«Врата Небесного спокойствия»

Шань Са Врата Небесного спокойствия

Графу и графине Клоссовски де Рола, ибо они всю свою жизнь созерцают величественный снежный пейзаж

Глава I

Пекин, полночь, серп луны на ясном небе.

Военные открыли проход в оцеплении вокруг площади Небесного спокойствия. Тысячи студентов под эскортом солдат медленно вытекали на проспект Долгого мира.

Они шли, поддерживая друг друга; вздохи и стоны сменялись молчанием. Ночь выдалась беспокойной. Грохотали танки, то и дело раздавалась стрельба, грубыми голосами перекликались солдаты. Молодая студентка брела одна, опустив голову, потом замедлила шаг, остановилась и бросила тревожный взгляд на продолжавших прибывать людей.

Какой-то студент заметил ее, пробрался через толпу, подошел и прошептал на ухо:

— Аямэй, чего ты ждешь, почему не бежишь?

Аямэй резко обернулась. Перед ней стоял незнакомый парень — бледный, бородатый, с выступающими скулами и взлохмаченными волосами.

— Уходи, — продолжил он. — Армия вот-вот возьмет все под контроль, и тебя арестуют. Ты должна скрыться!

— Зачем?

— Ох, Аямэй… Пойдем.

Он взял ее за запястье и, дождавшись момента, когда солдаты отошли подальше, ринулся в сторону выходившей на проспект улицы.

Парень силой тащил Аямэй за собой и остановился, только когда они оказались далеко от площади, в центре Пекина, где сплетаются узкие, кривые полутемные улочки.

Тут он закашлялся и без сил рухнул на тротуар. Тусклый свет от висевшего на козырьке дома фонаря упал на изуродованный шрамом лоб.

— Сяо! — воскликнула Аямэй.

Она узнала бывшего однокашника по лицею, который три года назад уехал из Пекина учиться куда-то в провинцию и поступил там в университет. Девушка засмеялась, взяла его ладони в свои, внимательно оглядела.

— До чего же ты изменился! Как идет учеба? Когда ты вернулся? Значит, и ты участвовал в голодовке? А помнишь, как мы после занятий играли в бадминтон и всегда побеждали? Ты снова пойдешь в лицей? Знаешь, они срубили все деревья и выстроили там жутко уродливый спортзал.

Сяо била дрожь. Вот уже несколько дней у него держалась высокая температура. Восторженная радость и наивные слова Аямэй почти заставили его забыть о недомогании. Несколько мгновений он улыбался, погрузившись в воспоминания. Редкие выстрелы и приглушенные крики с площади Небесного спокойствия вернули Сяо к реальности. Он помрачнел. Они стояли неподвижно, застыв от ужаса и отчаяния. Наконец Сяо прервал молчание:

— Думаешь, сегодня ночью они начнут убивать?

— Не знаю, — ответила Аямэй. — Тебе нужно в больницу. А я возвращаюсь на площадь.

— Нет! — закричал Сяо. — Нам едва удалось ускользнуть. Ты должна спрятаться. За тобой охотятся, это точно.

— Сяо, я участвовала в организации нашего движения. Гибель студентов будет на моей совести. Я боюсь за них, я страшно боюсь.

Она бросила нетерпеливый взгляд в сторону площади Небесного спокойствия. Шум усиливался, доносившиеся рыдания и крики приводили девушку в ужас.

Целый месяц Аямэй провела почти без сна и еды, в крайнем нервном напряжении, и теперь, как измученный марафонец на последнем отрезке дистанции, вдруг ощутила мощный прилив физических и душевных сил. Девушка вздрогнула и попыталась повернуть назад.

Сяо схватил ее за руку:

— Хочешь умереть? Или провести остаток жизни в тюрьме?

— Зачем мне жить, если другие гибнут, проливая кровь за наше дело? Я своими речами привлекла их к борьбе, собрала на площади, я призвала их к голодовке — и должна умереть первой! А я что делаю? Убегаю! Оставляю их под огнем, один на один с танками.

Сяо горестно усмехнулся. Его лицо приняло насмешливое выражение.

— Аямэй, — сказал он, — не воображай себя героиней нашего времени. Думаешь, твое самопожертвование способно изменить ход истории? Какая наивность! И какое самомнение! Оставайся здесь, твоя жизнь дороже твоей смерти…

— Ты не понял, — перебила его Аямэй. — Героизм тут ни при чем. Думаешь, мне не понятно, до чего самонадеянно это звучит: «Я объединила и вовлекла в борьбу студентов». Движение возникло стихийно, я просто сыграла роль катализатора. Но эту роль, дело, за которое я отвечаю, нужно довести до конца.

— Оставь эти глупости. — Сяо раздраженно дернул плечом. — Людей влечет разрушение, они жаждут гибели. Твоя головка набита поэтическими образами, ты воспеваешь безрассудные действия, потому что в глубине души мечтаешь о саморазрушении!

Эти слова повергли Аямэй в дрожь. Она бросила на Сяо странный взгляд и резко оттолкнула его руки. Решив любой ценой удержать девушку, он упал на колени и схватил ее за ноги.

— Оставь меня! — в отчаянии закричала Аямэй. — Умоляю, не останавливай меня. Я должна исполнить свой долг.

— Я не отпущу тебя, идиотка. — Сяо тоже перешел на крик. — Мой долг — защитить тебя от твоего собственного безумия…

Внезапно на соседней улочке началась стрельба, и человек десять гражданских ринулись в сторону Аямэй и Сяо. Они бежали, прижимаясь к стенам, и могли затоптать их. Девушка рывком подняла Сяо на ноги и, поддерживая товарища, бросилась следом за остальными. Пули свистели все ближе. Неожиданно Сяо пошатнулся и всей тяжестью навалился на Аямэй. Девушка лежала на земле, залитая теплой кровью, и ей казалось, что она сходит с ума. Люди разбегались в разные стороны, от топота дрожала земля. Появились солдаты. Она едва успела спрятаться за деревом. Военные прошли мимо, стреляя на ходу.

Аямэй заблудилась в центре города: она ходила по кругу и никак не могла выбраться. Обезумевшие от страха люди пытались спастись бегством, увлекая ее за собой, потом она оказалась в полном одиночестве в каком-то закоулке, где на мостовой валялись залитые тусклым светом фонарей трупы.

Было два часа ночи. Она не встретила ни одного студента и так и не знала, что же произошло на площади Небесного спокойствия. Неожиданно ее окликнул вылезший из грузовика шофер:

— Студентка, тебе куда? Ранена? Могу подвезти.

Она ответила, что заблудилась и хочет вернуться на площадь Небесного спокойствия.

— Ты разве не знаешь, что там творится? Солдаты открыли огонь, много убитых. Туда тебе точно нельзя.

Аямэй спросила, известно ли ему что-нибудь о студентах, которых приказали вытеснить с площади. Шофер воскликнул:

— Думаешь, им дали скрыться? Да большинство из них наверняка погибли под танками.

Аямэй поблагодарила и повернулась, чтобы уйти, но шофер остановил ее:

— Сейчас не время гулять по городу. Темно, повсюду стреляют. Где ты живешь? Я тебя отвезу.

Она ответила, что непременно должна вернуться на площадь. Шофер покачал головой:

— Ты молодая и горячая. Говорю тебе — возвращайся домой, или ты не боишься смерти?

Своей настойчивостью шофер напомнил ей погибшего Сяо. Повинуясь какому-то смутному и странному чувству, Аямэй еще мгновение колебалась, но потом все-таки назвала адрес родителей, и они уехали из центра Пекина.

Ван работал на транспортном предприятии. В самом начале вечера он вернулся из провинции и застрял у Ворот Кванчжу: жители квартала перегородили проспект Долгого мира, чтобы не пропустить подкрепление к войскам. Любопытный и восторженный, как многие молодые китайские рабочие, Ван бросил грузовик и присоединился к протестующим. Потерявшие терпение солдаты били людей прикладами автоматов, те в ответ забрасывали их бутылками и камнями. Войска открыли огонь, появились первые жертвы. Тогда Ван вспомнил о жене и ребенке и три часа прятался в общественном туалете.

Он родился в рыбацкой семье и радовался, что стал шофером и регулярно получает зарплату. Особым честолюбием он не отличался, жил скромно, был счастлив и не заботился о завтрашнем дне. Но в тот вечер, став свидетелем бойни, молодой человек ощутил не ужас, а возбуждение. По дороге к дому родителей Аямэй он наивно рассуждал о революции, сопротивлении и тайной организации, задумавшей свергнуть правительство.

Аямэй хранила молчание. Ван взглянул в зеркало. Девушка сидела, подперев голову ладонью. Ветерок из окна шевелил ее густые волосы, обдувал пересохшие губы и запавшие щеки. Черные глаза неподвижно смотрели из-под нахмуренных бровей на пролетавшие мимо деревья. Внезапно Ван воскликнул:

— Ты — Аямэй.

Ван был потрясен своим открытием. Запинаясь на каждом слове, он рассказал, что следил за телевизионной дискуссией между членами правительства и студентами. Пламенное красноречие Аямэй сделало ее самой популярной из лидеров молодежного движения. К тому же она была единственной женщиной, участвовавшей в долгих переговорах, и очень красивой женщиной, хотя об этом Ван, конечно, умолчал.

По тихому бульвару Академий они добрались до дома родителей Аямэй. Грузовик въехал в рощу плакучих ив, где стрекотали цикады. Неожиданно Ван резко затормозил.

— Солдаты! — глухо вскрикнул он и выключил фары.

На другом конце рощи, в бледном свете прожекторов, обшаривавших густую листву, мелькали чьи-то тени.

Глава II

Через три дня после начала мятежа вооруженные солдаты заняли улицы Пекина.

В шесть утра теплый туман начал рассеиваться, и небо явилось миру во всей своей великолепной безмятежности. Военный джип выехал из казармы близ площади Небесного спокойствия и покатил в сторону западного предместья. Сидевший на переднем сиденье молодой лейтенант не сводил глаз с исторических памятников столицы. Голова его под форменной фуражкой была забинтована, на угловатом лице выделялся прямой крупный нос. Несмотря на сквозившее во взгляде наивное любопытство, он выглядел непреклонным и сдержанным.

Солнце отражалось в море золоченых черепиц. Яркие пагоды, украшенные лепными драконами башни, многоярусные крыши дворцов, возвышающиеся над высокими стенами Запретного города, величественно проплывали мимо. Но лейтенант Чжао полагал, что вся эта роскошь нажита угнетением народа, и потому его не восхищали ни беломраморные лестницы, ни резные колонны из сандалового дерева. Он никогда не оценит ни расписанные фантастическими фресками стены, ни инкрустированную золотом мебель, ни занавеси, расшитые в былые времена самыми умелыми во всем Китае руками. Джип проехал мимо Летнего дворца. Одни ворота были открыты, и Чжао заметил синий пруд с розовыми лотосами. На горизонте возвышалась белая башня, ее колокола тихо позванивали на ветру. Потом его внимание привлекли гостиницы и огромные магазины. Теснившиеся вдоль проспектов бутики и рестораны поражали воображение. В старом квартале, где когда-то обитал простой люд, на месте снесенных домов велось обширное строительство. Процветание столицы очень впечатлило лейтенанта Чжао. Джип въехал на территорию учебного городка, пересек рощу плакучих ив и остановился перед зданием советского образца. Яркое солнце освещало заросли жимолости перед фасадом из красного кирпича. Шестеро автоматчиков охраняли центральный вход.

Шофер распахнул дверцу, и Чжао вышел из машины. Солдаты приветствовали его, вскидывая правую руку. Он вгляделся в их лица: перед ним стояли новобранцы, вызванные в столицу из расквартированных по всему Китаю частей. Он ответил на приветствие. Один из солдат вышел из строя и открыл перед ним массивную деревянную дверь. Другой указывал дорогу.

Лейтенант поднялся по лестнице. Ему предстояло провести обыск в доме преступницы Аямэй.

Чжао родился 6 июня 1968 года на юге Китая и был вторым сыном бедного крестьянина. Тихий и замкнутый мальчик очень рано начал помогать отцу на рисовом поле. Весной восемьдесят второго он завербовался в армию, чтобы хоть как-то облегчить жизнь родителям: им никак не удавалось прокормить десятерых детей. Поезд вез его на северо-запад три дня и две ночи. Пейзаж за окном все время менялся: рисовые плантации сменялись полями пшеницы и красного сорго. На третий день зелень исчезла, небо над безводной каменистой землей затянули облака. Ветер выл и сотрясал поезд, словно хотел столкнуть его с рельсов. На конечной станции новобранца ждали два крепких солдата; они засунули тщедушного паренька в военный грузовик и ехали еще полтора дня.

Гарнизон располагался в центре пустынной котловины, между высокими плато. Скалистые горы устремляли в небо покрытые вечными снегами вершины. К казарме вел длинный, пробитый в чреве горы тоннель. Белесый свет прожекторов освещал неровную поверхность стен. Путь занял минут тридцать: грузовик много раз останавливался у шлагбаумов, и вооруженные автоматами часовые спрашивали у водителя пароль.

Первый год службы оказался для Чжао очень трудным. Ему снились родная деревня, зеленые окрестности, купание в прозрачном пруду после тяжелого трудового дня, когда он возвращался домой на спине буйвола. Чжао часто просыпался в слезах, пока однажды его не вызвал лейтенант, заметивший, что с подчиненным творится что-то неладное.

Форма была велика Чжао, и ему приходилось закатывать рукава гимнастерки. Он держался очень прямо, выражая лицом суровую непреклонность бывалого солдата, и от этого еще сильнее напоминал ребенка.

Лейтенант хранил молчание целых полчаса. Чжао стоял неподвижно, не меняя позы, и лишь изредка незаметно моргал.

— Ты — солдат, — произнес наконец лейтенант. — Быть солдатом — значит быть настоящим мужчиной. Солдат обязан жить и действовать, руководствуясь своими убеждениями и идеалами. Солдат должен быть крепким, чтобы выдержать любое испытание, у него должен быть несгибаемый дух и стальная воля. Его священный долг — защищать свой народ и свою родину. Он обеспечивает им мир и счастье и готов пролить за них кровь.

Мы, солдаты нового Китая, обязаны исполнять этот славный и трудный долг. Тысячи и тысячи мучеников отдали жизни, чтобы прогнать иностранных захватчиков и отобрать власть у националистов. Ценой личного счастья они завоевали для нас свободу и провозгласили социализм. Но наше государство еще очень молодо. А враг не дремлет. Националисты и Запад только и ждут, чтобы мы совершили ошибку. Они хотят свергнуть власть Коммунистической партии, навязать Китаю свою волю и вернуть народ в рабство.

Мы должны гордиться, что защищаем единственную в мире Конституцию, которая провозглашает народ хозяином своей судьбы. Чтобы стать настоящим солдатом, нужно пожертвовать покоем и личным счастьем. Солдат расстается с родной семьей, но обретает другую, огромную семью: народ — его отец, солдаты — его братья. Солдат Чжао! — крикнул лейтенант суровым тоном, призывая к порядку сбившегося с пути подчиненного.

— Я! — ответил тот, щелкнув каблуками и вытянувшись в струнку.

— Во имя любви к родине, во имя любви к народу, всегда помните: Долг! Самопожертвование! Повиновение!

Климат в пустыне был очень суровым. Летом столбик термометра поднимался выше сорока градусов, солнце обжигало кожу. Потом задували ветра, и наступала зима. Снег белым орлом летел над пустыней, падал на землю, укутывая все вокруг густым саваном.

Днем Чжао упорно тренировался, а по вечерам с не меньшим усердием учился читать и писать. Крестьянское происхождение питало его одержимость и выносливость. Он отказывался от увольнений и отдыха, чтобы штудировать труды классиков марксизма. Он твердо верил в возможность построения бесклассового общества, в котором отомрет и само государство, и почитал это целью своего существования.

Так прошли семь монотонных лет жизни в казарме. Крестьянский мальчик исчез. Родился образцовый солдат. Черты его лица обрели твердость, лоб загорел. Суровые тренировки и нескончаемое противостояние солнцу и ветру закалили мускулатуру смуглого торса, тело уподобилось устремленной ввысь скале. Генерал много раз отмечал Чжао как образцового солдата. Придя в армию неграмотным юношей, он, по прошествии лет, мог писать аналитические статьи о стратегии и истории китайской армии. В двадцать один год рядовой Чжао стал лейтенантом Чжао.

Получив повышение, он поселился в отдельной комнате, где поддерживал порядок, достойный монашеской кельи: идеальная чистота, нигде ни пылинки; голые стены; несколько книг у изголовья кровати и масляная лампа для чтения по ночам.

Сослуживцам были известны его любовь к одиночеству и недоверчивый характер. Летом, после ужина, когда другие офицеры собирались в столовой, чтобы поболтать за сигаретой, Чжао покидал лагерь и отправлялся на прогулку.

Он бродил в сердце пустыни, где суровый и величественный пейзаж напоминал человеку о всевластии бесконечности. В одном историческом труде Чжао прочел, что под его ногами простирается поле древней битвы, в которой китайские полководцы победили орды кочевников. На исходе дня закат окрашивал пески в пурпур, завывание ветра напоминало крики свирепых героических предков. Чжао воображал сцены славного кровопролитного сражения, в котором восторжествует всеобщая свобода.

В мае командиры Чжао начали собираться на регулярные совещания. В воздухе витало незримое напряжение. Люди молчали, потому что любое проявление любопытства было строжайше запрещено, но каждый думал об одном и том же: на границе вот-вот начнется война.

Наконец поступил приказ о мобилизации. На собрании офицеров командир части объявил, что в Пекине готовится мятеж для свержения правительства. Заговорщики, пользуясь неосведомленностью студентов, убедили их занять площадь Небесного спокойствия. Чжао был удивлен. Он бы никогда не поверил, что беспорядки могут начаться в столице. В особенности — на площади Небесного спокойствия! В священном для всех китайцев месте… Сколько раз он мечтал отправиться туда с паломничеством, поклониться памятнику героям войны за Освобождение. А теперь площадь попала под власть заговорщиков! Какое унижение для народа!

— Товарищи, наша партия и наш народ в великой опасности! — Командир полка повысил голос. — Настал решающий момент проявить преданность. Сегодня или никогда! Да здравствует Китай! Да здравствует Коммунистическая партия!

Офицеры кипели от негодования. В зале зазвучали призывы и лозунги. Большинство этих людей были выходцами из крестьянских семей. Без Коммунистической партии, разрушившей прежний строй, они, как их отцы и деды, почти наверняка погибли бы от голода. Социализм дал им новую жизнь, спас от уготованной судьбой нищеты и униженного положения в обществе.

Во второй раз за свою армейскую жизнь Чжао пересек узкий тоннель, связывавший лагерь с внешним миром.

Тяжелые шлагбаумы поползли вверх, часовые расступились перед желтоватым светом фар. Джип, грузовики и танки, растянувшись в бесконечную колонну, ползли по долинам, преодолевали горные перевалы и холмы, устремляясь на восток.

К концу вторых суток лицо Чжао просияло восторгом. Всю дорогу он не отрываясь следил за окрестностями через ветровое стекло джипа, и вот наконец вдалеке, на фоне пламенеющего заката показалась Великая Стена.

«Сколько же раз Великая Стена встречала воинов-триумфаторов?» — спрашивал себя Чжао.

К ночи, когда до Пекина оставалось всего несколько километров, был получен приказ разбить лагерь. В воздухе пахло овощами и ночными цветами. Ветерок обдувал суровые лица солдат. В котловине гор все еще шел снег, а в Пекине уже ощущалось приближение лета. Ночь стояла теплая, сладостно-нежная, мерцали фонари; из лагеря был виден силуэт водонапорной башни и широкая дорога с электрическими столбами, ведущая в центр города.

На второй вечер после прибытия, когда войска все еще ждали новых предписаний, около лагеря появилась группа студентов. Они устроились рядом с солдатами, которым было приказано ни в коем случае не вступать с ними в контакт.

Наступила ночь. Безмолвие и темнота окутали замерший без движения лагерь. В той стороне, где расположились студенты, весело плясали языки костра, гвалт стоял невообразимый. Перед сном Чжао еще раз обошел часовых. Привлеченный шумом, он издалека наблюдал за студентами. Их было человек десять, почти одного с ним возраста, они сидели вокруг костра, тесно прижавшись друг к другу. Чжао удивляло, что родители позволяют им бродить по ночам. Ребята веселились, пели, читали вслух стихи. Лица у всех были чистые, тонкие, вдохновенные. Чжао ощутил невольное сожаление, что никогда не ходил в школу.

Он встретился взглядом с одним из студентов — тот наблюдал за ним с не меньшим любопытством. Покраснев, Чжао отвернулся, чтобы уйти, но парень крикнул:

— Эй, офицер, подсаживайтесь к нам! Вы — народный защитник, а мы и есть народ. Что нас разделяет? Мы молоды, любим свою родину, и это нас сближает. Наше движение выступает за демократизацию власти, против коррупции и подавления свободомыслия. Китай должен освободиться от груза прошлого и устремиться в будущее.

Чжао ушел, а студенты снова запели. Армия стояла на подступах к Пекину четыре дня. Первую группу студентов сменила другая, чтобы пропагандировать среди военных свои идеи. Солдаты мало что понимали, но веселые песни и беззаботный смех привлекали их. Враждебность постепенно ослабевала.

На четвертую ночь пришло срочное сообщение. На исходе дня начался бунт. Введенным в столицу войскам срочно требовалось подкрепление.

Когда часть Чжао добралась до центра Старого города, дома были охвачены огнем. По улицам бежали потерявшие ориентировку люди, на бешеной скорости мчались танки. С трудом удавалось отличить солдат от бунтовщиков.

Чжао не успел понять, что происходит. Его джип столкнулся с группой перебегавших дорогу мятежников; один человек упал прямо перед колесами машины. Шофер затормозил. В мгновение ока Чжао потерял из виду товарищей, которые продолжали движение, и оказался в центре возбужденной толпы. На джип обрушился шквал тяжелых ударов. В двухстах метрах от них взорвалась машина. Слепящая вспышка высветила искаженные ужасом и ненавистью лица.

— Что мне делать…

Это были последние слова водителя Чжао. Нападавшим удалось открыть дверцу, они выволокли солдата из машины, повалили на землю и начали избивать палками.

— Убей его! Убей его!

Толпа истерически вопила. Бросив труп шофера на тротуар, люди вернулись к джипу и принялись молотить кулаками в окна и двери, которые Чжао успел заблокировать. Внезапно брошенный кем-то булыжник пробил ветровое стекло и попал ему в голову. На несколько секунд он потерял сознание, а придя в себя, услышал, как кричат от ужаса солдаты на заднем сиденье. Толпа яростно ревела:

— Там лейтенант, сожжем его живьем, отомстим за себя!

Машину опрокинули. Облили бензином. И подожгли.

— Выходите! Быстрее! — приказал Чжао и открыл дверцу со своей стороны.

Толпа набросилась на него. Его лицо было залито кровью, и он ничего не видел под градом ударов — его били кулаками и палками. Рука инстинктивно нащупала висевший на груди автомат. Зарычав от ярости, он пустил его в ход, потом побежал, стреляя по движущимся целям. Толпа расступилась. Он смутно видел падавшие на землю тела — они напоминали сорванные порывом ветра листья — и почти радовался стонам и рыданиям. Когда взорвался джип, он мгновенно лишился слуха.

На следующий день Чжао проснулся в госпитале пекинского гарнизона. Голова у него была забинтована. После обеда его навестил командир части. Он передал лейтенанту благодарность от Центрального Комитета Коммунистической партии и Министерства обороны, после чего показал Чжао фотографию и сообщил:

— Ее имя Аямэй. Она — из числа главных организаторов мятежа. Воспользовалась вчерашними беспорядками и ускользнула с площади Небесного спокойствия. Ее нужно найти и доставить в распоряжение трибунала. Народ хочет суда над ней. Пусть заплатит за свое преступление!

Чжао взглянул на снимок. Он ожидал увидеть мрачное лицо с мужскими чертами, дерзкое и загадочное. Но с фотографии на него смотрела девушка лет двадцати — она стояла, прислонившись спиной к плакучей иве. Длинные тонкие волосы развевались на ветру. В уголках губ таилась легкая улыбка. Миндалевидные глаза удивленно взирали на мир.

— Аямэй — коварный враг, — продолжил командир. — Пока она на свободе, правительству угрожает опасность.

Чжао не понимал, по какой причине для выполнения задания выбрали его, а не офицеров пекинского гарнизона, хотя те намного лучше знали город и прошли через те же испытания. Задавать подобные вопросы вышестоящему начальству было запрещено, и он решил, что выполнит приказ. Вечером, хотя голова все еще болела, лейтенант покинул госпиталь. Следуя приказу, он оставил часть и поселился в гарнизонной казарме неподалеку от площади Небесного спокойствия. На следующий день состоялось первое оперативное совещание с новыми соратниками: для выполнения задания Чжао получил под свое начало шестерых солдат, отобранных из разных подразделений. Лейтенант принял решение скрытно наблюдать за родителями и друзьями беглянки.

Глава III

Заметив военных, Ван развернулся и повез Аямэй на другой конец города к ее дяде.

На звонок в дверь никто не ответил. Через несколько минут послышались чьи-то тяжелые шаги. За дверью кричали перепуганные дети. Женский голос приказал им замолчать, пригрозив худшими карами на свете.

Наконец дверь открылась. На пороге стоял лысый мужчина.

— Что вам нужно? — спросил он Вана.

— Это я. — Аямэй вышла на свет.

— Аямэй! Девочка, как же я за тебя волновался, — радостно воскликнул мужчина. — Прямо у нас под окнами произошли ужасные стычки. От стрельбы стекла вылетали. Мы много часов лежали на полу, боялись шевельнуться. Как тебе удалось выбраться с площади? Входи же, у тебя на рубашке кровь…

Из-за двери тенью выскользнула женщина и встала между мужем и девушкой. Она заговорила сухо и неприязненно:

— Немедленно возвращайся домой, твои родители в отчаянии. Ты месяц не была дома и ничего о себе не сообщала. Когда тебя показали по телевизору, я их предупредила, и они наконец узнали, в кого ты превратилась. С того часа твоя мать плачет, а отец не спит — беспокоится за свою единственную избалованную дочку. Не понимаю, Аямэй, чем тебя не устраивает наша жизнь. У тебя есть еда и одежда, ты учишься в лучшем университете Китая, тебя ждет блестящая карьера. Чего тебе еще? Ты хоть поинтересовалась мнением народа, прежде чем взбаламутить всю страну? Ты знаешь, о чем думают те, кто пережил преображение своей родины? Чего им меньше всего надо — так это волнений и беспорядка. Ты всех нас скомпрометировала. Сегодня на улицах валяются трупы, а завтра гражданская война разорвет на части всю страну — и все из-за глупостей, пришедших в голову нескольким студентам! Наши власти злопамятны, они вас не простят. А мы, как и твои родители, пострадаем из-за твоего легкомыслия.

— Тетушка Пин… — Аямэй сделала попытку объясниться, но разъяренная женщина не позволила ей вставить ни слова.

— Я больше не желаю тебя видеть! Твое присутствие в этом доме угрожает будущему твоих двоюродных братьев. Мы уже дорого заплатили за твое безрассудство! Убирайся, оставь нас в покое!

Она схватила мужа за руку, втащила его в квартиру и захлопнула дверь.

Побагровев от бешенства, Ван закричал:

— Откройте! Она же ваша племянница.

— Уходите, — ответила из-за двери женщина. — Или я вызову милицию.

— Позволь ей войти, — умолял жену дядя Аямэй. — Она моя единственная племянница. А вдруг бедная девочка ранена. Я только помогу ей сделать перевязку.

— Ты совсем обезумел. Она политическая преступница. Если мы примем ее, если не выдадим, можем надолго сесть в тюрьму. Кто тогда позаботится о наших детях? Почему бы ей не вернуться к родителям?

— Они живут далеко, да и кто в такой час заметит, что она зашла к нам?

— У стен есть уши, соседи завистливы и могут на нас донести.

— Но…

— Замолчи.

Дядя и тетя Аямэй продолжали спорить, и дети опять расплакались. Ван хотел было снова постучать, но Аямэй исчезла. Он вышел. Бледный свет луны заливал улицу. Девушка медленно прохаживалась вдоль здания. Ван решил отвезти ее к себе домой.

Он жил на окраине Пекина, в глубине промышленного квартала, где электрические провода расчерчивают небо прямыми линиями и улицы обсажены молодыми платанами. Жена Вана работала на ткацкой фабрике, ребенку исполнился всего год. Семья обитала в крошечной двухкомнатной квартире без балкона с низкими потолками. Кровать, диванчик, платяной шкаф, швейная машинка, стол, колыбель и несколько стульев — вот и вся обстановка.

Жена Вана не спала, тревожась за мужа. Она радушно приняла Аямэй, ушла на кухню и наверняка опустошила все запасы семьи, чтобы накрыть стол побогаче. Держа малыша на коленях, женщина без конца подкладывала гостье рис, мясо, овощи и лапшу.

Она внимательно рассматривала Аямэй, сравнивая ее с той девушкой, которой так восхищалась по телевизору. Против ее ожиданий, национальная героиня в жизни оказалась маленькой, худенькой, очень хрупкой и невероятно грациозной. Она выглядела почти робкой. Гладкий лоб казался выше из-за длинных, закрывавших уши волос, которые придавали ей серьезный и одновременно детский вид.

Лицо Вана разрумянилось от нескольких глотков водки. Он вскочил и, размахивая палочками, принялся описывать жене сцены кровавых столкновений, не забыв похвалиться собственной отвагой. Она бледнела от ужаса и то и дело вскрикивала. Склонный к резким переменам настроения, как и все любители выпить, Ван внезапно перешел от крайнего возбуждения к унынию: рухнув на стул, он спрятал лицо в ладонях. Что будет с Пекином? Неужели солдаты возьмут под контроль университеты, заводы и местную администрацию? Не начнутся ли доносы, сведение счетов, новые стычки, новые чистки под строгим приглядом военных и милиции?

Ужин закончился в полной тишине. Жена Вана дала Аямэй рубашку и уложила спать на диване. Свет погасили, и Аямэй осталась лежать в темноте с открытыми глазами. Девушка пыталась строить планы на будущее, размышляя, что будет с ней и со студенческим движением, но ее мозг был парализован мрачными видениями и глубокой тоской. Потом она увидела себя рядом со стелой героев Освобождения, возведенной в центре площади Небесного спокойствия. Услышала, как кричит в мегафон срывающимся голосом: «Голодовка окончена!»

Студенческое выступление провалилось.

Оглушенная отчаянием, она внезапно ощутила странную легкость и окинула взглядом площадь. В темноте слабым светом мерцали окна домов. Вдалеке вытянулась горная гряда, и ею вдруг овладело такое свежее и наивное чувство, какого она не испытывала с четырнадцати лет. «Четырнадцать лет, — сказала она себе. — Ну да, конечно, мне всего четырнадцать, с чего бы мне быть старше? Минь там, он ждет. Я бегу к нему».

Она повернулась, побежала вверх по холму и через открытую дверь деревянной хижины увидела юношу.

— Минь, — задыхаясь, позвала она. — Я за тебя испугалась. В городе повсюду солдаты. А здесь так спокойно. Смотри, я нарвала цветов по дороге.

Минь обернулся, и Аямэй застыла, увидев его суровое лицо.

— Я ухожу, — объявил он. — Началась война. Я должен идти.

— Не уходи, не уходи! — Аямэй кричала и топала ногами.

— Долг есть долг! Прощай. — Юноша встал.

Аямэй бросилась к нему, издав вопль отчаяния:

— Ты уходишь, потому что предпочитаешь смерть жизни! Не умирай. Вернись!

Заходясь в крике, Аямэй внезапно поняла, что повторяет последние слова Сяо. Она мгновенно вспомнила, что ей давно не четырнадцать, а двадцать один и что она участвует в политическом движении. Перед ее мысленным взором всплыли тяжелые смутные видения. Залитый кровью труп Сяо с бледными, подрагивающими в последней судороге руками. Она проснулась, заледенев от ужаса.

Далекие крики разрывали тишину ночи. Бледный свет медленно заливал маленькую гостиную. На козырьке навеса весело и возбужденно чирикали воробьи. Начинался новый день.

Жена Вана, восторженная, любопытная и говорливая, жаждала узнать об Аямэй все. Она расспрашивала гостью о родителях, студенческой жизни, друзьях, интересовалась, что привело ее в политику.

Аямэй приняла душ и вымыла голову. Она пила на кухне молоко, пока хозяйка занималась посудой. Девушка была очень бледна. Вертикальная морщина перерезала лоб, под глазами залегли тени. Она отвечала на вопросы искренне, но уклончиво и постаралась быстро сменить тему. Жена Вана рассказала, как встретилась с будущим мужем, поведала массу историй об их ребенке, поделилась тем, что происходит на ее фабрике, а потом вдруг спросила:

— У тебя есть жених?

Аямэй ничего не ответила — вопрос ее явно смутил. Внезапно дверь резко распахнулась, и в кухню ввалился чертыхающийся Ван.

Он вышел из дома в семь утра и отправился в квартал, где жили родители Аямэй. Из осторожности он оставил грузовик на углу одной из улиц по соседству с их домом и пешком прошел через рощу плакучих ив. Ему встретились какие-то подозрительные люди — одни прогуливались, другие занимались утренней гимнастикой. Ван сделал длинный крюк по кварталу. Вернулся к грузовику и поехал в центр. Он собирался отправиться на работу и из любопытства решил проехать по проспекту Долгого мира, который отделял Врата Небесного спокойствия от площади.

Увиденное привело его в ужас. Вооруженные автоматами солдаты в касках мелкими группами передвигались по улицам. Асфальт главных бульваров пострадал от гусениц танков, на фасадах домов виднелись следы от пуль. Несколько тракторов растаскивали сгоревшие грузовики, изуродованные автобусы, вырванные из земли столбы. Команды уборщиков собирали битое стекло, валявшуюся на тротуарах обувь, какие-то обугленные тряпки. Они самым тщательным образом отмывали и отскребали кровь и специальными инструментами срывали плакаты, которыми сторонники студенческого движения заклеили все стены.

Военный джип перегородил дорогу грузовику Вана, его заставили выйти из кабины. Солдаты держали его на мушке, пока офицер проверял документы, сличая лицо с фотографией на удостоверении личности. Закончив, он сказал:

— Убирайся. Не въезжай на улицы вокруг площади Небесного спокойствия — они закрыты для гражданского населения.

Никогда еще, даже в ту ночь, когда в городе произошли столкновения восставших с армией, Ван не был так напуган. Дрожа от страха, он повернулся спиной к солдатам и сел за руль. Поняв, что опасность слишком велика, он решил вернуться домой, к семье.

Он бросил на стол номер «Женьминь жибао». На первой полосе была напечатана фотография Аямэй.

Жена Вана прочла вслух:

— «Аямэй, родилась 23 декабря 1968 года, студентка юридического факультета Пекинского университета, причастна к заговору против Коммунистической партии, главный организатор вчерашнего мятежа, разыскивается народной милицией и службами безопасности. Правительство призывает всех граждан народного Китая помочь в ее розыске и поимке, чтобы как можно скорее отдать преступницу в руки правосудия…»

Она перевернула страницу:

— «Вчера вечером у Врат Небесного спокойствия были арестованы следующие организаторы пекинского мятежа: Чжан, родился 10 апреля 1966 года, студент филологического факультета Пекинского университета; Лю, родился 6 января 1970 года, студент исторического факультета Пекинской высшей школы; Ли, родился 30 апреля 1968 года, студент…»

Здесь еще одна фотография… Сейчас прочту подпись…

«Вчера поздним вечером, в 00:30, Лоу, 1966 года рождения (24 июня), студент отделения западной литературы филологического факультета Народного университета, один из отпетых главарей бунтовщиков, совершил нападение на нескольких солдат, завладел военным грузовиком с боеприпасами и на огромной скорости поехал в направлении Врат Небесного спокойствия, собираясь произвести взрыв. Благодаря меткости наших снайперов, безумец был обезврежен. Грузовик остановили в двадцати метрах от цели. Врата Небесного спокойствия, символ национального мира, абсолютной власти пролетариата, торжества коммунистических идеалов, были спасены…»

Чтение прервал жуткий грохот: вставая, Аямэй опрокинула стул. Она ушла в гостиную и замерла у окна, печальная и молчаливая.

— Сегодня ночью я вас покину, — объявила Аямэй за ужином.

— Но куда ты пойдешь?! — воскликнула жена Вана. — Твой дом под наблюдением, тебя повсюду ищут. Оставайся, мы найдем выход.

— Моя бабушка живет в Маньчжурии. Я переоденусь, в полночь сяду в поезд и завтра утром буду на месте.

— Она живет в городе или в деревне?

— В городе.

— Значит, там тебе грозит та же опасность. Весь Китай видел тебя по телевизору. Тебя наверняка узнают. А потом…

Жена Вана печально помолчала и продолжила, покраснев от смущения:

— Не хочу говорить плохо о людях. Но, но… По правде сказать, я никому не доверяю. Нет, я ни в чем не подозреваю твою бабушку, она, конечно, очень тебя любит и, наверное, спрячет. Ван рассказал, что произошло в доме твоего дяди. Сама видишь, люди боятся властей, многие еще верят тому, что говорит правительство. Ты уверена, что тебя там приютят? Может, у тебя есть родственники или друзья в деревне, в лесной глуши или где-нибудь в отдаленном районе — например, во Внутренней Монголии или на Северо-Западной возвышенности? В пустынной, дикой местности, где никто тебя не узнает?

Поколебавшись, Аямэй призналась с застенчивостью ребенка, решившегося доверить взрослым свою тайну:

— У меня нет других родственников. Друзья есть, но они живут в больших городах.

— Я все придумал, — вмешался в разговор Ван. Он слушал девушек, попивая водку. — Мои родители живут на берегу моря, в глухой деревушке, где никто ведать не ведает о том, что происходит в стране, а стало быть, тебя они тоже не знают. Я отвезу тебя на своем грузовике. Скажем, что ты двоюродная сестра моей жены и только что потеряла родителей. Поживешь там, сколько понадобится. Я буду навещать тебя и сообщать столичные новости, а когда наблюдение за твоими родителями снимут, я сообщу им, что ты в безопасности. Правительство не устоит, и ты вернешься! — Он метнулся к столу и опрокинул четвертую по счету рюмку. — Не благодари меня, — воскликнул он. — И не отказывайся, моя жена полюбила тебя, как родную, я считаю тебя другом. Мне будет больно, если ты отвергнешь мою помощь. Аямэй, я — рабочая скотина, простой шоферюга. Но я восхищаюсь такими, как ты, теми, кто способен на великие дела. Я сам ничего не смыслю в политике, но знаю, что такое справедливость. Наши руководители стреляли в невиновных, в безоружных людей. Этого я им никогда не прощу. Это они — преступники! Бунтовщики! Заговорщики!..

Ван и Аямэй покинули дом после ужина, в тот час, когда на улицах почти не бывает прохожих. Ван поехал окружным путем, чтобы избежать проверок на постах. Опасность миновала, когда они выбрались из столицы и покатили по проложенной в горах дороге.

Пять часов спустя они выехали на широкую равнину, по обеим сторонам дороги простирались поля пшеницы. Вокруг было темно. Из-под колес то и дело взлетали напуганные шумом мотора птицы.

Наконец грузовик остановился. Дул соленый ветер. В глубине ночи глухо рокотало море.

Ван постучал в дверь. Огонек свечи высветил два удивленных морщинистых лица, Аямэй с трудом разобрала тихое бормотанье стариков. Ван представил девушку родителям, и те провели ее в комнату. Она ворочалась на кирпичной лежанке, доносившийся из-за стены шепот мешал заснуть. Потом все стихло, и часа через два Аямэй услышала, как Ван вышел из дома, сел в грузовик и уехал.

Глава IV

Чжао остановился на третьем этаже и взглянул на часы: было 6:30 утра. Он позвонил. Дверь открыла элегантно одетая женщина. Она молча смерила незваных гостей взглядом.

— Обыск! — рявкнул один из солдат.

— Входите, прошу вас… — Она посторонилась, пропуская военных в квартиру.

Проходя мимо хозяйки дома, Чжао не удержался от удивленного взгляда. Ее длинные седые волосы были собраны в пучок, гладкое нежное лицо оставалось гордым и спокойным — как у всех, кто познал страдание. Чжао вспомнил фотографию Аямэй: у матери были те же глаза — черные, опушенные густыми ресницами. Она напряженно следила за солдатами.

Гостиная была обставлена в старинном стиле. Бесценные каллиграфические свитки и картины старых китайских мастеров украшали стены, на маленьких столиках, этажерках и консолях из черного лакированного дерева была расставлена коллекция бонсаев. Воображение поражали два деревца — миниатюрная сосна с наклоненным стволом и свисающими до пола ветками и десятисантиметровая розовая азалия. Хорош был и поросший мхом камень — настоящая гора с отвесным крутым склоном и крошечным водопадом. Эмалевая курильница для ладана в форме льва украшала трехногий резной столик. Серый дымок наполнял воздух ароматами ванили и перца.

Изысканность обстановки и царивший в комнатах полумрак неприятно поразили Чжао. Он спросил, где комната Аямэй.

— Это здесь, — ответила мать девушки, открывая одну из дверей.

Солдаты прошли по коридору, сбив сапогами шелковый ковер, и ввалились в комнату, где в воздухе еще сильнее пахло благовониями. Чжао приказал открыть окна, и легкий летний ветерок наполнил помещение свежестью.

Комната была маленькой и удобной. Между двумя этажерками с книгами стояла кровать под балдахином. На вышитом птицами покрывале спал полосатый кот. Он потянулся, мяукнул, прыгнул на туалетный столик, оглянулся на незнакомцев и исчез.

У окна, на крышке лакового секретера, тоже лежали книги: «Сон о красной беседке», «Сборник стихотворений династии Тан»… Уголки истрепанных страниц загнулись, поля пестрели пометками. Чжао сумел открыть только два ящика — замок третьего никак не хотел поддаваться.

— Возьмите у хозяйки ключ, — приказал он. — Вы, двое, обыщите эту комнату. Вы втроем отправляйтесь вниз, возьмите двух понятых и проверьте все помещения в квартире. Ничего не пропускайте! Осмотрите туалеты и кухню, ищите под коврами, за стеллажами, в книгах. Немедленно приносите мне все подозрительные документы и бумаги; главное — найти список членов преступной организации!

Солдаты вытаскивали из шкафов одежду, сбрасывали с полок книги, рвали простыни, переворачивали мебель, снимали со стен картины, били фарфор.

Чжао сидел перед секретером в ожидании ключа. В двух других он обнаружил ручки, конспекты, музыкальную шкатулку, письма и открытки. Его заинтересовала записная книжка. За окном тихо шелестели листвой высокие тополя. Чжао заметил в раме несколько отверстий — должно быть, когда-то на окне стояла решетка.

«Что за странная семья! — подумал Чжао. — С решеткой на окне эта комната, должно быть, больше всего напоминала тюремную камеру».

К Чжао подошел один из солдат. Они не нашли ничего, кроме нескольких разрешенных цензурой журналов. У матери Аямэй ключа от секретера не оказалось. Чжао достал револьвер и выстрелил в замок.

На самом дне лежали две тетради.

Чжао читал первую страницу, когда с криком прибежал один из его солдат:

— Лейтенант, отец преступницы только что скончался.

Чжао вздрогнул, захлопнул тетрадь и отдал приказ позвонить в больницу.

«Скорая помощь» приехала через несколько минут. Врачи осмотрели мужчину и объявили, что тот умер от сердечного приступа. Чжао к медикам не выходил: пока длилась процедура, он допрашивал солдата.

— Я был в одной из спален. — Солдат говорил с сильным маньчжурским акцентом. — На ночном столике стояла фотография ребенка. Я хотел сбросить ее на пол, но тут в комнату ворвался мужчина лет шестидесяти и вырвал у меня снимок. Он прижал его к груди и пошел к двери, но пошатнулся и упал. Я подбежал, хотел помочь, но его жена меня опередила: она упала на колени, начала судорожно шарить по карманам и наконец нашла баночку с лекарствами. У нее так дрожали руки, что она выронила коробочку, и белые таблетки раскатились в разные стороны. Тогда она наклонилась послушать дыхание, побледнела, как смерть, выпрямилась и начала рвать на себе волосы. Знаете, лейтенант, я даже испугался, что она вот-вот лишится рассудка. С ней оставили санитара.

«Скорая» увезла тело, и солдаты продолжили обыск. В конце дня Чжао собрался уходить. В гостиной, среди битого фарфора и перевернутой мебели, сидела в кресле растрепанная женщина. Выбившаяся из прически седая прядь свисала на плечо, лицо было спрятано в ладонях. Чжао узнал мать Аямэй — женщину почему-то не увезли в больницу.

Солдаты ждали внизу, и лейтенант решил принести женщине свои соболезнования, но она как будто не замечала его присутствия. Чжао чувствовал себя неловко и никак не мог найти нужных слов. В конце концов он решил уйти, не прощаясь, но тут за его спиной раздался голос:

— Я осталась, чтобы поговорить с вами. Я сидела здесь, видела, как вы разоряете мой дом, но испытывала не страдание, а невероятное облегчение. Так, будто это разрушение навсегда очистило мою жизнь. Муж умер у меня на руках, а я в тот момент почему-то вспоминала, как девочкой, много лет назад, слышала доносившуюся издалека пушечную стрельбу. Перепуганные слуги кричали: «Коммунисты, коммунисты идут!»

Как странно складывается жизнь! Никто не верил, что они могут выиграть войну! Позже я прониклась пылкостью, чистотой и идеализмом молодой республики. Что мы знаем о будущем? Каким станет Китай через три-четыре года? Возможно, вы, молодой солдат, поймете однажды, что самые прекрасные мечты никогда не сбываются.

Я ни в чем вас не упрекаю. Я только надеюсь, что, дожив до моего возраста в кругу любящей семьи, вы вспомните о моей боли, и это воспоминание сделает вас лучше.

Вы забрали две тетради, которые я подарила дочери: она писала в них свой дневник. Аямэй запрещала мне читать его. Возможно, моя девочка была права! Я оказалась не слишком хорошей матерью, часто выходила из себя и навязывала ей свою волю. Я никогда не открывала ее дневник. Но хотела бы — с единственной целью: чтобы лучше понять дочь, увидеть мир ее глазами. Теперь, раз уж вы нашли дневник, прошу вас — прочтите его. Я уверена, вы откроете для себя чистую, ранимую и пылкую душу моей дочери и поймете, что она не совершала преступлений, в которых ее обвиняют. Вы никогда ее не арестуете. Аямэй — вольная птичка, если ее запереть, она умрет. Выбравшись из города, вернувшись к природе, она расправит крылья и полетит в небо. Увы, она никогда не вернется.

Чжао поразила эта странная фраза, и он обернулся. Старая женщина отняла руки от лица, и на ее растрескавшихся губах появилась нежная материнская улыбка.

Напряжение в Пекине усиливалось. Каждую ночь происходили столкновения с войсками, жители столицы раздобыли оружие и боеприпасы. Власти, боясь новых выступлений, побуждали граждан доносить друг на друга. Правительство арестовало вождей студенческого движения и организаторов Союза рабочих сил, который поддержал студентов. Теперь у властей была новая мишень — интеллектуалы, развратившие своими идеями молодежь.

Через две недели должны были состояться торжества по случаю дня основания Коммунистической партии Китая. На тротуарах, где стало вдвое больше солдат, расставили щиты наглядной агитации. Цветы и ленты украшали улицы, повсюду развевались красные партийные стяги.

Стояла удушающая жара. День и ночь резко и монотонно стрекотали цикады. Город опустел. Из развешанных на электрических столбах громкоговорителей беспрестанно звучали военные и революционные песни.

Чжао сидел в своем кабинете. Он не ощущал никакой радости накануне великого национального праздника. Поиски преступницы зашли в тупик: ее следы затерялись в ту ночь, когда она выступала с речью на площади Небесного спокойствия. Возможно, ее убили во время столкновений в центре города, однако ни одно из неопознанных тел не подходило под ее описание. На вокзалы, автобусные станции и в порты разослали список разыскиваемых преступников, где имя Аямэй фигурировало под первым номером, но и эта мера не дала результатов.

В Пекине преступница и шага не смогла бы сделать незамеченной.

А если она покинула Пекин и сбежала в деревню?

Чжао остановился перед висевшей на стене картой Китая, нахмурил брови и задумался. Непроходимые леса, пустыни, степи, горные хребты раскинулись на девять миллионов шестьсот тысяч квадратных километров. Как поймать птичку, которую укрывает величественная природа Китая?

Вечером на площади Небесного спокойствия был праздник. В небе огромными букетами расцветали огни фейерверков.

Чжао вернулся домой после торжественного ужина. Стоя перед открытым окном, он продолжал напряженно думать, как поймать преступницу. «Если она в Пекине, нужно выманить ее из укрытия. Чаще всего преступники попадаются, когда бегут из одного места в другое. Она не должна почувствовать себя в безопасности. Значит, придется усилить давление, создать напряженную обстановку. Газеты могли бы постоянно публиковать длинные репортажи об арестованных в Пекине бунтовщиках… Но если ее уже нет в городе, ситуация осложняется, нам потребуется сотрудничество местных властей и милиции».

Выстраивая в голове план розыска, Чжао смотрел в освещенный всполохами салюта садик. Вид ирисов почему-то напомнил ему отрывок из дневника Аямэй: «Из всех летних цветов я больше всего люблю ирисы. Их листья похожи на острые клинки, а головки — на языки пламени. Легенда гласит, что в ирис превратилась одна принцесса, она сражалась с захватчиками и погибла на поле битвы…»

Садовые ирисы расцвели; их изящество и великолепие напоминали своей красотой ту самую героическую принцессу. Насладившись зрелищем, Чжао спросил себя, почему он никогда раньше не ощущал прелести цветов.

Ему захотелось вернуться к чтению дневника, который он бегло пролистал, сочтя бесполезным для дела.

Первые страницы были исписаны детским почерком, с наивными рисуночками и наклеенными на полях картинками.

«10 августа 1975 года. Светит солнце.

Родители вернулись из деревни. Мама подарила мне тетрадку, и я решила записывать в нее свои мысли.

Первое, о чем я хочу написать, — я очень сердита на своих родителей. Много лет подряд они то и дело исчезают на месяцы, оставляя меня с бабушкой. Когда я спрашиваю зачем, они отвечают, что обязаны так поступать и я не должна задавать никаких вопросов. Однажды ночью я встала, чтобы сходить в туалет, и увидела, что они закрылись в кухне и о чем-то разговаривают. Родители жаловались бабушке, что вместе с другими интеллектуалами вынуждены таскать огромные камни, копать землю, подрезать деревья и вообще делать самую тяжелую работу.

У моей бабушки больные ноги, она их бинтует, и ходить ей тяжело. Большую часть времени мы сидим дома, она поет мне песни, читает, учит разбирать трудные буквы, которые встречаются в книгах. Раньше мне было скучно одной, но в прошлом году я пошла в школу и теперь у меня много друзей.

В школе у нас много всяких занятий. Учителя все время собираются и изучают „Красную книжечку“ нашего Председателя Мао. Совсем рядом со школой есть пруд. Летом я бегаю смотреть, как барахтаются в тине головастики. Зимой на пруду можно кататься на коньках. Мы с подружками прячем коньки в кустах и каждое утро после уроков, прежде чем вернуться домой, катаемся, катаемся и не можем накататься. Рыбаки пробивают во льду лунки и ловят рыбу. Как-то раз я упала и застряла ногой в проруби; пришлось развести костер, чтобы высушить брюки.

Сегодня одну ученицу старшего класса приняли в организацию „Маленькие Красные ручки“. Все участвовали в церемонии. Нас собрали на школьном дворе. Мы прочли несколько отрывков из „Красной книжечки“, потом пели революционные песни. Девочка ужасно волновалась. Она громко принесла торжественное обещание перед знаменем Коммунистической партии. Секретарь партийной организации нашей школы повязал ей на шею красный галстук. В этот момент в небе раздался шелест крыльев перелетных голубей, и я подняла голову. Я грезила, что тоже лечу в дальние страны, а учитель увидел, что я отвлеклась, и отругал меня».

«11 августа 1975 года. На улице солнце.

Сегодня воскресенье, погода прекрасная. Я вместе с другими учениками отправилась помогать крестьянам в работе. Крестьяне скосили поле, а нам велели собирать колоски. Мне дали соломенную шляпу и маленькую корзинку. Солнце пекло очень сильно, на синем небе не было ни облачка. В воздухе стоял запах соломы, я его ужасно люблю. Мы пели. Нескольких учеников назначили дежурными, и они разносили воду и полотенца, чтобы вытирать пот со лба.

Когда я возвращалась вечером домой, то встретила на тропинке пожилую женщину. Я очень устала, но помогла ей нести тяжелую корзину и проводила до самого дома».

«21 сентября 1975 года. Солнечно.

Сегодня мы проходили текст о жизни детей на Западе. Я научилась грамоте еще до школы и знаю больше слов, чем одноклассники, поэтому учительница попросила меня читать товарищам вслух. Я начала и почти сразу расплакалась. Другие тоже плакали. На Западе многие люди не могут найти работу, и им нечем кормить свои семьи. Чернорабочим богатые хозяева платят очень мало. Дети умирают от голода и холода, а денег на врачей нет. Я спросила у учительницы: „Почему их не зовут жить к нам?“ Она ответила, что мы должны усердно учиться и слушаться Коммунистическую партию и Председателя Мао. Однажды мы освободим все эти страны и водрузим над ними Красное знамя».

Записи, датированные 1975 годом, закончились через несколько страниц. Чжао полистал дневник. Его внимание привлекла запись, сделанная в конце 1976 года.

«9 сентября 1976 года. Солнечный день.

Мы были в классе и внезапно услышали траурную музыку. Учитель побежал на улицу, мы растерялись и тоже пошли. На школьном дворе собрались все учителя и ученики. Мы очень внимательно слушали передачу. Когда печальная мелодия закончилась, голос из динамика сообщил о кончине нашего дорогого Председателя, отца и Великого Кормчего нашей родины. Люди вокруг меня плакали. Один учитель от потрясения потерял сознание. Я захихикала и потянула за рукав свою подружку. Я хотела сказать: „Смотри, дети тоже плачут“, — но тут она повернулась, рыдая и всхлипывая, и я, слава Богу, не успела открыть рот.

Внезапно то, что происходило вокруг, перестало казаться забавным. Я поняла, что, если не заплачу, все подумают, будто я не любила нашего Председателя, и меня пошлют в деревню на перевоспитание, как моих родителей.

Я начала тереть глаза, пытаясь заплакать. Но слез не было, зато лоб покрылся испариной. Я чувствовала растущий страх и уже видела себя в тюрьме, на допросе. Меня объявят контрреволюционеркой и до конца жизни сошлют в пустыню. Бабушка не перенесет этой новости и умрет от горя! А мои родители! Я и так никогда не жила с ними вместе дольше месяца, а теперь мы и вовсе больше не увидимся!

По моим щекам поползли слезы, и я наконец горько заплакала».

Глава V

На следующее утро Чжао, всю ночь читавший дневник, сел за руль джипа и уехал. Через двадцать минут он оказался у дома Аямэй. Слова, сказанные на прощанье старой женщиной, не шли из головы, и он решил вернуть ей тетради дочери.

Дверь была приоткрыта. Он несколько раз позвонил, но никто не появился, и он вошел. В квартире царил разгром, учиненный накануне солдатами, никто даже не сделал попытки прибраться, все было припорошено тонким слоем пыли. Матери Аямэй дома не оказалось. Только кот мяукал и терся об ноги лейтенанта. Чжао погладил его и взял на руки.

Он не стал возвращаться в штаб, а развернулся и поехал к лицею Дунь Шэнь.[1]

Аямэй училась здесь в старших классах. Табличку с названием недавно покрасили. Туда-сюда сновали одетые в синюю форму ученики. Чжао свернул в первую улицу налево, ища место, описанное Аямэй в ее дневнике.

У подножья холма он припарковался и начал быстро подниматься по выложенным плитами ступеням. На месте деревянной хижины выстроили кинотеатр. Чжао почувствовал досаду и пошел назад. Внизу шелестели березы. Золотистый свет заливал улицы и крыши домов. Плывшее по небу пухлое облако отбрасывало на город гигантскую тень.

«1 сентября 1982 года. Солнечно.

Весь класс возбужден новостью о приходе к нам новенького. Учитель поставил рядом с моим столом еще один и сказал: „У тебя лучшие отметки в классе. Новый ученик очень плохо успевает. Думаю, никто, кроме тебя, не сумеет помочь ему в учебе“.

Каков он, этот новенький? Высокий? Маленький? Толстый? Худой? Сойдемся ли мы? Станем ли друзьями?

После большой перемены я со всех ног бежала по коридору, чтобы не опоздать на историю, и, входя в класс, кого-то толкнула — парень стоял, прислонясь к двери.

Он обернулся. Я его никогда прежде не видела. Новенький! Какой он красивый!

В тот день мы не обменялись ни единым словом. Наверное, я немного стесняюсь. Жду, чтобы он заговорил первым».

«3 сентября 1982 года. Солнечно.

Всю вторую половину дня я тщетно пыталась научить Миня решать уравнения, но он так ничего и не понял. Я дошла до предела. Когда он в двадцатый раз сделал ту же ошибку, я бросила ручку на стол и воскликнула: „Ну как можно быть таким глупым?“

Минь вскочил и выбежал.

Через час завуч вызвал меня к себе в кабинет и сказал: „Если не хочешь помогать, я найду тебе замену. Но обращаться с товарищем так, как это сделала ты, недостойно“. Я не знала, что Минь слабак и доносчик.

Я больше с ним не разговариваю и не считаю своим другом».

«7 сентября. Идет дождь.

Утром был ливень. После уроков мы решили погасить свет, и класс погрузился в таинственный полумрак. Высокие деревья раскачивались перед окнами, как призраки. В небе то и дело вспыхивали молнии, раскаты грома сотрясали землю.

Ученики уселись в кружок вокруг Миня, он устроился на столе и рассказывал историю о небесном чудовище. Я сидела в углу с тетрадями и учебниками, потому что твердо решила больше с ним не общаться, но мне не хватало света, домашние задания я делать не могла и невольно прислушивалась к его словам.

„Маленькая девочка спасла своего брата-близнеца, но потом чудовище убило ее. Мальчик впал в отчаяние и умер от тоски. Через несколько дней его тело превратилось в птичку, которая летала от дерева к дереву и звала сестру“.

Наступила тишина. Только ветер завывал за окном, да стучали по карнизу капли дождя. Я подняла глаза, пытаясь понять причину странного безмолвия. Все сидели с задумчивым видом, склонив головы, у девочек на глазах блестели слезы. Столь серьезное отношение к сказке показалось мне таким забавным, что я расхохоталась, чем ужасно возмутила одноклассников. Минь бросил на меня укоряющий взгляд, и я совсем развеселилась. Суровое выражение его лица смягчилось, на щеках появились ямочки. Он тоже веселился, просто не выставлял свои чувства напоказ. Я поняла, что ему нравится заставлять других плакать.

Мы проговорили весь остаток дня. Минь рассказал, что объехал с родителями весь Китай и больше всего на свете любит литературу. Узнав, что я с семи лет веду дневник, он весело воскликнул: „Я тоже пишу — волшебные сказки и стихи. Сегодняшнюю историю я сочинил всего три дня назад“. Чтобы не прерывать беседу, он пошел провожать меня до дома. Небо после грозы было ярко-голубым, земля дышала теплом. Я попросила Миня сочинить об этом стихотворение. Он остановился под деревом.

Его взгляд стал мечтательным. Лицо сияло. Я пожалела, что обозвала его дураком.

Осенним днем, Крылатый дождь Приходит и исчезает».

«20 сентября 1982 года. Облачно.

Минь стал моим лучшим другом. Я поняла, что за внешней хрупкостью скрывается ужасно упрямый и одинокий человек. После экзамена по физике Минь совсем загрустил. Провожая меня домой, он признался мне в своих проблемах. Его родители, известные всей стране инженеры, хотят, чтобы он поступил в Политехнический и пошел по их стопам. А он ничего не понимает в объяснениях учителей и проваливает все экзамены. Потому его и отчислили из прежнего колледжа.

— Думаю, ты права, я дурак, — так он мне сказал.

— Нет, Минь, — ответила я. — Экзамены — ничто для талантливого человека, который увлечен чем-то еще, кроме школьной программы. Не тревожься. Ты — самый тонкий и умный человек из всех, кого я встречала».

«30 сентября 1982 года. Солнечно.

Сегодня утром Минь объявил, что отведет меня в одно замечательное место, и это будет наш секрет.

Мы свернули на ухабистую дорогу слева от школы и шли еще довольно долго. У подножья холма дорога перешла в петлявшую по березовой роще тропинку.

На вершине стояла хижина — когда-то здесь жил лесничий. Два маленьких окна в резных рамах освещали помещение, мебели внутри не было никакой, только кирпичная печка у стены. В центре комнаты, на мольберте, я увидела набросок пейзажа.

Минь заставил меня поклясться, что я никому не расскажу об этом месте».

«5 октября 1982 года. Солнечно.

Каждый день после уроков мы бежим в дом на холме. Минь рисует. Я сижу, прислонясь к двери, и читаю „Три царства“ — роман четырнадцатого века, который подарил мне Минь».

«8 октября 1982 года. Солнечно.

Мы прогуляли гимнастику и отправились на холм. Минь решил написать мой портрет и выбрал позу: я сижу на пороге, вытянув вперед ноги, и смотрю вдаль.

Отсюда видна вся панорама города. Улицы сплетаются в гигантскую паутину, она как будто трепещет на ветру. На западе можно разглядеть Запретный город с его золочеными черепичными крышами; на востоке — погребенные среди лиственниц развалины Весеннего дворца. На горизонте, на фоне неба, выделяются синие горы и пламенеющие купы деревьев.

Вглядевшись в дома и сады, я нашла лицей. Наши одноклассники — отсюда они напоминают крошечных черных муравьев — бегают по футбольному полю. Все наверняка заметили наше отсутствие, но никто не знает, что я за ними наблюдаю. Это мне нравится.

Я смотрю на родной город. Вижу силуэты людей — они пересекают улицы, выходят из домов, возвращаются, прогуливаются в скверах, болтаются по рынкам.

— Я открою тебе свой секрет. — Минь положил карандаш и подошел ко мне. — Видишь там, на западе, человека на велосипеде? А теперь взгляни на восток: крестьянин толкает свою тачку. Они ни разу не встречались, один никогда не узнает о существовании другого. А мы отсюда видим все, знаем все, и мир открывается нам, как книга. Здесь я забываю о своих печалях. И чувствую себя свободным. Потому что обычная жизнь там, внизу, а мы здесь, выше, очень высоко, рядом с небом».

«9 октября 1985 года. Солнечно.

Я сказала Миню, что пойду прогуляться по лесу.

— Подожди, Аямэй. Я не закончил.

— Отпусти меня. Там так чудесно поет птица, я хочу послушать.

— Я сам спою тебе:

В жизни, в прекрасные дни юности, Расставаясь, веришь, что встретишься снова. Но однажды старость иссушит наши тела, И мы с тобой не вспомним клятвы былых времен. Не говори: это всего лишь погожий день — Ведь завтра он может не повториться. В снах, забыв дорогу, по которой шли вместе, Как нам утешиться от горьких сожалений?»

«20 ноября 1982 года. Облачно.

— Я просил тебя помочь ему в учебе, это не игра и не забава. — Преподаватель вызвал меня к себе, чтобы сделать внушение. — Я за вас отвечаю, ничто не может укрыться от моего внимания. Вы проводите вместе все дни. Не говори, что вы занимаетесь и что ваши отношения — простая дружба! Между юношей и девушкой дружбы не бывает. Ты должна доверять мне. Учитель — тот же садовник. Чтобы дерево росло прямым, нужно его подрезать, поправлять, ставить подпорки. Дерево, растущее на свободе, часто гнется под ветром, листья грызут насекомые. Оно теряет изящество и красоту. Ты умная девочка и блестящая ученица, я предсказываю тебе исключительное будущее. А Минь — негодный мальчишка, бродяга, который никогда не хотел учиться. Я принял его в наш класс в надежде на перевоспитание. Но он злоупотребил моим терпением: успехов в учебе у него нет, отметки просто ужасные. В довершение всех зол он принялся соблазнять девочек. Ты чиста, ты стала жертвой собственной невинности. Но берегись! Ты вот-вот свернешь с прямого пути. Если хочешь, чтобы я помог тебе избежать неприятностей, придется рассказать об этом мерзавце все, без утайки. Он делал тебе непристойные предложения? Трогал тебя? — Вопросы учителя привели меня в негодование. Я закусила губу и ничего не ответила. — Молчишь? Что ж, ладно! Я предоставил тебе возможность раскаяться, но ты не пожелала. Имей в виду — когда я от слов перейду к делу, ты пожалеешь о своем решении! — Я продолжала молчать, и он потерял терпение. — Значит, ты предпочитаешь быть наказанной. Предупреждаю: если я еще хоть раз увижу вас вместе, будете немедленно исключены, оба. А для начала я вас рассажу. С завтрашнего дня Минь займет место в последнем ряду.

Минь не пришел сегодня в школу. Я вернулась домой, ужасно опечаленная. Отец ждал меня перед дверью.

— Мне звонил твой учитель. Он все мне рассказал. До твоей матери доходят разные слухи. В институте говорят, что моя дочь — легкомысленная девчонка, которая шляется по улицам в компании дурных подростков. Аямэй, в жизни, чтобы завоевать уважение окружающих, одного ума мало. Недобродетельная девушка — девушка без будущего. Ты должна думать о собственной репутации и о добром имени нашей семьи…»

«21 ноября. Облачно.

Минь пришел в класс с синяком на лице. Все над ним смеялись. Его побили. Кто? Ему больно, и я ощущаю его боль, как свою, но в десять раз сильнее. За весь день мы не сказали друг другу ни слова, не обменялись даже взглядом.

После уроков я вышла из школы и заметила, что учитель наблюдает за мной из окна. Минь быстро прошагал мимо, сделав мне знак глазами. Я хотела незаметно последовать за ним, но одна из одноклассниц сказала, что ей поручено проводить меня до самого дома.

Она довела меня до дверей, но я не пошла наверх, а притаилась на лестнице. Как только подружка скрылась из виду, я вышла и помчалась в дом на холме.

Минь ждал меня. Накануне отец задал ему трепку, потому что учитель обвинил его в развратном поведении. Я зарыдала, оплакивая беды Миня и нашу запретную отныне дружбу.

Минь утешал меня, уверяя, что ему совсем не больно и он никогда не подчинится. „Не плачь, — говорил он, — слезы — удел слабых“.

Мы решили больше не разговаривать в школе и продолжать видеться после уроков в доме на холме».

«30 ноября 1982 года. Облачно.

Образцовая ученица, которой все восхищались, за несколько недель превратилась в ту, кого следует избегать любой ценой. Друзья отдалились от меня, одноклассники глядят с презрением. Учитель разговаривает со мной, как с преступницей. Родители все время вздыхают. В ответ на такое отношение я стала дерзкой, агрессивной лгуньей. Я ненавижу весь мир и не доверяю ничьим словам.

Но наедине с Минем я часто плачу, вспоминая те времена, когда меня хвалили и обожали. Я думаю об умершей два года назад бабушке. Как бы она огорчалась моим страданиям!

Минь — мой единственный друг, у него тоже никого нет, кроме меня. Почему нас хотят разлучить? Почему не позволяют дружить? Почему?»

«23 декабря 1982 года. Идет снег.

Сегодня утром выпал первый снег. Чтобы отпраздновать мой день рождения, Минь развел в печи жаркий огонь. Он сел рядом и, глядя на языки пламени, прочел написанное специально для меня стихотворение:

Горы, лес, улицы И даже птицы смолкли. В это мгновение Ты идешь по огромному лесу Мимо плакучих ив, Чтобы войти в мой сон.

Бледный свет лился в окна, и нам казалось, что мы очутились на дне озера. Минь расстелил на полу карту Гималаев, куда мы хотим однажды убежать. Вычерчивая красным карандашом маршрут, Минь рассказывает, какие приключения нам предстоит пережить.

Его голос звучал все глуше и наконец совсем стих. Когда я открыла глаза, вокруг меня простиралась открытая равнина. В воздухе порхали снежинки, похожие на яблоневый цвет. Я различала реки подо льдом, горы с округлыми вершинами и Джомолунгму с ледяным хрустальным дворцом под облаками. К моему удивлению, Минь ждал меня перед огромной дверью из белого нефрита. Он взял меня за руку и прошептал: „На вершине каждой горы есть Врата в небесный мир“.

Внезапно я проснулась. На улице все еще шел снег; в печке потрескивали поленья. Минь спал, положив голову мне на плечо.

Когда я вернулась домой, было уже очень поздно. Я попыталась тихонько пробраться в свою комнату, но отец застукал меня в коридоре.

— Мы ждали весь вечер, чтобы отпраздновать твой день рождения. Мама приготовила вкусный ужин и пригласила друзей. Где ты была? Наверняка с этим проходимцем! Аямэй, ты меня разочаровываешь. Я считал тебя благонравной рассудительной девочкой и послушной дочерью. Чем тебя привлекает этот бандит? Рано или поздно он попадет в исправительный дом.

Я больше не могла слышать, как другие оскорбляют моего друга.

— Минь не бандит, — закричала я страшным голосом. — Он очень хороший человек. Прекратите несправедливо обвинять его!

Я не успела закончить — мама дала мне пощечину.

— Как ты смеешь так говорить с отцом? Где твое дочернее почтение?

Я побежала к себе, слыша за спиной ее причитания: „Что происходит? Теперь наша дочь не только не желает вовремя приходить домой, но еще и дерзит родителям. Когда мы стали врагами? Что упустили в ее воспитании?“»

«29 декабря 1982 года. Облачно.

Наши родители и учителя сговорились; они решили нашу судьбу.

Миня исключили. С сегодняшнего дня отец провожает меня утром до школы и встречает после уроков, чтобы отвести домой».

«30 декабря. Солнечно.

Мне так не хватает Миня. Без него жизнь кажется тусклой и скучной. Почему мне нельзя с ним увидеться?

Как мне с ним увидеться?»

«31 декабря 1982 года. Солнечно.

Через час наступит Новый год. Я все время плачу…»

«2 января 1983 года. Идет снег.

За окном метель. В сумрачном зимнем свете пляшут на стенах тени тополей.

Что сейчас делает Минь? Думает ли он о нашем путешествии в Гималаи?»

«12 января 1983 года. Солнечно.

Я увидела в окно, что за старой плакучей ивой кто-то прячется. Это Минь! Сорок минут урока математики тянулись четыре тысячи лет. В конце концов я не выдержала, встала и сказала учителю, что у меня болит живот и мне нужно в туалет. Я дрожала от волнения, на лбу выступила испарина, он поверил и разрешил мне выйти.

Я выбежала в пустой коридор, подала из окна знак Миню, и мы закрылись в туалете. Он сказал, что учитель написал на него плохую характеристику, и теперь его не принимают ни в один лицей. Он много раз приходил, чтобы увидеться со мной, но не решался подойти, потому что я никогда не бывала одна.

Пора было расставаться, мне следовало вернуться на урок, чтобы не привлечь к нам внимания.

Мы больше никогда не встретимся. Сегодня я видела его в последний раз! Я вспомнила слова из песни: „Расставаясь, веришь, что встретишься вновь. Но однажды старость иссушит наши тела, и мы с тобой не вспомним клятвы былых времен“.

Я собрала все силы и пошла к двери. Отходила на пять шагов — и не могла совладать с собой. Оборачивалась, горько рыдая, и бросалась в его объятия. Сколько лет придется ждать новой встречи? Десять? Двадцать? Тридцать? А может, мы обречены вечно жить в разлуке? Мы состаримся, наши волосы поседеют, щеки ввалятся, утратят краски и свежесть. Печальные мысли терзали меня, разрывая сердце.

Прозвенел колокол. Я услышала скрип отодвигаемых стульев. Все выходили на перемену, нас вот-вот обнаружат.

— Приходи на холм сегодня в полночь! — воскликнул Минь и вытолкнул меня в коридор.

Дверь захлопнулась.

В полночь я встала, открыла окно, влезла на подоконник, ухватилась за самую толстую ветку тополя и соскользнула по стволу на землю.

Ночь была непроглядно-черной, только высоко в небе, над верхушками деревьев, сверкали звездочки. Мое сердце бешено колотилось. А что, если он не сможет прийти? Или меня поймают прежде, чем я его увижу? Я отгоняла дурные предчувствия и бежала всю дорогу до хижины.

Минь сидел у печки. Красный отблеск огня освещал его прекрасное лицо. Он пел и ждал меня».

«12 февраля 1983 года. Солнечно.

Мне в голову часто приходит мысль о смерти. Каждый вечер, выпрыгивая в окно, я боюсь упасть и умереть, не успев проститься с Минем. Обратный путь мы проделываем на велосипеде: Минь везет меня, я сижу сзади, обняв его за пояс. В гулкой ночной тишине шуршат по асфальту шины. Наше счастье так огромно, что я мечтаю о мгновенной смерти».

«1 марта 1983 года. Облачно.

Все обо всем догадываются.

Я заснула на уроке физики. Учитель отругал меня и наказал, побив по пальцам линейкой. Сегодня это кажется мне смешным, но тогда было очень больно».

«10 марта 1983 года. Облачно.

О горе! Я в отчаянии! Что делать?

Печальные предчувствия сбылись! На моих окнах решетки, дверь заперта снаружи на ключ.

В прошлую пятницу я не сумела поймать ветку, упала и сломала ногу. С того дня родители по очереди допрашивают меня: „Зачем ты уходишь из дома в полночь? С кем у тебя свидание? Куда ты ходишь?“

Мама обыскала мою комнату.

Какое счастье, что я из осторожности прячу дневник в дупле тополя.

Я стискиваю зубы, чтобы не отвечать и не расплакаться перед ними. Как там Минь? Неужели они отыграются на нем? Не хочу, чтобы он за меня беспокоился. Не хочу, чтобы он грустил».

«15 марта 1983 года.

Чудовища! Убийцы!

Они устроили против нас заговор! Минь покинул Пекин. Его родители переехали. Я даже не смогла в последний раз увидеть его!

Я отомщу, убив себя у них на глазах!»

«20 марта 1983 года. Солнечно.

Облако, облако, ты свободно, может, у тебя есть новости о Мине? Скажи, что он меня не забыл. Знаешь ли ты, что меня держат в постели и кормят через капельницу, потому что я отказываюсь от еды?

Почему нам нельзя видеться? Какое преступление мы совершили? Почему мир так несправедлив?»

«1 июня 1983 года. Солнечно.

Лето вернулось. Сегодня мне позволили выйти, и я отправилась на холм.

Березовые листочки показались мне такими тусклыми! Хижина покрыта слоем пыли.

Какая пустота! И тишина! Красота холма причиняет мне страдание. Порхающие птицы, жужжащие пчелы, аромат леса, расцветающие цветы ранят меня, напоминая о Мине.

Я села перед дверью. Внизу расстилается все тот же пейзаж, только Миня нет рядом. Мне кажется, я слышу, как он поет:

…Не говори: это всего лишь погожий день — Ведь завтра он может не повториться. В снах, забыв дорогу, по которой шли вместе, Как нам утешиться от горьких сожалений?»

«4 сентября 1983 года. Солнечно.

Наступила осень. Листья на березах желтеют, северный ветер сотрясает их белые ветви. Уже три месяца я болею. Мне все труднее взбираться на вершину холма. Скоро я не смогу сюда приходить».

«15 сентября 1983 год. Солнечно.

Я отправилась на холм, подумав: это в последний раз.

Я вошла в пустой дом. Сняла одежду и легла на пол лицом к закату. Ледяной ветер убаюкал меня. Я чувствовала жар. Хотела, чтобы смерть как можно быстрее забрала меня.

Внезапно в открытую дверь скользнула тень. Я вгляделась, но заметила лишь кружащиеся на ветру сухие листья.

А потом увидела Миня. Он стоял, смотрел на меня и ничего не говорил. Я решила, что это галлюцинация.

Минь опустился на колени и одел меня. Я протянула руки, и пальцы коснулись мокрых щек. Я поняла, что не грежу наяву, рванулась к Миню, а он сильно-сильно сжал меня в объятиях. Я так дрожала, что даже не могла плакать. Я долго вглядывалась в лицо моего друга: кожа утратила свежесть, из глаз исчезла веселость, взгляд стал горьким. В мятой одежде, с всклокоченными волосами, он напоминал бродягу.

Минь рассказал, что украл у родителей деньги и сел в ночной поезд до Пекина. Он спросил, хочу ли я и дальше жить в разлуке. Я покачала головой: нет. У меня не было сил отвечать.

Он сказал, что сегодня вечером я должна вернуться домой как ни в чем не бывало, а завтра вернуться сюда, убедив родителей, что иду в школу. Ему известно одно место в часе езды от Пекина, где горы поросли лесом. Минь взял меня за руки, его взгляд снова стал мечтательным, и я увидела в его глазах наши силуэты, плывущие в океане деревьев.

— Узкая тропа ведет на вершину высокой скалы. У ее подножия плещет водами огромное озеро, в котором отражаются небо и облака. Мы возьмемся за руки и исчезнем в волнах. А через несколько дней из озерных глубин вылетит пара бабочек с разноцветными крыльями. Они будут танцевать и гоняться друг за другом над гладью вод, а потом исчезнут в небесах.

Минь ласкал мои волосы. В проеме открытой двери плыли волшебные, окутанные предзакатным туманом горы.

Мои родители ничего не заметили. Мама только спросила, почему у меня такие красные щеки и не больна ли я. Я ответила, что просто очень устала после экзамена по математике.

Спокойной ночи, Минь, до завтра. Закрой поплотнее дверь домика, затопи печку. Я буду оберегающим тебя огнем».

«18 сентября 1983 года. Солнечно.

Сегодня после полудня погода была прекрасная, мы стояли на краю скалы, крепко взявшись за руки. Озеро было синим — синим, как сапфир. Ветер стих. Замолчали птицы, ни один листок не упал на землю. Минь потянул меня в пустоту. Я закричала: „Нет, Минь, остановись…“

Слишком поздно. Его ладонь выскользнула из моей руки. Тело упало в бездну. Ветер раздувал его одежду, руки молотили по воздуху, волосы встали дыбом. Он летучей звездой упал в бурлящие воды.

Прощай, мой дневник. Я не могу открывать тебя без слез, жестокая боль разрывает сердце».

В дневнике было еще несколько неразборчивых, расплывшихся от слез строчек. Больше девушка не написала ни слова.

Около полудня Чжао покинул холм и вернулся в казарму. Один из солдат отдал ему честь и доложил:

— Полиция арестовала человека, укрывавшего преступницу. Сейчас его допрашивают.

Глава VI

Ли, сосед Вана, работал в комитете Национального профсоюза железнодорожников. Когда его товарищи, как почти все пекинцы, вышли на демонстрацию в поддержку студентов, он тоже выкрикивал лозунги и размахивал транспарантами. Но как только правительство решило подавить мятеж силой, он горько пожалел о своем легкомыслии. Коммунистическая партия, вернувшая себе всю полноту власти в отделениях Национальных железных дорог, потребовала, чтобы каждый чиновник и рабочий в деталях отчитался в своих действиях за несколько последних недель. Ли испугался и первым подверг себя самокритике. Желая доказать искренность своего раскаяния, он донес на нескольких товарищей, которые могли участвовать в мятеже. И все-таки душа у него была не на месте. Он пережил «культурную революцию» и точно знал одно: когда чистки становятся повсеместными, одной самокритикой прощения партии не заслужишь.

Ли лихорадочно искал, как переломить ситуацию в свою пользу, а тут по телевизору как раз объявили в розыск Аямэй. Ли вспомнил, что на следующий после мятежа день он ужинал, сидя у окна, и заметил своего соседа Вана с незнакомой молодой женщиной. Они очень спешили, лица у них были озабоченные. Ван и похожая на преступницу женщина сели в грузовик и уехали. Ли немедленно снял трубку и донес на соседа в полицию.

Несколько часов спустя служба безопасности забрала Вана и его жену. Допрос длился три дня. Не выдержав пыток — их всегда применяли к врагам народа, — жена Вана призналась. А власти наконец признали заслуги Ли, и он получил пост заместителя председателя Профсоюза железнодорожников, которого очень кстати обвинили в сочувствии к студенческому движению.

На следующий день, как только заря осветила золоченые крыши Запретного города, девять солдат в двух джипах выехали из Пекина.

Лейтенант Чжао ехал в первой машине. Он сидел очень прямо, сдвинутые брови и замкнутое выражение лица ясно указывали подчиненным, что им следует молчать и быть предельно внимательными.

В другом джипе солдаты могли свободно общаться.

— До чего Пекин изменился, — удивлялся один из них с сильным маньчжурским акцентом. — Восемь лет назад, когда меня ранили во Вьетнаме, я лечился в столице. В окно палаты видел ивы, харчевни, домишки в квадратных дворах, рядом колодцы. Было слышно, как лягушки квакают после грозы, как люди на улицах разговаривают, велосипеды шуршат. А сегодня — магистрали, многоэтажные здания, торговые центры! По ночам даже Млечного Пути на небе не видно. А каким чистым было раньше осеннее небо! Да, изменился город, я узнал только Врата Небесного спокойствия.

— Но Пекин всегда останется Пекином, — вступил в разговор другой солдат, уроженец юго-востока страны. — Я всю жизнь мечтал побывать в столице. Надеюсь, положение скоро стабилизируется. Вот выполним задание, получим отпуск и сможем на пару дней задержаться в Пекине.

— А я поеду домой, — объявил третий солдат, явный южанин. — Ведь через месяц — праздник Луны.

— Это что же получается! — воскликнул его товарищ. — Уже два месяца прошло, а мы так и не нашли преступницу.

— Теперь уж не упустим, — пообещал южанин. — И я наконец попаду домой на праздник. Каждый год в этот день вся наша семья съезжается со всех концов Китая. Мы приносим на алтарь лунное печенье, виноград и красное вино. Дедушка и бабушка молятся, братья, сестры и племянники накрывают стол под большим каштаном, мы пьем вино, поем, отец играет на флейте — все веселятся. Я много лет не мог к ним выбраться, они очень скучают.

— А мне бы надо к невесте поехать, — со вздохом сообщил маньчжурец. — Она каждый год пишет, ждет меня на праздник Луны. Нас обручили в четыре года. А когда я пошел служить, она перебралась в дом моих родителей и заботится о них, словно уже стала моей женой. Когда меня послали во Вьетнам, я написал ей, мол, между нами все кончено, и она должна уйти. Она ответила, что будет меня ждать. Потом я подорвался на мине. Едва не ослеп. Она приехала в госпиталь — просить меня жениться на ней. Я даже видеть ее отказался, и она уехала в слезах. А я вернулся в армию…

— Перестань усложнять жизнь! — воскликнул один из его товарищей. — Радуйся, что у тебя есть невеста. У нас вот даже подружек нет. Кто сегодня захочет выйти за солдата?

В первом джипе погруженный в размышления Чжао хранил каменное спокойствие. Он получил приказ стрелять в преступницу, если та откажется сдаться, и привезти тело в Пекин. Выслушав это распоряжение, лейтенант почувствовал тревогу. В ночь мятежа он без колебаний и сожаления убил много заговорщиков, которых считал врагами народа. Почему же его смущает мысль о том, что придется стрелять в зачинщицу мятежа?

Миновав ущелье между скалами, машины выехали на широкую равнину. В лугах цвели анемоны. Овцы щипали траву. Обнаженный по пояс загорелый подросток проводил машины полным любопытства взглядом. У его ног лежал кудлатый пес. Чжао вспомнил свое детство, на мгновение забыл о проблемах, и легкая улыбка осветила его лицо.

Они остановились у источника. Солдаты вышли освежиться. Чжао приказал им напиться первыми и отошел в сторону. Нещадно палило солнце. Лейтенант оглянулся на пастуха и внезапно позавидовал одиночеству простого крестьянина.

Благодаря феноменальной памяти он помнил каждое слово из дневника преступницы.

Чжао был ведом лишь мир пустыни, у него не было иных страстей, кроме беззаветной любви к родине. Прочитанное поразило его. Почему Земля казалась такой огромной и такой живой маленькой девочке? Как в ее душе родились столь пылкие чувства? Девочка была чиста и невинна, а потом вдруг взяла и превратилась в преступницу. Возможно, ему претит мысль о ее убийстве, потому что он хочет прогнать поселившуюся в душе тревогу? Если Аямэй останется жива, он сможет наблюдать за ней, задавать вопросы и тогда постигнет наконец тайну жизни.

Он с ужасом осознал, что забыл свой долг солдата, смешав личный интерес с интересами государства, и почувствовал себя виноватым. Чжао нервно отер пот со лба и, не дожидаясь своей очереди утолить жажду, отдал приказ продолжать движение.

Они миновали горы и теперь ехали между холмами.

— Море! — воскликнул один из солдат.

Огромные, подобные тысячам белых лошадей волны стремительно накатывались на песчаный берег.

Вдалеке показалась деревня. Рядом с деревянной хижиной росло одинокое дерево. Судя по полученным сведениям, это был дом родителей Вана, где предположительно находилась преступница.

Солдаты начали проверять оружие.

Они остановились метрах в двадцати от хижины. Чжао вышел первым. Солдаты стремительно окружили дом. Рядом с дверью, под густой кроной персикового дерева, колыхалась на ветру сеть. Дверь была открыта, хлопала голубая занавеска; из комнаты доносилось неясное бормотание.

Чжао ворвался внутрь, потрясая пистолетом. Секунды через две, когда глаза привыкли к полумраку, он увидел старую женщину: она стояла на коленях перед идолом и молилась.

— Именем закона, я вас арестую! — выкрикнул Чжао.

Женщина продолжала молиться, словно бы и не услышала его слов.

Солдаты силой подняли старушку на ноги и подвели к Чжао. У нее было морщинистое, как печеное яблоко, лицо и потухший взор.

Чжао начал допрос:

— Где преступница, называющая себя Аямэй? — Голос его прозвучал почти грубо. Нимало не испугавшись, женщина подняла глаза на лейтенанта. Чжао повторил вопрос: — Где Аямэй?

Она не отвечала.

Мебели в комнатах было очень мало. Чжао убедился, что девушки в доме нет, и приказал солдатам обшарить окрестности. Старая женщина вернулась к молитве.

Чжао снова обошел дом, надеясь отыскать хоть какие-то следы.

В дальней комнате стояла большая кирпичная лежанка. Выцветшее, сложенное вчетверо одеяло из красной конопли лежало на темно-синей простыне. Под круглой вышитой подушечкой Чжао обнаружил клочок бумаги, ручку и исписанные листы.

Почерк был изящный, почти каллиграфический. Сгорая от нетерпения, Чжао присел на край кровати и погрузился в чтение.

«Уже десять дней я живу на берегу моря. К великому облегчению, Ваны ни о чем меня не спрашивают. Мне было бы одинаково трудно солгать им и объяснить, что я ни в чем не виновата. К счастью, они полюбили меня, как родную дочь, им все равно, кто я такая на самом деле.

Какое сегодня число? Не знаю, да это и не важно. Время здесь течет по-иному. Солнце встает и садится, день чередуется с ночью, звезды указывают на смену времен года. Люди живут в вечном покое; будущего и прошлого попросту нет. И все-таки один день не походит на другой: меняется цвет моря, по-разному светит солнце, движутся звезды по небу, распускаются и опадают цветы. Мы живем в тишине. Работа так четко отлажена, а жизнь так размеренна, что люди понимают друг друга без слов, довольствуясь жестом или взглядом. Они мало говорят, никогда не пишут и много поют.

Сегодня я нашла под окном забытую кем-то старую ручку — должно быть, она принадлежала одному из сыновей Ванов. Я взяла оберточную бумагу, которую матушка Ван использует для растопки, и начала писать — в основном классические стихи, которые помню наизусть. Что за удовольствие — держать в руках ручку! Слова такие прекрасные и живые. Мне не хватает книг. Я тоскую по волнующему наслаждению, которое дарят душе стихи».

Вторую страницу украшала виньетка из раковин.

«Уже поздно, Ваны легли спать. Я зажгла свечу и пишу в постели, как будто вернулась на восемь лет назад, в прошлое, когда девочкой пряталась под одеялом и лихорадочно писала при свете карманного фонарика.

Все в моей жизни повторяется: восемь лет назад меня наказывали за дружбу с Минем, сегодня обвиняют в том, чего я не совершала. Я стремлюсь к запретному, желаю невозможного.

Но время не стоит на месте. Я больше не маленькая заплаканная девочка, отчаянно жаждущая смерти. Я хочу сражаться за свою жизнь, хочу освободиться от тоски и тревожных метаний.

Сегодня утром река была светлой, как широкое зеркало. Я взглянула на свое отражение в воде и удивилась собственной красоте. Неужели все дело в том, что мое лицо округлилось, кожа обветрилась, а простая здоровая пища придала волосам блеск? Нет, думаю, истинная причина перемены в другом: что-то внутри меня пробуждается.

Впервые за все время этого нового одиночества я размышляю о живущей в душе муке. Дело не в самоубийстве Миня, не в бойне на площади Небесного спокойствия и не в моем бегстве из Пекина. Болезнь, которая уже семь лет подтачивает меня изнутри, заключается в неослабном стремлении к смерти.

Страсть сожгла меня, подобно пламени. После смерти Миня я была так несчастна, что любовь к жизни обернулась ненавистью. Сегодня я наконец осознала ошибку, которая едва не погубила меня: я слишком многого требовала от жизни, думала, что она обязательно подарит мне безмятежное счастье и покой. Но жизнь сама по себе ни хороша и ни плоха. Счастье — тот плод, что человек бережно выращивает в собственной душе. Его нельзя получить „со стороны“. К чему дуться, как ребенок, которого обошли подарком? У меня впереди годы, чтобы стать счастливой!» «Нужно описать все события последовательно, день за днем.

Я оказалась в деревне ночью. Мать Вана отвела меня в комнату, где я провела самую ужасную ночь в своей жизни. Стоило мне закрыть глаза, и в памяти всплывали страшные картины: танки на пекинских улицах, солдаты стреляют, люди кричат, пытаясь спастись от пуль. На мостовой лежит труп Сяо, лицо его в пыли, мертвые глаза смотрят в небо, изо рта вытекает струйка крови.

Я проснулась, задыхаясь от запаха пороха.

Я просидела на кровати до утра, пока первый луч солнца не заглянул в окошко хижины. Оглядев комнату, я вспомнила, что три дня назад моя жизнь резко переменилась: теперь я преступница, объявленная в розыск на всей территории Китая. Что со мной будет? Если положение не изменится, меня наверняка приговорят к пожизненному изгнанию.

Все вокруг выглядело враждебным: сложенные из грубого кирпича стены оскорбляли взгляд, заштопанные несвежие простыни вызывали брезгливое чувство… Раздавленная, потерянная, я забилась в угол кровати.

Не знаю, сколько прошло часов. Потом из соседней комнаты донеслись какие-то звуки. В доме запахло едой. Я решила встать и осмотреть дом, где вырос Ван.

Узловатые потолочные балки почернели от времени. Дощатая дверь разделяла крошечные комнаты. Ночевала я в обычном чулане: кровать у стены, под единственным окном свалены инструменты и дрова. Родители Вана спят в другой комнате, там же проходит вся их жизнь. На большой печи стоит огромный железный котел. К кровати приставлен маленький красный столик, из темного угла смотрит позолоченный божок, это Гуань Инь с веткой плакучей ивы в одной руке и кропильницей в другой. Дом запирают только на ночь, днем вход прикрывает линялый полог.

Рано утром мать Вана подала рисовый отвар, на завтрак был рис с соленой рыбкой. Поев, я пошла прогуляться по берегу моря.

Хутор находится на вершине зеленого холма, крыши шести домиков поросли травой и лишайниками. Деревянные стены потемнели от дождя. Ставни охряного цвета открываются снизу вверх, днем их закрепляют деревянным клинышком, и комната наполняется мягким светом.

Погода была унылая, стоял туман, но я разглядела тянувшуюся вдалеке горную гряду.

Я шла по песку, ни о чем не думала и слушала крики летавших низко над волнами чаек. Мною овладела сладкая истома, я почувствовала безразличие ко всему на свете. Потом вернулась усталость. С первых минут нашего выступления я почти не спала и очень редко ела. Только теперь я начала понимать, как мало у меня осталось сил. Было жарко и влажно. Зеленоватый свет подкрашивал облака, пронзал морскую гладь широкими лучами. Я легла на теплый песок.

Вдалеке зазвучала песня, и я узнала слова:

„Но однажды мы с тобой,                             иссушенные старостью…“

„Минь!“ Я вскочила и кинулась на поиски певца. Погода прояснилась, голубой свод небес напомнил мне о Пекине. Я решила взобраться на холм и пошла по тропинке, петлявшей в тени между березами, но на месте нашей с Минем маленькой хижины стоял кинотеатр. Я вспомнила, что нашу хижину давно снесли, а Минь уже семь лет как умер. Семь лет… как будто это было вчера, или будет завтра, или всегда.

Я задохнулась от раздирающей душу печали и открыла глаза. Передо мной рокотали волны. Ветер швырял в лицо крупные соленые капли. Внезапно яркая молния разорвала черную завесу туч, загрохотал гром. Резко похолодало, с неба хлынул ливень. Мне не хотелось возвращаться. Разбушевавшаяся стихия не могла прогнать мучительных воспоминаний, они ранили мне сердце, как пронзавшие землю удары молнии.

Я пошла назад, когда буря начала стихать. Деревянные домики жалобно скрипели под струями дождя. Их стены казались черными, а холм стал изумрудно-зеленым. Потрясающее зрелище.

Это была моя последняя мысль. Следующие десять дней я пролежала в беспамятстве.

Десять дней слились в одну долгую, полную бесконечных кошмаров ночь. Мне снился один и тот же странный навечно врезавшийся в память сон: я иду босиком по пекинской улице. Длинное платье достает до щиколоток. Солнце палит нещадно, я ужасно хочу пить и ищу воду. Мне навстречу идут люди в черном. В центре шествует пожилая женщина с погребальной урной в руках. Я останавливаюсь, чтобы пропустить их, и с грустью думаю, что несчастная потеряла во время бойни ребенка или мужа. Направляюсь к ней, чтобы выразить соболезнования.

Она поднимает голову и пристально смотрит на меня. Я узнаю свою мать и читаю в ее глазах такое: глубокое отвращение, что застываю на месте.

— Чудовище! — внезапно вскрикивает мама. — Это она его убила!

— Это я… — Язык отказывается повиноваться. — Аямэй… Постойте, матушка, объясните… Кто там, чей прах покоится в урне?

Но она не отвечает и указывает на меня дрожащим пальцем.

— Ловите ее! — кричит она толпе. — Ее руки обагрены кровью. Бросьте ее в самую темную камеру! Пусть никогда больше не увидит дневного света! Что же вы стоите? — Матушка обращается к замершим в изумлении людям. — Вы мне не верите? Так знайте: когда мать ненавидит дочь, эта ненависть смертельна!

Она бросается на меня. Я отбиваюсь, кричу, но силы оставляют меня. Толпа вопит: „Предательница, убийца, заговорщица…“

Сегодня я холодею при одном воспоминании об этом сне. Что стало с моими родителями? Неужели власти снова осудили их? Чем они заплатят за мое исчезновение? Как бы я хотела написать им, подать знак, что все еще жива.

Я родилась в смутное, трудное время. Моих родителей приговорили к принудительным работам, во время эпидемии они потеряли сына, и я была единственным смыслом их существования.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мы отдалились друг от друга. Жили под одной крышей, но не делились своими переживаниями. Мы тщательно избегали разговоров на серьезные темы — они могли выдать истинные чувства каждого из членов семьи. Матушка, похоже, покорилась судьбе. Суровая холодность отца всегда удерживала меня на расстоянии. Простили бы они меня сегодня, проявили бы свою нежность? Не знаю. Батюшка, матушка, знайте: я люблю вас так сильно, как никогда не умела выразить.

Через десять дней я поправилась и устремилась на волю. Розовый цвет персика облетел. Много воды утекло.

Как решилась судьба студентов? Погибли, претерпели пытки, приговорены к пожизненному заключению или навсегда изгнаны из страны?

У моих ног простиралась бесконечная морская гладь. Я устремила взгляд на горизонт, пытаясь представить себе громаду океана и красоту незнакомых стран на другом конце света. Слезы текли по моим щекам, я впервые осознала значение слова „свобода“.

Совсем одна, разлученная с семьей и родным городом, не имея представления о том, что ждет меня завтра, я все же никогда не чувствовала себя такой безмятежно-спокойной».

«Работа здесь распределена между людьми очень четко. Мы встаем на рассвете. Отец семейства идет ловить рыбу, а его жена закутывается в теплую шаль и отправляется пешком на соседний хутор, где под ивой стоит запряженная тремя волами телега. Местные жители каждый день ездят на ней в город. Мать Вана продает на рынке рыбу. Я хожу на горную речку за водой, потом собираю у моря ракушки. После полудня сажусь перед дверью в тени персика и чищу, сушу, шлифую и покрываю лаком раковины. Вернувшись из города, матушка Ван садится рядом и чинит сети.

В конце дня на горизонте, где пылает закатное солнце, одна за другой появляются лодки. Женщины ждут на отмели, рыбаки гребут к берегу и поют. Лодка утыкается носом в песок, и все дружно разгружают улов. Чешуя рыб сверкает алмазным блеском.

Вечером, после ужина, семья усаживается перед очагом и обрабатывает ракушки. В комнате царит полумрак, на стенах раскачиваются наши огромные тени. Мы проделываем в раковинах дырочки и соединяем их в ожерелья и браслеты или выкладываем из них узоры на бамбуковых подносах и шкатулках.

Поздно ночью, когда Ваны засыпают, я пишу, лежа в кровати».

«Сегодня утром теплый ветерок раздувал тонкий полог на входной двери. Я сидела на корточках у стены и спокойно пила рисовый отвар. Кто-то вошел в дом. Не поднимая глаз, я увидела тонкие ноги в закатанных до колен штанах и присыпанные песком ступни. Мокрая рука поставила на пол корзину с только что выловленными дарами моря.

У юноши было странное лицо и тонкие волосы. Он повернулся к матушке Ван, взял у нее из рук чашку отвара, выпил и бесшумно исчез, только полог хлопнул ему вслед.

Я спросила, кто он. Она рассказала, что мальчик появился в здешних местах три года назад, бродил вокруг холма и выглядел голодным. Она накормила его, и на следующее утро нашла перед дверью гору ракушек, каких никогда прежде не видела. С того дня он время от времени появляется на хуторе, заходит то к ней, то к соседям, приносит раковины, получая взамен миску супа или жареную рыбу. Как это ни странно, чужак ничуть не изменился с первого дня появления в их местах.

Я спросила, знает ли матушка Ван его имя. Она покачала головой. Юноша не разговаривает, он наверняка немой».

«Уже много дней я издалека наблюдаю за незнакомцем. Он держится на отшибе и, похоже, наслаждается одиночеством и бродячей жизнью. Ему нравится лежать на залитом солнцем травянистом склоне холма, заложив руки за голову и вытянув ноги. Я не могу разглядеть, спит он или смотрит на облака. Он недоверчив, как дикое животное, и общается с обитателями хутора, только если проголодается. Во всех остальных случаях он просто убегает, столкнувшись с кем-нибудь на дороге.

Он не доверяет людям, но любит птиц. Когда он идет вдоль кромки моря, его сопровождает шумная свита чаек, буревестников и зуйков. Если залезает на скалу и смотрит оттуда на море, птицы прилетают и садятся ему на голову и на плечи.

Вчера вечером было очень жарко. Я встала среди ночи и пошла на берег освежиться. В небе сияла полная луна. Лодка Ванов покачивалась на серебристых волнах. Я подошла ближе. Шум крыльев разорвал тишину, и передо мной как из-под земли выросла черная тень.

На меня смотрел мой странный юноша. Взгляд его был злым, он как будто хотел прогнать меня. Я не двинулась с места и не опустила глаз. В конце концов, он снова лег на дно лодки, а я ушла».

На этом записи кончались. Вспомнив, что вот-вот вернутся солдаты, Чжао сунул листки в походную сумку, сел на пороге и долго вглядывался в горизонт.

Его люди ничего не нашли. Допросив еще раз Ванов, Чжао сумел выяснить, что Аямэй отправилась на реку стирать белье. Когда все устроились на ночлег, он вышел из дома, чтобы послушать рокот волн и шум ветра.

Его охватило желание кому-нибудь написать. Сначала в голову пришла мысль о родителях — он писал им пару раз в год и сообщал новости о себе. Но его отец и мать были неграмотными, так что даже если кто-нибудь прочтет им письмо, они ничего не поймут и будут понапрасну тревожиться. Написать братьям и сестрам? Чжао покинул родной дом семь лет назад и не знал, как сложилась их судьба. Товарищи? У Чжао никогда не было друзей. Обратиться к командиру, который когда-то был его лейтенантом и указал верный путь в жизни? От этой идеи Чжао пробрала дрожь. Он вспомнил суровые наставления командира: «Никаких привязанностей, никакой жалости, никакой любви. Долг! Самопожертвование! Послушание!»

Может, начать вести дневник, как Аямэй? Чжао покраснел. Идея ему понравилась, но он тут же вспомнил, что дневник может попасть в чужие руки, и тогда на него немедленно донесут в дисциплинарный совет.

Он долго думал, а потом составил при свете фонарика короткое письмо. Оно было простым, но сильно отличалось от тех, что он писал прежде:

«Мои достопочтенные родители!

Я очень сожалею, что мы провели в разлуке семь лет. Я скучаю по нашей деревне. Я часто вижу во сне рисовые поля, низенькие домики, ручьи, мощенные плитками мостики, заросли бамбука.

Я очень скоро вернусь!

С полным к вам уважением,

Ваш сын».

Глава VII

На следующий день они нашли у реки корзину и брошенные в траве простыни. Чжао понял, что они спугнули преступницу — она перебралась на другой берег и сбежала в горы.

Солдаты переплыли реку, но ничего не обнаружили. Двое солдат повезли Ванов в Пекин, чтобы передать в руки правосудия. Чжао отослал с ними донесение с просьбой прислать подкрепление.

Он поселился в доме Ванов. Каждое утро военные отправлялись на поиски беглянки. Чжао все больше замыкался в себе и говорил с подчиненными только о деле. Все остальное время он в одиночестве гулял у моря или садился перед входной дверью и смотрел вдаль, за горизонт.

Солдаты быстро завоевали симпатии рыбаков. Вечерами они помогали разгружать сети, таскали в дома пресную воду, терпеливо разъясняли, что происходит в Пекине: жизнь столицы оставалась для местных жителей полной загадкой.

Однажды Чжао пригласил мужчин на ужин и угостил их отменной рисовой водкой. На печи жарилась рыба, все расселись поудобнее, выпили и расслабились.

Чжао поинтересовался, может ли кто-нибудь из мужчин повести его отряд в горы.

Наступило долгое молчание. Потом самый старый из рыбаков медленно набил трубку, закурил и, наконец, заговорил:

— Нам не место в горах. Предки научили нас понимать море. В горах опасно. Склоны заросли лесом, туда не заглядывает солнце, там прячутся дикие звери, а человек может заблудиться и пропасть. Когда идешь по лесу, остерегайся удава, чтобы не свалился на тебя с ветки и не задушил, и смертельного укуса гадюки — она нападает с быстротой молнии. Над ядовитыми растениями стелется туман, и в этом тумане живут злые духи. По ночам из лесной чащи до деревни долетают пронзительные крики птиц. Это души погибших в горах людей предостерегают нас об опасности, молят не повторять их ошибок. Так что нам лучше следовать наказу предков и оставаться у моря. Здесь чистый воздух и простор, а море кормит нас. Не стоит рисковать жизнью в горах. Девушка ушла и никогда не вернется…

— И вообще, — вступил в разговор другой рыбак, — когда преступница, которую вы ищете, появилась у нас, она была одержима. Я ходил посмотреть на нее. Жуткое зрелище… она вся пылала, щеки — как два языка пламени. Черные глаза уставились в одну точку, а лицо белее снега. Лежит на кровати, волосы разбросаны по подушке. То улыбается, то плачет. Говорила, что повсюду кровь, звала мать, бредила. Я сказал тетушке Ван, чтобы позвала колдуна. Она так и сделала. На следующий день колдун объявил, что в девушку вселился дух горы и нужно принести ему дары. Мы все очень боялись, но отправились на другой берег реки, к подножию горы, воскурили ладан под скалой, разложили на траве свежую рыбу, ракушки, фрукты и цветы. Мы молились. Просили духа оставить нас в покое, обещали каждые три месяца приносить ему дары. Вечером жар у девушки спал, она начала потеть, а наутро сказала, что хочет есть, и болезнь ушла…

От трубочного дыма у Чжао защипало глаза, он вышел во двор, сел под персиком и жадно вдохнул соленый воздух. На темном небе сверкали звезды, над морем кружили одинокие чайки. От их стонов ночь казалась еще безмятежнее. Внезапно в воздухе разнесся тоскливый крик, и Чжао рывком обернулся: горы огромной черной тенью выделялись на фоне неба с желтым полумесяцем луны. Крик повторился, прозвучав еще отчаяннее. Гигантская птица тяжело взмыла над холмами и скрылась в горах.

Чжао вернулся в дом. Пирушка продолжалась. Сотрапезники угощались хрустящими рыбешками. Старейшина рыбаков что-то рассказывал, молодые солдаты слушали затаив дыхание. Чжао хотел уйти, но слова старика заставили его остаться.

— …Известно ли вам, что этими горами правит дух? Мне рассказал об этом дед, когда я был совсем маленьким, а он узнал об этом от своего деда. Дух похож на молодую женщину с длинными, до пят, черными волосами. У нее черные раскосые глаза. Она никогда не улыбается, потому что тогда становится еще прекраснее, и даже горы могут рухнуть, не устояв перед ее красотой! Одеждой ей служат вьющиеся вечнозеленые растения. Когда она идет по земле, вокруг веет ароматный ветерок, поднимая в воздух разноцветные лепестки. Красавица ездит верхом на леопарде, а следом бегут дикие звери.

Однажды она купалась в реке и увидела в воде отражение человека — он подсматривал за ней. По ее приказу леопард схватил юношу, потерявшего сознание от ужаса, и положил его к ногам хозяйки.

Красавица с первого взгляда влюбилась в него. Смочив пальцы водой, она нежно отерла его прекрасное лицо. Юноша очнулся. Он сказал, что заблудился в лесу и должен спешить домой, к больной матери, но пообещал вернуться и навек остаться с возлюбленной. Они назначили встречу на вершине горы, через месяц, в день праздника Луны, и тигр доставил юношу домой.

Наступил день праздника. В тот вечер на небе сияла полная Луна. Красавица призрак ждала суженого на вершине: она украсила волосы самыми прекрасными цветами и лежала, прижавшись к леопарду. Из глубоких ущелий поднимался туман, что-то тихо бормотал ветерок, казалось, весь мир застыл в ожидании. Солнце медленно опускалось за гору и наконец погасло, но юноша все не шел. «Почему его нет? Неужели моего возлюбленного увлекла другая женщина?» Владычицей горы овладели боль и отчаяние, и в небе загрохотал гром; молния разорвала завесу облаков, ветер с корнем рвал из земли деревья. Хищники легли на землю и зарычали. Юноша так и не появился. С тех самых пор, стоит разыграться ненастью, когда воет ветер и беснуется море, люди говорят, что призрак красавицы оплакивает свою горькую судьбу. А если погода хорошая и с ясного неба светит солнце, значит, к ней вернулась надежда и она готовится к свиданию с возлюбленным…

— С молодым человеком могло случиться несчастье! — воскликнул один из солдат.

— А может, он просто не захотел одиноко жить в горах, — возразил другой.

— Он дал клятву и должен был сдержать слово. Скорее всего, с ним и правда что-то случилось.

— Он пообещал вернуться из страха.

— Как можно бояться любимой?

Солдаты заспорили.

Чжао встал и вышел из дома.

Из Пекина прибыло подкрепление — тридцать горных стрелков. Отряд Чжао покинул деревню; рыбаки, стоя на холме, долго смотрели ему вслед.

Чжао разделил солдат на пять групп по шесть человек в каждой и разослал их на поиски, приказав каждые два дня обозначать свое местоположение зеленой ракетой.

Сам он с оставшимися людьми весь день продвигался по направлению к горе. Остановились они только на закате. Пока солдаты шумно разбивали лагерь, Чжао взобрался на первый хребет.

Перед ним простиралась бесконечная горная гряда: от вида поросших темной зеленью склонов у Чжао закружилась голова. Он оглядел местность в бинокль, но не заметил ничего, кроме моря волнующихся под ветром деревьев.

Глава VIII

Матушка Ван продала сделанные Аямэй украшения, на вырученные деньги купила два метра красной ткани и за три ночи сшила девушке брюки. Она отдала ей маленький сизо-синий кафтанчик, который носила до замужества. Обильно смочив густые волосы юной женщины маслом, она заплела их в толстую косу, обернула вокруг головы и закрепила деревянным гребнем.

Одетая как дочь рыбака, Аямэй сидела на берегу реки и смотрела на свое отражение в воде.

Девушка впервые в жизни заработала деньги собственным трудом. Она говорила себе, что тратить их нужно экономно, тогда можно будет однажды купить мебель, завести кур, посадить вокруг дома розы. Строя в голове бесконечные планы, Аямэй закончила стирку, ополоснула белье, сложила его в корзину и отправилась домой.

Она шла по тропинке между цветущими холмами, слушала пение птиц и бормотание ветра. Вскоре вдалеке показалась залитая солнцем деревушка, неподвижная, как старая перевернутая вверх дном лодка.

Внезапно внимание Аямэй привлекли черные точки на горизонте. Через несколько минут она поняла, что к деревне направляются две машины. Судя по зеленому цвету, это были армейские грузовики.

Охваченная ужасом, Аямэй уронила корзину и побежала к реке. Она в панике прыгнула в воду и попыталась переплыть на другой берег, но не справилась с течением и только в устье сумела ухватиться за ветку и выбралась на сушу.

Она побежала к горе.

Оказавшись в лесу, Аямэй остановилась, чтобы перевести дух и подумать. Прямо у ее ног начиналась тропинка, петлявшая между вековыми деревьями и гигантскими валунами. След ее терялся в зарослях густого кустарника.

Через час шум реки смолк, уступив место пугающе гулкой тишине. В воздухе стоял густой запах лишайников и опавшей листвы. Солнце и дневной свет исчезли.

Внезапно Аямэй услышала у себя за спиной звук чьих-то шагов.

«Солдаты!» — вздрогнув от ужаса, подумала Аямэй. Она хотела бежать — и не могла, ноги не слушались ее. Девушка в отчаянии огляделась вокруг. На лес опускался густой туман, давая ей шанс на спасение.

Она успокоилась. Чуть позже ей стало ясно, что следом за ней идет один человек, причем держится он на расстоянии. Стоило ей остановиться, и преследователь тоже останавливался, стоило ускорить шаг, и он прибавлял ходу. Теперь Аямэй была почти уверена, что за ней гонится не солдат, но от этого страх только усиливался.

Ее отец родился в горах и часто рассказывал, что волки могут часами преследовать путника, а потом, измотав жертву, кидаются на человека и перегрызают ему горло.

Туман преображал стволы деревьев. Аямэй мерещились горбатые старики в черных плащах, которые на поверку оказывались островерхими валунами. Потом ей почудилось, что с тропинки в небо взмыла невероятных размеров птица, но то была всего лишь огромная ветка.

Мгла постепенно рассеялась, пробившиеся сквозь пышную листву лучи закатного солнца осветили поляну. Аямэй остановилась, подобрала с земли толстую палку и затаилась. Шаги приближались, и наконец на тропинке показался чей-то силуэт.

Юноша несказанно удивился, увидев, как Аямэй угрожающе размахивает палкой. Он остановился и вопросительно взглянул на нее.

— Кто вы? Зачем идете за мной?

Он молча опустил голову.

Тут Аямэй узнала подростка, приносившего ей раковины, и голос ее смягчился.

— Чего ты хочешь?

Он не ответил.

Аямэй вспомнила, что он немой, вздохнула и продолжила свой путь.

Теперь юноша шел впереди Аямэй, как будто решил стать ее проводником. Тропинка исчезла. Он огибал деревья, пролезал под ветками, протискивался через густой кустарник, следуя лишь ему ведомым путем.

Убежав в горы, Аямэй думала, что спрячется на несколько дней, а потом вернется к Ванам. Но чем глубже она заходила в этот сумрачный мир, тем тревожнее становилось у нее на душе. Что она будет есть? Где найдет ночлег? Кончится ли когда-нибудь этот лес? В какой стороне море? Она мало-помалу привыкла к миру безмолвия, начала различать звуки — шаги, дыхание, шепот, — хотя по-прежнему не понимала, кто их издает.

Наступившая ночь скрыла от ее глаз окружающее пространство.

Наконец подросток остановился в центре поляны.

Пока Аямэй приходила в себя от усталости, он собрал сухие ветки, достал из котомки несколько картофелин и разжег костер.

Аямэй показалось, что она никогда в жизни не ела ничего вкуснее. Утолив голод и согревшись, она почувствовала странную истому. Девушка растянулась на земле и смотрела в звездное небо над поляной. Перед тем как погрузиться в сон, она успела подумать: «Куда же я пойду завтра?»

Наутро они продолжили путь и три дня шли через ущелье, переправлялись через ручьи, преодолевали горные кряжи. Паренек вприпрыжку бежал впереди Аямэй. Он рвал цветы, плел из них венки, что-то насвистывал, гонялся за бабочками и птицами. Сейчас он больше всего напоминал дикое животное, вернувшееся в родную стихию, и радовался жизни, забыв о привычке никому не доверять и всегда нападать первым.

Аямэй шла следом, наблюдая за волшебным превращением. Через три дня юноша стал проявлять признаки сильного возбуждения, и Аямэй решила, что он точно знает, куда ведет ее, и что место это совсем близко.

На исходе четвертого дня пути они увидели старый храм. Глаза спутника Аямэй засияли, и он побежал к зданию.

Дорога заканчивалась у развалин стены. Над высохшим и заросшим кустами прудом выгибался дугой выложенный плитами мост. Огромная сосна затеняла квадратный двор кружевной кроной.

Дожди и ветер источили фасад храма. Сорванные с петель ставни раскачивались и стонали. Длинные трещины змеились вдоль стен, там и сям сохранились следы красной краски. Святилище охраняли два ряда каменных чудищ. Ржавые колокольчики у них на груди глухо звякнули, отчего это странное место показалось еще мрачнее.

Опередив Аямэй, подросток толкнул дверь.

После минутного колебания девушка последовала за ним и задохнулась от терпкого запаха плесени. Их появление вспугнуло летучих мышей. По полу в разные стороны с тоненьким писком разбежались мелкие зверушки.

Как только все стихло, Аямэй с удивлением поняла, что в храме не так уж и темно. Свет попадал внутрь через щели в ставнях, освещая кирпичный, поросший лишайниками пол. В щели между кирпичами пробивалась трава. Крышу поддерживали шесть увитых плющом и белыми цветами колонн.

В нише, за густой паутиной, Аямэй заметила стоявшую на пьедестале двухметровую статую.

Она подошла ближе, чтобы получше рассмотреть идола, и в этот момент навстречу ей из алтаря бесшумно выскользнула тень. Юноша подмел пол, вынес мусор и вернулся с кучей сосновых веток. Разложив их перед алтарем, он снова вышел, нарвал охапку травы и бросил ее справа от жертвенника.

Наступила ночь. Спутник Аямэй зажег ветки, и храм наполнился нежным ароматом смолистого дерева.

Четыре дня юноша добывал для Аямэй еду: дикие плоды, рыбу, лягушек, коренья и птичьи яйца. Она едва могла смотреть на эти лакомства.

Этим вечером он жарил на костре крыс. Переворачивая палочки с тушками, он предвкушал удовольствие от еды. Когда жаркое было готово, он протянул молодой женщине самого большого и жирного грызуна. В ответ на его щедрость Аямэй расплакалась. Он удивился, положил еду к ее ногам и мгновенно проглотил свою долю.

После ужина юноша принялся что-то плести из травы. Голодная Аямэй задумчиво смотрела на огонь, безразличная к тому, что он делал.

Она перебирала в уме названия ароматных блюд, что готовила для нее мать, вспоминала вкус каждой приправы и то легкое чувство голода, которое оставалось у нее после каждой трапезы.

Юноша закончил плести толстую циновку, подвинул ее к Аямэй, зевнул и скользнул под алтарь.

Он свернулся клубочком на подстилке, и его зрачки блеснули, как два красных огонька. Подремав перед огнем, он внезапно вскочил, начал кружить в поисках места поудобнее, снова лег, вздохнул, съежился и закрыл глаза.

Аямэй завороженно следила за своим странным спутником. Она смотрела, как размеренно вздымается во сне его грудь, разглядывала смуглую кожу и легкий светлый пушок на шее.

Наконец она тоже легла, и взгляд ее упал на терракотовую статую незнакомой богини. Краска на голове идола облупилась, но девушка могла различить прямой нос, красные губы и удлиненные черные глаза под аркой бровей. Кисть поднятой руки была отломана, но браслет на запястье сохранился. Длинное лиловое платье с цветочным орнаментом облегало стройный гибкий стан, подчеркивая округлые бедра и выпуклый живот. Босая ступня левой ноги покоилась на спине великолепного леопарда. Взгляд богини был устремлен на нишу у противоположной стены храма.

Выцветшая роспись изображала поросшую лесом горную гряду и разноцветные облака. Танцовщицы с высокими прическами и обнаженной грудью рассыпали вокруг себя небесные цветы, играя божественную музыку. Богиня во всем блеске своей чувственной красоты повелевала ими. Ее холодный властный взгляд требовал абсолютного подчинения.

Аямэй стало казаться, что фигуры на фреске оживают, а цвета странным образом смешиваются. Она услышала приглушенные звуки печальной томной мелодии и погрузилась в глубокий сон.

Ее разбудил голод. Стоявшее высоко в небе солнце освещало храм. От костра осталась лишь кучка холодной золы. Богиня выглядела уже не такой жестокой, фрески превратились в черные подтеки.

Юноша ушел, оставив на алтаре несколько яблок. Аямэй мигом проглотила их.

Она вышла и отправилась прогуляться в надежде найти какую-нибудь еду. За храмом, среди вековых сосен, девушка обнаружила колодец, увидела в чистой прозрачной воде отражение круглого лица с черными, как у богини из храма, глазами, и в ужасе отшатнулась. Но потом любопытство победило страх, она снова наклонилась над колодцем и увидела то же лицо.

Аямэй вернулась в храм и остановилась перед алтарем. Надпись на пьедестале наверняка указывала на имя богини, но буквы стерлись от времени.

Юноша появился в конце дня. Он был почти без сил и задыхался, как марафонец. Схватив ведро, он набрал воды и вылил себе на голову, потом достал из котомки жареного цыпленка, пирожки, разделил еду на две части и протянул Аямэй ее долю. Она воскликнула:

— Цыпленок! Как ты его раздобыл?

Девушка запретила себе прикасаться к угощению.

Занятый едой, он не удостоил ее ответом.

— Ты стащил этого цыпленка? Я не ем краденого. Это постыдно.

Юноша даже не потрудился скрыть насмешливую улыбку.

Девушка закрыла глаза, чтобы не видеть, как он ест, но он жевал так шумно, а цыпленок так благоухал, что она вышла, чтобы не поддаться соблазну. Когда Аямэй вернулась, еда ждала ее на алтаре, и она не устояла.

После ужина они уселись по разные стороны костра. Юноша смотрел на Аямэй сквозь пламя. Ей хотелось хоть что-нибудь узнать о прошлом своего странного спутника, но он не разговаривал и не умел писать, а на любой ее вопрос отвечал вопросительным взглядом. В конце концов она оставила тщетные попытки и начала вести себя так же, как он. Пламя позолотило его лицо, узкие глаза скрывались за короткими ресницами. Юноша с любопытством разглядывал Аямэй, словно тоже пытался получше узнать свою нечаянную спутницу, только слова ему для этого не требовались.

Он уходил рано утром, а вечером возвращался с украденной где-то едой. Аямэй было любопытно, куда он ходит и чем занят целый день. Но юноша исчезал без предупреждения, и выследить его она не могла.

Девушка прибралась в храме. Сколько она ни старалась, днем это место выглядело унылым и мрачным и оживало только по вечерам, когда перед алтарем весело разгорался огонь. В такие мгновения Аямэй казалось, что богиня вот-вот шагнет с пьедестала, глаза ее загадочно блестели.

Аямэй начала совершать долгие прогулки по горам, открывая для себя великолепные пейзажи. Она никогда не выбирала маршрут заранее, а если уставала, то просто укладывалась на солнце и засыпала.

Лето близилось к концу. Золотистый свет, как пугливая лань, перебегал от долины к долине. Красота последних цветов поражала воображение. У Аямэй не было ни ручки, ни бумаги, и она развлекалась, беседуя вслух с собственным эхом. Она читала стихи, описывала то, что видела и что трогало ей душу. Она пела. Вечерами она сидела на мосту и ждала возвращения юноши, любуясь горными вершинами и глядя на кувыркающихся в потоках воздуха птиц. Длинные пурпурные облака скользили по гаснущему небу. Возвращение загадочного спутника всякий раз приносило Аямэй новую радость.

Главные ворота храма смотрели на гору на другой стороне долины. Однажды ночью Аямэй приснился Минь. Он сидел на пороге, спиной к ней, и она не видела его лица. Он сказал, не оборачиваясь:

— Знаешь, на вершине каждой горы есть небесные врата.

Она проснулась и рывком села на циновке. Юноша лежал под алтарем и улыбался во сне. Аямэй встала. Круглая луна над скалой освещала каменные расщелины и серебристые гребни гор.

Минь. Куда он ушел?

Дивным осенним вечером Аямэй собрала сосновый хворост для костра и спустилась в долину. Там цвели хризантемы, а между деревьями протекал прозрачный ручей.

Она разделась и вошла в воду, где отражались плывшие по небу облака. Искупавшись, девушка принялась медленно расчесывать свои длинные волосы. Над рекой пролетела дикая утка. Аямэй повернула голову и заметила прятавшегося за кустом хризантем юношу. Он смотрел на нее, раскрыв от восхищения рот, а встретившись с ней взглядом, немедленно умчался прочь.

Возвращаясь к храму, Аямэй издалека заметила его. Он сидел на корточках под деревом. Девушка спряталась за ясенем. Застыв, как изваяние, юноша пристально смотрел вверх. На ветках, щебеча, рассаживались птицы. Потом их гомон смолк. И только одна птичка продолжала петь. Аямэй поняла, что юноша подражает голосам пернатых певцов. Иволга, жаворонок, соловей… Напоследок он издал несколько гортанных криков, в которых Аямэй узнала рокот реки, несущей свои воды в океан.

Прошло несколько долгих минут. Птицы снова запели, прыгая с ветки на ветку. Юноша обратился в слух, на щеках у него горел румянец радостного возбуждения.

Потом он начал издавать совсем другие звуки, они напоминали нежную жалобу. Голос его окреп и все больше походил на голос Аямэй. Он плохо выговаривал слова, но подражал ей так искусно, что она ясно расслышала:

В жизни, в прекрасные дни юности, Расставаясь, веришь, что встретишься снова. Но однажды старость иссушит наши тела, И мы с тобой не вспомним клятвы                                                былых времен. Не говори: это всего лишь погожий день — Ведь завтра он может не повториться. В снах, забыв дорогу, по которой шли вместе, Как нам утешиться от горьких сожалений?

Допев до конца, он повторил песню, а в третий раз спел ее по-своему. Сильный ликующий голос птицей летел ввысь, теряясь в облаках.

Глава IX

Прошло пять дней, но они так ничего и не нашли. Наутро шестого дня отряд встретил охотника.

Тот боязливо поклонился военным.

— Ты местный?

— Да, господин офицер. Я живу в деревне, в трех днях пути отсюда.

— В последние дни ты не встречал в лесу девушку?

— Нет, господин офицер. Да разве найдутся на свете безумные родители, которые позволят дочери в одиночку разгуливать по горам?

— Мы ищем сбежавшую две недели назад преступницу. Знаешь, где она может прятаться? Есть в лесу пещеры или заброшенные деревни?

— Пещер тут полно, господин офицер. А деревень всего три.

— Проведешь нас туда? Это очень опасная преступница. Правительство выплатит награду тому, кто поможет ее поймать.

— Но… — Охотник колебался, он был в явном замешательстве. — Я знаю много мест, где можно укрыться. Гора очень большая, ее и за всю осень не обойдешь. Я простой бедный охотник и один кормлю жену и детей. Мне нужно бить зверя и продавать добычу, иначе зимой моя семья умрет с голоду.

— Если согласишься работать на нас, мы дадим тебе все, что попросишь: рис, консервы, новое ружье, патроны. Даю тебе слово.

— Я вам верю, господин офицер. И поведу вас.

Заручившись согласием охотника, Чжао достал из кармана фотографию Аямэй.

— Вот эта преступница, запомни хорошенько ее лицо.

Тот вскрикнул от изумления.

— Ты ее знаешь? — вскинулся Чжао.

Охотник долго вглядывался в лицо на снимке и наконец кивнул.

— Да, господин офицер, я ее видел.

— Где?

Солдаты подошли ближе.

— В храме, господин офицер.

— В храме?

— Я расскажу вам одну странную историю. В прошлом году, в самом начале осени, я подстрелил у скалы лисицу. Она оказалась очень хитрой. Я ни разу в жизни не промахивался, но ее только подранил в лапу, и она убежала. Я разозлился — и за ней, целый день иду по кровавому следу и вот оказываюсь перед заброшенным храмом. Понимаете, господин офицер, мне пятьдесят два года, я эти горы знаю не хуже собственного дома, но этого храма никогда не видел. Казалось, он стоял там всегда. Окна выбиты, дверей нет. Когда я приблизился, под навесом зазвенели колокольчики. Мне стало интересно, и я вошел. Внутри храм еще мрачнее, а в дальнем конце, у стены — статуя богини, метра два в высоту. Так вот, у статуи этой — лицо женщины с фотографии! Клянусь вам, господин офицер! Глаза черные, словно из одних зрачков. Такие взглянут на вас — кровь в жилах стынет. Богиня стоит на леопарде, у того пасть оскалена, мне даже показалось, что он сейчас на меня кинется. Я испугался и дал деру. Не смейтесь надо мной, господин офицер, я не трус, но уже темнело, и мне почудилось, что платье богини заколыхалось.

Кое-кто из солдат расхохотался.

Чжао спросил, сумеет ли охотник отыскать дорогу к тому месту.

— Конечно, — ответил тот, раздосадованный насмешками.

Обернувшись к солдатам, он добавил, повысив голос:

— Скоро вы сами все увидите и тогда поверите мне!

Через два дня они добрались до скалы. Охотник кинулся к подножию, показывая, где стояла лисица.

— Осталось найти храм, — бросил Чжао.

— Да, господин офицер, — весело отозвался охотник. — Считайте, что вы уже там!

Он зашел за скалу, но почти сразу вернулся обратно.

— Странно! — прошептал он, почесывая голову. — Я прекрасно помню, что она пробежала здесь, и я пошел по следу…

Охотник исчез за скалой. Глядя, как он ходит по кругу, солдаты снова начали смеяться.

Чжао спросил, в чем дело.

— Сам не понимаю, господин офицер, это странно, но я не могу найти тропинку.

— Ты говорил, она проходит за скалой. Скала перед тобой, что дальше?

— Место изменилось, кто-то передвинул деревья и кусты, чтобы запутать следы.

— Ты говоришь чепуху. Как можно передвинуть деревья? Ты не ошибся, это та самая скала?

— Это здесь, клянусь вам. Разрази меня гром, если ошибаюсь! Но все вокруг изменилось, я ничего не узнаю… Я бегаю по этим горам с тех пор, как научился ходить. Стоит мне один раз увидеть дерево, камень или травинку, и я никогда их не забуду. За этой скалой рос высокий клен, дальше была ясеневая роща, кустарник и тропка — ее едва видно было. Как бы вам попонятней объяснить? Я смотрю на солнце, чувствую запахи, слышу ветер, я вижу листья, ветки, различаю цвета… Я уже не молод, но мои пять чувств меня не подводят, я всегда все узнаю. Странно, но все тут переменилось, так не бывает!

Охотник снова ушел за скалу. На сей раз он вернулся после захода солнца. Солдаты теряли терпение. Они вспоминали рассказанную рыбаком историю и думали: может, эта статуя и есть олицетворение духа горы?

Один из них дурашливым тоном спросил товарищей:

— В кого из нас, по-вашему, влюбилась бы эта красавица призрак, кого оставила бы при себе?

— У меня есть невеста, — ответил маньчжурец, — а ты для нее недостаточно красив. Возможно, наш лейтенант…

Все рассмеялись.

Чжао пошел навстречу вернувшемуся охотнику.

— Я ничего не нашел, господин офицер. Тут вообще все чужое. Всю гору обошел — ничего похожего на тропку, по которой убежала моя лисица. Ума не приложу. Но точно — храм где-то рядом.

Весь следующий день они провели в поисках святилища. Чжао подгонял солдат, и те начали роптать.

— Нашего лейтенанта околдовали, — сказал южанин. — Как можно верить в подобные сказки! Мы этот храм уже три дня ищем. Да может, его вообще никогда не было!

— По-моему, то ли охотник рехнулся и плетет небылицы, то ли он плохо разглядел статую. А если она по какому-то невероятному совпадению и похожа на преступницу, это вовсе не значит, что в храме мы найдем Аямэй. Она ведь могла спрятаться и в пещере, и в деревне, и Бог знает где еще. Думаю, мы понапрасну теряем время.

Вечером, у походного костра, Чжао объявил, что охотник проведет их в другие места, где может скрываться преступница. Гора стонала под порывами осеннего ледяного ветра. Чжао услышал, как один из солдат со вздохом прошептал у него за спиной:

— Скоро праздник Луны…

На небо всплывала полная луна.

Аямэй ждала на мосту возвращения своего спутника. Наступил праздник Луны.

Из глубины леса появился юноша. Увидев Аямэй, он побежал. Вместо привычной черной рубахи на нем была широкая зеленая туника. Он положил перед Аямэй бамбуковый сундучок и начал доставать оттуда лунное печенье, бутылки вина, гроздья винограда, сушеные фрукты, расшитые стразами наряды, украшения для волос, зеркало и коробку грима. Молодая женщина разложила дары на алтаре и опустилась на колени. Соединив ладони и опустив голову, она молилась за блуждающую по миру душу Миня, за погибших на площади друзей, за здоровье родителей, счастье Ванов и странного юноши, за мир.

Стоя за спиной Аямэй, тот неловко подражал ей.

Помолившись, они сели у огня и принялись угощаться печеньем и вином. Им было весело. Только когда бутылки опустели, Аямэй вспомнила, что не привыкла пить. Оба переоделись. Юноша облачил Аямэй в белый вышитый огненными птицами атласный наряд, украсил ее длинные волосы драгоценными гребнями и цветами.

Луна стояла высоко в небе. Аямэй поднялась и последовала за юношей в сосновую рощу. Ветер раздувал ее платье, серебристый шлейф улетал в темноту. Вшитые в рукава крошечные колокольчики нетерпеливо звенели.

Они стали играть за храмом: бегали друг за другом, сходились, расходились, и их смех гулким эхом отдавался в долине. Внезапно Аямэй осталась одна в полной тишине. Юноша исчез. Белая луна плыла между узловатыми ветками сосен. Она вгляделась в окружавшие ее черные тени и чуть вдалеке заметила широкое одеяние спутника. Она подкралась на цыпочках, чтобы поймать его, но руки схватили пустоту. Она заметила его у колодца — он с довольным видом рассматривал свое отражение в воде, а потом вдруг оказался на ветке — сидел себе на корточках в окружении птиц. У Аямэй закружилась голова. Ей казалось, что сосны танцуют, а земля ходит под ногами.

Она упала без сил у подножия дерева и запела старинную мелодию, которой научила ее бабушка. Пение приманило юношу. Аямэй сделала вид, что не замечает его, и понизила голос. Очарованный пением, он перестал прятаться и подобрался ближе. Тогда она прыгнула на него и схватила за руку.

— Попался. Больше ты от меня не сбежишь. Не смотри насмешливо! Я вовсе не пьяна. Садись, я хочу с тобой поговорить… Подожди, я прислонюсь к дереву, очень кружится голова… Знаешь, еще минуту назад мне казалось, что я потеряла рассудок. Теперь ты рядом, и ты меня выслушаешь. Вчера, после полудня, солнце сияло с небес и освещало горы, а сегодня я пытаюсь вспомнить тот миг — и не могу: красота мимолетна, она исчезает без следа…

В детстве жизнь моя текла неторопливо и размеренно. Я мечтала о праздниках. День казался годом, год — вечностью. Но когда я поняла, что прошлое никогда не возвращается, время начало утекать между пальцами, а красота и счастье стали предметом горьких сожалений.

В небо с карканьем взлетела ворона. Голос Аямэй задрожал:

— Кто здесь? Убирайтесь прочь! Оставьте меня одну. Я не хочу возвращаться.

Она подняла глаза к звездам.

— Смотри! Смотри же! Видишь огоньки на синей воде? Нас ищут, факелы преследователей отражаются в реке, как в зеркале. Ты доволен, Минь? В озерной глубине существует чудесный мир. Бесконечная череда гор, океан деревьев, тишина и покой… Пройдет несколько дней, мы станем бабочками и улетим.

Аямэй повернулась к юноше.

— А, это ты, — с улыбкой промолвила она. — Я расскажу тебе одну историю. Жила когда-то на свете маленькая девочка. Она родилась в очень большом китайском городе. Домов там много, как деревьев в лесу. Вечером, в горах, тысячи птиц летят в родные гнезда, а люди в городе пересекают множество улиц и площадей, чтобы вернуться домой. В первые годы своей жизни девочка была очень одинока. Ее, как и других детей, приучили повиноваться воле родителей, учителей, общества и — главное — тех, кто управляет этой страной. Она была благоразумной и послушной, хорошо училась. Ее хвалили за успехи, и она принимала похвалу за искреннее участие и любовь. Она так нуждалась в любви! Однажды она встретила мальчика, и тот научил ее думать иначе, по-другому смотреть на мир. Дружба мальчика с девочкой так испугала учителей, что они сделали все, чтобы разлучить их. Мальчик выбрал смерть, девочка — жизнь.

Что с ней приключилось? Не знаю. Из послушной ученицы она превратилась в бунтарку. Прежде вокруг нее было много людей, сегодня она живет в полном одиночестве. В горах она дышит светом, ветром, лесом. Можно ли забыть, что любая красота мимолетна, и жить, как во сне? Скоро наступит зима, куда ей бежать от снега? Может ли человек спастись от одиночества в зимнем ледяном мире?

Юноша не сводил с Аямэй серебристых глаз.

— Ты знаешь ответ, но не хочешь сказать. Нет, я за нее не беспокоюсь, она выживет, перед ней лежит невидимая дорога.

Голос Аямэй слабел.

— Когда мне было семь лет, я выходила птенчика сороки. Потом он научился летать, утром покидал клетку, а вечером возвращался, чтобы поесть и выспаться. Однажды наш сосед выстрелил в него из ружья… Как бы я хотела увидеть сейчас мою птичку. Ей было бы хорошо с нами в лесу. У нее такие синие крылья…

Аямэй замолчала, задышала ровнее, глаза закрылись, щеки стали мокрыми от слез. Юноша бережно поднял ее на руки и отнес в храм.

В тот вечер луна походила на прекрасное круглое лицо. Солдаты сидели у огня, каждый думал о своей семье. Ухал филин, его жалобные крики не давали Чжао заснуть.

Разогретый воздух клубился над долиной, тучи уплывали на восток. Чжао встал, поискал взглядом охотника. Тот отошел подальше в лес, чтобы принести дары Луне, и теперь молился, стоя на коленях. Дождавшись конца ритуала, Чжао спросил, может ли задать ему один вопрос.

— Конечно, господин офицер. — Охотник кивнул. — Конечно, я отвечу, если только смогу. Боюсь, вы будете недовольны.

— Как-то раз один человек — такой же охотник, как ты, меткий стрелок и неутомимый следопыт, — удостоился чести убить животное, разорявшего его деревню. После долгих трудов ему удалось его выследить. На вершине утеса сидел великолепный орел. Его черное оперение напоминало кольчугу, глаза блестели, как острие кинжала. Охотник знает, что может снять его одним выстрелом. Как, по-твоему, должен он убить эту птицу или нет?

— Конечно, господин офицер, — без малейших колебаний ответил охотник. — Это наше ремесло, — добавил он. — Охотники не знают жалости.

Чжао обхватил голову руками и задумался.

Аямэй ждала юношу перед храмом. В кронах деревьев гулял ветер, и лес напоминал встревоженный океан. Из долины наползал туман, и вершины гор стали похожи на островки.

Туман добрался до моста, где неподвижно, как изваяние, стояла Аямэй.

— Убирайся! — сердито приказала она.

И туман отступил.

— Солнце! — воскликнула девушка. — Освети все дороги!

Показалось солнце, и тьма рассеялась.

Потом наступила ночь. Аямэй разожгла огонь, и ее черная, колеблемая ветром тень заплясала между храмом и мостом.

Занялась заря. Встающее из-за святилища солнце осветило покрытую росой фигуру Аямэй.

Так прошло два дня. Она по-прежнему ждала перед храмом.

Преследователи Аямэй не отступались. Стояла середина октября, но погода была на удивление жаркая и сухая. Казалось, лес вот-вот загорится. Отряд Чжао медленно продвигался вперед, стараясь держаться в тени гигантских деревьев.

— Как странно, господин офицер, — сказал охотник, с тревогой озираясь вокруг. — Вы заметили этот клен? Он как будто исходит потом.

— Не вижу ничего необычного — при такой-то жаре, — ответил Чжао, вытирая лоб.

— С осенью в этом году творится что-то…

— Ничего особенного не происходит. В этом году лето затянулось, только и всего, — нервно оборвал его Чжао.

— Нет, господин офицер. Вы заметили цвет неба, земли, деревьев? В любую минуту может начаться пожар. Уже который день над нашими головами кричат птицы. Вы чувствуете — лес больше не спит. Ему все труднее дышать, у него жар, у него бред. Воздух обжигает! Скоро огонь окружит нас!

— Замолчи! Снова твои суеверия!

— Господин офицер, уйдем отсюда, прошу вас. Я чувствую — произойдет что-то страшное… Гора гневается, господин офицер!

Чжао почувствовал раздражение, но справился с досадой и, смягчив голос, успокоил охотника:

— Не бойся, ничего с нами не случится. Скажи солдату, чтобы принес мне бинокль.

Аямэй опустилась на колени перед алтарем и обратилась к богине:

— Я ухожу! Моя кровь закипает. Мне пора. Я поняла, что не должна останавливаться — никогда. Я поднимусь на самую высокую гору, доберусь до Небесных врат. Оттуда я увижу землю, гору, реки и океан. Увижу, как он идет по вершине и поет. И тогда я крикну: «Иди ко мне, я жду тебя у Небесных врат!»

Чжао внезапно проснулся. Листья бесшумно падали на землю, из темноты леса доносилось тихое пение охотника:

Милая незнакомка Опустила в реку белые ноги. Блестит среди туч луна — Так далеко-далеко, что никому до нее не достать…

Высоко в небе, прямо над головой Аямэй, висел лунный серп, она сидела и расчесывала свои черные волосы. Ночной ветер раздувал ее длинное красное расшитое золотыми нитями и цветками хризантем платье.

На заре девушка прошла по мосту и направилась к первой вершине. Она поднималась, борясь с бившим в лицо ветром, цеплялась руками за ветки, чтобы не упасть. Кусты рвали платье. В растрепавшихся волосах запутались красные листья, шипы и колючки. Она задыхалась, пела, соскальзывала вниз, снова поднималась и стремительно неслась вперед. Туфли она давно потеряла.

Ветер усиливался, сгибал до земли деревья, листья срывались с веток и со свистом носились по воздуху.

— Осторожнее, господин офицер! — прокричал охотник Чжао. — Начинается буря. Не упадите…

Стоя на скале с биноклем у глаз, Чжао отыскивал расположение своих людей. Двое солдат у него за спиной смотрели в другую сторону. Еще двое присели на корточки и попытались развернуть карту, но резкий порыв ветра мгновенно разорвал ее в клочья.

— Господин офицер… спускайтесь! — срывая голос, кричал охотник. — Это опасно.

Рев горы заглушал его крик. Наконец один из солдат обернулся.

— Спускайтесь! — Охотник отчаянно махал руками. Солдат улыбнулся.

— Глупец, спускайся!

Тот отвернулся.

Чжао наблюдал, как скрючиваются под ударами стихии деревья. Он медленно переводил бинокль с одной горы на другую, и наконец его взгляд остановился на самой высокой вершине.

Он добавил резкости, и его взору открылась громада цвета осенней ржавчины. Огромные валуны неслись по склону в бездну. Внезапно на вершине возникла фигура женщины в платье огненного цвета. Чжао ясно разглядел ее голые окровавленные руки и ноги, гриву бесконечно длинных волос, изодранный в клочья шлейф. Она обернулась.

— Есть! — воскликнул Чжао, едва не выронив бинокль.

Женщина смерила лейтенанта взглядом, и он в мгновение ока позабыл всю свою прошлую жизнь. Черные глаза смотрели на Чжао неотрывно. Губы были алыми, как цветок.

Она улыбнулась.

— Вы что-то заметили? — крикнул солдат на ухо Чжао.

Лейтенант опустил бинокль и обернулся.

— Нет, ничего, — ответил он.

Примечания

1

Лицей Восходящего Солнца.

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?