«Кофе»

Елена Долгопят. Кофе. Рассказ

Первая чашка

Ему казалось, что зерна исчезают в мельнице, превращаясь в запах, что ради этого зерна и существуют. Одно лежало у него в кармане, на память.

Но когда она выдвинула из мельницы ящичек, он увидел, что зерна не исчезли, остался коричневый порошок.

Старая женщина всыпала порошок в медную турку с деревянной ручкой, добавила немного пронзительно белого сахара, пару крупинок соли, налила холодной воды. Она ничего не говорила. Он тоже молчал. Смотрел, как она зажигает спичку и подносит к газовой горелке. За окном угрюмо возвышалась Останкинская башня, ее верхушка скрывалась в мглистом небе. В кухне стоял утренний полумрак.

Она убавила огонь под рассекателем. Старая женщина, с серебряными кольцами на старых пальцах… От кофейного запаха у Вани кружилась голова. Источником запаха казались уже не зерна, а сама женщина, она им пропиталась, и она его источала, вся: ее одежда, темная, с темными же, но мерцающими в полумраке цветами, ее седые волосы, ее глаза, светло-прозрачно-карие. Шапкой приподнялась пена, женщина мгновенно сняла турку с огня и поставила на доску. Опустила ложку и вынула. Пена осела. Женщина вновь поставила турку на огонь, совсем крохотный, — синяя, дрожащая в полумраке корона, то распадающаяся, угасающая, то вспыхивающая ярко.

Перед Ваней на столе стояла белая чашка из тонкого фарфора, прозрачная, так что просвечивали Ванины пальцы, когда он брался за чашку. Брался с трепетом, боясь раздавить. Женщина опрокинула над чашкой дымящуюся турку, и черный, действительно черный, всем черным черный, кофе оказался в белой чашке, и тонкая, хрупкая чашка выдержала, вынесла дымящийся груз. Ваня смотрел в черное, как в бездну.

Женщина погасила огонь и села напротив. Ваня осторожно взял чашку за ручку. Наклонился. Глотнул. Обжег губы. Горький кофе — это не то что горький шоколад или горький перец. Это другая горечь. Или вообще не горечь. Черный вкус. У черного кофе черный вкус, который только в первую секунду можно спутать с горечью.

Ваня проглотил черный кофе, обжегся, поднял на старую женщину изумленные глаза. Ничего подобного с ним не происходило в жизни.

После глотка кофе он забыл себя. В буквальном смысле. Он не помнил своего имени, не помнил лица, не помнил, как и почему оказался на этой кухне, что за башня стоит за окном, в каком он городе, на какой планете. Он знал эти слова: башня, город, планета. Но ничего определенного ему эти слова не говорили, они были пустой оболочкой, без содержания, без смысла. Ничего. Он пошевелил пальцами. Ничего. Будто не он проглотил кофе, а кофе проглотил его, вместе с именем и всей прошлой жизнью.

Женщина сидела перед ним, седая, старая, с кольцами на старых, сухих пальцах.

Страшно. Как будто ты уже умер. Тебя нет.

— Спасибо, — сказал незнакомой женщине.

— Теперь ты знаешь, — сказала она.

Он встал и вышел, тихо, так как кружилась голова и он боялся резких движений. Остановился в коридоре, совершенно чужом, незнакомом, включил свет.

Разглядывал старые обои. Разглядывал себя в зеркале.

В коридор вошел мужчина и спросил:

— Ваня, ты умылся?

Мальчик погасил свет и пошел в ванную умываться, он не помнил, умывался уже или нет. Имя Ваня казалось ненастоящим, чужим. Мальчик попробовал его сказать сам себе, как бы на вкус попробовал. Картонный вкус.

Он вышел из ванной в темный, уже знакомый и потому почти безопасный коридор. В квартире что-то зажужжало, затем смолкло. Послышался из-за входной двери глухой и гулкий лай. Как будто за дверью был каменный лабиринт, в котором жил пес или только его лай. Прокатился по лабиринту и смолк. В коридоре появился мужчина:

— Долго ты.

Глаза у мужчины улыбались. Он взъерошил мальчику волосы, взял за плечо и подтолкнул из коридора вон.

Мужчина скрылся в кухне. Мальчик остановился. Мужчина крикнул оттуда:

— Ваня!

Мальчик собрался с духом и переступил порог. Женщины не было. Не было белой чашки, кофейной пыли на столе, медной турки. Запах едва слышался, он улетучился в открытое окно, а внешний мир как будто надвинулся, проник в кухню, башня стала ближе, тучи ниже, темнее и тревожнее, пахло едва заметно и сладко липой.

Ветер задул синий огонь в горелке, и мужчина поспешил закрыть окно. Он налил Ване молока, а себе чаю. Ваня отпил молоко, и оно ему не понравилось. Он вытер губы ладонью и стал смотреть, как мужчина намазывает хлеб маслом.

— Что? — сказал мужчина. — Нет аппетита? Чаю налить?

Мальчик качнул отрицательно головой.

— Надо прогуляться. Куда пойдем?

Мальчик молчал.

— Я знаю, куда ты хочешь.

Мальчик молчал. Он не знал, куда он хочет. Ему было страшно на чужой кухне, с чужим человеком. В пустоте.

Ветер прорвал тучи, и солнце прогрело воздух.

В зоопарке они посмотрели на розовых длинноногих птиц, на мартышек, устали, съели мороженое, сидя на лавке под кружевной тенью. Тень дрожала от ветра. После зоопарка пообедали в столовой, и мужчина спросил, не хочет ли Ваня домой. Мальчик снова покачал головой.

— Тогда что?

Мальчик молчал. В столовой было темно и гулко, как на вокзале, и казалось, что на улице тоже темно, что уже поздний вечер.

— Могу предложить кино, — сказал мужчина.

Солнце по-прежнему светило, пахло липами, стоял день. Стоял и никуда не двигался, время остановилось. Кинотеатр был недалеко, через брусчатую мостовую. Мужчина прочел афишу и огорчился:

— Мы это видели.

— Ничего, — сказал мальчик.

— Три раза.

— Ничего.

Из зоопарка послышался чей-то рык.

Фильм он помнил. И это показалось ему чудовищным: забыть себя, но помнить чей-то вымысел. Как так можно?

Домой возвращались в темноте. Мужчина держал его за руку.

Постель оказалась в маленькой комнате. Диван, белая простыня, одеяло в крапчатом пододеяльнике, такая же наволочка, слишком мягкая подушка. Незнакомые запахи. Мальчик слышал, как мужчина ходит за стеной, как включает и делает тише телевизор. За ночным окном горели сигнальные огни на Останкинской башне. Почему-то мальчик знал, что эти красные огни горят для самолетов. И ему казалось, что он в самолете или в космическом корабле. Он летит, но башня очень далеко, и долетит он нескоро.

Мальчик проснулся оттого, что вспомнил, кто он. Проснулся ранним серым утром. Вся его маленькая жизнь к нему вернулась. Он боялся ее вновь упустить, боялся пошевельнуться, казалось, она может ускользнуть, как рыба, уйти в темную глубину. Он лежал на старом диване, каждая вмятина ему была знакома. Он знал, что за стеной в большой комнате спит его отец. Что вчера он улыбался, потому что его повысили в должности и обещали квартиру.

Жили они в коммуналке, занимали две комнаты. Всего комнат было четыре, и одна на всех кухня, и ванная с туалетом одна на всех, их убирали по очереди, мама была в отпуске, и без нее они не убирались, соседи договорились, что мама потом отработает. Ваня так отчетливо вспомнил маму, что ему казалось, она сидит рядом с ним или по крайней мере тоже сейчас о нем думает, в той деревне, где живет бабушка и пес Тобик. Старая женщина приехала в гости к соседке вместе со своим кофе, туркой и ручной мельницей. Ваня ей сказал вчера утром, что никогда еще не пил кофе.

Соседка страдала бессонницей, ходила по ночам, и Ваня иногда просыпался от скрипа рассохшегося паркета, случалось, что этот скрип вплетался в его сны скрипом снега или корабельной мачты.

Ваня упивался воспоминаниями, чудесной своей жизнью, которая вернулась со всеми ее мелочами, подробностями, и они казались ему сказочными новогодними блестками. Он выбрался из постели и огляделся. Он узнал все, что только было в его комнате, ничто не мучило пустотой, неизвестностью, чуждостью.

Старая женщина прожила в гостях еще несколько дней. Ваня старался ее избегать. Хотя бы взглядом с ней не встречаться, если вдруг сталкивался. Он думал, что она колдунья, что ее кофе — колдовской напиток. Она варила его каждое утро, выпивала крохотную чашку, которую привезла с собой, так как считала, что ее кофе надо пить именно из этой чашки, чашка тоже имеет значение. Ваня думал, а не забывает ли старая ведьма свою жизнь так же, как забыл ее он. Или только ему она наколдовала.

Вторая чашка

Вечер был поздний, и пора по домам, но расходиться не хотелось. Ребята сидели в Викиной комнате. Истории кончились, все молчали. И тогда Ваня заговорил тихим и ровным своим голосом:

— У меня в детстве была амнезия от чашки кофе.

Он никогда и никому еще не рассказывал об этом. Отчасти потому, что и сам уже не совсем верил, что это было, а не приснилось.

— Примерно на сутки я отключился. В смысле — память отключилась. Довольно страшно. С тех пор я кофе не пью.

— В таком случае откуда такая уверенность, что твоя амнезия была вызвана кофе, а не чем-то другим? — спросил рассудительный Миша. Он глядел на Ваню пристально и недоверчиво.

— Я глотнул кофе и забыл себя.

— Совпадение. Фактор мог быть другим.

— Каким?

— Не знаю.

— Ты, Миша, все знаешь, — улыбнулась Вика, не сама себе улыбнулась, как она обычно улыбалась, а именно Мише. Он возразил:

— Я просто рассуждаю.

Странно, но подобное рассуждение не приходило Ване в голову. Действительно, почему именно кофе?

На другой день по дороге из школы он зашел в кафе-мороженое и заказал чашку кофе. Маленькую. Четырнадцать копеек. Аппарат для варки стоял новый, блестящий, как будто из заграничного фильма. Зерна мололись с гулом в прозрачном конусе. Но чашки все почти были старые, с трещинами. На край блюдца буфетчица положила два куска белого сахара. Спросила Ваню, не хочет ли он пирожное или мороженое. Сказала, что очень вкусно кофе с мороженым, оно тает в горячем кофе и пенится. И это называется кофе-глясе. Ваня взял пирожное «орешек» за двадцать две копейки, он любил эти заварные пирожные с кремом. Устроился за столиком в самом углу.

Лампы под потолком были погашены, а в большие окна падал зеленоватый, подводный свет. Возле самых окон разрослась густо сирень, и каким бы ярким ни был день, в кафе всегда оставалось темно и прохладно. Кроме Вани, сидели в кафе мужчина и женщина, ели мороженое в металлических вазочках и пили шампанское. Ваня бросил в чашку один кусок сахара, размешал и решительно проглотил черную жидкость. Он не успел сообразить, знаком ли ему ее вкус. Он забыл себя. Имя, лицо, вся жизнь провалились в небытие, как будто бы никогда и не была.

Он боялся оглянуться. Он понимал, что за спиной угол, глухие стены, но вдруг там дверь, в этом углу? Она открыта. Стоит кто-то в проеме и смотрит. Он чувствовал лопатками сквозняк из двери и представлял хорошо этого человека, который глядит ему в спину. Плохо выбритый, белобрысый, с наглыми светлыми глазами, в рабочем замызганном халате. Откуда-то он возник в его сознании, выплыл.

Мальчик сидел в темном углу. Мужчина и женщина ели мороженое за столиком у высокого окна. Просачивался из окна зеленоватый аквариумный свет. Что там было за окнами, мальчик не представлял. Полная неизвестность. И почему он сидит в этом каменном прохладном зале, он не знал. И что за горький вкус у него во рту? И почему женщина за буфетной стойкой смотрит на него?

Мальчик оглянулся. Темный угол, глухие стены, никаких дверей, никто не смотрит в спину. Показалось, что он в ловушке, загнан в этот угол. Мужчина произнес за дальним столиком:

— Обещают.

Женщина что-то ему ответила, мальчик не расслышал — что.

На блюдце лежало пирожное. Он взял осторожными пальцами и надкусил. Внутри оказался крем, холодный и сладкий, ореховый. Вкуса мальчик не помнил. Он заметил на полу возле своего стула сумку. Поднял и поставил на колени. Сумка была раскрыта, молния — сломана. Внутри он нашел ключи, медный пятак, сигарету и зажигалку из зеленого пластика, дневник, учебник по математике и тонкую, потрепанную тетрадь по русскому языку.

Дневник ученика 8 класса «г» Матвеева Ивана.

Мальчик почитал названия предметов, оценки, замечание: «разговаривал на уроке». Все это его не касалось, не имело к нему ни малейшего отношения, не вызывало воспоминаний, отклика. Он открыл учебник, перелистал несколько страниц, прочитал доказательство. И оно показалось ему знакомым. Не то чтобы понятным, но знакомым. Почти родным в чужом, неизвестном мире. Неизвестном настолько, что не хотелось выбираться из темного угла. Вдруг за дверью кафе окажется черная космическая пустота и ты в нее провалишься и полетишь — в вечность. Мальчик перечитал доказательство, объяснение к доказательству, вернулся на главу назад, чтобы уточнить термин. Он продвигался по знакомой местности, под ногами ощущалась твердая земля, ему не хотелось с ней расставаться, и он принялся решать задачи. В уме не получалось, и он достал ручку и тетрадь по русскому, нашел пустую страницу. Решение не давалось ему, но он не сдавался. Эта работа его отвлекала.

Когда он поднял голову от тетрадки, то увидел, что в кафе зажгли свет и народу прибавилось. Компания молодых людей сидела с шампанским. У буфетной стойки толпились люди, гудел кофейный аппарат. За высокими окнами черно, как в космосе, который он себе воображал. Он воображал космос, он понимал, что такое гипотенуза, и ничего не мог сказать о себе, ничего о себе не знал. Зачем я здесь? — подумал он с глубокой грустью. Придвинул поближе учебник, раскрыл новую главу. Отвлекся.

Он почувствовал, что не один за столиком, и поднял от учебника глаза. Буфетчица сидела напротив и смотрела на него встревоженно.

— Поздно, — сказала она.

Мальчик огляделся. Зал был пуст. Грустно стояли на столах грязные чашки, вазочки из-под мороженого, фужеры и бутылки. Окурок дымился в пепельнице на столе у окна, подымался к потолку синеватый дымок. За окном была ночь. Часы над буфетом показывали без четверти десять.

— В десять закрываемся, — сказала буфетчица.

Ваня кивнул. Буфетчица смотрела, как он заталкивает в сумку учебник, тетрадку, ручку.

— У тебя все в порядке?

— Да.

— Поздно уже.

— Угу.

— Уроки делал?

— Да.

— Лучше бы дома. Точно все нормально? Ничего не случилось?

— Все нормально.

— В каком классе учишься?

— В восьмом.

— У меня сын в девятый перешел.

Она еще хотела что-то сказать, наверно, про сына. Но промолчала. Смотрела мальчику вслед, пока он шел до двери, по каменному полу, и наконец исчез за дверью.

«Ничего, — сказал мальчик сам себе, — ничего страшного».

Он шел глухой безлюдной улицей. Иногда за темными кустами проезжала машина. У мальчика было пусто на душе. Он думал идти, пока идут ноги. Он уговаривал себя, что интересно пробираться неизвестной улицей в незнакомом городе, не представляя, что ждет впереди, на следующем шаге.

Улица вывела его на пустынный перекресток, над которым горел желтый огонь светофора. И мальчик откуда-то знал, что этот огонь не разрешающий и не запрещающий — предупреждающий: можешь идти. Но есть опасность.

Он перешел перекресток наискосок, по самой длинной линии. Все дороги, сбегавшиеся к перекрестку, были пустынны.

Я один остался во всем городе, — подумал мальчик.

Вдруг он услышал музыку. И она показалась ему знакомой. Но не так, как математика, не так, как значение желтого сигнала. Значение музыки он не помнил. Она звучала из прежней его жизни, и в той прежней жизни она что-то значила для него, но он не помнил — что. Мальчик пытался уловить, откуда она доносится. Показалось, что из ближайшей многоэтажки. Он ступил на газон, подобрался к дому поближе. Музыка смолкла. Он видел окно, из которого она звучала мгновение назад. Музыка сменилась какой-то дурацкой песней. Мальчик замер растерянно, как обманутый.

Он пошел вдоль долгого дома. За домом стоял другой такой же дом, за ним — третий, и четвертый, и пятый. И уже казалось, что он идет вдоль одного и того же дома, что дом этот его не отпускает. И вдруг отпустил. Улица обрывалась у темных рядов гаражей, возле автобусной остановки.

Под козырьком остановки была лавка, и он сел. Нашел в сумке сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на маленькое пламя. Закурил. Вкус дыма ему понравился, и на душе стало как-то полегче. Как будто чужой мир отступил ненамного за серый табачный дым, на полшага. Пролаяла вдалеке собака. Показался автобус. Он ехал по противоположной стороне. Пассажиров в ярко освещенном салоне не было.

Автобус добрался до гаражей и остановился. Водитель приоткрыл дверцу, но из кабины не вышел. Закурил. И так они курили оба, мальчик и водитель, и это делало водителя близким мальчику, почти знакомым. И поэтому мальчик сел в этот автобус, когда, развернувшись, он подошел к остановке и распахнул двери.

Мальчик отыскал в сумке пятак, бросил в кассовый аппарат, оторвал билет и устроился на заднем сиденье у окна.

Светофоры на перекрестках светили желтым незапрещающим светом, автобус проскакивал безлюдные остановки, громыхал на выбоинах. Но на одной из остановок его ждали несколько человек. Автобус забрал людей и поехал уже спокойнее, внимательнее. Мальчик слышал, как пятаки падают в кассовый аппарат. Слышал разговор вошедших, догадался, что возвращаются они после спектакля. Они говорили, что исполнитель главной роли постарел и что ему уже нельзя играть такие роли, говорили, что пропал вечер. Мальчику стало жаль постаревшего актера.

Минут через сорок добрались до конечной. Водитель объявил, что автобус идет в парк, и попросил мальчика, вновь оставшегося с ним один на один в салоне, выйти.

Замкнул двери и умчался.

Здесь тоже стояли многоэтажки, но почти все уже уснувшие, с погасшими окнами.

Мальчик завернул во двор. Покачался на скрипучих качелях. Он подумал, что даже не знает, как выглядит. Какого цвета у него глаза? И как называется этот город? Остановил качели.

Он встал и направился к подъезду. Дверь была на тугой пружине, и он ее придержал. Он не хотел никого будить, никого тревожить. Поэтому не стал вызывать лифт и поднимался пешком по бетонным ступеням. В одном из черных окон на площадке между маршами он попытался разглядеть свое отражение. Лицо оказалось совершенно чужим, незнакомым. Глаза — черными.

В потолке на верхней площадке был чердачный люк. Замок сорван. Мальчик закинул сумку за спину, чтоб не мешала. Добрался до люка по навесной железной лесенке, толкнул посильнее.

Он выбрался на крышу и стал смотреть на город внизу. Огромный город, огромная земля, огромная ночь. Он был пылинкой без значения и смысла. Он сидел на железной крыше и мучительно пытался вспомнить хоть что-нибудь о себе. Когда я родился? Кто мои родители? Зачем я здесь?

Он подошел ближе к краю. Посмотрел на черный асфальт далеко внизу. На душе было пусто, мучительно. Он подумал, как легко сойти с крыши, прервать муку. Снял сумку и поставил на край. Написать записку? Но кому?

Он смотрел вниз, голова кружилась. Пока, — сказал сам себе, незнакомцу. Шагнул и вспомнил. Вспомнил себя. Всего, разом. Имя, родителей, лицо, уроки в школе. Нога скользнула, но он отшатнулся, удержался. Отступил. Небо светлело на востоке. Ночь шла к концу. Ваня заплакал. Как маленький. Он вернулся. В свой город, к себе, на свою планету, в свой милый родной мир.

Об этом своем эксперименте Ваня не рассказал никому.

Последствий было несколько. Он, всегда отстававший по математике, стал первым, полюбил разбираться в задачах, находил в этом истинное удовольствие. Порой он слышал музыку, которая встревожила его в беспамятстве, натыкался в радиоприемнике, или из чьего-то окна она до него доносилась. И по-прежнему ему казалось, что у этой музыки есть значение, которое он знал когда-то, но так и не вспомнил. Эта музыка была точкой его беспамятства.

Кофе он не пил, даже запаха его бежал, если вдруг чувствовал в магазине, немедленно выходил; тогда мололи кофе и на Кирова в «Чаях», и в «Елисее» на Горького, и он туда даже не заглядывал. Дома у них теперь тоже мололи кофе, мать распробовала и полюбила, но старалась не при нем. Он объяснил, что у него что-то вроде аллергии, даже на запах, головные боли. И мать проветривала кухню, чтобы его не тревожить. Тем удивительнее было матери, что о кофе он знал все, — происхождение, способы приготовления, свойства, химический состав, даже стихи, если только в них чернел кофе, если в них было кофейное зерно, если хотя бы строчка пропитана была кофейным запахом, он эти стихи сохранял в памяти. Зачем? — удивлялась мать. Отец объяснял, что так именно и бывает. Когда что-то не дано почувствовать самому, распробовать, пережить не дано, но очень хочется, хотя бы описанием пытаются восполнить, рассказами других, переживших. Пытаются через чужой опыт приобщиться.

Отец был прав, так действительно бывает, но не в случае с Ваней.

Ваня искал объяснение своему опыту. Искал, что кто-то пережил подобное и сумел объяснить, растолковать. Искал, но не находил.

Третья чашка

18 декабря, за неделю до сорок пятого своего дня рождения, Иван зашел в кафе на Сретенке, что сразу за церковью Троицы в Листах.

На Сретенеке полно кафе, но это ему нравилось больше всех, хотя внутри он не бывал ни в одном. Ему нравился вид кафе, открывавшийся с улицы, через квадратные окна. Зал казался светлым, уютным, домашним. Кофе пахло даже через закрытые двери и — свежими булочками.

Иван решил, это кафе вполне годится, лучше не придумаешь.

Он вошел и не разочаровался. Уютно и светло. И музыка не гремит, а еле шепчет.

Иван уселся за столиком в глубине. Куртку снял и повесил на спинку стула. Здесь было тепло. Подошла официантка с книжечкой меню. Он книжечку раскрывать не стал, спросил, какой они здесь варят кофе.

— Американо, — отвечала она заученно скучным голосом. — Эспрессо. Фрэш. Латтэ. Какой вы любите? Покислее, помягче?

— Есть варианты?

— Да.

Он расспросил подробнее. Какие они используют сорта. Из Кении?

— Вы разбираетесь, — сказала она.

— О да, — согласился он. — Я — специалист.

Он заказал эспрессо, маленькую чашку, самый горький, самый крепкий. Она спросила насчет пирожных, он сказал, что заказал бы одно, но таких пирожных сейчас не делают. Сейчас лучше делают, возразила она. Лучше мне не надо, отвечал он.

Двери отворялись, впускали и выпускали посетителей, проникал в кафе промозглый зимний воздух. Гудел кофейный аппарат, размалывал черные зерна, выпускал из них дух. Иван пытался запомнить, затвердить все, что видел вокруг. Окно в толстой, старинной кладки, стене. Вид из окна. Молодых людей за соседним столиком. Женщину, пристально изучавшую меню.

Официантку — она несла ему кофе. Крохотная белая чашка на подносе, стакан воды. К крепкому кофе — стакан ледяной воды. Зима, подумал он, глядя на стакан. Зима. Как будто и это пытался запомнить.

Официантка ушла. Иван поднес к губам крохотную чашку.

Проглотил кофе и забыл себя.

Он разглядывал руки, шрам на ладони. Шевелил пальцами. Они не помнили, к чему прикасались три минуты назад. Мизинец испачкан в кофе. Взял салфетку.

Он боялся поднять голову, боялся того, что увидит. Тихая, едва слышная музыка проскальзывала в сознание без спросу, она как будто что-то знала о нем. Хотелось закрыться, отгородиться. Он ладонями зажал уши. И поднял глаза.

Прямо перед ним было окно, небольшое, квадратное, в толстой каменной стене, наверняка старинной, наверняка сквозь это окно глядели на белый свет и двести лет назад чьи-то глаза. И бог его знает, что они там видели, за прозрачным стеклом.

Прохожий поскользнулся и пошел медленнее, осторожнее. Промчалась машина, вздымая раскисший снег. За окном казалось уныло, не хотелось за ним оказаться. Он убрал руки от ушей, и музыка вновь проскользнула в мозг. Что-то она там считывала в его сознании, разглядывала, чего он не видел, не знал, не подозревал.

Потолок в кафе был слишком низкий, давил. Отвратительно пахло духами. Запах перебивал запах кофе, все запахи перебивал и даже музыку. И невозможно было понять, кому он принадлежит. Он перебегал глазами с одного лица на другое. Этот запах принадлежал им всем, всем этим лицам. Ни одного красивого, ни одного доброго. Официантка всех ненавидела. Она и чашку ненавидела, которую несла на подносе.

Он развернулся, чтобы увидеть, кому предназначается чашка.

Столик за его спиной, в самом углу.

Лицо женщины за столиком показалось знакомым. Он не знал собственного лица, а лицо этой женщины помнил. Оно не было чуждым, как все лица в этом кафе, в этом мире.

Она поправила шарф.

И жест этот он знал. Как будто бы даже предугадал.

Он глядел на нее во все глаза.

Лет сорока. Или чуть меньше. Не красавица и не дурнушка, и кажется, что простая душа. Он улыбнулся. Но она его улыбки не увидела. Где-то в ее огромной сумке заверещал телефон, и она принялась его искать. Выгребла на стол бумажник, перчатки, косметичку, толстую книгу со множеством разноцветных закладок, пакет с сушками. Наконец, телефон. И все ее вещи оказались ему знакомы, поразительно знакомы, до душевной ноющей боли. И пальцы его их помнили, их касались. Но если бы его попросили рассказать о ней, хотя бы что-нибудь, он бы затруднился. Он только знал, что знает. Но что?

— Да-да, — сказала она в трубку знакомым, простуженным голосом. Выслушала и удивилась: — Я же тебе специально записала… И почему ты всегда все теряешь?.. Да нет, нетрудно… Сто восемнадцатый. Вагон восьмой. Легко запомнить… — Взглянула на часы. Крохотные, на пухлом милом запястье. — Через два часа пятнадцать минут. Как я могу опоздать? Это постараться надо. Три остановки, одна пересадка, полчаса максимум, в самом пиковом случае. Да, целую, до встречи, до завтра, будет гололед, не ходи, сама прекрасно доберусь…

Она отключила трубку. Закладки росли из книги — как листья из старого дряхлого дерева, еще живого. Она выпила кофе и попросила у пробегавшей официантки счет.

Когда уходила, задела его длинным концом шарфа, едва задела, и взглянула без всякого любопытства светло-серыми чистыми глазами.

Он видел через окно, как она идет узким тротуаром, осторожно на высоких каблуках. Она исчезла за рамой окна, он подозвал официантку и спросил, до какого вокзала можно так доехать: три остановки, одна пересадка?

В кармане куртки нашел бумажник, права, рассмотрел фотографию. Чужое лицо. Большой лоб. Он коснулся своего лба. Провел пальцем от переносицы вверх по теплой коже. В окне, в квадратной раме, начался снег.

Город ему не понравился. И подземная его часть, с поездами, грохочущими в туннелях. И кислый зимний воздух на поверхности, под серым мутным небом, и грязные, скользкие тротуары, и потоки машин. Поезд сто восемнадцать на перроне Ярославского вокзала — корабль, который увезет его на его планету. Домой, на родину. И корабль этот был уже готов к отправлению.

Открыты двери вагонов. Проводники на страже. В окнах горит желтый свет, он кажется новогодним — наверно, из-за снега, который здесь, на перроне, почти бел.

— Я провожаю, — сказал он проводнику и прошел в вагон. Плацкартный, чистый.

Ее книга с веером цветных закладок была на столе. И пакет с сушками. И она — возле окна, у белой занавески.

Он опустился на край лавки напротив. Старался занять как можно меньше места. Ему только и надо было — видеть ее лицо, единственное родное лицо во всем мире, спасение и надежда.

Пассажиры расталкивали багаж, устраивались, кто-то уже нес кипяток в кружке.

Она достала сушку и разгрызла крепкими белыми зубами. И ему казалось, он давно знает ее губы, ее рот, ее мягкую руку, вырез ее платья. Шарф она размотала, сняла, и открылся вырез. И еще ему казалось, что она тоже его знает. Гораздо лучше его самого, может даже подсказать, объяснить, что он из себя представляет. Она знает его жесты, привычки, его манеру улыбаться и думать. Весь он — в ней.

— Едем, — сказала она вдруг.

Он поглядел в окно. Точно, поезд уже отправился и шел, тихо, неслышно.

Проводница начала собирать билеты в специальный черный плашет. Она не спешила, аккуратно сворачивала, надписывала на обороте конечную станцию, заталкивала в ячейку с номером места, так чтобы станция назначения была видна. Те, у кого она забрала уже билеты, стелили постели, переодевались, доставали еду, располагались по-домашнему.

Проводница добралась до их купе, собрала билеты и поглядела на него вопросительно. Он порадовался, что она такая спокойная, расторопная, немногословная, с усталым умным взглядом. Недаром такая чистота у нее в вагоне, титан нагрет, полный порядок, и всё тихо, незаметно, как бы само собой разумеется.

— Билетов уже не было, — объяснил он, — а я непременно должен этим поездом.

— Придется мне вас ссадить на следующей станции.

— Это когда?

— Через четыре часа.

— Ясно.

Поглядела усталыми глазами:

— Узнаю у начальника поезда, может, кто и сойдет на следующей — мало ли.

— Спасибо!

За окном совсем уже стемнело, поезд шел в ночь. Проводница отправилась дальше со своей книжицей. Пассажиры смотрели на него с любопытством, с сочувствием. Он привлек внимание, развеял дорожную скуку, а если и не скуку, то инерцию, и ночь казалась таинственной.

Бабка на боковом сиденье развернула пакет с едой и предложила ему:

— Возьмите колбаски.

— Спасибо, я, знаете, я в ресторан, наверно, схожу, поем горячее. В какой он стороне?

Ему показали. Он вынул из куртки бумажник и затолкал в карман брюк. Куртку повесил на крючок с краю. Спросил хозяина места:

— Не помешает?

— Нормально.

Встал, пригладил волосы и обратился — прямо к ней:

— Простите, вы не составите мне компанию? Если возможно. Это важно.

Она поглядела на него удивленно и спросила:

— Мы встречались?

— Да, — сказал он.

В вагоне-ресторане столы были под белыми скатертями.

Он молчал. Наверно, это ей было странно. Но и она молчала. Поезд шел, занавески колыхались. Официантка принесла им хлеб в плетеной корзинке и меню, одно на двоих. Положила на стол.

Она взяла, раскрыла, стала читать. Он ее рассматривал.

— Что? — спросила, не подымая глаз.

— Хочу угадать, что выберете.

— Попробуйте.

— Нет.

— Нет?

— Боюсь, что не угадаю. Не хочу не угадать. Вот что.

— Котлеты я закажу. По-киевски.

— Точно? Не обманываете?

— Зачем?

— Всё, что вы делаете, я как будто знаю заранее. Сказать заранее не могу. Это как дежавю, что-то вроде. Когда происходит, понимаешь, что это было, что помнишь. Но забыл.

— Ну, я ведь тоже вас как будто где-то уже видела.

— И совсем недавно.

— Нет, правда.

— Правда. В кафе. Увидели, но внимания не обратили. Вы оттуда на вокзал поехали. Я за вами. Буквально. Я в этот поезд сел за вами. Других причин нет.

Она оглядела его внимательно, но совершенно спокойно, не настороженно.

— Что, вот так прямо всё бросили — и за мной?

— Вы единственный человек на свете, которого я знаю. Ничего не могу о вас рассказать. Но знаю. И мне кажется, вы меня тоже знаете. Лучше, чем я себя. Я себя совсем не знаю. Я даже отражения своего в зеркале не видал. Какого цвета у меня глаза?

— Серые.

Странно, но она не удивилась вопросу, не испугалась. Может, думала, что это такая манера ухаживать. Поддерживала игру.

— Что вы будете заказывать?

— Не знаю. Что и вы.

— Котлеты по-киевски?

— Котлеты по-киевски.

— А деньги у вас есть?

— Есть, да, я проверял, не волнуйтесь.

— Я и не волнуюсь.

За едой она рассказала, что живет в маленьком городе, в старом доме на площади, с мужем развелась, детей нет, работает в поликлинике, врач-терапевт, летом уезжает в деревню к матери и там с удовольствием ходит в лес за грибами.

— Интересно, — сказал он.

— Да ладно.

— Нет, правда. А я хожу в лес за грибами, как думаете?

Она посмотрела на него. Улыбнулась:

— Ну не знаю. Кажется, что нет. Вы такой городской. Хотя всякое бывает. Городские тоже любят. Не знаю.

— А вот у меня шрам на ладони. Отчего?

— Стекло?

— Да?

— Вы не помните?

— Нет.

Она улыбнулась:

— У меня похожий шрам, на ноге, я на стекло упала.

Он рассчитался за ужин, она сказала официантке, что было вкусно, спасибо. Возвращались спящими уже вагонами, в перемычках между вагонами гремели железные листы под ногами, ему хотелось взять ее за плечо, развернуть к себе, остановить, притиснуть к ледяной стене в этом узком грохочущем пространстве. Пахло морозным воздухом, было весело на душе. Она обернулась:

— А вам и лечь негде.

— Станция через час. Все решится.

Они стояли в ледяном, ходуном ходящем коробе.

— Идемте, — оглянулась, позвала.

— Идите.

— Валетом ляжем.

— Точно?

— А что?

Она легла, а он сел в ногах, с краю. Спиной привалился к стене, задремал.

Очнулся, когда поезд встал.

Сиял на платформе фонарь. Лежал белый снег. В ларьке горел свет. Мужчина нес от ларька дымящийся стаканчик.

Повернул голову и посмотрел на спящую женщину. Чужой, незнакомый человек. Чем она вообще могла ему приглянуться? Как он мог сидеть с ней в ресторане, говорить глупости. И хотеть ее он не мог. Абсолютно.

Он тихо поднялся, снял с крючка куртку.

Спрыгнул на снег возле проводницы.

— В пятнадцатом вагоне есть место, — сказала она тихо.

— Я передумал.

— Бывает.

Скрипнул под ногами снег.

— Сколько я вам должен?

— По желанию.

Проснувшись в вагоне, он вспомнил свое имя и лицо, вспомнил, что женат, что работает в большой компании, программирование баз данных, получает неплохие деньги, у него двое детей, старший заканчивает в этом году школу, младшая занимается бальными танцами. Родные люди. Многое о нем знали. Но не главное. Главное он и сам не знал. Ни о ком. От этого бывало одиноко.

Он рассмотрел ладонь. Шрам был от ножа. Нечаянно полоснул. Резал что-то к столу, хлеб, кажется. Под Новый год, навеселе.

На ладонь упала снежинка, начинался снег. Он задрал голову, посмотрел в черное небо. Поезд тихо тронулся.

Зачем я здесь?

Оглавление