«Хроники любви»

Николь Краусс Хроники любви

МОИМ ДЕДУШКАМ И БАБУШКАМ,

научившим меня, как не исчезнуть,

и Джонатану, в котором вся моя жизнь.

Последние слова на земле

Когда обо мне напишут некролог… Завтра. Или там послезавтра… В нем будет сказано: «Лео Гурски умер в квартире, полной всякого дерьма». Странно еще, что меня заживо не погребло. Квартирка-то небольшая. Приходится стараться изо всех сил, чтобы оставался проход от кровати до туалета, от туалета до кухонного стола и от кухонного стола до входной двери. Напрямую от туалета до входной двери пройти невозможно, надо идти мимо кухонного стола. Прямо как на бейсбольной площадке: кровать — домашняя база, туалет — первая, кухонный стол — вторая, а входная дверь — третья. Когда я лежу в постели и слышу звонок в дверь, чтобы открыть ее, нужно сделать круг через туалет и кухонный стол. Если это Бруно, я впускаю его, не говоря ни слова, и трусцой спешу назад к кровати, а в ушах звенит рев невидимой толпы.

Часто гадаю, кто будет последним человеком, видевшим меня живым. Готов спорить — разносчик из китайской закусочной. Четыре раза в неделю что-нибудь у них заказываю. Когда бы парень ни пришел, всегда очень долго ищу бумажник. Он стоит в дверях и держит жирный пакет, а я думаю: не сегодня ли вечером доем свой ролл, залезу в постель, а во сне у меня и откажет сердце.

Специально стараюсь быть на виду. Иногда, когда выхожу на улицу, покупаю сок, даже если не хочу пить. Если в магазине много народу, нарочно просыпаю мелочь на пол, да так, чтобы монетки разлетелись во все стороны. Встаю на колени и собираю их. Опускаться на колени мне очень тяжело, а вставать еще тяжелее. Так что? Наверное, я выгляжу как полный идиот. Захожу в «Спортивную обувь» и спрашиваю: «Какие у вас есть кроссовки?» Продавец с сомнением оглядывает меня сверху донизу и указывает на единственную пару «Рокпортс», белые такие. «А-а, — говорю, — эти у меня уже есть», — и иду к полке, где «Рибок». Выбираю там что-нибудь весьма отдаленно смахивающее на ботинок, какой-нибудь водонепроницаемый башмак, и прошу сорок первый размер. Паренек снова смотрит на меня, на этот раз внимательнее. Он смотрит долго и упорно. «Сорок первый размер», — повторяю я, сжимая в руках перепончатый башмак. Он качает головой и идет за моим размером. Когда возвращается, я уже снимаю носки. Засучиваю штанины и смотрю на свои старческие ступни; с минуту тянется неловкое молчание, наконец он понимает, чего я жду, — чтобы он надел ботинки мне на ноги. Конечно, я так ничего и не покупаю… Просто не хочу умереть в тот день, когда меня никто не видел.

Несколько месяцев назад попалось мне в газете объявление: «В класс рисования требуется обнаженная модель, 15 долларов в час». Мне даже не верилось, что может так повезти. На меня будет смотреть столько народу. И так долго. Я позвонил. Ответила женщина. Сказала, что можно прийти в следующий вторник. Хотел описать себя, но ей было все равно. «Нам кто угодно подойдет», — сказала она.

Дни тянулись медленно. Рассказал Бруно про свою затею, так он не понял. Решил, что я иду в класс рисования, чтобы посмотреть на голых девушек. Он не хотел, чтобы его разубеждали. «А сиськи там показывают? — спрашивает. Я пожал плечами. — И ниже живота тоже?»

Когда миссис Фрейд с четвертого этажа умерла и ее нашли только через три дня, мы с Бруно завели привычку приглядывать друг за другом. Мы придумывали мелкие поводы. «У меня закончилась туалетная бумага», — говорил я, заходя к нему. На следующий день в мою дверь стучали. «Потерял телепрограмму», — объяснял он, и я отдавал ему свою газету, хотя знал, что точно такая же лежит у него на диване. Однажды он спустился ко мне в воскресенье днем. «Мне нужен стакан муки», — сказал он. «Ты же не умеешь готовить». Бестактно, конечно, но я не удержался. Воцарилось молчание. Бруно посмотрел мне прямо в глаза. «А вот представь себе, — сказал он, — взял да и решил испечь пирог».

Когда я приехал в Америку, у меня здесь не было никого, кроме троюродного брата, слесаря по замкам, вот и стал работать у него. Был бы он сапожником, я бы тоже стал сапожником; убирал бы он дерьмо — и я бы убирал дерьмо. Но он был слесарем. Он научил меня, и я тоже стал слесарем. У нас с ним было свое небольшое дело. А потом у него обнаружился туберкулез, через некоторое время врачи удалили ему печень, и он умер, так что дело осталось мне. Я посылал его вдове половину прибыли, даже когда она вышла замуж за врача и переехала на Бей-сайд.[1] Пятьдесят лет отдал этому. Не так я представлял когда-то свою жизнь. И что? Постепенно мне понравилось. Выручать — и тех, кто захлопнул дверь и оставил ключи внутри, и тех, кто хотел удержать снаружи то, что мешало им спокойно спать по ночам.

И вот как-то раз я стоял и смотрел в окно. Может, небо созерцал. Поставьте любого дурака перед окном и получите Спинозу. День угасал, сгущалась тьма. Я потянулся включить свет, и вдруг мне словно слон наступил на сердце. Я упал на колени. И подумал: вот и не получилось жить вечно. Прошла минута. Еще минута. Еще. Я пополз, царапая ногтями пол, вперед, к телефону.

Двадцать пять процентов моей сердечной мышцы умерло. Выздоравливал я долго, к работе так и не вернулся. Прошел год. Я понимал, что время идет своим чередом. Смотрел в окно. Видел, как на смену осени пришла зима. На смену зиме — весна. Иногда Бруно спускался посидеть со мной. Мы знали друг друга с детства, вместе в школу ходили. Он был одним из моих самых близких друзей. Бруно носил толстые очки; волосы у него тогда были рыжие, и он их ненавидел, а голос то и дело срывался от волнения. Я и не знал, что Бруно еще жив, но как-то раз шел по Восточному Бродвею и услышал его голос. Я обернулся. Он стоял у лотка зеленщика, спиной ко мне, и спрашивал, сколько стоят какие-то фрукты. Тебе все это мерещится, сказал я себе. Хватит мечтать, ну разве такое возможно — твой друг детства, и на тебе, вот он здесь. Я стоял посреди тротуара, не в силах пошевелиться. Он давно в могиле, сказал я себе, а ты здесь, в Соединенных Штатах Америки, вон вывеска «Макдоналдса», приди в себя. И все-таки я подождал, чтобы уж наверняка. В лицо бы я Бруно не узнал, но вот походка… Походку его я бы ни с чьей не спутал. Он чуть не прошел мимо, и тут я вытянул руку. Я не соображал, что делаю, вроде схватил его за рукав. «Бруно», — сказал я. Он остановился и повернулся ко мне. Сначала вид у него был испуганный, потом ошеломленный. «Бруно». Он посмотрел на меня, в глазах у него стояли слезы. Я схватил его за другую руку: одной рукой держал его за рукав, а другой за руку. Его начало трясти. Он коснулся моей щеки. Мы стояли посреди тротуара, мимо спешили люди, был теплый июньский день. Волосы у него были седые и редкие. Он уронил фрукты. Бруно…

Через пару лет умерла его жена. Ему тяжело было оставаться в старой квартире, все напоминало о ней, так что когда этажом выше меня освободилось жилье, он переехал в мой дом. Мы часто сидим вместе за столом у меня на кухне. Мы можем просидеть так целый день, не говоря ни слова. А если и разговариваем, то ни в коем случае не на идише. Слова нашего детства стали для нас чужими — мы не могли использовать их так, как раньше, и поэтому решили вообще их не произносить. Жизнь требовала нового языка.

Бруно, мой старый верный друг. Я так и не описал его как следует. Может, просто сказать, что описать его невозможно? Нет. Лучше попробовать и потерпеть неудачу, чем не пробовать вообще. Мягкий пух седых волос слегка колышется у тебя на голове, словно полуоблетевший одуванчик. Знаешь, Бруно, мне не раз хотелось подуть тебе на голову и загадать желание. Да вот мешают последние остатки хорошего воспитания. А может, лучше начать с твоего роста? Ты очень маленький. В лучшем случае достаешь мне до груди… Или правильнее начать с очков? Ты выудил их из какой-то коробки на распродаже ненужных вещей и взял себе; эти огромные круглые штуковины так увеличивают твои глаза, что стоит тебе моргнуть, и выглядит это как землетрясение в 4,5 балла по шкале Рихтера. Это женские очки, Бруно! Мне вечно не хватало духу сказать тебе это. Я пытался, и не раз… И кое-что еще. Когда мы были юными, ты писал лучше меня. Я был слишком горд, чтобы сказать тебе это. Но я знал. Поверь, я знал это тогда и знаю сейчас. Мне больно думать, что я так тебе этого и не сказал, больно думать, кем ты мог бы стать. Прости меня, Бруно. Мой старинный друг. Мой лучший друг. Я не отдал тебе должного. Твое присутствие так много дало мне на закате жизни. Именно твое — человека, который мог бы найти для всего этого слова.

Однажды, это было уже давно, я нашел Бруно на полу посреди гостиной, а рядом была пустая баночка от таблеток. Он решил, что с него довольно. Он хотел всего лишь заснуть навсегда. На груди у Бруно была приколота записка с тремя словами: «Прощайте, мои любимые». Я закричал: «Нет, Бруно, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!» Я ударил его по щеке. Наконец его веки дрогнули и приоткрылись. Взгляд был пустой и тусклый. «Проснись, думкоп![2] — закричал Я. — Ты понимаешь? ты должен проснуться!» Его глаза снова стали закрываться. Я позвонил 911. Я набрал в вазу холодной воды и вылил на него. Потом приложил ухо к груди. Где-то в глубине слышалось какое-то неопределенное шевеление. Приехала «скорая». В больнице ему промыли желудок. «Зачем вы приняли эти таблетки?» — спросил доктор. Бруно, больной, измученный, дерзко поднял глаза. «А вы как думаете, зачем я принял эти таблетки?» — завопил он. Вся палата замолчала; все вытаращили глаза. Бруно застонал и повернулся к стене. В ту ночь я сам уложил его в постель. «Бруно», — произнес я. «Прости, — ответил Бруно, — я был таким эгоистом». Я вздохнул и повернулся, чтобы уйти. «Посиди со мной!» — воскликнул он.

Потом мы никогда об этом не говорили. Так же, как никогда не говорили о детстве, об общих потерянных мечтах, о том, что случилось и чего не произошло. Как-то мы сидели вдвоем и молчали. Вдруг кто-то из нас засмеялся. Это оказалось заразным. Смеяться нам было не с чего, но мы начали хихикать, и вот мы уже качались на стульях и прямо-таки выли от смеха, так, что у нас по щекам потекли слезы. У меня между ног появилось мокрое пятно, и это насмешило нас еще сильнее; я колотил рукой по столу и жадно хватал воздух. Я думал, может, вот так и умру, в припадке смеха. Что может быть лучше? Смеясь и плача, смеясь и распевая. Смеясь, чтобы забыть, что я один, что это конец моей жизни, что смерть ждет меня за дверью.

Когда я был ребенком, я любил сочинять. Только к этому в жизни и стремился. Придумывал несуществующих людей и заполнял целые тетради историями о них. О мальчике, который вырос и стал таким волосатым, что люди охотились за ним ради его меха. Ему приходилось прятаться на деревьях, и он полюбил птичку, которая считала себя трехсотфунтовой гориллой. О сиамских близнецах, один из которых был влюблен в меня. Мне казалось, что сексуальные сцены у меня получались очень оригинально. Так что? Став постарше, я решил, что хочу быть настоящим писателем. Попробовал писать о реальных вещах. Я хотел описать мир, потому что жить в неописанном мире было слишком одиноко. К двадцати одному году я написал три книги; и кто знает, что с ними потом стало. Первая была о Слониме, моем городе, постоянно переходившем от Польши к России и обратно. Я нарисовал его карту для форзаца, обозначив дома и магазины: здесь мясник Кипнис, тут — портной Гродзенский, а вот здесь Фишл Шапиро, то ли великий цадик,[3] то ли идиот, никто точно не знал; а тут площадь и поле, где мы играли; вот в этом месте река становилась шире, а в этом — уже, тут начинался лес, а здесь стояло дерево, на котором повесилась Бейла Аш, и еще тут, и здесь. Так что? Когда я дал прочитать свою книгу единственному человеку в Слониме, мнение которого меня интересовало, она просто пожала плечами и сказала, что ей больше нравилось, когда я все выдумывал. Тогда я написал вторую книгу и выдумал все от начала до конца. Я наполнил ее людьми, у которых были крылья, деревьями, корни которых тянулись к небу, людьми, которые забывали собственные имена, и людьми, которые ничего не могли забыть; я даже выдумал новые слова. Когда книга была закончена, я помчался к ее дому, бежал всю дорогу. Я ворвался в дом, взбежал по лестнице и вручил книгу единственному человеку в Слониме, чье мнение меня интересовало. Я прислонился к стене и наблюдал за выражением ее лица, пока она читала. За окном стемнело; она продолжала читать. Шли часы. Я присел на пол. Она все читала и читала. Наконец она закончила и подняла голову. После долгого молчания она сказала: может, лучше мне не выдумывать совсем уж все, а то иначе трудно хоть во что-нибудь поверить.

Другой бы на моем месте сдался. Я начал заново. На этот раз я писал не о реальности и не о выдумках. Я писал о том единственном, что знал. Страниц становилось все больше. И даже когда та единственная, чье мнение меня интересовало, уплыла на корабле в Америку, я продолжал заполнять страницы ее именем.

Она уехала, и мир рухнул. Ни один еврей не мог чувствовать себя в безопасности. Ходили слухи о кошмарных вещах, настолько кошмарных, что мы не могли в них поверить, пока у нас уже не осталось выбора и не стало слишком поздно. Я работал в Минске, потом потерял работу и вернулся домой, в Слоним. Немцы двигались на восток, они подходили все ближе и ближе. В то утро, когда мы услышали танки, мама велела мне спрятаться в лесу. Я хотел взять с собой брата, ему было всего тринадцать, но мама сказала, что возьмет его с собой. Зачем я послушался? Потому что так было проще? Я убежал в лес. Я лежал на земле и не шевелился. Вдали лаяли собаки. Шли часы. А потом выстрелы. Очень много выстрелов. Почему-то никто не кричал. А может, я не слышал криков. Потом наступила тишина. Мое тело окоченело, я помню, что чувствовал во рту вкус крови. Не знаю, как долго я пробыл там. Много дней. Я так и не вернулся обратно. Когда я снова поднялся на ноги, во мне уже не осталось ни капли веры в то, что я смогу найти слова, чтобы описать даже малую частичку жизни.

Так что?..

Через пару месяцев после моего сердечного приступа, через пятьдесят семь лет после того, как я бросил это дело, я снова начал писать. С тех пор я писал только для самого себя, и это было совсем другое. Мне было все равно, найду ли я слова, более того, я знал, что правильные слова найти невозможно. Так вот, приняв за невозможное то, что раньше считал возможным, и понимая, что никогда никому ни строчки из этого не покажу, я написал:

Жил-был мальчик.

Несколько дней подряд только эти слова и смотрели на меня с пустой страницы. Через неделю добавил к ним еще фразу. Вскоре уже заполнил страницу. Мне это доставляло удовольствие, словно разговоры вслух с самим собой — иногда со мной такое происходит.

Как-то я сказал Бруно:

— Угадай, сколько у меня уже страниц?

— Ума не приложу, — ответил он.

— Напиши на бумаге цифру и передай ее мне.

Он пожал плечами и вынул ручку из кармана.

Минуту-другую думал, вглядываясь в мое лицо.

— Попробуй угадать хотя бы примерно, — сказал я.

Он сгорбился над своей салфеткой, нацарапал цифру и протянул ее мне. Я на своей салфетке написал правильный ответ: 301. Мы обменялись салфетками. Я развернул ту, что дал мне Бруно. И что? Почему-то там стояло 200 000. Он взял мою салфетку и развернул ее. Лицо его помрачнело.

Иногда мне казалось, что последняя страница моей книги станет и последней страницей моей жизни, что когда книга закончится, закончусь и я, по комнатам моим пронесется порыв ветра и унесет страницы, и когда порхающие белые листки исчезнут, в комнате станет тихо, и стул, на котором я сидел, опустеет.

Каждое утро я что-нибудь добавлял к написанному. Триста одна страница — это уже кое-что. Иногда, закончив писать, я шел в кино. Это для меня всегда целое событие. Бывает, я покупаю попкорн и, если рядом есть кому это заметить, просыпаю его на пол. Люблю сидеть в первом ряду, люблю, когда экран заполняет все пространство у меня перед глазами, чтобы ничто не отвлекало от происходящего. И еще хочу, чтобы этот момент длился вечно. Нет таких слов, чтобы описать, как я счастлив, когда смотрю на кусочек жизни в увеличенном формате на экране надо мной. Я бы сказал, что он больше жизни, но я никогда не понимал этого выражения. Что значит больше жизни? Сидеть в первом ряду, смотреть вверх на лицо красивой девушки высотой в два этажа и чувствовать, как от вибрации ее голоса подрагивают мои ноги, — это напоминает мне о том, как велика жизнь. Так что я сажусь в первом ряду. Если ухожу с затекшей шеей и все еще немного возбужденный, значит, место было хорошее. Я не какой-нибудь там извращенец. Просто хочу быть величиной с жизнь.

Некоторые места моей книги я помню так хорошо, что они отпечатались у меня в самом сердце.

Вот именно, в самом сердце. Такие слова я зря говорить не стану.

Сердце у меня слабое и ненадежное. Когда я умру, это будет именно из-за сердца. Я стараюсь особенно его не напрягать. Если на меня обрушивается потрясение, направляю его куда-нибудь в другое место. В желудок, например, или в легкие — их иногда сдавливает, но они еще никогда не подводили меня и продолжают дышать. Когда я прохожу мимо зеркала и мельком вижу собственное отражение или когда стою на автобусной остановке, а мальчишки подходят сзади и говорят: «Ого! Дерьмом пахнет!» — все эти небольшие порции ежедневного унижения я недолго думая адресую печени. Остальные удары принимаю в другие места. Поджелудочную железу я припас для тяжести потерь. Правда, их так много, а орган такой маленький. Но. На редкость выносливый; чувствую острый укол, и все. Иногда я будто вижу собственное вскрытие. Разочарование в себе: правая почка. Разочарование других во мне: левая почка. Личные неудачи: кишки. Не стану представлять дело так, словно я превратил это в целую науку. Не так уж и хорошо я все продумал. Все возникает по ходу дела. Просто замечаешь некоторые повторяющиеся вещи. Когда часы переводят вперед и темнота наступает раньше, чем я ждал, я почему-то чувствую это в запястьях. А когда просыпаюсь и мои пальцы не гнутся, почти наверняка мне снилось детство. Поле, где мы обычно играли, поле, где все было открытием и все было возможно. (Мы бегали так быстро, что казалось, вот-вот кровь пойдет горлом; для меня это и есть звуки детства — тяжелое дыхание и топот ботинок по жесткой земле.) Негнущиеся пальцы — сон о детстве, каким оно вернулось ко мне в конце жизни. Приходится держать руки под струей горячей воды, и пар затуманивает зеркало, а снаружи шелестят крыльями голуби. Вчера увидел, как мужчина пнул собаку, и это отдалось где-то в глубине за глазами. Не знаю, как называется это место — там, откуда берутся слезы. Боль от забвения: позвоночник. Боль от воспоминаний: позвоночник. До сих пор удивляюсь, что живу в мире, где больше нет тех, кто породил меня. Мгновения, когда вдруг осознаешь, что родители умерли. Это колени; приходится использовать полтюбика мази «Бен-Гей», и все равно их просто так не разогнешь. Всему свое время. Когда я просыпаюсь и на мгновение верю, что рядом кто-то спит, — геморрой. Одиночество: его ни один орган целиком не уместит.

И с каждым утром оно все набирает вес.

Жил-был мальчик. В городке, которого больше нет, в доме, которого больше нет, на краю поля, которого больше нет. Где все было открытием и все было возможно. Палка могла быть мечом. Камень — бриллиантом. Дерево — замком.

Жил-был мальчик, в доме, что через поле от дома девочки, которой больше нет. Они придумывали тысячи игр. Она была Королевой, а он был Королем. В осеннем свете ее волосы светились, как корона. Они собирали мир маленькими пригоршнями. Когда небо темнело, они расходились по домам с листьями в волосах.

Жил-был мальчик, который любил девочку, и ее смех был загадкой, которую он хотел разгадывать всю жизнь. Когда им было по десять лет, он попросил ее выйти за него замуж. Когда им было одиннадцать, он впервые поцеловал ее. Когда им было тринадцать, они поссорились и три недели не разговаривали. Когда им было пятнадцать, она показала ему шрам у себя на левой груди. Их любовь была секретом, о котором они никому не сказали. Он обещал ей, что до конца жизни не полюбит другую. «А если я умру?» — спросила она. «Даже тогда», — сказал он. На шестнадцатый день рождения он подарил ей английский словарь, и они вместе учили слова. «Что это?» — спрашивал он, проводя указательным пальцем вокруг ее лодыжки, и она искала слово в словаре. «А это?» — спрашивал он, целуя ее локоть. «Локоть! Ну и слово!» А потом он лизнул ее локоть, и она засмеялась. «А это?» — спрашивал он, касаясь ее нежной кожи за ухом. «Не знаю», — говорила она, выключая фонарик и со вздохом ложась на спину. Когда им было семнадцать, они впервые занялись любовью на ложе из соломы на сеновале. Потом, когда случилось такое, чего они и представить себе не могли, она написала ему в письме: «Когда ты поймешь, что не для всего есть слова?»

Жил-был мальчик, и он любил девочку, отец которой был достаточно прозорлив, чтобы собрать все свои злотые и отправить младшую дочь в Америку. Сначала она отказывалась ехать, но мальчик тоже уже кое-что понимал и поэтому настоял на ее отъезде, поклявшись, что заработает денег и приедет к ней. И она уехала. Он нашел работу в ближайшем городе, уборщиком в больнице. По ночам не спал, писал свою книгу. Отправил ей письмо, в которое убористым почерком вписал одиннадцать глав. Он даже не был уверен, что письмо дойдет. Откладывал все деньги, какие мог. А потом пришел день, и его уволили. Никто не сказал ему почему. Он вернулся домой. Летом 1941 года айнзатцгруппы[4] продвигались вглубь в восточном направлении, убивая сотни тысяч евреев. Светлым жарким июльским днем они вошли в Слоним. Мальчик в это время лежал на траве в лесу и думал о девочке. Можно сказать, что его спасла любовь к ней. Шли годы, мальчик превратился в мужчину, которому пришлось стать невидимкой — так он избежал смерти.

В конце концов человек-невидимка приехал в Америку. До этого он три с половиной года прятался, чаще всего на деревьях, иногда в расщелинах, подвалах, лачугах. Потом все закончилось. Пришли русские танки. Шесть месяцев он жил в лагере для перемещенных лиц. Передал весточку своему троюродному брату, слесарю по замкам в Америке. В уме снова и снова повторял единственные известные ему английские слова. Колено. Локоть. Ухо. Наконец прибыли его документы. На поезде он добрался до корабля и через неделю, в прохладный ноябрьский день, высадился в нью-йоркской гавани. В руке он сжимал листок с адресом девочки. В ту ночь он лежал на полу в комнате троюродного брата и не мог уснуть. Радиатор лязгал и шипел, но он был рад теплу. Утром брат трижды объяснил ему, как доехать на метро до Бруклина. Он купил букет роз, но цветы завяли — хотя брат и объяснил ему дорогу трижды, он все равно заблудился. Наконец он нашел нужный дом. И уже нажав на кнопку звонка, вдруг подумал, что, наверное, стоило сначала позвонить ей по телефону. Она открыла дверь. Волосы ее покрывал голубой шарф. За стеной у соседей играло радио — шла трансляция матча.

Жила-была женщина, которая когда-то была той девочкой, что села на пароход, шедший в Америку, и всю дорогу ее тошнило, но не от морской болезни, а потому, что она была беременна. Когда она это поняла, то написала мальчику. Каждый день она ждала от него письма, но ответ так и не пришел. Она становилась все больше и больше. Она старалась это скрыть, чтобы не потерять работу на фабрике одежды. За несколько недель до рождения ребенка она узнала от кого-то, что в Польше убивали евреев. «Где?» — спросила она, но никто не знал. Она перестала ходить на работу. Ей не хотелось вставать с постели. Через неделю сын хозяина пришел ее навестить. Он принес еды и поставил букет цветов в вазу рядом с кроватью. Когда узнал, что она беременна, позвал акушерку. Родился мальчик. Однажды молодая мама села в постели и увидела, как сын хозяина укачивает ее ребенка и на них светит солнце. Через несколько месяцев она согласилась выйти за него замуж. Через два года у нее родился второй ребенок.

Мужчина, ставший невидимкой, стоял у нее в гостиной и слушал все это. Ему было двадцать пять лет. Он очень изменился с тех пор, как видел ее в последний раз, и сейчас какой-то части его хотелось рассмеяться холодным резким смехом. Она дала ему маленькую фотографию мальчика — ему было уже пять лет. Рука у нее дрожала. Она сказала: «Ты перестал писать. Я думала, ты умер». Он посмотрел на фотографию мальчика, который вырастет похожим на него, который, хотя он этого тогда не знал, пойдет учиться в колледж, влюбится, разлюбит, станет известным писателем. «Как его зовут?» — спросил он. «Я назвала его Исааком». Они долго стояли молча, пока мужчина смотрел на фотографию. Наконец он все же сумел выговорить три слова: «Пойдем со мной». Снизу с улицы донеслись детские крики. Она изо всех сил зажмурилась. «Пойдем со мной», — сказал он, протягивая ей руку. По лицу ее катились слезы. Три раза он просил ее. Женщина покачала головой. «Не могу, — сказала она, опустив глаза. — Пожалуйста, не надо». И он совершил самый трудный в своей жизни поступок: взял свою шляпу и ушел.

Мужчина, когда-то бывший мальчиком, который обещал не влюбляться в другую, пока жив, сдержал свое обещание, но не из упрямства или даже особой верности. Он просто не мог иначе. Он прятался три с половиной года, так что после этого ему вовсе не казалось невероятным прятать свою любовь к сыну, который не знал о его существовании. В конце концов, этого хотела единственная женщина, которую он когда-либо любил. В конце концов, так ли трудно мужчине скрывать что-то еще, если сам он перестал существовать?

Вечером накануне того дня, когда надо было приступить к работе натурщика в классе рисования, меня переполняло нервное возбуждение. Я расстегнул рубашку и снял ее. Потом расстегнул брюки и тоже снял их. Потом майку. Трусы. Я стоял перед зеркалом в коридоре в одних носках. С детской площадки, через улицу, доносились крики играющих детей. Шнур от выключателя лампы был прямо у меня над головой, но я за него не потянул. Я стоял и смотрел на себя в обычном вечернем свете. Никогда не считал себя красивым.

Когда я был маленьким, мама и мои тетки обычно говорили, что я вырасту и стану красивым. Я понимал, что тогда во мне не было ничего особенного, но считалось, что со временем что-то должно измениться к лучшему. Не знаю, на что я рассчитывал. Что мои уши, торчавшие под абсолютно немыслимым углом, встанут на место? Что голова вырастет, чтобы подходить ушам по размеру? Что волосы, похожие на ершик для унитаза, со временем распрямятся и станут блестеть на солнце? Что мое малообещающее лицо — тяжелые, как у лягушки, веки, тонкие губы — каким-то образом превратится во что-то менее жалкое? Много лет я каждое утро подходил к зеркалу с надеждой. Даже когда стал уже слишком взрослым, чтобы надеяться, я по-прежнему продолжал это делать. Я взрослел, а улучшений не было. Все стало еще хуже, когда я вступил в пору юности и лишился обаяния, присущего всем детям. В год моей бар-мицвы[5] у меня появилась угревая сыпь и задержалась на четыре года. Но все же я продолжал надеяться. Как только сыпь прошла, линия волос стала отступать назад, будто хотела убраться подальше от моего позорного лица. Уши, довольные тем, что им досталось теперь больше внимания, стали, похоже, торчать еще сильнее. Веки опустились, — видимо, из-за натиска ушей им не хватало сил, — а брови зажили собственной жизнью, ненадолго достигнув предела всех мыслимых ожиданий, а потом даже превзошли их и стали как у неандертальца. Много лет я продолжал надеяться, что все изменится, но, глядя в зеркало, видел себя все таким же. Со временем я все меньше и меньше об этом думал. Потом и вовсе почти перестал. И что? Возможно, какая-то часть меня так и не переставала надеяться — и даже сейчас бывают моменты, когда я стою перед зеркалом, придерживая рукой свой морщинистый пишер,[6] и верю, что еще стану красивым.

Утром 19 сентября, перед походом в класс рисования, я проснулся в сильном волнении. Я оделся и позавтракал метамуцилом.[7] Потом пошел в ванную и стал с нетерпением ждать результатов. Прошло полчаса — и ничего, но мой оптимизм не убывал. Потом все же выдавил из себя несколько комочков. Полный надежды, стал ждать дальше. Может, я умру, сидя на унитазе со спущенными штанами. В конце концов я провел там столько времени, что возникает другой вопрос: кто первый увидит меня мертвым?

Я протер все тело губкой и оделся. День медленно катился дальше. Прождав сколько хватило сил, я поехал на автобусе через весь город. Объявление из газеты, сложенное квадратиком, лежало у меня в кармане, и я несколько раз вынимал его, чтобы посмотреть адрес, хотя уже знал его наизусть. Нужное мне здание я искал довольно долго. Сначала решил, что тут какая-то ошибка. Я трижды прошел мимо, прежде чем понял, что это должно быть оно. Старый пакгауз. Ржавой входной двери не давала закрыться картонная коробка. На мгновение я вообразил, что меня заманили сюда, чтобы ограбить и убить. Представил себе собственное тело, лежащее на полу в луже крови.

Небо потемнело, начинался дождь. Я был рад ощущению ветра и каплям воды на лице, раз уж мне оставалось жить совсем недолго. Я стоял там, не решаясь ни войти, ни повернуть назад. Наконец я услышал смех, доносившийся изнутри. Видишь, ты смешон, подумал я. Потянулся к ручке, и тут дверь распахнулась. Вышла девушка в свитере, который был ей велик. Рукава засучены. Руки тонкие и бледные. «Вам помочь?» — спросила она. Свитер, в крошечных дырочках, доходил ей до колен, под ним была юбка. Несмотря на прохладную погоду, ноги у нее были голые. «Мне нужен класс рисования. Я по объявлению в газете, может, не туда пришел…» — я полез в карман пальто за объявлением. Она махнула рукой наверх. «Второй этаж, первая комната направо. Но занятие начнется только через час». Я поднял глаза на здание и сказал: «Я боялся заблудиться, вот и пришел пораньше». Она дрожала. Я снял свой плащ. «Вот, наденьте это. Вы заболеете». Она пожала плечами, но плащ не взяла. Я держал плащ в вытянутой руке, пока не стало ясно, что она его не возьмет.

Больше говорить было не о чем. Рядом была лестница, так что я пошел наверх. Мое сердце билось от волнения. Я думал, может, уйти: мимо девушки, вниз по замусоренной улице, через весь город, обратно в квартиру, где меня ждала недоделанная работа. Глупо было рассчитывать, что они не отвернутся, когда я сниму рубашку, спущу штаны и встану перед ними нагишом. Что, я думал — они посмотрят на мои варикозные ноги, на мои волосатые, обвисшие кнейделах[8] и начнут рисовать? И что? Я не повернул назад. Я крепко взялся за перила и стал подниматься. Слышно было, как дождь стучит по застекленной крыше, через которую проникал мутный свет. От лестничной площадки шел коридор. В комнате слева какой-то мужчина писал маслом на большом холсте. Комната справа была пуста. Там стоял задрапированный черным бархатом подиум, а вокруг беспорядочно стояли складные стулья и мольберты. Я вошел туда, сел и стал ждать.

Через полчаса начали собираться люди. Какая-то женщина спросила, кто я. «Я здесь по объявлению, — сказал я ей, — я договаривался по телефону».

К моему облегчению, она, похоже, поняла. Показала мне, где переодеться — в углу, отгороженном занавеской. Я вошел туда, и она задернула ее за мной. Я слышал, как она ушла, но все еще стоял неподвижно. Прошла минута, и только тогда я разулся. Аккуратно поставил ботинки, засунул в них носки. Расстегнул рубашку и снял ее; там была вешалка, на нее и повесил. Послышался скрип стульев. Кто-то засмеялся. Неожиданно я понял, что мне уже не так хотелось, чтобы меня увидели. Мне хотелось схватить ботинки и выскользнуть из комнаты, сбежать вниз по лестнице и уйти подальше отсюда.

И что? Я расстегнул молнию на брюках. Тут я задумался: что в данном случае означает «обнаженный»? Они действительно ждали, что я сниму нижнее белье? Я стал размышлять. Что, если они ожидали увидеть меня в нижнем белье, а я выйду с болтающимся сами-знаете-чем? Я достал из кармана объявление. «Обнаженная модель» — говорилось там. Не будь идиотом, сказал я себе. Это не какие-нибудь любители. Я уже спустил трусы до колен, когда вновь услышал шаги женщины. «У вас там все в порядке?» Кто-то открыл окно; шел дождь, и мимо прямо по луже проехала машина. «Да-да. Я выйду через минуту». Я опустил глаза и увидел пятнышко. Кишечник. Он не перестает меня ужасать. Я снял трусы, скомкал их.

Я подумал: может быть, я все-таки пришел сюда умереть. В конце концов, этот пакгауз я никогда раньше не видел. Может, такими и бывают ангелы. Девушка на улице была бледная-бледная, и как я не заметил. Так вот как смерть меня заберет. Голым в заброшенном пакгаузе. Завтра Бруно спустится, постучит в мою дверь, но никто ему не откроет. Прости меня, Бруно. Я хотел попрощаться. Мне жаль, что я разочаровал тебя, написав так мало страниц. А потом я подумал: моя книга. Кто найдет ее? Неужели ее выкинут вместе со всеми моими вещами? Хоть я и думал, что пишу для себя, но на самом деле хотел, чтобы ее кто-то прочитал.

Я закрыл глаза и вздохнул. Кто обмоет мое тело? Кто произнесет каддиш[9] над могилой? Я подумал: руки моей матери. Я отдернул штору. Сердце ушло в пятки. Я сделал шаг вперед. Щурясь от яркого света, я стоял перед ними.

Вообще-то гордиться мне особо нечем.

Я слишком легко могу расплакаться.

Я плохо разбираюсь в точных науках.

Я часто не нахожу слов.

Когда другие молятся, я просто шевелю губами.

— Пожалуйста, — женщина, сказавшая мне, где переодеться, указала на тумбу, задрапированную бархатом. — Встаньте здесь.

Я прошел через комнату. Там было, наверное, человек двенадцать, они сидели на стульях и держали свои альбомы. Девушка в большом свитере тоже была там.

— Располагайтесь, как вам удобно.

Я не знал, куда повернуться. Они сидели кругом, куда ни повернешься, кому-то придется смотреть на мою ректальную часть. Я решил остаться как стоял. Я опустил руки и уставился на пятно на полу. Они взялись за карандаши.

Ничего не происходило. Зато я чувствовал бархат ступнями ног, чувствовал, как волоски у меня на руках встают дыбом, а пальцы тянут вниз, как десяток маленьких гирь. Я чувствовал, как мое тело пробуждается под взглядом двенадцати пар глаз. Я поднял голову.

— Постарайтесь не шевелиться, — сказала женщина.

Я уставился на трещину в бетонном полу. Слышно было, как их карандаши шуршат по бумаге. Я хотел улыбнуться. Мое тело уже начинало протестовать, колени дрожали, а мышцы спины напряглись. Но мне было все равно. Если надо, я бы простоял там весь день. Прошло пятнадцать, двадцать минут. Потом женщина сказала:

— Давайте сделаем короткий перерыв, а потом начнем снова, с другой позы.

Я сидел. Я вставал. Я поворачивался так, чтобы те, кто не наблюдал мой зад в прошлый раз, посмотрели на него сейчас. Страницы альбомов перелистывались. Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Был момент, когда я подумал, что вот-вот упаду. Тело мое то обретало чувствительность, то снова немело. Глаза слезились от боли.

Кое-как я сумел одеться. Трусы так и не нашел. Слишком устал, чтобы искать. Я спустился по лестнице, цепляясь за перила. Женщина пошла вслед за мной, она сказала: «Подождите, вы забыли пятнадцать долларов». Я взял деньги и, убирая их в карман, нащупал там скомканные трусы. «Спасибо». Я говорил искренне. Я был измотан. Но счастлив.

Я всегда старался прощать людей. И что? В моей жизни случались периоды, которые длились годами, когда злость поглощала меня. Какая-то мерзость выворачивала меня наизнанку. От этой горечи я получал удовлетворение. Я искал ее. Она была снаружи, а я впустил ее внутрь себя. Я хмурился на весь мир. А мир хмурился мне в ответ. Мы застыли в состоянии взаимного отвращения. Когда-то я хлопал дверью у людей перед носом. Пукал где хотел. Обвинял кассиров в том, что они обсчитывают меня на пенни, держа в руке это самое пенни. А потом вдруг понял, что становлюсь шмоком[10] вроде тех, что травят голубей. Увидев меня, люди переходили на другую сторону улицы. Я был ходячей раковой опухолью. На самом же деле я не был зол. Уже не был. Свой гнев я где-то давным-давно потерял. Положил его на скамейку в парке и ушел. Я так привык, что не понимал, как жить по-другому. И что? Однажды я проснулся и сказал себе: «Еще не все потеряно». Первые дни мне было не по себе. Пришлось учиться улыбаться перед зеркалом. Но навык вернулся. У меня будто груз упал с плеч. Я стал свободен. Через пару месяцев я нашел Бруно.

Когда я вернулся домой из студии, на двери висела записка от Бруно: «Ты хде?» Я слишком устал, чтобы подняться и рассказать ему. В квартире было темно, и я потянул за шнурок, включая лампу в прихожей. Я увидел себя в зеркале. Остатки волос вздыбились на затылке, как гребень волны. Лицо сморщилось, будто его долго держали под дождем.

Я лег в постель в одежде, но без трусов. Когда зазвонил телефон, было уже за полночь. Я очнулся ото сна. Мне снилось, что я учу своего брата Иосифа, как писать дугой. Иногда мне снятся кошмары. Но это был не кошмар. Мы были в лесу, мороз пробирал до костей. От снега шел пар. Иосиф с улыбкой повернулся ко мне. Такой красивый мальчик, светловолосый, с серыми глазами. Серыми, словно океан в пасмурный день, или как слон, которого я видел на городской площади, когда был в возрасте Иосифа. Видел своими глазами в пыльном солнечном свете. Потом никто не мог такого припомнить, потому что непонятно было, откуда в Слониме мог взяться слон; мне никто не верил. Но я его видел.

Вдалеке послышался вой сирены. Когда мой брат открыл рот, собираясь что-то сказать, сон прервался, я проснулся в темноте, дождь стучал в окно. Телефон продолжал звонить. Это наверняка Бруно. Я бы не обратил на звонок внимания, если бы не боялся, что он позвонит в полицию. Почему он не постучит, как обычно, по батарее палкой? Три стука значат «Ты жив?», два — «да», один — «нет». Мы так только ночью делаем, днем слишком много другого шума, и все равно это ненадежно, потому что Бруно обычно засыпает с плеером в ушах.

Я сбросил с себя простыни и пошел, спотыкаясь, по комнате. Ударился о ножку стола. «Алло?» — заорал я, но связь оборвалась. Повесил трубку, пошел на кухню и достал из шкафа стакан. Вода забулькала в трубах и резко брызнула из крана. Я попил немного, а потом вспомнил о моем растении. Оно у меня уже почти десять лет. Едва живое, но пока дышит. Скорее коричневое, чем зеленое. Некоторые ветки засохли. Но оно еще живет и вечно клонится влево. Я пробовал поворачивать его к солнцу другим боком, но оно все равно упрямо наклонялось влево, пренебрегая потребностями ради сохранения индивидуальности. Я вылил оставшуюся в стакане воду в горшок. Что вообще для растения значит жить?

Телефон снова зазвонил. «Ладно, ладно, — сказал я, поднимая трубку. — Не обязательно будить весь дом». На том конце провода была тишина.

— Бруно? — сказал я.

— Мистер Леопольд Гурски?

Наверное, это кто-то хотел мне что-то продать. Вечно кто-нибудь что-нибудь пытается продать по телефону. Однажды мне сказали, что если я вышлю им чек на 99 долларов, то получу кредитную карточку, а я ответил: «Ага, а если я встану под голубем, то получу порцию дерьма».

Но этот человек сказал, что ничего не хочет мне продать. Он захлопнул дверь и не может войти в дом, позвонил в справочную, и там ему дали номер слесаря по замкам. Я сказал ему, что вышел на пенсию. Он замолчал. Он словно не мог поверить, что ему так не везет. Звонил уже трем другим слесарям, и никто не ответил. «Тут дождь проливной», — сказал он.

— А вы не можете переночевать где-нибудь в другом месте? Утром найти слесаря будет нетрудно. Их полным-полно.

— Не могу, — сказал он. — Хорошо, я понимаю. Если это слишком… — начал он, потом замолчал, ожидая, что я заговорю. Но я молчал. — Ну что ж, ладно. — Я слышал разочарование в его голосе. — Простите, что побеспокоил вас.

И все же ни один из нас не повесил трубку. Я чувствовал себя виноватым. Я подумал: разве я не обойдусь без сна? Время поспать будет. Завтра. Или послезавтра.

— Хорошо, хорошо, — сказал я, хотя мне и не хотелось ехать. Придется искать инструменты. Это не легче, чем искать иголку в стоге сена или еврея в Польше. — Подождите секундочку, я возьму ручку.

Он дал мне адрес, на окраине. Уже повесив трубку, я вспомнил, что в такое время можно прождать автобуса целую вечность. В ящике на кухне у меня была карточка службы такси «Голдстар», хотя я ни разу не звонил туда. Однако никогда не знаешь, что может пригодиться. Я заказал машину и начал рыться в стенном шкафу в прихожей в поисках инструментов. Вместо них нашел целую коробку старых очков. Бог знает, откуда они у меня. Кто-то, наверное, продавал их на улице вместе с какими-нибудь остатками фарфоровых сервизов и куклой без головы. Время от времени я примерял какую-нибудь пару. Однажды я готовил омлет в женских очках для чтения. Омлет вышел громадный, мне было страшно от одного взгляда на него… Я порылся в коробке и достал одну пару. У них была квадратная оправа телесного цвета и линзы толщиной в полдюйма. Я надел их. Пол начал уплывать у меня из-под ног, а когда я попытался сделать шаг, он пошел вверх. Шатаясь, я подошел к зеркалу в прихожей. Стараясь сфокусировать взгляд, подошел еще ближе, но просчитался и врезался в него. Зазвонил домофон. Ну да, гости же всегда приходят именно в тот момент, когда у тебя спущены штаны. «Через минуту спущусь», — прокричал я в трубку. Когда я снял очки, ящик с инструментами оказался прямо у меня под носом. Я провел рукой по его потертой крышке. Потом поднял с пола плащ, пригладил перед зеркалом волосы и вышел на лестницу. На двери все еще была записка Бруно. Я скомкал ее и сунул в карман.

На улице меня дожидался черный лимузин, дождь бил по фарам. Кроме лимузина у тротуара было только несколько пустых машин. Я уже собирался было вернуться домой, но водитель лимузина опустил стекло и назвал мое имя. На нем был фиолетовый тюрбан. Я подошел к открытому окну:

— Здесь какая-то ошибка — я заказывал обычную машину.

— Ладно, — ответил он.

— А это лимузин, — сказал я, указывая на автомобиль.

— Ладно, — повторил он, жестом приглашая меня садиться.

— Я доплатить не смогу.

Тюрбан качнулся, и водитель сказал:

— Залезайте, пока не промокли.

Я нырнул внутрь. Там были кожаные сиденья и бар с парой хрустальных графинчиков для ликера. Лимузин внутри оказался просторнее, чем можно было ожидать. Со стороны водителя доносилась приятная экзотическая музыка и негромкий ритмичный звук работающих дворников на ветровом стекле, но они едва достигали моего слуха. Машина вырулила на улицу, и мы уехали в ночь. Уличные фонари расплывались в лужах. Я открыл бутылку, но она была пуста. Зато нашлась маленькая баночка с мятными леденцами, и я набил ими карманы. Я посмотрел вниз и увидел, что у меня ширинка расстегнута.

Я сел прямо и прочистил горло.

Леди и джентльмены, я постараюсь уложиться в отведенное мне короткое время, благодарю вас за терпение. Признаюсь, я потрясен, даже ущипнул себя, чтобы проверить, не сплю ли я. О такой чести можно только мечтать, премия «Голдстар» за жизненный успех, у меня просто нет слов… Неужели действительно вся жизнь прошла? И что? Да. Похоже на то. Вся жизнь.

Мы ехали по городу. По делам мне приходилось бывать во всех его частях, я ходил по всем кварталам, которые мы проезжали. Меня знали даже в Бруклине — я бывал везде. Открывал замки для хасидов. Замки для шварцеров.[11] А иногда я даже ходил по городу ради удовольствия, я мог целое воскресенье просто гулять по улицам. Однажды, много лет назад, я оказался у Ботанического сада и зашел туда, чтобы посмотреть на вишни. Я купил сладкого попкорна и смотрел, как в бассейне плавают толстые ленивые золотые рыбки. Под деревом фотографировались участники свадьбы, из-за белых цветов казалось, будто их замела метель. Я отыскал тропическую оранжерею. Зайдя внутрь, я словно оказался в другом мире, влажном и теплом, будто в нем было заперто дыхание людей, занимающихся любовью. «Лео Гурски», — пальцем написал я на стекле.

Лимузин остановился. Я прижался лицом к стеклу: «Который?» Водитель указал на особняк. Это был красивый дом, к двери вели ступени, стены были украшены листьями, вырезанными из камня. «Семнадцать долларов», — сказал водитель. Я полез в карман за бумажником. Нет. В другом кармане. Записка Бруно, мои трусы, а бумажника нет. Оба кармана плаща. Нет, ничего нет. Должно быть, в спешке я забыл его дома. Потом вспомнил про деньги, заработанные в классе рисования. Я нащупал леденцы, записку, трусы, а потом и деньги. «Извините, — сказал я, — мне очень жаль, но у меня при себе только пятнадцать». Признаюсь, мне не хотелось расставаться с деньгами; не то чтобы они были заработаны с трудом, тут было что-то другое, радостное и горькое одновременно. Немного помолчав, тюрбан кивнул, и деньги были приняты.

Звонивший мне мужчина стоял у двери. Он, конечно, не ожидал, что я приеду на лимузине — а я выскочил из него, прямо Мистер Слесарь для Избранных. Это было унизительно, я хотел объяснить, сказать: «Поверьте, во мне нет ничего особенного». Но дождь все еще шел, и я решил, что моя помощь ему нужнее объяснений насчет того, как я сюда добирался. Его волосы вымокли под дождем. Он трижды поблагодарил меня за то, что я приехал. «Это пустяки», — сказал я. А что? Я знал, что мог бы не приезжать.

Замок был хитрый. Мужчина стоял надо мной, держа мой карманный фонарик. Капли дождя текли мне за шиворот. Я чувствовал, как много зависит от того, поддастся мне замок или нет. Шли минуты. Я пытался, но не получалось. Очередная попытка, и снова неудача. Наконец, сердце у меня застучало быстро-быстро. Я повернул ручку, и дверь отворилась.

Мы стояли в прихожей, оставляя на полу лужицы дождевой воды. Он снял ботинки, и я тоже. Он еще раз поблагодарил меня, а потом пошел переодеться в сухую одежду и вызвать для меня машину. Я пытался возразить, сказал ему, что поеду на автобусе или поймаю такси, но он и слышать не хотел об этом, тем более в дождь. Он оставил меня в гостиной. Я прошел в столовую и оттуда увидел комнату, полную книг. Никогда не видел в одном месте так много книг, только в библиотеке. Я зашел внутрь.

Я тоже люблю читать. Раз в месяц хожу в местную библиотеку. Для себя беру роман, а для Бруно с его катарактой — аудиокнигу. Сначала он сомневался. «Что мне с этим делать?» — сказал он, глядя на коробку с записью «Анны Карениной», будто я ему клизму протягивал. Так что? Через пару дней, когда я занимался своими делами, сверху громко включили запись, чуть не доведя меня до припадка: «Все счастливые семьи похожи друг на друга». С тех пор он слушал на максимальной громкости все, что я ему приносил, а потом молча возвращал мне. Однажды я принес из библиотеки «Улисса». На следующее утро я был в ванной, когда сверху раздалось: «Сановитый, жирный Бык Маллиган». Бруно слушал аудиокнигу целый месяц. Он обычно останавливал пленку и перематывал назад, когда чего-то не понимал. «Неизбежная модальность очевидного: по крайней мере это…» Пауза, перемотка. «Неизбежная модальность оче…» Пауза, перемотка. «Неизбежная модальность…» Пауза. «Неизбе…» Когда пленку надо было сдавать, он попросил ее продлить. К тому времени мне уже успели надоесть его паузы и повторения, так что я сходил в «Уизард» и купил ему плеер «Сони». Теперь он всюду ходит с этим плеером на поясе. Не знаю, может, Бруно просто нравится ирландский акцент.

От нечего делать я начал рассматривать библиотеку. По привычке посмотрел, нет ли тут книг моего сына Исаака. Были, да еще целых четыре. Я провел пальцем по корешкам. Остановился на «Домах из стекла» и снял книгу с полки. Прекрасный сборник. Рассказы. Не знаю даже, сколько раз я их читал. Есть там один рассказ, с тем же названием, что и у книги. Мой самый любимый, хотя это не значит, что я не люблю другие. Но этот особенный. Не единственный, но особенный. Он короткий, но каждый раз, читая его, я плачу. Там про ангела, который живет на Ладлоу-стрит. Это недалеко от меня, на той стороне Дэланси. Ангел так долго там прожил, что уже не помнит, зачем Бог послал его на землю. Каждую ночь он разговаривает вслух с Богом и каждый день ждет от Него какого-нибудь ответа. Чтобы убить время, ангел ходит по городу. Вначале он просто всем восхищается. Он начинает собирать камни. Изучает самостоятельно высшую математику. И что? С каждым днем его все меньше приводит в изумление красота мира. По ночам ангел не спит и слушает шаги вдовы, которая живет над ним, а каждое утро встречает старика, мистера Гроссмарка, который целыми днями с трудом ходит вверх и вниз по лестнице и бормочет: «Кто там?» Судя по всему, только это он и говорит, и лишь один раз он вдруг повернулся к проходившему мимо ангелу и спросил: «Кто я?» Ангел никогда не разговаривает, и к нему никто не обращается, и его это так удивило, что он ничего не ответил, даже хотя бы: «Вы Гроссмарк, человеческое существо». Чем больше несчастий он видит, тем больше его сердце отворачивается от Бога. Он начинает бродить ночами по улицам, слушая каждого, в ком есть желание выговориться. То, что он слышит, превосходит его понимание. Когда он спрашивает Бога, почему тот сделал его таким беспомощным, голос его срывается — он пытается сдержать слезы гнева. В итоге ангел совсем перестает разговаривать с Богом. Однажды ночью он встречает под мостом человека. Они пьют водку, которую тот держит в коричневом бумажном пакете. Ангел пьян, одинок и зол на Бога. Сам того не понимая, он чувствует знакомое всем людям желание с кем-нибудь поделиться и рассказывает своему собутыльнику правду: что он ангел. Тот ему не верит, но ангел не унимается. Человек требует доказательств, и ангел поднимает рубашку, хотя на улице холодно, и показывает ему идеально ровный круг у себя на груди — это знак ангела. Но для человека это ничего не значит, он не слышал про знаки ангелов, он говорит: «Покажи мне что-нибудь, что может сделать Бог», и ангел, наивный, как все ангелы, указывает на него самого. Человек думает, что ангел лжет, и бьет его кулаком в живот. Ангел теряет равновесие и падает в темную реку. Он тонет, потому что у ангелов есть такая отличительная черта — они не умеют плавать.

Я стоял один в комнате, полной книг, держа в руках книгу моего сына. Была полночь. Даже позднее. Я подумал: бедный Бруно. Он уже, наверное, позвонил в морг узнать, не привозил ли кто старика с карточкой в бумажнике, на которой написано: «Меня зовут Лео Гурски. У меня нет родственников. Пожалуйста, позвоните на кладбище „Пайнлоун“, у меня есть место в еврейской части. Спасибо за участие».

Я перевернул книгу, чтобы посмотреть на фотографию Исаака. Мы однажды встречались. Не встречались, а стояли лицом к лицу. Это было на литературном вечере на 92-й улице. Я купил билеты заранее, за четыре месяца. Столько раз представлял себе нашу встречу. Я его отец, он мой сын. И что? Я знал, что такого быть не может. Так, как мне бы хотелось. Я смирился с тем, что могу надеяться разве что на место в зале. Но на вечере на меня что-то нашло. В конце я встал в очередь за автографом; у меня тряслись руки, когда я сунул ему клочок бумаги, на котором написал свое имя. Он взглянул на листок и переписал имя в книгу. Я попытался что-то сказать, но не смог произнести ни слова. Он улыбнулся и поблагодарил меня. И что? Я не уходил. «Что-то еще?» — спросил он. Я замахал руками. Женщина сзади нетерпеливо посмотрела на меня и протиснулась вперед, чтобы поздороваться с ним. Я все махал руками, как идиот. Что ему оставалось делать? Он подписал женщине книгу. Всем было неудобно. Мои руки продолжали плясать в воздухе. Очереди пришлось меня обходить. Время от времени он поднимал голову и недоуменно смотрел на меня. Один раз он улыбнулся мне, как улыбаются идиоту. Руки мои пытались рассказать ему все. По крайней мере столько, сколько могли, пока охранник не взял меня крепко за локоть и не проводил до двери.

Была зима. Крупные белые хлопья снега падали на землю в свете уличных фонарей. Я ждал, что мой сын выйдет, но он не вышел. Может быть, там была задняя дверь, я не знаю. Я поехал домой на автобусе. Прошел по своей улице, покрытой снегом, машинально обернулся и посмотрел на свои следы. Войдя в дом, проверил свое имя на звонке. Я знаю, что иногда вижу то, чего нет, поэтому после обеда позвонил в справочную и спросил, есть ли я в списках жильцов. В тот вечер перед сном я открыл книгу, которую положил на тумбочку у кровати. «Леону Гурски», — было написано там.

Я все еще держал книгу, когда сзади ко мне подошел человек, чью дверь я открыл. «Вы знаете эту книгу?» — спросил он. Я уронил ее, она шлепнулась мне на ногу, лицо моего сына смотрело на меня. Я сам не знал, что делаю. Я попытался объяснить. «Я его отец», — сказал я. Или, может быть: «Он мой сын». Как бы там ни было, смысл я передал, потому что сначала вид у него был потрясенный, потом удивленный, а затем такой, будто он мне не поверил. Ну что ж, решил я, все верно, а то кем я себя возомнил — приехал на лимузине поковыряться в замке, а потом заявил, что я родитель известного писателя. Неожиданно я почувствовал, что устал так, как не уставал много лет. Наклонился, поднял книгу и поставил ее обратно на полку. Он продолжал на меня смотреть, но как раз в этот момент снаружи просигналила машина, что было очень кстати, потому что сегодня на меня уже достаточно насмотрелись. «Ну, — сказал я, направляясь к двери, — я, пожалуй, пойду». Он достал бумажник, вынул стодолларовую купюру и протянул ее мне. «Его отец?» — повторил он. Я положил деньги в карман и протянул ему мятный леденец. Потом я засунул ноги в мокрые ботинки. «Не совсем отец, — ответил я и, не зная, что еще сказать, пояснил: — Скорее дядя». Это, похоже, привело его в замешательство, но я еще на всякий случай добавил: «Не то чтобы даже дядя». Он удивленно приподнял брови. Я взял свой ящик с инструментами и вышел в дождь. Он попытался снова поблагодарить меня за то, что я приехал, но я уже спускался по лестнице, потом сел в машину. Он все еще стоял в дверях и смотрел на улицу. Чтобы окончательно доказать ему, что я рехнулся, я по-королевски помахал рукой.

Домой приехал в три часа утра. Залез в постель. Я ужасно устал. Но не мог заснуть. Я лежал на спине, слушал дождь и думал о своей книге. Так и не придумал ей названия, потому что зачем книге название, если ее никто не собирается читать?

Я встал и пошел на кухню. Рукопись я держал в коробке в духовке. Я вынул ее, сел за кухонный стол и вставил лист бумаги в пишущую машинку. Долго сидел, глядя на пустую страницу. Двумя пальцами напечатал название:

Последние слова на земле

СМЕЮСЬ И ПЛАЧУ

Пару минут разглядывал то, что получилось.

Нет, не то. Добавил еще одно слово:

Последние слова на земле

СМЕЮСЬ, И ПЛАЧУ, И ПИШУ

Потом еще одно:

Последние слова на земле

СМЕЮСЬ, И ПЛАЧУ, И ПИШУ, И ЖДУ

Я скомкал бумагу и бросил ее на пол. Поставил греться воду. Дождь снаружи прекратился. На подоконнике ворковал голубь. Он нахохлился, прошелся взад-вперед и улетел. Свободный как птица, так сказать. Я вставил еще один лист в пишущую машинку и напечатал:

Последние слова на земле

СЛОВА ДЛЯ ВСЕГО НА СВЕТЕ

Чтобы снова не передумать, я вынул лист из машинки, положил его на самый верх стопки и закрыл крышку коробки. Нашел оберточную бумагу и завернул в нее коробку с рукописью. Сверху написал адрес своего сына; я знал его наизусть.

Я ждал, что что-нибудь случится, но ничего не произошло. Никакой ветер не смел все на своем пути. Не было сердечного приступа. Не было ангела в дверях.

Пять утра. До открытия почты еще несколько часов. Чтобы убить время, я вытащил из-под дивана проектор для диапозитивов. Я достаю его по особым случаям, скажем, в свой день рождения. Ставлю проектор на обувную коробку, втыкаю штепсель в розетку и щелкаю выключателем. Пыльный луч света освещает стену. Диапозитив я храню в банке на кухонной полке. Я дую на него, вставляю, кручу настройку. Картинка становится четче. Дом с желтой дверью на краю поля. Конец осени. Сквозь черные ветви видно, как небо становится оранжевым, потом темно-синим. Из трубы поднимается дым, и кажется, что в окне я вот-вот увижу склонившуюся над столом маму. Я бегу к дому. Щеки обдувает холодный ветер. Я протягиваю руку. Я всегда был мечтателем и поэтому на мгновение верю, что могу открыть дверь и войти в дом.

Начало светать. Дом моего детства растворился у меня на глазах. Я выключил проектор, проглотил метамуцил и пошел в ванную. Сделав все, что собирался, я обтерся губкой и полез в шкаф за костюмом. Обнаружил галоши, которые давно искал, и старое радио. А потом наконец костюм, белый летний костюм, вполне еще ничего, если не обращать внимания на коричневое пятно спереди. Я оделся, поплевал на ладони и пригладил волосы. А потом сел. Я сидел, держа коричневый бумажный пакет на коленях. То и дело перепроверял адрес. В 8.45 надел плащ и взял сверток под мышку. Напоследок посмотрелся в большое зеркало в прихожей. Потом открыл дверь и вышел в утро.

Грусть моей матери

1. Меня зовут Альма Зингер

Когда я родилась, мать назвала меня в честь девочки из книги, которую подарил ей мой отец, книги под названием «Хроники любви». Брата моего мама назвала Эммануил-Хаим в честь еврейского историка Эммануила Рингельблюма, который прятал свои записи о жизни в варшавском гетто в баночки из-под молока, а потом закапывал их, и в честь еврейского виолончелиста Эммануила Фейермана, одного из величайших музыкальных талантов двадцатого века, и еще в честь гениального еврейского писателя Исаака Эммануиловича Бабеля, и в честь своего дяди Хаима, большого шутника, настоящего клоуна, который до безумия смешил всех вокруг, пока его не убили нацисты. Но мой брат отказывался откликаться на это имя. Когда его спрашивали, как его зовут, он каждый раз что-нибудь выдумывал. Он поменял пятнадцать или двадцать имен. Целый месяц называл себя мистером Фруктом и говорил о себе в третьем лице. На свой шестой день рождения он разбежался и выпрыгнул из окна третьего этажа, хотел полететь. Он сломал руку, и у него остался шрам на лбу на всю жизнь, но с тех пор все звали его только Птицей.

2. Кем я не являюсь

Мы с братом часто играли в одну игру. Я указывала на стул:

— Это не стул.

Птица указывал на стол:

— Это не стол.

— Это не стена, — говорила я.

— Это не потолок.

И так до бесконечности.

— На улице не идет дождь.

— Мой ботинок не развязан! — вопил Птица.

— Это не царапина, — говорила я, указывая на свой локоть.

Птица поднимал колено:

— Это тоже не царапина!

— Это не чайник!

— Не чашка!

— Не ложка!

— Не грязная посуда!

Мы отрицали все: комнаты, годы, погоду. Однажды, когда мы особенно разорались, Птица глубоко вдохнул и во всю силу своих легких завопил:

— Я! Не! Был! Несчастен! Всю мою! Жизнь!

— Но тебе всего семь лет, — сказала я.

3. Мой брат верит в бога

Когда брату было девять с половиной, он нашел маленькую красную книжку, которая называлась «В мире мудрых еврейских мыслей», с дарственной надписью нашему отцу, Давиду Зингеру, по случаю его бар-мицвы. В книге были собраны изречения еврейских мыслителей под заголовками вроде «Честь всего народа Израилева в руках каждого еврея», «Под властью Романовых» или «Бессмертие». Вскоре после того, как Птица нашел ее, он начал носить не снимая черную бархатную кипу,[12] не обращая внимания на то, что она придавала ему дурацкий вид, потому что плохо сидела и оттопыривалась сзади. Еще он стал таскаться за мистером Гольдштейном, дворником в еврейской школе, который что-то бормотал себе под нос на трех языках сразу и наводил порядок, причем после его уборки пыли оказывалось больше, чем до нее. Про мистера Гольдштейна говорили, что он спит только час в сутки, в подвале школы, что он был в трудовом лагере в Сибири, что у него слабое сердце, что громкий звук может убить его, что он плачет при виде снега. Птица был от него без ума. Он ходил за ним по всей школе, пока мистер Гольдштейн пылесосил между рядами сидений, чистил туалеты и стирал ругательства с доски. Мистеру Гольдштейну также полагалось изымать из обращения старые порванные сиддуры;[13] однажды днем он вывез полную тачку за синагогу, протащив ее по камням и корням деревьев, при этом две вороны, каждая размером с собаку, сидели на ветке и смотрели на него, потом он вырыл яму, произнес молитву и похоронил сиддуры. «Не могу просто так их выбросить, — сказал он Птице. — Там ведь имя Бога. Надо их достойно похоронить».

На следующей неделе Птица начал писать в тетради четыре ивритские буквы имени Бога, которое нельзя произносить и нельзя выбрасывать. Несколько дней спустя я открыла корзину для грязного белья и нашла это слово, написанное несмываемым маркером на бирках его исподнего. Он писал его мелом на нашей входной двери, выводил каракулями поверх своей классной фотографии, на стене в ванной и, прежде чем все это закончилось, вырезал его моим швейцарским ножом как можно выше на дереве перед нашим домом.

Может, в этом и было все дело, а может, виной была его привычка прикрывать лицо рукой и ковырять в носу, будто никто не знал, что он там делает, или то, что он иногда издавал странные звуки, как в видеоигре. В общем, в тот год те несколько друзей, которых он успел завести, перестали приходить играть с ним.

Каждое утро он просыпается очень рано и молится во дворике, обратясь лицом к Иерусалиму. Глядя на него из окна, я жалею, что научила его произносить те ивритские буквы, когда ему было всего пять. Я знаю, что так не может продолжаться, и от этого мне грустно.

4. Мой отец умер, когда мне было семь лет

Если я что и помню, то только обрывки. Его уши. Морщинистую кожу у него на локтях. Истории, которые он рассказывал мне о своем детстве в Израиле. То, как он обычно сидел в своем любимом кресле, слушая музыку, и как любил петь. Он говорил со мной на иврите, и я называла его Аба.[14] Я почти все забыла, но иногда слова возвращаются ко мне: кумкум, шемеш, холь, ям, эц, нешика, мотек.[15] Их значения стерты, как ободки старых монет. Моя мать, англичанка, встретила отца в кибуце[16] недалеко от Ашдода, где работала летом, перед началом учебы в Оксфорде. Он был старше ее на десять лет. Отслужил в армии, а потом путешествовал по Южной Америке. Позже он вернулся к учебе и стал инженером. Он любил походы и жизнь в палатке и всегда держал в багажнике спальный мешок и два галлона с водой, а если надо, мог разжечь костер с помощью кремня. Он заезжал за мамой в пятницу вечером, пока остальные кибуцники лежали на одеялах на траве под огромным киноэкраном, возились с собаками и отдыхали. Он вез ее на Мертвое море, и там они плавали весьма странным образом.

5. Мертвое море — самое низкое место на Земле

6. На свете не было менее похожих людей, чем мои родители

Когда кожа у мамы становилась коричневой от загара, папа смеялся и говорил, что с каждым днем она становится все больше и больше похожа на него. Это была шутка, потому что он был ростом шесть футов и три дюйма, черноволосый, с ярко-зелеными глазами, а мама моя — бледная и такая маленькая, что даже сейчас, когда ей сорок один, смотря издалека, ее можно принять за девочку. Птица маленький и светлый, как она, а я высокая, как отец. У меня тоже черные волосы, щель между передними зубами, я очень тощая, и мне пятнадцать лет.

7. Существует фотография моей матери, которую никто никогда не видел

Осенью, к началу занятий в университете, мама вернулась в Англию. У нее были полные карманы песка с самого низкого места на Земле. Она весила сто четыре фунта. Она иногда рассказывает историю о том, как ехала в поезде с Паддингтонского вокзала в Оксфорд и встретила фотографа, который был почти слепым. Он носил темные очки и сказал, что повредил себе сетчатку во время путешествия в Антарктику десять лет назад. Костюм у него был идеально выглажен, а на коленях лежал фотоаппарат. Он сказал, что теперь иначе видит мир, и совсем не факт, что это плохо. Он спросил, можно ли сфотографировать ее. Когда он поднял объектив и посмотрел в него, мама спросила, что он видит. «То же, что всегда», — ответил он. «И что же?»

— «Пятно». — «Тогда зачем вы это делаете?» — спросила она. «На случай, если когда-нибудь вылечусь, — ответил он. — Тогда я буду знать, на что смотрел». На коленях у матери лежал коричневый бумажный пакет, а в нем сэндвич с печеночным паштетом, который сделала для нее моя бабушка. Мама предложила сэндвич фотографу. «А вы сами не хотите есть?» — спросил он. Она сказала, что хочет, но ненавидит печеночный паштет, — так и не решилась сказать об этом матери, а теперь уже слишком поздно, раз столько лет молчала. Поезд прибыл на Оксфордский вокзал, и моя мать вышла, оставляя за собой песочный след. Я знаю, что у этой истории есть мораль, но не знаю какая.

8. Не знаю человека упрямее моей матери

Через пять минут после приезда она решила, что ненавидит Оксфорд. Всю первую неделю семестра мама просидела в своей комнате в каменном здании, по которому гуляли сквозняки, смотрела, как мокнут под дождем коровы на лугу колледжа Крайст-Черч, и жалела себя. Воду для чая ей приходилось греть на плитке. Чтобы встретиться с руководителем группы, нужно было подняться по каменной лестнице в пятьдесят шесть ступеней и колотить в дверь, пока тот не проснется и не встанет с раскладушки у себя в кабинете, где он спал под кипой бумаг. Почти каждый день мама писала моему отцу в Израиль на дорогой французской почтовой бумаге, а когда та закончилась, стала писать на разлинованных страницах, вырванных из тетради. В одном из этих писем (я нашла его в старой жестянке из-под «Кэдбери», под диваном у нее в кабинете) она написала: «Книга, которую ты дал мне, лежит у меня на столе, и каждый день я понемногу учусь ее читать». Ей приходилось учиться потому, что книга была на испанском. Мама смотрела в зеркало на свое тело, которое теряло загар и вновь становилось бледным. На второй неделе семестра она купила подержанный велосипед и объездила всю округу, развешивая объявления «Требуется учитель иврита», потому что языки давались ей легко, а она хотела понимать моего отца. Откликнулось несколько человек, но только один не отказался, когда мама объяснила, что не сможет платить, — прыщавый парень по имени Нехемия из Хайфы. Он учился на первом курсе и тосковал, как и она. Судя по письму, которое мама написала отцу, студенту хватало общества ученицы и кружки пива, чтобы согласиться два раза в неделю заниматься с ней в «Кингс Армс». Испанский она учила сама по книге под названием «Научись испанскому». Мама постоянно сидела в Бодлианской библиотеке и не заводила друзей. Она заказывала так много книг, что служащий за стойкой выдачи прятался, завидев ее. В конце года она получила высший балл на экзаменах и, несмотря на протесты родителей, бросила университет и уехала к моему отцу в Тель-Авив.

9. Затем последовали лучшие годы их жизни

Они жили в Рамат-Гане, в солнечном доме, увитом бугенвиллеей. Мой отец посадил в саду оливу и лимонное дерево и вырыл вокруг них маленькие канавки, чтобы там собиралась вода. По ночам они слушали американскую музыку по его коротковолновому радиоприемнику. Когда окна были открыты и дул ветер, они чувствовали запах моря. В конце концов они поженились, это было на пляже в Тель-Авиве, а весь медовый месяц — на самом деле два месяца — провели в путешествии по Южной Америке. Когда родители вернулись, мама начала переводить книги на английский — сначала с испанского, а потом и с иврита. Так прошло пять лет. Затем отцу предложили работу, от которой он не мог отказаться, — в американской авиастроительной компании.

10. Они переехали в Нью-Йорк, и родилась я

Пока мама была беременна мной, она прочитала три миллиона книг обо всем на свете. Она не то чтобы любила Америку, но и не испытывала к ней неприязни. Два с половиной года и восемь миллионов книг спустя она родила Птицу. Потом мы переехали в Бруклин.

11. Мне было шесть, когда у отца нашли рак поджелудочной железы

В тот год мы с мамой ехали в машине. Она попросила меня передать ей сумку. «У меня ее нет», — сказала я. «Может быть, она сзади», — сказала мама. Но сзади сумки тоже не было. Она перетряхнула и обыскала всю машину, но сумку нигде не нашла. Мама схватилась руками за голову и попыталась вспомнить, где оставила ее. Она всегда все теряла. «Когда-нибудь, — сказала она, — я и голову потеряю». Я попыталась представить, что будет, если она потеряет голову. Но на самом деле это отец потерял все: вес, волосы, разные внутренние органы.

12. Он любил готовить, смеяться и петь, мог разжечь костер, починить все что угодно, объяснить, как запускают спутники, но через девять месяцев он умер

13. Мой отец не был известным русским писателем

Сначала моя мать хранила в доме все в точности так, как он оставил. Если верить Мише Шкловскому, так в России поступают с домами известных писателей. Но мой отец не был известным писателем. Он и русским-то не был. Однажды я как-то пришла домой из школы, а все видимые следы отца исчезли. В шкафах не было его одежды, его ботинки убрали от двери, а на улице, рядом с кучей мусорных мешков, стояло его старое кресло. Я поднялась к себе в спальню и посмотрела на кресло из окна. Ветер гнал листья по тротуару. Проходивший мимо старик уселся в него отдохнуть. Я вышла и вытащила из мусорного бака отцовский свитер.

14. На краю земли

После смерти отца дядя Джулиан, брат моей матери — он историк искусства и живет в Лондоне, — прислал мне швейцарский армейский нож, который, по его словам, принадлежал моему папе. У ножа имелись три лезвия, штопор, маленькие ножницы, пинцет и зубочистка. В письме, пришедшем вместе с ножом, дядя Джулиан писал, что папа как-то одолжил ему этот нож, когда дядя отправился в поход в Пиренеи, и что он только сейчас о нем вспомнил и решил, что мне он может понравиться. «Осторожнее с ним, — писал он, — потому что лезвия острые. Такой нож предназначен для выживания в условиях дикой природы. Я так и не смог проверить это на практике, потому что мы с тетей Фрэнсис вернулись в отель после того, как всю первую ночь нас поливал дождь, и мы сморщились, как два чернослива. Твой отец гораздо лучше меня умел выживать на природе. Однажды в пустыне Негев я видел, как он собирал воду с помощью воронки и куска брезента. Еще он знал, как называется каждое растение и съедобно ли оно. Я знаю, это слабое утешение, но если ты приедешь в Лондон, я скажу тебе названия всех заведений в северо-западном Лондоне, где прилично готовят карри. С любовью, дядя Джулиан.

Р. S. Не говори маме, что я послал тебе нож, потому что она скорее всего разозлится на меня и скажет, что ты еще слишком маленькая».

Я проверила все лезвия, поддевая каждое ногтем большого пальца и пробуя острие на коже.

Я решила, что научусь выживать в условиях дикой природы, как отец. Полезно будет все это знать, если что-нибудь произойдет с мамой и нам с Птицей придется справляться самим. Я не рассказала ей о ноже, раз уж дядя Джулиан хотел, чтобы это был секрет, и потом, вряд ли бы мама отпустила меня ночевать одну в лесу, если она с трудом отпускает меня даже на полквартала от дома.

15. Когда бы я ни выходила на улицу поиграть, мама всегда хотела точно знать, где я буду

Когда я приходила с улицы, она звала меня в свою спальню, обнимала и покрывала поцелуями. Она гладила мои волосы и говорила: «Я так тебя люблю». Когда я чихала, она говорила: «Будь здорова, ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю?» А когда я шла за носовым платком, она просила: «Возьми мой, я так тебя люблю»; когда я искала ручку, чтобы сделать домашнее задание, она говорила: «Возьми мою, для тебя — все что угодно»; когда у меня чесалась нога, она говорила: «Вот здесь чешется? Давай я тебя обниму»; когда я говорила, что я иду к себе в комнату, она кричала мне вслед: «Тебе что-нибудь сделать? Я ведь так сильно тебя люблю», и я всегда хотела сказать, но никогда не решалась: «Люби меня меньше».

16. Рано или поздно все меняется

Моя мать пролежала почти целый год в постели, и когда она встала, странно было увидеть ее не сквозь стаканы с водой, которые скапливались вокруг ее кровати, — иногда Птица от скуки пытался заставить их звучать, проводя мокрым пальцем по ободкам. Мама сделала макароны с сыром, одно из немногих блюд, которое она умела готовить. Мы сделали вид, что вкуснее в жизни ничего не ели. Как-то раз она подозвала меня к себе. «С этого момента, — сказала мама, — я буду обращаться с тобой как со взрослой». Но мне же всего восемь, хотела сказать я, но промолчала. Мама снова начала работать. Она бродила по дому в кимоно с красными цветами, и повсюду за ней тянулся след из скомканных листов бумаги. Когда был жив отец, она была аккуратнее. Но теперь, чтобы найти ее, надо было просто идти за страницами перечеркнутых слов, и в конце тропинки была мама; ее взгляд был прикован к окну или к стакану с водой, как будто там была рыбка, которую только она могла видеть.

17. Морковь

На свои карманные деньги я купила книгу под названием «Съедобные растения и цветы Северной Америки». Там говорилось, что горечь желудей можно убрать, отварив их в воде, что шиповник съедобен и что лучше избегать всех растений, которые пахнут миндалем, у которых листья растут по трое или по стеблям течет молочно-белый сок. Я пыталась опознать как можно больше растений в Проспект-парке. Было ясно, что у меня еще не скоро получится узнавать каждое растение, а потом, мне, возможно, придется выживать не в Северной Америке, так что я еще выучила наизусть «Универсальный тест на съедобность». Полезно знать, что некоторые ядовитые растения, например болиголов, могут быть похожи на съедобные — например на дикую морковь или пастернак. Чтобы провести тест, надо не есть в течение восьми часов. Потом разделить растение на части — корень, листья, стебель, бутон и цветок — и прикладывать маленькие кусочки к запястью. Если ничего не случится, надо приложить эти кусочки к внутренней стороне губы и подержать три минуты. Если и после этого ничего не случится, надо пятнадцать минут подержать кусочки на языке. Если же опять ничего не случится, надо их разжевать, но не глотать, а просто подержать во рту еще пятнадцать минут, и если снова ничего не случится, проглотить и подождать восемь часов. Если и тогда ничего не случится, можно съесть еще пару ложек, ну а если и после этого ничего не случится, значит, растение съедобно.

Я хранила «Съедобные растения и цветы Северной Америки» у себя под кроватью в рюкзаке; кроме того, там был отцовский швейцарский армейский нож, фонарик, брезентовый тент, компас, коробка батончиков «Гранола», две пачки «М&М» с арахисом, три банки тунца, консервный нож, пластырь, набор для оказания первой помощи при змеином укусе, смена белья и схема метро Нью-Йорка. Еще пригодился бы кусочек кремня, но когда я попыталась купить его в магазине скобяных изделий, они ни в какую не согласились мне продавать, то ли потому, что я слишком маленькая, то ли они решили, что я пироманка. В случае крайней необходимости можно еще высечь искру с помощью охотничьего ножа и кусочка яшмы, агата или нефрита, но я не знала, где найти яшму, агат или нефрит. Вместо этого я взяла немного спичек из кафе на 2-й улице и положила их в кармашек на молнии, чтобы не намочил дождь.

На Хануку[17] я попросила в подарок спальный мешок и получила от мамы фланелевый с розовыми сердечками — при температуре ниже нуля он бы спас меня от гипотермии секунд на пять. Я спросила маму, нельзя ли поменять его на тяжелый пуховой мешок. «Где ты собираешься спать, за Полярным кругом?» — спросила она. Может, и там, подумала я, а может, в Перуанских Андах, папа однажды ходил туда в поход. Чтобы сменить тему, я рассказала ей о болиголове, дикой моркови и пастернаке, но вышло неудачно — глаза у нее наполнились слезами, а когда я спросила, что случилось, она сказала, что ничего, это просто напомнило ей про морковь, которую папа выращивал в саду в Рамат-Гане. Я хотела спросить ее, что еще он выращивал, кроме оливы, лимонного дерева и моркови, но не хотела еще больше ее расстраивать.

Я начала вести тетрадь под названием «Как выжить в условиях дикой природы».

18. Мама никогда не переставала любить моего отца

Ее любовь к нему осталась такой же живой, как в то лето, когда они познакомились. Но ради этого ей пришлось самой отвернуться от жизни. Иногда мама целыми днями обходится только водой и воздухом. Из всех сложных форм жизни она единственная на такое способна, в честь нее стоило бы назвать какой-нибудь новый биологический вид. Скульптор и художник Альберто Джакометти говорил, что порой, чтобы хорошо изобразить голову, приходится отказываться от всей фигуры (мне рассказал об этом дядя Джулиан). Чтобы нарисовать лист, приходится жертвовать всем пейзажем. Сначала может показаться, что ты ограничиваешь себя, но спустя какое-то время понимаешь, что с помощью одной лишь крошечной детали можно гораздо точнее передать ощущение Вселенной, чем если пытаться нарисовать все небо целиком.

Моя мама выбрала не лист и не голову. Она выбрала моего отца и, чтобы быть верной одному чувству, пожертвовала всем миром.

19. Стена словарей между моей матерью и миром становится выше с каждым годом

Иногда страницы словарей выпадали и собирались у ее ног: шпага, шпагат, шпак, шпала, шпалера, шпана, шпаргалка, шпат — как лепестки огромного цветка. Когда я была маленькой, то думала, что листы на полу — это слова, которые она потеряла и больше никогда не сможет произнести, и я пыталась вставлять их обратно на место, боясь, что иначе мама рано или поздно онемеет.

20. С тех пор как умер мой отец, моя мать только два раза ходила на свидания

Первое случилось пять лет назад, когда мне было десять лет, это был толстый англичанин, редактор одного из издательств, где публиковали ее переводы. На левом мизинце он носил кольцо с родовым гербом, может, его собственным, а может, и нет. Говоря о себе, он взмахивал этой рукой. По ходу разговора выяснилось, что мама и этот человек, Лайл, учились в Оксфорде в одно и то же время. По случаю такого совпадения он пригласил ее на свидание. Множество мужчин звали мою маму на свидания, но она всегда говорила «нет». Но на этот раз почему-то согласилась. В субботу вечером она вышла в гостиную; ее волосы были уложены в высокую прическу, на ней была красная шаль, которую мой отец купил ей в Перу. «Как я выгляжу?» — спросила она. Она выглядела прекрасно, но мне почему-то казалось, что она не должна надевать эту шаль, что так нечестно. Я не успела ей ничего сказать, в этот момент в дверях, тяжело дыша, появился Лайл. Он удобно устроился на диване. Я спросила, знает ли он что-нибудь о выживании в условиях дикой природы, и он сказал: «Безусловно». Я спросила его, знает ли он, чем отличается болиголов от дикой моркови, и он выдал мне подробный отчет о последних минутах Оксфордской регаты, во время которой его лодка вырвалась вперед к победе в оставшиеся три секунды. «Обалдеть», — сказала я тоном, который тянул на саркастический. Лайл еще с удовольствием вспомнил, как плавал на плоскодонке по реке Червелл. Мама сказала, что она в этом не разбирается, потому что сама ни разу там не плавала. Да уж, подумала я.

После их ухода я смотрела телепередачу об альбатросах в Антарктике: они могут годами не ступать на землю, спать на лету, в небе, пить морскую воду, а потом плакать солеными слезами и возвращаться год за годом на прежние места, растя детей с тем же партнером. Я, должно быть, уснула, потому что, когда раздался скрежет маминого ключа в замке, было уже около часа ночи. Несколько прядей выбились из прически и упали ей на шею, тушь была размазана, но когда я спросила ее, как все прошло, она сказала, что знавала орангутангов, с которыми было интереснее разговаривать.

Примерно год спустя Птица сломал запястье, пытаясь спрыгнуть с балкона наших соседей, и высокий сутулый доктор, который осматривал его в медицинском кабинете, пригласил мою маму на свидание. Может быть, оттого, что он заставил Птицу улыбаться, хотя рука у него была неестественно вывернута, мама сказала «да» во второй раз после смерти отца. Доктора звали Генри Лавендер, и я считала, что его имя предвещало что-то хорошее (Альма Лавендер!). Когда зазвонил звонок, Птица сбежал вниз по лестнице голышом, в одном гипсе, поставил That’s Amore на проигрывателе и умчался обратно наверх. Моя мать спустилась по лестнице, на этот раз без красной шали, и сняла иглу с пластинки. Пока пластинка беззвучно вращалась, Генри Лавендер вошел, взял бокал холодного белого вина и рассказал нам о своей коллекции морских ракушек, многие из которых он добыл сам во время поездок на Филиппины. Я представила себе наше совместное будущее, в котором он брал бы нас в подводные путешествия и мы вчетвером улыбались бы друг другу сквозь маски под водой. На следующее утро я спросила маму, как все прошло. Она сказала, что он очень милый человек. Я восприняла это как хорошую новость, но когда днем Генри Лавендер позвонил, мама была в супермаркете, и она не перезвонила ему. Через два дня он предпринял еще одну попытку. На этот раз мама собиралась на прогулку в парк. Я сказала: «Ты не собираешься ему перезванивать, да?» И она ответила: «Не собираюсь». Когда Генри Лавендер позвонил в третий раз, она была занята чтением и время от времени восхищенно восклицала, что автору должны посмертно дать Нобелевскую премию. Мама вечно раздает посмертные Нобелевки. Я выскользнула на кухню с телефонной трубкой. «Доктор Лавендер?» — сказала я. А потом я объяснила ему, что, по-моему, он маме действительно понравился, и нормальный человек на ее месте охотно поговорил бы с ним или даже пошел бы еще на одно свидание, но я знала свою маму одиннадцать с половиной лет, и она никогда не делала ничего нормального.

21. Я думала, дело в том, что она не встретила подходящего человека

И то, что она целыми днями сидела дома в пижаме и переводила книги, написанные всякими мертвыми авторами, делу не помогало. Иногда она застревала на каком-нибудь предложении на несколько часов и ходила вокруг него кругами, словно собака с костью, а потом мчалась к своему столу с воплем «Есть!», чтобы выкопать ямку и зарыть кость.

Я решила взять дело в свои руки. Однажды к нам в шестой класс пришел проводить беседу ветеринар по имени доктор Туччи. У него был приятный голос и зеленый попугай по кличке Гордо, который уныло смотрел в окно, сидя у него на плече. Еще у доктора были игуана, два хорька, черепаха, три лягушки, утка со сломанным крылом и удав по имени Махатма, который недавно сменил кожу. У себя на заднем дворе он держал двух лам. После урока, пока все остальные щупали Махатму, я спросила, женат ли доктор, и когда он удивленно ответил «нет», попросила у него визитку. На ней была нарисована обезьяна, и несколько ребят сразу оставили в покое змею и начали тоже клянчить себе визитки.

Ночью я нашла хорошую фотографию мамы в купальнике, чтобы послать доктору Фрэнку Туччи с приложением списка лучших черт маминого характера. В списке значились высокие умственные способности, любовь к чтению, привлекательность (смотри фото), чувство юмора. Птица посмотрел список и, подумав немного, предложил самоуверенность, слово, которому я его научила, и еще УПРЯМСТВО. Я сказала, вряд ли это ее лучшие черты или даже просто хорошие. Птица сказал: если эти качества будут в списке, то они будут выглядеть хорошими, и еще: если доктор Туччи согласится встретиться с ней, он уже будет ко всему подготовлен. Тогда этот аргумент показался мне резонным, так что я добавила в перечень самоуверенность и упрямство. Внизу я написала наш номер телефона. Потом отправила все это по почте.

Прошла неделя, а он все не звонил. Прошло еще три дня, и я уже подумала, что, наверное, не следовало писать самоуверенность и упрямство.

На следующий день зазвонил телефон, и я услышала, как мама говорит: «Какой Фрэнк?» Последовала долгая пауза. «Простите?» Опять пауза. Потом она истерически расхохоталась. Повесив трубку, она зашла ко мне в комнату. «И что это было?» — невинным тоном спросила я. «Где?» — откликнулась мама еще невиннее. «Ну, кто сейчас звонил», — сказала я. «А, ты про это, — отозвалась она. — Надеюсь, ты не возражаешь — я устроила двойное свидание: я с заклинателем змей, а ты с Германом Купером».

Герман Купер — восьмиклассник из нашего квартала; жуткий тип, называет всех пенисами и весело гогочет при виде огромных яиц соседской собаки.

— Да я лучше вылижу тротуар, — сказала я.

22. В тот год я не снимая носила отцовский свитер сорок два дня подряд

На двенадцатый день, когда я прошла по коридору мимо Шэрон Ньюмен и ее друзей, Шэрон сказала: «Что за отвратительный свитер!» «Иди поешь болиголова», — подумала я и решила носить папин свитер до конца своих дней. Я проносила его почти до конца учебного года. Свитер был из шерсти альпаки, и к середине мая в нем стало невыносимо жарко. Мама думала, что это — запоздалое проявление моего горя. А я вовсе не пыталась поставить какой-то рекорд. Мне просто нравилось ощущение от этого свитера.

23. Фотография отца висит над маминым столом

Пару раз, проходя мимо двери, я слышала, как она разговаривает с этой фотографией. Мама одинока, даже когда мы рядом с ней. Иногда я думаю о том, что с ней станет, когда я вырасту и уеду жить своей жизнью, и у меня живот начинает болеть. А иногда мне кажется, что я никогда не смогу оставить ее.

24. Все друзья, которые у меня были, исчезли

В день, когда мне исполнилось четырнадцать, Птица разбудил меня, прыгнув на мою кровать и запев For She’s а Jolly Good Fellow. Он подарил мне растаявшую плитку шоколада «Хершис» и красную шерстяную шапку, которую раздобыл в бюро находок. Я сняла с шапки кудрявый светлый волосок и носила ее весь день. Мама подарила мне анорак, испытанный Тенцигом Норгеем из племени шерпа, который поднялся на Эверест с сэром Эдмундом Хиллари, а еще старый кожаный летный шлем вроде того, что носил мой кумир Антуан де Сент-Экзюпери. Отец прочел мне «Маленького принца», когда мне было шесть лет, и рассказал, что Сент-Экзюпери был замечательным летчиком и рисковал жизнью, чтобы проложить почтовые маршруты в отдаленные точки земного шара. В конце концов его сбил немецкий истребитель, и он вместе с самолетом пропал без вести в Средиземном море.

Кроме куртки и шапки мама подарила мне книгу какого-то Дэниела Элдриджа, который, как она сказала, заслужил бы Нобелевскую премию, если бы ее давали палеонтологам.

— Он умер? — спросила я.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — ответила я.

Птица спросил, что такое палеонтолог, и мама ответила, что если он возьмет полный иллюстрированный путеводитель по музею Метрополитен, разорвет его на тысячи маленьких кусочков, развеет их по ветру со ступенек музея, подождет несколько недель, вернется и прочешет Пятую авеню и Центральный парк в поисках как можно большего количества уцелевших кусков, а потом попытается реконструировать историю живописи, включая школы, стили, жанры и имена художников по этим обрывкам, это будет то же самое, чем занимаются палеонтологи. Только они изучают окаменелости, чтобы определить происхождение и эволюцию жизни. В четырнадцать лет пора бы уже знать, где и как зародилась жизнь, сказала мама. Негоже жить вот так, не представляя, как все началось. Потом, мимоходом, будто это вовсе не самое важное, она сказала, что эта книга папина. Птица подбежал потрогать обложку.

Книжка называлась «Жизнь, какой мы ее не знаем». Сзади на обложке имелась фотография Элдриджа. У него были темные глаза с густыми ресницами и борода, и он держал окаменелость жуткой на вид рыбы. Ниже было написано, что он профессор в Колумбийском университете. Той ночью я начала читать книгу. Я думала, вдруг папа что-то написал на полях, но там ничего не было. Единственный след от него — это его имя, подписанное с внутренней стороны обложки. Книга была о том, как Элдридж и еще какие-то ученые спустились на дно океана в батискафе и обнаружили трещины на стыках тектонических плит и эти трещины выбрасывают насыщенные минералами газы, температура которых достигает 700 градусов. До этого ученые думали, что океанское дно — пустыня со скудной жизнью или вообще безжизненное пространство. А Элдридж и его коллеги в лучах прожекторов своего батискафа наблюдали сотни организмов, которых никогда раньше никто не видел, — целая экосистема, и очень древняя, как они поняли. Они назвали ее «темной биосферой». Там было много таких трещин, и довольно скоро ученые выяснили, что на камнях вокруг отверстий живут микроорганизмы, хотя там такая температура, при которой плавится свинец. Когда они подняли некоторые образцы на поверхность, от них пахло тухлыми яйцами. Ученые поняли, что эти странные организмы существуют в атмосфере сероводорода, который выбрасывается через эти трещины, и выдыхают серу, так же как растения на Земле производят кислород. Из книги доктора Элдриджа следовало, что ученые нашли не что иное, как возможность взглянуть на химический путь развития организмов, который миллиарды лет назад лег в основу процесса эволюции.

Теория эволюции так красива и печальна. С того времени, как на Земле зародилась жизнь, существовало от пяти до пятидесяти миллиардов разных видов организмов, а сейчас из них осталось всего от пяти до пятидесяти миллионов. Итак, девяносто девять и девять десятых процента всех живых существ, когда-либо обитавших на Земле, вымерли.

25. Мой брат — мессия

Ночью, когда я лежала и читала, пришел Птица и забрался ко мне в постель. Он был слишком маленьким для своих одиннадцати с половиной лет. Птица прижал к моей ноге свои маленькие холодные ступни. «Расскажи мне что-нибудь о папе», — прошептал он. «Ты забыл подстричь ногти на ногах», — ответила я. Он стал мять пальцами ног мои голени. «Ну пожалуйста», — сказал он умоляюще. Хотела что-нибудь вспомнить, но все, что приходило в голову, я и так уже тысячу раз ему рассказывала, так что пришлось сочинять на ходу. «Он был хорошим скалолазом, — сказала я. — Однажды он взобрался на скалу, которая была высотой, ну, двести футов. Где-то в Негеве, кажется». Птица горячо дышал мне в шею. «Масада,[18] что ли?» — спросил он. «Наверное, — сказала я. — Ему просто нравилось. Такое у него было хобби». — «А он любил танцевать?» — спросил Птица. Я понятия не имела, любил ли он танцевать, но сказала: «Очень любил. Он даже танго умел танцевать. Он этому в Буэнос-Айресе научился. Они с мамой все время танцевали. Он отодвигал кофейный столик к стене, и они кружились по всей комнате. Он поднимал ее, опускал и пел ей на ухо». — «А я там был?» — «Конечно был, — сказала я. — Он тебя подбрасывал в воздух и ловил». — «А он не боялся меня уронить?» — «Он знал, что не уронит». — «А как он меня называл?» — «По-разному. Приятель, Малыш, Коротышка». Я выдумывала все это на ходу. Птица, похоже, был не особо доволен. «Иуда Маккавей, — сказала я. — Просто Маккавей. Мак». — «А как он называл меня чаще всего?» — «По-моему, Эммануил, — я изобразила задумчивость. — Нет, подожди. Манни. Он обычно звал тебя Манни». — «Манни, — сказал Птица, будто пробуя слово на вкус. Он плотнее прижался ко мне. — Я хочу рассказать тебе секрет, — прошептал он, — в честь твоего дня рождения». — «Какой секрет?» — «Сначала дай слово, что поверишь мне». — «Хорошо». — «Скажи „обещаю“». — «Обещаю». Он сделал глубокий вдох: «Кажется, я ламедвовник».[19] — «Кто?» — «Один из ламедвовников, — прошептал он, — тридцати шести праведников». — «Каких еще тридцати шести праведников?» — «Тех, от которых зависит существование мира». — «А, этих. Не будь…» — «Ты обещала», — сказал Птица. Я промолчала. «Их всегда тридцать шесть, в любую эпоху, — прошептал он. — Никто не знает, кто они. Только их молитвы достигают уха Господа. Так говорит мистер Гольдштейн». — «И ты думаешь, что ты, возможно, один из них, — сказала я. — А что еще говорит мистер Гольдштейн?» — «Он говорит, что Мессия будет одним из ламедвовников. В каждом поколении есть один человек, который способен стать Мессией. Может, он им станет, а может, и нет. Может быть, мир готов для его прихода, а может быть, нет. Вот и все». Я лежала в темноте, пытаясь решить, как правильно ему ответить. У меня разболелся живот.

26. Ситуация становилась критической

В следующую субботу я положила «Жизнь, какой мы ее не знаем» в рюкзак и поехала на метро в Колумбийский университет. Бродила по кампусу сорок пять минут, пока не нашла кабинет доктора Элдриджа в здании естественных наук. Когда я пришла туда, секретарь, который как раз обедал, сказал, что доктора Элдриджа нет на месте. Я сказала, что подожду, а он сказал, может, мне лучше приехать в другой раз, потому что доктора Элдриджа не будет несколько часов. Ничего, ответила я, могу подождать. Он стал есть дальше. Ожидая, я прочитала номер журнала «Ископаемое». Потом спросила секретаря, который громко смеялся над чем-то у себя в компьютере, как он считает, скоро ли вернется доктор Элдридж. Он перестал смеяться и посмотрел на меня так, как будто я только что испортила ему лучшее мгновение жизни. Я вернулась на свое место и прочитала номер «Палеонтологии сегодня».

Мне захотелось есть, пришлось спуститься в холл и купить в автомате упаковку печенья «Девил Догс». Потом я уснула. Когда проснулась, секретаря не было. Дверь офиса Элдриджа была открыта, горел свет. Внутри очень старый человек с седыми волосами стоял рядом со шкафом под плакатом, на котором было написано: «И так спонтанно самозародились первые частички жизни на Земле. Эразм Дарвин».[20]

— Ну, если честно, о таком варианте я не думал, — сказал старик в телефонную трубку. — Сомневаюсь, что он вообще захочет подавать заявление. Как бы там ни было, думаю, у нас уже есть нужный человек. Мне нужно переговорить с департаментом, но пока все идет хорошо.

Он увидел, что я стою в дверях, и жестом показал, что сейчас освободится. Я уже собиралась сказать, что все в порядке, я жду доктора Элдриджа, но он отвернулся и пристально посмотрел в окно.

— Хорошо, рад это слышать. Мне пора. Тогда все отлично. Все замечательно. Тогда пока.

Он повернулся ко мне.

— Прошу прощения, — сказал он. — Чем могу помочь?

Я почесала руку, заметила, что у меня грязные ногти, и спросила:

— Простите, вы не доктор Элдридж?

— Да, это я, — ответил он.

У меня упало сердце. С тех пор как была сделана фотография на книге, прошло, должно быть, лет тридцать. Нетрудно было понять, что он не сможет помочь мне в том деле, ради которого я пришла, потому что, даже если ему и полагалась Нобелевская премия как величайшему палеонтологу, он, несомненно, заслужил ее еще и как старейший палеонтолог.

Я не знала, что сказать.

— Я читала вашу книгу, — больше мне ничего не пришло в голову, — и подумываю, не стать ли палеонтологом.

— Ну зачем же так обреченно, — ответил он.

27. Вот чего я точно не стану делать, когда вырасту

Я не влюблюсь, не брошу колледж, не буду обходиться только водой и воздухом, для меня не придумают отдельный биологический вид, и я не разрушу собственную жизнь. Когда я была маленькой, у мамы в глазах иногда появлялся особенный блеск, и она говорила: «Придет день, и ты влюбишься». Мне все хотелось ответить, хотя я так этого и не сделала: «Да ни за что, пусть я даже миллион лет проживу».

Я только раз в жизни целовалась с мальчиком — с Мишей Шкловским. Его научила двоюродная сестра в России, там он жил, пока не переехал в Бруклин, а он научил меня. «Поменьше работай языком» — вот и все, что он сказал.

28. Много чего может изменить вашу жизнь, например письмо

Прошло пять месяцев, и я почти бросила искать человека, который бы сделал маму счастливой. Тут все и случилось: в середине февраля маме пришло в синем конверте авиапочты письмо из Венеции, которое переслал ей издатель. Птица первым увидел письмо и принес его маме, чтобы выпросить марки. Мы все были на кухне. Она открыла конверт и стоя прочитала. Потом прочитала во второй раз, уже сидя.

— Это поразительно, — сказала она.

— Что? — спросила я.

— Кто-то написал мне о «Хрониках любви». О книге, в честь которой мы тебя назвали.

Она прочитала нам письмо вслух.

Дорогая миссис Зингер,

Я только что дочитал Ваш перевод стихов Никанора Парры,[21] который, как Вы говорите, «носил на лацкане маленького русского космонавта, а в карманах — письма женщины, которая ушла от него к другому». Книга лежит рядом со мной на столе в моей комнате в пансионе, окна которого выходят на Большой Канал. Я не знаю, что сказать о ней, кроме того, что она оказала на меня такое воздействие, которого ждешь каждый раз, когда открываешь книгу. Понимаете, она меня изменила каким-то образом, я не могу это описать. Но дело в другом. Сказать по правде, я пишу не затем, чтобы поблагодарить Вас, а чтобы обратиться к Вам с предложением, которое может показаться весьма странным. Во вступлении Вы мельком упомянули малоизвестного автора Цви Литвинова, который бежал из Польши в Чили в 1941 году и единственная опубликованная книга которого, написанная на испанском языке, называется «Хроники любви». Хотелось бы знать, не согласитесь ли Вы перевести ее? Это будет только для моего личного пользования; я не собираюсь публиковать этот перевод, все права будут Вашими, если Вы захотите опубликовать его сами. Я готов заплатить любую сумму, которую Вы сочтете достойной платой за эту работу. Мне всегда неловко затрагивать финансовые темы. Скажем, 100 000 долларов? Если эта сумма кажется Вам слишком скромной, пожалуйста, скажите прямо.

Я пытаюсь угадать, что Вы ответите, когда прочитаете это письмо — ему еще предстоит провести неделю-другую в этой лагуне, потом месяц вращаться в хаосе итальянской почтовой системы, пока наконец оно не пересечет Атлантику и не будет передано в почтовую службу США, где его положат в мешок, который почтальон погрузит на свою тележку и, в дождь или снег, придет и бросит письмо в прорезь Вашей двери; там оно упадет на пол, ожидая, когда Вы поднимете его. И, представив себе все это, я готов к худшему, к тому, что Вы примете меня за какого-то ненормального. Но, может быть, все будет не так. Может быть, если я скажу Вам, что очень давно, когда я уже засыпал, мне прочитали вслух несколько страниц из этой книги и что спустя все эти годы я не забыл ту ночь и те страницы, Вы поймете меня.

Буду благодарен, если Вы пошлете мне свой ответ сюда, по указанному адресу. В случае, если к тому времени, как его доставят, я уже уеду, консьерж переправит его мне.

С нетерпением жду ответа, Ваш Джейкоб Маркус.

Я подумала: «Обалдеть!» Просто не могла поверить, что нам так повезло. Я уже подумала, не написать ли мне самой Джейкобу Маркусу, как бы по поводу того, что это Сент-Экзюпери проложил в 1929 году последний южный отрезок почтового пути в Южную Америку, до самого конца континента. Джейкоб Маркус, похоже, интересовался почтой, а мама однажды заметила, что отчасти именно благодаря отваге Сент-Экза Цви Литвинов, автор «Хроник любви», сумел потом получить последние письма от семьи и друзей из Польши. В конце письма я бы мимоходом добавила, что мама не замужем. Но потом я подумала и поняла, что она может про это узнать и испортить все то, что так хорошо начиналось даже без каких-либо вмешательств. Сто тысяч долларов — это большие деньги. Но я не сомневалась, что, даже если бы Джейкоб предложил ей за перевод сущие копейки, мама все равно бы согласилась.

29. Мама часто читала мне «Хроники любви»

«Может, первой женщиной и была Ева, но первой девочкой всегда будет Альма», — говорила она, сидя у моей кровати и держа на коленях испанскую книгу. Мне тогда было четыре или пять лет, папа еще не заболел, и книгу еще не убрали на полку.

Когда ты увидел ее в первый раз, тебе было, наверное, десять. Она стояла в солнечном свете и чесала ногу. Или чертила буквы палкой на пыльной земле. Ее дергали за волосы. Или она дергала кого-нибудь за волосы. И часть тебя тянулась к ней, а часть сопротивлялась, — хотела покататься на велосипеде, пнуть ногой камень, заняться чем-то привычным и простым. С каждым вдохом тебя одновременно переполняла сила мужчины и жалость к себе, так что ты чувствовал себя маленьким и обиженным. Одна половина тебя думала: «Пожалуйста, не смотри на меня. Если ты не будешь смотреть, я смогу отвернуться и уйти». А другая молила: «Взгляни на меня».

Ты помнишь первый раз, когда увидел Альму, но помнишь и последний. Она качала головой. Или исчезала на другом конце поля. Или в твоем окне. «Вернись, Альма! — кричал ты. — Вернись! Вернись!»

Но она не вернулась.

И ты, хотя тогда был уже взрослым, чувствовал себя потерянным, как ребенок. Твоя гордость была уязвлена, но ты чувствовал себя огромным, как твоя любовь к ней. Она ушла, и осталось только место, где ты врос в нее, как дерево в ограду.

Долгое время была только пустота. Возможно, годы. А потом, когда пустота наконец снова заполнилась, ты знал, что новая любовь к женщине была бы невозможна без Альмы. Если бы не любовь к ней, то этой пустоты никогда не было бы и не было бы потребности заполнить ее.

Конечно, иногда мальчик, о котором идет речь, так и не перестает что есть мочи звать Альму. Объявляет голодовку. Просит. Наполняет книгу своей любовью. Продолжает и продолжает, так что ей остается только вернуться. Каждый раз, когда она пытается уйти — ведь так нужно, — мальчик ее удерживает. Умоляет, как дурачок. И она всегда возвращается, как бы часто и как бы далеко ни уходила, бесшумно появляясь у него за спиной, закрывая ему глаза руками, затмевая любую, что может прийти следом за ней.

30. Итальянская почта идет очень медленно; вещи теряются, и жизни рушатся навеки

Должно быть, прошло еще несколько недель, пока мамин ответ дошел до Венеции, и Джейкоб Маркус скорее всего уже уехал, оставив инструкции — куда переправлять его почту. Сперва я воображала его очень высоким и худым человеком с хроническим кашлем, который знает всего несколько слов по-итальянски и произносит их с ужасным акцентом — один из тех грустных людей, которые везде и всегда чувствуют себя чужими. Птица представлял его себе похожим на Джона Траволту, в «ламборгини» и с чемоданом, набитым деньгами. Не знаю, представляла ли его себе как-то моя мама, она об этом не говорила.

Но в конце марта пришло его второе письмо, через шесть недель после первого; это была старая черно-белая открытка с изображением дирижабля и почтовым штемпелем Нью-Йорка. Образ этого человека менялся в моем воображении. Вместо кашля я придумала ему трость, с которой он ходил с тех пор, как лет в двадцать с небольшим попал в автомобильную аварию, и решила, что грустно ему потому, что родители слишком часто оставляли его одного в детстве, а потом они умерли, и он унаследовал все деньги. На обратной стороне открытки он написал:

Дорогая миссис Зингер,

Я был невероятно рад получить Ваш ответ и узнать, что Вы сможете начать работу над переводом. Пожалуйста, сообщите мне номер Вашего банковского счета, и я немедленно переведу 25 000 долларов. Вы не согласитесь посылать мне книгу частями, по мере того как будете переводить? Я надеюсь, Вы простите мне мое нетерпение и поймете, что я просто предвкушаю то наслаждение, которое получу, когда наконец-то прочту книгу Литвинова и Вашу. Мое нетерпение объясняется еще и тем, что я очень люблю получать письма, а также желанием растянуть удовольствие от чтения, которое наверняка глубоко взволнует меня.

Искренне Ваш Дж. М.

31. Честь всего народа израилева в руках каждого еврея

Деньги пришли через неделю. Чтобы отпраздновать это событие, мама повела нас на французский фильм с субтитрами, о двух девочках, которые убежали из дома. Зал был пуст, кроме нас — всего три человека, один из них — билетер. Птица покончил с карамельками «Милк Дадс», пока шли титры, и возбужденно носился туда-сюда по проходу, а потом заснул в первом ряду.

Вскоре после этого, в первую неделю апреля, он залез на крышу еврейской школы, упал и вывихнул запястье. Он нашел себе такое утешение: поставил перед домом карточный стол и написал объявление: «Свежий лимонад 50 центов. Пожалуйста, наливайте себе сами (вывихнуто запястье)». В дождь и в зной стоял там со своим кувшином лимонада и коробкой из-под обуви для сбора денег. Когда он исчерпал всю клиентуру на нашей улице, то переместился на несколько кварталов и устроился перед пустырем. Он начал проводить там все больше и больше времени. Когда дело шло медленно, он бросал стол и бродил поблизости, наводил порядок на заброшенном участке. Проходя мимо, я видела, как он возится: оттаскивает в сторону ржавую изгородь, выпалывает сорняки, собирает мусор в пакет. Когда темнело, он возвращался домой с исцарапанными ногами, в съехавшей набекрень кипе. «Какой беспорядок», — говорил он. Но когда я спрашивала, что он собирался там сделать, он только пожимал плечами. «Место принадлежит любому, кто найдет ему применение», — говорил он. «Благодарю вас, мистер Далай-Ламский Вовник. Это тебе мистер Гольдштейн сказал?» — «Нет». — «Ну и какое такое применение ты ему нашел?» — крикнула я ему вслед. Вместо ответа он подошел к дверному проему, дотронулся до чего-то наверху, поцеловал свою руку и стал подниматься по лестнице. Там была пластмассовая мезуза;[22] он приклеил их на каждом дверном косяке в доме. Одна даже висела на входе в ванную.

На следующий день я нашла третью тетрадь «Как выжить в условиях дикой природы» в комнате Птицы. Он намалевал имя Бога несмываемым маркером вверху каждой страницы. «Что ты сделал с моей тетрадью?» — закричала я. Он молчал. «Ты ее испортил!» — «Нет, не испортил. Я аккуратно…» — «Аккуратно? Аккуратно? Кто тебе вообще разрешил ее трогать? Ты слышал когда-нибудь слово „личное“?» Птица уставился на тетрадь. «Когда ты начнешь вести себя как нормальный человек?» — «Что там у вас происходит?» — крикнула нам мама с лестницы. «Ничего!» — ответили мы хором. Через минуту мы услышали, как она вернулась в свой кабинет. Птица закрыл лицо рукой и стал ковыряться в носу. «Черт побери, Птица, — процедила я сквозь зубы, — попытайся быть нормальным. Хотя бы попытайся».

32. Два месяца мама почти не выходила из дома

Однажды днем, в последнюю неделю перед летними каникулами, я пришла домой из школы и застала маму на кухне; в руках у нее был бумажный пакет, адресованный Джейкобу Маркусу в Коннектикут. Она закончила перевод первой четверти «Хроник любви» и хотела, чтобы я отнесла его на почту. «Конечно», — сказала я и сунула сверток под мышку. Но вместо почты я пошла в парк и подцепила ногтем запечатанный угол пакета. Сверху лежало письмо — одно предложение, написанное мелким английским почерком моей мамы:

Дорогой мистер Маркус,

Надеюсь, эти главы оправдают Ваши надежды; если нет — это полностью на моей совести.

Искренне Ваша Шарлотта Зингер

Мое сердце упало. Двадцать сухих слов без малейшего намека на романтику! Я знала, что должна отослать его, что это не мое дело, что нечестно вмешиваться в дела других людей. Но в мире вообще много нечестного.

33. «Хроники любви», Глава 10

Когда был Стеклянный Век, все люди верили, что какая-то часть их тела очень хрупкая. У кого-то это была рука, у кого-то бедро, а кто-то думал, что из стекла у него сделан нос. Стеклянный Век наступил вслед за Каменным, и это было шагом в эволюции; он добавил в отношения между людьми новое чувство хрупкости, что способствовало развитию сострадания. Этот период в «Хрониках любви» продолжался довольно недолго — около века, пока доктор по имени Игнасио да Сильва не нашел способ лечения: он предлагал пациентам прилечь на кушетку и крепко ударял их по якобы хрупкой части тела, доказывая им, как обстоит дело в действительности. Анатомическая иллюзия, которая казалась такой реальной, постепенно развеивалась, отмирала, подобно многому, в чем мы больше не нуждаемся, но от чего и отказаться не можем. Время от времени, по не всегда понятным причинам, иллюзия снова возникала, а это означало, что Стеклянный Век, как и Век Молчания, никогда полностью не закончится.

Возьмем, к примеру, вон того мужчину, который идет по улице. Вы наверняка не задержите на нем взгляда, он не из тех, кого замечают; все в его одежде и поведении устроено так, чтобы не выделяться из толпы. Обычно — он сам вам это скажет — на него внимания не обращают. В руках у него ничего нет. По крайней мере кажется, что нет — ни зонта, хотя похоже, что вот-вот пойдет дождь, ни портфеля, хотя сейчас час пик и вокруг него люди, съежившись от ветра, спешат домой, в теплые дома на окраинах города, где их дети за кухонным столом склонились над своим домашним заданием, где пахнет ужином и, возможно, есть собака, потому что в таких домах всегда есть собака.

Однажды вечером, когда человек этот был еще молод, он решил пойти на вечеринку. Там он столкнулся с девушкой, с которой вместе учился с первых классов начальной школы, в которую всегда был немножко влюблен, хотя был уверен, что она и не знает о его существовании. У нее было самое красивое имя, какое он когда-либо слышал: Альма. Когда она увидела, что он стоит у двери, ее лицо засияло, и она прошла через всю комнату, чтобы поговорить с ним.

Он не мог в это поверить.

Прошел час или два. Наверное, беседа была приятной, потому что Альма вдруг велела ему закрыть глаза. Потом она поцеловала его. Ее поцелуй был как вопрос, на который хотелось отвечать всю жизнь. Он почувствовал, как тело его задрожало, и испугался, что не сможет больше контролировать свои мышцы. Для него это было куда серьезнее, чем для других людей, потому что он всю жизнь верил, что частично сделан из стекла. Он представлял, как сделает неверное движение, упадет и разобьется у ее ног. Он отстранился, хоть ему и не хотелось, и улыбнулся, глядя Альме в ноги, надеясь, что она его поймет. Они проговорили еще много часов.

Той ночью, когда он шел домой, его переполняла радость. Он был так возбужден, что не мог заснуть: на следующий день они с Альмой договорились пойти в кино. Он зашел за ней вечером с букетом желтых нарциссов. В зале он боролся со страхом не так сесть на стул и победил. Весь сеанс он сидел, наклонившись вперед, так что его вес приходился на бедра, а не на ту часть его тела, которая была из стекла. Если Альма и заметила это, она ничего не сказала. Он немного пошевелил коленом, потом еще немного, пока оно не оказалось рядом с ее коленкой. Пот с него тек в три ручья. Фильм кончился, а он понятия не имел, что показывали. Он предложил Альме прогуляться по парку. На этот раз он первый остановился и поцеловал ее. Когда его колени задрожали и он представил, как лежит в осколках стекла, он с трудом поборол желание отшатнуться от Альмы. Он провел пальцами по ее тонкой блузке вдоль позвоночника и на мгновение забыл о том, в какой он опасности, ощущая благодарность мирозданию, которое специально создает препятствия, чтобы мы могли их преодолевать, чувствуя, как приятно сближаться, даже если в глубине души мы никогда не сможем забыть о том, какие мы есть. Он и опомниться не успел, как его всего затрясло. Он напряг мышцы, пытаясь унять дрожь. Альма почувствовала его колебания. Она отстранилась и посмотрела на него почти обиженно, и он чуть не сказал те две фразы, которые собирался сказать много лет: «Часть меня сделана из стекла», и еще: «Я люблю тебя».

Он видел Альму еще один раз, последний. Он понятия не имел, что этот раз будет последним. Он думал, все только начинается. Он весь день мастерил ей ожерелье из крохотных, сложенных из бумаги птичек, нанизывая их на нитку. Перед самым выходом он вдруг схватил подушечку для иголок с кровати своей матери и засунул ее сзади в брюки в качестве меры предосторожности. Сделав это, он задумался, почему же ему это раньше не приходило в голову.

В тот вечер, когда он подарил Альме ожерелье и нежно повязал его вокруг ее шеи, пока она его целовала, он почувствовал только легкую дрожь, ничего страшного, но она провела своими пальцами вниз по его позвоночнику и замерла на мгновение перед тем, как запустить руку ему в штаны — и вдруг слегка отстранилась, посмотрела на него, и во взгляде ее читался смех, смешанный с ужасом. Взгляд этот напомнил ему о боли, которую он никогда не переставал испытывать, — и он сказал ей всю правду. Во всяком случае, попытался, но получилась только половина правды. Гораздо позже он осознал, что не перестает жалеть о двух вещах: во-первых, что ожерелье, которое он для нее сделал, поцарапало ей шею — он увидел это при свете фонаря, когда она откинула голову, и, во-вторых, что в самый важный момент своей жизни он выбрал не те слова.

Я долго сидела там и читала главы, которые перевела моя мама. Дочитав десятую, поняла, что нужно делать.

34. Терять было больше нечего

Я скомкала мамино письмо и выбросила его в урну. Побежала домой и поднялась в спальню, чтобы набросать новое письмо единственному человеку, который, я верила, может заставить маму измениться. Я писала его несколько часов. Поздно ночью, когда все легли спать, я вылезла из постели, на цыпочках прошла по коридору и перетащила к себе в комнату мамину пишущую машинку, ту, на которой она печатала письма, если там было больше двадцати слов. Я перепечатывала письмо много раз, прежде чем оно получилось без ошибок. Я перечитала письмо в последний раз. Потом подписалась маминым именем и легла спать.

Прости меня

Почти все, что известно о Цви Литвинове, взято из предисловия, написанного его женой для посмертного издания «Хроник любви». Текст предисловия, трогательный и скромный, проникнут преданностью человека, посвятившего жизнь творчеству другого. Начинается оно так: «Я встретила Цви осенью 1951 года в Вальпараисо, мне тогда едва исполнилось двадцать. Мы с друзьями проводили время в кафе на набережной, где он часто бывал. Вечно хмурый и всегда в пальто, даже в самое теплое время года. Что-то в нем меня притягивало, хотя он был почти на двенадцать лет старше. По акценту я поняла, что он беженец, — иногда он разговаривал с кем-нибудь из своих знакомых, которые останавливались у его столика. Они были тоже из того, другого мира. Мои родители эмигрировали в Чили из Кракова, я тогда была совсем маленькой, так что я чувствовала в нем что-то родное и трогательное. Я медленно пила кофе, глядя, как он читает газету. Друзья смеялись надо мной, называя его viejón.[23] Одна девушка из нашей компании, ее звали Грация Штюрмер, на спор заставила меня подойти к нему».

И Роза подошла. В тот день они проговорили почти три часа, пока день не стал клониться к вечеру и от воды повеяло холодом. Литвинов, польщенный вниманием молодой женщины с бледным лицом и темными волосами, восхищенный тем, что она немного понимала идиш, неожиданно почувствовал, что его душа наполнилась томлением, которое он, сам того не подозревая, носил в себе много лет; он оживился, развлекая Розу разными историями и читая ей стихи. В тот вечер по дороге домой у нее от восторга кружилась голова. Среди ее знакомых — самоуверенных, эгоистичных юношей из университета, с их напомаженными волосами и пустыми философскими рассуждениями, а также нескольких романтиков, которые признавались ей в любви, стоило им увидеть ее обнаженной, — не было никого хотя бы с половиной жизненного опыта Литвинова. На следующий день после занятий Роза снова поспешила в кафе. Литвинов ждал ее там, и они опять часами взахлеб разговаривали о звучании виолончели, о немых фильмах, о воспоминаниях, которые им обоим навевал запах соленой воды. Так продолжалось две недели. У них было много общего, но их разделяло что-то темное и тяжелое, и это притягивало Розу, возбуждало в ней желание понять хотя бы частичку этого различия. Но Литвинов редко разговаривал о своем прошлом, о том, что осталось там, в другой жизни. И он ни разу не упомянул о тексте, над которым начал работать по вечерам за старым чертежным столом у себя в комнате, и о книге, которая должна была стать его шедевром. Он только сказал, что преподает на полставки в еврейской школе. Розе было сложно представить этого сидящего напротив нее человека, черного как ворон в своем пальто, торжественного, как на старой фотографии, в классе среди смеющихся, непоседливых детей. «И только через два месяца, — писала Роза, — в те первые минуты грусти, которая будто незаметно проскользнула через открытое окно, нарушив тонкую атмосферу зарождающейся любви, Литвинов прочел мне первые страницы „Хроник“».

Они были написаны на идише. Позже, с помощью Розы, Литвинов переведет их на испанский язык. Оригинальная рукопись на идише погибла, когда Литвиновы уехали в горы, а дом их в это время затопило. Осталась только одна страница, которую Роза вытащила из воды, — в кабинете Литвинова вода уже поднялась на два фута. «Я увидела на дне золотой колпачок от ручки, которую он всегда носил в кармане, — пишет она, — и мне пришлось опустить руку в воду по плечо, чтобы достать его». Чернила расплылись, в некоторых местах буквы нельзя было разобрать. Но имя, написанное косым почерком Литвинова, имя, которое он дал ей в своей книге, имя, которое носили все героини «Хроник», по-прежнему можно было прочесть внизу листа.

В отличие от своего мужа Роза Литвинова не была писательницей, но в написанном ею предисловии чувствуется природный ум; текст наполнен паузами, намеками, пропусками; все это создает атмосферу легких полутонов, так что читатель может дать волю своему воображению. Роза описывает открытое окно, дрожащий от волнения голос Литвинова, когда он читал ей начало книги, но совсем ничего не говорит о самой комнате — нам остается только гадать, что это была комната самого Литвинова, с чертежным столом, когда-то принадлежавшим сыну хозяйки. На краю стола были вырезаны слова самой главной еврейской молитвы: «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай Эхад»,[24] так что каждый раз, когда Литвинов садился писать за этот стол с наклонной поверхностью, он волей-неволей произносил эту молитву. Ничего не сказано об узкой кровати, на которой он спал, или о носках, которые постирал вечером, — они висели на спинке стула, как пара измученных зверьков. Ничего не говорится и о фотографии в рамке, повернутой лицом к отстающим обоям (должно быть, Роза посмотрела на нее, когда Литвинов спустился в ванную): мальчик и девочка, руки опущены вдоль тела и напряжены, коленки голые; они замерли на месте и держатся за руки, а в окне в дальнем углу видно, как медленно гаснет день. И хотя Роза рассказывает, как в конце концов она вышла замуж за своего черного ворона, а потом ее отец умер, большой дом ее детства со сладко пахнущим садом был продан и у них появились деньги, они купили маленькое белое бунгало на утесе над морем в окрестностях Вальпараисо, и Литвинов смог на какое-то время бросить работу в школе и почти каждый вечер писать, — она ничего не говорит о терзавшем его кашле: по ночам он часто выходил на террасу и стоял там, глядя на черную воду; не говорит ничего и о том, как он иногда погружался в молчание, о том, что у него иногда тряслись руки, о том, как она наблюдала его старение, будто время шло для него быстрее, чем для всех окружающих.

Что до самого Литвинова, мы знаем только то, что рассказано на страницах единственной написанной им книги. Он не вел дневника и почти не писал писем, а те, что написал, были либо потеряны, либо уничтожены. За исключением нескольких списков покупок, личных заметок и одной страницы рукописи на идише, которую Роза сумела спасти от наводнения, есть только одно сохранившееся письмо — открытка 1964 года, адресованная его племяннику в Лондон. К тому времени «Хроники» были опубликованы скромным тиражом в пару тысяч экземпляров, а Литвинов снова преподавал — на этот раз, благодаря некоторому уважению, которое он заслужил своей недавней публикацией, курс литературы в университете. Открытку можно увидеть в витрине, задрапированной потрепанным голубым бархатом, в пыльном музее истории города; впрочем, те, кто приходит его посетить, обычно видят замок на дверях. На обратной стороне открытки написано:

Дорогой Борис,

Так приятно было узнать, что ты сдал экзамены. Твоя мама, да будет благословенна ее память, гордилась бы тобой. Настоящий врач! Теперь ты будешь сильно занят, но если захочешь приехать, у нас всегда найдется для тебя комната. Можешь оставаться сколько захочешь. Роза хорошо готовит. Посидим у моря, и ты сможешь как следует отдохнуть. Как у тебя с девушками? Это я просто так спрашиваю. На них всегда надо находить время, как бы ты ни был занят. Шлю тебе свою любовь и поздравления.

Цви.

На другой стороне открытки — раскрашенная от руки фотография моря; она воспроизведена на плакате, висящем на стене вместе с текстом «Цви Литвинов, автор „Хроник любви“, родился в Польше и тридцать семь лет прожил в Вальпараисо, где и умер в 1978 году. Эта открытка была адресована сыну его старшей сестры, Борису Перлштейну». В левом нижнем углу маленькими буквами написано: «Дар Розы Литвиновой». Там не говорится, что его сестру Мириам убил выстрелом в голову немецкий офицер в варшавском гетто, не говорится, что, кроме Бориса, который спасся с детским эшелоном и провел оставшиеся годы войны и еще несколько лет в детском приюте в Суррее, и кроме его детей (любовь отца, наполненная отчаянием и страхом, иногда их просто подавляла), никто из родственников Литвинова не выжил. Там также не говорится, что эта открытка никогда не была отправлена, но и так видно, что марка не погашена.

Количество сведений о Цви, оставшихся неизвестными, бесконечно. Никто не знает, например, что в его первую и последнюю поездку в Нью-Йорк осенью 1954 года — Роза настояла, чтобы они поехали туда и показали его рукопись каким-нибудь издателям, — он притворился, что потерял жену в людном универмаге, вышел на улицу, перешел дорогу и оказался, щурясь от солнечного света, в Центральном парке. Пока она искала его среди витрин с колготками и кожаными перчатками, он шел по аллее, усаженной вязами. И к тому времени, когда Роза нашла менеджера и по громкоговорителю объявили: «Мистер Ц. Литвинов, внимание, мистер Ц. Литвинов. Пожалуйста, подойдите к своей жене в отдел женской обуви», он дошел до пруда и стал наблюдать, как лодка с молодой парой подплыла к зарослям камыша, за которыми он стоял, и девушка, думая, что ее никто не видит, расстегнула рубашку, обнажив белую грудь. Вид этой груди наполнил душу Литвинова сожалением, и он быстро зашагал через парк к универмагу, где Роза, раскрасневшаяся и вспотевшая, разговаривала с двумя полицейскими. А когда она, обнимая его, говорила, что он напугал ее до смерти, и спрашивала, где он был, Литвинов ответил, что был в туалете и не мог открыть замок в кабинке. А потом, в баре отеля, Литвиновы встретились с единственным издателем, который согласился увидеться с ними, — нервным человеком, у которого был визгливый смех и пожелтевшие от никотина пальцы, — и он сказал им, что, хотя ему очень понравилась книга, он не может ее опубликовать, потому что никто ее не купит. В знак своего уважения издатель подарил им книгу, которую только что выпустило его издательство, а через час извинился, сказав, что должен присутствовать на одном обеде, и поспешил уйти, оставив Литвиновых платить по счету.

Той ночью, после того как Роза уснула, Литвинов заперся в туалете — на этот раз по-настоящему. Он делал так почти каждую ночь, не желая, чтобы жене приходилось нюхать его ароматы. Сидя на унитазе, он прочитал первую страницу книги, которую дал им издатель. И еще он плакал.

Никто не знает, что любимым цветком Литвинова был пион. Что его любимым знаком препинания был вопросительный знак. Что ему снились ужасные кошмары и что если он вообще мог заснуть, то только выпив стакан теплого молока. Что он часто представлял себе собственную смерть. Что он думал, будто женщина, которая любила его, совершила ошибку. Что у него было плоскостопие. Что его любимой едой была картошка. Что ему нравилось считать себя философом. Что он подвергал сомнению все на свете, даже самые простые вещи, так что когда кто-то, проходя мимо него на улице, приподнимал шляпу и говорил «Добрый день», Литвинов часто так долго обдумывал ответ, что человек в конце концов проходил мимо по своим делам, оставляя его стоять одного. Все это растворилось в забвении, так же как и множество других сведений о тех, кто рождается и умирает, и никто никогда не находит времени, чтобы записать все это. У Литвинова была невероятно преданная жена. И сказать по правде, только благодаря ей о нем вообще что-либо известно.

Через несколько месяцев после того, как книгу выпустило небольшое издательство в Сантьяго, Литвинов получил посылку. В тот момент, когда почтальон позвонил в дверь, ручка Литвинова зависла над чистым листом бумаги, а его глаза увлажнились от грядущего откровения. Он чувствовал, что вот-вот поймет что-то очень важное. Но зазвонил звонок, мысль была потеряна, и Литвинов, снова ставший обычным человеком, потащился вниз, в темную прихожую, и открыл дверь; на пороге в солнечном свете стоял почтальон. «Добрый день», — сказал почтальон, протягивая ему большой, аккуратно свернутый коричневый пакет, и Литвинову не пришлось долго взвешивать доказательства, чтобы прийти к выводу, что день, хотя мгновение назад и обещал подарить нежданную радость, внезапно изменился, как меняется направление шквального ветра на горизонте. Этот вывод подтвердился, когда Литвинов вскрыл пакет, а там был напечатанный текст «Хроник любви» с короткой запиской от его издателя: «Прилагаемый отработанный материал больше нам не нужен и возвращается Вам». Литвинов вздрогнул, он не знал, что гранки всегда возвращают автору. Он задумался, повлияет ли это на мнение Розы о книге. Не собираясь это проверять, он сжег записку вместе с рукописью, смотря, как угольки извиваются и корчатся в камине. Когда его жена вернулась из магазина, она распахнула окна, чтобы впустить свет и свежий воздух, и спросила, почему он затопил камин в такой прекрасный день. Литвинов пожал плечами и пожаловался, что озяб.

Из двух тысяч напечатанных экземпляров «Хроник любви» некоторые были куплены и прочтены, многие были куплены и не прочтены, некоторые были подарены, некоторые лежали в витринах книжных магазинов, служа пристанищами для мух, некоторые были исписаны карандашом, а очень многие отправились в макулатуру, и их искромсали вместе с другими непрочитанными или невостребованными книгами; фразы из книги смешивались и крошились под вращающимися лезвиями машины. Глядя в окно, Литвинов представлял себе две тысячи копий «Хроник любви» как стаю двух тысяч домашних голубей, которые могут взмахнуть крыльями и вернуться к нему, чтобы сказать, сколько слез было пролито, сколько раз звучал смех, сколько отрывков было прочитано вслух, сколько раз книгу безжалостно закрывали, едва дочитав страницу, сколько экземпляров вообще не было открыто.

Он не мог знать, что из первого тиража «Хроник любви» (после смерти Литвинова к книге на короткое время вспыхнул интерес, и она была переиздана с предисловием Розы) по крайней мере одной книге было суждено изменить целую жизнь, больше чем жизнь. Эта конкретная книга была одной из последних в двухтысячном тираже, и она дольше, чем остальные, оставалась на сыром складе на окраине Сантьяго. Оттуда ее в конце концов отправили в магазин в Буэнос-Айресе. Невнимательный хозяин не замечал ее, и несколько лет она, покрываясь плесенью, чахла среди других. Томик был тонкий, и на полке он занимал отнюдь не лучшее место — слева его подпирала толстенная биография посредственной актрисы, а справа — бывший бестселлер автора, которого уже все позабыли, и эти книги закрывали корешок «Хроник любви» от взгляда даже самого наблюдательного покупателя. Когда у магазина сменился владелец, книга пала жертвой массовой чистки и была перевезена на другой склад, вонючий, грязный, полный пауков-сенокосцев, и там она снова лежала в темноте и сырости, пока ее наконец не отправили в маленький букинистический магазин недалеко от дома писателя Хорхе Луиса Борхеса. К тому времени Борхес уже полностью ослеп, и в книжный магазин ему ходить было незачем, потому что читать он больше не мог и потому что за свою жизнь он прочитал так много, запомнил такие огромные куски из книг Сервантеса, Гете и Шекспира, что мог просто сидеть в темноте и размышлять. Часто те, кто любил писателя Борхеса, отыскивали его адрес и стучались к нему в дверь, но встречал их читатель Борхес; он водил пальцами по корешкам своих книг, отыскивая ту, которую хотел услышать, и протягивал ее гостю, так что тому оставалось только сидеть и читать ему вслух. Время от времени Борхес покидал Буэнос-Айрес и путешествовал со своей подругой Марией Кодама, диктуя ей свои мысли о радости полета на воздушном шаре или о красоте тигра. Но в букинистический магазин он ни разу не заходил, даже несмотря на то что, когда еще мог видеть, дружил с его хозяйкой.

Хозяйка не спешила распаковывать книги, которые оптом по дешевке купила на складе. Однажды утром, роясь в коробках, она нашла покрытое плесенью издание «Хроник любви». Она никогда не слышала о такой книге, но название ее заинтриговало. Она отложила книгу в сторону и в час, когда в магазине не было народу, прочитала первую главу, которая называлась «Век Молчания»:

Первым языком людей был язык жестов. В этом языке, лившемся из человеческих рук, не было ничего примитивного, и все, что мы говорим теперь, можно было высказать бесконечным набором движений, доступных тонким костям пальцев и кистей рук. Жесты были сложными, ловкими, они исполнялись с удивительной грациозностью, в наше время полностью утерянной.

В Век Молчания люди общались вовсе не меньше, а наоборот, больше. В те времена, чтобы выжить, все время надо было что-то делать руками, так что люди только во время сна ничего друг другу не говорили (но порой даже и тогда руки их продолжали двигаться). Не было различий между жестами языка и жестами будничной жизни. Строительство дома или приготовление пищи несло в себе не меньше смысла, чем жест «я люблю тебя» или «я говорю серьезно». Когда кто-нибудь прикрывал лицо рукой, испугавшись громкого звука, этот жест что-то означал; когда пальцами поднимали упавший предмет, это снова что-то означало; и даже когда руки отдыхали, это тоже что-то означало. Естественно, бывали недоразумения. Иногда кто-нибудь поднимал палец, чтобы просто почесать нос, но если в этот момент он встречался взглядом с любимым человеком, его жест мог быть истолкован как жест, похожий на «Кажется, моя любовь к тебе была напрасной». Такие ошибки разбивали сердца. И все же из-за того, что люди знали, как легко их совершить, у них не было иллюзий, будто они прекрасно понимают все, что им говорят, и они научились перебивать друг друга, чтобы переспросить, правильно ли они все поняли. Иногда эти недоразумения были даже желательны, потому что давали людям повод сказать: «Прости меня, я просто чесал нос. Конечно же, моя любовь к тебе не была напрасной». Из-за того, что эти ошибки часто повторялись, спустя какое-то время жест, которым просили прощения, стал очень простым. Чтобы сказать «Прости меня», надо было просто раскрыть ладонь.

За одним исключением, никаких записей об этом первом языке не сохранилось. Это исключение, благодаря которому мы хоть что-то знаем, — коллекция из семидесяти девяти окаменелых жестов, отпечатков человеческих рук, замерших посреди разговора, которая хранится в маленьком музее в Буэнос-Айресе. Там есть жест «иногда во время дождя», есть «спустя столько лет» и еще «была ли моя любовь к тебе напрасной?». Их нашел в Марокко в 1903 году аргентинский доктор по имени Антонио Альберто де Биедма. Он путешествовал в горах Высокого Атласа и обнаружил пещеру, где в сланцеватой глине были отпечатаны семьдесят девять жестов. Он изучал их на протяжении многих лет, не приблизившись к их разгадке ни на шаг, пока однажды, уже страдая от дизентерии, которая позднее и погубила его, неожиданно не расшифровал значение изящных движений кистей рук и пальцев, заключенных в камне. Вскоре после этого его отвезли в госпиталь в городе Фес, и, когда он умирал, его руки летали, как птицы, оживляя тысячи жестов, дремавших все эти годы.

Если на больших собраниях, вечеринках или рядом с людьми, которые вам не близки, ваши руки иногда неловко болтаются, если вы не знаете, что с ними делать, и превозмогаете тоску, которая приходит с осознанием того, что ваше тело вам чужое, это происходит из-за того, что ваши руки помнят время, когда граница между телом и разумом, мозгом и сердцем, тем, что внутри, и тем, что снаружи, была гораздо менее ощутима. Дело не в том, что мы полностью забыли язык жестов. Привычка жестикулировать при разговоре осталась как раз от него. Хлопать, указывать на что-то, поднимать большой палец — все это артефакты древних жестов. Например, когда мы держимся за руки, это память о том, каково молчать вместе. А ночью, когда кругом слишком темно и ничего не видно, нам необходимо прикасаться друг к другу, чтобы нас поняли.

Хозяйка букинистического магазина сделала радио потише. Она заглянула в конец книги, чтобы прочитать что-нибудь о ее авторе, но там лишь было сказано, что Цви Литвинов родился в Польше и переехал в Чили в 1941 году, где и живет до сих пор. Фотографии там не было. В тот день она дочитала книгу в перерывах между обслуживанием покупателей. Перед тем как закрыть в тот вечер магазин, она поставила книгу в витрину, немного жалея, что придется расстаться с ней.

На следующее утро свет утреннего солнца упал на обложку «Хроник любви». Первая из множества мух уселась на нее. Покрытые плесенью страницы начали просыхать на солнце, а серо-голубая персидская кошка, важно ходившая по магазину, прошла мимо книги, чтобы погреться в лучах солнечного света. Через несколько часов первый из многочисленных прохожих бросил беглый взгляд на книгу, проходя мимо витрины.

Хозяйка магазина не пыталась всучить книгу кому-то из своих покупателей. Она знала, что в плохих руках такая книга легко может быть не понята или, еще хуже, не прочитана. Вместо этого она оставила книгу там, где она была, в надежде, что нужный читатель сам найдет ее.

Так и случилось. Однажды высокий молодой человек увидел книгу в витрине. Он зашел в магазин, взял ее в руки, прочел несколько страниц и принес на кассу. Когда он заговорил с хозяйкой, она не могла понять, какой у него акцент. Она спросила, откуда он родом, потому что ей было любопытно, кто покупает эту книгу. «Израиль», — ответил он и объяснил, что недавно отслужил в армии и несколько месяцев путешествовал по Южной Америке. Хозяйка уже собиралась положить книгу в пакет, но молодой человек сказал, что пакет ему не нужен, и засунул книгу в рюкзак. Дверные колокольчики все еще позвякивали, а она смотрела, как он уходил, шлепая сандалиями по горячему светлому тротуару.

Той ночью, сидя без рубашки в комнате, которую он снимал, под вентилятором, лениво толкавшим горячий воздух, молодой человек открыл книгу и красивым почерком, отработанным за долгие годы, написал на ней свое имя: Давид Зингер.

Исполненный нетерпения, он начал читать.

Вечная радость

Не знаю чего, но чего-то я ожидал. Мои пальцы тряслись каждый раз, когда я открывал почтовый ящик. Я ходил к нему в понедельник. Ничего. Ходил во вторник и в среду. В четверг тоже ничего не было. Прошло две с половиной недели с тех пор, как я отправил свою книгу по почте, и вот зазвонил телефон. Я был уверен, что это мой сын. Я дремал на стуле, слюна стекала мне на плечо. Я вскочил, чтобы ответить. «Алло!» Но. Это была всего лишь преподавательница класса рисования. Она сказала, что ищет людей для проекта, который устраивает в художественной галерее, и подумала обо мне из-за моей, цитирую, «привлекательной внешности». Естественно, я был польщен. В любой другой момент этого хватило бы, чтобы потратиться на жареные ребрышки. Так что? «Какой проект?» — спросил я. Она сказала, что мне нужно будет просто сидеть голышом на металлическом стуле посреди комнаты, а потом, если соглашусь — а она надеялась, что я соглашусь, — нужно будет окунуться в бочку с кровью кошерно зарезанной коровы и поваляться на больших белых листах бумаги, которые там будут приготовлены.

Я, может быть, и дурак, но до ручки еще не дошел. Я готов далеко не на все, так что поблагодарил ее за предложение, но сказал, что очень занят и по графику собираюсь сидеть истуканом и вращаться вместе с Землей вокруг Солнца. Она была разочарована, но, похоже, вполне меня поняла. Она сказала, что, если я хочу посмотреть рисунки, сделанные с меня в классе, могу прийти на выставку, которую они устраивают через месяц. Я записал дату и повесил трубку.

Я сидел дома весь день. Уже темнело, так что я решил выйти прогуляться. Я старик. Но я все еще могу передвигаться. Я прошел мимо кафе Зафи, и мимо мужской парикмахерской, и мимо «Бялисов Коссара», куда иногда захожу за горячим бубликом субботними вечерами. Раньше тут бубликов не делали. Зачем? Заведение называется «Бялисы», значит, там должны быть бялисы. Так что?

Я пошел дальше. Зашел в аптеку и сшиб с витрины выставленный там лубрикант. И что? Я сделал это нечаянно. Когда я проходил мимо концертного зала, там висела большая афиша: «Дуду Фишер.[25] Вечером в это воскресенье. Купите билеты сейчас». Почему бы и нет? Я подумал. Я не большой его поклонник, а вот Бруно любит Дуду Фишера. Я зашел и купил два билета.

Особых планов у меня не было. Начало темнеть, но я шел дальше. Увидев «Старбакс», я зашел и купил кофе, потому что мне хотелось кофе, а не затем, чтобы кто-то меня заметил. Иначе я бы сделал из всего этого целое представление: «Дайте мне гранде венте, нет, большой гранде венте. Нет, лучше чай супер гранде венте, а может, шорт фрэп?» А потом для разнообразия разлил бы молоко. Но не в этот раз. Я налил молока, как нормальный человек, как гражданин мира, и сел в удобное кресло напротив мужчины, читавшего газету. Я обхватил чашку обеими руками. Было приятно чувствовать ее тепло. За соседним столом девушка с синими волосами склонилась над тетрадью, грызя ручку, а дальше сидел с мамой маленький мальчик в футбольной форме, и мама говорила ему: «Множественное число слова эльф — эльфы». Меня вдруг захлестнула волна счастья. Было восхитительно чувствовать себя частью всего этого. Пить кофе, как нормальный человек. Я хотел закричать: «Множественное число слова эльф — эльфы!» Что за язык! Что за мир!

Рядом с туалетами был телефон-автомат. Я полез в карман за двадцатью пятью центами и набрал номер Бруно. Девять гудков. Девушка с синими волосами прошла мимо меня в туалет. Я улыбнулся ей. Удивительно! Она улыбнулась в ответ. На десятом гудке он снял трубку.

— Бруно?

— Да?

— Разве не славно быть живым?

— Нет, спасибо, я не хочу ничего покупать.

— Я не пытаюсь тебе ничего продать! Это Лео. Слушай. Я сидел тут, пил кофе в «Старбаксе», и вдруг меня словно что-то ударило.

— Кто тебя ударил?

— Да послушай же! Меня будто ударило — как же хорошо быть живым. Живым! Мне захотелось сказать тебе об этом. Ты понимаешь, о чем я? Я хочу сказать, что жизнь прекрасна, Бруно. Жизнь — это красота и вечная радость.

Последовала пауза.

— Конечно, как скажешь, Лео. Жизнь — это красота.

— И вечная радость, — сказал я.

— Хорошо, — сказал Бруно, — и радость тоже.

Я ждал.

— Вечная.

Я уже собирался было повесить трубку, когда Бруно произнес:

— Лео?

— Да?

— Это ты про человеческую жизнь?

Я просидел со своим кофе полчаса и почти допил его. Девушка закрыла тетрадь и поднялась, чтобы уйти. Мужчина почти дочитал газету. Я прочитал заголовки. Я был малой частичкой чего-то большего, чем я сам. Да, человеческой жизни. Человеческой! Жизни! Потом мужчина перевернул страницу, и мое сердце остановилось.

Там была фотография Исаака. Я никогда ее раньше не видел. Я собираю все газетные вырезки о нем. Если бы существовал фан-клуб Исаака, я был бы его президентом. Двадцать лет я выписываю журнал, где он иногда печатается. Я думал, что видел каждую его фотографию. Я рассматривал их тысячи раз. И что? Эта была мне незнакома. Он стоял у окна. Подбородок у него был опущен, голова слегка наклонена набок. Возможно, он о чем-то думал. Но глаза смотрели вверх, будто кто-то окликнул его как раз перед тем, как щелкнул затвор. Я хотел позвать его. Это была всего лишь газета, но я хотел прокричать изо всех сил: «Исаак! Я здесь! Исаак, ты слышишь меня, мой маленький?» Я хотел, чтобы он взглянул на меня так, как он смотрел на того, кто только что отвлек его от каких-то мыслей. Но. Он не мог. Потому что в заголовке было написано: «Исаак Мориц, писатель, умер в возрасте 60 лет».

Исаак Мориц, известный автор шести романов, включая получивший Национальную премию по литературе роман «Лекарство», скончался во вторник вечером. Причиной смерти стала болезнь Ходжкина. Ему было 60 лет.

Романы мистера Морица отличают юмор, сострадание и надежда, которую его герои ищут среди отчаяния. С первого же романа у мистера Морица появились горячие поклонники. Среди них Филип Рот, член жюри Национальной книжной премии 1972 года, которая была присуждена мистеру Морицу за его первый роман. «В центре „Лекарства“ — живое человеческое сердце, пылкое и страждущее», — сказал Рот в пресс-релизе, объявлявшем победителя. Еще один поклонник мистера Морица, Леон Визелтир, говоря с нами сегодня утром по телефону из офиса «Нью рипаблик» в Вашингтоне, назвал мистера Морица «одним из самых значительных и недооцененных писателей конца XX века». «Называть его еврейским писателем, — добавил он, — или, хуже того, писателем-экспериментатором — значит полностью игнорировать суть его гуманизма, выходящего за любые рамки».

Мистер Мориц родился в 1940 году в Бруклине в семье иммигрантов. Будучи тихим и серьезным ребенком, он заполнял тетради детальными описаниями сцен из собственной жизни. Одна из таких записей, в которой рассказывается, как он, двенадцатилетний мальчик, оказался свидетелем избиения собаки бандой детей, позже вдохновила его на создание самой известной сцены в романе «Лекарство», где главный герой, Джейкоб, покидает квартиру женщины, с которой он только что впервые занимался любовью, и, стоя на морозе в тени уличных фонарей, видит, как двое мужчин насмерть забивают собаку. В этот момент, потрясенный жестокостью физического бытия, в центре которого «неразрешимое противоречие — быть животным, страдающим от проклятия самосознания, и быть мыслящим существом, страдающим от животных инстинктов», Джейкоб изливает душу, и этот исступленный монолог размером в один абзац, растянувшийся на пять страниц, журнал «Тайм» назвал одним из самых «накаленных, незабываемых текстов» в современной литературе.

«Лекарство» не только обрушило на мистера Морица шквал хвалебных рецензий и завоевало Национальную книжную премию, но и принесло ему всеобщую известность. В первый год после издания романа было продано 200 000 экземпляров, и книга стала бестселлером, согласно рейтингу «Нью-Йорк таймс».

Его следующей работы ждали с интересом, но когда спустя пять лет после дебюта вышел сборник рассказов «Дома из стекла», мнения критиков разделились. Одни видели в книге новаторский подход, другие, как, например, Мортон Леви в своей язвительной статье в «Комментари», назвали сборник неудачей автора. «Мистер Мориц, — писал Леви, — чей дебютный роман был интересен эсхатологическими размышлениями, здесь перешел к чистой копрологии». В его рассказах, написанных в рваном и порой сюрреалистическом стиле, действуют очень разные герои — от ангелов до сборщиков мусора.

Голос мистера Морица зазвучал иначе в его третьей книге, «Пой», написанной сжатым, упрощенным языком, о котором в «Нью-Йорк таймс» написали, что он «тугой, как барабан». В последних двух книгах писатель продолжал искать новые средства выражения, но основные темы его творчества оставались неизменными; в центре его произведений — страстный гуманизм и бесстрашное исследование отношений человека с Богом.

У мистера Морица остался брат, Бернард Мориц.

Я сидел пораженный. Я думал о лице моего пятилетнего сына. И о том, как я смотрел с другой стороны улицы, как он завязывает шнурок на ботинке. В конце концов ко мне подошел служащий «Старбакса», в брови у него было кольцо.

— Мы закрываемся, — сказал он.

Я огляделся. Верно, уже никого не было. Девушка с накрашенными ногтями волокла по полу метлу. Я встал. Вернее, попытался встать, потому что ноги у меня подгибались. Работник «Старбакса» смотрел на меня как на таракана, угодившего в шоколадное пирожное. Бумажная чашка, которую я держал, превратилась у меня в руке во влажный комок. Я протянул ее парню и пошел к выходу. Потом вспомнил про газету. Он уже бросил ее в мусорный контейнер, который катил по полу. У него на глазах я вытащил ее и отряхнул — она была вся в крошках от пирожного. Я не нищий, так что я протянул ему билеты на Дуду Фишера.

Не знаю, как я добрался до дома. Бруно, должно быть, слышал, как я открыл дверь, потому что через минуту спустился и постучался ко мне. Я не ответил. Я сидел в темноте на стуле у окна. Он продолжал стучать. В конце концов я услышал, как он пошел к себе наверх. Прошел час или больше, и я снова услышал его шаги на лестнице. Он подсунул мне под дверь бумажку. Там было написано: «Жизнь — это красата». Я вытолкнул ее назад. Он снова сунул ее мне. Я вытолкнул, он сунул мне. Туда-сюда, туда-сюда. Я уставился на записку. «Жизнь — это красата». Я подумал, может, так и есть. Может, это подходящее определение для жизни. Я слышал, как Бруно дышит за дверью. Я нашел карандаш. Я нацарапал: «И вечная насмешка». Я подсунул бумажку под дверь. Последовала пауза, пока он читал ее. Потом, удовлетворенный, пошел наверх.

Возможно, я плакал. Какая разница.

Перед рассветом я уснул. Мне снилось, что я стою на вокзале. Поезд приехал, из него вышел мой отец. На нем было пальто из верблюжьей шерсти. Я побежал к нему. Он меня не узнал. Я сказал ему, кто я. Он покачал головой. «У меня только дочери», — сказал он. Мне снилось, что у меня раскрошились зубы, что одеяло душило меня. Мне снились мои братья, и везде была кровь. Хотелось бы мне сказать, что мне снилось, будто я прожил жизнь с девушкой, которую любил. Или что мне снилась желтая дверь и широкое поле. Хотелось бы мне сказать, что мне снилось, как я умер, а среди моих вещей нашли мою книгу и через несколько лет после смерти я стал знаменитым. А что?

Я поднял газету и вырезал фотографию моего Исаака. Она была мятая, но я разгладил ее. Я положил ее в бумажник, в пластиковое отделение, специально для фотографий. Я несколько раз открывал и закрывал бумажник, чтобы посмотреть на его лицо. Потом заметил, что под тем местом, откуда я вырезал снимок, было написано «Поминальная служба пройдет…» Я не мог прочитать остальное. Мне пришлось вынуть фотографию и снова соединить с газетой. «Поминальная служба пройдет в субботу, 7 октября, в 10 утра в Центральной синагоге».

Была пятница. Я знал, что мне не следует оставаться дома, и пошел на улицу. Мои легкие чувствовали воздух по-другому. Мир выглядел по-другому. Все меняется, снова и снова меняется. Ты становишься собакой, птицей. Растением, которое вечно клонится влево. Только теперь, когда мой сын ушел из жизни, я понял, что жил, в общем-то, исключительно для него. Я просыпался утром потому, что он существовал, и еду на дом заказывал потому, что он существовал, и книгу свою я тоже писал потому, что он существовал, чтобы прочитать ее.

Я поехал в город на автобусе. Я сказал себе, что не могу пойти на похороны собственного сына в измятых шматта,[26] которые называю костюмом. Не хотел опозорить его. Более того, я хотел, чтобы он гордился мной. Я вышел на Мэдисон-авеню и прошел по ней, смотря на витрины. Носовой платок у меня в руке был холодным и мокрым. Я не знал, в какой магазин зайти. В конце концов просто выбрал тот, что приятно выглядел. Я потрогал материал пиджака. Ко мне подошел огромный шварцер в блестящем бежевом костюме и ковбойских ботинках. Я решил, что он собирается меня вышвырнуть. «Я просто трогаю ткань», — сказал я. «Хотите примерить?» — спросил он. Я был польщен. Он спросил мой размер. Я не знал, но он, похоже, все и так понял. Он оглядел меня, указал на примерочную и повесил костюм на крючок. Я снял одежду. Там было три зеркала. Я увидел те части своего тела, которые не видел годами. Несмотря на свое горе, я несколько секунд разглядывал их. Потом надел костюм. Штаны были жесткие и узкие, а пиджак доходил почти до колен. Я был похож на клоуна. Негр с улыбкой отдернул занавеску. Он поправил костюм, застегнул пуговицы и повернул меня кругом. Мы оба посмотрели в зеркало.

«Сидит как влитой, — провозгласил он. — Если хотите, — сказал он, слегка собирая сзади материю, — мы можем здесь ушить. Но это не нужно. Выглядит так, будто специально на вас шили». Я подумал: что я понимаю в моде? Я спросил его о цене. Он залез в карман моих брюк и поискал что-то рядом с моим тухесом.[27] «Этот стоит… тысячу», — объявил он. Я посмотрел на него. «Тысячу чего?» — спросил я. Он вежливо посмеялся. Мы стояли перед тремя зеркалами. Я складывал и разворачивал свой мокрый платок. Наконец собрался с духом и быстро вытащил трусы, застрявшие между ягодицами. Для этого должно быть специальное слово. Однострунная арфа.

Выйдя на улицу, я пошел дальше. Я понимал, что костюм не имеет значения. Но. Мне нужно было что-то сделать. Чтобы успокоиться.

На Лексингтон есть магазин, в котором делают фотографии на паспорт. Я люблю иногда туда заходить. Я держу снимки в маленьком альбоме. На большинстве фотографий там — я, кроме одной фотографии — Исаака в пять лет, и еще одной — моего троюродного брата, слесаря по замкам. Он занимался любительской фотографией и как-то раз показал мне, как сделать камеру-обскуру. Это было весной 1947 года. Я сидел в его крошечной мастерской и смотрел, как он вставляет фотобумагу внутрь коробки. Он велел сидеть не шевелясь и посветил лампой мне в лицо. Потом снял крышку с диафрагмы. Я сидел не двигаясь, едва дышал. Когда все было закончено, мы пошли в темную комнату и положили бумагу в кювету с проявителем. Мы подождали. Ничего. Там, где должен был появиться я, была только зыбкая серость. Брат настоял на том, чтобы мы сделали это снова, и мы попробовали, и опять ничего не вышло. Он трижды пытался сфотографировать меня камерой-обскурой, и трижды я не появился. Брат не мог этого понять. Он проклинал человека, который продал ему бумагу, думая, что ему всучили бракованную пачку. Но я знал, что дело не в этом. Я знал, что, как другие теряли ногу или руку, я потерял что-то, как бы оно ни называлось, что делает людей незабываемыми, что позволяет оставить след. Я попросил брата сесть в кресло. Он не хотел, но все же согласился. Я сфотографировал его, и когда мы посмотрели на бумагу, лежавшую в кювете, там появилось его лицо. Он засмеялся. И я тоже засмеялся. Это фото сделал я, и если снимок доказывал его существование, то и мое тоже. Он позволил мне оставить фотографию себе. Когда бы я ни доставал ее из бумажника, глядя на его лицо, я знал, что на самом деле смотрю на себя. Я купил альбом и закрепил фотографию на второй странице. На первой было фото моего сына. Спустя несколько недель я проходил мимо аптеки с фотобудкой. Я зашел. С тех пор я ходил туда каждый раз, когда у меня были лишние деньги. Сначала все повторялось. И что? Я продолжал попытки. Потом как-то раз я случайно пошевелился, когда щелкнул затвор, и на снимке появилась тень. В следующий раз я увидел очертания своего лица, а через несколько недель — и само лицо. Это было исчезновение наоборот.

Когда я открыл дверь фотомагазина, звякнул колокольчик. Десять минут спустя я стоял на тротуаре, сжимая в руке четыре одинаковые фотографии самого себя. Я посмотрел на них. Меня можно назвать как угодно. Но уж точно не красивым. Я засунул один из снимков к себе в бумажник, рядом с газетной фотографией Исаака. Остальные выкинул в мусорный бак.

Я поднял голову. Через дорогу был универмаг «Блумингдейл». Я туда заходил раз или два, чтобы продавщица из парфюмерного отдела побрызгала на меня духами. Что сказать — это свободная страна. Я ездил вверх и вниз на эскалаторе, пока не нашел на нижнем уровне отдел с костюмами. На этот раз я сначала посмотрел на цены. Один темно-синий костюм продавался со скидкой и стоил двести долларов. Похоже, размер был мой. Я взял его в примерочную и надел. Штаны были слишком длинные, но этого и следовало ожидать. Рукава тоже. Я вышел из кабинки. Портной с сантиметром на шее жестом предложил мне встать на подставку. Я шагнул вперед и сразу вспомнил, как мать посылала меня к портному за новыми отцовскими рубашками. Мне было лет девять. Может, десять. В комнате у портного стоял полумрак, в углу толпились манекены, будто ждали поезда. Портной Гродзенский склонялся над швейной машинкой, нажимая ногой на педаль. Я завороженно наблюдал за ним. Каждый раз в руках у него под взглядами манекенов безжизненные куски ткани превращались в воротники, манжеты, сборки, карманы. «Хочешь попробовать?» — спросил он. Я сел на его место. Он показал, как привести машинку в действие. Я смотрел на иголку, которая двигалась вверх и вниз, оставляя после себя чудесную цепочку голубых стежков. Пока я нажимал на педаль, Гродзенский вынес рубашки отца, завернутые в коричневую бумагу, и жестом позвал меня за прилавок. Он достал еще один сверток в такой же коричневой бумаге. Осторожно вынул оттуда старый журнал. И что? Он был в идеальном состоянии. Гродзенский держал его кончиками пальцев. Внутри были черно-белые фотографии женщин с нежной белой кожей, они будто светились изнутри. На них были платья, подобных которым я никогда раньше не видел: платья из чистого жемчуга, перьев и бахромы, платья, которые открывали ноги, руки, форму груди. Одно лишь слово сорвалось с губ Гродзенского: «Париж». Он молча переворачивал страницы, а я молча смотрел. Наше дыхание оседало на глянцевых фотографиях. Может быть, Гродзенский с тихой гордостью показывал мне все это, чтобы я понял, почему он всегда тихонько напевает во время работы. Наконец он закрыл журнал, засунул его обратно в бумагу и вернулся к работе. Если бы кто-то сказал мне, что Ева съела яблоко для того, чтобы Гродзенские этого мира могли существовать, я бы вполне в это поверил.

Жалкое подобие Гродзенского суетилось вокруг меня с мелом и булавками. Я спросил, нельзя ли укоротить костюм сейчас, при мне. Он посмотрел на меня так, как будто у меня было две головы. «Мне тут сотню костюмов надо сделать, никак невозможно за ваш взяться, никак. — Он покачал головой. — Две недели минимум». — «Это для похорон, — сказал я, — моего сына». Я попытался успокоиться и потянулся за носовым платком. Потом вспомнил, что он был в кармане брюк, а они валялись на полу в примерочной. Я сошел с подставки и поспешил обратно в кабинку. Я знал, что выгляжу как полный идиот в этом клоунском наряде. Костюмы нужно покупать для жизни, а не для смерти. Разве не об этом говорил мне призрак Гродзенского? Я не мог опозорить Исаака, и я не мог заставить его мной гордиться. Потому что его больше не существовало.

Так что?

В тот вечер я пришел домой с подшитым костюмом в полиэтиленовом пакете. Я сел за стол на кухне и сделал один разрез на воротнике.[28] Я хотел разодрать его весь. Но я сдержался. Фишл, цадик, который, возможно, был идиотом, однажды сказал: «Выдержать один разрез тяжелее, чем сотню».

Я помылся. Не просто обтерся губкой, а вымылся по-настоящему, так что кольцо вокруг стока ванны потемнело. Я оделся в новый костюм и снял с полки на кухне бутылку водки. Я пил и вытирал рот тыльной стороной ладони, повторяя жест, который сотни раз делал мой отец, и его отец, и отец его отца. Я прикрыл глаза, чувствуя, как горечь алкоголя заменяет само горе. А потом, когда бутылка была пуста, я стал танцевать. Сначала медленно. Потом быстрее. Я топал ногами, задирал их так, что суставы трещали. Я стучал ногами по полу, приседал и кружился в танце в точности так, как мой отец и отец моего отца, и слезы текли у меня по лицу, я смеялся и пел, плясал и плясал, пока не отбил себе ноги и под ногтями не появилась кровь. Я танцевал как умел: во всю силу, сбивая стулья и кружась, падал, вставал и танцевал опять, пока рассвет не застал меня распротертым на полу, так близко к смерти, что я мог плюнуть на все это и прошептать: лехаим.[29]

Я проснулся от звука за окном, это голубь чистил перья на подоконнике. Рукав моего пиджака был порван, в голове стучало, на щеке была засохшая кровь. Но я сделан не из стекла.

Я подумал: Бруно. Почему он не пришел? Я мог не ответить, если он стучал. Так что? Наверняка он меня слышал, если, конечно, не включил свой плеер. Нет, все равно он бы услышал. Я разбил лампу и перевернул все стулья. Я уже собирался подняться и постучаться к нему, но тут посмотрел на часы. Было уже четверть одиннадцатого. Мне нравится думать, что мир не готов принять меня, но, может, на самом деле это я не готов принять мир. Всю свою жизнь я куда-то опаздывал. Я побежал на автобусную остановку. Или, скорее, заковылял, подтягивая штаны, прыгал-бежал-останавливался-и-пыхтел, снова подтягивал штаны, шагал, останавливался, шагал, останавливался и так далее. Я сел на автобус, идущий в центр. Мы застряли в пробке.

— А эта штуковина не может ехать быстрее? — громко спросил я.

Женщина рядом со мной встала и пересела на другое место. Может быть, от возбуждения я шлепнул ее по бедру, не знаю. Мужчина в оранжевой куртке и брюках с рисунком под змеиную кожу встал и запел какую-то песню. Все отвернулись и стали смотреть в окно, пока не поняли, что он не просил денег. Он просто пел.

К тому времени, как я приехал в синагогу, служба уже закончилась, но народу все еще было полно. Мужчина в желтом галстуке-бабочке и белом пиджаке, с зачесанными назад остатками волос, сказал: «Конечно, мы знали, но когда это все-таки произошло, мы не были готовы». На что женщина рядом с ним ответила: «Кто может быть готов к такому?» Я стоял один около большого растения в горшке. Ладони у меня вспотели, я чувствовал, как начинает кружиться голова. Возможно, я зря пришел сюда.

Я хотел спросить, где его похоронили; в газете этого не говорилось. Вдруг я пожалел, что так поспешно купил себе место на кладбище. Если бы я знал, то присоединился бы к нему. Завтра. Или послезавтра. Я боялся, что меня оставят на съедение собакам. Я побывал на могиле миссис Фрейд, когда там устанавливали надгробие, это было на кладбище «Пайнлоун», и место показалось мне приятным. Там был такой мистер Симчик, он показал мне участок и дал буклет. Я представлял себе место под деревом, например, под плакучей ивой, может — со скамеечкой. И что? Когда он назвал цену, у меня упало сердце. Он показал участки, которые были мне по средствам, — либо слишком близко от дороги, либо там, где совсем мало травы. «А под деревом ничего нет?» — спросил я. Симчик покачал головой. «А под кустом?» Он послюнявил палец и зашелестел бумагами. Долго кашлял и хмыкал, но в конце концов сдался. «Попробуем что-нибудь найти, — сказал он. — Это будет дороже, чем вы рассчитывали, но можете заплатить в рассрочку». Место было в дальнем конце кладбища, на окраине еврейской части. Оно было не совсем под деревом, но рядом, достаточно близко, чтобы осенью некоторые листья могли долететь до меня. Я задумался. Симчик оставил меня и вернулся в контору. Я стоял в солнечном свете. Потом опустился на землю и лег на спину. Земля под моим плащом была жесткая и холодная. Я смотрел, как надо мной проплывают облака. Может быть, я заснул. Следующее, что я увидел, — это Симчик, стоящий надо мной. «Ну как? Берете?»

Краем глаза я увидел Бернарда, сводного брата моего сына. Этакий огромный олух, удивительно похожий на отца, пусть земля ему будет пухом. Да, даже ему. Его звали Мордехай. Она звала его Морти. Морти! Вот уже три года, как он в могиле. Я считаю своей маленькой победой то, что он первым сыграл в ящик. И что? Если я не забываю, я зажигаю свечу в его йорцайт[30] в память о нем. Если не я, то кто?

Мать моего сына, девочка, в которую я влюбился, когда мне было десять, умерла пять лет назад. Думаю, я скоро к ней присоединюсь, хотя бы так. Завтра. Или послезавтра. В этом я уверен. Я думал, будет странно жить в мире без нее. И что? Я давно уже привык жить лишь с памятью о ней. Только в самом конце я увидел ее снова. Я приходил к ней в палату и сидел с ней каждый день. Там была медсестра, молодая девушка, и я рассказал ей — не правду. Нет. Но историю, похожую на правду. Эта сестра позволила мне приходить после того, как заканчивался прием посетителей и я уже не мог ни с кем столкнуться. Она была подключена к аппаратам жизнеобеспечения, в носу у нее были трубки, она была уже одной ногой на том свете. Если я отворачивался, то всегда боялся, что, когда обернусь, ее уже не будет. Она была крошечной, морщинистой и глухой как пень. Я так много должен был ей сказать. Так что? Я рассказывал ей анекдоты. Я был самым настоящим Джекки Мейсоном.[31] Иногда мне казалось, что я вижу на ее лице подобие улыбки. Я пытался делать вид, что все замечательно. Я говорил: «Не поверишь, но эту штуку там, где твоя рука сгибается, здесь называют локтем». Я говорил: «Два раввина заблудились в желтом лесу». Я говорил: «Приходит Мойше к врачу и говорит: доктор, я…» — и так далее. Но многого я ей не сказал. Например. «Я так долго ждал». Или еще: «А ты была счастлива? С этим неббехом,[32] с этим тупым шлемилем,[33] с этим идиотом, которого ты называешь мужем?» Сказать по правде, я давно перестал ждать. Момент прошел, дверь между тем, что могло быть, и тем, что было, захлопнулась у нас перед носом. Или, лучше сказать, у меня перед носом. Грамматика моей жизни: где бы ни встретилось множественное число, срочно исправляй на единственное. Если я когда-нибудь позволю себе произнести королевское «мы», избавьте меня от этой напасти быстрым ударом по голове.

— С вами все в порядке? Вы что-то побледнели.

Это был человек, которого я заметил еще раньше, тот, в желтой бабочке. Если уж гости и приходят, то именно в тот момент, когда у вас спущены штаны, ни секундой раньше. Я попытался выпрямиться, опираясь на растение.

— Все в порядке, — сказал я.

— А откуда вы его знали? — спросил он, окидывая меня взглядом.

— Мы были… — я втиснул колено между горшком и стеной, надеясь, что это придаст мне устойчивости, — мы были в родстве.

— Член семьи! О, простите ради бога. Я думал, что уже встречался со всей мишпохой![34] — Он произнес это как мишпуха. — Конечно, я должен был догадаться. — Он снова оглядел меня с головы до ног и провел рукой по волосам, чтобы убедиться, что они прочно сидят на месте. — Я думал, вы один из его поклонников, — сказал он, указывая на редеющую толпу. — А с чьей стороны?

Я схватился за самую толстую часть растения. Комната поплыла у меня перед глазами, и я попытался сосредоточиться на его бабочке.

— С обеих, — сказал я.

— С обеих? — повторил он недоверчиво, глядя вниз на корни растения, которые изо всех сил пытались удержаться в земле.

— Видите ли… — начал я. Но тут растение неожиданно вырвалось из почвы. Я подался было вперед, но моя нога оказалась зажата между горшком и стеной, так что другой ноге, оставшейся без поддержки, пришлось продвигаться вперед одной, и край горшка врезался мне в пах, а руке не осталось ничего, кроме как влепить крупный кусок грязи, свисавший с корней, в лицо мужчине в желтой бабочке.

— Простите, — сказал я. Боль выстрелила мне между ног и электрошоком пронзила кишки. Я попытался выпрямиться. Моя мать, да будет благословенна ее память, обычно говорила: «Держи спину прямо». Земля сыпалась у моего собеседника из ноздрей. В довершение всего я вытащил свой замызганный носовой платок и прижал ему к носу. Он отмахнулся от моей руки и достал собственный платок, свежевыстиранный, сложенный в аккуратный квадратик. Он встряхнул его. Флаг капитуляции. Воцарилось неловкое молчание, пока он вытирался, а я приводил в порядок свою нижнюю часть тела.

Через мгновение я уже оказался лицом к лицу со сводным братом моего сына, а мой рукав был зажат в зубах питбуля в бабочке.

— Смотри, кого я отловил, — пролаял он. Бернард приподнял брови. — Говорит, что он из мишпухи.

Бернард вежливо улыбнулся и посмотрел сначала на разрез на моем воротнике, а потом на порванный рукав.

— Простите, — сказал он, — я вас не помню. Мы встречались?

У питбуля изо рта текли слюни. В складках его рубашки застряли комочки земли. Я взглянул на табличку «Выход». Может, я бы и бросился туда, если бы не был так тяжело ранен. На меня накатила волна тошноты. И что? Иногда на человека нисходит озарение именно в тот момент, когда оно ему так необходимо.

— Ду ретс идиш?[35] — сипло прошептал я.

— Простите?

Я схватил Бернарда за рукав. Пес держал меня, а я держал Бернарда. Я наклонился к нему поближе. Глаза у него были красные. Может, он и олух, но человек хороший. И все же у меня не было выбора.

Я повысил голос.

— Ду ретс идиш? — Я чувствовал, что от меня разит перегаром. Я схватил его за воротник. Он так резко дернулся, что у него на шее набухли вены. — Фарштайст?[36]

— Простите, — Бернард покачал головой, — я не понимаю.

— Хорошо, — продолжал я на идише, — потому что вот этот придурок, — я показал на мужчину в бабочке, — вот этот поц[37] вцепился мне в тухес, и он все еще здесь лишь потому, что у меня нет сил ему врезать. Не будете ли вы так любезны попросить его убрать от меня свои лапы, пока я не заткнул ему шноз[38] еще одним растением, только на этот раз я уже не стану вынимать его из горшка.

— Роберт? — Бернард отчаянно старался понять происходящее. До него, похоже, дошло, что я говорил о человеке, вцепившемся зубами мне в локоть. — Роберт был издателем Исаака. Вы знали Исаака?

Питбуль усилил свою хватку. Я открыл рот. А что?

— Простите, — сказал Бернард, — мне очень жаль, что я не говорю на идише. Ну, спасибо, что пришли. Это так трогательно — видеть, сколько здесь было людей. Исаак был бы рад. — Он обеими руками пожал мою руку и повернулся, чтобы уйти.

— Слоним, — сказал я. Я не планировал говорить это. И что?

Бернард повернулся ко мне:

— Простите?

Я повторил.

— Я из Слонима, — сказал я.

— Из Слонима? — повторил он.

Я кивнул.

Он вдруг стал похож на ребенка, за которым мама пришла слишком поздно, и он позволил себе расплакаться только сейчас, когда она уже наконец забрала его.

— Она часто рассказывала нам об этом.

— Она — это кто? — спросил пес.

— Моя мать. Он из того же города, что и моя мать, — сказал Бернард. — Я столько всего об этом слышал.

Я хотел похлопать его по руке, но он поднял ее, чтобы смахнуть что-то с глаза, и в результате получилось, что я погладил его по груди. Не зная, что делать дальше, я обнял его.

— Там река, да? Где она часто плавала, — сказал Бернард.

Вода была ужасно холодная. Мы раздевались и с визгом прыгали с моста. Сердце замирало. Тело превращалось в камень. На секунду казалось, что мы тонем. Когда же, тяжело дыша, мы выползали на берег, ноги наши становились тяжелыми, боль стреляла в лодыжках. Твоя мать была худая, грудь у нее была маленькая и бледная. Я мог лечь, чтобы просохнуть на солнце, и заснуть, а потом проснуться в испуге оттого, что мне на спину льют ледяную воду. И от ее смеха.

— Вы знали обувную лавку, которую держал ее отец? — спросил Бернард.

Утром я заходил за ней, и мы вместе шли в школу. Так было почти каждый день, только один раз мы поссорились и не разговаривали три недели. В мороз ее мокрые волосы превращались в сосульки.

— Я мог бы бесконечно все это вспоминать, все истории, которые она нам рассказывала. Поле, где она всегда играла…

— Да-да, — сказал я, похлопывая его по руке, — таки поле.

Пятнадцать минут спустя я сидел на заднем сиденье длинного лимузина, зажатый между питбулем и какой-то молодой женщиной; можно было подумать, что езда в лимузинах входила у меня в привычку. Мы ехали домой к Бернарду на небольшой вечер для родственников и друзей. Я бы лучше пошел в дом моего сына, оплакал бы его там, среди его вещей, но мне пришлось удовлетвориться поездкой к его сводному брату. Напротив меня в лимузине сидели еще двое. Когда один кивнул и улыбнулся мне, я тоже кивнул и улыбнулся в ответ. «Родственник Исаака?» — спросил он. «Судя по всему», — ответил пес, поправляя прядь волос, сбившуюся набок от ветерка, — его соседка только что открыла окно.

До дома Бернарда пришлось ехать почти час. Где-то на Лонг-Айленде. Красивые деревья. Я никогда не видел таких красивых деревьев. На подъездной дорожке, залитой солнцем, бегал один из племянников Бернарда; он разрезал себе штаны до колен и теперь носился туда-сюда, смотрел, как штанины развеваются на ветру. В доме гости стояли вокруг стола, уставленного едой, и говорили об Исааке. Я знал, что мне здесь не место. Я чувствовал себя дураком и самозванцем. И что? Я слушал, как они говорят о сыне, которого я мог лишь вообразить себе, говорят о нем как о близком человеке, почти родственнике, и для меня это было невыносимо. Поэтому я выскользнул из комнаты. Я бродил по дому сводного брата Исаака. Я думал: мой сын ходил по этому ковру. Я зашел в комнату для гостей. Я подумал: иногда он спал в этой кровати. В этой самой кровати! Его голова лежала на этих подушках. Я лег. Я устал, я не мог ничего с собой поделать. Голова моя утонула в подушке. И когда он лежал здесь, подумал я, он смотрел в это окно, на это самое дерево.

«Ты такой мечтатель», — всегда говорит Бруно, и может быть, так оно и есть. Может быть, все это я тоже придумал, и через секунду в дверь позвонят, я открою глаза, и придет Бруно, чтобы спросить, есть ли у меня рулон туалетной бумаги.

Я, должно быть, уснул, потому что когда я снова открыл глаза, надо мной стоял Бернард.

— Простите! Я не знал, что здесь кто-то есть. Вам плохо?

Я вскочил. Если вообще слово вскочить уместно, чтобы описать мои движения в тот момент. И вот тогда я увидел ее. Она была на книжной полке, прямо у него за спиной. В серебряной рамке. Можно сказать, я увидел ее яснее ясного, но я никогда не понимал этого выражения. Что может быть яснее ясного?

Бернард повернулся.

— О, это, — сказал он, снимая ее с полки, — да, это моя мать в детстве. Моя мать, понимаете? Вы знали ее тогда? Такой, как на этой фотографии?

(«Давай встанем под деревом», — сказала она. «Зачем?» — «Потому что так лучше». — «Может, тебе сесть в кресло, а я встану рядом. Так всегда снимают мужа с женой?» — «Это глупо». — «Почему глупо?» — «Потому что мы не женаты». — «Может, нам взяться за руки?» — «Нельзя». — «Но почему?» — «Потому что люди узнают». — «Узнают что?» — «О нас». — «Ну и что из того, что они узнают?» — «Лучше, если это будет секрет». — «Почему?» — «Чтобы никто не смог у нас это забрать».)

— Исаак нашел это среди вещей нашей матери уже после ее смерти, — сказал Бернард. — Милая фотография, правда? Не знаю, кто это с ней. У нее было совсем мало вещей оттуда. Несколько фотографий ее родителей и сестер, вот и все. Конечно, она понятия не имела, что не увидит их больше, поэтому почти ничего с собой и не взяла. Но эту фотографию я никогда раньше не видел, пока Исаак не нашел ее в комоде у мамы в квартире. Она была в конверте с какими-то письмами. Они все были на идише. Исаак думал, они от кого-то, кого она любила в Слониме. Хотя я сомневаюсь. Она никогда никого не упоминала. Вы ведь не понимаете ни слова из того, что я говорю, да?

(«Если бы у меня был фотоаппарат, — сказал я, — я бы фотографировал тебя каждый день. Так я бы помнил, как ты выглядела в любой день твоей жизни». — «Я выгляжу всегда одинаково». — «Нет, не одинаково. Ты постоянно меняешься. Каждый день чуть-чуть меняешься. Если бы я мог, я бы запечатлел это». — «Если ты такой умный, скажи, как я изменилась сегодня?» — «Во-первых, ты стала на долю миллиметра выше. И твои волосы стали на долю миллиметра длиннее. И твоя грудь выросла на…» — «Нет, не выросла!» — «Нет, выросла». — «Не выросла». — «Нет, выросла». — «Ну и что еще, свинтус ты этакий?» — «Еще ты стала немного счастливее и немного печальнее». — «Эти понятия взаимно исключают друг друга, так что я осталась в точности такой же». — «Вовсе нет. То, что ты стала сегодня немного счастливее, не отменяет того факта, что ты стала и немного печальнее. Каждый день ты становишься и немного счастливее, и немного печальнее, и это значит, что сейчас, в эту самую секунду, ты счастливее и печальнее, чем когда-либо в своей жизни». — «А ты откуда знаешь?» — «Сама подумай. Ты когда-нибудь была счастливее, чем сейчас, лежа вот так на траве?» — «Наверное, нет. Нет». — «А печальнее когда-нибудь была?» — «Нет». — «Это не со всеми так, понимаешь? Некоторые, как твоя сестра, с каждым днем становятся все счастливее и счастливее. Некоторые, как Бейла Аш, все печальнее. А некоторые, как ты, — и счастливее, и печальнее одновременно». — «А ты? Ты сейчас тоже счастливее и печальнее, чем когда-либо?» — «Конечно». — «Почему?» — «Потому что никто не делает меня счастливее и печальнее, чем ты».)

Мои слезы капнули на фотографию. К счастью, она была под стеклом.

— Хотел бы я остаться здесь и вспоминать, — сказал Бернард, — но мне правда пора. Все эти люди там… — Он показал на дверь. — Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится.

Я кивнул. Он закрыл за собой дверь, а я, прости меня, Господи, тут же схватил фотографию и засунул ее в штаны. Я спустился по лестнице и вышел из дома. Подошел к одному из лимузинов, стоявших на подъездной дорожке, и постучал в окно. Водитель проснулся.

— Я готов ехать домой, — сказал я.

К моему удивлению, он вышел, открыл дверь и помог мне сесть в машину.

Когда я вернулся в свою квартиру, то подумал, что меня ограбили. Мебель была перевернута, пол усыпан белым порошком. Я схватил бейсбольную биту, которую держал на подставке для зонтов, и пошел по следам на кухню. Все поверхности были заставлены кастрюлями, противнями и грязными мисками. Видимо, тот, кто ко мне вломился, успел приготовить себе еду. Я стоял посреди кухни, с фотографией в штанах. Позади меня что-то рухнуло, я повернулся и замахнулся наугад. Но это была всего лишь кастрюля, которая соскользнула со стола и покатилась по полу. На кухонном столе, рядом с моей пишущей машинкой, стоял большой пирог, просевший в середине. Но тем не менее он все еще как-то держался. Он был полит желтой сахарной глазурью, а сверху кривыми розовыми буквами было написано: «Смотри кто испек пирог». С другой стороны от пишущей машинки лежала записка: «Ждал весь день».

Я невольно улыбнулся. Я убрал бейсбольную биту, расставил по местам мебель, которую, я вспомнил, сшиб прошлой ночью, вынул рамку с фотографией, подышал на стекло, протер его краем рубашки и поставил на ночной столик. Я поднялся к Бруно. Я уже собирался постучаться к нему, когда увидел на двери записку: «Не беспокоить. Подарок у тебя под подушкой».

Мне давным-давно уже никто не делал подарков. Я ощутил радость в сердце. Оттого, что я могу просыпаться каждое утро и греть руки о горячую чашку чая. Что я могу наблюдать за полетом голубей. Что даже к концу жизни Бруно не забыл про меня.

Я спустился обратно. Я хотел растянуть удовольствие от ожидавшего меня сюрприза и остановился, чтобы достать почту. Вошел к себе. Бруно умудрился засыпать мукой весь пол. А может, это ветер, кто знает. Войдя в спальню, я увидел, что Бруно нарисовал ангела на рассыпанной по полу муке. Я прямо-таки представил себе, как он трудился над ним, опустившись на колени. Я обошел ангела, боясь разрушить то, что было сделано с такой любовью. Я приподнял подушку.

Там был большой коричневый сверток. Сверху значилось мое имя, написанное незнакомым почерком. Я открыл его. Внутри была пачка напечатанных страниц. Я начал читать. Слова были мне знакомы. Сначала я не мог понять, откуда они. А потом мне вдруг стало ясно, что они — мои собственные.

Палатка моего отца

1. Мой отец не любил писать письма

Старая жестянка из-под конфет «Кэдбери» полна маминых писем, но ни одного папиного там нет. Я везде искала, но так и не нашла. Он и мне не оставил письма, чтобы я его прочитала, когда вырасту. Я знаю, потому что спрашивала маму, и она сказала «нет». Она сказала, что он был не из тех, кто оставляет письма. Когда я спросила ее, а из каких он был, мама на минуту задумалась. На лбу у нее появились морщинки. Она подумала еще немного. Потом сказала, что он был из тех, кто не признает над собой никакой власти. «И еще, — сказала она, — он никогда не мог спокойно усидеть на месте». В моей памяти он не такой. В моей памяти он сидит в кресле или лежит в постели. За исключением того времени, когда я была еще совсем маленькой и думала, что инженер — это то же самое, что машинист. Я представляла отца в кабине машиниста угольночерного локомотива, за которым тянется цепочка блестящих пассажирских вагонов. Когда мой отец как-то раз об этом узнал, он рассмеялся и рассказал мне правду. Все встало на свои места. Это был один из тех незабываемых моментов, какие случаются в детстве, когда ты вдруг понимаешь, что мир постоянно обманывает тебя.

2. Он подарил мне ручку, которая может писать в космосе

— Она может писать в невесомости, — сказал папа, пока я рассматривала подарок. Ручка была в бархатной коробочке с надписью «НАСА».

Мне исполнилось тогда семь лет. Папа лежал на больничной койке, в шапочке, потому что все волосы у него выпали. Скомканная блестящая оберточная бумага лежала у него на одеяле. Держа меня за руку, он рассказывал, что, когда ему было шесть лет, он кинул камень в голову мальчику, который задирал его брата, и после этого никто никогда больше не приставал ни к одному из них.

— Ты должна уметь постоять за себя, — сказал он мне.

— Но кидаться камнями плохо, — возразила я.

— Знаю, — ответил он. — Ты умнее меня. Ты придумаешь что-нибудь получше камня.

Потом пришла медсестра, и я отошла к окну. Мост 59-й улицы светился в темноте. Я стала считать лодки, плывущие по реке. Когда мне это надоело, я решила взглянуть на старика, чья кровать стояла за ширмой. Он спал большую часть времени, а когда не спал, у него тряслись руки. Я показала ему ручку. Я сказала, что она может писать в невесомости, но он не понял. Я попыталась объяснить ему снова, но он так ничего и не понял. Наконец я сказала:

— Она мне в космосе пригодится.

Он кивнул и закрыл глаза.

3. Человек, который не смог избавиться от земного притяжения

Потом папа умер, и я убрала ручку в шкаф.

Шли годы, мне исполнилось одиннадцать, у меня появилась подруга по переписке из России. Все это было организовано через нашу еврейскую школу местным отделением Хадассы.[39] Сначала мы должны были писать русским евреям, которые только что иммигрировали в Израиль. Но с этим ничего не вышло, и нам просто дали адреса обычных русских евреев. На Суккот[40] мы послали нашим друзьям по переписке этрог[41] и свои первые письма. Мою подругу звали Татьяна. Она жила в Санкт-Петербурге, рядом с Марсовым полем. Мне нравилось думать, будто она живет в космосе. Английский у Татьяны был так себе, и я часто не могла понять, о чем она пишет. Но очень ждала ее писем. «Отец математик», — писала она. «А мой отец может выжить в условиях дикой природы», — отвечала я ей. На каждое из ее писем я писала два. «У тебя есть собака? Сколько человек пользуется твоей ванной? У тебя есть что-нибудь, что раньше принадлежало царю?» Однажды пришло письмо. Она хотела знать, была ли я когда-нибудь в магазине «Сирс и Робак». В конце был постскриптум. Там говорилось: «Мальчик в моем классе переезжающий в Нью-Йорк. Может быть, ты хочешь писать ему, потому что он не знает всякого». Больше я от нее ничего не получала.

4. Я нашла другие формы жизни

«Где находится Брайтон-Бич?» — спросила я. «В Англии», — ответила мама, роясь в кухонных шкафчиках в поисках чего-то, что она положила не на свое место. «Я имею в виду тот, который в Нью-Йорке». — «Рядом с Кони-Айлендом, по-моему». — «А далеко до Кони-Айленда?» — «Примерно полчаса». — «На машине или пешком?» — «Можно на метро». — «А сколько остановок?» — «Не знаю. С чего это тебя вдруг заинтересовал Брайтон-Бич?» — «У меня там друг. Его зовут Миша. Он русский», — объявила я торжественно. «Просто русский?» — спросила мама из шкафчика под раковиной, «Что значит просто русский?» Она встала и повернулась ко мне. «Ничего», — ответила она, глядя на меня с таким выражением лица, которое у нее иногда появляется, когда она думает о чем-то ужасно интересном. «Просто вот ты, например, на четверть русская, на четверть венгерка, на четверть полька и на четверть немка». Я ничего не ответила. Она открыла ящик, потом снова закрыла его. «Вообще-то, — сказала она, — можно сказать, что ты на три четверти полька и на четверть венгерка, потому что родители твоей буббе[42] до того, как переехали в Нюрнберг, жили в Польше, а город, где родилась бабушка Саша, изначально был в Белоруссии, пока не стал частью Польши». Она открыла другой шкафчик, забитый полиэтиленовыми пакетами, и начала в них рыться. Я повернулась, чтобы уйти. «Вообще-то, — сказала она, — я сейчас подумала… Можно еще сказать, что ты на три четверти полька и на четверть чешка, потому что город, где родился твой зейде,[43] принадлежал Венгрии до 1918 года, а потом отошел Чехословакии, но жители этого города продолжали считать себя венграми, и потом он снова ненадолго стал венгерским во время Второй мировой войны. Ну и, конечно, ты всегда можешь просто сказать, что ты наполовину полька, на четверть венгерка и на четверть англичанка, потому что дедушка Симон уехал из Польши в Лондон, когда ему было девять лет». Она вырвала листок бумаги из блокнота, лежавшего у телефона, и начала что-то энергично на нем писать. Ей понадобилась всего минута. «Смотри! — сказала она наконец, протягивая мне листок бумаги. — Можно сделать шестнадцать разных диаграмм, и каждая будет правильной!» Я посмотрела на бумагу. Там было нарисовано вот это:

«И потом, ты всегда можешь сказать, что ты наполовину англичанка и наполовину израильтянка, потому что…» — «Я американка!» — заорала я. Мама прищурилась. «Как пожелаешь», — сказала она и пошла ставить чайник. Птица, который сидел в углу комнаты и разглядывал картинки в журнале, пробурчал: «Нет, ты не американка. Ты еврейка».

5. Однажды я воспользовалась этой ручкой, чтобы написать отцу

Мы были в Иерусалиме на мою бат-мицву.[44] Мама хотела отпраздновать ее у Стены Плача, чтобы могли прийти буббе и зейде, родители моего отца. Когда мой зейде приехал в 1938 году в Палестину, он сказал, что никогда оттуда не уедет, и не уехал. Чтобы с ним повидаться, нужно было ехать в Кирьят Вольфсон, в его квартиру в высотке, с видом на Кнессет.[45] Квартира была забита старой темной мебелью и старыми темными фотографиями, которые буббе и зейде привезли из Европы. Днем они опускали металлические жалюзи, чтобы защитить вещи от слепящего света, потому что все, что они привезли с собой, не было приспособлено к такому климату.

Мама несколько недель искала билеты подешевле и наконец нашла три по 700 долларов на «Эль-Аль». Для нас это все равно были большие деньги, но она сказала, что на это потратиться не жалко. За день до моей бат-мицвы мама повезла нас на Мертвое море. Буббе тоже поехала с нами, она была в соломенной шляпе с лентой, завязанной под подбородком. Когда буббе вышла из кабинки в купальнике, она выглядела потрясающе: вся кожа — в морщинах, складках и синих венах. Мы смотрели, как ее лицо краснеет от купания в горячих серных источниках, а на верхней губе выступают капли пота. Когда она вышла на берег, с нее ручьями текла вода. Мы пошли за ней. Птица стоял в грязи, скрестив ноги. «Если хочешь писать, иди в воду», — громко сказала буббе. Огромные русские женщины, вымазанные черной глиной, обернулись и посмотрели на нас. Может, буббе и заметила это, но ей было все равно. Мы покачивались на воде, а она следила за нами из-под широких полей своей шляпы. Мои глаза были закрыты, но я чувствовала над собой ее тень. «У тебя совсем нет груди, шо такое?» Я почувствовала, как мое лицо запылало, и сделала вид, что не слышу. «У тебя есть мальчики?» — спросила она. Птица навострил уши. «Нет», — пробормотала я. «Шо?» — «Я сказала, нет». — «А шо так?» — «Мне же всего двенадцать». — «Ну и шо! Когда я была в твоем возрасте, у меня уже было три, а то и четыре мальчика. Ты молоденькая и хорошенькая, кейнехоре».[46] Я начала грести, чтобы убраться подальше от ее необъятной груди. Вслед мне донесся ее голос: «Но это не навсегда!» Я попыталась встать и поскользнулась на глине. Я оглядывала ровную поверхность воды, пытаясь разглядеть маму. Она заплыла дальше всех и продолжала плыть вперед.

На следующее утро я стояла у Стены Плача, и от меня все еще пахло серой. Щели между массивными камнями были заполнены крошечными скомканными записочками. Раввин сказал мне, что я тоже могу написать записку Богу и засунуть ее в щель. В Бога я не верила, так что вместо этого написала записку отцу. «Дорогой папа, я пишу эти слова ручкой, которую ты подарил мне. Вчера Птица спросил, владел ли ты методом Хеймлиха,[47] и я ответила ему, что владел. А еще я сказала, что ты умел летать на самолете. Да, я нашла твою палатку в подвале. Наверно, мама не заметила ее, когда выкидывала твои вещи. Она пахнет плесенью, но не протекает. Иногда я ставлю ее во дворе и лежу внутри, думая о том, что ты когда-то тоже вот так лежал. Я пишу тебе, хоть и знаю, что ты не сможешь это прочесть. Я тебя люблю. Альма». Буббе тоже написала записку. Когда я попыталась засунуть свою записку в Стену, ее бумажка выпала. Буббе была так занята молитвой, что не заметила, как я подняла ее листок и развернула его. Там было написано: «Барух ха-Шем,[48] дай мне и моему мужу жить, чтобы увидеть завтрашний день, и пусть моя Альма вырастет, благословленная здоровьем и счастьем и, что уже тут такого неприличного, с симпатичной грудью».

6. Если бы у меня был русский акцент, все было бы по-другому

В Нью-Йорке меня ждало первое письмо от Миши. «Дорогая Альма, — начиналось письмо. — Поздравляю! Я очень рад получить от тебя привет!» Ему было почти тринадцать, он на пять месяцев старше меня. Его английский был лучше, чем у Татьяны, потому что он выучил наизусть почти все песни The Beatles. Он пел их, аккомпанируя себе на аккордеоне, который ему дед подарил. Тот, который переехал к ним, когда Мишина бабушка умерла, и, если верить Мише, ее душа спустилась в Летний сад в Санкт-Петербурге в виде стаи гусей. Стая прожила там две недели. Гуси все кричали и кричали под дождем, а когда улетели, вся трава была усыпана гусиным пометом. Дед прибыл несколько недель спустя, толкая перед собой потрепанный чемодан, набитый восемнадцатью томами «Истории евреев». Он поселился в комнате, и без того очень тесной, которую Миша делил со своей старшей сестрой Светланой. Дедушка достал аккордеон и принялся за свое самое главное в жизни занятие. Сначала дед просто сочинял вариации на тему русских фольклорных песен вперемешку с еврейскими мелодиями. Потом он перешел к более мрачным, диким аранжировкам и в самом конце стал играть уже нечто совсем неузнаваемое. Дед рыдал, выводя протяжные ноты, так что даже Миша и Света, какими бы глупыми они ни были, понимали, что их дедушка наконец стал композитором, о чем всегда мечтал. У него была побитая машина, которую он оставлял в переулке за их домом. По рассказам Миши, дед водил ее как слепой, давая машине почти полную свободу, предоставляя ей самой чувствовать дорогу, слегка касаясь руля кончиками пальцев лишь в том случае, если ситуация становилась опасной для жизни. Дед приезжал забирать их из школы, и Миша со Светланой обычно затыкали уши и старались не смотреть в его сторону. Когда же он заводил мотор и его присутствие уже невозможно было игнорировать, они, опустив головы, спешили к машине и протискивались на заднее сиденье. Они жались друг к другу, а дед, сидя за рулем, подпевал записям Pussy Ass Mother Fucker, панк-группы их двоюродного брата Левы. Он вечно перевирал текст. Вместо «влез в драку, разбил лицо о дверь машины» он голосил «в лес к дураку, мозги лицом, там две машины» и вместо «ты вша, но ты такая хорошенькая» пел «левша, но как горошина». Если Миша с сестрой его поправляли, дед изображал удивление и увеличивал звук, чтобы получше расслышать слова, но в следующий раз пел все равно то же самое. Когда дед умер, он оставил Свете восемнадцать томов «Истории евреев», а Мише — аккордеон. Примерно в то же время сестра Левы, которая подводила глаза синими тенями, пригласила Мишу к себе в комнату, сыграла ему Let it be и научила его целоваться.

7. Мальчик с аккордеоном

Мы с Мишей написали друг другу двадцать одно письмо. Мне тогда исполнилось двенадцать, это было два года спустя после того, как Джейкоб Маркус попросил маму перевести «Хроники любви». В Мишиных письмах было полным-полно восклицательных знаков и вопросов вроде «Что означает „твоя задница заросла травой“?», а я расспрашивала его о жизни в России. Потом он пригласил меня на свою бар-мицву.

Мама заплела мне косы, одолжила свою красную шаль и довезла до Мишиного дома на Брайтон-Бич. Я позвонила в дверь и стала ждать, пока он спустится вниз. Мама помахала мне из машины. Я поежилась от холода. Высокий мальчик с темным пушком над верхней губой открыл мне дверь. «Альма?» — спросил он. Я кивнула. «Добро пожаловать, друг мой!» — сказал он. Я помахала маме и зашла следом за ним. В прихожей пахло кислой капустой. Наверху было полно людей, они ели и громко говорили по-русски. В углу столовой сидели музыканты, и люди как-то умудрялись танцевать, хотя места совсем не было. Мише было не до меня, он со всеми беседовал и только и успевал засовывать конверты к себе в карман, так что большую часть праздника я провела, пристроившись на краю дивана с тарелкой огромных креветок. Вообще-то креветки я не ем, но это была единственная знакомая мне еда, которую я увидела на вечеринке. Когда со мной кто-нибудь пытался заговорить, приходилось объяснять, что я не говорю по-русски. Какой-то пожилой мужчина предложил мне водки. Как раз в этот момент Миша вылетел из кухни с аккордеоном, подключенным к усилителю, и запел. «You say it’s your birthday» — прокричал он. Толпа, похоже, занервничала. «Well it’s my birthday, too!»[49] — выкрикнул он, и аккордеон, взвизгнув, ожил. Эту песню сменила Sgt. Pepper’s Lonely Heart’s Club Band, а дальше — Here Comes the Sun, а под конец, после пяти или шести песен The Beatles, зазвучала «Хава нагила», и толпа совсем разбушевалась, все подпевали и пытались танцевать. Когда музыка наконец угомонилась, Миша разыскал меня; лицо у него было красное и потное. Он схватил меня за руку, и мы с ним выкатились из квартиры в коридор, поднялись на пять пролетов и через дверь вышли на крышу. Вдали виднелись огни Кони-Айленда, а за ними — опустевшие аттракционы. От холода у меня застучали зубы. Миша снял свой пиджак и набросил его мне на плечи. Пиджак был теплый, и от него пахло потом.

8. Блядь[50]

Я все рассказала Мише. О том, как умер мой отец, об одиночестве моей мамы, о непоколебимой вере Птицы в Бога. Я рассказала ему о трех тетрадях «Как выжить в условиях дикой природы», об английском издателе и его регате, о Генри Лавендере и его филиппинских ракушках, о ветеринаре Туччи. Я рассказала ему о докторе Элдридже и «Жизни такой, какой мы ее не знаем». А потом — через два года после того, как мы начали писать друг другу, через семь лет после смерти моего отца, через 3,9 миллиарда лет после того, как на земле зародилась жизнь, — когда первое письмо Джейкоба Маркуса пришло из Венеции, я рассказала Мише и о «Хрониках любви». Чаще всего мы переписывались или разговаривали по телефону, но иногда и встречались, по выходным. Мне нравилось ездить на Брайтон-Бич, потому что миссис Шкловски приносила нам чай со сладкими вишнями в фарфоровых чашках, а мистер Шкловски, у которого под мышками всегда были темные пятна от пота, учил меня ругаться по-русски. Иногда мы брали в прокате фильмы, чаще всего что-нибудь про шпионов или триллеры. Особенно нам нравились «Окно во двор», «Незнакомцы в поезде» и «На север через северо-запад».[51] Мы смотрели их по десять раз. Когда я написала Джейкобу Маркусу от имени мамы, я рассказала об этом Мише и зачитала ему окончательный вариант письма по телефону. «Ну как, что ты думаешь?» — спросила я. «Думаю, что ты уж слишком…» — «Проехали», — сказала я.

9. Человек, который искал камень

Прошла неделя с тех пор, как я послала свое письмо, то есть мамино письмо, или как там его называть. Прошла еще неделя, и я подумала, может, Джейкоб Маркус за границей, в Каире там или в Токио. Прошла еще неделя, и я подумала, может, он как-то узнал правду. Прошло еще четыре дня, и я начала искать признаки гнева на мамином лице. Был уже конец июля. Прошел еще день, и я подумала, может, стоит написать Джейкобу Маркусу и извиниться. На следующий день пришло письмо.

На конверте авторучкой было написано имя моей мамы: Шарлотта Зингер. Я засунула письмо в шорты, и тут как раз зазвонил телефон. «Алло?» — нетерпеливо сказала я. «Машиах[52] дома?» — сказал голос на другом конце провода. «Кто?» — «Машиах», — сказал детский голос, и я услышала издалека приглушенный смех. Это мог быть Луис, который жил за квартал от нас и раньше дружил с Птицей, а потом обзавелся другими друзьями, которые ему нравились больше, и перестал с Птицей разговаривать. «Оставь его в покое», — сказала я, не сумев придумать ничего получше, и повесила трубку.

До парка я бежала бегом, придерживая шорты на боку, чтобы конверт не выпал. Было жарко, и я уже порядком вспотела. На Лонг-Медоу, рядом с мусорным баком, я вскрыла конверт. Первая страница была о том, как Джейкобу Маркусу понравились те главы, что отправила ему мама. Я бегло прочла то, что там было написано, пока на второй странице не наткнулась на фразу: «Я все еще не упомянул о Вашем письме». Он писал:

Ваше любопытство мне крайне приятно. Хотелось бы дать более интересные ответы на Ваши вопросы. Признаюсь, в последнее время чаще всего я просто сижу и смотрю в окно. Раньше я любил путешествовать. Но поездка в Венецию оказалась труднее, чем я себе представлял, и вряд ли я снова решусь отправиться в путь. Моя жизнь, по причинам, от меня не зависящим, свелась к самым простым вещам. Например, сейчас на моем столе лежит камень. Темно-серый кусок гранита, с белой полоской посередине. Я потратил почти все утро на то, чтобы найти его. До этого я забраковал множество камней. У меня в голове не было четкого представления о том, каким должен быть камень. Я подумал, что узнаю его, когда найду. Пока искал, придумал определенные критерии. Он должен удобно лежать в руке, быть гладким, желательно серым и так далее. Вот таким было мое утро. После этого несколько часов я приходил в себя.

Так было не всегда. Раньше, если я не успевал за весь день сделать что-нибудь полезное, я считал это время потерянным. Замечал ли я хромоту садовника, лед на озере, наблюдал ли за долгими прогулками соседского ребенка, у которого, похоже, не было друзей, — это для меня не имело никакого значения. Но все изменилось.

Вы спросили, был ли я женат. Был, один раз, но очень давно, и мы оказались достаточно умны или, наоборот, достаточно глупы, чтобы не заводить детей. Мы встретились, когда были еще очень молоды и не знали толком, что такое разочарование, а когда узнали, то оказалось, что это то самое чувство, которое мы испытываем по отношению друг к другу. Наверное, можно сказать, что я тоже ношу маленького русского космонавта у себя на лацкане. Теперь я один, и это меня не беспокоит. Или, может быть, беспокоит, но совсем немного. Да и вообще, только какая-то совсем необыкновенная женщина могла бы решиться быть со мной теперь, когда у меня едва хватает сил, чтобы дойти до конца подъездной дорожки и забрать почту. Хотя я все еще совершаю этот подвиг. Дважды в неделю друг приносит мне продукты, да еще соседка заглядывает каждый день под предлогом «посмотреть, как там клубника», которую она посадила в моем саду. А я ее и не люблю, клубнику.

Но, похоже, я несколько преувеличиваю, и дела у меня не так уж плохи. Я пока Вас даже не знаю, а уже ищу сочувствия.

Вы также спросили, чем я занимаюсь. Читаю. Сегодня утром прочел «Улицу крокодилов»[53] — в третий раз. Она показалась мне почти невыносимо прекрасной.

И еще я смотрю фильмы. Брат купил мне DVD-плеер. Вы не поверите, сколько фильмов я посмотрел за последний месяц. Вот и все, что я делаю. Смотрю фильмы и читаю. Иногда делаю вид, что пишу, но никого этим не обманываю. Да, и еще я хожу к почтовому ящику.

Вот и все. Мне нравится Ваша книга. Пожалуйста, пришлите еще.

Дж. М.

10. Я прочитала письмо сто раз

И каждый раз, читая его, понимала, что все меньше и меньше знаю о Джейкобе Маркусе. Он сказал, что все утро искал камень, но не сказал ни слова о том, почему «Хроники любви» ему так важны. Конечно, я заметила, что он написал: «Я пока Вас даже не знаю». Пока! Значит, он предполагает узнать нас лучше, или по крайней мере маму, потому что он не знает обо мне и Птице. (Пока!) Но почему он еле-еле доходит до почтового ящика и обратно? И почему только необыкновенная женщина может составить ему компанию? И почему он носит русского космонавта у себя на лацкане?

Я решила составить список улик. Пришла домой, закрыла дверь в свою комнату и достала третью тетрадь «Как выжить в условиях дикой природы». Я открыла чистую страницу. Решила написать все в зашифрованном виде, на случай, если кто-нибудь решит порыться в моих вещах. Я вспомнила Сент-Экза. Сверху написала «Как выжить, если у вас не раскрылся парашют». А потом:

1) ищи камень

2) живи рядом с озером

3) найми хромого садовника

4) читай «Улицу крокодилов»

5) нужна необычная женщина

6) трудно даже дойти до почтового ящика

Больше я не нашла в письме ничего, что могло мне помочь, так что проскользнула в мамин кабинет, пока она была внизу, и взяла из ящика стола его остальные письма. Я прочитала их в поисках новых подсказок. И тогда вспомнила, что первое его письмо начиналось цитатой из предисловия, написанного моей матерью о Никаноре Парре, о том, что он носил маленького русского космонавта у себя на лацкане, а в карманах держал письма женщины, которая оставила его ради другого. Если Джейкоб Маркус написал, что он тоже носил русского космонавта, значило ли это, что жена ушла от него к другому? Уверенности у меня не было, так что в список подсказок я ничего не внесла. Вместо этого написала:

7) съезди в Венецию

8) много лет назад кто-то должен был читать тебе на ночь «Хроники любви»

9) никогда не забывай об этом

Я перечитала все подсказки. Ни одна из них не могла мне помочь.

11. Как у меня дела

Я решила, что если на самом деле хочу узнать, кто такой Джейкоб Маркус и почему ему так важно, чтобы «Хроники любви» перевели, то единственное место, где может скрываться ответ, — это сама книга.

Я прокралась наверх в кабинет матери, чтобы посмотреть, нельзя ли распечатать переведенные главы. Единственная проблема заключалась в том, что мама в этот момент сидела за компьютером. «Привет», — сказала мама. «Привет», — ответила я, стараясь говорить своим обычным тоном. «Как у тебя дела?» — спросила она. «Хорошоспасибоаутебя?» — ответила я, потому что именно так она учила меня отвечать, а еще она учила, как правильно обращаться с ножом и вилкой, как удерживать чашку чая двумя пальцами и как лучше всего извлекать застрявший между зубами кусочек еды, не привлекая к себе внимания, на случай, если королева вдруг пригласит меня на чаепитие. Когда я заметила, что никто из моих знакомых не держит нож с вилкой правильно, она погрустнела и сказала, что старается быть хорошей матерью, и если она не научит меня, то кто же? По мне, так лучше б она не делала этого, потому что иногда быть вежливой хуже, чем невежливой. Например, когда Грег Фелдман прошел мимо меня в школьном коридоре и сказал: «Привет, Альма, как дела?», а я ответила: «Хорошоспасибоаутебя?», он остановился, посмотрел на меня так, будто я только что спустилась с парашютом с Марса, и спросил: «Почему ты никогда не можешь ответить просто — так себе?»

12. Так себе

Стемнело, и мама сказала, что в доме нечего есть. Она спросила, не хотим ли мы заказать какой-нибудь тайской еды, а может быть, индийской, или как насчет камбоджийской. «Почему бы нам самим что-нибудь не приготовить?» — спросила я. «Может, макароны с сыром?» — предложила мама. «Миссис Шкловски очень вкусно готовит курицу с апельсиновым соусом», — сказала я. Было видно, что мама засомневалась. «Тогда, может, чили?» — предложила я. Пока мама была в супермаркете, я поднялась к ней в кабинет и распечатала главы «Хроник любви» с первой по пятнадцатую — все, что она уже успела перевести. Я спустилась и спрятала страницы под кровать, в рюкзак со всякими припасами, для того чтобы в случае чего выжить в условиях дикой природы. Спустя несколько минут вернулась мама с фунтом индюшачьего фарша, головкой брокколи, тремя яблоками, банкой маринованных огурчиков и коробкой импортного испанского марципана.

13. Вечное разочарование в жизни как таковой

В результате на обед мы ели разогретые в микроволновке наггетсы из так называемой «курицы», а потом я рано отправилась в постель и под одеялом с фонариком прочитала то, что мама перевела из «Хроник любви». Там была глава о том, как люди разговаривали с помощью рук, и глава о человеке, думавшем, что он сделан из стекла, и глава, которую я еще не читала, под названием «Рождение чувств». «Чувства не так стары, как время» — так начиналась эта глава.

Однажды кто-то впервые потер две палочки — одну о другую, чтобы высечь искру. Точно так же однажды кто-то впервые почувствовал радость или грусть. Было время, когда новые чувства изобретались постоянно, одно за другим. Желание родилось очень рано, так же как и сожаление. Когда же появилось упрямство, оно дало начало цепной реакции, создавая чувство возмущения, с одной стороны, и отчужденность с одиночеством — с другой. Скорее всего, некое движение бедер против часовой стрелки породило чувство исступленного восторга, а вспышка молнии впервые вызвала у кого-то благоговейный страх. А может, это было тело девочки по имени Альма. Парадоксально, но чувство удивления появилось не сразу. Оно пришло лишь тогда, когда люди успели привыкнуть к вещам, таким, какие они есть. И когда уже прошло достаточно времени и кто-то один впервые почувствовал удивление, в тот же самый момент кто-то другой ощутил первый приступ ностальгии.

Правда, иногда бывало так, что люди что-то ощущали, но для этого чувства еще не было названия, и поэтому о нем не упоминали. Может быть, самое древнее чувство в мире — это волнение, когда что-то трогает тебя до глубины души, но описать это или хотя бы назвать — все равно что пытаться поймать нечто невидимое.

(А может, самое древнее чувство на Земле — это смятение.)

Начав чувствовать, люди не могли остановиться. Они хотели чувствовать больше, глубже, даже несмотря на то что иногда им было от этого очень больно. Люди впали в зависимость от чувств. Они стремились открывать новые эмоции. Возможно, именно так и родилось искусство. Были изобретены новые виды радости, а с ними и новые виды печали: вечное разочарование жизнью как таковой, облегчение от неожиданной отсрочки приговора, страх смерти.

И даже сейчас не все возможные чувства нам знакомы. До сих пор существуют такие, которые лежат за пределами наших способностей и нашего воображения. Время от времени, когда рождается музыка, которую еще никто не успел сочинить, или картина, не похожая ни на одну из написанных прежде, или что-то еще, что невозможно предсказать, измерить или описать, в мире появляется новое чувство. А потом, в миллионный раз в истории чувств, сердце начинает биться чаще и принимает удар.

Все главы были в таком же духе, и ни одна из них не помогла мне понять, почему эта книга была так важна для Джейкоба Маркуса. Вместо этого я задумалась об отце. О том, что «Хроники любви» значили для него, раз он дал их почитать маме через две недели после того, как они познакомились, хоть он и знал, что она пока еще не умеет читать по-испански. Почему? Ну конечно же потому, что он уже начал влюбляться в нее.

Тут я еще кое о чем подумала. Что, если мой отец написал что-нибудь в той книге, которую подарил маме? Мне никогда и в голову не приходило посмотреть.

Я встала и пошла наверх. Мамин кабинет был пуст, книга лежала рядом с компьютером. Я взяла ее и открыла титульный лист. Незнакомым мне почерком было написано: «Шарлотте, моей Альме. Вот та книга, которую я написал бы для тебя, если бы умел писать. С любовью, Давид». Я вернулась в постель и долго думала об отце и об этих девятнадцати словах.

А потом я стала думать о ней. Альма. Кем она была? Мама бы сказала, что кем угодно, каждой девочкой и каждой женщиной, которую кто-либо когда-либо любил. Но чем больше я думала об этом, тем сильнее убеждалась в том, что она должна была быть кем-то. Потому что как мог Литвинов написать так много о любви, если он не был влюблен? Влюблен в какую-то конкретную женщину. И ее должны были звать…

Под девятью подсказками, которые я уже написала, я добавила еще одну:

10) Альма.

14. Рождение чувств

Я помчалась на кухню, но там никого не было. Я увидела маму из окна, на заднем дворе, заросшем сорняками. Я раздвинула складную дверь. «Альма», — сказала я, пытаясь отдышаться. «Что?» — Мама посмотрела на меня. В руках она держала садовую лопатку. У меня не было времени, чтобы остановиться и задуматься, зачем ей эта лопатка, ведь это отец, а не она, всегда занимался садом, и к тому же был уже вечер, около половины десятого. «Как ее фамилия?» — спросила я. «Ты это о чем?» — спросила мама. «Альма, — повторила я с нетерпением. — Девочка в книге. Какая у нее фамилия?» Мама вытерла лоб, и на нем следы от земли. «Вообще-то вот ты сейчас заговорила об этом, и я вспомнила: в одной главе действительно упоминается ее фамилия. Но это странно, потому что все остальные имена в книге испанские, а ее фамилия…» Мама наморщила лоб. «Какая? — Я сгорала от любопытства. — Какая у нее фамилия?» — «Меремински», — сказала мама. «Меремински», — повторила я. Она кивнула. «М-Е-Р-Е-М-И-Н-С-К-И. Меремински. Польская. Это одна из немногих подсказок, которые оставил Литвинов, чтобы показать, откуда он родом».

Я побежала назад наверх, залезла в постель, включила фонарик и открыла третью тетрадь «Как выжить в условиях дикой природы». Рядом с «Альма» написала «Меремински».

На следующий день я начала ее искать.

Сложности мышления

С годами Литвинову становилось все хуже, его мучил сухой, отрывистый кашель, который сотрясал все его тело так, что он сгибался пополам, выходил с извинениями из-за стола, не отвечал на телефонные звонки, отказывался, когда его приглашали где-нибудь выступить. Дело тут было не столько в болезни, сколько в том, что он хотел кое-что сказать и не мог. И чем дальше, тем больше ему хотелось сказать и тем меньше для этого было возможностей. Иногда он в панике просыпался среди ночи. «Роза!» — кричал он. Но не успевали слова сорваться с его губ, как он чувствовал ее руку у себя на груди и слышал звук ее голоса: «Что случилось? Что-то не так, милый?»; и он тут же терял все свое мужество, боясь последствий. И вместо того чтобы сказать то, что хотел, он говорил: «Ничего. Просто плохой сон» — и ждал, пока она снова заснет, чтобы скинуть одеяло и выйти на балкон.

В молодости у Литвинова был друг. Не самый лучший, но хороший. Последний раз они виделись в тот день, когда Литвинов покинул Польшу. Друг стоял на углу улицы. Они уже попрощались, пошли в разные стороны, но оба оглянулись. И долго так простояли. Друг прижимал к груди кулак с зажатой в нем кепкой. Он поднял руку, помахал Литвинову и улыбнулся. Потом надвинул кепку на глаза, развернулся и уже с пустыми руками исчез в толпе. Теперь не проходило и дня, чтобы Литвинов не думал о той минуте и о своем друге.

Ночами, когда Литвинов не мог заснуть, он иногда шел в кабинет и доставал свой экземпляр «Хроник любви». Он перечитывал четырнадцатую главу «Век Веревки» так часто, что книга уже сама непроизвольно открывалась на этом месте:

Столько слов теряется. Они покидают человеческие уста, мужество оставляет их, и они бесцельно болтаются по миру до тех пор, пока их не сметут в канаву, как засохшие листья. В дождливые дни можно услышать, как мимо пролетает их хор: «ЯБылаПрекраснойДевушкойПожалуйстаНеУходиЯТожеВерюЧтоМоеТелоСделаноИзСтеклаЯНикогдаНикогоНеЛюбилаЯКажусьСебеСмешнойПростиМеня…»

Было время, когда для того, чтобы слова не потерялись в дороге, использовали веревку. Застенчивые люди всегда носили в кармане небольшой моток, но и тем, кто кричал громче всех, веревка была нужна ничуть не меньше, ведь они привыкли, что их слышит каждый, и не знали, как сделать так, чтобы их услышал кто-то один. Физическое расстояние между двумя людьми, которые решали воспользоваться веревочкой, обычно было небольшим; однако иногда чем меньше было расстояние, тем нужнее была веревка.

Потом, уже намного позже, к концам веревки стали привязывать чашечки. Некоторые говорят, что это связано с непреодолимым желанием прижать к уху морскую раковину, чтобы услышать все еще живое эхо первых звуков мира. Другие говорят, что это придумал человек, державший конец веревочки, которую протянула ему через океан девочка, уехавшая в Америку.

Когда мир стал больше и веревок уже не хватало, был изобретен телефон, чтобы слова, которые люди хотели сказать, не затерялись в пространстве.

Иногда никакой веревки не хватит, чтобы сказать то, что должно быть сказано. В таких случаях все, что может сделать веревочка, какой бы она ни была, — это передать человеческое безмолвие.

Литвинов закашлялся. Напечатанная книга в его руках была копией копии копии копии оригинала, которого больше не существовало нигде, кроме как у него в голове. Но речь здесь не о том «оригинале», не о той идеальной книге, которую представляет себе писатель перед тем, как садится ее писать. Оригинал, существовавший в голове Литвинова, был воспоминанием о рукописи на его родном языке, которую он держал в руках в тот день, когда виделся со своим другом в последний раз. Они не знали, что прощаются навсегда. Но в душе каждый из них понимал, что так может случиться.

Тогда Литвинов был журналистом. Он работал в ежедневной газете, писал некрологи. Время от времени вечерами после работы он бывал в кафе, где собирались художники и философы. Литвинов мало кого там знал, так что обычно он просто заказывал себе выпить и, делая вид, будто читает газету, слушал разговоры сидящих вокруг:

— Мысль о времени вне нашего опыта недопустима!..

— Ага, Маркс, как же…

— Жанр романа обречен!..

— Перед тем как мы объявим, что согласны, мы должны тщательно проверить…

— Либерализм — это просто средство достижения свободы, а не ее синоним!..

— Малевич? Да мои сопли интереснее, чем этот идиот.

— В этом, друг мой, и состоит проблема мышления!

Иногда Литвинов не соглашался с каким-либо аргументом и про себя выстраивал блестящее опровержение.

Однажды вечером он услышал голос у себя за спиной: «Интересная, должно быть, статья — ты ее уже целых полчаса читаешь». Литвинов подскочил на стуле и, подняв глаза, увидел знакомое лицо: над ним, улыбаясь, стоял его старинный друг. Они обнялись, и каждый отметил, как время изменило другого. Литвинов всегда был привязан к своему другу, и ему было очень интересно узнать, чем тот занимался в последние годы. «Работал, как и все», — сказал его друг, пододвигая себе стул. «А когда же ты пишешь?» — спросил Литвинов. Его друг пожал плечами: «Ночью тихо. Никто меня не отвлекает. Кошка хозяина приходит и сидит у меня на коленях. Обычно я засыпаю за письменным столом и просыпаюсь, когда кошка уходит прочь с первыми лучами рассвета». А потом оба вдруг засмеялись без причины.

С тех пор они встречались в кафе каждый вечер. С растущим ужасом обсуждали продвижение армий Гитлера и слухи о том, что немцы делают с евреями, пока не становилось слишком тяжело, чтобы продолжать разговор. «Может, поговорим о чем-нибудь повеселее?» — говорил наконец его друг, и Литвинов с радостью менял тему, спеша проверить на старом друге одну из своих философских теорий или обсудить с ним свой новый план, как быстро заработать наличных денег, продавая женские чулки на черном рынке, или описать хорошенькую девушку, которая жила через дорогу от него. Его друг, в свою очередь, время от времени показывал ему кое-что из того, над чем он в последние дни работал. Крошечные отрывки, не связанные друг с другом абзацы. Литвинова всегда это трогало. С первой же страницы он понял, что с тех пор, как они были детьми, его друг стал настоящим писателем.

Несколько месяцев спустя, когда пришло известие, что Исаак Бабель убит НКВД, Литвинову поручили написать некролог. Это было ответственное задание, и он изо всех сил старался найти правильный тон, чтобы рассказать о трагической смерти великого писателя. Он просидел в офисе до полуночи, а потом, когда возвращался холодной ночью домой, улыбался, уверенный, что этот некролог — один из лучших, что ему удавалось написать. Слишком часто материал, с которым ему приходилось работать, оказывался скудным и незначительным, так что приходилось как-то приукрашивать его с помощью прилагательных в превосходной форме, использовать штампы и преувеличивать заслуги покойного, чтобы вызвать у читателя чувство глубокой утраты. Но в этот раз все было по-другому. Тут нужно было подняться до уровня материала, найти нужные слова для того, кто был мастером слова, кто посвятил всю свою жизнь борьбе со штампами в надежде открыть миру новый образ мысли и даже научить чувствовать по-новому, и наградой ему за это стал расстрел.

На следующий день некролог появился в газетах. Издатель позвонил Литвинову в офис, чтобы поздравить с отличной работой. Коллеги похвалили его. Этим же вечером они с другом встретились в кафе, и тот тоже высоко оценил статью. Чувствуя себя счастливым и гордым, Литвинов заказал им обоим водки.

Несколько недель спустя его друг не пришел в кафе в обычное время. Литвинов просидел полтора часа, а потом, не дождавшись, ушел домой. Он ждал и на следующий день, но друг снова не пришел. Обеспокоенный, Литвинов отправился к дому, где тот снимал квартиру. Он знал адрес, но никогда там раньше не бывал. Когда он пришел туда, его удивило, каким неухоженным и ветхим оказался дом: все стены были в жирных пятнах, пахло чем-то тухлым. Он постучал в первую попавшуюся дверь. Открыла женщина. Литвинов спросил о своем друге. «Ах да, наш великий писатель, — сказала она и ткнула вверх большим пальцем. — Последний этаж, направо».

Литвинов стучал минут пять, пока не услышал тяжелые шаги друга. Когда открылась дверь, тот стоял перед ним в одной пижаме, бледный и осунувшийся. «Что случилось?» — спросил Литвинов. Друг пожал плечами и закашлялся. «Смотри, а то подхватишь ту же заразу», — сказал он и медленно побрел обратно к кровати. Литвинов чувствовал себя неловко, стоя посреди тесной комнаты. Он хотел помочь, но не знал как. Наконец с подушек донесся голос: «Хорошо бы чашечку чая». Литвинов поспешил в угол комнаты, где было устроено что-то вроде кухни, и загремел посудой в поисках чайника («На плите», — негромко крикнул друг). Пока закипала вода, Литвинов открыл окно, чтобы проветрить комнату, и вымыл грязную посуду. Когда он принес другу чашку горячего чая, то увидел, что того знобит. Литвинов закрыл окно и спустился, чтобы попросить у хозяйки еще одно одеяло. Наконец друг уснул. Не зная, что еще можно сделать, Литвинов сел на единственный в комнате стул и стал ждать. Через четверть часа за дверью замяукала кошка. Литвинов впустил ее, но она увидела, что ее ночному товарищу нездоровится, и незаметно ушла.

Перед стулом стоял деревянный стол. На нем были разбросаны листы бумаги. Взгляд Литвинова остановился на одном из них. Оглянувшись и убедившись, что друг крепко спит, Литвинов взял страницу. Сверху было написано: «Смерть Исаака Бабеля».

Лишь после того, как его обвинили в том, что молчание — это преступление, Бабель узнал, сколько способов молчать существует на свете. Теперь, когда он слышал музыку, то слушал не звуки, а тишину между ними. Когда читал книгу, то целиком погружался в запятые, точки, пространство после точек и перед заглавными буквами в начале следующего предложения. В комнате он открыл места, где скапливалось молчание: складки занавесок, глубокие чаши фамильного серебра. Когда к нему обращались, он слышал все меньше и меньше из того, что люди говорили ему, и все больше и больше из того, о чем они молчали. Он научился определять разные виды молчания — это было похоже на решение сложной задачи с помощью одной лишь интуиции. Никто не мог упрекнуть его в том, что он не преуспел в выбранном им ремесле. Каждый день он создавал целые эпопеи молчания. Поначалу это было сложно. Представьте себе, как тяжело молчать, когда ребенок спрашивает вас, есть ли Бог, или любимая женщина — любите ли вы ее. Сначала Бабель изо всех сил старался обойтись всего двумя словами: да и нет. Но он знал, что даже малейший звук способен разрушить хрупкую цельность тишины.

Даже когда его арестовали и сожгли все рукописи, которые на самом деле оказались пустыми листами, он отказывался говорить. Он не издал ни единого стона, когда его били по голове и ботинками в пах. Только в последний момент, стоя перед расстрельной командой, писатель Бабель неожиданно почувствовал, что мог и заблуждаться. Когда винтовки уже были нацелены ему в грудь, он подумал: а что, если он принял за богатство тишины то, что на самом деле было нищетой никогда не услышанного. Он думал, что возможности человеческого молчания безграничны. Но когда пули вылетели из винтовок, его тело буквально пронзила истина. И какая-то часть его горько рассмеялась: ну как же он мог забыть, ведь никто не может соперничать в молчании с Богом.

Литвинов выронил страницу. Он был в бешенстве. У его друга была возможность выбрать любую тему. Как же он мог украсть ту единственную, на которую Литвинов написал то, чем так гордился? Он чувствовал себя осмеянным и униженным. Он хотел вытащить друга из постели и потребовать объяснений. Но через мгновение Литвинов остыл, снова прочел текст и понял правду. Его друг ничего не украл. Как он мог украсть? Смерть принадлежит только самому умершему.

Чувство печали наполнило его. Все эти годы Литвинов считал себя похожим на своего друга. Он гордился любой мелочью, которая это подтверждала. Но правда заключалась в том, что он был похож на человека, лежавшего с жаром в постели в десяти футах от него, не больше, чем на кошку, только что выскользнувшую из комнаты. Они принадлежали к разным видам. «Это очевидно», — подумал Литвинов. Стоило лишь посмотреть, как они подошли к одной и той же теме. Там, где он видел страницу слов, его друг видел поле сомнений, черных дыр и возможностей между словами. Там, где его друг видел пятна света, блаженство полета, гнетущую силу земного притяжения, он видел силуэт обычного воробья. Жизнь Литвинова определялась наслаждением от ощущения полноты реальности, а жизнь его друга — отрицанием реальности и ее унылых фактов. Глядя на свое отражение в темном окне, Литвинов почувствовал, что пелена спала с его глаз, и ему открылась правда: он — посредственность. Он готов принимать вещи такими, какие они есть, и потому не может быть хоть сколько-нибудь оригинальным. И хотя он тут полностью ошибался, после этой ночи ничто уже не могло его переубедить.

Под текстом «Смерть Исаака Бабеля» была другая страница. Литвинов чувствовал, как от слез жалости к себе у него щипало в носу. Он стал читать дальше.

Франц Кафка мертв

Он умер на дереве, с которого отказывался спускаться. «Спускайся! — кричали ему. — Спускайся! Спускайся!» Ночь наполнялась тишиной, а тишина наполнялась ночью, пока они ждали, что Кафка ответит им. «Я не могу», — сказал он наконец с тоской. «Почему?» — закричали они. По черному небу рассыпались звезды. «Потому что тогда вы перестанете меня спрашивать». Люди шептались и кивали друг другу. Они обнимались и прикасались к волосам своих детей. Они сняли шляпы и помахали ими маленькому болезненному человеку с ушами как у странного животного, сидевшему в черном бархатном костюме среди темных ветвей. Потом они повернулись и отправились, укрытые кронами деревьев, к своим домам. Отцы несли на плечах сонных детей, уставших смотреть на человека, писавшего свои книги на кусках коры, содранных с дерева, которое он отказывался покидать. Он писал их своим изящным, красивым, неразборчивым почерком. И люди восхищались этими книгами, восхищались его силой воли и стойкостью. В конце концов, кто не хочет сделать представление из своего одиночества? Одна за другой семьи расходились, желая друг другу доброй ночи, пожимая руки соседям с неожиданной благодарностью за компанию. Двери теплых домов закрывались. В окнах зажигались свечи. Далеко, на своем насесте среди ветвей, Кафка прислушивался ко всему: к шороху падающей на пол одежды, к шелесту поцелуев на обнаженных плечах, к скрипу кровати под грузом нежности. Все эти звуки влетали в его изящные заостренные ушные раковины и катились, как шарики игрового автомата, через огромное пространство его сознания.

Той ночью подул ледяной ветер. Когда дети проснулись, они подошли к окнам и увидели, что мир покрылся льдом. Самая маленькая девочка закричала от восторга, и ее крик пронзил тишину и взорвал корку льда на огромном дубе. Мир засверкал.

Они нашли его замерзшим на земле, он был похож на птицу. Говорят, что, приложив уши к его ушным раковинам, они услышали самих себя.

Дальше была страница, озаглавленная «Смерть Толстого», а под ней — текст об Осипе Мандельштаме, который умер в конце горького 1938 года в пересыльном лагере недалеко от Владивостока, а дальше — еще шесть или восемь страниц. Только последняя отличалась от всех остальных. Там было написано: «Смерть Леопольда Гурского». Литвинов почувствовал резкий холод в сердце. Он взглянул на своего друга, который тяжело дышал. Он начал читать. Когда дошел до конца, покачал головой и стал перечитывать. Потом еще раз. Он снова и снова перечитывал, беззвучно шевеля губами, как бы проговаривая слова, будто это было не объявление о смерти, а молитва во имя жизни. Как будто, просто произнося их, он мог уберечь своего друга от ангела смерти, будто одна только сила его дыхания сдерживала крылья смерти еще на мгновение, еще на секунду, пока смерть не сдастся и не оставит его друга в покое. Всю ночь Литвинов был рядом с другом, и всю ночь он шевелил губами. И впервые на своей памяти он не чувствовал себя бесполезным.

Когда наступило утро, Литвинов с облегчением увидел, что на лицо его друга вернулся румянец. Тот спал спокойным, исцеляющим сном. Когда солнце взобралось на место, которое ему полагалось занять в восемь утра, Литвинов встал. Ноги у него одеревенели. Внутренности были словно выпотрошены. Но его переполняло счастье. Он сложил пополам листок с текстом «Смерть Леопольда Гурского». Тут надо сказать еще об одном, что никому не известно о Цви Литвинове, — до конца своей жизни он носил в нагрудном кармане страницу со словами, которым он всю ту ночь не давал осуществиться, чтобы выиграть еще немного времени — для своего друга, для жизни.

Писать до боли в руке

Страницы, которые я написал так давно, выскользнули у меня из рук и рассыпались по полу. «Кто же? — подумал я. — И как?» Я подумал: «Прошло столько… Чего? Лет».

Я провалился в воспоминания. Ночь прошла как в тумане. К утру я еще не оправился от шока. Только в полдень я смог начать что-то делать. Я упал на колени прямо в муку. Я собирал страницы, одну за другой. Десятая порезала мне палец. Двадцать вторая отозвалась острой болью в почке. Четвертая остановила сердце.

Горькая шутка пришла мне в голову. Слова подвели меня. Так что? Я сжал страницы в руке, боясь, что это лишь игра воображения, что я опущу взгляд — и они окажутся пустыми.

Я пошел на кухню. На столе стоял просевший в середине пирог. Леди и джентльмены. Мы собрались здесь, чтобы почтить таинство жизни. Что? Нет, кидать камни нельзя. Только цветы. Или деньги.

Я смахнул яичную скорлупу, сдул сахар со стула и сел за стол. Снаружи мой верный голубь ворковал и бил крыльями по стеклу. Наверное, стоило дать ему имя. Почему бы и нет, я же так старался давать имена множеству вещей, гораздо менее реальных, чем он. Я попытался придумать такое имя, которое было бы приятно произносить. Я огляделся. Мой взгляд упал на меню китайской закусочной с едой навынос. Меню не менялось годами. «Знаменитая кантонская, сычуаньская и хунаньская кухня мистера Тонга». Я постучал по стеклу. Голубь улетел. «До свидания, мистер Тонг».

Чтобы дочитать, мне потребовался почти весь день. Воспоминания обступили меня. Зрение затуманилось, было трудно сосредоточиться. Я подумал: мне это мерещится. Я отодвинул стул и встал. Я подумал: мазлтов,[54] Гурски, ты окончательно рехнулся. Я полил растение в горшке. Чтобы потерять, надо иметь. А? С каких это пор ты стал придираться к деталям? Иметь, не иметь! Послушай себя! Ты сделал из своих неудач профессию. Ты чемпион среди неудачников. Так что? Где доказательство, что она когда-то у тебя была? Где доказательство, что она должна была быть твоей?

Я наполнил раковину мыльной водой и вымыл грязную посуду. И с каждой кастрюлей, или противнем, или ложкой, которые я убирал на место, я убирал и эту невыносимую мысль, пока моя кухня и мой разум не пришли в относительно нормальное состояние. Так что?

Шломо Вассерман стал Игнасио да Сильвой. Герой, которого я называл Дуддельзаком, теперь был Родригесом. Фейнгольд оказался де Биедмой. Слоним стал Буэнос-Айресом, а место Минска занял город, о котором я никогда не слышал. Это было почти смешно. Но. Я не смеялся.

Я изучил почерк на свертке. Записки там не было. Поверьте мне: я проверил раз пять или шесть. Обратного адреса не было. Я бы допросил Бруно, если бы думал, что он может что-то рассказать. Если приходит пакет, консьерж оставляет его на столе в вестибюле. Нет сомнения, что Бруно увидел его и взял. Это целое событие, когда одному из нас приходит пакет, который не влезает в почтовый ящик. Если я не ошибаюсь, в последний раз такое случилось два года назад. Бруно заказал собачий ошейник с шипами. Нужно, наверное, добавить, что незадолго до этого он притащил в дом собаку. Маленькое теплое существо, которое можно было любить. Он назвал ее Биби. Я слышал, как он зовет: «Ко мне, Биби, ко мне!» Но. Биби никогда его не слушалась. Как-то раз он отвел ее на собачью площадку. Кто-то позвал свою собаку: «Вамос,[55] Чико!», и Биби помчалась к тому пуэрториканцу. «Ко мне, Биби, ко мне!» — закричал Бруно, но все было без толку. Он сменил тактику. «Вамос, Биби!» — завопил он во все горло. И — подумать только! — Биби прибежала к нему. Она лаяла ночи напролет и гадила на пол, но он любил ее.

Однажды Бруно снова привел ее на собачью площадку. Она веселилась, гадила и фыркала, а Бруно смотрел на нее с гордостью. Открыли калитку, чтобы впустить ирландского сеттера. Биби поглядела вверх. Не успел Бруно понять, что случилось, как она пулей выскочила из калитки и скрылась на улице. Он попытался догнать ее. «Беги!» — сказал он себе. Он прекрасно помнил, как надо бежать, но тело ему не подчинялось. С первых же шагов ноги его стали заплетаться и слабеть. «Вамос, Биби!» — закричал он. И что? Никто не появился. В час, когда ему была так нужна помощь, когда он повалился на тротуар, а Биби предала его, потому что была тем, чем она была — всего лишь животным, я был дома и стучал на своей пишущей машинке. Он пришел опустошенный. В тот вечер мы пошли на собачью площадку, чтобы подождать ее. «Она вернется», — сказал я. Но. Она так и не вернулась. Это было два года назад, а он все еще ждет.

Я пытался понять, в чем тут смысл. Если подумать, я всегда пытался. Так и на могиле моей можно написать: «Лео Гурски. Он пытался понять смысл».

Настала ночь, а я по-прежнему был в смятении. Я не ел весь день. Я позвонил мистеру Тонгу. В китайскую закусочную, а не птице. Через двадцать минут у меня уже был мой весенний ролл. Я включил радио. Там призывали сделать пожертвования. Взамен выдавали вантуз с логотипом радиостанции.

Есть вещи, которые мне трудно описать. И все же я продолжаю упорствовать, как последний осел. Однажды Бруно спустился ко мне и увидел меня за кухонным столом перед пишущей машинкой. «Опять та же штука?» Наушники его сползли и лежали полунимбом на затылке. Я разминал суставы над паром, идущим от чашки чая. «Вылитый Владимир Горовиц», — заметил он по пути к холодильнику. Наклонившись, он стал копаться в нем, как будто что-то искал. Я вставил новую страницу в машинку. Он повернулся, дверь холодильника осталась открыта; над губой у него были белые усы от молока. «Продолжайте, маэстро», — сказал он, потом надел наушники и прошаркал к двери, по дороге включив свет над столом. Я смотрел, как раскачивается полоска света от лампы, и слышал голос Молли Блум,[56] разрывающий ему уши: «Поцелуй не сравнить ни с чем, проникает в самую душу долгий горячий»,[57] теперь Бруно слушает только ее, не жалея магнитофонную пленку.

Снова и снова перечитывал я книгу, которую написал молодым. Это было так давно. Двадцать лет. Я был наивен и влюблен. Разбухшее сердце и голова такая же. Я думал, я все могу! Как же это странно — вспоминать об этом теперь, когда я уже сделал все, что собирался сделать.

Я думал: как же книга выжила? Насколько я знал, единственный экземпляр погиб во время наводнения. Это если не считать отрывков, отосланных мною в Америку с письмами девушке, которую я любил. Я не мог не послать ей лучшие страницы. Но. Это было лишь несколько отрывков. А тут у меня в руках была практически вся книга! Почему-то на английском! С испанскими именами! Это не укладывалось в голове.

Я сидел шиву[58] за Исаака и, пока молился, пытался понять. Один в своей квартире, со страницами на коленях. Ночь стала днем — стала ночью — стала днем. Я заснул и проснулся. Но. Я не приблизился к разгадке тайны. Такова уж моя жизнь: я был слесарем по замкам. Я мог открыть любую дверь в городе. И при этом я не мог открыть ничего из того, что хотел открыть.

Я решил составить список всех людей, которые еще были живы, чтобы никого не забыть. Я занялся поисками бумаги и ручки. Потом сел, разгладил страницу и собрался писать. Но. Я не мог никого вспомнить.

Вместо этого я написал: «Вопросы отправителю». Дважды подчеркнул. И продолжил:

1. Кто ты?

2. Где ты это нашел?

3. Как текст сохранился?

4. Почему он на английском языке?

5. Кто еще читал его?

6.-Им понравилось?[59]

7. Количество читателей больше или меньше, чем…

Я остановился и задумался. Какое количество читателей меня бы не разочаровало?

Я выглянул в окно. На другой стороне улицы ветер раскачивал дерево. Был полдень, кричали дети. Мне нравится слушать их песни. «Мы играем! На проверку!» — поют девочки и хлопают в ладоши. «Без повторов! Без задержки! Начинаем!» Я с нетерпением жду. «Животные!» — кричат они. Животные, думаю я. «Лошадь!» — говорит один. «Обезьяна!» — говорит другой. Так они перекидываются словами. «Корова!» — кричит первый. «Тигр!» — кричит второй, потому что малейшая заминка нарушает ритм, и игра останавливается. «Пони!» — «Кенгуру!» — «Мышь!» — «Лев!» — «Жираф!» Одна девочка замешкалась. «Як!» — кричу я.

Я посмотрел на свой лист с вопросами. Каким образом, подумал я, книга, которую я написал шестьдесят лет назад, появилась в моем почтовом ящике, да еще и на другом языке?

Неожиданно меня поразила мысль. Она пришла мне в голову на идише, постараюсь как можно точнее ее перевести, что-то вроде: «Может, я знаменит и сам того не знаю?» У меня закружилась голова. Я выпил стакан холодной воды и принял аспирин. Не будь идиотом, сказал я себе. И что?..

Я схватил пальто. В окно застучали первые капли дождя, так что пришлось надеть галоши. Бруно называет их резинками. Но это его дело. Снаружи завывал ветер. Я пробирался по улицам, сражаясь со своим зонтом. Три раза он выворачивался наизнанку. Я упорствовал. Один раз он швырнул меня прямо на стену дома. Дважды меня поднимало в воздух.

Я добрался до библиотеки, лицо мое было исхлестано дождем. С носа капала вода. Мой зонт — это чудовище — был весь изломан, так что я оставил его на стойке. Я направился к столу библиотекаря. Я двигался короткими перебежками. Делал шаг, останавливался, тяжело дыша, подтягивал штанины, снова делал шаг, останавливался, делал шаг, останавливался и так далее. Библиотекаря не было на месте. Я, если можно так выразиться, обежал весь читальный зал. Наконец нашел какую-то сотрудницу. Она ставила книги на полку. Я не мог больше сдерживаться.

— Мне нужно все, что у вас есть, писателя Лео Гурски! — закричал я.

Она повернулась и посмотрела на меня. Как и все остальные, кто был в зале.

— Простите?

— Все, что у вас есть, писателя Лео Гурски, — повторил я.

— Я сейчас занята. Вам придется подождать минуту.

Я подождал минуту.

— Лео Гурски, — сказал я, — Г-У-Р…

Она толкнула тележку:

— Я знаю, как это пишется.

Я пошел за ней к компьютеру. Она набрала мое имя. Мое сердце бешено колотилось. Может быть, я и стар. Но. Мое сердце еще бьется.

— Есть книга о боях быков, автор Леонард Гурски, — сказала она.

— Не то, — сказал я, — а как насчет Леопольда?

— Леопольд, Леопольд, — пробормотала она. — Вот он.

Я схватился за ближайший устойчивый предмет. Барабанная дробь, пожалуйста.

— «Невероятные фантастические приключения Фрэнки, беззубой чудо-девочки», — сказала она и усмехнулась.

Я еле удержался, чтобы не дать ей по голове галошей. Она пошла за книгой в отдел детских книг. Я не остановил ее. Что-то умерло во мне. Она выдала мне книгу и посадила за стол.

— Приятного чтения, — сказала она.

Однажды Бруно сказал, что если я куплю обычного голубя, то через пол-улицы он станет голубем мира, на автобусной остановке — попугаем, а у меня в квартире, перед тем как я выну его из клетки, — птицей феникс. «Такой уж ты есть», — сказал он, смахивая со стола какие-то невидимые крошки. Прошло несколько минут. «А вот и нет», — возразил я.

Он пожал плечами и посмотрел в окно. «Кто-нибудь вообще слышал о фениксе? — сказал я. — Павлин еще ладно, но уж никак не феникс». Он смотрел в другую сторону, но мне показалось, что он слегка улыбнулся. Но сейчас я никак не мог превратить пустоту, которую принес библиотекарь, в нечто существующее.

После сердечного приступа и до того, как я начал снова писать, я мог думать только о смерти. Смерть снова пощадила меня, и только после того, как опасность миновала, я позволил себе додумать эту мысль до ее неизбежного конца. Я представлял себе все возможные пути ухода из жизни. Инсульт. Инфаркт. Тромбоз. Пневмония. Закупорка полой вены. Я воображал, как корчусь на полу с пеной у рта. Я просыпался ночью, хватаясь за горло. И что? Не важно, как часто я представлял себе, как отказывают мои органы: окончательные последствия предсказать было нельзя. Я не мог поверить, что такое может со мной случиться. Я заставлял себя мысленно рисовать свои последние секунды. Предпоследний вздох. Последний вздох. И что? За ним всегда следовал еще один.

Я помню, как впервые понял, что значит умереть. Мне было девять лет. Мой дядя, брат моего отца, да будет благословенна его память, умер во сне. Причины были неясны. Огромный сильный мужчина, который ел как лошадь, а в самый мороз выходил ломать лед голыми руками. И все, вот его и нет, капут. Он обычно называл меня Леопо. Он произносил это примерно так: Лэй-о-по. За спиной у тети он тайком давал мне и своим детям кусочки сахара. Он пародировал Сталина так, что можно было надорвать живот со смеху.

Моя тетя нашла его утром. Тело уже окоченело. Чтобы отнести его в хевру кадишу,[60] понадобилось три человека. Мы с братом проскользнули туда, чтобы посмотреть на эту громадину. Мертвое, его тело казалось нам еще более значительным, чем при жизни: густая шерсть на тыльной стороне ладоней, плоские пожелтевшие ногти, толстые мозоли на ступнях. Он казался таким живым. И все же. Ужасно мертвым. Когда я вошел, чтобы дать отцу стакан чая, он сидел возле тела, которое нельзя было оставить ни на минуту. «Мне нужно в туалет, — сказал он. — Подожди тут, пока я вернусь». Не успел я возразить, что у меня еще даже не было бар-мицвы, как он выбежал из комнаты, чтобы облегчиться. Следующие несколько минут тянулись словно часы. Мой дядя лежал на каменной плите цвета сырого мяса с белыми прожилками. Один раз мне показалось, что его грудь немного приподнялась, и я чуть не завопил от страха. Но. Я боялся не только его. Я боялся за себя. В той холодной комнате я почувствовал собственную смерть. В углу была раковина с потрескавшимся кафелем. В нее бросили все обстриженные ногти, волосы и всю грязь, которую смыли с мертвого. Кран подтекал, и с каждой каплей я чувствовал, как моя жизнь понемногу вытекает из меня. Когда-нибудь она вытечет вся. Я почувствовал такой восторг от того, что жив, что чуть не закричал. Я никогда не был верующим ребенком. Но. Неожиданно я ощутил потребность помолиться, чтобы Господь даровал мне такую длинную жизнь, какую только возможно. Когда отец вернулся, он нашел своего сына стоящим на коленях с зажмуренными глазами и кулаками, сжатыми так крепко, что побелели костяшки пальцем.

С тех пор я жутко боялся, что кто-то из нас умрет, я или мои родители. Больше всего я беспокоился за маму. Именно вокруг нее вращался весь наш мир. Отец всю жизнь витал в облаках, мама же преодолевала пространство жизни с помощью суровой силы разума. Она была судьей во всех наших спорах. Одного ее неодобрительного слова было достаточно, чтобы мы прятались по углам, плакали и воображали свои муки. А что? Один ее поцелуй снова делал нас принцами. Без нее наша жизнь превратилась бы в хаос.

Страх смерти преследовал меня почти год. Я плакал, когда кто-нибудь ронял стакан или разбивал тарелку. Но даже когда это прошло, во мне осталась печаль, которую ничто не могло вытравить. Нет, нового ничего не произошло. Хуже: я стал осознавать то, что было во мне с самого начала и чего я не замечал. Я волочил за собой это новое ощущение словно камень, привязанный к ноге. Куда бы я ни шел, оно следовало за мной. Я сочинял в уме печальные песенки. Я воспевал падающие листья. Я представлял себе свою смерть в тысяче разных вариантов, но похороны всегда были одинаковыми: откуда-то из глубин моего воображения выкатывалась красная ковровая дорожка. Потому что каждый раз после того, как я умирал в безвестности, мое величие каким-то образом обязательно обнаруживалось.

Так бы оно и шло.

Однажды утром я долго копался за завтраком, а потом, по дороге, загляделся на огромных размеров нижнее белье пани Станиславской, сушившееся на веревке, так что в школу опоздал. Звонок уже прозвенел, но девочка из моего класса стояла на коленях в пыли на школьном дворе. Длинная коса лежала у нее на спине. Она держала что-то в ладонях. Я спросил ее, что это. Не глядя на меня, она сказала: «Я поймала мотылька». — «Что ты собираешься с ним делать?» — спросил я. «Дурацкий вопрос», — отозвалась она. Я подумал и спросил иначе. «Другое дело, если бы это была бабочка…» — сказал я. «Нет, ничего подобного, не другое», — возразила она. «Лучше отпусти его», — сказал я. «Это очень редкий мотылек», — ответила она. «Откуда ты знаешь?» — спросил я. «Я чувствую», — сказала она. Я напомнил ей, что звонок уже прозвенел. «Ну так иди, — сказала она. — Никто тебя не держит». — «Не пойду, пока не отпустишь его». — «Тогда тебе придется ждать вечно».

Она немного раздвинула большие пальцы и заглянула внутрь. «Дай посмотреть», — попросил я. Она не ответила. «Ну пожалуйста, дай взглянуть!» Она посмотрела на меня. Глаза у нее были зеленые и пронзительные. «Ладно. Только осторожно». Она подняла сомкнутые ладони к моему лицу и на полдюйма раздвинула большие пальцы. Руки ее пахли мылом. Все, что я мог увидеть, — это край коричневого крылышка. Я отогнул ее большой палец, чтобы рассмотреть получше. И что? Она, должно быть, подумала, что я пытался освободить мотылька, потому что вдруг захлопнула ладони. Мы с ужасом посмотрели друг на друга. Когда она снова раздвинула руки, мотылек слабо трепыхался у нее на ладони. Одно крылышко у него было оторвано. Она тихо ахнула. «Это не я», — сказал я. Когда я посмотрел ей в глаза, то увидел, что они полны слез. В животе у меня заныло от чувства, которое я еще не научился узнавать: это было желание. «Прости меня», — прошептал я. Мне так захотелось обнять ее, поцеловать, чтобы она забыла о мотыльке и его сломанном крылышке. Она ничего не сказала. Мы не отрываясь смотрели друг на друга.

Нас как будто объединила преступная тайна. Я видел ее в школе каждый день и никогда не чувствовал к ней ничего особенного. Ну разве что думал, что она очень уж любит командовать. Она могла быть очаровательной. Но. Бывало, выглядела несчастной и потерянной. Порой, в тех редких случаях, когда я успевал ответить на несложный вопрос учителя быстрее ее, она переставала со мной разговаривать. «Король Англии Георг!» — выкрикивал я, и весь остаток дня мне приходилось выносить ее ледяное молчание.

Но теперь она показалась мне другой. Я почувствовал в ней какую-то особую силу. Казалось, от места, где она стоит, исходит свет и земное притяжение. Только теперь я заметил, что ступни у нее смотрели немного носками внутрь. Разглядел грязь на ее голых коленях. Как хорошо пальто сидело на ее узких плечиках. Я разглядел ее куда яснее, словно увидел через увеличительное стекло. Черная родинка, будто чернильное пятнышко, у нее над губой. Розовые прозрачные раковины ушей. Светлый пушок на щеках. Дюйм за дюймом она открывалась мне. Я был почти уверен, что вот-вот смогу разглядеть клетки ее кожи, как под микроскопом, и невольно ощутил знакомое беспокойство от того, что я слишком много унаследовал от своего отца. Но долго это не продлилось, потому что, открывая для себя ее тело, я стал осознавать и свое. От этого ощущения у меня перехватило дух. Звенящее чувство, будто огонь, побежало по моим нервам и охватило меня целиком. Все это продолжалось не больше тридцати секунд. Так что? Когда все закончилось, мне открылась тайна, которая вела к концу моего детства. Прошли годы, прежде чем я истратил всю радость и боль, которые родились во мне за те тридцать секунд.

Ничего не сказав, она бросила раненого мотылька и убежала в школу. Тяжелая металлическая дверь со стуком захлопнулась у нее за спиной.

Альма.

Уже так много времени прошло с тех пор, как я впервые произнес это имя.

Я решил сделать так, чтобы она любила меня, чего бы мне это ни стоило. Но. Я прекрасно понимал, что нельзя сразу переходить в наступление. Следующие несколько недель я следил за каждым ее движением. Терпение всегда было одним из моих достоинств. Как-то раз я прятался целых четыре часа позади уборной во дворе у раввина, чтобы узнать, действительно ли знаменитый цадик, приехавший к нам из Барановичей, срет так же, как и мы. Оказалось, да. Окрыленный открытием суровой правды жизни, я вылетел из-за туалета, выкрикивая: «Да! Да!» За что и получил пять ударов по пальцам и был поставлен на кукурузные початки голыми коленями, пока на них не выступила кровь. Но. Дело того стоило.

Я чувствовал себя шпионом в чужом мире — на территории женщин. Под предлогом сбора улик я украл с бельевой веревки у пани Станиславской ее огромные трусы. Запершись в туалете, я с упоением нюхал их. Я зарылся лицом в промежность. Я надел трусы себе на голову. Я поднял их так, чтобы они трепетали на легком ветерке, как флаг новой нации. Когда мама внезапно открыла дверь, я как раз их примерял. В них бы влезло трое таких, как я.

Одним убийственным взглядом и унизительным приказом постучать в дверь Станиславских и вернуть трусы мама положила конец общей части моих исследований. Так что? Я продолжал изучать частности. Тут я подошел к делу особенно тщательно. Я выяснил, что Альма — самая младшая из четверых детей и отцовская любимица. Я узнал, что она родилась двадцать первого февраля (то есть была старше меня на пять месяцев и двадцать восемь дней), что она любила кислые вишни в сиропе, которые контрабандой привозили из России, и что однажды она тайком съела полбанки, а мать, когда это обнаружила, заставила ее съесть все до конца, думая, что ее стошнит и любовь к вишням пропадет у нее навсегда. Не вышло. Она съела всю банку и даже сказала потом одной девочке в нашем классе, что могла бы съесть и больше. Я узнал, что ее отец хотел, чтобы она училась играть на пианино, а она хотела играть на скрипке. Они все время спорили, и никто не хотел уступать, пока Альма не достала где-то пустой скрипичный футляр (она утверждала, что нашла его брошенным на дороге) и начала напоказ таскать его с собой. Иногда она даже делала вид, что играет на несуществующей скрипке. Это стало последней каплей, отец уступил и попросил одного из ее братьев, учившегося в гимназии в Вильно, привезти ей оттуда скрипку, и она получила свою новую скрипку в блестящем черном кожаном футляре, обшитом изнутри фиолетовым бархатом. И каждая песня, которую разучивала Альма, даже самая печальная, звучала как победная. Я знал это, потому что слышал, как она играет, стоя у нее под окном и ожидая проникнуть в тайну ее сердца с тем же нетерпением, с каким ждал, когда же посрет великий цадик.

Но. Этого так и не случилось. Однажды она обошла вокруг дома и подошла ко мне: «Я уже неделю здесь тебя каждый день вижу, и в школе все знают, что ты целыми днями смотришь на меня. Если ты хочешь что-то сказать, скажи мне это прямо в лицо, а не бегай тут украдкой, как вор». Я задумался о том, что же выбрать. Я мог убежать и никогда больше не возвращаться в школу, может, даже уехать из страны и зайцем уплыть на корабле в Австралию. Или мог рискнуть всем и признаться ей. Выбор был очевиден: я собрался в Австралию. Я уже открыл рот, чтобы попрощаться навеки. И что? Я сказал: «Ты выйдешь за меня замуж?»

Ее лицо ничего не выражало. Но. Глаза блестели так же, как тогда, когда она вынимала скрипку из футляра. Прошло долгое мгновение. Мы не отрываясь смотрели друг на друга. «Я подумаю», — сказала она в конце концов и пошла обратно за дом. Я услышал, как хлопнула дверь. Через несколько секунд послышались первые ноты песни Дворжака «Коли б моя матушка». И хотя она не сказала «да», с того момента я понял, что у меня есть шанс.

Тогда я, в общем-то, и перестал беспокоиться о смерти. Не то чтобы я больше не боялся ее; просто перестал о ней думать. Хотя, возможно, если б у меня оставалось время, свободное от мыслей об Альме, я бы размышлял о смерти. Но правда была в том, что я просто научился возводить стену, которая защищала меня от этих мыслей. Чем больше я узнавал о мире, тем больше камней становилось в этой стене, пока однажды я не понял, что сбежал из того места, в которое было уже не вернуться. И что? Стена защищала меня и от болезненной чистоты детства. Даже в те годы, когда я прятался в лесу, на деревьях, в норах, в подвалах, когда смерть дышала мне в спину, я так и не задумался об очевидном: что когда-нибудь умру. Только после сердечного приступа, когда камни стены, отделявшей меня от детства, начали наконец осыпаться, страх смерти снова вернулся ко мне. И он был таким же пугающим, как и всегда.

Я склонился над «Невероятными фантастическими приключениями Фрэнки, беззубой чудо-девочки» автора Леопольда Гурски, который не был мной. Книгу я так и не раскрыл. Я слушал, как потоки дождя стекали по водосточным трубам.

Я вышел из библиотеки и уже переходил дорогу, как вдруг меня пронзило чувство горького одиночества. Я ощутил пустоту и мрак внутри себя. Покинутый, незамеченный, забытый, я стоял на тротуаре; ничто, просто собиратель пыли. Люди спешили мимо. И каждый прохожий был счастливее меня. Я ощутил былую зависть. Я бы отдал все что угодно, чтобы быть одним из них.

Знал я когда-то одну женщину. У нее сломался замок, она не могла войти в дом, и я помог ей. Ей попалась одна из моих визитных карточек, которые я разбрасывал за собой, как крошки хлеба. Она позвонила, и я приехал так быстро, как только смог. Был День благодарения, и без слов стало ясно, что нам обоим было некуда пойти. Замок открылся, как только я прикоснулся к нему. Может, она решила, что это говорит и о таланте другого рода. Внутри пахло жареным луком, на стене висела репродукция Матисса или, может, Моне. Нет! Модильяни. Точно, вспомнил, там была обнаженная женщина, и, чтобы польстить ей, я спросил: «Это вы?» Я давно не был с женщиной. Я чувствовал запах масла у себя на руках, запах собственных подмышек. Она предложила мне присесть и приготовила какую-то еду. Я извинился, сказав, что мне надо причесаться, а сам пошел в ванную и помылся как сумел. Когда я вышел, она стояла в нижнем белье, в комнате было темно. На другой стороне улицы горела неоновая реклама, она отбрасывала голубую тень на ее ноги. Мне хотелось сказать ей, что ничего страшного, если она не хочет смотреть мне в лицо.

Несколько месяцев спустя она снова позвонила мне. Попросила меня сделать ей копию ключа. Я был рад за нее. Значит, она больше не будет одна. Не то чтобы мне было жаль себя. Но я хотел сказать ей: «Было бы проще, если бы он, тот человек, для которого копия, сам отнес ключ в мастерскую». И что? Я сделал две копии. Одну я отдал ей, а одну оставил себе. Долго носил ключ в кармане, просто обманывал себя.

Однажды меня осенило: ведь я могу открыть любую дверь и войти куда угодно. Раньше никогда об этом не думал. Я был иммигрантом, и мне понадобилось много времени, чтобы избавиться от страха, что меня отошлют назад. Я вечно боялся совершить какую-нибудь ошибку. Как-то раз я пропустил шесть поездов, потому что не мог сообразить, как купить билет. Другой бы просто сел в поезд. Но. Только не еврей из Польши, который боится, что его тут же депортируют, даже если он всего лишь забудет спустить за собой воду в туалете. Я старался не высовываться. Я открывал и закрывал замки, вот и все. Там, откуда я приехал, за мое умение меня сочли бы вором, но здесь, в Америке, я был профессионалом.

Со временем я расслабился. Начал тут и там вносить в свою работу что-то особенное. Легкий поворот в конце, который, в общем-то, ничего не давал, но добавлял некоторой изысканности. Я перестал нервничать и начал вместо этого хитрить. На каждом замке, который ставил, выцарапывал свои инициалы. Крошечная подпись над замочной скважиной. Не важно, что никто никогда этого не замечал. Мне было достаточно того, что об этом знал я сам. Я отмечал все надписанные мной замки на карте города, которую столько раз складывал и раскладывал, что на сгибах стерлись некоторые улицы.

Однажды вечером я пошел в кино. Перед фильмом показывали ролик о Гудини.[61] Этот человек мог выскользнуть из смирительной рубашки, в которой его закопали в землю. Его клали в ящик, закованный в цепи, опускали в воду, и он выскакивал оттуда. Там показывали, как он тренировался и засекал время. Он упражнялся снова и снова, пока не начинал выполнять трюк за несколько секунд. С тех пор я стал еще больше гордиться своей работой. Я приносил самые сложные замки домой и засекал время. Потом сокращал время в два раза и тренировался до тех пор, пока не укладывался в него. Я останавливался только тогда, когда у меня уже немели пальцы.

Я лежал в постели, придумывая все более сложные задачи, когда до меня вдруг дошло: если я могу открыть замок в любой незнакомой мне квартире, почему бы не открыть замок в «Бялисах Коссара»? Или в публичной библиотеке? Или в «Вулворте»? Чисто гипотетически, что мне мешало взломать, скажем, «Карнеги-холл»?

Мысли мои неслись во весь опор, меня всего трясло от возбуждения. Я только войду, а потом тут же выйду. Может быть, оставлю маленькую подпись.

Я разрабатывал план неделями. Я исследовал здание. Я не пропустил ни одного камня. Короче говоря, я сделал это. Ранним утром я проник через заднюю дверь на 56-й улице. Мне потребовалось 103 секунды. Дома такой же замок я открывал всего за 48 секунд. Но тогда было холодно, и пальцы у меня заледенели.

Великий Артур Рубинштейн должен был играть в тот вечер. На сцене одиноко стоял рояль, блестящий черный «Стейнвей». Я вышел из-за кулис. В свете огней рампы я еле различал бесконечные ряды кресел. Я сел на банкетку и нажал на педаль рояля носком ботинка. Дотронуться до клавиш я не осмелился.

Когда я поднял глаза, она стояла передо мной. Ясная как день, пятнадцатилетняя девочка, волосы заплетены в косу, всего в пяти футах от меня. Она подняла свою скрипку, ту, что ее брат привез из Вильно, и прижала ее к подбородку. Я пытался произнести ее имя. Но. Оно застряло у меня в горле. И потом, я знал, что она не услышит меня. Она подняла свой смычок. Я услышал первые ноты Дворжака. Ее глаза были закрыты. Музыка лилась у нее из-под пальцев. Она играла безупречно, так, как не играла никогда в жизни.

Когда отзвучала последняя нота, ее уже не было. Мои аплодисменты эхом отозвались в пустом зале. Я замер, и тишина прогремела у меня в ушах. Я бросил последний взгляд на пустой зал. Потом поспешил назад тем же путем, каким вошел.

Больше я так никогда не делал. Доказал сам себе, что могу, и хватит. Иногда я проходил мимо какого-нибудь частного клуба, не будем говорить какого, и думал: «Шалом, придурки, вот идет еврей, от которого вас никакие замки не спасут». Но после той ночи я никогда больше так не рисковал. Если меня посадят в тюрьму, то быстро выяснится, что никакой я не Гудини. Так что?.. В моем одиночестве меня утешает мысль, что любые двери, как бы крепко они ни были закрыты, никогда на самом деле не заперты для меня.

Так я пытался себя утешить, стоя под дождем перед библиотекой, пока прохожие спешили мимо. В конце концов, разве не для этого брат обучил меня такому ремеслу? Он знал, что я не смогу вечно оставаться невидимкой. «Покажи мне еврея, который научился выживать, — сказал он однажды, пока я смотрел, как замок поддается его рукам, — и я покажу тебе волшебника».

Я стоял на улице, и дождь лил мне за шиворот. Я крепко зажмурил глаза. Дверь открылась, а за ней еще одна, а потом еще, и еще, и еще.

После библиотеки, после разочарования с «Невероятными фантастическими приключениями Фрэнки, беззубой чудо-девочки», я пришел домой. Снял пальто и повесил его сушиться. Поставил греться воду. Позади меня кто-то кашлянул. Я чуть до потолка не подскочил. Но это был всего лишь сидевший в темноте Бруно.

— Ты что, с ума меня свести хочешь? — закричал я, включая свет. По полу были разбросаны страницы книги, которую я написал в юности. — О нет, — произнес я. — Это не…

Он не дал мне договорить.

— Неплохо, — сказал он. — Только я бы не так ее описал. Но что я могу сказать? Это твое дело.

— Послушай… — начал я.

— Не надо мне ничего объяснять, — ответил Бруно. — Это хорошая книга. Мне нравится, как она написана. За исключением тех кусков, которые ты украл, очень изобретательно. Если говорить о чисто литературных аспектах… — я не сразу понял. Он говорил со мной на идише, — о чисто литературных аспектах, что тут может не нравиться? И вообще, мне всегда было интересно, над чем ты работал. Теперь, спустя столько лет, я знаю.

— А мне было интересно, над чем работал ты, — ответил я, вспоминая давно ушедшее время, когда нам обоим было по двадцать и оба хотели стать писателями.

Бруно пожал плечами, как умел только он:

— Над тем же, над чем и ты.

— Над тем же?

— Конечно, над тем же.

— Над книгой о ней?

— О ней, — сказал Бруно. Он отвернулся и посмотрел в окно. Потом я увидел, что он держит на коленях фотографию, ту, где мы с ней стоим около дерева, на котором — она об этом никогда так и не узнала — я вырезал наши инициалы. A+Л. Они едва видны. Но. Они там.

Он сказал:

— Она умела хранить секреты.

И тогда я вспомнил. В тот день, шестьдесят лет назад, когда я в слезах вышел из ее дома, я увидел его. Он стоял под деревом с тетрадкой в руках, дожидаясь, когда я уйду, чтобы пойти к ней. За несколько месяцев до этого мы были лучшими друзьями. Мы полночи не ложились спать, с ним и еще парой других мальчишек, курили и спорили о книгах. И что? К тому времени, когда я увидел его в тот день, мы уже не были друзьями. Мы даже не разговаривали. Я прошел мимо него, как будто его там не было.

— У меня к тебе только один вопрос, — сказал Бруно теперь, шестьдесят лет спустя. — Я всегда хотел это знать.

— Что?

Он кашлянул. Потом посмотрел на меня:

— Она тебе говорила, что ты пишешь лучше, чем я?

— Нет, — солгал я. А потом сказал правду: — Этого и не требовалось говорить.

Наступило долгое молчание.

— Странно. Я всегда думал… — Он не договорил.

— Что? — спросил я.

— Я думал, мы боролись за что-то большее, чем ее любовь, — продолжил он.

Теперь уже я посмотрел в окно.

— Что может быть больше, чем ее любовь? — спросил я.

Мы сидели в тишине.

— Я соврал, — сказал Бруно. — У меня еще один вопрос.

— Какой?

— Что ты тут до сих пор стоишь как дурак?

— Ты о чем это?

— О твоей книге, — ответил он.

— А что с ней такое?

— Пойди и забери ее.

Я опустился на колени и начал собирать страницы.

— Не эту!

— А какую?

— Ой, вэй! — сказал Бруно, хлопнув себя по лбу. — Вечно тебе все нужно объяснять.

Мои губы медленно растянулись в улыбке.

— Триста одна, — сказал Бруно. Он пожал плечами и отвернулся, но мне показалось, что я заметил, как он улыбался. — Это не какой-нибудь пустяк.

Потоп

1. Как развести огонь без спичек

Я искала Альму Меремински в интернете. Я подумала: вдруг о ней кто писал или найдется какая-нибудь информация о ее жизни. Набрала ее имя и нажала клавишу «ввод». Но по моему запросу появились лишь имена иммигрантов, прибывших в Нью-Йорк в 1891 году (Мендель Меремински), и список жертв холокоста в Яд ва-Шем[62] (Адам Меремински, Фанни Меремински, а также Нахум, Зелиг, Гершель, Блюма, Ида, но, к моему облегчению, — поскольку я не хотела потерять ее в самом начале поиска, — Альмы среди них не было).

2. Мой брат вечно спасает мне жизнь

К нам приехал погостить дядя Джулиан. Он намеревался пробыть в Нью-Йорке сколько понадобится, чтобы провести последние исследования для книги о скульпторе и художнике Альберто Джакометти, которую он писал уже пять лет. Тетя Фрэнсис осталась в Лондоне присматривать за собакой. Дядя Джулиан спал на кровати Птицы, Птица — на моей, а я устроилась на полу в своем пуховом спальном мешке, хотя настоящей путешественнице он бы и не понадобился — в экстренной ситуации она могла бы подстрелить несколько птиц и для тепла засунуть перья под одежду.

Иногда по ночам я слышала, как мой брат разговаривает во сне. Это были обрывки фраз, так что я ничего не могла понять. Лишь однажды Птица заговорил очень громко, и я решила, что он проснулся. «Не ходи туда», — сказал он. «Что такое?» — спросила я, садясь в постели. «Там слишком глубоко», — пробормотал Птица и повернулся лицом к стене.

3. Но почему

Однажды в субботу мы с Птицей и дядей Джулианом пошли в Музей современного искусства. Птица настоял на том, что сам заплатит за себя. Деньги он заработал на продаже лимонада. Мы с братом бродили по музею, пока дядя Джулиан разговаривал наверху с куратором. Птица поинтересовался у одного из охранников, сколько фонтанов в здании музея. (Пять.) Он издавал странные звуки, как в видеоиграх, пока я не попросила его замолчать. Потом он стал считать людей, у которых были видны татуировки. (Восемь.) Мы стояли перед картиной, где были изображены люди, лежащие на полу. «Почему они так странно лежат?» — спросил Птица. «Кто-то их убил», — сказала я, хотя и сама не знала, почему они там лежат, да и вообще люди ли это. Я пошла к другой картине, которая висела напротив. Птица последовал за мной. «А почему их убили?» — не унимался он. «Потому что им были нужны деньги, и они ограбили дом», — ответила я и встала на эскалатор, идущий вниз.

В метро, по дороге домой, Птица тронул меня за плечо: «А зачем им нужны были деньги?»

4. Пропавшие в море

«Почему ты считаешь, что этот Альма из „Хроник любви“ на самом деле существовала?» — спросил меня Миша. Мы сидели на пляже позади его дома, зарыв ноги в песок, и ели сэндвичи с ростбифом и хреном, которые нам дала миссис Шкловски. «Эта», — поправила я. «Что „эта“?» — «Эта Альма». — «Ладно, — согласился Миша. — А теперь ответь на мой вопрос». — «Ну конечно, она существовала на самом деле!» — «Откуда ты знаешь?» — «Иначе не объяснить, почему Литвинов, автор книги, не назвал свою героиню каким-нибудь испанским именем, как всех остальных». — «И почему?» — «Он просто не мог этого сделать». — «Почему он не мог этого сделать?» — «Неужели ты не понимаешь? — удивилась я. — Он мог изменить любую деталь, но он не мог изменить ее!» — «Но почему?!» Его тупость меня раздражала. «Да потому что он был в нее влюблен! — сказала я. — Потому что для него только одна она и существовала на самом деле!» Миша прожевал кусок ростбифа. «По-моему, ты смотришь слишком много фильмов», — сказал он. Но я знала, что права. Не надо быть гением, чтобы, прочитав «Хроники любви», догадаться об этом.

5. Слова, которые я хочу сказать, застревают у меня в горле

Мы шли по деревянному настилу в сторону Кони-Айленда. Солнце нещадно палило, и пот тонкой струйкой стекал у Миши по виску. Когда мы проходили мимо каких-то стариков, игравших в карты, Миша помахал им рукой. Морщинистый старичок в крошечных плавках помахал ему в ответ. «Они думают, что ты моя девушка», — заявил Миша. Тут я как раз зацепилась за что-то носком и споткнулась. Я почувствовала, что краснею, и подумала, что я самый неуклюжий человек на свете. «Но это же неправда», — наконец произнесла я, хотя собиралась сказать вовсе не это. Я отвернулась, притворившись, что меня заинтересовал ребенок, который тащил к воде надувную акулу. «Я-то это знаю, — сказал Миша. — А вот они — нет». Ему исполнилось пятнадцать, он вырос почти на четыре дюйма и уже начал брить темные волоски над верхней губой. Когда мы купались в океане, я смотрела, как он нырял в волны, и чувствовала что-то странное в животе — нет, не боль, а что-то другое. «Спорим на сто долларов, она есть в телефонном справочнике», — выпалила я. На самом деле я ни капельки в это не верила, просто сказала первое, что пришло на ум, чтобы сменить тему.

6. В поисках человека, которого скорее всего не существует

«Мне нужен телефон Альмы Меремински, — сказала я. — МЕ-РЕ-МИН-СКИ». — «Какой район?» — спросила женщина на другом конце провода. «Я не знаю». Повисла пауза, и я услышала стук клавиш. Миша наблюдал за девушкой в бирюзовом купальнике, которая проезжала мимо на роликовых коньках. Голос в трубке что-то сказал. «Простите?» — переспросила я. «Я говорю, у меня есть А. Меремински на 147-й улице в Бронксе, — ответила женщина. — Диктую номер».

Я быстро записала его на руке. Миша подошел и спросил: «Ну что?» — «У тебя есть двадцать пять центов?» — спросила я. Это было глупо, но я уже слишком далеко зашла. Миша удивленно приподнял брови и полез в карман шортов. Я набрала номер, написанный у меня на ладони. Ответил мужчина. «Альма дома?» — поинтересовалась я. «Кто?» — «Мне нужна Альма Меремински». — «У вас неверный номер. Здесь нет никакой Альмы, только Арти», — ответил он и повесил трубку.

Мы вернулись домой к Мише. Я зашла в ванную, которая пахла духами его сестры и была завешана посеревшим от стирки бельем Мишиного отца. Когда я вышла, Миша сидел у себя и читал книгу на русском. Рубашку он снял. Я ждала, сидя у него на кровати, пока он принимал душ, и листала страницы с кириллицей. Я слышала шум воды и песню, которую он пел, но не могла разобрать слов. Я опустила голову на подушку и почувствовала его запах.

7. Если так будет продолжаться и дальше

Когда Миша был маленьким, его семья каждое лето проводила на даче, и они с отцом часто доставали с чердака сачки и пытались поймать в них перелетных бабочек, которые были в воздухе повсюду. Старый дом был забит настоящим китайским фарфором, принадлежавшим Мишиной бабушке, и бабочками в рамках, которых наловили в детстве три поколения Шкловски. Со временем пыльца с крыльев бабочек осыпалась, и если пробежать по дому босиком, раздавался звон фарфора, а пыльца прилипала к ногам.

Несколько месяцев назад, накануне Мишиного пятнадцатилетия, я решила сделать ему открытку с бабочкой. Стала искать в интернете картинку с какой-нибудь бабочкой из России, а вместо этого наткнулась на статью о том, что количество видов бабочек за последние двадцать лет сократилось и что скорость их исчезновения в 10 000 раз выше, чем должна быть. Еще в статье говорилось, что каждый день исчезает в среднем семьдесят четыре вида насекомых, растений и животных. Основываясь на этой пугающей статистике, ученые полагают, что мы живем в период шестого по счету за всю историю нашей планеты массового исчезновения видов. В течение тридцати лет может исчезнуть почти четверть живущих на Земле млекопитающих. Каждый восьмой вид птиц скоро погибнет. За последние полвека вымерло девяносто процентов всех крупных рыб.

Я искала все, что касалось массового исчезновения видов.

Последнее массовое вымирание произошло 65 миллионов лет назад, когда, по всей видимости, с нашей планетой столкнулся астероид, убив всех динозавров и около половины морских животных. До этого массовое вымирание произошло в триасовый период (причиной стал либо снова астероид, либо извержения вулканов), когда погибло почти девяносто пять процентов видов. А до этого вымирание случилось в конце девона. Нынешнее массовое вымирание будет самым быстрым за 4,5 миллиарда лет истории Земли. В отличие от предыдущих оно вызвано не естественными причинами, а невежеством людей. Если ситуация не изменится, через сто лет на Земле останется только половина существующих на сегодняшний день видов.

Я не стала украшать бабочкой Мишину открытку.

8. Среди льдов

В тот февраль, когда моя мама получила письмо с просьбой перевести «Хроники любви», снега выпало почти на два фута, и мы с Мишей построили в парке снежную пещеру. Мы трудились часами, и пальцы у нас онемели от холода, но мы все равно продолжали копать. Когда закончили, забрались внутрь. Через входное отверстие в пещеру просачивался голубой свет. Мы сидели рядом, плечо к плечу. «Может, когда-нибудь я отвезу тебя в Россию», — сказал Миша. «Мы могли бы пойти в поход по Уральским горам, — сказала я. — Или хотя бы в казахские степи». Когда мы говорили, изо рта шел пар. «Я покажу тебе комнату, где я когда-то жил с дедушкой, — сказал Миша. — И научу кататься на коньках по Неве». — «Я могла бы выучить русский язык». Миша кивнул: «Я тебя научу. Первое слово: daj». — «Daj». — «Второе слово: ruku». — «Что это значит?» — «Сначала повтори». — «Ruku». — «Daj ruku». — «Daj ruku. Как это переводится?» Миша взял меня за руку.

9. Если она существует

— А с чего ты вообще взяла, что Альма приехала в Нью-Йорк? — спросил Миша. Мы доиграли десятую партию в рамми[63] и теперь лежали на полу в его комнате, уставившись в потолок. У меня в купальнике был песок, и на зубах тоже. Мишины волосы еще не просохли, и я чувствовала запах его дезодоранта.

— В четырнадцатой главе Литвинов пишет о веревочке, которая тянется через океан, связывая его с девушкой, уехавшей в Америку. Он ведь сам был из Польши, но мама говорит, он успел сбежать до того, как туда нагрянула немецкая армия. Нацисты убили почти всех в его родном городе. Так что если бы он не сбежал, не было бы никаких «Хроник любви». А если Альма была из того города — а я готова поспорить на сто баксов, что так оно и было…

— Ты уже и так должна мне сто баксов.

— Дело в том, что среди тех отрывков, которые я прочла, есть такие, где Альма еще маленькая, ей там лет десять. Так что если она существует — а я думаю, что это так, — Литвинов должен был знать ее с детства. Значит, они скорее всего жили в одном городе. А в Яд ва-Шем в списках нет ни одной Альмы Меремински из Польши, которая бы погибла в войну.

— Кто такой Яд ва-Шем?

— Это музей холокоста в Израиле.

— Хорошо, но ведь совсем не обязательно, что она была еврейкой. И даже если и так — если она на самом деле была, и была еврейкой, жила в Польше и правда сбежала в Америку, — откуда ты знаешь, что она приехала именно в Нью-Йорк, а не в какой-нибудь другой город? В Анн-Арбор, например?

— Анн-Арбор?!

— У меня там двоюродный брат, — пояснил Миша. — И вообще, я думал, ты ищешь Джейкоба Маркуса, а не эту Альму.

— Так и есть, — подтвердила я.

Я почувствовала, что тыльная сторона его ладони слегка коснулась моего бедра. Как ему объяснить, что начала я искать человека, который смог бы снова сделать мою маму счастливой, но сейчас уже искала кое-что еще. Хотела узнать о женщине, в честь которой меня назвали. И о себе тоже.

— Может, Джейкоб Маркус как раз из-за Альмы захотел получить перевод книги, — предположила я, не потому что в это верила, а потому что не смогла придумать, что еще сказать. — Может, он был с ней знаком. Или тоже пытается ее найти.

Хорошо, что Миша не спросил меня, почему Литвинов не поехал за Альмой в Америку, если он был так в нее влюблен; почему вместо этого он поехал в Чили и женился на женщине по имени Роза. Мне же в голову приходила только одна причина: у него не было выбора.

За стеной Мишина мама кричала на его отца. Миша приподнялся на локте и посмотрел на меня сверху вниз. Мне вспомнилось прошлое лето, когда нам обоим было по тринадцать. Мы стояли на крыше его дома, под ногами был мягкий гудрон, и Миша учил меня целоваться по-русски (школа Шкловски). Мы знали друг друга два года, и вот он лежал рядом, моя нога касалась его ноги, а живот его был прижат к моим ребрам. «Я не думаю, что мир перевернется, если ты будешь моей девушкой», — сказал он. Я открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Мои предки разговаривали на семи языках; в тот момент мне пригодился бы хотя бы один. Но я так и не смогла ничего сказать, и Миша наклонился и поцеловал меня.

10. Потом

Его язык оказался у меня во рту. Я не знала, надо ли дотронуться до его языка своим или сдвинуть свой язык в сторону, чтобы не мешать его языку двигаться свободно. Не успела я с этим разобраться, как Миша вынул язык и закрыл рот, а я случайно осталась сидеть с открытым ртом, и, видимо, это было ошибкой. Я решила, что на этом все закончилось, но он снова открыл рот, а я этого не ожидала, так что в итоге он лизнул мои губы. Когда я открыла рот и вынула язык, было уже поздно, потому что Миша снова убрал язык.

А потом мы вроде как попали в такт и стали открывать рты одновременно, будто оба пытались что-то сказать. Я обняла его за шею, как Ева Мария Сейнт обнимала Кэри Гранта в сцене в вагоне в фильме «На север через северо-запад». Мы валялись на полу, и наши промежности соприкоснулись, но лишь на секунду, потому что потом я случайно задела плечом его аккордеон. Рот у меня был полон слюны, и дышать было трудно. В небе за окном в сторону аэропорта Кеннеди пролетел самолет. А за стеной кричал теперь уже Мишин отец. «Из-за чего они ругаются?» — спросила я. Миша откинул голову. Какая-то мысль отразилась у него на лице, она будто была на языке, которого я не понимала. Я подумала, не изменятся ли теперь наши отношения. «Merde»,[64] — пробормотал Миша. «Это что значит?» — спросила я. «Это по-французски». Он убрал прядь волос мне за ухо и снова стал меня целовать. «Миша», — прошептала я. «Тсс», — шепнул он и обнял меня за талию, засунув мне руку под рубашку. «Не надо, — сказала я и села. — Мне кое-кто другой нравится». Едва я это сказала, как тут же пожалела о своих словах. Ясно было, что больше сказать нечего, я встала и надела кроссовки, в которых было полно песка. «Мама уже, наверное, волнуется, где я». Мы оба знали, что это неправда. Когда я встала, на пол посыпался песок.

11. Прошла неделя, а мы с Мишей все не разговаривали

Я в сотый раз перелистала «Съедобные растения и цветы Северной Америки». Потом поднялась на крышу дома, чтобы проверить, смогу ли я определить какие-нибудь созвездия, но освещение было слишком ярким. Тогда я спустилась во двор, чтобы потренироваться, как ставить в темноте папину палатку. Я поставила ее за три минуты пятьдесят четыре секунды, улучшив почти на минуту свой собственный рекорд. Закончив, я забралась в палатку, легла и постаралась вспомнить как можно больше о своем отце.

12. Воспоминания, которые мне передал отец

эхад[65] — Вкус сырого сахарного тростника

штаим — Немощеные улицы Тель-Авива, когда Израиль еще был молодой страной, и сразу за улицами — поля дикого цикламена

шалош — Камень, который папа бросил в голову мальчику, который задирал его старшего брата. Этим папа заслужил уважение других детей

арба — Папа покупает со своим отцом цыплят в мошаве,[66] а потом смотрит, как они дрыгают ногами, хотя их головы уже отрублены

хамеш — Шуршание карт, которые тасовала его мать, играя с подругами в канасту вечерами после шаббата[67]

шеш — Водопады Игуасу, где отец путешествовал в одиночку, на собственные деньги, сталкиваясь с большими трудностями

шева — Тот момент, когда папа впервые увидел женщину, которая стала его женой и моей матерью. На ней были желтые шорты, она лежала на траве и читала книгу. Это было в кибуце Явне

шмоне — Пение цикад по ночам и еще тишина

теша — Аромат жасмина, гибискуса и цветущих апельсиновых деревьев

эсер — Бледность маминой кожи

13. Прошло две недели, мы с Мишей все еще не разговаривали, дядя Джулиан все еще не уехал, а август уже подходил к концу

В «Хрониках любви» было всего тридцать девять глав, и с тех пор как мама отправила Джейкобу Маркусу первые десять, она перевела еще одиннадцать, так что всего получилась двадцать одна глава. Это означало, что большая часть работы позади и мама скоро отправит ему еще один пакет.

Я закрылась в ванной, единственном месте, где могла уединиться, и села сочинять второе письмо Джейкобу Маркусу. Но все, что я пыталась написать, звучало фальшиво, банально и было похоже на ложь. Впрочем, оно и было ложью.

Я сидела на унитазе с блокнотом на коленях. Рядом со мной стояла мусорная корзина, а в ней лежал скомканный лист бумаги. Я достала его и развернула. «Кобель, Фрэнсис? — говорилось в нем. — Я — кобель? Твои слова меня убивают. Но ты, наверное, этого и добивалась. Я не „влюблен“ в Фло, как ты считаешь. Мы много лет работаем вместе, и ее, представь себе, интересует то же, что и меня. Искусство. Да, Фрэн, искусство, на которое, будем честны, тебе давно глубоко наплевать. Ты так увлеклась критикой в мой адрес, что сама не замечаешь, как сильно ты изменилась, как мало похожа на девушку, которую я когда-то…» На этом месте письмо обрывалось. Я снова тщательно скомкала его и кинула обратно в корзину. Крепко зажмурив глаза, я подумала, что вряд ли теперь дядя Джулиан быстро закончит свое исследование творчества Альберто Джакометти.

14. И тут у меня появилась идея

Ведь всех умерших где-то регистрируют! Рождения, смерти — должно же быть в городе такое место, офис или бюро, в котором за всем этим следят. Там должны быть папки. Куча папок с данными о тех, кто родился и умер в Нью-Йорке. Иногда, когда едешь на закате по хайвею Бруклин — Куинс, видишь тысячи могильных плит. Горизонт ярко освещен, небо окрашено в оранжевый цвет, и появляется странное ощущение, будто электроэнергию для города вырабатывают те, кто здесь похоронен.

И я подумала, что, возможно, найду запись и о ней.

15. На следующий день было воскресенье

За окном шел дождь, я сидела и читала «Улицу крокодилов», которую взяла в библиотеке, и гадала, позвонит мне Миша или нет. Прочитав предисловие, я поняла, что напала на след — в нем говорилось, что автор жил в маленьком городке в Польше. Я подумала: либо Джейкоб Маркус очень любит польских писателей, либо дает мне ключ к разгадке. Точнее, он дает его моей матери.

Книга была небольшая, и я прочла ее за полдня. В пять часов вернулся промокший до нитки Птица. «Начинается», — сказал он, касаясь мезузы на кухонной двери и целуя свою руку. «Что начинается?» — не поняла я. «Дождь». — «Завтра он должен кончиться», — сказала я. Налив себе стакан апельсинового сока, Птица выпил его залпом и пошел к себе в комнату, поцеловав по пути еще четыре мезузы.

Дядя Джулиан вернулся из музея, где занимался своими исследованиями. «Ты видела, какой скворечник соорудил наш Птица? — спросил он и, взяв с кухонного стола банан, принялся чистить его над мусорным ведром. — Впечатляет, не правда ли?»

Но в понедельник дождь не прекратился и Миша не позвонил, поэтому я надела плащ, достала зонтик и отправилась в Нью-Йоркский городской архив, где, как писали в интернете, и хранились записи о рождении и смерти.

16. Чемберс-стрит, дом 31, комната 103

«Меремински, — сказала я мужчине в круглых черных очках, который сидел за столом. — М-Е-Р-Е-М-И-Н-С-К-И». — «М-Е-Р», — сказал он, записывая. «Е-М-И-Н-С-К-И», — сказала я. «И-С-К-И», — сказал человек. — «Нет, — сказала я. — М-Е-Р…» — «М-Е-Р…» — сказал он. «Е-М-И-Н», — сказала я, и он сказал: «Е-И-Н». — «Нет! — сказала я. — Е-М-И-Н…» Он тупо уставился на меня. Тогда я сказала: «Может быть, я вам напишу?»

Он посмотрел на имя. Потом спросил, не приходится ли мне Альма М-Е-Р-Е-М-И-Н-С-К-И бабушкой или прабабушкой. «Да», — ответила я, решив, что так дело пойдет быстрее. «Так кем?» — уточнил он. «Пра». Он посмотрел на меня, откусил заусенец, потом куда-то вышел и принес коробку с микрофильмами. Когда я вставляла первую катушку, пленка застряла. Чтобы привлечь внимание человека за столом, я помахала ему рукой и показала на перекрутившуюся пленку. Он вздохнул, подошел ко мне и расправил ее. После третьей катушки я приспособилась делать это сама. Так я прокрутила все пятнадцать. Альмы Меремински в этой коробке не оказалось, и тогда он принес мне другую, а потом еще одну. Я отошла в туалет, а на обратном пути купила в автомате колу и пакетик пирожных «Твинки». Он тоже вышел и вернулся со «Сникерсом». «А вы знаете, как выжить в условиях дикой природы?» — спросила я, чтобы завести разговор. Лицо его слегка дернулось, и он поправил на носу очки. «Что ты имеешь в виду?» — «Ну, например, вы знаете, что большая часть арктических растений съедобна? Конечно, за исключением некоторых видов грибов». Он удивленно поднял брови, и я сказала: «А вы знаете, что, питаясь одним кроличьим мясом, можно умереть от голода? Это документально подтверждено: люди, которые пытались выжить, умирали, съев слишком много крольчатины. Если есть только постное мясо — например, кроличье, — можно заработать, ну… В общем, это вас убьет». Человек выбросил остатки «Сникерса» в корзину.

Потом он пошел и принес четвертую коробку. Через два часа у меня начали болеть глаза, а конца видно не было. «А она не могла умереть после 1948 года?» — спросил человек, которому явно было не по себе. Я ответила, что это вполне возможно. «Так что ж ты сразу не сказала! Тогда ее свидетельства о смерти здесь нет!» — «А где оно?» — «В Нью-Йоркском департаменте здравоохранения, в отделе записи актов гражданского состояния, — сказал он. — Уорт-стрит, дом 125, комната 133. Все смерти после 1948 года идут к ним». «Здорово!» — подумала я.

17. Самая большая ошибка моей матери

Когда я вернулась домой, мама, свернувшись калачиком на диване, читала книгу. «Что читаешь?» — спросила я. «Сервантеса». — «Сервантеса?» — «Это самый знаменитый испанский писатель», — сказала мама, переворачивая страницу. Я уставилась на нее. Иногда я гадаю, почему она не вышла замуж за какого-нибудь известного писателя вместо простого инженера, влюбленного в дикую природу. Тогда бы ничего этого не случилось. Сейчас она бы сидела за ужином со своим мужем, известным писателем, обсуждала бы с ним достоинства и недостатки других известных писателей и принимала бы нелегкое решение, кто же из них достоин посмертной Нобелевской премии.

Вечером я набрала Мишин номер, но бросила трубку после первого же гудка.

18. Наступил вторник

Дождь все не прекращался. По пути к метро я прошла мимо пустыря, где Птица устроил брезентовый навес над кучей хлама, которая выросла почти до двух метров в высоту. Он укрепил ее, обвязав мешками для мусора и старыми веревками. Из кучи торчал шест, который, возможно, был предназначен для флага.

Стенд для лимонада тоже был на месте, как и плакат с надписью: «Лимонад 50 центов. Пожалуйста, наливайте себе сами (вывихнуто запястье)», но теперь рядом было еще приписано: «Все доходы идут на благотворительность». Но стол был пуст, и Птицы нигде не было видно.

В метро, где-то между станциями «Кэрролл» и «Берген», я решила все-таки позвонить Мише и притвориться, будто ничего не случилось. Выйдя из вагона, я нашла ближайший работающий телефон-автомат и набрала Мишин номер. Когда в трубке послышались гудки, сердце у меня забилось быстрее. Подошла Мишина мама. «Здравствуйте, миссис Шкловски, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал естественно. — А Миша дома?» Я слышала, как она позвала его. Прошло много времени, пока он взял трубку. «Привет», — сказала я. «Привет». — «Как дела?» — «Хорошо». — «Чем занимаешься?» — «Читаю». — «Что читаешь?» — «Комиксы». — «А что ты не спросишь, где я?» — «И где ты?» — «Около Нью-Йоркского департамента здравоохранения». — «Что ты там делаешь?» — «Хочу найти записи об Альме Меремински». — «А, все еще ищешь», — сказал Миша. «Ага», — ответила я. Повисла неловкая пауза. «А я позвонила узнать, не хочешь ли ты сегодня взять в прокате „Топаз“», — наконец сказала я. «Не получится». — «Почему?» — «У меня планы». — «Какие?» — «Я в кино иду». — «С кем?» — «С одной знакомой». В животе у меня все перевернулось. «С какой?» Пожалуйста, пусть только не с… «С Любой, — сказал он. — Ты с ней как-то виделась, помнишь?»

Еще бы я не помнила. Как можно забыть девочку ростом пять футов и девять дюймов, блондинку, которая утверждает, что она потомок Екатерины Великой?

День начинался неудачно.

«М-Е-Р-Е-М-И-Н-С-К-И», — сказала я женщине, сидевшей за столом в комнате 133. Я думала: ну как Мише может нравиться девочка, которая не смогла бы провести «Универсальный тест на съедобность», даже если бы от этого зависела ее жизнь? «М-Е-Р-Е», — повторила женщина. «М-И-Н-С», — сказала я, думая о том, что эта Люба наверняка никогда даже не слышала о фильме «Окно во двор». «М-И-М-С», — сказала женщина. «Нет, — сказала я, — М-И-Н-С». — «М-И-Н-С», — повторила женщина. «К-И», — сказала я. «К-И», — повторила женщина.

Прошел час, а мы так и не нашли никакого свидетельства о смерти Альмы Меремински. Прошло еще полчаса — и снова ничего. Чувство одиночества плавно перетекло в депрессию. Еще через два часа женщина сказала, что она на сто процентов уверена, что никакая Альма Меремински не умирала в Нью-Йорке после 1948 года.

Вечером я взяла в прокате «На север через северо-запад» и посмотрела в одиннадцатый раз. Потом я легла спать.

19. Одинокие люди вечно не спят по ночам

Когда я открыла глаза, надо мной стоял дядя Джулиан. «Сколько тебе лет?» — спросил он. «Четырнадцать. В следующем месяце будет пятнадцать». — «Пятнадцать в следующем месяце, — пробормотал он, будто решал в уме математическую задачу. — А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Он все еще был в промокшем насквозь плаще. Капля воды попала мне в глаз. «Не знаю», — ответила я. «Ну должны же у тебя быть хоть какие-то планы». Я села, не вылезая из спального мешка, протерла глаза и посмотрела на электронные часы. Там есть кнопочка, которую можно нажать, чтобы цифры засветились. А еще там есть компас. «Сейчас три двадцать четыре утра», — сказала я. Птица крепко спал на моей кровати. «Я знаю. Мне просто любопытно. Скажи мне, больше не буду приставать, обещаю. Кем ты хочешь стать?» Человеком, который сможет выжить при температуре ниже нуля, добыть себе пищу, построить ледяную пещеру и развести огонь из ничего, подумала я. «Не знаю. Может, художником», — ответила я, чтобы сделать дяде приятное и чтобы он наконец отпустил меня спать. «Забавно, — улыбнулся он. — Именно это я и надеялся услышать».

20. Без сна в темноте

Я думала о Мише и Любе, о папе и маме и о том, почему Цви Литвинов уехал в Чили и женился на Розе, а не на Альме, которую любил на самом деле.

Я слышала, как дядя Джулиан кашляет во сне.

А потом я подумала: «Подожди-ка минутку!»

21. Должно быть, она вышла замуж

В этом все дело! Именно поэтому я и не нашла свидетельства о смерти на имя Альмы Меремински. Почему я раньше об этом не подумала?

22. Как все

Я полезла под кровать и достала из рюкзака фонарик и третью тетрадь «Как выжить в условиях дикой природы». Когда я зажгла фонарик, я сразу заметила внизу какой-то предмет. Он застрял между кроватью и стеной, ближе к полу. Я заползла под кровать и посветила на него, чтобы лучше рассмотреть. Это была черно-белая тетрадь для сочинений. На обложке было написано יהוה, [68] а чуть ниже: «личное». Как-то Миша сказал мне, что в русском языке нет эквивалента английскому слову privacy.[69] Я открыла тетрадку.

9 апреля

יהוה

Целых три дня я вел себя как все. Это значит, что я не лазил по крышам, не писал имя Б-га[70] на чужих вещах и не отвечал на совершенно нормальные вопросы словами из Торы. Еще это значит, что я задавал себе вопрос «Сделал бы это нормальный человек?», и если ответ был «нет», я так не делал. Пока это было несложно.

10 апреля

יהוה

Уже четвертый день подряд я веду себя как все. На уроке физкультуры Джош К. прижал меня к стене и спросил, не считаю ли я себя большим жирным гением, и я ответил ему, что не считаю себя большим жирным гением. Я не хотел испортить совершенно нормальный день и поэтому не стал говорить ему, что, возможно, я Машиах. А запястье у меня уже заживает. Если хотите знать, как я его вывихнул, то это случилось, когда я лез на крышу еврейской школы, потому что пришел слишком рано и она еще была закрыта, а у стены дома как раз стояла лестница. Лестница была ржавая, но забираться по ней было не так уж трудно. Посреди крыши была большая лужа, и я решил проверить, что будет, если я брошу в нее мячик, а потом попробую его поймать. Было весело! Я раз пятнадцать бросал мячик, пока он не упал с крыши. Потом я лег на спину и смотрел в небо. Я насчитал три самолета. Когда мне стало скучно, я решил спуститься. Спускаться оказалось сложнее, чем подниматься, потому что приходилось двигаться задом наперед. На полпути вниз я оказался рядом с окном одного из классов. Я увидел у доски миссис Цукер и догадался, что это даледы.[71] (Если хотите знать, в этом году я уже хей.[72]) Я не слышал, что говорила миссис Цукер, и попытался прочесть по губам. Чтобы лучше видеть, мне пришлось сильно отклониться от лестницы. Я прижался лицом к окну, и вдруг все в классе уставились на меня; я помахал им и вот тут-то и потерял равновесие. Я упал, и рабби Визнер сказал, что я чудом ничего себе не сломал. Но в глубине души я знал, что все время был в безопасности и что Б-г не допустил бы, чтобы со мной что-нибудь случилось, потому что я почти наверняка ламедвовник.

11 апреля

יהוה

Сегодня мой пятый нормальный день. Альма говорит, что если бы я был таким, как все, мне было бы легче жить, не говоря уже о других. Мне сняли повязку с запястья, и сейчас оно лишь чуть-чуть побаливает. Однажды я уже ломал запястье, мне было шесть лет, и, наверное, тогда оно болело сильнее. Но я ничего не помню.

Я пропустила несколько страниц, пока не нашла:

27 июня

יהוה

Я уже собрал 295 долларов 50 центов с продажи лимонада. Это 591 стакан! Мой лучший клиент — мистер Гольдштейн, он покупает по десять стаканов зараз, потому что всегда очень хочет пить. А еще дядя Джулиан, он однажды дал мне двадцать долларов на чай. Осталось собрать еще 384 доллара 50 центов.

28 июня

יהוה

Сегодня я едва не сделал кое-что ненормальное. Я проходил мимо здания на 4-й улице, и там, прислоненная к строительным лесам, стояла деревянная доска. Вокруг никого не было, и мне очень захотелось ее взять. Это не было бы воровством, потому что то, что я строю, поможет людям и Б-г хочет, чтобы я это построил. Но я понимал, что, если украду доску и кто-нибудь это заметит, у меня будут неприятности, и Альме придется разбираться, и она сильно разозлится. Но я готов поспорить, что она перестанет злиться, когда пойдет дождь и я наконец расскажу ей, какую особенную вещь я строю. Я уже собрал достаточно материала, в основном из того, что люди выбрасывают вместе с мусором. Мне нужно много пенопласта, потому что он не тонет. Но пенопласта нигде не найти, так что пока у меня его мало. Иногда я беспокоюсь, что дождь начнется до того, как я закончу строительство.

Если бы Альма знала о том, что должно случиться, думаю, она не расстроилась бы так сильно из-за того, что я написал יהוה на ее тетради. Я прочитал все три части «Как выжить в условиях дикой природы», и они мне очень понравились, там оказалось много интересных и полезных фактов. Одна часть про то, что делать, если произойдет ядерный взрыв. Я прочитал все очень внимательно, на всякий случай, хотя и не думаю, что кто-нибудь сбросит ядерную бомбу. А потом я решил, что если ядерный взрыв все-таки произойдет до того, как я уеду в Израиль, и с неба вместо снега посыпется пепел, я буду делать из него ангелов. Я буду заходить в любые дома, куда захочу, потому что никого уже не останется. Я не смогу ходить в школу, но это не страшно, потому что там нас все равно не учат ничему важному, например, что будет после того, как умрешь. Вообще-то я просто шучу, потому что никакого взрыва не будет. Будет потоп.

23. А за окном по-прежнему шел дождь

Здесь мы вместе

В то последнее утро в Польше, когда его друг надвинул на глаза кепку и исчез за углом, Литвинов вернулся в свою комнату. Она была уже пустой, вся мебель продана и роздана. У двери стояли чемоданы. Он достал коричневый бумажный пакет из кармана пальто. Сверток был запечатан, а сверху знакомым почерком друга было написано: «Сохранить для Леопольда Гурского, пока снова его не увидишь». Литвинов положил пакет в карман чемодана. Он подошел к окну и в последний раз посмотрел на крошечный квадратик неба. Где-то вдалеке зазвонили колокола костела, как звонили сотни раз, когда он работал или спал. Этот звук стал для него таким привычным, что казался порождением его собственного воображения. Он провел пальцами по стене с дырками от гвоздей, где раньше висели картины и вырезки из газет. Остановившись, он посмотрел на себя в зеркало, чтобы запомнить, каким он был в тот день. Ком стоял у него в горле. Он в очередной раз проверил, на месте ли паспорт и билеты. Потом посмотрел на часы, вздохнул, поднял чемоданы и вышел за дверь.

Если поначалу Литвинов и редко вспоминал о своем друге, то это лишь потому, что слишком много разных вещей занимало его мысли. Благодаря махинациям своего отца, у которого был должник, который знал еще какого-то нужного человека, Литвинов получил визу в Испании. Оттуда он собирался поехать в Лиссабон, а из Лиссабона пароходом отправиться в Чили, где жил двоюродный брат отца. На пароходе его внимание захватили другие вещи: приступы морской болезни, боязнь темной воды, созерцание горизонта, размышления о жизни на дне океана, вспышки ностальгии, наблюдения за китом и за симпатичной брюнеткой-француженкой.

Когда пароход наконец причалил в порту Вальпараисо и Литвинов дрожащими ногами ступил на землю («морская качка», говорил он себе, даже годы спустя, когда слабость в ногах подчас возвращалась к нему без видимой причины), на берегу у него тоже дел хватало. Первые месяцы в Чили он работал везде, где только удавалось: сначала на колбасной фабрике, с которой его уволили на третий день, когда он сел не на тот трамвай и опоздал на пятнадцать минут, а потом в бакалейной лавке. Однажды Литвинов искал бригадира, который, как ему сказали, нанимал рабочих, но заблудился и оказался рядом с редакцией городской газеты. Окна были открыты, и он услышал стук клавиш пишущих машинок. Его охватила жгучая тоска. Он вспомнил своих коллег по ежедневной газете, потом свой стол с неровной поверхностью, по которой он любил водить пальцами, чтобы сосредоточиться. Стол напомнил ему о пишущей машинке с тугой буквой «С», из-за которой в статьях у него все время попадались фразы вроде «его сссмерть оссставила пуссстоту в душах его близких». Потом он вспомнил запах дешевых сигар своего шефа, вспомнил, как его повысили в должности: он был внештатным корреспондентом, а стал составителем некрологов, — а потом вспомнил об Исааке Бабеле, но тут тоска его уже достигла того предела, за который он не позволил себе переступить, и поспешил вниз по улице.

В конце концов он устроился работать в аптеку. Его отец был фармацевтом, так что Литвинов успел кое-что усвоить, и этого было достаточно, чтобы теперь помогать старому немецкому еврею, державшему крошечный магазинчик в тихой части города. Только тогда Литвинов смог себе позволить снять отдельную комнату и распаковать чемоданы. В кармане одного из них он нашел коричневый бумажный пакет с надписью, сделанной рукой его друга. Литвинова накрыла волна печали. Внезапно он вспомнил о своей белой рубашке, которая осталась сохнуть на веревке во дворе его дома в Минске.

Он попытался вспомнить, каким было его лицо в зеркале в тот последний день. Не получилось. Закрыв глаза, Литвинов силился вернуть воспоминание. Но все, что ему удавалось вспомнить, — это было выражение лица его друга, когда тот сворачивал за угол. Вздохнув, Литвинов засунул сверток в пустой чемодан, застегнул молнию и убрал чемодан на полку в кладовке.

Все деньги, что оставались после расходов на жилье и питание, Литвинов откладывал на то, чтобы привезти сюда свою младшую сестру Мириам. Разница в возрасте у них была небольшая, да и внешне они были похожи, поэтому в детстве их часто принимали за близнецов, хотя Мириам была светлее и носила очки в черепаховой оправе. Она изучала юриспруденцию в Варшаве до тех пор, пока ей не запретили посещать занятия.

Единственной роскошью, которую позволил себе Литвинов, был коротковолновый радиоприемник. Каждый вечер он крутил рукоятку настройки, странствуя по всей Южной Америке, пока не нашел новую радиостанцию «Голос Америки». Он не очень хорошо знал английский, но этих знаний было достаточно. Литвинов с ужасом слушал новости о том, как нацизм набирает силу. Обстановка становилась все более пугающей.

Немногочисленные письма от друзей и родственников приходили все реже, и было трудно понять, что же происходит на самом деле. В своем предпоследнем письме Мириам писала, что влюбилась в однокурсника и вышла за него замуж. К письму она приложила фотографию, на которой они с Цви были еще детьми. С обратной стороны Мириам подписала: «Здесь мы вместе».

По утрам Литвинов варил себе кофе, слушая, как в переулке дерутся бездомные собаки. Потом он, греясь в лучах утреннего солнца, ждал на остановке трамвай. Обедал он в аптечной подсобке в окружении пилюль, порошков, вишневого сиропа и ленточек для волос. А вечером, закончив подметать полы и отполировав все склянки так, что в них можно было увидеть лицо его сестры, он возвращался домой. Друзей у него почти не было. Он разучился их заводить. Когда не работал, слушал радио. Слушал, пока не засыпал прямо на стуле. И даже во сне продолжал слушать, и сны его обретали форму под звуки голоса из радиоприемника. Вокруг было много других беженцев, которые испытывали те же страхи, чувствовали ту же беспомощность, что и он, но Литвинова это не утешало. В мире существует два типа людей: те, кто предпочитает страдать среди других, и те, кто предпочитает страдать в одиночестве. Литвинов относился к последним. Когда его приглашали на ужин, он придумывал отговорки, чтобы не пойти. Однажды квартирная хозяйка пригласила его в воскресенье выпить с ней чаю, и он сказал ей, что должен закончить то, что пишет. «Вы пишете? — удивленно спросила она. — А что вы пишете?» Литвинов подумал: одной ложью меньше, одной больше — какая разница, — и, не раздумывая, сказал: «Стихи».

После этого поползли слухи, что он поэт. И Литвинов, втайне польщенный, не делал ничего, чтобы их опровергнуть. Он даже купил себе шляпу, похожую на ту, какую носил Альберто Сантос-Дюмонт,[73] совершивший, как утверждают бразильцы, первый в мире успешный полет. Литвинов слышал, что шляпы, похожие на его панаму, покореженную струей воздуха, когда он заводил самолет, до сих пор популярны в литературных кругах.

Шло время. Старый немецкий еврей умер во сне, аптеку закрыли, и Литвинова, отчасти благодаря слухам о его литературных успехах, взяли учителем в еврейскую школу. Закончилась война. Постепенно Литвинов узнавал, что случилось с его сестрой Мириам, родителями и еще четырьмя братьями и сестрами (что произошло с его старшим братом Андре, он мог только предполагать). Он научился жить с этой правдой. Не принимать ее, но жить с ней. Это напоминало жизнь со слоном. Комната у него была крошечная, и каждое утро ему приходилось протискиваться мимо этой правды к ванной. Чтобы достать из шкафа трусы, он был вынужден ползти под ней, молясь, чтобы она не решила именно в этот момент сесть ему на голову. Ночью, закрыв глаза, он чувствовал, как она нависает над ним.

Он похудел. Все в нем словно уменьшилось, кроме ушей и носа, они обвисли и удлинились, придав его лицу меланхоличное выражение. Когда Литвинову исполнилось тридцать два года, волосы у него стали выпадать целыми пучками. Он избавился от помятой панамы и стал постоянно носить тяжелое пальто, в кармане которого лежал истрепанный листок; Литвинов не расставался с этим листком много лет, и он уж начал рваться на сгибах. Дети в школе отряхивались за его спиной, если он задевал их, проходя мимо.

Таким он был, когда Роза начала замечать его в кафе на набережной. Он ходил туда после обеда, якобы почитать роман или поэтический журнал (поначалу — для поддержания репутации, а потом ему действительно стало интересно). На самом деле он хотел оттянуть момент возвращения домой, где его ждала невыносимая правда. В кафе Литвинов позволял себе немного забыться. Он в умиротворении смотрел на волны и наблюдал за студентами, иногда подслушивая их споры. Они ничем не отличались от тех споров, которые вел он сто лет назад (то есть двенадцать), когда сам был студентом. Он даже знал, как зовут некоторых из них. И Розу тоже. А как же иначе? Ее вечно кто-нибудь звал.

Когда она подошла к его столику и, вместо того чтобы пройти дальше и поздороваться с каким-нибудь молодым человеком, с неожиданным изяществом остановилась и спросила, нельзя ли присесть, Литвинов решил, что это шутка. Ее блестящие черные волосы доходили до подбородка, подчеркивая благородный нос. На ней было зеленое платье (позже Роза будет спорить, что оно было красным в черный горошек, но Литвинов не желал отказываться от воспоминания об изумрудном шифоновом платье без рукавов). Только после того как она просидела с ним полчаса, а ее друзья потеряли к ним интерес и вернулись к своим разговорам, Литвинов понял, что ей искренне хотелось с ним поговорить. В воздухе повисла неловкая пауза. Роза улыбнулась.

— Я ведь даже не представилась, — сказала она.

— Вас зовут Роза, — ответил Литвинов.

На следующий день Роза пришла на вторую встречу, как и обещала. Когда она посмотрела на часы и спохватилась, что уже поздно, они договорились о третьей встрече, а дальше уже сама собой подразумевалась четвертая. Во время пятой встречи, очарованный юной непосредственностью Розы, посреди жаркого спора о том, кто крупнее как поэт — Неруда или Дарио,[74] — Литвинов неожиданно для себя пригласил ее на концерт. Когда она с радостью согласилась, до него вдруг дошло, что, о чудо из чудес, эта милая девушка может испытывать к нему какие-то чувства. Его будто что-то ударило в грудь. По телу пробежала дрожь.

Через несколько дней после концерта они устроили пикник в парке, а в следующее воскресенье — велосипедную прогулку. На седьмом свидании пошли в кино. После сеанса Литвинов проводил Розу домой. Они стояли и обсуждали Грейс Келли — что важнее: ее актерский талант или невероятная красота, — тут Роза внезапно наклонилась к Литвинову и поцеловала его. По крайней мере попыталась поцеловать — Литвинов, застигнутый врасплох, отстранился, и Роза осталась стоять, неловко изогнувшись, с вытянутой шеей. Весь вечер он с растущим удовольствием следил за изменением расстояния между разными частями их тел. Но изменения были настолько незначительными, что эта внезапная атака носа Розы чуть не довела его до слез. Осознав свою ошибку, он вслепую вытянул шею вперед. Но к тому моменту Роза уже оценила потери и отступила на безопасную позицию. За секунду шаткого равновесия Литвинов успел почувствовать запах ее духов, а потом поспешно ретировался. По крайней мере попытался, потому что тут Роза, не желая больше испытывать судьбу, но в то же время и не желая сдаваться, направила свои губы на оспариваемую территорию, на секунду забыв о собственном носе. Однако тот быстро напомнил о себе, столкнувшись с носом Литвинова, как раз когда их губы встретились. Вот так первый поцелуй превратил их в «кровных» родственников.

По дороге домой в автобусе у Литвинова кружилась голова. Он улыбался каждому, кто смотрел в его сторону. Он шел по улице насвистывая. Но как только он вставил ключ в замочную скважину, на сердце у него похолодело. Он стоял посреди темной комнаты, не включая лампу. «Черт возьми, где была твоя голова? — подумал он. — Не будь дураком, что ты можешь дать такой девушке? Ты позволил себе расколоться на куски, теперь их уже не соберешь, и тебе больше нечего ей предложить. Ты не сможешь скрывать это вечно, рано или поздно она узнает правду. Ты лишь оболочка человека, и чтобы в этом удостовериться, ей достаточно будет лишь постучать и понять, что внутри ничего нет».

Он долго стоял и думал об этом, глядя в окно. Потом разделся, в темноте выстирал белье и повесил сушиться на батарее. Повернул ручку настройки радиоприемника, и тот засветился и ожил, но через минуту он выключил его, и звуки танго сменила тишина. Голый, он опустился на стул. Муха села на его сморщенный член. Литвинов пробормотал несколько слов. И поскольку ему это было приятно, он продолжал бормотать. Эти слова он знал наизусть; они были написаны на листке, который он носил в нагрудном кармане уже много лет с того самого дня, когда сидел у постели больного друга, молясь, чтобы тот остался жив. Он столько раз произносил их, даже неосознанно, подчас забывая, что эти слова принадлежали не ему.

В ту ночь он пошел в кладовку и достал чемодан. Засунув руку в карман чемодана, нащупал толстый бумажный пакет. Достав сверток, Литвинов снова сел на стул и положил его на колени. Хотя он никогда не открывал пакет, он, конечно, знал, что в нем было. Закрыв глаза, чтобы защитить их от света, он дотянулся до лампы и включил ее.

«Сохранить для Леопольда Гурского, пока снова его не увидишь».

Позже, сколько бы Литвинов ни пытался похоронить эти слова в мусорном ведре под апельсиновой кожурой и фильтрами от кофеварки, они неизменно всплывали на поверхность. И однажды утром он взял пустой пакет, содержимое которого теперь было надежно спрятано в его столе. Затем зажег спичку и, глотая слезы, смотрел, как надпись, сделанная его другом, сгорает дотла.

Умри смеясь

«Что там написано?»

Мы стояли под звездами на Грэнд-сентрал,[75] или, по крайней мере, я так думал — я бы скорее смог закинуть ноги за уши, чем задрать голову и увидеть, что там наверху.

«Что там написано?» — повторил Бруно, пихая меня локтем в ребра, пока я приподнимал подбородок, пытаясь разглядеть расписание. Верхняя губа у меня отделилась от нижней, чтобы освободиться от тяжести челюсти. «Ну же», — торопил меня Бруно. «Не гони лошадей», — ответил я ему, с открытым ртом у меня получилось что-то вроде «Еаи-ашаей». Я едва разобрал цифры. «Девять сорок пять», — сказал я. Точнее, «Деить-орокять». — «А сейчас который час?» — спросил Бруно. Я перевел взгляд на свои часы: «9.43».

Мы побежали. Нет, не побежали, а стали двигаться так, как могут двигаться два старика с изношенными суставами, пытаясь успеть на поезд. Я был впереди, но Бруно наступал мне на пятки. Затем он придумал, как ускоряться, неописуемым образом размахивая руками, и оттеснил меня. Мгновение я просто двигался по инерции, пока он, если можно так выразиться, мчался наперекор ветру. Я сосредоточился на его затылке, но вдруг он неожиданно исчез из поля зрения. Я обернулся. Бруно мешком лежал на земле, один ботинок с него слетел. «Беги!» — закричал он. Я растерялся, не зная, что делать. «Беги!!!» — снова завопил он. И я побежал. А через пару секунд Бруно уже снова оказался впереди, срезав угол. Он несся, неистово размахивая руками, в одной из которых держал ботинок.

«Платформа 22, посадка заканчивается».

Бруно помчался к ступенькам, ведущим на платформу. Я бежал прямо за ним. Мы наверняка бы успели. И что? Неожиданно Бруно резко остановился перед самым поездом. Я не успел затормозить, на всей скорости пронесся мимо него и заскочил в вагон. Двери за мной захлопнулись. Он улыбнулся мне через окно. Я стукнул кулаком по стеклу.

«Черт тебя подери, Бруно!» Он помахал рукой. Он знал, что один я бы не поехал. Знал и то, что ехать я должен. Один. Поезд тронулся. Губы Бруно зашевелились, и я попытался прочитать по ним, что он говорит. «Ни», — сказали его губы и замерли. «Что „ни“? — хотелось крикнуть мне. — О чем ты?» И он продолжил: «Пуха». Поезд отошел от вокзала и устремился в темноту.

Через пять дней после того, как пришел коричневый пакет со страницами книги, которую я написал полвека назад, я ехал забрать книгу, которую написал полвека спустя. Можно сказать по-другому: через неделю после смерти сына я ехал к нему домой. Так или иначе, я был один.

Я нашел место возле окна и попытался перевести дыхание. Мы мчались по туннелю. Я прислонился к стеклу, на котором кто-то нацарапал: «Классные сиськи». Невозможно было не поинтересоваться: чьи? Поезд вынырнул навстречу дождю и тусклому свету. Первый раз в жизни я сел на поезд без билета.

На станции «Йонкерс» в купе вошел мужчина и сел рядом со мной. Он достал книгу в мягкой обложке. У меня заурчало в животе. Я ничего еще не ел, если не считать кофе, который утром выпил с Бруно в «Данкин донатс», — было очень рано, и мы оказались первыми клиентами. «Мне один пончик с вареньем и один с сахарной пудрой», — заказал Бруно. «Дайте ему один пончик с вареньем и один с сахарной пудрой, — сказал я. — А я выпью маленькую чашку кофе». Продавец в бумажном колпаке помедлил. «Будет дешевле, если вы возьмете среднюю», — сказал он. Боже, благослови Америку. «Хорошо, — согласился я. — Давайте среднюю». Продавец отошел и вернулся с кофе. «Дайте мне глазированный и с баварским кремом», — еще попросил Бруно. Я уставился на него. «А что такого?» — спросил он, пожимая печами. «Дайте ему с баварским кремом», — вздохнул я. «И ванильный», — вставил Бруно. Я раздраженно оглянулся на него. «Меа culpa.[76] Ванильный». — «Иди садись уже», — буркнул я. Но он не уходил. «Садись!» — «Лучше пусть будет жареный пирожок», — сказал он. Пончик с баварским кремом исчез мгновенно. Потом Бруно облизал пальцы, взял пирожок и проверил его на свет. «Это пирожок, а не бриллиант», — сказал я. «Он черствый», — пожаловался Бруно. «Все равно ешь», — сказал я ему. «Поменяй его на яблочный со специями».

Город остался позади. С обеих сторон простирались зеленые поля. Вот уже несколько дней не переставая шел дождь.

Много раз я представлял себе, где живет Исаак. Я нашел это место на карте. Однажды даже обратился в справочную и поинтересовался, как с Манхэттена добраться до моего сына. Я мысленно представлял себе весь свой путь, каждую деталь. Счастливое было время! Я бы приехал с подарком. Возможно, с банкой варенья. Мы бы не стали особенно церемониться. Для этого слишком поздно. Может, покидали бы мячик на лужайке. Я не умею ловить мяч. Бросать, честно говоря, тоже. Так что? Мы бы поговорили о бейсболе. Я слежу за матчами с тех пор, как Исаак был еще мальчиком. Когда он болел за «Доджерс», я болел вместе с ним. Я хотел видеть то же, что видит он, и слышать то же, что он слышит. Я старался быть в курсе современной музыки, насколько возможно. The Beatles, The Rolling Stones, Bob Dylan Lay, Lady, Lay — не нужно много ума, чтобы в этом разобраться. Каждую ночь, возвращаясь с работы домой, я заказывал у мистера Тонга какую-нибудь еду, доставал пластинку из конверта, опускал иголку проигрывателя и слушал.

Каждый раз, когда Исаак переезжал, я отмечал на карте путь к его дому. Первый раз я сделал это, когда ему было одиннадцать. Я часто стоял напротив его школы в Бруклине и ждал, когда он выйдет, чтобы хоть мельком на него взглянуть, а если повезет, то услышать еще и его голос. Однажды я, как обычно, стоял и ждал, но он все не выходил. Я подумал, он мог нашалить и его оставили после уроков. Стемнело, в школе погасили свет, но Исаак так и не появился. Я пришел на следующий день и снова ждал, но он снова не вышел. Этой ночью я уже думал о самом худшем. Я не мог уснуть, воображая себе все ужасы, которые могли произойти с моим ребенком. Рано утром я прошел мимо его дома, хотя обещал себе никогда этого не делать. Даже не прошел, а встал на другой стороне улицы. Я ждал, когда выйдет он, или Альма, или даже этот шлемиль, ее муж. И что? Но никто не появился. В конце концов я остановил мальчика, который вышел из их дома. «Ты знаешь семью Мориц?» — спросил я. «Да, а что?» — уставился на меня мальчик. «Они все еще живут здесь?» — «А вам-то что?» — отозвался он и пошел было дальше по улице, подбрасывая резиновый мячик. Я схватил его за воротник. В глазах мальчика был страх. «Они переехали на Лонг-Айленд», — выпалил он и рванул прочь.

Через неделю от Альмы пришло письмо. Она знала мой адрес, потому что раз в год, на ее день рождения, я посылал ей открытку, на которой писал только одну фразу: «С днем рождения. Лео». Я вскрыл конверт.

«Я знаю, ты наблюдаешь за ним, — писала Альма. — Не спрашивай откуда, но знаю. Я все жду того дня, когда он захочет узнать правду. Иногда, когда я смотрю в его глаза, я вижу тебя. Я думаю, ты единственный, кто может ответить на все его вопросы. Я часто слышу твой голос, как будто ты рядом».

Я прочитал письмо сотни раз. Но дело было не в письме, а в том, что в левом верхнем углу конверта Альма написала обратный адрес: 121 Атлантик-авеню, Лонг-Бич, Нью-Йорк.

Я достал карту и наметил детали маршрута. Я часто выдумывал всяческие катастрофы, наводнения, землетрясения, представлял себе, как мир погружается в хаос, — только бы у меня появился повод прийти к сыну и укрыть его своим плащом. Расставшись с надеждой на помощь обстоятельств, я стал мечтать о том, как судьба случайно свела бы нас вместе. Я просчитывал все варианты того, как наши пути могут случайно пересечься: например, как мы садимся на соседние места в поезде или встречаемся в приемной у врача. Но в конечном итоге я знал, что все зависит только от меня. Когда Альмы не стало, а через два года и Мордехая тоже, больше ничто не могло меня остановить. Так что?

Два часа спустя поезд прибыл на вокзал. Я спросил у продавца в билетной кассе, где можно взять такси. Я уже давно не выезжал из города. Стоял и удивлялся, каким зеленым все было вокруг.

Ехали мы довольно долго. С главной дороги свернули на дорогу поменьше, а потом — еще меньше. В конце концов оказались на какой-то ухабистой лесной тропинке в никуда. Мне было трудно представить себе, что мой сын мог жить в таком месте. Куда бы он пошел, если бы ему внезапно захотелось пиццы? Или посидеть в одиночестве в темном зале кинотеатра? Или понаблюдать за целующимися подростками на Юнион-сквер?

Впереди показался белый дом. Слабый ветерок гнал по небу облака. Между ветками виднелось озеро. Я много раз представлял себе его жилище, но никогда не думал, что там будет озеро. Это упущение огорчило меня.

«Высадите меня здесь», — сказал я, прежде чем мы выехали на открытую местность. Я предполагал, что в доме может кто-нибудь быть. Насколько мне известно, Исаак жил один, но кто его знает… Такси остановилось. Я расплатился и вышел. Водитель сдал назад и укатил. Я сочинил историю о том, что у меня сломалась машина и мне нужно позвонить, глубоко вздохнул и поднял воротник, защищающий от дождя.

Я постучал. Рядом был звонок, и я позвонил. Я знал, что мой сын умер, но какая-то часть меня все еще на что-то надеялась. Я представлял себе выражение его лица, когда он откроет дверь. Что я сказал бы ему тогда, моему единственному ребенку? Прости, что твоя мать не любила меня так, как мне того хотелось, а может, это я не любил ее так, как ей было нужно? Так что? Ответа не было. Я подождал, чтобы убедиться. Никто так и не открыл, и я обошел дом. Сзади, посреди газона, росло дерево, похожее на то, на котором я когда-то нацарапал наши инициалы: A+Л. Она никогда так и не узнала об этом, как и я пять лет не знал о том, что стал отцом.

Трава была скользкой от грязи. Вдалеке я заметил лодку, привязанную к пирсу. Я посмотрел на озеро. Должно быть, он был хорошим пловцом, как и его отец, подумал я с гордостью. Мой собственный отец был большим любителем природы и бросал каждого из нас в реку почти сразу после рождения, пока, как он утверждал, наша связь с амфибиями еще не была окончательно утрачена. Моя сестра Ханна жаловалась, что именно этот шок стал причиной ее шепелявости. Мне хотелось думать, что я поступил бы иначе. Я бы держал своего сына на руках. «Когда-то ты был рыбой», — сказал бы я ему. «Рыбой?» — переспросил бы он. «Да, именно рыбой». — «Откуда ты знаешь?» — «Потому что я тоже был рыбой». — «Ты тоже?» — «Конечно. Много лет назад». — «Сколько?» — «Много. Слушай, когда ты был рыбой, ты умел плавать». — «Правда?» — «Конечно. Ты превосходно плавал, как чемпион. И любил воду». — «Почему?» — «Что „почему“?» — «Почему я любил воду?» — «Потому что в ней была твоя жизнь». И пока мы так разговаривали, я бы отпускал по одному пальцу, пока он, сам того не осознавая, не поплыл бы без меня.

А потом я подумал: возможно, в этом и состоит долг отца — научить своего ребенка жить без него. В таком случае лучшего отца, чем я, не найти.

С обратной стороны дома была дверь с одним простеньким замком, не то что двойной затвор у главного входа. Я постучал в последний раз и, не услышав ответа, принялся за работу. Через минуту я уже отпер его. Нажав на ручку, толкнул дверь и неподвижно застыл на пороге. «Есть кто-нибудь?» — позвал я. Тишина. Я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок. Я вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Внутри пахло дымком.

«Это дом Исаака», — сказал я себе. Я снял плащ и повесил его на крючок рядом с коричневым твидовым пальто на шелковой подкладке. Взял один рукав и приложил к щеке. Подумал: «Это его пальто». Я поднес рукав к носу и вдохнул. Слегка пахло одеколоном. Я снял пальто с крючка и примерил. Рукава оказались слишком длинными. Не важно. Я закатал их. Снял ботинки, они были все заляпаны грязью. У порога стояли кроссовки с загнутыми носами. Я нырнул в них — вылитый мистер Роджерс.[77] Кроссовки были как минимум сорок четвертого размера, может, сорок четвертого с половиной. У моего отца нога была очень маленькая, и когда моя сестра выходила замуж за парня из соседней деревни, отец всю свадьбу с сожалением разглядывал размер ноги свежеиспеченного зятя. Я представил себе его шок, если бы ему посчастливилось увидеть своего внука.

Вот так я и вошел в дом сына: укутавшись в его пальто и надев его кроссовки. Я был близок к нему, как никогда. И так же далек.

Я прошел по узкому коридору на кухню и замер посередине. Я ждал, что сейчас послышится вой полицейских сирен. Тишина.

В раковине лежала грязная тарелка. В сушилке стоял перевернутый стакан, а в блюдце лежал засохший чайный пакетик. На кухонном столе кто-то рассыпал соль. К окну была приклеена открытка. Я снял ее и перевернул. «Дорогой Исаак, — было написано там. — Я пишу из Испании, где живу уже месяц. Пишу, чтобы сказать тебе, что не читала твою книгу. И не собираюсь».

Позади меня что-то загромыхало. Я схватился за грудь. Думал, что сейчас обернусь и увижу призрак своего сына. Но это была всего лишь дверь, распахнутая ветром. Трясущимися руками я прикрепил открытку на место и постоял немного в тишине. Сердце стучало у меня в ушах.

Пол скрипел под моими ногами. Повсюду было полно книг. Еще я увидел ручки, голубую стеклянную вазу, пепельницу из отеля «Долдер Гранд» в Цюрихе, ржавую стрелу от флюгера, маленькие латунные песочные часы, морских ежей на подоконнике, бинокль, пустую винную бутылку, служившую подсвечником, с застывшим воском на горлышке. Я поочередно прикасался к каждому предмету. В конце концов, все, что остается после тебя, это — твое имущество. Может быть, поэтому я никогда ничего не выбрасываю. Возможно, поэтому я храню все на свете: я надеюсь, что после моей смерти по количеству моих вещей можно будет предположить, что я жил жизнью более полной, чем это было на самом деле.

У меня закружилась голова, и я ухватился за каминную полку. Затем вернулся на кухню Исаака. Мне не хотелось есть, но я все равно открыл холодильник, врач сказал, что мне нельзя голодать, что-то с давлением. В нос ударила сильная вонь. В холодильнике лежали остатки недоеденной курицы, она успела испортиться. Я выбросил ее вместе с парочкой коричневых персиков и куском заплесневелого сыра. Потом вымыл грязную посуду. Не знаю, как описать, с каким чувством я делал эти обычные дела в доме моего сына. Я делал их с любовью. Поставил стакан на место в шкафчик, выбросил старый чайный пакетик и сполоснул блюдце. Возможно, кто-то — тот тип в желтом галстуке-бабочке или будущий биограф — захотел бы все оставить так, как было при Исааке. Возможно, они даже когда-нибудь устроят из его жизни музей, вроде тех людей, что сохранили стакан, из которого Кафка сделал свой последний глоток, или тарелку, из которой Мандельштам съел свои последние крошки. Исаак был великим писателем, каким я никогда не смог бы стать. Так что? Он был еще и моим сыном.

Я поднялся по лестнице. С каждой открытой дверью, шкафом или ящиком я узнавал что-то новое о своем сыне. И с каждой новой деталью, которую я обнаруживал, его отсутствие становилось все реальнее. Но чем реальнее оно казалось, тем сложнее было в это поверить. Я открыл шкафчик с аптечкой. Внутри стояли две баночки с тальком. Я, по правде говоря, толком не знаю, что такое тальк и для чего его используют, но этот незначительный предмет из его жизни тронул меня больше, чем все те детали, которые я выдумывал. Я открыл платяной шкаф и уткнулся лицом в его рубашки. Ему нравился синий цвет. Я достал пару коричневых ботинок. Каблуки у них сносились почти до основания. Я сунул нос внутрь и понюхал. На ночном столике я нашел его часы и надел их на руку. Кожаный ремешок был порван около той дырочки, на которую он его застегивал. Его запястье было шире моего. Когда он успел стать больше меня? Чем занимался я и чем занимался мой сын в тот самый момент, когда он меня перерос?

Постель была аккуратно заправлена. В ней ли он умер? А может, он почувствовал приближение смерти и встал, чтобы вновь встретить свое детство, прежде чем был окончательно сражен? Куда упал его последний взгляд? На часы на моем запястье, вставшие в 12.38? Или на озеро за окном? На чье-то лицо? Больно ли ему было?

Только один раз в жизни у меня на руках умер человек. Я работал уборщиком в больнице, это было зимой 1941 года. Я там проработал совсем недолго. В конце концов меня уволили. Но однажды вечером, примерно за неделю до увольнения, я протирал полы и услышал, что кого-то рвет. Звуки доносились из палаты женщины, у которой была болезнь крови. Я побежал к ней. Ее тело била судорога. Я взял ее на руки. Наверное, мы оба знали, что должно было произойти. У нее был ребенок. Я знал это, потому что видел его один раз, он приходил с отцом навестить маму. Маленький мальчик в начищенных ботинках и пальто с золотыми пуговицами. Он все возился с игрушечной машинкой, не обращая никакого внимания на мать, пока она с ним не заговаривала. Возможно, он был зол на нее за то, что она так надолго оставила его одного с отцом. Глядя на ее лицо, я думал именно о нем, о мальчике, который будет расти, не зная себе прощения. Я чувствовал облегчение и гордость, даже превосходство, делая то, чего не мог сделать он. Так что? А потом, меньше чем через год, я сам оказался тем сыном, которого не было рядом с умирающей матерью.

За спиной у меня послышался шум. Скрип. На этот раз я не обернулся. Только зажмурил глаза. «Исаак, — прошептал я, и звук собственного голоса напугал меня, но я продолжал: — Я хочу сказать тебе…» — и тут я остановился. Что я хочу сказать? Правду? В чем она заключается? В том, что я ошибочно принял твою мать за собственную жизнь? Нет. «Исаак, — сказал я. — Правда в том, что я выдумывал, чтобы жить».

Потом обернулся и увидел свое отражение в зеркале на стене Исаака. Дурак в дурацкой одежде. Я пришел, чтобы забрать свою книгу, но теперь мне было все равно, найду я ее или нет. Я подумал: «Пусть она исчезнет вместе со всем остальным». Она была мне больше не нужна.

И что?

В углу зеркала я увидел отражение его пишущей машинки в другом конце комнаты. Незачем было говорить, что у меня была такая же. Я прочитал в интервью в газете, что он вот уже двадцать пять лет пишет на все той же механической «Олимпии». Несколько месяцев спустя я увидел эту модель на распродаже в комиссионном магазине. Продавец сказал, что она в рабочем состоянии, и я ее купил. Поначалу мне нравилось просто смотреть на нее, зная, что мой сын смотрит на такую же. День за днем машинка стояла на столе и улыбалась своими похожими на зубы клавишами. Потом у меня случился сердечный приступ, а она все улыбалась, и в один прекрасный день я вставил в нее листок бумаги и напечатал фразу.

Я пересек комнату и подумал: а что, если я найду свою книгу у него в столе? Я чувствовал себя очень странно: я в его пальто, моя книга в его столе, у него мои глаза, я в его ботинках.

Мне лишь нужны были доказательства, что он ее читал.

Я сел на его стул перед пишущей машинкой. Дом казался холодным. Я укутался в его пальто. Мне показалось, что я слышу смех, но я убедил себя, что это лодка скрипит на ветру. Мне показалось, что я слышу шаги по крыше, но я сказал себе, что это какое-то животное ищет, чего бы поесть. Я качался из стороны в сторону, как мой отец во время молитвы. Однажды отец сказал мне: «Когда иудей молится, он задает Господу вопрос, на который нет ответа».

Стемнело. Пошел дождь.

Я никогда не спрашивал, что за вопрос.

А теперь уже слишком поздно. Потому что я потерял тебя, татех.[78] Я потерял тебя дождливым весенним днем 1938 года, когда тучи исчезли и выглянуло солнце. Ты ушел, чтобы собрать образцы для своей теории о дожде, инстинкте и бабочках. А потом ты пропал. Мы нашли тебя под деревом, твое лицо было в грязи. Тогда мы поняли, что теперь ты свободен и тебя больше не мучают неутешительные результаты наблюдений. Мы похоронили тебя в тени каштана на кладбище, где был похоронен твой отец и отец твоего отца. Три года спустя я потерял мамех.[79] Когда я видел ее в последний раз, на ней был желтый фартук. Она укладывала вещи в чемодан, а в доме было все вверх дном. Она велела мне уходить в лес, собрала мне еду и заставила надеть пальто, хотя был июль. «Иди», — сказала она. Я был слишком взрослым, чтобы слушать маму, но я послушался, как ребенок. Она сказала, что придет на следующий день. Мы договорились о месте в лесу, которое хорошо знали. У огромного орехового дерева, которое ты так любил, татех. Ты говорил, что у него есть душа. Я даже не попрощался. Я предпочел поверить в то, что все будет хорошо, потому что так было легче. Я ждал. Но она так и не пришла. С тех пор я живу с чувством вины — слишком поздно я понял, что она боялась стать мне обузой. Я потерял Фрици. Он учился в Вильно, татех — мне потом рассказали, что в последний раз его видели в поезде. Я потерял Сару и Ханну из-за собак. Я потерял Гершеля из-за дождя. Я потерял Иосифа в разломе времени. Я потерял смех. Я потерял пару ботинок. Я снял их на ночь, ботинки, которые подарил мне Гершель, а когда проснулся, их уже не было. Много дней я ходил босиком, а потом не выдержал и украл чужие. Я потерял единственную женщину, которую хотел любить. Я потерял годы. Я потерял книги. Я потерял дом, в котором родился. И я потерял Исаака. И кто возьмется утверждать, что где-то по пути я не потерял рассудок?

Моей книги нигде не было. Если не считать меня самого, в доме не было никаких признаков моего присутствия.

Нет так нет

1. Как я выгляжу голой

Когда я проснулась в спальном мешке, дождь уже прекратился. Моя кровать была пуста, простыни сняты. Я посмотрела на часы. Было 10.03. А еще было 30 августа. Это означало, что осталось всего десять дней до начала занятий в школе, месяц до моего пятнадцатилетия и всего три года до того, как я поступлю в колледж и начну самостоятельную жизнь, что на данный момент казалось маловероятным. По этой и другим причинам в животе у меня заныло. Я заглянула через коридор в комнату Птицы. Дядя Джулиан спал с очками на носу, на груди у него лежал раскрытый второй том «Уничтожения европейских евреев». Птица получил это издание в подарок от маминой двоюродной сестры, которая живет в Париже. Она заинтересовалась моим братом, когда мы пили с ней чай у нее в отеле. Она сказала нам, что ее муж сражался в Сопротивлении. Услышав это, Птица перестал строить домик из кусочков сахара и поинтересовался: «Сопротивлении кому?»

Зайдя в ванную, я сняла с себя футболку и нижнее белье, встала на унитаз и посмотрела на себя в зеркало. Я попыталась придумать пять прилагательных, описывающих мою внешность, но придумала только два: костлявая и лопоухая. Я подумала, не вставить ли кольцо в нос. Когда я поднимала руки над головой, грудь у меня становилась впалой.

2. Мама смотрит сквозь меня

Когда я спустилась вниз, мама в кимоно сидела на солнышке и читала газету. «Кто-нибудь звонил мне?» — спросила я. «Хорошо, спасибо. А ты как?» — ответила мама. «Но я не спрашивала, как дела». — «Я знаю». — «По-моему, необязательно всегда быть вежливым с родными». — «Это почему?» — «Лучше бы люди всегда говорили только то, что имеют в виду». — «То есть ты имеешь в виду, что тебе все равно, как у меня дела?» Я раздраженно посмотрела на маму. «Хорошоспасибокакдела?» — буркнула я. «Хорошо, спасибо». — «Кто-нибудь звонил?» — «Например?» — «Ну кто-нибудь». — «У вас с Мишей что-то случилось?» — «Нет», — сказала я, открывая холодильник и рассматривая пучок увядшего сельдерея.

Я сунула кекс в тостер, а мама перевернула страницу газеты, просматривая заголовки. Интересно, заметила бы она, если бы я сожгла этот кекс. «„Хроники любви“ начинаются, когда Альме десять, так? — спросила я. Мама подняла глаза и кивнула. — А сколько ей лет в конце книги?» — «Трудно сказать. В книге столько Альм». — «Сколько самой старшей?» — «Немного. Может, двадцать». — «Так книга заканчивается, когда Альме всего двадцать?» — «В каком-то смысле да. Но все гораздо сложнее. В некоторых главах она даже не упоминается. Вообще в этой книге очень слабо ощущается время и история». — «Но ни в одной из глав нет Альмы старше двадцати лет, так?» — не отставала я. «Нет, вроде бы нет».

Я отметила про себя, что если Альма Меремински на самом деле существовала, то Литвинов скорее всего влюбился в нее, когда им обоим было по десять лет, и видел ее в последний раз, когда им было двадцать, перед тем как она уехала в Америку. Иначе как объяснить, что книга заканчивается, когда Альма была еще такой молодой?

Я съела кекс, намазав его арахисовым маслом, которое стояло у тостера. «Альма!» — позвала мама. «Что?» — «Иди, обними меня», — сказала она, и я послушалась, хотя мне вовсе этого не хотелось. «И когда ты успела так вырасти?» Я пожала плечами, надеясь, что на этом она остановится. «Я иду в библиотеку», — сказала я, хотя это была ложь, но по тому, как она на меня смотрела, я поняла, что она этого и не слышала, потому что перед собой она видела не меня.

3. Вся ложь, которую я когда-либо говорила, однажды ко мне вернется

Выйдя на улицу, я прошла мимо Германа Купера, он сидел на крыльце своего дома. Герман провел все лето в Мэне, загорел и получил водительские права. Он спросил, не хочу ли я когда-нибудь с ним прокатиться. Я могла бы ему напомнить о тех слухах, которые он распускал, когда мне было шесть лет, будто я приемная и вообще пуэрториканка. Или о тех, когда мне было десять, будто я задрала юбку у него в подвале и показала ему все, что под ней. Вместо этого я сказала, что меня укачивает в машине.

Я вернулась на Чемберс-стрит, 31, на этот раз — чтобы выяснить, есть ли там записи о замужестве Альмы Меремински. За столом в комнате 103 сидел все тот же мужчина в черных очках. «Привет», — сказала я. Он взглянул на меня: «А, мисс Крольчатина. Как дела?» — «Хорошоспасибокакувас?» — «Нормально вроде бы. — Он перевернул страницу журнала и добавил: — Немного устал, думаю, что простужаюсь. А еще сегодня утром мою кошку вырвало. Все бы ничего, если бы не на мой ботинок». — «Понятно», — сказала я. «А вдобавок ко всему я узнал, что у меня отключат кабельное телевидение, потому что немного задержал с платежами, и теперь я пропущу все мои любимые передачи. А еще цветок, который мама подарила мне на Рождество, немного пожух, и если он погибнет, мама никогда мне этого не забудет». Я подождала на случай, если он вдруг продолжит, но он молчал, и я сказала: «Может, она вышла замуж?»

«Кто?» — «Альма Меремински». Он закрыл журнал и посмотрел на меня: «Ты не знаешь, выходила ли замуж твоя прабабушка?» Я прикинула варианты. «Вообще-то она мне не прабабушка», — наконец сказала я. «Но ты ведь говорила…» — «Она вообще мне не родственница». Он выглядел озадаченным и немного расстроенным. «Извините, это долгая история». Какая-то часть меня хотела, чтобы он спросил, зачем я ищу ее, и тогда бы я смогла рассказать ему правду. Я бы рассказала, что ни в чем не уверена, что начала искать того, кто смог бы сделать мою маму снова счастливой, и что, хотя я еще не потеряла надежду его найти, попутно стала искать кое-что еще. Связанное с предыдущим поиском, но другое, потому что тут речь уже обо мне. Но он всего лишь вздохнул и спросил: «Она вышла замуж до 1937 года?» — «Точно не знаю». Он снова вздохнул, поправил на носу очки и сказал, что у них хранятся записи о браках, заключенных только до 1937 года.

Тем не менее мы все просмотрели и не нашли ни одной Альмы Меремински. «Тебе надо в отдел актов гражданского состояния, — угрюмо сказал он. — Там находятся более поздние записи». — «А где это?» — «Сентр-стрит, дом 1, комната 252». Я никогда не слышала о Сентр-стрит, поэтому спросила его, как туда идти. Оказалось недалеко, и я решила прогуляться. По дороге я представляла себе разбросанные по всему городу комнаты, а в них архивы, о которых никто не слышал: например, архив предсмертных посланий, архив лжи во спасение или список лжепотомков Екатерины Великой.

4. Разбитая лампочка

За столом в отделе актов гражданского состояния сидел пожилой мужчина. «Чем могу помочь?» — спросил он, когда подошла моя очередь. «Я хочу узнать, выходила ли замуж женщина по имени Альма Меремински и сменила ли она фамилию». Он кивнул и что-то записал. «М-Е-Р», — начала я. «Е-М-И-Н-С-К-И, — подхватил он. — И или А-Я на конце?» — «Просто И», — сказала я. «Так я и думал. Когда предположительно она могла выйти замуж?»

— «Я не знаю. В любое время после 1937 года. Если она еще жива, то ей сейчас должно быть около восьмидесяти». — «Первый брак?» — «Думаю, да». Он нацарапал что-то в своем блокноте. «Может, ты знаешь, за кого она могла выйти?» Я покачала головой. Мужчина лизнул палец, перевернул страницу и записал еще что-то. «Брак был гражданским или обряд совершал священник? Или, может, раввин?» — «Скорее всего, раввин». — «Так я и думал».

Он залез в ящик стола и достал пачку леденцов. «Хочешь мятный?» — спросил он. Я покачала головой. «Бери», — сказал он настойчиво, и я взяла. Он положил в рот мятную конфету и принялся ее сосать. «Она не из Польши приехала?» — предположил он. «Как вы догадались?» — удивилась я. «Легко. С такой-то фамилией. — Он перекатил леденец от одной щеки к другой. — Могла она приехать в году тридцать девятом, сороковом, перед войной? Ей бы тогда было… — он снова лизнул палец и вернулся на предыдущую страницу, затем достал калькулятор и нажал несколько кнопок ластиком на конце карандаша, — девятнадцать, двадцать, ну максимум двадцать один».

Он записал эти цифры в блокнот и, поцокав языком, покачал головой: «Должно быть, ей было одиноко, бедняжке». Он вопросительно взглянул на меня. Глаза у него оказались бледными и водянистыми. «Наверное», — сказала я. «Не наверное, а точно! — воскликнул он. — Ну кого она тут знала? Никого! Разве что у нее был здесь какой-нибудь двоюродный брат, который и знать ее не хотел. Конечно, теперь он живет в Америке, теперь он большой махер,[80] зачем ему какая-то беженка? Его сын говорит по-английски без акцента и когда-нибудь станет богатым адвокатом, и меньше всего им нужна эта бедная родственница из Польши, тощая как сама смерть, которая стучится в его дверь». Говорить что-либо казалось неуместным, так что я промолчала. «Возможно, ей повезло, и он пару раз пригласил ее на шаббат, хотя его жена все время ворчит, что им самим нечего есть и что ей снова пришлось просить мясника дать цыпленка в долг. „Чтобы это было в последний раз, — говорит она мужу. — Дай ей палец, она тебе и руку откусит“. И при этом в это же самое время в Польше убивают ее семью, всех до единого, упокой Господь их души».

Он ждал от меня какой-то реакции, но я не знала, что сказать. «Должно быть, это было ужасно», — наконец выдавила я. «Вот и я об этом говорю, — сказал он, а затем снова поцокал языком. — Бедняжка. Пару дней назад девушка, я думаю, что это была внучатая племянница, спрашивала о Гольдфарбе, Артуре Гольдфарбе. Врач, очень симпатичный — у нее была фотография. Оказалось, что это был плохой шидух,[81] что он развелся через год после свадьбы. Идеально подошел бы для твоей Альмы. — Он с хрустом разгрыз леденец и высморкался в носовой платок. — Жена говорит, что сватать мертвых большого таланта не надо, а я ей отвечаю, что если всю жизнь пить уксус, так и не узнаешь, что есть кое-что послаще. — Он поднялся со стула. — Подожди здесь, пожалуйста». Вернулся он тяжело дыша и плюхнулся обратно на стул: «Как будто золото искал — так трудно было найти твою Альму». — «И что?» — «Что?» — «Вы ее нашли?» — «Конечно нашел! Какой из меня клерк, если я не могу найти такую милую девушку? Вот она, Альма Меремински. Вышла замуж в Бруклине в 1942 году за Мордехая Морица, церемонию провел раввин Гринберг. Здесь и имена родителей указаны». — «Так это на самом деле она?» — «А кто же еще? Альма Меремински, вот здесь написано, что она родилась в Польше. Ее муж родился в Бруклине, но родители его были из Одессы. Здесь сказано, что его отец владел фабрикой одежды, так что она неплохо устроилась. Честно говоря, у меня на душе полегчало. Свадьба, наверно, была очень славная. В те дни хазан[82] давил ногой лампочку, потому что тогда никто не мог себе позволить разбить бокал».

5. В Арктике нет телефонов-автоматов

Я нашла телефон-автомат и позвонила домой. Ответил дядя Джулиан. «Мне кто-нибудь звонил?» — спросила я. «Да нет вроде бы. Прости, что разбудил тебя ночью». — «Ничего страшного». — «Я рад, что мы поговорили». — «Ага», — сказала я, надеясь, что он не станет продолжать разговор о том, чтобы мне стать художником. «Давай поужинаем где-нибудь сегодня вечером. Конечно, если у тебя нет других планов». — «Нет, планов у меня нет», — ответила я.

Я повесила трубку и набрала номер справочной. «Какой район?» — «Бруклин». — «Фамилия?» — «Мориц. Имя Альма». — «Учреждение или квартира?» — «Квартира». — «На эту фамилию ничего нет». — «А как насчет Мордехая Морица?» — «Нет». — «Попробуйте посмотреть Манхэттен». — «Есть Мордехай Мориц на 52-й улице». — «Правда?» Я не могла в это поверить. «Записывайте номер». — «Подождите, — сказала я. — Мне нужен адрес». — «Восточная 52-я, дом 450». Я записала адрес на ладони и спустилась в метро.

6. Я стучусь, и она открывает

Она пожилая, с длинными седыми волосами, заколотыми черепаховым гребнем. Ее квартира наполнена солнечным светом, там есть говорящий попугай. Я рассказываю ей, как мой отец, Давид Зингер, увидел «Хроники любви» в витрине книжного магазина в Буэнос-Айресе, когда ему было двадцать два. Он путешествовал один, с топографической картой, компасом, швейцарским армейским ножом и испанско-ивритским словарем. Потом я рассказываю ей о своей матери и груде словарей на ее столе, об Эммануиле-Хаиме, который откликается на имя Птица, которое он получил в честь своей свободы и попытки взлететь, после которой у него на голове остался шрам. Она показывает мне свою фотографию в моем возрасте. Говорящий попугай вопит: «Альма!», и мы обе оборачиваемся.

7. Меня тошнит от известных писателей

В метро я задумалась, пропустила свою остановку, пришлось возвращаться пешком десять кварталов. С каждым кварталом я все больше нервничала и теряла уверенность в себе. А что, если дверь откроет Альма — настоящая, живая Альма? Что можно сказать человеку, который сошел со страниц книги? А что, если она никогда не слышала о «Хрониках любви»? Или слышала, но хотела об этом забыть? Я так много сил потратила на то, чтобы ее найти, и мне не пришло в голову, что она, может, совсем не хочет, чтобы ее находили.

Но времени на размышления не осталось, поскольку я уже дошла до конца 52-й улицы и стояла перед ее домом. «Вам помочь?» — спросил меня швейцар. «Меня зовут Альма Зингер. Я ищу миссис Альму Мориц. Она дома?» — «Миссис Мориц? — переспросил он. У него было странное выражение лица, когда он произнес ее имя. — Э… нет». Он посмотрел на меня так, будто ему было меня жалко. А потом мне и самой стало себя жалко, потому что он сказал мне, что Альмы нет в живых. Она умерла пять лет назад. Вот так я и узнала, что все, в честь кого меня назвали, уже умерли: Альма Меремински, мой отец, Давид Зингер, и моя двоюродная бабушка Дора, которая погибла в варшавском гетто и в честь которой я получила свое еврейское имя Дебора. Почему людей всегда называют в честь умерших? Если уж их обязательно надо называть в честь чего-то, то пусть это будут явления более постоянные: например, небо, море или идеи — даже плохие идеи никогда не умирают.

Швейцар все еще что-то говорил, но тут наконец остановился. «Ты в порядке?» — спросил он. «Хорошоспасибо», — сказала я, хотя на самом деле это было не так. «Может, присядешь?» Я покачала головой. Не знаю почему, но в этот момент я вспомнила о том, как папа водил меня в зоопарк смотреть на пингвинов. Было холодно и пахло рыбой. Он посадил меня на плечи, так что я смогла прижаться лицом к стеклу и наблюдать, как их кормят. Я вспомнила, как он учил меня произносить слово «Антарктика», но потом вдруг засомневалась, было ли это на самом деле.

Поскольку говорить было больше не о чем, я спросила: «Вы когда-нибудь слышали о книге „Хроники любви“?» Швейцар пожал плечами и покачал головой: «Если ты хочешь поговорить о книгах, то тебе стоит пообщаться с ее сыном». — «Сыном Альмы?» — «Ну да, с Исааком. Он до сих пор иногда сюда заходит». — «Исаак?» — «Исаак Мориц, известный писатель. Ты не знала, что это их сын? Он иногда ночует здесь, когда бывает в городе. Хочешь оставить ему записку?» — «Нет, спасибо», — сказала я, поскольку никогда не слышала ни о каком Исааке Морице.

8. Дядя Джулиан

Дядя Джулиан заказал себе пиво, а мне манговый ласси. «Я знаю, что с мамой иногда непросто», — сказал он. «Она скучает по папе», — ответила я, хотя вообще-то это было все равно что сказать, что небоскреб высокий. Дядя Джулиан кивнул: «Ты вот не застала своего дедушку. Во многих отношениях он был чудесный человек. Но иногда с ним было очень сложно. Он любил всех контролировать. У него были строгие правила относительно того, как я и твоя мама должны жить». Я почти не знала своего деда, он умер в гостинице в Борнмуте во время отпуска, когда я была совсем маленькой. «Шарлотта приняла на себя основной удар, поскольку она была старшей и к тому же девочкой. Я думаю, именно поэтому она никогда не говорит тебе и Птице, что и как делать». — «Кроме наших манер», — отметила я. «О да, там, где дело касается манер, она себя не сдерживает, не так ли? Знаешь, иногда она может казаться немного холодной, но это потому, что у нее полно своих проблем. Потосковать о твоем отце, поспорить со своим собственным. Но ты ведь знаешь, как сильно она тебя любит, правда, Аль?» Я кивнула. Дядя Джулиан улыбнулся, как обычно, немного криво; один уголок его губ поднимался чуть выше другого, как будто части его тела отказывались сотрудничать друг с другом. «Ну ладно, — сказал он, поднимая бокал. — За твое пятнадцатилетие и за то, чтоб я наконец закончил эту проклятую книгу».

Мы чокнулись. Затем он рассказал мне, как влюбился в Альберто Джакометти, когда ему было двадцать пять. «А как вы влюбились в тетю Фрэнсис?» — спросила я. Дядя Джулиан вытер платком свой влажный блестящий лоб. Он начинал лысеть, но ему это даже шло. «Ты правда хочешь знать?» — «Да». — «На ней были голубые колготки». — «В каком смысле?» — «Я увидел ее в зоопарке перед клеткой с шимпанзе, на ней были ярко-голубые колготки. И я подумал: „Вот на этой девушке я женюсь“». — «Из-за ее колготок?» — «Да. На нее как-то особенно красиво падал свет. И этот шимпанзе ее совершенно заворожил. Но если бы не ее колготки, вряд ли бы я к ней подошел». — «А вы когда-нибудь думали о том, что было бы, если бы она в тот самый день не надела голубые колготки?» — «Я постоянно думаю об этом, — сказал дядя Джулиан. — Возможно, я был бы намного счастливее». Я возила вилкой по тарелке кусочки тикка масала. «А может, и нет», — добавил он. «Ну а если?» — спросила я. Дядя Джулиан вздохнул. «Как только я начинаю думать об этом, мне становится трудно представить себе хоть какую-нибудь жизнь — счастливую или не очень — без нее. Я так долго прожил с Фрэнсис, что не могу себе представить, каково это жить с кем-то другим». — «Например, с Фло?» Дядя Джулиан чуть не подавился: «Откуда ты знаешь про Фло?» — «Я нашла незаконченное письмо в мусорной корзине». Он покраснел. Я отвела взгляд и посмотрела на карту Индии, висевшую на стене. Каждый четырнадцатилетний подросток должен знать точное местонахождение Калькутты. Не стоит коптить воздух, если ты не в курсе, где она находится. «Понятно, — наконец выдавил дядя Джулиан. — Фло — моя коллега по галерее Куртолда. Она мой хороший друг, а Фрэнсис всегда меня немного к ней ревновала. Есть некоторые вещи — как бы тебе объяснить? Ладно, приведу пример. Можно я приведу пример?» — «Конечно». — «У Рембрандта есть автопортрет, он висит в Кенвуд-хаусе, совсем рядом с нашим домом. Мы брали тебя туда, когда ты была маленькой. Помнишь?» — «Нет». — «Не важно. Дело в том, что это одна из моих самых любимых картин. Я довольно часто хожу на нее смотреть. Я выхожу погулять на Хит, и ноги сами приводят меня туда. Это один из его последних автопортретов. Рембрандт написал его где-то между 1665 годом и своей смертью — он умер четыре года спустя, обанкротившийся и одинокий. Кое-где холст совсем голый. Мазки положены плотно, по ним видно, что он напряженно работал: кое-где заметно, что еще свежая краска процарапана кончиком кисти. Как будто он знал, что ему осталось немного. Тем не менее лицо его безмятежно, оно излучает спокойствие человека, пережившего свой собственный крах». Я сползла по спинке диванчика и качнула ногой, случайно задев дядю Джулиана. «А при чем тут тетя Фрэнсис и Фло?» — спросила я. На мгновение дядя Джулиан растерялся. «Даже не знаю», — сказал он. Он снова вытер лоб и попросил счет. Мы сидели молча. Рот у дяди Джулиана подергивался. Он достал из кошелька двадцатку и свернул ее в маленький квадратик, затем — в еще более крошечный. «Фрэн на эту картину наплевать», — пробормотал он торопливо и поднес ко рту пустой пивной бокал.

«Если хотите знать, я не считаю вас кобелем», — сказала я. Дядя Джулиан улыбнулся. «Можно задать вам вопрос?» — сказала я, пока официант ходил за сдачей. «Конечно». — «Мама и папа когда-нибудь ссорились?» — «Думаю, ссорились иногда. Не чаще, чем все остальные». — «Как думаете, папа хотел бы, чтобы мама снова кого-нибудь полюбила?» Дядя Джулиан опять криво улыбнулся. «Думаю, да, — сказал он. — Думаю, он бы очень сильно этого хотел».

9. Merde

Когда мы вернулись домой, мама была на заднем дворе. В окно мне было видно, как она стоит на коленях в грязном рабочем комбинезоне и сажает цветы в последних лучах солнца. Я раздвинула складную дверь. Рядом с чугунной скамьей, на которую никогда никто не садился, стояли четыре черных мусорных пакета с сухими листьями и сорняками. Они росли здесь годами, пока мама не вырвала их и не убрала с клумбы. «Что ты делаешь?» — крикнула я. «Сажаю астры и хризантемы». — «Почему?» — «Мне захотелось». — «А почему вдруг тебе захотелось?» — «Днем я отправила еще несколько глав и подумала, почему бы мне не заняться чем-нибудь, чтобы немного расслабиться». — «Что?» — «Я отправила Джейкобу Маркусу еще несколько глав и решила немного расслабиться!» — повторила она. Я не могла в это поверить: «Ты сама их отправила? Но ведь ты всегда посылаешь на почту меня!» — «Прости, я не знала, что для тебя это так важно. Тебя все равно весь день не было дома, а я хотела отправить их поскорее. Поэтому сделала это сама». — «Сама?! Ты сделала это сама?» Мне хотелось кричать. Моя мать, сама себе отдельный биологический вид, опустила цветок в лунку и стала насыпать туда землю. Она обернулась и посмотрела на меня через плечо. «Твой отец любил возиться в саду», — сказала она, словно я его совсем не знала.

10. Воспоминания, которые передала мне мать

I Как вставать и собираться в школу в полной темноте

II Как играть среди разрушенных бомбежкой зданий рядом с ее домом в Стамфорд-хилл

III Как пахнут старые книги, привезенные из Польши ее отцом

IV Как большая рука маминого отца прикасается к ее руке, благословляя маму в пятницу вечером

V Турецкий пароход, на котором она плыла из Марселя в Хайфу; ее морская болезнь

VI Великая тишина и пустые поля Израиля, а также жужжание насекомых в ее первую ночь в кибуце Явне, придающее тишине и пустоте объем и глубину

VII Как мой отец отвез ее на Мертвое море

VIII Песок в карманах ее одежды

IX Слепой фотограф

X Как мой отец вел машину одной рукой

XI Дождь

XII Мой отец

XIII Тысячи страниц

11. Как восстановить сердцебиение

Первые двадцать восемь глав «Хроник любви» лежали кипой рядом с маминым компьютером. Я порылась в корзине для мусора, но не нашла там никаких черновиков письма, которое она отправила Маркусу. Я нашла лишь скомканный листок с одним предложением: «Тем временем в Париже у Альберто появляются новые мысли».

12. Я признала поражение

На этом и закончились мои поиски человека, который смог бы снова сделать мою маму счастливой. Я наконец поняла: что бы я ни делала, кого бы ни нашла, ни я, ни он, никто из нас не смог бы заставить ее забыть отца. Память о нем утешала ее, хотя и навевала печаль, потому что она построила из воспоминаний о нем свой собственный мир и приспособилась жить в нем, пусть больше никто этого и не знал.

В ту ночь я не могла уснуть. Я знала, что Птица тоже не спит, догадалась по его дыханию. Я хотела спросить его, что он строит и как он узнал, что он ламедвовник, и попросить прощения за то, что накричала на него, когда он писал на моей тетради. Я хотела сказать ему, что боюсь за себя и за него. Я хотела сказать правду о том, как я лгала ему все эти годы. «Птица», — шепотом позвала я. «Да?» — тоже шепотом отозвался он. Меня окружали темнота и тишина. Конечно, они не шли ни в какое сравнение с темнотой и тишиной, которые окружали папу, когда он совсем ребенком лежал в лачуге на грязной улице Тель-Авива. Или с темнотой и тишиной, которые окутывали маму в ее первую ночь в кибуце Явне. Но каким-то незримым образом все они были связаны. Я задумалась о том, что хотела сказать. «Я сплю», — в итоге сказала я. «Я тоже», — ответил Птица.

Когда Птица наконец заснул, я включила свой фонарик и прочла еще немного из «Хроник любви». Я думала о том, что если буду читать внимательно, то смогу узнать больше о своем отце, о том, что он хотел бы мне сказать, если бы был жив.

На следующее утро я проснулась рано и услышала, как Птица ворочается в моей постели. Я открыла глаза и увидела, что его простыни были сбиты в ком, а штаны пижамы намокли.

13. Наступил сентябрь

Лето закончилось, мы с Мишей по-прежнему не разговаривали, от Джейкоба Маркуса не было больше ни одного письма, а дядя Джулиан объявил, что возвращается в Лондон, чтобы наладить отношения с тетей Фрэнсис. Накануне своего отъезда и первого дня моей учебы в десятом классе он постучал ко мне в комнату. «Помнишь, я говорил тебе про тетю Фрэнсис и Рембрандта? — сказал он, когда я впустила его. — Давай договоримся, что я этого не говорил?» — «Не говорил чего?» — спросила я. Он улыбнулся, показав щель между передними зубами, которую мы оба унаследовали от моей бабушки. «Спасибо, — сказал он. — А у меня для тебя кое-что есть». Он вручил мне большой конверт. «Что это?» — спросила я. «Открой». Внутри лежал каталог какой-то местной художественной школы. Я посмотрела на дядю Джулиана. «Ну что же ты, читай». Я открыла первую страницу, и оттуда выпал листок бумаги. Дядя Джулиан наклонился и поднял его с пола. «Возьми», — сказал он, вытирая лоб. Это был бланк заявления. На нем стояло мое имя и название класса: «Рисование с натуры». «Там еще есть открытка», — сказал дядя Джулиан.

Я снова залезла в конверт и достала оттуда открытку с репродукцией автопортрета Рембрандта. На обратной стороне дядя Джулиан написал: «Дорогая Аль! Витгенштейн однажды написал, что когда глаз видит красоту, рука хочет ее нарисовать. Я хотел бы нарисовать тебя. Заранее с днем рождения! С любовью, твой дядя Джулиан».

Последняя страница

Сначала было легко. Литвинов делал вид, что работает, рассеянно рисуя что-то под звуки радио, точно так же, как его ученики, когда он читал лекцию. Он не сделал только одного — не сел за свой чертежный стол, на котором сын хозяйки вырезал слова главной еврейской молитвы, и не подумал о том, что собирается украсть работу своего друга, убитого нацистами. Не думал он и о том, что Роза полюбит его, если решит, что он написал эту книгу. Он просто переписал первую страницу, а за ней, естественно, последовала и вторая.

Все шло гладко до третьей страницы, пока не появилось имя Альмы. Литвинов остановился. Он уже изменил Фейнгольда из Вильно на де Биедму из Буэнос-Айреса. Что плохого, если он Альму заменит Розой? Всего четыре буквы — последнюю «А» можно оставить. Он и так зашел уже слишком далеко. Литвинов поднес ручку к бумаге. Он убеждал себя, что все равно, кроме Розы, никто это читать не будет.

Но когда он попытался исправить заглавную «А» на заглавную «Р», его рука внезапно остановилась — возможно, потому, что он единственный, за исключением настоящего автора, читал «Хроники любви», зная настоящую Альму. Вообще-то они были знакомы с самого детства, вместе учились в школе, пока он не отправился на учебу в иешиву.[83] Она была одной из девочек, которые на его глазах из худосочных сорняков превратились в тропические цветы, наполнявшие воздух густым ароматом. Альма оставила неизгладимый след в его памяти, как и шесть-семь других девушек, чье преображение он наблюдал. И все они в период его полового созревания по очереди побывали объектами его желания. Даже через столько лет, сидя за своим столом в Вальпараисо, Литвинов все еще помнил обнаженные бедра, нежные руки и тонкие шеи, вдохновлявшие его на буйные порывы чувств. Альма встречалась с кем-то другим, но это не мешало ей присутствовать в его фантазиях (это легко достигалось средствами монтажа). Если он и переживал из-за того, что она не с ним, то не из-за большой к ней любви, а из-за естественного желания быть для кого-то единственным и неповторимым.

Когда Литвинов во второй раз попытался заменить ее имя другим, его рука опять застыла над бумагой. Возможно, он знал, что стереть ее имя означало бы стереть все запятые, все гласные, все прилагательные и существительные. Потому что без Альмы не было бы этой книги.

С застывшей над рукописью рукой Литвинов вспомнил тот летний день 1936 года, когда он вернулся в Слоним после двух лет учебы в иешиве. Все казалось ему меньше, чем он помнил. Засунув руки в карманы, он шел по улице в своей новой шляпе, купленной на сэкономленные деньги, — ему казалось, что она придает ему вид умудренного опытом человека. Свернув на улицу, уводящую от площади, он почувствовал, как будто прошло гораздо больше двух лет. Те же куры несли яйца на тех же насестах, те же беззубые старики спорили ни о чем, но почему-то все выглядело крошечным и убогим. Литвинов знал, что внутри у него что-то изменилось. Он стал другим человеком. Он прошел мимо дерева с дуплом, в котором когда-то прятал непристойную картинку, украденную из стола друга его отца. Он показал ее пяти или шести приятелям, прежде чем слух о ней дошел до его брата, который конфисковал картинку для своего личного пользования. Литвинов подошел к дереву. Тогда он их и увидел. Они стояли метрах в девяти от него. Гурский прислонился к забору, а Альма прижалась к нему. Литвинов смотрел, как Гурский обхватил ладонями ее лицо, а она, чуть помедлив, подняла лицо ему навстречу. Наблюдая за их поцелуем, Литвинов понял, что все, чем он обладал, гроша ломаного не стоит.

Теперь, шестнадцать лет спустя, он каждую ночь наблюдал, как под его пером оживает книга, когда-то написанная Гурским. Он переписывал ее слово в слово, за исключением имен. Имена он изменил, все, кроме одного.

«ГЛАВА 18, — написал он в восемнадцатую ночь. — Любовь у ангелов».

Как спят ангелы. Бесшумно. Они постоянно ворочаются, пытаясь постичь загадку Жизни. Они так мало знают о том, каково это — поменять очки и снова увидеть мир со смешанным чувством разочарования и благодарности. Когда девушка по имени…

На этом месте Литвинов остановился и хрустнул пальцами.

…Альма первый раз кладет руку чуть ниже твоих ребер — об этом ощущении они знают лишь в теории, но ясного представления у них нет. Если дать им стеклянный шар с искусственным снегом, они, возможно, даже не догадаются его встряхнуть.

А еще им не снятся сны. Поэтому у них одной темой для разговоров меньше. Когда они просыпаются, им кажется, что они забывают сказать друг другу что-то важное. Между самими ангелами существуют разногласия по поводу того, явилось ли отсутствие снов результатом каких-то рудиментарных процессов, или дело в сочувствии, которое они испытывают к Живущим на Земле и которое иногда бывает настолько сильным, что заставляет их рыдать. По этому вопросу они разделились на два лагеря. Даже среди ангелов существует пропасть непонимания.

На этом месте Литвинов отправился в туалет. Он спустил раньше, чем закончил справлять нужду, хотел проверить, успеет ли он опорожнить свой мочевой пузырь прежде, чем бачок снова наполнится водой. Затем посмотрел на себя в зеркало, достал из аптечки пинцет и выдернул торчащий из носа волос. Пройдя по коридору на кухню, Литвинов порылся в шкафчике в поисках еды. Так ничего и не обнаружив, он поставил чайник на плиту, сел за стол и продолжил переписывать.

Личные дела. Да, у ангелов нет чувства обоняния, но из своей безграничной любви к Живущим на Земле они нюхают все подряд, подражая им. Как и собаки, они не стесняются обнюхивать друг друга. Иногда, когда ангелы не могут уснуть, они лежат в постели, засунув нос себе под мышку, пытаясь понять, как они пахнут.

Литвинов высморкался, скомкал носовой платок и бросил его на пол.

Споры у ангелов. Бесконечны и практически неразрешимы. Это все потому, что они спорят о том, каково это — быть одним из Живущих на Земле, и поскольку они не могут этого проверить, им остается только размышлять, так же, как Живущие на Земле размышляют о природе Бога (на этом месте засвистел чайник) или его отсутствии.

Литвинов встал, чтобы налить себе чашку чая. Он открыл окно и выбросил испортившееся яблоко.

Одиночество. Как и Живущие на Земле, ангелы иногда устают друг от друга и хотят побыть в одиночестве. Поскольку в домах, в которых они живут, всегда полно народу и идти им некуда, единственное, что они могут себе позволить в такие моменты, — это закрыть глаза и опустить голову на руки. Когда кто-нибудь из ангелов делает это, все остальные понимают, что он пытается заставить себя поверить, что он один, и ходят вокруг него на цыпочках. Они даже могут разговаривать о нем, как будто его здесь и нет. Если они случайно толкают его, то шепчут: «Это не я!»

Литвинов потряс рукой — ее начала сводить судорога — и продолжил писать.

В болезни и здравии. Ангелы не женятся. Во-первых, они слишком заняты, а во-вторых, не влюбляются друг в друга. (Какая тут любовь, если ты не можешь почувствовать, как рука твоей любимой впервые опускается ниже ребер?)

Литвинов остановился, чтобы представить себе, что гладкая рука Розы лежит на его ребрах, и с удовольствием почувствовал, как по коже побежали мурашки.

Они живут вместе, как новорожденные щенки: такие же голые, слепые и благодарные. Но это не значит, что они не испытывают любви — наоборот, иногда любовь в них так сильна, что им кажется, что это приступ панической атаки. В такие моменты их сердца начинают бешено биться, и они боятся, что их стошнит. Но любовь они испытывают не к себе подобным, а к Живущим на Земле, которых они не могут ни понять, ни понюхать, ни потрогать. Это общая любовь к Жизни (что не делает ее менее сильной). Только изредка какой-нибудь ангел обнаруживает в себе изъян, который побуждает его полюбить не вообще, а что-то конкретное.

В тот день, когда Литвинов дошел до последней страницы, он собрал рукопись своего друга Гурского и бросил ее в мусорное ведро под раковиной. Но Роза часто заходила в гости, и ему пришло в голову, что она может обнаружить бумаги. Тогда он вытащил рукопись из ведра и засунул ее в железный мусорный бак за домом, накрыв мешками с мусором. После этого Литвинов лег спать. Но через полчаса он вскочил с постели, охваченный страхом, что кто-то может найти рукопись, и помчался обратно к помойке. Он разворошил мусор, чтобы отыскать ее. Затем Литвинов запихнул страницы под кровать и снова попытался заснуть, но вонь от страниц не давала ему спать. Тогда Литвинов опять встал с постели, нашел фонарь, взял в сарае у хозяйки лопату, вырыл яму рядом с белой гортензией в саду, бросил в нее рукопись и засыпал землей. К тому времени, когда он в грязной пижаме вернулся в постель, за окном уже светало.

На этом все могло бы и кончиться, только вот каждый раз, когда Литвинов смотрел из своего окна на хозяйкину гортензию, он вспоминал о том, что так хотел забыть. Когда наступила весна, он постоянно наблюдал за кустом, почти ожидая, что вместе с бутонами раскроется и его секрет. Как-то он целый вечер с нарастающим беспокойством следил, как хозяйка сажала вокруг своей гортензии тюльпаны. Стоило ему закрыть глаза и попытаться уснуть, как он видел перед собой огромные белые цветы, которые словно насмехались над ним. Постепенно ему становилось хуже, совесть мучила его все больше и больше, и наконец однажды ночью, накануне их свадьбы с Розой и переезда в бунгало на обрыве, он проснулся, весь в холодном поту, и выкопал предмет своего беспокойства раз и навсегда. С этого момента Литвинов стал хранить рукопись в ящике своего стола в рабочем кабинете их нового дома, а ящик запирал ключом, который, как он думал, был надежно спрятан.

«Мы всегда просыпались в пять-шесть утра, — писала Роза в заключительном абзаце своего предисловия ко второму, и последнему изданию „Хроник любви“. — Когда он умер, стоял неимоверно жаркий январь. Я подкатывала его кровать к открытому окну. Солнечный свет струился в комнату, он скидывал одеяло, сбрасывал с себя одежду и загорал. И так каждое утро, пока в восемь часов не приходила медсестра, после чего день становился довольно паршивым. Она задавала медицинские вопросы, которые нас мало интересовали. Цви не мучился от боли. Я как-то спросила его: „Тебе больно?“ — а он ответил: „Мне никогда не было так хорошо“. В то утро мы смотрели на небо, оно было ярким и безоблачным. Цви читал сборник китайской поэзии, и он открыл стихотворение, которое, как он сказал, было для меня. Оно называлось „Не отправляйся в плавание“. Стихотворение очень короткое: „Не отправляйся в плавание! / Завтра ветер утихнет; / Можешь тогда отплывать, /И я буду спокоен“. В то утро, когда он умер, был страшный ураган, буря бушевала в саду всю ночь, но когда я открыла окно, небо было чистым. Ни малейшего ветерка. Я повернулась и позвала его: „Дорогой, ветер стих!“ — а он сказал: „Тогда я могу отплывать, а ты будь за меня спокойна“. Я думала, мое сердце разорвется на части. Вот так все и произошло».

На самом деле все произошло совсем не так. Ночью накануне своей смерти, когда дождь стучал по крыше, а по сточным канавам струилась вода, Литвинов позвал Розу к себе. Она бросила мыть посуду и побежала к мужу. «Что случилось, дорогой?» — спросила она, щупая его лоб. Цви так сильно закашлялся, что она испугалась, не начнет ли он харкать кровью. Когда приступ прошел, он произнес: «Я хочу кое-что тебе сказать». Роза приготовилась слушать. «Я…» — начал он, но снова зашелся в кашле. «Тсс, — прошептала Роза, поднеся палец к губам. — Не надо разговаривать». Литвинов сжал ее руку. «Надо. — На этот раз его организм пошел на уступки и молчал. — Неужели ты не видишь?» — «Что я должна видеть?» Он зажмурился и снова открыл глаза. Роза все еще была здесь и смотрела на него нежно и заботливо. Она похлопала его по руке. «Пойду приготовлю тебе чаю», — сказала она, поднимаясь. «Роза!» — крикнул он ей вслед. Она обернулась. «Я хотел, чтобы ты меня полюбила», — прошептал Литвинов. Роза посмотрела на него. В тот момент он был похож на ребенка, которого у них никогда не было. «И я тебя полюбила», — сказала она, поправляя абажур. Затем она вышла за дверь, осторожно закрыв ее за собой. Это был конец их разговора.

Было бы уместно, если бы эти слова Литвинова стали последними. Но это было не так. Позже тем вечером они с Розой разговаривали о дожде, о Розином племяннике, о том, стоит ли ей покупать новый тостер, поскольку старый уже дважды загорался. Но ни слова больше не было сказано о «Хрониках любви» или их авторе.

Много лет назад, когда «Хроники любви» приняло небольшое издательство в Сантьяго, редактор предложил изменить кое-что в книге, и Литвинов, желая создать о себе хорошее впечатление, попытался последовать его советам. Иногда ему даже удавалось убедить себя, что его поступок не был таким уж ужасным: Гурский умер, книгу наконец опубликуют и прочитают, а это уже кое-что. Но его совесть отвечала на это холодным молчанием. В отчаянии, не зная, что делать, тем вечером Литвинов внес еще одно изменение, о котором редактор его не просил. Закрывшись в своем кабинете, он достал из нагрудного кармана листок, который носил при себе годами. Он вытащил из ящика стола чистую страницу и написал сверху: «Глава 39. Смерть Леопольда Гурского». А затем слово в слово переписал то, что было написано на его листке, и как смог перевел это на испанский.

Когда издатель получил рукопись, он написал Литвинову: «О чем вы думали, добавляя последнюю главу? Я ее вырежу — она сюда не подходит!» На море был отлив, Литвинов оторвал взгляд от письма и посмотрел на чаек, сражающихся за добычу, которую они нашли на скале. «Если вы это сделаете, — написал он, — я заберу книгу обратно». После дня молчания пришел ответ редактора: «Черт возьми, не будьте таким чувствительным!» Литвинов достал из кармана ручку и написал: «Это не обсуждается».

Именно поэтому, когда на следующее утро дождь наконец прекратился и Литвинов мирно скончался в своей постели, купаясь в солнечном свете, он не унес свою тайну в могилу. По крайней мере, не до конца унес. Читателю достаточно открыть последнюю страницу, где черным по белому написано имя настоящего автора «Хроник любви».

Из них двоих секреты лучше всех хранила именно Роза. Например, она не обмолвилась ни одной живой душе о том, что видела, как ее мать целовалась с португальским послом во время приема в саду, устроенного ее дядей. Или о том, что видела, как горничная положила в карман своего передника золотую цепочку, принадлежавшую ее сестре. Или о том, что ее двоюродный брат Альфонсо, безумно популярный среди девушек из-за своих зеленых глаз и пухлых губ, предпочитал мальчиков. Или о том, что ее отец страдал от головных болей, иногда доводивших его до слез. Поэтому неудивительно, что она никому не сказала о письме, адресованном Литвинову, которое пришло через несколько месяцев после публикации «Хроник любви». Судя по штемпелю, оно было из США, и Роза подумала, что это запоздалый отказ одного из нью-йоркских издателей. Желая уберечь мужа от лишних переживаний, она сунула конверт в ящик стола и забыла о нем. Роза нашла его только спустя несколько месяцев, когда искала какой-то адрес, и вскрыла конверт. К ее удивлению, письмо было написано на идише. «Дорогой Цви! — начиналось оно. — Чтобы уберечь тебя от сердечного приступа, сразу напишу, что это твой старый друг Лео Гурский. Наверное, ты удивлен, что я жив, я иногда и сам этому удивляюсь. Я пишу из Нью-Йорка, где сейчас живу. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Несколько лет назад я написал тебе по единственному имевшемуся у меня адресу, но оно вернулось обратно. Это долгая история, как мне удалось раздобыть нынешний адрес. Мне о многом нужно тебе рассказать, но это очень трудно сделать в письме. Надеюсь, у тебя все хорошо и ты счастлив. Мне очень интересно, сохранил ли ты пакет, который я дал тебе, когда мы виделись в последний раз. В нем была книга, которую я писал, когда мы жили в Минске. Если она вдруг сохранилась, не мог бы ты прислать ее мне? Она уже не имеет никакой ценности ни для кого, кроме меня. Крепко тебя обнимаю, Л. Г.».

Постепенно Роза поняла: случилось нечто ужасное. Правда была так абсурдна, что от одной мысли о ней до боли сводило желудок. А ведь часть вины лежала и на ней. Она вспомнила, как однажды нашла ключ от ящика его стола, в котором оказалась гора грязных листов бумаги, исписанных незнакомым почерком, и предпочла не задавать вопросов. Да, Литвинов солгал ей. Но теперь, с кошмарным чувством вины, она вспомнила, что сама уговорила мужа издать книгу. Он спорил с ней, говорил, что книга слишком личная, но она все настаивала, постепенно ломая его сопротивление, пока он наконец не сдался. Разве не этим и должны заниматься жены творцов? Нести в мир труды своих мужей, чтобы они не были преданы забвению?

Немного оправившись от потрясения, Роза разорвала письмо на мелкие кусочки и спустила в унитаз. Она быстро сообразила, что делать. Взяв чистый лист бумаги, она села за кухонный стол и написала: «Уважаемый мистер Гурски! Мне очень жаль, но мой муж Цви слишком болен, чтобы написать вам самостоятельно. Однако он был счастлив получить ваше письмо и узнать, что вы живы. К сожалению, ваша рукопись погибла во время наводнения. Надеюсь, вы сумеете нас простить».

На следующий день Роза приготовила все для пикника и сказала мужу, что они едут в горы. После всех волнений, связанных с публикацией книги, сказала она, ему нужно отдохнуть. Она проверяла, все ли уложено в машину. Когда Литвинов уже включил двигатель, Роза вдруг хлопнула себя по лбу. «Я чуть не забыла клубнику!» — воскликнула она и умчалась в дом.

Она пошла прямо в кабинет мужа, достала ключ, приклеенный липкой лентой снизу к крышке стола, открыла ящик и достала оттуда пачку скомканных грязных листов, пахнущих плесенью. Она кинула их на пол. Затем, для пущей надежности, достала с верхней полки переписанную Литвиновым рукопись на идише и переложила ее на полку пониже. На обратном пути Роза открыла кран в раковине и заткнула слив. Она немного постояла, наблюдая, как раковина наполняется и вода начинает переливаться через край, потом закрыла за собой дверь кабинета, взяла корзину с клубникой, стоявшую на столике в прихожей, и поспешила к машине.

Моя жизнь под водой

1. Притяжение, которое существует между видами

После того как дядя Джулиан уехал, мама еще больше ушла в себя, или, точнее сказать, погрузилась во мрак, стала какой-то тусклой, смутной и далекой. Вокруг нее начали скапливаться пустые чайные чашки, а под ногами валялись страницы из словарей. Она забросила сад, и астры с хризантемами, надеявшиеся, что она позаботится о них до первых морозов, свесили свои намокшие головки. Издатели постоянно присылали ей письма и спрашивали, не хочет ли она заняться переводом той или иной книги. Письма оставались без ответа. Она подходила к телефону, только когда звонил дядя Джулиан, и разговаривала с ним исключительно за закрытой дверью.

С каждым годом мои воспоминания об отце становятся все более тусклыми, смутными и далекими. Когда-то они были живыми и яркими, потом стали похожи на фотографии, а сейчас они уже скорее как фотографии фотографий. Но иногда бывают моменты, когда память о нем возвращается ко мне с такой ясностью и внезапностью, что все чувства, которые я годами пыталась подавить, выскакивают как черт из табакерки. В такие мгновения мне кажется: может, то же самое чувствует моя мама.

2. Автопортрет с грудью

Каждый вторник я садилась в метро и ехала в город, в класс «Рисование с натуры». Во время первого урока я узнала, что это значит. Оказалось, что на занятиях надо рисовать абсолютно голых людей, которых нанимали, чтобы они неподвижно стояли в центре, а мы располагались вокруг на стульях. Я была самой младшей. Я пыталась вести себя непринужденно, будто годами только и делала, что рисовала голых людей. Первой моделью была женщина с обвисшей грудью, вьющимися волосами и красными коленками. Я не знала, куда смотреть. Весь класс вокруг меня склонился над альбомами, усиленно что-то зарисовывая. Я нерешительно провела несколько линий на своем листе бумаги. «Друзья, не забываем про соски», — призвала учительница, проходя по кругу. Я добавила соски. «Можно?» — спросила она, подойдя ко мне. Взяв мой рисунок, она показала его всему классу. Даже натурщица повернулась, чтобы посмотреть. «Вы знаете, что это? — спросила учительница, указывая на рисунок. Несколько человек покачали головой. — Фрисби с соском». — «Простите», — пробормотала я. «Не надо извиняться. — Она положила руку мне на плечо. — Поработай над тенями». Затем она продемонстрировала классу, как из моей летающей тарелки сделать огромную грудь.

Модель на втором уроке очень напоминала первую. Каждый раз, когда учительница проходила мимо меня, я склонялась над своим рисунком и яростно работала над тенями.

3. Как сделать собственного брата водонепроницаемым

Дожди пошли ближе к концу сентября, за несколько дней до моего дня рождения. Они шли целую неделю; иногда уже казалось, что вот-вот выглянет солнце, но тучи загоняли его обратно, и дождь шел снова. Иногда он лил так сильно, что Птице приходилось бросать свою работу с кучей рухляди, хотя он и накрывал ее брезентом, под которым начинала угадываться форма лачуги. Может, он строил дом для встреч ламедвовников. Две стены были сооружены из старых досок, другие две он сложил из картонных коробок. Крыши пока не было, если не считать провисшего брезента. Однажды я увидела, как он карабкается по лестнице, прислоненной к этой груде хлама. Он тащил за собой большой кусок металлолома. Я хотела помочь ему, но не знала как.

4. Чем больше я думала об этом, тем больше у меня ныло в животе

Утром в свой день рождения я проснулась от крика Птицы. «Вперед и в бой!» — кричал он, а потом запел For She's а Jolly Good Fellow. Когда мы были маленькие, эту песню в наши дни рождения пела мама, но потом Птица взял эту обязанность на себя. Мама вошла чуть позже и положила свои подарки мне на кровать рядом с подарком Птицы. На душе у меня было легко и радостно, пока я не открыла подарок брата: это оказался оранжевый спасательный жилет. Я молча уставилась на подарок в оберточной бумаге.

— Спасательный жилет! — воскликнула мама. — Замечательная мысль! И где только ты его достал? — спросила она, трогая лямки с неподдельным восторгом. — Полезная штука.

«Полезная? — хотелось закричать мне. — Полезная?!»

Я начинала всерьез беспокоиться. Что, если религиозность Птицы была не временным явлением, а хроническим фанатизмом? Мама считала, что таким способом он пытается примириться с потерей отца и со временем это пройдет. Ну а если время только укрепит его веру, несмотря на все доказательства против? Что, если у него никогда не будет друзей? Что, если он начнет разгуливать по городу в грязном пальто, раздавая спасательные жилеты, и ему придется отвернуться от реального мира, потому что тот не соответствует его мечте?

Я попыталась найти его дневник, но Птица больше не хранил его за кроватью, не было его и в других местах, где я смотрела. Зато под своей кроватью, в куче грязного белья, я обнаружила просроченную на две недели библиотечную «Улицу крокодилов» Бруно Шульца.

5. Однажды

Я как бы между прочим спросила маму, слышала ли она об Исааке Морице, писателе, который, по словам швейцара дома номер 450 по Восточной 52-й улице, был сыном Альмы. Мама сидела на скамейке в саду и смотрела на куст айвы, как будто он вот-вот должен был что-то сказать. Сначала она меня даже не услышала. «Мама», — повторила я. Она обернулась и удивленно посмотрела на меня. «Я спросила, ты когда-нибудь слышала о писателе Исааке Морице?» — «Да». — «А ты читала его книги?» — «Нет». — «Как ты думаешь, он заслуживает Нобелевской премии?» — «Нет». — «Откуда ты знаешь, если не читала его книг?» — «Я предполагаю», — только и могла сказать мама, потому что она никогда бы не призналась, что раздает Нобелевские премии только покойникам. После этого она снова вернулась к созерцанию своего куста.

В библиотечном компьютере я набрала «Исаак Мориц», и он выдал мне список из шести книг. Роман «Лекарство» выходил самым большим тиражом. Записав шифр, я нашла полку с его книгами и взяла оттуда «Лекарство». На задней обложке была фотография автора. Странно было смотреть на его лицо, зная, что он, наверное, во многом похож на женщину, в честь которой меня назвали. У Исаака были вьющиеся волосы, он уже начинал лысеть, а его карие глаза казались маленькими и слабыми под очками в металлической оправе. Я вернулась к началу, открыла первую страницу и прочитала:

Глава 1. Джейкоб Маркус стоял на углу Бродвея и Грэхем и ждал свою мать.

6. Я прочитала еще раз

Джейкоб Маркус стоял на углу Бродвея и Грэхем и ждал свою мать.

7. И еще раз

Джейкоб Маркус стоял на углу…

8. И еще раз

Джейкоб Маркус…

9. Обалдеть

Я перевернула книгу и посмотрела на фотографию. Потом прочла первую страницу целиком. Потом опять посмотрела на фотографию, прочла еще одну страницу и снова уставилась на фотографию. Джейкоб Маркус был всего лишь персонажем из книги! Все это время моей маме посылал письма сам писатель Исаак Мориц. Сын Альмы. Он подписывался именем героя своей самой известной книги! Я внезапно вспомнила строчку из его письма: «Иногда делаю вид, что пишу, но никого этим не обманываю».

Когда библиотека закрылась, я была на пятьдесят восьмой странице. На улице уже было темно. Я стояла напротив входа, зажав книгу под мышкой. Глядя на дождь, я пыталась обдумать ситуацию.

10. Ситуация

В ту ночь, пока мама наверху переводила «Хроники любви» для человека, которого, как она думала, звали Джейкоб Маркус, я дочитывала «Лекарство», книгу, героем которой был Джейкоб Маркус, написанную человеком по имени Исаак Мориц, сыном героини другой книги Альмы Меремински, которая к тому же раньше существовала на самом деле.

11. В ожидании

Закончив читать последнюю страницу, я набрала Мишин номер, дослушала до второго гудка и бросила трубку. Это был наш код, который мы использовали, когда хотели поговорить друг с другом поздно ночью. Прошло уже больше месяца с тех пор, как мы разговаривали в последний раз. Я даже составила в своем блокноте список всего, по чему скучала. Во-первых, его манера морщить нос, когда он думает. Во-вторых, то, как он держит в руках вещи. Но сейчас мне нужно было поговорить с ним самим, и никакой список не мог его заменить. Я стояла у телефона, чувствуя, как мой желудок выворачивается наизнанку. За то время, что я ждала, мог погибнуть целый вид бабочек или большое умное млекопитающее, испытывающее те же чувства, что и я.

Но он так и не перезвонил. Наверное, это значило, что он не хотел со мной разговаривать.

12. Все мои друзья

Дальше по коридору спал в своей комнате мой брат, уронив на пол кипу. На ее подкладке было написано золотыми буквами: «Свадьба Марши и Джо, 13 июня 1987». Хотя Птица утверждал, что нашел ее в шкафчике в столовой и был уверен, что она принадлежала отцу, он, как и я, не знал, кто такие Марша и Джо. Я села рядом с ним. Тело у него было теплое, почти горячее. Я подумала о том, что, если бы я не придумала столько небылиц об отце, может, Птица не боготворил бы его так и не верил бы в то, что ему суждено стать кем-то выдающимся.

Дождь стучал в окно. «Проснись», — прошептала я. Он открыл глаза и застонал. В прихожей горел свет. «Птица», — сказала я, тронув его за руку.

Он прищурился, глядя на меня, и протер глаза. «Пора перестать говорить о Боге, понимаешь?» Птица ничего не ответил, но я знала, что теперь он проснулся. «Тебе скоро двенадцать. Тебе пора перестать издавать странные звуки, прыгать с высоты и калечить себя. — Я понимала, что уже умоляю его, но мне было все равно. — И пожалуйста, не надо больше писать в постель». В тусклом свете я разглядела обиду на его лице. «Тебе нужно подавить свои чувства и попытаться быть как все. Если ты этого не сделаешь…» Он сжал губы, но ничего не сказал. «Тебе нужно завести друзей». — «У меня есть друг», — прошептал Птица. «Кто?» — «Мистер Гольдштейн». — «Одного друга мало». — «У тебя тоже всего один, — сказал он. — Тебе только Миша и звонит». — «А вот и нет, у меня много друзей», — сказала я и, только услышав свои собственные слова, поняла, что это неправда.

13. А в другой комнате спала мама, свернувшись калачиком возле тепла, исходившего от стопки с книгами

14. Я старалась не думать о:

1) Мише Шкловски,

2) Любе Великой,

3) Птице,

4) Маме,

5) Исааке Морице.

15. Мне следует

Чаще гулять, вступить в какой-нибудь клуб. Купить новую одежду, покрасить волосы в синий цвет, согласиться прокатиться с Германом Купером на машине его отца, позволить ему поцеловать меня и даже потрогать мою несуществующую грудь. Развивать полезные навыки вроде ораторского искусства, игры на электровиолончели или сварки. Сходить к врачу по поводу болей в желудке, найти для себя героя, который не писал детских книг и не разбивал своего самолета. Перестать пытаться поставить папину палатку в рекордное время, выбросить свои тетради, держать спину прямо и избавиться от привычки отвечать на вопросы о моем самочувствии с чопорностью английской школьницы, которая считает всю жизнь сплошной длинной подготовкой к чаепитию с королевой.

16. Сотни вещей могут изменить твою жизнь

Я открыла ящик своего стола и перерыла все в поисках бумажки, на которой записала адрес Джейкоба Маркуса, оказавшегося на самом деле Исааком Морицем. Под табелем успеваемости я нашла старое письмо от Миши, одно из первых его писем. «Дорогая Альма! — начиналось оно. — Откуда ты так хорошо меня знаешь? Думаю, мы с тобой одного поля ягоды. Это правда, что Джон мне нравится больше Пола. Но я также очень уважаю и Ринго».

Утром в субботу я распечатала из интернета карту с указаниями, как доехать до нужного места, и сказала маме, что иду к Мише на весь день. Потом я вышла на улицу, дошла до дома Куперов и постучала. Дверь открыл Герман с торчащими волосами и в футболке с группой Sex Pistols. «Ух ты», — сказал он, увидев меня, и попятился. «Ты не хочешь со мной прокатиться?» — спросила я. «Это шутка?» — «Нет». — «Лаадноо, — протянул он, — подожди минутку». Герман побежал наверх, чтобы взять у отца ключи, а когда вернулся, на нем была свежая голубая футболка, волосы он намочил и пригладил.

17. Посмотри на меня

«Куда мы едем, в Канаду?» — спросил Герман, покосившись на мою карту. На его руке остался бледный след от часов, которые он носил все лето. «Коннектикут», — ответила я. «Только если ты снимешь этот капюшон». — «Зачем?» — «Мне не видно твоего лица». Я откинула капюшон, и он улыбнулся. Глаза у Германа были еще сонные. Капля дождя скатилась у него по лбу. Я сказала ему, куда ехать, и мы стали обсуждать, в какие колледжи он собирался в следующем году подавать документы. Герман рассказал мне, что в качестве специальности он выбрал морскую биологию, потому что хотел прожить жизнь как Жак Кусто. Я подумала, что у нас, возможно, больше общего, чем я предполагала. Он спросил меня, кем я хочу стать, и я ответила, что когда-то подумывала о палеонтологии. Тогда он спросил, чем занимаются палеонтологи, и я ответила, что если он возьмет полный иллюстрированный путеводитель по музею Метрополитен, искромсает его на кусочки, пустит их по ветру со ступенек музея и т. д. А потом он поинтересовался, почему я передумала, и я ответила, что не создана для этого, тогда он спросил, для чего, по-моему, я создана, и я сказала: «Это долгая история». — «У меня есть время», — ответил он. «Ты правда хочешь знать?» — «Да». И я рассказала ему правду, начиная с папиного армейского ножа и книги «Съедобные растения и цветы Северной Америки» и заканчивая моими планами по исследованию дикой местности в Арктике только с теми запасами, которые я смогу унести на спине. «Лучше б ты этого не делала», — сказал Герман. Потом мы свернули не туда и остановились на автозаправке, чтобы спросить дорогу и купить сладких пирожков. «Я заплачу», — сказал Герман, когда я достала свой кошелек. Когда он протянул продавцу за прилавком пятидолларовую купюру, руки у него тряслись.

18. Я рассказала ему всю правду о «Хрониках любви»

Дождь лил так сильно, что нам пришлось съехать на обочину и остановиться. Я сняла кроссовки и закинула ноги на приборную доску. Герман написал на запотевшем лобовом стекле мое имя. Потом мы вспомнили бой на водяных пистолетах, который устроили сто лет назад, и мне внезапно стало грустно оттого, что Герман в следующем году уедет, чтобы начать самостоятельную жизнь.

19. Я просто знаю

После бесконечных поисков мы наконец нашли дорогу к дому Исаака Морица. Должно быть, мы проехали мимо два или три раза, даже не заметив его. Я уже была готова сдаться, но Герман упорствовал. Когда мы ехали по земляной дороге, ведущей к дому, ладони у меня вспотели — я никогда в жизни не видела известных писателей, особенно тех, кому я писала фальшивые письма. Номер дома Исаака Морица был прибит к большому клену. «Откуда ты знаешь, что это клен?» — спросил Герман. «Просто знаю», — сказала я и не стала посвящать его в подробности. Потом я увидела озеро. Герман подъехал к дому и развернул машину. Внезапно наступила тишина. Я наклонилась, чтобы завязать шнурки на кроссовках. Когда я выпрямилась, он смотрел на меня. На лице его была надежда и в то же время недоверие и легкая грусть. Я задумалась, не так ли выглядело лицо папы, когда он смотрел на маму на Мертвом море много лет назад, в начале цепочки событий, приведшей меня в это место на краю земли вместе с мальчиком, с которым я выросла, но которого почти не знала.

20. Шалаш, шамот, шалун, шалот

Я вышла из машины и глубоко вздохнула. Я подумала: «Меня зовут Альма Зингер, вы меня не знаете, но меня назвали в честь вашей мамы».

21. Шалом, шампанское, шаман, шампунь

Я постучала в дверь. Никто не ответил. Я позвонила, но ответа так и не было. Тогда я обошла дом и заглянула в окна. Внутри было темно. Когда я вернулась к главному входу, Герман стоял, облокотившись на машину и сложив руки на груди.

22. Я решила, что терять нечего

Мы сидели на веранде дома Исаака Морица, раскачиваясь на скамейке и глядя на дождь. Я спросила Германа, слышал ли он когда-нибудь об Антуане де Сент-Экзюпери, и когда он сказал, что нет, я спросила, слышал ли он о «Маленьком принце», и он ответил, что вроде бы слышал. Тогда я рассказала ему о том, как Сент-Экз потерпел крушение в Ливийской пустыне, как он пил росу с крыльев самолета, собирая ее промасленной тряпкой, как он шел сотни миль по пустыне, в жару и холод, в бреду от обезвоживания. Когда я дошла до того, как его обнаружили какие-то бедуины, Герман взял меня за руку. А я подумала, что каждый день вымирает около семидесяти четырех видов животных — и это неплохая, но не единственная причина взять кого-нибудь за руку. А потом мы поцеловались, и я обнаружила, что знаю, как это делается. Мне стало радостно и грустно одновременно, потому что я поняла, что влюбляюсь, но не в него.

Мы ждали еще долго, но Исаак так и не пришел. Я не знала, что делать, и оставила на двери записку с моим номером телефона.

Через полторы недели (я запомнила дату — 5 октября) мама читала газету и вдруг сказала мне: «Помнишь, ты спрашивала меня о писателе Исааке Морице?» — «Да», — ответила я. «В газете написано, что он умер».

Вечером я поднялась к ней в кабинет. Ей оставалось перевести еще пять глав «Хроник любви», и она не знала, что теперь переводит их исключительно для меня.

— Мам, — позвала я, и она обернулась. — Можно поговорить с тобой кое о чем?

— Конечно, милая. Иди сюда.

Я сделала несколько шагов. Мне так много хотелось сказать!

— Я хочу, чтобы ты… — сказала я и заплакала.

— Чтобы я что? — спросила она, раскрыв руки, чтобы обнять меня.

— Не грустила.

Очень удобная вещь

28 сентября

יהוה

Уже десятый день подряд идет дождь. Доктор Вишнубакат сказал, что это очень удобная вещь — записывать в дневнике все свои мысли и чувства. Он сказал, что если я хочу рассказать ему о своих ощущениях, но не могу об этом говорить, то достаточно просто дать ему свой дневник. Я не стал спрашивать, слышал ли он когда-нибудь о слове «личное». Вот одна моя мысль: билет на самолет до Израиля стоит очень дорого. Я знаю это, потому что как-то пытался купить билет в аэропорту, и мне сказали, что он стоит 1200 долларов. Когда я сказал женщине в кассе, что мама как-то покупала билет за 700 долларов, она ответила, что таких билетов уже нет. Я подумал, может, она так сказала, потому что решила, что у меня нет денег, я открыл коробку из-под обуви и показал ей 741 доллар и пятьдесят центов. Она спросила, откуда у меня столько денег, и я объяснил, что это деньги от продажи 1500 стаканов лимонада, хотя это было не совсем правдой. Тогда она спросила, почему я так сильно хочу попасть в Израиль, а я спросил ее, умеет ли она хранить секреты. Когда она кивнула, я сказал ей, что я ламедвовник, а может, и Мессия. Когда она это услышала, то отвела меня в специальную комнату для персонала авиакомпании «Эль-Аль» и дала мне их значок. Потом пришли полицейские и отвели меня домой. Ощущение у меня было такое: я был очень зол.

29 сентября

יהוה

Дождь идет уже 11 дней. Каким образом можно стать ламедвовником, если раньше билет до Израиля стоил 700 долларов, а теперь 1200? Цены должны оставаться одинаковыми, чтобы люди знали, сколько лимонада им надо продать, чтобы попасть в Иерусалим.

Сегодня доктор Вишнубакат попросил меня объяснить записку, которую я оставил маме и Альме, когда думал, что полечу в Израиль. Он даже положил ее передо мной, чтобы я освежил память. Но мне не надо было напоминать, что там было написано, я все прекрасно помнил: я напечатал девять черновиков, потому что хотел, чтобы моя записка выглядела официально и была без ошибок. Записка была такой: «Дорогие мама, Альма и все остальные! Мне нужно уехать, и, возможно, меня не будет очень долго. Пожалуйста, не пытайтесь меня найти. Дело в том, что я ламедвовник и мне нужно многое сделать. Скоро будет потоп, но вы не беспокойтесь, потому что я построил вам ковчег. Альма, ты знаешь, где он. Я люблю вас. Птица».

Доктор Вишнубакат спросил меня, почему меня зовут Птицей. Я сказал, что просто зовут, и все. Если вам интересно, почему доктора зовут доктор Вишнубакат, так это потому, что он из Индии. Если вы хотите запомнить его фамилию, просто скажите про себя «доктор Вишнябукет».

30 сентября

יהוה

Сегодня дождь прекратился, и пожарные разобрали мой ковчег, потому что он был, по их словам, огнеопасен. Мне стало грустно. Я старался не плакать, потому что мистер Гольдштейн говорит: что ни делается Б-гом, все к лучшему, и еще потому, что Альма просила меня попытаться подавить свои чувства, чтобы у меня появились друзья. Еще мистер Гольдштейн говорит: «Сердце не чувствует того, чего не видят глаза». Но мне все же пришлось пойти посмотреть, что случилось с ковчегом, потому что я неожиданно вспомнил, что написал на задней стене יהוה, а это никому нельзя выбрасывать. Я заставил маму позвонить пожарным и спросить, куда они дели все части моего ковчега. Они сказали, что оставили их для мусорщика на тротуаре. Тогда я заставил маму привести меня туда, но к тому моменту мусорщик уже все убрал. Я заплакал и пнул камень, а мама попыталась меня обнять, но я не дал ей этого сделать, потому что она не должна была позволять пожарным разбирать ковчег, а еще она должна была спросить меня, прежде чем выбрасывать вещи, принадлежавшие папе.

1 октября

יהוה

Сегодня я пошел к мистеру Гольдштейну впервые с тех пор, как пытался улететь в Израиль. Мама привезла меня в еврейскую школу и осталась ждать на улице. Его не было ни в подвале, ни в молельне, в конце концов я нашел его на заднем дворе. Он копал яму для молитвенников с порванными корешками. Я поздоровался, но мистер Гольдштейн ничего не сказал и даже не посмотрел на меня. Тогда я сказал, что завтра, возможно, снова пойдет дождь, а он ответил, что сорняки и дураки растут и без дождя, и продолжал копать. Голос у него был грустный, и я попытался понять, что он хотел мне сказать. Я стоял рядом с ним, наблюдая, как яма становится все глубже. На его ботинки налипла грязь, и я вспомнил, как однажды кто-то из даледов прилепил ему на спину бумажку с надписью «Пни меня». Никто не сказал ему об этом, даже я, потому что я не хотел, чтобы он вообще узнал о том, что она там была. Я смотрел, как он завернул три молитвенника в старую тряпку и поцеловал их. Круги у него под глазами стали темнее. Я подумал, что его фраза могла означать, что он разочарован, и я попытался понять почему. И когда он положил сверток с порванными молитвенниками в яму, я произнес: «Да возвысится и освятится имя Его». Я увидел, что из глаз мистера Гольдштейна текут слезы. Он стал засыпать яму землей. Его губы шевелились, но я не слышал, что он говорит, тогда я приблизил ухо к его губам, и он сказал: «Хаим (так он меня называет), ламедвовник должен быть скромным и совершать деяния в тайне». После этого он отвернулся, и я понял, что плакал он из-за меня.

2 октября

יהוה

Сегодня снова пошел дождь, но мне все равно, потому что ковчега больше нет и потому что я разочаровал мистера Гольдштейна. Быть ламедвовником — значит не говорить никому, что ты один из 36 праведников, от которых зависит мир, совершать добрые дела и помогать людям так, чтобы они тебя не замечали. Вместо этого я рассказал Альме, что я ламедвовник, и маме тоже, и той женщине из авиакомпании «Эль-Аль», и Луису, и мистеру Хинтцу, учителю физкультуры, потому что он пытался заставить меня снять кипу и надеть шорты, и еще некоторым людям. К тому же за мной приезжала полиция, а пожарные разобрали мой ковчег. Из-за этого всего мне хочется плакать. Я разочаровал мистера Гольдштейна и Б-га. Не знаю, значит ли это, что я больше не ламедвовник.

3 октября

יהוה

Сегодня доктор Вишнубакат спросил, не кажется ли мне, что у меня депрессия. Я спросил, что такое депрессия, и он ответил, что это значит быть грустным. Я не стал говорить ему, что он невежда, ведь ламедвовник не стал бы так говорить. Вместо этого я сказал, что если бы лошадь знала, как мелок человек по сравнению с ней, она бы его растоптала. Так иногда говорит мистер Гольдштейн. Доктор сказал, что это интересно, и попросил развить мысль, но я отказался. Потом мы несколько минут посидели молча (мы так делаем иногда), но мне стало скучно, и я заявил, что зерно прорастает на компосте — это тоже слова мистера Гольдштейна. Это еще больше заинтересовало доктора Вишнубаката, он даже записал фразу в свой блокнот, а я добавил, что гордость лежит на навозной куче. Потом доктор Вишнубакат попросил разрешения задать вопрос. Я сказал, что все зависит от вопроса. Тогда он спросил, скучаю ли я по отцу, а я ответил, что почти его не помню. Он сказал, что, должно быть, тяжело потерять отца, но я ничего не ответил. Если хотите знать, почему я ничего не ответил, так это потому, что я не люблю, когда о папе говорят те, кто его не знал.

Я решил, что с этого момента, прежде чем сделать что-то, я буду всегда себя спрашивать: «Сделал бы это ламедвовник?» Например, сегодня Альме звонил Миша, и я не стал спрашивать его, хочет ли он поцеловать ее взасос, потому что когда я спросил себя, сделал бы это ламедвовник, то получил ответ «нет». Миша спросил, как Альма, и я сказал, что хорошо. Он попросил передать ей, что он звонил, чтобы узнать, нашла ли она того, кого искала. Я переспросил, потому что не понял, о чем он, и тогда Миша сказал: «Вообще-то лучше не говори ей, что я звонил». Я ответил: «Хорошо» — и ничего не сказал Альме, потому что ламедвовники умеют хранить секреты. Я не знал, что Альма кого-то ищет, и попытался сообразить кого, но у меня так и не получилось.

4 октября

יהוה

Сегодня случилось что-то ужасное. Мистеру Гольдштейну стало очень плохо, он потерял сознание, и его нашли только через три часа, а сейчас он в больнице. Когда мама сказала мне об этом, я закрылся в ванной и попросил Б-га о том, чтобы с мистером Гольдштейном все было в порядке. Когда я был почти на сто процентов уверен, что я ламедвовник, я думал, что Б-г меня слышит. Но теперь я уже не так в этом уверен. Затем мне пришла в голову ужасная мысль, что мистер Гольдштейн мог заболеть из-за того, что я его разочаровал. Внезапно мне стало очень, очень грустно. Я зажмурил глаза, чтобы слезы не смогли просочиться, и попытался придумать, что же делать. И у меня возникла идея. Если бы я смог совершить добрый поступок и помочь кому-нибудь, никому об этом не сказав, может, мистеру Гольдштейну станет лучше, а я окажусь настоящим ламедвовником!

Иногда, если я хочу что-то узнать, я обращаюсь к Б-гу. Например, я говорю: «Если ты хочешь, чтобы я украл еще 50 долларов из маминого кошелька, чтобы купить билет до Израиля, хотя воровство — это грех, пусть завтра мне попадутся три синих „фольксвагена-жука“ подряд». Если я вижу три синих «фольксвагена-жука» подряд, значит, ответ «да». Но сейчас я знал, что не могу просить Б-га дать мне ответ, потому что на этот раз я должен найти его сам. Тогда я стал думать о том, кому может быть нужна моя помощь, и внезапно я понял, что надо делать.

Когда я видел тебя в последний раз

Я лежал в постели, и мне снился сон, как будто это происходило то ли в бывшей Югославии, то ли в Братиславе, а может, это была Белоруссия. Чем больше я об этом думаю, тем сложнее сказать. «Проснись!» — крикнул Бруно. Вернее, я думаю, что он кричал, пока не выплеснул мне в лицо кружку ледяной воды. Наверное, он мстил мне за тот раз, когда я спас ему жизнь. Бруно стянул с меня простыни. Мне очень жаль, что ему пришлось наблюдать то, что он там увидел. И что? Хорошенькое дело. Каждое утро эта штука вытягивается по стойке «смирно», словно адвокат со стороны защиты.

— Смотри! — крикнул Бруно. — Про тебя написали в журнале!

У меня не было настроения реагировать на его розыгрыши. Когда меня никто не трогает, мне вполне достаточно пукнуть, чтобы проснуться. Поэтому я сбросил влажную подушку на пол и зарылся с головой в простыни. Бруно шлепнул меня журналом по затылку. «Встань и посмотри», — сказал он. Я продолжал играть роль глухонемого, которую за годы успел отлично освоить. Я услышал, как шаги Бруно удаляются. Из кладовки в коридоре донесся грохот. Я приготовился. За грохотом последовал громкий шум и треск микрофона. «О тебе написали в журнале!» — объявил Бруно через мегафон, который умудрился откопать среди моих вещей. Я, конечно, спрятал голову под простыни, но он все равно сумел точно определить то место, где было мое ухо. «Повторяю, — визжал мегафон. — Ты! В журнале!» Я скинул простыни и вырвал у него мегафон.

— Когда ты успел стать таким придурком? — спросил я.

— А ты когда? — ответил Бруно.

— Слушай, тупица, — сказал я. — Я сейчас закрою глаза и сосчитаю до десяти. Когда я открою их, чтоб тебя здесь не было.

— Ты ведь это несерьезно? — спросил Бруно обиженно.

— Нет, серьезно, — сказал я и закрыл глаза. — Один, два…

— Скажи, что несерьезно.

Лежа с закрытыми глазами, я вспомнил, как впервые увидел Бруно. Он гонял в пыли мяч, костлявый рыжеволосый мальчишка, семья которого недавно переехала в Слоним. Я подошел к нему. Он поднял на меня глаза и принял в игру. Не сказав ни слова, он просто пнул мяч в мою сторону. А я пнул его обратно.

— Три. Четыре. Пять, — продолжал я. Я почувствовал, как журнал упал мне на колени, и услышал удаляющиеся шаги Бруно. На мгновение они замерли. Я попытался представить свою жизнь без него. Это казалось невозможным. И что? — Семь. Восемь! — уже кричал я. На девятый счет входная дверь захлопнулась. — Десять, — сказал я уже в пустоту. Потом открыл глаза и посмотрел вниз.

Там, на страницах единственного журнала, который я выписываю, было мое имя.

Я подумал: «Какое совпадение, еще один Лео Гурски!» Естественно, я ощутил приятное волнение, хотя это наверняка был кто-то другой. Не такое уж редкое имя. Но. Оно и не такое уж распространенное.

Я прочитал одно предложение. И этого хватило, чтобы понять, что речь могла идти только обо мне. Я знал это потому, что сам написал это предложение. В своей книге, в романе всей моей жизни, который я начал писать после сердечного приступа, а после урока в классе рисования отправил Исааку. Его имя (теперь я это заметил) было написано вверху страницы заглавными буквами. «Слова для всего на свете», — говорилось там, в названии, которое я в итоге выбрал, а чуть ниже: Исаак Мориц.

Я посмотрел в потолок.

Потом я снова посмотрел вниз. Как я и говорил, в этом романе есть места, которые я помню наизусть. И фраза, которую я помнил, по-прежнему была на месте. Как и сотни других фраз, оставшихся в моей памяти, которые были лишь слегка отредактированы то тут, то там, что меня немного раздражало. Когда я перевернул страницу, чтобы прочитать примечания редактора журнала, там было сказано, что Исаак умер в этом месяце, а отрывок, который они напечатали, является фрагментом его последней рукописи.

Я встал с кровати и достал телефонный справочник, лежавший под «Известными изречениями» и «Историей науки», которые Бруно обычно подкладывает под себя, когда садится за мой кухонный стол. Я нашел номер телефона редакции журнала.

— Здравствуйте, — сказал я, когда там ответили. — Пожалуйста, соедините меня с отделом художественной литературы.

Трубка прогудела три раза.

— Отдел художественной литературы. — Судя по голосу, ответивший был молод.

— Где вы взяли эту историю? — спросил я.

— Простите?

— Где вы взяли эту историю?

— Какую историю, сэр?

— «Слова для всего на свете».

— Это из романа покойного Исаака Морица.

— Ха-ха-ха, — сказал я.

— Простите?

— Это не так, — уточнил я.

— Я уверяю вас, что так.

— А я уверяю вас, что нет.

— Нет, сэр, это действительно так.

— Хорошо, — сказал я. — Пусть будет так.

— Могу я узнать, с кем говорю? — спросил он.

— Леопольд Гурски.

Повисла неловкая пауза. Когда он заговорил снова, его голос звучал уже не так уверенно.

— Это какая-то шутка?

— Нет.

— Но так зовут героя романа.

— Вот и я об этом.

— Я должен уточнить в отделе проверки, — сказал он. — Обычно они сообщают нам, если человек с таким именем существует на самом деле.

— Вот вам и сюрприз! — воскликнул я.

— Подождите, пожалуйста, — попросил он.

Я повесил трубку.

Большинству людей за всю жизнь в голову приходят всего две или три хорошие идеи. И на страницах этого журнала была напечатана одна из моих идей. Я перечитал отрывок еще раз. Время от времени я усмехался и восхищался собственным остроумием. Но. Морщился я намного чаще.

Я снова набрал номер журнала и попросил соединить с отделом художественной литературы.

— Угадайте, кто? — сказал я.

— Леопольд Гурски? — произнес молодой человек с опаской.

— Точно, — объявил я и добавил: — Эта так называемая книга…

— Да?

— Когда она выходит?

— Подождите, пожалуйста, — попросил он.

Я подождал.

— В январе, — ответил он, вернувшись.

— В январе! — воскликнул я. — Так скоро!

На моем календаре было 17 октября. Я не смог удержаться и спросил:

— А что, книга хорошая?

— Некоторые считают, что едва ли не лучшая из того, что он написал.

— Едва ли не лучшая? — Мой голос подскочил на октаву и сорвался.

— Да, сэр.

— Я бы хотел получить сигнальный экземпляр, — сказал я. — Я могу не дожить до января, чтобы прочитать о себе.

На другом конце провода повисла тишина.

— Хорошо, — наконец ответил он. — Я попробую найти вам экземпляр. Какой у вас адрес?

— Тот же, что и у Лео Гурски в романе, — сказал я и повесил трубку.

Бедный мальчик. Он может потратить годы, чтобы разобраться в этой истории.

Но мне хватало и своих загадок. А именно, если мою рукопись нашли в доме Исаака и ошибочно приняли за его, не означало ли это, что он прочитал ее или, по крайней мере, начал читать перед своей смертью? Потому что если так, то это бы все изменило. Это бы значило…

Так что?

Я ходил кругами по квартире: бадминтонная ракетка в одном углу, куча выпусков «Нэшнл географик» в другом и набор для буль — игры, в которую я не умел играть, — разложенный на полу в гостиной.

Все было очень просто: если он прочитал книгу, то знал правду.

Я его отец.

Он мой сын.

И тут я осознал: возможно, что какой-то промежуток времени мы с Исааком, оба, жили, зная о существовании друг друга.

Я зашел в ванную, ополоснул лицо холодной водой и спустился, чтобы проверить почту. Я подумал, что еще может прийти письмо от моего сына, отправленное им перед смертью. Я вставил ключ в замок и повернул.

И что? В ящике была только куча мусора. Телепрограмма, реклама универмага «Блумингдейл», письмо от Всемирной федерации дикой природы, которая стала моим верным товарищем с тех пор, как я отправил им десять долларов в 1979 году. Я забрал почту наверх, чтобы выбросить. И уже поставил ногу на педаль мусорного ведра, когда увидел маленький конверт с моим именем. Мое сердце заколотилось, все его семьдесят пять процентов, которые еще работали. Я открыл письмо.

«Уважаемый Леопольд Гурски! — говорилось в нем. — Давайте встретимся в субботу в 4 часа на скамейке напротив входа в зоопарк Центрального парка. Думаю, вы знаете, кто я.

(Охваченный чувствами, я крикнул: „Да!“)

Искренне ваша,

(искренне моя, подумал я)

Альма».

В этот момент, на этом самом месте, я понял, что пришло мое время. Руки мои затряслись так сильно, что бумага зашелестела. Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Голова у меня стала легкая-легкая. Так вот как за тобой присылают ангела!.. С именем девушки, которую ты любил всю жизнь.

Я постучал по батарее, вызывая Бруно. Ответа не было. Не было его и через минуту, и еще минутой позже, хотя я все стучал и стучал. Три удара значит: «ты жив?», два удара — «да», а один — «нет». Я ждал ответа, но его так и не последовало. Возможно, не стоило называть его тупицей, потому что сейчас, когда он был нужен мне больше всего на свете, его не было.

Сделал бы это ламедвовник?

5 октября

יהוה

Сегодня утром я проник в комнату Альмы, пока она была в душе, и достал из ее рюкзака третью тетрадь «Как выжить в условиях дикой природы». Затем вернулся в постель и спрятал ее под одеялом. Когда вошла мама, я притворился, что заболел. Она потрогала мой лоб и спросила, как я себя чувствую. Я ответил, что у меня, кажется, распухли гланды. Мама сказала, что я, наверное, заболеваю, а я ответил, что мне надо идти в школу. А мама решила, что ничего не случится, если я пропущу денек, и я сдался: «Ладно». Она принесла мне ромашкового чая с медом, и я выпил его с закрытыми глазами, чтобы показать, как болен. Я слышал, как Альма ушла в школу, а мама пошла наверх работать. Услышав, как скрипнул ее стул, я достал «Как выжить в условиях дикой природы» и принялся читать, надеясь найти хоть какую-нибудь подсказку, чтобы понять, кого ищет Альма.

Большая часть страниц была посвящена тому, как соорудить постель на теплых камнях, как построить навес или как сделать воду пригодной для употребления. Не совсем ясно, какое употребление имелось в виду в последнем пункте. Я уже начал сомневаться, что найду какую-нибудь зацепку, когда дошел до страницы, на которой было написано: «Как выжить, если у вас не раскрылся парашют». Там было десять пунктов, ни один из которых не имел никакого смысла. Например, если вы падаете с высоты и ваш парашют не раскрывается, думаю, вам мало чем поможет то, что у вас хромой садовник. А еще там был совет найти камень, но откуда в воздухе взяться камню, если, конечно, кто-то не бросает его в вас или если вы не носите камни в карманах, чего нормальные люди обычно не делают? В последнем пункте было лишь имя — Альма Меремински.

Я решил, что, должно быть, Альма влюбилась в кого-то по фамилии Меремински и хотела выйти за него замуж. Но когда я перевернул страницу, там было написано: «Альма Меремински — Альма Мориц». Я предположил, что Альма была влюблена в мистера Меремински и мистера Морица. Но потом перевернул еще одну страницу и увидел в самом верху: «По чему я скучаю без М.». В списке было 15 пунктов, и первым значилось: «То, как он держит в руках вещи». Я не мог понять, как можно скучать по тому, как кто-то держит вещи.

Я пытался хоть что-то сообразить, но это было слишком сложно. Если Альма была влюблена в мистера Меремински или мистера Морица, почему я никогда их не видел и почему они никогда ей не звонили, как Герман или Миша? И если она была влюблена в мистера Меремински или мистера Морица, почему она по ним не скучала?

Дальше шли пустые страницы.

Единственный человек, по которому я скучаю, — это папа. Иногда я завидую Альме, потому что она лучше знала отца и так хорошо его помнит. Но во второй своей тетради (я читал ее в прошлом году) она написала странную фразу: «Мне очень грустно, потому что я почти не знала отца».

Я думал о том, почему она это написала, и тут мне в голову пришла странная мысль. А что, если мама была влюблена в кого-то по имени мистер Меремински или мистер Мориц и именно он был отцом Альмы? Что, если он умер или ушел и поэтому Альма его не знала? После этого мама встретила Давида Зингера, и появился я. А потом он умер, и поэтому мама теперь такая печальная. Это объясняет, почему сестра написала «Альма Меремински» и «Альма Мориц», а не «Альма Зингер». Может быть, она пыталась найти своего настоящего отца!

Я услышал, как мама встала со стула, и притворился, что сплю, — я уже сотни раз тренировался перед зеркалом. Мама вошла в комнату, села на край моей кровати и долго молчала. Но внезапно мне понадобилось чихнуть, поэтому я открыл глаза и чихнул, а мама сказала: «Бедняжка!» Затем я предпринял очень рискованный ход. Самым сонным голосом, какой только я смог изобразить, я спросил маму, любила ли она кого-нибудь до папы. Я был почти на сто процентов уверен, что ответ будет отрицательный. Но вместе этого на лице у нее появилось веселое выражение, и она ответила: «Думаю, что да!» Я спросил: «А он умер?» Мама засмеялась и сказала, что нет. Я чуть не сошел с ума, но я не хотел, чтобы она что-то заподозрила, и притворился, что снова уснул.

Думаю, теперь я знаю, кого ищет Альма. А еще я знаю, что если я настоящий ламедвовник, то смогу ей помочь.

6 октября

יהוה

Я снова притворился больным, уже второй день подряд, чтобы остаться дома и не идти в школу, а еще чтобы не встречаться с доктором Вишнубакатом. Когда мама ушла наверх, я завел будильник и каждые десять минут кашлял ровно по пять секунд. Через полчаса вылез из постели, чтобы найти еще какие-нибудь подсказки в рюкзаке Альмы. Не нашел ничего, кроме того, что там обычно было, вроде набора для оказания первой помощи и ее швейцарского армейского ножа. Но когда я вытащил оттуда ее свитер, то обнаружил завернутые в него листы бумаги. Я взглянул на них и сразу понял, что они из книги, которую переводит мама. Мама всегда выбрасывает черновики в корзину, и я знаю, как они выглядят. Книга называется «Хроники любви». Я знаю, что в рюкзаке Альма хранит только очень важные вещи, которые могут ей понадобиться в случае экстренной ситуации. Так что я попытался понять, почему «Хроники любви» так для нее важны.

Мне кое-что пришло на ум. Мама всегда говорила, что именно папа подарил ей «Хроники любви». А что, если все это время она имела в виду не моего папу, а папу Альмы? И что, если книга заключала в себе ответ, кто он?

Мама спустилась вниз, и мне пришлось бежать в туалет и восемнадцать минут изображать запор, чтобы она ничего не заподозрила. Когда я вышел, она дала мне номер телефона мистера Гольдштейна в больнице и сказала, что я могу ему позвонить, если захочу. Голос у него был очень усталый, а когда я спросил его, как он себя чувствует, он ответил, что ночью все кошки серы. Я хотел рассказать ему о хорошем поступке, который собираюсь совершить, но ведь об этом нельзя никому говорить, даже ему.

Я вернулся в постель и стал рассуждать сам с собой, почему имя настоящего отца Альмы надо было держать в тайне. Мне пришло в голову единственное объяснение — он был шпионом, как та блондинка из любимого фильма Альмы, которая работала на ФБР и не могла сказать свое настоящее имя Роджеру Торнхиллу, хотя была в него влюблена. Может, и отец Альмы не мог полностью раскрыться, даже перед мамой. Может, поэтому у него было два имени! Или даже больше, чем два! Я позавидовал Альме. Жаль, что мой отец не был шпионом. Но потом я перестал завидовать, потому что вспомнил, что могу оказаться ламедвовником, а это лучше, чем быть шпионом.

Мама спустилась, чтобы проведать меня. Она сказала, что ей надо отлучиться на час, и спросила, справлюсь ли я один. Услышав, как захлопнулась входная дверь и ключ повернулся в замке, я пошел в ванную, чтобы поговорить с Б-гом. Потом пошел на кухню, чтобы сделать себе бутерброд с джемом и арахисовым маслом. И в этот момент зазвонил телефон. Я не думал, что звонок важный, но когда взял трубку, на том конце сказали:

— Здравствуйте, меня зовут Бернард Мориц, могу я поговорить с Альмой Зингер?

Вот так я узнал, что Б-г меня слышит.

Сердце у меня бешено заколотилось. Я стал быстро соображать, что делать. Я сказал, что ее нет, но я могу передать ей сообщение. Он ответил, что это длинная история. Тогда я сказал, что могу передать ей длинное сообщение.

Он сказал, что нашел записку, которую она оставила на двери дома его брата. Это было не меньше недели назад, когда его брат лежал в больнице. В записке говорилось, что она знает, кто он, и хочет поговорить с ним о «Хрониках любви». Она оставила этот номер.

Я не закричал «Так я и знал!» или «А вы знали, что он шпион?», я просто промолчал, чтобы не сболтнуть лишнего.

Но человек на другом конце провода сказал:

— Теперь уже все равно, потому что мой брат умер. Он долго болел, и я не стал бы звонить, если бы он перед смертью не сказал, что нашел кое-какие письма в мамином столе.

Я ничего не ответил, так что Бернард Мориц продолжал говорить.

Он сказал:

— Мой брат прочитал эти письма и понял, что его настоящий отец написал книгу, которая называется «Хроники любви». Я не мог в это поверить, пока не увидел записку Альмы. Она упоминала эту книгу, а нашу мать тоже звали Альмой. Я решил поговорить с ней или, по крайней мере, сообщить, что Исаак умер.

Я снова запутался, я ведь думал, что этот мистер Мориц — отец Альмы. Оставалось только предполагать, что у отца Альмы было много детей, которые его не знали. Может, брат этого человека был одним из них, как и Альма, и они одновременно его искали.

Я спросил:

— Вы сказали, он думал, что его настоящий отец — автор «Хроник любви»?

Мой собеседник сказал:

— Да.

Тогда я спросил:

— То есть он думал, что его отца звали Цви Литвинов?

Теперь уже явно запутался он. Он сказал:

— Нет, он думал, что это Леопольд Гурски.

Как можно более спокойным голосом я попросил его продиктовать эту фамилию по буквам. Он так и сделал. Я спросил, почему его брат думал, что его отца звали Леопольд Гурски. А он ответил, что именно Гурски посылал их маме письма с отрывками его книги, которую он писал и которая называлась «Хроники любви».

Я чуть не сошел с ума, потому что хотя и понял не все, но был уверен, что близок к раскрытию тайны отца Альмы. А если я раскрою ее, это будет значить, что я сделал полезное дело. А если я сделаю полезное дело и никто об этом не узнает, может, я все-таки окажусь ламедвовником, и все будет хорошо.

Потом Бернард Мориц сказал, что будет лучше, если он сам поговорит с мисс Зингер. Я не хотел, чтобы он что-то заподозрил, поэтому сказал ему, что передам сообщение, и повесил трубку.

Я сел за кухонный стол и попытался все обдумать. Теперь я знал, что, когда мама говорила, что отец дал ей «Хроники любви», она имела в виду отца Альмы, потому что он их и написал.

Я зажмурил глаза и спросил себя: если я настоящий ламедвовник, как я смогу найти отца Альмы по имени Леопольд Гурски, а также Цви Литвинов, мистер Меремински и мистер Мориц?

Я открыл глаза и уставился на блокнот, где записал имя Леопольда Гурски. Потом посмотрел на холодильник, где лежал телефонный справочник. Я принес стремянку и залез наверх. На обложке скопилось много пыли, я вытер ее и открыл справочник на букве Г. Мне не верилось, что я смогу его найти. Я увидел: Гурланд Джон. Мой палец двинулся вниз по странице: Гуров, Гурович, Гурол, Гуррера, Гуррин, Гуршон, Гуршумов. Дальше я увидел его имя. Гурски Леопольд. Оно все время было там. Я переписал его номер телефона, адрес (Гранд-стрит, 504), закрыл телефонную книгу и убрал стремянку.

7 октября

יהוה

Сегодня суббота, поэтому мне не пришлось снова притворяться, что я болен. Альма встала рано и сказала, что ей надо уйти. Мама спросила меня, как я себя чувствую, и я ответил, что намного лучше. Потом она спросила, не хочу ли я заняться чем-нибудь вместе, например пойти в зоопарк, потому что доктор Вишнубакат сказал, что нам полезно делать что-то вместе, как положено настоящей семье. Мне хотелось, но я знал, что у меня есть дела поважнее. И ответил, что лучше пойти завтра. Потом поднялся к ней в кабинет, включил компьютер и распечатал «Хроники любви». Я сложил страницы в коричневый бумажный пакет и написал на нем: «Для Леопольда Гурски». Сказал маме, что пойду поиграть. Она спросила где, и я ответил, что у Луиса, хотя на самом деле я с ним больше не дружу. Мама сказала: «Хорошо. Только не забудь мне позвонить». После этого я взял сто долларов, которые заработал на лимонаде, и положил их в карман. Спрятав под курткой конверт с «Хрониками любви», я вышел на улицу. Я не знал, где находится Гранд-стрит, но мне почти 12 лет, я найду.

А + Л

_

Письмо пришло без обратного адреса. На конверте было напечатано мое имя «Альма Зингер». Раньше я получала письма только от Миши, но он никогда не печатал их на машинке. Я открыла конверт, там было всего две строчки. «Дорогая Альма! — начиналось письмо. — Давайте встретимся в субботу в 4.00 на скамейке напротив входа в зоопарк Центрального парка. Думаю, вы знаете, кто я. Искренне ваш, Леопольд Гурски».

_

Не знаю, сколько я просидел на этой скамейке. Солнце уже почти село, но, пока было светло, я мог любоваться скульптурами. Медведь, гиппопотам и какое-то парнокопытное, которое я принял за козла. По пути мне попался фонтан. Бассейн был сухой. Я посмотрел, не осталось ли на дне монеток, но там лежали только опавшие листья. Листья теперь были везде, они все падали и падали, превращая мир снова в землю. Иногда я забываю, что природа живет не по тому же расписанию, что и я. Я забываю, что не все в природе умирает, а если и умирает, то рождается снова, достаточно немного солнца и всего такого. Иногда я думаю: «Я старше, чем это дерево, старше, чем эта скамейка, старше, чем дождь». И все же я не старше дождя. Он льет годами и будет продолжать лить, когда я уйду.

_

Я еще раз перечитала письмо. «Думаю, вы знаете, кто я», — говорилось в нем. Но я не знала никого по имени Леопольд Гурски.

_

Я решил остаться здесь и подождать. Мне ведь все равно больше нечем заняться. Пусть я натру мозоль на мягком месте, но вряд ли случится что-нибудь хуже. Когда захочу пить, думаю, не будет ничего страшного, если наклонюсь и слижу росу с травы. Мне нравится представлять себе, будто мои ноги пустили корни, а руки заросли мхом. Может, я даже сниму ботинки, чтобы ускорить процесс. Мои ноги утонут во влажной земле, как будто я снова стал маленьким. А из пальцев вырастут листья. Возможно, на меня заберется чей-нибудь ребенок. Например, тот мальчуган, который швырял камешки в пустой фонтан, он еще не дорос до того возраста, когда дети перестают лазить по деревьям. По мальчику можно было сказать, что он умен не по годам. Возможно, он верил, что не создан для этого мира. Я хотел сказать ему: «Если не ты, то кто?»

_

Может, оно на самом деле было от Миши? Он способен на такое. Я представила себе, как в субботу иду на встречу, а на скамейке сидит он. Прошло два месяца с того дня, как мы сидели в его комнате, а за стеной ссорились его родители. Я бы сказала ему, как сильно мне его не хватало.

Гурски — звучит как-то по-русски.

Может быть, письмо от Миши.

Но скорее всего нет.

_

Временами я ни о чем не думал, а временами думал о своей жизни. По крайней мере, я жил. Как жил? Просто жил. Это было нелегко. И что? В жизни очень мало такого, что нельзя пережить.

_

Если письмо было не от Миши, возможно, его послал человек в очках из муниципального архива на Чемберс-стрит, 31. Он еще назвал меня мисс Крольчатина. Я не спросила его имени, но он знал, как меня зовут и где я живу, потому что я заполняла анкету. Возможно, он что-то нашел — документ или свидетельство. А может быть, решил, что мне больше пятнадцати лет.

_

Было время, когда я жил в лесу или, точнее, в лесах. Я ел червяков. Ел жуков. Ел все, что мог положить себе в рот. Иногда меня тошнило. Мой желудок катился ко всем чертям, но мне надо было что-то жевать. Я пил воду из луж. Снег. Все, что мог найти. Иногда я пробирался в погреба, в которых крестьяне хранили картошку. В погребах было удобно прятаться, потому что зимой в них немного теплее. Но там хозяйничали грызуны. Ел ли я сырых крыс? Да, ел. Видимо, мне очень хотелось жить. И этому была лишь одна причина — она.

По правде говоря, она сказала мне, что не может меня любить. Когда она прощалась, то прощалась навсегда.

Но.

Я заставил себя забыть об этом. Не знаю почему. Я до сих пор себя спрашиваю. Но я это сделал.

_

А может, оно было от пожилого еврея из отдела записей гражданского состояния на Сентр-стрит, 1. Судя по виду, он вполне мог бы быть Леопольдом Гурски. Возможно, он знал что-то об Альме Мориц, Исааке или «Хрониках любви».

_

Я вспомнил, как впервые осознал, что могу заставить себя видеть предметы, которых на самом деле нет. Мне было десять лет, я возвращался домой из школы. Мимо меня с криками и смехом пробежали мальчики из моего класса. Я хотел быть как они. Но не знал как. Я всегда чувствовал, что я не такой, как все, и это причиняло мне боль. А потом я завернул за угол и увидел его. Огромный слон стоял один посреди площади. Я знал, что это только мое воображение. И что? Я хотел в это верить.

Я попытался.

И я смог.

_

Письмо могло быть и от швейцара дома номер 450 по Восточной 52-й улице. Может, он спросил Исаака о «Хрониках любви». Может, Исаак спросил у него, как меня зовут. Может, перед смертью он вычислил, кто я, и попросил швейцара что-то мне передать.

_

С тех пор как я увидел слона, я стал позволять себе видеть больше и больше верить. Это была игра, в которую я играл сам с собой. Когда я говорил Альме о том, что вижу, она смеялась и отвечала, что ей нравятся мои фантазии. Для нее я превращал камни в бриллианты, туфли — в зеркала, а стекло — в воду. Я подарил ей крылья, вытаскивал птиц у нее из ушей, а перья — из карманов. Я просил грушу стать ананасом, ананас — лампочкой, лампочку — луной, а луну — монеткой, которую я подбрасывал, гадая на ее любовь. Я знал, что не проиграю, потому что у монетки с двух сторон были орлы.

И сейчас, в конце жизни, я с трудом могу отличить реальность от выдумки. Например, это письмо в моей руке — я чувствую его между пальцами. Бумага очень гладкая, везде, кроме сгибов. Я могу развернуть его и снова свернуть. Письмо существует. И это так же несомненно, как и то, что я сейчас здесь сижу.

Но.

В глубине души я знаю, что моя рука пуста.

_

А может, письмо было от самого Исаака и он написал его перед смертью. Может, Леопольд Гурски тоже был одним из героев его книг. Может, он хотел мне что-то сказать. А теперь уже поздно: когда я завтра пойду на встречу, скамейка у зоопарка будет пуста.

_

Есть столько способов жить и только один способ умереть. Я принял нужную позу. Я подумал, что по крайней мере здесь меня найдут до того, как вонь распространится на весь дом. Когда умерла миссис Фрейд и ее обнаружили только через три дня, под каждую дверь подсунули записки: «Держите сегодня окна открытыми. Администрация». И мы все наслаждались свежим воздухом благодаря миссис Фрейд, прожившей долгую жизнь, со множеством странных событий, о которых она в детстве не могла и подумать, и закончившей свои дни походом в магазин, куда она отправилась за печеньем, которое даже не успела открыть, потому что прилегла отдохнуть и сердце ее остановилось.

Я подумал, что лучше ждать на открытом воздухе. Погода испортилась, подул холодный ветер, листья полетели с деревьев. Временами я думал о своей жизни, а временами — нет. Порой, поддаваясь внезапному порыву, я проводил небольшую проверку. Чувствую ли я свои ноги? Нет. А ягодицы? Нет. Но на вопрос, чувствую ли я, как бьется мое сердце, я отвечал «да».

И что?

Я терпеливо ждал. Ведь были и другие, они тоже ждали своего часа на скамейках в парке. У смерти много дел. Еще стольких надо посетить. И чтобы она не подумала, что я зря поднимаю переполох, я достал из бумажника карточку, которую всегда там носил, и прикрепил ее булавкой к пиджаку.

_

Сотни вещей могут изменить твою жизнь. И за те несколько дней, которые прошли с момента получения письма и до момента, когда я должна была идти на встречу с тем, кто его отправил, могло случиться все что угодно.

_

Мимо прошел полицейский. Он прочитал, что было написано на карточке, приколотой к моей груди, и посмотрел на меня. Я думал, что он собирался сунуть зеркало мне под нос, но он всего лишь спросил, все ли у меня в порядке. Я сказал, что да, а что еще я мог сказать? Что я всю жизнь ждал встречи с ней? Что она была противоположностью смерти, а я все равно сижу и жду?

_

Наконец наступила суббота. Единственное мое платье, в котором я была у Стены Плача, оказалось мне мало. Поэтому я надела юбку, спрятала письмо в карман и отправилась в путь.

_

Сейчас, когда моя жизнь подходит к концу, я могу сказать, что больше всего меня поражала способность человека меняться. Сегодня ты личность, а завтра тебе говорят, что ты собака. Сначала это кажется невыносимым, но потом ты учишься не воспринимать это как потерю. И в какой-то момент приходит озарение, и ты осознаешь, как мало тебе нужно, чтобы ты мог продолжать, как говорится, быть человеком.

_

Я вышла из метро и направилась к Центральному парку. Я прошла мимо отеля «Плаза». Уже наступила осень, листья становились бурыми и падали на землю.

Я вошла в парк со стороны 59-й улицы и пошла по тропинке в сторону зоопарка. Когда я подошла ко входу, сердце у меня упало. Там было примерно двадцать пять скамеек, на семи из них сидели люди.

Как я смогу его узнать?

Я несколько раз прошла мимо скамеек, но никто меня не замечал. В конце концов я села рядом с каким-то мужчиной. Он не обратил на меня никакого внимания.

На моих часах было две минуты пятого. Может, он опаздывал.

_

Однажды я прятался от эсэсовцев в картофельном погребе, вход в него скрывал тонкий слой соломы. Их шаги приближались, я слышал их разговор, голоса звучали будто у меня в голове. Их было двое. Один сказал: «Моя жена спит с другим». А второй спросил: «Откуда ты знаешь?» Первый ответил: «Я не знаю, я только подозреваю». Второй снова спросил: «А почему ты подозреваешь?» Мое сердце готово было остановиться. «Просто у меня такое ощущение», — сказал первый, и я стал представлять себе пулю, которая попадет мне в голову. «Я не могу ни о чем думать, — продолжил он. — Я полностью потерял аппетит».

_

Прошло пятнадцать минут, затем двадцать. Мужчина, сидевший рядом со мной, встал и ушел. На скамейку села женщина и открыла книгу. С соседней скамейки встала еще одна женщина. Через одну скамейку от меня рядом со стариком села молодая мама и принялась качать коляску с ребенком. На следующей скамейке смеялась, держась за руки, парочка. Потом я увидела, как они поднялись и ушли. Молодая мама тоже встала и покатила коляску дальше. Остались только я, старик и женщина с книгой. Прошло еще двадцать минут. Было уже поздно. Я решила, что тот, кто написал письмо, не придет. Женщина закрыла книгу и ушла. Теперь нас было только двое. Я встала и собралась уходить. Меня охватило разочарование. Не знаю, на что я надеялась. Я пошла прочь и дошла до старика. К его груди была приколота карточка, а на ней значилось: «Меня зовут Лео Гурски. У меня нет родственников. Пожалуйста, позвоните на кладбище „Пайнлоун“, у меня есть место в еврейской части. Спасибо за участие».

_

Я выжил благодаря жене, которая устала ждать своего мужа-солдата. Ему достаточно было разворошить в солому, чтобы обнаружить под ней крышку погреба. Если бы он не был так занят своими переживаниями, меня бы нашли. Иногда я гадаю, что с ней произошло. Мне нравится представлять, как она впервые наклонилась к тому незнакомцу, чтобы поцеловать его, и что она чувствовала, влюбившись в него или просто пытаясь убежать от одиночества, и как получается, что какое-нибудь крошечное событие вызывает настоящее бедствие на другом краю света. Только тут было не бедствие, а нечто противоположное. Своим безрассудным милосердием эта женщина спасла мне жизнь и так об этом и не узнала, и это тоже стало частью «Хроник любви».

_

Я встала перед ним.

Он будто меня заметил.

Я сказала: «Меня зовут Альма».

_

И в этот момент я увидел ее. Удивительно, на что способен разум, если им управляют чувства. Она отличалась от той девочки, которую я помнил. И все же. Она. Я узнал ее по глазам. Я подумал: «Так вот как приходит ангел». Застыв в том возрасте, когда она больше всего тебя любила.

— Да что ты! — произнес я. — Мое любимое имя.

_

— Меня назвали в честь девочки из книги «Хроники любви», — сказала я.

_

— Я написал эту книгу, — кивнул я.

_

— Я серьезно, — ответила я. — Это настоящая книга.

_

Я подыграл ей. Я сказал:

— Серьезнее некуда.

_

Я не знала, что сказать. Он был так стар. Возможно, он шутил, а возможно, у него в голове все перемешалось. Чтобы поддержать разговор, я спросила:

— Вы писатель?

— В некотором роде, — ответил он.

Я спросила названия его книг. Он назвал две: «Хроники любви» и «Слова для всего на свете».

— Странно, — сказала я. — Может, существует две книги под названием «Хроники любви».

Он ничего не ответил. Его глаза блестели.

— Та, о которой я говорю, была написана Цви Литвиновым, — сказала я. — Он написал ее на испанском. Мой отец подарил ее моей маме, когда они познакомились. Потом отец умер, и мама спрятала книгу, а месяцев восемь назад ей написал один человек с просьбой перевести ее. Ей осталось перевести всего несколько глав. В тех «Хрониках любви», о которых я говорю, есть глава под названием «Век Молчания» и глава, которая называется «Рождение чувств», а еще одна…

Самый старый человек на Земле засмеялся.

— Ты хочешь сказать, что ты и в Цви была влюблена? — спросил он. — Тебе было недостаточно того, что ты любила меня, потом меня и Бруно, потом только Бруно, а потом ни Бруно, ни меня?

Я забеспокоилась. Возможно, он сошел с ума. Или ему просто одиноко.

Становилось темно.

— Извините, — сказала я. — Но я вас не понимаю.

_

Я увидел, что напугал ее. Я знал, что спорить уже слишком поздно. Прошло шестьдесят лет.

— Прости меня, — произнес я. — Расскажи мне, какие части тебе понравились. Как насчет главы, которая называется «Стеклянный Век»? Я хотел, чтобы ты смеялась.

Ее глаза округлились.

— И плакала тоже, — добавил я.

Теперь вид у нее был напуганный и удивленный.

И тут до меня дошло.

Это казалось невозможным.

И что?

А что, если то, что казалось мне возможным, на самом деле было невозможным, а то, что я посчитал невозможным, оказалось возможно?

Например.

А что, если девочка рядом со мной существует?

А что, если ее назвали в честь моей Альмы?

А что, если моя книга вовсе не пропала во время наводнения?

А что, если…

Мимо прошел мужчина.

— Простите, — позвал я его.

— Да?

— Рядом со мной кто-нибудь сидит?

На лице его отразилась растерянность.

— Я не понимаю… — сказал он.

— Я тоже, — ответил я. — Вы не могли бы ответить на мой вопрос?

— Сидит ли кто-нибудь рядом с вами?

— Именно об этом я и спрашиваю.

И он ответил:

— Да.

Тогда я спросил:

— Это девочка лет пятнадцати-шестнадцати? Или, может, четырнадцати, просто она взросло выглядит?

Он рассмеялся и ответил:

— Да.

— «Да» в смысле не «нет»?

— Именно в этом смысле.

— Спасибо, — сказал я.

Он ушел.

Я повернулся к ней.

Это была правда. Она выглядела знакомой. И что? Присмотревшись, я увидел, что она не очень похожа на мою Альму. Она была намного выше, у нее были черные волосы и щель между передними зубами.

— Кто такой Бруно? — спросила она.

Я разглядывал ее лицо и пытался придумать ответ.

— Ну вот мы и вернулись к теме невидимок, — наконец произнес я.

К страху и удивлению на ее лице прибавилось замешательство.

— Но кто он?

— Это друг, которого у меня не было.

Она выжидающе смотрела на меня.

— Это мой самый любимый герой.

Она ничего не сказала. Я боялся, что она встанет и уйдет. Я не мог придумать, что еще сказать. И я сказал ей правду:

— Он умер.

Говорить это было больно. И что? Еще очень много надо было всего сказать.

— Он умер в июле 1941 года.

Я все ждал, что она встанет и уйдет. Но… Она сидела и смотрела на меня не мигая.

Я зашел уже очень далеко.

Я подумал: почему бы не пойти чуть дальше?

— Есть еще кое-что…

Она слушала меня. Было радостно видеть, что она ждет продолжения.

— У меня был сын, который не знал о моем существовании.

В небо взлетел голубь.

— Его звали Исаак.

_

И тут я поняла, что искала не того человека.

Я заглянула в глаза самого старого человека на Земле и увидела в них мальчика, который влюбился в десять лет.

— Вы были когда-нибудь влюблены в девочку по имени Альма? — спросила я.

Он молчал. Губы у него задрожали. Я подумала, что он не услышал, и спросила снова:

— Вы были влюблены в девочку по имени Альма Меремински?

Он протянул руку и два раза тихонько похлопал по моей. Я знала, что он пытается мне что-то сказать, но не знала что именно.

— Вы были влюблены в девочку по имени Альма Меремински, которая уехала в Америку? — спросила я.

Его глаза наполнились слезами. Он два раза похлопал по моей руке, потом еще два раза.

— Вашего сына, который, как вы считаете, не знал о вашем существовании, звали Исаак Мориц? — спросила я.

_

Я почувствовал, как сжалось мое сердце, и подумал: «Я так долго жил. Еще немного мне не повредит. Пожалуйста». Я хотел произнести ее имя вслух. Назвать ее — уже радость, потому что я знал — в каком-то смысле имя ей дала моя любовь. И что? Я не мог говорить. Я боялся, что не найду нужных слов. Она сказала:

— Вашего сына, который, как вы считаете, не знал…

Я два раза похлопал ее по руке. Потом еще два раза. Она коснулась моей руки. Я два раза ее похлопал. Она сжала мои пальцы. Я два раза ее похлопал. Она склонила голову мне на плечо. Я два раза ее похлопал. Она обхватила меня одной рукой. Я два раза ее похлопал. Она обняла меня обеими. Я перестал хлопать ее по руке.

— Альма, — сказал я.

— Да, — сказала она.

— Альма, — сказал я снова.

— Да, — сказала она.

— Альма, — сказал я.

Она дважды похлопала меня по руке.

Смерть Леопольда Гурского

Леопольд Гурский начал умирать 18 августа 1920 года.

Он умер, учась ходить.

Он умер, стоя у классной доски.

И еще однажды, неся тяжелый поднос.

Он умер, учась подписываться по-новому.

Открывая окно.

Моя в ванне свои гениталии.

Он умер в одиночестве, потому что ему было стыдно кому-то звонить.

Или он умер, думая об Альме.

Или когда решил о ней не думать.

На самом деле сказать о нем можно немного.

Он был великим писателем.

Он был влюблен.

И это была его жизнь.

Примечания

1

Бей-сайд — богатый район Бруклина.

(обратно)

2

Дурак (идиш).

(обратно)

3

Цадик — в широком смысле — праведник, в узком — духовный лидер хасидской общины (иврит).

(обратно)

4

Айнзатцгруппы — оперативные (карательные) группы специального назначения, во время Второй мировой войны действовавшие на захваченных Третьим рейхом территориях с целью подавления сопротивления местного населения.

(обратно)

5

Бар-мицва (иврит) — религиозная церемония, которую проходит мальчик в возрасте 13 лет, символизирующая достижение им физического и духовного совершеннолетия.

(обратно)

6

Мужской половой орган. Букв.: писун (идиш).

(обратно)

7

Метамуцил — слабительное.

(обратно)

8

Букв.: клецки из перемолотой мацы (идиш).

(обратно)

9

Каддиш — прославление святости имени Бога, существует в нескольких формах, одна из которых — поминовение близких родственников.

(обратно)

10

Шмок — тупица, болван (идиш).

(обратно)

11

Шварцер — черный, негр (идиш).

(обратно)

12

Кипа — еврейский головной убор.

(обратно)

13

Сиддур — молитвенник на все дни года.

(обратно)

14

Отец (иврит).

(обратно)

15

Чайник, солнце, песок, море, дерево, поцелуй, сладкий (иврит).

(обратно)

16

Кибуц — сельскохозяйственная коммуна в Израиле, характеризующаяся общностью имущества и равенством в труде и потреблении.

(обратно)

17

Ханука — еврейский праздник в честь освящения Иерусалимского храма после победы еврейских повстанцев над греко-сирийскими войсками.

(обратно)

18

Масада — древняя еврейская крепость, расположенная на одноименной горе в Израиле. Масада была последним оплотом сопротивления римлянам во время Иудейской войны (66–73 гг. н. э.). В 72 г., когда произошло антиримское восстание, все 960 защитников крепости, включая женщин и детей, покончили с собой, чтобы не попасть в плен к римлянам.

(обратно)

19

Принадлежащий к числу живущих одновременно и неведомых людям праведников, которым мир обязан своим существованием (идиш). «Ламед вав» (на идише «вов») — буквенное обозначение числа 36.

(обратно)

20

Эразм Дарвин (1731–1802) — английский натуралист, врач, поэт, дед Чарльза Дарвина.

(обратно)

21

Никанор Парра (р. 1914) — чилийский поэт, друг Пабло Неруды.

(обратно)

22

Мезуза — ритуальный предмет, который верующие евреи прикрепляют к дверным косякам в доме. Представляет собой футляр, внутри которого находится пергамент с текстом из Торы.

(обратно)

23

Пожилой, в годах (исп.).

(обратно)

24

Шма — важнейший элемент литургии и главная формула иудейского монотеизма. «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» (синодальный перевод Второзакония).

(обратно)

25

Дуду Фишер (р. 1951) — известный израильский певец.

(обратно)

26

Лохмотья, тряпки, рванина (идиш).

(обратно)

27

Тухес — задница (идиш).

(обратно)

28

Традиция, восходящая к талмудическому предписанию совершать «криа» — разрывать одежду в знак скорби по умершим.

(обратно)

29

Букв.: «за жизнь», тост (иврит). Зд.: привет (идиш).

(обратно)

30

Годовщина смерти (идиш).

(обратно)

31

Джекки Мейсон (р. 1936) — американский комик.

(обратно)

32

Неббех — растяпа (идиш).

(обратно)

33

Шлемиль — неудачник (идиш).

(обратно)

34

Мишпоха — семья (идиш).

(обратно)

35

Ты говоришь на идише? (идиш)

(обратно)

36

Понимаешь? (идиш).

(обратно)

37

Идиот (идиш).

(обратно)

38

Нос (идиш).

(обратно)

39

Хадасса — женская сионистская организация Америки, основанная в 1912 году, штаб квартира в Нью-Йорке. Целью Хадассы является помощь израильским евреям.

(обратно)

40

Суккот — осенний еврейский праздник. Посвящен памяти о блуждании евреев по Синайской пустыне.

(обратно)

41

Этрог — плод из семейства цитрусовых, необходимый для совершения молитвы в праздник Суккот.

(обратно)

42

Бабушка (идиш).

(обратно)

43

Дед (идиш).

(обратно)

44

Бат-мицва — религиозная церемония, которую проходит девочка в возрасте 12 лет, символизирующая достижение ею физического и духовного совершеннолетия.

(обратно)

45

Законодательный орган в Израиле, парламент.

(обратно)

46

Чтобы не сглазить (идиш).

(обратно)

47

Метод Хеймлиха — способ оказания экстренной медицинской помощи.

(обратно)

48

Слава Богу (иврит).

(обратно)

49

«Ты говоришь, это твой день рождения! Но это и мой день рождения!» — слова из песни The Beatles Birthday (англ.).

(обратно)

50

В оригинале по-русски.

(обратно)

51

Фильмы Альфреда Хичкока (1899–1980).

(обратно)

52

Мессия (иврит).

(обратно)

53

«Улица крокодилов» — новелла из сборника рассказов «Коричные лавки» польского писателя Бруно Шульца (1892–1942).

(обратно)

54

Поздравляю! (идиш)

(обратно)

55

Пойдем (исп.).

(обратно)

56

Молли Блум — героиня романа Д. Джойса «Улисс».

(обратно)

57

Джойс Д. Улисс. М., «Республика», 1993. С. 517.

(обратно)

58

«Шива» на иврите означает «семь». Согласно еврейской традиции, ближайшие родственники покойного в знак траура не выходят семь дней из дома и сидят на низких стульях.

(обратно)

59

Для читателей, ридеры которых неправильно отображают эту строку:

6. Им понравилось? (зачеркнуто)

(прим. верстальщика).

(обратно)

60

Хевра кадиша — еврейская похоронная служба.

(обратно)

61

Гарри Гудини (1874–1926) — знаменитый американский иллюзионист.

(обратно)

62

Яд ва-Шем — мемориал в Иерусалиме, созданный в память о жертвах холокоста («яд ва-шем» на иврите означает «память и имя»).

(обратно)

63

Рамми — карточная игра.

(обратно)

64

Дерьмо (фр.).

(обратно)

65

Эхад — и далее, кончая эсер, — цифры от 1 до 10 (иврит).

(обратно)

66

Мошав — сельскохозяйственный кооператив в Израиле.

(обратно)

67

День субботний (иврит) — седьмой день недели, в который, согласно Торе, надо воздерживаться от работы.

(обратно)

68

Имя Бога на иврите.

Для читателей, чьи ридеры неправильно отображают буквы иврита, дублирую изображение: (прим. верстальщика).

(обратно)

69

Уединение, частная жизнь (англ.).

(обратно)

70

Согласно еврейской традиции, имя Бога не пишется и не произносится полностью.

(обратно)

71

Ученики четвертого класса в еврейской школе.

(обратно)

72

Ученик пятого класса.

(обратно)

73

Альберто Сантос-Дюмонт (1873–1932) — пионер авиации.

(обратно)

74

Рубен Дарио (1867–1916) — латиноамериканский поэт, основоположник испано-американского модернизма.

(обратно)

75

Грэнд-сентрал — центральный вокзал Нью-Йорка.

(обратно)

76

Моя вина (лат.).

(обратно)

77

Фред Роджерс (1928–2003) — автор и ведущий популярной американской телепередачи для детей «Соседи мистера Роджерса» (1968–2001).

(обратно)

78

Папа (идиш).

(обратно)

79

Мама (идиш).

(обратно)

80

Деляга (идиш).

(обратно)

81

Сватовство (иврит).

(обратно)

82

Хазан — должностное лицо общины, часто — кантор. По традиции, на свадебной церемонии разбивают бокал.

(обратно)

83

Иешива — еврейское религиозное учебное заведение.

(обратно)

Оглавление

Последние слова на земле

Грусть моей матери

Прости меня

Вечная радость

Палатка моего отца

Сложности мышления

Писать до боли в руке

Потоп

Здесь мы вместе

Умри смеясь

Нет так нет

Последняя страница

Моя жизнь под водой

Очень удобная вещь

Когда я видел тебя в последний раз

Сделал бы это ламедвовник?

А + Л

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

  _

Смерть Леопольда Гурского X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?