«Дансинг в ставке Гитлера»

Анджей Брыхт Дансинг в ставке Гитлера

ласков котик бел воркотик мышка тоже загляденье догоняшек будет досыта кочевряжек будет до отвала потягушек будет от зуба до зуба аж запляшет мышка ножки навыверт доиграется окрасит кровью очи выдаст свои лапки в клочьях тела Тимотеуш Карпович

Два года пришлось мне ждать, пока минует стыд, два года — это очень много времени; столько пришлось ждать, пока он пройдет, столько я носил его в себе, будто запаршивевшую кошку за рубахой, пока он прошел, пропал, навсегда исчез, и теперь я могу выложить все, как оно было, сейчас уже могу это рассказать, хочу и даже обязан похоронить шелудивую кошку, как в детстве уже похоронил одну, которую убил еловым горбылем, сырым от смолы, пришиб из-за того, что она меня сильно поцарапала.

А похоронил я ее что надо, с почестями, под высоким забором из серых от дождя досок, в ямке не мелкой и не глубокой, выстланной длинной мясистой травой, поставил над нею крестик из выструганных палочек и три раза подряд, без перерыва, сыграл на губной гармошке, покрепче нажимая языком на басы, «Вот приехали уланы», потому что я тогда только это и умел играть на маленькой, первой в жизни гармошке-пикколо.

Вот и нынче я хочу устроить такие же похороны; на гармошке я уже наловчился играть, в армии меня за это ребята любили, из-за гармошки и началась вся эта история с Анкой — из-за того, что я играл, сидя над озером, золотым и грустным августовским вечером, так как осенью мне надо было идти в армию, а я еще не знал любви и времени мало оставалось, и от этой грусти все надрывнее звучала моя гармошка с регистром, хороший это был инструмент, известной марки «Хонер», все равно что «мерседес» среди автомобилей, и репертуар у меня уже был большой, едва что-нибудь на слух поймаю, тут же и играю в разных тональностях, с трелями, с вариациями, с подголосками — я еще не встречал, кто бы лучше меня это делал.

— Вам надо выступать по радио, — сказала Анка, — а то и по телевидению, только у них обычно с акустикой плохо и не очень-то звучит…

Не сыграл я по радио и не сыграю, потому что там все-таки получше играют, даже серьезные произведения и по нотам, а я нот вовсе не знаю, и гармошки у них там большущие, что твои трубы, а когда для себя играешь — и так сойдет, но она раздразнила мое воображение, и я увидел себя на стеклянном экране и еще больше скис, что осенью в армию идти.

И когда она так красиво сказала, подойдя сзади к тому месту, где я сидел на свае разбитого мола, над тихой темнеющей заводью Белого озера с водой, мерцающей последним светом, а воздух уже сгущался от опускающейся ночи, когда она стала сзади и оказала эти слова, голос ее как будто был не девичьим голосом — хихикающим, с придурью, идиотским, а голосом моей матери, которой я совсем не знал, потому что она погибла в последний день войны, когда мне был всего год.

— Откуда вы? — спросила она, потому что нас там со всей Польши собралась орава, и важно было знать, лапоть ты или из большого города, а уж варшавяне у девочек железно шли первым планом.

— Из Варшавы, — сказал я, даже не обернувшись, потому что до той поры ни разу не взглянул на нее.

— О! — грустно вздохнула она. — Жалко. Я-то из Лодзи.

— И я из Лодзи! — откликнулся я, и только тут обернулся, и посмотрел на нее впервые, и еще сказал: — Родился-то я в Варшаве, а жил в Лодзи, там ведь много варшавян после восстания живет…

При этом я смотрел на нее снизу, все еще сидя на свае, а в глазах ее играли отблески мелкой волны, и неуловимый последний отсвет дня весь осел на ее волосах легким, как пыль, серебром.

Я медленно поднялся и встал перед нею; мы долго смотрели друг на друга, не знаю, сколько времени, но, наверное, долго, если я разглядел ее всю и себя успел разглядеть так, как еще никогда раньше, хотя на себя и вовсе не смотрел. Просто на меня страх нашел, и от этого все мои недостатки мне открылись, все мое уродство, вся потешность моего положения: голый тип в плавках, в руке гармошка, стоит босиком, еле ноги на маленьком срезе бревна умещаются, высокий и тощий, будто аист, — страх, а понравлюсь ли я таким, потому что мне больше всего в жизни захотелось быть с нею.

— Я чувствовала такой же страх, а может, и побольше, — сказала она позднее, — потому что парню всегда легче, всегда как-нибудь выпутается, отделается, а девушка это тяжелее переживает.

Она уже тогда засекла меня, хоть я и не знал об этом. Тут мне случай помог: она видела меня еще днем, я на велосипеде сюда приехал, пятьсот километров рванул за три дня, один, а ведь это тяжело, на пару куда легче, — и меня видела и мой велосипед, гоночный, «ураган»; я только шины поставил другие, потолще, чтобы не часто спускали, и по бездорожью легче, и пять шестеренок от тринадцати до двадцати двух, и два переключателя — игрушка, а не машина; Анка видела, как я через Августов гнал, а посадка у меня классная, «гонщик от бога», — говорили в клубе, может, я бы мог далеко пойти в этом спорте, да тренировки скуку нагоняют, другое дело — для себя ездить, это я любил, как и играть; увидела меня Анка и взяла на мушку, а уж это прямо чистый случай, потому что девушки нынче предпочитают тех, что на моторе, там два места и скорость, ну и всегда это как-то красивее выглядит; послушать их, так каждый сотню жмет, я сам знал такого, который спидометр подкрутил и если жал восемьдесят, то у него сто десять показывало, и он каждый день девочек менял; а на велосипеде что: на раме девушку везти? — но Анка была чудная, на редкость чудная, она сама на велосипеде ездила, одна из Лодзи на велосипеде к Белому озеру прикатила! Правда, не за три дня, а едва за неделю, но для девушки и это неплохо, кто понимает.

Машина у нее была дамская, спортивная, марки «сказка», тоже с переключателем, правда, всего три шестерни и передача одна, но приличная в общем-то машинка, лак свеженький, красный, гоночные петли Анка сама приладила, спортивная жилка у нее была, ничего не скажешь! Потому-то я ей так и показался, все поглядывала, с кем я, а я все один — и на велосипеде, и на пляже днем, и на байдарке, и тогда вечером с гармошкой… Это ей смелости придало, не перед кем ее было высмеять, если бы я подлецом оказался.

— Вы мне не поможете? — спросила она, и я спрыгнул с бревна на мокрый гравий, сквозь который пробивалась трава.

— С удовольствием, — сказал я, и так мне захотелось, чтобы просьба ее была самая большая, какая только может быть у человека к человеку.

— Вообще-то ничего особенного, только ужасно мешает: переключатель у меня барахлит. Я уж сама пробовала, но… вы понимаете…

Она улыбнулась, и зубы ее сверкнули в темноте.

— Вам не холодно? — спросила она вдруг и накинула мне на плечи большое мягкое полотенце, которое до этого держала в руках, а я его и не заметил.

Мы пошли к кемпингу, там у нее был свой домик и у меня свой, только немного подальше.

По дороге она выпытала у меня, что я делаю, как меня зовут, на кого хочу учиться и буду ли учиться вообще, а если нет, то какая мне профессия нравится; говорила она со мной совсем как с ребенком, хоть мы и были в одних годах, только что на аттестат она сдала — вернее, была она на год меня моложе, я-то в седьмом два года сидел, и на голову ниже, а голос какой-то мягкий, добрый, беспомощный. Я ее о том же спрашивал, похвастаться-то было нечем, другое дело теперь, после армии, было бы о чем рассказать, только я уж знаю, что женщины не любят воспоминаний про армейскую жизнь слушать, да оно и неудивительно. И так вот за несколько минут мы уже знали друг о друге все, что можно было узнать, да еще перекинулись двумя словами насчет культурных запросов, насчет книжек, кинофильмов, актеров — я-то кино не люблю, актеров и того пуще, разве что книжки, но это когда как.

— А приключения?

— Кто его знает… Не было у меня приключений. Да я их и не ищу. Упасть с велосипеда и руку сломать — тоже приключение, только не дай бог…

Она задумалась.

— Странный вы какой-то.

— Почему? Впервые мне говорят такое. И друзья и девушки знакомые — все в один голос твердили, что я самый заурядный. Середнячок, мол, из тех, что на пятачок пучок.

Я засмеялся, удивившись своей разговорчивости — редко такое со мной случалось. И говорю:

— Не удивляйтесь, что я так разболтался, но мне еще никогда не было так приятно поговорить.

— Я ничему не удивляюсь, — ответила она.

Мы остановились перед ее домиком.

Открыла она дверь и вошла туда.

— Пошла умываться, да так и вернулась неумытая! — крикнула она из домика голосом, приглушенным фанерой. — Это вы виноваты!

Я не знал, что сказать. А она:

— Закурите?

— С удовольствием, — сказал я.

Я не курил, но девушка спрашивает, значит, хочет, чтобы я закурил. Она выбежала из домика в темном тренировочном костюме, волосы, раньше подобранные кверху, были распущены, в далеких отблесках костра, который на краю поля развели яхтсмены, она выглядела куда красивее, чем там, на берегу.

— Жаль, — сказала она грустно, — что у нас всего одна сигарета. Придется курить вместе…

— Как трубку мира, — сказал я, так как ничего лучшего мне в голову не пришло, и тут же подумал, что все-таки я ужасно серый.

Она тем временем щелкала зажигалкой.

— Хорошая штучка, — сказала она, — два режима: при одном короткое пламя, при другом высокое. Вот!

Наконец-то огонь зажегся.

— Видите, надо только покрутить вот это колесико.

Я нагнулся, а она медленно двигала колесико, и действительно, пламя то вырастало, то опадало. Я все разглядывал — меня такие штуки интересуют, и она раз десять повторила фокус, но вот я взглянул на нее поверх пламени и увидел такой пристальный взгляд, устремленный на мое лицо, что сразу понял: вся эта игра для того, чтобы меня лучше разглядеть.

Я отстранился. А она:

— Курите первый, — и подала мне сигарету.

Она все время из меня дурака строила, потому что сигарета была с фильтром, а я по глупости ее не тем концом в рот сунул и, когда она дала мне прикурить, стал тянуть изо всей силы, а она держала зажигалку, смотрела на все это, и даже рука у нее не дрогнула; наконец фильтр загорелся, и тут я как затянусь! — даже кашель на меня напал, но я хоть бы что, говорю:

— Крепкие вы сигареты курите.

Тут она выхватила у меня сигарету, оторвала фильтр и велела мне еще раз прикурить, но я так и прокашлял все время, вернее, пока сигарета до половины не сгорела, а уж другую половину она выкурила сама.

Ей захотелось пройтись, и мы пошли к моему домику; там я тоже надел спортивный костюм, мы вернулись на берег, и она велела играть, но мне что-то не игралось, робость одолела. Она вытащила из кармана целую пачку сигарет, и мы опять курили, а я и внимания не обратил, что курева у нее было хоть завались и что с первой сигаретой она меня разыграла. Только потом, уже дня через два, она сказала:

— Я хотела проверить, опытный ли ты — ведь если девушка хочет курить на пару с парнем, значит, она хочет с ним целоваться. Но ты оказался темный-претемный, и это мне даже понравилось.

А на берегу я спросил:

— Почему вы сказали, что я странный?

Она рассмеялась.

— Потому что странный.

— Это потому, что я такой тощий? Что не на моторе езжу? Или что?

— Нет… Какой-то такой… несовременный.

— Это значит — не модерный?

— Нет. Не то. Хотя…

Она задумалась. Комары влетали в дым. Сонно плескалась рыба. По небу пробегали серо-голубые сполохи, словно откуда-то, из-за три-девяти земель надвигалась гроза.

Мы сели на бревно и долго сидели, я, наверно, пять сигарет выкурил, но зря их извел, стараясь не затягиваться, все равно меня мутило и голова кругом шла. Наконец она даже рассердилась:

— Может, вы хоть расскажете, как ехали сюда или какую профессию собираетесь выбрать?

Она снова закурила и несколько раз жадно затянулась.

Я долго и спокойно рассказывал ей, как проехал пятьсот километров за три дня, как латал камеру под дождем, как собака стащила у меня на привале последний кусок хлеба, как меня погнали ночью из сада, где я натряс яблок, — и она даже слушала с интересом, и злость у нее прошла, но когда я спросил, как ей ехалось, она буркнула:

— Это не тема для разговора.

Я уж и не знал, о чем говорить, да вспомнил, что она еще и о профессии спрашивала, и ни к селу ни к городу сказал:

— Что бы мне ни привелось делать, я все буду делать как следует.

— Это чудесно. Так вот, сделайте мне завтра как следует переключатель, там пружина барахлит. А теперь спите спокойно.

Я не понял.

— Ступайте, ступайте, я и сама доберусь.

Я чувствовал себя последним дураком.

— Как же так, мы ведь вместе пришли…

— Ну и что? А приехали порознь. Спокойной ночи, — сказала она таким тоном, что я едва пробормотал:

— Спокойной ночи.

Я поклонился, хотя она уже отвернулась, и быстро пошел в гору, к своему домику — одуревший от курения, с хаосом в голове, весь измочаленный и потерянный.

А теперь я буду хоронить память о ней, как паршивую кошку, которую убил тяжелым горбылем, когда мне было не то восемь, не то девять лет.

Утром я всюду искал ее, раз пять обежал залив, перед запертым домиком торчал, потом, наконец, в полдень вскочил на велосипед и погнал в город.

На базарной площади я увидел ее, она медленно ехала с этим испорченным переключателем, пружина и верно сдала, цепь болталась, как хвост у старой коровы; я догнал Анку, она была в том же тренировочном костюме, что и вчера, хороший был костюмчик, бордовый, классный костюмчик, я медленно поехал рядом с ней, наконец мы свернули к кафе «Альга», там она остановилась, остановился и я, и в первый раз мы посмотрели друг на друга так близко при дневном свете, а день был холодный, ветреный, тяжелые тучи быстро плыли по небу, воздух отдавал влагой.

— Я иду обедать, — сказала она.

А когда я в нерешительности промолчал, добавила:

— Если хотите, можем вместе пообедать.

Она прислонила велосипед к стене, рядом с вереницей автомобилей и мотоциклов, врывшихся в песок на маленькой площади, и пошла к лестнице.

— Нельзя так оставлять велосипед, — сказал я. — Украдут.

Она пожала плечами и даже не обернулась.

Я поставил свой велосипед рядом, достал из кармана цепочку с замком, который на числовой набор запирается, и скрепил оба передних колеса — если скрепить одни рамы, могут открутить барашки и свистнуть передние колеса, минутное дело, один раз со мной уже такое было.

Я догнал ее в холле. Мы выбрали столик у окна, там стояла бутылка лимонада, липкая и красная, Анка откупорила ее и налила в стаканы.

— За твое здоровье, Аист, — сказала она и засмеялась. — А ведь мы могли бы и на «ты» перейти, называть друг друга просто по имени, я же все равно за ремонт не заплачу… Анка, — представилась она, подняв стакан.

— Аист, — сказал я, ведь мы же еще со вчерашнего дня знали, кого как зовут.

— Долго здесь пробудешь? — спросила она.

— Увидим. Погода не для купания, может, лучше уехать куда-нибудь, на что-нибудь поглядеть.

— А на что тут глядеть? Занудство эта Августовщина. Тоска. Памятники старины… Есть они тут, не знаешь?

— Никаких не знаю. Может, и есть. Хотя вряд ли, откуда им тут взяться.

— У меня домик только до сегодняшнего числа, — сказала она.

— У меня до завтра. Ну, это ерунда, всего несколько монет…

— Какое благородство!

— Это для тебя.

Рядом засуетился официант с тарелками в руках.

— Кто тут отбивные заказывал? Отбивные кому?

Никто по соседству не отзывался.

— Нам, — сказала Анка, хотя мы еще ничего не успели заказать.

— Ловкая ты, — сказал я жуя. — В момент подзаправились.

— Ты бы и час прождал, — отрезала она.

Потом мы вернулись к велосипедам, и я отыгрался за вчерашний трюк с зажигалкой.

— Открой, — показал я на замок. — Надо только колесики покрутить.

Она присела на корточки и принялась крутить колесики, пытаясь подобрать правильный набор цифр, чтобы замок открылся, но этих комбинаций девятьсот девяносто девять тысяч, и в таком виде спорта не очень-то отличишься. Я все смотрел на нее, а она увлеченно возилась, впервые не я ее занимал.

— Нет, — сказала она, поднимаясь, даже лицо ее покраснело. — Предпочитаю колесико моей зажигалки.

Мы вернулись к себе, и там, сидя на ступеньках домика, я починил переключатель — достаточно было подтянуть пружину и дожать винт, но в этом надо малость соображать, не каждый до этого дойдет, переключатель штука тонкая; наконец я сказал:

— Теперь можно ехать вокруг света.

— Очень надо, — огрызнулась Анка. — Свет — он свет и есть.

— Тогда куда же? — спросил я и встал перед нею, растопырив жирные от смазки руки. Мы поглядели друг другу в глаза, и она, решительная, спокойная, даже не моргнула.

— Хватит и на Мазуры съездить. Там зелень погуще.

Мы быстро уложились, у меня были два контейнера у задних вилок, они хорошо держались, Анка прикрепила — ремнями к багажнику рюкзачок, и мы молча сели на машины; я первый погнал по тропинке, она за мной, пока не выбрались на шоссе, и так началось

ПУТЕШЕСТВИЕ

к месту моего позора, к месту, где я сейчас нахожусь, чтобы убить тот мой позор и похоронить его как паршивую, злобную кошку, которая давно уже сгнила и перестала отравлять мое дыхание, рассыпалась на белые, хрупкие, как мел, косточки.

Погода, как я уже сказал, была ветреная и ненадежная, но для велосипеда в самый раз, легко поддувало в спину, плоская равнина Августовщины до сумерек осталась позади, не спеша мы накрутили шестьдесят километров и, только когда пошли мягкие холмы Мазур, остановились на ночлег.

Теперь я уже знаю, что совершил ошибку, — надо было той ночью в сарае, снятом за десять злотых у мазура, сразу сделать то, что надо делать с девушкой, если только есть место и время, и то, что зовется настроением, и если она хоть немножко расположена, а я допустил ошибку, ужасную и нелепую, потому что было место и время, целая вечность времени, а места — гора свежего сена, наваленного саженными пластами, солнечный, медовый дух бил из его нутра, а я лежал и городил чушь, хотя в общем-то довольно толковое и нужное: насчет техники езды на велосипеде в дождь. Сено под нами жужжало, кишело миллионами мелких насекомых, сонно копошащихся мушек, божьих коровок, и все эти крохотульки вели свою игру смело и решительно, в минуту молчания я мог даже различить отдельные, чего-то настойчиво домогающиеся попискивания и потрескивания, а уж всего громче доносилось сладкое стрекотание сверчка — и вот эти самые букашки, маленькие и неведомые, где-то там в недрах заваленные тяжелой горой сена, орудующие и кишащие, именно они и создавали настроение, не зная о том, что мы живем, не чувствуя нашей тяжести, и вовсе не надо быть насекомым, чтобы уловить, понять эти сигналы жизни, для этого не надо быть насекомым, но кем же надо быть, чтобы их не понять?

Так вот этим кем-то и был я, рассуждающий о технике езды, но что я мог знать о технике жизни, о ее основных и первейших технических правилах, о том, что если смешать некоторые элементы в определенное время, в определенной последовательности и пропорциях, то получится уже та, а не другая смесь — это любой учителишка химии знает, так как знает эти свои составные наизусть, и умеет проделать свои дешевые фокусы перед изумленным классом: блеск, треск, дым, он и живет ими и умрет с ними, как со своими десятью пальцами, а я-то откуда мог знать, все это вместе взятое — так же просто, как дважды два, эта гора сена, пусто жужжащая насекомыми, и ночь, и девушка, и парень…

Ну откуда я мог это знать: все было хорошо, здорово, но все порознь — настроение, место, время, каждый элемент на особицу, и что из того, что они были, если я никогда не делал таких опытов, не мог уразуметь результатов, не мог их себе представить, а моя дерзость открывателя была точно букашка, придавленная горой сена.

Это была ошибка — ведь, может, вовсе не пришлось бы стыдиться, поступи я иначе, а может, и опозорился бы куда больше, если бы это не вызвало того стыда, который я сейчас должен похоронить? И может, было бы стыдно вдвойне, потому что мужской стыд куда тяжелее, чем детский, мальчишеский стыд.

Она беспокойно ворочалась перед сном, долго возилась на шуршащем сене, и я встревоженно спросил:

— Тебе холодно? Может, мое одеяло хочешь…

— Нет, — ответила она раздраженно и с минуту лежала неподвижно.

А потом опять, когда я думал, что она уже спит, громко вздыхала, точно ей не хватало воздуха, и вертелась с боку на бок — всего на расстоянии руки от меня; вот она приблизилась так, что я чувствовал ее дыхание, и сам лежал неподвижно, чтобы она наконец заснула, боялся даже пошевелиться, а она немного погодя резко отвернулась от меня, как будто прорвалась в ней долго сдерживаемая ярость.

— Тебе душно? — спросил я. — Может, ворота открыть?

Она промолчала, а когда я подумал, что она уже погружается в сон, чуть не крикнула:

— Не беспокойся обо мне!.. Какое тебе до этого дело!..

Я приподнялся, глядя на нее сквозь шуршащий мрак, мне казалось, что я вижу черный блеск ее глаз, но после этого уже ничего не было — ни слова, ни легкого движения, сон.

В Гижицке было по-другому, о, там она была куда веселей, но это тоже не моя заслуга, просто было светло, тепло, солнце сверкало в набухшей от росы листве, и люди, люди… Не обыкновенные люди, как в Августове или на шоссе, нет: ровесники, в мягких заграничных куртках, в штанах из белой как снег парусины — ну, словом, подонки; два таких красавчика приехали на мотороллере марки «ламбретта TV-175», эта «ламбретта» неплохая кобылка, дисковый тормоз на переднем колесе, выжимает за сотню, четыре скорости вручную, как положено чистокровному роллеру, — но что делать, если все равно как-то смешно, человек, будто обезьяна на самокате, по мне уж лучше нормальный мотор, хоть бы наш SHL-175, тоже хороший вид имеет, а на виражах безопаснее, потому что колеса девятнадцать дюймов, и с запасными частями легче, любой деревенский кузнец починит, или «юнак» — двигатель четырехтактный верхнеклапанный, тоже неплохо, триста пятьдесят кубиков, а на всю катушку да по шоссе сто двадцать пять легко жмешь, особенно если на хорошем бензине — тут каждого стиляжонка на мотороллере можно сделать. Теперь-то я куплю себе моторчик в рассрочку, а тогда и не думал, и роллера с меня хватило бы по многим причинам, и когда они с гомоном подкатили, то я позавидовал не роллеру, а этому гомону, позавидовал, что они могут так громко, так свободно и по-обезьяньи орать при виде Анки, а потом, когда один из них ставил машину на подпорку и запирал, я позавидовал второму, который подбежал со своим доморощенно-американским воплем, схватил и подкинул Анку, в то время как я держал наши запыленные велосипеды, а потом позавидовал еще одному, потому что он тоже бежал с этим биг-битным воплем и перестал вопить, только чтобы расцеловать ее, а она тоже что-то завопила — первый раз я услышал такой ее вопль, и от этого мне будто между ребер нож всадили.

И тут громко, на всю площадь перед кафе, посыпались разные имена, целую школу можно было собрать из этих имен, но это была не школа, а высший свет, мир дорогих блузок, черт-те каких штанов, нейлоновых рубашек по девять долларов штука, сигарет марки «Моррис» — у меня прямо голова кругом пошла, и я хотел отъехать, может, и отъехал бы, но я держал Анкин велосипед, боялся его оставить, боялся обратить на себя внимание, они бы уничтожили меня взглядами, я знал, что это все равно случится, но лишь бы не сейчас, не сейчас — и я торчал у столбика на свободном месте паркинга около автомобилей, сверкающих и чертовски дорогих, держал оба велосипеда за рули, как собак за сворки, так и стоял между ними, сам понемногу превращаясь не то в столбик, не то в собаку.

А они тем временем играли в свой пинг-понг, все на одной ноте, на одном горловом вопле, с целым набором то резких, то мягких однотипных движений, выражающих радость и возмужание, силу и самостоятельность и снисходительное превосходство над всем миром, — тут вот, на паркинге перед кафе, в солнечном Гижицке небольшое собрание богов; этот божественный вопль — вопль глупого здоровья, глупой силы и глупой глупости, задиристый, вызывающий вопль на одной ноте, а мотороллер «ламбретта» с синевато-красными полосками, с передним колесом слегка, пренебрежительно повернутым в мою сторону, был олицетворением этого величия.

— Когда ты приехала, чувиха, а мы сегодня дадим копоти!

— Одна или с мальчиком?!

— А мы на той неделе шведку закадрили!!!

— Дела — во идут! Все в жилу, только накалывай!

— Хата законная, обязательно посмотри!

— Лена тут, с одним немцем, рыжий, но с машиной!

— Роберт женится!

— На ком, вот жалко малого?!

— На дочке директора. Бригида, ну, знаешь, та зажигалочка!

— Ого, это карьера, может и не работать!..

— Липа, старик нищий, еле пять косых жалованья тянет!

— Поночевки здесь правильные, тайгер-рэг выдают!

— Портки-то итальянские, Капри написано, глянь!

— А что с Ежи, сделал тот фильм, наконец?!

— Януша не видала?!

— Должен был поехать во Францию!

— Экзамен засыпал, но предки обещали уладить!

— Бобек в Югославии крутит!

— Пхе, Стефан в Риме, во! «Фиат-1 100» привезет, так и грозил!

— А мой предок «пежо» привез из Парижатина!!!

— Выглядишь ты — бомба, только волосы смени!

— Лёлек — чокнутый ходит!

— Все еще влюблен в Кицю?

— С ума сходит, а она налево работает, с киношниками.

— Они в Закопе, в июле вместе ошивались!

— Ленка на десять косых его расколола!

— Вот так, старик дал на пошлину, выписываю «ситро-2СV».

— Скинут пошлину, у старика есть рука!

— Ты умеешь танцевать кисс-ми? А по мне так лучше сёрф!

— В Сопоте лажа!

— Муть, в Гранде — тоска зеленая!

— Объехали с Витеком взморье и заскочили сюда!

— А ты знаешь, у Баськи искусственные ресницы, зеленые и рыжие!

— Зенон ей прислал, полдоллара пара, сто пар!

— А тот мулат, что с ним?!

— Вернулся на Кубу, Янку обставил, теперь Ром ее утешает!

— Кадришки у вас есть?!

— Есть, тут товара хватает!!!

— На будущий год на машине подорвем, это производит!

— Пропускная способность увеличится сама знаешь как!

— Разве что Парижатин удастся наколоть!!!

— Как твои ноги, Анка, поправляются?

— Ты глянь, как у ней ноги поправились!

— Ну-ну, ты уже тип-топ, Болек тебе хорошо посоветовал!

— Тут есть с телевиденья, забеги к ним!

— Обеспечим тебе вход!

— Законно!

— Нет, с вами сдохнешь!

— Шутишь!!!

— А то!!!

Я держал наши велосипеды и дрожал, как испуганная собака, всей своей шкурой, а те расставляли вокруг свой необычный, плотно бумажный, непроникаемый мир, который закрывает солнце и не пропускает воздуха.

В какой-то момент я забыл, где я и что чувствую, равнодушие обволокло меня, будто теплая вода, я прислонил велосипеды к столбику, достал из кармана цепочку с замком и присел, чтобы сцепить передние колеса.

Тогда они увидели меня и вдруг замолчали; тишина эта резнула, как скрежет разваливающейся машины, а они подошли, стали рядом и смотрели, как я продеваю цепочку сквозь спицы, как хитро запутываю ее и как защелкиваю замок.

Потом я поднялся — я был выше их на голову, — они смотрели на меня с холодным, враждебным любопытством, я испортил им всю игру, потому что это был я, потому что если бы был кто-нибудь другой, тогда бы нет! — тогда бы им было еще веселей, а это был я… даже если ты всего лишь на велосипеде, и то можно одеться шикарно или хотя бы с броской придурью; они быстро оценили мое невзрачное барахлишко, прикинули, что на большее я просто не тяну, что родители мои наверняка в шестом часу тащатся на работу сонным и затхлым трамваем, все это я увидел в их глазах и уже имел над ними то преимущество, что родителей моих не было в живых, я даже лиц-то их не помню, да и откуда мне помнить.

— Это мой приятель, — сказала Анка своим нормальным голосом, и они подали мне руку каким-то неживым движением, а я пожал эти руки, резко этак, даже судорога у них по губам пробежала.

— Что будем делать с этим прекрасно начатым днем? — спросил один, а другой равнодушно разглядывал мой велосипед.

— У меня такой был, — проворчал он, — только французский, «элиет», с переключателем Симплекса и ступицами Брайтона. Лучшими в мире.

Это обрадовало меня.

— Вы ездили? — спросил я, оживившись. — Может быть, в клубе?

Он пожал плечами и скривился.

— Э-е… Мне было тогда тринадцать, я в седьмой перешел, и старик мне из Парижатина привез. Я его тут же махнул на магнетик.

— Какой магнетик? Что это такое?

Он посмотрел на меня как на психа.

— Магнитофон, — быстро пояснила Анка, несколько растерянная.

— «Филипс», четырехдорожечный, три динамика, микрофон с присоской… — Произнеся это, он повернулся и медленно, покачивая бедрами и сверкая буквами «Капри», вышитыми на заднице, пошел к «ламбретте».

Подошел, пнул ее, так что она сразу зафырчала, и прыгнул на седло.

Второй за ним, уже на ходу.

— В семь здесь! — крикнул он. — Бай!

— Бай! — крикнула Анка, помахав точно так же, как он.

И снова я почувствовал боль, будто от удара ножом.

Я-то за погнутым колесом, за обручем, на свалке найденным, бегал, подгонял его проволочным крюком. Хорошая проволока, хорошее колесо — это уже так много в тринадцать лет. Велосипед, боже ты мой, эту мечту я окупил работой, целый год помогая пекарю Ситко с Вульчанской улицы в душной пекарне, — когда пекли хлеб, я кряхтел, таская мешки с мукой, раскладывая хлебы по полкам, потом квашни выскребал, выполаскивал из шланга, подметал булочную. И дал мне за это добрый пекарь Ситко с Вульчанской улицы старый велосипед марки «громада», сразу после войны выпущенный, за таким велосипедом люди тогда месяцами стояли, особый талон надо было иметь, записаться в очередь, добрый Ситко целую лекцию мне об этом прочитал, чтобы подчеркнуть цену своего вознаграждения, — на этой «громаде» с побитой в двух местах рамой, с «восьмерками» вместо колес я выиграл первенство неохваченных спортобществами юниоров всего два месяца спустя. Тогда-то занялся мною клуб, и я получил неплохой велосипедик, а после нескольких соревнований уже по второму разряду получил этот «ураган» как приз лучшему юниору округа. Но это потом, а сначала был велосипед пекаря Ситко марки «громада» — тяжелый, как танк, и этот велосипед я добыл трудом, а были такие, что и понятия не имели о работе, о пекарне, о мечте, распирающей тебя, об обруче, о рухляди марки «громада» и даром, ни за что получали «элиеты» с переключателем Симплекса и ступицами Брайтона, с пластиковыми контейнерами — те «элиеты», на которых профессионалы, лучшие гонщики мира Фаусто Цоппи, Бобе, Эрнандес побеждали в Тур-де-Франсе на лучших машинах в мире.

Мне вдруг стало как-то зябко, я стоял как вкопанный и дергал тормозной тросик от моего велосипеда.

— Пойдем поедим что-нибудь, — сказала Анка и легко коснулась моей руки. — Не переживай ты из-за них, это же юнцы, страшно забавные… и ничего больше, — резко заключила она, обрывая всяческую дискуссию.

Мы пообедали в том кабаке, где «правильные поночевки», потому что там «выдают тайгер-рэг», а потом перешли пить кофе в кафе напротив паркинга, там был музыкальный автомат, я четыре раза завел одну и ту же штучку, «Мария-Хелена», в исполнении Нат-Кинг-Коула, обошлось это в восемь монет, по паре за раз, но зато я выучил эту песенку наизусть и мысленно уже играл ее на своей гармошке.

В кафе мы сидели долго, мне уже надоело, и я все тянул Анку к выходу, но она то и дело смотрела на часы и говорила:

— Посидим еще минутку, торопиться некуда.

— Надо же ночевку организовать, — напомнил я.

— С этим делом здесь легко, — махнула она рукой. — Любой пустит.

Я посмотрел на нее пристально:

— Ты хочешь встретиться с ними в семь?

— Ну что ты! — засмеялась она, слегка оскорбившись. — Это же сопляки.

— Тогда чего мы сидим?

— А тебе плохо? Чудная музыка…

Автомат наяривал без передышки. За столиками, небрежно развалясь в мягких и низких креслах, сидели компании подонков, бородатых или наголо остриженных, штаны непременно белые или джинсы из твердого полотна, такого твердого, что их можно было посреди комнаты поставить и они бы стояли, это мне показывал в клубе один тип, рубашки «поло» либо матросские с большими карманами, из которых торчали трубки или кисеты либо сверкали серебром пачки американских сигарет. Девушки тоже в штанах, но только до колен, на ногах сандалии, вернее, одни подошвы, держащиеся с помощью ремня между пальцев, а ногти на этих пальцах были покрыты серебряным или голубым лаком, и у всех девушек было одно и то же выражение лица, как будто только одна девушка и сидела в зале со множеством зеркал.

И я увидел вдруг, что на лице Анки появляется такое же выражение какой-то чрезмерной сытости, ленивого спокойствия, граничащего с легонькой брезгливостью, но граничащего не прямо, а так, что тут еще была целая река скуки. В этом ощущалось что-то неведомое, настораживающее, словно за пустотой этих сорока пар сверкающих глаз скрывалось и творилось что-то поразительно прекрасное: преступление из-за любви? убийство из-за любви? смерть из-за любви? а может, только смерть и только любовь? или то и другое, смерть и любовь переплелись, спутались во что-то такое, чего и не угадаешь и не распознаешь?

Все равно, это было что-то большое, красивое и таинственное, и я, человек, который не делал химических опытов и не знал всяких этих эффектов, чувствовал, как во мне все больше нарастает любопытство, ожидание необычности и страх перед этой магмой горячей живой крови, заключенной в упругих, здоровых телах, пока что лениво-спокойных, так терпеливо ожидающих того, что заставит их вибрировать, бросит в бесконечно нарастающую тряску… Нет, тогда я ничего не знал, это только теперь мне так кажется — теперь, спустя два года, когда я уже все хорошо узнал, настолько хорошо, чтобы стремиться познавать это постоянно, как можно чаще, без конца.

И все же мы связались с этими подонками, произносящими «элиет» и «магнетик» таким тоном, каким сытый человек говорит: хлеб и вода. Анка ведь знала, чего она хочет, пусть это и не спортивно, и хотела этого, и стало быть иначе и быть не могло, и я тут не мог помешать. Мы пошли с ними на танцы в ресторан напротив кафе и почти весь день и ночь провели в дыму, визге, в жуткой глупости и винном перегаре, в тошнотно-остром запахе голых, потных от танца ног, влажных девичьих плеч, вздрагивающих грудей.

Анка танцевала. Она словно плыла на облаке волос, колышащихся вокруг ее лица, вся в еле уловимых микрожестах, микродвижениях, микровращениях; только блеск зубов, краткая вспышка ногтей давали знать, что она живет, что движется; весь танец происходил внутри нее, был чем-то несравненно большим, чем танец, но я только теперь знаю, что это было.

Я сидел за столиком, стиснутый десятком таких же, как те двое, как будто они вдруг размножились делением, — достаточно было взглянуть на одного, чтобы знать, что говорят и что делают остальные, — я чувствовал себя потерянным, обложенным, так что порой даже хотелось, чтобы они уже кинулись на меня и принялись топтать своими мягкими, плетенными из ремешков башмаками с золотой надписью на подошве «Made in Italy». Они показывали пальцами на танцующих девушек и произносили много самых диковинных кличек; только сейчас, после армии, я знаю, что означают эти клички, и знаю, что все они всем им принадлежали сразу, по очереди, на выборку, это была конюшня чистокровных кобылиц и стадо жокеев, это был редкостный семейный клан и редкостное сожитие, они знали все свои особенности и мельчайшие прихоти, эти отличия, выпархивающие с темнотой, как бабочки иной окраски; только теперь я это знаю и не знаю, лучше ли это; но об Анке они ничего не сказали, они говорили о ней «Анка», без всякой клички, без определения ее особенностей — и только теперь я знаю, что это было из-за меня, они меня чертовски боялись, я был обычный, из нормального мира, и, значит, опасный: я не пил, не курил, тренировался как гонщик, силы и выносливости у меня было больше, чем у всей этой шатии, они это знали и брызнули бы, как зайцы, если бы я на них бросился, но я не знал об этом, я сам боялся их, как заяц, и только теперь я поумнел, и, хоть сволочи этой прибавилось, я уже с ними никак не стыкуюсь.

Столько шуму, воплей и музыки — что же из этого получится, думал я, тут какой-то колоссальный матч, какие-то утомительные состязания, должен же тут быть какой-то результат, кто-то проиграет, кто-то выиграет, но кто, как я это увижу? Тайгер-рэг был действительно хорош, я запомнил наизусть «Saint James Infirmary», старую негритянскую погребальную штучку, дьявольски грустную, трубач без левой руки хрипел, будто пилил зазубренным ножом потное горло; чем все это кончится, думал я, столько водки и вина, столько дыму, воплей и глупости, столько загубленного здоровья, и ради чего? Меня уже здорово клонило в сон, и я думал о наших велосипедах, оставленных в ветхом чуланчике по соседству, там петля выскакивала из треснувшей доски, могли пропасть наши велосипеды со всеми привязанными к ним вещами, эта мысль не давала мне покоя, я хотел встать и взглянуть на них, как вдруг раздался крик девушки:

— Сколько? Со сколькими?

Какой-то парень, высокий и толстый, одной рукой бил ее по лицу, голова ее отлетала то в одну, то в другую сторону, несколько других парней стояли, засунув руки в карманы, и ждали, чем это кончится.

— Сколько! — кричала девушка. — Я уже не могу, хватит с меня, у меня все болит… Я зарежусь, бритву мне, бритву!

А он все бил ее, и она кричала все громче, и те все внимательней следили, какой эффект это произведет, а за нашим столиком кто-то пробормотал:

— Ого, гоношится, цену себе набивает…

Все лениво засмеялись, а один добавил:

— Радоваться должна, все равно уже с круга сходит…

Вдруг она перестала кричать, и этот тип перестал ее бить, она улыбнулась окружающему миру сквозь сумрак и дым, поправила волосы и спокойно пошла к выходу, а за нею между столиками двинулся ее укротитель и еще несколько типов в белых штанах и полосатых рубахах.

Анка все время танцевала, в перерывах выпивала полбокала вина и снова шла в толкучку, наконец она схватила меня за руку и потянула с собой — играли что-то медленное, можно было танцевать как танго, я топтался на месте, чувствуя в голове пустоту, руки у Анки были липкие от прикосновений тех типов, мне было немножко противно, а она прижималась ко мне, бормоча что-то длинное-длинное, но я не понимал ни слова, чувствуя запах ее волос, смешанный с дымом. Вдруг заиграли быстро — медленное это было только вступление, — и я беспомощно остановился, танцевать я умею только танго, ненавижу все эти выкрутасы, когда ягодицами чокаются, будто звонари в колокола наяривают, когда хватают дым растопыренными руками и кривят морды в мутном воздухе, я остановился, она немножко еще попрыгала передо мной, делая глупо-блаженные мины, но потом спохватилась, притормозила и, только чуть заметно подергиваясь, спросила:

— Почему ты не танцуешь?

— Завтра надо ехать дальше, — сказал я, подталкиваемый со всех сторон расходившимися подонками. — Мы же сто километров хотели сделать…

Она вдруг переменилась, припала ко мне, влипла в меня всем телом и пальцами затеребила мою рубашку, как в любовном фильме, который я видел года два назад.

— Я хочу быть твоей, — громко шептала она сквозь вопли музыки, — только твоей, понимаешь?

Я не знал тогда, как надо отвечать и сказал:

— Понимаю.

В любовном фильме тогда целовались, но я повторил:

— Понимаю. — И добавил: — Ты, наверно, чертовски устала.

— Идиот, — сказала она. — Ну ведь ты же идиот!

Рассвет был слегка подкрашен розовым цветом, вся эта орава вывалилась из кабака, те типы вскочили на мотороллеры и уселись в машины, разные у них были: «осы», «веспы», «вятки», «трабанты», «сирены», «дофины», а у одного белая «рено-флорида» с черной складной крышей, девушек погрузили на все эти машины, и поднялся дружный, пронзительный рев:

— Утреннее омовенье! Умываться! Умываться!

Разные типы махали Анке, показывая, что еще найдется место, многозначительно хлопали по заднему сиденью своих роллеров, распахивали дверцы машин, один даже высадил свою девицу, чтобы взять Анку, но она смеялась, качала головой и шла вдоль паркинга, и я за нею, будто живая тень, а в самом конце стоял «мерседес-220SЕ» с немецким регистрационным знаком: большое «D» над задним номером.

Огромная это была колымага, с серебристо-сизой лакировкой, широкая, как два дивана, удобная, как дом, под ее лоснящейся шкурой скрывался целый табун лошадей, а одна лошадь — это сила, способная поднять семьдесят пять килограммов на метр высоты в течение одной секунды, и я быстро подсчитал, сколько могла поднять эта великолепная зверюга, названная именем жены конструктора, эта прекрасная, дорогая мадам Мерседес, но тут нечего было поднимать, тут был только привод на задние колеса со скоростью шестьдесят метров в секунду, что дает в сумме двести шестнадцать километров в час, выверенные на тормозном стенде, а в обычных условиях, с полной нагрузкой прекрасная мадам Мерседес мчится по свету со скоростью около двухсот.

Рядом стояли несколько белоштанников, они разглядывали это чудо с благоговением, ловко скрываемым иронической ухмылочкой, и снова посыпались уже знакомые фразы, только на этот раз шепотом:

— У Збышека тоже есть «мерседес», только 220….

— А это 220SE…

— Лена крутит с тем рыжим, тоже на «мерседесе», только 220S…

— А это 220SE…

— Мой старик, может, привезет через год из Парижатина…

— Ты! Эта штука стоит четыре с половиной…

— Чего?

— Тысячи. Долларчиков.

— В Европе из серийных только «роллсы» дороже…

— Это у англичан, а на континенте «мерседес» первое место держит…

Треск, свист и облачка выхлопов вздымались к небу, наливающемуся солнцем. Мотороллеры и машины бешено рванули, заполонив все шоссе, перетасовываясь по дороге, к большому озеру Мамры.

— Идем, — сказал я Анке, когда мы насмотрелись.

Она взглянула на меня так, словно все еще не очнулась, а в глазах ее пламенело все небо.

— Красивый какой цвет, — прошептала она, проведя ладонью по сверкающей ручке. — Кремово-песочный…

И тут, когда мы так стояли около «мерседеса», почти опершись на него, будто владельцы, появился он, хозяин, виновник моего позора.

Он был высокий и сильный, в мягком костюме стального цвета, воротничок на коричневой шее отливал голубоватой белизной.

— Виноват, — сказал он и улыбнулся, вовсе даже на нас не глядя.

Мы вдруг отпрянули, как спугнутые голуби, а он, милостивый и благородный коршун, вложил маленький, невидимый ключик и открыл дверцу, мягко, таким красивым и привычным движением, сел в машину, и сразу шестицилиндровый мотор тихо заработал под капотом.

«Тихо работает, — подумал я, — шестерка всегда на холостом ходу тихо работает».

А может, я сказал это вслух, потому что он выставил голову в окно:

— Подвезти?

Тогда я увидел спереди его лицо, выделанное, как хорошая кожа, — ни одной морщинки лишней, ровно столько, сколько надо, чтобы было красиво; виски, подернутые сединой, или, может, это никель блики отбрасывал.

Я испугался и покачал головой из стороны в сторону, я просто тряс ею, даже когда он исчез в пустой улице, когда исчезла легкая пыль после него и запах чистого, «десертного» бензина.

Теперь, когда я здесь, чтобы спихнуть, скинуть, свалить с себя воспоминание о моем позоре, похоронить его под развалинами величайших бункеров и сыграть над его убогой, хотя и фундаментальной, могилой «Saint James Infirmary» и «Вот приехали уланы», а может, и «Марию-Хелену» вдобавок, если будет охота и не пойдет дождь, — теперь-то я знаю, что совершил тогда вторую ошибку, не поняв по лицу Анки, по лицу неподвижному, устремленному в поворот улицы, где еще трепыхался отброшенный машиной клочок бумаги, не поняв по ее лицу того, что она думала, чувствовала, чем жила, чем была, и вообще всего. Это была ошибка.

А не было бы ошибкой пойти в снятый у хозяина чулан, отвязать велосипеды, отделить от ее машины свою, сесть на этот старый, добрый, любимый велосипед, который был частью меня самого, и рвануть отсюда финишным спуртом, пройти на шестидесяти километр, а то и два, миновать пару поворотов, сменить пару дорог, вернуться в Августов, сесть на берегу Белого озера в туманных сумерках и, играя на гармошке, утопить воспоминание обо всей этой истории, которая не больше чем камешек в прибрежной воде.

Не было бы ошибкой сбежать вчера, после встречи с мотороллером «ламбретта». Не было бы ошибкой сказать этой девушке, когда она подошла ко мне, сидящему на свае разбитого мола, — не повернув головы, а только перестав играть:

— Катись отсюда, цыпочка.

Да, все это не было бы ошибкой.

Только разве тогда пришлось бы чего-нибудь стыдиться? И о чем-нибудь так вот думать? И было бы тогда от чего поумнеть?

Мы тут же поехали к озеру Мамры, там на берегу стояли мотороллеры и машины, длинный пирс гудел от босых ног, вся эта публика прыгала в воду, над которой вздымался тонкий, молочный и редеющий слой тумана, вода на рассвете теплее всего именно в тот момент, когда встает солнце, это было утреннее омовение с воплями и бултыханием, потом они уплывали парочками к далекому островку, становившемуся с рассветом все отчетливее, и оставались там подолгу, машины терпеливо ждали, я тоже прыгнул в воду и почувствовал себя прекрасно, Анка плавала быстро, прежде чем я заметил, она уже отмахивала к острову, а за ней, будто акулы, кролем шли трое.

Я поднажал и догнал ее, но она не хотела возвращаться, я боялся, как бы не случилось что-нибудь неладное — она же столько пила, уморилась от танцев, судорога могла схватить и утащить ее на дно, я плыл с нею, все время внимательно глядя на ее лицо, исчезающее и выныривающее из воды, она плыла классическим брассом, те трое, как акулы, шли за нами, и я даже рад был этому — если бы с Анкой что случилось, было бы легче дотащить ее до берега.

На острове я увидел, что это малорослые и хлипкие парнишки; Анка криво усмехнулась и махнула им рукой, мы отошли в густой, царапающийся лес, но наткнулись на полянку с палатками и потому пробрались подальше, сели там на пеньках, немного дрожа от холода и растирая гусиную кожу.

— Не грусти, — сказала Анка, легонько хлопая меня по спине. — Ты странный, но ведь и я тоже. Может, по-иному, но тоже.

— И вовсе ты не странная, — сказал я, растирая ей плечи.

А сам думал: «Черт знает, до чего странная».

— Ты меня не понимаешь, — сказала она, стуча зубами.

— Понимаю.

А сам думал: «Нисколько я ее не понимаю. Ну нисколько».

Она крепко прижалась ко мне, я ее обнял, в первый раз мы прикоснулись друг к другу вот так, почти без одежды, так что меня просто затрясло, листва на деревьях почернела, деревья зашумели тяжело, стало так душно, словно самый воздух исчез.

Это был наш первый поцелуй. Анка засмеялась и дернула меня за мокрые волосы.

— Ах ты, ребеночек, да ты же ничего не умеешь…

Я до того обалдел, что даже не понял.

— Ты знаешь, как этот остров называется? — спросила она.

— Нет.

— Остров Любви.

Она опустилась на землю, влажную и шершавую от хвои, раскинув руки, а одной рукой держала меня за щиколотку и смотрела в небо. Она щекотала мне ногу, а я сидел неподвижно, внимательно глядя на нее.

— Очень красиво называется.

— Что?

— Этот остров, — сказал я. — Я много островов на озерах видел, и каждый так называется. Остров Любви. Или Чертов остров. Здорово, только ничего другого люди будто и не могут придумать.

— А что бы ты хотел? — Она уже начала злиться.

— Откуда я знаю! Как-то иначе. В Картузах я видел один — я тогда на байдарке шел и разбился на камнях, — Дьявольский Назём назывался. И правильно.

— Это там у тебя байдарка разбилась? — спросила она странным голосом, как будто с другого конца света.

— Там.

— Ага.

И тут я снова совершил ошибку, потому что, когда она начала подниматься — неловко, точно усталая донельзя, — я подал ей руку, и помог встать, и отряхнул ей спину от прилипшей хвои, травы, кусочков коры и маленьких прутиков, и сказал, действительно озабоченный:

— Как бы ты не простудилась…

— Болван! — крикнула она.

Так мы стояли друг против друга, и тут я задрожал, попытался обнять ее и поцеловать второй раз, и она тоже дрожала от возбуждения и от озноба, но она отшвырнула мои руки и, пожав плечами, медленно, осторожно ступая, пошла к берегу.

Мы быстро приплыли обратно, и там, на пирсе, когда я скакал на одной ноге, ковыряя пальцем в ухе, чтобы вытряхнуть воду, Анка ехидно спросила:

— А одеваться ты сам умеешь?

Вся эта публика с машинами куда-то разбрелась, часть уже уехала, мы сели на свои велосипеды и добрались до молочного бара, а после завтрака я достал карту, чтобы посмотреть, куда нам двигаться. Можно было и в Миколайки, и в Венгожево. В Миколайках база яхтсменов, наверняка у Анки там опять знакомые, поэтому я схитрил:

— Красивое место Венгожево, знаешь его?

Она поморщилась.

— Нет. А вот Миколайки знаю. Там интересно.

— Весь город ремонтируется, — брякнул я наобум. — Парень один говорил. А Венгожево ближе.

Она не очень охотно, но согласилась.

Я проверил резину, немного подкачал, и мы поехали.

За Гижицком расходятся три дороги.

— Сворачиваем направо! — крикнул я.

Но тут, когда я входил в вираж, а она была в каких-то двадцати метрах позади меня, мимо промчался быстрый, сверкающий, как ракета, «мерседес», увлекая за собой дымку, влетел на шоссе, идущее прямо, только мигнул еще знак «D» над регистрационным номером сзади, а жал он по меньшей мере сто двадцать, потому что только в глазах мелькнуло, будто отблеск на воде.

— Это тот немец! — крикнула она, проезжая мимо поворота.

Я оглянулся, Анки за мной не было. Она быстро уходила по тому шоссе, куда скользнула машина, изо всех сил крутя педали, будто хотела ее догнать.

— Стой, ты куда едешь?! — крикнул я.

Но она не слышала или не хотела слышать, деревья уже заслоняли ее.

Я притормозил, повернул обратно, переключил шестеренку и, стоя на педалях, спуртанул. Вираж-другой, и я догнал ее — все это время она бешено крутила, — схватил сзади за седло, придержал, и мы остановились на обочине.

— Куда ты едешь?

Она молчала.

— Едем обратно.

Я повернул, но она снова поехала прямо. Я рассвирепел:

— Ты хочешь ехать со мной? Или одна? Говори!

Я медленно ехал рядом с ней, она подбавила скорости, и мы вошли в поворот, она срезала его и вышла на левую сторону шоссе.

— Сходи направо! — крикнул я.

Хоть бы что.

— Сворачивай, — говорю, — а то столкнешься!

— А тебе что! — крикнула она.

Я-то знаю, что может получиться при такой неправильной езде. Промчалось несколько автомобилей. Раза два я похолодел. С какого-то грузовика ее крепко обложили. Наконец мы въехали в маленькое селение, шоссе перешло в разъезженную улочку. С Анкиной стороны тянулась длинная красная стена. Поворот! Анка едет у самой стены. Едем быстро. Поворот крутой, чуть не под девяносто градусов. И тут сбоку, из-за стены, вылетает парень на мопеде. Анка в метре перед ним. Оба резко тормозят. Машина парня пляшет то влево, то вправо. Он проносится мимо Анки, почти задевая ее. Анка сваливается с велосипеда. Парень взлетает в воздух и падает на середине дороги. Машина его крутит колесами, юзом съезжает в канаву на моей стороне, чуть не сшибив мой велосипед — сантиметра не хватило.

Парень лежит неподвижно. Анка вскакивает и бежит к нему. Он встает, зеленый от страха. Руки содраны в кровь.

— Живой? — кричит Анка.

Я бегу к ней. Оттягиваю ее с середины дороги. Поднимаю велосипед. Парень прыгает в канаву, вытаскивает свою машину. Я вижу, что она целая, никаких поломок.

Кричу:

— Как ты ездишь, дерьмо этакое!

Он пытается что-то сказать, потом только машет рукой и выправляет руль, зажав колесо между коленями.

— Садись! — кричу я Анке, подавая ей велосипед.

Она быстро усаживается на седло.

Парень запускает мотор и, виляя, уезжает. Мы тоже едем.

— Газуй! — кричу я. — Как только можешь!

Три километра быстро остались позади. Потом я подал знак, и мы свернули в лес. Тут было прохладно.

Мы сели на мох, и Анка стала разглядывать разбитое колено. Ничего страшного. Она легла.

— Спать хочется, — сказала она.

Тут я достал из левого контейнера книжечку и бросил ее на мох перед Анкой.

— На-ка, почитай, поучи правила движения, а потом и поспать можешь!

Что началось! Анка вскочила и разодрала книжку в клочья, швырнула их в меня и закричала:

— Не командуй мною, идиот! Глуп ты еще для этого. Дурак, олух! Хам!

И она кинулась на меня с кулаками. Я крепко сдавил ее кисти. Она начала лягаться. Я прогнулся, чтобы она не могла меня достать, резко дернул ее к себе, повернул спиной и завел назад руки. Она визжала и выла.

— Ударь меня, ты, хамюга! Ну, бей!

— Не ударю, — спокойно сказал я. — Не ударю. Ты расшиблась, когда слетела с велосипеда. Если бы это был автомобиль, тебя бы уже не было в живых…

— Избей меня! — кричала она, и этот крик перешел в рыдание. — Избей, молю тебя!

Она кричала все тише, пока не умолкла совсем, и вырываться перестала; я отпустил ее, она упала на землю и заплакала дико, судорожно.

Я сел и стал ждать, когда это кончится, потому что ничего больше не мог сделать.

Наконец она успокоилась, полежала минутку неподвижно, потом подняла опухшее, красное, запорошенное мхом лицо и спросила:

— Почему ты меня не ударил?

— Потому. Я дал себе слово, что никогда в жизни не ударю ни одной женщины. Это не противник.

Она посмотрела на меня с иронией и презрительно скривилась.

— Ну, круглый дурак! Круглый, — повторила она подчеркнуто, вскочила и быстро пошла в лес.

Я подождал немного, и все это время во мне нарастало странное, неприятное чувство, будто я был принижен до невозможности или будто сам совершил величайшее свинство, после которого даже в зеркало нельзя посмотреться. Это ощущение было какое-то живучее, и сильное, и злобное, как кошка, оно прыгало в самом моем нутре, и я думал, что с ума стронусь. Я быстро схватил свой велосипед и пошел к тропинке, а велосипед Анки остался в кустах; я подумал, что какой-нибудь прохожий может забрать его, и крикнул:

— Я ухожу! Велосипед остается!

Даже эха не было, так что я крикнул еще раз:

— Твой велосипед остается!

И, прыгнув в седло, медленно поехал по рытвинам к шоссе.

Вдруг сквозь шелест ветвей до меня донесся ее крик:

— Стой! Подожди!

Я не остановился. Она ехала за мной, ехала быстро, потому что голос ее все приближался:

— Вернись! Любимый! Я не буду! Аист, вернись!

Я выскочил на шоссе и оглянулся на эту лесную дорогу. Анка выехала из-за поворота и увидела меня:

— Аист, вернись! Я люблю тебя, Аистенок!

Я резко нажал на педали и помчал по шоссе, оно как раз шло под гору, а за мной еще долго летел этот крик, пронзительный, словно ее убивали:

— Я люблю тебя! Люблю…

И снова я совершил ошибку — надо бы тут же свернуть куда-нибудь, спрятаться и переждать с час или поехать в сторону, неведомо куда, каждая дорога куда-то ведет, остановиться у какого-нибудь озера и провести там остаток лета, — так нет же, я, как болван, летел по середине шоссе, обогнал пару мопедов, пока не почувствовал, что ноги у меня стали мягкие, просто вата вместо мышц: слишком резкий был этот спурт после бессонной ночи, помнится, я переключил шестеренку на двадцатку и даже на меньшую передачу, и теперь, спокойно крутя педали, приводил дыхание в порядок и мягко покачивался на мазурских взгорках.

Что я думал тогда, во время этой дурацкой поездки, трудно припомнить. Я ведь толком и не думал, как отношусь к Анке, а она — ко мне и на что нужна вся эта нервотрепка, куда лучше сидеть спокойно в Августове у Белого озера, отдыхать перед армией и играть на гармошке. Впервые в жизни стряслось со мной этакое, и, хотя я удрал и оборвал эту идиотскую историю, она все еще скреблась во мне, как живучая кошка.

Хлопок, шипенье, полетела резина. Передняя! Нормальную «шоссейку» на гонках меняешь за двадцать пять секунд, во всяком случае у меня такое время бывало, тренер засекал, наилучшее время по всему округу. Но сейчас шины у меня были побольше, проволокой армированные и с камерой, и торопиться было некуда; Анка, хоть бы третье колесо надела, все равно меня не догонит. Я, не торопясь, делал свое дело — сменил камеру, поставил другую, проверил ее и уже собирался садиться, как из-за поворота вылетел грузовик «форд-канада», старый, как мир, с плоской мордой, даже удивительно, что такое еще ходит и так хорошо выглядит. Грузовик тоже засек меня, притормозил и медленно подкатил ко мне, остановившись у обочины.

Я отступил к самой канаве. «Может, контроль, — подумал я, — может, дорожный инспектор на грузовике рыскает для маскировки», но тут дверца открылась и из кабины выскочила Анка, а шофер смеялся и этаким восточным говором тянул:

— Значит, барышня догоняй, да? А кавалер, значит, от нее драпает, красиво, да?

Шофер грозил мне пальцем, толстым, лоснящимся от смазки, даже солнце блеснуло на нем. Из кузова каких-то два типа спустили Анкин велосипед, она подхватила его, и грузовик с ревом покатил дальше. Анка, смеясь, подходила ко мне, ведя свою «сказку» иначе, чем обычно, и тут я увидел, что передняя резина тоже пустая, а вместо обода — «восьмерка».

Я молча взял ее велосипед, положил в канаву, снял колесо, сорвал резину, отыскал у себя ключ для ниппеля и небольшой кусок мела, пустой обод посадил в вилку, дал оборот и пометил мелом места, где колесо давало перекос, и там ниппель с одной стороны надо было подтянуть, а с другой отпустить, хорошо еще, что спицы были целы и нарезку не сорвало. Анка сидела в канаве и курила, внимательно глядя на меня, будто каждое мое движение хотела запомнить до самой смерти, а у меня за этой работой вся злость на нее прошла, мне уже было как-то легко и весело, краем глаза я поглядывал на нее, но тут меня опять разозлило то, что камеру клеить надо: запасной у Анки, известное дело, не имелось, даже заплаток для заклейки не было; наконец, я все сделал, в рекордном темпе — не больше чем за полчаса, а она все это время просидела почти неподвижно, подтянув колени к подбородку, и выкурила три сигареты. А тут еще пришлось ниппельную резинку сменить — перегорела от быстрого накачивания. Это меня совсем допекло, я психанул:

— И зачем только ты ездишь на велосипеде?

Я хотел еще сказать, что она не имеет об этом никакого понятия, что ездит она как деревенская баба: какой ногой жмет на педаль, в ту сторону и вихляется — многое еще у меня на язык просилось, а она спокойно:

— Ноги.

— Что, ноги?

— С ногами плохо. Приходится ездить, чтобы ноги выправить.

— Как это, выправить?

— Так. Выровнять. Чтобы одинаковые были. Велосипед для этого лучше всего годится.

— Ты что… того?..

Тогда она вытянула свои красивые ноги и, показав на них пальцем, серьезно сказала:

— Одна тоньше другой. Сам видишь.

Я внимательно всмотрелся, она тоже смотрела, будто в первый раз видит свои ноги, но я ничего не мог увидеть, никакого изъяна, ноги у нее были на редкость красивые, это я уже тогда знал.

Я пожал плечами:

— Дура ты. Приснилось тебе.

— Да ты посмотри! — крикнула она чуть не со слезами. — Одна тоньше другой!

— Которая тоньше?

Она посмотрела опять.

— Левая. Погоди, нет… правая.

— Левая?! Правая?! Которая?!

— В зеркале это хорошо видно, — сказала она грустно. — Жалко, что зеркала нет.

Я велел ей встать и хорошенько разглядел ее, в двух шагах, вблизи — ноги были совершенно одинаковые.

— Возьми веревочку и смерь, — сказал я. — Щиколотку, икру и под коленом. И не городи ерунду.

Она поморщилась.

— Веревочка ничего не даст. На глаз видно. Веревка — фу! Все мне говорили. Знакомый врач посоветовал лето на велосипеде провести, это выровняет ноги. А может, уже выровняло… Хотя нет.

Как-то на лагерном сборе мы разыграли одного лопуха.

— Ты видал когда-нибудь белую мышь? — спросил его приятель.

— Видал, — похвастал лопух.

— Тю, он видал белую мышь! — крикнул приятель другому и постучал себя по лбу.

— Что, белую мышь? — закричал другой со смехом. — Идиотина!

— А вот и видал, — упирался лопух.

— Белую?!

— Белую.

Тогда пришли тридцать парней, и один у другого спрашивал, есть ли белые мыши, и каждый отвечал, что нету — ни в книжках, ни вообще. Каждый стучал себя по лбу. Все божились и клялись чем попало, что белых мышей нет, пока не пришли к выводу, что лопух спятил и скоро, того и гляди, начнет на велосипеде задом наперед ездить.

— Да где ты видал белую мышь, тютя?

— Разве что с перепою!

— Во сне!

Шуму было, гаму, заморочили лопуха так, что он поверил, а через час после такого балагана приятель снова спрашивает:

— Ну, скажи правду, видал белую мышь?

Задумался глубоко лопух, лоб наморщил, скрипел мозгами, чуть глаза не вылезли, и признался со стыдом, всерьез:

— Нет. Не видал. Всякие были, а белых нет.

— Это ты морскую свинку видел, — крикнули ребята.

— И верно! — обрадовался лопух. — Морскую свинку видел, а потом у меня перепуталось…

Я рассказал об этом Анке, посмеялись мы как следует, и больше она о ногах уже не вспоминала.

— А куда же мы едем? — спросила она наконец.

— Не знаю, ты сама это шоссе выбрала.

— Вот здорово! — крикнула она. — Поедем в неизвестность!

Снова замелькал какой-то городок.

— На базарной площади будут какие-нибудь указатели, — сказал я. — Надо бы все-таки в Венгожево.

Мы свернули в узкую мощеную улочку, ведущую к базарной площади.

И верно, в центре стоял указатель с тремя стрелками. Назад — на Гижицк, прямо — на Кентшин, вправо — на Венгожево.

— Придется повернуть, — сказал я.

Анка стояла под указателем как зачарованная. Но смотрела куда-то в другую сторону. Я тоже взглянул туда.

На другой стороне площади стоял кремово-песочный «мерседес-220SЕ».

Хозяин его маленьким сверкающим аппаратом снимал узкий кирпичный дом.

«Наверно, «лейка», — подумал я, — в комиссионке был такой на витрине, двадцать тысяч стоит. Или «кодак-ретинетт», была в Лодзи немецкая экскурсия, и у всех «кодак-ретинетт».

— Смотри, — сказала Анка.

Я увидел, что немец подошел к киоску, взял бутылку желтого лимонаду и стал пить прямо из горлышка, вскинув голову к солнцу. Несколько капель заиграли у него на подбородке. Потом быстро сел в машину и уехал, рванув как на пожар, но шума мотора я отсюда не услышал. Он свернул на Кентшинское шоссе, и снова за ним трепыхались какие-то бумажки.

Анка быстро села на велосипед, переключила шестеренку и рванула вперед.

— Куда ты едешь! — закричал я со злостью, потому что она поехала туда же, куда и он.

Она не ответила и, пригнувшись к рулю, вовсю крутила педали; мы уже проехали последние домики и опять по шоссе, по этому паршивому шоссе добрались до какого-то Кентшина.

«Что за черт, — думал я, — что ее так тянет за ним?» Но говорить больше ничего не хотелось, это уже не имело смысла. Я терпеливо тащился рядом с нею — а мне-то какое дело: одним капризом больше, сейчас лето, главное, что есть воздух, солнце, можно крутить ногами, еще немного времени остается до армии, безразлично, куда ехать, все равно в последний день августа я должен быть дома, в Лодзи, а до дома из любого конца Польши, что бы ни стряслось, проедешь не более трех дней.

Эти мысли успокоили меня, и я начал размышлять о том типе в «мерседесе». Видно, малый — ловкая штучка, если у него такая машина и он колесит в ней по Польше — один, свежий и отдохнувший, будто выехал за город воскресным утром и к обеду должен вернуться к жене. А по-польски говорит хорошо, как все вокруг, пару словечек бросил в Гижицке, у киоска болтал с бабой, шутил с нею, и она смеялась, высунув нос из окошка.

— Этот немец, пожалуй, не немец, — сказал я громко.

— Откуда ты знаешь? — спросила Анка.

Мы ехали уже медленнее, солнце пригревало сбоку, шоссе блестело, как стекло.

— По-польски говорит.

— Любой может говорить по-польски, если выучится.

— Ты думаешь, охота им учиться по-нашему?

— Может, это его хобби, — сказала она.

Я задумался.

— Нет, пожалуй, не хобби, они делают лишь то, что приносит деньги. У того, кто на довоенной «декавке» ездит, может быть подобное хобби, на большее его не хватит. Но такой вот мерседесник только и старается заполучить новый «мерседес», а на это уйма средств требуется…

— Ну, уж это ты хватил. Может быть, он наследство получил.

— Наследство! Тогда бы сюда не приехал. Скорее в Испанию или во Францию. Там теплее и виды получше.

— А ты там был?

— Да что ты! С чего ты взяла?

— Тогда откуда ты знаешь? Тут тоже красиво.

— А ты где-нибудь еще была? Во Франции?

— Нет.

— Откуда же ты знаешь?

Так мы трепались, потом я сказал:

— Может, он родных навестить приехал, тут их много до войны жило, а потом переселились на Запад. И теперь охота на старые пепелища взглянуть. Ничего удивительного, что он умеет говорить.

— Может, он дезертировал из вермахта, — сказала она. — И перешел к польским партизанам. Выдал планы секретного оружия и в награду получил «мерседес».

— Таких «мерседесов» тогда не было.

— Ну и что, обменял на новый. По виду он человек с головой.

— Это верно, — согласился я. — С головой. Без смекалки такое не заимеешь. Какой-нибудь деляга. Котелок варит, по деньгам ходит. Пройдоха.

— Пройдоха — это тоже надо уметь. Не каждый может пройдохой быть, — сказала она.

Это меня разозлило.

— Не каждый! А вот твои дружки, в Гижицке, они пройдохи. И им это легко дается. Родились такими. Подвалило — и все. Готовый литер на счастье.

— Ты не прав, — засмеялась она.

— Как это не прав! Они зато правы! Ездят, пьют, шикуют дни и ночи, а на какие деньги? На свои?! Умеют что-нибудь путное?! Зарабатывают?! Если им посчастливилось родиться в богатых семьях, так это еще ничего не значит! Пыжатся, будто им весь мир принадлежит! А почему? По какому такому праву?!

И я рассказал ей об «элиетах» и о пекаре Ситко, о магнетиках и велосипеде «громада», и сказал ей, что приличные ботинки и штаны всего лишь два года ношу, а раньше у меня пальцы вылезали и дыры проволокой приходилось затягивать, потому что ни один сапожник не брался чинить, а штаны я сам штопал желтой шерстинкой и в гимназии давал дубам уроки, по десятке с урока, чтобы как-то платить родной тетке за комнату, вернее, только за раскладушку — в той же комнате спали тетка и дядя, их сын и дочь и разбитая параличом бабка, высохшая и жилистая, как ветка, прихваченная заморозком, и еще я сказал ей, что тетка запирала буфет на ключ и хлеба вдоволь я наелся только у пекаря Ситко, и то еще, когда тот не видал, теплого и мягкого хлеба, который бродил и разбухал в животе так, что я орал на всю пекарню, как пьяница с прогнившим нутром, и за все это мне надо было платить если не работой, то хотя бы готовностью услужить; только школа была даровая, только школа меня поддерживала, а то пошел бы воровать, но эту школу, это дармовое учение, будто с неба тебе свалилось, эту единственную возможность добиться чего-то ни мне, да и ни себе не даровали эти господа, эти баричи в белых штанцах, швыряющие в кабаках сотенные, хвастающиеся марками мотороллеров и машин и названиями далеких стран, эти подонки, превращающие свою страну в лавочку и втаптывающие в дерьмо свои молодые годы, — все они ради тех же сверкающих машин покинули бы эту страну, хоть пропади она без них пропадом, навсегда бы покинули, только бы не взмокнуть от труда, не запачкаться, делая какую-то честную работу, только бы не оторвать свои дурацкие морды от водки и жратвы; они, получающие «элиеты» и магнетики за то, что хорошо растут, за то, что съели весь суп или хорошо пописали, они, устраивающие попойки и драки, бьющие по лицу своих девушек, ничуть не лучших, чем они сами, но все-таки девушек, они хуже паршивых собак, потому что собака — она собака и есть, верный друг, независимо от того, есть у нее парша или другая какая зараза, а у них вся душа в парше, они нарочно ею заражаются, это для них удовольствие, они гордятся этим и хвастают, надо всем потешаются, издеваются из зависти, из ненависти, из страха, Париж зовут Парижатином, чтобы показать, что мир для них навозная деревушка, где можно сбегать за сарай и навалить вот такую кучу, а дурак-хозяин еще молоком угостит, и оркестр пожарников на прощанье сыграет — говорят Парижатин, чтобы показать, что и там, в этой великой столице, полно лопухов, которых можно сделать, выставить, расколоть, без труда и капли пота раздобыть машину и не платить за французскую водку, они упражняются в этом своем искусстве «делать дураков», облепляются этими своими словечками, улыбочками, подмигиваниями, чтобы стать как можно более скользкими, чтобы их не ухватить ни за одно слово, ни за одну усмешку, ни за один взгляд, вся их тактика сводится к тому, чтобы избегать открытой борьбы, разговора начистоту, настоящего действия, все в них работает на мягких резиновых амортизаторах, всегда уход и укол с подскока и снова уход; единственное их желание, чтобы все вдруг ослепли, оглохли, охромели, стали горбатыми, оборванными и голодными, чтобы легче было ошеломить, высмеять, провести, чтобы другие были не способны защищаться, определять наказание им, этим барчукам в белых штанах, восемнадцати- и двадцатилетним, хорошо сложенным и красивым, крикливым и вихляющим бедрами, на которых свободно висят широкие кожаные пояса мужественных ковбоев, им, с головешками, каждый сезон причесанными иначе, под какого-нибудь киногероя; и не ведомо им, что ковбои дни и ночи гоняли скот, тысячи голов скота, в зной, под дьявольским солнцем, в проливной дождь, и задницы у тех ковбоев кровоточили — сутками без передыху в седле, на руках у этих ковбоев были мозоли, как сучки, а трещины такие, что там муравьи могли жить, и умирали ковбои в среднем лет тридцати пяти от роду, не от пуль Черных Джимов и не с перепою, а только от тяжелой работы, от нехватки витаминов, от нехватки лекарств и врачей, от грязи, от чахотки, которая нещадно косила их — каждый шестой ковбой погибал от чахотки, я-то это знаю, прочитал научную книжку о ковбоях, об этих коровьих пастухах, о парнях, возившихся с коровами, мясом которых откармливалась Америка и в кожи которых она одевалась, знаю это из серьезной книги, которую прочитал сразу после нескольких ерундовых рассказцев о приключениях ковбоев-револьверщиков и забулдыг, меня эти рассказики просто разозлили — я-то знаю, а они того не знают, ходят на фильмы о Диком Западе и слушают ковбойские баллады, которые станция «Люксембург» передает, и им даже подумать неохота, как оно там было на самом деле, правда им ни к чему, даже правда о труде актеров, которые работают там, где кино приносит миллионы, так что у них есть машины и виллы, но они вкалывают дай бог, дрессируют себя как обезьян, с рассвета до полуночи, а то ведь другие обойдут, те, что получше, каждый ведь хочет быть лучшим, хочет зарабатывать лучше, лучше жить, хочет жить по-человечески, иметь дом, жену и детей, и этих детей воспитывать, чтобы они могли что-то дать и что-то за это взять для себя, — нет, эти гаденыши ничего не знают, хотя немного надо, чтобы узнать, я в кино редко хожу и не всякую книжку читаю, а это знаю, они же не знают, не хотят знать, с них хватает белых штанов и мотороллера от родителей, каждый месяц другой гривы на башке и мечты о машине, которую вроде бы можно заполучить где-то там в далеком мире, от какого-нибудь миллионера, за то, что просто подошвы протирал, или на командировочные купить, если за границу пошлют, — о машине, которую можно раздобыть прямо из рук в руки где-нибудь под столиком или у буфетчика, подмигнув ему, ведь они думают, что этого именно так и добиваются; таковы их правила, единственные, кроме правил уличного движения, которые они соблюдают, чтобы преждевременно не отправиться на тот свет; и если у меня когда-нибудь будет сын, то я сделаю все, чтобы заставить его уважать работу, настоящую работу, поднимающую города из развалин, изменяющую несправедливый строй, — работу, которая чем-то служит другим людям, как можно большему числу людей, и плоды ее не исчезают, как уличный мусор от дождя, а все равно остаются и всегда стоят одинаково, всегда в цене; и если мой сын должен стать таким, как они, то пусть мне хоть обе руки отрубят и вырвут зубы, я и тогда переломаю ему кости, потому что увечье и боль учат уму-разуму или по крайности усердию.

Это вот я и сказал Анке, даже гораздо больше того, только теперь уж не помню, я даже не заметил, как получилось, что в конце мы уже не ехали, а стояли посреди шоссе, друг к другу лицом. Анка бледная, почти зеленая, а я кричал во все горло, потому что тишина потом отдалась в ушах, как выстрел.

Мы медленно отошли к обочине, Анка ничего не сказала, только закурила сигарету, а я сел в канаву и сжевал два листика щавеля.

Я не знал, согласна она со мной или нет, трудно было что-нибудь понять, поэтому мы поехали дальше, и тут она сказала:

— Спорить я не буду, но при чем тут немец? Он совсем другой.

— Не знаю. Тоже не буду спорить. Может, другой, а может, в точности такой же.

— Нет. Наверняка не такой же.

— Ручаешься?

— Ручаюсь, — без запинки ответила она.

Я опять разозлился.

— И чего ты ручаешься, если не знаешь! Чего вдруг?

Она подумала.

— Потому что те подонки. Сопляки. А он…

— А он?! Почти что старый хрыч.

— А он… он — мужчина.

Я не понял, тогда я не мог понять. И это тоже была ошибка. Основная. Но нынче уже понимаю.

— Какая разница, — сказал я пренебрежительно. — Они тоже когда-нибудь смогут такими сделаться. Смогут так же под дипломатов одеваться и иметь «мерседесы». Даже еще лучше, ведь через столько лет машины будут куда лучше. А может, машин и вовсе не будет, только ракеты. Кто его знает.

Она улыбнулась и покачала головой.

— Конечно, может, он честно работает, — сказал я, желая как-то задобрить ее. — Я слышал, что там, на Западе, надо еще похлеще работать, чем у нас. Каждую минуту высчитывают, срезают заработок. И с работы легко вылететь, потому что безработные только того и ждут. Даже за меньшую плату возьмутся. У нас на этот счет легче. Сама же, наверно, знаешь, по своим родичам. Не так, так этак, свое всегда выколотят. Они ведь у тебя работают, а?

Она промолчала и даже немного прибавила скорость.

Мне пришло в голову, что я ее совсем не знаю, как есть ничего о ней не знаю. И меня охватило любопытство.

— Ну, скажи, что твои родители делают? Есть у тебя брат или сестра?

Она ничего не ответила.

— Не хочешь говорить? Что с тобой, может, стыдишься? Не ломайся, я тебе столько о себе рассказывал…

— Отвяжись, — сказала она резко, будто ей стало очень неприятно. — Я скажу… попозже, — добавила она мягче.

Вдруг она остановилась. И я тоже. Она прислонила велосипед к дереву.

— Поставь велосипед, — сказала она. — И иди сюда.

Я так и сделал, а она притянула меня к себе, закинула мне руку на шею, пригнула мою голову, и мы стали целоваться, долго и крепко, с грустью, закрывая глаза, как перед дальней дорогой, перед вечной разлукой.

— Скажи, — спросила она тихо, — а много девушек…

— Три, — ответил я, не раздумывая, потому что в эту минуту я бы ей все сказал.

Она отпрянула, глядя на меня большими глазами.

— Три? Только три?..

— Да, — сказал я серьезно. — Всего трех и целовал…

Она попятилась от меня и покатилась со смеху, хохотала она так, будто десять лет не смеялась, согнувшись и привалясь к дереву, у которого стояли велосипеды, они упали в канаву, она ничего не заметила и все смеялась, пока я не начал трясти ее за плечи, потому что я подумал, не спятила ли она.

— Успокойся! — кричал я. — Что случилось?

Она перестала смеяться, подняла руку и погладила меня по лицу со словами:

— Любимый мой, хороший, золотой, Аистенок ты мой! Какой ты у меня красивый! Ах, как я тебя люблю, ты даже не представляешь!

И мы опять стали целоваться, Анка то и дело прерывала поцелуи и говорила мне такие слова, каких мне ни одна девушка не говаривала, каких мне никто на свете не говорил, потому что кроме влюбленных девушек так говорят, кажется, только матери, а откуда мне это было знать. Она ворошила мне волосы, дергала за уши, хлопала по щекам, щипала их, мы сели на край канавы, над упавшими велосипедами, и Анка целовала меня в глаза и в шею и говорила так, что я вдруг ясно и отчетливо увидел слова: это и есть счастье. Я увидел эти слова, будто вспыхнули багровые и золотые неоновые буквы, в которые слились огни всего мира, ярче солнца и молний. Вот оно, счастье, это именно оно и есть, я счастлив, в голове у меня гудело это ощущение счастья, первое и единственное в жизни, потом-то такого уже никогда не бывало. «Хорошая штука жизнь, — думал я, вернее, видел мои светящиеся мысли, — хорошо жить, ах, как хорошо. Никакая смерть, никакая беда, никакие годы мучений, да, никакая смерть этого не сотрет, не уничтожит, не отнимет. Теперь и смерть не страшна. Ничто не страшно, даже смерть».

Так думал я, так светилось у меня в мозгу, и это было прекраснее всего, что я видел и знал, и сейчас еще знаю и, наверно, всегда, до конца буду знать и не сумею забыть, но нынче мне уже понятно, что как раз потому-то смерть и страшна, потому-то страшны беды и годы мучений, именно потому теперь только и страшна смерть и все, что не связано с этим золотым, пламенеющим видением.

Дальше все было как во сне. Перед моими глазами промелькнул другой городок, будто лет десять назад виденный фильм; знаю, что на площади стоял большой светлый автомобиль, который я когда-то уже видел, это могло быть где-то в далеком детстве, а быть может, в стране, где я никогда не бывал, потом автомобиль этот обдал нас тучей пыли как раз в том месте, где шоссе ремонтировали, может быть, я что-нибудь говорил, а может, и ничего, много времени прошло, прежде чем я снова ясно и четко осознал, что я живу, и что есть Анка, и что я рядом с нею, что мы едем по зеленой, грузной от зелени, набухшей солнцем местности; солнце, процеженное сквозь листву старых деревьев, освещало нам дорогу, яркие лучи, сквозь кроны, смыкающиеся над гладким узким шоссе, как высоченный шалаш, зеленоватое марево над асфальтом, золотые вспышки на крупнозернистом песке вдоль обочины, глянцевитая пушистость травы в обеих бесконечных канавах, точно потоки зеленого тяжелого света плыли с нами и вели нас с тихим шелестом шин; наконец голос Анки вырвал меня из этого полузабытья:

— Слушай, ну, послушай же, куда мы едем?

— Не знаю куда. Я знаю, что шоссе ведет на Кентшин.

— А что это такое, Кентшин?

— Откуда мне знать. Звучит солидно, наверно, город. Да, наверняка город, припоминаю, и большой. Видел на карте.

— Давай посмотрим еще раз.

Мы остановились, и я развернул карту: действительно, Кентшин был городом и довольно порядочным, с одним недостатком, что поблизости не было озера и что он вообще был нам не нужен.

— Смотри! — сказала Анка. — Из Кентшина есть дорога на Венгожево. Вправо наискось. Мы можем…

— Нам вовсе не нужно доезжать до этого города. Достаточно свернуть вправо на какую-нибудь дорогу и срезать тот угол, зачем делать лишний крюк?

— Мы уже так близко…

— Ничего. Каждый километр что-то значит. А на что нам лишние?

Она согласилась. И мне не хотелось сегодня долго ехать. Я хотел быть с Анкой наедине, без этих чертовых велосипедов, которые мешают, за ними надо присматривать, заботиться о них, как о живых существах. Я хотел наконец очутиться в чистой, нагретой воде и поплыть с Анкой на остров, на какой-нибудь остров, который наверняка найдется и называться наверняка будет Чертовым или островом Любви. Это желание все сильнее билось у меня в голове, как кровь, и мы ехали быстро, а я все время высматривал дорогу вправо, хоть бы тропинку, лишь бы только пробраться через лес, срезать этот чертов угол с городом Кентшином на его острие.

Какой-то парень с девчонкой на WSK-125, оба в красных шлемах, обогнали нас, окутав дорогу густым синим дымом, который медленно растекался во все стороны, сползал в канавы и цеплялся за низкие ветви.

— Много масла подбавил в бензин, осел! — сказал я.

— А разве масло в бензин подбавляют? — спросила удивленно Анка.

— Для двухтактных — да, надо смешивать с бензином, литр на двадцать пять или больше…

— Ага, так вот что у бензоколонок смешивают в таких больших банках, забавно! — воскликнула она. — А зачем вообще-то?

Я собирался прочитать ей обстоятельную лекцию о смазке двигателей, о разнице между двухтактным и четырехтактным двигателями, о работе коленчатого вала в картере двигателя, о сгорании смеси в камере сгорания цилиндра и смазке поверхности цилиндра стекающим маслом, хотел честно сказать ей все, что я только знал, чему научился на курсах и во время четырехлетней практики в мотоциклетной мастерской, я загорелся этим и мог бы говорить долго, снова довольный жизнью, как вдруг Анка крикнула:

— Смотри!

Оказалось, что мотоциклисты не успели уехать далеко и теперь шли по правой стороне шоссе, шли, понятное дело, на моторе, девушка держала правую руку вытянутой в сторону, и сзади горел красный сигнал, это значит, что парень притормаживал и собирался повернуть.

— Чудесно! — крикнул я. — Есть дорога!

Мы поднажали, так что выхлопной дым еще висел у поворота, когда мы туда подъехали.

Дорога шла в гору, довольно широкая, каменистая, между камнями пробивалась жесткая трава, кое-где даже торчали высокие стебли — похоже, что этой дорогой никто не пользовался, а та пара на мотоцикле, верно, потому по ней и поехала в сумрачный и старый лес, тянущийся от самого шоссе, по обе его стороны.

Указателя не было. Я огляделся, и вдруг мы с Анкой, как по команде, залились смехом, таким безумным, дурацким, обезьяньим смехом, какой иногда, но не чаще, чем раз в году, находит в школе на весь класс. Мы выли от смеха, смотрели друг на друга и снова выли, так что у меня слезы покатились из глаз и живот заболел, пока наконец я не придушил в себе этот смех, утер вызванные им слезы и еще раз посмотрел на дерево, которое нас так рассмешило, потому что на том дереве, прибитая старым гвоздем, висела узкая деревянная дощечка в виде стрелы, и на ней красной краской было написано: «К штаб-квартире Гитлера».

И больше ничего, ни слова, только то, что эта дорога ведет в штаб-квартиру Гитлера, а там, наверно, квартирует Гитлер и ждет, пока ему дадут в руки атом. У Гитлера длинная белая борода, и он заводит магнетик с немецкими маршами, переделанными на твист, сёрф, кисс-ми, халли-галли, мэдисон и ча-ча-ча, он часами подряд танцует, чтобы согреться, потому что в квартирке у него сыро; так во всяком случае утверждала Анка, мне-то откуда было знать, мне казалось, что эта дощечка осталась, пожалуй, еще с войны, потому что у нас все надписи сохраняют для потомков, и флаги от Первого мая висят до июля, а от июля до мая, еле-еле остается время, чтобы их постирать и подкрасить, — вот я и думал, что дощечка эта настоящая, но почему же тогда по-польски? Неужто к Гитлеру должны были являться делегации польских крестьян, коренных жителей, преследуемых гестапо? И был ли вообще Гитлер тут, в этом лесу, может, только провел одну ночь в палатке, как Наполеон перед какой-нибудь большой битвой, но ведь тут никаких больших сражений и не было, тогда откуда все это?

— Поехали, — сказал я Анке. — Гитлер — это интересно, поищем следов, может, там все выяснится.

Несколько раз в гору и вниз, дорога все хуже, узкая, в рытвинах, каменистая, дальше там действительно никто не ездил. Анка сказала:

— Это розыгрыш, та дощечка.

Но вдруг мы вырвались на ровную и гладкую местность и поехали по широкой бетонной полосе, посреди леса, рядом пошли другие бетонные полосы, уходящие в стороны, какой-то старый аэродром, я еще подумал, что надо будет его весь объехать, только почему же им военные не пользуются?

И тут я увидел слева лесную дорогу, довольно широкую, а в просвете между деревьями, в конце этой лесной дороги сверкнуло шоссе, красные и желтые автобусы, послышались клаксоны машин и гул толпы, какие-то люди с рюкзаками шли и сворачивали на эту лесную дорогу…

— Туда! — крикнул я.

Поворот — и мы очутились на шоссе, оказалось, что мы все время ехали по плохой дороге, по которой никто не ездит, а по бетонным полосам вообще ездить нельзя, можно только ходить с экскурсоводом и осматривать, да, осматривать, потому что тут было что осматривать, поэтому мы втерлись в толпу у шлагбаума в красно-белую полоску, возле будки с кассой, чтобы купить билеты и осмотреть

МЕСТО

моего позора, два года меня терзавшего, который я теперь тут, на том самом месте, должен уничтожить и избыть, а это значит — пережить еще раз, все прочувствовать и понять.

За все надо платить, вот и тогда мне пришлось выложить какую-то деньгу, семь или восемь монет за себя и за Анку, и еще около шести за велосипеды, и было в самом этом факте нечто страшное — теперь я это понимаю, а тогда: маленькая деревянная будка за красно-белым шлагбаумом, перед которым толпятся мотоциклисты в ярко сверкающих шлемах, зеленые и рыжие автобусы, останавливающиеся где попало поперек дороги, «волги», «варшавы», «вартбурги» и всякая другая мелочь ждут своей очереди, на обочинах — уйма людей, потных, усталых, говорящих слишком громко, пронзительно смеющихся, они едят крутые яйца и булки с ветчиной, пьют чай из термосов и винных бутылок, запах еды смешивается с запахом пота и выхлопных газов, за длинным бревном шлагбаума — небольшая деревянная будка, нагретая солнцем и такая сухая, что чуть не трескается, в ней — столик, пестрые билетные книжки, смазливый тип с усиками продает билеты, люди толпятся, кричат, толкаются, так что столик с билетами ерзает, то и дело шлагбаум поднимается и какая-нибудь машина с шумом въезжает на забитый, серый от пыли паркинг.

Дело шло к грозе, но пока не совсем, и солнце еще пробивалось между тучами, из конца в конец запыленной площади тянулись группы экскурсантов, пыль взвивалась мелкими клубами, гиды, потные и охрипшие, сменялись на бегу, по очереди брали группы по тридцать, пятьдесят человек — шум, гам; ошеломленные, мы с Анкой проталкиваемся сквозь эту толпу, ищем надежного угла, чтобы поставить велосипеды, чтобы как-то оглядеться и освоиться, поэтому мы пошли по узкой тропинке вниз, к зданию с надписью «Волчья яма»; это был ресторан, из распахнутых дверей било кухонным чадом, бетонные глыбы в рост человека торчали у входа, дальше — деревья, зелень густого, непролазного кустарника, прямо-таки отяжелевшая и темная, налитая соком, свисала с откоса над кремово-песочной крышей «мерседеса-220SЕ».

Он стоял спокойно, как усталый обитатель пустыни над источником в оазисе, но то была легкая усталость, разве что шкура чуточку запылилась, а под этим смехотворным, пустяшным налетом играла мощная, почти неисчерпаемая сила.

Мы остановились перед ним, как у цели долгого путешествия, Анка совсем оцепенела, мне даже пришлось придержать ее велосипед — я побоялся, что она его упустит.

— Это он, — прошептала она.

— И верно, — поморщился я. — Я уж привык к нему, словно он мой.

Мы привязали наши велосипеды к дереву рядышком с этой колымагой. Меня ничуть не удивило, что он тут стоит. Каждый может ехать, куда ему нравится. Я был какой-то равнодушный, немножко утомленный всем этим днем и ошеломленный необычайностью этого места; я предчувствовал, что тут произойдет что-то любопытное, что-то необычное, но это совсем не радовало меня, ведь мы приехали вовсе не туда, куда надо было, и совсем не туда, куда я хотел.

Мы немного привели себя в порядок, и Анка сказала:

— Пойдем пристанем к какой-нибудь группе и все узнаем.

Мне это не очень понравилось — над экскурсантами висели тучи пыли, но что делать; тут как раз подоспела группа школьников, потных, запыленных, пахнущих прокисшими сливками, у гида была мокрая от изнеможения лысина и длинные ноги, на парусиновой рубахе темнели пятна пота, этот тип передвигался с места на место, как машина, а детвора бежала за ним, расталкивая друг друга и падая на узких тропинках, стараясь держаться как можно ближе к нему — словно в этом и был весь смысл экскурсии, — некоторые хватали его за руки, за ноги или обнимали, заглядывая ему снизу в лицо заискивающим, умоляющим взглядом, а он вдруг жал на все тормоза, круто и резко поворачивался, как солдат на учении, и, раскидывая влажные руки, покрытые рыжим тонким волосом, рассказывал этим маленьким, запыхавшимся грязнулям с пафосом школьного учителя или проповедника, рассказывал так, что я этого рассказа до конца жизни не забуду.

— Я покажу вам величайшие на свете бункеры. Во всем мире нет таких бункеров, только здесь. Вы знаете, что это такое — бункеры? Кто не знает, пусть хорошенько посмотрит. Это именно то, что отсюда видно.

Мы с Анкой очутились в странном, точно сон, мире. Между деревьями, просто истекающими соком, между густо переплетающейся и шелестящей зеленью просвечивали серым бетоном бункеры — огромные, как пирамиды, такие, ясное дело, какие только можно было скрыть в этой зелени, но куда более интересные и важные для судеб мира, чем настоящие пирамиды.

— Бункеров этих двести, — говорил гид. — Стены у них толщиной в восемь метров. И перекрытие тоже восьмиметровое. В этих стенах — так, словно коробка вставлена в коробку, — другие стены, другой потолок. В промежутках насыпан гравий. Вы знаете, что такое гравий? Это такие камешки, как на железнодорожных насыпях…

— Я знаю! — крикнул какой-то мальчик. — У меня дядя железнодорожник.

Остальные стали над ним смеяться, толкать в спину, дергать за уши. Гид махнул рукой.

— Это для амортизации. Чтобы внутрь не проникло никакое сотрясение, никакой шум. Если бы сюда попала самая большая бомба, внутри все равно ничего бы не случилось На крышах, как видите, растут разные деревья. Специально насыпан толстый слой земли. И трава растет. И кусты. А зачем все это, мы поймем со временем. Теперь смотрите сюда, видите эту проволочную сетку? Ну, вон ту, которая свешивается с того дерева. Так вот, на этой сетке есть маленькие листики из пластмассы, искусственная листва цвета нужного времени года. Значит, летом были зеленые листья, осенью желто-красные, весной бледно-зеленые, и так далее. Трижды в год все стены бункеров красили в другой цвет. Сколько на это шло краски, трудно подсчитать. И все это для маскировки. Маскировка — это значит вроде как видимость. Немцы хотели сделать вид, что тут ничего нет, сплошной заповедный лес. Если летчик пролетит, то чтобы видел одну зелень и больше ничего. Лес. И действительно ни один летчик ничего не заметил. Каждый думал, что тут ничего нет. Но, как видим, все они ошибались. Потому что тут было нечто очень важное. Тут был Гитлер…

Анка бормотала что-то себе под нос и шипела, потому что детвора наступала ей на ноги, а особенно все начали толкаться у расколотого надвое бункера Гитлера — из толстых бетонных стен густо торчали стальные усы арматуры, искривленные, причудливо изогнутые, а в середине, на осевшем перекрытии, легко трепетали белые, нежные березки, искрящиеся на солнце мелкой, глянцевитой листвой. Мальчишки с воплями и визгом начали взбираться на покатые стены, хватаясь за стальные рельсы и красные от ржавчины прутья, гид взглянул на нас и спокойно, усталым голосом произнес:

— За несчастные случаи не отвечаю.

Потом дважды хлопнул в ладоши и снова громко сказал:

— Вы, наверно, знаете, кто такой был Гитлер. Наверно, не у одного из вас Гитлер убил папу. Или маму. Ну, понятное дело, не сам Гитлер, а его войско. Гестапо и СС, убийцы в мундирах.

— Что он говорит, — ткнула меня в бок Анка. — Этим соплякам всего по двенадцать лет. Если бы Гитлер убил у них отца или мать, то их и на свете бы не было, они родились вон через сколько лет после войны…

— И верно, — засмеялся я. — Но он, видимо, так говорил с самого конца войны. Еще тем рассказывал, кто до войны родился. Привык и не замечает, что времена-то уже изменились.

— Это была главная штаб-квартира, ставка предводителя всех этих убийц, Гитлера, — продолжал гид, — Гитлер боялся, Гитлер все время находился тут. А теперь тут мы. Но тогда, когда тут был Гитлер, мы бы не могли войти сюда беспрепятственно. Нас бы тотчас схватили и убили. Решили бы, что мы хотим что-то разведать, что мы шпионы!

Дети сразу навострили уши. Особенно мальчишкам хотелось что-нибудь этакое разведать, даже с риском для жизни, назло девчонкам, которые презрительно поморщились — эта, мол, игра не для них. Зато их воображение потряс бассейн Евы Браун, красавицы жены Гитлера, особенно то, что Ева Браун была не женой Гитлера, а обыкновенной любовницей, и женой стала только в последний день, перед самой смертью; они ведь что сделали, эти молодожены, — облили себя бензином и сгорели; но бассейн был потом, впрочем, гид сразу же объяснил, что насчет красавицы Евы это выдумка, а бассейн просто противопожарный, соединенный трубой с озером, чтобы в случае пожара в нем была вода. Но девчонки в такое никогда не поверят, навсегда у них в памяти останется бассейн прекрасной Евы Браун, с высокими бетонными краями, под густой завесой искусственной и настоящей листвы, охраняемый рослыми и красивыми мальчиками в мундирах, вооруженными с головы до ног, и тут же Ева Браун, светловолосая секс-бомба вроде Брижитт Бардо, одиноко плещется в серебристой воде, как сирена, почти обнаженная, в зеленом сумраке маскировки, единственная женщина, которой разрешается сюда входить, — и каждая из этих девчонок мечтала хоть минутку побыть Евой Браун, даже рискуя жизнью; так что и мальчишки и девчонки нашли для себя что-то интересное во время этой экскурсии, хотя то и другое было связано со смертью. Но что значит в смерть, когда тебе двенадцать лет и единственная настоящая смерть — это мертвая птица на садовой тропинке или собака, задавленная автомобилем.

Я не смотрел на Анку — мог ли я предполагать, что она еще более девчонка, чем все те вместе взятые девчонки, что годы, на которые она была старше их, прибавили ей не ума, а лишь непостижимых девчачьих мечтаний, которые нормального человека поражают и пугают.

А гид хрипел дальше;

— …поэтому немцы разделили территорию на секторы. Вы знаете, что такое сектор?

— Знаем! — завопило несколько человек.

— Ну?

— Это такие ножницы кусты обрезать!

Гид засмеялся и постукал себя по лбу.

— Это секаторы! А секторы — это части. Понятно? Каждый сектор был огорожен и имел свою охрану. Было четыре сектора. Сколько было секторов?

— Четыре! — хором завопили дети.

— Хорошо. Кто сюда приезжал — разумеется, кроме Гитлера, — мог получить пропуск только на час. В один сектор. На этом пропуске должна была стоять подпись Гитлера или его заместителя по важным делам. Если кого хватали в другом секторе — шпион. А шпионов сразу убивали. Кроме того, каждый должен был отдать оружие, пистолет, или нож, или что там у него было. Но это еще не все, его еще вели на рентген. Вы, верно, не знаете, что такое рентген. Это просвечивание.

— Знаем! — закричали они, задетые за живое. — В школе мы каждый год ходим на просвечивание.

— Хорошо. Очень хорошо, — сказал гид, кивая головой, — Ну и как, легкие в порядке?

— А то! — выкрикнул парнишка в красном свитерочке с продранными локтями. — Был один чахоточный, да загнулся!

— Ну тебя!.. — зашипели девочки, с возмущением отодвигаясь от него.

— Очень хорошо. — сказал гид. — Так вот, немцы просвечивали каждого, чтобы он вдруг не спрятал где-нибудь оружие. Потому что от просвечивания ничего не скроешь.

— Нет, только одни мослы видать! — подтвердил малец с подбитым глазом. — Я у него видел! — И он указал пальцем на другого мальчишку.

Все громко засмеялись. Тот, на которого показали, покраснел до ушей.

— А у тебя еще хуже, я тоже видал, — буркнул он.

— Тихо! — захлопал в ладоши гид. — Обслуживающий персонал насчитывал четыре тысячи человек. Сколько насчитывал обслуживающий персонал?

— Четыре тысячи человек! — закричали вразнобой ребятишки.

— Хорошо. И ни один из них не знал, зачем он здесь находится. Как узнавал, так сразу и погибал. У Гитлера была тут своя электростанция и свои водопроводы. Свое центральное отопление…

— Свое… — прошептала Анка.

— Прямой телефон с Берлином. Но не такой, как вы думаете, чтобы проволока шла над землей. Какая же тогда, тайна? По проволоке узнать легко. Кабели идут все время на два метра под землей. Отсюда до самого Берлина. Возьмите дома карту и посмотрите, сколько это километров. И кухонного дыма никто не видел. Специальные фильтры очищали дым, так что у него не было ни цвета, ни запаха, ничего. Прозрачным был, как воздух. Вся территория занимала восемь квадратных километров. На этих восьми километрах было размещено полмиллиона мин. Вы, наверно, знаете, сколько это тысяч?

— Пятьсот!

— Да. Пятьсот тысяч. Только на дорожках мин не было и на бетонных поясах аэродрома. А вы знаете, что такое мины?

— А то! — закричал тот, что с подбитым глазом. — Как наступишь, так вверх тормашками взлетишь!

— В воздух, — поправил гид. — И на кусочки.

— А то! — обрадовался мальчишка. — Я по телевизору видел.

— Мины были повсюду, — продолжал гид. — И до сих пор найдено и извлечено только пятьдесят тысяч мин. Остальные в любой момент могут взорваться. Сколько осталось, кто знает?

— Четыреста пятьдесят тысяч! — закричали все, даже Анка зашевелила губами, как будто повторяя это длинное число.

— Да, четыреста пятьдесят тысяч, хорошо. Почти полмиллиона без пятидесяти тысяч. Все, что мы здесь видим, строили сто тысяч человек, но не по своей воле, а принудительно. Потому что эти люди были узниками Гитлера. Им не давали есть, и они падали с голоду. И вот, чтобы не возиться с ними, немцы стреляли в них. Если бы мы разрыли телефонную линию, то нашли бы там человеческие скелеты. Как знать, не стоим ли мы сейчас на чьих-нибудь скелетах. Никто не знает. Вы видели когда-нибудь человеческий скелет?

— Я видел, — робко произнес малец, по уши перепачканный шоколадом. — В докторской книге. У меня папа доктор.

— А я в школе! — пропищала выросшая из линялого платьица худышка с тонкой косичкой на плече. — В кабинете естествознания стоит! Из каждого человека можно такое сделать, учитель говорил, надо только его про… пропорывать или как-то там… — И она вдруг покраснела.

— Препарировать, — подсказала ей Анка, но слишком громко, и девочка со страхом отодвинулась от нее.

— Мясо от костей лучше всего в муравейнике отходит, муравьи все сгложут! — крикнул кто-то из-за глыбы бетона, но гид уже шел дальше.

— Взамен этих людей привозили новых. Гитлер преследовал поляков, арестовывал их. Наверно, не у одного из вас он арестовал папу или маму. Или старшего брата. Ну, не в этом дело. Если кто работал здесь уже долго и мог, не дай боже, догадаться, зачем все эти сооружения, то его или убивали, как я уже говорил, или посылали в лагерь. Вы, наверно, слышали о лагерях? Освенцим, Майданек и так далее. Наверно, у многих из вас отец или мама сидели в Освенциме или в Майданеке. А кто скажет, сколько людей погибло в Освенциме?

Неожиданно наступила тишина, наконец-то можно было услышать щебет птиц.

— Сто, — тихонько и робко выдавила одна из девочек.

— Тысяча, — произнесла несколько смелее другая.

Гид крутил головой и довольно улыбался тому, что через минуту произведет необычайный эффект.

— Ну, ну? — подбадривал он.

Один мальчишка с шумом набрал воздуху и во все горло крикнул:

— Сто тысяч!

— Да ты что, дурак?! — заволновалась детвора. — Ну и брякнул! Во всех Кельцах столько нету!

— Ты не прав, мальчик, — сказал гид. — Но и остальные тоже не правы. Кельцы — это для немцев чепуха! В Освенциме они убили от четырех с половиной до пяти миллионов людей. Запомните это.

Ребятишки скисли, так как не могли себе представить, сколько это будет. Наконец один сказал:

— Простите, а сколько это будет? Мы еще до столька не учили…

— Это столько, как если бы взять пятьсот Кельцов, понимаете?

Наступила тишина, они все еще не понимали.

— Э-э-э… — с презрительным недоверием протянул кто-то.

— И это было страшно, — продолжал гид, — потому что следом за таким человеком отсюда шел приказ, чтобы его сразу отравить газом и сжечь в крематории. Вы знаете, что такое крематорий? Это такая печь, в которой сжигают людей.

Девочки с визгом сбились в кучку.

— Ой, как, наверно, больно! — шептались они.

— Нет, не больно, потому что жгут не живых, а трупы, но все-таки… Неприятное чувство, правда?

— Правда, — признали дети.

— Никто бы из вас такого не хотел, правда?

— Правда, — зашептались снова.

— А я бы хотел! — крикнул мальчишка с поцарапанным носом.

— Да иди ты, дурак! Все умничаешь! — набросились на него остальные в порыве благородного негодования.

Гид вытаращил глаза.

— Ты действительно хотел бы такого? Подумай, мальчик!

— Понятно, хотел бы! — упирался мальчишка. — А что мне, жалко?

— А почему бы ты такое хотел?

— А мне нравится! — крикнул тот и спрятался в кустах.

— Очень некрасиво. Не обращайте на него внимания и не думайте так, как он, — сказал гид, — потому что это ведет к фашизму. Мы должны радоваться, что Гитлера уже нет. О его жестокости может свидетельствовать такой факт, что крупнейших итальянских инженеров, которые спроектировали ему эту штаб-квартиру, он сразу же после окончания работы велел посадить в самолет, где была бомба с часовым механизмом, и самолет разлетелся на куски над морем, так что никто даже пуговицы не нашел, Гитлер хитро обвинил в этом убийстве англичан, но англичане тоже люди хитрые и всю войну записывали каждый самолет, который они сбивали, и вот после войны проверили, и выяснилось, что они вовсе самолет с итальянскими инженерами не сбивали, это только Гитлер коварно убрал их, желая сохранить тайну. Не было такого оружия, такой бомбы, такой пушки, которая могла бы разбить хоть один из этих бункеров. Только атом, но атом появился позже. Так вот, немцы были хитрые, они не хотели допустить, чтобы кто-нибудь после войны узнал, чем они тут занимались, и поэтому в каждую стену такого бункера они еще во время строительства поместили по двести тонн тротила. Тонна — это тысяча килограммов. Значит, двести тысяч килограммов тротила было в каждой стене. Вы знаете, что такое тротил? Не знаете? Это взрывчатое вещество.

— Знаем, знаем, — запищали вокруг. — Им лед на реке разбивают, если половодье начинается! По телевизору показывали зимой…

— Вот видите. В нескольких километрах отсюда был такой пункт, где все это соединялось проволочками и только ждало своего часа. И вот в январе сорок пятого года один немец нажал кнопку, и все разлетелось. В городе Кентшине все стекла вылетели, два человека навсегда оглохли, а все подземелья бункеров залила вода из озер, которые тут рядом и называются Мой и Серче. Одно — Мой, а другое — Серче. Запомните это. И никто не знает, что было под землей в бункере, а было там, наверно, очень много всего, потому что над землею в бункерах — только такие маленькие комнаты без окон и больше ничего. Значит, там должны были находиться большие помещения и лестницы, этажа два-три вниз, и спальни, и кабинеты, и музыка там, наверно, играла… А теперь только сетки с искусственными листьями у окрестных хозяев можете найти, которыми огорожены поля и садики, потому что на эти сетки шла проволока тонкая, но зато очень крепкая. И очень хорошая. Если бы Гитлер знал, что эта проволока его переживет, интересно, что бы он подумал, а?

Ребятишки разразились смехом, а Анка сказала довольно зло:

— Интересно, что бы Гитлер подумал, если бы увидел, что этот баран его пережил…

— Какой баран? — спросил я, оглядываясь.

— Тот, что такие занятные сказочки детям на сон грядущий рассказывает.

Я пожал плечами. Мне все это в общем понравилось. А как еще прикажете с этими босяками разговаривать? Насчет политики им толковать? А тут они слушают, хоть и не очень соображают, что к чему.

Гид потер руки.

— Я расскажу вам еще об одном жестоком поступке Гитлера. Так вот, когда ему начали, как говорится, бить по сопатке…

Мальчишки засмеялись, услышав хорошо знакомое им выражение.

— …и с востока и с запада, то его генералы крепко взбунтовались и решили устроить на него покушение. Потому что они его считали виноватым во всех поражениях. Так вот, приехал на совещание из Берлина один высокий чин, имя его я вам не буду называть, что вам до него, все равно забудете, и пронес в портфеле бомбу с часовым механизмом. Совещание проходило в охотничьем домике, который был весь из дерева и стоял вот здесь, как раз где мы находимся, на этом самом месте.

— Так Гитлер был охотником? — вежливо осведомился один мальчик.

— А ты как думаешь? — принялся поучать его другой. — Тут еще как здорово было охотиться, этакие леса! Даже кабаны, наверно, есть, лес болотистый…

— Охотился Гитлер или нет — неизвестно, но у него был охотничий домик, и там он проводил совещания со своими офицерами. И вот, когда они уже все собрались, тот, кто пронес в портфеле бомбу, поставил этот портфель на полку возле Гитлера и сказал, что ему надо выйти по своим делам. И вышел. Если бы бомба тогда взорвалась, все было бы хорошо, Гитлера бы черти забрали. Но один офицер разозлился, что ему портфель мешает, взял его и переставил в другой угол зала, а зал был довольно длинный. И тут бомба взорвалась, но не убила Гитлера, а только оглушила его и выбросила в окно, вон на ту елку, которую вы видите. Елка была тогда маленькая, потому что это было девятнадцать лет назад, вас еще на свете не было. Гитлер уцелел, только брюки у него сзади порвались, и вот он пришел в ярость и приказал по телефону изменников в Берлине схватить, отвезти на бойню и повесить на тех крючках, на которых туши вешают, вы, наверно, не раз видели в мясной лавке…

— Я видала, — сказала толстая девочка. — У меня папа бригадир в колбасной.

— Очень хорошо. Вот так и сделали, — продолжал гид, — повесили всех этих генералов, зацепив их подбородками за острые крюки…

Дети покатились со смеху, забавная же картина: генералы на крюках. Только Анка посмотрела на меня со злостью и недовольно поморщилась.

— …и они мучились, пока не умерли, а на другой день Гитлер со своими людьми сидел в кино, вот тут, рядом, и смотрел все это на экране, потому что всю эту казнь снимали на пленку.

— А где теперь это кино показывают? — спросил мальчик с фонарем под глазом.

— Нигде, это кино было секретное. А если бы и показывали, то только тем, кому уже восемнадцать лет, и тебя бы никто не пустил…

— Э-э-э, скажете тоже, я на любое кино пройду, — засмеялся мальчик.

— Нехорошо. Кроме того, всех родных и всех знакомых этих бунтовщиков тоже убили. Ученые подсчитали, что из-за всей той истории погибло свыше семи тысяч человек. Много, правда? Ваш городок, пожалуй, столько не насчитывает?

— Насчитывает! — послышались возмущенные крики.

— Насчитывает? Тогда очень хорошо. Но не в этом дело. А самую большую жестокость Гитлер проявил сразу, как только вылетел в окно в этих своих порванных штанах. Так вот, один молодой эсэсовец заметил это и быстро подбежал к Гитлеру, чтобы поднять его и почистить. Так он и сделал, а Гитлер, когда пришел в себя, тут же велел его расстрелять. Ему стыдно было, что кто-то видел его в разорванных брюках. Что для него была человеческая жизнь по сравнению с таким вот глупым стыдом, ведь это был человек, который даже за вежливые поступки убивал.

Тут дети очень заволновались, особенно девочки, потому что их учили в школе, что старшим надо помогать, уступать место в трамвае или в поезде, то и дело говорить «пожалуйста», «спасибо», и вот за такую вежливость их должна когда-нибудь постигнуть жестокая смерть?!

— Хватит, — сказала Анка с уже нескрываемой злостью.

Группа уходила куда-то все дальше в глубь территории, а территория была большая, и бункеры были самые большие в мире, в этом не могло быть сомнения, я и в жизни не думал, что увижу что-нибудь подобное, а тут еще буйная, сочная и дикая природа, никто не нарушал ее спокойствия двадцать лет, люди, опасаясь мин, пробирались по тропинкам, поэтому все росло во всю мочь, набухало соками, и группа уходила все дальше: гид длинными прыжками, дети мелкой рысцой вокруг него, пыль с узкой дорожки оседала на кустах и низких ветвях, а мы остались на том месте, где еще блуждал и рассеивался запах пыли и усталых детей.

Я взглянул на Анку, лицо у нее было серое и глаза утомленные.

— Там у входа был киоск с сувенирами, — сказала она тихо, — купим какую-нибудь брошюрку, не этот же дурак ее писал…

— Что ты хочешь от него, это ведь тяжелая работа. Видела, как он упарился, а сегодня не так уж жарко.

— Упарился, потому что пару рюмок пропустил, — вздохнула она. — Я бы полежала минутку, — она посмотрела на высокую траву у дороги. — Да вот…

— Мины, — подсказал я.

— Нет. Лягушки.

Мы вернулись к велосипедам, чтобы проверить, не украли ли их, но они спокойно стояли рядом с великолепным «мерседесом», и мы сели на глыбу бетона, чтобы решить, что делать дальше.

Я хотел уехать отсюда, но Анка увидела на том доме, где ресторан, зеленую вывеску «Гостиница» и сказала, чтобы мы взяли номер и остались до утра, ведь тут очень интересно, а кроме того, собираются тучи, через час начнется гроза, так что и ехать незачем. Я немного струхнул, мне никогда не приходилось жить в гостиницах, в Лодзи есть несколько, и я не раз видел, какая публика из них выходила, кавалеры разутюженные — картинка, а бабы раскрашенные, наглые, как будто у них были мешки с долларами, поэтому я боялся гостиниц, меня могли оттуда выставить, я был плохо одет: выгоревшие штаны и велосипедные башмаки уже третьего сезона, не похоже, чтобы я был при деньгах, а что таким в гостинице делать?

— Я никогда не жил в гостинице. А ты?

Она пожала плечами.

— Да разве это гостиница! Паршивая дыра. В Польше всего несколько гостиниц и есть. Варшавский «Бристоль», «Гранд-отель», «Европейская», вот это класс! Еще «Меркурий» в Познани, ну и, может, «Французская» в Кракове. А остальные — ночлежки дешевые. Вот это, — она кивнула на здание, — шалаш, только что из кирпича.

Меня поразило, что она так хорошо разбирается в великосветской жизни, и теперь я как-то особенно почувствовал ее превосходство.

— Но ты-то там не жила? — спросил я с надеждой.

— Где?

— Ну, в этих всяких… «Гранд-отелях».

— Почему же. Иногда.

У меня пересохло в горле. Мне не раз доводилось слышать, что там творится, в этих гостиницах. А какие такие у нее там могли быть дела?

— И как, — продолжал я, — одна? Совсем одна?

Она внимательно посмотрела на меня, взгляд ее иронически сверкнул.

— Н-ну… не совсем.

И через минуту добавила:

— С мамой. Ну, идем, договоримся насчет ночлега в этой халупе.

Так я подошел уже совсем близко к моему позору, возможно, он как раз и начался в комнате администратора, где надо было предъявить паспорт и заполнить небольшой желтый листок, — в той комнате, где сидел какой-то там делопроизводитель, лысый, с мордой кретина, и молодая барышня с нарисованной улыбкой и серебряными зубами, а некий тип, пожилой, лет эдак тридцати пяти, а то и больше, скандалил, добиваясь, чтобы ему с его женщиной разрешили поместиться вместе; может, именно тут и начался мой позор, может, надо было выйти и уехать на своем безотказном велосипеде марки «ураган», может, было еще не поздно, не зря гостиницы внушали мне отвращение и страх, но что я мог сделать, когда стоял с желтым листком в руках и слушал, как сволочится этот тип, что?

А этот тип хотел получить один номер со своей женщиной, которая скромно стояла у двери, в белом шлеме на голове и держала рюкзак и шлем своего дружка, потому что они приехали на мотоцикле SHL-175 — я их и до этого видел, — малый был высокий и коренастый, а женщина закутана в шмотки, этакая тумба, мотоцикл прямо-таки прогибался под ними, и вот этот тип кричал теперь во все горло:

— Одного номера не хотите дать? Ах, не женаты?! А мы лучше других женатых живем! Мы вместе проживаем! И отпуск вместе взяли! А как спать вместе, так нельзя?! По какому-такому праву?

— Если вы так хорошо живете, то и женитесь, — сказала барышня и широко разинула рот, то ли смеясь, то ли зевая.

— А если я не хочу жениться? — возмутился тип. — Женюсь — бить буду! — кричал он, показывая на женщину своим толстым пальцем. — А так не имею права, и нам хорошо! Ну, скажи, — обратился он к своей бабе, — скажи, хорошо нам или нет?

— Хорошо, — сказала женщина сильным и чистым голосом.

— Вот видите! А вы номер не хотите дать!

— Я уже все сказала, и дискуссия ни к чему, — возразила дежурная. — Только женатые имеют право проживать совместно. Для нас вы считаетесь посторонними, и если вас вместе поместить, это будет разврат!

— Разврат?! — завопил тип. — Я бы вам показал разврат! Да мы таким развратом то и дело занимаемся! Ну, скажи, Зюта, занимаемся?

— Занимаемся, — честно призналась женщина. — Занимаемся, Зютек, где только удастся. И уже не первый год, чтоб вам завидно было, — адресовалась она к дежурной.

— Мне завидно?! — презрительно возмутилась та. — Еще чего!

— Да где там не первый год! — кричал тип. — Уже пятнадцатый год идет с божьей помощью!

— Значит, еще тот у вас запал, если не надоело, — вставил с каким-то кудахтаньем делопроизводитель.

Так они трепались еще немного, полусердито-полушутливо, но тут вмешалась Анка:

— Тогда я возьму номер с этой дамой, а вы с этим человеком.

И подала наши заполненные листки.

Дело быстро было улажено, и тот тип перехватил меня в коридоре:

— Это ваша, такая деловая?

— Что значит ваша?

— Я спрашиваю: ваша баба?

Мне пришлось кивнуть, иного не оставалось.

— Так вот, — продолжал он, — сейчас мы пока трали-вали, а вечером, по-тихому, вы к своей, а моя ко мне, хи-хи! Вот и обставим их, бюрократов, чтоб им кисло было!

Он пожал мне руку, хлопнул по плечу, все время приглушенно смеясь от радости.

Я не знал, сказать ли об этом Анке, чтобы не вышла какая-нибудь глупость, но она сама вскоре спросила:

— Тот битюг уже говорил с тобой?

— Какой битюг?

— Да не строй ты дурака! Кто к кому переходит?

— Я к тебе, — сказал я, и в животе у меня как будто что-то оборвалось.

Поднялся довольно сильный ветер, толстые и округлые тучи низко передвигались по небу, белая пыль летела со стороны бункеров, когда мы с Анкой вышли пройтись, умытые и причесанные, Анка даже юбку надела, единственную, которую захватила с собой, немнущуюся; в волосах у нее была красная ленточка, и она вовсе не походила на такую, что целые дни гоняет на велосипеде, а больше годилась для «мерседеса», я сказал ей об этом, и она нисколько не удивилась, как будто и на самом деле с завтрашнего дня собиралась ездить на «мерседесе».

Мы шли той самой дорогой, как и тогда, с группой, теперь тут было пусто, и сырой от листьев и влажной земли воздух и бункеры даже производили большее впечатление, можно было хоть кое о чем подумать.

В бассейне Евы Браун стояла зеленая вода, подернутая густой ряской и лягушечьей икрой, на обломках бетона, чуть торчащих над поверхностью, сидели большие лягушки — грузные, серые, с черными крапинками и совсем розовые, я впервые таких видел, поэтому поплевал сверху, пытаясь их спугнуть, чтобы посмотреть, как они плавают, но они сидели неподвижно, словно мертвые или выбитые из камня.

Я попытался представить себе казнь генералов там, в городской бойне на крюках, но как-то не получалось, верно у меня воображение слабое, как-то отчетливее мне представился Гитлер, когда он смотрит фильм об этой казни, интересно, что он, Гитлер, тогда думал, что чувствовал, может, радость, а может, неизвестно что. Во всяком случае, только тут я почувствовал, что Гитлер был такой же человек, как я, то есть, что у него было тело, кости и кровь, руки и ноги, и одежду он носил, а под нею белье, какие-нибудь там майки и трусы, так же, как каждый мужчина, и это меня так взволновало, будто я открыл новый континент. Я много слышал о Гитлере в школе и везде, но всегда слово «Гитлер» означало что-то неуловимое, жуткое, как сон в душной комнате, как вездесущий кошмар. «Гитлер» — это были разрушенные города, фильмы о войне, памятники жертвам, лагеря, целые кладбища, целые армии, сражения и фронты, вся современная история; а тут вдруг я почувствовал, что это был человек, всего лишь человек, что он дышал тем же самым воздухом, в этом самом месте, ощущал ту же самую сырость, слышал тот же шорох ветра в ветвях, ходил по тем же самым дорожкам, прикасался к тем же самым стволам и стенам, существовал тут недавно так же реально, как теперь я, и отделяет нас друг от друга какое-то число солнечных восходов и заходов, которые выглядят так же, как всегда, всегда, с тех пор, как существует мир…

Я почувствовал для себя этого Гитлера так, как никогда никого не чувствовал, и понял, что история мира проста, что она простенькая и примитивная, если творят ее не люди-призраки, люди-боги, каких множество в учебниках, а обыкновенные, слабые люди-человеки, которым кто-то штопает носки, кто-то стряпает пищу, которым жмут ботинки, у которых болит живот, которые носят в карманах рядом с планами завоевания мира засморканные, влажные носовые платки…

Меня это просто потрясло, но только сейчас я могу об этом рассказывать, а тогда на меня затмение нашло, и я чуть не свалился в бассейн Евы Браун, тот самый, который не мог быть бассейном никакой Евы Браун, а был всего лишь пожарным водоемом при продовольственном складе неподалеку, надо только трезво поразмыслить, и сам это сообразишь. И тут я почувствовал весь ужас преступления этого типа, всю громаду войны, о которой я знаю по книжкам, фильмам и школьным урокам, — все это обрушилось на меня своей ужасной тяжестью, придавило меня всеми своими картинами, всем дымом, гулом, воплем и огнем, голодом и плачем, и я подумал про себя, какие счастливые и глупые эти розовые лягушки, которые сидят тут неподвижно и бесстрастно, и мы, глядящие с праздным любопытством на этих розовых лягушек…

— Это современные пирамиды, — сказала Анка, когда мы подошли к бункеру Гитлера.

— Эго больше, чем пирамиды, — сказал я. — Фараон воздвигал пирамиды, чтобы о нем память не угасла, а Гитлер это сооружал, чтобы броситься отсюда на целый мир. И из-за пирамид не погибло столько людей, сколько из-за этих нор.

Она покачала головой.

— Я, во всяком случае, предпочла бы осмотреть пирамиды, а не это…

Я рассердился.

— Скажите, какой снобизм! Именно сюда должны бы приезжать люди со всего света, если у них хоть немножко в котелке варит! Сюда надо совершать паломничества, особенно тем старикам, над которыми Гитлер измывался сколько влезет, им надо увидеть, в каком местечке готовилась для них смерть…

— Это уж ты слишком, миленький. Древняя история гораздо больше значит для мира, чем этот примитив. Нынче тебе любой инженерик такой бункер соорудит, а как воздвигали пирамиды и чем втаскивали камни на вершину, до этого еще никто не может додуматься. И климат там помягче, бр-р…

Она вздрогнула и прижалась ко мне. Я обнял ее узкие и сильные плечи, и мы медленно пошли дальше, но тут из кустов вылетел комар, большущий, как слепень, и жиганул Анку в щеку.

Она завопила и скорее достала зеркальце, чтобы выдавить комариный яд, потом долго смотрела на себя и строила всякие рожи, пока я не сказал:

— Хватит уж, и без того хороша.

— Хороша — этого для меня мало.

— По мне, — сказал я, — женщина даже и не должна быть особенно красивой. Лишь бы характер был хороший и прежде всего — специальность, это главное.

Она рассмеялась.

— О, дорогой мой! Мало же ты от жизни требуешь. Хорошенькая женщина со специальностью еле-еле добивается самостоятельности. А красивая женщина со специальностью делает карьеру.

— Ты хочешь быть красивой?

— Я хочу сделать карьеру.

— Зачем?

— Мама меня так научила.

— А мама сделала карьеру?

— В некотором смысле.

— В каком?

Она немного поколебалась.

— Она может себе многое позволить.

— Что именно? — настаивал я.

— Собственную квартиру, выезды за границу, меня воспитывать…

— А отец?

— Что, отец?

— Не помогает? Не работает?

— Нет. Отец не работает.

— Больной? — догадался я.

— Ну что ты! Он никогда не работал.

— Так что же он делает?

— Ничего не делает. Он артист.

— Артист? — удивился я. — А разве артисты ничего не делают?

Она махнула рукой.

— Какая это работа! Песенки сочиняет. О любви. Дурак.

— Дурак, потому что о любви?

— Да. И вообще. Он не живет с матерью.

— Тогда почему? Каждый имеет право не жить.

— А он ушел, — крикнула она, — потому что непременно хотел иметь детей, идиот! Понимаешь? А мать была в лагере, и там у нее все изнутри вынули, и она не могла иметь!

Мы с минуту помолчали, и я понял все эти отношения.

— По-моему, он должен был любить твою вторую мать, если уж хотел от нее детей, хотя у него уже была ты…

— Осел, я не была у него ни от первой, ни от второй матери, потому что у него вообще до этого не было жены, понимаешь?

— Нет. Начисто не понимаю.

— Они поженились, и тут же началась война. Вот они на всякий случай и решили, что ребенка заведут только после войны. Чтобы с ним чего-нибудь худого не случилось, понимаешь, ну и вообще. Мать посадили в лагерь и делали на ней эксперименты. Вернулась она с пустым животом. Они уже не могли иметь детей. И вот через пару годиков он смотал удочки. Не мог выдержать — подавай ему разросшийся его сперматозоид.

— Тогда… откуда же ты взялась?

— Ниоткуда. — И она пожала плечами. — Если бы я знала, откуда. Нашли меня где-то. Удочерили. Люди говорили, что я еврейка. Приглядись, похожа?

Она вдруг повернулась ко мне лицом, вздернула подбородок, выпятила грудь, ноздри ее дрожали от ярости, потом повернулась профилем, все время приговаривая:

— Вот так, вот-вот теперь смотри, так лучше видно…

— Ничего не вижу. Да и какое мне дело, по мне можешь быть хоть негритянкой, хоть эскимоской.

Но я и в самом деле ничего не видел. Красивая, и все.

Мы пошли дальше, и Анка с грустью пожаловалась мне:

— Я даже не знаю, столько ли мне лет, сколько считается. Может, больше.

— А может, меньше.

— Вообще-то всегда больше. Я чувствую, что мне больше. Да, я гораздо старше тебя, мальчик! И куда опытнее!

Она обхватила мою голову и помотала ею, смеясь и подпрыгивая. Как-то так получилось, что мы опять поцеловались, но я не почувствовал в этом такого вкуса, как днем, да и вообще-то, по правде говоря, мне вовсе не хотелось целоваться. Настроения не было. Каждую минуту на ум приходила какая-нибудь новая диковина, все это путалось у меня в голове, слишком много для одного дня, слишком. А кроме того, я был влюблен — ужасно, смертельно, и в таком состоянии поцелуй был вроде глупой, ненужной шутки, портящей самое главное, самое хорошее.

Я легко отстранил Анку и отвернулся, мы были возле длинной, узкой расселины в бетонной стене, Анка потянула меня за руку и втащила туда, мы сели в этой тесной глубокой воронке из бетона, устланной травой и мягкими кустами, она расстегнула мне рубашку и положила руку на грудь, там, где сердце, потом повалила меня на спину, и нагнувшись надо мной, слушала, как оно бьется, прикладывая свое холодное ухо, и крепко, как-то покусывая, целовала меня, а я думал о том, что нахожусь в самом потайном месте на земле, в ставке Гитлера, величайшего в мире убийцы с тех пор, как существует мир, и не верилось, что лежу тут безнаказанно, в расселине треснувшего бункера, развороченного раз и навсегда, но еще не настолько, чтобы я не испытывал тут страха, чтобы не чувствовал всеми своими порами, что и на меня поднималась отсюда огромная лапа смерти и она, наверно, ухватила бы меня, как ухватила мою мать в последние дни войны, когда мне был всего год от роду, и что я обязан моей жизнью чистой случайности.

Глаза у меня были широко открыты, и я смотрел в небо, в узкую полоску неба, темного, как расплавленный свинец, залившего просвет между бетонными краями, откуда вырастали жутко изогнутые тросы и стальные прутья, рыжие и разбухшие от сырой ржавчины, и когда Анка заглянула мне в глаза, то увидела все, что видел я, и ее словно током от меня отбросило, она поправила волосы и вышла на дорожку, там я догнал ее, и мы вместе, в злом молчании, какие-то вдруг озябшие, пошли в ресторан «Волчья яма», чтобы выпить горячего чая и почувствовать себя людьми.

Там было душно и жарко. Муторный запах свекольника, толкучка у стойки и занятые, заставленные посудой столики, яростные официанты, мечущиеся, как слепни, пронзительный писк детворы — мы лишь заглянули туда, сделали один только шаг, и все это шибануло, как молотом по нас грохнуло…

— Это же пытка будет, — сказала Анка. — Ты только глянь, сколько его набилось, простолюдья этого. Лучше уж три дня не есть…

Я хотел сказать, что мы такое же простолюдье, потому что господа все за границу сбежали, и если бы нашелся столик, Анка первая бы за него уселась, и кто-нибудь тоже мог бы сказать «простолюдье», — так я хотел сказать, уже было рот открыл, да вдруг в конце зала у колонны я увидел пустой, почти свободный столик и над ним руку, машущую нам, и, прежде чем я сообразил, Анка уже шла туда, сквозь склонившуюся над жратвой ораву, ловко прогибаясь в талии, шла к этому столику у колонны, где мужская рука в сверкающей манжете покачивалась над красиво прилизанной головой, над коричневым лицом, кожа которого была выделана коньяком и соками наилучших фруктов, эта призывающая рука, этот сигнал, которым никто не мог пренебречь, даже я, потому что Анка была уже возле него, потому что это был он, виновник моего позора, моего двухлетнего терзания, это был как раз

ОН,

немец. Хозяин «мерседеса» встал со стула и сказал на чистом польском языке:

— Прошу вас, тут есть свободные места.

При этом он ослепительно улыбнулся, и зубы у него были белые, как воротничок его нейлоновой рубашки, которую не надо утюжить и которая стоит в комиссионке восемьсот пятьдесят злотых, и разве только сумасшедший купит этакое за половину месячного жалованья.

— Спасибо, — сказала Анка, и мы чинно и настороженно сели, как дети на трудном уроке.

Это была ошибка, это была величайшая ошибка, тем более что самая последняя, ведь после нее я уже не делал ошибок, все пошло своим чередом, как и положено, и каждый мог это предвидеть, каждый, но только не я. Было еще время, пока Анка туда подходила, повернуться, толкнуть дверь и смотаться, вскочить на верный мой велосипед и скрыться, никто бы меня не догнал в этом лесу, на этих тропинках и мазурских дорогах, никто и на ста «мерседесах».

А я хоть бы что, сидел, тихо понурив голову, будто ждал приговора. Вот и дождался…

И теперь вот расхлебываю…

— Я пригласил вас, поскольку все места заняты. Прекрасно понимаю, как это досадно, — все еще улыбался он.

Я не смотрел ни на Анку, ни на него, а только на свои руки, лежащие на запачканной скатерти, на свои загорелые, сильные, но неуклюжие пальцы, которые годятся только для центровки колеса, для починки передачи, не более, да и что они еще могли по сравнению с пальцами этого господина, ловкими быстрыми пальцами, добывающими автомобили и чеки, берущими визы и заграничные паспорта так равнодушно, как мои пальцы берут трамвайный билет в старой громыхалке, что битый час тащится с Видзева на Балуты; к чему только эти пальцы ни прикасались — мне бы хоть половину, хоть частичку того потрогать!

Я не смотрел на Анку, но знал, какой у нее вид, ее волнение передавалось мне, как тепло от солнца, подернутого тонкой тучкой. Она сказала:

— Мы так вам благодарны.

И это было последнее, что она сказала от нашего общего имени, потому что после этого она говорила уже только от себя, как будто меня не существовало, как будто нас ничто не соединяло, как будто она действительно забыла, что мы днем целовались…

— Вы, кажется, приехали на той большой машине? — спросила она равнодушно.

Немец посмотрел ей в лицо и загадочно улыбнулся.

— На этой… кремово-песочной? — добавила Анка, уже не так уверенно.

Выражение его лица не изменилось, он знал, что она хорошо помнит вид и марку его машины, и ждал, пока название этой отличной, наилучшей марки сорвется с ее губ, как перышко райской птицы, как сладчайшая музыка.

— На этом… «мерседесе»? — произнесла она быстро, как будто впервые припомнила это слово после долгих лет.

— Да, да, это верно. — Теперь и он припомнил.

— Вы немец?

— Конечно, — он все еще улыбался и поглядывал на Анку внимательно и ласково, будто поощрял ее задавать дальнейшие вопросы.

— Вы так хорошо говорите по-польски… вот я и подумала…

— Мои дела требуют этого, — сказал он ласково. — Впрочем, я знаю его с детства…

Он потирал ладони, словно умывался.

— Странно устроена жизнь, — сказал он с деланной краткой задумчивостью. — Я и не предполагал…

— Чего? — с готовностью откликнулась Анка.

— Что будет так приятно, — оживился он. — Погода для поездки — лучше и не придумаешь. Не выношу жары. А вы?

— Я тоже не выношу.

Так это у них мило получался разговор, а я был голоден и ухватил официанта за полу.

— Что вы, что вы! — возмутился официант. — Мы сейчас группы обслуживаем! Не видите разве? Экскурсия!

— Я жду уже около часа, — сказал немец, глядя на часы.

— И еще час подождете, — заорал официант сердито и убежал, звеня тарелками.

— Обслуживание у вас ужасное, — сказал немец.

— Экскурсия, — пробормотал я. — Надо же им поесть. Тоже люди.

— Я умираю с голоду, — вздохнула Анка, глядя немцу в глаза.

— У меня есть предложение, — сказал он, — и я буду счастлив, если оно встретит у вас поддержку.

— Ну, конечно же, слушаю, — так и встрепенулась Анка.

— Нам не остается ничего иного, как только поехать в город.

— В какой город?

— Растенбург, — сказал он. И заметив наши удивленные взгляды, добавил: — Это рядом. Теперь он Кентшин. Так ведь? Так он теперь называется?

Ну и жал он! Мы неслись по аэродрому, бетонированные полосы шелестели под нами, как река, сто пятьдесят, сто шестьдесят в окошечке спидометра — стоп, — тормозит мягко и быстро, конец, разворот, машина давно бы уже взлетела, будь у нее крылья, в старину самолеты стартовали при ста двадцати, и еще громадный запас скорости оставался у «мерседеса», только негде было ее развить, аэродром короткий, а немец смеялся, одной рукой держал руль, другой искал хорошую музыку по радио, наконец нашел, и тут он еще раз развернулся от начала полосы, на первой передаче дал шестьдесят, вторая передача — девяносто, третья — сто двадцать, на четвертой дал духу так, что лес превратился в две плотные зеленые стены, и сказал:

— Вот теперь легче!

Красная стрелка показывала сто восемьдесят, слегка притормозив, мы выскочили на шоссе и на ста двадцати тут же подъехали к Кентшину.

В ресторане я сидел пьяный от скорости, которой не чувствовал, будто летел самолетом, земля ускользала как в кино, ни единого толчка, ни ветра, ни вибрации кузова — ничего, я точно сидел дома на диване перед большим экраном телевизора, а эта скорость, эта сказочная, баснословная сила существовала словно сама по себе.

— Это лучший автомобиль в мире, — тихо и убежденно сказала Анка, глядя на немца, немного бледная от впечатлений, как бы желая сказать, что это он сам наилучший.

— Ну, зачем же преувеличивать, — сказал он. — Есть еше «мерседес-З00SL», у которого скорость двести пятьдесят, кроме того, «мазерати GT», итальянская машина, двести семьдесят в час, но это уже, пожалуй, спортивные, даже на наших автострадах тесновато для таких гонок, потому что у остальных скорость куда меньше…

Я слушал это как сказку, просто не верилось, что автомобиль может быть такой замечательной штукой. Я принялся подробно расспрашивать немца о его машине, а он отвечал охотно, ему это доставляло удовольствие, он помнил все наизусть, знал все, что живет и действует внутри этого чудесного кузова.

— Шесть цилиндров, рабочий объем двигателя две тысячи двести, мощность сто двадцать лошадиных сил при пяти тысячах оборотов коленчатого вала в минуту, — говорил он, — питание впрыскиванием при помощи двухсекционного насоса, электрооборудование двенадцативольтное, прерыватель-распределитель с центробежным регулятором и вакуум-корректором, принудительная смазка, масляный насос шестеренчатый, щелевой масляный фильтр подключается последовательно, со сменным фильтрующим элементом типа «Микроник», воздушный фильтр сухой, свечи «Бош-В225» или «Беру 225/14 Lu3», привод на задний мост, сцепление сухое однодисковое, с механическим управлением, но у моего экземпляра автоматическое сцепление, — говорил он, — типа «Даймлер-Бенц» системы «Гидрак», состоящее из сцепления гидравлического, сухого однодискового сцепления, действующего в одном направлении для блокировки гидравлического сцепления, что дает возможность тормозить двигателем или заводить двигатель буксировкой, а также из фрикционного выравнивателя, регулирующего скорость включения фрикционного сцепления в зависимости от временных условий движения автомобиля, — говорил он, — то есть в зависимости от ускорения или замедления; во время переключения фрикционное сцепление выключается благодаря вакуумному устройству с электрическим управлением через выключатель в ручке рычага переключения скоростей, — говорил он, — коробка скоростей с четырьмя бесшумными и синхронными передачами, главная передача гипоидальная с передаточным числом 4,10, — говорил он, — а что касается шасси, то рама представляет одно целое с низом и одновременно самонесущим шасси, к которому приварены продольные и поперечные лонжероны, к подрамнику прикреплена передняя подвеска, силовой агрегат, иначе говоря, двигатель сблокирован с коробкой скоростей и рулевым управлением; передняя подвеска, — говорил он, — независимая, на трапециодальных поперечных рычагах, пружины цилиндрические с дополнительными пружинящими элементами, стабилизатор, помещенный впереди передней подвески, гидравлические телескопические амортизаторы помешены с наружных сторон подвески между пружинами и колесами, — говорил он, — задняя раздельная качающаяся ось подвешена на удлиненных балансирах, выполняющих роль реактивных тяг, — говорил он, — цилиндрические пружины вертикальные с дополнительными резиновыми пружинящими элементами и одна цилиндрическая пружина, выравнивающая, помещена горизонтально над задней осью, между балансирами и колесами, — говорил он, — главный тормоз гидравлический с вакуумным усиливающим устройством системы АТЕ; тормозные барабаны — диаметром двести тридцать миллиметров, тормоз на передних колесах с двумя действующими в одну сторону колодками, турбинное охлаждение тормозных барабанов, саморегулирующиеся колодки, — говорил он, — рулевой механизм, самостоятельно возвращающийся в нейтральное положение с шариковым зацеплением и с гидравлическим демпфером рулевого колеса, шины «Найлон-Спорт» размером 6,70 на 13, — говорил он, — собственный вес тысяча двести пятьдесят пять килограммов, вместимость топливного бака шестьдесят пять литров, в том числе пять резерва, система охлаждения — одиннадцать, объем системы смазки двигателя — пять с половиной, — говорил он, — скорость вы сами видели, расход десять-одиннадцать на сто километров, горючее, разумеется, октановое, какого в Польше почти и нет.

За этой поучительной и умной беседой мы вкусно пообедали в кентшинском ресторане, названия которого я уже не помню, и немец за всех заплатил, я удивился его щедрости, говорят, немцы вроде бы прижимисты, чуть ли не скупы, но мне это было на руку, чего бы ради я стал выбрасывать свои гроши, он же был богаче меня.

Анка не сводила с него глаз, со мной держалась пренебрежительно и грубо, но там я еще не уловил этой перемены, только потом, после второго такого же полета на этой машине, когда мы вернулись на старое место и «мерседес» бесшумно и мягко скользнул под нависшие ветви рядом с нашими послушно ожидающими велосипедами, только там, когда я взглянул из окна этого дворца на колесах на наши велосипеды, встревоженный, что их тем временем могли украсть, — только тогда я сообразил, что происходит, и подумал, что Анка за что-то на меня сердится, а я не знал за что, поэтому мне стало грустно и как-то не по себе, какая-то непонятная тоска меня охватила, я выскочил из машины и подбежал к велосипедам, стал подтягивать и поправлять тросик тормоза у своего «урагана», в то время как они сидели еще там, в машине, и о чем-то болтали, за опущенным стеклом радио громко играло мелодию «Адьос, амигос», кто-то ужасно тоскливо пел по-испански, и вот тут, под эту тягучую мелодию, доносящуюся из «мерседеса», я увидел вдруг всю свою судьбу — всю: то, что было, и то, что будет, жизнь моя сделалась вдруг маленькой и легкой, так что я охватил ее, охватил одной мыслью, стиснул даже до боли, чуть не до крови, и осталась у меня от этой моей жизни сухая серая скорлупа, какую часто видишь на свалке, и даже трудно сообразить, на что это когда-то годилось; и тогда меня как-то озарило, я понял, что надо делать, чтобы спастись, а вернее, чего не делать, чего опасаться, от чего бежать куда только можно, и мне захотелось сбежать от этого благоухающего кожей автомобиля, слишком дорогого даже для моей фантазии, сбежать от немца, от этого придуманного, невсамделишного немца, который говорит по-польски лучше всех моих знакомых, сбежать от Анки, да, от нее сбежать прежде всего, потому что она-то и есть самое страшное, в ней весь яд, весь страх, и только она может действительно меня уничтожить.

Но было уже поздно: они вылезли с разных сторон из машины, радио замолчало, и остались лишь серые, сырые сумерки, предвещавшие дождь.

Я встряхнулся, как мокрая собака, и сказал Анке:

— Надо бы убрать велосипеды, дождь будет.

Она махнула рукой, пожала плечами и при этом презрительно надула губы, как маленькая школьница, которой предлагают поиграть дошколята. Даже немец засмеялся — этот все подмечал.

— Ничего с ними не случится, — сказал он. — Не размокнут.

Я сердито взглянул на него, а он:

— Отличные у вас велосипеды. У меня такого не было, когда я в вашем возрасте ездил по этим дорогам, — и он обвел рукой вокруг. — А теперь уже поздно на велосипеде кататься. Да и по этим дорогам, — добавил он и рассмеялся.

Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он легко, но решительно взял меня за плечо и повел ко входу в ресторан, где уже ждала Анка.

Я позавидовал ребятам на сцене. Отрывали они что надо, в темпе и ловко, не глядя на мелкие фальшивинки, которые часто вырывались из их стареньких дешевых инструментов. Их было четверо на возвышении в углу зала, все одинаковые, как вырезанные из журнала мод: расхлестанные зеленые рубашки «поло», челочки а-ля Титус, как говорят местечковые парикмахеры, и штампованные морды — наглость и тупая мечтательность; они сели за старые инструменты, парень со взъерошенной рыжеватой бородкой потянулся за желтым тромбоном, дунул в эту изогнутую трубу, пара мягких, хриплых тонов, взмах руки… И тут же причудливо откликнулось пианино, ободранное, точно с морского дна добытое, у ударника инструменты — будто их с крыши сбросили, одна гитара еще как-то держала фасон, красиво инкрустированная, блестящая, с зеленым попугаем, сверкающим красным глазом…

Я завидовал этим ребятам-музыкантам, хоть и вовсе не знал их, — мне казалось, что у них нет никаких забот, что у них нет такого страха и такой грусти, как у меня, хотя мне всего лишь какой-то час назад стало скверно, а до этого я был вполне доволен жизнью, беспечален и почти счастлив. Они такие свободные, самостоятельные, зарабатывают на себя, подрядились тут на весь нынешний сезон, прошлый они провели где-то в другом месте, кто знает, где проведут следующий, играют свои джазовые оркестровки идиотских песенок, получают за это деньги и место, где спать, и армия их не ждет, и о жизни они наверняка знают больше моего…

Я думал о них растроганно, потому что пропустил уже несколько рюмок. Бог свидетель, я не хотел пить, это как-то само собой вышло, оттого, что на столе появилась бутылка коньяку, которого я в жизни не пил, я вообще-то пил мало и пробовал только водку, вино «Тур» и вермут «Зелена Гура» — семнадцать злотых бутылка, а тут вижу вдруг перед собой обычную поллитровку с золотой наклейкой и звездочками, и бутылка эта стоит пятьсот злотых — простому человеку десять дней работать, все равно где: на фабрике или в конторе, меня при виде ее прямо в дрожь кинуло, и я сначала не хотел пить, слово себе дал, что не буду, потому что это ужасная гнусность — лакать такую дорогую штуку, когда другой дай бог как вкалывает и в жизни не сможет себе позволить этакую сумасшедшую роскошь, но потом, когда немец начал выкобениваться из-за рюмок — ему, видите ли, рюмки не понравились, коньяк-то, оказывается, пьют из маленьких круглых или из больших на короткой ножке, тоже круглых, только сужающихся кверху, а тут подали стаканчики по сто граммов, как для простой водяры, ну я и подумал про себя: если уж ты так выдрючиваешься, то я тебе покажу, в конце концов, парень я молодой и такая дорогая водка, будь то хоть коньяк, хоть кобыльяк, наверняка послабее нашей пролетарской, и я не окосею, поэтому я быстро налил эти стопки дополна и, прежде чем они успели что-нибудь сказать, поднял свою бадью и сказал:

— За здоровье гостя из соседней страны!

И одним махом плеснул себе в глотку, и гладко так прошло, разве что горько, будто пробки в этом коньяке размачивали или еще что. Тост мой был ехидный, потому что какой она нам сосед, Западная Германия, мы же с ГДР граничим, но немец не разобрался, во всяком случае не обиделся, только смеялся во все горло и хлопал меня по спине, словно я подавился. Зато Анка пнула меня под столом и сказала:

— Как ты себя ведешь? Мне стыдно за тебя!

— Виноват, — говорю, — а я что, обидел кого?

Она на это:

— Никого не обидел, а пьешь, как сапожник! Это же коньяк, благородный напиток, его пьют медленно, вот так…

С этими словами она взяла свой стаканчик и обмочила губы, раза два языком поцокала, прикрыла глаза и улыбнулась немцу.

Потом появился толстый, низенький тип в черном костюме, осыпанном перхотью, и достал из кармана маленькие круглые рюмки.

— Я заведую здешним рестораном «Волчья яма», — представился он. — Если вы иностранный гость, то я принес специальные рюмки для коньяка, — обратился он к немцу и подчеркнул: — Собственные. Личные.

И видя удивленное лицо немца, добавил по-немецки, чтобы немец полностью оценил его подвиг:

— Дер привате рюмкен, ферштейн?

Потом обратился к Анке:

— Я вообще-то из иностранных языков только русский знаю, но с грехом пополам и с немецким справляюсь. Особливо с западногерманским.

Он ухмыльнулся, опустил глаза, быстро поклонился раз пять и уходя бросил:

— Покорнейше прошу не побить, иначе меня жена дома побьет…

Тут-то и началось питье. Назло Анке я одним духом опорожнил свою рюмку, а немец то и дело подливал мне, ужасно довольный. Вскоре появилась вторая бутылка, и я без промедления поднабрался — так приятно мне стало, я откинулся на спинку стула и стал разглядывать зал, а ребята как раз начали играть. Сходу посыпались заявки, потому что пьяных было уже порядком, и каждый хотел хорошенько потискать свою дамочку…

Пары танцевали смешные, подобранные нелепо: толстый тип с низенькой тонкой девчонкой, пугающейся огромного брюха своего партнера, желторотый деревенский парнишка с красоткой из Белостока, увешанной сверкающим чешским стеклом. Уже немолодые гуляки из-под Кельцов то и дело выкрикивали:

— Да здравствует Келецкое воеводство!

И как только они не танцевали — красные, взмокшие. То мизинчик этак отставлен, а то палец круто вверх торчит, то левая ножка подрыгивает, и с пришаркиванием-то и с притопом… А какие тут моды, какие стили, что за ужимки и выкрутасы, и вроде каждый из высших сфер, и словно всяк значит больше, чем на самом деле, так что и весело глядеть и тошно. Но больше весело.

Кончилась музыка, почтенная компания, набравшаяся местным дешевым вином и мятным ликером, покачиваясь, расходится к столикам с висящими над ними пластами дыма, хлопает в потные ладоши и кричит:

— Бис!

Тогда малый с тромбоном обращается к дорогим гостям:

— Миуточку вни’ания, по осо’ому заказу пана ди’ектора Юзека для пьелестной пани Яси к’асивая песенка пон’названием «Может, в Мексику кинет нас судьбою…»

Снова аплодисменты, все бросаются в середину зала, заведующий Юзек танцует в кругу с прелестной пани Ясей, это лично их танец, оплаченный сотенной, их интимная поэзия.

Тромбонист поет в слегка потрескивающий микрофон, прижимая его к себе, как собачью морду, вроде и близко держит, а все же на расстоянии:

Может, в Мексику кинет нас судьбою, голос прерий зовет нас и манит! Где костры, где индейцы — мы с тобою, и два сердца любовь соединит!

Тринадцать куплетов у этой песни, мне-то известно, я ее теперь наизусть знаю, весь наш взвод в армии ее пел, но тромбонист оторвал только три куплета, больше его не устраивало, и все равно аплодисменты, крики восторга…

Тогда худой тромбонист с козлиной бородкой исполняет свой коронный номер, этаким проникновенным говорком, с этим чудным особым акцентом:

— Миуточку н’нимання! С той поры как финикийцы п’идумали деньги, вы’ажение одоб’ения аплодисментами ста’о абсаютна из’ишним…

Восторг в зале:

— Верно говорит, дать ему водки!

Немец смеется и радуется, как ребенок.

— Весело у вас! — говорит он.

— А у вас? — цепляюсь я.

— У нас? Весело!

— Вот и у нас тоже! — говорю я и начинаю смеяться.

Играют блюз, спокойный, медленный. Немец встает и кланяется Анке. Она вдруг краснеет, вставая, задевает меня взглядом, но опускает глаза и уходит в толпу танцующих, уже заслоненная рослой фигурой немца.

Я остался один, выпил две рюмки и время от времени смотрел на танцующих; немец был самый высокий, голова его покачивалась над сопящей толпой, улыбающееся лицо, загорелое, с белоснежными зубами, ритмично покачивалось из стороны в сторону, будто отрезанное от туловища и подвешенное в пустоте. Анки вовсе не было видно, кажется, раз только мелькнула прядь ее волос, но это могли быть волосы совсем другой женщины.

Одну руку он положил на Анкину руку, другую — на мою. От него шел крутой, плотский жар. Он сказал:

— Любите друг друга. Это хорошо. Это очень хорошо. Ничто на свете не значит так много, как любовь. Я хотел бы, чтобы вам…

— Откуда вы знаете, — перебил я, — что мы любим друг друга?

— Это мне по секрету сказала пани Анка. Но я не сохраняю таких тайн. Любовь не должна быть тайной. Ее нужно высоко нести над собой, как знамя. Так говорят поэты, и так говорят люди пожилые, опытные, которые многое повидали. И так говорю я. Я хотел бы, чтобы вам…

— Вы вовсе не старый, — засмеялась Анка. — Значит, тогда вы поэт?

— Нет, — ответил он. — Я простой человек, но в жизни многое видел. Так вот, я хотел бы, чтобы вам…

— Расскажите что-нибудь о себе, — сказала умильно Анка и положила свою ладонь на его руку, так как он все еще не отпускал нас.

— Человек вообще-то всегда и исключительно говорит о себе, — сказал он, мягко выпустив наши руки, коротко пожав их на прощанье, и закурил сигарету.

Анка, не спрашивая, потянулась к его пачке.

— О, виноват, — сказал он.

— Ничего. Откуда же вы знаете польский?

Он сперва дал ей прикурить, потом сам глубоко затянулся и, выпуская дым, ответил:

— Я родился в селении Шварцштейн. Это очень старая деревня. Там когда-то была священная роща пруссов, а на месте ее крестоносцы построили небольшую готическую церковку. Тогда дьявол страшно рассердился, схватил огромный черный камень и бегом побежал с ним, чтобы разрушить церковь. Но прежде чем он успел подбежать, запели утренние петухи, и дьявол бросил камень в лес. От этого черного камня и возникло название деревни — Шварцштейн.

Мы внимательно слушали его сквозь винные пары, потому что он говорил полуироническим-полусказочным тоном, будто старое предание рассказывал.

— Это очень красивая легенда, — сказала Анка. — Но откуда польский язык?

— Дьявола вообще очень привлекал Шварцштейн, — продолжал он. — Еще в девятнадцатом веке в церкви висели подковы как доказательство других бесовских козней. Как гласит предание, жила в Эйхмедиене корчмарка, обманывавшая своих клиентов. Едва начинался спор, она обычно призывала в свидетели дьявола. И вот как-то он примчался на ее зов и в наказание превратил ее в коня. Превратил и помчал на этом коне к кузнецу в Шварцштейн, чтобы подковать своего скакуна. Когда в кузнице конь заговорил человеческим голосом, перепуганный кузнец бросил инструмент, но дьявол заставил его продолжать свое дело. Подковывали заколдованную корчмарку до самой полуночи, а когда запел петух, волшебство перестало действовать, и конь опять превратился в человека. Разгневанный дьявол в сердцах ударил корчмарку, которая из-за этого скончалась спустя полгода. А выкованные для нее подковы повесили в церкви.

Он глубоко затянулся, довольный своим рассказом.

Анка вежливо улыбнулась, но явно чувствовала, что он над нею подтрунивает.

— Так этот самый дьявол и научил вас польскому? — спросила она с издевкой.

— Признаюсь, что лично я не имел чести знать того самого дьявола, хотя со многими другими и познакомился… И жаль. А Шварцштейн, простите, находится возле самой ставки. Теперь он называется Черники. А Эйхмедиен — это Накомяды, несколько километров отсюда. Дьяволу не пришлось долго гарцевать на заколдованной корчмарке. А что касается камня, который упал в лес…

Нас прямо-таки тряхнуло от изумления.

— Так вы тут родились? — воскликнули мы одновременно.

— Да, — ответил он спокойно. — Камень упал в лес возле Гёрлиц, который сейчас должен называться скорее Погожельский или Сгожельский, но уж никак не Герложский… Так или иначе, это тот самый лес, в котором мы сейчас находимся, тот самый, который так надежно укрыл эту огромную ставку.

Сейчас светит солнце, и земля, набухшая зеленью, тяжело курится, воздух такой гнетущий, что думать невозможно, но я должен продумать все до конца, как и тогда, приближается конец, к счастью, трудно предположить, чтобы что-то длилось вечно. Сейчас я совершу погребение, с отвращением закопав, словно падаль, свой позор, а потом пройдусь немного по всей этой огромной штаб-квартире, и если не будет людей, то присяду где-нибудь на обломке бетона и сыграю «Лили Марлен», ведь я и это умею играть, красиво и с чувством, но, наверно, скоро хлынет дождь, дороги между бункерами осклизнут от грязи, нанесенной за это время на потрескавшийся, выщербленный бетон, так что к чему обувку портить, лучше отправиться восвояси, в свою жизнь.

Это было давно, никто уже об этом не помнит, ни Анка, ни тот немец, который вообще-то дал Анке визитную карточку, скользкую, с красивой надписью, но я эту карточку изодрал в клочки и расшвырял по измятому мху, в лесу, на том месте, откуда началось

ВОЗВРАЩЕНИЕ,

и никто не знает, как этого немца звали и был ли он вообще.

А ведь он был. Танцевал с Анкой, а я сидел за столиком, напившийся за его счет, отравленный насквозь. Он делал разные мины и жесты, как наилучший в мире актер. Он смеялся, показывая свою силу. Он там был и жил, и никогда уже этому не помешаешь, потому что факт — он факт и есть, а в жизни считаются только с фактами.

Он рассказывал про свою жизнь.

— Надо ценить любовь, дорогая Анка, и вы, молодой человек, — говорил он, пожимая нам руки, — только любовь чего-то стоит. Мне хотелось бы, чтобы вы были счастливы. Я не очень хорошо разбираюсь, какие возможности для достижения счастья имеются в вашей стране, потому что в нашей они неограниченны. Но только сейчас. Раньше бывало тяжело, у меня, например, первая половина жизни была исполнена горечи, и только во второй осуществляются мои мечты. Первая половина жизни связана с этим краем, где я родился, вырос и страдал. У меня был приятель, его звали Ганс…

— У немцев приятелей всегда зовут Ганс или Фриц, — сказала Анка, уже крепко набравшаяся. — Почему?

Но он не обратил на это внимания и как-то очень быстро рассказал нам свою жизнь, вернее, рассказал о первой ее части, самой трагической. Это тоже была ошибка, что я попался на эту удочку. Вот что он рассказал:

— Мы ходили в одну школу, в одну гимназию. Ганс был приверженцем Гитлера, а меня политика не интересовала. И как-то я из мальчишеского духа, противоречия отпустил несколько язвительных замечаний по адресу фюрера. Ночью за мной пришли молодые эсэсовцы, новые друзья Ганса. Я угодил за решетку маленькой тюрьмы в Растенбурге, а потом меня перевезли сюда, на строительство ставки. Я был одним из тысяч невольников, возводящих этот памятник. Работал я с год. Ганс был командиром отряда, который караулил нашу группу. Я видел его ежедневно. Но мы не обмолвились ни единым словом, хотя на других заключенных он кричал и всячески к ним придирался. Сам он ни в кого не стрелял и не приказывал расстреливать, хотя, я думаю, он должен был знать обо всем, что творят его подчиненные. А они пристреливали ослабевших узников, которые не выполняли положенной нормы, и закапывали трупы почти там же, где они падали. Больше всего народу погибло при прокладке телефонной линии, если кабели откопать, то прямо на них увидите скелеты. Завтра я покажу вам места, где они лежат, я запомнил их навсегда. Так оно и продолжалось — работа и смерть. Несколько раз вокруг меня сменились люди, целые группы погибали, а я оставался в живых. Я знаю, что обязан этим Гансу. Вообще-то он был очень хороший парень.

Немец потушил сигарету и снова пригласил Анку танцевать.

Я в каком-то полусне разглядывал зал, стараясь обнаружить тут следы прошлого, о котором вспоминал немец. Здание это было гостиницей для офицеров СС, те же самые комнаты и те же самые уборные, а ресторан внизу — это гараж, боксы на восемь автомобилей, только стенки сломали, и там, где раньше стояли защитного цвета «оппели», «ганзы», «ханомаги», «адлеры», «кюбельвагены», «кайзеры», «курьеры» и «мерседесы-170», теперь веселится наш польский народ. Запах масла, горючего и резины, пыли и кожаных сидений навсегда выветрился, остались только те самые большие электрические выключатели в стенах, крепкие и надежные, как любое немецкое изделие, когда-то их поворачивали убийцы и шоферы, теперь — официант и уборщица.

— Потом я был в лагере, — продолжал немец, когда оркестр перестал играть. — В Освенциме я видел тысячи трупов и живых, которые выглядели как ходячие трупы. Я сам должен был стать трупом. Но добрые люди все подкладывали мое направление в газовую камеру под кипу других направлений, и в камеру шли другие, а я оставался жить. Наконец, во мне принял участие один высокий лагерный чин, который когда-то играл со мною в футбол на школьной площадке, он перевел меня в маленький лагерь, где заставляли работать до упаду, но смерть уже не грозила, во всяком случае не в такой степени.

Анка вглядывалась в него с явным обожанием в глазах. Теперь она пила больше и курила сигарету за сигаретой. Немец видел, какое он производит на нее впечатление: красивый, сильный и богатый мужчина, который когда-то был на волосок от смерти.

— Однажды я видел, как привезли триста беременных женщин. Все должны были вот-вот родить. Они ждали своей участи в лесу, а мы копали для них могилу. Глубокую яму на поляне посреди весенних деревьев. На дно бросили старые шасси от грузовиков, они служили колосниками. А под ними горели дрова, облитые бензином. Потом по пятьдесят человек выстраивали в шеренгу надо рвом, а мы, опершись на лопаты, смотрели со стороны, как взвод расстреливает их из автоматического оружия. Женщины падали в дым и клокочущее пламя уже мертвые, но дети, так и не родившиеся дети, еще жили в их шипящих телах. И тогда я увидел нечто такое, чего уже никогда не увижу, и немногие такое видали: от жары, которая была внизу, животы женщин вздувались, их распирало давление пара, в который превращались околоплодные воды, и животы лопались, точно бутылки, и в этих кровавых, огненных дырах корчились маленькие, съежившиеся, бесформенные младенцы…

Анка закрыла лицо руками. Он посмотрел и улыбнулся. Потом осторожно прикоснулся к ее волосам.

— Нет! — крикнула она. — Не прикасайтесь ко мне!

Я быстро выпил свою рюмку, чтобы освободиться от спазма, сводившего горло. Меня стало мутить.

Он посмотрел на меня и снова улыбнулся?

— Сейчас я расскажу такое, что заинтересует вас, молодой человек. Так вот, неподалеку находилось нечто вроде амбулатории или небольшой клиники. Мы прокладывали там широкую, удобную дорогу. И как-то солнечным и ветреным днем, когда война уже шла к концу, мы увидели на нашей, еще не законченной дороге огромный грузовик марки «хорьх». Он ехал очень медленно, со скоростью прогуливающегося человека, огибая кучи гравия и выбоины. В кузове стояли десятка два молодых, красивых, смеющихся девушек. Они махали нам руками, платками, посылали воздушные поцелуи. На вопросы — куда едут, они ответили, что на курсы, окончив которые, станут сиделками. Девушки были разных национальностей, но раненых становилось все больше из-за поражений на Восточном фронте, и поэтому неудивительно, что не хватало сиделок. Они проехали мимо нас, как волшебное видение, и еще долго каждый из нас выполнял свою работу, словно в сонной одури, спрашивая себя, сможет ли он еще когда-нибудь в жизни пойти с такой девушкой выпить рюмочку вина. И вот через несколько часов грузовик показался снова. Возвращался он так же медленно, мы прервали работу, чтобы приветствовать девушек, но их не было. Машина везла что-то, прикрытое большим зеленым брезентом. Вдруг грузовик остановился прямо возле нашей группы из-за какого-то препятствия, и один из нас, подгоняемый любопытством, подбежал к машине, откинул брезент… они лежали там…

— Убили, — охнула Анка.

— Не только, — усмехнулся он. — Они лежали голые, все серо-синие, скорчившись. У них взяли всю кровь, до последней капли. Для армии. На фронте, было много раненых, не хватало крови…

Тогда я вскочил со стула и, расталкивая людей, выбежал в холодную темноту.

Выблевать все это из себя, выблевать! Скорчившись в три погибели, я стоял у бункера Гитлера, держась руками за шершавый сухой бетон, по небу пробегали яркие, беззвучные сполохи, надвигалась гроза, лягушки пронзительно вопили в бассейне Евы Браун, у гостиницы охрипшая овчарка, запертая в проволочной клетке, лаяла утробно и жутко, а из меня с кашлем и воем выходил весь этот день — все, что влезло в меня силой, непрошенно: сивуха, рассказы немца, любовь к Анке, кровь девушек, сжигающее людей пламя — все это я извергал в ужасных муках, словно потрошил себя. Зачем мне это, кричал я, ведь я живу сейчас, а не тогда, живу на целую свою жизнь позже, так по какому праву вся эта пакость хочет меня уничтожить, зачем?.. Я отошел подальше, пошатываясь, спотыкаясь о щебень и железные рельсы, влез в расселину — ту самую, где мы с Анкой сидели днем, и упал ничком.

Проснулся я в воде. Гроза бушевала, слепили молнии, с покатой стены на меня низвергался поток, продрогший, я долго скользил по грязным дорожкам, пока не добрался до ресторана «Волчья яма» и открыл дверь.

Резкая тишина после окончательного аккорда. Одобрительные нескладные вопли. Молодой тромбонист с обтрепанной бородкой выступает на просцениуме:

— Уважае’ая публика! Насколько я ’азби’аюсь в ме’ицине, одними ап’адисментами нынче не п’аживешь…

Снова вопли, толпа разбредается но столикам. Наш столик у колонны пуст, официант суетится возле него, собирая грязную посуду…

Тогда я выскочил на дорогу и сквозь проливной дождь увидел два красных сигнала «мерседеса», мягко колыхающихся на выбоинах, медленно, как будто это человек шел, гуляючи…

Я погнался за ним, с головой, гудящей от вспышек молний и стука крови в висках, но в тот самый миг, когда я шлепнул ладонями по его скользкому раскачивающемуся заду, яркие лучи фар полоснули по косым струям дождя, автомобиль вырвался из моих рук с быстротой света, и я упал, ткнувшись мордой в холодную грязь, и увидел все звезды на свете в одну крохотную секунду, большую, как целая вечность.

— Вы что, спятили? — закричал тип со скрежещущей кровати, когда я вошел в номер, держась за разбитую голову.

Женщина в ужасе охнула и натянула на себя одеяло, съежившись под ним.

— Договаривались мы или нет? — вскинулся тип в сетчатой майке. — Вы же должны были перейти…

Я быстро смотал удочки, конечно же, договаривались, я совсем забыл, комната Анки была холодная и темная, железная больничная койка пронзительно скрипнула, когда я свалился на нее в мокрой и грязной одежде, дождь шелестел и чавкал за окном, потом все стихло, теплый, душный туман набился в комнату, собака уже не лаяла, только настырное зуденье комаров приближалось и отдалялось, кружило надо мной, как далекий рокот бомбардировщиков.

За окном было серо, словно в него вставили плиту из тонкого свинца, какая-то птица, всего одна, время от времени прорезала тишину навязчивым свистом, свинцовая плита понемногу светлела, блекла, пока не зашумел, точно далекий прибой, мотор «мерседеса» — шесть цилиндров, на медленных оборотах он работает ровно и тихо. Хлопнули дверцы с обеих сторон машины, раздались шаги на склизкой дорожке, шаги в бетонном коридоре гостиницы…

Анка стояла перед тонкой, изрезанной щелями дверью, а шаги немца стихали в конце коридора, дверь его номера слегка скрипнула, и тогда Анка появилась в мутном свете слабой лампочки, сквозняк шевельнул откинутой занавеской…

Она спокойно приблизилась и села на мою кровать, закурила сигарету, обратясь лицом к окну, дыма почти не было видно в этой серой мгле.

Наверно, она думала, что я сплю, а я смотрел на нее из-под прикрытых век и терпеливо ждал, пока она докурит свою сигарету с фильтром…

Потом я поднял руку и крепко схватил ее за шею, притянул вниз, на себя, и так, будто это было вполне естественно, будто я знал это давным-давно, все произошло в полнейшем молчании, без единого слова.

Сейчас то светит солнце, то моросит, а в тот час, когда мы выезжали, тоже было солнечно, но прежде тяжелые шаги эхом отдались в каменном коридоре. Немец шел, навьюченный чемоданами, которые, вероятно, поблескивали черным лаком или желтой кожей, мотор снова великолепно зашумел под окном, и чмоканье шин по грязи медленно стихло; солнце было в зените, мы ехали, не говоря друг другу ни слова, и я думал о том, что произошло в серой сырости на больничной койке, и о том, что произошло в «мерседесе» под дождем, посреди ночи, в лесной чащобе, а может, и где-нибудь далеко — что для него расстояние, может, отвез ее в Гижицк, может быть, в местечко, где он фотографировал узкий дом с тяжелыми карнизами, может быть, там, в этом доме, где до войны жила его невеста… Но все это ничего, ничего все это не значит, думал я, ничего особенного, в самом деле, это химический или физический опыт, это естественная реакция, да и что это, собственно, такое — да просто ерунда, и из-за чего только люди огорчаются и руки на себя накладывают, создают книжки и фильмы, картины и песни, о чем мечтают и из-за чего сходят с ума, ведь это же плевка не стоит, ровным счетом ничего, только немножко стыдно, когда встаешь и не знаешь, что сказать, а кроме этого ничего, просто ничего.

Он обещал показать места, где лежали скелеты, а сам сбежал, чего-то боялся, и зачем, ведь я бы ему все простил, я и простил ему все.

Мы поехали после скромного завтрака в ресторане «Волчья яма», и вскоре начался чужой, незнакомый лес, отходящие в сторону дороги и поляны, устланные пухлым мхом, и мы остановились на одной такой поляне, и повторилась эта самая ничтожная, ничего не стоящая вещь, повторилась красиво, и хорошо, и бурно, и страшно, так что мир перевернулся вверх дном, и тогда я понял все, что в этом надо было понять: понял, что уже теперь, после этой поляны и после той ночи я не смогу любить Анку, эта поляна и та ночь — как огонь и вода, как яд и кровь, и они никогда во мне не примирятся.

Анка пристально смотрела на меня, только мгновенье, и она уже знала все, что я знал, даже больше, она же была такая опытная, такая умная.

Она поправила волосы, застегнула блузку и молча села на свой красный велосипед марки «сказка», тот самый велосипед, о котором я последние дни заботился, как о своем собственном, починил передачу, заклеил камеру и отцентровал колесо, который знал уже как свои пять пальцев, — села и медленно поехала прочь, не оглядываясь, а я стоял неподвижно и чувствовал, что так и надо стоять, не двигаясь, пока она не исчезнет за деревьями, пока не уедет далеко, стоять, пока она не уедет так далеко, что я уже никогда не смогу ее догнать.

Два года мне пришлось ждать этого солнечного и ненастного дня, когда все наконец стало простым и ясным и когда позор развеялся, как туман в огне полудня. Я не сыграл на гармошке на могиле моего позора, игра эта перестала меня веселить, я возвращался спокойным, ровным шагом взрослого человека из огромной штаб-квартиры Гитлера, уходил от черных от сырости бункеров, от этих пирамид смерти, чтобы уже никогда к ним не вернуться.

Дорога сухая и гладкая, машины проносятся резко, красивые, современные машины: «мерседесы», «оппель-рекорды» и «оппель-капитаны», «фольксвагены 1200 и 1500», «таунусы 12М и 17», «BMW», «NSU-спорт-принц», «авто-унион» и «глас» — все великолепные немецкие изделия мчат по польским шоссе, сверкая свежим лаком, оставляя запах «десертного» бензина. В каждой машине, снабженной сзади знаком «D» возле номера, сидит толстый или тонкий человек в белой рубашке и непременном галстуке, а рядом красуются золотистые, рыжие или черные волосы девушки.

Проносятся они быстро, так что даже лица невозможно отчетливо разглядеть, но я стараюсь уловить взглядом то, что помню и что должен забыть. Лицо Анки. Может быть, она и пронеслась мимо меня, за стеклом иного мира, при такой скорости любая на нее похожа, любая может показаться ею.

Оборы, май 1965

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?