«Антология современной уральской прозы»

Антология современной уральской прозы

От составителя

Антология современной уральской прозы — второй том издательского проекта «Уральская литература — новая реальность», предложенный Челябинским городским фондом «Галерея». После выхода в свет «Антологии современной уральской поэзии» издание тома прозы было вещью более чем очевидной. И уже только поэтому вы теперь держите эту «вещь» в руках.

Принцип отбора авторов отсутствовал, поскольку все имена, вошедшие в книгу, всплыли на поверхность памяти составителя с такой неконкурентной ясностью, что нужды не только в «принципах отбора», но и в самом отборе, как вы правильно уже поняли, не было[1].

Жанровый диапазон этой книги в высшей степени, на наш взгляд, удовлетворителен. В Антологии есть и роман (Матвеев), и повесть (Соколовский), и повествование (Кокошко), и рассказы (Касимов, Верников), и новеллы (Андрощук) и «мусорное письмо» (Горланова, Шабуров), и тексты (Козлов), и мутирующая эссеистика (Курицын). Персоналии представлены теми жанрами, в которых они реально работают.

Мы опустили в книге библиографический/биографический раздел по соображениям настолько серьёзным, что сообщать о них нет необходимости. Имя, отчество, год рождения авторов и время написания публикуемых произведений — это всё, что мы нашли возможным сообщить читательской публике. Регалии, список книг и публикаций, рамки автобиографий — мы оставили за виниловой кромкой обложки. Пусть их подберут те, кто в этом нуждается. Свой труд на этом мы считаем законченным, а работу — незавершённой.

Желаем читателям нормального чтения при нормальной погоде.

СОДЕРЖАНИЕ

СОКОЛОВСКИЙ 9

МАТВЕЕВ 69

ГОРЛАНОВА 213

КОКОШКО 251

КОЗЛОВ 303

ВЕРНИКОВ 317

АНДРОЩУК 331

КУРИЦЫН 345

ШАБУРОВ 385

КАСИМОВ 417

СОКОЛОВСКИЙ Владимир Григорьевич

1945

Облако, золотая полянка

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Любезный друг мой, Олег Платонович!

Только ли взаимным уговором не забывать друг друга и обмениваться весточками о течении нашей жизни следует объяснить нетерпение, с которым ждал я времени, когда смогу наконец сесть за стол и солидно, обстоятельно описать Вам своё пребывание в местах, где оказался волею судьбы?

Должен сказать, что здешние старики просто обожают ходить в галифе — наверно, половина в них ходит, хотя непонятно, где они их покупают. В ателье шьют, что ли? Не избежал этой участи и хозяин дома, к которому я подошёл три дня назад в сопровождении — знаете, кого? — милиционера...

Устав стучать в двери, мы двинулись к огороду и стали окликать хозяина. Из кустов вышел старик, плешивый и коренастый; усы у него, как у Карабаса Барабаса, и очень к ним не идёт маленькая кудлатая бородёнка. Одет он был в серую рубаху, выпущенную поверх галифе.

Подойдя к нам, старик совсем недружелюбно закричал: «Что вам здесь надо?!» — несмотря на то, что спутник мой находился в форме, а следовательно, при исполнении служебных обязанностей. Но участковый не стал ругаться, а миролюбиво сказал, что привёл постояльца. На эти слова старик ещё больше разозлился и с криком заявил, что, мол, мы не имеем на это никакого права, никого он к себе в дом не пустит и лучше нам убираться подобру-поздорову! Товарищ старший лейтенант всё так же тихо ответил ему, что, во-первых, он не советует так с ним разговаривать, ибо он при исполнении, а во-вторых, слыхал он от людей, что у хозяина есть некоторые затруднения с перерасчётом пенсии, а так как этот юноша (он так и сказал: «юноша») работает в собесе, то в качестве постояльца он был бы небесполезен. Хозяин подумал, схватился за коленку, сказав: «Мозжит. Опять роет, тварь!» — и бросился бежать к кустам, прилегающим к дому. Оттуда послышалась его ругань и собачий визг. Участковый поглядел на меня, вздохнул и покачал головой. Вскоре хозяин вернулся, но тон его был уже спокойнее. Он спросил:

— Что, правда в собесе работаешь?

Я ответил, что правда, а прибыл сюда после окончания среднего специального учебного заведения.

— Специального, понял? — с угрозой в голосе спросил участковый.

Старик поскрёб в затылке и молвил:

— Значит, к начальству вхож. — И после того сделался даже добр, стал расспрашивать, откуда родом, кто родители, и т. д.

Товарищ старший лейтенант заявил, что если так, то он пошёл — у него дела. Хозяин ещё помялся немного, и махнул рукой:

— Ладно, живи, куда тебя девать!

Участковый на прощание сделал замечание насчет бани, чтобы старик был потише, а то жалуются соседи; тот же ему ответил, что соседи жаловаться не могут, потому что третью неделю в магазинах нет портвейна, а от водки у него изжога. Мне эти разговоры показались непонятными и даже странными, хотя, подумав, я сделал вывод, что хозяин покупает портвейн и пьёт его в бане; неясно только, какое от этого неудобство соседям. «Впрочем, почему неудобство? — думал я. — Может быть, это протест с их стороны против того, что человек посредством алкоголя утрачивает свой моральный облик? Кстати, непонятно, почему он пьёт в бане, если дома живёт один и никому помешать не может?» Но долго я об этом не раздумывал, потому что старик подхватил мой чемодан и впереди меня понёс его в дом.

Человек я, в общем-то, как сами знаете, довольно нерешительный, житейского опыта у меня мало, близких родственников, кроме мамаши, не имею. Но так чтобы оказаться совсем уж одному, это со мной случилось впервые. Может быть, поэтому до сих пор не могу разобраться: то ли всё идет как надо, то ли копошится вокруг меня какая-то глупость и заваруха? Вас не хватает, мой друг, оттого на почту мои упования. Помню, как душевно отнеслись Вы ко мне в больнице, где лежал после тяжёлой операции, а теперь, когда отношения наши скреплены дружбой, думаю, что Вы с такими же чуткостью и пониманием будете воспринимать то, что происходит со мною здесь, в далёких периферийных местах. Ведь так же, как и Вы, истинное удовольствие я испытываю в основном в двух случаях: когда читаю произведения классиков девятнадцатого века, а также когда созерцаю природу, находясь в лесу или на берегу водных источников, как-то: реки, пруда, озера и т. п. А здесь, в незнакомой для меня обстановке, предвижу различные затруднения, в случае которых буду просить у Вас совета, как у человека пожившего и в годах.

Последняя наша встреча, если помните, произошла во время государственных экзаменов, я их сдавал, заканчивая финансовый техникум. Обстоятельной беседы между нами, к сожалению, тогда не получилось, потому что я торопился на консультацию, но отвечу на вопрос, который не успел тогда осветить и который Вас, по-моему, сильно занимает. Поступил я в финансовый техникум исключительно потому, что он был единственным в нашем райцентре, а далеко от себя мамаша меня отпустить боялась. Вот и пришлось избрать профессию финансового работника, в чём я не раскаиваюсь: ведь экономика — это всё! Но сколько было слёз и крика, когда мамаша сопровождала меня на вокзал, чтобы посадить на поезд, отходящий в эти лесные края, куда я был направлен по распределению!

Но наконец всё это позади, и слава богу. В настоящее время я вот уже третий день проживаю в райцентре, называемом Малые Овражки, Малоовражинского же района. Народ здешний зовёт этот населённый пункт просто Вражки, а речку, здесь протекающую, — Вражинка. Недалеко от города, в лесу, имеется озеро, называется оно Вражьим. Так что в чём тут дело, в оврагах или врагах, сказать точно не могу — не знаю. Овраги есть; враги, впрочем, тоже когда-то были, правда очень давно.

Теперь по порядку о событиях. Направлен я был в здешний райфинотдел на должность инспектора госдоходов. В работе этой, надо Вам сказать, есть свои плюсы и минусы. О минусах говорить не буду. Главным же плюсом считаю служебные поездки по этому богатому природой северному краю, умело сочетаемые с его созерцанием и изучением.

Но жизнь рассудила иначе. Когда я по прибытии явился к заведующему райфо и объяснил ему своё появление, он выслушал меня с недоумением и сказал, что штатных единиц у него на данный момент нет и не предвидится.

Я растерялся и стал говорить: мол, что же мне делать, надо было раньше думать, когда они писали заявку в техникум. Заведующий ответил, что заявку действительно писали, но пять лет назад, и с той поры им техникум каждый год присылает по человеку, так что штат не только давно укомплектован, но и случаются разные недоразумения, вроде этого. Вообще-то специалистов в районе не хватает, поэтому местное руководство старается удержать всех прибывших по распределению, по возможности трудоустроить, а в некоторых случаях даже переквалифицировать. Так, одна из выпускниц нашего техникума была по прибытии направлена на курсы агрономов-организаторов и теперь работает в сельском хозяйстве, ещё одну устроили бухгалтером в потребсоюз, а третья сразу же вышла замуж, родила двойню и теперь вообще уклоняется от трудоустройства.

Услыхав такие дела, я категорически заявил, что работать желаю исключительно по специальности, потому что вводить в заблуждение государство, которое тратило деньги на подготовку специалиста, не имею права и, в крайнем случае, могу пойти на то, чтобы вернуться по прежнему месту жительства, где мамаша имеет на примете должность в Госбанке. По правде говоря, уезжать мне домой совсем не хотелось, и подумалось об этом даже со страхом. Нет, вовсе не потому, что я устрашился встречи с мамашей — она человек по-своему добрый, а то, что запрещала мне читать художественные книги и ходить в кино на последнем курсе, — так ведь для моей же пользы. Тут дело в другом. Мне уже, что ни говорите, двадцать лет, самостоятельности же никакой я не видал, в то время как необходимость личного знакомства и взаимодействия с окружающей средой в этом возрасте настоятельно диктуется действительностью.

Но извините, Олег Платонович, немного отвлёкся. Не описывая всех моих хождений по инстанциям в тот день, скажу только, что уже к концу его я вступил в кабинет заведующего райсобесом товарища Тюричка Акима Павловича на предмет оформления. Он встретил меня приветливо: проверил документы, поинтересовался семьёй, спросил, не употребляю ли спиртные напитки, и тому подобное. Разговаривал он со мной заботливо, по-отцовски, и я ему рассказал, что спиртные напитки употреблял в своей жизни дважды, но не систематически, и другие интересующие его подробности.

После этого заведующий провел меня по помещению и показал кабинет, в котором буду работать. В нём два стола — один мой, а за другим сидит женщина лет примерно так сорока трёх, с серыми глазами и доброй улыбкой, довольно полная. Зовут её Олимпиада Васильевна, у неё так же, как у меня, среднее специальное образование, правда, сельскохозяйственное. От неё я узнал, что наш заведующий собесом — пенсионер, но по выслуге лет. Она спросила, определился ли я с жильём, и тут я вспомнил, что, несмотря на приближающийся конец рабочего дня, вопрос этот ещё не решён. Пришлось вернуться в кабинет заведующего и осведомиться, где я буду жить. Аким Павлович ответил, что это не проблема, первое место я могу спать на диване в его кабинете, а потом он договорится насчет койко-места в общежитии лесозаготовителей.

Тут у меня заболела душа, и я сказал, что в общежитии жить не хочу и не буду, потому что главное для меня — покой и чтение книг, в таком случае я уж лучше устроюсь жить в его кабинете, а в общежитие не пойду. Заведующий снова подумал и заявил, что это вариант тоже неприемлемый. Так мы сидели друг против друга довольно долго, пока он не хлопнул ладонью по лбу, не позвонил какому-то Алексею Флегонтовичу и не попросил его зайти. Когда тот пришел, я увидел перед собою очень толстого пожилого мужчину в милицейской форме и с погонами старшего лейтенанта на плечах. Товарищ Тюричок успокоил меня, объяснив, что это его бывший сослуживец, местный участковый, и, возможно, при его содействии вопрос с жильём удастся решить положительно. Но участковый, выслушав его просьбу, сказал, что в данный момент подходящего жилья на примете не имеет, разве что у Егора Дементьича.

На это заведующий категорически возразил, что не позволит влияния на подчинённых в отрицательном смысле, а Егор Дементьич человек неясный. Участковый согласился насчет неясности и стал успокаивать: мол, вообще-то данный гражданин Лыков никого на квартиру не пускает, не пустит и меня. Тут товарищ Тюричок, совсем разволновавшись, заявил, что пусть попробует не пустить, потому что жильё одному в таких хоромах — уже само по себе деяние противоправное, или, по крайней мере, граничит с ним. После этого мы с Алексеем Флегонтовичем вышли из собеса и направились на окраину города. Шли мы далеко, городок длинный, тянется по обе стороны большого оврага, и там, где овраг этот сходит на нет и начинаются обширные заливные луга, а дальше лес, а за лесом ещё не знаю что, — и стоит дом, к которому привёл меня товарищ старший лейтенант. Дом, правда, большой. При нем огромный огород с баней в одном углу и зарослями кустарника в другом. Потеряться в избе, несмотря на её обширность, трудно — все на виду. Только в одном углу отгорожена маленькая каморка, тесная и захламлённая. Хозяин провёл меня в неё и сказал: «Вот, располагайся!» Там стоит железная голая кровать. Он заявил, что на сегодня застелет её кой-какой одежкой, а завтра притащит со мной с чердака старый пружинный матрац. Сам он летом спит во флигеле — да, да, у него и флигель есть, он его, правда, называет мастерской, но когда я проник туда, то, кроме батареи бутылок из-под портвейна, обломка топора и старого рубанка, никаких рукотворных предметов не обнаружил. Свалены какие-то шкуры, сушатся травки, валяются корешки и диковинные сучья.

Устроившись, расположив свои вещи, я вышел на улицу и сел на лавочку.

Сказать честно, я сильно устал за этот день. Приезд, устройство на работу, хлопоты с квартирой утомили меня. А тут я увидел закат. Ах, какой это был закат! Это надо видеть, это никак нельзя представить себе — пространства, расположенные за домом. Вроде они конечны, потому что ум ясно представляет невозможность такой безбрежности: ведь везде, везде лес. Но он не ограничивает взгляда — и это поистине удивительно.

Вы знаете, обычно пишут: «Солнце цеплялось за верхушки сосен (или елей)», фраза, в общем-то, правильная и даже красивая, но после того, что увидел, не смог бы, клянусь, не смог бы я написать такой фразы, ибо она была бы неправдой. Солнце не цеплялось за верхушки, а падало в какой-то неизъяснимый морок (пока сам не могу растолковать этого слова, но чувствую, что оно верно, ибо складывается из тумана и охватывающей всё небо золотистой измороси), и в этом тумане, измороси, во всём мороке изумрудно блестят, переливаются, плещутся те луга, о которых я тоже уже писал, и нет им ни конца, ни края, а я на скамейке, как на шлюпочке, — и катится солнце за зыбкий горизонт. А там, где должен стоять лес, — и я совершенно точно знаю, что он там есть, буйный, причудливый хаос зелени, и где-то там, среди этих зелёных сверкающих россыпей, одиноко бродит худая старая лошадь.

Я увидел её и сразу забыл. А она, вырвавшись из этой круговерти, подошла к нашему дому и коснулась мягкими губами моей щеки. Я испугался, вскрикнул и кинулся к крыльцу. На нём стоял хозяин и усмехался.

— Что, боишься? — спросил он. — Не бойся, это меринок мой, Андрюха. Андрюх, иди сюды. Я тебе сахарку вынес. На, милок. Ишь, баловник, отворачивается. И то, там трава-то — ах, сахарная! Сам бы ел — ну, ей-богу, пра!

— Между прочим, — холодно сказал я, — рабочий скот держать в личной собственности граждан воспрещается.

— Да как тебе сказать. — Старик почесал затылок. — Он, если по правде, и не мой вовсе. Так только, считается. Прибрёл прошлой осенью, да так и живёт. Я доложил, куда следует; приходили, смотрели. Но только все говорят, что не ихняя. Я и оставил. Кому он нужен, такой старый? Я думаю, он от цыган пришёл. Они в прошлом годе туточки проходили. Видно, забить хотели или продать, а он о том вызнал да ушёл. Я и рад — пущай живёт, всё какая-то живая душа рядом. Андрюха, Андрюх — иди сюды, дурачок!

— Как это вы... — удивился я. — Человечьим именем животное называете.

— А человек и есть! — весело воскликнул хозяин. — Конечно, каждому живому своё понятие от веку дано, да ведь даётся-то оно от единого, то есть, начала.

— Это какого же начала? Вы что, насчёт бога имеете в виду?

— Бога, бога, — проворчал он. — Тоже, зарассуждал. Слыхал, может, слово такое есть: пры-рода! Да ладно, идём ин чай пить.

В избе, на колченогом табурете, глотая чёрную тягучую жидкость (и чего он в неё намешивает?), я с интересом смотрел на сидящего напротив хозяина. Кстати, любезный Олег Платонович, увлёкшись разговорами, совсем запамятовал я описать убранство жилища, в котором волею судеб теперь проживаю. Это в двух словах, Вы уж не посетуйте. Писалось, что отгорожена каморка, куда меня поместили. Более же никаких перегородок на территории избы не имеется. Стоит огромный, нелепый, грубо сколоченный стол. Он, по сути дела, не считая нескольких утлых табуреток и скамьи вдоль стены, составляет всю обстановку. Да, вот ещё: на стенках горницы — две цветные фотографии из журнала «Огонёк». На одной из них — зафиксированная в прыжке балерина. Сцены не видно под нею, и кажется, что она летит. Как прекрасно искусство! На другой фотографии запечатлено торжественное событие: пуск нового блюминга. Казалось бы, какие огромные площади при великаньем метраже избы должны пустовать! А странно: нет ни обстановки, ни мебели, но и ощущения пустоты тоже нет. Объясняется это, по-моему, величайшей захламлённостью — всё теми же шкурками, сучьями, травками, над которыми возносится немножко затхлый, прогоркловатый запах одиноко живущего старого человека.

Вот и всё о избе, пожалуй. Имеется под ней ещё и погреб. Не стал бы загромождать рассказ этой деталью, но приспособлю её к случаю. Вдруг во время чая старик крякнул, схватился за поясницу и загудел: «Отпустило. Попалась, зараза!» Выбежал на середину горницы, рванул кольцо крышки погреба и исчез в нём. Появился через некоторое время, вздымая в руке огромную жирную крысу, — уже дохлую, по всей вероятности. Прошествовав передо мною, он бухнул ногой в дверь и выкинул крысу в темноту. Сел, блаженно улыбаясь, и начал тереть крестец, приговаривая: «Ну, зараза, ну, зараза, помаяла ты меня...»

И то ли случай этот столь сильно потряс меня, то ли одурманил дедов чай, заедаемый бутербродами с колбасою диабетической, то ли усталость взяла верх в организме, но сам не помню: дошёл я до кровати или свалился с табуретки тут же, возле стола?..

Проснулся, впрочем, в кровати, но это неважно. Важнее то, что с утра я приступил к исполнению своих непосредственных служебных обязанностей. День прошел великолепно: я не только проникся сознанием ответственности своего дела, не только вошёл в круг сослуживцев — людей доброжелательных и достойных всяческого уважения, но и сам внёс некоторую лепту: составил два ответа на письма пенсионеров, которые товарищ Тюричок, самолично прочитав, велел отправить почти без переделок. Главное же — записался в библиотеку. Правда, любимых мною классиков прошлого века в ней не так уж много; ознакомившись с моими вкусами, библиотекарша сказала, что, к сожалению, большая часть интересующих меня книг находится на безвозвратном прочтении. От собраний сочинений, к примеру, остались только последние тома с содержащимися в них письмами. Я взял письма Тургенева, Льва Толстого, а также любимого мною классика Гоголя Николая Васильевича. Под свежим впечатлением от прочитанного, пред светлым ликом гениев и в беспредельном восхищении чистотой их слога я и позволил себе — невольно, быть может, подражая их стилю, — написать Вам это послание на исходе третьего дня моего здесь пребывания.

Кстати, о третьем дне: сегодня в город завезли портвейн. По пути на обед я увидал в очереди возле винного магазина хозяина. Он был трезвый, с огромной сумкою. Заметив меня, он отделился от очереди, подошёл и спросил, не могу ли я несколько заплатить за квартиру в счёт будущего проживания. Пришлось дать ему пятерку из подъёмных. Подходя вечером, после работы, к дому, я услыхал странные звуки: будто что-то тряслось и гудело. Скрипели доски, хлопали двери, а из всего этого шума складывалась довольно внятно незамысловатая мелодия популярной песни «Арлекино». Я удивился, но, увидав стоящего возле амбара старика, виду не подал. Когда я спросил, в чём тут дело и почему в окружающую среду врываются посторонние шумы, он покачнулся, повернулся лицом к огороду и, выбросив руку в направлении бани, прохрипел: «Вона!» Действительно, звуки доносились оттуда. Я обогнул огород и подошёл к бане. Потрясение ожидало меня: ходила каждая досочка на крыше, на предбаннике, на дверях... Дотронулся до угла — он тоже визжал, постанывал, ворочались и бормотали брёвна в пазах. И все эти шорохи, писки, визги, шуршанья и скрипы старого уже, почерневшего дерева необъяснимым образом складывались во вполне осмысленную мелодию, сочинённую к тому же, как я слыхал, зарубежным композитором. На окне мелькали какие-то блики, голубоватое свечение, — игра света удивительно вплеталась в мелодию. Однако, сколь я ни вглядывался внутрь, источника его так и не обнаружил.

Думаю, что в момент, когда я отходил от бани, мы с хозяином являли собой картину в общем-то одинаковую: меня тоже шатало из стороны в сторону. Тем не менее нашёл в себе силы подойти к нему и спросить, вложив в вопрос всю воспитанность, на какую только был способен в этой ситуации: «Послушайте, дедушка! Что у вас там, в бане — черти завелись?» Старик покачнулся, сжал ладонь в кулак и, вознеся его над головой, протрубил: «Пры-рода!» — после чего уплёлся в дом.

И вот теперь пишу Вам письмо. Из огорода доносится элегическое: «Присядем, друзья, перед дальней дор-рогой...» Хозяин топает в пристрое и звенит бутылками, из окна пучится на меня огромный глаз старого мерина Андрея, а далеко в лугах что-то гулко бухает. Чудится живое в хламе, громоздящем избу; кажется, стоит кому-то скомандовать — и он запляшет, закружится по комнате, завывая: «Давай, космонавт, потихонечку трогай...» — и тогда я, наверно, сойду с ума...

Остаюсь с совершенным почтением

Тютиков Гена

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Уважаемый сударь мой, Олег Платонович!

Здравствуйте, вот и опять я. Вы, небось, удивляетесь: почему же «сударь»? Да потому, что, прочитавши за время пребывания здесь множество писем из собраний сочинений, не могу налюбоваться обращениями, которые употребляли между собою живущие в те времена люди: есть в них и тонкость, и душевность, и тому подобная обходительность. Есть ещё, правда, выражение «государь мой», хотел я его употребить относительно Вас, да постеснялся: уж больно непривычное. Вы и не обидитесь на это, я думаю, как не обижаетесь на то, что докучаю Вам, человеку чрезвычайно занятому по своей основной специальности техника-землеустроителя, своими откровениями. Две недели прошло, как я послал Вам первое письмо, уж и ответ получил, за который большое спасибо. Пишете, что июль там выдался неважный, всё больше с грозами, два раза даже был град. И у нас прошли грозы, но лёгкие и короткие: бывало, по три грозы на день, а солнце всё светит и светит с утра до вечера. Одна из гроз застигла меня, когда я в обеденный перерыв купался на речке. Я спрятал одежду под лежащую вверх дном лодку, а сам залез в воду. Что тут было! Вспыхивали и гасли молнии, бесновалась, выплёскиваясь из воды и взблёскивая боками, рыба. Из леса на другом берегу вылетели птицы и начали низко носиться над водой, выхватывая серебристые тела. Одна из них налетела на меня, ударила крылом и, закричав, взмыла вверх, ускользая от приближающегося ливня. А когда он ударил, я уже ничего не видел: ни птиц, ни рыбы — всё исчезло в кипящем серебре. Теперь клёкот воды слился с клёкотом леса, — то ли он сам шумел, то ли кричали спрятавшиеся там птицы. А я, стоя по шею в воде, захлёбывался от потоков, льющихся сверху.

С перерыва опоздал, конечно, потому что идти под дождём на службу и прийти мокрым не хотелось: вдруг мне на приём направили бы гражданина или гражданку — они увидели бы, что я в мокрой одежде, и это могло подорвать мой авторитет как должностного лица, а также и всего нашего учреждения. Впрочем, граждан на приём ходит мало: за полмесяца мне пришлось разбираться всего с тремя. В основном же подшиваю пенсионные дела, отвечаю на запросы из области и беседую на различные темы с соседкой по кабинету, Олимпиадой Васильевной. Штат сотрудников здесь хороший, все прекрасно ко мне относятся и приглашают домой пить чай. Нравится даже атмосфера, царящая в организации: тихий коридор с пыльными лучиками из окна, деловитые люди за столами в кабинетах, неторопливое обсуждение всяческих новостей. В общем, работается хорошо, чего и Вам желаю. Но главное не в работе, там всё в порядке. Главное — дома, а дома-то интересные дела творятся, любезный Олег Платонович! Когда в городе наконец кончился портвейн и баня перестала шуметь, я в категорической форме попросил хозяина объяснить его странное поведение. Он покряхтел, покурил; вдруг заморщился и сказал:

— Опять в мизинец стреляет. Ну, стервецы, покажу я вам...

Выбежал в огород и стал ухать на соседских мальчишек, копающихся возле забора. Вернувшись, объяснил добродушно:

— Вот видишь — они сейчас тынинку выдёргивали, а у меня в мизинец начало постреливать. Как дёрнут — так стрельнёт... И во всём так. Крот яму под домом роет — словно меня буравит. Мышь под полом пробежит — а мне щекотно. Такие-то, Геничка, дела.

— А баня? — спросил я.

— Баня-то? — он заморгал, полез за платком. — Да тут, брат ты мой, целая история вышла. Роман можно писать, да ещё с двоеточием (при чем здесь двоеточие — никак не понимаю). Было нас двое братовей. Отец с матерью померли, когда мы ещё совсем молодыми вьюношами были, вот и остались вдвоём. Городишко тогда совсем маленький был, вроде деревни, а люди охотничали, рыбу ловили, лес валили.

И вот пошли мы как-то с Фомой в тайгу, за белкой. Побелковали, сколь могли, — а уж под самый-то конец, перед тем как из лесу выйти, — вдруг пыхнуло что-то в нас. Смотрим друг на друга, глазами хлопаем — и слова вымолвить не можем. Глядь — я ему свою, а он мне свою фляжку протягивает.

— Горит? — спрашиваю.

— Да, — говорит, — горит.

Во как сполыхнуло. Обожгло душу, да так и палило, пока до дому не добрались. А от дома-то — одни головешки. Начали снова строиться. И только тогда внутри жечь перестало, когда мы этот дом с баней выстроили. Каждое брёвнышко, каждую досточку одна к одной прилаживали, ласкали да холили. Так и жили.

Потом брат Гитлера бить ушёл. Один я остался: меня в ту пору медведь ломал — болел сильно. И раз зимой, ночью, будто ударило меня. Слышу — шум какой-то из огорода. Выбрался, а там баня вальс «Амурские волны» наскрипывает, грустно-грустно... Очень Фома этот вальс любил, всё на гармошке играл. У меня тогда аж коленки подкосились — заплакал, ушел в избу. А через неделю и похоронка пришла.

Так и живу с тех пор один. И до того родное мне тут всё, что с течением времени стал чувствовать и крота в огороде, и мышь под полом. Сжился — потому как это тоже родина, Генко... А теперь — эх!..

Старик махнул рукой, поднялся и вышел. Я тоже пошёл на крыльцо. Он гладил мерина. Обернулся ко мне и сказал:

— Теперь вот и Андрея так же чувствую: каждая шелудинка на его шкуре во мне болит. Пры-рода! — и он многозначительно ввинтил вверх корявый палец.

«Ну и дела», — подумал я.

Вообще, странное место. Вы только не подумайте, что я здесь с ума сошёл и всё такое прочее. Дом, конечно, домом. Тут хоть что-то своё есть: изба, всегда прохладная и сумрачная, в которой отгорожен твой угол; живой человек всё время рядом — это всё ничуть не странно, а вот за домом удивительнейшие вещи можно наблюдать, и это уже совсем из другой области. Взять хотя бы вчерашний день, когда я впервые отправился рыбачить на Вражье озеро. Взял стариковы удочки, честь по чести, накопал червей и через лес вышел к озеру. Оно огромное-огромное, и вода чиста невероятно. Берега густые, травянистые, и посередине озера имеется крохотный островок — весь в камыше, но такая деталь: раз глянешь — далеко-далеко где-то, толком не углядишь, другой раз — совсем рядом, рукой подать. Я, правда, долго не разглядывал: размотал удочки, насадил червей и закинул. Рыбы — ох! — маленькие, большие, всякие, ходят возле червей (в глубину далеко видно), и хоть бы хны, ноль внимания.

И вдруг слышу: кто-то хихикает, словно скрипит. Поднял голову, гляжу: на островке, напротив меня, мужичок сидит. Я его сразу узнал: на днях в хозяйственном магазине встретил, когда зашел поглядеть мышеловку для дедова обихода: мыши бегают, проклятые, под полом, щекочут его — кряхтит, чешется старина. А этот мужик пять приборов для очищения воды под названием «Родник» покупал. И вот сидит теперь напротив меня и смеётся себе. И ни удочки у него, ни лодки. Как же он, думаю, на остров-то перебрался? Однако вида не подал и спросил вежливо:

— Здравствуйте. Как улов?

Похихикал он, на воду пальцем показал и говорит:

— Цып-цып, куть-куть, ах вы, окаянные...

Человек как человек вроде. Лысоват. Волосы рыжие. Рубашка синяя, в полоску. Серый простенький костюм; плетёнки на босу ногу. Я помялся немного и снова подал голос:

— Вот беда-то! Хоть бы один поклёв увидеть.

Он снова захихикал и вдруг спросил:

— Ай мне жалко? Хошь, Вахрамеевну к тебе пошлю?

Я махнул рукой:

— Без женщин забот хватает! Рыба не клюёт, видите?

— Ах, ах, — закудахтал мужик и повалился в камыши. Потом вскочил и в чём был бросился в воду. Не успел я опомниться, он уж вынырнул возле удочек и, тыча в мою сторону острым концом огромного полена, забормотал:

— На, на! Жри на здоровье! Дарю, дарю!

Я протянул руку к полену. Оно было невероятно склизкое и вдруг, извернувшись, цепко ухватило меня за запястье. Я дёрнулся, закричал и упал в озеро. Мужик же, ухнув, снова скрылся под водой.

Придя в себя, я увидал его на прежнем месте, на островке. Одежда на нём была сухая, будто он в воде и не был. Повернувшись ко мне, он проговорил:

— Эх ты, боязливой. Вахрамеевны испугался. Э! Да ить ей уж в обед триста лет будет! Последние зубы выпадают. Не бойсь, не бойсь!

Увидав, что я вытащил из воды удилище и начал лихорадочно сматывать, он сказал примирительно:

— Обожди! Куды навострился? Ты уйдёшь, а я опять умного разговору не буду иметь? Скучно мне, брат. Я сказал — не ходи! — с угрозой крикнул он. — Смотри, парень, худо будет. Ай ты меня не признал? Ить я водяной.

У меня закружилась голова. Я лёг на берег, опустил лоб в воду.

— Вахрамеевна! — позвал мужик.

Я судорожно отдернулся от воды и отполз в сторону.

— Эк тебя разбирает! — в голосе его звучала досада. — Городской, что ли?

— А... ага... В со... собесе работаю... — ответил я, пытаясь придать значительность последним словам.

— В собесе? — Водяной задумался. — Надо бы и мне там кой-какие дела вырешить. Тады я с тобой дружить буду. Ладно, а?

— Ла... Ладно.

— Вот то-то! — Он обхватил ладонями коленки и возвёл глаза к небу. — Люблю опчество. Мне и здесь хорошо, правда: куда как тихо! И шуму никакого — ну, просто не переношу. А опчество люблю, брат. Так, чтобы разговоры, то да сё. Иногда как приедут, начнут бухать да лаяться — ох, совсем беда! А попробуй что скажи! Ладно, если только облают. А то позапрошлый год взрывом как бабахнули — у меня и ум отшибло. Неделю здесь после отлёживался, да месяц в больницу ходил, этими, как их... токами лечился! Ох-хо, жизнь наша бекова.

— Вы, как я понимаю, лешим при здешних местах числитесь? — осторожно спросил я.

Он даже руками замахал:

— Опомнись ты! Ох, народ дурной. Да у него, у дедушки, и ладошки деревянные. А мои — глянь! — и звонко захлопал. Вода вокруг острова забурлила, раздались писк и кваканье.

— Ну-ко, проныры! — прикрикнул мужик. — Сказано — не мешать!

Я уже совсем опомнился, уселся поудобнее и проговорил:

— Ну и дела! Водяные какие-то, бани песни поют.

Он заперхал, затем оборвал смех и сказал серьёзно:

— Уж хозяюшко твой не прост, не прост, я-то знаю.

— Откуда вы знаете, где я живу?

— Дак местечко-то у нас невелико. Всяка новость вперёд тебя летит.

— Сами-то давно здесь живете?

— А сколь помню. Лет, может, сто, может, двести. В этих краях раньше нашему брату переводу не было. А теперь раз-два — и обчёлся совсем.

— Наследники есть?

— Нету, нету, — пригорюнился он. — Какой-то мор на нас в последние годы вышел. Мы-то, старики, ещё терпим, тужимся, а детишки чахнуть стали. У меня вот дочка, Мавочка, эдак летось-ту померла. Только из города на каникулы возвратилась — второй класс окончила. А новые детки не заводятся: вода, знать-то, не та стала. Так вот, вьюнош...

Не знаю почему, но мне стало жалко старого водяного.

Тишь стояла над озером, и сгорбленная фигура четко виднелась на фоне темнеющего камыша. Я вспомнил, что нечто подобное видел на какой-то картине, только там старичок был с флейтой и рогами.

Водяной вздохнул и сказал:

— Конечно, в жизни оно тяжельше. А то намедни в кино ходил про водяных; зарубежное, не помню название. Я не больно им завидую: ближе к людям всё стараются, чтобы жить по их подобью. А от них чем дальше, тем вода чище. Хотя тоже, конечно...

— Вода должна служить людям, — высказал я своё мнение.

— Эх-ха! Людям! — взвился он. — Они того заслужили ли? Вот ты зачем сюда пришёл? Так просто, посидеть? Нет! Тебе обязательно надо рыбу потаскать, живой организм сгубить! Да ладно, если ты её съешь, а то бросишь возле порога — так сгниёт, или собаки с кошками растаскают! И зачем ты ей такой нужон, воде-то!

— Если в пищу — разве плохо? — спросил я. — Круговорот веществ в природе тоже должен совершаться.

— Круговоро-от! — передразнил водяной. — Ну и жри нас! Трескай, трескай!

Я поднялся и стал собирать удочки. Но водяной не унимался.

— Вумники стали, — ворчал он. — Вот и в кино: гляжу — в институтах учатся, дочерей за богатых водяных выдают. А я свою Мавочку не увижу боле... — И, всхлипнув, продолжил:

— У самого-то родни много?

— Нет. Мамаша одна.

— Жа-на найдет себе друго-ова-а, А мать сыночка нии-когда-а... —

негромко, будто про себя, пропел водяной и спросил: — В напарники ко мне не пойдёшь? Сам видишь, с наследниками беда какая. Не пожалеешь, пра! Здесь хорошо, хорошо-о!

Он присел на корточки и поманил меня пальцем:

— Иди, иди-и!

Я увидал его глаза. Они вспыхнули, зелёный огонек в них забился, запульсировал. В ужасе и изнеможении я сделал шаг вперед и вступил в озеро. Тотчас стая птиц взвилась над озером и упала вниз, ударяясь об воду и ослепляя меня брызгами. Однако моментами я всё-таки видел его лицо. Шевелился беззубый рот, тянулись руки: «Иди, иди...» Вдруг он отвернулся, сплюнул и махнул рукой. Ноги мои подкосились, я упал в воду и, барахтаясь, пополз к берегу. Выбрался на него, судорожно цепляясь за траву; там подтянулся и замер, чуть дыша. Исчезли птицы, стало тихо. Только копошился спиной ко мне, на своём островке, новый знакомец. Я оторвал от земли голову и увидел, что предмет, за который я в отчаянии ухватился, — нога старого мерина Андрея. Он стоял, понурив голову и тяжко шевеля боками. Водяной поднялся с колен и, что-то сердито бормоча, начал кидать в Андрея болотной грязью и тиной. Конь отошёл от берега и скоро скрылся за деревьями.

Я подполз на четвереньках к удочкам, собрал их, поднялся и сказал, задыхаясь:

— Ну, я пошел. Всего хорошего.

Водяной засуетился, нырнул и тут же оказался возле меня. Доверительно склонившись к уху, прошептал:

— Опять испугался, что ли? Сла-аб ты, парень. Ай шуток не понимаешь? — Он толкнул меня плечом, подмигнул: — А ты думал — так просто? Чаи с тобой буду гонять? Эх, ты-ы! — Пошвыркал носом, глянул искоса и сказал: — Ну, ладно. Об этом разговор ещё будет при случае. А теперь вот что узнать хочу: по собесовской линии пособие за производственный травматизм назначается ай нет?

Путая и обрывая леску, я ответил, что органы социального обеспечения подобными вопросами не занимаются, ибо это компетенция профсоюзов.

— А может, ты тогда ему пенсию определишь, да и дело с концом?

— Что вам ещё-то от меня надо?! — Раздражение моё достигло предела.

Новый знакомец сел на бережок, опустил ноги в воду и — как ни в чём не бывало:

— Дело такое, брат: со сплавконторой я сужусь. Скоро уж второй год пойдет. Из-за Тимоньки. Тоже случай получился: сидит это он в прошлом годе, как сейчас помню, в августе, на плоту, на солнышке греется. Ноги в воде, вроде как у меня теперь. Ну и работает, естественно! — неожиданно выкрикнул он.

— Какой Тимонька? — Я отодвинулся подальше от него. — Кем работает... сидит когда?

— А водяным работает, — втолковывал собеседник. — На речке водяным: кем же ещё?

— Н-ну. И что?

— А то! Сидит это, сидит, вдруг — трах! бабах! Не успел оглянуться — нога между брёвнами зажата. Он туда-сюда — орёт! Ладно, заметили душегубы-то, ехали обратно — ослобонили.

— Господи! Душегубы-то откуда?

— Как откуда? А катерники! Они, пока Тимонька сидел, катер подогнали, дёрнули, и на тебе — нанесли производственную травму. Полтора месяца в больнице вылежал — это тебе что?! Правда, в больницу и обратно за свой счет сплавконтора его возила, я уж выхлопотал: вроде как под статью сто пятьдесят восьмую его подвёл!

Совершенно ослабев, я дрожащим голосом промолвил:

— Надо... идти мне.

— Кодекс законов о труде — как же! Должны соблюдать. Вот скоро год, как насчёт больничного сужусь. Ишь, хитрые! Они это как производственную травму ему не засчитывают, — дескать, он не на своём рабочем месте находился. И служебных своих функций-де не исполнял. А я говорю: не-ет, ты обожди! Почему так — не исполнял? Он тебе не у гастронома был — у реки. На рабочем, значитца, месте. Тогда они ему в полном размере больничный должны оплатить.

— Вам разве зарплату платят?

— Да нет, — замялся собеседник. — Разве в деньгах дело? Главное — принцип выдержать. Я вот тут сосчитал маленько... — он полез в карман и вытащил ворох бумаг в непромокаемом пакете. — За каждый день Тимонькиной болезни причитается ему пять рублёв ноль семь копеек. Тютелька в тютельку.

— Как это вы подсчитали? — Мне как специалисту по финансам стало интересно.

— Это очень просто делается: взять, значит, количество кубов воды, обслуживаемой истцом Тимонькой, разделить на число лет беспорочной вахты, плюс за вредность — вроде водолазных — да ещё сверхурочные посчитай. А как же? — ни выходных, ни праздников мужик не знал! — вот оно и получается.

— У-гм! — с сомнением произнес я. — А не кажется вам, что сия методика не лишена недостатков?

— Может быть, может быть! — охотно согласился он. — Только куда же деться — другой-то нет! Ты дальше слушай: ну, не оплачивают и не оплачивают! И что же я делаю? — голос его сделался криклив и высокомерен. — Плаваю по Тимонькиному производственному участку и наматываю верёвки на катерные винты — план им на убыль свожу. Начальник-то с главным инженером по берегу бегают, лаются, а я им из воды кричу: «Сперва больничный оплатите! В полном размере! В соответствии с постановлением Госкомтруда от декабря шестьдесят первого года, номер четыреста восемьдесят три дробь двадцать пять!» И что бы ты думал? Моя взяла! Теперь уж я с ними почти в согласие вошел, только насчёт водолазных резину тянут. А заплотят, куда они денутся! — водяной хвастливо выпятил подбородок. — Одна беда: Тимонька меня больно бояться стал, вторую неделю прячется, не могу сыскать. Не понимает, дурак, что для его же счастья стараюсь. — Он снова всхлипнул. — Ты, мил человек, всё ж таки каков-никаков, а начальник, так уж замолви словечко, поимей к старику уважение. Мы ведь со своей стороны тоже не без благодарности. Рыбки-то хошь?

Я помялся и ответил, превозмогая неприязнь:

— Да оно неплохо бы.

— Ну уважу, ну уважу, — Он подскочил к воде, сложил руки трубкой и крикнул: — Тётенька Вахрамеевна! — С трудом вытащил на берег огромную щуку, сунул мне: — Держи!

Тётенька, однако, оказалась увесистой: килограммов на пятнадцать. Она шумно вздыхала, зевая зубастым ртом. Я взял её на руки и спросил у водяного:

— А как же удочки?

— Не беспокойсь! Будут в полной сохранности. Заглянешь как-нибудь и заберешь. Потолкуем ещё. А хозяину своему скажи: пускай своего жеребца не больно распускает. Ишь, забродил опять где не надо. Ненавижу!

Водяной топнул ногой и снова ушёл в воду. Возле островка ещё раз показалась его голова и пробубнила:

— А я теперь баиньки. Наставлю кругом себя этих машинок, что намедни в городе купил, пущай чистую воду гонят! — Он гулко захохотал и скрылся под водой — только пузыри всплыли.

Дрожью наполнилась моя душа от этого его неуместного смеха, и я, прижимая к груди подаренное водяным сокровище, опрометью бросился бежать с Вражьего озера.

Так и не могу сказать, вернее, вспомнить, где же я оставил старенькую Вахрамеевну. То ли отпустил в речку, когда переходил её, то ли потерял по дороге, то ли сама она как-то вывернулась из моих объятий — не знаю, но к дедову дому я прибежал и без рыбы, и без удочек. Настоящим уведомляю также, что хозяин, услышав рассказал о моём приключении, насупился, погрозил кулаком в сторону озера, проворчал:

— Ах ты, старая лягуха. Опять мои удилишки замылил!

Я возразил, что он не замылил, а обещался их постеречь. Но дед ответил:

— Как бы не так. Ишо ни одного удилишка обратно никому не отдал, сутяжная его душа. Встретишь у магазина — в глаза смотрит, стервец, по груди стучит: «Не брал!» А куда им деваться? Он ими дорогу гатит через топь на соседнее озеро — к Ферапонту, тамошнему водяному. Я зна-аю! — он помолчал немного и глухо добавил: — Ты туда не больно один ходи. Мало ли что... И сильно испугался, говоришь?

— Да, в общем-то. — нехотя ответил я. — Глаза зелёные, руки тянет, иди-и, говорит. А сам-то старый да один совсем. Жалко его, правда! Попроведать бы как-нибудь.

— Проведать его ещё! Вот увидишь, днями сам набежит. Не успеешь наскучиться. Выждет, когда Андрюхи не будет, и придёт. Они друг друга до нервности презирают. Руки, значит, тянет — иди, дескать. Ах, ты! Ты с ими сам-то, Генушко, покрепче будь, они слабых любят, всё играются с теми, кто послабже. Тут уж кто кого переломит. Держаться надо!

«Кто это — они?» — хотел спросить я, но вместо этого проговорил:

— Места тут у вас, однако...

— Места-те? — дед воодушевился, задышал, хлопнул себя по коленке. — Хоро-ошие. Ты, брат, нашу Хухрю ещё не слыхивал — вот оно, чудо-то настоящее где! Инда душа заходится. Такое уж ни в жисть не забыть, это точно!

— Это что, из самодеятельности? Местная солистка?

— Соли-истка! — Старик посмотрел на меня свысока. — Жаба, вот кто!

— Как? Кто жаба?

— Хухря и есть жаба. Жаба-повитуха. Слыхал про таких, нет? Вот уж поёт! О-о... — он закатил глаза. — Ну, ты городской, порченый, тебе такую красоту вряд ли понять.

— Почему не понять? — обиделся я. — Почему это некоторые думают, что красота доступна только их пониманию? Непременно хочу послушать эту, как её, Хухрю! Когда и как это можно сделать?

— Не торопись. Поживём — там видно будет.

Так что делюсь с Вами, Олег Платонович, своей мечтой: послушать пение такой знаменитой жабы, столь высоко ценимое хозяином. Тут дело даже не в эстетических моих потребностях, а в том, что хочется понять: действительно ли здесь налицо истинное искусство природы, или местное суеверие? Тем более, что раньше мне уже приходилось слушать звуки, издаваемые безобразными земноводными, вроде лягушек, но никакого наслаждения я от этого не получал, точно помню.

На другой день я, придя на работу, не утерпел и рассказал Олимпиаде Васильевне о случае, произошедшем со мною на озере. Она хоть и поглядела на меня как-то странно, но в общем отнеслась с пониманием: сказала, что всякое бывает: у неё сосед, например, в прошлом году, заглянув утром под кровать, где у него стояла бутылка на опохмеловку, увидал вместо неё чёрта. Его увезли лечиться в область, но люди по-разному считают: одни говорят, что это от алкоголя, а сама она думает, что и без чёрта тоже не обошлось.

И правда — что же такое на свете творится? Чем объяснить своеобразные свойства местности, на которой я теперь обретаюсь? Может быть, где-нибудь под городом проходит магнитная жила, и блуждающие в пространстве токи производят столь удивительные воздействия на окружающую среду? Вы уж, Олег Платонович, будьте добры, не обойдите вниманием мой вопрос и попытайтесь его объяснить с точки зрения Вашего отношения к действительности.

Потом Олимпиада Васильевна пошла по кабинетам и стала всем рассказывать, какой со мною произошел случай, а в конце рабочего дня меня вызвал к себе заведующий. Несколько раз прошёлся рядом и даже, кажется, принюхивался. Остановился и сказал как бы про себя:

— Портвейну в городе уже неделю нет. Водки же твой хозяин не употребляет — верно?

Я сказал, что — да, не употребляет.

— Так в чём же дело?! — вскричал товарищ Тюричок.

На этот вопрос я ответил, что не знаю.

— Может быть, запасы делают?

— Может быть. Хотя маловероятно: баня-то не поёт!

— Баня не поёт, — полувопросительно, полуутвердительно закачал головой заведующий. — Так я и думал.

Лицо его исказилось страданием, и он, наклонившись ко мне, шёпотом задал вопрос:

— В вашей семье запойных или душевнобольных не наблюдалось?

Подумав, я ответил, что душевнобольных, кажется, не было, но дядя Федя, муж маминой сестры, а моей тётки Агнии, иногда сильно, как она выражалась, зашибал, за что она его прогнала, и он теперь работает слесарем на автобазе.

Выслушав это, заведующий тяжко вздохнул и сказал:

— Нет, нам этого никак нельзя допустить. Надо принимать меры. На карте авторитет учреждения! — после чего ударил кулаком по столу.

Я спросил товарища Тюричка Акима Павловича, какие конкретно меры он собирается предпринимать, и сказал, что лично я со своей стороны могу внести в них свою лепту и уже набросал проект заметки в районную газету, где собираюсь описать происшедший со мной случай и поставить вопрос как о наведении порядка в местных водоёмах, так и об отдельных случаях нарушения трудового законодательства. Заведующий проникновенно посмотрел на меня, часто-часто заморгал, вытащил платок и вытер глаза. Слабым голосом произнёс:

— Иди...

Я подумал: сколь близки чувства, занимающие меня, сердцу каждого гражданина, не исключая даже ответственных товарищей! Тихо вышел, закрыл дверь, и уже в коридоре услыхал, как заведующий вызывает по телефону редакцию местной газеты.

Вот такие дела постигают меня на первых порах самостоятельной трудовой деятельности. Даже нет времени как следует отдаться любимому занятию — чтению писем классиков литературы. Читаю так, урывками. Питаюсь в основном дома. Старик вечером варит суп, но денег за это не берёт. Хочу купить ему какой-нибудь подарок, но какой — ещё не придумал, может быть, Вы посоветуете. Утром пью молоко и съедаю ломоть чёрного хлеба, а обедаю в здешней столовой, которая расположена напротив райсобеса. В ней на раздаче работает одна девушка, она мне кажется симпатичной. Светлая, немного кудрявая, особенно же на лице выделяются голубые глаза. Стан тонкий, походка лёгкая — в общем, производит впечатление девушки учтивой и самостоятельной. Сначала я не обращал на неё внимания, но однажды, а именно в прошлый вторник, когда мы пошли обедать, стоящая передо мной Олимпиада Васильевна сказала: «Валя, мне кажется, в котлетах недовложение». Валя тотчас позвала заведующую, и та доказала, что недовложения нет. Вот тогда я и обратил внимание на эту девушку. Хочу пригласить её на танцы, но пока не знаю, как это сделать. Посоветовался с Олимпиадой Васильевной, она очень заинтересовалась этим вопросом и обещала подумать. Я, со своей стороны, тоже усиленно думаю об этом и всё-таки не знаю, как завязать знакомство. Наверно, в один прекрасный день я подожду её после работы и скажу: «Не соблаговолите ли Вы, любезная Валентина, согласиться доставить мне удовольствие разговором с Вами?» Перед этим я, разумеется, скажу «здравствуйте». И мы пойдём вдвоём с нею по тихим улочкам этого затерянного в лесах городка, беседуя и улыбаясь друг другу. Только не знаю, Олег Платонович, поймёт ли она. Увы, это не секрет, что у некоторых людей моя манера разговора, образ мыслей и поведение вызывают недоумение и даже насмешки. Мамаше я о ней пока ничего не написал, потому что боюсь, что она будет ругаться.

Вечером занимаюсь по хозяйству: помогаю старику чинить забор, окучиваю картошку, чищу Андрея. Вообще отношения наши с Дементьичем самые прекрасные, видно, чем-то я ему приглянулся. Но за всем за тем не оставляю надежды в недалёком будущем встретиться с Вами в Вашей уютной квартире, и я сяду под висящею на стене рысьей шкурой в кресло, будем пить кофе; а может быть, я привезу в подарок от моего хозяина бутылочку особенно любимого им портвейна за номером семьдесят вторым и расскажу, как жил здесь — жизнью странной и упоительной.

Засим остаюсь

искренне уважающий Вас

Тютиков Г.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Здравствуйте, дорогой и любезный, добрейший друг мой Олег Платонович!

Добрый день, а может быть, вечер. Шлю Вам душевный привет и пожелания. Получил новое Ваше письмо и присоединяюсь к мысли о том, что многообразные проявления жизни в любой её сущности не должны приводить человека в испуг и недоумение, а, наоборот, радовать ум, получающий пищу для дальнейших размышлений, а также сердце, исполняющееся высокими душевными устремлениями. Это так.

Я много раздумывал над случаем, который Вы описали в своем письме. Помните — о том, как во время Вашей службы техником-топографом в полевой экспедиции, случай произошёл в одной из деревень, где была стоянка. Там мужик, пишете Вы, дружил с медведем несколько лет. Медведь к нему приходил из леса — обопрётся на забор, смотрит, ждёт, когда мужик с ним заговорит. А тот выходил к нему, садился на скамейку и разговаривал о своей жизни. И такая была дружба, что они под конец друг без друга совсем не могли. Но потом медведь не выдержал и задрал у мужика тёлку. Задрал, сел возле неё и стал печально ждать. Мужик вышел к нему, покачал головой, потом вынес ружье и убил его.

Из этого Вы делаете вывод, что взаимоотношения и обоюдные чувства человека и дикой природы возможны до определённого лишь момента. Может быть, Вы и правы, однако грустно, если это так...

Что касается меня, то я настолько закалился в нынешней моей обстановке, что уже как должное воспринимаю любой факт окружающей действительности, каким удивительным он ни казался бы.

К вопросу о Хухре. Мне удалось кое-что разузнать у деда. Поет эта жаба три дня в году, но прошли эти три дня или только ещё должны настать — я не знаю, он мне не говорит. И, тем не менее, я всё равно её услышу — я упрямый, Вы знаете.

Да, вот ещё: в своем письме Вы, ссылаясь на научные данные, опровергаете факт существования в наших краях жаб-повитух, так как зоной их обитания считается Западная Европа. Я, к сожалению, не очень силён в географии и биологии и не знаю, что ответить на Ваше недоумение; желание же моё, подстрекаемое теперь ещё и любопытством и страстью к истине, возросло. Может быть, это никакая и не повитуха, и тогда наука восторжествует наконец в этих местах, к нашему обоюдному удовольствию.

На днях получил получку и закупил в книжном магазине несколько томов писем классиков, которые и перечитываю вечерами с неизъяснимым удовлетворением. А ещё приобрёл подарок Егору Дементьичу — комнатную антенну для телевизора. Телевизора, правда, ещё нет, но я думаю убедить старика в необходимости этой покупки, потому что она расширяет кругозор. Когда я преподнёс ему подарок и высказал своё пожелание, он долго молчал и думал, затем произнёс: «Это верно!» — после чего натянул между рогами антенны бечёвку, нанизал на неё рыбу и отнёс сушиться на чердак. Ну что же, полезная вещь не должна оставаться без дела. Это было ещё до того, как мы с ним совершили путешествие в лес по одному интересующему нас вопросу. А случилось всё это дело вот как.

Вы помните, я писал про девушку, которая работает в столовой, её зовут Валя? Представьте же себе, что Ваш покорный слуга сделал попытку познакомиться с нею. Райсобес ведь находится напротив столовой, об этом тоже было писано, и из окон нашего с Олимпиадой Васильевной кабинета отлично виден весь пребывающий там народ. Так вот, на днях я под конец рабочего дня выглядел момент, когда посетителей в столовой почти не было, и, собравшись с духом, отправился туда. Подойдя к раздаче, я со всей серьёзностью сказал Вале следующее:

— Не соблаговолите ли Вы, любезная Валентина, разделить мой досуг сегодня на танцах?

Она долго смеялась (хотя ничего смешного я в своих словах не предполагал) и ответила, что, во-первых, я какой-то чудной, во-вторых, в четверг танцев нет, а в третьих, с какой это стати она будет делить досуги с клиентами — ведь клиентов много, а она одна. Тут я пытался доказать, что я только отчасти клиент, а вообще-то молодой специалист и имею финансовое образование, но она в ответ посоветовала лучше как следует поесть, если уж сюда зашёл. Я не стал спорить, взял полпорции щей обыкновенных и две котлетки с гарниром и соусом пикантным и с расстройства скушал эту пищу, но без всякого аппетита. Это моё расстройство не прошло мимо глаз Олимпиады Васильевны. Она начала меня расспрашивать. Я сначала не хотел говорить и молчал, но потом всё рассказал. Олимпиада Васильевна проявила глубокое сочувствие и дала такой совет: «Ты пошустрее, пошустрее — чего там, дело холостое!» Но этим её советом мне вряд ли предстоит воспользоваться, потому что шустрее, чем в этот раз, не могу себя представить. Со своими грустными мыслями я пошёл домой, долго сидел на крылечке и не шёл в избу, даже когда хозяин позвал есть суп: во-первых, потому что был сыт, а во-вторых, очень переживал из-за своей несуразности. Старик вышел, покачал головой:

— Заболел, ли чо?

Я не ответил. Тогда он сел рядом, запалил цигарку и спросил:

— Душа болит, ага? Меня тоже этта как пальнуло в бок — свету не взвидел, пра! В огород выбрался, глядь — а это ребятишки взлезли на забор всем гамузом — ну, он на них возьми да и повались. Барахтаются, орут, сопливые, смех и грех с ними. Так чего загрустил, Генушко, ай влюбился? — он развеселился, закашлял и ткнул меня локтем в бок. — Хорошо, если так. У нас девки гладкие, баские, нравность понимают. А могутные — о-о! — Старик зачмокал.

— Никакая она не могутная, — обиделся я.

Хозяин поглядел на меня со значением, приосанился:

— По работе сошлись, али как?

— Не по работе. Там всё больше старушки.

— Это верно, — сказал Дементьич. — Дочь-та хоть чья?

— Вот уж не знаю. Всё равно не любит.

— Как так — не любит?! Ишь ты, нравность-то свою распустила! Генку моего не любит! Ах, коза! Ну, небось! Да разве ж мы с тобой недостойные какие? Техникум закончили, простое ли дело! Поди ж ты, какая задача. Ты не переживай, — он хлопнул меня по плечу. — Мы её вырешим, не то ещё вырешивали.

— Чего вы вырешивали? — вдруг разозлился я. — Это вам не забор чинить да за крысами гоняться. Это чувство. Неуправляемая, как говорится, стихия.

— Оно так. — Старик не обиделся. — А только, скажу я тебе, есть способность направление человеческому естеству определить.

— Ну, вы начали опять! Способность, естество — надоело, ей-богу!

— Надоело — не слушай, хоть уши зажми.

Он придвинулся ко мне ближе и зашептал:

— Всенепременно надо нам к Григорию Мохову идти. Бо-ольшая польза может быть. Полюбит, куда ей деваться!

Из-за того, что тяжело было на душе, я плохо воспринимал слова старика, — поднялся, ушёл в избу и лёг на кровать. Он больше не беспокоил меня, однако на следующий вечер, когда я, вернувшись с работы, ел суп (в тот день я не ходил обедать в столовую, чтобы не видеть Валю), он спросил:

— К Григорью-то пойдёшь? А то ведь я один, смотри!

— Как хотите, — сказал я. — А что за Григорий такой?

— Как тебе сказать-то, — Дементьич почесал за ухом. — Он мужик вообще нашенский, у него и избушка худенькая недалеко от моей стояла, да теперь уж развалилась вся — он в ней давным-давно не живёт. Всё по лесу скитается. Грибы, травки промышляет, зимой зверьё бьёт, шкуры сдаёт, у него там и зимовьишко стоит.

— Лесник, что ли?

— Вот уж нет. Никакой зарплаты ему не плотят. Просто судьба такая. — Старик с сожалением покачал головой. — Ты, однако, не сумневайся, сделает всё в лучшем виде, в самый раз. Приготовит это тебе узварчик — все девки посохнут, право слово.

— А это не вредно? — спросил я. — Для неё, имею в виду. Это один вопрос. Второй: он что, этот Мохов, по колдовскому делу у вас состоит, как и некоторые другие? И ещё: как я её этим узварчиком поить буду?

— Напо-оим! — прогудел хозяин. — У меня знакомых старух по городу — тьма! Как-нибудь приспособят. А и всего-то стакан чайку выпить надо — вот в нём-то и вся присуха. Ну, насчет колдовства — тут дело тонкое. Я так смекаю, что и Гришка-то в него не верит. А о чём прочем сам у него спросишь, я больно знаю!

С небольшим пол-литровым бидончиком мы под вечер выбрались из дома и, пройдя картофельные делянки, углубились в лес.

Вы уж не осудите меня, Олег Платонович, за это путешествие; да Вы и не осудите, я знаю, ибо сами человек решительный и любознательный. Меня же несчастье в личной жизни настолько сбило с толку, что я отважился на этот отчаянный шаг.

Затрудняюсь даже сказать, сколько мы шли, — во всяком случае, чуть начало смеркаться, когда показался впереди небольшой, разложенный посреди поляны костерок. Возле него на чурбачке сидел человек, примерно ровесник Дементьичу. Личико у него было маленькое, сморщенное, носик приплюснутый, на макушке лысинка, поверх простой серой рубахи накинута была брезентовая куртка, какую носят сварщики и нефтяники. Заметив нас, старичок насторожился, встал, но когда Дементьич крикнул: «Здорово, Григорий!» — он успокоился и бочком, бочком, протягивая руку для приветствия, стал приближаться к нам.

— Его-ор! — тонко запел он. — Ну, лешак! Вот уж не чаял. Давненько ты здесь не бывал, давненько! И дорогу не забыл, поди ж ты! Здорово, здорово!

Мне он осторожно пожал руку, долго вглядывался; наконец сказал с сожалением:

— Нет, не узнаю! Глаза подслепые, память худая стала. Чей, Дементьич, мальчонка?

— А не здешний. — Хозяин присел на корточки, закурил. — Квантерант мой. В собесе работает — во, видал?

— О-о! — Мохов снял с себя куртку, положил на бревно и вежливо сказал:

— Присаживайтесь.

Сам сел рядом и начал свёртывать цигарку. Густой махорочный дым, смешанный с дымом костра, окутал мою голову. Тишина стояла над лесом; пыхал костер, трещали в нём угли, но над всем тем, что находилось вне этой поляны, тишь была прямо-таки мёртвая.

Я поднялся и пошёл к темнеющим в быстрых сумерках деревьям.

— Далеко не ходи! — послышался сзади голос Григория.

— Стреканёт какая-нибудь гада.

Старики о чём-то тихо разговаривали. Я смотрел на них и думал:«Почему эти люди, по идее уже переставшие двигаться по своему земному пути, у которых и дел-то на нём: цигарку выкурить, суп сварить, покалякать между собой о всяких глупостях вроде погоды, кажутся мне иногда более значительными, нежели я сам?» И это несмотря на разницу в кругозоре, образовании. Я раньше много сталкивался с пожилыми людьми, но чрезвычайно трудно обычно находил с ними общий язык из-за переполняющей их страсти к поучениям. А Дементьича я полюбил. Он ничему не учит, но пребывание рядом с ним оказалось очень полезным именно в жизненном смысле.

— Гено! Генко-о! — донеслось от костра. Я подошёл.

Дементьич сидел один, вид имея весьма благостный и таинственный.

— Сядь, посиди. Гришка в лес убежал, за травой — он её в любой темноте чувствует. Подождём его, посидим, потолкуем. Хорошо в лесу ночью! Меня от его огромности всегда в сон клонит, а уснуть боюсь — унесёт куда-нибудь, в неведомы края.

— В какие ещё края?

— Да это так. Мы, когда ребятишками были, пойдём, бывало, в лес и каждый пень крестим. Только уж потом на него садимся. Потому считалось — не наше это, не людское, а лесное — свои, значит, владельцы имеются: то ли леший, то ли Баба Яга, то ли чёрт их знает. Сядешь без креста — унесут, и не опомнишься. Сказки, конечно... — Он завозился, вздыхая.

— Григорий-то ваш за травкой, говорите, пошёл? — спросил я. — Как бы отравы не принёс, потому что какую траву в такой темноте увидишь? И потом, чтобы травы знать, надо иметь специальное фармацевтическое образование. Знахарство есть предрассудок. А кто же он такой, ваш Григорий, как не знахарь?

— Ты-то чего судишь? — забурчал вдруг Дементьич. — Ишь, моду взял — старых людей судить. От горшка два вершка, а туды же.

— Что, неправда, что ли?

— Конечно, неправда.

— Он что, так и живет один? — спросил я.

— Зачем один? Какая в лесу жизнь одному? Есть рядом две живых душонки: курица Марья Голендуха да петух Питирим. Голендуха-то баба спокойная, а Питирим от лесной жизни совсем умом рехнулся: днем спит напропалую, а ночью орёт. Чтой-то сегодня не слыхать. Вон Гришка-то обратно ломится.

Правда, затрещали где-то сучья, и к костру вышел Мохов. Постоял, набычившись, сказал: «Та-ак...» — и снова нырнул в темноту. Вернулся с котелком, подвесил и, пока грелась вода, долго смешивал, присев на чурбачок, какие-то травки: иные растирал между ладонями, иные бросал в костёр целиком. Наконец вода закипела, от неё пошёл душный пар. Плясал огонь, мы сидели вокруг втроём и самозабвенно смотрели на беснующуюся в котелке воду. Я тут вспомнил одну пьесу английского драматурга Вильяма Шекспира, которую читал, когда учился в техникуме и занимался самообразованием. Там три ведьмы в кипящем котле при раскатах грома варят какое-то зелье. Они при этом шепчут заклинания и называют компоненты адского напитка. По-моему, в него там входят спина змеи, бедро лягушки, драконий гребешок, волчий зуб, нос турка, тигровая требуха — не помню точно, что ещё. А потом они все поют вместе:

Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня!

У Мохова же выходило неправдоподобно: заклинаний он не кричал, носа турка у него, безусловно, не было — как будто обыкновенный суп в котелке варился, ей-Богу. Я, конечно, не отрицаю возможности воздействия народной медицины на организм и даже знаю случай, когда моя мамаша лечила ломоту в пояснице настоем мухомора и говорила, что помогает. Но помилуйте, Олег Платонович, одно дело подвергать воздействию функцию организма, другое — функцию души, что есть любовь. И я спросил Григория:

— Пациенты на ваши изделия жалоб не проявляют?

— А я им не магазин, — заворчал Мохов, — жалобы на меня предъявлять. Только скажу, не хвастаясь: премного доволен будешь. Ещё благодарить прибежишь. Так-ту случай у меня был, — он возвёл глаза к небу, — в семьдесят первом году, в июне месяце (я свой учёт веду): прибегает ко мне Риголет. Ты его знаешь ли?

Риголета я знаю немножко. Это маленький горбатый мужичок, живет он недалеко от нас и каждое утро возле нашего дома гоняет коров.

— Дак вот: выручай, говорит, меня, Григорий. Последняя ты моя инстанция остался. — В чём дело? — спрашиваю. Плачет: выручай, дескать, от чёрной смерти и одиночества — девка у меня в Москву замуж собралась, за киноартиста. Дак что же, — отвечаю, — в добрый путь! Всё равно убивается: ох, задурила моя Анютка! Ведь у неё парень в армии, письма пишет, и специальность у него неплохая: слесарь по металлу; опять же — что с коровой делать, никак мне доить не дается, никого, кроме неё, не признает. А тут связалась она с этим артистом, довела меня до последней точки. — Да как, — спрашиваю, — у них грех-то получился? В том-то и дело, что никакого греха не было. Побежала она как-то зимой в кино; воротилась задумчивая. — Что, — спрашиваю, — доча, с тобой такое? Вздыхает: больно мне артист понравился, который в картине роль сержанта Василия играл. И всё, как не было этого разговора. А вчера подходит ко мне: в Москву, мол, папа, еду. Замуж выхожу. Тут вишь ты, какая штука-то вышла: она возьми да и пошли тому артисту письмо со своей фотокарточкой на киностудию. Через некоторое время получает ответ. В конверте его фотокарточка, да не просто так, а с надписью: «Милой Ане на добрую память». И подпись. Она как это письмо получила, так и взвилась. Да оно и верно, не шутка: «Милой», — пишет. Небось весь покой растерял, ночи не спит, коль на такие дела решился. И вот, — говорит Риголет, — я теперь к тебе побежал, а она дома чемодан собирает — завтра утренним самолетом в область, а оттуда в Москву, к жениху. Вот что хошь теперь делай, а выручай.

Приготовил это я ему узварчик, и он ушёл. Через месяц приходит, благодарит: всё, дескать, в порядке. Подействовало зелье. Спасибо, голубчик. И рассказал, что к чему получилось. Попила она, значит, чайку с моим узваром, приезжает в Москву и идёт прямо на квартиру к своему суженому. Раньше через киностудию переписка была, а теперь в горсправке адрес узнала, всё честь по чести. Открывает женщина, симпатичная такая, красивая даже, наверно, сестра или другая родственница. Вы к кому? Так, мол, и так, приехала к своему жениху, киноартисту. Тут женщина стала спрашивать подробности, и Анюта обсказала всё как есть, показала фотокарточку с надписью. Тогда женщина сказала, что самого жениха дома нет, к сожалению, он теперь на съёмках, а потом сразу поедет в театр. Пока Анюта оглядывалась да чемоданишко свой пристраивала, телефон звонит. Женщина трубку подняла, отвечает: тут, мол, к тебе невеста приехала, девушка очень решительная, так что отвертеться и не думай на этот раз. Эти слова Анютке понравились. А ещё она, родственница его, сказала, что он как хочет, но лично она уезжает сейчас же на дачу, как человек слабый и нервный. Анюта тоже хотела с ним поговорить, но женщина, когда она пошла к телефону, положила трубку и сказала, что в ближайшее время Федя дома не появится, потому что сейчас же немедленно должен вылететь на съёмки в горы Памира, а когда явится, она не знает: может, через месяц, может, через год. Сама женщина стала собираться и спросила у Анютки, что та думает делать дальше. Ну, у той ответ ясный: мол, лично она обманывать жениха не собирается, а коли надо, будет ждать его не только год, но и два. Женщина заплакала — верно, умилилась — и ушла. А Анютка осталась. Оно, вишь, зелье-то не сразу действует. Иной раз месяц, а то и больше ждать приходится. Значит, осталась наша любезная одна в квартире на десятом этаже в городе Москве. Сидела-сидела — дай, думает, в город выйду, людей посмотрю, себя покажу. Да и галстук какой-нибудь суженому неплохо бы прикупить. В двери-то сунулась, а там запоры чудные, неизвестные, открытию не поддающиеся. Все ногти себе обломала — никак выйти не может. Села и заревела. Есть захотела. Пошла на кухню, нашла там сыру, хлеба, да шанежек поела, которые из дому привезла. Ночь настала — спать легла. Да не больно-то уснёшь. То из уборной кто-то рыкнет, засвищет, то в умывальной комнате завоет — ой, страхи! На другой день она все запасы поела, на балкон вышла и давай вниз кричать: помогите, люди добрые! А кто услышит, с десятого-то этажа? Голодная спать легла, опять всю ночь глаз не сомкнула. Правда, днем кто-то звонил. Она трубку сняла, говорит: аллё. А оттуда грубый голос: кто у телефона? Она отвечает: Анна. Трубку повесили — спутались, верно. На другой день опять звонят. Она снова: аллё. Кто у телефона? Анна. Снова трубку вешают. Некое время спустя в дверь звонят. Она подошла, кричит: кто там? Из-за двери спрашивают: а вы кто? Отвечает: Анна. Откройте, Анна. Не могу открыть, дескать, замок какой-то чудной. Слышит — замок щёлкнул, заходит мужик. Борода, усы, брови густые, очки тёмные на глазах, в чёрном плаще, резиновых сапогах — чистый злодей! Анюта поначалу испугалась: откуда у вас, гражданин, ключ от чужой квартиры? — А я, — гудит он густым басом, — есть Федин самый лучший друг. Мы с ним замки вместе покупали, потому и ключи у нас одинаковые. Вот вас, барышня, не знаю. Кто такая будете? Она ему рассказала всё честь по чести. Он спрашивает: ну и долго ещё здесь жить собираетесь? Не скучно одной-то? Скучно. Но Федю своего буду ждать, хоть до скончания жизни. Вздыхает, достает карты: ну, давайте, сыграем, коли вам скучно. В трынку умеете? Ничего, я живо обучу. А деньги-то есть?

Деньги у неё, правда, были маленько. И вот сели играть. И ведь что бы вы думали? — до вечера всю обчистил, до копейки. Обчистил и смеётся: ну, что? Всё равно будете Федю ждать? Заплакала: всё равно буду. Дело ваше, говорит, — а то, если хотите, я могу на обратный билет дать. Анютка по-отказывалась, поотказывалась, потом взяла — на всякий случай. Ушёл мужик. Как дверью за собой хлопнул — она и обомлела. Опять одна осталась. Прокуковала ночь-то, голодная. Только под утро задремала, вдруг слышит — кто-то ходит по квартире. Глаза открыла — стоят двое мужчин, с виду рабочие, один с чемоданчиком, другой с хозяйственной сумкой. В комнату заглянули, где она спала, спрашивают: подсоединяться будем, хозяйка? Она с коврика поднимается: не знаю. Сердятся: как не знаете? Третьего дня ключи нам оставляли? Оставляли. А говорите — не знаете. Будем подсоединять. Пошли на кухню. Возились чего-то там, возились, потом кричат: хозяйка, поди сюда! Заходит, а у них одна бутылка уже пустая, а вторая чуть початая стоит. — Мы, — толкуют, — луковицу в холодильнике нашли, так разрешите использовать? Анюта как увидала, что у них на закуску и сало, и колбаса, и хлеба ржаного полбуханки, так глаз отвести не может. — Нездоровится, что ли, хозяйка? Может, выпьешь с нами? А что делать? На выпивку хоть и желания нет, но закусить больно хочется. Выпила, значит, поела, смотрит — пошли рабочие. Только она за ними бросилась, раз — опять двери захлопнули. И так, унеси их лешак, сильно стукнули, что звонок как окаянный зазвенел. И звенел он, братцы вы мои, два дня и две ночи, не переставая. К исходу пятых суток собрала она свой чемодан, перекинула на соседний балкон, что перегородкой от ихнего отгорожен был, перелезла туда сама, вошла через открытую балконную дверь в чужую квартиру, прошла перед хозяевами (они как раз телевизор смотрели) и исчезла. А ещё через сутки уже и дома была. Вот Риголет радовался! И, веришь, нет, неделю спустя деньги, что в карты проиграла, по почте пришли! Теперь у той Анютки уже трое ребят, а артиста и не вспоминает. Вот. А ты Говоришь — зелье не помогает! Разве ж такая настырная девка убежала бы от жениха, хоть тут десять звонков звони?! Нет, братец ты мой, тут узварчик, что ни говори, первую роль сыграл.

Мохов замолчал. Я подумал и спросил:

— Почему же вы думаете, что здесь всё дело в вашем настое? Ведь и само по себе так могло получиться.

Старики переглянулись и задумались. Качали головами, разводили руками. Наконец Мохов сказал неуверенно:

— Почему не могло? Оно, конечно...

Старика выручил Дементьич. Он ткнул его в бок локтем, похихикал и убеждённо проговорил:

— Не слушай ты его, Гришка, углана! — ехидно закосил в мою сторону: — А кто мне меринка зимой вылечил?

Григорий повеселел, оживился:

— Это верно. К лошадиному роду особую странность с детства имею. Отпоил, отпоил конишку.

Дым от костра постепенно растворялся в светлеющем небе. «Вот и новый день настал, — думал я, — Утром на работу, а я не выспался.» Мохов засуетился, снимая котелок. Потом поставил его на пень, поклонился на четыре стороны света и воскликнул, выбросив руки в сторону восхода:

— Стану-пойду не из избы дверями, не с крыльца воротами, в чисто поле, в широкое раздолье. Пойду я не под синее облако, не под красное солнце, не под светел месяц, не под частые звезды, а пойду я в запад-западную сторонушку. В запад-западной сторонушке есть-стоит крутая гора, на той крутой горе стоит проклятое дерево, горькая осина. Отпускаю я возле неё скорби и болезни, тоску-тоскущу, сухоту-сухотущу по семидесяти ветрам, по семидесяти вихрям. Буйные ветры, буйные вихри, внесите эту тоску-тоскущу, сухоту-сухотущу в молодицу Валентину: в ретивое сердце, в лёгкие, в печень, в сладкий мозг, в сладкую кость, в ясные очи, в чёрные брови, в русые кудри. Затосковала бы молодица Валентина, ни дня, ни ночи не знала бы, ни часу, ни минуты не миновала бы, в еде не заедала бы, в питье не запивала бы, в гульбе не загуливала бы, в уме не задумывала бы, веником не спаривала бы, водой не смывала бы, лекарством не отлечивала бы, цветным платьем не одевала, златом-серебром не отсыпала. Как маленький ребенок о соске плачет, так бы и обо мне, молодце Геннадии, молодица Валентина плакала и рыдала; как белый лебедь клыкчет, так бы и обо мне, молодце Геннадии, молодица Валентина клыктала. Как рыба-белуга не может без воды жить, так бы и без меня, молодца Геннадия, молодица Валентина не смогла ни жить, ни быть!

Голос его, такой хилый вначале, теперь рокотал и срывался. Страх и очарование проникли в мою душу. Слова ударялись в сердце и набатным звоном разносились по всему миру.

— Я дыхать — ты по мне вздыхать. Я поминать — ты по мне тосковать. Ни днем, ни ночью покоя не знать. Мой вздох — твой ох.

Так бы и было, как сказано, крепко-накрепко завязано. Будьте, мои слова, крепки и лепки, крепче камня, лепче булата; как камень-булат на воде не тонет и в огне не горит, так и мои слова на огне бы не горели, в воде не тонули. Словам моим замок, замок-приговор, а ключ в море, на самой глубине...

Мохов замолчал, постоял немного, затем повернулся ко мне и, хлопнув по плечу, сказал:

— Ну, вот! А ты говоришь — не полюбит. Разве можно?

Я, как заворожённый, кивнул головой:

— Да, полюбит, конечно!

Вдруг неистовый петушиный вопль взвился над поляной. Хриплый, дикий и бесконечно печальный. Дементьич переглянулся с Моховым и неодобрительно покачал головой.

— Блажит, — сказал тот. — Это ещё ничего. А то этта днем на насест забрался и орал до тех пор, пока без памяти не упал. Ладно, Голендуха прибежала, позвала, а то и окочурился бы. Кровь у него, видать, спекается от лесных пространств.

— На похлебку его определи, — предложил Дементьич. — А Машке твоей я другого мужика найду.

— Ладно, чего об этом зря толковать...

Вдвоем они стали осторожно сливать варево в наш бидон. Хозяин сунул его мне:

— На, неси!

Мы попрощались с Моховым и, провожаемые дурным воем Питирима, отправились домой. Уходя с поляны, я оглянулся на то место, где провёл ночь. Догорал костер; стоял маленький одинокий человек и тоскливо глядел нам вслед.

Мы с Дементьичем шли молча, тихо. Тропочка была тяжёлая: приходилось перескакивать с кочки на кочку, шагать через корни деревьев, через поваленные стволы; но бережно нес я бидончик с непонятной жидкостью. Только перелезая через забор, отделяющий городскую черту от поскотины, зацепился за верхнюю жёрдочку и вместе с бидоном покатился в траву. Подошёл хозяин, с сожалением поцокал языком:

— Пролил всё ж таки. И зачем ты это сделал, глупая твоя голова? Ведь нарочно — признавайся?!

Я ничего не ответил старику, отвёл глаза. Дементьич покряхтел, погоревал, и — может быть, мне показалось? — в голосе его слышалось одобрение.

Что же напишу я Вам, Олег Платонович, по этому поводу? И в чем здесь дело — сам не могу до сих пор понять. Случайно ли скользнула моя нога с жёрдочки? А может быть, душа моя пришла к выводу, что нельзя препоручать такое тонкое чувство, как любовь, неизвестным науке инородным силам?

По поводу моих теперешних настроений могу сказать строчками из песни:

Прошла любовь, прошла любовь, По ней звонят колокола...

Хотя чувство к милой Вале не могу изгнать из сердца, но в разговоры с ней уже не вступаю, а только, приходя на обед, вежливо приветствую, а один раз даже спросил, как её здоровье. Она ответила, что здоровье неплохое, да вот недавно перекупалась, и теперь болит горло. Я посоветовал полоскать его шалфеем, но в это время сзади в очереди закричали, что задерживаю, и я вынужден был прекратить разговор.

Ну что же, Олег Платонович, жизнь есть жизнь, и надо быть готовым ко всяким трудностям. Олимпиада Васильевна говорит, чтобы я не огорчался, что ещё придет время, когда я встречу хорошего человека. Но пока мне больше никто не нравится. Неужели же жизнь моя, внешне так наполненная событиями, пройдёт бесполезно и не исполнятся в ней две самые заветные мои мечты: любовь Валентины и встреча с изумительным пением знаменитой жабы Хухри?

Товарищ Тюричок, мой уважаемый начальник, по-прежнему очень добр и старается выказать своё расположение. Так, например, позавчера он посетил наше совместное с Егором Дементьичем жилище. Он очень тщательно осмотрел весь дом, заглянул в хозяйский флигелек и очень расстроился, увидав пустые бутылки. Побывал в ограде, проведал баню и зачем-то даже слазил на чердак, где его чуть не хватил удар, когда он узрел новенькую комнатную антенну с развешенной между рогов для просушки рыбой. Затем обследовал мою комнату, долго сидел там, интересовался, часто ли я пишу домой, просмотрел книги, которые я читаю, и сделал замечание, что мало видит книг по специальности и вообще нужно уже всерьёз подумать о том, как упорядочить свое личное время. Я согласился, но сказал, что, к сожалению, в моей жизни существуют факторы, препятствующие этому: то баня поёт, то водяные к себе тащат. Товарищ Тюричок после этих слов очень разволновался и стал кричать, что не хочет даже и слышать о такой дикости, а мне за неё должно быть стыдно. И если я не прекращу своего нынешнего поведения, то он вынужден будет вынести его (т. е. поведение) на общественность. Затем он начал выговаривать хозяину за то, что изба его находится в антисанитарном состоянии, везде на полу какое-то сено, и это ещё вопрос, можно ли допустить пребывание подобных Дементьичу личностей под одной крышей с представителем молодого поколения. Дементьич слушал это, озадаченно хмыкал и топотал по избе. Когда же начальник мой, устав от бестолковости нашей жизни, собрался уходить и уже вышел на кухню, я заметил, как пальцы правой руки старика дрогнули, и в то же время сорвавшаяся с корчаги массивная крышка сама по себе поднялась и мягко шлёпнула товарища Тюричка по заду. Он вскрикнул и метнулся в сени; я выскочил за ним, но лишь увидал, как Аким Павлович быстрым шагом заворачивает за угол. Я вернулся в избу расстроенный и начал пенять хозяину за его необдуманные действия, но старик и сам перепугался: охал, ахал, сокрушался, что его теперь лишат пенсии, так что пришлось его успокоить, ибо лишить пенсии за такие дела не имеют права. На следующий день мне пришлось несколько раз по вопросам службы встречаться с товарищем Тюричком, но он ничем не намекнул на имевший место накануне инцидент. Однако по тому, как таинственно мерцали и увлажнялись его глаза при взгляде на меня, я понял, что он что-то затаил.

И пора уже заканчивать это письмо, любезный мой друг. И так получилось оно слишком длинным. А писал я его подряд два вечера, потому что хозяин мой безудержно впал в рыбалку, и мне никто не мешал.

Засим до свиданья, будьте здоровы и счастливы.

Ваш Тютиков

ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ

Любезный друг!

Ах, как хорошо в моём положении иметь столь сердечного и внимательного собеседника! Письма Ваши читаю с наслаждением, все советы принимаю к сведению или неуклонному исполнению, кроме, пожалуй, одного. Вы пишете, чтобы я критически относился к окружающим меня явлениям — как естественным, так и неестественным. Я поначалу так было и делал, но ничего из этого ровным счетом не произошло: явления как происходили, так и продолжают происходить своим чередом. Видно, критическим отношением здесь дело не поправить, нужны какие-то иные меры, но какие — не знаю.

Ваша мысль о том, что следует, может быть, обратиться к истории городка, с тем чтобы в ней попытаться отыскать объяснение происходящим явлениям, мне показалась интересной, и я приступил к расспросам жителей и поискам документов. Пока нельзя предполагать, что я добился выдающихся результатов, если не считать притащенных в ответ на мою просьбу Дементьичем нескольких ветхих рукописных листочков, которые он изъял у какой-то бабки. На мой вопрос, что это такое, он хмыкнул и ответил:

— Я больно знаю. Их раньше много было, да Мокеевна в них ягоды на продажу заворачивала. Вот, что осталось, — гляди.

Судя по содержанию, передо мной оказался обрывок из городской летописи — даже не знаю, каким временем его датировать, надо бы посоветоваться со специалистом. Далее цитирую дословно, со всеми особенностями текста:

«...како облизьяны.

И был за таковые слова и речи оный Лукашка взят добрыми людьми на ярмонке и представлен пред светлыя очи воеводы, смиренномудраго и кроткаго Агафангела. И вопросил оный муж: почто ты, змий Лукашка, смущавши люд непотребно и недостойно? Каковы таковы чудеса мог зреть ты в пьяном и суетливом своем облике?Да лес-от ведь царёв да богов, дурак! В нём нечисти, диавольскаго отродья с сотворения веков не бывало. Ах ты, окоянной Лукашка, Куроедов сын!

На таковы кроткие слова Лукашка лаялся дерзко, что ты-де своей куделькой не треси, мы тебя и не такова знам. Что ему-де, Лукашке, в лесу николи не блазнило, а коль было видение, дак вот тебе, глупому дураку, крест святой! И снова, вор, стал керкатъ, как третьеводни пошел в лес драть лыко на лапти и на Гадовой поляне, подле Варварки Голохвостихи покоса... (дальше несколько слов размыто — невозможно ничего разобрать)

...како облизьяны.

После непотребных оного Лукашки речей о богопротивных его видениях смиренномудрой и кроткой Агафангел повелел присудить его к нещадному правежу и кнутобойству, дабы он, Лукашка, отрёкся от своих слов в пользу матери православной церкви. Но, быв заперт в старой чулан, ночью порушил стенку, яко тать, выбрался из города, и в тёмных лесах затерялся смрадной след ево...»

Однако, сколько я ни вдумывался в написанное, никаких капитальных выводов, как выражается автор рукописи, «не узрел». Понял только, что случай, происшедший с угнетённым крестьянином Куроедовым, наглядно иллюстрирует суть тогдашних общественных отношений. Что же касается света, проливаемого данным историческим источником на современную действительность, то он тускл и неясен. Что ещё предпринять для познания тайны здешних мест — представления не имею. Пока же приходится мириться с окружающей обстановкой. И поверьте, Олег Платонович, она не столь уж невыносима. Может быть, непривычна — так вернее будет сказано. Но, прожив здесь изрядное время, целых четыре недели, я всё более убеждаюсь, что и к ней можно привыкнуть. Так, меня уже не бросает в холодный пот при скрипе бани (на днях опять завезли портвейн), или когда хозяин, вдруг схватившись за поясницу, бежит на улицу отгонять поросёнка, роющего угол. А на днях приходил знакомец, о котором писал как-то ранее (я встретил его на озере, помните?). Я спросил его, как здоровье тётеньки Вахрамеевны, — спросил для того, чтобы узнать, что же тогда произошло со мной? Он ответил, что тётенька поживает неплохо, чего и мне желает. На вопрос же насчёт удочек он только ухмыльнулся, развёл руками и ушёл во флигель к хозяину пить портвейн. Они долго там сидели, пели песни. Вот такую, например:

Раздувашенька дуда-дуда, Ой ты барыня, гуляй-гуляй! Отдадим сына во грамоту учить, Будет по-швецки, по-немецки говорить, Балалаечку за поясом носить! Довело меня гулянье до конца, Отдадим сына в солдаты от себя!..

И ещё:

Ваньку Хренова забрели, Всей деревней заревели.

Баня кряхтела. Угомонились где-то за полночь. Я заглянул во флигель — они лежали на старых звериных шкурах друг подле друга; лица их были строги и торжественны, как и тогда, когда они пели песни. Водяной чмокал и прижимал к груди круглое полено. Утром он поднялся раньше хозяина. Выскочил из ограды, боязливо оглядываясь, нет ли поблизости Андрюхи (он его почему-то панически боится), подбежал к колодцу, попрыгал, хлопая ладошками по бокам, и вдруг, ухватившись за верёвку, исчез в срубе. Дальнейшего я не видел — ушёл на работу. Вот такие суровые будни.

Теперь поведаю о главном событии, которым живу вот уже на протяжении целой недели. Мог ли я предположить, что когда-нибудь буду так счастлив! А впрочем, началось всё с того, что в прошлый четверг, когда я зашёл в буфет столовой купить конфет младшему сынишке Олимпиады Васильевны (ему в тот день исполнилось шесть лет), ко мне подошла вдруг Валя (помните, с раздачи?) и сказала шутливо:

— Здравствуйте, товарищ Гена.

— Здравствуйте, товарищ Валя, — ответил я ей так же шутливо, но в то же время и вежливо.

— Какие мужчины непостоянные, — вздохнула она. — Чистая с ними беда.

— В чем дело? — спросил я, так как подумал, что её кто-то обидел.

— Что вы сразу нахохлились? — она тронула меня за рукав и улыбнулась. — Жду, жду, когда вы меня на танцы снова пригласите.

Я растерялся и что-то забормотал. Но она сразу ушла. После работы я побежал в столовую, долго стоял у дверей, чтобы успокоиться, а затем, подойдя к Вале, спросил, в какие дни недели в здешнем клубе бывают танцы.

Она ответила, что по пятницам, субботам и воскресеньям, но не в клубе, а на танцплощадке, возле реки, под радиолу и самодеятельный духовой оркестр.

— Завтра пятница, так надо бы сходить, — со значением произнёс я.

— Ну, приходите. Только найдете ли танцплощадку, ведь вы не местный?

— А я пойду на музыку — так и выйду.

— Дело ваше. Лучше подождите, пока я работу закончу, тогда покажу.

Я кивнул и на дрожащих ногах направился к выходу. Подошёл к бочке с квасом, выпил стакан и стал ждать. «В чём же дело? — думал я. — Счастливая ли звезда взошла над моей головой, или прав я был в своем убеждении, что всё-таки достоин настоящего чувства?» До сих пор не знаю. Так это или не так, но в обозначенный на вывеске час окончания работы столовой Валентина вышла из дверей и приблизилась ко мне. И мы пошли с ней, как мечталось, по тихим улицам, под пыльными липами — вниз, к реке. Из одноэтажных уютных приземистых домиков, из палисадничков, их окружающих, пахло едой, зеленью, доносились голоса и музыка. Над обрывом в кудрявых рябинах играла гармошка, грустно и сладостно, — и два голоса, мужской и женский, старательно выводили:

Колосилась в поле рожь густая Где-то за деревней далеко...

Под конец песни голоса заметно осели:

И не ждёт его уже подруга, Девушка из дальнего села, Полоса несжатая стояла, Колю-тракториста всё ждала...

Песня кончилась. Мы стояли над рекой. Берег у неё высокий, в одном месте под обрывом широкий галечный плес. На нем стоит громоздкое дощатое сооружение, огороженное, но без крыши: это и есть танцплощадка. Мы спустились вниз по широкой лестнице с перилами, зашли на пустую танцплощадку и, подойдя к её краю, стали смотреть на реку.

— Красиво у вас, — сказал я.

— Ага. Ты не говори. Смотри...

Мы так и не вели никаких серьёзных разговоров в тот вечер — но когда я, проводив Валю, возвращался домой, сердце моё пело и ликовало.

Дементьич стал было ругать меня за то, что я опоздал к ужину, но потом всмотрелся и произнёс:

— Однако ты ушлой, погляжу я.

— Ну да, ушлой! — весело откликнулся я.

— Значит, преодолел? — взвизгнул старик. — Нравность её преодолел? Ну, обрадовал. Это хорошо, а то зачем же свою юность занапрасно терзать? — И погрозил: — Смотри, и думать не смей, чтобы поматросил и бросил, и так дальше. Восчувствия не только в себе, но и в других уважать надо. Ай не расскажешь старику?

— Почему не рассказать? — и я поведал ему, что зовут её Валентина, девушка она самостоятельная, работает в столовой на раздаче — тоже с людьми, как я, дело имеет. Закончила девять классов, но собирается продолжать образование. Больше ничего про неё пока сказать не могу, так как мы только-только перешли на «ты», я проводил её до дому, где она живёт, кажется, с матерью и бабушкой.

— Где живёт? — спросил дед.

Я, как мог, объяснил расположение дома.

— Не Максимихи ли Пахомовны внучка? — оживился он.

Я ответил, что может быть, но точно не знаю. Дементьич помолчал, вздохнул:

— Ладно, если так. Ты, парень, в этом случае наисчастливейшим можешь стать, если ей бабкино наследство в полном аккурате досталось.

Пришлось возразить, что это всё глупости и никаких наследств не признаю.

— Это верно. Главное, чтобы человек был хороший.

Я согласился, но сказал, что об этом говорить ещё рано: вдруг я ей разонравлюсь?

Назавтра была пятница. После работы я зашёл домой, погладил брюки, почистил туфли и сразу же отправился на танцы. Пришел я туда рано, не было ещё восьми. Не звучали оркестр и радиола, было пусто вокруг. Только несколько парней группами прохаживались около танцплощадки. Ко мне подошли двое и спросили: «Третьим будешь?» Я ответил, что третьим не буду, так как спиртных напитков принципиально не употребляю и им не советую, ибо они разрушающе действуют на организм.

Они обиделись, сказали: «Ну и отвали!» — и ушли. Через некоторое время, когда уже начал собираться народ, эта пара подошла снова со словами: «Пойдём, поговорим». Я ответил, что поговорил бы с ними с удовольствием, но в данный момент не располагаю временем, потому что жду девушку. Тогда они снова сказали: «Пойдём, поговорим», и я двинулся было за ними, но в это время показалась Валя. Она оттащила одного из парней от меня за рубаху, другого толкнула так, что он чуть не упал, сказав ему: «Опять напился, Витька, фу, противный!» Взяла меня под руку, и мы двинулись к пятачку. Витька, тот самый, которого она обругала, крикнул вслед: «Эй ты, летающая тарелка!»

— Грамотный народ, — сказал я Вале. — Наукой интересуются.

— Да, они такие, — усмехнулась она. — Много знают, да мало понимают.

В это время заиграли вальс, я пригласил Валентину, и мы закружились в танце. Вообще танцевать я, Олег Платонович, люблю, но современную танцевальную музыку не очень уважаю. Особое пристрастие питаю я к таким танцам, как вальс, танго, фокстрот, бабочка, бостон и кек-уок, которым учила меня мамаша. Но, к сожалению, музыка для этих танцев звучала на пятачке очень редко, поэтому большую часть времени мы с Валею стояли в стороне от прыгающей под дикие ритмы толпы и беседовали. Я ей высказал, в частности, ту же мысль, что высказывал некогда Вам, Олег Платонович, а именно: что так же, как в литературе, в музыке уважаю классику, ибо только в ней могу обнаружить мелодии, способные вдохновить человека на красивый рисунок танца. В особенности же мне близки такие композиторы, как великий Пётр Ильич Чайковский и Модест (забыл отчество) Мусоргский, написавший одно из любимых моих произведений «Ночь на Лысой горе». Валя ответила, что Петра Ильича Чайковского она тоже уважает, а «Ночь на Лысой горе» ей слышать не приходилось, но она завтра же напишет письмо в область, на радио, чтобы это произведение исполнили в концерте по заявкам.

Так мы целый вечер наслаждались обществом друг друга, танцевали и беседовали, и я пришел к выводу, что Валя является девушкой не только симпатичной, но и высоконравственной, и, главное, её взгляды на жизнь полностью совпадают с моими.

После танцев я пошел её провожать. Было очень темно, но я не думал о том, как буду добираться домой, — до того мне было хорошо. Одна только мысль мучила меня: уместно ли будет поцеловать дорогую Валю на прощание? Не будет ли это неучтиво по отношению к ней? Так я переживал до самого её дома, хотя и не переставал поддерживать задушевный разговор. Когда она сказала: «Ну, до свиданья, Гена», — я всё-таки решился, обхватил ладонями её голову, притянул к себе и поцеловал в щеку. Она не обиделась, но сказала укоризненно, что делать этого совсем не следовало, так как мы слишком мало знакомы, чтобы позволить себе такие близкие отношения. На первый случай она меня прощает, потому что я человек приезжий и могу не знать здешних порядков.

Хотя происходящее между нами ещё не позволяет говорить о большом и глубоком чувстве с её стороны, тем не менее я думаю, что нахожусь на верном пути к осуществлению своей первой мечты. Ведь обратила же на меня Валя в конце концов внимание! А уж насчёт второй — послушать пение Хухри — я и не загадываю пока.

В конце концов, может же человек быть счастлив чем-нибудь одним.

К сему с приветом

Ваш друг

Тютиков Г. Ф.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Любезнейший, преданнейший мой друг!

Огромный привет Вам от меня и моего хозяина. Он узнал о нашей переписке, долго расспрашивал о Вас, и, видимо, по моим рассказам Вы ему понравились. Особенно то, что Вы большую часть своей жизни провели в лесу, возле природы. Он вообще к таким людям относится очень уважительно.

Но и я понемногу, кажется, приобретаю его уважение, хотя бы тем, с какими достойными людьми вожу дружбу. Он Вам тут насушил окуньков и хочет выслать — говорит, что очень хорошо к пиву. Но я его отговариваю, ибо считаю, что это пища слишком острая, а от пива полнеют. Я в последнее время вижусь с ним, к сожалению, не очень много, поэтому активного воздействия на его образ жизни оказать не могу. Посудите сами: рабочий день — до шести часов, потом гуляю с Валентиной. Хожу с ней в кино, на танцы, посещаю иные культурные мероприятия. Прихожу вечером поздно и сразу ложусь спать. Поэтому не исключена возможность того, что Вы как-нибудь всё-таки получите от него упомянутый подарок в плетёном коробе (их тут называют ещё пестерями).

Аким Павлович относится ко мне хорошо и внимательно, как и раньше; входит в мои нужды. Так, однажды, встретив меня в коридоре, спросил, не перейду ли я всё-таки на жительство в общежитие леспромхоза, и если да, то он сейчас же договорится насчет койко-места. Но я категорически отказался, что вызвало его заметное неудовольствие. В работу я вникаю и всё, что мне поручают, делаю старательно. И вот результат: недавно мне доверили составлять одну из глав квартального отчета. Это очень ответственная работа, сравнимая разве что с подведением баланса, и я надеюсь, что справился с ней вполне удовлетворительно.

Да, чуть не забыл. Недавно поднял пенсионные бумаги Лыкова Егора Дементьича, моего хозяина, и, сопоставив их с представленными гражданином Лыковым документами, а также произведя некоторые вычисления на арифмометре, обнаружил, что ему действительно следует осуществить перерасчёт пенсии с надбавкой 1 руб. 09 коп. в месяц, о чём уведомил упомянутого Лыкова Е. Д., вызвав его для этого в райсобес специальным письмом. Войдя в кабинет, он посмотрел на меня с нескрываемым уважением, а когда я, сообщив ему результаты вычислений, встал из-за стола, поздравил и крепко пожал руку, он почему-то рявкнул громогласно: «Служу трудовому народу!»

Вечером, когда я вернулся с работы, Дементьич сидел на лавочке и тихо пел, глядя на вечерний туман, павший в луга.

Увидав меня, он прослезился:

— Ох, Генко, Генко! Да ведь ты золотой! Ведь ты и знать не знаешь, что я тебе за твою золотую душу открою! Уж так, так уважил.

Ночью он разбудил меня. Я глянул на часы — было без четверти два. Хозяин держал керосиновую лампу, огонёк в ней трепетал, и избу наполняло невыносимое керосиновое зловоние.

— Чего, чего? — спросонья бормотал я.

Он поманил меня за собой.

Мы вышли на крыльцо. Дед спустился вниз и пошёл по траве туда, где виднелась фигура Андрюхи, а я, дрожа от холода, присел на ступеньку. Старик вернулся, взял меня за руку и сказал:

— Пойдём.

Я ответил отрицательно и попытался объяснить, что, во-первых, мне кажется странным его поведение, а во-вторых, завтра на работу, и надо выспаться. Но хозяин схватил меня за плечо и горячо зашептал:

— Не глупи, Генко. На всю жизнь красоты узнаешь. Главное — суть, суть надо понять. Рази ж я тебя туда допустил бы, ежли бы ты мне на сердце не пал? Ехай, ехай... — он начал подталкивать меня к Андрюхе.

— Удобно ли так? — спросил я, намекая на то, что находился в одних трусах.

— Да Хухре-то, матушке, какая разница! — махнул рукой Дементьич. — Ты садись на меринка-то, давай подсажу.

Но я, услыхав, какое путешествие мне предстоит, побежал в дом, где снял с гвоздика висящий в моей каморке небольшой магнитофон, подаренный мамашей в день выпуска из техникума. Разве мог я оставить этот долгожданный момент незапечатлённым средствами современной техники! Должна же моя любимая оценить вместе со мной необыкновенное пение, а также хоть в какой-то мере приобщиться к тайнам природы, как это делаю я.

Но на душе всё-таки было неспокойно, и, выйдя из дому, я сказал, тоскуя, что и не знаю, куда ехать, и управлять лошадью не умею, и потом — какой из Андрея конь, ему в обед сто лет будет, вот-вот сам свалится, не то что всадника нести.

— А ты погляди, погляди, — проговорил старик. — Только сторожись на болоте-то, смотри, а то шляется там невкоторый народец.

Мерин, заслышав нас, ударил в землю копытом, фыркнул и заржал. С трудом вскарабкался я на острый круп его и, охватив шею, задал вопрос:

— Теперь куда?

— Теперь езжай! — весело взвизгнул Дементьич. — Андрюха, пошёл — ну!

И мы с Андреем мирно затрюхали по пыльной тропке. После нескольких шагов я лёг на шею коня, чтобы не свалиться, и задремал, а когда сознание вернулось — то ли во сне, то ли наяву, — мы были уже в лугах.

Они начинались сразу за картофельными делянками — это была как бы граница, — когда за картофельными кустиками и низенькой чахлой травкой вдруг взмётывались высокие густые валы, в которых неминуемо должны были мы завязнуть. Но Андрей лишь слегка касался травяного покрова: распростёршись, он несся над ним всё быстрее и быстрее. Куда девалась дряхлость мерина, острые его лопатки, седая полувылезшая грива? Круп его налился; профиль морды, когда он оборачивался, был твёрд и резок. Тревога и нетерпение охватили меня. Конь давно перешёл на галоп, и я сидел на нём, не опасаясь свалиться — лишь слегка держался за гриву. Воздух рвался и полыхал сзади. Миновали первую гряду лугов, вторую, скакали уже долго, и давно должны были кончиться эти луга, потому что дальше начинался лес, но они всё не кончались, и мы скакали, скакали, скакали...

Рядом и впереди нас стали мелькать какие-то тени. Они проносились вперёд или отставали — но было ещё темно, и я не мог угадать их очертаний. Наконец Андрей перешёл на шаг — можно стало оглядеться. В огромной, распластанной между далёких, чуть угадывающихся лесов долине, в густой траве происходила неведомая жизнь: мелькали спины животных, подымались над травой их морды; раздавались крики, шипение и писк. Стаи птиц кружили над нашими головами. Стада уток пересекали дрожащий лунный диск и исчезали в зыбком пространстве. Я глянул в сторону и увидал трусящего впереди медведя — он бежал, смешно вскидывая зад. Он тоже порявкивал, и рявканье это, вплетаясь в остальные звуки, разносилось вместе с ними в сереющем воздухе. Что за страх, Олег Платонович, родился во мне тогда? — совсем, совсем не ужас — было в нём и нечто сладкое. Помню, такой же страх возник, когда я впервые летел на самолете. Нет, не подумайте, лететь было совсем не страшно, страшно было вот что. Самолет вёз меня небольшой, я сидел напротив дверцы, и стоило встать и приоткрыть её — и не было бы на земле человека счастливее меня: я ринулся бы один в пустое пространство, испытывая полет. Но чем бы я за это поплатился! Так же и тут. Рядом находилась жизнь, одно упоминание о которой холодит душу своими слепыми скрытыми силами и своей непознанностью. Конечно, учёные много работают в области познания биологической сущности, но есть ли черта, отделяющая явления познаваемые от тех, которые никогда не будут познаны? Да тем даже и прекрасней они, что тайна. Я думаю, что подчинение стихийного сознания зверя человеческим потребностям — дело не только неосуществимое, но и опасное. Я это ощутил, потому что стоило мне спрыгнуть с коня, и я был бы разорван, уничтожен. Но такая деталь: звери двигались по своим, как бы чётко определённым для каждого путям, и пути эти были очерчены той сферой жизни, какую нёс в себе каждый из них, поэтому только изредка рёв становился свирепым и кровь падала на траву. Андрей, видно, хорошо знал дорогу, умело избегал опасности, которой наполнено было всё кругом, — и я без особого беспокойства за наши жизни мог вбирать в себя фантастические картины бушевавшего вокруг мира. Бежавший по поляне медведь вдруг остановился и потёрся задом о выступающий из земли сухой пенёк. Тотчас с него соскользнуло длинное узорное тело и, обвившись вокруг задней лапы зверя, прильнуло одним концом к серой пятке. Зверь охнул, бросился бежать — но через несколько шагов ткнулся мордой в траву, будто уснул. Я ударил пятками в бок коня — он тревожно фыркнул, ускорил шаг и, настигнув отползавшую от медведя змею, с силой ударил по ней передним копытом. Хрустнула раздробленная голова, взвилось тело — и исчезло позади нас.

Тем временем быстро светало. Я снова задремал, ухватившись за шею коня, а очнулся от мягкого толчка — что-то ударило меня в бок. Открыл глаза и увидел, что лежу на вытоптанной животными тропочке, чуть поодаль стоит Андрей и, хрустя, жуёт траву. Встав на ноги, я огляделся. Там, сзади, за лугами, виден был городок, крыши его домов и огородов. Луга блестели, лоснились от росы, и не такими уж теперь они казались большими. И зверей не было видно в траве. «Приснилось, что ли?» — подумал я. Но лес-то, который я видел на скаку, — вот же он, рядом с нами! Я подошел к Андрею, погладил его по шелковистой шее и побрёл по тропочке впереди него. Ну и видик у меня был, я представляю: в дедовых сапогах, в плавках, с магнитофоном, висящим на шее. Не поздоровилось бы мне, если бы мамаша увидала меня в этот момент! Ведь она всегда требовала в одежде скромности и элегантности. Скромность явно была, а вот насчет элегантности — сильно сомневаюсь.

Мы вошли в лес и долго брели то чащей, то кустарником, то тихими лесными полянами, покуда не вышли к краю большого болота. Осока и камыш окружали его, а также росли на островках, высовывались из зелёной, покрытой ряской воды. Тропочка исчезла. Андрей обогнал меня и пошёл впереди. Скрипели деревья, булькала и пучилась вода, кричала кукушка в глубине леса. Сонно и глухо было в этом мире. Я присел на полусгнившее бревешко и опустил голову, прислушиваясь к вновь забродившей во мне тревоге. Андрей, чавкая копытами по воде, скрылся в кустарнике. «Зачем я здесь? — пришло вдруг мне в голову. — Что я здесь оставил? Чужой, один. Спал бы спокойно дома, а то завтра на работу, а я не высплюсь. А если Андрей убежит от меня, или заблудится на обратном пути? Как тогда выбраться отсюда? Ведь я совсем не знаю здешних лесных мест. Куда это, к какому болоту он меня занёс? И какое мне дело до жабы? Добро бы действительно что-нибудь, а то — жаба.» Но хоть и думал так, всё равно сознавал, что не уйти мне с этого места: удержит сила, которая привела сюда, несмотря на мои сомнения. Я съёжился на бревешке и затих в ожидании. Сидел долго, весь продрог и хотел уже идти в кустарник за Андрюхой, как вдруг...

Всё началось с немыслимого, грохотом обрушившегося на меня гвалта — ни одного голоса нельзя было разобрать в нём. Птицы, снова появившиеся вверху, лягушки, насекомые — вся окрестная живность исходила криком. Внезапно возникнув, он внезапно и оборвался. А на его месте возник тоненький, нежнейшей чистоты звук. «Хухря!» — замер я.

Если рассудить здраво, ничего особенного в этом голосе, наверное, не было. Колокольчики можно и в городе послушать, а потом, бывают и более сладкогласные существа, канарейки, например, соловьи. Но мне тогда было не до этих рассуждений. А только запело и заплакало сердце мое от этого нехитрого звука. И если бы пела она здесь всю мою жизнь — всю жизнь так и просидел бы на этом бревешке. И не надо было бы ни есть, ни пить.

Я настроил магнитофон и включил его. Колокольчик то возносился всё выше и выше, то замирал, и тогда я думал: вот-вот зашевелятся камыш или осока, и выползет из них безобразная Хухря с обломком стрелы во рту. Только я-то не Иван-царевич.

Кто-то прошлёпал к бревешку и, шумно дыша, уселся рядом. Я поглядел — это был старый знакомец, водяной. В лад с переливами колокольчика у него дрожали плечи, раздувался толстый, похожий на сливу нос. Да и в нём самом вдруг отчетливо проявилось что-то жабье: старая такая, сморщенная жаба. Он заметил, что я обратил на него внимание, и воскликнул, будто опомнясь:

— О! Тебя и сюды занесло! Привет, привет!

— Не занесло, а сам пришёл, — обиделся я. — Выдумаете тоже — занесло!

— Сам, значит, пришёл. — Голосок у него стал елейный. — И за какими же, интересно, делами?

Чтобы завоевать расположение старого водяного, я стал объяснять ему, что хочу познать тайны природы, так как очень её люблю.

— Это правильно, — важно сказал он. — Люби, люби.

Он вскочил с бревешка, приставил ладонь к глазам и долго смотрел в сторону кустарника, где скрылся Андрюха. «Невкоторый народец», — вспомнил я слова Дементьича. Смысл этих слов надо было понимать так, что «невкоторого народца» следует опасаться, да и, насколько вы помните, у меня были для этого основания.

Однако водяной никакой враждебности ко мне не проявлял. Наоборот, раскинув руки и сладко улыбаясь, пошёл ко мне, что-то мурлыча и напевая. Но стоило чуть утратить бдительность, он моментально оказался сзади и вскочил мне на спину, крепко обхватив руками шею и сжав ногами бока.

— Ух ты! Ух ты! — завопил он. — А чего это мы крутимся-то, а? Верещим-то чего? Ан я сам природа и есть! Люби давай! Пошёл, но! Да не туда-а!

И снова, как тогда на озере, какая-то сила потянула меня к болоту. Я даже крикнуть не мог, только захрипел и упал на четвереньки вместе с водяным. Но он оседлал меня сверху и закричал:

— Давай, давай! Уж там наслушаесся! Машину притащил, шпиёна! Ты погоди-и! Но! Но!

Я снова упал, на этот раз на бок, лицо моё провалилось в тину, и только край глаза на мгновение выхватил вдруг заполнившую всё небо губастую морду коня с огромным карим зрачком.

Почувствовав свободу, я поднялся, шатаясь. Вдали по осоке улепётывал от Андрюхи водяной. Бежал он ходко, рубаха пузырилась на спине. На бегу он ругался, но как-то неуверенно, словно боялся, что Андрюха его всё-таки догонит. Дождавшись мерина, я вскарабкался на него, и мы поплелись обратно домой. С одной стороны, я находился под сильнейшим впечатлением от испытанных мной потрясений, с другой — переживал за то, что могу опоздать на работу. Ещё думал о том, что не зря тревожно было у меня на душе, когда я двинулся в это путешествие. Теперь вроде бы всё позади, а тревога осталась, не исчезла. Почему бы это? И что я сделал этому «невкоторому народцу», почему он так невзлюбил меня? Ведь сам-то я не испытываю ни к кому неприязни и хочу всем только добра!

Так мы двигались и двигались, не ощущая ни пройденного пути, ни времени, пока знакомый голос не окликнул:

— Э! Робяты! Ступайте давайте сюды!

Я поднял голову и обнаружил, что подъезжаю к мостику через речку, а на мостике сидит мой хозяин и удит рыбу. Он участливо закутал меня в свою фуфайку и пешком отправил домой.

Когда я уже отошел немного по тропочке, он крикнул вдогонку:

— Ну, как тебе? Поглянулось, нет?

Я остановился и кивнул головой. Отвечать мне не хотелось из-за навалившейся вдруг страшной усталости, но потом собрался с силами и сказал, что эту поездку я, наверно, запомню навсегда. Он радостно покивал. К разговору про Хухрю я не был готов — слишком сильно было ещё впечатление, а говорить о водяном почему-то не хотелось.

На работу я не опоздал — успел даже вздремнуть пару часов, потому что, когда я добрался до дома, было всего около шести. Проснувшись, услышал звон колокольчиков за окном и сразу вспомнил ночное происшествие. Вышел на крыльцо — это хозяйки гнали в стадо коров. В лугах за домом стлался туманен., в котором одиноко маячил Андрюха. Егор Дементьич сидел на завалинке и курил цигарку. Увидев меня, он закашлялся и произнёс:

— Эх, погодка-то! Разгулялась, задери её лешак!

Вечером я, отправляясь на свидание с Валей, захватил с собой магнитофон. Мы сели на скамейку перед её домом, и я включил его, затаённо улыбаясь в ожидании впечатления. Но там только что-то шипело и щёлкало. Или намокла плёнка в росной траве, или механизм повредился во время моей схватки с проклятым водяным, — я чуть не заплакал от отчаяния, что сорвалась моя попытка приобщить Валю к сделанному мной открытию. Я даже не решился ей сказать, что там было записано, так как по выражению моего лица и голоса она бы поняла, как много потеряла и как мне невыразимо жаль её.

Настоящим уведомляю также, что леску за номером третьим, о которой Вы просили, удалось достать в здешнем культмаге через Олимпиаду Васильевну, и надеюсь, что Вы получите её в самое ближайшее время.

В чем остаюсь

с искренним уважением

Тютиков Геннадий Филиппович

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Здравствуйте, уважаемый и преданный мой друг, Олег Платонович!

Тысячу раз извиняюсь и прошу прощения за столь долгое молчание. Ещё тысячу, ещё миллион раз! Только сегодня, получив Ваше письмо с вопросом, почему не отвечаю, понял, сколь дорого мне Ваше расположение и как нехорошо я поступил, испытывая его. Были, были причины — Вам одному поведаю их. Сижу над бумагой и вспоминаю, а сердце то взмоет высоко, то покатится вниз под горку, как камень. Кстати, и болезнь моя явилась одною из причин молчания. Болел я долго, неистово, кричал в бреду; старик сидел у моей постели сутками — теперь сам слёг. Врач дала бюллетень, записав: «Фолликулярная ангина», но я-то знаю, что дело тут не в простуде, совсем не в ней... Приведу удивительно подходящий к этому случаю отрывок из письма горячо любимого мною классика русской литературы Гоголя Николая Васильевича: «Теперь я пишу Вам, потому что здоров благодаря чудной силе Бога, воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!» Бог тут, конечно, ни при чём. А насчет чудного — судите сами. Да судите, вместе с тем, заодно уж, легко ли даётся оно человеку!

Ни одно из последних моих писем не обходилось без рассказа о чувствах к девушке; работающей в столовой на раздаче, по имени Валентина. И какова же была моя радость, когда она наконец обратила на меня внимание! Это я тоже уже описывал.

Итак, Олег Платонович, мы стали встречаться, и от встречи к встрече душевная наша приязнь друг к другу становилась больше и больше. Валя познакомила меня со своей бабушкой, крепкой старушкою с ясными глазами, на которую она удивительно похожа; с матерью, мастером маслозавода, и иногда вечерами я пил у них чай с вареньем или молоком. И тревога, потихоньку начавшая было овладевать мною, совсем исчезла из сердца: ведь всё шло так прекрасно! Только бабушка иногда, слушая меня, щурилась и грустно качала головой.

Однажды солнечным днем в конце августа, когда палит позднее солнце и выжигает дожелта листья, я пришел к Валиному дому. Скучно было сидеть в выходной в своей каморке, и как Дементьич ни уговаривал идти на рыбалку, я не согласился, — прямо больно стало от одиночества. Как же я дальше без неё? — такая тоска...

Постучал в дверь — никто не ответил, не открыл. Спустился с крыльца, постоял в раздумье и даже вздрогнул, когда услыхал её голос:

— Иди сюда, Гена!

Голос доносился из огорода. Я поглядел туда и увидал её. Она стояла, опершись на забор; круглое лицо её улыбалось, ветер распушил длинные волосы. Ягоды рябины, нанизанные на нитку, словно бусы, раздавились там, где она касалась изгороди, и белое ситцевое платьице с васильками запачкалось соком.

— Горох убираем, — сказала она. — Помогай, если хочешь.

— Не слушай её, Гена, — послышался бабкин голос. — Отдыхай, успеешь наробиться-то.

— Если хотите, я могу помочь.

— Ладно, не надо! — Валя махнула рукой. — Сами управимся.

— Пойдём, Валюша, в кино, — предложил я. — Французский фильм «Парад» с участием популярного комика Жака Тати. У меня Дементьич вчера на него ходил. Сегодня я спросил, понравилось ли. Он думал, думал, потом почесал плешь и полез в свой сундук — огро-омный такой сундук у него есть. Вытащил оттуда три воздушных шарика, надул их, связал вместе и повесил над крыльцом — жёлтый, синий и зелёный. Так разволновался — даже суп не доел. Пойдём, Валюша!

— Интере-есный он у тебя, — протянула она. Оттолкнувшись от изгороди, крикнула: — Мама, я пошла!

— Ну, Валентина, — заворчала мать. — Всё бы ты бегала, прыгала! И не побудешь с нами. Гляди, как хорошо сегодня, работал бы да работал.

— Не шуми ты, — сказала бабка. — Ты, Геничка, не обращай внимания — это она ревнует. Идите, робяты, гуляйте. — Она подмигнула мне.

Валя выбежала из огорода и, повязав шею кудрявым стеблем гороха, коснулась моих щек испачканными своими руками.

— Не надо, не надо, — слабо сказал я.

Она заглянула мне в глаза, рассмеялась и убежала в дом.

Солнечные зайчики скакали по траве, лежала у моих ног порвавшаяся нитка рябиновых бус, пахло старой тучной травою и сухим, выгорающим на последнем солнце деревом; синеглазая бабка, размахивая ворохом гороха, что-то кричала мне из огорода.

«Неужели, — думал я, — неужели ещё каких-нибудь два месяца назад я мог всерьез предполагать, что существует какая-то другая жизнь? Не знаю, как для кого, а мне никакой больше не надо».

По дороге из кино мы заглянули в городской сад. Сели там на лавочку, и я сказал ей то, что уже давно собирался сказать:

— Я люблю тебя, Валя.

— Что ты, Гена, ей-богу... Так, сразу... — Она тихо засмеялась, отсела на конец скамейки и, посмотрев на небо, спросила:

— Видишь облако?

— Что мне до облака? Я тебя люблю, говорю! Впрочем, облако вижу.

— Хочешь, я по нему босиком пройду?

— Как... босиком? По облаку-то? Это почему ещё? — растерялся я.

— А я люблю по ним бегать утрами. Солнышко взойдёт, сверху их осветит — они прямо полянки золотые. И ноги после них как в росе.

— Люблю тебя, Валя, — снова сказал я. — А человеку не дано по облакам бегать. Это против физических законов тяготения.

— Мне-то что до них? — Валя закинула голову, обхватив её сплетёнными сзади руками. — Я вот летаю, например. Сладко-то как! Я тебя тоже люблю, Гена.

— Правда, что ли? Ах, Валя, любимая, и мне бы сейчас полететь куда-нибудь!

— Хочешь, научу? — она повернулась, прижалась ко мне.

— Хочешь?

— Ты специально меня разыгрываешь? — тихо спросил я. — Обманываешь, да?

Она поджала губки и ответила:

— Ну, вот что, Гена. Отношения теперь между нами серьёзные, может быть, и жизнь вместе жить, так знай: я никогда не вру. Я правда, Гена, летать умею.

И знаете, Олег Платонович, я не удивился. Даже обрадовался скорей. В самом деле, что же это такое: живу где-то на отшибе, и всё равно, куда ни посмотри — какая-нибудь выдающаяся особенность, но сам я к этому никоим образом непричастен. А тут, подумать только, любимая девушка, можно сказать, невеста, обладает столь удивительным качеством! И как же прекрасна должна быть жизнь с подобным чудесным существом!

— Полети! Ну, полети! — попросил я.

— Нет, не надо сейчас. Потом как-нибудь. — Она вдруг погрустнела, опустила голову.

— Что с тобой?

— Забоялась. Вдруг ты меня разлюбишь?

— Вот это чепуха! — страстно сказал я. — Ведь что такое полёт? Это сердце летит в небо, это танец его, воздушное лёгкое кружение. Душой исполненный полёт, как выразился великий поэт.

— Это у меня от бабушки, — промолвила Валя. — Она в молодости тоже любила летать. В крови, видно, у нас. И мама умела, пока меня не родила. Ты правда меня после этого не разлюбишь?

— Какой может быть разговор? — возмущение захлестнуло меня. — Да я после этого каждым прикосновением к тебе гордиться буду. А меня научишь?

— Посмотрим! — Она засмеялась, встала. — Пошли!

И мы поцеловались.

— Скажи, пожалуйста, — попросил я её, — почему у вас городок такой интересный? За каждой травкой можно какое-нибудь чудо встретить. Очевидное — невероятное, так сказать.

Она стала серьёзной, лицо её обрело значительность, и, как Дементьич, вскинув вверх палец, вдумчиво произнесла:

— Природа!

И теперь я, кажется, начал понимать мудрость Ваших слов о том, что не стоит, не следует искать какой-то магнитной жилы, специальных объяснений происходящему, необъяснимому. Оно всегда рядом, стоит вглядеться. Да только в том-то и дело, что не вглядываемся. Меня вот, можно сказать, случай с этим столкнул. А жил бы дома — даже и в голову не пришло бы предположить что-либо необычное, и только потому, что дома был определённый круг забот, в котором я вращался, и выглянуть из него было бы трудно чрезвычайно. Да и не только трудно, но и нелепо — как для себя, так и для других. Наверное, и у нас там есть что-нибудь подобное, но мы люди суетливые, а скрытое в глубине не терпит таких. Но твёрдо теперь знаю: оно вечно, как вечна природа и как вечно в человеке любопытство к познанию её. И никаких тут не надо искать магнитных жил, ибо это — везде.

В тот день я еле доплёлся до дому от избытка переполнявших меня чувств и прямо с порога объявил хозяину, что мы с Валей наконец объяснились. Он обрадовался, засуетился и сразу побежал куда-то собирать корчаги с чугунками под брагу и наливку. Так же он заявил мне, что завтра же надо отправляться к Максимихе Пахомовне свататься и договариваться, и не буду ли я против, если он прихватит с собой для компании водяного? Я ответил, что это мероприятие серьёзное, и очень, а водяного как человека я знаю мало, да и, сказать по совести, не очень-то ему доверяю: вдруг ему там ещё раз вздумается на мне покататься? В каком я виде тогда предстану перед невестой и будущими родственниками? Нет, здесь нужен человек солидный, внушающий безусловное доверие, и я рекомендовал Дементьичу кандидатуру Олимпиады Васильевны. В тот же вечер написал мамаше обстоятельное письмо о том, что встретил хорошую самостоятельную девушку и мы намерены соединить наши судьбы.

Пока я писал письмо, Дементьич затопил баню. Напрасно я отговаривал его, уверяя, что мыться на ночь глядя — безумие, потому что утром будешь чувствовать слабость. Он не понимал меня, удивлялся: «Как это, перед таким делом — да не помыться? Ой, Генко, Генко, неладно ты толкуешь. Ужо помою, помою...»

Надо сказать, что за время нашего жития дед баню не топил, а ходил вместе со мною в городскую. Мне было даже интересно, на что способна эта развалюха, кроме своих музыкальных упражнений. Это сомнение я высказал Дементьичу. Старик пососал ус и показал мне корявый большой палец: «Во как! В лучшем виде!» И опять убежал, зазвенел цепью у колодца.

Уже в сумерках мы с Дементьичем, вооружённые новыми вениками и мочалками, вступили в баню.

Горячий, знобящий пар её проникал даже в предбанник. Здесь же, в предбаннике, на полу лежало специально разложенное дедом свежее сено. В углу сложены были пчелиные соты, и мягкий, какой-то чайный запах воска и меда окутал голову. Этот же запах, только смешанный с пробирающим до костей зноем, исходил из недр и самой бани — она как бы млела в ожидании, когда зайдут в неё наконец люди и обретёт изначальный смысл само её существование. И ничтожным показалось мне в этот момент чудесное её баловство. Дементьич редко пользовался услугами своей бани, и дерево скучало по ласковой душе хозяина, как раньше скучало оно по убитому на войне его брату. Может быть, одиночество побуждало баню искать других путей общения с нами?

Старик счастливо загоготал и полез на полок. В густых клубах белело его изуродованное, ломанное медведем тело. Мы долго мылись, охали и вопили, когда тёрли друг друга жёсткими мочалками, задыхались и скатывались, потеряв силу после битья берёзовыми вениками, на лавку возле двери, там совали головы в кадку с холодной водой и благостно затихали. В один из таких светлых промежутков Дементьич сказал мне:

— Давай, давай, вникай потихоньку. Мне-то уж недолго. Всё тебе отпишу — владай тогда.

— Ну, что уж вы? — обиделся я. — Недолго, недолго... Вроде не болеете особенно. Чего недолго-то? И ничего мне не надо. Человек должен всё заработать своим трудом.

— Да разве в них, в доме да в бане, и в ином барахле, дело-то? Всё твое станет. Всё! Мне много успеть тебе показать надо. Да слово кой-какое сказать. Я тебя, голуба-душа, сердцем чую. Значит, не ошибся, не-ет!

— Спасибо вам, Егор Дементьич. Я вас тоже так люблю, верите ли...

Сладкий медовый берёзовый пар туго бился в стены замкнутого пространства, выходил между брёвнами наружу, и с улицы казалось, наверное, что баня дышала. Я прижался спиной к старому закопчённому дереву, раскинул руки. Кровь била в виски густо и устало. Огонь в каменке тоже густел, опадал.

— Отойди от стенки-то, — послышался голос Дементьича. — Весь в саже испачкался, дай-ко смою.

— Голова чего-то тяжёлая, — сказал я, опускаясь на лавку.

— А ступай в предбанник. Я тебе там и знакомство устрою, чтобы не скучно было.

Он отворил дверь, я вышел в предбанник. Старик просунулся вслед:

— Эй, насекомый! Да я не тебе, Генко. Есть тут... Яшка, эй!

Дверь захлопнулась, и тотчас я увидал летящего с потолка на тонкой паутине большого мохнатого паучка. Он остановился на уровне моих глаз и замер.

— Это ты, что ли, Яшка-то? — моя ладонь вознеслась к нему, и он медленно опустился на неё. Смело взбежал на кончик пальца и уселся, поворачиваясь из стороны в сторону.

— Ma-аленький ты... — другой рукою я хотел погладить паука, но он сразу съёжился и убежал с ладони вниз, к локтю.

— Не бойся ты, дурачок. — Голос мой обрёл вдруг стариковы интонации, и я почувствовал, как в пятке у меня легонько закололо. Я поднес Яшку к тускло горевшей в предбаннике лампочке и увидал, что одна из ножек на конце своём побелела и усохла. И стала мне понятна и боль в пятке, и смутные разговоры Дементьича насчет наследства, которое он собирается мне «отказать».

Я присел на корточки и замер тихо, словно боясь кого-то спугнуть. Задул ветер возле бани, выметая медовый запах, скрылся паук в своё гнездо, и думалось мне: придёт день...

И он пришёл. Вернее, вечер, когда мы втроём отправились свататься. Дементьич по этому случаю надел нарядную «визитку». «Визитками» в этих местностях называют пиджаки, кители, даже кофты; в данном случае это был тёмно-синий двубортный пиджак в полоску, видавший виды. Хотя о нашем приходе я заранее предупредил Валю, в доме, когда мы появились, поднялась суматоха. Наконец, все три женщины: бабка, мать Валентины и она сама, — принаряженные и раскрасневшиеся, сели перед нами. Дементьич потоптался и заурчал:

— У вас, значитца так, товар, а у нас, значитца так, купец. Вот, что хошь теперь, значитца так, то и делай! — И толкнул Олимпиаду Васильевну. Она постояла, постояла и вдруг тоненько заголосила:

Не было ветру, не было ветру, Да вдруг навеяло, вдруг навеяло, Не было гостей, не было гостей, Да вдруг наехали, вдруг наехали... Полна ограда, полна ограда, —

— грянули вслед мать с бабкой, —

Золотых карет, золотых карет...

Дементьич притопывал и мычал под нос: видно было, что слов он не знает.

Я взял табуретку, подошёл к Вале и сел перед нею. Она положила мне руки на плечи и поцеловала в губы.

— Эх, не по обряду! — крякнул старик, вытащил из бездонных галифе бутылку портвейна и поставил на стол. После этого на нас с Валей уже не обращали внимания. Сели за стол, стали пить чай и вино и говорить про жизнь. Бабушка принесла из чулана балалайку и, присев посреди горницы и положив ногу на ногу, поигрывала, а Дементьич, ухая и стуча начищенными по случаю сватовства сапогами, скакал вокруг неё. Иногда он что-то молодецки выкрикивал и начинал кружиться ещё быстрее, уперев руки в бока или размахивая ими. Мы вышли в сад. Луна светила уже, и звезды показались на небе. Слабый ветерок доносился от них.

— Ну, лети! — крикнул я.

Надо Вам сказать, Олег Платонович, что я целые сутки так и не сомкнул глаз в ожидании этого момента. Всё представлял свою невесту летящей, плывущей к легкому месяцу. Иногда и себя я видел рядом — руки наши переплетались, взметаясь кверху, воздух свистел в волосах, и холодные его струи падали мимо нас на залитую светом землю. И вот теперь состояние моё было нетерпеливо-восторженным. Но тревога, тревога пряталась вокруг нас: поздним ли кузнечиком поскрипывала в траве, дальним ли криком птицы долетала из леса?

— Лети! — сказал я. — Лети!

Она умоляюще поглядела на меня, выпустила мою руку — и поднялась в воздух. Платье её взвилось колоколом и ударило меня по лицу. Я поднял голову — и волосы мои встали дыбом. Как объяснить охвативший вдруг ужас перед явлением, которое только что готов был принять? В сущности, ничего страшного не происходило: просто она летела. Но в эту сизую ночь полнолуния, под хриплое пение и грохот сапог Дементьича, доносящиеся из избы, я не увидел ни легкого танца эльфа, ни свободного полёта птицы, ни даже парения космонавта, освобождённого от законов тяготения; нелепо вздрагивающее человеческое тело тяжёлыми изгибами и толчками поднималось вверх, руки беспомощно плескались по бокам. Мучительное усилие судорогой изломало губы, взгляд был туп и мерцающ. «Невкоторый народец», — снова припомнилось мне. Дикий гай птичьей стаи обрушился с невидимых облаков. И пронизала и пригнула меня к земле догадка, что глупостью и бредом были мысли о возможности тихой совместной жизни с существом, не похожим на других. Нет, лучше не встречаться человеку поздним вечером или глубокой ночью с тем, что он не в силах объяснить себе, и самое непереносимое — это когда таинственное, непонятное обнажается воочию в том, кто стал уже тебе родным. Пока это непосредственно не касалось меня — водяной, Хухрино пение, чудачества хозяина, — я готов был принять даже и то, чего не понимал. Теперь же... Может быть, остановись я тогда, пережди какое-то мгновение — и я действительно, как сказал Дементьич, стал бы счастливейшим из смертных. Но, видимо, взгляд мой на протекающую рядом жизнь не был достаточно широк для того, чтобы приблизиться к окружающей нас великой тайне природы; и ведь знаю, что есть, есть люди, способные к этому подвигу, — может быть, и Вы из их числа, Олег Платонович, а я... я бежал — глупо, спотыкаясь, оставив любимую свою в темноте, одну...

Я был уже дома и переживал происшедшее, лёжа в кровати, когда вернулся хозяин. Он зажёг на кухне лампу и подошёл ко мне. Я прикрыл глаза, притворяясь спящим, но видел, как горестно он покачал головою, вглядываясь в моё лицо; затем, горбясь, ушел к себе. Вскоре я уснул.

Утром пришёл на работу, и первыми словами, которые услыхал от Олимпиады Васильевны, были:

— Ты куда вчера девался? Заболел, что ли?

— Да. Приболел немножко, — солгал я.

— А-а! А я думала, поссорились. Валюшка-то сама не своя домой пришла, лица на ней не было. Мимо нас прошмыгнула к себе в комнатушку; тут бабка с матерью забегали, смотрим — что-то неладно. Ну, и сами стали собираться. Говори давай правду: поссорились?

Я не ответил, и сам спросил:

— Скажите, Олимпиада Васильевна: её мать с бабкой были замужем?

— Не знаю, не скажу, — солидно ответила она. — Это надо по анкетной части где-нибудь узнать. Как, поди, не были: откуда-то ведь она появилась? Да, бабкино-то пенсионное дело я помню. Был, был у неё муж, здешний печник, Степаныч Максимов. Я его и сама знала. Зачем это тебе?

— Так. Интересно.

— Ну и правильно. Про родственников невесты знать полагается. Так поссорились, что ли?

Я пожал плечами.

— Нет, так просто. Пойду, дойду до них.

— Верно, верно! — зачастила Олимпиада Васильевна. — Ступай помирись, да и бабку с матерью утешь, а то они, поди, сами не свои.

Я вышел из собеса и пошел к Валиному дому. Постучал. Вышла бабка. Глаза у неё были красные, запухшие, губы сурово сжаты.

— Чего тебе, молодец? — сухо спросила она.

— Валю, пожалуйста, позовите.

— Нету нашей Вали, уехала. Побежала утром к завстоловой. взяла отпуск без содержания и уехала.

— Куда?

— А не велела говорить. Никогда, мол, больше сюда не вернусь. Она и заявление на расчёт у заведующей подписала, просила мать документы выслать.

Бабка прислонилась к столбику крыльца, заплакала. Потом обернулась ко мне и сказала:

— А ты не ходи сюда боле. Нечего делать. Ступай, ступай.

И ноги понесли меня обратно в центр. Придя на работу, я сел за свой стол, как провалился куда-то, и очнулся лежащим на полу, а Олимпиада Васильевна брызгала мне водой в лицо. Суетились сотрудники, товарищ Тюричок названивал из нашего кабинета по телефону в больницу.

Болел я дома, целых две недели. Вчера первый раз вышел на работу. Всё по-старому, будто ничего не произошло. Но, когда шел я обратно домой, по дороге завернул на плёс, на танцплощадку, где встречался с милой Валентиной. Так же играла над обрывом гармошка, облетали листья с рябин, и я думал, облокотясь на перила пятачка: «Где ты, любимая моя? Где ты — облако, золотая полянка?»

С приветом

Тютиков

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Здравствуйте, уважаемый Олег Платонович!

Пишу глубоким октябрьским вечером. Долгими стали наши разлуки: всё реже мы пишем друг другу. То ли житейские суеты закрутили нас, то ли охладели отношения, как неизбежно это бывает, когда люди давно не видят друг друга.

За письма Ваши спасибо. Настоящим уведомляю также, что в жизни моей произошли значительные перемены. Но начну всё по порядку. Порядок тут условный, конечно, так как любое из случившегося можно поставить и на первое, и на второе, и на третье место.

Во-первых, заболел мой хозяин, Егор Дементьич. Лежит в больнице: что-то с сердцем. Я к нему хожу примерно раз в неделю — не оставлять же старика! — ношу ему передачи, то, другое. Но он неразговорчив, угрюм, смотрит всё в окно и отвечает невпопад. Такие-то дела с хозяином. Впрочем, с бывшим хозяином, так как —

во-вторых, я получил жилплощадь. Стараниями товарища Тюричка райисполком выделил мне как молодому специалисту комнату площадью 14 кв. м в двухэтажном доме. Дом с удобствами, есть холодная вода и канализация, отопление пока печное, но обещают со временем построить котельную. Товарищ завсобесом, Аким Павлович, договорился в леспромхозе, и мне каждый год будут выделять машину дров. На новоселье были все сослуживцы во главе с заведующим. Я постоянно открываю всё новые и новые грани незаурядной натуры этого человека: ведь он не только всё время выводит наше учреждение в число передовых по району и области, но и обладает массой других талантов. Как он, например, исполнял на новоселье русские народные песни, какие произносил шуточные тосты! А забота о подчинённых — взять хотя бы меня... И такого мнения о нём буквально все окружающие. В особенный же восторг от знакомства с ним пришла моя мамаша, потому что —

в-третьих, она приехала. Поводом для её приезда явились, в основном, две причины: письмо товарища Тюричка, в котором он выражал беспокойство по поводу моей личной неустроенности и некоторых иных обстоятельств, мешающих мне, по мнению Акима Павловича, наладить здоровый быт; второй же причиной было моё собственное письмо, в котором я выражал намерение жениться. Мероприятие это, как Вам известно, успехом не увенчалось, и мамаша убеждена, что к лучшему, ибо дома у неё есть на примете очень самостоятельная девушка, с которой она хочет меня познакомить. Эта девушка тоже, как и я, имеет среднее специальное образование и работает инженером по кадрам. Первым шагом, предпринятым мамашей по приезду, была сдача ею в закуп всех приобретённых мною здесь томов с письмами классиков. На вырученные деньги она купила мне голубую в полоску рубашку по цене 9 руб. 24 коп., — по общему мнению, этот предмет туалета очень подходит к моему синему костюму.

На работе дела обстоят отлично. Я постепенно завоёвываю авторитет среди сотрудников, и со мной даже советуются по спорным финансовым вопросам.

Однако скучно, дорогой мой друг! Недавно я, сказав мамаше, что пошёл в клуб играть в шахматы, посетил старый дом, где мы жили с Дементьичем. Никто не встретил меня. Двери заперты на замок, тихо в огороде, не виднеется в лугах старый мерин Андрюха: то ли туман скрыл его, то ли сам он ушёл куда-нибудь подальше от покинутых хозяином мест. Я постоял немного, но было холодно, притом мамаша просила не опаздывать к ужину...

Какая осень на дворе! Грязь, слякоть, листья уже гниют, по утрам заморозки, и я надеваю демисезонное пальто. Сегодня по дороге на работу вспомнились читанные когда-то строчки поэта, посвященные этому времени года — не помните ли и Вы их? —

Суровой осени печален поздний вид, Но посреди ночного небосвода Она горит, твоя звезда, природа, И вместе с ней душа моя горит...

1980

МАТВЕЕВ Андрей Александрович

1955

Частное лицо

Наташе

Часть первая

...Что-то, где-то, как-то (давно написанный рассказ), что-то, где-то, как-то (так нигде и не напечатанный рассказ), что-то, где-то, как-то и никак (в чем и была его суть, только вот почему именно сейчас вспоминается всё это?). Остаётся многоточие, стрекозы чертят июльский воздух, странные пируэты, высший стрекозиный пилотаж. Вот одна зависла над ближайшей клумбой с оранжевыми и лилово-пунцовыми цветочками (как они называются? хотелось бы знать), крылья превращаются в радугу, что-то, где-то, как-то, стрекоза дергается, взмывает вверх, делает круг над клумбой и ещё раз зависает, только уже выше, потом вновь дёргается, вновь взмывает, и всё это достаточно странно для толчковой ноги, для первого удара, для дефлорации, для всё того же что-то, где-то, как-то (давно написанный рассказ), что-то, где-то, как-то (так нигде и не напечатанный рассказ), что-то, где-то, как-то и никак (но стоит ли вспоминать, в чем была его суть, когда намного приятнее смотреть на след от стрекозы, невидимый, но всё ещё явный?). Толчковая нога, первый удар, дефлорация. В общем, не более чем игра ума. Пролог к ещё не написанному роману. Жаркий июльский полдень, клумба с оранжевыми и лилово-пунцовыми цветочками, стрекоза, мелькнувшая во времени (тут, по идее, и должно начинаться само действие, хотя лучше, может, начертать «действо», но слово это слишком театрально и более того — декоративно. А действие должно начинаться словами: «Они говорили о смерти Романа...» Именно, что с большой буквы, никакой смысловой двусмысленности. Роман как имя. Они сидели за небольшим, круглым, старым дачным столиком, естественно, что без всякой полировки, просто когда-то чёрный, а ныне уже выгоревший до буро-коричневого цвета, с многочисленными следами от блюдец, чашек, пепельниц и сигарет столик, нависающие виноградные гроздья, виноград ещё зелёный, неспелый, но ягоды крупные, листья же большие, глубоко-зелёного цвета, сень, тень, птичий пересвист за домиком, домиком-домом, старым, кирпичным, двухэтажным, шестиквартирным, а может, не шести, может, четырёх, но до домика-дома метров десять по дорожке, усыпанной крупной морской галькой, — как её, интересно, везли сюда от самого моря, в гору, километра четыре, наверное, хотя, может, не четыре, может, не больше двух, это просто кажется, что четыре, словесная и синтаксическая вязь, вязь-грязь, грязь-болото, а они должны сидеть за этим маленьким круглым столиком когда-то чёрного, а сейчас буро-коричневого цвета, на старых венских стульях с гнутыми расшатанными спинками и говорить о смерти Романа. Именно так, именно с прописной, то есть Романа как некоего «я», неизвестной личности, человека во плоти и крови, который был, и вот — да, душа его воспарилась, а тело стало прахом. Тут надо бы закрыть скобку)...

Их четверо, один из них — это я. Точнее, не я, а как бы «я», то есть нечто персонифицированное, отчего-то, пусть и поверхностно, но схожее со мной. Впрочем, именно отчего-то и лишь схожее. Напротив сидит мужчина лет тридцати, с чёрной курчавой шевелюрой, загорелый, лицо чуть смазано, но если сделать фокус порезче, то можно увидеть, как появляются глубоко посаженные глаза того цвета, что называют карим, вот лоб прорезала морщина (так и хочется написать — решительная), капризная линия губ, крупный, массивный нос, именно в таком порядке, а ветер вдруг задул с моря, зашевелились виноградные листья, задышали, сень-тень, пересвист птиц где-то за домиком-домом, с мужчиной всё ясно, поехали дальше. А дальше, то есть по левую руку от мужчины с крупным, массивным носом и глубоко посаженными глазами — женщина (ну а как иначе? иначе ведь просто никак!), ростом выше среднего, широкая в кости, большебёдрая, уже явно рожавшая, лицо пока ещё тоже смазано, видно лишь, что она очень загорела, а купальник (две узкие чёрные ленточки поперек тела) смотрится отчужденным от её полной фигуры. Раз-два, наведем объектив на резкость. Весь фокус в фокусе, сень-тень, пересвист птиц, время пошло за полдень, ветер утих, лицо становится резким, да и как иначе, когда объектив наведён на резкость? Первое: волосы пепельного цвета (волосы не густые, такие ещё называют «жидкими»), глаза (странное совпадение) серые, форма глаз необычная, нос маленький, но правильный, рот большой, зубы белые и неровные. Да, лоб высокий. Карточка заполнена. Особые приметы? Особых примет, по крайней мере, на лице, нет. — А это? — спрашивает она и показывает себе за правое ухо. Что там? А, шрам... Давно, ещё маленькой была. — Значит, особые приметы: давний шрам за правым ухом (на лице действительно нет), небольшой, сантиметра два длиной. Шея длинная, плечи покатые, грудь, чуть подхваченная одной из двух черных ленточек, вполне под стать её крупному (повторюсь) телу, загар ровный, интенсивно-коричневый. Тут её зовут из дома, она встаёт и идёт по дорожке (трюк необходим, чтобы проявить её ноги, что же, они полноваты, но красивы — красивые, крепкие, полноватые ноги, всё, что может заинтересовать, — запечатлено) и возвращается (а что ей там, у дома, делать?) через несколько минут. Уф, можно перевести дух. Сень-тень, тень-сень, за маленьким круглым столиком, на старых венских стульях, вчетвером. На столике пепельница, две пачки сигарет, коробок спичек, зажигалка, тарелка с персиками, персики небольшие, но спелые, надо отметить, что из своего (то бишь хозяйского) сада, что ещё? Да, большой глиняный кувшин с водой. Просто вода. Просто чистая, холодная вода. Два круглых, тонкостенных стеклянных стаканчика. Ст-ст, стеклянных стаканчика, игра согласных, два язычка играют в поцелуе, но надо идти дальше по кругу.

Дальше, естественно, сидит ещё одна женщина. Но это не жена моего «я-подобия», хотя сделать её женой проще всего. Но это именно знакомая, причем — случайная, не подруга, не любовница, пришла и уйдёт, вот-вот уйдёт, встанет из-за стола, скажет всем «до свидания» и уйдет. Случайная знакомая из местных, познакомились (знакомая-по-знакомились) только вчера: одна, скучно, разговорились, живёт рядом, чего бы не зайти, не посидеть за круглым небольшим столиком когда-то чёрного, а ныне буро-коричневого цвета? Загар у неё тоже буро-коричневый, лицо смазливо, но несколько вульгарно, хотя, может, это именно сейчас кажется так, сейчас, когда я решил, что женщина эта — явление здесь чисто временное, а может, и более того — моментно-мгновенное (сень-тень, пересвист птиц за домиком-домом), стоит ли проявлять её лицо подробнее, стоит ли наводить на резкость и настраивать фокус? Нет, встала, ушла, сказав на прощание «до свидания», так что не четверо, уже трое, места больше, можно устроиться поудобнее.

Мужчину зовут Саша, Александр Борисович, Ал. Бор. Он москвич, коренной, из Кунцево. Женщина — да, это его жена, Марина, Мариша, Маринка. И ещё есть дочь Машка. Девятилетняя упитанная секси с ободранными ногами. Сейчас в гамаке под орехом. Большой развесистый орех, это вам не развесистая клюква! Гамак качается, верёвки поскрипывают. Марина местная, здесь живет её мать. Отец давно умер, а мать живёт с дедом, старым греком, старым крымчанином (вот оно, место, где всё это было, — Крым. Такой полуостров. Когда-то там было очень хорошо), старым рыбаком, а ныне просто старым, больным человеком. Его зовут Николай Васильевич, фамилия у него Костаки. Фамилия известная, но к тому этот Костаки никакого отношения не имеет. До замужества Марина тоже была Костаки, хотя отец у неё украинец. Был. Был украинцем. Мать — полурусская-полугречанка. Интересно перевоссоздавать, интересно переделывать то, что было, но было не так и не тогда. Берёшь и суёшь всё в один большой мешок, завязываешь и трясёшь, долго-долго, шурум-бурум, сень-тень, тень-сень, шурум-бурум. Развязываешь мешок и начинаешь доставать из него. То, да не то, так, да не так, тогда, да не совсем. Опять ветер, опять с моря, опять шелестят крупные виноградные листья глубоко-зелёного цвета. У Саши фамилия нерусская, да и сам он нерусский. Фамилия у него еврейская (Штеренберг), а сам он еврей. Хотя, может, и не чисто еврейская, а с немецким акцентом-налетом. Но суть не в этом, он еврей, жена у него частью гречанка, частью русская, частью украинка (ещё одна часть где-то затерялась), а герой русский. По паспорту. Впрочем, как и всё в этой стране. Ведь было иго. Триста лет татары совместно с монголами употребляли славянок, а в герое ещё есть кровь польская, немецкая и — говорят — даже шведская. Но по паспорту он русский. Как и все в этой стране. Я имею в виду, все русские. Все русские в этой стране по паспорту русские. Убойная логика. Раньше бы сказали — убийсвенная. До развала языка, до его полисемантизма. Язык — гермафродит, он и она, и всё одновременно. И нормы постоянно меняются, язык слабо нормирован. Саша — еврей, Марина — гречанка/украинка/русская, ещё одна часть потеряна, герой — уже было сказано.

Они сидят за небольшим круглым столиком когда-то черного, а ныне буро-коричневого цвета, со следами (многочисленными) от чашек, блюдец, пепельниц и сигарет. На столе тарелка с маленькими, но спелыми персиками (ах, ты мой персик, сказал бы я ушедшей четвёртой, если бы сюжет стал развиваться иначе, ум-м, ответила бы она, томно сощурив глазки), два тонкостенных стеклянных стаканчика (ст-ст, игра согласных в поцелуе), кувшин (именно, что кувшин) с чистой, холодной водой, две пачки сигарет, коробок спичек, зажигалка и пепельница. Сидят и говорят о смерти Романа.

Точнее, говорят они. Точнее, не говорят — рассказывают. И не они, а один Саша. Марина всё это знает, Марине это рассказывают со вчерашнего вечера, Марина уже устала всё это слушать, но — ведь Мариша ангел — послушно остается за столом, теребя верхнюю из двух чёрных ленточек купальника. Мужа надо слушать, мужья любят, когда их слушают, мужья чувствуют, что они интересны своим женам, и это утверждает их как личность. Или личностей? Ненормированность языка — натянутый лук для прозаика. Вот тихо дзинькает тетива, вот стрела — куда? В центр мишени или в молоко? В белый свет или в самое яблочко? В чисто поле или в лягушку-царевну? Скинет шкурку и станет прекрасной девственницей, ожидающей своего принца. Но только если стрела попадет в цель, а если нет?

Сень-тень, тень-сень, опять ветер дует с моря, опять шелестят виноградные листья. Роман, Сашин приятель из местных, в такой же вот день, в такую же сень-тень, поехал по трассе в сторону Севастополя, то ли в Форос, то ли в Кастрополь, поехал рано-раненько, не один, с клюшкой, то бишь с телкой, то бишь с девкой, то бишь с девахой, похожей на ту, что вот только что ушла, — они все здесь друг на дружку похожи, этакие плотненькие пупырчатые огурчики, приятно взять в руки и с хрумканьем откусить (ум-м, говорит она в ответ одними губами, показывая самый кончик маленького розового язычка и томно скашивая — уже не опуская, а именно скашивая — глазки), решили, видимо, поразвлекаться на природе, говорит Саша, кушая очередной персик. А Роман был с похмелюги, жуткой, тут что-то с башкой у него и произошло, может, удар, проще говоря, кровоизлияние, может, что ещё, только руль не удержал и в поворот не вписался, а трасса утренняя, машин мало, шел на лихой скорости, машина в парапет, девка-деваха дверку-то открыла (как только? никто не знает), её на дорогу и швырнуло, покалечило всю, руки-ноги ободраны, похлеще, чем у нашей Машки, башка сотрясена, лицо всмятку — пузырь один большой, но жива, чёрт бы её побрал, а Роман... Машина через парапет, а там лететь...»

Саша машет рукой, а я вижу, как зависает маленький «жигулёнок» в нескольких метрах над парапетом (ну будто та стрекоза, что над клумбой с оранжевыми и лилово-пунцовыми цветочками без названия), а потом вниз. Что же дальше? Каждый может себе представить. — Не езди с похмелья, — говорит Марина. — Лучше просто не пить, — говорит редко пьющий Саша. — Тебе лишь бы спорить, — обижается Марина, поправляя верхнюю из двух чёрных ленточек. — Вот сейчас поедем медленно и узнаешь, — парирует Саша и идёт выводить из гаража машину. — Ты поедешь с нами на пляж? — спрашивает Марина.

2

Пора окончательно переходить к третьему лицу. Прыг-скок, через лог. Путанность-запутанность. Два клоуна, Бим и Бом. Два теннисиста, мяч над сеткой, уимблдонский турнир кто знает какого года. Третье лицо. Он, о нем, ему. Ему-кому. Кому-тому. Приём избитый, но что-то в нём есть, по крайней мере, мне он еще не надоел. Курсив, скобки, разрядка, перескок с лица на лицо. Прыг-скок, перескок. Бедные корректоры и наборщики, бедные редакторы. Всё правильно, только последовательность не та, надо бы в обратном порядке, но, впрочем...

Но, впрочем, уже после многоточия, надо как-то объяснить, что всё же происходит. Что и когда. Скажем так: герой только что, прямо на глазах, перевоплотился (можно ещё: трансформировался) в третье лицо и жарким июлем 1981 года (а почему нет? ведь это было не так уж и давно) оказался в Крыму. Приехал зализывать раны. Взял билет на самолет — и в Крым. (Было такое место, в котором не так уж и давно — тут ввернём оборот «в общем-то» — было, в общем-то, хорошо). Как уже сказано, приехал зализывать раны. История простая, ушла жена. Вполне вероятно, что к другому. Который намного лучше. Богаче. Респектабельней. И — надёжнее. Трынь-брынь, оторви-брось. Жена была первой, второй ещё не завёл. Больше она упоминаться не будет, по крайней мере, на десятке последующих страниц, хотя, может, уже завтра всё изменится. Проза как игра, правила в которой не всегда соблюдаются. Точнее — правила устанавливаешь ты сам. Ещё точнее — правила устанавливает сама проза. Так вот, его бросила (оставила, покинула, отшвырнула, хильнула и прочая, прочая, прочая) жена (ласточка, жаворонок, соловей, зайчик, ангел, нежный друг и тому подобное). Бывает, и достаточно часто. В этом случае остаётся одно: расслабиться, развеяться, переключиться, переждать, отчего-то всплывает слово «передрыгаться». И — передрыгаться. На пляже, в воде, на набережной, где угодно. Прийти в себя, найти себя снова, пришить утраченную тень. Тень-сень, сень-тень, пересвист птиц за домиком-домом. Кувшин, два тонкостенных стакана, поцелуй согласных. Из аэропорта — на троллейбусе — в Ялту. В Ялте — на автостанции — ярмарка хозяев. Одиноких берут не очень, лучше с женами, с женами, но без детей, одинокий может кого-нибудь привести: ведь юг, Крым, море, захочется потрахаться (посношаться, подолбиться, по), а с кем — найти всегда можно, придёшь, приведёшь, хозяевам и беспокойство. От детей, между прочим, тоже, они шумят, галдят, плачут, отказываются спать днём, наводят шухер. Лучше, чтобы он и она, и печать в паспорте, в одном и в другом. Так спокойнее. Но ему повезло. Выплыла из тени необъятных размеров старуха-великанша (необъятная великанша, то есть мало того, что широкая, но и высокая, но и — да толстотой-то это уже не назовёшь), отчего-то вся в чёрном, со здоровенным посохом-клюкой, и нос у неё был такой же клюковатый, да и глаза какие-то клюквенно-клюкнутые, и прямиком его и загребла одной лапищей. Спросила только: — Вести себя как будешь, тихо? — Он, уже замаявшись на жаре, на чертовом солнцепеке, размягчённый перелётом и переездом, с чем-то сосущим и режущим в желудке, просто припал к этой глыбе.

— Иди за такси, — сказала глыба, — ноги плохо ходят, на такси поедем.

Выстояв добрых полчаса в очереди, постоянно озираясь по сторонам в опасении, что старуха передумает, исчезнет (а может, её, старухи, и просто не было?), он наконец водрузился в нечто волгообразное с шашечками и подкатил к тому месту, где оставил старуху и свои вещи. И то, и другое было в сохранности, старуха уселась на заднем сиденье, вещи погрузили в багажник, и машина запетляла по улицам куда-то в гору.

— От моря далеко? — спросил он, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

— Зато душ есть, — здраво ответила старуха и замолчала, глядя в окошко.

За окошком были дома и домики, особняки и особнячки, цветы, деревья и кустарники, местный и приезжий люд (что было хорошо различимо по загару и по одежде), а также море, которого он не видел, но которое явно присутствовало во всём, что сменялось за окнами машины. Наконец они затормозили и подъехали к двухэтажному кирпичному дому.

— Нет, это не здесь, — сказала старуха, с трудом выбираясь из машины, — здесь хозяева, — и мотнула клюкой-посохом куда-то в сторону. Он посмотрел в указанном направлении и увидел, что среди всяческих густых зелёных насаждений виднеются некие беленькие домишки — сарайчики, малухи, летовки, как их ни назови, суть та же. Старуха бодро уковыляла, попросив не отпускать такси, он тем временем достал вещи из багажника и стал ждать, совершенно запарафиненный и раздрыганный, потный, грязный, голодный, с изжогой в желудке и тоской в сердце. Тут появилась старуха, только уже с хозяйкой — невысокой женщиной в возрасте, удивительно приятного, интеллигентного вида. Судя по всему, она развешивала белье — на шее висела бечёвка с прищепками.

Пожилая дама внимательно посмотрела на него, почмокала отчего-то губами и как бы выкатила изо рта (как карамельку или орешек) первую фразу: — Вы надолго?

— Дней на двадцать, а может, и больше. — Если один, то дороже, не два пятьдесят, а три рубля. — В день? — Конечно, и деньги вперед! Он тут же отсчитал хозяйке деньги. — Ещё десятку, — утробно сказала старуха, — куртаж. Он дал старухе десятку и ещё пятёрку, чтобы расплатиться с таксистом, а сам, подхватив вещи, двинулся за дамой, двинулся какой-то нетвёрдой, покачивающейся походкой, но — слава Богу — идти всего ничего, метров десять-пятнадцать (потом он вымеряет расстояние точно, и получится, что между двором большого дома и тем местом, где стояла его мазанка, малуха, времянка, летовка, всего двенадцать с половиной метров, из которых часть пути занята тем самым старым столиком когда-то чёрного, а ныне буро-коричневого цвета, да четырьмя — иногда их становилось больше, но никогда — меньше, старыми же венскими стульями), дама (всё же так говорить и приятнее, и точнее, чем пожилая, милая женщина) открыла ключом почти сплошь застеклённую дверь и показала ему маленькую комнатушку с двумя кроватями, столиком, тумбочкой и двумя стульями. — Кто-нибудь тут ещё будет жить? — спросил он. — Наверное, — удивленно ответила дама, а потом добавила: — Ваш паспорт, пожалуйста, — и как бы извиняясь, — прописать надо.

— Да, да, пожалуйста, — и он протянул паспорт. — Располагайтесь пока, — сказала дама, — я скоро приду. — Он бросил вещи на постель, вышел из домика и сел на табуретку, стоящую под большой сливой. На душе было паршиво, вот только отчего? Нет, совсем не из-за того, что... Да, правильно, один, пусть ещё каких-то два месяца назад... Всё это чепуха, просто устал, нервы ни к чёрту, а тут вдруг отпустило, да и как иначе: небо (голубое, с чуть палево-зеленоватым оттенком), горы (Ай-Петринская яйла, вот она, сразу за домиком, нависает тревожной тенью, гонит мрак и прохладу), море (его не видно, но он-то знает, что оно внизу, он его уже видел, пока ехал из Симферополя, горы отступили, и что-то розово-синее возникало на несколько минут, заливая собою весь горизонт), да и дышится здесь совсем по-другому, и слышны редкие звуки машин, что проезжают улицей неподалёку от дома. Но паршиво, а спелые сливы висят слишком низко над головой, интересно, их можно есть? Впрочем, вопрос надо уточнить: можно ли их есть бесплатно или надо доплачивать хозяйке отдельно? Не забыть бы спросить, в таких вопросах он всегда скрупулёзен (точнее сказать, дотошен, хотя жена говорила, что он просто зануда, и это тоже вписала в счёт). Раздеться бы, принять душ, лучше холодный, хотя откуда здесь горячий, откуда здесь вообще горячая вода, ведь дом-то, скорее всего (тот, кирпичный, на шесть или четыре квартиры — поди, разберись), не благоустроен, хорошо, если газ есть, но холодный душ — это то, что сейчас необходимо... — Ну и как вам у нас? Он даже не заметил, как подошла хозяйка. — Паспорт я верну завтра утром, чаю хотите с дороги? — Да, но вот если бы сначала в душ...

Она смущенно засмеялась и как-то нелепо взмахнула руками: — Да, да, что вы, я совсем забыла, вот он, рядышком, — и открывает дверь в небольшую деревянную кабиночку. — Вода, должно быть, уже нагрелась, накачали с вечера... — Отлично, а потом можно и чай.

(Можно, можно и возможно, воз ос, освоз, почти освод, общество спасения на водах, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, вода же не очень тёплая, но и не совсем холодная, как раз то, что нужно, намылиться, смыть дорожные пот и грязь, самолет летел три часа, потом ещё три часа езды в троллейбусе, потом ещё два часа на солнцепеке, итого восемь, а учитывая час в Симферополе, то девять, полный рабочий день плюс час на обеденный перерыв, освоз, освод, от плавок напрело в паху, намылить получше, потом не забыть смазать детским кремом, какого чёрта она ушла, что ей так не нравилось? Ну её к дьяволу, пущусь сейчас во все тяжкие, вот обсохну после душа, попью чайку, поем где-нибудь и пойду на набережную, девок кадрить, там должны быть хорошие девки, они прогуливаются и ждут, кто бы их закадрил, так отчего бы не я? Гоп-стоп, освоз-освод, где тут закрывается вода?)

— Вы кто? — спросила его маленькая упитанная девочка с ободранными коленками, сидевшая на уже (всё же быстро осваивается человек) как бы его табуретке под как бы его сливой. — Новый жилец? — А ты кто? — Я — Маша. — Ну и что ты здесь делаешь?

— А мы к бабушке на лето приехали, мама, папа и я. — Откуда? — Из Москвы.

«Будет весело, — подумал он, — полный дом народа, да ещё три рубля за койку дерут, не отдохнёшь...»

— Ладно, я пошла, — сказала вдруг Маша, соскочила с табуретки и исчезла. Он зажмурился, открыл глаза, снова зажмурился. Всё начиналось как-то странно, точно сформулировать, почему, он не мог, но что-то чувствовалось, какая-то непонятная аура, что ли. А впрочем...

— Здравствуйте, — услышал он за спиной низкий женский голос того приятного тембра, что называют грудным, — вы наш новый жилец?

Тут надо бы сказать (написать), что он обернулся и увидел, и он действительно обернулся и увидел, а через десять (ну, может, пятнадцать минут — какой может быть хронометраж, ведь столько лет прошло) его уже вели в дом обедать и знакомили с мужем (— Саша, — сказал тот, рука твёрдая, крепкая, но ладонь мягкая, голос же уверенный, чуть барственный, хотя, может, это не барство, а капризность), а после обеда они все погрузились в светлые, цвета слоновьей кости, «Жигули» — на пляж. «Началось, — грустно подумал он, а потом: — странная всё же аура...»

3

Первая развилка дорог. Можно, конечно, пойти по прямой, но тогда далеко не всё будет ясно, хотя прямая, как известно, намного короче. А можно сделать круг и потом опять вернуться к развилке. Крым Крымом, море морем, яйла яйлой, но ведь в основе всего то, что было когда-то и о чём сейчас можно даже не вспомнить (если заняться разбором словарного ряда, то «можно» — одно из самых употребительных, надеюсь, никому не надо объяснять, почему?).

Но сам он помнил, да, скорее всего, помнит и сейчас. Такое не забывается. Как говорится — без этого никуда. Ни в орешник, ни в малинник. Везло всегда и во всём, кроме любви. Что поделать, такой уж уродился, хотя не урод, не дурак, да и талантом вроде Господь не обидел (смеётся, нашаривая под подушкой большой фантомный револьвер, калибр желательно побольше, чтобы сразу — по стенке размазало). Жена? Не в жене дело, жена — следствие, силлогизм наподобие следующего: женщины любят трахаться, моя жена — женщина. Значит, моя жена любит трахаться. Но можно и по-другому: моя жена любит трахаться, моя жена — женщина. Эрго: женщины любят трахаться (смеется, револьвер ускользает из рук, с неслышимым стуком падает на пол, происходит самоспуск, пуля вдребезги разносит несуществующую стену — что же, бывает и такое), но как это рассказать?

(Он идет по пустынной полосе вечернего пляжа. Удивительно, но людей практически никого, лишь они вчетвером — он, Саша, Марина и Машка, — да ещё несколько человек. Слишком поздно, остались лишь те, кто с машинами. Только что они с Мариной вылезли из воды, ещё совсем немного, и солнце уйдет за яйлу, а тогда не видно ни линии берега, ни линии горизонта. Уплывешь в Турцию — но что там делать? Марина плавает отлично, ничуть не хуже, чем он, — крымчанка, что с неё взять, крымчанка-гречанка, пусть даже на одну четверть. Вот Саша сегодня плещется у берега, но это его проблемы. А сам он идет по пустынной полосе вечернего пляжа, солнце с минуты на минуту упадет за яйлу. Развилка дорог, одна накатанная, вторая же — просто лесная, давно заброшенная, влево, в самую чащобу. Комары, слепни, прочая летняя прелесть. Да ещё бабочки, много, великое множество, в основном одни сатиры да крупноглазки, занимаются свальным грехом, какой-то лепи-доптерологический промискуитет, шесть, восемь, вот двенадцать, лишь бы не раздавить, не втоптать в бурый грунт эфемерное счастье чешуекрылых.)

Это как заноза в сердце. Сравнение затаскано и банально, практически трюизм, но от этого-то и его точность: да, да, именно заноза и именно в сердце, а ещё вернее — такая длинная хирургическая игла, посверкивающая на солнце. Серебристая, мрачная игла, которую вгоняют тебе под лопатку, она выходит из груди, и с самого кончика капает кровь. Кап-кап, кап-кап, на лбу выступает испарина, становится нечем дышать, в голове появляется звон, в ногах — лёгкость, потом вдруг исчезает зрение, лишь радостный, радужный, цветной туман (туман-турман, турман-обман), и сколько лет уже так?

В общем, именно из-за этого он и женился. Чтобы вытащить занозу, навсегда забыть длинную сверкающую иглу. Был знаком неделю. По прошествии этой недели, под утро, сделал предложение. Следовательно, и здесь оказался из-за этого, ведь если бы не жена — не полетел бы в Крым, но опять — тропинки, тропинки, где же дорога, где её бурый грунт и эфемерное счастье чешуекрылых? А всё началось ещё в школе, в самом конце, в десятом (странно, что когда-то это было). Он рос одухотворённым мальчиком (смеется, револьвер вновь склабится из-под кровати) и очень много читал. А потому ходил в библиотеку. Библиотекаршей была женщина-монстр лет пятидесяти. Жаба. Так и называл её про себя — большая, мрачная, бородавчатая жаба. Жаба, да ещё в очках. Книжки она давала с каким-то утробным ворчанием (или урчанием), и после этих посещений книжного храма (районного книжного храма) всегда хотелось мыться — будто в дерьме тебя вываляли.

Но скоро читать там стало нечего, и он пошел в городскую. Да, как сейчас... Зима, ранняя ещё, снежок только недавно установился, день будний, тоска, как это водится, в шестнадцать с небольшим да без тоски? Библиотека в старом здании дворянского собрания (сердце негромко ёкает, бабушка — дворянка, об этом, правда, в семье не говорят, советская власть таких всё ещё не любит, да и грамоту, жалованную неизвестно когда, ещё в тридцать седьмом в печке спалила — от греха подальше, от бутырок-мутырок, но сердце всё равно ёкает, резные двери, из холла большая мраморная лестница на второй этаж, когда-то дамы в шелках и кринолине, па-де-спань, менуэт и какая-нибудь полька-кадриль, тяжелые мужские енотовые шубы с бобровыми воротниками (или бобровые с енотовыми — поди сейчас, разберись), фрачные лакеи с канделябрами в руках, шампанское, мадера, шустовский коньяк (тот, что с «колоколом»), но это когда-то, а сейчас просто мраморная лестница с затрюханной ковровой дорожкой, белые облезловатые двери с тусклой бронзой ручек (давно не чистили), зал абонемента, как входишь, так справа закуток библиотекаря. Тут он её и увидел.

Ей было двадцать шесть, и она была жутко разочарована в жизни. (Ж-ж-жутко, гулкое уханье филина в еловом лесу.) Полгода назад развелась с мужем — тот не понимал её тонкой натуры, жлоб несчастный. Пришлось даже работу сменить, из секретарш в библиотекари (вот только зачем?). А ведь в ней погибает художник, она знает, она чувствует это всей душой, недаром ещё в детстве так любила рисовать. А сейчас? Чёртова жизнь, сидишь тут как пень (женский род — что, пенька, пниха?) и обслуживаешь великовозрастных балбесов и балбесих, вот ещё один подвалил, что тебе надо, мальчик, и глазами на него: зырк, зырк. Тут-то игла, заноза плюс спица, и прямо в сердце. Даже сказать вначале ничего не мог. Стоит, смотрит и млеет, очень уж красивой показалась, как раз такую себе всегда и представлял: ладненькая, ровненькая, грудь, бёдра, талия, в общем, типичное женское место, да ещё голос — тихий, напевный, как бы сонный, ох как потом он этот голос возненавидит. Голос и имя (Нэля, Нэлли, Нинель, надо же было такое придумать!).

— Что стоишь, смотришь? Чего почитать-то? Фантастику? Приключения?

— А чего злитесь? — вдруг выдавил из себя. — Я же не кусаюсь! — Тут она улыбнулась, тропинка вновь вывернула на давно заброшенную лесную дорогу, что-что, а кусаться такие юные и нетронутые (теорема, которую ещё предстоит доказать) и впрямь не умеют, так что безопасны, а раз безопасны, то и забавность в них определённая появляется. И она улыбнулась ему одними ресницами, пошлая эта деваха с чрезмерными честолюбием и женской гордыней (не его характеристика, моя).

Он взял книжку, какую-то очень уж серьёзную и модную в то время (в графы «автор» и «название» каждый может подставить что-то своё) и прочитал её за ночь. Не потому, что книжка попалась очень уж занимательная, скорее, наоборот — более нудной ему давно не попадалось, но вот вернуть её и взять новую хотелось поскорее, лучше, если завтра. Да, завтра, это будет вернее всего. Так и повелось, он брал книгу, прочитывал её за ночь, шёл в школу, сидел на уроках, сдерживая зевоту, а потом, перекусив что-нибудь дома на скорую руку (милая и забавная идиома), мчался в бывшее дворянское собрание, по мраморной лестнице с затрюханной ковровой дорожкой, на второй этаж, за облезлые белые двери с давно не чищенными бронзовыми ручками. Но только через несколько недель набрался смелости и попросил разрешения проводить её до дому. Что же, она не отказала.

По дороге рассказывала ему про себя, про то, что (повторим) натура она непонятая и романтичная, что в ней погибает художник, вот вынуждена торчать в этой проклятой библиотеке вместо того, чтобы ваять что-нибудь вечное, муж, жлоб (как уже было сказано) несчастный, её никогда не понимал — да, песня привычная и не новая, ситуация лишь пикантна, ибо что приглянулось ей в этом молоденьком пареньке? Да кто сейчас знает...

(Его позвали в машину, и он с сожалением пошёл обратно, солнце кануло за яйлу, эйфоричные чешуекрылые взлетали прямо из-под ног, дорога сильно петляла и шла в гору. Саша уже включил мотор, Марина с Машкой устроились на заднем сиденье, скорее, пора, завтра рано вставать, поедем в дальнюю бухту, в гору же идти намного сложнее, надо ли было сворачивать на развилке влево, надо ли было идти сюда, куда и Макар в последний раз телят гонял очень давно, дорога поросла травой, машина трогает с места, он прямо на ходу захлопывает дверь, Саша дает газ, вот дорога ещё раз петляет, теперь спуск...)

От библиотеки до её дома они шли пешком, он впервые провожал женщину, взрослую женщину, акцент на оба слова, пойнтер встает как вкопанный, ш-ш-у-ур-р, здоровенная птаха вылетает из заросшей болотины. Падал снег, начало декабря, дни на грани сильных морозов, скоро Новый год, каникулы, потом ещё полгода — и всё, адьё, школа, вот здесь, прямо за железнодорожным мостом, я и живу, поезда ночами очень мешают, особенно если как сейчас, сплю одна (зачем говорить, не подумав, хотя, может, наоборот — подумав достаточно?). Он краснеет, никто не видит, это главное, но он-то чувствует, как покраснели и щеки, и лоб, и нос, кровь прилила к ушам, набрать воздух и медленно выдохнуть, иногда помогает, но вот сердце успокоилось, нет, сегодня он зайти не сможет, он просто хотел проводить её до подъезда, ему пора домой, уже заждались, ах так, что же, спасибо, и он поворачивается, птаха опять исчезла в обочине, а пойнтер, виляя задом и уткнувшись носом в землю, тихо затрусил куда-то в сторону.

Всё же это немыслимо (смеется, револьвер опять ускользает из рук, как здоровенная лягушка, как жаба-монстр, очкастая жаба в районном книжном храме), пошло сплошное бездорожье, колдобина на колдобине, всё тело в испарине, волосы мокрые, он не может уснуть. Нэля, Нэлли, Нэличка, странное единение «н» и «э», упругое и твердое, как вздыбленная плоть, мягкое и круглое, как она же, но уже успокоившись (же-уже, уж-ёж, ёж-нож, этот револьвер никогда не выстрелит, недаром он фантомообразный, так что нечего, смеясь, пытаться выловить его под кроватью), и стыдно, стыдно от собственного рукоблудия, скорее бы завтра, чистым, подмытым, в чистый и светлый день, всё туда же, на второй этаж, по старой мраморной лестнице, в самую чащобу, нет просвета, не видно дороги, «н» и «э», вензель, изящно вышитый на тонком батистовом платочке небесно-голубого цвета, ты меня сегодня не проводишь (уже сама спрашивает, как этому не порадоваться?), конечно, провожу, зайди в семь, ладно?

Он заходит за ней в семь, они сначала идут в магазин — хлеб, чай, молоко, потом, уже на трамвае, до того самого железнодорожного полотна, того самого моста-места. Сегодня она его не приглашает, просто само собой разумеется, что он зайдет выпить с морозца чайку, а то стоит ли, так промерзнув, сразу возвращаться обратно? Вот и дверь, обитая чёрным дерматином, первый этаж, как войдешь в подъезд — налево, столько лет прошло, а стоит закрыть глаза, так будто снова в этом подъезде, как уже потом, когда стоишь часами, надеясь что-то вернуть, ухватить за хвост, поймать за узду, обратить вспять, но часы идут, тик-так, тик-так, проходят соседи, со второго этажа, с третьего, это, видимо, с четвёртого, вот с этой же площадки, а вот и с пятого, чего стоишь, мальчик, кого ждешь? И выбегаешь из подъезда, затаиваешься неподалёку и вновь возвращаешься через полчаса, пока не понимаешь, что и сегодня она не придёт, но потом, потом, всё это потом, а потом суп с котом, коты же бывают разные, бывают даже рыжие и красные, а дверь всё так же обита чёрным дерматином, квартира с соседями, её комната — поменьше, раньше-то она жила не здесь, у них с мужем была квартира, но ещё в процессе развода (движется процессия к залу суда, вам туда, а нам сюда) они её разменяли, мужу — однокомнатную, ей — комнату, ему нужнее, он скоро женится, ну да чёрт с ним, с мужем, соседка одна, старушонка такая согбенная, её почти и не видно, проходи в комнату, сейчас чай принесу.

(Тут следует, наверное, описать комнату. Если делать это по часовой стрелке, то: большая кровать, у окна стол, туалетная тумбочка, секретер, старенькая радиола, книжный стеллаж, какая-то акварелька на стене.

Несколько стульев. Напольная ваза с засохшими ветками. Из-з-зящ-щ-щно, — прохрипел ободранный попугай. Можно пустить стрелку обратно, хотя известно, что от перемены мест слагаемых. — Да, правильно: сумма не изменяется!)

Она вносит поднос с чайником, чайничком, чашками-блюдцами-тарелочками-блюдечками да плюс чайными ложечками. Такую кучу всего приволокла, нет, чтобы попросить помочь. — Будь как дома. — Звон ложки о чашку. — Ты не куришь? — Молчаливый моток головой. — Я покурю, ладно? — Длинный мундштук, а в нем маленькая сигаретка без фильтра.

— Хороший чай получился? — Залазит на кровать, сворачивается в клубочек, мурлыкает, пускает дымок, так и хочется за ушком почесать. — Что молчишь-то всё? — А что тут скажешь? Вот и молчит.

(Всю обратную дорогу: намаялись, накупались, наплавались. Тело расслаблено, вот только голова какая-то чугунная, перенырял, что ли? Тьма глухая, лишь луч фар шарит по дороге. Марина с Машкой на заднем сиденье похрапывают, счастливые, Саша же ведет легко, при этом чуть насвистывая, ас, настоящий ас Александр Борисович, как руль-то у него в руках покоится — легко, будто нимб небесный.) — Слушай, молчун, пошли в выходные на лыжах кататься? — Сердце замирает и падает, ещё одна игла, спица, заноза, под ту же лопатку, дыхание перехватывает от боли, а выходные — это когда? — Сегодня четверг, дурачок.

— Что же, давай в воскресенье, — и он начинает собираться, окутывает себя шарфом, нахлобучивает шапку, запаковывает тело в пальто (так себе пальтецо-то, на рыбьем меху) и идёт к дверям.

— Подожди, — говорит она ему, поправляет шарф, а потом вдруг быстро, как бы клюнув, целует в щеку: — Спокойной ночи!

— Приехали, — говорит Саша, — просыпайтесь, девки, надо машину в гараж ставить.

— Спасибо, ребята, — и он идёт к себе в малуху, падает на кровать и суёт под неё руку в поисках револьвера.

4

В воскресенье хозяйка разбудила его рано, около семи. Он вышел на улицу, поёжился, помахал руками (как бы стараясь согреться) и, шурша старым номером «Крымской правды», отправился в туалет (этакий каменный особнячок в самом конце двора). Саша уже выгнал машину, сонная Машка лениво пила чай, Марина что-то делала в хозяйской квартире. Перечисление, начало сюжета дня, день-тень, тень-сень, всё тот же пересвист в кустах за домом, надо ещё успеть в душ да чашку чая, голова лёгкая, небо безоблачное, вчера — что вчера, мало ли «вчера» уже было в твоей жизни, было и прошло, забылось, как забудется и это, день-тень, тень-сень, незамысловатый теневой орнамент на клеёнке, внезапно покрывшей когда-то чёрный, а ныне буро-коричневый круглый столик. Александр Борисович, а, Александр Борисович, скоро? Скоро, милые, скоро, хотя совсем не так и безо всяких «милых», но машина уже готова, мотор поуркивает, Марина в одном купальнике — только ленточки на этот раз красные (две узенькие красные ленточки), Машка в шортах и майке, лёгкий набросок цветными карандашами, а ещё лучше — мелками на асфальте, детский примитив, наивное искусство, Пиросмани и бабушка Мозес, две косички, бантик, ещё бантик, желтые шортики, белая с красным маечка, полные, округлые, предлолитные коленки в цыпках и ссадинах. Марина же вальяжна, женщина в теле, аппетитная женщина в аппетитном теле, странная аура, с ней хорошо сидеть рядом, ощущаешь тепло и радость, исходящие от этой пышной плоти. Саша, наверное, зарывается в неё с восторгом, но сегодня Марина рядом с Машкой, он с Сашкой, хозяйка машет рукой, что, поехали? — Поехали, милые, поехали!

Солнце ещё чуть взошло над горизонтом, ехать около часа, туда, к Севастополю, затем свернуть, вообще-то там запретная зона, но у Марины родственники, пропуск заказан, машину есть где оставить, а сами — пешочком и вниз, в уютную безымянную бухту, мало кто знает, что ещё есть такие. Александр Борисович ведет машину в полном упоении, дорога так и стелется под колеса, женский пол на заднем сиденье посапывает — рано, не выспались, а он смотрит в окно: слева море, справа — горы, склоны поросли невзрачными кустиками испанского дрока, такие высокие зелёненькие кустики с маленькими жёлтенькими цветочками, колкие, если взять их в руки, колкие и ядовитые, а выше начинаются сосны, те самые, крымские, реликтовые, едешь и вертишь головой, слева море, справа горы, снизу земля, вверху небо, дорога плавно стелется под колеса, милейший Александр Борисович, чудеснейший Ал. Бор. что-то насвистывает, то ли «Хава нагила», то ли «На реках Вавилона», но что он-то сам понимает в чужом фольклоре? Вчера вечером, когда Машку уложили спать, а они втроем пошли прогуляться вниз, до самой набережной, Саша сказал ему, что совсем скоро они должны получить визы, и тогда всё, адье, мадам и мусью, пусть эта страна катится к чертям, в ней слишком душно, не будем о политике, попросил он, у меня начинает болеть голова, когда говорят о политике. Не будем, согласился Александр Борисович, Марина же молчала и только шла рядышком, зябко (странно, если бы не возникло это слово) кутаясь в его (ни разрядки, ни курсива) куртку — вечер, с моря тянет прохладой, хотя и июль.

— Ну и куда? — спросил он, когда они подошли к причалам. — В Бостон, там родственники, хотя хочется в Австралию, ой как хочется в Австралию.

— Всем хочется в Австралию, — буркнул он. — А в чём дело? — Кому я там нужен.

Марина засмеялась, они с Александром Борисовичем переглянулись и почувствовали, как что-то крепкое, мощное, мужское тесно соединяет их в этой мистической близости от пустых ночных причалов — ни корабля, ни кораблика, ни самого захудалого пароходика, а ведь мог бы стоять сейчас большой и многопалубный, под редким, экзотическим, к примеру, австралийским флагом, поднялся по трапу, предъявил стюарду билет, и всё — адьё, мадам и мусью. Нет, вы правы, Александр Борисович, вы правы, что делаете это, если, конечно, уверены, что там кому-то нужны. Вы уедете в Бостон, получите со временем «Грин-карт», а потом махнёте в Австралию, поселитесь где-нибудь в районе Брисбена и много лет спустя, когда все мы (если даст Господь) будем старыми и слезливыми, вспомните этот вечер, спуститесь со своей, к тому времени совсем уж располневшей и ставшей необъятно-бесформенной (а может, наоборот, по-западному мосластой и сухопарой) женой к самому Тихому океану и спросите друг друга: где он, что стало с ним? А потом вернетесь в коттедж (дом, виллу, шале), нальёте по стаканчику чего-нибудь крепкого, но со льдом и выпьете за здоровье давнего случайного знакомого, а потом взгрустнёте без слёз, в тени эвкалиптов, вспоминая берёзки, хотя всё это не более чем просто досужее конструирование вымышленной ситуации.

— Скоро приедем, — сказал Саша и ещё поддал газу. — Не жалеешь, что Томку с собой не взяли?

(А может, и вправду надо было взять Томчика с собой? И чего это он ещё тогда, в самые первые дни, решил отказаться от того, что само шло в руки? Вкусно похрустывающий на зубах огурчик, персик, в который приятно вонзать свои плохие, жёлтые, прокуренные зубы. А ведь вчера, на набережной, они снова встретились, как раз когда пошли от причалов обратно, тему, само собой, пришлось сменить, так, шли, хохмили, заигрывали друг с другом, от Томки шло тепло, да и желание он чувствовал — идет рядом и хочет, но вот это-то сразу и обломало ему всё, нет, заноза, игла, спица в сердце, револьвер, так всё ещё и не найденный под кроватью, да и потом — давши слово, держись! Ведь уговаривались, что будет их трое, не считая Машки, странная аура, не возникший — хотя кто его знает? — треугольник, по крайней мере, всё неясно, неотчетливо и непонятно, а будь рядом Томчик — что же, гуд бай и в койку. Так и расстались они неподалёку от её дома, вкусный пупырчатый огурчик, истекающий спелостью персик, слива, упавшая прямо в гамак, в котором ты проводишь послеобеденный отдых. Так что нечего жалеть, что Томчика с собой не взяли, ведь верно, Марина?)

— Нет, милейший Александр Борисович, — и тут они сворачивают с шоссе и останавливаются у закрытого шлагбаума. Откуда-то из ближайших кустов к ним спешит явно заспанный молодец, в южного типа хаки и матерчатой шляпе с опущенными полями. — Вы куда?

Марина, лениво потягиваясь на заднем сиденье, протягивает солдату пропуск. Тот зыркает глазами в бумажку, переводит их на Марину, зырканье сменяется затравленностью и тоской. — Проезжайте, — и машет рукой в сторону кустов. Шлагбаум медленно поднимается, Саша берется за руль, они трогаются и начинают плавно ехать под гору по прекрасной асфальтовой дороге.

— Так что все же здесь? — не удержавшись, спрашивает он. — Правительственные дачи, — всё так же лениво потягиваясь, объясняет Марина, — мы сейчас доедем до дома обслуги, а там пойдём пешком, но сами дачи ты увидишь.

— Да, ковровая дорожка прямо в море, — не отрываясь от руля, бросает Саша. — И никого, — добавляет Марина.

— Ну и чёрт с ними, — говорит он и видит, что по правую сторону от машины начинается высокий забор из колючей проволоки.

— Приехали, — останавливает Александр Борисович машину прямо у единственного подъезда трёхэтажного дома. — Ты к тетке зайдешь?

Марина молча берет канистру для воды и скрывается в доме, а они начинают выгружать свой скарб. Сумка с едой, ещё одна сумка с вещами, его ласты и маска, Сашины ласты и маска, Маринины ласты и маска, его подводное ружье, Сашино подводное ружье, Машкин надувной матрац. Сашин надувной матрац, Маринин надувной матрац, у него надувного матраца нет. А вот и Марина возвращается с полной канистрой, да ещё пластиковым пакетом, полным фруктов, теперь вниз, пешочком, не торопясь, смотри только под ноги, встречаются змеи, ползают мрачные герпеты, хватают зевак за пятки, так что будь внимательней, жарко, очень жарко, идти с полчаса, но они идут, смеются, переговариваются, Машка пыхтит и тащит сумку с вещами, они — всё остальное, уже не похоже на пикник, экспедиция, обживание неведомых земель, фронтир, прорыв на Запад, какие здесь бабочки, парусники, махаоны, чёрные аполлоны и всякая прочая чешуекрылая тварь Божья, и цикады, цикады! А вот здесь кто-то жил, кто-то и когда-то, остатки фундамента, два зачуханных кипариса, одичавший, ссохшийся виноградник, пеньки на месте вырубленного яблоневого сада, осыпавшиеся ирригационные канавки, что это? — Татары жили, — объясняет Марина, меняя сумку и матрац местами, — до выселения, богатое место, говорят, было, — и снова начинает шагать по узкой тропинке под гору, внимательно поглядывая под ноги: кто знает, вдруг герпеты так и шастают? Он идет вторым, за ним Саша, Машка тянется последней, устала, высунула язычок, щен, умаявшаяся собачонка, Марина же идет плавно и спокойно, покачивая красивыми, округлыми бёдрами, привыкла с детства по таким тропинкам шагать, сейчас выбралась из Москвы и довольна, да и потом, кто знает — вдруг в последний раз? Вдруг всё это не снится и действительно вскоре будут и Бостон, США и Брисбен, Австралия, и много лет спустя, поздней австралийской весной, то есть в самом конце заунывной российской осени, они с Сашей спустятся к океану и вспомнят его, смотря на то, как луна отражается в беспокойных и бесконечных волнах? Тропинка ещё раз резко ныряет под гору, и вот уже бухточка, маленькая, крохотная, естественно, что безлюдная, крупная галька, скатившиеся со скал валуны, если пьян, то можно и ноги поломать, тут надо влево, помнится, там было хорошее местечко, да вот оно! Они начинают копошиться, отдых — дело серьёзное, надо натянуть тент, солнце печёт жутко, без тента никак, надо поставить канистру в море, да так, чтобы не унесло, надо убрать продукты в тень (тент-тень, тень-сень, только пересвист птиц уже где-то там, в зарослях у подножия ближайшей скалы), всё сделали? Всё. Можно и в воду. Ух!

Пока ещё без ружья, только в ластах, наперегонки с Мариной, этой женщиной-дельфинихой, нет буйков, вода прозрачна до невозможного, такой воды не должно быть просто потому, что так не бывает. Александр Борисович с дочерью плещутся у берега, а они туда, в открытое море, он уже устал, ему тяжело и немного жутковато, а ей хоть бы хны, спокойно, мощно, размеренно, наяда, Венера, Афродита пенорожденная, крымчанка-гречанка, Маринка-малинка, тело в воде ещё более загорелое, только из-под сбившейся верхней ленточки заметна белая полоска кожи, тяжёлая округлая грудь с большим коричневым соском. Он не выдерживает, переворачивается на спину, качается на волнах, прикрыв глаза от нестерпимо яркого солнца. — Поплыли обратно? — спрашивает Марина. — Только потихоньку.

Она плавно, без брызг, разворачивается и так же мощно гребет к берегу. Ускользает стремительной рыбой. Кефаль, пеламида, никогда не виданная здесь морская щука-барракуда. Скользкая мурена, жесткая и великолепная большая белая акула, «Корхиродон корхиродонус», она же «Белая смерть», таинственная акула-людоед. Маринка-малинка, наяда, Венера, Афродита пенорожденная, белая полоска кожи, тяжёлая округлая грудь с большим коричневым соском, одиноко и случайно выпавшая из купального бюстгальтера, из этой узенькой красной ленточки, перехлестнувшей тело.

— Ну и долго же вы, — с объятиями встречает их улыбающийся Александр Борисович.

— За ней разве угонишься, — он в отчаянии машет рукой. — А мы с Машкой пока тут, у берега...

— Не пора ли перекусить? — спрашивает Марина, насухо вытершись большим махровым полотенцем.

— Отчего же, — разводит руками Ал. Бор., — после первого купания это самое милое дело — перекусить!

— Маша! Вылезай из воды! — кричит Марина, а потом: — Отдохните немного, мальчики, сейчас что-нибудь приготовлю...

Большой парусник-подалирий планирует на разложенные аккуратненькой кучкой только что вымытые помидоры, а потом перелетает к такой же аккуратненькой кучке абрикосов.

— Интересно, — вдруг спрашивает он, — в Бостоне есть абрикосы? — В Бостоне всё есть, — со смехом отвечает Саша, а Марина добавляет, не обращаясь ни к кому конкретно: — Что же будет?

— Всё будет о’кей, — прожевавшись, мрачно изрекает Александр Борисович.

— Знаете, ребята, — говорит он, чтобы переменить тему, — у меня послезавтра день рождения, не придумать ли что-нибудь? — Вот это да! — удивляется Марина. — Вот это совпадение. — В чём? — Просто Крым, море, день рождения... — Ну, упаси, Господь, от таких совпадений, уже было. — Пойдём в ресторан, — говорит Саша, — да не куда-нибудь, а в «Кара-голь», вступим в долю и пойдём? — и он подмигивает им с Мариной, а Машка, доев последний абрикос, опять быстро ушмыгивает к воде.

5

Действительно, упаси, Господь, от таких совпадений, а потому перебросим на заржавленной проволочке несколько небольших деревянных кругляшков. Не всё ведь идти вперёд, можно и назад, только тогда уже не одна развилка, а две, да и то — пока, а там: кто знает? Несколько кругляшков — это несколько лет, значит, женился он столько-то деревяшек тому назад. Да, да, всё та же, единственная и неповторимая, предложение на седьмой день знакомства, под утро, в общежитской комнате её подруги, подруга на соседней койке, тоже не одна, так, студенческая гулянка, можно и скопом, скопом, но без групповухи, до этого тогда ещё не дошло, тогда, не потом, но это вне, за рамкой, за кадром, просто две пары, одна на одной койке, другая, соответственно, на другой. Зайчик, прядущий своими длинными серыми ушками, ладненькая такая, замуж, говорит, отчего бы и нет? А через год, через один скромный деревянный кругляшочек — вместе на море, сюда же, в Крым, он-то вообще впервые, если не считать, конечно, детства, только кто его, детство, считает?

Дурная была поездка, игла постоянно под лопаткой, игла, спица, заноза, особенно под вечер, пора отдыха, пора любви, полная апатия, плоть не шелохнётся, лишь представишь себе это липкое, чужое тело. А зайчик ничего, улыбался зайчик, ушками прядал, глазки строил, ножки показывал. И тогда-то, в ту самую поездку, это совпадение, Крым и его день рождения. Они уже знакомыми обзавелись, из Белоруссии парочка, из Минска, да с ними ещё одна девица — двоюродная сестра половины парочки (вот только какой?). С утра умахали на пляж, на дальний, на катере, взяли с собой сухого вина, бутылочку коньячка, жена бутербродов наделала, день рождения ведь, надо, чтобы всё, как у людей, чин чинарём, так, как должно (Марина с Сашей опять пошли в воду, Саша, в маске и с ружьем, поплыл к камням), день начался тихо, спокойно, а к обеду шторм, плюнули на всё, решили ещё на пляже покантоваться, а вот к вечеру — столик в ресторане заказан, да и странно, как это так, на юге, в день рождения, да в ресторан не сходить? Сухое допили, принялись за коньяк, потом пошли плавать, долгое и нудное нанизывание слов (Марина что-то кричит Машке, видимо, чтобы не уплывала от берега), карты достали, никогда не любил играть в карты, а тут ничего, всё равно делать нечего (ничего-нечего), пьют коньяк, поздравляют, двоюродная сестра половины парочки ему глазки строит, лет двадцать, тоже этакое общее женское место, опять игла под лопаткой, опять ноет, кровь с металлического кончика капает, кап-кап, кап-кап, вот пришел палач, вот достал топор, вот топором взмахнул, а шторм всё сильнее, уже белые буруны на волнах, пляж заливает, не пойти ли в сторону?

Это куда? Да вон же полянка... Собрали всё в охапку, сгребли себя в охапку и туда, на полянку. Жена пьяная, спать захотела, пара всё играет, двоюродная сестра её половины зовет гулять, глазки строит, взяли недопитую бутылку коньяка, пошли по ближайшей тропинке, всё цветёт, всё зелёное, всё, как это водится, благоухает, олеандры там разные, магнолии и прочий курортный набор, включая рододендроны и мушмулу. Ящерки юркие на камушках греются, двоюродная сестра половины парочки вдруг подскользнулась, подхватил её, теплая, потная, солёная, только и успели в заросли рухнуть, как она уже с него плавки стянула, а апатия — да какая тут апатия, ведь и незнакомы почти, ничего, кроме имени, даже фамилии нет, так что ни надежды, ни спасения, просто соединение плоти, коитус в походных условиях, и быстро так, чтобы никто не увидел, кончили, и ладно. А потом самое смешное началось, вернулись, разбудили жену, подняли жену, подняли парочку, попёрлись вверх на трассу, пьяные, в гору, коньяк давно допит, сухое тоже, через три часа надо в ресторане быть, море штормит не на шутку, на катере-то минут двадцать, а вот так, пёхом, да потом ещё по трассе — автобусы переполнены, надо мотор ловить или частника, а их пять человек, кто такую ораву посадит, но ничего, ползут, смеются, базарят, двоюродная с ним всё время заигрывает, да и он повторить не прочь, ведь даже фамилии не знает, а это такая роскошь, когда одно имя, и больше ничего. Выползли на трассу, сели перекурить, одна машина за другой, одна за другой, и ни один хмырь не остановится, минчанин аж измахался руками у обочины. Жена совсем измаялась, какой ей ресторан, лишь бы в койку, а он ещё ничего, эта девица действительно его подстёгивает, ба, притормозил один, какой-то волгарь неумытый, многовато вас, накинем, вались, ребята, жена первой юркнула, он вторым, затем супруга минчанина, потом двоюродная умудрилась лечь им на колени, минчанин сел вперед и —

Покатили без всяких знаков препинания один с тремя женщинами на заднем сиденье кайф страшный мотор ревёт машина фырчит склоны с испанским дроком проносятся машины встречные машины обгоняющие троллейбусы встречные троллейбусы обгоняющие ещё бы коньячку ещё бы сухарика нажраться до поросячьего визга до зелёных соплей до утренней блевотины нажраться и трахаться с этой что на коленях да и с женой а можно одновременно если ещё коньячку шарахнуть то можно и одновременно на трёх не хватит а вот на двух вполне стоп ребята пробка в чём дело чёрт его знает но заслон видите мент стоит в парадной дорожной белый шлем комбинезон краги жезл новенький ба да ведь сегодня Лёня на отдых едет кто-кто пьяная твоя харя Брежнев в Крым на отдых приехал Брежнев вопросительный знак Брежнев восклицательный знак ну и уй с ним выпуская для скромности «х» нахал это жена сонная задавленная не трахнутая да ей и не надо ей бы домой и в койку да ещё в душ и лежать спать проснуться покурить опять уснуть ненавижу мурло мегера мерзость пиявка присосалась блядь девать тебя некуда опять заноза опять спица опять игла кровища не просто капает хлещет всю машину залило весь салон в алых потоках когда этот хмырь проедет достал чёртов пердун прикатил сюда теперь стой как бобик выпить бы это двоюродная да минчанин с первого сиденья что ребята невтерпёж день рождения же забашляете бутылка мадеры есть сколько давай чирик на только присосался как мент жезлом машет мол кочумайте быстрее долбодоны не устраивайте пробку не лей мадеру мимо лей мадеру в рот тебе мне и мне это жена курва проснулась чтоб ей всю машину своей кровью загадил какого она тогда согласилась да ведь и блядует со всеми подряд у кого в рот у кого меж ног сейчас мадерки бы ещё глоток вот только ссать хочется но уже Ялта куда к автовокзалу вопросительный знак так и минует строку давай дальше не договаривались ещё башляй да не елозь ты по мне всё отдавишь трахать нечем будет какая попка жёсткая так бы и вставил всё ребята дальше не ездок вот бабки парень спасибо тебе парень благодетель ты наш парень дай я тебя поцелую это жена и я это двоюродная и я это супруга минчанина а мы не будем давай прощай спасибо тебе.

Отправляем точку в конец предыдущего абзаца. Чёртовы совпадения: Крым и его день рождения. Сколько-то деревянных кругляшков тому назад. Женился на один кругляшок раньше. Ласковый зайчик, прядущий ушами, ушки длинные, мягкие, серые. Мягонькие и серенькие. Какой ресторан, когда еле жива. А столик? Пойдёшь с ребятами. Конечно, а сам уже пьяный, злой, сухое, коньяк, мадера, сейчас бы соснуть часок, а потом прикинуться и на набережную, в семь ребята у ресторации будут ждать, вот только если двоюродная не придет, ласковая, податливая, уже опробованная двоюродная... Нет, пришла, и пара пришла, где жена? Увы, устала, раз устала — спать легла... Песенка не получается, срывается песенка, ни смысла, ни мотива, да и рифмочки хиловаты... У нас столик заказан... Что же, проходите, вон туда, где на пятерых накрыто... Но нас четверо... Ничего не поделаешь, гуляйте как пятеро... Водку несут и шампанское. Что будут дамы? Шампанское? Дамы требуют водки, дамы берут рюмки с водкой, дамы чокаются с ним рюмками с водкой, тут и музыка начинается, кабацкий гоп-стоп, пошли, потанцуем, чернявая? Именинное танго, двоюродная надела просвечивающее чёрное платье, девочка-воробышек, все женщины напоминают ему лишь одну, опять игла, опять заноза, опять спица, сколько же в нем сердец и неужели все они продырявлены? Как прижимается, всем телом, ласковым, податливым, опробованным в обед, хорошее тело, удобное, бедра так покачивают, когда в них устроишься и погружаешь... Погружаешься. — Не спи, родной... Вот уже и родной, надо выпить, к чёрту вся и всех, просто надо ещё выпить... Водка есть? И водка, и шампанское... Опять музыка, опять танцы-шманцы обжиманцы, пара куда-то свалила, что, кто-то блюёт? Салат мерзкий и гнусный, всё здесь мерзко и гнусно, к морю надо, на свежий воздух (Господи, а Марина-то с Сашей куда заплыли, нет, давно уже пора в воду), так что, идём? Только водку с собой захватим и пойдем. А твои где? Они на улице ждут, поздно уже, закрывают — Ну и нажрался же я... Тебе положено, у тебя праздник — Многоточие на многоточие. Отточие на отточие. Перевести дух, перекурить, допить водку, опять перекурить, спуститься к морю и окунуть голову в воду. Что, полегчало? Ну и дал я, ребята! А мы что, хуже? Куда пойдём? Пошли к нам, у нас ещё флакон сухаря есть — Сейчас, только зайдём ко мне, посмотрю жену. Пошли, все смеются, особенно двоюродная. Что же, на месте жена, спит жена, ты куда? Я ещё погуляю. Только не буди, когда придешь, я себя плохо чувствую. Не будить, так не будить, пошли, ребята! (Марина машет рукой, мол, плыви сюда, лёгкий ветерок подул с моря.) Совсем недалеко, через улицу и ещё через двор. Снимают однокомнатную квартиру, дорого, но удобно, уютно, комфортно, давайте сюда, в комнату, зовет половина, двоюродная идет на кухню, лезет в холодильник, ба, да тут не один сухарь, а три. Что там? Рислинг? Ркацители? Просто виноградное белое столовое вино? Рислинг, три бутылки венгерского рислинга. Ну, живем, ну, гуляем, сейчас проблююсь только — это половина, ей опять плохо, что же, сухое, коньяк, мадера, водка, шампанское, снова водка, снова сухое. Через бутылку минчанин отрубился, его супруга, покачиваясь, в очередной раз добрела до ванной и рухнула там. Перенесём? Конечно, что у унитаза-то спать! Положили, раздели, укрыли, муж рядом, под боком, пусть храпят. Допьем? Пойдём на кухню. Чёрное платье давно отброшено, лифчик да трусики, а вот и лифчик побоку, давай сюда, на пол, подожди, одеяло хоть принесу, так удобнее, с одеялом? Иди ко мне, ух ты какая горячая, какая влажная, какая узкая, повернись на животик, нет, больно, а если так, всё равно, ну пожалуйста, чёрт с тобой, а-а-а, потише, подожди, давай ещё выпьем (наконец-то он встал, взял ружьё и маску и пошёл к воде), эта бутылка похолоднее, давай её сюда, как ты булькаешь, так аппетитно, попои меня в рот, ну вот, облил всю, оближи, облизывает ей плечи, грудь, живот, лобок, промежность, хватит, хватит, я уже кончать не могу, давай ещё разок, последний, дай тогда ещё выпить (смеется), всё, пьяная, совсем пьяная, иди ко мне, ну, в последний раз, поверни меня, дай его сюда, ну, у-м-м...

— Боже, как от тебя разит, — сказала ему жена утром, — какой ты липкий и противный, иди помойся. — А потом, когда уже насухо вытерся и лег в постель: — Что, натрахался вдоволь, кобелина? А то у меня как раз месячные начались!

— Иди сюда, зайчик, — сухой звук пощечины. — А вот это ты зря, — той же монетой.

— Квиты, я буду спать (спокойно и отдышавшись, ныряет в набежавшую волну, держа ружье, как это и положено, вперед и чуть в сторону).

6

Пришло воскресенье, но ещё в субботу вечером он почувствовал себя неважно, першило в горле, ощущалась слабость, хотя температуры не было, но он догадывался, что это ненадолго, что вот-вот, как придёт болезнь, и вставал вопрос: что тогда делать? Лыжи уже стояли в прихожей, смазанные впервые за последние три года, в школе он старался манкировать физкультурой, а если и приходилось, то брал лыжи напрокат, в маленьком деревянном корпусе той самой спортивной базы, откуда начиналась их учебная трасса (под соснами и елями ещё не свалявшийся в омерзительное месиво снежок, разноцветные куртки соучениц и соучеников, маячащие впереди, слово за слово, метр за метром, сосны и ели, ели и сосны, температура поднимается, уже, наверное, тридцать семь с половиной, надо выпить таблетку и пораньше лечь, может, всё обойдётся, может, утром температуры не будет, вчера после школы прогрел и смазал лыжи, разноцветные куртки, красные, жёлтые, голубые, зелёные, шапочки с помпошками, снег свежий, недавно выпавший, стук дятла где-то неподалёку, дятел, такая маленькая, пёстренькая птичка, дятел носом тук да тук, приготовь скорее сук, и верёвку приготовь, дальше с рифмою «авось», и набрось её на сук, дятел носом тук да тук).

Он проснулся посреди ночи от сильного жара, кое-как добрёл до туалета, а потом до кухни — взять термометр. Тридцать восемь и три, ещё аспирину, лишь бы мать не заметила, надо ехать, всё равно надо ехать, ведь он обещал, она будет ждать его под часами справа, у пригородных касс, дойти до комнаты, лечь в кровать, накрыться с головой, перед глазами что-то блестящее, сверкающее, яркое, что-то переливающееся, ничего не разобрать, яркий, блестящий, сверкающий, переливающийся туман, колотит озноб, надо взять ещё одно одеяло, самое толстое, пуховое, китайское, что лишь в сильные морозы, в декабре-феврале, но ведь и так морозы со дня на день, уже под минус двадцать, может, вообще никуда не ходить? Ноги ватные, руки не поднимаются, болит позвоночник, почему это она поцеловала его тогда, когда он уходил, ведь на десять лет старше, такая странная, такая милая и нежная, опять туман, только уже другой, слишком мрачный, от него не по себе, дрожь, всё тело дрожит, какое-то липкое, потное, противное тело, да и сам он липкий, потный, противный, такой нескладный, терпеть не может смотреть на себя в зеркало. Откуда эта напасть, отчего именно сейчас, когда завтра такой день, так ждал его, и вот... Раньше, когда был поменьше, болеть любил, не надо ходить в школу, можно капризничать, надувать губы, всё будет по-твоему, лишь бы скорее выздоровел. Мать тогда старается раньше прийти с работы, начинает появляться и отец, видимо, она звонит ему и говорит — он заболел, и тогда он начинает заходить вечерами, приносит какие-то подарочки, сидит с полчаса у кровати, а потом уходит, давно не видел отца, да ведь и не болел давно, с прошлого года, а дятел носом всё тук да тук, ты приглядел уже крепкий сук, верёвку прочнее скорей приготовь, выброси чёртову рифму «авось», верёвку затем перекинь через сук, пёстренький дятел носом всё тук.

Проснулся он часа через четыре, на будильнике, что стоял в изголовье кровати, было семь тридцать. Через полтора часа, ровно в девять, она будет ждать его под часами. Ещё будет темно, они так специально рассчитали — ехать около часа, значит, пока приедут, уже почти рассветёт, совсем светло станет примерно в начале одиннадцатого, покататься им надо часа два, меньше не имеет смысла, а там как раз обратная электричка, к обеду — дома. Ещё позавчера, в пятницу, он специально забежал к ней в библиотеку, пусть и не договаривались, но надо было всё обсудить, хотя это был, конечно, предлог, скрывать тут нечего, он пришёл к самому концу, на абонементе уже никого не было, она сидела и куталась в большую пуховую, какую-то старушачью шаль, откуда у неё такая? Провожать не надо, сказала она, вечер занят, должна увидеться с подругой (я тебя познакомлю, я тебя обязательно познакомлю, она фотограф с моей прежней работы, очень талантливый человек, старше меня, ей уже за тридцать, самый мой большой друг, самый близкий мне человек, думаю, тебе она понравится), он расстроился, ведь втайне надеялся, что и сегодня (то есть в пятницу) проводит её до самых дверей, и — кто знает, но, может, и сегодня вечером она как бы клюнет его в щёку при прощании? Надо ехать, обязательно надо ехать!

Он померил температуру, тридцать восемь и две, упала на один градус. Нет, на лыжах нельзя, он просто не сможет передвигать ногами, если бы у неё был телефон, насколько всё было бы проще. Попросить мать съездить на вокзал предупредить? Это будет смешно, такой большой и просит об этом маму. Нет, он должен сам, ещё темно, но мать уже встала, лишь бы не зашла в комнату, лишь бы не увидела, что с ним. Надо встать, надо одеться и хоть что-нибудь съесть, впрочем, это лишнее, ведь он ничего не хочет. Раньше, в прошлые болезни, всегда выпрашивал себе что-нибудь вкусненькое, больше всего он любил свежий куриный бульон, и чтобы обязательно золотистого цвета (это от морковки), горячий, терпкий, вкусный куриный бульон, а когда начинал поправляться, то махонькие, как бы пуховые пирожочки с мясом. Пирожочек-пирожок, на пенёчек-на пенёк, совсем махонькие, какие мать делает, но сегодня ничего не хочется, совсем ничего, ты встал уже? нет, я ещё сплю, лишь бы голос казался здоровым, ладно, я в магазин, скоро приду, вот это повезло!

Он с трудом оделся, на часах уже восемь тридцать, чистой езды до вокзала минут двадцать, он должен успеть. Взял из своей заначки три рубля (между двумя плотными глянцевыми страницами в самом конце девятого, кажется, последнего тома старой детской энциклопедии, читать её сейчас невозможно, очень наивно, но девять толстых рыжих томов — выбрасывать жалко, подарить кому-нибудь? Стоит ли? Вот и стоят, занимают место, собирают пыль. Отец любит старые энциклопедии, когда ещё жил с ними, то в их комнате стоял дореволюционный Брокгауз и Ефрон, он помнит, что маленьким очень любил смотреть картинки, они были переложены папиросной бумагой, и шрифт красивый, вот только читать трудно, ять, фита, что-то лишнее, ненужное, взял три рубля, осталось ещё шесть) и вышел в подъезд.

На улице мело, но не сильно. Было ещё совсем темно, пустынно и тихо. Ночью народился новый месяц — вот он, с краешку неба, тонюсенький такой, ближе к белому, чем к жёлтому. Трамвая не было, он поднял воротник, но холода не чувствовал, наоборот, всё тело горело, свитер скоро станет мокрым, как уже стала мокрой рубашка, надо ходить, вперёд-назад, вдоль остановки, никого нет, одинокий утренний пассажир, единственный пассажир одинокого зимнего утра, светлеет, чуть-чуть, но светлеет, хотя и тонюсенькая полоска месяца, и звёзды — все эти Орионы, Близнецы, Медведицы и прочая, достаточно отчётливо видны на небе, осталось пятнадцать минут, теперь и трамвай не спасёт, сердце отчаянно колотится, жарко так, что пальто начинает давить на плечи, хочется его сбросить, опять перед глазами туман, опять-пять, вдоль-вспять, что это за машина, что это за зелёный огонёк?

Было бы странно, если бы он не смог добраться в то утро к вокзалу. Ведь тогда ничего бы не произошло и какой смысл вспоминать всё это? Но вынырнуло к трамвайной остановке такси, остановилось, он плюхнулся рядом с шофёром, шофёр посмотрел на него странным взглядом (молод ещё, чтобы по утрам в такси разъезжать) и погнал машину в сторону вокзала. Улицы были пустынны, безмашинны, безлюдны, за десять минут, парень, доедем, не мохай! Парень не мохал, его всего колотило, видимо, опять поднялась температура, может, уже под тридцать девять, а может, и за, всё может быть, всё бывает, всё случается, только скорее, остаётся пять минут, вот четыре, вот он расплачивается, бежит к чернеющему в утренних сумерках вокзальному зданию, через неубранную площадь с горами снега, с небрежно припаркованными машинами (кого-то встречают, кого-то провожают), через толпы чемо-данщиков и мешочников, от всех поднимается пар, холодно, и для лыж-то сегодня холодно, вдруг не придёт? Девять. Под часами никого.

Девять десять. Под часами всё так же никого. Девять пятнадцать. Усатый мужчина с лыжами в ярко-красной шапочке, такого же цвета штанах и куртке.

Девять двадцать. Кажется, что он сейчас ляжет прямо на покрытый снегом асфальт.

Девять двадцать семь. Прости, но я никак не могла проснуться, ты не сердишься? Боже, что с тобой?

Он падает прямо на неё, он знал это ещё несколько мгновений назад, что вот она скажет что-нибудь, и тогда всё, что держит его в вертикальном положении, что заставляет его стоять на ногах, пусть и не твёрдо, исчезнет, порвуться крепящие тросы, развинтятся болты и гайки, и он упадёт, рухнет прямо на неё, и ничего ему с этим не поделать, и когда он падал, то смотрел на себя как бы со стороны, с расстояния чуть ли не в добрый десяток метров: вот стоит под часами странная парочка, молодая женщина в жёлтой лыжной куртке и такой же жёлтой шапочке, брюки голубые, даже, скорее, синие, лыжи какие-то блестящие, чуть ли не переливающиеся, как тот самый ночной туман, и рядом парень, паренёк, мальчик, молодой человек (это уж если быть очень доброжелательным), в пальто, в шапке, просто зимний молодой человек (будем к нему доброжелательны), и он внезапно начинает падать, валиться как мешок на эту молодую женщину, и у неё не хватает сил его поддержать, и он падает, валится как мешок на крытый снегом асфальт, она кричит, бегут какие-то люди, но больше он ничего не видит.

Да, больше он ничего не видит, ибо температура действительно тридцать девять и три, как говорит врач в местном здравпункте (странное, отчего-то отталкивающее название, красующееся на потёртой эмалевой табличке с облупившимся красным крестом). Эта прогулка может стоить ему воспаления лёгких. Какой дурачок, говорит она. Врач (врачиха, толстая, в свежем и накрахмаленном халате, в очках, опять жаба, только добрая — добрая бородавчатая жаба в больших очках с толстыми стёклами) смотрит на неё и ничего не говорит, а потом, как бы в никуда, минуя всю её ладную фигуру в жёлто-синей гамме: — Надо вызывать «скорую», вы с ним?

— Нет, — говорит он, очухавшись после укола, — в больницу не поеду, я хочу домой, там мама...

— Раньше надо было думать, — говорит добрая жаба. — Куда в таком состоянии на улицу?

Он молчит, он хочет только одного: домой. Он сделал то, что должен был сделать, он дождался её под часами, она поняла, что он не забыл, не раздумал, что он просто не может, болеет, у него сильная простуда, а может, и грипп. У него температура, тридцать девять и три, и ему надо только одно — лечь в постель и накрыться с головой одеялом.

Ладно, сейчас попрошу диспетчера, и он даст такси без очереди, поедешь домой, а дома вызовешь врача. Немедленно, прямо сегодня!

— У меня нет денег, — тихо говорит он.

— У меня есть, — испуганно (вот только отчего?) произносит Нэля, — я его довезу, только можно лыжи здесь оставить?

— Давайте быстрее, — говорит жаба.

Они едут по уже светлым, не таким пустынным, безмашинным, безлюдным, как какие-то полтора часа назад, улицам. Он в сознании, она сидит рядом с ним, и он в полном сознании, вот только колотит всего, ну да ладно, это пройдёт, она ведь тёплая и добрая, он привалился к ней, а она гладит его руку, перебирает пальцы и шепчет: — Ничего, ничего, всё пройдёт, сейчас будешь дома, — но ему уже не хочется домой, ему хочется так и ехать, рядом с ней, в одной машине, на одном сиденье, так он скорее поправится, станет совсем здоровым, от месяца и следа не осталось, от звёзд тоже, вон и дом уже, я не буду подниматься, говорит она, мне опять на вокзал надо, за лыжами, ерунда, отвечает он, большое тебе спасибо, дурачок, ну зачем ты это сделал, он молчит, ему нечего сказать, она рядом, ему хорошо, у тебя есть телефон, вопросительный знак, он произносит номер, она просит у шофёра клочок бумаги и карандаш, симпатичная деваха, отчего бы не дать, я позвоню на днях, ладно, он смотрит, как машина разворачивается и опять едет в сторону вокзала, надо было взять ещё трёшку, думает он, а то неудобно получилось, теперь я ей должен, входит в подъезд, поднимается по лестнице и звонит в дверь, где ты был, кричит мать, вызови врача, просит он, у меня тридцать девять и три, меня хотели забрать в больницу, да я не согласился, и проходит в свою комнату. Опять туман, опять горячо, так горячо, что жжёт, свитер мокрый, рубаха мокрая, тело же горячее, слишком горячее и слишком липкое, вот постель, вот толстое, пуховое, китайское одеяло, лечь, свернуться, закрыться, укрыться с головой!

7

Но позвонила она не через несколько дней (несколько — это два, три, ну, четыре), а почти через неделю, вечером следующей пятницы. Всё это время он провёл в постели, разморённый и слабый, температура окончательно упала лишь в среду, до среды же она то подскакивала до тридцати восьми (больше не было с воскресенья), то опускалась до тридцати семи. В комнату заходила мать, приносила тарелку куриного бульона, золотистого, с морковкой, заправленного гренками. Он лениво съедал несколько ложек и опять укрывался одеялом с головой. — Поешь, — просила его мать. — Нет, — говорил он сквозь одеяло. Она забирала тарелку и уходила, и тогда он пытался заснуть.

На улице окончательно похолодало, стекла затянуло мрачной морозной коркой, солнце всходило на несколько часов, жизнь казалась бессмысленной и тупой, всё приводило его в раздражение, в эти-то дни он и начал писать стихи. Они были плохими, он понимал это, но ничего поделать с собой не мог, лежал, укрывшись одеялом, а в голове мелькали рифмы, женские и мужские, ассонансные и диссонансные, правильные и неправильные, парные и перекрёстные, хотя ничего этого он, естественно, не знал. Он просто лежал и пытался выразить в неуклюжих строчках то, что жило в нём (жило-не тужило, да вот отбегалось, отпрыгалось, раз-два, коли дрова, три-четыре, на квартире, пять-шесть, рыбку съесть), в основном же он пытался представить себе Нэлю и написать о ней, в стихах она получалась совершенно не такой, как в жизни, почти неземной, бесплотной, чуть воздушной и трепетной, но ведь для него она действительно была такой. Он понял, что влюбился, и влюбился, вроде бы, не на шутку. Куриный бульон и аспирин с антибиотиками помочь тут не могли, eму хотелось видеть её, а она всё не звонила понедельник, вторник, температура держится, среда, она держится, но к вечеру спадает окончательно, а она всё не звонит, мороз же крепчает и крепчает, через неделю Новый год, где он будет встречать его, как? Наверное, дома, с матерью, если, конечно, она не уйдёт в гости, ведь ей и так тошно сидеть вечерами дома, она ещё молодая, нет и сорока, родила совсем девочкой, в двадцать, ему сейчас шестнадцать, ей — тридцать шесть, а она вынуждена всю эту неделю быть при нём, неотлучно, как собачка, неужели и Новый год они встретят так же: он, только оправившийся от болезни, и она, прилагательные опускаются, нарядят маленькую ёлочку, откроют бутылку шампанского и сядут вдвоём у телевизора? Впрочем, может зайти отец, хотя это навряд ли, у него своя семья, и так он приходит дотаточно часто, был вечером в воскресенье, заходил и во вторник, принёс мёду и хорошего чаю, посидел с ними в комнате, помолчал с полчасика, а потом ушёл.

Он пытался заснуть, но вместо этого снова лез под подушку, брал тоненькую двенадцатилистовую тетрадку и опять начинал рифмовать. Клеть-плеть, плеть-медь, медь-сеть и так далее. Нэля окончательно потеряла свои черты и стала чем-то средним между девицей с последней страницы «Советского экрана» и этакой феей из давно уже позабытых детских сказок, в общем, куча ничего не значащей романтической чепухи, глаза-роса, розы-грёзы, после грёз, естественно, возникали мимозы. Нэля странно щурилась, он улыбался ей впотьмах и пытался обнять, но она ускользала, выбегала из комнаты, а через какое-то время он слышал стук в замёрзшее, мрачное, декабрьское окно. Вставал с кровати, подходил к окну, долго и тщательно дышал на стекло, потом протирал его рукавом, но пока он мог хоть что-то разглядеть, Нэля уже исчезала с улицы и вновь оказывалась в комнате, голова начинала кружиться, и тогда он опять ложился, ему хотелось, чтобы она посидела рядом, подержала его за руку, и кто-то действительно садился рядом и брал его руку в свою. Он открывал глаза, смотрел на мать, улыбался и наконец-то засыпал окончательно, а проснувшись в четверг утром, понял, что температура у него абсолютно нормальная, следовательно, ещё два-три дня, и он будет здоров.

По этому поводу весь четверг он был достаточно весел и уже не писал стихов. Лежать больше не хотелось, мать с самого утра ушла на работу, в двенадцать забежали ребята из класса, но в час ушли, он поел какой-то невкусный обед, пошёл в комнату матери и начал рыться в книжном шкафу. Хорошие книги отец забрал с собой, то, что осталось, — ширпотреб, переплетённая ерунда, да и прочитал он уже всё это не по разу, но отчего-то захотелось вот так, долго и тщательно, покопаться в книгах. Он брал томик, стряхивал с него пыль, проглядывал, ставил на место. Вот эти он читал в детстве, эти — ещё год назад, вот это показалось ему скучным, а это — непонятным. Ему хотелось найти что-то про любовь, желательно, пооткровеннее, но ничего, кроме Мопассана, у них не было. Мопассан да ещё Сэлинджер, хотя Сэлинджер — это не очень-то и про любовь, но и то, и то он читал уже неоднократно. Кончилось всё тем, что он взял с нижней полки толстую пачку глянцевых журналов мод и западногерманский торговый каталог, устроился на матушкином диване и стал разглядывать женщин. Женщин, девочек, девушек, дам, формы, тела, одежду, бельё. Вот наряд для вечера, а вот для дачи, вот для спорта, а вот для отдыха, вот купальники, а в них бронзовые, отливающие маслянистым загаром тела, а вот и нижнее бельё, чёрное, белое, розовое, одни бюстгальтеры, одни трусики, одни комбинации, вот ночные сорочки, вот такая есть у его матери, он это точно знает, а вот эта каталожная женщина похожа на Нэлю, Вот она рекламирует бюстгальтер, вот пеньюар, вот одежду для тенниса, вот вечернее платье. Он стал листать пухлый, растрёпанный, торговый гроссбух с самого начала, пытаясь подсчитать, на скольких снимках позирует это существо, но сбился на второй сотне — к этому моменту ему уже перестало казаться, что в Нэле и этой женщине есть что-то общее: Нэля симпатичнее, да и выглядит моложе, ей не дашь её двадцати шести, она кажется такой юной, и тут он понял, что забыл, как Нэля выглядит на самом деле. Ему опять стало тоскливо, нет, жизнь всё же штука бессмысленная и никчёмная и жить ещё так долго, а он уже устал, да и не нужен никому, он просто никому не нужен, так что, может, всё враз оборвать?

Ему понравилась эта идея, он сложил журналы в том порядке, в каком они лежали, положил их обратно на полку, сунул туда каталог и пошёл на кухню, думая о том, что вот сейчас возьмёт свой широкий кожаный ремень и найдёт где-нибудь гвоздь. Да, он найдёт где-нибудь гвоздь, приладит ремень, намылит его (где-то он читал, что орудие повешения надо обязательно намылить), встанет на табуретку и сунет петлю в голову. Потом взмах ногой, табуретка летит в сторону, тело начинает быстро раскачиваться, но вот качание становится плавным, вот совсем медленным, вот оно останавливается, и он висит. Висит, нет, это некрасиво, и дело не в том, что зайдёт мать, увидит и испугается, это-то всё естественно, и размышления эти — всего лишь блуд неокрепшего ума, что он и осознаёт, и понимает, но вот то, что это ещё и некрасиво... Лучше тогда уж как Петроний, он читал «Сатирикон», впрочем, и «Золотого осла», и «Декамерон», извечная подростковая триада, способ эстетической сублимации, попытка побороть своё либидо. Да, так он и сделает, напустит в ванну горячей, с поднимающимся парком воды, ляжет в неё, возьмёт лезвие, естественно, новое, он знает, у матери в шкафчике (она бреет подмышки) лежит целая пачка новых голландских лезвий, называются они «Шик», вскроет себе вены и будет смотреть, как вода из бело-жёлтой становится жёлто-красной. Он вошёл в ванную, приторно пахло аэрозолью для ароматизации воздуха (именно так написано в инструкции, напечатанной прямо на белом лаковом баллончике), ванна была грязной, в мыльной, кисло пахнущей воде невсплывшим покойником лежало ещё с вечера замоченное бельё, унитаз (санузел у них совмещённый) был с каким-то коричневым налётом, из-за батареи торчала старая газета, на крышке сливного бачка лежала непочатая пачка салфеток, с верёвки для белья, протянутой через всю ванную, свисали чёрные и нежно-коричневые трупики матушкиных колготок, её трусики и лифчик, бесплотно-розовый, какой-то воздушный. Он открыл шкафчик, пачка лезвий была на месте, но была она уже открытой, рядом стояла плохо отмытая кисточка и лежал станок с невымытым лезвием. На другой полочке он увидел пакет ваты и упаковку каких-то таблеток. Он снова посмотрел на станок и вдруг почувствовал, как краска залила всё лицо, и он начал смеяться, вспомнив, как несколько лет назад, то ли в седьмом, то ли в восьмом классе, выбрил себе лобок, прочитав где-то, что настоящий мужчина должен отличаться буйной волосяной порослью. На груди волосы у него не росли, на лице тоже, шевелюра же была доcтаточно густой, так что оставалось попробовать выбрить себе лобок. Так он и сделал, и недели две маялся от неприятнейших ощущений, что-то постоянно покалывало в паховой области, да и когда волосы опять отросли, он не заметил, чтобы их стало намного больше. Всё так же смеясь, он закрыл шкафчик, походя помочился, вымыл руки и вышел из ванной. Кончать жизнь самоубийством больше не хотелось, приближался вечер, скоро с работы придёт мать, а пока можно поспать, да, лечь под одеяло, взять какую-нибудь книжку и так уснуть. Что он и сделал.

Так прошёл четверг, в пятницу же после работы мать ушла куда-то в гости, завтра его должны были выписать, в понедельник — в школу. Нэля всё ещё не звонила, скучное нанизывание чёток, небрежный перестук костяшек на счётах, игра клавиш пишущей машинки, рифмовать не хотелось, смотреть журналы и каталог — тоже, костяшка чёрная, костяшка белая, чётки же или из палисандра, или из сандала, твёрдые, чуть пахнущие, на длинной, витой, шёлковой нитке, одна ягодка к другой, одно зёрнышко к другому, один шарик за другим, вот так, вот так, мороз сегодня около тридцати, мать придёт поздно, так ему и сказала, да и что, сколько она может с ним дома сидеть, пусть отдохнёт, умаялась за неделю, по телевизору чушь какую-то показывают, музыку слушать не хочется, жить вновь стало скучно и, в общем-то, бессмысленно (в последнее время эта идея стала приходить ему в голову всё чаще), он решил поужинать и поплёлся в кухню, где и застал его раскатистый телефонный звонок.

Повторим: Нэля позвонила ему именно вечером в пятницу. И не только позвонила, она зашла его проведать, да, была рядом, где-то на улице по соседству, да, ещё есть свободное время, так что, ты не будешь против, если я сейчас зайду?

Кровь прилила к голове, ноги стали слабыми и ватными. Ей идти минут десять, а он в старом трико с пузырями на коленях и драном свитере с надвязанными локтями. Вся одежда мятая, дома грязно. Он заметался по квартире, бесцельно (вновь возникает тоненькая, позванивающая ниточка чёток-костяшек-колокольчиков, ведь именно они и звенят), хлопая дверками платяного шкафа, в просторечье именуемого шифонером, заранее зная, что там нет ничего, что можно сейчас напялить на себя. Старые отцовские джинсы, так и забытые им при уходе? Они всё ещё ему велики. Матушкины джинсы? Малы. Собственные? Они в грязном. Брюки? Не глажены. Ещё одни брюки? Тоже не глажены. Хотелось плакать, сердце в груди бешено колотилось, ему было стыдно, что он вот такой дурацкий и неприбранный, что она сейчас придёт, посмотрит на него, засмеётся и сразу же уйдёт обратно, нет, нет, этого нельзя допустить, ведь больше такого не будет, такое больше никогда не повторится, а трико срамное, в таком трико и помойное ведро на двор выносить стыдно, говорит ему мать, когда он в таком виде расхаживает по комнате, сейчас ладно, болен, а обычно она заставляет его и дома выглядеть прилично, но что же надеть, что? Раздаётся дверной звонок, и он, на еле гнущихся ногах, идёт открывать. Его колотит, сердце молотит в грудной клетке, пот заливает лоб, да и глаза, кажется, почти ничего не видят, дыхание лихорадочно, будто он всё ещё болен, хотя сегодня весь день тридцать шесть. Тридцать шесть и шесть, самая нормальная температура самого нормального человека.

Он открывает дверь и, не глядя, предлагает Нэле проходить. Та даже вздрагивает от такого приёма, но, освоившись, привыкнув в коридорной полутьме, видит его красное, потное лицо, чуть улыбается уголками губ и думает про себя: «Волнуется мальчик, даже покраснел». Мальчик действительно волнуется, никогда ещё он не казался сам себе таким гадким, почти отвратительным, отвратительный маленький мальчик, хотя прыщей нет (да никогда и не было), хорошо различимые чёрные усики на смугло-пепельном (пепельное — это после болезни) лице, большие карие глаза с поволокой, широкие, крепкие плечи, фигура отнюдь не субтильна, так и веет ещё не осознавшим себя мужчиной, которого надо лишь разбудить, а для этого подтолкнуть в нужном направлении, да и то едва-едва, такой лёгкий, нежный толчок, и свершится метаморфоза, из грубой, грязного цвета куколки вылетит прекрасное чешуекрылое, расправит крылышки, обсохнет несколько минут на солнце, облюбовав для этого подходящий и близкий цветок, а потом полетит, упруго и страстно рассекая воздух. — Проходи сюда, — говорит он ей, — это моя комната. Она оглядывается: — Что же, у тебя уютно. — Только не прибрано.

— Да это ерунда, — она садится к столу и начинает перебирать лежащие на нём книжки: учебники, два затрёпанных тома фантастики, какой-то приключенческий роман, толстый том советского классика (видимо, для программы), тут же лежит та самая тонюсенькая тетрадка, исписанная за дни болезни, хоть бы отложила её в сторону, он опять краснеет, а она медленно и небрежно берёт её в руки и уже собирается открыть.

— Отдай, — выпаливает он и машинально, совсем не желая самого этого действия, пытается перехватить тетрадку. Руки у Нэли оказываются на удивление крепкими и сильными, после его возгласа отдавать тетрадку она явно не собирается, и тихая борьба между ними (игра в свете настольной лампы, узкий луч, направленный на большой цветной календарь со смазливой девичьей мордочкой) затягивается, пока, наконец, он внезапно не чувствует под своими пальцами её грудь, и тогда бросается к окну и смотрит в замёрзшее, чёрное стекло, отпыхиваясь, как после школьной стометровки.

— Это что? — спокойно, даже как-то принципиально спокойно спрашивает Нэля. — Ты пишешь стихи? — Да так, — буркает он, — ерунда всё это.

— Прочитай, прямо сейчас.

Он послушно, как маленькая, нашкодившая собачонка, поворачивается к ней, берёт тетрадку и, не глядя на Нэлю, чувствуя, как опять заливается краской (красной, исключительно красной краской, кр-кр, крысы бегут с тонущего корабля), начинает читать свои вирши. Их немного, шесть или семь стихотворений, неуклюжих, неловко сработанных его неумелыми, юношескими пальцами. Читать стыдно, он всё так же не поднимает на неё глаза, смотрит лишь в страницу, смотришь в книгу, да видишь фигу, смотри, смотри, остановку не пропусти, буквы пляшут по горизонтальным, тоненьким, синеньким линеечкам, ещё тетрадку взял самого школьного вида, не мог, что ли, солидную, толстую, в клеточку, в чёрном или коричневом коленкоровом переплёте, фиолетовые, неряшливые буковки, паста кое-где размазалась, вид дурацкий, дебильный, идиотический, да и сам он дурак, дебил, идиот, раз послушно сидит сейчас и произносит всю эту галиматью.

— А что, — говорит ему Нэля, — очень даже славно, только наивно, но в этом есть свой шарм.

Шарм, надо запомнить это слово. Есть свой шарм. Это значит приятное обаяние, привлекательность. Его стихи шармичны, а раз они шармичны, значит, это стихи. — А кому они посвящены?

А вот этого спрашивать не надо, он смотрит куда-то вниз, видит лишь пузыри на коленях, ответить? А что тогда будет? — Дай, я посмотрю глазами...

А до этого как, ушами? Он робко протягивает тетрадку и буркает, не хочет ли она чаю. Нет, чаю она не хочет, ей уже пора (как? уже? во всём этом какая-то сладостная мука), так что она сейчас прочитает сама и побежит, ладно?

Он не может смотреть, как она читает, выходит из комнаты, идёт на кухню, машинально включает газ и ставит чайник на плиту (зачем? ведь она сказала, что не будет), а потом по давней, детской привычке прижимается всем лицом к оконному стеклу. Рожа, сплющенный нос, нос-нож, нож-рожь, рожь-дрожь, дрожь-ёж, ёж-брошь, брошь-вошь, вошь-дожь (уберём предпоследнее «д»). Она выходит на кухню, подходит к нему, кладёт руки на плечи и каким-то странным, до этого ещё не слышанным голосом (как потом от него будет бросать — да, правильно, в дрожь!) говорит: — Спасибо, а теперь проводи меня.

Он послушно идёт за ней в коридор, подаёт шубку, а потом, не удержавшись, обнимает и прямо в прихожей, прислоня к дверному косяку, начинает грубо и неумело тискать и слюнявить, а она, смеясь и отбиваясь, становится всё ближе и ближе, пока, наконец, рука его не оказывается у неё за пазухой и он не чувствует что-то упругое, тёплое, нежное, отчего перед глазами опять плывут круги и ноги вновь становятся слабыми и ватными.

— На сегодня хватит, — спокойно говорит она и поправляет кофточку. — На сегодня это не запланировано. — Он смотрит, ничего не понимая, и тогда она начинает смеяться, а потом крепко обнимает его за шею и целует прямо в губы. Один раз, вкусно и влажно. — Я вот что хотела тебе сказать. Ты что делаешь в праздники? Он опять что-то бурчит.

— Ну, в Новый год ты идёшь куда-нибудь? Нет? Тогда приходи ко мне, у меня будет только одна моя подруга, помнишь, я тебе рассказывала? Посидим изящно и тихо, ладно?

Он не понимает, как это, изящно и тихо, но всё равно отвечает «да». Конечно же, да, как иначе, только да, и она треплет его по голове и выскальзывает в подъезд, а он долго ещё не может закрыть дверь и стоит в проёме, чувствуя, как с лестничной площадки тянет холодом.

8

Рано утром его разбудило настойчивое гортанное пхырканье диких голубей. Он лениво сбросил простыню, встал, потянулся, посмотрел на всё ещё пустующую вторую кровать, наверное, сейчас она так и простоит пустой, хотя кто знает, и вышел из домика. Тело приятно ныло после вчерашней бухты, пхырк-пхырк, фьюить, пхырк-пхырк, фьюить, пхыроч-ка-растопырочка, утро нежное, из тех, что называют палевыми, палево-жемчужное, тихое, благостное, серебро воздуха на ладони грядущего дня. Стало весело, в теле чувствовалась накопившаяся за последние дни сила, хотелось что-то делать, что-то такое, что требовало бы физических усилий, что позволило бы пустить в ход все мышцы и мускулы, может, опять пойти в море, выставив вперёд и в сторону, как это и положено, подводное ружьё? Чем-чем, а этим сегодня заниматься не хотелось, ладно, ещё утро, раннее, палево-жемчужное, прекрасное южное утро, серебро воздуха на свежей и чистой ладони грядущего дня, чуть выспренне, но достаточно точно и романтично. Пхырк-пхырк, фьюить, пхырк-пхырк, фьюить, ребята ещё спят, умаялись вчера, особенно Саша, Ал. Бор., Александр Борисович, приехали домой уже в одиннадцать вечера, хорошо ещё, что рыбу почистили прямо в бухте, не пришлось дома возиться, сегодня же обещана уха, но это вечером, вечера-вечером, пхырк-пхырк, фьюить, пхырк-пхырк, фьюить.

На обратном пути, уже в сумерках, в этих ранних, шоколадных, гибких южных сумерках они сделали остановку прямо на трассе, затормозив машину у смотровой площадки, что нависала над морем. Машка спала на заднем сиденье, а они втроём вышли и сели на бетонный бортик, свесив ноги и крепко упёршись руками. Остановились же потому, что Ал. Бор. устал и запросил пощады, на полчасика, не больше, вам-то хорошо, черти полосатые, а мне каково? Они вползли, влезли, вшмыгнули в его шкуру и поняли, что да, ему отнюдь не хорошо, устал Александр Борисович, разомлел ото дня, проведённого на море, а тут ещё руль крути, как бы не докрутил, как тот, ещё в самом начале промелькнувший и быстро исчезнувший Роман. Трасса была пустой, да и море далеко внизу лишь тихо гудело, ни всплеска, ни крика, ни пароходного гудка. Плотной завесой стрекотали цикады, сверлили воздух сверчки. Всё, больше звуков не было, тихий гул моря, цикады, сверчки, что ещё? Пхырк-пхырк, фьюить, пхырк-пхырк, фьюить, умывшись, он сел в гамак и принялся есть некрупные, но сладкие сливы, аккуратно сплёвывая косточки в ржавую консервную банку. Из подъезда большого дома вышла Марина, помахала ему рукой и пошла в сторону душа, сонная, мятая, неприбранная, в небрежно запахнутом халате, совсем перестала его стесняться, как бы член семьи, то ли её родственник, то ли Сашин, правда, скорее уж её. Он хмыкнул, повертел в руках последнюю косточку и зашвырнул её в виноградник. Сень-тень, вот плетень, вот листья глубоко-зелёного цвета, большие, резные, хорошо отчеканенные листья, вот грозди, тяжёлые, крупные, но ещё не спелые, ягода жёсткая и кислая, как-то, не удержавшись, он сорвал несколько виноградин, и долго чувствовалась резкая кислинка во рту. Нет, на море сегодня делать нечего, может, просто остаться дома, поваляться на кровати, покачаться в гамаке, устроить долгую и томительную сиесту? Вот и Марина вышла из душа, лицо свежее, волосы повязаны белым платком, глаза ещё не накрашены, яркий халат, крепкие ноги с холёными ногтями, и когда она всё успевает?

— Сейчас чай будем пить, — бросила на ходу и исчезла в доме. Пхырк-пхырк, фьюить, пхырк-пхырк, фьюить, всё, оборвалось, теперь замолчали до вечера, до быстрых, гибких, шоколадных сумерек.

Столик вновь оказался без клеёнки, опять на нём чайник, чашки, тарелка с персиками и абрикосами, тарелка с какой-то выпечкой, что, мама пирожков напекла? Оса мрачно жужжит над сахарницей, Марина нервно вздрагивает и говорит ему: — Отгони! — Он отгоняет осу и берёт с тарелки пирожок, заедая его абрикосом, а потом персиком. — Ну что? — спрашивает Марина. — В ресторан идём? Он молча кивает головой, а потом вдруг меняет тему: — Слушай, а зачем вам уезжать?

— Куда? — не понимает сначала она, но потом меняется в лице, становится серьёзной, тянется за сигаретой (пхырк-пхырк, но лишь по инерции, для скобочной разрядки-разбивки) и отвечает: — Я как Саша, а у него все родственники уже там. — Ну а сама-то ты что об этом думаешь?

— Сама? А тебе не кажется, что здесь стало слишком душно, живёшь в ощущении того, что завтра — это то, чего никогда не будет. Какое-то марево. Знаешь, мне трудно объяснить, но слишком уж тоскливо. — И потом: — За Машку страшно!

Он не спрашивает, чего она боится. Он понимает, что из двух зол она стремится выбрать для себя меньшее, для себя и для дочери. Хитрая крымчанка-гречанка, всё, вроде бы, на поверхности, на ладони, на глазах, но это лишь внешне, на самом-то деле она знает, что делает и что ей надо. Что же, пусть будет Бостон, вот только жаль, что возникла какая-то привязанность, и всё, скоро конец, даже писать не будут, не те сейчас времена, чтобы они ему письма писали, уедут, и всё, поминай как звали. И дело не в политике, дело совсем не в политике, пусть вчера Саша весь конец пути и толковал с ним о Солженицыне, заставляя пересказывать в подробностях первый том «Архипелага ГУЛАГ», толстенькую книжицу в серой обложке, Имка-Пресс, Париж, первое издание, 1973 год. Что больше всего запомнилось? Фраза из первой части первого тома: самое тяжкое на этом свете — быть русским. За смысл цитаты ручаюсь. Вот как? Саша выравнивает машину и чуть сбрасывает скорость. Знаешь, евреем быть не легче. Наверное. Жить вообще трудно, а может, и вредно, старается перевести он в плоский трюизм. Нет, я совершенно серьёзно, говорит Саша, что ты об этом думаешь? Как я могу думать о том, чего никогда не пробовал, что вне моего знания? Единственное, что я могу — это постараться понять. И на этом спасибо, говорит Ал. Бор., не отрывая глаз от дороги, уже совсем стемнело, и он включил фары.

Да, несчастная страна, сколько можно экспериментов. Нашли тоже, на чём экспериментировать — на живых людях. Опять оса, говорит ему Марина, отгони её, ну пожалуйста! Он берёт старую газету, сворачивает в трубку и ждёт, пока оса не сядет на стол. Села, хлоп! — Слава Богу! — говорит Марина и бездумно смотрит в небо. А стали ведь совсем родными, только непонятно отчего. Действительно: странная аура, ведь если первые несколько дней смотрел на неё жадными до тела глазами, то сейчас всё это — вчера, позавчера, если не дальше. Иная связь, что-то тёплое и нежное, вот вы где, безо всяких кавычек, тире и дефисов констатирует (возникает шаловливая параллель с редко употребляемой в разговорной речи контестацией) Александр Борисович. — Что, сегодня опять купаться?

Они с Мариной смеются одновременно, Саша начинает им вторить, сверху раздаётся тоненький Машкин голосок: — Ну, вы, не мешайте ребёнку спать! — А что тогда делать?

— Неуёмный, — ласково отвечает мужу Марина, — не можешь дома посидеть?

— Это не дома, — всерьёз вдруг отвечает Саша, — это не дома и в последний раз.

— Хватит кукситься, — говорит он, — поедем лучше смотреть какие-нибудь достопримечательности? Ведь здесь просто обязаны быть всяческие прекраснейшие достопримечательности!

— А что? — согласно кивает головой Александр Борисович. — Можно и достопримечательности посмотреть, поехали в Воронцовский? — поворачивается он к Марине. — Сейчас Машку подыму, тогда и поедем. — Я пойду пока, машину посмотрю, — встаёт из-за стола Саша. Он остаётся один, доедает последний персик, вот это налопался, живот как барабан, занятие на день нашлось, опять ехать, что-то смотреть, что-то делать, лёгкая бездумность, бездумная эйфория, эйфоричное бездумие, спица, игла, заноза, сердце всё кровоточит, сколько можно, опять с утра шарил под кроватью в поисках револьвера и опять, как назло, тот ускользнул, выпрыгнул прямо из рук, что-то ещё проквакав напоследок, как бы в отместку, такое мерзкое, грязное кваканье, и чего он над ним смеётся? Вот и последний персик съеден, а вот и Томчик, девочка-незабудочка, вкусненький, хрумкий огурчик, что, к Марине? Привет, Томчик, видишь, сижу всё, ем персики, бросаю косточки в ржавую консервную банку, туда же и сливовые, и абрикосовые, наберётся полная банка, возьму молоток и начну колоть, стук-стук, тук-тук, чего бы орешков не поесть? Хочешь орешков, Томчик? Улыбнулась своими крупными белыми зубами, грудь вперёд, попка назад, здоровая всё же девка, кровь с молоком, молоко с рыбьим жиром, рыбий жир со сметаной, чуть не тошнит от того, что представил такое месиво. Посидеть со мной не хочешь?

— А чего мне с тобой сидеть? Да и некогда, дел много. Обиделся тогда Томчик, но что поделать, нет ему сейчас никакого до неё дела, а вот у неё их много. Трансформация слов, приключения письма, удовольствие/наслаждение от текста под эгидой Ролана Барта, чуждая тень, отчётливо возникшая на белой странице, олеандры, магнолии, рододендроны и мушмула, винные бражники, атакующие крупные белые цветы ползущих по каменной кладке стены лиан...

(— Может, возьмём с собой Томчика? —подмигивая, вновь спрашивает Саша. — Нет, пусть она лучше остаётся. — Смотри, — а день уже занялся вовсю.)

До Алупки они ехали недолго, день был будним, трасса — не очень переполненной, через полчаса Саша уже подруливал к стоянке и высматривал, где приткнуть машину. Прорва туристических автобусов, потные толпы курортников и экскурсантов, слишком много шума, во дворец здоровенная очередь, без очереди лишь кавалеры, ветераны и лауреаты, но они ни то, ни другое и ни третье, тоскливые южные будни, начинает болеть голова, сперва появляется лёгкий спазм в затылке, вот он проходит куда-то под темечко, вот заныли виски, а вот что-то бешено застучало в самом центре черепной коробки. — Что, будем стоять? — А что толку! — махнул рукой Саша.

— Подождите, — сказал он, с трудом превозмогая головную боль, — я сейчас что-нибудь попробую.

Он пошёл к площадке перед самой лестницей, на которой возвышались крытые большими прозрачными коробками (стекло? специальный плексиглас? какой-то неведомый материал?), будто битые молью мраморные львы. «Заорали, — подумал он, с тоской оглядываясь по сторонам, — Боже, какая тоска!» Боль всё усиливалась, анальгина или чего подобного он с собой не взял, так что надо просто терпеть, да, вот так, просто терпеть, превозмогать боль, лишь бы не началась рвота, такое с ним бывает, от нервов, от переутомления, от перегрева, иногда от печени, что делать, здоровье ни к чёрту, сам виноват, не надо было почти десять лет жрать водку и заедать кайфовыми таблетками, вот и дожрался, дозаедался, а ведь тридцать только на будущий год стукнет, двадцать девять на днях, ещё вся жизнь впереди, как бы жизнь и как бы впереди, спица, игла, заноза, надо порифмовать, поблудить мыслью, вновь ощутить, как в крови увеличивается адреналин. Он подождал, пока пройдёт одна экскурсионная группа, другая — чем-то не понравились, в одной экскурсовод, в другой — подопечные, а вот и третья, славная такая девчушка во главе, попросил на минутку отойти в сторонку, та понятливо усмехнулась, сколько вас, спросила, лишь оказались в метровой недосягаемости от группы, четверо, робко ответил он, славная девчушка пошевелила рукой, в которую без всякого промедления он переправил беспомощную пятирублёвую купюру, пристраивайтесь в хвост, бросила она через плечо, перешагнув метр обратно, всё в порядке, ребята, идём! — Благодетель, — почти пропел Александр Борисович. Их водили по дворцовым комнатам, им рассказывали жуткие истории из времён оккупации и весёлые, и романтичные — из дореволюционной эпохи, показывали расписанные плафоны, эстетические ёмкие фризы, лепные барельефы и горельефы, инкрустированные мозаикой круглые и квадратные столики, лаково подобострастные картины и восхитительно утончённую мебель. «Уже виденное, — подумал он, — уже бывшее, уже было». Вот и всё, каких-то тридцать минут и столько предварительной муки!

— Что ты такой? — тихо, чуть наклонясь к нему, спросила Марина. — Голова болит. — Анальгину дать? — Где ты раньше была, спасительница!

Разжевал две таблетки, запить нечем, за водой очереди больше, чем во дворец. Во рту стало омерзительно горько, навряд ли поможет, хотя, впрочем, кто его знает. А вот и девочка-экскурсовод, пошла к следующей группе, помахала ему рукой, милая, славная, тихая, симпатичная девочка, от того-то именно к ней и подошёл, что же, прощай, больше никогда не увидимся, свидимся-увидимся, прощай-не обещай, плохо, плохо, на три не натягиваешь, разве что на два с плюсом или на три с минусом, а вот и вода, просто нормальная вода в нормальном родничке, родничке-бочажке, под большим дубом, дубы, кипарисы, сосны, земляничные деревья, всё вперемежку, но ведь это Крым, последний пейзаж ушедшей эпохи, интересно, что он попытался вложить в эту фразу? Горечь во рту прошла, вода холодная и вкусная, единственное, так это чуть заломило зубы, но ничего, пройдёт, намного хуже, когда болит голова.

Они шли по парку, Марина в отрочестве бывала здесь довольно часто (что ты, тогда здесь всё было диким и запущенным, и народу столько не было), вполне возможно, что с окружающим прелестным пейзажем её связывала какая-нибудь романтическая история, слишком уж меланхоличной и разнеженной стала она тотчас же, как они спустились сюда и вышли на первую же полянку-опушку. Естественно, что она стала их поводырём, они медленно переходили от одной группы деревьев к другой, пересекали лужайку за лужайкой, не очень-то обращая внимания на тропинки. Марина будто что-то искала, по крайней мере, ему казалось, что идёт она не просто так, а целеустремлённо, вот только медленно. Медленная целеустремлённость, попытка обрести уже виденное, иначе говоря, «де жа вю». — Вот, — сказала Марина, — вот это место. Они стояли на заросшей фигурно остриженным кустарником лужайке (полянке, опушке). Как называются эти заросли, то бишь кусты? А чёрт его знает. Листья со стальным оттенком, какие-то неприятные, отталкивающие листья. Множество цветочков, мелких белых цветочков, проглядывающих сквозь плотную завесу листвы.

— Да не это, дурни, — и Марина тянет их в сторону, на край лужайки, под большие, развесистые деревья с чуть шевелящейся под ветром листвой. Рощица платанов, надо бы ради смеха опереться об один спиной. Большие, странные, пятипалые листья, кора буровато-серая, с красным отливом (так ли это? поди, проверь), от деревьев странный (опять же) запах. Но и это не то, зачем они сюда пришли. Вот прудик, в самом центре рощицы (рощица: пять-шесть деревьев, не больше). Они подходят к прудику, большому, метров шести в диаметре, к нему ведёт перекрытое русло глубокого и сухого сейчас ручья. — Садок, что ли? — спрашивает он. — Ага, говорят, ещё с царских времён.

В прозрачной воде хорошо заметны толстые пятнистые спины крупных рыбин. Они плавают неторопливо, да и куда им спешить, специально посаженным сюда на убой? Форелька, форель, форелище, мечта франтоватого джентльмена-рыболова, предмет вожделения гурманов и писателей, кто опустошал эти садки до революции — ясно, а кто сейчас?

— Что ты? — удивляется Марина. — Тут кругом правительственные дачи, я ведь говорила.

— Пошли, — просит он и кидает в садок довольно увесистый чёрный камушек. Статисты, Саша и Маша, Александр Борисович и его дочь Мария, вежливо аплодируют, смотря, как большие рыбины начинают метаться по аккуратно очерченному как бы прямо в воде кругу, по часовой стрелке, большие, толстые, пятнистые рыбины, предназначенные для чьего-то большого и прекрасно сервированного стола.

— Мы можем в «Кара-голе» поесть форели, — замечает, помолчав, Саша.

— Да, за шесть рублей порция, — добавляет Марина. — Пойдём, я есть хочу, — ноет Машка.

Сейчас, подождите меня минутку, — говорит он и прижимается спиной к ближайшему платану, большому и старому, с толстой и достаточно упругой корой. Что же, голова прошла, зубы больше не ноют, жизнь вновь прекрасна и удивительна.

9

Пора вернуться на развилку. Платаны, большие и старые, сменяются соснами и елями, вот берёзки, вот осинки, вот прочие лиственничные деревья-деревца, этакая игривая мелодия, древняя полька-бабочка или же па-де-спань (знать бы ещё, что это такое), смысловые и понятийные блоки, из которых возводится некое здание, коробка готова, осталось сделать крышу и приняться за то, что внутри. Тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок. Брисбен — это в Австралии, Бостон — это в США, и всё это слишком далеко, первая развилка дорог осталась позади, откуда ни возьмись — вторая, взять в руки карту, сориентировать по местности и идти дальше, уверенно прокладывая тропу? Уверенно-не мерено, не мерено-намеренно, намеренно-намеряно и прочая, прочая, прочая. Слова бегут по кругу, как белка в колесе. Банальная белка в банальном колесе. Маленький уютный зверечек. Рыженький, с серым хвостиком. Колесо старое, поскрипывающее. Белочка бежит-бежит, орешки полущивает. Полущивает-погрызывает, погрызывает-покусывает. Прыг-скок, на порог, а с порога на лужок, а с лужка на камушек, с камушка на другой камушек, вот речка, вот мосток, а с мостка вновь на лужок...

(Очень многое остаётся недосказанным. Картина получается слишком плоской и идилличной. Неужели всё так и было — медленно, неторопливо, будто разваливаясь в парафиновом от жары воздухе? Люди, для которых внешнего мира будто не существует, а если он и есть, то в замкнутом круге Ялта — Бостон (через Рим) — Брисбен, Бостон (через Рим) — Ялта — Брисбен, Брисбен — Бостон (через Рим) — Ялта, есть, как минимум, ещё несколько возможных сочетаний, но пустим их побоку. По левому боку и по правому боку. С Набоковым рифмовать не станем. С Боковым тоже. Вообще ни с какого боку. Богу — богово, Набокову — набоково, Бокову — боково. Пересвист птах, птичий переполох. Странное голубиное пхырканье. Из этого и состоит мир. Всё остальное — тлен. Они о многом не говорят, прежде всего они не говорят о политике. Солженицын — это не политика. Брежнев и прочие — это тоже как бы «не политика», хотя об этом они тоже стараются не говорить: скучно, и так всё ясно. И, конечно же, они не говорят об Афганистане (идёт второй год войны), они делают вид, что его просто не существует, это слишком неприятно, чтобы об этом говорить, как и о многих других вещах, да и всё равно: что толку от этих разговоров. Милые интеллигентные люди только и делают, что разговаривают. В семнадцатом году говорили так долго и много, что чем это кончилось — всем известно. Нет, лучше помолчать, вот небо, вот море, вот солнце, антоним, начинающийся с буквы «а», отрицание, неприятие, несогласие. Море, солнце и небо — это другое, надо наслаждаться, пока ещё есть время. Через несколько лет ничего этого не будет, засрут, загадят окончательно, в море спустят тысячи тонн дерьма — холерная палочка, дизентерийная палочка, палочка брюшного тифа и прочая, прочая. В небе проковыряют озоновую дыру. Солнце из мягкого станет жёстким, от жёсткого до жестокого — один шаг. Тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок, закроем скобку и продолжим с красной строки.)

Да, продолжим с красной строки, начнём абзац, абзац-форзац, лучше всего, когда слова выскакивают сами, как отстрелянные гильзы из патронника. Двое из них к тому времени уже будут далеко, смоются, уберутся от греха подальше, спасут свои шкурки, будут оттягиваться в полный рост на Австралийском побережье врайоне Большого Барьерного Рифа. По жизни. По жизни в полный рост. Машина начинает пробуксовывать, колёса вертятся на холостом ходу, надо подкладывать слеги и большие, тяжёлые камни. Лесная дорога — это вам не Австралийское побережье! К тому времени, когда всё заорут и загадят окончательно, в небе проковыряют озоновую дыру, лучи солнца вместо жизни понесут смерть (открываем скобки, ибо об этом, как и о политике, лучше не говорить — так, по крайней мере, спокойнее. Да они и не говорят, они просто сидят за угловым столиком на открытой веранде второго этажа лесного ресторана «Кара-голь», что в переводе означает «Чёрное озеро». Совсем рядом над ними нависает вершина Ай-Петри, внизу — водопад с забывшимся сейчас названием (если постараться, то можно вспомнить, что название его Учан-Су) и — соответственно — ещё один ресторан, имя собственное коего тоже запамятовано (естественно, что и ресторан именуется «Учан-Су»). На вершине Ай-Петри ещё один ресторан, не мир, сплошная обжираловка, веселье по восходящей на невысокой горной гряде. «Кара-голь» расположен в заповеднике. Высокие и мощные реликтовые и эндемичные крымские сосны. Лесной орех, лесной виноград. Исключительно местные разновидности, куда ни плюнь — одни эндемы и реликты. В ресторан надо приезжать пораньше, иначе не попадёшь, всего двадцать столиков и, пожалуй, самая экзотическая кормёжка в стране. Правда, не с их кошельками. Впрочем, если поднатужиться, подвести дебет-кредит, тряхнуть мошной, потрясти бумажником, то на один раз хватит. Они и встряхнули, а потом приехали сюда на такси к одиннадцати утра. Час гуляли, правда, соблюдая очередь. Вас здесь не стояло. Нет, вы не правы, моё здесь стояло. Хи-хи. Ха-ха. Хи-хикс. Слишком много иностранцев, приехали оттягиваться, тратить валюты. Фунты, доллары, марки. Уже обменные, уже переведённые, но валюты. На конце «ы». Так забавнее. Иностранцы и деловые люди. Деловые люди и бляди. Бляди и состоятельные отдыхающие. Состоятельные отдыхающие и они. Они первые, целебный горный воздух, но тянет и морем. Все ароматы, сведённые в один. Не воздух, сплошной Кристиан Диор. Недаром совсем рядышком правительственный заказник. Толстые дяди с партийными билетами, номера которых входят в первую сотню, стреляют из штучного нарезного оружия. Кабаны и изюбри, изюбри и косули, косули и благородные олени. Пиф-наф, ой-е-ей, умирает мой изюбрь. Мясо изюбря подают в холодном виде, нарезанное длинными тонкими ломтиками, под шубой из колец сладкого перца, несколько сортов зелени — петрушка, киндза, дикий лесной чеснок, он же черемша, листочки портулака, салат. Сладкий крымский лук. Всё это обильно сдобрено пряностями. Шуба даёт сок, блюдо стоит так около часа, а потом на стол. Холодное отварное мясо изюбря с зеленью и приправами. Цена — около пяти рублей за порцию. Но это ерунда, дичина благородно влияет на половое чувство. Укрепляет и увеличивает. В правительственном заказнике очень любят стрелять изюбрей. Из штучных нарезных ружей бельгийских, французских, английских и швейцарских фирм. Штуцер ценою в пятьдесят тысяч. Естественно, что не рублей. Они берут на троих две порции изюбря, две порции холодного филе рябчика под майонезом, с сыром и, естественно, брусникой, две порции грибов просто так, две порции помидоров, фаршированных белыми грибами, две порции холодного фазана. Три порции форели. Две порции мяса оленя, тушенного в двадцати восьми травах по-восточному. Одну порцию перепёлки по-охотничьи. Одну баранину в горшочке. Двести пятьдесят водки — это для Александра Борисовича. Графинчик запотелый, только со льда. Приносят сразу же. Бутылку сухого вина для Марины. Что-то грузинское, то ли «Мукузани», то ли «Напареули», двойной ряд медалей на уютненькой патриархальной бутылке. Он не пьёт спиртного, ему приносят кувшин морса со льдом. Всё как дома. Давно всем надоевшая Елена Молоховец. Квасы, морсы и настойки на любой вкус. Клюквенное пойло в Крыму. Потом кофе по-турецки, три. Пока всё. Скобки опять закрываются).

Веранда продувается ветерком, так что нежарко. За соседним столиком сидит пара пожилых англичан и с удивлением наблюдает за тем, как московско-крымский абориген Александр Борисович Штеренберг ловко опрокидывает первую пятидесятиграммовую рюмку водки, заедая её горячей пресной полубулочкой/полулепешкой (хлеба тут не подают), от которой отрывает кусок прямо руками — воздушный, масляный, так и тающий во рту. Пожилая дама-англичанка (уверимся в принадлежности этой пары именно к британской нации) внимательно смотрит за обычаями аборигенов, а потом, старательно подражая, только чуть подвернув накрахмаленные манжеты своей тончайшей белой блузки, ломает лепёшку (точнее говоря — полубулочку/полулепешку) тем же жестом, что и Александр Борисович, берёт приготовленную рюмочку с бесцветной жидкостью и смело опрокидывает в рот. В глазах её появляется испуг, и она начинает кашлять. Муж (а никем иным этот пожилой джентльмен быть не может) колотит её меж лопаток, потом протягивает стакан с холодной водой, при этом что-то негромко и, судя по всему, сердито выговаривая. Видимо, чтобы не брала с аборигенов дурной пример. Дикари. Никакой культуры. Это же надо — пить спиртное в таком количестве, сразу пятидесятиграммовой рюмкой. Нет-нет, они, британцы, так себя не ведут! Пожилая дама, отдышавшись и прокашлявшись, наливает себе вторую рюмку и, отведя в сторону руку мужа, пожилого джентльмена в светлых брюках (именно брюках, а не штанах и не джинсах) и лёгкой же спортивной куртке, из-под которой выглядывает голубая хэбэшная рубаха, опрокидывает её в рот так же стремительно, как и первую. Эксперимент удался. Лицо дамы зарозовело, в блёкло-серых глазах появился блеск, кусок лепёшки отправляется следом, и дама весело машет масляной ладонью смущённо глядящему на неё Александру Борисовичу. — Oлл райт, — говорит дама. — O’кей, — по своей американо-австралийской привычке отвечает милейший Ал. Бор. и продолжает говорить о чём угодно, только не о политике.

(Саша пытается выяснить у него, как это получилось, что он совсем не пьёт. Но говорить об этом здесь и сейчас — значит портить пищеварение, а официант уже несёт холодные закуски, рябчиков, фазанов и изюбря под шубой, так что рассказ приходится оставить до следующего раза. Раза-газа, газа-зараза. Тип-топ, прямо в лоб и тому подобное.)

За ближайшим к ним столиком в противоположной от англичан стороне, опять «а», противопоставление, противоположность, антоним, парочка из Западной Германии, приехавшая в ресторан в собственном фургончике фирмы «Мерседес», — обогнали их такси по дороге, красивый микро-фургон, чёрно-жёлтый, с мощным мотором и высокой проходимостью. Ещё женщина помахала им из окошка. Англичанка — дама, это — женщина. Лет тридцати — тридцати пяти. Не блондинка, не брюнетка, не шатенка, что-то среднее. Лицо очень правильное, большой рот, крупные, белые, ровные, явно вставные зубы. Он — лысый, яйцеголовый, видимо, интеллектуал. Интеллектуал с женой на отдыхе. Западногерманский интеллектуал с западногерманской женой в Крыму на отдыхе. Ездят в собственном фургончике на собственном же ходу, так демократичней и удобней, наверное, они радикалы. То есть люди исключительно левых взглядов. Хотя может быть и наоборот. Исключительно правых. Но это всё равно. Что-то объясняют официанту. Официант прекрасно говорит по-английски, но плохо по-немецки. Интеллектуал же говорит по (естественно) немецки, по-французски, по-шведски, по-испански и немного по-итальянски, но совсем не говорит по-английски (что же, и такое бывает). Официант затравленно смотрит по сторонам. Я ему помогу, говорит уже выпивший две рюмки по пятьдесят граммов Александр Борисович. Ал. Бор. прекрасно владеет немецким, сносно английским, неплохо французским, знает (что отнюдь не естественно) идиш, не знает иврита и абсолютно безразличен к шведскому, испанскому и итальянскому. Встаёт и идёт к столику с немцами и топчущимся возле них официантом. Выпьем, говорит Марина, поднимая бокал с сухим вином. Давай, за тебя, за твой двадцать девятый день рождения! Уже пили, отвечает он, доливая себе клюквенного морса, во рту жжение после травяной шубы, прикрывавшей красноватые ломтики изюбрятины. Ну и что, давай, я хочу выпить с тобой одна. Жаль, что уже на «ты», а то могли бы выпить на брудершафт и поцеловаться, неуклюже шутит он. Поцеловаться можно и без всякого брудершафта, отвечает Марина и выпивает вино залпом. Они не знали, как заказать грибы, восторженно рычит вернувшийся Ал. Бор., они очень хотели грибов, но не могли объяснить это официанту, а я им помог! Ты просто гений, отвечает Марина, вновь наливая себе сухого, только вот за женой поухаживать не можешь, видишь же, что рюмка пустая. Да, отвечает Александр Борисович, прости меня, дорогая, но ведь ты с кавалером. Смотрите, говорит Марина и показывает плечом на хорошо просматриваемый столик в центре веранды.

Там сидит компания деловых с блядями (пусть будет так, только почему именно деловых и именно с блядями, спрашивать не надо, это легко понять, стоит только увидеть). Два официанта подкатывают к столику тележку, на которой стоит (прямо на огне, на пофыркивающей, похрюкивающей, попхыркивающей, как дикие голуби, горелке) большая скворчащая жаровня под тяжёлой белой крышкой. Жаркое из дикого кабана прямо на огне, зачитывает Саша лакомую и дорогую строчку меню. Один из официантов ловко снимает крышку, из-под неё валит пар, и острый, пряный аромат жаренной со специями кабанятины разносится по веранде, перебив целебный дух местных эндемов и реликтов. Главный, деловой, горбоносый мужчина лет пятидесяти, масти перец с солью, с большими живыми, чёрными глазами, в лёгком серо-переливающемся дорогом костюме, белоснежной рубашке с небрежно повязанным галстуком, встаёт и начинает произносить неслышный за их столиком тост. Рядом с ним сидит еле прикрытая блондинка с холодными глазами и перламутрово накрашенным ртом. Она позёвывает и ждёт, когда же сможет выпить свою рюмку марочного армянского коньяка. То ли «Двин», то ли «Давид Сасунский», а может, «Ахтамар», а может, «Арарат» или «Ереван», от десяти до двадцати лет выдержки, коричнево-золотистый, чуть резковатый (как и все армянские коньяки) на вкус напиток. Сейчас, ещё несколько слов, дорогая, и ты сможешь это сделать. Возьми рюмку и поднеси ко рту. За этот прелестный день, этот прелестный стол и эту прелестную компанию. Видит Бог — мы счастливы, что сидим здесь в этом составе. Поднимем бокалы, выпьем до дна! Блондинка лениво поднимает рюмку, выпивает залпом коньяк и медленно зажевывает его бутербродом с чёрной икрой. На молодой загорелой шее переливается нить крупного, ровного, очень дорогого жемчуга. Деловой закусывает осетриной и принимается терзать крепкими зубами с золотыми коронками свой кусок кабанятины.

(Цирк, передвижной павильон-шапито. Комедия нравов и положений. Дрессированные медведи на задних лапах, несущие в передних букеты роз и воздушные шары. Канатоходцы и гимнастки. Яркие блёстки, пышные, кружевные костюмы. Прыг-скок, на лужок, тип-топ, прямо в лоб. Надо опять сориентировать карту, вот север, вот юг, вот запад, вот восток. Он обязательно расскажет, почему не пьёт, но, скорее всего, не Ал. Бор., а Марине, ему с женщинами проще, в чём-то проще, в чём-то и как-то, как-то и где-то. Этакая постоянная фривольная недосказанность, недоговорённость недо- — и незавершённость. Хотя заноза, спица, игла. Постоянно, уже сколько лет, игла и револьвер, лягушкой шмыгающий под кроватью. Тип-топ, прямо в лоб, солнце-солнце, не беда, отказали тормоза, мы поедем, мы помчимся с вами в дальние края. Тормоза не срифмованы. Ну и шут с ними, на стену шапито вылетает шальной мотоциклист на низком спортивном мотоцикле, в ярко-алом трико и чёрно-белом шлеме. Урр, урр, ревут каменные скамьи, тощий и обозлённый тигр лениво прыгает на невысокого, хрупкого гладиатора. Хорошенькая матрона, повернувшись к другой, чуть постарше, кокетливо смотрит ей в глаза и как-то странно вздыхает. Гладиатор прорывает тигру брюхо, но и тигр сдирает ему в конвульсиях лапой кожу с лица. Обоих уносят, лужу крови моментально засыпают свежей мраморной крошкой. Сейчас будет самое интересное, сейчас начнётся свалка, тощий голодный тигр и хрупкий гладиатор — всего лишь разминка, пришло время большой драки, надо опустить палец вниз, обязательно вниз, думает молоденькая матрона и замечает несколькими рядами ниже своего мужа, старого, плешивого сенатора, которого не видела уже несколько дней — государственные дела, естественно. Мотоциклист взлетает к самой высокой точке шапито и на бешеной скорости несётся обратно. Онтарбо, ястесен, итсорокс, йонешеб, ан, и, отипаш, екчот, йокосыв, йомас, теателзв, тсилкицотом. Именно так, думает матрона, представляя своего старого плешивого мужа в компании двух наложниц — чёрной и белой, и ещё нескольких молоденьких мальчиков, от которых и сама бы не отказалась. Подруга вдруг прижимается к ней и, плотно прижав ладонь к её бедру, проводит рукой по телу. На арене мечутся потные полуголые мужики, потрясая мечами, топорами, дубинами и прочим дрекольем, много крови, вот кого-то подцепили крюками и потащили — с глаз, как это водится, долой.)

Саша просит официанта принести снова двести пятьдесят водки и, умильно глядя на Марину, объясняет, что под такую закусь да не выпить ещё — грех, может, Марина тоже выпьет вторую бутылочку сухого? Хочу коньяка, говорит Марина, дурной пример заразителен, смеётся Саша, блондинка уже перешла на шампанское, но до этого выпила не одну рюмку благородного армянского напитка. Ещё сто пятьдесят коньяка, просит Саша, когда официант подвозит к их столику тележку с горячим плюс уютный, запотелый графинчик, в котором добавочные двести пятьдесят настоящей «Столичной». — Какого? — спрашивает официант. — Есть французский, «Мартель» и «Карвуазье», есть армянский — «Двин», «Арарат», есть... — Хватит, хватит, — замахал руками Саша, — давайте сто пятьдесят «Карвуазье», гулять так гулять. А это что? — Это олень, тушенный по-восточному, — отвечает Марина, — в двадцати восьми травах. — С ума сойти, — комментирует Саша и погружает ложку в глиняный горшочек (ложка пряного бульона и кусочек лепёшки, потом — кусочек мяса, именно в такой последовательности. Потом выпить, потом снова ложку бульона, кусочек лепёшки и кусочек мяса, попробуйте — не пожалеете!). Англичане, совершенно разморённые от еды, водки и целебного крымского воздуха, подзывают официанта рассчитаться. Он стоит возле них, вежливо склонив голову, достав из нагрудного кармана пухлый блокнот и солидный чёрный «паркер» с золотым пером. Чёрк-чёрк, креч-креч, это — сюда, подведём черту, с вас... Англичане встают и уходят, умильно держась за руки. Официант подходит к их столику, ставит графинчик с французским коньяком и наклоняется к Саше: — Простите, вы ведь хорошо говорите по-немецки? — Есть немного, — кокетливо отвечает Александр Борисович. — У меня к вам маленькая просьба, у этих бундэсов, что рядом с вами (он плечом мотает в сторону западногерманской парочки), отличный разговорник, мне он просто необходим, поговорим? — Поговорим, — отвечает Саша, встаёт, и они идут к столику с немцами. Он наливает Марине коньяка, она берёт рюмку, поднимает до уровня глаз, щурится, смотрит на него через золотисто-коричневую жидкость (армянский коньяк коричнево-золотистый, французский — золотисто-коричневый), а потом медленно втягивает напиток в себя. Проводи меня вниз, просит она, мне надо в туалет, а я уже пьяная. Он встаёт, помогает ей подняться из-за стола, Ал. Бор. как раз в этот момент оборачивается и смотрит на них. Марина что-то показывает Саше рукой, то есть делает какой-то жест, мало понятный ему, но хорошо знакомый мужу, тот кивает головой, и они спускаются по лестнице на природу. Здесь теплее, ветер не чувствуется, туалет метрах в пятидесяти от ресторана, сразу за задним двором, куда как раз в эту минуту въезжает очередная машина, гружённая тушами и тушками кабанов, оленей, изюбрей, косуль, привезёнными сюда прямо из правительственного заказника, где их отстреливают в порядке развлечения те, у кого есть нарезные заграничные ружья ценой в пятьдесят и больше (иногда — меньше) тысяч отнюдь не рублей. Это подтвердил им официант, когда Марина спросила его, откуда ресторан получает дичь. Из заказника, сказал он, там на них правительство и генералитет охотятся, а вы тут едите и денежки платите, чего добру пропадать! Марина вскользнула в резные двери красивого деревянного домика, а он прошёл немного дальше и встал под соснами, куря и стряхивая пепел на посыпанную песком вперемешку с сосновыми иглами дорожку.

— Вот ты где, — шурша платьем, подошла сзади Марина, — пойдём обратно?

— Посмотрим на озеро.

Они обошли ресторан сбоку и по длинному, хорошо выскобленному настилу подошли прямо к чёрной воде Кара-голя, Чёрного озера. Сверху нависала вершина Ай-Петри, где-то в стороне чувствовалось море, он взял Марину за локоть, но сразу отпустил, подумав, что если поцелует её сейчас, то разрушит все правила этой, не им затеянной игры, а правила надо соблюдать, иногда это даже интересно, соблюдать правила, то есть не делать того, что — по всей логике — ты должен сделать. Марина, сощурясь, посмотрела на него, потом опять повернулась к воде, к поверхности подплыла какая-то большая рыба и вновь исчезла в чёрной глубине Кара-голя. — Тихо, — сказал он, — как здесь тихо и хорошо. — Марина молча кивнула и, не дожидаясь его, пошла к лестнице, ведущей на второй этаж, на веранду, где Саша, Александр Борисович, Ал. Бор. всё ещё вёл на бойком немецком изрядно затянувшиеся переговоры с уже успевшими захмелеть иноземцами.

10

(Приходится признаться, что язык порою не в полном согласии с речью. Да, эканье-мэканье, трах-бах-та-ра-рах, бестолковая шутиха на ласковом южном небосводе в тот самый момент, когда мир вступает в сумерки. А может, сумерки в мир? Проще говоря, когда одно превращается в другое и наступает мгновенная растерянность, ведь ещё недавно, каких-то несколько минут назад — недавно и несколько, акцентируем именно эти понятия — реальность жизни была другой, и ты, спокойно и уверенно, принимал её как вечную данность. Да, шутиха, да, эканье-мэканье и трах-бах-та-ра-рах, выразить себя и мир образом, метафорой, каким-то эмоциональным восклицанием — восклицание тире состояние — бывает намного проще, чем сделать это связно, логично, фабульно, есть ещё словцо «концептуально», только тут оно совсем уж лишнее. А это значит...)

А это значит, что в тот же вечер, оставив своих компаньонов, Марину и Александра Борисовича, отдыхать после посещения ресторана в большой супружеской постели (хотя кто знает, какой она была на самом деле, просто готовый блок, заранее излаженное клише, раз супружеская, то обязательно большая), он, в скромном одиночестве человека, отметившего с утра очередной день рождения, пошёл на городскую набережную: прошвырнуться, проветриться, побыть одному среди многих, лёгкая ностальгия толпы, феерическое забвение чуждых и отчуждённых лиц, прогулка единицы среди множеств. Город был весел и пьян, как всегда в это время года и суток. «Предчувствие пира во время чумы, — подумал он, — ещё не сам пир, до него остаётся какое-то время, но он будет, а пока лишь его предчувствие, и опять заноза, опять игла, опять спица в сердце, хотя дело совсем не в том, что порою просто не хочется жить».

Он спустился по широкой каменной лестнице, усеянной вповалку сидящими парочками, сидящими и кайфово млеющими от внезапно наступивших, размягчающих, ласковых сумерек, которые и возможны лишь здесь, на южном побережье, в тех самых местах, где когда-то давно одна дама прогуливала собачку, хотя это не знак, и даже не осмысленная реминисценция, а так — фраза в ряду прочих, один шаг в долгой шеренге точно таких же шагов. Море было спокойным, вода нехотя набегала на берег и с лёгким шуршаньем устремлялась обратно, оставляя после себя обточенные камушки, рыхлые тельца медуз и антропогенный хлам, перечислять который нет ни смысла, ни желания, ведь каждый знает, что несут на берег волны грязного и почти убитого моря. Да, грязного, почти убитого, но моря, а это значит... (Пропустим запятую, она идёт сразу после многоточия. Всё это значит лишь то, что человек устаёт надеяться, а будущее прекращает существовать. Сонная, впавшая в апатию и безразличие страна, хорошо, вымрут толстяки, охотящиеся в местном заказнике, впрочем, как и во многих других таких же заказниках и заповедниках, молодые и поджарые, или просто сильные, средних лет, в самом расцвете, придут к власти. И это что-то изменит? И рад бы надеяться, но что-то там, в сердце, где заноза, спица, игла, откуда постоянно хлещет и хлещет кровь, говорит тебе, что надежды бессмысленны, ибо всё уже давно лишено корней. Единственное, что ещё может породить эта страна, так лишь новый Екклезиаст, род уходит и род приходит, и прочая размеренная философская проза. Конечно, апатия и сонливость — это не вечно, но ведь никто уже не может строить, все могут только разрушать, и что толку от этих моих мыслей, беспомощность, вот что главное в этом преддверии наступающего пира. А после беспомощности — лихорадка и взрыв. Но надеяться всё равно хочется, пусть даже сердце-вещун и говорит, что это не так. Вещун-молчун, молчун-колдун, колдун-колун, колун-валун, привычная игра, слово за словом, рифма за рифмой. После валуна можно подпустить луну, для изящного и эстетически ёмкого завершения ряда...)

Луна, оставляющая яркую и длинную дорожку на загустевшей мрачной зелени сумеречного моря, почти достигла границ своего круга, хотя совсем недавно был ещё только что народившийся месяц, а пройдёт день-другой — и полнолуние. Какие-то гражданки, со смехом и отфыркиваясь, плескались в самом центре лунной дорожки. Он шёл по мокрому песку, сняв сандалии и подвернув штаны, подошвы плотно и со смаком входили в песок, оставляя в нём дружные пятипалые, как платановый лист, ямки, полоса песка была небольшой, метра полтора, потом шла галька, ведь пляжи здесь насыпные, естественных очень мало. Почти каждая вторая ленивая волна (если это можно было назвать волной) набегала ему на ноги, вода была тёплой, возникала мысль, не стоит ли искупаться, но он гнал её от себя, слишком много шума, гама и подлунного фырканья, чтобы...

(Начать с красной строки и продолжить ряд дальше. Ряд-рябь, ряда грядов, гряда рядов. Самое интересное, что в последнее время всё чаще возникают те же мысли, что подвигли милейшего Александра Борисовича на его ещё не начавшееся деяние. Точнее, мысли не совсем те, а вот результат размышлений... Только что там делать? В эмиграции хватит одного большого поэта, одного большого и нескольких поменьше. И они там есть. Главное — там есть Бродский, Уж он-то, можно отдать руку на отсечение, со временем получит Нобелевскую. Один из многих, кто её достоин. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Что позволено Юпитеру... Саше проще, Саша человек дела, он прекрасно понимает, что своей медициной на жизнь там не заработает, и потому уже переквалифицировался в программисты. Можно ещё стать гангстером. Можно, конечно, профессиональным диссидентом, но что от этого толку? Если бы всё было понятно и ясно, если бы на улицах шла стрельба, а тела тебе подобных раскачивались на фонарях под тоскливые завывания осеннего ветра — о, тогда уже было бы поздно. Границы на замке, ребята с автоматами, цепью перекрывшие все дороги. Впрочем, границы на замке и сейчас, вот если их откроют... А если и откроют? Вымрут старцы, придут новые, в расцвете сил и лет, интеллектуальные прагматики, разрешат Бродского и Солженицына, напечатают массовыми тиражами Набокова и откроют границы. Что тогда? Тогда станет ещё хуже, ибо сейчас-то бежать можно от бессмыслицы, идиотизма, страха, возможности того, что завтра тебя возьмут и упрячут в психушку. А тогда... Нет, в здравый смысл этой страны просто нельзя поверить, если он и был, в чём, в общем-то, можно усомниться, то сейчас его отсутствие полностью доказано и появление такового не предвидится. Одним словом, тоска, трах-бах-та-ра-рах, парочка лишних дефисов не испортит масляную сладость предложения. Александру Борисовичу проще, его там ждут, бостонский дядя давно уже приготовил местечко в каком-то компьютерном офисе. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Надо чётко ощущать границы своих возможностей. Бродский — это Бродский, как и те немногие, которые над. Тобой, землёй, всем этим. Мандельштам, Лоуэлл, Аполлинер, Монтале. Если брать двадцатый век. Если же идти дальше, то дойдёшь до Пушкина, здравствуй, брат Пушкин, как говаривал Хлестаков. Все мы — немного Хлестаковы, дурацкий, банальный, самодельный афоризм, в такие-то вечера...)

Да, в такие вечера что-то всё равно толкает в воду. Он поднялся на пляж, нашёл кем-то оставленный ещё с дневного, солнечного времени не сданный вовремя лежак, разделся, поёжился — всё же вечер, скоро и сумерки кончатся — и пошёл обратно. Какая-то компания у самой кромки моря/песка играла на надувном матраце в карты, во что-то не очень серьёзное, скорее всего, просто в дурака. Толстые дядьки и толстые тётки, такие приходят на пляж с кучей разной жирной снеди и тёплой водкой в скромной поллитровой посудине. А когда идут после моря в пресный душ, что здесь же, на пляже, то начинают намыливаться, чем вызывают праведное возмущение всех остальных. Картинки южного быта. Колода карт с несданным джокером.

Он плыл рядом с лунной дорожкой, заполненной фыркающими и плещущимися молодыми людьми и такими же молодыми спутницами этих молодых людей, плыл тихо, хотя и не пил в ресторане, но ел, много ел, тело отяжелело, какая странная рифма, тело отяжелело, ело-ело, плыл брассом, оставив кроль до утра, лунная дорожка уходила куда-то вдаль, в самый центр этого морского бассейна, именуемого Понтом Эвксинским, последний катер приплыл со стороны Гурзуфа, видимо, из Алушты, а может, из Фрунзенского, может, и из Рыбачьего, надо бы съездить в Гурзуф, а может, и в Алушту, а может, во Фрунзенское или Рыбачье, в эти маленькие курортные местечки, тело отяжелело, моё тело что-то съело, что же съело ваше тело и зачем отяжелело? Кто-то из молодых людей, мощно рассекая руками воду, прошёл слева от него и исчез за буйками. Потонет ещё, лениво подумал он, спасать надо будет. Вода попала в рот, горько-солёная, так любимая им на вкус морская вода, тихое, плавное движение руками, лягушачий развод ног, толчок, снова тихое и плавное, чуть загребающее воду, снова лягушачий развод. Вот и буёк, красный, тронутый ржавчиной бок, спокойно потряхиваемый небольшой волной. Он взялся за него руками, сложился пополам и сделал ноги пистолетиком. Напала дурашливость, хотелось отпустить этот красный, тронутый ржавчиной железный бочонок, плюхнуться на спину, что-то заорать и замолотить по воде руками. С женой они так и делали. Да, всё с той же, одной-единственной. Курва. С женой, впрочем, хоть можно было поговорить, поговорить и подурачиться в воде. А сейчас...

(Интересно, что поделывает сейчас Александр Борисович? Ал. Бор. выпил достаточно водки, чтобы просто спать. Спать и видеть сны. Даже если они и занимались любовью, то это уже позади. Кончила ли Марина, спит ли она удовлетворённой и оплодотворённой? Как ей хотелось, чтобы я поцеловал её там, внизу, когда мы спустились с веранды. А может, это мне только привиделось? Эта женщина меня волнует, давно ни одна женщина так не волновала меня, но есть заповеди, и их надо соблюдать, Раньше всё было по-другому, раньше я плевал на все заповеди и жил так, как живётся. Сейчас всё иначе, и Ал. Бор. может спать спокойно, его жена в безопасности, её крупное тело обойдётся без моих объятий, лишь бы он сам не забывал делать это, слишком уж странный блеск иногда появляется у неё в глазах, и тогда я начинаю фантазировать и выстраивать некую жутко романтическую историю, но что греха таить — меня тянет к этой женщине. Что она будет делать в Бостоне? А в Брисбене? Тоже займётся программированием? Работница детского сада со специальным педагогически-логопедическим образованием. Мальчик, скажи: рыба. Соответственно: селёдка. Ролан Быков, играющий логопеда с «фефектом» речи. Очень смешной фильм. Мальчик, скажи «ыба». На языке сплошь неприличные рифмы, интересно, как ведёт себя Марина в постели? Крупные женщины стесняются, как правило, меньше, чем миниатюрные, хотя бывает наоборот. Вот уж по кому я специалист, так это по миниатюрным. Спица, игла, заноза. Только сейчас не больно, вода тёплая и ласковая, и сердцу не больно. Казанова, Дон-Жуан и Синяя Борода. Великие развратники прошлого, любимцы замужних дам и юных, непорочных девушек. Констатация: хуже всего — это лишать девушку девственности, никакого удовольствия, сплошная ответственность. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Сегодня на весь вечер, если уж въелось, то не отпустит. На сколько он меня старше? Больше, чем на десять лет. Десять лет, съешь обед, дай обет на десять лет. Если бы я мог, то влюбился бы в Марину, плюнул на Ал. Бор., дарил ей цветы, простаивал вечера под балконом и сочинял сонеты. Признание в сонете, спасение в искусстве. И лучше бы, если бы эта любовь была чистой и без эротики. Но сие невозможно, да и потом...)

Да и потом вот он, этот молодой человек, так и не успевший утонуть там, за буйками. Проносится обратно всё тем же мощным кролем, с фырканьем и страстью погружаясь в воду. Стало зябко, пора поворачивать, вечерний моцион, прогулка рядышком с лунной дорожкой. Он отпустился от буйка и поплыл обратно, молодые люди и их не менее молодые спутницы уже вылезли на берег и сейчас бегали вдоль всего пляжа, то ли стараясь согреться, то ли просто играя в идиотские пятнашки, символ отпускного слабоумия. Вот и дно, можно достать ногами, хотя ещё достаточно глубоко, по шею, а дно каменистое, с какими-то булыжниками, так можно и перелом заработать. Он представил, как ломает сейчас ногу, с хрустом, с дикой, адской болью и — соответственно — таким же диким, адским воплем. Тут, по идее, должна появиться Марина, но это было бы совсем смешно, и он проплыл ещё несколько метров, пока живот не упёрся в гальку — гарантия того, что перелома не будет, а Марина может спокойно спать рядом с мужем. На берегу стало холодно, полотенца он не взял, ведь купаться не собирался, просто пошёл на берег, прошвырнуться, побыть одному среди множеств, поперебирать толпу глазами. Пришлось уподобиться молодым людям и их молодым спутницам и поиграть в пятнашки с самим собой. Вдоль пляжа в одну сторону и обратно. Недалеко, каких-то сто метров. Сердце учащённо забилось, стало перехватывать дыхание, но он согрелся и, одевшись, вновь пошёл на набережную. Откуда-то доносилась музыка, контингент гуляющих сменился, теперь стало ещё больше праздных, весёлых, оттягивающихся, вышедших на ночную охоту. Он прошёл мимо модного кафе, расположенного в небольшой красивой шхуне, стоящей прямо на берегу. Жена всё хотела провести там вечер, но никак не удавалось — слишком большая очередь, нужен блат. Блат, он же талб, стол, тол, толь, таблетка. Одно слово сразу тянет за собой другое, лучше всего, когда они как бы высыпаются горстью, вразброс, можно взять любое (любое-другое), посмотреть, бросить обратно и потянуться за следующим. Ещё совсем недавно он был такой же молодой человек и с ним была такая же молодая спутница. Теперь спутницы нет и ему почти тридцать. Точнее, тридцать будет на будущий год. Когда он впервые был здесь с женой, то ему было намного меньше. Когда в сердце появилась спица, то ему ещё не исполнилось семнадцати. Подсчёт богатств, скупой рыцарь, чахнущий над сундуком с драгоценностями. Что толку считать время? Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Он миновал кафе-шхуну и свернул в ближайшую аллею, с кипарисами, платанами, пирамидальными тополями и живой изгородью, судя по всему, только сегодня обстриженной.

(Но самое смешное, если я действительно влюблюсь в неё, а они уедут. Одна игла сменится другой. Тип-топ, прямо в лоб, а потом идёт хлоп-хлоп. Револьвер по-прежнему в районе подкроватной недосягаемости. Ощущение такое, что и я сегодня пил, хотя это неправда, вот уже почти два года, как это полная неправда. Но пока ни гу-гу. Ни гу-гу и ни га-га. Саша человек способный, уже знает бэйсик, фортран и паскаль, будет зарабатывать много денег, и они купят дом. Дом и две машины. Марина будет сидеть дома и рожать детей, у неё для этого очень уютные бёдра и живот, такую женщину приятно делать беременной и приятно заниматься с ней любовью в этом её состоянии. Она лежит на боку и нежно прижимается к тебе спиной, а ты любишь её, поглаживая рукой большой, наполненный ребёнком живот. Вот чего-чего, а этого в моей жизни не было. Жена отказалась наотрез. Если бы она согласилась, то сейчас многое было бы по-другому, но она отказалась наотрез и сказала, что ей хватает в семье одного идиота, то есть меня. И глотала таблетки перед тем, как лечь в постель. Две маленькие розовые таблетки, а то и три. По схеме. Когда же таблеток не было, то только с презервативом. Надо знать, как я ненавижу презервативы, никакого ощущения живого тела, не любовь, коитус, механически-резиновое удовлетворение, с таким же успехом она могла бы делать это просто с искусственным членом. Надо было ей подарить на прощание, где-нибудь взять и подарить. Но даже если не влюблюсь — а этого я точно не сделаю, — мне всё равно их будет не хватать. Так что, может, тоже: Бостон, Брисбен и прочие красивые топонимы? Из этой страны не убежишь, она всё равно настигнет тебя и вонзит кинжал под левую лопатку. Без предупреждения, со спины, кончик выйдет в районе сердца. Предательское убийство на ялтинской набережной. Он убит при попытке к бегству. Мы все ненавидим эту страну, и мало кто из нас может обойтись без неё. Ниоткуда с любовью. Ниоткуда — это значит отсюда, для меня это отсюда, хотя для Бродского нет. Мы на разных географических полюсах. Скоро станет ещё хуже, и на дверях ресторана «Кара-голь» появится табличка: Все ушли на фронт. В Крыму опять заведутся партизаны, в наших лесах — тоже. Боже, за что Ты напустил эту напасть, в чём мы провинились перед Тобой? Кипарисы, платаны и пирамидальные тополя...)

Кипарисы, платаны и пирамидальные тополя то выступали из ночной тьмы, то снова скрывались в ней. Аллея была освещена еле-еле (так и хотелось срифмовать с елеем, а может, и с елью) и совершенно пуста. Совершенная пустота, пустота абсолюта, некто по фамилии Торричелли. Уже на самом выходе из этого странного места он наткнулся на сидящую в тени большого развесистого дерева парочку, самозабвенно целующуюся под пятипалой сенью платановой листвы. Он миновал парочку и стал подниматься в гору, туда, где находилось его временное пристанище и большой дом, в одной из комнат которого спали сейчас его новые друзья. Лестница, уходящая в небо, земля, смешанная с камнем и небесной чернотой. Почти триста ступенек — как-то на днях он поднимался и считал: раз-два-три-четыре и так далее, первая сотня, вторая, обрывается, чуть не доходя до третьей. Потом поворот, надо миновать тенистый, уютно обвитый виноградом дворик с развешанным бельём и тряпками отдыхающих, пхырк-пхырк, фьюить, дикие голуби и неведомые ночные птахи, в ярком свете редких фонарей кружатся бабочки, бесшумными тенями проскальзывают летучие мыши и стрекочут, стрекочут цикады! Вот дворик, а вот и улочка, теперь ещё метров сто крутого подъёма по грубой брусчатке мостовой, мимо дверей маленького магазинчика, закрытых на ночь большим висячим замком, а вот ещё один подъём, а там — уже дома, ибо если сейчас живёшь здесь, то здесь и дом. Дом-домик, летовка-кладовка, малуха-развалюха, так никого и не подселили, ребята попросили хозяйку, и та решила быть великодушной, пусть, мол, один живёт, хороший человек, чего бы ему не пойти навстречу?

Все окна в доме были погашены, он прошёл в свою комнатку, зажёг свет у входа и подумал, что да, сегодня ему исполнилось двадцать девять, но именно сегодня почти весь день он об этом практически не вспоминал. В хозяйском окне вспыхнул и вновь погас свет, звуки ночного отдыхающего города сюда не доходили, лишь цикады, сверчки да голубиное пхырканье. «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря», опять вспомнил он и подумал, что уже устал от всего этого, этой южной поддельной роскоши, слишком уж зелёной зелени, солнца, тепла, тоски, предчувствий, и что если чего и хочется, так это снега. Очень много свежевыпавшего рождественского снега.

11

«А вот сейчас она уйдёт, — думает он, — соберёт шмотки-монатки и покинет сей кров. Тот самый, под которым мы должны были быть счастливыми. Или счастливы. Они были счастливы. Жили долго и умерли в один день. Чёрт бы тебя побрал, — думает он, — какого дьявола мне показалось, что ты на неё похожа? Такое могло привидеться только спьяну. Сейчас заберёт шмотки-монатки, встряхнёт напоследок лаковой шкуркой и сделает ноги. Гуд бай, дарлинг, катись колбаской по малой спасской. Малой Спасской, надо с прописных, то бишь с заглавных, то бишь с больших. Курва...» Жена зачем-то входит на кухню: — Ну и что ты собираешься делать? — Жить, — раздражённо отвечает он.

— И какого чёрта я вышла за тебя замуж? — с сухим треском выстреливает (продолжается уже знакомая игра «ст-ст») законная половина.

— Это тебя надо спросить, — но уже без раздражения, просто с равнодушием далеко не постороннего человека. — Выпить хочется, — внезапно говорит жена. — Тут я пас, — и разводит руками.

Она смеётся: — Даже этого не можешь. — Достаёт из шкафчика початую бутылку вина, наливает полный стакан.— Чтоб мне тебя больше не видеть!

Он удовлетворённо кивает головой. Не видеть, так не видеть, плакать не будет. Друг и дружочек, кум и кума — одна голова. Выйдя за него замуж, получила всё, что хотела. Прописку, квартиру, работу, соответственно, вполне устраивающее её бытие. Её ее ие. Одна буква выпадает, полной «е» гармонии не получается. Бытие же, как известно, определяет сознание, и не только в этой стране. Так что до поры, до времени в её сознании он был её мужем (от «ие» не осталось и следа). Муженёк и жёнушка, птенчик и пташечка. Муж и жена — одна сатана. Муж объелся груш. До сих пор не может понять одного — что принесло её тогда в общагу. Правда, она была с подругой его сокурсницы, правда, с сокурсницей к тому времени у него уже ничего не было. Он увидел её, и ему показалось, что она похожа на неё (слишком много «её», но поделать с этим ничего нельзя). Спица, игла, заноза потихоньку начинает выходить из сердца. Сам в тот вечер оказался в общаге случайно — надо было увидеть знакомого по-соседству, но того не оказалось дома. Пришлось зайти к сокурснице — убить время. Она сидела в (опять же) её комнате, забравшись с ногами на кровать и свернувшись клубочком. Вновь де жа вю. Зрелище, которое не могло оставить его равнодушным. — Знакомься, — сказала сокурсница. Он познакомился, улыбнулся, хищно клацнув при этом зубами. — Р-р-р, — огрызнулась она в ответ, — Пить будем? — деловито осведомилась сокурсница. — Да, — ответил он и достал из сумки припасённую для отсутствующего знакомого бутылку водки.

Через час за сокурсницей зашёл новый близкий приятель и увёл в эмпиреи. Они же остались наедине. Вдвоём. Тет-а-тет. Водка была допита, потребляли отыскавшийся в тумбочке у сокурсницы портвейн. Почти ничего не говорила, лишь смотрела на него, время от времени облизывая язычком губы. Это возбуждало, это заставляло предпринять некоторые шаги. Он их предпринял: сел рядом, обнял и запустил руку за пазуху. Она не возражала, так что когда вернулась сокурсница с новым близким приятелем, всё уже было тип-топ, по обочине, соответственно, хлоп-хлоп. На следующий вечер он опять пришёл в общагу, она уже была там. Повторим: на седьмой день знакомства, под утро, он сделал ей предложение. Она согласилась, приятель сокурсницы расщедрился на заначенное пиво, и они сбрызнули помолвку. Через десять дней она повезла его знакомиться со своими родителями.

Они жили в маленьком промышленном городишке соседней области. (Нет ничего чудеснее, чем заниматься перечислением дней и сюжетов различной арматуры и фурнитуры.) Она была моложе его на несколько лет и вот уже целый год училась в педагогическом институте того самого города, где он родился, учился и жил (дальнейший словарный ряд можно заполнить самому), хотя это как раз и несущественно. Её отец (допустим) был мастером литейного цеха, мать (допустим) работала в дошкольном учреждении. Ещё была сестра, которая заканчивала школу, но это тоже несущественно. Она сама купила билеты и сама заехала за ним по дороге на вокзал.

Билеты были в купейный вагон, ехать надо было целую ночь, в купе, кроме них, никого — сезон давно кончился, да и едут они в середине недели — не было, так что время использовали не только для сна. Вектор, биссектриса, постоянное желание, совпадающее с возможностями. Пусть до свадьбы ещё далеко. Уснули часа в три ночи, поезд на нужную станцию приходит в шесть утра, стоит представить их помятые, невыспавшиеся лица, слава Богу, что стоял промозглый, октябрьский туман. Встречал отец, на машине, на новой собственной «волге», посмотрел на дочь, перевёл взгляд на предполагаемого зятя, ничего не сказал, кроме «Здравствуйте, здравствуйте, рад познакомиться», а потом к дочери: — Привет, как дела? — Они бросили сумки в багажник, сели в машину и поехали, а ехать от станции до городка километров пятнадцать, если мне не изменяет память.

Большой дом на центральной улице. Один из самых больших и благоустроенных в городе (сантехническая рифмовка «б» и «б», неполностью залетевшая из предыдущей главы. ББ, Но к настоящему времени Бриджит Бардо мало кто знает). Машина заезжает во двор, лёгкость и незатейливость письма давно сменились неуклюже обработанными изделиями массового пользования. У подъезда встречает сестра, что же, довольно похожа, только не такой ещё розанчик, бутон, пупсик, но у сестры всё впереди. Он знакомится с сестрой и подымается следом за дружным семейством по лестнице, ощущая себя, что называется, не в своей тарелке. Правда, за язык никто не дёргал и предложения делать не заставлял. Её мать, открыв дверь квартиры, ждёт на лестничной площадке. Здравствуй, дочь, ты прекрасно выглядишь, а это, значит, и есть, да, это, значит, и есть я, что же, хорош, хорош, говорит мать. Они заходят в квартиру, раздеваются, оставляют сумки в коридоре, и его проводят в залу.

Это действительно зала, в подобных квартирах бывать ему ещё не приходилось. Полезная площадь всех комнат не менее восьмидесяти метров, да это и то на глазок, так, с прищуром, до точности ой как далеко. В зале уже накрыт стол, так и хочется написать «на пять кувертов». Но поступим проще: в большой комнате стол накрыт на пять персон, пять приборов, пять мест, заливное из поросёнка, грибки, рыбка, дымящаяся картошечка в блюде, солёненькие помидорки с огурчиками и естественно, что запотевшая бутылочка водки прямо из холодильника. Так, лёгкая закуска с утра, настоящий обед, само собой, днём. Он просит разрешения принять душ, его очаровательная (хотя и с дороги) невеста тут же говорит, что и она не прочь сделать это, он великодушно уступает дорогу — совместные помывки в их жизни и в будущем не привились, — а сам идёт покурить на кухню. Большую, светлую, из окон виден чёрный осенний двор с тусклым пятном «волги» около подъезда. Мы с матерью в отпуске, говорит вошедший вслед за ним отец, — так что вечером можно поехать на дачу, если, конечно, не возражаешь. (Ещё в машине они перешли на «ты».) На денёк, завтра, прямо к поезду, и вернёмся. — Он не возражает, ему хочется в душ, хочется есть и спать, а потом будь что будет, хоть на дачу, хоть куда, пластмассовая штамповка разового пользования для массового потребления.

Его будущая жена, а пока что ещё невеста, уже приняла душ, путь свободен, ему вручают чистое полотенце. Процедура занимает совсем немного времени, вот он уже за столом, ему накладывают заливное из поросёнка, огурчики, помидорчики, грибки, рыбку, всё ещё дымящуюся картошечку, наливают водки — с дороги, да не выпить: это не по-русски! Не по-русски, соглашается он, пьёт, ест, снова пьёт, и вот уже готов к тому, чтобы лечь и соснуть, отрубиться, задрушлять часиков шесть-семь, это ничего, что один, ничего, что она ложится спать в комнате сестры, надо соблюдать приличия, не правда ли? Правда, отвечает её матери её будущий зятёк.

Вечером они едут на дачу, и он понимает, какое богатое приданое ему достанется. На даче есть камин и водопровод, на даче есть большой участок с двумя теплицами, на даче есть даже гараж. Он попался, его загнали в угол, но поделать ничего нельзя. Побег не удастся, периметр хорошо пристрелян, у часовых снайперская точность. Ужин проходит внизу, у камина, вместо водки они пьют, как это и положено при таком раскладе и в такой ситуации, коньяк, будущая тёща нажарила большую сковороду мяса, за окнами завывает ветер, и где-то вдалеке повис тоскливый собачий лай. Его спрашивают о планах на будущее, он отвечает, что придёт в голову, про себя-то он понимает, что они не в восторге от предполагаемого зятя, что им хочется для старшей дочери что-нибудь ненадёжнее, с перспективами роста, с возможностью карьеры, да и дочерью, надо сказать, они не очень довольны, решила перебраться в большой город, нет, чтобы остаться дома или, по крайней мере, поступить учиться где-то поближе — ведь такая квартира, такая дача, чего не жить? Но они люди вежливые и интеллигентные (насколько в этих местах понимают интеллигентность), и этого ему никогда не скажут. Они и не говорят, они просто спрашивают его о планах на будущее, да ещё интересуются тем, насколько он уверен в своих чувствах к их дочери. — Уверен, — отвечает он, поглядывая на неё (сидящую за столом по правую от него руку), — иначе бы не предлагал, — хотя ведь знает, что это не так, ну да сказав «а», негоже останавливаться, порой бывает проще утонуть, чем выбраться.

После ужина они втроём — он и обе сестры — поднимаются на второй этаж, там ещё две комнаты, в одной постелено ему, в другой — девочкам. Их комната побольше, в ней-то они и решают ещё посидеть перед сном, открывают припрятанную бутылочку домашнего винца, болтают и попивают, попивают и болтают, собачий лай давно растворился в наступившей полночи. Он уходит к себе, его будущая жена проскальзывает следом. Сестра не выдаст, да, на всякий случай, утром она переберётся к ней в комнату, ты не против? — Нет, — говорит он, печально поглаживая её ласковое межножье.

Свадьба состоялась через три месяца, накануне посещения загса они впервые сцепились не на шутку. Девочка-провинциалочка слишком многое взяла на себя, стала поучать и командовать, терпеть уже не было сил. Они пошли в салон для новобрачных покупать кой-какую оставшуюся мелочь. Она решила, что ему необходим галстук. Вон тот, видишь? Галстук ему не понравился, но ему вообще не нравились галстуки, надевал их лишь несколько раз в жизни. Нет, не надо, надо, упрямо долдонит она. Галстук купили, потом она решила купить ему хлопковые трусики голубого цвета. Нужного размера не оказалось, ну и что, возразила она, есть поменьше. Неудобно, сказал он, натру яйца. Это ерунда, нет, не ерунда, слово за слово, но трусики так и не купили. Когда же вышли из магазина, то посадил её в такси и отправил домой (родители невесты сняли квартиру, в ней они и жили последний месяц), а сам поехал к матери, решив, что всё, с него хватит, сколько можно, пусть идёт в загс с кем угодно, он-то тут при чём?

Но сердце не выдержало, мягкое, слабое, измученное сердчишко. Помаявшись дома, избегая взглядов и вопросов матери, пошёл на ночь глядя на улицу. Приехал вовремя: уже собиралась глотать снотворные таблетки, целую дюжину зараз, только этого не хватало. Пришлось успокоить, приласкать и — соответственно — всё же пойти в загс.

Через полгода застукал её в первый раз. Вернулся домой внезапно, оказалась не одна. Напарник быстренько удрал (схилял, свинтил, сделал ноги), пришлось всю ночь выяснять отношения, а утром он перебрался к матери. Длилось это недолго, пусть отдалённо, но приближалась пора её распределения (он к этому времени уже закончил университет), и родители внятно объяснили его законной подруге, что лучше оставаться с таким мужем, как он, если, конечно, она не хочет ехать в какую-нибудь тьму-таракань. В тьму-таракань ей не хотелось, и они опять стали жить вместе. Потом был Крым, она получила диплом, потом он пошёл работать в издательство (перечисление набирает скорость), издал свою первую книжицу (но вскоре придёт пора её сбрасывать), и уже поговаривали о том, чтобы принять его в Союз (остановка посредством точки). У них появилась своя отдельная квартира, они не любили друг друга, но им было очень удобно вместе. Он хорошо относился к её родителям, прекрасно — к сестре (у неё была твёрдая и задорная попка, по такой хорошо шлёпать ладонью со всего размаха, твёрдая, задорная попка, напоминавшая такое же место у ещё не возникшего в его жизни Томчика), она ладила со своей свекровью, у них не было детей, он позволял ей всё, что она хотела, она, соответственно, позволяла ему, и когда-нибудь это должно было кончиться.

(Но в чём всё-таки дело? Неужели ни одной чистой и яркой краски нет в палитре, девочка-монстр, и больше ничего? Он не знает, он затрудняется с ответом, он настороженно — две сухопарые «н» слились в давно ожидаемом экстазе, позабыв про собственное одиночество, — втягивает ноздрями терпкий морской воздух. Ему так проще, видимо, именно это он и должен сказать. Привык рисовать жену одним лишь цветом. Чёрным, в крайнем случае — коричневым. Конечно, поначалу она его любила. Да-да, в самой завязке, тогда, когда лишь познакомились. Но это продолжалось недолго, — разводит руками, присев на ближайший к воде булыжник. Александр Борисович курит, присматривая за женой Мариной, вольготно расположившейся на полотенце неподалёку. — Видимо, мы просто оказались разными людьми, знаешь, такое бывает. — Скороговорка, набор привычных фраз, труднее всего говорить правду. — Беда в том, что она быстро поняла, что я-то её не люблю, что тогда, в самый первый раз, она просто напомнила мне одного человека. — Машинально прикасается правой рукой к левой стороне груди. — И я попался. — Тип-топ, прямо в лоб. Лоб-жлоб, жлоб-гроб. Можно перейти на смысловую рифмовку «гроб-грабь», но делать этого не хочется. Море покорной собакой лижет ноги. Александр Борисович с тревогой посматривает на жену Марину — к той подсел человек с ярко выраженной кавказской внешностью, судя по всему, армянской национальности. Но тревога быстро улетучивается, Марина в таких случаях беспощадна и говорит всё, что думает. — Знаешь, — обращается он к Ал. Бор., — поначалу мне частенько бывало жаль её, но она так себя вела, что вскоре от этой жалости ничего не осталось. Всё же, мы действительно разные люди, а эти её нравоучения! — И картинно вздымает руки к небу. Оно ясное и безоблачное, каким ему и положено быть именно здесь и именно сейчас. Александр Борисович закуривает ещё одну сигарету, видимо, разволновался, вот только отчего? — Она всем была недовольна, я имею в виду — во мне. Она была недовольна мной. Мною она была всегда недовольна. (Фраза никак не может сложиться в ту изящную конструкцию, какую ему хочется видеть.) Ей не нравилось, как я одеваюсь и как сижу за столом. Как держу вилку и нож, как орудую ложкой. Что я принимаю душ два, а то и три раза в день — от этого, мол, сохнет кожа. Как я общаюсь с её родителями. Как разговариваю с друзьями. Как веду себя с её подругами. То, что не люблю ходить в кино. То, что занимаюсь странным и малопонятным для неё делом. Хотя нельзя сказать, что она глупа. Житейски она очень даже умна, просто неразвита интеллектуально. — Он берёт крупную гальку и бросает в воду, ласковая собаченция, отпрянув, вновь кидается лизать ноги. — Выросла в таком окружении и таком месте, а потом сразу попала в большой город. — Второй камень устремляется вслед за первым, Марина переворачивается на живот, подставляя солнцу и так уже загорелую спину. Человек армянской национальности пересел к Марининой соседке по пляжу, та, должно быть, настроена намного благожелательней. — Хотя и это всё не то и не так, достаточно приблизительно и эфемерно. Когда я смотрел на неё, у меня перехватывало горло. Начинались спазмы, и я не мог дышать. А бывало, что и до рвоты. Боль возникала в сердце и распространялась от желудка до горла. Хуже всего — это иметь дома двойника. — Он уже не говорит, просто проговаривает про себя, многочисленные «пр-пр» оглушают воздух автоматной очередью. — Ей всегда хотелось чего-то особенного, с первого дня нашего знакомства. Ей хотелось красивого замужества и не хотелось иметь детей, я слишком молода, говорила она. Пыталась заставить меня ревновать и прибегала для этого к самым разным способам. В первый же раз пришлось объяснить, что всё это зря, она может спать с кем угодно, ревновать я всё равно не буду, и по очень простой причине. — С очереди автомат переходит на два одиночных «пр»-щелчка. — Наверное, нам надо было развестись именно тогда. Но мы оба смалодушничали, впрочем, я — раньше. С годами же пообвыклись и перестали друг другу мешать, — С годами-возами. Ещё азами, вязами и вазами. Вяз в вазе, вязаный вяз, толстый язь, плеснувши, сходит с крючка. Марина лениво садится и машет рукой, Александр Борисович надевает на голову смешную белую кепочку — напекло. — И это могло продолжаться очень долго. Но в конце концов ей стало со мной неуютно, я стал ей безразличен, а потом и омерзителен. — Камушки летят в воду один за другим. — Но чистые и яркие краски должны найтись, вот только не у меня. Её беда в том, что мы встретились, и она успокоила мою боль. Ненадолго, на несколько недель. Потом боль возобновилась, но было поздно. Тогда, в первый раз, она уже была не девушкой, но не в этом дело, я всё равно должен был сдержать своё слово, — как бы говорит он Александру Борисовичу, хотя того и след, что называется, простыл: соскучился по своей жене Марине и давно уже возлежит с ней рядом. — Но по рукам она пошла уже при мне. Пустила себя по рукам. Сама себя пустила по рукам, — зацикливается он, чувствуя, как собачьи ласки сменяются неприятным покусыванием. — Так что чистых и ярких красок у меня нет, курва недотраханная, — говорит он, сокращая фразу на одно слово. «Я могу быть неправ, — думает он, — хотя какая сейчас разница!» Марина идёт в воду, Александр Борисович с видом верного цепного пса занимает её лежбище. «И совершенно естественно, что всё это должно было кончиться, вот только намного раньше...» — Ну и что ты собираешься делать? — спрашивает он. — У меня есть, куда идти, — спокойно произносит та, ставя пустой стакан в раковину, — Не сомневаюсь, но всё же куда? — Ну, — смеётся жена, — не в церковь же!

Он ничего не отвечает, берёт чайник, наливает в него воды и ставит на плиту. «В Крым хочется, — думает он, — Господи, до чего мне хочется в Крым!

12

Ёлку они поставили лишь за день до Нового года, была она скромной, невысокой, не очень-то и пушистой, но всё равно принесла в дом ощущение праздника. За ёлкой он пошёл сам, сразу после школы, был на одном ёлочном базаре, но там уже ничего не осталось, пришлось идти на другой — опять ничего, и только уже часов в пять вечера, промёрзший и голодный, нашёл то, что искал. В небольшом тупичке стояла крытая машина и двое бесформенных мужичков продавали ёлки прямо с кузова. Рубль, два, три, всё зависит от размера, за три была слишком большой, и он купил невысокое двухрублёвое деревце, не очень-то и пушистое, но уже не было сил искать дальше — до Нового года один день, и можно остаться ни с чем, проще говоря, с носом, с искусственным пластиковым сооружением, от которого ни вида, ни запаха.

Убирали ёлку вдвоём с матерью, делали это молча, даже как-то торжественно. Игрушки были старыми, ещё из его раннего детства. Судя по всему, они что-то напоминали матери, по крайней мере, пару раз она выходила из комнаты курить на кухню, а может, просто показалось, обстановка действительно нервная, перед праздниками всегда так, а тут не просто праздник, тут Новый год, очень хочется, чтобы хоть что-то, да изменилось, но холодно, очень холодно, за окном свищет ветер, мать говорит, что давно не было таких холодных новогодних праздников — под тридцать.

Он укрепил верхушку, длинную, стеклянную иглу с лампочкой внутри, отошёл, полюбовался своей работой и зажёг одновременно с гирляндой. Ёлка ожила, неказистость исчезла, славная, можно сказать, даже красивая ёлочка, украшенная шарами, игрушками, увешанная дождём и серпантином. — Молодец, — сказала мать, возвращаясь из очередного похода на кухню, — я всегда знала, что ты у меня молодец. — Да уж, — усмехнулся он, — что-что, а ёлку украсить могу. — Ужинать будем? — спросила мать. — Можно, — ответил он. Они быстро перекусили, всё так же молча, вечер вообще выдался на удивление молчаливым. То, что он молчит, — это понятно, опять пропала Нэля, как ушла тогда, так больше и не показывалась, и не звонила, а у матери, видимо, свои причины, не хватало ещё, чтобы он ими интересовался, каждый человек имеет право на личную жизнь, не так ли, спросил он сам у себя и сам себе ответил: да, так.

— Спасибо, — сказал он матери. — Пожалуйста, посуду я помою. — Отлично, — и он пошёл к себе в комнату, Новый год завтра, значит, завтра он должен идти туда, в эту комнатку неподалёку от железной дороги. Его зазнобило, он как знал, как чувствовал, что ничего из всего этого не получится, и никакой Новый год он встречать не будет, точнее, будет, но дома, один, мать уже сказала, что уходит в гости и придёт домой только первого, даже предложила ему кого-нибудь позвать, но он лишь хмыкнул в ответ, а расшифровывать не стал. Он лёг на кровать, взял какую-то книжку, но читать не смог: завтра уже совсем рядом, вот-вот, как оно наступит, и ничего ещё не известно, абсолютно ничего. Хотелось кричать, хотелось взять что-то потяжелее и запустить в стену, разгрохать телефон, разломать мебель на мелкие кусочки. Ярость, внезапно охватившая его, так же внезапно прошла, её сменила слабость, книжка тихо выскользнула из рук, а поднимать её было лень. На часах уже десять, если она не позвонит до одиннадцати, то сегодня звонка не будет, после одиннадцати она не пойдёт на улицу, пусть даже автомат совсем рядом, у соседнего подъезда. А может, она не дома, а может, дома, да не одна? Но тогда зачем всё это, зачем приманивать его к себе, какой в этом толк? Она старше почти на десять лет, она женщина, а он мальчик, и с этим пока ничего не поделать, вот если бы он уже потерял невинность, тогда он был бы смелее, но как-то не удавалось, проще говоря, просто не с кем было это сделать, ведь просто так, собраться и потерять, достаточно сложно: для этого нужен кто-то ещё. Он почувствовал, что краснеет, встал, включил в комнате свет и подошёл к окну. В доме напротив светились окна, сейчас зима и плохо видно, что происходит там, за ними, иное дело весной или летом. Когда он был помладше, то частенько весной или летом брал большой отцовский полевой бинокль, с которым тот ездил на охоту, выключал в комнате свет, подходил к окну и приставлял бинокль к глазам. Конечно, прежде всего ему было интересно выискивать женщин, вечерних, полуодетых, каких-то странно расслабленных, но не только это привлекало его к подобному занятию. Можно было представить себе гораздо большее: всё, что он видел там, в молчаливых и чужих окнах, было как дверь в иную, неведомую жизнь, и ему оставалось немного — досочинить её, наделить эти мужские, женские и детские фигуры с плохо различимыми даже при предельном увеличении лицами именами, характерами и судьбой. Прелестная, столь захватывающая игра, так отчаянно щекочущая нервы и распаляющая воображение.

Но сейчас бинокля не было под рукой — отец забрал его с собой, когда уходил из дома, да и зима, окно замёрзло, ничего не видно, лишь смятые жёлтые точки в обрамлении чёрных провалов. Уже половина одиннадцатого, если пройдёт ещё полчаса и она не позвонит, то остаётся одно — лечь в постель, накрыться с головой одеялом и разреветься. От несправедливости, от того, что он один и никому не нужен, от того, что он любит, а его нет, и снова мелькнула мысль, что жизнь не представляет из себя ничего хорошего, что она слишком тяжела и только и делает, что разрушает людские судьбы, как, к примеру, это получается с ним. Но если ещё неделю назад, думая о таких вещах, он ощущал холодок в груди и отчаянную слабость в коленках, то сейчас отнёсся к этому как к чему-то должному, уже знакомому, ощущение перешло в знание, а знание принесло с собой уверенность в том, что так и должно быть и что это навсегда...

— Иди, — сказала мать в приоткрытую дверь, — тебя к телефону... Голос Нэли в трубке был далёким и слабым, ему приходилось переспрашивать, это ей не нравилось, и поговорили они совсем немного, минуты две, не больше. Но главное, что завтра она ждёт его, в девять вечера, не раньше, можно и позже, но не позже, чем в десять, ладно? — Я не опоздаю, — сказал он, — я приду в девять. Она повесила трубку, а он обернулся и увидел, что мать так и стоит в коридоре и смотрит на него пристально и тревожно. — Ты куда это собрался?

— Меня позвали в гости, — как можно спокойнее ответил он, — встречать Новый год. — Кто? — Одна знакомая.

— А что это за знакомая? — въедливо продолжала выспрашивать мать.

— Какая разница? — грубо ответил он и пошёл в свою комнату. — Ах, так, — послышалось вдогонку, — тогда... Он знал всё, что она сейчас скажет, но ему было всё равно. Он пойдёт завтра к ней, чтобы ни случилось. Пусть его закроют на ключ, пусть отберут одежду. Впрочем, для этого он уже слишком большой. Просто мать волнуется, её можно понять. — Мама, — сказал он, вновь выйдя из комнаты, — прости меня, я погорячился. — Она стояла и плакала прямо тут, в коридоре. — Ну же, — и он начал ласкаться к ней, и она наконец засмеялась, провела ладонью по его волосам и сказала: — Урод! — А потом, ещё через мгновение: — Дурак!

— Урод и дурак, — согласился он, — но ты только меня ни о чём не спрашивай, ладно?

— Я же волнуюсь, — совершенно резонно ответила мать. — А-а, пустяки, — и он махнул рукой. — Скажи одно: она тебя старше? — Да, — мотнул он головой.

Лицо матери изменилось и стало каким-то жёстким: — Смотри, — вздохнула она, — это может плохо кончиться!

— Да ты что? — засмеялся он и вдруг схватил её на руки и закружил по коридору.

— Оставь... Сумасшедший... Поставь на место! — Наконец мать вырвалась и, красная и растрёпанная, дав ему шутливый подзатыльник, ушла к себе в комнату. Через полчаса, когда он уже лежал в постели, она снова вошла в его комнату и спросила как о чём-то чрезвычайно важном: — Сына, а в чём ты пойдёшь? — Не знаю, — засмеялся он, — в чём-нибудь. — Ладно, — сказала мать, — подумаем.

И она подумала, по крайней мере, она собственноручно выгладила ему серый костюм-тройку, надетый им всего раз или два, приготовила рубашку и галстук, и вечером следующего дня, когда он стоял у зеркала и смотрел на то, как это новое обличье изменило и лицо его, и фигуру, она стояла рядом, тихая и торжественная, сама уже, впрочем, нарядившаяся, накрасившаяся, не по-домашнему красивая. — Ты забыл купить цветы, — вдруг сказала она. Он молча посмотрел на мать и растерянно улыбнулся. — Ладно, — махнула она рукой, — у тебя всё ещё впереди. Иди, мне тоже пора.

Он поцеловал её в щёку и вышел на улицу. Правую руку приятно оттягивала большая сумка с тортом и бутылкой шампанского: сам бы он, конечно, никогда не догадался, сумку собрала мать. Сейчас она тоже пойдёт в гости, неизвестно, куда и к кому, дом будет встречать Новый год без света, ёлка так и останется незажженной, а завтра вечером они её зажгут, да, это будет всего лишь завтра вечером, но это будет уже другая жизнь и другой год, другое время и другой он, хотелось смеяться, тяжесть сумки не чувствовалась, мешал только галстук, в школе их уже второй год — старшие классы, так положено — заставляли ходить в галстуках, тёмных и мрачных, каких-то похоронных, но сейчас он был в ярком, красивом, вот только плотно затянутый узел тёр шею, но ничего, придёт, распустит узел, расстегнёт воротничок у рубашки, ведь это прилично, не так ли?

Он ехал в трамвае, тоже каком-то праздничном, с праздничным и смеющимся людом. Через одну уже пора выходить, за окнами темень, а когда вышел, то попал в самую круговерть только что начавшейся метели, и пришлось одной рукой придерживать шапку, а другой плотно прижимать к себе сумку. Но всё это чепуха, да, всё это самая настоящая чепуха, если ты в первый раз идёшь встречать Новый год не дома, да и не с одноклассниками, а с самой красивой женщиной на свете, самой нежной, самой доброй, самой умной — кто хочет, пусть подбавит банальностей, ему же не хватает слов, фраз и словосочетаний, не хватает места в груди, чтобы вместить туда всё, что чувствует, ощущает сейчас, снег залепил глаза, ветер бьёт прямо в лицо, но это чепуха, да, самая настоящая чепуха, ведь остаётся совсем немного: пройти через подворотню, чёрную, мрачную, страшную ночную подворотню, пройти бегом, пробежать, миновать на бегу, вот так, одна нога здесь, другая — там, там-сям, сям-хлам (самое смешное на свете — вот так соединять слова в пары, на ходу, на бегу), выйти на еле освещённую улицу и идти по ней целый квартал, в конце которого и будет её дом. С уютными окнами, с фонарями, что горят у подъездов.

Он посмотрел на часы. Без пяти девять. Двадцать пятьдесят пять. Стряхнул с себя снег, отдышался, вошёл в подъезд и подошёл к двери. Дз-и-и-нь.

Дверь открыла Нэля, она была в облегающем, чёрном, очень открытом и коротком платье, чёрном и в то же время каком-то переливающемся, то кажется оно чёрным с золотом, то — с серебром. Волосы собраны вверх, лицо удлинённое, чужое, да ещё ярко накрашенные губы, серебристо-фиолетовые тени на веках и тонкой чёрной нитью подведённые глаза. Он стоял в коридоре, смотрел на неё и думал, что он совсем ещё маленький и навряд ли ему стоило приходить сюда, в гости к этой красивой, такой взрослой и чужой женщине.

— Какой ты точный, — засмеялась она, взглянув на маленькие часики, ладно обхватившие запястье. — А это что?

Он достал из сумки торт и шампанское, снова засмеялась, куда-то убежала и прибежала опять, но с пустыми руками: — Чего стоишь не раздеваясь? Давай быстрее!

Такой оживлённой он её ещё не видел. Разделся, повесил пальто и шапку на вешалку и посмотрел на себя в большое, почти в человеческий рост, зеркало. Не так уж и юн, солидный молодой человек, красивый костюм-тройка, красивый галстук, белейшая, читейшая рубашка, молодец мать, постаралась.

— Боже, — всплеснула руками Нэля, в очередной раз выбежав в коридор и с удивлением рассматривая его в новом обличье. — Да ты чертовски мил! Пойдём в комнату.

Она взяла его за руку и прямо-таки втянула в комнату, верхний свет погашен, горели торшер да свечи на уже убранном к празднику столе. — Знакомься, — сказала она ему, — это Галя, Гала, Галочка, — и опять засмеялась, отпустила его руку и вновь куда-то скрылась из комнаты.

Незнакомая Галя сидела в кресле, стоящем у включённого телевизора, вполоборота к нему. Она улыбнулась и встала, сделав шаг навстречу. Нэля говорила ему, что Галя старше, что ей за тридцать, но сейчас он просто не видел этого. Перед ним была интересная (абсолютно фригидное слово) брюнетка с волевым подбородком и большим ртом. Интересность эту портили узкие, хищные губы и бесцветные глаза. Ростом почти с него, то есть намного выше Нэли, в каком-то светлом, почти прозрачном, свободном платье, ворот которого застёгнут большой и, судя по всему, дорогой брошью. Галя делает ещё шаг, протягивает руку, он берёт её холёную длинную ладонь, но вместо лёгкости и бесплотности чувствует жёсткое, мускулистое пожатие сильного и, вроде бы, уверенного в себе человека.

— Вот вы какой, — улыбается ему Галя, широко открыв рот, и он замечает чуть желтоватые, неровные, мелкие зубы. — Садитесь, вы курите?

Властный голос, да ещё это «вы» —и он, не выкуривший в жизни ни одной сигареты, послушно берёт из протянутой ему картонной коробочки с золотым тиснением длинную белую сигарету с чёрно-коричневым фильтром. Галя пристально и без всякого стеснения смотрит на него, в этом взгляде есть снисходительность, превосходство, какое-то очень холодное и брезгливое любопытство, то есть всё, кроме стеснения, но ему очень трудно прочитать этот взгляд, он сидит и курит первую в жизни сигарету, голова сразу начинает кружиться, к горлу подкатывает тошнота. Боже, как это отвратительно — курить. И опять ему кажется, что он пришёл сюда зря, эта женщина, в принципе, могла быть ему матерью, она явно старше его раза в два, и какие у неё сильные руки, где же Нэля, отчего она не идёт, да вы курите впервые, не так ли, внезапно то ли спрашивает, то ли утверждает Галина (именно так, не Галя-Галочка, а Галина, сразу подумалось ему). Он смущённо кивает головой. Она улыбается: — Бросьте, никогда не делайте того, чего лично вам не хочется. — Он послушно тушит сигарету и подходит к открытой форточке: вдохнуть воздуха, сглотнуть морозца, освежить нутро.

— Давайте садиться за стол, как бы нежно пропевает опять впорхнувшая в комнату Нэля, — уже всё готово, так что можно начинать. Ты водку пьёшь?

Он признаётся, что никогда ещё этого не делал, что же, говорит Нэля, надо попробовать, если в меру, то это ничего, только на пользу, и наливает ему рюмку, наливает Галине, наливает себе, — Всё, садимся!

Стол скромный, какие-то салатики, бутербродики, единственное, что сразу же бросается в глаза, так это стоящая в самом центре тарелка с красной рыбой (сёмга? кета? кижуч? чавыча? скорее всего, горбуша...), посыпанной зеленью.

— Ну, будем, — говорит Галина и залпом выпивает свою водку. Нэля смотрит на него, смотрит очень хитро, будто посмеиваясь, а он смело подносит рюмку к губам и опрокидывает её в рот. Что же, горько, противно и жжёт, но это лишь первые мгновения. Нэля кладёт ему на тарелку один салат, другой, третий, кусочек колбаски, ломтик ветчины, пайку рыбы, закусывай, говорит она, обязательно закусывай, тогда ничего не случится. Голос её доносится как бы издалека, в голове немного позванивает, он послушно ест один салат, другой, третий, бросает в рот кусок колбаски, за ним следует ломтик ветчины, туда же отправляется пайка рыбы, рюмки опять налиты, Галина что-то долго говорит, обращаясь непосредственно к нему, но он не слышит, он просто знает, что ему очень хорошо сидеть здесь, пить водку с этими женщинами и — вполне возможно, — что он попросит у Галины ещё одну длинную белую сигарету с чёрно-коричневым фильтром. Вот пройдёт немного времени, и он сделает это, а сейчас надо ещё выпить водки, и он берёт рюмку и пьёт. Нэля опять накладывает ему в тарелку один салат, другой, третий, опять появляются в ней кусочек колбаски, ломтик ветчины и пайка рыбы, а он смотрит на Нэлины руки, такие белые и тонкие, ему очень хочется, чтобы эти руки обняли его, прямо здесь, сейчас, немедленно, но хочется-перехочется, всему своё время, и он просит у Галины сигарету, та смеётся и опять что-то говорит, но сигарету даёт, и он прикуривает, а Нэля опять ускользает из комнаты и вновь появляется с подносом, на котором стоят чистые тарелки. Галина включает проигрыватель, в телевизоре убавляют звук, но совсем не выключают — скоро двенадцать, надо не пропустить, открыть шампанское, налить в фужеры и дождаться момента, когда пробьют кремлёвские куранты.

Они встают за столом, в фужерах пенится шампанское, кто-то из правительства говорит с телеэкрана какие-то праздничные слова, вот куранты начинают бить, вот уже девятый удар, вот десятый... Одиннадцать... Двенадцать... С Новым годом, товарищи! Нэля залпом выпивает шампанское, тянет Галину из-за стола, и он с непонятной тоской смотрит, как: две женщины кружатся, обнявшись, посредине комнаты, но вот ему становится весело, совсем весело, он тоже пьёт шампанское, Новый год, новая жизнь, всё новое, Галина, отпыхиваясь, возвращается к столу, а Нэля зовёт его, и они соединяются в плотном, тесном, облегающем, как её чёрное с переливами платье, танце.

13

Он вернулся домой поздно вечером, разбитый, с больной головой (тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок), долго поднимался к себе на пятый этаж, не хотелось подходить к дверям, нажимать кнопку звонка, не хотелось, чтобы мать открыла дверь и сказала: — Ну что? — Да ничего, — ответил бы он, хотя вот это совсем неправда, как раз чего, но говорить об этом...

Но говорить об этом, но вспоминать об этом, но думать об этом ему не хочется и сейчас, когда прошло уже столько лет (очень смешная и совершенно не литературная рифма на «лет» — «котлет», можно подпустить ещё и прилагательное: каких котлет? — отбивных котлет, каких котлет? — паровых котлет, каких котлет? — куриных, рыбных и так далее). Получается забавный зачин —когда прошло столько лет, он всё ещё не мог... Да, не мог, что-что, а такое попросту не забывается, ведьма, сучка, дьяволица, что ты со мной сделала, вся жизнь с тех пор наперекосяк, и только засунешь руку под кровать, как она шарит и шарит там в поисках револьвера (дорога совсем растворилась в чаще, тип-топ, вот циклоп, хлоп-хлоп, дай-ка в лоб), большого, чёрного, тяжёлого, многозарядного (открой каталог и подбери модель), постоянно вышмыгивающего из рук нелепой и раскоряченной лягухой.

«Счастлив?» — думал он ночью, належавшись до одурения, до тошноты в горячей ванне, напившись крепкого чаю, пожелав матери спокойной ночи (она, как почувствовав, не стала его спрашивать, только улыбнулась и сказала «привет», сама, видать, недавно пришла, разомлевшая и послепраздничная, ёлку, впрочем, всё-таки зажгли), он юркнул в свою комнату, быстренько забрался в постель и погасил свет. «Вроде бы счастлив, хотя кто может сказать, что это такое?» Спать не хотелось, собственное тело было невесомым, он знал, что с этого дня он другой, повзрослевший сразу лет на десять, да даже не повзрослевший, просто ставший взрослым за какие-то сутки, неужели всё в этой жизни зависит только от одного? Ему стало стыдно, не от чего-то конкретного, а стыдно вообще, очень странное чувство, никогда до этого не ощущал ничего подобного — когда хочется скрыться, зарыться в землю или траву, урыться (чем плохое слово?) в одеяло или что-то подобное, в общем, сделать так, чтобы тебя никто не видел и не слышал. И ни на какую-то одну минуту, ну, две или три, нет, намного больше, сейчас, по крайней мере, ему хотелось неделю сидеть дома, запершись в своей комнате (а отчего бы так не сделать? Ведь каникулы ещё только начались, ещё только вечер первого января, в школу одиннадцатого, значит, десять дней — десять, а не семь, неделя и ещё плюс три дня — можно просидеть вот так, закрывшись и урывшись, не поднимая глаз, не отвечая ни на чьи вопросы, лишь бы никто не видел тебя и ты не видел никого), в своей квартире, в своём подъезде, в своём доме. А главное, что уже сейчас мучительно хотелось увидеть Нэлю.

Ему хотелось увидеть Нэлю и спросить, не шутка ли это, а если шутка, то зачем ей это было надо. Зачем ей было надо постоянно танцевать с ним, прижимаясь к нему всем телом? Да, кончается одна пластинка, он садится к столу, подносит к губам очередную рюмку (вместо водки они пьют сухое вино, но тоже рюмками), Нэля чуть заплетающейся походкой идёт обратно к проигрывателю: — Ты ещё не устал? Разве о таком спрашивают?

Где-то через час после Нового года в комнате запахло грозой. Он не знал, как сформулировать это точнее, не то что слова, но и чувства, ощущения уже не поддавались ему, но он понимал, что что-то не так. Праздник стал лихорадочным, сплошная неопределённость, невнятица, что-то, где-то, как-то, большего сказать он не мог. (Мог-дог, дог-ног, ног-рок, рок-грог, грог-смог.) Внезапно обиделась Галина. Она как раз начала их снимать, достав из кожаной сумки чёрно-блестящий, странноватого вида импортный фотоаппарат, стояла и возилась с камерой, а он всё танцевал с Нэлей, прижимаясь к ней и чувствуя, как — в очередной раз — кружится голова и мягкими, ватными становятся ноги. Послышался щелчок. Галина сделала первый кадр. Нэля кружила и кружила по комнате, вслед им раздавались щелчки. — Хватит, — раздался Галинин голос, — остановитесь, посмотрите на меня! — Нэля как-то очень зло сжала его и продолжала танец. — Нэля! — во весь голос, с грубыми, истеричными модуляциями. Они всё продолжали танцевать, он ничего не понимал, да и не хотел этого делать, он здесь, они танцуют, что надо ещё?

— Нэля, я ухожу! — почти выкрикнула Галина. Нэля отпустила его и посмотрела на подругу: — Что же, если ты хочешь испортить мне праздник... — Я не хочу, я просто плохо себя чувствую. — Ляг, поспи. — Да нет, лучше дома.

— Как хочешь.

Он сел в кресло и почувствовал, что уже совсем пьян. Пьян, и ему хорошо. Он любит всех: Нэлю, эту странную Галину, мать, отца, он любит весь мир и эту новогоднюю ночь. Они ссорятся, значит, так надо. Гроза всё равно пройдёт стороной. — Вдрызг напился, — сказала Галина. — Я тебя провожу? — полуутвердительно спросила Нэля. — Конечно, как иначе.

— Ты полежи немного, — сказала ему Нэля, — я вернусь через полчаса. Он лёг на её нерасправленную кровать, от этого ему стало ещё лучше. За окном из ракетницы пустили ракету, зеленоватый, холодный свет на замёрзшем окне. Она придёт, она скоро придёт, хлопнула дверь, свет в комнате погашен, из открытой форточки идёт свежий воздух, дышать стало легко. Он решил, что ему надо выпить ещё сухого вина и попытался встать, но не мог, полежу, решил он, и провалился в моментальный сон. Когда же проснулся, то на часах было шесть утра. Нэли всё ещё не было, и он испугался. И того, что с ней могло что-то случиться, и того, что она могла забыть про его существование. Голова болела, во рту было погано от выпивки и сигарет, он спал не раздевшись, скинув только пиджак, так что и брюки, и жилет, и рубаха были мятыми. Он решил пойти умыться и услышал, как во входной двери поворачивается ключ. наверное, соседка, отчего-то подумал он про старушку, почти никогда не выходившую из своей комнаты. — Спишь? — спросила из коридора Нэля. — Ты где была?

Она засмеялась: — Галке стало плохо, потом началась истерика, пришлось успокаивать. Ну да ты всё равно спал. Зевая, она подошла к столу и налила себе сухого вина. — Я, наверное, пойду, — смущённо сказал он.

Она пристально посмотрела на него, будто соображая, кто он такой и что здесь делает, а потом опять засмеялась и вновь зевнула. — Куда в такую рань? Ты на меня не обращай внимания, сейчас приму душ и приду в себя, да и тебе бы душ не мешало принять, а то лицо совсем мятое.

Он вспыхнул, но её уже не было в комнате. Нет, надо домой, сейчас встану, надену пиджак, надену всё остальное и пойду домой. Шесть утра, трамваи уже пошли. Он представил, как едет один в утреннем промёрзшем трамвае, ранним праздничным утром, абсолютно один — ведь все остальные ещё празднуют, и ему стало тоскливо. Домой не хотелось. Болела голова, мутило, он посмотрел на стол, заставленный грязными тарелками, полупустыми бутылками, в остатках благородной рыбы торчал длинный бычок со следами помады. За окном шумела припозднившаяся компания, опять грохнула ракетница, только уже тихо и бессмысленно, как и всё, что происходит после своего часа.

— Совсем затосковал? — спросила Нэля, входя в комнату. Она приняла душ и переоделась, на ней был длинный, в пол, халат, краску с лица она смыла, вид усталый, самоуверенный и домашний. — Иди в душ, полотенце висит слева. — Он послушно кивнул головой и вышел из комнаты.

(В ванной комнатке уютно и тесно, бабкиных вещиц не видно, только шампуни, кремы, дезодоранты, всё Нэлино, Нэлино, Нэлино. Снять брюки, снять жилет, снять галстук и рубашку, снять плавки, открыть горячую воду, открыть холодную воду, направить душ на себя, горячо, горячо, но так надо, головная боль и тошнота уходят, я молод, я здоров, я впервые встречаю Новый год с женщиной, я люблю эту женщину, знает ли она об этом? Она только что принимала душ в этой же ванне, в этой же ванне и этой же ванной, вытиралась этим же полотенцем, оно ещё влажное, большое, жёлто-красное, махровое полотенце, у нас дома есть такое же, только не жёлто-красное, а жёлто-синее, закрыть горячую воду, закрыть холодную воду, насухо вытереться, надеть плавки... — Ты закончил? — спрашивает из-за двери Нэля. — Возьми, — и протягивает ему тренировочные брюки и свитер, — твои вещи надо погладить, — Он опять краснеет. Боже, сколько можно краснеть от всего и везде, ни дня без покраснения, красный как рак, красный варёный рак в большом эмалированном тазу. Свитер маловат, но это ничего, трико же коротковато, но и это тоже ничего. Затереть за собой пол, и всё. Он выходит из ванной. Нэля смотрит на него и начинает смеяться.)

Нэля смотрит на него и начинает смеяться. Абзац начинается с того же, чем кончается предыдущий. Тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок. Стол накрыт заново. Как она быстро всё делает. Быстро и красиво. Две чистых тарелочки да две чистых рюмочки. Початая бутылка водки. Жареная картошка прямо на сковороде. Свеженарезанный хлеб.

— Продолжим спаивание малолетних, — улыбается Нэля и разрешает: — Можешь выпить две рюмки. — А ты? — И я выпью две рюмки.

Она хорошо улыбается, у неё такая славная, добрая улыбка. Халат плотно затянут в талии, волосы ещё не просохли после душа. Долой причёску, долой чёрное, переливающееся платье. Новый день, и всё по-новому. — Ну что, — спрашивает она его, опустошив вторую рюмку водки, — будем спать? — Встаёт, идёт к кровати, расправляет постель. Он сидит, смотрит на неё и чувствует, что всё тело цепенеет, а сам он опять залит красной краской, всё тот же дурацкий, красный варёный рак в эмалированном тазу. — Выключи свет, — не поворачиваясь, низко склонившись над кроватью, просит Нэля. Он на негнущихся ногах подходит к выключателю и щёлкает им, а потом, не раздеваясь, идёт к кровати. — Ты хоть разденься, дурень, — грубым голосом говорит Нэля. Он снимает трико, стягивает тесноватый свитер и садится на край постели. Слышно, как Нэля снимает халат. — Дай руку, — просит она. Он даёт ей руку и чувствует, как она кладёт её себе на голую грудь. Наступает пауза.

Наступает пауза. Всё остальное вспоминать запрещено! Большая табличка и на ней череп со скрещёнными костями. Колдун племени арапешей накладывает инициационное табу. Гриф на папке: «Совершенно секретно! После прочтения сжечь!» Всё давно прочитано, а значит, уже сожжено. Невинность теряют один раз, «Вот ты и мужчина», — тихо шепчет на ухо Нэля. Что ответить на это?

Они засыпают. Сколько себя помнит, всегда спал один. Теперь это время прошло, теперь он мужчина. Он спит рядом с ней, она голая и тёплая, от неё пахнет любовью, потом, алкоголем, шампунем от свежевымытых волос и чем-то ещё. Он не знает, чем пахнет от него, будем считать, что тем же и так же. Засыпает быстро, но сон слаб и некрепок. Мешает спать её тело, мешает спать то, что только что было между ними. Раз-два-три-четыре, считать слонов, как в детстве. Один слон, два слона, три слона, четыре слона, так надо хотя бы до ста. Нэля спит, похрапывая, посвистывая, крепко прижимая его голову к своей груди (можно описать эту картинку в подробностях, но лучше опустить). От её руки затекают шея и затылок, но он боится потревожить её, вспугнуть похрапывающий и посвистывающий сон. Пять слонов, шесть слонов, семь слонов... На восьмом он наконец-то засыпает, а просыпаются они ближе к обеду и долго смотрят друг на друга в глаза. Пауза повторяется, через полчаса она опять гонит его в душ.

— Вот ты и мужчина, — тихо говорит ему Нэля, когда они садятся пить чай перед его уходом. — Ты счастлив? Ты будешь любить меня?

(— Зачем тебе это надо? — спросил бы он сейчас. — Ведь ты же просто ненормальная шлюха, шлюха и нимфоманка, гетера с бисексуальным уклоном. Женщина с далёкого греческого острова. Избалованная порочная кукла, от тоски и безделья затащившая меня в постель. — Зачем ты притащила его? — спрашивала в коридоре рассвирепевшая подруга. — Мне назло? — Ты рассмеялась, нагло и громко рассмеялась, а потом дала ей пощёчину. Я же сидел одуревший и пьяный в кресле, и мне казалось, что я самый счастливый мальчик на свете. Да, тогда я ещё был мальчиком. Мальчик-с-пальчик. Мальчик с пальчиком. Тебе нравился мой пальчик, большой, твёрдый и крепкий. Ты так и говорила: дружок, где твой пальчик? А потом начинала стонать, долго и протяжно и всегда на один мотив: у-м-м-м! — Ты меня не любишь, — говорит тебе подруга. И ты опять смеешся, беззастенчиво и глумливо, а потом уходишь к ней домой и ложишься в её постель. Когда я узнал об этом, то не мог понять одного: зачем это надо? — Как зачем? — удивилась ты. — А если это доставляет удовольствие?

Что же, могу сказать одно: я любил тебя, чёртова сука, полгода я был счастлив, как никто и никогда (то есть всё хотя бы раз в жизни). Я верил тебе, а ты развлекалась со мною, играя непонятную жрицу прекрасного, оставленную мужем-жлобом и поссорившуюся с единственной подругой (вы встречались в свободное от меня время). Ты читала мне стихи. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Впрочем, эти тогда ещё не были написаны. Если в руках будет камень, то кину его в тебя? У пророка Осии жена была блудницей, но он любил её и терпел, а значит — прощал. Но кому и судить об этом, то не мне, ведь кто был твоим самым верным рабом? Ты права, но знай, как больно сейчас вспоминать об этом. После того дня ты сразу установила регламент наших встреч — два раза в неделю, попросив всегда заходить прямо и никогда больше не провожать тебя из библиотеки. Я подчинился, да и что мне оставалось делать? Когда же я приходил к тебе, то мы всегда были одни, да я бы сошёл с ума, если бы кто-то хоть раз помешал нам, ведь мы всегда занимались любовью. Даже тогда, когда по своим женским причинам ты не могла этого, ты всегда находила способ ублажить меня. А потом, деловито приняв душ, один за другим, ты первая, я второй, мы начинали разговаривать, и ты читала мне стихи и показывала книги, принесённые — как ты говорила — друзьями. Спасибо тебе, до сих пор говорю тебе за это искреннее спасибо, ведь хоть за что-то я должен быть тебе благодарен! А кончилось всё ранним летом, в июне, уже начались экзамены, я сдал литературу устно, как помнится, на пять, Галина ждала меня у школы, в глазах у неё был страх, она совсем не походила на ту вальяжную женщину, с которой я встречал Новый год. Точнее — мы. С которой мы встречали Новый год. — Тебя можно? — с какой-то хрипотцой спросила она.

— Что-то с Нэлей? — Она посмотрела на меня загадочно и спросила: — Ты что, ничего не знаешь? — А что я должен знать? — Нэля бросила и тебя, и меня. — И она начала жутко хохотать, мы стояли неподалёку от школы, мои сокашники (производное от однокашников и сокоешников), как раз в этот момент проходящие мимо, недоумённо смотрели, как я стою рядом с интересной и отчаянно хохочущей женщиной достаточно серьёзного для меня возраста — повторю, ей было за тридцать. Да, тебе было двадцать шесть, мне — почти семнадцать, а Галине — за тридцать. — Ты идёшь? — спросил меня бывший сосед по бывшей парте. — Нет, — ответил я, — у меня дела. — Пойдём куда-нибудь, — сказала Галина, Неподалёку от школы был сквер, в него мы и пошли. Нашли скамейку в местечке поукромнее, с одной стороны заросли акации, с другой — разросшиеся, нестриженые тополя. — Она выходит замуж, — сказала Галина, — тебе она ничего не хочет говорить, это её манера, сделать всё потихоньку и смыться. Блядь! — Ты что? — грубо спросил я, чтобы хоть что-то спросить. — А ничего, просто самая натуральная, стопроцентная блядь! — И Галина начала плакать, да так, что мне пришлось дать ей пощёчину, не сильную, но достаточно звонкую. Она замолчала, посмотрела на меня и стала рассказывать о том, что значила ты в её жизни, и как всё изменилось, когда ты спуталась со мной, а сейчас... — Я потерял нить, слова не доходили до меня, плевать на то, что ты выходишь замуж, главное в другом, ты лгала и изменяла мне, пусть не с мужчиной, пусть с женщиной — мне отчего-то очень захотелось хоть разок увидеть, как вы делали это, — но изменяла. В этом главное. Я был игрушкой, так, заменителем сильного транквилизатора или чего похуже. Рюмкой водки с похмелья. Ты делала со мной всё, что захочешь, но делала это без любви, а я любил тебя. Я смотрел на Галину, долго и пристально. Она замолчала. — Я убью тебя, — сказал я, — я сделаю это прямо здесь и сейчас, ты дрянь, ты сама развратила и испортила её, ты сломала моё счастье! — Боже, как высокопарен и одновременно искренен я был. Я действительно ощущал в себе силы взять и убить эту, честно говоря, ни в чём не виноватую женщину. Она посмотрела на меня: — Ты хочешь меня убить? Знаешь, тебя я боюсь меньше, чем её, но попробуй! — И она картинно распахнула свою блузку, выставив напоказ большие и обвислые, но всё ещё симпатичные груди. — Убей меня, прямо здесь и сейчас!

— Тьфу! — он сплюнул на землю и, не попрощавшись, пошёл вон из сквера. Он шёл и чувствовал, что по щекам текут слёзы, что ему всё равно, что может случиться с ним. Он шёл по направлению к дому, но ноги понесли его на трамвайную остановку, потом он вспомнил, что ведь день, а значит, она в библиотеке, и решил пойти туда, побыстрее закрыв за собой скобки, чтобы навсегда оставить в них самый страшный час своей жизни!)

Часть вторая

Замкнутый круг. Они всё ещё сидят и говорят о смерти Романа. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. Машина потеряла управление, её занесло на повороте, и всё, кранты, птичье фьюить, только с металлическим скрежетом, Фьюить-фьюить, курлы-курлы, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Равномерно сеет дождь. Мерно-равномерно, ерно, зерно. Онре, онрез, онрем, онремонвар. Зовите меня Онремонвар. Перевёрнутый мир перевёрнутых слов. Улыбающийся Александр Борисович машет рукой из окна тёщиной комнаты. Заходи, заходи, скорее, есть дело. Что же, остаётся встать из гамака, затушить сигарету и сделать десяток-другой шагов. Раз-два-три, раз-два-три, рифма следует «внутри». Равномерно сеет дождь, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Никогда не был на хозяйской половине, всегда встречаются во дворике, зелёная сень зелёной листвы винограда. Виноградная сень зелёной листвы. Дверь открывается туго и, естественно, со скрипом. Крутая лестница с некрашеными ступенями. Прыг-скок, прыг-скок. Милейший Александр Борисович один, тёщи нет. Марина с Машкой на пляже. Итак: — Здравствуйте, Александр Борисович! — Мы уезжаем, — говорит Саша, — что поделать, но нам надо ехать, звонил вчера в Москву...

И он машет рукой в сторону многоточия. Да, надо ехать, говорят, что вскоре получать визы. Это просто прекрасно. Крысы бегут с корабля, соответственно, корабль тонет. Впрочем, чем сам не крыса? Большая, толстая, серая крыса, готовая сбежать сразу же, как появится возможность. Мерзкий голый хвост, тоненькая хищная мордочка. Холодные пуговки глаз. Глаз-таз, таз-раз, раз — к примеру — унитаз. — Жаль, — искренне говорит он, — знаешь, я ведь к вам привязался. — Взаимно, — отвечает Александр Борисович и подмигивает. Как-то нехорошо, как-то странно подмигивает. — Если хочешь, приезжай, проводишь в Шереметьево. Или боишься?

— Нет, — мотает он головой, — я давно уже ничего не боюсь. Чему быть, того не миновать и прочая народная мудрость. Да и потом, кто боится, вернувшись с того света? — Что ты имеешь в виду? Он смеётся и стукает себя по горлу.

— Прости, — говорит Ал. Бор. и спрашивает: — Так что, приедешь? — Конечно, — соглашается он и чувствует, как заноза опять впивается в сердце. Замкнутый круг, и конца этому не видно. Чуть что, так боль. И капает кровь. Очень картинно, но капает. Как говорила врачиха в клинике: ваши алкоголизм и наркомания всего лишь следствие вашей жизни. Ну-ну, оспаривал он, не моей, скорее уж нашей. Выдерживает паузу. Жизни общества. Это банально, возражала Ирина Александровна (так её звали, крупная, красивая, рыжеволосая женщина с парфюмерно-парным запахом), всё хотят свалить на общество. Что тут ответишь?

Он спустился по лестнице, оставив радостного Александра Борисовича наедине с бутылкой марочной крымской мадеры — надо же отметить приятное известие. Была бы дома Марина, Ал. Бор. бы себе этого не позволил. Но Марина отсутствует, нежится сейчас на пляже в лучах августовского солнышка. Время бежит быстро, только был июль и уже — август. Человек чувствует себя увереннее, когда способен на такие банальные умозаключения. А Марина нежится на пляже и отгоняет от себя падких до сладкого мужчин. Любви не будет. Жаль, что не поцеловал её тогда, в свой день рождения. Было бы что вспомнить. Поцелуй у женского туалета. Полные руки, обнимающие твою шею. Шею-выю. Выя, перси, ланиты. Предки — странные существа, как можно было говорить на таком непонятном языке. Зелёная сень зелёной листвы винограда. Фьить-фьить, курлы-курлы, щекочущее голубиное пхырканье. Жаль, что не поцеловал её тогда, и жаль, что они уезжают. Так хотелось рассказать Марине обо всём. Идти вдвоём по вечерней набережной и предаваться сентиментализму. Спица, заноза, игла в сердце. Снять рубаху и показать нагноившуюся рану. Нагноившуюся и постоянно кровоточащую. Зачем вы пришли, спросила врачиха в первый же его визит, вам нужен не нарколог, вам нужен психиатр. Сказать, что с похмелья трещала голова, значило просто промолчать. Он был избит, унижен, облёван, он обмочился во сне, ему не хотелось жить. Ты скотина, заявила ему утром жена, я и дня не пробуду здесь, если ты сегодня же не пойдёшь к врачу. Говорить не было сил, он умоляюще смотрел на жену, думая об одном: как бы отсрочить всё то, что она ему предлагает. Впрочем, слово не то. Не предлагает и даже не требует. Железная необходимость. Ночью он почувствовал, что у него останавливается сердце. Кровать под ним вращалась, и он стал проваливаться. Был ли это тот свет? К счастью, он обмочился, и жена поволокла его в ванну — засунуть в душ и заодно промыть желудок. Три литра тёплой, хлорированной водопроводной воды. Китайцы не додумались до такой пытки. Стоишь над унитазом и сам же рвёшь своё горло. Коктейль: вода с кровью. Вода водопроводная, кровь своя. Кровь и желчь. Он блевал водой, кровью и желчью. Сердце вернулось на место, валерьянка, корвалол, валокордин. Устойчивый запах больничной палаты. Отделение интенсивной терапии, посторонним вход воспрещён. Руки и ноги подключены к датчикам, датчики выведены на экран. Тоненькая зелёная ниточка показывает, что ты всё ещё жив. Обо всё этом Александру Борисовичу не расскажешь, Марине тоже. Об этом вообще никому не рассказать, это просто надо пережить и постараться забыть, хотя счастлив тот, кто сумеет это сделать. Ты скотина, говорит жена, ты облевал и обмочил ночью всю постель, ты сегодня же начнёшь лечиться. Он смотрит на неё, и в глазах появляется тоска, ибо иначе... Да, та давняя, детская мечта: пойти на кухню, найти крюк и затянуть на собственной шее ремень. Вызови такси, говорит он жене, иначе мне не доехать. Поедем вместе, отвечает жена, один ты не доберёшься, опять запьёшь. Возразить нечего, один он действительно не доберётся и, скорее всего, опять запьёт. Жена вызывает по телефону такси, а он лежит и смотрит в потолок, потолок вращается, потолок цветной, сердце опять грозит остановкой, в желудке что-то болезненно пульсирует и собирается лопнуть. Ещё вчера он принадлежал себе, а сегодня всё, конец. Смерть личности. Он делает то, чего никогда не хотел — он начинает себя ломать. Смешно. Ни одной рифмы в голове. Единственная: врач-рвач. Будем надеяться, что это не так. Одевайся, говорит ему жена. Одевайся и не вздумай курить, опять блеванешь!

— Привет, — машет рукой Марина, возвращаясь с пляжа. — Ты уже знаешь, что мы завтра уезжаем?

— Знаю, — отвечает он, а потом вдруг со смехом добавляет: — Да, любви не будет!

Марина краснеет и тоже начинает смеяться. Машка кидает в него переспелой сливой и показывает язык. Покажите язык, просит врачиха, начиная осмотр. Он старательно высовывает язычище, и врачиха брезгливо отстраняется. Ещё бы, потрескавшаяся лопата жёлто-зелёного цвета, великолепный образчик уже начавшегося разложения. Одевайтесь, говорит она, закончив осмотр, ну-с (странно слышать этот земский оборот из уст нарколога), и как давно вы пьёте?

Тут он вдруг начинает плакать, ибо ему становится жалко. Себя, своё израненное сердце и изнахраченную душу, жену, вынужденную терпеть его и его выходки (курва, блядь недотраханная, вновь сказал он ей вчера вечером), врачиху, эту крупную, статную, красивую рыжеволосую женщину с отчётливым парфюмерно-парным запахом, обязанную возиться с такими, как он (меня зовут Ирина Александровна, представилась она ему сразу же, как он вошёл в кабинет. Я буду вашим лечащим врачом). Вот это совсем лишнее, сказала ему врачиха, вот в таком случае не нарколог нужен, а психиатр, ну-ка, возьмите себя в руки, мужчина же! И она стукнула своей пухлой, но, по всей видимости, достаточно сильной ладошкой (странное соединение — сильная ладонь) по столу, да так, что какие-то бумажки упали на пол. В кабинет заглянула его жена. Выйдите, грубо сказала Ирина Александровна, мы здесь сами управимся. Жена испуганно закрыла дверь, и он нашарил в кармане пиджака платок (свежий, жена сунула перед выходом из квартиры) и вытер слёзы.

— Так-то лучше, ну что, продолжим?

Ирина Александровна надела очки в большой оправе, отчего лицо её стало серьёзно-кокетливым. Впрочем, можно сказать, что и кокетливо-серьёзным, да ещё добавить словцо «залихватски». Получается жуткая смесь: лицо её стало залихватски-кокетливо-серьёзным. Серьёзно-кокетливо-залихватское лицо. Глаза пристально посмотрели сквозь очки: — Вы что покраснели?

— От собственной дурости, — сказал он, прекращая ненужную игру словами внутри черепной коробки.

— Рассказывайте, — потребовала врачиха с простым именем Ирина и таким же простым отчеством Александровна.

Он начал рассказывать и сам не заметил, как увлёкся. Он рассказал, когда выпил первую рюмку, а когда первый раз напился. Рассказал про свою поруганную любовь, вспомнил про жену и даже прочитал какое-то старое стихотворенье. Обругал советскую власть и начал перечислять любимые марки вин и коньяков, в общем, хотелось, чтобы что-то в этом мире изменилось, вновь стало ясным и прозрачным, а утраченная нить повествования ласково вскользнула обратно в руки. Плакать больше не хотелось.

— А наркотики? — как-то вкрадчиво спросила врачиха. Он моментально закачал головой.

— Вы мне симпатичны, — укоризненно сказала Ирина Александровна, — я понимаю, что вы боитесь в этом признаться, но если вы это сделаете и мы с вами начнём лечиться (она так и сказала — «мы с вами»), то я обещаю, что больше об этом никто не узнает и тогда вам просто нечего бояться. Ну? — И она подмигнула ему обоими глазами сквозь большие и красивые очки.

— Нет, — помолчав, ответил он. — Таблетки — это другое дело, это да, а вот колоться...

— Ну и хорошо, — с облегчением сказала Ирина Александровна, как бы поняв, что хватит вытягивать из него компромат слово за словом, — но всё же какие таблетки вы принимали?

Он засмеялся, ему внезапно стало просто и легко, да и вообще нравилось сидеть здесь и рассказывать этой милой, статной, рослой, красивой, такой русской женщине о собственных непотребствах. За окном симпатичное сентябрьское солнышко, бабье лето, бабье лето, песни все давно пропеты, все уланы и корнеты вновь надели эполеты, хотелось рифмовать, играть и блудить словом, поэма аптекарских названий, размеренный ритм таинственных для непосвящённого и магических для таких, как он, слов, шаманское камлание у затухающего вечернего костра. Он стукнул в бубен, подпрыгнул на стуле и гнусовато запел речитативом: седуксен, ноксирон, родедорм, реладорм... Элениум, подхватила врачиха, реланиум... Временами травка, продолжил он, ещё раз ударяя в бубен... Морфин, внезапно спросила, как выстрелила, врачиха... Пару раз, молча кивнул он головой и обрадовался, что они так хорошо понимают друг друга.

— Будем лечиться, — уверенно сказала Ирина Александровна, снимая очки. — Но психиатру мне всё равно придётся вас показать, без психиатра тут не обойтись.

«Психиатор-авиатор», — подумал он, не замечая одного лишнего «о», Дальше шло ещё множество слов на «ор», а Ирина Александровна уже писала ему направление в процедурный кабинет.

— Сейчас всё зависит от вас самого, — торжественно, как в загсе, сказала она, — конечно, я помогу вам в меру своих сил и возможностей (руки её взяли очки со стола и машинально стали крутить их длинными пальцами, на одном из которых туго сидело плоское обручальное кольцо), но ваше выздоровление прежде всего зависит от вас самого, от вашей силы воли и желания стать другим человеком...

«Я уже, — подумал он, — уже другой человек. Я хочу домой, отпустите меня, оставьте в покое, бежать, бежать, это всё жена, блядь, курва недотраханная, это она приволокла меня в кабинет к этой людоедше цветущего женского возраста. Ненавижу!»

— Конечно, — тихо, стараясь не поднимать на врачиху глаз, сказал он, понимая, что обратного хода нет, что если он взбрыкнёт сейчас и даст дёру, то его поймают прямо тут, в здании, вызовут машину и увезут в психушку, запрут там месяца на три, а то и на полгода, и станут накачивать мерзкими зельями, убивающими мозг.

— Вот и хорошо, — ласково проговорила врачиха, — пойдёмте в процедурную. — Она встала и поманила его за собой рукой.

Они вышли в коридор, жена сидела в кресле и читала какую-то брошюрку о влиянии алкоголя на потенцию. Он посмотрел на неё как на пустое место, она усмехнулась ему одними глазами. «Дождалась своего», — подумал он. Вниз по лестнице. Кабинеты врачей на втором этаже, всё остальное — на первом. А что — остальное? Раздевалка, туалет, процедурный кабинет (внезапно проскочившая рифма, какая-то идиотская считалочка, раз-девалка, ту-алет, про-це-дур-ный ка-бинет, так и хочется в такт задрыгать ногами, радуясь собственной дури), нам сюда, говорит врачиха, открывая грязно-блёклую дверь. Пахнет холодом и лекарствами. Здравствуйте, говорит он. Здравствуйте, здравствуйте, кивают ему головами две рослые разновозрастные медсестры, попивая у окошка чаёк. Это мой новый больной, с какой-то непонятной гордостью возвещает Ирина Александровна и начинает перечислять то, что сейчас будут в него вливать. Хорошо, отвечает одна из сестёр (помладше) и бросает ему: — Ложитесь. — Он расстёгивает и снимает штаны, стягивает трусы и ложится на высокую кушетку, покрытую зелёной и холодной клеёнкой. Никакого стеснения, для них он не мужчина, а больной алкоголизмом, то есть алкоголик. Алкоголик, да ещё любитель таблеток. Нелюдь, дерьмо в штанах. Бах! Лежите, лежите, грубовато-спокойно говорит сестра постарше, это ещё не всё. Бах! Бах! Одевайтесь. Он чувствует, как спирт щиплет задницу, в голове немного прояснилось. Это всё? Нет, теперь капельница. Это ещё что такое? Надо кровь почистить. А может, не надо? Ложитесь, ложитесь, говорит Ирина Александровна и поворачивается к сёстрам: — Сделайте минут на сорок, потом пусть поднимается ко мне. — Давайте руку, как у вас с венами? Нормально, кивает он. Это нормально? — смеётся сестра постарше, перетягивая его руку резиновым жгутом. — А чего дрожите? Холодно, что ли? — Он опять кивает, вместо слов сегодня одни кивки. Опять лежать на кушетке, на холодной и зелёной клеёнке, даже простыню не подложили. Игла втыкается в вену, другая, соответственно, входит под лопатку. Входит-выходит, давно вошла, но до сих пор не вышла. Лежите спокойно, говорит сестра помладше, регулируя капельницу. Ишь как за вас Ирина взялась, так просто она кровь не чистит. Он ничего не отвечает, его начинает бить озноб, сразу же, с первой минуты. А всего сорок. Надо выдержать. Сейчас он мог бы уже опохмелиться. Выпить сто граммов коньяка или сто водки. Или двести пятьдесят портвейна. В кафе «Дружба». В распивочной «Берёзка» напротив дома. У стойки бара «Рассвет», что за углом. Никаких уколов и никакой капельницы. Рассвет-привет. Никаких игл в вене. Был рассвет.а вот привет. Никакого озноба и боли в левой руке. Что лучше, пить или ширяться? Колесить или поддавать? Честно говоря, ему надоело и то, и другое, но где найти силы, чтобы признаться в этом? Потерпите, говорит сестра помладше, скоро кончится. И чего вы пьёте, такой молоденький?

Ему хочется смеяться. Ему двадцать семь, и молодым он себя не считает. Ему часто не хочется жить. Вот уже почти десять лет, как ему часто просто не хочется жить, и тогда он напивается или наглатывается таблеток. С сегодняшнего дня этому пришёл конец. Вопрос: что он будет делать, если ему вновь не захочется жить? Всё, говорит сестра помладше и выдёргивает иглу из вены. Он сжимает руку в локте, морщится от боли и пытается встать с кушетки. Голова кружится, и он вынужден лечь обратно. Ничего, говорит сестра постарше, сейчас пройдёт. В кабинете темно и промозгло, он думает о болоте. Холодно и промозгло, как в болоте. Всё, говорит сестра постарше, теперь идите к Ирине Александровне. Он встаёт и медленно выходит в коридор. На стуле у двери сидит очередная жертва, свой брат-алкоголик. Здравствуй, брат, у тебя ещё всё впереди, брат, я тебя понимаю, брат. По лесенке, по лесенке да на второй этаж. Если начинаешь об этом вспоминать, то не можешь остановиться. Жена всё ещё сидит в кресле и ждёт. Забрать и доставить домой. Ты скоро? Я не знаю, отвечает он и вновь входит в кабинет своего лечащего врача. На дверях табличка: Ирина Александровна, и фамилия. К примеру — Полуэктова. Хорошо сочетается. Ирина Александровна Полуэктова, врач-нарколог. Врач-нарколог Полуэктова Ирина Александровна. Сентябрьское солнышко скрылось, начинается дождь, дождь в самый разгар бабьего лета. Мерно сеющий дождь и клин журавлей, равномерно помахивающих крыльями. Мерно-равномерно, зовите меня Онремонвар.

Он улыбается хозяйке, возвращающейся с базара. Что, ваши завтра уезжают?

— Не говорите, — как-то потерянно отвечает она, — на целых две недели раньше.

Ему хочется спросить её, поедет ли она вместе с ними в Бостон. В Бостон (через Рим), а потом в Брисбен. И что будет со старым дедом, греческим рыбаком Николаем Васильевичем Костаки, почти всю жизнь прожившим в Крыму. И что будет с этим виноградом, этими персиками, абрикосами и сливами. Впрочем, они просто будут расти, а Николай Васильевич Костаки, судя по всему, останется здесь, он слишком стар, чтобы умирать на берегах Тихого (или любого другого) океана. Вчера он проговорил с дедом весь вечер, точнее, говорил дед, а он слушал. Дед рассказывал о том, как здесь было до исторического материализма и как стало после. Как выселяли крымских татар, армян, болгаров и греков (согласно постановлению ГКО от 11 мая 1944 года). Как выселили конкретно их, семью Костаки, хотя сам он был на фронте. Марины тогда ещё не было на свете, его дочь вернулась сюда в начале пятидесятых, и сразу же родилась внучка Марина. Муж дочери был украинцем, поэтому ей было легче. Почему — никто не может понять до сих пор. Сам он вернулся в середине пятидесятых. В структуре дедовской речи появляется фигура умолчания. Нет, гораздо интереснее вспоминать про крымчанок-гречанок. Впрочем, ещё остаётся голод. Здоровущий и бугристый нос деда печально ходит над верхней губой, заросшей жёсткой и седой щетиной, точно такой же, какой заросли и щёки, и подбородок. В двадцать первом они всё лето питались дельфинами, приходилось уплывать в море на несколько дней, дельфины как знали, что их ожидает, и не подходили близко к берегу. — Мясо вкусное? — спросил он. — Омерзительное, — почему-то обиделся дед и запыхал очередной беломориной. — Папа, — закричала ему хозяйка из своего окна, — уже поздно, иди домой! — Дед спокойно докурил, плюнул на папироску, посмотрел, как она потухла, потом аккуратно забросил её между малухой и душевой и, не попрощавшись, ушёл.

— До свидания, — сказал он Ирине Александровне в самый первый день.

— До завтра, — ласково ответила та.

Жена молча встала из кресла и забрала у него рецепты. Целую пачку убористо исписанных листочков из плотной белой бумаги. Две печати, треугольная и круглая, плюс штамп наркологического диспансера. Да размашистая, с завиточками, подпись И. А. Полуэктовой. Его всё ещё бил озноб, даже на улице, хотя дождь кончился так же быстро, как и начался, он не мог согреться. Поезжай домой, сказала жена, надеюсь, что сейчас с тобой уже ничего не случится. А ты? Мне надо по делам, да ещё зайду в аптеку тебе за лекарствами. Ладно, сказал он, дай на такси. Жена дала ему два рубля. Ему было стыдно, казалось, что все прохожие знают, кто он и откуда идёт. « Я плохо выгляжу, — подумал он, — надо сегодня принять ванну», — и поднял руку проезжающему навстречу такси.

Опять начался дождь, бабье лето шло псу под хвост. Мерно-равномерно. Зовите меня Онремонвар. Неужели Саша с Мариной и всем семейством всё же уедут в Бостон?

2

Он провожал ребят ранним утром, солнечным и безветренным. Машину загрузили вещами ещё с вечера, так что особых хлопот не было, разве что проверить, всё ли взяли, да пересчитать по головам: Саша, Марина, Маша, Маша, Марина, Саша, Марина, Саша, Маша и так далее. Ещё одна считалочка, что-то наподобие тип-топ и хлоп-хлоп. Посидим на дорожку, спросил он Александра Борисовича. Конечно, конечно, отсутствующим тоном ответил Ал. Бор. и продолжал заниматься своими делами. Николай Васильевич обнимал на прощание Марину и плакал не стесняясь. Хозяйка собирала на дорогу фрукты, чтобы сразу с дерева да в рот, остановят машину где-нибудь на обочине, перекусят и дальше. Машка уже забралась на заднее сиденье и махала ему рукой. — Всё, — сказал Саша, — вот теперь присядем. Они присели, помолчали. — Поехали, — сказал Ал. Бор.

Он обнялся с Александром Борисовичем, посмотрел, как тот садится в машину, и подошёл к Марине. — Ещё увидимся, — сказал он. — Если приедешь, — ответила она. — Я приеду вас провожать.

Марина хмыкнула и протянула ему руку. Он поцеловал её и улыбнулся. «Любви не вышло», — подумал про себя и добавил вслух: — До свидания. — Марина села в машину, хлопнула дверца, Саша дал газ.

Во дворе стало пусто. Николай Васильевич ушёл в дом, хозяйка понесла на базар то ли абрикосы, то ли персики. Ему оставалось пробыть здесь ещё пять дней, их надо было чем-то занять, а сюжет ускользал из рук. Любви не вышло, воспоминания надоели. Тип-топ, прямо в лоб, С утра болела голова — пришлось слишком рано встать, хотя ребята бы не обиделись, если бы он продолжал спать. Два «бы». Просто «бы» и «если бы». Предстоящий день представлялся бесконечным. Предстоящий представлялся, представление продолжается. Сплошное пр-пр, чем-то напоминающее пхырканье диких голубей. Пыр-пыр, пхыр. Он решил пойти позавтракать в кафе-закусочную, что минутах в пяти ходьбы от дома, а потом умотаться на пляж. Оставалось пять дней, и их надо использовать на всю катушку. Пятью пять — двадцать пять. Купаться, загорать и вести растительный образ жизни. Я буду растением. Какая разница, сорняком или рододендроном. Можно ещё испанским дроком, олеандром, магнолией и мушмулой. Или платаном. Или земляничным деревом. Или реликтовой крымской сосной. Он легко сбежал по ступенькам и вышел на уличную брусчатку, Заполошные утренние отдыхающие стремились поскорее добраться до своих райских мест. Длинные обороты со множеством придаточных сменились рубленым слогом. Пустота в груди, хотя заноза, спица, игла всё на том же месте. День обещает быть бесконечным и бесконечно солнечным. Начало августа, синее небо, синее море, жёлтый диск солнца. Точнее, бело-жёлтый. Ослепительный бело-жёлтый диск. Он подошёл к кафе и занял очередь в самом хвосте, тянувшемся в раздаточную. Полчаса, прикинул он, полчаса, не меньше, надо было всё же поесть у хозяйки. Впрочем, сейчас, когда ребята уехали, это не совсем удобно. Очередь состояла почти из одних хохлов, мощные мужчины и такие же высокие, сильные, мощные женщины. У раздаточной стойки кто-то требовал борща. Было утро, и борща не было. Плотный пупырчатый огурчик в не очень свежем белом халате замахал ему от стойки рукой. Вырисовывался новый поворот сюжета, точнее же говоря — маленькое ответвление. Очередная развилка на лесной дороге. Тип-топ, прямо в лоб, на лугу с тобой хлоп-хлоп. Уже две недели он не видел Томчика и даже не вспоминал о ней, незаконнорождённое дитя собственной фантазии, пасмурное видение с крымских гор. Уговор дороже денег, а потому места Томчику не было. Он покинул своё место в очереди и подошёл к раздаточной стойке. Томчик лихо накладывала и кидала голодным хохлам салаты. — Тебя покормить? — спросила она. Он кивнул головой. — Иди, сядь за столик.

Он покорно пошёл и сел за столик. Минут через пять (опять пятью пять — двадцать пять) Томчик принесла поднос, уставленный всякой кафе-закусочной снедью. Сколько с меня, спросил он. Рубль сорок, ответила Томчик и села рядом. — Что, Марина уехала? — Уехала, уехала, — ответил он с набитым ртом.

В сюжете вновь появилась пауза, надо набираться смелости и быстренько двигать его дальше, превращая в сюжетец. Видимо, на роду написано даже пять дней не быть одному. Никаких высоких размышлений, никакой поэзии. Мелкая, банальная кутерьма, частная жизнь частного лица. «Частное лицо, — подумал он, — неплохое название не только для стихов, но и для прозы, хотя прозу-то я и не пишу». Салат был пересоленным, о чём он и сказал Томчику. Сюжетец двинулся с места, чуть побуксовав на очередной колдобине. — Ты когда уежаешь? — спросила она. — Через пять дней, — ответил он. Томчик замолчала, ему явно предлагалось сделать встречный ход. «Мы так не договаривались, — подумал он, — ты не должна была возникать вновь, ты должна была появиться лишь раз-разочек, этакий символ здешних мест, символ-упоминание, и всё. А так мы не договаривались, но поделать сейчас с этим ничего нельзя». — Что ты здесь делаешь, — вздохнув, пошёл он конём. Томчик засмеялась: — А что, сам не видишь?

— Сегодня свободна? — сходил он пешкой, тщательно пережёвывая гуляш.

— После четырёх, — ответила Томчик, — я за тобой сама зайду, Её уже звали с раздаточной, и она убежала. Он выпил то, что в меню называлось кофе, и подумал, что дела складываются не так уж плохо. На какое-то время заноза, игла, спица перестала жечь сердце, да и новый сюжетец мало-мальски, но продолжал двигать частную жизнь частного лица, то есть оставшиеся пять дней пребывания здесь (таблицу умножения на этот раз оставим в покое) оказывались не столь пустыми, как мнилось ещё полчаса назад. Он вышел из кафе, зашёл за полотенцем и сменными плавками и поехал на пляж. Прочерк до четырёх часов местного времени, шахматные фигурки давно убраны в коробку. Он уже дома, уже пообедал, отдыхает, лёжа в гамаке.

(Единственное, что сейчас волнует меня, так это то, как продвигается возвращение ребят. Жаль, что под руками нет карты и нельзя прикинуть, докуда они добрались за это время. И ещё я волнуюсь персонально за Сашу, пусть это и покажется кое-кому странным. Но ведь, волнуясь за Сашу, я переживаю за Марину и их дочь, а ведёт Александр Борисович машину как оглашённый, и стоит ему не удержать руль, как... Да, финал ясен, вполне возможно, что дело обойдётся и без похорон, просто маленький насыпной холмик на обочине шоссе да воткнутый в него погнутый руль. Тип-топ, прямо в лоб, рефрен, лейтмотив, песенка-считалочка вместо печальных, изысканных стансов. Томчик придёт с минуты на минуту, интересно, почему, ещё недавно так сопротивляясь общению с ней, я согласился сегодня на это с такой радостью? Девочка-карацупочка, плотненький пупырчатый огурчик шоколадного цвета, стоило Марине хлопнуть за собой дверкой «Жигулей», как Томчик вновь возник на горизонте, впрочем, свято место пусто не бывает. Да и потом, это единственное, что всерьёз заполняет жизнь. Недаром врачиха постоянно долдонила на приёмах, что алкоголизм — лишь следствие. Всегда хотелось спросить: вот только чего? Чего-его, его-кого, кого-всего и прочая ерунда...)

— Куда пойдём? — спросил он Томчика, когда та радостно впорхнула в малуху. — В ресторан?

— Ты же не пьёшь, — ответила Томчик. — Марина говорила мне об этом.

— А что тебе ещё говорила Марина?

— Многое, — Томчик засмеялась. — Знаешь, мы ведь раньше были близкими подругами, хотя она лет на шесть старше.

— Вот как? — удивился он. — А мне так совсем не казалось. Слушай, а как она вышла замуж за Сашу?

(Шикарный ход, они должны сплетничать о тех, кого нет рядом. Но ведь должен он узнать то, как Марина и Александр Борисович оказались вместе? Ведь могла быть любовь, пусть не сложилось, не случилось, пусть всё тип-топ и прямо в лоб, но пусть хоть эта аппетитная, плотненькая, смуглая крымчаночка поведает ему неведомую историю, она-то, по всей видимости, в курсе.)

— Только не здесь, — со смехом говорит Томчик, — что толку дома сидеть, пойдём куда-нибудь.

Они уходят. Хозяйка встречает их во дворе и хитро подмигивает. Всё ясно, строил глазки её дочери, а как та уехала, сразу перекинулся на Томчика. Но можно объяснить: Томчик моложе и проще, да и свободна, нет рядом мужа Александра Борисовича, нет дочки Маши, не светят впереди Бостон, Брисбен и прочие «Б»-топонимы. Если бы десять лет назад Марина не вышла замуж за Александра Борисовича, то и она сейчас была бы таким же Томчиком, только в варианте постарше, уже хорошо пожившим Томчиком, много потаскавшимся Томчиком, слишком многое повидавшим Томчиком. И тоже, наверное, работала бы в кафе-закусочной на раздаче, хотя могла бы и в аптеке помощником фармацевта, сама хозяйка тридцать лет проработала фармацевтом, неужели бы не смогла дочь пристроить? А в девичестве Марина была красивой, честно говоря, намного красивее Томчика. Красивой и смешливой. Александр Борисович как увидел, так и втюрился, С первого взгляда. Совсем пацаном был, но уже таким пацаном — с хваткой и характером. Отдыхал по-соседству и всё на Марину глаза пялил. Хозяйка не раз ей тогда говорила: смотри, дочь, охомутает тебя этот еврей. Да что ты, мама, протяжно отвечала Марина и ускальзывала со двора. Со своей подругой Настюхой, с её младшей сестрой и был бедолага Роман, когда не справился с управлением, это всем известно. Бедная девка теперь в больнице, а Роман там, где будем все мы, только попозже. Да, а ведь тогда-то Сашка и охмурил Марину, как у них сладилось — кто знает, но через полгода к нему укатила, а теперь вот Бостон. Хозяйка зябко ёжится, хотя на улице двадцать восемь градусов (только что смотрела на термометр), небо ласковое, августовское, а всё равно зябко!

Они с Томчиком идут по набережной. После работы Томчик переоделась, славная такая, ладная, плотная девочка, никакой изысканности, но прорва провинциального обаяния. Пр-пр. Пхырканье голубей осталось там, на склоне. Я всегда завидовала Марине, говорит Томчик, Живёт в Москве, сейчас вот в Америку уезжает, а здесь... — Что здесь? — машинально переспрашивает он. — Тоска, — лакончиво отвечает Томчик и смотрит на него почти что преданными глазами.

Становится скучновато, сюжетец получается отнюдь не столь забавным, как то грезилось в начале дня. Обычная провинциальная девчонка, ожидающая своего прынца. Именно, что через «ы». Вот так: прынца. Но прынцы давно разобраны, год проходит за годом, а она всё работает на раздаточной в кафе-закусочной. Накладывает салаты голодным отдыхающим. Хохлам и русским, евреям и армянам, грузинам и азербайджанцам и прочему люду. Впрочем: в основном русским, хохлам и евреям, ибо армяне, грузины и азербайджанцы в подобные кафе не ходят, а там, куда они ходят, их обслуживают Томчики если и не моложе, то классом явно повыше. Ему становится жаль Томчика и внезапно хочется ей помочь. Конечно, он может сделать какое-нибудь доброе дело, например, предложить ей выйти за него замуж. Хотя, с другой стороны, на кой ляд ей это нужно? Да и ему в конце в концов. Ведь он явно не прынц, да и она давно уже не девочка. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп, опять заныла заноза. Спица, игла, заноза, вечно кровоточащее сердце. Каждый несёт свой крест. Жаль, что Марина уехала, с Мариной он так и не успел поговорить, не успел рассказать ей всего, что хотел. Но она уехала и сейчас уже во многих часах езды отсюда. Главное, чтобы Саша аккуратно вёл машину и не повторилось того, что случилось с Романом. Замкнутый круг, всё повторяется, но по-другому. Они должны ещё встретиться, оставили адрес и домашний телефон, осенью поедет в Москву, провожать их в Бостон. Бостон/Брисбен, Бостонобрисбен, топонимы на «Б». Стоило Марине уехать, как она занимает всё больше и больше места в сознании. — Ты меня совсем не слушаешь, — огорчённо говорит Томчик.

—Хочешь выпить? — спрашивает он.

— А ты?

— Я же не пью.

— А мне одной не хочется.

— Не ломайся, — грубо говорит он, — я же тебе от чистого сердца предлагаю.

У Томчика в глазах появляются слёзы. Она сейчас повернётся и уйдёт. Ну его к чёрту, этого пижона, будет она ещё пить за его счёт! — Прости, — говорит он,—я не хотел тебя обидеть. (Я не хотел тебя обидеть, да и не надо было мне вновь запускать тебя в сюжет. Но сделанного не воротишь, так что остаётся одно: свернуть с набережной и пойти вглубь улочек, поискать глазами заманчиво открытую дверь какой-нибудь распивочной и нырнуть туда. Слава Богу, на дворе 1981 год и подобных распивочных великое множество. А может, что и самому плюнуть на всё и вновь поднести к губам стакан с крепким, тягучим, чуть щекочущим горло вином? Выпить граммов четыреста сухой крымской мадеры и забыть про всё, что было. Старое, неоднократно испытанное лекарство. Опять страшно жить, небо над головой слишком безоблачно, но глаза так и шарят по нему в поисках вбитого крюка. Крюк-круг, револьвер, раскоряченной лягухой шмыгающий под кроватью. Прыг-скок, на лужок, а с лужка на бережок, с бережка на камушек, с камушка на другой камушек, а с другого ещё на один камушек, вот и снова бережок, вот идёт — другой — лужок, повторяется прыг-скок, разгорается восток, ок, ек, мужичок с ноготок, ищущий крюк, вбитый прямо посередине неба... Но ты-то тут при чём, плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице? Всё ищешь своего прынца и столько лет не можешь найти? Надо бежать, надо уносить ноги от этой безысходности, этой вековой тоски. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Зря я затеял поворот сюжетца, слишком многое нас разделяет, Томчика и меня, чтобы с лёгкостью можно было предаться плотским утехам. Да и потом: игла, спица, заноза, вечно кровоточащее сердце...) — Ладно, — говорит Томчик, — так и быть, пойдём. Они сворачивают с набережной и идут по узкой, петляющей улочке пока, наконец, не видят широко распахнутую дверь с рюмкой, нарисованной на небольшой вывеске.

— Зайдём? — спрашивает он. Томчик покорно кивает головой. В маленьком и прокуренном зальчике одни мужчины. Стоит тихий гул голосов, кто-то матерится, кто-то просто бубнит что-то неразборчивое. Он берёт мадеры, это всё мне, удивляется Томчик, ведь много, а мы возьмём с собой, хорошо, говорит она, но можно было и в магазине, там нет мадеры, отвечает он. Томчик выпивает стакан, он с жадностью смотрит, как она это делает, ощущение такое, что это в его горло сейчас с приятным бульканьем вливается горьковато-терпкая жидкость. Как бы он хотел быть на её месте, пусть и знает, что это всё, конец, дважды вернуться с того света не дано никому, но слишком уж тоскливо, игла, заноза, спица, опять немыслимое жжение в сердце. Что, пойдём, спрашивает Томчик, вытерев губы аккуратненьким белым платочком, пойдём, только куда, поехали в Никиту, предлагает она, времени ещё много, погуляем по парку, искупнемся, отлично, отвечает он, три «о» растворяются в продымлённом воздухе забегаловки, бутылку возьмём с собой? Как и было обещано в самом начале абзаца, они берут бутылку с собой. Томчик плотно затыкает горлышко пробкой, свёрнутой из газеты («Крымская правда», номер от пятого августа 1981 года), он убирает её в пляжную сумку. Когда они вновь оказываются на набережной, то горизонт уже затянут сплошной чёрной полосой. Шторм идёт, говорит Томчик. Не поедем, спрашивает он. Отчего же, и она тянет его в сторону катеров. Шальное, дурашливое настроение, сюжетец надо вытягивать, хватит плутать по лесной дороге, тип-топ, прямо в лоб, чайки низко пролетают над волнами, серо-белые, драчливые черноморские чайки, так, значит, тебе здесь скучно, спрашивает он. Томчик смотрит на него в недоумении, а потом обиженно говорит: — А куда податься, здесь же выросла? — Катер начинает заваливаться на волнах, Томчика бросает на него, и он ощущает её молодое, податливое, разгорячённое стаканом мадеры тело. Всё идёт так, как и должно идти. Народу на катере почти никого, чёрная полоса мгновенно распугала отдыхающих, шторм ждут давно, несколько дней, правда, никто не знал, что сегодня, а впрочем, может ещё пронесёт, не так ли, Томчик, так, так, отвечает она, только что будем делать, если катера перестанут ходить? Останемся жить там, будем дикарями в Ботаническом саду. Ну уж, ворчливо отвечает она и позволяет себя поцеловать, губы толстые и влажные, липкие от мадеры, хотя и вытирала их платочком. Томчик, Томчик, ну зачем ты вновь возникла на этих страницах?

— Не знаю, — вполне серьёзно отвечает Томчик, облизывая губы после затяжного поцелуя. — Но кто же мог предположить, что ты именно сегодня придёшь завтракать в наше кафе?

Катер подходит к Никите, штормит уже не на шутку. Они поднимаются на палубу. Матрос, стоящий со швартовым в руках, печально смотрит на пляшущий пирс. — Идём обратно, — говорит в мегафон капитан, — а то потом можем и не отчалить. — Вот и съездили, — прыскает Томчик, — что, обратно в Ялту? — Очередной поворотец сюжетца, — отвечает он и предлагает Томчику спуститься в бар.

— Хочу шампанского, — говорит она, взгромоздясь на табурет у стойки.

— Шампанского нет, — отвечает бармен.

— Тогда коньяка.

— Коньяк кончился.

— А что есть? — сердито спрашивает Томчик.

— Портвейн, только ординарный. Ему этот разговор что-то мучительно напоминает, но он так и не может вспомнить, что. Томчик уже пьёт свой ординарный крымский белый портвейн, а ему приходится лезть в карман за деньгами. «Девчонка не дура выпить, — думает он, — вся-то её жизнь, выпить за счёт курортника да потрахаться». Катер швыряет по волнам, и портвейн из Томчикова стакана плещется на стойку. «... мать», матерится плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице. Он утомлённо закрывает глаза. Ещё седьмой час вечера, а день уже достал. Марина уехала, и день погас сразу же, как начался, не мог даже представить, что так будет. Любви не вышло, а Томчик пьёт прртвейн и матерится. — Подходим, говорит бармен, с ненавистью глядя на нашу парочку. Томчик ставит на стойку пустой стакан и идёт к выходу из бара. Он еле успевает подняться на палубу следом. Ветер бьёт в лицо, бьёт в затылок, ветер лупит со всех сторон, катер то возносится высоко-высоко, то с гулким урчанием проваливается вниз, почти уходя под воду. Они мокры с головы до ног. Прилипшее платье обрисовывает все Томчиковы прелести. Держи меня, просит она, и он крепко обнимает её за талию. Осталось немного, сейчас матрос кинет швартовый, они сойдут на берег, и можно будет выровнять сюжет. Сюжет-сюжетец. Взять резинку и стереть то, что не вписывается. Тип-топ, прямо в лоб. Матрос кидает канат (всё тот же матрос всё тот же канат), второй матрос, на пирсе, в мокром дождевике, вцепляется в него, как вратарь в сильно пущенный мяч. — Приехали, — говорит он Томчику, спрыгивая на пирс и подхватывая её на лету.

(Надо попрощаться. Ты что, не зайдёшь, спрашивает она, прибегая к опосредованно-прямой речи. Нет, отвечает он, этот шторм меня доконал, мадеру тебе оставить? Она смотрит на него презрительно и высокомерно, он видит, как яростно ходят под мокрым платьем её большие груди. «У Марины тоже большие груди, — думает он, — это, наверное, такая местная порода, у всех здешних девочек, девушек, девок, женщин и даже старух большие груди». Он протягивает Томчику недопитую бутылку мадеры. — Болван! — говорит она ему на прощание и хлопает дверью. Он улыбается, честь спасена, удалось отделаться затяжным поцелуем. Сюжетец окончательно сменяется сюжетом, ноги сами собой несут дальше по лесной дороге, оставив позади девочку-карацулочку, этот плотненький, пупырчатый, такой, по всей видимости, похрустывающий на зубах огурчик шоколадного цвета.

— Сама ты коза, — говорит он ей вслед и отправляется к себе в малуху, думая о том, что главное — это всегда уйти вовремя.)

3

Вот и библиотека, июньское солнце отмечает полдень, сердце отчаянно колотится в груди, он чувствует, что невидимая рука уже начала вгонять в его тело эту чёртову иглу, спицу, занозу, с треском прорвалась кожа, острие прошло сквозь жировой слой и потихоньку стало входить дальше. До середины ещё достаточно долго, может, час, может, два, но это всё равно случится, и тогда волна боли захлестнёт его с головой, и он погибнет, перестанет существовать как личность, как то самое «я», каким осознал себя совсем недавно, в ночь на Новый год, ещё полгода не минуло с тех пор. Ноги замирают перед выщербленной мраморной лестницей, надо сделать шаг, затем другой, но это практически невозможно, ведь главное сейчас — отсрочить замах руки с остро отточенным топором. Перевёл дух, рука вздрогнула, качнулась, дала момент передышки. Можно собраться с силами и проскользнуть под этой неумолимо падающей тенью. Мышкой, маленьким зверьком, беспорядочно перебирающим лапками. Шур-шур, шур-шур. Он проскальзывает к самым дверям, осталось немного — взяться за ручку и потянуть створку на себя. Опять тень топора, вновь жаркое и мстительное дыхание в затылок. Он распахивает дверь. Топор со стуком падает прямо за спиной, на первый раз пронесло, хотя игла, спица, заноза вонзается в тело всё глубже, не мытьём — так катаньем, не так ли?

Абонементный зал тих и залит безмятежным июньским светом. Он со свистом вдыхает и выдыхает воздух: паровоз, трактор, бульдозер, атомный реактор за несколько секунд до взрыва. Её коллега, пожилая, интеллигентного вида женщина с возмущением смотрит на него: надо же, какой невоспитанный. Да, он невоспитан, он это прекрасно знает, но ведь на границе жизни и смерти не до правил приличия, и плевать ему сейчас на эту книжную даму. — Что вам угодно? недовольно спрашивает дама, глядя на то, как он яростно и потерянно обшаривает зал глазами. — Где Нэля? — Вопрос, не нуждающийся в комментариях, — Пройдите в ту дверь, — смилостившись, говорит дама и показывает рукой в светлый прямоугольник на задней стенке. Он превращается в стадо бешеных буйволов, топот множества ног, всё сносящих на своём пути. Пот и бешенство застилают глаза. Дверь открывается наружу, и он едва успевает притормозить, поняв это. Опять замаячила палаческая рука с остро отточенным топором. Теперь её можно рассмотреть и заметить, что она загорелая, потная и волосатая, потная, волосатая, загорелая, мускулистая рука с едва видимой заколкой у запястья. Топор тяжёлый, и рука подрагивает, удерживая его в воздухе. Он рывком открывает дверь на себя, топор снова падает вниз, опять мимо, в спину раздаётся безразличное ругательство.

— Ты откуда такой взмыленный? — спрашивает Нэля, прижимая рукой к уху телефонную трубку. Она сидит на столе, волосы небрежно повязаны платком, вокруг беспорядочно разложены высокие и низенькие стопки книг. Ему нечего ответить, и он смотрит на неё, пот заливает глаза ещё больше, она начинает двоиться, троиться, вот её уже четыре. Четыре Нэли на него одного, слишком много. Он переводит дух и тихо закрывает за собой дверь, скучающий палач остаётся ждать его с той стороны, готовый в любой момент вновь взмахнуть топором. — У меня была Галина, — говорит он, наступая на неё. — Я перезвоню, — спокойно произносит она в трубку и кладёт её на рычаг. Поворачивается к нему: — Ну и что? — Она сказала, что ты выходишь замуж.

— Да? — И Нэля начинает смеяться. Она делает это задорно и очень легко, закидывая голову так, что платок сваливается с волос и они небрежно рассыпаются по плечам. — Ну и что, — продолжает она, отсмеявшись, — даже если и так, то отчего трагедия?

Он смотрит на неё и понимает, что сейчас начнёт её убивать. Возьмёт за горло и сдавит, оно хрустнет, изо рта вывалится язык, а глаза выскочат из орбит. Он хорошо знает этот язык и эти глаза, эту шею и эти волосы, этот лоб и этот подбородок, что, впрочем, не помешает ему сейчас сделать шаг вперёд и сдавить горло этой хрупкой женщины так, что из неё выйдет дух. Впрочем, если он в ней есть, сейчас он сомневается в этом, ибо убийца не он — она, она убила и его, и свою подругу, жаль, что он так обошёлся с Галиной, она ни при чём, она сама страдает не меньше его, за ней тоже маячит тень палача с огромным топором в руках.

— Ты обалдел? — испуганно спрашивает Нэля, соскальзывая со стола и пятясь к окну. А потом кричит на него в полный голос: — Сядь на стул!

Он чувствует, как тело его обмякает, голову захлёстывает отвратительно жаркая волна красного цвета, и он мешком падает на стоящий возле стола некрашеный деревянный стул. Нэля идёт к двери и выглядывает в зал, а потом, удостоверившись, что коллега спокойно маячит в дальнем углу, ничего не подозревая, закрывает дверь и поворачивает в ней ключ.

— Ты дурак, — говорит она ему, — знать бы мне только это раньше. Неужели ты думаешь, что я должна всё время якшаться только с тобой, не думая о том, как мне жить? Видишь ли, — продолжает она более мягким тоном, — между нами слишком большая разница в возрасте, если бы она была меньше, ну, хотя бы пять лет, то я, вполне возможно, могла бы выйти за тебя замуж, а что? — И она подмигивает ему, волна вновь накатывает, красный, отвратительный, кровяной жар, палач начинает колотить в дверь, намекая, что пора бы и честь знать, негоже топору так долго оставаться без работы.

— Ты ведь пока даже не зарабатываешь, — продолжает Нэля, вставляя сигаретку в мундштук и подходя к открытому окну. — И ещё будешь лет пять учиться, а я к тому времени стану совсем старая. Мне уже будет тридцать один, ты понимаешь, — кричит она, повернувшись к нему, — тридцать один! — Ему хочется заткнуть уши и исчезнуть, раствориться, стать воздухом, забиться в щель между половыми досками. — Да и потом, — начинает говорить она вновь тихим, спокойным тоном, — у тебя всё это пройдёт, ты просто любишь меня как свою первую женщину, не больше. Но ведь это невозможно: постоянно любить женщину на десять лет старше, ведь так? — И она вновь подмигивает ему.

Он ничего не соображает, сидит и смотрит на неё, не понимая, что эта женщина говорит ему. Красивая женщина, в его понимании даже очень красивая женщина. Она ему хорошо знакома, она бреет подмышки и чуть подбривает лобок, и сзади на шее у неё большая и, к сожалению, неопрятная родинка. Глаза же чуть косят, особенно это видно, когда она сердится. Сейчас она не просто сердится, сейчас она в ярости, и ему хочется сказать что-то утешительное, чтобы она успокоилась, и он снова вспомнил, кто она и как её зовут, хотя они знакомы, да, они очень хорошо знакомы!

— Не расстраивайся, — говорит Нэля, — мы ведь всё равно останемся друзьями, не правда ли?

Долгожданная фраза, во всех книжках она звучит обязательно. Часть героев после этого идёт и стреляется. Пиф-паф, ой-е-ей, умирает наш герой. Игла, спица, заноза окончательно устраивается в сердце. Первый, ещё робкий фонтанчик крови. Чтобы застрелиться, нужен револьвер. Пистолет, наган, на худой конец винтовка или охотничье ружьё. Засовываешь дуло в рот и босым пальцем правой (почему так лучше, чтобы правой?) ноги нажимаешь на курок. Если патрон заряжен крупной дробью, то можно представить, что будет с головой. У его отца есть ружьё, даже целых два. Одно шестнадцатого калибра, ижевская двустволка, другое — двенадцатого, бельгийское, «зауэр три кольца», Пишется, наверное, вот так: «Зауэр о-о-о». Он знает, что у отца есть и патроны. Но это всё не здесь, так что он не может среагировать на фразу так, как положено, то есть встать и пойти стреляться. Да и потом: стоит ли? Палач всё равно сделает своё дело, голова откатится от тела, палач возьмёт её за волосы и пристально всмотрится в оскаленный, помертвевший рот. Видимо, позавидует тому, какие у него были зубы. Белые и крепкие, совсем не то, что у палача — жёлтые, прокуренные, гнилые, да и то немного, остальные давно покоятся в мусорном баке зубоврачебного кабинета.

— А что? — удивлённо спрашивает Нэля. — Ты разве против того, чтобы мы и впредь оставались друзьями? — Она продувает мундштук, перед этим тщательно затушив окурок и завернув его в чистую белую бумажку. Он не будет её убивать, но не будет убивать и себя. Убивать её так же не за что, как и её бывшую (ну, в этом ещё надо разобраться) подругу. Просто они такие и другими быть не могут. Банальная мудрость, осенившая его залитую кровавым жаром голову. А себя убивать жалко. — Ну что, — обращается к нему Нэля, — мир? — Зачем ты мне врала? — спрашивает он, вставая со стула, — В чём? — очень удивлённо и искренне. — У тебя с Галиной была не просто дружба.

— Боже! — и она опять начинает смеяться. Он чувствует, что она расслабилась, что напряжение оставило её, самый подходящий момент для того, чтобы всё же сжать эту гордую шейку своими грубыми лапами и дождаться тихого, сдавленного, последнего всхрипа. — А тебе не кажется, что я просто жалела её, это чудовище? — И она в отчаянии роняет голову на грудь, как бы подавая знак, чтобы он подошёл и утешил её. Стоит не двигаясь, ожидая начала и конца легенды. Так и есть, не дождавшись утешения, вновь поднимает голову и начинает говорить сладким, вкрадчивым, как и положено в таких случаях, голосом.

Они познакомились год назад, как раз тогда, когда она разводилась с мужем. Да (вздыхает), это было страшное для неё время, она даже подумывала о самоубийстве, но, конечно, не решилась (снова вздыхает). Галина работала на её прежней работе фотографом. Они общались. Сначала на службе, потом — домами. Месяца два всё шло нормально (к этому времени она уже развелась). Но потом как-то раз засиделась у неё в гостях, было поздно, а идти ночью домой страшновато, пусть и живут, как он знает, поблизости. Галина предложила остаться, они ещё долго сидели, пили кофе, распили на двоих бутылочку сухого вина, потом стали ложиться спать. Галина постелила ей вместе с собой на диване, она легла и сразу заснула, а проснулась от того, что её кто-то целует. Ну и... Да, она не устояла, но ведь её просто совратили, он-то должен понимать, что она абсолютно нормальная женщина, а такое может случиться с каждым, неужели он никогда не грешил с мальчиками?

— Пока ещё не успел, — ответил он, и это была чистая правда. А потом добавил: но ведь ты-то не девочка!

— В этом всё дело, — грустно ответила Нэля, — Галина просто воспользовалась тем, что я осталась одна, без мужа и ласки, подкралась ко мне как змея и обвила своими кольцами...

Он видел, что ей самой стало себя жалко. Сейчас заплачет, решил он. Так и есть. Несколько раз она плакала при нём, и это всегда вызывало и жалость, и нежность, и какую-то странную грусть. Так случилось и сейчас. Он провёл рукой по шее: всё на месте, голова пока что не отделена от туловища, но палач ждёт за дверью. Да и игла уже прошла сквозь сердце и вот-вот да выйдет со стороны груди. — Врёшь ты всё, — бесстрастно заметил он.

— Конечно, — говорит, вытирая слёзы, — ты можешь не верить, но если бы ты знал, что она начала меня шантажировать! Ведь она фотограф и десятки раз снимала меня голой, да ещё ставила аппарат на автоспуск и снималась вместе со мной. Думаешь, мне хочется, чтобы кто-нибудь увидел эти фотографии? — А сейчас?

— Я выкрала негативы, — бесцветным и усталым голосом объясняет Нэля, — несколько дней назад. Я знала, что Галины не будет ночью дома, она уезжала к матери, в другой город, а у меня был ключ. Пришла вечером и рылась до утра, но нашла. — Где? — зачем-то спросил он. — На кухне, в банке с гречневой крупой.

Он представил, как Нэля обшаривает ночью квартиру своей подруги по интимным радостям, и ему захотелось сказать, что место ей в дурдоме. Какое-то идиотство, плохо закрученный шпионский роман. Сцена, которую стоило бы вычеркнуть из рукописи. Он ничего не понимает, он знает лишь одно: всё кончено, со временем палач сделает своё дело и отправится к окошечку кассы получать честно заработанные деньги. Но друзьями они не останутся. Они просто не смогут остаться друзьями, ведь как забыть её тело и всё то, что оно давало ему. — Что ты сделала с плёнками? — деловито спросил он. Она покорно взяла сумочку, открыла и протянула ему две завёрнутые в серебряную фольгу катушки: — Посмотри, если хочешь.

Он покраснел, но катушки взял. Развернул одну и начал смотреть на свет. Галинино тело было в чём-то даже красивее, крупнее и рельефней. Нэлино не вызывало в нём никаких чувств. Он смотрел на эти маленькие кадрики и понимал, что почва окончательно уходит из-под ног, ему надо было отказаться, надо было дать ей пощёчину, обозвать распутной дурой и блядью. А он стоит и рассматривает то, как его любовница (надо набраться смелости перед самим собой и произнести это слово) занимается любовью со своей же подругой. Судя по всему, увлечённо и со смаком. Практически так же увлечённо и со смаком, как и с ним. Галина совратила Нэлю, Нэля заволокла его к себе в постель. Он был невинен, теперь же заляпан грязью, если чего и ждал, так это совсем другого. Он ждал любви, а оказалось, что это только постель. Причём — на троих. Пусть попеременке, но на троих.

— Возьми, — сказал он, брезгливо протягивая ей негативы обратно. Тела на них были чёрными, белая простынь тоже получилась чёрной. — Вы как две негритянки. — Нэля плотоядно захохотала. Опять захотелось сдавить ей шею и делать это так долго, сколько понадобится. До последнего вздоха. Он любит её, но должен её убить. Любимая оказалась ведьмой-перевёртышем, если он убьёт её, то она возродится вновь во всей своей чистоте. — Ты их сожжёшь? — спросил он.

— Зачем? — удивилась Нэля. — Галина мне сейчас не страшна! Ему стало противно, он ощутил комок тошноты в желудке, но смог его удержать.

— Мальчишка! — как-то презрительно сказала Нэля. — Ты что, думаешь в этом мире можно как-то иначе? Все только и делают, что пытаются нагреть друг друга, подставить ножку, попользовать. Не я первая, не я последняя. Любовь и чистота хороши в романах девятнадцатого века, постарайся о них забыть. — Лицо у неё осунулось, зубы оскалились в непристойной гримасе. — Я ведь тоже лишилась невинности в шестнадцать лет, и тоже любила, и даже вышла замуж. Но... — и она махнула рукой. — Сначала употребили меня, потом я употребила тебя, сейчас твоя очередь!

Ему стало страшно, ему захотелось бежать. Он никогда не видел Нэлю такой циничной, опустошённой, очень и очень злой. Нет, убивать её нельзя, подумал он, её надо жалеть, хотя страшно, хотя хочется бежать. Он обнял её и начал целовать в губы, глаза, щёки, шею, волосы. Нэля покорно подставляла лицо, мокрое от слёз, ему казалось, что всё — и спица, игла, заноза, и топор палача, и держащая его потная, мускулистая, волосатая рука — лишь какая-то неясная тень на этом чистом и солнечном дне. Как жаль, что они не у неё дома, а здесь, в этой дурацкой маленькой комнатке, из которой выход ведёт прямо в зал книжного абонемента, и там сидит милая интеллигентная дама, цербер на страже Нэлиного тела. Только тише, шепнула Нэля, расстегнула ему брюки и опустилась на колени. Он почувствовал её влажный, засасывающий рот, страх прошёл, хотелось кричать. Вот мокрая шершавость язычка сменилась острым покусыванием, вот вновь влажное и шершавое прикосновение. Он изгибался на стуле, прикрывая ладонью рот, а Нэля пыхтела, зажав голову между его колен, пока, наконец, кожица перезрелого фрукта не лопнула и её рот не заполнился густой солоноватой (впрочем, на это есть разные точки зрения) жижицей, Нэля оттолкнула его колени и смачно вытерла сперму с губ рукой. Сперму с губ. Сгуб. В одно слово. Сгуб-сруб, сгубленный сруб, сгубленный-загубленный (можно и срубленный), как срифмовал бы он годы спустя. — Доволен? — каким-то севшим, тихим голосом спросила она. Он не мог говорить, сидел и тяжело дышал. Нэля быстренько подкрасила губы, грудь её учащённо вздымалась под сероватым рабочим халатиком. Надо посмотреть на себя в зеркальце, надо снова повязать волосы косынкой, улыбнуться, подойти к дверям, повернуть ключ, тихо, чтобы никто не слышал, приоткрыть дверь, выглянуть в зал и спокойно перевести дух.

— Ну? — она оборачивается к нему. — Кончил дурить? Он сдался, ему нечего сказать, он оказался слаб и вместо убийства готов совершить очередное самоубийство. А может, и не готов. А может, уже. Очередное. Безо всякого «Заура о-о-о». Отцовские патроны остались невостребованными. На солнце набежала тучка, полдень давно миновал, интересно, сколько он торчит здесь?

— Уже два часа, — говорит Нэля, поглядев на свои маленькие часики, — мне пора обедать.

Он послушно встаёт со стула, на котором незаметно для себя оказался во время фелляции. — Ширинку застегни, герой, — уже спокойно и уверенно, с ощущением собственного превосходства, говорит Нэля. Его бьёт током. Я всё же убью её, не сегодня и не здесь, может, годы спустя, но я сделаю это, думает, идя вслед за ней через зал книжного абонемента. Здесь он впервые увидел её. Это было меньше года назад. Меньше года. Меньше. Года. Он увидел её меньше года назад и стал гадом. Года-гада. Дальше слово награда. Каждому гаду своя награда. Но это тоже — годы спустя. Она снимает халатик, о чём-то ласково говорит с коллегой-библиотекарем. — Я пойду поесть, — доносится до него. — Конечно, Нэличка, конечно. — Она выходит из дверей первой и начинает спускаться по лестнице. Он испуганно оглядывается по сторонам: следов палача не видно, но лучше поостеречься, отсрочить, отложить, отдалить на какое-то время. Сладостно и мучительно ноет натруженный пах. Нэля быстренько сбегает по лестнице, её крепкие ягодицы заманчиво круглятся под чёрной шёлковой юбкой. Если выстрелить сейчас в неё, то попадёшь прямо в спину, пуля засядет в крестце, и она рухнет в самом низу лестницы с долгим и отчаянным криком. Но можно и ножом, вот он летит, посверкивая на солнце, вонзается меж лопаток и следует всё тот же крик. Долгий и отчаянный. Солнце окончательно скрывается за облаками, он берёт её голову и целует в холодеющие губы. Сирена милицейской машины. Я любил тебя, Нэля, говорит он, протягивая руки и ожидая лязга наручников. Палач выходит из незаметной двери в соседней стене, бережно прижимая к себе чёрно-красный футляр с топором: — Что, уже пора?

— Ты в какую сторону? — спрашивает Нэля, весело помахивая сумочкой.

Он показывает в сторону автобусной остановки. — Не сердись, миленький, я бегу, — и она быстренько целует его в щёку. — Забеги как-нибудь, только на работу, домой не надо. — Ресницы делают резкий и решительный взмах, а потом томно падают, как бы говоря, что отныне они — он и она — одна шайка, соучастники, повязанные на мокром деле. — Думаю, ещё увидимся, — решительно заканчивает Нэля и энергично идёт вниз по улице, в противоположную от автобусной остановки сторону.

Увидимся, — запоздало говорит он в пустоту и чувствует, что игла, спица, заноза окончательно проткнула грудь и вышла из неё на добрых два сантиметра. Проводит рукой по рубашке и смотрит на красные кончики собственных пальцев. «Вот и свершилось, — думает он, — но мы обязательно увидимся».

4

Сень-тень, всё так же, только расклад другой. Он сидит за круглым, когда-то чёрным, а ныне буро-коричневым столиком и уплетает прощальные абрикосы. Последние-прощальные, последние в этом году, запоздалые, отошедшие, прощальные в этом сезоне, то есть отвальные, на уезд, напоследок. Круг вновь замыкается. Последние-напоследок. Послед. По следу. Совсем недавно они сидели здесь втроём и говорили о смерти Романа. Прошло каких-то двадцать с небольшим дней. Пора брать новый след. Сень-тень, вот плетень. Вместо плетня аккуратный каменный заборчик. Заборчик-забор. Он летит за борт. Обвитый виноградом, плющом, хмелем и ещё неизвестно чем. Летит один и уплетает прощальные абрикосы. Ребята уже в Москве, вчера вечером звонили хозяйке. Ехали три дня. Через Симферополь (слишком много пирамидальных тополей, сухо и пыльно, день ещё не разгорелся), Джанкой (всё то же, только день успел разгореться), Мелитополь (маленький, уютный и сытый город с множеством мух), Запорожье (дымящиеся трубы как отрыжка индустриализации), Константиновку и Лозовую (скользящий прочерк ночи), Харьков (непонятный город харчей и хорьков, харчащихся хорьков, если точнее), Белгород (пауза на смену колеса), Курск (Курская магнитная аномалия, Курская дуга, курские яблоки), Орёл (отчего-то запавшие в память никогда не виденные орловские рысаки), Тула (естественно, что самовары, пряники и оружейных дел мастера, да ещё пьяный гармонист, играющий на тульской трёхрядке), Серпухов (ближе), Подольск (совсем близко), Москва (атлас можно закрыть и убрать на полку, а грязную и умаянную машину поставить в гараж). Он как раз пил у хозяйки чай, и ребята попросили, чтобы он тоже взял трубку. Далёкий голос Александра Борисовича. Далёкий голос Марины, Связь плохая, приходится кричать. Почти. Почти кричать. То есть ещё не крик, но что-то около. Повысив голос. На повышенных тонах. Форсируя речь. В горле начинает сохнуть от напряжения. Как доехали? (Связь по радио, связь по радио.) Хорошо. (Связь по радио, связь по радио.) Как погода? Продолжается всё та же связь всё по тому же радио, механический женский голос с металлическими модуляциями. Повесили трубку, пожелав спокойной ночи. Хозяйка тоже желает спокойной ночи, а он идёт пройтись. Вниз по лестнице и в парк. Неясные, бесшумные тени летучих мышей. Какая-то парочка выгуливает чёрного пуделя. Подбежал, обнюхал, облаивать не стал. (Марина уже вымыла Машку и стала готовить ванну Александру Борисовичу. Прекрасная хозяйка, о себе думает в последнюю очередь. Моросит дождь, самый конец Каширского шоссе, тьму-таракань, большой, нахохлившийся, многоэтажный дом, Сначала жили в Кунцево. Хотя лучше сказать «вначале». Вначале жили в Кунцево. Я — кунцевский, смеясь, говорил про себя Саша. Семером в двух комнатах. Потом построили кооператив. Построили-купили. Вот здесь, на этой чёртовой окраине. Вода в ванне достаточно чистая, надо налить пены и повесить чистое полотенце. Машка пьёт чай и ест печенье. Пьёт печенье и ест чай. С дороги ум заходит за разум. Сейчас Машка ляжет спать, потом вымоется и ляжет спать Саша. Потом наступит её черёд. Разбирать вещи — завтра, сегодня просто нет сил. Завтра стирка, магазины, разборка вещей, только в обратном порядке. Разборка вещей, магазины, стирка. Ал. Бор. с утра уедет по делам. Дел много, и его не будет почти весь день. Надо узнать, как с визами, в подробностях. Вызов пришёл сразу после Нового года. Идиотская страна, прежде чем её покинешь, потеряешь последнее здоровье. Впрочем, страна — не родина, родину она любит, только что ездила с ней прощаться. С ней и с дедом, с морем, сентиментально говоря, с собственным детством. Я хочу есть, говорит Александр Борисович, проходя в ванную. Нечего, отвечает Марина. Хотя бы яичницу, укоризненно говорит из-за прикрытой двери Ал. Бор. Яйца должны быть, машинально отвечает она и идёт на кухню. На кухне срач. Срам. Содом и гоморра. Не были почти два месяца. Слой пыли в палец. Это, конечно, преувеличение, но пыли много. Сиротливая, неприбранная кухня. В мойке чашка с засохшими следами кофе. Саша пил ещё перед выездом, естественно, что не помыл. Они с Машкой уже были в машине, закрывал квартиру Александр Борисович. Смешно, но и она стала частенько называть его так, по имени-отчеству. Как новый крымский знакомый. Очень славный крымский знакомый. Отчего-то глаза становятся влажными. Чайник горячий, не успел остыть после Машки. Зараза, нет, чтобы пыль стереть, попила чай и спать! — Марина, — зовёт из ванной Ал. Бор., — помой мне спину!)

Ему остались сутки. Завтра, в это время, он уже будет в воздухе. Если всё будет благополучно. Е. Б. Ж. Ежели Бог Желает. Ежели Будем Живы. Е. Б. Ж., как говаривал граф Толстой. Тот, что Лев Николаевич. В миске осталась последняя абрикосина, время перепуталось, перед отъездом всегда так. Отчего-то ноет левая сторона груди. Пхырканья голубей почти не слышно. Пхыр-пхыр, восемь дыр. Вчера он лёг поздно, гулял до полуночи, уже парочка с пуделем отправилась восвояси (отправился оправившийся пудель), а он всё ходил и ходил между клумбами, в тени кипарисов и прочей южной прелести. Ночь была прохладная, пришлось надеть свитер. Ходил и курил, пытался что-то сочинять. К примеру, сонет. Опять признание в сонете, опять спасение в искусстве. Сонета не получалось, выходили какие-то частушки. Он бросил эту затею и продолжал просто ходить, пугая летучих мышей. Когда вернулся, то в доме все спали, разделся, не зажигая свет, закрыл дверь и нырнул под одеяло. Уснул сразу же и спал крепко, без сновидений. Безо всяких снов и видений. А утром пошёл есть прощальные абрикосы, сейчас вот остался последний, он сидит и задумчиво смотрит на него. (Марина моет Саше спину. Саша крякает и пыхтит. Плотоядно и более того — по-животному, Он крякает и пыхтит, когда ест, когда занимается любовью, когда Марина трёт ему спину и во многих других подобных ситуациях, случаях, событиях. — Ещё? — спрашивает Марина. — Три-три, — с наслаждением отвечает Ал. Бор. Она знает его почти одиннадцать лет. Уже десять, как они женаты. Соответственно, Машке девять. Время идёт, возникает банальная мысль, что она становится не моложе, а старше. По крайней мере, сейчас ей себя жалко. Ей даже не хочется в Бостон. Более того, ей не хочется и в Брисбен. В Бостонобрисбен и Брисбенобостон. Ей хочется обратно в Крым, причём — на одиннадцать лет назад. Жаль, что нет машины времени, она бы настроила её на одиннадцать лет назад и посмотрела бы на молодую себя. И подумала бы, стоит ли ей выходить за Сашу замуж. — Хватит, — говорит Александр Борисович, пропуская её «бы» мимо ушей. — Хорошо, — соглашается Марина, споласкивает руки от мыла и идёт жарить ему яичницу.) — Вы как поедете? — спрашивает его хозяйка. — В Симферополь? — уточняет он. — Естественно, — удивляясь его непонятливости, говорит Маринина мама. —На троллейбусе, на автобус не было билетов. — Успеваете? — Конечно. — Он благодарит её за абрикосы, встаёт из-за стола и выходит со двора. Надо прощаться. Ощущение, что он здесь в последний раз. В предпоследний он был здесь с женой, и в предпредпоследний тоже. Тогда всё было по-другому, и он больше уставал, чем отдыхал. Жена действовала ему на нервы, впрочем, он ей тоже. Самая большая глупость в его жизни — это женитьба. И ещё то, что он родился в этой стране. Хотя родину не выбирают. Родину — да, а страну? Всё это от Бога, думает он, вскакивая в переполненный автобус. Потные, липкие отдыхающие едут на пляж. Они переругиваются и совсем не похожи на отдыхающих. Скорее, на рабочих, опаздывающих на смену, или на очередь, боящуюся, что не хватит товара. Но товара всегда не хватает. Он выходит из автобуса и думает, зайти ему на рынок или не стоит. В принципе, на рынке ему делать нечего, покупать он ничего не собирается, да и денег в обрез. Лучше пройти на набережную, может, он даже искупается в последний раз. Интересно, в последний ли раз он видел перед отъездом свою жену? Лучше оставить знак вопроса, в восклицательном он пока не уверен. Что было бы, если бы он родился в другой стране? Если бы он не женился? Если бы он не встретил Нэлю? Он не знает, он просто идёт по направлению к пассажирским причалам. Раз-два, левой, раз-два, левой. Прыг-скок, на лужок, по дорожечке топ-топ. Поникшие, смятые розы совсем не похожи на то, чем они должны быть. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Он трус, он знает это, поэтому всегда предпочитал быть частным лицом. Не был, не привлекался, не участвовал. Точнее говоря, его вынудили стать трусом, и поэтому больше всего на свете он хочет оставаться частным лицом, Имярек. Некто. Просто он. Он-слон, чемпион, не хватало ещё добавить слово «хамелеон». Открытые двери почтамта обещают прохладу и хоть какое-то занятие. Ныряет в них и всматривается в толпу курортников. Над толпой висят два усталых портрета — основателя государства и нынешнего генерального. Два Ильича. С именем Ленина. Анинел менеми с. Лично Леонида Ильича. Ачи (мягкий знак пропускается) ли адиноел ончил. Любимая с детства игра. Ногав театобар зеб ароткуднок. Кондуктора. Без. Работает. Вагон. Надпись на изнаночной стороне бокового стекла трамвайного вагона. Вскакиваешь на подножку, трамвай плавно трогается с места. Усталые, запылённые портреты одновременно подмигивают, Он встаёт в очередь к окошечку для отправки телеграмм. Очередь двигается быстро, но ему хватает времени, чтобы полюбоваться лопатками стоящей впереди отдыхающей. Загорелые, чуть облезшие лопатки. Берёт бланк и решает послать телеграмму жене. Нужен текст, но за этим дело не станет. К примеру. Я возвращаюсь, ку-ку. Или пхыр-пхыр. Пхыр-пхыр, восемь дыр. Он протягивает в окошечко заполненный бланк, в затылок ему неприятно дышит перегаром какой-то прыщавый юнец. Девяносто три копейки, говорит голос из окошечка. Он протягивает смятую рублёвую бумажку и получает семь копеек сдачи. Пятак и двухкопеечная монета. На метро и на телефон-автомат.

(Александр Борисович начинает есть яичницу, а Марина идёт в ванную. Всё, теперь можно вымыться самой, смыть дорожные пыль и грязь. Как всегда, Ал. Бор. не помыл за собой ванну. Она борется с этим вот уже десять лет. Ей себя жалко, ей хочется на одиннадцать лет назад. Ванна становится чистой, она открывает воду, выливает из флакона остатки и закрывает дверь. Так и не успела переодеться, всё ещё в трикотажной майке и джинсах, глаза не накрашены, волосы грязные, страхилатина, да и только. Раздевается, бросает вещи в корзину для грязного белья, смотрит на себя в зеркало: круги под глазами, морщины на лбу, у висков и в уголках рта. Зато тело сильное и загорелое, только две белых полоски, на груди и на бёдрах. Не было возможности позагорать голой, почти никогда не были с Сашей вдвоём, почти всё время с матушкиным постояльцем, хотя ведь не сам навязался, это они его всюду таскали за собой. Непонятный человек, но ей с ним было легко. Марина залазит в ванну и, не удержавшись, стонет: вода слишком горячая, надо бы подбавить холодной. Надо бы, но лень, да и не собирается она отмокать целый час, минут десять, не больше, сердце здоровое, так что выдержит. Главное, чтобы ни о чём не думать, просто лежать и чувствовать, как снимается напряжение и отходит усталость. Она засыпает, а просыпается, когда вода становится прохладней температуры тела. Боже, думает она, надо же так устать, уже слишком поздно, а проспала я часа два. Открывает слив и быстро намыливает губку.)

Отправив телеграмму, он вновь выходит на набережную и, совсем уж целеустремлённо, идёт к пассажирскому причалу. Прыг-скок, тип-топ, топ-в лоб, в лоб-гроб, у причала стоит большой трёхпалубный корабль одесского пароходства. Весёленький красный флаг с серпом и молотом реет над трубой, из которой валят клубы чёрного дыма. В последний раз подойти к причалу и посмотреть в синюю морскую даль. Вода у причала грязная, мазутно-серое море с Турцией за горизонтом. Естественно, что здесь он купаться не будет, это просто прощальный ритуал, что-то наподобие сегодняшнего тазика с абрикосами. Купаться надо чуть подальше, но лучше, не доходя до пляжа. Даже не купаться, так, обкупнуться, обмочить тело в серо-мазутной воде. Сделать небольшой заплыв на прощание. Надо было уехать раньше, пробыть здесь две недели, и всё. Уехать, пока оставались ребята. Перебор времени и места, даже Томчик не смог помочь. Ау, Томчик, где ты? Он оглядывается по сторонам, но Томчика не видно. Голова пуста, на месте сердца зияет мёртвая впадина. Не хватало ещё начать думать о бесцельности собственной жизни. Он ухмыляется и уходит с причала, жизнь не бесцельна, он это знает точно. Вот только в чём её цель, сказать не может. И никогда не мог. Сможет ли сделать это в будущем? Тут надо разобраться в том, будет ли будущее, оно в руках Бога, а потому разбираться в этом вопросе бессмысленно. Красивая мысль так же красиво закончена, осталось совсем немного: ритуальный заплыв напоследок, для чего можно выбрать местечко вот у этого самого пирса, на котором большими буквами написано: КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО. Два двоеточия в одном предложении. Несколько идиотов купаются с радостными воплями. Одним идиотом будет больше. Он раздевается и лезет в воду. Вода холодноватая и грязная, купаться запрещено, идиотом ему быть не хочется. Но он проплывает несколько метров и только потом возвращается на берег. Ритуал окончен, обряд совершён, жрецы могут воскурить благовония. Верховный жрец протягивает полотенце, он вытирается насухо и переодевается прямо здесь, позабыв про то, что не один. Точнее говоря, не обратив на это никакого внимания. Он — это он, частное лицо, имярек, стаскивающий с себя мокрые плавки. Надеть сухие, положить полотенце и мокрые плавки в сумку и поблагодарить жреца. Вежливо, кивком головы. Купался, даже не сняв с шеи крестик. Вызывающее купание с крестиком на шее. Жрецы медленной и торжественной походкой уходят в сторону Турции, а может, Греции или какой другой страны. Ниоткуда с любовью. На этот раз цитата обрывается на полуфразе. Теперь надо пройти чуть в сторону, сесть на камень и посмотреть на море, можно ещё побросать в воду гальку. Раз камушек, два камушек, три камушек. Больше на берег он не придёт, сейчас пойдёт в сторону дома, зайдёт пообедать в кафе-закусочную (работает ли Томчик, нет?) и пойдёт в малуху. Собираться. Надо пораньше лечь спать, троллейбус в пять утра, самолёт в девять, еле успевает. Встать надо в четыре, ничего не ходит, придётся идти пешком. С чемоданом и подводным ружьём. Стрелять было почти не в кого, разве что в купальщиков и купальщиц, но он этого не делал, так и провалялось почти всё время под кроватью. Ещё пять минут, и всё. Адье, гуд бай, и можно по-итальянски. Ариведерчи. Сделаем морю ручкой. Он опять так и не доплыл до Турции. И до Греции тоже. И ни до какой другой страны. Впрочем, он бы не смог этого сделать: слишком много серых силуэтов на горизонте. Великая страна крепко охраняет свои границы. Только с этой стороны крепче. Он встаёт и возвращается на набережную, затем, немного постояв у парапета, направляется в магазин. Покупает торт и бутылку шампанского. Ещё надо купить цветов. Всё это хозяйке. Она была добра к нему, у неё есть дочь, и зовут её Марина. Марина-Маринка. Маринка-малинка. Лучше, если шампанское будет полусладким, полусухое любят молодые и длинноногие, быстро переходящие с шампанского на коньяк. (Марина выходит из ванной, на ней лишь махровый халат, и больше ничего. Спать она всегда предпочитает голой, если, конечно, она дома и если у неё нет месячных. Сейчас она дома и месячных у неё нет. Отлично помылась, отлично соснула прямо в ванне, отлично намазалась кремом. После воды и крема морщинки куда-то подевались, впрочем, может, это сейчас их просто не видно. Надо взглянуть в комнату к Машке и посмотреть, что у неё творится. Машка спит, разметавшись по кровати и скинув с себя одеяло. Накрыть, подоткнуть, осторожно, чтобы не разбудить, поцеловать в щёку. Всё хорошо, только голова гудит после дороги. Три дня в машине — охренеть можно. Симферополь, Джанкой, Мелитополь, Запорожье, Константиновка, Лозовая, Харьков, Белгород, Курск, Орёл, Тула, Серпухов, Подольск, вот и дома. Город с очень странным названием. Город «вот и дома». Ездят по этому маршруту последние пять лет, с тех пор, как купили машину. Туда и обратно. Обратно и туда. Детская загадка: туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно. В большой комнате надо открыть форточку, естественно, что Саша этого не сделал. Теперь можно идти в спальню и ложиться в кровать. Александр Борисович занимает две трети, спит наискосок. Подвинуть спящего Александра Борисовича, скинуть халат и нырнуть под одеяло. Кружится голова, ноги, да и всё тело, пребывают в невесомости. Тело пребывает, как сказал бы их новый крымский знакомый. Саша спросонья кладёт ей руку на грудь, что поделать, машина времени ещё не придумана. Подвинься, просит Марина. Саша мычит что-то нечленораздельное и подвигается к самой стенке, она поворачивается на живот, обнимает руками подушку, вытягивает своё голое тело и закрывает глаза. Завтра тяжёлый день, надо разобрать вещи, сходить в магазины, постирать бельё. Позвонить Машкиному репетитору по английскому. Снова начать заниматься самой. Сонный Саша лезет к ней с поцелуями и объятиями. Сквозь сон. Сонный Саша лезет к ней сквозь сон. Она переворачивается на спину и привычно чувствует, как на неё наваливается Сашина тяжесть.)

— Вот и всё, — говорит он хозяйке, выкладывая на стол (круглый стол, когда-то чёрный, а ныне буро-коричневый) коробку с тортом и бутылку шампанского. — Решил вот вам маленький презент сделать.

— Что вы, зачем? — радостно удивляется хозяйка и спрашивает: — Обедать будете? —Да я в кафе хотел сходить.

— Ну зачем в кафе, — обижается хозяйка, — у меня борщ на обед и котлетки, поешьте перед дорожкой.

— Котлетки перед дорожкой? — мечтательно жмурится он. — Что же, не откажусь, — и идёт мыть руки. Занавес опускается. Когда же он поднимается снова, то на сцене лишь регистрационная стойка зачуханного Симферопольского аэропорта и очередь таких же, как он, бедолаг, закончивших свой отдых. Вот билет, вот паспорт, чемодан ставится на весы, на чехол с ружьём привязывается квиток «ручная кладь», посадка уже в самом разгаре, еле успел, сердце отчего-то тревожно ноет, ну всё, говорит довольная Марина, отодвигаясь от Александра Борисовича, давай спать!

5

Два года более или менее сносной жизни. От Нэли не осталось и следа. Как ушла тогда, весело помахивая сумочкой, так и растворилась в пространстве. Зажав кровоточащую рану в груди рукой, еле доволок свои останки до дому. Или «а». Дому-дома. Лучше не вспоминать, но так не получается, хотя редко, слава Богу, что редко. Впрочем, просто так два года прощелкивать нельзя. Прощелкивать-проскальзывать, про-скальзывать-пропрыгивать, про-про. Опр-опр. Лучше уж по порядку.

Зайдя домой, сразу же нацепил на левую сторону грудной клетки большой бактерицидный пластырь. Менять каждый день. Надо сходить в аптеку и сделать запас. Главное, чтобы ни о чём не догадалась мать. Ещё сойдёт с ума. Надо быть мужчиной, больше ничего не остаётся. Что толку плакать ночами, уткнувшись в подушку. Пустота внутри всё равно есть и будет, так что залепить грудную клетку бактерицидным пластырем, надеть на лицо улыбающуюся личину и продолжать сдавать экзамены дальше. Стиснув зубы, до хруста, до белой, неприятно, костно пахнущей крошки. Улыбаться сокашникам и девочкам на улице, тихо вынашивая там, под пластырем, злобу и ненависть. Хотя это лишь слова, поманит пальчиком — сразу забудет всё. Забудет, скинет личину, улыбнётся оставшимися зубами и побежит навстречу. Навстречу — на встречу. Как собачка, как чёрный пудель, много лет спустя встреченный на крымском побережье, говоря же точнее — в городе Ялте. Подбежит, обнюхает, но облаивать не станет, только ласково завиляет хвостом. Но этого не происходит, потому что всё, как в тумане. Равнодушном и белом. Злоба и ненависть существуют сами по себе, он и туман — сами, Улыбаться сокашникам, улыбаться девицам, стиснув зубы, сдавать экзамены. Хочется взять автомат и расстрелять всех подряд. Жизнь — препаскуднейшая штука, всегда об этом догадывался. Конец июня, последний экзамен, торжественный гром неслышных фанфар. Даже не позвонила, чтобы поздравить, чёрт с тобой, в лексиконе не хватает слов, чтобы оскорбить, унизить, показать той, какая есть. Мать делает праздничный обед. Ты очень изменился за последнее время, сын. Это я знаю. Засасывающая воронка одиночества. Безмерного, беспредельного. Но: с этим ничего нельзя поделать, поэтому буду принимать всё так, как должно. Мать спрашивает: — Что собираешься делать дальше? — Спрашивает, будто не знает, будто сама все эти последние годы не долдонила одно: надо учиться. Да, надо учиться, и он подаёт документы в университет. Сначала на философский, но через два дня забирает. Потом — на журналистику. Забирает через день. Останавливается на филологическом, главное — чтобы не забрали в армию, учителем всё равно не будет, а корочки получит. Тем паче литература — единственное, что интересует по большому счёту, впрочем, разговор об этом — табу.

Как и всё, что касается Нэли. На данный момент, день, час, минуту, секунду. На данный год и данный отрезок времени. Данная данность. Давняя данность. Неуклюжая игра слов и понятий. Остановимся на время, на два года, триста шестьдесят пять умножим на два и оставим пока в стороне, на обочине той самой лесной дороги, по которой он кружит вот уже неизвестно какую страницу и всё не может выйти из заколдованного леса. Пусть сделает привал, разведёт небольшой костерок, согреет в котелке водички и попьёт чайку. Костерок, котелок, чаёк. Ок-ёк, с ноготок.

Первый курс промелькнул, как стрела. Развращающая свобода студенческого ничегонеделания. Через месяц после начала занятий научился пропускать лекции, совесть была спокойна, что же касается сердца, то бактерицидный пластырь надёжно скрывал левую сторону грудной клетки. Мужиков на курсе мало, всего пять человек, преподаватели в них заинтересованы, так что на пропуски смотрят прикрыв глаза. Правда, еле сдал сессию, правда, еле получил стипендию. Впрочем, всё это фигня по сравнению с мировой революцией. Со второго семестра стал ходить в общежитие, завёл себе пассию с третьего курса. Или она его себе завела. Ответить на вопрос, кто кого завёл — сложно, но занимались они этим три раза в неделю, если, конечно, она могла. Могла она не всегда, и в такие дни в общежитие он не ходил, предпочитая сидеть в библиотеке (опустим возникающую параллель). К концу его первого, а своего третьего курса пассия решила, что пора кончать трогать муму (тогда говорили ещё так: «пестрить мульку»), и вышла замуж за пятикурсника, которого собирались оставить в аспирантуре. Каждый в этом мире устраивается, как может. Он не переживал, переживаний в его жизни хватало и без этого. В летнюю сессию завалил историю партии, так как на предэкзаменационном собеседовании сказал что-то не то. Его взяли на заметку и поставили неуд. И ещё занесли кое-куда. Экзамен он через несколько дней пересдал на три, а про «кое-куда» просто не знал, так что — можно сказать утвердительно — всё шло в общем-то благополучно.

Потом была дача, и про это надо чуть подробнее. Смысловое звено в цепи остальных смысловых звеньев. Трюизм, опирающийся на базис здравомыслия. На дачу они решили поехать в конце июня (прошёл календарный год с того дня, как он впервые нацепил на грудь пластырь). Чтобы отметить окончание сессии. Восемь человек, пять девиц и три парня. А может, и девять, то есть пять девиц и четыре парня. Сейчас он уже затрудняется сказать, сколько их было: прошло много времени, каких-то подробностей и не упомнить.

Дача была ничья. Точнее, дачи просто не было, а был конец дождливого июня и много дач поблизости от города, любая из которых могла приютить их на ночь. Главным условием было то, чтобы дача была пустой. Не заброшенной — такого не могло быть в принципе, а именно пустой, то есть чтобы хозяева именно в этот вечер спокойно пребывали в городе, а они могли бы поразвлекаться в полный рост. Поразвлекаться и оттянуться, хотя последний глагол тогда в ходу не был, С их курса было всего трое: он, ещё один парень, через несколько лет пустивший себе из пистолета Макарова (ПМ) пулю в висок на зачётных стрельбах в лагере военной подготовки, и одна девица, с которой он не очень-то общался в течение всего года (начало смысловой цепочки — эта девица была подругой его жены, то есть именно она передала его ей, то есть именно через неё он познакомился со своей будущей женой, то есть лишь благодаря ей угодил он через несколько лет, впрочем, обо всём этом уже не только сказано, но и рассказано, тут скобки закрываются, вот так:). Его же на дачу пригласил приятель с философского, пообещавший именно там, в сыром, ночном лесу прочитать им вслух «Письмо IV съезду писателей» Александра Солженицына и отрывки из «Размышлений» академика Андрея Сахарова. Ему уже почти восемнадцать, в этом возрасте приятно ощущать себя инакомыслящим. С приятелем был ещё один философ, остальные девицы (не считая той, что познакомила его с его же будущей женой) были частью тоже с философского, частью с журфака. Преамбула закончена, начинается рассказ.

Они собрались вечером, затарившись в ближайшем магазине двумя трёхлитровыми банками портвейна (это не гипербола, были такие сказочные времена, когда портвейн продавался не только в бутылках, но и в банках), парой водочных поллитровок, какой-то жратвой да блоком сигарет. Спокойно доехали до вокзала и плюхнулись в электричку. Один из философов знал станцию, в районе которой много дач, так что хоть одну пустую, да найдут. Ехали с полчаса, потом вышли на спокойной вечерней остановке с запамятованным названием. Было больше десяти, но ещё совсем светло — темнело в это время в районе двенадцати, да и то часа на четыре. Станция была маленькой, привлекать к себе внимания не хотелось, и они, сойдя с электрички, перешли рельсы и сразу же углубились в лес. На станции тявкнула собака, ей ответила другая, тявканье затихло. Философ, хотя и говорил, что бывал здесь несколько раз, явно не знал, в какую сторону идти, и поэтому ещё полчаса они бестолково кружили по лесу, пока, наконец, одна из девиц-журналисток не увидела какое-то тёмное пятно неподалёку за деревьями. — Кто пойдёт на разведку? — спросил возглавивший их философ. Я — ответил он и сделал из шеренги два шага вперёд. — Вольно, — скомандовал философ и начал высматривать следующего добровольца. — Я, — сказал другой философ, бывший его приятелем, и тоже сделал из шеренги два шага вперёд. — Слушайте боевой приказ, — сказал философ-командир. Они выслушали боевой приказ, сделали под козырёк и растворились меж сосен.

К тёмному пятну вела узкая, петляющая тропинка, усыпанная хвоей и шишками. Они шли, сосны наплывали на них и скрывались в уже наступивших сумерках. Было тихо, где-то вдалеке куковала кукушка. Изредка с шорохом пролетали ночные бабочки, чудный, тёплый вечер, один из первых без признаков дождя. Внезапно чёрное пятно превратилось в бревенчатую стену с большим проёмом закрытого ставнем окна. Они обошли дом и вышли со стороны фасада. Дача была двухэтажной, точнее — полутора: большой первый этаж, сделанный из деревянного пятистенка, и надстроенная вместо чердака мансарда. Небольшой палисадник перед крыльцом, дверь накрест забита досками, да ещё закрыта на большой висячий замок. Приятель-философ перемахнул через заборчик палисадника и кошкой взобрался по столбам веранды на маленький балкончик, куда выходило окно мансарды. Послышался звон разбиваемого стекла, затем зажёгся свет фонаря. В воздухе чувствовалось присутствие индейца Джо, вампиров, упырей и прочей нечисти. Приятель-философ высунулся из окна веранды и кинул вниз верёвку. Путь был свободен, неизвестным оставалось только одно — смогут ли девицы воспользоваться этим путём.

Девицы смогли, и вот они уже спускаются с мансарды вниз, холодную и неживую комнату, с мёртвыми и молчащими вещами. Философ-командир запаливает взятую с собой керосиновую лампу, предупреждая всех, что они должны быть осторожными и не устраивать пожаров. Именно пожаров, во множественном числе. Все молча кивают головами, всем несколько не по себе, одно дело собираться в чью-то собственность, другое — оказаться в ней. Дело поправляется портвейном, после второго стакана отчуждённость и стыд пропадают, и они начинают скакать и сходить с ума так, как это и положено молодым людям — юношам и девушкам, не юношам и не девушкам — их возраста. Его приятель-философ требует, наконец, внимания, и они усаживаются вокруг большого обеденного стола, заставленного консервными банками, разломанными буханками хлеба, ещё не опорожнёнными стеклянными банками, стеклянными водочными поллитровками, пачками сигарет. В самом центре стола стоит (ст-ст, вновь повторяющийся поцелуй согласных) керосиновая лампа, элегическая «летучая мышь», элегически-ностальгическая, ностальгически-романтическая и прочая, прочая, прочая. Приятель достаёт из внутреннего кармана брезентовой куртки пачку тонко сложенных листочков папиросной бумаги, разделяет на две неровные стопки, берёт одну и начинает читать вслух. Приятель пьян и читает тихо и плохо. Да и все они уже пьяны, так что слушают только из чувства гордости и самолюбования: чтение это придаёт их эскападе характер чуть ли не политической сходки, да и потом — чтение это совсем не мешает им пить портвейн, водку, курить да есть консервы прямо из вскрытых банок. Ставя пустой стакан на стол, он замечает, что его однокурсник, тот самый, что несколько лет спустя отнюдь не случайно нажмёт на спусковой крючок девятимиллиметрового пистолета марки ПМ, выщёлкивает на ладонь из посверкивающей серебряной фольгой облатки несколько небольших белых таблеток и быстро бросает их маленькой кучкой себе в рот.

— Что это? — спрашивает он. — Седуксен, — отвечает сокурсник и протягивает облатку ему. Он повторяет ту же операцию, что наблюдал сколько-то секунд назад, и запивает добрым глотком портвейна. Несколько минут ничего не происходит, а потом он чувствует, как кровь ударяет в голову, тело как бы расползается в разные стороны, он перестаёт ощущать собственный вес, жар в голове проходит, она становится необыкновенно чистой и ясной, только воспринимает всё, что вокруг, в изменённых пропорциях. И потом — удивительная нежность, поселившаяся в нём вместе с этой маленькой горсткой небольших белых таблеток. — Что, забалдел? — спрашивает сокурсник. — Ага, — отвечает он и тянется за сигаретой. Руки не слушаются, пачка подпрыгивает и не даётся в пальцы. Наконец он ловит её, достаёт сигарету и жадно закуривает. — Колёсами балуетесь? — спрашивает философ-командир и добавляет: — Ещё есть? — Сокурсник достаёт из кармана непочатую упаковку того же снадобья, и вся их разведгруппа вместе с женским спецконтингентом глотает небольшие белые таблетки. После этого листочки тонкой папиросной бумаги куда-то деваются, а они начинают танцевать, хотя музыки нет, но на нет и суда нет, и не надо, и так хорошо, танцуем, братцы?, танцуем, кто-то задувает ностальгически-романтический керосиновый огонёк, темно, ещё час до рассвета, хотя — вполне возможно, — что и меньше. Один из философов начинает петь, без гитары, без банджо, без мандолины, без балалайки, без лютни. Просто петь, громкое и сольное пение: — Раз пошли на дело я и Рабинович. — Взвизгивает девичьи-женский голос, взвизгивает и подхватывает: — Рабинович выпить захотел. — Громкое уханье, и вступает, мерно отбивая такт ногами, хор: — Отчего не выпить бедному еврею, если у него немного дел?!

Ему становится душно, он решает выйти на свежий воздух. С трудом находит дорогу из комнаты, зажигая спичку за спичкой, освещает себе путь в мансарду. Ноги лёгкие, почти бестелесные, он их просто не чувствует. Вот и окно, берётся руками за верёвку, внезапно руки не выдерживают, верёвка остаётся висеть сама по себе, чуть раскачиваясь, а он летит с высоты мансарды, больно ударяясь грудью о землю. Слава Богу, что здесь грядка и, слава Богу, что на грядке нет колышков, подумал бы он, если бы мог, но он просто переворачивается на спину, смотрит в светлеющее небо и думает, что больнее, чем есть и было, уже всё равно не станет. Затем пытается встать, но получается это с трудом, ноги вернулись на своё место, теперь он чувствует их, вот только они стали намного тяжелее. Он пытается сделать шаг и падает, не выдержав боли. Из окна мансарды высовывается та самая девица, что в не таком уж далёком будущем познакомит его со своей подругой, которая и станет затем его женой (курва, будет говорить он через годы). Она смотрит вниз и замечает его, барахтающегося и стонущего, — Боже, — вскрикивает девица и ладно смахивает вниз по верёвке. Протягивает руку, он опирается, с трудом, но перебирает ногами. Через заборчик палисадника не перелезть, но вот и калитка, закрытая на деревянный колышек. Никаких трудов достать колышек и открыть калитку, опереться на девичье плечо и доковылять до ближайшей сосны и прислониться спиной.

— Закатай штанину, — требует девица. Он послушно закатывает штанину, и она пальпирует ногу. — Всё в порядке, давай другую. — Её прикосновения нежны и возбуждающи, голова низко склоняется к нему так, что он видит затылок с густой копной чёрных волос. Кладёт руку и начинает поглаживать. Боль в ногах проходит, скоро совсем рассветёт, девица послушно отвечает на поцелуй, но, когда он тянет её рядом с собой на землю, грубо отталкивает руками, говоря при этом: — Отстань, не хочу! — Он отстаёт, она помогает ему встать, они идут обратно к дому, оба покачиваясь, оба пьяные и наседуксененные, только он больше, намного больше, никакой умеренности, ни в чём и никогда, и за это время — какие-то мгновения, что надо пройти от сосны до палисадника — они становятся почти друзьями.

Естественно, что обратно в мансарду залезть он не может, но, впрочем, это и к лучшему. Уже рассвело, пора линять. Делать ноги, обрубать хвосты. Тип-топ, прямо в лоб, по тропиночке хлоп-хлоп. По лесной тропинке, ведущей обратно на станцию. Первая электричка в 5-30, сейчас почти пять. Вся разведгруппа в сборе, довольные, напившиеся, наевшиеся, натанцевавшиеся, прочая, прочая, прочая. Философ выстраивает их опять в две шеренги, по порядку номеров рассчитайся! Первый-второй, первый-второй. Левое плечо вперёд, шагом-ар-рш! Философ-приятель вдруг начинает хлопать себя по карманам: ребята, я листочки забыл! Плюнь! Что вы! Они собираются кучкой, алкоголь и таблетки заметно усилили своё действие, все на отрубе, сейчас бы лечь да отрубиться, приятель возвращается, довольно поглаживая себя по карману. Вперёд, командует философ-начальник, и они гурьбой устремляются к станции. Он плетётся в самом конце, девица-сокурсница помогает ему идти (сердобольная, нашла себе занятие!). Гудит электричка, вот уже подходит, еле успевают вползти в последний вагон. В вагоне они все засыпают и просыпаются только на вокзале. — Отлично съездили?

— Отлично, — и разбредаются с вокзала в разные стороны, желая только одного: поскорее оказаться дома и лечь спать. Что, впрочем, и делают в течение часа.

Нельзя, конечно, утверждать, что в подобных развлечениях он провёл всё лето. Месяц, может, два. До практики, до колхоза. Безделье молодого нигилиста-экзистенциалиста, отпустил волосы, решил, что стал хиппи и пустился во все тяжкие. Слава Богу, что сокурсница/приятельница, слава Богу, что не хотелось ей только тогда, в лесу, под сосной. Безмятежность юношеской дури, когда стихи пишутся в кафе на салфетках. Мать привыкла к тому, что от него частенько попахивает вином и постоянно — табаком. Что он начал ночевать не дома. Матери привыкают ко всему, смиряются с этим и понимают, что их молодость прошла. И начинают жить молодостью своих детей. Смысловая цепь не должна прерываться. Род уходит, и род приходит, продолжение опять читай у Екклезиаста. Сокурсница/приятельница жила неподалёку, и они виделись почти каждый день. Впрочем, о Нэле он ей не рассказывал. Дарил цветы, водил в кино, затаскивал в любую случайную постель. Они привыкли друг к другу за этот месяц, как две собачки. Две кошки. Две обезьянки в зоопарке. Чита и Мачита. Единственное, чего он ей не позволял, так это менять старый пластырь на новый. Старый бактерицидный пластырь на новый бактерицидный пластырь. Делал сам. Сам с усам. — Что там? — спрашивала она. — Сердце, — как-то меланхолически-грустно отвечал он, натягивая на себя рубашку после любви. В один прекрасный день, когда они занимались этим у него дома, их застукала мать. Пришлось познакомить, пережив несколько неприятных минут. С годами всё становится проще, перестаёшь стесняться того, что естественно, а если и краснеешь, то лишь на время. Матери его сокурсница/приятельница понравилась, и мать решила, что у её сына всё хорошо. Она не догадывалась, как крепко ошибается. Впрочем (слово-паразит, уже набившее оскомину), сокурсница/приятельница тоже считала, что у него всё хорошо и тоже не понимала, что ошибается. Знал правду лишь он один, знал, когда пил портвейн, когда глотал таблетки (седуксен, ноксирон, реладорм, родедорм, реланиум и прочая дребедень, включая циклодол, кодеин и этоминал натрия, врач-нарколог Ирина Александровна Полуэктова уже год, как закончила институт), знал, когда читал книги, писал стихи в кафе на салфетках и ложился со своей сокурсницей/приятельницей в постель. Впереди зияла огромная чёрная яма, и скоро он в неё попадёт. Охотники вырыли ловушку на привычной для него тропе, сами засели в засаду и ждут. Засели в засаду. Ждут. Над тропой чуть колышатся низко нависшие ветви, ветерок отгоняет запах ловцов, дует не от них, а наоборот. Сердце, пусть и залепленное пластырем, подсказывает, что лучше затаится и переждать, но ноги несут вперёд. Если же ловушка не поможет, то устроят облавную охоту. Что-то, да устроят. Что-то. Да. Устроят. Сразу после практики он уехал в колхоз, распрощавшись на месяц с сокурсницей/приятельницей, которой сельхозработы были противопоказаны по медицинским соображениям. Вернувшись же, обнаружил, что она его разлюбила, но перенёс это достаточно легко, если не сказать, легкомысленно. Ловушка, ожидающая его, была другой. Что же касается сокурсницы, то мотивы её этого поступка нам неведомы. Но почти друзьями они остались, более того, пройдёт какое-то время, и она познакомит его с его же будущей женой. Вот так: тип-топ, прямо в лоб. Его с его же. Но пока до этого ещё далеко и всё идёт по-прежнему. Месяц, ещё один, ещё, вот и зимняя сессия. Каникулы. Месяц, ещё один, е... Ще выпадает, так как охотники ловко накидывают сеть.

6

Звонок со второй пары прозвонил резко и оглушительно. Можно встать, размять затёкшие ноги и пойти покурить. В дверях свалка, всем не терпится поскорее выскочить из душной аудитории. Идёт к дверям, берёт барьер, вырывается на свободу. Рука привычно лезет в правый карман, нащупывает пачку сигарет, достаёт одну, левая рука в этот момент нашаривает коробок спичек. Автоматизм движений, доведённый до совершенства. Весеннее солнышко пляшет по выщербленному паркету коридора. В левой стороне груди привычная мёртвая пустота, изредка заполняемая приступами боли. Голова опущена, сигарета во рту, ловко зажжённая одной рукой спичка на полпути к цели. Вежливый и равнодушный голос у самой курилки: — Простите, вы такой-то? — Поднимает голову, рассматривает бледное, гладко выбритое молодое лицо с неприметной синевой глаз. — Да, а что? — Вы не могли бы проводить меня вниз? — В желудке образуется тошнота, какой-то нехороший страх гибкой верёвкой связывает ноги. — Зачем? — В ответ видит мелькнувшую в чужой ладони красную книжицу. — Областной оперативный отряд, надо поговорить... «Всего-то, — думает он, так и не донеся спичку до нужного предмета, — отчего бы и нет?», и послушно спускается вслед за коричневой курткой незнакомца по лестнице.

На улице хорошо и спокойно, страх исчезает, незнакомец уверенно подходит к стоящей поодаль серой «волге», садится на переднее сиденье рядом с водителем, кивая ему головой на заднее. Плюхается на потёртый матерчатый чехол, опять что-то нехорошо покалывает ноги, как-то не очень увязывается — областной оперативный отряд и серая «волга», но отчего бы и не поиграть в детективные игры, ни в чём предосудительном сам себя не замечал, так что в любом случае разнообразие, шофёр трогает с места, машина быстро выруливает на проспект, затем сворачивает на боковую улицу, потом ещё на одну, заезжает в какой-то тупик, останавливается у большой глухой двери безо всякой вывески. Вместе с коричневой курткой выходит из машины, куртка, всё так же молча, нажимает маленькую кнопочку звонка у правого косяка двери. Дверь открывается, близнец коричневой куртки пропускает их внутрь и закрывает за ними дверь на внутренний замок. Солнце и весенняя улица остались на свободе, а он оказался взаперти. «Это не шутки», — отчего-то впадая в отчаяние, думает он, не зная, куда идти дальше, — Подожди здесь, — как-то внезапно и достаточно высокомерно обращается к нему коричневая куртка и скрывается со своим близнецом в коридоре. Он осматривается. Небольшой четырёхугольный тамбур (предбанник, холл, прихожая), два забранных решётками и закрашенных окна, выходящих на улицу. Несколько деревянных стульев, сколоченных в один ряд — как в дешёвом кинотеатре или занюханном клубе. Когда-то окрашенные в голубой цвет, ныне же просто облезлые и такие же тревожные, как всё помещение. Высокий потолок с мощной лампой без абажура. На подоконнике графин с водой и гранёный стакан. Пепельницы нигде не видно, и он не знает, можно ли курить. Не знает, но очень хочет и думает о том, что можно было успеть это сделать, пока шёл к машине. — Пойдём, — машет ему рукой появившаяся коричневая куртка, и он идёт вслед за ней в чёрный коридор. В нём темно, лишь в самом конце светлеет окошко с каким-то фикусом-кактусом на подоконнике. Он чувствует себя беспомощным и одиноким и понимает, что здесь он ничто: так, простое некто, бесправный имярек, представитель толпы, пришедший на встречу с властью. Впрочем, в книгах это описано достаточно точно и подробно, так что он может не думать об этом слишком много. Коричневая куртка открывает самую дальнюю от входа в коридор дверь и заходит первой, оставив дверь открытой. Он машинально, даже не спросив разрешения, вваливается за своим провожатым.

— Проходите, проходите, — говорит ему представительный мужчина средних лет, с густой шевелюрой, большим крючковатым носом и в очках, сидящий за большим же письменным столом. Коричневая куртка молча поворачивается, выходит и закрывает за собой дверь, он садится на единственный стул, стоящий перед столом.

Стол пустой, на нём лишь пепельница (всё же, наверное, можно курить, хотя пепельница пуста) и телефон. Весёленький красный телефон на тёмной полировке стола. Очкастый и крючковатый смотрит на него выжидающе и улыбаясь. — Давай знакомиться, — говорит вдруг мужчина, так же беспардонно, как и коричневая куртка, переходя на «ты», — капитан Левский, Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович, особого значения это не имеет), а... — Он называет себя, чувствуя, что коленки начинают предательски дрожать. — Ну что ты перепугался, как кролик! — возмущённым фальцетом говорит ему капитан в штатском (хороший синий костюм-тройка, из нагрудного кармана пиджака торчит уголок белого платочка с серой каймой). — Давай, поговорим.

— Давайте, — отчего-то развязно отвечает он и закидывает ногу на ногу. Капитан Левский пристально смотрит на него, а потом, как бы смилостившись, изрекает: — Если хочешь, можешь курить. — Он испуганно садится совершенно прямо, что называется, аршин проглотив, и послушно закуривает, страх овладевает каждой клеточкой, подрагивают руки, ощутимо начинает болеть голова.

— Что ты это там за журнал выпустил? — вдруг усмехнувшись и очень по-домашнему спрашивает Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович). — Расскажи-ка!

«Всего-то и делов?» — удивлённо думает он, снова садится поудобнее, выпускает струю дыма чуть левее головы капитана и начинает рассказывать, что да, этой зимой он действительно выпустил на своём курсе литературный журнал, точнее, альманах, так как особой периодичности не планировалось, сделал один номер, его прочитал куратор и запретил распространять, но ведь это давно было, так стоит ли...

— Стоит, стоит, — довольно грозно проговорил капитан и продолжил: — Гумилёва вот напечатал, белогвардейца... — Так ведь он поэт, — растерянно ответил гость капитана. — Ну и что, — возразил хозяин кабинета, — поэты — они разные бывают. А статья твоя редакционная?

— Что статья? — изумился он. — Статья как статья, впрочем, к ней куратор и привязался...

— Да уж, — довольно пробубнил Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) Левский, — именно, что статья. С надклассовых позиций, гуманизм, видите ли, должен быть всеобщим, безмерным и всепоглощающим. Ишь ты, какой Дубчек нашёлся...

Он не знал, кто такой Дубчек, а потому промолчал, поняв вдруг, что дело совсем не в журнале и вляпался он в этот стул, как кур в ощип. В ощип-во щи. Ощипанный кур во щах. — Ну ладно, — сказал капитан, — получил за журнал строгача? — Получил, — кивнул он в ответ.

— Это хорошо, а ты вот мне скажи, ты такого-то знаешь? — и Левский назвал фамилию его приятеля-философа, с которым он прошлым июнем ездил на дачу.

«Сказать «нет», — подумал он, — но ведь это неправда, да и явно этот носатый знает, что мы приятели...» — Знаю, — ответил он. — Что он за человек? — Прекрасный парень.

Капитан захохотал. — Конечно, — вдруг очень быстро начал говорить он, как-то хищно пригнувшись за столом, — прекрасный, да и ты прекрасный, да и вся компашка ваша прекрасная, только и знаете, что водку пить, таблетки глотать и антисоветчину пороть. Как сидишь, дерьмо! — вдруг закричал Левский, заканчивая тираду.

Он почувствовал, что взмок от пота, сел прямо и посмотрел на капитана. — А чего вы на меня кричите?

— Да я тебе ещё по ушам надаю, — отпыхиваясь, сказал капитан и по-деловому спросил: — Из университета хочешь вылететь? Он пожал плечами.

— Что, — засмеялся капитан, — скажешь, тебе всё равно? Врёшь, голубчик, все вы маменькины дети, — и Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) грязно выругался. — Передам вот в отдел по борьбе с наркоманией (отчего-то поднял трубку телефона, покрутил её в воздухе и положил обратно), что ты таблеточками балуешься, и всё. Мотай срок, прощайся с благополучной жизнью. Хочешь?

— Нет, — совершенно искренне ответил он.

— Вот то-то, — удовлетворённо сказал капитан и продолжил: — Таблеточками-то тебя кто снабжает? — В аптеке беру, — хмуро сказал он.

— Опять врёшь, — с удовольствием заметил капитан. — Тоже мне, абстрактный гуманист, мир с бесклассовых позиций, а врёшь, как сапожник...

«Почему именно сапожник?», захотелось спросить ему, но он вовремя промолчал.

— Может, — вкрадчиво продолжил капитан, — твой дружок-философ тебя таблетками снабжает?

— Нет, — решительно замотал головой, — он вообще противник этого... Капитан снял очки, достал из нагрудного кармана носовой платок и стал неторопливо протирать стёкла. «Сейчас будет бить, — отчего-то подумал он, — сейчас положит очки на стол, встанет, подойдёт ко мне и даст со всего размаха в ухо. Сначала в одно, потом в другое, потом ударит ладонью по шее, я упаду, и он начнёт бить меня ногами...»

Дверь бесшумно открылась, и в комнату проскользнул ещё один человек средних лет, в таком же костюме-тройке, только сером в полоску. (Странно, если бы этого не случилось. Хотя двое на одного — это много. Впрочем, драки по правилам давно отменены. Ему не до смеха. Был один Левский, стало два. Шерочка с шерочкой, но без всякой машерочки. Бить собирался один, второй должен уговаривать. Раздвоение личности, разделение функций, дифференциация склонностей-наклонностей. У второго Левского нос не крючковатый, а прямой, очков нет, а из верхнего кармана выглядывает все тот же белый уголочек чистого и накрахмаленного платка, но на этот раз без каймы.)

— Работаете, Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович)? — спросил Левский-2, перемещаясь от двери к столу и как бы не замечая человека, сидящего на стуле перед капитаном.

— Работаю, работаю, Максим Платонович, — довольно подобострастно и скороговоркой ответил Левский-1 (имена-отчества у них всё же были разные).

— И как успехи? О чём разговор-то?

— О наркотических снадобьях, — брезгливо, как о чём-то очень непристойном проговорил капитан.

— Ну-у, — протянул Левский-2, — вы так до утра сидеть будете, — и резко, даже как-то прищёлкнув при этом каблуками штиблетов, повернулся к нашему герою.

«Это никакой не оперотряд, — отчего-то с мучительной грустью подумал тот, — это даже не милиция...»

— Вы понимаете, кто с вами разговаривает? — с твёрдой и абсолютно холодной вежливостью обратился к нему вновь вошедший Левский.

Он ничего не ответил, лишь посмотрел на человека в серо-полосатой тройке с нескрываемой неприязнью в глазах. — Вы правы, — усмехаясь, проговорил Максим Платонович и тихо, как бы сам вслушиваясь в собственный голос, произнёс три знаменитые на всю страну буквы. Потом сел на стул, частично прикрыв стушевавшегося капитана, достал из внутреннего кармана пачку листочков из тонкой папиросной бумаги и протянул ему: — Вам это знакомо? — Нет, — моментально и очень решительно ответил он.

— Ну, не надо так врать, — засмеялся Левский-2 и соскочил со стула. — Вы прекрасно знаете, что это такое. Да вот, — и он стукнул ладонью по тёмной полированной крышке, — тут же недавно сидел ваш приятель, ну этот, с философского факультета, и рассказывал нам, как он читал вам в лесу на даче то, что напечатано на этих страничках... — А что там напечатано? — поинтересовался он. — Какая наглость! — проворчал Левский-1.

— Не надо, не надо, — довольно грубо, но совсем не зло сказал серо-полосатый Максим Платонович, — не забывайте, где находитесь. Ведь нам от вас надо только одно: подтверждение. Вы понимаете, под-твер-жде-ние!

— Я был пьян, — сказал он, — я был пьян и ничего не помню. — Жаль, — обращаясь к первому Левскому и одновременно закуривая сигарету, сказал серо-полосатый, — придётся мальчику в армию идти. — Нет, — покачал головой Левский-1, — скорее, в психушку. — Почему? — радостно спросил Максим Платонович. — Таблетки есть не надо, — ответил Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович).

— Так можно и срок схлопотать, — очень соболезнующе проговорил Максим Платонович.

Он сидел и чувствовал, как что-то вжимает его в стул. Попался и уже не выкарабкается. Всё. Оттоптался, отбегался. Дёрнуло его тогда забраться на эту дачу, дёрнуло тогда приятеля-философа привезти с собой эти дурацкие папиросные странички. Хотелось кричать, биться головой о стену, рухнуть на пол и задрыгать ногами в приступе падучей. Но стул крепко держал его, не пошевелить ни рукой, ни ногой, мёртвый язык, мёртвый мозг, давно уже мёртвое сердце. Так бесславно заканчивается жизнь. В запертом кабинете, наедине с раздвоенно-одинарным сотрудником КГБ. Ему всего восемнадцать, и для него уже всё кончено...

— Пишите, — повелительно и грозно сказал Левский-2, показывая рукой на стол. Там уже лежала маленькая стопка чистых листов бумаги и белая канцелярская шариковая ручка. — Что? — недоумённо спросил он.

— Всё, — сказал Максим Платонович и, повернувшись к первому Левскому, добавил: — Иди, я один справлюсь.

Левский-1, не попрощавшись, медленно и вальяжно растворился в воздухе (вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь), а второй занял его место.

— Ну зачем это тебе? — вдруг сердобольно и по-отечески спросил Максим Платонович. — Вылетишь из университета, да ещё действительно загремишь куда-нибудь. Ну, читал ты эти бумажки, ну и признайся в этом, все ведь признались...

— Кто это, все? — спросил он.

Левский-2 улыбнулся мягкой улыбкой воспитателя недоумков и начал по памяти перечислять, кто эти все. Он услышал фамилии философа-командира и сокурсницы/приятельницы, услышал фамилию своего сокурсника, того самого, что научил его употреблять таблетки, а несколько лет спустя покончит с собой из армейского пистолета Макарова, фамилии девиц-журналисток и девиц-философов. — Правильно? — спросил Максим Платонович. Он кивнул головой.

— Пиши, только про бумажки, больше ничего. Ни про дачу, ни про таблетки, пусть тебя это не волнует. — Я не знаю, как писать. — Бери ручку, я буду диктовать.

Он придвинул стул к столу, взял ручку и положил перед собой листок бумаги.

Максим Платонович закурил новую сигарету и, расхаживая по комнате, начал диктовать ему текст. «Я, такой-то, такого-то числа такого-то месяца такого-то года, в компании своих друзей...» — Знакомых, — поправил он второго Левского. — Хорошо, «знакомых...»

Текст был странички на полторы, рука еле двигалась, дрожь в коленках всё не проходила. Наконец, человек в серо-полосатой тройке закончил диктант, он аккуратно расписался, поставил дату и протянул листочки на проверку. — Молодец, — сказал Левский-2, потягиваясь, — возишься с вами, дураками, возишься, не понимаете, что ради вашей же пользы...

Ему было всё равно, ради чьей пользы вначале с ним возился Левский-1, он же Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович), а затем Левский-2, он же Максим Платонович. Ему было бы намного проще и легче, если бы его избили, жестоко, в кровь, может, что и ногами, но не заставляли писать эти два неполных листочка. Но он написал их, пусть и под диктовку. Написал и собственноручно подписал, отдав человеку в серо-полосатом костюме, и сидит сейчас всё на том же стуле и не может с него подняться. Сидит дерьмо в дерьме, да ещё измазанное дерьмом. С ним поступили просто, показали кулак, и он сделал лапки кверху. Он трус и мерзавец, и больше ничего. Пусть остальные признались (в чём? что они такого сделали?), а он должен был молчать, предки ему этого не простят, С ним поступили хуже, чем если бы бросили на пол и стали пинать ногами: его не тронули пальцем и размазали по стенке.

— Переживаешь? — хмыкнул Левский-2. — Ну и дурак! —

— Что сейчас будет? — спросил он.

— Кому, тебе?

— Всем...

— А, о всех думать начал? — засмеялся серо-полосатый. — Посмотрим. Передадим представление в университет, там и будут решать. А вообще-то гнать вас всех надо! — сурово докончил он. — Откуда?

— Да отовсюду, дурак! Иди давай, сколько можно с тобой время терять!

Дверь открылась, и появилась уже знакомая кожаная куртка. — Проводи, — сказал Максим Платонович.

Он встал и на негнущихся ногах вышел в коридор, потом дошёл до двери, подождал, когда ему откроют, вышел на улицу. Светило солнышко, весело чирикали воробьи. Дверь за ним с лязгом захлопнулась, и он подумал, что опять свободен курить, не спрашивая на то разрешения. Свободен. Светит солнышко, чирикают воробьи. Ничего страшного не произошло.

(Ничего страшного не произошло. Представление пришло в университет, было комсомольское собрание. Трёх факультетов. Приятеля-философа исключили, двоих перевели на заочный, одну на вечерний, остальных, включая и его, отправили в академ, закатив по выговору с занесением в личное дело. Приятель-философ уехал из города, а через несколько лет оказался в Нью-Йорке. — Обычное дело, — сказала его сокурсница/приятельница, когда они как-то — он уже был женат, и они сидели втроём за бутылкой сухого, — заговорили об этом. — Кто настучал? — поинтересовался он. — А какая сейчас разница? — удивлённо сказала она.)

7

Он вышел из тупика и пошёл по улице, не замечая, что идёт по проезжей части. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Отчётливо различимый запах дерьма. Говна, если хочется большей точности. Его обрызгала проезжающая мимо машина, удивительно напоминающая ту самую «волгу», на которой пару часов назад его везли в компании с коричневой курткой. Серую, неприметную «волгу» с обычными, даже не заляпанными грязью номерами. Не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить, не хотелось жить. И тут он понял, что наступил тот момент, когда ему надо только одного: прежде, чем что-то предпринять (вскрыть вены, напиться мышьяка или уксусной эссенции, застрелиться из отцовского ружья, надеть на шею сделанную из ремня петлю, выброситься с энного этажа), ему надо побыть с Нэлей. Просто побыть рядом, и больше ничего.

Но сделать это было намного труднее, чем на это решиться. Нэлин след пропал ещё два года назад. Два, в общем-то, безмятежных года, с ожидающей в конце ловушкой. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. На лесных дорогах бывают страшно глубокие ямы. Выбираешься, сбивая в кровь руки и обдирая коленки. Затхлый воздух близлежащего болота. Туча разъярённого и свирепого комарья.

В желудке посасывало — ничего не ел с самого утра. Если идти домой, то потеряет слишком много времени, да и нет никакого желания видеть мать. Зашёл в столовку, сжевал что-то безвкусно-омерзительное. Серое, неприглядно лежащее на тарелке. Не хватало только, чтобы в сером копошились черви. Бунт на броненосце «Потёмкин», коляска с орущим ребёнком грохочет по ступеням знаменитой одесской лестницы. Поев, зашёл в туалет, помочился и долго, с наслаждением мыл руки под струёй холодной воды. Мыла не было, тёр просто так — ладонь о ладонь, пока обе не покраснели. Вытер носовым платком, посмотрел на него с сожалением и бросил в пластмассовую урну, заполненную испачканными газетами, пустыми пачками из-под курева и прочей дребеденью. Когда вышел из столовки, то погода уже испортилась, солнышко скрылось за мрачной грядой туч, поднялся ветер. Северный, пронизывающий до костей. Поднял воротник у пальто, закурил и стал думать, что делать дальше. Пустота внутри вновь заполнилась ноющей болью, думать же о том, что произошло, — нет, даже определять это, как-то формулировать в памяти не хотелось, забыть, вычеркнуть, закрасить глухим чёрным цветом, пусть всего лишь на несколько часов. Попытаться узнать в библиотеке? Деловой походкой дошёл до остановки, вскочил в подошедший троллейбус. Двери закрылись, машина тронулась. Библиотека через две остановки, за окном проплывают мрачные дома поры весенней непогоды. Поры-пары, пары-пары, ударение переходит с одного слога на другой, меняя весь смысл слова, парящая земля, по которой проходят влюблённые пары. Хотя насчёт влюблённых он загнул. Троллейбус притормозил, двери открылись, соскочил, не дожидаясь полной остановки. Всё те же двери, всё та же выщербленная лестница со старым, потёртым ковром. Давно здесь не был, скоро два года. Идёт быстро, даже запыхался. Входит в зал абонемента, чувствуя, как из-под пластыря вновь выступает кровь. Вот здесь он впервые ускользнул от палача, а вот здесь тот его почти настиг, встреча отложена, но насколько? Ни одного знакомого лица, да и расположение стеллажей другое. За два года многое изменилось, практически всё. — Что вам угодно?

Он объясняет, что, точнее, кого ему угодно. Сожалеют, что помочь ничем не мотут, так как нужный человек давно здесь не работает. Что делать? Ну, нам-то откуда знать, впрочем, может вам обратиться в справочную?

Он прощается и спускается обратно. Вот здесь могла лежать его голова. Дом с привидениями, гулкое и таинственное уханье в давно не топленном камине. Выходит на улицу, решает позвонить домой, потом соображает, что делать ему это просто незачем. Возле Главпочтамта есть киоск горсправки, надо идти туда. Ветер всё усиливается, с утра вышел без шапки, было тепло и солнечно, но утро было так давно, что и не помнится. Пешком доходит до киоска, тот, как назло, закрыт. Сегодня все против него, сегодня день полного облома. Видит у входа в почтамт двух знакомых, переходит на другую сторону и убыстряет шаги. Необходимо найти ещё один киоск, иначе остаётся лишь идти по её старому адресу, а ему этого не хочется. Он не знает, почему, хотя не исключает, что она всё ещё живёт там. Надо отсрочить, пусть на какое-то время. У центральной площади находит ещё один киоск, на этот раз работающий. Платит то ли двадцать, то ли тридцать копеек и заполняет бланк. Такая не проживает. Минутное отчаяние, потом понимает, что у неё может быть новая фамилия. Остаётся ехать к ней, прямо сейчас, наплевав на все приличия. Правда, можно найти Галину и узнать у неё, он знает её рабочий телефон, знает и домашний адрес, две копейки есть, а вот и телефон-автомат.

Очень долго идут гудки «занято», потом он, наконец, прорывается. Такая у вас работает? Да. Её можно к телефону? Низкий приятный голос: я слушаю. Обращается к ней по имени и говорит, что это звонит именно он, и сразу же, не давая ей вставить слова, выпаливает свою просьбу: ему надо увидеть Нэлю, срочно, не знает ли она, где та работает и как её найти? В трубке пауза, затем короткие гудки. Ему становится жарко, чувствует, как с кровью уходят и силы. Надо плюнуть, надо поехать домой, лечь в кровать и закрыться с головой одеялом. Старый, испытанный способ. Ещё лучше сказать — средство. Старое, испытанное средство. Только вся штука в том, что домой не хочется. Можно пойти в общагу и выпить водки, только этого тоже не хочется, не хочется ничего, кроме того, что... Да, кроме одного: ему надо увидеть Нэлю, всё остальное трын-трава. Поэтому придётся ехать к ней домой, пусть это и нельзя, пусть он не знает, кого там встретит, но больше ничего не остаётся. Он идёт на трамвай.

К Нэлиной двери он подходит уже часов в пять. Ветер принёс с собой снег, голова вся мокрая, уши пылают. Нажимает кнопку звонка и со страхом ждёт, что произойдёт. Правда, к страху примешивается любопытство. Дверь открывает незнакомая женщина и пристально смотрит на незваного визитёра. Он тушуется, но всё же, экая, мэкая и бэкая, спрашивает, живёт ли здесь Нэля. Нет, отвечает незнакомая женщина, но потом продолжает: она недавно переехала и есть адрес. Где, спрашивает он с нетерпением. Женщина захлопывает дверь, а открыв через некоторое время, протягивает ему бумажку. Спасибо, говорит он, сбегая по ступенькам. Его не удостаивают ответом, и дверь вновь захлопывается.

Он смотрит на бумажку. Незнакомая улица, это новый район, но как туда добираться, он знает. Правда, пока доберётся, будет совсем поздно, но это сущая ерунда. Реальности для него больше не существует, как не существует и ветра со снегом, и города вокруг — есть лишь потребность увидеть Нэлю, пусть на минуту, на какое-то мгновение, всё остальное рассыпается как неловко построенный карточный домик. Он проверяет, что с пластырем, и обнаруживает, что тот почти сухой — видимо, кровь опять перестала идти.

Вновь добирается до трамвая, через несколько остановок выходит и пересаживается на автобус. Заметая следы, скрывается от преследования. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. Автобус идёт долго, хочется спать, голод опять даёт себя знать. Выходит в какой-то аэродинамической трубе с двумя рядами бетонных коробок. Длинными рядами. Двумя длинными рядами. Ни деревца, ни одного чёрного, оголённого зимой ствола. Смотрит на бумажку с адресом, до нужного дома надо проехать ещё одну остановку, ничего, дойдёт и пешком. Ветер бьёт в спину, снег сыплет полными пригоршнями, кажется, что палач вновь замаячил за спиной. Нужный дом, вход в подъезд со двора. Проходит сквозь арку, быстро находит искомое и нажимает кнопку лифта. Пахнет кошками, табаком и чем-то ещё, большая бетонная громада, усыпальница душ и сердец. Выходит на пятом этаже, оказывается, что надо подняться ещё на один. Опять взмок, нет сил нажать кнопку звонка. Весь день двери, весь день серость и сырость, сырость и тлен. Дверь открывает Нэля и замирает в освещённом дверном проёме.

По замыслу положено отточие. Дальше идёт фраза: у неё странно испуганные глаза. Это, пожалуй, единственное, что как-то отличает её сегодняшнюю от той, что ушла два года назад, весело помахивая сумочкой. Боится? Но чего? — Проходи, — говорит шёпотом. В тренировочных брюках и свитере, домашняя и очень обыденная. О-о. Он проходит в прихожую, она прикрывает дверь в комнату и сердито спрашивает: — Ты зачем пришёл? — Он пытается что-то сказать, но в горле лишь клокочет и булькает, левая сторона груди вновь становится влажной, пора менять пластырь. — Что-то серьёзное? — Он кивает головой. — У меня дома свекровь, — объясняет Нэля, — так что подожди на улице, — Он выходит на площадку, в спину подгоняет детский плач, «Что же, — думает он, спускаясь обратно в лифте, — так и должно было случиться, всё идёт так, как и должно идти. Она замужем, у неё ребёнок. Ненавидеть и любить её больше нет смысла. Она стала другой, пусть, вроде бы, и не изменилась. Хотя, впрочем, откуда мне знать, как она изменилась?» Лифт останавливается на первом этаже, и он вновь оказывается на улице. Вновь ветер и снег, и он понимает всю бессмысленность своего желания. Побыть рядом. Просто побыть рядом. Вопрос: зачем? Ответ: незачем. Нэля выходит из подъезда минут через десять, он уже снова успел замёрзнуть и стоит, подпрыгивая на одном месте.

— Ты чего так замёрз? — Объясняет, что утром было тепло, а сейчас уже семь вечера и... — Ладно, — говорит она, — пойдём, посидим где-нибудь в кафушке, деньги-то у тебя хоть есть? У него было рубля три, может, и четыре.

— Как всегда, — говорит Нэля и проверяет, взяла ли с собой кошелёк. Кошелёк она взяла, и они короткими перебежками — ветер всё усиливается — добираются до стеклянных дверей кафе. Народу, на удивление, немного, и им сразу же удаётся сесть. Столик в углу зальчика, почти у окна, она заказывает по второму, бутылку вина и кофе. — Как ты живёшь? — спрашивает он, отогревшись. Она поднимает лицо от тарелки: — Что, ты только за этим меня и вытащил?

Он краснеет и сбивчиво начинает рассказывать, что произошло сегодня с утра. Нэля маленькими глотками пьёт красное сухое вино, её лицо становится холодным и равнодушным.

— Ну и дурак, — говорит она, когда он заканчивает рассказ. — Надо было сразу им всё рассказать, тогда бы они от тебя быстрее отстали. — Достаёт из сумочки сигареты и мундштук, собирается закурить. — Курят только в холле, — бросает на ходу официант с подносом, идущий к соседнему столику. Нэля что-то бормочет и предлагает ему выйти покурить. Он сдался, он опять убит и раздавлен, всё бесполезно, этот крест надо нести одному. В безвыходной ситуации нашёл самое бесполезное решение. Гусь свинье не товарищ, Богу — богово, а кесарю — кесарево и прочая, прочая, прочая. Впрочем, чего он хотел? Что она зальётся слезами и бросится ему на шею? Что скажет, что он был прав, снимет с него все грехи и возьмёт на себя? Что пожалеет его, погладит по головке, обласкает и уложит спать? Что она просто способна понять его?

Вновь холодная волна ненависти. Тонкая шея, которую так хорошо можно сдавить своими крепкими и сильными пальцами. Ещё недавно юношескими, а теперь мужскими. Восемнадцать лет, достиг избирательного ценза. И отсиживать будет во взрослой зоне. За что, пацан? За убийство. Дай спичку, просит Нэля, садясь на подоконник. Он зажигает ей спичку и смотрит, как она ровно и ладно прикуривает, аккуратно склонив свою стриженую голову. Только сейчас он замечает, что она подстриглась, что груди её стали больше и круглее, да и сама она как-то округлилась и стала ещё женственней, чем два года назад. Значит, изменились не только глаза, значит, она действительно изменилась и сейчас рядом с ним просто другой человек.

— Ты дурак, — продолжает Нэля, пижонски пуская дым из ноздрей. — Какого чёрта ты вообще связался с этой компанией? — А что мне было делать? — с недоумением отвечает он. — Ну конечно, — смеётся она, — сейчас ты скажешь, что это я виновата, бросила тебя, вот ты и пустился во все тяжкие...

«А ты права, — думает он, — это я и собирался сказать», но говорит совсем другое, вновь пытается объяснить, что ничего страшного и недопустимого ни он, ни кто-либо из его друзей не сделал.

— Конечно, не сделал, — отвечает Нэля, — но ведь это никого не ...т (цензура выбрасывает три буквы: две орально-генитальные «е» и увязшую в интромиссии «б»). Им нужен план, вот они и взяли вас на заметку. А чего ты ещё хочешь в этой стране? — А потом продолжает: — И ты думаешь, что всё, отмазался? Так ведь сейчас за тобой всю жизнь будет хвост тянуться, тебя и дальше будут мордовать, а ты ещё ко мне припёрся!

Она вновь матерится, спокойно и деловито, потом достаёт новую сигарету, разминает её и вставляет в мудштук. — Я-то тебе зачем понадобилась?

— Не знаю, — искренне отвечает он, — сейчас просто не знаю... — Боже, ну и дурак же ты, — опять говорит она и вдруг каким-то совершенно материнским жестом гладит его по голове. Он отшатывается, она вздрагивает, будто читает в его глазах всё то, что он так никогда и не скажет ей.

— Так получилось, — очень тихо и умиротворённо говорит она, — я знаю, что здорово тебя помучила, но так получилось, прости меня, если можешь.

Он мог бы сказать, что прощать её не ему, что если кто и простит, то лишь Господь, но вместо этого он опускается на колени прямо здесь, в грязном, давно не мытом холле небольшого окраинного кафе, берёт её руку и целует.

— Встань сейчас же! — испуганно командует она. — Этого ещё не хватало! — На её щеках появляются красные пятна, видимо, разозлилась не на шутку. — Пойдём за столик, — говорит она, приканчивая вторую сигарету.

Они возвращаются за столик. Вина ещё больше, чем полбутылки, не оставлять же, так что посидим, допьём, ладно? Он кивает, хотя ему хочется одного: встать и уйти, дойти до автобуса, потом пересесть на трамвай или на другой автобус, зайти домой и рухнуть спать. Устал, дьявольски, нечеловечески устал, да и пластырь пора менять, весь намок от крови, да и мать беспокоится, ушёл в восемь утра, а уже почти девять вечера, всё же надо было позвонить. — Так как ты живёшь? — равнодушно спрашивает он Нэлю.

Она говорит, что всё нормально, что сыну уже год, муж сейчас в командировке, помогает свекровь, сама только вышла на работу, хотя декрет ещё не кончился, но нужны деньги, работает секретарём-машинисткой, так что вдвоём с мужем зарабатывают нормально. Нельзя сказать, чтобы много, но хватает. Трёп, говорение просто так за недопитой бутылкой красного сухого вина. Двое старых знакомых, которые давно не виделись. Двое ковёрных, белый и рыжий, одного зовут Бим, другого — Бом. — Здравствуй, Бим! — Здравствуй, Бом! — Что это у тебя с головой, Бим? — Да ничего, Бом, её просто нет. — А куда она делась, Бим? — Её отрубил палач, Бом. — А где ты его взял, Бим? — По блату, Бом! — Дружный хохот восторженных зрителей, цирковой оркестр играет туш.

— Как зовут сына? — спрашивает он.

Она отвечает. Нормальное, простое имя, то ли Паша, то ли Миша, то ли Алёша. Мать, гордая своим дитятей, сучка, готовая отдать жизнь за своего сученыша. Её лицо становится ему неприятным. Лицо, плечи, руки, голос, дыхание, само её присутствие и то, что останется от неё в памяти. Слава Богу, что бутылка подходит к концу. Слава Богу, что скоро можно будет встать и уйти. Правда, ещё придётся проводить её до подъезда. «Как я мог любить её, — думает он, смотря, как Нэля торопливо подбирает хлебом с тарелки кусочки мяса и так же торопливо отправляет их к себе в рот. — Я любил этот рот, я целовал его множество раз. Сейчас из него дурно пахнет, он жирный и неопрятный. Время войне и время миру, время любить и время ненавидеть...» — Ещё покурим? — спрашивает Нэля.

— Нет, — отвечает он, — мне пора.

Она смотрит на него с насмешкой, понимая, что он ожидал от этой встречи совсем другого. — Что же, мальчик, — говорит она, собираясь расплачиваться, — пойдём...

Они встают, он пропускает её вперёд, бережно подаёт пальто, открывает дверь на улицу. Ветер стих, снег кончился, но теплее не стало. Внутри опять пустота, полная, абсолютная, опять появляется некто по фамилии Торричелли. Опять-опять, давно пора спать. Ему всего восемнадцать, а кажется, что на века больше. Ноги едва ступают по грязно-снежному месиву, глаза ничего не хотят видеть. Опять-опять, пять-вспять, вспять-спать. Всё кончается одним словом, одним желанием. Лучше, если с храпом и без сновидений. Часов десять подряд. В крайнем случае, девять.

Они подходят к её подъезду. Нэля поворачивается к нему и говорит: — Всё, дальше не провожай.

Он пристально смотрит на неё и вдруг понимает, что если изменилась она, то изменился и он, но это ничего не меняет. Тонкая шея должна хрустнуть под его пальцами. Она покорно прижимается к нему и отвечает на поцелуй.

— Всё, — повторяет она, облизав языком губы, — иди. — Поворачивается и заходит в подъезд. Он стоит, смотря, как она закрывает двери. Странно, дверь закрыта, но он видит, как она поднимается по ступенькам, подходит к лифту, нажимает кнопку вызова, устало расстёгивает пальто, зачем-то проводит ладонью по карманам, поднимает одну руку, снимает шапочку, другой проводит по волосам, открывается дверь лифта, входит в кабину, нажимает свой этаж, лифт трогается, она смотрит на щиток с кнопками, по привычке считая, сколько их в ряду, вот пора выходить, тут зрение отказывает ему, наваливается чернота, он поворачивается, растерянно смотрит на неясное пятно ближайшего фонаря. Уже одиннадцатый час, ему давно пора быть дома, что он делает здесь, на этой улице в новом районе?

Деньги, которые у него были, так и остались лежать в кармане брюк, а значит, нечего связываться с общественным транспортом. На такси удобнее и быстрее. Он ловит машину, садится на заднее сиденье и закрывает глаза. Бессмысленный, бестолковый день, всё с самого утра пошло наперекосяк. В пиджаке есть несколько таблеток седуксена, самое простое сейчас — принять парочку. Он лезет в карман, но внезапно раздумывает. То ли боится, то ли что ещё, но отдёргивает руку от кармана, будто в нём раскалённая печка. Да, он на что-то надеялся эти два неполных года, потому и боль была непостоянной. То она есть, то проходит, сегодня плохо, завтра, наверное, будет лучше. Но больше завтра не будет. Точнее, привычного завтра, такого, как всё это время. Неизвестное, неведомое, ещё множество слов с частицей «не». Это так же ясно, как и то, что он всё-таки ненавидит её. Он. Ненавидит. Её. И он больше её никогда не увидит. Это тоже ясно. Такси подвозит к самому дому, он даёт шофёру трёшку и выходит, не дожидаясь сдачи. Спица, игла, заноза привычно ноет под давно не сменяемым пластырем. Вот и дверь в подъезд, он на секунду останавливается и смотрит через плечо на улицу: безмятежно горящие люминесцентные лампы создают полную иллюзию того, что прошлое, должно быть, окончательно погребено.

8

Он спустился по трапу, повесил сумку на плечо и быстро зашагал к выходу с поля. Багажа не было, так что можно сразу идти на экспресс. Всё время только и делает, что куда-то летает. Совсем недавно вернулся из Симферополя, а теперь вот снова. Впрочем, это значит, что он увидит ребят. Ещё до того, как. Да, правильно, до того, как Шереметьево-2 — аэропорт имени Кеннеди, Москва тире Нью-Йорк, СССР — США (и всё это через Италию). Он соскучился по Марине и совсем не против увидеть Александра Борисовича. Милейший Александр Борисович, скажет он, вы чудесный человек, а жена ваша просто гений чистой красоты. Летите один, милейший Александр Борисович, скажет он, а жену оставьте здесь, можете и с дочерью, в Бостоне найдутся получше, это я вам обещаю!

(— Здравствуй, Саша, — говорит он в телефонную трубку, вольготно расположившись в любимом кресле своего давнего приятеля, о котором вспоминает только тогда, когда необходимо посетить столицу. Приятель не обижается, приятель всё понимает и сваливает на него заботу о своих кошках — у него их три. Сам же сидит и пишет диссертацию. Выдуманный образ Джона Каблукова в нереализованном произведении российской словесности. Именно российской, а не советской, именно словесности, а не прозы. Впрочем, всё остальное ещё более загадочно. Но побоку приятеля, мелькнул и исчез, в окружении кошек и с ненаписанной диссертацией в руках. Оставим лишь кресло, пусть он всё ещё сидит, вольготно расположившись, в старом, добром, ещё дореволюционного изготовления монстре, и говорит в телефонную трубку: — Здравствуй, Саша...)

Саша не удивился. Более того, Саша даже обрадовался. У Саши грустный голос, а почему — не совсем ясно. Марины с Машкой нет дома, но если хочет, то может приезжать прямо сейчас. Нет, нет, говорит он, рассматривая коллекцию трубок, которую собирает приятель, сегодня я никак не могу, а завтра и послезавтра у меня дела, так что... Да, говорит Саша, давай, договоримся на послепослезавтра, мы тебя будем ждать к обеду. Он кладёт трубку и думает, что сделает приятель, если он сейчас разобьёт (расколотит, расколошматит) парочку наиболее ценных экспонатов.

(Трудно объяснить, почему отказался ехать сегодня же. Может, просто гордость провинциала. Или же — что будет точнее — провинциальная гордость тайного поклонника чужой жены, причём без пяти минут/пяти — предположим — лет, необходимых для получения Грин-карт, подданной другого государства. Всё это не суть, главное, что сам отсрочил на два дня. Будто знает, что всё бессмысленно, бесполезно, напрасно и прочие наречия отрицания. Тип-топ, прямо в лоб, по дороженьке хлоп-хлоп. А можно — топ-топ. По дороженьке топ-топ. Интересно, будет он выглядеть жлобом, если привезёт Марине цветы? А Саше — водку или шампанское? А может, и то, и другое? Подумав, решил, что жлобом выглядеть не будет, а потому надо остановиться на бутылке хорошего шампанского и букете роз. Провинциальный шик провинциального поклонника. Столичная дива благосклонно принимает подарки, но не более. Продолжения нет, и никогда не последует. Роман подходит к концу, и навряд ли им ещё придётся сидеть вокруг когда-то чёрного, а ныне буро-коричневого столика и говорить о смерти Романа. Роман-Романа. Анамор-намор. Зовите меня Онремонвар.)

Шампанское он купил в «Российских винах», так называемое «Золотое», ценою в двенадцать рублей бутылка. Зависть цыган и кавказцев. Аура опять стала странной, два предыдущих дня пробыл как в лихорадке, такого с ним не случалось... Да, правильно, с неполных семнадцати лет. Будто забыл, что если чему-то очень радуешься, то кончается это, как правило, более чем печально. Или просто печально, без всякого «более». Без «более», но с болью. Знание улетучилось, как эфир или слезоточивый газ, пусть каждый выбирает то сравнение, которое ему ближе. Столица мила и симпатична, и он чувствует себя в ней так же вольготно, как и в любимом кресле неупоминаемого приятеля. Частное лицо, имярек, некто без лица, но с явно различными признаками пола. Пришёл не как завоеватель/покоритель, а как случайный, может, что и нежданный визитёр. Его собственное путешествие на край ночи, путь в поисках очередного ближнего. С бутылкой дорогого шампанского и с ещё не купленным букетом роз. Надо долго ехать в метро, выйти на станции «Каширская», цветы можно купить прямо у входа/выхода. Что он и делает, с удовольствием жмурясь на сентябрьском, не очень-то жарком солнышке. Покупает букет роз у входа/выхода из метро, ожидая, пока подъедет Сашин «жигулёнок».

(Будто год не виделись, а может, что и больше. Может, что. Что может. Александр Борисович достаточно утомлён московской жизнью, под глазами круги, лицо не очень здорового цвета. — Ты что такой? — спрашивает после обоюдного рукопожатия. — Дел много, — загадочно отвечает Александр Борисович, трогая машину с места и выезжая на Каширское шоссе, — приедем домой, расскажу.

Что же, в этом он не сомневается, — расскажет. Если они нужны ему, то и он нужен им. Взаимные поверенные, души и сердца раскрываются навстречу друг другу. Случайные конфиденты на большой дороге жизни. Сказать банальнее будет затруднительно, но в банальности есть своя правда. Ал. Бор. лихачит так же, как в Крыму, но здесь это выглядит естественно. Спрашивать ни о чём не хочется, сидит на заднем сиденье, посматривая то в одно, то в другое окно. — Дела сделал? — спрашивает Саша. — Лаледс алед, — отвечает он, думая, что, может, надо было купить не розы, а пионы. Или астры. Или герберы. Или... До орхидей он не успевает добраться, так как машина въезжает во двор длинного и скучного, обыденно многоэтажного и серо-непритязательного дома.)

— Подымайся, — говорит ему Саша, — заходи в этот подъезд, садись в лифт и трогай до шестого этажа. Думаю, что тебя уже ждут. — А ты куда? — спрашивает он.

— Машину поставлю, — мрачно изрекает Ал. Бор. и опять трогает с места.

Он делает всё согласно инструкции. Устной, по исполнении забыть. Его действительно ждут на плащадке. Марина стоит у открытой в квартиру двери, причёсанная, наманикюренная, но в чистом и цветастом, видимо, гостевом фартуке. Из дверей соблазнительно пахнет какой-то изысканной гастрономией, но не будем повторять описание обеда в ресторане «Кара-голь», тем более что утка с яблоками — это вам не олень, тушенный в двадцати восьми травах по-восточному.

— Проходи, — говорит Марина, подставляя ему щёку для поцелуя. Странная аура всё продолжает своё действие на его подкорку, ему хочется прямо тут, на площадке, подпрыгнуть, взмахнуть в воздухе ногами и преподнести букет в свободном падении на выложенный битым кафелем пол.

Он проходит за Мариной в квартиру и видит, что та почти пуста. Раскладушка, табуретки, дерьмовенький столик, и всё это в трёх просторных комнатах. Розы ставятся в бутылку из-под молока и водружаются на подоконник.

— Распродали всё, — извиняясь, говорит Марина. — Саша с ног сбился, но почти всё сумел распродать, а остальное запаковано и сдано в камеру хранения. — Хорошо, когда умеют читать твои мысли, пусть даже не во всём.

— Тарелки хоть есть? — ёрническим тоном спрашивает он. — Есть, — отвечает Марина, — и даже чашки с блюдцами найдутся. Откуда-то из недр коридора вылетает Машка и виснет у него на шее. (Идиллия. Сентябрьская пастораль. «Буколики» и печальная свирель Лонга. Тип-топ, прямо в лоб, плохо, когда человек не чувствует надвигающейся опасности. — Всё пытаешься возродиться к жизни? — спрашивает палач, ставший за эти годы самым, пожалуй, верным другом. — Не спеши, загляни-ка лучше под кровать. — Он послушно исполняет просьбу и видит мерзкое мурло лягухи, принимающей прямо на его глазах форму воронёного металлического предмета. Мурло превращается в чёрную дыру, направленную ему в лоб. «Самое главное, — думает он, — это вовремя отличить ложный след от настоящего», Марина снимает фартук и смотрит на него, стоя у окна. Смотрит внимательно и изучающе, как бы что-то взвешивая на невидимых весах. Афродита стала Фемидой. Радость сменяется недоумением, не хватало ещё, чтобы и здесь почувствовал себя чужим. Хотя избежать этого сложно: одно дело — Крым, другое — Москва, вещи распроданы, билеты на самолёт в кармане. Но не надо упрощать, ничего не надо упрощать, просто откуда он взял, что она ему симпатизирует? Как личности, как, в конце концов, мужчине? Опять придумал себе то, чего нет и никогда не существовало. Маринка-малинка, хитроглазая женщина с частью греческой крови. — Ты чего молчишь? — спрашивает она.)

Часовой прочерк, и вот они уже сидят за столом. Кухонный стол, превращённый в обеденный. Машка их покинула, Машка пошла к подруге, пообещав быть ближе к вечеру. Подруга в этом же дворе, так что можно не волноваться. Они едят утку, а Саша с Мариной ещё пьют принесённое им шампанское ценою в двенадцать рублей бутылка, купленное в магазине «Российские вина», что находится на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Буревестника революции Алексея Пешкова (подстрочное примечание: страдал туберкулёзом и любил жить на острове Капри).

Александр Борисович молчалив, чего прежде за ним не замечалось. Видимо, распродажа вещей довела его до нервного истощения. Распродажа вещей, увольнение с работы, оформление документов. Осталось сдать паспорта, и тогда всё — бесправные граждане неправедной страны. Отсюда и вся напряжёнка, думает он, опуская кавычки и дефисы. Обед протекает в траурной и мрачной обстановке, и непонятно уже, ради чего он затеян. Хотя надо отдать должное Марине: хозяйка она превосходная, утка так и тает во рту. У-м-м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыдными глазами. А ещё лучше, бесстыжими. У-м-м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыжими глазами. Отложим стило в сторону и не станем вносить правку. Стило, сторону, станем, три свистящих, огрызающихся «с».

(Он не думает, стоило ли ему сегодня приходить сюда. Раз пришёл, так чего об этом думать. А вот ауру жалко, два дня провёл как в лихорадке, такого с ним не было уже много лет. Всегда готовься к худшему, может, и произойдёт что-то хорошее, девиз, начертанный наискось его геральдического знака. Этим обедом они отдают ему прощальную дань. Гостеприимство, не знающее пределов. В Брисбене они бы принимали его не так, в Бостоне тоже, хотя не надо злиться, злость сродни гордыне, а гордыня есть самый тяжкий грех. По возвращении первым делом пойдёт в церковь, не был с мая, с Пасхи, когда перед праздником причащался и исповедовался в последний раз. Марина раскладывает по тарелкам остатки утки и остатки яблок, добирает со сковороды последнюю кучку жареного, похрустывающего на зубах картофеля. Нечего обижаться, у них свои заботы. Имело смысл приехать непосредственно перед рейсом. Москва — Нью-Йорк, аэропорт Шереметьево-2 — аэропорт имени Кеннеди. (Но через Рим, исключительно через Рим!) А может, у них тоже есть своя игла, спица, заноза, только он про это ничего не знает. Раз-два-три-четыре-пять, Александр Борисович собрался уезжать. С ним жена его Маринка по прозванию «Малинка». Естественно, Марина не знает, что он называет её про себя именно так. Было бы интересно, если бы он узнал сейчас, что она думает. О себе, о Саше, о нём, об их жизни. Простое, короткое и точное заглавие для психопатологического исследования: Их жизни. Тип-топ, прямо в лоб. К вам приходит истукан, берегите свой карман. Сейчас он уже не поедет их провожать, потому что понимает, что это абсолютно незачем. След оказался ложным, хорошо, что гончая сошла с него вовремя. Будет продолжать жить и дальше с кровоточащей раной в сердце и даже не станет пытаться вытащить из груди огненное жало. Последние кусочки птицы исчезли с тарелок, надо вымыть руки и дождаться чаю, потом можно встать, сказать «спасибо» и пойти. Добраться до приятеля и вновь вольготно расположиться в его кресле.)

— Погуляем? — предложила после чая Марина, — у нас тут неподалёку хороший лесопарк, можно побродить.

— Заодно и меня проводите, — благодарным тоном хорошо отобедавшего гостя.

— Без меня, — произносит Саша, — мне тут надо в одно место прошвырнуться, ты уж прости.

Он простил Сашу и даже крепко обнялся с ним напоследок. Прощай, Александр Борисович, может, ещё встретимся. В Бостоне, Брисбене и прочих «Б»-топонимах. Бирмингеме, к примеру. А ещё в Барселоне, Бордо, Бахавалпуре, Болонье, Буэнос-Айресе. Лучше всего в Буэнос-Айресе, потому что вот этого уж точно никогда не будет.

— Ты не очень спешишь? — спрашивает Марина, закрывая за мужем дверь.

— Нет, — с оптимистическими нотками в голосе отвечает он и предлагает прямо сейчас идти в местный лесопарк, видимо, понимая, куда может завести не его фантазия.

— Только надо Машке позвонить, сказать, что мы ушли, — проговорила Марина и пошла звонить.

Лесопарк был скучным, пыльным и очень городским. Деревянные болваны, стоящие по обочинам дорожек, должны были, по всей видимости, изображать героев русских сказок. Множество спущенных с поводков собак, старающихся оправиться им прямо под ноги. Только не надо думать, что они шли молча, нет, разговор был достаточно оживлённым, но содержание его пусть каждый представит себе сам. Полчаса такого гуляния оказалось за глаза, аура лопнула и исчезла окончательно. — Если хочешь, можешь не провожать, — сказал он Марине, — До метро провожу, — слабо возразила она.

Он не стал кокетничать и согласился. Осталось дождаться троллейбуса.

(Это просто невыносимо, когда приходится разрушать иллюзии. Повторим, но чего-чего, а такого поворота событий он не ожидал. Не знаю, на что он надеялся, может, рассчитывал, что Марина плюнет на всё и, вслед за Машкой, повиснет у него на шее? Довольно наивно, если рассматривать ситуацию такой, как она есть. Впрочем, можно считать, что для него это была последняя возможность, та зацепка за жизнь, которая делает любого из нас человеком во плоти и крови, то есть существом надеющимся. Он надеялся, что что-то может произойти, он хотел этой встречи, он ждал её с радостью. Проза становится анемичной и бесцветной, ни орхидей, ни анемонов он так и не смог купить. Сейчас подойдёт троллейбус, они сядут в него и поедут. Странно, но почти никогда не оставался с Мариной наедине. А если и оставался, то эти моменты можно пересчитать по пальцам одной руки. Загибаем первый: в море. Загибаем второй: тоже в море. Загибаем третий: утром, после возвращения из бухты. Загибаем четвёртый: когда она захотела в туалет почти на вершине Ай-Петринской яйлы в ресторане «Кара-голь». Загибаем пятый и последний (поросший волосами мизинец с обстриженным, но не подпиленным ногтем): как это ни странно, сейчас, в троллейбусе, полном мрачного, послерабочего люда, спешащего, как и он, в метро. Толпа прижимает Марину к нему, но это ничего не означает. Любви не вышло, как сказал он ей ещё там, в Крыму. Или захотел сказать, что, впрочем, одно и то же.)

Они выходят из троллейбуса, метро рядом, рукой подать. Две минуты на расставание. Вот только отчего-то не хочется. Ей, по всей видимости, тоже, и они начинают прогуливаться взад-вперёд у заторенных дверей, ведущих на станцию «Каширская» Московского метрополитена им. В. И. Ленина, ранее им. Л. М. Кагановича. Сколько ни прогуливайся, расставаться всё равно придётся. Вот сейчас, буквально через несколько секунд. Она обнимает его, а он поцелует её и скажет: — Всё, дружок, до свидания!

— Всё, дружок, до свидания, — говорит он, смотря в её серые, какой-то странной, неправильной формы глаза. — Привет своим, не поминайте лихом! — Поворачивается и ввинчивается в затор. Штопор со скрипом входит в крепкую старую пробку, даже не раскрошившуюся от времени. Перед ним на эскалатор проходит женщина, удивительно похожая на его лечащего врача-нарколога Ирину Александровну Полуэктову. На когда-то лечащего врача. Слава Богу, что это не она, ещё не хватало именно сейчас общаться с ней и говорить, что он молодец и что у него всё хорошо. Марина, наверное, уже в троллейбусе, интересно, напишут ли они ему, хотя скорее всего, что нет — побоятся. Не дай Бог, если у него будут неприятности, у него их ведь и так всегда хватает. Опять возвращается лихорадка, только радости в ней маловато. Чего не успел, так это рассказать Марине свою жизнь, а ему этого так хотелось. И ещё — он ни разу не читал ей стихов, хотя вот это уж точно было бы жлобством. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но... Неважно, лучше всё равно не сказать и лучше даже не пытаться. Он обессилел, он чувствует, что скоро из него вытекут остатки крови. Подходит поезд, он садится в вагон и повисает на поручнях. Дышат в лицо и затылок, трут, тискают, обжимают со всех сторон. Марина уже дома, моет посуду, ждёт прихода Саши. — Зачем он приходил? — спросит вернувшийся Александр Борисович. —А ты не понял? — Неужели КГБ? — Дурак, — скажет ему Марина, — до такого только ты додуматься можешь. — Да, — скажет Саша, — с головой у меня в последнее время явно неважно. — Ничего, — ответит Марина, — скоро это кончится. — Хорошо бы, — вздохнёт Александр Борисович и подойдёт к телефону звонить о продаже собственных «Жигулей». Не бросать же их просто так!

(Он опять оказался в центре, но суть не в этом. Просто надо было где-то оказаться, вот он и оказался в районе Красной площади, хотя мог бы и в любом другом. У бездомных — и это совершенно естественно — нет дома. У Мавзолея сменялся караул, он подумал, что никогда в жизни не был в Мавзолее, и единственная мумия, которую он видел, была мумия египетского мальчика из восточной коллекции Эрмитажа. Но суть опять же не в этом, просто надо заполнить оставшееся до конца главы пространство. Тип-топ, прямо в лоб, Марина, я так ничего и не сказал тебе. А хотел многое и — кто знает? — могла бы начаться совсем другая жизнь. Другая жизнь частного лица. Но этого не будет, билеты на самолёт у вас в кармане. У меня тоже, думает он, опять пропуская все кавычки и дефисы. Только совсем в другое место. Красная площадь наводит на него уныние, и он отправляется к приятелю.)

Вольготно располагается всё в том же вольготном кресле. Одна из кошек вскакивает на колени, две другие устраиваются на подлокотниках. Приятеля нет, он сидит в читальном зале Государственной библиотеки имени всё того же В. И. Ленина и изучает материалы, связанные с нереализованным замыслом романа о Джоне Каблукове. Его зовут Джон, а фамилия у него Каблукофф. — Может, всё-таки Каблуков? — Да, вы правы, Каблукофф, с двумя «ф» на конце. — Ничего не понимаю, — говорит сам себе приятель.

Он отгоняет кошек и подходит к окну. Стемнело, наступил вечер. Чего не хватает, так это печального клина журавлей, мерно помахивающих крыльями. Зовите меня Онремонвар. Пхыр-пхыр, восемь дыр. Диких, горных голубей в Москве никогда не было. Он смотрит на заходящее солнце, отчего-то берётся тремя верхними пальцами правой руки за нательный крестик (точнее, как бы берёт его в щепоть) и шепчет в окно: — Снятый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный (такова православная орфография), помилуй нас! — И так три раза. Солнце молчаливо уходит за горизонт, что и является естественным завершением абзаца.

9

Своего духовника он не видел с мая, с Пасхи, с того предпраздничного дня, когда исповедовался и причащался в последний раз. Отец Иоанн, ласково говоря — батюшка. Он его и крестил год назад, холодным, ветреным, апрельским днём. Долго собирался, но решиться всё не мог, что-то не пускало, останавливало каждый раз, как доходил до порога храма. Но свершилось, давно, больше года назад. Несколько раз потом, после службы, обязательно подходил к отцу Иоанну, так и стал тот его духовником. Из Москвы вернулся разбитым и несчастным, ночью долго не мог уснуть, всё лежал и думал, стоило ли ему именно так прощаться с ребятами: случайно, почти мимолётно. Впрочем, сделанного не воротишь, лесная дорога подходит к концу, уже виден просвет сквозь деревья, а идти обратно — нет, это просто немыслимо, слишком долгое время он уже пробыл в пути.

Церковь от дома недалеко, хорошо, что сегодня будний день, до ближайшего праздника — Воздвижения Креста Господня — ещё больше недели, главное, чтобы батюшка был на месте, но по телефону этого не узнаешь. Он выходит из дома и неторопливо, пешком, идёт по направлению к храму. Сентябрь стоит солнечный, безветренный, можно долго перечислять цвета, в которые окрашены деревья, но он не замечает эту рыже-золотистую, пурпурно-багряную, оранжево-палевую роскошь. Одинокая утренняя улица, он неторопливо идёт по направлению к храму, чувствуя, как за спиной смыкаются рамки сюжета. Удивительно, но левая сторона груди перестала болеть, с той минуты, как вернулся из Москвы — ни одного приступа, неужели это навсегда? Одинокая продавщица в грязно-белом халате восседает за весами на ящиках с нераспроданными помидорами. Тип-топ, прямо в лоб, привычная подпитка собственного мозга. До храма остаётся немного, надо лишь перейти шоссе да миновать небольшой скверик, за которым уже синеет купол церкви с вызолоченным крестом. Под куполом, в тёмном и неясном проёме, угадываются колокола, замолкшие, может быть, что и навсегда. Он переходит шоссе, минует сквер, подходит к арочному входу в церковной ограде, трижды крестится на лик Спасителя и входит в ворота. Всё те же нищие и убогие, что и обычно, сидят на нескольких деревянных скамейках и ждут, когда им подадут во имя Господне. Достаёт кошелёк, раздаёт то, что может, и идёт покупать свечи. Обычно берёт по пятьдесят копеек, три длинных, коричневатых свечки, колокольня нависает над ним, если задрать голову, то можно увидеть синий купол с вызолоченным крестом, но он просто покупает свечки, вновь крестится, уже у входа в храм, и быстро поднимается по ступенькам.

Служба в разгаре. Если бы не только верил, но и жил по вере, то пришёл бы рано, к исповеди, и был бы сейчас иным, и мог бы стоять в ряду этих стариков и старушек, этих пожилых и не очень пожилых, этих среднего возраста и достаточно молодых с полным правом, но не встал, не пошёл, так что остаётся одно: передать свечи к распятию и послушно стоять в толпе, слушая, как хор поёт очередной канон.

— Всё помышление моё и душу мою к тебе возложих, хранителю мой; ты от всякия мя напасти вражия избави... — Царские врата открыты, но не в них, ни у алтаря он не видит отца Иоанна. Может, его сегодня просто нет в храме и он пришёл зря? Службе идти ещё около часа, хотя он может и ошибаться, не очень-то большой знаток правил богослужения. Впереди мелькает фигура церковного старосты — крепкого мужчины с большой, окладистой бородой. Лик Спасителя с алтаря пристально смотрит ему в глаза. Становится неуютно, становится не по себе. — Враг попирает мя и озлобляет, останови мене погибающа... — Из царских врат выходит отец Владимир, его он знает благодаря отцу Иоанну. Вышел, перекрестил всех, сейчас обратится к пастве. — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... — Глаза Спасителя всё так же пристально смотрят на него. — Аминь. Слава Тебе, Боже Наш, Слава Тебе!

Он дожидается конца службы, вместе со всеми выходит из храма. Старики и старушки, пожилые и не очень пожилые, среднего возраста и достаточно молодые спокойно и неторопливо идут к выходу, а он садится на кучу строительного тёса, лежащего на церковном дворе ещё с весны, видимо, пока так и не успели пустить в дело, или же остатки, то, что не пригодилось при летнем ремонте, когда подкрашивали купол, подмазывали стены, вновь вызолачивали крест.

По ступеням, шурша рясой и о чём-то разговаривая с дьяконом, спускается отец Владимир. Он встаёт и делает несколько шагов навстречу, ожидая, пока его заметят. Заметил, привычно улыбнулся, вспыхнула и погасла на солнце одинокая золотая коронка.

— Здравствуйте, батюшка, — говорит он священнику, — а отец Иоанн где?

— Домой на пару недель уехал, — отвечает, глядя ему прямо в глаза, отец Владимир. — А что, может, я его могу заменить?

— Нет, батюшка. — А потом добавляет: — Служба сегодня была хорошая, спасибо вам!

— Это Господу спасибо, — спокойно отвечает отец Владимир и на ходу благословляет его: — Идите с Богом, сын мой!

(«Вот так, — думает он, — вот и ещё одна ниточка оборвна. Я думал, что расскажу всё и спрошу, что мне делать. Но отец Иоанн уехал домой. На пару недель. Он уехал домой на пару недель, а я хотел встать на колени, припасть губами к его загорелой — отчего всегда это именно так? — руке и сказать, что я полон сомнений и мне тяжело жить. Говоря же проще, что я затрахался. Да, сказал бы я, обращаясь к батюшке, я верю, отец мой, но я не могу заставить себя думать только о Боге и уповать лишь на него, вера моя несовершенна и мне тяжело жить... Вот только отчего? Впору задуматься над всем этим ещё раз, но уже просто не хочется... — Гордыня, — мог бы ответить мне отец Иоанн, и ещё бы он добавил, что надо стремиться к совершенству, то есть надо любить, Но я-то не люблю, я ненавижу, и мне было бы нечего ответить...», — думает он, идя через церковный двор и пытаясь понять, стало ли ему легче. Без абзаца. Может быть. Наверное. Чуть полегче. Чуть-чуть. А может, и нет. Ничуть не легче. Тип-топ, прямо в лоб. Ему стало/не стало полегче/не легче. Но он всё равно может идти домой, ведь роман подходит к концу. Далее следуют освоз и освод, то есть общество спасения на водах. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, не так ли, обращается он к ближайшему нищему, сидящему у храма. Тот ничего не отвечает и лишь смотрит на него равнодушными и холодными глазами. В церковный двор заезжает автокатафалк, кого-то привезли отпевать. Чья-то душа простилась с телом, и вот сейчас отец Владимир совершит последнюю службу. — Ещё молимся о успокоении души усопшего раба Божия (имярек), и о еже проститися ему всякому прегрешению, вольному же и невольному... — Он тоже имярек, так, частное лицо, вот уже полдня толкущееся на церковном подворье. Пора и честь знать, раздать оставшуюся мелочь и идти восвояси. С Богом, как сказал ему отец Владимир.

Храм остаётся за спиной, он вновь минует скверик и пересекает шоссе. Сделал всё, что мог, до последней минуты пытался хоть что-то предпринять. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Если идти быстрым шагом, то дома будет минут через десять. Отец Иоанн тоже уехал домой, на пару недель. Большая рыжая кошка лениво перебежала тротуар. Вспомнился московский приятель, специалист по Джону Каблукову. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. Лесная дорога подошла к концу, вот и последние деревья остались за спиной. «Интересно, — думает он, — что было бы, если бы я всё-таки убил её? Нэля, — думает он, — что было бы, если бы я убил тебя?» Нэля не отвечает, она ждёт возвращения сына из школы и даже не вспоминает о том, что они когда-то были знакомы. А если и вспоминает, то это ещё ничего не значит, все мы чего-то и как-то вспоминаем, сень-тень, тень-сень, пересвист птиц за далёким крымским домиком. Он провожает кошку глазами и убыстряет шаги. Возле утренней продавщицы толпится народ, почти все помидоры распроданы. Ни одной рифмы нет в голове, разве что Маринка-малинка, но это уже было. Было, но прошло, он не думает об этом, он просто повторяет, автоматически, как заклинание. И не надо думать, что если бы он встретился с отцом Иоанном, то рассказал бы всё. История должна быть неполной, затерялись бы многие страницы и целые главы. Например, Маринка-малинка. Ему никогда больше не увидеть её, не побывать ни в Бостоне, ни в Брисбене. Они с Сашей спустятся к воде и вспомнят, что да, был у них такой знакомый. Он ещё в Москве к нам заходил, перед самым отъездом, скажет Марина, даже не поворачиваясь к Александру Борисовичу. Скажет спиной. Как бы скажет как бы спиной. Тип-хлоп. Вот уже виден фасад собственного дома, можно замедлить шаги и отдышаться.

У подъезда его ждёт жена. Он не удивляется этому, просто смотрит на неё и говорит: — Привет. — Чем-то надо заполнить оставшееся время. Жена похорошела за те месяцы, что они не виделись. — Ты получила мою телеграмму? — спрашивает, вспоминая, что отправил её из Ялты. — Да, — отвечает жена, ты, как всегда, чудак на букву «м». — Он даже не смеётся, они поднимаются по лестнице, он открывает дверь и пропускает жену вперёд. — Чем обязан? — спрашивает он.

— Подурили, и хватит, — говорит жена. — Мне с тобой, оказывается, было не так уж и плохо. — Да? — удивляется он. — Что-то не заметил. — Ладно, — говорит жена, — давай обсудим всё спокойно. — Что? — спрашивает он.—Да и зачем тебе это надо? — Ладно-ладно, — говорит жена, — кончай дурью маяться, ты что, не рад?

Он пожимает плечами. — Знаешь, просто всё достаточно неожиданно. — Что? Уже кого-то себе нашёл?

— Нет, — смеётся он, — никого я себе не нашёл, но вот тебя увидеть так быстро не ожидал. — Смотри, — говорит жена, — передумаю. — Прости, — просит он её,—я немного не в себе, устал что-то.

(Сень-тень, тень-сень, что и остаётся, так это вспоминать когда-то чёрный, а ныне буро-коричневый столик, за которым они сидели и говорили о смерти Романа. Роман умер, Романа больше нет. Они сидели и говорили, и казалось, что всё ещё впереди. Что. Ещё. Всё. Впереди. Марина была в одном купальнике, Сашу он называл Александром Борисовичем. Ещё с ними была Томчик, и что и надо было сделать, так это с самого начала не выпускать её из сюжета. Всё могло пойти по-другому, и всё могло кончиться совсем по-другому. У-м-м-м, говорит Томчик, бесстыдно скашивая глазки. У-м-м-м, говорит Томчик, бесстыже скашивая глазки. Поехать обратно в Ялту, найти Томчика и предложить выйти замуж. Сделать Томчику предложение. Поднести букет орхидей, а ещё лучше — анемонов. Жена ушла на кухню и стала хлопотать у плиты. Лесная дорога осталась позади, впрочем, это касается и асфальтового шоссе. Курва, говорит он про жену, блядь недотраханная. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Колокола на церкви когда-нибудь и зазвонят, но что уж было совершенно напрасно — так это желание встретиться с отцом Иоанном. Если кому Господь и поможет, то он не войдёт в их число. Он. Не. Войдёт. В. Их. Число. Всё бесполезно, последняя капелька крови давно засохла на загоревшем теле. — Ты будешь обедать? — спрашивает жена так, будто ничего не произошло. — Чуть позже, — отвечает он и проходит в свою комнату.

Скобки не закрываются. Он проходит в свою комнату. Сень-тень, вот плетень. Ему надо было убить Нэлю и убить самого себя. Давно, очень давно, давнее, чем просто давно. Но он этого не сделал, не взял на себя грех. Он остался жить и превратился в частное лицо. Имярек, некто, анонимная мужская плоть. Ему двадцать девять лет, и в нём не осталось ни капли крови. — А чего ты хотел? — спрашивает палач, окончательно расположившись на его кровати. — Выкарабкаться без единой царапины? — Он смеётся и подмигивает палачу, тот начинает поигрывать топором. Жена входит в комнату и смотрит, как он лежит на кровати, бесцельно глядя в потолок. — Что с тобой? — не на шутку пугается она, — Ничего, — отвечает он,—я же тебе сказал, что со мной что-то не то. — Иди обедать, — вновь зовёт его жена, — остынет, — Нет, — твёрдо отвечает он, всё так же продолжая смотреть в потолок. Жена обижается и уходит, он закрывает глаза.

Он закрывает глаза, скобки всё ещё остаются открытыми. Сень-тень, где плетень? Ставим знак вопроса и идём дальше. Слово за слово, день за днём. Он лежит на кровати, закрыв глаза, и пытается уснуть, но у него это не получается. У. Него. Это. Не. Получается. Отчего-то кажется, что в комнату вошёл уехавший на пару недель отец Иоанн и пытается сейчас объяснить, что он не прав, что жизнь его — в руках Господних, и если что и остаётся, то лишь смириться и ждать. Но он не может и — более того — не хочет. Отец Иоанн уходит, плотно закрыв за собой дверь. «Брисбен и прочие <<Б»-топонимы, — думает он. — Какой чёрт принёс жену?» Он не знает, но явно видит в этом чей-то умысел. Хотя должна была уйти совсем, то есть навсегда. Так обещала, и он привык к этой мысли. Но она не сдержала слово и вот теперь обижается, что он не идёт есть обед. Обед стынет, а он всё продолжает лежать и бесцельно глядит в потолок. «Нэля-Нэличка, — думает он, всё так и не закрыв скобки, — единственное, чего бы я хотел, так это вернуть тот проклятущий день, когда меня занесло в библиотеку, где я и увидел тебя. Я обошёл бы эту библиотеку за сто километров, я бежал бы от вида одних её дверей, как чёрт от ладана, но ведь это невозможно, — думает он, — а значит, наша встреча была предопределена. Освоз, освод, — думает он, — общество спасения на водах, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, а ведь я не видел тебя уже столько лет. Не видел, и больше не увижу». Хлопает дверь, это уходит жена, даже не попрощавшись. Ясно, что не насовсем, один раз сделала глупость, больше никогда не повторит. Наверное, в магазин, может, что и в парикмахерскую, может, в женскую консультацию, чёрт её знает, куда она может сейчас пойти, но не в этом суть, скрылась с глаз, хлопнула дверью, палач протягивает пачку печенья: — Перекусить хочешь? — Нет, — отвечает он. — Напрасно, — говорит палач, — от всего сердца предлагаю. — Не сомневаюсь, — отвечает он, — ты ведь добрый парень. — Конечно, добрый, — соглашается палач, — а как иначе с моей-то работой? — Ладно, — говорит он, — давай сюда печенье.

Они сидят рядышком на койке, он лежит, всё ещё не открывая глаз. Едят печенье из одной пачки, надо подкрепиться, впереди тяжёлая работа. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. «Спица, игла, заноза, — думает он, насколько привычнее было моё существование, пока всё оставалось невысказанным, и это жгло, саднило, ранило сердце. Кровь текла, я чувствовал, что жив, и я был спокоен. Но всё это позади, впереди лишь чернота да неизвестность. Неведомая неизвестность, неизвестная неведомость. Неведомость-ведомость, корявые росчерки в графе получения зарплаты». — Совсем плох? — участливо спрашивает палач. — Подожди, немного осталось, скоро страница кончится. — Начнётся другая, — аккуратно дожёвывая последние крошки, возражает он. — Ну, это мы ещё посмотрим, — говорит палач, — всё в наших силах. — Уйди, — просит он, оставь меня одного. — Ненадолго, — отвечает палач. — Конечно, — соглашается он и закрывает глаза. Скобки наконец-то закрываются.)

Он садится на кровати и видит, что в комнате стало темно. Пролежал неизвестно сколько, может, час, может, два, может, три. Хлопнула дверь, значит, вернулась жена. Надо спешить. Он склоняется с кровати и суёт под неё руку: пыльно, пол давно не мыт, лягухи что-то не чувствуется. Начинает шарить под кроватью, пока ладонь не накрывает влажное, корячащееся, пучеглазое тело. «Всё!» — думает он, вытаскивая лягуху из-под кровати и чувствуя, как она давно ожидаемым металлическим предметом спокойно устраивается в ладони. Вдалеке, где-то в середине последней страницы, мерцая, появляется маленькая, пока ещё плохо различимая точка.

Конец

1989

ГОРЛАНОВА Нина Викторовна

1947

Любовь в резиновых перчатках

— Я, дети, сама смеялась, грешная, когда читала письмо Капы: «Пишу тебе с вокзала. Народу много. Бога нет...» Вы думаете: повсюду мы искали Высшую Истину, в том числе — на вокзалах? Увы, мы же безбожниками росли и на вокзалах искали эту, как её, романтику. «Народу много. Бога нет» означало примерно то же, что «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Быть несерьёзными нам казалось важнее, чем поиск Истины...

(Н. Г. 1992 г.)

«Все мужчины подлецы, кроме Игоря!»

(Поговорки 1968 г.)

— Ты мне налей, налей ещё, и я всё скажу!.. Налил! От души оторвал? Душа у тебя бесконечная? Бесконечненький ты наш!.. Эх, сегодня видела во сне: ко мне на день рождения Бродский прилетел. Не Процкий, бля, а Бродский!..

(Грёзка — Бобу, 1992 г.)

«68-й год. Наши танки уже в Чехословакии!» — любимая присказка Царёва. «Так, это уже 68-й год, Гринблат меня бросила — я жухну, чахну, вяну, хлорофилл иссякает (всё это произносится бурно!), а наши танки уже в Чехословакии».

(Из дневника Дунечки)

— Слыхали? Крючок передачи получает! Другие ГКЧПисты — тоже! А мы, когда находились под следствием в 69-м, твёрдо знали: пока не закончится — никаких передач!..

(Рома Ведунов, 1991 г.)

— В КГБ никак не могли вычислить состав клея, на котором держались листовки про события в Чехословакии. А это было малиновое варенье — Игорь от тёти привёз, из Голованова...

(Капа, 1969 г.)

— Сколько лет? Десять? Я ещё вздрагивала, когда в письмах видела фразу: «Наварили малинового варенья». Для всех малиновое варенье — цвет берета пушкинской Татьяны, а для меня — клей для листовок...

(Н. Г., 1992 г.)

— Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков, москвич)

— Странные вы, ребята! Столько лет: КГБ да КГБ... А это не самое страшное. Вот когда за тобой никто не следит, не интересуется... тут взвоешь! Хоть что твори. Раньше мною хоть милиция интересовалась — работать заставляли, то-сё, а сейчас, как началась перестройка... никто не спрашивает... Бывало, выйдешь на обочину дороги, предложишь своё бренное тело кому-нибудь — и разговор на всю ночь обеспечен. Русский такой, по душам... А сейчас все СПИДа боятся. Я тут к Бобу зашла в контору — они обсуждают, куда вложить свои капиталы, бля! В портвейн, говорю, как наиболее короткий способ перекачки физического в духовное...

— Грёзка, ты так шутишь, что дети могут подумать... чёрт знает что...

— Не бей меня стулом по голове! Я буду лежать в могиле, и ты пожалеешь, что слишком часто била меня стулом по голове! И ведь в последние годы я уже долго не приходила в себя после этого, обмирала, а ты продолжала — нет бросить бы это дело!..

(Ну вот что с нею делать? Бесполезно просить не шутить при детях — гораздее все шутки становятся...)

(Пьяные разговоры 1992 г.)

— Арбузники замедляют ход работы, потому что туалет слишком далеко!

(Игорь, редактор стенгазеты)

«Ни одно ископаемое животное не может быть несчастно в любви.

Устрица может быть несчастна в любви.

Устрица — не ископаемое животное.»

(Л. Кэрролл.)

«Надо ли записывать, почему мы выпускали стенгазету в резиновых перчатках? Вот у Бунина весь пол усыпан мёртвыми золотыми пчёлами, и ничего не разжёвывается. Но Капа писала курсовую — нас замучила вопросами: почему пчёлы? Так и получится, почему резиновые перчатки в 68-м году? Да потому, что наша деканша дойдёт до отпечатков пальцев, то есть до снятия оных с газеты...»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

— Идём мы по Карла Маркса. Весна. Солнце светит изо всех сил. Яблони цветут тоже изо всех сил. И это розовое биополе группы нас окружает, марево такое. Вдруг Боб решил сорвать одну цветущую ветку! И сразу со всех яблонь все цветы осыпались, как снег. И розовое биополе клочками-клочками... порвалось всё... И ветер разгоняется, насколько хочет. Продувает...

(Сон Н. Г., 1992 г.)

— Она его любила?.. Создатель! Она любила мысль свою, что лучше неё он никого не найдёт! А Боб? Искал он, как все Дон Жуаны, свою эту, как её, донну Анну! Но в то же время боялся найти — с донной Анной кто приходит? Командор, бля... Расплата...

(Грёзка, 1992 г.)

— Когда было собрание коммунистов, деканша стояла в дверях аудитории: «Какое счастье — культ разоблачён, Сталин развенчан, и наконец-то мы можем быть самими собой. Но... мы ещё не знаем, какими самими собой нам можно быть», и она совала свой пульс (рука в руку) доцентам мужского пола.

(Борис Борисыч, 1968 г.)

— Такие фразы надо писать струёй мочи на снегу!

(Царёв, 1968 г.)

— Мы со студенческого неба смеялись над ними: они не знают, какими собой можно быть! Мы-то знали, какими нам быть, — сложными, всё эпатировать...

(Н. Г., 1992 г.)

— Наша деканша, жена профессора-скоттоведа (впоследствии — скотоведа), ради коммунистической идеологии все... обрезала всякие проявления человечности у себя. Кроме — эротической сферы. Так весной в городе обрезают ветки деревьев, чтобы не мешали электрическим проводам.

(Игорь, 1968 г.)

— Но деревья за лето снова отращивают нижние ветки. И деканша позволяла время от времени побеждать своему низу.

(Капа, 1968 г.)

— Собрание по культу личности не худший повод для оргазма! Она говорила мне: ей достаточно дотронуться рукой... Правда, обычно она сразу падала на пол и закрывала глаза, а тут — стояла и стояла в дверях аудитории...

(Борис Борисыч — Нинульке, 1968 г.)

— В этом есть своя эстетика!

(Л. Костюков)

— Идеология была всегда! Даже у первобытных миф требовал жертвоприношений. Но то было как-то более естественно, как более естественна молния, содержащая электричество. Она может убить, но случайно, а электрический стул совсем наоборот...

(Игорь, 1968 г.)

— Я, стыд головушке, я одна во всем виновата! Когда она подала к нам заявление, одновременно подал Волков, он сейчас в МГУ, знаете? Автор двух книг... И вот... он сделал две орфографические ошибки в заявлении. Ну, я решила выбрать эту... стыд головушке, парвеню... Я была ведь секретарем Учёного совета тогда!

(М. В. Гемпель, 1970 г.)

— По-моему, всё было проще. В том году дочь деканши подлежала распределению. Пятый курс, что вы хотите! Поэтому мама была не прочь находиться со всем факультетом в отличных отношениях!.. Вот и совала свой пульс доверительно. Оргазмы, возможно, ранее и были, но в то время уже климакс сидел в кустах: пиф-паф!..

(Римма Викторовна, 1985 г.)

— Нет, ребята, слово «эротика» нам было незнакомо на третьем курсе! Это же 68-й год, наши танки уже в Чехословакии! Какая тут эротика?.. А вино «Эрети» мы назвали «Эроти» уже в 80-м году, когда наши танки вошли уже в Афган!

(Царёв, 1985 г.)

— Передержанный шёлк рвётся, это и случилось у меня на медицине. Стала надевать халат — лопнула кофточка на груди. А Капа сказала: это надо запомнить — передержанный шелк!..

(Нинулька, 1968 г.)

— Капа на третьем курсе носила с собой зажигалку, открывалку и складную вешалку, последнюю — для того, чтобы её вязаное пальто сохраняло формы. На арбузнике Боб грубо натягивал на Капино пальто свою кожаную куртку, сминая к черту все формы и спрашивая уже потом: «Можно?» — «Ну, если тебя это как-то греет». При этом наши пальто валялись на столах аудитории как тени.

(Н. Г., 1968 г.)

— Никогда я так его не любила, как во время арбузника, когда руки были стянуты резиновыми перчатками!

(Капа — Людмиле, 1970 г.)

— Бабушка Капы была старая комсомолка, из рабфаковок. И Мурзик (отчим Капы) сделал ей бра, которое зажигается дерганьем за веревочку — как поднятие пионерского флага. Она была очень довольна!

(Четверпална, 1968 г.)

— Церковь новая, стены снаружи расписаны глазами: тут глаз, там глаз, как на рисунках молодого Боба, помните? Он всё церкви в конспектах рисовал... Вхожу, а там двери, и на каждой написано, как на кабинетах. «Кто в сумлении». «Кто богохульствовал»... Я атеизм сдавала, значит, мне куда? Отпираю дверь к богохульствующим, а там лента Мёбиуса как бы, на нее вступаешь, идёшь — попадаешь к тем, кто «в сумлении». И вдруг выходишь во дворик, там курочки гуляют, бабочки порхают, батюшка сидит с книгой, молодой, светоносный... Лицо такое знакомое! И мне бы сойти с ленты Мёбиуса этой, шагнуть к батюшке, но внутри кто-то говорит: иди дальше, иди, ещё не все ты видела...

(Сон Грёзки, 1992 г.)

— Грёзка, я вот тут думала: а может ли быть счастливо наше поколение безбожников? Видимо, наше поколение будет навозом для других поколений. Мы уже сами поздно пришли к вере... Что ж, пусть гордо реет знамя навоза!

(Н. Г., 1992 г.)

— Нецелованный Сон-Обломов пришел на арбузник весь в звёздах. Дети мелом на скамейке нарисовали, а он сел. Ну и на его широкоэкранной заднице много звёзд поместилось! Боб сосчитал — не помню, уж сколько там было, но на бутылке коньяка у Боба столько же звёздочек оказалось. Надо сложить, надо, говорили они, уходя в зашкафье коридора с бутылкой...

(Капа, 1968 г.)

— Когда мы учились на третьем курсе, многие прозвища начинались со слова «сон». Самый коммунистический сон Веры Павловны, четвёртый, достался нашей комсоргше. Сокращённо: Четверпална. У неё была ведь та же энергетика, что у Веры Павловны, но Господь не допустил повторения. Огромная родинка на кончике носа ставила преграду между нею и мужским полом... А меня тогда называли «Грёза»...

(Грёзка, 1992 г.)

— На Четверпалну как взглянешь, так вспомнишь, что пора платить комсомольские взносы!

(Боб, 1968 г.)

— Боб — единственный некомсомолец у нас. Поэтому в день юбилея комсомола он поздравил всех так: «От имени и по поручению несоюзной молодежи позвольте поздравить наших славных комсомольцев, каждому из которых сегодня исполнилось пятьдесят лет!» Я это помню — ситуация постороннего, он же всегда как бы ни при чём... А теперь — как он оказался в обкомовской кодле? И на партийные деньги это издательство расцвело, бля... По какой ленте Мёбиуса он шел, чтоб туда попасть?

(Грёзка, 1992 г.)

«Как церковь увижу, так Боба вспомню».

(Поговорка, 1970 г.)

— В колхозе Царёв и Боб перед обедом напоминали Дунечке: «А теленочек плакал, когда его резали!» И она убегала плакать о телёночке, а мальчики делили её котлету. Мы же разводили руками: самобытность мальчиков, ах, самобытность Дунечки, ах! До самобыДлости — один шаг... Массы пока плакали над преступлениями КПСС, Боб и Царёв скушали партийные денежки...

(Н. Г., 1992 г.)

— Можно вспомнить то или другое, всё ведь случайно! Вот я беру в руку французское мыло и вспоминаю что? Как Гринблат — богоданная! — переметнулась от Царёва к внуку проректора и уехала с ним в свадебное путешествие куда? В Париж! А мы на арбузнике делали стенгазету, посвященную Царёву. «Они уехали 39 часов тому назад!» — взрыднул Боб и пошел допивать коньяк... Ну, а сейчас посмотри на свои бусы из можжевельника! Тебе запах что? Писать помогает, так. А любовь Боба и Лариски в колхозе? В кустах можжевельника... Когда она забеременела, и факбюро жаждало только сигнала, чтоб Боба оженить. Капа — что ей! — при всех нас крикнула: «Милочка, ребёнок — дело сугубо личное!». А мы это съели... Ну да, знаю, есть версия, что Боб спросил: «Как это только древние греки кровать придумали?», и тут Лариска пала... Но, возможно, именно в кустах можжевельника он про кровать вспомнил, знаешь...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Какой длины был мундштук у Капы? Да вот такой, сколько портвейна осталось в бутылке... Половина. Точно такой длины.

(Грёзка, 1992 г.)

— Капа, красивая, как Свобода на баррикадах Парижа, и осознающая себя ею, понесла один конец газеты в коридор. Боб нес другой конец. Он скандировал: «Октябрь уж наступил, уж Гринблат отряхает последние трусы с нагих своих ветвей»...

(Н. Г.)

«ИРОНИЧЕСКАЯ МОЗАИКА. Два слова о Царёве».

— Он старушке не уступит тропинку!

— У него начисто отсутствует чувство третьего лишнего. Мы вчера идём из альма-матер: я, одно утончённое создание и Царёв. Уж я ему и так и эдак даю понять, чтоб оторвался. Он хоть бы хны!

(«Гоголевец», 1968 г.)

— А шла-то с Бобом и Царём — я!

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Когда сняли перчатки, я спросила Капу: «Можно к тебе ночевать?» «Мамочка, ты же у нас общественный будильник, а через пять часов как общежитие встанет на медицину?» Ну, говорю, тогда, Боб, мы доверяем тебе женщин!.. Капу и Дунечку.

(Четверпална, 1968 г.)

«Когда Четверпална сказала: «Боб, мы доверяем тебе женщин», Людмила расстегнула чехол, достала гитару и пропела:

Эх, кабы Волга-матушка да вспять побежала-а, Кабы можно было да жизнь начать сначала. Кабы дно морское да можно бы измерить, Кабы добрым молодцам да можно было верить!

Какие великие песни у нашего народа! Как я люблю русский народ!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

— Вставайте, граф, рассвет уже полощется, Из-за озёрной выглянул воды. И, кстати, та, вчерашняя молочница, Уже поднялась, полная беды...

(Из любимой песни Боба, 1968 г.)

— Дунечку мы проводили, а возле её дома грязища, Боб поскользнулся и больно ударил меня в ногу. «Осенняя распутица толкнула их в объятия друг друга!» — обнял он меня. От него пахнуло отрыжкой. «Любка, Любка, выходи за меня замуж!» — сказал он.

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Из всех ваших мальчиков на процессе вел себя достойно только один Боб. На вопросы следователей он отвечал односложно. «Вы состояли в тайном обществе знатоков истории?» «Нет». «Но вы бывали в подвале детского сада?» «Да». «Что же вы там делали?» «Пили». «А о чем говорили?» «О бабах...»

(Рома Ведунов, 1992 г.)

— Году так в 87-м я пришла к Царёву на день рождения. Ну, все уже преуспевали, а у меня одно стихотворение опубликовано... Почему, говорю, мне не везёт? Боб как захохочет:

— А ты попробуй продать душу!

(Грёзка, 1992 г.)

— Мурзик жалобу написал: телеграммы не принесли тут... на его рожденье. Они теперь нам мстят: носят по три раза одну и ту же телеграмму, поздно ночью и рано утром в том числе, чтоб досадить. Но на разных бланках. То розы, то гвоздики. Мы с Бобом поднимаемся по лестнице, а почтальон нас обгоняет с телеграммой. Я расписалась, почтальон разочарованно убрёл вниз, а Боб: почему поздравительные телеграммы ночью?.. На бланке — каллы. Боб: «Если нас поздравляют, то... ты мне ещё не ответила!» «Совсем тебя развезло», — говорю... Такое уж у него хобби — всем объясняться. Опять его водевилит.

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Капа! Ты ведь не Лариска!.. ТЕБЕ он не посмеет так просто... Вот сейчас явится трезвый, с розами и на коленях повторит своё предложение!

(Людмила — Капе, 1968 г.)

— Сама я уже тогда знала, что Боб не явится ни с розами, ни без оных, потому что... не потому что я без оных была, а просто... в любимой песне Боба граф что утром думает: «Что было ночью — словно трын-трава... Привет! — Привет! Хорошая погода. Тебе в метро, а мне вот на трамвай».

(Грёзка, 1992 г.)

— «Гоголевец» висел на стене и привычно окуривался читателями-почитателями. И весь посвящен мне! Капа стоит — брызгает духами на свою статью. Я говорю: хватит! Я польщён, но надо снять! Деканат нас в порошок сотрёт! Кстати, познакомься, это Евка, манекенщица...

(Царёв, 1968 г.)

— Боб ручку у меня поцеловал и спросил у Царёва: «Где месторождение таких длинноногих?»

(Евка, 1968 г.)

— Помню: все читают «Гоголевец», тут же кто-то кому-то наспех пересказывает сюжет «Фауста», и вдруг все замерли. «Как говорил Фауст, чувства превыше всего...» — услышала я последнее из Гёте. Галя Гринблат щёлкнула волшебно своим зонтом, и он... начал складываться в огромный алый цветок. Волшебно! На всю жизнь я запомнила это чувство зависти! К капиталистическому чуду... В тот миг я просто не могла ненавидеть мир империалистов, понимаешь!.. Галин алый зонт — подкоп под коммунизм, я чувствовала это. Комсомольский значок прямо сжигал грудь. Такое вот раздвоение личности испытала... да-да... А в Париж Галя не ездила — Царёк вечно всё преувеличивал.

(Четверпална, 1968 г.)

— Ну, что тебе, Капа, сказал Боб? Ничего? Негодяй. Отмстить ему! Око — за зуб!..

(Людмила — Капе, 1968 г.)

— Людмилозавр, ты сегодня кровожадна, как никогда! Разве что женить его надо, чтоб не превращал в хаос жизнь женщин. Разум должен торжествовать над хаосом... Шерерша хорошо умела это делать — женить...

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

«Галя Гринблат пришла на медицину и как ни в чём не бывало стоит читает наш «Гоголевец». На Царева просто жалко смотреть! Ешё б секунда, и я все ей высказала б... Как можно бросить такого человека!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

«Мурзик научил меня от гайморита по-йоговски промывать нос подсоленной водой. Вкуса слёз. Очень хорошо знаком мне этот вкус. Спасибо Бобу!»

(Из дневника Капы, 1968 г.)

— В ЦУМе встретила Мурзика. Чудеса! Он всегда походил на Меньшикова, который с картины Сурикова «Меньшиков в Берёзове». Но перестройка же — и он перестроился: ёжик на голове, на американского бизнесмена стал похож.

(Н. Г., 1992 г.)

— А я сегодня видела нашу курносую, как смерть, деканшу и не узнала её!

— Что, Грёзка, она так изменилась?

— Нет. Я так изменилась. Склероз. Она первая поздоровалась...

— Грёзка, у тебя это специально?

— Что?

— Кофта наизнанку. Помню: в детстве бабушка учила: если в лесу заблудишься, надо платье переодеть наизнанку, чтобы найти дорогу...

— Значит, вы думаете, что я заблудилась в жизни? А вы не заблудились — подстилаясь?

— Что?

— Навозом ложась под следующие поколения? Это самое что ни на есть заблуждение, советское, опять жить ради светлого будущего... У вас валокординчик есть? Дайте, я выпью... да не каплями, а всё.

(Разговор, 1992 г.)

— По коридору больницы ползли полчища пиявок. Там дневной свет ещё — пиявки отливают зелёным... Ползут, как слепые в пространстве, словно спрашивая всем своим видом: зачем мы здесь оказались? Куда дальше двинуть?.. И тут встречаю Процкого. Он мне сказал: студенты-медики закончили опыты и слили в унитаз две огромных бутылки пиявок... а они вот ползают теперь по больнице...

(Боб — Сон-Обломову, 1968 г.)

— Боб закричал: «Ты присосалась ко мне, как пиявка! Тебя и в унитазе не утопить, как этих кровососов». Я вижу: с одной стороны, поносящий сын, с другой — словесно поносящий Боб... И тут я поняла: они послали его, чтоб мне показать, какой он негодяй... Чтоб меня окончательно столкнуть в яму. Я сказала себе: выстою. Поцеловала Боба в щеку и ушла в палату.

(Лариска, 1968 г.)

— За что я не люблю вашего Боба — за несчастные глаза влюблённых в него женщин!

(Посторонняя, 1992 г.)

— Друзья и враги — это просто. Первые разделят и радость твою, и беду. Вторые, наоборот, порадуются твоей беде. А есть ещё завистники: они только беду разделят. Но Боб — из тех, кто разделит только радость, приятное. Назовём таких людей — приятелями. Он не клюнул на Лариску и её больного сына. Потому что он из ПРИЯТЕЛЕЙ. Кто сейчас может быть ему наиболее приятен — Евка...

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

«Литературка» как юмор подавала фразу «Шли годы. Смеркалось». А уже наступала брежневская зима с её идеологическими морозами. ОНИ УЖЕ ЗНАЛИ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ НУЖНО БЫТЬ! А те, кто не знал, то и дело попадали под обстрел. Режим опять искал врагов и врагов! А тут на защите дипломов Римма Викторовна спросила у студентки: «Вот вы долго занимались заговорами, написали работу. А с чем могли бы вы сравнить их в современной жизни?» Студентка руками развела, а Римма: «С лозунгами. «Народ и партия — едины!» Это же типичное заклинание, заговор». Все только восхитились Римминой мудростью. Это было весной 68-го. Ну а потом танки в Чехословакию, и деканша стала Римму гноить. С каждым днем смеркалось всё сильнее...

(Н. Г., 1992 г.)

— Что у вас сделалось с Капой? Она словно всё время ищет, на ком повиснуть! То под руку с Людмилой идет, то висит на Дуне!

(Римма Викторовна, 1968 г.)

— В самом имени Риммы я вижу отсветы Древнего Рима, где Сенека впервые выступил против доносительства.

(Игорь, 1968 г.)

— Помните: Мурзик с выражением ужаса на лице рассказывал, как ему не везёт в командировках? Только сядет в Москве в купе, сразу вносят на руках пьяного спящего артиста Жжёнова! И он спит всю дорогу. И так несколько раз... Мурзик не мог найти материалистического ответа этому совпадению. А теперь «Огонек» опубликовал мемуары Жжёнова про то, как он в лагере мучился. Понятно уже, почему ему иногда хотелось напиться, но почему судьба его забрасывала в купе к Мурзику? Может, надо ещё пожить, и это будет понятно...

(Грёзка, 1987 г.)

— Казалось, весь мир интересует только одно: сколько раз в день дитя испражняется, а также сам цвет и консистенция. Ещё в соседней палате дитя кричало: «Хоцется. Хоцется!» Там кто-то всегда на голодной диете. Опять мой Димочка выпустил из заднего прохода струю крови. Врач сказал: «Крови я не боюсь, я воды боюсь!» И осёкся, потому что у нас вода с кровью...

Дима уже с кровати не падает: сил нет шевелиться. А сальмонелл этих тысячи, и от каждой свой антибиотик. Но у нас ничто не высеивается — колют от противного. Если три дня колют одно — нет изменений, начинают другое, третье, девятое... Тут не до Боба! — Подержите своё сокровище! — попросила меня медсестра и принесла капельницу. Но в вену так и не попала, вен уже не видно. Когда мое сокровище посинело от крика, я оттолкнула капельницу и закричала: «Хочется! Хочется! Хочется!..»

(Лариска, 1968 г.)

— Спасал Игоря кто? Я лично ходила к Гемпель... Марья в одних носках ходила по кафедре с телефонной трубкой в руке: «Опять совет? Говорю тебе, Серёжа, внук у меня дрищет...» Это она проректору, значит, своему однокурснику. Тут её сапоги разухабисто валяются в разных концах пола. Я вхожу.

— Что у вас, девочка? Да вы садитесь.

— У нас ЧП, Марья Васильевна!

— Опять внебрачный ребёнок у Боба?

— Нет, хуже.

— Что — от Борис Борисыча? — тут Гемпель тряхнула седыми кудрями и гордым шёпотом мне поведала: — Поверите ли, на факультете я одна от него абортов не делала!..

— Марья Васильевна! Деканша Игоря затравила за «Гоголевец».

— А он что, у Риммы пишет курсовые? Тогда всё понятно. Скоро перевыборы... Но строить карьеру на крови детей! Высшая степень падения... Кстати, как у тебя с личной жизнью? Женихи есть?

— Так, поклонники таланта...

— Это никуда не годится — поклонники. Они же благоговеют! Был у меня один такой, но я прямо сказала: не благоговей! Чего благоговеешь? Вот теперь пятеро внуков у меня, один дрищет... а тут совет, тут ваше дело с Игорем... Счастливо, девочка!

(Тут Грёзка роняет от воспоминаний щедрую пьяную слезу, 1992 г.)

— Вот видите, ребёнок Лариски болен сальмонеллёзом и внук Гемпель тоже. Перед сальмонеллёзом все мы равны... Кислые у нас в саду нынче яблоки уродились — ими только косых править, как говорит бабушка... А то бы уж я отнесла в больницу к Лариске...

(Капа, 1968 г.)

— Игорь — такой академичный, словно его не в капусте нашли, а в библиотеке, прямо в отделе каталогов. Поэтому очень интересно, как, например, он будет целоваться?

(Людмила, 1968 г.)

— Людмилище! Ты чего это? Целоваться с Игорем — это всё равно что целоваться с учебником по теории литературы, причем в шершавом коленкоровом переплёте...

(Капа, 1968 г.)

— А не слишком ли трезво Капа мстила Бобу за его пьяную забывчивость? Этот грандиозный день рождения Боба с вручением ордена Дон Жуана второй степени... Всё же она расписала по минутам: на сороковой минуте Царёв должен быть мертвецки пьян...

(Н. Г., 1980 г.)

— Для меня время воспринимается так: сегодня вторник или осень? Капа закричала: забыл, какой сегодня день! У Боба день рождения! А как я их должен различать, эти дни недели? Если б хоть каждый день был разного цвета: в понедельник небо розовое, во вторник — голубое, а в среду — зелёное... Ну, пошел я в общежитие за простынями, позвонил в учебную часть и попросил аудиторию для репетиции агитбригады, якобы. И вот начали репетировать — куплеты Людмила сочинила, я дирижирую. Царев меня отозвал:

— Старик! Маэстро! Смотри, какой альбом я купил Бобу в подарок... «Немецкий ренессанс»... Какие храмы, вот «Тайная вечеря». Где Иуда? — Всегда он с детективным интересом выискивал в «Тайных вечерях» Иуду. — Смотри-ка: наш Кизик под копирку! А не стукач ли наш Кизик, а? У него ведь фамилия читается и туда, и обратно... Это о чём-то говорит...

Ну и что: оказалось, что он прав: Кизик был одним из стукачей...

(Сон-Обломов,1980 г.)

«После лекций мы заперлись на ножку стула в аудитории. Накинули белые простыни, и «академический» хор запел на мотив «Красотки кабаре».

Сегодня у Боба день рожденья! Предстал он пред нами во всей своей красе! И создан он лишь для наслажденья...

Капа опекала Евку, которая оробела на нашем сборище. Мы вообще-то не допускаем чужих, но сегодня ради утешения Царёва сделали исключение. Он все ещё влюблённый, гринблатнённый, бедный!

— Кто мне обещал холодец с дрожалочкой? — спросил он громко, а в глазах у самого дрожалочка.

И напился с Людмилой, бедный! И в двери стучат: неужели деканша? Боб закричал: «Так мы едем или не едем в Ордынский район, агитбригада?»

Но это наш доцент Борис Борисыч был. Он сначала грозно посмотрел на чашу дружбы, полную вина, потом увидел Нинульку и расцвел. «Хотите чарочку?» — спросил его Боб. «Как я всех-всех люблю!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

«Без Нинульки никуда, а с Нинулькой хоть куда!»

(Поговорка 1968 г.)

— Десять тысяч нашлось! — Грёзка подняла с полу бумажку в клеточку, там написано «10 000 рублей. Именно столько. Наличие.»

— Это дети играют в инфляцию...

— А я сегодня знаешь кому звонила — Капе! Хотела занять десяточку... Но она не подошла, Мурзик сказал, что у неё руки в земле, рассаду что-то она там... делает... Перезвонит, мол...

(Разговор 1991 г.)

— Рассольчику бы сейчас!.. Хорошо тебе, Игорь, ты не пьешь! Зачем я напился? И Евка, наверное, меня бросила! Кто её провожал — Боб? А что говорил? «Вечно эти гении привести женщину приведут, а увести...» Ну, это с его стороны...

(Царёв, 1968 г.)

— За нами следят. Да. Это точно... Я поймал жест убирания корочки в карман. Мне было нужно к тёте ехать, в Голованово, на электричке. Купил билет в кассе, а уже народу мало. Смотрю: человек в штатском в той же кассе уже корочки убирает. Видимо, спросил, куда я взял билет...

(Игорь, 1968 г.)

— Борис Борисыч взял меня под руку и повёл провожать. Я думала: будет соблазнять, а он говорит: за вашими мальчиками начинается слежка, вы должны их предупредить. Это КГБ что-то узнало.

(Нинулька)

— Капа взяла меня к себе ночевать. «А то мать опять будет удостоверяться в моей невинности!» Так Капа называла проверки матери: курила — не курила. Но дома все уже, видимо, спали. Капа говорила о Бобе, но почему-то всякую ерунду. «Ты замечала, какой у него гуманный нос?» и прочее. А я думала: о чём он сейчас с Евкой говорит? Ну о чём с ней можно говорить!..

(Четверпална, 1968 г.)

— Боб повёл меня в зоопарк. Там у него сторожем работал одноклассник Процкий. Боб сказал, что при Еве должен быть Адам, поэтому нужны звери. Процкий предложил нам пройтись и вдруг шепчет: «За вами следят». А он был не пьяный в отличие от нас... Боб снял табличку слона «Агрессивный» и повесил себе на грудь. Он сразу протрезвел. Процкий ему ещё записал на бумажке слово «кровохлёбка». Трава от поноса. Костя — медик, на 3 курсе. Так я узнала про Лариску и ребёнка Боба...

(Евка, 1968)

В тот день Римма Викторовна начала с чего? Что шла она к нам на лекцию и только что встретила Корчагина. Тот шёл вести диспут о бардах. «И он меня спросил: нужны ли такие диспуты?» Я ответила ему, что иду на лекцию о Достоевском, что Федор Михайлович был бы не против спора, он споры любил... Я вам сказала про Корчагина, чтобы включить вас сразу, а то вижу — рассеянные вы сегодня. И вам советую потом, в школе использовать этот приём. Слова «Вот я только что...» сразу включают...» Но на самом деле никто так и не включился. Общего биополя, как обычно было на лекциях Риммы, не образовалось. Мы уже знали про слежку...

(Обломов, 1980 г.)

«Сегодня мне Царёв сказал, что он говорил на допросах то, что было, и то, чего не было! Потому что ему грозили исключением из универа. И он даже пустил слезу при мне, но ничего человеческого в лице не появилось — бывает же сыр со слезой, ну, влага, и всё. Якобы Орлов, руководитель тайного общества, сказал Царю: «Ну, сука, нас посадят, но, когда мы выйдем, тебе не жить!» Царёв, Царёв! Зачем ты говорил то, чего не было? Как я его презираю! Ещё б секунда, и я б ему всё высказала...»

(Из дневника Дунечки. 1968 г.)

Вероломство потому так и называется, что вера ломается в людей.

(Рома Ведунов, 1991 г.)

Потом мы вычислили всех стукачей. Их было пять. Один как раз Кизик, идейный Иуда, он думал искренне, что органам нужно помогать. Второй — трус, испугался отказаться, когда вербовали. Третий — эмбрион Наполеона, маленького росточка, мечтал о компенсации, прославиться хотел... И, представьте, была одна девушка, типа Четверпалны, но предельно некрасивая. Тут сыграли чисто женские интересы. Она надеялась найти жениха в обществе, опасность ведь сближает, говорила: «Я бы перешла на сторону вас, если б кто-то меня выбрал!» Но никто её не выбрал... Последний, пятый тип — интеллектуал, между прочим... Он как всё объяснял нам после: «Если б не я, они б всё равно другого нашли, а так — я меньше зла причиняю, я же добрый...»

(Сон-Обломов)

— Пора раздобыть передержанный шелк, Евка! И в ответственную минуту ты резко дёрнешь плечиком, и блузон великолепно разорвётся на твоей груди, представляешь!

(Капа, 1968 г.)

— Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков)

— Я даже сигарету ни разу не взял. На допросе мои кончились, следователь открыл свои. «Друг». Приёмчик старый, я назвал бы его так: пушки времён Кутузова. Но я ответил: такие не курю!

(Игорь, 1980 г.)

— Процкий, оказывается, здесь на практике. Просто, говорит, не узнал меня. Я пошла и в зеркало взглянула: в больничном халате, с узлом волос на затылке — точь-в-точь малолетняя сумасшедшая. За окном больницы вижу — голые деревья, грязь, а среди всего этого реализма — длинные стоят сиреневые столбы света! Началось, говорю себе, Герман сходит с ума. Обернулась: сзади те же столбы. Сиреневый свет давали лампы кварцевые. И Боб — тоже не галлюцинация? Очень заботливое что-то в глазах у него. И принес кровохлёбку, заваренную Димочке, чтобы стул оформился. Завтра, говорит, у Димы будет стул — хоть на выставку!.. И точно: высеялись наши саламандры, назначили левомицитин...

(Лариска, 1968 г.)

Уже после одиннадцати в общежитие пришел Боб. Вахтёры его всегда пропускают, загадка какая-то. Людмила уже на кухне поролон под струны гитары положила, чтоб беззвучно отрабатывать аккорды. Боб, по-моему, трезвый был. Я чайник поставила. Сон-Обломов, зевая, выбрел к нам. Людмила поролон убрала, чтоб показать новый аккорд. Сразу народище собрался. Она запела, озонируя воздух. Всегда озон появлялся, словно бельё с мороза внесли, стиранное. Но это тоже уже привычно. Ну, упали с потолка два таракана — один прямо в гитару...

И граф встает, он хочет быть счастливым, И он не хочет, чтоб наоборот...

Тут Боб вдруг схватил Сон-Обломова за руку и потащил на чердак. Я подошла к лестнице, когда они уже взобрались. И Боб не своим голосом кричит: «Все кончено-о! Больше ничего не покажут!» А эхо чердака отвечает: «Жуть. Жуть. Жуть».

(Четверпална — Капе, 1968 г.)

— В этом есть своя эстетика!

(Л. Костюков)

— Вчера пришла ко мне Людмиленькая без гитары и даже без шеи, словно голова в плечи ушла. Миленькая, говорю, что случилось?

— Несчастье?

— Что, с родителями что-то?

— Хуже.

— Опухоль? Вырежем и будем жить... Бери колбасу, наливаю чай!..

— Хуже. Этого не вырезать...

— Не томи, а?! Покрепче, значит?.. Индийский чай. Вот сегодня, в три-ноль-ноль, я стала пророком. Да-да...

— Ну, мы не зря назвали тебя «Грёзой»...

— Не грёзы это, а пророчество. Понимаешь разницу? Вот сейчас встану и начну пророчествовать!

— Начинай. Нет, подожди, я закурю сначала... Давай, я готова!

— Их всех сломают! И Римму Викторовну тоже. Проклятая страна!

— Мистика. Идеализм. Римму-то уж не сломать. Если на одну чашу весов положить мудрость Риммы, а на другую — всех этих деканш и кагэбэшников мозги... что перетянет-то?!

— А вот увидишь, Капа! Всех сломают... Ты мистику не гнои!

— Слушай, защищая мистику, ты что-то всю колбасу у нас съела.

— А мистика требует много сил — откуда их черпать-то? А вот из колбасы... восполнять... с индийским чаем...

(Капа — автору, 1968 г.)

— А кто был прав? Вчера я встретила знаешь кого? Игоря! Иуда, он в Москве, но приехал на конференцию, кажется. И на полном серьёзе жалуется на своих аспиранток. Значит, так: он как член парткома руководил подтиранием иностранных жоп.

— Грёзка! Дети же тут.

— У детей тоже жопы есть. И у иностранцев есть. Их надо подтирать. Вот на время олимпиады сформировали группу из идейных аспиранток — бумажки подавать иностранцам. В общественных туалетах. А эти девчонки сбежали на похороны Высоцкого! Иностранцы, конечно... не знаю... А вот партком Игорю выговором грозит. И он на полном серьёзе жалуется на девчонок: какое легкомыслие — так науку не делают, а ещё аспирантки...

(Разговор 1980 г.)

— Это у Врубеля? Демон получился потрясный, а потом он в бреду его записал. Лицо стало хуже. Так и жизнь наша бредовая записала светлый лик Игоря. Врубель слишком близко подошел к опасной теме демонизма, а Игорь в партию вступил — и вот результат.

(Н. Г., 1980 г.)

— Между прочим, это всё советское — осудить человека. Капитализм привык: поставили тебя делать дело, так делай его!

(Царёв, 1992 г.)

— А 19-го августа Игорь пошёл к Белому дому! И три дня, и три ночи защищал его. Я приехал Карякина лепить, а какое тут! Пришлось пойти к Белому дому, да дождь пошёл... Я бы, конечно, его не узнал, но перекусывали, слышу: рыбу кто-то не ест! А в детском саду мы один раз пили пиво, воблой закусывали, Игорь ужаснулся. Его мать работала ухо-горло-носом и всю жизнь детям рассказывала, как невыносимо ей каждый день доставать рыбные кости — у подавившихся...

(Рома Ведунов, 1992 г.)

— Римма Викторовна нам что говорила? Надо занимать руководящие посты, чтобы негодяям они не достались. И в партию советовала вступать для этого. И сама была завкафедрой и прочее...

(Н. Г., 1992 г.)

— Причины найти можно, господа! А вот интереснее загадки, которые нельзя разгадать. Почему Царёв ходил поесть в коммуну общаги («Мама уехала в командировку и оставила мне четвертной — не менять же его!»)? Но при этом всю молодость он носился с книгой Швейцера, который уехал врачом в джунгли!

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Ну, мать, заглянула я тут в твои наброски... Это все надо перевыяснить. Мог ли Царёв подарить Бобу альбом за пять рублей? Он не мог подарить ничего, что стоило более трёх копеек, я думаю. Помню, вручал он содранное объявление: «Желающим выдаются органы дыхания» — о путевках в санаторий, конечно, но говорил про второе дыхание. Опять же: Сон-Обломов врать не будет, он не умеет. Он мог только приврать... Может, Царёв купил альбом себе, но врал, что Бобу. Или хотел себя убедить, что хочется подарить Бобу...

(Грёзка, 1992 г.)

— Далее, мать! О вступлении в партию. Деканша тоже ведь нас туда зазывала! Почему ж мы Римму слушали? А тут ты вставь народную мудрость, что хороший учитель объясняет, выдающийся — показывает, а великий — вдохновляет. Римма нас именно вдохновляла...»

(Грёзка, 1992 г.)

— Я прошу прощения у образа Боба, который у меня сложился... Я его видел всего один раз, поэтому я прошу прощения не у самого Боба, а у его образа в тонком плане... Зашли мы с компанией к ним в Новый год. Боб вышел весь мятый...

(Посторонний, 1992 г.)

— Наоборот: он вышел в новом, хрустящем костюме! Где он был мятый?

(Грёзка)

— На щеке он был мятый.

(Посторонний)

— Это его не портило. Как был, так и остается самым красивым мужчиной в городе. И ты не можешь судить о его красоте, сам мужчина.

(Грёзка)

— Почему женщины должны судить о красоте мужчин? Ещё скажи: растения должны судить о красоте мужчин...

(Посторонний)

— Во время зимней сессии грянула новость: Галя Гринблат умирает после кесарева сечения. Царёв схватил халат Четверпалны и нащупал в кармане неизменную двадцатипятирублевку. Неужели её придется разменять на такси? Он решил побежать. Он бежал, бежал и, как человек с невиданной свободой воли, борясь с кислородным голоданием и хватаясь краешком сознания за внешний мир, думал: свобода выбора у меня есть, я в любую минуту могу взять такси! Нетренированное сердце заболело. И все-таки возьму такси! Но осталось уже два дома! Ну и что: не могу больше бежать, беру машину, подумал он, и вбежал в вестибюль больницы. К Гале, конечно, приходили то муж, то свёкр со свекровью, наглаженные и помытые, когда она лежала в крови и гное. «Они думают, что радуют меня, когда приходят нашампуненные. Я не могу спустить их с лестницы, поэтому ухожу сама, отчаливаю от их чистоты». Когда Царёв вбежал в палату, весь в поту и соплях, Галя поняла, что уйти-то она хотела — умереть. Испугалась. Это ведь не погулять выйти. Царёв, угадывая невысказанный вопрос врача-женщины, закричал: «Да-да, я сын вашего любимого однокурсника! Пустите немедленно!» (Он был кудрявый блондин с крутым лбом — внешность в духе 50-х годов.) Царёв рухнул на колени, потому что ноги от усталости подкосились. Он гордо подумал: и до любимой добежал, и деньги сохранил! Моя тайна — деньги. Многие думают, что деньги — это банально, но ведь это же власть! А власть — это такой Солярис...

Галя подумала: вот в мире нашёлся один человек, который каким-то своим миллионным нервом почувствовал, каким ко мне нужно прийти. Она с той минуты начала выздоравливать. Потом, через несколько дней, Царёв не удержался и похвастался, что бежал бегом. Галя поняла, что он сэкономил на такси, и опять захотела куда-то выйти, но уже можно было выйти в коридор. В конце концов она была тоже дочь своего времени и понимала желание Царёва намотать ещё одну спираль сложности.

(Н. Г., 1992 г.)

— На допросах я вел себя раскованно. Говорю: хочу в туалет. А сам просто думал здание осмотреть. На всякий случай...

(Сон-Обломов, 1980 г.)

— Один из следователей казался мне умным, и я пытался его в нашу веру обратить — убеждал, что вводить танки в Чехословакию не нужно было... Юношеский романтизм...

(Игорь, 1980 г.)

— Ваши мальчики были не готовы платить, не согласны. А взрослеть — значит платить за всё. За что платить, если уже они добро сделали листовками? А за то, чтоб оставаться на уровне этого добра. Когда потребовали отказаться от него... Декабристы нашлись: всю правду, видите ли, говорили. Я их просил: меня и Орлова посадят — идите и откажитесь от показаний, напишите: оговорили из ревности или ещё чего. А они: но мы же в самом деле собирались и читали... и листовки... Ну, нас и посадили.

(Рома Ведунов, скульптор, 1992 г.)

— В начале 69-го Боб получил из «Нового мира» рецензию на свою повесть. Аж от самого Домбровского. Ну и похвастался ею на творческом кружке. Дошло до деканши, её муж-скотовед устроил судилище на факультетском собрании, помните? «Вас сравнивают с Кафкой! Какое пятно на честь университета! Зачем Кафка написал, как человек превращается в гнусное насекомое? «А вы басню Крылова «Квартет» читали? Зачем звери сели за инструменты?..» — ответил Боб и вышел вон.

(Н. Г.)

— 8 марта Игорь меня позвал в ЦУМ: помоги выбрать духи для подарка. Я думала: для тёти или для мамы. Его мама в детстве ему говорила: «Сначала кушать! Пока не покушаешь, уроки делать не дам!» А он очень любил делать уроки, но не любил «кушать». Тетя же приезжала в гости и каждый день умоляла: «Не ходи сегодня в школу, ты очень бледен!» А в это время моя мать что делала? Настраивала свою гитару и орала: «Попробуй только раньше из школы прийти!» Она работала в ночную и когда могла друга к себе позвать? Когда я в классе... Ну, выбрала я духи «Может быть». Игорь: пусть пока в твоей сумочке! К общежитию подходим, он шепчет: «Эти духи — тебе!» Тут я его поцеловала в щёку и почувствовала себя нехорошо: словно совращение малолетнего происходит...

(Людмила — Капе, 1969 г.)

— Смотрите: ваш кот мне подыгрывает... эх, он, может быть, последний, кто мне подыгрывает!

— Грёзка, ты с похмелья? Обычно с похмелья ты апокалиптически настроена... У меня тут настойка боярышника, выпей!.. А вообще-то хорошо быть кошкой, правда? Никакого кризиса цен...

— В кризисное время кошку ловят, обдирают и продают, как мясо кролика. Читала в газетах? Вот так. Из шкуры, такой роскошной, можно горжетку... Хорошо быть драной кошкой — вот что! Меня никто ни разу ни остановил вечером с целью ограбления...

(Разговоры 1992 г.)

— Какое лицо у Евки? Красота стандартных форм, словно рожденная рядом пластических операций — по вкусу хирурга...

(Сон-Обломов)

— Спасение России в личностях. А почему они отсутствуют? Вот вопрос... Если мы ничего не поймем в своём прошлом, то останемся такими же, как были, сложно-безответственными...

(Н. Г., 1992 г.)

— Мать, или я много пью, или ты угасаешь так быстро? Я в твои наброски смотрю: в 68-ом мы были не на третьем, а на четвёртом! Я сдавала Маросейкиной научный коммунизм, революция на Кубе... Все составные сложила, а она морщится. Уж потом мне подсказали, что не хватило ей моего восторженного тона, бля! Она же вся влюблённая была в свой предмет, помнишь?

(Грёзка, 1992 г.)

— Помню: светлые пенистые волны волос — ангельский вид... её потом в обком быстро взяли.

(Н. Г.)

— Почему все люди, у которых мало волос на голове, воспринимаются как ангелы, божьи одуванчики такие? Ведь Маросейкина руку приложила... Как подумаю, что они с Риммой сделали, так начинается шевеление волос на голове! Лучше б, конечно, шевеленье мозгов начиналось...

(Грёзка, 1992 г.)

— На Римму покатилась волна репрессий, слагаемая из сотен претензий, внешне не связанных между собой. Одно дело: она составила сборник научных работ, где была статья о стиле Солжа (но не её статья!). Другое дело: она являлась научным руководителем мальчиков, идущих по процессу... И так далее. Но внутренне эти факты были неумолимо связаны идеей застоя. Заставить Римму замолчать, не быть собой. Яркие личности уже были опять не нужны.

(Н. Г., 1992 г.)

— В летнюю сессию Капа нашла меня в читалке: есть рубль? Да, а что? Да вот, есть глыбная идея скинуться на букет пионов, а Боб у Евки сейчас в гостях — явимся поздравить, якобы нам было знаменье, что он сделал предложенье...

— Так. Мы в роли отца и матери Элен Безуховой? Но чур я буду графинюшка.

— Какая разница, Людмиленькая?

— Ты будешь говорить, а я должна лишь расцеловать жениха и невесту (так вот занудно мы тогда выражались, причём думали, что это вполне смешно).

Честно говоря, мое личное мнение отличалось от всеобщего мнения Капы, но я не смела возражать, а то она б засмеяла: надо-надо вносить в жизнь элементы искусства... Дверь открыл Боб, а Капа молчит, пришлось мне играть графа: знаменье, предложенье.

— А нам не было такого знаменья, — ответил Боб и поцеловал меня.

(Грёзка, 1980 г.)

— Ваших мальчиков не посадили, и что? Кем они стали?.. Рома отсидел, сейчас — всесоюзная знаменитость, выставка во Франции готовится, я видел уже отпечатанный каталог... Солженицын письмо прислал: как ему милы его работы. Это, конечно, ни о чём не говорит, что нравится, но что написал письмо... уже...

(Посторонний, 1992 г.)

— В тюрьме была библиотека — одна из лучших в городе. Ну, потому что там не разворовали... Я брал три тома Соловьёва в неделю... Где б я имел ещё такую возможность читать?

(Рома Ведунов, скульптор, 1992 г.)

— Закон пьяного Архимеда вызрел где? На защите Игоря, да? В Голованово! Или нет, это было на именинах Сон-Обломова, в общежитии? Когда Боб стал Евку выгонять из компании! Людмила заступилась за неё, и что? Боб раз её гитару об стол — брим! И нет гитары. Капа сказала: вот нутро-то полезло из него. Сколько спиртного погрузилось внутрь человека, столько нутра вышло. Чем больше человек выпил, тем он виднее.

(Царёв, 1980 г.)

— На каникулах, перед пятым курсом, наверное, раз Ларискиному сокровищу около трёх лет... Я встретила их в слезах. Что случилось?

— Чуть он не упал в открытый люк и не может успокоиться: «Кто бы меня там чесал?» Зачем чесать? Да диатез, нам в больнице прокололи однажды за месяц миллион разных антибиотиков... Он теперь чешется, весь в коростах. Я ночами не сплю. Димочку почёсываю...

(Четверпална, 1980 г.)

— Ты, мать, мусор какой-то собираешь! При чём тут коросты, а? Вот посмотри: у меня тоже коросты, псориаз. Эта похожа на Анну Шерер, а эта — маленькая — на топор Раскольникова? Ну и что?! Как бы я ни пила, как бы ни сужалось количество мыслей во мне, все равно эта часть перетягивает все коросты, весь этот быт голодный...

(Грёзка, 1992 г.)

— Вот как это выяснить? Капа слишком трезво судила Бобову пьяную забывчивость, зря она играла графа и графиню Безуховых, то есть меня заставила играть... А мне с Игорем как раз нужны были и граф, и графиня! Кто-то б нас вот так толкнул друг к другу... Почему это было б нравственно? Потому что мы оба хотели? Без портвейна не разобраться...

(Грёзка, 1992 г.)

— На пятом курсе, уходя с любого междусобойчика, Боб говорил: «Мне противно смотреть на ваши морды!»

(Н. Г.)

— Наше представление о КГБ было неполным. Вот я прочла, как они избивали профессора Лихачёва, старика! Они более не люди, чем мы думали, хотя куда бы уже более-то?

— Раз не люди, значит, не виноваты. Машине ведь все равно, кого бить: молодого или старого. А так нельзя их спасать — не люди, не люди! В том-то и дело, что все люди-и... И все должны за себя отвечать... так-с!

(Трезвые разговоры 1991 г.)

— Игорь женился летом, тихо, перед пятым курсом. Никто ничего не знал. Даже я. В Голованово! На обиженной кем-то соседке, беременной притом. Мы встретились в трамвае за день до сентября. Игорь с кольцом. Пьяный к мальчику приставал: как зовут? Мама сразу: познакомиться захотел — не время и не место! Я Игорю: слышал — не время и не место! А он мне показывает — у пьяного раздавили в толкучке пакет с молоком, белое капает мальчишке на ботинок, и вот так, с пьяной загибулистостью, тот хочет сказать об этом... Значит, Игорь полагал: и время, и место.

(Царёв, 1980 г.)

— Хорошее название для моей жизни: «Не время и не место»...

(Грёзка, 1992 г.)

— В детстве Капа дрессировала хомячка. Капа-девочка хотела, чтоб он прыгал через верёвочку. Нас ведь мичуринцами воспитывали, а природа якобы должна покоряться. Но вместо этого Природа в лице хомячка уползла под тумбочку и там умерла...

(Четверпална, 1980 г.)

— Капа и первого мужа так дрессировала, что он развёлся и уехал от неё в Израиль. Трахтингерц, который считал, что «Будденброки» — это вокально-инструментальный ансамбль, бль...

— Такие, как он, зачем едут, когда могут все здесь достать? Он мне лив-56 добыл, когда понадобилось...

— Затем, чтоб не доставать, а покупать, как все нормальные люди.

— Эх, хоть бы кто-нибудь остался!

— Нет уж, эта страна обречена, и она должна быть очищена от всего светлого...

— А не изволите ли выйти вон!

(Пьяные разговоры 1992 г.)

— Не верится, что Капа любила Боба! С поразительной энергией она износила двух мужей, а сейчас третьего донашивает...

(Царёв, 1992 г.)

— Эта вязаная юбочка в предыдущем перевоплощении чем была? Капиным пальто! Меланж, коричневое с беж, шоколад с орехами... Я с дядей шла в гастроном, а там Капа, и в трёх отделах дают кое-что. Капа из своей крошечной сумочки достала три огромных разноцветных пакета, всего накупила. Дядя крякал от удовольствия: «Если б вверенный мне военный госпиталь разворачивался так на месте, как твоя Капа разворачивается в гастрономе...» «То что?» «Хорошо б...»

(Евка, 1980 г.)

— Гемпель меня вызвала: «У вас есть жених, молодой человек или как это называется?» «А что?» «Вас распределили к Римме на кафедру лаборанткой?» «Да.» «А ко мне — Царёва, ну, вот, приходите с ним на мой юбилей! В кафе «Мозаика». Жратвы будет — во!» И она так залихватски провела рукой возле горла, словно этот жест испокон веков был привилегией профессуры. Там Марья и рассказала нам, как она ходила к Маросейкиной в обком спасать Римму:

— Девочка, вы помните, как беременная сдавали мне экзамен? Я вас тогда пожалела... А теперь... Римма — душа факультета, нельзя душу вынимать-то!

— Есь юбят — сепки етят! — лепетала Маросейкина — она ж не выговаривала 34 буквы русского алфавита, железный лепет такой...

(Грёзка, 1980 г.)

— Лепечущим женщинам и не стоит доверять... Вы думаете, почему Гемпель, которая всю жизнь прожила в совке, пошла к Маросейкиной? Неужели она думала, что можно с голыми руками идти против этого монстра? Что дворянские крови-с? Нет!.. Братцы, она просто поверила в оттепель...

(Царёв, 1980 г.)

— Царь купил в подарок Гемпель фотоэтюд с видом на заснеженные Уральские горы. А лучше, старик, ты повесь его у себя в туалете и воображай, что уехал в село по распределению и вот в мороз вышел по нужде во двор... Ну, с чего ты взял — ничего мы не завидуем твоему распределению! Старик, брось обижаться!

(Сон-Обломов, 1970 г.)

— Я недавно видела Маросейкину: всё тот же божий одуванчик! Она опаздывала, видимо, на работу и бегом неслась к обкому. Она же думала: на одну минуту меньше послужит коммунизму — горя-то будет на земле, горя-то!..

(Царёв, 1980 г.)

— А помните, как она читала лекции против Солженицына? По всему городу. Лжец он, негодяй, пишет: в лагере голодали, а у Ивана Денисовича кусок хлеба зашит в матраце! Значит — не голод!.. Словно с жиру зашивают хлеб...

— Господа! Лекции эти читала наша деканша, а не Маросейкина. И читала, доходя до оргазма, но всё равно общее поле аудитории не сотворялось...

(Разговор, 1980 г.)

— Я на днях встретила Маросейкину... в издательстве! Уж не знаю, что она там делала, если работу ищет, то весь обком давно пристроен по коммерческим структурам. Посредственность занимается посредничеством. Спускается она по лестнице — и к нам: где тут выход? Лепет как будто даже уже не железный... Мы показали, хотя... Чего там искать? Выход там один... Но если б так же легко можно было показать выход из коммунизма... в который они нас втянули. Но! И это найдем, хотя дверей много... А вот выход коммунистической ментальности как найти — из умов наших?..

(Н. Г., 1992 г.)

— О ментальности этой самой... Я Гемпель недавно букет цветов послала — там, со знакомыми. Она мне пишет в ответ письмо — чуть ли не по-французски, благодарит, но — на бланке почтовом, где сверху именно наш Пермский обком...

(Грёзка, 1992 г.)

— Наверное, букет подснежников Грёзка послала. Не больше.

(Н. Г.)

— Я вот что Царёву не могу простить — то собрание, насчет Кубани. Когда мы повесили объявление: «Желающие поехать на уборку фруктов — 20 мужчин — приходите в аудиторию 2-«а»!» Желающих-то набралось... А Царёв выскочил на кафедру:

— Глупцы! Вы думаете, что из этих филологинь под солнцем юга получатся нежные любовницы? И ошибаетесь! Из них даже жён хороших не выйдет! Они же будут под одеялом с фонариком в руке Сартра читать ночами. Мы-то их знаем... Боже мой, если я проснусь ночью, а жена не спит — читает с фонариком! Да я выброшусь в окно!

Капа встала:

— Так, кто не испугался, пусть всё обдумает и напишет заявление.

— Да сейчас записывайте!

— Моя фамилия Трахтингерц!

— И меня запишите в Сартры!

Но Боб тут как тут: мол, наши девственницы останутся девственницами! Не переживайте. Время есть... А тут деканша запретила нам ехать... Мальчики рассосались... Один Трахтингерц как-то зацепился...

(Четверпална, 1980 г.)

— Людмила ещё с двумя физиками переписывалась всё лето, под копирку письма им слала, а они потом встретились и сличили экземпляры... Они же не понимали, что это был первый тираж её мыслей...

(Н. Г.)

— Зато остались куплеты:

Гаврила в край кубанский рвался, Гаврила был энтузиаст...

Недавно Боб мне пел что-то в этом духе:

Гаврила был в столице мэром, Гаврила с Ельциным дружил...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Ну, не знаю, кто там был девственником, а я уже давно спала с Борис Борисычем... Он один раз взял меня под локоть и спросил: «Принцесса?» Только одно слово...

(Нинулька, 1980 г.)

— Нинулька повисла на мне: что делать? Если Борис Борисыч увидит, что я девственница? Какой позор... Нет, решено: еду домой и отдаюсь глупому Ваське-трактористу. Он за мной сколько ходил... Я говорю: благословляю...

(Капа, 1980 г.)

— Цветаева тоже платья просила. Разница между мною и ней, что ей давали, а мне... Нинулька в Намангане стала вторым секретарём обкома партии. Пишет: что тебе послать, милая Люда? Отвечаю: пошли какое-нибудь старое платье. Год прошёл, письмо опять: «Милая Люда, год тебе не писала — надеюсь, за это время твои дела пошли лучше и платье тебе уже не нужно...»

(Грёзка, 1992 г.)

— Перед свадьбой Капы её отчима Мурзика резко повысили. И он запретил мальчиков приглашать. У него уже брежневские подгымкивания в речи появились... ОНИ УЖЕ ТВЁРДО ЗНАЛИ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ НУЖНО БЫТЬ. Значит, это было в апреле, потому что мы решили всех надуть. Обещали прийти без мальчиков, но сами ничего им вообще не говорили, все заявились — и все. Мурзик говорил фразу: «Люблю апрель: уже не надо ходить на лыжах, ещё не нужно ездить на дачу». И осёкся. Он все знал про процесс. Он испугался до такой степени, что я подумала: отменит свадьбу дочери!.. Бабушка Капы вскрикнула:

— Им сказали не приходить, а они заграфляются!

Мальчики-то ничего не знали и смело проходят всех целовать. У Царёва всегда написано на лице, что он — желанный гость всюду в мире. У Игоря золотенькие очонки и вид дипломата вообще... У Боба на шее полосатый платок, и Капа сразу к отчиму на шею: жизнь — она в полоску, милый Мурзик! В полоску! И всех за стол усадила...

(Н. Г., 1992 г.)

— Капа на свадьбе вдруг громко спрашивает Игоря: скажи, а ты бы сейчас переспал с Людмилой? Человек пять рядом это слышат. Ну, все уже пили за родителей, значит, тост так примерно... А Игорь испугался, стал на Мурзика похож... Но говорит: да! Вот Капу не просят лезть в чужие дела, но она заграфляется!..

(Грёзка, 1992 г.)

— Вдруг Мурзик поднимает тост: «Кстати, об афоризмах! Я предлагаю выпить, мэ-э, за афоризмы и афористов Ашукина и Ашукину, которые даже в самые трудные годы — вы меня, мэ-э, понимаете?! — оставляли в своих сборниках цитаты, мэ-э, Иосифа...»

— Иосифа Прекрасного! — перебил его Боб.

Наши ринулись ему на подмогу:

— За афоризмы!

— За мудрость!

— За здоровье Ларошфуко!

(Сон-Обломов)

— А ведь Сталин подарил нам отца Боба! — вдруг подмигивает отчиму Капа. — Откуда его выселили: из Чегема? Ну откуда-то оттуда... И спасибо ему за это!

История иногда шутит вот так: отца Боба в самом деле Сталин выгнал с родины, но здесь он женился на русской, свою половину любит до потери сознания, даже не заметил, что произошла трагедия, что он лишился родины...

(Царёв, 1992 г.)

— Потом из кухни доносился спор Боба и Капы. «Ты встань на мою точку зрения!» «А ты на мою!» «Опять мы разошлись, пока я был на твоей точке зрения — ты была на моей...»

(Н. Г., 1992 г.)

— Не так. «Пока я был на моей точке зрения, я встретил много кого.» «А я на твоей — никого не встретила...»

(Грёзка)

«Сегодня на демонстрации Римма Викторовна взяла меня под руку! Сзади шел Сон-Обломов, и она мне шепнула: «Ваш Пьер Безухов однажды пришёл мне пересдавать... выпивши... отвечал очень сумбурно: «Не будем спорить: какое небо выше — Цветаева или Ахматова?.. Хотя, если назвать-выбрать тройку лучших поэтов, то Цветаева в неё всегда попадет, а Ахматова — нет...» Я пыталась вернуть его к доказательствам, категориям науки — не получилось. Думаю: выгнать, что ли?.. Но я люблю всё законченное, знаете, есть своя законченность в законченном подлеце, в законченном толстяке... Значит, Пьер не мог без загула обойтись... Поставила ему четвёрку.» Как я люблю Римму! И презираю Сон-Обломова!»

(1 мая 1970 г. Из дневника Дунечки)

— Вчера пила с Бобом... Из всего реального озона в жизни у него осталась одна я...

— Он тобой дышит, Грёзка?.. А Сон-Обломов? А идеалы? У него же теперь идеалы...

(Разговор в начале перестройки)

— В начале 87-го в школе сделали пятидневку для тех, кто без троек... И моя троечница-дочь стала на одни пятерки учиться? Вот что значит стимул... Я иду по проспекту — Боб навстречу. Что, говорит, нам ничего не напишешь, а? Да, отвечаю, хочу написать про пятидневку, надо? А он как закричит: стимул! Какой кошмар! А без стимула что — учиться не нужно? Что будет, когда стимул уйдет в минус? Хотела я ему сказать: то же, что стало со страной, когда в 17-м году стимул убрали, не стало заинтересованности, одни идеалы... Но не сказала. Человек работает в газете обкома партии — не поймёт уже.

(Н. Г., 1992 г.)

— Идеалы — это лучшее рвотное средство. Если надо промыть желудок — приносят идеалы, человека рвёт. Или внутрь, внутривенно... Но может привыкание возникнуть, как к наркотику. Если к идеалам возникло привыкание, то иных отходняк бьёт без идеалов...

(Грёзка, 1992 г.)

— Между прочим, партийные пайки продуктовые в редакции не брал никогда один Боб! Все остальные брали, как миленькие, а он стыдился...

(Посторонняя, 1991 г.)

— Когда Сон-Обломов хотел броситься под поезд, я пошла к Римме. Что вы наделали? Ведь Дуня хотела замуж за него идти!.. И Римма поняла: исправлю положение немедленно. Она Дуню обняла в коридоре: «Помните, я вам говорила про вашего Пьера! Как я его люблю: из той нашей встречи родилась моя новая научная статья «Широта и пределы истины». Хочу предложить ему заочную аспирантуру.»

(Н. Г., 1992 г.)

— Широта и пределы истины! А у нас, поэтов, это просто болит... А у них: широта и пределы...

(Грёзка, 1992 г.)

«Сегодня общежитие скинулось на пельмени. Послали Сон-Обломова в главный корпус — в буфет. Он купил две пачки замороженных пельменей и на обратном пути почувствовал непреодолимое желание полистать книги у киоска. Стоял полтора часа, и пельмени растаяли! Как я его люблю!»

(Из дневника Дунечки, май 1970 г.)

— Защиту Игоря отмечали в Голованово. Шли с электрички, и Капа вдруг у Боба спрашивает: как идёт подготовка к свадьбе?

— Не знаю, я сейчас здесь, а оно — там...

Капа от неожиданности сбросила вперед одну туфлю и на одной ножке поскакала к ней. Потом мне шепчет: то-то Евка начала толстеть — у них сообщающие сосуды уже. Боб вон худеет...

(Грёзка, 1992 г.)

— На свадьбе невесты было слишком много, а жениха — слишком мало. Помню обои под дерево — в ванной комнате. И в обоях, между извилистыми разводами, как бы дерева, глаза женские — из журнала «Огонек» вырезанные... Я сразу поняла, что Боб уже придумал это для своей ванной, хотя квартира-то Евкина. Значит, здесь они будут... мучиться...

(Н. Г., 1992 г.)

— На свадьбе Боба произошло странное событие. Все выпили и стали друг друга терять. Я сижу в кухне, плачу под видом чистки лука — салат такой луковый якобы делаю... Все без конца входят и спрашивают: «А где все? Ты, Четверпална, не знаешь, где народ? Куда они подевались?» В двухкомнатной квартире тридцать человек потерялись.

(Четверпална, 1980 г.)

— Мы уже были где-то за пушкинским перевалом, точно, мне уж 38 стукнуло... В магазине «Одежда» я услышала голос Капы:

— Мы эту куртку тебе купим, даже если мне придется ради неё пойти на панель! — Второму мужу она, кажется, говорила.

Какая-то дурная бесконечность, повторяемость. Я вспомнила: «Народу много. Бога нет». Как там Бог был ни при чем, так и на панель она не собиралась, а приёмы юмора, однажды отлитые в форму эпатажа, так и остались...

(Н. Г., 1992 г.)

— А помните, господа, деканша всегда давала Римме аудиторию пыток? В юридическом корпусе? Там на стенах плакаты, а на них людей распиливают, сжигают, подвешивают... И мы в этом окружении крови должны были о слезе ребенка у Достоевского... рассуждать...

(Царёв, 1980 г.)

— Как я вылетела из лаборантов? Очень примитивно. Деканша пальцем провела по стенду «Ленинианы» — пыль-с... А я уже все кандидатские сдала... Но Римма-то всё равно уже не была заведующей. Так что бедной Тане все были жребии равны.

(Грёзка, 1980 г.)

— Меня не выгнали, я сам ушел. Один раз спрашиваю Римму Викторовну: «Что-то вы часто нынче в деканат забегаете?» «А я уже два месяца как декан!» Всё, я решил, что пора... И правильно сделал... Уже через полгода она кулаком стучала по столу на Гемпель! За какой-то пустяк... Демократка Римма!..

(Царёв, 1980 г.)

— Глупые вы, ребята! Римма была вполне приличным деканом, просто от неё не ждали и этого... строгостей никаких не ждали. Но, скажем, травить она никого не травила — по приказу. Как старая деканша.

(Сон-Обломов, 1980 г.)

— Ночью не спала — думала, почему разрушительна энергетика мести? Вот Капа мстила Бобу два года — наконец женила его на Евке. И что? Сама стала серее серого... Ну, понимаю, когда человек время тратит на месть, это работа со знаком минус, потому что он свою душу за это время не строит! А во-вторых?..

(Н. Г., 1992 г.)

— Зла ведь нет, есть отсутствие добра. Она не зло делала! Она добра в это время не делала для себя, не растила себя...

(Грёзка, 1992 г.)

— Я с Галей Гринблат живу по соседству. У неё собака, и часто она заходит за мной, мы вместе прогуливаем её собаку. Причем пятно на боку у собаки — формы карты СССР: ходячая карта такая. А теперь Советский Союз развалился, и всё это выглядит грустно: когда Чейли к прохожим подбегает, словно спрашивает: «Куда мне теперь?» — все на нас смотрят. А раньше не смотрели, и мы мирно беседовали. Муж у Гали — еврей, а мы в юности не думали об этом, для нас же национальностей не существовало. А она и не могла за Царёва, за русского, выйти. У неё тоже принципы...

(Н. Г.,1992 г.)

— На выпускном Капа вдруг говорит Бобу: «Видела на днях Лариску с Димочкой — он вылитый ты!» Боб голову повесил, а Капа захохотала: «В суп?» Она любила напоминать, что Боб похож на петуха, пойманного хозяином для супа. Сидит петушок в корзинке и голову повесил: в суп. А кругом солнышко, курочки, он встряхнулся, закукарекал, но вспомнил: в суп... Хозяин, ловивший Боба в суп, оказывался то Лариской, то КГБ, то Евкой, но каждый раз Боб встряхнётся: солнышко, курочки... закукарекает...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Ну и зачем она его раздразнила? Римма говорила речь, и сразу после её последних слов: «Будьте в первую очередь хорошими людьми!» — Боб вскочил:

— Тут все преподаватели говорили, что мы самые-самые, а вот на будущий год на выпускном они то же самое и другим выпускникам... И я призываю вас, друзья мои, не верить всем этим словам наших старших товарищей...

Что тут началось: кто-то утверждал, что какой палец на руке ни обрежь — все родные, все жаль... Кто-то громко заметил Бобу, что так и не облагородила его филология...

— Идите вы со своей хренологией знаете куда!..

— Чисто русская картина: папироса в салате, — сказал Бобу спокойно муж Риммы, и началось прежнее веселье...

(Грёзка, 1992 г.)

— А зря мы Римме верили: она нас всех предала и свои идеи предала! Потом говорила, что Солженицын всех их подвёл. Да кто она такая, чтоб Солженицын её подводил...

(Царёв, 1992 г.)

— Но храм разрушенный — всё храм, но Бог поверженный — всё Бог... Кстати, где она была во время путча? В отпуске? Вот и хорошо. Я так бы не хотела, чтоб Римме пришлось ещё раз себя скомпрометировать. Жизнь столько раз её испытывала.

— Нет, жизнь подсовывала ей случаи возвысить себя устойчивостью.

— Ну, раз она выстояла, два, а потом сломалась... А жизнь всё нагло подсовывает и подсовывает ей случаи.

— Просто жизнь оптимистичнее нас: она всё верит, что человек станет лучше...

(Разговор после победы над путчистами)

— Царёв женился, когда борьбу со вторым подбородком он уже проиграл. Но зато тут же объявил войну третьему подбородку. Его невеста Флюра была копия Гали Гринблат, только отличалась от неё, как негатив отличается от фотографии. Впрочем, возможно, белый цвет волос был это... от краски. Боб пришел простуженный, а Флюра интимно положила ему руку на мочевыводящие пути:

— Ингаляцию нужно: соду, кипяток...

— А ингаляцию из дыхания юных дев? — привычно завёлся Боб.

— Игорь не приехал, он вчера защитился, — завистливо сообщал всем гостям Царёв.

— От чего защитился?

— От жизни. Щитом таким. В виде кандидатской...

Я для чего это рассказываю? Жена Царёва, не Пенелопа, так сказать, в коридоре шепчет Бобу потом: «Мы с тобой Евке изменим так годика через два?» А он ей: «Это моя мечта, но... Царёв — мой друг, дружбе-то я не могу изменить!» Потом, когда Флюра ко мне свои губы протянула с тем же предложением измены, я уж урок Боба получил, повторил...

(Сон-Обломов, 1980 г.)

— Заметил, с каким удовольствием Сон-Обломов говорит о втором подбородке Царева? Эх...

(Капа, 1980 г.)

«На втором курсе в Новый год, помню, гадали: бумажки скрученные — все о наших детях. И Царев из шапки вытянул: «Твой сын будет похож на соседа!» Точно ведь будет? Вчера Флюра сказала моему мужу: мол, через годик-другой мы с тобой Дунечке изменим, а? И мой Пьер так по-анатолькурагински браво: «Почему через год, а не завтра? Но Царёв — мой друг, как нам быть? Я должен беречь его честь!»

(Из дневника Дунечки, 1979 г.)

«Человек попадает после женитьбы либо в объятия, либо в руки, так вот Боб попал в руки...»

(Из письма Капы Четверпалне, 1975 г.)

— Самое сильное впечатление на меня произвело то, из-за чего Капа развелась с Трахтингерцем! Он защитился рано, и его в деканы прочили. А он не хотел. Так Капа расскандалила с ним:

— Я бы могла всех держать в страхе, как некогда наша деканша! А он, негодяй, не хочет быть деканом!

(Н. Г., 1992 г.)

— Выходи, Люська, замуж, мы тебе проигрыватель подарим! Там две части: одна мужская — которая крутит, другая женская, которая воспроизводит... Я буду вручать одну часть тебе, другую — мужу, — говорил Боб.

— А я уже его любила. Меня Бог наказал за то, что я Капе помогала оженить бедного...

(Грёзка, 1980 г.)

— После Сон-Обломов волок пьяного Боба домой. Они шли под бормотание Боба: «Вы знаете, что такое СПД? Нет, вы не знаете, что такое СПД! СПД не имеет никакого отношения к КПД...» Тут он роскошно падал в снег, продолжая: «КПД — это коэффициент полезного действия, а СПД — это стихи о Прекрасной даме, сокращение в академическом издании Блока. Игорь принимал там участие...» Показалась милицейская машина. Сон-Обломов решил сделать вид, что Боб лежащий — это чемодан, а Сон-Обломов в нем роется, ищет сигареты... Машина приостановилась, но поехала дальше... Возле дома Капы Боб упал на занесённую скамейку и вдруг говорит: мол, когда-то на этом месте он сделал Капе предложенье, а потом не повторил его...

— Зачем! Зачем ты это сделал, Боб? — заплакал пьяными слезами Сон-Обломов.

— А, хотелось её сломать, очень уж она была сильная. А сильные люди ведь опасны... Вот посмотри: коммунисты были сильными людьми, а что они сделали...

(Н. Г., 1992 г.)

— Царёв мне тоже говорил: не пей, Грёзка, замуж выходи! Я, мол, тебе сделаю самый ценный подарок: верну томик Кафки, который у тебя взял на четвёртом курсе, помнишь?

(Грёзка, 1992 г.)

— Ваши мальчики не готовы были платить во время процесса, а теперь, в 1992 году, они, видите ли, готовы получить денежки, награду? Слышали? Туристический маршрут хотят сделать по зоне № 53! Где я страдал и горлом кровь хлебал, то есть она шла, а я её обратно глотал, чтоб сильно не пачкать всё... Ты что — газет не читаешь? Уже повсюду в Москве об этом пишут. Нью-Васюки, понимаешь? Валюту они грести будут лопатой... Да-да, Царёв и Боб...

(Рома Ведунов, 1992 г.)

— Когда я вижу во сне детство, вместо мамы — Римма почему-то... С точки зрения фрейдизма это что значит?

(Грёзка, 1980 г.)

— Мы страдаем беспамятством... (у Царева даже появились на лице мышцы, которые могут изображать искренность!) Эту зону нужно сохранить для потомства, а на какие деньги её сохранить? Вот на деньги от туризма...

(Царёв, 1992 г.)

— Вдруг письмо от Игоря: мол, Люд, я тут совершенно случайно делал книгу видному онкологу, он во всём мире котируется. Сама знаешь, в каком мире мы живем, на всякий случай я напишу тебе адрес и номер телефона... А я вообще от рака никогда не умру. Да выключите вы этого Неврозова! Опять он про морги... За что выпьем? За капитализм, за то, что дожили, могли б и не дожить, если б не Горбачёв... Социализм но пассаран!.. Мне пора вообще бросать это дело...

— Мы тебя на раскладушку в кладовке положим, Грёзка...

— Вы уже многим это обещали — у вас там сколько лежит? Может, с прошлого праздника ещё кто-то есть уже фосфоресцирующий, руку протягивает — обнять новичка... Раньше в моргах были колокольчики — если кто оживал, мог позвонить.

— Но большей частью шутили сами покойники. А то и руки, закинутые в банки с формалином. Сторож прибежит: видит — круги расходятся. Он в бешенстве хватает провинившуюся руку — и вон её из банки!..

(1 мая 1992 года, у Грёзки на щеке уже царапины, словно кто-то уже начал приватизацию пространства, начал его делить на участки, но на полпути бросил.)

— Слушайте, но ведь вся редакция знала, что Боб женился на Евке, потому что её отец — полковник КГБ в отставке! Он учил Боба отвечать на процессе «не», «нет», «не читал», «не знаю». А что делать, если покраснеешь? Это в протокол не заносится. Он обещал поговорить одновременно в КГБ с бывшими коллегами — как не помочь будущему родственнику, повторял он при этом.

(Посторонняя, 1992 г.)

— Ну да, это нам Горбачёв сказал, что есть общечеловеческие ценности и семья не менее ценна, чем государство! А в КГБ это и тогда знали, но держали в секрете!

(Н. Г, 1992 г.)

— Евку я недавно встретил. Спрашиваю: ты всё ещё демонстрируешь моды? Нельзя ли туда мою племянницу устроить? Нет, отвечает, мне уж теперь разве что слуховые аппараты демонстрировать!

(Сон-Обломов)

— Значит, Капа тут ни при чём? Боб сам женился? Из-за КГБ... Ну, ребята, спасибо! Сняли грех с моей души... Он ведь никого не заложил... разве что свою душу, это дело личное. Почти подвиг... по тем временам. Нет, Боб — великий человек...

(Грёзка, 1992 г.)

— У Риммы Викторовны был юбилей — 70 лет, кстати. Она показала тот сборник со статьей о Солже — мол, кое-что мы тогда правильно, значит, делали. Ну, я выступала с восторженной речью, от которой все в зале никли и никли. Потом оказалось, что я 18 раз назвала Римму Викторовну Риммой Николаевной. Просто у дочери учительницу зовут Римма Николаевна... правда... я не виновата...

(Н. Г.)

— Вот статья Флюры о сочувствии к малоимущим. Бред нашей жизни продолжается. Есть ей дело до малоимущих, как ты думаешь?

(Дунечка, 1992 г.)

— На презентации Лариску видел. Она меня узнала, подошла, я ей наливаю бокал вина. Раз! — получаю по физиономии! Она, кажется, в феминистки записалась, они во всём видят оскорбление женщины. Но я совершенно... я был рад её встретить...

(Царёв, 1992 г.)

Дети! Философы! Помогите мне!

«ДОРОГАЯ, ТЫ БУДЕШЬ СМЕЯТЬСЯ НО ПОЖАТЬ КОПЫТА МЕДНОМУ ВСАДНИКУ ЕДЕТ НАШ СЫН С ДРУГОМ-ФАНТАСТОМ БРИТЫЕ ТРЕЗВЫЕ ХОЛОСТЫЕ»

Телеграмма должна быть в стиле дружеской попойки, а у меня выходит в стиле «чей там голос из помойки». Спазм мирового общения прямо. Ма, говорит сын, бритый, трезвый, холостой, не обобщай, вон в кабинке междугородной Царёв — общается же он! Но Царёв выходит — лицо его растеклось резиново от обиды. До «Апреля» не может дозвониться! Я и говорю: спазм мирового общения. Ма, так сейчас май, конечно, до апреля уже не дозвониться, комментирует сын — он карнавален в духе своего времени, а мне нужно — в духе шестидесятых...

На телеграфе всюду валяются мёртвые мыши. Надо ли объяснять, что прошумела кампания с вёдрами и криками: «Дезинфекция — мать порядка»?

Вот у Бунина в одном рассказе пчёлы... Надо ли описывать, почему у кота сейчас здесь лицо человека, потерявшего смысл жизни?

Недавно включили телевизор: Четверпална! «Господа, как вы думаете, почему цензура могла запретить «Бориса Годунова» на Таганке?» Ученикам, значит, в школе, выходит, она такие вопросики... А сын наш сразу: в Питере, получается, есть у кого остановиться!

— Представляешь: замочил в «Био» рубашку, и пятно исчезло! — сообщает муж.

— Вот так и наша жизнь, — заныла я.

— Пришла юность и куда-то делась, — издевается он.

— Куда? (В самом деле, журнал «Юность» он ищет, оказывается.)

Ма, твердит сын, пойдем дадим телеграмму в Питер! Пойдем, сын, но карнавального во мне на самом донышке, не похвалит меня она за такую унылость...

И через день уже из Питера телеграмма: «СРОЧНО! ПОЗВОНИ НОМЕР...» Что-то с сыном? В комнатных тапочках я ринулась на почту, муж с девочками следом появились — благо почта рядом. Деньги-то я не взяла? И дочери суют мне свои бумажки: «700 рублей. Точно! Не больше и не меньше». Наконец дали Питер: Четверпална, что случилось?

— А я тебя хотела спросить: что за телеграмма? Трезвые — значит, не угощать их? А холостые — познакомить с девушками из семей?

— Ни боже мой!

— А что?

— Элементарно, Ватсон. Телеграмма в духе эпохи... дань эпохе.

— Эпоха сейчас какая — все практичны, и я подумала: «У неё есть ближние и дальние цели».

Римма Викторовна, милая, родная! Вы нам всегда говорили: не доверяйте отличникам! Вот и Четверпална была почти отличницей...

— ...часами лежу на иголках иппликатора Кузнецова! Да ты меня слышишь?

— Слышу, конечно. Мы тебя по ящику видели.

— Ну, ты заметила?

— Что?

— Как это что? Ты даешь...

Опять спазм мирового общения? Дочери с отцом играют в «живое — неживое», никакого у них спазма. «А Кощей Бессмертный — живой?» «Папа, так нечестно — задавать трудные вопросы!»

— Четверпална, так нечестно — задавать трудные вопросы! У нас питерская программа не очень уж чётко...

— Я ж родинку свела!

Она свела родинку с кончика носа, но в моём-то сознании эта родинка осталась навеки — её уже не выведешь ничем. О чём она?.. Что прислать? Вот что: сигарет!

— Курить становится не по карману — надо бросать!

— Четверпална, но и жить не по карману — тоже бросать? А похороны, знаешь, какие дорогие...

— Если серьезно оголодаете, ты мне пиши... звони...

— Ладно, если голос пропадет, ослабну так, то буду ногтем царапать мембрану — ты поймёшь?

— Хорошо. С кем встречаетесь — с Бобом?

— Скорее не встречаюсь. В последний раз я с ним не встретилась на панихиде по Сахарову.

— Он не пришёл? Узнаю Боба.

— Я не пришла. Холод-то был какой, а у меня пальто проношено...

Если б Римма Викторовна не уверяла нас, что Наташа Ростова не опустилась в конце — она возвысилась до ПОНИМАНИЯ Пьера, декабристов, — разве б я дошла до проношенного пальто? Да я б разбилась, сшила своими руками, как делала это в юности, с помощью Евки, правда, зато у Боба был повод гулять с ней по магазинам в поисках лисьего воротника для моего пальто. Воротник Боб так и не купил, но искал же...

— Ну какая пермская самая яркая новость? Скажи!

— Грёзка вот легла лечиться от алкоголизма...

— Ладно, я тебе напишу! Держись!

Номер московский у меня есть — Игоря? Раз уж я здесь, на телеграфе. Номер можно вспомнить, как говорит муж, телефон для дебилов: сплошные девятки... Алло, можно Игоря? — А он уехал. — Надолго? — Навсегда. — Что-о, на кладбище? — Нет, в Израиль... пи-пи-пи...

Кажется, он по матери еврей, наш Игорь, но мы же не думали на эти темы никогда... Точно, ещё говорил, что из Подмосковья трудно евреям в вуз пробиться, вот он и поехал в Пермь...

Сын из Питера привёз письмо от Четверпалны: «Боба я однажды встретила на Невском, он бывает здесь по делам фирмы. Как назло, я только что купила мороженое в стаканчике — оно таяло. Есть при нём я не могла. А когда мороженое растаяло, мне необходимо было — значит — искать урну... Вот и мало поговорили. Так, одни междометия. В основном стояли и обменивались с ним биополями — со скоростью таяния снега...»

— Антон, как сына Четверпалны зовут? — кричу я сыну.

— Могла бы не спрашивать... Борис... На первом курсе консервы...

— Чего?

— Консерватории.

Дети! Философы! Помогите мне! (Жди — помогут, сказала бы Грёзка.) Какой же выход из всего этого? Дети смотрят мультфильмы про пчелу Майю. «Прощай, маленькая личинка!» — говорит кто-то там. Прощай, наше личиночное состояние! Всё не так уж плохо! Коммунистическая идеология, начиная от Чернышевского и кончая нашими днями, родила не только Рахметова, но и вот — иппликатор Кузнецова! Он не мог бы появиться, не будь Рахметова с его привычкой спать на гвоздях! На иголках иппликатора Кузнецова часами лежат бывшие комсомольские лидеры, но никто не запрещает не бывшим тоже лечиться... Всё не так уж плохо. Грёзка вылечится от алкоголизма... Дети наши вырастут. Только вот на улицах совсем нет беременных женщин, а так бы всё не совсем плохо...

(Н. Г.)

1993

КОКОШКО Юлия Михайловна

1953

Военный базар с исчезающим полководцем Вариации

Его прекрасное лицо, измождённое и бледное, напоминало бессмертного Бонапарта. Волнение охватило всё мое существо, ибо я обожаю Наполеона I.

Сара Бернар. «Моя двойная жизнь».

Коринна чем-то походила на Тассо...

Жермена де Сталь. «Коринна».

Император, вполне доверявший мне в этот период, велел мне прочесть ему его корреспонденцию. Мы начали с дешифрованных писем иностранных послов в Париже; они мало интересовали его, потому что все земные новости сосредоточивались вокруг него.

Ш.-М. Талейран. Мемуары.

Свидетельствуют, что в вечной уличной лотерее весна распространяет пропасть зелёных билетов — и пропасть беспроигрышная, и по осени окажется золотой... если не жёлтым билетом... И мои эпитеты тоже стремятся — в золотые и вечные: столь щедро аттестуют — все! Мимикрия? Слова или предмета? Но вкравшийся в текст зелёный как атрибут весны необратим — и золотым посулам девичества неверен и весьма переменчив. Особенно — вечнозелёный, как золотая молодёжь. И всё равно, чья неверность (зелень) реалистичней и гуще: весны? Войны? Или тоски, что застопорила мне вход в тетрадь — ударной стопой Музы: куда вы? Во все тяжкие метафоры (тяжкие инверсии инвентаря)! Но лёгкость перевоплощений... хм, уже за холмом? И вещь, посаженная на моё перо — на час, как на кол — отпавший от мира фрукт, засвеченный на базаре мокрой тряпицей — и вся вещая новость... именительный падеж вещи — в братские пирамидки, единственно раскрывшаяся мне механика.

Однако произнесена лотерея... но приканчивать фразы — дешёвые жертвы! И за всеми метафорами (метанием вещи, помётом слов) видится одно — вокруг процветает заговор! И всплески неверности, то есть зелени в окнах — не знаки ли процветания? И уже найден корень — мета... Найдена мета!

Далее — по черновику, с середины — с ускользающей сути, ведь с чего начинается нагромождение слов — не суть...

...войти в заговор, как в стремительно зреющий южный сад — вечнозелёный? — приголубивший ослепительную перспективу моря... на агору заговора, магически превращенного устами-базарищами — в полный базар, в дым сигарных баклажанов в клацающих золотых морковинах, в меты огуречной рюхой — для затравки пряностью, в цапкие-пунцовые перцы-мизинцы, начинающие с бубновой козы — в солнечное сплетение словес: пожалте в мои базаросли, я не знаю, что есть искус, мне есть — мой надкус!

Так разливается заговорщик-Базар — пуншем в пылких посудинах: в сердцах и в рогатых чашах с заткнутыми орехом глазницами-блазницами, выкатив волоокие сливы и стреляющие ушлые вишни, обнажив чудовищную репу — свободой на баррикадах, и вбивая пороховые кувшины промежутков в раздвижную империю — продажная Краснозобая Бестия, сортирующая на плахах потерянные париками персики и гегемонов от бахчи, позеленевших в собственных прутьях... постригшихся в нули и начиняющих распадом разъедающий их мир. А свински пьяные свиные головы во фригийских колпаках плюхнулись в застолья — сонно сквернохрюкать силософские хрюктаты... а над ними заточенные карандашиком ножки, тоже в красных чулочках и на красном каблучке, пишут историю свободы свободным канканом.

Эй, непрозрачный, пышнотелый, запотелый, как капуста в трёхстах серебряных жилетах (как серебряный поэт в трёхстах жилетах), не казним ли кого ещё, чтоб уже не казниться? Так Базар или Заговор?

Дело вкуса, темнит Краснозобый и мерцает абрикосовой половинкой пенсне со скользкой косточкой навыкате, отражая, между прочим, пламя — что отсутствует между прочим отражённым... экие невидные прогнозы... Как же-с без Императора — в потусторонней композиции, куда завёл вас крайний пассеизм? — подмигивает с огоньком Краснозобый. Морт-натюр, Тот Свет — он же базар. Или — заговор, что заговор — базар. Вариант: свободный пересказ базара. Или вам за императора — рядовые формы мёртвой натуры, что катились к совершенству роковой дорожкой стебля, но едва нашарили — и... эти шаромыги? — угрызая персь от персии, как от австрии — итальянским походом... от военной славы пруссии — одной иеной с ауэрштедтом... Наш император, — размахнувшись площадным нещадным солнцем: — Ого-о-онь!.. — второе, что опять бросается в глаза, пока подбрасывает искры йен — во вспыхнувшие там и тут золотые клакерские ухмылки четвертованных тыкв.

Но первым застит взор — Свободой и выпячивает навынос её красные нарезы — потому и краснозобый. Свобода цвета! Свобода слова — и написания, и прочтения! То-то резчик слов и свобод, гражданин краснозобый фрюктидор, так неоднозначен. Или однозначен — но не единственный, у него завелась сестра-Свобода и — как ближняя — очень недалека...

Я не страж сестрице, — режет Краснозобый баранью холку винограда.

Но раз вы, Сир, не сир на свете — вдруг дурная бесконечность выжала из вас по капле историческую нужду? И — с высот искусства Слова — в корзину! И базарные ряды продуктивных синонимов: баранья холка — барахолка — свальный грех... Или: ярмарка — пир — щир — убещур... и мой замысел — синоним тыквенной ухмылки, расплывающейся вширь... на ветер! На сквозной гуляющий сюжет... на прецедент, позволяющий бросить сюжет — в любое время и в любое место...

Тут как тут — война, и сквозь её дымный налет на сад уже не так рассмотреть террасу — и беспредметный сюжет, предметно подхваченный волнами, но — не промахи Марса, а ничто так не исчезает из глаз, как южный город, падкий на прилежание моря, его взволнованные наставления улиц и удвоенные садовые головы, поплывшие по небрежности поплёвывающего прилежащего, переписывающего с временного — на вечное, мир ему скрипторий, мир и пригоршня плодов с голову — голубейшим его садам, вечно подсадным, и наставнику улиц — переводчику времени на высокий штиль моря, голубок-городок неотступней и совершенней — на штильном праздничном языке... да упразднится!

Так сад и терраса... и прочерк перил, подчеркнувших отступление от пролитого света террасы, и там — тень, и об руку с тенью — мадам с лицом темнее бури соломенных волос, а китайские голодранцы-драконы, огнедышащие как шёлковые с её соплодий, ещё темнее происхождением. И плужками пальчиков распахивает пасьянс: расколитесь, атласные, есть ли загробная жизнь? — и наводит сквозь сад прищур на жизнь соседей (вариант сюжета: пир в соседнем саду)... И кого-то бессменно поджидает с войны, под шумок ристалищ запуская — свой дымок.

А за войной проливается — тот свет, но сквозь террасу — в ветвистых трещинах сада, и сквозь обтекаемые длинноты моря... сквозь такое словоблудие Свет Тот точно не высмотришь.

Просмотреть бы и ту светлейшую улицу-ветреницу, сбить, как башмаки, сносить несносную — выпростала столетние наглядности, растянулась вендеттой: солнце за солнце! — рокадой вдоль фронтального стихосложения этажей с типажами... там, в последней стопе нижней строчки, притаилась ударная старуха-немка, высочайшая Магда Альбертовна, вожатая форточки. И выменивает поутру, по свету, по имени унаследовавшие её драгоценнности — немые-немецкие имена и глаголы... и нащёлкивает соловьем упражнения-упразднения... И мена — на имена — старая, как нагоняй, и костлявая — голенастый стол, нагоняй-ка меня, ку-ку! — хоть сметаемый ветром — да вечно накрытый.

И юная фрейляйн — в рогатках уличных курсантов: отглагольная-именная внучка, в чьей соломенной, расплетающейся на плечи корзине — на донышке, ах... второгодница — проливной плетень, слалом зашибающихся ошибок между красными тетрадными колышками, учительствующими в гусиные клювы, в лопнувшие перцы — сушит скошенные ливнем глазки: тот — на Рейне, этот — на ревене, сводит их к миру выигранными в войну очками, загоняет взашей в подбитый портфель — второгодники-учебники, веснушчатые кляксой, и свою обрусевшую драгоценность: мыльницу-лягушку — ворону, каркнувшую на асфальт золотые ломтики осени и анютин глаз, пересохший от жажды зрелищ, с воспалившимся зрачком... портфельчик, слетевший с ума — сума, и — посошок, кустарный огрызок: сейчас же верните мою волшебную палочку! — магический жезл, кустарный.

Эй, проходящие непроходимую улицу, не задерживать экспедиции! Пропустить кляйне-дурочку — из отечества, выложившего дорожку — пряником, сахарной бабушкиной Сибирью, и отечески высматривает — парой глаз адмиралов Абукира и Трафальгара: прощай, там-та-там, мой зачёркнутый флот... пешком — по водам! — и собрав в дорогу мыльницу и зацветший посох — нам на бис: мы спешим за великим героем — в середину жизни! Ослов и учёных — в середину... У отечества уменьшаются башенки — в наши зубчики, м-м, хоть облизнуть лягушку-путешественницу!

А не прослышит повышенная гросс-муттер, нагоняйка Магда Альбертовна, когда вечер зашнурует её в одышку, в затянутый поиск внучки? Ау, нам пора ужинать, мы сидим за крах... ах... мальной меной на три наших прошлых: плюсквам... и плюс к ним — будущие, наш стол очень глубок! — барабаня по рокаде битым башмаком, пронося над нами заглохшую голову, реющую — на снежных косматых крыльях, выдувающую бутыли горних далей меж тромбозно трубящими пеанами этажей...

Да читай на её лотерейном челе: аллегри, будьте веселы! Сто лет ей не догадаться, что мы и не унываем, слизывая с улиц целые экспедиции — за лягушку на палочке! — как вышныривают в дыру меж поводырями-ослами — с запасными глазами-сизоворонками в мыльницах, с патрицами сыпных листьев — тиснуть фамильную осень в козлищах ошибок: в пропущенных ливнях и удвоенных гелиосах и фебах... Или лакомки-котомки уже отужинали, вычерпали стол — до завтрака? И опять накрывают — своим невозвратным залогом и вечным предлогом — служеньем жить в новые пределы... улепётывают от ползущей секвенции-времени, машут машуками салфеток с орлиными крыльями, ловят веслами ложек горелый горох прощальных салютов...

Но пока у Магды Альбертовны нет (es gibt nicht) внучки, эту временность и непрочность заменяем синонимом: Южный Город, где снежные головы тают — в соломенные, как прижимистое на молодость лето — в прижимистую на молодость лета жимолость... как крестный ход — в долгополую огородную стражу. Словом — соломенная мадам, белокурая Магда, несущая крест — в драконском наряде, в саду, он скрипично фальшивит на сотни проросших смычков, и теневые их двойники с разветвлённым жалом заползают в террариум, как в террасу, и в прилежащее море за предстоящим садом, добавляющее — соль...

И кто-то ожидаем Магдой... папиросная пауза, пока наставляет Магду рогами — с ловчей шалавой-Войной, раскатившей, как Краснозобый, стреляющие, перезрячие вишенки... как глазастый Ангел — сверкающие-всенастигающие... пока браво выскакивает — в герои (Войны, Магды...), чтоб представиться к медальону.

И Магда — пред военным переворотом пасьянса: воцарившиеся под львиные гривы весны воинственная молодость, зелень, вероломство — рвались разлистать эквилибристку: то Весна, то Война! — в табак... новые Мидасы, что защупали бойкую стреляную Весну — и превратили в Осень... осенённые вдовушкой Клио тузы, проигравшиеся от усов и мундиров — до рубашки, до ангелов, порхнувших с добычей — из грудной клети лифта, как из пищали, и остались — в одной бессчётной, жёлтозубой, неплатёжеспособной медали. Ныне — плоские пилигримы из карточного дома-альбома, растворенного настежь, как даль... Уж на то мы и Мидасы — озолотившие этот дольчатый из миров... Впрочем, растворившиеся страницы с венчанными на альбом насупленниками ещё подойдут под мой непрозрачный текст: под мои ауспиции — как под Аустерлиц...

Но — Магда, что меняла одышку на папиросы — и торопит тонкошеий, бодливый сад к ограде, где — доннер-веттер! — ветер, протянувшийся за весной зелёный шлейф — не красотка Война ли вдруг сейчас и прошлась по адресу Магды... сверкнула сходством — меж Весной и текущей Летой... меж учёными и ослами... И услышав: скатертью дорога! — расстелилась дорожкой-самобранкой — от садов со скуластым румяным плодом — до недописанных листьев, до чернолесья версификаций — всей полнокровной подробностью... Не привиделся ли Магде в её витой свите — за раздутой шумихой сада над барахолкой Яви, подвирающей натурализмом, набивающей золотыми кольцами чёрные чулки деревьев... за морем, расхристанным и залатанным облаками... да, из моря или из облаков — кто-то, вечно кем-нибудь ожидаем? Разминулись — или разменялись — на маскерады, на подхваченное из чьих-то ручек и надетое набекрень возлюбленное лицо, свежевыбеленное мелкими — от мела? — и пачкающими надеждами, и в накате из поцелуев?..

И в последних числах деревьев, в разбежавшихся отпрысках сада Магда — на агоре, сто почтении на ветер!.. — спешно упечь передравшуюся у ней на плечах драконью нечисть — в мантильи, и к чёрту с ноги — падучие... туфли, ко мне! — два копытца или набросим оптом? — привязчивые слагаемые, слагающие — призрак... наседающие на вольность тела — длиннорукавой, мышьячной Святой Еленой или иной наседкой... чтоб сальдировали на взморье, как армии, штуки шагов... шпалы волн... и подрост ступеней...

Тут — высокое, как яблоня, садовое видение кошки в шесть крыл пера хаки... в дюжины чернокостных ветвей: воспарившая на монгольфьере-ранете кошка магнетизирует Магду незабудковым глазом. У соседей кошек, как у Магды туфель — пара, правый — кот Шаровая Молния, так вышаривает орбиты, а левая пария столуется у крыльца и влачит прыть снаружи. Я подозреваю, — Магда, рассеянно, — соседская фрау так вербует для рыжего голубоглазку Кис, как заботливые мамаши — распушенную вербочкой, примой, прислугу — не гулять бы недорослям к публичным девкам. Но пользуясь случаем, Кис когтит и шерстит устои густой двусмысленностью, фрейляйн фраппирует историческим переходом сиамских пашей — через местных зевак, нагревших чернь — на хвост и уши, площадь шкуры Кис переменна — то растянется арктикой, то даст рыжего петуха. Паршивка — то в одном выходном, то в другом. Или созерцателя шатает из стороны в сторону света, но везде он — временно. Или Кис и здесь и там — одновременно.

Но, конечно, охотники выместят на мне местность: что за отечество предано мною войне, кто назвал незваную, каким именем? Не её ли именем — Магде... и размашисто раздраконят из нарядов, разрядят стволы, соломенной голове — мягко падать... именно: немке? — болтаться в безнаказанных, в крылатых садовых деревьях, в их тщетных порывах — улететь от моря? — если и охотники, в верных именах, как в стременах — против тех, чьи души чисты, как случайность... Кто отпустит ввязавшему перелётный, переплётный дух — червоточиной — в нашу обетованную охоту с выжженной вечно правой грудью, да попутавшему наспех — доспех: с этой стороны — золотыми рогами, с той — медными ногами, ну и переплёт для инфантерии тела! И — на террасе, охваченной то ли садом, то ли — пасьянсом с небесной жизнью: в охотку поджидать — кого? Не оказаться б войне поджигательней поджидающего!

Но в калидоне ожидания — не Магда, а Кто-то — их превосходительство Субъект Действия... юный, впалый субъект, двадцати четырёх — генерал артиллерии... уже? — пока генерал... Кто-то — ожидаем ею. Вот — классический повод спастись от нападения — стрелоногих форвардов, заходящих в окружение на цокающих циферблатах, — и напыщенно ретироваться в колымаге грамматики... по линованной белилами брусчатке моря в цвет победы: Маренго!

Или — встречная история, крутая — как полёт орла от конфузной, первой мартовской кляксы-острова — к столичной Весне в золотых посулах и глориях... Некто — N, не хранящий амулет головы и теряющий — в стогах толп, раз об этой всепронзающей острячке — хоть целой: эпохе! — хоть оторве — уже похлопочут гарусным партером с ярусными этажерками: море охотников! — но так толст, ха, такой навой завоеваний — подсаживали даже в колыма... ах, в карету — навырез бесстрашный толстяк, и когда колесо навернулось на какую-то тьфу ты, крепость — он, продиктовав мемуаристу: не успеешь стукнуть в эти ворота табакеркой — и на: настежь! Да моей, мон шер, а не вашей — держите! — отдавив визгливую подножку бессмертия, снизошёл пред наточенные на него пушки — раздражённо расстегнуть из сюртука свое распузыренное на пушки величество, ручки в белобоки, эй вы, я необратимая трёхцветная птица по прозвищу Цезарь, не чета вашей чечётке. Мировая душа, как попал пруссак-философ, или что вам метать мои имена — высочайшая часть истории, на которой она носит треуголку. И дарую свободно сознать необходимость — служить моими перьями, а если в ваших башках хоть ядром покати — кати во всех затмившего, пли — в собственную гордость! — или как это называется у вашей едрёной чечётки...

Всё бы ему выставляться — то слабогрудым молочником для генерала, то — напрочь осадочным для бессмертного! И пушки, сглотнув снаряд, снарядились — заиграли-затрубили бесконечными пушными хвостами — за ним, за ним, всем собранием его каталожных дорог... И когда его вносили в карету, заваливая тюрбанами роз и запорошив фиалками и раскатившими глаза анютками, громоздя их друг на друга, чтоб лизнуть его хоть пальчиком — он уже окатил их прижмуренными окалинами, ай, ай, какими бронзовыми и золотыми веками разинулись на меня сороки-шлюхи с высоты ваших пирамид!

...Да, возможно, решающая сторона в Ожидаемом — сторона, с которой он столь храбро ожидаем: если — с той... пусть Магда сядет в потусторонний сад на террасу. Если с нашей, что всегда ветвистей и тучнее, — тем паче найдётся куда ей сесть...

А потом Кто-то послал ей... может, за выказанное под стволами ожидание, вместо ордена Почётного легиона — тончайшую золотую внучку в тончайших цветочках — сумасшедший дар! Сумасшедший уличный успех... а Магда не подозревала — и сама спешила в разносчицы смеха. И барахолка, арапка, так тучна, что тучна и войнами — и хитра на разные имена... всем сверкает, золотая роевня — на круг! — предпочти-ка сторону. Потому и замечаю — сверкающее... не пропащий город — его сущую временность... или вездесущую одновременность сада, тоже округляющего свою принадлежность к Южному Городу — до собственной зрелости... и перевожу с поставленного на вид — на имя собственное.

А мой перевёртыш-сад — между умброй пятидесятых и кукольниками-сиренями, что меняют перчатки синих и белых голубков, но аве-август сдует и белых, и мавров с глобуса... и скользнут голубыми ослушниками — в надворные травы: голубиные перья? или нераскрытые, как заговор, лихие цветочки, упорствующие на шпагах стеблей, закусившие цветение досиня — обещанием, скомканным в тайну морем, а процветаем, — шепнут мне с высот, — только ночью... но как! — осыпаться мне слизняками лун, так цветёт одна Италия! Одна-две, не больше... И каждую ночь от Лукавой Клятвы собираюсь — разбить сон вдребезги, в подноготную ночи — и застукать... августейших шутов, что вывели меня жить — и просадили... процвели за моей спиной — а при мне осыпались... И пошли на повышение в гондолах кустов-голубятен...

И за августами — Осень: запойное, но величественное Лицо, багровое от натуги, объятое необъятным — и лопнувшее... Сентябрь — походя заголивший дрожащие ветки, их подражания — танцевальному повороту некоей улицы... обнаживший в их отсоединившихся фракциях — вдруг! — рефракцию другого города, налетевшего — ветреным югом, сверкнувшего — слитком тайны! И терраса в саду, и Магда в террасе — там... на краю света моря, и сплотиться с ними — лишь нажав на загребущие стрелки, сбросив с плотика откружившие пары цифр (NB! — сравнить часы с танцплощадкой)...

И город, и сад так небрежны и необязательны, что весьма многосмысленны и не обязательно — бродячая и продажная деталь, режущая глаз андалузским псом старых оборотней-дворов... И пока разыгрывают пантомимы деревьев, уже разыгрывают меж собой — сбитое с толку время, снятое сливками с часов... и часы, сбивающие время в сливки... И проступают в натяжках прочих картин: слагаемые сюжета, слагающие явь классическим прозрачным стилем призрака... Но чёрная вязь букв, посаженных на желтеющий лист — чем не сад? А вставшее в буквах море света — море. В общем, в начале — Слово, какой роман — моя жизнь! — вначале сюжет, к коему и подбираются (и Слово стало плотью...) натуральный продукт, живые картины... шарады... базарный выбор!

Но вряд ли это — история предопределения: роковые рококо, якобы предшествующие революциям — Святые Якобы... произнесение знаменитых фраз и разыгрывание — с листа — избитых сцен гнева, например — с ведущим битьем у собеседника сервиза, подвезённого — на заказ, к битью — через всю Европу... Наберут соответствующие обороты яви — профилем натурщицы в мушке — и перепишут историю, как Пьер Менар, автор «Дон Кихота», но скорее — как море, навечно сдувающее с южного города — временность пространства... И вначале — Собственное Слово, а за ним уж — писанный предмет или влиятельный синоним, и чтоб затвердело — верно, запишут. Как — дурная бесконечность? Да не бить сладкозвучный сервиз снова и снова — уж точно не уцелеет в Истории. Разобьётся — История.

Но когда повторяется столь знаменитый сюжет, что невежественно — не повторить! — и знаменит повторениями... или — повторяющимися с персонажами однообразными превращениями... и ублюдки-случайности давно узаконены — кем только ни учтены, все — в ведомости... А герой, нашумевший блестящими македонско-ганнибальскими стилизациями, — вдруг! — давит Похождения графомана, чтоб со всей артиллерией острот закопаться в метельные дебри, каковая озимь... урожай артиллерийских стручков так его огорошит и так рассадит по островам... что тоже — в ведомости каждого. Но развернув, как Весна, шестьсот тысяч листов, налаживает сюжет, как переправу через Неман, чтобы в последний миг едва успеть — не соскользнуть с пера! И профилирует — наполовину в походе, чеканя увязшей на виду, отставшей половиной — барские прощения... и романтическое отступление в несваренный реализм, эта длиннота: горбун-второгодник с искривлением циферблата, не читающий будущего — герой?!..

Но предшествует — Собственное Слово, и известно: гении дурно разбирают свой почерк, и в тексте — великая революция...

...во время которой — некто N, дурно отвечающий прекрасно написанному, владелец ржаной горбатой пайки, сердечно прихватывает последнюю в пир к тонким аристократам — замещая лучшее зрелище, запуская ржание — и, зелёный, уже, практически, ствол... да, ствол века... хм. И, зелёный, уже, по сути — побег... да, лавра — вечнозелёного... Но в нескольких кварталах от голодранца рассыпает кадрили — или луидоры в очко — та, что станет его женой, скорей — во дворце, чем в хижине, верней — красавица-сестра Свободы и — карты на стол: будущая императрица! Каковое будущее и в ней — сейчас. И заплечный роман — так снесет им головы — поочерёдно — давно известен, врождённый... Роман в романе — год-другой спустя... на прописную сентенцию для такой-то страницы?! И — не броситься к императрице немедленно? О, прописной сумасшедший... среди строчных.

Но — неизменно надеюсь: когда-нибудь... до срока — помчится! И романные головы, взяв фальстарт, возможно, задержатся при шее... Если будущее — давно тут, ежедневно упражняясь в окислении дня, в посадке солнца, вымеряя смехотворным стихотворным метром заблаговременно нанятое пространство — и проветривая... отчего не приблизиться к тексту? Вернее, с такой цветущей пропастью времени — пусть однажды проиграют свои писания — в пух... И раз начальное Слово — не божественное: трагическое несовершенство, совершенное косноязычие — ещё успеют перемарать! Разве вечная жизнь есть повторение колесом — своей неразрывности? Если уполномоченный словом автор разок подмахнёт нарастающий в персонах сервиз — скромным чайным прибором (по возможности — не меховым) — и не заметят... как «вся кровь, которая прольется в этой новой борьбе, падет на французского уполномоченного...» — на ком вся кровь и без этой пробы пера... Но не разорвём колесящую цитату: «Французский уполномоченный, сохраняя хладнокровие, но сильно задетый этим выпадом, встал и схватил с круглого столика поднос с маленьким чайным прибором, который граф Кобенцль особенно любил, как подарок императрицы Екатерины. «Хорошо, — сказал Наполеон, — перемирие, следовательно, прекращается и объявляется война! Но помните, что до конца осени я разобью вашу монархию так, как разбиваю этот фарфор!» Произнеся эти слова, он с размаху бросил прибор на пол. Осколки его покрыли паркет. Он поклонился собравшимся и вышел... На другой день, в 5 часов вечера, мир был заключен...» Остаюсь Ваш — нечистый на руку Автор (Наполеон. «Итальянская кампания 1796—97 гг.»).

Но пока скучаю — во взявшей меня в окружение вещи: в её непроходимом числе! — подозрение всё же перебегает вещь тенью — предварить её наступление... а вдруг некто уже выбелил казус своей истории — в casus belli, зелень графоманщины — в зелень войны... и присыпает песочком записных победителей, чтоб вам засохнуть... чтоб навечно остаться — в черновиках... И выправил раннюю зиму страниц — в зрелый золотой триумф осени... и ещё выиграл шутя ватерполо... Пре-ус-пел — а пропесоченные...

В общем, суть — самосовершенствование. Обойти собственный образ, так подражающий натуральному, что... кто поверит этой раздутой гиперболе? — и стать натуральным героем, какая стать! Какой роман — моя жизнь! И скучно — в человеках... но — в героях! В окружении, осаде, числе... каждый — роза собственного слова, каков сад — моя жизнь, каков крупный южный... гиперболически возрастающая кустарщина! И пересаживая — по привычке — в мой текст, спешу удружить — моим словом... озолотить мальчика — леонардовым взмахом! И — обмирать от потрясения, подавая ручку, сводя с листа — прямо в наши прогулки с истинными героями. В наши обходы колеблющихся между прошлым и будущим. Ах, бросьте мою обходительность, мою широту героических преобразований султана Кебира, египетски знаменитого — милосердием. Ведь срываем — кавалеров роз, а настоящих — набычившихся, как апис — в их настоящем...

...в танцевальном повороте неузнанного южного города, нарядившегося в сад... И стрелки сомкнулись — колесом! — как сливаются мелкие строчки в великий сюжет, чтоб — остаться... на взморье... (Здесь передать ощущение ложной, как память, тоски и двусмысленности: синоним избирательного, как память, тумана, избравшего — город...)

Или — в южном городе, обнажившемся — до сада, сбросив прочие слагаемые, кто-то — грифелем папиросы в косых линейках террасы — наращивает вихри лошадиных грив, свиль сабель, и синие траектории ядер и пуль — и дымящиеся дальние планы, охваченные яростью скорописи и террасой, что — не столь разворотлива и всё не избегнет столетних событий, разросшихся и зацветших, и проламывающих стены дней... бессчётных: неточных — как чьё-то ожидание, вышедшее за рамки времени. Впрочем, если события — вечны, как не быть им — здесь, сейчас, умножаясь с каждым словом?

И на заволакивающейся словами террасе — вдруг ощущение, что ускользнул блестящий сюжет! И лишь намеки — в наледи умбры на стволе, в выправке каштана... в зарубцевавшемся ветвями соседнем саду и в отвлечённости фронтона... скрипке качелей, передирающих — птицу... и в цветочной пудре, ссыпанной с парика высокопарой акацией, удаляющейся в монастырь июля. И белокурая мадам, бросив папиросу — эмфатически, в пустоту: кстати, героиня вашего сюжета — в тех и этих пересказах — то уступчатая красавица, то — шелушащаяся долгами беговая старуха, то — удушливо верна и дура... ах, именно она принесла сто присяг, друг друга исключающих?.. — и жест вверх — сквозь соломенную путаницу и тающие, как дым, художества: я хочу сейчас же очутиться на юге, на солнце, у моря! — но обнаружив перед собой интерпретацию юга — и море за домом — твёрдо: значит, у другого моря. И с другими персонажами! — но вокруг и этих-то... И смените музычку! — и ещё твёрже: в другом месте и времени. Как болтала мамзель Жорж, ясно — в лучших временах и зеркалах, множащих друг друга — в другом произведении: счастье не может жить здесь, поищем-ка — в следующей сцене... если вообще существует.

И когда солнце закатывает обморок — маркитанткой, подбиваясь за грубошёрстные шинельные кипарисы, бросая в краску половину небес... за их войной и славой, задирая в приданое полнеба овец... опять всё отсвечивает войной — или из ускользнувшего сюжета? В каковом, возможно, — ни намёка: ускользая, бросил — здесь... Из голубого тома на перилах, прозаложенного картинными усачами в пике и в крестах — фарс разыгран в таких кричащих красках, что Магда накалывает каблуком рыси — на взвизгнувших досках — да было, было! Но и сбросив себя — плашмя, не спастись, наблюдая этот свет — затылком? Поспешить — на тот? Тоже было... и том с военными картами на перилах... конечно, в день, знаменитый случайным гостем... случайным — по сюжету — как упадничество солнца, но если циферблаты, беременные флюсом и грыжей уродцы, заворачивают такие ретардации — отчего не развлечься: да, гость — в другой сад, к другому морю... участвовал в императорской охоте, но заплутав... приняв аллегорический сад — за сад, а Магду — за символ молодости и лета...

И пока не поджимает сюжет, в чьём позднем свете успешно выправят горбунов — в брегеты, а свои плутни — в солнечный удар! — не пронзят, что минутный собеседник — эскиз — идеальный герой: примерный! — удаляющийся от настоящего... улетучивающийся. И оттенят щепу, щель, мышь — в интересе ренонс.

Остается завалившийся в щель фронтиспис: черновой кофе — пред садом, уже разорванным — на листья, сухоногая цапля-стол — и из пира в соседях, в дар — на обмётанном синью острове-блюдце — сладость: разгромленный «наполеон», возведённый в серебряную степень — зеркальной шпаргалкой-кофейником... а также — объятая мегаломанией медная муха, принимающая в брюхо пепел, и какой-то предмет — в углу, подстрекающий хрупкостью — взрывом! — подсекающий жесты и немотивированные метаморфозы — и наказанный неопределённостью: за вечный трепет. И рассыпавшийся в презрении сад: расщепление личности сада — на кусты и так далее... раскол бузины — на подбросивших белые чепчики бузотёрок, и осеребренного крестами в петлицах жасмина — на полных, как N, героических кавалеров (героев метят крестами: с этим — настороже!)... Помешанный на ветру и посаженный за решетку сад, под свалявшими овечьи клочья акациями отпускающий сквозь прутья — остроты... — и присутствие моря — между строк, уравнявшего разночинное воинство учинённой синью...

И — Тифон, засыпающий муху пеплом, — горящий гость, шкипер уплывающего времени: просаженного — бобовый король.

В общем, за церемониями Магды — с провидением событий... но кого не сконфузит их следствие по делу причин... их охотничья травля — по следу... за значительностью мухи или с собственных эфвуизмов — гость мелковат. По крайней мере, горбоносый, как пламя, гость — длинноволосый, как пламя? многоязыкий? — не замечает, что — свыше: заходящий в обморок свет, полусвет, демимонд... чьи передержанные румянцы, вдруг сгустившиеся — в цвет иной минуты... цитата из прошлого или реминисценция будущего? Или кому-то излишне — выходить из себя, как колкой Магде... Хоть видно даже из-за строк — высший свет опустился до провальной метафоры — его закат наверняка знаменует канун войны... тлеющей, но раздутой разлуки... пусть война и растленная — за морем, каковое — прямо за домом, но на чью-то радость — непроницаемо... гость уже примеряет непроницаемость, то есть — явно воспользуется морем. Ибо как не догадаться о его ближайшем исчезновении — навечно! — по вечному отсутствию — до сего мгновения (синонима неверности!)...

В общем, встреча — как полная видимость отсутствующего — превращается в видимость прощания.

И синхронно: размышления Магды — то ли о неверности прекрасного, то ли о прекрасной неверности, и пламенное многоязычие гостя — Магде на полушку... на пол-ушка.

Значит ли, что меня нет — здесь, что меня вообще — нет? Почему бы нет? — как вариант, вероятный не более прочих. Но мадам, дозволив миру существовать пред её чудо-глазками и лишь за сим находя его — чудом... гость — о ком-то, хлопая мушиными крыльями. Мадам принимает мои бесконечные походы за неумеренную дискретность образа — sic! — бесконечность — за... Хоть рисуюсь — от всей души! И ничто не выдаст так временность моего присутствия, как взятая присутственным местом — её жизнь... то есть моё присутствие — выпячивание несущественного в предмете, ибо пред вами — бродячий образ, чья суть — таки беглость... стремительность гения! И доступность, очевидность, хорошая видимость — не его черта. Да и его черты — пустое: в разных текстах гость меняется, как Протей... верней — как дорога, как времена, хотя все тексты, несомненно, — об одном лице... каковое одно — скрывает его лучше самой бессрочной дали. И важнее — попытки его уловить, эти прекрасные уловки — двести лет расставлять на героя сети строк, и по их истечении — зрим ещё менее, чем — когда-то... — внезапно опуская ресницы, пресекая опущенной решёткой — натиск предмета из угла, что захватывает террасу, карликовый диктатор, в трепете диктующий: застыть! — от гения до мгновения...

Прощание — вот минута, дальше всех отстоящая от прорвы-Разлуки — так же полна! Только Разлукой и не удостоена, — Магда, в рассеянности, — самая, ха, сближающая... такой же шквал! Растворить собеседника без остатка — в этой стоящей повсюду наклонной сини с упавшей в осадок землёй... в растворе обитых медью страниц — в анфилады дней лета, в золотую орду лучей, заражающих всех — прищуром, когда назначенец — особенно настойчив (усидчив) в моих глазах? Ещё ухитряться... Минута, единственно равная — вечности! О, какую вечность он — здесь... а то не вечность?! — и отвлёкшись вдруг воспарением к Марсу... что если гость болтает — о Войне, от которой ускользает с миром, — с чёрной лгуньей арапкой-Явью... Ха, я взглянула на дело в зеркало?.. И сдувая стеблями соломы со лба длинные проблески сабель, оттягивая за уши хрюканье барабанов непочтенного бога — и вернувшись... когда-нибудь... в застывшее прощание — выверить достоверность, пунктуально вообразит — редчайшую птицу на земле (на террасе): чёрного лебедя! — без которого уже не вообразит и дня... и пометит расчётный — белым камушком. Правда — ввиду неотложности дней...

Меня преследует карнавальный мусор, — реплика Магды, — отбитые носы и брошенные хвосты дорог, должно — ящерицами? Наслеженные птичьей ножкой звезды и покатившийся горох эха или обвисшая тетива мерцавшего кому-то профиля... да-да, я о вполне материальной коллекции: тот оброненный впопыхах вызывающе алый веерок заката — без сомнения, я уже видела... вырванные цитаты и выдранные завитки ветра, вечно всё завивающего и надувающего пышностью — ветер-барокко... Навязывают нынешнему — мелочное сходство с... эти носы, играющие расквашенный капустник! Главное — выбито, а неуловимые — таки неуловимы...

И смешок гостя: повторение несущественного — ввиду несущественности... и торжественные пассы над отрезанным «наполеоном» — да претворится!.. А красное вино, надеюсь, отдает погребком — его замшелой низостью?

Или я, как собака, кусочничаю по окраинам, выданным мне в залог, что прошлое — впереди? Я — в прошлом? Скорее: в интерпретации прошлого — бандитской деталью...

И гость — воодушевлённо: будем вести чисто буржуазный образ жизни! Сорить — главным... Почему — нет, если жизнь — калейдоскоп подержанных событий? Синонимов?

Словом, ему пора — из виду — в неразличимые, из драгоценного чёрного лебедя — в неуловимые маленькие капралы. И Разлука на карауле соображает: обернись Войной — сорвёшь высочайшую возможность — стать вечной... И гость воображает: облетающая птичья форма исчезновения — ему к лицу, и лицо — все дальше... в роли. А Войне — его серый цивильный сюртучок, этот поношенный анекдот, приближаясь в котором к Войне, или чёрт разберет ваши маскерады — всем укажет: в приближённые! — а сочтёте себя на голову выше — я готов, как известно, облегчить счет! — приближаясь... превращаясь...

Война, а? Чтоб её уморило... — про себя — Магда, высмотрев на перилах том — преторий, птичье перышко, величественно снижающееся до реляций — кому? Истории, Магде, но готово покаяться — лишь перед стилем. Да, не увиливает в кокетстве и не ломается, как Вандомская колонна. И — чужие: гусиные, мышьи, медвежьи, двести лет за ним спешащие, вот — приличная форма оперения.

«Молодые академики, опасаясь, чтобы память не изменила им, успели уже уйти для того, чтобы записать всё слышанное ими. На следующий день, назначенный для нашего отъезда, Мюллер явился ко мне в семь часов утра, чтобы проверить, точно ли записаны нападки императора на Тацита. Я изменил несколько слов, и это дало мне право получить полную копию труда указанных господ, предназначенную для литературных архивов Веймара...»

«...его «Анналы» представляют собой не историю империи, а выписку из Римских канцелярий. У него все полно обвинениями, обвиняемыми и людьми, вскрывающими себе вены в ванне. Говоря о доносительстве, он в сущности самый большой доносчик. А какой стиль! Какая беспросветная ночь!.. Разве я не прав, господин Виланд? Но я мешаю вам, мы присутствуем здесь не для того, чтобы говорить о Таците. Посмотрите, как хорошо танцует император Александр...» «Я не знаю, зачем мы здесь присутствуем, ваше величество, — ответил Виланд, — но я знаю, что в эту минуту ваше величество делает меня самым счастливым человеком на земле... после сказанного вами я забываю, что вы владеете двумя тронами. Я вижу в вас лишь представителя литературы...» (Талейран. Мемуары).

Именно! — представитель мильонов пламенных, или многоязыких страниц — кривых осколков карнавального зеркала, брызнувшего во все страны света — их светлостями: от солнце-королей до солнечных королей-зайцев... запустившего в мир — зайцами — тех и этих героев. Зеркало — как вечный карнавал, в крайнем случае — маскерад для узкого круга. Зеркало — как королевская мантия, сшитая из шкур солнечных зайцев. Право, не знаю, зачем мы присутствуем — здесь... и ещё где-нибудь... но вы возвели меня в счастливцы, поместив на перилах — том, писанный отлучённым от яви... отъявленным литературным героем! — собственноручное начертание (нагромождение) побед — амплификация (безвкусный плеоназм?)... припуск выразительности жизни. Продолжительности? И отметившие марафон пера — парангоны-изречения... извлечения из удобривших наст ушей? из легенд? Схваченные страницей — финишные ленты строк, давно разорванные...

И схватившие страницу шлагбаумы строк, чья прямолинейность... черно-белая, как апартеид... А за ними — по солнцу, по молодости — цок-цок... в изогнутой слепящей далью седловине, верхом на Италии в яблоках, как в республиках — скороспеющих паданцах, ах!.. И оседлав горбатую миражами плюющую на всех Пустыню, оттенив око мрачностью и брезгливостью — и сведя тело к тонкости насмешки, высушив — пряностью... Ну-с, мсье шейхи, заступившие за кофий с шербетом, искусите-ка в вашем исчерпывающем, неисчерпаемом фолианте, в ваших избранных переводах с небесного... фи, эти необрезанные головорезы — я и мои солдаты — верхом с горшка обратились к венцу... глоткой к винцу, чтоб им не просохнуть, так насосались — лилейное знамя мерещится аж трёхцветным! Не то непременно бы обратились... Не сколотить ли обширный Диван — и столпообразной дискуссией усидим эту проблему? Не пристегнуть ли нам по случаю Мекку?.. — и запахивающий гузку в небо воздушный шар: — Ваши люди настаивают — сей почтой я сношусь с Великим Пророком и имел удовольствие испросить годичный исправительный срок... вечно этот народ закоснел в правоте! — за строчками, там...

Но его ведущая тема — ведущая слепца тень, явная арапка, что манкирует неотступностью и является — на мгновение (синоним призрачности) — призраком! переходом во тьму, сверкнувшим — штыком, преломляющим солнце на всё ненасытное пространство... призрак — как синоним мгновения... И пока тени дано быть отступницей, слепому дано — присутствие в вечности... или — вечное присутствие, вечный переход... (Переходность слепоты, отказанной — императорский жест — ведущим оседлое время)... Да, при всём слепящем блеске тень у него — одна! — недоступность, дар, только и доступный тени. Неузнанность ввиду непрозрачности. Варианты: «Генерал... дело не в шорах, но в пыльных шторах...» Вечное присутствие — до рельефности прозрачности...

...вернее — какая вечная тьма ослепленных им глаз, радужных золотоискателей и сверловщиков — какое заглядение! Даже куст у дороги — зеленокрылое воинство, ангел — весь усыпан чёрной ягодкой горящих зрачков... чёрной жаждой — наводниться им, быть разбавленным — его величием... жаждой — тиражировать, захлопнуть двумя створками — какая контрафакция!

«Император прибыл в Эрфурт 27 сентября 1808 года в десять часов утра. Уже с предшествующего дня огромное количество людей толпилось на улицах, ведших к его дворцу. Каждому хотелось увидеть его, каждому хотелось приблизиться к тому, от кого исходило всё: троны, бедствия, ужасы и надежды» (Талейран).

Варианты: «Толпа хлынула к нему. Люди вглядывались в него, хватали его за руки, обнимали колени, целовали его одежду, старались хотя бы прикоснуться к ней; ничто не могло утолить их восторг...»

«Они застали его окружённым людьми, похожими на помешанных, — до такой степени восторг и любовь заставляли их пренебрегать простой вежливостью... Приближённым Наполеона удалось на короткое время очистить комнату, чтобы помешать вторичному нашествию, они заставили дверь столами и стульями. Но тщетно! Толпа снова хлынула в комнату... Вскоре под окнами постоялого двора появилась толпа людей, несших обломки Бонских ворот. Они кричали: «Наполеон, мы не могли вручить вам ключи вашего верного Гренобля, но вот вам городские ворота!..»

«Они карабкались на его карету, влезали на запряжённых в неё лошадей, со всех сторон кидали ему букеты фиалок и примул. Короче говоря, Наполеон всё время находился в объятиях своего народа». (Стендаль).

Но великий призрак — великое мгновение — избранным: скученному историческому меньшинству, и — скучнее: волей случая... или обнищать — до величия большинства, на котором свет окургужен и теряет вид... а прочим палящим, стреляющим глазкам — опала, мелкий пострел... а всему процветающему артиллерийскому парку — парки шлют анютины виды. Ах, почему это магистральное зрелище — почти божественное, хоть — по недоказуемости, существует не всегда? Не существует — всегда... всегда — не существуете. Разве — интерполяция... Или: адаптированная натура — анаграмма, и чуть переставишь некоторые буквы её законов, деталь, сместишь в пейзаже акценты — и..! Чуть-чуть. Но моя наклонность к крайностям, что передирают друг с друга — себе на оборот... И кто слеп на великое — уже не пеняйте на окривевшее время, речь — о неусыпном!

Да и когда протиснуться к персонажу и шелушить оком от корсиканских сапог до французской короны — любому: Анюте, Магде — как не пост-фактум, устроивший избранным — пост, развоплотивший плотность напирающих избранных? И — не церемонясь в доблестях и соизволениях — волочиться с ним на какую-нибудь войну, расхрабрившись шабли или шамбертеном, и составить с его томящимся ликом — бал, взявший с места — в кадриль золотой цепочкой парижской ночи, чтоб очнуться — мазуркой под солнцем Варшавы, эта ореховая россыпь копыт... ах, каблучков, ночной перестук подкаблучных герцогств и княжеств, этот бал на всю Европу!.. И уставиться над его плечом в карты — в те или эти. И даже — как вспархивает от бумаг — на спешные тайные эскапады: успешный штурм пиитических форм — тех или этих — со знаменитой тюильрийской внутренней лесенки, пересчитывая в колчане часов две ядовитых стрелы и на подъёме снижая сюжет — до правдоподобия — затасканным прозаизмом неотстёгнутой сабли... и по ходу сюжета щекоча неотступных читателей — неотстёгнутой (затасканной) саблей...

Не подтверждает ли абсолютное допущение нас — под розы: к герою — превосходство уроженцев Слова? Вернее, не обращает ли Слово абсолютные допущения — в явь?

Но кое-кто клеится к сабле всерьёз — за чистую (золотую) монету! Всерьёз норовит — не возвратиться с войны... И в одном из вариантов гость, собственно, явившийся — подчеркнуть своё отсутствие (красным отточием закатных солнц — в знак купюры... кильватерной струей зари?)... явившийся исчезнувшим... в самом деле — случайный: та вечная случайность, что всегда на устах — первый из всех! — то есть расхожий символ мимолётности, или неуловимости, до которой растиражирован, а не действительный гость — и за ним, право, незачем далеко ходить. И высматривать в нём иные смыслы: вас с ним, его с вами и с прочим шатким предметом, ведь мгновение, зацепившее героев на мушку, — смехотворная несущественность... повторяемая — до бесконечности. И совсем нонсенс — справляться о конечных пунктах его дорог, о каких-то особенных победах и — особенно пленяться его горбоносым профилем.

Его профиль — отсутствие. По коей причине — и только! — его обставил какой-нибудь столь же плоский фигляр, выскочивший в деды традиции — или гостя, ясно — также отсутствующий... также сверкавший юной бабушке с мушкой, с изюмом — саблей за пятой: запятой меж баталиями, щипнув сдобной омеги, развенчавшей красоткину спинку, но выщипал в бабушке от омеги до альфы — такую брешь! — аж высвистнуло вояку-дочь, каковую та азбучно завела в голове... и так далее, и чем далее — тем он виднее: тем, дальним... Так и эта свистушка — неурождённая Паллада — беспочвенно сверкала какому-нибудь буквоеду-герою — как щитом — блестящим сыночком... уж вовсе случайным гостем — мелькнувшим пред Магдой на террасе, на витке из неразличимых — в невидимые: для Магды, для нищих анютиных глаз, и не её бы способность — раздуть из мухи...

Но — продолжение болтовни: под мухой, под розой? Я считал, что преследую мир — с лёгкостью моего пера... а в итоге — с упрямством и невольничеством осла? Но что сравнится с меткостью пламени?! Сегодня во мне сгорела последняя страница. Хотите великодушно признать мой труд? — и надменно: — Помилуйте. Он сияет, как солнце, собственным светом!

В самом деле, не само ли отсутствие — ускользнувший сюжет?

Странная особа кружит и кружит с прискоком по городу, видно — на шамбертене, захламляя улицы своей лоснящейся, как доспехи, инфляционной хламидой и пустив вкруг чела экватором ленточку — в обратную сторону, чтоб не так закружиться, не отстать конопатой ланитой — от мухоморных румян (дактилография), не отлететь от утильных монист окольцевавших её гремучих улиц — хламидо-Менада, затянувшая город цветущей фантазией, верней, сия барышня, щиплющая, как куру, театральный ридикюльчик-пустышку, подмалёвок: для личных художественных дерзаний — и для соседей, не жалеющих на неё красок. И тоже подмазывает всех встречных — золотым сиянием своего божественного сыночка, вчера обронившего с уст — розу, а назавтра — орла... льва... роняющего всю совокупность — всё достоинство флоры и фауны.

Бонжур, мадам... то есть мам-мм... Вы это мне? Вы серьёзно? О, не менее, чем пардон, мсье, или — честь королю! Действительно, ваш м-мм... легковес апеллирует пронзительными явлениями предметов! Неужели — каждодневно? Ах, нет, шесть дней... и увидев, что это хорошо, в день седьмый почил от дел своих... Он, ясно, будет э-э... Почему — будет?!..

Но из разверстой души барышни уже порядочно бежало тело, вскипевшее молоко с земляникой, и весьма унеслось, эй, ловите мою фигуру умолчания! — и гонит, и гонит по ветру пяту, но одежды — и те льнут не к ней, а к ветру.

Её знает весь представившийся ей круглым город — она из тех сумасшедших тружеников, что до темноты вьют из улиц корзины странствий, вплетая в улицы небылицы, как розы в конские гривы, или клеят кульки, коробки — с важностью, будто — дворцы, и, должно, настряпали целый город, каковой вам клянётся — у ней не больше сыночка, чем в ридикюле, а согласно иным натуралистам — уже и... сынок, недоступный взорам толпы, как император! И с кем в подручных его осветить? Вприглядку с пролетающим виночерпием Ганимедом? С золотым дождём? С ёлочными игрушками? И её зовут... разумеется, несущественно — Коломбина или какая-нибудь Жозефина в локонах из перезревшей подушки... Или — положив руку на пустейшую голубую птицу, как на свой ридикюль, божатся, что их имя — Мария. Или — Магда? Правда, утром её соловей — язычок-синеуст — клеит стол, и ему недосуг — поддерживать жизнь сыночка, но уж вечером она — непременно: скок в барабанные башмаки, шмыг на улицу... но этой птице, бегущей за языком, гоните вместо сынка — золотую внучку! Гоните, гоните — у-лю-лю! — косматая Магда, метущая по сусекам улицы — золото... и прибавьте к находкам анютины глазки, что видят тако-о-е... и волшебную палочку. Добрый вечер, добрые дети! Вы, как всегда, не видели мою путешественницу? Я-то несомненно найду, а вы найдите, что ваши цветущие лица стремительно заглушает школьный урок, скорей выпалывайте — веселитесь, веселитесь!

Этот ускользающий сюжет...

Почему, чёрт возьми, в любом обществе я вечно пристроюсь к меньшинству? — Магда, вдруг, случайному гостю на террасе. Между волосных, как танцульки, детей — к парочке непочатых рохлей, о, я уж после выпустила пар. От патроната усов над пластронами и иконостасами — над апломбами! — занесёт в рост на дамскую половину, похеренную всеми отцами! От мужних пав — в неразобранные, а то, как Ганновер, перехожу из рук в руки. Разумеется, императорские. Я существую на чужом слове. Или чужое скорей вам удостоверит, что я есть и влачу?.. Да ниспошлёт Господь всем, кому не дал детей, — хоть внуков!.. Что — война, в которую вы ввязались, вам тоже свидетельствует ваше абсолютное участие в деле?..

И рассеянно — гость: — Уместней мир? Который из пойманных — амьенский, тильзитский? Вертящийся меж двух огней: жизнь и смерть — всего двусмысленный, внятный? — как ваш слащавый жасмин, чьи неверные выкресты при напустившемся солнце ходят в красных, а с морем гусарят в голубых. Или мир, что вертится меж огней, горящих — в каждой божьей безделице? И настичь бы — хоть на сейчас — хоть этот сад... в коем я собираюсь за море. Я привык обращаться не к минутному саду, но — в будущее и прошлое, посему — напыщенно... И вам кажется естественным, а не кажущимся — мир? Слепящий, ускользающий, лгущий — сюжетом... в который так метим попасть — хоть шутихой жизни. Или — сберечь жизнь? Что касается меня, господин главнокомандующий, то если предложение, которое я имею честь вам сделать, может спасти жизнь только одного человека, я буду больше гордиться заслуженными таким образом мирными лаврами, чем печальной славой военных успехов, — как писал Наполеон эрцгерцогу Карлу... — и длинный вздох — по саду, тряхнув из зелёного миллиона ушей закатившиеся капли солнца. Я желал блеснуть моим трудом. Моей блестящей запальчивостью — дотла... до последнего слова, чьё сожжение тоже превращается в слово... вечное — Предпоследнее.

И Магда опять — в растрёпанном томе на перилах, даже буквы им выстроены — в каре! Преувеличенные южные дали — инакомыслящие, другие, где — слепым пятном... неужели он — в самом деле..? Слова! Но гротескная представительность детали — вещной обшивки — сверкнувшего штыком и ускользнувшего главного... ястребиная чёткость окраин — достоинство не Магды, но чужого ока, скажите-ка, все — под его присмотром — как под Создателем! Но вытягивающийся оттуда — манией преследования — сквознячок, несущий золотую копоть со светилен-цитрусов... Но — эпитеты, тропы, что от собственной необязательности — царапаются и кусаются: маскерадный мелочный рост гостя, нечто вроде — пять футов два дюйма, или шитая белыми нитками бледность... тщедушие, положенное широким мазком под скулу... И в пику саду — каштановый, спутавшийся с павшим солнцем начёс — на стойкий ворот: собачьи уши — в пику испанским собакам... Или неукротимые пальцы, шатающиеся по столу — оттрепать ухо чашке, как рубаке-ветерану... рубаке-ложке... и горб на среднем — неисправимая наклонность к перу... по имени Эспадон... и править, и отличить на полях итальянской бранью, а в строчку влепить аттицизм — или вымарать из истории... — бессмертные изваяния букв — и колченоги-граффити с чужих перил...

Кстати, на этой странице: последней... на сегодня? — гость — золотая сердцевина жизни, от тридцати, вдруг приснилась мне — сном! Я рассчитывал пустить её цыганкой-каруселью — по свету, как по базарной площади... Или — блестяще накручиваться Одеоном на свои всем известные представления... а пробудиться — в том мёрзлом задворке — деревне Мизерово... но — мимолётная ночь!

И у Магды — подозрение, что царишь не в собственной жизни, но служишь — в чьей-то: нищим смотрителем... и — за голову: ч-чёртов аккордный труд! — бьют расстроенный свадебный рояль — в вороньи щепки! И, взвившись пронзительным трауром — над киверами сада, бросаются чёрной оспой на потёкшее в аут солнце. Аут Цезарь, аут...

И — налегке — теперь же даруем всем снисходительность: — и в тридцать пять ещё можно, — щедро: почему нет? А что вы затевали? Разнузданный Карфаген, Персию, Индию... Или в Индию снарядим казачков?..

Но клянусь вашими драгоценностями, мне — тридцать, а не... у вас нет, а у меня есть — тридцать!..

Нашли себе возраст — тридцать пять и... не смущайтесь, — наполеоновские планы? — под реплику гостя: вулюар с’э пувуар, — продувая папиросу смехом и не интересуясь, что он успел, а кого, жаль, не вздёрнул на карусели, как дерьмо в шёлковых чулках... но — нападение мелочи... почему всегда — мелочь?! Кружение окраин... Хотя, узнав впоследствии сюжет, конечно, спохватится — распахнуть взоры, чёрт с вами, скорей швыряйте — до последнего чеканного профиля! — на память, что живём... (Вариант: неужели ваше прекрасное величество не подарит мне свой портрет? — Ну разумеется, ловите! Говорят, я чертовски похож на эту золотую миниатюру: на этот наполеондор...)

И рассеянно — гость: — То-то кому-нибудь хлопот, наваляв стишок — в поэты! Так поминутно втаскивать себя за волосы в Судьбу? И откуда ни возьмись — новая Прекрасная Елена, хоть трижды святая... А если здесь и сейчас я — проездом: на войну, за море — значит...

И в том же стиле — пора, пора! Возможно, настигшая пальцы гостя — на чашке. Или — затянувший хрупкое тремоло шантажа предмет наконец вычёркивает из неопределённости, как из угла, свою ломоту в чужих суставах — и страсть хлопушки к повторению оглушительных эффектов — до эффекта вечности, и к правке (генеральской выправке) Слова...

(Оторвавшись от завтрака: — О, великий мсье Гёте, я так рыдал над вашим романом, что утопил его в слезах, это бессмертная утопия! Жаль, что не ознакомлюсь с «Фаустом». Вы медлительны! — он поболтал со мной о том, о сём — о любви, о роке, об Истории, как вы находите, мсье Гётт, мсье Бог? — повторяя мои ответы в выражениях более неустрашимых, чем позволил бы себе я...)

И — о претворяющих тот и этот божественный образ — в отрезанный ломоть своей плоти, запуская по водам — к далеким от нас святошам, воссиявшим с сервиза островов... верней — чем пускать по водам сервиз (по скончании завтрака... по истечении кофе...) — не лучше ли...

В общем, ради лучшего мира — от паломников: об пол — и вдребезги!

Поклон.

И синий, складчатый занавес моря.

С блеском преломиться — в повторении... и пуститься — солнцем — в новый заход: все пути ведут — к бывшему! И склонность солнца — к найденной однажды красной линии... и южный город, повисший в стихийном соответствии веток — лекалу пропащей улицы (отметка, крап досужего прохожего... прошедшего!)... мелькнувший в разрезе двора, татуированного синими голубками, в цейтноте набережной, оторвавшейся осенним этюдом — от неповоротливого камня домов и приблизившийся к ускользанию... и в прочей детали, раскатившейся по миру, как хохотом по базару — четвертные-чеширские пасти тыкв... Южный город существует — в повторениях.

И белокурая мадам на террасе, одна, завивая в дым — ожидание кого-то с войны, скорее занята — сверкой, нащупыванием сулящей правдоподобие мелочи — измельчанием текста...

Но раз будущее — душой давно в нас (отстав от плоти и наращивая — за наш счёт), как мы в душе — давно в будущем (тоже — в одной душе!)... Так Ожидаемый, собственно — перед ней... если найдется вовремя и вообще возвратиться — à propos, как герой беспроволочного романа, а не как военный герой того еврейского анекдота, звавшийся... так же несущественно, например — Яков Первый, явившийся — мимо ждущих: в историю гостя и Магды, отступающей — перед прозреньем героя, чтоб наслаивать пирамиды претендующей на героя мелочи, полагая, что сокращаешь... героя? Ах, наслоения пирамид, отступающих в эмпиреи от битвы при пирамидах...

Что удивляться, что мы увлечёмся мелкой правдоподобностью Якова? Их мелким Пре... Правдоподобием.

Вперёд — за Якобы Первым, Отступающим — от Настоящей Войны — в пустыню Ожидания, распалённую побитой изюмом мамочкой, отёкшей мешком на слепом окошечке... за вечно якающим голубчиком с южными, как пропащий город, глазами, всё-то им не с руки — вечно тыкающее ими, как тыква, тело, сомневающееся в золотой середине: то обложится авторитетом напусков, прибрав излишки пространства — или мелко утрясётся в иллюзию, таки в дым! — но штаны, плещущие отрешённо от игольного ушка лодыжек (продёрнуть — дорогу), выдадут — по стылую шею! — сожравшего себя до песочного Я: не война ли кормит себя сама? За ним, за скачущим задом наперёд с отрешёнными от песков глазами (Я только дунул на пустыню — и она перестала существовать!..), верней — передом назад: к мамочке.

А мамуля, выплывающая под копчёным парусом на качелях окошечка, скрипящего птичьим криком, вверх — к Мысу Немыслимых Надежд, и вниз — к источнику: к весне — виноградник капелей, бьющий, как в барабан — лотерейным аллегри в поплывшую голову: веселитесь, надейтесь!.. — приподняв бумазейные маркизы век на последнего — Якова, Якова Последнего, выеденного, ай, вы или я слезли с ума, фыркнула вдруг мамуля, судя по вашим отсутствующим глазам? Сейчас я поверю им — это наш герой Яша! Уже сядьте с дороги — за победную капельку, здесь один виноград, вы забыли, что вы не очень мальчик? Где пустая коробка? Он думает — покушать сейчас, так назавтра его не потянет снова! В этом пергаменте я ввернула фаршированной рыбы, а здесь тейглах, что такого, если вы похрустите в пути со скуки? Даже Яша любит! Яша — там, в окне, ай, опять он не видит?! Этот тип Яша возвращается в час по ложке, он же тихоня! — и наддав пару марселю-брамселю на разрюмившемся окошечке — на капитанских подмостках: вверх, навстречу... но вы хоть слышите, как поют?..

Так я вам не видя скажу, кому приспичило петь — как не Петечке? Он такой Яша, как кто-то проклюнулся — или вылупился — из реверса окошечка. Там поет гуляка-Петечка, эх, по Галерной улице гуляли юнкера, гарцевали-топали, опухали хохотом, как тополи, набивали в медные гильзы кудрей толчённый толчеёй ветер, будущий пепел — перепел краснозобый Петечка... Околпаченный базарный Петрушка, без ног от гулянки.

Куль с отрубями на колёсах...

Принц на горошинах.

А буланая неподкованная дамочка, что катит его по улицам, называется Катечка — с заплетённой в гриву блесткой дождя над прядким ухом... в прядке над ухом, родящим остекленевшую ягодку, и с оловянными плошками глаз, не отмытыми от небесных сладостей — взбитых облаков. И гулять бы ему так с Катечкой — как с весёлой вдовицей Войной, так оглушительно — чтоб себя не помнить! А вспомнить — едва наполовину, а свои скороходы в напомаженном сапожке так и забыть, то-то встало раз в жизни веселье — факельцуг в небеса! Как с шального везения по улицам и дальше не гулять и не петь?

А наскучит ревнивице-Катечке тягать его, закусив удила, и трепать о погоды до обносков — и обносит толпу, испещряет Петечкой уличные поля — полевой птицей перепелом, выставляет на травку, как на продажу — срезанные под корень пучки петрушки, и — подломив кринолины и оглобли в чёрной обмотке, в ботах — при Петечке: на бордюре, на листке мать-и-мачехи — падчерицей, на конце папиросы — бабочкой на булавке, и насиживают прогулки, листая, как календарь, прохожие ножки, тц-ц, писанные тушью нотки, высыпавшие на параллели улиц — третьи, пятые... экое конское туше! — и стреноженные, и балетные восьмые, вычерченные бицепсом... и едва коснувшиеся земли шестнадцатые — в кавалерийских бриджах, чудо-партитура! Раз свои отломили — от души, хоть в чужих погулять... вот — под шляпкой-тучкой, небесной странницей, поливающей патлами ёлочного дождя — Катечка на пыльной рисованной бровке, а свои соболиные — тоже, видать... мотовка! А вот — раскутывая горло от песен, взяв себя под козырёк, скатив кепи с огненного затылка — до горизонта отбритых в струнку усов, до непризнания... так и не глядя, истинно говорю вам: Петечка! — я говорю, прикорните уже на якорь. Яков!

Ах, занятые-преважные птицы, всё им некогда, и пока справляли неотложные службы — мамочка качалась в окошечке, а Петечка гулял по течению, надставляя нос козырьком, утекая из перепелов — в дятлы, и стучался на мели — в землю: эй, Аид твою... заперся? Ну, где надо — расколют, знать — не здесь... что уставился-то, аид? Подпевай!.. — разливаясь в устье — соловьями, как Нерон с постамента... превратившись — в одни уста, голосистые — той и этой птицей, голосящие — за всю стаю, и крошился гуляниями...

А гуляка-Петечка, превратившись в пол-Петечки, в бесполую удалую головушку, как раскрошенный вакханками...

Пока Катечка накатывала им затёртые улицы... а горбуны на охотной террасе развлекались пустельгой ожиданий... а белобока-сорока, любительница блестящего, с треском натянув хвост-дудочку, уводила за собой играючи анютины глазки, полные блестящих видений... пока дятел нянчил красный парик с милостыней — собственной головой...

А чей-нибудь племянник, махнув орлом на котурны, множил свою натуру на хитоны и тоги с атласной каймой, на мундиры, визитки и фраки, и прочие подгузники, пеленая в них сокрушительные монологи — и, хохоча от скуки, превращался в бурю и срывал с себя те и эти свои тела, как пигмеев, обобщая в братских страницах с сабельными ранами по углам...

Nota-bene: альбом!..

А мамочка плыла на плакетке окошечка, чир-р, чурр, втягивая к себе тихоню Якова Первого — до пяти футов двух дюймов, а Последний — Яков, хрустя печеньем...

Альбом, летящий (на воздушных поцелуях... на воздушных портретах?) — за сорокой и блестящими планами у неё на хвосте... зашкаленный — портретами, что посажены на альбом — в мундиры, где посеяны красные, как менялы-синонимы, ордена гвоздик и чешуйчатая медаль настурций и рассеян крестный ход жасмина...

Да, пока перелетаем райскую пропасть цветов и поющих птиц, и хрустящего печенья, не назначить ли время (Час Сороки) — найти блеск в присутствующих вещах — или в их присутствии? Или их блистающую плоскость, нарастающую с каждым днем — и перехватить у великой равнины, как Яков Последний — у орла — перевод действительности в плоскость альбома.

И — как я — выжимает из альбома тётушек и дядюшек, засидевших его страницы, — мамочкиных сестер и братьев, и не видит нужды им там сидеть — да только и сидят!

Поначалу облепили тёплое польское местечко, прижались спинкой, поднялись, зарумянились, а с фасаду выплеснули манишки, гимназические фартучки и цукаты пуговиц на курточки, запалили гербы на вздыбленных фуражках, сами им — фураж, и запутались в занавесе зыбучих-сыпучих шуб. А один юный дядя — гарда усиков над клинком языка — выставил на плечо, как фонарь — эту клетку с канарейкой — календарь с тринадцатым годом.

А потом, потом... и подмигивают последнему — Якову, и меняются красивыми позами — помнишь, Соня, мамин кот? Соня, ау!.. Так вы угадали: потом — суп с котом. Отчего нам не посидеть хоть на фотографиях в ускользнувшем городе Белостоке? У нас здесь меньше фотографий, чем наших углов за угольную жизнь! А Белостока — меньше фотографий. А пора и честь знать, подмигнул Яков Последний. Высыпались австрийской картечью!

И, устроив вам смотр, сокращаю до дяди Лёвы — и садится за всех: под будёновский колпак, тпру-у! — остановите ему глаза, не то прожгут йодом! И запишем в назидание каким-нибудь троюродным внукам: военврач, майор дядя Лёва, падкий до каждой войны, а съев очередную отставку — муж чернокудрой красавицы тети Сонечки в листопаде солнца по идущему контрагалсом лицу... Вариант: можете его встретить на Ленских приисках, даёт барону Гинзбургу массаж на десять рублей, чтоб взмахнуть баронскими червонцами — и обернуться доктором... и посыплются на него червонцами войны — одна червонней другой.

А между войнами стащит горячий сапог и насадит утром на шею кофейник, пересядет в иностранную библиотеку и тоже — переводит, перевозит... неважно кого, за обол или драхму... и, не расположась к противному бережку, разворачивает обратно. Но случись ужин — всегда назначит пассажиру и себе непереводимый портвейн, раз уж гукаем жизнь по порту, а наскучит — оттянет за ухо свой широколобый, под козьей проплешиной, глиняный кратер: да не соблазним христолюбивое воинство!.. — и уволит портвейн в буфет, авось займётся новый ужин... дядя Лев с танцующими, трясущимися руками, как сморозила ему в веселье Война, отвалила богатства — виртуозы-пальцы, отписывающие рецепты бустрофедоном, и танцорку-жену, величавшую благодетельницу девкой и танцующую вокруг палки — в капкане протезной туфельки... в привитой к ножке тремя ремешками колоде — чтоб воображали: непреклонны! — а танцует вокруг них мир... любимая красавица-тётка — Софи, расчехлившая мир, как Наполеон, пятнадцатого августа, ну и львица! — или Бонапарт, как тетя Соня? — коей тайне, проступившей под проливным четвергом — в зазеленевшем, как кладбище, картуше — сообщает фундаментальность и вся недоразвёрнутая глиптотека, развернувшаяся лишь Харибдой и Сциллой — сцапать уплывающее время...

А сама тетя Соня летит в гран-па уж лет тридцать — тридцать лет, как не удержалась в неуступчивом местном троллейбусе и вылетела на палке вон — во-о-он...

Ай-яй-яй, вздохнул дядя Лёва, отвернув глазурованный глаз от законченной головоломки, утопил свой зольный горшок в пойме плеч, запустил по всплывшему днищу десять плясунов-трясунов — засадил портовым матросским яблочком — яй-и что я ни навязывал себе на шею за кровные восемьдесят с гаком? Ай, вот что яй-яй не навязывал! — дожевал мышиные хвосты дождя и навязал свои восемьдесят на гак — плетёным шейным шнурочком. Ну и софист...

Это старое, как счета, заседание почтенным семейством — в тёртых креслах, юлящих от одного к другому... Этот считанный и преувеличенный Белосток, гиперболоид, пущенный вкруг семицветной юлы, имеющей оборот — преувеличение семейства, чья почтенность — семейное преувеличение...

Эти южные насаждения-наваждения — семь синих цветов: Берта, Сонечка, Ева, Лиза, Гриша, Володя, Юлик, августейшие соломоновы дети, процветающие — ночью: в сновидениях, как в фабльо... И осыпаться мне заплатами лун и солнц, как цвели и осыпались мои дяди и тети!..

И в рединготе длинного луча из окна — тот последний за фортепьянами, под самолётным следом пробора — взлётно-посадочное чело, и рвущиеся вверх чёрные крылья, и готовые к небу глаза... И в длинном солнце окна — цезарь за фортепьянами, и когда, сверкнув профилем, разворачивает по течению чёрную ладью с музыкой, вдруг сливается на повороте с этрусской канопой... и смеётся над смещением в мои деды, проиграв эту шуточку — этот бах — на слух, уступая бакшиш с клавиш — моей юной бабушке, а мне — золотой редингот и цезарево имя, а впрочем — пришлю вам после... света, с бегущей за пороги клавиш ночной реки, как выяснитесь мне — Незнакомкой... как цвели!

Но прорвавшись сквозь сон, настигну — отставших троих, чтоб рассыпали — менуэтом или колодой карт — заносчивые раскланивания, и летящий на свет рой поцелуев, раздробили каблучок-яблочко и каблук-колоду в рассыпчатых бубнах, распушили на шее пеньковый бант... бросьте вашу грибницу пейзанских чепчиков, я отправлюсь в тот высший свет в моей высшей шляпе! Настаиваете? Тогда — Bonnets de la révolte! — Революционный чепец. Ранняя Мария-Антуанетта. И похоже — не улежаться с мизера бубновой подушки с настурциями, гвоздичками и прочими бантиками, стоит их кантовать? Распустите банту стан — да разлетятся сами... И хочу другие музыки, задайте иных аонид! Снимите ваш вечный Альбинони, здесь моих — суточные... семь сорок!

И подмахнули мне веером своих образов — и с треском сомкнулись.

Но, подозреваю, одностороннее шествие под золотым зонтом, и что ни день — под новым, чему-то наследует или предшествует? К чему танцует эта нарядная су-е-та, затянувшаяся, как горизонт, от восхода до заката, от мамочки — до ангелов-горлохватов, салютуя в суете — бобами, исторгая (изгоняя) райские музыки из медных морковных дудок и скрипичных тушек с фаршированным благозвучиями пупком? Из тёрок-цимбал, кастрюльных литавр, звонких черепов ороговевших чайников — и фронтонных тимпанов ударных лбов? Эта сорока, наступающая — свиньёй, волоча сверкнувший линзами окон и серьгой, вдетой в дверь, соломенный Ад, изгоняя (извлекая) из него — Рай?

Шествие сквозь платья... Что-то вы засижены платьями?... Вам показалось! Мой девиз — преодоление всё налетающих новых... В преисподнюю — в исподнем! Или марафон Талейрана — на Венский конгресс, почитающий себя в жизни персоны — главным. Путь в Ад — как возвращение с конгресса, о чёрт, я забыл там — raison d’être! — это золото! Скорее — назад...

...к венским стульям — в смеркающемся окне, куда взираю из улицы, как в телескоп, рискнув звёздами — за астериски, за сноску кадящих синью оконных фиалок и подожжённых кармином и падающих в горшок самолётиков, где выступают, отбивая ритм палкой, тетя Соня с девкой в шоколадном глазу, заточённая в крендель танца, и плешивый лев, её переводчик от войны до войны, от огня до огня забывающий огненную гриву, избывающий балаганную гирю головы, полную — притяжением облаков... красавица-баядера и её старый напарник с десятью плясунами по веревочке.

Но — главное?

Дорожные кренделя, одни, как жизнь, и колец не хватит, или мировой номер — перелёт из троллейбуса в небо? (Дан 7-го января шестьдесят восьмого)...

Виртуозное исполнение единственной мёртвой петли (января 19-го того же)?

Или нарастающие птичьи фокусы деда: дым... и голубиная шелуха-синюха — уже благородный небесный отлив. Оп! — поселяем в груди мамзель Жабу, не расстёгивая редингота! Ах, травести-мамзель, вечно играющая вечно зелёных — траву... И — три-четыре! — слетев с жиличкой, как Петечка с Катечкой, на скат московской улицы — на траву (марта 44-го, ДВАДЦАТОГО), располагаемся, как за фортепьянами: заглушить мощным форте бегущей рекорды реки — милицейские трели: загорание ваше здесь не положено! — с переплавом на фортепьянной ладье в участок, вот уж где загорим! И в дверях — самый пьяный фокус: рраз! — и вместо деда — сыплющий перья ослепительный огненный журавль. Взяли цезаря?

Ведь существует, я по привычке подозреваю, оставшееся. То есть остается — тоже по привычке? — существенное: Тулоны, Маренго, Аустерлицы... золотые конгрессы... И длинноклювые, как трава, листокрылые парии, воспарившие — белошвейными южными садами, затмившими город... или — ускользнувшую жизнь...

Вернее, их жизнь, просочившаяся сквозь свет — в сны, просквозившая спящих петрушками тайн, как петрушек, смущает меня — как временная... брульон! Сущее (и пересортица, перезвон, благовест синонимов) — не ускользнёт! И если их жизнь — такова, чему я — временная порука... она, как всякое настоящее, — в будущем!

Вариант: истинное не бывает прошлым, особенно — минутным, как прихоть, настоящим, оно — всегда... не меньше, чем сейчас... сейчас — равно всегда?.. Ergo: мои тетки процветают! Вариант: настоящие — сейчас.

А если и от меня — вдруг? — часть речи вообще... часть речи: невыкупленный залог, и сады, и танцульки по семь сорок за штуку, и штуки огненных птиц, и часть речи — слова... в чужом тексте, вразброс — подайте им чужое! — но вами читаются сейчас? И возможно, я ещё вымараю бессрочные отступления — заносы между моими словами...

Или — настоящие: семь цветов, вставшие в тонущем слове — Иридой, спасут и слово, и меня?

Как настоящий Орфей — Петечка безоглядно везёт за собой подругу — зажигательную шутницу-Войну.

Как Яков Милостивый спасает шинель — в пару к докторской, порыжевшей — львиной, настигает — в беженцах из альбома, ловкачах, размноживших лица до безликости кули — побольше утащить на спине до темноты запечатанного в овалы-сердечки Белостока. А в шинели — не фунт изюма, а кто? Мамочка — на ременной шлейке через плечо утянувшая военный гошпиталь. Да зачем вам этот гиньоль?! Чтоб мелкий лист ракит с седых кариатид слетал на сырость плит осенних госпиталей. И отозвана — в страницу, где скучает суконная майорша — шинель с дядей Лёвой, итого: гардероб... выеден, как распоследний Яков! И, взметнув клейкую кисть (Гро — ко мне!), бросается, как на Аркольский мост, умножать себя на доломаны, колеты, кителя и прочие клумбы. И грести, как на галере, скорбь... то есть — скарб: плечики под мундиры.

Тут — в великих, крушащихся, как цивилизации, монологах — картавая отсебятина красавца на жёлтом глазу: орла, племянника, выхлопывающего крылья на пути из тоги-претексты — в красные шаровары, и зависшего — над мелкими летунами на выкромсанных из Белостока дельтапланах: Белосток? Хо-хо... И как мы имеем просторы России?

Как! Вы припозднились допросить дядю Гришу, кто сорвался в Сибирь и сманил всех?

Дядя-рвач. А почему не сиделось в другую сторону? Мы могли жить во Франции, а?

Так с той же стороны палили, как идиоты!..

Но — грассируя, насморочно — я спррашиваю, почему мы не во Франции? По мудрости небес — и в этом нет сомнений — народу каждому присущ особый гений, но также верно то, что место или век меняют всё, что мог замыслить человек!

Он не слышит кроме себя, что стреляли? Кто! Кому так по-немецки приспичило? Четырнадцатый год... шестнадцатый — я знаю, пока меня не было? — застыв посреди альбома с охапкой плечиков — под летучие эполеты — под ветром в раскрытой раме: Яков Первый и рыцари-госпитальеры — в голубых лентах бинтов.

Какая б только кисть изобразить могла... да, кистью, вмазанной вами в клей, я изображаю художества ...кровавый этот мир и гнусные дела!.. М-мм... погубленных, чей дух равенствует богам, кто дерзостным клинком сражён у входа в храм! Кор-рр-нель... кар-рр, карр! Но хотя бы — в Польше?

В Поольше?! Полезай в печь — получишь себе Польшу... — разбивая альбом на новые бивуаки... разбивая священную империю мундирной нации... Эй, баталисты, расписывающие жизнь — настоящей Войной, или войну — Настоящей Жизнью? — сядьте, Мидасы, от золотых художеств — к пакле нашего костерка, чья сфера беспредельна — окружности ноль, а президиум — на каждой странице! Парламентёры Войны — или Сферы? — с выбеленной головой на древке шеи — в геройском поезде страниц, в странствиях по временам — из первого ряда в третий, и — в первый, скакуны-кентавры, нализавшиеся с лекарств — с Неем, Мюратом, Данном... Или: насекомоядные, объевшиеся с летающих и жужжащих, и чем фиктивнее круп — тем скрупулёзней уточняют новой диакритической гвоздикой, тем шире пудрят седин и закладывают блеск в вершины — тем Невидимкой...

И, разохотясь до цветника и теплых местечек, желают бред на старость лет — южный сад! И террасу... И закладывают в рядах зазоры, окаймляя себя — ускользнувшим садом... и, углубившись в невидимое — в самом деле...

Этот мелькнувший одесский платан, объявивший обмен — в малокоммунальной квартире...

И когда крупнокоммунальные страницы выщипаны, наконец — да, в зазорные... тут в картонном прецеденте лицемера-племянника — по скончании примеренных лиц — рассыпается в похвалы газетная вырезка. А у Якова — сияют непробиваемостью, как строй щитов, рескрипты на целлофане — широколиственный сад, где посажены пышущие весельем зубки, и перелетают стайкой в октябре и в мае с листка на листок, подхватив чернильного червячка — именную сладость: Якову — яково! Яков алексин — на цветущие выселки, какие ни пожелай! А мамулины-тетины сладкие имена — фьюить из окошечка! — и распались... и расхватаны прохожими — и носят как имена собственные.

Но Кое-Кого — вокруг пальца, Яково — Поднебесной: Я! Вокруг этого кадуцея! — нанизывая на облизанный заячьи-мозаичьи крошки печенья. Зазевался — и я не вижу, если вообще Его не вижу? Так я вижу — Он обо мне думает! Это Их Невидаль зрят меня дуплистым раззявой-деревом — бортью для жужжащих... или — растопкой для Польши? А ваши продувные деревья с их размахом — многорукой лестью небу — не винтовые лестницы в Иерусалим? Не догадались — так они туго закручены или я произнёс слишком гарно, но не всем — в дёгтемазы?

Я завел на нас значительное дело — целый альбом! Эй, красотки, цирлих-манирлих... спешите на ярмарку великих мужей! Кому их отбритые арбузы и дыни? Ишь, раскатились... их сливы и ушлые вишни? Вот корзины с грудами гвоздик и настурций — грудные корзины! Яблочки-сердечки с пулями косточек — пирамиды, напирай! Вылетай из обломавших зубки пергол-фотографий — засидевшиеся в белостоках фотограции, посиневшие от цветения... и чернявые-картавые гимназистики — пожелтевшие пане-марципане, лучшие в мире отопленцы! Знайте, я сам пускал пчёлки, я сам топил Польшу! Чем... в чём... раздвоенный язык, так трещал и треснул... ах, тритон — то плавает в человечьем молчаньи, то гонит волну рыбьих речей... речную волну... Ну-ка, взопревшие в ваших шубах меховщики, обозная фронда, выпьем за нас с Войной по маленькой — из ваших аптечных склянок!

И ликуют — маленькие человеки, белый сток, всплеснувший фуражки с крабами — с фаршированными рыбами, промокают батистами свои капельницы: ваши сто миль пардонов — наши будьте веселы: тот последний, которого из нас скроили, — беспардонный герой!

И — в южный охотный сад на краю света... в жасминно-трефовый, трефной, возвеличенный туманом — до острова, где на портрете, как на террасе — или наоборот... белокурая мадам — за пяльцами ожидания: пялясь в пустоту и день за днем удлиняя — её видимость... ибо пустота шале равна ошалевшей от неё Магде — и не более постоянна... И события — счастливые заимствования и цитаты, чья счастливая жизнь — несущая в небо конструкция.

А объявись в непересказуемый дом Война, так мы и ждали очередную цитату — шутница Талия рюмочкой! — и примут на славу... пропущенную Магдой — верно, у Войны и без нас — полные ободья глаз, и высматривает из тех и этих имен, цветов, черт... словом, непрерывность видимости ей обеспечена. Посему — безмерно скучна... о, убийственна! Хотя, как всякое клише — безударна... И особенно защищена и крылата — за плечом горбоносого кавалера с неподвижным, как вечность, лицом...

«Когда верховный главнокомандующий французской армией прибыл в свой дом в ал-Азбакийе, там собрались актеры, акробаты, фокусники, дрессировщики обезьян, танцовщицы и шуты. Были сооружены качели подобно тому, как это делают в праздничные дни на ярмарках. Все это продолжалось три дня. Ежедневно происходили народные гуляния, иллюминации, фейерверки и производилась стрельба из пушек. В пятницу, после того, как верховный главнокомандующий роздал жителям деньги и подарки, праздник окончился». (Ал-Джабарти. Египет в период экспедиции Бонапарта.)

Вариант: «Восьмёрка коней медленно везла Александра, который беспрерывно, днем и ночью, пировал с ближайшими друзьями, восседая на своего рода сцене, утверждённой на высоком, отовсюду видном помосте. Затем следовало множество колесниц, защищенных от лучей солнца пурпурными и пёстрыми коврами или же зелёными, постоянно свежими ветвями, на этих колесницах сидели остальные друзья и полководцы, украшенные венками и весело пирующие... на всем пути воины чашами, кружками и кубками черпали вино из пифосов и кратеров и пили за здоровье друг друга, одни при этом продолжали идти вперёд, а другие падали наземь. Повсюду раздавались звуки свирелей и флейт, звенели песни, слышались вакхические восклицания женщин... царило такое необузданное веселье, как будто сам Вакх присутствовал тут же и участвовал в этом радостном шествии...» (Плутарх. Александр).

Отступитесь от вечных отступлений, вот — настоящий сюжет... настоящая Война! И блеснувший слогом — как солнце на глазах... как нищий лейтенантик, вышутивший в жену австрийскую принцессу... И герой, импровизирующий Историю — на наших блестящих глазах, или — историю литературы... золотую цитату — за опус собственной жизни, гомерический экспромт, или свою разночинку-жизнь — за вакхическую цитату, не всё равно? Ведь если — вы всерьёз... обезоруживающе! Считайте — сразили. И счастливая жизнь равна — сражению. Так проморгать сюжет... иллюминации, фейерверки... И пока Великий Импровизатор — с нами... пока базарная площадь — с ним и, превратясь в карусель, плещет цыганским прибоем юбок — многослойными вёснами... пускает жизнь на ослепительную скорость, скорей торгуй её в три дня, подумаешь — так вечно... Но разумеется! — смотри навязчивый образ круга, колеса... — в этой ли золотой околесице?..

А за оградой пустоты — чужой сад, туманный — но для Магды прозрачен, как зеркало... зеркало — как воплощённое мародёрство... Туманное, молочное, сбежавшее изображение, где прошлое — будущее, а святое ожидание обращает тот сад — в приход гостей, и вымышленную пустоту — в настоящий пир! Сад, заглушённый вьюнами голосов, колоколами, опылённый смехом... дом-альбом весь — раскрытые рамы: портреты, раскрытые в натюрмортах — под хрустальный перезвон посуды — перебой её хрустальных синонимов — в честь метеорного ливня плодов и великого перелёта баранчиков... мёртвой натуры, вымышленной в тьме безвидной и пустой — в празднество яви, в живые персоны. И прочие музыки и благоухания молоком и мёдом... пуншиком, фригийским колпаком с петрушкой, сдобной птичкой с изюмом... и багровые от правды жизни перцы, пряности, травы... деревья... И на деревьях с заплетёнными в гривы синими лентами, с травяной бахромой в хвостах — все, как в зеркале: даром! — катаются с хохотом вокруг дома — чёртовым колесом — в погреб, в эреб, и — в небо...

...пока мадам в битых молью драконах сандалит маршрут из комнаты на террасу, прихватывая шотландку потолка... шатаясь из угла в угол — астролябией, с наскоком на стену, как на кокотку — царап с нее паутинку, выдирает локон пыли — и тоже в хохот... И из книг навытяжку — голубой том, первый... ах, разве может он — последним?! И раскрыв на террасе — на перила, в забвения... а взамен — подножный папирус, но тоже не развит в новые похождения. К коим лучше — папироса, драконовы веяния... а ну, огнедышащие, несите меня, как огонь — к другим людям... на юг, к морю! И с досадой вычеркнув гул и плеск из-за дома — опять у перил, вылавливая пир из чужого сада, восхищаясь его неотступностью... подражательством... чему?

Будь мне пусто — пиру!

И немеркнущей мелкосидящей за пиром птице — вот-вот вспорхнёт! Поднимают за надкусительницу пунши — в гром! И разбросив ломти улыбок, выторговывают тот и этот мёд — и медовый месяц, и миндальный орех — в аргусовы глазницы небесной посудины.

А медовая-бедовая белокурая кума заливает, как девка, заливаясь над повадившейся к ней речью — вкрадчивым черепашьим черпачком к чистокровной реке, ах, ваша земноводная, приземистая... над миндальничающими небесами, будто так ей, хозяйке, — тьфу! — подпустив дымком, покрыть с пригарью то и это — и явить время-пир, время-мёд... золотистого мёда струя... так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела... что и мечет с искрой — щедроты: из ниоткуда, из садов души!

А на пинту воображения — едкую, как луковица часов, террасу: куковать... и стрельчатый, как часы, душный сад, уносящийся стрелой — от случайного гостя к мелкой землемерше-кукушке. И, вслушавшись в зуммер, в оракул — сколько осталось земли? — помечают: серый шестистопный амфибрахий. И, суммируя образ часов: лук, стрелы, ветреность и летучесть... навиваются из кольца в кольцо, бьют навылет... — попутно доказывают: часы — несомненно, Амур.

Там, за туманными амфибрахиями, — и пропащий город или сюжет... не оттого ли пропащий, что — иллюминации, фейерверки? И воспламеняем города, как сердца, — один от другого — в факелы!

Ку де метр! — да, французское наблюдение, в этой их ослепительной карусели... каковую навечно запишет тот французский маркиз благородной души, надушенный счастливчик, летящий с Гостем из одного конца мира, то есть войны — в другое её начало, стремглав — сквозь метели страниц, лавируя санным полозом меж качающихся государств — на дальнее пламя кульминации, Франции... Тот счастливчик-маркиз — в дезабилье... в мёрзлых клочьях с тиснением Смоленской дороги, обмороженный мим... постригшись в мимолётность — увернувшись от пущенной часами стрелы, пролетая с Гостем по пламени — то есть по свету: из одного дня — в другой, на вспыхнувшее светило... оттаивая, растаяв... от застольной грации — или Талии? — глазурованной под ведущие блюда...

«Я заметил одну даму из Эйзенаха, сидевшую близ примаса. При обращении к ней её называли не иначе, как именем какой-нибудь музы. «Клио, передать ли вам то-то», — спрашивал её примас, на что она просто отвечала да или нет, — Талейран. — На земле она звалась...»

Так о застолье, ваша светлость маркиз, ваше коленкоровое почтовое ухо для наших крылатых реплик — лучше я до конца кампании буду есть руками, чем оставлю русским хоть одну вилку с моей монограммой! — некто N... ах, маркиз, от крыла до крыла унизанный пишущим инструментом, но не пронзающий высочайшего убранства огня, его возрастных метаний...

В этой чёртовой карусели... О, чёрт! — в этой чёртовой неразберихе мы никак не могли узреть поджигателей — кто эксцентрики? — начисляя ведомство пиротехникой — неразберихе. С вами Бог, неужели... верить — ибо абсурдно? Эй, скорей потушите свои горящие головы, господа, нынче в моде не петухи, а шляпы! Вы нас так поразили, золотые лисы, что наше поражение...

Императорский комментарий: на балагане военных действий. Браво! К чему ж вы сжигаете ваши дороги?! Что сиим разухабистым предрешениям — Великая Армия, из дьявола выколотят всю коллизию! Выбросьте пламя из головы, мсье... или — головы из пламени. Да хоть в корзину!

«Из поджигателей, которых предали суду, одни были казнены, а другие оставлены в тюрьме, по выражению императора — как несчастные жертвы своего повиновения начальникам и приказам взбесившегося безумца...» «Этот пожар, — прибавил он, — безумие, которым безумец мог хвастать в тот день, когда он зажёг огонь, но в котором он назавтра раскаялся...»

Вариант: «Так как господа варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им помочь... — единственный раз я слышал, чтобы император отдавал подобные приказы.» (Коленкур. Мемуары).

И — пирующий сад: вы переборщили борщ петухами! Перепетушили осень и надставили её золотыми охотными лисами — до ноября... Вот Немезида-зима, которой меня пугали! Чьи изуверства в меня вбивали наглухо... — и глядя в солнечное око под ломкой вздёрнутой ветвью на лисьем меху: будут заклинать огнем, что это Москва! Есть землю! Оставьте горелую краюху — где жить... ваши бородатые анекдоты — брадобреям с национальной бритвой... Москва. Это Фонтенбло! Осень хороша — доминантой неба, а материальность душеполезно убывает. Вдруг — всё прозрачно! Вышелушиваются знаки — иного, стигмы: его господство! Осень — прозрачный намёк на другую реальность... На Фонтенбло?

Вариант: осень как всё преходящее есть только символ... Ваша материя — наше шитьё заматерелого умозрения... Не поджечь ли пуншик — несравненной меткостью пламени? Меткое, как нонсенс... как время... его меткое воплощение. И города, один от другого, занимаются бушующим временем. Эй, зачем вы раздуваете в городах время? — и вспыхивают пылкими его языками, арками, мостами, пролётами — вечными переходами в будущее... или вечной отсылкой в прошлое... Зачем вы раздуваете в городах нонсенс?

И с вашей кремлёвской колоколенки, околачивающейся на нашем бивуаке, достукалась... длинные голоса в пиру: срываю трефовый стоп-кран — крестовый трофей! А вы — крестовый поход?! Вечно вы... уксусник. Мм, туз... гениальный ходок, но дорожки — таки избиты... гениальный эпигон! Пуншу — бочку, трирему, меня першит с ваших слов! Если я увлёкся Шутницей и разорвал мир темнотами маскерадов... возвращаю ему прелестную ясность — Моим Словом!.. Но ваше пламенное — опять побьют на цитаты! Речь великого космополита — как речь посполита — обречена на расчленение...

И каким чёртовым колесом ни катит туманный сад, и какие ни проигрывает пиры... с соседней террасы видно — только следствие, результат: Вечная Победа... о, конечно — вечная! — неважно, чья...

Но пред падающей башней вечернего света мадам осеняет: моя потребность в видимом... но в прочих пейзажах не меньше видимости и без моих взысканий. Вариант: спешу одарить их видимостью (как тот щедрый маркиз, перистый архиплут... плутарх, увитый вашей великолепной витой)... Особенно — остров в чёртовом полушарии... самый святой.

Вы правы, генерал... пардон, Сир, лишь пером завоюешь мир! Но как ввернул один толерантный хромой — блестящий расстрига: на перьях не усидишь, желчно переострили... ваш остров! Отвергаю, как ордалию. И чтобы достойно осветить его, Ваша Тень, нужен свет... и, ваша верная тень, отлетаю на свет... что так насыщает тени — грешен, гелиофит!

И ничто их так не чернит, мой перелётный! Кстати, наша высокопоставленная ля ви ещё не закрыта...

Увы, мой бедный маленький кумир сошел с пьедестала, — как заметил тот блестящий хромой — романтическая душа: князь... лорд? Всё кончено! Вчера венчанный владыка, страх царей земных, ты нынче — облик безымянный! Так низко пасть — и быть в живых!.. Виноват, Сир, не тот пассаж — пассаты... но больше с вами не случится Истории — увожу... а, вот: это выжмет слезы расплавленного металла из глаз Сатаны! Славный вождь! Прощай, прощай... Разве ваша э-э... что, заметил наш хромающий шутник, уже не событие — так, новость... vixerunt! Но клянусь, вы бессмертны — как одический жанр... как арлекинское солнце, выкроенное поэтом из вашей пурпурной мантии...

Спаси вас Бог, если вы — о терновом венце, до сих пор недостающем моему урожаю... он стоит Парижа! Ветер вывернул наизнанку и полушария — и одические страницы сбившихся с ноги острословов... сбившихся с ног слепцов, повязанных не убывающей материальностью, а... сын мой, да не обуревает вас море!..

Но, маэстро, какие бури кроме славы — если я везу жизнь Цезаря и его фортуну?!

Наконец-то мадам выносит соломенную обузу из сада, непродуманного — до города, редуцированного — в остров... чья пустота отныне представляется — мне, а некто, обнаруживший пропавший город Шлиман... и всё, что пропало, конечно, обнаруживает, что — всё пропало!

Во всяком случае — сад, и немедленно наполняет несуществующий — рассыпным строем деревьев, взметнувших фанфары и зазеленевшие сабли — гренадерами, егерями, ах, вольтижёрами... Возвращение из реальности блудных деревьев, высоких, как видимые в южном саду события — гиперболические и стремительные... как колоннада на взморье, осыпающаяся сквозь зеро мгновения — в прошлое, осыпанная взмахами шёлковых маков... да, за домом — конечно, постфактум — море, и в подержанной солнцем перспективе — заморыши мачт...

И мадам следует пристрастию: к морю! — сквозь открывшийся город на водице, как акварель, перкутируя каблуками улицы, скрытные и сквозные, как намёк, мотив — тоже наигранные и фальшивые, пожелтевшие, как старые фотографии или пустыня — тоже полные миражей... или — мелочно детальные, как упущения главного, тесные и случайные, как газетный набор, и набитые, как скупка — бывшим вчера... всё то же!

И угловая клетка с пощипанной канарейкой-старухой, заклёванной пулями или изюмом — чья-то прекрасная незнакомка, но виданная-перевиданная — то-то вид наш так стар... или зрите в ежедневных уличных незнакомцах — новых, а вчерашние не могут войти в тот же город — относит?

Из бывших — и те, и эти... и уже выставлялись в окнах — вдаль... так что старуха, сбросившая с себя, как со счёт, простейшие действия, — совокупность, символ... застывший памятник, и её глаза отражают не вас, но даль... или дело в ожидании — в вечности, а сиюминутное зеркало — вы, и теперь вы — жёлтая птица.

Где я видела старуху с изюмом? Я уже шла этим городом к морю? Совершенно от меня ускользнуло... и потому он — ускользнувший? В отличие от террасы, коей стойкое ожидание сообщает устойчивость. Как и старухиной клетке. Уж я не такая соломенная, как ваш охваченный временем город! Вариант: возможно, именно я — та соломинка, за которую стоит ему ухватиться! Просто ей недосуг отразить меня — парочка её бесцветных хрустальщиков шлифует себе перспективы. А я вышагиваю — из прошлого...

И подхватываем — удостоверением, что город существовал, — брошенное старухой в форточку: — Оставьте. Он будет! Он обещал... — с чайной мелочью для правдоподобия: — Первого. Он сказал — первого марта, а сегодня ещё... — остальное мимо.

И мадам, спеша к морю: а сегодня ещё июнь, июль... во всяком случае — суббота! Поставьте старухе трема глаз над толстым стволом её носа, её пестротканным платаном, чтоб сместилась во времени — точки над i!.. — пока ножницы детских качелей прорезают в уличном гуле картавую птицу... полёт орла. И с площади — стрелы часов, прожужжавшие у самого уха мадам...

И приморский бульвар вдруг срывается из местных божков — в бездну падения, отменно вздутый — над водой, над бездной — ядовитыми струями, грянувшими из медных замысловатых жужелиц — раструбивший о себе оркестр, полный замыслов, сорный полувальс-полуфальшь — на нижайшей палубе юта, пристани... каковую дробят танцующие — в неделимое: суббота, флотский оркестр, танцы... (Вариант: Франция, армия, Жозефина...) Море слизывает — гениальный эпигон! — а город наносит новейшие субботы, итого: палимпсест... сущий Ад infinitum в наносном стиле...

Там юные амурчики на часах — на циферблате танцплощадки, фарфоровые юнги в синих лепестках по плечам, прозрачные — до адмиральских жезлов в ранцах... до инкубов... выдувая ускользающие от прочтения шестёрки и двойки труб, валторн, саксофонов — между чёрных комендантских часов-гобоев... кларнетов... и прочие раздутые пузыри свободных ассоциаций... превращения духового ордена — в извлечённые из фотографий солнечные, трубящие белостокские улицы, заплетённые в клубки — нашими блужданиями... вены листьев, лес венских сказок — в листах с провинциальным южным пейзажем — бесплодное кружение: вальс...

Ах, эта старая Австрия... эта старая служанка, привыкшая, что все её насилуют, и хочет, чтоб я дал ей пощечину? Я вхож в Историю не жен-премьером, а солдафоном — и обречён побить Австрию палкой!

Впрочем, видимая временность циферблата... и всё ускользающее... такая же фальшь — как венский вальс, переигранный в пользу южной провинции... как и то, что фальшь ускользает... Скорей — настоящий город, нарвавшись на чёрные списки ночи...

Но — его фантастические адреса на летящем от тьмы на крылатых фонариках танц-циферблате... но танцующие — плод фонарных желтков и черной шерсти... В общем, правда жизни коротка, а фальшь — вечна...

И отметим — бегло: закрывающего приморский бульвар, открывающего танцы кавалера красотки-войны, что захвачен её жаром и вознёсся, отточив сапожок... и захвачен кавалерией среднего копытца, гарцующей на скамейках, заминированных щекастыми минами южных роз.

Но когда в город вступает оркестр, под высоким сапожком расплывается маслянистая пауза... и посматривают через поток машин, гружённых разбитым солнцем, на пристань — на младых неслыханных трубачей... И, сговорившись, ускользают парами — к трубачам...

И затянется тьма, и субботние перебежчики — уже все на стороне трубачей, подхваченные жёлтыми, золотыми фальшивками-птицами... на стороне наполненной гулом и глубиной колоннады, кротко пасущей мраморных львов, нацепивших на лысины клочья пены... Там, в колоннаде, сплошной непрочитываемый текст на другом языке, и вдали, в небе — колонтитулы: начертанные огнями иероглифы кораблей...

И мадам бродит в танцующей, неустойчивой толчее и ловит, как петуха, нечто необязательное — мимолётную аферу, но — неопровержимую, пробуждающую... попадание в петушье мгновение... в настоящее время, кто его ни завёл. И заглядывает во вьющиеся лица, и уверена: по чужим лицам можно прочесть — возвратится ли тот, кого она ждёт.

Или — вариант: Магда, поджигая папиросу лисьим хвостом кружащего сада... Но издалека — с приморского бульвара? — вдруг: другие голоса и репетиры, промозглый вентилятор крыльев, раскаты пушек или тыкв... А, этот мистраль уже для меня!.. — выскальзывая из парфорса сада, и — сквозь хлынувшие улицы, тянущиеся к горлу, — на приморский, где замешивается столпотворение, пасхальный кулич, пересыпанный маком глаз... где закручивается праздничная толпа, — к пристани, растворившейся в блеске глаз...

Скорей, скорей... за ним! — бросают Магде.

Ну, ещё бы, я с вами, простоволосые птицы-путеводницы!

И та зоркая птица, не простая — с изюмом, в распахнувшем угловатые створки пыльнике, старая прачка, что полощет и синит перспективы — с нами, к морю, откуда палят — точно, пушки-вострушки.

И перманентная барышня в хламиде, с рассечённым ленточкой лбом, с вечным подскоком — и ридикюль, фаршированный шестипалыми золотыми купюрами Осени...

И медноголовый кавалер Дятел, стук-постук, срезанный, как его бульварный кумир — постаментом, он же — принц Соловей с адамовым яблочком вставших в горле песен, и Перепел — и тот, и этот... ни тот, ни этот — с подругой: карусельная пристяжная — в песнях, в яблоках, в картофельных лепешках щёк на ёлочном серебре, в вечном уличном загуле — с нами, рвущая его вперёд вакханка и швыряющая — в волну времени!

И шествующие под балдахином альбома крендельные танцовщицы, ведущие на верёвочке львов с навьюченной пламенем головой — с головой, брошенной в пламя...

И длинный фокусник со взмывшим в небо лицом, отлучённый в солнечный редингот, с трепетуньей-жабой в грудном кармане, облачённой в зелёный рахит-букле — с нами!

И полусъеденный як, доверявший фотографам горбушку спины — прячущийся в фас в песке веснушек, в золотых пчёлках, в эту борть — подбирающий рассыпчатое печенье лаковых открыточек, вариант: опыляющий... подстилающий соломкой вздохи — не последний.

А за ним — высоко взлетевшая над битым башмаком старуха в одышке, в сосульках немецких глаголов — с нами! В порочное сердце веселящей толпы, срывающей розы с бульвара — с бульваром!

Вы, конечно, не видали здесь ученицы в очках? — и приставив к Магде каолиновое ухо: я заплетаю её корзиночкой — для прилёта цветов и плодов!..

И рассеченная барышня: — Я, конечно, тоже плету из улиц корзины. Для прилёта сыночка. И тоже — вечно ищу... Тс-с! Все нити заговора сходятся в одной точке! Канители, бусы, мониста...

А не я ли, барышня, розмаринчик, тот завидный сын, кого ты ищешь? — вдруг горчичное око на чёрной дыре оси, накатившее из-под гнилой надстройки шляпы, плавающий шлюп под тинным бортом, или не слыхали? Великий усыновил нас, его современников — веселитесь!..

Но я вовсе её не ищу, — сквозь немецкую сосульку под языком: мы условились встречаться во сне — к чему тратиться на паузы в путешествиях дважды... в часы для добавочных маршрутов. Заверяю штампом Плутарха: И сейчас показывают источник, возле которого Александр в сновидении гонялся за сатиром. А я показываю площадь, где мы с ней гуляли нынче под утро — и она ещё не остыла... — площадь накануне моря, обрастающая схолиями всё новых охотников.

Что, что происходит? Стрельба из пушек, иллюминации, фейерверки? Здесь гуляют маковые красотки и гарцуют на верблюдах и яках такие летучие амазонки-шляпки!.. У нас составился заговор, имеющий блестящий сюжет! Не жмите мне на ногу — вычлените опору из общего дела... Ха, блестящий заговор, что существует — сюжет! И куда вы спешите с ним на руках?

Значит, чью-то физиономию обкорнала сорока, чьи-то радужные медали — с его профилем, раз не видите — кто впереди! Могли догадаться — мы идём брать Париж! Почему бы нам не взять его без единого выстрела?

О, это шествие — китайская стена глупости!..

Так у вас ксантопсия — вы все видите в жёлтом свете...

Но к чему вам — этот сборчатый, завитый, весенний Париж? Этот фривольный, напудренный солнцем... Слушайте сюда — о великом любителе прихватить знаменитые города — молниеносно, как в зеркале: одним орлиным профилем! Так он тоже назначил свою клептоманию бессмертным сюжетом — и сразил этой шуткой тысячи...

Пока не попался ему городок на помочах высохших водостоков, полыхающий жёлтыми, как египет, глазами — там проживали исключительно петухи, не расклюнувшие его тонкой шутки... и не сразишь ни сорок, ни дорог: времена петухов, и в воздухе — драные перья их наседки-Осени... да, оставили его с петушьим носом...

Так потому мы и идем брать Париж! А ваше излишество чем скорей ускользнет...

Император старше меня на 184 карусельных круга, арендованных прогрессистами — для официального торжества... Впрочем, Карусельщик, для кого дневной сбор кругов... дневное развеяние... возможно, гиппарх лишь час назад простился с императором в егерском гвардейском мундире, с почётной протокой ленты, — разорвавшим заезженный сюжет и поднявшимся — над черновиком сего подсолнечного выпаса... а в полдень очередной виток сюжета уже подхватываю я.

«Император — так и сказано — тебе одному, ничтожнейшему из его подданных, жалкой, прячущейся перед императорским солнечным ликом в бесконечной дали тени, именно тебе со своего смертного одра направил послание», — так и сказано мне Кафкой.

Все назначенные на мое имя и на это лето известия об императоре подбрасывались в главную городскую библиотеку — плывущую на всех витражах, надутых над длинными взлетами лестниц, пока четыре зала на квадриге этажей настигают — друг друга, день, собственный исход? — странствуя, как часы... крутясь — между всесторонним, как геометрия, светом — и потусторонним хранилищем, посаженным на вестфальское королевство, о-оо — на ось! — осенённым тайнами! — впрочем, отпускающим их на сторону, заложив в печатные сэндвичи... напружинив отчёркнутые от зал бреши — фюзеляжами этажей в крикливом оперении блудящих сюжетов, и сквозя из чёрных брешей строк — пламенем... и сшивая распахнутые в пламя страницы — чёрной строчкой...

Но мое промежуточное положение в зале, настигающем зелёными луковыми стрелами окон — запад, юг и прочие неожиданности... или — слюдяные двустворчатые мотыльки, разлетевшиеся на бьющий свет? — шаткость моей позиции вынуждает меня ухватиться за противоположное площадное зло — скрытное книжное пространство: хранилище, крепость! — и наплывающий оттуда перезвон чайных приборов... или — такой же камуфляж, что и ветер страниц в переходе зала — сквозь налет мотыльков — к наглядно-реальным пособиям: развесистым бронхам деревьев... бельведерам застеклённых облачком черепов — и прочим конькам... шпицам, левреткам... финалам и завершениям, озвученным творящейся в них волынкой?

Для полного извлечения уложений я разгрызаю сэндвичи — непременно — у окна с синим фитилем в многожильных, красных, базарных ладонях, выперших из балахона горшка...

На входе в библиотеку меня метили контрольной карточкой, износившей свою независимость — наизнанку... на изнанке — до лоскутьев некоей настоящей карты, до моря безотносительных подробностей, и как ни просеивай латинские имена — местность ускользает! И голубые плети, рассекшие ей телеса за привязанность к морю — или к отцу его Океану, и горы драных лисьих хребтов у ней на плечах, и мерцающая под ними нищенская штопка железных дорог... И наступающие, как ночь, города, укрывшие жизнь во тьму моего невежества... и полезно-ископаемая выморочная морковь — как вымпел на пепелищах великих армий, побитых пробелами моего знания... да, день за днём, карта за картой — я бью всю страну!

Но — варианты: сначала — война, война! — набрасываюсь на известия, отвоёвывая у них преувеличенный плац, значительно ими преуменьшенный, и лишь в тоске, что больше не отскребёшь, принимаюсь за карту — но уже попала в область пустот...

Или: ускользает — непобедимой, как глупость, занесённой переносными именами, засвеченной зияющими метафорами, не имеющими почвы... тьфу, карта!

Суть — в раздирающей замкнутости пространства, замкнувшего — императора, и хотя — со вкусом размазано на пропасть земель и времён, откуда и докрикиваются до меня персонажи, но — пред страной, нарастающей с каждой контрольной карточкой, и особенно бесконтрольно — между... одно утешение — в спёртом избранничестве между светом и тьмой, как между этой и той сторонами — зеркало, или — в матроске стволов — терраса, сияя параллелями дней — из транспаранта с определяющей линией ночи... как сад, разрастающийся — в будущее и прошлое: в глубь страницы, оставив настоящее — за чугунной строкой, сейчас и здесь обернувшийся — флорой речей...

В общем, мои адресанты, выписывающие всё новые геркулесовы столбцы, не расширяют пространностью — обетованных пространств, но запираются — на уже бывшем... ни разу не сбившись!

И чем больше я получаю известий, тем они — меньше... тем мельче в правдоподобиях, будто к мясу император предпочитает бобы или чечевицу (как бобовый король и гороховый шут), его повинная обыденщина — шамбертен... и вечный кофе... что колёсный апартамент «Из России во Францию» — околев на зимнем склоне дня в пунцовом околыше... навертев такие вьюки сугробов, навьючив такие вьюги...

Но из мелкой станции вытянулся ящик на полозьях, в каковой императору не удалось привнести ни несессера — только шубы и револьверы, саблю — и ту под полой... усидеть же в сем мизере — немыслимо, как босяку на троне, — так освистан, что император, заложив свою южную натуру — за медвежью полость, за сапог на меху, пробует на зуб марши, и на императора набрасывается половина маркиза: шуба, половина коей — подельщик-маркиз — всю дорогу сметает с сидений снег — не оказаться б сидящими в луже!

Ящик, полоз, змея, съевшая полководца, съевшего великую армию — ибо: ne quid nimis — так что и корабли уже сожжены... Верней, потоплены несколькими годами прежде, а сожжены города! — императорская прибавка ледяного смеха — к обледеневшему от дыхания потолку, сжечь дома, чтоб не дать нам разок переночевать... керосинки! Вы, надеюсь, разборчивы, маркиз? В записях? Никому не приходилось так долго находиться с глазу на глаз со своим государем. Это путешествие будет историческим воспоминанием в вашей семье. В семье народов, к каковой вы принадлежите.

Огонь — если ваши надежды зовутся Зима? И похоже, у вас сколотилась армия? Эта драчунья... эти дьяволы-казачки, самовары, вскипающие на шишках и тумаках... и — жечь?! Наскрести больше зла, чем сможете унести от расщедрившегося колосса, неприятеля яви... à propos: не забудьте меня — с полными слёз глазами!

Но не компрометирую ли я императора, рассучая вокруг — хвосты мелочи? Мелкие, как ящик, беседы во Французском посольстве — в мимолётной Варшаве — между ящиковым маркизом и послом... цитирую:

Наша армия удостоена Вечности! Отныне — пометьте — синонимы!.. О да, речи герцога Бассано выкованы из одних побед!.. Мы и разбили русских во всех сражениях! Даже напоследок — перешагивая Березину, уже из любви к искусству... тысяча шестьсот пленных! Да я сам их пересчитал!.. Вы слишком сдержанны, герцог Бассано не сдержал сей цифры до шести тысяч... Пустите на волю число, экий пифагореец, чтоб вас пиф-паф! С собой-то ни тех и ни этих не уведёшь... А велики ли м-мм... наши потери?.. Безмерны! Таковы, чтобы быть достойными великого вдохновителя этой войны!

И пока император вычитывает... отчитывает лахудру Зиму, явившуюся к маскераду его очей — овечкой в золотом руне Осени, и от льдов — уже в собственной гортани... о-о! — пошаливая с лексиконом и глубже ускользая в мех, — я сгораю от зависти к главным участникам представления — к зрителям, без которых — всё прах... герой — свидетель! И избираю ведущую роль с точки зрения не толпы, но — героя, кто, в сущности — как в нынешнем маскераде Зимы император — секретари своего секретаря. Я — героический зритель, ибо ратные подвиги... и вообще рыси...

Путешествовать — как император, углубившийся в горностаев и в прочих недопёсков — инкогнито, не слишком вдаваясь во внешний мир — из собственных мыслей... незначительным барельефом. Но по ту сторону пребывая — императором!

И если, встретив иных знакомых, я забываю приветствия и ни в чём не иду им навстречу — право, не потому что... Но — лицемерным именем Сцены — зрителя нет! И отправляю — лишь мои чувства, не смея связывать чью-то выходку... выход — и мой полёт, подчёркнутый императорским театральным креслом, напрочь упуская из вида — свой барельеф... из чужого вида... выпирающий если не с той же приятностью, возможно — с близкой достоверностью?

Но наблюдая безостановочно — экспрессом — собственные экспрессии... тому ли я прихожусь зрителем? Или — за щепетильность: мне — воплощение, а...

Но в последний час меня выжимают лимоном из театрально-библиотечного зала, как из буфетной — из буферной между светом и тьмой просвещения — в изгнание: в свет... из коего ещё вычеркну мои отступления — эти длинноты! И Сизифом таская на себе барельеф, поилец... и помимо чёртовой тонны внося и другие жертвенные виды... на императора, но пространство и время — не самая материальная связь, чем дальше Великий — тем меньше и больше ко мне приближается... да, привязанность ко мне императора — во власти Моего Слова, а отнюдь не...

О, скучнейший черновик, очерняющий — густым мавританским стилем... где каждое ещё не просохшее слово треплет поручившийся за него предмет, придающий ему хоть какой-то вес! И манит войти в тело — всё обеляющее... реабилитирующее — как война... не потравленное — ни буквой... ни чертой! — постраничное порхалище, то есть — воздухоплавание...

Так что тяжесть главы «В изгнании из библиотечного зала» — вскользь...

И вдруг раздвижная страна на очередной вменённой мне карточке провисает трамвайной подножкой — и с грохотом растянувшееся море... или растянувшийся нудизм океана... И писанные на воде известия об императоре, разумеется, — в тот же день... все концы в воду!..

...когда увянув за инкогнито, как за полярным кругом, император дегустирует собственным сапожком — зашитую в метель варшавскую площадь, насмехаясь над слепотой спешащих мимо встречных...

Но, Сир, поверить — будто Бессмертный... голове, севшей в вашу треуголку, поплывшей на ней... — к тому же сменившая треуголку лиса отъела у императора пол-лица... Здесь я щиплю вас за ухо, маркиз, — где сей ламбрекен? — и вздыхаю: полно, я — как всегда — расхаживаю сверхрасхожим сюжетом: монарх, переодевшийся — в сиюминутность, непроницательность, спесь подданных... взгляните — на пресекших площадь половинчатых, дольчатых, заплатанных где попало — окнами... на каменных арлекинов в треуголках крыш!

И хотя летящие на пелеринах и снежных горжетках, на хрустких шарфах и расхлопанных складках встречные, несомненно, схватывают узор — с отвлечённой бархатной шубы с золотыми бранденбурами... театр!

Но моя неспособность — на сальто... неловкость примкнуть через голову — к плещущей полами стае, заполонившей площадь... к заполошной полонии, сточенной — белым, в час, когда император — без свиты, без славы... не вмещающейся в тесноту Варшавы...

И — замкнувшее меня в огненное кольцо — лето... головокружение перехода во времени, тошнота и удушливость деталей, жажда — символа, знака... Солнце — герб дня?.. Черновики на гербовой бумаге, нечистоты метафор... подтверждение адвентивности аллеи — с шепелявым, как Польша, красноречивым шиповником... алеющей, как европа, кустистой речью... И — солнечные золотые рога, вдруг выхватившие её — из окаменевших фаланг города... из финикийских ландшафтов, сидонских красот, бросившие аллею — allea jacta est — в небесно-морскую синь, не слетела б — с божественного быка... с быков, подпирающих начертания улиц...

Вдруг сверкнувший в книжной витрине горбоносый профиль с прищуром, цветущим — морем... нет, право, чей профиль — императора, Давида, Жана, Луи?

Или — выбивающийся из толпы прохожий, сигнально рыжий? Вызывающе — не он! Избитый, как атрибут огня... как маршал Ней...

И случайный всплеск беседы между стопочками — на пирсе письмовника: за крушение моего сочинения... за мое сокрушительное... Герой прошлого рассказа просил в больницу — книгу об отравлении императора... вернули с Того Света! Война назначила кровопускания... Вернули — кого? Кстати, прошлый тоже — горбонос... медонос... меринос... суть — звучность слова. И у всех, летящих за ним, — горбатый, птичий... теперь-то его профиль — плагиат!

Но если всё превращать в птиц, птице к лицу — всё!

Поджарые, гончие круги лета — по следу текущих — с потолка? напачкавших побелкой? — событий: наследников и предтеч... мнимая неразрывность — когда всё должно оборваться: и плоды, угодные для души моей... и всё тучное и блистательное... какой стиль, какая беспросветная явь...

Разорванная — фейерверками, пушками! 15 августа — день рождения императора. Раздача подарков, чудес... вакхических восклицаний и... мне?! Письменный знак — в двух блистательно тучных конвертах! Но — откуда... как?! Из-за моря... не всё ли равно? В день рождения императора.

Кто вам сказал, что море непрозрачно? И видел я стеклянное море... на десятой странице смешанное с огнем... И любимый литературный старик — во втором послании... роскошен — как Талейран — испепеляющий шутник: так безответственно — ничего в ответ, кроме... адресуете — мне? столь бытийственно-убийственные искания? — брезгливо опираясь на вопросительный знак. Особенно задаётесь сами — в шаге от меня, неужели вы не смешны... как прав император! От великого до смешного...

И полночь хлопушек — перед моим окном, золотое пустозвонство шутих, стозвонный салют — в честь... пока ничего не замечающий город — или незаметный сам...

Но на маленькой станции, польской, немецкой, сновиденной — император, инкогнито... сменить лошадей и оттаять... и — раздувающая в печи огонь — крошка-служанка с корзиночкой... в соломенной корзине на голове... И когда я растаю, — за глотком кофе, — эти несколько наполеондоров — ей на приданое... уже неприличный сюжет, как жаль, что великий человек столь дурно воспитан!

О, сказал император, играя в ящик... усаживаясь в санки, невзирая на вечный плагиат, как легко сделать счастливыми бедных людей. Этих бедных, бедных...

Но моё заморское письмо — слишком наспех... строка набегает на следующую — что, писали в порту? И второе — размыто, расплывчато... Но что и вовсе смущает меня в императоре... Всякий раз переписывает золотую жизнь — с набитой армейской затверженностью, когда очевидно — нужна другая композиция! Даже я могу перепутать... переставить случившиеся с ним события. И коль скоро его жизнь дискретна — временна, пока перевёртываем страницы... А он не смеет — перекроить! Или из новой последовательности не извлечётся нравоучение? И превратил великий текст... на бобах, как артиллерийский набоб. И мне не придётся воздеть в эпиграф Стендаля: Любовь к Наполеону — единственная страсть, сохранившаяся во мне...

Впрочем, я ещё не теряю надежду.

1992—1993

КОЗЛОВ Андрей Анатольевич

1956

СТОКГОЛЬМ

Якобы я в Стокгольме, якобы получаю Нобелевскую премию. Журналист из «Ньюсуик» спрашивает:

— Как Вам Стокгольм?

— Ничего, — отвечаю. — Нравится. Особенно меня поражает то, что вывески магазинов написаны латинскими буквами — чувствуется, что заграница. Когда гуляю по улице, то думаю: неужто я и впрямь в Стокгольме? Неужто Нобелевскую премию отхватил? Всегда мечтал, но всё равно не верится.

— Когда, мистер А..., Вы впервые ощутили в себе писательское дарование?

— В детстве, конечно. Бывало, играешь в войну, в капитана Тенкиша или в ковбоев, и всё это комментируешь. Получается текст. Например: я ранен, я истекаю кровью, но я ползу, я подползаю к Вовке, он тоже ранен, говорю Вовке: «Отходи, я тебя прикрою», Вовка отвечает: «Нет, я тебя одного не брошу», тогда я говорю: «Владимир! Выполняйте приказ!», Вовка говорит: «Ладно!». Но тут через забор перелазят бледнолицые Олежка, Багда и Чира. Вовка суёт за пояс гранату и, пошатываясь, идёт к ним навстречу. «Ну, что, взяли?!» — кричит Вовка и бросает им под ноги гранату. Бах! «Вы все убиты!» — «Нет, мы ранены!» — кричат Олежка, Багда, Чира и падают. И так далее. Вот тогда, наверное, у меня появилось Это.

— А что было вашим первым написанным произведением?

— Школьные сочинения. Вот такие: «Наступила осень. Листья опали. Колхозники убирают урожай с полей. Скворцы, грачи и лебеди улетели на юг, а голуби и воробьи остались.» Вот с тех пор и пишу.

— Над чем Вы сейчас работаете, мистер А...?

— Следующий мой роман будет называться «100 тысяч лет из жизни человечества».

— Ну, спасибо!

— Ну, пожалуйста, до новых встреч!

Шведское такси, шведские журналы, король, королева, рестораны, бары, кока-кола, кровли готических крыш, пароходы.

1983

ЦАЦА-УПАНИШАДА

Кто-то крикнул:

— Цыть, салажня! Цаца пришёл.

Цаца действительно зашёл и, сев на сундук, зевнул. В окне, куда он в тот момент посмотрел, в аккурат летели вороны. Цаца, позёвывая, всех их пересчитал и сказал:

— Ого-го! Ничего себе как много! — Потом посмотрел на разинувших рты людей и изрёк, воздымя палец кверху. — Такова есть данность!

— Да ну ты! Иди ты! Эвон как! — зашумели все вокруг разом.

— Цыть, салажня! — крикнул кто-то. — Цаца всё разъяснит.

Завернувшись поудобнее в свою козлиную шкуру, Цаца сказал:

— Воттаковость, она есть всякая, и, если она вам надо, вы её можете увидеть.

— Где же она? — спросили его.

— Она — вон она, — ответил Цаца и добавил. — Забейте болт! Не вздрагивайте, друга мои. Самособойность несебечевойна, воттаковость самособойна, вы же еси овцы подле меня.

— А какая она, эта самособойность? — спросили его.

— Ого-го какая она, — ответил Цаца и добавил:

— Если ля-ля, то фа-фа, други мои.

При этом он зарычал, завизжал и засветился, как галушка. Вот какой мудрый и страшный был Цаца.

1980

О ПРОДЕЛКАХ ХИТРОУМНОГО СТУДЕНТА ЛИ

Бабочки порхали па́рами среди тростника. Студент Ли глядел на них и восхищался. Не забывал он любоваться-таки и опавшими лепестками абрикоса. Уже к вечеру он направился к дому, проходя мимо озера, где плавали мандаринские утки, и увидел девушку, собиравшую жёлтые сливы.

Увидев красавицу, студент Ли подбежал к изгороди из бамбука. Сердце юноши затрепетало от радости, и он почувствовал, как тонкий аромат разливается повсюду. Студент Ли окликнул красавицу, которую звали Си. Девушка была из рода Чань, дочь Ван Ченя и У Син. Девушка обернулась, и юноша прочёл ей отрывок из «Лаосина».

Девушка улыбнулась, тогда Ли предложил ей предаться радости, но девушка отказалась, т. к. происходила из благородного рода и очень боялась родительского гнева.

Тогда студент Ли сказал:

— Давай предадимся радости так, как это делали Шунь-Лунь, живший в горах Айо, или Сяо Гун из Вэньчжао.

Девушка в своей жизни ничего кроме «Шуцзина» не читала и поэтому не слышала ни о Шунь-Луне, ни о Сяо Гуне. После того, как юноша рассказал ей о них, девушка согласилась.

Они вошли в дом и восторженно наслаждались друг другом до утра, причём так, что Си осталась девственницей.

Наутро Ли, взяв пригоршню розовых персиков, лежавших в вазе возле окна, вышел в изумрудный сад и направился к воротам.

— Приходите сегодня вечером, — сказала Си вслед студенту Ли. — И когда взойдёт луна, мы снова предадимся радости.

— Хорошо, — ответил студент Ли.

1985

СОЧИНИТЕЛЬСТВО

Ну, листья падают. Ну, ветерок подул. Ну, настроение плохое. Ну, скука. Ну, вообще жить неохота.

Ну, вот вам сермяжная правда. Ну, вот какие чудеса.

Ну, всё это с рифмой. Ну, поток-лепесток. Ну, домик-гномик. Ну, написал длинное-предлинное стихотворение и складно. И зачем всё это надо? Кому?

1980

0,06 ПРОЦЕНТА «БЕЗГЛАСНОСТИ»

Если у нас гласность есть и можно свободно высказываться, то я во всеуслышание заявляю: никакой гласности у нас нет!

Так. Но если такие вещи заявляются вслух, открыто, то, стало быть, некоторая гласность всё же есть. Видимо, на самом деле настало наше время! Что ж мы молчим? Что ж вы молчите? Давайте все хором, вместе, громко крикнем: нет гласности! Нет! Нет! Нет!

Видите, уже все массово говорят о том, о чем думают, — смело, не взирая на лица. Все! А раз все говорят — молчать уже нельзя! Раз уже точно, наверняка, как пить дать можно и даже нужно, то я вынужден высказать некоторые свои соображения насчет так называемой «гласности». Лично мне кажется, что всё-таки её как таковой пока ещё нет, но в то же время у нас кое-что сказать можно, а раз так, то позвольте мне высказаться и очистить душу: нету у нас гласности, не было и не будет!

Видите! Что говорят! Что пишут! Всё, что хотят! Всё говорят, никакой цензуры, во все стороны гласность! Так что, пользуясь тем, что гласность наконец-то настала, признаемся в конце концов, хотя бы друг другу, что нет у нас никакой гласности...

Но может быть, мы неправильно строим мысль? Если гласность есть, то надо так и говорить: есть гласность. А если нет гласности, то... да, тут, конечно, опять же надо говорить, что она есть. Значит, если мы говорим «гласность есть», из этого следует сразу два следствия: первое — что гласность есть, второе — что гласности нет. То есть, 50% гласности и 50% безгласности. Причём к началу следующей пятилетки безгласность у нас уже достигнет 0,07%, а в экспериментальных районах даже 0,06 процента, то есть это будет меньше, чем в развитых, развивающихся и неразвивающихся странах вместе взятых. И таким образом, к концу 20-го века мы достигнем всеобщей и полной гласности.

Но гласность не придёт сама собой по воле рока. Всеобщая гласность будет достигнута всеобщими усилиями. Ещё есть и в обозримом будущем будут сохраняться отдельные проявления безгласности. Мы должны в трудовых коллективах, на производственных собраниях пресекать попытки говорить неоткрыто, непрямо, без критики. Подрастающие поколения должны уже с пеленок знать: «Молчун — находка для шпиона». Молчание — нравственный СПИД. Одна паршивая молчащая овца портит бочку говорящего мёда. Кто не говорит, тот не ест. Век живи, век говори!

А зажимщики критики, если им не нравится, пусть убираются на все четыре стороны, хоть в Южную Корею, хоть куда, и пусть там молчат, молчат до блевотины, до посинения, пусть охрипнут от своей немоты. А мы будем совершенствовать гласность. От экспериментальной гласности перейдем к интенсивной, от переходной гласности — к развитой, от развитой — к развитой на новом качественном уровне, от гласности развитой на новом качественном уровне к гласности на основе самофинансирования, хозрасчёта, многомандатности. Так что пусть бюрократы, враги перестройки, скептики за рубежом не радуются и не надеются — впереди у нас много этапов.

1987

АЗБУКА ХОРОШЕГО ТОНА (Начальный курс)

Чтобы не попасть впросак и не закомплексовать в компании образованных и эрудированных людей, вы должны знать следующие вещи:

Рильке и Лорка — поэты.

Кафка и Хандке — прозаики.

Макс Фриш всё ещё жив, а лучшая его книга — «Назову себя Гантенбайн».

Слово «кофе» мужского рода, в слове «Пикассо» ударение на втором слоге, а в слове «Бальмонт» — на первом.

Достоевский, Тарковский и Кобо Абэ — амбивалентны и полифоничны. Значение этих слов следует посмотреть в БСЭ. Там же можно посмотреть значения слов: инфантилизм, катарсис, летальный, летаргический, медитация, сублимация, трансцендентализм.

Андрей Платонов работал одно время дворником.

Заратустра, который «так говорил», — это иранский пророк, который давно умер и никогда не был мусульманином.

Китайская поэзия много тоньше и глубже японской.

Проявляя восторг, следует говорить: «Сю-у-ур!» (это от иностранного слова «сюрреалистический», что означает «очень хороший»).

Сахар в чай не ложут, а кладут. Например: «Кладите, пожалуйста, сахар». Ответ: «Спасибо, я уже наклала».

Телепатия и телекинез — на самом деле существуют.

Летающую тарелку вы видели прошлым летом в два часа ночи на улице 8-го марта. Вместе с вами её видели ещё шесть человек, в том числе ваш дядя по маме, который нёс со стройки украденную им дверь.

Сальвадор Дали — это сю-у-ур.

Алла Пугачёва и Аркадий Райкин — точно миллионеры. Им всё можно.

Фрейда зовут Зигмунд.

Данте — это итальянец, он написал «Божественную комедию». Дантес — это француз, который стрелял в Пушкина.

Натали Саррот была француженка и русская одновременно.

Винсент Ван Гог отрезал себе ухо.

Чюрленис болел шизофренией.

Иисуса Христа распяли в 33.

Соль и сахар — белые враги человека.

Тулуз-Лотрек был карлик, Бетховен был глухой, лорд Байрон — хромой, Гомер — слепой.

Выучив наизусть какое-нибудь стихотворение Мандельштама, прочтите его в удобный момент с выражением, глядя вверх под углом 45°.

На досуге набивайте рот морскими камушками, как это делал древний грек Демосфен, тренируйте дикцию, много раз повторяя: «Э-кзи-стен-ци-а-ли-зм».

Вы очень любите джаз, потому что там синкопа.

Гомосексуалисты и клептоманы такие же люди, как и мы, только больные.

Бах — великий композитор, но, к сожалению, его очень любят дилетанты. Бах и орган — совсем не одно и то же.

Все дело в нюансах!

Роман «Альтист Данилов» — это Булгаков для бедных, но забавно.

Энн Ветемаа — эстонский писатель-интеллектуал. Тоже забавно.

Индийские йоги могут умирать на время. Они среди нас, но мы их знаем только в лицо.

Психоделический рок мы встречаем уже у «Битлз».

«Аббы» — все миллионеры. Им всё можно.

Кандинский — отец абстракционизма. Кандинский — это надо видеть.

Казимир Малевич написал картину «Чёрный квадрат» ещё до революции.

Малевич — один из отцов абстракционизма. Это надо видеть.

Хлебников — «поэт для поэтов». Он синтезировал математику и поэзию, он почти никогда не умывался, был пророком, его боялся даже Маяковский.

Омар Хайам писал рубаи. Шекспир — сонеты. Басе — хокку. Исикава Такубоку — танки.

Классической и популярной музыки нет — есть только хорошая и плохая музыка.

Вы любите как Рахманинова, так и «Пинк Флойд». Вам также импонируют Стравинский и Вивальди.

«Машина времени» уже не та. «Литературная газета» уже не та. Никита Михалков — уже не тот.

Истина внутри нас, вас и их.

Антониони лучше Феллини, а Куросава лучше Антониони. Японцы вообще себе на уме.

Все мы немного гуманоиды, каждый чуть-чуть сумасшедший.

Зомби — это когда мёртвые ходят.

Сакэ — это рисовая водка, икебана — это букет цветов.

Слово «маразм» пишется с одной «р», в отличие от слова «сюрреализм», где их две.

Женщине бросить курить сложнее, чем мужчине.

Все философы обкакались.

В каждой консервной банке содержится рак.

От старых хрычей нету житья.

Босохождение укрепляет нервы.

В Тибете живут люди, которым исполнилось 500—600 лет.

1982

ПОСЛОВИЦЫ, ПОГОВОРКИ, АФОРИЗМЫ, ЗАГАДКИ И ПРИБАУТКИ

Все дороги ведут в Свердловск.

Говорят, в Свердловске кур доят.

Язык до Свердловска доведёт.

Свердловск слезам не верит.

В огороде бузина, в Свердловске дядька.

Ни в Свердловске Богдан, ни в Верхней Пышме Селифан.

Ах, Свердловск, жемчужина вдали от моря!

Бойся свердловчан, дары приносящих.

Незваный гость хуже свердловчанина.

Я свердловчанин, следовательно я существую.

Я свердловчанин, и ничто человеческое мне не чуждо.

За одного свердловчанина двух несвердловчанинов дают.

Бажов мне друг, но истина дороже.

Что позволено Бажову, то не позволено быку.

Или Бажов, или никто!

Мамин-Сибиряк у ворот.

До каких пор, Лев Сорокин, ты будешь испытывать наше терпение?

Нож в печень, свердловский рок-клуб вечен.

Урал — крыша мира.

Уральцы — весёлые ребята.

А что роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей!

Загадка: Зимой белый, весной серый, летом серо-зелёный.

(Свердловск)

Прибаутка: Свердловское радио спрашивают: «Какой город самый красивый в мире?» — «Свердловск», — отвечает радио. — «А на какой город направлены американские ядерные головки?» — «Челябинск тоже хороший город», — отвечает свердловское радио.

1986

ЁЛКА В ГОРКАХ

Мария Александровна очистила с яблок кожурки. Володя на них засмотрелся: такие кисленькие, зелёненькие, и сам не заметил, как все съел.

— Дети! — строго сказала Мария Александровна. — Кто съел кожурки? Это плохой поступок.

Володя покраснел и встал.

— Это я. Я больше никогда так не буду.

Мария Александровна решила Володю не наказывать, тем более, что во всём остальном он был совершенно примерным.

Так прошли детство, отрочество, юность, и уже спустя годы в Петербургской тюрьме Владимир Ильич размышлял над тем, хорошо ли обманывать тюремщика.

— Мента обмануть — святое дело, — подумал Ильич и обмакнул щепку в чернильницу из хлебной корки. — Будут знать, как нашего брата в кутузку!

Ильич записал молоком между строк в книге «легального марксиста» Струве: «Феликс! Яша и другие! Боритесь до конца! Я вас не выдам. Слава РСДРП(б)! Народ и РСДРП(б) едины! Решения Первого съезда РСДРП(б) выполним!» Написал, молоко выпил, корку съел, тюремщик так ничего и не понял.

Пролетели незаметно годы подпольной борьбы, ссылки, эмиграции. Владимир Ильич весело выглядывал из шалаша, переговаривался с Зиновьевым о партийных делах, отмахивался от слепней, писал приказы в Питер:

«Пусть пригонят «Аврору». Очень надо. Я кое-что придумал. Сходите на Путиловский. Передайте рабочим, чтоб винтовки не отдавали.

Чао-какао. Ваш Ильич».

Зиновьева совсем мухи облепили, он хлоп-хлоп себя по щекам:

— А в Питер Вам, Владимир Ильич, надо на паровозе. Самый лучший способ.

— Сам знаю, что на паровозе. Кхе-кхе! А ты что это, Зиновьев, весь в мухах, никак обделался! А? Мухи-то знают куда садиться! Ха-ха! Али шпиков напугался, весь обсерился.

— Всё вам, Владимир Ильич, шуточки.

Три месяца спустя Ильич в парике шёл с явочной квартиры в Смольный. Вдруг из-за угла высунулась сутулая в котелке фигура.

— Эй, Ульянов! Это ты? — спросил незнакомец.

— Шпик, шпик, шпик, — моментально сообразил Ильич, свернул в соседнюю улицу и припустил.

— Ульянов, стой! — крикнул шпик. — Я тебя узнал! Стой-стой! Немецкий шпион! — Тут-то и пригодились Ильичу занятия физкультурой, которые он не прекращал даже в камере-одиночке. Шпик не отставал, уже было чуть-чуть не схватил Ильича за фалду, но навстречу бегунам попались путиловские рабочие, которые сразу почуяли неладное и поставили на всякий случай шпику ножку. Хлобысь! Рылом в грязь!

— Что ж ты, антилигент! — засмеялись рабочие. — Под ноги-то не смотришь!

Шпик вскочил мигом, но Ильич уже прошмыгнул в Смольный.

— Угицкий! — с порога крикнул Ильич. — «Аврору» пгигнали?

— Так точно.

— Телеграфируй на богт. Пусть залпа дадут по Зимнему. Пусть Керенский обгсегется.

Ба-бах! Ильич бегом по кабинетам. Сначала к Кржижановскому:

— Давай, Жужжалка, пгидумывай ГОЭЛРО, лепестгичеством Госсию обмотаем.

Потом Дзержинскому:

— Создавай, Эдмундыч, Чеку, пегеловим пгоституток-эссегов.

Потом к Луначарскому:

— Ну, Лунатик, хочешь букваги печатать?

— Хочу.

— Давай-давай, теперь габочим букваги пгигодятся. Ой, как пгигодятся.

Прогромыхала гражданская война, давала о себе знать отравленная пуля эсерки Каплан, Владимира Ильича приковала постель, он коротал дни в Горках, окружённый заботами Надежды Константиновны.

Как-то раз заехал в Горки Сталин проверить, нет ли у Ленина радиоприёмника, и Владимир Ильич наткнулся на него возле кладовки.

— Вот тебе, вот тебе! Шлёп! Шлёп! А ещё сын сапожника! Как тебе, Сталин, не стыдно! Яков Свегдлов такого бы себе не позволил.

Сталин ретировался и осклабился, мол, ну, что вы, Владимир Ильич, режим, врачи, дисциплина.

— Нельзя вам волноваться. — Удалился Сталин восвояси.

Владимир Ильич разволновался.

— Надюшка! Этот Иоська ждёт не дождётся моей смегти, чтобы извгатить наше с Магсом учение.

— Не бери, Володя, в голову! Феликс Эдмундович не допустит.

— Скажешь! Все хогоши. Тгоцкий — евгей, Бухагин — газмазня, Иоська — газбойная гожа.

— Как ты, Володя, ругаешься. Нельзя тебе. Поехали-ка лучше к деткам в Горки на ёлку. Отвлечёмся.

— Детки-детки, — подобрел Ильич. — Люблю деток. Ха-ха. Счастливые они — будут жить при коммунизме.

Вся в шарах, игрушках, флажках новогодняя ёлка сверкала посреди избы.

— Дети! — спросила учительница. — Знаете, кто к нам сейчас придёт?

— Дедушка Мороз! — хором протянули дети.

— Нет, дети, вместо Дедушки Мороза к нам придёт сегодня Владимир Ильич.

— Ура! — обрадовались дети.

— А вместо снегурочки...

— Надежда Константиновна! — догадалась на сей раз малышня.

Распахнулись двери. Ильич и Надежда Константиновна, легки на помине, вошли в избу!

— С новым годом, детки! — снимая шубу, поздравил Ильич присутствующих. — Эхё-хе! Детоньки! Ского я к пгаотцу Магсу уйду, недолго осталось. Но вы наше с Магсом учение не забывайте потому, что оно вегно. А этот Иоська Виссагионович даст вам без меня пгосгаться. Помяните моё слово.

Дети скукожились, как воробьи.

— Ну что заггустили! Гасскажите-ка нам стишки. А, Надежда Константиновна! Давненько мы с тобою стишков не слушали.

— Ха-ха-ха, — засмеялась Надежда Константиновна, учительница, дети.

Прошло тридцать с небольшим лет. Подросли горкинские ребята и уже не кружились под Новый Год вокруг праздничной ёлки, а валили огромные ели на лесоповале возле Ивделя. В Кремль для наркомовских детей пилили ёлку Пётр и Василий.

— А ведь как в воду глядел Ильич, а?

— Не вякай ты! Ошибка вышла. Разберутся. Правда всё равно на свет выведет. Реабилитируют нас.

Посмертно всех горкинских ребят реабилитировали, назначили вдовам пенсии, зацвела на полях кукуруза, полетел в космос Юрий Гагарин, Фиделька прогнал с Кубы буржуев — совсем близко до коммунизма стало.

— Говна тебе, а не коммунизма, — подумал Лёнька и пнул Никитку под жопу. — Иди-ка, лысый, выращивай огурцы на огороде.

Наклеил «новый ильич» Лёнька себе мохнатые брови, навесил на грудь орденов и поехал в заграницу речи толкать.

— Разрядка, взаимопонимание, отдельные недостатки, развитой социализм, сиськи-масиськи.

— Что за сиськи-письки? — не может понять Вилли Брандт.

— Наверное, это он «систематически» произносит, — предположил Жискар д’Эстен.

— Так оно и есть, — заключила Индира Ганди. — Челюсть у него вставная.

Подразрядился Лёнька и влез в Афган, да и помер. Загудели ВИЗ, Уралмаш, БАМ, КамАЗ, Братская ГЭС. Мир праху твоему, генсек Лёнька.

Вытащил Андроп из стола досье на всех членов и хлоп по столу:

— Все вы тут у меня, все, засранцы. Устроили тут, понимаешь, блядство!

Забегался старый партизан Андропка, слёг — не помогла и интерпочка.

— Ну, теперь я, — сказал Чернявый.

— Да уж, — подумал Мишутка. — Посиди, старый пердун, маленько, повоняй напоследок.

И раз такая карма пошла, Чернявый тоже дубу дал. Громыко набрался духу и говорит:

— Ну всё, хватит! Пусть молодёжь погорбатится. Ты, Мишутка, антилигент, во лбу у тебя пометка, стало быть, неспроста, и жинка книжки читает — авось что у тебя и выйдет.

— Один не справлюсь, — заробел Мишутка.

— А ты не боись, чурок да черножопиков усатых мы того, приосадим. Рашидке с Кунявкой по сранделю отвесим, говноеды такие, а тебе пришлём крепких ребят с Урала.

— Вот это другое дело, тогда ладно, — согласился Мишутка.

Набрал Громыко телефон:

— Эй! Девушка! Сыверловск, пожалста! Ёлкин! Это ты? Давай, Ёлкин, езжай до Кремля. Живёхонько! А то передумаем.

Шмыг-шмыг, а Борька Ёлкин уже тут как тут.

— Давай, Николаевич, орудуй заместо Гришина, разгребай всю эту парашу.

Ёлкин засучил рукава:

— А щё! Ёлки, мол, палки! Мы это разом. Я это среднее звено вот как терпеть ненавижу!

И давай Ёлкин москитов шерстить, так что они запищали и к Лигачёву побежали стучать:

— Мать вашу, твой Борька нас затрахал. Пини его, Егорушка, под срандель, а мы уж за тебя горой.

Но Ёлкин всё прочухал и дожидаться не стал, пока его обсерют, и поднял бучу:

— Да я с такими, как Егорка и Щебриков, срать рядом не сяду. А Горбащёв Сергеищ уже на себя культ личности тянет — со всеми селуется. Опять, значит. Я с вас устал. Увольте в производство, пожалста.

— И пусть канает, оглобля такая, — раскричались москиты.

Ушёл Ёлкин в Госстрой простым министром. Сидит он дома, чай пьёт, яблоки чистит, кожурки грызёт, всё равно что Владимир Ильич, думу думает:

— Ну щё. Щас Горбащёв и без меня управится, коли так. Рыжик подсобит, коли щё. А Рябцев-то, какой иудушка, землящка обсерил, не застеснялся. Ай-ай!

А супружница ему говорит:

— Кончай, Борь, сам с собой бормотать, свихнёсся разом. Пошли-ка лучше на наутилусов, поглядим, как землящки наши твист лабают, все москиты их нахваливают.

— То, дурёха, не твист, а рок. Понимать надо. И не хвалят, стало быть, а тащатся — это тебе не симфония, где в ладоши хлопают да кемарят, это, бестолочь, вроде как бы битлы нашенские или ролинги. А москиты потому торчат, что сами кайфу придумать не умеют, обожрались нашими сосисками, вот их от этого дела и пучит. Кхе!

Шло время к Новому Году. С Урала Борьке телеграммы приходят: «Держи, мол, земеля, хвост морковкой. Хэппи, мол, нью ер!»

— И то веселей, — улыбается Борька. — Пусть себе Зайкин повертится, коли так, а мы ещё щайку позузеним, похлебам по-нашенскому. Куда спешить.

— Да уж, — согласилась супружница. — Без наших-то уральских их чурки да хохлы в два счёта обсосут, как липок обдерут, под нулёвку обкорнают.

— Вот увидишь, коли Зайкин не по-моему будет делать, обдрищутся они по-чёрному.

— Уже обдристались, — поддержала супружница.

— А! — отмахивался Борька. — Пускай дрищут. Наше дело — семент, бетон, кирпищи, куда нам, дурням, в их дела лезть! Сами кашу заварили, сами пусть и расхлёбывают. Ишь, не пондравилась критика! Как шикнул на них, так сразу обдристались. Ха-ха-ха!

— Полные штаны наложили! — рассмеялась супружница.

— А Щербаков-то чуть от злости не лопнул. Ай, кричит, фулюган какой. Долго наших помнить будут москиты гугнявые. Да же, Борь?! Толком говорить-то не могут: всё гекают да подныкивают, как цацы, как фифы. А лаются-то, лаются. Наш-то народ проще, душевней.

— Так оно и есть, — растрогался Борька вконец.

1987

ВЕРНИКОВ Александр Самуилович

1962

Дом на ветру

Он был не из обычных людей. В том не было его заслуги, или не было её поначалу. Уже в его родителях, не говоря о нём самом, было намешано столько кровей, что к тому времени, как он вырос в большом северном — в войну — тыловом городе, он стал похож на вавилонца. Родись и живи он не в этом — тыловом — городе, он не увидел бы и раннего отрочества. Но он жил в тылу, и это очень важно. Он вообще был человеком, который придавал первостепенное значение факту, что он родился здесь и не где-нибудь ещё; факту, что здесь он вырос и дожил до того момента, когда начал осознавать себя и мир вместе с собой; и в этот момент он мог бы сказать себе так: «Раз я выжил здесь и дожил здесь до того момента, до этой самой минуты, в которую я говорю себе: я дожил здесь до той минуты, в которую я осознал, что дожил именно здесь, — нелепо, смехотворно уезжать отсюда и глупо полагать, что мир для меня будет где-то ещё, кроме как здесь». Он мог сформулировать эту мысль так много позднее, а почувствовал или как-то моментально понял много раньше, просто рано.

Раз он понял и сказал себе, что понял, — жизнь его пошла в этом русле. Будучи уже зрелым человеком, он встретил художника, сделавшего выставку после поездки по Сибири и Средней Азии. Художнику он сказал: «Я ни в коей мере посягаю на ваше мастерство, но искусство не есть искусство, если оно ищет предмет за пределами себя, если оно вообще ищет пред-мет, ну или пред-лог — короче, природы, которую вы рисовали в поездках, не существует для вас: природа есть там, где есть вы, скажем у себя на даче, которая досталась вам — как и ваша жизнь! — от ваших родителей, и ими же посажен сад, за которым вам приходится ухаживать!». Художник был достаточно именит, подкреплён десятилетиями положительных отзывов и приглашениями на участие в выставках и позволил себе не прислушаться. Это было его правом, и к тому же художник был похож много больше на местного уроженца, чем тот, кто высказывал ему замечания.

Ещё пример. Когда он был совсем маленьким ребёнком, родители взяли его в гости. Хозяева, те, к кому пришли в гости, жили на четвёртом этаже. Играя, он выбежал на балкон и был поражён тем, как выглядели люди внизу, — тем, что их было видно лишь с затылка, с темени, что их можно было видеть только с этой стороны и что начинаются они с затылка и растут вниз. Он долго не мог отделаться от впечатления и наконец объяснил его тем, что до сих пор жил с родителями на первом этаже и людей за окном видел вровень со своими глазами. С тех пор к мысли, что он живёт здесь и должен жить здесь, он добавил уверенность в правильности того, что он прожил здесь до сих пор, на первом этаже и что ему должно жить здесь, на первом этаже, в квартире, где родился.

Позже, юношей, будучи приглашён на день рождения к малознакомым людям, куда кроме него пришла масса народу, он был поражён тем, как могут люди, имеющие свои жизни, ведущие свои жизни, раз в год стягиваться со всего огромного пространства города в одну маленькую точку. Это показалось ему чудовищным, неправомерным насилием, и дальше вечер воспринимался им в этом русле. Он ничуть не удивился, когда разразились скандал и пьяная драка. Когда он уходил, его изумило то, что некоторые гости, соседи, поднимаются просто наверх, на этаж выше, и после скандала продолжают ходить над головами тех, у кого только что были, над головами их перемалывают свою обиду и негодование, над головами их укладываются спать; и те, что остались в квартире, где закончился день рождения и скандал, слышат, как бывшие их гости — вновь, как и прежде, чужие люди — ходят над головой и над головой укладываются спать.

Подгоняемый этой мыслью, он быстро отдалялся от квартиры, от дома; он не мог отделаться от воспоминания о людях, поднявшихся просто на этаж-два: идея многоэтажности казалась ему непостижимой, он думал, что естественнее и правильнее всего было бы вскочить сейчас в карету или автомобиль и умчаться за километры по горизонтали. Ему доставляла удовлетворение и облегчение мысль, что в свою квартиру первого этажа ему предстоит добираться на двух видах транспорта.

Глубинное, по самому крупному счету, понимание своего и не своего, не принадлежащего ему, данное, видимо, от природы, навсегда, прочно вошло в его природу, стало его осознанной природой. Отстаивание личной судьбы — вовсе не как результат горячего желания или акт непреклонной воли — а как обязанность, возложенная на него свыше, оказалось его главной заботой. Он периодически оказывался лицом к лицу со своей заботой, задавался вопросом её значимости, вспоминал все прожитые события, лёгшие в одну неразрушимую цепь, — цепь, которую он теперь и при желании не сможет разорвать, — и он убеждался в значимости своей заботы, в её существенности. Это представлялось ему его призванием, доблестью очень высокого порядка; и действительно, чуть подумав, нельзя не согласиться, что это — доблесть и честность от начала.

И он стал сам зарабатывать себе кусок; сам стал продолжать жизнь квартиры, украшая, наращивая ее картинами, которые — казалось ему — подходят к сложившемуся к настоящему совершенному времени лицу квартиры, к status quo прожитой ею жизни; картинами, которые он покупал у малоизвестных художников, платя им суммы, в несколько раз, порой, превышавшие размер его единственного дохода — месячного заработка; и он сам делал рамы для этих картин, соответствовавшие как «внутреннему содержанию», так и «окружающей обстановке», и являвшие собою как естественный переход от одного к другому, так и чёткую границу между тем и тем; не только картинами — керамикой, имеющей свое оригинальное «лицо» и, главное, свою жизнь и историю жизни, и потому, естественно, для него дорогую — и в цене тоже. Наверняка многие авторы не смели и помыслить о суммах, которые он им предлагал и давал. Наверняка многие авторы помнили его с благодарностью.

Но он не только приобретал, покупая, то, что подходит квартире, но и делал вещи сам. То есть это прежде всего. Садясь в кресло в его кабинете, нельзя было сказать, что это просто кресло; это — единственное в мире кресло и потому больше, чем кресло, стол — больше, чем стол, настольная лампа — больше, чем лампа. При этом он никогда не изощрялся и не стремился изощриться. Прежде чем сделать что-то и поставить или повесить на такое-то место, он всё тщательно обдумывал, исходя из сложившейся уже природы места и материала, — он исходил всё из тех же требований возложенной на него заботы. Он стал в этой заботе — постигнув её, её осознав и в неё поверив — уже активной частью, тягачом, локомотивом, творцом; и он достиг поистине чудес. Попав в его квартиру, получалось идти только на ощупь — настолько вещи вокруг были вещами, — они были напряжены и спокойны одновременно, сосредоточенны, отлажены, полны своей сознающей себя жизни, они требовали притронуться к ним, опробовать, признать их существование. Они были вещами навек; в них было качество хорошо потёртой и притёртой ручки портфеля, которая вытерта настолько, что теперь прослужит до конца жизни того, кто сжимает эту ручку. Ни одна вещь не блестела ослепительно и, тем более, не сияла — а если блестела, то так, как подобает блестеть этой вещи. У хозяина было прирождённое и годами развитое чутьё и знание, как вещь должна блестеть или не блестеть, и с его вкусом в его доме нельзя было не согласиться. С ним вообще нельзя было не согласиться в его квартире. Его квартира стала другой формой его самого, другой представляющей его сущностью, другой, дружественной ему, по-хозяйски хранимой и приумножаемой, расширенной его жизнью — причём расширенной лишь до границ того объема, больше которого быть не может и не должно — до меры. Попав в его квартиру, нельзя было не согласиться с хозяином — он был хозяином в полном, ощутимом весе слова, такая квартира — во многом сделанная его собственными руками и трудами — сама делала его хозяином; войдя в квартиру, приходилось сначала ощупать вещи, прикоснуться к ним — ибо сами вещи с порога говорили о том, что вся жизнь здесь, главным образом, касается вещей, — молча согласиться с ними, затем заговорить с хозяином: сначала о вещах вокруг, а потом, если уцелевало в памяти и не теряло смысла, — о том, с чем пришёл. До конца самим собой оставаться в такой обстановке, в таком пространстве было невозможно, немыслимо. Можно было просто либо входить, либо не входить. И, естественно, входили редко и с годами всё реже, заглядывали ненадолго, «из интереса». Люди чутьём понимали: если входить, то входить навсегда, точно в «вечный сон» или «заколдованное царство», — внешний мир, общий мир должен был перестать и переставал существовать. И людям было не по себе. И так никто туда «навсегда» и не вошел — ни в качестве жены, ни просто «женщины». И дети не завелись в этом доме — даже из заготовок древесины самых дорогих пород; ибо хозяин совершенно не напоминал бедного столяра из известной сказки — ни себе самому, ни кому-либо «извне»...

И так он оставался со своим, с первостепенно и первородно своим — с матерью, которая его родила (отец пропал в конце тридцатых годов), и с квартирой, где он родился.

Теперь, чтобы продолжить рассказ, мне необходимо перенестись назад, от зрелых лет героя в его детские, то есть довоенные и военные тыловые годы, и от них уже вновь пойти вперёд, одновременно к началу и концу повествования.

Дом, в квартире первого этажа которого он родился, начал жить и жил ребёнком, был одним из домов, построенных на средства городского Совета для людей, которые не состояли в крупных и богатых производственных организациях: заводах, железной дороге и тому подобном. Дома эти были выстроены до войны, одновременно, в конце двадцатых годов, и были однотипными, четырёхэтажными. Они располагались как бы в каре, образовывали квартал, и нумерация подъездов была общей для всех четырёх домов, против часовой стрелки, от 1 до 20. Он, мальчик, жил в одном из крайних, в 10-м, в самой крайней угловой квартире. Окна кухни и комнаты, что принадлежала семье, где родился и вырос мальчик (две остальные комнаты принадлежали другим семьям, а в войну жили ещё и эвакуированные), выходили на восток. И мальчик часто видел в прорыве между домами (каре было разомкнуто в четырёх местах: с юга на север узко, дорогой для двух грузовиков или подвод, с востока на запад — широко), видел, как всходит солнце.

То, что окна его обращены на восток, и то, что он часто видит восход солнца, казалось ему не случайным, он испытывал что-то вроде гордости. Ещё он замечал и слышал, как на краю крыши, на границе стены и крыши над четвёртым этажом дома, там, где всходит солнце, хлопает отставший кусок кровельного листа. Иногда, когда он бывал на улице, он прислушивался к этому хлопанью. В одну из зим, до того, как кровлю привели в порядок, на отставшем куске намёрзли очень большие сосульки, и они чудесно светились, когда позднее зимнее солнце наконец всходило.

Эти широкие ворота, сквозь которые всходило солнце, не были не замечены людьми. Сквозь них, до дальней дороги, до армейской части, тянулась, продолжаясь, площадь, вокруг которой и стояли дома. Площадь была сенной, и в базарные дни была заполнена подводами. Мальчик часто заставал повозку, въезжавшую со стороны восхода, и сам восход — подъем солнечного диска — одновременно. И картина этой одновременности, этих двух движений начала, чего-то начинающегося вместе, с его природным чутьём соответствия, «подходящности», вызывали у мальчика ликование.

Позже, в войну, сквозь эти ворота шли танки, иногда они мчались и грохотали, шли с востока к фронту, на запад. И опять он радовался соответствию: танков, которые делались в этом городе, где формировался и лучший в стране танковый гвардейский корпус — победы, и солнца — с одной стороны, с востока. Он был рад и горд тем, что ему приходилось смотреть лишь в эти окна: окна других комнат — не его, чужие.

После Победы дома оставались стоять по-прежнему. Больше десятка лет ничего существенно не менялось в квартале.

Мальчик, превратившийся уже в молодого человека, успешно заканчивал вуз, защищал блестящий, едва ли не на уровне диссертации диплом, когда какая-то богатая организация решила построить себе дом. Вставить его как раз в ворота, сквозь которые — для него — всходило солнце и шли на фронт танки. И словно закрыть таким образом тему сигнала, проникновения и движения, замкнуть кольцо.

Он был изумлён, поражён, когда увидел, как роется котлован для фундамента, подвозятся доски и кирпич; когда узнал и осознал, что на месте «его» ворот возводится и будет стоять дом для неизвестных ему людей. Естественно, он принял это на свой счёт. Так же естественно и то, что ни о какой его «мальчишеской» обиде не могло быть и речи. Во-вторых, он был уже не «мальчик», а во-первых, с его пониманием, с его феноменальным умением фиксировать события и укладывать их одно к другому плотно, без зазора — словно он сам был невольным каменщиком своей судьбы — и так, что получала вес и плоть его собственная жизнь, он был просто благодарен тому, что столь зримо, вещественно, доказательно, без видимого участия его воли замыкается этап его жизни — детство и юность, — что ему этот этап замыкают. Ещё более полную, горячую благодарность он испытал, когда узнал у прораба, что строится дом на средства и для работников управления лесного хозяйства. Это было тысячу раз правильно и единственно возможно — богатством края был лес, и самой неисчерпаемой, исконной, характерной природой был тайга, как бы сама собой подразумевавшая и толкавшая человека на строительство Дома, и сама же предлагавшая для этого материал.

Думая над строительством растущего на глазах дома, на растущие вокруг него и вместе с ним строительные леса, и размышляя о том, что за дом это будет, он ещё раз изумился и наполнился благодарностью, когда понял, что место для дома давно уже предопределено, причём очень жёстко и строго, границами соседних домов, между которыми он и должен быть встроен, втиснут. Ещё, и более всего, он поразился тем, что дом будет стоять на месте ветра — будто, глядя иначе, самим ветром и принесённый, — ветра, которому на его памяти, с детства, от роду, как и этому возводимому дому, пространство «жизни» было предопределено границами — стенами уже существовавших зданий.

Дом строился, и этаж за этажом, он свыкался с ним, как и со своей работой, которой занялся после защиты диплома. Когда строительство было завершено, и дом, выйдя во всех смыслах из лесов, поднялся на этаж выше своих соседей, стал единственным в квартале пятиэтажным, он сказал себе: «Да, так и должно было случиться». Когда начали вселяться жильцы, он некоторое время присматривался к ним с интересом, но их было сразу, скопом слишком много, и он постепенно успокоился.

Там, где новый дом соединялся с краем того, в противоположном конце которого он жил, сделали арку — небольшой тёмный низкий туннель. Иногда, по утрам, он видел кусочек солнечного луча на стене в глубине туннеля и говорил себе: «Да-да, именно так и должно быть теперь». Когда же он узнал, что в специальном — не для квартир — помещении первого этажа организуется детский сад, и увидел, как мгновенно перед новым домом выросла игровая площадка с верандами и огромными красно-белыми грибами над песочницами — на случай дождя и для «красоты» и «оживления», а может быть, и для того, чтобы напоминать жильцам о лесе, из которого, буквально, и вышел их дом — он улыбнулся и сказал себе: «Конечно, это, конечно, это...».

Спустя годы умерли и съехали соседи, и вся квартира досталась ему и его матери. И это, разумеется, не прошло для него незамеченным, это стало очередным подтверждением впервые посетившей его в отрочестве уверенности, что жить им здесь, и только здесь; и больше — что жить здесь именно ему.

Спустя ещё несколько лет, когда в его волосах начала пробиваться седина, тяжело заболела и слегла его мать. К этому времени, перенеся работу, которой кормился, на дом, освободившись от остального или, скорее наоборот, отдавшись целиком во власть возложенной на него заботы, он занимался исключительно своим: больной матерью и жизнью квартиры — наращиванием этой овеществлённой, заведомо надёжной и долговечной жизни. Именно в это время он прочёл в одной из книг громадной, доставшейся ему в наследство и приумноженной им самим библиотеки о том, что в Древнем Китае люди хоронили своих умерших предков и других родственников прямо у себя в доме, под полом, в земле. Он был изумлён: такой способ расположения в мире, когда прямо под тобой не только твоя земля, но и твои предки, те, кто дали тебе, будто бы без твоего спроса и ведома, жизнь, подарили её, и этот «непрошеный подарок» оказался самым чудесным и дорогим; когда ты находишься прямо над ними, буквально десятикратно на своей почве, и когда прямо над тобой — прозрачные и бесплотные, в противовес земле, воздух и небо, — такой способ существования показался ему в высшей степени верным. При таком способе были немыслимы многоэтажные дома. Подтверждалось то, что он так остро ощущал всю жизнь, получало оправдание и «одобрение» то, что он жил на первом этаже и не мыслил себе другой жизни, и то, что окна его комнаты выходили на Восток, и он не мыслил для себя других окон. Но затем он был удивлён, что часть, вроде бы совершенно чуждой, давно отсветившей с Востока культуры, оказалась ему родной. Моментально он объяснил себе всё числом кровей, текущих смешанными в его жилах, и поговоркой из общего и родного языка, доставшегося ему от родителей, второй из которых угасал у него на руках в своем доме, — поговоркой: «Крайности сходятся».

В эти годы из-за больной матери он часто не спал до глубокой ночи, иногда до утра. Сделав всё, что требовалось, он выходил на кухню или в комнату, которая была его детской, всегда была его «углом». Он естественно, не думая ни о чем, как бывает после выполненной работы или обязанности, подходил к окну, смотрел за стекло, в темноту, в ночное — иногда звёздное — небо, просто стоял. Нельзя сказать, что он отдыхал — он был наедине и в полном слиянии с самим собой, он словно говорил со своей заботой, словно понимал, что она исполняется как должно, в полную меру, словно докладывал тёмным небесам о выполнении и неустанном, преданном, благодарном несении этой заботы.

Так он стоял перед «лицом» отражения своего лица в окне и уже некоторое время замечал, что что-то настораживает его, что-то нашёптывается, что-то, должное быть замеченным, не замечается. Он стал думать над этим днями, но потом, догадавшись и осознав, что это тревожит его ночью, стал думать ночью и затем — прямо перед окном. Потом он перешел к простому вглядыванию за окно, в ночь, и вскоре обнаружил: что-то, что обращало на себя внимание, что призывало себя заметить, — это тоже окна, собственно окна: в четвёртом этаже встроенного дома. Когда одно, когда два, когда три светящихся ночь напролёт окна. Мгновенно он отметил, что окна эти находятся ближе других к тому месту, где в его военном детстве хлопал на ветру отставший кусок кровли. Это открытие заставило его сердце биться живее. Он уже не находил покоя и ждал следующей ночи, чтобы удостовериться, что окна и следующую ночь будут гореть, единственные во всём доме, во всей видимой части квартала, и что будут гореть они действительно до глубокой ночи, по крайней мере до двух-трёх-четырёх часов. Он уже страшился, что окна не зажгутся, но они вспыхивали из раза в раз, точно держа обещание. Теперь ему — такому, каким он был — уже требовался большой срок, и он наблюдал месяцы, год, полтора. Потом он уже просто знал, что окна горят и что ему придется подойти, подняться и позвонить в ту квартиру — коли она, без всякого труда и усилий, стала частью его заботы, вошла в его квартиру и жизнь одним своим светом.

Что ему оставалось? Он понимал, что сдерживает его больная мать. Что оставалось делать? И он принялся уделять матери как можно больше внимания. Всё внимание. И при этом он не мог не сознавать, что это равносильно подсыпанию яда. Он стал терзаться, и мать из своей болезни увидела его мучения и облегчила их — умерла, хотя могла (и знала это) протянуть, прожить своими муками ещё.

На время организации похорон хлопоты отвлекли его от горящих окон. Он переждал поминки. Переждал ещё месяц, и когда вновь ясно понял, что забота его переместилась полностью и полностью сосредоточилась на нем самом, он вышел из подъезда и пересек двор.

Вычислить дверь было нетрудно. Поднимаясь по лестнице, способный идти уже лишь вперёд, не имеющий сил повернуть и оглянуться, он не переставал изумляться тому, что прежде здесь нельзя было всходить, подниматься вверх, что здесь гулял ветер, по которому нельзя было ступать, — он не мог отделаться от впечатления, что идет по тверди ветра. И на самой лестничной площадке четвёртого этажа — озарение: горящие в сплошной стене темноты окна — это всё равно что сквозные туннели, трубы, пути для ветра, это буквально пути светового сквозняка!..

На звонок открыл человек одного с пришедшим возраста, но выглядевший, в отличие от него, на свои годы и даже старше. Первые секунды оба молчали, потому что признали друг в друге одноклассников. Тот, кто открыл дверь, первым открыл и рот и, вспомнив имя пришедшего, назвал его по имени. Пришедший переступил порог.

— Кто это? — раздался из кухни низкий женский голос.

Человек, открывший дверь на звонок, остановил пришедшего, прошел на кухню и сказал хозяйке, что это его одноклассник и тёзка, с которым они не виделись больше тридцати лет и о котором только вчера говорили.

— Чудеса, и как раз вовремя, — услышал пришедший, о котором сейчас шла речь, — я тебе говорила, всегда говорю, одни сплошные чудеса здесь, все, кто оказались у меня в доме, все пришли сами, будто кто привел или будто что пригнало, будто некуда больше идти, хотя бы одного за эти двадцать лет лично пригласила, хотя бы одного нарочно за руку привела!..

Тот, кто открыл дверь, вернулся из кухни с сигаретой в руке и проговорил: «Понимаете... понимаешь... пришёл ты как раз на поминки... тут друг... э... хозяйки, разбился, не здесь, на юге, в Крыму, короче говоря... Наш друг, всех, лучший человек, умер...»

В коридор качнулось облако табачного дыма, и вслед за ним появился уже пьяный молодой мужчина. Увидев пришедшего, который стоял неподвижно, ожидая, что следующее, не ожидая даже, а просто увязнув по макушку в ситуации, в известии, молодой человек проговорил: «Ну что же, вовремя, вовремя... На такие поминки весь чёртов город поя... явиться должен, и не иначе! — он стукнул кулаком по косяку двери и так, что скорчился от боли и едва не упал, — Так и ты пришёл, умница...Ты выпьешь, да? Ты, конечно, выпьешь, ты должен выпить! — он почти закричал и ещё раз замахнулся на косяк, но только бросил руку вниз вдоль бока, расплескал то, что у него было в рюмке, зажмурился, прислонился к косяку, сжал зубы и бормотал сквозь них. — Все, все пусть приходят, такого больше не будет! А, да чего болтать, просто открыть, открыть двери и окна и крикнуть: пусть все приходят!.. Да, вы выпьете? Выпейте, прошу вас, прошу, вот, обязательно нужно выпить... Вот сюда, я налью вам..»

Пришедший сделал несколько шагов и оказался на пороге очень жаркой и плывущей в табачном дыму кухни: у плиты стояла, очевидно, хозяйка — маленькая, как школьница, одного с пришедшим возраста, но выглядевшая из-за фигуры, быстроты движений у плиты, свидетельствовавших о живости вообще, много моложе; вокруг на стульях, на каркасе от походного раскладного стульчика, на перевёрнутом чугуне, на полу сидели человек шесть молодых мужчин, из которых половина были просто красавцы, самые настоящие красавцы.

Борясь с таким количеством красоты, кухонного жара и блеска, скорби, как со сшибающей с ног волной, пришедший увязал в уме горящие напролёт окна, хозяйку, красавцев и понял, что это были, несомненно, завсегдатаи и что из-за них и горят еженощно окна и — видимо, годами — длится один и тот же разговор и не может кончиться.

Когда он стоял на пороге уже с рюмкой в руке, один из завсегдатаев, до сих пор сидевший за столом, уронив голову на руку, ладонь которой, сжатая в кулак, свисала со стола, поднял голову, взглянул на пришедшего мутными угрюмыми глазами, промолвил: «Ещё один, хозяйка, восполнить место убывшего», горько хохотнул, вновь уронил голову на руку и вытянул ноги до холодильника. Хозяйка обернулась, вскинула голову, взглянула широко открытыми глазами на нового человека, вмиг, показалось ему, оценила его.

— Не-ет, — выдохнула она, перестав помешивать в огромном казане на плите, остановив ложку в каком-то густом поминальном вареве, — не-ет, его нельзя заменить, он ведь и не человек был, — так, солнечная погода, ветер с моря, из степи, маковое поле, да... ну да что уж, его и так почти не было в жизни... Та-ак, ладно, кто со мной на похороны летит? Ты, ты, ты? Ты — не летишь? Летишь? Ладно, там за вас ребята выпьют... Что они все без него? Они ж без него сразу на десять порядков меньше, так, люмпены, бродяги, бывшие скалолазы, спасатели, археологи — ямы рыть, столбы ставить — так, оборванцы, голь, бедолаги, смертники юга... — её голос, почти упавший, вдруг взмыл, она повернулась к пришедшему. — А ты приходи, как вернусь, после девятого дня, приходи обязательно, раз в такой день пришёл, приходи, приходи — сам пришёл ведь, значит надо тебе!..

Этот вид её самой, кухни, всей ситуации поразил его — особенно по контрасту с только что пережитыми им похоронами и поминками собственной матери — он не знал, как такое квалифицировать, куда отнести: маленькая, точно подросток, его ровесница в защитных брючках и маечке, стоящая прямо и, кажется, растущая как травяной стебель, со вскинутой, какой-то египетской головой, с лицом, которым не может полностью завладеть горе, с огромной ложкой в вытянутой тоненькой руке, на фоне огромного довоенного казана, в окружении высоких, угрюмых, лихо предающихся скорби красавцев...

Он пришёл недели через две. За это время, с его вниманием, с пониманием свершившегося и потому захлопнувшегося позади прошлого, с его осознанием своего пути и невозможности сойти с него как с ума — свернуть, повернуть вспять, — он решил и сказал себе, что идти ему сейчас больше некуда, кроме как туда, только туда; это было просто подтверждением в развитии безошибочности его пути и веры в этот путь: туннель, ощупь, «бег на месте» и всё такое — он пришёл.

Придя через две недели, он попал на день рождения — оказалось — бывшей своей однокашницы, подруги хозяйки, вдовы — как и сама хозяйка — театральной художницы. Он сумел разглядеть дом и убедился, что в этом доме и впрямь гуляет ветер: портреты на стенах, картины в рамах, греческая посуда, склеенная из осколков, фотографии раскопок были буквально окнами, сквозь которые свободно сквозило; он увидел, что комнаты — вряд ли вполне и только комнаты, если приходится идти от осколка амфоры, поднятой со дна моря до..., до..., до... — и вся эта масса вещей, вся масса этих вещей, все вещи взялись в доме словно сами собой, принесённые, как ветром, людьми, в свое время бывшими в доме, гостившими в нём, жившими в нём, умиравшими в нём. Дом был одновременно степью, кладбищем, пристанью, госпиталем, ночлежкой, кафе, лавкой, музеем, ещё десятком имен и вещей, где ничто не делалось по воле хозяйки, но всё было каким-то образом определено её присутствием и покорялось ему. Совершенно безошибочным было то, что рядом с кухонной дверью, с выбитым нижним стеклом её — не вставленным, а тут же и навек использованным под сиденье — стояла чугунная, в полцентнера, решетка от парковой ограды. Совершенно естественным и правильным было то, что огромный, как медведь, бородатый русский в исландском свитере, загнав в доставшееся хозяйке от прабабок кресло поджарого латиноамериканца — бог знает какой контрабандой угодившего сюда, — надвигаясь на него, разрастаясь на глазах, точно гриб, толковал о величии древних латиноамериканских цивилизаций и современной латиноамериканской литературы.

Всё было, как должно было быть.

После уже, став завсегдатаем, после того, как у него самого, в квартире первого этажа через двор несколько раз побывала сама хозяйка и другие завсегдатаи её дома, после того, что он рассказал хозяйке, как нашел её и как к ней попал, он задавал ей свой первостепенный, свой главный вопрос: о том как она сюда попала, в этот двор, в этот дом, где родилась. «Каким ветром?» — спрашивал он. Выслушав вопрос, хозяйка было засмеялась, потом махнула рукой. Улыбаясь, поминутно останавливаясь и отворачиваясь, чтобы просмеяться, она заговорила:

— Не поверишь, хотя нет, ты-то как раз поверишь... В том-то, понимаешь, и дело, что я не должна была родиться, меня вообще не должно было быть на этом свете. Врачи в один голос твердили моей матери, что это гиблое дело. А сам понимаешь: когда все так уверяют — надо обязательно родить. Она ходила со мной, — ой, чего говорить! — все месяцы согнувшись, чтобы живот был параллельно полу. Да, это ещё не всё: «по-японски», как сейчас говорят, я родилась у моря, в Крыму, и до половины срока, до рождения по-нашему, жила там. А отец мой, умный человек, — он родился и вырос здесь — знал, да и так всем было ясно, что война приближается, и не миновать её. Он был уже вовсе не молодым человеком, лесным инженером, окончил лесную академию. Вот, и на свет я явилась непосредственно здесь, в этом самом городе, конечно, ничуть не похожая на своих сестер. Потом, вскоре, началась война, отца из-за возраста на фронт не взяли, а до нас войну не допустили... Сейчас! — хозяйка вскочила, побежала в комнату и вернулась с фотографией в руке, — Они!.. В том числе и они..., — она расправила ладонями края снимка и прижала его к столу: бронзовые десантники стояли по пояс, по щиколотки, по плечи — единой группой — в полосе прибоя.

— Этот памятник должны были поставить в Феодосии, но не собрали средств и не нашли, говорят, достаточно свободного места — это на берегу-то! — ну и ещё что-то такое же... Он есть теперь лишь у меня дома. Скульптор уничтожил макет и оставил снимок мне. Одна из самых последних его работ...

— А кто он — из местных, столичный?

— Его уже нет в живых.

1982—1997

АНДРОЩУК Иван Кузьмич

1958

Охотники за именами

Одно время, пока не постиг истинной природы вещей, я много путешествовал. Из этих путешествий я привозил истории одну удивительнее другой; по крайней мере, такими они мне тогда казались. Вот одна из них: её рассказал мне пожилой человек, с которым мы плыли в одной каюте из Сиднея в Лондон.

«Меня зовут Берн Йохансен: я ношу это имя уже пятьдесят лет, хотя на самом деле мне намного больше. Я возвращаюсь на родину, в небольшой городок Энборг на севере Дании. Там, скорее всего, я уже не застану ни друзей, ни знакомых, ни родных — я ведь был одним ребенком в семье. Да и сам Энборг теперь, наверное, стал совершенно другим — я ведь не был в нем полвека. Спросите, зачем же тогда возвращаюсь? Бог весть. Что-то тянет туда. Это как боль: бывает, болит нога, зуб ноет. Так у меня болит Дания — и с приходом старости эта боль становится всё острее и невыносимей.

Как я уже сказал, я не всегда был Берном Йохансеном. Было время, когда я и знать ничего не знал ни о Дании, ни о Энборге. Родился я в лесном селении йе-кйори на людоедском острове Малаита. Род моего отца происходил от арековой пальмы, мать принадлежала к тотемному обществу собаки. Но не пытайтесь найти в моем облике папуасские черты: их нет. События, которые произошли полстолетия назад, многое изменили. Тот, кого вы видите перед собой, — Берн Йохансен из Энборга, а не безымянный уроженец Соломоновых островов.

Я не оговорился, сказав «безымянный»: дело в том, что у меня раньше действительно не было имени. Когда отец и другие мужчины отправились за именем для меня в селение горных людей, их встретили отравленными копьями. Горные люди откуда-то узнали о готовящейся охоте за именами и устроили засаду. Нас с матерью, согласно обычаям племени, забрал к себе брат отца. Мать скоро умерла, и я остался один в большой чужой семье.

Здесь я не чувствовал себя пасынком — родители не делили детей на своих и чужих, и даже странное прозвище Игису, Безымянный, которым меня окликали, не казалось чем-то обидным. Детские годы мои ничем не отличались от детских лет любого папуасского мальчика: те же друзья, те же игры, те же запреты и тайны. Словом, пришло время, и меня, как и других юношей моего возраста, перевели в мужской дом.

Вскоре я влюбился в девушку по имени Уалиуамб. Уалиуамб была редкой красавицей и дочерью вождя нашего селения. Её отец, казалось, не возражал против нашего брака — и я начал готовить свадебные подарки.

Но случилось так, что как разв это время в селение пришёл белый человек. Его звали Берн Йохансен, и он был немногим старше меня.

Берн попросил разрешения пожить с нами некоторое время. О себе он сказал, что пришёл собирать и описывать травы и деревья, растущие в наших лесах. Вождь встретил гостя радушно и даже назначил ему проводника: выбор пал на меня.

Первое время мы с Берном посмеивались друг над другом — он не мог воспринимать всерьёз некоторых обычаев нашего племени, точно так же и я хохотал до слёз над некоторыми ритуалами белого человека. Но вскоре мы научились понимать друг друга и относились к разного рода странностям скорее с сочувствием, чем с терпимостью. Так, я с увлечением помогал ему находить разные редкие цветы и травы — хоть это и не занятие для взрослого, тем более для мужчины. Целыми днями, а то и по нескольку дней я водил его по тайным тропам, разыскивал в лесной глуши и на склонах гор редкие растения и рассказывал легенды о том, как они появились в наших краях. Наши находки приводили его в восторг, однако над рассказами он только подшучивал. И зря: если бы Берн Йохансен хоть немного вник в наши предания, он не был бы так беспечен.

Однажды в селении Берн обратил внимание на играющего мальчугана: мальчику было уже лет шесть, и кожа его заметно посветлела. Берн спросил меня, как зовут этого мальчика. Я уже знал, что белые не охотятся за именами, поэтому, не задумываясь, назвал имя и сказал, что в нашем селении много белых детей. Берн удивился: «К вам, наверное, приплывал корабль с белыми людьми?» — «Да, — ответил я, — шесть лет назад у нашего берега стояла большая лодка белых людей». Берн расхохотался. «Эти люди, — сказал он, покатываясь со смеху, — были мои соотечественники». Честно говоря, смешного в этом было очень мало. Тем временем истёк срок моего сватовства: в назначенный день я пришёл к вождю со свадебными подарками. Но вождь не принял подарков. «Не сердись, Игису, — сказал он. — Ты хороший парень и прекрасный воин, но я не могу отдать дочь тому, кто не защищен жизненной силой. Жизненную силу даёт человеку только имя. Моя дочь Уалиуамб станет женой человека по имени Берн Йохансен».

Трудно передать, каким ударом были для меня эти слова. Однако выбора у меня не было. Я разрисовал лицо белой краской, сел у порога мужского дома и со слезами на глазах запел ритуальную песнь. Вечером ко мне подошёл Берн Йохансен. Он удивился, увидев меня в столь унылом состоянии, и спросил, чем оно вызвано. Я передал ему свой разговор с вождем. И сказал, что очень люблю Уалиуамб. Выслушав меня, Берн очень развеселился. «Успокойся, — еле выговорил он сквозь смех. — Мне не нужна твоя девушка. Уалиуамб никогда не станет женой человека по имени Берн Йохансен».

Ночью я разбудил Берна и спросил, не хочет ли он увидеть цветок ботем, которого не видел ещё ни один белый человек. Берн сказал — да, но почему среди ночи? Давай подождём утра. Я объяснил, что ботем цветёт только ночью и только один раз в году — сегодня как раз такая ночь. Не успел я договорить, как Берн уже собирался. Через несколько минут мы были в пути.

Луна в ту ночь была белой, как лицо воина, вышедшего на охоту за головами. Мы направились на её свет, ибо в этом направлении всегда уходили охотники. Один только раз, шесть лет назад, луна светила им в спину. Тогда в той стороне, на воде, стояла большая лодка белых.

Я шёл впереди и тихо напевал. Если бы Берн внимательнее относился к нашим обычаям, он бы понял, что это за песня и куда мы идём. Но он ни о чём не подозревал.

Мы прошли лес: дальше была открытая местность, за которой начинались владения горных людей. Здесь, в долине, прячась в высокой траве, журчали ручьи, бежавшие с гор к побережью. На берегу одного из них и цвёл ботем. В том, что я сообщил об этом цветке Берну, была лишь часть правды: — его действительно не видел белый. Но не потому, что он столь редок, просто белым, которые забредали к нам прежде, было чихать на цветы. И сегодняшняя ночь не была, конечно, единственной в году — просто ботем цветёт только в полнолуние. Я привёл Берна на место и показал на куст ботема, свесившегося над водой. Берн пошёл вперёд: послышалось его удивлённое бормотание, и вскоре он уже ничего не видел и не слышал вокруг себя. Я выхватил бамбуковый нож: конечно, железный, который мне подарил Берн, был острее и надёжнее, но обычаи племени должны быть соблюдены.

В моём рассказе я опускаю многие подробности, которые с гордостью повторял бы и повторял, рассказывая соплеменникам, молодой йе-кйори. То, в чём папуас видел гордость, в белом вызывает ужас и омерзение. Короче говоря, в селение я возвращался уже один — если не считать головы Берна Йохансена, которую я нёс под мышкой.

Утром я с моим трофеем отправился к колдуну. Выслушав мой рассказ, колдун подумал и сказал, что череп Берна Йохансена раздобыт с соблюдением всех ритуальных требований йе-кйори. Теперь это имя и жизненная сила, которую оно содержит, принадлежат мне. Тут же был совершён ритуал присвоения имени.

Так я стал Берном Йохансеном. Вскоре состоялась свадьба — прекрасная Уалиуамб стала моей женой. Все были довольны, и больше всех — отец невесты: конечно, старый хитрец и в мыслях не имел отдавать дочь датчанину, ему нужно было только имя. Мои друзья ко дню свадьбы построили нам с Уалиуамб хижину. Череп Берна и оставшийся от него гербарий заняли в нашей хижине почётное место.

Потом у нас появились дети. Как и все отцы йе-кйори, я ходил за именами для них в горные селения и даже дальше, на восточное побережье. В охоте за черепами я оказался удачливее моего отца — каждый раз приносил имена не только для своих сыновей, но и для племянников — моих и Уалиуамб. Соплеменники считали, что причина моих удач — жизненная сила моего нового имени. Возможно, так оно и было.

Но прошли годы, прежде чем сила имени Берн Йохансен заявила о себе по-настоящему. Через шесть лет у меня начала светлеть кожа. Происходило это медленно и незаметно — я обнаружил перемену только тогда, когда однажды сравнил свою кожу с кожей Уалиуамб. Одновременно распрямлялись и становились светлее волосы. Началась дикая, не прекращающаяся ни днём, ни ночью боль в суставах — тогда я не знал, чем она вызвана, и только намного позже понял, что мой скелет приходил в соответствие с моим новым обликом.

Потом меня вдруг начали интересовать растения. Я мог часами, а то и сутками бродить по окрестным лесам, разыскивая редкие травы, я мог часами изучать их, разглаживая вьющиеся стебли, рассматривая листья и цветы: порой откуда-то выплывали названия, и эти названия не имели никакого отношения ни к языку йе-кйори, ни к другим языкам, которые мне приходилось слышать.

Потом мне стали сниться сны белого человека.

Чаще всего это был маленький городок — красные черепичные крыши, утопавшие в зелени, каланча, шпили ратуши и собора. Я должен был попасть в этот город, но это всякий раз оказывалось невозможным: чем ближе я к нему подходил, тем более он отдалялся от меня. Я бежал, скакал на коне, взмахивал руками и летел, пускался на какие-то уловки — во сне этих уловок сколько угодно — но всё тщетно. В лучшем случае мне удавалось добежать до окраинных садов, — но сады эти тотчас превращались в джунгли Малаиты, светила полная луна, над дрожащим ручьем дрожали бледные венчики каких-то экзотических цветов и страшные дикари с лицами, разрисованными белой краской, набрасывались на меня, размахивая длинными бамбуковыми ножами и вопя что-то на непонятном языке (во сне я не знал этого языка).

Реже снились родители Берна — эти сны были чёрно-белыми, вернее, бело-коричневыми, как те несколько фотографий, которые я нашёл между страниц гербария. Меня самого в этих снах как будто не было. Каждый раз отец и мать были заняты какой-то домашней работой, время от времени они перебрасывались несколькими словами на датском языке (во сне я понимал этот язык), иногда вздыхали и смотрели куда-то в пространство — сквозь то место во сне, где меня не было.

Но чаще других людей в мои сны приходила девушка — очаровательное белокурое существо с милой улыбкой и блестящими от слёз глазами. Это была Дебора — возлюбленная Берна. Её родители отказали Берну, потому что у него не было имени — он был всего лишь бедным студентом-ботаником. Может быть, именно за именем и уехал Берн на Соломоновы острова, хотя себя он убеждал в обратном, в том, что просто бежит от Деборы, от условностей уродливой цивилизации, которые не дают соединиться влюблённым.

Вы уже поняли, что произошло: жизненная сила, которую содержало имя Берн Йохансен, медленно превращала меня в того, кто носил это имя до меня. С каждым днём я становился всё меньше йе-кйори и всё больше — белым человеком. Однажды, проснувшись утром, я увидел рядом с собой спящую Уалиуамб и содрогнулся от отвращения. Меня ужаснуло, как я мог столько лет жить с этим чёрным уродливым существом, любить его и называть своей женой? В тот же день я бежал из селения. Долгое время скитался по острову, скрываясь в лесах и питаясь кореньями и рыбой.

Наконец встретил белого — это был миссионер.

Священник помог мне перебраться на Гуадалканал: оттуда я попал на Новую Каледонию, затем — на материк. Здесь, затерявшись в огромном городе, я начал новую жизнь.

Некоторое время, особенно сразу после побега, меня еще преследовали сны йе-кйори: но вскоре их полностью вытеснили сны белого человека. Постепенно ко мне возвращались слова, имена, воспоминания: я вспоминал не только то, что делал Берн, но и то, что он думал и что чувствовал. И сильнее других чувств, даже острее, чем боль по утраченной Деборе — это со временем всё-таки прошло, — во мне ныли мои корни, мой маленький черепичный Энборг. Пока был помоложе, я ещё боролся с этим — нужно было много, очень много работать, чтобы накопить денег на дорогу, потом откладывал поездку под разными предлогами. Женился, теперь уже на белой, и моя новая жена до самой своей смерти не узнала, кем я был на самом деле. Теперь, когда я снова один и смерть уже не за горами, Энборг всё-таки победил. И вот я возвращаюсь.

В этой папке всё, что я везу с собой на родину и заберу на тот свет».

При этих словах он достал потёртую кожаную папку и вынул из неё нечто, отдалённо напоминающее старинный семейный фотоальбом. Это был гербарий. С его пожелтевших страниц своими сухими глазками смотрели диковинные цветы растений, сорванных полвека назад под созвездием Южного Креста. Внизу под ними стелилась плющом выцветшая латынь...

С тех пор прошло много лет: Берна Йохансена, должно быть, давно уже нет на свете. Однако я часто, и с годами все чаще, ловлю себя на мыслях о нём. И каждый раз, когда я о нём думаю, я как будто вижу Берна: сутулый сухонький старичок идёт через поле к утопающим в зелёных садах красным черепичным крышам маленького, почти игрушечного городка.

В его робкой походке, в худеньком бритом затылке, в папке с гербарием под рукой есть нечто такое, от чего у меня на глазах выступают слёзы.

Прежде мне казалось, что это душевное волнение вызвано некоей общностью наших судеб, — ведь эта книга, которую вы теперь читаете, по сути дела — такой же гербарий, собрание диковинных цветов, сорванных в разное время под разными широтами. И Берн Йохансен — всего лишь засохший цветок на одной из его страниц. И не за горами уже время, когда я, такой же робкий, маленький и неприкаянный, с почти таким же гербарием под рукой, предстану перед Господом — и этот гербарий один будет свидетельствовать за меня перед грозным Судом Его.

Так я думал раньше. Но теперь, когда время летит всё быстрее и всё меньше его остаётся, я понял, что это не так. Потому что всякий раз, когда я думаю о Берне, я думаю о родине. О моей далекой родине, которую я, как и он, оставил ещё безусым юнцом. И чем ближе смерть, тем сильнее я ощущаю то, о чём говорил Берн, — во мне всё нестерпимее болит она, моя родина, меня всё неодолимее тянет — быть может, уже не «на», а «в» — родную землю. Потому что — я понял это, возвращаясь к рассказу Берна Йохансена, — то, чему мы приписываем эту боль и называем нашими корнями, — на самом деле вовсе не корни. Это — щупальца, которыми, где бы мы ни были, это чудовище достает нас, хватает и втягивает в свою ненасытную чёрную утробу.

1993

Произнесённое вслух

1

Он сидел у входа в пещеру. Его захлёстывал дождь, заметала пыль, а он сидел неподвижно, как изваяние, и молчал. Многие приходили к нему, но ни придворный, ни брахман, ни странник, искавший мудрости, не могли добиться от него слова. Так проходили века: пришло время неверия, и многие усомнились в его мудрости. Тогда старший из учеников, Нарангама, подошёл к нему и спросил:

— О учитель! Не пришла ли пора указать дорогу заблудившимся во тьме? Скажи, о чём твои мысли?

Но мудрец даже не посмотрел на него.

Прошло ещё пятьсот лет, и многое из того, чего опасались, сбылось. Орды варваров пришли из-за гор. Многих убили, многих угнали в рабство: по улицам городов и селений ходили люди в чужеземных одеждах, звучала чужая речь. Оставшиеся в живых поклонялись новым богам, которым чужеземцы построили капища. Но мудрец продолжал неподвижно сидеть у входа в пещеру, и ни слово, ни вздох не сорвались с его уст. И тогда средний из учеников, Девадатта, подошёл к нему и спросил:

— О учитель! Не настал ли час испытаний? Открой нам путь Света!

Но Махакала, мудрейший из мудрых, не удостоил его даже движением глаз.

И снова прошло пятьсот лет: новые варвары пришли из-за моря. Ни обликом, ни одеждой они не были похожи на всех, кого здесь видели. Они были жестоки и беспечны, они приручили смерть и носили её в длинных чёрных палках. А бога своего, в назидание и устрашение, они распяли на кресте, и изображение этого креста считалось у них священным. И тогда я, Махарика, младший из учеников, подошёл к нему и спросил:

— О учитель! Ты сидишь здесь так давно, что вокруг тебя выросли горы, и за всё это время никто не видел твоего движения, никто не слышал твоего слова. Почему это так, учитель? Быть может, твой дух покинул тело, и тот, к кому я обращаюсь, всего лишь высохший труп, пустая скорлупа человечья? Или за долгие годы уединения ты разучился разговаривать, и теперь не можешь произнести ни одного слова? Или мудрость твоя столь велика, что в тебе не осталось ни одной мысли?

И тогда мудрейший из мудрых заговорил:

— Мысли летят, как птицы: слова — это гнёзда для птиц. Произнесённое вслух обретает плоть.

Я был тогда молод, самонадеян и потому посмеялся над его словами:

— Как может пустое сотрясание воздуха обрести плоть? Но если это и так — то почему ты за полторы тысячи лет не открыл своей мудрости?

Махакала сказал:

— Сказанное одними тает, как тень; слова других способны разбудить только другие слова. Из всех, кто приходил ко мне, только ты обладаешь даром воплощения речи. Этот дар велик, но в нём сокрыта большая опасность. Помни, что всё, сказанное тобой, становится явью. Я предупредил тебя.

Я сказал:

— О учитель, неужели ты после стольких лет молчания заговорил только для того, чтобы сообщить мне эту нелепость? Возможно ли, что, если я скажу: «В моей ладони лежит банан...»

Я сказал это и умолк, потому что в моей ладони действительно лежал банан. Я задрожал и швырнул его прочь, как будто это была ядовитая змея. Прошло немало времени, прежде чем я снова смог заговорить.

— Идёт дождь, — сказал я тихо, почти шепотом, и тотчас на нас обрушилась лавина ливня, хотя небо продолжало оставаться безоблачным.

Спустя мгновение я промок насквозь, как будто был брошен в реку; меня бил озноб. «Дождь кончился!» — крикнул я, и дождь тотчас перестал.

Усилием воли я овладел собой, и, когда заговорил снова, голос мой прозвучал спокойно и почти беспристрастно:

— Гуру Махакала мёртв.

2

Махарика вернулся к мирской жизни. Он спустился в город, построил себе дом и занялся изготовлением обуви. Шли дни, а люди, с которыми ему приходилось встречаться или иметь дело, не слышали от него ни одного слова: окружающие решили, что он немой, хотя слышит и понимает всё прекрасно. Ни слова не услышала от него и прекрасная Маданасена, которую он взял в жены. Махарика нежно любил свою жену и, как мог, открывал ей свои чувства — однако слова от него она так и не дождалась. Промолчал он даже тогда, когда Маданасена призналась, что у них будет ребёнок.

Тем временем чужеземный гнёт становился всё более беспощадным: завоеватели изнуряли людей каторжными работами, забивали до смерти палками, насиловали девушек и женщин. Человек никогда не позволял себе так обращаться со скотом, как они обращались с людьми. Терпение народа истощилось: принц Раджмаратх поднял восстание.

Из-за моря один за одним стали прибывать корабли с подмогой: для британских солдат война с полуголыми, плохо вооружёнными повстанцами была всего лишь кровавой потехой. Восстание утонуло в крови: принц Раджмаратх с горсткой оставшихся в живых ушёл в горы. Солдаты рыскали по горам, как волки, но отряд повстанцев как в воду канул. В горных селениях и близлежащих городах многие были убиты, многие брошены в темницы, где подвергались чудовищным пыткам. Людей пытали огнём и железом, ломали кости, сдирали кожу, выпытывая место убежища Раджмаратха. Люди умирали: одни — не проронив ни слова, другие — со страшными воплями и проклятиями, — но никто не выдал принца. Однажды утром солдаты в бриджах и высоких шлемах ворвались в мастерскую Махарики: его схватили и потащили к бывшему дворцу раджей, в котором теперь помещался штаб завоевателей.

Каменный двор дворца лежал в запустении и был занесён слоем песка; зловещие кровавые пятна на песке делали его похожим на шкуру гепарда. Во дворе было полно англичан. В глубине, под широкой парадной лестницей, в тени баньяна, сидели на стульях капитан Симонс и лейтенант Барли. Офицеры время от времени наливали себе из пузатой бутылки, стоявшей перед ними на походном столике. Махарику швырнули наземь: поверженный Будда у разрушенного фонтана напомнил ему мёртвого учителя.

Лейтенант Барли встал, подошёл к нему, остановился напротив и, упершись стеком в подбородок Махарики, приподнял ему лицо.

— Э, да это молчаливый башмачник! — воскликнул он насмешливо. — А что, молчун, правду ли говорят, что ты спустился с гор? Если это так, то тебе наверняка известно, в какую дыру забилась крыса по прозвищу Раджмаратх?

Свистнула и, разрывая ткань и кожу, впилась в тело пленника плеть, затем снова взвилась и снова вонзилась: Махарика сидел не шелохнувшись, ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Зря стараетесь, лейтенант, — зевнул капитан Симонс. — Этим их не проймёшь.

— Как знать, — Барли хлестал и хлестал, одежда пленника превратилась в лохмотья, кожа покрылась кровавыми полосами, но избиваемый так и не вздрогнул. Наконец лейтенант выбился из сил. Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони и приказал:

— Продолжайте, Тейлор.

Подбежали трое солдат. Сержант Тейлор — детина с низким лбом, из-под которого хмуро смотрели глаза палача, — выделялся среди них своей дремучестью и зверской силой. На голову и плечи Махарики посыпались сокрушительные удары палок. Лицо его превратилось в кровавое месиво, из горла хлынула кровь — но он не издал ни звука, и только тело его вздрагивало под ударами. Махарику повалили и продолжали избивать ногами в тяжёлых ботинках. Затрещали кости.

— Отставить, Тейлор, — приказал капитан. — Убивать вы умеете, в этом меня не надо убеждать. Но так вы ничего не добьётесь. Впрочем, я знаю, как развязать ему язык. Килбурн, идите сюда.

Капрал Килбурн подошёл к капитану: тот ему что-то приказал. Капрал, окликнув двух солдат, ушёл со двора. Вскоре они вернулись — солдаты тащили Маданасену. Махарика попытался отвернуться — но Тейлор, наступив ему на голову, не позволил это сделать.

— Смотри, башмачник, узнаёшь? Вижу, что узнал, — самодовольно ухмыльнулся капитан Симонс. — Быть может, теперь ты вспомнишь, где прячется Раджмаратх? А не то твоей возлюбленной будет очень плохо. Похуже, чем тебе.

Махарика молчал. С Маданасены сорвали сари. Она попыталась прикрыться — но двое солдат повалили её на спину, силой развели руки и ноги и так прижали к земле, что она не могла шелохнуться. Ее огромный живот чуть вздрагивал — до рождения ребёнка оставались считанные недели.

Капрал Килбурн построил солдат и сам подошёл к Маданасене первым.

Она закричала — пронзительно, хрипло, отчаянно. После третьего женщина уже не кричала — только громкие протяжные стоны вырывались из её горла. Солдаты всё подходили и подходили — их было не меньше двадцати.

Махарика видел и слышал всё, но ни слово, ни даже вздох не сорвались с его разбитых губ. Когда отошёл последний солдат, Маданасена была ещё жива и даже пыталась подняться — но уже не могла.

Лейтенант Барли наклонился над Махарикой и заглянул ему в лицо.

— Бесполезно, сэр. Это совершенно дикая, бесчувственная тварь. С тем же успехом мы могли устроить на его глазах изнасилование свиньи.

— Бесполезно?! — капитана задело: он встал и подошёл к Маданасене. — Смотри, башмачник! — он выхватил саблю: клинок блеснул в воздухе и глубоко вошёл в огромный и уже неподвижный живот несчастной. Хлынула кровь. Симонс подошел к пленнику и присел над ним.

— В своём ли ты уме, Махарика?! Ведь это — Маданасена, твоя жена! Как ты можешь притворяться спокойным?!

Махарика выплюнул кровь и заговорил:

— У меня нет и никогда не было жены.

— Не было?! — со злой насмешкой проговорил Симонс. — Чья тогда кровь на моем клинке? Что это за женщина лежит вон там, с разрубленным животом?

— Это — твоя жена, капитан Симонс.

— Моя? — капитан захохотал, однако крики удивления и ужаса заставили его оборвать смех и обернуться.

На месте Маданасены в той же позе лежала другая женщина. Она была светлокожей и белокурой. Из разрубленного живота хлестала кровь, лезли внутренности, но она была ещё жива. Корчась от невыносимой боли, женщина полными слёз глазами смотрела на Симонса и пыталась что-то сказать.

— Вздор... — бледнея, прохрипел капитан. — Элис... Этого не может быть, Элис в Англии, за тысячи миль отсюда...

В этот момент умирающей наконец удалось справиться с речью, и во внезапной тишине прозвучал её шёпот:

— Дэ-ви...

— Эли!!! — завопил Симоне и бросился к ней. Судорога дикой боли исказила его лицо, он попытался приподнять Элис, сказать ей что-то — но жизнь уже покинула её.

— Это ложь! — отчаянно заорал Симонс, дрожа всем телом. — Элис жива, ты наслал на нас оморочь, проклятый колдун! — он вскочил и, выхватывая клинок, метнулся к пленнику. Но Махарика сказал:

— Капитан Симонс мёртв.

И капитан, взмахнув саблей, рухнул на песок. Больше он не пошевелился.

— Что с вами, сэр?! Да застрелите же его! — лейтенант в замешательстве схватился за пистолет, но вытащить его не успел. Махарика сказал:

— Лейтенант Барли мёртв, — и лейтенант свалился замертво.

— Я цел и невредим, — продолжал Махарика. Следы избиения тотчас сошли с его лица, тела и даже одежды.

— Я силён, как сто слонов. Меня не берут пули, — продолжал он, вставая. Солдаты, ощетинившись трясущимися ружьями, пятились к воротам. Махарика пошёл на них, и в его походке чувствовалась такая мощь, что солдаты, бросая ружья, бросились врассыпную. Опасаясь мести страшного колдуна, они разбежались по углам и затаились, точно мыши. Капрал Килбурн спрятался за угол какой-то хижины и дрожал, как осиновый лист. Увидев, что Махарика идёт прямо на него, бравый капрал наделал в штаны. Однако колдун прошёл мимо, даже не взглянув в его сторону. Махарика и не думал кого-либо преследовать — он уходил.

3

Уже много-много лет я неподвижно сижу у той самой пещеры, где когда-то убил учителя. Многие приходили ко мне, но ни солнце, ни луна, ни зверь, ни человек не добились от меня малейшего движения глаз. Этот мир не стоит ни взгляда, ни вздоха сожаления, ни, тем более, слова.

Говорят, я давно превратился в камень, но у меня нет желания шевельнуться даже для того, чтобы проверить, так ли это.

1992

КУРИЦЫН Вячеслав Николаевич

1965

Любовь постмодерниста

К 100-летию со дня рождения Фридриха Орфа

Мы не найдём сведений о нём в советских энциклопедиях, хотя само расположение словарных статей позаботилось о том, чтобы оставить место для его имени. Между Орфом Карлом, нем. композитором, и Орфеем, в греч. мифологии фракийским певцом, безусловно должен располагаться Орф (Orff) Фридрих. Карл Орф — его родной брат, что касается Орфея, то и здесь не стоит труда найти параллель, ну кто может быть ближе по духу Фридриху Орфу, чем мифологический герой — изобретатель музыки, услышавший в хаосе бытия возможность и необходимость принципиально нового рода отношений природы и человека? Параллель можно — и нужно — продолжить. Орфей, как известно, спустился в Аид вслед за своей женой Евредикой, и этот легендарный факт судьбы античного прототипа неожиданно, странно и больно отразился и в судьбе Фридриха. Об этом, как и о том, что античность стала для Орфа и ещё одной точкой катастрофы, нам ещё много предстоит говорить.

Почему отечественные энциклопедисты не сочли возможным пожертвовать на Фридриха несколько десятков литер и полграмма типографской краски (хотя парой позиций раньше вовсе не отказали в такой услуге до недавнего времени идеологически ущербному Оруэллу), не совсем понятно. Отношения Ф. Орфа с Россией загадочны и противоречивы, но, во всяком случае, одно время он имел непосредственное отношение к русскому освободительному движению, что, понятно, весьма поощрялось коммунистическими историками, тем более что ни ревизионизмом, ни шумным отступничеством Фридрих себя не запятнал. Тайна, видимо, кроется в неизвестных нам подробностях второго — рокового — контакта России и Орфа. Архивы советских секретных служб по-прежнему немы, и, по чести, мало веры в то, что эти камни заговорят.

Что касается присутствия в словарях Карла Орфа — тут тоже не всё до конца ясно. Карл, безусловно, был высоким профессионалом, кроме того, он много сил отдал созданию системы детского музыкального воспитания, во многом основанную на импровизации (склонность к импровизационному началу была, очевидно, у Орфов в крови). Но, однако, слова модного советского поэта — «он был заядлый композитор» — к Карлу всё-таки неприложимы; а большое количество куда более значимых музыкальных величин осталось за переплётами советских словарей. Можно предположить, что коммунистов привлек факт сочинения К. Орфом трагедии «Антигона» — в СССР обращение к классическому, устойчивому, проверенному считалось признаком идеологической приемлемости того или иного художника, если он, конечно, не позволял себе перебора аллюзий, но вряд ли пролетарские искусствоведы были способны уловить аллюзии в немецких нотах (нам-то, разумеется, факт сочинения «Антигоны» говорит о другом: ещё раз напоминает об устойчивости античных мотивов в судьбах этой семьи). Можно предположить, что, упоминая брата, энциклопедисты изживали таким образом свою вину перед Фридрихом: профессия накладывает свой отпечаток, даже коммунистические энциклопедисты — в силу и в процессе занятий архивным трудом — не могли не приобрести зачатков совестливости. Но это, повторяем, лишь предположения, столь же далёкие от истины, как был далёк от истины Фридрих всю свою недолгую жизнь.

Итак, Орф родился в 1891 году в прусской провинции Вестфалия (тогда она ещё не прицепила к своему названию идиотской приставки Сев. Рейн), в местечке с загадочным для тех мест именем Антиох. Ни ранее, ни впоследствии местечко это ничем себя не проявило и явилось на свет божий, наверное, лишь для двух причин: подарить миру Орфа и дать лишний повод для ассоциации с всё теми же роковыми Россией и Средиземноморьем (Антиох — так звали и славного русскоязычного поэта, и царя селевкидов, который в какие-то неимоверные времена отвоевал у Египта Палестину). Вскоре семья Орфов переехала в предместье Мюнстера (отец был настолько преуспевающим юристом, что позволил себе жить за городом: всё равно не было отбоя от клиентов. Вскоре он разбогател — кажется, получив наследство — и совсем отказался от практики, посвящая свои труды и дни ботаническим опытам. По некоторым сведениям, он долгие годы пытался скрестить одуванчик с памелой1: так что именно от него перешла к Фридриху склонность к ненормативному целеполаганию). Детство Фридриха и его брата было филистерски-благополучным: хорошее домашнее образование, множество цветников, горячий шоколад, клубника, воздушные змеи, аккуратные немецкие вечера с музицированием и чтением толстых старых книг в фантастических тиснёных переплётах, полных в меру страшных и в меру добрых сказок; с игрой в гольф, с пешими натуралистическими прогулками, с умением подстрелить вальдшнепа и с прочей набоковщиной. Оценим, кстати, и тип ассоциации: раз Вестфален, то, разумеется, и Вальд-шнеп; кто бы ещё сказал, водились ли там вальдшнепы, прикрывшиеся импортной кличкой российские лесные кулики.

Так или иначе, Орфы росли безбедно и счастливо. Но в 1909 году отец неожиданно повесился — из-за любви к совсем ещё юной крестьянской девчонке. Любовь была взаимной, при всей странности тяги душ абсолютно различных поколений, положений и, в общем, культур, но в ту ночь, когда страсть — необъяснимо для обоих — привела их в закрытый цветник и позволила совершить невероятное, выяснилось, что престарелый Орф может уже слишком мало. И он не вынес какого-то из двух позоров: позора несостоятельного мужчины и позора мужа, впервые нарушившего святость супружеских уз. Той же ночью его не стало. А вскоре — с интервалом в три года — покинули дом оба брата. Старая мать осталась одна в большом и некогда теплом доме. И если Карл изредка наведывался в пригород — больше, впрочем, не ради матери, а ради вдохновляющих прогулок по безобразно, но лирично бурьянящим цветникам, то Фридрих больше никогда не приехал в родное гнездо. Так в этой истории появляется первая брошенная, оскорблённая женщина, и вся беда в том, что последней она не окажется.

Упустим из вида Карла — ни русские, ни античные мотивы судьбы не привели его к краху. Премьера «Антигоны» (1946), как и большинства его вещей, пусть и не произвела фурора, но имела вполне доброжелательный отзыв в прессе, в сердцах слушателей и в головах антрепренёров, отзыв, достаточный для обеспеченного — нравственно и материально — существования. Того, что Германия участвовала в двух войнах, Карл почти не заметил; то, что сумасшедшая мать глодала ногти и стонала ночами, его трогало мало. Он прожил благополучную и очень долгую жизнь. Лишь на склоне лет, уже в восьмидесятые годы нашего века, он вдруг сочинил непривычно расхристанную кантату, сквозь модерновую структуру которой пробивались ничем не обоснованные, ничем не обусловленные русские мотивы2. Больше он ничего не написал. Возможно, именно такой конец ждет каждого из нас.

Итак, Фридрих. Берлин, университет, юридический факультет (вряд ли память об отце, скорее — инерция мещанского жизнеопределения). Первое время ничем, кроме весёлого нрава, из студенческой среды не выделялся (известно, что все студенты выделяются либо весёлым нравом, либо угрюмым, других вариантов практически нет, так что можно сказать, что Фридрих не выделялся вовсе). Склонность к розыгрышам, к мистификации была, но, опять же, бывает она у доброй половины студенчества, так что вряд ли стоит искать в ней зёрна будущей деятельности Ф. Орфа. Хотя, как знать... Не всякому всё ж таки хватило бы выдержки и любви к чистому искусству, чтобы семь ночей подряд стоять на карнизе у окна комнаты одного из товарищей по учёбе, вдруг заболевшего идеей Всеобщего Бога, и вести оттуда продолжительные переговоры с этим товарищем, представляясь то Аллахом, то Буддой. Выяснилось, впрочем, что товарищ — вовсе не такой чудаковатый, как могло показаться, — о розыгрыше прекрасно знал и терпеливо ждал все эти ночи одного — момента, в который Фридрих сверзнется со второго этажа на газон (причем ждал не один, а с полудюжиной притаившихся в глубине комнаты соучеников). Выяснилось, впрочем, и другое: и Фридрих знал, что товарищ обо всём знает, знал, что над ним издеваются, знал о зеваках и весьма радовался факту такой вот двойной игры. Фридрих тогда выиграл: он, что называется, успел первым: после одной из таких ночей, на занятиях по истории этики, он вступил в разговор с профессором и привел в качестве иллюстрации к какому-то тезису всю вышеописанную историю, любуясь, как вытягиваются сонные лица соперников. На этом, однако, Фридрих не остановился: следующей ночью, когда боголюбивый студент спокойно отсыпался после череды бодрствований, Фридрих как ни в чем не бывало залез на карниз и разбудил хозяина яростной декламацией Нагорной проповеди... А. Бреме, единственный известный нам добросовестный биограф Орфа, рассказывает об этом случае очень подробно, но лишь упоминает о другом, не столь мудрёном, но, на наш взгляд, более показательном. Орф, оказывается, писал сам на себя доносы университетскому начальству: докладывал о своей недобросовестности в учебе, о нарушениях дисциплины, о разгульном образе жизни, о связях с нечистыми женщинами — словом, о таком букете прегрешений, что даже одного цветка из него хватило бы, чтобы вышибить Фридриха из числа студентов. Большинство доносов он составлял так, чтобы иметь по каждому конкретному поводу мощное алиби; некоторые же — наверняка сознательно — оставлял неприкрытыми и принимал наказания — мы представляем, с каким удовольствием. Об этом помимо Бреме пишет соученик Фридриха Гельмут Фаст3, пишет с явной неприязнью, считая, что Орф зарабатывал себе таким образом некий капитал: давал понять начальству, что у него, как у талантливого студента, множество нечистоплотных недоброжелателей (чуть натужно выглядит здесь двойное отрицание; будто бывают чистоплотные недоброжелатели или нечистоплотные доброжелатели... впрочем, конечно, бывают). Однако всё, что нам известно об Орфе, заставляет сомневаться в истинности (да и в искренности) такого объяснения. Фридриху, очевидно, просто нравилось разыгрывать начальство. Но не только. Мы думаем, что он получал удовольствие от структуры ситуации: от сочетания в одном лице доносчика и жертвы, то есть — от совмещения субъекта и объекта речи. (Самоописывающие структуры — с этим мы встретимся в культуре гораздо позднее. Более того, даже сегодня серьёзное, интересное «самоописание», происходящее в процессе осуществления того, что описывается, — редкость. В основном мы сталкиваемся с упрощёнными и однообразными вариантами, напр. самопрофанация языка коммунистической культуры в соцарте). Ну и, конечно, было тут удовольствие от шахматной партии с самим собой: выдвинуть «сильный» донос, который нужно было перекрыть более «сильным» алиби.

Но загулы и женщины были не только плодами фантазии Фридриха: доносы интересно не просто сочинять, интересно соответствовать сочинённому. Пуританским нравом Орф и впрямь не отличался. О его взаимоотношениях с женщинами (вероятно, многими) есть замечательное — не документальное, но художественное — свидетельство. В 1921 году в Париже вышел роман Сибилы Вейн «Под струями»4 — образец романтической «дамской» беллетристики, обильно надушенной дорогой, но грубой парфюмерией, — впрочем, хорошо сделанный образец, в нём гораздо меньше жеманства и гораздо больше логики, чем это обычно принято в такого рода литературе. Один из персонажей романа — Филипп Отскин (да, русский, перестань, читатель, удивляться этим бесконечным совпадениям, их так много в биографии каждого значительного человека, что они очень скоро начинают казаться придуманными исследователями). У нас есть три-четыре свидетельства того, что прототипом Отскина послужил именно Фридрих (отметим уместность глагола «послужил»; он очень подходит для определения рода Орфа, всю жизнь стремящегося угодить искусству), с которым С. Вейн была знакома в пору своей берлинской молодости. Три-четыре — число вполне достаточное для признания истинности гипотезы. Есть у нас, однако, ещё одно свидетельство: свидетельство, так сказать, от противного. Нам довелось видеть телевизионное интервью с восьмидесятилетней С. Вейн (произведя в 20-е несколько шумных дамских романов, она отошла от писательства, но на старости лет неожиданно к нему вернулась, стала сочинять детективы, совершенно, кстати, бездарные). Когда тележурналист спросил у Сибилы, соответствует ли истине допущенное предположение о родственной связи Филиппа Отскина с Фридрихом Орфом, старуха так отчаянно замотала головой, так энергично выкрикнула нет, а щёки её так порозовели, что никаких сомнений возникнуть просто не могло.

Итак, вот характеристика Ф. Отскина (Ф. Орфа) из романа «Под струями». Надеемся, что неуклюжий перевод, которым мы располагаем, не помешает уловить суть.

«...Приезжал Филипп, высокий и острый туловищем молодой человек с глазами льва и чёрными воспламеняющимися волосами, во всём облике которого при этом чувствовалась ленивость, усталость, могущая не противоречить огненности, энергичности. Понималось, что он знает в жизни много и всё, потому и усталый, и где-то пресыщенный, но всё равно энергичный, если ему так нравилось больше. Он нравился девочкам, хотя был напорист, хотя знал, что красивый. Но он нравился нравиться не тем девочкам, которым нравятся наглые, резкие, берущие сильно. Умные дамы с неблудными установками и при случае богатым выбором тоже были часто не прочь. Не потому, что они проглядывали сквозь внешний огул нежную душу и возможность серьёзной любви, они это не проглядывали. Они понимали, что серьёзной любви там надо бояться, потому что если какая из них подорвет себя и его на этой мине: то может появиться любовь до гроба, больная и щемящая, как песнь голубки, прикорнувшей без погибшего голубка на фоне заходящего солнца. Чувствовалось, что Филипп предлагает не то что блуд, а флирт, но не блуд, а почему-то красивый, а чем — непонятно. Дамы были в загадке, что вроде бы похотливый эпизод, но будет, если не сказать мало, прекрасно — в том смысле, что душой, а не этим лишь местом, с которого срывает спелые виноградины воркующий голубок. И дамы предпочитали, как получалось, не ошибаясь. Он делал из этих дел большой маленький праздник. С ним можно было про всё говорить, про что ни с кем говорить нельзя, а он никому не рассказывал, была тайна. Он жалел, не унижая, а радуя и давая понять, что дама хороша и, чтоб не сказать меньше, прекрасна. Он был не сильно страстен, хотя и страстен, но главное нежен больше, чем кто-то, и понималось, что при случае, когда бы он стал импотентом, он доставлял бы небесное наслаждение, так он был сильно нежный. У него получалось, чтобы женщине было лучше, чем ему, а ему была радость, что ей лучше. И тогда у неё было не другое: и она хотела, чтобы ему было лучше, чем ей, а ей от этого хорошо, как хотят не когда просто погулять, а когда любовь. Но любви не было. А радость была существенная. Но была опасность, что где-то недалеко за радостью может получиться любовь, что будет миной...»5

Оставим красоты стиля — все эти мины, глагольные пятиэтажки и потрясающее употребление слова «огул» — на совести переводчика. Обратим внимание на две или три существенные для нас вещи: на две, если мы хотим понять Орфа-артиста, и на три, если мы хотим разобраться в его судьбе. С. Вейн указывает на довольно забавное противоречие между повадками Филиппа-Фридриха (Дон-Жуан, неотразимый любовник, изысканно выражаясь — блядун) и ощущением усталости, пресыщенности, равнодушия. Формула, как нам кажется, для Орфа весьма органичная: он, как многие таланты, рано устал от жизни и от искусства, но не мог и хотел бросить того и другого из вполне понятных причин: из потребности в деятельности (темперамент не позволял проводить годы в библиотеке за изъеденными — мышью и временем — фолиантами, а дни — в постели за папиросой) и из чисто художнического, перманентно возобновляющегося порыва: сделать, учудить, сотворить, усугубить. Жить с ленцой он не мог — в этом было бы слишком много пренебрежения к судьбе, а способность пренебрегать и поглядывать свысока он считал самым подлым свойством души. Так вот, это противоречие довольно чётко накладывается и творческую судьбу Орфа. То же самое мы скажем и о другом свидетельстве С. Вейн: о том, что, сознательно вступая в близость с женщиной лишь на короткий срок, лишь из блудных мотивов, он тем не менее старался сделать из каждой связи маленький шедевр: не для звону по всему Берлину (Орф никогда не хвастался своими похождениями, в своих чудных самодоносах он не задел чести ни одной реальной женщины и вообще был в этом смысле предельно щепетилен), а чисто из радости делать другим... добро, что ли. Так было всегда (исключая первый российский поход): в жизни и в искусстве он выкладывался полностью, не заботясь ни о славе, ни о выгоде. Если отдавать себя, так отдавать — иных вариантов он не признавал. И ещё: здесь мы вновь видим один из любимых эстетических трюков нашего героя: одновременное существование в качестве субъекта и объекта действия. Он не просто вступал в связь: он играл из себя благородного любовника, «мужчину мечты», создавая образ, который — по соображениям Орфа — должен был нравиться его партнершам и уже безусловно нравился ему самому.

Вот два момента, важные для понимания деятельности Орфа-художника. Но Сибила Вейн — женщина с умным сердцем — заметила и другое: такой искренний, лишенный всякого меркантилизма подход даже к самым случайным связям может быть чреват неожиданной — и очень опасной — любовью. Искренний актер всегда рискует если не превратиться в своего персонажа, то, во всяком случае, приобрести какие-то существенные черты его характера. Если последний подонок из провинциального театра месяц за месяцем выкладывается в роли Христа, рано или поздно над его затылком появится пугающее прохожих свечение известной формы. Самозабвенно и чистосердечно играющий благородного любовника очень может оказаться во власти этой своей роли, и она перестанет быть ролью, и художник в ужасе замрёт, видя, как сходят с холста придуманные им чудовища. Так оно в конечном итоге и произошло.

Соображение о «чистосердечности», впрочем, можно высказать и по-другому. Об отсутствии меркантилизма здесь на самом-то деле говорить нельзя. Тут мы, напротив, сталкиваемся с неким предельным видом нравственной алчности: любой жест делается от всей души и изо всех сил лишь из и для пущего «постмодернистского» самоуважения, из страсти к полной завершённости, эстетической значимости этого жеста, к адекватности рефлексии. И возможность опасной любви здесь — с обратным знаком. Под угрозой — женщина, которая может обмануться видимым «благородством» Орфа и жестоко разбить свою страсть о бетонную скорлупу свернутого в красивое яйцо, самодостаточного, самодовольного, самоуважающего чувства. Позже вы узнаете, что нашлась женщина, сумевшая расколоть эту скорлупу, что отнюдь не уменьшило, а лишь увеличило боль...

...Итак, в Берлине Фридрих гулял. Начиная пьянку в своей студенческой келье, он мог закончить её в девичьей пенной постели, над которой в едва не промышленных количествах свисают какие-то дурацкие малофункциональные веревочки, бантики, кисточки, шнурки; а мог — в бедном отдалённом квартале, в лачужке случайного собутыльника из бывших студентов или из мелкого городского ворья. Вот именно в такой лачуге — два топчана, слоёный запах сладкого дыма, заваленный грязной посудой стол — и произошло событие, оказавшееся переломным, судьбоносным, роковым. И событие это — как вы уже догадались, поняв, что судьбу Фридриха мы рассматриваем как судьбу постмодерниста, баловня не жизни, но культуры — было не дракой, не взглядом, не встречей, не книгой. Хозяин каморки, некий Михаил (разумеется, русский) подарил Орфу за две трубки опиума рукопись, перевод с русского на немецкий, грязный, залапанный сверток, несколько тысяч корявых букв. Как они просыпались в клетушку бедного Михаила (да и вообще не Бреме ли выдумал этого Михаила, чтобы нагрузить повествование ещё одним «русским» мотивом — бог весть. Как-то просыпались. Фридрих бережно собрал их на серые страницы, аккуратно сложил в карман и унес. Он вовсе не болел страстью к раритетам, вовсе не был безудержным книгочеем, вовсе не бросался на любой хирик восточнославянского происхождения. Просто он почувствовал, что это надо забрать.

И он прочел странное сочинение, без конца и начала, о том, что в России, в Шлиссельбургской крепости, находится в заточении человек, наказанный за покушение на царя Александра. У него холодная, чужая фамилия с распахнутым сквозняком «о» — Морозов. Николай Морозофф.

Он занимается в крепости математикой, он пишет стихи (в рукописи было приведено несколько фрагментов, но вряд ли переводы их были более изящными, чем перевод на русский романа Сибилы Вейн, так что следов никаких они в душе Фридриха не оставили, и он тут же забыл о их существовании) и — вот главное — находит возможности и силы увлекаться историей. И этот Морозов придумал концепцию — именно о ней в основном и шла речь в оторвавшемся Фридриху куске рукописи, — которая заставила Орфа выпрыгнуть из кровати (он пытался изучать добычу в постели, перед сном), вскочить зачем-то на стул и крикнуть... Впрочем, это были бы домыслы: мы не знаем, какое слово он выкрикнул. Наверное, он промолчал. Может быть, он и не выпрыгивал из постели — откуда, право, Бреме об этом ведомо... В общем, узнав о морозовской теории, Орф понял, чего он хочет.

Теория на самом деле была предельно проста, то есть был прост её пересказ, безымянный автор рукописи пренебрег источниковедческими, геологическими и математическими обоснованиями. Теория состояла в следующем: античности не было. Не было никаких Гомеров и тем паче Плутархов, не было Олимпийских игр, не было богов и героев, не было хоров и котурнов, не было гладиаторов, не было ни дорических, ни ионических колонн, не было ничего. Была скучная земледельческая и скотоводческая жизнь рядовых народов, не помышлявших ни о славе во временах, ни, собственно, вообще об идее времён: им было довольно своего, маленького, добросовестного, ползавшего по рассохшемуся деревянному кругу «календаря сельхозработ». Античность, утверждал Морозов, это величайшая мистификация в истории человечества. Античность придумана в средние века группой молодых людей, обладавших деньгами, технологиями, положением и желанием, достаточными для того, чтобы смастерить такое уникальное произведение...

Фридрих был ошеломлён. Эта теория так плотно накладывалась на его представления о мироустройстве, что он буквально в несколько минут совершил то, что принято называть суховато-возвышенным словом «самопознание». До этого момента он почти не задумывался о себе (простим ему: в момент откровения нашему герою едва минул 21 год), о своем «месте в мире», а теперь вдруг — что эти постоянные «вдруг»? невоспитанность нашего стиля или Достоевские воронки судьбы? — понял, что весь его характер, все его привязанности и привычки, все странности и устремления, все подробности его поведения объясняются этим вспыхнувшим, как бенгальский огонь, желанием отмотать назад несколько столетий и принять участие. Он вдруг почувствовал внезапную близость к далёкой земле, — но прежде не к Средиземноморью, а к России; и в этом, как позже выяснилось, был смысл: античность так и осталась поводом, чем-то расположенным на стреле времени «слева», как бы в прошлом, Россия же была (уже была!) в его будущем, хотя в минуту откровения он об этом, разумеется, не знал. Пока он лишь поклонился Востоку, поклонился той стороне, где работал в крепости человек, открывший Фридриху то, что последний по легкомыслию принял за истину. Слово «крепость» само по себе лишало шанса возникнуть желанию увидеть и услышать Морозова. Слово «крепость» отсекало человека даже не в прошлое (в возвратности прошлого Орф никогда не сомневался, тем более что только что открытый пример с античностью ещё раз указывал ему условность представлений о линейности времени. На самом деле, что сделали эти люди? Перенесли, безо всяких метафор, кусок своего времени на несколько веков раньше...), слово «крепость» отсекало человека в слишком другую эстетику; Орф был готов прикоснуться к чужому веку, но никогда — к чужой культуре... В общем, о встрече с Морозовым Фридрих не догадался даже помечтать.

Морозов между тем уже несколько лет был на свободе, и, захоти того Фридрих, он без труда бы мог повидать своего гения (как знать, может быть, личная встреча, партикулярная доступность того, кто определил судьбу, помогла бы ситуации спорхнуть с небес на прочную германскую землю — Фридриху, кстати, предлагали выгодную практику в Дортмунде, а землю крепче нашпигованной углем рурской придумать трудно, — и жизнь Орфа потекла бы в иных скоростях и по другому руслу). Тем более что очень скоро он оказался в России, был в Петербурге — мог, в принципе, встретить Морозова на улице (от такого варианта просто-таки брызжет литературностью; что же, тем вероятнее, что это могло с Фридрихом произойти), но ему и в голову не пришло даже спросить о шлиссельбургском узнике. Морозов был для Фридриха в придуманной Элладе, в Пантеоне богов... это слишком, если бы он оказался ещё и в реальной России... Орф больше и не слышал о Морозове. Никогда. Фридрих очень бы удивился, узнав, что Морозов доживет почти до середины столетия. Более того, Морозов однажды увидится с братом, с Карлом (в маленьком австрийском городке, куда почетный академик АН СССР Морозов приехал в составе делегации советских учёных и где в то время отдыхал Карл: они встретились на ужине у бургомистра. Их представили, но они друг друга не узнали. Впрочем, кого они могли друг в друге узнать? Карл, например, мог узнать в Морозове человека, который умрёт в 1946 году в день премьеры его «Антигоны»6). Но всё это, повторяем, Фридриха никак не коснулось. Строго говоря, постмодернист Орф не нуждался в Морозове-человеке, не нуждался даже в его образе, ему было довольно прошедшей по касательной идеи, ему было довольно даже знака...

Но в дальнейшей судьбе Орфа мгновенно отразилась судьба Морозова, возникла довольно строгая, вполне благозвучная, но содержательно безобразная рифма с теми фактами биографии шлиссельбургского историка, что и привели его в крепость: участие в «Земле и воле», членство в исполкоме «Народной воли» (крутозубое слово «воля» манило хлипких русских интеллигентиков, как маменькиного сынка-скрипача манят компании дворовой шпаны), потом — покушение... Рифма нашлась не сразу, некоторое время Фридрих бредил — как бредят морем и пиратскими парусами — акцией этих средневековых парней. Сочинить тексты, разработать мифологию (можно представить, как собирались они весёлой тусовкой и, запивая вечер вином, листали сказки народов мира, выбирали сюжеты, годные для своей структуры, хохотали над будущими -логами и -ведами), придумать несколько дополняющих/исключающих философских систем... то есть это ещё цветочки; наваять скульптур, налепить амфор, настроить руин, назарывать в землю следы жилищ и построек... такая блистательная археология наоборот, такой головокружительный сев не зерна, но обломков, по которым и из которых уже не природа, а человек — ход вполне постмодернистский — выращивает здание величественной культуры. Фридриху, как понимаете, не было никакого дела до истинности, до действительности морозовского предположения, заражённому вирусом постмодернизма совершенно безразлично, какого рода факт перед ним: идея для него — факт не менее материальный, про идею можно сказать, что она «существует», с не меньшим основанием, чем про «реальные события».

Переболев — со всеми подробностями слова «переболев»: с температурой, с головной болью, с многодневной маятой в пространстве между подушкой и одеялом — идеей античного хэппенинга, Фридрих встал с кровати, полный жажды жить и творить, уже догадываясь, что отныне и навсегда «жить» и «творить» для него — категории синонимичные.

Первая акция — как первая женщина — жажда жить и творить, была избыточной и неумелой и выплеснулась в мир в уродливых, даже и позорных для Фридриха формах. Он хотел, но он ещё не знал — как. И он — вот рифма с «волевым» морозовским прошлым — начал, как юный неофит, с действий по переустройству мира — не ментальному, но политическому. Идея политического переустройства, как всякая ложная идея, стремится структурироваться в предельно простых, внятных формах и формулах, способных найти отклик в недостаточно тренированных умах. И Фридрих на эту ясность и простоту купился. В Европе, однако, затевать серьёзную политическую борьбу, а тем паче революционные преобразования было бы странно: слишком уж противоречила этому спокойная домовитая эстетика её маленьких расстояний, игрушечных городков и гостеприимных пивных. И Орф оказался в России: на этом традиционном полигоне для испытаний наивозможных дурацких концепций. Сведений о его участии в «российском освободительном движении» не очень много. Достоверно известно, что на удивление легко вошел в круг петербургских большевиков (мы предположим, что искренность Фридриха создавала вокруг него ощутимое энергетическое поле, отметающее все подозрения в, допустим, провокаторстве). Известно, что он встречался с Дзержинским (Бреме пишет: одно время ходили слухи, что Фридрих имел с Дзержинским любовную связь. Считая своим долгом оповестить об этом читателя, мы, однако, не думаем, что этот факт имел в судьбе Фридриха какое-то серьезное значение. Если это и было, то было, скорее всего, своеобразной акцией шалунишки Орфа: есть, согласитесь, в этом элемент высокого эстетизма — оттрахать очень железного Феликса). Известно, к сожалению, и другое: Фридрих принимал участие в террористических действах, которыми большевики, так сказать, зарабатывали себе на жизнь. Этого, конечно, мы не простим Орфу никогда, когда и заметим в скобках, что (многие талантливые художники XX века запятнали себя участием — иногда и непосредственно-кровавым — в мерзких прогрессистских мероприятиях. Художник, казалось бы, должен понимать, насколько безобразно любое насилие, но, увы, иногда перевешивает другое: соблазн совершить радикальный творческий жест, невозможный при занятиях собственно искусством). Фамилию Орфа — в связи с бандитскими вылазками большевиков — упоминает А. Авторханов7. Нет, впрочем, определённых свидетельств о степени личного участия Орфа в тех или иных операциях. Он пробыл в террористах очень недолго; обстоятельства его возвращения в Европу неизвестны, но мы рады думать, что при встрече с конкретной кровью Фридрих мгновенно ужаснулся истинному значению своей инфантильной мечты. Мы надеемся, что он никого не убивал. Но вот ещё темное пятно: в Германию Орф вернулся довольно богатым. Мы не хотели бы верить, что он сбежал, прикарманив революционные средства; как бы ни были неприятны большевики, воровать подло, об этом спорить не приходится. Бреме, когда говорит о неожиданных деньгах Фридриха, растерянно разводит руками: он совершенно бессилен интерпретировать этот факт. Мы, честно сказать, тоже бессильны, но естественное желание переиграть Бреме заставило-таки нас выкопать и притянуть за уши одну чисто эстетически любопытную версию. У Гайто Газданова есть рассказ «Страх», один из персонажей которого делится с рассказчиком следующей историей. Некий иноземный (!) участник большевистских бандитских вылазок случайно уцелел после крушения поезда с неким же, но ценным грузом. Террористы атаковали состав, набили мешки (баулы, яуфы, кофры?) деньгами и золотом, после чего случился непредусмотренный взрыв, повлёкший гибель как банды, так и охранников. Оставшийся же в живых иноземец оказался обладателем выпавших в осадок сокровищ. Соблазн был слишком велик. Иноземец, справедливо рассчитывая, что никто ни о чём не узнает, перебрался в Европу, наплевав и на конкретных соратников, и на саму идею братства и равенства. Газданов добавляет, что впоследствии этот человек был знаменит своим очень странным (!) поведением. Почему не предположить, что в «Страхе» описана история Фридриха Орфа, ставшая каким-то образом известной писателю? И хотя нам абсолютно нечем подкрепить это предположение, мы не можем отказать себе в удовольствии вставить Бреме забавный пистон и обогатить наше исследование таким милым, изысканным нюником...

Продолжим: Орф снова в Европе. Почему-то в Швейцарии. Богатство — категория весьма относительная; но у Фридриха теперь были деньги, способные обеспечить ему весьма сносное существование. Фридрих, однако, расправился с деньгами в два приёма. Купил в Лозанне дорогой дом. И осуществил акцию, известную под названием «Семидесятикратное рисование козы на треугольном, но необитаемом острове».

Дому было суждено стать одним из самых забавных объектов культуры нового века. Шесть верхних комнат Фридрих оборудовал под собственно жилище; это были вполне обыкновенные, несмотря на неизбежные при характере хозяина странности, интерьеры. А из шести комнат первого этажа Орф сделал произведение искусства самым простым из всех возможных способом: он завез туда мебель, какую-то утварь, какие-то книги, развесил какие-то картины — короче, предал помещению благопристойный вид нормального среднеобеспеченного дома. После чего — незамедлительно, то есть после того, как на полку была поставлена последняя запланированная книга (атлас Швейцарии), а на кухню внесена последняя необходимая сковородка, — Орф первый этаж разгромил. Он нанял полдюжины рослых лозаннских полицейских и полдюжины крепких лозаннских бандитов (совместные действия стражей порядка и его нарушителей радовали Орфа как небольшая, но безусловно приятная подробность) и приказал им сломать и разбить в доме всё, что можно сломать и разбить. Бригада работала несколько часов. Орф подносил спиртные напитки, как бы преследуя три цели: пущую живость процесса; некоторую его непрограммируемость (трезвые ломают по плану, пьяные — хаотично, а Фридриху нужна была доля спонтанности); а также дополнение результирующей картины чисто бытовым штрихом: разбитыми бутылками и перевёрнутыми стаканами. Кроме того, в глубине души Орф мечтал о драке; что же, драка произошла, шесть комнат приобрели вполне законченный вид. То, что распалённые погромщики по инерции покрушили в Лозанне ещё несколько строений, к нашему сюжету вряд ли относится. Орф никогда не был особым теоретиком, Орф просто творил. Читатель, однако, наверняка ждёт, что мы предъявим ему — хотя бы пунктирно — хотя бы несколько значений описанной акции. Пожалуйста, вот они. Предельное обнажение процесса превращения пространства жизни в пространство смерти; жизнь вообще как процесс приближения к смерти и её структурирования (идея, актуальная для Европы 1915 года). Уже знакомое совмещение субъекта и объекта: Орф выступал в качестве субъекта разбоя (его организатора) и объекта (жертвы). Использование деструктивных действий в конструктивных целях — для создания факта культуры. Противоположный вариант — высвобождение позитивной творческой энергии в варварских формах (именно такую трактовку поддерживал Шарль Лало8). Далее: мусор как материал искусства (гораздо позднее возникнет «джанк-арт», искусство отбросов). Представление о творчестве как о чистом процессе — буйство погромщика — чем не апофеоз «безусловного» процесса? — безразличном как к исходному материалу, так и к результату (тем более, что полный результат и нереален: крушить можно бесконечно долго — до дощечек, до крупинок, до молекул, до атомов, до уровня микромира, где, как известно, не работает «стрела времени», уравнение Шредингера инвариантно относительно направления времени, что придаёт акции пущую прелесть). Далее, Бреме, скажем, предлагает такую параллель — Орф построил руины, как построили руины Эллады те, о ком помнил Морозов. Не знаем, много ли смысла можно выжать из этой параллели, но Бреме её предлагает... Вот ещё неплохой вариант: идея отсутствия объективного значения предмета. Фактура, те реальные единицы языка и действительности, которыми пользуется художник, не имеют собственного значения: значение материал приобретает, лишь когда его касается творец (строит комнату или её отсутствие, строит мебель или руины). Вот вопрос того же ряда: остаётся ли комната после акции комнатой или становится лишь каким-то образом ограниченным пространством, наполненным обломками материальных тел? То есть: какой степени и какого толка организация материи необходима, чтобы комната была комнатой? («Значение слова есть употребление его в языке»?9) Или ещё — а чем, собственно, являлись в процессе акции её непосредственные исполнители: шесть полисменов и шесть бандитов? Некими сюжетными пружинами? Собственно сюжетом: механизмом, приводящим произведение в действие? Как соотнести их с актёрами? — для актёров фактура — они сами, для исполнителей акции фактура — мебель и прочие причиндалы... Или и сами они становились в этой акции фактурой, сами они были единицами происходящего с их помощью текста? Здесь мы можем предположить, для ясности, одну очень простую и очень показательную параллель (мы даже гордимся, насколько она показательна) из хорошо знакомой советскому читателю области: в музее Ленина публика — точно такие же экспонаты, как фотографии, документы или ботиночки; может быть, это даже главные экспонаты музея — люди, переходящие, как по команде, от стенда к стенду, люди, каким-то образом переживающие сакральные хирики жизни вождя, вот воплощённое, вочеловеченное торжество идей Ильича... Из этого наблюдения мы легко выведем ещё одно значение акции Орфа: разрушающие интерьер люди тем самым разрушают и себя (в большинстве религий носитель злой воли разрушает прежде всего свою душу). Таким образом, мы как бы замыкаем круг, вновь возвращаемся к единству субъекта и объекта. Нам кажется, что трактовок достаточно, их — сейчас подсчитаем (вот любопытно, в рукописи слова «сейчас подсчитаем» действительно предшествовали моменту счета, при перепечатке же текста на машинке мы уже лжём, потрясая будущим временем как доказательством осмысленности включённой интерпретации, мы лжём перед временем читателя, но мы правдивы изнутри времени текста) — одиннадцать или около того; их может быть много больше, но мы пишем не столько научное исследование, сколько биографический очерк, потому постараемся в дальнейшем не докучать вам обилием теоретических рефлексий. Строго говоря, теперь читатель сам может приложить все одиннадцать или около того вариантов к любому факту судьбы Орфа: мы обещаем, что хотя бы некоторые сработают. Нам не трудно это обещать — всё равно вы не станете прикладывать.

Акция имела продолжение. Когда к Орфу пришли слава и материальная обеспеченность — а ждать пришлось очень недолго, — он устроил из первого этажа своего дома антимузей современного искусства, но если считать, что современное и родственное Орфу искусство отрицало многие из идей старого, то приставку легко перебросить в другую часть формулы: музей современного анти-искусства. Принцип — как всегда, и к этому вы привыкли — был прост. Орф покупал работы сюрреалистов и дадаистов, кубистов и кинематиков, уничтожал их (разрезал, предположим, холсты на ленточки или — в припадке игривости — просто надевал с размаху себе на голову (в динамике — на шею), целясь затылком в композиционный центр вещи. Ясно, что анти-музей Орфа в короткое время стал знаменитым. Жан Кокто даже издал альбом, посвященный этому музею10. Альбом, надо признать, уникален: фотография какого-нибудь из углов какой-либо комнаты повторялась в неизменном виде десяток раз, но каждый раз с новой подписью: Ж. Кокто «Восхождение к лампе», С. Дали «Краткая история фрэглов: поэма в мраморе и двух хрусталях», С. Дюбуа «Ветер». Имелось в виду, что останки именно этих работ сосредоточены в районе именно этого угла. Альбом, вышедший тиражом в 500 экземпляров, мгновенно разлетелся по частным коллекциям, добрая половина тиража была сожжена на панихиде (а пепел развеян по музейным залам), так что найти это издание практически невозможно. Мы, во всяком случае, не нашли и довольствовались слайдами. Остается утешаться тем, что и сам Фридрих не увидел альбома.

Заканчивая рассказ про музей, мы не в силах и не в желании скрывать своё раздражение, направленное на того же Кокто и на других товарищей Фридриха Орфа. Они не сохранили музей, они позволили этому уникальному объекту сгинуть под ножом бульдозера. Обнищавшая вдова Орфа вынуждена была продать дом лозаннским властям, которые с подозрительной оперативностью его снесли, освобождая место под строительство декоративно-идиотского маяка с рестораном для толстосумов, приезжающих в Лозанну окунуть свои телеса в кошерной микве Женевского озера. Западной Европе не нужна культура: это доказывалось уже множество раз. Впрочем, поумерим пыл. Свершилась, возможно, эстетическая справедливость: ведь факт уничтожения музея превратил сам музей в свой экспонат. Хотя трудно поверить, что лозаннские власти были способны на такой тонкий жест. Так или иначе, этот нюник вполне адекватен всей судьбе Орфа, которая, таким образом, продолжается, не изменяя своим законам, и после смерти хозяина...

Но всё это позже, несколькими годами и страницами позже. Пока — в тот момент, когда Орф расплачивается с ассистентами, остается один на первом этаже своего дома и долго мнёт на лице ещё не совсем уверенную улыбку, — он не знаменит. Знаменитым его сделало «Семидесятикратное рисование козы на треугольном, но необитаемом острове».

Это ироничное «но» добавила в название акции Гертруда — женщина с короткой стрижкой, чёрными глазами и верой в то, что Орфа ждет блестящее будущее. В названии стояло «треугольном и необитаемом»; «но» значило появление женщины-друга, «но» значило, что, сколь бы ни был прекрасен и треуголен остров, Орфу предстоит остаться на нём в одиночестве: вдали от дома, Гертруды, то есть вдали от обретённой семьи.

Нужный остров очутился в Эгейском море: в Женевском озере подходящего не нашли, да, честно сказать, и не искали: Орф хотел отдать долг краю античных химер. Акцию придумывали и готовили вместе с Гертрудой. Кисти, краски, холсты, запас воды и пищи, помощник на берегу, наведывавшийся раз в неделю, — вот, пожалуй, и весь реквизит. Да, ещё коза — главное действующее лицо, да ещё умение с оной козой обращаться: доить и ставить на прикол к импровизированной козовязи — на время, нужное Фридриху для рисования. Фридрих должен был выполнить ровно семьдесят портретов козы на фоне моря; впрочем, фон моря в условия игры заранее не включался, просто никакого другого фона на острове не было. Семьдесят портретов, причем не более одного в день — чтобы не перенапрячь натурщицу и избежать соблазна намалевать абы как и дать дёру... Маленький порт на Пелопоннесе, жаркие ароматы, душные порочные ночи, пьяные матросы по кабакам: эти впечатления достались помощнику Фридриха, который очень недурно гулял несколько месяцев на хозяйский счёт. Фридрих этого не видел. Его зрение испытывалось одной картиной: полоска неба, полоска берега, полоска моря — как три полосы на национальном флаге ещё не придуманного государства и посередине — вместо герба — недовольная, сумрачножующая коза. Во сне он видел всё то же: трёхцветный козастый флаг. Не было бы ничего удивительного, если бы эта картина отпечаталась на сетчатке навечно...

Стоит заметить, что Фридрих совершенно не умел рисовать. Он не только не имел ни малейшего представления о цвете, композиции и перспективе: он был попросту криворук и не мог внятно провести ни одной линии. Практика, однако, в совокупности с добросовестностью, взяла свое: козы где-то к тридцатой линии стали чётче, мазки жёстче, цвета осмысленнее, а ещё через пару десятков коз Орф уже мог добиваться некоторого сходства с моделью.

После завершения акции Орф дал множество интервью. Из них мы знаем, что в её ходе он испытывал самые противоречивые чувства: упоение процессом, восхищение самим собой, пребывающим в упоении процессом, страшную скуку, апатию, отчаяние, приливы нежности и ненависти к ровным рядам готовых портретов... Иногда, по словам Фридриха, он находился на вершине благодати: в полной гармонии с природой и с собственным действом. Иногда ему хотелось убить козу мольбертом. Нашёлся, как полагается, ретивый репортёр, задавший Орфу вопрос, которого другие журналисты — при всей очевидности такого вопроса — задать не решились. Орф спокойно ответил, что воздержание, конечно, было невыносимым, что коза, с которой он скоро сроднился, была безусловно громадным соблазном (коза, возможно, самое удобное для этих целей животное — особенностями конструкции, соразмерностью человеку и древней культурной традицией), что он, в принципе, не считает козоложество смертным грехом и при других обстоятельствах мог и не выдержать... Но тут работал другой механизм: механизм отношений художника и модели. «Эта чистая оппозиция, — мы цитируем интервью Орфа11, — была столь законченна и столь удачно вписывалась в контекст, что я просто помыслить не мог о других отношениях. Я работал. Но представьте себе, если художник в разгар работы бросает кисть и сигает (Орф сказал «бросается», но мы решили блеснуть выразительностью) на свою обнажённую натурщицу, то он не художник... Я работал всё время — с той минуты, как ступил на остров, до той минуты, как сошёл с него. Когда я не рисовал, я мысленно работал над портретами. Я не мог изменить своему делу — даже и с прекрасной козой...»

Прекрасная коза, однако, сильно подвела Фридриха. На исходе второго месяца акции, конкретно — на пятьдесят четвёртом портрете, ближе к его завершению, коза умерла. Может быть, съела зловредную колючку, может быть, сработали какие-то внутренние неполадки. Орф остался без своей модели. Ему предстояло совершить очень нелёгкий выбор. Можно было, конечно, завезти вторую козу и оставшиеся 16 портретов нарисовать с неё. Формально Орф ничего не нарушил бы, но совесть — а совесть в предложенной системе координат ничто иное как честь художника — вряд ли осталась бы спокойной: механическая смена моделей была бы, конечно, банальным и совершенно неблагородным компромиссом. «Коз на переправе не меняют», — горько шутил Орф, грустно покусывая — за неимением усов — кончик кисточки и не подозревая, что перефразирует русскую — очередной незамеченный Фридрихом славянский штришок — то ли пословицу, то ли, бог их разберёт, поговорку. Кроме того, пусть единственность козы и не оговаривалась, но не оговаривалась в названии акции и малейшая дополнительная или, если угодно, запасная коза. Благородство Орфа, увы, знало границы, и он, возможно, пошёл бы на подлог ради приближения казавшихся уже близкими и горячими объятий Гертруды и репортеров, но помешало другое, абсолютно неразрешимое препятствие: незавершённый пятьдесят четвёртый портрет. Подмена козы на протяжении акции — пошлость, но пошлость допустимая. Физически возможная: ничего не стоило привести козу № 2 и установить на подрамнике свежий холст. Но подмена козы в одной картине — на это, как вы понимаете, не мог пойти никакой хоть немного себя уважающий талант. Не говоря уже о Фридрихе.

Второй выход был куда более изящным: продолжать рисовать мёртвую козу. О, в этом была прелесть — и в самой синкопе сюжета, выданной не автором, но природой, и, так сказать, фактурная прелесть: ясно, что каждый следующий холст становился бы свидетелем одной из непреклонно нагнетаемых стадий разложения тела модели, климат бы выступил в роли изрядного катализатора процесса, — на последнем портрете, очевидно, лежала бы высушенная горстка позвонков... Воодушевимся: метафора жаждет продолжения: в таком случае воля художника, не желающего расставаться с изначальным, цельным образом любимой козы, выступала бы в роли ингибитора: воздух стал бы свидетелем предрешённой, но всё равно прекрасной борьбы сил природы и энергии творца. Впрочем, почему предрешённой? Сам факт про-истекания акции выбивал треугольный остров из мира тривиальных химико-биологических соответствий; сам факт проведения здесь столь ненормативного действа либо свидетельствовал о ненормальности данного куска пространства, либо подключал его к постмодернистскому космосу, — как знать, может быть, Орф одержал бы победу: коза оставалась бы нетленной до последнего мазка...; а в миг окончательного прощания кисточки с холстом тело козы — лишённое энергетической поддержки ситуации — рассыпалось бы — в прах... Красиво?

Благодаря этой красивости Орф и не поддался соблазну. Едва поняв, что «красиво», он принял решение. Он приехал на треугольный остров не за красотой, он приехал не любоваться собой, он, кстати, приехал вовсе не за тем, чтобы нелюбимая жизнь раскалывала по своей прихоти герметичное чудо процесса12... Он приехал рисовать — и не более — козу — и только — семьдесят раз.

Таким образом — вздохнув по поцелуям Гертруды и, немножко, по дешёвой газетной популярности (Орф уже знал, что континент полон слухов о чудаке, уединившемся в море то ли с лошадью, то ли с овцой) — Фридрих заказал помощнику новое животное и, сжав зубы, написал за семьдесят дней семьдесят крайне недружелюбных картин, с которых тупо взирала сразу не приглянувшаяся художнику коза № 2.

Он вернулся в Европу на коне («на козе» или «без козы» — проигнорируем возможность ещё одного национально окрашенного каламбура). Он не стал противиться славе — простим ему эту слабость, да, кстати, и поймем, что слава (журнальные обложки с его лицом да запальчивые статьи критиков: усталая Европа хотела веселиться и веселилась) — это те же деньги, а избранный Орфом путь в искусстве требовал денег. Богатые покровители худосочных континентальных муз растащили картины по своим жирным особнякам с такой прытью, что Фридриху едва удалось удержать в руках полтора десятка, чтобы спалить их в ритуальном пламени своего музея. Бретон пригласил его в Париж, Фридрих съездил в Париж, некоторое время потусовался с сюрреалистами, даже принял участие в какой-то их скучноватой акции, что-то вроде пришпандоривания к Эйфелевой башне гигантского макета известного мужского органа с последующим извержением из него несколько центнеров сахарной почему-то пудры... Сюрреалисты Фридриху не очень понравились, во-первых, тем, что «много болтают», а во-вторых, что с гораздо большим энтузиазмом переживают не творческий процесс, а реакцию на него со стороны публики, прессы и полиции.

И хотя сам Фридрих, как мы уже замечали, вовсе не противился шуму, точнее сказать — шумихе (одно из тех милых русских словечек, которые одновременно с некоторым — иногда очень точным — расширением значения исходной лексемы, ухитряются делать ещё одно: выглядеть), происходило это непротивление не столько от свойств таланта, сколько от молодости, от мальчишеского желания побыть на виду. Дар, как ему полагается, звал к иному. В это время Фридрих задумывает написать цикл из четырёх трактатов: «Кино как лжеискусство», «Археология как псевдонаука», «Искусство как псевдодеятельность» и «Жизнь как псевдобытие». Трактаты так и остались в планах (а, строго говоря, исходя из их вероятного содержания, было как раз естественным оставить их физически несуществующими), не исключено, что когда-нибудь мы сами оживим его затею — сами сочиним эти трактаты, а пока лишь отметим удивительную прозорливость нашего героя: кинематограф ещё не выбился толком из немых пелёнок, а Фридрих уже разглядел его изначальную антиприродную сущность.

Несколько месяцев Орф отдыхал. Много читал — преимущественно всякую дребедень типа детективов Р. Остина Фримена. Гертруда родила девочку, которую — в честь появившегося несколькими годами позже романа — назвали Герминой; мы не удержимся от двух замечаний: вздохнем о неосторожности Фридриха и Гертруды, которые, казалось бы, должны были понимать, что в постмодернистском контексте их жизни наречение ребенка таким опосредованным именем вполне могло обернуться для девочки судьбой, тревожно схожей с судьбой своего литературного прототипа (слава богу, младшая Гермина избежала участи старшей, её ждала удача на совершенно ином поприще). И ещё — заметим, что автор романа получит Нобелевскую премию всё в том же 1946 году — году смерти Морозова и премьеры «Антигоны».

Орф отдыхал, изредка балуя себя и семью мелкомасштабными акциями (некоторые из которых, впрочем, были достаточно веселы: скажем, сквозная нумерация всех построек Лозанны — номера наносились на стены ночью, под наблюдение лупастого света луны). Именно в этот период Орф выпустил единственную свою книжку, все двести страниц которой были заполнены исключительно запятыми; причем не разнофактурными, а вполне однородными, — были, собственно, заполнены одной и той же запятой13. В гости к Орфу приезжал Норман Кин, они провели небольшую совместную акцию: построили на одной из центральных улиц Лозанны бассейн (3×3), обнажились до ничего, нарисовали на животах малиновые ромбы и в течение сорока четырёх часов играли в кораблики: какие-то неосознанные потуги на боди-арт14...

Забегая вперёд, с горечью заметим, что Фридрих так и не создал ничего, что превосходило бы его собственное «Рисование козы». И последний его жест — его так сказать, прощальный поклон — был, мы полагаем, во многом жестом отчаяния постмодерниста, не сумевшего достичь в избранном типе деятельности значительных результатов...

Вновь заставила говорить об Орфе акция 1918 года — «Инвертированный маяк». Бреме, разумеется, захлёбывается слюной, рассуждая о мистической связи между этим маяком и тем, что встанет много лет спустя на месте дома артиста. Что же, связь эта очевидна и, безусловно, трагична, но начисто лишена как античных, так и российских коннотаций, потому вряд ли может представлять интерес для серьёзных исследователей.

Инвертированный маяк был, собственно, обыкновенным средней упитанности маяком, вполне способным подавать световые сигналы; но если в обычном маяке к источнику света приходилось подниматься по винтовой лестнице, то в сооружении Орфа по винтовой же и по лестнице же к свету нужно было спускаться, ибо маяк был перевёрнут и полностью зарыт в землю. Глупая материализация метафоры о постижении глубины эстетического жеста здесь, конечно, ни при чём. Вряд ли прельстит нас и более замысловатая параллель: источник света как зерно некоего нового процесса — погружение к зерну — какие-то нервные самосопоставления с возникшей из руин Элладой, впоследствии ментально проросшей в историческое пространство... Вряд ли прельстит... Попробуем... Нет, не прельстило...

Мы предлагаем другую трактовку: с гораздо большей натяжкой, но и гораздо более перспективную в плане возможности дальнейших рефлексий. Фонарь маяка освещал земные породы, какую-то геологическую реальность, вмешиваясь в какие-то тектонические разборки, казавшиеся ранее внутренним делом планеты. Известно, что примерно в это же время Владимир Вернадский занимается проблемами биохимии и биогеохимии, устанавливая связь процессов, имеющих себе спокойно быть в земной коре, с эволюцией живой материи и, в частности, человека, а в динамике — с образованием вокруг Земли ноосферы, материально полновесной сферы разума. Разумеется, связи и опосредования здесь громоздкие и путаные, мы сами в них не смыслим, так сказать, ни фига, но факт наличия связи очевиден. Так каким же образом инвертированный маяк Фридриха Орфа освещал концепции Вернадского, выросшие непосредственно из земной коры? Мы глубоко убеждены, что значения богато расцветших в начале века концепций, имевших один, но принципиальный хирик пересечений — признание материальности мысли и духа, — могут быть поняты лишь в контексте постмодернистского искусства (слово «понять» мы употребляем здесь в удобном нам узком смысле; «быть понятым» — значит быть отрефлексированным в культуре). Ибо именно постмодернистское искусство работало и работает с материальным духом: не с «жизнью», а с пространством культуры, не с «реальностью», а с отражением, не с объектом, а с опосредованием; собственно и не с зеркалом, а с амальгамой15.

Другую сносную трактовку предлагает К. А. Кедров16, неумолимо притягивающий к своей теории сингулярного выворачивания всё, что притягивается: «Я не в силах не уподобить — я должен это сделать — вывернутый маяк младенцу, выходящему из материнской утробы. Здесь много общего: тьма, переходящая в свет, и свет, переходящий во тьму, смена внутреннего на внешнее и внешнего на внутренне. Вывернутый наизнанку маяк — не просто символ вывернутого фаллоса, символ овнешнения семени, то бишь зерна: мир становится как бы внутри этого гигантского (но вместе с тем и ничтожного!) зерна, из которого, в свою очередь, вырастает новый мир в голубой обложке... Вывернутый маяк — это модель, по которой осознает себя культура — от Гомера до Коцюбы...» Что касается Гомера — самой благоразумной реакцией с нашей стороны будет молчание. Но в том, что рефлексии Кедрова интересны, мы не усомнимся.

Усомнимся в другом: в адекватности следования Орфа своей судьбе и своему таланту. Ведь если смысл «Козы» состоял прежде всего в процессе, причём в процессе практически бескорыстном, призванном утолять лишь эстетические потребности автора, без всяких претензий на значимость результата, то «Маяк», как нетрудно заметить, распадается на два кайфа: тут важен не только процесс его придумывания и возведения, но и материальный итог: появление фиксированного объекта. Несколько последующих произведений Орфа — это уже исключительно создание объектов (напр., шоколадного унитаза), где процесс играет откровенно служебную роль. Процесс может вовсе отсутствовать; так, процесс создания объекта «сосна» исчерпывался тем, что Орф повесил на обыкновенную сосну табличку с подписью: «Сосна, Объект Ф. Орфа». Нет, мы не подвергаем сомнению художественную значимость такого вида деятельности; мы понимаем, что означенная сосна становится после навешивания таблички полноценным эстетическим фактом (ибо совершенно неважно каким именно способом художник «готовит» из сырой фактуры законченный текст). Но нравственная, этическая ущербность такого искусства для нас очевидна. Исчезает служение, исчезает святая любовь к культуре: процесс — бескорыстное растворение себя в космическом ритме, объект — ориентация на статичную, самодовольную в своей материальной сугубости результативность. Объект можно предъявить кому-нибудь, кроме Бога: здесь уже нет первородной чистоты, нет свежести непосредственного контакта с внепредметной динамикой мира. Абсолютно любой объект слишком близок к перегруженности социальной функциональностью (так упомянутый шоколадный унитаз, пусть и сработанный без задней мысли, пусть мы отметим каламбурную искру, проскочившую между идиомой «задняя мысль», названием объекта и звучанием слова «сработанный», — вполне может быть интерпретирован как сатира на буржуазную систему ценностей). Так начинается предательство культуры и заигрывание с «действительностью».

Изменения в творческом методе всегда влекут за собой изменения и в стиле жизни, впрочем, верен и обратный тезис... скажем так: изменения эти происходят параллельно. После «Маяка» газеты стали называть Фридриха «одним из самых модных художников Европы», — а так как именно газеты степень модности и обеспечивают, высказывание это вполне можно считать истинным. Если использовать фразеологию более знакомых нам газет, Орф заболел «звёздной болезнью». Предпочтение объекта процессам привело к тому, что ему стало нравиться чувствовать себя центром балов, раутов, приёмов и прочих тусовок. Богатые дома наперебой распахивали гостеприимные двери — и Орф охотно сделал шаг навстречу. Он даже — страшно сказать — начал испытывать удовольствие от знакомств с недоумками-принцами и климактерическими герцогинями, вот уж чего мы от него не ожидали. Он полюбил выгуливать себя по светским залам, он, как паяц, менял свое искусство на благожелательность «общества»: на одном из приёмов, скажем, во время разговора с вице-королём какого-то ничтожного государства Орф вынул изо рта несколько разноцветных шариков (позже этой пошлой хохмочкой воспользуется русский комик Ювачёв). Фридрих, словно подтверждая коммунистические теории о месте художника в буржуазном обществе, удовольствовался ролью диковинного хирика в сетке светского универсума. Эстетика тутошняя была проста. Фридрих легко усвоил её законы. Так, он скоро понял, что в этой системе не просто допустимо, но необходимо иметь любовницу «из своих» (Гертруда в светскую жизнь никоим образом не вписывалась, она сразу осталась по ту сторону железной границы враждебных культур и только растерянно мигала огромными глазами на ставшего вдруг чужим и холодным мужа).

В любовницы Фридриху выпала острая, как восточная кухня, барышня Дюдюван: вполне замечательная, в принципе, женщина, выбравшая, однако, салонный стиль в качестве оптимального и существовавшая с тех пор в соответствии с его прихватами и прикидами. Общество — не столько словами, сколько дальнейшим потеплением и размягчением контекста — одобрило выбор Фридриха. Отношения Орфа и барышни Дюдюван строились в соответствии с не требующей особых душевных затрат эстетикой объекта: оба они хорошо знали, что связь их действительна только в обстоятельствах данной тусовки, что никакого серьёзного или хотя бы долговременного характера она носить не может, но требует, однако, — приторная эстетика, парфюмерия... — бурных проявлений. Что называется, сцен. Загулов, напускной страсти, рассчитанных безумств. От художника Орфа ждали безумств вычурных, артистичных, и он, — уже, правда, начиная чувствовать некоторый дискомфорт, — добросовестно отрабатывал свой имидж: купал барышню в гремучей смеси шампанского и блошиной мочи, дарил ей ожерелья из гаечных ключей и имел её на крыше летящего по ночной улице автомобиля. Последнее мероприятие завершилось полицейским протоколом — не очень тревожным в свете немеренных связей и денег покровителей, но неприятно напомнившим о шалостях парижских сюрреалистов... Гертруда — вот набор штампованных, но вполне точных формулировок — таяла на глазах, сгорала со стыда, не знала, куда себя девать, не могла понять, почему её предают с такой легкостью и такой беспардонностью. Гертруда спасла Фридриха. В коротком промежутке между двумя загулами Орф увидел её глаза, полные такого отчаяния, что он вдруг оценил, насколько эстетика такого взгляда мощнее, глубже и человечнее того, чем он жил в последнее время. Орф ужаснулся, упал перед Гертрудой на колени и долго плакал.

Освободиться от общества оказалось не просто. Грязные газетные сплетни, мгновенно рухнувшие на отступника, были лишь половиной беды, даже — воспользуемся изумительной формулой В. И. Ленина — «меньшей половиной». Плевать на контексты Фридрих ещё не разучился, но цену этим контекстам он знал. Но была ещё цена совершенно неметафорическая: Орф решился значительной части своих денег. Незадолго до прозрения — незадолго до прекрасных гертрудиных глаз — он подрядился провести акцию, организуемую один крупным промышленником, преследовавшим банальные рекламные цели. С эстетической точки зрения акция эта ничего особенного не представляла, но её размах, её масштабность, её — даже советская, что ли, какая-то — монументальность могла потрясти даже очень тренированное воображение. Предполагалось удержать в течение 1 (одной) минуты над Атлантикой латунную полосу шириной в два метра и длиной — мы не врем — в километр. Орф согласился стать своего рода «художественным руководителем»: от него, собственно, требовалось лишь имя да кое-какие незначительные консультации по поводу наиболее эстетичной погоды и формы ленты; технические приготовления уже начались — в них Фридрих всё равно мало чего смыслил. Отказ Фридриха от участия в операции привел магната во вполне обоснованное бешенство, он рвал волосы, он брызгал слюной, он кричал, он требовал восполнения затрат (на счастье Орфа, ещё только начальных), он грозил судом, — мы не знаем, подписал ли Фридрих какие-то ксивы или соглашение с магнатом носило сугубо устный характер, — так или иначе, он деньги отдал. Швырнул их на стол с неприветливой небрежностью человека, уже нащупавшего в кармане спусковой крючок... Последнее, впрочем, только красивость: семья Орфа не впадала в нищету, деньги ещё были, и, переезжая в Германию, в крохотный Веренинг, Фридрих и Гертруда даже позволили себе не продавать лозаннский особняк с анти-музеем.

Вдали от озлобленного общества (на прощание Фридрих послал в его сторону несколько пошловатых, но звонких пощечин), вдали от газетчиков, вдали от славы, которая и впрямь sic transit, Ф. Орф начинает очередную новую жизнь. Уютный дом, теплота которого поддерживалась виной Фридриха перед Гертрудой и дочерью и новой идеей художника — создать не объект, не акцию, создать семью; крепкую, настоящую, воспетую в старых романах семью; семью как произведение искусства, противоречащее традиционно-ублюдочным представлениям о «богемной» морали; семью как идеал гармонии и покоя: снова появляются в нашем повествовании длинные и добрые вечера, горячий шоколад и сказки в тиснённых переплётах. Котёнок, клубок, счастливое детство Гермины (воздушные змеи, речные прогулки), счастливое отцовство и материнство, возведение образа дома, заполнение его пространства сонмом милых предметов, замотивированных не глянцевыми прихватами авангарда, но богами домашнего очага. В такой эстетике Фридрих ещё не работал, оказалось — нравится и получается. Немножко старосветского Гоголя, немножко Тургенева, довольно много Болотова (их книги — при новом ритме жизни — сами завелись на полке, словно проросли из дыхания дома), чуточку добропорядочной европейской литературы, горстка печальных текстов местечковых евреев, нежная динамика камина, веретена и сверчка. Более того, Орф впервые заметил, как его эстетические экзерсисы наполняют жизнь ровной прозрачной любовью: всем женщинам мы пожелаем такого неторопливого счастья, какое обнимало в тот год Гертруду и Гермину. Вскоре у Орфов родилась вторая дочь, и Фридрих с благодарностью воспринял усиление женского земного начала.

Любимым образом Фридриха стал вдруг — нет, как раз не «вдруг», а исподволь, постепенно, как проявляется переводная картинка, высвобождая из вяжущей белизны лукавую рожицу рождественского гномика, — образ травы, растущей и прорастающей, терпеливой и неторопливой, энергетичной и самодостаточной, погибающей и вновь восходящей с одинаково высоким спокойствием. И впервые — в судьбе и в искусстве — Фридрих почувствовал свое творческое бессилие: он не мог ничего сделать с этим образом, он не мог написать стихотворения, картины, не мог сделать объекта, не мог провести хэппенинга, который добавил бы образу травы хоть толику нового смысла; не мог не потому, что не умел; не мог потому, что трава была потрясающе адекватна, а адекватное жизни искусство — как считал Фридрих, как, признаться, считаем и мы — бессмысленно и потому невозможно; искусству нечего было делать рядом с травой, потому что адекватность нельзя «улучшить» или «усугубить», её можно лишь высветить, оптимально расположив софиты текста, если она не проявлена в жизни, а если она проявлена, её можно только уничтожить. Адекватность есть совершенство.

Оставалось лишь смотреть на траву, и Фридрих смотрел на траву. Он брал с собой — смотреть на траву — старшую дочь, и Гермина, казалось, и его, и траву понимала, и тоже смотрела, и тогда Фридриху становилось страшно: ему казалось, что ребёнка, умеющего в таком возрасте увидеть и услышать траву, ждет очень опасная судьба...

Вскоре Фридрих понял, что адекватна не только трава, что в придуманном им ровном горении обрела адекватность и Гертруда. А он теперь был как бы ни при чём, его усилия по созданию семьи как идеального текста оказались лишними. Семье не нужен был теперь Фридрих-автор, но нужен был Фридрих-муж и отец.

Известный американский психолог Нил Гудвин описывает схожую ситуацию, в которой оказался некий американский кинорежиссёр (фамилии Гудвин не называет)17. Дойдя до того же состояния, в каком мы абзацем раньше оставили Фридриха, режиссёр бросил семью, ибо такой расклад — по Гудвину — оскорблял в нём художника и убивал в нём творческий потенциал. Нам такая трактовка кажется не только нравственно уродливой (что, впрочем, вполне рифмуется с профессией кинорежиссёра), но попросту примитивной. К истории, происходящей в Веренинге, эта схема приложима плохо.

Дело не в том, что Фридрих-художник оскорбился. Раньше он знал, конечно, об условности грани между состоянием художника и состоянием человека (в нашем случае — действующего мужа). Теперь он ощутил условность самых этих состояний. Он понял, что и Фридрих-художник, и Фридрих-человек — это лишь мультипликационные варианты, это лишь какие-то локальные рефлексии некоего адекватного Фридриха. И нужны они лишь затем, вернее, лишь потому, что адекватным Фридрих себя чувствовать не умел, для самообозначения ему были необходимы какие-то контекстуальные зацепки. Трава, Гертруда, дети — они были адекватны, они вполне овладели этим искусством. Фридрих — нет. Он не научился быть адекватным, но он уже не мог интегрировать себя и в одну из рефлексных систем, ибо понял их ложность; скажем так — их ущербность на фоне семьи и умопомрачительной травы Веренинга. Он существовал теперь в каком-то взвешенном или газообразном состоянии, ему срочно понадобилась опора — чувство, работа, — чтобы вновь воплотиться в реальности: не важно в какой. Он жаждал фиксации. И произошло то, что произошло. Но об этом — парой страниц ниже.

Пока ещё Орф в Веренинге, в мягком семейном кругу, за добродетельными занятиями, как то: пыхтение над смешными деревянными игрушками для детей и чтение древних трактатов различной мировоззренческой направленности. Вежливое приземистое бюргерство, потрёпанное войной без смертельных ущербов для любви и для размеренной жизни. Маленькая русская колонийка, сбежавшая-высланная интеллигенция; усталые вздохи, пепельная грусть, благородно-бедные самовары на верандах, чуть надрывно, но мило моделирующие какие-то мифологические национальные ситуации. Горстка технарей, обломки благородных фамилий, бывшие студенты с унылыми усами — народ большей частью беспородный, но ухитрившийся сохранить здоровое нравственное начало, ставшее прививкой от аховых пролетарских идей. Несколько неслучившихся поэтов, в том числе один профессиональный декадент, так толком и не уяснивший, каким образом невинные песни увядших цветов способствовали российскому взрыву. Пара-тройка врачей, пара-тройка трагиков из ярославского, кажется, театра, невнятные девицы, медленно хорошевшие в России и стремительно дрябнувшие в эмиграции, цирковой гимнаст...

Русские тусовались, в основном, в доме горного инженера Верещагина, красивого и сильного человека с умными глазами, решительными жестами, холодным умом и тлевшей до поры до времени искоркой безумства, этой гипотетической принадлежностью всякого русского, большинство из которых, однако, умело подавляют в себе склонность к авантюрам уже в молодые годы. Сергей Юрьевич Верещагин этого не сделал, чем и обеспечил один из решающих сюжетных хириков нашего повествования.

Орфы скоро и неожиданно прилипли к русской тусовке: возможно, их спокойные уютные ритмы нуждались в бездомном противовесе — так пусть он располагается вовне, у соседей... Чем Орфы нравились россиянам, сказать сложнее, тем, может быть, что просто были «хорошей компанией». Так или иначе Гертруда и Фридрих стали бывать у Верещагиных почти каждый вечер.

Фридриху было безумно интересно наблюдать, как возвращаются (или не возвращаются) к жизни раздавленные, выброшенные, выпотрошенные люди, как смешны и трагичны они в своей маломотивированной вере в возвращение родины к былым порядкам, как — под давлением времени и здравого смысла — затихает в них эта священная вера, как очень не хотят они её отпускать, полагая — и, может быть, справедливо, — что «отключение» от России равносильно отключению от источника питания, от аккумуляторов, от солнечных батарей.

И как трудно они понимали, что старая жизнь не вернётся, что надо строить новую — особенно если ты уже не молод да к тому же чувствуешь себя не просто человеком, у которого нет прошлого, но и кусочком народа, у которого вдруг не стало страны... Орф чувствовал, что эти люди напишут великую литературу, им просто не удастся от этого отвертеться. За последнее время Фридрих прочел много русских книг; он читал их подряд, век за веком, и с тревогой видел, как — век за веком — в них становится всё больше странного, не обеспеченного логикой, надрыва, всё больше истерики и перехлёста, всё больше вывороченной души; он видел это и понимал, что такая литература не могла не доиграться, не могла не взорваться: вот, она взорвалась, вместе со страной, золото утекло, остались какие-то нервические доразборки обанкротившихся гениев, какие-то декадентско-пролетарские отрыжки, какая-то пена, в которой умерла Афродита. Фридрих увидел, что изгнание — последний шанс русской литературы, что революция оказалась для неё благом, единственным средством спасения, указавшим путь: не «ввысь», к все-человечному раю небесному, а назад — к земной потерянной родине. Фридрих захлебнулся красотой акции, он поверил в гениальность истории, создавшей — одним небрежным жестом ленинского пошиба — уникальный эстетический факт: русскую эмиграцию.

Эти люди были лихорадочно живой, трясущейся в ожидании кисти художника, фактурой. Каждый из туповатых, мелкозапойных стихотворцев казался прекрасной поэмой. Стареющих барышень стремительно растащили в жёны европейские авангардисты: они быстро поняли, как и чем пахнет вдохновение. Каждый шаг бывших студентов рвался в роман (при этом они ухитрялись восприниматься не личностно, а в качестве единой энергетической массы — бывших студентов). Сюжеты были буквально рассыпаны по комнатам дома Верещагина. Один из сюжетов стоял на комоде: фотография брата, оставшегося в России (Глеб Юрьевич Верещагин, тоже ученый, гидробиолог, впоследствии прославился исследованиями Байкала). Собственно, в каждом из этих людей жила возможность десятка сюжетов. Разумеется, и в Наташе Верещагиной, восемнадцатилетней дочери Сергея Юрьевича. Она сидела в кресле — аккуратная, словно вырезанная ювелирными (?) ножницами из Карамзина, девушка; крепко сцепив в кольцо бледные пальцы, наклоняя голову и внимательно глядя на говорившего и — вот на что нас всех проще всего купить — усталыми глазами.

Как началась их любовь, уже не рассказать — отчасти оттого, что нас там не было, отчасти из-за расплывчатости предмета речи. Взгляды и жесты, остающиеся некоторые время висеть в воздухе после того, как глаза закрылись, а рука упала: они слишком не для книг. Возникая на стыках и переломах судеб, любовь не любит фабульных переломов и стыков, она незаметно сгущается из темноты и света, суггестируется из колыхания шторы, из обрывков разговоров, из приснившихся звуков. Мешая русские и немецкие слова, они рассказывали друг другу о детстве: его Вестфалия рифмовалась с её Подмосковьем, не совпадая в частностях: в несовпадениях — дыханий, ритмов, школ — сюжеты и возникают. Они гуляли в парке и трогали гудящие яблоки, они вместе играли с детьми Фридриха, они пили остатки музыки прошлого века, пролитой белым молоком на ступени вечеров Веренинга. Но не дай нам бог претендовать на художественность; мы и так уже излишне беллетризовали наш очерк, а попытки найти слова для описания любви и вовсе обнаружат нашу эстетическую никчёмность... Мы скромные биографы, нанизывающие на непритязательную ниточку своей концепции незамысловатые хирики фактов. Вот хирик: любовь началась. Во всяком случае, что-то началось...

Скорый на... хм... да... скорый на руку Фридрих отлично отдавал себе отчёт в том, что хочет Наташу. И — выбросив из головы уроки последних лет — уверенно повёл дело к удобному случаю и подходящей ситуации. Гертруда, убаюканная ритмичной жизнью, не заметила опасности и сама подготовила почву, вернее, постель: уехала с детьми... предположим, на ярмарку, мы, признаться, не знаем толком, куда и зачем она уехала. Возможно, она повиновалась уже запущенной фабуле, исходя из логики которой ей требовалось на некоторое время освободить сцену.

Была — ау, пафос, мы стыдливо оставим тебя за кадром — первая ночь. И была она длинной, и пока Фридрих вводит, гм, в неведомый ей доселе мир, мы немножко порассуждаем не о физиологическом, а о человеческом содержании этой ночи.

Для Фридриха она, как и весь связанный с Наташей комплекс ощущений, была той самой зацепкой, с помощью которой он возвращал себя к собственно жизни, выбивался из взвинченного состояния тотальной неадекватности, каким-то — достаточно приятным, впрочем, — образом фиксировал себя в земных координатах, приобретал пространственно-временную определённость, роль лихого любовника, полную как эстетической весомости, так и пересечений с сугубой реальностью. Отныне он снова мог делить на художника (разыгрывающего, предположим, этюд флирта... вот выраженьице... мы заборматываемся, если заборматываться дальше: флирт этюда) и на человека (лукавого соблазнителя, изменника и т. д.). То есть дело не в возможности деления на, дело просто в возможности ощущения себя и тем, и другим, неважно — в перепутанном или в распутанном состоянии. Он обрел локальную, ситуативную, но всё ж таки адекватность. Кроме того, он прикасался не только к женщине, он прикасался к субстанции русской эмиграции, к эстетическому факту, не уступающему грандиозности былому антично-средневековому хэппенингу (в котором в своё (или в чужое) время Фридрих не мог принять участия, теперь он брал своеобразный реванш) или иначе — может, он попросту дозрел до участия в такой акции, а тогда — в момент пересечения судьбы с морозовским откровением — он был ещё слишком молод (ох, мы запутались в этих скобках, проще разрубить).

Он вмешивался в великий русский хэппенинг. Он не просто прикасался к ситуации, он в ней активно участвовал: прикоснулся к девушке, она стала женщиной, прикоснулся к русской истории, её шестеренки и колесики пришли в движение. Фридриха немного беспокоили чисто бытовые контексты: лишить невинности девушку из хорошей семьи — это чревато таким скандалом... Но беспокоиться-то надо было за другое. Орф посягнул на участие в русской жизни: читатель сразу понял, что расплата ему выпадет страшная. Это не хирики вялить на треугольном острове...

Что касается Наташи, она вовсе не была в эту ночь контекстуальна. Силы, бросившие её на постель Орфа, мало зависели от каких-то дурацких координат, от социально-эстетических пространств, от целеполаганий. Она смеялась и стонала, она плакала от счастья и страха, но всё это шло изнутри. Она как бы вывернула себя из себя, она сама боялась поверить, что решилась на то, на что решилась. Она была воспитана в совершенно иной эстетике, по законам которой близость с мужчиной — случай катастрофический, экстраординарный, а в конкретной ситуации просто и невозможный. Дело не только в условностях приличия, дело в эстетике именно: почти ненарочный и очень мимолётный поцелуй в аллее, даже и не поцелуй, а обозначение поцелуя — вот кульминация сюжета, вот хирик, способный удержать на себе здание многотомной эпопеи... Что позволило Наташе переступить черту? (Ах, как ложно всё, что мы пишем о любви! — какая дурацкая фраза...) Орф держал за пазухою версию на этот счет: Наташа, полагал Орф, попала в некое люфтовое состояние между прошлой жизнью в России и будущей жизнью вне; тянулось, а вернее висело время тягостного ожидания, жизнь вертелась на одной точке, а её владельцы, расположившись кружком, мешая отчаяние с безразличием, ждали, куда она упадёт... Наташа оказалась вне времени — потому она и сделала то, чего никогда бы не сделала при плавном течении лет. Времени не было, а потому и событий никаких не было — сон, книжка... Вне времени начинает буксовать любая эстетика; буксовать или, напротив, скользить по сбросившему трение пространству. Время — трение. Во сне можно позволить себе всё, что угодно... Так думал Орф, и всё это было полнейшей чушью. Просто Наташа полюбила Фридриха.

После первой ночи последовала тугая, напряженная пауза. Удовлетворив первый порыв, Орф заосторожничал: ему не хотелось скандала, и он, к тому же, вспомнил о пошатнувшейся было идее семьи, продолжавшей казаться ему пусть менее яркой, но более надёжной, чем идея российского хеппенинга, который мало ли чем мог закончиться, Орф, по изящному выражению Бреме, «пару раз, бздя, обошел Наташу стороной» — такое с ним было впервые. Наташа ждала встреч, но не искала — достоинство не позволяло ей шагнуть к мужчине, который, — а кто его, немца, знает — может быть, её уже забыл. Прошла неделя или две недели: Наташа решила: забыл. Небо над ней раскололось, мир помутнел. Она чахла, худела, бледнела, лежала часами лицом к стене, по ночам плакала, а по пустякам — срывалась; в общем — она любила.

А Фридриха вдруг пригласили — в качестве то ли экспоната, то ли патриарха — на какой-то крутой симпозиум в Вену18; он поехал из любопытства, окунулся в бурную и — вот странно — до сих пор весёлую богемно-учёную жизнь, с удивлением обнаружил, что его имя внесено во все модернистские святцы, что его искусство не сдохло, как старая кляча, под забором с надписью Beatles19, а цветёт, пышет здоровьем20, завоёвывает площади и салоны; проводятся фестивали и трансконтинентальные перформенсы, выросли новые звезды, и они, эти новые звезды, рады видеть Фридриха в своей цыгановатой компании... Орф вернулся в Веренинг в цветах и поцелуях, подписавшись на участие в нескольких выставках и акциях и полный желания разрисовывать втиснутого в его багаж бумажного змея: в тот год сто авангардистов Европы развезли по своим сусекам сотни змеев, чтобы разукрасить их — вдоль, вусмерть — и запустить через год в небо Парижа21. Орф — простим себе ещё один претенциозный образ — благоухал.

О Наташе Верещагиной он почти забыл; увидев её на улочке Веренинга в сопровождении бывшего декадента, а ныне пьяницы из русской тусовки, Орф вспомнил, что почти забыл о Наташе. Он поздоровался — почему-то смущённо, она чуть слышно ответила, спрятав глаза. Он нашёл их, резко переступив Наташе дорогу и заставив её вскинуть голову: он догадался, что надо сделать именно так. В глазах он прочёл — ох, надоело оправдываться: прости, читатель, наши банальные обороты: мы не художники: а главное: они, обороты, точные — он прочёл именно то, что там было написано: Наташа готова была идти за ним куда угодно. И он повёл её — куда угодно, тщетно оглядываясь вслед улетающей мысли о том, что надо бы остановиться.

Змея, бедолагу, так и не выпустили из багажа, выставки и фестивали напрасно трепали в буклетах имя Фридриха Орфа. Он улетел в бешеную бестолковую безоглядную страсть, о которой мгновенно заголосил весь город: влюблённых несло так, что они и не думали хотя бы для приличия хотя бы обозначать хотя бы подобие маскировки. Гертруда бессильно опустилась на стул: она поняла, что это конец. Родители Наташи схватились за голову, но предполагаемого скандала не получилось: и руки, и голова были заняты другим: Сергей Юрьевич решил вернуться в Россию.

Поняв, что большевики это действительно всерьёз и надолго, Сергей Юрьевич Верещагин решил вернулся в Россию. Его знания и таланты без труда бы нашли в Европе сочувствие и достойное вознаграждение, но Верещагин рассудил по-другому. Ни в малой степени не сочувствуя коммунистическому режиму, понимая, что сведения о зверствах новых людей вполне соответствуют действительности, он, однако, полагал, что Россия — как страна, как субстанция, как народ, как, в конце концов, некоторая — и довольно увесистая — география, — продолжает каким-то образом существовать и что этой географии и этому народу безусловно нужно горное дело: как-то ведь они собираются жить семьдесят лет... А раз так, значит он должен — тогда ещё были в ходу понятия типа «должен» — работать для этой страны, в каких бы подозрительных формах она себя ни проявляла. И потому, получив от красных комиссаров предложения и обещания, а от брата — письмо с уверениями, что всё идет если не своим, то хоть каким-то чередом, Верещагин стал собирать чемоданы. Ах, эти красные комиссары... Как отчаянно ни рвались они из пут культуры, всё равно не опровергли спокойного закона: миром правит эстетика. Самые кондовые представления о сюжетных механизмах не позволили им идти к своей великой цели — уничтожить страну — напролом; им всё равно приходилось обеспечивать некую протяжённость действа (что невозможно без попыток чуть помедленнее убивать экономику), некое количество второстепенных персонажей и некоторую замысловатость композиции. «Буржуазные спецы» и не-уничтожение части нелояльных литераторов добросовестно работали на искомую замысловатость.

Потому и случилась любовь Фридриха и Наташи дёрганой и надрывной, что финал её был предрешён: даже объявили заранее день, в который опустится между ними занавес. Безысходность — возможно, она была тем зерном, из которого выросла такая любовь Орфа. Сильная, что ли. Серьёзная, большая. Ну, просто любовь.

Была, впрочем, и другая причина, по которой страсть Фридриха не свелась, по обыкновению, к красивому художественному факту, а обернулась фактом судьбы. Наташа любила так, как пишут об этом в нездешних книжках: наотмашь, с невероятной чистотой, с верой в вечную верность и всепобеждающее чувство. Сказочное домашнее воспитание наворковало ей, что такое бывает. А мы с вами — дети постмодернизма — знаем, что значит «бывать», раз кто-то считает, что оно есть, значит, оно есть. Наши соображения: единственное реальное наполнение бытия и небытия.

И Фридрих, никогда не веривший, что сказки сбываются, столкнулся со сбывшейся: лицом к лицу, телом к телу. И — опять-таки тривиальный сказочный ход — Наташа его расколдовала: она вытянула из него своей любовью ответную любовь: столь же невероятную. Она сделала то, чего не смогла сделать вся предшествующая жизнь: он впервые стал адекватен: абсолютно, внеконтекстуально. Они придумали друг другу настоящее чувство, и оно пришло. Падали тяжёлые яблоки, зачастили какие-то придурковатые дожди. Осень, наверное. Почему-то цвели тюльпаны, дочери звали отца. Фридрих и Наташа прерывали объятия глухими рыданиями, день отъезда приближался со скоростью слез. Мы не умеем описать чувства в цветах и красках, ситуациях и диалогах; проще объяснить это отсутствием у нас литературного дара, труднее, но справедливее тем, что самим нам такие чувства неведомы.

Наташа остаться не могла: Сергей Юрьевич скорее бы съел маркшейдерский хренотопсель, чем согласился бы бросить девочку в лапах любовника-авангардиста. Фридрих не мог поехать: в России его модернистская репутация обеспечила бы чекистскую пулю не только Орфу, но и притащившему за собой эдакий хвост Верещагину. Оппозиция пребанальнейшая, переходящая из романа в роман, из эпохи в эпоху, из пустого в порожнее, возобновляемая на каждом витке с такой неизбежностью, что возможность художественно полноценного её разрешения кажется практически невероятной, а потому именно на этой трагически-неразрешимой ноте удобнее и логичнее всего завершать повествование. Да, Фридрих и Наташа рыдали на перроне бесконечными слезами, да, их растаскивали по сигналу последнего гудка, будто разрывали круг инь и ян, да, экспресс Берлин — Рига отразил на прощание блестящими окнами всё, что надлежало ему отразить: мокрые вязы, лоток, носильщика, кучку провожающих с носовыми платками, Фридриха, голубей, перечёркнутое проводами небо...

Но мы — продолжая удерживаться в санях честных биографов — не можем поставить здесь точку. А вернее — не мог поставить здесь точки Орф, он был всё-таки слишком по-другому воспитан. Он был очень чужд эстетике вечной разлуки, песни Сольвейг и бесконтактной любви до гроба: уже не к человеку, а к собственному сдавленному крику вслед уплывающим (в Россию) облакам. Эта эстетика казалась ему (и поделом, заметим, казалась) гигантской уловкой, единой фигурой умолчания, скрывающей за красотой поднебесной песни тривиальнейший хирик неверия в бесконечность земной страсти. Нет, Орф не был так наивен, он понимал, что неверие это обеспечено тысячелетней эмпирикой да и, господи, элементарной способностью более-менее трезвого взгляда на жизнь. Но раздражал метод — возведение неразрешимости противоречия в ранг катарсиса; раздражало желание упаковать свое неверие в яркие карамельные фантики веры, раздражала собственно красивость, маскирующая бессилие, раздражала хорошая мина при невозможности игры. Транслировать в сторону гипотетической России морзянку рулад, упиваясь драгоценным опытом уготованного для музея чувства, — это было бы слишком пошло и — сюжетно — до обидного просто. Таким финалом Орф убил бы свой талант, такой финал равнялся бы творческой импотенции. И в тот момент, когда чужие руки разорвали их объятия, Фридрих шепнул Наташе, не шепнул, прохрипел: «Я приеду».

Он действительно собрался ехать. Бреме с грустью констатирует, что Фридрих сошёл с ума; что же, при всей неприязни к сквозящей из этой версии самодовольной морали, мы, однако, не можем особенно возражать. Сошёл. Что могло ждать и реально ждало его в варварском государстве, гадать не приходится: он уезжал в небытие. Он прекрасно понимал это, но единственным фактором, способным его задержать, была семья. Ещё полгода назад он рассмеялся бы в лицо каждому, кто посмел бы сказать, что Фридрих способен бросить — на произвол, на бедность, на неустроенность, на одиночество — жену и детей. Что он способен предать родное. Открывшаяся способность к предательству угнетала его больше, чем смертельная однозначность ближайшего — и недолгого — будущего. Дочь говорила «папа», и мышцы сводило в судорогах. Он сбрасывал их резким движением, как листву, как страшную правду. Он придумал так: предать других страшно, но предать себя ещё хуже, ибо, предав себя, ты останешься для этих других уже не прежним родным человеком, а чучелом, выпотрошенным чучелом, тенью выпотрошенного чучела. Последняя синтаксическая конструкция несколько безвкусна надрывным пафосом истерических повторений, но мы ничего поделать не можем, такая конструкция здесь и нужна.

Знакомые, которых вдруг оказалось неожиданно много, бросились уговаривать его с такой прытью, будто полжизни сидели в засаде, поджидая подходящий для прыти объект. Они говорили всё о том же: о подлости по отношению к Гертруде и о безумии. Только Гертруда молчала, заплетала дочерям косы и учила их складывать из немецких букв немецкие слова. Гертруда вынесла жестокий приговор: она не верила в эту любовь, она считала, что стосковавшийся по жестам Фридрих готовит свою последнюю — теперь и впрямь умопомрачительную — акцию.

Когда несколько лет назад мы впервые прочли книжку Бреме и вовсе ещё не собирались сочинять свой очерк жизни и творчества Орфа, нам пришла в голову параллель между финалом его судьбы и финалом набоковского «Подвига». Теперь мы вставим её в текст, эту параллель, — не потому, что она кажется нам решающей, принципиальной или безусловной, а из двух иных причин: из привычки пускать в дело всякое лыко, всякую мыслишку (литературные подёнщики часто грешат этим, утилизуя всё до последнего хирика; мы не можем позволить себе бесшабашности, с какой расшвыривают идеи гении), а также и главным образом из желания учудить перед занавесом эдакую фигуру торможения; хочется, чтобы перед последней фразой (которая, в общем, наперёд известна — «больше о нём никто никогда не слышал», что-нибудь в этом роде) текст немножко потоптался бы на месте, покружил, помямлил, покочевряжился... жалко и трудно так просто расстаться с любимым героем — пусть он ещё поживет, хотя бы пару-другую абзацев; право же, несмотря на все свои несимпатичные качества, он того заслужил.

Так вот, финал «Подвига» прост, как и финал всякой жизни. Главный персонаж по имени Мартын, ребенок первой эмиграции, затевает безрассудное мероприятие: тайно пробраться в оккупированную большевиками Россию, провести там 24 часа, увидеть и вернуться назад. Ну и, понятно, не возвращается (должно же быть что-то стабильное, должно же быть место, из которого не возвращаются). Популярны два варианта трактовки этого происшествия. Первый — Мартын вообще существо инфантильное, по-детски желающее проявить себя каким-либо выдающимся поступком. Он взбирается, рискуя жизнью, на какой-то вероломный склон, он жаждет какой-нибудь опасной драки и т. д. (в недавнем советском издании художник Бернштейн изобразил Мартына в соответствии с этим вариантом: верзила в коротких штанишках оседлал игрушечного коня). Поход в Россию: последний вот такой тинейджерский эксперимент. Мы всегда найдем место подвигу — формула известная, но советскую окраску она здесь теряет, а приобретает ли русскую — не совсем понятно. Зато второй, более истеричный вариант, русскостью прямо-таки брызжет. Россия, ностальгия, трали-вали, «дом у него всегда был один...», а в Европе гостиницы да пансионаты. Порыв Мартына — святой подвиг во имя России со всеми внятными и невнятными, втекающими-вытекающими значениями и последствиями. Мы, однако, склоняемся к третьему варианту. Затея Мартына — постмодернистская акция чистой воды. Искусство для искусства. Абсолютно самодостаточный и оправданный самим собой жест: спуститься в Аид и вернуться. Перекроить мифологию. Совершить эстетически полноценное безумство. Можно, впрочем, и не возвращаться, это детали. Важно — спуститься. Пусть об этом никто и никогда не узнает; главное — самоадекватность в процессе... В процессе процесса.

Именно в этом мы обвиняем и Орфа. Не в Россию шел Мартын, не к Наташе шел Фридрих: их влекла эстетика абсолютного жеста. А Россия с Наташей — это сильные сюжетные механизмы, это прекрасный контекст, это: возможность романа... Но Фридрих, разумеется, с негодованием бы отверг нашу интерпретацию, он, сам себе не веря, говорил бы, говорил бы, говорил о любви. Он и говорит нам о любви, в настоящем времени, ибо в постмодернистских координатах единожды существовавшее существует всегда. Но мы ему не поверим. Или поверим? Или не поверим?

Но хватит, кажется, медлить, хватит топтаться на месте. Финал известен.

Фридрих Орф уехал в Россию, бросив в Германии жену и детей, бросив славу и состояние, бросив жизнь — ради судьбы. Понятно, что больше его никто никогда не видел.

Выяснять, что сталось с Наташей Верещагиной, мы не захотели: это выше наших сил.

Примечания

1 Die Botanischen Kasus, Wien, 1934.

2 Die Deutschen Komponisten, Hamburg, 1987.

3 Ich habe ihn sehr gut gekannt: Der Spiegel, Hamburg. № 4, 1948.

4 Sous les jets. Paris, 1921.

5 Перевод с французского И. Богданова.

6 Тут и нам изменило чувство меры... Морозов умер почти через месяц после премьеры. Играли ли в тот день «Антигону», мы не знаем.

7 Красный террор: «Этапы большого пути». Интервью. «Русский вестник», № 64. Нью-Йорк, 1968.

8 Lalo Ch. Les grandes évasions esthétiques. Paris, 1947.

9 Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, 1953.

10 Anti-musée à Lausanne, Paris, 1926.

11 The Continent: Day after Day. European Press Digest, London, 1918.

12 Один из читателей рукописи этой работы обратил внимание на нелогичность последнего умозаключения. Коза вполне м. б. рассмотрена как органичная принадлежность процесса, как его внутреннее, следовательно, смерть козы — воля самого процесса, а не пакости внешнеположенной жизни. Коза — Татьяна, удравшая шутку. Мы очень благодарны за это замечание, но просим иметь в виду, что нелогичность эту надо ставить в вину Орфу, но никак не нам.

13 Оч. инт. анализ работы см.: Лотман Ю. М. Внутренние ритмы беспрерывного препинания. Semantika form. Gdansk, 1983.

14 А вот В. Крючкова считает, что боди-арт появился только в 60-х гг. «Антиискусство», М.: Изобр. иск-во, 1985.

15 Подробнее об этом: В. Курицын. О текущем моменте. Урал. Свердловск, № 7, 1990; В. Курицын. Постмодернизм как первобытная культура; В. Курицын, В. Ярославцев. Пафос вёрстки. Орбита. Таллинн, № 2, 1991. См. также публикацию записок Вернадского в «Вопросах феноменологии» №№ 2—3, 1988, — здесь учёный достаточно близко подходит к нашей идее.

16 «Многочитанная» инверсия. Вопросы феноменологии, № 7, 1988.

17 N. Goodwin, Artist & Stable Elements of Society. New York, 1988.

18 Die Versammlung in Wien: aus Neuem in Neues. Wien, 1926.

19 Впрочем, что это мы...

20 Никогда раньше нам в голову не приходило, что синтагма «пышет здоровьем» как-то сильно похожа на синтагму «ссыт кипятком». Впрочем, нам и сейчас это в голову не пришло.

21 Ещё одно удивительное совпадение: когда мы работали над статьёй, мы узнали, что точно такую же акцию провели в 1990 году известные художники со всего мира.

ШАБУРОВ Александр Евгеньевич

1965

Жизнь SUPERMAN’А

ПЕРВОЕ, что пришло на ум.

У меня на службе два лифта — с зеркалом и без. Так я всегда езжу на том, что с зеркалом.

Был на очередной свадьбе Светы Абакумовой, и там ТРИ или ЧЕТЫРЕ человека в разные моменты празднования признались, что я — гений.

К сожалению, все трое были мужского пола.

В пятницу меня показывали по телевизору — довольно долго, минут ПЯТЬ.

В субботу было холодно и болела нога — никуда не выходил.

В воскресенье тоже было холодно и тоже болела нога, но позвонил Арсений, позвал поехать к Дубичеву, я и поехал.

Еду в трамвае, смотрю на молоденьких девочек — НЕ УЗНАЮТ!

Дубичеву в газету каждодневно шлёт вирши какой-то здешний поэт по фамилии Сарафанов. Чтобы опубликовать. Что Дубичеву, понятно, даже в голову не приходит.

Д. лишь распечатывает конверты, дивится сарафановской плодовитости и невнятности назначения столь частых поэтических отправлений, а публиковать их и не собирается.

Попадаются ж весьма занятные сочинения.

Такое, например (на телеграфном бланке):

«ГОЛЫЕ, СИНИЕ ТУШКИ ЦЫПЛЯТ ПОТРОШЁННЫХ

КУЧКОЮ РОВНОЙ ЛЕЖАТ НА НОВОГОДНЕМ ВЕТРУ.

МЕДЛЕННО ЛЮДИ СНУЮТ.

ДРОГНУЛО ЧТО-ТО В ДУШЕ.

КАПИТАЛИЗМ НАСТУПАЕТ.

Вячеслав Сарафанов.

5 часов вечера. Главпочтамт.»

Увидел в магазине сорт колбасы МЯСНАЯ.

А голубцы — МЯСОРАСТИТЕЛЬНЫЕ.

А у хлебозавода прочитал, что хлеб может заболеть КАРТОФЕЛЬНОЙ БОЛЕЗНЬЮ.

Купил в подземном переходе горсть маленьких дешёвых хлопушечек. Только на кухне спичку поднес — хлоп! — и уши заложило.

Такую хлопушку каждое утро можно взрывать вместо УТРЕННЕЙ ГИМНАСТИКИ — и весь день ходишь, как поддатый.

Пришёл к Реутовым с бутылкой коньяка. Виктор Иванович успокаивает Нину Борисовну, подозрительно глядящую на эту самую бутылку в его руках.

— Да что ты волнуешься, это ж тоже своего рода продукт питания, пища...

— ВОТ НАШ АНТОША И КУШАЕТ!..

Рассматриваю в магазине новые продукты. Соки сухие в пакетиках появились, в порошках. Потом смотрю: в пакетах побольше — ВИНО СУХОЕ. Ни хрена себе, думаю, вино порошковое изобрели!

Потом — фу-ты, ну-ты — опомнился: как это я так непосредственно воспринял такой привычный продукт!

В закусочной какой-то кавказской национальности, куда мы с Дубичевым ходим ХИНКАЛИ кушать, к нам пристал ОМОНовец с перебитым носом (шибко задушевно):

— Ребята, извините, пожалуйста... Пойдемте, пожалуйста, со мной посидим... — На столе у него две бутылки водки «Finlandia».

Мы говорим:

— Спасибо. Извини, нам некогда. Забежали перекусить только. Извини, нам пить нельзя — работать надо...

— Извините, да просто, пожалуйста, пойдёмте посидим... У меня сегодня день рождения.

— Спасибо, извини, пожалуйста, в другой раз... Извини, на самом деле пора...

— Да, может, другого раза и не будет... Я скоро опять в Чечню еду... — В результате, наговорив друг другу множество СПАСИБО, ПОЖАЛУЙСТА и ИЗВИНИТЕ, всё-таки расходимся.

— Да-а-а... — облегченно тянет Дубичев, — давно я так много раз СПАСИБО не говорил...

— И омоновец-то какой-то необыкновенно добрый и любезный, — говорю я, — немало, небось, в Чечне ЧЕЧЕНСКИХ ПАТРИОТОВ похрюкал. — Потому что я тоже, когда наделаю кому-нибудь непроизвольных гадостей, непомерно вежливым становлюсь.

Читаю за завтраком сразу 2 книги — дубичевские сказки про Зайца Пуса (иллюстрировать) и какой-то детектив Эда Макбейна. То и дело оборачиваюсь к плите, залезаю в холодильник, не сразу оттого переключаюсь, что же я читаю.

«Запах мочи обдал их, как только они вошли в подъезд...» — Да, думаю, круто Дубичев завернул!

Заходил ко мне Лёша Мишарин, увидел на дверях мою записку Я ПО ТЕЛ. 556631 и переправил: Я ПОТЕЛ.

Присказки верстальщицы Тани (после всех утяжек невлазящих-невстающих текстов и уменьшений интерлиньяжа):

— КАК ТУТ И СТОЯЛО!

То же самое из уст Дубичева (после механических ополовиниваний и сокращений журналистских текстов):

— ВСЁ РАВНО ЭТО НИКТО ЧИТАТЬ НЕ БУДЕТ!

Таня учит Ксеничку, жену Д.:

— Вот выучи эти две фразы и тогда тоже сможешь верстать газету!

Программа ОРФО у Тани проверяет орфографию. Таня смеётся:

— ПОРУБОВ (фамилия нашего фотографа) программа предлагает заменить на ПОРУБИВ либо на ПОРУБАВ!

Через пять минут:

— Она не знает, что такое ОВНА (астрологическ.), предлагает заменить на ГОВНА.

Частушка, услышанная Антоновым А. Г. от Брюханова:

И ХОЗЯИН — ГОВНО,

И ХОЗЯЙКА — ГОВНО,

А КАБЫ НЕ БЫЛИ Б ГОВНО,

ТО БЫ НАЛИЛИ Б ДАВНО.

Танечка (секретарь) ходит — перед уходом в декретный отпуск — второй день из угла в угол, пританцовывая и напевая, и игриво заглядывает всем в глазки. Я говорю:

— Танечка-а-а!..

Она:

— Че-е-его-о?..

А я вместо ответа губками: ПР-Р-Р, ПР-Р-Р.

(Передразнивая пукалку, которую Петя сегодня поставил нам в ПЕНТИУМ звуки издавать.)

Танечка походила ещё пять минут и выдаёт:

— Ага, Саша, значит тебе НАСРАТЬ НА МЕНЯ! Да-а-а?..

И сама больше всех хихикает своей шутке.

Ксеничка, жена Вадика Дубичева, натужно сочиняет редакторское обращение на первую полосу новой газеты. Через полчаса зачёркиваний-перечеркиваний спрашивает:

— Послушай, не слишком ли двусмысленной получилась последняя фраза — РЕГУЛЯРНОСТЬ НАШИХ ДАЛЬНЕЙШИХ ВСТРЕЧ БУДЕТ ЗАВИСЕТЬ ОТ ВАШЕГО ЖЕЛАНИЯ.

Еду в троллейбусе — вижу на столбе листовку очередного публичного дома. Пытаюсь прочесть: ЧЁРНЫЙ ЖИРАФ. Ничего себе, думаю, разгул фантазии. Проезжаю мимо следующего столба, где такая же листовка висит, и читаю: НОЧНОЙ МИРАЖ!

Перепутал свои чёрные ботинки с кошкой.

Прочитав книжку про садизм-мазохизм, мой вечноплачущийся друг Арсений пытается трактовать свои со мной отношения в садомазохистских терминах.

А в другой раз заявляется утром и будит меня:

— Пошли, — говорит, — туда-то!

— Погоди, — говорю, — дай собраться.

— Нет, — говорит, — ждать я тебя принципиально не буду, потому что прочитал у Барта, что ожидание — это вид подчинения! — И тут же уходит.

Заехал после нескольких лет самоволки в Бюро судебно-медицинской экспертизы — и не узнаю ничего вокруг. В коридорах — охранники-ОМОНовцы книжки Чейза читают, повсюду решётки и железные двери. Компьютеры на каждом столе заместо прежних печатных машинок.

Оказывается, причиной всему — останки семьи Романовых. Как раз мои бывшие соотдельцы ими и заправляют. А хранятся они за бронированной дверью в нашей бывшей биллиардной. Попросту говоря, на биллиарде и лежат.

Точнее, до самой последней поры лежали. Покуда перед приездом в Свердловск, кажется, Дж. Бейкера (все проезжающие высокие гости считают своим долгом заявиться сюда на эту реликвию поглазеть), Н. И. с санитаром Олегом ночью топором этот самый биллиард не разворотили.

Проработав полжизни в судебном морге, с усмешкой выслушиваю каждодневные разговоры про то, как какому-нибудь знакомому моих знакомых морду на улице набили ни за что. Так не бывает. Люди в морг попадают сугубо по собственной инициативе: после совместного распития определённого рода напитков с определённого рода собутыльниками. Просто так, случайно ничего ведь не случается. А если и случается, всё равно сами пострадавшие провоцируют свои страдания, демонстрируя свою потенциальную слабину и готовность побитым быть.

И когда я — случается — возвращаюсь домой поздно ночью, никогда не даю никому повода ко мне привязаться с дурными намерениями, всячески демонстрирую свое несогласие быть униженным и оскорблённым.

Иду я так пустынными дворами, а навстречу мне — зловещий силуэт. И чтобы не было у него соблазну легкой наживы, прибавляю шагу и делаю самую злобную физиономию, на какие способен. И не увиливаю в сторону, а наоборот — на траекторию его движения наступаю.

Сходимся поближе — оказывается, это милиционер.

— Предъявите ваши документы, — говорит.

Яна Чиркова пристально смотрит мне в глаза и рассказывает, что хочет познакомить меня со своей новой подчиненной Полиной, приехавшей из Мурманска.

Напоминает мне эта сцена почему-то наблюдение из «Судебной психиатрии» 1927 года (Бруханского), озаглавленное:

«Изнасилование девственницы при активном участии другой женщины».

Листаю путеводитель по Свердловску 1952 года и натыкаюсь на статью про тутошний Музей изобразительных искусств. Рассматриваю фото тогдашних зала КАСЛИНСКОГО ЛИТЬЯ и зала западноевропейской живописи. И глазам своим не верю. В самом центре зала этой самой ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ЖИВОПИСИ в Свердловске в 1952 году висит — не поверите — Джоконда.

Привычка: помогая девушкам надеть шубу либо пальто, поддавать им легонько коленом под зад.

Приехав в командировку в Казань, купил в киоске две дюжины (а на самом деле — 4 штуки) открыток с видом памятника Мусе Джалилю и отправил свердловским пассиям открытой почтой следующее послание:

С ТРЕПЕТОМ ВСПОМИНАЮ КАЗАНСКИЕ НОЧИ МУСТАФА ЗИЛЬМУХАМЕДОВ.

Подхожу зимой к курицынскому подъезду и вижу народа скопление у окон его квартиры. Все дворовые дети, высунув языки, забрались друг другу на плечи и что-то там высматривают. Ну, думаю, Курицын с женой что-то шибко любопытное, видать, вытворяют, шторы не закрыв.

Звоню. Отворяет мне Курицын с обезумевшим отчего-то лицом и сразу тянет за собой на кухню. Оказывается, что пару минут назад в дверь так же вот позвонили, и когда он открыл, то обнаружил на пороге совершенно голую, посиневшую от мороза женщину. Бывшая хозяйка этой квартиры, которую они с Уралмаша поменяли, попала с БЕЛОЙ ГОРЯЧКОЙ на АГАФУРОВСКИЕ ДАЧИ, но при первой же возможности, только её раздели в приемном отделении, умудрилась убежать. И босиком по снегу побежала по лесу на свою прежнюю квартиру, так как досюда ближе, чем до Уралмаша.

— Жизнь не удалась! — как говорил всякий раз Курицын, поднимая энную рюмку.

Богданов как-то загулял у Курицына на несколько дней-и ещё ровно столько же боялся назад домой пойти, жене на глаза показаться. Потом-таки собрался с духом и отправился сдаваться.

Через полчаса прибегает взволнованная богдановская жена, Наташа Смирнова, и смеётся:

— Богданов меня удивил! Решил, что лучшая форма самозащиты — это нападение, чуть ли не ногой раскрыл дверь, да как стукнет кулаком по столу: ЧТОБЫ ЭТОГО ФЕЛИКСА Я ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕ ВИДЕЛ!

(К Наташе её студент непонятно для чего повадился заходить и всё время ночевать у них норовит остаться.)

Отыграл Лёше Мишарину его шутку. К записке, оставленной на двери его кабинета — БУДУ В 17.45, — приписал:

В ЖЕНСКОМ ТУАЛЕТЕ.

В туалете Горсовета прочитал:

НЕ БРОСАЙТЕ ОКУРКИ В НАШИ ПИССУАРЫ, МЫ ЖЕ НЕ ПЫСАЕМ В ВАШИ ПЭПЭЛЬНИЦЫ!

У Зины Г. было человек восемь детей от разных мужей. И непомерно развитый материнский инстинкт в придачу. И потому она вытаскивала из печки выбрасываемые туда мужем использованные презервативы и вливала их содержимое внутрь себя.

Книжка в магазине. На обложке изображен плачущий младенец, под ним — большими буквами написано: МУРАСАКИ ИБУКУ, ещё ниже — поменьше: ЕСЛИ ЭТО НЕ СДЕЛАТЬ ДО 13 ЛЕТ, ПОТОМ БУДЕТ ПОЗДНО.

В 29 лет впервые в жизни меня пытались принудить воспользоваться презервативом.

Ничего из этого не получилось.

Поставить «Иронию судьбы» — как «Служанок» J. Genet — чисто мужским составом.

Или сделать гомосексуальную версию — новогоднюю гомосексуальную сказку — этакую АНТИ-КОЛЯДУ счастливую.

Роман «Анна Каренина-2» написать. Где Анна Каренина — выжившая из-под поезда, выжившая из ума, безумная безногая старушенция — ездит на инвалидной коляске по Петербургу и, как граф Монте-Кристо, вырезает всех своих прежних мужиков. (Идея Анашкина С.)

Попал на день рождения к одной астрологине, Наташе, с другой астрологиней — Олей.

Весь вечер мне довелось сидеть между ними и слушать их им одним понятные комментарии на каждую реплику кого-либо из гостей.

Они тычут в тарелку вилками и за спиной у меня шушукаются:

— КОЗЕРОГ, чего ты хочешь!

— УРАН В МИНУСЕ, понимаешь, да?

— МЕРКУРИЙ отсасывает...

— ВЕНЕРА у него в 12 ДОМЕ?

На секунду на салаты отвлекаются:

— Хрен?

— Редька... — И опять за своё.

Название нового публичного дома: АССОРТИ.

Два НОВЫХ РУССКИХ, бывших одноклассника, встречаются в ресторане.

Один лежит пьяный, лицом в тарелке с красной икрой.

Другой, проходя мимо, спрашивает: — Ну как жизнь?

Первый на минутку находит силы оторвать морду от тарелки (проникновенно, но еле ворочая языком):

— УДАЛАСЬ!..

Иду по улице мимо троллейбусного кольца на ул. Малышева. Мимо проезжает троллейбус, в котором сидит Володя Локтев и истошно машет мне руками, желая сообщить что-то ужасно важное.

Смотрю и не понимаю — бежать мне за троллейбусом или не бежать... Остановка-таки довольно далеко. Ладно, иду дальше.

На том же самом месте в следующем троллейбусе вижу художника Елового, который тоже сначала машет мне руками, тычет пальцем себе в часы, потом тыкает на меня, а потом ещё — куда-то вдаль. Смотрю ему вслед, ничего опять понять, однако, не могу, недоумённо провожаю взглядом и этот троллейбус.

Все-таки, думаю, я ещё, оказывается, нужен людям!

Невидимые миру слёзы: с 5 июля в доме нет горячей воды, и вот уже неделю для экономии времени я моюсь холодной.

Встречаю давно не виденного мной Гену Шаройкина.

— Что ж, — говорю, — засранец-такой, не звонишь-не заходишь, даже на свадьбу свою не пригласил?

— Это ты, — говорит, — ЗАСРАНЕЦ! Звоню тебе по телефону, который ты мне когда-то давал, спрашиваю Шабурова, а мне отвечают: никакого Шабурова здесь нет, а вот девушек, если пожелаете, можем вам прислать.

Лена В. повернулась ко мне ушком, и мне захотелось поцеловать её в это самое ушко, но я лишь шумно сглотнул слюну.

С шумом спущенной в унитаз воды.

Когда я когда-то познакомился со Славой Курицыным и его тогдашней женой Мариной Гордиенко, то свел её в тот же вечер по телефону со своим приятелем Лёшей Гордиенко, её однофамильцем. После чего на вопрос: почему у вас-де с мужем разные фамилии, Марина стала отшучиваться:

— Зато с любовником одинаковые!

(Наподобие стихотворения.)

Ехал к Томе на СГТРК с чувством некоторого дискомфорта — непомерно для меня рано, к 10 часам, когда я обычно ещё сплю, и когда в кишечнике только формируется ПЕРВАЯ УТРЕННЯЯ КОЛБАСКА.

Во время модного показа в ТЮЗе пробираюсь по рядам в туалет. Выхожу в безлюдное фойе и спускаюсь в безмолвный-стерильный туалет. Напоминая сам себе героя какого-нибудь шпионского фильма. Спецслужбам опять не удалось зафиксировать закладку очередного моего контейнера с шифрограммами.

В троллейбусе вместе с бабушкой едет мальчик, у которого голова замотана полотенцем — наподобие чалмы.

Старушки вокруг дивятся и спрашивают, что это у него на голове. А он вместо ответа кокетничает:

— А отгадайте, — говорит, — царевич я или королевич?

— КОЗЕЛ ты, а не КОРОЛЕВИЧ! — говорит в сердцах его бабушка.

Оказывается, он надел на голову хрустальную вазу, и его везут к хирургу — эту вазу снимать.

Снял квартиру, толком не зная хозяйки и даже её фамилии.

Звонок в дверь.

Посмотрел в глазок — милиционер. Открывать не хочется. После восьмого по счёту звонка думаю: а чего я, собственно, боюсь? Открываю. Это участковый. Разыскивает тут такого-то рецидивиста. Показываю свой паспорт.

— Ничего не понимаю, — говорит участковый. — Вот смотрите, — папку свою показывает: — 17 числа он освободился из колонии, через 10 дней должен был прописаться здесь и встать у нас на учёт. Уже 2 недели прошло, а он всё не появлялся.

— Нет тут такого, сами видите, — говорю.

— Странно, — говорит участковый. — То, что вы эту квартиру сняли, — это ваше дело. Мы сейчас в это не вмешиваемся. И как вы с ним договариваться будете — тоже дело ваше.

Весёленькая история.

Участковый прощается и уже спускаясь по лестнице добавляет:

— А статья-то у него — О-ГО-ГО!..

(Сон Ксении Николаевой.)

Ксения рассказывает, что вчера вечером у них под окнами громко говорили — такое ощущение, что прямо за окном (а живут они на 5, что ли, этаже, и муж её Джеймсом Бондом увлекается). И приснился ей такой сон: на балконе за окном она вдруг замечает какого-то мужика здоровенного, спрашивает:

— Что вы тут делаете?

А он интересуется, сколько времени. Ксения бежит на кухню посмотреть, сколько времени, оборачивается, а он уже — у неё за спиной, набрасывается на неё, она отбивается, выбегает в коридор, глядь, а в прихожей на краю скамеечки сидит ещё один мужичок — нога на ногу, с тросточкой, усиками и в клетчатом пиджачке. Она восклицает:

— Господи, а вы-то кто такой?

На что тот поспешно отвечает:

— Агент 005 КШИШТОФ ПАЦ....ИЧ (какая-то польская фамилия).

Второй сон: ещё какой-то мужик ломится к ней через дверь. Она не подпускает его, но дверь словно резиновая, и он к ней из двери выпирает.

Иду с Леной В. по улице, освещенной солнцем.

— Ну я не могу уже, — как обычно ноет Лена В., — меня сейчас хватит солнечный удар!

— А я, — говорю, — думал, ты скажешь: меня сейчас хватит СОЛНЕЧНЫЙ ПОНОС!

Для истории.

На Плотнике кто-то написал:

ИУДА ЧЕРНОМЫРДИН ЛИЖЕТ ЖОПУ ЧЕРНО-МОРДИКУ БАСАЕВУ.

А на ул. Я. Свердлова:

ПРАВОЗАТЫЧНИК КОВАЛЁВ ХЛОПОЧЕТ СЕБЕ НОБЕЛЕВСКУЮ ПЕНСИЮ.

Домашняя заготовка:

— Подари мне, Лена, ПОЦЕЛУЙ БЕЗ САХАРА. (В смысле «DIROL С КСИЛИТОМ»).

Открываю дверь в квартиру, захожу в узкую прихожую, дверь за собой захлопнув.

Не первый раз я на этом пятачке с невключённым светом, но впервые вдруг замечаю в темноте маленькое жёлтое пятнышко на стене напротив.

Что такое?

Включаю свет — на стене в этом месте ничего нет, ровная белая стена. Выключаю — через секунду вновь начинаю различать маленькое светящееся пятнышко. Включаю свет — опять ничего на этом месте нет. Выключаю — почему-то это место опять флуоресцирует.

Через пять минут мыслительных манипуляций в темноте случайно загораживаю пятнышко плечом — оказывается, это свет, падающий из дверного глазка.

Идём по улице, я привычно балагурю и навязываю Лёше Лопато придуманную мной, вторую его, тайную жизнь. По ночам-де он — не Лёша Лопато, а этакий современный Робин Гуд, проникающий в КОММЕРЧЕСКИЕ магазины и какающий на кассовые аппараты. Причём, наевшись предварительно свёклы и моркови, дабы их красящие ингредиенты въелись в белые кассовые клавиши и кнопочки.

Целую книжку можно про то сочинить. ВТОРАЯ ЖИЗНЬ ЗНАКОМЫХ ЛЮДЕЙ.

— Ну ты даёшь! — говорю я в стародавние времена на какое-то изустное откровение Наташи Д.

А она мне:

— Вот уж нет, никому и никогда НЕ ДАЮ!

А я говорю:

— Ну и дура!

Поскольку сам был в этом весьма заинтересован.

Зашла ко мне Наиля, девочка метрового росту. Я захватил железную линейку, и мы пошли с ней на работу ко мне. Вышли на улицу, я держу свою линейку (с Наилю длиной) под мышкой и говорю:

— Мы с тобой — пародия на картину художника Иогансона «Рабфак идет»!

Издатель Федя Еремеев, когда Богданов начинал требовать у него повышения оплаты собственного труда, отвечал елейным тоном:

— Так ты не туда пошел деньги-то зарабатывать, дружок... Мы же ведь культурную ниву взращиваем... А гораздо больше нас знаешь, кто зарабатывает — проститутки в Москве на Казанском вокзале... Только нужно уметь у двоих сразу отсасывать и при этом свистеть...

Анекдот.

Живут муж-жена и тёща в придачу. И вот муж замечать стал, что кормит его жена каким-то говном. И заходит как-то раз ночью на кухню покурить, и застает там тёщу, которая выливает в стоящий на плите суп ведро помоев.

Муж стоит, раскрыв рот, не зная, что и сказать.

На что тёща говорит:

— Злые вы, уйду я от вас!..

Горячий чайник проплыл мимо моего уха.

Первое дело в первый день нового года — как следует опорожнить кишечник.

Почему-то с детских лет мне в голову запали два слова: МНГНОВЕНЬЕ и БУДУЮЩЕЕ. Так по сию пору я так их и пишу.

Газетный перл Дубичева (чуть-чуть мной подправленный) из рассказа об ОБЩЕСТВЕННОЙ ПРИЕМНОЙ «Зяблицев-Фонда»:

«...поразительная история о женщине, прикованной к постели и по доброте душевной раздающей нуждающимся своё постельное бельё в прекрасной сохранности...»

Зяблицев (проезжая в своем «Линкольне» мимо какой-то новостройки):

— А это что такое? БИЗНЕС-ЦЕНТР?

Шофер: — И совсем недалеко от нас...

— Вот здорово, буду говорить сейчас, что мы у бизнес-центра находимся! А то объясняя, как до нас доехать, говорю всем: ОТ БАНИ, ДА ОТ БАНИ!..

Очередная листовка очередного публичного дома:

У МАМЫ ЧОЛЛИ (Чиччолины, что ли?).

Анекдот.

Два сотрудника беседуют в курилке. Один:

— А начальник-то наш — ГОВНО!

И видит краем глаза, что тот как раз по лестнице спускается и слышал, стало быть, его слова:

— Ну я это говорю В ЛУЧШЕМ СМЫСЛЕ ЭТОГО СЛОВА!..

Сижу в филармонии на концерте Гидона Кремера и от вынужденного бездействия готов поцеловать в грязное ушко сидящего прямо передо мной Анашкина.

Сижу на концерте в филармонии (2 отделение) и от невозможности как-нибудь погладить Л. В. (чего делать мне, понятно, никогда не дозволялось) начинаю потихонечку гладить её сумку.

Зашёл в художественную школу, где Арсений трудится. Спрашиваю Лёшу Лопато:

— А когда Арсений освободится?

Лёша неспокойно относится к половой сфере (а в комнате вокруг сидят девушки), начал было:

— Арсений через 5 минут... — КОНЧИТ хотел было сказать, но замешкался и выдавил из себя: — ЗАВЕРШИТ занятия.

Читаю:

ПОЛОВОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ (вместо ПОЛНОЕ).

Название очередного публичного дома:

НАДЕЖДА — 777.

И портрет Моники Витти впридачу.

Арсений упросил меня написать про него хвалебную статью для журнала «Комод», а потом говорит:

— Только что ты про меня можешь написать-то? Я ж тебе не говорю, что я в последнее время делаю.

Я передразниваю:

— ЧТО ДЕЛАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ... А что ты делаешь? Делаешь то, что я тебе говорю!

Кася Попова была в командировке в Турции всего 21 минуту.

Полетела на день снимать какой-то заказной телерепортаж (лёту туда 8 часов), самолет задержали, и, чтобы успеть на обратный рейс, им пришлось быстренько что-то прямо в аэропорту подснять и назад бегом! Ровно через 21 минуту.

К. разоткровенничалась со мной в РОК-ЦЕНТРЕ «Сфинкс»:

— Знаешь, несмотря на все слухи платят нам на «4 Канале» не так уж много, я всего 400 тысяч рублей зарабатываю. Иногда позовёт какой-нибудь кавалер в казино или ресторан, протягивает меню, спрашивает: что тебе заказать — а просто жрать охота! — но делаешь вид, что ладно, чего уж там...

Таня вычитывает газету и не может понять, о чем там идет речь:

ПЕРЕНОСНОЙ МЕХАНИЧЕСКИЙ ОРГАН.

Оказалось, ударение на последнем слоге.

В воскресенье (точнее — в понедельник) ушёл с работы только в пять утра — по совершенно нетронутому свежевыпавшему снегу.

В кровавой схватке с редактором Ксеничкой забил прямо под шапку на первую полосу газеты некролог по Ицхаку Рабину.

Фестиваль немого немецкого кино.

Приехал Курицын из Москвы, и Месяц — из Америки, пришёл Верников (который занимается УРИНОТЕРАПИЕЙ).

Стоим-разговариваем, вдруг Верников окликает какого-то знакомого и убегает за ним.

Я шучу:

— Видимо, у него какая-то моча особенная!

Любимый тост Челикова: ЗА СБЫЧУ МЕЧТ!

Не помню, кто точно, то ли Курицын, то ли Верников, рассказал мне, что у отца Вадика Месяца академика Месяца, главы Уральского отделения Академии Наук, в 2000 году дня рождения не будет.

Родился он 29 февраля и, соответственно, справляет его по-настоящему лишь раз в 4 года, каждый ВИСОКОСНЫЙ ГОД. А в 2000 году ВИСОКОСНОГО ГОДА не будет. Потому что где-то там какие-то минутки натикивают на столько-то ВИСОКОСНЫХ ГОДОВ, но на один ВИСОКОСНЫЙ ГОД в каждом столетии — не натикивают.

Эту сумбурную теорию я пересказал на кухне соседу Челикову, который работает тут телекомментатором и тут же возопил:

— Да ты что, да правда что ли? Так это надо в прямой эфир... — И т. п., нечем ему заполнять каждодневные свои 15 или 20 минут «Политической кухни».

На следующий день из телепередачи Челикова узнаю, что он вызвонил академика Месяца и обратился к нему с сим каверзным вопросом, чем поверг в полное замешательство.

— Мне об этом ничего не известно... — говорит академик Месяц. — Но я сейчас попытаюсь позвонить в Москву, в Институт астрономии и летоисчисления академику Вансовскому. И через 15 минут вам перезвоню.

В Институте астрономии и летоисчисления академика Вансовского на месте не оказалось. И его заместитель тоже был поставлен этаким вопросом в тупик и сказал, что он тоже ничего про то не знает, и что ему уже необходимы часа полтора для сбора информации, а через полтора часа он сам Месяцу перезвонит.

В общем, в конце концов выяснилось, что ВИСОКОСНЫЙ ГОД в 2000 году всё-таки состоится.

Из телевизора на кухне:

— МИЛЫЕ ДАМЫ!

Дубичев и его жена непроизвольно оглянулись.

Таня Афанасьева рассказывает:

— Мама приходит ко мне на новую квартиру и спрашивает: «Таня, а почему у тебя ТРИ зубные щетки в ванной?» Я говорю: «Мама, я тебе больше скажу — у меня ШЕСТЬ вилок!»

Единственный физический недостаток Челикова — его ПЕЙДЖЕР. Целый день он его всем показывает, демонстрирует, как он пикает, и какие на него сообщения приходят.

Жанна всякий раз, как Челиков направляется к нам на службу, посылает мне на его пейджер ПРИВЕТЫ, только Челиков их мне отчего-то никогда не передаёт.

И вот в очередной раз разговариваю с Жанной по телефону, и она начинает мне про челиковский пейджер напоминать: почему же ты, Саша, никогда ничего Челикову НА ПЕЙДЖЕР не отправляешь?

Ладно, думаю я, достали вы меня со своим ПЕЙДЖЕРОМ.

Звоню диспетчеру и прошу передать абоненту 3156 следующее послание:

ВАДИМ НОЧЕВАТЬ СЕГОДНЯ НЕ ПРИДУ ПРОСТИ ПРОЩАЙ ЖАННА.

Сразу жизнь становится светлей.

Рядом с подвалом художника слова Б. У. Кашкина — вход в ювелирный магазин, совладельцы которого (тоже) бывшие литераторы Женя Ройзман и Салават ... (фамилию не помню). Б. У. Кашкин всё над ними смеётся, называет НОВЫМИ РУССКИМИ и говорит:

— Кто из вас больше НОВЫЙ РУССКИЙ?

Салават кричит:

— Я! — Потом спохватывается: — Нет, я — НОВЫЙ ТАТАРИН!

Дубичев сочиняет за компьютером вопросы и ответы всех участников завтрашней пресс-конференции. И в самом конце вопрос и ответ для самого себя. Депутат Баков (соперник мэра Чернецкого на будущих мэрских выборах) слизал с нас СКОРУЮ СОЦИАЛЬНУЮ ПОМОЩЬ (термин придумал я, кстати) и открыл свою аналогичную. Где просто собирают информацию об упущениях мэрии, а затем в мэрию же с ними и отсылают. Дабы не вступать с Б. в конфронтацию, говорится про его затею как показательное развитие нашего опыта.

Дубичев пишет и проговаривает вслух:

— С ПРИЯТНЫМ УДИВЛЕНИЕМ...

— ...Дубичев в очередной раз вылизал жопу Бакову! — договариваем мы за него.

Неделю (на самом деле дня два) изводился, не мог разыскать Инну, покуда она сама не пришла и не оставила мне записку, что, дескать, сегодня меня не застала, а зайдёт завтра в девять вечера.

Был страшно рад, перечитал записку, поцеловал и даже понюхал.

Бумагой пахнет.

За обедом в ДПП у Дубичева родилась такая прибаутка про Мишустину, нашу основную конкурентку на выборах:

ДЕПУТАТКА С МАНДАТКОЙ.

Но на листовки это пустить побоялись.

Кандидат Шляпин выпустил листовки с отрывными талонами на его отзыв: если меня-таки изберут в депутаты, но вы спустя полгода будете неудовлетворены моей деятельностью, то пришлите мне вот эти отрывные талоны. Если я получу более 50% их тиража, то добровольно собственноручно СНИМУ С СЕБЯ ДЕПУТАТСКИЕ ПОЛНОМОЧИЯ.

В своей манере поучать и поправлять Арсения Сергеева, собираюсь высказать ему очередное наставление, да спохватываюсь:

— Фу-ты, ну-ты, Арсений, я подумал, что ты говоришь INDEPENDENT вместо ISTABLISHMENT.

Девочка-венгерка учила у себя дома русский язык и рассказывает, как ей поставили двойку.

Преподаватель предлагает попросить по-русски стакан воды.

— ДАЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, СТАКАН ВОДЫ!..

— Садись, два!

— Но почему?

— Потому что русские все свои просьбы сопровождают уменьшительными суффиксами: не СТАКАН ВОДЫ, а СТАКАНЧИК ВОДИЧКИ правильно. Дайте мне стаканчик водички!

Я говорю Г. В.: — А почему вас с Дубичевым не зачислили в ДОВЕРЕННЫЕ ЛИЦА?

— А потому, — отвечает Г. В., — и это всем давно известно, что мы не доверенные лица, а ДОВЕРЕННЫЕ ЗАДНИЦЫ!

На стене — по трафарету уже — напечатано название нового публичного дома: Э’ЛИЗА.

На открытии выставки своей коллекции Женя Ройзман рассказывает про художника Махотина, который умудрялся продавать собственные работы одновременно 5 разным покупателям и плюс к тому ещё кому-то дарить. Говорит:

— Купил у Вити работу, вдруг смотрю — на обороте написано: В ДАР ПАШЕ И АНЕ. Я говорю: Витя, это что такое? Он отвечает своё КРЭКС-ФЭКС-СЭКС, берет кисточку и дописывает там же: А ТАК ЖЕ ЖЕНЕ.

Арсений уходит домой, а я чувствую словно что-то не так, словно чего-то не хватает. Смотрю на Инну, говорю:

— Вы что же и целоваться на прощанье не будете?

Привык, что Антонов А. Г. всякий раз ну прямо лезет к ней целоваться.

Перед уходом Инна по-хозяйски перемыла всю посуду, ну а я, соответственно, отправился её провожать.

Вернулся, протягиваю руку за стаканом — соку попить — и вижу на дне его несмытую чаинку.

— ВЫМЫЛА, НАЗЫВАЕТСЯ! — непроизвольно вырвалось у меня.

Старинная прибаутка Валеры Васильева на все возможные перемены погоды:

ВЕТЕР В ХАРЮ —

МЫ ФУЯРИМ.

Из того же В. В.:

С КЕМ ПОВЕДЁШЬСЯ, ОТ ТОГО И ЗАБЕРЕМЕНЕЕШЬ.

Таня Колпакова рассказывает, что А. Г. Антонов признаётся ей по ночам, что она напоминает ему самого его в молодости.

Лёша Лопато любит рассказывать особенно близким друзьям про то, как однажды ему по какой-то там медицинской надобности засовывали в жопу катетер, и что он при этом испытывал.

Рая Абельская, моя квартирная хозяйка и член Союза писателей Израиля, меня порадовала.

Пришла ко мне за квартплатой и завела со мной спор про певицу Анжелику Варум. Точнее я завёл, а она принялась её поносить такими аргументами: «да на всех перекрёстках говорят...», «математика доказала...» и т. п. Доказывала мне, что есть НАСТОЯЩАЯ культура — Мандельштам — и ненастоящая МАССОВАЯ. Ну я и рассвирепел и положил её на обе лопатки. В смысле — переспорил. Даже до слёз довёл.

И провожая её в прихожую, говорю гордо:

— Ну что, получила?!

На что она обиженно отнекивается и извлекает на свет такой обескураживающий аргумент:

— Просто раз в месяц у женщины бывают такие дни, когда она особенно ранима и беззащитна!..

Сюжетный поворот с поливальной машиной: герой идёт вечером по улице, переходит на другую сторону, чтобы укрыться от идущей прямо на него поливальной машины, и там, где он только что был, что-то случается.

Самое острое переживание последнего лета — беспокойство за здоровье родителей. Страх за жизнь матери. И безмерная жалость к одинокому покинутому отцу.

Отец у меня раз-два-три в месяц имеет обыкновение выпивать до невменяемости, а после этого приходить ко мне в комнату общаться: либо воспитывать, либо обвинять во всех бедах. Меня и президента Ельцина.

Стараюсь вежливо его выслушать и выпроводить. Нейтрализовать. И хоть внешне я спокоен, у самого руки трястись начинают.

На этот раз отец приходит с газетой «Советская Россия» — поставить свою подпись в ПОДПИСНОМ ЛИСТЕ за перевыборы Президента.

— Спасибо, — говорю, — только вот у меня очень работы много, а это меня не очень интересует...

После чего следует тирада, что равнодушные — и есть самые страшные люди, и т. д. И отец самораспаляется до ругательных терминов.

Не реагируешь, и он, выплеснувшись, уходит, но через каждые 5 минут возвращается. Приходит объяснить, зачем этот ПОДПИСНОЙ ЛИСТ нужен.

— Я понимаю, — говорю, — только меня устраивает и Президент, какой он ни на есть, и правительство, какое бы оно ни было. По мне, так лишь бы ничего не менялось.

Ошарашенный этим он уходит, а через пять минут возвращается вновь, подготовившись к новому раунду дискуссии, вооружившись новыми аргументами.

— Да ведь как же так!.. Да ведь как так можно!!. — И выдаёт аргумент, которого уж я никак не ожидал и который меня даже забавляет: — Да ведь они НАЦИЮ СПАИВАЮТ!!!

Прочитал на заборе неподалёку от Б. У. Кашкинского подвала такую назидательную назаборную надпись: МЫСЛИ ПАЧКАЮТ МОЗГИ.

Выставка КТО КАК УМРЁТ.

Картинки смерти всех моих знакомых, а также известных политических и культурных деятелей. В несерьёзной стилистике Херлуфа Бидструпа. Плюс выставка предсмертных слов всех этих людей (кто, что пожелает, пусть сами напишут). Плюс сам я, лежащий в гробу, венки от организаций, настоящая заказанная слезовыжимательная панихида и поминки тут же. Спонсоры — фирмы РИТУАЛЬНЫХ УСЛУГ. Плюс — достраивание личной мифологии — перечень всех нереализованных тенденций и домыслы. И все юношеские автопортреты.

КТО КАК УМРЕТ:

Дубичева свяжу и для начала ребро ему вырву. Пусть живёт.

Таню Буданцеву просто скормлю собакам. Не хочу пачкать руки. (Потому что жена хорошего знакомого.)

Арсению Сергееву надо, равномерно постукивая, гвоздь в голову вбить. А может, лучше вбить кол сзади, чтобы он вышел ко рту.

Раю Абельскую убью по затылку её же кружкой, когда она будет курить у меня на кухне.

Полину Зыкову сначала изнасилую, потом ещё раз изнасилую, а потом как-нибудь тихонечко дверью придавлю. (Потому что невинным контактам сопротивляется, возникает такое желание.)

Из Воловича В. М. сделаю чучело в назидание потомкам.

Егорова прибью за уши гвоздями к стене.

Марине Сергеевой отрежу её короткие ножки, сварю в кастрюле и заставлю их съесть.

Леша Мишарин — человек безобидный, но ведь и его нельзя оставить в живых.

Колю Федореева убью, но есть не буду.

Челикова забью телефонной трубкой. Двумя телефонными трубками.

Брусиловского почему-то тоже хочется изнасиловать.

Пяткова заставить выжигать паяльником на его животе его же карикатурки.

Еремеева просто потыкать вилкой.

Тишкова обстругать перочинным ножичком до кондиции ДАБЛОИДА.

Т. Афанасьевой кишки выпустить и обмотать вокруг компьютера.

Не забыть убить Егорова, Петю, Ксеничку, Г. В., Касимова, Козлова, Лену В., Таню Гордиенко.

А сам я не умру. Мой дух в заветной лире мой прах переживёт и тленья избежит.

Самое большое удовольствие — уши об Инну греть.

Идёт Красная Шапочка ночью по лесу. Из-за кустов зловещий голос:

— Красная Шапочка, жить хочешь?!

— С ТАБОЙ ЧТО ЛИ, КА-А-АЗЕЛ!?

Шутка Б. У. Кашкина при виде всякой новой приходящей к нему, незнакомой доселе девицы:

— ПРОХОДИ, РАЗДЕВАЙСЯ, ЛОЖИСЬ!

И — когда она начинает недоумённо хватать ртом воздух:

— ВСТАВАЙ, ОДЕВАЙСЯ, УХОДИ!

Как он, во всяком случае, сам любит хвастаться.

В город приезжает певица ВАЛЕРИЯ с новым альбомом АННА.

Леня Баранов, залезая от Марины Пеккер на деревья (когда я отправил его провожать её до дому лет 16 назад), объяснял свое необыкновенное поведение так:

— ОБЫКНОВЕННОЕ МУЖСКОЕ КОКЕТСТВО!

Приветствие уличного художника Костина:

— ШЛЮФУЙВНЕМАТОЧНО!

Самая мерзкая фраза из уст девушки:

— Тебе что, обязательно всякий раз лезть мне под юбку?..

Смерть Н. Федореева. Неожиданное наблюдение.

Удовольствие своего рода — сообщать старым знакомым о смерти общего товарища, переживая с ними заново некую прежнюю общность.

Наташа Д. (поддатая) выдала мне по телефону следующее признание:

— Я в детстве очень любила бананы есть, а сейчас я их не ем!

Думаю, что что-то тут не так, и говорю невинным тоном:

— А почему?

— А потому что, — отвечает, — они — ФАЛЛИЧЕСКИЙ СИМВОЛ.

Инна жрёт бананы в охрененных количествах, подкрепляя сие пристрастие всякий раз упоминанием о том, что она-де где-то читала, что бананы содержат ГОРМОН УДОВОЛЬСТВИЯ.

Я говорю, что это из той же оперы, что и ТРУПНЫЙ ЯД. В том смысле, что никакого «трупного яду» нет.

— Как нет, — говорит она, — а бананы разве не содержат трупный яд?

— ...? ...? ...!!! — Говорю я. В смысле: — Ты что, сбрендила?

— Ну я сама читала в газете, что по статистике на такое количество бананов, которое у нас в стране потребляют, ну никак не может хватить нормальных холодильников. И следовательно, их хранят в моргах. Я даже неделю после этого бананы есть не могла!

Я говорю: — Ты что, охренела что ли! А морги твои что ли миллионами исчисляются? В моргах трупы хранить негде, не то что бананы!

Злой рок: назвал Таню Колпакову ЖАННОЙ, а Инну — НАТАШЕЙ.

В рифму: — Что (не помню уж, тра-ля-ля), Саша?

— Да ничего, Наташа.

Она говорит: — Кто это такая Наташа?

Я говорю: — Я даю тебе ЧЕСТНОЕ СЛОВО, что у меня нет и не было никакой Наташи. — (Вру.)

Она спустя секунду: — Не надо мне твоих ЧЕСТНЫХ СЛОВ. Я тебе верю без ЧЕСТНЫХ СЛОВ. — (Тоже врёт.)

У Тани Афанасьевой встречается такой эпитет по отношению к себе самой:

— И это вы говорите мне, НЕЖНОЙ МАРГАРИТКЕ!..

Что очень ей подходит.

Любимое слово телекомментатора Челикова про продукт своей жизнедеятельности: ПЕДЕРАЧА.

В 30 лет впервые узнал (на кухне у Тани Колпаковой), что женщины ноги бреют.

(Очередной сон Ксении.)

Она — это какая-то там её подруга, уехавшая в Швейцарию. И вот бредет она по Швейцарии и забредает в пустынный монастырь. Где одна старая монахиня (голая) перебирает в бассейне не то жемчужины, не то бриллиантики. И из сочувствия к её судьбе засовывает незаметно ей во влагалище 2 жемчужины. Потом героиня сна выходит из бассейна, и одна жемчужина из неё выпадывает. Монахиня сурово на неё смотрит и говорит:

— Береги, а то больше не дам...

Выясняется: я в общем-то — нормальный человек: посмотрев фильм ужасов, оттягиваю визит в туалет, не решаюсь — а вдруг там кто-нибудь меня да схватит.

Объясняю Инне причины своей ревности:

— Понимаешь, я при всём, при том — НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК, и испытываю все нормальные чувства. При том ещё я — человек НЕНОРМАЛЬНЫЙ, и мои нормальные чувства — такие же ненормальные.

Инна (идёт, сняв туфли, после выпускной попойки и стонет):

— Для чего я родилась женщиной?! Ну почему я родилась женщиной?!

В том смысле, что НАСТОЯЩИМ МУЗЫКАНТОМ может быть по её разумению только мужчина. Потом вдруг обречённо-героически:

— Ну что ж! БУДУ ЖЕНЩИНОЙ!

Сижу с Инной в кинотеатре, смотрю кино «Сталкер», и мне приходит в голову шикарная чем-то фраза:

ИННА ОТДАЛАСЬ МНЕ ПОСЛЕ КИНОФИЛЬМА «СТАЛКЕР».

Инна, однако, не отдалась.

Челиков узнал от Тани Анисимовой, что на МАСС-МЕДИА КЛУБЕ он так напился, что его усаживал в машину новый директор СГТРК Беляев и даже денег шоферу заплатил, чтобы Челикова увезли отсюда.

Но поразило всех не это. Напоследок Челиков попросил:

— Дайте семечек!

Никаких семечек, говорит Челиков, я никогда в рот не беру.

Второй сегодняшний подвиг Инны:

— А почему ты так уж настойчиво втолковывал Наиле, что между нами практически ничего нет? Чего тебе оправдываться? Ты ведь свободный человек, ничто тебе не мешает общаться с другими женщинами...

(Я подумал, как это привлекательно звучит из собственных уст: я — СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК, и как мерзко из чужих: ты, собственно, СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК.)

А. Яловец на вопрос редактора Ксенички, что означает слово ЭКСЦЕСС, сказал:

— По-моему, это значит ПОВТОРНЫЙ ПОЛОВОЙ АКТ.

Я говорю:

— Ксеничка, какие ты ещё слова знаешь, кроме ФАНАБЕРИЯ?

Она говорит:

— Ещё я знаю КАРНАЛЬНОЕ ОБЪЯТИЕ.

Но что это такое не говорит.

Листовка нового публичного дома: АЛЛО и № телефона. Даже фото соблазнительного нет.

«Moonlight» — половоправдивый сериал. Сорок серий без передышки Bruce Willis и его партнёрша по детективному бизнесу выясняют отношения и выяснить не могут.

Пока в очередной серии не просыпаются наконец наутро в одной постели. Она вылазит из-под одеяла и цедит сквозь зубы:

— Похоже, ты собой доволен!

Опухший-нечёсаный Bruce Willis тоже от неё в зубоскальстве не отстаёт:

— Ты тоже была ничего, ЗАСЛУЖИЛА КРЕПКУЮ ТРОЕЧКУ!

Мне эта фразочка так понравилась, что я пересказываю её на следующий день Ксении. Ксения говорит:

— Теперь я знаю, как подшучивать над Дубичевым по утрам!

Я по пути на обед пугаю Д.:

— Я дал твоей жене в руки против тебя новое секретное оружие. Готовься к репрессиям!

Он допытывался, какое-такое оружие, верещал-верещал, но мы ему так и не сказали ничего, условились, что это будет наш маленький эксперимент, как он отреагирует.

Собственно, про эксперимент этот у нас на службе все знали, кроме самого Дубичева, и наутро все на Ксеничку навалились:

— Ну как наш ЭКСПЕРИМЕНТ?

А она в ответ виновато улыбается:

— Пока не было повода... — говорит.

На следующий день вся контора опять пытает Ксению:

— Ну как наш ЭКСПЕРИМЕНТ?

Она так же улыбается:

— Повода не было...

Это вот НЕ БЫЛО ПОВОДА было нашей шуткой всю ближайшую неделю.

А ещё через неделю (про ЭКСПЕРИМЕНТ позабыли, да и неудобно ж беспрестанно залазить в чужую интимную жизнь) Ксеничка посреди рабочего дня сама вдруг смущённо смеётся:

— Не знаю, можно ли считать это поводом. Едем сегодня с Вадиком на работу, я уселась рядом на переднем сидении, у меня коленки в вырезы юбки вылезли. Он косо так взглянул на них и говорит: «Ух ты, какие у нас коленки-то!» И игриво так меня по ним похлопал!

Всё каждый день меняется.

Ещё месяц-полтора назад нас тянуло друг к другу, и, прижав Инну к себе, я чувствовал себя САМЫМ СЧАСТЛИВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. Сейчас это сменилось словом НЕ ХОЧУ, выяснением отношений и головной болью. И когда я пытаюсь её поцеловать, она подставляет мне щеку.

В ванну упало мыло, и поэтому приходится писать в унитаз.

(То же самое ещё 2 раза).

Когда я подростком занимался рукоблудием, закрывался на шпингалет в ванной, чтобы, понятно, никто не видел. И боялся: а вдруг изобретут в будущем какую-нибудь МАШИНУ ВРЕМЕНИ, проникнут в теперешние времена и увидят, что я тут делаю.

Федя Еремеев рассказал анекдот про двух гомосексуалистов.

Два гомосексуалиста занимаются своими гомосексуалишными делами.

Один:

— Ой, больно-больно-больно!

Второй:

— ТЕРПИ, ТЫ ЖЕ — МУЖИК!

Когда Тушину самому рассказывают подобные анекдоты, он шутит с серьезным видом:

— Как ты можешь такое говорить, ты ж этим же ртом ещё кушать будешь!

Кусочки из 2 снов, которые мне удалось запомнить.

1) про то, как моей маме на улице стало плохо, она упала, а я мечусь-пытаюсь хоть что-нибудь сделать, побежал куда-нибудь позвонить по телефону, а тем временем какой-то парень схватил её за ногу и волочит по улице за собой.

2 отрывочек) про Джеймса Бонда. Постельная сцена с Шоном Коннери и Одри Хепберн. Одри Хепберн — тоже какая-то шпионка. Она готовится к непосредственному контакту с Дж. Бондом и закладывает себе внутрь какое-то резиновое влагалище с осколками стекла. За этим следует крупный план изнутри: половой орган Бонда заходит внутрь этой штуки, и на этом сон обрывается.

(В филармонии.)

Прочертив мысленную линию между глазками Инны и местом, куда она свой взор устремила, я уткнулся в зад дирижера Лисса.

На всё воскресенье Инна ушла упражняться на гитаре в училище. Вечером я зашел поговорить с ней о проблемах профессионального образования и записал за ней такое откровение:

— Ну не наделила меня природа ЖОПОСИДОМ!

Очередной афоризм про Инну:

НАПОЛОВИНУ МНЕ ИННА НРАВИТСЯ.

НАПОЛОВИНУ НЕ НРАВИТСЯ.

В ЦЕЛОМ Я ЕЁ ЛЮБЛЮ.

ЛЮБОВЬ — это когда решаешься, наконец, вверить кому-нибудь себя целиком и надолго, а тебе говорят: ладно, но только на пять минут, в четверг на следующей неделе, и сам с собою.

Г. В. делится впечатлениями от гостиницы «Россия» (во время вылазок в Госдуму). Ей попался номер, по соседству с которым один поселенец привёл к себе посетительницу противоположного пола и соседа по номеру потому не пускал. Сосед всю ночь шумел в коридоре и колотился в дверь, и наутро — когда ему наконец отворили — довершил ругательства свои такой обескураживающей сентенцией:

— НУ НЕ ПО-СОВЕТСКИ ТАКОЕ БЛЯДСТВО-ТО!

Чем привёл Галину Васильевну в полнейший восторг.

Дубичеву ж в номер беспрестанно звонили девушки, любопытствовавшие, не скучно ли ему живётся на свете. А под утро выяснилось, что за стеной у него какая-то подсобка, куда сходятся после трудовой ночи проститутки со всего этажа, делятся впечатлениями и ржут хором каждые две минутки.

— Вадик, тебе БАЙБОРОДИН нужен? — спрашивает Челиков, сняв телефонную трубку.

— Мне такие фамилии напоминают фамилию бабушки одной моей студентки, — говорит Ксеничка, — УБЕЙСОБАЧКУ!

Я спрашиваю у Инны, что это за родинка у неё под нижней губой (хотя понимаю, что это никакая не родинка).

— Это не родинка, — отвечает она, — это БЗДЫМОЧКА!

От моей мочи идёт пар. Что бы это значило?

Арсений говорит:

— Смотрел вчера президентские предвыборные ролики. Там Жириновский Брынцалову говорит: «Поцелуемся, что ли?» А тот ему: «Да что это я с мужиком целоваться буду?!» Потом оборачивается и говорит прямо в камеру в прямом эфире: «Ладно, ОДИН РАЗ — НЕ ПИДОРАС!»

Усталое.

Деньги кончаются.

Так же когда-нибудь закончатся и наши отношения с Инной.

На следующий вечер вновь отправился на вокзал. В туалете на вокзале хотел было пописать и долго искал в штанах, чем бы это сделать.

— А однажды Ксения приехала ко мне в общежитие Литинститута... — Вадик смотрит на Ксению, — я думаю, за давностью лет можно уже это рассказать... А общежитие там известно какое! — И они на пару с Касимовым принимаются мерзко хихикать. — Самая отвратительная общага, какую я когда-либо видел! Пьянки бесконечные, в коридорах всё разбито-расхреначено, и в туалете калом надписи по всем стенкам написаны на азербайджанском языке! Ксеничка брезгливо на всё это косилась, потом испуганно прошмыгнула в мою комнатку, там у меня единственная во всём общежитии чистая простынка была, мы поцеловались, как положено, ну и возлегли... И когда у нас спустя некоторое время зараза какая-то невенерическая обнаружилась, Ксеничка долго ещё бочку на это общежитие катила и говорила: больше я туда ни ногой!!

В Челябинске у нас заночевал ЛЕФИК, а мы что-то повздорили на ночь глядя.

Я посидел минут пять на кухне с Лефиком, дабы продемонстрировать Инне, как мы, мужчины, далеки от пререканий с женским полом, и отправился-таки к ней отношения налаживать.

Зашел в комнату — свет выключен, а она уже легла. Я разговариваю с ней минут пять, удивляясь, однако, что она как-то совсем уж никак на мои слова не реагирует.

И вижу — дверь на балкон открыта, и она, оказывается, на балконе стоит, наблюдает звёздное небо.

Я захожу на балкон и начинаю заготовленную на кухне речь по второму разу произносить.

Потом — тьфу-ты, ну-ты! — смотрю, а она в наушниках.

Кассету Сандовала слушает.

— ПОЗДНО, РАЯ, ПИТЬ НАРЗАН! — Как Таня Афанасьева говорит.

А Петя Морозов постоянно повторяет:

— СПОКОЙНО, СОФОЧКА, КОНЧАЮ!

Про слабозаваренный чай:

— ПИСИ СИРОТКИ ХАСИ.

САМАЯ МЕРЗКАЯ ФРАЗА ИЗ УСТ ДЕВУШКИ-2:

— Только не в меня!..

Рая Абельская вспоминает, что бесконечно вежливый и деликатный художник Волович в минуты, когда я поносил при нем Ахматову-Цветаеву-Пастернака-Мандельштама, как «АББУ» поэтическо-массовой культуры, раздражался милейшим смехом и говорил:

— Иногда, Саша, мне хочется вас убить!..

Инна сама испекла мне на день рождения торт и написала на нем кремом МОЕМУ ЛЮБИМОМУ САШЕ. Завернула его в блестящую фольгу и перевязала розовой ленточкой. И пока несла его от бабушки, эти буковки прилипли к фольге и получилось:

МОЕМУ ЛЮБИМОМУ ВИТЕ.

Иннин брат Дима говорит:

— НЕ НАДО В ПОПУ ЛИТЬ КАКАО!

Отец Наташи Лейкиной — боксёр — когда ему кто-то позвонил по телефону и спросил:

— Куда я попал? — Ответил: — В жопу пальцем!

Вечером И. провинилась, качала права, что при подготовке к экзамену ей всенепременно надо покурить. А потом стала ко мне приставать. Я безучастно лежал, отвернувшись, с полчаса, а потом говорю ей:

— Самая главная ЭРОГЕННАЯ ЗОНА у человека — его мозг! Так что, чем меня гладить, просто скажи: прости меня, пожалуйста! — Чем довел её почти до истерического хохота.

У И. был недельный запор, и как-то так случилось, что, отправляясь в очередной раз в туалет, она захватила с собой туда Алешковского почитать. И так зачиталась, что про свой запор позабыла.

— Под Алешковского, — говорит, — легко какается.

— Инна, — говорю, — ты ведёшь себя со мной то, как ребенок — докладываешь мне про каждый свой поход в туалет, то как воспитательница, отчего мне начинает казаться, что я на твоей маме женат.

ПРИНЦЕССЫ НЕ КАКАЮТ.

Дубичев причесывается перед зеркалом (фотографироваться для сотого №). Я говорю:

— Подвинься, дай мне себя причесать... Я тоже теперь расчёску ношу!

Дубичев: — ЧЕСАТЬ-то у тебя, может, и есть чего, а вот РАСЧЁСЫВАТЬ нечего!

Г. В.: — Уже лысеешь, а всё — ХУДОЖНИК!..

Инна рассказывает: покупаю я в киоске жевачку про любовь, а рядом 2 мальчика лет по 8 покупают жевачки с голыми тетками. Один из них разворачивает, рассматривает вкладыш и говорит:

— Фу-у, у меня такая тёлка уже была!..

Инна всё скучает по подруге Лейкиной, вдвоем с которой 4 года учебы в училище жила у своей бабушки и даже спала все 4 года в одной постели.

— В 60 лет, — говорю я, — ты, наконец, отбросишь все провинциальные предрассудки, поймешь, что ты — ЛЕСБИЯНКА и всю жизнь любила одну только Лейкину свою.

— Ты не представляешь, как мы жили. — Говорит. — Обе на кухне что-то вместе готовили, и никто нам больше не нужен был. Иногда для разнообразия можно было себе мужиков завести. С ней и поговорить можно было обо всём.

— А со мной что ли, — говорю, — ты не обо всём поговорить можешь?

— И с тобой можно. Но ты потом можешь надо мной подшутить в своём амплуа. Той защищённости, какая была с ней, нет.

Иннина мама приехала из Каменск-Уральского, прочитала московский журнал «Матадор», где Курицын работает, и говорит дочери:

— Инна, иди-ка сюда, разговор есть!

— Инна, — говорит, уединившись с ней, — ты — ЛЕСБИЯНКА?

— Мама, — говорит Инна, — по всем формальным признакам — да, а по правде — нет.

Антонов А. Г. рассказывает, что В. И. Реутов с возрастом стал прислушиваться к своим болячкам, заниматься ЙОГОЙ, бегать по утрам и посещать бассейн. В бассейне с ним случился такой казус: в раздевалке ему пришлось снять очки. И вот выходит он без очков в бассейный зал и ничего почти не видит без очков-то. Вот незадача! Тут его останавливают: оказывается, он ещё и плавки позабыл одеть.

1 марта с крыши дома мне на нос капля упала.

Спрашиваю Арсения:

— Что ты собираешься подарить Наиле на 8 МАРТА?

— Ты знаешь, — отвечает он, — я не отношу себя к числу людей, отмечающих такие БАНАЛЬНЫЕ ПРАЗДНИКИ!..

И пока я глотаю ртом воздух, силясь понять, хотел ли он тем самым меня обидеть, он добавляет:

— ... и вообще это ведь одно из проявлений СЕКСУАЛЬНОГО РАСИЗМА.

Сергеева В. Г. рассказывает про очередной телефонный звонок в приёмную депутата Госдумы:

— Мне нужна помощь, я инвалид без ног, — и т. д. А какая помощь нужна, инвалид без ног не говорит, подавай ему непременно самого депутата. В конце выясняется, что ему нужно пустые бутылки сдать.

В очередной раз Инна уезжает от меня на учёбу;

— Стою в тамбуре электрички, — говорит она мне потом по телефону, — плачу и чуть ли не на грани истерики. И спасло меня только вот что. Помнишь, там стояли двое военных, семечки жевали. Человеки с ружьем. И один из них растроганно посмотрел на меня, отсыпает мне горсть семечек и говорит так просто и непосредственно: «Единственное, чем могу помочь в этой ситуации.»

На самом деле закончится всё тем, что она бросит этот свой Челябинск, а потом опять непонятно что будет. Вот увидите.

Через неделю.

НА САМОМ ДЕЛЕ бросить учёбу я ей не дам.

(За полгода ещё придуманное окончание записок).

При расставании я сказал ей:

— Я тебя люблю. Возвращайся скорее!..

Надеюсь, это вышло не очень сентиментально.

СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ

Придумал я это заранее.

На самом деле всё вышло совсем по-другому.

Я сказал ей (на ушко):

— Ты мне глубоко симпатична.

И мы навсегда расстались. До послезавтра.

1994—97

КАСИМОВ Евгений Петрович

1954

Старуха

Старуха каждый день собирает чемоданы. Она встаёт часов в десять, когда все уже давно на работе, и начинает собирать вещи в тяжёлые фибровые чемоданы.

— Охо-хо, — бормочет старуха, — без четверти девять уже.

Приглаживая космы жёлтыми ладошками, она идет на кухню пить чай. Пусть заварка скверная и хлеб чёрствый — чай она пьёт долго, со вкусом. Она макает корочки в бледно-лимонный кипяток, аккуратно ест, беспрестанно смахивая со стола крошки себе в ладонь. Потом она моет посуду. Посуды много — осталось после вчерашнего дня. Старуха моет плохо, оставляя жирные пятна на тарелках. Её опять за это будут бранить, но она об этом пока не знает. Ну вот, слава Богу, посуда вымыта — старуха идёт в большую комнату.

— Охо-хо, — шепчет она, — без четверти девять уже...

Большие настенные часы в деревянном корпусе встали пять лет назад, но старуха этого не заметила.

Старуха медленно и старательно одевается. Старательность вообще в её привычке: если начнет, например, пол мести, то своими жёсткими пальцами из ковра каждую соринку вытащит. Она напяливает одну кофту, другую, одёргивает их, одёргивает. Кофты буро-зелёного цвета, локти продраны. Старуха надевает тяжёлое зимнее пальто, валенки, повязывает на голову обрёмканный кашемированный платок и, забыв про чемоданы, выходит из квартиры. Она уже дошла до лифта, но забыла, зачем вышла, — тогда она возвращается, но — беда! беда! — забыла номер квартиры. Тогда она пробует наугад.

Звонок не работает.

В другой квартире никого нет.

Из третьей высунулась лохматая голова и заматерилась. Старуха пугается и семенит прочь. Она спускается этажом ниже и тычет корявым пальцем в звонки, и снова пугается, и скользит бесполой тенью дальше, и, совсем обессилев от непонятного страха, садится на бетонные ступеньки и пригорюнивается. Так она сидит — может, час, может, два, — потихоньку дремлет, иногда вздрагивая от стукотни дверей, от лязга лифта, от протяжных порывов ветра за ровно сияющим окном лестничной площадки. Тут её находят сын и сноха, пришедшие на обед.

— Что? Опять?

Её ведут домой, раздевают и кормят обедом.

— Ты ела? — спрашивают её.

— Ничегошеньки я не ела и не пила.

Ест она долго, тщательно пережёвывая. Съев тарелку борща, она вынимает вставную челюсть и украдкой обсасывает её.

— У-у! Противная! — говорит сноха.

Старуха, тонко постанывая от удовольствия и ничего не слыша, идёт в большую комнату и там садится в кресло с высокой спинкой. Так она сидит, дремлет, пока не наступят сумерки.

Короток зимний день. Старуха медленно встаёт, покряхтывает, зевает, подходит к окну, откидывает тюль, долго смотрит на улицу, где закипает легкая метель. Потом идёт к часам.

— Без четверти девять, — говорит старуха с удовлетворением. — Нет, у нас так темно не бывает.

Старуха идёт на кухню пить чай.

Старуха тоскует по сладкому. Она берёт сахарницу и сыплет через край сахар в рот. Крутит губами, чмокает.

Что-то скрипнуло в глубине квартиры, и на старуху нападает страх. Она осторожно ходит по комнатам, пугливо ёжится, заглядывает в ванную, в уборную, опять в ванную, в спальню, во все кладовки, во все закоулки. Поняла, что одна, успокаивается, но какая-то тёмная сила толкает её — ей страшно! Она опять ходит и ходит по квартире. Двери поскрипывают, постукивают.

Приходит с работы её сын. Это её младший сын.

— Федя! — ласково встречает его старуха.

— Совсем сдурела, старая, — ворчит сын. Его зовут Александр. А Фёдор — это брат старухи. Он иногда заходит попроведать сестру. Все остальные братья и сестры давно умерли, но старуха забыла это и часто говорит о них как о живых.

— Сколько, сколько время? — спрашивает она, волнуясь.

— Ах, поезд уйдёт, — бормочет она.

— Какой поезд? — кричит сын. — Куда? Куда?

— Домой, домой, — говорит старуха в беспамятстве.

Приходит с работы жена Александра.

Ей в свое время досталось от старухи. Когда-то старуха была властной и вредной, сноху свою прижимала к ногтю, а та была сиротой, воспитывалась в детском доме — тихоня тихоней. Но уж сейчас-то она старухе спуску не давала — придиралась к ней, потихоньку куражилась.

Старуха стоит у окна.

— Нет, у нас так темно не бывает, — говорит она.

— Где это «у нас»? — иронично спрашивает сноха.

— У нас, в Свердловске.

— А сейчас-то ты где? — ещё ироничнее спрашивает сноха.

— В гостях, у брата. У брата... Иоиля.

— Дура ты, дура старая! Иоиль помер давно! — сноха ну просто покатывается со смеху.

— Нет, не помер, — неожиданно твёрдо говорит старуха. Она гордо выпрямляется, и в глазах её мелькает что-то осмысленное. Но через секунду она уже смешалась, забыла, о чём речь, — и вдруг лезет целовать сноху. Дескать, голубушка... Это у старухи бывает.

Сноха змеей вывернулась и, воровато оглянувшись, бьет старуху по лбу костяшками пальцев.

— Ой-ёй! — плачет старуха. Она садится в кресло и противно всхлипывает. Она хочет, чтобы её оставили в покое.

— Ты грязная, вонючая обезьяна, — с наслаждением говорит ей сноха.

Приходит с работы старшая дочь Александра. Она работает учительницей в музыкальной школе. Она очень устала и хочет спать. Только она укладывается в своей комнате, как входит старуха. Старуха не может признать её.

— Спасите, — шёпотом говорит старуха и оглядывается — за ней по пятам идёт сноха.

— Бабушка, поди вон, — уже сонно говорит внучка.

— Ну чего тебе тут надо? — кричит сноха и тащит старуху за рукав на кухню. Рукав трещит, старуха ойкает.

— Чисти картошку, — говорит сноха.

Старуха рада, что её оставили в покое. Она не спеша чистит картошку и что-то мурлыкает себе под нос.

У Александра есть вторая дочь. Она уже давно не живёт с родителями, она живёт с мужем и сыном Борькой в соседнем районе. Иногда они чинно приходят в гости — пьют самогонку, закусывают беляшами и разговаривают о политике. Борька, этот маленький негодяй, чистосердечно травит старуху. Кто она ему? Прабабка? Совсем чужая...

Однажды он стянул у неё из-под подушки вставную челюсть и спрятал её, а потом целый день ходил за бабкой и украдкой посмеивался, глядя, как она шарится по углам, как получает за это подзатыльники, как жуёт деснами обед.

Старуха думала, что Борька — это её сын. Или внук. Имя его она забывала редко.

Мать Борьки к старухе совершенно равнодушна. Она не ругалась с ней, не оскорбляла её — только смотрела холодно и презрительно.

В декабре старухе исполнилось девяносто три года. Все ждали, что она вот-вот умрёт, но старуха всё не умирала, и все уже отчаялись. А старуха просиживала свои смутные дни в кресле подле батареи отопления, беззубо жевала тайный хлеб, смотрела по-рыбьи перед собой, и кровь медленной холодной волной омывала её гнилой мозг, и резко, отчетливо вставали перед ней какие-то картины прошлого, может быть, её, а может быть, чужого, вычитанного из толстых романов с продолжением. То какие-то люди играли в лото или в «подкидного» за цветным столом, жарко горела керосиновая лампа, а за дряхлым маленьким окном выла вьюга, железная вьюга рвала странные красные флаги, железная метель мела по екатеринбургским улицам, заплёванным серыми солдатскими окурками, прооранным насквозь хрипатыми голосами; то цокот копыт пробивался сквозь дрёму, подмигивал молоденький офицерик, луч солнца сиял на его погоне, а офицерик улыбался и кончиком языка всё трогал реденькие нежные усы; то звонко и страшно бил по окнам винтовочный залп; и постоянно какое-то жужжание — оно просто с ума сводило!

Сноха хотела пристроить старуху в дом престарелых, но, во-первых, туда попасть очень трудно — большая очередь, а во-вторых, Александр воспротивился — что люди скажут? Другие сыновья аккуратно присылали денежные переводы, но мать к себе брать не хотели.

Однажды старуху посадили на поезд и дали телеграмму старшему брату — встречай! Была ещё надежда, что старуха где-нибудь затеряется, пропадёт где-нибудь... Старуха вернулась через два дня и с тех пор каждый день собирает чемоданы.

Если сноха уж чересчур тиранила старуху, та, всплакнув, призывала её к совести: как тебе, дескать, не стыдно, я старый человек, а ты изгиляешься... Что? — вскипала сноха. А кто тебя вытащил из грязи, когда даже соседи не хотели присмотреть за тобой? А кто стирает твои засранные простыни? А за что? За что мне такое наказание? Ты дрянь! Дрянь! Всю жизнь, всю жизнь палец о палец не ударила, а сейчас упрекаешь?

Она протягивала свои растопыренные пальцы с обломанными ногтями к самому лицу старухи и плакала от бессилия.

Старуха чистит картошку. Входит старшая дочь Александра — какой к чёрту сон: в голове одни гаммы!

— Бабушка! — кричит она. — Ты опять мои тапочки надела! Бестолочь!

Старуху разувают, и она, клацая нестрижеными жёлтыми ногтями по линолеуму, идёт искать свои туфли. Долго ищет, поправляя обувь в прихожей, потом открывает шкафы, комод...

— Ну чего шаришься? — кричит сноха. — Чего шаришься?

Старухе дают подзатыльник, кидают ей под ноги старые валенки. И хотя валенки стирают в кровь икры — старуха рада.

Потом старухе делают выговор за посуду. А тут и ужин готов. Все садятся за стол. Старухе наваливают полную тарелку картошки.

— Ешь, — говорит сноха. — А то всё говоришь, что голодная, что не кормят тебя. Вот и ешь. Пока не съешь, из-за стола не вылезешь.

— Что? Картошка? Не буду... — бормочет старуха. — Что я — свинья?

Все дружно ахают:

— Смотрите-ка, барыня! Не хочет! Поглядите-ка! Не будет!

Сноха говорит:

— Значит, не голодная.

Старуха молча ест картошку. Поглядывает в чужие тарелки.

Наконец, спать. Старухе ставят раскладушку. Где постель, спрашивает старуха.

— Там же, где и всегда, — отвечает сноха.

Старуха открывает комод, шкаф...

— Чего шаришься?! — кричит сноха. — Сказано: где всегда была — там и сегодня ищи.

Стоит, наблюдает.

— Дак я же не знаю, я же первый день здесь...

Старуха совсем теряется.

— Дак! Дак! — кричит сноха. Она вываливает на пол груду белья.

Постель готова. Со старухи сдирают платье, укладывают её спать.

Свет ещё долго горит в комнате. Сноха вяжет, зорко поглядывая за старухой.

Ночью сноха плачет. Ей жалко себя, свою жизнь, исковерканную, загаженную старухой. В душе нет сострадания — она пуста и холодна, как выжженное дупло. Сноха чувствует, что умрёт раньше старухи, и оттого ей тоскливо и горько. Всю жизнь на это чудовище положить! За что? За что?

И старуха встаёт в дверном проёме, как привидение. На ней застиранная мужская майка и громадные панталоны грязно-фиолетового цвета.

— Спасите, — шепчет она.

Господи, думает сноха, ну за что мне такое наказание? И идёт укладывать старуху.

1977

Примечания

1

Это касается и антиперсон, А. Верникова и Н. Горлановой, которые вошли в Антологию скорей как «родимые пятна» литературной ситуации, нежели литературы как таковой.

(обратно)

Оглавление

От составителя

СОДЕРЖАНИЕ

СОКОЛОВСКИЙ Владимир Григорьевич

  Облако, золотая полянка

    ПИСЬМО ПЕРВОЕ

    ПИСЬМО ВТОРОЕ

    ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

    ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ

    ПИСЬМО ПЯТОЕ

    ПИСЬМО ШЕСТОЕ

    ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

МАТВЕЕВ Андрей Александрович

  Частное лицо

    Часть первая

    Часть вторая

ГОРЛАНОВА Нина Викторовна

  Любовь в резиновых перчатках

КОКОШКО Юлия Михайловна

  Военный базар с исчезающим полководцем Вариации

КОЗЛОВ Андрей Анатольевич

  СТОКГОЛЬМ

  ЦАЦА-УПАНИШАДА

  О ПРОДЕЛКАХ ХИТРОУМНОГО СТУДЕНТА ЛИ

  СОЧИНИТЕЛЬСТВО

  0,06 ПРОЦЕНТА «БЕЗГЛАСНОСТИ»

  АЗБУКА ХОРОШЕГО ТОНА (Начальный курс)

  ПОСЛОВИЦЫ, ПОГОВОРКИ, АФОРИЗМЫ, ЗАГАДКИ И ПРИБАУТКИ

  ЁЛКА В ГОРКАХ

ВЕРНИКОВ Александр Самуилович

  Дом на ветру

АНДРОЩУК Иван Кузьмич

  Охотники за именами

  Произнесённое вслух

КУРИЦЫН Вячеслав Николаевич

  Любовь постмодерниста

ШАБУРОВ Александр Евгеньевич

  Жизнь SUPERMAN’А

КАСИМОВ Евгений Петрович

  Старуха X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?