«Сердца живых»

Бернар Клавель Сердца живых

Часть первая

1

Франсис Каранто и Жюльен Дюбуа сошли с поезда в Кастре незадолго до полудня. Остававшиеся в вагоне солдаты подали им ранцы и винтовки. Один солдат, который, как и Каранто, был родом из Савойи, крикнул земляку:

— Если поедешь в отпуск раньше меня, навести моих родителей!

— И утешь его милашку! — подхватил другой.

В вагоне засмеялись. Хлопая дверцами, прошел железнодорожник.

— Вам повезло, — послышался чей-то голос, — вы уже на месте. Через четверть часа нажретесь до отвала.

Свисток заглушил слова говорившего. Котлы паровоза глухо заворчали, заскрипели буфера, и поезд медленно тронулся. Один из приятелей Каранто высунулся в окно и замахал пилоткой цвета хаки. Когда состав исчез из виду, Каранто и Дюбуа переглянулись. На платформе, кроме них, никого не было. По другую сторону полотна железнодорожный служащий толкал тележку для багажа.

— Пошли туда, — сказал Каранто.

Они помогли друг другу половчее приладить поклажу. Помимо вещевых мешков и оружия, у них были еще тяжелые ранцы.

— Хоть бы знать, что нас ожидает, — вздохнул Жюльен Дюбуа.

— Плевать мне на это, — отозвался Каранто. — Хочу только одного: поесть да выспаться.

Уходя с вокзала, они спросили у контролера, где расположен пост наблюдения. Тот сперва удивился. Потом, внимательно рассмотрев литер одного из них, спросил:

— А, ПВО?

— Да, вот именно.

Контролер объяснил им, куда идти.

— Это далеко? — спросил Каранто.

— Порядком. И дорога крутая.

Солдаты двинулись по длинной, обсаженной деревьями улице мимо унылых домов — низких и чуть повыше. Ветер тут был не такой сильный, как в Пор-Вандре, но серое ноябрьское небо тяжело нависало над холмами. В конце улицы начинался городской парк, листва с деревьев уже почти вся облетела. Порыжевшие листья поднимались в воздух, неслись вдоль тротуаров или вихрем кружили на мостовой.

— Должно быть, это и есть Епископский парк, о котором упоминал железнодорожник, — заметил Каранто.

Они спросили прохожего. Тот подтвердил и сказал, что мост Бье прямо перед ними. Солдаты с минуту постояли на этом мосту, опершись на каменный парапет. Вода в реке была грязная, еще более серая, чем небо. Ниже по течению виднелись ржавые деревья, красные крыши, а еще дальше вырисовывалась темно-синяя, почти черная линия гор. Выше по течению, за треугольной, окаймленной кружевом пены плотиной, можно было различить другие мосты; издали казалось, будто они перекинуты прямо между домами, расположенными на обоих берегах реки. Почти у всех этих выкрашенных в разные цвета домов балконы выходили на реку.

Солдаты двинулись дальше.

— Если я его верно понял, нам вон куда придется карабкаться, — сказал Жюльен.

Перед ними, на левом берегу реки, по склону холма уступами располагались дома. На вершине, над кедровой рощицей, возвышались четыре остроконечные башенки.

— Да, пожалуй, это еще дальше того замка, — пробормотал Каранто.

Должно быть, он совсем выбился из сил. Шел, согнувшись под тяжестью ноши, вытянув шею, и воротник его шинели покрылся пятнами от пота, стекавшего с затылка. Он бросил взгляд на маленькую площадь, видневшуюся по другую сторону моста.

— Выпьем по стаканчику? — предложил Каранто.

— Как хочешь, — откликнулся Жюльен. — Только идти потом будет еще труднее.

— Черт с ним! Я просто умираю от жажды.

Они вошли в кафе, где почти никого не было. Пиво оказалось холодным. Солдаты залпом осушили кружки, заказали еще по одной и расположились поудобнее.

— Между прочим, они ведь знали, что мы должны приехать, — сказал Каранто, — могли бы встретить на вокзале. И помочь нам тащить поклажу.

Он снова отхлебнул пива. Его тонкое лицо стало менее напряженным. Он взглянул на товарища и спросил:

— Не жалеешь, что пришлось уехать из Пор-Вандра?

Перед глазами Жюльена вновь встал военный лагерь, расположенный на крутом берегу залива, — они пробыли в нем два месяца. Там почти все время дул ветер, вздымая тучи песка и гальки. Огромные волны разбивались о прибрежные скалы. По ночам, в часы дежурства, было необыкновенно красиво: ветер пробегал по морской глади, залитой лунным светом. Орудия, установленные в расселинах, устремляли свои жерла в небо, но из них так ни разу и не выстрелили.

— А чего жалеть? — сказал Жюльен. — Каждый день тушеные баклажаны без масла, а все мясо — на офицерский стол! Думаю, здесь хуже не будет.

Казалось, Каранто колеблется. Жюльен, предвидевший его вопрос, поспешил прибавить:

— К тому же начальство там — сплошь мерзавцы. А я…

Каранто прервал его:

— Я не о том хотел сказать… Разве ты со своим дружком Бертье не вынашивал тайные планы?

На черных волосах Каранто, точно зарубка, все еще виднелся след от пилотки; лоб его прорезала морщина. Жюльен пристально взглянул на товарища.

— Ну и что? — спросил он.

— Дело в том, что мы с приятелями тоже рассчитывали перейти испанскую границу. Сам понимаешь, если б не это, зачем бы мы стали проситься в часть, размещенную так далеко от дома. Только там мы все время были на людях, не больно-то поговоришь по душам; а потом эти каталонцы не внушали мне доверия. Но я все время понимал, что и вы думаете, как бы попасть в Лондон.

— Да, — вздохнул Жюльен. — Теперь у нас с ним это дело не выгорит.

Взгляд Каранто стал слегка ироническим, на губах его промелькнула усмешка, и он сказал:

— Ты, видно, меня дураком считаешь? Думаешь, я не слышал, что тебе сказал Бертье, когда мы уезжали? — Он понизил голос: — Послушай, Дюбуа. Я знаю, что перейти границу не так-то просто. И не прошу посвящать меня в ваши планы, когда Бертье напишет тебе. Но после того, как вы перейдете, вернее, когда будете переходить границу, ты мне только черкни несколько слов, подскажи, как это делается. О большем я не прошу.

Хозяин кафе вышел на террасу, чтобы показать солдатам дорогу. Они пересекли площадь, затем прошли по небольшому мосту, переброшенному через ручей, откуда поднимался запах гнили, и оказались на улице Порш. Эта узкая безлюдная улица поднималась в гору между высоких каменных оград. Когда улочка осталась позади, они взяли вправо и наконец оказались на дороге в Фурш. У обоих вырвался вздох облегчения, хотя им еще предстояло долго идти в горы вдоль изгородей, оград и пустынных садов.

— Что ни говори, а военный пост нельзя не заметить, — сказал Жюльен.

— Особенно если там артиллерийская батарея.

— Это ведь пост воздушного наблюдения, тут может и не быть орудий, а потом, если они за стеной, ты ни черта не увидишь.

Они долго карабкались в гору, пока не достигли ровной площадки. Теперь дома встречались реже, а дорога уходила все дальше и дальше, теряясь в полях. С самого отъезда — а они выехали накануне вечером — солдаты съели всего лишь несколько сухарей. Жюльен Дюбуа чувствовал усталость во всем теле. Голод терзал его, и ярость все больше овладевала им. Он криво усмехался, в нем закипала злоба, злоба на самого себя. Перед мысленным взором Жюльена неотступно стояла казарма Миш в Лон-ле-Сонье, какой она была в тот день, когда они с Бертье добровольно вступили в армию; прочитав заполненные ими опросные листы, молоденький лейтенант пришел в негодование:

— Как? Вы оба принимали участие в чемпионатах Франции по штанге, занимаетесь тяжелой атлетикой, гимнастикой, боксом, борьбой и хотите служить в частях противовоздушной обороны! Просите, чтобы вас направили в Пор-Вандр, хотя можете остаться здесь, в сто пятьдесят первом полку, где спорту уделяют больше внимания, чем в любой другой воинской части страны!

Но они стояли на своем и уехали в Пор-Вандр. Бертье до сих пор еще там, а он, Дюбуа, угодил в эту дыру и будет торчать здесь, как в темнице. Проклятое место! Никто даже не может толком объяснить, где находится этот чертов пост!

— С меня хватит! — взорвался Каранто. — Свалю все добро на землю и буду дрыхнуть прямо на траве. Если мы им понадобимся, сами нас разыщут.

Солдаты остановились. Налево, за живой изгородью, виднелся луг. Они направились туда, чтобы посмотреть на раскинувшийся внизу город. Улицы, стиснутые домами, лежали как на ладони. Взгляд молодых людей остановился на казарме. Там, во дворе, люди суетились вокруг грузовика. Отсюда, издали, все казалось крошечным.

— Окажись мы в этой казарме, — заметил Каранто, — мы бы хоть червячка заморили.

Жюльен уже начал отстегивать свой ранец, но тут товарищ коснулся его руки и проговорил:

— Гляди.

Дюбуа обернулся. Позади в окружении обнесенных заборами садов виднелась сверкающая стеклянная крыша теплицы, а над ней — залитая цементом площадка. На площадке высилась военная сторожевая будка.

— Должно быть, это там, только как туда попасть?

— Черт побери! Мы, верно, прошли мимо и ничего не заметили.

Каранто поднес пальцы ко рту и пронзительно свистнул. Почти тотчас же на площадке показалась голова.

— Эй, эй! Здесь пост наблюдения? — крикнул Жюльен, размахивая руками.

Человек выпрямился во весь рост, и солдаты поняли, что площадка обнесена невысокой стеной, прежде скрывавшей его от посторонних взглядов.

— Вы кто? Новички?

— Ну да!

— Спускайтесь по дороге, ребята вас встретят.

Он крикнул еще что-то, но они уже повернули назад. Теперь ранец не давил на плечи Жюльена, он заметил, что и его товарищ не так сутулится, что на губах у него появилась улыбка. Два солдата без головных уборов и курток открыли решетчатую калитку, замаскированную листом железа: она вела в сад. Обсаженная высоким самшитом аллея вела к небольшому дому, стоявшему среди деревьев.

— Это и есть пост?

— Да. Мы вас ожидали только к вечеру, — сказал один из стоявших у калитки солдат.

— Могли бы прибить табличку на воротах, — заметил Жюльен.

Солдаты покатились со смеху. Один из них пояснил:

— Представь себе, у нас есть отличная вывеска, только сейчас ее как раз подновляют.

— Могли бы выбрать для этого другое время, — проворчал Каранто. — Мы просто с ног валимся.

Солдаты поста наблюдения, взявшие из рук вновь прибывших их карабины, все еще продолжали смеяться.

— Время как раз самое подходящее, — усмехнулся один из них. — Я здесь уже полгода, и ровно полгода вывеску подновляют. — Он сделал паузу: — И это сослужило нам неплохую службу.

— Ничего не понимаю.

— Видишь ли, старик, то, что случилось с вами, случается и со всеми слишком любопытными офицерами, которые заявляются к нам в первый раз. И должен сказать: если не хочешь, чтобы тебе надоедали, самое милое дело — подновлять вывеску!

2

Солдаты продолжали смеяться до самой виллы, куда они привели новичков. Две ступеньки вели в просторную комнату, где стояли две кровати, большой круглый стол посредине и маленький письменный стол светлого дерева, придвинутый к стене против окна. Окно это выходило в сад, на ту самую площадку, которую Каранто и Дюбуа приметили еще издали. Они опустили на пол поклажу и сняли куртки. Встретившие их парни уже хлопотали возле плиты в примыкавшей к комнате кухоньке.

— Тиссеран, разогрей суп, а я зажарю бифштексы, — сказал один из них.

— Осталось еще картофельное пюре, пожалуй, я и его подогрею?

— Подогрей, подогрей, они все слопают.

Сказавший это солдат вошел в комнату и спросил:

— Ведь вы все съедите, правда?

— Можешь не сомневаться, мы подыхаем с голоду.

Возвращаясь на кухню, солдат проворчал:

— Какими же надо быть мерзавцами, чтобы не дать парням провизии на дорогу. Вот скоты!

Жюльен посмотрел на Каранто. Тот улыбался, его лицо утратило напряженное выражение и стало спокойным, а глаза, казалось, говорили:

«Может, все это во сне? Может, мне это только померещилось»?

Один из солдат отрезал от лежавшего на доске мяса два толстых куска и снова вошел в комнату; Жюльен спросил его:

— Ты что, повар?

— Нет. Я начальник поста, — ответил тот.

— Прошу прощения, — смутился Дюбуа.

Начальник поста был высокий и худой, на носу у него сидели большие очки в темной оправе. Он расхохотался и сказал:

— Можешь не извиняться. Я сержант, но у нас тут не такие порядки, как в воинской части. И относимся мы друг к другу просто, по-товарищески. Меня зовут Верпийа.

Солдат, разогревавший суп, поставил на стол дымящуюся миску. Дюбуа и Каранто принялись за еду, а Тиссеран и сержант Верпийа рассказывали им о жизни на посту наблюдения. Тиссеран был родом из Тулона, он то и дело смеялся и все время вставлял слово «стерва».

— Ну, стерва, вам здорово повезло, что вас сюда перевели. С Верпийа жить можно. На посту он оставляет только дежурного, а остальных отпускает в город. В форме, понятно, не пойдешь, надо переодеваться в гражданское. А все дело, стерва, в этих кавалеристах из казармы Друо. Им там здорово достается! Вот они нам и завидуют. Только попадись на глаза их патрулям, тут же сцапают. Ну, а наш капитан в Каркассонне, и всякий раз, как он собирается сюда пожаловать, его шофер нас заранее предупреждает.

Каранто и Жюльен очистили тарелки, выпили по две кружки вина. Они слушали, не произнося ни слова. Жюльен чувствовал, что его одолевает сон. Вскоре Верпийа оборвал Тиссерана.

— Они до смерти устали, — сказал он. — Разве не видишь, у них глаза слипаются. Пусть идут спать, вечером разбудим их к ужину.

Однако перед тем, как подняться с новичками на второй этаж, Тиссеран захотел пройтись с ними по саду. Они вскарабкались и на площадку, где высилась сторожевая будка. Часовой, которого Каранто и Дюбуа окликнули с дороги, все еще находился там: растянувшись на тюфяке, он читал детективный роман. Звали его Лорансен. Это был плотный парень, уроженец департамента Нор, с круглым лицом и светлыми вьющимися волосами.

— Сами видите, дежурить у нас — работа не пыльная. Ну, пролетит самолет — твое дело это отметить.

Улегшись в постель, Жюльен долго не мог заснуть. Он думал, что здесь, на посту наблюдения, для него начинается новая жизнь, думал о Бертье, которому по-прежнему придется довольствоваться тушеными баклажанами без масла. Вытянувшийся на соседней кровати Каранто также не спал. Услышав, что Жюльен ворочается с боку на бок, он произнес:

— А ведь нам и впрямь повезло.

Они спали до тех пор, пока их не разбудил сержант.

— Ужин на столе, — сказал он улыбаясь.

Солдаты спустились вниз. Из кухни доносился вкусный запах.

На большом круглом столе стояло шесть тарелок. Если не считать металлических кружек, стол был накрыт совсем по-домашнему. В комнате сидел солдат, которого новички еще не видали.

— Это Ритер, — пояснил сержант. — Он парижанин.

Ритер пожал руку Дюбуа, потом Каранто. Он был среднего роста, сухощавый и слегка горбился, у него была привычка наклонять голову к левому плечу, лицо под шапкой густых и волнистых черных волос с перепутанными прядями казалось слишком маленьким. Нос у Ритера был длинный и тонкий, рот кривила скептическая усмешка. При взгляде на него Жюльен вспомнил портрет Ламартина, украшавший обложку двухтомного издания «Жослена». Ритер говорил мало. Зато остальные без умолку рассказывали различные солдатские истории, перемежая их новостями о войне и впечатлениями от местных девиц. После ужина, когда со стола убрали остатки еды, Ритер сказал:

— Посуду не трогайте, я дежурю до полуночи и все вымою.

— Вымоем завтра.

— Нет, нет, я все сделаю сам.

— Завтра вечером один из новичков останется вместе с дежурным, — сказал сержант, — пусть посмотрит, как составлять донесения и что надо делать, ведя наблюдение ночью.

— Могу остаться и сегодня, — предложил Жюльен. — Я отлично отдохнул и не скоро захочу спать.

— Дело твое, — отозвался сержант. — Но это необязательно.

Верпийа и трое солдат поднялись на второй этаж, а Жюльен положил вещевой мешок и одеяло на одну из кроватей, стоявших в комнате. Потом он вытер тарелки, которые Ритер уже успел вымыть, и оба возвратились из кухни в просторное помещение для дежурных.

— Можешь прилечь, — сказал Ритер.

— Да нет, спать совсем не хочется.

— Ну тогда занимайся чем угодно. Когда пролетит самолет, я тебе скажу, что надо делать.

— Значит, мы будем дежурить тут?

— Ночью дежурим здесь. А что делать на улице? Гул самолетов и отсюда хорошо слышен. К тому же летят они без огней и определить их принадлежность невозможно. А если услышишь, что какой-нибудь летит уж очень низко, всегда успеешь выбежать и засечь, в какую сторону он направляется.

Жюльен охотно бы задал Ритеру еще несколько вопросов, но тот отвечал ворчливым тоном и не слишком любезно, хотя и весьма обстоятельно. Разговаривая, он набивал табаком массивную короткую трубку, потом закурил, слегка наклонив голову. Выпустил кольцо серого дыма, другое, третье, подошел к кровати, вытащил из-под нее чемодан и стал рыться там в поисках какой-то книги. Затем уселся за письменный стол, нашел в книге нужную страницу, поставил локти на выпачканную чернилами крышку стола и углубился в чтение. Левой рукой он подпер лоб, а правой придерживал трубку, которую то и дело вынимал изо рта. Вскоре его окутало облако дыма, медленно поднимавшегося тяжелыми клубами к потолку.

Жюльен некоторое время стоял не шевелясь, потом не спеша подошел к Ритеру и заглянул через его плечо, чтобы посмотреть, что он читает. Тот резко обернулся и спросил:

— Хочешь что-нибудь почитать? Пойди на кухню, там над штабелем дров висит полка, на ней сложены газеты. Под газетами найдешь несколько детективных романов.

Жюльен ткнул пальцем в книгу, лежавшую перед Ритером.

— Что ты читаешь? Стихи? — спросил он.

— Сам видишь, — проворчал парижанин и снова углубился в чтение, обхватив голову руками.

Жюльен сделал шаг в сторону, поколебался и в конце концов спросил:

— А у тебя не найдется чего-нибудь в этом же роде для меня? Наверху, у меня в ранце, лежат «Цветы зла», но я не хочу будить ребят. А потом два последних месяца я столько раз читал и перечитывал этот сборник, что знаю его чуть ли не наизусть.

Ритер обернулся так стремительно, словно его ударило электрическим током. Несколько мгновений он пристально смотрел на Жюльена, потом сказал:

— Ты это серьезно? Или просто меня разыгрываешь?

— С чего ты взял?

— Прежде чем попасть сюда, я жил в казарме; и они мне там проходу не давали, потому что я читал стихи!

— Мне это понятно, — проговорил Жюльен. — Стихи лучше читать в каком-нибудь укромном уголке. В Пор-Вандре я убедился в этом на собственном опыте.

Ритер поднялся.

— Значит, не треплешься? — спросил он. — Ты и вправду любишь литературу? А что ты делал в гражданке?

— Два года обучался ремеслу кондитера, — ответил Жюльен, — но предпочел бы учиться живописи.

— Вот здорово, просто не верится! Ну, тогда тебе повезло! Я свожу тебя в музей Бригибуль. Там есть чудесные полотна Гойи. Кастр — это город, созданный для любителей живописи.

Теперь Ритер говорил без остановки. Он снова вытащил свой чемодан, набитый одними книгами, и объяснил Жюльену, что до войны был студентом.

— Ну а потом я не захотел оставаться в оккупированной зоне, — прибавил он, — и поругался из-за этого с отцом. Старик перестал давать мне на жизнь, и тогда я пошел в армию.

Ритер на глазах переменился. Пока он перелистывал сборники стихов, лицо его светилось улыбкой.

— Погоди, вот я сведу тебя в книжную лавку на улице Генриха Четвертого. У них там попадаются чудесные вещи, и не слишком дорогие. Знаешь, далеко не в каждом городе можно отыскать по случаю хорошие книги. Нет, тебе чертовски повезло, что ты сюда попал.

Произнося эти слова, Ритер ерошил свою густую черную гриву. Когда он улыбался, то в профиль слегка походил на юную девушку, только черты лица у него были жестче. Он прибавил, что, живя в Париже, встречался со многими художниками; потом он снова занялся своим чемоданом и опять заговорил о книгах.

— Сам увидишь, в этой лавке можно найти немало хорошего, — сказал он. — На прошлой неделе я обнаружил там три издания Верлена. Любишь Верлена?

— Конечно.

— А этот томик Рембо я тоже купил у них… Ты изучал латынь?

— Нет.

— Досадно. Увлекательное занятие! Впрочем, неважно… Книготорговец обещал подобрать мне несколько биографий и сборников писем. Письма поэтов и художников очень интересны. У меня есть «Письма Ван-Гога», я тебе дам. Постой, может, ты хочешь их прямо сейчас почитать…

Ритер вытащил несколько книг, мешавших ему добраться до дна чемодана. Внезапно он поднял голову, нахмурил брови и в упор посмотрел на Жюльена.

— А Трене тебе нравится? — быстро спросил он.

— Еще бы.

— Он самый крупный из ныне живых поэтов и, быть может, самый живой из всех поэтов вообще. Ты согласен?

— Пожалуй.

— Ты его когда-нибудь видал на эстраде?

— Нет. Я видал только фильм с участием Трене и часто слушал его песни.

— Черт побери, тебе невероятно везет. Он будет выступать здесь в четверг вечером в «Одеоне». Как раз сегодня я купил себе билет, но там их еще много. Завтра спустимся в город и купим билет для тебя.

Ритер принялся напевать:

О струнный звон, Осенний стон, Томный, скучный[1].

Он умолк, а потом запел снова:

Веревка, ты мне жизнь спасла. Тебе за это — честь, хвала! И ты мне стала так мила, Что даже на петлю пошла.

Все его тело двигалось в такт синкопированному ритму мелодии. Волосы вздрагивали надо лбом. Когда Ритер дошел до припева, Жюльен подхватил песню:

Пою, хоть и плохи дела, Хоть нет ни хлеба, ни угла.

— Ничего не скажешь, певец что надо! — воскликнул Ритер. — Тут тебе и ритм, и фантазия, и сотни находок, а главное — поэзия во всем. Большой мастер, доложу я тебе. И потом, знаешь, очень редко встречается, чтобы у такого крупного поэта было столько юмора.

Ритер снова что-то запел вполголоса. Барабаня пальцами па крышке письменного стола в такт мелодии, он перемежал песни Шарля Трене отдельными стихотворными строчками, которые тут же подробно разбирал.

— В них выразилось наше время, — объявил он. — В них и в войне.

Лицо Ритера внезапно стало серьезным. Он полузакрыл глаза, на секунду задумался, а потом прибавил почти шепотом:

— Да, да, именно так. Это сама жизнь. Жизнь чудесная и неистовая. Понимаешь, неистовое стремление жить и любить. А с другой стороны, словно для того, чтобы восстановить равновесие, война. Иными словами, жизнь лицом к лицу со смертью. Бессмыслица… Смерть — это другой вид неистовства: яростное стремление разрушать, опьяняющее желание убивать мужчин и женщин, созданых для любви.

3

Среди солдат поста наблюдения не было достаточно рослого человека, который мог бы одолжить Жюльену штатский костюм. Между тем Ритер хотел, чтобы новичок непременно пошел с ним в город.

— Настрочи ему командировочное предписание, — сказал он сержанту Верпийа.

— Настрочить — штука нехитрая, да только что я ему поручу?

— Ну, мне на это наплевать. Сам придумаешь. Это твоя обязанность.

Жюльен спрашивал себя, говорит ли Ритер серьезно или шутит. Сержант похлопал глазами, скрытыми за толстыми стеклами очков, поскреб в затылке и стал заполнять бланк.

— Держи. Ты направляешься на врачебный осмотр в госпиталь.

— Вот видишь, с унтерами надо построже, — усмехнулся Ритер.

Юный парижский поэт надел темно-синий костюм в тонкую белую полоску, белоснежную сорочку и темный галстук. Во всей его манере держаться было что-то напряженное, придававшее ему застенчивый вид. Когда они вышли, Жюльен обратил внимание на то, что Ритер идет мелкими шажками и часто спотыкается о камешки, которыми была усеяна дорога. И только тут он заметил, что спутник его обут в черные лакированные туфли с очень узкими носами.

— Написал родителям, чтобы они выслали тебе штатское платье? — спросил парижанин.

— Да, — ответил Жюльен. — Я опущу письмо в городе.

Он написал также и Бертье, сообщил свой адрес, но говорить об этом Ритеру не стал.

Они направились в театр «Одеон» и попросили два места рядом на концерт Трене. Кассирша не сразу согласилась обменять билет, который Ритер купил накануне, и парижанин заговорил с ней таким же властным тоном, каким говорил с сержантом Верпийа.

На улице Жюльен воскликнул:

— Интересная у тебя манера разговаривать с людьми!

Ритер пожал плечами.

— Тебе-то хорошо, — огрызнулся он, — ты спортсмен, тяжеловес, умеешь драться, вот люди поневоле с тобой и считаются. А когда человек ростом не вышел да и фигурой смахивает на бутылку с минеральной водой, ему приходится прибегать к властному тону. Девять десятых обитателей нашей планеты — болваны, они самим богом созданы, чтобы покорно сносить такой тон и подчиняться.

— Мне показалось, что Верпийа славный малый.

— Да, он славный человек, только глуп. И вот доказательство — у него чин сержанта.

Они вошли на почту, там было темно и грязно. Жюльен купил марки и отправил письма.

По пути Ритер указывал товарищу то на какое-нибудь старинное здание, то на башенку, то на паперть храма. Он рассказал ему, что город был основан еще римлянами, упомянул о Жоресе. Внезапно он остановился и спросил:

— У тебя с собой много денег?

— Да нет, не особенно, — ответил Жюльен.

— Ну, тогда пойдем в такое место, где можно выпить бесплатно.

— На стаканчик для тебя у меня денег хватит.

— Одного стаканчика мне мало. Пошли. Правда, это далеко и придется сидеть в обществе нескольких глупцов, но зато пить мы там будем даром.

Заметив удивление Жюльена, парижанин пояснил:

— Отец у меня промышленник. И у него связи во многих городах. Все его знакомые в большей или меньшей степени дельцы, а я терпеть не могу дельцов. Только выбора у меня нет. Я тут встретил владельца текстильной фабрики, он знает моего отца. Этот тип заставляет работать на себя других, а сам все дни проводит в бистро.

Они миновали центр города и шли теперь по широкой и длинной улице, обсаженной деревьями; возле маленького кафе с желтой витриной Ритер остановился. В зале, уставленном мраморными столиками, было только три посетителя. Увидя парижанина, один из них сказал хозяйке кафе:

— Вот мой лучший клиент. Он мне и других клиентов рекомендует.

Ритер обменялся рукопожатиями с сидевшими за столиком мужчинами.

— Знакомьтесь — Дюбуа. Только что прибыл на наш пост.

Мужчины потягивали из рюмок белое вино. Хозяйка, ничего не спрашивая, принесла еще две рюмки и также наполнила их белым вином. Жюльену неловко было отказаться. У одного из мужчин было багровое лицо с фиолетовым оттенком. Его налитые кровью глаза слезились. Ритер спросил у него:

— Ну, папаша Корню, что поделываете?

Мужчина поднял рюмку заметно дрожащей рукой. Вино перелилось через край, и он поспешил его выпить. Потом вытер губы и сказал:

— Сам видишь, ничего особенного не делаем и тем не менее делаем все, чтобы стать достойными сожаления.

Его собутыльники рассмеялись.

У текстильного фабриканта, приятеля Ритера, тоже было багрово-красное лицо, но взгляд у него был все же более осмысленный. Третий собутыльник был уже совсем старик. Он сидел сгорбившись, понуро опустив голову, смежив веки, и молчал. Вид у него был какой-то отупевший. Не успевали рюмки опустеть, как папаша Корню или владелец текстильной фабрики поднимали руку и щелкали пальцами. Хозяйка тут же подходила с бутылкой и подливала вина. После второй рюмки Жюльен объявил:

— Нет, благодарю, я не привык столько пить. Особенно с утра.

— Ну, привычка быстро приходит, — заметил фабрикант.

— Пусть тебе нальют, я выпью, — проговорил Ритер.

Жюльен послушался, и с этой минуты Ритер пил в два раза больше, чем остальные. Он ничего не говорил. Только пил, сосредоточенно курил свою массивную трубку и ожидал очередного приближения хозяйки.

Зазвонил телефон, хозяйка кафе поднесла трубку к уху, послушала и позвала папашу Корню. Тот неторопливо подошел к стойке и облокотился на нее. Четыре раза он отрывисто произнес «да» с паузами в несколько секунд. Затем так же неторопливо повесил трубку и возвратился на место. Садясь, он бросил:

— Горючее.

В полдень Ритер поднялся. Жюльен вытащил было бумажник, но фабрикант остановил его жестом.

— Нет, нет, военные не платят, — запротестовал он. — Особенно когда они приходят с Ритером.

Парижанин дернул Жюльена за рукав и проворчал:

— Ты что, спятил?

Жюльен поблагодарил, пожал руки мужчинам и хозяйке и вышел вместе с приятелем. На улице Ритер сказал:

— Незачем их благодарить, они не знают, куда деньги девать. Корню — тот спекулирует на черном рынке. Он весь день торчит в этом бистро и ждет телефонных звонков. Что бы кому ни понадобилось, он раздобудет в двадцать четыре часа. Может достать дирижабль или океанский пароход с такой же легкостью, как дюжину яиц.

— А кто тот, третий, который молчит, точно воды в рот набрал?

— Ну, это так, бродяга. Их собутыльник. Он вроде меня, пьет на их счет и молчит.

— И ты сюда часто ходишь?

— Всякий раз, когда меня мучит жажда.

Ритер довольно твердо держался на ногах, но говорил с некоторым усилием, словно с трудом ворочал языком.

— А ты умеешь пить, — заметил Жюльен.

Парижанин смерил его взглядом:

— Ну, такому верзиле, как ты, ничего не стоит меня переплюнуть: надо только малость попривыкнуть к спиртному.

Ритер, видимо, совсем опьянел — он все больше возбуждался, все яростнее жестикулировал, речь его становилась громче. Раза три или четыре он повторил:

Когда бокал мой полн, его я осушаю, Когда бокал мой пуст, я лью в него вино…

Потом спросил:

— Ты знаешь стихи Рауля Поншона?

— Нет.

— Вот это пьяница! Всем пьяницам пьяница. Я дам тебе почитать его «Веселую музу»… Великолепная книга… Подлинно галльский дух!

Лохматый поэт выпрямился во весь свой небольшой рост и устремился вперед. Он ни на кого не глядел и толкнул нескольких прохожих. Когда какая-то женщина обернулась, чтобы сделать ему замечание, он на миг остановился и крикнул:

— Не правда ли, Поншон подлинно галльский поэт?

Жюльен схватил Ритера за руку и потащил за собой, проговорив:

— Простите его, мадам, он нездоров.

Он заставил приятеля идти быстрее и всякий раз сильно встряхивал его, когда тот спотыкался или хотел остановиться. Теперь парижанин все время смеялся. Он не на шутку захмелел, и Жюльен спешил выбраться из центра города. Когда они достигли набережной, навстречу им попался высокий широкоплечий человек. Ритер крикнул ему:

— Ну как, малыш? Вижу, ты все такой же болван? Дюбуа, займись-ка этим молодчиком.

Мужчина остановился.

— Тебе что, вожжа под хвост попала? — прорычал он.

Видимо, прохожий пришел в ярость. Жюльен потащил вперед приятеля, который продолжал что-то кричать, подбивая незнакомца на драку. Тот уже шел на них, сжимая кулаки. Ритер вырывался из рук товарища, сыпал ругательствами, и тогда Жюльен со всего размаха закатил ему оплеуху, потом вторую. Парижанин замолк: он был оглушен и стоял посреди улицы, чуть покачиваясь, бессильно уронив руки. Прохожий по-прежнему глядел на них.

— Извините его, — сказал Жюльен. — Дураки напоили малого, а он не выносит вина.

Мужчина пожал плечами и пошел прочь.

— Что ты ему сказал? — пробурчал Ритер. — Это я-то не умею пить?

Жюльен ничего не ответил, он только изо всех сил стиснул руку парижанина и быстро пошел вперед.

Когда они достигли дороги в Фурш, Ритер объявил, что дальше не пойдет. Он хочет выпить еще. Жюльен сказал, что об этом не может быть и речи; тогда захмелевший поэт повалился на обочину. Дюбуа с большим трудом поднял его, взвалил на плечи и потащил в гору.

Солдаты поста наблюдения уже сидели за столом.

— Вот надрался, стерва! — бросил Тиссеран.

— А я бы бросил его на дороге, пусть подыхает.

Каждый возмущался на свой лад, и Жюльен понял, что товарищи не питали особой симпатии к этому любителю поэзии, сынку богатых родителей.

Едва опустив голову на подушку, Ритер захрапел. После обеда Жюльен поднялся в комнату на втором этаже и сел читать «Письма Ван Гога». Время от времени он отрывался от книги и бросал взгляд на приятеля: тот спал одетый, лицом к стене. Его элегантный костюм был измят и запылился. Спал он неспокойно, то и дело вздрагивал. Даже когда он переставал храпеть, дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

В пять часов вечера Ритер проснулся. Сперва послышалось долгое ворчание, потом он приподнялся на локте и огляделся вокруг, хлопая глазами.

— Это ты, Дюбуа? — спросил он. — Вот и ладно!

Парижанин снова повалился на спину, и Жюльен решил, что он опять заснет. Но тот лежал с открытыми глазами, пристально уставившись в растрескавшийся потолок. После долгого молчания Ритер произнес:

— Любезный Гоген, помнится, я вас оскорбил.

— Что ты там бормочешь? — спросил Жюльен.

— Ты никогда не читал жизнеописание Ван Гога, того самого, чьи письма изучаешь?

— Нет.

— Весьма досадно. Однажды в Арле он произнес эту фразу. А я, со своей стороны, говорю тебе: «Любезный Дюбуа, помнится, я натворил глупостей».

Жюльен пожалел в душе о том, что наградил товарища пощечинами.

— Помолчи, — пробормотал он.

— Не желаю молчать. Знаешь, я как Вийон: топлю стыд в вине. Об одном только жалею: в первый раз пошли вместе пройтись, и я устроил тебе пакость.

— Это пустяки, но так пить, как ты, просто глупо.

— Все поэты пьют.

— Это не довод.

— Я пью, чтобы обрести вдохновение. — Ритер внезапно рассмеялся и продолжал: — Только вот когда напьюсь, обнаруживаю, что я слишком пьян, чтобы писать. Самое трудное — остановиться в нужную минуту. Все дело в дозе.

— И часто тебе удается вовремя остановиться?

— Нет. Но зато всякий раз, когда мне это удается, я пишу по стихотворению.

— Когда-нибудь ты пристанешь на улице к прохожему, как это было сегодня, и тебе зададут хорошую трепку.

— Я никогда ни к кому не пристаю.

— Ты, видно, ничего не помнишь. А ведь на моих глазах ты задевал прохожего.

— Все отлично помню. Такой здоровый малый. Уж никак не ниже тебя.

— Даже выше. И…

Ритер прервал Жюльена:

— Ты съездил мне по физиономии. И правильно поступил.

— Если б ты пристал к нему, когда шел один…

— Я бы этого никогда не сделал. Просто я хотел убедиться, правда ли ты такой здоровяк, как утверждает Каранто. Мало ли что может взбрести на ум пьяному.

Ритер уселся на край кровати и снова стал просить у Жюльена прощения; лицо у парижанина сделалось напряженным, почти грустным, и он прибавил:

— Думаю, мое поведение нетрудно объяснить. Я всегда страдал из-за своего низкого роста, оттого, что такой хилый. Когда человек выпьет, он острее чувствует то, что его мучит с детства. Все обиды, огорчения.

Он встал, нашел свою трубку и начал тщательно ее набивать. Разжегши трубку, сбросил штатское платье и натянул холщовую блузу.

— А теперь мне остается только одно: почистить костюм, — сокрушенно сказал Ритер.

Он взял щетку и направился к двери. На пороге обернулся и спросил:

— Что ты думаешь о женщинах?

Вопрос застал Жюльена врасплох, и он только пожал плечами.

— Ну все-таки у тебя есть какое-нибудь мнение на сей счет? — настаивал парижанин.

— Я не совсем тебя понимаю.

— А ведь все очень просто. Я собрался почистить костюм, и мне пришло в голову, что труд этот не по мне. Когда я жил у родителей, подобной работой занималась служанка. Но здесь слуг нет. Я понимаю — на то и армия. К родителям я возвращаться не собираюсь, да и в армии вечно служить не намерен. Какой отсюда вывод? Надо будет найти себе жену, и она, когда я напьюсь, станет чистить мою одежду. Ты не находишь, что эта мысль вполне естественна?

Жюльен расхохотался.

— Я вовсе не шучу, Дюбуа. Отнюдь. Я подыщу себе идеальную жену. Немую как рыба и трудолюбивую. В наши дни именно о подобной женщине и надо мечтать. Невеста с состоянием, богатая наследница — все это ни к чему. Такие встречаются, но они непременно корчат из себя этаких философов в юбке. Мне такая жена и даром не нужна, пусть моя супруга будет глупа, как гусыня, но зато трудолюбива, как буйволица. А уж если мне станет с ней скучно, я найду где поразвлечься.

Ритер держал в левой руке свой костюм с таким видом, с каким тореадор держит плащ; величественным и торжественным жестом он поднял правую руку, вооруженную щеткой; потом откинул голову, надменно сощурил глаза, а из его плотно сжатого рта вызывающе торчала массивная трубка.

4

Через несколько дней Жюльен уже вполне освоился с порядками на посту наблюдения. Жизнь тут была легкая и приятная. Узнав, что новичок по профессии кондитер, сержант предложил ему взять на себя приготовление пищи.

— Разумеется, мы все будем тебе помогать, — заверил он. — А когда тебе надо будет уйти в город, стряпней займется другой.

Монотонное течение дня ежечасно нарушал телефонный звонок: промежуточный узел связи проверял исправность линии. Солдат, сидевший у аппарата, произносил:

— Пост наблюдения в Кастре; ничего существенного.

Самолеты пролетали редко. Случалось, за все четыре часа дежурства наблюдатель не составлял ни одного донесения.

Каждое утро сержант, Каранто и Жюльен занимались физической зарядкой. Каранто в свое время много играл в регби и собирался записаться в местный клуб.

— Гимнастикой следовало бы заниматься всем, — говорил сержант, — но мне не хочется приставать к ребятам. Когда им охота, они выходят на зарядку. А если лень вставать, дрыхнут. Очень рад, что вы от зарядки не уклоняетесь. Заниматься одному и вовсе скучно.

В свободное от дежурств время солдаты надевали штатское платье и отправлялись в город. Ритер много читал, не выпуская изо рта трубки.

В четверг вечером он надел свой синий костюм в белую полоску и тщательно почистил остроносые туфли. Сержант подписал увольнительную: солдату Дюбуа разрешалось посетить театр.

Ритер и Жюльен вышли вместе с Каранто и Тиссераном, которые собрались в кино. Возле Епископского парка товарищи распрощались. У Жюльена и Ритера было еще много времени.

— Пропустим по стаканчику, — предложил парижанин.

— Нет.

— Только по одному. Зайдем в кафе у почты, это в двух шагах отсюда.

Жюльен выпил пива, его приятель — белого вина. Небольшое помещение кафе было набито посетителями. У выхода они чуть не столкнулись с высоким и широкоплечим человеком. Ритер приостановился, посмотрел на него, потом сказал:

— Дюбуа, займись-ка этим молодчиком.

Жюльен изо всех сил стиснул руку Ритера и тихо произнес:

— Сейчас ты шутишь, но предупреждаю: если ты опять начнешь задирать людей, я тебя так вздую, что долго не забудешь.

— Не начну, не начну, будь спокоен.

Произнося эти слова, парижанин пристально смотрел на Жюльена. Они стояли друг против друга на тротуаре перед освещенной витриной кафе; мимо них сновали прохожие. Ритер немного поколебался, потом прибавил:

— Знаешь, ты мне очень нравишься.

— Ты мне тоже, — отозвался Жюльен. — Мне кажется, мы могли бы стать друзьями, но вот только…

Он умолк.

— Говори, говори, — попросил Ритер.

— Вот только мне не по душе, что ты так напиваешься.

— С этим тебе придется примириться. Но если я, напившись, стану валять дурака, а ты мне из-за этого расквасишь физиономию, заранее обещаю на тебя не сердиться.

Они вошли в театр. Места у них были в партере, в самой середине зала. Публику составляли главным образом юноши и девушки.

— До стариков Трене не доходит, — пояснил Ритер. — Тут все дело в ритме, в темпераменте, это неотделимо от нашего поколения.

— И все же здесь есть несколько пожилых людей.

— Они явились из любопытства. А может, это родители, сопровождающие дочерей. Должен тебе сказать, что и среди молодых, на мой взгляд, далеко не все поймут смысл того, что им предстоит услышать.

Вначале оркестр исполнил попурри из наиболее популярных песен Шарля Трене.

— Не слышу мелодии «Верлена», — заметил Ритер. — Бьюсь об заклад, что он не включил эту песню в программу концерта. Если хочешь, чтобы он ее спел, придется изрядно поорать.

Поднялся занавес, но сцена оставалась пустой. Декорации изображали домик в саду. В нем было только одно окно, закрытое ставнями. Оркестр заиграл вступление, и ставни разом распахнулись. Трене выскочил из окошка с такой стремительностью, словно его выбросила пружина. Еще в воздухе он запел:

Открой окно, уже рассвет. Пошли, пошли любви привет…

Его встретил гром аплодисментов. Ритер преобразился на глазах. Он был словно наэлектризован пением Трене. Да и весь зал будто вибрировал. Общее возбуждение передалось Жюльену — никогда еще он не испытывал ничего подобного.

В лучах прожекторов Неистовый Певец носился по сцене, терзая нервными пальцами маленькую шляпу.

После каждого номера зрители топали ногами, громко выкрикивали названия популярных песен, требовали новых. Ритер и Жюльен надрывались:

— «Верлена»! «Верлена»!

Однако они чувствовали, что их голоса тонут в сотне других. Воспользовавшись минутной паузой, Ритер прошептал:

— В следующий раз дождемся, когда крики утихнут и оркестр начнет вступление. А тогда вместе крикнем что есть мочи: «Верлена»!

— Давай.

— Так и надо сделать, не то он этой песни не споет.

Они поступили, как задумали. На сей раз публика так вопила, что Трене схватил горшок с цветами, стоявший возле будки суфлера, и сделал вид, будто собирается швырнуть его в зал. Зрители расхохотались, потом смолкли. Певец объявил название следующего номера. Послышался восторженный вздох, и оркестр заиграл первые такты. Жюльен почувствовал, как Ритер подталкивает его локтем.

— «Верлена»! — крикнули оба разом.

И тотчас же впереди, через несколько рядов от них, точно эхо, послышался женский голос:

— «Верлена»! «Верлена»!

Артист поднял руку и остановил оркестр. Он улыбнулся, посмотрел в ту сторону, откуда раздался крик, и объявил:

— «Верлен»!

В зале послышались возгласы разочарования и даже робкий свист, но, когда Трене допел песню, публика так же бешено зааплодировала, как и после других номеров.

— Видишь, они ни черта не знают, — сказал Ритер. — Это просто болваны.

— Но одна девушка крикнула вслед за нами.

— Да, я ее заметил. Сидит впереди, через два ряда. Видишь, у нее длинные волосы, до самых плеч.

Жюльен то и дело переводил взгляд с певца на эту девичью головку с мягкими волнистыми волосами, вздрагивавшими в такт музыке. Во время антракта, когда в зале вспыхнул свет, девушка повернула голову. Жюльен встретился с нею взглядом, она улыбнулась. Он успел разглядеть только ее глаза и улыбку, но на несколько мгновений у него захватило дух. Ритер прикоснулся к плечу товарища.

— Эй, ты что, заснул? Мы так орали, что теперь не грешно и промочить горло.

Жюльен встал. Девушка снова посмотрела на него и опять улыбнулась. Жюльен непроизвольно кивнул, словно приглашая ее подойти. Улыбка застыла у нее на губах, в глазах промелькнула какая-то тень, она наклонилась к сидевшей рядом женщине и что-то ей сказала.

— Слушай, ты идешь или нет? — рассердился Ритер.

Жюльен медленно двинулся вперед, подталкиваемый товарищем. Когда они вышли на террасу перед театром, Ритер пробормотал:

— Черт побери, не понимаю, как ты устроен: и никогда-то тебе не хочется выпить!

Жюльен пошел вслед за приятелем. Он что-то пил, но не мог бы сказать, что именно. Перед ним неотступно стоял взгляд юной девушки. Взгляд и улыбка. Больше он ни о чем не мог думать. Из всех услышанных им в тот вечер песен в его памяти осталась только одна, она вновь и вновь звучала у него в ушах:

О струнный звон, Осенний стон, Томный, скучный. В душе больной Напев ночной Однозвучный.

Ритер что-то говорил. Разбирал во всех подробностях концерт: манеру исполнения, музыку, стихи, реакцию зала. Время от времени он останавливался и спрашивал:

— Ты согласен?

— Конечно, — отвечал Жюльен. — Конечно.

Но, по правде говоря, он ничего не слышал из того, что говорил приятель. Ритер мог бы разглагольствовать еще целый час, для Жюльена его слова значили в те минуты не больше, чем свист ветра в поле.

Войдя в зал, он тотчас же начал искать взглядом девушку. Не успел он пройти нескольких шагов, как она обернулась. Он понял, что она тоже ищет его, и заметил, что, увидев, она улыбнулась. С этой минуты и до начала второго отделения девушка оглядывалась не меньше двадцати раз. Еще никогда в жизни Жюльен не ощущал такой власти взгляда.

Перед окончанием концерта он снова встретил ее взгляд, увидел ее улыбку. И вновь обрел их в осветившемся зале, словно пришел на свидание. Зрители поднялись с мест и, переступая с ноги на ногу, медленно двигались к выходу. Жюльен чувствовал, что товарищ подталкивает его в спину, но изо всех сил замедлял шаг. Он хотел дождаться минуты, когда девушка поравняется с ним, выходя из зала. И несмотря на толкотню, ему это удалось. Со своей стороны, улыбающаяся незнакомка как будто тоже старалась приблизиться к нему. Когда она очутилась возле молодых людей, Жюльен проскользнул в проход и пошел рядом с нею. Он заранее приготовил какую-то фразу, но ни один звук не мог вырваться из его судорожно сжатого горла. Он услышал, как шедший позади Ритер сказал:

— Ну, как, довольны? Он все же спел нашего «Верлена»!

— Да, очень довольна, — ответила девушка.

И все. Женщина, сопровождавшая юную незнакомку, взяла ее под руку, и обе направились к Епископскому парку, а Ритер потащил Жюльена в кафе, помещавшееся возле почты.

Прежде чем свернуть за угол, Жюльен обернулся и посмотрел в сторону парка. Ему почудилось, что вдали, под сенью деревьев, он различил стройный светлый силуэт, слегка покачивавшийся рядом с другой тенью, более массивной и темной.

— Решишься ты наконец? — проворчал Ритер. — Кафе сейчас закроют, времени у нас в обрез, только-только успеем опрокинуть стаканчик.

5

Жюльен Дюбуа поднялся очень рано. Он оделся, не зажигая света, и, стараясь не шуметь, вышел из просторной комнаты второго этажа, где еще спали его товарищи. Небо уже посветлело, но заря едва брезжила. Ветер шелестел в ветвях кедра и в листьях самшита, окаймлявшего аллею. Жюльен спустился по лестнице. Он бы охотно подставил голову под холодную струю из крана, но боялся, что дежурный, сидевший в комнате первого этажа, станет донимать его расспросами. Вот почему он направился прямо к бассейну, расположенному справа от дома, стал коленом на цементную закраину и, зачерпнув пригоршней воду, смочил лицо. Когда он выпрямился, ему показалось, будто щеки его обжег ледяной ветер. Он вздохнул всей грудью и направился к дороге. Все вокруг было еще лишено красок: серая предрассветная дымка сливалась с серой пеленой ночи, медленно расплывались бесформенные тени.

Он сделал несколько шагов. Предутренняя прохлада слегка освежила его.

Ночью он почти не спал — ему не давал забыться взгляд девушки, пронзивший его и будто поселившийся в нем; пристальный, гипнотический взгляд этот неотступно преследовал Жюльена, точно живое существо. Он и поднялся так рано потому, что хотел уйти от этого взгляда, прогнать его, чтобы хоть немного собраться с мыслями; но холодный ветер, опаливший его влажное лицо, принес ему только минутное облегчение. А вслед за тем этот гипнотический взгляд вновь поселился в нем и был столь же властным, пожалуй, даже еще более властным, чем ночью.

Жюльен изо всех сил старался внушить себе, что все это чепуха. Разве можно влюбиться в девушку с первого взгляда? К тому же он вовсе и не влюблен. Не желает он влюбляться ни в нее, ни в другую. Ему уже не раз казалось, будто он любит девчонку. Сначала так всегда кажется, но потом все проходит. Достаточно только встретить другую… Когда он еще жил в Доле, служил учеником в кондитерской, он целый год изо дня в день следил за девушкой, проходившей по их улице, но так и не посмел подойти к ней. Он раз двадцать писал по памяти ее портреты. У нее было худое тонкое лицо и мягкие волнистые волосы… В ту пору ему было пятнадцать лет. С того времени он часто воображал, будто влюблен. Но только тогда все происходило совсем не так. Впрочем, ведь девушка из Доля так ни разу на него и не взглянула. На концерте Трене все было по-другому. Этот внезапный толчок, безмолвный контакт, этот обмен взглядами. Да, да, дело во взгляде.

Он заставил себя думать о девушке из Доля, чтобы позабыть таким образом о другой. Мысленно он представил себе тот путь, который столько раз проделывал от кондитерской до улицы Пастера, где она жила. На улице Пастера жил также его мастер Андре Вуазен. Бедняга Вуазен, в прошлом году, в июле, его убили немцы, когда он пытался перейти демаркационную линию, чтобы свидеться с женой. Семнадцатое июля сорокового года… Когда чуть ли не на глазах убивают близкого тебе человека, этот день не скоро забудешь. Семнадцатого июля исполнился год. Жюльен прикинул в уме: сейчас четырнадцатое ноября, через три дня будет ровно год и четыре месяца. Внезапно он остановился. Не раз после смерти мастера он думал о нем и о его жене, миниатюрной блондинке, чуть застенчивой и всегда улыбавшейся: она, должно быть, так ждала мужа! Но сейчас Жюльен думал о нем как-то совсем по-другому. Он вдруг заметил, что вспомнил о смерти Вуазена почти случайно и уцепился за эту мысль, словно бы… из расчета. И это было ему неприятно. Да, так оно и есть. Ведь он занялся этими вычислениями не потому, что вдруг затосковал по Вуазену, а лишь потому, что надеялся таким способом уйти из-под власти взгляда встреченной накануне девушки, взгляда, который неотступно преследовал его. Прежде нередко случалось, что он непроизвольно вспоминал о смерти Андре; иногда он заставлял себя думать о нем, оставаться некоторое время наедине с этим воспоминанием, потому что мастер был человеком, который впервые дал ему почувствовать, что такое настоящая мужская дружба. Но в то утро Жюльен постарался прогнать эти воспоминания: он со страхом почувствовал, что в них было что-то оскорбительное для покойного.

Над полями занимался день. Жюльен остановился и огляделся вокруг. Сквозь блеклую предрассветную дымку вдали уже угадывались очертания домов. Он повернулся на каблуках. Душевная борьба, бессонная ночь обессилили его.

Неужели и впрямь можно так много сказать одним взглядом? Нет, это только игра воображения. Пустой мираж. Но что ни говори, ведь и она на него смотрела. Несколько раз оборачивалась, искала его глазами. Испытала ли она такое же потрясение, как и он? Ответ на этот вопрос был заключен в ее взгляде.

Но кто она? Посмотреть на Трене и послушать его люди приезжают и издалека. По правде говоря, Жюльен хорошо помнил только взгляд девушки. Два темных глаза… Разве можно описать взгляд? Можно попытаться описать лицо, глаза, но попробуй передать их выражение, ток, нечто неуловимое, что ослепляет тебя и пронзает. Разве можно описать призыв, тайный язык?

Она была довольно высока и стройна, на ней было светлое пальто. Светло-серое… Нет, светло-бежевое…

Он вспомнил также, что у нее были каштановые, мягкие и волнистые волосы, ниспадавшие на плечи. Совсем как у той девушки с улицы Пастера. Впрочем, встречаются миллионы девушек с каштановыми, мягкими и волнистыми волосами. Тонкие ли у нее черты лица? Этого он не знал. Он мог бы описать ее глаза. Одни только глаза. Лишь теперь он отдал себе отчет в том, что даже не разглядел как следует ее лица.

Жюльен возвратился на пост наблюдения. Чтобы хоть на короткое время забыть о взгляде девушки, он изо всех сил затягивал утреннюю зарядку, ему хотелось подольше пробыть с сержантом и Каранто.

После завтрака он вместе с Ритером пошел на площадку в саду. Тот заступал на дежурство в восемь часов.

— Ты даже никакой книги не взял, — заметил парижанин.

— Не взял.

— Что это у тебя вид такой унылый? По-моему, Трене оставил тебя равнодушным. И все-таки это было необыкновенно.

— Да.

— Что ты так односложно отвечаешь?

— А что я должен, по-твоему, сказать?

Ритер уселся на краю залитой цементом площадки. Солнце уже начало припекать. Пожелтевший сад искрился от росы, прямо перед глазами синели холмы Сидобра.

Жюльен несколько раз обошел площадку. Ритер все еще что-то говорил о Трене, но он не слушал приятеля. Внезапно Жюльен почувствовал, что не в силах больше сдерживаться, он остановился перед товарищем и спросил:

— Ты знаешь эту девушку?

Парижанин удивленно поднял брови:

— Девушку? Какую еще девушку?

— Ту, что вместе с нами крикнула: «Верлена»! Когда мы выходили из зала, ты с ней заговорил.

— Я ее несколько раз встречал. Она, должно быть, работает в городе, а живет на улице Вильнев, она довольно часто проезжает мимо на велосипеде.

— И это все?

— Конечно. Чего ты еще хочешь?

Жюльен немного подумал, потом спросил:

— А она длинная, эта улица?

Ритер испытующе посмотрел на приятеля, потом расхохотался.

— Ну, кажется, готов, — насмешливо сказал он.

— Ты о чем?

— Ты врезался в эту девушку.

— Ну и что?

— Мне это не по душе. Не тот товар.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Во-первых, девушка, которая знает «Верлена», не для нашего брата. Интеллигентная барышня — совсем не то, что нам нужно. А потом ходить с таким постным видом из-за девчонки, которую ты и видел-то всего несколько минут… Не спорю, она недурна, но ничего особенного. К тому же ты сам видел, она явилась с мамашей. Это не та куколка, какая требуется бедным солдатикам…

— Плевать мне на это, я хочу ее снова увидеть.

— Хочу… Хочу… Не та, так другая. Под юбкой у них у всех одно и то же…

— Заткнись! — крикнул Жюльен.

Ритер медленно поднялся, устремил на товарища насмешливый взгляд, протяжно свистнул и только потом сказал:

— Оказывается, это серьезнее, чем я думал!

Жюльен повернулся, зашагал в дальний угол площадки, затем возвратился и почти умоляюще спросил:

— Ритер, скажи, бога ради, ты веришь в любовь с первого взгляда?

Парижанин расхохотался. Жюльен почувствовал, что способен задушить его.

— Замолчи! — завопил он. — Ты негодяй. К тебе обращаются как к другу, а ты смеешься, издеваешься надо мной.

— Да нет, просто я человек здравомыслящий. И отнюдь не негодяй. Во всяком случае, по отношению к тебе.

Он немного помолчал, разжег погасшую трубку и, подняв руку, начал декламировать:

Твой взгляд, твой дивный взгляд мне столько обещает…

— Что ты хочешь этим сказать? — взорвался Жюльен.

— Ничего, просто цитирую Жеральди. Правда, он не из числа моих любимых поэтов, но для таких влюбленных болванов, как ты, розовая водица вполне годится.

Жюльен хотел что-то возразить, но Ритер повысил голос и продолжал:

— Да, для тебя он вполне годится. Однако обрати внимание на слова: «столько обещает». Понимаешь, о чем идет речь? Даже сам Жеральди не такой поклонник розовой водицы, как ты. Он не прочь полакомиться клубничкой. А ты, этакий верзила, распустил слюни, как приготовишка.

Жюльен растерялся. Душу его все еще согревал лучистый взгляд темных глаз. Он ждал от Ритера совсем иного совета, а главное — дружеской поддержки.

— Если б я был такой здоровяк, как ты, а ты такой хлипкий, как я, — заявил тщедушный поэт, — я поступил бы с тобой, как ты поступил со мною в тот вечер, когда я напился. Несешь такую околесицу, что тебя надо хорошенько встряхнуть.

Жюльен молча направился к железной лестнице, соединявшей площадку с садом. Он уже поставил ногу на верхнюю ступеньку, когда до него донесся голос товарища:

— Если я не ошибаюсь, твоя прелестница около двух часов дня проезжает на велосипеде по мосту. Но ты будешь последним остолопом, если вздумаешь волочиться за этой юбкой!

6

В час дня Жюльен уже был на мосту Бье. Достигнув Епископского парка, он остановился. Если молодая девушка и в самом деле жила на улице Вильнев, а работала в центре города, то она не могла возвращаться домой другой дорогой.

Тревога, владевшая им с самого утра, все возрастала. Влажными от волнения руками он терзал поясной ремень. Жюльен несколько раз заходил в парк. Отсюда также был хорошо виден мост, но он боялся, что не успеет выбежать на улицу. Ему почему-то казалось, что девушка проедет очень быстро. И он может прозевать ее. Вот почему он поспешно возвращался на тротуар, проделывал сотню шагов, потом, страшась появления патруля из казармы Друо, укрывался в тени деревьев.

Время тянулось бесконечно. Жюльен то и дело поглядывал на часы, подносил их к уху, следил за бегом секундной стрелки и с трудом подавлял желание спросить у кого-либо из прохожих, который час. Он неотступно следил за дорогой; по ней катили велосипедисты. С каждой минутой движение на улице становилось все оживленнее.

Внезапно Жюльен вспомнил: ведь нынче пятница. Что, если девушка в этот день не работает? Чепуха! По пятницам все работают. Вдруг она заболела? Или куда-нибудь уехала? Или он пришел слишком поздно? А может, Ритер вообще ошибся? Впрочем, накануне вечером, выйдя с матерью из театра, она удалилась в этом направлении… Это он твердо помнит. Да, но болезнь?

Мысль о том, что девушка могла заболеть, уже несколько раз приходила ему в голову. Он не сразу прогонял ее. Уж если незнакомке с темными глазами суждено захворать, пусть это случится, но только позднее. Когда они уже будут знакомы. Жюльен представлял себе, как она лежит в постели, ее темные глаза ярко блестят от жара, он уже мысленно подбирал те слова, какие ей скажет. И волна нежности заливала все его существо.

Внезапно нить его мыслей обрывается. Сердце, кажется, вот-вот остановится. Неужели взрослый человек может бездыханно упасть на землю, будто сраженный молнией, при виде юной девушки?

Незнакомка там, по другую сторону моста. Она очень быстро катит на велосипеде. Наклоняется влево, готовясь к повороту. Выпрямляется, привстает на педалях. Ветер раздувает юбку, которую она придерживает рукой. Господи, хоть бы упала!

Ноги Жюльена будто приросли к земле, но он делает усилие над собою и выбегает из парка. Шаг, другой — и он останавливается на краю тротуара. Теперь на мосту, во всем городе, быть может, в целом мире никого больше нет, только она одна! Пусть сейчас появится целый эскадрон кавалеристов, Жюльен не тронется с места. Решится ли он окликнуть ее? Сможет ли он издать хотя бы звук?

Она тоже увидела его. Он снова встречает ее взгляд. Взгляд, который опять пронзает его, как электрический ток. Она улыбается. Она больше не крутит педали и направляет велосипед к тротуару. Тормоза машины слегка скрежещут. Она тут, всего лишь в метре от него.

Жюльен не знает, что делать. Неловким жестом, нелепость которого он ощущает сам, он стаскивает с головы пилотку. Он готов сквозь землю провалиться. И лепечет:

— Я… Мадемуазель… Я… Я ждал…

Девушка приподнимает велосипед, чтобы поставить его на тротуар. Ему бы следовало помочь ей, но он лишь с трудом поднимает руки и дважды перекладывает из одной в другую измятую пилотку. Девушка проходит по тротуару и прислоняет машину к каменной ограде парка.

— У меня мало времени, — произносит она.

Она улыбается, у нее ясный голос, и при этом она совершенно спокойна.

Они входят в парк. И вот уже нет больше ни деревьев, ни кустов самшита, подстриженных в форме конусов, шаров, цилиндров. Только аллея, бегущая вдоль балюстрады. Аллея, по которой они молча идут вдвоем, идут рядом, не глядя друг на друга, аллея, усыпанная гравием, — он громко хрустит у них под ногами.

Они доходят до каменной ограды, в которую упирается аллея. Останавливаются. Смотрят друг на друга.

— У меня мало времени, — повторяет девушка.

— И все же я бы хотел вам сказать… — бормочет Жюльен.

Но он ничего не говорит. Он ничего не в силах сказать. Волнение парализует его, и в голове у него проносится мысль, что он, верно, никогда ничего не сможет ей сказать — в такое замешательство приводит его взгляд девушки.

— Вы свободны сегодня в пять вечера? — спрашивает она.

— Конечно.

— Знаете, где расположен парк Бригибуль?

— Нет, но я найду.

— Ждите меня там у ворот, выходящих на улицу Ладен. Я там буду в пять минут шестого.

Жюльен только кивает. От волнения у него опять перехватило дыхание, и он не в силах произнести ни слова. Только протягивает вперед руки, словно хочет обнять ее, но девушка грациозно отступает на шаг. Она снова улыбается и слегка встряхивает головой, отчего ее каштановые волосы разлетаются во все стороны.

— До вечера, — говорит она.

И убегает. Жюльен по-прежнему ничего, кроме нее, не видит. Он слышит только ее удаляющиеся шаги. Волосы девушки развеваются в воздухе. Ему кажется, будто все лучи послеполуденного солнца освещают ее стройную фигуру, исчезающую в глубине парка. Движения гибкого стана волнообразно повторяет широкая темно-синяя плиссированная юбка. Плечи и грудь стягивает белый шерстяной жакет.

Девушка уже миновала освещенное солнцем пространство и вступила в мир светотени — она бежит под липами, на которых кое-где еще виднеются листья.

Жюльен наклоняется. Делает шаг вперед. Потом почти бежит, чтобы как можно дольше не терять ее из виду: теперь ему видна только ее голова — она скользит над ограждающей парк каменной балюстрадой.

Поравнявшись с фонтаном, девушка бросает взгляд в сторону Жюльена и поднимает руку. В ответ он тоже машет рукой.

Девушка исчезает.

Жюльен еще долго смотрит на угол дома, за которым она скрылась, потом медленно трогается с места. Он не сознает, где находится. Не сознает, куда идет. Его окутывает дымка желтого и золотистого цвета. И в этой дымке скользит незнакомка: с какой радостью он бы прижал ее к груди!

7

Жюльен не мог бы сказать, по какой дороге он возвратился на пост наблюдения. Теперь он на собственном опыте понял смысл выражения: «брести как во сне». Несколько раз ему хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться в том, что он не спит; и он не сделал этого только потому, что боялся проснуться и спугнуть чудесный сон.

Когда Жюльен вошел в просторную комнату, Ритер, собиравшийся в город, спросил, не хочет ли он его проводить. Вмешался сержант:

— Дюбуа, напрасно ты все время шатаешься по улицам в военной форме.

— Я останусь тут, но в пять часов мне снова нужно будет уйти, — ответил Жюльен.

— Когда солдат появляется в городе после пяти, это нормально; другое дело, когда он торчит там днем.

— Проводи меня до дороги в Фурш, — попросил Ритер, — там ты не рискуешь напороться на патруль.

Они вышли вдвоем. Отойдя от поста наблюдения, Ритер спросил:

— Ну как?

Жюльен улыбнулся.

— Можно больше не спрашивать, — сказал парижанин, — достаточно посмотреть на твою физиономию. Сразу видно: готов!

— Где находится парк Бригибуль?

— Я тебе о нем говорил, там есть полотна Гойи, — ответил Ритер, — но пускают туда только по воскресеньям.

— Так что это: музей или парк?

Ритер расхохотался.

— Если б ты мог полюбоваться на себя… — проговорил он сквозь смех. — Да нет, не тревожься, она тебя не разыграла. Музей расположен в парке. А парк открыт каждый день.

Он объяснил товарищу, как туда пройти. Потом рассказал, кто такой Бригибуль, подробно говорил о его живописи, собрании картин, музее, но Жюльен уже не слушал. Он только запечатлел в памяти, каким путем ему надо будет идти, а затем его мозг как бы перестал действовать. Все помыслы Жюльена были сосредоточены на юной девушке: закрывая глаза, он видел, как она бежит вдоль ограды парка, как она улыбается, машет ему на прощание рукой; перед ним неотступно стоял ее взгляд.

Проводив Ритера до дороги, Жюльен возвратился на пост наблюдения. Он то и дело поглядывал на часы и понял, что ему необходимо чем-то заняться, не то он, чего доброго, сойдет с ума.

Неужели и вправду можно из-за этого сойти с ума? Сойти с ума из-за девичьего лица, взгляда, улыбки, руки, поднятой в знак прощания?

Жюльен спросил у сержанта Верпийа, нет ли для него каких поручений.

— Нет, — ответил тот. — Но если у тебя есть свободная минута, я бы на твоем месте заглянул в пособие по наблюдению за самолетами. Ведь ты не знаешь ни одного; если сюда нагрянет инспектор и побеседует с тобой, тебя как пить дать отправят на трехмесячные курсы в Каркассонн.

Мысль о возможном отъезде испугала Жюльена.

Сержант притащил два толстых тома, положил их на письменный стол и сказал:

— Садись-ка сюда. Если тебе что будет непонятно, я объясню.

Жюльен открыл один из томов. Прямо перед его глазами, рядом с телефонным аппаратом, были укреплены на стене небольшие авиационные часы, квадратные и черные. Они показывали «официальное время» — его записывали наблюдатели, составляя донесение. Теперь он каждый миг бросал взгляд на эти часы. Длинная и тонкая секундная стрелка еще бежала, но две другие совсем не двигались! Жюльен следил глазами за секундной стрелкой и считал про себя ее обороты. Ему надо было ждать еще два часа сорок пять минут. Он прикинул в уме: в часе шестьдесят минут, в двух — сто двадцать, да еще сорок пять — значит, всего сто шестьдесят пять. Когда секундная стрелка сто шестьдесят раз пробежит вокруг циферблата…

— Нет, я уйду отсюда минут за пятнадцать.

— Что ты сказал?

Не отдавая себе отчета, Жюльен произнес эту фразу вслух. Он повернулся к сержанту, который, сидя на кровати, штопал носок.

— Я запоминаю… А когда я что-нибудь зубрю, то часто произношу вслух трудное слово.

Он заставил себя углубиться в книгу: «мессершмитт-109», «хейнкель-III», «спитфайр», «потес», «бреге», «сандерленд», «дорнье-109-III-217». Истребители… Разведчики… Бомбардировщики… Жюльен вздохнул. Между этики страницами и им самим, между этими фотографиями, разрезами, силуэтами самолетов и его сознанием стояли широкая темно-синяя юбка и белый шерстяной жакет. Он видел мягкие волнистые волосы, улыбку, поднятую в знак прощания руку.

Он сжал голову ладонями, закрыл глаза, мысленно приказал себе не шевелиться и больше не смотреть на часы. Впрочем, по правде говоря, он сейчас ничего не мог себе приказывать. Образы неотступно стояли перед его глазами, они врезались в его мозг, притаились за плотно прикрытыми веками, образы эти были всюду — на небосводе, на страницах книги, на деревянной крышке стола.

Жюльен вздрогнул от неожиданности. Чья-то рука опустилась на его плечо. Он открыл глаза и обернулся.

— Ты, должно быть, знаешь теперь «фокке-вульф» как свои пять пальцев: уже битых десять минут ты его разглядываешь.

Сержант улыбался. Жюльен перевернул страницу.

— Не следует так дотошно изучать один и тот же самолет, лучше быстро просматривать фотографии и рисунки, а потом вновь и вновь к ним возвращаться. Только таким способом ты их запомнишь.

В четыре часа Жюльен вышел из просторной комнаты для дежурных и поднялся на второй этаж. В голове у него смешалось два десятка названий самолетов, но он не мог бы описать ни один из них. Он тщательно побрился, хотя брился уже утром, долго смотрелся в маленькое, треснувшее в двух местах зеркальце, висевшее на оконном шпингалете, потом направился к двери.

— Будь осторожен до пяти часов, смотри не влипни, — бросил ему вслед Верпийа.

— Не беспокойся.

Жюльен прошел аллеей; выйдя из сада, он взял влево и направился в противоположную от города сторону; минут пять он брел лугом, затем полем, после чего повернул назад. Было еще жарко. Солнце уже клонилось к западу, далекие горы потемнели. Жюльен не видел ни неба, ни солнца, ни гор, перед ним все еще стояло лицо девушки, ее улыбка, поднятая над головою рука. Взглянув на свою тень, упавшую на траву, он тут же представил себе другую тень: она была меньше, изящнее, она была совсем рядом с его собственной тенью, почти сливалась с нею.

— Как это мне не пришло в голову спросить ее имя! — то и дело повторял Жюльен.

Он перебрал в памяти множество женских имен, но ни одно из них не подходило девушке, не вязалось с ее лицом и особенно со взглядом.

Задолго до пяти он был на улице Ладен. Солнце уже зашло, но небо еще оставалось светлым. Жюльен без труда отыскал вход в парк. Он обогнул большой павильон. Окаймленные густым кустарником аллеи были безлюдны. По краям лужаек, точно бордюр, высились кучки опавших листьев. Под сенью огромных кедров было уже темно. Жюльен обошел парк и вернулся к выходу.

Остановившись возле ограды, он принялся ждать — охваченный тревогой, не сводя глаз с улицы, ведущей в город.

8

Девушка появилась в самом начале шестого.

— Мне удалось освободиться вовремя, — сказала она.

Впервые в жизни Жюльен нашел южный выговор очаровательным.

Они вошли в парк, и девушка увлекла своего спутника в боковую аллею.

Уже начало смеркаться, на фоне темневшего неба виднелись какие-то золотистые пятна.

— Хурма, — сказала девушка. — Вы знаете это дерево? Его плодов никто не собирает.

Аллея была усыпана большими желтыми плодами. Девушка рассмеялась и сказала:

— Пойдем отсюда, а то ведь они могут прямо на голову упасть.

У нее был удивительно звонкий смех. Она прислонила велосипед к деревянной скамье и повернулась к Жюльену. Слегка наклонила голову, но продолжала смотреть снизу вверх прямо ему в глаза. Теперь она показалась ему еще красивее: опущенное лицо было в тени, и только глаза ярко блестели.

— А я знала, что вы придете, — сказала она.

— Что ж тут удивительного, ведь я вам обещал.

— Вы не поняли, я уже днем знала.

— Знали? Откуда?

На этот раз она закрыла глаза и едва слышно прибавила:

— Я знала, что вам захочется снова меня увидеть.

Жюльен собрался что-то сказать, но она опередила его и, словно преодолевая смущение, быстро проговорила:

— Если б вы не пришли, я сама бы вам позвонила, я уже и номер нашла.

Он медленно поднял руки и осторожно обнял ее за плечи. И почувствовал, как она вздрогнула. Сделала слабую попытку высвободиться, но почти тотчас же их губы слились в поцелуе. Этот первый поцелуй длился целую вечность. А потом оба долго стояли обнявшись, не шевелясь, не решаясь ни говорить, ни смотреть друг на друга. Жюльен вдыхал аромат, исходивший от ее волос и шеи. Сквозь ее мягкие волнистые волосы, как сквозь вуаль, ему был виден парк: ночь, уже давно таившаяся под сенью деревьев, теперь медленно окутывала одну аллею за другой.

— Как вас зовут? — прошептал он.

— Сильвия… Сильвия Гарюэль. А вас?

— Жюльен Дюбуа.

Они снова поцеловались, потом Жюльен спросил:

— Вы собирались позвонить мне по телефону? Но вы ведь ничего обо мне не знаете.

Ночь придвинулась к ним вплотную, но он различил улыбку девушки.

— Мне обо всем рассказывает мой мизинец, — пошутила она.

— Я всегда считал, что ясновидящие — безобразные старухи.

— Среди них встречаются цыганки, и очень хорошенькие.

— Но вы-то не цыганка.

— Как знать.

— Сильвия, ну скажите мне, откуда вы все узнали? А главное — признайтесь, кто вам дал телефон?

— Вы меня уже в чем-то подозреваете?

— Сильвия!

Он готов был без конца повторять это имя.

— Я собиралась позвонить на пост наблюдения, расположенный на дороге в Фурш. Ну как, угадала?

— Да. Но только я все еще не понимаю, каким образом…

— Я живу у подножия холма. На улице Вильнев. И знаю, что солдаты в такой форме, как ваша, служат на этом посту. А потом я знаю, что юноша в штатском платье, который был с вами в концерте, солдат этого поста. Дважды или трижды я видела его в военной форме.

Они медленно шли по аллее. Жюльен обнял Сильвию за талию. У нее была удивительно тонкая и гибкая талия.

— А кого бы вы попросили к телефону?

Она рассмеялась.

— Знаете, я все обдумала. Я бы попросила позвать высокого блондина, который был в концерте Трене в обществе низенького брюнета.

Сильвия перестала смеяться, посмотрела на Жюльена, потом нарочито грубым голосом, с деланным раздражением прибавила:

— Я попросила бы позвать к телефону долговязого парня с коротко подстриженными волосами, который сопровождал коротышку со слишком длинными волосами.

Оба дружно расхохотались и снова слились в поцелуе. Немного погодя Жюльен спросил:

— А что, у меня и вправду слишком короткие волосы?

— Да, могли бы быть чуть-чуть длиннее.

— В таком случае я завтра же начну их отращивать.

— Только не перестарайтесь.

— Буду носить такие волосы, как Ритер.

— Кто такой Ритер?

— Да тот, что был со мной в концерте.

— Нет, у него слишком уж длинные волосы. С такой шевелюрой вы будете просто ужасны. Ритер похож на старого поэта-романтика, убежавшего из пыльного книжного шкафа.

— А вы, оказывается, злюка. — Жюльен снова поцеловал Сильвию. — Ритер у нас поэт, — прибавил он. — Но только он вовсе не старый и не такой уж романтик, как вы думаете.

— Мне дела нет до вашего Ритера. Давайте лучше говорить о вас.

— Нет, о вас.

— Обо мне потом.

— Лучше одновременно.

— Тогда мы ничего не расслышим и не поймем.

Оба смеялись. Темный парк стал для них как бы купелью радости.

— Парк в шесть часов запирают, — спохватилась она.

— Ну что ж, пусть нас тут запрут.

— Вы с ума сошли!

Он помедлил, остановился, привлек ее к себе и сказал:

— Да, еще вчера. Я совсем потерял голову.

Они опять поцеловались. Затем она спросила:

— Неужели так бывает — с первого взгляда?

— Бывает, Сильвия. Я это почувствовал сразу, в тот же миг.

— Никогда бы не поверила, что можно столько прочесть в одном взгляде, — прошептала она.

Он снова отыскал ее рот. И не отрывал своих губ до тех пор, пока у него не перехватило дыхание; потом, зарывшись лицом в ее волосы, он несколько раз порывисто повторил:

— Я люблю тебя. Люблю. Люблю. Клянусь, что люблю тебя!

— Боюсь, что я тоже тебя люблю, — отозвалась она.

— Боишься? Но почему? Ведь это чудесно.

Девушка вздохнула.

— Да говори же, — попросил он. — Я хочу все о тебе знать. Все.

Она выскользнула из его объятий и бросилась бежать. Жюльен догнал ее, снова поцеловал и спросил:

— Ты от меня что-то скрываешь. Что?

— Ничего, Ничего. Просто я потеряла голову, вот и все. Пойдем. А то нас и вправду запрут в парке.

Они вышли на улицу Бригибуль и двинулись по маленьким, плохо освещенным улочкам к Епископскому парку. Перед самым мостом Сильвия остановилась.

— Нам лучше проститься здесь.

— Боишься, что нас увидят?

Она посмотрела на мост, потом бросила взгляд на памятник павшим.

— А вы не могли бы надевать штатское платье? — спросила она.

— Ты уже не говоришь мне «ты»?

— Ответьте же.

— Я написал домой, чтобы мама прислала мне костюм.

— Не люблю военную форму.

— Когда мы опять увидимся?

— Завтра после обеда — я не работаю.

— У меня в эти часы дежурство, но как-нибудь устроюсь. Ритер меня заменит.

Девушка засмеялась:

— Так и вижу вашего коротышку-поэта с огромным ружьем в руках. А что, он и на дежурство надевает лакированные туфли?

— Мы дежурим не с ружьем, а с биноклем. А Ритер, кстати, славный малый.

— Он, верно, очень забавен, когда напяливает каску на свою гриву.

Жюльен хотел было ее поцеловать.

— Только не здесь, — запротестовала она.

— Значит, до завтра. Где мы встретимся?

— В два часа дня я буду на дороге в Фурш. А оттуда отправимся в поля. Там нас никто не увидит.

Ему хотелось подольше удержать в своей руке ее хрупкую руку, которая была так нежна, что он боялся крепким пожатием причинить ей боль.

Девушка сошла с тротуара, уселась на велосипед и покатила к мосту. Жюльен провожал взглядом ее фигурку в шерстяном жакете, вскоре превратившуюся в белое пятно. Проехав мост, она не оборачиваясь подняла руку. Она уже не могла его видеть, но он помахал в ответ и чуть слышно произнес:

— Сильвия! Я люблю тебя, Сильвия.

9

Возвратившись на пост, Жюльен увидел, что сержант Верпийа и Каранто уже готовят ужин.

— Иди сюда, скорей! — крикнул Каранто. — Только взгляни! Обхохочешься!

Жюльен вошел в кухню. В каменной раковине стояли два бидона, салатница и три котелка. Они были доверху набиты чем-то похожим на стружки или тонкие щепки.

— Это еще что такое?

Солдаты расхохотались.

— Картошка, — ответил Верпийа. — Ее прислали на прошлой неделе. Обезвоженный картофель. Полагается четыре часа размачивать и только потом варить. Вот мы и размачиваем.

Они продолжали смеяться.

— Да вы просто спятили! — крикнул Жюльен. — Тут ведь еды на целую роту.

— Мы взяли всего полбидона, но картофель чертовски разбухает, и приходится все время перекладывать его в другую посуду. Если так дальше пойдет, пустим в ход каски.

— А ведь мы не размачиваем его еще и четырех часов.

— Слушай, ты ведь в этом деле мастак, — сказал Верпийа. — Как, по-твоему, надо готовить такой картофель?

Жюльен взял в руки ломтик, влажный и клейкий. Над котелками поднимался приторный запах.

— Как ни готовь, — пробормотал он, — варево, по-моему, получится отвратительное.

Они решили приготовить картофельное пюре, но в тот вечер ни один из солдат к нему не прикоснулся. Пюре было какое-то сероватое, а вкусом напоминало одновременно заплесневелый хлеб и свеклу.

— Если начальство станет присылать нам такую провизию, — объявил Лорансен, — придется самим что-то придумывать.

— Вся надежда только на крестьян, — сказал Тиссеран. — Придется, стерва, раз в две недели каждому откладывать по пачке табаку и относить на обмен.

— Мне и без того табака не хватает, — запротестовал Ритер, — я ведь курю трубку.

— А что ты жрать будешь?

Страсти разгорелись, и сержант счел нужным вмешаться. Он не мог понять, почему люди, добровольно пошедшие на военную службу, не перестают возмущаться армейскими порядками. По мнению сержанта, уже если человек сам пошел служить, он должен мириться с трудностями. Лорансен, паренек с севера Франции, объяснил, что он записался в армию потому, что надеялся рассчитаться с немцами.

— Ну, а я просил направить меня в Пор-Вандр, — заявил Каранто. — Сюда я ехать не собирался.

— Тебе что, плохо с нами? — спросил сержант.

Наступило молчание. Все смотрели на Каранто, и Жюльен заметил, что тот слегка покраснел. Некоторое время солдаты ели в молчании, потом Верпийа совсем просто и спокойно сказал:

— На прошлой неделе четверо солдат дезертировали из полка, расквартированного в Монпелье, они хотели перейти в Испанию, но их поймали.

Все опять посмотрели на Каранто. Он поднял голову. Взгляд у него был суровый. Он встретился глазами с Жюльеном, и тому показалось, что Франсис ждет от него помощи. Однако Жюльен не произнес ни слова, и Каранто спросил:

— А что с ними сделали?

— Упрятали в тюрьму, — сказал Верпийа.

— Если б я только мог, то не раздумывая перешел бы границу, — вскинулся Лорансен.

— Не болтай чепухи, — отрезал сержант.

Вспыхнул ожесточенный спор, и сержанту пришлось повысить голос, чтобы утихомирить солдат. Когда наконец наступило молчание, он обвел всех взглядом и пояснил:

— Я тоже сперва вынашивал такую мысль. Но затем передумал. Надо рассуждать логично. Предположим, что все, кто мечтает расквитаться с немцами, кинутся в бега: представляете, что будет твориться на испанской границе? Вы уж мне поверьте, у нас и тут дело найдется.

— Ты и в самом деле думаешь, что армия перемирия…

Слова эти произнес Жюльен. Ему хотелось узнать, будет ли сержант разговаривать тем же языком, как офицер 151-го полка, который беседовал в Лоне с ним и с Бертье. На губах Верпийа появилась понимающая улыбка, словно он хотел сказать: «Ты ведь тоже просился в Пор-Вандр». Потом лицо его вновь стало серьезным. Немного помолчав, он спросил:

— Скажи, Дюбуа, что ты думаешь о вермахте?

Вопрос этот застал Жюльена врасплох. Остальные, казалось, тоже были озадачены. Сержант продолжал:

— Я не прошу вас кричать «хайль Гитлер!», но скажите, вы согласны с тем, что армия у них сильная? Ведь может спортсмен отдать должное своему противнику?

— Никто не спорит, они сильны, — сказал Лорансен. — Но ведь это все фанатики.

— Эсэсовцы и впрямь фанатики, но есть там и другие. Я отлично понимаю, что для нас все фрицы на одну колодку и мы мечтаем лишь об одном — побыстрее от них избавиться. Но я не то хотел сказать. Немецкая армия, разбившая нас, рождена Версальским договором. Между перемирием тысяча девятьсот восемнадцатого года и нынешним немало схожего. Гитлер разрешил Франции иметь армию в сто тысяч человек: ровно столько, сколько мы разрешили Германии после ее разгрома. И вот сами видите — эта небольшая армия превратилась в вермахт.

Они еще долго спорили о Гитлере, о фанатизме, о духе реванша. И сержант произносил те же слова, какие Жульен слышал в свое время из уст офицера 151-го полка. Военные катастрофы приводят впоследствии к великим событиям; из поражения рождается победа; надо оставаться на французской территории, чтоб быть готовыми к действию, когда настанет срок; якобы существуют секретные соглашения между Петеном и де Голлем. Жюльену чудилось, будто Бертье, как и тогда, шепчет ему на ухо: «Держись твердо. Он заговаривает нам зубы и думает таким способом купить. Пусть направляет нас в Пор-Вандр или мы вообще не запишемся в армию…» Вокруг солдаты все еще спорили. На миг перед его мысленным взором предстал военный лагерь возле Пор-Вандра и вечера, которые они проводили у моря, не сводя глаз с его безбрежной глади или с темных громад горного хребта Альберес.

После ужина Ритер встал из-за стола и направился в сад. Жюльен еще немного поговорил с товарищами, а затем тоже вышел. Вечер был свежий. Он зашагал по аллее, и вскоре запах табачного дыма привел его к бассейну. В темноте, точно пылающий уголек, вспыхивала трубка Ритера. Жюльен опустился рядом с приятелем на цементную закраину.

— Осточертели мне их разговоры о войне, — проворчал Ритер. — При одной мысли, что придется отдавать табак крестьянам у меня желчь разливается.

— И все же война тут, рядом. Сам знаешь, она не окончена. Не станем мы плясать под дудку Гитлера.

— Меня это не касается. За все в ответе правители европейских стран: они либо хотели этой войны, либо не сумели ее избежать, пусть теперь сами и расхлебывают кашу! Ведь это они позволили Гитлеру раздуться, точно чудовищному спруту. Я тебе уже говорил, я записался в эту армию не потому, что думал, будто она станет сражаться, я сделал это, напротив, потому, что уверен, никогда она драться не станет. Для меня служба в армии только способ обеспечить себе жратву и покой.

Ритер умолк и стал раскуривать трубку. Жюльен смотрел на его худое лицо, обрамленное длинными волосами. Зажигалка погасла. И на миг показалось, будто тьма еще больше сгустилась. Слова Ритера возмутили Жюльена, но он решил ничего не отвечать. Молчание затянулось. Ветер шелестел в кустах самшита, сосна во дворе раскачивалась, трещала и стонала.

— Хочу просить тебя об одной услуге, — сказал Жюльен.

— Подежурить вместо тебя завтра после обеда?

— Но…

— Раз уж ты так поздно вернулся, нетрудно догадаться, что дело идет на лад. И столь же легко догадаться, что девушка по субботам не работает.

— Согласен?

— Я ведь твой друг. И потом, сам знаешь — кафе открыты в любой день.

— Ты только об одном и думаешь.

— И ты к этому придешь. Не навязывай, пожалуйста, мне своих привычек спортсмена. Кстати, эта девчушка тоже занимается спортом?

— Не знаю.

— Понимаю. Вы, разумеется, вели салонные разговоры. Но все же, когда ты ее лапал, ты ведь мог разобрать, мускулистое у нее тело или…

— Заткнись!

В голосе Жюльена прозвучала угроза. Ритер засвистел.

— Я вижу, дело серьезное. Скажи по крайней мере, что она собой представляет. Судя по тому, что она читала Верлена, это барышня образованная.

— Да, она любит поэзию.

— Ну, знаешь, это высокий класс.

— И она, безусловно, очень умна.

— Это не самое главное.

Жюльен с минуту поколебался:

— Мне бы очень хотелось завтра ей что-нибудь подарить.

— Советую купить крупный бриллиант, обрамленный мелкими, в массивной золотой оправе…

— Помолчи. Говоришь, что ты мне друг, а все время издеваешься.

— Знаешь, на долю таких сморчков, как я, нечасто выпадает столь редкостное и изысканное удовольствие: наблюдать, как верзила вроде тебя теряет голову из-за какой-то девчонки.

Жюльен встал. Он уже собрался уйти, но приятель удержал его за рукав.

— Садись, — сказал Ритер. — В сущности, может, ты и прав. Видно, я уже утратил вкус к простым радостям. И разучился смотреть на жизнь, как другие. Слишком много думаю о Рембо. Постоянное и систематическое взвинчивание чувств даром не проходит. — Он помолчал, потом прибавил: — Я одолжу тебе все наличные деньги.

— Я знал, что ты окажешься на высоте, но я не о том хотел просить. Ты ведь хорошо знаешь Верлена; скажи, в каком томике помещено стихотворение, которое Трене положил на музыку?

— Сборник этот называется «Сатурновские стихотворения».

— А его можно достать?

— Думаю, в книжной лавке он найдется. — Ритер расхохотался. — Ты выведешь красивым почерком посвящение: «Обожаемой моей крошке…» Кстати, как ее зовут?

— Сильвия.

— Сильвия? Сильвия, говоришь? Помнишь, старик, «Девы огня»? Помнишь большие багряные наперстянки в лесах Валуа?

— Что ты там несешь?

— Как, ты не знаешь Нерваля?

— Знаю. Только очень плохо.

— Стыд и позор! Завтра же утром отправимся в книжную лавку на улице Генриха Четвертого, Уверен, что у них есть «Девы огня». Ты прочтешь новеллу «Сильвия». Необходимо, чтобы ты прочел ее. Потом пойдешь и выпьешь вместе со мной. А в одну прекрасную ночь ты повесишься на решетке сточной канавы. Дюбуа, ты чудо природы! Господи, да ведь «Девы огня» — сущий шедевр… Подлинный шедевр.

Ритер зашагал к дому. Жюльен уже не раз спрашивал себя, в самом ли деле его приятель не совсем нормален или же просто ломает комедию. Но в тот вечер он был слишком поглощен мыслями о Сильвии, светлые надежды боролись в его душе с опасениями, и потому он не мог всерьез думать о Ритере.

10

На другой день утром Ритер и Дюбуа спустились в город. Проходя мимо театра «Одеон», парижанин воскликнул:

— Подумать только, ведь я сам привел тебя в эту мышеловку!

— Ты настоящий друг. И я этого вовек не забуду.

— В таком случае поднеси мне стаканчик.

Они вошли в кафе, расположенное возле почты.

— Два бокала белого, — заказал Ритер.

— Я не буду, — запротестовал Жюльен. — Не могу я пить вино в такое время дня.

— Помолчи, — оборвал его приятель и, повернувшись к буфетчице, повторил: — Два бокала белого.

Она поставила большие бокалы на цинковую стойку и наполнила их.

— За Сильвию! — воскликнул Ритер, поднимая свой бокал.

— Благодарю. За ту, которая отучит тебя пить.

Парижанин закашлялся и поставил на стойку недопитый бокал.

— Типун тебе на язык! — рассердился он. — Я из-за тебя поперхнулся.

Жюльен сделал глоток. Вино было прохладное и чуть подслащенное, но он почувствовал, что больше не может проглотить ни капли. Он попросил приятеля допить его бокал.

— При одном условии.

— Принимаю.

— Когда выйдем из книжной лавки, угощу тебя стаканчиком, и ты выпьешь его до дна.

Жюльен расплатился, и они направились через центр города на улицу Генриха Четвертого, где помещалась книжная лавка. Там никого не было, кроме владельца — старика в серой блузе. Он раскланялся с Ритером.

— Мой друг хотел бы приобрести «Сатурновские стихотворения».

— Ему повезло, — сказал старик. — У меня как раз есть экземпляр среди букинистических книг. И в отличном состоянии. Теперь такой книги нигде не найти. Скоро вообще ничего хорошего не найдешь. Из Парижа к нам больше ничего не поступает.

Ритер спросил еще книгу «Девы огня», но произведений Нерваля в лавке не оказалось. Владелец даже ничего не мог ему обещать. Он только беспомощно развел руками. Приятели еще некоторое время рылись на полке, где стояли букинистические книги. Жюльен отобрал какой-то томик, Ритер взял себе другой.

Выйдя на улицу, они переглянулись, и каждый протянул другому книгу, которую только что купил.

— Это тебе.

— А это тебе

— Ты с ума сошел.

— Не больше, чем ты.

Оба рассмеялись.

— Пошли, подарки надо обмыть, — заявил Ритер.

Они направились в большое кафе на углу площади Жана Жореса и набережной Агу. Заказали белого вина, и Жюльену пришлось осушить свой бокал. Когда парижанин попросил принести еще вина, Дюбуа попробовал отказаться, но Ритер вспылил:

— По твоей просьбе я иду в город, сопровождаю тебя в книжную лавку, помогаю отыскать нужный сборник, а ты теперь не даешь мне даже выпить!

Жюльен уступил. Он даже согласился выпить второй бокал и с удивлением обнаружил, что это вовсе не так уж трудно. Когда они поднялись, чтобы уйти, голова у него слегка кружилась. Ему пришлось сделать усилие, чтобы держаться прямо. Ритер вел себя непринужденно и продолжал разглагольствовать о своих любимых писателях. Он много говорил о Чарлзе Моргане — Жюльен слышал это имя впервые.

Они прошли по мосту Бье, и Ритер направился к тому кафе, куда Каранто и Дюбуа заходили в день приезда.

— Нет, нет, — запротестовал Жюльен. — Я спешу.

Он чувствовал, что больше ему пить не следует.

— Доставь другу удовольствие.

— Я же сказал, что не могу.

— Никогда из тебя не получится ни живописец, ни поэт. Все художники пьют. У меня есть приятель, живописец. Хочу, чтобы он приехал сюда и устроил тут свою выставку. Такого пьяницы я в жизни не встречал, вот увидишь.

Ритер потянул Жюльена за рукав. Тот резко высвободился. На лице парижанина отразилось удивление, и Жюльену даже показалось, что он прочел во взгляде товарища выражение боли.

— Я не могу пойти с тобой, — взмолился Дюбуа. — Прошу тебя как друга.

— Понимаю, — ответил Ритер.

И все же он не двинулся с места. Он молча переводил взгляд с Жюльена на витрину кафе. Внезапно, вытащив трубку изо рта, он ткнул ею в том направлении, где был расположен их пост.

— Ступай один, — сказал он. — Я задержусь всего на минуту. Честное слово, меня так мучит жажда, что я просто не взберусь на гору.

Жюльен сделал шаг, потом обернулся и спросил:

— Помнишь, что ты мне обещал?

— Помню. Можешь не сомневаться, через несколько минут я буду на месте.

11

Когда Ритер возвратился на пост наблюдения, Жюльен стоял уже на пороге дома. Он сразу увидел, что парижанин пьян: лицо у поэта побагровело, по лбу и шее стекал пот. Воротник белой сорочки вымок. Ритер сделал величественный жест рукой, закинул голову и произнес:

— Верный друг прибыл.

Он с трудом переводил дух.

— Ты невозможный человек! — вспылил Жюльен.

— Как! Я жертвую выпивкой, чтобы оказать тебе услугу, бегу сломя голову, чтобы поспеть вовремя, а ты меня еще и ругаешь!

— Ты заставил меня изрядно поволноваться — ведь уже почти два!

— Напрасно тревожился! Мое слово — закон.

— Как ты будешь дежурить в таком состоянии?

— Не раздражай меня, а то я опять уйду в город.

Парижанин сделал вид, будто собирается повернуть назад, и Жюльен поспешно схватил его за руку. Он хотел что-то сказать товарищу, но замер с открытым ртом: по дороге поднималась Сильвия. Ритер выбросил руку вперед и поманил девушку пальцем.

— Подумай-ка, еще немного, и мы бы с ней встретились, — сказал он Жюльену. — Представь меня.

— Ты слишком пьян.

Сильвия приближалась. Жюльен подтолкнул приятеля по направлению к саду. Ритер ухватился за решетчатую калитку.

— Пьян, но величествен! Представь меня, не то я уйду в город.

Жюльену пришлось покориться. Сильвия остановилась, он подошел к ней, взял за руку и тихо сказал:

— Это Ритер, он согласился подежурить вместо меня. Подойдемте к нему, он тут не задержится. И не обращайте внимания: он немного выпил.

— Вот-вот, ты ей еще доложи, что я пьян! — крикнул Ритер.

Жюльен и Сильвия приблизились к нему. Он смеялся.

— Примите мое благословение, — торжественно провозгласил он.

Потом, помахав в воздухе угасшей трубкой, он пробормотал какую-то латинскую фразу и исчез.

На Жюльене был свитер. Он хотел было пойти переодеться, но Сильвия запротестовала:

— Вы мне так больше нравитесь. Меньше похожи на солдата. А потом в той стороне мы никого не встретим.

Жюльен все же побежал в дом и возвратился с завернутой в бумагу книгой. Когда они немного отошли, он протянул девушке сверток и сказал:

— На память о нашей первой встрече.

Они оглянулись. С того места, где они стояли, был еще виден окруженный деревьями дом, площадка; там беседовали Ритер и Лорансен. Жюльен и Сильвия прошли немного дальше и, оказавшись под прикрытием живой изгороди, поцеловались.

— Люблю тебя, — сказал он.

— Ты просто сумасшедший, да и я не лучше.

Девушка слегка оттолкнула Жюльена, раскрыла сумочку и вынула оттуда толстый блокнот в темной обложке.

— Я тоже думала об этом стихотворении, — пояснила она. — Но не могла выйти из дому. А потом, должна тебе признаться, я не знала, в какой сборник оно входит. Но стихотворение я помню наизусть.

— И ты его переписала для меня в блокнот?

— Да, в этот блокнот я записываю свои мысли, а также стихи и песни, которые мне нравятся. Держи. Теперь ты в него все записывай и при этом думай обо мне.

Они достигли луга, залитого солнцем, и пошли вниз, вдоль изгороди. Потом опустились на траву, Сильвия достала книгу, а Жюльен — блокнот. После каждой прочитанной страницы, после каждой фразы, написанной на разлинованной в клетку бумаге, они целовались.

На живой изгороди сохранилось еще много ржавых и сморщенных листьев, и ветер время от времени шелестел ими. В воздухе кружилась мошкара, поблескивая на солнце. Далекая гора синела, как это обычно бывает только летом.

Сильвия порылась в сумочке, достала карандаш и написала на первом чистом листке блокнота: «Кастр, дорога в Фурш. Суббота, 15 ноября 1941 года». Затем она протянула блокнот и карандаш Жюльену и сказала:

— Как грустно, что наша встреча отмечена таким печальным стихотворением. Ведь в нем говорится о разлуке. О людях, что грустят осенью, совсем не похожей на нынешнюю.

— Стихотворение вовсе не плохое: ведь благодаря ему мы познакомились.

Сильвия опустила голову. Глаза ее потемнели, и Жюльен почувствовал, что она вот-вот заплачет.

— Что с тобой?

— А ну как и наша встреча принесет несчастье? Ведь она произошла тринадцатого. В четверг тринадцатого ноября.

— Неужели ты это говоришь серьезно?

Он обнял девушку, изо всех сил прижал к себе. Она лежала в еще густой и зеленой траве, золотистые лучи солнца отражались в ее глазах, вспыхивали в волосах.

— Люблю тебя, — снова сказал Жюльен. — И нас ничто не разлучит.

— Ты ничего не знаешь обо мне, а говоришь, что нас ничто не разлучит. Меж тем нас разлучает все. Все разлучает нас.

— Ты даже не заметила, что говоришь стихами Трене, — сказал Жюльен.

Она грустно улыбнулась и продекламировала:

Ты ничего не знаешь обо мне, Ведь оба мы с тобою лишь бродяги…

Сильвия запнулась.

— Скажи, что ты от меня скрываешь? — спросил Жюльен.

— Только не сейчас. Лучше напиши что-нибудь своей рукой в… — она поколебалась, — в наш блокнот. Какую-нибудь свою мысль или строку из стихотворения.

Она вытерла слезу, блеснувшую на ресницах. Жюльен был потрясен.

— Но все-таки что с тобой?

Девушка улыбнулась:

— Ничего… Пиши же.

Он взял из ее рук блокнот, немного подумал и стал писать:

Пусть музыкой чудесной прозвучит…

Сильвия положила свою руку на руку Жюльена, завладела карандашом и принялась сама писать:

Ответ, слетевший с уст…

Она остановилась и попросила:

— А теперь возьми меня за кисть.

Вместе, почерком, который уже не был ни почерком Сильвии, ни почерком Жюльена, они написали:

…любимых мною.

В глазах девушки блеснула радость. В них снова запрыгали золотистые искорки.

— Если нам и угрожала злая судьба, то теперь мы ее заговорили, — сказала она.

— В таком случае открой мне, что тебя так тревожит. Я все готов разделить с тобою.

Сильвия заставила себя долго просить, а потом рассказала, что еще два года назад родители надумали выдать ее замуж за человека, с которым они мечтают породниться.

— Ну что ж, они передумают, — заявил Жюльен.

— Ты не знаешь моих родителей.

— Твоя мама на вид очень славная женщина.

— Да, она меня любит. Но и она не сможет нас понять. А для отца задуманный брак слишком важен. Он был старшим мастером на текстильной фабрике. Потом стал помощником директора. Для него… это нужно понять.

Ее голос снова задрожал. И она умолкла.

— В чем же все-таки дело?

— А в том, что мой жених — сын владельца фабрики. Он возглавляет контору в Париже. Нет, тебе этого не понять. Не понять.

— Отчего же, я все понимаю, — произнес Жюльен. — Но через год ты станешь совершеннолетней. Значит, надо подождать. Год, поверь, пролетит быстро.

— Все не так просто, как ты думаешь.

Они еще долго разговаривали об этом. Жюльен узнал, что Сильвия работает на фабрике, которая в один прекрасный день перейдет к ее суженому.

— Таким способом они добились, что я все время у них на глазах, — пояснила девушка. — Я уже как бы не принадлежу самой себе. О нет, работой меня не загружают. И другие служащие конторы все видят. Должна сказать, что это не так уж приятно.

Голос девушки пресекся. Она припала к плечу Жюльена и разрыдалась.

— Сильвия, Сильвия, — повторял он. — Прошу тебя, не плачь. Ты увидишь… Ты сама увидишь — все в конце концов устроится. Иначе и быть не может: мы слишком сильно любим друг друга. Вот увидишь. Послушай…

Он долго утешал ее, словно баюкая в своих объятиях, и мало-помалу она успокоилась. С минуту они сидели не шевелясь, будто окутанные ласковой тишиной, которую нарушал лишь шелест ветра в живой изгороди. Время от времени глубокий вздох приподнимал плечи Сильвии, и тогда Жюльен нежно привлекал ее к себе.

— Я так хочу, чтобы ты была счастлива.

— А я уже счастлива.

— Поклянись.

— Клянусь.

12

Уже давно спустился вечер, а они все еще оставались на лугу. Свежий ветер трепал живую изгородь, и она походила на какое-то длинное чудовище, притаившееся позади них. От земли тянуло холодом, правый бок Жюльена застыл, но он не шевелился, только старался получше защитить Сильвию от ветра. Он мечтал, чтобы поднялась буря, повалил густой снег, ударил мороз, тогда бы он и в самом деле прикрыл ее своим телом. Меч тал о суровой зиме и знал, что, если понадобится, он готов будет замерзнуть, лишь бы спасти ее от холода… Они поднялись с земли только тогда, когда Сильвия совершенно озябла и начала дрожать. Шли они медленно, вдыхая всей грудью свежий воздух.

Жюльен проводил девушку до того места, где улочка Краби пересекает улицу Вильнев. Попрощавшись с нею, он не ушел, а продолжал стоять, прислонясь к стене какого-то дома, до тех пор, пока ее ясный силуэт не исчез среди зарослей бересклета в обнесенном решеткой саду. В глубине этого сада виднелись очертания виллы. Над листвой на миг появилась широкая полоса света, затем все опять окутала тьма. Сильвия вошла в дом. Лишь после этого Жюльен направился на пост наблюдения.

Ритер уже сменился с дежурства. Он сидел за столом в обществе Тиссерана, перед ними стояла на три четверти пустая бутылка белого вина. Ткнув трубкой в сторону Жюльена, парижанин продекламировал:

— А вот и Дюбуа идет, со мною в город он пойдет и то, что должен мне, вернет.

— Вовсе нет, — сказал Жюльен, — я должен отдежурить за тебя и сделаю это, как только ты попросишь.

— Глупец!

— Подумаешь, какая важность — отдежурить за товарища четыре часа! — пробормотал Тиссеран.

Ритер встал с места, с трудом удерживая равновесие, и пристально посмотрел на Жюльена.

— Не стоит даже спрашивать, хорошо ли она целуется, — глубокомысленно заметил он, — сразу видно, что ты не в себе. Пойди успокойся.

Согнувшись вдвое, Тиссеран корчился от смеха. И только время от времени стонал:

— Стерва, вот стерва!

Ритер напустил на себя суровый вид и надменно заявил:

— В этом нет ничего смешного. Это плачевно. Весьма плачевно.

Жюльен с трудом сдерживал гнев. Двое этих пьяниц выводили его из себя. Парижанин подошел к нему, внимательно оглядел и осторожным, легким движением снял с его шерстяного свитера тонкий стебелек. Протянул стебелек товарищу и с пафосом прочел:

Ты в памяти моей живешь отныне, осень…

Жюльен сжал в руке колючую веточку и направился к выходу.

Тиссеран опять захохотал, а Ритер крикнул вслед:

— Вот-вот, пойди успокойся, а то…

Жюльен изо всех сил хлопнул дверью и потому не слыхал конца фразы. Он поднялся на второй этаж. В комнате никого не было. Жюльен сел на кровать и посмотрел на тонкую веточку терновника. На ней сохранились два порыжевших и сморщенных листка. Он долго смотрел на них, потом вытащил из кармана подаренный Сильвией блокнот, раскрыл его на той странице, где они писали вместе, и вложил туда веточку терновника. Спрятал блокнот в ранец и, сжав двумя пальцами середину ладони, принялся вытаскивать занозу; выступила крупная капля крови; она медленно покатилась по почти прямой линии, прорезавшей его ладонь.

13

Целых три недели стояла чудесная осенняя погода. Но это была все же осень: сильные порывы ветра сбивали листья с деревьев, и те вихрем кружились в воздухе, взлетая высоко-высоко к синему небу, по которому бежали облака. Когда небосвод начинал хмуриться, Ритер неизменно декламировал:

Зима войдет в меня, и омрачат мне душу Вражда, и дрожь, и страх, и подневольный труд.

Произнося эти стихи, он выделял голосом слова «подневольный труд», затем закуривал трубку и отправлялся в город. Жюльен его не удерживал. В голове у него звучало не одно, а множество стихотворений, и все они воспевали теплую осень, обещавшую гораздо больше, чем самая очаровательная весна.

Случалось, что на город обрушивались ливни, и в такие дни Сильвия и Жюльен находили убежище в самом центре Кастра. Парк Бригибуль и городской парк были безлюдны. Особенно нравился Жюльену городской парк: он любил его бассейн, где теперь плавали опавшие листья, его замшелые утесы и очень высокие деревья. Прямо против ворот, выходивших к казарме Друо, стояла скамейка; он садился на нее и ожидал Сильвию. Нередко он приходил за целый час до свидания и задумчиво следил, как медленно падают на землю блестящие от дождя листья. Сквозь решетчатую ограду парка он наблюдал за учением солдат. С тех пор как Жюльену прислали штатское платье, ему больше незачем было прятаться от патрулей. И в такие минуты он вспоминал Пор-Вандр, строевые занятия на плацу лагеря и Бертье, который все еще упорно хранил молчание.

Вместе с костюмом мать прислала Жюльену шоколад, который он преподнес Сильвии, бумагу для рисования и ящик с акварельными красками. Ящик был маленький и плоский, его можно было носить в кармане непромокаемого плаща. Ожидая Сильвию, Жюльен делал карандашные наброски и писал цветные пейзажи, где больше всего было золотых и серых тонов. Той осенью ему совсем не было грустно: газеты каждый день писали о войне, но она шла где-то очень далеко и потому не пугала. Все события развертывались на Восточном фронте. То немцы, то русские вклинивались в расположение противника, пробивали бреши в оборонительных линиях, бои шли возле Москвы, Брянска и каких-то совсем уже незнакомых ему городов. Все эти места ничего не говорили сердцу Жюльена, и он рассеянным взглядом скользил по огромным заголовкам, которые с каждым днем занимали все больше места на полосах газет, выставленных в витрине киоска или лежавших на столике кафе.

Однажды солдат поста наблюдения предупредили, что к ним едет инспектор. Они старательно подмели в доме и в саду, навели всюду образцовый порядок, и инспектор остался доволен. Это был молодой и симпатичный лейтенант. Он собрал людей в просторной комнате для дежурств и заговорил о войне. Почти открыто дал им понять, что большая часть офицеров, как и сам он, живет надеждой на реванш. В заключение он сказал, что пришлет им радиоприемник и они смогут слушать передачи из Лондона. Вскоре приемник прибыл. И это внесло некоторое разнообразие в размеренную жизнь поста.

Ритер сказал Жюльену:

— Вижу, она тебя ловко подсекла, теперь с крючка не снимешь. Придется смириться.

С этого дня, говоря о Сильвии, парижанин уже не старался поддеть товарища.

Как-то в пятницу Жюльен получил почтовую открытку, на которой была изображена дамба в Пор-Вандре. Небо на открытке было розовое, море — ярко-синее, а скалы на первом плане — в клочьях белой пены. По морской глади плыло суденышко, оно казалось черным на зеленом фоне холма, где был расположен военный лагерь. Жюльен долго разглядывал ярко раскрашенную открытку, не решаясь перевернуть ее. Он знал, что из Пор-Вандра написать ему мог только Бертье, и догадывался, о чем тот мог сообщить. Не признаваясь в этом самому себе, Жюльен, вспоминая товарища, всякий раз опасался, что рано или поздно от него придет письмо; думал он об этом и всякий раз, когда из радиоприемника раздавались позывные французской службы Би-би-си.

Он как-то рассказал Сильвии о плане, который в свое время вынашивал вместе с Бертье. Она не произнесла в ответ ни слова. Только судорожно вцепилась в него обеими руками, и в ее глазах появилось выражение тоски. Зрачки потемнели, и золотые искорки в них угасли.

Жюльен еще долго смотрел на дамбу, на розовое небо и синее море; наконец перевернул открытку. Сообщение Бертье было кратким: «Ветер дует с моря. Получил отпуск на сутки. В воскресенье приеду повидаться»

Дюбуа поднял голову. Наблюдавший за ним Каранто спросил:

— Из Пор-Вандра?

— Да, от Бертье. Он приедет сюда в воскресенье.

Больше Жюльен не мог выговорить ни слова. Острая боль пронзила ему грудь. Он поднялся, сунул открытку в карман и вышел.

Лил дождь. Мелкий и холодный. Он походил на сырой мглистый туман, источающий влагу. Жюльен всей грудью вдохнул пропитанный влагой воздух, потом возвратился на пост. В тот день после обеда он остался в комнате один. Положил перед собой блокнот Сильвии и перелистывал его, должно быть, в сотый раз. Его привлекали не стихи и не изречения философов, а только почерк Сильвии. Эти тонкие линии и значки, выведенные пером, эти аккуратные буквы с легким наклоном и трогательными завитушками были для него лишь вехами на дороге, по которой он шел и которая была проложена рукою Сильвии. Когда он сжимал ее руку в своей, она казалась ему изящной и нежной, маленькой и хрупкой, но когда ее рука впивалась в его плечо, как в тот день, когда он рассказал Сильвии о своем предполагаемом отъезде, она становилась сильной и крепкой. Ему вспомнился взгляд девушки и промелькнувшая в ее глазах грустная тень, гораздо более грустная, чем все тени осени. Рассказать ли все нынче же вечером? Подготовить ее таким образом исподволь или дождаться последней минуты и тем самым сократить прощание?

Подошел час свидания, а Жюльен так ничего и не решил. Он спустился в город. Уже стемнело. По-прежнему сыпал мелкий дождь, влажная пелена висела над Кастром. Мокрые тротуары блестели при свете фонарей. Жюльен почти час прождал девушку возле здания городской ратуши.

Она пришла и сказала:

— Милый, ты, я вижу, замерз.

— Уверяю тебя, что нет.

Она была без велосипеда. Они медленно направились в Епископский парк. Дождевые капли тихонько стучали по зонту девушки, и казалось, что это скребется насекомое. Темной лентой текла река Агу, время от времени по ней пробегали дрожащие полосы света, падавшие из окон.

— Сегодня ты не такой, как всегда, — сказала девушка. — Ты или болен, или что-то от меня скрываешь.

Жюльен деланно рассмеялся.

— На улице темно, — сказал он. — Ты меня даже не видишь, а берешься угадывать мое состояние…

— Я все угадываю.

— Когда мы поженимся, я прибью на дверях дощечку: «Госпожа Сильвия, ясновидящая». Ты станешь загребать кучу денег и…

Она прервала его и докончила фразу:

— И ты, ты разоришься.

— Это еще почему?

— Я угадываю только то, что касается тебя. Я могу читать только твои мысли. А до других мне и дела нет. — Голос ее сделался нежнее. — Я тебя так люблю, будто мы с тобой единое существо, понимаешь?

Они поцеловались. Пелена дождя словно отделяла их от остального мира. Сильвия прошептала:

— Если ты умрешь, я тоже умру.

— Слишком часто ты говоришь о несчастьях, о смерти.

— Я об этом часто думаю… И боюсь.

Они зашагали вперед. Подстриженные в форме шаров высокие кусты самшита отбрасывали кружевные тени. Фонари на мосту Бье были окружены слабым сиянием.

— А ты б хотел, чтобы мы умерли вместе?

Жюльен изо всех сил прижал девушку к своей груди.

— Ты просто сумасбродка, — сказал он. — Моя дорогая, глупенькая сумасбродка. Я тебя люблю. И хочу, чтобы ты жила долго-долго.

— Теперь я твердо знаю, что не смогу без тебя жить.

Он поколебался. Открытка Бертье лежала во внутреннем кармане его куртки.

— А почему тебе надо жить без меня? — спросил он.

— Многое может нас разлучить.

Жюльен шагнул вперед, повернулся на каблуках и замер перед Сильвией. Зонт, который он держал в руке, накренился, и юноша почувствовал влажное прикосновение ночи на своем лбу.

— Завтра же пойду к твоим родителям. Я больше не могу ждать, дорогая. Слышишь — не могу.

— Нет, нет, — испугалась она. — Ты ведь знаешь, это невозможно. Еще невозможно.

— Но когда же?

Она только вздохнула. Всякий раз, когда он задавал ей этот вопрос, она только вздыхала, но оставляла его без ответа.

14

Солдаты поста наблюдения сложились, чтобы достойным образом принять гостя своего товарища. Бертье должен был приехать в полдень. Каранто встречал его на вокзале. Жюльен пойти отказался, сославшись на то, что хочет сам приготовить обед. Но на самом деле он боялся остаться наедине с Бертье. И все же он почувствовал искреннее волнение, когда его старый друг вошел в просторную комнату, где уже накрыли на стол. Бертье был частью того мира, который для Жюльена стал уже прошлым. Мира, ничем не связанного с его теперешней жизнью — с постом наблюдения, с Кастром и Сильвией. Вместе с Бертье это прошлое как бы вновь вошло в дом, и Жюльен понял, что одновременно к нему приблизилась и война.

Сперва солдаты сравнивали жизнь на зенитной батарее с безмятежным существованием на таком посту, как в Кастре; затем Бертье заговорил о войне.

— Мы тут каждый вечер слушаем Лондон, — сказал сержант Верпийа. — Это единственный способ узнать правду.

— Мне это недоступно, — сказал Бертье, — но я свел дружбу со штатскими: они слушают радио и всякий раз при встрече рассказывают мне новости.

Потом разговор перебросился на положение в России и на других фронтах, и вдруг обычно неразговорчивый Лорансен спросил:

— Вы ведь стоите возле самой испанской границы. Ты еще не придумал, как через нее перебраться?

Бертье посмотрел на него, посмотрел на Жюльена, потом, закинув ногу за ногу, потер свои короткие толстые руки и спросил:

— А ты что, этим интересуешься?

— По-моему, этим интересуется каждый настоящий мужчина.

Завязался долгий спор, и сержант опять заговорил о роли армии перемирия. Спорщики приводили все те же доводы. Солдаты просидели за столом до четырех часов дня, и разговор все время вертелся вокруг войны. Северный ветер раскачивал ветви деревьев под окном. Ясное Небо блестело, солнечный свет отражался в стеклах теплицы. В кухонной плите весело потрескивали дрова, в просторной комнате для дежурств было тепло и уютно. Под потолком плавал дым от трубок и сигарет. Тиссеран и Ритер, как всегда, напились, да и другие выпили немало. Постепенно Жюльен перестал прислушиваться к разговору. Время словно остановилось, будто увязло в густом дыме и шуме громкой застольной беседы. Он сидел не шевелясь, и ему приятно было это легкое оцепенение: шум голосов доносился до него как бы издали, свет бледнел, рассеивался… В шесть часов Бертье уедет, и он, Жюльен, снова увидит Сильвию. Но до вечера было еще далеко, и он сам не мог бы сказать, ждет ли этой встречи или страшится ее. Вчера он впервые солгал девушке, сказав, будто дежурит в воскресенье до вечера. Ему ничего не хотелось ей говорить о Бертье. Он солгал Сильвии, но не испытывал сильных угрызений совести. Должно быть, он солгал только потому, что не хотел приобщать ее к жизни поста наблюдения, к войне. Бертье… Да, конечно, все дело в Бертье. Вот он сидит напротив и размахивает своими короткими руками, слегка покачивает головою на массивной шее. Бертье сидел спиной к окну, и Жюльену были плохо видны черты его лица. Но он и без того их помнил. Живой взгляд, полуприкрытые, как у кошки, веки, приплюснутый нос и выдвинутый вперед подбородок. С Бертье у него связаны воспоминания не только о родном городе, но и о спортивной команде. Тысяча воспоминаний: часы тренировок, большой зал с гимнастическими снарядами, помост, куда выходят штангисты, штанги… Он припомнил, с каким трудом удалось ему впервые поднять штангу весом в сто килограммов. И тотчас же увидел мысленным взором Гернезера, тренера-эльзасца, которому пришлось возвратиться к себе, в родные края.

У Жюльена защемило в груди. Он выпрямился на стуле, сделал усилие, чтобы отогнать воспоминания и вернуться в сегодняшний день. Кто-то встал из-за стола, чтобы зажечь лампу. Теперь Жюльен мог хорошо разглядеть Бертье. Тот улыбался. Потом сжал толстые губы, подмигнул, взглянул на часы и поднялся.

— Мне пора, ребята, — сказал он. — Вам тут живется вольготно, а на батарее совсем другое дело. Там за опоздание недолго и в карцер угодить.

Все хором заявили, что проводят его на вокзал, и пошли переодеваться; воспользовавшись этим, Бертье увлек Жюльена в сад. Подойдя к бассейну, Бертье потер руки и шепнул:

— Дело в шляпе, головастик. Отправляемся через три дня.

— Через три дня?

— Тебя это, кажется, удивляет?

Жюльен промолчал. Все вокруг него завертелось. Небо качнулось и словно накренилось к земле, сад поплыл перед глазами, деревья исчезли.

Бертье оглянулся на дом. Потом быстро заговорил:

— Запомни все, что я тебе скажу: в среду, в девять вечера, будешь ждать меня перед зданием вокзала в Пор-Вандре. Надень штатский костюм. Оставь только армейские ботинки. Ничего, кроме вещевого мешка, не бери. Но оденься теплее. Если хочешь, натяни на себя три рубахи и два свитера.

— Два свитера? Ладно.

— Ты меня понял? Ты сегодня какой-то чокнутый. Это от вина или новость на тебя так подействовала?

— Говори, я слушаю.

— Это все. Твоим приятелям я ничего не мог сказать. Границу переходят группами по пять человек, и незачем будоражить ребят раньше времени. Если возможность появится, мой дружок их предупредит.

За деревьями послышался голос:

— Эй, где вы там?

— Мы тут, — откликнулся Бертье.

Вместе с Жюльеном он двинулся по аллее, которая вела к дороге, потом внезапно остановился и посмотрел товарищу прямо в глаза.

— Не валяй дурака, — сказал он. — Если упустишь этот случай, другого тебе, может, и не представится.

— Нет, нет, — пробормотал Жюльен. — С чего ты взял? Не бойся.

У Бертье был озабоченный вид. Перед тем как присоединиться к остальным, он прибавил:

— Будет очень глупо, если ты не воспользуешься такой возможностью. Сотни ребят мечтают перейти границу, но не могут. И если ты в последнюю минуту раздумаешь, все пропало, предупредить другого мы уже не успеем.

15

В тот вечер Жюльен встретился с Сильвией на площади Альбенк. Солнце уже зашло, и заметно похолодало. Они попытались было укрыться позади павильона, где происходили праздничные представления, но северный ветер заставил их уйти.

— Уж лучше побродим, — сказала Сильвия.

Они медленно пошли по бульварам, то и дело останавливаясь в тени огромных платанов, чтобы поцеловаться.

— Я бы хотела жить с тобой в громадном лесу, — проговорила девушка. — И под каждым деревом мы бы целовались. Тебе бы все время пришлось меня целовать.

— Ну нет, один раз я, другой раз ты.

Они двинулись дальше.

— Ты не замерз, продежурив четыре часа на своей площадке?

— Нет, я был в сторожевой будке.

— Пролетал самолет, — сказала Сильвия. — Я услышала шум мотора и подумала о тебе.

— Ну, а я думал о самолете.

— Что ж это был за самолет?

Жульен, не задумываясь, ответил:

— «Хейнкель-три». Направление: северо-северо-восток, высота средняя.

— Нет, он летел высоко.

— А я написал в донесении: «высота средняя».

— Ты недостаточно серьезно относишься к своим обязанностям.

В ответ он поцеловал ее.

— Который тогда был час? — спросила Сильвия.

— Слишком много хочешь знать. Это военная тайна.

— На моих часах было три.

— Они у тебя идут, как хронометр.

— Папа ставит свои часы по лондонскому времени. Выверяет их каждый вечер, слушая передачу «Французы обращаются к французам». Он говорит, что совершает патриотический поступок. Думаю, после войны он потребует себе медаль только потому, что слушал лондонское радио.

— Ну, за это ведь можно в тюрьму угодить.

— Вот-вот, папа читал нам статью, где говорилось о таком судебном процессе: в Тулузе четырех человек приговорили к трем месяцам тюрьмы только за то, что они слушали передачи из Лондона. По-моему, папе хочется, чтобы мы им восхищались. Но ведь мы тоже слушаем передачу вместе с ним, и, если арестуют его, арестуют и меня с мамой.

Жюльен ничего не сказал. Их излюбленной забавой было шагать в ногу. Он делал такие большие шаги, что Сильвия за ним не поспевала. Тогда он обнимал ее за талию и, приподняв в воздух, ставил на землю. Девушка смеялась. Если рука Жюльена скользила слишком высоко вдоль ее тела, стараясь нащупать грудь, она хватала его руку, изо всех сил сжимала и говорила:

— Хотелось бы мне так стиснуть твою руку, чтоб ты застонал, но она у тебя, как из железа.

— И у тебя пальцы точно стальные.

— Знаешь, наши дети будут, верно, худые, как щепки. Эта мысль приводит меня в ужас.

— Да, придется побольше работать, чтобы их как следует кормить. Я стану писать картины. И покупать малышам пирожные.

— А я стану продавать твои полотна и сама съедать эти пирожные.

— Непременно напишу твой портрет.

— Ну, тогда мне его будет очень трудно продать, и наши дети останутся худышками.

— Очаровательная ты моя сумасбродка!

Нередко бывало, что весь вечер они смеялись, шутили. Будущее представлялось им лучезарным. И в тот вечер Жюльен чувствовал, что может вот так прошагать с Сильвией всю ночь до рассвета, не говоря ни слова и без конца прислушиваясь к ее и вправду чуть сумасбродным речам. Они были для него неким прибежищем. Когда они звучали, он испытывал радость от того, что Сильвия рядом, что он без памяти любит ее и сам ею любим. Такие речи опьяняли, заставляли больше ни о чем не думать. Низвергаясь веселым каскадом, они теснили печальные слова.

Когда Сильвия ненадолго умолкала, Жюльен мысленно повторял: «Три дня. Еще три дня. Всего три дня. Собственно говоря, даже два, потому что уехать мне придется утром». В такие минуты он изо всех сил прижимал девушку к груди.

— Мне больно, — жаловалась она.

— Еще не так будет.

— Все жители севера — дикари.

— А я вовсе и не с севера.

— Нет, с севера. Как этот ветер. Слышишь, как он буйствует?

Они помолчали. Северный ветер терзал кроны платанов высоко в небе над их головой, и под зеленым сводом что-то свистело, потрескивало в тревожной ночи.

— Слышишь? — спросила Сильвия. — Он тоже ведет себя как дикарь. Он из тех же краев, что ты.

Жюльен поцеловал ее.

— Хочешь помешать мне говорить?

— Да. Потому что ты, моя дорогая, с юга. А все жители юга — несносные болтуны.

Сильвия отвернулась. Ее длинные волосы волнами рассыпались по плечам, несколько легких прядей задели Жюльена по лицу. Он молча вдыхал их аромат. Потом крикнул:

— Да перестань дуться!

Но она заупрямилась. Тогда он взял обеими руками ее голову и осторожно повернул, чтобы заставить девушку взглянуть на него. На них падал свет качавшегося на ветру фонаря. Сильвия наклонила голову, уперлась лбом в нос Жюльена, прижала его мизинец к своим сжатым губам, желая дать ему этим понять, что говорить она не будет. Он попытался поцеловать ее, она не далась, и тогда он сказал:

— Смотри-ка, я думал, что встретил одну из милых и очаровательных южанок, а оказывается, наткнулся на немую уродину с холодного севера.

Тогда Сильвия сама поцеловала Жюльена и, нащупав его ладонь, вонзила в нее свои острые коготки.

16

На следующий день Жюльен дважды виделся с Сильвией — в полдень и вечером. Он пообещал себе непременно поговорить с ней, но так и не решился. Никогда еще девушка не казалась ему такой счастливой. Ее голос, взгляд, улыбка, даже то, как она опиралась на его руку или сжимала ее, — все выражало полноту чувств. И всякий раз, готовясь заговорить, Жюльен представлял себе, как омрачится ее прелестное лицо, как с него мгновенно сбежит выражение радости. И тогда мужество оставляло его. Решимость таяла, как снег под лучами солнца. В тот день, когда он впервые увидел слезы на глазах Сильвии, он ощутил какое-то глубокое и дотоле незнакомое ему чувство. Если он заговорит о своем отъезде, она расплачется. И на этот раз из-за него. По его вине. Нет, он не мог этого допустить.

В полдень он решил отложить разговор до вечера, а вечером сказал себе, что впереди еще целые сутки.

В последний день, когда Жюльен начал после обеда тайно готовить все необходимое для отъезда, ему вдруг пришло в голову, что лучше ничего не говорить Сильвии,

Перед тем как сесть в поезд, он опустит письмо, в котором и простится с нею. Он уже приготовил письмо родителям и после обеда долго сочинял послание к Сильвии. Они часто писали друг другу и обменивались письмами при встрече, чтобы таким способом общаться и между свиданиями. Но сейчас все было не так просто. Жюльен раз двадцать принимался писать и откладывал перо в сторону. Ему мешала мысль о том, что родители Сильвии, быть может, прочтут его письмо. Она постоянно говорила:

— Не пиши мне ни в коем случае. Если вдруг заболеешь или не сможешь уйти с поста, черкни записку и попроси своего приятеля-поэта передать ее мне в руки. Пусть встретит меня, когда я буду возвращаться домой, он может оказать тебе столь небольшую услугу.

Вот почему Жюльен в конце концов решил отдать письмо Ритеру. Но он не хотел говорить товарищу о своем отъезде. Он ничего не хотел говорить. Поэтому он написал ему записку, в которой просил передать письмо и книги Сильвии.

Порвав несколько исписанных листков, Жюльен с трудом заставил себя набросать письмо, которое ему самому показалось холодным и глупым. Он чувствовал себя опустошенным.

В тот вечер они встретились с Сильвией в городском парке. После обеда светило солнце, но с наступлением сумерек легкий туман поднялся с земли. Казалось, между темным садом и фонарями, горевшими перед входом в казарму Друо, повесили прозрачный занавес. Послышались звуки горна, Сильвия сказала:

— Можно подумать, что мы где-то далеко, гораздо дальше, чем обычно.

Она кашлянула раз, потом другой; Жюльен встревожился.

— Пустяки. Должно быть, я немного простудилась, — успокоила она его.

— Я знаю, это случилось в воскресенье вечером из-за мерзкого ветра, дувшего из моих краев.

— О нет. Ветер из твоих краев просто чудесный.

Девушка была чем-то озабочена и немного грустна.

— Не хочу я, чтоб ты болела, — сказал Жюльен.

— Я и сама не хочу. Ведь мама тогда запрет меня дома. И я не смогу видеться с тобой. Раньше, когда у меня появлялась хотя бы красная точечка в горле, мама запрещала мне выходить на улицу. И я была этому только рада. Я читала. Меня оставляли в покое. А теперь, если я заболею, все время буду думать о тебе. И стану плакать. И злиться.

— Дело не в том, что мы не сможем видеться, главное — что ты будешь больна. А я не хочу, чтоб ты болела, чтоб ты испытывала боль.

Жюльен нащупал в кармане письма, приготовленные в связи с отъездом; он не решился оставить их на посту наблюдения.

— Ну, знаешь, такая боль — чепуха, — прошептала Сильвия со вздохом.

В тот вечер было холодно, и она надела широкое пальто, в котором совсем тонула ее тоненькая фигурка.

— Самое главное — чтобы ты не причинял мне боли, — продолжала она почти шепотом, — чтобы мы никогда не заставляли друг друга страдать.

Жюльен только беспомощно повторял:

— Сильвия… Любовь моя… Милая моя девочка… Моя великая любовь.

— Знаешь, мне кажется, они не смогут разлучить меня с тобой, разве только убьют.

— Молчи, любовь моя, молчи.

Он был потрясен. И почти против воли сказал:

— Одна лишь война может нас разлучить.

— Но война идет где-то далеко, мой дорогой. А если она снова приблизится, если тебя захотят послать сражаться, я… я тебя не пущу. Или пойду вместе с тобой.

— Ты же понимаешь, что это невозможно.

Она попробовала пошутить:

— Да ведь у вас даже ружей нет. Армия, которая не воюет, — что может быть лучше? Тебя и ранить-то не могут, разве только ты сам обожжешься, разводя огонь, или оступишься, поднимаясь по лестнице на вашу площадку. А если ты поранишься, я сама стану тебя выхаживать.

— Ты у меня просто прелесть.

— Давай походим.

— Замерзла?

— Немножко, совсем капельку.

— Господи, ты заболеешь, и в этом буду виноват я!

— Если у меня начнется туберкулез, родители не смогут мне ни в чем отказать. И ни в чем не станут мне перечить.

— Не болтай глупости.

— А если я опасно заболею, ты на мне женишься?

— Как ты можешь сомневаться! Но только я не хочу, чтобы ты болела.

— А если бы тебе поставили такое условие?

— Дурацкое условие! — Жюльен поцеловал Сильвию. — Лучше уж я заболею вместо тебя, и ты станешь за мной ходить.

— Если бы твой долгогривый приятель услышал такие речи, он бы сказал, что ты романтик. У него волосы, как у Ламартина, но романтик-то не он, а ты.

— Что касается Ритера, то он умрет не от чахотки, а от цирроза печени. Ему ближе Рауль Поншон, чем Мюссе.

— Ненавижу этого Поншона, — сказала Сильвия. — Пишет одни только гадости. А ты его любишь?

— Я обожаю тебя. И это не позволяет мне никого больше любить… Нисколечко.

Они шли теперь маленькими улочками, обогнули казарму, поднялись до дороги в Порш и медленно пошли по ней. Внизу, у них под ногами, светилась белая дымка — окутанный туманом город.

— Сейчас здесь такой же туман, как в моих краях, — заметил Жюльен.

— Нет, нет, гораздо гуще. Я даже уверена, что сейчас над твоим родным краем светит солнце.

— Ты преувеличиваешь.

— Вовсе нет, там сейчас северное сияние.

— А теперь ты опять стала злюкой.

— Это потому, что я не хочу поддаваться грусти.

Наконец они дошли до улицы Вильнев. Остановились на том же углу, где всегда. Жюльен сказал, что завтра в полдень он заступает на дежурство и освободится только к вечеру. Ему хотелось, чтобы Сильвия успела получить его письмо, чтобы она не терзалась ненужным ожиданием. Прощаясь, девушка сказала:

— Итак, до завтрашнего вечера. Встретимся в городском парке, как сегодня.

Он не нашел в себе силы ответить. И только поцеловал Сильвию. А когда она уже уходила, сжал ее руку, потом расслабил пальцы, и тонкая девичья рука тихонько выскользнула из его ладони.

17

Из-за близости реки туман в центре города был гуще, чем на дороге в горы. Сильвия несколько раз оглядывалась и на прощание махала Жюльену рукой. Он также поднимал руку. По мере того как девушка удалялась, по мере того как туман смыкался за нею, он чувствовал, что его все сильнее пронизывает холодная ночная сырость.

Сильвия еще не дошла до дома, а ее уже окутала серая пелена, слегка расцвеченная отблесками фонарей. Однако Жюльен все еще стоял на том же месте не шевелясь. Он услышал, как стукнула решетчатая калитка.

Улица была пустынна. Ею безраздельно завладел туман, клубившийся над землей.

Жюльен медленно двинулся к посту наблюдения. Он с трудом поднимался по слабо освещенной дороге и чувствовал себя совершенно больным, разбитым, мускулы его одеревенели, он ощущал тяжесть в груди.

До сих пор он думал только об отъезде, о разлуке, о переходе через границу, об одиночестве. Теперь же им внезапно овладела мысль о смерти. Его собственной смерти. И он отчетливо представлял себя рядом с дядюшкой Пьером и мастером — рядом с этими двумя дорогими ему покойниками, которые уже и прежде нередко вставали перед его мысленным взором. Дядюшка Пьер был первым из близких ему людей, которых похитила смерть. Жюльену было четырнадцать лет, когда дядя скончался от сердечного приступа. Он и сейчас с удивительной ясностью вспоминал тот день. Цех в кондитерской, хозяин — папаша Петьо — сообщает ему о смерти дядюшки Пьера. Скорбный и сочувствующий взгляд мастера. Ведь мастер был тогда еще жив и полон сил. Дом дяди Пьера. Жюльен хорошо помнил свой приезд туда и овладевший им страх. Страх, мешавший ему войти в комнату, где лежал усопший. Он так и не взглянул в тот день на дядю Пьера, и все же перед ним неотступно вставала одна и та же картина: высокий человек лежит, вытянувшись в гробу. Он умер, но для Жюльена все еще оставался как бы живым. Таким же был для него и мастер Андре Вуазен, убитый во время попытки перейти демаркационную линию. А в тот вечер оба этих покойника больше, чем когда-либо, казались ему живыми. Не может ли так случиться, что они вдруг возьмут да и присоединятся к нему? Зашагают молча рядом? Теперь он был почти одного роста с ними. Какие они оба были молодцы — дядюшка Пьер и мастер! И вовсе они не умерли… Нет, пет, они, конечно, умерли; и это не они к нему присоединятся, а он к ним. Существует ли вправду мир, где мертвые живут? Встретит ли он там и других знакомых? Например, Гернезера? Гернезера, тренера-эльзасца, которому пришлось покинуть Лон и свободную зону из-за Жюльена. По вине Жюльена… Но нет, Гернезер не умер. Он, верно, перешел демаркационную линию. А потом он ведь во что бы то ни стало хотел возвратиться в родные края и бороться там против немцев. Каждый должен убить своего фрица — вот о чем он мечтал. Так и мыслил себе продолжение этой войны.

У Жюльена вырвался горестный смешок. Он ощутил во рту вкус желчи, и это заставило его вспомнить дорогу, что вела к берегам Лу: там, когда он узнал о смерти мастера, он ощутил тошноту.

Нет, Гернезер не умер. Пока еще нет. Он ждет своего часа и, быть может, когда-нибудь присоединится к Жюльену, подобно дядюшке Пьеру и Андре Вуазену. Надо оставить местечко и для него… А Бертье? Умрет ли он вместе с ним, Жюльеном? Человек уходит и умирает. Мастер погиб, переходя демаркационную линию, он хотел свидеться со своей женой, миниатюрной блондинкой: она оказалась в оккупированной зоне, и Андре не пожелал оставить ее во власти немцев. А сам, он, Жюльен, умрет потому, что захотел добраться до Лондона. Человек уходит и умирает, а другие остаются. Остаются с девушками, которых ты любил, и даже не всегда дожидаются твоей смерти, чтобы заменить тебя.

Сильвия останется здесь. И вокруг нее будет много молодых людей. Сумеет ли она хотя бы дождаться известия о смерти Жюльена? Да и узнает ли она об этом? А что, если в Кастр вернется ее жених? Из Лондона нельзя даже написать. Даже из Испании и то не приходят ни любовные письма, ни извещения о кончине. Тот, кто живет там, как бы умирает для живущих тут.

Жюльен внезапно останавливается. Теперь ему кажется, что он все понимает яснее. Его как бы озарил внутренний свет. Он вдруг постигает, что важна не сама смерть, важно отсутствие. И молчание. Пусть Гернезер жив, но здесь его нет, как нет здесь мастера Андре Вуазена и дядюшки Пьера. И его, Жюльена, так же не будет для Сильвии. Он уйдет из ее мира, она станет для него недосягаемой и безмолвной. А ну как она умрет? Умрет. Исчезнет.

Жюльен вновь останавливается. Его бросило в жар. Пот стекает по его лбу, он больше не чувствует промозглой сырости тумана. За изгородью видна неяркая полоса света — луч падает от фонаря или струится из незавешенного окна. Жюльен несколько мгновений смотрит на это пятно с расплывшимися краями, на пятно, белеющее в ночи, потом продолжает свой путь.

Сильвия умрет? Нет, это невозможно. Отчего она может умереть? Да от всего. От чего угодно. От туберкулеза. От несчастного случая! Нет, нет! Сильвия не может умереть. Она создана для жизни. Для радости. Для счастья. Для любви.

И опять горестный смешок помимо воли Жюльена вырывается из его груди.

Она будет любить. Если не его, Жюльена, то кого-нибудь другого. Того, кого ей прочат в мужья, а может, даже и не его, а третьего. Неужели ее взгляд окажет такое же магическое действие еще на кого-нибудь?

«Нет, Сильвия, нет!»

А что, если она поклянется ждать? Разве клятвы чего-нибудь стоят? Ритер любил повторять: «Клятвы как девицы-недотроги: их невинность все равно нарушают».

Какой холодный, промозглый туман! Он поднимается с поверхности Агу и ползет вверх по склону холма. Жюльен не видит тумана, но отчетливо ощущает его. Туман такой густой, что его, кажется, можно ощупать. Он забивается в рот и в ноздри. Наполняет все твое существо, точно предчувствие смерти, твоей смерти.

Чего он боится больше? Умереть или потерять Сильвию? Неужели он и вправду боится смерти? И вдруг в его ушах отчетливо раздается смех Ритера. Пьяный парижанин смеется прямо в лицо товарищам, которые говорят о Лондоне и мечтают попасть туда. Ритер кричит:

— Люди думают, будто они умирают за родину, а на самом деле умирают они за промышленников! Слышите, ребята? За промышленников вроде моего папаши! Это сказал Анатоль Франс. Читали Анатоля Франса? Черт побери! Хотел бы я знать, сколько людей погибло в войну четырнадцатого — восемнадцатого годов ради процветания фабрики Ритеров! И какую долю процента составляют они от миллионов погибших. Любопытная статистика! Но я не такой блаженный. Я не хочу, чтобы мне продырявили шкуру из-за ткацких станков. Даже если они принадлежат папаше Ритеру!

Жюльен никогда не относился всерьез к крикам Ритера. И смерти он не боится. Они говорили об этом с Бертье. Бертье тоже не страшится ее. Они вдвоем, не дрогнув, глянут ей прямо в лицо. И смело бросят ей вызов.

Жюльен стоит перед калиткой, ведущей на пост наблюдения. Железный ставень отброшен. В ночном мраке едва угадываются обсаженные самшитом аллеи, кусты кажутся грязно-серыми и клочковатыми. Наверху светится окошко второго этажа. Внизу видна расплывчатая вертикальная линия — там, должно быть, плохо прикрыта дверь. Жюльен резко поворачивается: на дороге слышны торопливые шаги. Секунду он колеблется, потом, не раздумывая, сворачивает в сторону поля и останавливается за кустами. Шаги приближаются, стихают, скрипит решетчатая калитка. Жюльену кажется, что он узнал походку Каранто. Под подошвами идущего скрипит гравий на аллее, дощатая дверь дома хлопает.

Тишина.

Жюльену жарко. Сердце его бешено колотится, хотя он сам не мог бы объяснить почему.

С минуту он еще стоит не шевелясь, потом медленно начинает спускаться по дороге, прислушиваясь к ночи. Достигнув середины склона, он сворачивает налево, идет по другой дороге, потом проходит одну улочку, вторую, третью и оказывается в конце улицы Вильнев. Останавливается и переводит дух. Туман еще больше сгустился, но порывы свежего ветра то тут, то там разрывают его пелену; Жюльен идет вдоль забора. И вот он наконец перед домом Сильвии.

Он замирает в двух шагах от решетки, стараясь унять громкое биение сердца. Прислушивается. Ночь полна неясных шорохов. Что это? Наконец Жюльен догадывается: капли воды падают с веточек бересклета на звонкое ложе из листьев.

А что, если он войдет? Представится родителям Сильвии и скажет: «Я уезжаю. Вероятно, я погибну, позвольте же мне в последний раз поцеловать Сильвию».

Теперь ему кажется, что он недостаточно нежно обнял ее на прощание. Завтра она вспомнит об этом. И без сомнения, подумает, что он не так уж сильно любит ее. А быть может, решит, что он и уехал-то потому, что не любит ее.

Сколько времени простоял так Жюльен не шевелясь? Теперь он ощущает холод. Туман пропитал его одежду, и она прилипла к телу. Он совсем закоченел.

Он тщетно силится разглядеть дом, но туман и заросли бересклета скрывают строение от его взгляда. Там теплая и светлая комната, а в ней Сильвия, наедине со своим счастьем.

Думает ли она о нем? Ну, конечно, думает. Думает и ждет завтрашнего дня.

Жюльен срывается с места. Проходит улицей Вильнев и возвращается в центр города. Здесь полное безлюдье. Некоторое время он идет, не отдавая себе отчета в том, что делает, потом пересекает Епископский парк и направляется к мосту Бье. На минуту останавливается в том самом месте, где стоял в тот день, когда впервые ожидал Сильвию.

Мимо никто не идет. Туман напоминает безмолвную реку, он словно течет под мостом, там, где обычно течет Агу. Жюльен доходит до середины моста. Останавливается и достает из кармана три письма — родителям, Ритеру и Сильвии. Медленно, почти автоматическими движениями разрывает письма на мелкие клочки и швыряет их туда, где плещутся невидимые волны.

Часть вторая

18

В ту зиму было очень много ясных дней. Хотя деревья стояли совсем голые, городские парки не казались унылыми; в высоком, словно литом небе часто светило солнце. Сильвия и Жюльен уходили по тропинкам в поля, и шаги их гулко отдавались на мерзлой земле. На лугах искрился иней.

Если в воскресенье шел дождь, молодые люди отправлялись в маленький музей Бригибуль. Там они усаживались и часами молча созерцали огромные полотна. Влюбленные сидели рядышком, не произнося ни слова, и Жюльен порою ощущал биение жилки на виске Сильвии.

Жизнь на посту наблюдения текла спокойно, время от времени привычный распорядок нарушался только приездом военного инспектора, о котором сержанта накануне предупреждали по телефону. Солдаты разыгрывали удивление, но всюду царил образцовый порядок, и часовой в любую погоду оказывался на посту. Ритер по-прежнему делил свое время между книжной лавкой и кафе, но с каждым днем все дольше просиживал в кафе. Жюльен часто ходил вместе с ним в книжную лавку. Он покупал там сборники стихов и дарил их Сильвии. В ясные теплые дни они читали их вслух где-нибудь на лугу, укрывшись от ветра за живой изгородью.

Сильвия постоянно носила в своей сумочке тонкий серебряный браслет; встречаясь с Жюльеном, она всякий раз доставала его и надевала на руку. Браслет был подарен Жюльеном, который попросил выгравировать на металле следующие слова: «Сильвии. Вторник, 9 декабря 1941 года». Когда девушка спросила, почему он выбрал именно эту дату, Жюльен почувствовал, как краска заливает его лицо.

— В тот день я заказал браслет, — пробормотал он.

— Но почему ты не поставил на нем дату нашей встречи?

— Не знаю… И вправду как-то нелепо получилось. Боясь, что она огорчила его, девушка поспешно сказала:

— Впрочем, ты прав. В память о нашей первой встрече у меня уже есть от тебя книга. А потом ведь каждый день отмечен для нас любовью. Но знаешь, ты у меня сумасшедший, просто сумасшедший.

И теперь, когда взгляд Жюльена падал на браслет, когда его пальцы касались холодного металла, он неизменно вспоминал о той ночи, о тумане. О том, как он возвратился на пост наблюдения. Он решил тогда не входить в просторную комнату, где его товарищи сидели возле радиоприемника. Поднялся на второй этаж и, напрягая слух, старался уловить позывные Лондона. Вспоминая обо всем этом, Жюльен говорил себе, что в ту промозглую декабрьскую ночь он чуть было не потерял Сильвию. И тогда он порывисто прижимал девушку к себе, закрывая при этом глаза.

В ту зиму на далеких полях сражений, особенно на севере, который так пугал Сильвию, нашли себе смерть тысячи и тысячи людей. Из Лондона и Виши поступали противоречивые сведения. В январе заговорили о высадке японского десанта на островах Малайского архипелага. Об атаках советских войск под Москвой. Бои шли также и в Крыму. В феврале газеты сообщили, что стоявшая в Бресте немецкая эскадра снялась с якоря. Этому придавали большое значение. Два линкора и крейсер «Принц Евгений» проникли в пролив Па-де-Кале, а затем достигли базы на острове Гельголанд. Виши изображало этот рейд как одно из наиболее важных событий войны на море. О походе немецких военных кораблей вообще много говорили.

Однажды Каранто получил письмо из Пор-Вандра. Товарищи сообщали ему об исчезновении Бертье. В письме не указывалась дата отъезда, но говорилось, что Бертье объявлен дезертиром.

— Что бы ему и нас научить, как это делается, — заметил Лорансен.

— Все это не так просто, как ты думаешь! — воскликнул Тиссеран.

Лорансен покачал головой и прибавил:

— Послушай, Дюбуа, а все же он молодец, твой приятель!

— Конечно… Бертье молодец… В самом деле молодец, — пробормотал Жюльен.

Сказав это, он резко повернулся и вышел из комнаты. Захлопывая дверь, он услышал, как Каранто объяснял товарищу:

— Бертье был его дружок, и, возможно, он ему… В конце зимы заговорили о людях, которые начали оказывать сопротивление немцам в оккупированной зоне. Утром третьего марта Каранто, ходивший на почту за корреспонденцией, возвратился с газетой; он расстелил ее на большом столе и стал читать вслух:

— Виновники более чем сотни покушений, совершенных в оккупированной зоне, наконец задержаны. Французская полиция напала на след террористической организации. Слышите — французская полиция!

— Вот сволочи! — взорвался Тиссеран.

Палец Каранто, которым тот водил по строчкам, вдруг замер.

— Слушайте, — сказал он. — Покушения, направленные против военнослужащих оккупационной армии, угрожали национальному единству и вызвали необходимость репрессий, жертвами которых стали и ни в чем не повинные гражданские лица.

— Туго, должно быть, приходится нашим на севере, — печально проговорил Лорансен. — А я уже четыре месяца ничего не получаю из дому.

Товарищи стали наперебой успокаивать его. Немного погодя Каранто снова прочел вслух:

— Французская полиция выполнила свой долг, невзирая на опасность; несколько полицейских убито во время столкновений.

— Ну, их, конечно, наградят, — заметил сержант.

— Слушайте дальше, — продолжал Каранто. — В конечном счете полиции удалось раскрыть весьма разветвленную организацию. Установлено, что достойные сожаления террористические акты, совершенные за последние месяцы, не были изолированными действиями отдельных лиц, но методически готовились и осуществлялись. Руку преступных элементов направляла тайная коммунистическая организация.

Солдаты переглянулись.

— Значит, в оккупированной зоне существует серьезная организация.

— Она, без сомнения, существует и в наших местах.

— Да, — протянул Лорансен. — Но во главе ее стоят коммунисты.

— Ну и что ж! Это тебя отпугивает?

— Тише, тише, прошу вас! — крикнул сержант.

Спорщики умолкли.

— Возглавляют организацию коммунисты или нет, но она существует, — заявил Каранто. — И это очень утешительно.

Жюльен подумал о Гернезере. В газете не сообщали имен задержанных. Не указывалось даже, где именно произведены аресты. Но одно было бесспорно: как и предполагал Гернезер, в оккупированной зоне нашлись люди, которые объединились для того, чтобы убивать врагов.

Начиная с весны, трудности с продовольствием усилились. Каждую неделю два солдата с поста наблюдения отправлялись в деревню. Они уезжали местным поездом, шедшим в Брассак, и проводили весь день у крестьян. Там они ели сколько могли, что очень забавляло владельцев ферм. Иногда солдаты помогали крестьянам в полевых работах, и случалось, что они ночевали на крытом гумне. Когда наступала очередь Жюльена, ему казалось, что он навсегда покидает Кастр и Сильвию; в такие минуты он ясно понимал, что уже никогда не сможет жить вдали от нее. Наконец подошел и его черед ехать в отпуск. Он подумал о матери, которая присылала посылки, письма и все удивлялась, почему он так долго не едет. Жюльен придумывал множество объяснений, а сам между тем откладывал срок отпуска, уступая свою очередь товарищам. Один только Ритер, казалось, понимал его. Впрочем, Жюльену было не до других. Его мир ограничивался Сильвией. Он не видел ничего, кроме ее темных глаз, и все время боялся заметить в них тень грусти.

В начале марта британские самолеты совершили крупный воздушный налет на Париж. Газеты сообщили об этой новости на первых страницах под огромными заголовками. Отмечалось, что пятьсот человек убито и тысяча двести ранено. Когда в тот вечер Сильвия пришла в городской парк, Жюльен сразу же заметил, что ее всегда сияющие глаза померкли. Она, должно быть, почувствовала, что от него не укрылось ее смятение. Оба уже понимали, что не могут ничего утаить друг от друга.

— Читал газету? — спросила она.

— Читал.

Он немного помолчал, потом спросил дрогнувшим голосом:

— Ты боишься, Сильвия? Боишься за него?

Она посмотрела ему прямо в лицо и ответила:

— Нет, Жюльен. Нет, дорогой, клянусь тебе!

Девушка умолкла. В глазах у нее блеснули слезы. Она стиснула обеими руками руку Жюльена и глухим, прерывающимся голосом продолжала:

— Но и другого я не хочу. Понимаешь, не хочу. Нет, не хочу. Это было бы слишком жестоко. Я бы не в силах была тогда на тебя смотреть, мой милый, мой любимый. И я не хочу, чтобы ты даже в глубине души помышлял об этом. Только не ты. Нет, только не ты!

— Клянусь тебе, любимая, у меня этого и в мыслях нет.

Жюльен не лгал.

Сильвия как будто успокоилась. Он поцеловал ее в щеку, осушив губами слезу. Уже более ровным голосом она сказала:

— Если б мы мечтали о такой развязке и она бы произошла, я уверена, это принесло бы нам несчастье. И если б ты мог подумать, что я способна на такую низость, это бы означало, что ты совсем не любишь меня.

— Но я тебя люблю. И хорошо знаю, что у тебя в мыслях, что творится в твоей душе.

Воздушные налеты на Париж продолжались. Но влюбленные больше о них не говорили. Правда, оба и без того знали, что все время думают об одном и том же. Через несколько дней Сильвия сказала Жюльену:

— Мы получили известие из Парижа. Бомбардировка и в самом деле была ужасной.

Это означало: «Он жив. Мы по-прежнему не свободны. Но зато мы не накликали беды на нашу любовь».

В конце мая Жюльену все-таки пришлось воспользоваться отпуском. Сильвия проводила его на вокзал. Оба молчали. Налетавший ветерок дышал весною и радостью, но у девушки были красные глаза. Расставаясь с Жюльеном, она сдержала слезы и шепнула:

— Тебе надо ехать. Любовь сделала нас страшными эгоистами. Должна же и твоя мама хоть немного побыть с тобой…

19

Поездка из Кастра в Лон-ле-Сонье была долгой и утомительной. Жюльену пришлось четыре раза пересаживаться с поезда на поезд, и всюду вагоны были набиты битком. Парни из трудовых отрядов в зеленой форменной одежде, солдаты и какие-то люди в штатском лежали вповалку прямо на полу, в проходе, и спали, завернувшись кто в пальто, кто в шинель. В поезде особенно ощущалось дыхание войны. Нормальный ход жизни был нарушен, и лица людей казались безрадостными. При взгляде на них Жюльен понял, что уже несколько месяцев он жил как бы в совсем ином мире. Жизнь на посту наблюдения текла почти без забот, и рядом с ним была Сильвия. Она заставляла Жюльена забывать обо всем, кроме их любви.

В Лион он прибыл вскоре после полуночи; здесь ему предстояло пять часов дожидаться пересадки. До сих пор Жюльен мысленно все еще был с Сильвией. В коридор вагона набилось столько людей, что ему пришлось всю дорогу стоять; он смотрел в окно на проплывавшие мимо пейзажи, на освещенные города и на возникавшие в ночи вокзалы. И мысленно беседовал обо всем этом с Сильвией, словно она была рядом. На вокзале Лион-Перраш Жюльен вздумал было зайти в зал ожидания, но из открытой двери на него пахнуло таким спертым воздухом, что он невольно попятился. Люди, сидевшие и лежавшие на деревянных скамьях, на чемоданах и даже прямо на каменном полу, были, казалось, разбиты, так как спали в неловких позах; их измученные лица выражали крайнее утомление. Жюльен зашагал вдоль перрона. Там также много пассажиров ожидало поезда. Все будто замерло. Вокзал был как бы во власти тягостной тревоги. И его дыхание походило на глубокий хрип, сотканный из множества глухих и каких-то нечеловеческих звуков.

Жюльен вышел в город. Вокзальная площадь была почти безлюдна, и на мгновение ему вдруг почудилось, что он сейчас встретит Сильвию. Небо было усыпано звездами, но вечером, должно быть, прошел дождь, потому что всюду виднелись лужи, в которых плясали отблески фонарей. Когда влюбленные гуляли по Кастру, каждая новая улица, каждая новая тропинка помогали Жюльену лучше узнать Сильвию. «Когда я была маленькой, — говорила она, — я тут…» В один прекрасный день он привезет Сильвию в Лион, покажет ей здешние реки, в свою очередь, будет водить по городу и все ей тут объяснять.

Жюльен вдруг остановился. Он только что перешел через площадь Карно, и перед ним открылась улица Виктора Гюго. Двое мужчин, согнувшись под тяжестью чемоданов, торопливо шли по направлению к вокзалу. Он провожал их глазами, пока они не исчезли в тени окаймлявших площадь платанов. Затем снова посмотрел на улицу.

Молчание и пустота.

Теперь на улице не было ничего, на чем он мог бы остановить взгляд. Жюльен усмехнулся и пробормотал:

— Мари-Луиза. Господи, как все это далеко!

Далеко? Мари-Луиза — пожалуй. Она и впрямь отошла в далекое прошлое из-за Сильвии. Мари-Луиза, девушка, каких много. Ни красавица, ни дурнушка. Чуть плоскогрудая. Но в общем славная девушка. Славная… Ход его мыслей прервался. Вот уже пять минут, как он хитрил с самим собой. И знал это. Дело вовсе не в Мари-Луизе. И вовсе не воспоминание о нескольких месяцах, проведенных с ней в 1940 году, когда он работал здесь, властно удерживало его теперь возле этой улицы, словно его пригвоздили к тротуару.

Взгляд Жюльена упал на две светящиеся полосы, которые оставлял на грязной мостовой трамвайный путь. В десяти метрах отсюда остановка. Площадь пустынна, пустынна и улица. Вся жизнь, казалось, покинула городские улицы, она укрылась и дремлет теперь на вокзале, откуда он только что ушел. Все замерло в неподвижности, даже освещенные лужи возле газетного киоска. Всюду было безлюдно, но всюду словно раздавался смех, слышались голоса. Жюльену захотелось немедленно уйти с площади и вернуться в зал ожидания, но он почувствовал, что это ничему не поможет, что боль затаилась в нем самом и он не случайно пришел именно сюда, на это место.

Он поднял чемодан, который поставил перед тем на тротуар, медленно подошел к скамье и опустился на нее. Ощутил рукою прикосновение сырого дерева. Несмотря на толстое сукно шинели, он вздрогнул от холода и поднял воротник. Заставил себя рассмеяться и проворчал:

— Как в кино! Обязательная хроника!

Но смех его прозвучал фальшиво. Ведь на сей раз действующие лица были слишком близки ему, слишком связаны с его жизнью, и это причиняло боль. К тому же не в его власти было помешать им выйти на сцену, остановить их. Лента событий развертывалась быстро, стремительно…

Трамвай увозит команду. Его товарищей по спортивной команде. Он, Жюльен, остается один, и в ушах у него неотступно звучит фраза, которую бросил Бертье, вскакивая на подножку: «Главное — не валяй дурака и не слишком задерживайся». Трамвай скрежещет на повороте, улица почти так же пустынна, как сейчас, в эту ночь. Жюльен вспоминает, что он прошел тогда несколько шагов и остановился перед сводчатыми воротами. Ему было не по себе. В том доме, в глубине двора, расположен кондитерский цех господина Мартена. Неужели для того, чтобы еще раз взглянуть на все это, он расстался с товарищами? Ведь он хорошо знает, что в девять часов вечера здесь никого не застанешь, кроме папаши Дюшмена, а он, Жюльен, всегда терпеть не мог этого неопрятного и глупого старика… Удивление старикашки… Его налитые кровью глаза… Голос, в котором слышна клокочущая мокрота: «Да что ты говоришь! Будешь участвовать в чемпионате тяжелой атлетики? Черт побери, ведь ты, Дюбуа, всегда был силач». Старик стоял, привалившись спиной к мраморному столу, на котором приготавливали помадку. С минуту он невидящим взглядом смотрел на Жюльена, а потом вдруг ехидно усмехнулся с таким похабным выражением, что Жюльену захотелось плюнуть старикашке прямо в лицо. «Ну, а как же с твоей подружкой, с Мари-Луизой? Ты что, ее даже не повидаешь? Ведь она по-прежнему живет там, в той стороне двора. И частенько спрашивает про тебя. Ты, видать, ее здорово ублажил, шалопай!» Старикашка сделал непристойный жест. Облизал языком толстые губы и прибавил: «А знаешь, она и сейчас была бы не прочь. И ведь она такая аппетитная». Жюльен тогда едва сдержался. Папаша Дюшмен внушал ему отвращение. «Я бы тебе посоветовал… разочек. Прояви учтивость. Надо только свистнуть под ее окошком. Хозяев дома нет. Я сам видел, как они ушли… Она одна, детишки давно дрыхнут».

Жюльен тогда с трудом сдержался, чтобы не плюнуть старику в лицо. Он сквозь зубы простился с ним. Почти бегом дошел до угла, вернулся назад, снова устремился вперед — у него был такой вид, словно он спешил чего-то избегнуть, от кого-то уйти. Неужели слова папаши Дюшмена привели его в такое состояние?

«Если ты не повидаешь ее, она насмерть обидится. А так она завтра придет на состязания, будет тебя подбадривать. Непременно загляни и мимоходом поприветствуй ее».

Поприветствовать мимоходом Мари-Луизу… Для этого ему достаточно свистнуть у нее под окошком:

Марилу, Марилу, Вспомни наше рандеву…

Поприветствовать мимоходом! Пусть кто-нибудь попробует зайти к девушке и, увидев, что она в одном только халатике, наброшенном на голое тело, присесть на краешек кровати да начать разговор о погоде!.. Ведь в тебе сразу же просыпается зверь. И сколько бы ты ни твердил себе, что надо уйти, желание победит. А тут еще Мари-Луиза страстно прижалась к нему, ища губами его губы.

— Нет, мне надо идти, — пробормотал он тогда.

— Ты что, рехнулся?

Идти? Да, он ушел — в два часа ночи. Вернее сказать, не ушел, а сбежал. Проснувшись, он пришел в ужас от того, что совершил. Улегся в постель с девчонкой! Трижды предавался любви! И все это за несколько часов до начала состязаний!.. Жюльен вспомнил, как он вернулся в отель, где все его товарищи уже давно спали. Среди них громко храпел Бертье. И Гернезер, друг и тренер Жюльена, Гернезер, который так на него рассчитывал, который столько дней с ним возился! Жюльен вспомнил кровать в отеле — даже в ней его все еще преследовал запах Мари-Луизы, запах их разгоряченных тел, который словно впитался в его кожу. Им владела тогда только одна мысль: помыться… Избавиться от этого запаха и от усталости, мешавшей заснуть. Ему хотелось забыться сном и спать, как спал Бертье, которого он боялся разбудить…

Бертье. Славный он малый. Господи… Где-то он сейчас, этой ночью?..

Порыв ветра пронесся над кронами деревьев, окаймлявших площадь. Жюльен вдруг почувствовал, что пот, покрывавший его лицо, холодит кожу. Он поднялся. Взял чемодан и медленно побрел к вокзалу. До отхода поезда оставалось еще четыре часа. Он вошел в зал ожидания и растянулся на багажной скамье, привалившись спиною к стене, на которой, как бельма, виднелись два закрытых окошечка касс.

20

Жюльен застал мать в саду — она неторопливо полола грядку. Утро было прохладное, но мать, должно быть, спозаранку пришла сюда, чтобы не пропустить сына, увидеть его, как только он появится из-за поворота Школьной улицы. Она вытерла о фартук выпачканные в земле и влажные от росы руки. Целуя мать, Жюльен почувствовал, что она совсем закоченела. Как и всегда, когда он возвращался домой после долгого отсутствия, она плакала.

— Взрослый мой сын… Взрослый мой сын… — только и могла она выговорить дрожащим голосом.

Наконец, вытерев слезы, мать отступила на шаг, чтобы лучше разглядеть Жюльена.

— А форма тебе к лицу.

— Пойду поскорее переоденусь. Пришлось надеть ее в дорогу — это ведь обязательно. Но сама понимаешь, не стану же я дома ходить в солдатской одежде.

Теперь мать смеялась. Жюльен заметил, что у нее прибавилось морщин на лице и появилось много седых волос. Они вместе направились в глубь сада, где отец возился с рассадой. Он выпрямился, потирая поясницу. Снял каскетку, чтобы обнять сына, и его лысая блестящая голова сверкнула на солнце.

— Я привез тебе табаку, — сказал Жюльен.

Глаза отца блеснули. Он улыбнулся беззубым ртом, и его седые пожелтевшие усы приподнялись. Он поблагодарил сына.

— Ни к чему это было делать, отец и без того слишком много курит, — сказала мать. — А если у тебя и сигареты есть, сразу отдай мне, я их на масло обменяю.

Подмигнув отцу, который вновь принялся за работу, Жюльен пошел следом за матерью на кухню. Там его ждало настоящее пиршество.

— Ешь, ешь, тебе надо набраться сил, — приговаривала мать. — Такому рослому парню, как ты, не просто переносить лишения.

Пока Жюльен с аппетитом поглощал еду, мать засыпала его вопросами. Хорошее ли у них помещение? Тепло ли? Как кормят? Ведь из его писем ничего не поймешь. Ему, верно, невдомек, что матери нужно знать все подробности о жизни сына. Есть ли у него там друзья? А как Бертье? В Лоне уже известно, что этот отчаянный мальчишка дезертировал.

— Я боялась, как бы и ты не поступил так же, — прошептала она. — Смерть как боялась!

Жюльен опустил голову. Мать немного помолчала, потом спросила:

— Ты не замышляешь такого? Ты этого не сделаешь?

— Это вовсе не преступление, — сказал Жюльен. — Напротив.

— Когда у человека есть родители, он должен помнить о них.

Голос матери снова задрожал. Некоторое время оба молчали. Жюльен опять подумал о Бертье.

— Мне не удалось повидать его бабушку, — вновь заговорила мать, — но, знаешь, милый, для нее это страшный удар. По всему видать, несчастная старушка так от него и не оправится… Ведь война убивает не только тех, кто сражается.

Мать произнесла последние слова чуть слышно. Жюльен взглянул на нее. Лицо матери выражало сильное волнение.

Они еще немного поговорили об армейской жизни, потом мать стала жаловаться на нехватку продуктов. Ничего не достанешь. За пятком яиц приходится ходить бог знает куда, а в ее возрасте это не легко. Ну а отец ничего не понимает. Удивляется, когда за столом чего-нибудь недостает. Спасибо еще, у нее во Фребюане есть знакомая фермерша, не очень нахальная. Жюльен невольно подумал о посылках, которые получал из дому. Мать кашлянула, в смущении она сплетала пальцы рук, лежавших на клеенке, — она всегда так делала, собираясь задать какой-нибудь затруднявший ее вопрос.

— Скажи, тебе очень трудно было бы поработать денька два во время отпуска? — спросила она наконец.

Жюльен улыбнулся. Ему предстояло пробыть десять дней вдали от Сильвии. Десять дней надо будет как-то убивать время, оно станет тянуться ужасно медленно… Мать объяснила, что во Фребюане готовится свадьба и его приглашают туда печь кондитерские изделия.

— Меня познакомила с этими людьми моя фермерша, — сказала она. — У них оптовая торговля яйцами и маслом. Тебе хорошо заплатят, а потом с их помощью мне легче будет доставать продукты.

Жюльен согласился. И тогда мать заговорила о демаркационной линии.

— По сравнению с теми, кто оказался по ту сторону, нам-то еще хорошо. Тетя Эжени теперь снова живет у себя в Фаллетане. Она вернулась туда, потому что немцы хотели забрать ее дом.

И мать прибавила, что два раза в неделю возле моста Парсей можно встречаться с друзьями и родственниками, живущими в оккупированной зоне.

— На том берегу немцы отбирают удостоверения личности и возвращают их, когда люди идут обратно. В свободной зоне человек может оставаться не больше двух часов. А если кто не вернется, у немцев остаются его бумаги и они могут расправиться с семьей. Если хочешь, я извещу открыткой тетю Эжени. А ты на будущей неделе доедешь на велосипеде до моста и повидаешься с нею.

Жюльен и на это согласился. Правда, после смерти мастера Андре Вуазена демаркационная линия пугала его. С такой мыслью он поднялся к себе в комнату, но вскоре дорожная усталость взяла свое и его стало клонить ко сну. Растянувшись в постели, он попробовал восстановить в памяти черты лица Вуазена, но в его уже сонном мозгу все расплывалось. Он забылся, так и не уяснив себе до конца, пугала его демаркационная линия или же, напротив, манила.

21

За ужином отец спросил:

— Ну, а как твой Геринер, Гертефер… Или как там его зовут, ну, помнишь, твой приятель, здоровяк? Известно о нем что-нибудь?

Жюльен боялся этого вопроса. Из всех его товарищей отец одобрительно относился к одному только Гернезеру. В прошлом старик и сам занимался гимнастикой, и поэтому силач-эльзасец ему нравился. К тому же одинокий юноша, беженец, потерявший все и вся в военной катастрофе, положительный, серьезный и трудолюбивый, чем-то напоминал отцу людей прежнего поколения. Он всегда был готов помочь по хозяйству и умел, не произнося ни слова, часами слушать истории о войне четырнадцатого года.

Нет, Жюльен ничего не знал о Гернезере.

— Ты, конечно, зайдешь в гимнастический зал повидаться со своими дружками, — сказал отец, — порасспроси-ка их, может, им известно, добрался он до своих родных мест или нет.

Это означало: «Может, им известно, удалось ему перейти демаркационную линию или он был убит, как Андре Вуазен». Жюльен страшился встречи с прежними товарищами по спортивной команде — он понимал, что разговор сразу же зайдет о Бертье, о Гернезере, но он понимал также, что немыслимо пробыть десять дней в Лоне и не повидаться с ними.

В большом зале для тренировок ничего не изменилось, только под турником расстелили новый ковер. Молодые спортсмены окружили Жюльена и сразу же стали расспрашивать о Бертье. Здесь, в Лоне, о Бертье говорили как о существе из какого-то таинственного мира, совсем не похожего на мир остальных людей.

— Тебе не повезло, Дюбуа, — слышалось со всех сторон. — Останься ты в Пор-Вандре, был бы сейчас вместе с ним.

Почти все эти парни лелеяли надежду рано или поздно перейти границу. Они искали для этого пути, выспрашивали, ожидали счастливого случая.

Потом заговорили о Гернезере. В зале был незнакомый Жюльену молодой беженец, и один из спортсменов представил их друг другу.

— Дюбуа выступал у нас в полутяжелом весе. Мы подготовили к чемпионату чертовски сильную команду. Жюльен поднимал на грудь штангу весом в сто двадцать килограммов — для юниора это здорово. За неделю до начала состязаний спортсмен, выступавший в среднем весе, сломал руку. И тогда наш тренер, Гернезер, решил заставить Дюбуа похудеть, чтобы он мог выступить в этой весовой категории. Представляешь, чего это стоило! Похудеть-то Дюбуа похудел, но к началу состязаний совсем выдохся. Тем не менее Гернезер настаивал, чтобы Жюльен выжал максимум; в результате он вывихнул себе руку, а наша команда, занимавшая первое место, оказалась в хвосте…

Жюльен глядел на товарищей. Они все были в сборе. Все, за исключением Бертье и Гернезера. И смотрели на него как на жертву. Еще немного, и они вновь принялись бы утешать его, как тогда, после окончания чемпионата. И ему сейчас, как в тот вечер, хотелось крикнуть им, что они заблуждаются, что он один во всем виноват. Что все произошло из-за Мари-Луизы, девчонки, до которой ему, в сущности, и дела нет.

«Я последний негодяй. Команда потерпела поражение из-за меня. Только из-за меня! Из-за меня Гернезер ускорил свой отъезд домой, в оккупированный Эльзас. Из-за меня у вас нет больше тренера. Разве найдешь другого такого тренера, как Гернезер?»

Но Жюльен ничего не говорит. Только смотрит на товарищей. Среди них лишь он один был другом Гернезера.

«Господи, как бы я хотел иметь такого брата, как Гернезер!»

Кто-то снова заговорил о Бертье. Подумать только, уехал один. Какой он все-таки молодец, Бертье! Напиши он сюда, многие бы тоже вызвались… Верно, побоялся им довериться.

Из всех товарищей по команде Бертье выбрал себе в спутники именно его, Жюльена. Горло у Жюльена судорожно сжимается. «И по отношению к Бертье я поступил как негодяй, как последний негодяй. Дал ему уехать одному. И снова из-за девушки…»

Он закрывает глаза. Острая боль пронзает его… «Сильвия! Любовь моя!»

Между тем товарищи уже расспрашивают Жюльена о жизни в Кастре. О службе, о тамошних девушках… Он отвечает как автомат. Свет будто померк. По просторному залу прокатываются звуки, они усиливаются, раздаются громче, сливаются в сплошной гул, который все растет. Один за другим спортсмены возвращаются к своим снарядам или всходят на помост, откуда доносится звон стальных дисков тяжелой штанги.

— Не хочешь немного потренироваться?

Жюльен растерянно моргает. Теперь возле него остался только один из товарищей. Жюльен отрицательно мотает головою. И тогда спортсмен присоединяется к остальным, оставляя гостя возле двери, распахнутой в темноту.

22

На следующий день Жюльен отправился во Фребюан. Торгаши, в семье которых готовилась свадьба, жили на бывшей ферме, превращенной в богато обставленный дом. Неподалеку от этого большого строения сохранилась старинная печь, она была обнесена четырьмя стенами из огромных серых камней, на которых покоились большие замшелые плиты. Жюльена встретила сама хозяйка, женщина лет сорока. Эта сильно надушенная блондинка говорила без умолку, так что ему с трудом удавалось вставить время от времени какое-нибудь короткое словечко. Да, она выдает замуж дочь, единственную дочь. И хочет, чтобы все было как в мирное время. За деньгами она не постоит. Понятно, за сверхурочную работу положена особая плата. И за качество тоже. Жюльен спросил, что она хочет испечь к столу. Все. Все, что он умеет. И пусть его не заботят продукты, ему надо будет только сказать. Женщина смеялась, словно предвкушая веселую шутку. И повторяла:

— Это будет чудесно. Я хочу, чтобы гости надолго запомнили наш пир. Особенно горожане, которым приходится лезть из кожи вон, чтобы раздобыть хоть одно свежее яйцо! Ну и времена, господи, ну и времена!

Жюльен увез в седельной сумке велосипеда две дюжины яиц и фунт масла. Чтобы избежать переезда у Монморо, где часто околачивались жандармы, он пустился в обратный путь по тропинкам, змеившимся вдоль холмов Месиа и Монсьель. То была длинная и скверная дорога. В некоторых местах ему приходилось идти пешком с машиной на плече, и он подумал, что матери нужно проделывать пешком весь этот путь в оба конца, чтобы достать несколько яиц, к тому же за них надо платить втридорога или выменивать их на другие продукты.

Жюльен снова приехал во Фребюан за день до свадьбы, чтобы успеть все приготовить вовремя. Возле печи, которую уже много лет не разжигали, возилась старая крестьянка — ей поручили поддерживать огонь. Хозяйка выделила в распоряжение Жюльена специального человека, который должен был доставлять ему все необходимое. Если нужны были яйца, он тут же приносил целую корзину. Приносил он без отказа и большие светлые куски масла, не было недостатка и в белоснежной муке, и в сахаре, молоке, сливках. Замешивая тесто для бриошей, Жюльен видел в открытую дверь просторный двор, где две женщины ощипывали птицу.

— Да, здесь готовится пир на весь мир, — то и дело повторяла старуха, топившая печь. — Об этой свадьбе долго в наших краях вспоминать будут.

— Особенно в такую пору, — заметил Жюльен.

— В какую такую пору?

— Ну, когда во всем нехватка.

— Никак не возьму в толк, о чем ты говоришь?

— Я говорю, что в такое время не часто играют богатые свадьбы.

Старушка явно не понимала его. Когда она отправилась за очередной вязанкой дров, человек, помогавший Жюльену, сказал:

— Ты с ней не спорь. Она ведь у нас вроде как блаженная. У нее еще в ту войну сына убили, а там вскоре и невестка померла. У них остался ребенок, она его воспитала. И вот этого малого в тридцать девятом году тоже убили… Одного из всей деревни.

— Несчастная женщина!

— Сперва ее даже паралич расшиб. Несколько недель все думали, что она уж не поднимется. Но потом мало-помалу оправилась. Только вот в голове у нее не все дома. Она даже не понимает, что идет война.

Оба с минуту молчали, затем подручный Жюльена продолжал:

— Надо сказать, что здесь война не так чувствуется, как в городе.

— Неужели вы и теперь питаетесь, как прежде?

— В общем-то да.

У Жюльена было такое ощущение, будто он за тысячу лье от Лона. Ему почудилось, что его внезапно перенесли в незнакомую страну, где людям жилось легко, где все шло привычным порядком. И все-таки старушка, опять подходившая к порогу, волоча по пыли вязанку дров, лишилась рассудка. Из-за войны она утратила смысл жизни, а вследствие этого утратила и здравый смысл. Жюльену очень хотелось узнать, что творится в душе этой женщины, что она думает о войне, но он не решался ее расспрашивать. И все же, улучив минуту, когда они остались вдвоем, он задал вопрос:

— А что, бабушка, к вам сюда немцы приходили?

— Немцы? Когда? В войну?

— Ну да, разумеется.

— А то как же! Конечно, приходили. Я тогда еще маленькая была, лет шесть мне исполнилось, но я все хорошо помню. Их все пруссаками звали. Ходили они в остроконечных касках. И никому спуску не давали. Двоих даже к нам на постой определили. А ты говоришь, помню ли я. Еще бы не помнить!

И она словоохотливо продолжала рассказывать о войне 1870 года. Казалось, время остановилось для нее на этой дате. Старуха, видно, не помнила, что позднее — в ходе двух последующих войн — убили сначала ее сына, а затем внука. Спокойно, монотонным голосом она все говорила и говорила. Жюльен слушал ее, перемешивая размягченное масло и желтое тесто. Во дворе, в прохладной тени большого дома, женщины болтали, ощипывая птицу.

23

На рассвете следующего дня Жюльен уже работал в закопченном помещении. Старуха растапливала печь. Ему было непривычно в этой маленькой деревенской пекарне, где много лет назад крестьянки месили тесто для душистого домашнего хлеба. Старушка вспоминала о тех временах. Все события, происходившие до войны 1914 года, были живы в ее памяти. Могло показаться, что она продолжает жить в ту далекую пору, Время от времени в своих рассказах она вспоминала о пруссаках. По ее словам, однажды в такую вот пекарню, как эта, где они сейчас находятся, зашел пруссак. Фермерша и работник месили в то время тесто. Солдат хотел хлеба и уселся в ожидании на каменный порог. Работника звали Бастьен. Она его хорошо помнит. Пруссак положил рядом с собой каску и стал смотреть на улицу. И вот Бастьен схватил топор и подкрался к пруссаку, чтобы раскроить ему череп. А фермерша все видела. И говорит ему так спокойно: «Бастьен, подбрось-ка дровишек в печь». Ну он и положил топор да стал поленья подбрасывать.

Этот эпизод времен франко-прусской войны сильно поразил воображение старушки. Она на всю жизнь запомнила его и рассказывала, в подробностях описывая всех участников и даже их жесты.

— Вы сами при этом присутствовали? — поинтересовался Жюльен.

— Нет, нет, но я все хорошо помню. Бастьен непременно убил бы пруссака. Он бы это обязательно сделал. У нас на деревне он был первый силач, да и топор у него в руках был. Его звали Бастьен, я хорошо помню. Он умер через несколько лет после войны. Совсем недавно.

К семи часам утра Жюльен уже испек рогалики и бриоши. Старуха ни за что не соглашалась их отведать.

— Это ведь для хозяев, это не про нас, — твердила она.

Жюльен лакомился рогаликами, запивая их кофе с молоком, а старуха жевала корку, смоченную в красном вине.

— Если не будешь есть хлеб, запивая его вином, — сказала она, — то к тридцати годам у тебя в жилах вместо крови водичка останется.

В девять часов начали съезжаться гости, и Жюльен отнес на кухню большую корзину рогаликов и бриошей. Кухарка была уже на месте и варила цветную капусту. Это была плотная женщина лет пятидесяти на вид.

— Надеюсь, в вашей печи можно будет зажарить цыплят, — обратилась она к Жюльену. — Как там у вас дела?

Он указал на корзину.

— Глядите сами.

Кухарка попробовала рогалик.

— Вкусно, — сказала она. — Мы уж отвыкли от таких лакомств.

Она взяла из корзины булочку и крикнула:

— Одетта! Одетта! Пойди-ка сюда.

В кухню вошла молодая темноволосая женщина.

— Как аппетитно пахнет! — воскликнула она.

Потом поклонилась Жюльену.

— Доброе утро, мадемуазель, — сказал он.

— Нет, она у нас уже замужняя дама, — рассмеялась кухарка. — С виду не скажешь, но это так. Одетта будет помогать мне и прислуживать гостям.

— Как управлюсь с пирожными, тоже вам подсоблю, — сказал Жюльен. — Договорились?

Одетта взяла булочку и вернулась в столовую; когда она открывала дверь, Жюльен заметил, что это была очень просторная комната.

— Кто вам топит печь? — спросила кухарка. — Верно, старуха Мийу?

— Она.

— Ну как, все о прусской войне рассказывает?

— Точно.

— Война не каждого милует.

— Что верно, то верно.

— Вы обратили внимание на Одетту? Она внучатая племянница старухи Мийу. Так вот, Одетте двадцать лет. Ровно двадцать. Она была всего два месяца замужем, когда разразилась война. Ровно два месяца. А теперь ее муж в плену. В Восточной Пруссии. Вот оно как получается. Да, война не каждого милует!

Жюльен возвратился в пекарню. Усевшись на вязанку дров, старуха Мийу дремала, прислонясь спиной к теплой печи. Стараясь не шуметь, он с минуту смотрел на нее. Лицо спящей было спокойно, ко руки, которые она уронила на худые колени, все время вздрагивали и тряслись во сне. Когда Жюльен положил на стол железный противень, старуха встрепенулась и открыла глаза.

— Кухарка уже пришла? — спросила она.

— Пришла.

— Бьюсь об заклад, она отведала твои бриоши.

— Да, попробовала.

— Ну, меня это не удивляет. Нынче люди ничего не уважают.

Она подтащила вязанку к порогу и уселась погреться на солнышке, привалясь к косяку. Следя за подъезжавшими гостями, она не переставала восторгаться.

— Ишь, какие все почтенные да видные люди, — приговаривала она. — Приятно смотреть! А машины-то, а наряды! Небось сколько денег заплачено. Да, в наших краях такую свадьбу не часто увидишь.

Она радовалась от души. Потом стала вспоминать о былых свадьбах. В памяти у нее сохранились даже имена парней, с которыми она тогда танцевала. О собственном замужестве она не упоминала, а Жюльен не решался ее расспрашивать. Казалось, старушку занимают только другие.

— Вот и ты когда-нибудь женишься, — сказала она. — На дочке какого-нибудь кондитера. Богатая, должно, будет свадьба. А пироги для гостей станет печь другой булочник.

Жюльен думал о Сильвии. Она не шла у него из головы, все время была тут. И, несмотря на работу, часы тянулись медленно.

К полудню он управился с пирожными. И в сопровождении тетушки Мийу пошел на кухню.

— Надо нам теперь поесть, — сказала кухарка. — Потом, когда гости усядутся за стол, не до того будет

Вес четверо присели к большому столу — его столько скребли и мыли, что он был совсем белый и блестел. Старуха съела только ломоть хлеба с салом.

— Ничего-то вы не уважаете, — сказала она. — Едите господские кушанья, да еще прежде, чем они.

— Не бойтесь, и для них останется, — рассмеялась кухарка.

Одетта молчала. Не поднимая глаз, она торопливо ела. Вид у нее был робкий и какой-то забитый. Она была даже недурна собой, но бесцветна.

Из церкви возвратились хозяева и гости, дом сразу же наполнился громкими голосами, взрывами смеха. В кухню вошла хозяйка. На ней было очень открытое платье и множество драгоценностей. Ей все нравилось, она оживленно тараторила:

— Чудесно, превосходно. Им этот пир надолго запомнится. Правда, господин Дюбуа? Ваши рогалики просто во рту тают. Хватило вам масла? А яиц? И сахару? Не забудьте перед отъездом захватить яйца и масло для своей матушки. Боже мой, Одетта, как вы дурно причесаны! Пойдемте скорее ко мне в комнату, милая, я вас сама причешу.

Они вышли, и, когда через несколько минут Одетта вернулась на кухню, волосы у нее были красиво уложены.

Гости пировали до одиннадцати вечера. Иногда они выходили из-за стола, чтобы потанцевать в гараже под аккордеон, на котором наигрывали затасканные мелодии, потом снова усаживались на свои места. Некоторые же вообще не поднимались со стула. Они ели, пили, громко разговаривали и снова ели. Жюльен с удивлением наблюдал за свадебным пиром, но помалкивал. Кухарка, должно быть, все это предвидела и на вопросы хозяйки, хватит ли угощенья, отвечала:

— Все в порядке, не тревожьтесь, еще останется. Когда первые машины начали выезжать со двора, кухарка сказала:

— А ну, молодые люди, ноги у вас крепкие, сносите-ка помаленьку в погреб все, что может испортиться.

Одетта и Жюльен принялись уносить кушанья. Нужно было сперва спуститься по нескольким каменным ступеням, затем по лестнице, ведущей в подвал; только пройдя довольно длинным сводчатым коридором, можно было попасть в освещенную часть погреба. Им предстояло проделать это путешествие несколько раз. Вышли они одновременно, но Жюльен хотел поскорее управиться и шел быстро, так что вскоре первоначальный порядок нарушился. Теперь они уже не шли гуськом, а встречались на пути. Сталкиваясь во дворе, они едва различали друг друга, потому что уже наступила ночь и после освещенного помещения глаза плохо видели в темноте. Из гаража по-прежнему неслись звуки аккордеона.

Выходя из погреба, Жюльен чуть было не налетел на молодую женщину, стоявшую перед сводчатым проходом. Рядом с нею на полу виднелся большой глиняный горшок.

— До чего тяжелый, — пожаловалась она, — я его чуть не выронила.

— Давайте я снесу. — Он шагнул вперед, но, прежде чем наклониться, помедлил и спросил: — Вам еще не захотелось потанцевать под эту музыку?

Ему показалось, что Одетта качнула головой, впрочем, он не мог бы этого с уверенностью сказать, так как было слишком темно. Жюльен протянул вперед руку, и пальцы его коснулись голой руки Одетты. Он еще ни о чем не успел подумать, как она уже прильнула к нему. Словно распрямившаяся пружина толкнула ее к юноше. Молодая женщина судорожно обхватила его руками. Он почувствовал, что ее ногти впились ему в плечи. Губами она жадно искала его губы. В первую минуту Жюльен подумал: уж не рехнулась ли она? Сверху послышался громкий голос кухарки:

— Вы что там, спать улеглись в погребе?

Одетта отпрянула от Жюльена и прошептала:

— Прачечная. В конце улицы. Кто придет первый, дождется другого.

Когда они вернулись в дом, кухарка взглянула на них с кривой усмешкой.

— А я уж подумала, вы танцевать пошли, — проворчала она.

— Нет, мы только смотрели, — пролепетала Одетта.

— Вот оно что, — буркнула кухарка.

24

Жюльен освободился первый. Кухарка наложила ему целую корзину снеди, и он укрепил ее на багажнике велосипеда. Прежде чем расплатиться с людьми, хозяйка пожелала распить вместе с ними бутылку шампанского. Она по-прежнему весело смеялась, повторяя, что пир удался на славу.

Жюльен шел быстро. Два бокала шампанского, которые он наспех проглотил, ударили ему в голову. Он шагал в темноте, ведя велосипед, и глазами искал прачечную. Весь день он работал рядом с этой молодой женщиной, но даже трех раз на нее не взглянул. Они перекинулись-то всего несколькими словами, и вот она вдруг бросилась ему на грудь как безумная. Стоит ли идти в эту прачечную? Выходит, и он спятил? А как же Сильвия? Да, ведь у него есть Сильвия. Его чувство к ней не изменилось. А эта безумная Одетта — совсем другое. Зверек, просто хищный зверек.

Он вошел под навес прачечной и прислонил машину к стене в глубине длинного и темного строения, наполненного шумом воды, журчавшей в цементных баках. Потом возвратился и стал у порога. Не лучше ли все же уйти? Теперь ночной мрак совсем сгустился. Дул легкий ветерок, приносивший различные звуки — стук мотора, шум захлопнутой двери, скрип приближавшейся повозки. Жюльен опять направился в самую глубину прачечной. Мимо проехала телега, запряженная лошадью, свет фонаря падал на лоснящийся круп. Шум колес затих в отдалении. Может, все-таки уйти? Он опять подошел к порогу. Теперь сердце его слегка сжималось. Не передалось ли и ему безумие, владевшее Одеттой? На дороге послышались шаги. Должно быть, она. И тотчас Жюльен почувствовал, что в нем пробуждается животное желание. Именно животное. Когда молодая женщина поравнялась с ним, он шепнул:

— Это вы?

Голос его слегка дрожал. Женщина остановилась. Молчание показалось ему бесконечным, потом Одетта сказала:

— Да, это я.

— Пойдемте.

Она не тронулась с места. Жюльен колебался. В темноте он едва различал чуть белевший треугольный вырез ее платья.

— Мне пора домой, — прошептала она. — Право, не знаю, что на меня нашло. Ума не приложу. Не сердитесь, ладно?

Жюльен вышел из-под навеса. Они стояли рядом, но не могли разглядеть друг друга в кромешной тьме. И вдруг ее снова охватило безумие — казалось, то было какое-то наваждение. Одетта вздрагивала в объятиях Жюльена. Она вся трепетала. Опять целовала его и беззвучно плакала.

Он медленно увлек ее в прачечную, не разжимая рук из боязни, что она опомнится и убежит. Внутренний голос подсказывал ему, что Одетта теряет власть над собой, едва только он касается ее.

В прачечной громкий шум воды сразу оглушил его. Шум как бы наполнял голову, распирал ее. Жюльен чувствовал, как в нем растет желание, и вместе с тем он чувствовал, что Одетта готова убежать. Он все время старился загородить своим телом путь к двери. Сжимая в объятиях Одетту, он ощущал непонятную силу в этом хрупком теле. Чувствовал, что в ней живет необычайная энергия. Каждый раз, когда он отрывал губы от ее губ, она, задыхаясь, шептала:

— Нет… Нет… Прошу тебя. Нет. Нет.

Но Жюльен понимал, что слова эти уже только машинально слетают с ее уст, что это лишь стоны любви.

Она еще слабо защищалась, но когда он слился с нею, из груди Одетты вырвался страстный вопль, который Жюльен заглушил, прижавшись ртом к ее рту. Ему и самому хотелось кричать. Никогда еще он не испытывал такого острого наслаждения.

Он чувствовал, что по щекам молодой женщины текут слезы. Внезапно она оторвала свои губы от губ Жюльена и чуть отвернула голову. Судорожное рыдание приподняло ее грудь — оно походило на хриплый вздох раненого.

— Нет, нет, нет, — молила она.

Теперь она и в самом деле плакала. Слова перемежались рыданиями, от которых сотрясалось все ее тело.

— Ты с ума сошел… с ума сошел… с ума сошел. Что ты наделал!

Жюльен все понял: их объятие было коротким, но полным.

Несколько секунд Одетта пребывала в изнеможении. У Жюльена было такое чувство, что, если он ее выпустит из рук, она упадет, как бездыханная. Он снова попытался найти ее рот, однако, собрав все силы, Одетта резко оттолкнула его с отчаянным криком:

— Я погибла… погибла… Ты рехнулся… рехнулся.

Жюльен хотел удержать ее, но она вырвалась, отпихнула его и кинулась прочь.

— Одетта…

Он тут же умолк. Он стоял на пороге прачечной. И слушал, как затихают ее быстрые шаги по каменистой дороге. А когда под невидимым навесом стихло все, кроме шума воды, Жюльен медленно направился в глубь прачечной, опираясь рукой на цементный край большого бака.

25

Жюльен то и дело вспоминал короткое и острое наслаждение, которое он испытал во время близости с Одеттой. И его не оставляло желание вновь увидеть ее, пробыть с нею подольше, но при этом он не переставал думать о Сильвии. Он знал, что в конце отпуска ему так или иначе придется поехать во Фребюан за продуктами. Между тем из оккупированной зоны пришла открытка: тетушка Эжени, жившая в Фаллетане, сообщала, что она будет у моста Парсей на следующий день. Жюльен решил отправиться туда часов в двенадцать. Мать заметила:

— В этот самый час вы уехали в тот день, когда ты провожал своего покойного мастера.

Именно об этом думал и Жюльен. С того июльского дня он ни разу не ездил этой дорогой. И вот нынче почти так же ярко светит солнце, только оно не такое горячее. И Андре Вуазен как живой стоит у него перед глазами: на загорелом лице мастера ослепительно сверкают зубы. Тогда, в июле, они катили на велосипедах рядом, смеялись по всякому поводу, радуясь, что встретились вновь. Как славно сознавать, что тебя связывает надежная дружба с таким вот богатырем! При одной мысли об этом становилось весело на душе…

Возле моста Тортеле Жюльен останавливается и смотрит на реку Сейль. Она вздулась от весенних дождей и быстро несет свои еще мутные воды. Тогда, в июле, они с Андре купались чуть выше этого места. Вода в тот день была такая прозрачная, что на трехметровой глубине виднелось дно. Голова мастера над водой, его широкая улыбка, мощные взмахи рук — он плавал брассом, — пронизанные солнцем фонтаны брызг, которыми они, смеясь, окатывали друг друга… Значит, можно испытывать радость всего лишь за несколько часов до смерти? Значит, человек не предчувствует приближение конца?

Мастер говорил о своей жене, о том, как он рад предстоящей встрече с нею. Ведь она, должно быть, ничего о нем не знает. Потом они с Жюльеном принялись вспоминать то время, когда жили вместе в Доле и работали у папаши Петьо в кондитерской на Безансонской улице. Мастер спросил:

— Ты пошел бы опять к нему работать?

Он, Жюльен, замешкался с ответом, но потом, встретившись глазами с Андре, сказал:

— С вами пошел бы несмотря ни на что. Несмотря на взбучки, на все его пакости.

Вуазен тогда ничего не ответил, но Жюльен на всю жизнь запомнил его взгляд. Блестящий взгляд, говоривший больше, чем все слова. Взгляд друга. Ведь это не шутка — провести два года бок о бок, проработать два года в одном цехе, изо дня в день выслушивать ругань хозяина.

Жюльен продолжает свой путь. У него такое чувство, что мастер не умер, не мог умереть. Мысль эта уже нередко приходила к нему, но здесь, на этой дороге, она стала особенно властной. Быть может, потому, что ярко светило солнце, что всюду — на лугах, в виноградниках, в лесах — торжествовала жизнь. Стоило ему только вспомнить о мастере, и перед глазами вставало улыбающееся лицо Андре Вуазена, а в его ушах звучал веселый голос. В этот теплый майский день не было места для смерти.

Жюльен достигает извилистого спуска, получившего прозвище Тещин язык, и с трудом подавляет желание свернуть направо — на дорогу, которая ведет к дому перевозчика. Тогда, в июле, они с мастером свернули туда. Он останавливается и смотрит на эту дорогу, уходящую в темный лес, потом продолжает катить по направлению к мосту Парсей. Внизу уже виден этот мост, на котором теперь установлены сторожевые будки и заграждения в виде турникетов. На одном берегу реки Лу расположились французские жандармы, у противоположного берега по мосту расхаживают взад и вперед немцы в зеленых мундирах. Мимо них идут люди.

Жюльен останавливается метрах в двадцати от первого заграждения и прислоняет велосипед к дереву. Вокруг много народа: парочки, семьи либо группы по восемь — десять человек; все оживленно беседуют. Возле самых заграждений — целая толпа, люди не отрываясь смотрят на мост. Тетушка Эжени уже ожидает Жюльена, разговаривая с какой-то старушкой. Она совсем не переменилась. Увидя племянника, она восклицает:

— Жюльен, милый, что бы сказал дядя Пьер, если бы дожил да такого! Знаешь, я часто об этом думаю. Тебе покажется странным, но временами я почти радуюсь, что он скончался до начала войны.

И она показывает рукой на мост. На ее морщинистых щеках блестят слезы.

Славная смерть… Жюльен вспоминает, что он не раз слышал эти слова в день похорон дяди Пьера. До его ушей снова доносится голос тетушки Эжени:

— Бедняга Пьер! Что бы он сказал, доведись ему увидеть такой свою любимую реку Лу! Везде немцы, даже в его собственном доме! А он ведь всю жизнь боролся против войны!

Жюльен смотрит на нее. Тетушка покачивает головой. — Ну да, наш-то дом стоит возле самого моста, — продолжает она. — Сколько я ни противилась, а они отобрали у меня ригу для солдат. Не возвратись я из Парижа, они бы и в комнатах поселились.

Перед глазами Жюльена возникает дом дяди Пьера, захваченный немцами.

— Пожаловаться на них я не могу, — опять говорит тетушка Эжени, — это все старики, война им тоже осточертела. Но сам понимаешь, в доме они мне ни к чему.

Жюльен не сводит глаз с противоположного конца моста. Там десяток немецких солдат, одни стоят на часах, другие проверяют бумаги у проходящих. Это первые немцы, которых Жюльен видит со времени капитуляции Франции. Возможно, среди них находится и тот, кто убил Андре…

Словно угадав его мысли, тетушка спрашивает:

— Помнишь своего мастера, беднягу Андре Вуазена?

Жюльен кивает. Немного помолчав, она снова спрашивает:

— Ведь ты, кажется, проводил его до самой демаркационной линии?

Он опять кивает в ответ.

— А кто помогал ему перейти через линию?

— Я не знаю его имени. Старик, что живет на этом берегу, в доме на отлете, возле Вьей Луа.

— Я так и думала — это бывший браконьер. Человек, доставивший в Доль велосипед твоего несчастного мастера, рассказывал, что старик не захотел сопровождать Вуазена.

— Это верно. Они даже повздорили. Старик говорил, что надо выждать несколько дней, потому что немцы изменили прежнюю систему охраны. Но Андре настаивал, и тогда старик согласился лишь показать ему дорогу, но идти вместе с ним отказался.

— Бедный малый, не надо было ему упрямиться.

Жюльен колеблется. Наконец, видя, что тетушка молчит, чуть слышно произносит:

— Он хотел увидеть жену. И ему не терпелось.

Тетя Эжени вздыхает.

— Кстати, жена Вуазена хотела бы с тобой встретиться, — говорит она. — Бедняжка знает, что ты провожал ее мужа. Понимаешь, ей очень хочется услышать, как он погиб. Ты ведь последний видел его в живых. Ты да еще перевозчик. Но только для нее прийти сюда… Это понимать надо… Понимать надо…

Из ее груди вырывается рыдание, и она умолкает. Жюльен все отлично понимает. Он представляет себе жену мастера: она одиноко сидит в своей маленькой кухне возле того самого окна, где прежде часто ждала возвращения мужа, ждала с вязаньем в руках.

— Господи, и что только наделала война, — опять горестно вздыхает тетушка.

Жюльен начинает свой рассказ. Он описывает, как они пришли в дом старика, вспоминает, как Андре спорил с перевозчиком: этот ветеран войны четырнадцатого года не мог простить молодым недавнего отступления. Потом все уселись за стол, чтобы перекусить, и старик отказался взять деньги за яйца и ветчину, которыми он их угощал:

«Не хочу, чтобы ты потом говорил, что ветеран той войны тебя даже не накормил!»

Жюльен хорошо запомнил эти слова. Видно, под угрюмой внешностью перевозчика скрывалось великодушное сердце.

В памяти Жюльена сохранилось немало подробностей об этих двух часах, которым предстояло стать последними в жизни Андре. Тропинка, по которой молча бежал, держа нос по ветру, большой черный пес перевозчика. Долгое ожидание, когда они, укрывшись за ветвями деревьев, сидели на корточках возле самой воды, а над ними летали тучи мошкары. Тяжелое дыхание старика, от которого разило вином.

Тетушка Эжени внимательно слушает. Когда Жюльен останавливается, она всякий раз произносит:

— Дальше.

— Потом старик сказал, что наступила подходящая минута, и мастер поднялся на ноги. Обнял меня. Вечерело, но луна еще не взошла. Я различил белое пятно рубахи над самой водой. Сумеречный свет позволял мне видеть Вуазена, но для этого надо было ни на секунду не сводить с него взгляда.

Жюльен вновь умолкает. Его охватывает почти такая же мучительная тревога, как тогда, в июле, и он чувствует, что на лбу у него выступили капли пота. В дальнем конце моста по-прежнему шагают взад и вперед немцы в зеленых мундирах и касках.

— Андре отлично плавал, — продолжает Жюльен. — Не слышно было ни всплеска. Мы минут десять сидели не двигаясь. Потом перевозчик сказал: «Пожалуй, можно идти». И повел меня сквозь густые заросли. Мы отошли уже довольно далеко, когда все началось.

— Что именно?

Жюльен вздыхает:

— Крики. На немецком языке. Они доносились издалека. Потом послышался выстрел. И тотчас же очередь из автомата… И все.

Он вынужден остановиться. У него перехватило горло.

— Несчастный, — шепчет тетушка Эжени.

…Теперь Жюльен весь в прошлом. Он снова идет по тропинке рядом с перевозчиком. Старик больно сжимает своей шершавой рукою его запястье и тащит за собой. Оба молчат. Небо над деревьями в лунном свете. Тропинка становится шире, и старик наконец выпускает руку Жюльена. Кашляет, отплевывается, а потом спрашивает:

— Он был тебе друг?

— Друг.

— Вот бедняга! Уцелел на войне и погиб ни за что ни про что в нескольких шагах от дома.

— Значит, вы думаете?..

— Да уж не иначе, голубчик. Коли они так скоро прекращают огонь…

Жюльен разом останавливается. Он едва успевает нагнуться: болезненная спазма вызывает у него рвоту. Старик кладет ему руку на плечо и произносит:

— Ничего, ничего, не смущайся. Это от волнения. После рвоты тебе полегчает.

Жюльен почти не слышит его.

— Пошли, — говорит старик. — Зайдем ко мне, тебе надо выпить стаканчик.

Жюльен и сейчас еще отчетливо помнит, как тогда, в июле, спирт обжег ему глотку. Тетушка Эжени что-то говорит ему о жене мастера, и Жюльен вспоминает последние слова перевозчика:

— Через несколько дней я попрошу знакомого крестьянина отвезти велосипед твоего друга в Доль. У него есть пропуск. Пусть отдаст машину жене покойного, все же она сколько-нибудь за нее выручит.

26

Возвратившись домой, Жюльен застал мать в кухне, она готовила ужин. Они расцеловались, потом мать спросила:

— Ну что?

Жюльен тяжело опустился на стул. Он ехал назад очень быстро, словно спешил оказаться подальше от демаркационной линии. Два слова жили в его мозгу: «Demarkationslinie. Verboten»[2].

Слова эти всю дорогу преследовали, подстегивали его. Ему многое еще было неясно, но он уже начал постигать всю нелепость происходящего. В этот майский день возле Лу, весело катившей свои воды среди зеленых берегов, он видел в каких-нибудь десяти метрах от себя людей, среди которых, быть может, находился и убийца Андре Вуазена. Людей, любой из которых мог каждую минуту стать его собственным убийцей. Покамест они стояли на мосту и ограничивались тем, что проверяли у проходящих пропуска и отбирали удостоверения личности. Тетушка Эжени перешла через демаркационную линию, чтобы повидаться с ним, Жюльеном. Если б ему захотелось попасть в оккупированную зону, он мог бы сделать это, испросив разрешение; а тогда, в июле, всего в нескольких сотнях метров от моста Парсей, Андре Вуазен был убит только потому, что захотел перейти через эту же самую демаркационную линию, разделявшую его с женой.

Жюльен видел немцев, они находились всего в десяти метрах от него. Они улыбались, и вид у них был безобидный. Шутили с французскими жандармами. А ведь он, Жюльен, солдат, солдат армии, куда его завлекли, убедив, будто ее формируют в надежде вышвырнуть немцев из Франции.

«Этим людям война осточертела не меньше, чем нам», — сказала тетушка Эжени. Вот она какова, война!

Жюльен подумал о Кастре и о Сильвии. Там они и впрямь жили вдали от войны. Им приходилось сносить лишения, они слушали лондонское радио, читали газеты, но войну воочую не видали.

— Ну что? — повторила мать. — Как там тетя Эжени?

— У нее в доме немцы.

И он пересказал матери слова тетушки. Мать подала ему стакан холодной воды. День еще не угас, но все вокруг, казалось, спало. После быстрой и утомительной езды, когда ветер громко свистел в ушах, Жюльену казалось, что тишина проникает в глубь его существа. Он словно цепенел. Сначала от его ступней медленно поднялась какая-то теплая волна, она достигла икр, затем бедер. Там эта волна усталости ненадолго задержалась, а затем продолжала свой путь, охватывая плечи, руки и, наконец, голову; все померкло у него перед глазами, как в тумане. Жюльен оборвал рассказ о тетушке. Мать с болью смотрела на сына, черты ее лица и взгляд выражали напряжение. Едва слышным голосом она спросила:

— Ну, а об Андре Вуазене ничего нового не узнал?

Жюльен медлит с ответом. Молчание стоит между ними, как бездонный омут. Потом он опускает голову и шепчет:

— Перевозчик не ошибся. Тогда, в июле, он мне сразу сказал: «Когда они дают автоматную очередь, а потом тотчас же прекращают огонь…»

У Жюльена перехватывает дыхание. Но он берет себя в руки. Сдерживает слезы, от которых горят веки, и порывисто поднимается с места.

— Бедный малый, — шепчет мать. — И жена одна осталась, бедняжка.

— Да, ему не повезло.

Голос Жюльена звучит странно. В нем появились жесткие металлические ноты. Мать поднимает голову и с удивлением смотрит на сына.

— Он ведь всегда был добр к тебе, — произносит она.

— Да, он был славный человек.

— Можно подумать, что ты уже утешился.

Жюльен молча выходит. Идет к колонке, окунает голову в резервуар с холодной водой. Возвратившись, он сталкивается с отцом, который только что вошел в кухню. И тогда спокойным, почти равнодушным тоном Жюльен быстро повторяет то, что уже рассказал матери. Лицо у нее замкнутое. Отец сперва внимательно слушает, но потом, ухватившись за какую-то мысль, начинает говорить сам и почти тотчас же перескакивает с нынешней войны на ту, прежнюю. Жюльен умолкает. Отец говорит о той далекой войне так, будто она еще продолжается. В его памяти сохранились мельчайшие подробности. И мертвые занимают в ней не меньше места, чем живые. Прошло уже слишком много времени с той войны, и слова изнуренного каждодневной работой старика звучат так бесстрастно, что, когда он упоминает о раздробленной ноге, о распоротом животе или о пробитой голове, это не вызывает ужаса. Отец как будто и не жалеет раненых, не оплакивает своих товарищей, зарытых в Эльзасе или других местах. Он одинаково ухмыляется, вспоминая какой-нибудь веселый случай и рассказывая о грозном дне. Отец все говорит, говорит, но Жюльен уже не слушает. Доносящиеся до него слова обволакивают мозг туманом, как прежде его обволакивала тишина. Солнце клонится к закату. Теперь у отца освещена лишь одна щека. За спиной матери блики огня окрашивают в оранжевый цвет щели в растрескавшейся плите. Тлеющий уголек вспыхивает на решетке. Жюльен перестает есть.

— Ты сыт? — спрашивает мать.

— Да, спасибо.

Он встает со стула, целует мать, потом отца и начинает медленно подниматься по деревянной лестнице. Отец молчит. В кухне слышен только скрип деревянных ступенек.

Войдя к себе в комнату, Жюльен опускается на кровать. Он уже свыкся с усталостью, она его больше не мучит. И все-таки его гнетет какая-то тяжесть.

С того дня, когда Жюльен провожал мастера, с того часа, когда до его ушей донесся треск автоматной очереди, он уже знал, что Андре Вуазен умер. Знал, но твердых доказательств у него не было. Он никогда не мог объяснить себе, почему мастер так быстро занял в его памяти место рядом с дядей Пьером, почему эта смерть почти не терзала его. Быть может, потому, что смутная надежда продолжала жить в глубине его души? Отныне с этой надеждой покончено. Сегодня он будто сам переплыл реку Лу и своими глазами увидел труп мастера.

И теперь Жюльену многое становится яснее. Ему приходит в голову мысль, что война для него только начинается. До сих пор он еще ни разу о ней серьезно не думал. Она отходила все дальше, а эта близкая демаркационная линия до нынешнего дня была для него лишь расплывчатым понятием, не таила в себе ничего угрожающего. Но теперь она навсегда связана в его представлении со смертью Андре. Он почти забыл о мастере, но этот майский день воскресил Вуазена в его памяти. Ему, Жюльену, понадобилось пережить этот день, понадобилось своими глазами увидеть, что такое демаркационная линия, чтобы в полной мере осознать силу связывавшей их дружбы. Чтобы по-настоящему понять, какое место один человек занимает в жизни другого только потому, что они два года вместе тянули лямку. Жюльен внезапно вспоминает цех в кондитерской Петьо и взгляд мастера, в котором он черпал мужество, когда ему приходилось особенно туго; он видит все это с поразительной ясностью, и только ценой огромного усилия ему удается заставить это видение исчезнуть. Он ощущает во рту едкую горечь желчи, но теперь к его горлу подкатывает уже не тошнота. Его душит гнев. Жюльен сжимает кулаки, выпрямляется и с яростью произносит:

— Сволочи!.. Сволочи!..

Потом плечи Жюльена опускаются, и усталость вновь наваливается на него.

Он начинает разуваться. Задумывается, упершись локтями в колени. Одна из сандалий еще покачивается на кончиках пальцев. Но вот и она падает на пол. Жюльен встает, делает шаг, другой и оказывается возле полки; снимает с нее маленький ящик, ставит его на стол. Приносит лампу и открывает ящичек. Сначала он только смотрит, ни до чего не дотрагиваясь. Там лежат инструменты мастера. Инструменты, которые Андре отдал ему, уходя на войну. Скалка, ножи, вилочки для шоколада. Жюльен берет нож в форме лопаточки и вдавливает закругленное лезвие в ладонь. Несколько раз нажимает на ручку — вправо, влево. Гибкое лезвие прогибается в одну сторону, потом в другую. Сталь вибрирует, издавая низкий, чуть слышный звук. Жюльен поглаживает отполированную поверхность ручки. И откладывает нож. Теперь его пальцы ласкают золотистую древесину скалки. Трещинки в ней еще заполнены сероватым засохшим тестом.

Некоторое время Жюльен сидит не шевелясь, потом резко захлопывает ящичек, ставит его на место, раздевается, гасит лампу и ложится на свежую простыню.

Лунный луч рисует на потолке тонкий светлый угол. Жюльен долго не отрывает от него взгляда. Мало-помалу рисунок на потолке расплывается. Его контуры дрожат. Он походит теперь на свет, отраженный в воде.

В ночной тишине Жюльен начинает беззвучно плакать.

27

На следующий день мать больше не упоминала о смерти мастера, но, встречаясь с нею взглядом, Жюльен понимал, что она все еще думает об этом. Он также не мог отделаться от мысли о гибели Вуазена. Мысль эта уже не была такой мучительной, но она ни на минуту не оставляла его, даже когда он говорил о чем-нибудь другом. Сейчас он думал о мастере так, как в свое время думал о дядюшке Пьере. Тогда он много дней подряд старался представить себе дядю неподвижно лежащим в гробу; теперь же он силился представить себе, как мастер, не двигаясь, лежал на противоположном берегу реки Лу. Прежде Жюльен гнал прочь это видение, ныне он сам воскрешал его.

Он слышал, как после кончины дяди Пьера люди говорили, что судьба послала ему славную смерть; когда погиб Андре Вуазен, отец Жюльена точно так же сказал: «Для него это славная смерть, он ведь не хотел попасть к ним в лапы». Бывали такие минуты, когда в сознании Жюльена образ мастера сливался с образом дядюшки Пьера. Они как бы стали одним и тем же человеком. Человеком, которому судьба даровала славную смерть. Два эти слова буквально преследовали Жюльена: «Славная смерть. Славная смерть». Порою он вдруг спохватывался и замечал, что по десять раз кряду шепотом повторяет их.

В полдень он пошел в сарай, стоявший в глубине сада, и влез на чердак. Под черепичной кровлей было жарко, в щели проникали тонкие лучи солнца. Крошечные пятна яркого света вздрагивали на пыльных досках, на куче сена. Сквозь решетчатые оконца тоже вливался свет, и от этого на чердаке было еще жарче. Казалось, от зноя время застыло и сочилось медленно, капля по капле.

В дальнем углу чердака Жюльен вновь увидел предметы, сразу напомнившие ему детство: покрытые серым налетом пыли игрушки, коробки, старый бочонок, к которому он мальчишкой приладил колеса, ящик с красками и мольберт. Он уселся на сложенный вчетверо мешок, привалился спиной к косяку двери и долго сидел не шевелясь. Сквозь опущенные веки он все видел, но ясно ничего различить не мог.

Возле самого его лица жужжали мухи. Жюльен вялым жестом несколько раз отгонял одну, особенно назойливую, потом, поняв, что она не отстанет, встал. Сделал несколько шагов вперед, уперся руками в доски и стал смотреть в щель. Соседние сады залиты солнцем. Пышные зеленые кроны деревьев почти неподвижны, между ними видны белые и красные пятна домов, яркий свет слепит глаза. Тишина…

Неотвязная муха последовала за ним. Другие с легким жужжанием ударялись о черепицы.

Жюльен возвратился в свой угол, открыл большую картонку из-под одежды, где лежали книги и бумага. Порывшись в ней, он достал несколько своих старых набросков, поглядел на них, два порвал, потом раскрыл сборник стихов. Найдя то, что искал, он вновь уселся на мешке и стал читать:

Служанка добрая, что ревность в вас будила…

Он вдруг остановился, тяжело вздохнул и несколько раз громко повторил:

Несчастных мертвецов жестоко мучит боль.

Жюльен четыре или пять раз прочел вслух конец стихотворения, потом захлопнул книгу, положил ее рядом и взял лист бумаги. Открыл ящик с красками и вынул оттуда небольшой футляр с цветными мелками, удобнее устроился на мешке и приладил на коленях доску для рисования. С минуту он еще сидел без движения. Но вот сначала медленно, затем быстрее и наконец с какой-то яростью принялся рисовать.

Цветные мелки царапали бумагу, крошились с раздражающим скрипом. Время от времени Жюльен изо всех сил дул на бумагу, чтобы смахнуть цветную пыль, и тогда вокруг поднималось целое облако. Порою со лба Жюльена на белый лист скатывались капли пота, они растекались на нем темными пятнышками, которые медленно высыхали и испарялись.

— Черт, черт! — ворчал он сквозь зубы.

Но не останавливался, только иногда отодвигал подальше доску и, сощурившись, рассматривал рисунок.

Через некоторое время Жюльен положил доску на землю, стал на колени и продолжал работать в этой неудобной позе; он часто откидывался назад и оценивающим взглядом смотрел на рисунок. В его мозгу теснились слова, иногда они слетали с губ:

Скелет в могильной мгле, источенный червем… Когда свистит октябрь, деревьев старых враг… И мысли мрачные терзают их…

На листе бумаги проступали контуры рисунка. На изборожденной корнями деревьев и усеянной валунами земле, под сенью узловатых ветвей, было распростерто человеческое тело, все было выдержано в темно-серых и зеленовато-черных тонах. Лицо человека скрывала высокая трава. Жюльен после некоторого колебания отказался от попытки выписать черты усопшего. Его покойник будет безликим покойником.

Закончив рисунок, Жюльен спустился с чердака. Перед глазами у него все еще стоял только что сделанный пастелью рисунок, и, глядя на бившую из колонки струю холодной воды или на тачку, которую толкал перед собой отец, он видел рядом распростертое тело.

Поужинав, он сразу же направился к себе в комнату.

— Ты что, устал? — спросила мать.

— Нет, верно, солнце напекло… Голова немного болит.

— И никогда-то ты шапки не наденешь!

— Пустяки.

— Дать таблетку?

— Нет, нет. Спокойной ночи.

Оставшись один, Жюльен отыскал две книги: «Цветы зла» и сборник Рембо. Он лег в постель и при свете карманного фонаря несколько раз прочел стихотворения «Веселый покойник» и «Спящий в ложбине».

Погасив фонарик, Жюльен долго — быть может, несколько часов — лежал не шевелясь. Сон не приходил. Хотя он внимательно прочел оба стихотворения, в сознание его проникли только отдельные слова. Слова, которые странно звучали в ушах. Он неустанно повторял их про себя, но постепенно в памяти сохранялось все меньше и меньше слов. А под конец, когда он уже готов был забыться сном, в голове у него звучали только две фразы:

Мертвец средь мертвецов… Две раны красные зияют под ребром…

28

На следующее утро Жюльен проснулся с мыслью о Сильвии. Она была тут, рядом, и он изо всех сил старался не спугнуть ее образ.

Все же днем, после обеда, он снова забрался на чердак сарая и установил мольберт.

Тетушка Эжени подробно объяснила ему, где именно нашли тело Вуазена. Андре был убит на третьем повороте дороги от реки. Убедившись, что он мертв, немцы оставили его лежать на земле.

Значит, всю ночь, пока Жюльен катил по дороге в Лон, а потом спал у себя в постели, мастер неподвижно лежал в траве. Совершенно неподвижно. В одну секунду Андре Вуазен — богатырь с широкой, поросшей густыми волосами грудью — был навеки пригвожден к земле. Вот что такое смерть! Добрый, сильный, любящий человек, человек, которому оставалось всего несколько часов ходу до дома, где его ждала светловолосая жена, вдруг разом упал на землю и навеки остался бездыханным.

Нет, когда Жюльен шел за катафалком, увозившим дядю Пьера на маленькое кладбище в Фаллетане, он еще и понятия не имел о том, что такое смерть!..

В июле, когда погиб Андре, была темная ночь, потом наступило утро. Светлое утро. Свежее, но ясное. И всю ночь мастер одиноко лежал в траве в ожидании этого утра…

Из всего прочитанного накануне Жюльен удержал в памяти только несколько строк, и теперь, натягивая холст, он вполголоса повторял их:

В зеленых зарослях шумит, поет река И яростно росы срывает блестки Из серебра…

Жюльен ясно видел реку Лу. Она катила свои прозрачные воды по чистому песчаному дну, усеянному галькой. Она была такой, какой, должно быть, знал ее мастер, когда бывал на ее берегу перед войною летними солнечными днями. Лу должно было найтись место на картине, которую собирался написать Жюльен. Ей предстояло стать действующим лицом панорамы… Живым действующим лицом. Существом, которому не страшны пули.

Картина уже стояла у него перед глазами, он видел ее во всех подробностях, видел все краски, все оттенки.

На ложе зелени, там, где струится свет…

Таким образом и человек обрел свое место на картине Жюльена:

Спит в солнечных лучах, к груди прижавши руку.

Жюльен приготовил палитру. Налил в стаканчик немного скипидара и льняного масла; выбрал небольшую плоскую и твердую кисть. Обмакнул ее в жидкость, чтобы развести на палитре голубую краску. Затаив дыхание, он несколько секунд пристально смотрел на белый холст, держа руку в воздухе; потом принялся писать.

Ему нравилось писать на холсте. Особенно когда в руке была такая вот плоская кисть, которой можно наносить и тонкие и широкие штрихи, оставлять и яркие и бледные мазки. Даже легкое шуршание жесткого волоса по шероховатой поверхности холста было ему приятно.

Нанеся первые контуры, он тут же принялся быстро рисовать. Он не колебался, не раздумывал, не прикидывал. Ведь картина с пугающей ясностью стояла у него перед глазами, он видел ее отчетливее, чем вещи на чердаке. Она поражала простотой и удивительной точностью. А к тому же он ощущал такую силу, что мог позволить себе все испробовать, не сомневаясь при этом, что всего добьется. Он был способен нарисовать все: небо, прозрачные веды реки, буйные травы, свет и тени, цветы, листву, ветви деревьев, скалы и землю. И стихи Рембо, еще жившие в мозгу Жюльена, помогали ему, водили его рукой. Каждому слову соответствовал цветной мазок.

Лицо лежавшего в траве человека было бледным пятном. Бледное пятно, и только.

По мере того как контуры картины обозначались яснее, по мере того как краски становились ярче, по мере того как работа близилась к концу, происходило нечто непонятное. Мастер по-прежнему занимал главное место в композиции, но что-то переменилось. Теперь Жюльен воспринимал его смерть уже по-иному. Он не мог бы объяснить толком овладевшее им чувство, но мысль о том, что Андре Вуазен навеки обречен на неподвижность, казалась ему теперь не такой ужасной. На минуту ему вспомнился дядя Пьер. И он понял, что в его глазах мастер стал отныне походить на этого славного человека, умершего в Фаллетане. Жюльен вдруг почувствовал, что смерть Андре теперь уже не так терзает его. Он даже перестал рисовать и отступил от холста.

«Разве имею я право меньше терзаться?»

Он опять вернулся к холсту. Как ни странно, но он не испытывал ни малейших угрызений совести, не ощущал за собой никакой вины.

По правде говоря, Вуазен не стал ему менее близок. Он просто переместился теперь в такую сферу, которую нельзя было отнести ни к царству жизни, ни к царству смерти; могло показаться, что он, как и дядя Пьер, каким-то чудом существует рядом с ним, Жюльеном. Отныне больше не было сомнений в том, что Андре мертв, и все же он теперь вновь жил в памяти Жюльена совсем так, как в тот декабрьский вечер, в Кастре. В тот вечер, когда все вокруг было окутано туманом…

Жюльен вновь перестал рисовать. Он даже отвернулся от холста. У него мелькнула мысль, которая поначалу даже слегка испугала его, затем ему стало как-то не по себе. Он ясно представил, как эти два покойника невозмутимо шагают рядом с ним по жизни. И вдруг понял, что это, в общем, совсем не неприятно. Напротив, даже хорошо, когда у тебя такие славные спутники, которых никто, кроме тебя, не видит. Оба эти человека — то ли умершие, то ли живые — теперь нисколько его не стесняли, он чувствовал себя в их обществе, как в компании добрых друзей. Вот, скажем, он идет рядом с Сильвией, обняв ее за талию. А на самом деле они не вдвоем, их сопровождают усопшие.

Это мгновенное видение вскоре исчезает, и Жюльен опять берется за работу. Под нагретой солнцем черепицей очень жарко. Временами капли пота стекают у него с бровей, и он трет глаза тыльной стороной руки, даже не выпуская кисти. Но, несмотря на жару, он не испытывает усталости. Его только охватывает какая-то полудрема, и она постепенно утишает боль.

Жюльен часто рисовал. Для того чтобы развлечься, поучиться мастерству или когда ему хотелось подарить картину товарищу; но еще никогда он не рисовал так, как в тот день. Даже когда он писал портрет Сильвии, он ощущал какое-то напряжение, ему приходилось направлять свою руку. А сейчас рука двигалась сама собой, будто ее направляла неподвластная ему сила. Некоторое время Жюльеном владело такое чувство, будто он — только сторонний наблюдатель. Будто рука, наносившая мазок за мазком, ему не принадлежит. Будто здесь, на этом чердаке, находится какой-то малый, он кладет на холст одну краску за другой, не обращая никакого внимания на Жюльена Дюбуа, который наблюдает за ним. И по мере того как картина близилась к завершению, этот неизвестный художник словно перекладывал на свои плечи горе, которое со дня гибели Андре безраздельно владело Жюльеном.

Это странное чувство уходило, возвращалось, рассеивалось, вновь становилось ощутимым, опять уходило и окончательно определилось, когда Жюльен весь сосредоточился на нем. Неизвестно почему, чувство это было неотделимо в его сознании от озабоченного лица матери. Такое лицо было у нее в тот вечер, когда он сообщил ей о гибели мастера, оно стало еще более скорбным, когда он рассказал о последних часах Андре Вуазена. И всякий раз, когда Жюльен против воли вспоминал это горестное лицо, он вздрагивал, как от удара электрическим током.

Наконец он завершил картину; лоб его был покрыт каплями пота.

Жюльен долго стоял не двигаясь, держа в одной руке кисть, а в другой палитру.

Его правая рука слегка дрожала. Он видел это, но ничего не мог поделать.

Он положил кисть, палитру и отступил на несколько шагов. Внимательно посмотрел на холст, потом медленно пошел в угол, где было сложено сено, и растянулся там. Только теперь он впервые ощутил усталость.

Но это была какая-то дотоле незнакомая ему усталость. Усталость приятная; она мягко охватывала все тело, окутывала мозг, мешала сосредоточиться на какой-нибудь определенной мысли или на каком-нибудь воспоминании.

Ему захотелось еще раз взглянуть на дело своих рук. Он приподнялся на локте, но из того угла, где он лежал, свеженаписанное полотно казалось светящимся пятном, отражавшим небо. Жюльен негромко произнес:

Две раны красные зияют под ребром…

Но две красные раны, запечатленные им на холсте, не вызывали чувства боли. Они были всего лишь двумя мазками киновари, положенными на холст среди других мазков тусклого тона.

Жюльен лежал неподвижно, не сводя глаз с обломанной в уголке черепицы. Она тоже казалась красным пятном. Пятном, которое медленно расплывалось, пока не слилось с темным тоном остальной части крыши.

Вскоре весь чердак наполнился солнечной пыльцою и смутной музыкой. Это была неясная музыка, она напоминала далекий и нежный напев. То ли песню, то ли жалобу. Изнуряющая жара сменилась приятным теплом. Примятое тяжестью его тела сено шуршало, и на миг копенка, освещенная лучом заходящего солнца, показалась ему гигантским снопом огня, который тут же погас под облаком дыма.

И ничего больше.

Ничего, кроме тишины, изредка нарушаемой далекими звуками. Ничего, кроме рассеянного и неподвижного света. Ничего, кроме сморившего его наконец сна, свободного от видений.

29

Два следующих дня Жюльен вместе с отцом работал в саду. Мысль о смерти Андре все это время не оставляла его, но она уже не была такой тягостной. И не мешала думать о Сильвии. Время и в самом деле тянулось медленно, он буквально считал часы, остававшиеся до встречи с нею. Отец то и дело заводил речь о прошлом: о войне четырнадцатого года, о том, как он работал булочником, о гимнастических состязаниях, в которых принимал участие восемнадцатилетним парнем. Как-то он сказал:

— Если бы твой дружок Геринер, Гестефер, уж не помню, как там его…

— Гернезер.

— Вот-вот. Если бы он был здесь, он бы нам непременно помог. Славный он малый. Положительный. И сильный как бык.

Несколько минут мысли Жюльена были заняты эльзасцем, но вскоре образ Сильвии вытеснил его.

В последний день отпуска Жюльен поехал на велосипеде во Фребюан. Когда мать сказала: «Ты увезешь с собой целый чемодан провизии», — он сразу подумал о товарищах с поста наблюдения, а главное — о Сильвии. Масло, купленное во Фребюане, он, конечно же, сумеет выменять на шоколад для Сильвии.

Жюльен пообедал в полдень и тотчас отправился в путь. Погода стояла чудесная. Доехал он очень быстро и, очутившись перед домом оптового торговца продуктами, обнаружил, что гараж, где работали приказчики, еще заперт. Поняв, что ждать придется порядочно, Жюльен направился к прачечной. Мощная струя воды, бившая из колонки, низвергалась с шумом водопада. Юноша долго не сводил взгляда с дальней стены помещения. Одетта! Неужели он приехал сюда из-за нее, неужели он безотчетно думал о ней? Он ничего не знал об этой женщине. Не запомнил даже цвета ее глаз. В нем жило только воспоминание о том мгновенном, но остром наслаждении, которое он испытал. Он овладел ею вон в том углу. Охваченная страстью, она ударилась головой о каменную стену. Все произошло так быстро. Провести бы ночь, целую ночь с нею…

"Сильвия!»

Усилием воли Жюльен заставил себя повернуться и выйти на улицу. Уже садясь на велосипед, он увидел человека, помогавшего ему в день свадьбы. Они поздоровались, и работник спросил:

— Приехали нас проведать?

— Да, — ответил Жюльен, указав на корзину, стоявшую на багажнике. — Но раньше я хотел бы повидать молодую женщину, прислуживавшую за столом.

Лицо его собеседника слегка исказилось.

— Ну да, разумеется, — пробормотал он.

— Только вот не знаю точно, где она живет, — сказал Жюльен.

Работник объяснил ему, как проехать. Добравшись до противоположного конца деревни, Жюльен без труда отыскал дом Одетты. Он не мог понять, что с ним происходит. И все время повторял про себя, что хочет только поздороваться с нею. Убедиться, в самом ли деле она столь бесцветна, как ему показалось, в самом ли деле она такая незначительная, какой ему запомнилась.

Прислонив велосипед к стене дома, Жюльен немного поколебался, потом постучал. Он был спокоен и чувствовал себя уверенным, сильным. У него даже мелькнула мысль, что он и пришел-то сюда лишь затем, чтобы убедиться, что может вновь увидеть Одетту, зайти к ней, остаться с нею вдвоем и при этом думать только о Сильвии. Сохранить полную верность Сильвии. Ведь в тот вечер он действовал не по своей воле, это сама Одетта…

И все же, когда он услышал звук шагов, скрип половиц, сердце его невольно забилось быстрее. Медная ручка повернулась, и дверь отворилась. На пороге стояла Одетта. Жюльена поразила ее бледность. Он уже слегка наклонился, готовясь шагнуть к ней, но замер на месте. Одетта выставила руки перед собой с таким видом, точно хотела оттолкнуть его. По ее лицу прошла судорога, и она крикнула:

— Нет! Нет! Нет!

Ее вопль перешел в долгое и отчаянное рыдание, напоминавшее крик раненого животного. Искаженное гримасой лицо молодой женщины выражало одновременно ненависть и страх. Она отступила на несколько шагов, потом резко повернулась, опрометью кинулась в глубь комнаты и исчезла.

Несколько секунд Жюльен стоял не шевелясь. В доме напротив распахнулось окошко, он медленно спустился с крыльца, взялся за руль своего велосипеда и пошел.

Поравнявшись с прачечной, он остановился, но на этот раз ему и в голову не пришло посмотреть на стену в дальнем углу; он направился прямо к колонке и долго пил воду, смачивал горевшее лицо. Потом совсем уже собрался в обратный путь, но в последний миг вспомнил, что должен еще зайти за маслом и яйцами.

В большом доме его встретила словоохотливая хозяйка. Она потащила Жюльена в столовую, где в свое время происходил свадебный пир. Подала ему чашку кофе.

— Теперь, когда дочка вышла замуж, — затараторила она, — я все делаю сама. Решительно все… Знаете, а ведь гости до сих пор вспоминают ваш фигурный торт! Думаю, они еще долго будут о нем говорить. Знаете, я прославила вас на всю округу. К вам непременно будут теперь обращаться.

— Большое спасибо… Но только я уезжаю.

— Мы остались очень довольны. И вами, и кухаркой. Все получилось замечательно. Да и за столом гостям прислуживали как полагается. Кстати, знаете, что стряслось с бедняжкой Одеттой?

— Нет, не знаю.

Жюльен почувствовал, что бледнеет. Но женщина на него не смотрела. Она все говорила, говорила, не меняя интонаций, и ее высокий крикливый голос раздражал слух.

— Так вот, бедняжке и в самом деле не повезло. Вы, верно, слышали, что ее муж был в плену в Германии? Так вот, его убили во время бомбежки. Бывают же такие странные совпадения! Убили-то его как раз в ту ночь, когда все мы тут веселились на свадьбе… Впрочем, она-то ведь не для веселья сюда пришла, это всякому понятно. Но что ни говори, странное совпадение!

Женщина все говорит, говорит. Она говорит, но Жюльен ее уже не слушает. В голове у него только глухой шум, похожий на рокочущий шум воды в прачечной, похожий, но неизмеримо более сильный. Больше он ничего не слышит. Впрочем, нет, в ушах у него звучит как бы слабое эхо вопля, который вырвался из груди Одетты на пороге ее дома.

Хозяйка внезапно умолкает.

— Что с вами? Нездоровится?

Устал немного, — с трудом отвечает Жюльен. — быстро ехал по самому солнцепеку.

— Да выпейте же кофе. А потом я налью вам капельку винца.

— Нет, нет, спасибо…

Но женщина не слушает его. Приносит рюмку и наливает в нее виноградную водку. Жюльен уже допил кофе.

— Выпейте, это вам на пользу пойдет.

Он пьет, водка обжигает ему горло, и он вспоминает о том, как выпил водку в домике перевозчика тогда, в июле, в день гибели Андре Вуазена. Людей убивают, а остающимся в живых подносят спиртное. Так уж заведено. Одних убивают, другие живут. Живут и утоляют жажду. Водой. Или водкой.

— Ну как, лучше стало?

— Лучше. Благодарю вас, мадам.

— Я распоряжусь, чтобы вам приготовили масло и яйца.

— Благодарю вас, мадам.

Хозяйка выходит из комнаты. Жюльен смотрит на большой обеденный стол. Потом переводит взгляд на окно. Видит синее небо, холм, деревья, поле, на котором стоит повозка с поднятыми оглоблями. Женщина возвращается, и Жюльен встает с места.

— Возьмете свою корзину в гараже и расплатитесь с приказчиком.

Жюльен снова благодарит и выходит. На пороге до него доносятся слова хозяйки:

— Вам следовало бы пойти поздороваться с бедняжкой Одеттой, ей это будет приятно. Конечно же, она будет тронута. Она ужасно горюет. Еще бы, такая молоденькая. Да, война, доложу я вам… Я хочу предложить ей переселиться ко мне: теперь, когда дочка уехала, сами понимаете, мне нужна помощница…

Жюльен берется рукой за железные перила. Ему вдруг показалось, что он сейчас потеряет равновесие. Он хочет уйти, но хозяйка, спустившись на несколько ступенек, продолжает болтать. Он понимает, что не сможет уехать, пока она не кончит.

— Конечно, я ее возьму, — журчит голос хозяйки. — Надо лишь дать ей время опомниться. Подумать только, какой ужасный удар! Мать Одетты сначала боялась, что бедняжка лишится рассудка. Так ведь случилось с ее теткой, старухой Мийу, помните, она еще топила вам печь. Одетта все твердила, что она кругом виновата. Что в тот день… Она непрестанно повторяла: «В тот вечер… В тот вечер…» Верно, хотела сказать, что была на свадьбе. Но ведь она же не веселиться пришла. Совсем напротив, она-то и работала так много, чтобы посылать мужу посылки. Последнюю он даже не получил, Одетта отправила ее на следующий день после несчастья. Он уже был мертв, бедняга.

Жюльену хочется уйти. Он изо всех сил сжимает рукой нагретый солнцем металлический прут. Но хозяйка все говорит, говорит. Теперь она рассказывает про мужа Одетты. Такой чудесный был малый, трудолюбивый, серьезный. И так они хорошо жили. Ну просто душа в душу. Да, война много горя приносит. Людям нелегко стало жить. Впрочем, Одетта успокоится и опять выйдет замуж, она ведь совсем молоденькая. В таком возрасте все забывается. И это естественно.

Жюльен чувствует, что разговору не будет конца. Хозяйка тараторит без умолку. Она все знает: знает, что творится в душе Одетты, знает, сколько времени та будет скорбеть, а сама она будет терпеливо держать для нее хорошее место. Одетта такая серьезная, такая трудолюбивая. Ее тут все любят. Правда, как все люди с добрым сердцем, она слишком уж чувствительная. Вот и сейчас считает, что за все в ответе. Как будто такая вот хрупкая женщина может быть в ответе за войну! Разве вообще кто-нибудь может быть в ответе за войну? Гитлер — да, он виноват, но маленькие люди, как вы или я, тут ни при чем.

Она останавливается, чтобы перевести дух, и Жюльен, воспользовавшись паузой, торопливо идет к велосипеду. Он уже кладет руку на руль, но тут хозяйка со смехом кричит ему вслед:

— А ваша корзина, господин Дюбуа? Корзину-то забыли!

— И то правда. Благодарю вас, мадам.

Хозяйка все еще смеется и повторяет:

— Господи, приехал за провизией, а про корзину-то и забыл.

Но на этот раз Жюльен ее уже не слушает; он поспешно идет по направлению к гаражу.

30

Когда мать окликнула Жюльена, в комнате было совсем темно. Открыв глаза, он различил фигуру матери — она стояла в проеме двери, как это бывало в детстве, когда она будила его по утрам, торопя в школу. Прошло несколько секунд, пока он понял, что уже семь часов вечера и ему пора ехать.

— Ну как, тебе лучше? — спросила мать.

— Да, да, все хорошо.

— Смотри, а то я схожу за доктором, и он продлит твой отпуск.

Слова эти будто подстегнули Жюльена, и он разом сел в кровати.

— Я себя отлично чувствую, — сказал он.

Мать вздохнула и медленно пошла к себе, бормоча:

— Никогда-то ты не слушаешься, никогда не покроешь голову.

Жюльен еще несколько минут сидел не шевелясь, вперив взгляд в слуховое оконце. Потом прислушался. На улице шел дождь. Он вспомнил обратную дорогу из Фребюана. Перед глазами у него опять возникла кухня, возникла мать, с беспокойством спросившая, что с ним такое. Затем кровать, на которую он повалился не раздеваясь. И Одетта. Господи, ему теперь уже никогда не забыть этот вопль раненого животного, ее помертвевшее лицо, холод, которым на него пахнуло из комнаты, куда она бросилась, чтобы спастись от него. А какой, должно быть, леденящий мрак окутывает теперь ее душу!

Значит, в тот самый час, когда она отдалась ему в прачечной, в тот самый час, когда они испытали такое острое наслаждение, погиб человек. «Чудесный малый, трудолюбивый, серьезный…» Одетта тоже думала об этом. И твердила: «Я кругом виновата… В тот вечер…» Она считала себя за все в ответе. Она, верно, думает, что это они убили ее мужа, убили на расстоянии, только потому, что испытали миг счастья. И тем самым обокрали его. Обокрали, а потому убили. Если Одетта так считает, значит, она верит в высшую силу, в таинственную силу, которая убила мужа, чтобы наказать ее, Одетту…

Жюльен слишком утомлен, чтобы трезво рассуждать. Когда он спускается в столовую, мать спрашивает:

— Слышал, какая была гроза?

— Нет.

— А ведь сильно грохотало. Это можно было предвидеть, слишком уж пекло солнце. Потому ты так и устал… Собери свои вещи, а потом перекусишь перед дорогой.

— Я не голоден.

Мать настаивает, но Жюльен не в силах проглотить ни крошки.

— Тогда возьмешь из чемодана, у тебя там еды хватит.

На столе стоит большой чемодан с откинутой крышкой. Жюльен с удивлением смотрит на него.

— Да ведь это не мой чемодан, — говорит он.

— Не твой. Его оставил у нас на хранение паренек из Домбаля, помнишь, тот, что был ранен и уехал вместе с тобой в дни отступления.

— Но ведь чемодан был заперт, он чужой.

— Прошло уже больше двух лет, он бы давно за ним приехал, если б мог.

Они глядят друг на друга. Лицо матери выражает глубокую печаль и покорность. Она медленно поднимает руки и тут же бессильно роняет их.

— Верно, его убили, беднягу. А потом, знаешь, у него рана-то была плохая, полна гноя, да и лихорадка его трепала.

— Все это так, но не могу я пользоваться его чемоданом.

Ничего не ответив, мать идет к стулу в глубине комнаты. Снимает висящую на спинке серую куртку, протягивает ее сыну и говорит:

— Там только и было путного, что эта куртка, боюсь только, она тебе мала. Вот досада, материя-то ведь добротная.

Жюльен пятится. Мать делает шаг вперед.

— Нет! Не хочу я примерять одежду покойника! — кричит он.

Мать слегка смущена, на ее лице появляется какая-то жалкая улыбка, но все же она берет куртку за рукава и подходит вплотную к Жюльену:

— Дай я только прикину ширину плеч.

Он отступает к дверям кухни и снова кричит:

— Нет! Нет! Не хочу к ней даже прикасаться!

Этот крик напоминает ему самому крик Одетты. Он видит, что мать ничего не понимает, и старается взять себя в руки. Чувствует, что со стороны все это кажется нелепым. И с деланным смехом произносит:

— Избавь меня, ради бога, от этого савана, хватит и того, что я увожу его чемодан.

…Гроза сменилась небольшим дождиком, время от времени эта влажная завеса колебалась от порыва ветра. Жюльен отправился на вокзал пешком, взвалив на плечо чемодан. Чемодан, принадлежавший пареньку из Домбаля, пропавшему в потоке отступления. Он лишь смутно помнил его лицо, одно из множества лиц, обезумевших, искаженных от страха. В памяти у него осталось только, что юноша был светловолос, худощав и что из-за раны в плече он не мог прямо сидеть на велосипеде, Жюльен помогал ему держаться в седле до самого Лиона. К этому времени паренек вконец обессилел, и его пришлось оставить в больнице.

Может, мать права? И юноша уже давно умер?

Жюльен остановился возле церкви святого Дисидерия. Свежий дождь приятно холодил лицо. Так он постоял немного, опустив чемодан на тротуар, по которому торопливо шли прохожие. При свете фонарей все блестело — дождевые струи и струйки воды, бежавшие по мостовой.

После кончины дяди Пьера Жюльен нередко думал о смерти. В свое время ему казалось, что смерть ожидает всех людей, всех, кроме него. Он не мог бы сказать, как это получится, но он, Жюльен Дюбуа, ни в коем случае не умрет. Возможности своей смерти он не допускал. Он не мог вообразить себя мертвым. Понятно, он знал, что покамест все умирают, но ведь ему-то до старости еще далеко, а к тому времени, должно быть, изобретут нужное лекарство и человек станет бессмертным. Главное — продержаться до тех пор. А уж тогда он сможет жить вечно. Но что такое вечность? Он старался представить это себе. Ну, пройдет, скажем, сто лет, потом еще столько же, и еще, еще… Но тут в его воображении возникало что-то неопределенное, какой-то текучий, безбрежный мрак. Мрак без звезд, без единого луча света, мрак, в котором не за что ухватиться. Теперь же, думая о смерти, Жюльен ловил себя совсем на другой мысли, и мысль эта неотвязно жила у него в голове: он все время думал о тех покойниках, которых сам хорошо знал. Неужели всем людям, с которыми его близко сталкивала судьба, суждено умирать? Дядя Пьер был не молод, но вполне мог прожить еще лет двадцать, а то и все тридцать. Ну а мастер? А Гернезер? Правда, ничто не указывало на то, что Гернезер умер. Нет, указывало: его молчание. Как и молчание паренька из Домбаля. Если бы Гернезер добрался домой, уж он непременно черкнул бы несколько слов. Прислал бы «межзональную» открытку, — из таких открыток люди по крайней мере узнают, что отправитель жив. И потом еще этот военнопленный, муж Одетты. Трудолюбивый, серьезный малый, которого он, Жюльен, даже в глаза не видал и не знал, как его зовут. Он ведь тоже умер. Умер в тот самый час, когда его жена и Жюльен…

Жюльен закрыл глаза. Только что он в ужасе отступил перед одеждой, перед курткой, принадлежавшей покойнику. Неужели и впрямь смерть повсюду, неужели она неотделима от него, неужели она подстерегает каждого, к кому он приближается?

— Сильвия!

Он вдруг отдал себе отчет в том, что выкрикнул это имя. Огляделся по сторонам. Видимо, никто не обратил внимания. Тем не менее Жюльен поспешно поднял чемодан — чемодан покойника — и вновь пустился в путь под усилившимся дождем.

Часть третья

31

Стояло лето. Дни увеличились. Городской парк буйно зеленел, аллеи были окутаны синеватыми тенями. В первый вечер после возвращения Жюльен долго просидел на скамье возле входа. Здесь, вдали от Лона и от войны, он думал только о Сильвии. Он немного страшился ее взгляда, ибо она умела проникать взором в самые недра его существа и читать самые потаенные мысли. Когда девушка показалась в конце аллеи, он почувствовал, что больше ждать не в силах. Кинулся навстречу, заключил ее в объятия и приподнял над землей, чтобы крепче поцеловать.

Сильвия расплакалась и сказала:

— Как чудесно опять увидеться после разлуки, мой милый! Как чудесно! Но только я не хочу, чтобы ты еще раз уезжал. Знаешь, время тянулось до того медленно! Мне было очень плохо без тебя.

На улице еще светило солнце. Они стояли возле самого выхода, мимо шли прохожие.

— Нас могут увидеть, — спохватилась Сильвия.

— Плевать я на это хотел.

Жюльен сказал правду. Теперь для него не существовало никого, кроме Сильвии. Весь мир был заключен в ее глазах, от которых он не мог оторваться. Все остальное разом исчезло.

— Ты не прав, — возразила она, — сейчас не время будить подозрения у моих родителей.

— Почему не время?

— Угадай.

Сильвия улыбалась. Ей хотелось помучить Жюльена, но она, должно быть, слишком долго ждала этой минуты.

— Помнишь, я говорила тебе о своей кузине из Альби, она недавно вышла замуж. Так вот, она приезжала сюда знакомить мужа с моими родителями. И пригласила меня к себе. А я ей про тебя рассказала. Я была уверена, что она меня поймет.

— И мы поедем туда вдвоем?

— Вот именно. Я просила их снять для тебя номер в гостинице. Мама захочет проводить меня к автобусу, так что тебе придется сесть на следующей остановке.

— Ведь она меня не знает.

Сильвия покачала головой:

— Все равно я боюсь. Ты ее плохо знаешь.

Жюльен не отрываясь смотрел на Сильвию. Ее лицо светилось. Глаза говорили о том, что она все еще не решается поверить в столь неожиданное счастье.

Наступила суббота, и все произошло, как они задумали. Жюльен сел в автобус на остановке Альбенк. В машине было много пассажиров, и, возбуждая общее недовольство, он с трудом пробился к Сильвии, стоявшей посреди прохода. Она улыбалась ему. В тот день она зачесала волосы наверх, отчего ее шея казалась более длинной и хрупкой. Под бежевым жакетом на ней была вышитая белая блузка. Никогда еще девушка не казалась Жюльену такой красивой.

В машине было жарко и душно. Люди все время жаловались на отсутствие воздуха. То и дело вспыхивала перебранка из-за того, что проход загромождали чемоданы. У больного ребенка началась рвота, он испачкал костюм сидевшего рядом пассажира, и тот долго ворчал. Автобус останавливался в каждой деревушке, и всякий раз народу входило больше, чем выходило. Машина была переполнена до отказа, но люди лезли и лезли. Однако это только забавляло влюбленных. Сильвия и Жюльен, прижатые друг к другу, стояли в проходе, их теснили со всех сторон, толкали; они же только улыбались, радуясь поездке, о которой столько мечтали.

На остановке в Альби их встретила кузина Сильвии с мужем. Оба были невысокие, худощавые и походили на двух дружных подростков, смеющихся и приветливых. Молодой человек служил в префектуре.

— Пошли прямо к нам, — сказал он. — Городишко успеете осмотреть и завтра.

— А по дороге, — подхватила его жена, — мы покажем господину Дюбуа, где помещается гостиница. Он заявит о своем прибытии, и мы сможем спокойно провести весь вечер.

Сильвия рассмеялась. Рассмеялась веселым, звонким смехом, от которого у всех потеплело на душе.

— Что тебя так позабавило? — спросила у нее кузина.

— Слова «господин Дюбуа».

— А что тут особенного?

— Милый, в первый раз тебя так называют при мне, — сказала Сильвия Жюльену. — И для меня это странно.

— В один прекрасный день тебя станут называть «госпожа Дюбуа», — сказал муж кузины.

— Уж во всяком случае, не ты.

— Я, конечно, не буду. И вообще мне кажутся смешными подобные церемонии в нашем кругу.

— Моему мужу двадцать один год, — вмешалась кузина Сильвии, — а мне двадцать.

— Мы все могли бы говорить друг другу «ты», — продолжал ее муж. — Меня зовут Ален.

— А меня Элиана.

Молодожены занимали крохотную квартирку на верхнем этаже ничем не примечательного дома. Все там было такое же миниатюрное, как они сами, и Жюльен боялся пошевелиться, чтобы чего-нибудь не разбить. Сильвия заметила это.

— Ты прямо как слон в посудной лавке, будь осторожен, — предостерегающе сказала она. — Смотри, ничего не задень.

Все расхохотались. Им хотелось смеяться. Просто так, потому что они были молоды и приятно было находиться вместе.

— Знаете, ведь он занимался тяжелой атлетикой, — объявила Сильвия.

— Откуда нам знать!

— Замолчи, — рассердился Жюльен.

— Теперь он этого стыдится. А я вот ни капельки. Потому что люблю его. И любила бы, будь он даже бродягой, который подбирает окурки на улице.

— Да я и не курю вовсе.

— Счастливчик, — вздохнул Ален.

— Кстати, он привез тебе солдатских сигарет, — сказала Сильвия, — вот только отдать не решается.

Жюльен достал сигареты.

— И еще он у меня рисует, — продолжала Сильвия. — Я даже захватила одну его акварель, но он об этом не знает, а то бы не позволил.

Она достала из сумки свернутый в трубку и перехваченный резинкой листок бумаги. Жюльен кинулся к девушке, чтобы отнять рисунок, но наткнулся на стул. Сильвия быстро передала свернутый рисунок Элиане.

— Спасайся скорее! — крикнула она.

Потом бросилась в объятия Жюльена и увлекла его на небольшой диванчик, стоявший в углу комнаты.

— Когда вы поженитесь, мы, к сожалению, вас тут приютить не сможем, — сказал Ален, — потому что ложе это односпальное.

Из кухни донесся голос Элианы:

— Сильвия, ты его крепко держишь?

— Не беспокойся, он с места не двинется.

С этими словами девушка осторожно впилась зубами в щеку Жюльена. На пороге показалась Элиана, держа в руках развернутую акварель.

— Какая прелесть, — проговорила она. — Ей-богу, выставленные в нашем музее рисунки Лотрека ничуть не лучше.

Ужин прошел весело и шумно. Юная чета выказала чудеса гостеприимства. На столе было даже шампанское. Вкусная еда и вино еще больше развеселили молодых людей.

— У нас получилось настоящее свадебное путешествие! — воскликнул Жюльен.

— Ты преувеличиваешь, — поправила Сильвия. — Это еще не свадьба, а только обручение.

— Ну а мы совершили свое свадебное путешествие еще до брака, — признался Ален, — и правильно сделали, потому что сейчас…

Элиана прервала его:

— О таких вещах не рассказывают.

— Другим я рассказывать не стану, но им-то можно… И потом незачем стыдиться своего счастья. Главное — быть счастливым, а соблюдать установленные правила вовсе не обязательно.

— И то верно.

Молодожены обнялись. Все опять рассмеялись. И снова выпили.

— Когда у меня родится дочка, — сказала Элиана, — я назову ее Сильвией, и ты будешь крестной матерью.

— Ты ждешь ребенка?

— Нет, не жду. Пусть сперва кончатся лишения. Мы хотим, чтобы у нас были здоровые, красивые дети. И не хотим, чтобы они страдали.

— Иногда дети рождаются раньше, чем этого ждут, — заметила Сильвия.

— Нет, все зависит от родителей, — возразила кузина.

В одиннадцать вечера они все вчетвером вышли из дому. В Альби, как и в Кастре, был большой парк, и молодые люди долго сидели там. Ночная тишина и прохлада окутывали их, они отдыхали от яркого электрического света и шумного веселья, царившего за ужином. Потом обе парочки разошлись и укрылись в тени деревьев. Теперь они уже не смеялись. Ночь благоухала ароматом множества цветов, и никогда еще Жюльен так страстно не жаждал Сильвии.

32

В номере было жарко, и Жюльен лег в постель голый. Сильвия вместе с молодоженами проводила его до самых дверей гостиницы. Окно номера выходило в довольно просторный двор, откуда, как из колодца, временами поднимался прохладный ночной воздух.

Еще больше, чем жара в комнате, Жюльена мучил внутренний жар, и он с жадностью вдыхал свежий воздух. Он старался думать только о завтрашнем дне, который он проведет тут, вместе с Сильвией, вдали от Кастра. Сильвия. Только она одна существовала для него теперь. Все остальное было где-то далеко-далеко. Пройдет эта ночь, во мраке которой притаились какие-то пытавшиеся выйти на свет лица, ночь, тишину которой прорезал негромкий, но отчаянный женский крик, слившийся с едва различимым дуновением ветра, — и вновь появится Сильвия, они пробудут вместе несколько часов, а потом у него останется воспоминание об этих часах и надежда на еще лучшие дни в грядущем. Он всегда станет думать о Сильвии, даже во сне!

Послышался звон — дребезжащий, точно приглушенный толстой стеной. Жюльен вздрогнул. Звон повторился, уже настойчивее, потом смолк. Казалось, во всем городе не раздается ни звука.

От любви у Жюльена сладко ныло сердце. Он лежал совсем тихо, словно боясь спугнуть эту легкую боль. Завтра опять появится Сильвия. И будет с ним, только с ним, в этом городе, где их ничто не сможет разлучить…

Он снова вздрогнул. Приподнялся на локте и прислушался. В дверь кто-то стучал, слышались робкие торопливые удары.

— Кто там?

Жюльен не узнал собственного голоса. То был голос человека, вырвавшегося из призрачного мира, который находится где-то на границе между явью и сном.

— Это я… Сильвия… Открой скорее.

Жюльен заметался по комнате.

— Да, да, — бормотал он. — Сейчас. Сейчас. Иду.

Он шарил в темноте, ища одежду. Нашел наконец брюки и только тогда сообразил, что можно зажечь лампу в изголовье. Голый по пояс, он подбежал к двери и открыл ее.

На пороге стояла Сильвия.

Она быстро проскользнула в комнату. В ее глазах пылала страсть, и вместе с тем они будто молили о прощении. Она прислонилась к косяку захлопнувшейся двери. В двух шагах от нее неподвижно замер Жюльен, он только смотрел на девушку, но не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни слова. Она опустила глаза и прошептала:

— Ты сердишься?

Только тут он наконец отдал себе отчет, что она и в самом деле здесь, рядом с ним, у него.

— Сильвия, ты пришла…

Ему хотелось смеяться и плакать. Внутренний жар, который слегка утишила ночная прохлада, вновь охватил его.

— Сильвия… Сильвия… — повторял он. — Любовь моя!

Он увлек ее к кровати, потом задернул занавеси на окнах. Опустился возле девушки и стал смотреть на нее. Он смотрел на нее, как на ожившее чудо, о котором столько мечтал, но не верил, что оно может совершиться, как на существо, принадлежащее к иному миру.

Сильвия опять спросила:

— Так ты на меня не сердишься?

А он только повторял:

— Любовь моя, любовь моя, любовь моя…

Они лежат теперь без сил. Лежат рядом, до краев переполненные любовью, которая никогда еще не казалась им такой безграничной. Время остановилось. Ночи словно не будет конца…

— Ты решилась прийти, — шепчет Жюльен. — Ты решилась. Я всю жизнь буду об этом помнить.

— Нет, одна бы я вовек не решилась, — говорит девушка. — Меня проводил Ален. А так бы я не отважилась. Он сказал ночному швейцару: «Жена моего приятеля должна была приехать только завтра утром, а приехала вечером». Швейцар стал тебе звонить. Но ты не ответил. Уже спал?

— Нет, не спал.

— Но он долго звонил. И даже сказал: «Ну и крепкий же сон у вашего мужа».

— Вот досада, — с огорчением говорит Жюльен. — У нас на посту наблюдения телефон трезвонит во всю мочь, а здесь он едва дребезжит. Слышать-то я слышал, но решил, что это звенит где-то далеко, очень далеко.

Сильвия притворно надулась.

— Ты сразу догадался, что это я, но не хотел открывать, — лукаво сказала она. — Знаешь, еще немного, и мы бы ушли.

— Я бы себе этого никогда не простил.

— Ты рад?

— До сих пор не могу поверить в свое счастье. Они вновь слились в страстном объятии; потом Сильвия сказала:

— Если нас когда-нибудь вздумают разлучить, ты согласишься умереть вместе со мной?

— Я уже говорил тебе, что предпочитаю тебя похитить.

— А если это окажется невозможным?

— Я буду драться. Я…

— Но если это все-таки окажется невозможным?

Когда Жюльен перестал наконец спорить, она принялась объяснять ему, как именно они вместе покончат с жизнью. Снова приедут в Альби, в этот самый номер… Лягут в постель…

Сильвия говорила долго. Жюльен ее не прерывал. Он молча лежал рядом, нежно ее обнимая, вдыхал аромат ее волос и вслушивался в чудесные переливы серебристого голоса.

Но вот девушка умолкла, уткнулась лицом в шею Жюльена, и он понял, что она заснула. Не решаясь пошевелиться, удерживая дыхание, он долго прислушивался к тому, как она ровно дышит, как бьется ее сердце. Сильвия перед тем говорила о смерти, но Жюльен даже не запомнил ее слов. Она была тут, рядом, он сжимал ее в объятиях и чувствовал себя необыкновенно сильным, верил, что способен защитить ее от всего, даже от смерти.

33

Проснувшись, Жюльен взглянул на Сильвию. Было уже светло. Должно быть, она вставала и отдернула занавеси. А потом снова легла и наблюдала за ним.

— Мы теперь далеко-далеко, — шепнула она. — Вдали от всего мира.

— Да, существуем только мы двое, остальное в счет не идет.

— Пожалуй, Элиану и Алена забывать все же не стоит. Если б не они, меня бы тут не было.

— Который час?

— Скоро восемь.

— Мы должны встретиться с ними в девять?

— Должны были, — с улыбкой сказала Сильвия. — Но, провожая меня ночью, Ален сказал: «Раньше двенадцати мы вас не ждем».

— У тебя просто мировой кузен. Он заслуживает ордена Почетного легиона.

Сильвия склонилась над Жюльеном, затопив его лицо душистой волною распущенных волос.

— Это мой дом, — сказал он.

— Наш дом, — поправила она. — Я тоже в нем обитаю. Но если я уйду, дома не станет.

И снова они слились в объятии. Потом Сильвия заказала по телефону завтрак. Жюльен слышал, как она говорила:

— Побольше… И этого побольше… Мой муж очень проголодался.

— Что ты заказала?

— Хлеба и варенья, ничего другого нет.

— А продовольственные талоны у тебя есть?

— Нет, но Ален их, конечно, раздобудет. Меня это мало заботит, главное — чтобы ты поел, а там уж как-нибудь выпутаемся.

Он чувствовал, что она возбуждена, полна энергии и очень счастлива.

— А что, если мы возьмем да и уедем куда-нибудь вдвоем? — шепнул он.

Взгляд Сильвии тотчас затуманился.

— Ты ведь отлично знаешь, что это невозможно.

— Но почему?

— Умоляю тебя, Жюльен, не терзай меня. — Она умолкла, словно подыскивая слова, и наконец очень нежно сказала: — Сегодня такой чудесный день. Он принадлежит нам, только нам двоим.

И Жюльен понял, что Сильвия не хочет думать ни о чем, кроме предстоящих им нескольких часов счастья.

В полдень они уже были в маленькой квартирке молодоженов, где их ожидал накрытый стол. Жюльену захотелось поблагодарить мужа Элианы. Он изо всех сил стиснул ему руку и по глазам Алена понял, что ничего другого говорить не надо.

Веселье, владевшее молодыми людьми, несколько отличалось от вчерашнего. Оно было менее шумным, менее бурным, но всех четверых отныне связывали прочные узы. Случалось, что они надолго умолкали и только обменивались красноречивыми взглядами и улыбками.

В оставшееся до отъезда время Сильвия и Жюльен успели побывать в музее. В залах было немного посетителей; проникавший сквозь окна солнечный свет смягчала листва деревьев.

— Я здесь в третий раз, но только теперь по-настоящему оценила Лотрека, — заметила Сильвия.

— Видишь ли, вдвоем живопись понимаешь лучше, чем в одиночку.

Останавливаясь перед картинами, этюдами, рисунками, они не испытывали потребности обмениваться впечатлениями вслух. Они только смотрели. Достаточно было легкого пожатия руки, и оба без слов понимали друг друга.

Вечером в автобусе они уселись рядом. Сильвия положила голову на плечо Жюльена и тесно прижалась к нему. Он знал, что она не спит, но не отвлекал ее разговорами.

За окнами сгущались чуть тревожные сумерки, тени деревьев вытягивались на еще освещенных лугах. Потом спустилась ночь, в автобусе слабо мерцали лампы, а за окнами бежали дома и деревья — фары время от времени вырывали их из тьмы.

Несколько раз Сильвия вздыхала, и тогда Жюльен бережно привлекал ее к себе. Когда они уже подъезжали к Кастру, он вдруг заметил, что она беззвучно плачет. Коснулся губами ее щеки, но не нашел, что сказать.

На остановке Альбенк Жюльен сошел. И, не шевелясь, стоял на тротуаре, провожая глазами удалявшийся автобус, пока тот не скрылся под зеленым сводом высоких платанов.

34

Всю следующую неделю стояла хорошая погода, с каждым днем становилось все жарче. По вечерам влюбленные встречались в парке Бригибуль — там было тише и спокойнее. Несколько раз они вспоминали время, проведенное в Альби, и Сильвия уверяла, что Элиана непременно снова пригласит их к себе.

В четверг утром газеты сообщили, что Париж опять подвергся сильной бомбардировке с воздуха. Жюльен почувствовал страх. Он испытующе смотрел на Сильвию, а она старалась улыбаться. Они ничего не говорили друг другу, только ждали. Он часто думал об Одетте. Пытался отогнать от себя эту мысль, но она его буквально преследовала. Ему не были знакомы ни погибший в плену муж Одетты, ни жених Сильвии, но в его представлении они чем-то походили один на другого. Славный рабочий парень, серьезный, трудолюбивый, и сын промышленника сливались в один образ. В образ молодого человека, нашедшего смерть под развалинами.

В субботу утром Жюльен вместе с Ритером зашел в книжную лавку, где ему удалось разыскать две книги: Сильвии давно уже хотелось их иметь. Днем, еще задолго до двух часов, он уже был на дороге в Сидобр, где у них было назначено свидание. Стояла нестерпимая жара. Жюльен шагал по направлению к полям. Сильвия хотела приехать на велосипеде, так что ей нетрудно будет его догнать. Он часто оглядывался и останавливался всякий раз, когда в начале улицы появлялась женщина на велосипеде. В тот день было особенно много велосипедистов.

Дойдя до первого поворота, Жюльен замер. Отсюда улица уже не просматривалась. Немного поколебавшись, он повернул назад. Сильвия опаздывала на десять минут. Обычно она всегда являлась на свидание точно, иногда даже раньше времени. Она не раз говорила:

— Если б ты заставил меня ожидать, я бы очень волновалась. А потому не хочу, чтобы волновался ты.

Жюльен так пристально смотрел на залитую солнцем улицу, что у него заболели глаза. По ней все время катили велосипедисты, издали нельзя было их разглядеть, и каждая движущаяся фигурка могла оказаться Сильвией.

Он заставлял себя отворачиваться от дороги и считать до двадцати. Потом двадцать секунд не отрываясь смотрел на мостовую. Беспокойство его возрастало. По лицу и по спине стекал пот. От влажных рук оставались следы на бумаге, в которую были завернуты книги.

К трем часам Жюльен уже четыре раза прошел улицу из конца в конец.

«С ней случилось несчастье. А может, она просто забыла. А что, если я перепутал место свидания? Или сна меня не поняла? Может быть, она ждет меня совсем не здесь? Верно, уже не ждет. Нет, пожалуй, ждет. Неужели она волнуется, как и я? Люби она меня по-настоящему, она бы такой вещи никогда не сделала. А вдруг она не могла меня предупредить… Заболела? Нет. Вчера она себя отлично чувствовала. Несчастный случай? Или все дело в этой бомбежке?.. Если этот парень в Париже…»

Жюльен вернулся к началу улицы, туда, где помещалась городская больница. С минуту он глядел в сторону улицы Дюранк, но потом испугался, что Сильвия может поехать другим путем. И тогда как безумный он опрометью бросился на прежнее место. Теперь он уже не способен был здраво рассуждать. Мозг его лихорадочно работал, мысли путались, сердце сжималось от тревоги.

Ему хотелось побежать к дому Сильвии, кинуться к городскому парку, к парку Бригибуль; ему хотелось быть сразу во всех тех местах, где они обычно встречались.

«А ну как она поехала в Альби? Одна? Или с кем-нибудь другим? Нет, я просто рехнулся. А что, если родители о чем-нибудь догадались? И заперли ее? Или даже побили?»

Жюльен чувствовал, что способен на преступление ради того, чтобы разыскать Сильвию, отомстить за нее, вырвать ее из рук мучителей.

А что, если она отправилась умирать в одиночестве в номере гостиницы в Альби? Но почему вдруг? Ведь вчера она улыбалась. Даже смеялась. Несмотря на известие о бомбежке, она казалась счастливой. Не только казалась, была счастливой! В глазах у нее прыгали золотистые искорки, их было столько, сколько звезд в южном небе.

Однажды вечером, когда они сидели в парке Бригибуль, он сказал ей:

— Твои глаза как небеса Ван Гога — в них несколько солнц.

— Не хочу я, чтобы ты слишком часто думал о Ван Гоге.

— Почему? Ведь он великий художник.

— Так-то оно так, но он отрезал себе ухо и умер безумным. А мне твои уши нравятся, к тому же я не хочу, чтобы ты сходил с ума.

— Я все равно лишился рассудка со дня нашей встречи.

— Да, знаю, но я хочу, чтобы ты жил, и вовсе не хочу, чтобы ты умирал. И уж во всяком случае, не хочу, чтобы ты шлялся к проституткам и предлагал им свое ухо.

Жюльен дважды спрашивал у прохожих, который час. А когда те отходили на несколько шагов, смотрел на свои часы. Они шли точно.

Он несколько раз говорил себе, что дольше ждать бессмысленно, и все-таки ждал. Наконец в четыре часа он решительно направился к улице Вильнев. Он быстро шагал по тротуару в толпе гуляющих, никуда не спешащих людей. Возле самой виллы, где жила Сильвия, он остановился и добрых четверть часа не сводил глаз с ограды. Потом зашагал дальше, прошел мимо дома и привстал на цыпочки, стараясь заглянуть поверх зарослей бересклета. Ставни на окнах были притворены, дверь заперта.

Жюльен дошел почти до заставы не оглядываясь; немного постоял и повернул обратно. В ушах у него звучал голос Сильвии, много раз повторявшей ему:

«Никогда мне не пиши. И никогда не броди вокруг моего дома».

Он снова трижды прошел мимо виллы. На соседнем пороге показались две женщины. Они пристально смотрели на него, и ему пришлось уйти.

Когда Жюльен очутился в центре города, его вдруг пронзила мысль, что Сильвия во время его отсутствия могла проехать по дороге в Сидобр. Он пустился бежать и вскоре достиг того места, где они условились встретиться. Он задыхался, но даже не чувствовал, до какой степени устал. На повороте он обернулся и поглядел назад, потом пошел дальше. Теперь он уже брел без всякой цели. Он больше не надеялся встретить Сильвию и шел в ту сторону, где простирались поля. Шел все прямо и прямо, ничего не видя, ничего не слыша.

Когда сгустились сумерки, Жюльен уже был далеко от города. Он опустился на траву возле обочины дороги; холод, поднимавшийся от земли, смешивался с ночной прохладой и охватывал его; Жюльен чувствовал, что промокшая от пота одежда прилипает к телу.

Неужели и смерть может наступить вот так? Неужели и она может подняться от земли и сковать человеческое тело? Но тогда по крайней мере она навеки усыпит мучительную боль, терзающую его, как разверстая рана, которую постоянно бередят.

Он уже больше не смотрел на часы, не вглядывался в безлюдную дорогу. Он превратился в безвольное и страдающее существо, бессильно поникшее у придорожной канавы. В существо, не способное мыслить.

35

На посту наблюдения в комнате для дежурных не было никого, кроме Ритера; он сидел за письменным столом и читал, обхватив голову руками. Не оборачиваясь и не вынимая трубки изо рта, он проворчал:

— Дюбуа, ты просто мерзавец. Тебе надо было заступить на дежурство в восемь вечера. Я купил билет в театр, и он пропал.

— Сколько же сейчас времени?

Тут Ритер взорвался:

— Ну знаешь! Не прикидывайся дурачком, у тебя часы на руке! Когда тебе надо уходить, ты не спрашиваешь, который час!

Жюльен взглянул на часы. Было около десяти.

— Прости меня, старик, — пробормотал он. — Прости меня, пожалуйста.

Должно быть, голос его прозвучал странно, потому что Ритер повернул голову и, вынув трубку изо рта, выпустил большой клуб дыма. Он посмотрел на Жюльена, затем порывисто встал и подошел к товарищу.

— Господи! Что с тобой, Дюбуа? Что стряслось?

— Ничего. Ничего.

— Ты нездоров? Или вы поссорились?

С этими словами он подтолкнул товарища к кровати и заставил его сесть.

Жюльен помотал головой, жалко усмехнулся и попробовал подняться. Ритер снова нажал на его плечи. Жюльен покорно опустился на кровать. Силы оставили его — так вытекает сок из раненного топором дерева.

— Эта красотка бросила тебя? — спросил Ритер. — Я так и думал.

Жюльен вздрогнул, как от удара.

— Нет! — крикнул он. — Нет!

— Но тогда что с тобой творится? Ты заболел? Да объясни, черт побери! Может, я чем-нибудь могу помочь?

Ритер заставил товарища выпить большую кружку очень сладкого кофе, к которому он подмешал виноградной водки.

— Есть будешь?

— Не могу.

Парижанин терпеливо расспрашивал Жюльена. Слово за слово он вытянул из него правду. Открывая товарищу душу, Жюльен почувствовал некоторое облегчение. Он умолчал, однако, об Одетте и о страхе, который испытывал из-за бомбардировок Парижа.

— Только круглый болван может дойти до такого состояния, — заявил Ритер.

— Тебе этого не понять.

— Все отлично понимаю, только вот одобрить не могу. С виду здоровый мужик, а на деле тряпка. Меня презираешь за то, что я пью, а сам опустился хуже пьяницы. Ты из-за этой девчонки совсем голову потерял. Прикажи она тебе плюнуть матери в лицо, ты и это сделаешь.

— Замолчи.

— А что? Неправда?

— Я требую, чтобы ты замолчал! — крикнул Жюльен.

— Знаю, знаю, заехать мне по уху у тебя силы хватит, — усмехнулся Ритер. — Стоит мне только слегка задеть эту… эту… — Он умолк.

— Ритер, если б ты только знал, на что я ради нее пошел, ты бы молчал.

— Знаю, что ради нее ты на все способен. И тем не менее продолжаю думать, что ты не совсем конченый человек. Можешь еще опамятоваться. — Он сделал паузу, отступил на шаг и крикнул: — Но прежде всего тебе нужно высвободиться из лап этой девицы.

— Замолчи, Ритер. Если ты мне друг, прошу, замолчи.

— Да, я тебе друг. Именно потому я и буду говорить. Может, тебе сперва будет больно, но позднее ты сам станешь меня благодарить. Мне тошно смотреть, какой тряпкой ты стал из-за этой кривляки, из-за этой стер…

Ритер не успел закончить. Кулак Жюльена обрушился на его подбородок. Голова парижанина откинулась назад, глаза закатились. Падая, он взмахнул руками, ухватился за спинку стула и повалил его на себя. Жюльен остолбенел. Его друг лежал в углу комнаты, возле стены; худое тело поэта скорчилось, струйка крови стекала на рубашку. Жюльен кинулся к нему:

— Боже мой, Ритер! Этьен! Этьен!

Он впервые назвал приятеля по имени. Отбросил стул и поднял неподвижное тело. Ритер был совсем легким, но его бессильно повисшее туловище ускользало из рук. Жюльену с трудом удалось уложить его на кровать.

Пелена, стоявшая перед глазами Жюльена, уже рассеялась. Осмотрев губы Ритера, он увидел, что они обе рассечены, но больше всего он боялся, не проломил ли тот себе череп, ударившись о стену. Он осторожно приподнял голову товарища и провел рукой по его густым волосам. Крови не было. Тогда Жюльен бросился в кухню и тут же вернулся с бидоном воды. Он намочил салфетку. Холодная вода привела раненого в чувство, он заморгал, поднес руку ко рту и поморщился от боли.

— Этьен! Старик! Я негодяй. Последний негодяй! Прости, если можешь. Дай мне по морде, я даже защищаться не стану.

Парижанин сел на край кровати, наклонился над бидоном и покорно разрешил товарищу обмыть ему губы. Когда Жюльен снова стал просить у него прощения, он только сказал:

— Заткнись. Слышишь, это единственное, о чем я тебя прошу.

Жюльен осекся. Ритер встал, подошел к стенному шкафу и открыл его. К внутренней стороне дверцы было прикреплено зеркало. Он поглядел в него, вытер сочившуюся из губы кровь, с усилием усмехнулся и сказал:

— Мне так хотелось узнать, какой силы у тебя удар, и вот пришлось почувствовать это на собственной шкуре.

— Здорово болит, а?

— Не могу сказать, что это приятно. Разыщи-ка папиросную бумагу.

Жюльен порылся в ящике письменного стола.

— Прежде чем останавливать кровь, надо продезинфицировать ранку, — пробормотал он.

— Это я и собираюсь сделать.

Ритер налил в кружку виноградной водки и поднес ее ко рту. Он смочил губы, разом проглотил спиртное и издал вопль:

— Ох, сволочь, до чего жжет!

Он несколько раз облизал губы и быстро зашагал вокруг стола, махая рукой. Потом остановился, в упор поглядел на Жюльена и крикнул:

— Ты отпетый мерзавец, вот ты кто. Из-за тебя я впервые в жизни проклинаю этот священный напиток.

Жюльен понял, что товарищ не слишком на него сердится.

— Я и сам это сознаю, — сказал он. — Но клянусь, я даже не почувствовал, что ударил тебя.

— Зато я почувствовал. Впрочем, я сам виноват. Мне следовало помнить, что влюбленный — все равно что помешанный, тронутый. Или пьяный. Так что я не вправе на тебя злиться.

— Зачем ты так обидел ее?

Ритер поколебался, потом ответил:

— Чтобы оказать тебе услугу.

— Но ты ведь сам знаешь, что это неправда.

— Ты способен выслушать меня? И при этом не покалечить?

Жюльен молча кивнул. Ритер снова провел языком по своим раздувшимся губам, на которых чернела намокшая от крови папиросная бумага.

— Я обозвал ее так, как она того заслуживает. — Он предостерегающе поднял руку. — Помолчи. Дай сказать. Пока ты, как дурак, околачивался на дороге в Сидобр, где красотка назначила тебе свидание, она разгуливала под ручку с каким-то типом.

— Ты ошибаешься, Этьен. Этого быть не может.

— Я не был пьян. Дело происходило в начале третьего. Я вышел следом за тобой, а ты ведь знаешь, я ничего не пил. И вот, я сам их видел. Парень вел ее под руку. Он высокий и худой, как жердь. Она меня тоже видела. А я просто пожирал ее глазами. Думал, она хоть смутится. Даже и не подумала. Лишь сверлила меня взглядом.

Жюльен понял, что товарищ не лжет. На первых порах он почти ничего не испытал, разве только какое-то странное, трудно определимое чувство.

— Я б тебе все равно об этом сказал, — прибавил Ритер. — Не хочу, чтобы тебя водили за нос, как болвана. Ты заслуживаешь лучшего.

Жюльен медленно поднялся с места, сделал несколько шагов по комнате, вернулся и снова сел. Он вдруг ощутил острую, как боль, тоску, и она все росла. В ушах еще звучали последние слова Ритера: «Ты заслуживаешь лучшего». Он взглянул на парижанина.

— Ты даже представить не можешь, на что я сейчас способен.

Ритер попробовал было улыбнуться, но вместо улыбки на лице его появилась ужасная гримаса. Показав пальцем на свои губы, он сказал:

— Я-то хорошо представляю.

— Да я не о том говорю.

— Ты, кажется, считаешь, что изуродованная губа — это пустяки!

— Прости меня, старик. Ты совершенно прав.

— В таком случае побереги свои силы для других.

— Если бы ты знал, что я уже натворил… — Жюльен запнулся.

— Тебе известно, что я не страдаю нездоровым любопытством, — сказал Ритер, — но, по-моему, если ты выговоришься, тебе станет легче.

И Жюльен заговорил. Он признался, что в последнюю минуту не поехал с Бертье.

— У меня даже не хватило мужества откровенно поговорить с ним, чтобы он мог захватить кого-нибудь другого. Понимаешь, все дело в ней. Я больше ни о чем думать не могу.

— Выходит, она все-таки однажды оказала тебе услугу, — невозмутимо заявил Ритер.

— Ты так считаешь?

— Конечно. Не лезь ты в эту свалку. Поступай, как я, держись в стороне. Что касается твоего приятеля, то если бы ты отговорил его ехать, пожалуй, потом бы каялся. Хотя этим, возможно, спас бы ему жизнь. Может, сейчас твой Бертье лежит пробитый дюжиной пуль и…

— Замолчи! — крикнул Жюльен. — Слышишь, замолчи!

Мысль о том, что Бертье убит, привела его в ужас. Ритер вздохнул, озабоченно посмотрел на товарища и сказал:

— Во всяком случае, напрасно ты со мной в свое время не поделился. — Жюльен потупился, а Ритер прибавил как бы про себя: — Я, конечно, пьяница. Презренный гуляка, лишенный патриотических чувств. Но в моральном плане, когда речь заходит о… о дружбе, я, смею думать, стою десятка таких, как она.

Жюльен поднял голову, и взгляд его уперся в пирамиду, где были составлены карабины. Стиснув челюсти, сжав кулаки, он угрожающе бросил:

— Будь я уверен, Ритер… Будь я только уверен…

Парижанин проследил за его взглядом и покатился со смеху.

— Не кипятись, — посоветовал он. — Ты ведь отлично знаешь, что здесь только винтовки, а патроны они припрятали для будущей войны.

Он встал, подошел к Жюльену, положил руку ему на плечо, ткнул пальцем в сторону пирамиды и прибавил:

— Я знаю, что штыком и прикладом можно на славу изуродовать человека. Но поверь мне, когда тебе захочется отвести душу, лучше уж ты съезди еще разок по морде доброму приятелю. Тебе это дешевле обойдется.

Он отхлебнул виноградной водки и направился к двери. Взялся уже за ручку, но передумал и шагнул назад. Быстро окинул взглядом карабины и сказал:

— Надеюсь, ты еще не совсем рехнулся и не собираешься покончить счеты с жизнью?

Жюльен мрачно усмехнулся и проворчал:

— Однажды ты мне уже предсказал, что я кончу, как Нерваль.

— Болван несчастный! — воскликнул Ритер. — Чтобы кончить так, как Нерваль, надо прежде всего быть гением. Ну а мы с тобой жалкие смертные. Я, к примеру, пью не меньше Верлена, но никогда еще мне не удалось написать стихотворение, которое можно было бы поставить хотя бы рядом с кляксой из-под его пера. — Парижанин снова сделал несколько шагов к двери, опять остановился и прибавил: — Я иду спать. Когда вернутся остальные, скажешь им, что нашел меня мертвецки пьяным на полу, а рядом стояла бутылка из-под водки.

— Но…

— Заткнись! Скажешь также, что я свалился с лестницы.

— Ритер, это глупо!

— Делай, что велят. Все они смотрят на меня как на подонка. И знаешь, одним проступком больше, одним проступком меньше… — Он поколебался, немного подумал, потом схватил бутылку, поднес ее к глазам и заметил: — Впрочем, если я хочу, чтобы они тебе поверили, оставлять столько водки нельзя.

Ритер с трудом протиснул горлышко между распухшими губами, закрыл глаза и запрокинул голову. Сделав несколько глотков, он поставил бутылку — она была почти пуста.

— Бр-р-р! — прорычал он. — Чертовски обжигает губы, но зато когда попадает в пищевод, это, доложу тебе, знаменито. Знаю, знаю, я тебе противен. Но в сущности, это даже к лучшему: чем больше ты меня будешь презирать, тем меньше станешь жалеть о том, что заехал мне по физиономии…

36

В воскресенье после обеда Жюльен дежурил. День был такой же жаркий, как накануне, и находиться четыре часа подряд на площадке было немыслимо. Он уселся в саду возле бассейна. Вскоре к нему присоединился Ритер.

— Посижу с тобой, — сказал парижанин. — Что-то неохота в город идти.

— Это все из-за губ?

— Если угодно. Вот видишь, ты все старался отучить меня от пьянства, и на сегодняшний день тебе это удалось. — Он рассмеялся. — Я предпочел бы только, чтоб ты испробовал другой метод.

— Лучше бы уж я заплатил за выпивку, — сказал Жюльен.

— Не горюй. Мы еще наверстаем. Ты не только заплатишь за вино, но и напьешься со мною вместе.

Ритер принес книгу о современной живописи. Он прочел из нее несколько отрывков и попытался вызвать Жюльена на спор о взглядах автора. Он знал вкусы товарища и старался поддеть его; Жюльен это чувствовал, но не в силах был поддерживать шутливый тон. Он молча смотрел на распухшие губы товарища и негодовал на самого себя. Ритер замолчал, захлопнул книгу, положил ее на закраину бассейна и сказал:

— Мне кажется, я мог бы с тем же успехом пытаться заинтересовать тебя руководством для примерного солдата. Хочешь, я скажу, чем заняты твои мысли? Ты прислушиваешься ко всем звукам. Ждешь, что стукнет калитка или зазвонит телефон и окажется, что это она. Тогда ты кинешься навстречу. И растянешься у ее ног, как большой и глупый пес. Она тебе наврет первое, что ей взбредет в голову, и ты поплетешься за нею следом. И уподобишься человеку, о котором писал Верлен:

И буду я опять во власти милой феи, Которой с трепетом давно уже молюсь.

Ритер вздохнул, швырнул в бассейн несколько камешков и прибавил:

— Если я решусь остаться здесь с тобой до твоего полного исцеления, то рискую совсем забыть вкус вина. Есть только один выход: добиться, чтобы нам прислали сюда бочонок.

В шесть часов возвратился Каранто, которому предстояло сменить Жюльена. Он присел рядом с товарищами и стал рассказывать о только что виденном фильме. Вскоре появились Тиссеран и сержант, и всякий раз, когда доносился стук калитки или когда звонил телефон, сердце у Жюльена бешено колотилось. Но неизменно оказывалось, что это возвратился кто-либо из солдат, а звонили с промежуточного узла связи, проверяя телефон.

Стали готовить ужин. Суп уже стоял на столе, когда появился последний из солдат поста наблюдения — коротышка Лорансен. Теперь Жюльен уже знал, что калитка больше не стукнет. Было еще светло, и дверь оставили открытой. Жюльен все же невольно поглядывал в сад.

После ужина Верпийа спросил, кто заступает на дежурство в десять вечера.

— Я, — ответил Тиссеран.

— Если хочешь идти в город или просто немного прогуляться, я могу тебя заменить, — предложил Жюльен.

— Спасибо, — ответил тулонец, — я никуда больше не хочу идти.

Лорансен и Верпийа переоделись и вышли в сад. Жюльен увидел, как в открытой калитке на фоне закатного неба четко вырисовывались их силуэты. Калитка стукнула, потом снова распахнулась. Послышался голос сержанта:

— Эй, Дюбуа! Поди-ка сюда. Тебя тут спрашивают.

Жюльен встретился взглядом с Ритером. Тот только покачал головой. Устремившись к калитке, Жюльен успел расслышать его слова:

— Пожалуй, я все-таки схожу в город…

На дороге, в нескольких шагах от калитки стояла Сильвия. Верпийа и Лорансен отошли довольно далеко, Через секунду девушка уже была в объятиях Жюльена. Когда они наконец оторвались друг от друга, она почти испуганно проговорила:

— Ты плачешь, дорогой, ты плачешь.

— Сильвия, я не могу тебе передать. Не могу…

Его голос пресекся от волнения. Она была тут, рядом, и ее золотистые глаза красноречиво говорили, что она не изменила, не могла ему изменить. Позади послышались шаги. Скрипнула калитка. Жюльен оглянулся и увидел Ритера. Парижанин безукоризненно подражал актеру Луи Жуве. Поравнявшись с влюбленными, он медленно помахал им рукой, словно в знак церемонного прощания, и скороговоркой произнес:

— Добрый вечер, добрый вечер. Я последний Казанова. Влюбленные одни в целом свете. Вечер заставляет нас забыть о том, что было днем…

Не останавливаясь и не поворачивая головы, Ритер сказал еще что-то, но Жюльен не разобрал его слов. Когда парижанин исчез из виду, Сильвия сказала:

— Опять пьян. А ты видел, какая у него губа? Подрался с кем-нибудь…

— Сильвия, молчи. Умоляю тебя, молчи…

— Что с тобой? Уж не собираешься ли ты опять плакать?

— Пойдем. Я не хочу тут стоять.

— Знаешь, у меня очень мало времени. Я прибежала, так как боялась, что ты будешь очень беспокоиться. Надеюсь, твой поэт по крайней мере сказал тебе, что встретил меня.

— Что… — Жюльен осекся.

— Он тебе ничего не говорил?

— Нет.

— Вот балда. Значит, он ничего не понял. А я на него достаточно красноречиво смотрела. Ведь если б он тебе сказал, ты бы, во всяком случае, все понял.

— Я тебя столько времени ждал. Знаешь, я просто с ума сходил.

— А я никак не могла тебя предупредить. Он приехал в полдень. Совершенно неожиданно. Его никто не ждал.

Она произнесла эти слова веселым голосом. Потом, видно почувствовав, что пережил Жюльен, торопливо прибавила:

— У меня есть хорошая новость для тебя, милый…

— Ты с ним говорила? Ты свободна?

Он привлек Сильвию к себе. Она понурилась.

— Нет, но все же у меня есть хорошая новость: этим летом он больше не приедет. Он отправляется в Мобеж, где у них есть еще одна фабрика. Немцы хотят ее отобрать. Кто-то должен всем этим заняться. И отец посылает его туда. — Сильвия на миг умолкла, потом жестко прибавила: — Понимаешь, эти люди думают только о деньгах, только о деньгах.

Они поцеловались.

— Ты на меня не сердишься за вчерашнее? — спросила Сильвия.

— Разве я могу на тебя за что-нибудь сердиться?

— Сам видишь, я пришла, как только сумела. И знаешь, всю дорогу бежала. Слышишь, как у меня колотится сердце?

— Ты просто прелесть.

— А теперь мне пора. Если хочешь, встретимся завтра в час. На дороге в Порш.

— Я в это время должен дежурить, но как-нибудь устроюсь, — сказал Жюльен.

Сильвия уже отошла на несколько шагов. Потом оглянулась и крикнула:

— Попроси своего поэтишку заменить тебя. Он может для нас это сделать. Поэтам положено быть друзьями влюбленных.

Она помахала рукой и убежала.

Жюльен медленно направился к посту наблюдения. Ему казалось, что все сияние этого летнего вечера сосредоточилось в его груди — все сияние и вся свежесть, которая уже утишила мучившую его прежде боль.

В ту ночь Ритер не вернулся домой. На следующее утро Каранто, ходивший за почтой, обнаружил его в конце аллеи: парижанин был мертвецки пьян, он лежал прямо на земле, уткнувшись лицом в ограду.

Часть четвертая

37

В августе англичане сделали попытку высадиться в районе Дьеппа. Несколько дней все разговоры вертелись вокруг этой темы, и война снова как бы приблизилась. Когда Жюльен рассказал об этом Сильвии, она заметила, что Мобеж расположен к северу от Дьеппа, но лицо у нее оставалось спокойным и непроницаемым. Известие о высадке родило у людей проблеск надежды. Никто не хотел верить вишистской прессе, где говорилось о полном поражении англичан и указывалось, что они понесли большие потери. Когда сомнений в этом уже не осталось, люди постарались поскорее забыть о катастрофе.

В течение лета и начала осени Сильвия и Жюльен трижды ездили в Альби. И всякий раз Жюльен испытывал огромную радость, она переполняла его сердце блаженством и надеждой. Молодые люди продолжали скрывать свою любовь от посторонних, но часто вели себя опрометчиво и сами весело смеялись над собственной неосторожностью, когда опасность была уже позади. Ритер однажды сказал Жюльену:

— Напрасно ты волнуешься: существует бог, покровительствующий влюбленным. И он, верно, заодно с богом, который покровительствует пьяницам: в тот вечер, когда ты вновь обрел свою фею, меня мучила такая жажда, что если бы твоя Дульцинея не помогла мне от тебя избавиться, я бы подох на посту наблюдения, точно рыба, вытащенная из воды.

Октябрь оставил следы ржавчины на деревьях городского парка, и, ожидая Сильвию, Жюльен слагал для нее стихи, в которых важное место занимали сухие листья, гонимые ветром. Присутствовали в них и все признаки зимы, иногда упоминалась и смерть. Молодые люди читали эти стихи вместе; Сильвии нравилась пронизывавшая их меланхолия, скорбная любовь, в которой слышались затаенные слезы, и омраченные тучами небеса В серенькие дни они подолгу сидели на скамье, не говоря ни слова и не сводя глаз с неподвижной поверхности водоемов. Их любви были свойственны часы безмятежного покоя, мягкой и глубокой нежности. Они ждали, сами толком не зная чего. Надеялись, хотя не могли бы точно сказать, на что именно. Война по-прежнему шла далеко, но она нависала над всем сущим. Не понимая, к чему она ведет, не зная, чем она кончится, каждый ждал конца войны, ибо это должно было разрешить все проблемы.

Вечером восьмого ноября разнесся слух, будто американцы и англичане атаковали морскую базу в Касабланке. Солдаты на посту наблюдения собрались вокруг приемника: они старались поймать передачу Би-би-си, но из-за сильных помех ничего нельзя было разобрать.

— Это доказывает, что произошло нечто серьезное, — заметил Каранто. — В другие дни фрицы не так старательно глушат передачи.

— Помолчи, олух, — рассердился Лорансен, — все дело в нашем приемнике.

— Лорансен прав, — вмешался Тиссеран. — После Дьеппа я больше ни в какие высадки и десанты не верю.

Некоторое время они еще препирались, потом Тиссеран, которому надо было первым заступать на дежурство, уселся возле телефона, а остальные поднялись к себе в комнату. Не было только Ритера — он еще не возвратился из города.

Солдат разбудили еще до зари. Открыв глаза, Жюльен увидел, что над кроватью сержанта Верпийа склонился Каранто. В комнате горел свет, кто-то из товарищей приподнялся на локте, другой повернулся на бок и натянул одеяло на голову.

— Мог бы прикрыть свет, ведь спать охота! — крикнул Тиссеран.

Лицо у сержанта было хмурое. Каранто что-то возбужденно говорил ему. Вдруг Верпийа резко отбросил одеяло, соскочил с кровати и крикнул:

— Подъем! Быстро!

— Как бы не так, — проворчал кто-то.

— Приказываю немедленно встать! Через пять минут все должны быть внизу в полной готовности. Я иду звонить по телефону командиру части.

Солдаты все еще колебались, и тогда сержант торопливо объяснил, что Каранто принял приказ капитана поднять по тревоге весь личный состав. Озабоченный вид Верпийа произвел на всех впечатление.

— Выходит, правда? Значит, они высадились?

Каранто уже спустился в комнату для дежурных. Верпийа вышел, на ходу застегивая куртку. Слышно было, как по каменным ступеням стучат его подкованные башмаки, которые он даже не успел зашнуровать. Солдаты стали не спеша одеваться, движения у них были сонные, неуклюжие; все поглядывали на окна, за которыми все еще стояла темнота. Один только Ритер не пошевелился.

— Должно быть, вернулся поздно и после хорошей выпивки, — заметил Лорансен.

Жюльен потряс парижанина, тот потянулся и пробормотал:

— Знаю я эту комедию, только даром поднимут, а через час снова дадут отбой.

— Но ведь американцы высадились! — крикнул Тиссеран.

— Ну что ж, когда они появятся на дороге в Сидобр, придете меня предупредить. Я вполне успею встать и привести себя в порядок до того, как они примутся раздавать табак.

Все, кроме Ритера, спустились вниз. В просторной комнате для дежурств пахло горящими дровами и кофе. Сержант сидел за письменным столом, перед ним стоял Каранто.

— Не можешь соединиться с Каркассонном? — спросил Жюльен.

— Не могу даже добиться, чтобы ответил центральный телефонный узел.

Верпийа повесил трубку, нервным движением покрутил ручку аппарата, опять снял трубку, снова повесил. Наконец послышалось позвякиванье. Сержант крикнул в трубку:

— Барышня, соедините поскорее с Каркассонном, срочно, вне всякой очереди. Скорей, скорей… Спасибо.

— Что она тебе сказала?

— Что нынче утром в армии все с ума посходили, нет ни одной свободной линии.

Им пришлось еще некоторое время ждать. Тиссеран принес кофе, который сварил Каранто. Кружки уже стояли на столе; поднимавшийся над ними пар смешивался с дымком от первых сигарет. Лорансен включил приемник и искал станцию, передающую новости. Он сильно приглушил звук, потому что сержант все еще держал возле уха телефонную трубку. Сон окончательно соскочил с солдат, и они взволнованно переговаривались. Делали вид, будто не верят, что союзники напали на Северную Африку, но лица их выражали великую надежду.

Уже совсем рассвело, когда Верпийа различил слабый звон на другом конце провода. Не оборачиваясь, он приказал:

— Ритер, ты быстро строчишь, пойди-ка сюда: если надо будет, запишешь приказ.

— Его тут нет. Он дрыхнет.

— Мерзавец! — вырвалось у сержанта.

Верпийа редко выходил из себя. Он никогда не ругался, и солдаты почувствовали, что сейчас перед ними совсем другой человек.

— Пусть немедленно сойдет вниз! — вскипел сержант. — А пока ты, Дюбуа, бери блокнот, карандаш и садись рядом.

Верпийа соединился наконец с канцелярией части; переговорил с дежурным, и тот попросил его обождать: капитан разговаривал по другому телефону. Наконец капитан освободился и ответил. До Жюльена доносился его отрывистый голос, но слов нельзя было разобрать. Разговор был короткий. Сержант только время от времени повторял:

— Да, капитан… Понятно, капитан…

Повесив трубку, он медленно повернулся к солдатам. На лбу у него блестели капельки пота, и он вытер его тыльной стороной кисти. У сержанта было такое напряженное лицо, что Жюльен не мог понять, засмеется сейчас Верпийа или заплачет.

— Все правильно, — сказал сержант. — Вчера утром они напали на Северную Африку. Нам приказывают никуда не отлучаться и быть наготове: полная укладка, оружие и боеприпасы.

Солдаты помолчали, потом послышался ропот, и все разом заговорили. Наготове? Придется уходить? Или драться? С кем? Против кого? А главное чем?

— Боеприпасы! — крикнул Тиссеран. — Ты что ж не сказал капитану, что у нас их нет?

— И то верно, надо было сказать.

— Позвони еще раз, пусть пришлют.

Завязался спор. Но капитан предупредил сержанта, что телефоном надлежит пользоваться только в самых срочных случаях, чтобы не перегружать и без того перегруженную сеть.

— Считаешь, что это не срочно? Ведь нам даже винтовки зарядить нечем!

— А ты с винтовкой и обращаться-то не умеешь.

— Они все заржавели.

— Может, их почистить?

— Ты хоть понимаешь, о чем говоришь, мой милый?

Сержанту пришлось повысить голос, чтобы восстановить тишину. Лорансену удалось наконец поймать станцию, передававшую сводку новостей. Все замолчали. Послышалось несколько тактов военной музыки, потом зазвучал мужской голос:

— Вчера американцы и англичане совершили нападение на нашу Северную Африку. Наши войска дали им отпор, глава государства, маршал Петен, заклеймил эту агрессию и отдал приказ оказать сопротивление. Наши моряки и солдаты героически сражаются…

Сводка была краткой; когда она закончилась, все поглядели друг на друга. Теперь стало совершенно ясно, что сообщение о боевых действиях в Северной Африке не пустой слух и что подняли их среди ночи не по ошибке и не из-за ложной тревоги.

— Не кончилось бы все это, как в Дьеппе, — проговорил Лорансен

— Нет, на сей раз дело серьезное.

Никто не знал ничего определенного, но спор опять возобновился. Солдатам хотелось поговорить, разобраться в происходящем, представить себе подробности событий, о которых они ничего толком не знали.

В восемь утра Верпийа выписал командировочное предписание Тиссерану, тот пошел на почту и вскоре возвратился с газетой. Вся первая полоса была посвящена высадке союзников в Северной Африке. Все началось с воздушной бомбардировки военно-морской базы в Касабланке и с морского боя между французскими и английскими линкорами и эскадренными миноносцами. В газете также подчеркивалось, что французские войска доблестно сражались, однако упоминалось и о том, что в Марокко началось повстанческое движение. Эта новость привлекла внимание солдат.

— Все это так, но тут пишут, что движение подавлено.

— Писать-то пишут, да, может, это и неправда.

— Так или иначе, это доказывает, что отнюдь не все склонны слепо идти за Петеном.

— Ну, Петен еще, может, отдаст нам приказ атаковать бошей.

Все утро прошло в лихорадочных и бесконечных спорах и в ожидании новых известий, которых не было.

После обеда по телефону позвонил лейтенант, помощник капитана, и предупредил, что в любую минуту — днем и ночью — может быть получен приказ об отходе. Персоналу разрешено отлучаться с поста наблюдения только в случае крайней необходимости, число дежурных следует удвоить, солдатам и унтер-офицеру надлежит спать не раздеваясь.

Когда сержант зачитал это распоряжение, послышались взрывы смеха и негодующие возгласы:

— Играют в солдатики! Как в кино!

— Они, кажется, вообразили, что находятся на фронте! Дурачков из нас строят.

Однако по-настоящему никто не злился, солдаты препирались больше по привычке, чтобы убить время; обстановка таинственности, завеса, чуть раздвинувшаяся над неведомым будущим, — все это возбуждало. Люди не знали, что их ждет впереди, но дверь в грядущее слегка приотворилась, и на них повеяло романтикой приключений.

— Может, нас погрузят на суда, — сказал Каранто, потирая руки. — И отправят в Марокко сражаться против янки. А мы возьмем да и перейдем на сторону американцев.

— Держи карман шире! Так тебе офицеры и дадут сбежать!

— Обязательно перейдем. Все перейдут. Во главе с офицерами. Кто, по-твоему, нас удержит?

— Как же, надейся на офицеров. Больно им надо переходить на сторону союзников. Они только об одном думают — о нашивках. Окопались себе здесь, в тылу, их и с места не стронешь.

— Они нас уже продали в сороковом и опять продадут.

— Кого это продали? Тебя, что ли? Да у тебя в сороковом году еще молоко на губах не обсохло!

Когда перебранка усиливалась, вмешивался сержант и охлаждал спорщиков. По радио и по телефону поступали только неясные сведения, и солдаты старались догадаться по ним об истинном положении вещей.

Жюльен думал о Сильвии. Волнение товарищей заражало его, но мысль о девушке мешала ему по-настоящему разделять проснувшуюся в них надежду. Что будет с Сильвией, если он уедет? А пока надо найти способ повидаться с нею. В шесть вечера она придет в парк Бригибуль, и Жюльену была нестерпима мысль, что девушка напрасно прождет его. Между тем время шло, и становилось понятно, что запрет отлучаться с поста наблюдения отменен не будет. В пять часов Жюльен почувствовал, что ждать больше не может, и сказал сержанту:

— В шесть часов мне надо уйти.

— Нет, никто не уйдет, — отрезал Верпийа.

Голос его прозвучал спокойно, но твердо. Глаза из-под толстых стекол очков смотрели сурово. Жюльен вздохнул, немного помешкал, потом повторил:

— Мне непременно надо уйти.

Верпийа встал с места. Он побагровел.

— Черт побери! — взорвался он. — Вот к чему привела моя доброта! Вы теперь и подчиняться не хотите! Делаете, что вам в голову взбредет, а отвечать мне!

Солдаты приняли сторону сержанта.

— Дюбуа, ты ведешь себя как последний негодяй, — объявил Каранто. — Ты ведь его можешь под трибунал подвести.

Жюльен и сам понимал, что ведет себя отвратительно, но продолжал думать о Сильвии. Представлял себе, как она мечется одна по парку, вспоминал собственные переживания на дороге в Сидобр. И он повторил:

— Мне обязательно надо уйти, но я мигом вернусь.

— Черт побери, не у одного тебя девчонка в городе! — крикнул Тиссеран. — Из-за какой-то юбки ты готов…

Сжав кулаки, Жюльен повернулся к тулонцу, который тут же осекся. Верпийа встал между ними.

— Тебе далеко идти? — спросил он.

Жюльен ответил, что он проделает оба конца бегом. Сержант увел его в сад.

— Дюбуа, ты не маленький, — сказал он. — Это для тебя и в самом деле так важно?

— Неужели ты думаешь, что я все затеял из удовольствия тебя позлить?

— Ладно, дам тебе командировочное предписание. Но помни: полчаса, и ни минуты больше!

Жюльен пообещал. Он посмотрел на сержанта, и ему показалось, что этот обычно чуть холодноватый малый теперь не на шутку взволнован.

38

Всю дорогу Жюльен бежал. Выдавая ему командировочное предписание, сержант потребовал, чтобы он остался в походной форме. Каска ударялась о бедро Жюльена, левой рукой он придерживал висевший на поясе штык — если он хоть на миг выпускал его, штык бил по колену. Он уже отвык появляться в городе в военной форме и казался самому себе смешным и неуклюжим. Он хорошо рассчитал время и появился в парке одновременно с Сильвией. Лицо у нее было хмурое, и Жюльен понял, что она плакала. Он поцеловал девушку, а она спросила:

— Ты скоро уедешь, да?

— Еще не знаю.

— Уедешь. Вы все уедете. Мне одна женщина сказала, ее муж — унтер-офицер из казармы Друо. Все, все уедете. — Она разразилась рыданиями. — Тебя тут не будет, и я останусь одна. А я жить без тебя не могу.

Жюльен растерялся. Он обещал сержанту тотчас же вернуться, но теперь у него не хватало духу покинуть Сильвию. Они стояли в аллее под высокой хурмой. Сильвия плакала, уткнувшись лицом в плечо Жюльена, а он смотрел на знакомый парк сквозь легкое облачко ее волос. И вспоминал их первую встречу. Теперь, как и тогда, был вечер, и погода была похожая, сумерки медленно обволакивали аллеи, в парк прокрадывалась темнота. На мгновение Жюльена пронзило острое желание вернуться к прошлому, к их первому свиданию, которое произошло год назад. И на миг ему показалось, что это уже свершилось. Его охватило странное чувство, и только усилием воли он заставил себя возвратиться к действительности. Рыдания Сильвии утихли. Он бережно обнял ее, нежно поцеловал и проговорил:

— Мне пора идти.

Жюльен думал, что девушка станет его удерживать, но она промолчала. И все так же стояла не шевелясь, уткнувшись лицом в его плечо.

— Может, мы еще и не уедем, — продолжал Жюльен. — Но завтра вечером я, по всей вероятности, не смогу уйти с поста наблюдения.

Сильвия вздохнула и прошептала:

— Я сама приду на дорогу в Фурш.

— Сильвия! Я люблю тебя. И клянусь, что, даже если я буду далеко-далеко, ничто…

Она поцеловала его, не дав закончить фразу. Потом, разжав руки, сказала:

— Не клянись. Я не хочу, чтобы ты уезжал.

Как и в вечер первого свидания, они вместе дошли до моста Бье. Но на этот раз Сильвия была без велосипеда, и Жюльен шел первым.

Он добежал до противоположного конца моста и только тогда оглянулся. Сильвия не тронулась с места. Она по-прежнему стояла на краю тротуара и, встретившись с ним взглядом, помахала на прощание рукой.

39

На следующее утро, вернувшись с письмами и газетой, Каранто увлек Жюльена в сад. Когда они оказались позади бассейна, он спросил:

— Ты все еще жалеешь, что не уехал тогда с Бертье?

Глаза Каранто блестели. Видно было, что он сильно взволнован. Жюльен не раздумывая ответил:

— Конечно, жалею. Ведь сейчас он, должно быть, в Африке.

— Помнишь, я собирался записаться в клуб регбистов и свел тогда знакомство с несколькими штатскими? Так вот, я их нынче видел. Они считают, что боши с нами долго церемониться не станут, что песенка наша спета.

Жюльен молча смотрел на город, лежавший у подножия холма. Погода была ясная, но остатки тумана еще цеплялись за кровли. Немного помолчав, Каранто продолжал:

— Они говорят, что теперь уже в Испанию не пройти, границу сторожат эсэсовцы. Но считают, что отсюда следует смыться, надо уйти и спрятаться в горах. Многие так уже и поступили. В первую очередь те, кто раньше жил в оккупированной зоне и приехал сюда, спасаясь от фрицев.

Затем Каранто заговорил о том, какие у них есть шансы попасть в Северную Африку, чтобы там дезертировать. Он приводил различные доводы за и против, сам задавал вопросы и сам на них отвечал. А Жюльен слушал сто и думал о себе и о Сильвии. Станешь военнопленным — окажешься в Германии; уедешь в Северную Африку — пробудешь там несколько месяцев, а то и несколько лет…

— Где думают скрываться твои приятели? — спросил он наконец.

Каранто медленно повернулся, посмотрел в сторону поста наблюдения, показал рукой на юг и ответил:

— Черная гора, вот и все, что я знаю.

— А сколько нас будет?

— У них машина. Она может взять четверых с поклажей. Их двое, вот я и подумал о тебе.

— Молодчина!

Каранто улыбнулся:

— Я выбрал тебя прежде всего потому, что ты мне друг, но, кроме того, для такого дела нужны крепкие, здоровые ребята.

— А когда надо ехать?

— Как только появится опасность, что немцы нас сцапают.

Они обменялись рукопожатием и пошли к дому. Каранто улыбался. У него была сильная рука и открытый взгляд. И Жюльен на миг подумал о Бертье.

В газете подтверждались вчерашние новости, о которых уже сообщило радио. Из Каркассонна командование также подтвердило свой приказ.

Днем на посту наблюдения появился лейтенант из казармы Друо. Это был высокий сухощавый человек, на вид лет тридцати; на его худом лице резко выделялись черные усики. У него не было никакого официального поручения. Он пришел только потому, что командир кавалерийской части знал: солдаты поста наблюдения живут далеко от своего начальства. Телефонная связь могла быть нарушена, приказы не так поняты… Лейтенант шагал взад и вперед по комнате для дежурных, нервно затягивался наспех скрученной сигаретой, которая то и дело гасла; он ее снова раскуривал и быстро выпускал клубы дыма. Жюльен понял, что офицер пожаловал к ним неспроста — хотел разобраться в настроении солдат. Должно быть, и сержант это понял, потому что сказал:

— Мы готовы выполнить любой приказ. Нам только хотелось бы, чтобы он отвечал тем обещаниям, которые нам давали офицеры, зачисляя в армию.

Лицо лейтенанта прояснилось. Он внимательно посмотрел на солдат. Царило молчание. Все ждали. Офицер еще раза два прошелся по комнате взад и вперед, потом вдруг остановился и чуть театрально произнес:

— Рад убедиться: вы верны тому же идеалу, что и наши кавалеристы.

После этого он начал речь, без сомнения, тщательно продуманную. Он взвешивал слова, отчетливо произносил их, говорил то быстрее, то медленнее, внимательно следя за тем, какое производит впечатление. Он считал, что немцы будут теперь бояться возможной высадки союзников на юге Франции и примут меры. Они либо попытаются захватить свободную зону, либо поручат итальянцам охранять Средиземноморское побережье вплоть до границы с Испанией. В этом случае французы еще посмеются над ними. У всех ведь свежа в памяти Ментона (лейтенант явно презирал итальянцев и потирал руки от удовольствия при мысли, что кое-кого из них можно будет отправить на тот свет). Армия перемирия, конечно же, откажется принять сторону немцев. Командиры некоторых соединений уже предполагают разбить свои части на мелкие отряды; отряды эти, укрывшись в горах, не будут давать покоя фрицам. Другие предлагают перегруппировать расположенные на побережье силы, с тем чтобы подготовить предмостное укрепление для англичан и американцев. И тогда надо будет любой ценой дождаться прибытия подкреплений. Возможно и третье решение: почетный бой. Надо оставаться на месте, уложить побольше бошей, сражаться до последнего патрона, до последнего дыхания. Видимо, такая перспектива была ему больше всего по душе. Он напомнил о самоотверженности кадетов из Сомюра. Голос его дрожал от волнения. В углах рта залегли глубокие складки. В конце речи он сообщил, что кавалеристы готовы к почетному бою и они могут принять свои ряды солдат поста наблюдения, которые слишком малочисленны, чтобы драться самостоятельно.

Верпийа поблагодарил лейтенанта и задал вопрос:

— А вы не думаете, что нас могут отправить в Северную Африку?

На губах офицера появилась улыбка, словно говорившая: «До чего ж вы наивны, мой милый». Он снова зашагал по комнате, потом пояснил:

— Исключено. У нас нет транспортных средств, а кроме того, боши никуда нас не пустят, ведь большая часть французских войск в Африке уже перешла на сторону союзников.

Лейтенант снова заговорил, и в его устах некоторые совершенно фантастические сведения звучали как вполне достоверные. Под конец он захотел подняться на наблюдательную площадку. Сперва никто ничего не понял. Оказалось, он хочет осмотреть позицию. Когда офицер вышел в сопровождении сержанта, Ритер сказал Жюльену:

— Такие вот сумасброды очень опасны. Он способен погубить целый полк только для того, чтобы вышить на знамени еще одну дату. Если в один прекрасный день нам придется примкнуть к его части, уж лучше, поверь, потихоньку смыться.

— По-твоему, лучше укрыться в горах? — спросил Жюльен.

Ритер расхохотался.

— Вот именно, — сказал он, успокоившись. — Но только в штатской одежде. Без оружия и без воинственных намерений. Офицер этот настолько глуп, что склонен судить о народе по воинским подвигам. Для таких, как он, чем больше убитых, тем больше почета, тем больше оснований для восторга. Если не ошибаюсь, Бальзак назвал славу солнцем павших. Так вот, старик, я пьяница и предпочитаю сохранить целой и невредимой свою шкуру, по мне, лучше уж сидеть в прохладной тени, которую отбрасывает бочка с вином, чем превратиться в овеянный славой, но высушенный солнцем скелет. А ведь именно к этому призывает нас сей краснобай в кожаных штанах! Этот молодчик — рубака образца тысяча девятьсот двенадцатого года, модернизированного в тысяча девятьсот сорок втором!

Ритер взял со стола книгу и ушел наверх, бормоча на ходу:

— Часто встречаться с такого рода людьми вредно. Очень вредно для здоровья скромных поэтов вроде меня…

40

Вечером Сильвия встретилась с Жюльеном возле калитки поста наблюдения. Они решили прогуляться по окрестностям, не уходя слишком далеко. Влюбленные медленно шли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали. Солнце уже закатилось, и все пространство, отделявшее их от Черной горы, окутали сумерки. То тут, то там вспыхивала золотая точка освещенного окна, напоминая мерцание первых звезд. Дул южный ветер. Он пронесся над лесистыми склонами горы, и, вдыхая свежий воздух, Жюльен думал о том, что его ждет. Молодые люди дошли до луга, на котором часто бывали. Тут лежало поваленное дерево и можно было посидеть. Они еще долго хранили молчание, прислушиваясь к свисту ветра, дувшего им теперь в лицо, и вдыхали вечернюю прохладу. Небо темнело. Звезды сверкали ярче, и потонувшая во мраке земля казалась таинственной.

— Ну как, вы что-нибудь узнали? — спросила Сильвия.

Жюльен поделился с ней своими опасениями и надеждами; говоря, он чувствовал, как рука Сильвии все сильнее сжимает его запястье.

— Не хочу, чтобы ты уезжал, — сказала она. — Папа говорит, что всех солдат демобилизуют.

— Ну, у нашего начальства на этот счет другое мнение.

Жюльен видел, что Сильвия не сводит глаз с горы, которая сливалась с окружающей темнотою и походила сейчас на огромную глыбу мрака.

Ничто больше не отделяло молодых людей от горизонта. Расстояние словно исчезло, и темная масса подступала к самым их ногам.

— Знаешь, ведь Черная гора совсем недалеко, — заметила Сильвия.

— Ты считаешь, что лучше…

Жюльен не закончил. Они переглянулись.

— Я слыхала, что там уже с некоторых пор прячутся люди. И папа говорит, что они поддерживают связь с Лондоном.

— Это же самое утверждают и штатские, с которыми мы собираемся уехать.

— Ты и в самом деле думаешь, что немцы могут объявить вас военнопленными?

— Не знаю, теперь никто ничего не знает.

Тихим, дрожащим голосом девушка проговорила:

— Милый, неужели война и вправду придет сюда? Я не хочу, чтобы ты оказался вдали от меня. Не хочу.

Прощаясь, они условились, что Сильвия будет приходить каждый вечер, Жюльен обещал ей, что пойдет на все, только бы не попасть в лапы к немцам.

Последующие дни были отмечены серией приказов, отменявших один другой, слухами, которые тотчас же опровергались, приготовлениями, которых не доводили до конца. Одиннадцатого ноября в полдень было передано сообщение о том, что на заре немцы перешли демаркационную линию. Знакомый почтальон из казармы Друо, которого Тиссеран встретил на почте, утверждал, что в городе Ош кавалеристы второго драгунского полка оказали немцам сопротивление. Верпийа безуспешно пытался дозвониться по телефону в Каркассонн, ему удалось это только к вечеру. Стоявшие рядом солдаты увидели, как сержант побледнел. Когда он повесил трубку, руки его дрожали Он медленно поднялся со стула, с трудом перевел дух, потерянно огляделся и сказал:

— Все кончено.

— Что случилось?

Верпийа взял себя в руки.

— Господи, с этим нелегко примириться! — вырвалось у него.

— Да в чем дело? Говори же, черт побери!

Солдаты нервничали, засыпали его вопросами.

— Подошедший к телефону дневальный сказал мне буквально следующее: «Дружище, разговаривая с тобой, я гляжу в окно и могу сообщить тебе, что перед нашей казармой стоит часовой в зеленом мундире и в сапожищах, а на поясе у него ручная граната».

Сержант умолк. Солдаты только переглянулись, затем Тиссеран с сомнением проворчал:

— Черт побери! Да ты что, морочишь нас?

— И не думаю. Я спросил, что нам делать, а он ответил: «Сами выпутывайтесь как знаете, капитан у начальника гарнизона». — Верпийа сделал паузу. — Во всяком случае, они накрылись.

Сержант произнес последние слова громким неестественным голосом и вдруг нервно рассмеялся.

— Эх, а сколько трепались! Мы, мол, еще покажем фрицам! Армия перемирия еще задаст им жару! Наш старый Петен оставит в дураках этого выскочку Гитлера!

Его гнев передался остальным, и все принялись кричать. Время от времени солдаты выходили из помещения и смотрели, что делается на дорогах. Возле казармы Друо все было спокойно.

— Я вот думаю об этом простофиле лейтенанте и его почетном бое, — усмехнулся сержант. — Если они собираются драться, это надо делать не в казарме. Им следовало занять удобную позицию А теперь они уже накрылись, как и все другие. И дождутся, что их сцапают, как других. А если они все же вздумают сопротивляться, то попадут в такой переплет! Достаточно будет фрицам установить артиллерийскую батарею здесь, на холме, и казарму разнесут, как на учении.

От ярости голос сержанта пресекся. Смотревший на него Каранто отвел Жюльена в сторонку и сказал:

— Просто больно на него глядеть. Если б можно было прихватить его с собой…

— Никуда он не уйдет. Верпийа славный малый, но будет подчиняться приказу. Кроме того, он командир поста и не бросит своих людей.

Каранто ничего не ответил.

Вечером снова пришла Сильвия. Оказывается, она нарочно ходила к казарме, чтобы увидеть, что там происходит. Но ничего особенного не заметила.

— Они благоразумно ожидают прихода немцев и даже не думают о сопротивлении, — сказала она. — Так считают все в городе. — Девушка вдруг заплакала и торопливо проговорила: — Уезжай. Уезжай, мой любимый. Не хочу, чтобы ты оказался в плену. Теперь я сама прошу тебя уехать.

Жюльен дошел с ней до поворота дороги; там он прислонился спиной к каменной ограде и провожал взглядом Сильвию до тех пор, пока она не исчезла в ночи.

41

Два дня спустя начальник поста наблюдения получил приказ подготовить оружие и сдать его по первому требованию отрядам так называемой подвижной республиканской охраны. Распоряжение это было получено вечером, когда солдаты уже собирались ложиться спать. Верпийа прочел его вслух, все принялись обсуждать приказ, а Каранто незаметно выскользнул из комнаты. Уходя, он выразительно посмотрел на Жюльена, и тот понял, что наступило время принимать решение. Солдаты еще поспорили, потом ушли к себе наверх. Ритер дежурил до полуночи, и Жюльен обрадовался этому. Он подсел к приятелю, немного подождал, а затем проговорил:

— Хочу попросить тебя еще об одной услуге.

— Давай, давай. Ведь я тебе друг.

Жюльен рассказал парижанину о своих планах.

— Я все же думал, что ты разумнее, — только и сказал тот.

— Но понимаешь…

Ритер поднял руку.

— Стоп! — воскликнул он. — Не трать попусту слов. Сохрани свой запал, а мне скажи просто, чего ты хочешь.

— Прежде всего, когда мы возьмем свои винтовки и смоемся, ты притворишься, будто ничего не заметил.

Ритер расхохотался:

— Вот оно как, значит, вы прихватите и мушкеты? Должно быть, вы заказали для них патроны в Сент-Этьенской мануфактуре?

Жюльен только пожал плечами.

— Ты прав, не трудись что-либо объяснять, мне все это ни к чему, — продолжал Ритер. — Можете унести отсюда хоть все оружие: я скажу, что выходил на площадку, а когда вернулся, то даже не обратил внимания, что в пирамиде не хватает двух винтовок.

Ритер напустил на себя дурашливый вид, и Жюльен ясно представил себе, как ловко парижанин сыграет наутро роль человека, которого обвели вокруг пальца.

— А где ваши пожитки? — спросил Ритер.

— Мы еще вчера незаметно для остальных вынесли ранцы и спрятали их в саду под кустами самшита.

— Берешь с собой штатскую одежду?

— Нет, мы ведь не удираем, а хотим сражаться, — сказал Жюльен. — Мы должны встретиться с другими парнями.

— Понятно.

Ритер умолк. Лицо его выражало иронию и вместе с тем сочувствие. Жюльен отвернулся. Вокруг было тихо. Они прислушались. Донесся звук шагов. Это возвращался Каранто.

— Он быстро управился, — пробормотал Жюльен.

Каранто тяжело дышал. По лицу его струился пот.

— Можешь говорить, — сказал Жюльен.

— Они будут ждать нас там, где начинается дорога в Фурш. У нас есть полчаса на сборы.

Присев к столу, Жюльен написал записку Сильвии. Он не выбирал слов. Она ведь поймет, что он уезжает внезапно. Он только объяснил, что дольше ждать нельзя. Закончив, он почувствовал нетерпение. Обвел глазами комнату для дежурств, кровати, обеденный стол, столик с телефоном, за которым сидел Ритер, окутанный клубами дыма, поднимавшимися из трубки. Жюльен заклеил конверт и встал.

— Держи. Завтра в половине второго пойдешь в город. Встретишься с нею возле моста Бье. Я не могу послать письмо по почте из-за ее стариков…

— Понимаю. А своим родителям ты черкнул хоть несколько слов?

— Письмо уже два дня лежит у меня в чемодане под кроватью. Там же найдешь и мои книги. Если я иногда…

Жюльен осекся. Видя, что он колеблется, Ритер улыбнулся и сказал:

— Не болтай чепухи. Можно подумать, что ты и в самом деле на войну собрался. Не беспокойся, все твои книги я сохраню в целости. А главное — сохраню твой костюм, думаю, он тебе скоро понадобится. И вообще можешь на меня полностью рассчитывать.

Ритер больше не смеялся. Ни в его голосе, ни во взгляде не осталось и следа иронии, и Жюльен почувствовал, что парижанин и вправду ему друг.

42

Они больше получаса ждали машину. И от волнения не находили себе места. Ночь стояла очень темная, сильный ветер гнал облака. Было не особенно холодно, но Каранто, вспотевший от беготни, несколько раз чихнул. Он изо всех сил старался не производить шума, но Жюльену казалось, что их слышат во всем квартале.

— Скажи, твой приятель человек серьезный?

— Конечно, — ответил Каранто. — Но ему надо было еще зайти за другим. И тот мог его задержать.

— А если Верпийа сойдет вниз и обнаружит наше отсутствие?

— Ну и что?

— Как ты думаешь, что он станет делать?

— Не знаю. Он славный малый, но служака.

— Ты считаешь, он здорово разозлится?

Каранто промолчал. Глаза Жюльена уже привыкли к темноте, и он смутно различал товарища. Он догадывался, что тот так же возбужден, как и он сам, так же сгорает от нетерпения.

— Я все думаю, через сколько времени он объявит нас дезертирами, — пробормотал Жюльен.

— Плевать нам на это, завтра утром мы уже будем в безопасности.

Каранто снова умолк. Чуть ниже того места, где они стояли, на узенькой улочке послышался шум. Оба вздрогнули и торопливо укрылись за изгородью.

— Лучше спрятаться, может, это и не они.

Солдаты прислушались. Шум приближался. Жюльен различил неясное светлое пятно, скользнувшее над крышами.

— Судя по звуку, это не вездеход, — шепнул он.

— По-моему…

Из-за угла появился луч автомобильной фары, осветивший изгородь. В коробке скоростей заскрежетало, машина замедлила ход и остановилась у самой дороги в Фурш. Жюльен увидел, что это старый автомобиль марки «розали». Мотор работал на малых оборотах, кузов содрогался и дребезжал, в ночной тишине шум казался оглушительным. Потом донесся негромкий свист. Каранто поднялся с земли и выдохнул:

— Они.

Но в машине был только один человек; он быстро сказал Франсису:

— Свои вещи кладите назад, твой приятель устроится там же. Пусть возьмет брезент и все прикроет.

Они положили винтовки на сиденье, а ранцы приладили позади водителя; он обернулся и прибавил:

— Садись рядом со мной, Франсис.

— Ты что, один?

— Давайте, давайте, я все потом объясню.

Солдаты сели, и машина двинулась в путь, урча мотором и дребезжа металлическими частями. Жюльен смотрел на дорогу, освещенную фарами, и вскоре заметил, что водитель едет узкими улочками, которые должны были вывести их в дальний конец улицы Вильнев, на порядочном расстоянии от дома Сильвии. Пробило одиннадцать; спит ли уже Сильвия? Услыхала бы она шум мотора, если б они проехали мимо ее дома? Думает ли она о нем, Жюльене? Завтра Ритер будет ждать ее возле моста Бье. Конечно, она все сразу поймет, как только увидит его… Жюльен почувствовал, что не должен думать о Сильвии. Пока еще не время. Если он не прогонит мысль о ней, то, чего доброго, возьмет да попросит водителя остановить машину, выйдет из нее и возвратится на пост наблюдения. Ляжет спать. И никто ничего не узнает… Нет, ведь Ритер и Каранто знают.

Жюльен наклонился к водителю, чтобы вдохнуть свежий воздух, проникавший сквозь опущенное стекло. Они уже выехали за пределы города.

— Это дорога на Лабрюгьер? — спросил Жюльен.

Водитель ответил не оборачиваясь:

— Я еду так, чтобы оставить в стороне Мазаме. Дорога тут похуже, но зато мы наверняка никого не встретим.

— Почему ж ты все-таки один? — снова спросил Каранто.

— Мне так и не удалось разыскать Жан-Поля. Дома я его не застал. И не смог взять вездеход, у меня не было ключа. Пришлось воспользоваться этой колымагой. Она, должно быть, принадлежит одному из клиентов его отца. Надеюсь, она не рассыплется по дороге.

— Но владелец за ней явится?

— Я отвезу вас на место и тотчас вернусь. Вместе с Жан-Полем мы присоединимся к вам позднее.

Каранто повернул голову. Лицо его было слабо освещено неверным светом фар, но Жюльен понял, что товарищ думает о том же, о чем думает он сам: они останутся одни. Одни в незнакомых местах. Словно угадав их тревогу, водитель продолжал:

— Я прихватил для вас карту. Оставлю ее вам и отмечу пункт, где мы встретимся. Укажу также, где расположена ферма, владельца которой я хорошо знаю.

Он замолчал. Каранто снова повернул голову, но Жюльен откинулся на спинку сиденья и не шевелился.

— А вы когда приедете? — спросил Каранто.

— Как только управимся. Может, даже завтра. Понимаешь, у нас не такое безвыходное положение, как у вас, ведь мы не рискуем сразу же угодить в лапы к бошам.

Человек, сидевший за рулем, быстро взглянул на Каранто, потом снова вперил взгляд в дорогу и сказал:

— Не бойся, мы вас не бросим в беде. А кроме того, там, в горах, вы встретитесь с нашими друзьями.

43

Они миновали Лабрюгьер, но машина еще долго катила по дороге, которая становилась все более ухабистой и вскоре нырнула в лес. На каком-то перекрестке водитель остановился и объяснил, что они на скрещении двух лесных дорог. Он развернул карту и при свете фар ткнул пальцем в черную точку, расположенную в центре зеленого пятна. Говорил он очень быстро, и Жюльен уловил из его речи только несколько незнакомых названий: Фонбрюно, Па-дю-Рьен, Лапрад, Лезескудьес, ферма Бандорелли, после чего он уехал, бросив на прощание: «До скорой встречи». Громко дребезжа, машина скрылась из глаз, и свет ее фар уступил место кромешной тьме, которая, казалось, вздрагивала на ветру. Усевшись под деревом, в полусотне метров от дороги, солдаты словно чего-то ждали. Земля была покрыта опавшими листьями, при каждом порыве ветра они потрескивали и шуршали. После долгого молчания Жюльен спросил:

— Думаешь, они и в самом деле присоединятся к нам?

— Уверен. Если б он не был хорошим товарищем, с какой бы стати повез он нас сюда среди ночи?

Жюльен ничего не ответил. Он чувствовал себя очень усталым, но усталость эта была ему почти приятна. Он думал о Сильвии и вместе с тем думал об этом незнакомом лесе и о полной приключений жизни, которая ждала их впереди. Когда в Лоне узнают, что он дезертировал, его товарищи скажут: «Он смелый парень, вроде Бертье». Удалось ли Бертье перейти границу? И не лучше ли было в свое время присоединиться к нему? Впрочем, уходя теперь в горы, он ведь тоже продолжает борьбу, говорит «нет» Петену и немцам, но зато он будет недалеко от Сильвии. Жюльен попробовал определить, где они находятся. Видимо, на склоне горы, лицом к северу. Значит, дом Сильвии там, напротив. Он, Жюльен, теперь на той самой горе, на которую они часто смотрели вдвоем с дороги, что змеится в полях за постом наблюдения. Когда рассветет, они, несомненно, увидят и холм Кастра. Водитель говорил, что от города до этих мест километров тридцать, а по прямой больше двадцати не наберется. Каранто, прикрывшись полой шинели, щелкнул зажигалкой и взглянул на часы.

— Половина второго, — сказал он, — до зари еще далеко. Что будем делать? Попробуем немного вздремнуть? Или двинемся сразу?

Водитель сказал им: «Идите все время в гору, тогда не заблудитесь». Он оставил им довольно тяжелый брезент, скатанный валиком и перехваченный в трех местах ремнями.

— Пожалуй, пойдем, — отозвался Жюльен, — лучше отойти подальше от дороги.

Он встал, приладил на спине ранец и нагнулся за брезентом.

— Давай свой карабин и вещевой мешок, — сказал Каранто. — Будем чередоваться.

Нести тяжелый брезент было неудобно. Пришлось надеть его, как хомут, на плечи, но на ходу брезент все время цеплялся за низкие ветви или стволы деревьев, незаметные в ночной темноте, Каранто шел впереди, и Жюльен слышал, как товарищ то и дело задевает прикладом карабина за деревья. Минут через десять оба уже запыхались. По лицу и по спине Жюльена катился пот. И юноша с нетерпением ждал каждого порыва ветра, приятно холодившего его кожу. Однако ветер пробегал главным образом по вершинам деревьев, шумно шурша листвой. Вдруг Каранто остановился, и Жюльен спросил его:

— А ты не думаешь, что мы сбились с пути?

— С чего ты взял?..

— Мы уже довольно далеко отошли от дороги.

Они еще немного посовещались и в конце концов решили дожидаться рассвета. Ощупью развернули брезент, расстелили его на пригорке, подложили под головы ранцы и укрылись краем полотнища.

Жюльен проснулся от холода. Свист ветра уступил место равномерному постукиванию: шел дождь. Во сне солдаты, почувствовав, должно быть, прикосновение первых капель, спрятали головы под брезент, однако вода, постепенно собиравшаяся в складках, натекла Жюльену за воротник; шея, грудь и спина у него были мокрые. Ночная темнота уже посерела, и контуры предметов вырисовывались сквозь густую завесу грязно-бурого тумана. Жюльен сильно озяб, он подумал, что и Каранто, верно, вымок насквозь. Он растолкал товарища. Оказалось, что у того промокли ноги.

— Так и простудиться недолго. Надо вставать и идти.

Они с трудом скатали брезентовое полотнище, покоробившееся от холодной воды.

— Господи, до чего ж оно тяжелое!

В этих словах Каранто прозвучала безнадежная тоска. Жюльен взглянул на него: Франсис был бледен и слегка дрожал. В неверном, призрачном свете печальной осенней зари, на фоне едва выступавших из серой пелены тумана деревьев с поникшими голыми ветвями Каранто казался разбитым и подавленным. Он не успел еще даже приладить за спиной ранец, а уже согнулся в три погибели, и Жюльена вдруг пронзило странное чувство — ему показалось, что его товарищ превратился в хрупкого, боязливого подростка.

— Давай перекусим, — предложил он, — тебе это на пользу пойдет.

— Нет, если не возражаешь, давай сразу двинемся. Боюсь, что я простудился, если же я понесу брезент, то быстро согреюсь.

Жюльен помог товарищу приладить на спине скатанное полотнище, которое теперь почти не гнулось. Они тронулись в путь. Жюльен шел впереди, таща оба вещевых мешка, ранцы и винтовки. Время от времени он останавливался и поджидал Каранто: тот шел с трудом, из его груди вырывалось прерывистое хриплое дыхание. Через несколько минут Дюбуа вдруг услышал позади себя шум. Он оглянулся. Каранто выпустил из рук тяжелый брезент, присел на корточки и привалился спиной к дереву; лицо у него налилось кровью.

— Господи, больше не могу, — простонал он. — Не могу.

Он поднял глаза. Вид у него был совсем больной.

— Франсис, ты должен малость подкрепиться.

Жюльен заставил товарища съесть немного хлеба и шоколада, выпить кружку сильно подслащенного вина. Туман слегка побелел, и солдаты поняли, что вокруг них облака. Оба молчали, но всякий раз, когда взгляды их встречались, Жюльен чувствовал: Каранто жалеет, что отважился идти в горы без проводника.

До полудня они продолжали подниматься в гору. Шли медленно и часто останавливались, потому что Каранто тяжело дышал. Теперь брезент нес Жюльен, но он нес также свой ранец и вещевой мешок. Хотя Франсис тащил только собственное снаряжение и винтовки, он шел согнувшись в три погибели. И, останавливаясь, всякий раз повторял:

— Господи, сам себя не узнаю. Должно быть, я и впрямь болен, коли так раскис. — А один раз он прибавил: — Ты, верно, проклинаешь меня за то, что я втянул тебя в эту историю.

— Да будет тебе, — прервал его Жюльен. — Кстати, ни во что ты меня не втягивал, я по своей охоте пошел.

Их одежда вымокла насквозь. А дождь все лил, монотонный, частый; время от времени на них обрушивались порывы ветра, крупные капли били по лицу, потом ветер устремлялся дальше вниз, по склону горы, к безднам, которые скрывались за густой завесой тумана.

— Хоть бы солнце показалось, можно было бы по крайней мере понять, где мы. Сколько идем, а я ни разу не заметил ни малейших признаков человека. Да уж, цивилизованным краем здешние места не назовешь! — сказал Каранто.

— Это как раз то, что нам нужно, — заметил Жюльен. — Ведь если б тут за каждым деревом попадался турист, ты бы первый завопил, что твой приятель оказал нам медвежью услугу.

Жюльен пытался шутить, но чувствовал, что ничто не может развеселить Каранто. Они только грустно поглядывали друг на друга, опять взваливали поклажу на спину и шли дальше. Ноги скользили по глинистой почве и по мокрым камням, проваливались в ямы, скрытые ковром из опавших листьев. Поздним утром солдаты целый час с трудом продирались сквозь густые заросли — колючий кустарник достигал им порой до плеч. Жюльен стал терять терпение. От усталости у него ныла спина и одеревенели икры. Шею свело, а пальцы, судорожно впивавшиеся в края брезента, болели. Ему хотелось выругаться, чтобы хоть немного облегчить душу, но он заставлял себя молчать, так как видел, что силы товарища иссякают.

— Черт побери, мы, видно, заблудились, — то и дело повторял Каранто, — нам отсюда вовеки не выбраться. Здесь и подохнем. Уверен, что так и случится. Должно быть, мы проглядели эту проклятую дорогу, прошли мимо нее ночью, не заметив.

— Не говори столько, тебе трудно дышать.

И они шли дальше, мокрые от пота и дождя. Вскоре Жюльену стало казаться, что он постепенно становится бесчувственным автоматом. Он упрямо двигался вперед, но все его тело мучительно ныло: дергающая боль в руках, в ногах, в спине то слегка затихала, то вновь усиливалась и в конце концов превратилась в почти нестерпимую муку, которая при каждом движении становилась все острее. Время от времени он, не оборачиваясь, повторял:

— Знаешь, это прекрасная тренировка. Особенно для тебя, да и для всякого, кто играет в регби.

Но Каранто уже не отвечал ему. Он даже больше не бранился, и до Жюльена доносилось только его натужное дыхание, хриплое, как у старого астматика.

Наконец в полдень, когда они решили сделать привал, чтобы поесть, глазам их вдруг предстала дорога, которая, казалось, горизонтально шла по склону горы, Жюльен сбросил брезент на землю, и Каранто без сил опустился на свернутое полотнище. Усевшись, он положил на землю винтовки и повел плечами, чтобы освободиться от ремней ранца. Солдаты оглядели друг друга Оба они были перемазаны с головы до ног. Покрыты грязью и прилипшими к одежде и обуви опавшими листьями. Каранто жалко улыбнулся:

— Хороши, ничего не скажешь! Крестьяне при встрече всадят в нас заряд дроби, как в бродяг.

— Ну, крестьян-то пока еще нет.

Лицо у Каранто опять вытянулось. Он горько усмехнулся и сказал:

— Ты прав. Я просто болван. Увидел дорогу и решил, что мы у цели. Как он сказал? «Будете идти по этой дороге часа три». Мы с тобой уже так выдохлись, что если доберемся к ночи, то сможем сказать: нам здорово повезло.

44

Им пришлось остановиться задолго до наступления ночи. Оки шли по дороге, повторявшей капризы горного рельефа: она то отлого спускалась, то ныряла вниз, то карабкалась вверх. А небо по-прежнему было затянуто облаками, день кончился, спустились сумерки, и казалось, будто к густому туману подмешали сажи.

Заметив, что Каранто совершенно выбился из сил, Жюльен попытался было взвалить на себя всю поклажу, но Франсис запротестовал.

— Оставь меня тут с барахлом, — сказал он. — И отправляйся на поиски этой чертовой фермы. Я укроюсь брезентом и попробую уснуть, а ты утром вернешься за мной.

Жюльен отказался; но дальше идти Каранто не мог, и приятели углубились метров на сто в лес, чтобы их нельзя было увидеть с дороги. Они растянули брезент между двумя деревьями. Колышков у них не было, и в двух местах они воткнули штыки, а по углам придавили брезент тяжелыми камнями, которые притащил Жюльен. Все, что было в вещевых мешках и ранцах, вымокло не меньше, чем одежда, в которой шли солдаты, и они не раздеваясь улеглись прямо на ковер из опавших листьев, пропитанный грязной водою. Холод струился с неба, поднимался от земли, пронизывал их насквозь. Друзья тесно прижались друг к другу и затихли, пытаясь уснуть. Однако Каранто все время дрожал и кашлял. Чтобы согреть товарища, Жюльен несколько раз изо всех сил растирал ему спину; но постепенно усталость взяла свое, голова у него отяжелела, и, когда сквозь густой туман чуть забрезжил рассвет, он забылся.

Дюбуа проснулся от холода — он совсем закоченел. Дождь все так же равномерно постукивал по брезентовому полотнищу, с деревьев шумно падали большие капли. Жюльен приподнялся на локте, под ним что-то захлюпало, и он понял, что они лежат прямо в воде. Робко занималась серенькая заря. Жюльен откинул полотнище и потряс Каранто, который спал, прерывисто и хрипло дыша. Франсис что-то промычал, но не шевельнулся. Жюльен повернул его на спину и увидел, что товарищ в жару — лицо и руки у него пылали.

— Каранто, Каранто! Тебе нельзя тут оставаться. Вставай, старик! Я отведу тебя на ферму. А потом вернусь за барахлом.

Каранто с трудом открыл глаза. Они лихорадочно блестели, но ничего не выражали. Он пробормотал несколько бессвязных слов.

— Франсис, я понесу тебя, старик. Ну же, шевелись, вставай.

Жюльен попытался поднять товарища с земли, но мешал натянутый брезент, и от этой попытки пришлось отказаться. И тут он вдруг понял, что ему не дотащить до места неподвижно лежавшего Каранто.

«Километр, пожалуй, я его еще пронесу. Но не больше».

Что ж делать? Оставаться здесь? Ждать, пока Франсис придет в сознание? А что, если он серьезно заболел? А ну как он умрет? Жюльен почувствовал, что его охватывает страх, и усилием воли заставил себя собраться с мыслями. Если он все же попробует тащить Франсиса на плечах, то рискует свалиться под тяжестью этой ноши, и тогда оба они окажутся посреди леса без еды, без брезента. На ферме, конечно, найдется какая-нибудь повозка. Один и без груза…

Жюльен выпрямился. Он понял, что накануне совершил ошибку, поддавшись усталости.

«Надо было вчера вечером оставить его тут и отправиться за помощью».

Чтобы легче было идти, он сбросил шинель, укутал ею Каранто, который все еще спал, не переставая стонать, и бегом пустился в путь.

На дороге вода стояла в колеях, струилась по каменистым тропкам и сбегала грязными потоками вниз по склону. Облака, как и раньше, висели над головой, будто их приклеили к горе, кое-где они медленно текли, точно застывшие реки, а в других местах ползли вверх, напоминая тяжелые и будто заледеневшие клубы дыма. Когда дорога устремлялась вниз, Жюльен бежал, но когда она выравнивалась или шла вверх, ему приходилось брести шагом, потому что не хватало дыхания и болели ноги. Ему казалось, что в его икры и бедра вонзаются длинные стрелы, и острая боль отдавалась даже в животе. Так он шел около часа и очутился наконец на какой-то поляне; туман скрывал ее границы. Неподалеку от дороги стояла бревенчатая лачуга, крытая двумя листами рифленого железа. Возле двери виднелась огромная колода, в ней торчали косарь и топор. Домишко явно не походил на ферму, о которой говорил человек, привезший их в горы, но, может, им окажут тут помощь? Жюльен постучал кулаком в бревенчатую дверь. И почти тотчас же послышалось ворчание, а вслед за тем скрип половиц.

— Это ты, Марту? Входи!

Голос был хриплый. Жюльен потянул на себя дверь. В лицо ему пахнуло теплом, запахом мочи и табака, и он на миг остановился. В лачуге было темно, но он различил смутно белевшую фигуру.

— Да кто там?

Жюльен, не шевелясь, стоял у порога. Он не знал, что сказать, что сделать. Усталость сковала его. В полосе света возникла фигура старика в одной рубахе, без куртки; вглядевшись в пришельца, он воскликнул:

— Господи боже! Солдат!

Старик как-то странно усмехнулся. Но, видно, не испугался. Не обращая внимания на Жюльена, он всунул ноги в деревянные башмаки, спокойно вышел под дождь, отошел на несколько шагов от дома и стал мочиться. Покончив с этим, он вернулся и сказал:

— А я и думаю, чего это Марту притащился спозаранку, да еще в такую погоду. Чего тебе здесь нужно? Ну ладно, входи.

Жюльен переступил порог и, пока старик растапливал большую печь и подогревал кофе, начал свой рассказ. По мере того как он говорил, лицо старика прояснялось. Часто моргавшие глазки засверкали, морщины разгладились. Время от времени он повторял:

— Черт побери, ребята, вы все же молодцы!

Когда Жюльен пояснил, что они ушли в горы, чтобы не попасть в лапы к немцам, старик поднял левую руку, на которой недоставало большого и указательного пальцев.

— Как видишь, у меня есть причины недолюбливать этих мерзавцев. Четыре года в дерьме просидел. — Он оглядел Жюльена с головы до ног. — Четыре года месил грязь, как ты вот нынче.

Жюльен неотступно думал о Каранто. Он чувствовал, что цепенеет от усталости, и хотел как можно скорее отправиться за товарищем. Его терзала мысль, что Франсис может умереть один, без помощи.

— До фермы отсюда больше двух километров, — сказал старик. — И до нее идти все вниз, по склону горы, стало быть, обратно придется карабкаться вверх. Как ни толкуй, а твоего приятеля лучше всего везти сюда.

— А у вас найдется повозка?

Старик улыбнулся. Казалось, он даже рад неожиданному приключению. У Жюльена было такое чувство, что старик ощутил себя участником войны.

— Нет, повозки у меня не найдешь. Я расчищаю лесосеку и вяжу вязанки дров. Потом за ними приезжают на лошади с фермы. Повозки у меня нет, но раненых я в своей жизни немало возил. Пошли.

Выпив горячего кофе, Жюльен немного согрелся. Старик надел охотничью куртку, сунул в задний карман косарь, два мотка веревки, и они тронулись в путь.

Когда они пришли к тому месту, где лежал Каранто, Жюльен уже выслушал немало историй о войне 1914 года. Этот худой, коротконогий старик, шагавший ровно и споро, вспоминал о том же, что и отец Жюльена, что и перевозчик, живший возле реки Лу. Он умолкал только для того, чтобы перевести дух или когда дорога уж очень круто устремлялась кверху, но Жюльен так устал, что почти его не слушал. До его ушей лишь смутно доносился голос спутника, перемежавшийся с хлюпавшей у них под ногами водой и шумом мокрых ветвей.

Старик срубил два высоких и тонких ясеневых дерева, очистил их от веток. Положил поперек обе винтовки и натянул на образовавшуюся раму шинель Жюльена. Позади торчали гибкие вершины молодых ясеней.

— Возьмешься спереди за один ствол, а я ухвачусь за другой. И малому будет лучше — стволы-то ведь пружинят, да и нам не так тяжело тащить.

Они прикрепили брезент поверх этих самодельных саней и уложили на него больного. Каранто все еще был без сознания, он все время стонал, лицо у него налилось кровью.

— Не иначе как распаление, — пробормотал старик. — Я эту штуку хорошо знаю, от нее мой брат помер. Ему всего тридцать два года было. Вот и он так выглядел. В точности. До того похоже.

Все это он произнес совершенно спокойным тоном, с неизменной своей улыбкой, от которой лицо его собиралось в морщины. Когда приготовления были закончены, старик поднял с земли ранец Каранто и приладил его за плечами.

— Оставьте, я сам понесу, — сказал Жюльен.

Старик нахмурил брови.

— Что это ты выдумал? — рассердился он. — Неужели я никогда ранца не таскал? Давай берись за другой ствол и шагай в ногу со мною. Нам повезло, что дождь идет, дерево лучше в колеях скользить будет.

45

Они с огромным трудом добрались до лачуги дровосека. Дорога все время вилась по склону, и каждый раз, когда служившие полозьями стволы выскакивали из колеи или натыкались на камни, самодельные сани кренились набок. На крутых тропинках Жюльен и дровосек старались нащупать ногами корни деревьев, чтобы найти в них опору, но, несмотря на это, скользили, и старик дважды тяжело падал на колени. От малейшего толчка больной стонал; по его лицу струился пот, руки у него тряслись. Старик проклинал свои башмаки, повторяя, что все дело в них, а вовсе не в возрасте, что сил у него еще достаточно. Жюльен молчал, стиснув зубы; в голове он ощущал странную пустоту, но взгляд его был прикован к дороге: он напряженно всматривался в каждый ее поворот, в каждое дерево, в каждый просвет в завесе тумана. Он не произносил ни слова, так как знал, что если даст волю ярости, то она унесет с собой его последние силы.

Наконец они дотащились до домика дровосека; поспешно подняли Каранто, внесли в комнату и положили прямо на пол между печкой и отодвинутым к стене столом.

— Разденем-ка его поскорее, — сказал старик. — А после уложим в мою постель.

Полотенца у дровосека не было, и им пришлось растереть раздетого догола Каранто старой пропыленной мешковиной.

— Это ему только на пользу, — бормотал старик, — от дерюги враз согреется.

Больной не спал, но его мутные глаза бессмысленно блуждали; казалось, они были погружены в мир, созданный его горячечным воображением.

Они опустили Каранто на соломенный тюфяк. Простыней у дровосека тоже не было, на тюфяке лежали только две козьи шкуры да грубое темное одеяло, все в дырах и заплатах.

— Оно у меня еще от армии осталось, — с гордостью сказал старик. — Всю кампанию со мной проделало. Ему теперь будет тепло, твоему дружку.

— Да, хорошо, конечно, что мы его уложили, но его ведь еще и лечить надо.

— Я, как только поглядел, сразу понял, что у него распаление, — сказал дровосек. Он посмотрел на Жюльена, немного подумал и неторопливо прибавил: — Ты тоже ложись. Там, в пристройке, есть солома. А я схожу на ферму. У них, надо быть, все найдется.

— Ему нужен врач…

— Не беспокойся. У тебя и у самого вид неважнецкий. Поешь чего-нибудь да ложись-ка спать.

Жюльен представил крутую дорогу, о которой говорил ему старик, но не нашел в себе сил отказаться. Он вспомнил о грязи и о том, как трудно будет идти дровосеку, но вместе с тем неотступно думал о соломе и чувствовал, что усталость буквально пригвоздила его к колоде, на которую он тяжело опустился. Съев ломоть хлеба с сыром, Жюльен поплелся за стариком; тот обогнул лачугу и открыл дверь, похожую на ту, что вела в комнату. В маленьком чулане — в нем было не больше двух квадратных метров — лежала куча соломы.

— Раздевайся и ты, — сказал дровосек. — Оботрешься соломенным жгутом, так лошадей обтирают, это самое верное средство против простуды.

Жюльен кивнул и опустился на землю. Раздевшись догола, он зарылся в солому и с минуту прислушивался к тому, как капли дождя стучат по железной крыше. Снаружи к углу лачуги был, должно быть, придвинут чан, и равномерный шум дождя перемежался со звуком падающей струи. До ушей Жюльена донеслись удаляющиеся шаги старика, потом он различил стон Каранто, отделенного от него только дощатой перегородкой, в которой зияли щели; больше он ничего не слышал — он задремал.

Очнулся Жюльен только к вечеру, его разбудил голос старика — тот с кем-то разговаривал. Юноша вдруг почувствовал страх при мысли, что дровосек мог на них донести и вернуться в сопровождении жандармов. Он припал ухом к щели. Старик и незнакомый мужчина говорили на местном наречии, и Жюльен успокоился. Он собрался одеться, но платье его все еще было мокрое. От одного прикосновения к влажной материи пробирала дрожь. Он секунду помедлил, потом постучал в перегородку и крикнул:

— У вас не найдется сухих штанов и старой куртки?

— Мы уж об этом подумали, парень, — отозвался дровосек. — Я сейчас к тебе приду.

Жюльен услышал, как старик зашлепал по грязи. Сильный дождь все еще не прекращался. От одежды, которую ему бросил дровосек, приятно пахло душистыми травами — хозяйки кладут такие травы в шкаф, где лежит белье. Запах этот заставил Жюльена вспомнить о матери. Брюки, рубаха и куртка оказались ему впору, и он понял, что они принадлежат не старику. В слегка поношенном костюме из грубого вельвета было тепло. Жюльен вошел в комнату, где лежал Каранто. Там находился высокий и широкоплечий мужчина, которого привел дровосек; на вид ему было лет сорок. Без сомнения, вельветовый костюм принадлежал ему.

— Вид у твоего товарища неважный, — сказал он Жюльену.

— Вас зовут Бандорелли?

— Да. Робер, который вас сюда привез, — мой приятель. Когда я жил в Кастре, мы вместе играли в регби. Раз он вас прислал, значит, вы заслуживаете полного доверия. Только, пожалуй, не следовало ему этого делать. Чем все это для вас кончится? Особенно теперь, когда твой товарищ, так расхворался?

— У парня распаление, — вмешался старик. — Можете мне поверить.

— Я привез банки, — продолжал Бандорелли. — И таблетки аспирина, да еще жена дала мне какой-то отвар. Прихватил я и сухую горчицу, чистые тряпки. Только вот сам, к сожалению, задержаться не могу.

— Управимся, сами управимся, — сказал дровосек. — Ты не беспокойся, малыш. Ступай себе домой. А главное — не тревожься из-за еды, если нам что понадобится, я спущусь на ферму. Не задерживайся тут, малыш. Не задерживайся.

Грязная каскетка, прикрывавшая плешивую голову дровосека, едва достигала груди фермера, которого старик покровительственно называл «малыш». Видно было, что ему не терпится спровадить Бандорелли, и он стал снова торопить его. Фермер достал из заплечного мешка два больших круга кровяной колбасы, покрытый глазурью глиняный горшок и высыпал в корзину картофель; потом перебросил пустой мешок через плечо, поглядел на Каранто, беспомощно пожал плечами и удалился. Не прошел он и десяти шагов по лужайке, как его фигура уже стала казаться серым расплывчатым пятном. Старик закрыл дверь. Окошко в лачуге было совсем маленькое, и сквозь грязные стекла едва просачивался свет, еще более печальный и серенький, чем в лесу.

— Мы сейчас опять разведем огонь и займемся твоим приятелем, — сказал дровосек.

В его голосе прозвучало что-то похожее на удовольствие, и, когда пламя, в котором весело потрескивали ветки, осветило лицо старика, Жюльен увидел, что он улыбается.

— Думаете, его удастся вылечить? Разве нам не потребуется помощь врача?

— Врача? — переспросил старик. — А где ты найдешь такого, что захочет сюда добираться? И такого, что станет держать язык за зубами? Не волнуйся. Выходим твоего дружка. Я таких больных на своем веку немало повидал Встречались мне случаи и потяжелее.

Они согрели воду, и дровосек положил на грудь Каранто большую тряпку, пропитанную горчицей. Потом с помощью Жюльена перевернул больного на живот и принялся ставить ему на спину банки. Разорвав газетный лист на небольшие квадратики, он поджигал их на свече и кидал в стеклянные стаканчики. Жюльен невольно любовался точными движениями старика, тем, с какой ловкостью тот держит банки между ладонью и тремя пальцами своей искалеченной руки. Попутно он объяснял Жюльену, что ухаживал не только за своим братом и односельчанами, но и за угольщиками, заболевшими в лесу. Старик смотрел на жизнь просто и естественно, а о смерти говорил так же спокойно, таким же обыденным тоном, каким говорил о том, что надо бы подбросить полешко в огонь, или о том, что дождю, видно, конца не будет.

— Если твоему приятелю суждено распроститься с жизнью, — объявил он, — ни один доктор больше меня не сделает. Разве только деньги сдерет. Знаешь, на войне надо рассчитывать только на себя. Вот увидишь, мы и сами управимся.

— Сколько мы вам хлопот причинили!

Старик покончил с банками. Накрыл Каранто одеялом и повернулся со свечой в руке. Он немного помолчал, а потом проговорил:

— Черт побери, раз уж у меня в доме люди, кто ж еще будет ими заниматься, как не я?!

Жюльену все больше казалось, что дровосек рад их присутствию. Старик непрерывно говорил о прошлой войне, говорил он и о нынешней, которая привела в его лачугу двух молодых солдат. Он только от Жюльена услышал, что американцы высадились в Северной Африке, и толком еще не успел разобраться в событиях. Но одно ему было понятно: неподалеку были немцы, он знал, что они опять находятся тут, рядом, и мысль эта волновала его. Старик в свое время сражался в Вогезах и теперь то и дело сравнивал Вогезы с теми горами, где они все трое сейчас находились. Он даже говорил об «укрепленных позициях», о «секторах» и толковал о сражениях, походивших на те, в которых он когда-то участвовал.

Пообедав, Жюльен и дровосек долго сидели возле очага. Из экономии старик задул свечу, и теперь только отблески пламени плясали на утрамбованном земляном полу, освещая их вытянутые ноги. Жюльен словно погрузился в оцепенение, а старый дровосек продолжал свой нескончаемый рассказ. Он вспомнил о том, что во время войны 1914 года какой-то местный крестьянин не захотел воевать и прятался на Черной горе. Жандармы так и не поймали его. Этого крестьянина арестовали только после заключения мира, когда он вернулся к себе домой. Бросили в тюрьму, но через несколько месяцев выпустили. А вот сам он, сказал старик, поступил как раз наоборот: почти всю свою жизнь провел в этом лесу и покинул его, только когда пошел воевать. И четыре года войны занимали в его памяти больше места, чем вся остальная мирная одинокая жизнь.

Выходит, всюду, в любом уголке земли, можно было встретить человека, отмеченного печатью прошлой войны, человека, который вспоминал о ней почти без злобы, без истинной скорби, человека, который еще отчетливо помнил войну, но относился к ней так, как относится к застарелому недугу больной, уже успевший с ним свыкнуться.

46

На следующий день дождь прекратился, однако гору все еще окутывали плотные серые облака. Временами резкий порыв ветра раздирал эту пелену, но и тогда невозможно было разглядеть ни небо, ни долину. Дровосек и Жюльен по-прежнему видели вокруг себя клубы белесо-серого тумана, они оставались пленниками этого блестевшего от влаги мира, где земля и деревья казались порой светлее небосвода.

Каранто лежал неподвижно, обессилев от жара. Однако потел он теперь меньше, и, когда его разбудили, чтобы напоить сладким настоем и липовым отваром, он спросил, где находится.

— Не тревожься, — ответил Жюльен. — Все идет как надо.

— Ты в доме ветерана прошлой войны, — вмешался старик. — Спи себе, об остальном мы позаботимся.

Положив на грудь больного свежий горчичник, дровосек сказал Жюльену:

— Ты тут побудь с ним. А мне за работу пора.

— Он сейчас ни в ком не нуждается. Я тоже с вами пойду.

Старик для вида воспротивился, но заметно было, что он доволен. И они отправились на лесосеку.

Погода стояла холодная. Ветви, за которые они брались руками, были покрыты капельками полузамерзшей воды. Чтобы согреться, Жюльен работал в полную силу. На земле валялась груда уже готовых вязанок, их надо было вытащить на дорогу, куда за ними приедет подвода. Старик, несмотря на свою изуродованную руку, быстро и ловко готовил новые вязанки. К полудню слой облаков стал не таким плотным, но все еще не пропускал солнечных лучей. С неба сочился только мутно-желтый свет, и влажная земля, стволы, ветви чуть поблескивали.

— Завтра будет ясный денек, — объявил дровосек. Наутро и в самом деле показалось солнце. Несколько

дней простояла сухая морозная погода, с севера дул сильный ветер, яростно хлеставший по склону горы. Глядя в просветы между высокими деревьями, Жюльен старался определить, в какой точке горизонта расположен Кастр. Там жила Сильвия. Она раньше, чем он, вдыхала ветер, который сейчас больно стегал его по лицу. Однако сквозь фиолетовую дымку, которую даже северный ветер не мог оторвать от земли, Жюльен различал только синеватые контуры города, нередко сливавшиеся с горизонтом.

Каранто чувствовал себя лучше. Его крепкий организм упорно боролся с болезнью. Температура у него упала, и он уже силился улыбнуться. На пятый день он ненадолго встал с постели и даже вызвался почистить картофель. Старик был счастлив.

— Видишь, хоть я и не лекарь, а любого из них за пояс заткну, — говорил он.

По вечерам они уютно сидели перед очагом, где весело потрескивали поленья. Северный ветер бился о дверь и стонал, цепляясь за железную кровлю, но в лачуге было тепло. Дровосек наотрез отказывался спать в своей постели, и Жюльен был убежден, что старик радуется, как ребенок, возможности укладываться на ночь вместе с ним на соломе, наваленной в дровянике. Там из-за щелей в стенах было особенно слышно, как беснуется ветер. Холод ощущался гораздо сильнее, но они натягивали на себя козьи шкуры и глубже зарывались в солому. А уже через минуту согревались собственным теплом так, будто спали под мягкими пуховиками.

Однажды утром за дровами приехал фермер. Жюльен помог нагрузить подводу, потом вернулся в лачугу, чтобы прочесть газеты, которые Бандорелли привез вместе с хлебом и картофелем. Каранто успел уже пробежать глазами наиболее важные новости. Он сообщил, что Петен предоставил всю полноту власти Лавалю.

— Ничего не скажешь, докатились, — проворчал старик. — Я не раз слыхал, что этот Лаваль прохвост и скотина.

— Испанцы, видно, боятся, как бы американцы не высадились на их территории, — продолжал Каранто. — Они призвали в армию семьсот тысяч человек.

— Ну а о нашей армии ничего не пишут? — спросил Жюльен.

— Нет. Тут пишут о немцах, о том, что они ввели у себя продовольственные карточки. Пишут также, что после оккупации свободной зоны меры пассивной обороны усилены. Но самое удивительное то, что демаркационная линия по-прежнему существует.

Жюльен, не перестававший думать о женихе Сильвии, почувствовал облегчение при этом известии.

Старик засыпал их вопросами. Он никак не мог взять в толк, почему французская армия остается в казармах, а вокруг стоят немцы.

— Да эта война и на войну-то не похожа, — повторял он. — Вы правильно сделали, что смылись. Вся их затея гроша ломаного не стоит. Помяните мое слово, скоро все к чертовой матери полетит.

В воскресенье тридцатого ноября пастушок с фермы принес газету. Она была свежая, вышла накануне. Через всю первую полосу шел заголовок: «ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ АРМИИ ПЕРЕМИРИЯ». Дюбуа и Каранто несколько мгновений молча смотрели друг на друга, а потом стали внимательно читать: «Меры по демобилизации французской армии, изложенные канцлером Гитлером в письме на имя главы государства маршала Петена, меры, осуществление которых началось минувшей ночью, не вызвали никаких инцидентов».

Франсис усмехнулся.

— Знаешь, о чем я думаю? — спросил он.

— О том, как вернуться домой.

— Это само собой. Но больше всего я думаю об этом сухопаром болване лейтенанте, который разглагольствовал у нас на посту. Черт побери, что-то они не больно упоминают в своей газетенке о почетном бое!

Они стали обсуждать, что же делать дальше. Теперь им казалось уже немного смешным, что они прячутся тут с винтовками без патронов, в то время как их товарищи, быть может, уже разъехались по домам.

— И все-таки не очень приятно, должно быть, сдавать оружие бошам, даже не попытавшись им воспользоваться, — медленно сказал Каранто.

— Как ты думаешь, в других частях многие поступили, как мы?

— Да, кстати, тут опубликована небольшая заметка, в ней говорится, что в Тулоне моряки пытались потопить несколько военных кораблей. Впрочем, эта продажная газетенка не очень-то распространяется на такие темы. Хорошо бы кого-нибудь расспросить.

Толком они ничего не знали. Фермер боялся преследований и взял с них слово, что они ни в коем случае не станут приходить к нему в дом. К тому же Каранто был еще слишком слаб, и нельзя было думать о том, чтобы тронуться в путь. Им приходилось оставаться тут, вдали от людей, не получая почти никаких известий, им предстояло и дальше жить на этой горе, в этом лесу, где гулял ветер, в лесу, который стеной стоял вокруг них. Каранто все время говорил о том, что приказ о демобилизации армии был отдан Гитлером. Он утверждал, что французы ни в коем случае с этим не примирятся. По его мнению, что-то должно было произойти, а потому лучше уж находиться в горах, чем в городе, оккупированном неприятелем.

47

Как только кашель у Каранто прошел, он принялся за работу. Надо было расчистить несколько лесосек, перетащить на дорогу вязанки дров и хвороста, распилить поваленные деревья. Фермер явно был доволен помощью солдат. Он доставлял провизию, смотрел, как они работают, а потом возвращался к себе. Он даже дал молодым людям несколько франков, сказав при этом:

— Я хорошо понимаю, тут вам их тратить не на что. Но если вам придется уйти из здешних мест, немного наличных не помешает.

В один из воскресных дней к ним наведался Робер — человек, привезший их в горы. Он рассказал, что некоторые солдаты и офицеры тоже скрываются в окрестных лесах. Где именно они находятся, он не знает, но его товарищи стараются наладить с ними связь. Когда понадобится, он еще раз сюда приедет, но пока что он больше приносит пользы в Кастре, где ждет распоряжений из Лондона. Потом он заговорил о посте наблюдения:

— Ваших товарищей не демобилизовали. Они теперь носят синие мундиры летчиков и нарукавные повязки, на которых стоят три буквы — «ПГП». Это означает: «Противовоздушные гражданские посты».

— Выходит, они помогают бошам? — спросил Жюльен.

— Не думаю. Боши устроили свой пост воздушного наблюдения в замке. А ваши товарищи должны только при появлении самолетов давать сигнал тревоги для гражданского населения. Так что они вроде как бы и солдаты и не солдаты. Кстати, их разоружили. И по-моему, они не слишком-то серьезно смотрят на свои обязанности. Когда их спрашивают, что означают буквы «ПГП», они обычно острят: «Помощь городским потаскухам».

Жюльен сказал, что хотел бы написать Сильвии. Робер и фермер рассердились. По всей округе рыскают жандармы, они вылавливают дезертиров и передают их в руки немецкой полиции. Жюльен, однако, настаивал, и Робер в конце концов согласился взять у него письмо, адресованное Ритеру для передачи Сильвии. Он даже прочел это письмо, желая убедиться, что там нет никаких указаний на то, где Жюльен находится.

Время от времени фермер приносил газеты, служившие молодым людям единственной связью с миром, где бушевала война. Так, 14 декабря они узнали, что Петен направил Гитлеру послание, в котором предлагал сформировать армию, проникнутую духом «европейского сотрудничества»: она позволила бы Франции отвоевать свои колониальные владения. Но Дюбуа и Каранто прежде всего выискивали в газете те сообщения, которые указывали на то, что существуют люди, отвергавшие, как и они сами, даже мысль о возможном сговоре с Германией. В начале января им попались на глаза заметки, где говорилось об инцидентах в Марселе: в гостинице, занятой немецкими учреждениями, взорвалась бомба. Несколько человек было убито, в городе ввели комендантский час — с восьми вечера и до шести утра. В одной заметке было сказано: «Немецкие войска получили приказ применять оружие при малейшей попытке населения сопротивляться распоряжениям властей».

Бандорелли заверил молодых людей, что в районе Кастра пока спокойно, но Жюльен все больше и больше тревожился за Сильвию. Сам он оказался вдали от войны, он жил теперь еще спокойнее, чем на посту наблюдения, а вот Сильвии каждый день приходилось сталкиваться с немцами. Каждую минуту в городе мог произойти какой-нибудь инцидент, могли прогреметь выстрелы, жизни Сильвии угрожала опасность. В эти дни Жюльен нередко вспоминал покойного мастера. Ведь Вуазен погиб потому, что хотел быть рядом с женой. Перед тем как рискнуть перейти через демаркационную линию, мастер сказал ему: «Думаешь, так весело знать, что твоя жена живет в окружении бошей?» Если он, Жюльен, попытается сейчас проникнуть в Кастр, чтобы повидать Сильвию, ему будет угрожать такая же опасность, что и Вуазену. Как она поступит, если ей сообщат, что Жюльен погиб потому, что не мог больше оставаться вдали от нее? Если его убьют, Ритер отнесет Сильвии их любимые книги, те, что лежат в комнате на посту наблюдения, в его чемодане. В чемодане, принадлежавшем пареньку из Домбаля, который пропал без вести в дни отступления.

Несколько дней спустя газеты сообщили об арестах, вызванных «террористическими и антинациональными актами». Было захвачено оружие, сброшенное на парашютах. Каранто радовался. Значит, и в самом деле нашлись люди, готовые к вооруженной борьбе.

— Если так дальше пойдет, — сказал он, — мы вступим в драку прежде, чем твой приятель Бертье. И нам придется куда труднее, чем ему.

Так они жили до самого февраля. Они уже знали наизусть все истории дровосека, но не мешали ему предаваться воспоминаниям. Старик всем распоряжался, готовил пищу, распределял работу. Однажды Каранто в шутку назвал его «сержантом». Дровосеку это доставило такое удовольствие, что с того дня они его иначе не называли.

В начале февраля молодые люди узнали из газет о том, что создана так называемая французская милиция и отборная часть — французская гвардия. Фермер, принесший газеты, был встревожен.

— Пока нам приходилось иметь дело с фрицами, — сказал он, — можно было надеяться их околпачить, но если уж шпиками стали французы, дело дрянь.

— Вы и вправду думаете, что все это затеяли для того…

Жюльен не закончил фразу. Они без слов поняли друг друга. Бандорелли покачал головой. И только. Было воскресенье, седьмое февраля 1943 года. Погода стояла серенькая, низко нависали облака, и западный ветер нес с собой влагу.

— Мне пора, — сказал фермер. — Пожалуй, еще до наступления ночи разыграется непогода.

Он поднялся и поглядел на солдат; день угасал, в маленькое оконце вливался тусклый свет; Бандорелли явно не хотелось оставлять их в таком грустном настроении, он наклонился над столом и стал рыться в газетах. Найдя статью, которую искал, он подошел ближе к свету и медленно сказал:

— Война, может, кончится гораздо раньше, чем думают. Вот, послушайте: «После героического сопротивления, продолжавшегося два месяца, Шестая армия фельдмаршала Паулюса вынуждена была сложить оружие в Сталинграде перед лицом превосходящих сил противника». Я слушал передачу из Лондона. Би-би-си утверждает, что это не просто разгром, а настоящая катастрофа для немцев.

Фермер пожал всем руки и вышел. Когда дверь за ним захлопнулась, дровосек взял газету.

— Надо и мне это прочесть, — промолвил он. — Казаки всегда были отчаянные солдаты! И все же в четырнадцатом году русская военная машина… Но дело не в этом, главное, что солдаты…

Старик снова пустился в воспоминания, но Жюльем его не слушал. Мысленно он был в Кастре с группой товарищей, спустившихся с гор. Они с юга атаковали немцев, которые закрепились возле заставы. Потом бой шел на улице Вильнев, и раненого Жюльена внесли в дом к Сильвии. Девушка вместе с матерью ухаживала за ним, а папаша Гарюэль, грозный папаша Гарюэль, плакал от полноты чувств.

48

Однажды вечером, возвратившись с лесосеки, они застали в хижине поджидавшего их пастушка с фермы. Жюльен сразу же почувствовал, что мальчик принес дурную весть. На столе лежало письмо. Белый конверт казался слишком ярким пятном в мягком полумраке небольшой комнаты с потемневшими деревянными стенами. Перед тем как взять это письмо, Жюльен спросил:

— Что случилось?

— Хозяин там обо всем пишет. Он послал меня сюда потому, что нынче после обеда на ферму нагрянули жандармы.

Трое мужчин молча переглянулись. Жюльен вдруг понял, как сильно он привязался и к этой дощатой хижине, и к старику, и к той жизни, какую они здесь вели, — жизни, чем-то напоминавшей мальчишескую игру.

— Погляди-ка, что там написано, — сказал дровосек.

Жюльен разорвал конверт. Бандорелли просил их уходить как можно скорее. Он указывал место на горе, где им следовало укрыться, и советовал держаться подальше от проезжих дорог.

— Да он рехнулся! — вышел из себя старик. — Не можете вы так уйти, без проводника. — После короткого колебания он прибавил: — Я сам пойду. Пойду с вами.

— Нет, — возразил Каранто.

— Хозяин велел мне проводить вас до Сломанной скалы, — сказал пастушок. — А оттуда вам надо будет идти все прямо да прямо.

Молодые люди посмотрели друг на друга. Жюльен понял, что Каранто думает об их первой ночи в горах.

— Он хочет, чтобы они нынче же вечером и отправлялись? — спросил дровосек.

— Вот именно, — ответил пастушок. — Хозяин говорит, что, если уж жандармы пожаловали, значит, что-то пронюхали и могут заявиться сюда к вам завтра спозаранку. Может, крестьяне из деревни видели, как вы работали в нижних лесосеках. А потом хозяин сказал, чтобы вы, как только прочтете письмо, тут же и сожгли его.

Старик пожал плечами. Он растерянно топтался между потухшей печью и столом, беспомощно уронив свои большие жилистые руки. Казалось, он обессилел, раздавлен новостью. И только ворчливо повторял:

— Да он рехнулся… Совсем рехнулся… Не можете вы так вот сразу взять да и уйти…

Солдаты, не говоря ни слова, собирались в дорогу. Они достали из-под соломы винтовки, вещевые мешки и ранцы, обмундирование. Пастушок протянул им буханку хлеба, сало и сыр, которые он принес с фермы. В письме Бандорелли говорилось, что в горах уже создана боевая группа. Ее предупредят об их приходе, и навстречу им вышлют проводника. Молодым людям надо будет спросить у него, как пройти к источнику пресной воды. Это пароль. Жюльен подумал о встрече с другими бойцами, и на душе у него стало веселее. Неужели и впрямь начинается вооруженная борьба? Неужели они наконец примут участие в войне? Он одновременно и надеялся на это и боялся; представлял себе лагерь вооруженных людей и обводил прощальным взглядом хижину, где они так славно жили в обществе старого дровосека.

Когда они вышли за порог, уже сгущались сумерки, ночь поднималась из лощины, окутывая темным покрывалом деревья, росшие ниже по склону горы. Небо еще оставалось светлым, но продолговатые серые облака с расплывшимися краями дробились, медленно удаляясь к востоку.

Старик непременно хотел проводить солдат до края поляны. Он больше не ворчал. Только смотрел на них, и глаза его блестели сильнее, чем обычно. Дойдя до того места, где начинался лес, все остановились. Чуть дрогнувшим голосом дровосек сказал:

— Не теряйте времени, ребята. Погода того и гляди испортится… И помните, что я тут. Помните. Никогда ведь не знаешь… Помните же, что я тут.

Голос его пресекся. Жюльен, уже подходивший к старику с протянутой рукою, сделал еще шаг вперед, наклонился и поцеловал впалые, заросшие щетиной щеки дровосека.

— До свидания, сержант, — сказал он. — И спасибо. Большое спасибо.

— Будет вздор-то молоть, — пробормотал старик.

Каранто тоже поцеловал его, и молодые люди быстро зашагали по дороге вслед за пастушком.

Дойдя до поворота, они оглянулись. Дровосек не двинулся с места. Он стоял, втянув голову в плечи, слегка сгорбившись, подогнув колени, и походил на пень с ободранной корой, торчащий между деревьев у обочины дороги — две ее колеи, точно упавшие с неба змеи, распластались на мертвой земле.

49

Расставшись с пастушком, они долго шли, не говоря ни слова. Дорога, по обе стороны которой росли мощные дубы и буки, постепенно поднималась в гору. Прожив почти целую зиму в лесу, они уже привыкли передвигаться по этой неровной почве, из которой выступали корни деревьев и торчали камни, и все же идти было жарко. Солдаты так туго скатали брезент, что он походил на большую подкову и плотно прилегал к ранцу. Чтобы не снимать его всякий раз, они лишь изредка останавливались и менялись ранцами, затрачивая на это ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы удлинить или укоротить ремни. Пока один тащил брезент, другой нес вещевые мешки. Это позволяло каждому не расставаться со своей винтовкой — опираться на нее, как на палку, или протягивать товарищу на крутом подъеме.

Дровосек предупреждал, что на пути им попадется большая пустошь, которую он советовал пройти ночью. Молодые люди достигли ее уже в полной темноте. И остановились.

— Что будем делать? — спросил Каранто. — Заночуем тут или перевалим через косогор?

— Я бы дальше не пошел. Кому придет в голову искать нас в таком глухом месте?

— А как мы ее пройдем, эту пустошь, если не проснемся до рассвета?

Было так темно, что они почти не различали друг друга. Жюльен подошел к товарищу и спросил:

— Тебе не кажется, что старику еще с той войны постоянно мерещатся засады? Послушать его, так через любую лужайку надо пробираться ползком. Он славный мужик, да только вот бредит войной, ему повсюду чудится опасность.

— Ты прав. Откос этот защищает нас от ветра, да и никаких дорог тут поблизости нет; лучше уж остановимся на ночлег здесь.

Они заблаговременно приладили к брезенту веревки и ремни, и это позволило им быстро разбить невысокую узкую палатку, причем часть полотнища расстелили на земле. Вода на склоне не задерживалась, и почва тут была только чуть влажная. Не разводя огня, солдаты поужинали хлебом и сыром, выпили по кружке вина. Поспешный подъем в гору утомил их, а они и до этого устали, проработав целый день в лесу; вот почему, едва они улеглись, завернувшись в шинели и прижавшись друг к другу, тяжелый сон сморил обоих.

Они проснулись от холода еще до зари и достигли противоположного конца пустоши в ту самую минуту, когда в предутренних сумерках стали вырисовываться первые силуэты деревьев. В лесу, хотя и лишенном в эту пору листвы, было еще темно. Почва здесь была почти совсем ровная, лишь изредка попадались небольшие бугорки и камни.

Часов в десять утра солдаты внезапно оказались перед горной расселиной, покрытой такой густой порослью, что они приняли решение обогнуть ее. Хотя подъем вдруг кончился, молодые люди были уверены, что не сбились с пути.

— Я всегда хорошо ориентируюсь, — то и дело повторял Каранто, — можешь на меня положиться, еще ни разу в жизни я не заблудился в лесу. Сделаем небольшой крюк километра в два, но от верного направления из-за этого не отклонимся.

Жюльен шел вслед за товарищем. Он чувствовал себя хорошо, руки и ноги легко его слушались, он не ощущал ни малейшей усталости, и в нем жила уверенность, что они вскоре соединятся с организованной группой Сопротивления. Небо по-прежнему нависало над самой головой, но он не думал о надвигавшемся ненастье. Холод бодрил, идти было легко, даже ветер казался приятным — он шумел в верхушках деревьев и словно звал за собой.

Они взяли вправо, но кустарник не стал реже, и солдаты решили двигаться напрямик.

— Тут идти недолго, — сказал Каранто, — это, должно быть, узкая лощина, а по ее дну струится маленький ручеек.

Однако, чем больше они углублялись в заросли, тем обрывистее становился склон, а деревья росли теснее и гуще. И вскоре молодые люди оказались среди такого непроходимого и колючего кустарника, что им пришлось остановиться.

— Пошли назад, — сказал Жюльен.

— Нет, нет. Возьмем влево. Там заросли не такие густые, мы обязательно отыщем проход.

Сказывалось утомление, и они стали раздраженно препираться.

Каранто настаивал на том, что надо идти прямо через чащу, а Дюбуа хотел вернуться обратно и обогнуть ее. Впервые после отъезда из Кастра они спорили с таким ожесточением.

— Если мы начнем ссориться, все пропало, — заметил Каранто.

— Но ты ведь сам видишь, что двигаться вперед невозможно.

Франсис внезапно рассмеялся.

— Поесть бы хорошенько, — мечтательно сказал он. — Если уж ты так настаиваешь, давай бросим жребий.

Они опустились на землю прямо в кустах.

— Одно могу сказать, — начал Жюльен, — если бы кто-нибудь вздумал нас тут разыскать…

Над головой у них виднелся только клочок неба. А со всех сторон их окружала плотная стена из зарослей дрока и каких-то кустов, оплетенных лианами, так что уже в нескольких метрах взгляд упирался в эту живую стену. Они почти покончили с едой, когда с узкой полоски неба стали падать первые хлопья тяжелого снега, пропитанного водой, снега, который, казалось, тащил за собой леденящую мглу.

— Черт побери! Только этого нам еще недоставало! — рассвирепел Каранто.

Они поднялись.

— Надеюсь, на сей раз ты согласишься с тем, что пора отсюда выбираться.

— Напротив, времени нельзя терять. Надо двигаться вперед…

— Балда! — взорвался Жюльен. — Ты, я вижу, совсем сдурел.

Их взгляды скрестились. Каранто криво усмехнулся:

— Кажется, мы сейчас подеремся!

Он вынул из кармана монету и сказал:

— Выбирай!

— Решка.

Монета завертелась, потом упала на ладонь Франсиса.

— Герб!

— Ты еще об этом пожалеешь, — проворчал Жюльен. Каранто пошел вперед, раздвигая ветви и прорубая штыком дорогу в кустарнике.

Жюльен шел следом, таща брезент; он кипел от ярости. Гнев его все возрастал. Он молча проклинал и небо, и снег, и упрямство товарища, и трусость фермера, поспешившего от них избавиться. Под конец он не выдержал.

— Негодяй, болван! Мерзавец, он просто сдрейфил! Решил, что жандармы снова явятся!

Каранто остановился, посмотрел на товарища и сказал:

— Не надрывайся так! Это ничему не поможет.

Жюльен хотел было еще что-то крикнуть, на языке у него вертелись резкие слова, но он прочел в глазах Каранто такую тоску, что разом умолк. Видно было, что Франсис в полном изнеможении.

— Что с тобой? — спросил Жюльен. — Совсем выдохся?

Каранто тяжело вздохнул, опустил глаза, потом бросил на приятеля почти умоляющий взгляд.

— Боюсь, что ты был прав, — прошептал он. — Дальше идти нельзя, нужно возвращаться.

Он вложил штык в ножны, и Жюльен увидел, что обе руки Каранто в крови.

— Хочешь, я пойду впереди? — предложил он.

— Хочу. Только повернем назад. И я потащу брезент.

Лицо Франсиса было расцарапано и покрыто потом. Жюльен вдруг испугался, что товарищ опять заболеет. Он собрал все силы, повернулся и зашагал.

— Пошли, — сказал он. — Ты совсем умаялся из-за этого кустарника. А я нисколько не устал.

— Давай сюда брезент.

Жюльен продолжал идти. Некоторое время до него еще доносился задыхающийся голос приятеля: Каранто говорил, что они заблудились по его вине, и ругал себя последними словами. Но вскоре он умолк, и теперь слышался только звук их шагов да негромкое поскрипывание снега, тяжелые хлопья которого падали на мокрые листья и сучья, устилавшие землю.

50

Ночью снег сменился проливным дождем. Солдатам удалось наконец выбраться из зарослей, но, когда сквозь густой туман забрезжила заря, они окончательно поняли, что не знают, где находятся. Лес превратился в сплошную трясину, из которой, точно затерянные островки, то тут, то там выглядывали большие камни. Молодые люди усаживались на них, чтобы перевести дух, но Жюльену несколько раз казалось, что они все время кружат на одном и том же месте.

— Нет, нет, не беспокойся, — убеждал его Каранто, — мы идем вперед.

Однако голос его звучал неуверенно. Не было уже никакой возможности ориентироваться на местности, хотя бы даже приблизительно. Они долго спускались вниз по склону, миновали какую-то голую пустошь, усеянную чуть выступавшими из земли камнями, по которым струилась вода; плотная завеса дождя скрывала границы этой пустоши. Потом перед ними возник грязный и мутный поток, они перебрались через него, держась за низко свисавшие ветви и узловатые корни деревьев. Вода доходила им до пояса, но молодые люди не обращали на это внимания. Они шли вперед как автоматы, а когда опять спустилась ночь, с трудом разбили палатку негнущимися от холода, заскорузлыми от грязи руками. В тот вечер они не перемолвились ни единым словом и молча разделили между собой остаток хлеба, пропитавшегося водой, как губка. Хлеб пропах болотом и скрипел под зубами. Несколько раз Каранто принимался кашлять. Жюльен ощущал невыразимую тоску, она терзала его не меньше, чем усталость. Он думал только о Сильвии, о ее взгляде да еще о том, что им с Каранто суждено погибнуть в самом сердце Франции, всего лишь в нескольких километрах от Кастра, где находилась Сильвия. Да, им суждено погибнуть, суждено бессмысленно кружить под холодным дождем, кружить до полного изнеможения.

Дождь не прекратился и на следующий день. Теперь солдаты походили на перемазанных в грязи животных — животных, у которых не было сил даже жаловаться. Их фляжки были пусты. Хлеба больше не осталось, и они съели последний кусок сала.

Когда с наступлением сумерек дождь наконец прекратился, они даже не попытались раскинуть палатку, а только завернулись в брезент и улеглись прямо на земле, у подножия сильно накренившегося утеса.

— Мы с тобой оба подохнем, — повторял Каранто. — И во всем я виноват. Я болван. Последний болван.

Жюльен чувствовал, что его товарищ готов расплакаться.

Наутро небо прояснилось, стало холоднее. Солдаты дрожали на пронизывающем ветру, животы у них сводило от голода, и все же ясный день вселил в них некоторую бодрость. Целый час они шли не останавливаясь, пока не увидели дорогу, напоминавшую ту, что вела к хижине дровосека. Лес поредел, и сквозь деревья они различили внизу довольно большую и, как им показалось, плоскую равнину. Над нею плавали длинные полосы белого тумана, блестевшие на солнце.

— Что-то мне это место не больно нравится, — сказал Каранто, — но мы тут наверняка найдем какую-нибудь ферму, где можно поесть и выспаться в тепле.

Еще до полудня они достигли луга, под которым виднелась деревушка, состоявшая из нескольких домов. Солдаты переглянулись. Они были такие же грязные, как в тот день, когда очутились в хижине дровосека, только лица их, пожалуй, еще больше заросли щетиной.

— Как ты думаешь, можно показаться людям в таком виде?

Они остановились в рощице и стали разглядывать дома. На дороге дважды показывалась чья-то черная тень.

— А что, если это жандарм?

— Ты думаешь?

— Поди знай! На таком расстоянии и ошибиться нетрудно. Нам бы следовало вместо винтовок прихватить с собой с поста наблюдения бинокли.

— Черт побери! Отступать уже поздно! Не подыхать же нам с голода, когда рядом жилье!

— Конечно, раз уж мы тут, нечего трусить, — согласился Каранто, — но и горячиться не стоит. Ты останешься здесь со всем барахлом. Я сброшу шинель, куртку и пилотку. В свитере, хоть он и защитного цвета, я вполне сойду за демобилизованного солдата, сохранившего часть форменной одежды.

— А почему должен идти именно ты?

— Потому что я бегаю быстрее тебя, и, если придется дать тягу…

Они еще немного поспорили, но в конце концов Жюльен уступил. Он чувствовал, что Франсис хочет любой ценой искупить свою вину.

— Если тебе придется туго, свистни, — только и сказал Жюльен.

Каранто ушел. Он скрылся за деревьями, и Жюльен на некоторое время потерял его из виду. Сам он также сбросил шинель и куртку, и теперь их вымокшая одежда, разбросанная на траве, слегка дымилась под солнечными лучами. Стало совсем тепло. Жюльен чуть было не задремал, но его пустой желудок судорожно сжимался и не давал уснуть. Вдали, на голой лужайке, показалась уменьшенная расстоянием фигура Франсиса. Он остановился, и Жюльену показалось, что товарищ смотрит в его сторону. Перед самыми домами Каранто опять остановился. Время тянулось бесконечно. Неужто, оказавшись у самой цели, Каранто передумал? В одном из дворов появилась темная фигура. Франсис, должно быть, увидел ее, потому что снова зашагал и торопливо направился к ближайшему дому. Сердце Жюльена бешено колотилось. Каранто поравнялся с темной фигурой. Видимо, это был высокий мужчина, он возбужденно размахивал руками. Вместе с Каранто они исчезли из виду, потом вновь показались в сопровождении еще трех каких-то мужчин. Затем Каранто отделился от них и направился к горе. Стоя на пороге, люди провожали его глазами. А когда он достиг рощицы, возвратились к себе.

Подойдя к Жюльену, Франсис швырнул прямо на землю кусок хлеба, в котором было не больше двухсот граммов. Он задыхался, его низкий лоб прорезали морщины, в которых засохла грязь, лицо выражало едва сдерживаемую ярость.

— Мерзавцы! — крикнул он. — Мерзавцы!

Жюльен встал. Поднял ломоть и не мог отвести от него взгляда. Это был чудесный хлеб, белый с румяной корочкой. Его рот наполнился слюной.

— Можешь съесть, — буркнул Каранто. — Я лучше сдохну, но не притронусь к нему.

И он снова принялся ругать крестьян. А когда Жюльену удалось его немного успокоить, он рассказал, что его прогнали как нищего, сунув в руки этот кусок хлеба.

— Они боятся, — примирительно сказал Жюльен. — Ведут себя как подлецы, но что тут можно сделать?

— Я-то знаю, что надо делать.

В глазах Каранто сверкнула грозная решимость. Он продолжал:

— Люди эти боятся жандармов не меньше, чем мы. Они тоже прячутся от властей, да только по другой причине. На одном из этих молодчиков, что поспешили на подмогу крестьянину, был большой кожаный фартук, забрызганный кровью, как у мясника, а в руке он сжимал нож. Возможно, он прихватил его, чтобы припугнуть меня, но, по-моему, он просто разделывал тушу. Я-то хорошо знаю, как пахнет сырое мясо. Именно такой запах и доносился из овина…

Он на мгновение умолк. И перевел взгляд с Жюльена на винтовки, прислоненные к изгороди.

— Когда тебе тычут в нос стволом, — сказал он, — ты не думаешь, заряжено ружье или нет.

Каранто снова посмотрел на товарища, тот опустил голову. Наступило молчание. Жюльен все еще держал в руках хлеб. Ловким движением он переломил его пополам.

— Держи, — сказал он. — Поешь. А там видно будет.

Они медленно жевали, смакуя каждый кусочек. И Каранто не переставая честил крестьян:

— Вот скоты, белый хлеб жрут!

— Чего ж ты жалуешься, зато и ты его теперь ешь!

Жюльен старался говорить шутливо, но чувствовал, что гнев товарища передается и ему. Маленький ломтик хлеба только раздразнил его аппетит.

— Жаль, что больше ни к кому зайти нельзя.

— А что, в деревне других домов нет?

— Всюду заперто.

Солдаты не могли ни о чем думать. С каждой минутой мысль о том, что тут совсем рядом лежит мясо, все сильнее овладевала ими. Жюльен хорошо его себе представлял. Чувствовал тот самый запах, о котором говорил Каранто.

— Когда я был учеником кондитера в Доле, — начал Жюльен, — к нам туда приходил по вечерам один покупатель. Звали его Рамижон, он был толстый, как боров. Усаживался за стол, а мы в щелку подглядывали, как он лопает. В жизни не встречал такого обжору…

— Молчи! — взревел Каранто. — Ты что, хочешь, чтобы я совсем свихнулся?

Жюльен замолчал. Перед его глазами стояла картина: тучный Рамижон обжирается пирожными в чайном салоне папаши Петьо. Очищает одно блюдо за другим. Потом на смену этому воспоминанию пришло другое — он услышал голос отца, заставлявшего его есть то, чего он не любил: «Когда-нибудь проголодаешься по-настоящему, тогда вспомнишь куриную шейку!» Затем в ушах прозвучали слова матери: «Бедный мой малыш, ты уже, кажется, уплел весь белый хлеб». И эти воспоминания буквально сводили его с ума.

Жюльен бросил взгляд на деревню. Из какой-то трубы валил дым. Справа на горизонте медленно проплыло несколько облаков, и светлый еще небосклон окрасился в багровый цвет. Не говоря ни слова, Жюльен встал и принялся натягивать на себя влажную, задубевшую от грязи одежду.

51

Крадучись, солдаты спустились к ложбине, расположенной в сотне метров от домов. Притаились за кустами и стали наблюдать. Они решили дождаться сумерек, чтобы легче было скрыться. Оба захватили с собой только винтовки, а вещевые мешки, ранцы и брезент оставили под утесом, чтобы, не теряя времени, прихватить их на обратном пути. Небосвод был на три четверти затянут плотными облаками; красные по краям, они посредине казались фиолетовыми. Темнота уже добралась до лесной опушки, и землю быстро окутывал вечерний мрак.

— Через четверть часика будет в самый раз, — шепнул Каранто.

Они разработали подробный план действий и теперь вновь обсудили его. У Жюльена было такое чувство, будто в этот вечер он вступает в войну. Люди в доме не были врагами, с которыми он уже давно мечтал сразиться, но голод, рассказ Каранто и мучительная усталость рождали в нем злобу против них.

— Если нам удастся утащить мясо, — сказал Каранто, — надо будет уйти далеко в горы и только там зажарить его. Намокший хворост станет сильно дымить.

— Думаешь, мы сумеем развести огонь?

— Конечно… Правда, будь у нас хотя бы клочок сухой бумаги, дело пошло бы куда веселее… Так что, если увидишь газету, хватай и ее…

Каранто осекся. Со стороны домов донесся шум мотора. Они приподнялись на локтях, чтобы лучше видеть. Должно быть, дверь из овина распахнули. В темном дворе заплясало пятно света. Мотор на секунду заглох, потом застучал громче. Солдаты переглянулись.

— Черт побери! Если они смоются с мясом, мы окажемся в дураках!

Жюльен чувствует, как живот его сводит судорога. Он бросает быстрый взгляд на товарища, потом оба, не сговариваясь, вскакивают и срываются с места. Они бегут, пригнувшись, с винтовками наперевес, скользя на вспаханной мокрой земле, и со стороны их можно принять за двух перемазанных в грязи солдат той, первой войны, солдат, устремившихся на приступ безлюдной деревеньки.

— Видел бы нас старик! — усмехается Каранто.

Об этом же подумал и Жюльен, но ничего не сказал. Он не сводит теперь глаз с распахнутой двери овина, откуда медленно выезжает грузовичок. За машиной идет человек, позади — другой. Каранто, опередивший товарища, чуть замедляет бег, оборачивается и знаком торопит Жюльена. Тот и рад бы бежать быстрее, но на подошвы толстым слоем налипла грязь.

Солдаты достигли двора в ту самую минуту, когда грузовичок разворачивался и направлялся к дороге, которую они видели еще с горы, — дорога эта вела в долину. Услыхали ли крестьяне их шаги? Но один из них вдруг оглянулся. Он очутился в полосе света, падавшего из овина, и Жюльен увидел, что это пузатый коротконогий человек.

— Давай твою винтовку, — сказал Каранто.

Они заранее условились, что у Жюльена руки должны быть свободны, чтобы удобнее ухватить мясо, а Каранто тем временем будет держать крестьян под прицелом. Они не допускали даже мысли, что им могут оказать сопротивление. Жюльен, как более сильный, понесет мясо, Каранто будет прикрывать его отступление с добычей, а позднее догонит товарища.

Забросив одну винтовку через плечо и держа вторую наперевес, Каранто остановился, и в этот самый миг толстяк завопил:

— Берегись, Нестор, мародеры!

— Руки вверх! — кричит Каранто. — Ни с места, стрелять буду!

Он делает несколько шагов вперед, и ствол его винтовки оказывается в луче света. Жюльен ждет, пока его товарищ остановится, потом, видя, что толстяк поднимает руки над головой, подходит ближе.

— Откинь брезент с туши, — приказывает он. — И дай нам кусок мяса, мы тебе ничего дурного не сделаем.

От волнения у него перехватывает горло. Сердце бьется толчками, но голос звучит твердо. Толстяк не трогается с места. Дверца грузовика скрежещет. Жюльен поворачивает голову и кричит Каранто:

— Не давай им выйти!

Франсис делает шаг влево, и толстяк, не видя больше перед собой грозного дула, выбрасывает вперед сжатую в кулак руку. Однако Жюльен начеку. Он ждал удара и успевает уклониться. Усталости как не бывало. К нему возвращается быстрота реакций, и, пока наклонившийся вперед толстяк не успел выпрямиться, Жюльен сгибает правую ногу, и, ухнув, как дровосек, наносит ею молниеносный удар. Слышен глухой треск. Жюльену кажется, что это хрустнуло его колено. Толстяк издает вопль, голова его валится набок, левый кулак Жюльена взмывает вверх, голова крестьянина откидывается назад, а сам он всей тяжестью валится на землю; от сотрясения дребезжат железные части грузовичка. Тишина. Мотор заглох.

— Скорее! Скорее! Хватай мясо! — кричит Каранто.

Перед тем как откинуть брезент, Жюльен успевает заметить, что в глубине овина стоит еще какой-то человек с поднятыми вверх руками. В воздухе пахнет бензином, но из-под брезента сочится иной запах. Вокруг темно. Жюльен протягивает руки вперед. Нащупывает полотнище. Отбрасывает его и пальцами касается мяса. Шарит руками. Должно быть, это нога. Он хватается за нее и тянет. Туша не поддается.

— Скорей! — повторяет Каранто.

Напрягши силы, Жюльен выдергивает тушу из кузова. Видит, что все ее четыре ноги целы, и, ухватившись за них, пристраивает тушу на затылке, как это делают мясники. Обернувшись, он замечает, что Каранто вошел в овин.

— Франсис, ты что, рехнулся?

Жюльен боится, как бы сидящие в грузовике люди не набросились на его товарища сзади. Но нет. Каранто быстро подходит к какому-то подобию стола и хватает несколько газет. Он вспомнил о том, что хворост в лесу сырой, а придется разводить костер. Жюльен об этом и не подумал.

— Беги! — кричит Каранто, пятясь.

Жюльен срывается с места. Вот он уже на вспаханной земле, и теперь ноги его уходят еще глубже, чем прежде. Он продвигается вперед. Кажется, полю конца не будет. Темнота скрывает его границы.

— Мерзавцы! Расстрелять вас мало!

Голос доносится издалека. А почти рядом слышен шепот Каранто:

— Не обращай внимания, иди! Пусть себе орут. Жаркое нам обеспечено.

Жюльен шагает в полной темноте. Он не видит товарища, но чувствует, что тот рядом. И угадывает, что Франсис радуется так, словно уже наелся до отвала.

52

Солдаты остановились, чтобы захватить свои вещевые мешки и ранцы, и тут же, на ходу, отрезали несколько тонких ломтиков мяса, которые съели сырым.

— Совсем как галлы, — усмехнулся Каранто.

— Не скажи. Галлы были гораздо цивилизованнее, они разводили костры.

Похлопав себя по груди, там, где под курткой были спрятаны газеты, Каранто сказал:

— И мы огонь разведем. Дай только отойти немного.

— Идти придется не меньше часа.

Весь этот час они поднимались в гору. Проходили лугами, перелесками, полянами, где не было деревьев, а рос только низкий чахлый кустарник. Облака этой ночью были редкие, и с неба струился молочно-белый свет, помогавший различать дорогу. Туша оказалась бараньей, она была тяжелая и сильно давила на плечи. Хотя солдаты шли уже целый час, они понимали, что удалились от деревни не слишком далеко. Убегая, они услышали шум отъезжавшего грузовика. Оба разом обернулись: только автомобильные фары прорезали ночь, фонарь над овином погас, дверь заперли.

Они устроились на дне ложбины, и Каранто развел костер. Пламя, сначала робкое, постепенно разгорелось, пожирая сперва тоненькие веточки, а затем сучья покрупнее. Временами оно ложилось под ветром, и солдаты, притащив несколько больших камней, соорудили что-то вроде очага. Потом, нарезав мясо ломтями, они нанизали их на штык, а штык положили поперек камней. Огонь лизал мясо, жир плавился и стекал на угли с громким шипением, от которого текли слюнки. Не говоря ни слова, друзья грели у костра лицо и руки и не сводили глаз с мяса, жадно вдыхая его запах, который уже сам по себе, казалось, насыщал.

— Поедим и тут же переменим место, — сказал Каранто.

— Зачем? Кто нас тут отыщет, в этой ложбине?

— Как говорится, береженого и бог бережет. Хоть недалеко, но отойти непременно надо.

Когда мясо зажарилось, они разложили его на камнях возле огня и стали насаживать на штык другие ломти.

— Постарайся побольше съесть.

— На холоде оно не испортится.

— Ну, всю тушу нам не утащить.

— Черт побери! Неужели ты собираешься бросить мясо?

Одна мысль об этом возмущала Жюльена. Каранто ответил:

— Нам нужно продержаться два дня. За это время мы соединимся с теми, кто скрывается в горах.

— Думаешь?

— Уверен. Пойдем прямо по склону. Скоро, должно быть, нам встретятся те ориентиры, о которых говорил фермер.

Нескольких кусков мяса оказалось достаточно, чтобы к Каранто вернулся прежний оптимизм. Теперь он не сомневался, что их невзгодам скоро придет конец, Жюльен молча слушал товарища. Он старался убедить себя, что Франсис прав, но мрак, наступавший со всех сторон на красноватый круг от костра, ненависть, которую он прочел в глазах толстяка, — все наполняло его тревогой.

— Как ты думаешь, жандармский пост далеко от деревни, где мы стащили барашка?

— Не знаю, но только я уверен, что они на нас не донесут, — ответил Каранто. — Эти люди тайно забивают скот, не станут же они жаловаться жандармам, что мы сперли у них тушу.

Франсис казался спокойным. Однако Жюльен спросил:

— А если они все-таки донесут, не говоря, что мы стащили у них мясо? Просто скажут, что видели вооруженных солдат?

Каранто наклонился над очагом, чтобы перевернуть самодельный вертел. Щеки и подбородок у него лоснились от жира, словно его бороду покрыли лаком.

— Черт с ними, — проворчал он. — Ешь! И уйдем отсюда. А уж если они нас сцапают, то по крайней мере хоть не голодными.

Пока поджаривалась вторая порция мяса, солдаты бегло проглядывали газеты, еще не попавшие в костер. Одна была от шестнадцатого, другая — от двадцать второго февраля..

— Смотри-ка, довольно свежие. Если я не ошибаюсь, сегодня двадцать шестое.

— Точно, — откликнулся Жюльен. — Пятница, двадцать шестое.

Он взял газету от 16 февраля и прочел начало заметки, где говорилось о том, что все мужчины, родившиеся между первым января 1920 года и тридцать первым декабря 1922 года будут отбывать обязательную трудовую повинность в Германии.

— Нас бы еще не взяли, — заметил Каранто. — Ведь мы двадцать третьего года рождения, но дай срок, они и до младших возрастов доберутся. Еще один резон не попадаться им в лапы.

Говоря это, Франсис пробегал глазами вторую газету; он протянул ее товарищу и сказал:

— Держи. Тут есть сообщение, которое тебя заинтересует, ведь ты родом из тех мест.

Жюльен взял газету. На первой полосе сверху было написано: «СМЯГЧЕНИЕ РЕЖИМА НА ДЕМАРКАЦИОННОЙ ЛИНИИ. ПРОПУСКА, ВЫДАВАВШИЕСЯ НЕМЕЦКИМИ ВЛАСТЯМИ, УСТУПЯТ МЕСТО ПРОСТОМУ КОНТРОЛЮ ПОЛИЦИИ». Жюльен тотчас же подумал о Вуазене и Гернезере. Сощурившись, он несколько мгновений смотрел на огонь, потом опять вернулся к газете. Прочел подзаголовок: «Вновь разрешается свободное сообщение между департаментами Нор, Па-де-Кале и остальной частью Франции». Он несколько раз прочел эти строки. Каранто, снимавший со штыка поджаренное мясо, не смотрел на него.

Жюльен думал о Сильвии. Теперь между ней и женихом, уехавшим на Север, не оставалось больше преград. Впрочем, одна преграда оставалась — ее любовь к Жюльену. Таинственная сила, бросившая их в объятия друг к другу. Сумеет ли Сильвия устоять? Ведь против них будет всё: родители, жених, деньги, молчание самого Жюльена. Если бы он хоть мог ей написать! Несколько слов, всего несколько слов, чтобы сообщить, что он жив и готов бороться за свое счастье…

— Ты почему не ешь?

Голос товарища заставил Жюльена вздрогнуть. Он наклонился и взял еще ломтик мяса.

— Можно подумать, что оно тебе уже надоело, — заметил Каранто.

— С чего ты взял?

— Обидно, что нет соли. Без нее от мяса слегка мутит. Но хочешь не хочешь, а есть надо, не то сил не будет.

В ту ночь холод разбудил их задолго до рассвета. Они сворачивали палатку, и пальцы у них коченели от инея, покрывавшего брезент. С вечера осталось еще несколько ломтей жареного мяса, но оно промерзло насквозь, и солдаты с трудом заставили себя проглотить два-три кусочка. Часам к восьми утра солнце пробилось сквозь облака, и в лесу воцарилась подлинная феерия света; к сожалению, они вскоре вымокли до нитки, так как лежавший на ветвях иней превращался под солнечными лучами в ледяной дождь. В тот день друзья двигались медленно. От усталости ныла поясница, болели икры. Идти с грузом было тяжело, поэтому днем они долго просидели возле костра, греясь и стараясь высушить одежду.

Вечером, когда они разбивали палатку, в верхушках деревьев свистел резкий северный ветер, и Жюльен подумал, что в эту ночь им недолго придется спать.

53

Жюльена разбудил кашель Каранто. Он понял, что товарищ его сидит и тщетно пытается унять жестокий приступ кашля.

— Франсис, что с тобой?

Каранто с трудом просипел:

— Найди мою зажигалку… И посвети.

Жюльен порылся в карманах шинелей, которыми они укрывались, и нащупал зажигалку — то ли свою, то ли товарища. Кашель Франсиса усилился, стал лающим, потом послышалось какое-то странное бульканье. Когда наконец вспыхнул язычок пламени, Жюльен увидел, что лицо и руки Каранто перепачканы кровью. Сперва он подумал, что того вырвало.

— Это мясо, — пробормотал Жюльен.

Но Франсис медленно покачал головой:

— Это кровь. Я знаю… Теперь я пропал. Господи, я пропал, слышишь, Дюбуа, пропал.

Лицо Каранто вдруг сморщилось, исказилось гримасой, и он всхлипнул. Жюльен увидел, как изо рта у товарища снова показалась струйка крови. Язычок пламени качнулся и погас. Каранто судорожно икал, кашлял, всхлипывал. Перепуганный Жюльен тщетно старался высечь огонь.

— Я пропал, — повторил Франсис.

Жюльен приподнял край полотнища. Вокруг стоял непроглядный мрак, свистел ледяной ветер.

— Опусти брезент, я замерз, — попросил Каранто.

— Тебе надо лечь.

— Не могу, задыхаюсь. Я околею, слышишь! Изойду кровью.

— Ты останешься тут, я укутаю тебя потеплее, а сам пойду за помощью. Может, нас и бросят в тюрьму, но тебя по крайней мере станут лечить.

— Нет, нет, не оставляй меня. Не оставляй меня, Дюбуа.

В голосе Франсиса слышался страх, он изо всех сил вцепился в рукав Жюльена. И замер в таком положении. Когда приступ кашля затих и кровь остановилась, Жюльен подложил под спину товарищу вещевые мешки и ранцы, чтобы тот мог, опираясь на них, оставаться в сидячем положении.

— Спасибо тебе, старик, — прошептал Каранто.

— Помалкивай. Тебе сейчас нельзя говорить.

— Поклянись, что, если я засну, ты меня не бросишь.

— Клянусь.

Жюльену казалось, что товарищ его внезапно превратился в беспомощного ребенка. И он заговорил с ним тихо и ласково:

— Это пустяки. У тебя лопнул сосуд. Случается. Будь у тебя чахотка, ты бы все эти дни кашлял. Так не бывает сразу.

— Ты думаешь?

— Уверен. Я уже наблюдал такой случай. Когда я служил в кондитерской, у одного ученика лопнул сосуд. Он потерял еще больше крови, чем ты.

Жюльен сочинил целую историю. Он чувствовал, что больной жадно слушает его рассказ. Время от времени Жюльен останавливался и прислушивался к ветру, завывавшему в деревьях. Бензин в зажигалках кончился, они не могли даже узнать, который час, время, казалось, застыло в ночной темноте, которую словно пригнал сюда северный ветер.

Перед самой зарей Жюльен забылся. Вслед за рассветом пришел ясный день, в воздухе приятно запахло весной. Каранто заявил, что он в силах идти, и они решили осторожно спуститься по склону, забирая все больше влево с тем, чтобы уйти подальше от деревушки, где они стащили мясо. Франсис нес только свой ранец и винтовку, на которую то и дело опирался. Жюльен завернул остаток бараньей туши в брезент и пристроил его на спине поверх ранца. Этот груз, увеличенный весом вещевых мешков и винтовки, больно впивался ему в плечи. Солдаты шли медленно и часто останавливались. Каранто говорил шепотом, старался не делать резких движений, и при взгляде на него Жюльен понял, что товарищ боится, как бы вновь не началось кровотечение. Заросшее щетиной лицо Франсиса было мертвенно-бледным.

Часов в десять утра они подошли к небольшому ручью. Солнце припекало довольно сильно, солдаты решили помыться и сбрить бороды. Впервые с того дня, когда они ушли из хижины дровосека, им представилась такая возможность. Поглядевшись в маленькое зеркальце, Каранто увидел, как он бледен.

— Чепуха, — успокоил его Жюльен. — Это все усталость, и потом ты здорово оброс.

— Но ты-то ведь не такой бледный.

— Такой же. Просто зеркало искажает.

Каранто ничего не сказал, но в глазах у него затаилась тревога. Они немного поели и перед тем, как тронуться в путь, развернули дорожную карту. На ней не были указаны лесные тропы, но солдаты решили, что они находятся неподалеку от дороги, ведущей из Каркассонна в Мазаме. Франсис все еще не утратил веру в свою способность хорошо ориентироваться на местности, а положение солнца в небе, казалось, подтверждало его слова. Они шли еще добрый час, пока не достигли узкой и очень каменистой дороги, которая отлого спускалась в небольшую долину, где виднелись красные крыши.

— Спасены! — вырвалось у Жюльена.

Друзья зашагали быстрее. Подойдя к повороту, они увидели человека, который шел, ведя велосипед. Заметив их, он остановился.

— Эй, послушайте! — крикнул Жюльен, подняв руку.

Незнакомец резким движением поднял велосипед, повернул его, вскочил в седло, помчался вниз по склону и исчез.

— Вот сволочь!

Солдаты переглянулись. Каранто без сил опустился на обочину дороги и забормотал:

— Мы пропали. Пропали.

— В чем дело? Он на нас донесет? Ну и что? Хуже, чем сейчас, быть не может… Даже в тюрьме они станут тебя лечить.

Франсис выпрямился, словно от удара электрического тока. Это было его первое резкое движение за весь день. На глазах у него выступили слезы, но взгляд засверкал мрачным огнем. Он быстро заговорил:

— Нет! Нет! Слышишь? Для меня лучше околеть, чем попасть в лапы к немцам. Слушай внимательно, Дюбуа. Один раз мы по моей вине заблудились, но тогда шел дождь. Вообще же я отлично ориентируюсь. Даже ночью выбираю верное направление. Хорошая погода установилась теперь надолго. Я чувствую себя совсем здоровым, ты был прав, это случайное недомогание. Мы либо найдем людей, которых ищем, либо вернемся к дровосеку.

Заметив, что Жюльен собирается что-то сказать, Каранто остановил его повелительным жестом.

— Не бойся, — сказал он. — Я поведу тебя напрямик. Взгляни на карту, видишь, ширина этого кряжа не больше десяти километров…

Он остановился. Снизу послышался треск мотоцикла.

— Должно быть, фрицы. Пошли скорей!

Солдаты кинулись в лес и стали карабкаться в гору.

Жюльен сгибался под тяжестью поклажи, и Каранто взял у него свой вещевой мешок, сказав:

— У нас выбора нет. Будем пробираться прямо к лачуге старика, не останавливаясь даже ночью. Брось к чертям этот брезент, он слишком тяжелый. — Франсис посмотрел на свою заржавленную, покрытую засохшей грязью винтовку, швырнул ее в заросли и крикнул: — И эта дрянь нам тоже ни к чему!

Жюльен немного поколебался, потом тоже бросил винтовку. Они торопливо отрезали несколько ломтей мяса, а остаток бараньей туши кинули возле брезента. Шум мотоцикла позади них смолк, но им казалось, что они слышат какие-то голоса.

— Времени терять нельзя.

Жюльен шел впереди, но часто останавливался, чтобы помочь Каранто, который с трудом дышал. Страх придавал им силы. Жюльен был уверен, что велосипедист поднял тревогу и теперь за ними гонятся немцы. Сейчас он оказался в том же положении, в каком был Вуазен на берегу реки Лу. Еще минута — и вокруг засвистят пули. Стиснув зубы, он карабкался вверх, слыша позади прерывистое дыхание товарища. И вдруг Каранто закашлялся. Жюльен замер на месте. Обернулся и увидел, что Франсис стоит на коленях, перегнувшись вперед и вцепившись обеими руками в какой-то корень; спина у него сотрясалась от надсадного кашля.

— Господи, Франсис!

По подбородку Каранто стекала струйка крови. Он судорожно икал, и при этом изо рта у него бил красный фонтан. Жюльен подхватил товарища, поднял и прислонил к дереву. Приступ немного утих. Но Каранто задыхался.

— Беги, — прохрипел он, — беги… Мне крышка.

— Не валяй дурака.

Снизу опять донеслись крики.

— Фрицы, — прошептал Каранто.

Жюльен отстегнул оба ранца — свой и товарища, присел на корточки и сказал:

— Протяни руки.

— Ты с ума сошел.

— Давай руки, я кому говорю!

Он выкрикнул эти слова. И ощутил пылающие ладони Каранто. Взвалил товарища на спину и выпрямился. Теперь Жюльен больше не шел в гору, он двинулся в обход, решив, что преследователи будут продолжать подъем. Франсис больше не: кашлял, но Жюльен ощущал на своем виске его жаркое дыхание, с хрипом вырывавшееся из груди. Жюльен то бежал, то шел шагом, спотыкаясь, задевая пни и скользя на корнях; он шел наугад, не разбирая дороги, и только чувствовал, как в висках у него что-то оглушительно стучит.

Он шел вперед до тех пор, пока не услышал вопль Каранто:

— Стой!

Это был не вопль, а скорее хриплый стон. И тотчас же Жюльен почувствовал, что на его плечо и шею потоком хлынула кровь. Он опустил Каранто и прислонил его к дереву. Но тот уже не мог стоять, и Жюльену пришлось положить его прямо на землю.

— Боже мой, Франсис…

Больше он ничего не в силах был выговорить. Глаза у Каранто закатились, лицо позеленело и было перепачкано кровью, он хрипел, в уголках рта выступали и лопались розовые пузырьки. Жюльен несколько раз вытирал кровь с его губ. Казалось, Каранто хочет что-то сказать, но ему не хватает воздуха. На глазах Жюльена выступили слезы ярости, они жгли его веки.

— Господи, Каранто! Франсис, ты не умрешь!

Жюльен поднял голову и прислушался.

Тишина. Только глухо шумел лес. Жюльен посмотрел вверх. Солнце еще освещало вершины деревьев, и они слегка раскачивались в прозрачном голубом небе, по которому плыли крохотные белые облака.

Каранто ухватился обеими руками за рукав товарища. Его бил озноб. Жюльен ласково успокаивал друга. Из полуоткрытого рта умирающего по-прежнему сочилась кровь, и Жюльену пришлось повернуть его голову набок.

— Франсис… Дружище, Франсис…

Каранто судорожно икнул и прошептал:

— Жоржетта… Жоржетта…

Во рту у него громко забулькало, а тело дернулось, словно под действием электрического тока. Жюльен почувствовал, что голова Каранто, которую он поддерживал руками, стала костенеть.

— Франсис! Франсис!

Все еще стоя на коленях, Жюльен принялся трясти товарища, словно надеясь вернуть его к жизни, но пальцы Каранто бессильно разжались, выпустив рукав Жюльена. Левая рука покойника упала на грудь, правая соскользнула на землю и будто указывала на долину, куда они собирались спуститься. Безотчетным движением Жюльен прикрыл секи Каранто и застыл над его телом, все еще шепча:

— Франсис… Франсис…

Ветер задул сильнее. Скрипнуло дерево. Жюльен стремительно поднялся. Его охватил страх. Сердце сжалось, судорога свела живот. Он бросил прощальный взгляд на Каранто и прислушался; ему показалось, что крики теперь неслись слева, и он кинулся прямо в гущу деревьев, ушибая руки и обдирая их в кровь; не помня себя, он устремился направо.

Позади него была смерть, он ощущал ее дыхание и убегал от нее; от страха живот его по-прежнему сводила судорога, а глаза ничего не различали от слез.

Часть пятая

54

Тюремная камера была небольшая — длиной в три и шириной в два метра, с таким низким потолком, что до него можно было дотянуться рукой. Маленькое слуховое оконце помещалось под самым потолком, разбитое стекло пропускало лишь немного света и тонкую струю воздуха. Дверь камеры выходила во двор казармы, и, прильнув к щели, Жюльен мог видеть его. Два раза в день дневальный приносил ему кусок хлеба и миску похлебки из мяса и овощей. Почти каждый вечер кто-то просовывал в разбитое стекло кусок сыра или полплитки шоколада. В первый раз Жюльен крикнул «Спасибо!», но за дверью только проворчали: «Молчи уж». Он припал к щелке, надеясь разглядеть неизвестного благожелателя, но тот уже скрылся за поворотом коридора.

В камере Жюльен сидел один. Перед тем как его привезли сюда, в Каракассоннскую казарму, он три дня провел под замком в помещении жандармского отряда. Когда он в первый раз проснулся в арестантской, стороживший его жандарм сказал:

— Тебе повезло, что ты к нам попал. Начальство пока не знает, как с тобой поступить, и запросило указаний. Может, тебя перешлют во французскую тюрьму.

Жюльен все еще не мог прийти в себя, он был в каком-то оцепенении, мысли блуждали, его бил озноб. В голове все смешалось: воспоминание о Каранто, неподвижно лежащем под деревьями, и о том, как он сам, потеряв голову, убегал от погони; жуткая ночь в лесу, когда, подстегиваемый страхом, он часами брел вперед, а потом отлеживался в канаве, точно зверь в норе. Он проблуждал в лесу целую ночь, день и еще одну ночь. Потом в его памяти образовался провал. Пришел он в себя только в жандармской машине… В казарму его привезли поздно вечером в закрытом грузовике. Прошло уже пять дней, а он все сидел в этой камере один, не видя никого, кроме дневальных, приходивших сюда под наблюдением сержанта и не отвечавших ни на какие вопросы.

На шестой день утром за ним пришел сержант в сопровождении двух солдат.

— Пойдешь к капитану, — сказал он.

Они прошли двором и поднялись на второй этаж. Капитан занимал небольшую комнату в казарме: в ней стояли походная кровать, стол светлого дерева, три стула и этажерка. Это был человек лет пятидесяти, высокий, худой, волосы у него были подстрижены бобриком, а над верхней губой топорщились седые усики. Отпустив сержанта и солдат, капитан несколько мгновений неподвижно стоял у стола, внимательно разглядывая Жюльена.

— Ничего не скажешь, хорош, — сказал он наконец.

Жюльен вытянулся перед офицером. Капитан подошел к нему, дотронулся пальцем до разорванной куртки и провел по длинной темной полосе, которая тянулась от плеча до пояса.

— Что это? Кровь? — спросил он.

Жюльен молча кивнул и понурился.

— Ты был ранен?

Юноша вздохнул, посмотрел на офицера, вперившего в него суровый взгляд, потом ответил:

— Нет, это не моя кровь.

— Тогда объясни, в чем дело. Ты дрался?

— Нет, у товарища, с которым мы были в горах, хлынула горлом кровь. Я тащил его на спине и перемазался в крови.

— Он что, серьезно заболел?

Жюльен снова опустил голову и тихо сказал:

— Он умер.

Наступило молчание; капитан глубоко вздохнул, как будто новость эта принесла ему явное облегчение. Потом положил руку на плечо Жюльена и сказал:

— Посмотри мне в глаза… Он умер, когда ты его нес?

Жюльен подробно рассказал о смерти Каранто. Офицер внимательно слушал, и лицо его прояснялось. Когда Жюльен умолк, капитан велел ему сесть и сам опустился на стул. Упершись локтями в крышку стола, он постукивал своей зажигалкой, вертел ее в пальцах, перебрасывал из одной руки в другую. Так продолжалось довольно долго. Скорчившись на стуле и уронив руки на колени, Жюльен не шевелился. Наконец капитан заговорил:

— Я просматривал твое личное дело. Ты родом из департамента Юра. Я тамошних людей знаю. Мой брат был учителем в Сен-Клоде, и я как-то ездил к нему. О бургундцах говорят: упрямые головы! Как в той прибаутке: «Эй, бургундец, сдавайся, чудак! — Нашли дурака! Как бы не так!» Да, я тамошних людей знаю. Сразу вспоминается Лакюзон. Твой друг Каранто родом из Савойи, там тоже крепкий народ. Мне было бы, — он подбирал слова, — мне было бы очень больно, если бы я узнал, что ты бросил товарища в беде…

Жюльен вскочил:

— Я?

— Мне хотелось самому убедиться.

— Значит, вы знали, что он…

— Знал. Труп Каранто подобрали еще до того, как тебя схватили.

И капитан рассказал Жюльену, что молодчики из так называемой подвижной республиканской охраны, преследовавшие солдат, наткнулись на тело Каранто, а потом потеряли след Жюльена.

— В сущности, тебе здорово повезло, — продолжал офицер. — Попадись ты к ним в лапы, они бы, по всей вероятности, тут же выдали тебя фрицам. Жандармы поступили лучше, чем можно было от них ожидать: они ничего не стали предпринимать сами, а предупредили меня. Правда, они ничем не рисковали. Они не обязаны были вас разыскивать. Просто задержали солдата и по документам установили, что он из моей части.

Капитан замолчал и на минуту задумался. Снова повертел в руках зажигалку. Вытащил из ящика стола пачку сигарет и протянул Жюльену; тот отказался. Закурив, офицер сказал:

— Ах да, верно, ты ведь спортсмен и не куришь. Кстати, это ты сбил с ног мясника?

— Да, — не колеблясь, подтвердил Жюльен. — И не жалею об этом.

Капитан рассмеялся.

— Смешно жалеть. Говоря по правде, так и следовало поступить. Эти мерзавцы тайно режут скот, а потом, ища покровительства, сбывают мясо бошам.

У Жюльена отлегло от сердца. Капитан, должно быть, заметил это, нахмурил брови и сказал:

— Надеюсь, ты не думаешь, что я на их стороне?

Взгляд Жюльена невольно остановился на белой повязке с черными буквами «ПГП», которую капитан носил на рукаве своего темно-синего мундира.

— Ты, может, воображаешь, что все мы их прихвостни, что мы сторонники сотрудничества с немцами? Неужели я дрался с бошами для того, чтобы теперь пресмыкаться перед ними! Ты, видно, из тех простофиль, которые думают, будто немцам сопротивляются только в Лондоне! Говорил себе, верно: наш капитан продался врагу!

Офицер вдруг замолчал. Он громко выкрикнул последние слова и теперь с опаской покосился на дверь. Жюльен смотрел на него во все глаза. Спокойно, почти мягко, капитан продолжал:

— Надо бы тебе как следует всыпать, да что-то не хочется. Ты и без того немало пережил. Смерть товарища… Я хорошо знаю, как это тяжело. Но одно я тебе все-таки скажу: ты еще молокосос. Вы оба вели себя как молокососы. Слишком поторопились. Не подумали… Каранто погиб зря… Можно сказать, по собственной вине… По глупости…

Он снова замолчал, закурил новую папиросу, потом, перегнувшись через стол, объяснил вполголоса:

— Нынешняя война — война странная. И отвратительная. Не сообразишь, что нужно делать, но терять голову мы не имеем права. Любое необдуманное решение может привести к ошибке, а за такую ошибку приходится дорого платить.

Жюльен опустил голову. «Каранто погиб зря… По собственной вине… По глупости». А капитан продолжал:

— Конечно, трудно винить и тебя и его, но выбрали вы не самый удачный способ действия. Если ты понимаешь, что ползком доберешься до цели скорее, чем идя во весь рост, приходится продвигаться ползком. Конечно, тащиться по грязи на животе не так почетно, как мчаться в атаку с высоко поднятой головой, но часто такая тактика оказывается куда более действенной. Понимаешь, более действенной. Надо терпеливо ждать своего часа. Так и поступает большинство из нас, мы вынуждены так поступать.

Офицер опять помолчал, потом прибавил с грустью:

— Теперь вернуться к службе на посту наблюдения ты уже не можешь. Но одно мы обязаны сделать — вырвать тебя из осиного гнезда, в которое ты угодил. Я недаром столько продержал тебя в одиночке, мне надо было все подготовить. Твое счастье, что сержант Верпийа — человек каких мало и на его солдат можно положиться. Я вызывал его сюда. По телефону о таком деле не поговоришь. Разговоры подслушивают. Он только вчера отбыл. Они тебя ждут.

— Но…

— Молчи. — Капитан говорил быстро. — В случае побега тебя будут искать либо здесь, в районе Каркассонна, либо у тебя на родине. Им и в голову не придет, что ты вернулся в Кастр, слишком уж это покажется неосмотрительным. Они, конечно, нагрянут к твоим родителям, но не думаю, что стариков будут преследовать.

Жюльен закрыл глаза… Сильвия! Теперь перед его мысленным взором стояла только Сильвия. Да еще скорбное лицо матери. Неужели боши посмеют?..

— Ты меня внимательно слушаешь?

— Да, капитан.

— Я знаю, что в Кастре у тебя есть штатское платье. На посту наблюдения тебя будут прятать до тех пор, пока все не забудется и для тебя не достанут фальшивые документы. Но придется скрываться. Понятно? Не наделай глупостей, не то на всех навлечешь беду.

— Капитан, я не знаю, как мне вас…

— Молчи. Я тебя не освобождаю от службы. Надеюсь, мы еще встретимся на Черной горе или еще где-нибудь. И в тот день…

Капитан остановился. Его взор вспыхнул. Казалось, он на минуту отдался мечтам. Потом спохватился, встал и подошел вплотную к Жюльену.

— А пока надо вести себя крайне осмотрительно. Ты дезертир, тебя разыскивают. Ты солдат вверенной мне части, и я добился права самому наказать тебя. Ничего не поделаешь: тебя ждет военный трибунал. Сегодня вечером я отправлю тебя в комендатуру. Ведь немцы все время за нами следят, понимаешь?

Жюльен кивнул. Он также поднялся со стула и стоял теперь перед капитаном, который держал его за пуговицу куртки. Капитан докурил сигарету; изо рта у него сильно пахло табаком. Он говорил тихо, четко произнося каждое слово:

— Хорошенько запомни то, что я говорю. Прежде всего скажи: восстановились твои силы за те дни, что ты просидел в камере?

— Да, капитан, так точно. Значит, шоколад — это…

— Помалкивай.

Глаза на худом и темном лице офицера улыбались. Жюльен узнал голос, доносившийся из-за двери: «Молчи уж!»

— Стало быть, ты в сносной форме? Хорошо еще, что ты малый крепкий и умеешь драться.

Капитан повернулся, снял мундир и повесил его на вешалку, прибитую к двери; потом вернулся к столу с бумажником в руке.

— Держи.

Жюльен заколебался.

— Кому я говорю, бери! Значит, так: я пошел за дневальным, а ты в это время стащил мой бумажник и взял из ящика стола пачку бланков.

Он протянул Жюльену несколько листков, положил один из них на стол, поставил в нижней части свой гриф, велел Жюльену заполнить бланк и подделать подпись.

— Если, на беду, тебя схватят, помни: все, кто помогал твоему побегу, должны остаться вне подозрений! Я тебе доверяю. Возьмешь все на себя. Идет?

— Так точно, капитан.

Жюльен посмотрел в глаза офицеру. Ему захотелось обнять капитана, но он не посмел. Капитан посвятил юношу в тщательно разработанный план мнимого побега. Дважды повторив все до мельчайших подробностей, он пристально взглянул на Жюльена и сильно пожал ему руку. Оба они были одного роста. После минутного молчания офицер сказал:

— Ни пуха ни пера!.. А впредь помни: главное — действовать с умом. И никогда не поступать опрометчиво.

Он шагнул к двери, вернулся и прибавил чуть дрогнувшим голосом:

— До скорой встречи… дружок.

55

Когда капитан снова вошел в комнату, лицо у него было суровое и замкнутое. За ним следовал капрал.

— Полюбуйтесь на этого молодчика, — процедил сквозь зубы офицер, указывая на Жюльена. — Омерзительная личность. И не ради него, конечно, а только из уважения к армии придется позаботиться, чтобы у него был более пристойный вид. — Повернувшись к Жюльену, он рявкнул: — Как командир, я просто не могу допустить, чтобы ты, скотина, явился к начальнику гарнизона в такой рвани!.. В трибунале, надо думать, с тобой церемониться не станут, а уж я, будь уверен, тебя как следует отрекомендую, все что надо скажу!

Он сопроводил последнюю фразу злобным смешком. Сдвинув каблуки, опустив голову, Жюльен молча ждал. Ну и капитан! Силен! После короткой паузы офицер крикнул:

— Забирайте его и не тяните с этим делом!

Жюльен вышел в сопровождении капрала — парня среднего роста с костистым лицом и мрачным взглядом. Они проходили длинными коридорами, навстречу им попадались солдаты, с удивлением смотревшие на Жюльена. И всякий раз его конвоир шипел каким-то свистящим голосом:

— Глядите, вот он, дезертир!

В просторной казарме размещалась теперь только служба наблюдения. Жюльен и его конвоир поднялись на третий этаж, прошли через большое помещение, где были лишь нары, и оказались в довольно широком коридоре, вдоль стен которого тянулся длинный железный желоб с укрепленными над ним кранами. Капрал сунул Жюльену кусок мыла, чистую тряпку и механическую бритву в футляре.

— Какой-то болван согласился дать тебе свою бритву, — проворчал он. — Впрочем, он ее потом продезинфицирует. А по мне, ты мог бы околеть и в щетине. Не понимаю я капитана: чем отвратительнее ты будешь выглядеть, тем больше получишь.

Жюльен украдкой наблюдал за капралом. Тот продолжал поносить его, издевался над их неудачным побегом, потом злобно сказал:

— По справедливости, тебе бы следовало подохнуть, как этому змеенышу Каранто. Я видел его труп. Отвратительное зрелище. Впрочем, и тебя расстреляют. Дезертирство, попытка перейти на сторону врага с оружием и амуницией — этого не прощают.

Капрал все злобствовал, и Жюльен почти радовался этому. Когда капитан сказал ему: «Твоим конвоиром будет гнусный тип, второго такого в нашей части не сыщешь», Жюльен решил, что ему придется иметь дело с тупым служакой. И потому, чем больше распалялся капрал, тем легче становилось на душе у юноши. Он несколько раз поглядывал на подбородок и довольно длинный, тонкий нос своего стража. «Не убивай его, — сказал капитан, — но отделай как следует, чтобы следы остались. Пусть никто не заподозрит нас в том, будто все это подстроено». Бреясь, Жюльен следил за капралом, глядя в засиженное мухами зеркальце, висевшее над умывальником. Он повторял про себя: «Будьте спокойны, капитан, завтра нос у него станет как груша, а во рту будет несколькими зубами меньше».

— Поторапливайся, — проворчал конвоир. — Прихорашиваешься, как девка. Может, тебе еще одеколону дать?

Жюльен не удержался и съязвил:

— Было бы не плохо.

Капрал замахнулся:

— Вот дам тебе по уху…

Жюльен прикинулся испуганным. Он подумал: «Ударь, ну ударь, ты мне этим только услугу окажешь». Однако тот бросил:

— Неохота руки марать!

И опять заговорил о военном трибунале, о тюрьме, сказал, что добровольно попросится в карательный взвод, который будет расстреливать дезертира… Да, капитан не преувеличил: сволочь, законченная сволочь!

Когда Жюльен привел себя в порядок, они снова двинулись по безлюдным коридорам. По дороге он насчитал семь дверей и две лестничные клетки. Он знал, что ему надо будет спуститься по первой из них. Они вошли в помещение вещевого склада, и Жюльен заметил, что капрал оставил ключ в дверях. Вся комната была занята длинными рядами полок, доходивших до самого потолка и набитых обмундированием. Капрал швырнул Жюльену брюки, рубашку и куртку.

— Одевайся. Сейчас дам тебе ботинки. Какой номер носишь?

— Сорок четвертый.

Жюльен сбросил рваную одежду, запыленную и покрытую коркой грязи. Посмотрел на темную полосу, оставленную кровью Каранто, и сердце у него сжалось. Он надел синюю форму, натянул солдатские ботинки, которые ему кинул капрал, опустился на одно колено, чтобы зашнуровать их. Прямо перед его глазами были ступни и голени конвоира. Жюльен почувствовал знакомое волнение, которое он всегда испытывал перед состязаниями по боксу или поднятию штанги. Сейчас ставкой была его жизнь. Он знал это. И думал о Сильвии. Ударить. Изо всех сил, закрыв глаза. Зашнуровав ботинки, он медленно поднялся, чуть наклонившись при этом вперед.

— Готов? — спросил капрал.

Жюльен исподлобья наблюдал за ним.

— Малость жмут, — сказал он.

Капрал машинально наклонил голову и посмотрел на ноги Жюльена. Его бритый подбородок открылся. Он осклабился:

— Потерпишь. Еще не то…

Договорить он не успел. Преодолевая отвращение, Жюльен ударил его по затылку. Капрал рухнул на колени, Жюльен схватил его за шиворот, приподнял и проворчал сквозь зубы:

— Это тебе за Каранто… За карательный взвод… За… За…

Ослепленный яростью, он сопровождал каждую фразу ударом кулака. Когда Жюльен выпустил воротник куртки, все лицо у капрала было в крови. Он скрючился, как сломанный паяц, и ничком повалился на пол. Жюльен вздохнул всей грудью, чтобы немного прийти в себя. Вытер руки рубашкой, которую снял с полки, потом засунул ее в рот капралу вместо кляпа. Стянул его запястья и лодыжки ремнями и для верности привязал за ноги к стойке одной из полок. Вспомнил слова капитана: «Тебе надо выиграть по меньшей мере два часа. Я надену мундир не раньше полудня, смотри, чтобы этот мерзавец не поднял тревогу слишком скоро». Ноги «мерзавца» болтались теперь в метре от пола, а он отнюдь не был атлетом.

Возясь с капралом, Жюльен мало-помалу обрел спокойствие. Правда, руки у него еще немного дрожали. Все же он без труда нацепил на левый рукав повязку с буквами «ПГП». Уже направляясь к дверям, он вспомнил о головном уборе. «Если попадешься на глаза немецким офицерам, отдавай им честь, — сказал капитан. — Это малоприятно, но никто не запрещает тебе повторять про себя: «Сволочь!». Жюльен запер дверь и опустил ключ в карман. Теперь главное было идти спокойно, неторопливо, ни в коем случае не бежать.

Во дворе он встретился с двумя солдатами в брезентовых комбинезонах, они несли мусорный ящик. Солдаты взглянули на него.

— Привет, ребята, — бросил на ходу Жюльен.

— Привет.

Он не спеша покинул двор казармы, дружески помахав рукой солдату в такой же синей, как у него, форме, который без оружия стоял на часах у сторожевой будки. Жюльен протянул ему командировочное предписание, но тот только небрежно взглянул на бумагу.

Капитан очень тщательно подготовил побег. Его личный шофер, находившийся в тот день в отпуске, ожидал Жюльена на маленькой улочке, неподалеку от казармы, сидя за рулем автомобиля, взятого на несколько часов у приятеля. Шофер был в штатском, он посоветовал Жюльену снять берет, отстегнуть нарукавную повязку и сунуть ее в карман, а куртку сбросить и вывернуть наизнанку, подкладкой кверху.

— Синюю рубашку вправе надеть любой, — сказал он. — Нас может остановить только патруль, который ловит спекулянтов с черного рынка, но лежащая на сиденье куртка никого не заинтересует.

Шофер был из Парижа; весельчак и говорун, он все время повторял:

— Наш капитан — мировой старик. Таких поискать надо. Тебе чертовски повезло. Даже сам не понимаешь как.

Всю дорогу он не закрывал рта, и Жюльен радовался тому, что может ограничиваться только односложными восклицаниями «да» и «нет». Он думал о Сильвии. Только о ней. Но к лихорадочному ожиданию встречи примешивалась тревога, от которой перехватывало горло.

Доехали они быстро и без всяких происшествий. Выполняя распоряжение капитана, шофер высадил Жюльена у дороги, ведущей в Фурш. Была половина двенадцатого. Жюльен проводил взглядом машину и начал медленно подниматься в гору; и тут же перед его мысленным взором возник Каранто, который шел с ним рядом по этой дороге в день их приезда на пост наблюдения, шел, сгибаясь под тяжестью ранца и вещевого мешка.

56

Жизнь на посту наблюдения совсем не переменилась. Смерть Каранто омрачила радость встречи с Жюльеном, однако он нередко замечал, что товарищи поглядывают на него с некоторой завистью. А Лорансен даже упрекнул Дюбуа за то, что они не взяли его с собой.

— Ты ничего не потерял, — сказал Жюльен.

Но Лорансен бросил взгляд на Черную гору и прошептал:

— И все-таки вы хоть что-то сделали!

— В один прекрасный день мы все туда уйдем, — проговорил Жюльен, — уйдем для серьезного дела. Только всему свое время.

И Жюльен почти слово в слово повторил товарищу доводы капитана, объяснил, что горячиться нельзя. Нельзя бросаться очертя голову вперед, надо прикинуться покорным, но готовиться к отпору.

Он опять спал в своей постели, читал свои любимые книги, случалось, даже подходил к телефону. В кармане у него все время лежал ключ от теплицы, откуда был выход в соседний двор. Кроме того, солдаты приладили колокольчик, который звонил всякий раз, когда открывалась железная калитка, выходившая в сад. И в случае нежелательного визита Жюльен мог скрыться, пройдя через соседнюю усадьбу: садовником там был славный старик, которому солдаты часто давали табак в обмен на свежие овощи. Сначала Верпийа категорически запретил Жюльену общаться с внешним миром, но юноша не в силах был жить, не видя Сильвию. Одна мысль об этом приводила его в отчаяние. Ритер это хорошо понимал и объяснил сержанту, что Жюльен может заболеть.

— Тогда пусть она приходит сама, — сказал Верпийа, — Жюльен будет с ней видеться, не спускаясь в город. Сад достаточно велик. Наконец, можно и в поле погулять, если держаться в стороне от жилья.

Ритер вызвался предупредить Сильвию, и она в тот же вечер пришла на пост.

Влюбленные бросились друг к другу в объятия и долго плакали, не в силах произнести ни слова. Отныне для Жюльена больше ничего не существовало, кроме Сильвии. Она была здесь, рядом, она его не забыла, не перестала любить. Они стояли посреди дороги, в нескольких сотнях метров от поста наблюдения. Все его товарищи, стараясь не шуметь, ушли в дом. Один только Ритер сидел на пригорке, перед калиткой, готовый предупредить Жюльена в случае опасности. Но опасности больше не было, Жюльен теперь понял, что для него существовала только одна настоящая опасность — потерять Сильвию, а Сильвия была тут, возле него. Снизу, оттуда, где раскинулся город, медленно ползли сумерки, и, подняв лицо, которым он уткнулся в волосы Сильвии, Жюльен различил сквозь застилавшие его взгляд слезы счастья темную громаду Черной горы, высившуюся на горизонте.

Здесь была вновь обретенная им Сильвия, там — старый дровосек, одиноко живший в своей хижине, и холодный, зловещий лес, в каждом уголке которого таилась смерть. Смерть, настигшая Каранто в ту самую минуту, когда он, Жюльен, пытался унести его, спасти от врагов, смерть, которая гналась за ним по пятам днем и ночью, когда он убегал от опасности, точно обезумевшее от страха животное…

Он бежал в испуге, шарахаясь пустоты, шарахаясь деревьев, шарахаясь их теней. Бежал, пугаясь шума собственной крови, стучавшей в висках. От страха его мутило, он едва владел своим телом, готов был упасть без сил на обочину дороги. Чего только он не пережил! Унизительный страх, тюрьму, отвратительную сцену с капралом, рухнувшим на пол с разбитой физиономией, вернее, мерзкой рожей, по которой он, Жюльен, с такой силой бил кулаком, что у него до сих пор болели костяшки пальцев. Но все это осталось позади. Теперь с ним была Сильвия, вновь обретенная Сильвия. Имеет ли он право на такое счастье? Не прочтет ли она когда-нибудь по его лицу, что он поддался страху? Страху за себя, за свою шкуру, за свое счастье, за нее, Сильвию, которую он так боялся потерять? Но главное — страху за собственную жизнь, которой грозила смертельная опасность. Перед глазами Жюльена неотступно стоял Каранто: струйка крови, вытекавшая изо рта Франсиса, внезапно потухший взор, руки, выпустившие рукав товарища, за который бедняга судорожно цеплялся. Разве можно любить, обнимать девушку после того, как ты прикоснулся к смерти? А ведь он, Жюльен, прикоснулся к смерти, закрывая глаза Каранто. Уже и раньше умирали близкие ему люди — дядя Пьер, Андре Вуазен, но к ним он не прикасался. Каранто был для него первым настоящим покойником: Франсис умирал рядом, умирал, цепляясь за него, и словно молил уделить ему хотя бы малую толику жизненных сил. Все ли он сделал, чтобы спасти друга? Чтобы сохранить ему жизнь?

Каранто, должно быть, тоже видел, как приближается смерть, ощущал ее дыхание, из последних сил старался убежать от нее. Он тоже хотел сохранить жизнь и вновь обрести свое счастье, счастье, носившее имя Жоржетта — ее он вспоминал перед смертью. Знает ли что-нибудь Жоржетта? Сообщили ли ей, что Франсис умер? Погиб зря… Можно сказать, по собственной вине… По глупости… Но разве все те, кто умирает на войне, не погибают зря?

Когда Жюльен заговорил об этом с Ритером, тот сказал: «Бессмысленна, глупа, абсурдна не только гибель Каранто, а война вообще. Вся война в целом. Каранто, подобно другим жертвам войны, погиб по вине промышленников, правителей, честолюбивых безумцев… Так что, как видишь, нельзя сказать, что он погиб зря. В тело каждого убитого солдата вонзился осколок металла, который принес барыш фабриканту пушек; вместе с каждым трупом в землю зарывают форменную одежду, и это позволяет папаше Ритеру пустить в ход еще один ткацкий станок. Вот в чем суть войны». Солдаты на посту наблюдения часто поносили Гитлера, но, заслышав это имя, Ритер каждый раз упоминал и Круппа. «Если бы не промышленники, — говорил он, — то даже Гитлер не мог бы начать войну. Уж вы мне поверьте: для промышленников и для политиканов война все равно, что кувшин вина для пьяницы. Громадный кувшин. Целая бочка!» Свои рассуждения Ритер неизменно заканчивал этой метафорой и разражался недобрым смехом, после чего осушал кружку вина.

Теперь у Жюльена снова была Сильвия. Дни проходили за днями, он все меньше боялся, что вдруг нагрянут молодчики из так называемой подвижной республиканской охраны или немцы, и война опять куда-то отодвинулась. Воспоминание об умерших все еще жило в нем, но становилось менее мучительным. Теперь он постоянно видел улыбку Сильвии. Видел, как она радуется, как жаждет счастья. Ее приводило в веселое настроение даже то, что им все время приходилось прятаться.

— Я хочу, чтобы ты всегда ходил с длинными волосами, — однажды сказала она, — тебе что к лицу. Когда-нибудь отпустишь себе такую шевелюру, как у твоего друга поэта.

Время шло, и влюбленным начало казаться, что с ними ничего дурного больше не произойдет. Жюльен стал опять спускаться в город, и они вновь совершали прогулки в парк Бригибуль.

В казармах Кастра располагались немцы, молодые люди встречали их в городе, а однажды Жюльен и Ритер даже разговорились в книжной лавке на улице Генриха Четвертого с каким-то студентом философского факультета из Гамбурга. Это был флегматичный хилый юноша в очках с необычайно толстыми стеклами. Он отлично знал французскую литературу. Войны они не касались, но, оставшись вдвоем с Жюльеном, Ритер сказал:

— Этому парню хочется воевать не больше, чем мне.

Папаша Корню по-прежнему торговал всякой всячиной. Он раздобыл для Жюльена удостоверение личности на имя Марселя Дюбуа, сказав, что во Франции людей с такой фамилией множество, так что менять ее ни к чему. Он только прибавил Жюльену три года и сделал его уроженцем Марокко. Корню убеждал юношу: «Запомни раз и навсегда: меньше всего ты рискуешь, оставаясь в городе, в гуще толпы. В Тулузе или в Лионе ты будешь в большей безопасности, чем в самом дремучем лесу». От денег делец отказался, присовокупив: «Не беспокойся, есть люди со средствами, они и за тебя заплатят». Верный себе Ритер вместо благодарности язвительно заметил: «Таким способом вы сколотите себе состояние, а после войны еще потребуете орден». Папаша Корню лишь улыбнулся. Он принадлежал к числу тех людей, которые благодушно относятся ко всему, если только это не вредит их делам.

Так — медлительно и неторопливо — тянулось лето. Иногда Жюльен вспоминал о родителях; он даже воспользовался тем, что Тиссеран поехал в отпуск, и попросил товарища бросить в Тулоне коротенькое письмецо от него; в нем он сообщал: «Все идет хорошо». И в самом деле, все шло хорошо, он по-прежнему жил вдали от событий. Несколько раз Жюльен заговаривал о том, что ему пора уходить с поста наблюдения, что он не может позволить себе и дальше объедать товарищей, но они дружно отвечали: «Ты занимаешься стряпней и вкусно готовишь. Так что оставайся с нами…»

Солдаты, как и раньше, слушали Би-би-си и читали газеты. Обсуждали поражения, которые терпели немцы. Но непосредственно с войной они не сталкивались, о ней напоминали только полеты немецких самолетов да смутные слухи о том, что в горах создаются отряды Сопротивления. Однако никто не знал, идет ли речь о Лаконском плоскогорье, о Норском лесе или о Черной горе. Когда Жюльен говорил об этом с Сильвией, она изо всех сил прижималась к нему и больно впивалась когтями в его руки.

57

В начале сентября Сильвию пригласила к себе на субботу и воскресенье подруга, которая жила с родителями в Арфоне, небольшом селении по дороге в Лампи. Эти два дня показались Жюльену бесконечными. Теперь уже он с тревогой поглядывал в сторону горы. Летом они с Сильвией часто смотрели на эту каменную громаду, менявшуюся в различное время дня, и ни разу она не казалась им угрожающей. А теперь, когда Сильвия была там, Жюльен видел гору совсем иной. Даже в лучах яркого солнца она представлялась ему глыбой мрака, чудовищем, которое припало к земле и давит на нее всей своей тяжестью.

Потом Сильвия приехала и сказала, что на горе все спокойно, все как обычно. Она видела там лишь крестьян, занятых сбором урожая. К некоторым из них заходили парни, укрывавшиеся от обязательной трудовой повинности, они прятались в лесах, но их было немного и держались они в стороне от деревень и дорог. Впрочем, Сильвия привезла другую новость, гораздо более важную для них обоих, и новость эта заставила Жюльена позабыть обо всех угрозах и опасениях, даже о самой войне. Сильвия заручилась согласием подруги: та обещала помочь ей вырваться из-под опеки родителей на целых два дня. И девушка предложила Жюльену поехать в Лампи; там, по ее словам, нетрудно отыскать укромное местечко, где они будут совсем одни.

Когда Дюбуа рассказал об этом плане своим товарищам, Верпийа объявил, что он рехнулся. Но все уже давно убедились, что если дело касается Сильвии, то бесполезно взывать к рассудку Жюльена. Кроме того, он жил на посту наблюдения, но теперь не подчинялся сержанту.

Сам Жюльен испытывал некоторую тревогу при мысли, что он вновь очутился на Черной горе. Правда, Лампи — далеко от того места, где умер Каранто. К тому же, живя в хижине дровосека, он так часто думал о Сильвии, что теперь ему казалось, будто он еще больше сблизится с девушкой, если побывает с ней вместе в тех местах. Раз Сильвия будет рядом, с ним ничего дурного приключиться не может. А она будет там рядом с ним, будет принадлежать только ему, и путешествие это окажется еще более приятным, чем их поездка в Альби.

В сарае на посту наблюдения Жюльен отыскал старый брезент; он нарубил веток орешника и смастерил что-то вроде палатки. Все время, пока он этим занимался, ему приходилось отгонять от себя воспоминания о Каранто. Перед взором Жюльена неотступно стояли страдающие глаза Франсиса. В ушах звучал его сухой кашель и бульканье крови. Когда они в последнюю ночь расставляли палатку, Каранто еще нашел в себе силы пошутить: «Не знаю, как ты, а я, верно, до конца дней своих буду испытывать отвращение к туризму».

Жюльен взял на два дня велосипед у садовника, которого он часто снабжал табаком, и в субботу утром молодые люди отправились в горы. Присутствие Сильвии радовало Жюльена; ему казалось, что все вокруг улыбается.

День еще только занимался. Они ни разу не были вдвоем за городом в такую раннюю пору. Оба катили рядом по пустынной дороге, и головы у них сладко кружились. Мир принадлежал им. Им принадлежало все. Жизнь словно распахивала перед ними будущее, столь же безоблачное, как раскинувшееся в вышине небо, которое с каждой минутой светлело.

На место они приехали только к вечеру, потому что то и дело останавливались по пути и целовались.

Разбили палатку. Сильвия пришла в восторг.

— Мой милый, да ты просто гений! Знаешь, ты способен дать сто очков вперед самому Леонардо да Винчи. Не думаю, что он мог творить такие чудеса с помощью колышков и веревок.

— Когда мы поженимся, ты еще увидишь, что я смастерю всю мебель в доме из ветвей орешника и веревок.

Жюльен шутил, стараясь прогнать воспоминание о Каранто.

Сильвия на четвереньках проскользнула в палатку.

— А мне ничего и не надо. Эта вилла меня вполне устраивает.

У них были с собою только два толстых солдатских одеяла, тяжелых и грубых.

— Одно расстелем на земле, а другим укроемся, — сказала она.

— Тебе будет жестко.

— Ничуть. Такое прелестное ощущение! Мне кажется, будто я гренадер великой армии.

— Замолчи, терпеть не могу этого убийцу Бонапарта.

— Но я из тех гренадеров, которые его тоже терпеть не могут.

— Не нужны мне никакие гренадеры.

Они все время смеялись и обменивались поцелуями.

Влюбленные пообедали прямо на траве, перед палаткой. У подножия горы и под деревьями поверхность озера уже потемнела, но посредине и вдоль ближнего берега оно было светлее неба. Погода стояла безветренная, и по воде расходились чуть заметные круги. На фоне синевато-зеленых елей вспыхивали ржавые пятна лиственных деревьев.

— Мы тут совсем одни, — сказала Сильвия. — Совсем одни, мой дорогой, а вокруг на десятки километров только лес и озеро, поля и луга.

— Тебе не страшно?

— Ведь я же с тобой. Здесь еще чудеснее, чем в нашей комнатке в Альби.

— Завтра утром ты иначе заговоришь. У тебя все тело болеть будет.

— А вот и не будет, трава тут густая-густая. Здесь все наше — и озеро, и лес, и небеса.

Было что-то таинственное в вечерней тишине, в мирном покое деревьев и воды. Жюльен это ясно ощущал. Он не решался заговорить. Он испытывал не то чтобы страх, но какую-то смутную тревогу, тревогу непонятную, истинная причина которой ускользала от него.

Они немного погуляли по берегу озера, а когда стало темнеть, вернулись в палатку. От воды медленно поднималась прохлада. Жюльен опустил брезентовое полотнище и привязал его к ореховым колышкам.

— Вот мы и дома, — сказала Сильвия.

— Только здесь щели повсюду, и в них могут дикие звери забраться…

— Заберутся и унесут меня далеко-далеко в лесную чащу.

— Знаешь, не часто встретишь девочку, которая согласилась бы…

Сильвия прервала его:

— А я уже давно не девочка. К тому же мне известно, что я перл творения, и ты, дорогой, можешь мне об этом не напоминать. Не повторяю же я тебе каждые пять минут, что ты у меня гениальнее гениального Леонардо.

Они запихали свою одежду в два вещевых мешка, которые должны были служить им подушками.

— Тебе будет холодно, — твердил Жюльен. — Никогда не прощу себе, что привез тебя сюда.

— Ну, если хочешь, пойдем в другое место.

— Ты все превращаешь в шутку, а ведь я, поверь, и в самом деле тревожусь. Боюсь, что тебе будет холодно.

— А я только на это и надеюсь, тогда тебе придется меня согревать.

В полумраке Жюльен угадывал очертания ее гибкого тела. Когда они ехали сюда, было жарко, Сильвия подняла волосы наверх и повязала голову платком. Теперь она сняла его. Волосы ее свободно рассыпались по плечам, и вскоре палатка наполнилась их благоуханием. Жюльен привлек девушку к себе и уткнулся лицом в ее шею. Он долго вдыхал аромат ее кожи, а когда поднял голову, то вдруг почувствовал, что мучившая его тревога рассеялась. Ему было хорошо тут, вдвоем с Сильвией. Места, где они столько выстрадали с Каранто, находились совсем не здесь, а где-то далеко. Эта гора не грозила гибелью. Да, Каранто умер далеко отсюда, умер от болезни, которую, без сомнения, носил в себе много лет. Здесь их окутывала теплая ночь, а небо было усеяно звездами, похожими на те, что вспыхивали в глазах Сильвии.

Их окутывала ночь, но эта ночь была создана для любви, и любовь не оставляла места смерти. Пылающее тело Сильвии трепетало от желания. И тот же любовный пламень сжигал Жюльена.

Их окутывала ночь. И полоски света, проникавшие в щели по углам палатки, казались такими же серовато-зелеными, как воды озера, отражавшие последние блики вечерней зари.

58

Жюльена разбудил шум грозы. Сперва он подумал, что ему это снится, но вспышка молнии осветила палатку. Машинально он стал отсчитывать секунды; на пятнадцатой послышался раскат грома. Гроза была далеко, но ветер налетал на палатку. Сильвия спала, положив голову на руку Жюльена. Медленно, осторожно он стал нашаривать свободной рукой часы и электрический фонарик. Было три часа ночи. Они спали меньше часа. Он потушил фонарик. Опять вспыхнула молния, и на этот раз Жюльен успел сосчитать лишь до тринадцати. Гроза приближалась. Раскаты грома рождали долгое эхо в горах, где-то на дальнем берегу озера. От порыва ветра полотнище палатки захлопало по деревянному колышку. Жюльен бережно натянул одеяло на голову Сильвии. Она вздохнула, а ее рука, лежавшая на боку Жюльена, чуть сжалась. Снова сверкнула молния, и через несколько секунд раздался такой грохот, что содрогнулась вся долина. По телу Сильвии прошла дрожь.

— Не бойся, — прошептал Жюльен, — и не шевелись. Он все еще придерживал одеяло над ее головой, но девушка попросила убрать его с лица.

— Мне жарко, — сказала Сильвия. — Что случилось?

На этот раз тотчас же вслед за вспышкой молнии послышался оглушительный треск, от которого оба вздрогнули. Налетел порыв ветра, и полотнище приподнялось в тот самый миг, когда новая вспышка молнии осветила зеленый луг. Жюльен попробовал отодвинуться, чтобы достать край палатки, бившийся у входа, но Сильвия схватила его за руку. Она вцепилась в него почти так же судорожно, как Каранто перед смертью.

— Не уходи, не уходи, милый!

Она дрожала. Ее голос стал неузнаваемым. Жюльен наклонился над девушкой и почти прикрыл ее собой. Опять вспыхнула молния, снова загрохотал гром. Сильвия испуганно вскрикнула и впилась в руку Жюльена.

Ветер яростно набросился на палатку, крупные капли дождя стучали по брезенту, словно кто-то швырял пригоршни гравия. Но палатка держалась.

— Мне страшно, — прошептала Сильвия. — Страшно!

— Тебе ничего не угрожает, дорогая. Ведь я тут рядом.

— Мне страшно за нас обоих.

Всякий раз, когда сверкала молния, Сильвия теснее прижималась к Жюльену и замирала. Потом снова начинала шептать:

— Дорогой, мы бог знает что с тобой натворили. Бог знает что…

— Успокойся, любимая.

— Это очень плохо. И если мы будем наказаны… Если…

— Умоляю тебя, Сильвия, не бойся.

— А я боюсь… Была такая чудесная погода… И вдруг гроза. Нет, это неспроста.

— Успокойся. После жарких дней всегда бывают грозы.

Он попытался найти ее рот и поцеловать, но она прижалась лицом к его груди, и ему не удалось приподнять ее голову.

Дождь усилился, налетали порывы сильного ветра, он дул то с озера, то со стороны леса, находившегося справа от них.

— Слышишь? Все прошло, — сказал Жюльен. — Гроза удаляется. Между молнией и громом я успеваю сосчитать до десяти.

— Ну и что?

— Значит, гроза теперь в трех километрах от нас.

— Но это совсем рядом.

— Опомнись, ведь только что она была прямо над нами. А теперь удаляется.

— А ну как она вернется?

— Сильвия, любимая, так не бывает!

Жюльен почувствовал, что девушка перестала вздрагивать. Они лежали не шевелясь и прислушивались к стуку дождевых капель по брезенту.

— Смотри-ка, палатка твоя все выдержала.

Дождь вскоре кончился, но ветер все еще гулял в этой части долины. Вдали грохотал гром, но шум леса уже заглушал его слабые раскаты. Деревья скрипели. И скрип этот сливался с плеском воды взбаламученного озера.

— Смотри, как разъярились небо и земля, — сказала Сильвия. — Как ты думаешь, это они на нас сердятся?

— За что им на нас сердиться? Напротив, они разбудили нас потому, что мы не вправе спать. Они-то знают, что у нас только одна ночь для любви.

Ветер все дул и дул, но теперь он их уже не пугал. Влюбленные не спали до самого утра, и Жюльен подумал, что этот грозовой ветер сделал их одержимыми. Никогда они еще так неистово не предавались любви; страсть яростной волной закипала в них и бросала в объятия друг к другу.

Так продолжалось всю ночь, и к утру они были в полном изнеможении, походили на единое существо, побежденное усталостью. Теперь им не нужны были ни слова, ни взгляды, ни прикосновения, они превратились в единую плоть; любовь долго и заботливо месила эту плоть, чтобы слепить зародыш, в котором трепетала первая искра жизни.

59

Они вышли из палатки уже поздним утром. Небо было затянуто серовато-белой пеленой, порывистый ветер то и дело раздирал ее. Мокрая и холодная трава прижималась под ветром к земле. Деревья протяжно стонали, с их ветвей слетали большие стаи ржавых листьев. Листьями была усеяна вся поверхность озера, высокие волны сбивали их в кучу и гнали к берегу.

— Мы и вправду здесь совсем одни, — сказала Сильвия.

Они шли вдоль пляжа. Слышался плеск воды,

— Надо мне отыскать местечко и вымыться.

— Воды, мне кажется, тут хватает, — улыбнулся Жюльен.

Одной рукой он обнял девушку за талию, другой подхватил под колени и закружился с нею на месте.

— Сейчас кину тебя в воду.

— Кидай, только и сам окажешься там со мною.

Сильвия обвила руками его шею.

— В таком случае, уж лучше разденемся.

— Ты и в самом деле надумал купаться?

Жюльен спустил ее на землю. Из палатки они выскочили босиком и потому сразу вошли в воду.

— Смотри, совсем теплая. Гораздо теплее этой мокрой холодной травы.

Сильвия прямо на голое тело натянула юбку и свитер, обтягивавший грудь. Она огляделась по сторонам и спросила:

— Ты уверен, что мы тут одни?

— Конечно. А потом, нам никто не мешает пойти вон под те деревья.

Взявшись за руки, они побежали к деревьям, ветви которых образовали свод над темной водой.

— Страшновато немного, правда, милый?

Молодые люди быстро разделись. И Жюльен потащил Сильвию в воду. Дно озера почти от самого берега круто уходило вниз, и им сразу же пришлось поплыть. Ветер поднимал сильную волну, она била в лицо.

— Какое чудесное ощущение! — воскликнула Сильвия.

— Куда лучше, чем в Альби.

— Да, ванна тут гораздо просторнее.

— Тебе довольно воды?

Они смеялись. Потом обнялись, Сильвия обхватила Жюльена руками и потащила ко дну. Он испытывал невольный страх, но заставил себя не сопротивляться. У него было такое чувство, будто он стремительно идет в глубину, но ему это лишь показалось: как только Сильвия разжала руки, он вскинул голову и тотчас же всплыл на поверхность. Лежа на спине, девушка быстро удалялась, смеясь. Жюльен догнал ее и лег на спину рядом. Волосы Сильвии покачивались на волнах, как водоросли, ее грудь чуть выглядывала из воды. Внезапно он ощутил острое желание, но предаваться любви в озере было нельзя. Выйдя на берег, они, не вытершись и не одевшись, кинулись под деревья и, обнявшись, опустились на ложе из опавших листьев.

Утишив любовный жар, молодые люди снова бросились в воду, чтобы освежиться и смыть листья, приставшие к телу. Они плыли медленно. Вода, как бальзам, снимала утомление…

И вот они уже опять на лугу, шагают, прижавшись друг к другу, слегка пошатываясь от усталости; со стороны кажется, что налетающий ветер поддерживает их. Еще не просохшие волосы Сильвии то и дело падают ей на лицо, она поворачивает голову, и ветер отбрасывает волосы в сторону.

— Дорогой мой, если я скажу тебе, что думаю сейчас о Верлене, какие строчки ты назовешь? — спрашивает она.

— Я предпочел бы, чтобы ты думала обо мне.

— О тебе я думать не могу. Ты все время со мной. Мы с тобою — одно… Ответь же на мой вопрос.

— Но я не помню наизусть всего Верлена.

— Это стихотворение ты помнишь.

Жюльен помолчал с минуту, взглянул на Сильвию и прочел:

Мы шли и грезили, а ветер налетал, Ерошил волосы и думы навевал.

Сильвия подпрыгнула от радости, пылко обняла Жюльена и воскликнула:

— Клянусь тебе, милый, клянусь тебе нашей любовью, что я думала именно о двух этих строках. Ты мне веришь? Веришь?

— Ну конечно, дорогая.

— В этом и проявляется настоящая любовь, да? Видишь, мы с тобой и вправду единое существо.

Они разостлали одеяла на лугу перед палаткой.

— Одеяла насквозь промокли, а мы ими укрывались во сне, — сказал Жюльен.

Сильвия в ответ улыбнулась.

— А я ничего и не почувствовала… Тебе и в самом деле кажется, что мы ночью спали?

Они позавтракали хлебом, шоколадом и фруктами.

— Сейчас я позвоню и попрошу кофе, — пошутила девушка.

— Бедняжка, тебе хочется кофе?

— Нет, мне хочется погулять с тобой по лесу.

Молодые люди пошли через луг.

— Мы этой ночью вели себя как безумные, правда?

— По-моему, мы с первого дня ведем себя как безумные.

Сильвия остановилась и взглянула на Жюльена.

— Я хотела сказать, что мы, должно быть, натворили глупостей.

— Вовсе нет, — сказал Жюльен. — Вот сейчас ты ведешь себя как безумная.

— Ты уверен, что не натворил глупостей?

— Нет, дорогая, не тревожься.

Жюльен солгал. Сильвия снова зашагала вперед, прошептав:

— Я была так счастлива, так счастлива…

Ветер донес до них запахи леса. Трава была уже не такая мокрая. Сухие листья взвились столбом и пронеслись мимо. Они обернулись и проводили этот ржавый столб взглядом. Их палатка осталась далеко позади. Она была совсем маленькой, затерянной среди этой дикой, дышавшей привольем природы. А листья взлетали все выше и выше, теперь они казались крохотными черными точками в сером небе. Ветер еще несколько мгновений удерживал их в воздухе, потом разметал по поверхности озера.

Стало тихо. Вода на фоне темной громады горы светилась, точно расплавленное серебро.

— Тебе не кажется, что в этом отблеске есть нечто потустороннее, нереальное?

— Кажется. И какая странная тишина пришла на смену ветру!

— Ветер умчался отсюда.

— Вовсе нет. Он только поднялся к небу.

Сильвия откинула голову и прижалась к плечу Жюльена.

— А ведь ты прав, — сказала она.

Облака то и дело расступались, позволяя увидеть узкие полоски голубого неба, которые тут же исчезали.

— У тебя нет такого чувства, будто близится конец света?

— Пожалуй. Но это нелепое ощущение.

— Не скажи. А ну как мы остались одни в целом мире? А ну как все живое по ту сторону гор уничтожила гроза? Правда, назвать концом света это нельзя, потому что мы-то с тобой уцелели.

Жюльен слушал Сильвию не перебивая. Она еще долго говорила о небе, в котором ей виделось множество образов, пугающих и обнадеживающих, потом на минуту умолкла и вдруг почти торжественно спросила:

— Скажи, когда ты вот так смотришь на небо и вообще на все, что нас окружает, не чувствуешь ли ты чье-то присутствие?

— Временами чувствую.

— В церкви я никогда по-настоящему не ощущала присутствия бога, а вот сейчас убеждена, что он нас видит.

Сильвия опять умолкла, потом, видя, что Жюльен хранит молчание, спросила:

— А ты, ты не веришь в бога?

— Как тебе сказать… И сам не знаю. Но я тоже ощущаю чье-то присутствие.

— Как ты думаешь, он нас понимает? Осуждает? Или полагает, что мы не в силах были воспротивиться своей любви?

— Может, он…

Жюльен остановился. Рука Сильвии сильнее сжала его запястье. Они достигли опушки леса.

— Прислушайся, ветер спускается ниже, — шепнула девушка.

В верхушках деревьев что-то зашумело, потом снова наступила тишина.

— Ветер опять умчался. Спустился, чтобы посмотреть, тут ли мы. Ветер — наш друг, я знаю.

— Разве ты не предпочитаешь солнце?

— Ветер просто прелесть. И дождь прелесть…

— А гроза?

Сильвия пристально посмотрела на Жюльена.

— И гроза, пожалуй, — прошептала она.

Они вышли на поляну. Над ними вновь показалось небо, оно проглядывало сквозь переплетение ветвей и листьев.

— Именно так вот и надо венчаться людям, — сказала Сильвия. — Без посторонних свидетелей. И чтобы присутствовало только вот это.

Рука ее медленно поднялась и описала большой круг, словно она пыталась гибким движением обнять все, что раскинулось рядом и над ними.

60

Теперь в душе Жюльена жила тайная надежда, которая порою пугала его. Отправляясь на свидание, он всякий раз страшился той минуты, когда появится Сильвия. Завидев девушку, он вопрошал ее взглядом. Как-то она ему сказала:

— Что-то в тебе переменилось, можно подумать, что ты меня меньше любишь.

— Сильвия! Неужели ты и в самом деле в это веришь?

— Нет, но иногда мне становится боязно.

— Я люблю тебя еще больше.

— Ты стал уж очень рассудительный.

— Возможно.

— Это в ту ночь, у озера, ветер унес твой смех, и ты сделался серьезным, точно школьный учитель.

Так прошли две недели.

Однажды вечером, взглянув на Сильвию, Жюльен понял, что сейчас она заговорит о том, чего он так ждал и боялся все это время. Они были в городском парке. Прошли по горбатому мостику, переброшенному через бассейн. Вода была совсем черная.

— Я очень тревожусь, — сказала девушка.

— Тревожишься?

— Я не хотела тебе говорить. Все надеялась, что обойдется, но прошло уже четыре дня. Со мной этого никогда не бывало.

Он промолчал.

— Посмотри на меня, милый. Ты уверен, что тогда, в Лампи, не натворил глупостей?

— Почему ты так упорно именуешь это глупостями?

— Жюльен, посмотри мне прямо в глаза и ответь. Ты уверен?

Он остановился, повернулся к Сильвии и попробовал ее обнять.

Она отстранилась.

— Сперва ответь.

— Сильвия, ты меня в самом деле любишь?

Взгляд девушки стал жестким, в ее голосе прозвучали резкие ноты. Упершись ладонями в грудь Жюльена, она легонько оттолкнула его и крикнула:

— Жюльен, ты понимаешь, что произошло? Я, видимо, беременна. Слышишь, что я тебе говорю? У тебя такой вид, будто до тебя это не доходит. Будто новость эта тебя не трогает.

— Да что ты, дорогая! Очень трогает, клянусь тебе!

Жюльен выговорил эти слова на одном дыхании, так, словно они шли из самой глубины его души. Сильвия пристально посмотрела на юношу, приблизив свое встревоженное лицо к самому его лицу.

— Жюльен, это неправда! Скажи, что это неправда. Этого быть не может. Неужели ты все сделал обдуманно?

Она почти выкрикнула последние слова. Проходивший мимо старик обернулся. Жюльен заметил это, но мысли его были далеко. Сильвия судорожно вцепилась в отвороты его куртки и принялась трясти юношу, повторяя:

— Ответь мне, Жюльен. Если ты меня любишь, заклинаю тебя, ответь!

Он опустил голову. Потом вскинул ее, сильно сжал руки Сильвии и прошептал:

— Да, дорогая. Я этого хотел. Я хотел этого, потому что боюсь тебя потерять. Я…

— Ты изверг, слышишь, изверг! Я тебя ненавижу! Ненавижу!

Сильвию нельзя было узнать. Она попыталась вырваться, отпрянуть, и Жюльену пришлось еще сильнее сжать ее руки.

— Отпусти меня! Отпусти! — крикнула она.

— Сильвия, милая! Будь благоразумна, выслушай меня…

Девушка снова попыталась вырваться, а когда ей это не удалось, она судорожно всхлипнула и залилась слезами. Обессилев от волнения, она покорно позволила Жюльену отвести ее к скамейке; он усадил Сильвию и сам опустился рядом. Она все еще всхлипывала и повторяла:

— Я погибла… Погибла…

— Сильвия, мы будем счастливы, вот увидишь. Мы уедем отсюда. Я возьмусь за любую работу. У нас будет ребенок, дитя нашей любви! Подумай, как это чудесно, Сильвия!

— Ты просто изверг. Изверг и эгоист… Я погибла… Погибла… И по твоей вине. Ты только о себе и думаешь!

Он тщетно пытался ее урезонить. Сильвия ничего не желала слушать. Жюльен чувствовал: она убедила себя в том, что погибнет, и больше ни о чем думать не может. Она боялась родителей, боялась скандала. Он понимал, что в эти минуты она не способна здраво рассуждать. У него же в мыслях царила полная ясность. Когда всхлипывания Сильвии затихли, он сжал ладонями ее лицо и заставил девушку посмотреть на него.

— Выслушай меня, — сказал он. — Я прошу тебя ни о чем не думать, а только выслушать меня и поступить так, как я скажу. Завтра утром ты уйдешь из дому, как будто на службу. Я стану ждать тебя в Епископском парке. Потом посажу в автобус, идущий в Альби…

— Ты с ума сошел.

— Дай договорить. Ты поедешь к Элиане и будешь там ждать.

— Чего ждать?

— Будешь ждать и готовиться к отъезду.

— Но я хочу знать, что ты задумал.

— Я приеду туда к тебе. Но прежде повидаю твоих родителей.

Сильвия пришла в ужас.

— Жюльен, мой отец убьет тебя. Он нас обоих убьет.

Юноша улыбнулся.

— Полно, дорогая.

— Ты его не знаешь.

— Завтра в полдень я пойду к вам домой. И поговорю с твоими родителями. Скажу им, что я тебя спрятал и что ты вернешься только после того, как они пообещают дать согласие на наш брак.

Сильвия снова принялась плакать.

— Ты не только чудовище, но еще и сумасшедший, — сказала она. — Совсем рехнулся!

Она долго плакала, припав головой к плечу Жюльена, и он чувствовал, как слезы девушки стекают по его шее. Потом очень тихо, едва слышно прошептала:

— Если я и вернусь в Альби, то только для того, чтобы пойти в гостиницу, в тот номер, где мы провели нашу первую ночь… И тогда я попрошу тебя сдержать свое слово.

Спускался вечер. Жюльен подумал, что в этот час Сильвия обычно уже возвращается домой.

— Дорогая моя, хочешь, мы сегодня же поедем туда вдвоем? — мягко спросил он.

Она словно опомнилась, как будто пробудилась от кошмара.

— Скоро ночь. Который час? Ты знаешь, что уже поздно, и ничего мне не говоришь. Ты и в самом деле решил меня погубить? Ты и вправду хочешь, чтобы я тебя возненавидела? Скажи, ты этого добиваешься? И все потому, что боишься сдержать свое слово?

— Я хочу, чтобы мы жили, жили оба, Сильвия. И хочу, чтобы ты была счастлива.

Она резко и зло рассмеялась.

— Хочешь, чтобы я была счастлива, и сознательно делаешь так, чтобы я забеременела… Но я этого не хочу. Не хочу. Не хочу!

Сжав кулаки, она забарабанила по своему плоскому животу. Жюльен попытался схватить ее за кисти рук, но Сильвия стремительно отскочила и крикнула:

— Не прикасайся ко мне, а то я позову на помощь!

Она бросилась в темную безлюдную аллею, он кинулся за нею вслед.

— Оставь меня в покое! — продолжала кричать Сильвия. — Запрещаю тебе дотрагиваться до меня!

Жюльену все-таки удалось сжать пальцами ее запястье; тогда она размахнулась свободной рукой и изо всех сил ударила его по щеке. Он выпустил ее руку. Теперь они молча стояли друг против друга в слабом свете, проникавшем сюда с улицы сквозь низко нависавшие ветви деревьев. И растерянно смотрели один на другого. Жюльен почувствовал, как две слезы медленно покатились по его щекам, но не в силах был даже пошевелить рукой. Невидящий взгляд Сильвии постепенно становился осмысленным, и Жюльену показалось, что в глазах девушки мелькнул испуг. Она медленно подняла руки, сделала шаг вперед, а потом с громким рыданием бросилась к нему на грудь:

— Прости… Прости меня, милый!

61

На другой день Сильвия сказала Жюльену, что ей досталось от отца за то, что она вернулась так поздно, а мать замучила ее расспросами.

Прошло еще несколько дней, девушка постепенно успокоилась, но теперь их встречи были невеселыми. Нередко они целый час сидели на скамье в парке Бригибуль, не говоря ни слова. Казалось, между ними стоит какая-то тень и она одновременно связывает их и отталкивает. Как бы по молчаливому уговору они избегали теперь городского парка. Жюльен больше не ощущал той великой надежды, что жила в его душе с памятной ночи, которую они провели на берегу озера Лампи. Напрасно он повторял себе, что родители Сильвии в конце концов уступят, что надо только набраться терпения, он и сам в это, в сущности, не верил.

Однажды вечером моросил дождь, Сильвия зябко поежилась, и Жюльен это заметил. Тотчас же перед его мысленным взором возник умирающий Каранто, агония которого до сих пор не изгладилась у него из памяти.

— Ты простудишься, — встревожился он. — Пожалуй, лучше тебе вернуться домой.

— Ты меня в первый раз прогоняешь.

— Сильвия! Неужели ты сама веришь в то, что говоришь?

— Нет. Понимаю, что я смешна.

— Я не хочу, чтобы ты простужалась.

— Хоть бы умереть скорее…

— Ты опять за свое, дорогая…

Она вздохнула. Вокруг них слышался неумолчный шорох — с деревьев падали на землю дождевые капли.

— Я вовсе не хочу тебя пугать, — продолжала Сильвия, — но если бы я сейчас умерла, мне кажется, я этим облегчила бы положение многих. Как хорошо было бы простудиться и сгореть в несколько дней, как твой друг Каранто!

— Сильвия! Молю тебя, перестань!

— О, я отлично понимаю, сейчас тебе кажется, что ты меня безумно любишь, и первое время ты будешь очень страдать. Но потом поймешь, что я развязала тебе руки. — Едва слышно она прибавила: — В сущности, так нетрудно со всем покончить.

— Ты говоришь глупости и отлично знаешь, что я свое обещание сдержу.

— Ты ничего не обещал на тот случай, если я умру от болезни или от несчастного случая.

— Для меня нет разницы. Главное — это то, что я без тебя жить не стану.

В другой раз, когда они шли рядом, Сильвия вдруг остановилась, оперлась на руку Жюльена и стала приплясывать на месте, изо всех сил ударяя пятками о землю.

— Что с тобой? — удивился Жюльен.

— Неужели ты не понимаешь, что я хочу уничтожить его! Убить в зародыше чудовищное семя, которое ты заронил в меня.

— Сильвия!

Она зарыдала, но он понял, что плачет она от ярости, от досады, быть может, от бессилия.

— Сильвия, ты не имеешь права так поступать, — сказал он. — Ты оскорбляешь этим нашу любовь. Проклиная нашего будущего ребенка, ты тем самым выражаешь ненависть ко мне.

— Тебе не понять. Если моя беременность обнаружится, я погибла.

Он снова попытался воззвать к ее разуму, но она ничего не желала слушать.

— Я никогда не прощу тебе, что ты это сделал намеренно, — повторила она. — Ты захотел ребенка, а я имею полное право от него избавиться.

— Сильвия, никому не дано такое право…

— Но ведь никто не имеет права заставить женщину рожать, если она того не хочет!

— Я тебя люблю, Сильвия.

— Еще бы!

В тот вечер они расстались, так до конца не помирившись, и случилось это впервые.

62

Теперь Жюльен не мог отогнать от себя мысль о смерти, угрожавшей Сильвии, угрожавшей их еще не родившемуся ребенку, которого он так желал в надежде, что ребенок поможет спасти их любовь.

Жюльен жил в страхе.

Его взгляд часто обращался в сторону Черной горы. Страх снова настиг его. Люди потеряли его след. Он мог больше не бояться их, однако страх его разыскал. Теперь этот страх принял иное обличье, он не был таким обнаженным, но зато от него невозможно было спастись. Жюльен думал одновременно о горе, где умер Каранто, и о берегах озера Лампи. Все в его голове переплелось, перемешалось, спуталось, но все в конечном счете сводилось к этому чувству страха, который родился в лесу и теперь угнетал его.

Миновала еще неделя. Теперь во время свиданий Сильвия и Жюльен угрюмо молчали; не говоря ни слова, они проводили час-другой в парке, где деревья и кусты уже были в осеннем багряном уборе, где жгли опавшие листья и по вечерам к небу поднимались клубы серого дыма.

Как-то днем на пост наблюдения пришел незнакомый крестьянин. Солдаты тотчас же поняли по его выговору, что он земляк Каранто. Он воспользовался грузовиком, ехавшим в Тулузу, чтобы добраться сюда. На вид этому человеку было лет пятьдесят. У него было загорелое, точно вырубленное из камня лицо и большие руки, которые он не знал куда девать.

— Хотелось бы услышать подробности, — сказал он. — Понимаете, мы ничего толком не знаем. Когда пришло это известие, мать бедного паренька сама хотела сюда поехать, но ее удержали. Она уже и тогда была слаба. А потом, поездки — дело накладное да трудное. Может, мы неверно поступили. Кто тут что может сказать. А вскоре она слегла. Это понимать надо, ведь у нее, кроме сына, никого не было. Муж много лет назад ее бросил, уехал с какой-то дрянью. Это понимать надо. Ей так хотелось обо всем разузнать. Вот я и пообещал съездить. Правда, она померла, ну а тут как раз случай представился. Я и поехал.

Он говорил все это монотонно, надолго останавливаясь после каждой фразы. И поочередно оглядывал солдат. Сержант Верпийа подсел к Жюльену. Стиснул ему руку и шепнул:

— Ты только молчи. Молчи.

Крестьянин между тем продолжал:

— Да и нам хотелось бы услышать подробности. Моя дочка и этот паренек, Франсис, были вроде как обручены. Для нее это был такой удар. Да и мы, все мы долго не могли опомниться. Подумать только, такая смерть! Теперь, конечно, странные времена, но все-таки, как ни говори, дезертир… Когда она узнала, что он бежал в горы…

— Не надо думать, что Франсис…

Жюльен не мог больше молчать. Верпийа прервал его и сказал:

— Каранто хотел сделать как лучше. Он только не понял, что можно ведь сопротивляться и тут…

Вскочивший было с места Жюльен снова уселся. К чему говорить? Теперь крестьянин внимательно слушал сержанта. Весь напрягшись, он не сводил с него глаз и, приоткрыв рот, должно быть, восхищался человеком, который так складно выражает свои мысли. Время от времени он покачивал головой, как бы одобряя слова сержанта. Значит, это отец Жоржетты! Жоржетты, о которой мечтал Каранто… Ее имя шептал он, когда из горла у него хлынула кровь. Жюльену хотелось сказать крестьянину, что последней мыслью Франсиса была мысль о его дочери. Верпийа, как видно, понял это.

— Каранто частенько говорил нам о своей невесте, — сказал он.

Сержант солгал. Франсис ни разу не произнес здесь имени Жоржетты. Он был не из тех, что поверяют свои тайны другим.

— Девчонка, конечно… Это понимать надо, — пробормотал крестьянин.

Когда Верпийа умолк, снова воцарилось тягостное молчание — людям больше нечего было сказать друг другу. Крестьянин выпил кружку вина, скрутил сигаретку из солдатского табака, взял пачку, протянутую ему сержантом, и ушел, рассыпаясь в выражениях благодарности.

После его ухода Жюльен вышел в сад; вскоре к нему присоединился и Ритер. Они довольно долго сидели на каменном ограждении бассейна, избегая глядеть друг на друга. Было еще жарко. Над городом плавало марево, сотканное из испарений и дыма.

— А все война, — вдруг сказал Ритер. — Мерзкая война, и кончится она еще не скоро.

Жюльену хотелось заговорить, но что-то его удерживало. Он попробовал привести свои мысли в порядок, однако путаница в его голове все усиливалась. Наконец взгляды молодых людей встретились, они еще немного помолчали, потом Жюльен с тревогой в голосе сказал:

— Черт побери, Ритер, ты ведь умный парень, ты привык думать, рассуждать. Как ты считаешь, может… может ли человек… как бы это сказать… приносить несчастье? Навлекать на людей беду, быть таким, что…

Он замолчал, не находя нужного слова или боясь произнести его вслух. Ритер слегка усмехнулся.

— Иметь, как выражаются цыганки, дурной глаз?

— Не смейся, — тихо сказал Жюльен. — Мне страшно.

Ритер наклонился к другу, чтобы лучше разглядеть его лицо.

— Ты это что, серьезно? — спросил он. — Нет, ты просто рехнулся! Здоровый малый и веришь в такие пустяки!

— Ты называешь это пустяками?

— Смерть Каранто, понятно, на тебя подействовала, но уж смерть его матери, знаешь…

Ритер запнулся, а Жюльен сказал:

— Не убеждай меня, что это нормально. Если бы он не умер, и она бы жила.

— Возможно. Но все дело в войне. Война убивает не только тех, в кого стреляют из винтовок и на кого сбрасывают бомбы с воздуха. Умирает множество людей. И тут уж ничего не поделаешь. Да, да, ничего. — Он опять усмехнулся. — Война — это ненависть. Ненависть, безудержная, вышедшая из-под контроля, охватившая всех и каждого. Возьмем, скажем, тебя: ведь у тебя было гораздо больше оснований убить этого мясника, который тайно резал скотину, чем первого попавшегося немца. Такого же парня, как ты, который не сделал тебе ничего дурного.

Жюльену захотелось во всем открыться товарищу, как будто Ритер мог чудесным образом исцелить его. И он заговорил о своих покойниках. О мастере, о пареньке из Домбаля и главное — о военнопленном, муже Одетты. Но тут Ритер прервал его:

— Да ты и вправду спятил, ведь то, что ты говоришь, просто абсурд. В тот самый вечер, в тот самый час, даже в ту самую минуту умерли сотни, а может, и тысячи мужчин и женщин. Возьми себя в руки. Надо смотреть на вещи здраво. Если ты теряешь голову из-за обычных совпадений, если ты воображаешь…

Жюльен заставил его замолчать.

— Есть еще одна вещь… — начал он.

— Что такое?

— Ритер… Сильвия скоро умрет…

— Что ты там городишь?

— Я боюсь, Этьен. Понимаешь, боюсь.

— Но что с ней такое, черт побери? Объясни толком.

Жюльен обо всем рассказал товарищу. Об Альби. О Лампи. О ночи, когда безумствовал ветер и бесновалась гроза. Рассказал и о том, как ведет себя теперь Сильвия. Ритер пробормотал:

— Конечно, добивать тебя — последнее дело, но я всегда знал, что это добром не кончится. Девица эта тебе не пара.

— Нет, ты не прав. Я-то хорошо знаю. Но сейчас речь не о том — ведь она скоро умрет. И в этом виноват я один. Конечно, есть самый простой способ избавиться от угрызений совести, но для этого придется…

— Да замолчи, балда ты этакая!

Парижанин внезапно выпрямился во весь рост, встал против Жюльена и заставил товарища посмотреть ему прямо в глаза.

— Может, ты мне снова заедешь в физиономию, — крикнул он, — но это не помешает мне сказать тебе, что ты болван. Я даже представить себе не мог, какой ты болван! Хочешь, я скажу тебе, что будет дальше? Либо ты прав, Сильвия тебя любит по-настоящему, и тогда она выйдет за тебя замуж; либо я вижу ее насквозь — в этом случае она отыщет бабку, которая незаконно делает аборты, и освободится от ребенка…

— Замолчи! — крикнул Жюльен.

— А ты видишь еще какой-нибудь выход?

— Но я этого не хочу! Не хочу! — Он умолк, встал, сделал несколько шагов и сказал: — Вот уже полтора месяца я думаю об этом младенце. Он для меня как живой. Да, он живет. Рядом со мной. И рядом с ней. Я не хочу, чтобы он умирал.

— Что ты там поешь? Ты понимаешь, что говоришь?

— Все равно, это смерть живого существа.

Жюльен едва слышно произнес эти слова. Он чувствовал, что Ритер не в силах ему помочь. И уже для одного себя прошептал:

— Еще одна смерть. Смерть совсем крохотного существа, но тем не менее смерть.

…Теперь Ритер вдруг исчез. В саду вокруг Жюльена были только дядя Пьер, Андре Вуазен, Доменк, паренек из Домбаля, Гернезер, Каранто, мать Каранто… Он сделал усилие, чтобы отогнать эти призраки. Их стало сейчас уже слишком много, и они вплотную обступили его…

Он взглянул на Ритера и сказал:

— Спасибо. Хорошо, что ты поговорил со мной об этом.

— Не вздумай снова наделать глупостей. Я нахожу, что ты и без того натворил их больше, чем следовало.

Жюльен вздохнул:

— Если бы я в свое время уехал с Бертье…

Ритер рассмеялся.

— Ей-ей, ты не только совершаешь одну глупость за другой, но еще жалеешь о тех, что не успел совершить. Черт побери! Ведь единственная заслуга этой девицы состоит именно в том, что она помешала тебе уехать.

Парижанин принял театральную позу, поднял руку и принялся декламировать:

Хотел я сгинуть на воине, Но смерть меня не пожелала…

— Ну, это никогда не поздно, — тихо сказал Жюльен.

— Ты прав, никогда не поздно выкинуть очередную глупость.

Жюльен снова встал и пошел по направлению к посту.

Он сделал всего несколько шагов, когда Ритер окликнул его и сказал, что он наконец-то нашел подходящее помещение для выставки своего парижского приятеля — художника.

— Это лавка, где до войны торговали чулками, теперь она пустует. Помещение долго простояло взаперти, там довольно грязно, придется немного убрать.

Ритер умолк, встал и подошел к Жюльену, который стоял не шевелясь, устремив взгляд на гору.

— Знаю, что тебя это мало интересует, — продолжал Ритер. — Но для этого дела мне понадобится твоя помощь. Надеюсь, ты мне не откажешь.

Жюльен повернулся к товарищу, собираясь ему ответить. Теперь Ритер уже больше не шутил, и Жюльену на миг показалось, что в глазах парижанина он прочел такое же беспокойство, какое часто замечал во взгляде матери.

63

Как только Ритер получил посланные его другом деньги и внес задаток за аренду лавки, приятели принялись за уборку помещения. За работой поэт без умолку болтал. Он рассказывал о своем друге парижанине, о художниках, о стихотворцах, о театре и кино, явно стараясь чем-нибудь занять ум Жюльена. Но тот как бы отсутствовал. Все его мысли были заполнены предстоящим свиданием с Сильвией. Теперь его уже не снедало лихорадочное нетерпение, как прежде, теперь он был во власти тревоги, и нередко она перед самым уходом повергала его в нерешительность.

Каждый вечер Сильвия рассказывала о все более настойчивых расспросах матери. Лицо девушки осунулось. Под глазами у нее залегли круги, лоб прорезали морщины. Жюльен все время мысленно повторял себе, что во всем виноват он и Сильвия страдает из-за него.

В первую пятницу ноября, когда Жюльен возвратился на пост наблюдения, он сразу почувствовал, что его ждет дурная весть. Товарищи со смущенным видом переглядывались. Верпийа немного помялся, а потом сказал:

— Дюбуа, мы влипли.

Жюльен улыбнулся. Его теперь по-настоящему ничто не могло огорчить.

— Тебе придется отсюда уйти, — продолжал сержант. — Приезжают два парня. Понимаешь, они заменят вас — Каранто и тебя… Этого уже давно следовало ожидать.

Жюльен слушал, стоя возле стола. Он чувствовал, что Верпийа не сказал самого главного. Но одно было понятно: их обоих заменяют — Каранто и его, Жюльена. Обоих в одно и то же время, одним и тем же способом. Ведь оба они в каком-то смысле умерли.

— Вот и отлично, — сказал он. — Я уйду.

— Ну, у тебя есть еще время. Они прибудут только в понедельник. Приедут поездом, в полдень.

Поездом, в полдень… Этот же поезд привез в свое время его и Каранто. Жюльен на минуту задумался. Уже два года, десятого ноября будет ровно два года! Через пять дней. Неужели и впрямь существуют роковые даты? Неужели Сильвия права и высшие силы управляют судьбами людей?

— Если бы просто приехали два новых солдата, — снова заговорил сержант, — все можно было бы уладить. Одного из них никто не знает, но вот другой… Другой будет моим помощником, помощником начальника поста наблюдения…

Верпийа запнулся. Тиссеран порывисто вскочил с места и крикнул:

— Чего ты мнешься, скажи ему! Скажи ему, что это тот самый подонок, которому он повредил челюсть, когда бежал из военной тюрьмы!

Гневная вспышка тулонца послужила сигналом для остальных. Все разом заговорили. Они клялись жестоко расправиться с капралом Водасом. Верпийа не останавливал солдат, а когда они немного успокоились, разъяснил, что он не получил еще письменного приказа, но капитан звонил ему.

— Он говорил со мной не по служебному телефону, — уточнил сержант. — Само собой, изъяснялся он обиняками, но я понял, что он уже не хозяин положения. Он оттягивал это дело сколько мог.

Верпийа остановился. На лице его снова появилось смущение. Он глубоко вобрал воздух и разом выпалил:

— Он считает, что ты без труда можешь уйти в маки. Говорит, что тебе не следовало так долго тут оставаться. Ты хорошо знаешь, что я…

Последние слова сержанта потонули в гневных возгласах солдат. На сей раз они обрушились на капитана. По их мнению, он должен был найти выход из положения, на то он и офицер. Желание поддержать товарища делало их несправедливыми. Им нужно было на ком-нибудь выместить свою ярость. Накричавшись, все стали придумывать, как лучше помочь Жюльену. Называли адреса, где он мог бы надежно укрыться, но он жестом остановил их.

— Нет, я должен остаться в Кастре, — сказал он.

Наступило молчание. Солдаты растерянно уставились на Жюльена; наконец сержант сказал:

— Ты совсем спятил. Кто может поручиться, что они не пронюхали о твоем пребывании здесь? Возможно, этого типа и направляют сюда, чтобы он тебя выследил. Не стоит играть с огнем. С некоторых пор ты, можно сказать, витаешь в облаках, но все же и тебе известно, что людей арестовывают по любому поводу. — Сержант помолчал. — И люди эти бесследно исчезают.

Вмешался Ритер.

— Вот что я вам скажу: Дюбуа не мальчик. Зря он не полезет в волчью пасть. Пока мы не придумаем чего-нибудь лучшего, он может укрыться в задней комнате лавки, которую я арендовал, чтобы устроить там выставку картин моего парижского приятеля.

— Но это слишком рискованно, — возразил Верпийа. — Если тот тип вздумает спуститься в город…

— Ну, это уж твоя забота задерживать его на посту!

— Или не давать ему увольнительных.

— Или слегка подтолкнуть в спину, когда он будет спускаться по лестнице, чтобы он сломал себе ногу…

Теперь уже все смеялись. Они говорили о капрале Водасе, словно это был паяц, которого надо вздуть. Дошли до того, что стали придумывать, как заманить его в ловушку, чтобы Жюльен снова задал ему хорошую трепку. Но юноша с трудом заставлял себя прислушиваться к разговору. Его судьба решалась помимо него. Даже не посоветовавшись с ним, Ритер решил, что начиная с воскресенья Жюльен будет спать в лавке, которую парижанин именовал своим выставочным залом.

И теперь Жюльен оглядывал помещение наблюдательного поста, которое ему предстояло покинуть во второй раз; он смотрел на солдат, сгрудившихся вокруг стола, на своих товарищей, с которыми прожил бок о бок два года. Он был им многим обязан! А что он сам сделал для них? Только теперь он по-настоящему оценил их дружбу. Ему захотелось сказать об этом вслух, поблагодарить их, но все громко запротестовали. Он умолк и только крепко пожал каждому руку. Потом, почувствовав, что взгляд его затуманился, стремительно вышел из комнаты.

64

В субботу и в воскресенье Сильвия не могла отлучиться из дому, и Жюльен оставался на посту наблюдения. Шел дождь. Ритер спросил товарища, не хочет ли он написать его портрет; Жюльен согласился, но через несколько минут отказался от этой попытки. Перед его глазами вместо лица приятеля неотступно стояло лицо Сильвии. Он видел только ее. Мысль о предстоящей разлуке не оставляла его. Денег у него нет, и, покинув пост, он будет вынужден уехать из Кастра. Выставка продлится две недели. Она откроется в следующую субботу… Жюльен стал считать дни. Что будет с Сильвией, если он уедет?

В воскресенье вечером он устроился в задней комнате за лавкой; там не было окна и очень сильно пахло плесенью. Вдоль стен тянулись пустые полки. Жюльен завернулся в одеяло и улегся прямо на полу.

В понедельник прибыли ящики с картинами. Жюльен и Ритер распаковывали их, и день прошел быстро, потому что с каждого холста приходилось стирать пыль, каждую раму нужно был укрепить. Этьен шутил:

— Без тебя выставка провалилась бы. Кроме того, ты тут спишь, и это очень здорово. Ведь картины могут украсть… А вся эта солома послужит тебе отличной подстилкой. Живопись хоть один раз окажет тебе услугу.

Ритер был убежден, что художник, который собирался приехать в субботу, что-нибудь придумает для Жюльена.

Когда Жюльен вечером рассказал Сильвии о том, что ему вскоре придется уехать, она только пожала плечами и печально усмехнулась. Девушка держала себя холодно. Лицо у нее было замкнутое, ему показалось, что он прочел на этом лице выражение покорности, но он тщетно пытался узнать, в чем дело. Сильвия объявила, что она утомлена, и ушла очень рано. Жюльен одиноко сидел на скамье парка, ожидая темноты, когда можно будет проскользнуть в комнату за лавкой. Он был во власти страха, но не мог уяснить себе, чего именно страшится. Разумеется, его пугало состояние Сильвии и все, что было с этим связано. Пугала его и неизбежность разлуки, но дело было не только в этом. В тот вечер Сильвия держалась так отчужденно, она так мало походила на Сильвию прежних дней… Жюльен старался найти различные оправдания для нее. Он представлял себе девушку дома, лицом к лицу с матерью, которая донимала ее расспросами, и с отцом, который, конечно же, ничего не знал, но не мог понять, почему дочь так осунулась. Можно было всего ожидать от этого человека, который, по словам Ритера, принадлежал к самой худшей разновидности рода людского, к числу тех, кто «еще-не-вполне-буржуа-но-мечтает-стать-им».

И вот Жюльен снова в лавке; он один, но помещение теперь уже не пустое. Повсюду валяется солома и скомканная бумага. А главное — картины. Они прислонены ко всем четырем стенам и как бы обрамляют комнату. Юноше не был знаком написавший их художник, но ему казалось, что полотна обращены к нему, Жюльену, именно к нему. Ритер днем сказал:

— Знаешь, это не бог весть какое искусство, но малый — настоящий поэт и заправский пьяница… Словом, парень что надо.

Световые пятна на холстах были необычны. Там встречались черные озера у подножия утесов, нимфы смотрели на солнце, озарявшее только их одних; художник изображал полные тайны утренние туманы, античные города, залитые каким-то неестественным светом… Жюльен долго стоял перед пастелью, где были нарисованы Дафнис и Хлоя. Полуобнаженная пара шла к озеру, над которым занималась яркая весенняя заря. Жюльен как вкопанный замер перед этой картиной. И только время от времени шептал:

— Сильвия… Сильвия…

Конечно, художника нельзя было сравнить с Сезанном или Ван Гогом, которыми так восхищался Жюльен, но на его полотнах юноша словно узнавал самого себя. Кроме счастливой пары, Дафниса и Хлои, была там и другая, менее счастливая пара, изображенная (на иллюстрации к стихам Верлена) в «большом саду, холодном и пустынном». Рисунок этот выражал глубокую печаль, граничащую с отчаянием:

Дни сладостной, невыразимой неги, когда уста сливались в поцелуе…

Неужели художник испытывал те же муки, те же страдания, что и Жюльен? Владела ли им мысль о смерти, заставившая его запечатлеть на холсте Гамлета, который размышляет с черепом бедного Йорика в руках, или могильный холм, на котором сидит «сей незнакомец в траурном плаще…»?

Внезапно Жюльен отвернулся от полотен. В мозгу у него пронеслась фраза, сказанная Ритером: «Романтизм — штука хорошая, но не следует заживо хоронить себя».

Он, Жюльен, пока еще жив. Жива еще и Сильвия. Они должны и дальше жить, быть счастливыми. У него было такое чувство, будто он держит в руках их общее счастье. Надо сражаться. Надо прежде всего бороться за это счастье. Бороться с родителями Сильвии, даже с самой Сильвией, когда ее временами охватывает отчаяние. Для него поле битвы здесь. Благодаря дружбе Ритера ему еще на целые две недели обеспечены пища и кров в Кастре. Он должен сражаться.

Жюльен потушил свет в магазине с закрытыми ставнями, вошел в помещение за лавкой и растянулся на куче соломы среди пустых ящиков.

65

На следующее утро в половине восьмого Жюльен уже ждал в Епископском парке. Было свежо. Слабый северный ветер пробегал между порыжевшей от опавших листьев землей и серым небом. Жюльен чувствовал себя спокойным и сильным, полным решимости убедить Сильвию бороться за их счастье. Правда, уже несколько дней она была совсем иной, чем прежде, но произошло это, конечно, потому, что ей слишком долго пришлось в одиночку противостоять родителям. Да, все дело в этом. Скоро она придет. И он поговорит с ней. Нет, он не скажет: «Хочешь, я повидаю твоих родителей?», а решительно заявит: «Иду к твоим родителям», Ему, Жюльену, уже пришлось в жизни немало сражаться, и он не отступит перед папашей Гарюэлем, этим «свежеиспеченным» буржуа. Выйти победителем ему поможет их ребенок.

Он взвалит на себя нелегкое бремя. И, не сгибаясь, понесет его, ибо впереди ждет счастье — Сильвия и ребенок от нее.

Жюльен ждал до восьми часов, но девушка не появилась. На работу Сильвия всегда ездила через мост Бье. Неужели на этот раз она выбрала другой путь?

В четверть девятого Жюльен все еще оставался в парке; он не сводил глаз с моста, когда появился Ритер. Парижанин заметил товарища, и лицо его потемнело.

— Что ты тут делаешь?

— Я непременно должен повидать ее сегодня утром, — ответил Жюльен.

Ритер поднес руку ко лбу.

— Черт побери! Да ты и вправду рехнулся! — крикнул он. — Вконец рехнулся! С какого часа ты здесь торчишь?

— С половины восьмого.

— А ведь мерзавец Водас в семь часов отправился в город.

Ритер медленно произнес эти слова и умолк. Его короткая фраза подействовала на Жюльена, как ушат холодной воды. Он словно проснулся и с деланным смехом сказал:

— Ну, видно, мы случайно разминулись.

Этьен был вне себя.

— Я способен понять любое безрассудство, но всему есть предел, — с трудом выговорил он. — Ты, ты просто удержу не знаешь. Так легкомысленно рисковать собственной шкурой! Ты заслуживаешь… ты заслуживаешь…

Голос его пресекся. Кулаки сжались, на худом лице появились одновременно возмущение и почти материнская тревога. Жюльен уже хотел что-то сказать в свое извинение, но потом молча последовал за Ритером, который шел в нескольких шагах впереди, готовый знаком предупредить друга о малейшей опасности.

Все утро они развешивали картины. Жюльен заставлял себя отвечать на вопросы Ритера и старался побороть беспокойство.

В полдень он снова направился в Епископский парк. Тщетно Ритер умолял его, тщетно ругал последними словами; в конце концов ему пришлось уступить, и он снова пошел впереди Жюльена, чтобы «разведать дорогу». Уходя, парижанин сказал:

— Не торчи по крайней мере возле самой улицы, укрывайся за деревьями. Сегодня днем я дежурю и не смогу спуститься в город; пообещай, что не будешь валять дурака.

Жюльен вяло обещал. Он ценил дружбу Ритера, но его мысли были теперь заняты Сильвией. А она все не шла.

Томительно тянулся час обеденного перерыва. Бесконечный час, когда жизнь на улицах города замирает, когда все будто погружается в дремоту. Не могла же Сильвия дважды изменить свой обычный путь. Что с ней? Ей нездоровится или она серьезно заболела? Появится ли она в два часа?

Жюльен забыл об угрожавшей ему опасности, забыл обещание, которое дал Ритеру. Он не уходил из парка, не сводил глаз с моста Бье и с улицы Вильнев. Он так пристально всматривался в даль, что почувствовал резь в глазах. Но не отходил от каменной балюстрады. Он был довольно далеко от улицы, но больше уже не скрывался под сенью деревьев. Отводил взгляд от моста лишь для того, чтобы взглянуть на часы. И видел только эти часы да поворот улицы; каждый велосипедист, появлявшийся оттуда, заставлял юношу вздрагивать. Мозг его будто оцепенел. Сто раз он в это же время дня поджидал здесь Сильвию, но еще никогда так пристально не глядел на мост. Перед его глазами неотступно стояла фигурка Сильвии — такая, какой он увидел ее в первый день, когда она появилась из-за угла вон того дома. И он упорно смотрел и смотрел, готовый броситься навстречу девушке, которую призывал всеми силами души.

В два часа Сильвии все еще не было, и Жюльена охватила лихорадочная тревога. Его ногти судорожно царапали гладкий камень балюстрады, возвышавшейся над рекой Агу. Хотя погода стояла прохладная, он покрылся испариной, Тщетно он старался понять, что ему надлежит делать, — утреннее спокойствие покинуло его. Теперь уже все ясно: Сильвия не придет. Она, конечно, дома, она больна или отдала себя в руки какой-нибудь бабки. И она умрет, умрет по его вине. Умрет, а вместе с ней умрет и ребенок, которого он так желал. Ребенок, который должен был прочно скрепить их узы, а вместо этого стал причиной ее гибели.

В тот день ему уже много раз приходила в голову мысль пойти к Сильвии. Но его как будто удерживал ее голос: «Никогда этого не делай, умоляю тебя».

Он пошел бы к ней, но не мог на это решиться, не предупредив ее. Он все время вспоминал, как посмотрела на него Сильвия в тот вечер, когда дала ему пощечину. Время от времени Жюльену приходила в голову мысль о капрале, который мог задержать его. Но он гнал от себя эту мысль.

Сильвия! На свете существовала одна только Сильвия, и больше ничего. И все же, заслышав позади себя шаги, Жюльен оборачивался. То были просто гуляющие. Там, за парком, находился театр «Одеон», тот самый театр, где он впервые встретил Сильвию.

О струнный звон, Осенний стон, Томный, скучный…

— Сильвия! Сильвия! Если б ты только могла знать!.. — вырвалось у Жюльена.

Думает ли она о нем? Предполагает ли, что он сейчас тут? Способна ли она угадать, что творится в его душе? Приходит ли ей в голову, чем он рискует ради нее? Как он страдает? Неужели она и сейчас столь же холодна и столь же далека от него, как все последние дни?

Если б он мог хотя бы сообщить Сильвии, что ждет ее здесь…

Жюльен ухватился за эту мысль. Снова посмотрел на часы. Была половина третьего. Она уже не придет. Она… Он вздрогнул. По мосту Бье шли два человека. Два человека в темно-синей форме, на рукавах у них виднелись белые повязки с черными буквами. Тиссеран и Водас. Мерзкий Водас! Тиссеран смотрел в сторону парка. Ритер, без сомнения, предупредил его. Господи, он настоящий друг, этот Ритер! Забулдыга Ритер!

Жюльен повернулся на каблуках и побежал к центру города.

66

Жюльен заперся в лавке. Страх не оставлял его. Он никак не мог отделаться от этого страха, который окончательно лишил его спокойствия. Он как безумный метался по комнате, увешанной полотнами, которых даже не замечал. Встречи с Водасом Жюльен, в сущности, не боялся. Если бы он столкнулся с капралом, то, не раздумывая, снова избил бы его. И успел бы скрыться. Он принял бы вызов судьбы. Горе, терзавшее его, не подорвал» в нем ни решимости, ни сил. Но ведь бежать значило бросить Сильвию. Где она? Что делает? Что они с пей сделали? Может, заперли на ключ? А вдруг она ждет его? Надеется на его помощь? «Никогда не приходи ко мне, умоляю тебя. Не приходи, что бы ни случилось». Должен ли он все еще считаться с этим запретом?

Но если нельзя пойти к ней, надо попытаться хоть что-нибудь сделать. Оставаться в бездействии — значит предать Сильвию. Кроме того, если он ничего не предпримет, то сойдет с ума. Она и так, верно, думает, что он ее разлюбил.

В три часа дня Жюльен вышел из магазина и помчался на почту. Руки у него дрожали, на лбу выступил пот. До пяти часов он не рискует встретить Водаса в городе. После его приезда сержант Верпийа был вынужден строго придерживаться распорядка. И если Водас появился в сопровождении Тиссерана, значит, их привела в Кастр не прогулка, а какое-нибудь поручение. Жюльен набросал телеграмму Сильвии: «Страшно беспокоюсь, жду в Епископском парке до семнадцати часов». Расплатившись, он бросился в парк.

И вот Жюльен опять стоит возле балюстрады, но теперь он ждет не Сильвию, он ждет, когда с противоположной стороны появится разносчик телеграмм. Ждать пришлось недолго. Вскоре на велосипеде с гоночным рулем показалась фигура рассыльного в синей форменной куртке с черной сумкой на боку. Пять минут спустя он уже проехал обратно. Жюльен хотел было остановить его и спросить, вручил ли он телеграмму девушке или кому-нибудь другому. Но он поборол это желание и снова стал пристально смотреть на мост Бье. Он больше не чувствовал головной боли. Теперь он даже не замечал уличного шума. Он весь был во власти страха. Сильвия столько раз заклинала его никогда не писать ей домой. А ну как ее отец вскроет телеграмму и набросится на дочь? Пожалуй, именно сейчас он, Жюльен, должен быть рядом с нею, должен прийти ей на помощь!

Прошел час, который показался ему бесконечным, и вот вдали появилась фигура женщины; это была не Сильвия, но Жюльен сразу понял, кто она. Мать Сильвии шла по мосту. Шла ровной походкой и как будто даже не глядела в сторону парка. Жюльен, не спуская с нее глаз, отступил на несколько шагов. Следует ли ему оставаться на месте, пойти ей навстречу, кинуться прочь? Горячие капли пота стекали ему на глаза, мешая отчетливо видеть. Госпожа Гарюэль поравнялась с аллеей, где стоял юноша. Она еще прошла немного по тротуару, поднялась на три ступеньки, которые вели в парк, на мгновение исчезла за киоском, потом вновь появилась и направилась прямо к Жюльену. Он не двигался. И различал только один звук — биение своего сердца.

Когда госпожа Гарюэль остановилась прямо перед ним, Жюльен не в силах был выговорить ни слова. Он понимал, что смешон. Спокойным, почти мягким голосом, с чуть деланной улыбкой госпожа Гарюэль сказала:

— Мы можем присесть на скамью и несколько минут побеседовать.

Она походила на Сильвию, даже голоса у них были похожи. Ему вдруг захотелось обнять ее и назвать «мамой».

Сидела она очень прямо, слегка опираясь спиной на обшарпанную деревянную спинку скамьи. Когда он тоже опустился на эту скамейку, она проговорила:

— Вы очень неосмотрительны и очень неосторожны, мой милый. Хорошо, что вашу телеграмму получила я. Будь на моем месте муж, не знаю, что бы он сделал…

— Но госпожа Гарюэль… Сильвия… — Жюльен заикался.

— Сильвия больна. Больна по вашей милости.

Жюльен попытался что-то сказать, но она повелительным жестом остановила его. Взгляд ее стал суровым, а голос резким.

— Я пришла сюда не для того, чтобы вас выслушивать, а для того, чтобы самой говорить, — произнесла она. — Прошу вас оставить Сильвию в покое. Я проявила слабость. Я дала ей слишком много свободы и, можете поверить, горько о том сожалею. Однако теперь со всем этим покончено, понимаете?

— Но позвольте, госпожа Гарюэль…

— Не ищите извинений. Я и сама их не ищу.

— Я не ищу извинений, — поспешно сказал Жюльен. — Я хочу жениться на Сильвии. Теперь это необходимо, мы не можем больше ждать.

Она язвительно усмехнулась. Смерила Жюльена с ног до головы и, приняв высокомерный вид, бросила:

— Что я слышу? Не слишком ли вы о себе возомнили? Немедленно же выбросьте это из головы! Когда я говорю, что Сильвия больна, я именно это имею в виду, и ничего больше. — Она отчеканила последние слова. — Сильвия больна, слышите!.. У нее нервное расстройство, и вы тому виной…

— Но госпожа Гарюэль… значит, она вам не сказала…

— Замолчите! Моя дочь в последние дни тревожилась. У нее были основания опасаться… Словом, она страшилась более серьезной вещи. Она ошиблась. Только и всего. Такие случаи бывают довольно часто, можете мне поверить.

Жюльен выпрямился во весь рост. Из недр его души рвались слова, которые он не мог сдержать. Он прервал госпожу Гарюэль и крикнул:

— Но ведь никто не имеет права!.. Никто не имеет права так поступать! Это касается только Сильвии и меня, мы…

— Да замолчите вы наконец? Вижу, мой милый, вы совершенно не владеете собой. Я запрещаю вам сомневаться в правдивости моих слов, слышите? Что касается права, как вы изволили выразиться, то, насколько мне известно, вы сейчас в таком положении, что не можете проявлять чрезмерную настойчивость!

Она приблизила к Жюльену свое искаженное гневом лицо, и последняя ее фраза прозвучала как пощечина. Он заметил, что губы у нее дрожат. И опустил голову. Госпожа Гарюэль раскрыла сумочку и не спеша достала оттуда конверт. Руки у нее тоже дрожали. Каким-то свистящим голосом она с явным трудом выговорила:

— Если вы не верите мне, то, может быть, поверите Сильвии.

Жюльен взял письмо. Он узнал почерк Сильвии, она написала на конверте: «Для Жюльена». Он хотел было распечатать конверт, но госпожа Гарюэль остановила его:

— Прочтете потом, я не могу больше задерживаться.

Теперь ее голос звучал уже по-другому, более спокойно. Однако в нем еще слышалась легкая дрожь, которую она старалась унять. Жюльену показалось даже, что она сдерживает слезы.

— Прежде чем проститься с вами, — сказала мать Сильвии, — я хочу вас заверить, что не имею никакого касательства к этому письму. Я его даже не читала. — Она вздохнула. — Ведь вы, должно быть, знаете, что Сильвия несвободна. Что она обручена с молодым человеком, который сейчас находится там, где… где ему угрожает опасность… Там, где он старается противостоять немцам. Бывают обстоятельства, когда человек не может… Когда человек должен вести себя с достоинством…

Жюльен чувствовал, что она не находит нужных слов, но хочет объяснить ему что-то очень сложное или такое, во что сама не особенно верит. На мгновение у него появилась надежда, что он наконец-то сможет поговорить с нею по душам. Но когда он попробовал что-то сказать, госпожа Гарюэль вдруг встала и быстро произнесла:

— Если вы испытываете хоть немного… дружеских чувств к Сильвии, не напоминайте ей больше о себе никогда. Она просила меня передать вам это. Кроме того, боюсь, что мой муж проявит меньше терпимости, чем я. А человеку в вашем положении не следует привлекать к себе внимание… Вы ведь понимаете, что я хочу сказать…

Она колебалась. Жюльен чувствовал, что эта женщина заставляет себя говорить подобным образом. Когда он в свою очередь поднялся со скамьи, она посмотрела на него сурово и вместе с тем грустно, а потом медленно прибавила:

— Сильвия и в самом деле просила вас не предпринимать попыток увидеть ее. Поверьте моему слову. Слову матери, которая искренне хочет счастья своей дочери… Дочери, которая и без того уже много страдала…

67

Как только госпожа Гарюэль ушла, Жюльен прочел письмо Сильвии. И вдруг ощутил страшную душевную пустоту, полный упадок сил.

Когда Ритер разыскал его, он встал и, не промолвив ни слова, последовал за товарищем. В лавке Этьен принялся кричать, что все это плохо кончится, что Жюльен, видно, и вправду ищет смерти.

Жюльен в ответ только улыбался. Разве смерть не была единственным лекарством от терзавшего его сердце недуга?

Едва Ритер вышел из магазина, как Жюльен направился к улице Вильнев. Он шел по дороге, которая вела также и к посту наблюдения, так что ему угрожала опасность встретить Водаса. Он думал об этом. Ритер сказал, что он, Жюльен, ищет смерти. Но чьей? Своей собственной или же смерти подлеца капрала? А может, их столкновение окончится гибелью обоих?

Дойдя до конца улицы, Жюльен остановился возле стены полуразрушенного дома, где некогда помещалось акцизное управление. Теперь он не сводил глаз с изгороди из бересклета, скрывавшей дом Сильвии. Он ничего не ждал. Он знал, что в такой час из этого дома никто не выйдет. Он просто смотрел, как бы стараясь вобрать в себя и запомнить место, где жила Сильвия. Что она сейчас делает? Было ли ей больно? Ведь тут убили его ребенка! Ребенка, которого он так ждал! Действительно ли убивают младенца, когда из чрева женщины насильственно извлекают плод любви? И не бывает ли так, что одновременно убивают и мать? Должно быть, при этом в ней непременно что-то убивают…

Пошел мелкий дождь, и вскоре одежда Жюльена вымокла насквозь. В темноте слабо поблескивали листья бересклета. Вместо того чтобы вернуться в лавку, Жюльен пошел по дороге в Фурш и вскоре очутился среди полей, гораздо выше поста наблюдения. Теперь, когда сумерки уже сгустились, он готов был встретиться с Водасом. Но дорога была безлюдна. В темноте не видно было даже травы. Она только чуть хлюпала под ногами, как намокшая губка. Жюльен часто бывал здесь с Сильвией. И теперь он шагал, вперив взгляд в землю, будто надеялся обнаружить то место, где они лежали рядом.

Возвратясь в лавку, он долго перелистывал небольшой блокнот, подаренный ему Сильвией. На глаза ему попался стебелек ежевики с высохшими и сплющенными листочками.

Все последующие дни были отмечены для Жюльена ужасающей пустотой. Ритер тщетно пытался образумить товарища. Жюльен улыбался, покачивал головой и уходил. Напрасными были все попытки пристыдить его, задеть самолюбие, в нем словно умер даже инстинкт самосохранения, заставляющий человека избегать опасности. Он переходил из одного парка в другой, всюду ища воспоминаний о Сильвии.

Время от времени, словно смутный проблеск света, перед его мысленным взором возникала печальная улыбка матери. Он силился удержать в памяти ее образ, но это ему плохо удавалось.

Точно вспышки молний, в голове у него мелькали и другие горестные воспоминания: крик Одетты, ее полный ужаса взгляд, ее лицо, искаженное ненавистью, вдруг постаревшее и как бы отмеченное печатью смерти мужа, погибшего на чужбине. Теперь перед Жюльеном неотступно стояла такая Одетта, Одетта, яростно оттолкнувшая его, страдающая, испытавшая нестерпимую муку при одном его появлении.

Будет ли у нее ребенок от него? Сильвия согласилась умертвить ребенка, уничтожить, истребить плод их любви, ну а Одетта, даст ли она жизнь зародышу? Нет, вряд ли это возможно. Ведь, помимо всего прочего, Одетта ненавидит его. Между ними встал покойник, погибший вдали человек, которого Жюльен даже не знал. Одетта любила мужа. И теперь, даже мертвый, он все время являлся им. Безликий поначалу, он представлялся теперь Жюльену многоликим.

Смерть. Смерть везде. Смерть повсюду!

На берегах реки Лу в мирное лето. И на берегах реки Лу в другое лето, когда казалось, что мир вновь обретен. Смерть подстерегала в кустах, где юноши и девушки любили друг друга в ту пору, когда еще не была проведена демаркационная линия. Смерть подстерегала в лесу. В огромном лесу, покрывавшем Черную гору, в лесу, который тянулся к воде и сбегал к берегам озера Лампи.

А само озеро Лампи? Служило ли оно приютом любви или смерти? Впрочем, разве это не одно и то же, коль скоро плод той безумной ночи, которую они провели возле озера Лампи, теперь умерщвлен? Мертв, как мертв Каранто. Неужели это крохотное существо уже присоединилось к Каранто, и к Андре Вуазену, и к дяде Пьеру? Уже присоединилось и к мужу Одетты, погибшему под бомбами, и к матери Каранто, старушке, которая умерла в одиночестве?

Отныне все эти мертвецы уже не были мирными спутниками Жюльена. Они были чересчур верны ему. И чересчур деспотичны. Мертвые, они цеплялись за Жюльена, как это делал Каранто, когда был еще жив, как делал Каранто за несколько минут до того, как ушел из жизни. Ушел… Так всегда говорила мать Жюльена, если речь заходила о смерти. Слово «умер», видно, было ей неприятно, причиняло боль. Вот почему она говорила «ушел», и можно было подумать, будто речь идет о какой-то приятной прогулке.

И все же прощальный взгляд Каранто заключал в себе многое! Такой взгляд не скоро забудешь… Как это мучительно: находиться тут же, рядом, и не иметь возможности хоть чем-нибудь помочь. Стоять столбом на берегу и смотреть, как у твоего товарища уходит почва из-под ног, как он погружается в пучину и бросает на тебя потерянный взгляд, ибо чувствует, что берег, за который он хватается слабеющими пальцами, ускользает. В последний миг для Каранто жизнь воплотилась в облике девушки, в ее имени.

Все ли возможное — и даже невозможное — сделал он, Жюльен, чтобы помочь Каранто? Все ли возможное — и даже невозможное — сделал он, чтобы помешать Сильвии совершить то, что она совершила?..

Отныне он ни на минуту не оставался один: все эти мертвецы были тут, рядом, даже последний. Самый маленький. Крошечный. Никому еще неведомый. И его присутствие было, пожалуй, даже более ощутимо, чем присутствие Каранто.

В понедельник утром Жюльен опять сидел на скамье в Епископском парке. В восемь часов Сильвия не появилась. Не появилась она и в полдень, но пришел Ритер и заставил товарища пойти поесть.

В половине второго Жюльен вернулся. На этот раз им владело предчувствие, что Сильвия проедет мимо. Он даже не вошел в парк, а остановился на краю тротуара, там же, где стоял в тот день, когда впервые ожидал ее.

Было прохладно и ясно. Северный ветер поднимал над аллеями парка охапки мертвых листьев, они неслись над улицей, цеплялись за столбики балюстрады и повисали там, вздрагивая на ветру, падали наземь и вихрем кружились в водосточной канаве вдоль тротуара.

Может ли человек вновь пережить то, что уже однажды пережил? Может ли он снова вернуть час, который канул в вечность два года тому назад?

Велосипедисты все чаще появлялись на улице Вильнев, проезжали по мосту и уносились по направлению к центру города.

Около двух часов Жюльен испытал такую сильную и длительную боль, что у него перехватило дыхание. На мосту показалась Сильвия. Она очень прямо сидела в седле и неторопливо крутила педали. Ветер раздувал ее юбку, и она придерживала ее рукой. Распущенные волосы взлетали кверху, открывая шею, затем снова падали на плечи.

Поравнявшись с Жюльеном, она слегка повернула голову и пристально посмотрела на него, не переменив, однако, позы.

Он нерешительно поднял руку.

— Сильвия!

Жюльену показалось, что он выкрикнул это имя, но на самом деле он чуть слышно произнес его. Око так и не вырвалось на волю из стесненной груди.

Он успел заметить, что Сильвия бледна. И вот она уже пронеслась мимо.

Как и в день их первой встречи, взгляд девушки сказал ему все.

Жюльен проводил глазами белое, быстро расплывшееся пятно ее шерстяного жакета, оно внезапно исчезло за углом здания, где помещался театр.

И только тогда Жюльен понял, что он уже ничего больше не ждет. Он пришел сюда, желая убедиться, что Сильвия жива. Но отныне все кончено. Смерть сделала свое дело, и это было, пожалуй, еще ужаснее, чем если бы она унесла саму Сильвию.

Примечания

1

Верлен. Осенняя песня. Перевод Ф. Сологуба.

(обратно)

2

Демаркационная линия. Проход запрещен (нем.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Часть вторая

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

Часть третья

  31

  32

  33

  34

  35

  36

Часть четвертая

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

Часть пятая

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?