

— Это же мы ее сбили, — ответила Сандра. — Значит, мы за нее и отвечаем.

Нэйл тяжело вздохнул, сосчитал до трех. Если что и мешало росту их бизнеса, так это неожиданные приступы чопорной принципиальности, нападавшие на Сандру, подобно гормональным приливам, в самое неподходящее время.

— Господи, — сказал он, припомнив инфракрасные снимки дикой кошки, которые видел однажды в газете, — это, чтобы ты знала, не любимая киска какой-нибудь старой девы.

Сандра не ответила. Она уже шла вдоль вала, не надеясь больше увидеть кошку целиком, но вглядываясь в поисках ускользающего проблеска мерцающих глаз, полосатого бока, подрагивающего хвоста. Воображению ее рисовался тонкий цветной рисунок кошачьей мордочки на исподе крышки от сахарницы, произведенной в гончарне «Лох-Ай», мордочки, которая выглядывала оттуда, к великому удивлению покупателя, точно из норки. Хватит ли кому-нибудь из ее работников мастерства, чтобы создать такой рисунок? Алисон, пожалуй, хватило бы, но Алисон была такой давалкой, что пришлось ее выставить вон.

Сандра подхватила с земли березовый сук, проворно слущила с него тонкие ветки, листья, и ткнула им в ближайшую кроличью норку. А через несколько шагов ткнула в следующую, и в следующую, всякий раз проверяя, далеко ли уходит палка. По большей части, ходы эти были узки, слишком узки для крупной кошки, некоторые давно уж размыло или забило — как отмирающие артерии — запекшимся сором.

— Слушай, только что вспомнил, я же машину не запер, — сказал Нэйл, когда они прошли уже ярдов пятьдесят.

— Забудь ты о машине хоть на минуту, ладно? — попросила Сандра. — Зверушка еще жива, я уверена в этом.

Он расправил плечи, собравшись поспорить, однако в глазах Сандры читался намек на мольбу да и то, как она облизала губы, волнуясь, сказало Нэйлу, что ей не до ссор. И он улыбнулся, позволив плечам обмякнуть.

— Надеюсь, ты не чучело из нее набить собираешься, — вздохнул он. — Все-таки, мы же ее искалечили…

— Все будет хорошо, — с напором заявила Сандра, продолжая идти вперед с палкой в руке. Нэйл плелся следом.

И всего через несколько секунд предсказание Сандры сбылось. Из норы, в которую она сунула палку, донеслось невнятное шкрябанье и Нэйл, отставший от Сандры футов на шесть, с оторопью увидел пушистый кончик толстого, полосатого хвоста, выставившийся, подрагивая, из ближайшей к нему дыры в земле. Он невольно вскрикнул, и кошка рванула обратно в нору, оставив за собой только облачко пыли. Нэйл и Сандра, стоявшие на расстоянии плевка друг от друга, поняли, что оказались у противоположных концов подземного хода, идущего горизонтально по изгибу насыпи, этакой прочерченной под землей синусоиды.

Не произнеся ни слова, Сандра опустилась у своего отверстия на корточки. Нэйл присел у своего.

Стоял уже поздний вечер, почти сумерки. Они находились теперь в низине, с которой не видно было дороги, и оба знали, что дорога не освещается, что она, вообще-то говоря, опасна. Солнце, опустившееся за деревья, заливало поля трепетным светом. И всюду вокруг Сандры и Нэйла качество картинки менялось, как будто Бог нажимал на пульте дистанционного управления кнопки контраста и яркости: резкие очертанья травы и покрытой рубцами земли, становились все более резкими, почти светозарными, а участки более тусклые погружались во мрак.

— Машина… — сказал Нэйл.

— Забудь про машину, — прошипела сквозь сжатые зубы Сандра. Она наклонилась к дырке в земле, сощурясь, вглядываясь в эту чреватую жутью шахту.

— Брюки… — предостерег ее Нэйл, когда она уперлась коленями в грязь.

— Я вижу ее глаза, — сказала Сандра. — Она испугана.

Нэйл смотрел, как Сандра встает на четвереньки, осторожно упираясь ладонями в землю. Груди ее, зажатые с двух сторон руками, выпятились, кашемир мягко поблескивал в сумеречном свете. И внезапно Нэйл пожелал ее — сильнее, чем за все последние годы, — так вдруг захотелось вставить ей прямо сейчас, здесь, в поле.

— Еще бы она не испугалась, — откликнулся он. — Но мы-то что можем сделать?

— Я вставлю в дыру кол, — ответила Сандра. — Кошка подастся назад, к твоему концу. Как увидишь хвост, хватай его и тяни.

Он фыркнул, не веря ушам. Ну еще бы, такие дела всегда достаются ему… Деньги на гончарню ищи ты, склочных работников выгоняй тоже ты, а теперь вот и кошку тяни за хвост: Нэйл все уладит!

— А если она меня на куски порвет?

Сандра в отчаянии простонала:

— Мы же переехали ей задние ноги! Она их только волочь за собой и может.

— Это ты так говоришь.

И все же, он опустился на колени, изготовившись к схватке. Звуки опасливого дыхания кошки подействовали на него странновато — точно наркотик, проникший в кровь. Он представил себе несчастную зверюгу, сидящую в западне, в нагоняющем клаустрофобию тоннеле, и его почти опьянила жалость. Нет, не то чтобы жалость, скорее, потребность, чтобы для бедняги все закончилось благополучно, несмотря на случившееся.

Сандра осторожно, почти с нежностью, ввела палку в нору. На лице ее застыло выражение любознательности, пылкой, детской потребности желаемого исхода. Губы ее разделились, глаза наполовину прикрылись веками.

Из туннеля донеслось злобное шипение, скребущие звуки. Однако на нэйловом конце так ничего и не объявилось — ни кожи, что называется, ни рожи. Сандра склонилась к дыре пониже, рука ее ушла внутрь, щека прижалась к земле, волосы переплелись с жесткой травой.

— Палка нужна подлиннее, — выдохнула она.

— Так поищи, — ответил он, подрагивающим от предвкушения голосом. — А то дождешься, что она тебе пальцы оттяпает.

Сандра выдернула руку наружу. Рукав оказался заляпанным грязью, темно-бурой на яркой желтизне кашемира. Она поозиралась кругом, но с коленей не встала.

— Лучше этой нигде не видно, — сказала она и внимательно оглядела кончик палки, словно надеясь различить на нем кровь или слюну. — Да и от лаза отходить не стоит.

Они еще несколько минут просидели на корточках, а мир вокруг все темнел и темнел. Глаза их успели уже приладиться к меркнущему свету, они еще различали друг дружку — и, разумеется, дырки в земле, — отчетливо, ясно. А вот все остальное — пустые поля за ними, длинная, лишенная фонарей дорога, верхушки деревьев невидного отсюда леса — все неотвратимо сливалось с мрением вечереющего неба.

— У машины подфарники не горят, — сказал Нэйл.

Сандра повернула к нему лицо, взглянула сквозь холодеющий сумрак ему в глаза. Мазок грязи на левой щеке, оскаленные белые зубы.

— Забудь — на хер — машину, — тон ее был свирепым, но дикция оставалась кристально ясной.

И она опустила глаза и начала раздирать края норы пальцами.

— Рой, — приказала она.

Нэйл смотрел на нее, завороженный. Красные ногти ее почернели. Брюки запорошила сырая земля.

— Рой, сволочь, — прошипела Сандра.

И он стал рыть. В машине валялись на полу лыжные перчатки, в них рыть было б намного легче, да и толку было бы больше, однако Нэйл понимал: о них сейчас лучше не заикаться. И он впивался пальцами в землю, покряхтывая от усилий, нащупывая комья и камни. Он знал — это его епитимья, и куда более действенная, чем слова оправдания или красные розы.

Она работали, как нанятые, а свет вокруг все угасал. Они врывались в землю, обретя общий ритм, дыша в унисон, подвигаясь вперед на коленях. Раскрасневшиеся, искаженные лица их выглядели в свете встававшей колоссальной луны бледными, точно кость. Из земли под ними исходил встревоженный, нечеловеческий стон, становившийся все более громким и безнадежным.

И наконец, когда они выбрали столько земли, что не разрытым остался всего лишь метровый участок туннеля, долгожданный миг наступил. Показался, конвульсивно дергаясь, полосатый, электрически ощетинившийся хвост, и Нэйл грязными руками вцепился в него, рванул. Сознание его первым делом отметило абсурдно пронзительный визг ужаса, и только потом — зубы зверя, вонзившиеся в его кулаки, — так, точно киянка вбила в них целую горсть железных гвоздей. Массивная гадиина бушевала, будто ураган меха и мускулов, впившись ему в руку, раздирая бедра и локти бившими по воздуху когтями.

Не успев ничего подумать, еще не выпустив хвост из рук, рванулся он к Сандре, но та уже и сама летела к ужасной твари, раскинув перед собою руки в бесстрашном и гневном объятии. Доля секунды, и Сандра крепко прижала зверюгу к себе — и та на миг обратилась в обычную кошку, но тут же огромные желтые глаза ее яростно полыхнули, и она в приливе звериной силы взметнулась, впиваясь когтями в грудь Сандры, к ее лицу. Раздавленные задние лапы безумно раскачивались, а кошка на один отдающий ночным кошмаром миг вцепилась передними в голову Сандры, перевалила ей на спину и соскочила на землю. И, приволакивая исковерканные конечности, поскакала, пыхтя, как паровоз, в темноту.

— Не стой на месте! Не стой! — завизжала Сандра, едва лишь Нэйл отпрянул в ужасе, увидев, что стало с его руками, увидев кровь, стекающую по ее лицу. — Никчемный ёбанный трус!

Из оставленной когтем рваной раны, спадавшей со лба ее до брови и — чудом минуя глаз — к щеке, била, пузырясь и забрызгивая плечи Сандры и грудь, кровь. Но Сандре было не до этого, Сандра, крутнувшись на месте, заковыляла во мрак, ссутулясь, как обезьяна, разметая свисающими руками траву.

Внезапно послышался взвизг — не живого, на этот раз, существа, но скребущих грубый битум покрышек, — короткий, сюрреалистически музыкальный взвизг, а следом громовый удар металла о металл.

— Господи-Иисусе, машина…! — взвыл Нэйл.

— Вперед! — закричала Сандра, бросаясь вдогон за добычей.

— Ты что, не понимаешь…?

— Я все понимаю! — яростно закричала она, подхватая с земли сук — куда больший и тяжелый, чем прежний. — Что сделано — сделано. Какая, на хуй, разница? Все кончено! Кончено!

С дубиной в кулаке, она расталкивала тьму, сгорбленная, точно обросшая пегой, желтой с черным шкурой. Ему хотелось нагнать ее, удержать, обнять, отвезти домой, но он наполовину ослеп от боли в руках, от тошнотворной смеси немоты и муки, от жирной грязи на окровавленных пальцах. Нэйл слышал собственный голос, кряхтенье и стоны, которыми пытался понудить свои ноги к движению, однако так и стоял, дрожа, на развороченной земле.

Он понимал уже — все оказалось безумием, им нечего было и надеяться спасти эту тварь, наполовину раздавленного, обезумевшего от страха демона беспримесного инстинкта. Но, похоже, и жена его тоже понимала это, и ей оно было без разницы. Жена с размаху лупила дубиной по зарослям — не на пробу, не испытующе, со всей, какая осталась у нее, силой. Земля и клочья травы летели по воздуху, комья сырой глины взвивались вокруг ошметками плоти, а Сандра все била и била, сжимая свое оружие теперь уж обеими руками.

— Я вижу ее глаза! — раз за разом вскрикивала она, хриплым от смертоносного вожделения голосом, а между тем, земля вокруг погружалась во тьму, и все, какие только есть наверху, мелковатые звезды, высыпали из Рая, чтобы дать потом свидетельские показания. — Я вижу ее глаза!

Малая малость

В среду утром, Кристин уронила младенца на пол, по неосторожности, и ушибла его, довольно сильно. Она переносила ребенка из кроватки на столик, чтобы сменить подгузник, а ребенок возьми да и вывернись из ее рук.

Ковры-то в доме были, но очень тонкие и лежали они поверх бетонных полов. Кристин ясно услышала, как хрустнула кость, когда тяжелое тельце грохнулось об пол: произошло соударение двух твердых предметов, слегка замаскированное мягким покрытием. Ну и, естественно, тот, что был более хрупким, сломался.

Кристин мгновенно наклонилась, подобрала малыша. Время, какое он провел, упиваясь свободой, пролагая путь через насыщенное силой тяжести пространство, не превысило и секунды. И все же, лишь за одно качание маятника малыш уже успел потерпеть крушение.

Ну хоть жив остался, и то ладно. Пока Кристин поднимала его, малыш гневно кричал — орал, если точно. Как знать, может, не так уж сильно он и покалечился: в конце концов, орал-то он часто. Это он так сообщал ей, что не спит. И собственно, больше сказать Кристин ему было нечего.

Морщась от невыносимого шума, Кристин уложила младенца на столик, проверила, все ли у него цело. И сразу же поняла, что далеко не все. Крови не было, однако одна рука малыша, похожая в рукаве комбинезончика на сардельку в чулке, теперь вращалась туда-сюда, как на шарнире. С первого взгляда было видно, что с плечом она больше ничем не соединена.

Размышляя, как теперь поступить, Кристин расстегивала кнопки комбинезончика, пока не увидела испачканный подгузник. Ножки малыша, конвульсивно дергавшиеся, сломанными явно не были, — а раз они дергались, значит и спина осталась цела. Вопил он, правда, громче обычного, как будто удар об пол привел к скачкообразному укреплению голосовых связок.

Кристин вытащила подгузник, теперь уж и не сосчитать, который, тщательно промыла и припудрила промежность — будто особенное блюдо готовила или создавала произведение искусства, — и убрала ее с глаз долой, прикрыв новым подгузником. Потом, изловив бьющиеся ножки, засунула их обратно в комбинезон. На улице вышло из-за облака солнце, облив Кристин и младенца светом сквозь эркерное окно. За улицей этой, немного наклонной, уходил в бесконечность прозрачный пригородный пейзаж. В таких местах ничего хотя бы слегка отдающего драмой произойти не может. В этом крошечном, крепко впаянном в пространство уголке вселенной все и всем были довольны — и люди, и строения.

Сняв малыша со столика, Кристин вернула его в кроватку. Свободную теперь, обвисшую ручку она пристроила вдоль тельца — чтобы та походила на другую. Накрыла это тельце, корчившееся, синим одеялом, натянув его до самого заплеванного подбородка. Одеяло малыш раз за разом сбрасывал, а Кристин возвращала его обратно, и между тем, имевший форму окна прямоугольник света, подвигался, почти неприметно, по полу, и в перегретом воздухе комнаты мрели пылинки.

Прошло немалое время, малыш вопить перестал, теперь он просто давился воздухом, зевал. Лицо его перестало вздуваться, утратив понемногу сходство с корзинкой давленных помидоров, снова став похожим на лицо человеческого дитяти. Если бы не уродство его, не слюни на вечно воспаленном подбородке, оно почти походило бы на мордашку дитяти с обложки глянцевого журнала для молодых мамаш. Почти.

По временам, вглядываясь в малыша, Кристин вообще никакого дитяти различить в нем не могла. Убедительного впечатления нового пришлеца в этот мир он не производил. Что-то такое было в сумрачности его чела, в хитрых глазках, в складке рта, придававшее малышу обличие уже повидавшего виды мужика, как будто чрево Кристин было подобием бара, в котором он провел полжизни, потягивая пивко, жалуясь приятелям на жизнь и приглядываясь к бабским титькам.

Кристин осторожно опустилась в самое мягкое из кресел, боясь повредить никак не желавшие заживать раны на влагалище. Прошло уже несколько месяцев, как ей наложили швы, а лучше все не становилось. Наклонившись с такой бездумностью, чтобы поднять малыша, она их снова разбередила. Кристин набрала полную грудь воздуха, надолго задержала его, выдохнула. Потом устроилась поудобнее — между кроваткой и столиком, и до самого вечера смотрела, как ползет по ковру солнечный свет.

В сумерках возвращался муж.

— Ну, как мой мужчинка, а? — спрашивал он.

— Мужчинка хорошо, — отвечала Кристин.

— Хороший был день, а?

— У меня? — спрашивала она.

— Ну да, — отвечал он.

Как и всегда, ей хотелось затолкать его в кресло, встать перед ним и объяснить в подробностях, на что походил ее день. Втолковать ему, что день этот был поруганием, издевкой, глумлением. Рассказать про все минуты дня, соединявшиеся встык и притом бесконечные, — бесконечные минуты, проведенные в ожидании либо того, что никогда не произойдет, либо хоть какой-то приостановки уже происходящего; в жгучей надежде, что оно (не ты, нет, никогда) заснет, наконец; в скучливом томлении, в горестном знании, что ничего этого не будет. Хотелось обложить последними словами свалившиеся на нее мелочные хлопоты, бездумные, нудные труды, непрестанность совершаемого над ней тихого насилия, жалких, пустяковых триумфов, уничтожаемых самим повторением их, смываемых мочой, слезами и тепловатой водичкой — все, с чем ей приходилось мириться, чтобы создать иллюзию нормальной человеческой жизни. Каждое утро, в 8.15, муж оставлял ее, одинокую, в доме, где булькал, покоясь на чистой, ворсистой хлопковой ткани, младенец; а в 5.45 возвращался, и находил ее там же — одинокую, в доме, где булькал, покоясь на чистой ворсистой хлопковой ткани, все тот же младенец; где ничего, похоже, не происходило. В доме, по которому она слонялась подобием преданной собачки, наслаждающейся покоем и теплом центрального отопления. Никто даже и не пытался понять, какое надругательство совершается каждодневно над ее разумом и духом, в какую лепешку разбивается ее душа под тысячью ударов, с инстинктивной точностью и силой наносимых ей яростным маленьким кулачком.

— Спасибо, хорошо, — отвечала она.

Муж включал телевизор и еще до того, как появлялась картинка, удалялся на кухню — соорудить им по чашке чая. Нужно же было убить пару минут, ожидая, когда завершится семейная мыльная опера и начнется программа новостей.

— Держи, любимая, — говорил он, вручая Кристин парящую чашку — под резкую музыку, предвещавшую сводку важнейших событий дня.

В новостях Кристин теперь никакого смысла не видела. И гадала, видит ли в них хоть кто-нибудь смысл, выходящий за рамки возможности потрепаться на работе. На экране появлялся мужчина в сером костюме, надрывно опровергавший все, что «установила» какая-то «комиссия». Какая комиссия? Что она установила? Кто этот мужчина? Миг, и он исчезает, смененный очередной войной в какой-то далекой стране. А в какой? И зачем у них там война?

— Чшшш, — отвечал на ее вопросы, редкие, впрочем, муж. — Так я самое главное пропущу.

Ни слова не говоря, она оставляла поле сражения солдатам и журналистам и уходила на кухню, готовить обед. Ей неуверенно хотелось посочувствовать людям, страдающим от войны, но всякий, кто попадал в поле зрения камеры, выглядел таким свободным, таким живым — никто из них не был прикован к кроватке младенца, никто не лишен был возможности высказываться по всяким важным вопросам. Они гневно размахивали руками перед камерой, страстно излагали свои воззрения, и мир прислушивался к ним. Эти воинственные люди были созданиями экзотическими, вроде гепардов и антилоп, которых снимают на пленку посреди дикой природы. Даже залитые кровью, ковыляющие по разбомбленным улицам, они обитали в мире, более широком, чем ее, в мире, наполненном вольным воздухом.

Надрывный ор ребенка, прорезав дом, настиг ее посреди кухни. И ор этот — наверное, в тысячный раз — попал точно в ту цель, в какую и был направлен, в мозг Кристин.

Ни с того ни с сего (потому что к ребенку он прикасался редко), муж, пока тянулась рекламная пауза, решил пообщаться с малышом. И, видимо, ткнул его пальцем в сломанное плечо, запеленутое, конечно, но все же чувствительное, и малыш взвыл, внезапно и громко, как сирена противоугонной системы.

Кристин сорвала с горящей конфорки уже забулькавшую кастрюлю, прихлопнула ее крышкой и понеслась из кухни в гостиную.

— Я его только пощекотал, — сказал, оправдываясь, муж, беспомощно замерший, вытянув руки по швам, у кроватки.

— Все в порядке, — заверила мужа Кристин, сменяя его в эпицентре бури. — Он… просто он сейчас нервный.

— Наверное, зубки режутся, — предположил муж, отважно вторгаясь на территорию, которую, по его понятиям, обжила Кристин.

— Наверное, — вздохнула Кристин, сощурясь, прикрыв глаза из-за насыщенной грозовым электричеством близости младенца, которого она уже извлекла со свивальниками и всем прочим из кроватки и прижала к груди. — Наверное.

Через пару минут малыш, присосавшись к груди, утих. Чмоканье его напоминало мягкий шелест дождя, пробивающийся сквозь рокот барабанной сушилки. Все было таким, каким было в этот вечерний час всегда. И то, что случилось днем, уже поблекло в ее памяти, как вчерашние новости, вчерашний мужчина в сером костюме.

Назавтра Кристин уронила младенца еще раз.

Но только теперь это не было несчастным случаем, хотя и о поступке намеренном речи тут тоже идти не могло. Она опять переменяла подгузник и как раз подняла ребенка, чтобы сдуть с его чресел избыток талька. Ручонка, выбитая из плеча, была примотана к плотному тельцу малыша полоской марли, узлом завязанной на спине. Другая, свободная, лупила, пока он орал, по воздуху. Кристин, раз за разом наполняя легкие, дула на него — издали, чтобы младенец не заехал ей бьющейся ножкой в лицо.

Она размышляла о том, что может случиться, если разжать сейчас руки — так, чтобы он упал.

Держала-то она его крепко и рук разжимать не собиралась. Но душа Кристин цепенела от великого груза ответственности, возлегшей на нее, от малой малости того, что могло обратить ее в средоточие людского внимания. Ослабь один-единственный раз пальцы — и этого будет довольно. Даже если она ослабит их с перепугу — телефон вдруг затрезвонит или в дверь постучат, ее все равно выволокут под раскаленный свет общественного презрения. Как странно! Собственная жизнь Кристин исковеркана этим младенцем до неузнаваемости, ее безжалостно отсекли от существования, которое она выстроила для себя перед тем, как забеременеть, бросили на произвол судьбы, и никого, ни единого человека эта гнусная несправедливость не волнует — нет ни гневных кликов общественности, ни задающей вопросы полиции, ни социальных работников, принюхивающихся у дверей. Никто, похоже, не усматривает в случившемся ничего недопустимого, и это при том, что уверенную некогда в себе, наделенную острым умом молодую женщину жестоким, насильственным образом, обратили в волочащий по полу ноги автомат.

Одна из причин, по которым Кристин ничего теперь не могла понять в газетах, состояла в том, что, даже если судить по тем заголовках, прочесть которые ей доставало времени и сил, дети все чаще и чаще получали деньги, и деньги немалые, в виде компенсации за любые беды, какие им пришлось пережить, пока они находились во власти растивших их взрослых. Горести несчастных простирались от сексуального насилия до ошибочной диагностики неспособности к обучению, а Кристин не сомневалась, что среди них попадались такие уроды, на которых судам и время-то тратить не стоило. Впрочем, понять она не могла другого — почему никто ни словом не обмолвится о страданиях людей, которые этих деток растили. Умученные до безумия, они кончают тем, что фотографии их появляются в газетах под заголовками наподобие «ЛИК ЗЛА».

Кристин уже было вернула младенца в кроватку, и вдруг он без какого-либо предупреждения взял да и пописал. Из шишковатого членика ударила прямо ей в грудь горячая струйка мочи. И Кристин разжала, в судороге отвращения, руки, и малыш упал.

И снова он грохнулся на тощий ковер, снова хрустнули кости. И снова она немедля подхватила его, проверила, нет ли каких повреждений. Были, и на этот раз куда как худшие. На этот раз он ударился попкой.

Впрочем, на то, чтобы успокоить его, времени ушло примерно столько же, сколько вчера. Похоже, он сам уже понимал, как здорово поуродовался. И боялся навредить себе еще сильнее. Завернутый во фланелевое одеяльце, малыш взирал на Кристин с животным недоумением.

— Ме, — сказал он.

На следующий день Кристин оставила его дома, одного, а сама пошла в полицейский участок. Участок располагался неподалеку — уродливое, приземистое, собранное из готовых секций строение, стоявшее напротив ветеринарной станции и благотворительного магазинчика «Красного Креста».

Кристин вошла в стеклянную дверь, украшенную листовками насчет наркотической зависимости от растворителей и недопустимости ношения перочинных ножей. Представилась полицейскому, сказала, что нуждается в помощи.

Полицейский этот был молодым человеком с кустистыми бровями, напомаженными белыми волосами и плечами точь-в-точь как у бутылочки «Пепси». В крупных мочках его ушей различались дырки, в которые прежде были продеты гвозди с большими шляпками, а может, и просто серьги. Если бы не нашивки на его рубашке с коротким рукавом, он очень походил бы на младшего продавца из магазина готового платья для подростков. Кристин отогнала мысль о том, что никакого толка она от него не добьется, и объяснила, в чем ее беда. Она целыми днями сидит в доме одна, сказала Кристин, и потихоньку сходит с ума. Не может ли Закон помочь ей?

— Вы боитесь, что можете причинить вред вашему малышу? — спросил полицейский.

— С малышом все в порядке, — ответила Кристин. — Опасность грозит мне.

— Опасность чего?

— Того, что я вообще перестану существовать.

Наступило молчание, полицейский переваривал сказанное Кристин.

— Вы не хотите поговорить с ЖК? — спросил он, наконец.

— С кем?

— С женщиной-констеблем.

— Да какая мне разница, с кем говорить?

Он снял с телефона трубку, нажал кнопку. Спустя шестьдесят секунд Кристин уже ввели в грозящую клаустрофобией комнатенку — вроде крохотной ванной, но только с двумя стульями и столом вместо унитаза и ванны. Стены комнатенки были оклеены плакатами, призывающими к борьбе с домашним насилием. Кристин села, уже жалея о том, что пришла сюда. Ей хотелось внушить полицейским мысль о том, что, если они собираются помочь ей, не следует поступать с ней вот так, следует отвести ее в какое-нибудь приятное место, а не таскать из одной маленькой каморки в другую, еще меньшую. Впрочем, разговор начала не она. Женщина тридцати с чем-то лет, облаченная в полицейскую форму, стала задавать ей вопросы.

— Вы боитесь, что можете причинить вред вашему малышу?

— Опасность грозит не моему малышу, опасность грозит мне, — повторила Кристин.

— Что заставляет вас так думать?

— Раньше я была человеком. А теперь обращаюсь в машину.

Полицейская косо улыбнулась.

— Такое чувство время от времени возникает у каждого из нас.

— Да, но меня оно просто не покидает, — резко ответила Кристин.

— Так чего вы хотите от нас?

— Хочу, чтобы вы забрали ребенка.

— Вы считаете, что не можете больше за ним ухаживать?

— Ухаживать я за ним могу превосходнейшим образом. Это единственное, что я теперь могу.

— Но как же, в таком случае, может, по-вашему, поступить с вашим ребенком управление полиции?

— Я подумала, что вы могли бы отправить его в тюрьму, отдать какой-нибудь заключенной. Они же все равно целыми днями по камерам сидят. Уверена, если правильно выбрать женщину, все получилось бы очень хорошо.

Некоторое время полицейская усваивала услышанное, потом склонилась над столом, заглянула Кристин в глаза.

— Послушайте, — сочувственным тоном предложила она, — давайте обойдемся без сарказма… Что вы на самом деле хотите мне сказать?

Сердце у Кристин упало. Она постаралась объяснить все как можно лучше, а попытки снова и снова сделать это требовали таких усилий — и должно же быть в ее жизни хоть что-то, что не станет повторяться до бесконечности, не оставляя надежд на лучшее.

— Раньше у меня была жизнь… — выдохнула она.

— Первый год всегда дается трудно, — согласилась полицейская. Как будто согласилась с тем, что первый год, проведенный в петле или на дне водоема, как правило, нелегок.

— Мне нужно, чтобы все прекратилось сейчас.

— А если не прекратится, что, по-вашему, может произойти?

— Уже произошло.

— Что именно?

— Я перестала существовать.

— На мой взгляд, вы более чем живы.

Разговор так и ходил по кругу — три, четыре минуты. Важнейшая мысль, которую Кристин пыталась внушить этой женщине, отвергалась ею, может быть, полицейская увиливала от нее инстинктивно, как младенец отпрядывает от ложки.

— Но мне грозит опасность, — настаивала Кристин.

— Вы считаете, что можете причинить себе какой-то ущерб?

— Ущерб мне уже причинили.

— Вы считаете, что не справляетесь?

— Я только это и делаю — справляюсь.

— Вы хотите сказать, что справляетесь еле-еле?

— Я справляюсь отлично.

— Ну… так и замечательно.

— Вы ничего не поняли, — взмолилась Кристин. — Ну, возьмите хотя бы себя. Вы здесь. Вы не сидите весь день у кроватки.

Полицейская усмехнулась.

— Было дело, сидела, — сказала она. И заметив на лице Кристин горестное непонимание, с искренней задушевностью прибавила: — Просто моя малышня подросла. Теперь уже в школе учится.

Невероятно. Как будто ты приходишь в полицию — ограбленная, избитая, изнасилованная, — а тебе говорят: забудь, жизнь, понимаешь ли, продолжается, через пару лет ты и разницы-то никакой не почувствуешь.

— Я думаю, вам стоило бы поговорить с психологом, — сказала полицейская.

— Психолог, он что, заберет моего ребенка?

— Нет-нет, на этот счет не беспокойтесь.

Кристин улыбнулась. Похоже, в этой идиотской ситуации только и оставалось, что улыбаться.

— А где сейчас ваш ребенок? — спросила полицейская.

— Дома.

— Кто за ним присматривает?

Кристин на мгновенье задумалась.

— Соседи, — ответила она. По правде сказать, соседей Кристин почти и не знала, во всяком случае, от полицейского оцепления она их не отличила бы.

Мгновенное колебание ее женщина заметила — и выпрямилась, давая понять, что разговор окончен.

— Что ж, наверное, вам лучше вернуться домой и избавить соседей от лишних забот.

— Наверное, — согласилась Кристин.

Когда она вернулась к дому, вопли малыша пробивались сквозь все четыре его стены, походя на далекий вой пожарной сирены. Кристин оглядела дома соседей, стоявшие по обе стороны от ее — никаких признаков жизни. Может, в этих домах и есть женщины, а может, и нет. Может, в них есть даже женщины со своими младенцами. Но шторы на окнах опущены, непроницаемы, точно озонный слой, ограждающий Землю от Вселенной.

Кристин открыла дверь своего домишки, вошла внутрь. Вопли, разумеется, мгновенно усилились — по эту сторону двери работали совсем другие законы акустики.

Она прошла прямиком к кроватке. Малыш был весь лиловый от крика и несло от него, как из сточной канавы. И то была не обычная его вонь, что-то другое, агрессивное и куда более злобное.

Кристин начала раздевать его, но смрад вонзался ей в ноздри, как тонкий, не толще иголки, стилет. Глаза малыша выпучивались от крика, словно он гневался на идиотизм ее мечтаний о том, что она будто-то бы способна хоть что-то в его жизни поправить. Кристин расстегивала кнопки комбинезона, под которым крылся очередной из отравлявших ей жизнь подгузников, а сама все думала, как же ей теперь быть.

Она подняла малыша, подержала его над головой, высоко-высоко. Возвела к нему взгляд.

Тельце, заслонившее голую потолочную лампочку, казалось черной массой, корчившейся планетой, затмевающей домашнее солнце. Кристин продержала его так долгое время, вглядываясь в темную, орущую образину, в переломанные конечности, болтавшиеся у ее лица.

И наконец, со всей, какая нашлась у нее, силой, метнула его через комнату, и малыш с глухим пластилиновым шлепком врезался в стену.

Как и в прошлые разы, она тут же бросилась к ребенку — поднять его с пола. Ведь очень важно, чтобы между действием и противодействием проходило совсем малое время. Если реагировать сразу, без промедления, все и всегда можно поправить. Как молния, пронеслась она через комнату — туда, где лежало малое тельце, подняла его на руки. Чего-то в нем не хватало, это она поняла мгновенно.

У малыша отвалилась головка. Кристин пала на колени, — еще прижимая рукой к груди торс с обвислыми членами, — обшарила взглядом покрытый ковром пол — от стены до стены. И сразу увидела голову, закатившуюся под стол.

Нежно опустила Кристин тельце малыша на ковер и поползла на четвереньках к столу. Достала из-под него голову (большую, одной рукой не ухватишь, потребовались обе), присела на корточки, разглядывая ее. Кристин вертела голову так и этак, — вот волосистый затылок, вот мясистое личико. Баюкая личико в ладонях, она поворачивала его по часовой стрелке, пока сошедшиеся брови младенца не расположились параллельно ее бровям.

Младенец смотрел на нее так, будто впервые увидел. И молчал. Выражение просыпающегося разума сменило прежнее, привычное, говорившее о животном лукавстве. Губки младенца подергивались, как будто у него появилось, наконец, что ей сказать.

А потом он дважды мигнул, томно-томно, и смежил, точно фарфоровая куколка веки. Вся краснота гнева отлила от этого личика, оно побледнело и кожа его обратилась в глянцевую кожу младенца с обложки глянцевого журнала для молодых мамаш.

Стараясь не делать резких движений, Кристин отнесла заснувшую голову к спящему телу и воссоединила их.

И начиная с этого дня, никаких больше хлопот ребенок Кристин не доставлял. Лежал себе в кроватке, интересуясь сам собой, ничего от нее не требуя. Природа взяла свое, как и обещала та полицейская женщина.

В жизни Кристин приоткрылось окошко: ну-ка, давай, выгляни. Но она все еще мешкала, ни в чем пока не уверенная. Душа у нее была такая махонькая — усохшее, мелкое существо, дрожавшее в располневшем теле, точно сбежавшая из лаборатории мышь посреди пустого, гулкого научного института.

В виде опыта, Кристин попыталась, наконец, проделать что-то такое, что привычно делала в прошлой жизни: начала читать книгу. Роман — в твердой обложке, включенный в список бестселлеров, и несколько дней назад принесенный в дом мужем. С тех пор, как Кристин неуверенно присвоила роман, прочесть ей удалось лишь несколько страниц, — непривычное умственное упражнение быстро ее утомляло. Но пока все вроде бы шло хорошо. Эту книгу читали другие взрослые, как и она люди — прямо в эту минуту, во всех городах страны, а может даже и мира.

Она переворачивала страницы, муж стоял у кроватки.

— Ну, как мой мужчинка, а? — негромко спросил он, не смея коснуться младенца. — Какой-то он нынче тихий.

— Да, он мальчик хороший, — согласилась Кристин. — Тебе не пора новости смотреть?

Все черные

— Мы еще где?

Головка дочери шевельнулась у меня на плече. Убаюканный напевным «тум-ду-ду-дум» поездных колес, я тоже задремал. И увидел во сне Джона, — он гладил меня по голому заду, и средний палец его застревал в расселинке. Я поморгал, вглядываясь в реальность нашей долгой дороги, отдалявшей меня от него.

— Дай-ка я на часы посмотрю, — сказал я, вытягивая правую руку из-под теплого тельца Тэсс. Она сдвинулась — ровно настолько, чтобы я смог увидеть часы.

— Нам еще лет сто ехать, — сказал я.

— Так темно уже.

— Это только видимость, у нас тут свет горит, а окна в поезде затемненные.

Сообщил я это тоном авторитетным, взрослым, однако сам засомневался. Снаружи и вправду уже темнело. Может, у меня часы врут?

— Не проголодалась?

Она не ответила. Заснула снова. Руку уже кололо, словно иголочками. Я слегка согнул ее, осторожно. Если буду дергаться, потревожу дочку, и она переложит голову мне на колени. Я же не могу позволить, чтобы кто-то увидел голову дочери у меня на коленях, пусть даже это будут люди совсем посторонние, пассажиры. Если жена прослышит об этом, она мигом обвинит меня в педофилии, инцесте, совращении ребенка, в чем угодно. А мое право видеться с Тэсс и так уж висит на волоске.

Я глянул вбок, через проход, на мужчину, листавшего выданный ему в поезде задаром журнал, и мне удалось различить цифры на его электронных часах. Точно такие же, как на моих. Да, но солнце-то снаружи, похоже, и вправду садилось.

Я протер левой ладонью глаза. Веки еще щипало, слишком много я плакал. Я — транзитник, мотающийся между двумя людьми, и оба на меня злы. Проезжаю двести миль только затем, чтобы обменять одну вспышку истерической ревности на другую.

Жена и двух минут проговорить со мной не может, чтобы не дать мне понять, как тяжка для нее жизнь на одной со мною планете. Разговор у нас начинается с Тэсс, — что наша дочь ест и пьет, чего есть и пить не желает, и почти сразу жена принимается визжать, рыдать, грозиться и поминать своего адвоката. Проходят недели, Тэсс я не вижу, и иду в юридическую контору, чтобы женщина, сидящая там, написала жене письмо, которое она не выбросит на помойку, не прочитав. И мы приходим хоть к какому-то соглашению. Я получаю разрешение сводить Тэсс в «Мак-Дональдс». Или в зоопарк. Или в кино. Две сотни миль дороги — это плата за право посидеть с дочкой в темном зале, пока она смотрит сентиментальную, гетеросексуальную чушь, произведенную корпорацией «Уолт Дисней».

Пока Тэсс с матерью, а с матерью она проводит каждую, почитай, минуту нашей с ней жизни, сожитель мой, Джон, счастлив. Он не упоминает о Тэсс никогда, делает вид, будто ее попросту нет на свете. Посасывает мой конец — так, точно у того и функции-то никакой биологической не было, кроме одной: Джону удовольствие доставлять. Купается в свободе небезопасного секса со мной, уверенный, что от меня никакого риска исходить не может. Он словно перекодировал десять моих верных супружеских лет в состояние досексуальности, чудодейственной невинности, приготовлявшей меня к его появлению. Все, что нам требуется — оставаться неразлучниками, и тогда ни единая чума этого мира нас не возьмет.

Когда же я заговариваю о том, как скучаю по дочери, лицо его темнеет. Впрочем, тут, скорее, метафора. Джон — чернокожий.

В этот раз Тэсс впервые приехала на уик-энд в мой новый дом и получился чистый ад. Ад для меня, ад для Джона. Что думает на сей счет Тэсс, я не знаю. Джон, выкрикивавший, когда я уходил, обвинения и ругательства, имени ее ни разу не упомянул. Хоть на это ума хватило. В общем-то, он понемногу взрослеет. Скоро, — если мы до того дотянем, — наша разница в возрасте ничего уже значить не будет.

С поездом явно что-то не так. Он тормозит. Небо снаружи серое, словно его затянуло тучами, однако туч никаких нет. Поезд встал.

— Мы еще где?

— Ехать и ехать.

— А что случилось?

— Не знаю.

Поезд пополз назад, плавно и тихо. Тэсс садится, прижимает лицо и ладошки к стеклу, вглядывается в деревья, в электрические столбы, уезжающие в неправильную сторону.

Из динамиков доносится извещение. Где-то впереди произошла авария, поезд возвращается на несколько станций назад, в Перт. Оттуда пассажиров, следующих до Эдинбурга и далее, повезут спецтранспортом. Извинения, непредвиденные обстоятельства, принимаются все возможные меры, не забудьте взять с собой багаж, только мороки с вашим барахлом нам и не хватало.

— Мы возвращаемся в дом Джона? — спрашивает, нахмурившись, Тэсс.

— Это не дом Джона, — не подумав, огрызаюсь я. — Он мой.

Тэсс молчит. Ей мои притязания представляются бессмысленными: как это дом может быть моим, если в нем нет ни ее, ни мамы? Величайшая победа, одержанная женой, состоит в том, что каждое мое по-настоящему радостное воспоминание, в котором присутствуем мы с дочерью, заперто в прошлом — во временах моей «нормальности». Никакой счастливой отцовской памятью, не обремененной присутствием жены, мне обладать не дозволено, как будто все те прекрасные мгновения (когда Тэсс, визжа, ковыляла по саду, а я гонялся за ней с лейкой, когда я учил ее сидеть, не падая с него, на трехколесном велосипеде, когда показывал, как вставлять в спортивные тапочки новые шнурки) только потому и возможны были, что рядом с нами стояла Хизер, одобряя все происходящее.

— Мы возвращаемся назад, — вздыхаю я. — Нас высадят на вокзале. Впереди стояли особые фонари, без которых нельзя ехать домой, а теперь они разладились. Так что мы поедем специальным транспортом.

— В каретах?

— Нет, специальный транспорт это… ну, вроде автобусов.

Я знаю, сейчас она спросит, какая, все-таки, разница, и роюсь, пока еще есть время, в мозгу, пытаясь найти ответ.

— А какая разница между автобусом и специальным транспортом?

— Да, по-моему, никакой. Как между кино и фильмом.

Джону это не понравилось бы. Джон у нас театральный деятель. Для него кино есть сфера бескомпромиссных произведений искусства, создаваемых auteurs[7], а фильмы суть голливудские гамбургеры, кои стряпаются корпорациями гомофобов. Однако мир человеческого языка простирается далеко за пределы узкой полоски голубоватого словаря Джона. Теперь это и не мой уже мир, тем не менее, он существует. И большинство людей так и продолжает жить в нем.

— А работа у Джона есть? — спрашивает дочка — с такой безыскусностью, как если б она поинтересовалась, имеется ли у него велосипед.

— Я же тебе говорил: он драматург, пишет пьесы.

— Вроде «Питера Пена»?

— Нет. Пьесы для взрослых. Одну из них показывали на особом фестивале, как раз перед тем, как ты приехала.

— А про что она?

Я задумался — а про что она, — и в голове моей попустело. Поначалу я решил, что это как-то связано с горем, которое поразило меня, когда он сказал, что мы не можем больше быть вместе, но вскоре понял — нет, просто очень трудно объяснить девочке про что пишут пьесы геи, и объяснить так, чтобы мать ее не взвилась до самого потолка.

А продумав еще пару секунд, я сообразил, что дело ни в том, ни в другом. В мертвенном электрическом свете вагона, везшего задом наперед мою восьмилетнюю дочь и меня, я понял вдруг, что пьеса моего на редкость одаренного, получившего не одну премию сожителя повествует, собственно говоря, ни о чем — если не считать одного: что такое быть геем. По сравнению с любой детской книжкой, сюжета в ней кот наплакал.

Я набираю побольше воздуха в грудь:

— Ну, в общем… Как один человек пытается помешать другому стать важным политиком.

— А как?

— Рассказывает всем про его тайну.

— Какую?

Я игриво хихикаю, изображая нечто среднее между отцовским лукавством и инфантильным смущением.

— Так это же тайна, — и я подмигиваю.

— А мне эту пьесу посмотреть можно? — не без вызова спрашивает Тэсс.

— Она уже не идет, — отвечаю я.

— Не идет?

— Ее показывали недолго, — говорю я и вспоминаю страсти, интриги, споры, сложные переговоры, все, что заполняло те длинные десять дней. — А потом перестали.

Пауза, Тэсс осмысливает услышанное.

— Значит, все, кроме меня, эту тайну знают, — наконец, говорит она.

— Угу, — и я ухмыляюсь, чувствуя себя погано из-за моей трусости, из-за компромисса с матерью Тэсс, которой, собственно, это и требовалось, — чтобы мои сексуальные наклонности как раз такое чувство у меня и вызывали.

Поезд останавливается на Пертском вокзале: по трансляции еще раз просят не забывать багаж. Тэсс всматривается сквозь окно в расточающуюся мглу.

— Ночь уже? — спрашивает она, укладывая сумку.

— Нет, пока только вечер. Половина пятого.

— Тогда, значит, дождь пойдет?

Я занят тем, что проверяю, не забыли ли мы чего. По проходу мимо нас проталкиваются пассажиры.

— Не знаю. Может быть.

— У меня сумка сверху не закрывается, — напоминает она. — Не хочу, чтобы промокла моя новая книжка.

И это меня потрясает. «Новая книжка» ее — «Великие люди всех веков» — подарок, сделанный Джоном, когда она только-только приехала, когда ему еще удавалось справляться со своими чувствами. Я-то полагал, что Тэсс, стоит мне отвернуться, сунет ее в ближайший мусорный бак. А она вот хмурится, пытаясь сообразить, как бы ей прикрыть сумку, чтобы туда не затекла дождевая вода.

— Да ничего, Тэсс, если пойдет дождь, я спрячу сумку под пальто.

И снова чувствую, что того и гляди заплачу. Надо же, до чего дошло: слезы, которые я проливал когда-то при разных памятных событиях — при рождении ребенка, при смерти близкого человека, — теперь оказываются тут как тут всякий раз, как во мне забрезжит надежда, что дочь согласится принять в подарок от моего любовника дрянную, политически корректную книжонку.

Мы сходим на платформу. Все фонари на ней горят. Ну, так они и всегда горят, не правда ли — на железнодорожных-то вокзалах? Я взглядываю в небо, за бетонный навес, под который нас высадили. Небо теперь розовато-лиловое, даром что сейчас середина лета. И меня вдруг начинает тревожить моя неспособность сказать, чей это светящийся шар зацепился за горизонт — луны или солнца?

Мужчина в форме железнодорожника указывает нам рукой на мост, перекинутый через пути. В другой руке он держит плакатик: «Эдинбург и Юг», и мне начинает казаться, будто «Эдинбург и Юг» это такая музыкальная группа, ритм-энд-блюз, заманивающая публику в местную пивную.

— Вон туда, — говорю я, все еще цепляясь за надежду на лучшее будущее.

На привокзальной площади стоят, ожидая нас, три «спецтранспорта», они же автобусы. На одном значится: «Глазго/Карлайл», на другом: «Эдинбург/Ньюкастл», на третьем: «Лондон». Мы с дочерью встаем в нужную нам очередь, в ней человек тридцать. Стоящие сразу за нами молодые люди, мужчина и женщина, извлекают из сложившихся обстоятельств лучшее, что они могут дать, — целуются. Чмокающие и сосущие звуки, издаваемые ими, кажутся комически эротичными и — под темнеющим небом — слегка нереальными. Средних лет женщина, которая стоит перед нами, отпускает замечание о странности нынешней погоды.

— Что-то неестественное, нет?

Меня обуревает извращенное желание защитить право небес темнеть, когда им заблагорассудится, однако я молчу. Я сейчас направляюсь в мир нормальных людей. А в нем существуют правила, которые надлежит соблюдать. Ко времени, когда я доберусь до кесуикского дома жены, я уже стану таким нормальным, что мне может даже предложат вступить в тамошнюю футбольную команду.

— А у Джона красивый цвет кожи, — вдруг сообщает Тэсс. — Красивее, чем я думала.

Я от ушей до плеч заливаюсь краской. Лучше бы мы сидели сейчас вдвоем в какой-нибудь комнате, дочь и я. Тогда я мог бы откинуться в кресле, слушая, как она произносит эти слова, тая от обморочного удовольствия, которое они мне доставляют, и не испытывая тошнотворного страха, что придется, того и гляди, заткнуть ей рот.

— Мама же говорила тебе, что он черный, так? — ласково напоминаю я. Память мою еще продолжает саднить образ Хизер, шипящей в присутствии Тэсс, о том, что возможность забавляться с большим черным хером, а не собственным маленьким вялым придатком, наверное, приносит мне немалое облегчение.

— А по-моему, он и не черный, — говорит Тэсс. — Он коричневый.

Я улыбаюсь. В городе, где проживает моя жена, черные большая редкость. Они там — без малого невидимки. Как и гомосексуалисты.

— Сам он считает себя черным, — уведомляю я Тэсс. — Да так оно и есть.

Однако Тэсс не собьешь.

— Но он же не такой, — настаивает она. — Он… у него цвет, как у шоколадного желе.

Меня разбирает смех. Мысль о Джоне, как о скульптуре, слепленной из шоколадного желе, делает его смешным и милым. Чуть меньше похожим на грозный, бесформенный хаос эмоций, способный выкинуть меня, подобно некоему природному катаклизму, из его жизни. Я представляю себе поверхность желе, замороженного в холодильнике и оттаявшего в комнате: шелковистую испарину, постепенно начинающую мерцать, точно звездная россыпь. Представляю кожу Джона. Однако Тэсс все еще ожидает удовлетворительного объяснения.

— Мы говорим «черный», потому что он не белый, как мы, — вот какое я ей предлагаю.

— Мы же и сами не белые, — говорит она таким тоном, точно это и дураку понятно.

— Ну, почти, — вздыхаю я.

— Ты вот розовый, — заявляет Тэсс, ткнув мне пальцем в лицо, — с красными пятнышками. А в темноте черный. Мы все черные.

Нам, наконец, разрешают погрузиться в автобус, в «спецтранспорт». Времени только пять, однако почти весь свет, какой оставался в небе, иссяк. Звезд нет, а луна — да, то, что я вижу, это определенно луна — совсем побледнела.

Как только мы усаживаемся, Тэсс включает свет над сиденьем — маленький, узконаправленный светильник, торчащий рядом с вентиляционным отверстием. Потом достает из сумки книгу Джона и раскрывает ее на первой странице.

Водитель автобуса приносит от имени железнодорожной компании извинения за задержку, напоминает нам, что курить в его машине нельзя, нигде. Он довезет каждого из нас до станций, на которых мы собирались сойти с поезда, однако предпочел бы не заезжать на те, которые лежат «совсем уж в глухомани». Всякий, кому нужна такая станция, может подойти к нему и сказать об этом. Никто не подходит. Не беспокойтесь, водитель, мы все тут люди нормальные.

Автобус выезжает со стоянки, свет его фар прометает угрюмый гудрон. Пока мы катим к шоссе, несколько пьяноватого вида молодых людей машут нам на прощание руками, однако в остальном улицы Перта выглядят запустелыми. Как будто все разбежались по домам, опасаясь ливня, или метели, — или чем там угрожают нам небеса.

Сидя рядом со мной, Тэсс читает о великих исторических личностях. Стервозного вида Сафо занимает одну страницу с Шекспиром, однако до поэзии их маленькая Тэсс не вполне еще доросла. Она листает книгу, пока не отыскивает Клеопатру, темнокожую, наподобие, — ну да, шоколадного желе. Царица Нила восседает на троне в окружении прислужниц и экзотических зверей. Демография этого уголка древнего Египта наводит на мысль о счастливом сожительстве женского евангелистского хора с обитателями зоопарка.

Странно, почему меня так раздражает эта книга, тем более, что люди, описанные в ней, действительно существовали и в большинстве своем были как раз такими черными или голубыми, какими их в ней изобразили. Разве она не лучше тех исторических книжек, на которых вырос я, — набитых белыми самцами, воюющими друг с другом? Я наугад прочитываю кусочек текста. Оказывается, Клеопатра была мудрой, хитроумной правительницей, делавшей все для того, чтобы ее мирная цивилизация не попала в лапы алчных римских мародеров. Полагаю, Клеопатра из этой книжки не стала бы раскидывать ноги перед любым напялившим доспехи мужланом.

— А что говорит мама про меня и Джона? — спрашиваю я у Тэсс, когда автобус уже довольно далеко отъезжает от города.

— Ничего, — отвечает Тэсс.

— Совсем ничего?

— Она занята.

— Заботами о тебе?

— Просто занята.

Потерпев поражение, я вглядываюсь в окно. Стекло в нем, конечно, слегка тонированное, но все равно, темнота снаружи стоит какая-то странная. Вчера к этому времени даже сумерки еще не наступили. Мимо нас монотонно проплывают головные огни машин. Водитель автобуса что-то бормочет в мобильник. Слов я не различаю, но от интонаций его веет тревогой.

А я вдруг соображаю, что пассажиры автобуса как-то уж слишком тихи. Пара-другая их время от времени перешептывается, но больше никто ничего не говорит. Я оборачиваюсь, пытаясь вглядеться в лица моих попутчиков. Они отвечают мне взглядами — глаза у них перепуганные, лица белые. Нет, действительно белые. Им страшно. Они тоже помнят вчерашний день. И тоже не понимают, почему сегодняшний так на него не похож.

Ход автобуса все замедляется, замедляется. Водитель часто мигает фарами, предостерегая встречные машины. Похоже, многие автомобилисты не пожелали принять во внимание странность нынешней погоды — едут себе, как ни в чем не бывало, с выключенными головными огнями, словно никаких проблем с видимостью попросту не существует. Словно они не желают позволить невразумительным изменениям в погоде их застращать. И что меня пугает, — чем темнее становится небо, тем большее, похоже, число водителей проникается этим залихватским настроением.

— Исусе, да проснитесь же вы, — громко бурчит наш водитель, когда мимо проносится еще один темный автомобиль.

Спустя совсем недолгое время скорость автобуса спадает до тридцати миль в час. Каждая четвертая или пятая машина, какая нам встречается, идет без огней. Некоторые хотя бы испускают скорбные гудки, большинство же катит в молчании.

Поскольку света снаружи почти не осталось, окна автобуса обращаются в зеркала. Каждый из нас с нелегким чувством вглядывается в свое отражение, выполненное в технике chiaroscuro[8]. Кроме Тэсс, которая так и читает свою новую книгу. Великая «женщина цветных», Гарриет Табмен, освобождает своих рабов при небольшой помощи президента, для которого места на картинке не нашлось.[9]

— Интересная книга? — кашлянув, спрашиваю я.

— Ага — отвечает Тэсс. Она поднимает руку к рыльцу кондиционера, покручивает его туда-сюда. Я понимаю: Тэсс ошибкой приняла его за регулятор светильника и пытается добиться света поярче.

— Это чтобы воздух подавать, — негромко сообщаю я. — Свет не регулируется. Он либо включен, либо выключен.

— Темно становится, — жалуется она.

— Да уж, — соглашаюсь я, вглядываясь в окно.

— Нет, — говорит она. — Не там. Здесь. Свет тускнеет.

Тэсс указывает пальцем на лежащую поверх ее колен книгу. Женщина-астронавт улыбается со снимка, сделанного незадолго до того, как ее разнесло вместе с «Челленджером» на атомы. Текста я почти не различаю. Дочь права.

Очень скоро освещение в автобусе блекнет настолько, что он начинает походить на подводную лодку. Двигатель все еще исправно урчит, однако светильники в кабине ведут себя так, словно их подключили к собственным аккумуляторам, которые все до единого вдруг взяли да и сели. Верхний свет, освещение аптечки, лампочка, показывающая, занят туалет или свободен, все они теперь еле-еле желтеют. Мне вдруг приходит в голову, что, наверное, наличие туалета и отличает «спецтранспорт» от автобуса, однако делиться этим полезным и познавательным фактом с Тэсс сейчас, пожалуй, не время. Хорошо, что она так поглощена своей книгой о великих людях и на все нарастающее в автобусе напряжение внимания не обращает.

Одна из пассажирок проходит к водителю, предупреждает его о том, что он отлично видит и сам. Водитель отвечает ей раздраженно. Женщина возвращается на место и взволнованным шепотом пересказывает услышанное мужу. Тот бормочет пустые успокоительные слова: «Фигня», «Мы этого так не оставим» и прочее.

— Да поезжай же ты, мать твою! — кричит кто-то с самых задних сидений.

Водитель проводит с кем-то по телефону лаконичные переговоры. Потом, шепотом матерясь, резко выворачивает руль и съезжает с шоссе.

Проехав по полоске ровного битума, автобус останавливается перед заправочной станцией. Во всяком случае, я думаю, что это заправочная станция. Ну правильно: я различаю стоящие в тени насосные колонки, похожие на ошкуренные пни. За ними виднеется прямоугольник бледного света, льющегося из стеклянного фасада самой станции. Несколько человек стоят, стеснившись за стойкой, освещенной единственной помигивающей лампой дневного света.

Дверь автобуса, шипя, открывается. И как только водитель поднимается из кресла и покидает автобус, я вдруг понимаю, всем нутром, костным мозгом, что мне с дочерью тоже лучше сойти. Вокруг пыхтят наши призрачные спутники, корчась от страха, колеблясь на кошмарной грани, отделяющей пассивность от паранойи.

— Пошли, Тэсс, мы выходим.

Поразительно, но она не спорит, не говорит, что мы еще не приехали, не задает вопросов. Просто запихивает книгу в сумку и выбирается в проход. А я даже не даю себе труда прихватить собственную сумку, в которой лежит мое белье и халат — мой халат, навсегда пропитавшийся запахом мужчины, которого я люблю. Я обеими руками подталкиваю Тэсс вперед, и мы выпрыгиваем из автобуса, — словно соскакиваем с кружащейся карусели.

Водитель уже яростно препирается о чем-то с людьми, стоящими за стеклянной дверью заправочной станции, однако, в чем бы ни состоял их спор, предмет его обесценивается, когда двигатель автобуса неожиданно взревывает. Кто-то из охваченных паникой пассажиров уселся за руль. Визжа редукторами, автобус вылетает со стоянки. Свет его фар и хвостовые огни — все это меркнет, пока он уносится по шоссе, походя не столько на автобус, сколько на перегруженный темным металлом автоприцеп, влекомый невидимой силой.

Я подхватываю Тэсс на руки и неуклюже бегу за автобусом. Не для того, чтобы догнать его, нет, чтобы вернуться на шоссе. Я должен добраться до открытой дороги, не знаю, почему, но должен. Дочь весит не меньше тонны, она бьется и извивается, пытаясь вырваться из моих лап, впившихся ногтями ей в ребра.

— Пап, я и сама бежать могу, — задыхаясь, произносит она, и я опускаю ее на землю. За нами, на заправке, слышится звон разбиваемого стекла и следом — визги и крики. А мы с Тэсс несемся сквозь тьму, сквозь миазмы дизельного топлива.

Несколько минут спустя мы уже стоим на шоссе. Не на съезде с него — на покрытой гравием обочинке сплошного участка. Тут повсюду торчат плакаты, твердящие, что поступать так не положено, однако извещения эти тонут во мраке. Только из трети стоящих вдоль шоссе фонарей и изливается хоть какой-то свет, да и настолько жидок, что приводит в недоумение даже насекомых, льнущих к фонарным стеклам. Небо черно, как смоль, беззвездно. Висящая над горизонтом луна, размазанная, точно кислотный ожог, мягко подсвечивает очертания зданий — города-призрака.

— Мы доберемся до дома, Тэсс, — обещаю я, после того, как мимо нас со свистом проносятся три темных машины.

Дорога Тэсс не интересует — она, покусывая губы, вглядывается в меня. Ей нужно что-то сказать, сообщить мне нечто особенно важное, однако Тэсс чувствует, что услышанное может оказаться для меня непосильным.

— Мама спит при полном свете, — говорит она, наконец, с таким видом, точно это сообщение непременно должно свалить меня с ног. — Он по всему дому горит. Весь. Я выключаю свой, когда мама заснет.

Разумеется, я и понятия имею, как мне к этому отнестись. Я с мудрым видом улыбаюсь, киваю, как будто все понимаю, — как с Джоном, когда он рвет и мечет, обличая врагов, на мой взгляд совершенно безобидных, — как когда-то с женой, пытавшейся объяснить мне, в чем нуждается женщина.

Появляется стремительно налетающий автомобиль с включенным дальним светом. Я поднимаю вверх большой палец, отчаянно машу всей рукой, от плеча. Автомобиль даже не сбавляет хода, и я едва не врубаюсь рукой в зеркальце со стороны пассажира.

— Под колеса не попади, пап! — молит дочь. Хотя нет, скорее, приказывает — кулачок ее вцепляется в полу моего пальто.

Я отступаю на шаг, жду следующей освещенной машины. Двадцать, тридцать темных проносятся мимо. Некоторые сильно помяты, у некоторых различаются на кузовах малопонятные пятна и подтеки. Водитель одной опускает стекло и орет нечто неразборчивое, все же остальные вполне могли оказаться пустыми скорлупками.

Между этими надеждами и их крушениями шоссе остается тихим и пустынным, точно каньон. Интересно, сколько мы уже здесь торчим, думаю я, и смотрю на часы. Электронные цифры их исчезли, обратив часы в бесполезный браслет.

Теперь остается только одна мера времени — постепенное угасание дорожных фонарей. Огромный грузовичище с прицепом, нарисовавшись в дали, сбавляет ход и останавливается около нас именно в ту минуту, когда издыхает последний фонарь. Мы, не очень веря глазам, смотрим, как он приближается — чудовищный, грязный, с целой решеткой фар, сияющих в полную силу. Когда грузовик встает перед нами, из под замасленного брюха его вырывается волна тепла и дизельных ароматов. Кабина водителя висит над землей так высоко, что мы не видим — кто там внутри. И несколько мгновений просто стоим и смотрим.

— Ну так чего, ехать-то, на хер, будем? — осведомляется хриплый мужской голос.

И я выпадаю из оцепенения, рву на себя дверцу кабины, пытаюсь поднять Тэсс, подсадить ее на железную приступку. Она, вывернувшись из моих рук, вскарабкивается, будто мартышка, наверх, оставив меня с ее сумкой в руках. Я лезу следом, зашибаю в спешке голень, мне страшно, что неведомый этот мужчина, увезет мою дочь в темноту.

Едва мы оказываемся в кабине, — я еще не успеваю и дверцу захлопнуть, — как грузовик трогается с места.

— Спасибо, — говорю я, стараясь не закашляться в густом сигаретном дыму.

— Да чего там, — отвечает шофер. Это настоящий великан, вышедший в тираж культурист, безобразный, но завораживающий. Поседевшие волосы его напомажены, рожа размером с лопату красна и покрыта щетиной. Говоря, он не отрывает налитых кровью глаз от дороги.

— Слезь-ка с рычага передач, — требует он. Тэсс сдвигает ноги, прижимает их к моим. Мы приникаем друг к дружке, отец и дочь.

— Куда направляетесь? — спрашивает шофер, обгоняя две темных машины. При этом он включает еще какие-то огни, как будто света у него в запасе, хоть залейся.

— Я… дочь возвращается к матери. В Кесуик.

— Это, на хер, где же такой?

— В Камбрии.

— Я ни в какую Камбрию, на хер, не еду. Я на склад.

— А где находится склад?

— В Карлайле.

Я не знаю, что сказать, и потому говорю: «Хорошо». Карлайл стоит не в миллионе миль от места, в которое я пытаюсь попасть, другое дело, что я и понятия не имею, куда, собственно, направляюсь. Дом жены сейчас укрыт непроглядным мраком. Дом Джона — мой дом — вероятно, тоже. Все, чего я хочу, это найти маленький оазис света, в котором можно будет устроить дочь, надежно и безопасно.

— Как вы думаете, свет в вашем складе есть?

— Да уж лучше бы был, на хер.

— А если нет?

— Ну, с этим я быстро разберусь.

Самообладание его вдохновляет, раздражает, пугает и влечет. Мне хочется схватить его за рукав и попросить — пожалуйста, пожалуйста, — объясните мне, что за чертовщина творится вокруг, как вы полагаете? Но я боюсь спрашивать, даже вежливо и спокойно, — а ну как он скажет, что не знает, а вдруг зарыдает-завоет, этот огромный, сильный мужчина с ручищами, как у Арнольда Шварценеггера. Пусть уж его уверенность в себе останется неоспоренной, пусть он делает свое дело, пусть держится света, в который верит так слепо.

Сквозь меня прокатывает волна тошноты, и я понимаю вдруг, что спал в последний раз уже очень давно. Обе ночи уик-энда я провел в постели любовника, ругаясь с ним, отстаивая право человечества на продолжение рода. Вместо того, чтобы дрыхнуть ночи напролет, я таращил глаза, вымаливал поцелуи прощения, выдумывал дурацкие теории заговора, объясняющие, почему на удивление хорошую, пользующуюся такой популярностью пьесу сняли со сцены после десяти представлений. А если мне все же удастся добраться до дома Хизер, она вряд ли предложит мне подушки и одеяла. Я откидываю голову назад, досчитываю до десяти и продолжаю считать дальше.

Шоферу, похоже, Тэсс интересней, чем я. Может, и у него есть дочь — или счастливые воспоминания о ней.

— Пора бы уж и в постельку, а? — улыбается он краем рта.

— Еще рано, — отвечает Тэсс. Узнать время по часам, которые светятся на приборной доске, труда ей не составляет.

— Верно, верно, — говорит шофер. — Так где была-то, м?

— В гостях.

— Здорово.

— Мне папин друг книгу подарил.

— Отлично.

— А можно я свет включу? — спрашивает Тэсс, указывая на выключатель внутренней лампочки.

Шофер качает головой:

— Пока я веду, нельзя. Закон не велит. Мне за это могут срок впаять.

Тэсс, надувшись, скрещивает руки на груди. Некоторое время мы все молчим, сидя поверх гигантского мотора, который ревет и содрогается под полом. Я смотрю в окно. С такой высоты мне хорошо видны окрестности — особенно теперь, когда не горят дорожные фонари. К моему удивлению, я вижу, что еще сохранились разбросанные там и сям по тонущему во мгле ландшафту дома и постройки, в которых свет горит как ни в чем не бывало. Время от времени, мы минуем деревни, и я различаю световые знаки — единственный работающий светофор, подсвеченные церковные часы, даже вывеску магазинчика, — удивительным образом сияющие в почти кромешной тьме. Никакой логики, никакой объясняющей хоть что-то причины я во всем этом усмотреть не могу.

Шофер наш тянется за новой сигаретой. Чиркая, безуспешно, спичками, он придерживает руль локтями. Я протягиваю руку, предлагая помощь, однако он пожатием плеч отвергает ее. Три неудачливых спички падают на пол и, наконец, он сдается, бросает коробок через плечо. Впрочем, из приборной доски торчит зажигалка, от нее он и прикуривает. Кончик сигареты, когда шофер присасывается к фильтру, вспыхивает яростно и ярко.

Тэсс поерзывает, обмякая и вновь выпрямляясь, сплывая в бессознательность. Потом осторожно припадает щекой к спинке сиденья, помаргивает, пытаясь разглядеть за стальной сеткой невидимый груз.

— Что там сзади? — спрашивает она.

— Всякое разное, — отвечает водитель.

— Какое разное?

— Секрет.

Она вздыхает и неторопливо погружается в сон. Шофер, встретившись со мной взглядом, подмигивает, потягивается, расправляя спину, поводя плечищами, пощелкивая суставами пальцев, и усаживается поудобнее, чтобы везти нас и дальше, сквозь ночь.

Мышь

Он только что проскочил сквозь огненный ад, пистолеты в руках раскалились, и тут экран залила ровная синева. Не смешно. Совсем не смешно. Игра была дьявольски трудной, и меньше всего он нуждался в отказе компьютера.

Манни резко откинулся на спинку вращающегося кресла, так что оно затрещало. Он был взбудоражен, вспотел. Играть в «Беглянку» — переживание высокооктановое. И когда ты вот так вылетаешь из игры, самое огорчительное состоит в том, что начать с места, с которого тебя выкинули, ты не можешь, весь «квест» приходится начинать заново.

В этой игре героиней — той, которой он управлял кнопками мыши — была Лена, красавица-девушка, пытавшаяся убежать из некой адской дыры прежнего советского блока. Орды агентов тайной полиции, сторожевые собаки, солдаты и внештатные психопаты выбивались из сил, стараясь не дать ей обрести свободу. Стоило лишь секунду просто просмотреть на экран и — ШАРАХ! Авторы игры были законченными садистами, несомненно стоявшими на стороне зла. Ни единому из 60 000 ребят, игравшими в нее от Канады до Кореи, так и не удалось довести Лену до границы.

Дополнительная притягательность «Беглянки» состояла в том, что всякий раз, как Лена подвергалась нападению, скудное одеяние ее становилось еще более скудным. Сквозь дыры в футболке проступали ребра, брюки обращались в лохмотья. Близкий разрыв гранаты срывал с нее куски одежды, выставляя напоказ лифчик и трусики. Ясно было, что победителю предстояло увидеть ее в чем мать родила.

Но тут-то и возникали главные трудности. «Беглянка» не целиком отрывалась от реальности. Лена была, разумеется, девушкой крепенькой, но все же не сверхчеловеком. Она уставала, получала ранения, бег ее замедлялся. Если ей случалось сходиться с боевиками из бывших коммунистов или с огнеметчиками слишком уж близко, она могла, конечно, лишиться части нижнего белья, но могла и погибнуть. Задача состояла в том, чтобы протащить ее через вереницу увечий и основательно подраздеть, — но не настолько, чтобы она обратилась в хорошо прожаренную отбивную, а на экране появился бы запрос, не желаете ли вы начать все с начала.

Для Манни лучшим в «Беглянке» были, на самом-то деле, те редкие мгновения покоя, в которые Лена отдыхала. Ты укладывал ее поспать, а сам становился на стражу, ожидая, когда она наберется новых сил. Цифровой счетчик внизу экрана показывал, как крепнет ее здоровье. Лена глубоко дышала, грудь ее вздымалась и опадала, ложбинка между грудей начинала поблескивать от реалистического пота. Большие темные глаза ее были прикрыты лишь наполовину… И тут невесть откуда выскакивал сумасшедший долболоб с базукой в руках. Хорошо, что в распоряжении Лены имелось автоматическое оружие, ножи, навыки кун-фу — в общем все то, без чего в восточной Европе девушке и дня не прожить. Манни понемногу осваивался с Леной — с ее реакциями, с тем, на какой расстояние она может прыгнуть, как заставить ее наносить удары, рубящие и колющие. Он был полон решимости рано или поздно довести ее до границы, потому что, во-первых, это станет настоящим волнующим переживанием, а во-вторых, он, наконец, и сам получит свободу и сможет заняться чем-то другим.

Манни вгляделся в синий экран. Его покрывали уродливые, словно набитые на пишущей машинке, белые буквы, из которых обычно составляются сообщения об ошибках. Одно из них говорило: «Generic host process for win32 services encountered a problem and needed to close[10]. BCCode: d5 BCP1:00802edo BCP2:00000002 BCP3:00804edo OSVer:5_1_2700 SP:1_0 Product:623_1». А в самом низу экрана стояло загадочное: «detailed report[11]», и отчет этот состоял всего лишь из «C: \WINDIWS\Minidump\Mini017403-01.dmp». Манни перезагрузился, на экране появилась рамочка, сообщавшая, что «система восстанавливается после серьезной ошибки». Он сердито ткнул курсором в ярлык «Беглянки». Уж больно часто это случается. Серьезные ошибки возникают по пятьдесят раз на дню. Если система действительно «восстанавливается», почему же он не может просто играть в свою чертову игру?

По экрану расползлось меню «Беглянки», смахивающее на вступительный кадр кинофильма. Лена стояла, не двигаясь, совсем одна на восточноевропейского стиля улице — с соборами и памятниками, силуэты которых рисовались в загаженном небе. Славянское лицо Лены сохраняло бесстрастие. Компьютерный циклический ветерок пошевеливал пиксели ее лоснящихся, русых волос. Сейчас все одежды были на ней: свободная куртка, оливковая футболка без рисунка, короткая кожаная юбка. Юбки этой он раньше не видел. При всяком входе в игру Лену одевали заново. Да и враги у нее всегда появлялись другие. Сегодня ты получал стаю оголодалых волков, завтра — банду баб-штурмовиков с самыми лесбийскими мордами, с кнутами и ацетиленовыми горелками.

«ГОТОВЫ К ИГРЕ УРОВНЯ 2?» — замигало на панельке выбора. Манни подумал-подумал — нет, боязно, вдруг все опять сорвется. И он, закрыв игру, вызвал программу электронной почты. И набросал письмо одному из друзей по игре, жившему в Дулуте, штат Миннесота, — вживе Манни его ни разу не видел.

хай, варец (написал он)

помоги! проблемы с минидампами. у меня 900 мгц и cpu на 128 ram, который гоняет win xp pro. вирусный сканнер up2date, правда на прошлой неделе защита отключилась, и я получил вирус msblast.exe. от вируса я избавился, но он попортил мой xp. выдает без всякой причины минидамп 4, обычно посреди беглянки. только разлетишься, экран без предупреждения синеет. не знаю, что делать, как это поправить. 3 раза переустанавливал xp и ни фига. есть идеи?

И внезапно на Манни навалилась жуткая усталость. А времени было всего-то девять вечера. Пиццы он, что ли, переел. «Коки» не осталось — одна только выдохшаяся муть на донышках триллиона, примерно, бутылок, валявшихся по всей квартире. Снаружи, по улице, на которой стоял его многоквартирный дом, пронеслась, завывая сиреной, скорая помощь. Он подошел к окну гостиной, глянул с высоты трех этажей вниз, на продуктовый магазин, стоящий по другую сторону улицы. В витрине его пакистанка добавляла в корзину, уже доверху заполненную апельсинами, новые. Вся витрина походила на выставку художников, работающих с фруктами и овощами. Манни нравилось вглядываться в их экзотические краски и формы, хотя покупать что-нибудь, не упакованное в запаянный пакет или картонку, в каких выдают по ресторанчикам еду на вынос, ему никогда бы и в голову не пришло.

Манни пошел пописать — заниматься этим приходилось в темноте, потому что лампочка в туалете перегорела и довольно давно. И там, стоя в отражаемом зеркалом мраке и тешась надеждой, что струя его попадает в середку смутно белеющего керамического пятна, он услышал крик.

Кричали где-то внизу, в одной из нижних квартир. На вопль из фильма ужасов это не походило, убийца с топором там явно ни на кого не напал. Скорее, то был взвизг. И явно женский. Или, может быть, детский. Вот уж не думал он, что в доме живут дети.

Манни снова вернулся к компьютеру, уселся перед ним. Прошло лишь несколько минут, слишком мало, чтобы Варец успел ответить на письмо. Но Манни все же проверил почту. Очередная орава спаммеров предлагала ему дешевые лекарства, продаваемые в его районе свежие синглы, новейшие военные игры, хирургическое увеличение пениса, средства стирания кредитных записей. Имелось, впрочем, и одно не преступающее закона письмо — от Майка, приятеля по игре, живущего где-то в Азии. Майк был дураком, каких мало, да и звали его вовсе не «Майком». Изображал из себя серьезного игрока, а все, что ему, ничтожеству, требовалось, это хоть какое-то общение. Прыщеватый коротышка-кореец в толстых очечках — не иначе. «Привет!». Привет и тебе, дрочила непутевый.

Непонятно откуда донесся звон, — да такой, что Манни едва из штанов не выскочил. Он вгляделся в экран ПК, гадая, какую новую свинью подложил ему Билл Гейтс. Ан нет, звон доносился из прихожей. То был звук дверного звонка, которого Манни никогда прежде не слышал.

Он оглядел передок своих тренировочных брюк, — нет ли на них влажных пятен, — провел ладонью по пушку на подбородке, на случай, если там застряли крошки от пиццы. А потом подошел к двери и открыл ее.

— Хай, — произнесла молодая женщина с ярко-синими глазами и светлыми волосами.

— Хай, — повторил он.

— Я живу внизу, — сказала она. Губной помадой эта женщина не пользовалась и, тем не менее, как две капли воды походила на Кортни Лав. На ней был кардиган, однако не из тех, что придают женщине сходство со старушкой мамой, — скорее уж со студенткой. Волосы крашенные, пострадавшие от химии, ну да ладно, не все сразу. Зато фигура отличная, роскошные титьки.

— Да? А я наверху, — попробовал пошутить он.

Женщина не улыбнулась. Лицо ее так и осталось напряженным. Ей хотелось сразу перейти к делу.

— Мне нужна помощь. — сказала она.

— Да? — безучастно повторил Манни.

— У меня в квартире мышь, — сказала она. — А я их не переношу.

— Дайте ей чем-нибудь по голове… сковородкой, — посоветовал он.

— Я не хочу ее убивать. Я хочу, чтобы она ушла, — объяснила женщина.

— И…

— И вы можете мне помочь.

— А что могу сделать я?

— Вы мышей боитесь?

— Нет.

— Ну вот, а я боюсь, так что у вас это лучше получится, верно?

Манни потерся плечом о дверной косяк. Он был бос, подмышки потные, футболка с изображением «Пиксиз» обтягивала отросшее брюшко.

— А просто кошку купить вы не можете?

Она положила ладони на бедра, отчего грудь ее словно сама собой натянула кардиган.

— Послушайте, мне бы очень хотелось спокойно заснуть этой ночью. Вы против этого ничего не имеете?

Звали ее Джи, а может, и Жи — он не расслышал. А жила она прямо под ним. Квартира была почище, чем его — в смысле копоти, — хотя захламлена примерно так же. Туфли, скомканные футболки, смятые колготки валялись повсюду. На покрытом ковром полу стояли пустые чашечки из-под пастели самых разных цветов. Дерьмовенький музыкальный центр устроился на кофейном столике, не в специальной тумбе для аппаратуры, какая найдется в любом приличном жилье, поверх него была навалена груда пластиковых коробочек от компактов — исполнителей этой музыки он не знал. Пара дисков валялась поверх ангорского свитера, отражая свет лампы, упрятанной в абажур из рисовой бумаги. В квартире стоял густой запах индийской кухни.

— Ладно, и где же ваша злоумышленница? — спросил Манни и сжал кулаки, словно приготовляясь к драке.

— Не знаю, — ответила Джи. — Она может быть где угодно.

— Скорее всего, она не дура перекусить, — сказал Манни. — Посмотрим на кухне.

В кухне порядка было побольше, чем в остальной квартире — возможно, Джи уже прибралась в ней, надеясь отвадить грызунью. По всем столам были расставлены баночки с альтернативной едой: травяным чаем, бургулем, тамариндовой пастой, козьим молоком. Если у мыши все дома, она уже перебралась в другую квартиру.

— И что я должен сделать, если мы ее найдем? — спросил Манни.

— Она часто показывается на глаза, — ответила Джи. — На редкость наглое существо.

Они стояли посреди кухни. Негромко гудел холодильник. Прилепленный к дверце морозильника магнитный значок рекомендовал: «ВОЗВЫШАЙ СВОЙ ДУХ КАЖДОДНЕВНО». Рядом с ним красовалась памятка насчет платежей по кредитке и основательно обтрепавшаяся наклейка с портретом Багса Банни.

— Давайте присядем, — сказала Джи. — Мы присядем, тут она и покажется. Вы пить не хотите?

— От пива не отказался бы.

— Я не держу спиртного. Есть апельсиновый сок, «Рибена», козье молоко…

— «Кока»?

— Могу приготовить свежий лимонад — лимоны и сахар. А если хотите шипучки, у меня есть очень вкусная пищевая добавка с витамином Б — в растворимых таблетках. Получается такой коричневый напиток.

Манни вглядывался ей в лицо, пытаясь понять, не на понт ли она его берет? Однако по лицу ничего сказать было нельзя.

— Спасибо, — сказал он, — просто апельсиновый сок. Со льдом. Лед-то у вас найдется?

— Думаю, да.

Она открыла дверцу холодильника и из него, снизу, тут же выскочила мышь.

— Ааааааа! — завопила Джи.

— Аааа! — завопил Манни. Оба подскочили, а мышь прошмыгнула прямо у них под ногами. Манни притопнул по паркету, но то был скорее нервный жест, чем серьезная попытка раздавить зверюгу, удравшую, не понеся урона, в соседнюю комнату.

— Не делайте так! — закричала Джи. — Я же сказала, я не хочу ее убивать!

— Ну, а чего ж вы хотите?…

— Чтобы вы поймали ее, чего же еще?

Он собрался было поспорить, но передумал, сообразив, что раздавить мышь ногой ему все равно духу не хватит. К тому же, баба попалась, похоже, чертовски напористая — еще заставит его потом ковер чистить.

— Ладно, — сказал он. — Найдется у вас пластиковая коробка или банка — с крышкой, знаете, в каких китаёзы еду продают?

Услышав слово «китаёзы», она нахмурилась, однако затребованную им банку отыскала за пару секунд. Банка была прозрачная, чуть пожелтевшая от индийского карри, который в ней когда-то хранился. Джи вручила ему эту банку.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— По-моему, вы говорили, что не боитесь мышей, — сказала она.

— Это я от шу… от шурприза, — пояснил Манни. — Готов не был.

— Но я же сказала вам — у меня здесь мышь.

— Я думал… думал, что она уже ушла из квартиры.

Джи смотрела на него как-то странно. Может, заподозрила, что он заподозрил в ней чокнутую, этакую чуму озабоченную, которая зазывает мужиков в квартиру под предлогом ловли мышей.

— Значит, апельсиновый сок? — спросила она.

Оба перешли в гостиную, присели на дрябловатую велюровую кушетку. В одной руке Манни держал банку, в другой стакан с соком. Сок он поспешил выпить быстрее, чем хотелось бы, — чтобы можно было поставить стакан и не выглядеть совсем уж идиотом. Джи устроилась рядом с ним на кушетке. На верхней губе Джи сохранилась пленочка от сделанного на кухне глотка молока, руки ее были свободны. Хотя, на что ей свободные руки? Он постарался, вроде как неумышленно, отодвинуться от нее насколько возможно дальше. Правда, кушетка была маленькая, продавленная посередке, так что тела их разделялись лишь несколькими дюймами.

Она взяла лежавший в гнезде из ангорской шерсти диск, вставила его в плеер. Нажала тонкими пальцами несколько кнопок. Послышался звук старомодной микрософтовской загрузки, «волна», приятный абстрактный звук, к которому пользователи «виндов» успели привыкнуть, — пока не появилась нынешняя неприятная мелодийка. Но звук, воспроизводимый диском, не замирал, а повторялся снова и снова, в одной тональности — точно хор, застрявший на одной ноте, а необходимости дышать не имеющий. Джи протянула ему коробочку от диска. На ней значилось: «ХУ».

— «ХУ», — пробормотал Манни. — Никогда о них не слышал. Электроника?

— Нет тут поют вместе многие люди, может быть сотня. Где-то в Америке, по-моему. Это Звук Звуков.

— Мило, — сказал он. — А больше ничего не происходит?

— Ничего, все так дальше и идет. Просто в это нужно погрузиться.

Манни сгорбился на кушетке, изображая готовность погрузиться. Голоса в динамиках тянули свое: «хууууууууууууууууууууууууууу».

— Откуда у вас это? — спросил он, обшаривая комнату взглядом в поисках мыши.

— Купила, — ответила она. — Это часть моего обучения.

— На массажистку? — и не успев договорить последнее слово, Манни покраснел — вдруг Джи решит, будто он это про сексуальный массаж, ну, как в массажных салонах.

— Нет, у меня обучение духовное.

— Понятно.

— Часть Эканкара, — пояснила она. — Моей религии.

— Понятно.

Они молча сидели бок о бок, а американцы все продолжали петь свое «ху». Квартира у Джи была теплая, уютная, хорошо пахла. Наверное, мыши больше ничего и не нужно. Впрочем, мыши-то как раз нигде и не видно.

В конце концов, Джи сообщила:

— Я иногда вас слышу.

— Да?

— Через потолок.

— Правда?

— Слышу, когда вы сердитесь. Вы кричите: «мать!».

Он снова покраснел:

— Это из-за компьютера. Я играю. И у меня куча проблем с минидампами.

— Минидампами?

Манни поморщился:

— Это… ну… когда возникает серьезная ошибка и… Такая автоматическая штуковина. Система сбрасывает себя в своп-файл, чтобы потом восстановиться. Но иногда… э-э… В общем, это трудно объяснить.

Манни не отрывал взгляда от своих рук, державших пластиковую банку. Странное дело, он мог бы растолковать все намного внятнее, если бы постарался. Не изъясняться, как написанное специалистом руководство для пользователя. Просто, отсутствие в Джи всякой женственности сбивало его с панталыку. Все было так, словно уравнение, которое они составили — два пола, его и ее, сложенные вместе, — могло дать лишь строго определенный разговорный результат. Отрицательное число.

— Все же, не стоит так злиться на машину, — сказала она. — Это же просто груда проводов и печатных плат. А в вас сокрыта душа. Искра Божья.

— Ну да.

Сколько, интересно, придется ждать, пока мышь не соизволит показаться? — подумал он. Чем дольше он здесь проторчит, тем выше вероятность того, что эта ненормальная начнет рассказывать ему о своей дурацкой религии.

— А насчет крысиного яда вы не думали? — спросил он.

— Я же сказала, убивать мышь я не хочу.

— Живая душа, что ли?

— Она может быть человеком, — согласилась Джи, — который совершает духовный путь к божественному.

— А пока что просто сыр поворовывает, так?

Джи улыбнулась. След от козьего молока так и оставался на ее верхней губе. Манни подмывало стереть его — не потому, что это зрелище внушало ему отвращение, просто, ей вряд ли хотелось сидеть вот так, с молоком на физиономии, сама же она след увидеть не может, а Манни стеснялся сказать ей о нем.

— Можно я немного расскажу вам про Эканкар?

Манни задумался, секунды на четыре.

— Меня религия не так чтобы очень интересует, — предупредил он ее. — Я, наверное, и не пойму ничего.

— О, это не важно, — сказала она.

Пожалуй, в комнате все же было теплее, чем следует. Джи стянула с себя кардиган, бросила его на кушетку. Кожа ее рук оказалась прямо-таки замечательной. Кожу эту покрывал легчайший загар, и в свете лампы Манни различил в самом верху предплечий тончайшие золотистые волоски. И запястья тонкие, изысканные. Именно это слово пришло ему в голову — изысканные. Нельзя сказать, что оно приходило ему в голову часто.

— ЭК это Божественный Дух, ток жизни, который пронизывает все живое, — сказала она, тоном совсем не мелодраматичным, скорее таким, каким рассказывала бы о случайно обнаруженном отличном ресторанчике. — Эканкар подключает душу человека к Свету и Звуку, двум аспектам Святого, или Божественного Духа. Наши души вечны и проходят духовный путь перевоплощений, который позволяет открыть наши истинные «я».

— Пока все понятно, — сказал он, оглядывая комнату.

— Свет Бога, — продолжала Джи, — являет себя во многих обличиях. Иногда он принимает обличие звука. Иногда — вспышки белого или голубоватого света.

— Хм… Это, наверное, в бриллианте.

Джи рассмеялась — живым, бронхиальным смехом. Уж не обкурилась ли она чего, подумал Манни.

— Это и есть бриллиант, — сказала она. — Благодаря учению ЭК, люди узнают о своих прошлых жизнях и проникаются пониманием своей Кармы. На самом деле, никакого греха не существует, однако мы можем ошибаться, а ошибки удерживают нас, не давая подняться на следующий уровень. Духовное Око помогает нашим душам в странствиях, учит нас понимать сновидения. Вам что-нибудь снится, Манни?

— Э… Да. Бывает.

— Что вам приснилось в последний раз? Вы можете вспомнить?

— Э… — он покраснел. — Нет, не могу.

— Сновидения могут быть своего рода астральными проекциями, — продолжала Джи, зарываясь пальцами в волосы. — Мы покидаем наши тела, посещаем всякие места, встречаемся с разными духовными существами. И эти существа помогают нам вырваться из круга ошибок, реализоваться. Сны это странствия в поисках открытий. А также окна.

Манни повернул к ней помрачневшее лицо:

— Послушайте, я… я думаю, все это… Для меня оно ничего не значит.

— Шесть месяцев назад это и для меня ничего не значило. Я была очень похожа на вас.

Манни фыркнул. Существо в меньшей мере похожее на него и вообразить-то было невозможно. Она сидела так близко, что он чуял душок ее женского естества. Сквозь футболку проступал шитый узор лифчика, держащего полные груди. Запястья у нее были шириной всего в две третьих его. Шея гладкая, нежная. Манни хотелось лежать в ее объятиях, между ног. Хотелось разбить об голову Джи коробочку от ее драгоценного, дурацкого «ХУ». Если бы Бог существовал, Он наверняка велел бы мыши перегрызть шнур питания музыкального центра, просто чтобы заставить этих американских зануд заткнуться к чертовой матери.

— Это ведь американская религия, верно? — спросил, тяжко вздохнув, Манни.

— Духовным домом Эканкара является Храм Эк, находящийся в Шангассене, штат Миннесота.

— Ну да, мог бы и догадаться.

Манни вспомнил своего интернетовского приятеля, Вареца, тоже находившегося в штате Миннесота. Интересно, далеко ли от Дулута до Шан — как его там? — подумал он. Может, Варец, знает кого-нибудь из «эков», живущих с ним по соседству. А может, они там и вовсе кишмя кишат, голосят свое «ху» — в супермаркетах, стоя в очереди у кассы, или в закусочных, поедая рыбу с жаренной картошкой, на автобусных остановках, повсюду. Хотя, автобусов в Миннесоте может и не быть. Как и рыбы с жаренной картошкой.

— Все дело в духовном раскрытии, — говорила Джи. — Раскрываясь духовно, вы научаетесь выражать любовь к Богу через дела, совершаемые для блага других.

— Так ведь, я здесь как раз для этого, — напомнил ей Манни. — А ЭК мне как-то не интересен.

— Извините, — она потупилась. — Я не хотела вас доставать. ЭК не таков. Он предназначен для людей, которые готовы принять его.

— Ну, а я готов… — Он хотел было отпустить остроту насчет мыши, но тут — нате вам, на хер, — мышь собственной персоной появилась из-за стопки книг и уселась у всех на виду, ровно посередке комнаты. Манни и Джи замерли.

Мышь это, похоже, устроило. Такой спокойной животины Манни в жизни своей не видел. Крохотные глазки ее обозрели сначала мужчину, потом женщину. Она даже дышала ровно. В остальном же — самая обычная, ничем не примечательная мышка с серой шерсткой, розовыми лапками и хвостом. Дюймов пяти в длину, вместе с хвостом. Сидящая рядом с ним Джи бурно дышала. И груди ее подрагивали от ударов сердца.

Медленно, не спуская с грызуньи глаз, Манни опустился на пол. И пополз на коленях по ковру, держа в поднятой руке перевернутую вверх дном пластиковую банку. Мышь глянула на него и отвернулась, видимо, он ей был не интересен. А может, рехнувшаяся мудачка просто окосела от какого-нибудь зловредного травяного чая, которого налопалась по ошибке.

Быстрым, плавным движением Манни опустил банку. Мышь оказалась под ней, только кончик хвоста остался снаружи.

— Крышку, крышку давайте, — сказал Манни. Джи отдала ему крышку. Стараясь не приподнимать банку больше, чем то было абсолютно необходимо, Манни начал подсовывать под нее крышку. Мышь съежилась у противоположной стенки, потом запрыгнула на крышку, позволив Манни просунуть ее на последние несколько дюймов. И защелкнуть на банке. Все, миссия завершена. Мышатину под соусом карри заказывали?

— И что мне с ней теперь делать? — спросил он у Джи. Голос Манни чуть подрагивал от волнения — все-таки здорово у него получилось. Рука тоже норовила подрожать, однако Манни не давал ей воли.

— Я думаю, в окно выбросить, — ответила Джи.

— В окно? — она его разочаровала. Так ведь заботилось о благополучии зверушки. У Манни уже сложилось впечатление, что Джи — воплощение доброты.

— Конечно, — сказала она. — Я же всего на втором этаже живу. А на заднем дворе трава. Мыши устроены иначе, чем люди — они легкие и кости у них другие. Их можно бросать хоть с крыши небоскреба и, если внизу есть трава, ничего с ними не будет. А падение со второго этажа для мыши и вовсе пустяк.

Руки Джи были скрещены на груди — жест самозащиты. Манни попытался понять, старается ли она скрыть тот факт, что ей черт знает сколько еще известно всего об аэродинамических свойствах мышей, или просто боится, что мышь выскочит из пластмассовой тюрьмы и разорвет на ней всю одежду.

— Ладно, — сказал он. — Где окно?

Джи провела его в спальню, точь-в-точь такую же, как его — те же размеры, планировка, все то же. По полу валялись груды одежды, сумочек, пакетов из супермаркетов, гребенок, книг. Он ступал с осторожностью, боясь наступить на что-нибудь хрупкое, — да и вообще немного стесняясь того, что оказался здесь.

— Окно спальни выходит на самую зеленую часть сквера, — пояснила Джи, раздергивая шторы, открывая створки. И увидев, что Манни взялся за крышку, добавила: — Только смотрите, чтобы она обратно не заскочила.

Он вытянул руку в ночной воздух. По другую сторону сквера вздымалась тыльная стена еще одного многоквартирного дома, в ней горело несколько окон. У одного из них стояли, глядя наружу, молодые мужчина и женщина. Они помахали Манни, который откупорил банку и вывалил в темноту ее маленькое содержимое.

— Готово, — сказал он, втягивая руку назад. Джи дернула за шнурок, шторы сомкнулись, возвратив ее и Манни в уединение спальни.

— Спасибо, — сказала Джи.

— Не за что, — ответил Манни.

Адреналин еще пошумливал в их крови. Манни ощущал потребность сделать что-то воистину мужское, размашистое, что-то, способное дополнить то, что он уже сделал. Небрежным поворотом запястья он бросил банку на постель. Постель была мятая, три, не то четыре покрывала разных цветов и текстур сообщали ей обличие экзотическое. Выглядела она очень удобной. Поверх одной из подушек была наброшена хлопковая ночная рубашка. На другой лежала обложкой кверху раскрытая, наполовину прочитанная книжка.

— Что же, еще раз спасибо, — сказала Джи и вышла из спальни. Она подождала, пока выйдет и Манни, сунула в спальню руку, щелкнула выключателем.

В гостиной американцы так и пели свое «ХУ».

— Вам не кажется, что это немного надоедает? — спросил Манни. — Ну, спустя какое-то время.

— Что надоедает? — Джи, казалось, погрузилась вдруг в глубокую задумчивость, сосредоточилась на какой-то своей сокровенной мысли.

— Янки, поющие «ХУ».

— Вообще-то, я запрограммировала музыкальный центр на повтор.

— О, — до сих пор она не казалась ему человеком, способным запрограммировать музыкальный центр хоть на что-то.

— ХУ это древнее имя Бога, — пояснила Джи и зевнула, показав все свои серые пломбы и симпатичный розовый язычок.

— Ладно, не буду вас утомлять, — сказал Манни.

— Да нет, ничего, просто я валюсь с ног.

Она прошлась по гостиной, собирая пустые чашки и стаканы. Ей как-то удавалось ухватывать пальцами по три сразу.

— Извините меня за беспорядок, — сказала она.

— Видели бы вы мою квартиру, — ответил он.

— Может, как-нибудь и зайду, погляжу, — отозвалась она. — Если, конечно, там не будет мыши.

И она большим пальцем ноги вырубила музыкальный центр. Звучание божественной службы резко оборвалось.

— Вот за что Богу спасибо, — сказал Манни.

Джи на миг замерла перед ним, лицо ее потемнело от разочарования. Или, может быть, от гнева. В обеих руках ее болталось по увесистому грузу керамики и стекла, — если она вдруг взбеленится и трахнет его этими штуками по башке, мало ему не покажется.

— Пение ХУ, — устало произнесла Джи, — возводит душу в высшие сферы сознания. Но только, если человек открыт для него. Одно время, я тоже была закрыта и слышать его не могла. Это давало мне понять, что я пребываю в дурном, опасном состоянии и мне необходимо слушать ХУ как можно чаще. Хотя временами… поспать тоже бывает полезно.

— Вот и я о том же, — сказал Манни. — Ну хорошо, спокойно ночи.

И он выбрался из ее квартиры, к чертям собачьим, не дожидаясь, когда Джи начнет грузить его чем-то еще.

Вернувшись к себе, Манни обнаружил, что успокоиться ему ну никак не удается. Он закрыл за собой и запер дверь квартиры, однако уединенности не ощутил. В конце концов, кто угодно может в любое время нажать на кнопку звонка, — а то и постучать, если придет ему в голову подобная блажь. Прежде с Манни такого не случалось. Он относился к своему многоквартирному дому как к подобию доспехов или огромной телефонной будки, к чему-то в этом роде — к постройке, в которой обитал только он один. Теперь же приходилось признать, что это целая сеть обиталищ, улей, наполненный спорящими одна с другой жизнями.

К тому же, квартира его была в архитектурном отношении тождественна квартире Джи, и это создавало у Манни галлюцинаторное ощущение, что он все еще находится этажом ниже. Он словно бы бродил по ее жилищу, но только наполненному его вещами, или же по собственному, но слегка измененному каким-то программным пакетом — «Фотошопом», «Микрографиксом», — чтобы оно напоминало ее квартиру. Его компьютерный стол, заставленный прибамбасами ПК, казался нематериальным, как будто все это оборудование проецировалось лучом, прилетающим из далекой галактики, и было всего лишь мерцающей иллюзией, голограммой. Он протянул руку, коснулся пальцами дисплея. Тот оказался плотным и теплым.

Манни уселся во вращающееся кресло, принял перед экраном давно привычную позу, — экран был темен, поскольку к компьютеру никто давно уж не обращался. Манни коснулся мышки и экран тут же ожил, украсившись множеством программных ярлыков.

Он проверил электронную почту. Новые предложения увеличить пенис, получить небывалый кредит, дешево купить наркоту. Ах да, и ответ Вареца. Очень подробные наставления насчет того, как избавиться от минидампов. Мозг у этого малого явно сверхметодичный. «Следуй инструкциям первого раздела. Если проблему решить не удастся, перейди к следующему.» Тон не так чтобы задушевный, зато сказано все ясно.

Манни старательно проделал все, чего требовали инструкции. Уменьшил размер своп-файла, перезагрузился, восстановил исходный размер. Поможет ли это — покажет время. Если не поможет, придется прибегнуть к средствам более радикальным — стереть файлы минидампов, устранить Sysdata.xml, а то и отключить автоматический перезапуск.

«Будут еще вопросы, задавай» — написал Варец.

Ладно, подумал Манни. Как насчет такого: Можно ли сбросить мышь с крыши небоскреба так, чтобы, ударившись о землю, она осталась цела и невредима?

Он стучал и стучал по клавишам, чувствуя себя распаленным, раздувшимся, раздраженным и голодным. На экране появилось входное меню «Беглянки», с его киношным кадром. Лена стояла, не двигаясь, совсем одна на восточноевропейского стиля улице — с соборами и памятниками, силуэты которых рисовались в загаженном небе. Славянское лицо ее хранило бесстрастие. Сейчас все одежды были на ней: длинный красный, посверкивающий полихлорвинилом дождевик, черный свитер с высоким воротом, сапоги до колен. На родину Лены пришла зима.

ГОТОВЫ К ИГРЕ УРОВНЯ 2?

Он закрыл глаза, помассировал веки. На дисплее его сознания летела через пространство крошечная мышь, набирая в падении скорость. Блям! Брызги мышиных мозгов на бетоне. Звездообразная лужица крови, расплывающаяся вокруг шерстистого тельца. А чего ты еще ожидал, мудила?

Он щелкнул по ярлыку начала игры. Попытался представить себе землю под окном Джи, под собственным окном. Есть там какая-нибудь трава или нет, вспомнить ему не удалось. На экране ПК что-то замельтешило, предупреждая его об опасности. Лену переехал танк. Одежда на ней была пока что цела, только на плаще обозначились очень реалистичные следы гусениц. Состояние ее здоровья было, судя по цифровому счетчику, нулевым.

Манни, охваченный отвращением, щелкнул по кнопке выхода из игры, встал. Прошел на кухню, порылся в шкафчике, отыскивая фонарик. Удивительно, но среди кучи ненужного хлама — мешочков для пылесоса, свечек, запасных деталей сантехники, — действительно обнаружился фонарик да еще и заправленный батарейками. Промысел Божий, рациональному истолкованию не подлежащий.

Он напялил ботинки, ветровку, зажал в ладони, точно оружие, фонарь и вышел в ночь.

Джи говорила правду. Землю вокруг дома, под его окном и под ее, покрывала трава. Недавно подстриженная (Бог знает кем), но все же мягкая, пружинистая, пахнущая в темноте влажной зеленью. Пышный живой ковер, природный матрасик для мыши. Что ж, можно возвращаться.

Однако вернуться он не мог. Зайдя так далеко, он не хотел возвращаться, пока не обретет полной уверенности. Упавшее тельце — не листок, порхающий по земле, это мясо и кости. А Манни, выбрасывая мышь, ощутил ее вес.

Он сощурился, вглядываясь в холодную мглу. Кроме узкого луча фонарика, никакого света в ней не было. Жильцы первого этажа спали, Джи тоже, если верить ее темным окнам. Окно Манни выглядело прямоугольником тусклого света посреди монументальной постройки тьмы. Отсюда, снизу, он различал лампочку в кухне, потолочный карниз — и все. Дом по другую сторону скверика почти полностью терялся во мраке, свет горел только в двух его окнах: в правом нижнем углу, придавая дому сходство с гигантским стендом переведенного в резервный режим электронного блока. Манни направил на него луч, так, словно фонарик был пультом дистанционного управления. Луч до дома не достал. Он и до оградки-то не достал, — той, которая по воспоминаниям Манни отделяла этот скверик от следующего.

Ему предстояло осмотреть поверхность площадью примерно в двадцать квадратных футов. Рассуждая логически, если мышь погибла, она должна лежать прямо под окном, из которого ее выбросили. Если она покалечилась до смерти, то могла протащить свое разбитое тельце на несколько шагов, а потом помереть в агонии. А если с ней все в порядке, то он ее просто не найдет. Манни наставил фонарь на траву, но увидел лишь малый кружок ее, не кинематографический разлив света, который ему воображался. Батарейки оказались совсем не такими свежими, как он полагал. Луч, поначалу белый, уже успел пожелтеть. Придется методично прочесывать выбранную поверхность — в порядке строго геометрическом, по не перекрывающимся квадратам.

После пары минут бессмысленного блуждания света туда и сюда, батарейки сели почти полностью. Манни щурился, таращил глаза, стараясь заставить их работать лучше, чем им положено от природы. Надо было начать с центра прямоугольника, не с краев. Духу, чтобы проверить, нельзя ли призвать на помощь Джи, ему не хватало. И свитер следовало надеть потеплее. И вообще, сидел бы он лучше дома.

Манни немного прошелся, спотыкаясь, во тьме и едва не наступил на что-то маленькое, серенькое. На мышь. Он опустился рядом с ней на колени и ткань его тренировочных брюк мгновенно намокла.

— Господи, — пробормотал он. Луч фонарика освещал мышь вполне прилично — кружок скудного света и крошечная грызунья совпадали по размерам почти идеально. Зверушка была жива, беды никакой явно не знала, а просто сидела в траве.

— Что ты тут делаешь, дура бестолковая? — прошептал Манни.

Мышь, пожевывая пустоту, подняла на него взгляд. Интересно, подумал Манни, может, какой-то процент мышей рождается лишенным рефлекса панического бегства, или у этого частного представителя их племени просто-напросто шариков в голове не хватает?

— Ну давай, вали отсюда, бестолочь, — пробормотал он, ткнув в мышку фонариком, изобразив нападение. Мышь поворотилась, переставляя по одной лапке за раз, и потопала в темноту. Манни провожал лучом ее хвост, следя за продвижением зверька. Через несколько секунд он потерял мышь из виду — все, что у него осталось, это несколько ватт в батарейках, клочок сырой травы и невидимый мир вокруг.

Он выключил фонарик. Все почернело. Манни дрожал. Он ослеп. Потом, оттенок за оттенком, начали проступать краски.

Лучше б ты кого-то целовал

Когда Дугги вернулся домой, она торчала там, по обыкновению. И, по обыкновению, сидела на софе, ничего по дому не сделав. В телевизор, по обыкновению, пялилась. Вот правда… Правда, пялиться ей было не во что, поскольку телевизор отсутствовал.

— Ну, и где телик? — спросил он.

— Пропал, — ответила она.

— Как это «пропал»?

— Сперли.

— Сперли? Это что еще, на хер, за шуточки?

Спереть его никак не могли. Это она что-то с ним сделала — продала, сломала, потеряла, отдала взаймы — или навсегда — гребанному Красному Кресту.

— Я пошла в магазин, — сказала она. — Вернулась, а тут все украли.

— Все? Чего все? — Господи-Исусе, хоть бы раз она толком сказала то, что ему нужно знать прямо сразу.

— Всю электронику, а ты что думал? — вздохнула она. — Телевизор. Дивидишник. Сидишник. Э-э… радио.

Она снова вздохнула, этак, с дрожью:

— Вот это и есть «все».

Дура взглянула ему прямо в глаза, и Дугги понял, что она совсем недавно плакала.

— А дверь за собой запереть ты не подумала, манда тупая?

— Дверь я заперла, — ответила она, часто моргая, глядя на свои ногти.

— Тогда как они сюда влезли? Квартира же на гребанной охране стоит, так?

— Значит, у них ключи были. Которые ты потерял на прошлой неделе. Когда напился и тебя приволокли из паба.

Произнесла она это тоном подчеркнуто обвинительным, научилась уже, а вот помалкивать в тряпочку не научилась. Слова ее подействовали на Дугги, как ложка шпината на морячка Попая[12], — ярость его взбухла, точно мышцы у этого типчика.

— Я уже говорил тебе, что никаких гребанных ключей не терял! — взревел он, тыча ей двумя пальцами в харю. Дура немедля съежилась, но, поскольку он ей не вмазал, язык все-таки не прикусила.

— Тогда где же они?

— И это я тебе говорил! — взвизгнул он, и теперь уж отвесил здоровенной лапищей пару оплеух — по одной на каждую щеку. — Ты же их, на хер, и забрала, нет? Засунула в свою дурацкую сумку и потеряла, так?

Она попыталась отпрянуть, увернуться от ударов, но Дугги уже вцепился в нее левой рукой.

— У тебя же сумка, все равно что охеренная черная дыра! Она всю вселенную, на хер, всасывает — и что потом происходит, а? Что потом происходит, на хер?

— Ты совсем, на хер, спятил! — провизжала дура сквозь упавшие на лицо волосы и пальцы, которыми она пыталась прикрыться от града ударов. — Тебя в дурдом сдавать пора!

Она попыталась вывернуться из руки Дугги — пришлось взять ее за горло и надавить, да посильнее. Дугги пригнулся — на случай, если она попытается вцепиться ему в глаза, однако вместо этого дура попробовала врезать ему по ребрам, да только замаха ей не хватило. А после, — он все стискивал ее горло и стискивал… начала щекотать ему грудь. Сука! Там у него было самое щекотное место — и никто об этом не знал, кроме его матери. Вот что бывает, когда подпускаешь женщину слишком близко к себе: она узнает про твое тело всякие штуки, которые положено знать только маме.

В общем, сил у нее вдруг невесть откуда прибавилось, и она принялась щекотать его — да так, что ему пришлось отпустить шею. Она даже заставила его взреветь от щекотки, почти засмеяться, и это была ее самая большая ошибка.

— Смешно, на хер, да? — завизжал он и швырнул ее на пол.

Правда, до полу она долетела не вся. Голова ее врезалась в столик, на котором прежде стоял телевизор, пробив его верх с таким треском, точно столик вдруг взял и взорвался. То еще вышло зрелище, вроде спецэффекта в кино. Дугги его никогда не забудет, это уж будьте уверены.

Он сразу упал рядом с ней на колени, хотел ее вытащить.

Что оказалось делом совсем не простым, потому что разломанный столик обратился в подобие клетки, в которой застряла ее голова. Обломки дерева так и держались на шурупах, ввинченных в круглую стенку, расщепленная доска образовала V-образный клин и выломать эту щепу дергая ее кверху, было ну никак нельзя. Один лишь нос дуры да немного волос и торчали наружу. Он попытался вдавить щепу дальше, вниз, однако прямо под ней завязло лицо, зажатое, точно в тисках. И на себя ее тянуть было нельзя — только лицо изорвешь. А то и глаза повыкалываешь.

Ну вот, он посидел на корточках, ожидая, пока уляжется гнев, пока в голове прояснеет и можно будет толком подумать, что делать дальше.

И через минуту-другую понял, что насчет ее глаз можно больше не волноваться, и башку вытаскивать тоже смысла нет никакого.

Вообще-то, он с ней, пожалуй, и так уж навозился, дальше некуда, пусть лежит, где лежит.

Да нет, убивать же он ее не хотел. Во всяком случае, насовсем. То есть, хотел, конечно, потому что она именно этого и заслужила, и ничего, кроме смерти ее, Дугги не удовлетворило бы, но если бы все получилось так, как ему мечталось, тогда он убил бы ее, и она повалялась немного мертвой, а после начала бы вдруг харкать, давиться, да и ожила бы. И он сказал бы ей так:

— Вот и запомни, ничего другого ты не заслуживаешь.

Но теперь она была мертва по-другому. Мертва, как кусок мяса на подносике под целлофаном.

Дугги попытался сообразить, могут ли отпечатки пальцев оставаться на коже — или только на дверных ручках, на стенах, на пистолетах, на вещах в этом роде. Детективных фильмов он насмотрелся будь здоров, но на такие дела внимания не обращал, — сами понимаете, ему же гребанных экзаменов по ним сдавать не требовалось.

И ни хера сообразить не смог.

На кухне так и стояли пакеты с покупками: хрена лысого он станет их трогать. Снаружи уже темнело.

Вернувшись в гостиную, Дугги сказал себе: ладно, хватит, берись за дело всерьез. Он протер кухонным полотенцем вдавленную поверхность столика — там, где пытался отломать куски разбитого дерева. Потом, всунув руку в узкое пространство, в котором заклинило — между щепой и «ТВ-ТАЙМС» — башку дуры, ухитрился обмотать полотенце вокруг ее шеи и повозить его взад-вперед, протирая кожу.

Самое-то главное за него уже сделали: если бы он попытался чего-то там подстроить, представить все так, точно его квартиру ограбили, тогда пришлось бы вещички самому выносить — и куда бы он их оттаранил? Да вот именно туда, где полицейские отыскали бы их ровно за две минуты, тут бы ему полный гвоздец и вышел. А так — все без него устроилось: в квартиру на самом деле влезли, барахло на самом деле поперли, и мудаки, которые все это сделали, на самом деле укокошили его жену. Фактическую.

Его бедную Гемму.

Дугги быстренько прошелся по квартире, посмотрел — чего пропало-то. А потом занялся последней проблемой.

Слишком много народу в городе знает, что нрав у него горячий. Родители Геммы это раз, ее лечащий врач это, на хер, два, а сколько еще мудаков, которым всегда охота лезть не в свое дело, так это уж одному Богу известно. Не может он просто так завалиться в полицейский участок и сказать, что нашел свою подружку убитой. Кабы он был прирожденным сутенером из среднего класса, тогда, конечно, тогда бы он мог рассчитывать, что его в полиции чаем угостят и выслушают с сочувствием, — а не подвергнут гребанному допросу третьей степени, — так ведь тогда бы у него и нрав был не такой, на хер, горячий, правильно?

Нет, ему лучше остаться здесь, а выглядеть все должно вот как: грабители обчистили его дом, прикончили подружку Дугги да и самого Дугги тоже, на хер, едва не ухайдакали. И полицейские найдут их лежащими рядышком, и увезут на скорой, — ее уже зажмурившейся, а его поуродованным, но живым.

Вот и надо теперь малёк поуродоваться.

Он подержал перед мордой кулак, стиснув его до того, что кулак аж затрясся. Стукнул себя в лоб — сначала легко, на пробу, затем покрепче, — но все же не так крепко, чтобы сильно пораниться.

Потом двинул себя в живот, постарался, чтоб получилось неожиданно, врасплох, — да какой там мог быть расплох, у него даже дыхание не перехватило. А и перехватило бы, что, на хер, толку, этого ж со стороны-то никто не увидит. Ему нужны ссадины, раны, может даже, сломанные ребра, зубы выбитые. Да! — выбитые к долбанной матери зубы! Что такое несколько выбитых, на хер, зубов по сравнению с пожизненной свободой? Мать вашу перемать, что такое месяц в больнице по сравнению с двадцатью годами в крытке?

Он снова взглянул на кулак и понял, что, даже если ему удастся отметелить себя как следует, нужных повреждений все равно не получится. Сам он и замахнуться-то как следует не сумеет — не тот рычаг.

Есть, правда, другая идея и вот она может сработать.

Надо выйти из дому, поехать на окраину, выбрать улочку поглуше и подраться там с каким-нибудь пьяным хмырем, а после вернуться домой и улечься рядом с Геммой на полу.

Главное, чтобы до смерти не убили, остальное не проблема, — а то он раньше в переделках не бывал. Заползал к Гемме в постель — «Что с тобой случилось?». Морду набили, не видишь? «Кто?». Мать твою — кто-никто — какая тебе, на хер, разница? Может, тоже получить хочешь?

— Эй! Говнюк! — крикнул Дугги. — Поди-ка сюда, посмотрим, на что ты годишься.

Прохожий остановился, прищурился, вглядываясь в темноту:

— Ты это кому, друг?

Дугги сделал пару шагов вперед, однако выходить из проулка под свет фонарей Хай-стрит не стал. Мудака, которому предстояло сделать все дело, нужно было раззудить до того, чтоб он сам полез в темноту.

— А ты дерьмо-то из ушей выскреби, может, лучше слышать будешь.

Молодой человек поколебался, потом шагнул к Дугги. Стрижка «под замшу», морда бледная, точно манная каша, и одет в шерстяные треники, идиот долбанный.

— Идиот долбанный!

Однако сопляка это не пробрало.

— Ублюдок чокнутый, — фыркнул он и пошел себе прочь.

Дугги прикинул, не мотануть ли еще куда — да нет, именно эти места славились частыми уличными драками. И копы сюда особо не лезли, разве что совсем уж запоздняк, когда все богатеи, живущие в самой клевой части города, усядутся в свои лимузины и отвалят по домам.

— Эй!

Еще один бритый — хотя нет, тот же самый, и дружка с собой приволок.

— Это твой полюбовник, что ли, а, говнюк? — крикнул Дугги. — Конец-то у него хоть приличный?

И вот это уже сработало — пришлось, правда, малость помахать кулаками, чтобы они принялись за дело всерьез. В тяжеловесы этих парней никто бы не взял, но они были жилисты, злы и не так чтобы очень пьяны. В самом начале Дугги успел пару раз вмазать и тому, и другому по мордасам, но потом игра пошла на их половине поля. Они его чуть не убили, на хер, — так можно сказать. На минуту он, точно, вырубился, а когда они напоследок, перед тем как отвалить, поочередно врезали ему башмаками (ну ладно, кроссовками) по ребрам, он уже харкал кровью и блевал.

В общем, Дугги счел, что метелили они его дольше, чем ему требовалось, — он согласился бы и на меньшее. Лежа, Дугги обхватил руками живот, попытался подняться, опираясь об асфальт коленями и плечом — ничего, получилось. Дышать, правда, было больно: похоже, ребра перебиты, да ладно, до дому он все равно доберется, его так просто не остановишь. Нос тоже, сдается, сломан, губы разорваны в паре мест и костяшки на кулаках уже начинают синеть… И тело под одеждой, небось, переливается всеми цветами гребанной радуги. Он захихикал, — истерика, что ли? — и снова блеванул и врезался лобешником в асфальт.

— О мой Бог — что они с вами сделали?

Женский голос — и ноги к нему подбежали женские — и обхватили его женские руки.

— Я в порядке — катись отсюда, — прохрипел он, отворачиваясь и горбясь, пытаясь подняться.

— Давайте, я вам помогу!

— Да в порядке я, точно, — простонал он, отползая на коленях в темноту. — Тебя это все не касается.

— Знаю, что не касается, — сказала она. — Но все же, позвольте, я вам помогу.

Она поддерживала его, пока Дугги поднимался на ноги, а потом, когда он попытался отвалить, вцепилась ему в плечи:

— Послушайте: я медицинская сестра. Я видела, как вас избивали. Вы получили много ударов по голове. Вам нужно поехать в больницу, чтобы вас там осмотрели, у вас может случиться кровоизлияние в мозг. Домой вам идти нельзя.

— Отстань от меня.

— Послушайте: ну, успокойтесь. Они ушли. Вам ничего не угрожает. Убегать никуда не надо.

— Да отъебись же ты!

Он снова вырвался из ее рук, а женщина снова ухватила его за плечи и на этот раз повернула к себе лицом.

— Вы же можете умереть, — объявила она. Сейчас лицо ее было совсем близко, дюймах в шести от его — блондинка, лет под тридцать, помадой не пользуется, большие синие глаза, в общем, отхарить такую — одно удовольствие. — Вы это понимаете?

— Со мной все нормально, — вздохнул он, ссутулясь. Женщина внимательно вглядывалась в него. — Если ты медсестра, так и шла бы обратно в больницу.

— У меня выходной сегодня, — сказала она.

— Чего-то не похоже.

Женщина скорбно улыбнулась, как будто он сказал ей что-то уже много раз ею слышанное.

— У меня в машине фонарик есть, — сказала она. — Я хочу посмотреть ваши зрачки.

— Что, глазки мои понравились? — ухмыльнулся он и, смирившись с неизбежностью, заковылял с ней рядом.

— Да будет вам, — ответила женщина. — Просто хочу убедиться, что они все еще реагируют на свет.

Она довела его до своей тачки, стоявшей ярдах в пятидесяти, примерно, от его собственной, открыла обе передние дверцы. Дугги плюхнулся, дивясь своей слабости, на пассажирское сиденье. Женщина легко и проворно скользнула на сиденье водителя, ловко пристроив длинные ноги под фиксирующую рулевое колесо скобу.

— Спортом занимаешься? — было бы лучше, если б она оказалась не слишком сильной.

— Слежу за формой, — ответила женщина, роясь в бардачке. — Не пью… в драки не лезу…

— Так я и не пьяный, — запротестовал Дугги. — Хочешь — понюхай.

Женщина склонилась к нему, потянула носом воздух. Ее дыхание, а может, и кожа, отдавало запахом ресторанной еды: не какого-то особого блюда, а вот той, какую уносишь из ресторана или закусочной домой.

— Верно, — с новой, уважительной интонацией произнесла женщина. — Но почему же они вас так били? Ограбить хотели?

Дугги собрался было подтвердить — ну да, хотели, — но сообразил, что тогда она потащит его прямиком в полицию.

— Просто попал в неудачное время в неудачное место, — пожал он плечами.

Женщина уже отыскала фонарик, посветила, проверяя батарейки, себе на колени. Попросила его смотреть вверх, в потолок машины. И захлопнула свою дверцу, чтобы не мешал наружный свет. Потом с привычной сноровкой посветила ему фонариком в один зрачок, в другой.

— Пока все нормально, — сказала она. — Однако кровоизлияния развиваются очень быстро. Вам необходимо поехать в больницу, чтобы зрачки проверяли каждые пятнадцать минут. Это не шутки.

— Может, вы просто отвезете меня домой, и я там прилягу? — устало сказал Дугги. — Неохота мне торчать половину долбанной ночи в травматологии, дожидаясь врача.

Женщина, видать, поняла это так, что он будто бы просит ее остаться с ним — у него дома или у нее — и каждые пятнадцать минут светить ему в зрачки, пока она не получит полного удовлетворения.

— Знаете, — сказала она. — Если вам так не хочется в больницу, я вас силой в нее не потащу.

— Нет-нет, — поспешил заверить ее Дугги. — В больницу я поеду. Просто… Меня дома подружка ждет…

Женщина скептически уставилась на него, заглянула в глаза, поняла что он говорит чистую правду. И после недолгих, опасливых колебаний приняла решение.

— Я отвезу вас в мою больницу, — сказала она. — Там вас осмотрят быстрее.

Она отперла фиксатор, сняла его, нагнулась, прижавшись щекой к рулю, чтобы засунуть железяку под сиденье. И от усилий, которых это потребовало, на миг закрыла глаза.

Чего Дугги и ждал. Он навалился на нее, придавив всем телом голову женщины к рулю. Несколько резких рывков его торса, и шея ее оказалась притиснутой к покрытой кожей стальной дуге, а Дугги все давил, давил, давил, покряхтывая от отчаяния и страха. Баба она была сильная, но повернуться ей было негде. Все, что она смогла — это скрести пальцами его плечи, однако ни до щекотного места, ни до больного дотянуться ей не удалось.

Когда женщина перестала дергаться, Дугги отпустил ее, и она опала с руля на сиденье, а после тело ее соскользнуло вниз, заняв там все место, какое было. Плача от боли в спине и ребрах, он стянул тело с педалей и затолкал, насколько смог, под пассажирское сиденье. А после включил двигатель.

На кольце торчавшего из гнезда зажигания ключа, болтался брелок — эскимосская лайка, мохнатая такая и раскраски самой правильной. Дугги всегда питал слабость к брелкам. У него даже коллекция их когда-то была, но, правда, она осталась в прошлом — вместе с альбомом карточек футбольного тотализатора и безделушками, набранными по упаковкам кукурузных хлопьев, — однако такая красивая лайка ему ни разу не попадалась, это было что-то особенное.

— Кончай херней заниматься, — громко приказал он себе.

Он доехал до железнодорожного моста на краю квартала, остановился на пустой стоянке для грузовиков. Потом отволок тело женщины к реке, к круто спускавшемуся в воду бетонному откосу, и стал ее раздевать. Дугги решил, что если ее найдут голой, полиция подумает, будто тут чего-то сексуальное было и начнет искать тех, кто уже попадался на таких делах.

Изодранным, распухшим пальцам Дугги трудно было справляться с застежками, да и прямо за глазами у него заболело вдруг так, что стало поташнивать. Ему никак не удавалось разобраться в запоре лифчика, тут было какое-то особое устройство, вроде крышечек на пузырьках с лекарствами, не позволяющих детям их открывать, — а разодрать лифчик руками он тоже не сумел. Однако все остальное Дугги с нее стянул и спихнул женщину в воду, точно красивую лодку. Задерживаться, чтобы посмотреть, потонет тело или поплывет, он не стал, а заковылял по откосу обратно к ее тачке. Вернулся на ней назад и поставил точно там, где она прежде стояла.

Вот, правда, на поиски своей времени у него ушло больше, чем он рассчитывал. Что-то заклинило в голове, никак он не мог припомнить, какая у него тачка — белая или синяя, «форд» или, может, японская. Но все же нашел, врубил двигатель и, наконец-то, поехал домой.

Дорогой он думал о том, есть ли в доме какое-нибудь обезболивающее.

Внешние его повреждения полицейские, конечно, увидят сразу, но то, что творится внутри, невидимо, так зачем было доводить себя до такой боли? Немного долбанного парацетамола ему бы не помешало, это точно. Тем более, придется на полу корячиться, со сломанными, по всему судя, ребрами и без подушки под головой. Господи! Жизнь как-то не предлагает ему легких путей, верно? Может, удастся пристроить башку на что-нибудь мягкое, уже валяющееся на полу?

Дерьмо! Ослаб он до того, что и на дорогу-то смотреть забыл, и в итоге повернул не туда. Куда он, на хер…? Дугги прищурился, пытаясь различить название улицы, однако в глазах все то расплывалось, то снова яснело — то расплывалось опять.

— Будешь лежать на гребанном полу, весь измудоханный, в жопу! — громко объявил он, и врезал ладонями по рулю, подчеркивая серьезность сказанного. Из рук полетела в голову стрела боли, ну да и хер с ней. Он все равно это дело до конца доведет. Произведет на полицейских впечатление. Получат они самого поуродованного долболоба, какого когда-нибудь видели за пределами морга.

Вот она, улица, на которую следовало еще в первый раз повернуть — и Дугги, визжа покрышками, повернул. Значит так, эта соединяется с… с… Не мог он припомнить название сраной улицы, но ничего, как увидит ее, сразу узнает, он же эти места наизусть заучил, как свою задрипанную ладонь. Да и кому они, на хер, нужны, названия-то, вообще говоря?

Когда он выкручивал руль, в левом запястье что-то хрустнуло, резко, точно сухая куриная кость или еще что-нибудь. Может, ему еще и руку сломали? Господи-Исусе!

Вот тут должен быть поворот, а его нету. Нету, и все. Политики, мать их, все время улицы переделывают, сидят, получая хорошие бабки, на жопах и перекраивают карту города. Придется вернуться назад, поворотить при первой же возможности налево и ехать на запад, пока не появится река, а оттуда начать все сначала.

Боль за глазами все нарастала. Может, и нет в его гребанном доме никакого пара… как его?… парадола. У нее же боли были все время, женские. А когда баба каждый гребанный час жрет таблетки от боли, так считай себя большим везуном, если и тебе хоть одна достанется.

— Хватит, на хер, об этом! — взревел он, и свернул, повинуясь невнятному позыву, за угол. Лечь хоть где-нибудь, хоть на жесткий пол, каким это станет блаженством. Трудно будет не сказать полицейским, чтобы они отвалили к ерзанной матери и дали ему поспать.

На мгновение он отключился, но смог, вцепившись в руль, вытащить себя обратно на свет божий. Одежда на нем вся отсырела от пота.

— Я домой хочу! — проскулил он и тут же устыдился, откашлялся, притворяясь, будто этот детский лепет вызван чем-то застрявшим у него в горле.

Ну вот, наконец-то, улицы разобрались сами с собой и приобрели знакомый вид. Дугги притормозил на перекрестке — все, что он видел вокруг, было таким, каким ему быть и следует. Он повернул направо и поучил в награду ровно те дома, какие надеялся увидеть.

Господи, надо было забрать тот брелочек с лайкой! Не сами ключи, конечно, а вот эту собачонку. Он так и видел ее сейчас перед собой: самую прекрасную, самую ценную вещь, какая у него когда-либо была, хотя, правда, у него-то ее вовсе и не было. Надо же было свалять такого дурака! Разве бы кто догадался, что он ее стырил? Мать-перемать! Единственный шанс получил да и тем не воспользовался. Долбанная история всей его жизни.

За глазами вдруг заломило так, что Дугги понял — дальше вести нельзя, — и сдал к обочине, остановился. И точно по волшебству: поднял взгляд и увидел, что все же добрался, куда хотел, и стоит прямо перед домом.

Плача, просто-таки рыдая, уже не справляясь с собой, он выкарабкался из тачки, примеряя мелкое дыхание к каждой секунде, какую ему еще оставалось вытерпеть, пока он не ляжет. Она лежит там, ну и он повалится рядом, а когда очухается, все будет тип-топ.

Он доплелся до двери, пошатываясь, почти ничего уже не видя. Брючный карман как будто сократился в размерах, от раздолбанных пальцев, просунувшихся в джинсовую щель, растеклась по руке и спине ледяная дрожь боли. Ключи-то он, наконец, достал, но вставить их в скважину не сумел.

Дугги собрался было покричать ей, чтобы открыла дверь, но рассмеялся, а после зашелся судорожным кашлем. Боль за глазами была уже просто немыслимой, Дугги мотнуло так, что он приложился маковкой о дверь, и от этого ему на миг полегчало, и он уже нарочно вмазал башкой по двери еще разок, и еще.

Наверное, он малость увлекся этим занятием, потому что, в конце концов, дверь распахнулась, и Дугги рухнул на пол прихожей. А на полу ковер лежит — не было тут раньше ковра, и все-таки, он этот ковер признал. Да он его с самого детства знал — ковер своего настоящего дома, родного.

— О Господи, Дуглас, что с тобой?

Он перекатился на спину и увидел ее, склонившуюся над ним: маму. Нашел-таки. Ехал вслепую по спиральным улицам боли, и все равно нашел. Она опустилась рядом с ним на колени, приподняла его голову с пола, положила себе на лоно. И плача, принялась утирать его слезы. «У меня неприятности, мам» — попытался сказать он, но смог лишь открыть рот и закрыть, открыть и закрыть, слова у него не получались.

Она, правда, говорила что-то, да только в ушах Дугги стоял такой рев, что голоса ее он не слышал. Ну и ладно, он и так знал, что говорит мама, ни по губам читать было не нужно, ни по глазам, — знал, потому что она всегда была здесь ради него, только ради него, она и жила-то лишь для того, чтобы жил он, существовала, чтобы существовал Дугги. Он знал, что она предлагала ему, пока в голове его меркнул свет: «Возвращайся, останься со мной. Я тебя спрячу. И ты сможешь начать сначала. Все начать сначала».

Туннель уже открылся. Дугги съежился, прижал колени к груди, стиснул кулаки — все, готов.

После боли

Морфей, ударник самой продвинутой дэт-металлической группы Северного Айршира, именуемой «Трупорубка», пытался хоть как-то заслониться от солнечного света. Свет доставал Морфея, нужно было пригасить его, отогнать назад в его мерзостные владения, восстановить власть тьмы. В самые последние минуты сна Морфей набросил поверх лица мускулистую, татуированную руку, прикрыв ею глаза. Без пользы. Тьма таяла.

Он сел в постели и сразу понял две вещи: сегодня вечером начинается восточно-европейское турне его группы, это раз, и — с головой у него творится что-то странное, это два. Он поморгал, прищурился, защищая глаза от избытка зимнего света, вливавшегося в незанавешенное эркерное окно крохотной квартиры. Машины на улице накрылись ночными шапками снега, слепящими, воинственно белыми. Прежде снег на машинах Морфея нисколько не беспокоил, а вот сегодня — более чем.

— Что-то со мной странное творится, — сказал он — по-венгерски — своей подружке, Ильдико. Ну, в этом-то ничего такого уж странного не было. Кровать, в которой они лежали, располагалась в самом центре Будапешта.

— Так ты вообще человек странный, — отозвалась Ильдико и, ткнув его носом в плечо, повалила Морфея назад, на постель. Пряди густой гривы Ильдико щекотали ему лоб, хотя, возможно, это были его пряди. Общих волос их хватило бы человек на пять.

— И чувство ритма у тебя потрясающее, — прошептала она Морфею в ухо и игриво потрепала его по бедру.

Он погладил ее под простыней, полагая, что она по-прежнему голая — но нет, Ильдико уже успела натянуть на себя нечто хлопковое. Ладони Морфея, ороговевшие за многие годы, в течение коих им приходилось лупить по барабанам со скоростью 240 ударов в минуту, — а именно такой требовали песни вроде «Адского экспресса», «Убийственного вихря» и «До встречи в Гоморре», — задержались на чем-то, схожем со странной коростой, покрывавшей облачение Ильдико.

— Что это на тебе? — спросил Морфей.

Ильдико села, и он увидел собственную футболку, фирменную, с надписью «Трупорубка». Девушка повернулась, чтобы показать ему выпуклые серебристые буквы на спине: «Европейское турне 2000 — Будапешт, Братислава, Прага, Вроцлав, Варшава» — дальше шли названия других городов, наполовину съеденные машинной стиркой, даром, что футболки эти еще и поныне продавали всем желающим. «Только ручная стирка», указывала пришпиленная к вороту бирка, но если честно, кто же станет стирать футболку вручную?

— А тебе идет, — сказал Морфей. Приятно было увидеть хоть что-то темное.

— Я решила, что нам стоит обменяться одежками. У меня есть отличная розовая комбинашка, не хочешь примерить?

— Ха-ха-ха, — промычал он и сразу задумался: может, по-венгерски, «ха-ха-ха» должно звучать как-то иначе?

Такой умной подруги, как Ильдико, у него еще не было. Она не принадлежала к фанаткам группы, — собственно, «Трупорубка» ей не так чтобы и нравилась. Ильдико был по вкусу, скорее, стиль «эмбиент» — холодные электронные шумы, наполнявшие ее комнату словно бы дуновениями освежителя воздуха. Громовая эпопея «Трупорубки», повествующая о выдранных заживо внутренностях, о погибающих под пытками душах, кишащих червями телах и пронзаемом гвоздями Христе, мало, говорила она, способствует успеху ее потуг сосредоточиться на университетских учебниках. Зато ей нравился ударник «Трупорубки». Очень нравился.

— У меня что-то непонятное с головой, — сказал Морфей.

— Болит? — подсказала Ильдико и вылезла из постели. Подол слишком большой для нее футболки привольно облегал ее ягодицы. «ГОТОВЬСЯ!» — настаивал слоган, красовавшийся под расписанием турне.

— Ага, болит, — хмуро признал он.

— Э-э… головная боль, что ли? — спросила она, отодвигая теплые, точно тосты, бедра подальше от древней чугунной трубы отопления.

— У меня не бывает головной боли, — сказал Морфей, и сморщился, — Ильдико подошла к окну и в глаза ему ударил ореол яростного солнечного света, обливший по контуру ее силуэт.

— Ну, похоже, теперь случилась.

— Может быть, это… как ее… — он не знал, как по-венгерски «опухоль мозга». — Может быть, я скоро умру.

Ильдико, собираясь надеть лифчик, стянула с себя и бросила ему футболку.

— Попробуй принять аспирин, — посоветовала она.

— Ты же знаешь, я ни в какие наркотики не верю, — ворчливо напомнил ей Морф, закрывая лицо большими освещенными солнцем ладонями.

Голова у Морфея и вправду никогда не болела. Даже в те времена, когда он был мэйболским подростком и звался просто Никки Уилки, у него нигде ничего ни разу не болело, если не считать волдырей на ладонях, появившихся после того, как он поступил в группу «Умопомрачительные уроды» (впоследствии назвавшуюся «У. У.», затем «Поцелуем Иуды» и, наконец, «Трупорубкой»). «Боль есть иллюзия, — всегда говорил он. — Сила духа, друг мой!».

Правдой было и то, что Морфей не верил ни в какие наркотики. Не многие фанаты группы знали об этом, однако «Трупорубка» состояла из ребят на удивление правильных — группа давно уже избавилась, подыскав им замену, от тех своих членов, чьи дурные привычки делали их неспособными помногу раз повторять замысловатые тактовые ритмы ее музыки или выдерживать надрывные темпы концертов. Когда «Трупорубка» еще мыкала горе в Шотландии, гитарист Нэйл (Цербер) временами позволял себе закладывать за воротник, а басист (Янус), случалось, баловался в свободные вечера «Экстази», однако теперь все они стали старше, обосновались в Будапеште и чисты были, что твой Клифф Ричард.

— Странно все обернулось, — нередко говорил Церб. — Из Эршира в Венгрию. Дома нас знать никто не хотел, играли мы в забегаловке, а тут стадионы собираем.

Морфей, когда Церб затевал разговоры подобного рода, обычно старался под каким-нибудь предлогом смыться. В свои двадцать два он был еще недостаточно стар для слезливых воспоминаний. Да и насчет стадионов Церб был не так чтобы точен: на стадионах они появлялись лишь для заполнения пауз в выступлениях групп познаменитее — вроде «Пантеры» или «Металлики». Собственно, и восточно-европейское турне сводилось к тому же, разве что футболки «Трупорубки» продавались на сей раз подороже: ей и еще кой-кому предстояло разогревать публику на концертах поседелого боевого коня «хэви-метала», группы «Слэйер». Ожидалось, что тысячи и тысячи восточно-европейских подростков повыползают из своих щелей, чтобы увидеть «Слэйеров», и если повезет, они и «Трупорубке» тоже похлопают, а кто-то из них, глядишь, да и купит ее компакт-диск или футболку («Только ручная стирка!»).

— Может, у тебя шея затекла, Морф, — высказала предположение Ильдико. — Просто заснул в неудобной позе, вот и все.

— Ага, с тобой рядом заснешь в удобной, — он поморщился, помассировал на пробу виски.

— Да будет тебе хандрить-то, — сказала Ильдико, теперь уже полностью одетая, обретшая обычную свою деловитость. — Сейчас я тебе кофе принесу.

— Только не ту португальскую дрянь из желто-синих пачек.

— Что ты, что ты, кофе у меня голландский, лучше некуда. «Адский эспрессо», — она смотрела на Морфея сверху вниз, сохраняя серьезную мину, пока до него не доперло, что это шутка.

— Ха-ха-ха, — сказал он.

Немного позже Ильдико уговорила его пойти прогуляться по свежему воздуху. Кислород плюс физическая разминка могут исправить «нелады», как она деликатно выразилась, с его головой. Они натянули анораки, перчатки, польские сапоги на меху и вышли из ее квартиры на улицу. Морфей нацепил темные очки — обычно он эту манеру мейнстримного рока не жаловал, однако сегодня залитый солнцем снег отличался какой-то неистовой яркостью.

— Волшебный денек, Ильдико! — окликнула их Гайналка, цветочница.

— Еще бы! — отозвалась Ильдико.

— Вот и в Шотландии люди только об одном и говорят, — пробормотал Морфей, стараясь не отрывать глаз от тротуара, на котором ноги пешеходов размесили снег в относительно терпимую сероватую грязь. — О погоде.

— Насколько я понимаю, это такая особенность, присущая людям вообще, — сказала Ильдико, увлекая его под брезентовые навесы уличного рынка.

Торговцы сегодня высыпали на улицу в полном составе. Лотки, как и всегда, были завалены мобильными телефонами, вышедшими из моды итальянскими кожаными куртками, поддельным спортивным снаряжением «Гэп» и «Адидас», уворованными голливудскими видео-фильмами, желтыми с синим пакетиками португальского кофе, календарями с портретами Бритни Спирс и дешевыми сладостями — предлагались, впрочем, и товары более традиционные: домашнее клубничное варенье, обезглавленные жирные курицы, альбомы с марками коммунистической эры, стопы краденной бумаги для принтеров, гигантские, покрытые плесенью салями.

— Не хочешь «Баунти»? — спросила Ильдико, окидывая взглядом доски на козлах, покрытые грудами шоколадок, которые доставлялись сюда из Америки через Арабские Эмираты.

— У меня… какое-то чудное ощущение в желудке, — ответил Морфей.

— Иными словами, ты чувствуешь себя больным? — сказала Ильдико, покупая себе «Марс».

— Я никогда не болею, — упрямо заявил Морфей и, сдвинув очки повыше, под капюшон куртки, начал рыться в пиратских компактах. Среди них обнаружился сборник «Слэйеров», озаглавленный «Величайшие хиты Слэйера» и совсем недавний альбом «Крэдл оф Филс» (с ума можно сойти).

— Ты же не хотел себя здесь найти, правда? — сказала, заметив его разочарование, Ильдико. — За нелегальные копии вам все равно ничего не платят.

— Нам и за легальные ни шиша не платят, — проворчал он. — Пираты, по крайности, тратят собственные денежки.

Ильдико сунула нераспечатанную шоколадку в карман куртки, застегнула на нем молнию.

— Надо сначала что-нибудь сытное съесть, — сказала она. — Пойдем в кафе «Калвин», «халаcле» похлебаем.

— Я не голоден.

— Тебе следует подзаправится к вечеру.

Впервые упомянула Ильдико о сегодняшнем выступлении: первом из двадцати двух, начале самого престижного — жми по газам! — из всех турне «Трупорубки».

— Времени еще куча, куча, — отозвался Морфей, чей взгляд привлек лоснистый журнал, который, судя по обложке, вполне мог писать о «трэш-метале». Оказалось — порнуха для мазохистов.

— Хочешь моего супа, Морф? — спросила Ильдико, размешивая в «халасле» сметану.

— Слишком рано для рыбных блюд, — ответил он. Освещение в кафе «Калвин» было приятное, приглушенное, а вот сметана, завивавшаяся в темном супе вокруг ложки Ильдико, вызывала у Морфа легкое головокружение.

— Час дня уже, — напомнила она. Концерт в замке начинался в семь тридцать, «Трупорубка» выступала вслед за «Ферфиаком» (отечественными имитаторами) в восемь пятнадцать. Морфей, все еще не оторвавший глаз от кружащей в супе сметаны, вдруг словно наяву увидел идеальное световое шоу своей группы — проблески красного стробоскопа и летящие, кружа, точно дервиши, арканы белого света.

— Мы их всех сегодня сделаем, — заявил он и, взяв вилку и нож, в бешеном темпе отбил по столу короткую вступительную фразу. Даже несмотря на скатерть, мощь и мастерство его ощущались безошибочно.

— Так будете что-нибудь заказывать или нет? — спросила официантка.

Морф вошел в дверь под вывеской, на которой значилось «ГИОГИСТЕРТАР». Слово это вполне могло быть названием восточно-европейской группы — играющей готику или «трэш-метал», — однако означало оно всего-навсего: «аптека».

— У меня болит голова, — сказал он стовшей за прилавком старой женщине в форменной одежде.

— Говорите громче, — попросила женщина, сложив чашечкой ладонь с узловатыми пальцами и поднеся ее к уху.

— Голова болит, — повторил Морфей. Лицо у него было пристыженное.

— Какие средства пробовали?

— Никаких. А что у вас есть?

Она повела рукой себе за спину, на стену, ощетинившуюся картонными коробочками. Судя по виду, тут имелись обезболивающие для каждого мужчины, женщины и ребенка, какие только сыщутся в Будапеште. Неужто в этом городе и вправду наберется достаточное количество голов, ломящихся от боли, достаточной для того, чтобы оправдать существование стольких таблеток?

— Я слышал, аспирин хорошо помогает, — сказал Морфей, ему хотелось, чтобы инициативу взяла на себя старушка.

— Да, с ним вам не придется платить бешеные деньги за всякие новомодные штучки. — Она, похоже, предостерегала его, проявляла материнскую заботу. — У нас на складе обычный аспирин горами лежит. Можете получить сотню таблеток за ту же цену, по какой продается двадцать «Бауэров».

— Мне всего-то пара и нужна, — с просящей интонацией произнес Морф, гадая, что он такого хорошего сделал, чтобы наткнуться в Будапеште на единственного человека, уцелевшего от докапиталистической эпохи.

— Я дам вам пятьдесят, — улыбнулась она, уже направляясь к задней комнате — с таким видом, будто Морф был нахальным мальчишкой, а она пекарем, намеревавшимся всучить ему пакет вчерашних пончиков.

Через минуту старушка уже снова стояла перед ним, держа в руках пластмассовый пузырек и стакан с водой.

— Что, прямо здесь? — испуганно спросил Морфей.

— Конечно. Нет времени лучшего, чем настоящее время.

Он вытряс из пузырька две таблетки, бросил их в рот и торопливо отправил вдогон глоток воды.

— Вы, похоже, никогда раньше этого не делали? — спросила старушка, увидев, как Морфей поперхнулся, поморщился и еще раз глотнул воды.

— Агаххх, — тряхнув головой, подтвердил он.

— Работаете в Будапеште? — разумеется, старушка уже поняла, что он иностранец.

— Я музыкант.

— Правда? А имя ваше?

— Э-э… Никки.

— Англичанин?

— Шотландец.

— Прекрасная страна. И что же занесло вас в наш воровской притон?

«Отсутствие в Шотландии спроса на „Трупорубку“», — подумал он и ответил:

— Здесь моя девушка живет.

— Как мило, — сказала старушка и от уголков ее глаз потянулись добродушные лучики. — С вас сто форинтов.

— Ну, как твоя голова? — спросила Ильдико, когда они возвращались домой. Моросящий дождь подъедал снег, точно кислотный туман, машины огромными железными грибами выползали из-под своих белых покровов.

— Хуже, — ответил Морф. — Не стоило мне таблетки глотать. Сила духа, вот все, что нам требуется.

Снова очутившись под крышей, Морфей позволил Ильдико помассировать ему, пока он смотрел телевизор, шею и плечи. С помощью пульта он убавил яркость настолько, что лица на экране стали негроидными.

— Может, тебе стоит дать знать обо всем твоим ребятам? — сказала Ильдико.

— О чем?

— О том, что ты недостаточно здоров, чтобы играть сегодня.

— Я достаточно здоров. Дух превозмогает плоть.

Она поцеловала его в макушку. Пальцы ее уже устали месть напряженные мускулы Морфа.

— Ба, смотри-ка! — сказал он. — Это же солист «Ферфиака».

На экране густо покрытый татуировками молодой человек говорил журналисту, что его группа собирается смести «Слэйеров» со сцены да так, что они через всю Европу кубарем полетят. Потом к камере протиснулся басист, вызывающе выставил напоказ оба средних пальца и крикнул по-английски: «We’re gonna kick some asses![13]».

Морф и Ильдико прыснули.

В шесть вечера Морфей ехал в замок, на встречу с коллегами по «Трупорубке». Езды туда было минут на двадцать, Ильдико сидела за рулем своего пиратского «Вольво», Морф расположился на заднем сиденье — пассажирское занял тщательно уравновешенный, подрагивающий, прозрачный пластиковый пакет с водой и тропическими рыбками. Экзотические создания плавали взад-вперед в своем полиэтиленовом доме, вода в нем вибрировала, перенимая дрожь двигателя.

Морфей, взвинчивая себя для предстоящего, барабанил по спинке переднего сиденья теперь уже настоящими палочками.

— До встрееечи в Гоморееееее! — немузыкально пел он, вышибая душу из кожаного подголовника.

— Так ты можешь рыбок попортить, — сказала через плечо Ильдико. Ее отец уже несколько месяцев ждал появления этих маленьких красавиц и вовсе не обрадовался бы, если б его решение — позволить дочери забрать их по дороге к нему из города, — обернулось тем, что они оказались бы мертвыми по прибытии.

— Естееественныый отбооор! — завывал Морфо, цитируя короткую песню из первого альбома «Трупорубки».

Если честно, чувствовал он себя совсем ни к черту — даже от усилий, которые требовались, чтобы, сидя на заднем сиденье машины, выбивать барабанными палочками дробь, в голове его начинала ухать кровь. Он стискивал палочки, глубоко дышал, вжимая костяшки рук в обтянутые кожей колени. Байкеровские брюки, обычно сидевшие на нем, как влитые, были сегодня холодны и липки. Голые руки Морфа побледнели, покрылись гусиной кожей, а куртка лежала на переднем сиденье, образовав подобье гнезда для шаткого пузыря с рыбками, и труды, потребные для того, чтобы достать ее оттуда, представлялись Моофу непосильными. В прошлом он неизменно отправлялся на концерт в одной футболке — адреналина в крови хватало, чтобы согреть его, даже если в машине не было печки, а температура снаружи падала ниже нуля. Сегодня же он дрожал.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке? — спросила Ильдико, когда резкий изгиб дороги вырвал у Морфа тяжелый вздох.

— Аспириновое отравление, — простонал он. Желудок и кишечник обратились внутри его живота в тугую резину, литую анатомическую скульптуру, в которой никаким жидкостям места не находилось. Темная масса боли ворочалась и толкалась за левым глазом и бровью. Морф жал указательными пальцами на переносицу, все сильнее, сильнее, пока ему не почудилось, что пальцы, того и гляди, продавят кость и вонзятся в мозг (недурная, следует признать, получилась бы картинка для обложки альбома «хэви-метала»).

— Останови машину, — собственный голос показался Морфу чужим: хлипким носовым звуком, почти неразличимым за шумом мотора и наплывами гула в голове.

— До дома родителей осталась всего пара минут, — отозвалась Ильдико.

Она взглянула в зеркальце заднего вида. Сразу за ними шла машина, битком набитая венграми-переростками, — «Пежо», заполненный по самый потолок взвинченными, готовыми на какие угодно подвиги молодыми парнями.

— Меня сейчас…

Морф накренился вбок, опустил, отчаянно спеша, стекло и выпалил в воздух зарядом жнучей рвоты. Рвота била из его рта и носа, точно пиво из распалившегося алкаша, ветер сдувал ее, и она длинной желтой струей опадала на дверцу и багажник машины. Ильдико плавно затормозила, сдала на обочину, пропуская мимо себя летевшие с ревом машины.

Морфей нащупал дверную руку, вывалился наружу и замер, опершись ладонями и коленями о мерзлую траву. Его снова вырвало, от судорожных позывов голову едва не расколола дикая боль. Ильдико обхватила его за спину, и от этого Морфея внезапно пробил жуткий озноб.

— К-как же мы ко времени-то поспеем? — пропыхтел он.

Морфей очнулся в темной комнате, окруженный керамическими доярками и резными статуэтками, изображающими северных оленей. Он лежал в постели — не в ароматном гнездышке Ильдико, но в чужой, огромной, смахивавшей на рококошный слоеный торт, сложенный из стеганых одеял, расшитых покрывал, отглаженных хлопковых простыней и отороченных мехом подушек. Он вполне мог быть древним воином, плывущим на похоронных дрогах к темному озеру, где тело его предадут огню.

Сквозь щелку в двери спальни пробивался из коридора бледный, антикварный какой-то свет. Родители Ильдико всегда были людьми состоятельными, даже и до того, как Венгрия торопливо сдернула истершийся до дыр Железный Занавес. Жилище их представляло собой монстра в венском стиле — охотничий домик девятнадцатого века, упрятанный внутрь бунгало с тремя спальнями, затейливое шварцвальдское пирожное, завернутое в бумажку из-под хрустящих хлебцев.

Тишина вокруг стояла мертвая. Обычно, когда Морф приезжал сюда в гости, по дому разлетались из дряхлой акустической системы рулады Паваротти или Каррераса. Отец Ильдико принадлежал к числу тех, кто свято верит, что никаким компакт-дискам никогда не дотянуть до уровня богатого, естественного звука, порождаемого старомодным винилом, — особенно, если звук этот исходит из русской работы колонок величиной с транспортный контейнер. Человек глуховатый, он запускал своих импортных теноров на полную катушку, однако сейчас даже шелеста каких-либо арий слышно не было.

Морф сел в постели. Из одежды на нем только и осталось что футболка с трусами. Голова немного кружилась да и слаб он был, как новорожденный котенок.

— Ильдико, — негромко позвал он.

Она появилась в дверном проеме почти мгновенно, держа в руках большую наполненную кофе кружку, изображающую белку.

— Врачиха приходила, — сообщила она. — Вколола тебе обезболивающее и что-то от рвоты. Сказала — мигрень.

— Концерт…

— Давно закончился. Тебя подменил Золтан из «Ферфиака».

— Золтан? Да ему же только на почте штемпелем по конвертам стучать, душу из них вытрясать…

— Может, и так. Но его поставили вместо тебя. Сейчас они уже к Братиславе подъезжают.

— К Братиславе? Как это? — Он сбросил ноги с кровати на пол, попробовал встать, но обнаружил, что всего только двух конечностей для такого подвига маловато.

— Да ведь уже почти сутки прошли, — сказала Ильдико и немного раздвинула шторы. Из окна хлынул несомненный дневной свет. На полу заиграл коричневато-золотистыми красками коврик из крашенной овчины. Морфей обнаружил, что теперь ему по силам справляться с такими штуками, что солнечный свет уже не выходит из пределов терпимого. Хотелось пить да и есть тоже — не сильно, хотя в животе у него было пусто, как в большом барабане.

— Мне нужно попасть в Братиславу, — сказал он.

На бедре, там, где вошла игла, осталась корочка запекшейся крови. Никакой врачихи Морфей напрочь не помнил, хотя смутные воспоминания о том, как он появился в доме родителей Ильдико, у него сохранились: восторженный лай собаки, смущение, которое он испытывал, когда его чуть ли не волоком перетаскивали через порог, его обмякшие руки, свисавшие с плеч крошечных пожилых супругов, сюрреалистических проход вдоль книжных полок, заставленных Гёте и антикварными вещицами, стены, увешанные головами антилоп и тиковыми рамками с вязанными крючком сельскими сценами, дверь «гостевой» спальни с фотографией улыбающейся выпускницы на ней, пустой пластмассовый аквариум для рыбок, который ему выдали, чтобы было куда блевать, и божественное облегчение от того, что он, наконец, неподвижно лежит в тепле и темноте.

— Давай сначала посмотрим, сумеешь ли ты до уборной добраться, — предложила Ильдико. Она стояла перед ним с беличьей кружкой в руках, спокойная и счастливая. Ильдико всегда испытывала радость, снова увидев свою прежнюю комнату, напоминавшую ей, что теперь она ведет жизнь, полную бессистемного минимализма.

— Я у твоих родителей в прихожей на ковер наблевал, — внезапно вспомнил Морфей.

— Не волнуйся, его это только украсило, — сказала Ильдико. — К тому же, у них теперь одни новые цихлиды на уме.

Морф представил себе господина и госпожу Флепс: как они сидят в гостиной, забыв про Паваротти, и неотрывно, с завороженной набожностью вглядываются в новых заграничных рыбок. Он хмыкнул и разрешил себе повалиться назад, на одеяло.

— А ты очень мило смотришься в большой кровати, — сказала Ильдико, вытягивая из-под Морфа покрывало и укутывая его.

— Я чувствую себя, как… в общем, хоть в гроб просись, — простонал он, однако фразочка эта, похоже, у венгров хождения не имела, поскольку Ильдико ответила:

— Боюсь, гроба в доме родителей не найдется. А как насчет чашки куриного бульона?

— Просто… кофе, спасибо.

— Может, лучше чая — в такой же вот белке? Дорогого английского чая, который мой отчаюга-отец купил в семьдесят седьмом на черном рынке? С тех пор, он так и дозревает в жестянке, тебя дожидается.

Морф устало закрыл глаза:

— Моя группа меня бросила, — произнес он голосом, глубоким, как Ад.

К вечеру Морфей был уже на ногах. Из комнаты, в которой расположились благодушно участливые госпожа и господин Флепс, сверхдружелюбная немецкая овчарка и уже освоившиеся на новом месте тропические рыбки, он поговорил по телефону с Цербером.

— «Слэйеры» всем осточертели, — с сильным эрширским акцентом уверил его Церб. — Старичье. Мы их побьем по всей Европе.

— А как же я? — спросил Морф.

— А вот ты их и прикончишь. Догоняй нас, как сможешь. До встречи в Гоморре! — Церба несло, в крови его бушевал адреналин. С минуты на минуту ему предстояло выйти на братиславскую сцену и голос его звучал так, точно он летел на огромной приливной волне всеобщего обожания, — или повстречал торговца кокаином и не устоял перед соблазном.

— Ну, как они там справляются? — спросила Ильдико, когда Морф положил трубку.

— Не знаю, — ответил он. — Вроде, неплохо.

Теперь он уже испытывал настоящий голод, однако высиживать обед из трех блюд под пристальными взглядами родителей Ильдико, собаки, двух святых Эль-Греко и лисьей головы ему не хотелось.

— Я отведу тебя в одно местечко, там и перекусишь, — прошептала Ильдико и быстренько убедила родителей в том, что «Миклошу» необходим свежий воздух.

Они вышли из дома под слепящее лампы крыльца и, оступаясь, добрели до освещенной луной главной улицы. Ноги Морфа работали, как новенький, недавно купленный и ни разу еще не ломавшийся механизм. Морф поглядывал на небо, здесь оно было чище, чем в городе. Созвездия казались неузнаваемыми, нисколько не похожими на те, что всходили над домом его родителей в Эршире.

В конце улицы стоял продуктовый магазин, уже закрытый, и таверна под названием «Блага». Они вошли, уселись за столик, удвоив тем самым число серьезных, пришедших, чтобы поесть, посетителей, — впрочем, у стойки расположилось еще с полдесятка клиентов, пивших вино и пиво. Трио местных музыкантов — аккордеон, гитара, ударные — играло ограниченные его возможностями аранжировки поп-стандартов. После появления Морфа и Ильдико музыканты решили, что демографические показатели таверны «Блага» изменились в мере, достаточной для того, чтобы переключиться с «Абба» на «Ю-Ту». Девушка с кошачьими глазами, когда-то учившаяся с Ильдико в школе, подошла, чтобы принять заказ.

— Галушки «Шомлои», — сказала ей, не заглянув в меню, Ильдико.

— Рагу «Бачкаи», — сказал, поколебавшись немного, Морф.

— Ты уверен? — прошептал Ильдико. — Не рано ли? Тебя все-таки рвало.

— Дух превозмогает плоть, — ухмыльнулся он.

Пока им не принесли заказанное, ансамблик исполнял музыку «Ю-Ту», а потом заиграл дуэтом «Ничто не сравнится с тобой»[14]. Морфей смотрел, как Ильдико отправляет в свой совершенный рот кусочки торта с ванильным кремом; Ильдико смотрела, как Морфей поглощает жареное мясо в томатном соусе. Посетители таверны «Блага» время от времени поглядывали на Ильдико Флепс и ее длинноволосого дружка из Шотландии, это которая в Англии.

— Твоих родителей не волнует, — спросил Морф, проглотив очередной кусок мяса, — что мы не женаты?

— Конечно, волнует, идиот, — ответила она и облизала испачканные сахарной глазурью пальцы.

— Так давай поженимся, — предложил он.

Стоявшие у бара немолодые мужчины разразились веселыми возгласами, вразнобой зааплодировали. Морфей решил, что это они демонстрируют музыкантам свое одобрение.

— Идиот, идиот и еще раз идиот, — улыбнулась, покачав головой, Ильдико. — Пойдем лучше, потанцуем.

И она потянула его за плечо, поднимая на ноги.

— Меня все еще пошатывает после лекарств, — прошипел он ей на ухо, когда она притянула его поближе к себе. Аккордеонист начал робкое вступление.

— Буду тебя поддерживать, пока не подействует жаркое, — прошептала она в ответ.

Ансамблик снова играл полным составом — медленную, в темпе вальса аранжировку «Доброго берега Лох-Ломонда»[15].

— Я такие штуки танцевать не умею, — встревожено пробормотал Морф в волосы Ильдико.

— Ты просто держись за меня покрепче, — сказала она ему прямо в ухо, в то, что слышало лучше. — Закрой глаза и представь, что мы с тобой в постели.

Какое-то время они переминались, шаркая ногами, по полированным полам таверны «Блага». Пожилой мужчина у стойки негромко постукивал по алюминиевому подносу, помогая ударнику выдерживать ритм — раз-два-три, раз-два-три. Мелодию вел аккордеонист; лысый, усатый гитарист время от времени брал на пробу мощные аккорды, напряженные, как у «Дайр Стрейтс».

А между тем, в словацком городе, далеко отсюда, дэт-металлическая группа прорывалась через свой демонический репертуар. Орда обезумевших фанатов раскачивалась в такт каждому рывку и прыжку музыкантов. Барабанщик, которого издали можно было спутать с Морфеем, здорово отставал от них со всем своим тяжелым вооружением, давя на педаль большого барабана, молотя по тарелкам. Вблизи динамиков гром стоял титанический. Снаружи здания он походил на глухой рокот. А в полумиле — дальше, по улице — ничего уже слышно не было.

В таверне же «Блага» шум понемногу усиливался. Официантка убирала со столов тарелки. По окнам постукивала ледяная крупа. Ансамблик играл, Морф и Ильдико все еще танцевали. Морф не отрывал взгляд от скользящих по полу ступней Ильдико, ему вовсе не хотелось отдавить своей нареченной ноги. Впрочем, для начинающего он справлялся очень неплохо.

Усилия, коих потребовало исполнение «Лох-Ломонда» в темпе вальса, начинали сказываться на музыкантах. Аккордеонист наклонился к гитаристу, что-то пошептал ему на ухо. Два комплекта седых усов покивали в унисон и музыканты заиграли древний хит «Фонограф-Ансамбля»[16]. Ильдико, уткнувшись носом в грудь Морфа, приглушенно захихикала в его рубашку. Он сжал ее бедра, потом расслабленно уложил мощные предплечья на теплую спину девушки. В ноги себе он больше не смотрел, а просто прижался, не прерывая движения, щекой к ее плечу.

— Да, — сказала она. — Самое то, ты все понял правильно.

Табита Уоррен

Уважаемый сэр.

В виде добавления к некрологу Табиты Уоррен, опубликованному Вами 3 ноября, хочу сказать, что я был, по-видимому, последним из взявших у нее интервью журналистов. Основываясь на нашей с ней встрече, я написал для «Индипендент» статью о ней, которая, вследствие настоятельных просьб Джека Уоррена, напечатана так и не была. Если бы статья была напечатана, неверная картина последних лет жизни Табиты никогда бы не получила столь широкого распространения.

«Авторизированная версия» событий состоит в том, что «Кошачья лапа» стала последней книгой Табиты, что она не видела необходимости добавлять к главным своим произведениям что-то еще, что она получила все, о чем когда-либо мечтала — включая, это стоит отметить особо, непомерное богатство. Вы сами повторили известную историю о том, как она однажды подожгла от ресторанной свечи двадцатифунтовую банкноту, и сказала, вздыхая, что, пока та догорит, отчислений за продажу ее книг у нее на счету появится в два раза больше.

Говоря со всей честностью, я, при получении мною задания взять это интервью, к числу ее поклонников отнюдь не принадлежал. Мои вкусы были более «литературными» и, несмотря на предположительную притягательность Табиты Уоррен для всех и вся, лично я находил ее oeuvre[17] легковесными. Бесконечная серия ее романов, в которых повествование ведется от лица обуянных страхом животных, представлялась мне занимательной, но построенной на ловком обмане — чем-то вроде «Обитателей холмов» с претензией на Кафку, как выразился я в написанной мною статье. Однако мой редактор считал Табиту великим мастером прозы, к тому же ходили слухи, будто из того, что в издательском мире любовно именовали «крольчатником», вот-вот явится на свет еще одна книга. («Любовно», не потому, что Табита и ее муж так уж всем нравились, но по причине доходов и шумного оживления в прессе, которые наверняка породила бы борьба за приобретение прав на ее новую вещь.)

Будучи человеком добросовестным, я заставил себя перечитать ее получивший наибольшее признание роман — дебютный, «Собачья жизнь». Мне очень понравилось то, как в нем подан распад отношений Нэйла и Кэтрин, увиденный невинными глазами их терьера, однако при чтении даже сильнее всего берущих за душу мест, меня не покидало неотвязное ощущение, что сама эта чуждость вИдения пса есть отговорка, оправдание беспомощности писательницы, ее неспособности разобраться в человеческих побуждениях. Эта неспособность увечит и остальные ее книги, ибо при всей ловкости писательницы, мы прекрасно понимаем, что написаны они не кошками, собаками, дельфинами, крысами и прочими зоологическими протагонистами, но женщиной, так и не сумевшей постичь, что, собственно, означает — быть человеком. Вот это фундаментальное противоречие я и намеревался обсудить с ней, когда отправлялся брать интервью.

Меры безопасности были приняты чрезвычайные, даже по меркам склонных к паранойе авторов бестселлеров. В поместье я ехал в лимузине с затемненными стеклами, а агентесса Табиты непрестанно занимала меня разговорами — на случай, если я каким-то образом все же исхитрюсь запомнить маршрут. Меня заставили подписать бумагу с обещаниями насчет того, что я не стану задавать вопросов, способных привлечь «неподобающее» внимание к преклонным годам миссис Уоррен, ее внешнему виду или отношениям с мужем. Пользоваться мне надлежало блокнотом, а не диктофоном — даром что в последнем случае меня можно было бы превосходнейшим образом подвергнуть судебному преследованию за любое мое измышление. Фотографирование было verboten[18], равно как и обсуждение юридических баталий Уорренов с их озлобленными детьми.

— Табите и Джеку до смерти надоело журналистское искажение фактов, — сообщила мне, многозначительно прищурясь, агентесса, пока мы катили по Девонширу к секретному месту нашего назначения. — Если они увидят еще одну статью в том духе, что «сумасшедшая старая Табита Уоррен одиноко живет в своем поместье, где ей некого любить, кроме домашних животных», они взовьются так, что крышу прошибут.

Бумагу я подписал, однако, увидев, наконец, дом Уорренов, невольно подумал, что если они и вправду прошибут свою крышу, то, по крайней мере, это будет крыша, способная заслужить высшую оценку «Английского наследия», крыша, изукрашенная елизаветинскими башенками и отстоящая от земли очень далеко.

И тем не менее, мое первое впечатление от Табиты Уоррен было куда более благоприятным, чем я ожидал. Она казалась смущенной, даже расстроенной поднятым вокруг нее шумом. Едва лимузин остановился у дома, как Табита вышла, чтобы поприветствовать меня улыбкой и предложить: «Может быть, займемся этим здесь, на солнышке?». Однако агентесса и муж Табиты немедля оттеснили ее в дом. Потом агентесса, напрочь лишенная, по всему судя, способности просто взять и уйти, потратила несколько столетий, выговаривая мне за все то, что я, по ее мнению, задумал написать. А следом бразды правления перенял муж, заявивший, что, согласно его договоренности с «Индипендент», интервьюировать следует их обоих, одновременно. Большой, угрюмый увалень в совершенно жутком двубортном коричневом костюме, он стоял у кресла, в котором сидела Табита, и его огромная, покрытая коричневыми пятнышками лапа покоилась на ее тонком плече.

Я настоял на том, чтобы поговорить с Табитой с глазу на глаз, и он пошел на попятный, однако в полном уединении нас все-таки не оставил. Через минуту после того, как муж Табиты покинул гостиную, я услышал, как он копошится в смежном с ней кабинете, якобы разбирая письма поклонников.

— Какой радушный прием, — сокрушенно сказал я и, повинуясь внезапному импульсу, решил проверить эрудицию Табиты: — Я ощущаю себя прямо-таки Шарлоттой Корде.

— О, можете заколоть меня, дорогой, — ни секунды не помедлив, откликнулась она. — Если, конечно, кинжал у вас чистый.

И улыбнулась. Лицо ее казалось маской, составленной из сплошных морщин и накрытой сверху коротким, очень не дешевым, черным как смоль париком, но в остальном впечатление она оставляла элегантное, эффектное. Снимок, который «ХарперКоллинс» так и продолжает печатать на задних обложках ее книг, сделан был, надо полагать, лет двадцать назад, однако Табита по-прежнему предоставляла его для публикации — за отдельную плату. Да и тело ее сохранило хорошую форму: стройное, в черных гамашах под деревенским платьем — вернее сказать, деревенской моделью, созданной шикарным французским кутюрье.

— Как бы там ни было, — продолжала она, наклоняясь вперед и переходя на шепот, — их волнуете не вы, их волную я. Они боятся, что я опозорюсь.

И она театрально расширила большие зеленые глаза.

В следующие десять-пятнадцать минут интервью шло примерно так, как обычно и шли все интервью с Табитой Уоррен. Она растабаривала (если Вы простите мне такой каламбур) о том, как почувствовала однажды, что может и вправду проникать в разум животных; что, по ее мнению, эта способность в какой-то мере присуща любому из нас, а иначе ее книги не привлекли бы стольких читателей. Пока она говорила, в комнату входили и выходили из нее самые разные, тихие, на вид забалованные домашние животные — персидский кот, кот сиамский, огромная овчарка и, да, разумеется, тот самый терьер. Они присаживались у ног Табиты, некоторое время позволяли гладить себя, а после снова лениво убредали куда-то. Когти их пощелкивали по пространным, полированного красного дерева полам. За доходящими до этих полов двустворчатыми окнами я видел стоявший у дома лимузин, в котором сидел с газетой, ожидая, когда я закончу, водитель. Видел я и агентессу Табиты, исследовавшую в обществе своего мобильного телефона безукоризненно ухоженный парк.

Я сообщил Табите, что ходят слухи, будто она написала новую книгу. Лицо ее на миг осветилось, но тут в кабинете раздался глухой удар, и оно мгновенно погасло.

— Нет, — сказала Табита. — «Кошачья лапа» была последней. Тринадцать романов это очень много. Я спросила себя: и вправду ли миру нужна еще одна моя книга?

— Многие думают именно так.

— Возможности любого человека ограничены, вам не кажется?

— В узких пределах — да.

В глазах Табиты мелькнула боль, но боль, вызванная, как мне показалось, отнюдь не моими словами. Она немного поерзала в кресле, подтянула колени к подбородку — поза, до странного детская для семидесятилетней женщины.

Из кабинета вдруг понеслась телефонная трель. Джек Уоррен снял трубку и после звучного «Да?» понизил голос до негромкого рокота. Впрочем, рокот был странноватый: не участливый, не любовный. Обеспокоенный — так произносит слова человек, которого неожиданно призвали к ответу за непростительный грех. И я, и Табита, мы оба отметили эту странность и истолковали ее одинаково, и оба знали, что это так.

Она мгновенно пригнулась в кресле, утопив подбородок между коленей.

— Кто-то из детей, пари готова держать, — сказала она. — И почему он не предоставит общение с ними автоответчику?

Я не знал, как мне отнестись к этим словам. Будь я борзописцем из желтой газетки, я бы, скорее всего, ухватился за подвернувшийся шанс и начал расспрашивать ее о семейных проблемах, о дочерях, обвиняющих Джека в том, что он держит Табиту узницей в ее собственном доме, что за долгие годы у него накопился целый гарем любовниц, что она лишена права голоса в ведении своих коммерческих дел. Мне же удалось придумать только один вопрос:

— Вам никогда не хотелось написать что-то совсем другое?

Она соскользнула с кресла на пол и теперь сидела прямо перед мной на корточках. Овчарка бочком подобралась к ней и прилегла рядом.

— О, хотелось, хотелось, — сказала Табита.

Зрелище было страшноватое, у меня и сейчас при воспоминании о нем холодок бежит по спине: старая, очень старая женщина с обтянутыми шерстяной черной тканью тонкими ножками, покачивается, сидя на корточках и не на миг не сводя с меня глаз.

— Однако вы оставили эти попытки, боясь разочаровать ваших почитателей? — поинтересовался я.

Вопрос отскочил от Табиты, точно брошенный мной моток шерсти. С таким же успехом я мог бы спросить ее о температуре на Марсе или о счете, с которым закончился последний из сыгранных на Сицилии футбольных матчей.

— Вы не поняли, — прошептала она; большие глаза ее оживились, в них появилось плутоватое выражение. — Я уже написала это. Чушь, которую я несу в интервью, все эти «Мне нечего больше сказать» — просто вранье. Понимаете, мне приходится врать.

— И кто же принуждает вас к этому?

Она кивнула в сторону кабинета. Черная челка упала ей на глаза.

— Но почему? — с искренним сочувствием спросил я. — Или ваша новая книга о нем?

Табита с силой потрясла головой, совсем как ребенок. Короткие черные волосы ее взмывали и опадали.

— Но почему же тогда он противится ее изданию?

— Я не знаю, — тихо проскулила Табита. — Да и кто может угадать, что у него на уме?

И прежде, чем я успел придумать ответ на этот вопрос, Табита, не переставая говорить и говорить, на четвереньках поползла через гостиную к антикварному бюро.

— Мои первые романы никуда не годились, никуда. Фальшь, подлог, трусость. Разум рассказчика вовсе не был в них разумом животного. Он был человеческим разумом, переодетым в звериную шкуру. Человеческим голосом с легким звериным акцентом.

Последняя фраза меня поразила. В ней ощущалась сила и выразительность, превосходившая все, что мне довелось прочитать в книгах Табиты. Сказать по правде, фраза эта пошатнула мое снисходительное отношение к ней, я вдруг увидел в Табите писателя крупного и зрелого — и в то же самое время смотрел, как она на карачках пересекает гостиную.

— М-м… ну, когда мы прибегаем к антропорфизму, проблема такого рода оказывается неизбежной, не правда ли? — так попытался я утешить Табиту.

То, что она искала, было спрятано под бюро. Листок бумаги, покрытый пылью и псиной шерстью.

— Вот, — сказала она, толчком отправив его скользить по полированному полу ко мне. — Это моя новая книга. Я рассовала ее кусочками по всему дому, чтобы он не нашел. Сейчас не читайте, вам может времени не хватить. Возьмите листок с собой и сохраните, но только надежно.

Краснея, чувствуя себя не в своей тарелке, я сложил исписанный от руки листок квадратиком и опустил в карман пиджака.

— Она называется «Окно не открыто», — сказала Табита. — История, рассказанная кошкой.

— Вот как? — отозвался я насколько смог живо, но, по-видимому, что-то в моем голосе выдало охватившее меня разочарование.

— Нет, на «Кошачью лапу» она нисколько не похожа, — напряженно зашептала Табита. — Это настоящий рассказ кошки. Неподдельный. Без человеческой правки. Кошка в чистом виде. Книга, которую могли бы читать и сами кошки, если бы они умели читать.

— А вы не пробовали прочесть ее вслух вашим кошкам?

Она, уже забиравшаяся назад, в кресло, взглянула на меня с укоризной.

— Вы посмеиваетесь надо мной, дорогой, ну и ладно, пусть. То, что я вам отдала, убедит вас в моей правоте. Конечно, я вынуждена была пойти на компромисс, написать все по-английски. Но этот компромисс — единственный.

Мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы сохранить серьезную мину, однако потом, разобрав ее хранимые в тайне от всех каракули, я понял — Табита была совершенно права. Ниже я привожу выдержку из книги Табиты, нашедшую приют в кармане моего пиджака (и прошу отметить, я не имею ни малейшего понятия, относится ли она к началу книги, к концу ее или к середине):

Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Шелест травы. Мышь? Мышь? Не мышь.

Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Шелест травы. Мышь? Мышь? Не мышь.

Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Мышь? Мышь. Иди сюда, мышь. Иди. Дааа!

Теперь мышь моя. В моем рту, теплый трепет. На моем языке, биение сердца. Иди, мышь. Иди в мой дом. Мой дом полон мышей, место для игр. Дорога такая: трава, жесткая земля, окно. Внутри моего дома, хозяин. Достаточно ты велика для него? Не умирай пока, живи. Живи для него. Огромная рука хозяина будет трогать меня везде, хозяин это любит. Его рука, поглаживающая меня, как многое множество языков.

Но окно не открыто. Окно не открыто. Мышь во рту, теплый пульс, биение сердца, но окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто.

Сидя там, в щегольской гостиной Табиты Уоррен, я вдруг учуял странный, острый запах. Табита устроилась в кресле на корточках, вид у нее был отсутствующий, а из кабинета к нам уже поспешал ее муж.

Джек Уоррен взглянул на Табиту, потом на меня, потом на выходную дверь, то был недвусмысленный знак — мне пора уходить. Он снова занял свое прежнее место рядом с Табитой, опустив на плечо ее руку — жест (как я теперь понимал) ограждающий и печальный. Чтобы там ни пришлось ему выслушать по телефону, оно лишило его лицо глянца спокойного самообладания, добавив красноты в веки, слегка растрепав седые тонкие волосы. Запах стал уже едким, он привлек овчарку, и та, опершись передними лапами о кресло Табиты, обнюхивала его.

— Жена очень устала, — сказал Джек Уоррен, поторапливая меня.

Табита свернула голову набок и подняла на мужа глаза, пройдясь взглядом по всей длине его руки, пока взгляд этот не остановился на исстрадавшемся лице Джека.

— О, но я совсем не устала, Джек, — мягко возразила она.

— И тем не менее, дорогая, — вздохнул он, погладив ее по голове, — тем не менее…

Я встал, подошел, учтивости ради, к супругам, обменялся с ними довольно чопорными рукопожатиями. Ладонь Джека Уоррена оказалась теплой, сухой, пусть немного и слабой; ладонь Табиты — липкой и, судя по пожатию, ей не мешало бы подстричь ногти. Последние ее обращенные ко мне слова были такими:

— Помните, дорогой: все, чего я пока достигла, было просто… детской игрой. Лучшее еще впереди.

Мне кажется, что, может быть, этому и должно войти в историю, как последним словам Табиты Уоррен, — вместо тех, которые Вы процитировали в некрологе, слов, предположительно услышанных одной из сиделок, ходивших за Табитой в последние сроки ее слабоумия. Злые замечания, сделанные ею, по общему мнению, в адрес мужа — человека, которого уже не было рядом, который уже не мог себя защитить, — никак не ложатся в моем сознании на голос Табиты Уоррен, к тому же, я сомневаюсь, что журналистская этика могла бы позволить цитировать их. В конце концов, люди, внушающие доверие, куда как большее, чем та (подозрительно безымянная) сиделка, утверждают, что за все одинокие годы и месяцы, прошедшие после смерти любимого ею Джека Уоррена, Табита не произнесла ни единого слова.

Ваш, etc.

Бесцветный, как Эминем

Дон, сын людей, которых больше нет на этом свете, муж Алисы, отец Дрю и Алиши, уже очень, очень близок к тому, чтобы пережить счастливейший миг своей жизни.

Сейчас по его часам 10.03, он едет по нагорьям Шотландии в Инвернесс, усталый и чуть, потому что боится заснуть между этой минутой и той, в которую поезд прибудет на вокзал, и упустить возможность сказать Алисе, Дрю и Алише: «Ну вот и Инвернесс, пошли». Жена и дети дремлют, изнуренные созерцанием достопримечательностей, теперь вся ответственность лежит на нем. Он не знает, что дальше Инвернесса поезд не пойдет, что всех, кто в нем едет, громкоговорители попросят выйти; он думает, что поезд так и покатит, унося их все дальше на юг, лишив заказанного загодя завтрака и ночлега. В Шотландию он приехал впервые; на пленке его фотокамеры осталось только два кадра; «Диет-Коки» на тележке с закусками не нашлось; голова жены свешивается, наделяя ее вторым подбородком; по толстым стеклам вагонных окон сползают безмолвные капли дождя.

Дон с семьей заняли столик, расположились по обе стороны от прохода — восемь сидений на четверых. Он говорит себе, что — ничего, поезд все равно не полон. К тому же, и он, и семейство его — люди всё крупные, американцы, они на голову, да, пожалуй, и на плечи выше большинства других пассажиров. В Дрю, которому только-только исполнилось пятнадцать, росту пять футов одиннадцать дюймов; в Доне — шесть и два. И лапищи у обоих, как у боксеров. Три часа назад, когда они спускались к завтраку в отеле, стоящем неподалеку от замка Данробин, Дрю немного вспылил и сказал: «Иди ты на хер, пап», но теперь они уже помирились, и Дона отделяет от великого события его жизни не более двух минут.

Алиса с Алишей сидят, обмякнув, за проходом, напротив друг дружки, спортивные сумки их торчат из приоконных сидений, набитые слишком туго для багажных сеток вверху. Алиша, — совсем еще девочка в свои тринадцать, несмотря на бутоны грудей и белый, покрытый трещинками лак на ногтях, — задремала посреди чтения книги «Гарри Поттер и принц-полукровка». Тонкая рука ее свисает в проход, браслеты из разноцветной жеваной шерсти облекают костлявое запястье. Мать Алиши спит беспокойно, вдавив затылок в спинку сиденья, словно выразив этим недовольство его изуверским устройством. Алисе сорок и это ей страшно не нравится. Каждый раз, за три дня до месячных, она начинает жаловаться на все новые изъяны своего тела, и Дону приходится говорить ей то, что она хочет услышать, а тут еще, поди, догадайся, что это такое.

Счастливейший миг его жизни — не считая, конечно, того, который ему еще предстоит вот-вот пережить, — остался далеко позади: тот миг, когда он увидел Алису, ожидавшую его в дверях заведения, которое тогда называлось «Кентакки фрайд чикен»[19], и она улыбнулась ему, и оба знали, что вот сейчас они поедут в пляжный домик Бена и Лайзы и станут впервые любить друг дружку. Те три дня у Бена и Лайзы были великолепны, он испытывал небывалую радость, — лежа с Алисой в постели, узнавая ее такой, — однако ее улыбка, когда он к ней подходил, улыбка привета, предчувствия и уверенности, что она все делает правильно, — осталась, все-таки, воспоминанием более трепетным, чем память обо всем, что за нею последовало. Алиса стояла в дверном проеме под иконой полковника Сэндерса, — в коротком черном платье, в наброшенном на плечи плаще, — вылитая француженка, так он тогда подумал, хоть во Франции ни разу и не был, а только видел снятые в ней фильмы. (В 97-м они с Алисой, наконец, побывали в Париже, но впечатления их как-то смазались спорами с детьми о том, что важнее — Лувр или «Евродисней».) Сегодня на жене футболка цвета хаки и просторная фланелевая рубашка: тусклый, утилитарный наряд путешественницы.

Дон заглядывает под стол. На огромных ступнях его — кроссовки, ноги укрыты армейскими штанами. В Шотландии «штанами» называют подштанники. На армейских штанах этих куча карманов, молний, веревочек с фиксаторами — больше, чем применений, какие кто бы то ни было смог бы для них придумать. Вещь модная, и Дон гадает, не староват ли он для нее. Вчера Алиша, сидевшая рядом с ним в поезде — в другом, не в этом, — расстегнула молнию кармашка на его икре, просто чтобы посмотреть, что там внутри. Ребяческий поступок, невинный жест, рожденный шаловливостью и скукой, и все же Дон ощутил в нем заряд ее зреющей сексуальности и был им странно взволнован. «Фигня какая-то, пап» — сказала она, пошебуршив пальцами в расстегнутой щелке на ткани, в кармашке, слишком узком для чего-либо большего карандаша, а кому же придет в голову таскать карандаш на икре? И Алиша задернула молнию.

Он глядит через стол на сына. Щека Дрю прижата к надувной подшейной подушечке, лоб покоится на мускулистом предплечье, ладони некрепко сжаты в кулаки. Под таким углом сын не выглядит самым красивым мальчиком на свете. Нос его все еще растет, постепенно обретая сходство с толстым шнобелем, поколениями отличавшим всех мужчин в роду Дона; губы припухли, словно покусанные пчелами, они женственнее, чем у Алиши, — Дрю разъярился бы, услышь он об этом. И череп его, украшавшийся прежде лохматой копной каштановых волос а ля «хэви-метал», покрывает теперь… Стрижка. Та самая, о которой они вели бесконечные споры.

— Нельзя тебе обесцвечивать, как Эминем, волосы. Ты будешь выглядеть идиотом. И Эминем твой выглядит идиотом.

Дрю вздыхал, плечи его обвисали под бременем поразившего родителей предстарческого слабоумия.

— Эминем клевый. И потом, это мои волосы и мои деньги.

Ужас какой-то — всего десять слов, а яростных препирательств, вызванных ими, хватило на многие часы, на несколько дней. Это откуда же, интересно, у Дрю завелись свои деньги? Что он такого сделал, чтобы они стали его деньгами? Ну а если бы он потратил их на какое-нибудь бойскаутское дерьмо или старую запись Брюса Спрингстина, а не на Эминема? И кому, если честно, принадлежат волосы Дрю? (Дон чувствовал себя во время тех споров каким-то маньяком, но с другой стороны, разве не правда, что волосы эти созданы им и Алисой, заодно с головой, на которой они растут, — в одну из ночей или, может быть, дней пятнадцатилетней давности? Да любая фолликула на черепе Дрю изготовлена по их секретному генетическому рецепту и ими же пестовалась — от яйцеклетки до мальчишки-шатена.) И кого, интересно, Дрю норовит одурачить, изображая дружбу с парнями из гетто и прочей хип-хоп компанией, распевая текстики про клевых телок, которых так круто корячить за компанию с крутыми ниггерами, если сам он белый мальчишка, живущий с родителями в пригороде Вест-Спрингфилда и уезжающий на каникулы в Шотландию? А Дрю отвечал, что будь его воля, он, может, у предков своих особо задерживаться и не стал, тем более, что его от их взглядов блевать тянет, а поездку в Шотландию они могут засунуть туда и сюда, он лучше останется здесь, с друзьями, и вообще, Эминем белый, так в чем проблема?

Что и вынудило Дона объяснить сыну, в чем состоит его проблема. Эминем, сказал он, это обращенный к подросткам ходячий призыв: наплюйте на все и коснейте в отрицании. Из-за таких вот звезд рэпа, как он, подростки и торгуют теперь вразнос пессимизмом, как торговали раньше жевательной резинкой. Дети, которые слишком юны, чтобы знать хоть малую малость об огромном мире, окружающем их, приходят к заключению, что планета Земля прогнила до самого ядрышка и занятие на ней осталось только одно — покупать компакты да футболки.

Алиса, которой не хотелось, чтобы конфликт приобрел глобальный характер, сказала, что у Эминема подходящий для коротких обесцвеченных волос овал лица, а чертам Дрю такая стрижка нисколько не пойдет.

— Это же всего-навсего долбанные волосы! — взвыл Дрю. — Да что с вами такое, люди?

В последнее время он часто ругался дурными словами, особенно когда выходил из себя, — чаще всего при разговорах с отцом, но порой и при матери тоже. И всякий раз, как он восклицал «мать-перемать», Алиса вздрагивала, — как будто кто-то сию минуту запустил в стену стаканом.

А сейчас Дрю спит, привалясь к надувной подушке, руки его покрыты свежим загаром, короткие волосы отливают кремовой белизной. Плечи у Дрю мускулистые, почти мужские, и Дон понимает вдруг, что сын его сложен так, как никакому Эминему и не снилось, — он выше, сильнее, спортивнее, красивее.

Алиша пробуждается от дремоты, смотрит в окно — может, там уже Инвернесс? — оглядывается на отца за подтверждением, что нет, еще не приехали. Дон покачивает головой, и она улыбается. Чему? Дон не знает, но улыбается в ответ.

Алиша бочком склоняется над проходом, тянется через пустое пространство рукой к брату. В руке у нее расческа, которой она заложила книгу перед тем, как уснуть. Осторожно, медленно-медленно, она проводит зубцами расчески по волосам брата. Время сразу же замедляется. Расческа приподнимает густой ворс стрижки Дрю, обнаруживая темно-каштановые корни обесцвеченного экстерьера. Волосы встают под зубцами расчески и снова опадают, и в зрелище этом присутствует что-то завораживающее — как будто смотришь на поле колеблемой легким ветром пшеницы.

Дрю даже не шелохнулся, он либо крепко спит, либо решил не обращать на сестру внимания. Она расчесывает волосы брата — ласково, сознавая, что папа наблюдает за ней, сознавая, что завораживает его. Волосы Дрю встают и опадают, встают и опадают, они мягки, как щетина новенькой кисти, дорогой, из норковой шерсти. Черт, а ведь отличная же стрижка. Собственно, лучшая из всех, какие когда-либо были у Дрю, лучшая во всей Шотландии к северу от Инвернесса, а может быть, и лучшая в мире.

Краем глаза Дон замечает, что Алиса меняет позу, опускает голову на свою сумку, переносит вес с зада на бедро. Круглые холмы ее ягодиц так эротичны, а там, где футболка выпросталась из джинсов, Дон замечает вдруг полоску нагой плоти. Он все еще желает ее. И предвкушает то время, когда они снова окажутся вместе в постели, дома или не дома, где угодно, лишь бы можно было пройтись ладонями по ее теплой коже, отвести с ее лица волосы.

Сын дремлет, уложив теперь голову на столик, почти уже взрослый мужчина с похожими на оперение птицы яркими, беловатыми волосами, без малого слишком яркими под солнечным светом, и над ними порхает прекрасная рука дочери, кисть и предплечье, и браслеты из крашеной шерсти свисают с ее запястья, ритмично изгибающегося, пока она расчесывает белую шерстку своего единственного и неповторимого брата, расчесывает без всякого смысла, они и так уж расчесаны — лучше некуда, — и все же смысл тут присутствует, потому что вот это и есть счастливейший миг в жизни Дона.

Через тридцать секунд, считая от этого мига, по проходу покатит тележка с едой и напитками, и коротышка в униформе попросит Алишу убрать руку, пожалуйста, и Алиша отдернет ее, и счастье, обуявшее Дона, немного спадет — немного, ровно настолько, чтобы следующий миг уже не был счастливейшим в его жизни, но ничего, все-таки миг предыдущий длился так долго, гораздо дольше, чем улыбка Алисы в дверном проеме того, что с тех пор переименовали в «КФК». Через пятьдесят секунд, считая от этого мига, Алиша поинтересуется у матери, нельзя ли ей купить шоколадку, а Дрю, так и не подняв головы от столика, спросит, басовито и внятно: «„Пепси“ есть?». А через полчаса они прибудут в Инвернесс; через три дня возвратятся домой; через два года Алиша объявит родителям, что всегда ненавидела имя «Алиша», что оно звучит, как одно из тех идиотских имен, которые придумывают для себя черные, и отныне она будет зваться «Эллен». И через пять лет, вопреки уверенным предсказаниям родителей, что дочь из этой своей «Эллен» вырастет, она так и останется Эллен, и сделает аборт, и улыбка ее станет иной, кривоватой, и губы немного побледнеют от курения, однако она выйдет за мужчину, который ее обожает, и забеременеет, и решит этого ребенка оставить.

И к тому времени Дрю уже будет жить где-то в Южной Америке, и Дон с Алисой никогда больше его не увидят, и друзья их будут говорить, что они, наверное, очень гордятся тамошними его достижениями, и они будут отвечать, что да, конечно, гордятся, и показывать друзьям фотографию Дрю, сделанную на строительной площадке, посреди городка, состоящего, похоже, из одних лачуг, и на гигантском шнобеле Дрю будут сидеть очки, а темно-каштановые волосы будут казаться от воды и пота прилизанными. И Алиса пойдет готовить кофе, пойдет не без натуги, потому что у нее побаливает натруженное на теннисном корте плечо, да только теннис, как вскоре выяснится, тут не при чем, а боли обернутся первыми ласточками болезни, которая убьет ее в пятьдесят девять лет, и после этого Дон станет говорить всем, что никогда уже не полюбит другую женщину, но через три года женится на одной из тех, кому он это говорил, и она будет теплой, веселой, и замечательной стряпухой, однако в постели окажется не так хороша, как Алиса, хоть он никогда ей об этом не скажет, умрет, прежде чем успеет сказать, потому что она даст ему счастье, большее, чем то, какого он мог ожидать в свои преклонные годы, большее, чем то, что выпало на долю жалких старых глупцов, живущих по соседству, большее, на самом-то деле, чем все то счастье, какое он когда-либо знал, не считая, быть может, пары особых мгновений — того, с улыбкой юной женщины, ждущей минуты, когда она станет его любовницей, женщины с лицом, светящимся в отблесках, которые летят из ресторанчика быстрого питания, и того, с рукой дочери, плывущей утром, в шотландском поезде, над головой сына, над стрижкой, которую и вправду стоило сделать, сияющей так ярко, что, когда ты закрываешь глаза, на сетчатке остается ее отпечаток, бесцветный, как Эминем.

Близнецы Фаренгейт

Памяти Панды и Широ

Обитавшие на ледяной макушке мира, вдали от всех его детей, близнецы Таинто’лилит и Марко’каин знали не хуже их, что жизнь прекрасна. А потому прекрасной она и была.

Места для игр им определенно хватало — в сущности, месту этому не было ни конца, ни края. Повсюду вокруг их дома тянулись во всех направлениях акры и акры тундры, не помеченные ни заборами, ни дорогами, ни иными жилищами. Эскимосские лайки без труда уносили сани с лежащими в них маленькими телами Таинто’лилит и Марко’каина на многие мили, не теряя при этом резвости шага. Да и с временем у близнецов сложностей не было: в вечных, практически, сумерках Арктики правил насчет возвращения домой до захода солнца не существовало. Единственное, на чем неукоснительно настаивала их мать, так это чтобы дети никогда не покидали дома без компаса, поскольку тундра, в какую сторону ни взгляни, везде была одинаковой, особенно если выпадал свежий снег. В месяцы более темные даже сверхъестественно острое зрение близнецов Фаренгейт сдавало во мраке, а ориентироваться по свету луны было в серых снегах невозможно.

И все же, сколь бы ни темно и коварно было то, что открывалось глазам детей, всем этим владели они. Номинально остров Провидения был частью принадлежащего русским архипелага, однако, на деле, никакой закон не заходил так далеко, чтобы объять и эти бесплодные пустоши, окруженные со всех сторон неверной ледяной трясиной. Фаренгейты были здесь монархами, а двое детей их — принцем и принцессой.

— А что лежит там, вдали? — однажды спросили близнецы у отца.

— Ничего особенного, — ответил, не оторвав глаз своих от записей, Борис Фаренгейт.

— А что лежит там, вдали? — спросили они тогда у матери, зная, что она ко многому относится совсем не так, как отец.

— Ой, милые, слишком долго объяснять, — словно поддразнивая их, ответила мать. — Сами все увидите, когда устанете от нашего маленького рая.

И она — с выражением, отдаленно напоминавшим любовь, — привычно взъерошила их немытые волосы.

Физического сходства между родителями и детьми наблюдалось мало. Борис Фаренгейт был высоким, тощим немцем с серым лицом и серебристыми волосами, ходил он всегда немного сутулясь, словно его костлявое тело затруднялось справляться с весом великоватых для него вязаных свитеров. И Уна тоже была высокой, синеглазой, румяной арийской красавицей с выкрашенными в черный цвет волосами, коротко остриженными по моде межвоенных лет. Ходила она всегда, распрямясь, и очень пеклась о том, чтобы тело ее сохраняло упругость.

А вот Таинто’лилит и Марко’каин были малорослы даже для их лежавших где-то между девятью и одиннадцатью лет. Рождения близнецов никто не регистрировал да и случилось оно уже так давно, что точную дату Борис и Уна забыли. Так или иначе, подростками близнецы пока что определенно не стали. Они еще заползали под мебель и хихикали там, еще круглились от щенячьего жирка. Пахло от них сладко. Они без каких-либо жалоб носили скроенные для них матерью, покрытые вышивкой комбинезоны из тюленьих шкур. И, как с равными, разговаривали с ездовыми собаками.

Волосы их, черные от природы, низко свисали на лица цвета слоновой кости. Каждую пару щек покрывали светло-коричневые веснушки вперемешку с россыпью складчатых шрамиков, оставленных загадочной болезнью, которая, по счастью, миновала сама собой, без вмешательства медицины. В больших карих глазах детей присутствовало нечто тюленье: сплошные, темные райки без белков — или так только казалось. Близнецы не походили ни на отца, ни на мать, даром, что ко времени их зачатия Фаренгейты уж много лет как жили вдали от всех своих прежних друзей. Впрочем, Борис и Уна переняли облик и окрас от Старого Света, а дети их — от приполярного архипелага, чьи льдистые очертания и на карту-то никто пока нанести не сумел.

Характеры близнецов сформировало — более, чем что-либо еще, — благожелательное пренебрежение. Для отца они были всего лишь уступкой желанию их матери, отец терпел обоих в той мере, в какой они не мешали его исследованиям. Для матери же близнецы всегда оставались крепенькими домашними зверьками, которых она баловала, над которыми ворковала, когда пребывала в легкомысленном настроении, и о которых намертво забывала, если у нее находилось занятие поинтереснее. Она могла проводить часы, купая близнецов, втирая в их кожу китовый жир, журя за то, что они портят свои прекрасные юные тела каменными мозолями и шрамами; а в следующие несколько недель — едва замечать их существование, отсутствующе кивая, когда они уносились в ледяную ночь.

Да и в любом случае, Борис и Уна Фаренгейт сами нередко покидали дом, дабы поспособствовать поступательному шествию знания. Точнее говоря, отправлялись погостить у народа гухийнуи, по которому считались главными авторитетами мира. Однако гухийнуи к чужим относились недоверчиво и потому поступательное шествие все медлило, медлило — по крайней мере, в том, что касалось вопросов фундаментальных. Книга Уны о ремеслах гухийнуи вышла в свет уже давно, теперь она составляла другую, посвященную их кухне, а долгожданному историческому труду Бориса конца все еще видно не было, что же касается темных тайн сексуальных табу гухийнуи, они, несмотря на все усилия Фаренгейтов, так и остались пока не раскрытыми.

Разумеется, именно Фаренгейтам приходилось отправляться к гухийнуи, а никак не наоборот. И поскольку Борис и Уна всегда уезжали вместе, получалось, что Таинто’лилит с Марко’каином часто оставались в доме одни на целые дни и недели кряду, а компанию им составляли всего лишь собаки. Что и сделало близнецов детьми на редкость самостоятельными, — пожалуй, они могли бы приводить гостей в изумление, да только гости в их доме не появлялись никогда.

На самом деле, даже существование Таинто’лилит и Марко’каина оставалось тайной для всех обитателей покрытой зеленью части мира. Лишь немногие из них когда-либо слышали об острове, на котором жили Фаренгейты, не говоря уж о характерных особенностях его незримого, недосягаемого населения. Уна рожала дома и сама себе была повитухой. Борис, стоически приняв двойной результат родов, принялся за сооружение второй детской кроватки, во всем схожей с первой, благо память о том, как это делается, была в нем еще свежа.

Неотличимость кроваток представлялась вполне уместной. Таинто’лилит и Марко’каин были идентичны во всех, если не считать гениталий, отношениях. Выражения лиц их неизменно оставались одинаковыми. Даже света в глазах близнецов всегда горело поровну, а такое нарочно не подделаешь.

Как-то раз мать рассказала им историю — правдивую, уверяла она, — о том, что придет будущее и тела их изменятся до неузнаваемости. У Таинто’лилит вырастут титьки, а Марко’каин отпустит бороду.

— Ох-хо! — насмешливо фыркнули близнецы.

Однако мать говорила всерьез, и словно бы прострочила иглой тревоги крепкую кожу их сердец. С этого мгновения самой главной для Таинто’лилит и Марко’каина стала одна задача — остановить ход времени. Нельзя было допустить, чтобы годы шли себе и шли: их следовало задержать, тайком запереть в загоне настоящего.

Решение же этой задачи, в чем близнецы нисколько не сомневались, крылось в ритуале — понятие ритуала часто обсуждалось в доме Фаренгейтов в связи с гухийнуи. Однако Борис и Уна были всего только наблюдателями, слишком европейцами, чтобы понять ритуал в его нутряных истоках. А их черноволосые, тюленеокие дети уже придумали, как управлять ходом вселенной, используя такие подручные средства, как нож и полярная лиса.

С гухийнуи Таинто’лилит и Марко’каин никогда не встречались, однако головы у них, похоже, работали точно так же — о чем Уна и заговаривала всякий раз, как видела детей отправляющимися в нагруженных импровизированными талисманами, кумирами и амулетами санях на совершение некоего торжественного обряда.

— Ах, если бы в тайны гухийнуи пытались проникнуть вы двое, а не старый Борис, — льстила она им, — вы бы мигом добились успеха, правда, ангелочки мои?

И действительно, когда доходило до ритуала, близнецы выказывали способность к великому терпению. Конечно, они, подобно всем детям, отличались порывистостью и никогда не ходили шагом, если можно было припуститься бегом, но магия это совсем другое дело, магия — не игра. Она величава, стихийна и подгонять ее не положено. Ты можешь в мгновение ока проглотить свой обед, можешь безрассудно запрыгнуть на угли костра, однако выдергивать нити из ткани времени следует с большой осмотрительностью.

Вот, скажем, чтобы разрешить проблему «титек и бороды», Таинто’лилит с Марко’каином придумали ритуал, исполнить который можно было лишь один раз в году, в тот насыщенный магией миг, когда летнее солнце поднимается, наконец, над горизонтом. Незадолго до этого дети ловили капканом лису и сооружали для нее клетку — впрочем, нет, возможно, клетка изготовлялась заранее. Затем они увозили лису к горизонту и закрепляли в таком положении, чтобы голова ее смотрела туда, где собиралось взойти солнце. Превосходя свою пленницу ростом, дети, разумеется, первыми замечали знаки скорого появления света, и как раз перед тем, как и лисе предстояло увидеть его, Марко’каин коленями прижимал ее голову к земле, а Таинто’лилит выкалывала ей оба глаза.

Потом они убивали лису, что, впрочем, не составляло существенной части ритуала — то был просто жест милосердия. И каждый год дети повторяли этот обряд с новой лисой, с вечно перевоплощавшейся лисой, которая неизменно закрывала глаза — лишь бы не видеть, как одно время года сменяется другим.

— Думаешь, это поможет? — спрашивала Таинто’лилит.

— Наверняка, — заверял ее Марко’каин. — Мышонкой чувствую.

Ну, если он так говорил, сомневаться не приходилось.

Большой дом, в котором жили Фаренгейты, вставал посреди ландшафта, точно забытый на Луне космический корабль. Этот чудовищный купол из стали, бетона и двойных оконных рам соединялся подобием пуповины с беспрестанно и мягко погуживавшим генератором. Внутреннее убранство дома было выдержано в наислащавейшем баварском стиле — деревянные, затейливо изукрашенные часы с кукушками, шоколадно-коричневые столы и стулья, вышитые коврики на стенах, стеклянные горки, наполненные миниатюрными куклами самых разных народов. Над камином, который никогда не разжигали, потому что центрального отопления хватало и без него, висело массивное, писаное маслом полотно — золотистый олень посреди рощи гигантских брокколи. Собственно говоря, растительности вокруг дома все равно никакой не было, так что и жечь в камине было нечего, кроме (если приспеет такая нужда) мебели да книг и бумаг Фаренгейтов.

Кухня представляла собой барочную страну чудес, поблескивавшую полированным деревом и медью; со стен ее рядами свисали десятки причудливой формы приспособлений и утвари. Однако в дело шло, да и то изредка, лишь малое их число. Все, чем кормились Фаренгейты, извлекалось из морозильника размером с «фольксваген» и варилось или жарилось Уной — в зависимости от того, что это было — в сероватой кастрюле с треснувшей деревянной ручкой либо на покрытой подпалинами керамической печной сковороде. Стряпухой она была патологически забывчивой и любое блюдо, если готовили его не близнецы, обращалось для едока в серьезное испытание — впрочем, временами на Уну нападало некое настроение, в котором она пекла замысловатые печенья и плюшечки, а то и супы варила.

— Вам нужны витамины, минералы, всякие малопонятные микроэлементы, — с воодушевлением объявляла она в таких случаях, ставя перед детьми особые, праздничные тарелки с серебряными каемочками. — Нельзя же только и жить что на всякой дряни, понимаете?

Стены в спальне близнецов были выкрашены в сиреневый цвет — в виде бисексуального компромисса между розовым и голубым. Впрочем, взглядам открывалась лишь малая часть этих стен, столь плотно были они завешаны эстампами, полками, на которых теснились безделушки, и заставлены книжными шкафами. Все это богатство еще в детстве принадлежало Уне, и она настояла на том, чтобы взять его с собой на остров, — по причинам личного, сентиментального свойства — задолго до того, как были зачаты Таинто’лилит и Марко’каин. И с ходом времени все большая и большая его часть переходила в собственность детей, — глаза Уны вдруг заволакивала туманная пелена, и она бросалась к запертому на ключ шкафчику, а то и к чемодану, чтобы вытащить оттуда некую вещицу.

— Вот, пусть она будет вашей, — говорила в таких случаях Уна, взмахивая какой-нибудь старинной безделкой или изжелта коричневой книгой. — Но только пообещайте беречь ее.

Тщательное изучение этих вещиц — деревянных лошадок с настоящими гривами и хвостами, хрустальных шаров с херувимами внутри, игравших альпийские напевы музыкальных шкатулок, мышиных чучелок в тирольских шляпках, зеленых бархатных курточках и кожаных штанишках — и позволило Таинто’лилит с Марко’каином сложить мозаичное представление о том, кем, собственно, могла быть их мать.

Из разговоров ее понять что-нибудь было намного труднее. Уна обращалась к детям с сотней, от силы, фраз в год, а если не считать повторов, так их получалось еще и меньше.

Ввиду такой скудости, близнецы составляли «Книгу Знания», в которую набожно заносили все услышанное от матери. Не равнодушные ее выговоры, разумеется, и не брошенные мимоходом распоряжения по хозяйству, но слова, исполненные куда как большего смысла и значения. Книга эта — сотня с чем-то пустых страниц в твердом, украшенном сложным узором переплете — была предметом священным и никакие ошибки в ней не допускались. Каждое слово, каждая буква, для нее предназначенные, обсуждались близнецами заранее, записывались практики ради на обрывок бумаги и лишь после этого с великим тщанием напечатлевались на кремово-белых страницах. И первая в ней запись была посвящена, что лишь естественно, сказанному матерью о самой книге при вручении оной детям.

«Эта книга была когда-то деревом.»

Мысль интригующая. Дом Фаренгейтов переполняла всякого рода бумага — учебные, в крепких переплетах, пособия, карты, немецкие романы, очень старые газеты, глянцевые журналы, доставлявшиеся сюда по воздуху из Канады, ну и, конечно, горы блокнотов и просто разрозненных записей Бориса и Уны. И все они, если верить матери, были когда-то деревьями. Мысль многозначащая вдвойне, поскольку ни единого дерева близнецы отродясь не видели — ну, разве что на картинках из книг.

Предпринятая ими попытка вырастить нечто столь волшебное самостоятельно — размолов одну из книг в кашицу и закопав ее в компост, составленный из дрожжей и экскрементов, успехом не увенчалась.

Разочарованные, они набрались храбрости, постучались в дверь материнского кабинета и попросили дать им точный рецепт получения дерева.

— Не сейчас, милые, — отмахнулась она, склоняясь пониже в жемчужном свете своей настольной лампы.

Настал день, когда Борис и Уна возвратились после очередного посещения гухийнуи и, как всегда, посадили свой серебристо-синий вертолет рядом с домом. Они вылезли, каждый со своей стороны, наружу, пригибаясь под крутящимися лопастями винта. Таинто’лилит и Марко’каин наблюдали за ними через окно столовой, сквозь запотевшие, с ползущими по ним каплями воды стекла. Одновременно закуковала четверка висевших в разных комнатах дома часов. Снаружи вились вокруг взрослых ездовые собаки, обнюхивая их и лая.

Ясно было — еще и до того, как Борис и Уна достигли входной двери, — что в настроении они пребывают непривычно подавленном. Они и не переругивались, подобно злейшим врагам, и не обсуждали (что случалось столь же часто), подобно подошедшим к порогу открытия дружелюбным коллегам, добытые на этот раз сведения. Уна вошла в дом безмолвной и бледной, остановилась лишь для того, чтобы сбросить на пол шубу, а после скрылась в своей спальне.

Борис, на пару шагов отстававший от жены, проследовал за ней до двери спальни, но, видимо, передумал и внутрь не пошел. Он снова покинул дом, чтобы откатить вертолет на место. Таинто’лилит и Марко’каин следили за ним сквозь стекло, стирая влажный налет рукавами пижам: «пвут-вут-вут».

Покончив с делами, отец объяснил им, наконец, что случилось.

— Ваша мать съела кое-что неподходящее, — сказал он. — Не удивлюсь, если это кончится плохо.

Таков был итог его размышлений на сей счет, но и этого хватило, чтобы побудить близнецов к лихорадочной деятельности.

В следующие три дня Таинто’лилит и Марко’каин, забросив все свои детские дела, ухаживали за лежавшей в постели матерью. Воздерживаясь от попыток чем-нибудь накормить ее лишь в те произвольные «ночные» часы, когда их родители по-настоящему спали вместе, они посвящали каждую иную минуту исполнению рутины, состоящей из готовки, перемены холодных компрессов и теплых полотенец, растворения шипучих таблеток и наполнения грелок.

— Ох, какие же вы милые, — улыбалась им Уна, лицо которой пылало, как пламя газовой горелки. — Даже моя мама не ходила бы за мной лучше, чем ходите вы.

Гордость, которую внушало им это отличие, не мешала близнецам ясно видеть пугающее упорство, с каким цеплялась за Уну болезнь. Дни шли, и близнецы понемногу смирялись с «плохим концом» — с тем, как они думали, что мать увезут за сотни миль, в ближайшую больницу.

Вместо этого она умерла.

Когда близнецы, как обычно, принесли матери завтрак, они увидели переминающегося у двери ее спальни одетого, как будто для выхода в люди, отца.

— Она умерла, — сказал отец и жутковато улыбнулся, словно желая уверить детей, что не позволит этому происшествию хоть как-то омрачить их благоденствие.

— Но мы принесли ей завтрак, — сказала Таинто’лилит.

— Это ничего, вы же не знали, — ответил Борис.

А затем, поняв, что близнецы не поверили ему на слово, он отступил в сторону, пропустив их в спальню, — туда, где лежала жена, в какой-то неясный час ночи и вправду покинувшая его. Случившееся, похоже, сообщило ему странную кротость, едва ли не мягкость.

Таинто’лилит опустила поднос с чаем и овсянкой на пол у двери спальни и вошла вслед за братом внутрь. Уна лежала, вытянувшись, на постели, до подбородка укрытая простыней. Кожа ее отливала в цвет очищенного яблока. Рот был слегка приоткрыт, веки опущены только наполовину. В голове ее явно ничего не происходило, все, что там было когда-то, ушло.

Борис стоял в проеме двери, вяло сложив на груди руки, ожидая, когда дети Уны подтвердят справедливость его суждения.

Таинто’лилит и Марко’каин бессмысленно побродили вокруг кровати, плача, легко подрагивая. Потом, ненадолго, оба заревели в голос. Но по прошествии времени бродить перестали и присели на край матраса, у тела матери. Да так сидеть и остались, бок о бок, дыша вразнобой. За дверью собачьи языки лакали холодный чай, долизывали с тарелки остатки овсянки.

— Что с ней теперь будет? — спросил Марко’каин у темной фигуры в двери.

— Погребение, — ответил отец. — Или кремация.

— О, — отозвался Марко’каин. Он-то думал, что, может быть, ангелы слетят со снежного неба, подхватят тело матери и унесут его в Рай. Где-то за ровным сумраком полярной атмосферы мог же размещаться экзотический парадиз, сооруженный из тика и кружев и поджидающий Уну Фаренгейт. Быть может, только железобетон потолка и преграждал ангелам дорогу сюда.

— Окончательное решение я оставляю за вами, — с тяжелым вздохом сказал Борис. — Но только думайте побыстрее.

Брошенные наедине с их мыслями, Таинто’лилит и Марко’каин еще немного поплакали, а затем приступили к планированию будущего.

Конечно, они были немного сердиты оттого, что им не дали ни единой возможности спасти мать. Если бы они всерьез полагали, что она может скончаться, то уж наверное предприняли бы что-то, способное этому воспрепятствовать. Вселенная вовсе не брезгует сделками, разного рода договоренностями, нужно лишь заранее ставить ее в известность о них.

Однако мать умерла и тут уже ничего поделать было нельзя.

— Теперь мы с тобой сироты — как в книжке «Маленький Гельмут и Марлен», — сказала Таинто’лилит.

— Ну… не совсем, — нахмурился Марко’каин. — У нас есть отец.

— Надолго ли его хватит?

— На вид он вполне здоров.

— Да я не об этом.

— Думаешь, теперь, когда матери нет, он бросит нас?

— Возможно, — сказала Таинто’лилит.

— Наш дом — единственный на острове, — возразил ей Марко’каин.

— Он может переселиться к гухийнуи. Их он знает лучше, чем нас, и среди них наверняка есть женщины.

Марко’каин с минуту обдумывал это, потом сказал:

— Не о том мы с тобой говорим.

За спинами их лежало на кровати, ожидая решения, тело матери.

— Верно, — отозвалась Таинто’лилит.

Самый важный вопрос состоял в том, какой ритуал приличествует матери, — речь ведь шла не просто о том, чтобы избавиться от ее тела, но и о том, чтобы почтить все то, из чего состоял ее дух. В конце концов, она же не мусор, который можно просто выбросить.

— Нюхача мы с тобой закопали, — напомнил Марко’каин. Нюхачом дети звали Наухелла, ездового пса, умершего два года назад. Близнецы зарыли его рядом с генератором, в мягкую пышную землю, окружавшую трубы, по которым в дом подавалась горячая вода. Погребение сопровождалось сложной церемонией, в коей нашли себе место игрушки, куски сырого мяса и декламация стихов.

— Нюхач был собакой, — ответила Таинто’лилит. — А наша мать не собака.

— Я и не говорю, что мы должны сделать то же самое. Но мы можем похоронить ее вместе с вещами, которые она любила.

— Ей не понравилось бы, что мы закапываем ее вещи. Каждый раз, как мать отдавала нам что-то, она потом очень сердилась, если мы это пачкали.

— А разве она не в ящике будет лежать?

— Не знаю. Про ящик отец ничего не сказал. И помнишь, когда мы заговорили с ним о лисьей клетке, он ответил, что у него нет на такие глупости дерева.

Марко’каин нахохлился, погрузясь в размышления. Языки за дверью все уже долакали, а сами собаки, тихо пощелкивая по полу когтистыми лапами, удалились. Вещи этого рода стали теперь слышнее — из-за молчания матери, лежавшей за спинами близнецов.

— Я думаю, — сказал, наконец, Марко’каин, — мать нужно будет похоронить в очень глубоком снегу. Тогда, если мы потом решим, что это неправильно, можно будет выкопать ее, и она еще не испортится.

По какой-то причине Таинто’лилит снова заплакала. Брат обнял ее рукой за подрагивающие плечи. Кровать слегка сотрясалась, покачивая три своих бремени.

— Ей не понравилось бы лежать в снегу, — всхлипывала Таинто’лилит.

Марко’каин прикусил нижнюю губу, нахмурился:

— Но ведь мертвецы ничего не чувствуют, так?

— Не чувствуют?

— Об этом написано в «Книге Знания», я уверен.

Они сходили за «Книгой Знания», принесли ее в спальню матери, отыскали нужную страницу. И точно, на странице стояло: «Мертвецы ничего не чувствуют».

И само это физическое действие — доставка сюда «Книги Знания» — независимо от того, что в ней было записано, немного подбодрило близнецов. Оно на минуту увело их из спальни матери, и по пути горе, скопившееся в их душах, улетучилось, подобно безвредным испарениям. Когда они возвратились назад, спальня показалась им более светлой, гостеприимной. Уна Фаренгейт лежала в точности там, где они ее оставили, и ничто в ней не переменилось, ни единый локон, ни единый отблеск света на зубах. Из чего с совершеннейшей непреложностью следовало, что дух ее отлетел, и потому дети почти забыли об ужасе, который внушало им покинутое матерью тело. Оно стало пустой оболочкой, в которой не было больше настоящей их матери, — драгоценнейшим из ее достояний, оставленным детям, как прощальный подарок.

И сейчас близнецам предстояло решить, как лучше всего передать этот подарок вселенной. Существовала же, в конце-то концов, возможность, что теперь, когда мать умерла, а ее прекрасное тело перешло в полное распоряжение детей, она проникнется к ним намного большим интересом. Бывшая при жизни столь сдержанной, она могла сейчас с тревогой следить за ними откуда-то сверху, желая удостовериться, что после кончины ее с ней не станут обращаться плохо, неуважительно.

— И все-таки, не хочется мне ее замораживать, — сказала Таинто’лилит, — даже если она этого не почувствует. Она наша мать, а не кусок баранины, который кладут в морозильник.

Марко’каин кивнул, соглашаясь, и тут же, всего мгновенье спустя, насупился: в голову его постучалась новая мысль.

— Возможно, нам следует съесть ее, — сказал он.

— Ой! Какие ты гадости говоришь! — воскликнула его сестра.

— Да, потому что в ней может таиться сила, — рассудительно настаивал он.

Таинто’лилит прикусила нижнюю губу, призадумалась. Любую идею необходимо осмысливать всесторонне. Вселенная знает, что является наилучшим для каждого, хотя порою трудно бывает понять, каким путем надлежит подбираться к ее сокровенной сути.

Набравшись храбрости, Таинто’лилит попыталась представить снисходительную улыбку вселенной, наблюдающей за исполнением столь жуткого ритуала, — и себя, приносящую в жертву все свои чувства, чтобы отважно исполнить его. Да, несомненно, в мысли о том, что мать укроется в них, что тело ее не придется бросать на потребу стихий и паразитов, присутствовало мощное обаяние.

— Она слишком большая — наконец, сказала Таинто’лилит. — Если бы можно было съесть ее, как яблоко — или половинку яблока, — я бы попробовала.

— Мы могли бы съедать по кусочку, и так до конца наших дней, — предложил брат. — Ничего больше не есть, никогда. Это будет сильное слово, обращенное нами к вселенной.

— Глупости ты говоришь, — вздохнула Таинто’лилит. — Меня тошнить начинает. Подумай хоть о ее волосах.

— С волосами можно поступить как-то иначе.

— Глупости.

— Да, ты права.

Совсем упавшие духом, они сидели на краешке кровати, и «Книга Знаний» лежала, закрытая, на полу у их ног.

— Ладно… тогда что нам остается? — спустя какое-то время спросила Таинто’лилит.

— Самое лучшее, — ответил Марко’каин.

— Это ты о чем? — поинтересовалась Таинто’лилит.

— Все, до чего мы пока что додумались, было плохо, — пояснил Марко’каин. — Значит, осталось только самое лучшее.

Эта мысль подбодрила их. И они с обновленным усердием стали думать дальше.

— Отец, похоже, предпочитает кремацию, — сказал Марко’каин. — Ну, то есть, он хочет ее сжечь.

— Почему ты так решил?

— По тому, как он произнес это слово.

— Так ведь он же сказал, что решать должны мы.

— И сказал, чтобы решали мы побыстрее.

— А сколько сейчас времени?

— Не знаю. Кукушки скоро скажут.

— Не хочу я ее сжигать, — взволновалась Таинто’лилит. — Это еще хуже, чем съесть. Все равно, что начать варить ее, а потом забыть об этом и, когда возвращаешься к ней, она уже вся почернела, попортилась.

— Гухийнуи своих мертвых сжигают. Я точно слышал, как отец это говорил.

— У каждого племени свои ритуалы, — ответила Таинто’лилит и взмахнула руками, стараясь, чтобы брат получше понял ее. — Вселенная знает, что мы не гухийнуи. Она не дура. И мы должны поступать так, как принято в нашем племени.

— Ты думаешь, мы с тобой племя?

— Конечно, племя.

— Племя всего из двух человек?

— Там, откуда приехали мать и отец, много таких, как мы. Они и есть наше племя.

— Отец говорит, там живут одни дураки, к которым лучше не поворачиваться спиной. А мать сказала однажды, что они позволяют улицам зарастать грязью, а в другой раз, что поезда там всегда опаздывают и битком набиты грубиянами, которые ни за что не уступят даме место.

— И все-таки, они — наше племя.

Марко’каин странно взволновался, теперь он пощипывал шрамики на костяшках своих кистей, шаркал по полу ступнями.

— Никак не вспомню, почему мы вдруг заговорили об этом, — сокрушенно промолвил он.

— Я тоже, — призналась Таинто’лилит.

— Вот если бы мать могла сообщить нам, чего она от нас хочет.

— Возможно, она подаст нам знак.

— Возможно, отец скоро вернется и скажет, что время вышло.

И словно в подтверждение этого, сразу несколько часов принялись отбивать время, наполнив дом пением механических птиц.

После долгих дебатов близнецы, набравшись храбрости, сказали отцу, что хотят отвезти мать в пустынные места. И, заехав подальше, подождать, когда вселенная подаст им знак, который укажет, что лучше всего сделать с телом.

Как это ни удивительно, Борис Фаренгейт спорить с ними не стал.

— Маленькие дикари, а? — с ноткой нового уважения в голосе произнес он. — Я-то думал слетать за христианским священником, чтобы он проделал все положенное, но, уверен, у вас это получится лучше. Как-никак, вы ей родня по крови.

А затем он принялся, что было на него совсем не похоже, носиться, как безумный, по дому, собирая все необходимое для поездки.

— С дополнительным грузом собаки будут идти медленнее и проголодаются, и пить захотят быстрее: вам следует помнить об этом, — наставлял он близнецов, наливая кипяченую воду в большую канистру.

— Возьмите короб с едой для себя, — продолжал он. — И еду для собак. И топливо для костра, на случай… на тот случай, если вам понадобится костер. Да, и сейчас я вам компас принесу. Компас вещь незаменимая.

За какие-то полчаса он сам все и уложил — короб и прочее — и вышел с детьми из дома. Во все эти тридцать минут — с того момента, как близнецы сообщили ему о своих намерениях, и до выхода из дома, — он говорил, не закрывая рта, напоминая детям обо всем необходимом для их благополучия. То было совершенно беспрецедентное и странноватое — в таких обстоятельствах — проявление материнской заботливости. Если бы руки близнецам не связывало важное дело, они, пожалуй, призадумались бы: не стоит ли им завести совершенно новую «Книгу Знаний» — просто для того, чтобы записать в нее все советы и поучения, которыми осыпал их отец.

Они постояли все вместе в лишенном горизонта сумраке, под холодным ветром, — трое оставшихся в живых членов семьи Фаренгейт. Лайки были уже запряжены и готовы к дороге, дыхание их серебристо клубилось в горевшем на крыльце вольфрамовом свете, Завернутый в меха труп Уны Фаренгейт, лежал на прицепленных к повозке детей длинных санях, притороченный к ним кожаными ремнями, будто упрямо цепляющийся за жизнь тюлень.

— И помните! — крикнул им, уже ускользавшим в снежную пустоту, Борис. — Если придется пускать ракету, при выстреле закрывайте глаза!

Покрасневшие от унижения и испуга Таинто’лилит и Марко’каин подстегнули собак, чтобы они побыстрее унесли их от этой лавины ненужной любви.

Казалось, целую вечность — хоть на деле всего только час или два — близнецы во весь опор неслись по сахаристой тундре.

— Быстрее! — вскрикивал Марко’каин.

— Скорее! — вскрикивала Таинто’лилит.

Разумеется, собак разбирал поначалу восторг, но затем шаг их стал замедляться, — не столько от усталости, сколько от беспокойства: собакам требовалось подтверждение того, что ими правят собратья-млекопитающие, а не какая-то бесчувственная машина. Однако, удары кнута по бокам понуждали их снова прибавить ходу.

Впрочем, собаки и на бегу все норовили обернуться, чтобы хоть мельком увидеть детей, которых так любили и которые никогда еще не гнали их так скоро и так подолгу. Но Таинто’лилит и Марко’каин не обращали на их призывы внимания. Равно исполненные решимости, близнецы горбились в своей повозке, стоически смаргивая летящий из-под собачьих лап снег.

Дети как будто боялись, что, стоит им заторомзить или просто оглянуться, и они снова увидят отца, все еще бегущего за ними, прижимая к груди флягу с водой или запасные рукавицы.

— Это на него смерть матери так подействовала, — сказал Марко’каин, когда они, наконец, остановились, чтобы дать собакам отдых. — Вот поспит немного, и ему станет лучше, — а, как по-твоему?

— Не знаю, — сказала Таинто’лилит, помигивая в валившем из собачьих пастей пару. — Может, он теперь всегда таким будет.

Они хмуро обернулись, чтобы взглянуть на мать, покоившуюся за ними на погребальных дрогах. Лицо ее, которое дети не смогли заставить себя завернуть, как все остальное тело, в меха, казалось в сумраке снежно-серым.

— Она выглядит чем-то встревоженной, — озабоченно произнесла Таинто’лилит.

— Это потому, что ты смотришь на нее сверху вниз, — догадался Марко’каин.

Таинто’лилит пригнулась, чтобы проверить эту теорию. Густые черные космы ее выпростались при этом из-под мехового капюшона, и она, вглядываясь в лицо матери, прижала их ладонью к щеке.

— Нет, все равно, вид у нее встревоженный, — сообщила свое заключение Таинто’лилит.

— Просто побледнела от холода, — сказал Марко’каин, втайне страшившийся того, к чему могут привести дальнейшие исследования.

— Да нет, дело в выражении лица, — отозвалась Таинто’лилит. — Лоб стал каким-то другим.

— Несколько морщинок, только и всего, — объяснил ей брат — с таким видом, будто тонкая механика старения не составляла для него никакой загадки. — При жизни они у нее все время шевелились, вот мы их и не замечали. А теперь замерли.

— Тут есть что-то еще, — настаивала Таинто’лилит. — Надеюсь, перед смертью она ни о чем не тревожилась.

— А о чем ей было тревожиться?

— Во-первых, о нас.

— Во-первых и во-вторых.

— Вот именно.

— Она же знала, что мы сумеем позаботиться друг о друге.

— Ты думаешь?

— Должна была знать, иначе делала бы для нас побольше, пока была жива.

Несколько минут они просидели, положив укрытые тюленьим мехом ладони на спинку повозки, задумчиво вглядываясь в ледяное, запрокинутое лицо матери. Потом встали — размять ноги и вылить из канистры на снег немного теплой воды, чтобы получилась лужица, из которой могли бы попить собаки. Ландшафт вокруг них выглядел во всех четырех направлениях (— но почему же лишь в четырех? — во всех трехстах шестидесяти тысячах направлений! — ) совершенно одинаково. Только в небе, обращавшемся из серовато-синего в бледно-лиловое, и наблюдалось какое-то разнообразие.

— Так куда же мы все-таки едем? — осведомился Марко’каин.

— По-моему, мы двигались на юг, — ответила Таинто’лилит, поглаживая любимую свою лайку, позволяя сбитому с толку животному облизывать ее пальцы. — А разве направление так уж важно?

— Вселенная пока не обращает на нас никакого внимания, — сказал Марко’каин. — Может быть, если мы доберемся до края земли, она поймет, что нам нужна ее помощь.

Таинто’лилит опустилась на колени, потыкалась, играя, щекой и носом в морду собаки, и та, приникнув к ее лицу, едва не описалась от облегчения.

— Остров у нас маленький, — сказала Таинто’лилит. Остальные собаки уже запыхтели, ожидая, когда и им достанется ее ласка. — До края его мы доберемся быстро.

Марко’каин вытащил компас, вгляделся в него, поворачиваясь вместе с вещицей по кругу, по кругу, словно играя с ней, притопывая черными сапогами, отчего в снегу образовалась ямка.

— Хо! — сказал он. — Странное дело: каждый раз, как я поворачиваюсь, компас указывает север не там, где раньше.

Таинто’лилит подняла глаза к стратосфере.

— Может быть, мы до полюса добрались, — пробормотала она.

— Полюс в другой стороне, — нахмурясь, сказал Марко’каин. — Я думаю, компас просто сломался.

Сестра бочком придвинулась к Марко’каину, вгляделась в совершенно целый на вид приборчик, покоившийся на грязноватой рукавице брата.

— Стекло не разбито и стрелка подрагивает, как обычно, — сказала она.

— У него внутри что-то разладилось, — заявил Марко’каин, — а туда мы заглянуть не можем.

Он еще раз повернулся кругом, показывая, что понятие «север» утратило всякий смысл. Сестра повернулась вместе с ним и собаки, решив, что это такая новая игра, принялись описывать вокруг детей широкие круги.

— Ты прав, — сказала Таинто’лилит. — Но ничего. Собаки найдут дорогу домой.

И дети упрятали компас подальше, чтобы отец починил его, когда они вернутся.

Путь до берега острова Провидения оказался куда более долгим, чем рассчитывали близнецы. Он занял целые сутки, а может и больше. Может быть, двое суток. У близнецов появилось ощущение, которое всегда посещало их, если они пренебрегали сном — ощущение, что они по беспечности оставили свои глазные яблоки валяться в каком-то неподобающем месте, и те подсохли. Хотя, с другой стороны, причина на этот раз состояла, возможно, в том, что они плакали. Возможно, и дорога отняла у них, на самом-то деле, всего один день.

И все же, близнецы никогда не думали, что остров их велик настолько, что по нему можно ехать так долго, как ехали они. Когда дети в первый раз приметили проблеск моря, до него было еще далеко, а их самих начали уже терзать опасения, что они давным-давно миновали край земли и катят с тех пор по окружающей остров замерзшей воде.

Впрочем, стоило близнецам, наконец, подобраться к береговой полосе, как все их сомнения словно рукой сняло. Они увидели волны, разбивающиеся о несомненный, крепкий каменный берег, и вулканический венец, идущий по ободу земли более мягкой.

Близнецы в унисон загикали, потрясая в воздухе кулаками, — как будто они не к морю приближались, а собирались броситься в бой.

Даже издали было ясно, что в этих местах береговая полоса острова Провидения очень узка, и все же казалось, будто она обладает каким-то влиянием на остров: земля, по которой ехали близнецы, начала подаваться под ними. О, снежная тундра выглядела точно такой же, как та, по которой они летели с самого начала, однако такой же она не была. Сильные удары полозьев о что-то, их скрежет, сказали близнецам, что снег под ними опасно утончился. Они оглянулись: две длинных полоски темной земли отмечали их путь, и замерзшее тело матери попрыгивало, напрягая ремни.

Марко’каин и Таинто’лилит поспешили остановить собак. Если морской берег это и вправду то место, в котором вселенная намеревается огласить свой приговор, остаток пути они могут проделать и пешком.

С остановкой саней на землю пала тишина — или то, что могло бы стать тишиной в нескольких милях отсюда — здесь же воздух гудел, наполненный шумом волн. Для близнецов Фаренгейт это стало приведшей их в трепет новинкой — не бескрайность океана, они и выросли среди бескрайних просторов, но его звучание. Всепоглощающее безмолвие, в котором близнецы провели свои жизни, внушило им мысль, что маленькая их семья и ее механизмы суть единственные в этих краях сколько-нибудь живые существа: все остальное здесь лишь тихо покоится. Даже случавшиеся время от времени бури казались ничем иным, как ворошением белой пыли, перераспределением безжизненных снегов, происходящим потому, что во вселенной по небрежности приоткрывают некую огромную дверь. И едва лишь тот, кто отвечает во вселенной за эти дела, заметит, что дверь открыта, ее захлопывают, и на земле вновь воцаряются тишина и недвижность. Здесь же, у моря, иллюзия эта пошатнулась. Огромные воды пребывали в непрестанном движении, ревели и шипели друг на дружку. Гомон их был пугающим, беспощадным, и голоса близнецов Фаренгейт звучали в нем слабо, почти неслышно, поглощенные жизнью более крупной.

Все это дети отметили и уяснили мгновенно, однако и в новой для них приниженности они отыскали повод для надежды. Возможно, великая неугомонность моря, этот оглушительный рев совокупной целеустремленности лишь должен был показать, как много в море мощи, способной помочь им.

Упряжка Таинто’лилит и Марко’каин остановилась в тридцати, примерно, ярдах от берега. Они вылезли из повозки, прошлись вокруг нее на затекших ногах, успокаивая собак. Земля потрескивала и вздыхала под их ступнями. То там то здесь тонкий снег пробивали скудные растения, словно вялые зеленые побеги, проросшие в несъедобных россыпях картофельного порошка матери. Неподалеку тянулась вдоль каменного берега кайма покореженной скальной формации — заледеневшая во времени вулканическая пена. Колония белых птиц, напуганных появлением маленького кортежа близнецов Фаренгейт, поднялась в воздух, образовав свивающееся облако крыльев.

— Да, место то самое, — торжественно объявила Таинто’лилит.

К этому времени лайки совсем оголодали, поэтому близнецы Фаренгейт достали банки с собачьей едой, уложенные отцом по сторонам от материнского тела.

— Открывалка, надеюсь, имеется? — спросил Марко’каин, держа одну из банок над мордой уже пустившего слюни Нюхача-младшего.

— Конечно, имеется, — заверила его Таинто’лилит, извлекая на свет божий поблескивающий инструмент. — Отец обо всем позаботился.

Однако к большому разочарованию близнецов, когда лишенные этикеток банки были вскрыты, в них оказалось нечто, на собачью еду ничуть не похожее — во всяком случае, на ту, с какой близнецы имели дело прежде.

— Это что же такое? — нахмурилась Таинто’лилит, вглядываясь в томатово-красную липковатую массу.

— Не понимаю, — признался ее брат. — Посмотрим, что скажут собаки.

Близнецы вывалили содержимое двух банок на землю и оно расплылось шаровидной лужицей крови, к которой оказались примешанными какие-то желтые семечки. Собаки ретиво подскочили к ней, принюхались, а затем недоуменно уставились на людей.

— Это плохая для нас новость, — сказал Марко’каин.

— Для собак она еще хуже, — отозвалась его сестра. — У нас-то, по крайней мере, еда есть.

— Да, но, чтобы попасть домой, нам нужны собаки. А они голодны и замерзли. Скоро они ослабеют и обозлятся.

— Давай хоть огонь разведем, чтобы их подбодрить.

Таинто’лилит и Марко’каин направились к берегу, ощущая странный, новый для них нажим камней на подошвы сапог. Сопровождаемые тучей птиц, близнецы обшарили каменистую полоску в поисках чего-либо способного гореть, однако ничего подходящего не нашли. Им подвернулась лишь большая чашевидная, охряная от ржавчины металлическая штуковина — скорее всего, обломок корабля. Штуковину эту они оттащили к саням и собакам, решив налить в нее масла, чтобы получилось нечто похожее на пылающие жаровни, о которых рассказывается в книжке «Малютка Ганс и сокровища монголов».

— Отскочить не забудь, — напомнил Марко’каин сестре, уже приготовившейся уронить зажженную спичку в масляную лужу.

Спичка упала в жидкость и сразу погасла. То же произошло и со второй. Горящие палочки одну за другой постигала одинаковая маслянистая кончина. В конце концов, по воздуху поплыл душок подгоревшей еды, хорошо знакомый близнецам по материнской стряпне.

— Это же растительное масло, — сказала Таинто’лилит.

Марко’каин, окунув в масло палец, облизал его и убедился в правоте сестры.

— Надо нам было самим укладывать припасы, — сказал он, надевая рукавицу. — У отца, как видно, в голове все перепуталось.

— Еще бы, в его-то состоянии.

Озадаченные, близнецы присели на край материнских саней, чтобы обдумать свою дальнейшую участь. Лайки поскуливали, обнюхивали землю вокруг, исследуя каждый пучок травы и каждое пятнышко птичьего помета на предмет съедобности. Пока они вели себя мирно, однако надолго их не хватит. Скоро собаки сообразят, что близнецы и тело Уны Фаренгейт это единственное мясо на многие мили вокруг.

В небесах над близнецами появлялись послания самые противоречивые. Слабое оранжевое свечение на горизонте обещало зарю долгожданного арктического лета. С другой же стороны, в небе теснились грузные тучи и временами посверкивал предвещавший грозу свет.

— Придется искать какое-то укрытие, — предрек Марко’каин.

— Если мы устроимся слишком удобно, вселенная может решить, что никакая помощь нам не нужна.

— Уверен, что слишком удобно устроиться нам не удастся.

Они вновь запрягли собак и погребальным шагом двинулись вдоль берега. В небесах потрескивало электричество, тревожа и отвлекая животных, заставляя их натягивать поводья. Волны били все громче и громче, забрасывая брызги так далеко, что те увлажняли щеки близнецов Фаренгейт.

Через милю с небольшим впереди показалось нечто неожиданное, торчавшее из невысокого бугорка.

— Это что, дерево? — поинтересовалась Таинто’лилит и слегка подстегнула собак.

Но это было не дерево — это были гигантские лопасти вертолетного винта, одинокие, без машины, к которой они когда-то крепились. Кто-то воздвиг здесь огромный металлический крест, врыв одну лопасть глубоко в землю, так что получилось монументальное стальное распятие.

— Нужно быть осторожными, — сказала Таинто’лилит. — Если придет гроза, молния может ударить в крест.

Марко’каин кивнул, он напряженно думал о чем-то.

— Возможно, это и есть послание вселенной, — сказал он, когда сани подъехали ближе к кресту.

— Насчет матери?

— Да. Возможно, нам следует прислонить ее к кресту и позвать молнию, чтобы она ударила в мать.

И, словно подкрепляя эту мысль, яркая электрическая плеть хлыстнула по небу, на миг осветив все вокруг с вольфрамовой ясностью.

— Ты и вправду так думаешь? — с сомнением произнесла Таинто’лилит. — А тебе не кажется, что это может… может сделать ее… вернуть ее к жизни?

— К жизни? — выдохнул Марко’каин. — Нет. А ты считаешь, что может?

— Я могу себе это представить.

Марко’каин окинул крест взглядом, потом уставился в свои покрытые вышивкой колени, пытаясь понять, что бы почувствовал он, случись с ним такое.

— Меня от этого страх берет, — наконец, признался он.

— Меня тоже, — отозвалась Таинто’лилит.

— Давай подождем другого послания.

В нескольких сотнях ярдов от креста обнаружился и вертолет, с которого были сняты лопасти. Вертолет этот был побольше, чем у Бориса и Уны Фаренгейт, да и поухоженнее, не считая, конечно, того, что брюхо его оказалось (при ближайшем рассмотрении) смятым и пробитым. Ну, понятно, он потерпел крушение и взлететь больше не смог.

Близнецы Фаренгейт приступили к осмотру разбитой машины. Заглянули в нее сквозь плексигласовые окна, потом распахнули дверцу. Внутри обнаружились места для шести пассажиров, но больше и ничего, только сплетшиеся в клубок давно засохшие струйки крови, пятнавшие обшивку кресел. Сомнений не было — по меньшей мере один из тех, кто потерял эту кровь, лежал неподалеку под металлическим распятием. А люди, его похоронившие, ушли, не видя смысла оставаться в никчемной скорлупке своего летательного аппарата. Таинто’лилит с Марко’каином и сами поступили бы так же. В конце концов (в этом они убедились быстро), никакой еды в вертолете не было, а все, что могло гореть, с него сняли. И к порыкивающим собакам близнецы возвратились с пустыми руками.

— Может, устроимся на ночь внутри? — сказал, оглянувшись на вертолет, Марко’каин.

И тут же в стальной корпус вертолета ударила молния, и окна его взорвались, как оболочка огромного воздушного шарика, оставив на сетчатках близнецов схематический отпечаток машины. Они в ужасе прикрыли руками глаза, но светозарное пламя почти мгновенно угасло, оставив лишь синие искорки бегать по опаленной краске.

Близнецы бросились к саням, у которых отчаянно лаяли и завывали собаки.

— Успокойтесь! Не бойтесь! — урезонивали животных дети, слишком перепуганные и сами, чтобы протянуть к ним руки. Даже Нюхач-младший выглядел так, точно готов был вцепиться в успокаивающую его ладонь.

— Хорошие собачки! — закричали без всякой в этом уверенности близнецы и сделали по шагу вперед, к фаланге оскаленных клыков и капающей слюны, но сразу же отшагнули назад.

И однако ж, как раз когда дети готовы уже были признаться себе, что утратили власть над собаками, напряжение разрядилось самым неожиданным образом. Один из псов, стоявший чуть в стороне от прочих, уловил тень движения там, где ничему двигаться не полагалось, и, ликующе взвыв, бросился туда, чтобы разобраться, в чем дело. И все остальные собаки, забыв о лае и расширив ноздри, повернули к нему головы.

Небольшая дыра в фюзеляже вертолета, по железному кожуху которого еще струился дымок, по-видимому, стала приютом для суетливой животной жизни — для семьи полевок, которые теперь страдальчески повизгивали. Первая же из них, едва соскочив на снег, немедля оказалась в собачей пасти. Миг спустя, собаки, все как одна, рванулись вперед, и перед близнецами предстала картина, состоявшая из бессмысленно метавшихся туда-сюда грызунов, толкотни собачьих задов и виляющих хвостов. Яростное поначалу рычанье собак стихло, как только им стало ясно, что пропитания тут хватит на всех.

— Нам повезло, — сказал Марко’каин, пока собаки пировали, вгрызаясь в словно по волшебству доставшуюся им добычу. — Но слишком часто такое случаться не может.

— Мы тоже должны поесть, — вздохнула Таинто’лилит, теперь, когда кризис миновал, вдруг ослабевшая и начавшая дрожать.

Марко’каин подошел к саням, вытащил из них большой короб с провизией, отщелкнул его запор и заглянул внутрь.

— Хо! Ничего себе, — воскликнул он. — В коробе, который укладывал отец, пусто.

— Пусто! — вскричала его сестра. — Но, когда мы уезжали, он же был полон! Может, это собаки все слопали тайком от нас? Или оттуда все выпало при езде?

— Нет… — задумчиво произнес Марко’каин, стараясь отогнать спорившие одна с другой мысли. — Я бы не сказал, что в нем совсем пусто. Тут какая-то… — он порылся в коробе, — какая-то мятая бумага и большая книга… «Основы антропологии».

Некоторое время близнецы Фаренгейт простояли, вглядываясь в раскрытый короб, согревая руки под мышками, вслушиваясь в громыхание волн по одну сторону от себя и в хруст разгрызаемых костей по другую.

— Ты не думаешь, что отец мог желать нам смерти? — спросила Таинто’лилит.

— Но зачем ему нас убивать? — отозвался Марко’каин.

Оба, напрягая все силы ума, попытались представить себе причину такого поступка, вырваться за пределы детских своих представлений.

— Он мог решить, что теперь, когда мать умерла, ему будет слишком трудно заботиться о нас, — предположила Таинто’лилит.

— Да мы же сами о себе заботились, разве не так? — запротестовал Марко’каин. — А он нас обычно и вовсе не замечал.

— Так, может, в этом и дело! — провозгласила Таинто’лилит. — Он нас почти не замечал и потому, наверное, думает, будто мы еще дети, будто нас надо поить молочком и ласкать.

— Ну, ладно… — нахмурился Марко’каин. — Мы должны хоть что-нибудь съесть, и поскорее, иначе нам крышка.

Не без опаски, близнецы Фаренгейт попробовали помидорно-красное месиво, заполнявшее консервные банки. Как это ни удивительно, месиво помидорным и оказалось. Орудуя ложками, они отправляли в рот комок за комком и алый сок стекал по их подбородкам.

— Теперь мы сможем продержаться на ногах, — бодро, насколько у нее получилось, сказала Таинто’лилит.

— Нам нужно получить послание от вселенной, — резко ответил Марко’каин. — И чем быстрее, тем лучше.

Проглотив столько холодной, смахивавшей на сопли овощной массы, сколько им удалось вместить, близнецы присели лицом к морю на сани, в которых покоилась мать. На горизонте разрастался жемчужный свет. Скоро лето.

В обстоятельствах обычных это внушило бы близнецам Фаренгейт чувства восторженные, праздничные, однако сейчас у них имелись другие темы для размышлений. Таинто’лилит и Марко’каин, стараясь не позволить сонливости, ноющим животам и тревожному ощущению незавершенности своей миссии помешать ходу их мыслей, с великой серьезностью обсуждали еще оставшиеся у них шансы на выживание — не просто в ближайшее время, но и в случае, если дома их больше не ждут.

Разговор начался достаточно мирно: они составили точную опись своих припасов, пересчитали по головам собак, однако, когда речь пошла о вещах менее осязаемых — вроде истинных мотивов отца или возможности полагаться на сверхъестественную помощь, — на близнецов стало накатывать раздражение. Снова и снова они поневоле приходили к одному и тому же выводу: надеяться, кроме самих себя, им не на кого.

— Нам обоим необходимо точно понять, в чем наша сила и в чем слабость, — сказал Марко’каин.

— Но мы же совсем одинаковые!

— Не считая того, что в штанах.

Таинто’лилит сокрушенно вздохнула. Насколько она могла судить, и мышонки, и пиписьки были равно бесполезными перед лицом недружелюбия вселенной.

— Мы одинаковые, — заявила она, пробивая каблуками сапог снежную коросту, вдавливая их в жесткую темную землю. — Одинаковые, одинаковые и одинаковые!

Марко’каин, которого сила сестринских убеждений отчасти лишила присутствия духа, с трудом сглотнул, решив оставить свое несогласие с ней при себе. Он смотрел за косматые буруны, словно упрашивая море поделиться с ним своими соображениями, однако, на деле, утешая себя, подбадривая свои столь пренебрежительно третируемые гениталии. И Таинто’лилит, разумеется, мгновенно учуяла овладевшую им отчужденность.

— Да и вообще, почему нам не быть одинаковыми? — требовательно осведомилась она.

Марко’каин не отрывал глаз от моря, гордясь своей способностью видеть картину более широкую.

— Если бы между нами и вправду никакой разницы не было, это означало бы, что ни один из нас не может знать ничего, неведомого другому, — заявил он.

— А это опасно? — спросила сестра.

— Может оказаться опасным.

Пауза.

— Не представляю, как.

— Да и я тоже, — серьезно признался Марко’каин. — И это опасности только на руку.

— По-моему, ты просто глупости говоришь, — укорила его Таинто’лилит. — Как в тот раз, когда пугал меня перед сном, в кровати, уверяя, что медведь может влезть в окно и сожрать нас.

— Так медведи все время и приходили к нашему дому, — возразил в свое оправдание Марко’каин. — Ты же видела по утрам их следы.

— Следы не убивают, — фыркнула, обхватывая себя руками Таинто’лилит. — Столько лет, столько медведей, а от чего умерла наша мать?

Вопрос этот, невинный маленький клуб выпущенного риторического пара, повис в воздухе, оказавшись куда более темным, чем ожидалось.

— Мы не знаем, от чего она умерла, — произнес, наконец, Марко’каин.

— Не знаем, — подтвердила Таинто’лилит.

— Это может убить и нас.

— Ну, не думаю.

— Почему ты так уверена?

— Я прекрасно себя чувствую. Ты нет?

— Я голоден, устал и замерз.

— Я тоже, но ведь это поправимо.

— Надеюсь, — похоже, никакой уверенности в этом Марко’каин не испытывал, несмотря даже на то, что по океану заскользил, приближаясь к ним, первый луч солнца. Что-то такое грызло его — подозрение. — Возможно, это отец убил ее. Он сказал, будто мать съела что-то неподходящее. Возможно, и мы с тобой только что проглотили то же самое. Смертельный яд.

— Какую чушь ты несешь! — рассердилась Таинто’лилит и ткнула пальцем в пустые жестянки, лежавшие у их ног. — Это всего-навсего помидоры с нашего склада. А мать съела, наверное, что-то чужое. У гухийнуи.

— И все-таки…

Море, волна за волной, обращалось из серого в серебристое. Птицы уже ошалевали от радости. Длинные черные тени потянулись, разворачиваясь, как языки, от прибрежных скал, от саней, от пустого короба и жестянок. Даже стебли травы, проколовшей снег, который влажнел теперь на глазах, даже они бросали удлиненные дротики теней.

— И зачем было отцу убивать ее? — спросила Таинто’лилит.

— Они же все время ругались, — напомнил ей Марко’каин и замахал руками, показывая — как.

— Ну и не все время.

— Больше половины.

Лоб Таинто’лилит пошел складками — она производила подсчеты.

— Ровно половину, — сообщила она результат своих вычислений.

Марко’каин, сознававший ее правоту, поугрюмел. И тут его кольнуло новое воспоминание:

— Отец сказал нам однажды, что не доверяет ей до того, что готов прогнать ее. Она ничем не лучше гухийнуи, так он сказал.

— Да, а в другой раз мать сказала, что без нее он бы здесь не выжил. Без женщины он беспомощен, как дитя, сказала она.

— Ты уверена?

— Это есть в «Книге».

Она посидели в молчании, воображая, как отец слоняется, приволакивая ноги, взад-вперед по дому Фаренгейтов, и нестриженые седые волосы свисают ему на глаза, а свитер у него весь в дырьях, сердце разбито и кофе его совсем остыл.

— Интересно, что с ним будет теперь, после смерти матери? — пробормотал Марко’каин.

— Мы станем помогать ему, — сказала Таинто’лилит. — Если то, что он послал нас на смерть, правда, я уверена, сейчас он уже сожалеет об этом. Вот увидишь, он обрадуется нашему возвращению. И потом, с каждым годом мы будем расти. Если отец немного потерпит, мы сможем делать все, что делала мать.

И, приняв такое решение, они разожгли из «Основ антропологии» костерок. Огонь, пожирая одну за другой пятьсот шестьдесят две страницы, горел жарко и ясно, но съев последнюю, вмиг обратился в бесплотный пепел. Лайки, собравшиеся вокруг веселого пламени, разочарованно запыхтев, подняли головы и уставились на близнецов.

— Вот и все, собачки, — вздохнула Таинто’лилит.

Буря, наконец, налетела на них, и детям все же пришлось укрыться в разбитой скорлупке вертолета, залечь вместе с лайками в кабине. Теснота получилась страшная, но она-то и помогла сохранить — в уютном переплетении быстро дышащих мохнатых лаек и маленьких, негромко похрапывающих человеческих существ — телесное тепло.

Пока они спали, над горизонтом взошло солнце. Снег засиял белизной, небеса — розоватой лазурью. Температура начала подползать к нулю.

Пробудившись, близнецы выбрались, еще не твердые на ногу, из-под плотных свивальников жаркой плоти. Лайки, пока Марко’каин с Таинто’лилит, помаргивая под солнечным светом, выкарабкивались из вертолета, так и не проснулись.

Приход лета преобразил мир полностью и это, в свой черед, подняло настроение близнецов. Золотисто-белый свет и дальние, ясные перспективы вселили в детей спокойный, пусть и безосновательный оптимизм. Нависший над ними риск смерти от холода и голода вдруг стал казаться далеким — даром, что у них осталось лишь несколько жестянок с томатами, да и те, скорее всего, промерзли. Близнецам не составляло труда вообразить, как они ловят птиц, сбивая их в прямо небе метко пущенными камушками, а то и просто хватая руками с хитроумием и сноровкой высшего животного вида. Воображали они себя и вонзающими перочинный ножик в самое сердце белого медведя.

— О, посмотри!

Теперь, когда настал ясный день, они разглядели далеко на берегу тонкие султаны дыма, встававшие над горсткой жилищ. Похожие на луковицы, неопределенно пирамидальные, жилища эти были хорошо знакомы им по рисункам в блокнотах родителей. То были построенные на каркасах из китовой кости дома гухийнуи.

— Но что нам делать с матерью? — окликнула Таинто’лилит брата, побежавшего за собаками. — И как же послание вселенной?

— Это и есть послание вселенной, — ответил Марко’каин, восторг которого уже пробудил лаек, вываливавшихся теперь одна за одной из вертолета, точно бурлящий поток молочно-белой шерсти.

— Откуда ты знаешь?

Марко’каин уже возился с упряжью.

— Мышонкой чувствую! — во весь голос торжествующе крикнул он.

Итак, близнецы Фаренгейт направились к деревне гухийнуи.

В понятиях строго математических, отображаемых, скажем, посредством карты, проехать им предстояло от силы три мили, на деле же детям пришлось, чтобы вернуться на мягкий снег, на несколько сот ярдов уклониться вглубь острова. Земля здесь поднималась подобием длинного бедра, заслонившего детей от шума волн, так что ехали они в тишине, в неподвижности воздуха. На таком удалении от берега скрылось из глаз и поселение гухийнуи, хотя султаны дыма различались в небе по-прежнему.

Когда до цели осталось с полмили пути, земля странно переменилась, обзаведясь возвышениями и впадинами. Из-под снега повылезали травянистые холмики, камни размером с дом усеяли все вокруг. Собакам, чтобы огибать эти препятствия, требовались подбодрявшие их удары хлыста. Негромко повизгивая, собаки послушным рывком меняли направление — они, во врожденной их солидарности, томились по плоским равнинам и привычным запахам дома. Изобилие новизны их пугало.

Дети сочувствовали им, однако детей и самих подгоняла некая сила. Сила эта, и сила мощная, исходила сзади, от обманчиво мирного лица матери, с которого солнце стянуло маску инея, оставив одну испарину. Им следовало как можно скорее подыскать для матери место.

И вот, когда перед ними воздвигся очередной грузный валун, а до деревни гухийнуи было еще далеко, совершенно неожиданный звук заставил детей навострить под меховыми капюшонами уши.

— Хо! — воскликнул Марко’каин. — Ты слышишь?

Они, натянув поводья, остановили собак. Между камнями неслась, рикошетом отдаваясь от них, едва-едва различимая, но безошибочно узнаваемая музыка: стройные звуки пения металлической птицы.

— Часы с кукушкой! — изумленно вскричал Марко’каин.

— Но ведь это же невозможно, правда? — сказала Таинто’лилит, когда пение резко оборвалось. — Тут, должно быть, кукушка настоящая.

— Нет, это часы, — уверил ее Марко’каин. — Я даже знаю, какие. Разве ты их не помнишь?

Таинто’лилит зажмурилась, силясь поймать за хвост порхавшее по ее памяти эхо.

— Да, — почти сразу сказала она и сама удивилась. — Самые маленькие, с двумя охотниками по бокам, кроликами, которые висят вниз головами на связанных лапках, и лиловой дверцей.

— Точно, — подтвердил Марко’каин. — Те, что давным-давно исчезли из дома.

— Мать сказала, они сломались.

— А мы сказали: Разве отец не может их починить?

— А она сказала: Не лезьте с этим к отцу, не то я на вас рассержусь.

— А потом сказала: Одними часами меньше, для вселенной это разницы не составляет.

— И мы записали ее слова в «Книгу».

— Да. Кажется, что это было только вчера.

— Это было давно.

Они осторожно направили собак к тому, чего уже не было слышно: к незримым звуковым следам маленького механического дрозда, следам, которые вполне могли оказаться мороками, порождениями ложных воспоминаний.

Однако за новым поворотом нужда в каких-либо поисках сразу отпала. На маленьком бесснежном участке расчищенной земли, укрытом высокими камнями от просторного мира, стоял один-единственный дом гухийнуи. Он был во всех отношениях тождественным рисункам таких домов, заносившимся матерью в ее блокноты: внешняя оболочка из китовой, затвердевшей от дубления и смол кожи, натянутой на китовой же кости переплетенный веревками остов, отсутствие окон, стянутая ремешком входная щель и крохотный дымоход в самом центре, торчащий вверх, как почерневший от дыма фитиль. Только сейчас дым из него не шел, да и звуков какой-либо жизни из дома не доносилось — никаких признаков общей суеты, кипучей мужской работы, которую Уна Фаренгейт так часто расхваливала перед тем, как вдрызг разругаться с мужем.

Дети выбрались из повозки и направились прямо к дому. Продолжать осторожничать смысла не было. В конце концов, они же пребывали в руках вселенной. Входной клапан был завязан не туго, на манер шнуровки ботинок. Марко’каин потянул за конец ремешка, освободил клапан и скользнул вместе с сестрой внутрь.

— Хо!

Дом оказался пустым. Инстинкт уже сказал детям, что так оно и не будет, и быстрый осмотр подтвердил это, поскольку жилища гухийнуи отличались простотой и на отдельные комнаты не делились. А в этом отсутствовали даже признаки постоянного обитания, в том смысле, что не было здесь ни беспорядка, ни сора. Этот дом предназначался лишь для посещений.

Мебель, о которой стоило бы говорить, в нем также отсутствовала — только постель да стоявшая в самой середке пузатая, зелено поблескивающая железная печка. Весь прочий пол оставался голым, и поскольку стены довольно круто сходились на конус, в доме оставалось достаточно места, чтобы по нему мог прогуливаться взрослый человек. Что до уюта, для него здесь было слишком холодно.

И однако ж, с того мгновения, как близнецы Фаренгейт вступили в дом, в головы им ударила мистическая сила, наполнявшая его. Да, сомневаться не приходилось, вселенная вела их именно сюда. Это и было посланием, доставленным не голосом грозы, но еле слышным щебетанием знакомого детям автомата.

Дело было не только в присутствии пропавших часов, надменно оберегавших собственную экзотическую разновидность времени. Нет, мистика этого места часами отнюдь не исчерпывалась. Вся внутренность дома, казалось, светилась, и намного ярче, чем того позволял ожидать единственный лучик солнца, пробивавшийся сквозь входную щель, а воздух здесь, при всей его льдистости, казался пропитанным благоуханием интимных сближений.

Быть может, прежде всего, свет этот объяснялся картинами. Изогнутые стены были сплошь покрыты ими — теплых тонов картинами, пришитыми бечевой к китовой коже. Тут были картины, изображавшие приключения: крупноватые воины-гухийнуи бороздили на них моря, сидя в игрушечных лодчонках, или рубили друг друга в лапшу. Были сцены охоты с тюленями и белухами, воздевавшими усталые плавники, капитулируя под градом копий. Были изображения птиц, уносивших к солнцу крошечных спящих людей. А прямо над постелью висела картина самая большая — динамичный, выполненный в полный рост двойной портрет темнокожего мужчины и стройной, белой, будто сметана, женщины. Стилизованная прическа ее и ярко-розовые пятна на щеках не оставляли сомнений в том, что женщина эта — Уна Фаренгейт.

Следует сказать, что живописная манера гухийнуи сильно отличалась от той, к которой близнецы привыкли, листая старенькие, принадлежавшие матери сборники сказок. Тела изображенной на картине четы словно плыли в пространстве, окруженные сложным узором из звезд и снежинок. Ступни у этих двоих были до невозможности маленькими, ноги бескостно гнулись, переплетаясь взаимно. Какие-либо покушения изобразить одежду — ну, хотя бы, трусы, — отсутствовали, тела остались нагими, однако к разгулу стихий, по всему судя, невосприимчивыми. У мужчины отросла между ног дополнительная конечность, а Уна обзавелась сразу двумя ртами — один помещался на лице, другой, много больший, на животе. И тем не менее, при всей примитивной эксцентричности этой картины, краски ее были сочными, звонкими, в ней ощущалось нечто от натуры их матери — от лучшей стороны ее натуры, от того, как она выглядела, впадая в наисчастливейшее из своих настроений. В лице Уны — здесь, на этом приношении, сделанном ей гухийнуи, — близнецы признали выражение, которое посещало ее всякий раз, как она собиралась выкупать их и умастить их кожу китовым жиром.

Сама же постель представляла собой подобие гнезда, свитого из шкур самых разных тюленей: хохлача, морского зайца, кольчатой нерпы. Выглядела она удобной до чрезвычайности, что в особенности относилось к двум лежавшим в изголовье мягким подушкам в пастельных тонов наволочках, расшитых крохотными эдельвейсами. Таинто’лилит, стянув одну рукавицу, провела ладонью по шелковому шитью на цветной хлопковой ткани. Потом сняла с нее несколько длинных волос, тонких, черных, с сероватыми луковичками, до которых не сумела добраться краска. Прижавшись к подушке носом, она вдохнула ароматы «Запаха идиллии» и «Песни гиацинта» — пряных духов давно утраченной Баварии. Тем временем, на другом краю постели, Марко’каин разрешил себе испытать мягкость тюленьих шкур, навзничь распростершись на них.

Близнецам страх как хотелось поспать в этой постели, хоть они и понимали, что предназначалась она не для них. Устоять перед совершенным уравнением — две подушки, двое детей — было почти невозможно, и все же, близнецы устояли. Зачарованные и встревоженные, они не без затруднений поднялись на ноги и отвернулись от постели.

«Кик-кик-кик-кик-кик», твердили маленькие часы, крепко приделанные к китовой кости. «Кик-кик-кик-кик-кик…»

Насмелясь подойти к ним поближе, близнецы тщательно осмотрели часы. Тонкая медная цепочка оказалась целой и невредимой; собственно, ее и подтянули совсем недавно, снабдив механизм изрядным запасом времени до следующего завода. Да и к китовому ребру часы были прикреплены с должным тщанием, так что маленький птичий домик сохранял, несмотря на изгиб стены, положение вертикальное. Литая сосновая шишка висела на конце цепочки, точно отвес, подтверждая правильность ориентации механизма. Для того, чтобы часы продолжали работать с такой безупречностью, гухийнуи должны были — между визитами Уны — ухаживать за ними с крайней почтительностью и заботой. Правда, у ружья одного из охотников отломилось маленькое деревянное дуло, но это вполне могло произойти и по дороге от жилища Фаренгейтов сюда, в удаленный от него тайный дом Уны.

Не видя нужды обсуждать уже принятое ими решение, близнецы расстегнули пряжки удерживавших тело матери ремней и перетащили его из саней в дом гухийнуи. Там они благоговейно уложили тело на кровать, укрыли тюленьими шкурами и ровно расправили по подушке полумрак влажных волос матери.

— Куку! — пропели часы — всего один раз. Чтобы приманить сюда близнецов, им пришлось испустить целых двенадцать зовов, теперь нужно было все начинать сначала.

— Мы должны доставить собак домой, — сказал Марко’каин.

— Да и самих себя заодно, — сказала Таинто’лилит.

— Отец, может быть, не хочет нашего возвращения, — сказал Марко’каин.

— Больше нам идти некуда, — сказала Таинто’лилит.

— Разве? Деревня гухийнуи совсем рядом, — сказал Марко’каин.

— Мы не гухийнуи, — сказала Таинто’лилит.

— Мать гухийнуи любили. Они дали ей постель, одеяла — все. Даже голую картину с ее лицом.

— Нам следует вернуться в дом нашего отца, — сказала Таинто’лилит. — Там «Книга Знания».

Брови Марко’каина сошлись, ноздри раздулись, как если бы он собирался залаять.

— Мы и так уже знаем все, — категорично заявил он. — И больше нам узнавать ничего не нужно.

Это новая твердость брата, утрата им врожденной любознательности, которую близнецы разделяли с того самого мига, как покинули материнское чрево, напугала Таинто’лилит.

— Пусть решает вселенная, — сказала она. — Давай подождем еще одного знака.

— Ладно, — ответил брат. И они замерли, вглядываясь в простор освещенных солнцем снегов, вслушиваясь и вслушиваясь. Однако вселенная ничего им не сказала.

В конце концов, близнецы потеряли терпение и приняли решение сами. Они поедут домой. Будет как-то неправильно, чувствовали они, пускаться в дальнейшие приключения, когда миссия их завершена, да и собаки, похоже, изнывают от желания возвратиться в дом. К тому же, у них освободились длинные, удобные сани, в которых Таинто’лилит с Марко’каином смогут продремать, нежась под солнцем, многие мили, пока лайки будут тянуть к дому свое полегчавшее бремя.

Так они и поступили.

Как-то раз, во время одного из редких у нее приступов ностальгической говорливости Уна Фаренгейт рассказала детям о поездах-экспрессах, переносящих — в самых глубинах Европы — людей через границы, доставляя их из одной страны в другую, да так, что следить за направлением, в котором движется поезд, и подправлять его никому и в голову не приходит. Люди могут играть в карты, читать книги, даже спать, а поезд идет себе и идет — безошибочно, словно его подтягивают к назначенному месту крепкой веревкой. Вот примерно такие же ощущения и породило в близнецах Фаренгейт их долгое возвращение к цивилизации.

И когда они, наконец, поняли, что уже покоятся в теплом и темном месте, оно показалось им одним из тех баснословных туннелей, что ведут к вокзалу, туннелем из тех, на описание коих в «Книге Знаний» они потратили столько трудов. На самом же деле, близнецы оказались в отапливаемом прибежище собак, в притулившейся за генератором бетонной псарне. Измученные собаки улеглись в ней, не дожидаясь даже, когда их избавят от упряжи.

Таинто’лилит с Марко’каином вывалились из саней, точно пара недоразмороженных рыбин, а после попадали на водоросли, плотным слоем устилавшие пол псарни. Оба поняли вдруг, что уже наполовину мертвы. Один лишь инстинкт, заставивший их улечься в санях вплотную друг к дружке, прижавшись телом к телу, зарывшись носами в меховые капюшоны, и уберег близнецов от вечного ледяного забвения.

— Ох, ох, ох, — постанывали они, обморочно выползая на четвереньках с разных сторон материнских саней. Нюхач-младший, уже бескостно повалившийся на пол, поднял голову, на миг обеспокоясь благополучием близнецов, но тут же снова уткнулся носом в сон. Ничего, выживут.

Бориса Фаренгейта возвращение близнецов поразило как громом. Буйное вторжение оравы белых медведей изумило бы его куда меньше, чем двое детей, тихо вошедших в кухню, пришлепывая по полу мокрыми, грязными носками. Переводя взгляд с одного из близнецов на другого, он заметил красные разводы на их подбородках и на груди комбинезонов, заметил облепившую их кругом собачью шерсть, воспаленную красноту блестящих глаз.

— Все сделано, отец, — желая успокоить его, сказала Таинто’лилит, однако серое лицо старика лишь посерело еще сильнее.

Возможно, замешательство его было вызвано необходимостью как-то справляться сразу с двумя хозяйскими обязанностями: радушно принимать возвратившихся в дом детей, не забывая при этом развлекать гостью. Ибо Борис Фаренгейт к числу людей особо общительных не принадлежал, а полноватая женщина, сидевшая с чашкой чая в руке за кухонным столом, определенно была первой гостьей, какую случилось увидеть этому дому.

— О, Бамси! — воскликнула она, обращаясь, надо думать, к Борису. — Ты не говорил, что у тебя есть дети!

Нижняя челюсть Бориса заходила ходуном, точно разладившийся от дурного с ним обращения мотор.

— Я… я хотел сделать сюрприз, — запинаясь, промямлил он. — Вообще-то, больших хлопот с ними не будет. Они, в основном… сами о себе заботятся.

— Ой, но какие же они миленькие! — вскричала, вскакивая с кухонного табурета, женщина. Роста она была невеликого, не многим выше близнецов, а голову ее украшали соблазнительно взъерошенные, густые светлые волосы. Кожу женщины покрывал загар, отдававший в тона жженого сахара, составляя яркий контраст с ее белым купальным халатом. Лицо обладало сверхъестественным сходством с личиком куклы, одной из тех, которых мать год за годам дарила близнецам — скандинавской малютки, предназначенной (согласно «Книге») для того, чтобы подвешивать ее к потолку автомобиля. А кроме того, женщина прямо-таки светилась от здорового питания.

— Это госпожа Кристенсен, — прокаркал Борис Фаренгейт. — Она теперь будет жить с нами.

— Как поживаете, — в один голос спросили близнецы, прибегнув к языку тех книжек, которые им довелось прочесть. Они решили, что от них ожидают именно этого.

— О, превосходно! — разулыбалась госпожа Кристенсен и протянула им руки, по одной на каждого.

Сгорбившийся над кухонным столом Борис Фаренгейт показывал все свои зубы в улыбке, ему до ужаса не шедшей.

Близнецы наелись так, что у них закололо в животах — проглотили по обильной порции мяса, приготовленного госпожой Кристенсен. Они были слишком слабы, чтобы сидеть со взрослыми за столом, поэтому тарелки их, с верхом наполненные парящим белком и комьями крахмала, госпожа Кристенсен поставила на пол.

— Бедняжки, бедняжки, — причитала она, наклоняясь, чтобы налить им молока — не из объемистой груди, колыхавшейся под ее купальным халатом, но из разноцветной произведенной в Канаде картонки. И прежде чем дети успели воспитанно поблагодарить ее, вернулась к плите.

Госпожа Кристенсен была, на самом-то деле, вырабатывавшей кулинарную энергию динамо-машиной, — она безостановочно щебетала, купаясь в парах своей быстроходной стряпни, сбивала, не глядя на них, яйца, и радостно жонглировала утварью, которой Уна Фаренгейт никогда не пользовалась.

— Вот, это тебе, скрытный мошенник, — сказала она, поставив перед сбитым с толку Борисом тарелку шипящих котлет.

И следом, пронзительным шепотком:

— Я просто умираю от желания узнать, о чем еще ты не упомянул в письмах!

Таинто’лилит и Марко’каин, извинившись, покинули кухню и обоих вырвало.

Одни в своей спальне, дрожащие, согнувшиеся над металлическим тазиком, они, казалось, целую вечность, извергали из себя жижу, отливавшую всеми цветами радуги.

— От нас дурно пахнет, — сказал Марко’каин в недолгом перерыве между позывами.

— Это все помидоры, — вздохнула Таинто’лилит.

Больше всего на свете им хотелось сейчас искупаться. Само по себе, это проблемой не было: близнецы привыкли и мыться, и одежду свою стирать вместе. Однако теперь их томила новая, не высказанная ими вслух тревога: а ну как госпожа Кристенсен вызовется купать их. Мысль эта была ужасающей — запретной, хоть и не понятно почему, более всего, с чем они когда-либо сталкивались в жизни. Но, в конце концов, близнецы все же прокрались в ванную комнату, заперлись в ней и наполнили ванну.

Взвизги женского веселья и рокоток отцовских увещеваний эхом разносились по дому, а голые близнецы уже вступили вдвоем в горячую воду.

— Это больше не наш дом, — сказала Таинто’лилит, глядя на брата поверх мерцавшей между ними, побуревшей под стать мясному бульону воды. — Все изменилось.

Марко’каин кивнул, соглашаясь.

— Мы тоже изменились, — сказал он.

Дети украдкой оглядели друг на дружку, проверяя, не обозначились ли уже начатки титек и бороды, которыми их так напугали, — но нет, внешние их оболочки оставались успокоительно одинаковыми. Это внутри у них что-то переменилось непоправимо. Что-то случилось с ними там, в пустоте.

— Я сердит на отца, — сказал, намыливаясь, Марко’каин. — А ты?

— Очень.

— Как по-твоему, нам не станет лучше, если мы его убьем?

— По-моему, нам нужно просто сбежать, — ответила Таинто’лилит. — Только на этот раз с настоящей едой.

Марко’каин окунул в воду голову, чтобы сестра смыла с нее пену, а вынырнув, сказал:

— Тогда, может, убьем отца, а уж потом сбежим?

— А как же быть с госпожой Кристенсен?

— Убьем заодно и ее, — мгновенно нашелся Марко’каин.

— Так ведь ей-то мы никакого зла не желаем, верно?

— Возможно, это она и велела отцу избавиться от нас, — предположил Марко’каин. — Чтобы ей можно было приехать и жить с ним.

Таинто’лилит вздохнула: то был глубокий, горестный вздох сожаления.

— Лучше бы наши глаза ничего этого не увидели, — сказала она. — До сих пор мир был намного лучше.

Нахмурясь, втиснув голову между кранами, Таинто’лилит изо всех сил старалась понять — что из увиденного ими было притворством, а что проявлением бесхитростности. Капли горячей воды падали ей на правое плечо и холодной — на левое.

— Она, вроде бы, искренне удивилась, когда увидела нас, — задумчиво произнесла Таинто’лилит. — Я хочу сказать, когда узнала, что мы существуем.

— Может, она просто комедию ломала, — сказал Марко’каин.

— Мне в это как-то не верится.

— Ну ладно, тогда ее мы трогать не будем, убьем только отца. — В голосе мальчика появилась странная, новая интонация, самоуверенное нетерпение, как если бы выбор между жизнью и смертью был делом слишком простым, чтобы тратить время на его обсуждение. И это тоже заставляло Таинто’лилит ломать голову над тем, как спасти отца, — в конце концов, он был просто-напросто старым младенцем, ни на что не способным без женщины.

— Если мы убьем отца, — сказала Таинто’лилит, — госпожа Кристенсен может тоже умереть, а мы этого не хотим.

— Как это? — лоб Марко’каина пошел морщинами — из-за угрозы подобного осложнения, надеялась Таинто’лилит.

— Наложит на себя руки, едва увидев его мертвым, — ответила Таинто’лилит. — Как та отважная скво в книге «Шериф Кремень и конокрады».

— Ну, тогда один из нас мог бы убивать отца, — предложил Марко’каин, — а другой тем временем занимал бы госпожу Кристенсен разговорами.

— По-моему, это было бы очень нехорошо, — возразила Таинто’лилит и мельком увидела впереди долгую жизнь, в которой ей придется обуздывать наклонности брата. — Тем более, что она наша гостья. Я думаю, лучше просто сбежать.

— Ну хорошо, — согласился он и стремительно встал — с мыльной пеной, облегавшей его живот, точно балетная пачка. — Но только без собак.

— Пешком? — удивилась Таинто’лилит.

— На вертолете, — объявил Марко’каин, выбираясь из ванны с видом настолько решительным, словно он мог сию же минуту голышом потопать в ангар.

— Так ведь мы никогда его не водили, — запротестовала Таинто’лилит, тоже с плеском покидавшая ванну.

— Мы читали книгу об этом, — легко ответил Марко’каин, — он подразумевал летное руководство, с которым дети нередко играли, когда за окном мело слишком сильно, чтобы можно было выйти из дома.

— Это не одно и то же.

— Конечно. Но одно с другим связано.

Завернувшись в полотенца, близнецы перешли в прачечную, где большая стиральная машина с фронтальной загрузкой уже достирывала их комбинезоны. В доме стояла теперь полная тишина, нарушаемая лишь механическим плеском воды. Борис Фаренгейт и госпожа Кристенсен, надо полагать, помирились.

— Но куда же мы отправимся? — спросила Таинто’лилит.

— Туда, где все зелено, — с воодушевлением воскликнул брат. — В Европу. В Канаду. В Россию. В Зеленую Ландию.

— Хорошие названия, — согласилась Таинто’лилит. И вдруг заплакала — струи горячих слез полились по ее лицу из потерянных, испуганных глаз.

Вид загоревавшей сестры потряс Марко’каина. Прежде она никогда без него не плакала — и уж тем более в ситуации, в которой он никаких причин для плача даже представить себе не мог. Он неуклюже погладил ее по вздрагивающим плечам. И тоже мельком увидел впереди долгую жизнь, в которой он станет — безуспешно, впрочем, — утешать сестру в тайных ее печалях.

— Может, мы даже увидим дерево, — сказал он, чтобы подбодрить ее. — И все остальное, о чем рассказывала мать.

Таинто’лилит кивнула, неспособная говорить, потому что по щекам ее так и текли слезы. Ну ничего, еще миг, и она оправится. За большим стеклянным иллюминатором стиральной машины уже закружились их одеяния — спутанное, завораживающее кольцо покрытых вышивкой шкур. Скоро они смогут снова одеться, прикрыть свою наготу.

И разумеется, брат был прав, им предстоит столько всего увидеть — в огромном мире, который ляжет под ними. В «Книге Знаний» еще много пустых страниц.

Примечания

1

Приведи ко мне убогих твоих (нем.).

(обратно)

2

Чистоплотность (нем.)

(обратно)

3

Вполголоса (итал.).

(обратно)

4

Оплошность (франц.).

(обратно)

5

Здесь: тарабарщина, язык общения с туземцами.

(обратно)

С.Б.1

БУКВЫ РАЗВЕРНУТЫ НА 180 ГРАДУСОВ.

(обратно)

7

Авторы (франц.)

(обратно)

8

Светотень (итал.) — кьяроскуро, техника создания цветной ксилографии, при которой печать производится с нескольких покрытых близкими по оттенку красками досок.

(обратно)

9

Табмен Гарриет (ок. 1820–1913), одна из создателей подпольной организации в США, помогавшей рабам бежать из южных штатов.

(обратно)

10

Исполняемый центральным процессором генерический процесс обслуживания win32 столкнулся с проблемой и вынужден закрыть систему.

(обратно)

11

Детальный отчет.

(обратно)

12

Попай — персонаж комиксов и мультфильмов 1930 годов, пучеглазый моряк, превращавшийся в суперсилача всякий раз, как он съедал банку консервированного шпината.

(обратно)

13

Мы им задницы надерем!

(обратно)

14

Песня Принса, «Nothing Compares 2 U».

(обратно)

15

Шотландская народная песня.

(обратно)

16

Первая в Венгрии поп-группа.

(обратно)

17

Творения (франц.).

(обратно)

18

Строго запрещено (нем.).

(обратно)

19

«Centucky Fried Chicken» (англ.) — «Кентуккийская жареная курица», американская сеть экспресс-кафе, основанная полковником Сэндерсом.

(обратно)

Оглавление

Прибежище

  I

  II

Возвращение Энди

Глаза души

Настоящие пловцы

Истолкование кокоса

Сноровка

Плоть остается плотью

Несовершенство качества

Дырка о двух концах

Малая малость

Все черные

Мышь

Лучше б ты кого-то целовал

После боли

Табита Уоррен

Бесцветный, как Эминем

Близнецы Фаренгейт X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?