«Игра в ящик»

Сергей Солоух Игра в ящик

“Kerýho Ferdinanda, paní Müllerová?” otázal se Švejk, nepřestávaje si masírovat kolena, “já znám dva Ferdinandy”.

Jaroslav Hašek

‘Do you say these things simply to depress me, Frank?’

‘No, Uncle, simply to cheer myself up.’

Evelyn Waugh

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 0:0

ЯЩИК

Легкое косоглазие, небольшой перекос черных пуговок – признак настоящего математика. Природную общечеловеческую симметрию портит редкая способность к необыкновенной и долгой концентрации мысли. Полное и абсолютное погружение в предмет анализа. Ноги, как правило, не могут воспользоваться таким счастливым моментом неподотчетности, свободы от мелочной опеки головы, а вот глаза – всегда пожалуйста. Разъезжаются, правый на запад к уху, а левый... а левый вот ни черта. Пока сосед-черныш на той стороне переносицы ворует свои миллиметры и наслаждается потерей фокуса, левый все делает наоборот. Не просто холоден и неподвижен, а даже на быстрые изменения освещенности, смену света и тени, отказывается реагировать. Не хочет сжиматься и разжиматься. В зеленоватом колечке ореола стоит большой и черный в самом центре белого и ничего, совершенно ничего не видит.

Другое дело, стоила ли собственно картина зрительного усилия. За стеклом, прямо перед несвязанными, своевольными зрачками аспиранта Института проблем угля Романа Подцепы лежал в лучах ленивого августовского рассвета обыкновенный подмосковный город. Миляжково. Как и все ему подобные, вроде Орехово-Зуево или Подольска, что возникли в границах распространения паровозной сажи по обе стороны колеи восточных или южных императорских железных дорог во второй половине девятнадцатого века, Миляжково и в конце двадцатого оставалось маловразумительным придорожным образованием. Расположение и направление улиц определяли тут заборы складов, заводов и депо, а перспективу замыкали трубы котельных и теплоцентралей. И даже в полном надежд и нежности начале летнего шестого часа утра, с высоты девятого этажа из окна вычислительного центра ничего не удавалось высмотреть мерцающего, загадочного или манящего между быстро выступающими из миляжковских ночных глубин углами. Стенами из серого кирпича и крышами из серого шифера. Определенно, птичья дальнозоркость в этом месте душу не возвышала и не грела. Но, впрочем, и человеческая близорукость с ее благородной вогнутостью линз не добавляла волшебных черт картине мира. Прямо под ногами Романа Романовича уныло расстилалась безжизненная и бесцветная в этот час территория Института проблем угля им. Б. Б. Подпрыгина. Уменьшенная копия породившего ее населенного пункта. К высокой ограде режимного института жались похожие на дровяные лабазы сараи послевоенных испытательных стендов. Чуть дальше, словно куски от ветхости распавшегося времени, на узкой площадке для металлолома уныло громоздились и друг в друга тыкались старозаветные забойные машины. Техника большого прорыва и шести условий. Огород Стаханова. И уже совсем рядом, в непосредственной близости от нового девятиэтажного длинным и кривоватым рукавом невидимого пальто растянулся старый, приземистый корпус экспериментального завода. Вместо пятерни, справа за асфальтовой лентой узкого внутридворового проезда, один за всех тупо дырявил небо единственный упрямый палец. Труба котельной. Все это механическое, серое и черствое. Даже тени внештатных сторожевых дворняг, полночной комариной своры, хозяев институтского двора, и те как-то беззвучно рассосались в стылом растворе мертвого часа.

Зато на другой, одушевленной и освещенной стороне мира, за спиной Романа Романовича Подцепы черной живой тенью колыхался дежурный электронщик Слава Соловейкин. Правда, его отрывисто и часто дышавшее тело совершенно не гармонировало и не сочеталось с неподвижной фигурой аспиранта, примерзшего дозорным к витринному переплету кругового остекления девятого этажа. В то время как Подцепа, весь обратившись в слух, отслеживал на раз-два-три-четыре связь между сглатываньем очередной перфокарты из быстро тающей колоды и скорой, как правило серийной, отрыжкой печатающего устройства, Соловейкин за спиной Романа маялся, весь обратившись в шум и трепет, а также отчасти в свет, тепло и запах. Слава нарезал круги вокруг прямоугольной тумбы устройства для размножения все тех же самых перфокарт. Весьма солидного на вид шкафчика, крайне редко применявшегося по назначению, возможно в первую очередь из-за пугающего весь персонал ВЦ жуткого прозвища «бармалей». Однако в тусклом, серебряном шестом часу августовского утра этот грозный агрегат охотно служил всего лишь навсего подставкой для мелкого рыбацкого стаканчика, примерно на одну треть наполненного голубоватыми слезами штатного технического спирта. Денатурата. Слеза просилась прямо в Славу, и Славин глаз ее хотел, но сердце в организме трепетало, желудок поднимался к горлу, а пищевод стыдливо, но решительно перекрывал и вход, и выход. Ночная смена неумолимо шла к концу, все меньше шансов оставляя Соловейкину на человеческое ее завершение. С полным вытиранием из души и памяти всех мерзостей дежурных обид и унижений.

Между тем, вчера в теплом черничном морсике начала ночи к новому корпусу экспериментального завода, на девятом этаже которого располагался институтский вычислительный центр со всеми своими службами, от соразмерного машзалу участка приточно-климатической установки до сплюснутой со всех сторон унылой перфораторской, оба, и Слава Соловейкин, и Роман Романович Подцепа, шли в самом лучшем расположении духа, в предвкушении насыщенных и плодотворных восьми часов. С двадцати трех до семи ноль-ноль.

Сама по себе ночная смена уже была большой победой Романа Романовича. Очень приятного, несмотря даже на легкое ученое несхождение зрачков и общую косолапую, медвежью грацию, молодого человека, которого в его двадцать пять лет по имени-отчеству не звал решительно никто, кроме, может быть, самого Романа Романовича, да и то в веселую минуту и исключительно про себя. Ночная смена, на незатейливой машинке единой серии с четным номером, но нечетной суммой цифр – 1022, восемь часов безраздельного и непрерывного владения всеми ресурсами этого скромного аппарата, способного под DOS/ES, как барышня-крестьянка из повести в стихах, принадлежать и отдаваться одновременно лишь одному и больше никому, стоила месяца, а то и двух, расписанных, уложенных, расчесанных на тонкие проборчики часов или даже минут. Три волоска на лысине. «Сектор мат. методов. Подцепа. 13:45 – 14:30». И вот уже в 14:25, когда для счастья, ну или как минимум законченного результата расчета варианта нужен всего лишь таракан каких-то десяти или двенадцати минут, является угрюмый «Лаб. разрушения породы. Гитман. 14:30 – 16:00», чтобы ногами затоптать надежду в любой форме, а горбатой спиной буквально и натурально закрыть любую щелку между перфокартным и перфолентным вводом. Ровно в полчаса он кивнет головой, и дежурный оператор пустит ежа, отщелкает три заглавных буковки на желтой ленте «Консула» – End Of Job – и все, свободен, Роман Романович. Повесть с прологом на языке FORTRAN, с завязкой распределения памяти и параметрами запущенного варианта, но без эпилога псевдографики, точек и звездочек нагрузки на широких листах бумаги с аккуратными линейками круглых дырочек на месте правого и левого полей, можно забрать на память из широкой корзины АЦПУ – алфавитно-цифрового печатающего устройства. Ну или для дела. Что может быть лучше для черновиков, быстрых расчетов или рисунков вольного содержания, этих финских биатлонных просторов обратной стороны ненужной цэпэушной распечатки? В общаге, случалась, выпрашивали. Вещь. И Роман Подцепа отдавал. Он не был особенно жаден. Но вот ночной сменой ни с кем и никогда не поделился бы.

Уменье выбить ночную – целое искусство. Служебную записку директору ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина составлял сам Алексей Левенбук, правая рука профессора Прохорова, заведующего отделением, а заодно и научного руководителя Р. Р. Подцепы, – на вид неразговорчивый и неулыбчивый кандидат технических наук с практически уже готовой докторской, которого в неполных тридцать пять все, кроме Прохорова, звали как безусловно старшего по званию, Алексеем Леопольдовичем. Несмотря на внешнюю угрюмость и замкнутость, это был весьма дельный, доброжелательный и в своем кругу понятный человек, с удивительной ловкостью и легкостью, казалось, часто вообще без слов, каким-то кивком, покашливанием или пожатием нужной руки решавший те самые назойливые оргвопросы, что так тяготили своей навязчивостью и неизбывностью профессора Михаила Васильевича Прохорова. Левенбук не только составил нужную служебную, но и договорился с упрямым и неотзывчивым начальником ВЦ. Этот мужчина по фамилии Студенич, который возбуждался только от вида заградительных сетей, да и то лишь двух типов – рыболовной или волейбольной, был главным и решительным противником какой бы то ни было сверхурочной работы вверенного ему подразделения.

– А отгулы дежурным из чьего кармана закрывать? – однообразно отбояривался этот крупноячеистый волейболист-рыбак всякий раз, когда на каком-нибудь совещании ученые мужи пытались его в очередной раз покусать за неуступчивость.

– Или тогда нам меньше разнарядку овощехранилища, – подумав, добавлял Студенич, таким нехитрым шантажом окончательно снимая вопрос с повестки дня.

И вот к этому простому и крепкому бойцу Левенбук зашел в кабинет и через десять минут вышел с ровной козьей приписочкой в нижнем левом углу служебной. «Не возражаю по личной договоренности со сменой. Студенич». Сиреневой пастой. Затем уже сам Роман недели две наведывался в приемную, покуда на этот раз в верхнем левом углу бумаги не появился размашистый, выполненный как будто бы даже не рукой, а веткой березы, что за окном, росчерк директора ИПУ академика Антона Васильевича Карпенко «Разрешить». Результаты Ромкиной работы, выражаясь языком ученых семинаров, безусловно лежали в русле научных изысканий Алексея Леопольдовича Левенбука. Но скромная статейка с парой подписей по алфавиту или параграф в очередной монографии, с расположением авторов на обложке согласно с правилами совсем другой последовательности, Прохоров – Левенбук, всех этих усилий определенно не стоили, так что подобное участие безо всяких оговорок могло считаться приятным знаком личного расположения Алексея Левенбука к Ромке Подцепе.

В конце второго, предпоследнего года аспирантуры очень приятно быть принятым в кругу коллег, особенно из числа старших крупнозвездных товарищей. Неприятно другое – давно и без особых надежд топтаться на месте. Через два дня в свои унылые права вступала осень, дождливая и тусклая пора в этих местах, официально отнесенных паспортно-учетными столами к территории особой кляксы на слабо пересеченной местности. ЛПЗ – лесопарковая зона города Москвы. Август уже плодил облака для водных процедур сентября, а Роман Подцепа лишь пачки бесконечных и бессмысленных распечаток незавершенных расчетов. Бумагу для заметок. И делал это с конца марта. Сначала, конечно, это были ошибки логики. Собственной логики Романа Романовича. Верная идея, сформулированная наконец этой зимой и принятая Прохоровым на ура, никак не могла отлиться в четкий, работающий алгоритм. Но к началу июня Роман все-таки победил свою генетическую предрасположенность к интуитивному и самостоятельному – благоприобретенным упорством в изучении пособий и наставлений. Розовый учебник по языку FORTRAN был проштудирован и поседел на сгибах матерчатой обложки. А белые страницы справочника по библиотечным функциям стали шершавыми и желтыми от перечитывания. Но все пошло.

В результате расчетов выходили несомненные кривые нагрузок. Очень похожие как внешне, так и под лупой строгого частотного анализа на те, что Ромка получал на стенде еще дома, в Южносибирске. Модель работала. И в хорошие дни, заявляясь в вороньих сумерках с ВЦ, Роман часами мог любоваться этой рукотворной красотой. Выуживал из картонной коробки с надписью «GLOBUS Хунгаротэкс» нужный рулончик ленты самописца, сверял параметры опыта с параметрами буквально только-только рассчитанного варианта, разворачивал грязноватый свиток, придавливал его с двух сторон парой талмудов Прохорова – Левенбука к чистенькой, свежайшей распечатке и не мог оторвать глаз. Все пики и провалы были на месте. И не мешали все мыслимые искажения, несоответствия масштабов и проекций, – чудесные мозги математика Подцепы за две секунды выполняли что-то вроде сравнительного экспресс-анализа гармонического состава, и смешные уши героя краснели от детского, неподдельного счастья. Сходится! Сходится! Очень на то похоже.

Но таких счастливых вечеров под желтым световым крылом настольной лампы было не так уж и много этим летом у Романа. Гораздо чаще, приходя с ВЦ, он мрачно швырял очередную распечатку на гору таких же бессмысленных и молча прямо в ботинках заваливался на кровать. Замысловатые кривые трещин разбегались по беленому потолку общажной комнаты, качались, переплетались, свешивались, и их частотный экспресс-анализ не вызывал в душе ничего, кроме неодолимого и яростного желания немедленно закрасить эту гадость, а еще лучше заштриховать и зачернить.

Второй обитатель комнаты, земляк и аспирант-одногодок Боря Катц, был очень этим недоволен. Неснятыми ботинками, естественно. На потолок Боря не смотрел никогда, Боря всегда и неизменно смотрел только вперед, и эти черные несвежие ботинки сорок пятого размера, парившие перед его носом в узком и душном пространстве между углом низкой кровати и дверным косяком, очень смущали Катца. Борис не понимал, как же он сможет обойти это препятствие, на совесть сработанное из кожи и резины в дружественной, братской Советскому Союзу Чехословакии, в случае, ну например, срочного внешнего вызова в коридор или экстренного внутреннего в туалет. Успокаивался Катц, переставал дуться, ерзать и покашливать только тогда, когда топтыгинские клоподавы «Ботас» через четверть-другую часа как будто бы сами собой опадали с безвольных и обесточенных лап Романа. Съехав на пол, черные лапти теряли свой пугающий масштаб, да и вообще, через них можно было просто переступить.

Как переступить через другую, невидимую программную преграду, в отличие от не славившегося особой проницательностью Катца, Роман Подцепа понял довольно быстро. С конца июня он уже щедро наводнял свой остроумный и изящный код глупой икотой, стоп-машина, промежуточной печати. Сначала Роман вываливал только текущие значения расчетных параметров, потом стал выводить аргументы подпрограмм, за ними очень скоро на выход попросились исходные наборы описания геометрии, а в августе Роман с тоскою понял, что должен проследить еще и за тем, как формируется собственно массив нагрузок. Он шинковал чухонскую капусту АЦПУшной бумаги, как полковая кухня, но разжижение операторами FORMAT и PRINT сухого столбика более деловых фортрановских команд IF, DO и CALL тем не менее не выталкивало на свет божий радужный пузырек какой-то нелепой и смехотворной, судя по всему, ошибки. Росло лишь время расчета варианта. Удваивалось и утраивалось. То, что без печати укладывалось в двадцать пять – тридцать минут, теперь не вписывалось в час. С отладочной печатью Роман просто не успевал досчитать до нужного ему места. Еж следующего пассажира, EOJ Никонова или Гитмана, снимал многострадальное, так до конца и не домолотившее задание Подцепы в строгом соответствии с зеброй дневного графика распределения драгоценного машинного времени. Нож в горло.

Однако малодушное изъятие команд о выводе всего и вся заканчивалось еще унизительнее. Сбой, если он происходил, случался где-то в самом конце, на вентиле: в какие-то последние финальные мгновения чудесные, красивые, так тщательно и напряженно копившееся своды данных рушились, массивы переменных вдруг заполнялись какой-то песьей безобразной ересью, и самое позорное, что только может увидеть программист – прерывание из-за деления на ноль, словно пинком под зад заканчивало очередной, короткий вроде бы, сорокаминутный подход. Нет, волшебного пути спасенья не было. Только и исключительно с помощью тупой сплошной печати Роман мог поймать подлый момент крушения любовно собираемой пирамиды расчета, но для этого ему требовалось три или четыре часа непрерывного и безраздельного владения всей электронно-вычислительной машиной ЕС-1022 Института проблем угля им. Б. Б. Подпрыгина. И больше ничего.

Ночная смена снилась Роману Романовичу. Чего нельзя сказать о Славе Соловейкине. Даже когда Славян уже пилил по широкому и темному коридору ВЦ из прокуренной комнаты дежурной смены в продутый сквозняком кабинет Студенича, он не догадывался, зачем зовут. Если на две недели в Вишневку, на барщину в совхоз, то он согласен, а если на денек окучивать сурепку под Жуковским, когда на следующее утро нужно тверезым на работу, – он, Слава, против. И очередь, тем более, не его. Иван Ильич, совесть имей.

По счастью, на что угодно, но только не на недостаток совестливости мог пожаловаться начальник Вычислительного центра ИПУ имени Б. Б. Подпрыгина Иван Ильич Студенич. В юности студент МИРЭА Ваня Студенич подрабатывал санитаром в морге миляжковской городской больницы и поэтому мог очень легко и в ярких красках представить себе все прелести, как анатомические, так и физиологические, беспечной смены в тифозном свете полуночи. Сознательного, взрослого Студенича, человека примерного трезвого поведения, начинало немедленно мутить как сапожника от чисто спиртового похмелья, стоило ему только подумать о людях, оставленных один на один с обильным и доступным протирочным материалом. К тому же разнополых. Бардак как неизбежная осознанная необходимость, вот что такое ваша ночная смена, мог бы сказать всем так ее домогавшимся Иван Ильич Студенич. Но сказать он этого не мог в виду угрозы немедленно констатации его неполного служебного соответствия. Можно подумать, природа человека могла быть изменена одним отдельно взятым начальником на одном отдельно взятом вычислительном центре. Академическим подкопам под законные устои общего административного порядка и собственного душевного покоя Иван Ильич Студенич всегда и неизменно сопротивлялся до последнего, боролся, а если и был иной раз вынужден отдать на поруганье крепость, то всегда заранее пытался минимизировать грядущий урон общественной морали. Вот, скажем, никогда не ставил в ночную смену людей семейных. Нет, и все. И потому выбор у него частенько был очень ограничен, а то и вовсе отсутствовал. Этим августом в жертву науке Студенич мог принести лишь одного-единственного в штате ВЦ холостого электронщика – разведенного в прошлом году Славу Соловейкина и плюс к нему Ирку Красноперову. Девушку-оператора, на которой женились через день и все подряд, а потому без каких-либо перспектив хоть раз оформить это дело в ЗАГСе.

– Словейкин, – сказал Студенич, когда красногубый Слава, в разъехавшейся на пузе цветастой рубахе и лесорубских джинсах фабрики «Рабочая одежда», обросших куцей белой бахромой внизу штанин, явился по вызову. – Должок за тобой, товарищ сизокрылый, – хмуро напомнил Студенич.

И Слава понурился. Этим летом Студенич дважды прихватывал Славяна, с тяжелой поправки приходившего на смену. Объяснительные лежали в столе Студенича. Славяну даже показалось, что сквозь оргстекло, голубоватый табель-календарь и тяжелую столешницу проступили большие детские буквы его бестолкового и виноватого лепета. Какая совесть! Сурепка, вот что корячилось. Опять. Со всей первомайской, исполинской неизбежностью нависла над Соловейкиным щекастая колхозная сука. А с нею очередное безводное утро с ушастой черной гирей солнца и третья, третья объяснительная. Порочный круг. Смерть пионерки. Нет, точно выгнать задумал. Задумал выгнать. Падла Ильич, за что?

Когда же угрюмый падла Ильич, не глядя в жалкие кабаньи глазки Славы, кратко и просто объявил:

– Сегодня выйдешь в ночную. Ты и Красноперова, – механический Соловейкин мгновенно стал электрическим.

Сам изумился той быстроте, с которой его безмерное и безразмерное горе все без остатка оформилось, свернулось в четкую, пылающую пульку уставного:

– Есть!

Студенич поморщился от того, что при этом пара капель горячей, подобострастной слюны бякнулась на оргстекло его стола, но ничего не счел нужным добавить. Махнул рукой, и все. Свободен.

Соловейкин же от радости в холодном коридоре с размаху смазал здоровым кулаком по круглому боку огнетушителя. Краснорожий не сдался, остался на крюке, зато бурое мясо Славкиной руки, словно из-под лопнувшей перчатки, проклюнулось кровавыми кляксами на костяшках. И наплевать. Славян готов был расцеловать огнетушитель и того придурка, который пробил ночную смену. Понятно, что весь расчет Студенича на то, что завтра у Славы свободный день. И никакого отгула за ночь не будет, но и не будет больше этих объяснительных. Завяли помидоры. Сурепку съели. Ты мне, а я тебе. Есть совесть на белом свете. Есть.

В девять вечера Слава закончил дневную смену. Сходил домой. Съел две тарелки густых, с мяском на косточке, маминых щей и в половине одиннадцатого двинул обратно, на ВЦ. Все желваки и хрящи могучего Славиного тела играли и хрустели. Еще бы. Сегодня, сегодня он наконец-то, впервые с давних, уже забытых майских праздников, сомнет и обслюнявит что-то женское.

С тощей как мальчик и развратной как жирный старикан Иркой Красноперовой Студенич разговаривать вообще не стал. Одна лишь только мысль о встрече с этим воло оким существом, пусть даже и официальная, но без свидетелей, да еще в закрытом помещении, пугала спортсмена и семьянина Ивана Ильича до легкого расстройства здоровых функций ЖКТ. Распоряжение начальства девушке передала старшая смены Зинаида Васильевна. Щей, ни горячих, ни холодных, никто ей дома наливать не собирался, поэтому с работы Ирка и не уходила. Добила полкоробки бабаевских конфет, счастливо залежавшихся с позавчерашнего дня рождения Зинаиды Васильевны и не успевших даже по-настоящему заветриться в едкой табачной атмосфере дежурки, залила шоколадно-пралиновую массу ржавым, утренней заварки чаем и к моменту прихода Славы Соловейкина мило сидела у окна, подкрашивая губы и подводя ресницы.

Тут же на месте произведенная инспекция наличного запаса расходных материалов настолько вдохновила Славу, что он готов был стартовать немедленно, но дверь открылась, круглое лицо заказчика сегодняшнего праздника, Р. Подцепы из сектора мат. методов, блеснуло фонариком из тьмы, и Ирка встала. Пошла снимать какое-то левое, неизвестно зачем оставленное системщиками задание. Дурацкий контрольный тест, что-то лениво и вяло печатавший, пару-другую строчек раз в две минуты.

– Мог бы и сам снять, без помощников, – хмуро постановил Славян и для порядка пнул Зинкин железный стул.

Но глупый почему-то плавно не поехал в угол, а тут же и упал. Ничком.

Хороший вечер начинался с легкого раздражения. Причем и с той стороны длинного коридора ВЦ, где Слава прикидывал, что же быстрее свалит Ирку – неразведенный це-аш-три-о-пять или же его менделеевская смесь с водичкой, и с той, где Роман Романович, стоя спиной к «Консулу» и сосредоточенно перекладывая перфокарты, не мог дождаться, когда же Ирка, наверное от перебора сладкого вдруг ставшая необычайно плавной во всех движениях, закончит наконец простые манипуляции по освобождению рабочего пространства, а равно оперативной памяти и центрального процессора. Но наконец-то закруглилась, сгребла распечатку тестовых результатов и упорхнула, оставив на прощанье еще зачем-то целых двадцать три байта избыточной информации.

– Я буду в дежурке...

Можно подумать, Роман и так не знал, где полагается сидеть девушкам-операторам. Теплым и вялым, но обволакивающим как сливочное масло. Естественно. Но вот чего он точно знать не мог, не мог предвидеть, так это возможность изменения местоположения Ленки Мелехиной. Отталкивающей и во всех смыслах рыжей. Не мог предвидеть возможность ее появления на ВЦ, тем более в машзале, в начале первого. Ленка числилась второй аспиранткой Прохорова. Первогодок с еще несданными кандидатскими экзаменами. В другой момент и в ином состоянии Рома бы попросту схохмил, прошелся как-нибудь насчет презент континьюс тенза марксистко-ленинской философии, который в это время суток усваивается гораздо лучше, чем правила организации повторяющихся операций на языке Фортран. Само собой. Но после восьмидесяти минут расчета первого варианта, когда всем своим чутким математическим организмом он уже начинал просекать, что исходные параметры неверные, то есть как раз прекрасные, такие, при которых все чисто проходит с печатью или без, Роману было точно не до шуток. Полтора часа коту под хвост. Больше того, вся смена могла уйти в песок. Пропасть совсем, если он перепутал наборы. Если нужные остались в запертом четвертом корпусе ИПУ. Желтые стопки данных. Невероятно. Не может быть. И тем не менее.

Роман стоял и как идиот в сотый раз перебирал перфокарты, рыбьим взглядом лунатика глядел на цифры, надписанные шариковой ручкой над рядом дырочек и не мог, никак не мог понять, как же так вышло. Именно в этот момент открылась дверь машзала, и Ленкин носик быстро втянул болезненный, люминесцентный свет Ромкиного кошмара. Но это был один-единственный короткий вдох, едва лишь глаза двух прохоровских аспирантов встретились, дверь мгновенно захлопнулась, и далее в грудную клетку Ленки Мелехиной поступала лишь только прохлада коридорной темноты. Эмоционально совершенно ничем не подсвеченная.

Конечно. Для полновесности заявки Левенбук включил в список и эту безголовую, и младшего научного сотрудника, москвича Гарика Караулова, все правильно, но это ведь не повод, в самом деле, перелезать в кромешной тьме через ограду режимного учреждения и сквозь собачьи дикие засады рывками идти на свет окон ВЦ. Что она себе вообразила? С кем на одну доску решила встать? Думает ли она вообще, или у нее мозги, как эти безмозглые вохрами прикормленные шавки, точно каким-то дауном сварганенные из развивающего набора юного биолога, уши таксы, хвост овчарки... Бестолковые напрочь. Шавки... Подумав вдруг об институтской охранно-постовой своре, Ромка тут же непроизвольно припомнил, как он сам позавчера заявился в контору ни свет ни заря. Поднятый непонятной пружиной в шесть, он уже в семь тридцать прошел через только что открывшуюся проходную, возле которой во дворе волнами шерстяного моря дышало пыльное собачье отребье. Очень мирное, с полными желудками, на солнышке. Поднялся по улитке лестницы на третий, воткнул ключ в скважину, и дверь сама собой открылась. Незапертая. Посреди комнаты возле его стола синела поломойка с коробочкой его, Ромкиных, перфокарт.

– Пыль вот протираю, – икнула тетка в рабочем халате и поставила коробочку на Ромкин стол. А потом быстро подняла с пола две книги и пристроила тут же рядом.

Елки! Все понятно! Все было на полу. Все. Тетка смахнула толстым задом и книги, и коробочку со сбойными вариантами, и маленький набор любимого контрольного варианта, лежавший здесь же, под аккуратными листами миллиметровки. Ромка еще раз посмотрел на стопочку тоненьких колод, каждая из которых была собрана в единый вариант самоклееным бумажным колечком. Идиот. Ну разве не видно, все как новенькие, всего лишь раз проглоченные перфокартным вводом, и только у одной, у одной-единственной колоды правый обрез слегка подмят и замахрился. Она ходила много, много раз. Тетка смахнула со стола весь левый край, а потом сложила папки к папкам, карты к картам. Как могла. Контрольный вариант к сбойным. О черт. И надо же, чтобы именно этот он вытащил не глядя и тупо первым бараном запустил...

Через два часа нового счета случилось то, ради чего все и было затеяно. Вариант пошел вразнос, и Ромка понял почему. Неверное определение границ двойных массивов, тысячи элементов может не хватать, если по условиям точности сам алгоритм начинает замедлять вращение воображаемого рабочего органа моделируемой машины. Просто притормаживать, снижать угловую скорость, умножая количество необходимых для расчета точек в разы. В разы.. Ха-ха... Ясность наступила необыкновенная. Как в голове изобретателя таблицы периодических элементов. Все тетрадки в клеточку. Счастливо и, наверное, впервые за все время борьбы с дырочками и лампочками Роман вдруг ощутил себя единым целым с этим миром. Наконец-то. Желанной и необходимой частью машзала, вычислительной машины и стопки желтых перфокарт. Ничто уже теперь не могло нарушить или сломать это новое, возникшее в третьем часу волшебное единство земли, воды и неба. Ни Ленкин рыжий хвост за дальним перфоратором, который Подцепа обнаружил в углу служебной комнаты, когда вбежал, чтобы быстро перебить пару команд, ни белой, подвижной легкой ниточкой вьющаяся субстанция девицы-оператора, которую он чуть было не снес на обратном пути в потемках коридора...

– Вам это, по правде...

Роман не дослушал, он залетел в машзал, заменил команды, с какой-то сатанинской уверенностью в себе вытряс едва ли не все операторы отладочной печати, и оказался прав. Через пятьдесят четыре минуты первый, до этого считавшийся мертвым вариант завершился красивым псевдографиком нагрузки. В четыре часа ночи, после того как в машзале на ура прошел и второй из непротыков, Р. Р. Подцепа стал понимать, что ночка, ночка стала поворотной. Удалась, безлунная.

Примерно в это же время на другом конце сумрачного коридора дежурный электронщик В. А. Соловейкин впервые стал подозревать неладное. В сомнамбулической тиши ВЦ ИПУ пути двух особей мужского пола бесповоротно и решительно начали расходиться. Ни це-аш-три-о-пять, ни менделеевская, императорская смесь не брала Иркины кости. Бесценный протирочный материал с угрожающей скоростью иссякал, а руку, которой Слава время от времени пытался нащупать пульс в самых разнообразных частях и точках Иркиного тела, щека, плечо, коленка, девица лениво, но однообразно стряхивала.

– Да погоди ты... быстрый какой, – игриво говорила Ирка и в очередной раз удалялась в туалет, такой испорченной, развязной походкой, что Славик тут же в одиночестве накатывал одну сверху.

«Неужели все сблевывает, сучка», – с ненавистью думал Славян, категорически отказываясь признавать за протирочным материалом свойства слабительные или мочегонные. В конце концов он даже решил проверить, что же происходит на самом деле, но до двери в женский сортир не дошел, потому что обнаружил дежурного оператора немедленно, в зоне прямой видимости, в коридоре, и вовсе даже не с парой пролетарских пальцев в ротике, нет, что-то вполне интеллигентно слушающей, а может быть даже и высматривающей в щелочку двери машзала. Правильные выводы из найденного положения предметов в ночном пространстве Слава сделать не смог, потому что его-то самого смесь прозрачного с прозрачным уже расслабила и укачала по всем законам физики и химии. Со всей суровостью которых, Славян, теряя последние крохи терпения, сграбастал еще пока не окончательно размытую во тьме девицу, прижал былинку-стрекозу к стене и начал мусолить. Молния его тверских джинсов разъехалась сама собой, но, как выяснилось, преждевременно...

– Дурак, – сумела пробормотать былинка-стрекоза, когда ее раздавленные Соловейкиным губы на какое-то мгновение освободились, – дурак, отпусти, я же тебя счас обсикаю с головы до ног... Дубина стоеросовая...

Слава поверил, и это было роковой ошибкой. После получасового ожидания возле двери в трехочковое отделение он осторожно, большим пальцем ткнул, легонечко толкнул древесно-стружечную преграду. Заперта.

– Эй, – позвал Славян неведомо кого.

Неведомый не отозвался. Лишь быстрой очередью что-то отшлепало АЦПУ в машзале за его спиной.

– Ну, ты, – сказал тогда Славян со всей возможной строгостью.

Ну ты хранило гордое молчание. Гнев совершенно помутил рассудок Соловейкина. И он со всей своей кабаньей мочи бахнул в запертую дверь мохнатым кулачищем, с утра уже травмированным дружеской встречей с пеногонным устройством. От боли взвыв, присев и сделав полный оборот вокруг своей оси, Славик все равно не обратился в бегство. Шатаясь, словно языческий неукротимый воин, Соловейкин сделал пару шагов назад, и с криком: «Слушай, Ленинград!» башкой вперед рванулся на таран. Город-герой и на этот раз врагу не сдался. Славик же оказался на полу, что-то розовое заливало его левый глаз, а рот склеился.

За дверью машзала АЦПУ победно полоскало во всю великую ивановскую, звуковой завесой отгораживая Романа Романовича Подцепу от шумовых эффектов безнадежной бытовой драмы. Другое дело перфораторская. Детское цоканье механического дырокола ни в какое сравнение не шло с произведенной Славой штурмовой атакой. Настоящими, мужскими децибелами. Не удивительно, что дверь этой голой и неуютной комнатенки сейчас же распахнулась и на пороге нарисовалась рыжая Ленка Мелехина.

– Блин, – пробормотал совершенно потрясенный Слава. Сначала он просто не понял, как это Ирка умудрилась из сортира перепорхнуть в перфораторскую. Потом он понял, что это и не Ирка вовсе, и от этого изумился еще больше.

– Сиськи, – искренне обрадовался Славик уже вслух. Эстетическое начало дежурного электронщика, волей обстоятельств принужденное всю ночь довольствоваться бесплодным видом палки-копалки Красноперовой, взыграло от неожиданно открывшейся приятной полноценности женских форм, затрепетало флагом.

– Не пущу... не-а... – ласково замычал Славян, при этом всеми четырьмя конечностями довольно энергично начав сучить заре навстречу.

Бедняга не учел, что полнотелость женского тела овеществляют не только железы, но и в некотором смысле мышцы. Мгновенное и быстрое сокращение которых заставило многострадальный огнетушитель, сосуд дня, с крюка легко взлететь, взорлить в конце концов, и тут же опуститься на поднимавшегося с колен мужчину.

И все это Слава хорошо помнил, видел, только не понял, куда и как вдруг девки улизнули. Он только вытерся, только открыл глаза, поднялся наконец – и ничего. Прямо перед ним была распахнутая дверь женского туалет, а слева – открытая перфораторской. А телок не было. Ни штатной, плоской как доска, ни пришлой, такой фигуристой. Обе сгинули. Совсем. Шатаясь и отмечая капельками крови свой трудный путь, Славик проверил перфораторскую, женский сортир с особой тщательностью на три раза, дежурку и даже заглянул в святая святых – машзал, обвел, словно неторопливым вдумчивым клопом исползал, взглядом производственное помещение и горько сообщил товарищу и брату по несчастью Р. Р. Подцепе:

– Твоя тоже смылась.

Роман даже не обернулся. Двадцать минут тому назад он точно так же прореагировал и на Ленкино внезапное вторжение. Никак. Распахнув дверь, рыжая девица с порога позвала его, довольно громко и требовательно: «Подцепа!» – но Ромик не для того сюда пришел, чтобы навязчивой нахалке объяснять, как заправлять в перфоратор карты или ногтем закатывать лишнюю цифру. Он просто не обернулся. Везунок Подцепа сам превратился в счетное устройство. Цельнометаллического робота. От долгой, бесконечно долгой возни с собственной программой, сплошной печатью состояния и выборочной, вся логика фортрановского кода шаг за шагом выстроилась, пропечаталась в круглой голове Романа, синхронизировалась с неторопливой мясорубкой ЕС-1022, и теперь – теперь живой человек и железное устройство шли нога в ногу. Мысль математика Подцепы крутилась со скоростью ЦП в замкнутых пространствах циклов DO, выскакивала на вольные поля определения коэффициентов, с ними в зубах пускалась в недра подпрограмм и функций, а выплыв, немедленно ветвилась по древу операторов выбора IF, весело спеша к парадной колоннаде завершения PRINT-FORMAT. Лишь стоило теперь подумать «сейчас выдаст развертку», и за спиной тотчас же оживало АЦПУ, «а вот тут пора уже печатать карту углов» и сразу бумага начинала подниматься из лотка, «ну а теперь полезет, полезет наконец и результат, сам график нагрузки, красавчик, зайчик, песенка», – и, словно рота пулеметчиков в последнюю атаку, кидался послушный воле человека рой барабанчиков устройства широкой и быстрой печати. Все получалось, все сходилось, и на дворе светало.

Даже в темный, лишенный окон коридор ВЦ, наваливающееся на землю утро августа вдруг напустило каких-то светлячков. Несвязанных, микроскопических частиц зари. Так, по крайней мере, показалось Славе Соловейкину. Эти предвестники нового неотвратимого дня сейчас же сделали потные мозги дежурного, кучкой опарышей до этого свободно бултыхавшихся в его башке, липким тяжелым холодцом. Куском морозной слизи с редиской горя, запаянной внутри навек. Нет, никогда. Сейчас же выпить, растворить, расплавить. Но не тут-то было. Пропали не только девки. Исчезло и полбутылки протирочного материала. Слава четыре, пять, а может быть, и шесть раз открывал и закрывал дверку тумбочки. Фокус не удавался. Пепсикольная чекушка с синим денатуратом томно подмигивала, а початая чебурашечка с бензиновой радугой прозрачной – нет!

Месть девкам-сукам, воровкам и вообще, была страшна. А выбор замещающего объекта интуитивен и прекрасен. Даже научно обоснован, несмотря на то что ни этим кислым утром, ни через два дня уже в трезвом виде, Славик не мог дать вразумительного объяснения своему богатырскому, несравненному подвигу. Но разве герой обязан снисходить до уровня какого-то начальника ВЦ? Он, сублимируя, попросту действует, как бык-производитель, овеянный решительным серпом и столь же непреклонным молотом. Без колебаний.

И не важно даже, что Слава сам не понял, какого черта он вылетел в коридор, зачем побежал к перфораторской, почему остановился у распахнутой двери женского сортира, но все сомнения дежурного электронщика разрешились, когда из сантехнического полумрака молочным дамским боком вылупилось фаянсовое полуокружье унитаза. На него-то Славян и прыгнул. Двумя ногами. Рассчитанное на паденье в его лона отходов рода человеческого помягче и пожиже Славы Соловейкина, большое ухо огня, воды и медных труб не выдержало и раскололось. Прав был Студенич. Прав. Бардак ваша ночная смена, товарищи ученые.

К чести Славика, почти час после своего баянного деяния он пытался скрыть его следы. Поочередно пробуя приклеить отвалившийся флюс толчка конторским клеем и синей изолентой, а потерпев фиаско, в отчаянии просто пытался подпереть фаянсовую щеку обломком швабры. Когда и это не сработало, Славян заплакал, а потом, решив что на миру и смерть красна, забрал из тумбочки в дежурке бутылочку с денатуратом и двинул прямиком в машзал.

– Будешь? – спросил В. А. Соловейкин у Р. Р. Подцепы. – Все девки – суки, – добавил Славик тут же, по-видимому (даже наверное) для возбуждения в коллеге законной жажды и праведного аппетита.

Но Ромик лишь бросил не видящий ничего взгляд через плечо и отвернулся. Отчего раскос его ученых глаз стал уже совсем смешным, но Рома этого, конечно, не заметил. Как раз в этот момент Подцепа жил внутри большущего двухмерного массива. Где-то на уровне восемьсот третьего двухквартирного элемента. По-русски говоря, в ближайшие десять минут ждал завершения еще одного, предпоследнего на сегодня варианта.

Такой нечеткий отзыв на пароль не слишком понравился Славику. Он даже подумал было о том, чтобы со всею сержантской назидательностью опустить свой кулачище нижней, неповрежденной еще стороной на кумпол не слишком дружелюбного заказчика, но, вспомнив, как намучился уже сегодня с клеем и синей липучкой, когда речь шла всего лишь о простом неживом материале, сложный белковый решил на прочность не испытывать.

– Боишься... – сказал Славян, поразмышляв еще немного. – Мне тоже страшно... – добавил он совсем уже по-свойски, – только шалавы чистый весь забрали.

И, так поделившись бедой с товарищем, Славян потерял к нему всякий интерес. Индюк. Уставился в окно. И хрен с ним. Мне больше достанется. Главное первую взять. Первую. На подготовке к чему, как летчик-космонавт Советского Союза, Славян всецело и полностью сосредоточился.

Взошел он, дернул граммов пятьдесят синюхи из мелкого граненого стаканчика, где-то в шесть десять, когда последний Ромкин вариант затребовал параметры среды. Под свист и шелест перфокартного ввода Славик махнул отраву и прослезился.

– Пошла, – сказал он с тихим и ясным изумлением. – Нормально, типа одеколона... Пить можно.

Но, сделав это открытие, достойное великих диетологов эпохи Чехова и Боборыкина, Славик повторно напиток Р. Р. Подцепе уже не предложил. Жадность его обуяла. Низкое, непохвальное чувство. Он быстро – ночь уходила – набухал еще граммов пятьдесят в восьмиугольную стекляшку и без особых размышлений отправил вдогонку первой порции.

Что стало последней ошибкой этой несчастной ночи с четверга на пятницу. Через минуту после содеянного, без подобающего комментария, просто зажав пасть липкой пятерней, Славян вылетел из машзала. Оставив граммов двести ценного сырья безо всякой охраны в бутылочке из-под пепси-колы, прямо на крышке «бармалея». И рядом пустой, но синевой навеки одухотворенный охотничий стакашек.

Когда около семи Ромик с огромной пачкой бумаги под мышкой, с коробкой перфокарт в руках и чем-то даже в зубах и за ухом, карандашом и папиросой «Беломор», вышел в коридор, весьма недвусмысленные звуки, летевшие из женского туалета, не оставляли сомнения в том, что Славкин желчный пузырь в артели с печенью продолжает упорно и настойчиво трудиться над выработкой естественного клеящего материала. Идти со счастливым грузом за оператором в дежурку Роман не захотел. Как-нибудь сами разберутся, подумал он и двинул прямо вниз по темным лестничным маршам. Лифт на ночь отключался. Свет в лестничной шахте тоже. Поэтому женское тело, упавшее Роману на грудь из темноты где-то в районе между вторым и первым этажом, показалось огромной черной бабочкой. Чистым давлением без веса. Дуновеньем ветерка.

Впрочем, бабочка, действительно, ничего не весила. Она была мягка и горяча. Единственным холодным и жестким включением в ее небесную материю оказалась початая бутылка со спиртом, которую Ириша Красноперова держала рукой за горлышко.

– Ромочка, – прошептала девушка, прижимая свое узкое лицо к Роминому широкому, а твердую холодную бутылку к его горячему мужскому паху. – Ромочка, возьми меня с собой.

– Не могу, – сказал Роман, отчаянно теряя во тьме последнюю беломорину. – Не могу, – повторил он, лишившись все же папиросы. И затем, уже не в силах, да и не желая придумать лучшей отговорки, на ходу, на лестнице, сейчас, нелепо брякнул: – У меня, заюля, триппер.

Синие очи оператора зажглись в ответ, блеснули чистой звездой, и с тихой нежностью Ириша прошелестела Подцепе прямо в губы:

– И у меня, Ромаша. У меня тоже.

ПОЛОЧКИ

Всем видам склонения русских слов Боря Катц предпочитал адъективное. Ему нравились прилагательные, отвечающие на краткий вопрос чей. Чей, например, сын Роман Подцепа? В сущности, ничей. А чья, скажем, дочь Оля Прохорова? Оля Прохорова – дочь профессора Михаила Василь евича Прохорова. Ольга Михайловна.

Сам Боря Катц, молодой человек военно-полевой, лейтенантской наружности, стройный, смуглый, поджарый, с чертами лица несколько мелковатыми, но зато какой-то фарфорово-фаянсовой правильности, в смысле адъективности мало чем отличался от Романа Подцепы. Во всяком случае, в городе Миляжково Московской области. В городе Южносибирске Южносибирской области Борис Катц был сыном Дины Яковлевны Катц – заведующей научно-технической библиотекой ВостНИИМОГР – Восточного научно-исследовательского института по механизации открытых горных работ. Солидной конторы, занимавшей площадь полтора на полквартала в южносибирском мало этажном парковом районе с речным, беззаботным названием Радуга. Что, впрочем, само по себе еще не делало Дину Яковлевну Катц лицом особо значительным. Украшало эту быструю, черноволосую, кукольной конституции женщину вовсе не место, а связь. Устойчивая и многолетняя связь с единственным на весь Южносибирск ученым – героем соцтруда Афанасием Петровичем Загребиным. Директором как раз этого самого института, с нормальной пучеглазой головой, но даже без зачатков столь нужного для равновесия хвоста – ВостНИИМОГР.

Присели однажды за один синий круглый столик в буфете большой и шумной юбилейной конференции Афанасий Петрович Загребин и Антон Васильевич Карпенко, попили кофе «эспрессо», эклерами побаловались, и вот уже Боря Катц, выпускник факультета романо-германской филологии Южносибирского государственного университета становится аспирантом Института проблем угля им. Б. Б. Подпрыгина.

– Тебе же, Лев Нахамович, нужен был полиглот для патентных исследований, – сказал заведующий электромеханическим отделением ИПУ профессор Воропаев своему щеголеватому завлабу Л. Н. Вайсу. – Вот я тебе и нашел такого, немецкий и английский в совершенстве.

– В комплекте или по отдельности? – спросил Лев Вайс, ехидный как сверчок.

– В одном лице, – ответил голубь Воропаев, миролюбивый и добродушный от природы.

Пятидесятилетний д.т.н. очень хорошо понимал сорокалетнего к.т.на. В обратную сторону все тоже сообщалось наилучшим образом.

Так, благодаря всеобщему и полному взаимопониманию, Боря Катц, будучи в глуши сибирской кое-кем, перевалив всего лишь навсего через уральский мелкосопочный водораздел, стал вдруг никем. Чем-то вроде Р. Р. Подцепы. Простым соискателем ученой степени без дома, без рода и без племени.

Здоровым кефирным утром последней августовской субботы, тщательно выбривая у зеркала над сероватой общажной раковиной свои завидные гвардейские щечки, подправляя смоляные жесткие бачки и деликатно прочищая между делом нос, Боря Катц думал о том, что в один прекрасный день, и даже возможно очень, очень скоро все может вдруг перемениться. Уже третий месяц подряд каждую субботу Борис Аркадьевич Катц проводил в компании Олечки Прохоровой. Ольги Михайловны. Дочери профессора.

Педантичный и добросовестный Подцепа, возможно, и тут бы все испортил. Уперся. Занудствуя, по своему обыкновению, наверняка бы отказался считать отрезок дней с мая по август непрерывным, поскольку прекрасно помнил, что три финальные весенние недели этого года его научный руководитель отсутствовал. А значит, с ним и дочь профессора, Оля. По доброй семейной традиции, в сезон блицкрига разбуженного хлорофилла девушка бороздила с отцом лыжные склоны карпатских гор. Плохо быть способным и сообразительным. А еще хуже математиком и горным инженером. Гораздо лучше – филологом безо всякого специального образования.

Что такого высокохудожественного может выпасть на пол из нечаянно расстегнувшейся кожеимитой папочки Р. Р. Подцепы, выскользнуть и шмякнуться об пол? Томик Прохорова-Левенбука, зеленый и непрыгучий, как осенняя жаба? До смерти надоевшие слова-сороконожки на пупырчатом болотном корешке? Те самые, что вызубрила Оля Прохорова еще до того, как бабушка стала ей показывать детскую азбуку с котом, китом и клоуном-юлой? И это в самом лучшем случае.

А вот из серого индийского портфеля-дипломата Бори Катца, предмета самого по себе роскошного и видного, с ручкой на шарнире и тройкой блестящих барабанчиков секретного запора, однажды выпорхнула в веере тусклых ксерокопий буржуйских патентов книжонка с красным, похожим на отпечаток сапога драконом на обложке. Махнула невестой непропеченных промышленных листов, навеки с ними обрученная шершавой промокашкою титульной и скарлатинной желтизной прочих страниц. «Hobbit or There and back again».

– Оп-па! – сказала Оля Прохорова и цапнула брошюрку, просто молниеносно выдернула у Бори из-под носа, покуда смущенный Б. А. Катц сгребал полуувядшие призраки чужих идей.

– Надо же! Издательство «Просвещение». Ни разу не встречала... – быстро листая добычу, хмыкала и цокала дочка профессора. – Семьдесят пять тысяч... Ого... У себя? В Южносибирске брал?

Катц, зарумянившись, кивнул. Он собирался было пролепетать еще какой-то вздор в том смысле, что это мать ему для общеязыковой практики навялила нудную детсадовскую белиберду про недомерка, но с шустрой Олечкой у Бори просто не было шанса что-то привычно и тупо сморозить невпопад.

– Значит, читаешь... – сказала девушка с легким смешком, – Толкина... адаптированного с просветительскими целями...

– Да, да... – жалко пробормотал бедняга Катц, который, в отличие от быстроглазой Оли, все рассмотревшей и выяснившей за одну секунду, за пару-тройку месяцев так и не удосужился узнать тираж и прочие выходные данные.

Но это сущие мелочи, чепуха в сравнении с главным: Борис не только был не в курсе тиража или того, что вместо полновесного художественного текста наслаждается каким-то кастрированным пособием для языковых вузов, – простое и прекраснейшее чувство сопричастности и то не распирало Катца. Боря не знал, кто автор этого учебного материала, густо заверстанного на жухлой и подкисшей оберточной бумаге. Да-да. Как-то так радикально адаптировало книжечку для языковых вузов издательство «Просвещение», что имя сочинителя с обложки все без остатка стекло в подстрочный комментарий, а с ними Боря не разбирался никогда. Но даже зевни издательство и выдай ему эту страшную учебно-методическую тайну сразу, на месте, Катц и тогда не стал бы выше ростом и не раздался бы слегка в плечах. Толкин-Метелкин. И что? С Борей учился на потоке в университете студент с фамилией Нетелкин, Паша, а может быть и Миша, только он ничего не писал, кроме слезных посланий из погранотряда. Да и то лишь после того, как его выперли на третьем курсе. Короче, пустой звук.

Совсем другое дело Олечка Прохорова, отличница английской спецшколы, взорлившей от невозможно авангардного и без того московского проспекта еще на парочку кварталов выше, взбежавшей по лестнице Кабельных улиц на пятую, последнюю и высшую ступеньку от самого шоссе Энтузиастов. Уж она-то, Олечка прекрасно понимала какой сакральный, недоступный простым смертным смысл должны таить в себе колорадские усики Джи-эР-эР. Этот жучок потешал девицу уже тогда, когда с ним, будто с новым алфавитом, носились московские одноклассники, высокомерные придурки с нелеченной задержкой полового развития, само собой, но вот обнаружить те же рожки да ножки, сочетание трех букв, из которых две одинаковые, у простодырого южносибирского болванчика в портфеле было по-настоящему смешно. Диагноз доктора был верным. Какая прелесть. За полтора года, предшествовавших этому замечательному дню нагляднейшего подтверждения одной давней догадки, никакого логического обоснования своему существованию Боря Катц не был способен предъявить профессорской дочке.

Ничем не мог юноша развеселить Олечку Прохорову. Ни чайной, сервизной внешностью, ни запахом духов «О’жен», ни той настойчивостью, с какой Борис сопровождал любой акт записи своей куцей, но редкой фамилии обязательным и гордым морфологического свойства комментарием:

– Катц. С буквой «т».

«Без “т”, но с “ы”», – тускло и не в рифму отзывалось в Олечкиной голове. Всего лишь. А тут, совершенно неожиданно, когда, пристыжено принимая из ее рук пособие издательства «Просвещение», Боря потерянно и безнадежно промямлил что-то вроде: «Да я только начал еще... даже не помню... и закладка еще выпала...» Смешной дурачок Катц показался Олечке забавным.

– Черт с ней, с закладкой. Так и так полнейший фуфел. А вот скажи, ты знаешь, где можно купить настоящий? Полный? – сама себе нимало удивляясь, спросила Оля. Впервые в жизни адресовала Б. А. Катцу больше двух синтаксически законченных высказываний сразу.

– Нет, – честно признался Боря.

– Тогда в субботу едем на Качаловку, – легко решила девушка.

Вот как на Борю Катца нежданно и негаданно свалилось счастье. Внимание профессорской дочери. А вместе с ним и новые, внеплановые во всех смыслах, статьи расходов. Начать с того, что Оля предпочитала ездить в Москву автобусом. Это и понятно, железный флажок остановки 346-го «Поселок ВИГА» качался на фонарном столбе буквально у нее за домом. Лишние 15 копеек туда и столько же обратно, практически билет в кино, расстраивали Борю, законного владельца годового железнодорожного проездного «платформа Фонки – платформа Ждановская». Питаясь довольно скромно, не брезгуя килькой в томате и жиром растительным, Боря тем не менее за тридцать дней съедал две трети своей семидесятипятирублевой стипендии. Еще шесть ежемесячно отсасывал единый московский проездной. Без него Борю бы просто разорило катанье через день и каждый раз с парой пересадок на Бережковскую набережную во Всесоюзную патентную библиотеку – ВНПБ. Рубль с него неизбежно лупили на чай в лаборатории. Пару рублей он сам спускал в ближайшем от общаги кинотеатре «Орбита». С учетом подлой способности денег еще как-то хитро утекать сквозь пальцы – лезвия, дезодорант, день рождения соседа, сухой остаток месяца обычно составлял рублей десять-двенадцать. Это неплохо, если бы Боря, например, интересовался пивом или вермутом, но Боря не интересовался. Ни останкинским, ни бадаевским, ни даже «Жигулевским» Новомосковского завода. Боря интересовался немецкими ботинками «Саламандер» за тридцать пять рублей в магазине и за семьдесят за углом в арке. Мама, Дина Яковлевна, понимала и даже поощряла желание сына выглядеть достойно. Она осознавала очень хорошо, что шанс у ее Бори в Москве только один и напрямую связан с его балетным профилем и юнкерской, кадетской выправкой. Но денег все равно сыну не давала. Дина Яковлевна присылала Боре непосредственно вещи, как правило прекрасные, приобретенные в обкомовском распределителе Загребиным. Но эти дорогие импортные шмотки, при всей своей зримой элитарности и малодоступности рядовым гражданам, тем не менее неуловимо, но стойко и противно отдавали ее, мамашиным, теткинским вкусом. А Боре хотелось чего-то своего. Стыдно сказать, но вот до слез – таких же зимних сапог, как у Подцепы. Остроносых и на высоких, слегка сзади скошенных каблуках.

Им всегда везет, таким вот нетопырям, в серых кримпленовых брюках и толстом свитере домашней вязки, зеленом летом и зимой. Такие не обходят трижды в неделю дозором все обувные отделы в орсторгах и коопторгах, что, как геодезические вехи, своими скромными вывесками ведут внимательного путника от общаги до станции Фонки. Упыри тянут до последнего, пока подошва старых сапог не лопается и от сырой воды носки не начинают вступать в химическую реакцию соединения с кожей, отчего медвежьи ступни расцветают моржовой серо-зеленой радугой. Но даже после этого, даже нахлюпавшись февральским снегом, упыри не сразу шуруют в магазин, для начала вахлаки прутся в закуток сапожника, и только пристыженные человеком в очках с пружинками заворачивают в первый попавшийся обувной, и из него выносят прелесть, чудо, недостойное ни рук, ни ног слоновьего сословья. И всего! Всего за сорок семь рублей. С ума сойти. Югославские. Во сне Боря иной раз резал кухонным тесаком своего большого соседа Рому, чтоб только завладеть сокровищем. Наяву же идея прикончить чем-нибудь широкоплечего Подцепу теряла всякий смысл и притягательность. С Бориным сороковым сорок шестой Подцепы потребовал бы если не лыжной шапочки, то уж лыжных палок совершенно точно.

Как идиот на ниточке, всю весну и лето таскался Боря в дальний, никоим образом и ни к чему ему дорогу не указывавший обувной на Южной улице и ни разу ничего подобного не видел. На женскую половину, действительно, выбрасывали регулярно что-то приличное, а на мужской лишь парились калоши да скороходовские клоподавы. Сорок семь рубчиков уже скатались и слиплись в секретном отделенье Бориных штанов, а фортуна все не могла определиться. От расстройства и в некотором смысле малодушия в начале июня Борис добавил к сорока семи еще восемь рублей и в промтоварной секции магазина ЖД ОРСа купил замечательный венгерский плащик с подстежкой на замочке. Но радовался он недолго. Не прошло и двух недель, как снова во снах стали являться сапоги. Остроносые со скошенным каблуком. Теперь, правда, не югославские, а чешские. И Боря принял решение. Он постановил не ждать подарков, милостей от своенравной девки-природы, а самому вырвать у нее чистое и ясное в своей простоте житейское счастье. Он накопит девяносто рябчиков, в шесть пересадок покроет сорок с лишком километров от города Миляжково, что на восток от кремлевского меридиана, до универсального магазина «Москва», что на юго-западе, и там, на Ленинском проспекте, подойдет к серенькой, заветренной тетехе, скучающей на лестнице, и просто спросит «сколько».

Может быть, даже сторгуются на восьмидесяти. Почему нет? Во всяком случае, тридцать восемь в заветный карман уже накапало. Сентябрьская стипендия на пару с режимом строгой экономии в употреблении жиров и углеводов обещала в самое ближайшее время довести прелестный положительный баланс уже до кругленьких пятидесяти. Зима была еще далека, а цель – уже верной и осязаемой. Вперед. Ура. В отличном настроении Борек открыл парадное общаги и вышел в субботой просветленный океан подмосковного утра. Червонцы, одна пятерка и трояк, в потайном ситчике, пришитом к изнанке синего денима «Монтана» со стороны правого заднего кармана, грели изящное и очень компактное седалище Б. А. Катца. Зато лицо приятно холодил ветерок скорой встречи с дочкой профессора Прохорова. Олечкой. Такая разница температур обещала стабильное и длительное воспроизводство оптимизма всем организмом молодого человека. Боря шагал уверенно.

Он прошел вдоль скамеек и турников длинного сквера, пересек безымянную улицу, миновал частокол остроконечных шампуров сварной ограды заочного сельскохозяйственного техникума, за годом год ждущих соразмерных суровой массе кусков человечины, и очутился у кованых завитков уже укрощенного, в спирали и кружочки загнутого железа. Художественного навеса автобусной остановки с двойным названием Высшая школа (ВИНИТИ). Большие водонепроницаемые котлы «Слава» на левом запястье Бори Катца показывали ровно десять. Никелированный браслет перемигивался с солнышком, и желтые зайчики нахально лезли прямо в глаза. Оля, конечно, опоздает, и Боря приготовился считать 346-е автобусы. Мелькали они часто. Даже в субботу. Один в семь-десять минут. Появлялись и исчезали, в дивной гармонии с кудрявым солнышком, бодавшимся на небе с рваниной клочковатых туч. По выходным дням перерывы в движении общественного автотранспорта не предусматривались.

Между тем не только Боря, лишенный природой склонности к точным наукам, каждую субботу в одно и тоже время развлекался началами элементарной арифметики. Олечка Прохорова, щедро награжденная склонностью ко всему и сразу, тоже складывала. По тем же простым правилам. Те же самые 346-е автобусы.

Все окна большой, заставленной мебелью, обложенной ворсом и мягким плюшем квартиры профессора Прохорова в академическом поселке ВИГА выходили в тишайший тенистый дворик, и лишь одно на улицу. Окно кухни. Каждую субботу, поглощая сыр, хлеб и кофе за маленьким столиком возле кухонного, нацеленного во внешний мир глаза, Оля считала упущенные ЛиАЗы. Один, второй, третий. А в это время ее мама, Тамара Анатольевна, стоя у плиты, на невидимых счетах откидывала упущенные возможности. Оля считала про себя, Тамара Анатольевна вслух. И результат у мамы с дочерью всегда не бил и не сходился. Как на экзамене.

– Куда ты опять собралась? – спрашивала мама.

– В книжный, – честно отвечала дочь.

– Зачем? Неужели ты еще не все книжки прочитала?

Тамара Анатольевна была очень практичной дамой, а вот ее дочь Оля для девушки неидеальных форм слишком умной и независимой. Такие вот и не дурнушки, и не красавицы, тут плосковато, тут широковато, а здесь торчит некстати, в критические двадцать три уже не читать новые книжки должны, а забывать скорее старые, по разным малоуважительным причинам неосторожно прочитанные ранее. Все, кроме, конечно, «Книги о вкусной и здоровой пище». Уж ей ли, Тамаре Анатольевне, не знать простых законов жизни. Не она ли сама, тут плоско, тут широковато, а тут и вовсе приходилось вечно прикрывать, взяла самого перспективного парня на потоке и двадцать три года с Прохоровым счастлива. Ни одна книжка такого стойкого эффекта не гарантирует.

Особенно расстраивали маму несерьезность дочери, упрямство и инфантилизм в дачный вегетативно-селекционный период. С мая по сентябрь. Вот, например, в этом году к соседу по участку академику Карпенко зачастил на собственных, только что счастливо приобретенных «Жигулях» сын от второго брака Валентин. Молодой человек с прекрасным, лучезарным будущим, который всегда и до сих пор интересовался Олечкой. Мальчишкой упорно пытался утопить Лялю в деревенском озере, а будучи уже старшим преподавателем Горного института – во что бы то ни стало срезать на зачете студентку Прохорову. Тридцать один год – и уже доктор наук. Прекрасная партия. Увы, не составлялась.

– Тупой урод! – как мухобойкой плющился в соплю любой, самый прозрачный и легкокрылый мамин намек.

Урод. Ох-хо-хо. Видела бы Оля собственного папашу девятнадцатилетним. При всем при том, что и машины у него тогда не было, и кафедра, то есть лаборатория, а позже и отделение, в отличие от Валентина Антоновича, так близко и ясно не светили впереди. Да.

«А тупость и вовсе не порок, – думала Тамара Анатольевна, – тупость вообще дело наживное. Было бы желание».

Но желания не было. Наличествовало лишь взлелеенное отцом упрямство и своеволие. Мужчиной бесконечно далеким от понимания женской судьбы и доли. Собственное глубокое понимание и того и другого, как этого и следовало ожидать, частенько одаривало Тамару Анатольевну крайне неприятной чередой подозрений. Маме Оли Прохоровой порой казалось, что ее дурачат. Водят за нос. Пару раз этим летом она даже субботу проводила не в Кратове, а дома. Специально, чтобы засвидетельствовать возвращение дочки из Москвы. Опасения не подтверждались. Оля всякий раз являлась одна, не слишком даже поздно, без запахов ненужных побед и, что всего удивительнее, с книжками. Вот только названия не давались Тамаре Анатольевне. Ни толком прочесть, ни уж тем более понять их она не могла.

– Значит, ты даже вечером не приедешь на электричке? – автоматически, уже безо всякой надежды, в последний раз спросила мама.

– Нет, лучше дома высплюсь. А то с твоей козьей молочницей хоть стреляйся в полседьмого.

Серьезный разговор, хотя и собрал пяток ЛиАЗов номер 346 в небольшой, в боях за родину потрепанный автопарк, опять не получился.

Еще через пять минут, затворив одну дверь, плотно пригнанную, квартиры и легко распахнув, откинув другую, висящую на честном слове, подъездную, Олечка Прохорова выпорхнула в воробьиный рай субботы. Очередной 346-й был подан без опоздания, и девушка покатила вдоль высокого парадного забора Института проблем угля, сложенного, как из мелков, из белых праздничных кирпичей, с неожиданной красной трапецией мишени точно по середине каждой секции. Когда-то контора называлась так же, как и академический поселок – ВИГА, Всесоюзный институт горной академии. В шестьдесят четвертом неожиданно волюнтаристки перекрестилась в кого ИПУ, зачем ИПУ, – но с этим в отдельное плавание так и не ушла. Томилинский автобус, 346-й, торя дорогу к Октябрьскому проспекту, все так же неспешно и плавно огибал поселок и институт, как одно неразрывное и лобастое целое. Фигу.

Слегка уже запылившийся от долгого ожидания, Боря увидел Олечкин профиль в автобусном окне и, встрепенувшись, словно разбуженная бабочка-капустница, запрыгнул в мелко и призывно вибрирующее нутро ЛиАЗа.

– Ну что, сегодня хапнем что-нибудь тебе? Какие ощущения? – спросила Олечка, когда Борис уселся рядом с ней на тощую подушечка сиденья, приземлился. – Возьмем или же опять ни хуя?

Боря привычно зарумянился, и настроение Олечки, и так не самое плохое, стало совсем замечательным. Суббота обещала не обмануть. Доставить гальваническую радость еженедельной девичьей забавы. Строевых упражнений с бросками по пластунски и чисткой автомата. Олечка давно уже определила, что больше ни на что этот Вася в обличии выпускника пажеского корпуса не годен. А еще, буквально в первые же дни знакомства с Борей, Олечка, выпускница не Смольного, а горного института, прилежная и многолетняя читательница двухтомничка с картинками И. Лады, была поражена, нечаянно обнаружив, что юноша стесняется известных слов. И сам никогда не употребляет, и как бы даже пригибается, словно от пули уходя, если из уст кого-нибудь иного, по делу или так, для улучшения теплообмена, вдруг вылетит что-нибудь смачное. Сделав это очаровательное открытие, Олечка, в повседневном обиходе очень хорошо себя контролировавшая, не допускавшая даже случайных оговорок, в компании Бори с неописуемым наслаждением принялась употреблять все то, чем обогатило свой лексикон человечество на долгом пути общественного прогресса.

– Ебенть! – сказала Олечка, нежно наклоняясь совсем близко к Бориному уху. – Возьмем, бля, жопой чувствую, возьмем.

Тут Боря стал совсем пунцовым. Но дело даже не в том, каким высоким слогом Олечка донесла до Катца свой оптимизм и веру в лучшее. Дело в том, что вообще, в принципе, сам Боря предпочел бы именно это самое. Ни хуя. Ну вообще, чтобы ничего они ему сегодня не хапнули, не взяли, не купили. Глубокий колодезный пессимизм предпочел бы Б. А. Катц легкокрылому певцу надежды журавлю.

В самом начале счастливого книжного романа с Олечкой Прохоровой Боря почти не сомневался, что приключенье, так много обещавшее, разорит его дотла. Скромность ресурсов не даст вкусить плодов победы. Первое же совместное путешествие в столицу разом вынесло из Бориного кошелька семь рублей пятьдесят копеек. Именно столько стоил все тот же «Хоббит», но не на нашей родной, тяжелой как зима подтирочной бумаге, а на легчайшей папиросной «Ballantine Books». Куплен он был не на Качаловке, а в «Академкниге» на улице Горького в букинистическом отделе седовласого альбиноса Яна Яновича. То есть мгновенно. Не успели Боря и Оля выйти из метро, завернуть в ближайшую по ходу движения дверь, подняться на второй этаж по узкой усадебного вида лестнице, как хоп – Олечкин палец лег на один из книжных корешков, селедочным порядком тесно прижатых один к другому под стеклом широкого прилавка. Пропасть разверзлась перед глазами Бори Катца, когда Олечка поздравив его с почином, задорно сообщила, что семь пятьдесят:

– Почти бесплатно... На Качаловке у двери было бы двенадцать...

Но судьба оказалась милостива. На Качаловке, возле книжного магазина № 79, куда пара миляжковских любителей иноязычной словесности попала, следуя самым коротким путем, по грязноватым коленцам Южинского и Спиридоньевского переулков, через Палашевский рынок и пару проходных дворов, бдительно охраняемых 89-м отделением милиции, Толкина не оказалось. Не было его и в самом магазине. С огромным чувством облегчения и к тому же довольно быстро Боря уяснил, как ему невероятно, несказанно повезло с этим Толкиным-Прополкиным. И в самом деле. Если бы из портфеля на пол выпал какой-нибудь Гарольд Робинс или Vladimir Nabokov, ни о каких новых и красивых предметах кожгалантерии речь бы не шла вообще. Пришлось бы Боре до скончания века пользоваться мылом и бритвенным прибором Р. Р. Подцепы, а по праздникам надевать Ромкины же старые кеды. Безнадежным банкротом очень и очень скоро стал бы Боря Катц, а так ничего, держался, даже сбережения имел. Подкапливал. И все потому, что Толкин-Перепелкин, отличный кент, гуманно написал, как оказалось, книжек-то с гулькин нос. Этого самого «Хоббита – туда-сюда», такой же толщины «Сильмариллон» и книгу редкую, как гутенберговская Библия, с названием, похожим на оперу Р. Вагнера. От покойного Бориного отца, кларнетиста областного театра музкомедии Аркадия Моисеевича Катца, в доме Дины Яковлевны осталась преизрядная коллекция старых тяжелых музыкальных дисков, так что названиями произведений Пуччини и Россини Борек владел чуть лучше, чем книжными.

Тем не менее гадский «Сильмариллон» все же попался на дороге. Не пропустили Олечкины сети очередного покета. Случилось это в начале июля, когда Борек уже освоился на Качаловке и в закутке у книжных полок мог на виду у строгих продавщиц очень ловко изображать энтузиаста-книгочея, перебирающего послеобеденные поступления. Беленький карманный «Сильмариллон» Катц выудил сам из общей разношерстной англо-американской шеренги и с похвальным проворством рачительного человека немедленно и незаметно втюхал в норвежско-германскую помойку, в самое чрево умляутов на укороченной соседней угловой стойке.

Не тут-то было. Ровно через две минуты, победно улыбаясь, всевидящая Олечка, рыбак-гроссмейстер, протянула Боре Катцу навеки, уже казалось погребенный в нордических напластованьях томик.

– Ишь чего, – сказала Оля, сладко жмурясь, – смотри, куда заныкала какая-то залупа! Думала, поди, никто не раскопает, пока свалила за деньгами. А вот и хуй!

И, как обычно, румянец на Бориных щеках сигнализировал о том, что он бы как раз этот самый «а вот» и предпочел бы. Но увы. Пришлось Б. Катцу, а не кому-то свалившему на четверть часа отдать пятерку в кассу магазина номер 79 «Иностранная книга». Синюю бумажку. Но все, уже почти два месяца, считая с того трагичного дня, не случалось Боре вынимать ни синих, ни красных казначейских билетов в непосредственной близости от книжных отделов или магазинов. И это радовало. Как ни прост был Боря, но до элементарного, как три копейки, вывода допер самостоятельно и в общем-то с похвальной быстротой. Как только «Кольцо Нибелунгов, или Как там его» будет ущучено и приобретено, закончатся для него субботы с Олечкой. Исчезнет даже шанс не хладный, ироничный ум девицы поразить, а сердце. Сердце дочки профессора, заведующего отделением. Да, например, выхватить ее, зазевавшуюся у края платформы c только что приобретенной невесть зачем книжонкой, прямо из-под железного лобешника стремительно набегающего та ра на-метропоезда. Или, допустим, рвануться вслед хулигану, сорвавшему сумочку с плеча у Оли, опять же увлеченно вынюхивающей что-то между страницами миниатюрного трактата, полчасика тому назад подхваченного тут же, на Качаловке. Догнать мерзавца и толчком в спину повалить на травку скверика у вилки улиц Щусева – Толстого. Боря готов был даже слегка травмироваться на кирпичах обмылка доисторической Москвы, заветренных от времени и небрежения хором, по самые венцы оконных арок вросших в черную землю сквера, на все готов был, чтоб только остаться в исторической, красивой, промтоварной, нынешней, пусть даже и с пропиской в ЛПЗ. Но предпосылки к подвигу все как-то не складывались. Мешали милиционеры и столичное изобилие исправных фонарей. Хотя все те же фонари, московское электричество, создавшее такую негероическую обстановку внутри и вне Садового кольца, могло превратиться из врага Бориса в его союзника. Могло дать ему, подкатить еще один-другой шанс. Как-то так высветить, подчеркнуть молодцеватый профиль Катца, его артиллеристскую красоту и целесо образность, что сердце Олечки даст наконец сбой и выпадет из ее милых рук разумное, доброе, вечное в формате 70х90/32. Но без новеньких сапог на высоком, скошенном под пятку каблуке об этом чуде нельзя было и мечтать.

Изящный и легкий, как полковой адъютант, Боря, был ростиком с четушку. Вровень с невысокой Олечкой. Каких-то полсантиметра его превосходства девушка легко компенсировала и даже перекрывала не слишком даже выдающейся серо-белой манкой летних босоножек. А при обзоре сверху вниз, конечно, Боря смотрелся совсем не так, как надо. Лишь одно время, дни и недели, только они работали на Катца. Август должен был нырнуть в сентябрь, сентябрь в октябрь, а там, стрельнув последнюю десятку у Подцепы, можно уже было самому рвать на Ленинский, в чудесный магазин «Москва». Как много в этом звуке, гораздо больше, чем в бессмысленно слогообильном – Южносибирск.

В отличие от Бори, готового затянувшийся пассаж до бесконечности скреплять любыми знаками препинания, запятыми, тире и двоеточиями из арсенала родной грамматики, Олечке уже давно хотелось простейшей точки и перехода на новую строку. Но унаследованная тяга к системной стройности любого построения, железной логике начала и конца процесса мешала вот так вот, с бухты-барахты, взять и в произвольном месте подвести черту. И кроме того, все-таки было, имелось и некоторое свое фигурное, змеиное удовольствие в этом чуть подкисшем уже, слегка подгнившем еженедельном контакте с краснеющим и заикающимся Катцем. Все же не часто, не каждый день попадались Олечке молодые люди, готовые так долго и главное безропотно сносить ее безжалостный, пацанский нрав, даже среди любителей Джи-эР-эР Толкина. Неразвитых совсем.

А паузу, утомительное ожидание прихода «Lord of the Rings», каким-нибудь американцем забытого в гостинице «Националь» или индийцем в самолете Москва – Калькутта, гроссбуха, за ветхостью на свалку списанного из библиотеки британского посольства или сновья попертого из папиной библиотеки сынком руководящего работника «Совтрактор-экспорта», что только в невод Качаловки не шло, как только не приплывало в «Академкнигу», лишь дайте время, – эту долгую паузу, скучное ожидание добычи Олечка Прохорова заполняла вивисекцией. В добром согласии с русской академической традицией, буквально павловской, дразнила собак кошками, а кошек собаками. Пугала Борю Катца предложением в случае неудачи махнуть на Птичий рынок.

– Чего? – втолковывала Оля Боре в своей несносной как угри казарменной манере. – Какого хера? Раз книжка не дается, надо тебе в натуре кого-то с волосатыми ногами. Для продолжения поступательного развития личности в выбранном направлении. А хули, в рот компот? Нельзя останавливаться на достигнутом, Борис. Надо преодолевать препятствия на пути к цели. Бороться. Ибать-копать, я тебе дело говорю, Катц. Все, пиздарики. Сегодня, если не подцепим тебе «Властелина», поедем на Птичку, купим перса или сиамочку. Будешь пока на них тренироваться.

Все в Боре тут же холодело и обмякало. И без того неяркий свет его разума буквально захлебывался, мерк на мгновенье в Бориной башке из-за непроизвольных черных мыслей, во-первых, о стоимости перса, а во-вторых, о том, как Боря будет вынужден животное, переносчика глистов и блох, топить в общажном унитазе. Чистюля Катц просто не представлял себе, как это сделать, не замарав или не замочив руки.

Впрочем, сегодня, в последнюю субботу августа, Олечка к тихой, заячьей радости Бориса не слишком уж и усердствововала в исследовании условных рефлексов прямоходящих мелкопитающихся. Так, лишь для проформы, подразнила подопытное существо морскою свинкой, и все. Большую часть дороги коллеги промолчали. Слишком долго мама сегодня дрессировала саму Олечку. Слюну выманивала. Девушка не просто задержалась, она по-настоящему опоздала. Ведь смысла являться на Качаловку после двенадцати просто никакого. Все то, что будет принесено в портфелях и сумках к дверям букинистического магазина номер семьдесят девять «Иностранная книга» к открытию, к одиннадцати часам, не для того, чтобы идеологически безукоризненно грамотная приемщица дары отвергла, а для того, чтобы, заветного порога не пересекая, пусть шахер-махер, с оглядками, зато без малейших формальностей и подозрений сменить одного идеологически нестойкого владельца на другого, вся эта подлинная роскошь уйдет бесследно до половины первого. Толкин-Метелкин, идеологически нейтральный, быть может, и останется. Хотя и это маловероятно. Но, в любом случае, он Олечку совсем не интересовал.

Борю, доподлинно известно, тоже. Но это было тайной пострашнее секрета того, зачем иные люди светлым утром выходного дня являются точно к открытию советского книжного магазина. Ее не должна была знать ни одна душа, кроме, конечно, собственно Бориной. И он старался.

В эту августовскую субботу из-за потерянного получаса, а то и полных сорока пяти минут Олечка сурово и безжалостно перекроила привычную схему движения. Заход в «Академкнигу», где новые поступления выкладывали с утра, а не после обеда, был отменен. Пусть пропадают сокровища Яна. Сегодня, по крайней мере. Пропустив станцию «Пушкинская», Оля и Боря проследовали дальше, до «Баррикадной». Здесь они птичками, прыг-скок, ускорились на пустом субботнем эскалаторе и так, заранее набрав хороший ход, буквально пульками вошли в коктейль наземных ароматов дня. С первых шагов пару вела вывеска кинотеатра «Пламя», но возле газетного киоска, уткнувшись в мостовую, Оля и Боря дружно повернули влево. По стрелке «к планетарию». Целую минуту съело ожидание у зебры на Садово-Кудринской, но наконец свет перещелкнулся, и снова сработала праща, башкой вперед послав двух обитателей Миляжково к желто-оранжевой штукатурке бывшего мингрельского, а ныне турецкого посольства. Еще три полных оборота секундной стрелки – и от ворот полномочного представительства республики Лаос, на траверзе улицы Наташи Качуевской, взору открылись два долгожданных собрания. Пара-тройка людей у входа в магазин, просеиватели случайных сдатчиков, и основные силы – напротив, через улицу. Десятка полтора людей, сидящих на низкой каменной оградке маленького скверика или просто стоящих возле нее, как будто в ожидании маршрутки.

Здесь Боре наконец была дарована свобода. То, что по-настоящему интересовало Олечку, не могло появиться на полках магазина номер семьдесят девять в принципе, поэтому девушка без промедления пересекла неширокую проезжую часть улицы Качалова и окунулась в группу граждан, ждущих прибытия общественного транспорта. А Боря быстренько, с глаз долой, юркнул в глухую пещеру магазина. Толкин-Светелкин, в отличие от книг издательства «Olympia Press», вполне и даже очень просто мог обнаружиться на полке книжного. Это Борис учитывал, и поэтому первым делом отправился к стойке англоязычного худлита.

У веревочки потела небольшая очередь желающих порыться на самих полках. Боря не стал присоединяться к жаждущим непосредственного контакта с печатным словом. С этой стороны прилавка он быстро обозрел сегодняшний ассортимент и, не обнаружив ничего подозрительно среди там и сям выступавших не очень многочисленных толстых корешков, перевел наконец дыхание. Совершенно уже успокоившись, Катц бросил последний контрольный взгляд на англо-американский стеллаж и перешел к соседнему прилавку. «Книги по искусству на всех языках». Вот это место, этот тихий, несуетливый уголок Качаловки Боря действительно любил. Тут, и только тут он мог мечтать и предаваться дивным грезам.

«Chagall» – 350 рублей. Беленький бумажый ценник одним крылышком попал под доску переплета в блестящем многоцветном супере, зато другим – свободно и даже гордо реял на глянцем отливающими буквами «Сh». «Modigliani» – 270. Смотри, за так. «Bosch» – 420. Hieronymus. Можно понять, в три раза толще. Да.

«Боже мой», – думал Борис. Даже если допустить немыслимое, вообразить, что из всех этих дохлых пыльных патентов, неизвестно зачем складируемых его научным руководителем к. т. н. Вайсом, может вдруг сложиться диссертационная работа и Боря ее составит и даже защитит, лет через восемь, десять или пятнадцать, получит затем старшего научного, главой взметнется выше облаков, добьется всего-всего, что только можно добиться в этой жизни упорством и трудом, даже тогда его зарплаты, денежного довольствия в 250 ежемесячных рублей, будет недостаточно для приобретения всего лишь одного-единственного, самого тонкого из всех, альбома издательства «Abrams».

А между тем, эти альбомы не лежали на витрине неприкасаемыми экспонатами из Государственного Эрмитажа. Их покупали. Или вот собирались купить у Бори прямо на глазах. Немолодая пара вальяжно и неторопливо листала самую большую, самую дорогую из всех амбарных книг. Том Иеронимуса Босха. Седой мужчина с перстнем на мизинце и дама с удивительно белыми, словно каким-нибудь алмазным раствором протравленными пальцами не суетились, они подолгу рассматривали цветные развороты, негромко переговаривались, улыбались. Время от времени прохладной волной над красочными площадями проплывала рука, а в такт ей волной душистой покачивались головы, и по тому, с каким почтением обычно неморгающий, негнущийся продавец сам нежно и сладко вибрировал среди этих легчайших колебаний воздуха, как благосклонно, даже благоговейно дышал, не оставалось никаких сомнений – перед Борисом не гопка любителей на шару лапать нежный глянец, а самые настоящие покупатели.

«Боже мой, – думал Катц, готовясь вот-вот узреть в одной руке сразу пять сотенных билетов. – Интересно, какого возраста у них, у этих людей, младшая любимая дочь? Или внучка от старшего, допустим, сына?»

Может быть у дамы сейчас упадет на пол батистовый платочек и Боря его стремительно поднимет? Или квитанция, чрезвычайной важности записка, вдруг выскользнет из черного бумажника седого джентльмена прямо под ноги Боре? Почему нет, и не такие повороты подстраивает жизнь, известно...

– Катц, – счастливо свистнули у Бори за спиной, и чья-то рука легко, как прошлогодний сухостой, метелку, развернула замечтавшегося было молодого человека лицом к себе. – Танцуй, братан, – сказала Олечка и повела приятеля на улицу.

Справа у двери, возле кудрявой рогатины старого дерева скучал плешивый тип в темных очках «капелька». Его рыжий дешевенький портфель покоился на круглом, захватанном руками металлическом поручне, и потому простого, незатейливого толчка ласковой Олиной ладошки оказалось вполне достаточно для того, чтобы нос Катца уткнулся в распахнутое ему навстречу третьесортное писчебумажное нутро. «The Lord of the Rings». Del Rey.

– Просил сначала сороковник, – пропела Олечка Боре в чистое ухо, – но я умяла на тридцать пять.

Боре показалось на какое-то мгновение, что легкие его расправились раз и навсегда, зато мочевой пузырь стал резко и тревожно сокращаться. Однако ужас и хруст крушения идиллии, потери права на Олечкину компанию, надежды покорить ее однажды каблучками и этот гнусный, похабный говорок сменить на нежный, человеческий – треск и распад лестницы в небо был легкой музычкой в сравнении с суровой дробью, неумолимым барабанным боем несущегося, как паровоз, летящего на Катца унижения. Какой немыслимо позорный заключительный аккорд! Сейчас при всех, как бузина, колхозник, лепясь задницей к штукатурке, раскорячив ноги, изогнув спину и вывернув ладонь, Боря должен будет запустить руку в штаны, и там ногтями отдирать цветастый ситец... Нет, лучше умереть...

– Я... – прошептал Катц, – того... деньги забыл дома...

– Елы, – глядя в померкшие глаза Борька, быстро проговорила Оля. – Ты чего, родной? Не надо так расстраиваться. До, блядь, позеленения. Не бзди, Чапаев, не пугай людей, у меня как раз остался сороковник. В понедельник отдашь.

Еще через секунду талмуд уже был в деревянных, бескровных, скрюченных, кривых руках Катца.

– Поздравляю, – вполне искренне сказала Оля.

Потом она взяла из рук паралитика счастливое приобретение и быстро начала листать. Перед глазами замелькали буквицы, потом карты, потом руны.

– Славно, – два раза повторила девушка, а затем, совсем по-свойски ткнув кулачком между лопаток счастливого везунка Катца, добавила: – Давай, в общем, наслаждайся, а мне сегодня надо оторваться.

Она взглянула на тусклый циферблат своих электрических часиков и быстро зашагала по Качалова в сторону Кинотеатра повторного фильма.

Первым желаньем Бори было естественное. Сейчас же зай ти в магазин и сдать Толкина приемщице. Вернуть хотя бы рублей двадцать пять. Но он не посмел. Второй раз соблазн посетил Бориса на улице Горького у входа в «Академкнигу». И вновь он не решился. Кто знал, куда оторвалась Олечка и не столкнется ли он с ней сейчас прямо нос к носу. Постояв нерешительно, минуту-другую у входа в метро, на верхней ступеньке, в мире, где при наличии воли можно было, еще было можно обменять подарок судьбы на деньги, Боря, в виду отсутствия таковой, в виду текущего неутешительного, перекрученного состояния внутреннего стержня, покачнулся и начал спускаться, вглубь, в темноту того мира, где от книги уже нельзя было избавиться никак, вообще, даже, подобно кошке, сунув ее башкой в несвежий с рождения унитаз.

Так Боря и ехал через весь город, а потом и пригород, держа в руках с каждым километром все непристойнее разбухавший и тяжелевший иноязычный том, чем привлекал, конечно, ненужное внимание общественности. Увы, в отличие от арктически совершенного Яна Яновича, даже в самом магазине на Качаловке, что уж тут говорить о левых продавцах, не имели обыкновения заворачивать книги в бандерольную, непрозрачную бумагу. Но Боря никакого неудобства от это своей невписанности в социум сегодня не испытывал. В его тело сегодня можно было легко и безболезненно вводить железные булавки, иголки, отвертку, шило, а уж косыми взглядами прохаживаться, скользить лишь по поверхности, да сколько угодно и вовсе без малейшего шанса на ответную реакцию.

А вывел мозг Катца из опасного, сопредельного с началом полного распада оцепенения только его всегда здоровый желудок. После полуторачасового неподвижного пребывания уже на общажной кровати, все с тем же Толкиным-Располкиным на коленях, подложечка Бориса довольно требовательно соснув и даже кольнув слегка, царапнув, вывела его простреленный во всех местах организм из забытья, двенадцатиперстие строго напомнило: «Не жрато, однако, с самого утра». С девяти, а сейчас уже шестой час.

Тут только голова с офицерским отважным профилем включилась и тихо, со стоном, радировала в левую половину собственной брюшной полости: «А нечего». В горе и отупении от накрывшего его несчастья Боря не только не посетил свой любимый гастроном на Большой Бронной, – сойдя с электрички в Фонках, он также глупо провлачился мимо скромного, но тоже уважаемого орсовского продуктового. Даже в угловой, вшивый молочный возле самой общаги Боря и то не заглянул. И теперь, теперь в субботней сомнамбулической тишине очищенных к вечерней зорьке прилавков миляжковской периферии даже за хлебным батоном, банкой салата из морской капусты надо было ехать в центр города, на остановку «Горсовет», за пять копеек в одну сторону.

И от одной мысли об этом мужество, оставившее Борю, казалось, навсегда, вернулось к юноше. Он рывком встал и за спиной, на кровати оставив наконец подлую жирную книгу, шагнул целенаправленно, осознанно в угол к холодильнику, открыл холодное и безнадежно пустое чрево, решительно выдвинул поддон из-под морозильника, извлек кусман завернутого в полиэтилен подцеповского, Ромкиного сала, его недельную отмеренную пайку, ножом оттяпал две желтые соленые полоски с самого края, порубил каждую на белые пальчики и затем начал, сопя и задыхаясь, засовывать себе один за другим в рот. Пхать, как говорят, на исторической родине продукта.

ПАПКА

О необязательности профессора Прохорова в институте ходили легенды. Настолько многообразные, правдоподобные и всегда свежие, что достоверности в них было, как легкой фракции в дедушкиной бражке. Процентов восемь-десять. Примерно столько же, сколько в историях о перманентом процессе бракосочетания с разнообразным младшим медперсоналом, сестричками и санитарками самого директора ИПУ, члена-корреспондента АН СССР Антона Васильевича Карпенко или же в злых и остроумных байках о патологической любви заведующего электромеханическим отделением ИПУ профессора Вениамина Константиновича Воропаева к самой интеллигентной из всех шоферских игр – домино.

И тем не менее факт остается фактом – Михаил Васильевич, не склонный бросать хлеб недоеденным, в роли первого оппонента вполне и даже запросто мог заставить целый ученый совет париться полтора часа. Ждать его, профессора Прохорова, куковать всем кворумом, лишь только потому, что на полигоне в Мячкове из-за сбоев с электропитанием никак не получалось дорезать очередной углецеметный блок. Одна идея не давала покоя профессору уже дней пять, и он собирался покончить с ней в машине по дороге домой. По этой-то простой причине уезжать без свеженьких, специально для него заряженных осциллограммных лент Михаил Васильевич ни в коем случае не собирался.

Отчего на этот раз профессор мог опоздать или вовсе не явиться на встречу с собственным аспирантом Романом Подцепой, заранее известно, конечно, не было. Букет причин и поводов всегда благоухал разнообразием и непредсказуемостью. Звонок из Гипроуглемаша или нечаянное столкновение в институтском палисаде с завотделением разрушения угля и пород Моисеем Зальмановичем Райхельсоном. Обмен новостями или тут же вспыхнувший ученый спор. Все, что угодно – огнеопасный хворост и ломкий, сухой травостой мог поджидать, потрескивая от готовности, буквально за любым углом. Профессор Прохоров зажигался махом. Молниеносно. Это был человек вдохновения. Зато его косоватый аспирант, обстоятельный и неторопливый математик Роман Подцепа, законно и заслуженно мог претендовать на звание самого планового элемента всей плановой экономики Союза Советских Социалистических Республик. И вовсе не удивительно, что всякое соприкосновение со всепобеждающей стихийностью научного руководителя оставляло ощущение некоторого дискомфорта в Ромкином математически правильном организме, даже легкого головокружения. Иногда это странное и непривычное чувство было исключительно приятным, даже незабываемым. Например, два с половиной года тому назад, когда сразу после доклада на молодежной секции научно-практического форума в актовом зале ЮИВОГ – Южносибирского института вопросов горной отрасли к Ромику подошел московский профессор и предложил место в аспирантуре. Но гораздо чаще внезапный и внеочередной выход из расчетной колеи раздражал, а то и натурально злил Романа Романовича.

– А, вот кто мне нужен, – вчера, в дверях архива ученого совета на четвертом этаже главного корпуса ИПУ, куда редкая муха долетает и уж совсем никогда бескрылое твердое тело, профессор Прохоров буквально сцапал своими маленькими, аккуратными, но по-спортивному шершавыми ладошками Ромкину большую и мягкую пятерню. Поймал по ходу быстрого движения аспиранта, не вовремя сунувшегося в коридор.

– Очень, очень хорошо. Алексей мне тут все уши прожужжал про ваши подвиги, давайте-ка завтра в одиннадцать, хотя нет, погодите, погодите, в двенадцать тридцать, да, в час приносите все ко мне, будем смотреть.

Конечно, нормальный человек должен был обрадоваться и даже, может быть, запеть. Оказывается, Левенбук не просто так заглядывал в Ромкины распечатки и миллиметровки последние дни. Не от скуки обсуждал чудесные, один к одному ложившиеся результаты всех последних расчетов. Ромкин алгоритм вычисления реальных нагрузок заработал. Заработал, и это невозможно было отрицать, более того, об этом нельзя было не сообщить выше. Туда, где уже благовонный борщевой лавр увивал лестничную колоннаду горной науки. Но Рома не запел, хотя и голос у него был неплохой, и слух. Роман Подцепа расстроился.

Увы, так уж получилось, некоторые вещи он планировал на короткую дневную перспективу, некоторые намечал сделать в недельном интервале, но было и то, неотменяемое, что Рома столбил за год, за триста шестьдесят пять дней до предполагаемого события. Он был терпелив, как рыбка в банке. Слоник в шкафу. Он мог и умел ждать. Час, два, четыре или двенадцать. В любой день сентября, тринадцатого или пятнадцатого, никаких проблем. Шестнадцатого и двадцать пятого, пожалуйста, но только не четырнадцатого.

Четырнадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят второго года, в день, когда окошки аэрофлотовских касс, как бегунки на логарифмической линейке элементарной системы предварительных продаж, все дружно, разом открывали двадцать восьмое сентября, Роман Подцепа должен был на первой послеобеденной электричке ехать от платформы Фонки по направлению к Быково. Утречком быстренько оттарабасить на ВЦ пару новых вариантов – и лететь. Пока пусть фигурально выражаясь, но за билетом на самолет. На вечерний рейс Москва – Южносибирск, вылетающий из аэропорта Внуково двадцать восьмого сентября в двадцать один час тридцать минут и прибывающий в Южносибирск утром двадцать девятого в шесть сорок пять.

Томилино, Красково, Малаховка, Удельная, Быково. Четверть часа солнечным зайчиком по зеленым откосам полосы отчуждения. Столько же солнечными часами, черной, минуты медленно урезающей тенью на сером асфальте. Полтора километра от ж/д Быково до авиа. Пусть даже час, не академический, а полновесный астрономический, в кассовом зале, но в любом случае, в начале третьего снова небо над головой и ветер целенаправленного, целеустремленного движения. Теперь с востока на запад. С аэрофлотовским билетом в кармане. Платформа Быково – платформа Фонки. И столь же стремительный пеший, кленовый финишный бросок. Улица Электрификации – 1-й Фонковский проезд. Не позднее трех тридцати Роман Подцепа обязан был вернуться в сектор. В ИПУ. Все складывалось, и оставалась совсем смешная малость. Дождаться, когда сблевнет последний из коллег, утащит хрящи художественные и не – портфель и уши, чтобы уже в нежно мерцающей тишине с пользой сгоревшего дня позвонить домой, в Южносибирск. Туда, где время всегда правофланговое, всегда впереди на четыре часа, смирно ли, вольно ли, туда, где уже укладываются спать, где уже гасят свет, но все равно с надеждой, с верой, что телефон еще проснется, еще зальется до всеобщего отбоя химической междугородней трелью. Ромка должен был успеть сказать Южносибирску главное «спокойной ночи» года: «Дима, сынок, ну все, папа купил билет. Тебе что привезти?»

Таким простым и ясным было расписание дня на четырнадцатое сентября тысяча девятьсот восемьдесят второго. Сверкало медью выбитой таблички целый год до вчерашней нечаянной встречи на сплюснутом от вечной неполноценности и скудости осветительных приборов, четвертом этаже главного корпуса ИПУ. Дурацкая экономия.

– В двенадцать тридцать, в час... – прощаясь с Ромой, профессор щедро сорил вариантами. И каждый последующий расстраивал Р. Р. Подцепу еще больше предыдущего. Во всех случаях первая послеобеденная электричка отменялась. Да и вторая тоже. Даже, если подобно девичьему счастью, профессор явится в свой кабинет с самой минимальной из всех возможных задержек, ну скажем в три по полудню, раньше семи или восьми вечера билета у Ромки не будет. Аэрофлотовского проездного документа с сигарообразным контуром ТУ-104 на фоне волнообразных облаков. А это значит, даже за деньги, даже из душного пенальчика аэропортовского телефона-автомата позвонить домой уже не получится. Носишко ночи, по-буратиньи удлиняясь, проткнул волшебную холстину и стал опять коротким – вышел в завтра. Марина с Димкой уже спят.

План сорван. Нарушен, искажен, три раза перечеркнут, снабжен дурацким sic и нота-бене на полях. Неаккуратность, грязь, небрежность, которые Роман так не любил. Он любил, когда все без помарок, в папочках, коробочках, на полочках, чин-чинарем, одно за другим и в плановом порядке. Вот почему настроение Р. Р. Подцепе легко и просто можно было испортить. Влезть в душу, где все как на чертежном ватмане – линия к линии, влезть в сапогах и наследить. И на страже этой идеальной, правильной и маркой внутренней картинки стояло всего-то ничего – довольно грубоватое, босяцкое, дворового разлива чувство юмора. Косоватый увалень Роман Подцепа считался хамоватым малым лет с шестнадцати, с тех пор как из комнаты, в которой была всего-навсего одна кровать, а за ширмой материнский диванчик, он попал в многоподушечный казарменный покой Физико-математической школы при Новосибирском государственном университете. Осенью семидесятого. После того, как весной того же года прикатил из своего шахтерского Кольчугина и занял первое место на областной олимпиаде в городе Южносибирске.

– Подцепа, плывешь с нами в субботу на острова? – интересовались с дальней кровати в левом ряду.

– Есть одна вакансия, – торопливо соблазнял уже сосед, сопевший на расстоянии протянутой руки, – девчонки шестиместную резиновую лодку где-то надыбали.

– Нет, – отвечал Подцепа, – шестиместная резина – это не мой размер. Мой – номер два.

В субботу Роман ехал в город провожать маму, Ольгу Дмитриевну. Две недели тому назад она приехала на краткосрочные курсы усовершенствования врачей, а теперь вот уезжала домой, в Кольчугино. Чемодан на нем, на Роме. Но разве он обязан кому-то это объяснять? Не обязан. Ни тогда, ни сейчас.

Одна беда и незадача – профессору Прохорову так просто не наладишь саечку и не отвесишь щелбанов, не отошьешь светило горной науки.

– А, вот кто мне нужен...

«Ошибаетесь, Михаил Васильевич, вам нужен компас и бинокль. Чтобы ориентироваться на местности и с командирского второго не залетать вот так шальною пулей в рабоче-крестьянскую трубу четвертого».

Увы. Шутилка даже не включалась, не зажигалась вовсе при встрече с научным руководителем, а значит, Михаил Васильевич мог сделать со своим аспирантом Р. Р. Подцепой буквально все и, главное, в любой момент. Во всяком случае, запросто то, что редко кому удавалось в ФэМэШа. Михаил Васильевич Прохоров мог поломать, расстроить, изменить Ромкины планы. Совсем простые, как орешек.

Роман Романович Подцепа хотел, чтобы у него все было по-людски. Ромкина мать, врач районной поликлиники, всю жизнь прожила одна. В маленькой комнате под лестницей на первом этаже черного бревенчатого барака. Выбежишь на улицу – и осенят тебя не Бетельгейзе с Арктуром, а красная звездочка на закопченной вышке шахтного копра. На этой шахте, им. С. М. Кирова, когда-то работал Ромкин отец, но от него не осталось ничего, кроме вибрирующего по ночам, как сломанный водопровод, словечка «працювати».

– Ага? Пошел, поехал, значит, працювати, – с какой-то невыразимой, неподражаемой смесью презрения и безнадежности резала Ромкина мама, если вдруг кто-нибудь из соседок, знакомых заходил пожаловаться на некрасивые проделки мужика.

Когда Ромке было два года, его отец, такой же точно, Роман Романович Подцепа, уехал в Горловку на месяц, к родителям «пошукать», посмотреть как там они устроились после затянувшейся на десять с лишним лет эвакуации, уехал и не вернулся. Стал працювати. До побачення.

До собачення. Нет. Ромкин сын, Дима, никогда в жизни не услышит это горловое, зобное «пр-цю-пр-цю». Как будто кто-то кого-то подманивает в ночи. Гусенка или крысу. Зовет, да не тебя. Не будет Ромкин сын гадать на печной гуще зимней ночи, гадать и отворачиваться к стенке. Избавлен. Его отец, Роман Романович даже не второй, а третий, третий Роман Романович, еще мальчишкой решил, что у негото самого все будет не так и по-другому. По-людски. Решил и потому сына называл не Ромкой, как простодушно предлагала наивная жена Маринка, а Димой. Дмитрий Романович Подцепа. Все начал заново. По плану и по уму.

Как и положено косому математику, Р. Р. Подцепа-третий непоколебимо и свято верил в исполнимость предначертаний, разумно, логически обоснованных построений. Задач и планов. Его парадоксальные решения, так поражавшие порой окружающих, всегда и неизменно диктовались самыми простыми и прагматическими соображениями. Не зря же с детства, столько, сколько себя Подцепа помнил, путеводной у него была не звездочка на небе – как сахар, сиюминутная, дождик слизнул – и нет. Совсем другое. Пятиконечный, в небо вставленный, вколоченный чугун-чигирь на воробьиной балке промышленного сооружения.

Первый кандидат на единственное место мэнээса в институте прикладной механики, Роман Романович Подцепа после окончания университета во время распределения выбрал не Академгородок, а ЮИВОГ. Южносибирский институт вопросов горной отрасли – заштат двоечника. Выбрал по одной простой причине: молодым семейным специалистам предоставлялась квартира. Выбрал – и не ошибся. Сын Дима родился в отдельной однокомнатной на улице Красноармейская. Двадцать девятого сентября тысяча девятьсот семьдесят седьмого.

Совсем маленького Диму Ромка носил на руках. Как свежий нарезной батон. От Красноармейской до Притомской набережной. Шел поздним бабьим летом между цыганских платочков, пятнистых шалей субботних бульваров. У парапета садился на длинную скамейку и читал вполголоса в пуховое одеяльце завернутой колбасе капитальный труд Прохорова – Левенбука «Стохастические процессы в приводах горных машин». Часа через два, выспавшись, приходила Маринка, и от тихого неудержимого смеха делалась румяной.

«Уравнение движения для каждой обобщенной координаты q можно получить, применив преобразование Лагранжа к уравнению энергетического баланса системы».

У всех было прекрасное настроение в тот год. И все друг друга понимали. А голубей на чердаке хрущевки, «пр-цю-пр-цю», где-то в углу между стеной и потолком, Ромка стал слышать года через два, когда случилось чудо. К похожему на медведя, на минутку скинувшего шкуру, большому, кривоватому и даже слегка косолапому молодому докладчику, только что сошедшему с трибуны научно-практического форума, подкатил компактный, упругий и шершавый, как баскетбольный мячик, московский гость и, протянув короткую ладонь, сказал: «Прекрасно. Я вас поздравляю. Давайте познакомимся. Прохоров, Михаил Васильевич».

– Прохоров, Маринка, ты представляешь, сам Прохоров.

Но Маринка молчала. Она работала на ВЦ того же самого ЮИВОГа, и Ромка был уверен, что объяснять ей ничего не надо. Он был расстроен, даже удивлен, что все-таки приходится. Как-то по-детски.

– У нас же даже совета своего нет. А без степени, ну что? Вечные сто тридцать и эта конура под крышей? А так двухкомнатная или трехкомнатная, будьте любезны, а через пару лет своя лаборатория. Что скажешь? Будешь женой зав лаба или замдиректора, не хочешь? Сама начальником ВЦ или системного отдела...

– Ну так и защищайся в горном, там-то есть совет, и кандидатские ты там сдавал, тебя все знают в институте...

– Но моя тема никому не нужна в горном, в институте этими делами никто не занимается, а во-вторых, мне могут и не дать здесь защититься. Меня же для чего брали? Не для того, чтобы на лабораторию претендовал, а чтобы всех тут обрабатывал. Понимаешь? Обрабатывал. В ЮИВОГе, на самом-то деле, всего семь кандидатов, включая директора и моего шефа, думаешь им нужен восьмой? Молодой? А тут Прохоров, сам Прохоров. Кто же осмелится что-то против него пикнуть. Это судьба.

Слово «судьба» очень не нравилось Маринке Подцепе, и она надолго замолкала. А еще обижалась. И снова как-то смешно, по-детски.

В первый свой аспирантский год Роман Подцепа приезжал в Южносибирск один раз. Все-таки сто двадцать рублей – туда и обратно. На две недели, одна в сентябре, одна в октябре. Естественно, на день рождения Димки. Привез ему пожарную машину с дистанционным управлением за сороковник. Ну и Маринке зимние сапоги за семьдесят. Две одинаковые коробки. Чего обижаться? А в этом году и вовсе умудрился побывать дома в марте. Отметил еще и день рождения жены. Повезло. В конце квартала срочно нужна была подпись. Согласование ведущего предприятия – комбината Южсибуголь. Запускалась отраслевая методика. Прохоров нервничал, а Караулов легко и просто заболел. Вытянул ножки там у себя на 1-й Брестской и вялым голосом с достоинством сопливой груши об этом сообщил. Левенбук попросил смотаться Ромку. С извинениям, де, отрываю, у вас, я знаю, сейчас дорог каждый час. Восьмое марта пришлось на понедельник, и в результате целых семь дней украл. Каждый вечер ходил с Димкой кататься на санках. Кроме девятого, конечно. Девятого были в «Томи» с Маринкой. Даже танцевали. На что обижаться? И вообще, все это глупости. Через две недели Ромка опять приедет, теперь уже на свои. И будет до середины октября. Каникулы, в конце-то концов. А в январе, когда в свои права войдет уже третий аспирантский год с его отдельной одноместной комнатой, Ромик просто заберет Марину с Димой, заберет и оставит до следующего декабря, или даже января, если будет предзащита. А в том, что она будет, у Ромки уже не было ни малейшего сомнения. Да. А после нее и защита, и степень, и большая хорошая квартира безо всяких голубей над головой. «Пр-цю-пр-цю». Конечно. И, может быть, да почему бы нет, черт побери, собственная тема, и даже лаборатория в ЮИВОГ. Конечно, какие сомнения. Ведь вот, чего еще, все у него заработало, стало считаться и сходиться. И Левенбук сказал: «Ого». И Прохоров, сам Прохоров, изъявил желание лично, воочию убедиться в том, что слухи об успехе не преувеличены. Позырить собственными глазами. Подержать в руках. Лишь бы он только не слишком опоздал. Профессор. Действительно, явился в час. Ну или хотя бы не позже двух.

Так думал Ромик, готовый к встрече с научным руководителем уже в половине одиннадцатого. Распечатки сложены, миллиметровки разложены и на каждой соответствующая расчетным параметрам полевая осцилограмма. И уж совсем неописуемая красота в отдельной пластиковой папочке с результатами сравнительного частотного анализа. Витрина, елки-палки, до того все пышет свежестью и жаром. Самовара только не хватает.

И он явился. Действительно, наверное, каким-то хлебным, сладким духом веяло от Ромкиного рабочего стола. Пер аромат, распространялся по закоулкам четвертого, лабораторного корпуса ИПУ, к себе притягивал и не давал отвлечься, задержаться, потеряться, и потому-то уже в самом начале второго за дверью в коридоре тревожно и испуганно хрустнул паркет, а вслед за тем знакомый громкий голос протрубил:

– Вот лиходеи какие! Вы уж, Алексей Леопольдович, разберитесь с ними, голубчик.

Профессор прибыл, и, как обычно, на коне. «Лиходеи» было его любимым словом, пулей навылет, и плюс к нему еще одно, совсем уже убойное, казавшееся почему-то однокоренным – «аxинея». С двумя х и дефисом между ними.

– Пусть свой стенд восстанавливают, а на нашем с их вечной, беспробудной ахинеей делать нечего.

Дверь распахнулась, и низкие гармоники базового тона обогатились всей гаммой средних и высоких.

– Ага! Ты, значит, здесь, все разложил? – быстро проговорил профессор Прохоров, с ходу протягивая Ромке короткую пятерню. – Ну и отлично, тут и посмотрим, таскать не будем, – добавил следом, молниеносно водрузив на нос очки в школьной смешной оправе, но с толстыми стариковскими стекляшками.

Больше всего Романа поразило то, что собственно его-то ни о чем и не спрашивали. Вернее, все то, что он собирался сказать, показать или объяснить, безо всякого его участия, просто быстро перебирая миллиметровки, поднося бумаги к собственному носу или передавая почти не глядя Левенбуку, показал, сказал и объяснил Михаил Васильевич Прохоров.

Да, то, в чем всегда упрекали злодеи-лиходеи профессора, вот будто вся его теория частотного анализа и расчета нагрузок построена на результатах экспериментов с одним-единственным, одиночным, несвязанным резцом, а потому не может быть механически экстраполирована, перенесена на полный, оснащенный десятками по-разному изношенных резцов рабочий орган горной машины, вся эта контраргументация сыпалась к черту. Придуманный Ромкой на основе прохоровских идей алгоритм работал именно так, как это и предвидел Прохоров. То есть расчетное распределение частот в точности совпадало с экспериментальным. Тем самым, что Ромик получал когда-то в ЮИВОГ на полном, штатным образом укомплектованном рабочем органе.

Нет, это, простите, не скромная статья за тремя подписями без соблюденья алфавитного порядка. Это много, много статей, это новая глава или две в следующем издании монографии, это Ромкина диссертация в конце концов, ученый труд, который будет, и нету уже в этом никаких сомнений, представлен и защищен в строк.

– Герой, – неожиданно торжественно и кратко резюмировал Прохоров. – Ставьте, Алексей, доклад Романа Романовича на ближайший семинар.

– Сентябрьский? – щелкнул в ответ Роман не языком, а словно барабанной перепонкой. Как будто бы про себя. Кузнечик в недоступном другим диапазоне. Но нет, профессор его услышал.

– Сентябрьский, конечно, – развеселился Прохоров, – целых две недели еще. Неужели не успеете?

– Успею, – язык еще плохо подчинялся, но это уже был он. Звук вылетел изо рта. Вне всякого сомнения.

– Ну и славно, и замечательно, – Прохоров быстро придвинул себе свободный стул, уселся рядом с Романом и стал объяснять, что и как приготовить для семинара. Впрочем, он с этим покончил очень скоро, и сразу заговорил о деле вообще. Как дальше развивать модель, какие варианты обсчитать, с чем сравнивать, от чего танцевать и к чему в конце концов прийти.

– А к семинару обязательно попытайтесь смоделировать хоть бы одно опрокидывание. Крайний режим, полное стопорение. У вас же есть такие стендовые результаты? Я помню, и не один.

– Есть.

– Вот и надо обязательно проверить именно это. Пограничное состояние. Будет там сходиться или нет?

– Время-то на ВЦ вам дают? Хватает? – внезапно профессор скакнул от высоких материй к низким. Вспомнил, что не на Луне.

– Организуем, Михаил Васильевич, – откуда-то из-за спины отозвался Левенбук. – Гарик под это дело время закажет, Лену попросим. Все будет.

Ромка поднял голову. Караулов, как обычно, сидел у шкафа с книгами и не оборачиваясь кивал гривастой головой, а Мелехина зачем-то встала, подошла прямо к Ромкиному столу, и глаза ее, уставленные прямо в разложенные бумаги, казались дикими. Прямо шары подшипника.

– Отлично. Отлично, – проговорил Прохоров, вставая. – А как у вас дела с экзаменами, Лена?

Мелехина стала что-то отвечать. Потом вышла вслед за Прохоровым. В любом случае, Ромка не слышал. Он пытался в уме выполнить простейшее сложение, элементарное действие, четырнадцать плюс две среды, нет, два вторника или все-таки одна пятница?

– Алексей Леопольдович, – наконец отчаявшись, Подцепа обратился к Левенбуку, который уже успел занять свой командирский угол и что-то там перебирал в ящике стола. – Простите, а когда точно сентябрьский семинар? Никак не соображу. Двадцать шестого?

– Когда точно? – Левенбук чиркнул по белому воротничку холодным подбородком, к полудню всегда уже казавшимся небритым. – Когда точно?

Листки откидного календаря зашуршали, запрыгали как дрессированные мыши.

– Последняя среда месяца. Двадцать девятое. Да. Двадцать девятое сентября.

Никакого тебе Лобачевского, дружок, линейное пространство, дважды два – четыре. Арифметика не подвела Р. Р. Подцепу в момент, когда из прохоровских уст вылетело название его любимого научного мероприятия. Межотделенческого семинара по проблемам моделирования процессов разрушения. Единственное, на которое он никогда и ни в каком случае не опаздывал. Двадцать девятое, точь-в-точь, Роман Подцепа не ошибся, все верно подсчитал и сразу, только зачем-то полчаса затем сам себя дурачил. Превращал четверг во вторник, а вторник в среду. Двадцать девятое – день рожденья Димки.

– Папа, а ты когда теперь приедешь?

– На твой юбилей, заяц. Ну да! Тебе же пять лет в этом году исполнится!

Санки перевернулись, и Ромка с Димкой забурились в колючий сугроб под голыми ивами. Весь Млечный путь в одно мгновенье ухнул с высоты, влез в уши, губы и глаза.

– А что привезешь?

– А все, что захочешь!

– Правда?

– Конечно! Кривда не для нас. Мы же с тобой сибиряки. Ты кержак и я кержак...

– Роман, – дважды повторил Левенбук, заставив Подцепу собрать в точку, как всегда, слишком самостоятельные глаза. Со стороны казалось, ну конечно, от неуемной гордости и счастья по-идиотски разбежавшиеся, – будете на ВЦ, пожалуйста, отдайте Студеничу. Я обещал ему тогда, когда о ночной смене договаривался, да все забываю передать. Неудобно, да и тем более, что еще предстоит...

Роман, все еще слегка ушибленный бескомпромиссностью недельной арифметики, взял у Левенбука папку со штампом «Дело», механически положил прямо перед собой и трижды это слово «Дело» перечитал.

Левенбук, как видно, по-своему поняв такое внезапное очарование печатным словом, быстро добавил:

– Хотите, можете и сами полистать, но обязательно передайте.

Ромка механически потянул за ботиночные тесемки, откинул картон и прочел черные, слово через скакалку прыгающие машинописные буквы на голубоватой папиросной бумаге.

«Дмитрий Александрович Белобокин. Щук и Хек».

– Что это, Алексей Леопольдович?

– Гумилев. Поэт такой. Не знаете? Перепечатка для себя, – сказал Левенбук и тут же осекся, сам заглянув внутрь. – Простите, не то вам дал... А впрочем, – он махнул рукой, и мгновенная, редко наблюдаемая волна передернула всегда голубоватую, колючую кожу его асимметричного лица. Тик, да не тик, улыбкой это называлось, знаком дружеского расположения на бульдожьем лице завсектором, – оставьте раз так себе, почитаете на досуге...

Затем Левенбук снова начал рыться в ящиках стола, извлек еще одно, абсолютно идентичное первому, «Дело», только теперь уж сам заранее развязал тесемки и пробежал глазами. – Вот это. Да. Передайте. Только не перепутайте.

– Нет-нет, – сказал Роман, неожиданно резко вставая из-за стола со свежей папкой в руках. – Я прямо сейчас и отнесу, как раз собирался на ВЦ. Оставлял там небольшой пакетик для прогонки...

Ему срочно и немедленно надо было выйти на воздух. И вовсе не для того, чтобы покурить. Не только и не столько...

«Двадцать девятое. Двадцать девятое. Все что угодно. Все что угодно. И кривда не для нас».

Под канадскими кленами институтского парка, на развилке узких асфальтовых дорожек его догнала Мелехина.

– Поздравляю! – сказала, на ходу разворачиваясь и пытаясь заглянуть туда, куда совсем не следовало пялиться в этот момент. В Ромкины косые непослушные глаза. – Левенбук признался, что ты первый аспирант, который будет выступать с собственным докладом на семинаре.

– Я не буду, – ответил Рома.

– Как?

– Я уезжаю, у меня у сына день рождения. Как раз двадцать девятого. Пять лет исполнится. Не получится, короче, выступить. Ты можешь, если хочешь. Все сегодня запомнила? Или пересказать?

Подцепе показалось, что от обиды у Ленки даже серые, землистые полумесяцы прорезались в неглубоких проталинах под нижними веками. Физический опыт. Затмение луны. Очень похоже. Страница семьдесят один.

– Какой ты, Рома, все-таки заносчивый, – девица повернулась на низких скособоченных каблуках и стала удаляться строго перпендикулярно той линии, по которой еще полминуты назад приближалась. В институтском парке много дорожек. Свинтила. Рома постоял. Докурил беломорину. Смял. Запустил в гущу неухоженной сирени и поплелся на ВЦ.

К шести часам он так ничего и не придумал. Тупик. И никто в тельняшечке с веселым желтым фонариком в темноте и духоте за эту пару часов не объявился. Да и откуда бы? В общем, надо просто звонить. Просто звонить, и все. Код города – 384.

Ромка мог сделать это уже в пять. Мелехина не вернулась. Левенбук уехал в Гипроуглемаш. А Гарик Караулов элементарно смылся, на ходу бросив:

– Схожу в библиотеку, «Глюкауф» полистаю. Расширю кругозор.

С. н. с. Прокофьев и м. н. с. Гринбаум законно догуливали последнюю неделю отпуска. Никого в секторе математических методов. Лишь только Роман Романович Подцепа и телефон. Красный, ушастый, бравый как чан пожарника. И шнур, кудрявый поросячий хвост, торчит из задницы. Можно поставить героя 01 на любой стол. Поставить прямо перед собой и играть в гляделки с десятиоким.

Без двадцати семь Роман собрался. Снял трубку и набрал номер.

– Алло, – ответила Маринка, громко и отчетливо, но тут же где-то рядом вступил Дима:

– Мама, мячик. Мама, мячик...

С минуту, наверное, проблема на том конце провода не давала Маринке понимать слова. Потом она вдруг резко сказала, будто выпрямилась:

– Стой! Подожди ты, Дима. Рома, не поняла. Ты не приедешь?

– Двадцать девятого не приеду. Может быть, в субботу. В субботу. Второго. Еще не знаю, как будет получаться.

– Это папа? Папа? – опять прорвался Димкин голос. Похоже, мячик был забыт и началась борьба за трубку.

– Митя, подожди, сынок, сейчас, – сказала Маринка в трубку, но не Ромке, и только затем уже ему, очень спокойно: – Ну хорошо. Второго, пусть второго.

– Ты пойми, – зачем-то Ромка стал повторять то, что уже сказал сразу, в самом начале, но теперь с глупой и неуместной горячностью, – это такое везение, так не бывает. Никогда на этих семинарах аспирантам, никогда не дают слово, ну вопрос в лучшем случае, два, а тут, можно подумать, я уже кандидат. С собственным направлением...

– Я понимаю, да, молодец...

– Что ты хочешь этим сказать? – Роман не мог понять своего собственного состояния. Его бесило как раз то, что должно было бы умиротворить. Маринкино спокойствие. Нет, равнодушие.

– Ты там случайно еще не начал отмечать успех? – это было сказано беззлобно, вполне по-свойски, по-дружески. Но Ромку понесло. Необъяснимо.

– Маринка, как тебе не стыдно? Отмечать. Ну что ты говоришь, разве не ради вас все это, ты что думаешь, ты чем думаешь я здесь занят, ты...

– Папа, папа! – вдруг в прямо в трубку закричал Дима, какое-то чудовищное замещение контекста, кажется так это называют системщики на ВЦ. – Папа, папа, я придумал! Я придумал, что хочу!

– Что? – второй раз за сегодняшний день не языком, а какой-то другой частью носоглотки спросил Роман, и вновь, как это не удивительно, его услышали. День сверхчувствительности.

– Хоккей! Такую игру на винтиках. Крутишь винтики, и хоккеисты вертятся. Есть у тебя там, в Москве, такая игра? Беленькая с надписями на боках. Есть?

– Есть. Наверно, есть. Конечно, есть. Обязательно...

– Папа, купи. Я хоккеистом буду. Самым сильным.

Рома говорил с сыном, слушал его быструю, всегда звенящую, как тонкая пластинка желтого металла, речь, но вместо счастья, того, что чувствовал всегда, так ждал, любил, испытывал на этот раз какое-то мучительное, постыдное нетерпение. Сыночка, Димку, сегодня слушать не хотелось, хотелось совсем другого: договорить с Мариной, извиниться за непонятно что, полную потерю лица и чувства юмора.

– Ага, ладно. Я понял. Значит, у тебя уже получается допрыгнуть до школьного турника. Молодец. Ты вчера целую минуту провисел? Ах ты, зайц. Как пионер. Что? Как кержак. А, ну да... Прости... А кто такой кержак? Ты уже стал, но еще не знаешь? Не знаешь, кто такой кержак. Кержак – это таежный дядька, крепкий как медведь. А кто сильнее, хоккеист или кержак? Знаешь, я тебе дома расскажу. Вернее, мы проверим в твоей игре. Идет? Ну все, а теперь дай трубку маме.

– Мама на кухне, у нее варенье убежало, она кричит тебе «пока».

Давно Роман так не расшибался на ровном месте. Сам не понял, что вдруг нашло. Лучше бы Прохорову нахамил. Или Левенбука послал куда-нибудь. Алексея Леопольдовича. С ними он рано или поздно расстанется, а с Димкой и Маринкой... Вот дурак... И что вселилось? Мучительно хотелось перезвонить, просто зудело все. Повторить. Код города – 384. Но странная, непривычная какая-то неуверенность мешала, и Ромка не стал. Сначала он ушел курить в темный коридор и долго там стоял, с немыслимой, аптекарской аккуратностью сбрасывая пепел в миниатюрный самодельный кулечек. Потом вернулся, сел за стол и снова, как фармацевт во время чумы-холеры, ни звуком, ни движением не выдал своих чувств. Просто все линии двоились. Но этого никто не мог увидеть.

«Так, так... и что это за фигню накатал тут Прохоров? Какие-то графики распределения частот. Гады хвостатые. Очень похоже на фазы затухания. На это самое “пока”... Нет, к черту, к черту... Значит, он так себе видит опрокидывание, профессор – хрен на метле. А почему...»

Еще час Ромка просидел в секторе. Солнышко за окном, долго пытавшееся все целиком стечь по подоконнику в комнату, вдруг соскользнуло с половиц и словно длинный, ужаленный гвоздем язык, мгновенно убралось в рот, в ставшее сразу серо-зеленым, квадратным окно. Ромик поднялся. Зачем-то посмотрел на телефон, уже вернувшийся на левенбуковский широкий стол. И от того, наверное, ставший еще краснее и массивнее.

«Нет, не сегодня. И поздно, и вообще...»

Смял самолетиком мундштук беломорины, которую уже довольно долго вертел в руке, прилепил к нижней губе и, заперев дверь, двинулся из темной глубины коридора к светлой полусфере выхода.

На крыльце лабораторного корпуса, на еще теплых камнях, важно топтались голуби. Никаких мерзких зобных звуков они не издавали. Чинно постукивая черными коготками красных лап, что-то обдумывали. Прохаживались. Восьмерки нарезали. Зато немыслимо уродливая сука лежала неподвижно на рифленой крышке канализационного люка. Совсем рядом, в двух шагах, придавленная к земле безобразными мерзавчиками своих же собственных щенков. Только морда, розовый нос приподнят и круглые глаза открыты, вся в ожидании результатов птичьего, заумного сложенья-умножения.

Она. Та самая тварь, что кинулась на него из-за угла ВЦ утром после ночной смены. Две недели тому назад, когда, оставив в темноте тамбура у лифта распадаться и дезинтегрировать от неразделенности чувств женский белок, Ирину Красноперову, Роман Подцепа вышел в утреннюю прохладу.

Сейчас, в еще прозрачных сумерках, это горластое, зубастое собачье просто валялось на дороге, словно ошметки разорванной от молодецкой дури кем-то лихим коровьей шкуры. Какой-нибудь кольчугинской Пеструхи. Пыль с молоком. На Ромку ноль-повдоль. Никак. Внимают, затаив дыханье, взобравшимся повыше на крыльцо осанистым и важным голубям.

«Репетиция, – подумал Роман. – Репетиция межотделенческого семинара по проблемам моделирования». И ему опять стало стыдно, но теперь не больно, а смешно.

«Псих. Ролями поменялся. Молодец. Научился хорошему в собачьем этом Подмосковье».

Чрезвычайно деликатно, не тревожа высоких дум ученого собрания, Роман бочком соскользнул с высокого крыльца и закурил. А затем, будто бы и в самом деле исполняя до конца сегодняшний, черт знает почему на него свалившийся собачий, беспокойный, злой наряд, пошел обходом. Сначала вокруг желто-серого лабораторного корпуса, потом через внутридворовый скверик с круглой клумбой к колонному портику горного корпуса. Еще одну желто-серую махину он обошел справа. За породнившейся с кустами сеткой-рабицей трава доедала асфальт заброшенного теннисного корта. Дальше проезд ветвился: один рукав уходил влево к воротам гаража, а второй – направо к заводской многоэтажке с желтыми стеклами вычислительного центра на последнем этаже. Светятся. Ромка вдруг понял, куда его несут ноги. На полдороге, возле витринного угла похожей на уличную пивнушку институтской столовой Подцепа остановился.

– Глупости, – сказал он вслух неизвестно кому. – Глупости, – повторил еще раз, словно этот неизвестно кто мог с первого раз и не понять. Потухшую, изжеванную беломорину Роман запустил щелчком на крышу столовки и, развернувшись, быстро пошел к закрытой проходной номер один. Фонковской. Здесь пара белых кирпичей уже давно была кем-то заботливым и ловким вынесена из пестрой заборной кладки. Очень удобно. Один ухват на уровне протянутой руки, а второй, как стремя для носка, на уровне ременной пряжки. Раз, два и разом перемахнуть. Что тень, которую увидел Ромка, подходя, и делала. Карабкалась, путаясь в юбке, рыжая дура Мелехина. ВЦ упорно осваивает назойливая и настырная конкурентка. Еще один претендент на драгоценные машинные часы.

Вот тут бы и вспомнить Ромику о делегированных ему сегодня пятнистой сукой полномочиях. С безумным лаем рвануть из-за кустов, зубами впиться в капроновый чулок и на полгода лишить наглючую любительницу бесцеремонно зариться на чужое самой возможности перемещаться в окружающем пространстве. Топтать поля и веси. Но Рома и эту редкую возможность подать голос упустил. Он постоял среди густой, партизанской листвы, дождался мягкого стука паденья, удачного приземления на четыре кости по ту сторону забора. Затем он еще с минуту щелкал зажигалкой, но, так и не прикурив от синенького огонька, сам с незажженой папиросиной в зубах пошел на штурм. И, конечно, отломил нежный патрон от грубого мундштука. Придурок! Ничего не скажешь!

В общаге Р. Р. Подцепу поджидало последнее разочарование. Совсем уже мелкое. Ничтожное. Крысиный хвостик буйной зебры дня. Катц опять ничего не приволок, кроме хлеба. А Ромка бы съел сегодня что-нибудь зеленое, огурец, например. Спугнул бы хрустом муть в башке. Но Катц купил лишь хлеб, да и то, не белый батон со свежей, ломкой корочкой, а тяжелый, как глина, и кислый «Бородинский».

Ромка не любил черный хлеб. Но выбора не было. Необходимость жить на 30 рэ, ну максимум на тридцать пять в месяц, вынуждала есть то, что любит Катц. Да и не только он. Когда от впрок заготовленного, вечного сала уже воротило или же вдруг заканчивался очередной шмат универсального продукта, Ромка просто выходил на лестницу и слушал доклады межэтажных перекрытий. Старый общажный навык. Ловил звук праздника, какого-нибудь сабантуя.

– Привет, вы соли не дадите?

– Роман, как кстати, заходи давай, ко мне тут земляки приехали, гуляем...

И вот уже разговелся селедочкой под шубой. Но эти бесцеремонные, татарские набеги Подцепа позволял себе не слишком уж и часто. Чертовски тяжела водка на голодный желудок, даже сто грамм за встречу. Бывало и не удерживались. Выскакивали вместе с шубой. Все-таки «Докторская» колбаса Бори Катца или его же сыр «Российский» из общего холодильника гораздо реже подводили. Наружу выходили не сразу и исключительно естественным путем. Да и разговаривать с ними не надо было, поддерживать беседу, чокаться. Отрезал кусок и молча уничтожил. Без лишних звуков. Очень удобно.

Но увы, последние пару недель Катц разносолами не баловал. Сам перешел на Ромкино сало, которое, вообще-то говоря, во времена умеренного и стабильного достатка брезгливо игнорировал. Что у него, обычно такого денежного, приключилось, Рома не знал, да и не хотел узнавать. Просто терпел вместе с Борьком. Преодолевал временные трудности. Ждал то ли стипендии, то ли перевода.

«Ну нет, завтра не стану сидеть до закрытия магазина, хватит, днем выскочу и куплю свежий батон. Белый-белый. С хрустящей корочкой. Потрачусь немного. Издержусь. А Борька пусть сам жрет свои отруби» – с этой светлой мыслью, яркой и сладкой, так что буквально вприглядку, Ромка неторопливо зажевал пару кусков тяжелого и сырого бородинского с легким и воздушным салом. Запил чуть теплой водой из чайника. Прямо из горлышка. Заварки тоже не было. Приперла Катца жизнь. Серьезно сел на мель. А может быть, к зиме решил себе дубленку справить? Копит. Спросить, что ли, когда насмотрится программы «Время» в холле?

Спрашивать не хотелось. Тем более что «Время» давно уже закончилось. Ромка упал на кровать и долго лежал, прикрыв глаза рукой. Хотелось лишь одного – чтоб патовый день быстрее кончился. Желтый свет между смеженными веками погас, и явилось утро с целым ворохом новых, таких прекрасных надежд и обещаний. Но вечер еще тлел. Еще вонял паленым.

Ладно. Ромик, не глядя, расстегнул замочек своей студенческой папочки, засунул руку. Пальцы уперлись во что-то твердое и даже объемное. Вроде бы предполагалась пара совершенно невесомых козырей, легких и шершавых авторефератов. Серых, как тряпочки, тетрадок, которые вчера за пять минут до исторической встречи с научным руководителем Р. Р. Подцепа счастливо выцыганил под залог аспирантского удостоверения у бледноперой рыбы, заведовавшей в ИПУ архивом ученого совета. Бумага явно не оберточная, скорее упаковочная. Картон. Ромка ухватил большим и указательным таинственное, угловатое включение и выудил на свет. Ах, вот оно что. Левенбуковское дело. Забылось начисто. Худ. лит. Давно Ромаша не читал так просто. Безо всякой практической необходимости. Сто лет.

«Ну, вот и хорошо. Вспомним детство. Крыша сарая и Майн Рид».

ЩУК И ХЕК I

Жил человек в очень большом городе под красными звездами. Он много работал, а работы меньше не становилось, и никак ему нельзя было отдохнуть. Взять отпуск и уехать в маленький город, который стоял на быстрой речке с ласковым названием Миляжка. А сам город из-за этой речки с карасями да камышами звался Миляжково. Только через него не одна лишь веселая вода бежала и сверкала на солнце, но пролетали через него еще длинные, быстрые поезда. Везли грузы и пассажиров на восток и на запад нашей Родины.

И такая важная была эта железная дорога для советской страны, что в одном только городе Миляжково было целых три железнодорожные станции. Станция Подвойская, станция Миляжково и станция Фонки. Станция Подвойская так называлась, конечно, в честь героя и революционера товарища Подвойского. Станция Миляжково, просто потому что город такой, и если кто-то ехал сюда в гости или по заданию партии, он видел надпись на здании вокзала и сразу понимал: вот тут ему надо выходить. Ну а самая последняя станция по дороге на восток, или первая, если спешит поезд в Москву из снежной Сибири или от рудных Синих гор, называлась Фонки. И звалась она так не из-за речки или озера, и не в честь какого-нибудь красного командира, а потому что однажды, очень давно, один царь решил завести у себя производство немецких цветных стекол. Привез он мастеровых из-за границы и поселил недалеко от Москвы у реки Миляжки. И начали они из песка, которого на Миляжке видимо-невидимо, делать ему разные красивые стекла и цветные безделушки, до которых все цари, да и прочие разные барчуки-дармоеды большие охотники. Были они очень гордыми и заносчивыми, эти царские мастеровые, а чина на самом-то деле небольшого. Вот и прозвали их находчивые соседи-крестьяне не фонами, графами-баронами, а так себе, фонками. Сначала только жителей величали подобным образом, но со временем, и к самой местности с цехами и трубами, песчаными карьерами и березами прилепилось это словечко. Фонки да Фонки.

Вы, наверное, подумали, что после революции все эти царские наймиты и прихлебатели стали шпионами и вредителями. Конечно, так бы, наверное, и случилось, но только все они сбежали в свою далекую Германию еще до революции. В самом начале империалистической войны. Ну а те из них, кто, может быть, остался, один или два, вели себя тише воды ниже травы, потому что возле самой станции Фонки жили два очень бдительных мальчика – Щук и Хек. Были они ребятишками как раз того самого человека, который день и ночь работал в большом городе под красными звездами. И все никак не мог вырваться повидать свою семью. Хотя ехать от Москвы до Фонков всего два часа на пассажирском поезде. Но ведь все знают: когда человек по-настоящему занят своей работой, то у него и минуты свободной нет.

Только случилось вдруг в жизни этого человека одно чудесное событие. Такое замечательное, что он прямо за рабочим столом, под светом зеленого абажура, написал письмо своей жене, маме Щука и Хека. А написал он о том, чтобы семья его приехала к нему в гости, в большой красивый город, лучше которого и нет на белом свете. Днем и ночью сверкают над башнями этого города красные звезды. А по праздникам еще выше этих звезд зажигаются зеленые, желтые и голубые звезды салютов.

Как раз в тот момент, когда почтальон с письмом в большой черной сумке поднимался по лестнице, у Щука и Хека была линейка. Вернее, они хотели устроить пионерскую линейку, потому что у Щука из желтой бумаги получилась настоящая сигнальная труба, а у Хека из красной – настоящий пионерский галстук. Только вместо торжественного построения начался у них бой. Братья толкались и громко выли. А все из-за того, что заспорили, кого из них раньше примут в пионеры по правде.

Щук кричал:

– Меня! – потому что он был на год старше Хека и умел из бумаги делать любую трубу. Сигнальную, подзорную и даже трубку дозиметриста.

– Нет, меня, – упрямо бубнил Хек, который, если честно, мало того что был на целый год младше Щука, еще и ничего не мог вылепить из пластилина и уже тем более склеить из деревянных палочек.

Даже галстук из красной бумаги, совсем простенькая вещица, у него получился какой-то кривой, косой с неровными краями. Но все равно Хек ныл и ныл:

– Меня, нет, меня, – потому что был у него один необыкновенный дар. Он с первого взгляда мог определить, кто еврей, а кто нет. И никогда не ошибался.

И только-только братья стукнули по разику друг друга кулаками и приготовились уже бодаться, как в прихожей дважды прогремел звонок. А это значит к ним, к Серегиным. Дети остановились и тревожно переглянулись. Они подумали, что это мама. А у мамы Щука и Хека был странный характер. Она никогда не ругала сыновей за драку или разбитую чашку, она разводила их в разные углы комнаты и начинала отучать от курения. Конечно, братья были еще маленькие и курить если и пробовали, то, может быть, один или два раза, когда никто не видел, но мама все равно считала, что профилактика никогда не бывает лишней. И вот она ставила Щука в один угол, Хека в другой и приказывала одну за одной курить папиросы, которые специально для таких случаев хранились в шифоньере. Очень быстро и того и другого начинало тошнить и тошнило целый час или два. И курить потом, действительно, не хотелось неделю. Или целых две. А в неделе часов, тик-так, и не сосчитать. А в двух еще больше. И кому такое понравится?

Вот почему оба брата мигом вытерли слезы и бросились открывать дверь.

Но оказалось, это не мама, а почтальон. С газетою «Известия» и письмом. Газету, конечно, прислал Совет народных депутатов, а вот письмо мог отправить только папа.

– Ура! – закричали хором Щук и Хек. – Это письмо от папы. Да, да от нашего папы. Он, наверное, скоро приедет!

От радости братья стали прыгать по комнате, кувыркаться и кричать:

– Турум-бей и турум-бай!

Ведь, если папа скоро приедет, то можно будет надевать папину портупею и даже играть с папиным револьвером. По-настоящему целиться и щелкать курком. И только дети собирались поспорить, кому что достанется, как без стука и звонка в комнату вошла их мать.

Она, конечно, очень удивилась, что оба ее прекрасных сына сидят на полу и показывают друг другу фиги. Но когда мать заметила еще и письмо, то все поняла и сердиться не стала. Только велела Щуку и Хеку поднять стулья и поправить скатерть.

Быстро-быстро сбросив платок и даже не снимая пальто, мать схватила письмо и стала читать. Снежинки таяли у нее на воротнике и капельками воды падали на пол, совсем как слезы. Вот почему братья сначала подумали, будто письмо невеселое и папа не приедет. Отчего ужасно расстроились и даже загрустили. Но когда мама закончила читать письмо и подняла голову, то дети увидели, что она на самом деле улыбается и слез никаких не было. А значит, письмо веселое и можно снова кричать «тумпа-пам», если, конечно, мама разрешит, а не скажет, что пора есть суп.

Но мама ничего не сказал про суп. Она сказала:

– Наш храбрый папа разоблачил одного глубоко окопавшегося врага Советской власти. Этот лазутчик сумел пробраться в самое сердце нашей столицы и даже поселился один в трехкомнатной квартире с видом на Красную площадь. Из окна своей кухни он фотографировал парады, а потом записывал в специальную тетрадку секретные номера на башнях наших танков и рисовал планы построения наших физкультурников. Но теперь его подрывная деятельность прекращена. Наш бесстрашный папа поймал его за руку и сам лично арестовал. Квартиру этого шпиона, которую он получил хитрым и бесчестным путем, немедленно реквизировали и передали нашему папе. Чтобы теперь он, преданный делу партии и революции человек, с высоты птичьего полета мог зорко день и ночь следить за обстановкой в стране и в мире.

– А нас, – спросили Щук и Хек, – он разве не позовет ему помогать?

– Ведь я, например, – сказал большой, но не очень скромный Щук, – могу сделать ему из картона настоящий морской бинокль.

– А я, – добавил маленький, но очень скромный Хек, – могу с первого взгляда определить, кто еврей, а кто нет.

– Ну конечно, позовет, – весело сказала мама и обняла своих расчудесных сыновей, Щука и Хека. – Уже позвал.

– Только не в Москву, – добавила она, – а к дальним Синим горам. Там в чуме у чукчей освободилось два лишних матраса.

Щук и Хек тут же сели на пол от изумления и расстройства. Но мама легонько стукнула сыновей лбами, а потом еще и дала по щелбану. Чтобы они немножко поумнели и не верили сразу любой ерунде, которую только услышат. Такой уж у этой мамы был веселый характер.

Только знайте, она давно ждала этого письма. Потому что сколько же можно жить в коммунальной квартире на восемнадцати квадратных метрах с двумя разновозрастными короедами в придачу. И если бы еще в центре Миляжкова, у вокзала, где красивые дома с высокими окнами и ночью светят фонари, – а то ведь в самой глуши, на отшибе, возле товарно-сортировочной станции Фонки, да еще в бараке, пусть даже и оштукатуренном. Конечно, своим родственникам в Арзамас мама давно уже писала, что ее муж, Серегин, увез ее и сыновей в Москву и живут они в секретном доме на Тверской улице, в который вход по пропускам и только через станцию метро. Теперь же, когда все это оказалось правдой, она очень обрадовалась и решила вообще больше никаких писем в Арзамас не отправлять. Во-первых, после того как обойдешь все спецраспределители, и времени ни на какую писанину не останется, а во-вторых, еще возьмут да припрутся в гости и сразу начнут выпрашивать что-нибудь из конфискованного, платье или духи. Нет и еще раз нет.

– Ну, – сказал мама, и улыбнулась своим мальчишкам-шалунам, которые, между прочим, валялись на полу и стучали ногами так, что тряслись картины над комодом и гудела пружина в стенных часах, – а теперь, друзья мои, отбой. Равняйся и смирно, юные ленинцы. Встаем есть суп.

И день на этом закончился.

А потом еще целую неделю мать собирала своих сыновей в дорогу.

Сначала сшила им новенькие буденновки. А потом из старого бордового шарфа сделала каждому по большой красноармейской звезде. Щук и Хек так обрадовались обнове, что целый день бегали по двору, играли в конармию и реввоенсовет и, конечно, не заметили, как пришел в их комнату слесарь и вделал в дверь второй замок, чтобы не обокрали соседи. А когда замок был вделан и соседи убедились, что обокрасть Серегиных они ни за что не смогут, мама быстренько продала им все остатки от папиных пайков. Хлеб, муку, крупы и даже масло, потому, что оно уже немного прогоркло. И вот, когда все это было сделано, мама уехала на вокзал в Миляжково покупать билеты на завтрашний утренний поезд. Ведь Фонки хоть и настоящая станция, но останавливаются на ней одни лишь товарные поезда, которые везут лес и уголь, а чтобы сесть в пассажирский поезд, надо ехать в Миляжково на вокзал. Рядом с этим вокзалом стоят красивые дома, всегда горят фонари, а прямо напротив, на другой стороне вокзальной площади, контора коопторга, в которой мама работает заведующей отделом.

И вот уехала она получить отпускные и купить билет себе и своим деткам, но только тут без нее у Щука и Хека опять получилась ссора. Они как раз были дома, потому что ударил вдруг сильный мороз и мама не отпустила их на улицу играть в конармию и реввоенсовет, а разрешила только дома в комнате созвать особое совещание или, на худой конец, устроить ВЧК.

Ах, если бы они только знали, до какой беды доведет их эта игра в ЧК, то, конечно, сразились бы в футбол или лапту и никогда бы не поссорились. Потому что никаких принципиальных вопросов при игре в мяч не возникает, все знают, или попал или нет, – совсем другое дело революционное правосудие.

А все дело в том, что Щук и Хек решили напоследок приговорить соседского кота. Тут надо сказать вам, что если веселая мама Щука и Хека считала соседей простой лимитой из Харькова, то у ее бдительных сыновей были куда более серьезные подозрения насчет этих людей, которые, кстати, непонятно почему занимали целых две комнаты, хотя было их всего четверо. На одного только человека больше, чем в семье Серегиных. Звали этих людей просто – Минаевы, но вели они себя как-то подозрительно тихо. Рано уходили, поздно приходили, никогда не пели песен и не дрались, даже по праздникам. То есть всем, буквально всем они походили на самых настоящих недобитых фонков. Белофинских вредителей царских еще времен, по имени Фриц или Ганс, только ныне очень хорошо замаскировавшихся. И никто бы никогда, наверное, не докопался до их шпионской сути, если бы не кот. Как Минаевы не старались его дрессировать и умасливать, рыжий пластун все равно вел себя как самый последний фашист. Совсем, можно сказать, не скрывался.

Вот и на этот раз, он нагло пробрался через форточку в комнату Серегиных и острыми когтями попытался расцарапать фотографическую карточку папы, висевшую в рамке над этажеркой. Да-да, того самого папы, который день и ночь трудился в большом городе, работал не покладая рук под красными кремлевскими звездами. Был папа Щука и Хека сфотографирован в командирской форме с пятиконечной орденской звездой, и стало бы до слез обидно, если бы этот усатый прихвостень гестапо оставил на папиной красивой форме следы своих фашистских когтей. Но ничего такого ему сделать не удалось, потому что Щук и Хек оказались начеку. Они схватили четырехлапого лазутчика и тут же предали революционному трибуналу. Только вершить его надо быстро, но мальчики еще этого еще не знали, и поэтому заспорили.

Большой Щук предлагал сначала допросить врага. Очень ему хотелось выведать настоящую фамилию соседей. Все-таки Гансы или Фрицы они, эти недобитки. Ну или хотя бы снять отпечатки лап их подлого засланца, тем более что умный Щук сразу догадался, как можно сделать для этого мастику из обычного сапожного крема и зубной пасты.

А вот маленький и глупый Хек даже слышать не хотел ни о каком дознании. И вообще о строгом и справедливом порядке рабоче-крестьянского правосудия.

– Нет, давай не будем допрашивать, а то Минаевы придут с работы и отнимут кошака. Нет, давай вздернем гада по-быстренькому, и все, – ныл как обычно Хек, тер кулачком свои глаза и только мешал брату готовиться к следствию.

Но, несмотря на это противное нытье, Щук вовсе не собирался отступать от своего четкого и ясного плана. Он доделал мастику и начал уже было графить листочки для протокола, но тут в коридоре опять два раза прозвонил звонок.

– Не гунди, ты лучше заткни твари пасть, и вообще крепче держи, – сказал Щук младшему брату и вышел посмотреть, кто это пришел.

Оказалось, что опять почтальон. Только теперь он принес не письмо, а телеграмму. Щук не стал, конечно, ее распечатывать, а приобщил к делу. То есть спрятал до прихода матери между листов специального журнала, который он давно уже смастерил из листов отцовской папиросной бумаги для разных важных записей и рисунков.

Спрятал Щук телеграмму и побежал поскорее узнать, почему это вражеский кот мяучит громче обычного, а родной его брат Хек при этом радостно скандирует:

– На старт, внимание...

Щук распахнул дверь и увидел такой «на-старт-внимание», что от злости у него затряслись и руки, и ноги.

Посреди комнаты стоял стул, и к его спинке была привязана удавка. Прямо к стулу придвинут табурет, на котором вовсю изгибался и злобно мяукал желтоглазый шпион с петлей на толстой фашистской шее. Сам Хек сидел на стуле и двумя руками держал хвостатого агента мировой буржуазии. Он считал «на старт, внимание», намереваясь, конечно, сейчас же после слова «марш» пнуть ногой табуретку и таким образом быстро восстановить революционную справедливость. Только Щук ему не дал.

Он как ястреб налетел на Хека и столкнул его со стула на пол. Хек свалился, но, падая, ловко вырвал из рук Щука его секретную тетрадку. Будто змейка, после этого скользнул по половицам и кинул тетрадку брата с уже разграфленными для допроса страничками прямо в пышущую огнем печку-буржуйку.

– Телеграмма! Телеграмма! – громко закричал Щук и бросился к печке.

Только его сбил с ног Хек, который в тот же миг завопил:

– Кот! Кот! – и кинулся прямо Щуку навстречу.

Да все это напрасно, потому что мордатый гитлеровец уже вылез из петли, взлетел на штору и был таков. Ужасный растяпа этот Хек – ни удавку толком сделать не сумел, ни затянуть. Сразу видно, ничего он не может. Только определять, кто еврей, а кто нет.

Но ни слова об этом не было сказано. Щук и Хек вообще немедленно помирились, еще сидя на полу, так как сразу же догадались, что достанется им от мамы за нераспечатанную и сгоревшую в буржуйке телеграмму обоим. Но тут Щук, который был на целый год старше Хека, придумал вот что:

– Знаешь, Хек, а что если мы маме про телеграмму ничего не скажем? Может быть, в ней вообще ни одного слова не было написано? Может быть, ее специально подослали фрицы Минаевы, чтобы нас поссорить и так сохранить жизнь этой гнусной помеси лисы со свиньей, коту Ваське?

– Они могут, – сказал Хек и вздохнул. – Но только все равно врать нельзя. За вранье мама еще хуже будет сердиться. Станет отучать конфеты брать без спроса и пальцем соскребать варенье.

А это, надо вам сказать, еще доходчивее, еще почище, чем профилактика курения. Потому что включает промывание желудка и две большие клизмы, одна за другой.

– Так мы же не будем врать, – и не думал пугаться Щук, он даже немного рассердился на Хека, который не понимает таких элементарных вещей. – Зачем нам врать? Мы просто не скажем, и все. Промолчим. Вот если мама спросит, где телеграмма, мы расскажем. А так, зачем мы будем выскакивать вперед? Мы же не выскочки?

– Это правильно. Мы не выскочки. Мы будущие пионеры, – гордо сказал Хек, потому что и он наконец-то сообразил, что к чему и очень обрадовался. – Если врать не надо, то мы и не будем. Это ты очень здорово придумал, Щук.

На том они порешили и стали тихонько ждать маму.

Только мама пришла очень поздно. Сначала мама долго стояла в очереди за билетами, а потом, чтобы согреться и отметить с товарищами отпуск, она ела у себя в коопторге торт и пила сладкое вино. И то и другое было очень вкусным, и мама пришла веселая и немножко рассеянная. То есть она даже не заметила, что ее боевые ребятишки не прыгают как обычно на диване и не кричат при этом «турум-бей» и «турум-бай», а сидят вдвоем на одном табурете и подозрительно молчат. Мама даже не разделась. Прямо в платке и зимнем пальто она села на диван и показала детям твердые зеленые билеты. Один большой и два маленьких. Потом она сказала, что такие большие мальчики, которым уже выписывают личные проездные документы, могут сами достать из буфета кастрюлю со вчерашним супом и согреть на буржуйке.

– Для себя и для мамы, – сказала она, совсем не так, как говорят маленьким неразумным детям, а как взрослым, серьезным товарищам, потому что мама действительно сильно устала от покупки билетов, сливочного торта и сладкого вина и никого не хотела сегодня воспитывать. А Щуку и Хеку, конечно, ужасно понравилось, что с ними так по-взрослому разговаривают, как с пионерами, и главное – вместо слов требуют сделать простое, нужное дело, поэтому они оба сразу со всех ног бросились греть суп. Вскоре все они вместе поужинали, потом потушили свет и сразу уснули.

А про телеграмму мать ничего не знала, поэтому, конечно, никаких вопросов и не стала задавать. Укрыла мальчиков, а сама отвернулась к стенке.

Назавтра они уехали.

Московский поезд, на который мама достала билеты, был проходящим. А это значит, что он останавливался в Миляжково всего на три минуты. Паровоз, за которым бежали вагоны этого поезда, так грозно гудел, подкатывая к платформе, и так громко выпускал пар, что маленький Хек даже испугался, что он вообще проедет мимо. Но мы-то с вами знаем, если у человека, пусть даже и маленького, есть настоящий зеленый проездной документ, его никто никогда не оставит на платформе, тем более в ноябре. А у Щука и Хека такие проездные документы были, настоящие плацкарты, поэтому поезд остановился, открылась дверь вагона, и вышел проводник в фуражке, с двумя флажками в руке. Красным и желтым. Он проверил билеты, помог маме затащить в вагон чемоданы, и вскоре Щук и Хек уже без пальто и шапок сидели в купе и грызли яблоко.

Только, если честно, то грызли они его для вида, а на самом деле оба не отрываясь смотрели в окно. Ведь поезд направлялся в Москву, а значит, должен был обязательно проехать мимо завода сельскохозяйственной техники им. Подвойского. А про этот завод все знают, кроме, конечно, врагов советской власти, что никакой сельскохозяйственной техники он не делает, а делает на самом деле летающие лодки для нашей Красной армии. Щук и Хек никогда не видели настоящей летающей лодки, только картинку на спичечной этикетке, поэтому-то они так пристально глядели в окно и так долго прижимали к синему стеклу носы, что они у обоих чуть было к стеклу не примерзли. Только ничего они не увидели, даже часового с винтовкой и штыком. Лишь поле белое да трубы красные. Дым черный, а свет желтый. Ветер в проводах и стук колес. Такой вот урок преподала мальчишам советская власть на тему того, как надо хранить военную тайну. Очень наглядный, жаль только ни маленький синеглазый Хек, ни большой белобровый Щук его совсем не усвоили, и скоро, очень скоро мы это сами увидим, только помочь ребятишкам ничем не сможем.

Тем временем заводской забор закончился, разом оборвался, и за окном пошли танцевать избы да бараки. Избы, что были поближе, мелькали быстро, а бараки вдалеке проплывали важно и медленно, словно прижатые к земле снежными шапками, и спутанные морозными улицами, кривыми да горбатыми. Веселый был этот хоровод, только уж слишком часто танцоры останавливались и смотрели на красивый пассажирский поезд пустыми серыми глазами своих окон. И только однажды, возле маленького переезда у одного маленького домика открылась дверь. В огромных валенках, в одной рубашке выскочил на крыльцо мальчишка, сгреб снег с перил и кинул снежком прямо в поезд. Наверное, хотел, чтобы состав, паровоз и вагоны побыстрее освободили переезд и не мешали ему смотреть военные маневры на той стороне рельсовых путей, если они сейчас вдруг начнутся. Только маневры никак не начинались, и поезд больше стоял, чем ехал. Два часа давным давно пробежали, а вместо Казанского вокзала поезд доплелся только-только до платформы Авиамоторная и стоял возле нее уже так долго, что его самого, казалось, начало заносить снегом. Во всяком случае, ничего за окном не стало видно ни Щуку, ни Хеку, только луну, да и тут лишь восьмушку, не больше. И маячила она над головами ребятишек, страшная, как неостриженный ноготь, и тогда, чтобы нечаянно не заплакать, они попросили у мамы разрешения пойти погулять.

Мама посмотрела на их унылые лица и разрешила. Совсем ей не хотелось увидеть именно сейчас бестолковые ребячие слезы, потому, что самой маме именно сейчас, как раз наоборот, было очень хорошо и весело. Соседом Серегиных по купе оказался настоящий морской летчик из Владивостока. Он ехал в Москву по срочному вызову, и все карманы его шинели, френча, даже синих пилотских галифе были набиты самыми настоящими кедровыми орехами. Маме летчик объяснил, что в Москве он бывает редко, а друзей у него в городе под красными звездами очень много, и всем он бы хотел привезти из дальних краев гостинец, особенно, конечно, тем из своих боевых товарищей, у кого уже есть маленькие ребятишки, вроде Щука и Хека. Пусть эти мальчики и девочки попробуют удивительные, вкусные гостинцы и сразу же захотят побыстрее вырасти, чтобы стать пограничниками и служить Родине там, где эти орешки растут, на Дальнем Востоке. Может быть, даже в одном полку, или даже в одной эскадрилье с храбрым морским летчиком. Этот летчик и Щуку с Хеком предложил отведать экзотическое кушанье, только они так были расстроены долгой неподвижностью поезда и темнотой за его окнами, что отказались. А мама, наоборот, с радостью согласилась и очень смеялась, потому что совсем не могла орешки разгрызть, а военный летчик ее учил и все время приговаривал:

– Не так, не так, уважаемая гражданка, это же вам не семечки. Это благородный таежный продукт. Его не повдоль надо лузгать, а надкусывать, очень деликатно. Точно поперек пуза, как китайцы живого таракана.

И мама смеялась в ответ. Но не потому, конечно, что шутки красного командира ей казались такими веселыми, а просто потому, что поезд уже доехал до Авиамоторной, а значит, Казанский вокзал совсем, совсем уже рядом, а вместе с ним московская прописка и новая красивая жизнь.

Только вот маленьким Щуку и Хеку все не терпелось, и они решили сами, пока поезд стоит, немножко пройти вперед, чтобы первыми и, может быть, даже быстрее всех оказаться в Москве. Коридор вагона был длинный и узкий. Возле наружной стены его приделаны складные скамейки, которые сами с треском захлопывались, если с них слезаешь. Щук и Хек сначала посидели на одной, потом на другой, потом на третьей, и так они добрались почти до самого конца вагона. Но Москва все равно почему-то ближе не стала, и даже поезд, несмотря на этот салют из всех скамеек, настоящую пионерскую побудку, с места не сдвинулся и даже не загудел в ответ. И тогда Щук, который, во-первых, был ближе, чем Хек, к тамбуру, а во-вторых, старше, а значит никогда не хлюпал носом, аккуратно сморкался в платок, и потому мог улавливать все запахи на свете, придумал вот что.

– Знаешь, Хек, – сказал он, – вот мы сейчас приедем в Москву, поселимся в квартире с видом на Красную площадь, все танки и летающие лодки обязательно рассмотрим, когда будет парад, это да, но вот сможем ли мы там где-нибудь, в этой Москве, курнуть хоть изредка, неизвестно. Тем более что мама, наверное, на работу теперь ходить не станет, а будет сидеть дома и сечь за нами двадцать четыре часа в сутки, готовить в пограничники или космонавты.

– Верно, – согласился Хек, – даже варенье, наверное, пальцем из банки не потаскаешь. Сразу отправят в центрифугу.

– Соображаешь, – похвалил брата Щук. – А чем из тамбура тянет, наверное, все равно почувствовать не можешь.

– Нет, – сокрушенно покачал головой маленький, но честный Хек.

– Куревом, – быстро прошептал ему в самое ухо Щук, – А это значит, там можно найти пару-другую хороших бычков, сделать из них козью ножку и незаметно по разику дернуть.

– Здорово, – очень обрадовался Хек, который сам бы до такой простой штуки, конечно, никогда не додумался.

После этого мальчики тихонько слезли со скамеечек и вместе юркнули в тамбур. Там на полу в самом деле было полно свежих окурков. Щук подобрал два самых чистых и длинных, быстро сделал из папиросной бумаги, которую предусмотрительно взял с собой в дорогу на всякий пожарный случай, толстую, замечательного вида самокрутку и только собрался ее запалить, как случилось нечто страшное.

Дверь в соседний вагон неожиданно открылась, и из нее прямо в тамбур шагнул проводник, в фуражке и с двумя флажками, красным и желтым.

Тут вам надо узнать, что поезд не просто так опаздывал, и по часу стоял на каждом полустанке вовсе не из-за какой-то неразберихи на стрелках или даже халатности в управлении железной дорогой. Он вообще не один такой ждал посреди заснеженной дороги, много-много поездов от Москвы до самой Рязани стояли и задерживались, потому что из столицы нашей Родины с минуты на минуту должен был отправиться правительственный литерный поезд с особым заданием и пассажирами. Должен был этот поезд лететь по рельсам быстро и без остановок, и так это было важно и всем понятно, что другие поезда словно расступились, давая специальному поезду дорогу. А пока этот поезд особого назначения еще готовился в путь, разводил пары и заканчивал загружать свой секретный груз, проводники всех других стоящих вдоль его пути поездов ходили по вагонам и непрерывно проверяли все замки и запоры на дверях и на окнах, чтобы ничего не выпало ненароком и не помешало быстрому движению самого важного сейчас для страны литерного поезда. Вот и проводник четвертого вагона, закончив взаимопроверку в пятом, шел на свое рабочее место, как вдруг увидел в тамбуре Щука и Хека с толстой самодельной цигаркой и от возмущения весь побелел.

– Это что за безобразие? – не закричал он, а сказал очень тихим и страшным шепотом, от которого Щук и Хек затряслись, как листочки на деревьях осенью. Задрожали они, и коробок спичек, а вместе с ним и самокрутка выпали у мальчиков из рук на пол.

– Вы еще и мусорите, – совсем уже жутким, свистящим голосом прошипел тогда проводник. – Сейчас вы оба немедленно пойдете за мной в мое рабочее купе, и я там вам специальными щипцами сделаю на руках несмываемые метки о том, что вас нельзя принимать в пионеры.

– Нет, нет, только не это, миленький дяденька проводник, – захныкали хором Щук с Хеком, – пожалуйста, только не черные метки, пожалуйста, не надо. Мы же еще маленькие, мы обязательно отучимся курить, обещаем, сразу, как только приедем в Москву.

– А чем докажете, что отучитесь? – строго спросил проводник. – Можете, например, поклясться какой-нибудь самой страшной тайной?

Щук и Хек переглянулись. И так им было жутко, что они оба и разом решили во всем сознаться.

– Мы, дяденька проводник, вчера нечаянно телеграмму сожгли. – сказал большой Щук и захлюпал носом, совсем как маленький Хек.

– От вашего папы, наверное? – ахнул изумленный проводник.

– Мы правда нечаянно... – глотая слезы, повторял вслед за братом Хек. – Она как-то сама в печку залетела, честное слово...

– Ладно, не плачьте, – сказал проводник, посмотрев на убитых горем и совершенно раскаявшихся мальчиков. – Тайна действительно страшная и теперь я верю, что вы сможете бросить курить, и не буду поэтому вам ставить на руки вечные метки каленым железом. Вытирайте ваши слезы и возвращайтесь к маме, потому что очень скоро мы тронемся, приедем в столицу, и вы начнете выполнять свою клятву. А пока идите готовьтесь.

– Спасибо. Спасибо, – сказали Щук и Хек, вытерли носы и глаза, а после того как вытерли, быстро-быстро побежали в свое купе, подпрыгивая и напевая на ходу «турум-бей» и «турум-бай». Потому что, конечно, ловко отделались.

А проводник посмотрел им вслед. Почесал флажками голову под фуражкой, поднял с пола самокрутку и положил ее себе в карман форменного кителя. Ведь Щук, хоть иногда и оступается, но все равно любую трубочку из бумаги делает лучше всех на свете, даже папиросную.

А поезд постоял еще полтора часика и наконец поехал. Только теперь уже быстро и нигде не останавливаясь. Очень скоро он прибыл в Москву, на четвертую платформу Казанского вокзала. И все пассажиры вышли, и вместе с ними Щук, Хек и их веселая мама.

Но только вот, что удивительно, папа не приехал встречать маму и ее ребятишек. Платформа совсем опустела, и мама уже начала даже торговаться с носильщиком, сколько он возьмет, чтобы довезти два больших чемодана до стоянки такси, как вдруг на совсем пустой платформе появились два молодых человека в одинаковых длинных пальто и картузах. Они быстро приближались, и носильщик, завидев их, почему-то немедленно бросил торговаться с мамой и покатил свою тележку куда-то в другую сторону, в самый дальний конец платформы, к самому последнему вагону, у которого виднелся один только дворник с метлой и никого больше не было.

Тем временем два молодых человека подошли, и тот из них, что был немного постарше и повыше, очень вежливо осведомился у мамы Щука и Хека:

– Простите, вы не жена старшего следователя Серегина?

– Да, – сказал мама, – я жена старшего следователя Серегина, а это его дети.

– Очень хорошо, – еще вежливее сказал высокий, – очень хорошо.

– Гусев, – скомандовал он своему младшему товарищу, – возьми чемоданы.

А потом, повернувшись уже к маме добавил:

– А вас прошу следовать за мной.

И мама, а вместе с ней и Щук с Хеком пошли за молодыми людьми в одинаковых пальто, потому что идти налегке, когда несут твои чемоданы и даже узелок с вареньем и пирожками, всегда приятно и почетно. И так они прошагали всю платформу, потом шумный зал ожидания, вышли на людную площадь, прошли вдоль всего здания вокзала и свернули в маленький, скрытый от всех закуток. Там стоял совершенно черный фургон с решетками на окнах, а возле него прохаживались два настоящих красноармейца с винтовками и штыками.

И увидев этот фургон и красноармейцев рядом с ним, все очень и очень обрадовались. Щук и Хек от того, что они поедут сейчас в такой завидной компании, а мама от того, что такую особую машину за ними мог прислать, конечно, только и исключительно их папа, следователь Серегин.

РАМА

Заведующий лабораторией перспективных источников энергии ИПУ ББ Лев Нахамович Вайс откровенно недолюбливал своего аспиранта Бориса Аркадьевича Катца. Для начала Борек испортил Л. Н. Вайсу чистоту линии. С момента основания лаборатории, занимавшейся разнообразной ловко представленной ерундистикой вроде промышленных маховиков как привода шахтовых локомотивов будущего, ее сотрудниками состояли исключительно ученые с фамилиями на -ов. Ну или родственных им по московско-киевской прямой, например Зверев и Доронин, то есть на -ин и -ев. Что хорошо смотрелось, экстравагантно в ИПУ ББ, заведении, после сорок девятого года, еще во времена ВИГА, раз и навсегда ставшем, спасибо завидной регулярности быстроходного пригородного ж/д сообщения, привычным местом легкой добровольной ссылки столичных -шейнов, -штейнов и -вичей. Был в этом милый привкус газировки, так молодивший душу вызов, сочетавшийся и гармонировавший как нельзя лучше с жуликоватой, фартовой сферой научных интересов Льва Нахамовича Вайса.

И вдруг навялили. Пристегнули к Сергею Васильевичу, Евгению Петровичу, Ольге Михайловне, Олегу Анатольевичу негаданно-нежданно Катца Б. А. с особо циничной буквой «т» внутри. Можно подумать, двойная норма за прогул. Что, прочие высокие и низкие мотивы на время отметая, во всех случаях просто-напросто неспортивно. Никогда еще, за все время существования в составе отделения электромеханики ИПУ ББ, лаборатория Льва Нахамовича не проигрывала отделенческого доминошного турнира. В парном зачете сам Л. Н. Вайс с Е. П. Дорониным садился против В. К. Воропаева и А. Л. Фрипповского. А за второй доской не отставали С. В. Зверев и О. М. Прохорова. Так бы и продолжали держать шишку, если бы не олимпийский принцип, исповедовавшийся патроном всех спортивных начинаний отделения, лично заведующим, д. т. н., профессором Вениамином Константиновичем Воропаевым. В индивидуальном разряде должны были сражаться все до единого, и общим результатом каждого подразделения становилась сумма лучшего и худшего результатов. Худшего, но ведь не жуткого? Не абсурдного, как грыжа. Однако с таким немыслимым возом костей на руках обрубал Катца любой соперник в отделении, даже главный ротозей, старик, считавшийся доселе безнадежным старым пнем, Зиновий Соломонович Розенблат, что в весеннем сезоне восемьдесят второго всегда и неизменно блиставшие перспективники лишь чудом не откатились под тараканий плинтус общего третьего места. Вот вам и цена излишества. Непрошеного дополнения в виде бессмысленного усиления смычным «т» взрывного начала аффрикаты, Катц. Весь воздух вышел раньше времени в трубу. До родов.

Но что такое игра в козла, при всем нешуточном азарте и амбициях? В конечном счете не более чем повод для очередной шутки. Шпильки, свечки, консервной банки на хвосте соседского кота. Пустое. Но ведь и полное тоже не вдохновляло ни черта. Формально принятый в аспирантуру по полиглотской разнарядке, Боря действительно безропотно и честно переводил с двух европейских языков на русский и даже с одного азиатского. По требованию Вайса выучился японскому на полугодовых курсах ВЦП. Да. Разбирал и буквы, и иероглифы. Но как! Одна и та же гадкая мысль рождалась в голове Льва Нахамовича Вайса всякий раз, когда к нему на стол ложилась очередная порция листочков, старательно произведенная трудолюбивым Борей Катцем посредством лабораторной пишущей машинки. Грешный Лев Нахамович готов был вслух предположить, что к клавишам Борис не прикасался вовсе, только бумагу подавал. До такой степени любой сделанный вроде бы самим Б. А. Катцем перевод разил станко-инструментальной механикой железного нутра «Башкирии», казался ее собственным, от Бори не зависимым продуктом. Апофеозом.

«Каждый кожух недостижим маховиком», – читал Вайс.

– Не соприкасается, что ли? – спрашивал он, кривясь от отвращения.

– Each shroud is out of touch with a flywheel, – сверялся Боря с оригиналом. – А, ну, наверное, Лев Нахамович, вы правы, не соприкасается с маховиком. Так лучше.

– «Не требуется совмещать маховик с вакуумными контейнерами», – продолжал вникать в шестереночную логику арифмометра желчный и въедливый научный руководитель. – Не нужно использовать совместно – так, по-ви ди мому?

– No need to combine flywheel with vacuum containers... Да-да, Лев Нахамович, давайте я сейчас исправлю... – смущенно бормотал Борек и тыкал плебейской маркой шариковой ручкой прямо в аристократически безупречные, белые фаланги шефа.

Природа наградила Борю Катца фотографической памятью. Он запоминал словари – целыми страницами, всю катакану с хираганой за один день, но на этой китовой глотке восприятия пищеварительный тракт Бориного интеллекта и заканчивался. Перерабатывать, переплавлять знания он не умел. Только назад отдавать мелким налом. Не человек, а нефтебаза. Негатив самого Льва Нахамовича. Проворный и бойкий ум которого легко и просто в логическую конфетку превращал любой набор сомнительных идей, но совершенно не был способен удерживать в себе пять строчек неправильных английских глаголов с b по d. Помимо всего прочего, именно это обратное сближение, зеркальная сородственность идиоту, больше чего-либо другого раздражала, а в иные дни буквально выводила из равновесия завлаба к.-т.-на Л. Н. Вайса, и лишь его змеиный хитроумный нрав и расчетливые повадки пасюка спасали Борю от бытовых унижений самого низкого разбора. Зато с каким неизменным наслаждением Лев Нахамович портил Борису настроение, когда к тому имелись все законные и, главное, праведные основания!

– С понедельника на две недели едете в колхоз, – сообщил он Катцу очень ровным голосом, лишенным каких-либо кумачовых, юбилейных модуляций, едва лишь утречком в четверг Боря явился со свежей пачкой ксерокопированных патентов. – Весь штатный исследовательский состав лаборатории направляется, и вы в том числе.

Тихую радость простой ретрансляции общего решения профкома ниспослало завлабу Вайсу вчерашнее блиц-заседание в кабинете Воропаева. При попытке быстренько раскидать сверхплановые пятьдесят человекодней барщины, упавшие на отделение ввиду невиданной урожайности пасленовых и крестоцветных в этом году, внезапно выяснилось, к немалому всеобщему изумлению, что лаборатория перспективных источников энергии как-то умудрилась за всю уже, можно сказать, прошедшую шефскую компанию 1982-го, не выставить в поля ни одного штыка. Не послать в Вишневку за целое лето ни одного бойца, на первый-второй не рассчитаться.

– Однако, Лев Нахамович, – сказал Воропаев не без легкого восхищения. Завотделением искренне любил своего завлаба. Причем всего целиком. Как есть. Полный человеко-комплект – с невероятно быстрым, острым умом и просто дьявольской, немыслимой пронырливостью.

– А что бы было без резерва? – ответил Вайс, в очередной раз ошарашив коллег своей природной сметливостью. – Теперь и выступим. Отработаем. А как же. Не посрамим коллектива. Не зря силы копили. Для общего дела.

Пятьдесят поздних сентябрьских человекодней легко раскладывались на четверых научных сотрудников и одного аспиранта, но Лев Нахамович не был бы самим собой, если бы не попытался отправить лишь только три плюс один на две совхозные шестидневки. Деление, однако, как ни крути, получалось неровным, и после недолгих колебаний, отбросив очень соблазнительную идею навесить пару лишних дней на ненавистного дубину Катца, Вайс предпочел все сделать чисто. Командировать, действительно, всех, не исключая из рядов посланцев передовой науки милейшей и белорукой дочери профессора Прохорова Олечки. О чем и объявил. И в том числе Боре Катцу. Последнему с особым неизъяснимым, тайным удовольствием.

Но как он был бы поражен, все пулей прошивающий, все схватывающий на лету научный руководитель, если бы узнал, что его сообщение неповоротливой и темной приемной стороной было воспринято не с горькой укоризной, а с симметричным тайным чувством глубочайшего и полнейшего удовлетворения. Искренней радостью.

Все едут. Все. Весь штатный исследовательский состав. Так ведь сказал Л. Н. А это значит, это значит – и Оля. Оля Прохорова тоже. На две недели. Целых две. Как жаль, что не на месяц. Или два.

Это был шанс! Уже который день в голоде и холоде проводил Борис с той жуткой субботы, когда все его трудовые сбережения стали в один миг нетрудовыми доходами книжного спекулянта. Плешивой твари с портфельчиком из траченого кожзаменителя. Ушли фигурные червонцы и пятерки, уплыли разноцветные лебеди Гознака – художественное воплощение надежды, веры и мечты. Сгинули. Оставив на месте воздушных сладких грез тупое и материальное до слез, до крика полкило. Не обещавший ничего и не таивший свод неконвертируемой, серенькой бумаги без магических водяных знаков. Толкин-Вот-Вам-Тетя-В-Зад-Метелкин. Какая нечеловеческая жертва. А результат? И девушки лишился, и мечты. Не только в голоде и холоде, но в одиночестве и безнадежности влачились дни аспиранта Катца.

Даже когда Боря возвращал Олечке должок, в первый и последний после катастрофы миг общения, контакта, она не спросила: «Ну как?» Вообще ничего. Выполнила миссию. Даже деньги, и те не пересчитала. Сунула в кармашек и дунула куда-то с Дорониным. Отделенческим королем козлиного стола. Гроссмейстером удара карболитом по текстолиту. Эх.

Но судьба сжалилась. Все едут, все до единого, сказал Л. Н. Вайс, и Боря Катц воспрял. Полновесный остаток недели он готовился к решающему свиданью на природе, к поздней совхозной битве за сердце профессорской дочери, чем нимало затруднял отправление естественных надобностей своему товарищу по комнате Роману Подцепе. Все вечера Боря стирал, занимая совмещенный санузел их общей с Подцепой комнаты своим бельем и телом, и только нетерпеливым стуком можно было выманить Катца из хлорно-содового рая. Исключением стало лишь воскресенье, последний день многотрудных сборов. Его Борек провел не в сладком заточении, среди канализационных труб, а на виду у Ромки. В комнате у гладильной доски. Боря готовился к картошке, как кремлевский курсант к своему первому выходу под козырек мавзолея. Очень тщательно. И все его мысли были о круглом и прекрасном, и лишь один только раз он подумал об остроносом, не об Олечке, а о зимних сапогах. О совмещении приятного с полезным. Две недели на совхозных харчах, на полном гособеспечении, обещали, помимо радости общения, еще и счастье накопления. Два внеплановых червонца, как минимум, могли быть вплетены в лавровый венок его победы над своевольной дочерью профессора. Все складывалось как нельзя лучше. И птицы пели за окном. Даже вороны.

В понедельник Боря явился самым первым к месту подачи институтского автобуса. Весь в струнку отутюженный. Он очень удачно занял место у самой передней двери, ловко прикрыв и занятым в общаге у соседей рюкзаком, и собственным крахмальным боком уютное гнездышко возле окна. Для Олечки. Только для нее.

Но дочь профессора по обыкновению опаздывала. За Бориной спиной уже расположились все. Доронин, Зверев, Росляков. В полном составе лаборатория перспективных источников энергии вперемежку с посланцами других отправленных на позднюю совхозную путину подразделений ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, полный ЛиАЗ, а Олечки все не было.

Боря вглядывался в заросли кленов, скрывавших асфальтовую дорожку, бежавшую вдоль бетонных плит забора от главного корпуса ИПУ к поселку ВИГА, но ничего стремительно летящее не оживляло увядание природы, лишь стайка вялых воробьев да флегматичная в утренний беззвездный час сторожевая псина.

«Неужели как-то отмазалась, в последнюю минуту увильнула?» – в полном отчаянии подумал Боря, когда двери перед его носом сдвинулись и автобус начал осторожно, задом выруливать со стоянки.

– Бежит, – кто-то весело воскликнул за Бориной спиной.

– Бежит, – радостно подтвердил другой нахальный голос. – Товарищ водитель, остановите, пожалуйста, клиента потеряли.

Большая машина на мгновение дернулась, узкая пасть задней двери разъехалась, и Олечка Прохорова, почему-то выпорхнувшая не из-под дальних разноцветных листьев, как того ожидал Катц, а прямо из парадной арки главного корпуса, быстро вскочила на подножку и шумно втянулась в уже вовсю разивший людскою бодрой массою салон.

Но тот маневр с освобождением заветного местечка у окна, который триста раз прорепетировал в уме Борек, выполнил вовсе не он, а ловкий пшют Сережа Зверев. Просто ближе оказался к задней двери. Напрасно Катц в отчаянии взмахнул ладошкой, даже привстал. Не глянув на него, Олечка юркнула в открывшуюся щелку, плюхнулась на кожзаменитель и рассмеялась. И Зверев рассмеялся, и повернувшийся к этим двоим Доронин. Двигатель зарычал, и Боря не услышал того, что следом, сверкая мелкими, блестящими зубами, сказала Олечка. Наверное, какую-нибудь чудовищную, нечеловеческую гадость.

И следом еще какую-нибудь. А потом еще.

Но он все видел, Боря Катц. Все. Широкое, лишь одним невезучим Борей занятое сиденье позволяло так развернуться, так вытянуться, спиной прижавшись к ледышке окна, что открывалась вся боковая полусфера. Весь ряд сидений на противоположной, водительской линии оказывался точно на ладони перед стрелком-радистом Борей, при том что со стороны могло казаться, будто сам он, счастливый обладатель целого топчана, в покойном рассеянии созерцает белый потолок ЛиАЗа. Но Боря не был спокоен и уж тем более рассеян. Он все видел. Все. И сердце его белкой носилось в тесном, несчастьем сплюснутом и сжатом колесе грудной клетки.

Вот Зверев, щелкая по козырьку Олечкиной бейсболки, раз за разом роняет шапчонку девушке на нос. Вот Олечка в отместку уже сама натягивает ему эту кастрюльку с козырьком по самые глаза. А вот Росляков суется сзади и что-то начинает шептать Олечке на ухо, положив челюсть с курляндской ямочкой внизу прямо на круглое плечико соседки. И она смеется и что-то говорит в ответ, слегка поворачиваясь и чуть ли не тыкаясь губами в крылышко росляковского шнобеля. И все едят, не останавливаясь жрут ранетки, которых у Рослякова оказался целый пакет. И ржут, и прикасаются друг к другу. И даже единственный женатый во всей этой компашке человек, Доронин, Евгений Петрович, и тот не обделил вниманием профессорскую дочь. Улучив момент, извлек из своего дорожного мешка книгу в серой газетной обложке и передал, обернувшись, в центр вселенной, Олечке Прохоровой.

От горя и обиды Боре захотелось выйти из автобуса немедленно. Но наблюдательный пункт с таким обзором дается человеку не каждый день, и Боря остался. Как выяснилось, лишь для того, чтобы море унижения слилось с океаном презрения. Да, наговорившись всласть, насмеявшись и сожрав все ранетки, лабораторная гопка в полном составе дружно завалилась спать. Оля – уткнувшись виском в стекло, Зверев – уронив свои кудри на скрещенные впереди на спинке доронинского кресла руки, а Росляков, наоборот, выпрямившись и одеревенев, как манекен в пальто. Смотреть стало не на что, а выходить уже поздно. Автобус, намотав почти полсотни километров, подъезжал к городу Бронницы. Форпосту оружейников и ювелиров.

Сам Катц стойко держался еще час, но виды выбеленных не по сезону берегов реки Оки вокруг и вдоль коломенского цементного завода и его урекали. Глаза Бори закрылись, а тело, дернувшись, расслабилось, но сон, явившийся под лыжный скрип автобусной подвески и гул сбивавшего молочный гоголь-моголь мотора транспортного средства был нервным, беспокойным и противным. Память проигрывала картины сегодняшнего утра, но теперь Борис не только видел Прохорову, Зверева и Рослякова, но и слышал. Слышал, и это была невыразимо, в три раза гаже виденного.

– Во бля! – смачно повторяла Олечка, глядя поверх голов и спин прямо на Катца. И клювик щелкал.

– Во бля! – вторили ей Зверев, Росляков и даже Доронин, Евгений Петрович. – Во бля! Во бля! Во бля!

И зоб ходил, словно на ниточке. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Катц с омерзением открыл глаза и впервые в жизни засвидетельствовал факт материализации духов. Синяя табличка с белыми буквами «р. Вобля» мелькнула перед его глазами и отпечаталась в памяти навеки.

Вокруг уже никто не спал. Все дружно и согласно шевелились, разговаривали, а незнакомый, лишь виденный разок-другой в главном корпусе паренек, сидевший сзади Катца, наткнувшись на его мутные от дурной, неправедной дремоты глаза, вполне по-свойски рекомендовал:

– Харе, братишка, харю мять. Воблю проехали, сейчас уже на месте будем. Семечек хочешь?

Боря замотал головой. Нет. И тут же заметил, что в дорожном диком сне вовсе не харю примял, а рукав с утра тщательно выглаженной курточки. Из-за расстегнувшейся манжетной пуговки ткань съехала к локтю и теперь в замысловатости ее изгибов отражались кривые формы покоившегося на руке уха. Дурные предчувствия вонючими чернилами что-то быстро и мелко начали строчить в сердце Бориса.

Между тем автобус свернул со столбового Рязанского шоссе и покатил по серой полоске асфальта местного значения. Придорожный березовый караул не последовал за ЛиАЗом, и взгляду открылись поля, немедленно набежавшие к обочине. С дальнего пригорка пыталось, безуспешно, сюда же, под колеса сползти вросшее в озимые стадо черных коровников, а слева, далеко впереди, наоборот неподвижно и высокомерно щурилась через многоугольные пенсне приземистая братия новеньких теплиц.

Неспешно, словно на каждой рельсе по зернышку склевывая, перевалили железнодорожный переезд и, миновав пропыленные вилы придорожного указателя «Озерицы – 4, Крутицкий Торжок – 1, Полянки – 2», въехали под деревенские липы. Асфальт сейчас же оборвался, и большой ЛиАЗ, похожий на лобастого и круглозадого жука с оторванными начисто лапками, заколыхался тушкой на рытвинах и ямах, своей аномальностью распугивая натуральных, как здешних, исконных, так и пришлых, колорадских, вредителей полей. Но баловался железный недолго.

– Приехали. Выгружайся, – объявил водитель, последний раз решительно встряхнув и тем на неделю-другую успокоив, парализовал не в меру бойкие мозги вверенных ему представителей советской горной науки.

– Готово.

– Давай, не отставай, – крикнул Сережа Зверев Боре Катцу, зазевавшемуся у железных столбов ворот, давно лишенных навесных створок.

Изумленный внезапным приглашением, Боря резко рванул с земли соседский рюкзачок и чуть было не оторвал накладной карман, зацепившийся за спавший в мягкой траве гадюкой, ужиком конец стальной проволоки. Но все обошлось.

– Что это? – спросил Борис, догоняя окликнувших его товарищей.

В прошлом году он жил совсем в другом месте. Повыше, в поселке Полянки. В старой деревянной школе возле железных одноглазых стрелок платформы Вишневая. Каждые пять минут товарняк, каждые пятнадцать – пассажирский поезд.

– Вот это? – уточнил высокий и обстоятельный Доронин, показывая на угол дома, выглядывавший из-за деревьев в конце длинной экипажной аллеи. – Или вон то? – не оборачиваясь, он ткнул большим пальцем назад, туда, где в море травы торчали высокие кирпичные стены с пустыми проломами филармонических окон. Тех самых, возле которых Боря чуть было не оставил чужой, напрокат взятый карман.

– Все.

– Крутицкий Торжок. Позади храм Преображения Господня, то, что осталось от клуба детского туберкулезного санатория, а впереди сам санаторий, усадьба братьев Толстых.

– Льва и Алексея, – весело сказала Олечка, обернувшись.

– Американца и Японца, – громко рассмеялся Росляков и ткнул Борька небольно, вполне по-дружески, в бок.

Что-то, наверное, было в этом нехорошее, даже, быть может, обидное, но Катцу вдруг от этого ясного ощущения легкой, но очевидной издевки стало внезапно необыкновенно хорошо. Он вдруг понял, удостоверился и все, что его позвали вовсе не для того, чтобы немедленно прогнать. Он будет, останется со всеми, а значит, и с Олечкой.

И таким восклицательным, ослепительным знаком эта мысль обернулась в мозгу Борька, что он даже не к месту изумился, когда, сделав всем ручкой, Оля потопала с компанией девиц на второй этаж барского дома. В то время как мужская часть лаборатории перспективных источников энергии закончила свой путь тут же, на первом этаже, в узкой боковой комнате, плотно заставленной железными кроватями. Две сетки у первого и второго окна заняли Доронин с Росляковым, Зверев бросил свою сумку в чистом углу у белой в мелкий синий цветочек изразцовой печи, а Боре досталось скрипучая пружина у крашеной фанерной стены-самоделки, как-то неровно и даже косо рассекавшая и свеженький линолеум пола, и стародавнюю шахматку темных резных кессонов потолка. Не очень-то уютно, но для огневой точки лучшего расположения и не выбрать. Все вновь как на ладони – и Зверев, и Росляков, и Доронин.

Последний неожиданно оказался старшим заезда, так что, быстро организовав матрасы и белье, ушел в дирекцию получать общий наряд. А Зверев с Росляковым остались. Под самым носом Катца они валялись на свежезастеленных кроватях и обсуждали некоторые актуальные вопросы общей теории чисел.

– Вот смотри, – говорил Зверев, болтая в воздухе зеленым вязаным носком, – тут все находится в простейших скобках. Как дважды два. Классическая задача с конечными ограничениями. От двухсот до трехсот. Такой диапазон. Ниже – недобор. Выше – перебор.

– Схоластика, – не соглашался Росляков, – в реальном анализе надо идти от этой самой реальности. А что ее определяет? Подумай! Внутренние условия или внешние ограничения? Естественно, внешние ограничения. Предмет. А что нас возвращает к предмету? Размерность. Правильно? Правильно. Элементарная единица измерения. А она у нас в чем? В полбанках. Верно? Верно. Вот тебе и простая, самоочевидная логика расчета. На двоих – одна. На троих – две. На четверых – три...

– То есть поллитра на нос, если аргумент стремится к бесконечности? – вязаный носок на мгновение замер зеленым факелом, все пальцы в потолок. – Нет, – разрешил сомнения в общении с высоким, – без сблева тогда не обойтись. А я не любитель. На фиг, на фиг ваши красивые неопределенности, я за физическую константу...

Естественнонаучный спор двух молодых ученых продолжился.

Между тем, сугубому гуманитарию Борису Катцу безо всяких хитрых рядов Фурье и прочих фокусов с плюсами и минусами пошлейшим образом хотелось жрать. Ранеток в автобусе ему не досталось, от семечек он отказался, а конфетку «Белочка», которую Борьку, как и все прочим, прощаясь на лестнице, вручила Олечка, он не слопал, подобно своим товарищам, а положил в карман. Опыт прошлогодней поездки в эти же места предсказывал поход в совхозную столовую сразу после раздачи подушек с одеялами, и Боря решил не портить аппетит. Только, увы, похоже, барский дом, в отличие от школы у железнодорожных путей, не располагал ни к суете, ни к коллективным действиям. Никто в столовку не собирался, а в одиночку двинуть Боря опасался. Его однажды уже позвали и подождали, второй раз чудо могло и не повториться.

– Хорошо, – вновь вскинулись топориком морские водоросли носка, – я вижу, что теоретически спор неразрешим. Предлагаю в таком случае эксперимент. Строго научный подход. Все чисто. Сегодня берем по-моему, а завтра по-твоему... Семинар-обсуждение назначаем на утро среды...

– Предлагаю очередность решить жребием, – на соседней койке, как и следовало ожидать, немедленно родилось контрпредложение.

Жребием! Борек прикрыл глаза. Пора притвориться спящим. Дебаты близились к концу, причем к какому-то определенно игровому, к спичкам, бумажкам или, чего уже совсем не хотелось, могли и вовсе разрешиться обычными костями, белыми точками на черном. Сначала будут открывать на удачу, а потом прикажут вставать, садиться и играть. Боря прекрасно помнил, еще бы, как птица грач, злокозненный Вайс напутствовал боевую исследовательскую часть родного коллектива.

– Времени там будет навалом, так что давайте. Зря не теряйте. Подтяните аспиранта. Хоть дубли его считать научите.

Катц уже понял, осознал, что путь к Олечкиному сердцу будет отмечен немыслимыми унижениями, но раньше времени и главное без толка он принимать их не был намерен. Дудки. Одна беда: тупо и стойко, как дойной коровушке, хотелось есть. Не открывая прикрытых глаз, беззвучно и мелко шевеля пальцами руки, подложенной под щеку, Боря распатронил дареную «Белочку» и ловко втянул конфетку за щеку. Еда. От липкого и сладкого сначала все склеилось во рту, потом спаялись веки, и наконец, сварился мозг. Серенькая жидкая субстанция створожилась, как Б. А. Катц, ее стойкий носитель, и не сопротивлялась. Накануне глупо и бессмысленно ворочался всю ночь, и вот теперь, когда часы пробили и объект стал не воображаемым, а вполне реальным, материальным и требовал внимания, внимания и еще раз внимания, ушел с поста. Бдеть перестал. Не зря, похоже, Л. Н. Вайс так опасался ходить в разведку с Б. А. Катцем. Имел все основания не доверять голубчику.

Впрочем, спал в шоколадно-ореховом угаре Борис не долго и, к его чести, очнулся вовремя. Уже было списанный, в труху и отруби зачисленный мозг честно и точно в срок наслал отменно мерзкий, мгновенно отрезвляющий сон. Олечка явилась вдруг перед мысленным взором Б. А. Катца, прекрасная дочь профессора Прохорова и, сладко жмурясь, произнесла:

– Вот же бля! – прямо Боре в глаза, прямо в лицо ему дыхнула. – Бля на хуй, в жопу хуй.

Боря открыл глаза. Голова Олечки мгновенно отпрянула. Метнулась бубликом к середине узкой комнатки, заставленной больничными койками, соединилась с телом девушки, развернулась к Боре ухом, а носом к неизвестно откуда взявшемуся Доронину и громко, вот что ужасно, повторила то же самое с той же мерзкой, наигнуснейшей интонацией:

– Худо, бля! Худо, бля!

– Да. Худобля расклинился. Расклинился, и ни в какую, – кивнул в ответ Доронин, сурово подтвердил, косая сажень в сорочьем свитере, – ничего не получается.

Совхозный бригадир, местный казак Иван Михайлович Худобля, наотрез отказался ставить девушку на разгрузочно-погрузочные работы в картофелехранилище. В поле, только в поле. На свежий воздух. Отделил Олечку, отрезал от Зверева, Доронина, Рослякова и Б. А. Катца. И в самом деле, Худобля.

Всем стало смешно. И лишь одного Борю вдруг охватил ужас, необъяснимый страх перед этой местностью, в которой, что ни слово, ни название, то ругательство. Да не простое, а с намеком. И вновь ему захотелось, как несколько часов назад в автобусе, сойти, слезть, кинуться куда глаза глядят, но все ходы и выходы были перекрыты. В дверях плечистым молодцом замер Доронин, а окна стерегли два пересвета – Росляков и Зверев.

– Ты, Борис, водку-то пьешь? – спросил один из них, вставая зелеными, цвета поздних февральских соплей, носками на линолеум. – Или конфетки только жаришь втихаря?

Перспектива очередной научной дискуссии, аргументированное ниспровержение этой явно местным колоритом и настроением навеянной альтернативы совсем не вдохновляло аспиранта Катца, и он без промедления ответил.

– Я пью, конечно. На природе. В компании.

– Ну, давай тогда трояк, – слюда мокрой оттепели дружелюбно придвинулась к изголовью Бориной кровати. – Не задерживай маршрутное такси.

Боря полез за кошельком. Любовь к Олечке вновь требовала серьезных капвложений. Сражение за сердце дочери профессора оставалось и здесь, в деревне, на пленэре, высокозатратным предприятием. И что-то должен был сделать Борис, срочно, очень быстро, в какое-то романтическое, невесомое русло перевести суровый событийный ряд. В нечто нежное и дымчатое переложить и переплавить его животную и грубую словарную основу. И сделать это как можно скорее, прямо сегодня, может быть немедленно, потому что червонца, взятого из дома, не хватит на долгую, занудную осаду. Штурм! Немедленный отчаянный бросок. Он, Боря, должен, обязан совершить чудо и этим чудом решительно прервать бессмысленную череду расходов и бесконечных унижений.

Между тем коллеги, любители поспорить, отправились за водкой. Доронин с очередной книжкой завалился на кровать. А Олечка ушла наверх, к себе. Весь трепеща, как зайчик, от принятого мужественного и твердого решения, Боря быстро, про себя скороговоркой досчитал до двадцати пяти и, дольше маскировочную паузу держать не в силах, кинулся за девушкой. Но птички и след простыл. Помыкавшись немного в темном коридоре, Катц пару раз прошелся вверх и вниз по лестнице с точеными столбиками и резными перилами, но вступить на женскую половину – второй этаж – так и не решился. Вместо этого он вышел на крыльцо и сел на совсем простые, явно совхозным, а не барским плотником выструганные поручни. Деревья вокруг дома совещались, а между кудрявыми, размеренно и вдумчиво шевелящимися верхушками бессмысленно, как простейшее одноклеточное туфелька, меняло очертанье небо. Все еще ощущавший себя мужчиной Боря дал Оле Прохоровой на выбор два варианта выхода к нему: либо из теплого дома с очередной «Белочкой» в руке, либо из прохладного, еще по преимуществу зеленого леса с травинкой между губ. Но мир явно не хотел управляться волею или быть представлением смешного аспиранта-полиглота, и на тропике между стволов появилась не быстроглазая Олечка Прохорова, а рыжая Ленка Мелехина. Самая навязчивая и беспардонная из всех общажных первогодков.

– Борис, – сказал эта всегда чем-то взволнованная особа, раскрывая ладонь и демонстрируя три крупных, ядреных желудя, – это дубовый лес. Ты представляешь? Кругом дубы. Дубы.

Бамбуковый позвоночник Катца тоскливо хрустнул. Битва вновь предстояла неравная.

– А там, дальше, за излучиной реки – старинное городище. Эти самые Крутицы. Так здорово. Как город майя, только невидимый. Представляешь себе? – горячо продолжала рыжая дура. – Тысячу лет назад здесь был центр всех этих земель. Здорово, да? А теперь лишь холм. Лежит тут, прямо как, помнишь, удав у Экзюпери. В «Маленьком принце». Только не со слоном, а с городом внутри. Поразительно. Все переваривающее время. Прямо живой образ, вот ведь, да? Совсем гладкая гора. – Ленка вдруг загрустила. – Только ее лыжники изуродовали своим подъемником. – Но тут же снова воспряла духом: – Хочешь, можно пойти посмотреть. Тут километра три, не больше. Ну, может быть, пять. Совсем рядом.

Нет, извините. Удав, пардон, Экзюпери – это уже перебор. Совсем не Борина грузоподъемность. Справиться бы с волосатоногой гнидой из Толкина. Сорок кг без трубочки.

– Знаешь что? – сказал Катц, сползая с поручня и мягко каблуками стукаясь о крыльцо. – Меня же друзья ждут. Я так тут. На минутку вышел. Посмотреть, нет ли дождя. Нет ведь?

– Нет, – честно признала силу света Ленка.

– Ну вот, – обрадовался Боря и в тут же секунду исчез в темном дверном проеме. Тоска и безнадежность, плюс всеобщая начитанность научных кадров.

И все же на живой образ времени пришлось в этот день Борьку взглянуть, позырить с безопасного расстояния. Издалека.

– Ну и как тут? Ты говорила, что каталась здесь? – спросил Зверев Олечку, когда вся компания, нагруженная съестным и горячительным, спускалась по травяным лбам высоких откосов к ждущей пикника реке Оке.

– Ничего, – ответила Олечка, остановившись и сквозь огромную лесную прореху посмотрев на покатый одинокий холм, словно зеленый фурункул, вздувшийся на мокром месте там, вдали, возле речной излучины, – для новичков самое то. Подъемник – по десять копеек с ботинка. Только работает через раз. Можно и не угадать.

Катц тоже с приятной лесной высоты посмотрел на шляпу фокусника, накрывшую однажды древний город. Действительно, зеленая. От времени потерявшая и вид, и форму. Труба подъемника торчала на верхушке черным, криво насаженным гвоздем, и Боре даже показалось, что он видит круглые дыры отверстий в шляпке-колесе. No need to combine flywheel with vacuum containers...

Это была судьбоносная проверка остроты зрения, потому что все на берегу Оки, на сером одеяле, расстеленном у серой воды, все шло не так, начиная с особой пахучей местной водки и кончая мягкой, как собачий кал, сосиской из консервной банки. Роскошный провиант из профессорского спецпайка кишки не принимали, а водка из пустого желудка, наоборот, немедленно поступала в голову. Боря тяжелел и суровел на глазах. И разговор вокруг шел о каких-то тяжелых, неприятных и непонятных Боре предметах, пусть даже и без употребления кратких слов на буквы п, х или б, но только никакой возможности он не видел внезапно и к месту вставить что-нибудь воздушное в беседу, разговор, томительное, удивительное, понятное одной лишь только Олечке, ну например:

– А знаете, вообще-то, each shroud is out of touch with a flywheel, и потому, честное слово, Олечка, no need, давно хотел сказать вам, правда, почему вы не верите, no need, честное слово, to combine flywheel with vacuum containers... хотите, хотите, дойдем вдвоем до места и я... я вам покажу это... вы убедитесь...

Ничего. Ничего. Лишь тягостное бу-бу-бу между тостами и вслед за ним очередной свинцовый шарик водки по пищеводу в темноту. И вдруг в нечленораздельной каше общей шипящей и свистящей речи возникли ясные, человеческие и совершенно точно Олей Прохоровой произнесенные слова:

– Это цветы!

– Откуда? В сентябре? Сама подумай, – в очистившемся вдруг от звуковой парши пространстве возник гнусавый и непрошенный спорщик номер один, Сергей Зверев. – Чушь стопроцентная. Игра света.

– Купавка! – еще решительней сказала Оля.

– Купальщица? Троллеус юропеус? Ха-ха, – для священной битвы ради истины немедленно мир заключил со своим вечным оппонентом неисправимый спорщик номер два, Олег Росляков. – Купальщица, к твоему сведению, цветет с мая по июнь. У кого мать главный цветовод Новых Черемушек? У меня, конечно. Так что сдавайся. Это так живописно осколки от бутылки разметало.

– Она. Она самая, – упрямо повторяла Оля.

Борек поднял помойное ведро головы и посмотрел, как все, на тот, казавшийся близким берег реки. Странная россыпь желтого, даже рыжего, действительно, как будто бы пыталась укрыться в плотной траве невысокого обрывистого склона над водой.

«Огоньки, – вдруг с бесконечной коровьей нежностью подумал Боря. – Огоньки. Жарки кудрявые».

– Все вы врете, – сказала Олечка, с обычным уже веселым вызовом, куда более ей свойственным и характерным, нежели тупая и упрямая икота не вполне трезвого существа. Она быстро подхватила кружок огурчика с импровизированного стола и захрустела. – Все вы врете и, главное, никогда ничего мне не докажете. Сплавать-то за аргументами слабо?

Она подхватила еще один кружок.

– Слабо? Вот тебе, Олежка, и ха-ха.

И тут Боря встал. Вначале никто не понял зачем. Но когда он снял куртку, аккуратно свернул и положил на край одеяла, а потом начал стягивать через голову свитерок, коллеги забеспокоились.

– Командир, – помахал в воздухе вилкой Росляков, – тут так можно спать. В парадке. Так точно, и почки целее будут...

– Да подожди ты, – вмешался Зверев, – у чувака наколка там. Самурайский знак. Его в ВЦП ставят всем успешно закончившим курсы японского. Сунь хер в чай, вынь сухим. Я давно хотел посмотреть. Давай, Боб, рви тельняшку. Демонстрируй. Это будет тост.

В том, что тост обязательно будет, Катц ни секунды не сомневался. Но на это ему было честно и откровенно наплевать. Совершенно не волновало Борю церемониальное оформление того, что он задумал сделать, а вот трусы, ввиду и именно в связи с задуманным, его собственные серенькие сирийские, беспокоили.

«Можно ли их принять за плавки?» – думал Борис. Решил, что можно. Облегающие, узкие. И лейбочка на боковом шве. Можно. Конечно. Почему нет? Решил и снял штаны.

– Ты за цветами? – просто спросила Оля.

– Да, – ответил Катц и шагнул к воде.

Жирная осенняя трава зачесалась, зачавкала под ногами.

– Подожди, – кто-то быстрый положил теплую руку на Борино плечо.

Катц бросил взгляд за спину. Доронин.

– Слушай, я понимаю, вы там лоси-сибиряки, с рогатиной на медведя ходите, но только вода градусов восемь-десять, не больше, и до того берега метров семьдесят...

Катц до ответа не снизошел, гусарским выразительным движением правой лопатки сбросил с себя чужую длань, какой-то дамский розовый погончик, и вошел в реку.

Воду Боря не любил. Особенно пресную. Отец Бориса, кларнетист Аркадий Моисеевич Катц, оставил маленького сына сиротой, утонул, когда автобус с культбригадой областной музкомедии сельский механизатор ухнул с низенького деревянного моста в реку Писаную. Летом ничтожный, робко, словно в кармане, журчащий ручеек, весною, в паводок просто взрывался. Взбухал, крутился, кувыркался и бил черно-коричневым кулаком в бок серой, спокойно и надменно раздавшейся вширь Томи.

Отец не умел плавать. А Боря умел. И кролем, и брассом, и на спине. Держался на воде. Мать Дина Яковлевна позаботилась. Сама записала в группу оздоровительного плавания и года три подряд платила за месячный абонемент. Именно поэтому, стоя по колено в сентябрьской холодной мути реки Оки, Борис считал дорожки, словно в бассейне, на занятии.

«Семьдесят метров, – думал Катц, – ерунда. Полторы дорожки. Да это я разом, махом, не торопясь, потихонечку. Семьдесят метров...»

В южносибирском бассейне он мог проплыть и двести, четыре дорожки, ни разу не вставая на приступочку, не хватаясь за пенопласт поплавков. А тут семьдесят. Даже смешно.

Вода уже доходила до середины бедра. Боре показалось, что мышцы его ног вполне привыкли к холоду, готовы к правильным, ритмическим сокращениям, огорчали лишь кости, наоборот, окаменевшие, причем, казалось, все одновременно, спаявшиеся от тазовых широких до узких шейных. И еще смущало то, что с воды Боря уже не видел цветов. Стоя на бережку, скользя, спускаясь, вступая в синеву, он ясно различал там, в траве, на той стороне головки огоньков и вдруг, когда вода уже плескалась, терлась возле паха, прикрытого сирийским сереньким х/б, перестал. Хорошо хоть запомнил рядом с ними, вверху и слева странную высокую раму. Черную перекладину какого-то исчезнувшего полевого, капустного-силосного приспособления. Он будет править на нее, на раму. И не собьется, и рядом с ней найдет цветы.

Последней счастливой и ясной мелькнула мысль о том, что, немножечко отплыв, чуточку удалившись он обязательно избавится от свинцового грузила водки. Да. Быстро и незаметно сблевнет всю в реку. Навсегда. И все. Дальше была одна лишь только рама. Черный, похожий на базовый иероглиф, ориентир. Чикара, реку, рику. Боря плыл, плыл, плыл и все старался, силился, но только, к своему стыду и изумлению, ни за что не мог вспомнить, когда и как она читается, эта рама. Три палки сами по себе и в сочетаниях.

На самом же деле Катц почти сразу начал тонуть. Метрах в пяти от берега. Это Бориса и спасло, теченье потащило его вместе с пузырями к острому ивовому мыску, и тут Борю, вместо желудка начавшего грязной водицей промывать легкие, на берег выбросил Доронин. Впору пришлись его завидные метр восемьдесят шесть роста. Раздвинул плечом море, стрелой по шею влез и ухватил за волосы. Спас дурака, только сам весь с головы до ног вымок. Сто лишних килограмм набрал в подкладку куртки и в голенища резиновых сапог.

Примерно сутки Боря лежал в горячке, никого не узнавал и только покорно слизывал с ложечки в мелкую пыль раздавленные таблетки левомицетина. Во вторник вечерком, когда Олечка стала уже привычно сыпать растениевидному Катцу в пасть очередную горку лечебной извести, протухшие глаза Бориса вдруг осветились, лик нечеловечески искривился и прозвучало первое вполне осмысленное слово:

– Какая горечь! Боже мой, что это?

– Худо, бля, – в ответ быстро сказала Олечка, – Худо-бля тебя отпускает. Женя разбросал норму на троих. Ты можешь ехать домой.

Сказала и ласково погладила Катца по заросшей щетиной щеке. Отчего лицо Бориса стало тотчас же липким и мокрым, но от слез или от соплей, он в тот момент определить не мог. Горло его разрывалось, кусалось и кололось, а кашель, рождаясь за грудиной мелкой, несвязанной и шелудивой дробью, уже штыком, стальною чистой молнией вонзался в мозг и там тупо торчал до следующего приступа.

Тем не менее, ранним утром в среду Борис смог встать, самостоятельно одеться и в сопровождении Олечки отправиться на станцию Вишневка. Здесь девушка вручила юноше билет, недобитый блистер белой горечи, бутылку со сладким чаем, три полурасплавленные «Белочки» и книгу в серой газетной обертке. Сухой паек засунула в объемный карман верхнего клапана, а чай в узкий боковой карман рюкзака.

– Без дураков, Борис. В Фонках прямо с поезда дуешь в поликлинику. Знаешь где? Все понял?

– Знаю, все понял, – бодрясь и улыбаясь отвечал Катц, почему-то совершенно уверенный, что именно сейчас его наконец-то поцелуют, впервые в жизни, на дорожку, дочь профессора. Но вместо поцелуя Олечка легонько ткнула неудачливого пловца-гусара острым кулачком в грудь и коротко, но вполне, впрочем, по-дружески напутствовала:

– Ну все. Муму ебать не будем. Белая тряпка для соплей в кармане куртки.

От этого прощального потрясения всего его ослабленного организма Боря кашлял и сморкался не останавливаясь до самой станции Луховицы. После Коломны ему опять стало дурно. Чуть лучше за 47 километром. На платформу в Фонках Катц ступил ватными ногами около полудня. Голова его вращалась по часовой стрелке, а мир вокруг – против. Объект статичный – заякоренная пудами опыта врачиха в поликлинике тоже давила на сознание. Довольно долго и противно цокала языком, разглядывая рентгеновские снимки. Яркие ангина и бронхит наличествовали, а вот пневмонии не удавалось установить и следа. И тут дожать не смог. Недокомплект.

Лечили Борька в общаге. Колоть пенициллин к нему приходил владелец противогонорейного шприца Семен Руткин, спускался на второй с третьего этажа, а банки через день лепил и вовсе сосед по комнате, сын доктора Роман Подцепа. И с каждым уколом, с каждым новым конским синяком на узкой спине сны Катца делались длиннее и спокойнее. И Олечка в них становилась все мягче и добрее. И наконец однажды под утро, в сизых сумерках склонилась над Борисом и теплыми губами поцеловала в лоб. И он проснулся.

Все сопли пересохли, и горло не болело. За окном серебрилась труба котельной, а на кровати ушедшего в ночную смену на ВЦ Подцепы, белела свежая, как жизнь без боли и печали, прохладная подушка.

Записка! Там должна быть записка. Как же он сразу не догадался, зачем и для чего ему была подсунута в рюкзак доронинская книга.

Мысль была простой, ясной и здоровой. Босой и легкий Боря вскочил и кинулся к забившемуся в угол у шкафа рюкзаку. Книга в серой газетной обертке нашлась, но почему-то не сразу. Какое-то время пришлось рыться в пропахших дорогой и бедой шмотках. Но вот она в руках, а очевидного – записки в ней – как раз и нет. Боря листал и листал, потом перевернул мягкую корешком вверх и легонько потряс. Ничего не выпало. Все склеено и сброшюровано.

«Владимир Прикофф» – гласила надпись на титульном листе. «Рыба Сукина». И что-то уж совсем загадочное помельче внизу страницы. «Сидра. Анн Арбор. Иллинойс».

РЫБА СУКИНА I

И с этого дня он стал Сукиным. Через много лет, в неожиданный момент быстрой смены света и тьмы, когда Сукин стоял перед чернобородым доктором в светлой зале швейцарской клиники, ему вдруг с обморочным ужасом вспомнился тяжелый букет, который он нес в руке. Сладко-чернильный запах гладиолусов и клейстерная кислота, исходившая от новенького телячьего ранца. Два жирных, одуряющих аромата, между которыми качалась его белобрысая голова, маленький нос и веер ушей, неспособный развеять двухслойное, плотное облако. Его вторую руку держал в своей отец – настоящий, взрослый Сукин. Он улыбался и неприятно чмокал губами. Чужеродные запахи не угнетали Сукина-старшего, две его продолговатые ноздри, похожие на черные семечки дачного подсолнуха, самодовольно покачивались над головой маленького сына и неизвестно отчего блестели.

– А на уроке истории ты узнаешь, кто такие Трувор и Синеус, – сказал Сукин-старший с таким плотоядным наслаждением, словно речь шла о розовом с личинками цукатов пюре-манже от Картомина.

Отец был необыкновенно здоровым и физически крепким человеком, совсем непохожим на маленького сына, который из-за тяжелой болезни пропустил свой первый гимназический год и этой осенью был принят сразу во второй. Обеспокоенная жена Сукина-старшего все лето спрашивала мужа, как их сын, пухловатый, с мякишем нежных, словно нутро французской булки, ладошек, войдет в уже сложившейся круг гимназического класса, как поладит с совершенно чужими мальчиками, тертыми калачами, и воспитателями, сухарями по определению. Очень похожая на растолстевшую синичку, она приподнимала и опускала свои собственные белые руки, и от этого цветная монгольская шаль, с которой Сукина не расставалась прохладными августовскими вечерами, волновалась и желтые кисточки на широких концах восточной материи тревожно трепетали, придавая ощущению внезапно укоротившихся крыльев особую горькую остроту.

– Обойдется, обойдется, – отвечал ей муж, постукивая пальцем по стеклу барометра, за которым, словно приклеившись, черная стрелка пожизненно разделила на два равновеликих слога слово «буря».

Его радовала и даже веселила эта тревога в норном, нежно-сумеречном мире жены, и он с приятным возбуждением ждал того уже скорого момента, когда сам выведет своего сына на вольный ветер настоящей жизни. Взрослый Сукин искренне верил, что под сенью бородатого Трувора и Синеуса в рогатом островерхом шлеме, в среде шкодливых, но верных, один за всех и все за одного товарищей невозможно не заразиться той самой бойкостью и даже, может быть, молодечеством, от которых лимонный девичий оттенок щек сменяет наконец отчаянный румянец апельсина-королька. И став таким же точно, здоровым и плутоватым, как орды сверстников, его сын Сукин на школьных переменах уже не будет прятаться за дощатой дверью будочки для переодевания, как он это неизменно делал теперь каждую субботу во время игры в английский ножной мяч. Дачного варианта с матчами пять против пяти, которые этим летом стали не обыкновенно популярны среди московской камеральной публики, заседателей и адвокатов, оказавшихся неожиданно соседями по миляжковским дачам. Сразу после утреннего чая игроки, словно дамы для совместного плетения кружев, съезжались со всех окрестностей к товарищу градоначальника в Фонки, где их уже ждал, как будто заранее напыжившись, короткий боксерский бобрик лаун-теннисного газона, переделанного под ножной мяч.

И ни разу сын Сукина не попросился даже постоять на поле. Едва лишь отец выходил на поле, Сукин-младший тотчас же прятался в зеленой будочке. Тесная, с высокой крышей острым уголком, она казалась небесным яликом, и даже легкое морское головокружение начиналось, когда маленький Сукин, припадая глазом к узкой щелочке, долго, не отрываясь смотрел на бесконечно синий августовский зенит. И уходил он из убежища только тогда, когда, окончив состязание, являлся отец с партнерами переодеть ботинки. Шипованные, с акульими носами бутсы пугали Сукина-сына, словно еще одно неведомое кухонное приспособление, вроде дуршлага или толкушки, предназначенное для расчленения, измельчения и растирания в порошок.

«Может быть, ему просто холодно», – иногда думал отец, успевая среди быстрой, словно росчерк ножа, футбольной комбинации заметить, как узкая спина сына в сереньком плаще-лодене исчезает за зеленой дощатой дверью. И действительно, по утрам временами бывало свежо и зябко, особенно в дни, когда родниковая вода больших фонковских карьеров, начинавшихся сразу за узким клином березовой рощи, казалась серым сортом шведской дредноутной стали. Но если этот пушечный отлив и леденил сердце маленького Сукина, то гвардейская волна, обращенная парой острых солнечных лучей, пропущенных через себя рощей, в андреевское полотнище, как четкий сигнал мичмана, немедленно вызывала прекрасных болельщиц. К полудню они непременно съезжались посмотреть решающую баталию, помахать платками, похлопать в ладоши, а затем увезти таких необычных, потных и раскрасневшихся, братьев или мужей в чистоту и устоявшийся покой домашнего очага.

Коляски с дамами останавливались на небольшом косогоре у самой рощи, откуда был самый лучший обзор. И сразу же мокроносым бобиком начинал кружиться и виться ветер – беспардонный дачный апаш, он дергал за ленты, обрывал цветные банты и раскручивал локоны, но привычно спотыкался о серую птицу на шляпе вдовы оберполицмейстера, которая первой являлась за своим уже взрослым воспитанником, начинающим стряпчим.

Мать Сукина за полтора дачных месяца так ни разу и не отважилась посмотреть на игру мужа. Она говорила, что мельница голых мужских рук и ног, крики и мужицкие трели свистка навевают на нее безумную тоску, и это длинное-длинное «безумно» с таким ноющим средним слогом было почти единственной ее интонацией, которую сын запомнил. От этой долгой пуговичной кислоты тоже начиналось головокружение, но не синее морское, а какое-то гриппозное желтое, и хотелось немедленно сплюнуть или прополоскать рот, но ни платка, ни стакана никогда не оказывалось поблизости. Вместо матери длиннобородый кучер Антон привозил ее троюродную сестру, милую и нежную субботнюю гостью. От станции до футбольного пятачка было не больше двух верст полями вдоль реки Миляжки. И маленький Сукин, сидя в деревянной будочке, словно нежнокрылая бабочка в сверхчувствительном корпусе гигантского музыкального инструмента, ощущал, как вибрируют тонкие стенки его укрытия, откликаясь на гудок прибывающего в Фонки паровоза. И с этим звучным мажорным эхом захлопывался мрачный короб, в котором, пересыпанные мхом материнских охов, шевелились и неотвязно скрипели коровь ими жилами отцовские ботинки для ножного мяча. Тетя являлась посланцем другого мира, в котором не существовало ничего вечного, как черный гвоздь в стене над изголовьем дачной кровати, – ни материнской слабости, ни отцовской силы. Она являлась миниатюрным совершенством без запаха и цвета, округлой пасхальной куколкой, из которой, казалось Сукину, лишь стоит с ней похристоваться, тотчас же вылетит чудесный, легче воздуха мотылек. Но похристоваться Сукину не разрешали, лишь только чинно, шаркнув ножкой, принять очередной подарок, такой же прекрасный и загадочный, как сама тетя. Цветастый сборник новых двухмерных крестословиц Сильвестрова или голландские «пузеля», как было принято называть в тот год у Пето многофигурные заморские головоломки.

Почти всегда, приехав со станции, тетя выходила из коляски и, чтобы освежиться после долгого путешествия сидя, прохаживалась вдоль игрового поля под руку со взрослой дочерью податного инспектора, оказавшегося вдруг, несмотря на естественную в его возрасте грузность, изобретательным хавбеком. И каким-то странным, необъяснимым образом всякий раз, когда две женщины проходили мимо зеленой будочки для переодевания, дверь ее сама собой приоткрывалась, и бледное личико Сукина-младшего в полумраке невозможно было не заметить, как невозможно не заметить светлячка в ночи.

– Ах, вот ты где, малыш, – восклицала тетя, – в зеленом теремке!

И после этих слов так пристально и ласково смотрела на мальчика, что от наплыва странного и в то же время удивительно желанного смущения Сукин немедленно затворял дверь своей зеленой рубки, притянув ее за металлический крючок.

Никакой лодочки или теремка во дворе гимназии не оказалось. Одноногий швейцар с орденскими лентами на груди жил в маленькой комнатке подле ворот, и виолончельная будочка ему была не нужна. Позднее Сукин узнал, что спрятаться от учителей и одноклассников можно в одной из арок, правой или левой, где горкой сложены сухие и звонкие поленья. Там, на дровах он и просидел, прячась от все того же гулкого и неотвязного резинового мяча, около двухсот пятидесяти больших перемен, покуда жарким летом тринадцатого года не был увезен за границу. От круглых березовых чурбачков всегда шел ландышевый, речной аромат, и в полумраке арки они тихонько светились, как иллюминаторы «Наутилуса» капитана Немо. Но в первый свой день Сукин не видел ни арок, ни спасительных молочно-кисельных чурочек и ощущал себя абсолютно беспомощным и беззащитным в четырехугольном провале гимназического двора, над которым зло пузырилось синее холодное небо, распоротое белым, быстро расползавшимся шрамом перистого облака.

Сукину казалось, что все в этой каменной коробке с крышкой, сорванной ветром, знают о его присутствии. По запаху, как доктора и сестры самых дальних и невинных отделений уездной больницы по особому, тонкому как комариный писк, амбре говяжьего бульона догадываются о поступлении в инфекционный покой настоящего прокаженного. Тяжелая и жирная пыльца гладиолусов осталась на нем даже после того, как сам букет Сукин с угрюмым полупоклоном, щелкнув шейными позвонками на манер сломанной станционной марионетки, вручил своей тете. Почему-то о том, что она, зеленоглазая с мягкими и нежными губами, захотела сама благословить Сукина-младшего в его первый гимназический день, Сукин-старший вспомнил только тогда, когда попрощавшись с женой у парадного вместе с сыном вышел из дома и сел в пролетку. И, как всегда в такие моменты, когда вдруг исполнялось его самое сокровенное и совершенно невозможное желание, Сукину с особой остротой хотелось убежать и спрятаться, лишь оттого, что шумно дышащий, благоухающий вечным самодовольством отец станет неизбежным свидетелем грядущего чуда.

Сукин-старший расплатился с извозчиком на углу Гоголевского, завернул в огромный цветочный магазин Бабакидзе и долго выбирал букет, покуда маленький Сукин с желтым ранцем на плечах, словно с желтой обезьянкой, притихшей от разнообразия знакомых соблазнов, стоял посреди влажных искусственных тропиков и рассматривал мраморный пол у себя под ногами. Приказчик предложил ему сесть на маленькую скамеечку в углу возле кассы, но Сукин только махнул рукой, не подняв головы. Мучительно, до обморочной черноты в глазах, хотелось разбежаться по шашечным клеткам пола и толкнуть в спину отца, взрослого Сукина, чтобы тот, взмахнув руками, нырнул серой птицей в зеленое вязкое болото стеблей и исчез в нем навсегда вместе с блестящим каучуком своих бицепсов, трицепсов и гармонично развитой мухобойкой большой дельтовидной мышцы.

Что-то невероятно липкое и гадкое мешало дышать маленькому Сукину, но просто, как в детстве, упасть навзничь, завыть, застучать ногами и руками, изгоняя из комнаты синих чертиков во главе с матерью и отцом, он уже не мог. Он стал в одночасье другим, гимназистом, Сукиным, и должен был теперь молча терпеть, сносить безропотно и покорно целые армии синих, зеленых или калейдоскопически меняющих, как сейчас, запах и цвет чертиков. И только одно счастливо не изменилось, осталось с ним в этом новом царстве перемежающихся публичных извержений – одышки, отрыжки и флатуленции, – чудесная, легкая тетя, вокруг которой всегда, в любую погоду играют в пятнашки и прятки невесомые солнечные блики, бесплотные и безухие зайчики.

В тот памятный первый гимназический день тетя, словно фея из датской сказки, возникла изящной фигурной пирамидкой в очередном конусе сентябрьского света, на которые оказалась по осеннему щедра уже дырявая, но еще вполне зеленая листва Гоголевского бульвара. Маленький пудель Бимон путался в ногах у тети и нарушал волшебное равновесие разновеликих объемов устоявшейся череды света и тени. Он, словно сломанный скаутский компас, непрерывно тыкался стриженой мордой во все стороны света лишь для того, чтобы с обреченностью идиота убеждаться снова и снова в постоянстве длины и прочности своего поводка. Неспособный, тем не менее, угомониться, пес все вставал на задние лапы цирковым коньком и наконец, увидев прямо перед собой отца и сына Сукиных, нелепо дернулся и как-то совсем по-птичьи тявкнул.

– Фу. Какая чудовищная безвкусица, – сказал тетя, легко освобождая Сукина-младшего от душивших его гладиолусов всех оттенков запекшейся слюны и сукровицы. – Как вы додумались, Сукин, такое всучить ребенку? – продолжала она, как-то по особому глядя на неожиданно раскрасневшегося отца.

Тот странно, совершенно по-собачьи потупился, а сын неожиданно взял и поцеловал тетину руку.

– Ах ты, мой милый, – рассмеялась тетя и ласково прижала холодное ухо Сукина к певучему шелку своего платья. Потом она погладила его по голове и, протянув колечко кожаного поводка, сказала: – Своди, мой хороший, Бима под липы, а то он, смотри, бедняжка, едва тебя сегодня дождался.

Собачьи уши и пятна света на траве – вот что осталось в памяти от этого мига освобождения. И состоявшая в какой-то почти музыкальной гармонии с плюшевым, леопардо-тигровым миром, полосатая будочка городового, которую Сукин различал там, впереди, за деревьями, где Гоголевский бульвар круглым лбом гранитных ступеней тыкался в булыжную неоформившуюся мелюзгу Пречистенки. В черно-белую будочку, словно в узкий и длинный ящик международной авиабандероли, хотелось заползти, закрыться и запечататься почтовым сургучом и синею мастикой. Наверное, так бы Сукин и сделал, прекратился совсем, словно шелест листвы под ногами, если бы не странная стыдливая боязнь оставить зеленоглазую нежную тетю один на один с вечно гнусно причмокивающим и что-то насвистывающим отцом. Скованный этой удивительной, до холодных мурашек пробирающей ответственностью, Сукин стоял на траве, опустив плечи, и на мгновение было сгинувшая вместе со всеми прочими мерзостями дня кислятина нового ранца вновь объявилась и стала наползать ему тухлым жабьим брюхом на шею, уши и затылок.

Отец и тетя подошли к Сукину сами.

– Пойдем, а то опоздаем, – сухо сказал Сукин-старший и взял сына за мягкую бескровную руку.

– А это тебе, – ласково прошептала тетя с другой стороны и вложила ему в свободную руку небольшую продолговатую коробочку, обернутую блестящей серебряной бумагой, которой перед Пасхой и Рождеством, словно огромные нелетающие стрекозы крыльями, всегда шуршат проворные приказчики у Мер Детуш в Борисоглебском.

Вечером, когда отец вошел к нему пожелать спокойной ночи, как всегда посмеиваясь, шевеля губами и потирая руки, смазанные на ночь прозрачным бельгийским кремом, Сукин уже успел спрятать волшебную коробочку под подушку.

– Да, кстати, а что тебя подарила тетя? – спросил отец, по обыкновению оставляя жаркие и отвратительные капли своего дыхания на впалом виске сына.

– Конфеты, – быстро ответил Сукин и отвернулся к стене.

Он проснулся на следующее утро с чувством непонятного волнения. И снова быстро пересчитал легкие черные костяшки из тетиной коробочки. Ровно двадцать восемь. Отсутствие каких-либо понятных букв или рисунков, которое так поразило Сукина вчера при первом осмотре, теперь, после долгого, но странного, волнообразного, словно на длинной шелковой нитке, которую ощущаешь на всем протяжении подвешенного в пространстве и во времени сна, показалось ему совершенно естественным. Словно там, в глубине этой только что оборвавшейся череды полудремы-полуяви, была открыта ему какая-то поражающая своей простотой и гармонией тайна, от которой при пробуждении остались только вот эти двадцать восемь костяшек-ключей. И сладка была неслыханная уверенность, само по себе это чувство, впервые может быть в жизни посетившее Сукина, что однажды он, именно он, никто иной, обязательно сложит эти холодные и плоские божьи коровки в один, все объясняющий на этом свете узор черного и белого.

Следующую субботу, день еженедельного тетиного визита, Сукин ждал с особым настроением, в котором предчувствие далекого и таинственного пути мешалось с каким-то острым до холодных иголочек в кончиках пальцев стеснением.

«Я только спрошу ее о правилах. Я только узнаю, как начать», – думал маленький Сукин, перепрятывая коробочку с костяшками из-под подушки в верхний ящик большого письменного стола. Так было небезопасно, но удобнее непринужденно и будто бы случайно, во время отвлеченного разговора достать, cловно перепутав с упаковкой прошлогодних так и не давшихся ему «пузелей». Но день, который он ждал, то замирая в дальнем углу спальни у портьеры, то в необыкновенном возбуждении поминутно вставая на цыпочки у края шторы, не заладился с самого начала.

За завтраком отец был необыкновенно жовиален, кидался крошками и рассказывал о том, как в четверг мировой судья Борцевич прокатил его на своем собственном новеньком даймлере «Дитрихс». Отец говорил о том, как весело, должно быть, сидя за рулем своего авто, прямо после зав трака катить на Воробьевы горы, где все рябины в красных гроздьях поздних ягод, и, громко сообщая это с обычными своими прищуриваниями и причмокиваниями, он одной крошкой попал прямо в глубокий вырез на груди тети. Крошка мгновенно провалилась в нежную складку, а Сукин-старший смачно и гадко чмокнул пустоту перед своими губами. Мать молчала – и вдруг после второго блюда встала и, стараясь скрыть дрожащее лицо, повторяя скороговоркой, что «это ничего, ничего, сейчас пройдет», – поспешно вышла. Отец бросил салфетку на стол, хрустнул пальцами и с неожиданным удовлетворением сказал, обращаясь к тете, смертельно бледной, но со щеками, горящими, словно нежный, воздушный рисунок, аппликацией сошедший с немецкого фарфора:

– Тогда, может быть, поедем вдвоем?

– Как вы неизящны, Сукин. Банальны и пошлы, – бросила тетя, резко и неожиданно вставая. – Просто свинья. – Пурпурное пятно от опрокинувшегося на белоснежную скатерть бокала вина казалось уксусным концентратом ее румянца. – И просто недостойны мальчика, который вам достался. Ужасно.

С этими словами она вышла из столовой, так же стремительно и гордо, как полминуты тому назад поднялась из-за стола. После ее ухода отец некоторое время неподвижно сидел, хмуро глядя на своего маленького сына, но что-то одновременно с этим негромко и противно сквозь зубы насвистывая из «Травиаты». Потом он встал и, опрокинув теперь уже второй бокал на скатерть, в свою очередь вышел. Сукин никогда не узнал, что именно произошло сегодня, но, проходя к себе по коридору, слышал из спальни матери тихое всхлипывание и язвительный голос отца, который громко повторял слово «фантазия». И с этими назойливыми, словно толкавшими его в спину «тазиями, тазиями» он живо представил себе горячие пульки слюны, что вылетают сейчас у отца изо рта и черными точками прокалывают белое платье матери. И, как всегда в припадке брезгливости и отвращения, Сукин долго тер у себя в спальне лицо и руки влажной финской ароматической салфеткой. А потом со счастливым умилением думал о том, что и прекрасная, нежная тетя сейчас, наверное, делает то же самое, но только, в отличие от него, обреченного Сукина, самый последний раз в жизни. И от этих сладких мыслей теплые слезы бежали у него по щекам.

А в гимназии он не расплакался ни разу, не расплакался даже тогда, когда в уборной общими усилиями пытались вогнуть его голову в низкую раковину, где застыли желтые пузыри. Но настоящая пытка началась вовсе не после того, как вдруг стало ясно, что Сукин упорно и безнадежно пишет в диктантах «зделать» и «здача», а в элементарном предложении «это ложь, что в театре нет лож» оставляет пустые места на словах «ложь» и «лож». По-настоящему его возненавидели белобрысые одноклассники тогда, когда внезапно и со всей определенностью выяснилось, что он, Сукин, ни за что не хочет быть таким, как все. Он просто отказался в свой черед на большой перемене воткнуть специально загнутую булавку в стул гугнивого и вечно сморкающегося географа.

– Ты же инфузория, Сукин, туфелька, – словно все разом и в одночасье взбесившись, кричали вокруг него школьные товарищи.

И от этих одновременно непонятных и оглушительно громких слов Сукин весь сжался, словно беззащитный малиновый фрукт на дачном белом блюдечке, он высох, сморщился, приклеился обезвоженой плотью к собственному позвоночнику, как к длинной китайской косточке, и только желтый компотный свет сочился через его полуприкрытые веки.

– Сукин! Сукин! – визгливо продолжали орать потные и неопрятные дети, толкали в спину, дергали за рукава курточки, а Сукин все сжимался и сжимался, становился галечкой, песчинкой, невесомым атомом, но при этом совсем исчезнуть, как он уже не раз пытался в своей жизни, стать тишиной и пустотой все же не мог.

Ему мешало собственное горло, маленькая трубочка, которая не смела или не хотела закрыться, стать лакированной палочкой фокусника, сухим беззвучным эбонитом.

И даже кипяток звонка, обычно мгновенно смывающий и растворяющий все в школьном коридоре, не сотворил чуда исчезновения. Он просто подхватил ослепшего и оглохшего Сукина, развернул, бросил в класс, втиснул между столешницей и скамейкой парты, а сверху, словно для верности, придавил ватной духотой комнаты.

В апреле отец стал регулярно брать у Ваузен на Верхнекалитинском ипподроме уроки автомобильной езды. За обедом он восторженно делился своими впечатлениями, а в конце мая рассчитывал на поощрительные купоны императорского Автодора купить уже свой собственный «Рено-Маго». Мать, за первый гимназический год Сукина побелевшая и погрузневшая настолько, что теперь уже напоминала скорее миниатюрную индюшку, чем пухлую синичку, тихонько вздыхала и в сером воздушном облаке оренбургской шали казалась мухой, любые, еще возможные движения конечностей которой уже неразличимы в плотном, сковавшем ее коконе паутины. За эти месяцы к ее давнему и безнадежному отчуждению от мужа прибавилось странное, с оттенком горечи и неотвратимости, отчуждение от сына, как будто он уплыл куда-та, ушел, и любила она не этого замкнутого, холодного, молча приносящего в дом четвертные «неуды» мальчика, а того маленького, теплого, живого ребенка, который, чуть что, кидался плашмя на пол и кричал, суча ногами.

Мать, говорила, что тоскует по прозрачному воздуху Европы. Ей казалось, что жидкая, чужая сирень на станциях, неживые тюльпанообразные лампочки в номере курортной гостиницы, заголовки иностранных газет, которые скользят мимо сознания, не впиваясь в него, подобно русским, острой иглой ненужного смысла, освободят ее нарастающую и такую желанную летаргию от боли, печали и горечи. В первых числах мая, сразу после того, как дом запестрел проспектами автомобильных салонов, она уехала, увозя с собой остатки покоя и эти замирания в груди, чувство удушья, – быть может, грудная жаба или же просто мигрень, а то и нервы определенного и неизбежного периода, на что с глумливой бесцеремонностью неоднократно намекал ей муж. Она уехала, не писала, и Сукин-старший повеселел, завел себе привычку заниматься гимнастикой у открытого окна в большой гостиной, а в середине мая въехал во двор, самостоятельно управляя французским спортивным ландолетом. На следующий день Сукин-сын узнал тетин адрес.

В первое же утро после материнского отъезда, когда гробовая тишина столовой еще пугала возможностью рассыпаться от сомнамбулических, мельхиоровых камертонов, обозначающих процесс приготовления какао, едва проснувшись, Сукин неожиданно для самого себя принял неслыханное решение. В школу он обыкновенно ездил на извозчике, но в то утро, точно так же, как в прошлом году отец, остановил пролетку в начале Гоголевского, расплатился и сошел. Весенний бульвар казался легче осеннего, но удивительным образом при этом напоминал тот давний, уставленный кубами и конусами солнечного света. Несбыточное и от того особенно острое и сладкое желание увидеть тетю, которая перестала бывать в родительском доме с того давнего, словно непрожеванным куском хлеба застрявшего в памяти дня опрокинутых бокалов, так захватило Сукина, что он три раза прошелся вдоль солнечных арок, стел и обелисков туда и обратно, от гаража извозчиков на Арбатской площади до будочки городового с видом на Пречистенку. Но собачий мокроносый компас ни разу не возник впереди счастливым указателем, и тогда, словно подкошенный опустошением и усталостью, совершенно необъяснимой незначительностью и легкостью его усилий, Сукин присел на край широкой, словно палуба прогулочного ботика, бульварной скамейки. Майское молочное тепло, как будто терпеливо дожидавшееся полной остановки всех колебаний и движений в своей среде, теперь всецело обняло Сукина и показалось: вот сейчас-то и растворит его навеки, счастливо разложив в невидимые миру стыд и счастье. В какой-то момент Сукину даже почудилось, что его действительно не стало на белом свете, поэтому с таким изумлением он обнаружил, что, между тем, прекрасно слышит негромкие голоса, доносящиеся с другого края длинной скамьи.

Четыре благообразных старика в мундирах с александровским обшлагами склонились над широкой лакированной дощечкой, заправленной одним своим концом в щель между узкими плахами покатой спинки скамьи, таким ловким образом, что образовалось нечто вроде полочки или столика.

– Пять дуплей, – сказал один из стариков, тот, что стоял на травке за спинкой скамьи.

Он еще раз быстро посмотрел в свою лодочкой сложенную морщинистую ладонь, словно дачный грязнуля на только что пойманную сороконожку, а затем, опрокинув руку на походный столик, как будто бы выставляя свою грушево-яблочную добычу для всеобщего обозрения, весело добавил:

– Перезамес.

Стук согласно падающих на лакированную фанеру костяшек поразил Сукина в самое сердце. Именно эта великая, однажды во сне открывшаяся ему и ускользнувшая при свете дня тайна игры в черное и белое так влекла Сукина к исчезнувшей из его жизни тете. Он с мучительным беспокойством смотрел на четырех стариков, так близко от него искавших, быть может, главную и единственную загадку его собственной жизни, и от одной только мысли о том, что эта мистическая ключевая комбинация черного и белого может открыться случайно кому-то чужому, такой ужас и нестерпимый холод охватывал все его тело, как будто он зимой стоял под аркой школы без шапки и пальто. Последующая неделя ежеутренних променадов под кронами лип на Гоголевском избавила Сукина от страха перед стариками на скамейках, которых он обнаруживал теперь не только у ворот на Сивцев Вражек, но и возле Гагаринского фонтанчика, и даже на ступенях Нащокинской площадки. Порой Сукин даже близко подходил к ним, заглядывал в щели между склоненными спинами и головами и, слыша неизменные, как «Отче наш»: «Лепи горбатого... Отбил конца», совершенно уже успокаивался от мысли, что все это профаны, каким-то образом лишь заучившие набор банальных, ни к чему не приводящих, сугубо ритуальных действий. Настоящий ключ и правила ему могла открыть одна лишь нежная и легкая как воздух тетя. И хотя в один из дней он понял самостоятельно, что ставить кости надо плечо к плечу с одним и тем же узором, загадку черно-белой змейки это никак не упростило. Вначале Сукин просто испугался, словно нечаянно подхватил от стариков в усыпанных перхотью мундирах что-то вроде циничной болезни, потерял тот чистый свет невинности, с которым только и можно было начинать давно уже задуманный разговор с милой и солнечной тетей. Но затем другая, совершенно умиротворяющая мысль пришла ему в голову, вновь вернув в июльские тенета того давнего ускользнувшего из сознания счастливого сна. «Простое умение ходить вовсе не открывает тайну достижения цели, – думал Сукин. – Это ведь так. А простое умение бегать не делает никого футболистом, даже отца». Тем не менее, на всякий случай, в будущем он решил больше не приближаться к покатым спинам стариков, которые деловито и грубо стучали костями под липами Гоголевского бульвара. А в среду отец ему сам сказал адрес тети.

Когда в этот день около четырех Сукин вернулся домой, лицо у отца было похоже на горячую плошку сельской солянки, в которой двумя мокрыми маслинами плавали блестящие глаза.

– Звонил воспитатель из гимназии, – сказал отец, неестественно широко и, казалось, не без тайного удовольствия открывая свой прокурорский, заполненный белым и красным рот. – Говорят, ты уже вторую неделю не ходишь на занятия, сказавшись больным. Так вот, изволь объяснить, чем ты болен.

Сукин с тяжелым, до сих пор слегка подванивающим дубильными леденцами ранцем на узких плечах уставился в пол, пытаясь понять, мог ли кто-то из уличных слюнявых стариков в припудренных перхотью и табаком мундирах оказаться отставным секретарем или судьей, всегда готовым опознать и выдать сына своему бывшему коллеге, взрослому Сукину.

– Я здоров, – наконец тускло отозвался Сукин, ничего для себя не решив и лишь еще сильнее, как будто в ожидании резкой и неизбежной затрещины, склонив коротко, на английский спортивный манер, всегда остриженную голову.

– Это хорошо, что здоров, – в ответ прошуршал вместо затрещины веселый сквознячок слов. Словно любимый мотивчик отцовской «Травиаты» не зазвучал, а нарисовался в воздухе невидимыми музыкальными мушками на нотном стане майской живой прохлады.

– Я понимаю, – сказал отец под все тот же неслышимый, лишь осязаемый аккомпанемент ветерка, – роспуск уже так близко, и лень одолевает. К тому же прекрасная погода.

– Да, – хрипло уронил Сукин, все еще не веря своим ушам.

– Ты, наверное, и завтра хотел бы прогулять? – продолжал отец, по-настоящему счастливый от того, что его сын, маленький Сукин, наверное, впервые в жизни нашалил, совершил какой-то дерзкий, действительно лихой поступок, попался, и вот теперь стоит, готовый самым естественным образом войти в круг неразрывной мужской поруки, надежным, молчаливым и все понимающим звеном.

– На вот, возьми, – сказал отец, подавая сыну узкий запечатанный почтовый конверт. – Будешь завтра прогуливаться, занеси между делом. Это совсем рядом с твоей гимназией, в Большом Староконюшенном.

– Хорошо, – безо всякого выражения пообещал Сукин, – занесу.

После чего неуклюже, слово маленький утенок, развернулся на плоских каблучках сандалий и поплелся вон из кабинета, позвякивая на ходу коваными карабинчиками шотландского ранца.

– Нет, постой, – задержал его отец. – Подожди. Вот тебе еще гривенник. Там на углу Староконюшенного и Власьевского есть бакалейная лавка, если хочешь – зайди и запусти марионеток.

После этих слов Сукин-старший, как-то совсем по-рыбьи выпучив глаза, оскалился и вдруг подмигнул сыну, щелкнув фотографической шторкой правого века, будто заправский заговорщик. Письмо в розовом конверте, которое сейчас уносил из его комнаты сын, отец написал на следующий же день после отъезда матери, но отправить по почте так и не решился. Он знал, почти наверняка, что эта рыжая и сумасбродная бестия, троюродная сестра его жены, разорвет конверт с изящнейшей арфообразной виньеткой, который он так долго и тщательно выбирал в писчебумажном магазине Тер-Аверьяна, и выбросит не читая немедленно по получении. Но теперь, когда в посыльные самой судьбой был выбран его сын, мальчик, к которому она всегда была так неравнодушна, у Сукина-старшего появился шанс быть выслушанным и даже понятым. От этой веселившей его нарзанным счастьем мысли он прохаживался вдоль длинного книжного шкафа в своем кабинете и мясистым пальцем с грубо обточенным ногтем стукал по бессмысленным, расставленным его женой тут и там китайским черно-белым фарфоровым вазочкам, отчего они испуганно и тоскливо звенели, щемящим и сладким контрапунктом к победной музыке его теперешнего настроения.

Избавленный отцом от необходимости читать адрес на конверте, Сукин до самого вечера просидел в полумраке своей комнаты, с тупой педантичностью женевских ходиков, отправляя в рот один за одним французские бульдегомы, все материнские немалые запасы которых он уже давно перетаскал к себе из ее пропахшей розмарином и мятой спальни. Кисло-сладкие шары таяли у Сукина во рту, приторной аптечной слюной лишь ненадолго задерживаясь на губах и языке. Созданные растворяться и исчезать, становясь через это недосягаемой частью враждебной и чужеродной среды, они вызывали кроткую, стрекозьей легкости зависть и странной, необъяснимой природы надежду, что в свою очередь разбавляла тяжесть стыда, который Сукин принес из кабинета отца, словно темную митохондрию, в каждой клетке своего организма. И когда наконец полное замещение произошло, Сукин нашел в себе силы еще раз посмотреть на розовый продолговатый конверт с крикливой арфообразной виньеткой в верхнем левом углу, который, войдя к себе, он с такой неприязнью бросил у изголовья кровати, и поразительный свет, того предрассветного теплого молока, что исчезает немедленно после пробуждения, озарил на мгновение его унылую, серую комнату. Сукин увидел имя адресата и понял вдруг, как это делают простые бессловесные существа, только по цвету, форме и узору ориентируясь, что завтра идет к тете.

Когда в половине седьмого экономка пришла позвать его к ужину, он даже не откликнулся.

На следующее утро Сукин проснулся часа на полтора раньше обычного и холодной водой, потому что горячую еще не принесли, долго и тщательно мылся, чистил зубы и влажной расческой укладывал на удивление покорные в этот день волосы. Розовый отцовский конверт он спрятал в ранец заранее, еще вчера, а теперь вытащил из единственного замыкающегося на черный ключик ящичка своего стола беленькую коробочку, наполненную тетиными, согласно, словно солдатики, постукивающими о стенки костяшками. От этого особенного складно-дробного звука, который Сукин не слышал уже очень давно, ему вдруг стало жарко, и невпопад в груди екнуло сердце. Он не шел, а буквально разлетался солнечными пятнами, по два, по три, по четыре на совершенно безлюдном Гоголевском бульваре, как будто репетируя свое очень скорое чудесное распадение и соединение с чем-то загадочным и прекрасным, что ждало его там, где лежало прохладное пусто-пусто узкой арбатской улицы. Сукин легко нашел нужный ему дом, сливовый, с голыми молодцами, напряженно поддерживающими балкон, и с расписными стеклами в парадных дверях. Он свернул в ворота, мимо убеленной голубями тумбы, и, прошмыгнув через двор, где двое с засученными рукавами мыли ослепительную коляску, поднялся по лестнице и позвонил.

– Еще спят, – сказала горничная, глядя на него с каким-то неожиданным, сладким удивлением. – Но ничего, вы пройдите. Они так любят, утром без доклада.

Сукин не понял, почему эта чужая женщина так улыбается, и даже слова ее дошли до него словно через какую-то серую диванную вату, потеряв свой смысл и назначение. Сердце его колотилось, и в глазах стояла такая темень, что на мгновенье Сукину показалось, что он не только оглох, но и ослеп. Когда же наконец рождественская белизна тетиного ложа предстала перед его взором, словно очищенная вдруг от жаркой, мутной поволоки, Сукин с изумлением обнаружил, что вынул из ранца и держит перед собой не розовый конверт с пошлой виньеткой какого-то романтика от прикладной графики, а белую продолговатую коробочку с магическими костяшками.

– Я вам принес... я принес вам... – начал говорить он.

– Ах ты солнышко мое, – не дала ему закончить фразу тетя. – Сам... здесь... Ах, ты брошенное дитя.

Быстрым движением она так неожиданно привлекла Сукина к себе, что целая армия быстроногих мурашей кинулась врассыпную от его тонких запястий вверх к хрупкому водоразделу мальчишеского позвоночника.

– Пуговица на одной ниточке, и шов разошелся, – между тем ласково и горячо говорила тетя, с неимоверной ловкостью снимая с него английскую курточку с хлястиком. – Зашить, починить... Аглая... А это что, фу, два пятна на самом видном месте, немедленно почистить, сейчас, сейчас... – повторяла она, молниеносно и споро спуская короткие штанишки Сукина ниже колен.

Нежные руки тети прикасались к обнаженному телу Сукина, и от них исходил легкий лесной запах ландышей. Но Сукин ощущал лишь январский чугунный холод, и крупная дрожь била его, словно дурной мальчишка, пытаясь разобрать его на палочки, как деревянного солдатика. И вдруг что-то случилось с Сукиным, что-то такое, чего никогда еще с ним не происходило. Нечто невиданное, чужое и незнакомое проросло в нем, как зеленый стебелек из черной земли.

– Ах, какой леденчик, какая сладость, – услышал Сукин голос тети откуда-то снизу, где ее жаркий лоб терся о его плоский живот, а горячее дыхание заставило неведомый росток, поднявшийся из его тела, набухнуть и увенчаться тяжелым бутоном. Ужас охватил Сукина, он попытался вырваться, бежать, но крепкая тетина рука обхватила его дрожащие ноги, прижала к себе, и жирное, словно полуденное солнце, тепло накрыло это рвущееся прямо из него наружу хищное, насекомоядное растение. Сукину показалось, что он теряет сознание, и он действительно его потерял, когда тяжелый бутон где-то там внизу взорвался в его мозгу ядовито-алым, малиновым цветком.

Сукин не помнил, как он улизнул из сливового дома с высокими колоннами и в конце концов оказался на улице в разорванных брючках и неправильно застегнутой курточке. Он бежал по переулкам, налетая на случайных прохожих, и только чудом не упал в огромную яму, которую выкопала на углу Сивцева Вражка артель вологодских водопроводчиков. На ступеньках лестницы, ведущей на бульвар, Сукин поскользнулся, подвернул ногу и, согнувшись от боли, едва дотащился до ближайшей угловой скамейки. Он упал на нее, застонал, откинулся спиной на жесткие рейки, снова застонал, а потом шмыгнул носом, но всеми этими действиями и даже звуками никак не потревожил четырех стариков в линялых мундирах, которые, подобно стае грубо выделанных троллей, согласно сгрудились вокруг лакированной табакерочной крышки на другой стороне скамьи.

– Рыба, – громко сказал один из стариков, и перхоть заплясала над его покатыми плечами, как облачко белого гнуса.

– Рыба, – хором подтвердили трое других, и Сукин услышал до мокрого морского озноба знакомый ему звук одновременно падающих из рук черных костей.

СТЕКЛО

Всех интересных, необычных и таинственных людей Ленке Мелехиной хотелось взять и усыновить. Некоторых – чтобы подкормить, других – чтобы приодеть, а вот, например, Романа Подцепу, заносчивого, но безусловно гениального аспиранта ее собственного научного руководителя, неплохо было бы и перевоспитать слегка. Хорошим манерам подучить.

С Иваном Алексеевичем Богачевым, профессором кафедры философии Академии наук СССР, Ленке хотелось прогуливаться под руку. Сопровождать. Слушать его, внимать, кивать согласно головой и что-то мягкое и ласковое время от времени говорить, чтобы этот благородный пожилой человек так внезапно и пугающе не возбуждался, не начинал сердиться и кипеть, как это с ним случалось регулярно на семинарах по марксистско-ленинской философии. Семинары проводились в сумрачном, как рыцарская трапезная, зале заседаний ученого совета ИПУ. Плотные шторы сливались с темными простенками за спинами аспирантов-первогодков, не по чину занявших кресла членов высокого квалификационного собрания, а то, бывало, и самого президиума. Перед заседавшими, в вольном пространстве столов, между широкими штанинами заглавной буквы «п», поворачиваясь к молодому поколению то спиной, то боком, то резко выполняя на месте – кругом, расхаживал профессор Богачев. Профессор прихрамывал, и правый ботинок его монотонно поскрипывал, как будто вызывая на честный и открытый бой академический паркет, который в ответ лишь что-то бесславно и унижено попискивал. Слабак.

– Ученье Маркса всесильно, потому что оно верно. Оно полно и стройно, дает людям цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суеверием, ни с какой реакцией, ни с какой защитой буржуазного гнета. Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма.

Все тексты первоисточников профессор цитировал наизусть, с любого места и абсолютно безошибочно. Яшка Пфецер, бойкий молодой человек из отделения Открытых способов разработки месторождений, ОСРМ, пытался как-то тайком проверять профессора Богачева, притаскивал толстые книжки из библиотеки, следил, но так ни разу блохи и не поймал, только сам запятых и двоеточий наглотался.

Утром в четверг одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года в угрюмом, медвежьем зале ученого совета ИПУ профессор Богачев проводил не семинар, а заключительную консультацию перед сдачей кандидатского экзамена, назначенного наконец-то на понедельник, пятнадцатое. Несмотря на общий традиционно неформальный характер мероприятия, предполагавшего стихийный и свободный диалог сторон, профессор вел себя точно так же, как на обычном плановом семинаре. Он не задавал вопросов и не отвечал на них. Богачев говорил сам, привычно извлекая унылые паркетные гаммы в бесконечном и однообразном диапазоне от паховой широкой перекладины президиума до самых обрубленных лодыжек буквы «п», где кресла членов совета в любое времена года пустовали.

– Во всех случаях должно быть продемонстрировано четкое понимание... Понимание безусловное и несомненное различия... различия между источником и составной частью. Движением и целью. Состоянием и превращением. Нет этого базового понимания – значит, нет главного. Отсутствует собственно диалектическое мышление, основа марксистского мировосприятия, без полного и глубокого овладения которым, в свою очередь, нет... Нет и не может быть, никакого ученого и никакой науки... И горной в том числе...

Профессор озвучил в очередной раз весь долгий путь с севера на юг и развернулся у первого ряда мест для публики.

– Материалистическая философия – это что? Составная часть. А источник ее где? Конечно же, в работах Людвига Фейербаха...

И тут внезапно Иван Александрович Богачев, вместо того чтобы привычным челноком пойти назад, давно протоптанной шаманской тропкой к свету, внезапно стукнул откидным сидением и в полумраке зала грузно сел. Остановился. Такого с ним еще ни разу за год не случалось. Толстые уродливые стекла профессорских очков поблескивали окуньками над сизым в речных прожилках стариковским носом.

– Вчера отменили концерт в честь Дня милиции, – сказал Иван Александрович после довольно долгого и неопределенного молчания. – Отменили телевизионный концерт. Вот так-то...

Профессор еще немного помолчал, посидел, половил световых зайчиков толстыми окулярами:

– Вы понимаете? Вы понимаете, что это значит?

– Сегодня отменят философию, – веселым петушком прокукарекал Яшка Пфецер в колхозной тишине. Глупый шуткарь.

– Не дождетесь! – старик поднялся, встал рывком, огромный и тяжелый, как кулачище в черной перчатке. – Не дождетесь, Яков Моисеевич! Не дождетесь, господин Пфе-цер, как вам бы этого не хотелось...

Расходились через полчаса в самом скверном расположении духа. Все понимали, что дурачка Пфецера несомненно и заслуженно завалят в следующий понедельник, но никому при этом не улыбалась возможность угодить под тот же, одним отдельным недоумком под горку пущенный паровоз.

Счастливый шанс спасти товарищей, и даже может быть совершенно не заслуживающего прощения или пощады Я. М. Пфецера, уже днем, в районе четырех часов был предоставлен Ленке Мелехиной. Как это и предполагалось, вытекало следствием из самой передовой мировоззренческой теории, возможность была дана неравнодушному человеку, человеку с активной жизненной позицией. Елене Станиславовне.

Мечта ее сбылась. Девушке удалось пройтись, пусть и не рука об руку, но факт – плечом к плечу с профессором И. А. Богачевым по серой узкой змейке пешеходного асфальта вдоль вечно подмерзшей, к глухим заборам прижавшей хвост улице Электрификации.

Однако в начале одиннадцатого, сразу после окончания консультации, когда Ленка рванула по длинному коридору второго этажа главного корпуса ИПУ в библиотеку, ее звезда удачи еще не светила. На выставке новых поступлений в читальном зале Мелехина нашла пухленький томик Никласа Вирта «Алгоритмы+структуры данных=программы», который вчера перед самым закрытием, по словам Гарика Караулова, прямо у него на глазах принесли и запихнули в третий справа ряд высокой этажерки. Там он, желто-красный, и отдыхал, когда Ленка ввалилась в читальный зал, но только на листочке заказов незанятыми оставались лишь последняя и предпоследняя, шестая и седьмая сверху строчки. Ненавистные имена книжных ястребов ИПУ уже теснились, пихались и толкались над парой оставшихся свободных клеток. Готово. За один только час. Сразу после открытия. Труба.

Меньше чем за год Ленка успела запомнить и сосчитать все возможные комбинации этих стервятников читального зала. Сегодня была представлена фатальная – номер одиннадцать. «Мироненко. Гитман. Никонов. Липкович. Белокрылов». Мироненко не станет брать вообще, чем-то другим за время ожиданья увлечется, Гитман вернет через три дня, Никонов продержит аккуратно месяц, а вот Липкович, Липкович – это могила и кирдык. Никто и никогда не увидит больше желто-красные «Алгоритмы+структуры». Липкович – зять самого Антона Васильевича Карпенко. Он ничего и никогда не возвращает в библиотеку.

Злая на Караулова, которому ничего не стоило прямо вчера по-дружески вписать если уже не собственно коллегу – Ленку, то самого себя номером один и тем решить вопрос, аспирантка первого года обучения Мелехина вышла из главного корпуса ИПУ и направилась в лабораторный. Но вовсе не для того, как мог бы сейчас предположить простой исследователь ее весеннего, комсомольского характера, чтобы немедленно начистоту поговорить с бездушным, лишенным малейшего коллективистского начала московским эгоистом Карауловым. Отнюдь нет, в светлое ноябрьское утро этого дурно начавшегося дня ко всему всегда неравнодушная общественница Ленка не думала ни о каких мировых несовершенствах и не вынашивала планы всеобщего и окончательного их исправления. Одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года после десяти часов утра все мысли Ленки Мелехиной занимала она сама, Ленка Мелехина. И только. Ее собственное несовершенство и в первую очередь невозможность разорваться пополам.

Всю неделю Елена нагоняла упущенное, а именно, готовилась к экзамену, штудировала первоисточники и вспухший, полураспавшийся от многолетнего общественного употребления учебник основ диалектического материализма.

«Классическая политическая экономия до Маркса сложилась в Англии – самой развитой капиталистической стране. Адам Смит и Давид Рикардо, исследуя экономический строй, положили начало трудовой теории стоимости. Маркс продолжил их дело».

А между тем, на двенадцать часов этого четверга у Е. С. Мелехиной была назначена встреча с ее собственным научным руководителем, профессором М. В. Прохоровым. Человеком того редкого и совершенно исключительного подвида, среди всех интересных, необычных и таинственных, которого не усыновить хотелось бы Елене Станиславовне, а совершенно наоборот. Самой пойти к профессору в приемные дети. Мучительно, всем сердцем стремилась она войти, прижиться, и тем нерадостнее было осознавать, как катастрофически, непростительно мало еще для этого сделано.

Ну вот, намолотила Ленка за неделю что-то, первую стопку своих распечаток-лебедей, ковров-самолетов. Наконец-то ровные столбики цифр, а не постыдные огрызки, кресты, обрезанные кладбищенской решеткой бесконечно длинного сообщения о фатальном программном прерывании номер 225. Есть. Но в самом ли деле это сдались на милость ей диффуры, которые предложил для старта перевести с давно усопшей АВМ на бодрую и здравствующую ЭЦВМ ЕС 1022 профессор Прохоров? Действительно замкнутая колебательная система подачи очистного комбайна 1K101, да и вообще любой машины сходного типа, теперь открыта для анализа и оптимизации дискретными инструментами современных численных методов, или все чушь собачья и детский лепет, лишь внешне напоминающий первый шаг к цели? Ленка ответить не могла. И оставалось не больше полутора часов, чтоб в этом разобраться. Не много.

Она привычно быстро поднялась по широкой, но не нарядной елке парадной лестницы, миновала длинный, вечно темный, как будто выработка в шахте, коридор и в черной его сердцевине отворила дверь в светлую комнату своего сектора. Караулов, как водится, отсутствовал, спину Подцепы, удалявшегося в сторону ВЦ, Ленка видела на подлете к лабораторному корпусу, Прокофьев с понедельника на бюллетене, – в общем, ничего удивительного не было в том, что тепло жизни здесь, в кабинете, в половине одиннадцатого дня поддерживали лишь два молчуна, Гринбаум и Левенбук. И тем не менее пораженная Ленка замерла на пороге. Да, они молчали, тянули жилы, как обычно, как всегда, угрюмый завсектором и мрачный м. н. с., каждый в своем углу, разделенные дрожащими пылинками световой диагонали, они молчали, но при этом слушали. Карманный транзисторный приемник висел на гвоздике у книжной полки над головой Гринбаума и работал. Что-то печальное негромко бормотали скрипки, и в спину им дышали грустные фаготы. Гринбаум слушал радио в рабочее время, как в каком-нибудь вшивой лаборатории перспективных источников энергии, а Левенбук, сам Алексей Леопольдович не возражал!

– Здравствуйте, – сказала Ленка.

– Здравствуйте, – глухо аукнулось спереди и справа. И, как обычно, к ней даже не повернули головы. Лишь тихо строили рожки флейты.

В другой день Ленка, конечно, не упустила бы случая нарушить стиль замогильного общения с ней. Музыку они решили слушать вместо людей! Эстеты. Симфоническую. Со всей своей стройотрядовской прямотой Елена Станиславовна полезла бы, наверное, на амбразуру, спросила бы, что это за такое нововведение. Но не сегодня. Сегодня всю без остатка ее рыжую беспокойную голову заполняли цифры с перечеркнутыми косой чертой нулями. И то, что вот не принимают эти двое, игнорируют, через плечо не смотрят, – не огорчало вовсе. Напротив. Радовало необыкновенно.

Потому, что никакой общности в нижней части спектра не наблюдалось. Да и в средней, и в верхней части тоже. Не выдерживали сравнения. Совершенно не походили, и это очень быстро стало ясно, полученные Ленкой картиночки на временем проверенные волны, результаты аналогового моделирования из стародавней статьи Прохорова – Прокофьева. Сидит и только зря изводит Ленка драгоценную миллиметровку. Где-то лопухнулась девушка. Бесспорно и очевидно. Но где? И спросить-то не у кого. Даже когда, всякую гордыню и обиду откинув, уже была готова Мелехина. Хоть у кого, хоть у Гринбаума, а не могла. Потому что к тому моменту уже минут сорок Елена Станиславовна грустила совсем одна. Без музыки и без коллег.

Пальцем в небо, в молоко известки, как обычно попал беспардонный субчик Пфецер. Никакой цепочки катастрофических отмен не наблюдалось. Не выстраивались роковые звенья. Все оставалось в силе. Около одиннадцати коллеги Ленки, два хмурых сыча, Гринбаум и Левенбук внезапно выйдя из-под гипноза струнных и щипковых, но при этом и толики своей угрюмости не потеряв, переглянулись и без слов куда-то быстро стали собираться.

– Вы не идете, Лена? – уже стоя в пальто, ей показалось, с удивлением, даже с укором спросил Левенбук.

– Куда, простите, Алексей Леопольдович?

Настроение у девушки к тому моменту уже было совершенно никудышным, и ни на чем она не могла сосредоточиться, кроме первой своей пары не совпадающих ни формой горбов, ни местом их расположения верблюжьих силуэтов. Даже число кочек у эталонного и Ленкиного графика и то разнилось на желтой однообразной Сахаре мелко-премелко разлинованной бумаги.

– В одиннадцать сегодня предзащита у Чивадзе в Отделении разрушения.

– Я... у меня не получится, – так глупо и даже жалко пробормотала Ленка, что Левенбук только пожал плечами, всегда свежие щетина и воротничок соприкоснулись, и в белом легком шуме заведующий сектором покинул помещение.

Почему она ему с приличествующим ситуации достоинством просто не объявила о скорой встрече с шефом, Ленка сама себе объяснить не могла. Она вообще уже ничего не понимала, кроме одного – уж раньше времени шеф точно не придет. Бессарион Чивадзе не позволит.

После ухода Гринбаума и Левенбука, словно герой Советского Союза, сосредоточившись в наставшей полной тишине, Е. С. Мелехина самым тщательным и педантичным образом нанесла на желтое песочное сито специальной бумаги точки еще четырех контрольных вариантов. И все они, все до единого, над нею, бедной, издевались. Десятки крупных и мелких язычков качались, даже извивались над осью абсцисс – и все не там, где следовало.

«И ведь простейшая задача! – звучал в Ленкиной голове голос вечного победителя, ее шефа, научного руководителя, вовсю давил, жал на педальку буквы “е”. – Простейшая. А что имеем?»

– Ахинею, – сама себе с отчаянием отвечала Ленка, тут же перенося упор и ударение, и совершенно справедливо, с «е» на «я»: – Фигня. Фигня. Фигня.

И лишь одно продолжало радовать в тупой, заранее размеренной и разлинованной рутине этого дня. Одиночество. Профессор Прохоров, цельный и крепкий, скорее даже гимнастический снаряд, чем уж какой-нибудь там гуттаперчевый гимнаст, сам в отличие от своего умозрительного олимпийского образа являться аспирантке Мелехиной не спешил. Чуда не случилось. Как можно было предсказывать, вчера, позавчера и уже со стопроцентной уверенностью сегодня утром, профессор опаздывал. То ли предзащита у Чивадзе тянулась дольше обычного, то ли, наоборот, быстро закончилась и Прохоров умчался с каким-то не вовремя подвернувшимся гостем, владельцем собственной «копейки», к нему в Малаховку, в цеха экспериментального завода Гипроуглемаша? Увлекся, как обычно? Все забыл? Запамятовал напрочь? Так или иначе, бодрые шаги в двенадцать в темном коридоре не раздались, в полпервого дверь в светлый кабинет не отворилась, и даже красный телефон не зазвонил в час пополудни.

C половины второго на Ленку были расписаны тридцать машинных минут на ВЦ, между полутора часами Гитмана и двумя часами Мироненко. Тащиться без мыслей и идей не было ни малейшего смысла, но вот так вот, на ровном месте и за здорово живешь подарить полчаса любому из пары ИПУшных пиратов, после того, что алчные уже сегодня взяли абордажем с утра в библиотеке, Ленка принципиально не могла. Она выползла из-за стола, написала на всякий случай записку «Уважаемый Михаил Васильевич. У меня время на ВЦ. Елена», подсунула бумажку шефу под дверь кабинета и побрела. С опущенной огненной головой.

И это бессмысленное, но волевое усилие было немедленно вознаграждено всевидящей судьбой. Перебирая перфокарты у своей ячейки в машзале, Ленка обнаружила две лишние. Пару пустых, между густо исколотыми носителями программного кода и редко проткнутыми собственно данными расчетных вариантов.

Все параметры при вводе сдвигались и путались, как вещи в темной комнате. Мю – драгоценный коэффициент трения опор о став – вдруг оказался малозначительным аш два или даже четыре, простым диссипативным коэффициентом. А собственно коэффициенты...

– Дура, какая ты дура, Ленка! – сама себе твердила девушка, потрясенная голубиной серостью конфуза. – Дура, дура, идиотка.

Что, конечно, было сущей неправдой и даже несправедливостью. Все-таки прежде чем дочку директора крупнейшего ростовского угольного объединения «Стуковуголь» С. А. Мелехина взял по рекомендации заведующего отделением разрушения М. З. Райхельсона к себе в аспирантуру М. В. Прохоров, рыжая Ленка Мелехина закончила с красным дипломом Донецкий политехнический институт. Специальность «Техническая кибернетика». Просто ее там, в ДПИ, не учили программировать на Фортране. Пытался на ходу и между делом заносчивый и недоступный небожитель Р. Р. Подцепа. Это он буквально пару дней тому назад, сменяя ее здесь же, в машзале, у перфокартного ввода, вдруг поинтересовался. Случайно бросил взгляд на непристойным веером раскрывшуюся там, где не надо, Ленкину распечатку и с недоумением, о чем-то совсем хмуро размышляя, совершенно автоматически спросил:

– А исходные параметры варианта где здесь?

– Так я их помню, я тут сбоку карандашом подписываю номер. Это четвертый вариант.

– Ну-ну, – так же автоматически сказал этот злой и бессердечный умник. Надежда горной науки. Ничего не стал объяснять. Отвернулся. Продолжил свои занятия.

Но красный диплом выпускнице ДПИ выдали не зря. Теперь смысл этого ледяного и подлого, конечно, подлого «ну-ну», в одну секунду открылся рыжей Ленке со всей отчаянной и жестокой ясностью.

– Дура! Законченная, ка-ли-ро-ван-ная!

Девушка кинулась в перфораторскую набивать блочок печати исходных данных. Потом назад в машзал. Лишние карты были выкинуты, и при первой же загрузке все параметры варианта визуально, то есть буквально собственными глазами, прямо на теплом и слегка вибрирующем барабане АЦПУ сверены. Все встало на свои места, все. Константы мю, и аш один, два, три, четыре, а с ними вместе и переменная – линейная скорость вращения подающей звездочки.

Счастье. И только в один момент Ленке потребовалась помощь. Вся третья пачка коэффициентов оказалась неверной. Совсем. На месте половины вместо родной пузатой десятичной мелочи красовались пустые перечеркнутые косой чертой нули. Опять пусто-пусто. Но только теперь она это поймала сразу. Увидела, а так как ждать семи минут естественного завершения варианта было преступно глупо, то сразу понеслась в дежурку за оператором.

Поразило Ленку то, что в этом вечно воняющем одновременно и сыром, и носками помещении пред неизвестно откуда взявшимся черно-белым телевизором собралось чуть ли не все население ВЦ ИПУ. Даже Студенич, директор, с деликатнейшим, как у собаки, обонянием, стоял тут же у стенки в общей гуще круглосуточного смрада и слушал, как диктор в больших очках торжественно читает:

– ...страдал атеросклерозом аорты с развитием аневризма ее брюшного отдела, стенозирующим атеросклерозом коронарных артерий, ишемической болезнью сердца с нарушением ритма, рубцовыми изменениями миокрада после перенесенных инфарктов...

– Программу мне снять, – быстро и горячо зашептала Ленка, трогая сухое костяное плечо девушки-оператора Ирины.

– Ежа ей дай, – не отрываясь от черно-белой головы в оправе коричневого дерева, сказала за спину палка-копалка.

– Как это?

На этот раз на Ленку сурово посмотрел давно не мытый хорошей мыслью или теплым чувством глаз:

– Ну, блин... на «консуле» возьми и набери Е-О-Ж...

Запах душил. Диктор перед невидимым парадным метрономом чеканил:

– Между восемью и девятью часами 10 ноября 1982 года произошла внезапная остановка сердца...

Что такое это Ж, Ленка угадала со второй попытки. G – не пошло, а J, приклеившись к EO, немедленно, заставило продернуться бумагу в АЦПУ, но, главное, тут же остановило ехидное перемигивание злых лисьих лампочек состояния на морде шкафа ЦП.

Три полных варианта пересчитала Мелехина, и когда за пару минут до своего часа в машзал вкатился в облаке перхоти мягкий ком Мироненко, девушка прошла мимо него на выход, сама, без понукания и предупреждения, с красиво и город пламенеющей головой. Победа.

В секторе ее встретили обычным молчанием. Все тот же Левенбук, Гринбаум и вдруг нарисовавшийся, и той же мрачной густой гуашью Караулов. Транзистор больше не испытывал нервы, исчез вообще, и Ленка во вдохновенном сосредоточении полета быстро перенесла сегодняшние результаты на бумагу в муравьиную клетку. Все получилось. Все сошлось. Верблюды выровнялись. Разновеликие горбы заколебались в едином ритме нужного распределения. Красота. Красотища. А небольшое регулярное расхождение в верхней части спектра можно и обсудить с профессором. Достойная тема.

Сердце победно охало, а в голове счастливыми китами друг о друга терлись два полушария. Боками ухали. Хвост позвоночника слегка вибрировал. Зато вокруг справлялись вечные поминки. Прямо по курсу Левенбук ронял бессмысленные закорючки, как робот, то тут то там на широченных полях книжной верстки, в северо-восточном секторе черно-коричневый Караулов, пальцы сцепив на затылке, изображал замерзшую лесную бабочку, а в арьергарде, на 14-м румбе, невидимый Гринбаум ровно и однообразно шуршал своими кальками.

«Три дурака надутых, – с неожиданным злорадством подумала вся кипяток и радостные пузыри девушка Лена. – А вот и ничего вам не покажу. Фи на вас на всех троих. Сами все от шефа скоро узнаете».

И тут же спросила:

– Алексей Леопольдович, а Михаил Васильевич ничего не говорил? Он сегодня все-таки будет?

– Все-таки говорил, – сказал Левенбук, отрывая от широких белых полос большие волчьи шарики глаз. – Я разве вам утром не сказал, Елена? Михаил Васильевич приболел. И завтра его тоже не будет.

«Отчего вы такой злой? – хотела Мелехина спросить Левенбука. – И почему меня считаете за идиотку? Кто вам дал право? Все вы тут считаете».

Но потом ей стало жалко этого очень серьезного и очень некрасивого человека. Всегда с шершавыми и синими щеками. Ей захотелось намазать его неодинаковые кривые скулы вместе с ассиметричным тяжелым подбородком вязким и нежным депиляционным кремом, чтоб все мешающее соскоблить. Полтюбика израсходовать на доброе дело. Вот так. И эта мысль о креме «Nair» и о его пригодности для сглаживания поверхностей любой формы и половой принадлежности Ленку согрела, обрадовала и успокоила. Потому что чудесный день одиннадцатого ноября не закончился, он продолжался, уточкой перевалился в свою вторую половину и там, обнаружив наконец ровную водную гладь, поплыл.

«Крем не крем, а вот дивную тушь “Maybelline” с круглой, никогда не слипающейся спиральной щеточкой не даст, так сама заберу. Экспроприирую. Пусть даже и начатую», – подумала Ленка, и это была первая победная, не терпящая и не ждущая возражения мысль плохо проклюнувшегося, но все-таки распустившегося яркой гвоздичкой четверга.

Два дня тому назад, во вторник, красный служебный телефон на столе Левенбука ожил, заговорил девичьим по-южному музыкальным голосом, который, мило поздоровавшись, тотчас же попросил пригласить Лену. Лену пригласили, и голос в трубке, сменив регистр с любезного на очень бойкий, пообещал:

– Леха-Мелеха, до конца недели не приедешь за своей шубой, выкину в помойку. Весь коридор эта сумка перегородила. Второй месяц живу тут как на Пресне в девятьсот пятом году. Сплошные баррикады.

Звонила Ленкина двоюродная сестра. Дочь секретаря стуковского горкома партии. Оксана со смешной фамилией Непейвода. Где-то в середине сентября эта дочь материной сестры, студентка четвертого курса истфака МГУ зачем-то моталась на пару дней домой, и там, в Стукове, пользуясь оказией, ей на вокзал Ленкина мама тетя Лариса притартала шубу в большой дорожной сумке с надписью «Динамо». И сумка, и ее черное, колкое, съеженное содержимое предназначались для передачи заброшенной в московские суровые снега и льды Елене. Шуба приехала, а снег все не шел, и лед сосульками не рос на проводах и крышах. Поэтому, наверное, Ленка за передачкой никак не приезжала. То в колхоз ее вне плана посылали, то время позднее отмеривали на ВЦ. В общем, не получалось, и, потеряв терпение, Оксана Непейвода пошла на жертву. Решила поделиться. Созналась, что встречным курсом, таким же родственно-приятельским макаром, доставлена посылка совсем уже издалека. От ее дяди из Нью-Йорка, сотрудника Организации Объединенных Наций, лектора ЮНЕСКО Виктора Степановича Непейводы. И если Ленка не поторопится с визитом, то лишь рожки да ножки ей достанутся от даров серебряной трансатлантической птицы Аэрофлота. Иначе говоря, одна лишь пропахшая угольным ростовским скорым шуба из черной закарпатской нутрии и больше ничего.

– Ладно, когда тогда? – спросила Ленка даже не красную, пурпурную от сестринской скороговорки трубку.

– Да боже мой. Да в любой день после пяти. Хоть в среду, хоть в четверг, хоть в пятницу.

Четверг наступил, стрелки показывали начало пятого, и никаких препятствий для рывка в столицу нашей Родины город Москву не наблюдалось. Все сметены. И даже мхом поросшие скулы завсектором выбриты дочиста в пылающем воображении.

Позвонить бы, конечно, для полного порядка не мешало, но телефон сегодня не просто стоял на столе неконтактного Левенбука, красный был, как назло, укрыт, буквально погребен под ворохом левенбуковских бумаг и сверху окончательно, с каким-то даже вызовом, угрозой, придавлен домиком раскрытого отчета. Начинать раскопки под самым носом Алексея Леопольдовича после крупной над ним психологической победы Ленке совершенно не хотелось, и она, решив за две копейки позвонить дорогою из автомата, покинула свое рабочее место. С легкой душой, будто случайно, так просто, оставив броско, на виду все свои чудные, немыслимо прекрасные картинки.

«Наверное, сразу же бросились разглядывать, – сладко думалось Ленке. – Все трое».

И эта мысль несла ее вперед, парадоксальная и радостная на фоне полного и даже трезвого понимания того, что ни один, даже самый подвижный из троицы коллег Караулов не дрогнул, не пошевелился после ее прощального «до свидания». И тем не менее, одно другому не мешало.

А вот фигура человека с палочкой заставила Ленку пройти мимо молочного магазина и спрятавшейся под его навесом будки телефона-автомата. Три разной толщины ноги аспирантка Мелехина увидела на повороте, от угла детского сада, позднехрущевского параллелепипеда, залегшего у самой гаражами охраняемой границы имперского барокко, ко лон но-арочного поселка ВИГА, заприметила и от внезапного сердечного волнения, а также инстинктивной, ее натуре в высшей степени свойственной солидарности чуть было не споткнулась на совершенно ровной пешеходной дорожке. Несомненно и определенно метрах в ста – ста пятидесяти впереди маячил, шел вдоль детсадовской ограды, вкручивая палку черной резиной наконечника в асфальт, профессор Богачев. Иван Александрович.

Каким правильным было решение в этот час закрытых проходных не заскакивать в общагу, не идти кругом через главный корпус, а сразу, сквозь всегда распахнутые на поселок заводские ворота, дунуть прямым ходом к платформе Фонки. Ленка наддала и через две минуты поравнялась с хромым философом. Рыжая точно знала, что Иван Александрович живет в Москве, после занятий не задерживается и увидеть его вечером, в пятом часу, здесь, в Миляжково, так же нереально, как летнюю птичку на новогодней елке. Но это был он, черный грач, собственной персоной. Скрипел ботинком. Только в ответ не пол попискивал, а палка. Собачий нос резиновой нашлепки.

– Здравствуйте, Иван Александрович, – быстро проговорила Елена Станиславовна, краснея и задыхаясь.

Ее внутренний, собственный день, наперекор течению тупо угасающего астрономического будня, продолжал развиваться наоборот, вразлет, от заката к рассвету. Светлел и ширился, переполняясь и захлебываясь, как родниковый ковшик, синим звездами удачи.

– Вы тоже на электричку, Иван Александрович? В Москву?

Палка резьбу не докрутила. Ботинок гвоздик не вытащил – загнул. А голова профессора, не принимая вертикального положения, как была в походном – сорок пять градусов к линии движения, лишь повернулась вбок и отрезала:

– Умер. В час объявили. Больше суток всей стране голову морочили, мерзавцы.

Ленка чуть было не спросила кто. Кто умер? Чуть было не выдала своего непростительного равнодушия к пульсу страны и ее дня. Но что сделать, их было много, полное политбюро выживших из ума полуразложившихся дедов, регулярно отправлявшихся на забутовку кремлевской стены. Это было привычно, и это было печально, потому что комсомольское сердце Елены Мелехиной жаждало перемен, но бесконечную обойму истуканов с большевистским вечным заводом пережить она, трезвомыслящая девушка, молодой ученый, и не надеялась. Как броневик тянул, тащил их всех обозом за собой бессмертный генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев, давно уже ставший роботом, каждый внутренний орган которого, выработавший свой естественный биологический ресурс, тут же заменяли на не знающий уже износа бессрочный автомат. По крайней мере, так как-то раз на даче поздно ночью отец говорил матери, все пытаясь вилкой продырявить одинокий маринованный огурчик, кривой и мерзкий, как улыбочка исчезнувшего беса, да все не мог пустить лукавому его буржуйскую, жиденькую желтенькую кровь...

– И пока, Лора, электричество в стране не кончится, пока мы уголек даем, так все и будет, тем же путем, запомни...

Между тем философ продолжал ругаться.

– Сволочи, – говорил он, не поднимая по-бычьи изготовленное к бою темя. – Все думали, нельзя ли и тут как-то соврать. Сутки кумекали, нельзя ли его палкой подпереть и дальше жить припеваючи. Подонки.

«И дальше жить припеваючи». Новое и совершенно неожиданное волнение вдруг охватило Ленкину душу. Нет, это не Устинов, Гришин-Капитонов. И даже не Суслов какой-нибудь. Суслов умер прошлой зимой. Так же торжественно, на всю страну, со скрипками и черно-белым диктором в окошке телевизора. Но тогда про «припеваючи» никто не заикался, само собой разумелось «и дальше жить».

– Двадцать лет проправил, двадцать лет, эпоха, – сказал профессор и вдруг, слегка приподняв в святом и праведном возмущении палку, довольно больно стукнул черной резинкой Е. С. Мелехину по обутой в мягкий ботиночек ноге.

– А чего добился? Чего? Только вас, детей, развратил. Маршал Брежнев. Кавалер ордена «Победа».

«Брежнев! Не может быть... А как же электричество, про которое отец тогда... куда же... как это... – выстрелив шариками, носились, сталкивались и прыгали в Ленкиной голове мысли, покуда она же это самое освобожденное электричество и наблюдала, правда сама того не замечая: вспышки, молнии и радужные круги. – Господи, счастье-то какое... Брежнев умер...»

И горизонт раскрылся вдруг веером немыслимых, бесконечно прекрасных перспектив. Новое время, новое время грядет. Счастливое. Новое поколение встает к штурвалу. Ее отец Станислав Андреевич становится замминистра угольной промышленности СССР, ее дядя Олег Степановчи Непейвода – инструктором ЦК КПСС. Сорокалетние коммунисты, молодые силы вперед, и она, комсомолка Мелехина, двадцатисемилетний кандидат технических наук, нет, почему, двадцатишести-, нет, двадцатипятилетний, в общем, самый молодой кандидат наук в ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, в общем строю... нет, в авангарде, на ударном направлении нового кипучего и волнующего времени. Боже мой!

А покуда, покуда в сереньком, неиллюминированном настоящем Ленка шагала рядом со своим будущим экзаменатором, и градус его стойкости и непреклонности ее пугал. Давно оставив позади ограду детского сада и уже вовсю штампуя каучуковой нашлепкой своей суровой палки асфальт, белесой волной прибившийся к бетону длинного и непрозрачного забора НИИБТ – Научно-исследовательского института бытовой техники, профессор все развивал и развивал исходную посылку:

– А ведь какой шанс ему предоставляла сама история, самими массами, партией выдвинутому, поднятому на самый верх, на смену тому плюгавому ничтожеству, лысому ниспровергателю титана. Вернуть, восстановить стальную мощь нерушимых идеалов. Можно сказать, лишь оцарапанной, но еще не поврежденной, в сердцевине своей тогда еще живой, здоровой веры! Партия требовала, страна, народ. Не дай болезни пойти вглубь. А он, что сделал он? Ничего. И этим чудовищным бездействием, преступным сгноил, сгноил. Хребет, становую мощь-то как раз и угробил. Ржа съела, выела все дочиста за двадцать лет. Страшно смотреть. Труха. Одна лишь внешность сохранилась, форма, а внутри предательство. Предательство и подлость.

– А все они... Они... Виктории Петровны!

Старик опять ударил Ленку по ноге, не так больно, как во дворах за домами, но на сей раз очень решительно и грозно, испачкав серым язычком уличной грязи. Мысль о семейном вопросе в контексте переходного периода не обыкновенно и даже как-то неожиданно взволновала уче но го-марк систа:

– А на детей просто страшно взглянуть, – пялясь в Ленкино горящее лицо, профессор просто выжигал окрест расплавленным металлом. – Особенно нам, ответственным за ваши души. Какое невиданное разложение. Испорченные уже во чреве. Загубленные в колыбели. Подумать только, подумать только. Меня. Старика, ветерана провоцируют. На словах ловят.

Улица Электрификации и узенькая пешеходная дорожка бежали параллельно перепутанным здесь сортировочно-отстойным путям Московско-Рязанской железной дороги. Маленькое удобное ответвление от основного русла брало свое начало сразу напротив корпуса НИИБТ, чтобы через каких-то двести метров прильнуть, влиться в прямоугольную окаменелость – бетонную платформу станции Фонки. В то время как большая сестра – улица текла чуть выше, за шеренгой высоких деревьев, висячей грыжей площади падала на задник станционного строения и колбасила, стелилась дальше, чтоб далеко-далеко, где-то там, в ангарно-цеховых глубинах фабричных задов Миляжкова устало ткнуться лбом в бок грязной и горбатой Хлебозаводской.

Никто никогда не ходил к станции по основной перспективе – только и исключительно по узенькой дорожке, прыг-скок и там, по крайней мере никто из Ленкиных знакомых; но когда разъяренный старик с резиновым штемпелем на негнущейся палке повлек ее широким, столбовым путем, она не осмелилась ему перечить.

– Провоцирует, – гудел профессор Богачев. – И ведь подкован. Готов. В курсе всего. Иван Алексеевич, а правда, что во время войны вы служили с Зиновьевым в одной части? Вместе летали. А? Что скажете? Как это герой, пример для подражания, стал вдруг перерожденцем?

Ленка внезапно сообразила, что Иван Алексеевич от глубоких и обобщающих суждений о генсеке и его закончившейся буквально на глазах эпохе перешел к узколичному и частному разъяснению совсем незначительной как в гносеологическом, так и в онтологическом аспекте, но продолжающейся, где-то сейчас чирикающей, прыгающей личности – Якова Пфецера.

– Что могло подтолкнуть человека с такими заслугами, таким образцовым жизненным путем к разрыву с нашей страной, нашим строем, идеологией? Скажите, пожалуйста. Спрашивает, шельмец. Вы представляете? Интересуется. И ведь ничего ему не сделаешь. Ничего. Вот до чего дошли. Докатились. Все ими схвачено... Все... Наука, государство, армия... Попробуй только рубани мерзавца... какое, просто поставь ему, тварюшке, что-нибудь не то, сразу будешь дело иметь с...

Но имя спасителя дурачка Пфецера, да и всех, возможно, аспирантов ИПУ Б. Б. Подпрыгина Ленка не услышала. Его сглотнула тьма. Эээх. Напрасно, конечно, шли они улицей, а не тропинкой. Вместо короткой, функционального назначения стрелы воспользовались широкой, слегка вихляющей боками лентой общегражданского назначения, в конце концов столкнувшей аспирантку и профессора на площадь с пивным павильоном, автобусной остановкой и темной будкой часовщика. Всем этим нехорошим, кривобоким курят никам-угляркам, кучно присосавшимся к узкому горлу – ступенькам, ведущим с площади к навесу станции Фонки. Сырая фигура выпала из тени мерзких строений и, затопив чернильной кляксой путь к свету уже обвалом, камнепадом налетающей московской электрички, паскудно разрешилась невероятным, совершенно издевательским предложением:

– Молодые люди, кота купите. Командирский, с родословной.

Видавшее многие виды пальтецо чертика-коммерсанта действительно чем-то трех-четырехкилограммовым бугрилось на груди.

– С дороги, сучье ты отродье, – вдруг страшный грудной визг прорвался сквозь низкие горловые ноты профессорского уханья.

Палка взметнулась в воздух, но ввиду молниеносного растворения белкового сгущения печатей не наставила, а лишь пару раз пронзила еще прозрачный, лишь начинавший сереть и чахнуть вечерний воздух.

Нелепое и бессмысленное происшествие имело одно крайне неприятное следствие. Соколом метнувши крик в лицо вонючей пьяной роже, профессор Богачев на обратном вдохе будто нечаянно и сам хватил волну шакальей носовой сивухи. И от него вдруг стало пахнуть водкой в электричке. Как только нырнули из свежести вечернего воздуха в тамбур, так Ленка и почувствовала. И продолжала ощущать всю короткую дорогу от станции Фонки до платформы Ждановская. Чему в немалой степени способствовало тяжелое, отрывистое дыханье профессора, чудесным образом изгнавшего бесов из жизни своей и аспирантки Мелехиной.

– Шельмы, шельмы, – бормотал Иван Алексеевич Богачев, только смущая девицу, лукавым, от черных ангелов приставшим ароматом, а мысль свою, столь важную и судьбоносную, не развивал. Никак не давал сопровождающей его в поездке девушке понять, одному лишь этому выскочке Пфецеру ничего не сделать или все аспиранты этого года, включая Е. С. Мелехину, каким-то волшебным образом защищены и могут по поводу скорой оценки своих знаний марксистско-ленинской философии не слишком беспокоиться?

За окном налетели и опрокинулись на электричку темные цеха завода имени Подвойского, качнулись, снова сорвались со своих мест и скрылись за спиной. Откатываясь все дальше и дальше от основной массы, составлявшей слово «Миляжково», кубики домов мельчали и рассредотачивались, а вместе с ними и деревья разбегались, стелились по земле, освобождая место, простор для света настоящего, нешуточного города. Столицы.

– Платформа Косино, – объявил гундосый рупор над головой.

– Но не все, не все подонки, – совершенно неожиданно от резкого и звучного торможения мысли профессора собрались. Он повернулся к своей попутчице и посмотрел на нее так, как будто только сейчас, только в это самое мгновение наконец-то опознал, идентифицировал ее, и ласково сказал: – Вот ваш брат, например, Михаил. Михаил Мелехин, пять лет, наверное, или шесть тому назад тоже учился, сдавал мне в Институте горного дела, ИГД АН СССР, ведь это брат ваш? Михаил Мелехин?

– Брат, – быстро пролепетала честная Ленка, с отчаянием и ужасом ожидая, куда же теперь выведет и чем закончится самый нежелательный из всех мыслимых и немыслимых поворотов взрывоопаснейшей беседы.

– Прекрасный молодой человек, прекрасный, – объявил Богачев, улыбаясь еще ласковее. – Поразительно цельный и зрелый. Ропоткина читал. Константина Ропоткина, изъятого из всех библиотек. Нашел, прочел и какое понимание демонстрировал этих по-настоящему великих книг. Воспитывающих и направляющих. А какая художественная, какая изобразительная сила, этому ничтожеству, перебежчику, предателю, со мной ведь не то что воевал, работал на одной кафедре, эка, который только и придумал, что матерное слово в название всему дать, Ибанск, ему за километр рядом не встать. Мерзавец, шваль.

Поезд стремительно тормозил, воткнувшись и безнадежно теряя силы в вязком и плотном воздухе длиннющей, шумной, с метростанцией совмещенной платформы Ждановская.

– Здоровое в вас, Мелехиных, зерно. Здоровое. На таких, как вы, только и надежда, – говорил, прощаясь с Ленкой, профессор Богачев, и палка его, как представитель братского болгарского народа, поддакивала, мотая головой-ручкой над кримпленовыми коленями профессора справа налево и обратно.

Долгая подземная поездка от «Ждановской» к кинотеатру «Звездный» с пересадкой на «Кузмосту» ничего не добавила в то море лимонада и крем-соды, тот океан облегчения и счастья, который наконец принял всю без остатка аспирантку Мелехину. Но и не отняла, хотя вся состояла из досадных эпизодов. У эскалаторов на «Площади Ногина» какому-то человеку в серой болоньевой куртке милиция крутила руки, и Ленка, стоявшая у поездной, долго не закрывавшейся двери слышала, как серый зло со слюной кричал, чтобы его пустили наверх, потому что он всю жизнь здесь, на Покровке, жил и живет, и никакого паспорта ванькам, которых понагнали из рязаней, показывать не станет.

На «Проспекте Маркса» Ленке самой предложили продемонстрировать прописку, когда она попыталась подняться на минутку в кулинарию гостиницы «Москва». Прописка у девушки была неправильная, подмосковная, да и сам документ с нужной страничкой остался дома, в общаге, поэтому честная Ленка, вместо синего ясного штампа решила продемонстрировать открытое, чистое сердце.

– Да я на минутку, товарищи, – пообещала она экскалаторному патрулю. – Я только за тортиком в кулинарию. За «Прагой». Две минутки.

– Кончилась «Прага». Всю съели, – с улыбкой, но прохода и пути не освобождая, сообщил ей весьма любезный командир наряда в чине капитана.

Поразительно, что и на улице Коштоянца, куда Ленка в конце концов добралась, в квартире сотрудников нью-йоркского подразделения организации, несущей разумное, доброе, вечное, у нее первым делом спросили паспорт. Но, к счастью, не для проверки, а чтобы с ужасом воскликнуть:

– Ты одурела, девушка, в такой день – и шляться по ночной Москве без ксивы, да еще с такой здоровой сумкой. Заметут, останешься без шубы, это минимум, а то и еще чего попросят...

В общем, Оксана недолго уговаривала кузину Лену остаться у нее ночевать. Девушки сладко потрепались, дегустируя на кухне «Черного доктора». Все обсудили и рано улеглись спать. Оксана в маленькой комнатке давно уже самостоятельно живущей хозяйской дочери, а Ленка на диване во второй, проходной, от пола до потолка уставленной разнокалиберными книжными корешками. И хотя было понятно, что рано утром, собираясь в универ, Оксана и Ленку обязательно поднимет, одну не оставит, выгонит, но аспирантке не спалось. Огромный, безбрежный город светился за окном двенадцатого этажа. Море таинственных, удивительной жизнью живущих огней, всегда праздничных и что-то неведомое, но немыслимо прекрасно сулящих. Все было там, за стеклом, и трудно было оторваться от фантастического, всеобъемлющего зрелища, но и нырнув в частное, персональное сорокасвечовое, Ленка немедленно не потушила настенный, книзу цветочком приколоченный тюльпанчик. Взгляд девушки, присевшей было на пледом застеленный диван, скользнул по ближайшему ряду книжной полки и замер. Чудесное стекло и здесь, уже на расстоянье гоголевского носа, продолжало манить и поражать. «К. Ропоткин» – прочла Ленка. Не может быть, рука сама потянулась к томику: тряпичный пожульканый корешок, картонная с белой ватной основой на углах обложка и титульный лист. «Угря». Издательство «Молодая гвардия», Москва, 1949.

УГРЯ I

Всякая мать предпишет

сие чтение своей дочери.

И. Е. Репин

Пчелкина избили!.. Вы слышите?.. Избили Николая Николаевича. Алюминиевой трубкой от пылесоса прошлись по голове и ушам знаменитого художника, лауреата, члена-корреспондента Академии художеств и пр., и пр., и пр...

Но нет, не шумели об этом на улицах и площадях Москвы, не шептали в троллейбусах и метро, не судачили в кабинетах учреждений, в салонах и гостиных частных квартир. И даже немногие художники знали, что домработница Пчелкина Мария Игнатьевна отходила его не веником, как это она обычно делала, а решительно поучила сменной частью бытового электроприбора. Дело в том, что Николай Николаевич Пчелкин отличался чрезвычайной скрытностью. А еще он был очень умным и несомненно талантливым человеком. И как таковой наш живописец отлично знал, в чем состоит великий смысл народного внушения. Да и любой московский школьник, которых, по неофициальным данным, насчитывается, включая и приезжих, миллион 247 тысяч, в курсе того, что без постоянных притеснений со стороны своего повара и экономки даже великий Репин не смог бы написать самую народную из всех своих картин – «Мишка косолапый», и уж тем более Римский-Корсаков никогда бы не поднялся до патриотической увертюры «1812», если бы крестьяне не сожгли его усадьбу Мелехово.

Факт жизни – одна лишь только оплеуха, хорошая увесистая затрещина гарантирует художнику постоянную связь с родной землей, не дает оторваться от почвы, забыть о крови. Обещает ему и темы, и сюжеты. Вот по какой причине взгретый и в хвост и в гриву своей домработницей Николай Николаевич сейчас же заперся у себя в мастерской и, сидя напротив водруженного на мольберте холста, c понятной приподнятостью духа принялся ждать скорого озарения и вдохновения. Момента подлинного творчества. И когда кисть сама уже запросилась ему в руку и лег на грунт самый первый, еще не очень уверенный мазок, когда дело, казалось бы, пошло, Николай Николаевич буквально вздрогнул от резкого звонка в дверь.

Вошел веселый, приветливый «ведущий» художественный критик, доктор искусствоведения, уважаемый (а Пчелкин уважал всех полезных для него людей) Осип Давыдович Иванов-Петренко. Вошел не один. При нем была очаровательная, молоденькая, чернявенькая девушка, этакое небесное видение с беломраморным личиком, изваянным если не самим Герасимовым, то, можно поклясться, Роденом.

– Получил? – весело, сразу беря шутливый тон, начал Осип Давыдович.

Он быстро по-товарищески потрогал красные шишаки на лице художника и деловито поинтересовался:

– Шваброй, как обычно?

– Обычно веником, – ответил Пчелкин, крайне смущенный бесцеремонным вторжением известного критика в свою привычно скрытую от посторонних глаз творческую кухню.

Николай Николаевич, как и всякий большой и давно сложившийся мастер, а по этому поводу во всей художественно-музыкальной Москве ни у кого не было сомнения, очень не любил показывать неоконченные, еще не созревшие работы, и уж тем более тот сор, из которого, по меткому выражению Александра Сергеевича Пушкина, рождаются частенько настоящие шедевры. Но делать нечего, обижать гостей, и уж тем более таких уважаемых и полезных, Николай Николаевич не любил еще больше – он ценил хорошие отношения со всеми влиятельными людьми. А с Осипом Давыдовичем Ивановым-Петренко в особенности.

– Сегодня побила трубкой, – сказал Николай Николаевич, краснея и так стараясь встать, чтобы широкая пола его рабочего халата закрыла от посторонних взоров едва лишь начатое полотно.

– Какой трубкой? – с неожиданными живостью задал новый вопрос Осип Давыдович.

– От пылесоса, – тихо признался Пчелкин.

– От пылесоса! – вскричал Осип Давыдович. – От пылесоса, Полечка, ты слышишь? – повторил Иванов-Петренко, обернувшись к своей прекрасной спутнице. – И где же она? Где?

Николай Николаевич совсем упал духом, он подумал, что сейчас случится самое худшее и знаменитый, влиятельнейший критик попросит показать ему картину, которая непременно должна была родиться из этого народного внушения, рожью тотчас же прорасти из этой боли и страданья, переданных напрямую от человека труда народному художнику, каковым и был Пчелкин, если верить критическим статьям о нем.

– Что? – слабо пролепетал Николай Николаевич, в отчаянии закрывая глаза.

– А вот она, вижу, вижу... В углу.

«Ну все... – подумал Николай Николаевич, и сердце его окончательно упало. – Сейчас прозвучит оно, безжалостное и веское суждение, на которые, и кто же этого не знает, Осип Давыдович такой большой мастак. Прощай тогда большая, обзорная статья в “Большой советской энциклопедии”».

Глаза открывать не хотелось, однако Николай Николаевич Пчелкин был не только талантливым и умным человеком, но еще и мужественным.

Но что это? Осип Давыдович стоял перед ним не с начатой картиной в руке, а с легкой и блестящей трубкой от пылесоса. Той самой.

– Полечка, – говорил Осип Давыдович, обращаясь при этом не к художнику Пчелкину, а к ангелу, что стоял возле него в образе кудрявой и черноокой красавицы, – солнышко, душа моя непорочная, ударь меня по голове этой прелестью, этой трубочкой передового тамбовского завода. Трахни поскорее изо всех твоих сил прямо по сытой морде.

– Нет-нет, – отвечала на это «чистая непорочная душа», опустив смущенно глазки и наклонив вдруг охваченное румянцем личико, – нет-нет. Как я могу, Осенька, здесь, при этом...

– Именно здесь, – зарычал вдруг Осип Давыдович, – Именно здесь и при нем. Ударь. Я хочу показать ему... Пусть увидит, этот жалкий раб факта, раскрашиватель фотографий, на какие истинные высоты всечеловеческого духа может вознести современного человека острая физическая боль... Страдание и унижение... Правильно понятное и воспринятое... Бей!

– Нет-нет, – продолжало жеманно отнекиваться небесное существо, но трубочку в руки взяла, – не надо, прошу тебя, мой пупсик, мой жирный котик...

Повторила еще раз, кокетничая для вида.

– Бей, – обернувшись от этих слов настоящим тигром, завыл Осип Давыдович. – Бей, сука! Бей, тварь! Лупи наотмашь, насмерть, дерьмо собачье...

Бам! Бам! Дважды ударила блестящая молния по лысине ведущего критика и дважды отскочила.

– Ах так ты, курва, потаскуха, стерва... ах так... – завизжал будто ужаленный Осип Давыдович, голова его затряслась, а глаза налились кровью.

Бам – снова свистнула молния, и эта самая кровь ручьем хлынула уже из носа Иванова-Петренки.

– А-а-а-а, – сиреной застонал знаменитый критик, одним движением выбил трубку из рук своей спутницы, а другим, столь же стремительным и жадным, в клочья разорвал на ней и блузочку, и юбку.

Николай Николаевич снова закрыл глаза, но слышал абсолютно все. Голова девушки, беломраморного ангела, мерно и глухо стукалась об угол шкафа красного дерева. Осип Давыдович урчал, и что-то все время сладко чавкало.

Через полчаса все, уже умытые и одетые, сидели за круглым, тоже из красного дерева столиком, пили венгерский «Токай», болтали, смотрели на готовые картины (ту злополучную, едва начатую Николай Николаевич успел спрятать, пока гости освежали себя душем в маленькой туалетной комнатке) и снова пили. И хотя голова Николая Николаевича кружилась после волнующего и свежего, столь дерзко и наглядно продемонстрированного нового способа умножения и усиления великой силы вдохновения, так Пчелкин и не посмел обратиться к Полине. Не решился попросить девушку – беломраморного херувима, чтобы ударила она и его, пусть просто тупым ножичком для хлеба или же чайной ложечкой, которой эта наивная и мудрая, небесная и земная посланница Олимпа во время разговора мелодично помешивала сахар в своей чашечке.

«Какое простое движение, но какая при этом в нем музыка и гармония», – думал Николай Иванович благоговейно.

Зато на следующее утро с Марией Игнатьевной, своей домработницей, Николай Николаевич церемониться не стал. Он взвыл дикой собакой динго, едва лишь спозаранку его привычно освежили мокрой тряпкой по шеям. Член-корреспондент Академии художеств Пчелкин зарычал, как накануне сам критик-искусствовед Иванов-Петренко, и, опрокинув мольберт со столиком, повалил самостоятельную, сильную женщину на только что ею же тщательно пропылесосенный ковер. Сам взгромоздился сверху и пачкал ковровые узоры, пачкал, не останавливаясь, пока три раза подряд сладостно с разницей в пять или семь минут не промычал:

– А-а-а-а...

Но вот когда, все снова вычистив, Мария Игнатьевна ушла, вместо обычной грубой брани на прощание: «засранец, остолоп, холуй» лишь тихо и нежно поцеловав Николая Николаевича в лоб, новое невиданное вдохновение, которого Пчелкин так ждал, на которое так надеялся, не посетило его. Вулканической силы вспышка не вызвала цепной реакции себе подобных. Сердце художника, вокруг которого ореолом носились молекулярные частицы неутоленного тщеславия, билось напрасно и бесплодно. Инертный и опустошенный, он просидел недвижно перед холодным белым холстом до самых замоскворецких сумерек.

* * *

Я обратил внимание Дольманса на трудности предприятия, но его ничто не испугало.

П. И. Чайковский

Молодой художник Владимир Машков не знал, кого ему больше опасаться. Полины – не по-русски красивой дочери музыковеда и автора энциклопедических статей о передвижниках Винокурова. Или же Люси Лебедевой – подающего большие надежды литературного критика и редактора издательства «Искусство». Последняя не была красавицей, но каштановые вьющиеся локоны, правильные черты лица, чуточку бледноватая кожа, энергичный подбородок, большие с прозеленью глаза, смотревшие настороженно и вызывающе, делали ее интересной.

От этого интереса Владимир частенько просыпался среди ночи и думал. Но не о том, о чем должен был бы молодой, еще только формирующийся мастер. Лисьи, в крапинку глаза Полины Винокуровой могли привидеться ему в кромешной темноте комнаты или выставленная как напоказ белая мочка уха с броскими сережками Людмилы Лебедевой. После таких ночных наваждений Владимир вставал вялый и расслабленный. Неровный и сбивчивый сон не способствовал рабочему настрою, и Машков мог в такие дни долго и бесцельно бродить по комнате в длинных черных трусах, не зная, как сбросить с себя навязчивые образы наготы.

Выручал Владимира сосед по квартире Никита Ильин. Храбрый солдат, ставший инвалидом после тяжелого фронтового ранения, он не работал, жил на небольшую пенсию и был всегда рядом. Стоило только Никите в рабочие часы утра заслышать за стеной бессмысленные вздохи и бесцельный скрип половиц, как он сразу же спешил на выручку попавшему в беду Машкову.

Два звонких удара, один в глаз, а другой в ухо, немедленно приводили художника в чувство. Наполняли его голову ясным и окрыляющим смыслом нового трудового дня. Машков быстро доставал стаканы. Разливал по сто и похмелялся вместе со строгим соседом.

Выпив, Никита по доброй фронтовой привычке никогда не закусывал. Он вставал и долго, заинтересованно, с пониманием рассматривал полотно в углу комнаты на мольберте. Он глядел на новую картину, рождавшуюся, как всегда трудно, в исканиях и борьбе, и если старого солдата по-настоящему задевала работа, сделанная живописцем за предыдущий день (видимый ее прогресс), он обязательно поворачивался к Владимиру, чтобы добавить. Очень хорошо у Никиты выходили короткие и прямые удары в зубы. Крупные, как волжская галька, костяшки его кулака за один раз разбивали губу и десну. Гарантируя художнику долгую и мучительно сосущую боль. Награждая тем самым исконным, нутряным и телесным горением и жжением, которое одни лишь великие мастера нашего прошлого и настоящего, Крамской, Поленов и Вучетич, умели гениально превращать в высокий, идейный жар подлинного искусства.

Сможет ли Владимир Машков сделать то же самое – покажет время. Простой же солдат Никита Ильин по-хорошему верил в талант Владимира и потому, выполнив свой долг, наставив и направив, сейчас же уходил, чтобы уже ничего не могло помешать вдохновенной самореализации художественного дара его соседа.

Уходил сам и уводил с собой дочку-подростка. Звали ее необычно и торжественно – Угря. Очевидно, это была часть какого-то длинного имени, из тех, что сами собой рождаются в дни великих побед и свершений: может быть, совсем простого – Украина, а может быть, и очень сложного, и даже составного: Убей Гадюку – Растопчи Ее. Дочь полка, которую после госпиталя и демобилизации Никита взял с собой и привез в столицу, никогда не входила в комнату-мастерскую Владимира Машкова. Но все то время, покуда ее отец, Никита, выполнял свой долг, девочка стояла не дыша за приоткрытой дверью, и жадно наблюдала за происходящим. И очень часто сквозь розовую пелену в глазах Владимир видел в узкой черной щелочке огромный круглый глаз ребенка и слышал сквозь гул в ушах, как быстро и громко бьется маленькое сердце в тесной детской груди.

Владимир знал, что девочка тоже боится. Но не тех соблазнов, которые судьба, словно испытывая на прочность, упорно посылает ему, советскому художнику Владимиру Машкову. Девочка-подросток боится, что рано или поздно сама станет великим и страшным соблазном, который погубит много, очень много прекрасных и творческих душ – поэтов, художников и музыкантов. Еще совсем маленькая, но уже очень сознательная, она дрожит и пугается в ожидании того ответственного момента, когда отец, Никита, освободится, и все свои силы солдата и труженика направит на ее воспитание. Глубоко и последовательно впитавший народные идеи Макаренко и Циолковского, он уведет девочку в глухую темноту квартиры, и очень скоро зазвучат в ней вольные как море и неуемные как волны звуки оркестра народных инструментов или симфонического концерта.

Художник Владимир Машков очень любил работать под радиотрансляции из Большого зала консерватории или Колонного зала Дома союзов. Лучшие его картины «На перекатах» и «Неукротимый нерест» вдохновила безбрежная как океан народных чувств музыка композиторов «Могучей кучки» Милия Алексеевича Балакирева и Цезаря Антоновича Кюи. Надеялся на нее Владимир и сейчас.

Как и все его товарищи, художник Машков рисовал рыбу. Великий символ нашего, нового времени. Образ обтекаемого и не бросающего слов на ветер борца, кровь которого всегда так холодна или же так горяча, как этого требуют текущий момент и политическая обстановка. Стайные рыбы, рыбы-коллективисты, рыбы-колхозники – сардины, сельдь и кильки, – неустрашимые, могучие стальные потоки в черных морских глубинах особенно удавались художнику Машкову. Тем удивительнее недавно случившаяся с ним неприятность. Закупочная комиссия отказалась приобрести у художника только что законченную работу «Стремительный косяк кефали».

– Недостаточная проработка деталей, – заявил во всеуслышание председатель комиссии искусствовед Семен Семенович Винокуров. Человек с таким апломбом и авторитетом, что никто и никогда не смел ему возражать, кроме, конечно, дочери Полины. Но она, из-за того что Владимир избегал ее, не принимал сомнительных намеков и предложений, была не на его стороне.

Машков поставил непроданную картину на мольберт и стал думать о деталях. Однако, несмотря на путеводный ясный звон в голове после назначенных на совесть и от души ударов Никиты Ильина, вдохновение не приходило. Стыдно было Владимиру. Солнце заливало пол. Капели звонко барабанили о ржавую жесть подоконника. В водосточных трубах громыхал падающий лед. Трудиться бы и трудиться, забыв обо всем, но ничего не выходило. Все мысли были лишь об острых и изящных ноготках Люси Лебедевой, выкрашенных красным броским лаком. Владимир видел их всего лишь один раз, сквозь зеленые сетчатые перчатки, на вечере, посвященном юбилею художника-передвижника Ивана Ивановича Шишкина, три месяца тому назад, но так они ему запомнились, что до сих пор не давали нормально жить и работать. В отчаянии Машков уже хотел достать из буфета открытую сегодня утром бутылку водки и допить, но тут в прихожей неожиданно раздался звонок.

«Неужели, – подумал художник, – всякий стыд потеряв, заявилась сама, вот так, днем, когда дома соседи, безо всякого приглашения?»

Владимир взял из-за дивана кусок кирпича, которым подпирал его, чтобы тот не качался, и решительно вышел в прихожую.

На пороге стоял невысокий плотный майор в серой поношенной шинели.

– Вам пакет! – густым голосом сказал майор, весело и хитровато уставившись на удивленного Машкова черными глазами.

– Аркадий Николаевич! – Машков порывисто обнял майора, нечаянно испачкав ему подворотничок с утра еще кровящей губой.

– Это ничего, – улыбнулся тот, снимая шинель, – рабочий момент. Я понимаю.

Он уселся в кресло и окинул художника долгим оценивающим взглядом.

– Хорошо, хорошо, но только почему все время в одно и то же место?

– Гвардии ефрейтор, – виновато сказал Владимир, – бывший ординарец гвардии майора Деева. По-другому не умеет.

Сверлящие глаза майора Волгина, бывшего армейского командира самого Владимира Машкова, все еще изучали художника.

– Значит, здесь, в этой обители, ты ешь, спишь и творишь свои шедевры?

Машков молча кивнул и продолжал хлопотать у круглого стола, гремя приборами. Очень многое хотелось обсудить со старым верным товарищем, поэтому вместо початой поллитры Владимир выставил на скатерть бутылку сухого вина.

Аркадий Николаевич Волгин рассматривал стоящую на мольберте картину.

– Хорошо схватил! Армада, наша непобедимая стая, – Аркадий Николаевич поднял быстрые глаза на Владимира и с довольным видом облизал сухие губы. – А я вот демобилизовался. Возвращаюсь к себе на родину, в Миляжково, дай, думаю, загляну к Владимиру, посмотрю, как он живет-может.

– Это вы хорошо сделали, – сказал Машков, протягивая Волгину первый полный стакан.

– За встречу!

– За встречу!

– Ловко схватил! – повторил Аркадий Николаевич, снова посмотрев на картину. – Молодец. Мне нравится.

Владимир пожал плечами.

– Позавчера на художественном совете забраковали, – мрачно сообщил он. – Предложили «доделать». А у меня на нее договор.

– Доделать? – переспросил Волгин. – А что доделать?

– Чешуя, говорят, не проработана. Рыбы без чешуи, говорят, не бывает, – с грустной усмешкой сознался художник.

– Худо. Такие замечательные, прямо литые, серебряные пули – и все надо портить? Так получается?

Владимир через силу улыбнулся.

– Выходит, так. У художников это случается...

– Гм... – Волгин нахмурился. – А председатель комиссии не баба? – спросил он, отбросив всякую веселость. – Не ка кая-нибудь сучка, что по ночам слушает радиоголоса всех этих теплокровщиков: Фройда, Донасьена и Захера-Мазоха?

– Председатель-то нет, но вот у него, у него... – тут Машков как будто бы замялся, словно дойдя до чего-то очень постыдного и неприятного.

– Есть дочка! – решительно закончил за него Аркадий.

– Как вы догадались? – удивился Владимир необыкновенной проницательности друга.

– Знакомый почерк, – зло сказал Аркадий, – бабы – проверенное оружье космополитов и формалистов. Отец-то сам не из безродных?

– Да нет, Семен Семенович, – ответил Машков.

– Эх, ты, – рассмеялся Волгин, – чистая душа, наивная. Ладно, налей еще по маленькой. От этой кислятины ни в ногах, ни в голове, только пить сильнее хочется.

Владимир взял бутылку, чтобы подлить себе и Аркадию, но неожиданно увидел, что она уже пуста.

– Быстро это мы... – огорчился Машков.

– Ничего, – сказал Волгин, вставая. – Чего тут сидеть в духоте? Весна. Пойдем покажешь мне твою златоглавую столицу, а заодно и пообедаем в «Арагви». Поэт к нам, помнишь, приезжал на передовую? Кирилл Зосимов. Очень хвалил.

Когда Владимир запирал дверь своей комнаты, внимание Аркадия привлекла довольно громко звучавшая здесь, в коридоре, симфоническая музыка.

– Что это? – задал вопрос Аркадий, остановившись и прислушавшись.

– Сосед мой, – пояснил Владимир. – Тот самый, я говорил вам, гвардии ефрейтор. Когда дочку воспитывает, всегда репродуктор включает, чтобы никого не беспокоить. Очень тонкий и деликатный человек, настоящий интеллигент из народа, а девочка у него сирота.

Друзья вышли на улицу. Асфальт был мокрый и грязный, в воздухе чувствовался запах ранней весны. Солнце за тонкой пеленой облаков казалось желтком, но грело ощутимо.

– Знаешь, Аркадий, – словно о чем-то вдруг вспомнив, сказал Владимир. – А вот с ней не может случиться такое? Я часто думаю об этом...

– С кем? – спросил Волгин, радостно дыша на улице полной грудью.

– С соседкой моей... Имя у нее очень уж странное. Не знаешь даже, хорошее или плохое. Угря.

Аркадий остановился и посмотрел на своего младшего товарища строго и внимательно:

– Правильно беспокоишься, Володя. И своевременно. Ведь путь, который выберет ребенок, будет зависеть от нас. От нас самих, что бы ее отец ни делал и как бы он ни старался. Мы всегда в ответе за то, что не изжили. В себе и в окружающих, – добавил Аркадий. – Никогда не забывай об этом, дружище!

* * *

Предосторожности! Безумно люблю выражения этих милых людей!

И. И. Шишкин

Николай Николаевич Пчелкин опаздывал на общее собрание художников МОСХа. Планировалось его выступление о положении современного искусства, и Николаю Николаевичу очень хотелось блеснуть свежестью мыслей и яркостью речи. Будучи человеком неглупым и эрудированным, Николай Николаевич умел увлечь аудиторию, которая в свою очередь щедро награждала его горячими аплодисментами. Но сегодня Пчелкину хотелось быть особенно оригинальным и интересным, поэтому вчера вечером он решил обмануть верную ему Марию Игнатьевну. Пчелкин сказал домработнице, что приходить и убираться в ближайшее время не надо, поскольку он на два дня с этюдником и красками уезжает к своим друзьям в Подмосковье. Много раз звали. Очень уж у них там крепкий и тяжелый на руку сосед: сторож колхозной бахчи.

Мария Игнатьевна поверила, утром не пришла, и обрадованный Пчелкин тотчас же позвонил Полине Винокуровой, тому «невинному существу» с беломраморным личиком, которое осчастливило его студию своим визитом неделю или две тому назад. Приводил девушку-ангела известный критик Осип Давыдович Иванов-Петренко, и он же, уходя, словно нечаянно, оставил на круглом столике в мастерской Николая Николаевича записочку с домашним телефоном Полечки.

Девушка как будто бы ждала этого звонка, но прийти и вдохновить Пчелкина согласилась не сразу. Он долго отнекивалась и жеманилась, и лишь узнав, что речь о большом программном докладе, согласилась.

– В таком случае тебя ждет сюрприз, папик-киска, – лукаво молвила она, опуская трубку.

От подобных слов у кого угодно разыграется воображение, что же говорить о художнике, от природы богато наделенном фантазией. Николай Николаевич два раза очень тщательно побрился, поставил на круглый столик красного дерева бронзовую лампу с шелковым абажуром, хрустальную вазу с фруктами, бутылку «Хванчкары» и стал ждать.

Но как же был удивлен многоопытный Николай Николаевич, когда обнаружилось, что для того, чтобы вдохновить его, черноокая посланница Олимпа привезла не полосатую палочку милиционера и даже не черный жезл железнодорожника. Полина Винокурова привезла с собой легкий рулончик бумаги: два десятка машинописных страничек.

– Хочешь сразу по мусалу? – спросил этот ясноглазый херувим, едва лишь переступил порог мастерской. – Вот этим бумажным веером по сальным щечкам? Хочешь? Со всей силы.

– Конечно, конечно, – закивал Пчелкин, обрадованный быстрому началу того, что он считал модной, но совершенно невинной игрой.

– Да, да.

– А вот и фиг тебе, папик, – фыркнула в ответ Полина прямо в глаза художника, которые он по наивности уже было подставил под удар, – сначала пообещай, пообещай кое-что...

– Все что угодно, все что угодно, – забормотал Николай Николаевич, теряя голову от нетерпения.

– Тогда пообещай, жиртрест, что прочтешь сегодня вот это на собрании. От своего имени прочтешь вот этот докладик Осипа Давыдовича... Тебе же и легче, дурашка глупая, – вдруг стала ласковой гостья. – Ты же, наверное, и не начинал писать. На вдохновение надеялся. А тут уж все готовое, да с мыслью, да с идеей...

От сказанных слов Николай Николаевич на секунду оторопел. На какое-то мгновение серая пелена позорной похоти спала с его глаз. Но вовсе не для того, чтобы ясно увидеть те сети и силки, которые на него расставили наши враги.

Сам того не замечая, долго шел, долго отрывался от народа крестьянский сын Николай Пчелкин, прислушивался к Осипу Давыдовичу, поддакивал Семену Семеновичу, и вот теперь, в решающий момент, не распознал прямой идеологической диверсии. Словно прожженный теплокровщик, Гоген или Ван Гог, Николай Николаевич смотрел перед собой и видел одну лишь налитую грудь под легким сарафаном. И мысли, давно и исподволь внушавшиеся Пчелкину, вдруг стали ему представляться его собственными, родными и естественными.

«Все тлен, все тля, все тити-мити», – подумал Пчелкин и затряс головой:

– Почту, прочту, моя голубка...

И тут же получил по харе. И раз, и два, и три.

Через час Николай Николаевич ехал в такси и читал речь, которая показалось ему «в сущности даже и правильной». А расслабленность в теле и пустота в голове «даже приятной».

* * *

Неуязвимые в своей стране, охраняемые вашим правительством и законами, вы будете всем народам примером для подражания.

А. П. Бородин

– Кто такой этот Пчелкин? – спросил Аркадий Волгин Владимира Машкова, когда, уже торопясь на Казанский вокзал, они вместе вышли на улицу Кузнецкий мост из здания с большим длинным залом под стеклянной крышей.

– Мой учитель в Училище живописи и ваяния, – сказал Владимир.

И тут же быстро поправился:

– Бывший учитель, а сейчас просто старший товарищ.

– Это хорошо, что бывший учитель, а вот то, что все еще товарищ, прямо скажу тебе, Володя, очень плохо, – сурово отрезал Волгин.

В ресторане за обедом Владимир и Аркадий много говорили об искусстве. И так увлеченно и заинтересованно, что Владимир, немного захмелев, сам предложил Аркадию зайти в выставочный зал МОСХа на Кузнецком мосту, где в тот день должно было состояться общее собрание актива живописцев. Аркадий с радостью согласился, но теперь казался Владимиру расстроенным и разочарованным.

Машкову очень хотелось понять, почему это случилось. В голове самого Владимира все речи и выступления немного смазались из-за того, что перед самым началом заседания друзья выпили еще по паре пива в открытом кафе напротив Петровского пассажа. Все слова казались Владимиру одинаковыми, а выступающие – на одно лицо, и только когда Аркадий взял его под руку и громко сказал «уходим», Машков очнулся и заметил, что под всеобщие аплодисменты с трибуны спускается Николай Николаевич Пчелкин. Как всегда элегантный, в летнем парусиновом костюме, с парой свеженьких и победно сверкающих синяков на кругленьком подвижном лице.

– Кажется, всем понравилось, – осторожно заметил Владимир.

– О чем это говорит? – прищурившись, спросил Аркадий. – Только о том, как тонко и завуалированно подают свои идеи наши враги. «Сила через слабость» – очень хитрый лозунг, если не раскрывать природу и того и другого. Есть сила в готовности принять народный наказ. А есть слабость от растраченной на собственное удовлетворение энергии вдохновения. Что имел в виду этот твой Пчелкин?

– Не знаю, – уже по-настоящему смутился Владимир.

– То-то и оно, – махнул рукой Аркадий, как будто острой шашкой рубанул невидимого и коварного противника. Потом он, пристально и испытующее посмотрев на Владимира, быстро спросил: – Можешь ты уверенно сказать, что вокруг глаз у этого Пчелкина трудовые, рабочие синяки, а не следы, ну, например, засосов? Можешь?

– Нет, – совсем уже растерялся Машков.

– А ведь они, есть, есть и будут! Настоящие ведущие и вдохновляющие синяки. И даже шрамы! – с видимым воодушевлением и подъемом воскликнул Волгин.

Потом он замолчал, но вспомнив, что рядом свой, надежный армейский товарищ, продолжил:

– Знаешь что, Володя, приезжай ко мне в Миляжково. Я ведь не для того погоны снимаю, чтобы сидеть сложа руки. Есть и в мирной жизни боевые задачи. Я, Володя, в горкоме будут заниматься вопросами ляжков. Слышал?

– Слышал, хулиганы подмосковные...

– Эх, дружище, – Волгин весело похлопал Машкова по плечу, – хулиганы они у нас только для отвода глаз, а так – бойцы невидимого фронта. Ты просто представь себе: иностранец какой-нибудь паясничать начинает на святой Красной площади или какой-нибудь отщепенец, по имени Семен Семенович, несет письмо в израильское посольство... Одно дело милиция его задержит, по уставу, вежливо, со всеми этими отжившими свое церемониями, а совсем другое, если сам возмущенный народ отлупит, без всяких яких, наподдают от своего имени, ну и по поручению... Мастера своего дела, физкультурники, все до единого значкисты ГТО, – продолжил Аркадий, ласково обняв Владимира за плечи, – вот кто уж тебя наставит так наставит. А еще избавят навсегда от той пустой привлекательности, на которую вечно как мухи слетаются теплокровщики и их посланцы в юбках. Тля, мухи, гнус.

– Приезжай! Приезжай как-нибудь вечерком, – уже стоя на платформе, возле открытой двери электропоезда, повторил свое приглашение Аркадий. – Только заранее предупреди, чтобы ребята тебя прямо на станции встретили. В Фонках.

Домой Владимир возвращался пешком по широким улицам любимого города. Подмораживало, и он дважды заходил в рюмочные, чтобы согреться. Множество разных и противоречивых мыслей вызвала в нем эта неожиданная встреча и быстрое расставание.

Машков знал, что в нашем искусстве идет борьба, но только сегодня, благодаря Аркадию, его простым, доходчивым словам, Владимир вдруг со всей ясностью понял, что сам уже давно и бесповоротно в эту борьбу вовлечен. Мысли о навязчивой Людмиле Лебедевой стали острыми и тревожными. Дыхание у Владимира перехватывало.

«А что, если она прямо сейчас поджидает меня в темном коридоре или, того хуже, – с неприятным волнением думал Владимир, – пробралась по водосточной трубе через форточку прямо в комнату?»

Он быстро поднялся по лестнице и, крепко сжав в руке подобранное на ходу березовое полено, толкнул дверь в свою квартиру. Но в коридоре, темном из-за перегоревшей много лет назад лампочки, Владимир столкнулся не с назойливым искусствоведом Лебедевой, а с девочкой по имени Угря. Он сильно толкнул ее, невидимую в кромешном мраке, и очень расстроился, услышав звук падения. Быстро чиркнув спичкой, Владимир увидел, что упавший от столкновения с ним ребенок стоит на четвереньках и что-то ищет на полу. Владимир сам присел, чтобы получше осветить место, и невольно вздрогнул. Два молочных, похожих на бусинки зуба, блеснули в свете догорающей спички.

– Не бойтесь, дядя Володя, – быстро сказал Угря, легонько прикасаясь к руке Владимира Машкова. – Это не вы. Это папа. Они у меня в спичечном коробке были. Хорошо, что нашлись.

ПИСЬМО

В субботу второго октября Роман Подцепа домой не приехал, и в воскресенье третьего не появился, и в неудобный, но созданный, задуманный самой природой для испытаний воли и характера понедельник четвертого не сделал решительного, давно задуманного шага. Просто не мог. Не позволяли обстоятельства. Слишком уж хорошо, буквально на ура, было принято научной общественностью ИПУ сообщение Р. Р. Подцепы на Межотделенческом семинаре по проблемам моделирования процессов разрушения. Так славно, что профессор Прохоров тут же решил событие отметить, добавить к уже начерно сверстанному, и без того дополненному и переработанному, переизданию своей базовой монографии новый кусок. И плюс к тому две птички-строчки во введении – «раздел 5.6 в соавторстве с Р. Р. Подцепой». Трудовой вклад новоиспеченных артельщиков делился в календарной пропорции 18 к 1. Почти три недели с тридцатого по семнадцатое Роман без устали писал и рисовал картинки, чтобы затем уже профессор Прохоров мог ровно за один день восемнадцатого все махом привести в окончательный, цельный и как всегда эффектный вид. Двадцатого, в последний отпущенный договором день, Алексей Левенбук, соавтор всех остальных разделов от 1.1 до 7.4, (кроме 5.7 – 5.8, рожденных некогда тандемом Прохоров – Прокофьев) собственноручно отвез рукопись в издательство «Машиностроение», 1-й Басманный переулок, дом 3.

Вот так жизнь складывалась. И только утром двадцать третьего октября освобожденный честным и добросовестным трудом аспирант Р. Р. Подцепа увидел землю. Столовое черненое серебро морозцем уже скованных, а снегом, легкой блестящей крупкой, лишь в бороздах и ямках присыпанных полей по обе стороны посадочной полосы южносибирского аэропорта. После столичных плюс десяти, минус два с ветерком бодрили. Плотный табун пассажиров от трапа к стеклянным дверям здания с неоновыми редколесьем буковок на крыше Ю НОСИБ РС шел по холодному бетону конармейским спорым шагом. Ромка, летевший в первом салоне, – в числе последних. Смысла переходить на рысь не было никакого, до первого автобуса в город оставалось минут двадцать, просто море времени, если учесть, что весь свой багаж отстающий нес в руках и на плече. Средних размеров красную дорожную сумку и здоровенную плоскую коробку с изображеньем пластилиновоносых хоккеистов из мультика «Матч-реванш». Если бы только Роман Подцепа знал, хоть как-то догадываться, что его встречают, и кто, всех бы раскидал и первым финишировал в туберкулезном холле зала прилета. Но он не знал и не догадывался, поэтому едва не выронил и сумку, и коробку с громоздкой настольной игрой, когда, юлой огибая шевелящийся частокол чужих ног, его нашла и пригвоздила ракета. Замер, уткнувшись лбом в колени, маленький человечек со сбившейся на спину, висящей на резинке шапкой:

– Папа, папа...

Вот это попаданье. Точно в цель. Потом подбежала Маринка. Совсем худая и невесомая, одни глаза. А следом, чуть погодя, с лопаткой, приготовленной для родственного рукопожатия, Маринкин младший брат Игорь. Какой-то, должно быть, возрастной кожный нежданчик на лбу молодого человека был запечатан пластырем, и от вида белого креста над левой бровью ошеломляющая приятность происшествия слегка поблекла.

– Как вы? – спросил Ромка Маринку.

– Да вот, Игорек нас привез.

Девятнадцатилетний сопляк на собственном, пусть и с чужого плеча, б/у донельзя, транспортном средстве вплыл явной диссонансной нотой, не теми фанфарами, в победный марш семейной встречи триумфатора. Невиданно успешного аспиранта московского академического института. Лучше бы они Ромку дома ждали, а сам он по-простому, на автобусе приехал. В счастливом, безмятежном настроении.

Военный химик, полковник Иванцов, в манере, свойственной людям его сурового призвания и уставного нрава, делил потомство на наследников и женский пол. И того и другого у него на довольствии состояло по одной единице. До поры до времени. После апрельской свадьбы, летом семьдесят четвертого, когда Ромка в первый и последний раз посетил не обозначенное на картах место службы тестя, Семипалатинск-21, Олег Анатольевич радости освобождения не скрывал. Ставя на стол первую холодную, так зятю и объявил: «Ну что, студент, начнем процедуру передачи из рук в руки?»

В принципе, Рома был не против начать и завершить процедуру, и даже, если надо, то снова расписаться. В реестре или ведомости. Удивился он, только обнаружив, что в обратный путь, безо всякой подписи и договора, ему в довесок к любимой жене прицепом выдан ее двенадцатилетний брат для полуторамесячного оздоровления на Обском море. Все это время Ромка честно кормил довольно капризный и прожорливый довесок, а об истинном размере папой-полковником приватно выданного Игорьку денежного аттестата узнал лишь перед самым отъездом, когда малец умудрился за три Ромкины стипендии, сто восемьдесят рублей, купить у соседа по подъезду джинсы «ливайс» на вырост, размера на три больше окружности своего мелкого зада. Маринка смеялась и обзывала братца дурачком, но Ромка был унижен. Все его деньги, включая те, что он зарабатывал на кафедре, печатая статьи и вписывая формулы, уходили на съемную квартиру, и купить такие «ливайсы» Маринке, на вырост или в талию, Ромка тогда никак не мог.

Он и сейчас не мог. Привез вот чудесные французские туфли-лодочки из магазина на улице Южной, за сороковник, а джинсы, настоящие синьки, за которыми богатенький сосед по комнате Бориска Катц мотался на Беговую, и не думал. Этот вожделенный и абсолютно недоступный кусок тряпки тянул на двести пятьдесят, а то и триста, и в руки не давался. Пока – не пока, но не способен был, выходит так, Роман Романович содержать женский пол по высшему разряду, и тесть, военный химик, большой специалист и дока по отравляющим и ядовитым смесям, всегда находил способ издалека, но веско напомнить Ромику об этом неполном соответствии занимаемому положению.

– Сам пригнал, – гордо сообщил наследник офицера Ромке, когда из плохо, но все-таки хоть как-то отапливаемого зала все вместе вышли на голый ледок портовой площади, где, зад поджав на ветерке, обиженно тосковал «ИЖ комби» цвета куриной тушки с рынка. Розанчик.

«Лучше бы ты сам в институт поступил», – подумал про себя Роман, твердо решив непрошеное конфетти семейного сюрприза если и не выкинуть из головы совсем, то непременно и решительно смести все к черту, за черный круг, в глухую периферию своего на редкость здорового сознания. И в общем-то преуспел. Сообщение, сделанное уже на ходу, на перекрестке возле поста ГАИ: «А у отца теперь “шестерка”», – московский аспирант, можно сказать, пропустил мимо ушей, потому что, сидя рядом с собственным наследником на заднем сиденье, уже вовсю дурачился. Закрывал ладонью Димке глаза и вдруг, неожиданно приподняв руку, дул, как под рыцарское забрало, малышу в круглые дырочки доверчивого пятачка. Димок от радости урчал и по-собачьи тыкался резиновым носишкой в Ромкины пальцы. А когда остановились и выгружались у крыльца, по-настоящему уже рассмешил, с не ожиданной торжественностью объявив очень тихо, но очень горячо на ушко:

– А я знаю... Ты у меня директор!

– Кто тебе сказал?

– Диктор Агафонова. По радио.

Окончательно и бесповоротно вопрос о хозяине положения решился через полчаса, когда, тоскливо обнюхав в Ромкиной квартире все углы и бросив последний рыбий, дохлый взгляд на новенькую раскладушку, Маринкин братец Игорь убрался в свою общагу. Уполз, и удовольствие от этого отхода раком с бесполезными шевелениями всех челюстей, хвостов и усиков вернуло Ромке то счастье, ту неизменную уверенность в себе, которую он нес как абсолютные 36 и 6, спускаясь по аэрофлотовскому трапу два часа назад на каменную от морозца землю. Он снова был источником тепла и света. Для Маринки и Димки, по крайней мере. А остальные пусть сами думают, решают, как холод черного и белого превратить в ласку красного и желтого. Автовладелец Игорь Иванцов в первую очередь.

Во всяком случае, никаких сомнений не было в том, что щедроты тестя, сумевшего через какого-то армейского друж ка-костоправа запихать этой осенью наследника на стомфак южносибирского меда, одним лишь бройлерного колера металломом на колесах не ограничились. Наверняка и ежемесячное воспомоществование на съем жилплощади исправно поступало. Вот пусть теперь и согреет молодого человека все то, что он наэкономил, столуясь и квартируя в отсутствие Романа у него дома. Ботинки «Саламандер», куртка «Ли» и ручка «Паркер», которую придурок непонятно зачем, но тоже успел продемонстрировать.

«А те места, которые вся эта роскошь тунеядца не прикроет, можно залепить простым бактерицидным пластырем, стащить из препараторских запасов и залепить», – весело думал Ромка наперегонки с Димкой, в две пары ножниц перекусывая крепкую колбасную пеньку, стянувшую коробки с великолепною пятеркой и вратарем команды «Метеор». А вот с Маринки он снимал лишнее в ванной один и без применения технических приспособлений – правда, при включенном душе, но это чтобы Димок за стенкой слаще спал под шум ночного, вселенского, счастливого дождя.

Это были замечательные две недели. Димка не ходил в сад и по утрам, как десятиногая сомнамбула, шурша крахмалом и мукой всех одеял на белом свете, заползал на теплое еще Маринкино место и, круглым лбом приклеиваясь к Ромкиному боку, в такие увлекал бесконечные, бездонные пучины сна, что удивительно, как удавалось отцу и сыну до полпятого подняться, поесть борща, в хоккей побиться и даже почитать вслух книжку «Буратино». А после оба вприпрыжку бежали по толстой улице 50 лет Октября встречать маму Марину. И так же кувырком, через площадь Советов и магазин «Новинка», домой на Красноармейскую. Все дни, все дни кроме двадцать шестого, когда не в очередь с сестрою-осенью вдруг задышала настоящая зима. И на теплую сырую землю и черный зеркальный асфальт лег ровным, плотным слоем уже второй из череды пробных снег. В этот день вышли раньше, за час до встречи, и шли долго, кругами, старательно вытаптывая елочкой – ступня к ступне – узоры, домики, рыб и зверей. Лишь бы найти нетронутый пятачок белого. Яркое, синее, живое проступало широкой благородной гусеницей за Ромкой, а под калошиками Димки – смешными дробными спинными позвонками, пока зародышами, эмбриональными наметками будущих колбас. На площади у белого дома за бронзовой спиной Ленина в пальто на здоровенном нетронутом куске небесного теста Ромка вдруг вытоптал не чижика, а слово. ДИМА.

– Прочти, – сказал он сыночку, веселый и довольный. – Первая буква д.

– И, – как-то померкнув, после большой и странной паузы, продолжил мальчик.

– Молодец. А дальше?

– эМ.

– И дальше?

– А.

– Что получилось?

– Дэ... И.. эМ... А...

– ДИ, – с прежним задором и легкомыслием, попробовал подсказать Роман.

– эМ... А... – безнадежно повторил сын.

Слово не складывалось. Буквы слогами не женились. Хоть убей. Стояли телеграфными столбами без связывающих проводов.

– Ну же, подумай, – с глупой улыбкой все гнул свое папа-медведь. – ДИ и МА. Что вместе получается?

– Ничего, – тихо ответил мальчик.

Он медленно отошел и, необычно тесно ставя черные калошики, обвел злобно оскалившийся квартет Дэ, И, эМ, А пет лей-удавкой. Немного постоял, переступил, и пошел на второй, почти соприкасающийся с буквами круг. Ромка понял, что сейчас произойдет, и это понимание было каким-то сверхважным и очень, очень ему нужным. Именно сейчас.

– Ура! – крикнул тогда большой Подцепа и со всей безжалостною косолапостью, на которою был только способен, попер, давя свои же буквы, попер навстречу сыну.

«Вот так и меня... да я сам вот так... Сам постоянно все хочу зачем-то получить до срока, – думал Ромка, трудясь бок о бок, с дивно сопящим и раскрасневшимся от счастья малышом. – Ну рано ему еще читать, наверное. Шестой год. Буквы знает, и хорошо. Всему свое время. Через год прочтет. А я защищусь. И перестану считать каждую копейку. Время работает на сильного. И все придет. Придет само собой, потому что такова задумка, план, график и расписание. Всему свой черед, и нефиг поддаваться настроению. Причем чужому. Абсолютно несвойственному мне и даже неприличному. Честное слово. Главное вот так переть. Переть вперед. Буром, катком. Не срываться, не метаться, не делать пусть и невидимые миру, но непростительные глупости».

Все буквы, страшные Д, И, М, А тем временем исчезли, утонули в сочном, чавкающем под ногами мелководье. Красота. Отец и сын смотрели друг на друга, потные, взъерошенные и бесконечно дорогие друг другу.

«Еще и лучше тебя будет, – думал Ромка, любуясь большими мамиными глазами сына. – Чего? Вот ты косой да кольчугинский. А сын твой смотрит прямо, и вообще южносибирский. Даже московский скоро, на минуточку...»

– Папа, – безо всякой видимой логики и связи со снежной дурью сказал Димок, – я правда слышал. Про тебя. По радио. Роман Романович Подцепа. Директор. Почему ты не веришь?

– Верю. Верю, конечно. Просто это была передача из будущего. Понимаешь? Радио Завтра.

– Маяк, – негромко, но очень твердо сказал сын.

– Мама, смотри, мама идет... вон, на той стороне...

И в самом деле. Маринка как раз вышла из тени большого здания Облсовпрофа, и ее казахстанская лисья шапка боярыней плыла над еще белой, еще нерастаявшей площадью.

– Что вы тут делали, бандиты? Все расстегнутые? – спросила Маринка, как всегда устало, но ласково, по-свойски улыбаясь, когда отец и сын, скользя, словно на коньках, но оставляя за собой широкие и мокрые, как будто лыжные, следы, затормозили рядом.

– Мы наблюдали будущее в большую подзорную трубу.

– И как оно?

– Прекрасно.

– Ну хорошо. Пошли теперь с микроскопом искать потерянную пуговицу от воротника.

И каждый день ему было хорошо. Можно сказать, все лучше и лучше. И в субботу тридцатого Ромка даже помиловал Маринкиного брата. Разрешил ему разок явиться. Полежать в ванной, пообедать и переночевать. Побыть с Димком, пока Марина и Роман ходили в кинотеатр «Москва» на фильм-комедию «Женатый холостяк», а потом в ресторан «Кузбасс», а после гуляли до полуночи вдоль блестящей от бусин-фонарей Весенней. Рассыпанные жемчуга.

Маринка говорила и говорила. Полгода копила в своем легком, похожем на веретено и, как веретено, не знающем покоя теле. По сути дела, она непрерывно жаловалась. Но как-то так над собой и своими ненормальными обидчиками или глупыми обстоятельствами все время пошучивая, посмеиваясь, всех заранее извиняя и прощая, что этот нескончаемый поток не раздражал.

Совершенно не складывались у Маринки отношения с большой и неопрятной начальницей ВЦ ЮИВОГ. Маринка отказывалась работать сверхурочно, в отместку протухшая толстуха ловила ее на входе по утрам. «Сколько на ваших, Марина Олеговна? Без одной восемь, а у меня три минуты девятого». Пропустила институтскую спартакиаду, не выступила на лыжне в общем зачете, получила в назидание уже давно и всеми от полной безнадежности зарытую задачку – отладить или заново написать обработчик ввода перфолент.

– То ли я такая бестолковая, то ли он чудит, то ли ленты у всех вечно полевые, грязные, то ли вместо спирта его моют сладким чаем...

Мать в свою очередь не отставала. Такая же фигурка вечного беспокойства, большеглазая, но начисто лишенная Маринкиной самоиронии и мягкости. Строчила из своего семипалатинско-курчатовского далека, точила камень.

– Пишет, что я брошенка. Хорошее слово, да? Как будто украшение такое для шляпки или кофточки. Брошенка с бериллами.

Маринка все рассказывала и рассказывала. Нить тянулась и тянулась, большого Ромку пеленала, заворачивала в кокон, второй слой, третий, пятый, но эта ватная, удушающая незаметно, невзначай безнадежность его не пугала – наоборот, веселила и даже радовала. Потому, что он сам решение принял. Легко и просто разрывающее все эти паучьи путы. А до последнего дня молчал, ничего не говорил лишь по одной очевидной причине. Не хотел и не собирался обсуждать. Зачем? Решение есть. Он, Ромка Подцепа, глава семейства, его объявит, а дальше... дальше лишь точное и своевременное исполнение.

Улетал Ромка утром восьмого. Два дня, второго и третьего, падал снег. Уже зимний. Настоящий. Вился, перевивался за окном белой марлей штор наоборот. Пятого в дворовой хоккейной коробке, прямо под окном залили лед. Ромка сходил за угол в магазин «Буревестник» и купил Димке стальные лезвия для валенок, а свои собственные звонкие «канадки», которые забыл вернуть кому-то из еще университетских товарищей, занес в огромный склад-мастерскую за магазином. И там с поправки духовитый мастер их наточил. Полтинничек – один желобок. Итого рупчик. Обед с пивком.

Катались шестого и седьмого. Димок – первый раз в жизни, но неплохо, на голову упал всего лишь один раз. Правда, сразу. Стукнулся затылком. Заплакал, да такими горькими, большими Маринкиными слезами, что Ромка уже думал, перевалится сейчас через деревянный бортик, отойдет в сторонку и будет там стоять беззвучным указателем «к дому». Но нет. Поднялся, подержался за деревяшку и, храбро оттолкнувшись, сделал попытку номер два. Упал на бок. Очень аккуратно и правильно. И второй раз также, и третий. Все дальше уезжал, все больше и больше оставляя на льду нетронутой снежной крупки, сольцы, между блестящим зализами падений.

И от всего этого – и быстроты понимания, и, главное, настойчивости большелобого бобика, молчаливого желания добиться своего последовательностью и упорством – такое родство, такое единство с сыночком ощущал Роман, что летал вокруг него кругами, смешил, подхватывал, дышал в соленый нос и думал. Все те же мысли носились космонавтами, Белкой и Стрелкой:

«Все будет, все будет... Так уж мы устроены, Подцепы, все сразу не заглатываем, но по кусочку, по кусочку, зато до самой последней крошки, до капли, дочиста съедаем. Никому и ничего не останется».

– Папа, я лучше стал стоять? – спросил Димок седьмого, когда лезвия уже отвязали и он на устойчивых, подшитых валенках, хрустя снежком, шел с Ромкой рядом.

– Лучше. Даже кататься немножко начал.

– Я каждый день теперь буду. По вечерам с мамой. Выходить и кататься.

– Молодец, так совсем уже быстро научишься.

– И ты мне тогда купишь коньки? Да? Настоящие, как у тебя? – быстро спросил малыш, подняв голову. Глаза у него были синими-синими.

– Обязательно. Очень скоро. В Москве.

– В Москве? – переспросил. – А, ну да... в Москве...

Смешной, ничего не понял. Маленький мальчик. Но и Маринка ведь не сразу поняла. Большая девочка.

– Ну и что ты думаешь, позвонила же моя свинная рожа, спросила, почему не была на демонстрации.

– Ну а ты?

– Сказала, что Димок приболел.

– Все верно, у него острый приступ ледовой болезни.

– У него да, а вот у меня, я чувствую, девятого будет острый приступ ушной.

– Не будет. Это у твоей сальной будет приступ глазной.

– В каком это смысле?

– В прямом. Ты ей в понедельник напишешь заявление.

– Какое?

– Об увольнении.

Чайник, шипевший на плите, именно в эту секунду фыркнул и засвистел. Курчаво. Очень смешно. Поймал вора дурачок. Но ощущение какой-то протокольной cтрогости, ментовской однозначности момента возникло, и от этого, наверное, Ромка был очень краток, внятен и решителен:

– С первого января у меня будет отдельная комната. Гостинка. И кухонька своя, и ванная.

– Это хорошо. А жить на что будем?

– Очень просто. На полигоне есть старая прохоровская «Эрика». Стоит еще с тех пор, как он туда с ночевками ездил. Никому не нужная. Попрошу у шефа, почищу, смажу, и все. Печатать в нашей общаге нужно всем. Машинстки в институте просят полтинник за лист, а ты будешь брать сорок копеек.

– А Дима?

– Дима едет с нами, – просто сказал Роман, – там, в Миляжково, тоже есть хоккейная коробка. На пустыре, как раз напротив главного корпуса.

Маринка раскраснелась, и глаза ее стали синими. Синими и замечательными, как у сына, у сына Димы, но «да», простое «да», она не говорила.

Спрашивала, а как тогда непрерывность трудового стажа и что случится с институской очередью...

– Какой, – уже развеселившись, Ромка, не мог остановиться, – на мягкую мебель, что ли?

– Ну да... – Улыбка не могла не объявиться, но все равно Маринка стойко перечисляла. – На машину... на ковер...

– Слушай, – он ласково взял и повернул двумя руками к себе женину голову, указательный и безымянный пальцы правой и левой сошлись, соединились в мягкой ямочке на шее, «под хвостиком», как он любил шутить, целуя ее в темноте, – Мариша, через год я вернусь в ЮИВОГ кандидатом. Кандидатом наук, и никаких очередей для нас уже не будет, будет просто все, что нам нужно...

– А тебя... тебя возьмут назад?

– А куда они денутся? Рычков собирается докторскую защищать в нашем совете. В феврале будет обсуждаться. А потом монографию издавать под шапкой ИПУ. Возьмет меня назад как миленький.

Рычков Анатолий Алексеевич, директор Южносибирского института вопросов горной отрасли, специалист по подземному пылеподавлению.

И все равно Марина не говорила «да». Ромка видел, что она согласна, горячий румянец расцветал на ее щеках, сливаясь, соединяясь с огнем его подмороженных, подстывших на катке пальцев, но губы жены не шевелились, она молчала, а потом сказала:

– Давай я чуть-чуть... чуть подумаю. Можно ведь?

– Можно, – великодушно разрешил Роман, которому все было ясно. Весело и хорошо.

– Я давай... давай я тебе телеграмму пришлю. Хочешь?

– Правительственную...

– Конечно, – Маринка широко и просто улыбнулась, рассмеялась наконец-то, – правительственную, а какую же еще... Молнию.

«Смешные они все-таки, Иванцовы. Отец по описи сдает. Мать наставленья шлет. А дочка официально уведомит. Телеграфом».

На самом деле, открыткой в конверте. Через неделю. Пятнадцатого.

А восьмого утром на своем ощипанном гусенке приехал Игорь. Вот уж кому малина будет. Раздолье. Но говорить ему Роман Подцепа ничего не стал. Пусть сестрица пожалует. Сама. С широкого плеча. Квартиру на год.

Было не больше минус десяти, но, как всегда в это ноябрьское, до январского донца еще не просохшее время, казалось, что под двадцать. Уговорил Маринку, не без труда, обняться и поцеловаться в тепле, под желтой лампой узкой прихожей, и налегке, с полупустою красной сумкой на плече, сбежал вниз. Несчастный безволосый ИЖ-Комби дрожал на ветерке.

– Едем? – спросил шурина.

– Едем.

За рано в этом году подмерзшими стеклами кухонного окна ничего нельзя было разглядеть, но Ромка и так знал, что она стоит там, наверху, на пятом этаже, положив голые локти на ледяной подоконник, и смотрит в узкую, ладонью вытопленную щелку. Вниз, на него. Он все знал и все понимал, и было ему хорошо.

Дорогой сквозь снежные трубы ночных улиц шуряк что-то грузил Роману о правильности выбранного направления.

– ...Москва, да... я сам рвану в Европу, когда закончу... у нас здесь что... конфеты врачу несут или там коньяк... как будто врач им алкоголик, хлебать с устатка через день... шахтерня простодырая... Вот у нас парнишка есть в группе, он с Украины, из Черновиц, вот это я понимаю... рассказывает, как у них там все аккуратно, цивилизованно... Обезболивание – рубчик, с хорошим материалом пломбочку – троячок... Все в денежном выражении, сам пациент в карман халата и опускает... чин-чинарем... Европа, культура, народ с понятием... не то что здесь... бутылку в лучшем случае додумаются притартать... а в Казахстане у родителей вообще нацмены эти... особенно на юге... рожи наглые... лечи их всех бесплатно... союз им, чуркам, нерушимый... совсем оборзели...

Какое-то время молча рассекали белую поземку улицы Тухачевского, вдруг вылетевшую из города, как из рукава, прямо в холодную пустоту бесконечных полей.

– В Москве-то сколько за хорошую пломбочку отдать надо? – не сразу, но все-таки стряхнув с себя гипноз естественного, чистого, спросил шуряк. Вернулся в теплоту идеи.

– Пятерку, – сказал Роман не думая, автоматически, как будто занимая до стипендии у Катца. Меньше не хватит, а больше не отдать.

– Вот это да! – скосил блестящий от сального, свечного уваженья глаз Игорь Иванцов, наследник военхимика. – Место богатое, куда хохлам тягаться...

Попрощались у стойки регистрации.

– А почем билетик получается? – словно и в самом деле примериваясь к расшитой золотом столице, спросил шуряк.

– Шестьдесят, – ответил Роман и быстро пожал сухую, хрящеватую, с рояльной, наверное, растяжкой, руку студента-стоматолога.

Место пассажиру Подцепе Р. Р. в праздничном, полупустом самолете досталось у окна. Округлое было прозрачным и, словно Маринка час тому назад, Роман не должен был студить ладонь, чтобы увидеть тьму. И прочесть над крышею аэропорта слово ЮЖНОСИБИРСК, обретшее на этот раз неоновую полноту. Как и положено к очередной годовщине.

«Южносибирск, – думал Роман, – через полтора года, в феврале когда вернемся, Димок уж сам сможет прочитать. Не Ю, Же, эН и далее по списку, а слово. Все слово целиком. Потому что все устроилось. Сложилось наконец, и так, как надо».

Да, мы вернемся. Вернемся, а они все улетят. Их смоет, шуряков и свояков, и только чистый белый снег останется. И толстый-толстый слой инея на деревьях.

Oн знал, он чувствовал, что засыпает и безмятежно чурбаном проспит эти четыре серых, высотных часа, под красным глазом гипнотизирующего табло в дальнем конце салона «Пристегните привязные ремни».

Хорошо.

Десятого у Романа был большой разговор с Прохоровым. Как всегда, конкретный и понятный. Обсуждали план диссертации и сроки представления глав.

– Это ничего, – объяснял Михаил Васильевич, по своему смешному обыкновению быстро приговаривая, сгибая и разгибая одну за другой мелкие, дюймовые скрепочки. – Это ничего, что тут еще обсчитать надо, здесь переделать, а над формулировками выводов и вовсе хорошо подумать. Садитесь и пишите. Введение и первую главу. Состояние вопроса. Какое у нас сегодня? Десятое? Вот вам два месяца. Десятого января...

Прохоров сверился с календариком, прижатым к столешнице восковой, лечебной массой широченного оргстекла:

– Как раз понедельник. Десятого января я жду введение и первую главу.

«Январь – это хорошо, – решил Роман. – Это пойдет. Как раз жене Марине для разминки. Первые тридцать или сорок машинописных страниц».

Потом шеф спросил о публикациях.

– По теме три, – сознался аспирант, – раздел в вашей книге и тезисы. Вроде бы достаточно.

– Им да... – Прохоров махнул рукой куда-то в сторону невидимого главного корпуса, – а вам еще две-три не помешает. Нормальных научных статей, а не тезисов каких-то молодежных конференций.

Договорились, что до конца года Роман сделает и сдаст статью о своем алгоритме моделирования нагрузок – не сжатое, как в книге, а подробное, развернутое описание в институский научный сборник. В конце концов, словно боевая карта-трехверстка, ближайший квартал календаря раскинулся перед Р. Р. Подцепой, утыканый вдоль и поперек флажками на булавках. Оказалось, что человек спонтанного вдохновения Михаил Васильевич Прохоров, когда надо, умеет планировать, рассчитывать, в стаканы, чашки разливать бесцельно струящийся, всегда текущий, убегающий куда-то поток времени нисколько не хуже своего сверхорганизованного косого аспиранта.

Только стол в порядке содержать не любит. Когда Ромка прощался, перед профессором на оргстекле, как перед зверем, разорившим муравейник, валялись десятки ножек-лапок скрепок, за долгим разговором умученных, приконченных беспечно.

В субботу тринадцатого аспиранты второго года тянули номерки из наволочки. Ромке досталась бумажка с цифрою 110. Комната на тихом пятом этаже. С большим окном и серой водонапорной башней на дальней стороне улицы, отодвинутой метров на сорок от общаги широким сквером, холодным пищеводом дорожного асфальта и черным решетом ограды. Лучше только торцевые. Есть такие, по одной на каждый этаж, у которых все стены и углы внутренние, не слышны ни коридор, ни лестница. Ни сам ты сквозь диагонали и лучи архитектурных сочленений. Но на пятом, малопосещаемом последнем этаже и лестничный пролет в одном лишь кирпиче от изголовья катит. Пойдет, и более того, если судьба сменить ловкого малого Бесо Чивадзе. Молодого человека, три месяца назад ставшего зятем своего собственного научного руководителя Моисея Зальмановича Райхельсона. С лета Бесо в общаге практически не появлялся, и Ромка ни секунды не сомневался, что, встретив Беса на ближайшем научном семинаре, легко договорится и чудную жилплощадь за дверью номер 110 получит намного раньше нового года. Через каких-нибудь пару недель. И здесь все шло по плану и даже с легким и приятным его перевыполнением.

А пятнадцатого на журнальном столике, заменявшем в швейцарской стойку консьержки, Роман нашел конверт cо строго параллельными хвостами букв «р» – Октябрьский проспект, дом 405, корпус 3.

Это был понедельник. Ромка ушел очень рано, чтобы до отправления служебного автобуса, возившего людей на полигон, пересечься с Карауловым. Гарик, как всегда, опоздал, но успел на лету, буквально в дверях ЛиАЗа, объявить, что пачка нужных перфокарт лежит у него в нижнем ящике стола под старыми распечатками. Действительно, нечто завернутое, как бабушкины облигации, в тетрадный лист с пометкой «дисперсионный и ковариационный» нашлось. Ромка сходил на ВЦ, прогнал через машину и до самого обеда сидел с распечаткой, пытаясь уяснить, что проще: подправить небрежные художества Караулова или написать самому с нуля. К обеду картина стала прозрачной и невесомой, как водяная акварель. Желтая лилия. Общую логику менять не надо, а вот данные, вместо того чтобы параметрами таскать из подпрограммы в подпрограмму, он аккуратненько переопределит через BLOCK DATA/COMMON.

Очень довольный этим быстрым скальпельным решением, Ромка пошел за свежим батоном в магазин. Нарезной не привезли, но белая буханка, кирпич за 22 копейки, оказалась горячей. Чтобы не остыла, Ромка сунул ее за пазуху под куртку и пошел в общагу. Довольный хорошим, самолетным ходом дела, согретый теплой мякотью у сердца, он как-то равнодушно отнесся к пустоте в швейцарской. Не было ни дежурной, какой-нибудь очкастой и не в меру любопытной бабки, ни липкого и мягкого, как плавленный сырок, смотрителя двери. Любителя под утро у обитателей какой-нибудь вдруг подгулявшей комнаты вымогать рублишко «на партейное». Его Подцепа просто запомнил, потому что, убегая, на крылечке угостил «Беломориной» только-только заступившего на смену и еще вовсю дышавшего вечерними васильками влажнотелого пьяницу.

Ромка сам снял ключик с гвоздика, скосил глаза и на столе-конторке увидел адрес Маринкиным красивым почерком. Все письма уже разобрали. Лежала лишь чья-то посылочная квитанция да Ромке «Авиа» с трехцветной зеброй уголка.

Внутри была открытка с выдавленной «Авророй». Ромка подумал, что Маринка, решившись, второпях просто аккуратно отрезала второй листок от матерью (а кем еще?) присланной к красному дню праздничной складки. И на ребрах революционного корабля, то поднимая строчку, то опуская, написала: «Только давай не в декабре, а январе. Игорю 18-го девятнадцать. Нехорошо будет уехать, не отметив...»

У Ромки не было ни брата, ни сестры. Но он понял, почему не следует разрешать Игорю Иванцову отмечать девятнадцатилетие одному, хозяином, пусть и временным, но полноправным, однушки на улице Красноармейской. И это понимание его рассмешило. И былые бугорки на заднике революционного плавсредства. Ромка подумал, что сейчас подымется и посмотрит по календарю, где это восемнадцатое, и вообще, как устроен уже точно обреченный стать счастливым январь восемьдесят третьего. И с этой хорошей, структурно-организующей мыслью Роман пошел по коридору. Но подняться к себе на третий не смог.

Маленький телевизионный холл первого этажа, по левой стенке которого сочился коридор, был забит, как самый обыкновенный канализационный сифон. Ромке показалось, что вся общага, и аспиранты, и слушатели инстутута повышения квалификации руководящих кадров МУП СССР собрались здесь, слепились, ловя друг друга, задерживая и клея крючками и колечками выступающих частей своих тел. И даже затворник-сумасшедший Андрей Панчеха, нелюдимый общажный угрюмец по прозвищу Махатма, и тот к толпе и куче присоединился. Влился.

Тут было все. В общей каше плавали очки оставившей свой пост дежурной, а первым в проходе, наглухо заткнутом многоглазой биомассой, колыхался мягкий швейцар. Он, как бы не теряя бдительности, как бы две стороны простреливал сразу. В упор, по фронту, входной тамбур у швейцарской и с острого угла – торжественно мерцающий голубой блин ящика.

Роман остановился возле работающего человека и так же, как и он, сбоку посмотрел на черно-белую дырку в мир.

И мир показался Роману отражением общажного холла. Красная площадь давилась, пучилась людским головами. По узкому проходу между мавзолеем и перенаселенной гостевой трибуной плыл гроб. Он плавно колыхался, и вместе с ним как будто бы колыхалась вся телевизонная картинка. Шапки, фуражки, флаги, белые перчатки офицеров и черные повязки на рукавах гражданских. Остановились. Минута паузы. Затем ближайший ряд голов подкатился к уже установленному на постамент за мавзолеем гробу, откатился, картинка дернулась, и вот уже, скользя по белым крыльям полотенец, покойник в своей темной лодочке стал уходить под землю. Грохнули пушки, один раз, второй, и вдруг все завыло. Отозвалось здесь, за окнами общажного холла в Миляжково. Трубы, гудки, сирены. Собаки, кошки, черт знает что. И среди всего этого где-то на самой переферии человеческой единой массы завяз аспирант второго года обучения Роман Романович Подцепа с письмом в руке и теплой буханкой белого за пазухой.

– Сними шапку! – кто-то по-командирски громко сказал у него за спиной. – Шапку сними, парень!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 0:1

ЯЩИК

Заблудиться в городе Миляжково Московской области решительно невозможно. Пространство тут образцово евклидово. Три параллельные не пересекающиеся прямые – Новорязанское шоссе на юге, Рязанская железная дорога на севере и равноудаленный от них, но тоже проезжий Октябрьский проспект – служат границей и осью тяжести для плотно наставленных между прямыми домов заборов, труб. Очень легко войти и выйти. Элементарно. Но вот отыскать нужный дом решительно невозможно. Случайного непрошеного визитера с непроясненными намерениями сбивает с толку и совершенно запутывает неожиданная древовидная, кустистая иерархия принадлежности строений промышленного и непромышленного назначения серединному Октябрьскому проспекту. Вправо и влево углубляясь от стрелы центральной магистрали, пришелец имеет редкую возможность выучить буквально весь русский алфавит – корпус «А» и корпус «Д», корпус «Е» и корпус «Ж2», бедняга может топать и топать, расплакаться в тупике у хлебозавода, в полукилометре от станции Фонки упасть в колодец, но так несчастный дом 248, корпус «Т1» и не отыскать. Не любят в городе Миляжково посторонних. Но Боре Катцу повезло. Дом, который он должен был найти, не трепетал листиком Икс-Игрек-Зет на сто сороковом, считая от Белой дачи, сучке Октябрьского проспекта, он же от лишних глаз запрятанный отрезок стратегического Егорьевского шоссе. И в самом деле. Оказывается, кое-какие мелкие сосудики и жилки обычного советского города, привычные и теплые, пока еще не тронула, безвозвратно не съела ползучая саркома главной транспортной стрелы Миляжково МО. Остались в центре, в районе горсовета и, судя по всему, здоровой жизнью пульсировали, существовали одновременно и Комсомольская, и Красноармейcкая, и даже совсем уже родная Б. Катцу улица Кирова.

В городе Южносибирске на улице имени стойкого ленинца в доме номер шестнадцать Борис Катц прожил с мамой Диной Яковлевной всю свою жизнь. В записочке, которая теперь лежала в кармане Бориного пиджака, улица была та же, только номерок в другом десятке. Но человек, который оставил свои координаты волнистым штемпелем на зубастом, как почтовая марка, отрывном листочке из походного блокнота, проблемы в этом никакой не видел:

– Дом очень похож на ваш, Борис, сразу узнаете. С излишествами... – сказал он и, уже на ходу рукой изобразив красоты сталинского барокко, исчез за раздвижными танковыми дверями кубического, строго функционального тамбура подмосковной электрички.

Вот какие встречи с приятным продолжением случались в общественном транспорте в песочком, мелкою пылью вычищенном апреле тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Что удивительно, поскольку неожиданные встречи в общественных местах того периода всеобщей мобилизации компетентных органов на борьбу с отдельными недостатками чаще всего имели характер крайне неприятный, а продолжение и вовсе унижающее человеческое и профессиональное достоинство столкнувшихся.

В ИПУ Б. Б. первым громко попался начальник вычислительного центра Иван Ильич Студенич. В четверг семнадцатого после обеда он, как обычно, расписался в журнале местных командировок справа от собственноручно вставленного в обязательную графу «Куда» – «Быково. ВЦ Мин углепрома» и сразу покатил. Но, словно перепутав левостороннюю Рязанку с правосторонней Ленинградкой, не в, а из. Вместо пгт Быково с его стреловидными самолетами Иван Ильич доехал до платформы «Новая» пусть со столичными, но скрытыми, ни глаз и ни слух не радующими, должно быть, тупоугольными авиамоторами. Впрочем, от платформы с безликим нарицательным названием И. И. Студенич поднялся к баням с названием ярким и даже вызывающе, просто назойливо личным, Дангауэровским. А единственным оправданием его послеполуденных грамма ти ко-тригонометрических маневров со сменой сторон света и способов передвижения могла считаться лишь только встреча со всем системно-административным активом ГВЦ МУП СССР в отдельном кабинете этих самых бань, названных на самом деле, как и железнодорожная платформа, без особой выдумки. Просто раньше. Подобно всему этому восточному заштату г. Москвы всего лишь по имени дореволюционного владельца и основателя близлежащего завода «Компрессор». А. К. Дангауэр и В. В. Кайзер. Но летучая проверка, новость, мокрая сенсация этой первой постбрежневской зимы, внепланово накрывшая заведение в районе трех часов дня, отказалась признать за совещанием в отдельном кабинете Дангауэровских бань производственный характер ввиду отсутствия на совещавшихся исподнего. Простыни не в счет. Они даже умножились за счет почтовых голубей административных протоколов.

Результатом работы людей в штатском стала давно назревшая ротация руководящего состава на главном ВЦ Минуглепрома в пгт Быково Раменского района. Но через внутриобластную границу в Миляжковский волна не пошла. Иван Ильич Студенич остался на своем месте. Лишь схлопотал сначала соплей на китель строгача по партийной линии, а потом и на галстук сальное пятно неполного соответствия за прогул. Начальника ВЦ ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина спасли принципы. Безалкогольный напиток «Байкал» того же Останкинского завода, что расфасовал в неотличимые на вид зелененькие чебурашки и пиво «Жигулевское». То самое, фатальным ставшее для прочих участников еженедельной банной сходки. Отсутствие на рабочем месте это одно, а пьянство в час трудового будня – статья оргвыводами строже.

Завидная, образцовая трезвость не только оставила И. И. Студенича при должности, но и необыкновенно смягчила его суровую натуру и даже в известном ангельском смысле облагородила характер. Допсмены в марте восемьдесят третьего получались с полпинка, чему несказанно радовался вечно голодный Роман Романович Подцепа.

Радость к вечно обиженному и обойденному Борису Аркадьевичу Катцу пришла лишь с новым этапом развития всесоюзной кампании по укреплению трудовой и производственной дисциплины. Когда, кроме глупых командированных из Краснодара и Ростова, уже никто не попадался в рабочие часы в ботиночном отделе ГУМа и вся страна, вооружившись знаниями и инструментом, взялась и добросовестно впряглась, пробило время проверки не мест скопления граждан в служебные часы, а мест рассредоточения.

И вновь в четверг, но уже двадцать четвертого марта, оторванные от текущих дел экстренными телефонными звонками, двое сразу, секретарь парткома и профкома ИПУ Б. Б. им. Подпрыгина, встречали в большом с колониальной колоннадой холле у парадных дверей группу глазастых товарищей в неброских, но сшитых по хорошему лекалу серых костюмах. Тут-то и выяснилась цена пассивного участия в общественной жизни института Отделения электромеханики. Срываясь по звонку из своих рабочих кабинетов, и сек. парткома Сергей Петрович Покабатько, и его профсоюзный визави Арон Миронович Шляпентох успели каждый предупредить свои подразделения, соответственно Добычи открытым способом и Методов разрушения. А вот электромеханикам, обособившимся у себя в левом крыле главного корпуса, чуравшимся общественной нагрузки и профсоюзных поручений, никто не постучал. Вот и удивляйся после этого, что в светлой и вместительной лаборатории испытаний шахтного электропривода был в тот кисельный мартовский денек внезапно и самым безжалостным образом прерван азартнейший двадцать второй тур отделенческого чемпионта по домино сезона 82 – 83. Прерван, чтобы уже никогда не завершиться. Даже принципиальнейшая, самым решающим образом влияющая на распределение двух первых мест партия к. т. н. зав. лаб. Вайс (партнер м. н. с. Доронин) против д. т. н. зав. отделением Воропаева (партнер к. т. н., с. н. с. Фрипповский) – и та была прервана без права возобновления. Кости изъяты, очки подсчитаны, но, главное, зафиксировано время. Четырнадцать сорок пять. Час с очень приличным лишним после завершения обеда, регламентного окна приема пищи.

– Как же вы так в лужу пернули? – брезгливо интересовались в райкоме у С. П. Покабатько. – Все с высшим образованием – и вдруг в домино! Ну еще бы шахматы... Или там преферанс... Вот на ковровом заводе простых рабочих взяли за шубой с клином... Интеллигентная игра, между прочим, описана в художественной литературе. А вы в козла. Стук, мне докладывали, аж в коридоре слышен был. И еще учеными называетесь! Позор!

Лицо товарища Покабатько от этих слов делалось мертвенно-бледным и начинало походить на ту часть тела, которую не подставляют солнцу. Какая метаморфоза происходила в той же высшей степени недоступных обдуву и охлаждению мозгах Сергея Петровича, сказать совсем уж невозможно, но только, вернувшись в институт после промывки, он что-то попросту несусветное бормотал в узком кругу членов парт-комитета.

– Это не то. Не то. Я думаю, все эти строгости – начало изменения режима, о котором уже пятый год ведутся разговоры на всех уровнях. Ящиком станем. Номерным ящиком. Москва какое-нибудь тысяча сто десять.

Это пахло повышением ставок, и слухи расползались по институту. Никто, конечно же, не верил, но не козла же в самом деле обсуждать. Дангауэровские бани!

Единственный, быть может, кто тему долго и сладостно обсасывал, пусть и про себя, был аспирант этого самого несчастного электромеханического отделения Б. Катц. Месть высших сил его насмешникам и издевателям была феерической и долгожданной. Больше никто и никогда не посмеет ему пенять за то, что через раз «лепит горбатого» и не умеет «рубануть конца». Кончилось. И навсегда. Кирдык. А если вдруг в результате восстановления справедливости еще и институтский совет станет закрытым, то даже он, Боря, со своими патентами, при строго контролируемом кворуме и допуске по спискам в зал, сможет что-нибудь и как-нибудь защитить. Не счастье ли? В таком прекрасном расположении духа Борис в самом начале апреля на неделю уехал домой, в Южносибирск, отметить еще бальзаковский, еще красивый полу-юбилей. Сорокапятилетилетие матери. Шесть дней питался по часам, обильно и ни в чем себя не ограничивая, на материнские ходил в кино и на «Летучую мышь». К московскому НЗ, можно сказать, и не притронулся, а на дорожку, тем не менее, вот чудеса, получил отменнейший, в талию, кожаный пиджачок.

И вот на этот замечательный, из мягкого телячьего бочка, цвета солнечного летнего затмения пиджак не обратила совершенно никакого внимания глупая Ленка Мелехина. Борька, идущего с дорожной сумкой в руке, еще овеянного аэрофлотовскими бризами, еще парящего на недоступной простым смертным высоте десять тысяч метров, рыжая дылда остановила в длинном общажном коридоре и сходу огорошила вопросом:

– А правда, что у вас в лаборатории был обыск?

Оп. Вот ведь как. За время краткого отсутствия Бориса ИПУ Б. Б. не стало Москвой-1110, но если шаг к этой цели и был сделан, то странный и необъяснимый. Арестовали одного из участников прерванной козлиной баталии Евгения Доронина. Сотрудника Бориной лаборатории. Того, кто в прошлом году проворно выудил неосмотрительного Катца из холодной, но гостеприимно распахнутой реки Оки. Взяли, правда, не в институте, а дома, на Беляевке. В ИПУ пришли на следующее утро, осмотрели пару кабинетов и побеседовали с другими завзятыми доминошниками Вайсом, Зверевым, Прохоровой и Росляковым. Интересовались также и слабаком по части «рыбы», внезапно улизнувшим Катцем, но он-то, голубок, всех этих новостей не знал, вот и подумал, что дура рыжая, должно быть, выйдя из сезонной спячки, очнувшись от своего Фортрана и мат. методов, всего лишь жаждет подробностей февральско-мартовской кампании по выявлению и пресечению.

– У нас в лаборатории был турнир, первый день двадцать второго тура, – со свойственной ему прямотой и обстоятельностью просветил Мелехину Борис и, сам просветлев лицом при сладком воспоминании о том, что добрая и справедливая судьба милостиво пихнула встречу с его участием на отмененную пятницу двадцать пятого, несуществующий, а, следовательно, уже нестрашный день второй, быстро протырился мимо громоздкой Ленки.

Обмахнул кожей широкую казачку и продолжил путь в свою отдельную чистенькую комнатку аспиранта третьего года обучения. Красавец. Пасхальный ясный звон в черном колокольчике пиджака.

А между тем, если у кого-то не те тараканы в голове, то вовсе не у вездесущей рыжей. Во всяком случае, не в том отделе, который отвечает за интерпретацию объективной реальности, данной нам в ощущениях. И через день, уже после того, как Боря сходил в институт и все то, о чем никто вслух как бы не говорил, донеслось до Катца, вошло в его башку через затылок, переносицу, макушку, он все равно никак не связывал арест своего спасителя Жени Доронина со словами, которые услышал в электричке. Радостное приветствие знакомого человека:

– О, на ловца и зверь бежит!

Замечательная во всех смыслах поездка далеко за Урал принесла не одну лишь только экономию мат. средств и кожу на бока. В зеленом пригородном поезде, членистоногой куколкой грядущего самолета стремительно скользившем в желобке полосы отчуждения от Косино к Подвойской, к Борьку подсел земляк. Ошеломленный Катц подумал даже, что проглядел знакомого, прилетевшего, должно быть, тем же самолетом и двигавшегося затем, ну надо же, той же дугой с юго-запада на восток затылок в затылок с ним самим, но белолицый голубоглазый человек в серенькой кепке-восьмиклинке не стал лукавить:

– Нет-нет, я уже третий месяц как переведен сюда. Столицу, так сказать, укрепляют здоровыми кадрами с периферии.

И улыбнулся, приветливо и широко, чтобы и Боря ощутил себя каплей этого сибирского здоровья, втекающего в самое сердце нашей Родины. А когда расплылся Боря и растекся, очень пристально и нежно посмотрев, мягко добавил:

– Как раз курирую ваш институт.

Фортуна натурально сменила компас, да и вообще все навигационное обеспечение своего вращения. Просто не верилось, не верилось, что падла наконец расслабилась, куда бы черт его не двигал, все время косится и главное улыбается юноше неглубокого заложения с куцей, несмотря на лишнюю глухую буковку, фамилией, Б. А. Катцу. Но, факт, остается жучком упрямым. Бьется в окно. Человек, некогда курировавший Борькин университет, с зимы этого года курирует Институт проблем угля им. Б. Б. Подпрыгина. И хочет Борю видеть. Очень давно, только вот случай все не представлялся.

Когда-то Боречке, еще первокурснику, не кто-нибудь, а мама посоветовала встречаться с этим старшим лейтенантом. Регулярно беседовать. Обмениваться впечатлениями.

– Мой милый, – ласково учила уму-разуму отпрыска, – Афанасий Петрович, конечно, нас никогда не бросит. Всегда поможет, но только он, к сожалению, не вечен. Седьмой десяток разменял. Поверь мне, в жизни обязательно должен быть запасной вариант, чтоб не пропасть.

А пропасть можно, и очень даже запросто, в чем Боря лишний раз убедился вновь и всего лишь пару дней тому назад, просто закинув удочку. В неформальной дачной обстановке завязал непринужденную беседу с героем соцтруда, маминым другом А. П. Загребиным. Но, увы, ответом на все намеки была лишь пара новых анекдотов о Чапаеве. Один даже обидный – про «сук» и и «недосуг». Определенно не желал Афанасий Петрович в очередной раз перемолвиться с директором ИПУ Антоном Васильевичем о Бориной судьбе.

И неудивительно. Во-первых, разговаривать о распределении после аспирантуры в Миляжково следовало уже не с директором ИПУ, а как минимум с замминистра угольной промышленности. А во-вторых, виды видавший Афанасий Петрович не сомневался, что эта просьба последней не станет, а, наоборот, будет прологом, увертюрой к бесконечному потоку все новых и новых, если этот, считай пасынок, останется в Москве. К чему такой балет ему, А. П. Загребину, который легко и в любой момент утешит мать ребенка здесь, в Южносибирске, посадив сынка рублей на двести пятьдесят в комбинат, ну хоть вот, чем плохо, Южносибирск уголь? Вот так-то, поведал Афанасий Петрович Борьку про то, как Анка пригласила Петьку в баню, и, замахнув белый кусок груздя, вполне отечески добавил:

– Да зачем тебе эта Москва, Борис? Знаешь, правильно древние греки говорили: лучше быть первым в области, чем вторым в столице. Да и кто тебя вторым возьмет, ты сам подумай?

И тут крыть было нечем. Олечка Прохорова вот, например, не рвалась. Тема Толкина-Прополкина сама собой исчерпалась, а тема водного подвига, броска во имя девушки Оли через реку, против всех надежд и ожиданий, развития не получила. За все эти месяцы двумя-тремя десятками слов, не более того, пополнилась стенограмма обмена между Олечкой и Борей. Да и слова в этой приписке сбоку все были самые обыкновенные: «дай», «положи», «привет», ничего крылатого и заковыристого, столь свойственного ее дружескому тону, из уст О. Прохоровой не вылетало. И таял, таял, верный шанс осесть и закрепиться здесь, в ближайшем Подмосковье, под боком города, столицы, в которой все снабжение, и продуктовое, и промтоварное, по первой категории.

Одна лишь книга маялась у Катца в ящике стола. Сидра. Анн Арбор. Иллинойс. Лишь только этот завернутый в газету томик оставался каким-то знаком, видимым свидетельством еще существующей связи с дочкой профессора, последней ниточкой, но как и – главное – когда за нее дернуть, чтоб не порвать и не лишиться всего и окончательно, Борек не знал. А тут такие перспективы. Вдруг и сразу.

На Подвойской в вагон вошли контролеры, с особой неприязнью именуемые здесь, в ЛПЗ Миляжково МО, на ненавистный фашистский корень, ревизорами. Мехами сжимая воздух, сошлись у Бориной скамьи и не спросили у него билет. Быстро раскрыл-закрыл ладошку перед суровой сворой ж/д зондеркоманды Борин попутчик, продемонстрировал им щит и меч – и улетучились, исчезли. Вот это фокус. А ведь, пожалуй, так же просто, «туз-король» в руке, может поставить смирно и другое подразделение карательно-надзорных органов – паспортный стол, например. И отдел кадров. Борина голова кружилась.

– Это хорошо, что вы, Борис, как раз в этой самой лаборатории, – все также ласково поглядывая на аспиранта третьего года обучения ИПУ Б. Б., говорил товарищ в кепке, и Катцу льстило, что товарищ помнит его имя, и в смысл определения «этой самой» Боря не вдавался, он даже не удивился тому, что попросту, в какой именно лаборатории он крутится, попутчику известно.

– Очень вы вовремя вернулись, вас только нам и не хватало, – продолжил уже наверное, уже должно быть капитан и вынул из кармана маленький блокнотик. – Давайте встретимся. Поговорим. Не против? Шанс, как говорится, обоюдный. В пятницу днем вам будет удобно? Вот и хорошо. И славно...

– Дом очень похож на ваш, Борис, сразу узнаете, – сказал, уже прощаясь, под стук сходящихся в атаке буферов и скрип вцепившихся в железо тормозных колодок.

– Миляжково. Следующая остановка – платформа Фонки.

В ближайшую пятницу, откатившись от Октябрьского проспекта на то критическое расстояние, где дома внезапно утрачивают буквенные индексы, «А», «Б» и «К4», особого сходства с городом детства Борис не обнаружил. Все здесь, в административно-командном центре Миляжково, было каким-то мелким в сравнении с родной трапецией Южносибирска. Там, где привычные масштабы требовали пяти этажей, едва лишь наскребалось три. Где башенка сама просилась увенчать угол строения, какой-то детский грибок лежал нашлепкой без флагштока. Ну да, колонны ложные, пара-другая эркеров и брандмауэры по всему периметру, но арок не было. Не было родового знака, той отличительной черты, без которой в единый желто-красный ансамбль все Борю окружившее серо-зеленое не связывалось. Он вздохнул и нырнул в дыру подъезда, неполноценность эстетического удовлетворения надеясь компенсировать сердечной теплотой задушевной беседы.

Игорь Валентинович, Игорь Валентинович Пашков, так звали человека, которого через секунду Боря Катц предполагал увидеть. Этого Валентиновича он вспомнил не сразу, и как было неудобно тогда, в электричке, и хорошо, что не пришлось ни разу обратиться, а то сегодня с порога первым делом пришлось бы извиняться за Витальевича или Валерьевича, что без причины осаждали голову.

Но на пороге рот и не требовалось открывать. Дверь в квартиру номер семь Катцу открыла женщина. Ни одного вопроса не задавая, даже не отвечая на Борино растерянное «Здравствуйте, я... извините, здесь...», немолодая, крепко напудренная и обесцвеченная перекисью водорода незнакомка сейчас же пропустила гостя внутрь, и только оказавшись в коридоре, Борис увидел в светлом дверном проеме ближайшей комнаты Игоря Валентиновича.

– Прошу, – сказал он и в свою очередь пропустил Бориса в комнату с диваном, парой кресел и торшером.

И здесь все было не так, как в той квартире, что посещал Борис в Южносибирске, в ничем не примечательной хрущевке на Пионерском бульваре. Комната не была пустой. В одном из кресел сидел плотным боровичком, судя по возрасту и виду, определенно старший по званию, а может быть, и начальник самого Игоря Валентиновича.

– Андрей Георгиевич, – сказал грибообразный, слегка приподнимаясь, но очень чувствительно по ходу сминая Борину ладонь. – Присаживайтесь.

Былою задушевностью, едва ли не интимностью совсем недавних южносибирских собеседований даже не пахло. Целых два свидетеля не на шутку смутили душу Бори, и он ушастым зайкой посмотрел на дверь. Не тут-то было. Предусмотрительный Пашков закрыл за собой белую цельного дерева и, заняв второе кресло у стены, окончательно отрезал угловой диван от выхода.

– Легко нашли? – спросил он ласково.

– Да, – сказал Боря, – голубятники показали.

Игорь Валентинович и Андрей Георгиевич переглянулись. Катц понял, что сморозил глупость. Он хотел сказать, что улицу, начало Кирова, всего лишь навсего, ему показали люди, гонявшие голубей во дворе улицы Власова. Тут, в этом Миляжково, в каждом дворе эти, знаете, голубятни, стоят на курьих ножках, железные, по две, по три в ряд... Маются дурью... Борис хотел поправиться, объяснить, но не было никакой возможности.

– Вы близко знали Евгения Доронина? – соленый, ненадкусанный сразу включился в работу. – Какие-то общие дела, контакты у вас с ним были?

– Только один раз, – честно сказал Борис. – Прошлой осенью, на Оке, в Вишневке...

Игорь Валентинович взмахнул бровями, Андрей Георгиевич порозовел.

– Очень интересно, – кивнул старший. – Расскажите поподробнее...

– Поподробнее не могу, – холодея от ужаса сознался Катц.

– Как так? У вас же прекрасная память, Борис, – удивился улыбчивый Игорь Валентинович. – Фотографическая.

– Или вы были нетрезвы? Пьяны? Наркотические препараты? – строго подрезал грибообразный. – Так было дело?

– Так, – и не думая запираться, выдохнул Катц. – Я был нетрезв и чуть не утонул.

– В реке? Ай-ай-ай, – с неподдельным, искренним сочувствием Игорь Валентинович покатал во рту слюну-конфетку. – В притоке Волги? Не может быть!

– В притоке, – смутился, но эхом отозвался Боря, – Может...

– А спаивал вас Доронин? Доронин угощал? – продолжил на своей стороне орудовать клещами Андрей Георгиевич. – Он вас принуждал пить? Таблетки предлагал?

– Нет, я сам... все сам... водку без закуски... так получилось... А Доронин наоборот... он меня вытащил, – весь в красных пятнах, негатив божьей коровки, пролепетал Катц. – Вытащил из воды.... Мне так сказали. Я сам не помню...

– Кто вам сказал?

– Оля Прохорова.

– А самим с Дорониным вы, что, не общались? Ни до, ни после? Даже спасибо ему не сказали? Как так?

– Мне было... – красное стало багровым с благородной бронзовой прозеленью, – мне было стыдно... Очень неприятно... Даже вспоминать, и то не выразишь... А он вообще такой высокомерный, этот Евгений Доронин, не подойдешь так просто, не заговоришь... Отошьет, и все.

Боря умолк. Товарищи в штатском обменялись взглядами-ласточками.

– Худобля меня отпустил, и я уехал, – неожиданно уронил Борис в тишину.

– Кто, извините? Кто?

Боре показалось, что вопрос был задан хором. Соль, до.

– Бригадир в Вишневке. Это фамилия, вы не подумайте. Товарищ Худобля. Иван Максимович, кажется. Я месяц потом пенициллином здесь, в Миляжково, лечился. Едва отошел... Честное слово.

Игорь Валентинович и Андрей Георгиевич уже не переглядывались. Они долго и пристально изучали один другого. «А я вас сразу предупреждал», – ясно светились очи младшего по званию. «Но не до такой же степени», – в ответ сохла охотничья слюна на чащобных брылах.

Катц тем временем покачивался в ступоре. Пенек с сучком, нечаянно упомянув Олю, он с ужасом теперь ждал вопросов о ней. Самое страшное. Как он все будет рассказывать, выкладывать надежды, планы, боль неудач, как? Он, Боря Катц, которого учила мама, внушала, что этим людям, этим, нужно говорить лишь только правду. Всю сокровенную, как есть, без умолчания и утайки.

Но на имя Олечки товарищи не среагировали. Андрей Георгиевич хрустнул пальцами. Вновь посмотрел на старшего, увы, как был, так и остался, лейтенанта Игоря Валентиновича, но теперь без изумления, по-деловому, строго и не моргая: «Но вы согласны, что в любом случае мы просто обязаны были опросить всех до единого?» – «Так точно, – в ответ проникновенным кивком головы, всем видом было выражено полное и абсолютное согласие с подходом и методом. – Будем заканчивать, товарищ капитан?» – «Давайте!»

– Значит вы, Борис, живете отдельной жизнью от жизни ваших коллег по лаборатории? – как ни чем не бывало, с обычной видимостью интереса и участия подхватил прерванный разговор Игорь Валентинович Пашков. – Даже, как мы недавно выяснили, и в домино играть с коллегами чураетесь. Жаль, очень жаль...

«Нет, почему же...» – Борис хотел сказать, что принуждают, бывает, и даже в рабочее время, Вайс, например, научный руководитель, регулярно...

Но Игорь Валентинович направил его мысли в другое русло:

– А как в общежитии? Общаетесь с товарищами? Следите за настроениями? Запоминаете? Записываете?

Борис обрадовался, встрепенулся. Это было знакомо и понятно. Как раз то самое, чего он изначально ждал, на что надеялся. Бог с ними, со свидетелями. Быть бдительным не стыдно, не то что оказаться бытовым приспособленцем.

– Нет, – честно признался Катц, – но могу... опять... Очень хотел бы снова, просто указаний не было и связи. А то ведь говорят всякое, конечно, порою просто неприятно слышать.

– А что именно? – оживился уже было слившийся с широким серым креслом грибок-боровичок. Приподнялся и стрельнул сизыми. – Что именно?

Б. Катц напрягся. Это был момент истины. Решающий. «Что говорят... что говорят...» Извилины в мозгу Бориса терлись бок о бок, словно рыбки. На нерест шли. «Что говорят, ах, боже мой, что говорят...» и наконец оросили:

– Ругают магазины здесь, в Миляжково. Особенно обувной на Южной улице.

– Да? И какие же предъявляются претензии? – спросил гриб, как-то особенно шевельнувшись и шляпкой, и полной, сочной ножкой.

– Завоза нет. Нет регулярного завоза мужских зимних сапог.

– Вот как? – сказал, Боря вдруг вспомнил, Андрей Георгиевич. Андрей Георгиевич, да-да. И неожиданно посмотрел на Катца с той же самой лаской и нежностью, что всегда так подкупала, так нравилась Борису в Игоре Валентиновиче.

– Это плохо. Очень плохо. Как же без сапог? – продолжая любоваться Борей, заключил лесовичок. – Суворов-то, величайший наш полководец, что говорил, не помните? Не помните, а зря: ноги должны быть в тепле, в тепле, а голова, голова в холоде. И это очень верно.

Слово «голова» было произнесено с очень странной, даже нехорошей интонацией, но как-то обмозговать это, понять смысл и значение Боря вновь не успел. Игорь Валентинович уже жал ему руку и сердечно благодарил:

– Спасибо, что пришли, Борис. Спасибо. Ольга Витальевна, проводите, пожалуйста, молодого человека.

Через минуту Катц уже был на улице, еще через пять стоял у того самого ряда голубятен во дворах на Власова, где час с небольшим тому назад получил точное и верное целеуказание. И только тут, возле железных домиков местной, сеялка-с-веялкой, бабы Яги Борис вдруг осознал, что ничего ему не дали. Ничего! Ни плана, ни задания, ни номера телефона. Поговорили и отпустили. Все. Даже подписку не взяли о неразглашении.

Руки у Катца шевелились сами по себе, а воздух в легкие не лез. Проклятое волнение, вечное стеснение и неуместный стыд. Как он мог, как мог, ведь обманул, на самом деле, обманул, и Игоря Валентиновича, и Андрея Георгиевича. Ведь были у него еще контакты. Даже сейчас есть контакт с Дорониным. С Евгением Николаевичем. Самый настоящий. Как же! Эта книга. Анн Арбор. Иллинойс. Книга-то не Олечкина, книга-то доронинская. Он видел. Знает. Доронинская! Черт бы ее побрал!

Назад Боря летел рысью. Но перепутал подъезд. Споткнулся о неожиданно выросшую в темном тамбуре ступеньку и чуть не наступил на лежку кошки. Едва не опрокинул на замшевый ботинок молоко, каким-то доброхотом влитое в пустую жестянку из-под сайры. Выскочил. Забежал в правильный, соседний, но и здесь случилось нечто непредвиденное. Главный, единственный козырь всей Бориной жизни – мгновенная фотографическая память – отказал. Третий этаж или второй? Седьмая квартира или девятая? Две двери отличались лишь замками. Даже окулярчики глазков смотрелись одинаково.

Боря полез в карман за марочкой-запиской, и холод прилепил его мягкий желудок к острому зобу. Пропала. Из бокового кармана кожаного красавца исчез мандат, пропуск в счастливый мир без ревизоров и контролеров. Кто-то вытащил, эта, конечно, пыльная в буклях, Ольга Витальевна, пока кожан доверчиво висел на вешалке в коридоре, проверила правый и левый накладные, и оба внутренних, и все, в один момент ставшее лишним, выгребла.

Слезы дымились в глазах Б. Катца. В отчаянии он прищемил пипку звонка у цифры 9. Звук был не тот. Мелодия тирлим-тирлим вместо призывной трели. Но, слава богу, не открыли. Боря слетел на этаж ниже. Звук из-за двери с номером семь был правильным. Резкий и требовательный. Но больше ничего. Тишина и холод, воздух не двигался, не шевелился, лишь синий свет мерно струился из неморгающей льдинки глазка.

Катц повторил. Послушал, постоял. Все повторил вновь. И тут, как в детстве, когда стучатся в дверь напротив, чтобы спросить, а вы не видели, Дима давно ушел, Борис развернулся и попросился в квартиру номер шесть.

Большой, по пояс голый человек открыл, не спрашивая «кто там».

– Чего? – поинтересовался он, уже рассматривая, изучая с явным недовольством нечто противное и мелкое на резиновом половичке перед собой.

– Я в седьмую, – хрипло ответил Боря.

– Совсем слепой или дурак? – сказала туша, почесывая бровь. – Седьмая с той стороны. Напротив!

– А там не открывают.

И в третий раз за этот день горькое непониманье вкупе с необъяснимой неприязнью неожданно-негаданно сменились ласковым и нежным светом. Как будто месяц из тумана.

– Тебе может водички дать попить? – спросил с ухмылкой голый.

Не отвечая, Катц повернулся и побрел на выход. Возле гастронома на углу Октябрьского проспекта и улицы Комсомольской ему и в самом деле захотелось пить. Боря вошел и у стойки в отделе соки-воды выдул два стакана газировки без сиропа.

Последняя отчаянная, спасительная мысль пришла Б. Катцу в электричке. Бесспорно, от гастронома, от остановки «Горсовет», разумнее и проще было бы уехать домой автобусом, но обладатель единого годового проездного поперся на электричку. Под пулеметные ленты путей и бело-зеленую тельняшку вокзальчика нырнул подземный переход и вывел Борю на вторую платформу. Здесь он долго стоял спиной к матросским излишествам станционного хозяйства. Пилоны и пилястры видеть не хотелось. Хотелось поскорей уехать. Но расписанье не благоприятствовало. Сначала без остановки проследовал пассажирский поезд «Тихий Дон». Потом открыла двери ни сердцу, ни душе не милая егорьевская. И только через двадцать минут затормозила правильная – 47-й километр.

Проехать надо было ровно один перегон. Миляжково – платформа Фонки. Боря даже не пошел в вагон, а остался у дверей в железном ящике тамбура. Он тосковал, упираясь плечом в какую-то неудобную, с изгибом трубку. Венчал канализационное колено железный ящичек с кривою ручкой и красным ярким пятачком. Чья-то шкодливая, дрожащая на ходу рука сделала приписку к штатной надписи в светофорном кружке и читалась она теперь так – «гоп-стоп кран». Борис и знать не знал, куда ведет вихляющее дополнение, но вот куда ведет ручка, Катц сообразил немедленно, едва лишь только ее увидал. К встрече с куратором, с Игорем Вениаминовичем Пашковым. Сейчас Борис рванет ее, сорвется пломба, завоют тормоза, и вбегут люди в форме, и вбегут люди в штатском, и этим последним Борис объявит на ушко, что у него есть очень важное сообщение для их коллеги, Игоря Вениаминовича. А может быть, и сам он, лейтенант Пашков появится. Своею собственной персоной. Кто знает, может быть, стоит сейчас в вагоне номер два и проверяет чье-то командировочное удостоверение. Просто сигнала ждет.

Ветер инерции крутнул Бориса и кинул головой вперед. Кровь залила чернилами глаза, а потом отхлынула. Борис попытался встать с грязного пола, но испугался, что снова закружится голова. Поезд стоял. Резко отъехала дверь в салон, и в тамбур ввалился человек, но был он и не в форме, и не в штатском, а так, вахлак какой-то краснорожий в болоньевой куртке с тканевой сумкой в руке. Безо всякого сочувствия обозрев сидящего на полу Катца, краснорожий быстро раздвинул наружные створки, и, выпрыгнув на насыпь, лихо дунул вверх к вертящейся, бьющей хвостом там, за кустами и деревьями Хлебозаводской улице.

Еще через минуту в холодный пенал тамбура влетели железнодорожник в серо-черном и сотрудник милиции в серо-голубом. Боря уже стоял. Кровь капала на пиджачок из рассеченной брови.

– Ты что же не схватил его, урода этого? – закричал Катцу в лицо человек с молоточками в петлицах.

– Кого? – не понял Боря.

– Урода, – железнодорожник был страшно зол и волосатым кулаком стучал в шершавую ладонь, – который поезд остановил. Сука, сто метров от станции пройти не мог.

Боря пытался вспомнить, где платок, человек с молоточками кипятился, человек с гербами на красном поле внимательно и молча изучал аспиранта. Мелкий, чернявенький, узкие плечики, кожаный пиджачок, серая водолазка в рубчик, ботинки замшевые, штанишки синие со швами наружу, совсем новые, только вот сильно замарал, свалившись на пол... на ровном месте...

– Кончай, Никитич, – наконец сказал сержант, приняв решенье на основе детального осмотра пострадавшего и места происшествия, – чего тут разоряться? Не видишь сам, что ли? Ну что такой вот может поймать? Спокойно надо рассуждать. Без нервов.

ПОЛОЧКИ

Радость была только одна – договорились встретиться второго, в день всеобщей распохмелизации. Первого Олечка должна была идти на демонстрацию, неотменяемая обязанность живущих в Миляжково сотрудников ИПУ – создавать массовость, отрабатывать за всех и эс, и мэнэсов, праздничным утром надежно заблокированных, отсеченных у себя на Юго-Западе, в Беляевке, на Преображенке и в Медведково. А третьего Сашка улетал. Повод сорваться с места, безусловно, уважительный. Но нужный ли и, главное, своевременный, большой вопрос.

Всю зиму и весну Родина слесарила. В подтеках и парше ржавчины, но заново смазанным, ожившим вдруг и заговорившим газовым ключом закручивала гайки. Началось с анекдотических, пионерских облав в кино и электричках, а закончилось настоящей шелковой удавкой – арестом Евгения Доронина и обыском в лаборатории Перспективных источников энергии. Первый раз в жизни Оля Прохорова видела, как трясутся руки, и не у морской свинки Б. А. Катца, а у непотопляемого Л. Н. Вайса.

Дикое предположение, что это продолжение доминошного конфуза, зачет по отползанью раком и на четвереньках, отпало сразу. Флюс метастазов не дает. Дней через пять профессор Прохоров как-то непривычно ловко и прицельно синхронизировал свое быстрое бритье и легкое шуршание вчерашним «Советским спортом» с вальяжным ритуалом дочери – неспешный кофе-сыр, вялотекущее разминочное фехтование с матерью. Вышел из дома вместе с Олечкой и по дороге в институт задал вопрос:

– Тебя Доронин никакой ненужной ерундистикой не потчевал?

– Книги давал. Все просвещал. Битов, Стругацкие...

– Нет, – сказал отец, – дело не в книгах. Кому они нужны, ваши Битов со Стругацкими?

И выяснилось, что честный и неподкупный Женька собрал целый букет разнообразных тяжких преступлений. Сначала, как самый обыкновенный, карикатурный «крокодиловский» несун, упер домой из института внутренности списанной, но не распиленной и не ликвидированной, как это требовалось, «Эры», собрал станочек у себя на шестнадцати квадратах комнаты и затем, уже как форменный предатель-перерожденец из «Литгазеты», начал размножать на самодельном аппарате листовки.

– Хельсинкский центр или комитет, короче, что-то ахинейское в подобном духе.

Профессор Прохоров пожал плечами, он недоумевал:

– Умнейший человек Воропаев, а такое у себя в отделении развел. Дурдом, ей-богу. Стучите там костями до полного сотряса всех извилин, потом такие вот гвардейцы, диссертация готова на три четверти, с вилкой на паровой каток кидаются... Подпольщик... Ленин в Разливе...

Вилка-селедка... Оля сразу вспомнила странные обводы грязных ногтей на сереньких, словно бы сажей присыпанных листах. Какого-то отксеренного Ричарда Баха, Шопена или Моцарта с месяц назад ей предлагал Евгений. И как она в очередной раз не могла припомнить, где уже видела, давно, эти пузыри с каемками, словно внутри бумаги дышала камбала.

И вдруг дошло. Ну да. Конечно. Точно такие же, только в ту пору едва-едва наметившиеся, были на листах конспекта по ТОЭ, который отец откопировал ей у себя в институте. Подруга одолжила, помогла, когда Олечка посеяла свой. Или кто-то ловко упер, всякие были мастера в группе, накануне сессии.

– Нет, ничего такого он никому не предлагал. Даже не заикался.

– Это хорошо, – отец повеселел и на ходу щелчком отправил по параболе в полет какой-то мелкий мусор из кармана, блестящий, как тараканья лапка, обломок скрепки. – Значит, не доверял вам лиходей. Печатник Иван Федоров...

Справа на дорожке рывшей косой штопкой, зигзагами между деревьев, заборов и домов к станции, наплывала фигура завотделеньем разрушения Моисея Зальмановича Райхельсона. Профессор, завидев пропорции своей весовой категории, пришел в совершенно уже рабочее, прекрасное состояние духа.

– Ничего. Это полезно вашему Вениамину Константиновичу. А то заигрался. Сам в детство впал и ясли там у вас развел. Детский сад, скакалки-прыгалки, куда мячик, туда и я. Вот и удивляйся после этого, что процент остепененных у вас самый низкий в институте. Ну ничего. Теперь Красавкин лично вами займется, все не знал, бедняга, куда энергию приложить. Готовьтесь.

Олечка приготовилась. Но новый, недавно появившийся в институте зам Карпенко, бывший министр угольной промышленности УССР А. Ю. Красавкин браться за гуж, чтоб подправить ход истории, кардинально его изменить, почему-то не торопился. Зато во вторник, двадцать шестого, позвонил совсем другой Александр и под хруст автоматной мембраны объявил:

– Нас выпускают.

Из всего возможного и невозможного в подлунном мире случилось самое невероятное и законами природы не объяснимое. В момент, когда все подравнялись, втянули животы и ничего краше груди четвертого справа в едином строю уже и не надеялись увидеть в ближайшем обозримом будущем, кое-кого вдруг лихо рассчитали на первый-второй.

Людям, просидевшим в отказниках четыре года, внезапно дали пинка. Ровно одну неделю на сборы. И вот через пять дней, второго мая, Олечка Прохорова едет в Москву не автобусом, а электричкой. Едет, и сама не понимает, зачем это делает. Нет, никакой облавы в праздничный день она не боялась, люди с бреднем, рыбацким неводом второго мая не могли в вагоне появиться по определению. Олечка Прохорова боялась исключительно и только своих собственных чувств. Профессорская дочка, циничная ехидина, тварюга, бестия, лиса ощущала себя полной дурой.

Ну в самом деле, что это еще за глупое последнее «прости»? Саня мог и должен был уехать не прощаясь. Как это за ним всегда водилось. Забыть, задуматься, потом схватиться за голову в Тель-Авиве или же в Хайфе, махнуть рукой и дальше жить. Какого черта? И она зачем-то на метле. Брррр...

Можно подумать, сами собой косички для школы заплелись и пузом кверху всплыли связанные мнемонически все сто английских поговорок на запоминание.

Every cloud has silver lining...

– A silver, a silver. Прохорова, ну сколько раз можно говорить одно и то же, артикли, артикли при существительных с определениями.

Софья. Кутафья. Как башня Кремля, строгая и стройная. Софья Григорьевна Фрайман. Учительница английского. Такая же зеленоглазая, как и ее сынок.

В спецшколу на Новой Олю Прохорову записала собственная тетка, Ольга Анатольевна.

– Мы же с ней тезки, крестники, – страстно дышала в лицо матери, – как же, Тамара, я не устрою ее в свою собственную школу.

Крестники, наперсники. Ольга Анатольевна, как и положено широкозадой завучихе, вечно приписывала словам несуществующий и невозможный смысл или значение. Три года тому назад мама и тетка Оли Прохоровой насмерть схлестнулись из-за родительского домика в Пахре. С тех пор не разговаривают, не общаются, а тогда, в шестьдесят шестом, как два сообщающихся сосуда, согласно наполнялись чаем и печеньем. До пятого класса Оля неделями жила у бабушки и тетки на Измайловской. Начиная с пятого уже сама ездила из дома в школу и обратно в третьем вагоне электрички. И Сашка Фрайман катался на тех же поездах, запрыгивал и выпрыгивал в безлюдных своих Вешняках. И они сталкивались, постоянно видели друг друга в неживом свете разнообразных железнодорожных осветительных приборов, навязчиво общительный снежок не раз пыталася их соединить, зимой крахмалом повязать, осенью клейстером склеить, стоящих на разных концах посадочной платформы, но познакомились Оля и Саша только в конце девятого. Когда за дело не глупая лирика-романтика взялась, а снова ушлая и бронебойная, как баба с рынка, тетка.

– Знаешь его? – спросила Ольга Анатольевна, подводя ученицу «А» класса к ученику «Б» класса. – Это сын Софьи Григорьевны. Вам по пути. Никаких перекладных и закладных. Сойдешь в Вешняках и снова сядешь.

Хорошенькое дельце. Фраймана тетка отпускала со своего обществоведения, а Олечка, все свои уроки честно отжужжав, должна была теперь уже в порядке внеклассной нагрузки тащиться за журнальчиком для матери. Просто потому, что мальчик родился таким забывчивым и третий раз подряд извиняется, а мама его подвержена острым респираторным заболеваниям в апреле, когда в носу должно быть так же сухо, как на проезжей части улиц, площадей, а также в подземных переходах.

– Что за журнальчик-то? – спросила Оля на платформе.

– «Бурда», – ответил мальчик Саша, пропуская девочку в поезд.

– Зеленая?

– Да, как сопля.

Такие, правильно реагирующее на раздражители, в Олином классе не учились. Все больше эти, недоразумения с ушами, Гэндалф впадает в Принц Каспиан.

Вместе вышли в Вешняках и дружно двинулись по улице Красный Казанец. Заходящее солнце дурило. Сначала расквасилось о бесконечно длинный дом. Дрожало сотней масляных окон-фантиков, а когда на медяки никто не купился, собралось в полновесный рубль и грянуло всей ширью местного пруда. Фраймановский дом стоял в клещах других, и окна его выходили как раз на водоем с золотыми рыбками заката. Оставалось пройти сто метров и тут он вдруг остановился:

– Ну так и знал, что торопиться глупо!

– В чем дело? – не поняла Оля, оказавшись на два шага впереди своего внезапно стреноженного проводника.

– Отец уже вернулся, – Сашка махнул в сторону невзрачной зеленой машинки с помятой задней дверью.

– А нам-то как он помешает? – удивилась Прохорова. Закат теперь не давал ей видеть лицо провожатого.

– Это мы им помешаем, – из темноты ответил Фрайман.

Вот уж действительно, как выражалась капитанская фуражка, средь шумного бала случайно.

– А как же грипп? – качнулась из зоны ослепления Олечка и задала проверочный вопрос.

– Но он такой, не острый, – легко ответил Саша. – И вообще, есть много способов...

Примерно час они выгуливали пропущенное Фрайманом обществоведение. И разговаривали о сапере Водичке. И смеялись так, что в конце концов Сашка, махая палкамируками, где-то выронил ключик от почты, а у Олечки просто разболелся живот. Лифт их принял с лихорадкою общего румянца.

Сашкина квартира тоже показалась Олечке смешной. Ей, девочке, привыкшей к свободной кубатуре замкнутых пространств в профессорском поселке. Челюсть с ведьминым зубом! Одна-единственная комната был разделена стеною самодельных книжных полок на две неравные части. Слепую, узкую в торце за полками занимало Санино кресло-кровать, а ту, в которой осталось окно и телевизор, семейная тахта отца и матери. Он с детства наблюдал жизнь через просветы между страниц и корешков. Наверное поэтому великий теоретик на дачу притартал все батальонное НЗ. Целую сумку ваты, бинтов и пару отрезов вафельных полотенец.

– Ты чего? Ты думал, из меня хлестать начнет, как из сор тирного бачка? Из пожарного гидранта? А это?

Оля попыталась из банных массажных клеток соорудить тюрбан. Хватало на троих.

– Думал, затоплю, так сразу и похоронишь? Здесь же?

Сашка стоял, опустив голову. И вся его непроходимая растительность на голове горела и светилась. Безумное сплетение колец, крючков и совсем мелких загогулин все то же неугомонное солнышко простегало, трудолюбиво продело в каждое ушко сверкающую нить. Но оказалось всепроникающее не жадным, хватило места и для Олиных остреньких пальцев:

– Саня! Ты дивный...

А потом уже была его очередь хрюкать. Это когда юный анатом Прохорова, получив долгожданный пропуск, контрамарку в медицинский театр, серьезно поинтересовалась:

– А он такой обрезанный или нет?

– Ну что ты. Обрезанных легко узнать. Они потом всю жизнь эту свою шкурку на башке носят. Кипа называется. А я, как видишь, без...

Он и потом над этим посмеивался. Всегда делал вид, что тонкая фанерка для поделок – маца, являвшаяся ниоткуда раз в году, всего лишь жрачка, пища и больше ничего. Набор для плоскостей и оперения того самолета, который его однажды отсюда унесет.

И никогда эта мысль о легкокрылой, но одноместной птице из пресного аэропланного теста не расстраивала Олечку. Наоборот, радовало то, что никаких слюней в их отношеньях нет. И каждый знает, что рано или поздно эта световая всепроникающая иллюминация погаснет, молния отсверкает и каждый останется с тем, что успел поймать. Обрезанным или нарощенным.

Плевать. Так Оля думала всегда и не понимала. Не понимала, зачем в праздничный, второй разреженный денек едет электропоездом мимо чирикающих столбов, мостов и станционных павильонов.

Для многолетних ежесубботних мотаний в город было хоть какое-то разумное объяснение. Книги. То самое, о чем они могли говорить всегда. Передавая слова, как пластилин, из рук в руки, додавливая, доминая, вытягивая, ваяя нечто – мысль, полумысль, три четверти, и радуясь не фантастической фигуре, результату, а слаженности, в первую очередь слаженности своих действий, разбегу и встрече волн смеха. Книги. The books.

Сначала запретные и недоступные, потом прочитанные, потом в деталях и подробностях разобранные и вот в конце концов ставшие верным источником дохода семейства отказников. Отчисленный из института Сашка проводил на Качаловке все дни, перехватывая сдатчиков у входа, диктуя цену быстро и уверенно, чтобы в конце недели осчастливить очередным Гарольдом Робинсом детей и внуков тех, кто придержал его в Москве. Интеллигентный способ заработка нашелся и для матери, Софьи Григорьевны, – частные уроки, и лишь отец, Леонид Наумович Фрайман, к. ф-м. н., в универмаге за углом таскал стальною кочерыжкой с кольцом и зубом на конце стопки контейнеров, груженых кефиром, молоком или мягкими кирпичиками творога.

Иногда это были хорошие субботы, а иногда плохие. Случалось, что к обеду, к трем часам Сашкин портфель был уже пуст, и они срывались через вереницу арок к улице Щусева. Это называлось проверка. После подачи заявления в семьдесят восьмом, после торжественного изъятия комсомольского значка и будничного отъема студбилета, после психушки, где ВТЭК ему в конце концов проштамповал освобождение для военкомата, Саня научился с серьезным видом делать уморительные вещи. Так Оле это виделось. Ну вот, например, уходить от слежки.

И никогда никто за ними не увязывался, но это было обязательное отжимание, пауза в каждом дворе. Изучение тетки с кошелками, и не пытавшейся их высмотреть, укрывшихся за брошенной чековой таратайкой, а как-то, при двух занятых руках, уклюнуть черные клавиши кодового замка на двери подъезда. Потом на Толстого, словно вынырнув, уже не оборачиваясь, шли налево или направо, в маленькую стекляшку с аистом на Бронной или в такую же точно стекляшку, но без птички и без сортира, зато с солянкой и бараньим шницелем в Палашевском. И можно было там, согревшись, над всем над этим посмеяться.

– Херня какая-то.

– Нет, ошибаешься, херня – она жидкая.

Но бывало и совсем иначе. Мрачный, словно уже наевшийся чужой земли, Сашка с полным портфелем оставался, даже отсылал ее:

– Иди. Сегодня с утра уже шнырял тут один из восемьдесят девятого. Образованный. «Восемьдесят четвертым» интересовался. Иди. Зачем тебе портить биографию приводом?

Она пыталась шутить, привычно зубоскалить по поводу дикой фамилии начальника этого восемьдесят девятого отделения. Волк. Егор Андреевич Волк.

– Думаешь, я похожа на Красную Шапочку? Или на бабушку?

Но очки и чепчик не у кого было одолжить, и все это выходило как-то натужно, по-дурацки. Саню не трогало.

– Иди. Я позвоню, – говорил он и, неправдоподобно натурально в который раз озирался. Артист «Одесской киностудии» Высоцкий.

– Ладно.

И Олечка уходила. Через те же арки. Но не останавливаясь и не оборачиваясь. И все, что оставалось у нее тогда в руках от Сани, – книга, на обложке которой Олин попутчик Б. А. Катц читал рекламный вынос «...motley crew of frauds and fornicators...» и понимал значенье лишь одного-единственного слова «crew» – экипаж.

Все главные трилогии американского писателя с французским именем и немецкой фамилией собрал ей Саня за пару лет и еще полдесятка мелкой рассыпухи, навроде сборника статей «Stand still like the hummingbird». Сашкины покупатели возбуждались физиологически натуральнее от другого – от карманных книжечек издательства «Олимпия Пресс». Но и тут были свои неожиданности. Какую-то из них раскрыв и прочитав до конца, Саня стал искать другие книги того же автора, но уже на русском. И теперь не он, а Оля по субботам подряжалась в книгоноши, снабжала чтивом – доронинской слепой машинописью на голубой беломоровской бумаге или его же серыми в фальшивых банковских разводах ксерокопиями. Однажды где-то уцепив сидровское, американское издание другого эмигранта первой волны, Саня передал Доронину в подарок. Тот взял, но через пару дней вернул:

– Простите, Оля. Очень неудобно, но у меня, оказывается, есть, точно такая же. Совсем забыл. Вы лучше сами ее прочтите, вещь очень хорошая. Советую.

Кому-то Оля Прохорова книжонку тут же и передарила, уже не помнит. Сама девушка к чтению на родном языке так и не пристрастилась. Песня «Я твой тонкий колосок», в отличие от Сани, не брала ее ни с той стороны, ни с этой. Смешила, как и все прочее.

И никогда он ей не звонил. Забывал обещание, заматывал. Как обычно, как всегда. Или опять Саньку мерещились жучки и микрофоны, что точат советский телефонный кабель день и ночь, как короеды. Звонила или не звонила, по настроению, сама Олечка. Но, как послушная дура, всегда из автомата. Словно и в самом деле верила, что их с замиранием слушает Лубянка, как вся страна во время запуска «Союза» – Интервидение.

– Ну и что? Повязали вас, спекулянтов? Тунеядцев со справками?

– Повязали.

– И как?

– Да как обычно. Обошлось. Коля Слон за всех Пентами откупился. Потом по пятнадцать скинулись, компенсировали ему.

Ну да. Куда волку-то против слона. Не удав, чтобы заглатывать. Лучше деньгами или вот журналами с покрытым и непокрытым мясом. Сашка ее однажды знакомил, как и со всеми на Качаловке, и с этой, действительно, горой, но наделенной мозговым веществом в объемах мелкого членистоногого. Арбуз – ягода, а слон – насекомое. Огромный, белобрысый, пузырь убежавшего теста, он тоже строил планы, как сделать из страны ноги. Носил в кармане, не в сумке, где одна кромешная порнуха, журнальчик благолепного союза молодых католиков.

– Эти вывезут, – говорил, шмыгая носом, – главное вступить.

– Ты пока учись креститься, – посоветовала Олечка Прохорова.

И Санька Фрайман откликнулся смешком. Он-то с детства понимал, что без этого никак. Такой же человек без лишних сантиментов, как и сама Олечка. Но вот зачем-то позвонил.

– Нас выпускают.

Никогда этого не делалал, но, между тем, выходит, больше двух лет в каком-то потайном кармане хранил бумажку с номером ее рабочего телефона. Для чего и почему? Оля ехала, чтобы узнать, и злилась на себя саму за это. Невеста декабриста Муравьева выискалась. Или Кюхельбекера?

Они не виделись с начала марта. Перед восьмым Олечка разболелась. Неделю провалялась с температурой, и еще неделю отходила. А потом бред свинячий, кости на стол, обыск, арест. Сначала над отделением смеялись, а потом всю воду из крана выпили, полные рты набрали. Ходили и отворачивались, не знали, на что и как излить.

Попасть под эти ополоски, яично-кариесный душ, из-за Качаловки, там может быть теперь и не на улице, а прямо у магазинных книжных полок за не тот дифтонг берут, очень не хотелось, и Олечка весь апрель пропустила. Ни одну субботу не использовала по назначению. Делала вид, что есть другие очень важные дела, а вот сегодня, во вторник, все отложив, остатками праздничной «шубы» лишь наскоро позавтракав, едет в Москву. Дура, дура. А кто же еще?

За мостом кольцевой автодороги, слева по ходу поезда, на огромном пустыре, под боком у полного порядка метро-депо «Ждановская», на грязном бестолковом пустыре месили грязь мотоциклисты-кроссовики. Вереницей, один за другим перелетали через холмики земли, оставляя за собой в воздухе рванину грунтово-травяной смеси и черный широкий пропил на склонах мелких горок.

«Сколько грязи, – подумала Олечка – перегноя ради двух-трех секунд отрыва, полета без крыльев и винта».

Поезд тормозил. Немногочисленные попутчики шумно вставали, новые, еще менее многочисленные, зачем-то вместо краснознаменного метрополитена выбирали левостороннюю московско-рязанскую железную дорогу. Справа мелькнул Сашкин дом. Едва набрав ход, поезд снова стал его терять.

«Платформа Вешняки», – воспитывая пассажиров, начальство, а заодно и жену-суку, куда-то мимо микрофона бубукнул над головой машинист.

Сашка вошел и оказался коротко подстрижен. Сейчас, когда, казалось бы, все, леса, растите, колоситесь, озимые и яровые, никто и слова больше сказать не посмеет, роскошная курчавая папаха на его голове вдруг ужалась до кусочка расчесанной, разлезшейся шерстяной тряпочки. И оказалось, что к голове у Сашки, как и у всех, привинчены уши. И уши эти светятся на солнце. Розовые. Наверно, теплые, если прижать ладошками к расчесам шерсти.

Он сел у двери и через ряды почти пустых кресел стал смотреть на Олю. Узнавали ее на этом этапе только глаза. Такой же, как и Доронин, конспиратор. Когда поезд разогнался, Фрайман встал и перешел в следующий вагон. Оля должна была минуту посидеть, посмотреть, не двинется ли за товарищем Ульяновым-Костриковым хвост, пальто гороховое, и точно также перейти в следующий. Валять дурака Сашкины правила требовали до самого Перова. Зато на Фрезер прибыли, уже сидя рядом.

– Зачем подстригся?

– А все равно бы на границе обчекрыжили. При личном обыске. А когда сам, прохладно и не так унизительно.

Брови Санька взметнулись, сошлись над носом и снова разбежались по местам.

– Они у меня быстро отрастают. Полгода, и готово.

– В армии-то? – усмехнулась Олечка.

– В какой? – короткошерстое руно смешно хрустело, когда он поворачивал к Олечке голову.

– Ну, в той, которую показывает Сейфуль-Мулюков по телевизору. Разве там не все военнообязанные?

– Там все, – Саня сейчас же согласился, – но мы же в ту сторону только до Вены, а потом совсем в другую. Гораздо дальше. Фрайман, – добавил он и усмехнулся, – Фрайман – свободный человек. По-немецки. Фрай ман... Зачем мне армия?

Оля была изумлена. Ей казалось, что она все про Сашку знает, понимает, а выяснилось: чуть ли не самое главное, базовое, прошло мимо. Фрайманы в Штаты уезжают, в Штаты, лишь выбираются отсюда по восточной визе.

– А я тебе зачем? Ну, в смысле, сегодня? Свободному человеку? По привычке?

Вместо ответа он неожиданно взял Олю за руку.

– Будешь с собой звать? – Олечка посмотрела ему прямо в глаза.

Зеленые были чисты, прозрачны и чисты до самого колодезного дна.

– Ну ты же не поедешь, – Сашка сказал очень тихо и просто. Брови его пошевелились, но вверх не тронулись. – Ты ведь тоже... свободный человек. Не с хором, сама по себе, впереди. Ведь так же?

Промелькнула родная «Новая».

– Если ты сейчас скажешь, что любишь меня, – Олечка отвернулась и смотрела теперь в пустой проход между креслами, – получишь в ухо. В глаз получишь. Понял? Понял?

Вместо ответа он сжал ей пальцы. Боль была невыразимо, непередаваемо приятной. И долгой. Очень долгой.

– У тебя уши розовые, – сказал Оля.

– А у тебя глаза.

– Ошибаешься, – она решительно и резко ткнула Саню локтем в бок. – Коммунисты никогда не плачут. Никогда, так всем агрессорам и передай!

Найти в городе незапертый подъезд оказалось делом совершенно невозможным. Устройства с секретами всех видов, с рычажком и кнопками, без рычажка, но с пятачками раз-два-три, стояли на страже обитателей ничейных лестничных пролетов – кошек, мышей и тараканов. Может быть, и правильно?

Еще немного и шипучка, река таких ненужных, необъяснимых, чужих чувств будет преодолена. В просвете островками подступающей вменяемости, уже шутя, почти придя в себя, Олечка предложила поехать в МГИ.

– Там стройка тысячу лет. Дыры в заборах и вообще, храм отбойного молотка, разнообразных инструментов возвратно-поступательного действия.

И точно. Сам вид задания с белотелыми богами лопаты и кайла над капителями, развязано раскинувшими трудовые члены на высоте четвертого этажа, вмиг осушил уже было все мысли и чувства утопившие сопли и слюни.

– А не отольют, прямо на нас? – спросил изумленный Саня, бывший студент МИИТа.

– Нет, – пообещала Оля, – эта честь не про таких как мы. Предателей и их пособников.

И в самом деле, подманивая грибной дождь, росу Олимпа, у крыльца под полуколоннами стайка избранных активистов разгружала машину с транспарантами и флагами. А двух непрошеных пришельцев увлек долгострой, немузыкально тершийся серыми боками о первую листву большого сквера.

Сквозь щель в дощатом частоколе Саша и Оля нырнули на узкую полоску стройплощадки, пачкая руки, взобрались по лестнице лесов на второй этаж и оказались в реконструируемом уже которым поколением студентов помещении. Цементная пыль голых стен, пара-другая поворотов.

– Я помню, – сказала Олечка, быстро дыша и озираясь, – здесь было что-то вроде закутка для инструментов. Такая стайка, знаешь, загончик для свиней. Как раз для нас, для племенных.

Но Саня в ответ почему-то не рассмеялся.

– Она? – пальцем Саша ткнул в темный и кислый дальний угол.

– Она!

Замка не было. Дырочки скоб соединяла алюминиевая жирная, хвостиком закрученная проволока. А внутри и в самом деле разило холодцовым рылом. Ношеной кирзой и грязным выводком рабочих роб.

– Ты мне все губы искусал. Кто тебя научил такому зверству?

– Жизнь.

И снова они сорвались. Ушли под воду прямо с отмели. В водоворот, пузыри крем-соды и дюшеса. Но здесь, в темной каморке строительных рабочих, где их уже никто не видел, в сладко воняющем распадом и разложением тепле Сашу и Олю накрыло окончательно. Безоглядно и безнадежно. Не вывезла шуточка. А хороша была!

Куртку Санька стянул сам, а красную футболку, словно резиноизделие, Олечка бубликом, медленно, медленно скатывала к подмышкам. В миллиметровой впадине между плоских грудных мышц открылась серебряная, как двадцать копеек, подвеска на тонком кожаном шнурке. Звезда Давида с танцующими в переплетении лучей саблями-букв.

– Что это? Солдатский медальон? Ты мне опять наврал?

– Нет. Это подарок. Просто на счастье. Мазал тов. Мамин брат прислал.

– У твоей матери есть брат?

– Двоюродный, дядя Лазарь, они жили в Днепропетровске. И уже три года там.

– Отдай мне.

Сашка покачал головой. Но Оля не слушала возражений, и он в конце концов перестал сопротивлялся. Когда серебряная побрякушка оказалась между совсем других грудных, вовсе не мышечных выпуклостей, Саня наклонил стриженую голову и поцеловал счастливый амулетик, сменивший владельца по закону и по праву. Оля прижала шершавую, легкую голову к себе, холодный нос и розовые уши:

– Сашка, Санечка, Санек...

И в тот же миг свет вспыхнул перед ее глазами, невозможно яркий и резкий, но, быстро отблистав, став сразу спокойным и рассеянным, обрисовал мерзейшую улыбку.

– Воркуем значит?

В распахнутых дверях дровяной конуры маячил плотный коренастый кент в сером кримпленовом пиджаке. Отвороты синей динамовской олимпийки раскинулись поверх пластмассовой фактуры отложным воротничком. Двухдневный настой консервированной хавки и спиртосодержащих жидкостей струился внутрь законным завершением гармонии природных запахов.

– А я смотрю, кто-то там через стройку влез. Прошмыгнул. Думал воришки, а это так вот значит будет. Молодые люди...

Саня встал с колен, обернулся, спиною, всем телом закрывая Олечку. Одну секунду он так реял, как некогда, давно весь в световом ореоле, потом засунул руку в карман не снятых джинсов и вытащил, словно бы в едком, накатившем от двери растворе, побуревшую бумажку. Червонец.

– Дело, – сказал с ухмылкой всеми оттенками чувства ответственности и долга пропитанный человек. И сальный его бобрик, перестав топорщиться, улегся челочкой. – Не буду вам мешать, погуляю там у колонн, на шухере, как говорится, – он ухмыльнулся, показал зубы цвета речной гальки. – Только милуйтесь в темпе, через полчаса разгрузку закончат, и мне идти опечатываться.

Дверь за ним закрылась.

Саня сел на скамейку рядом с Олей. И этот странный, новый человек, то раскрывавшийся, то закрывавшийся сегодня перед ней, уже по-настоящему напугал Олечку. Ей показалось, что сейчас он нечто такое необратимое может сделать, с самим собой и с ней, переворачивающее, меняющее все в корне, по сути, навсегда. Заплачет, например. Горько и навзрыд.

Но Саня не смог, или не стал, или все выдумала она, Олечка, в кромешной темноте, но в благодарность за эту неизвестной силой сбереженную свободу, свою и Сашкину, ее легкая рука прокралась вдоль его ледяной и резко сжала тонкие пальцы. Вернула долгую, горькую и необъяснимо желанную боль.

Через две минуты застегнутые и заправленные Саша и Оля вышли в голое царство сплошных недоделок. У колонн никого не было. Никого не было и в цементном коридоре. В пустой, неоштукатуренной аудитории, у квадратной проймы окна, у самого настила наружных лесов Саша остановился и вопросительно посмотрел на Олю. Искра вспыхнула и погасла.

– Нет, – Оля покачала головой. – Нет. Ты же Фрайман. Фрай ман. Будем беречь честь имени. И твоего, и моего.

И даже здесь соглядатай не обнаружился. Первый за всю историю их шпионских предосторожностей и конспирации. Живой, настоящий. Ушел чего-то опечатывать, а потом и распечатывать. Дела. Не до того.

Ленинский проспект кончился. Свернули на Садовое. Взрослые и дети шумели у входа в ЦПКиО. И все ели мороженое. И пахло цветами. Когда площадь была уже позади и серебряный мост – остов обглоданной рыбы открылся всеми своими костями, за спинами грохнуло. Ба-бах.

Саша и Оля вздрогнули. Палочка с синей тряпочкой дрожала в руках конопатой девочки. Папаша, стоявший рядом, веселился. А мать сердито поправляла беретик над рыжими косичками.

– Шарик, – все объяснил Саша Фрайман.

– Да, не война, – с ним согласилась Оля Прохорова.

За мостом острым серым углом на красной крышей соседнего дома выступал магазин «Международная книга». Место, где они встречались на первом курсе, до того, как открыли Качаловку.

– Здесь, – сказала Оля и остановилась.

Филиал Мавзолея, станция метрополитена им. В. И. Ленина впускала и выпускала пассажиров. Несколько минут Саша и Оля стояли рядом, молча изучая разнообразные проявления жизни, и не думавшей прекращаться ни справа, ни слева. И даже за спиной кто-то кого-то звал, ждал продолжения банкета.

– Миня, мы тут! Миня, ты что, совсем ослеп? Вот дурень!

– Теперь ты можешь спокойно и честно врать всю свою жизнь, – сказала Олечка. – Как все.

– Ты тоже, – Саня кивнул и косо улыбнулся. – Стесняться некого.

И тут он необыкновенным, детским, трогательным жестом, как будто бы растерянно, погладил свое ощипанную шерсть на голове, черную цигейку. Извлек немного электричества надежды.

– Все. Ты прямо здесь на кольцевую, – быстро решила Олечка, – а я на радиальную. Только не оборачиваться.

– Ладно.

– Миня, да ты же в сиську пьяный. Ой, он меня уронит.

Но в стаканчик мелкой метростанции на той стороне Садового, зажатого между букинистическим магазинчиком и большим учебным институтом, Оля входить не стала. Прошла мимо единственной открытой в этот день двери и долго брела одна по Метростроевской. Возле Кропоткинской села в троллейбус и поехала на Пушкинскую. Гоголевский, Суворовский, Тверской.

На Ждановской вышла на площадь и сразу села на 346-й. И всю эту бесконечную, нескончаемую дорогу на всех видах наземного и подземного транспорта Олечка Прохорова ощущала движение, жизнь у себя на груди. Змейку кожаного ремешка и божью коровку медальона. Змейка вела себя очень сдержанно, чуть-чуть перекатывалась с боку на бок и только, а вот круглое насекомое стесняться и не думало, вовсю шевелило лапками и усиками. Обживалось. То к одной груди подползет, до к другой, то неожиданно поднимется к ключице и там затихнет.

Автобус остановился возле дома, и Оля вышла. И тут, когда уже все было кончено и ни о каком наружном наблюдении можно было не думать, не беспокоиться, ни в шутку, ни всерьез, вообще, из сырой тени автобусного навеса навстречу Олечке шагнул сизый человек в шляпе. Второй за этот день живой соглядатай.

– Девушка, – промолвила фигура, смачно и проникновенно дыша желудком, увядшей селезенкой и слипшейся кишкой, – а домашний питомец у вас имеется?

Корешки съеденных зубов, остатки былой совести и чести, вполне гармонировали и сочетались с полураспадом струившейся из ротовой щели такой же слегка несвежей интеллигентской речи.

– Купите котика, – сказала мятая шляпа, так и не дождавшись ответа на свой прямой и в общем-то нескромный вопрос. – Для любви и тепла. Серенький.

При этом правая рука этого бывшего человека как будто что-то и в самом деле гладила за пятнистым, нечистым обшлагом плаща.

Для любви и тепла – это было явное издевательство, какая-то карикатура на нее саму, Олечку, что-то лелеевшую, гревшую у себя на груди уже второй или третий час. Ни слова не говоря, как урну, она обогнула незнакомца и двинула прямиком к дому.

Оказавшись за углом, во дворе, Олечка, повинуясь ка кому-то необъяснимому, чужому, из души вырвавшемуся порыву, нырнула не в свой, а в соседней, крайний подъезд. И там, на лестнице, она долго стояла у окна между этажами, глядя вниз, в совершенно пустой двор. Никто не объявился ни тут же, ни десять минут спустя в сером вечернем свете. Ни кот, ни человек, ни птица.

– Дура, – усмехнулась Оля, – дура.

И тогда, словно решив себя здесь же и вздернуть, коротким движением, сначала запустив руку за воротник, а потом быстро ее вытянув, Оля стащила реквизированную висюльку. Медалька не была круглой, заводской. Ее явно делали, ковали в какой-то мастерской, в темных дебрях большого городского рынка. Олечка потянула кончик шнурка, и подвеска соскользнула.

Кособокая, с неправильными краями, она хорошо смотрелась в такой же никем не правленной, живой ладони. Согрелась и не шевелилась. Тяжеленькая. Олечка сжала металл в кулачке и снова раскрыла пальцы солнышком. Не гаснет. Не гаснет. Для любви и тепла.

Ее собственное я крепло, суть, существо возвращалось и вытесняло все лишнее. Быстрый взгляд девушки скользнул по ряду почтовых ящиков. Полочки с дверками. Броня крепка, и танки наши быстры. Двадцатая, двадцать вторая, двадцать пятая. Квартира номер двадцать пять – жилище секретаря парткома, профессора, доктора технических наук С. П. Покабатько.

«Самое то», – подумала Олечка и опустила серебряную звездочку в огне восточных букв в узкую черную щель. Удивительно, но там, внутри, в праздничный, нерабочий день оказалась какая-то правда-неправда, и вместо стука каблучков, подковок о подковку, лишь шелохнулись и затихли бумажные страницы.

– Ать-два! – тогда негромко цокнула языком сама Олечка и медленно сошла во двор.

Уже под деревьями она вспомнила про тонкий черный ремешок. Ничего в нем не было от Сани и той далекой земли, которая его сегодня навсегда забрала, только серебряные законцовочки с замочком и петелькой. И вовсе уже не о чем жалеть. Ага. В аппендиксе двора возле кленов Олечка разжала пальцы над помойным баком. Змейка нырнула и захлебнулась в ворохах мусора абсолютно беззвучно.

И Олечка уверенным и скорым шагом, уже нигде не останавливаясь, и не задерживаясь, пошла домой, в свой собственный подъезд. Совершенно спокойная и ясноглазая. С твердым и безусловным пониманием того, зачем и для чего был, колбасил между плохим, хорошим и совсем плохим этот странный и необыкновенный день в ее жизни.

Чтобы никогда, никогда ничего подобного уже не повторилось.

ПАПКА

Цветные мультики счастливого пробуждения, подъема легкокрылым жаворонком не обещали. Мозги Романа Романовича Подцепы готовы были лопнуть, взорваться, вывернуться наизнанку розой, как сосиска, от корчей и ужимок молниеносно один другого сменявших персонажей, словно пластинку его детских, забытых лет, два года в студии народных танцев при клубе шахты им. Емельяна Ярославского, кто-то отрыл в потемках извилистого мозжечка и с диким хохотом и воем пустил крутиться в голове со скоростью месяц в минуту.

Раз-два-три, и раз-два, раз-два-три, и раз-два, раз-три-три и два-два-оп, и о-па-па, и-по-по, и раз-два-раз, гоп – все двоилось, путалась, мешалось, ни натуральный, ни иррациональный порядок чисел не соблюдался, ряды слипались, вытягивались, выли, кривлялись, и ни на миг не прекращался инфарктный стрекот метронома, и вторила ему нервная судорога, перевороты, перескоки из катаракты в глаукому калейдоскопа.

Роман задыхался, чумная, шарообразная атмосфера не хотела лезть в узкие дырочки носа, а растекшаяся по всем жилам его организма мерзкая сивуха, наоборот, не желала собраться в один вонючий ком и разом извергнуться наружу через пищевод. И самое кошмарное, мучительное и неизбывное было то, что Роман Подцепа знал со всей безнадежной определенностью уже два, ровно два дня тому назад – этот сеанс «Ну, погоди!» ему назначен, и предначертан, и обязательно случится.

Папанов ест Румянову, ест, давится, глотает, а самого Папанова – рвет на куски, жрет, уплетает Леонов с тухлым Пятачком. Давайте жить дружно.

Алексей Леопольдович, как всегда, был сама корректность и понимание, но тверд в своем решении и убедителен.

– Я знаю, – говорил он просто и размеренно, макая Романа в заводь этой неизбежности, давая привыкнуть и освоиться, – у вас сейчас самой горячее время. Счет на дни, если не на часы. Все так... Но, с другой стороны, поймите, при всем уважении к вам и к вашей очень всем нам нужной работе, ну не можем же мы в третий раз...

Неутомимая спортсменка-муха с самого утра трудолюбиво нарезала круги по узкому периметру комнаты.

– ...в третий раз в этом году отправлять в Вишневку эту... – Алексей Леопольдович задумался над определением, не нашел подходящего и с желчной избыточностью, столь характерной для его всегда интеллигентно разряжающейся неприязни, закончил: – эту Елену Станиславовну...

Вышло необыкновенно торжественно. И тоскливо, как при вручении комсоргом курса отличнику Подцепе общественного поручения в присутствии декана факультета. Неделю, шесть дней, суббота на барщине тоже рабочая, Р. Р. Подцепе, аспиранту третьего года обучения ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина предстояло провести в колхозе.

– В прошлом году смогли обойтись без вас, – продолжал Левенбук, самое искреннее, неподдельное сочувствие мерцало в его обычно холодных, совершенно бульдожьих глазах. – Но в этом году план увеличен почти на треть, и нам приходится задействовать буквально всех.

Из-за непрекращающегося над головой безумия двукрылой асимметричное, шершавое от хищной волосяной растительности лицо заведующего сектором казалось тухлой картофелиной. Совхозной посадочной площадкой. Сельскохозяйственным аэропортом. Роману было стыдно и неудобно.

Шесть дней, конечно, ничто по сравнению с предстоящими двенадцатью Гринбаума и Караулова, тем более восемнадцатью, которые уже оттрубила рыжая и сверхсознательная Ленка. Он, Ромик, безусловно напряжется, исхитрится как-то, глотнет еще немного воздуха, боднет его еще чуть-чуть башкой и компенсирует потерю, все равно выйдет на предзащиту в октябре, не в этом суть, а суть, суть в том, что черным неправильным глазам Левенбука, спокойным, как чернила в непроливайке, нет никакой возможности ответить нет, не поеду, хоть убейте, а вот прекрасным и единственным, полным дрожащей влаги, слез и горя Маринкиным – можно. И неоднократно, и последний раз буквально вчера вечером.

– Рома, Ромочка, но ведь лето, у всех есть отпуск, пожалуйста, я не могу, не могу, понимаешь, я с ума схожу одна... я умираю... Ну хоть на день, хоть на час, хоть на две минуты, приезжай... Прошу тебя...

Беда впервые зелененьким вершочком шевельнула в декабре. И с тех пор ее отхаркивающий и мочегонный корень, белое нутряное вещество рывками лезло, гноем выливалось из земли, и отравляло все вокруг, и не кончалось.

В начале Рома просто ничего не понял, ну только то, что Маринка с Димкой не приедут в январе. Связь между бегающими огоньками детсадовской елки, стробоскопическими снежинками, цветомузыкой волшебного явления Деда Мороза со Снегуркой и неожиданными мокрыми приключениями сына уже в ночных потемках показалась Роману какой-то надуманной, ничем не обоснованной, несуществующей, случайной. Но Маринка упорно повторяла какой-то дикий медицинский термин, казавшийся однокоренным одновременно и с веселеньким пи-пи, и попросту нелепостью. Но в тот первый момент, момент открытия она была еще вполне спокойна, даже на удивление деловита, и только в каждой фразе глистом сидело слово с дрыгалкой «синдром» и почему-то еще имя брата. Игорек, Игорька, Игорьку.

– Это что, твой юный стоматолог такой диагноз Димке поставил? – не выдержал Роман, мозги которого от нежелания смиряться и воспринимать, никакой логики не улавливали в словесной плотной каше, булькавшей, кипевшей в красном пластике телефонной трубки.

– Нет, – ответила Марина. – Причем здесь это?

Она обиженно замолчала, но не взорвалась, а тихо, как будто бы даже виновато стала повторять:

– У Игоря, я говорю, у него такое было. Примерно в этом же возрасте. Но мама сразу начала лечить и все прошло. Все прошло. Купировали.

Вот как! Еще кое-что вне описи выдано полковником Иванцовым. Богатое приданое. Ромке стало безумно жалко Маринку, он вдруг представил себе, как она, наверное, ждала и втайне надеялась, что ничего такого, похожего, у них с Ромкой не случится, ничего ужаснее его смешного математического косоглазия Димку не ждет, да вот...

Потом они спокойно и долго, каждое слово друг друга понимая и чувствуя, говорили о том, что делать. Детальное обследование. Лекарство. Покой, привычная обстановка.

Назавтра Ромка отослал в Южносибирск все деньги, отложенные на дорогу и небольшой домашний праздник обустройства в четырнадцатиметровой комнате аспирантского общежития. А десятого января, отдавая на прочтение введение и первую главу, самым наглым образом взял быка за рога, заговорил с Прохоровым о предзащите. В августе.

– В августе? – профессор стащил с носа очки, чтобы получше рассмотреть уже не рукопись, а подателя.

Хорошо! В глазах М. В. Прохорова вспыхнуло нашатырное облачко азарта:

– Нет, в августе, конечно, не получится, никто летом методику нам в министерстве не подпишет, да вы и сделать не успеете. А нет внедрения, нет и последней главы, последних двух листов. Но вот октябрь можно себе и наметить. Цель достойная.

Профессор любил рисковать. Отчаянный лыжник, докладывал жене Покабатько, однажды столкнувшийся с Прохоровым в Карпатах. На встречных курсах. Парторг лечил свой пожилой кишечник, а вот коллега в той же местности – свой вечный юношеский задор.

Когда в марте среди ночи Маринка снова увидела Диму не в кровати, а на мгновенно буревшем от влаги половичке, это все еще казалось ей следствием простого недосмотра. Нелепой ошибки.

– Фильм, – повторяла она упавшим голосом. – Это я, дура, дура, додумалась вчера сводить его в «Пионер». Детский сеанс. Всего сорок минут.

– Что за фильм-то? – спросил Ромка у черных дырочек трубки.

– «Бременские музыканты», – вернулось ответом дрожащее тепло прямо в оплавленное пластмассой ухо. – Сразу две, две серии, такая редкость, чтобы сразу две...

В мае жена просто плакала, рыдала, и никаких объяснений у нее уже не было. На этот раз Маринка просто не знала, кого и что казнить. Даже себя саму, как это у нее всегда было заведено, и то не удавалось в чем-то обвинить.

– Ничего, ничего, – захлебывалась и задыхалась Мариночка в своем южносибирском далеке, – на фоне полного покоя... Понимаешь! Пол-но-го! Полнейшего.

Когда в душном и потном июле весь этот уже привычным ставший кошмар повторился дважды с разрывом в десять или одиннадцать дней, Маринка просто сошла с ума. Она звонила каждый вечер и умоляла, упрашивала, уговаривала приехать. На день, на час, на две минуты...

– Рома, я здесь одна умру...

Но он не мог. Во-первых, ни копейки не было. Все деньги, как только появлялись, Ромка отсылал домой. Три раза в день ел сало, лук и хлеб, смывая внутрь кипятком. А если уж совсем было невмочь, шел за фломастерами к Катцу или за черной тушью к рыжей. Или еще к кому-нибудь в общаге за теми же предметами, а также калькой, миллиметровкой, линейкой или карандашом, если только за дверью нечаянно угадывался запах теплого съестного.

Во-вторых, счет, в самом деле, шел на дни и на часы. Причем как раз и для, и ради Мариночки и Димки. Основная часть работы, введение и три главы в общих чертах были готовы и в первом приближении уже одобрены Прохоровым. А заключительная и четвертая вместе с выводами целиком и полностью зависела от отраслевой методики. В сентябре ее должен был обсудить и поддержать Гипроуглемаш. А уже в министерство, уверял Прохоров, позвонит сам Карпенко, войдет, так сказать, член-корреспондент Академии наук, директор ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, лично. В общем, чистая формальность. Главное, конечно, Гипроуглемаш, тоже друзья, но заинтересованная сторона, никто не должен быть встревожен и уж тем более обижен.

– Пусть выглядит как общие рекомендации для опытного применения, ни в коем случае не как обязательный, нормативный в собственном смысле материал, только напугаешь их конструкторов, – разъяснял Роману существо вопроса научный руководитель, профессор Прохоров. – Конструкторы – народ невероятно косный, все равно ничего менять у себя не будут, ни прямо сейчас, ни даже завтра, пусть просто задумаются, это уже дело. Но в любом случае, вешать у них над головой топор не надо. Опытное применение, и только.

Так или иначе не позднее пятого сентября утвержденный и согласованный Прохоровым текст Роман Романович Подцепа должен был отвезти в Малаховку. И сделать это ради Димы. Именно это. А не лететь скорей домой, откуда, и Ромка это знал, всем своим сердцем чувствовал, он просто не вернется. Останется, и все. Без денег, без работы и без кандидатской.

И вдруг Вишневка. С шестого по тринадцатое августа, день приезда и отъезда – один день. В пятницу Роман Подцепа всегда и неизменно горевший в секторе до ночи, удивил Алексея Леопольдовича Левенбука не столько даже тем, что встал и начал собираться на выход за полчаса до конца служебных часов, сколько просьбой. Уже стоя с папочкой в дверях, и явно намереваясь исчезнуть раньше, впрочем, совершенно для него, аспиранта, необязательного общего конца рабочего дня, Р. Р. Подцепа попросил:

– Алексей Леопольдович, если моя Марина Олеговна будет звонить сегодня или на неделе, скажите... скажите, пожалуйста, что я на полигоне. Не надо про колхоз.

Черные, убойного калибра глаза Левенбука вскинулись, но не поймав даже не разбежавшиеся, а прямо-таки уплывшие, отъехавшие в разные стороны шарики Подцепы, остановились на ровном месте. Над переносицей.

Ромка ничего не хотел объяснять, принципиально, но в неожиданной и полной как будто бы внимания и даже участия тишине он, сам себе изумляясь, вымолвил:

– У меня сын тяжело болен, хронически... как раз сейчас...

Фокус поплыл и в одно мгновение интерес завсектором переключился с фигуры уходящего аспиранта на свеженький институтский сборник с флажками уже отнявших девственность закладок.

– Да-да, – сказал Левенбук, вновь поднимая голову и глядя на ровное место, но теперь уже не на лицо Романа, а сквозь него, на полотно широкой белой двери. – Скажу, конечно, не волнуйтесь.

И в эту секунду Роман Подцепа понял, что непременно и неотменяемо напьется.

Пиво в дороге покупали дважды. Сначала в Бронницах, а потом в Коломне. В Вишневке в магазин бегал сначала Гарик Караулов, а потом Матвей Гринбаум. С бутылкой «Алазанской долины» из последней партии пошли в гости к соседям, сборному отряду ВЦ и экспериментального завода. Там встретили водярой.

– Четыре семьдесят! – орал над головою какой-то буйный незнакомый хмырь. – До дна, до дна! Четыре семьдесят! За Родину! За Сталина! До дна!

А ненавязчивый знакомый, Гарик Караулов, тыкая пальцем в цветные буквы на белой непорочной этикетке, глумливо шептал на ухо:

– Вот... Оказывается... Добрый... Какой... Андропов...

Это последнее, что помнил Роман. Дальше уже мультики. Чунга-чанга! И тогда наверняка вдруг запляшут облака и кузнечик запиликает на скрипке. О, как ошалело наяривал этот зеленый, пилил не останавливаясь, лишь перепрыгивая со одного истошного строя на другой, еще более визгливый и неестественный. Но стоило только Роману разлепить глаза, и струна лопнула. Над головою, не дергаясь и не кружась, спокойно висел потолок, разделенный темными резными деревянными балками на аккуратные белые квадраты.

«Неужели?» – подумал Рома и с надеждой на легкое избавление сейчас же попытался встать, но смог лишь приподняться. Чертов потолок, мгновенно скурвившись, став черным, угольным, мгновенно закрутился волчком и, буряком сорвавшись, всей тушей ухнулся Подцепе на голову.

Когда он снова попытался открыть глаза, то увидел рядом с собой на подушке ноги. Ноги были Маринкины. Худые, белые с голубыми укропинами сосудиков. Ужас ткнул Романа в спину толстыми пятками, и он сел, необыкновенным усилием удержав на своем месте подлое, словно живое, брюхо, так и норовившее взметнуться вверх и оторвать несчастному башку.

Рядом с ним валетиком на серой простыне приткнулась Ирка Красноперова. Бройлерная васильковая спинка вытекала из детских желтых плавочек. Напротив на своей кровати привольно раскинулся и добродушно скалился Гарик Караулов. Белая сарделька в боксерких синих трусах. И лишь один Роман Романович был в натуральном виде. Без ничего.

– Ни с кем не соглашалась, – закашлялся и засморкался Гарик, – такая сука. Только с тобой. А ты ни херушечки. Умаялась девчонка, уработалась, но вот те фигу, не подняла. Обидел.

Свои штаны Ромка нашел под кроватью, и больше ничего, так и надел на голое тело. Рубашку снял с холодной дужки кровати и, уже на ходу в темном и узком коридоре кое-как натянув, выкатился застегиваться на крыльцо. День стоял неестественной чистоты и праведности. Ромка закрыл глаза и пару минут стоял, прижавшись лбом к холодной металлической опоре сварного навеса. Потом кто-то положил неприятную, обжигающую руку ему на плечо, но ласково, почти любовно пригласил:

– Пошли.

Подцепа повернул голову. Рядом с ним стоял Караулов.

– Пошли, – повторил Гарик.

Рома не понял, куда и зачем, но подчинился. Конечно, все правильно. Уйти. И чем дальше, тем лучше.

От старого барского дома к дырявому птичьему капищу, храму без главок и шатра, вела запущенная длинная аллея.

– Красиво жил генерал Измайлов, – хрюкнул Караулов и с удовольствием сплюнул.

– Кто это?

– Лейб-гвардии гусар, – продолжая катать слюну по всем внутричерепным полостям, добавил Гарик, – хозяин этих мест. Историческая личность. Помещик-самодур. Воспет поэтом Грибоедовым, ну, который А. С. Крестьян, как собак, на цепь садил, а для себя держал гарем из девок-малолеток. Много было грехов на душе, раз прямо возле дома такие минареты выстроил отмаливать, – в завершение процесса очистки организма Гарик сразу не сплюнул, он что-то громко и мерзко втянул в себя носом и только после этого смачно и далеко харкнул.

Через высокую дугу бывших ворот вышли на деревенскую улицу, жестоко расчесанную колеями тракторов вкривь и вкось. Из-за заборов к прохожим тянулись лапки и крылышки вишен, только руку подними, но ни у Гарика, ни у Романа кровавые комочки аппетита сегодня не вызывали.

Довольно длинная улица, сделав два бессмысленных коленца, в конце концов уперлась в неопрятный задок придорожного кафе.

– «Торжок», местная достопримечательность, – объявил Караулов и завел Романа в темный, под старую корчму со стенами из смоленого дуба сделанный зал. Голые прокопченные столы искрились чем-то липким, а длинные скамьи были неровными и неудобными.

Даже пиво, которое принес Гарик, оказалось в тон обстановке, темно-коричневое, как ржаной квас.

– Тоже местный продукт, – сообщил Караулов, погружаясь в роскошную сливочную пену, – где-то тут, в Озерицах что ли, варят. «Крутицкое особое».

Особое оно или ординарное – это не имело для Романа никакого принципиального значения. Придвинутая кружка всего лишь гадко рыгнула, дыхнула селезенкой ему в лицо, и в ответ немедленно захотелось сделать то же самое. Волною встретить волну. Стараясь не дышать, Подцепа поднял бокал и сделал несколько глотоков. Бесполезно, винтом вворачиваясь в пищевод духовитая жидкость, газированной желчью ударяла в нос, в кишки и даже кончики пальцев. Рома закрыл глаза. Какой позор, его сейчас вывернет прямо перед Карауловым. На стол. Но нет, прошла минута, две, и острое, омерзитетельное, внезапно стало превращаться в тупое и приемлемое. Ромка сделал еще один большой глоток. Пошло легко, как молоко. Он поднял голову. С другой стороны стола на него с улыбкой и с явным любопытством пялился Караулов:

– Ого, – подмигнул Гарик, – да ты... да ты, я вижу, в первый раз законно лечишься...

Ромка кивнул. Караулов рассмеялся:

– С почином, – и тут же внезапно на вчерашней многослойной закваске мысли его приняли самый неожиданный оборот: – А ты ведь хохол, Ромка? Хохол ведь, так же?

Никогда за все время своей сибирской жизни, ни мальчиком, ни юношей, ни даже отцом семейства, Роман Подцепа не задумывался о том, что у него записано в паспорте, а что должно быть на самом деле. Здесь, в Москве, за три неполных года интересовались уже, наверное, в пятый раз. То есть каждые полгода спрашивали обязательно. И всегда Ромка вспоминал смешное «працювати» и, пожимая плечами, отвечал: «Ну наверное».

– Это хорошо, – жадно хлебая коричневое, розовел Гарик. – В нашем ИПУ всех в ББ надо быть или евреем, или украинцем. Лучше всего, кончено же, евреем, но хохлом тоже нормально. Жаль, у меня самого бабка из Харькова, а не дед. Был бы Карауленко – вообще проблем не знал бы.

На секунду Гарик задумался, тусклый свет пивной то вспыхивал в его быстрых зрачках, то тонул, не оставляя даже слабенькой искры, и вдруг, как будто найдя наконец свой центр и место, все карауловское лицо озарил улыбкой:

– Да я и так хорошо живу. И знаешь почему? Сказать? Потому, что умею ими пользоваться. Хохлами и евреями. Да. А вот, дурак Прокофьев с ними борется. С жидами. И не понимает, за что профессор наш его не любит. А потому, что профессор наш сам на евреях ездить мастер. Как дойных коров их. Загляденье. Оп-ца-ца и дри-ца-ца. Вот у кого учиться, учиться и учиться.

Гарик допил бокал.

– Тебе еще взять? – спросил он Ромку.

Подцепа отрицательно помотал головой. Треть первого захода еще плескалась у него на дне.

Вернулся Гарик с новой кружкой совсем уже красивый и цветущий. И снова его прихотливо ветвящаяся похмельная мысль выкинула самый неожиданный побег.

– А ты-то, Ромка, какого хрена приуныл? Думаешь, жене на тебя настучат или профессору? Или сразу оперу, раз нынче можно на бытовухе набрать очки?

– Да нет, – смущенно что-то начал объяснять Подцепа, – просто такой момент...

– Кончился момент, – вдруг снова начал качать слюну и шумно харкаться Караулов, – все. Не вышло. Парикмахерские сильно много света жгут после десяти и в магазинах надо платить за сверхурочные, но главное метро ни фига им не резиновое. Всех сразу к девяти им херушки отвезет на Родину пахать. Конфуз. Только вот нас еще погнали сюда в субботу, по инерции, чтобы ни минуты страдной не пропало. Долбо...

Быстрый глаз Гарика неожиданно округлился. Интеллигентно покачивая длинными усами, из-за края стола на клейкую столешницу выступил местный житель – довольно крупный рыжий таракан. Деликатно подышав гузкой, но обстановку оценив трагически неверно, детской скорлупкой, корабликом сорвался и заскользил по влажной диагонали с севера на юг.

– Ах ты, тля пруссацкая, – с восторгом губами чмокнул Караулов и одним молниеносным движением руки прищемил, как яблоко, у него под пальцем хрустнувшую задницу. Оставшиеся усы и ножки взметнулись к небу, задергались, зашевелились, но высокое и черствое осталось глухо к мольбе бессловесного.

– Пошли, – сказал Роман, сам удивившись тому, что незаметно всю свою лечебно-профилактическую дозу принял. Пустая кружка.

– Пошли, ага, – весело согласился Гарик. – Пошли поссым. Я угощаю.

В большой, пионерской столовой в другой части села, у засыпанного крупным остроугольным щебнем змеиного языка – дороги, ведущей вниз, к переправе через Оку, Роман съел большую тарелку жидкой горячей каши и залил литром густого черного чая. Обжигающая пальцы и губы алюминиевая кружка стоила шесть копеек. Мимо правления, мимо футбольного поля с с крашеными досками низенькой двухъярусной трибуны, вдоль по опрятной улице в желто-черных с хрустом лопавшихся под ногами жуках вернулись в барский дом, бывший туберкулезный санаторий, и завалились спать. И сон на этот раз был чистым как свежая простынка, никаких чебурашек и пьяной музыки, лишь бесконечная и ровная январская лыжня.

Далеко за полдень Романа разбудил Караулов и позвал «на распределение». В соседней большой комнате, оказавшейся сегодня вовсе и не комнатой, скорее верандой, опоясанной широкой лентой оконного переплета, уже сидели все, с кем Рома вчера приехал. Только председательствующий, единственный стоявший, а не сидевший на кровати, был не из свежей партии. Рома хорошо его знал, системщик с ВЦ по фамилии Каледин. Ну да, Андрей Каледин. Потом выяснилось, что с этого лета ответственный от ИПУ за шефскую помощь все три месяца кукует тут, в Вешняках. Бессменно и безвылазно сохраняет преемственность и взаимопонимание.

– Все тут? – спросил системщик агрономического профиля.

– Двоих нет. Уехали в Константиново.

– Культурный уровень повышать? – кончиком карандаша Каледин почесал крылышко носа. – Ну и хорошо, за инициативу и проявленную сознательность поставим их штабеливать, как раз два человека нужно.

В нескольких местах впереди и сзади засмеялись.

– Работа для негров, – негромко прокомментировал Караулов, – я, сука, попал в прошлом году. Весь световой день в поле, от зари до зари, да в гробу бы я видел их червонец в день, люди сюда отдыхать приезжают, а не убиваться на их сене...

Продолжения Роман не слышал, все прочее попросту потеряло всякое значение и смысл. Червонец в день? Это же шестьдесят рублей за неделю пребывания здесь. Не рубль двадцать за выход, которые платили на капусте в позапрошлом году. Шестьдесят рублей, практически тринадцатая стипендия получается. Кто бы мог подумать, что тут такая работа бывает! Настоящая.

По окончании собрания поперек общего движения на выход Ромка ринулся к Каледину.

– А можно меня вписать... поставить, как там... штабеливать...

– На водку времени не будет, – предупредил человек с карандашом, – ни на что не будет...

– А деньги будут? – спросил Роман, смешно и безнадежно залившись краской.

– Одиннадцать пятьдесят в день... – Каледин ухмыльнулся и пальцем почистил в ухе. Словно собака задней ногой. Но новые прекрасные звуки в освобожденном от серы ушном проходе не зазвенели.

Подцепа точно в рот воды набрал. Он просто не мог поверить своему счастью, и пятна румянца, наглядно иллюстрируя всю силу эмоционального потопа, расплывшись, соединились у него на лбу и подбородке.

– Ладно, – кивнул системщик, старший от ИПУ, и, легко вычеркнув фамилию какого-то любителя стишков из своих вэцэшных, рядом с Гринбаумом криво вписал – Подцепа.

– В семь у столовой быть уже пожравшим, ехать далеко, – сказал Каледин на прощанье.

Да хоть в шесть, хоть в пять. Вся идиотская деревня вдруг обрела идею, смысл и место в общем плане. Шестьдесят восемь рублей, шестьдесят восемь рублей, которые Роман заработает и отошлет домой. Мариночке и Димке.

Благословенная штабелевка оказалась задорным, снимающим всякое психологическое напряжение двоеборьем. Волшебной смесью бокса и дзюдо. Стоя в кузове грузовика, ахающем и охающем на волнах безбрежной нивы, надо было не дать прямоугольному тюку сена сбить себя с ног. Перевязанная пластиковой бечевой тупая морда со свистом выпрыгивала из хобота укладчика и норовила попасть в голову. Быстрым ударом верхонки в желтую челюсть Рома менял траекторию полета, переводил противника в партер, а там придурка, мгновенно испустившего сладкий сенной дух, хватал за скользкие веревочные патлы и одним движением руки, а если надо и ноги, ломая кости, с хрустом вгонял в следующий ряд штабеля. Готовый. На лопатках. И снова в бой.

– Чтобы никаких пустот, парни, – очень лаконично проинструктировал мужик в тельняшке, бригадир. – Тридцать пять баланов на машину – норма, набьете больше – премия.

– Какая? – спросил Роман.

– Лишний стакан сметаны на обед, – расхохотался бывший моряк и показал ряд острых, как у собаки, белых, из этой самой наградной сметаны сработанных зубов.

Выходило всегда больше.

– Пять, – валил своего Гринбаум.

– Шесть, – занимал его место у трубы Роман.

– Семь, – и вновь Матвей встречал посылку.

Так они укладывали нижние слои, а верхние, когда, поднимаясь по желтым ступенькам, постепенно вылезали из-за решетки деревянными перекрестьями удлиннений в тюрьму превращенного кузова, тогда Матвей в узком пространстве под хоботом только глушил, а Ромка без передышки утаптывал, и хором вели счет.

– Тридцатый... тридцать третий... тридцать пятый... Хорош! Седьмой... Восьмой... Хорош!

И это было счастьем. Чистое небо и чистая голова. И молчуна Гринбаума хотелось расцеловать. Ни разговоров, ни расспросов. Рука к руке, плечо к плечу, и больше ничего. Счастье. Может быть поэтому, от полноты каких-то непонятных, необъяснимых чувств Рома задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:

– Матвей, а чего Гарику от тебя надо? Чего он тебя дразнит при каждом удобном случае? И зачем он мою фамилию для этого коверкает? «Пот-цепа не беспокоит?» Что в этом смешного? Чего он так веселится?

– Почему веселился? – казалось, только очень сильно рассердившись Гринбаум и может заговорить. – Да потому, что он урод, Караулов. Потому, что он больше меня, третий год уже, наверное, на месте топчется. Сам он это слово, вот почему.

– Слово? – Ромка приподнялся и посмотрел на товарища.

Был час полевого обеда, дивного, бесплатного, крутицкий стол, и два штабелера, сами плотно затаренные, лежали, в тени под стогом. Плавали в синем небе. Водители и трактористы как всегда не торопились, перекрывали по привычке норму, и потому время для краткого растворения в рязанском васильковом зените всегда оставалось.

– Какое еще слово?

Матвей молчал, и только нос его смущенно и смешно топорщился. И тут какие-то полунамеки, полушутки, которые Подцепа слышал, и не раз, и не два за время своей аспирантской жизни, но не давал себе труда отгадывать и принимать всерьез, вдруг разрешились необыкновенной ясностью.

Роман быстро согнул руку в локте и, показав Матвею гордый, пудовый перпендикуляр, спросил:

– Оно? Как там... на идише, на иврите?

Матвей не побледнел, а почернел, как будто темные, похожие на пыль отложения под его глазами мгновенно сдуло на щеки, губы и в ямочку подбородка.

– А давай мы вот что, давай... – безо всякой паузы и задержки, от абстрактной этимологии Роман Подцепа перескочил к конкретным горным машинам. – Я правда... я давно хотел тебе предложить... давай возьмем твои данные по износам и прогоним через мою модель. Посмотрим разницу спектров. Статья точно получится, а то и пара... Ну и вообще... шефа удивим.

Солидная штука, увенчанная кулаком, качалась над лежавшим на спине Гинбаумом. Всегда угрюмый, серый, как ночной зверь, мэнээс долго смотрел на этот нескошенный цветок и вдруг рассмеялся. Оказывается, от радости и неожиданного облегчения он тоже может заговорить:

– Хороший ракурс, – сказал Матвей. – Да... я никогда и не думал... не думал, что это может так выглядеть... А материалов у меня на пять статей, для всех типов резцов, честное слово...

И до конца дня Подцепа и Гринбаум посмеивались и перемигивались. Словно весь мир сегодня как надо сделали, отбарабанили, туда-сюда свозили, не исключая и хорошего человека, но сущего урода и бездельника, полдня дуру гонявшего в пустом картофелехранилище Гарика Караулова.

Утром в воскресенье Ромка проснулся словно на работу, в половине седьмого, и сразу стал собираться. Расписания электричек он не знал, да и как мог узнать, уезжая ни свет ни заря и приезжая так поздно, что только спать и больше ничего. Но регулярно налетавшие со стороны железки свистки и быстрый расчет колес были слышны и днем и ночью в любом конце Вишневки, так что Рома не сомневался: долго ждать не придется. Только вот денег не было. Одно лишь серебро. Копеек семьдесят осталось. Могло и не хватить на билет из шестнадцатой зоны в третью. Расчет совхоз производил в конце заезда, а Ромка рвал когти ровно посередине.

– Матвей, – Подцепа легонько потряс плечо спящего Гринбаума. Уработанный в лохмотья боевой товарищ, как земноводное, открыл один сырой, ничего не видящий глаз. – Одолжи, пожалуйста, трояк.

– В куртке, – болотный глаз закрылся.

В куртке нашелся кошелек, а в нем вся уже купоросная от бесконечной смены рук пятерка и четыре полоски такого же древнеегипетского пергамента – рублевки.

– Я взял четыре, – сказал Роман.

Но за минуту Ромкиных манипуляций на земной поверхности Матвей Гринбауму уже прошел счастливым задним ходом всю геологию сомнанабулических слоев забытья и, вновь вернувшись, целиком зарывшись в самый сладкий протогей сна, ни ухом не повел, ни рылом.

Так и хотелось уйти Роману. Ни с кем не прощаясь. Просто исчезнув, растворившись в беломоро-балтийских горбах тумана, который под утро щедро надышала кисельно-молочная река Ока. Но не вышло. На крыльце, на ступеньках сидело то, о чем вообще не хотелось вспоминать. Десять минут назад, когда Подцепа выбегал умыться и облегчиться, все было чисто, никого, и вдруг Ирина Красноперова. Собственной персоной. Бухая и несчастная русалка.

– Ты где... ты где все время прячешься, Романчик? Ни утром тебя нет... ни вечером... В окно увидела, как ты сейчас... туда-сюда...

Она сделала рукой несколько вялых движений, будто невидимого комарика прогнала. Роман стоял. Просто переступить было как-то неудобно. И вообще, противно и скверно на душе.

– Ты жадина, – вдруг с ясностью свойственной лишь только мертвецки пьяным, объявила Ирка. – Жадина. Пожалел девушке... пожалел...

– Подцепу! – дурацкая шутка совершенно неожиданно, необъяснимо для самого Романа сорвалась у него с губ, и вдруг освободила от всякой неловкости и стеснения.

Он перешагнул через светящееся от алкогольных, звездных испарений тело и легко зашагал прочь. И смех его разбирал до самой станции, так ему показалось уместно и здорово быть Ромкой, именно Подцепой в этом ИПУ, которое, по меткому выражению такого многоликого Гарика Караулова, всех и всегда в ББ. Самым главным получается. Как бригадир в этом совхозе – моряк в тельняшке. Номер один. Вот так. Знай наших.

Дорогой в электричке Роман Подцепа думал только о работе. О том, как примет в своей отдельной комнатке с кухонькой и туалетом ванну. Горячую, все окончательно смывающую, и сядет добивать методику. Прямо сегодня. Прямо сейчас. Немедленно. Он и в деревню зачем-то потащил машинописные листки, густо исписанные, словно сортирная стена стишками, синим шариком профессора Прохорова.

Если ты отлил, зараза. Дерни ручку унитаза.

И в самом деле, действительно, там, в этой Вишневке, Роман что-то такое и впрямь от себя отделил, как будто очистился, как будто избавился от чего-то несвойственного, чужого, приобретенного, отягощавшего зачем-то его сердце. От сомнений. От мучительного ощущения нарушенного плана, даже его ошибочности, может быть. Нет, эта штабелевка и шестьдесят восемь рублей, которые через неделю привезет Матвей Гринбаум, не были случайностью. Работа, она, работа все снова поставила на место. Ясно и точно подтвердила главное. Все правильно он делает, Роман, все верно, просто иногда требует от судьбы невозможного, а она и так за него горой. Убедился. В который раз.

И еще в своей силе. И даже не от денег, которые Ромка вдруг счастливо заработал и скоро отошлет домой, так просто было и легко. А от мысли, что всегда и везде, в любой ситуации берет верх его чистое, верное подцеповское начало, а значит обязательно и непременно победит оно мутное, неразъясненное иванцовское, и все будет в порядке с Димкой. И с Маринкой. И с ним самим самим. Р. Р. Подцепой.

В Удельной Рома вышел покурить в тамбур и так там носом к надписи «не прислоняться» и простоял остаток пути. Электричка ускорялась, тормозила, и сизые струйки папиросного дымка, словно линии на Ромкиных миллиметровках, то уши зайца описывали, то контуры верблюда. Лишь поверни на девяносто градусов – и вот тебе иллюстративный материал к статье Подцепы и Гринбаума. Все связано и все взаимообусловленно в этом, не самом худшем из миров. Наконец из круглой и дырявой, как душевая лейка, заплатки на потолке тамбура вывалилось в общей куче нужное слово «Фонки», и Ромка вышел.

Звякнули карабинчики переходящего общажного рюкзачка, резиновые губы раздвижных дверей звучно проверили свою любовь на прочность, и поезд «47 километр», в который Рома запрыгнул в Раменском, сменив презирающую мелкие подмосковные остановки «Рязанскую», кто-то молниеносно, только молодецки свистнув, на раз два, выдернул из-за его спины. Прямо перед глазами аспиранта ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина красовалась табличка на двух ножках «Томилино». Следующая Фонки, следующая.

Но следующую электричку с остановками везде расписание обещало только через тридцать пять минут. Пешком быстрее. Ромка сошел по лестнице с платформы, купил в пристанционном магазине батон за 22 копейки, сунул его за пазуху, словно второе, вспомогательное сердце или печень, и двинулся к Миляжкову. Он шел и ел, и сладкий аромат белого московского хлеба мешался с сибирскими хвойным концентратом вечнозеленых томилинских сосен. Дорога бежала вдоль насыпи и через пять-семь минут у переезда влилась в Егорьевское шоссе. Отсюда наикратчайший путь к общаге через поселок ВИГА, а если вдруг прямо сейчас подкатит 346-й, то можно попасть домой совсем уже молниеносно. Рома глянул через пути за переезд, не едет ли случайно полосатый ЛиАЗ – друг пешехода, а потом в другую сторону, туда, где у поселка должен был торчать кривой навес автобусной остановки. Но вместо знакомого козырька увидел толпу людей, обступившую нечто похожее издалека на зиловский самосвал.

– Пьяный! Он пьяный, вы только посмотрите на него... алкаш проклятый, – вылетел из толпы истошный женский крик навстречу приближающемуся Роману. Словно в лицо ему дыхнуло что-то мерзкое и необыкновенно горькое.

Большому, похожему на увальня из зоопарка аспиранту с почти уже доеденной второй запасной печенью вдруг стало неприятно и неловко до детских мурашек. Второй раз за сегодняшний день чужая женщина его стыдила. Сейчас уж публично, громогласно и точно совершенно незаслуженно и не по делу.

Подцепа хотел обогнуть, быстро пройти мимо этих ненужных ему воскресных зевак, но на секунду, кого-то выпуская, толпа вдруг расступилась, и то, что Роман увидел, заставило его резко, со всей медвежьей силой врезаться в живую изгородь, ворваться внутрь и встать на колени перед лежащим на земле человеком.

– Михаил Васильевич, – дико пропел Роман, – Михаил Васильевич...

Но профессор не был пьян. Пьяного держали два дюжих рога, жестоко заломив за спину руки, слюнявым, безглазым, как у белой статуи, мурлом безжалостно впечатав в раскрывшийся железным цветком передок грузовика. Что-то текло из обнаженных радиатора и двигателя, всем своим весом севших на изогнутую трубу поваленного козырька. Темная лужа образовалось и под головой профессора. Роман в каком-то полупомешательстве положил руку на черный с искрой проседи висок и тут же с ужасом отдернул. Голова научного руководителя была еще теплой, но мягкой, как у детской игрушки.

Домой в общагу Роман Подцепа пришел только под вечер. Но, вместо того чтобы принять ванну, о которой так сладко грезил всю дорогу из Вишневки, он в ванной долго и бессмысленно топил головастиков. Горячими струями душа смывал со стенок мелких, черных, как сперматозоиды, перед дальней дорогой дрожавших и корчившихся сик. Потом он бросил это глупое занятие и прямо в куртке и в ботинках прошел в комнату. Сел на кровать. И только тут Роман Подцепа сообразил, что забыл в квартире у Прохоровых свой рюкзак. И тупая полуглухота-полуслепота, владевшая им столько часов, покуда он куда-то бегал, шел, ездил, звонил, что-то делал, и делал, и делал, здесь, в момент полной и окончательной остановки, обернулась острым, каким-то обоняемым и осязаемым каждою клеткой тела отчаянием.

Ну и когда он теперь сядет за свою методику? Когда получит назад папку, откроет ее, погрузится в спасительную, одну только надежду и разрешенье обещающую работу. Задыхаясь, ничего перед собой не видя, бормоча: «Придурок, идиот, дебил» – Роман дергал ручки, открывал и закрывал ящики стола, переворачивал бумаги, как будто где-то тут могла сама собой родиться и спрятаться копия оставленной в осиротевшем доме, исчирканной синим шариком машинописи. И вдруг под спудом старых миллиметровок, в нижнем ящике мелькнули тесемки. Папка. Не может быть! Роман до крови расцарапал руку о деревянный угол, ныряя за добычей. За серой папкой «Дело».

Но это было не то. Совсем не то.

«Дмитрий Александрович Белобокин. Щук и Хек»

ЩУК И ХЕК II

Вы, конечно, точно так же как Щук с Хеком, сразу догадались: папа не приехал встречать свою семью, потому что даже в такой замечательный день был, как обычно, очень и очень занят. И будете совершенно правы.

Зато все перепутаете и даже переврете, если при этом станете думать, будто папа Щука и Хека вообще собирался встречать жену и детей. Совершенно он не собирался компрометировать себя таким поступком. В той организации, где он работал, это бы сразу оценили как неумение устроить самый простой арест и задержание. А папа Щука и Хека умел устраивать оперативные мероприятия лучше всех. И совсем не случайно он давно уже был не простым следователем, а старшим. И как старший следователь он очень легко, стоило ему лишь взяться за дело, раскусил свою жену, гражданку Серегину.

Слушайте. Старший следователь Серегин не просто так послал в заштатное Миляжково длинное и обстоятельное письмо о том, как он разоблачил скрытого врага и был за это награжден саблей, орденом и реквизированной квартирой. Он хотел испытать свою жену на ее мелкобуржуазную сущность: смогла ли она преодолеть свое мещанское арзамаское прошлое вблизи самого красивого на земле города с красными звездами в небесах. Таких высоких и ярких, что свет их летит далеко-далеко и даже доходит в безлунные ночи до самых Фонков, все в этих Фонках очищая и облагораживая. Но только не маму Щука и Хека, так уж крепка в ней оказалась частнособственническая психология.

Папа, конечно, ждал, что, получив письмо мама немедленно ему ответит, может быть, даже пошлет «молнию» о том, что саблю и орден надо оставить, а вот квартиру следует немедленно сдать государству. Пусть в ней организуют детский приют или коммуну для подростков-сирот, отцы которых были летчиками или танкистами. Но мама Щука и Хека не стала слать «молнию». Даже простого письма не написала. Так уж эта женщина обрадовалась, что будет теперь жить в Москве, как барыня и эксплуататор трудового народа. И когда папа Щука и Хека это понял, он сам послал жене «молнию», чтобы она никуда не торопилась. И даже наоборот, оставалась на месте, потому что очень скоро за ней придут специальные уполномоченные люди и заберут.

И это будет правильно, тем более что сам папа Щука и Хека давно уже сошелся с одной молоденькой машинисткой из секретного отдела и собирался с ней переехать как раз в эту самую новую реквизированную квартиру с видом на Красную площадь. Нужно было только поскорее обставить все три большие комнаты новой хорошей мебелью, которую папа каждую неделю штука за штукой ездил бронировать за собой на склад конфиската. Правда, из-за того, что комнат было целых три, да еще кухня и темная кладовка, быстро это сделать не получалось, но папа все равно надеялся встретить Новый год уже на новом месте.

Но только тут вдруг мама Щука и Хека взяла да с чемоданами и с детьми тронулась в Москву. Вы, конечно, знаете, случилось это оттого, что два малолетних саботажника и вредителя, Щук и Хек, сожгли в печи телеграмму от своего отца, старшего следователя Серегина. Но вы вновь очень сильно ошибетесь, если вдруг решите, будто есть на свете нечто такое тайное, что рано или поздно не станет явным для папы Щука и Хека.

Конечно, честный и добросовестный советский проводник сразу же, как только два несовершеннолетних преступника раскололись, прямо из поезда, стоявшего у платформы Авиамоторная, передал всю полученную секретную информацию куда следует.

И теперь становится понятно всем, каким хорошим следователем был товарищ Серегин, если сумел всего лишь за полтора часа организовать и отправить на Казанский вокзал оперативную группу захвата. Однако уже после того, как ему доложили, что вся троица взята и будет вот-вот доставлена, у него возникли некоторые сомнения относительно дальнейших мероприятий. Но нет, пусть враги не беспокоятся, это были не такие малодушные интеллигентские сомнения, от которых человек вынимает из кобуры револьвер и стреляет себе в рот. Это были совсем другие, хорошие сомнения, в результате которых на смену лучшему решению приходит просто уже отличное.

В отношении мамы Щука и Хека все казалось простым и ясным. Этой женщине была гуманно предоставлена возможность выдавить из себя по капле чуждую советскому народу мелкобуржуазную идеологию, только мама вместо этого наоборот, копила ее, собирала в стаканы и ведра, а потом со всей страшной, черной отравой поехала в Москву. Отправилась в самый красивый город на свете, чтобы его, конечно, опоить и уничтожить на радость всем фашистам в мире. Таких коварных врагов в наше суровое революционное время нужно без промедленья разъяснять и не миндальничая кокать.

Но вот что делать со Щуком и Хеком? Ведь теперь их папа совершенно точно знал, что зараженная насквозь бациллами мещанских желаний мама-лавочница не хотела и не могла правильно воспитать его сыновей. Не отучала день и ночь ребятишек старшего следователя от глупых и вредных привычек. Не растила из них пионеров, строителей коммунизма и счастья на земле. Даже страшные тайны не научила мальчиков хранить эта жалкая мама, ни на что, если честно, не годная, кроме дела о подпольной троцкистской террористической группе.

И вот вначале, расстроенный все той же бездной вредительства в семейном секторе, которое ему так неожиданно, но со всей ясностью открылось, старший следователь Серегин хотел отдать обычный в таких случаях приказ. Отправить этих безнадежно испорченных детей на фабрику, где шьют трехпалые рукавицы для снайперов-красноармейцев, чтобы дети там честно трудились всю свою оставшуюся жизнь и никогда больше не пробовали играть в конармию, и уж тем более реввоенсовет. Но сначала, как честный и принципиальный отец, он должен был сам поставить специальными щипцами вечные метки на руки самой жизнью выбракованным Щуку и Хеку. Только немного подумав, старший следователь Серегин правильно рассудил, что Щук и Хек еще очень маленькие, а значит, еще, пожалуй, поддаются перековке. Нужно им лишь только пройти через настоящее большое испытание, чтобы очистить и закалить свой дух и стать потом не просто пионерами, а даже, может быть, вожатыми или значкистами ГТО. А где способен по-настоящему возмужать и окрепнуть слабый детский дух? Конечно же, на фронте. Это все знают, и уж тем более папа Щука и Хека, сам еще недавно красный командир. Вот почему он в конце концов принял правильное и единственно верное решение: отделить детей от совершенно безнадежной мамы и отправить прямо на фронт, который в тот момент самого резкого обострения классовой борьбы стоял буквально у ворот. А это значит, его передовая проходила не как обычно через Бутырский централ, а непосредственно по внутренней тюрьме НКВД.

Папа снял телефонную трубку, и тут же тюремный парикмахер обрил и Щука, и Хека под ноль, а затем уже два строгих надзирателя отвели ребятишек в камеру на пятом этаже самого охраняемого здания в городе под красными звездами. И так все это было сделано быстро и четко, что Щук и Хек совсем потеряли ориентацию и даже подумали, что привели их не наверх, под крышу, где сороки и воробьи, а, наоборот, вниз, в глубокий подвал, где только раки и мокрицы. А на самом деле просто окошко в их камере было очень-очень маленьким и проделано оно было под самым-самым потолком, да к тому же закрыто в два слоя решеткой и деревянным щитом. Ни лучика дневного света не проникало в это со всех сторон закрытое помещение, и так тускло светила маленькая лампочка и так сильно воняла большая параша, что Щук и Хек даже не сразу заметили, как с деревянных нар поднялись и молча подошли к ним целых три человека. Комиссар Тимур Гараев, моряк Гейка и военный хирург Николай Колокольчиков. Все они уже второй месяц находились под следствием, многое повидали, но только маленьких ребятишек в темной камере встречали первый раз.

– За что? – спросил Щука и Хека комиссар Гараев, который был здесь выбранным старостой и по этому праву всегда начинал разговор.

– Мы саботажники, – затянул Щук басовито и однотонно, а Хек стал выводить потоньше, но с переливами:

– Мы злодейски сожгли телеграмму от нашего папы, старшего следователя Серегина, а потом цинично пошли это дело перекурить в тамбур скорого поезда...

– В тамбур? Скорого поезда? – от возмущения таким антисанитарным и негигиеничным поступком советских детей доктор Колокольчиков даже попятился и сел на нары. – Оба?

– Оба, – хором сознались малолетки и заплакали еще громче.

– Да вы же самые настоящие преступники против социалистического государства, – гневно сказал моряк Гейка, строго поглядев на зареванных братьев. – Вы же против курса партии на здоровое материнство и детство, а значит, объективно заодно с фашистами и буржуями всех мастей.

После этих слов моряк немедленно отобрал у Щука и Хека буденновки с красными звездами на лбу. И правильно сделал, потому что мальчики только бессмысленно их мяли и теребили, а неумеха Хек даже пытался своей собственной вытирать слезы со щек.

– Порвать и в парашу? – спросил Гейка у Тимура, показывая ему два самодельных колпака с ушами.

– Нет, подожди, – отстранил комиссар слишком решительного моряка.

Он сел на корточки и посмотрел Щуку и Хеку очень внимательно прямо в глаза. Да, опытный комиссар Гараев сразу увидел то, чего не заметили два других его торопливых товарища. На руках у Щука и Хека нет черных несмываемых меток, а значит, самая справедливая в мире народная власть не отказалась от них окончательно, несмотря на всю тяжесть совершенных ими деяний. Страна еще верит в этих запутавшихся и заблудившихся мальчишек, она дает им возможность вернуться к трудам и боям и даже, может быть, стать пионерами, если они, конечно, по-настоящему поработают над собой и смогут исправиться.

– Не плачьте – сказал Тимур Гараев и погладил Щука и Хека по обритым головам. – Вы, конечно, оба страшно виноваты перед рабочими, крестьянами и красноармейцами. Но вам повезло, вы попали в камеру, где сидят настоящие патриоты и коммунисты, кристально чистые люди, которые оказались здесь только затем, чтобы своими показаниями и образцовым поведением на суде помочь Стране Советов победить всех разом внутренних и внешних врагов. Мы отучим вас от вредных привычек и научим полезным.

– И даже хранить страшные военные тайны научите? – неуверенным, дрожащим от страха и слабой надежды голосом спросил Щук комиссара Гараева.

– Обязательно.

– И тогда нас может быть примут в пионеры? – тут же не к месту бухнул маленький простодушный Хек, краснея и даже не смея от сильного волнения поднять глаза.

– Может быть, – ответил ему комиссар и улыбнулся самым краешком губ. – Посмотрим, как вы сегодня вычистите парашу. Это будет вашим первым самым простым заданием.

– А буденновки пока изъять, – затем коротко и четко скомандовал он, повернувшись к молчавшему все это время Гейке. – Изъять, но сохранить.

– Есть, – по-военному односложно ответил своему старосте моряк.

А доктор Колокольчиков ничего не сказал, но обрадовался больше всех, потому что раньше это была его обязанность – день за днем драить толчок. Но делать это доктору давно уже не хотелось, ведь он верил, что его очень скоро оправдают и выпустят отсюда, а чистые руки для военного хирурга важнее всего на свете.

Знайте, доктор Николай Колокольчиков давно уже спасовал перед трудностями. В тот момент, когда все настоящие большевики, коммунисты и беспартийные только и думали о том, как бы поскорей погибнуть с клеймом врага народа ради окончательной победы и всеобщего торжества первого в мире государства рабочих и крестьян, доктор Колокольчиков хотел фланировать вольняшкой по больничному коридору. Он хотел ходить налегке, в белых перчатках и с пинцетиком в кармане, и ни по какому поводу не волноваться. А за всеми этими громкими рассуждениями о пролетарской антисептике и советской анестезии пытался всего лишь навсего скрыть трусливое желание перерожденца спасти свою собственную шкуру.

Только жалость к себе – это всегда первый шаг к предательству, и неудивительно, что однажды ночью, когда, наигравшись в буру и сику, моряк и комиссар уснули, Николай Колокольчиков на тонкой папиросной бумаге химическим карандашом написал письмо товарищу Сталину. Он написал в Кремль, в дом под красными звездами, малодушное письмо о том, что ни он сам, ни комиссар Тимур Гараев, ни уж тем более моряк Гейка ни в чем не виноваты, стали жертвами подлого оговора и должны быть как можно скорее отправлены из тюрьмы домой. Но уже окончательно и бесповоротно доктор встал на путь предательства, когда во время утреннего шмона тихонько положил это свое послание в карман одному надзирателю по прозвищу Фигура, и шепотом при этом пообещал отдать ему еще и все свои деньги, если только тот перешлет письмо адресату. Через день Петр Пятаков по прозвищу Фигура пришел за деньгами, а доктор Колокольчиков с той поры стал беречь себя и ждать скорого освобождения.

Глупый доктор недооценил силы классового чутья, которое просыпается в любом человеке, даже двух таких маленьких, как Щук и Хек, от ежедневного непосильного физического труда. Он решил, что ребятишки всего лишь навсего пара маленьких сопливых и нечистоплотных нытиков, вконец испорченных долгим и растлевающим влиянием чуждых элементов. Хирург бесстыдно думал, что метки каленным железом на руки детям не поставили случайно, как это бывало у него самого в больнице, по недосмотру или потому что выключилось электричество. Он был уверен, что никогда-никогда уже в маленьких бритых головках Щука и Хека не заговорят пролетарское сознание и революционная бдительность. Вот почему доктор Колокольчиков так неосмотрительно переложил на ребятишек всю грязную работу в камере. Он даже пятки перестал чесать перед сном матросу и комиссару и вовсе не желал теперь жевать пайковый хлеб, чтобы из него получился клейстер, без которого из тонких книжных или газетных листочков невозможно сделать плотные как картон игральные карты для соревнований на сообразительность и координацию движений. Он берег свои зубы и десны. Но в самой глубине своей полностью разложившейся души он, наверное хотел, чтобы детишки следователя Серегина так и остались темными и неразвитыми. А каждый день он пунктуально отучал их от курения, скорее всего только для вида, только для того, чтобы все вокруг продолжали верить, что он наш, советский врач, который стоит на страже пролетарской гигиены и профилактики, советского материнства и детства.

Такой необыкновенно подлый и двуличный человек встретился на жизненном пути Щука и Хека. Настоящий враг, а не жалкий лазутчик, кот Васька, у которого фашизм большими немецкими буквами написан прямо на его рыжей морде. Но жалеть Щука и Хека не надо, потому что одновременно с врагом встретился на их жизненном пути и человек с большой буквы, комиссар Тимур Гараев. Тимур Гараев верил в оступившихся детей, в их светлое пионерское будущее, но главное, как настоящий большевик, он ни одной секунды не сомневался в неодолимости и жизнестойкости настоящего классового чутья и пролетарского самосознания.

Вот почему по прошествии двух недель, в течение которых Щук и Хек без устали все подбирали, драили и мыли вместо доктора Колокольчикова, и даже черный хлеб жевали на клейстер, чтобы после каждого шмона заново мастырить карты, комиссар Гараев решил подозвать мальчиков к себе. Доктор Колокольчиков как раз в это время был на очередном допросе, и дети могли его совсем не бояться.

– Друзья, – сказал Тимур строго и торжественно, – сегодня я хочу проверить и убедиться, что вы на правильном пути. Для этого я вам задам всего один вопрос, но очень и очень важный. Ответить на него вы должны быстро и без раздумий. Итак, слушайте внимательно. Что вы думаете о докторе Колокольчикове?

– По-моему, он самый настоящий жид, – глядя комиссару прямо в глаза, быстро и без колебаний ответил Щук. А Хек с удивлением и уважением посмотрел на своего старшего брата, который раньше не мог даже русского от татарина отличить. Но поскольку Хек был хоть и маленьким, но очень честным, то сам он добавил вот что:

– А по-моему, товарищ Гараев, этот Колокольчиков даже хуже жида. Он предатель и перерожденец.

– Почему ты так решил? – не без удивления спросил Тимур догадливого мальчугана.

– А потому, что я из той бумаги и клейстера, которые остались от вчерашней колоды, сделал маленький перископ и в него сегодня всю ночь из-под одеяла наблюдал за доктором Колокольчиковым.

Когда Хек произнес слово «перископ», пришло уже время его старшему брату посмотреть с гордостью и уважением на младшего. Ведь еще недавно этот Хек даже треугольный галстук не мог вырезать из бумаги, не то что настоящий, работающий оптический прибор.

– Ну и что же ты увидел? – между тем спросил Хека комиссар Тимур.

– А то, что Колокольчиков всю ночь писал донос на папиросной бумаге, а потом спрятал его в щелочку на нарах под матрасом.

– Гейка, а ну проверить, – быстро скомандовал Тимур.

Моряк бросился к топчану Колокольчикова и действительно нашел в щелочке под матрасом плотно свернутую полоску папиросной бумаги. Только это был вовсе не донос, а письмо, которое, если бы не ранний вызов на допрос, Коля Колокольчиков, конечно, опустил бы, как обычно, в карман надзирателю по прозвищу Фигура. И адресовано оно было на сей раз не в Центральный Комитет, а невесте Тимура Гараева, красивой девушке Жене. Писал ей доктор Колокольчиков о разном, но главным образом, конечно, о своей любви и о том, что должна Женя непременно уйти от Тимура к нему, Коле Колокольчикову, потому что очень скоро его освободят личным указом товарища Сталина, а вот Тимура еще неизвестно. Ведь он по утрам вовсе не чистит зубы и даже не делает дыхательной гимнастики. Молча прочитал все это комиссар Гараев. Потом, ни слова не говоря, сложил письмо узкой полоской и отдал матросу.

– Верни на место, – коротко велел он Гейке.

А затем уже сам повернулся к Щуку и Хеку. Лицо у него в этот момент было очень суровое, но глаза необыкновенно добрые. Он погладил мальчиков по головкам и ласково сказал:

– Спасибо, товарищи. Сегодня моя очередь мыть парашу.

Когда доктор Колокольчиков вернулся с допроса, ему никто ничего не сказал. А сам он ни о чем не догадался. Он просто заметил, что параша уже чисто и хорошо вымыта, и поэтому решил, что может раньше начать и дольше обычного отучать Щука и Хека от курения. А делал это предатель и вредитель доктор, окончательно и полностью уже себя разоблачая, точно так же, как контрреволюционная мама Щука и Хека. Но из-за того, что тюремная махорка была очень крепкой и грубой, мальчиков намного дольше, чем когда-то в Миляжково, мутило и так кружилась голова, что они не могли полночи уснуть. Только старались, а когда не спишь, а лишь стараешься, можно все услышать и даже увидеть через полузакрытые веки.

Вначале, правда, ничего интересного не происходило. Ночь шла, как обычно. Доктор проиграл комиссару в буру свитер и кальсоны. А потом уже моряку в сику фото артистки Любови Орловой, которое было у него зашито в матрасе, под самым изголовьем. Расстроенный Колокольчиков лег на матрас моряка, в котором ничего хорошего не было зашито, даже ваты и то положено с гулькин нос, закрылся с головой одеялом и стал думать о скором освобождении. И оно, наверное, ему приснилось, потому что очень скоро одеяло съехало с серого лица доктора и стало слышно, как он довольно и громко храпит.

И тогда со своего матраса приподнялся комиссар. Он внимательно посмотрел на спящего доктора Колокольчикова, потом на неподвижных Щука и Хека, а только после этого на моряка Гейку, который уже стоял с подушкою в руках посреди камеры и ждал приказания.

– Давай, – тихо сказал ему Тимур.

И тут же быстрый Гейка накрыл лицо предателя Колокольчикова подушкой, а сам сел на нее сверху. Через мгновение рядом с ним, плечо к плечу, оказался и комиссар. Минут десять они так сидели молча и неподвижно. Руки и ноги доктора давно уже перестали дергаться, вонь параши снова проникла в маленькие носы Щука и Хека, заглушая громкий бой их детских сердец, а комиссар с моряком все сидели верхом на военном хирурге и молча глядели на тусклую лампочку. И лица их светились в темноте сильнее слабого электрического прибора под потолком. Они горели ярко и ровно, как звезды над самым красивым городом в мире.

Утром доктор Колокольчиков не встал на построение перед шмоном. Тогда в камеру пришел начальник этажа комкор Квакин и сразу установил, что подследственный Николай Колокольчиков скончался прошедшей ночью от разрыва сердца.

Целых три дня после этого ничего не происходило. А может быть, и происходило, только Щук и Хек этого не замечали. Потому что целых три дня им никто не давал никаких нарядов и даже не отучал от курения и поэтому дети спали круглые сутки. И лишь на третью ночь они проснулись от того, что дверь в камере открылась и зашел надзиратель Фигура. В руках у Петра Пятакова был листок бумаги и фонарик. А за спиной у него в проеме двери стоял комкор Квакин.

– Кто здесь на г? – громко спросил надзиратель.

– Я, Тимур Гараев, – ответил комиссар, поднимаясь.

– Тогда выходи, – сказал ему комкор.

Утром комиссар не вернулся. Не вернулся он и на следующий день. И на следующий. И тогда Щук и Хек все поняли. Комиссар Гараев, товарищ Тимур, в точности так, как того требовал революционный момент, ответил на все вопросы прокурора и судьи. Он держался героем и за это его отвели в подвал, где раки и мокрицы, и там поставили к стенке. Только потому, наверное, что Щук и Хек были еще совсем маленькими, им не стало радостно и весело от того, что вот свершилась мечта мужественного и самоотверженного человека. И смог он честно отдать всю свою жизнь до последней капли делу окончательной победы Советской власти во всем мире. Совсем наоборот, Щуку и Хеку сделалось страшно. Мальчики стали думать, что их тоже очень скоро вызовут на букву щ и букву х, и придется им уже совершенно точно идти в подвал, где раки и мокрицы, так и не побыв в этой жизни пионерами, вожатыми и значкистами ГТО. И стали они от этих страхов во сне пинаться, и рвать край одеяла пальцами, и даже плакать.

Только плохой сон – это не предатель Колокольчиков, которого можно просто накрыть подушкой, а потом за ноги и за руки вытащить из камеры. Это правда. Но правда и то, что плохой сон можно потушить, как лампу, если только знаешь простые секреты физики, математики и физиологии. А моряк Гейка все простые секреты знал. Ведь он пять лет учился в мореходном училище, и все пять лет только на хорошо и отлично. А еще он знал, что Щуку и Хеку нечего бояться подвала. Нет пока в революционном праве такой статьи, а чтобы дорасти до той статьи, которая есть, Щуку и Хеку надо много и упорно трудиться. Работать над собой, стать пионерами, вожатыми, значкистами ГТО. Но главное избавиться от всех вредных привычек, ведь гигиена для советских детей самое главное, как бы это понятие и ни трактовал, ни извращал подлый предатель и вражеский наймит врач Колокольчиков.

И вот в одну из ночей, когда дети во сне особенно много ворочались и громко просили пить, моряк Гейка поднялся со своего топчана и в кучке вещей, проигранных когда-то военным хирургом в буру и сику, нашел две буденновки. Ничего с ними не стало за то время, что пролежали они среди исподнего и ношеных штанов. Все так же гордо топорщились шишаки, а красные звезды на лбу ярко горели. Бережно положил моряк Гейка ту, что побольше, на подушку Щука, а ту, что поменьше, на подушку Хека. Потом быстро подул на горячие детские лбы, и через минуту ребятишки уже не плакали, а сладко сопели и чмокали губами, засунув ладошки под щеки. А это означало, что плохие сны погасли, как выключенная лампочка.

И случилось это очень вовремя. Не успел моряк улыбнуться и обрадоваться силе простых секретов физики, математики и физиологии, как в ночном коридоре раздались шаги. Дверь в камеру отворилась, и зашел надзиратель Фигура. В руках у него, как обычно по ночам, были листок бумаги и фонарик. Только моряк не стал ждать, когда Петр Пятаков назовет его букву. Он сам шагнул в коридор, потому что оставил за своей спиной крепкую и надежную смену, Щука и Хека.

Утром мальчики проснулись и нашли на своих подушках буденновки. Они надели их на головы, обнялись и стали слушать, как на крыше воробьи и сороки кричат: «турум-бай» и «турум-бей». Глупые птицы, конечно, не знали, что Щука и Хека приняли в пионеры. Просто они радовались оттепели, которая внезапно пришла в большой город под красными звездами в самой середине декабря. А еще в середине декабря в кабинет папы Щука и Хека пришел самый большой командир, который только был в папиной организации. Он лично вел дело того морского летчика, который в поезде всех угощал кедровыми орешками.

На самом деле это был совсем не простой военный летчик. Он не летал бомбить самураев и не садился среди леса на брюхо, чтобы забрать раненых красноармейцев. Вместо этого он возил на своем быстром аэроплане командарма всех дальневосточных войск. Вот по какой причине этого летчика и вызвали в Москву. Чтобы он, как настоящий большевик и сын рабоче-крестьянского народа, помог своей стране разоблачить фашистский заговор в штабе дальневосточных войск. Ведь рыба начинает гнить с головы, и это знают все. Даже дети.

Вот только летчик почему-то неправильно понимал историческое требование момента и совсем не хотел сотрудничать со следствием. Чтобы сломить его бессмысленное сопротивление, самый главный командир, который только был в папиной организации, решил устроить этому летчику очную ставку с мамой Щука и Хека. Командир зашел в кабинет папы, чтобы договориться об этом, и увидел там маму. Мамина красота так его поразила, что он тут же отстранил папу от следствия. Обвинил его в превышении властных полномочий и жестоком обращении с подозреваемыми. Как настоящий советский человек, папа сейчас же во всем признался, даже в связи с молоденькой машинисткой из секретного отдела и еще одной беспартийной женщиной, которую он никогда не видел, но которая до чертиков надоела самому главному командиру. И когда все это случилось, самый главный командир понял, что теперь совесть папы Щука и Хека совершенно чиста и его можно спокойно отвести в подвал. Самый главный командир махнул рукой, и папы не стало.

А Щуку и Хеку решением особого совещания дали десять лет дальних лагерей, чтобы там, за Синими горами у Синего моря, сыновья разоблаченного следователя Серегина смогли искупить вину отца. Так закончить свои испытания и стать уже настоящими пионерами с личными делами и порядковыми номерами. Это во-первых. А во-вторых, просто не путались под ногами и не мешали новому счастью своей матери.

РАМА

Козье счастье Бори Катца, единственная за долгие, худосочные три года в ИПУ несомненная и настоящая удача – угловая всем на зависть комната на самом тихом и уютном третьем этаже, вынесенная слепым декабрьским жребием к ногам сорокового воробьиного размера, – и она оказалась в конце концов форменной ловушкой и засадой. На первый взгляд такая благодать – всего лишь две некапитальные стены на самой дальней границе приватного периметра с сортирчиком и коридорчиком, один лишь угол кухоньки, метр на полтора и только, пропускали звуки. Но какие. За одной легкой, бумажной перегородкой в такой же кухоньке-клетушке круглые сутки что-то с назойливой больничной неизменностью глухо сопело и звонко капало, а за второй – тонким, тончайшим водоразделом с соседским санузлом – уже не что-то, а кто-то с пугающей внезапностью валился, сраженный продуктами санитарии журчанья и сопенья, падал, то предварительно с размаху хлопнувшись в полкирпича общего достояния, то по-простому, без удара, осеннею ленивою метлой сползая по нему. Известковые мурашки звездами сыпались на черную газовую плиту, где зрели в кипятке сосиски. Брезгливый Боря тут же зараженные междустенным опылением выбрасывал. Катц вздрагивал при виде незнакомых пятнышек и прекращал дышать, носом поймав не ту отдушку. И время тогда переставало двигаться, не видоизменялось, как в карантинном боксе инфекционного барака.

За тонкой горчичною стеной гнездилось сумасшествие. Импотенция в широком смысле слова, да и в узком тоже, нет сомнений. За склеенными жиденьким цементом половинками не думали о главном, о том, о чем денно и нощно должен по умолчанию и по определению печься любой аспирант третьего года обучения. Как не сдать ни пяди. Как умереть лицом на запад, а спиною на восток. Не отступив ни шагу от деревни Крюково, ну или Миляжково, что тоже Московской области.

Там, с той стороны стены, безвольно и позорно хотели жить. Существовать, пусть даже капитулянтски откатившись за Урал. За много тысяч километров от столицы. Во тьму Караганды, Прокопьевска или же угольной жемчужины Якутии города молодежи Нерюнгри. Абсурд! И тем не менее сосед, такой же аспирант на выданье А. А. Панчеха, не суетился днем и ночью, не ходил в институт, не подлизывался к научному руководителю, не выполнял общественные поручения отдела аспирантуры и даже на субботнике по благоустройству территории, где можно было на глаза попасться всему составу директората, и то не появился!

Безумец вечерними и утренними клизмами на бледной и необитаемой дистиллированной воде выводил из организма шлаки. Кроме того не реже пяти раз в день, для разжиженья крови и общей активации ее обращения по малым и большим кругам, невидимый носитель пораженческой, капитулянтской философии бегал на месте.

В такие минуты отзывчивый и чуткий рояльный пол общаги немедленно вынуждал крепкие моляры Бори подхватывать насосную чечетку, и следовавшее за этим благотворное и неизбежное улучшение кровоснабжения мозга отдавалось невыносимым гулом в ушах Б. Катца. Неотделимые от головы виски раскалывались. Хотелось выстрелить в окно. И два раза в упор. Но даже простейший, элементарный выход – панический исход и тот был чреват мучительнейшими последствиями. Борис не мог покинуть свой вожделенный, некогда такой желанный коридорный куль-де-сак, не миновав соседской двери. И какой бы бесшумной молью, институткой ни пытался Боря просквозить мимо, или принципиально иным манером – быстрее звука, пулькой мелкашки, дунуть вон, через раз на третий его встречали.

– Борис, – радостно мир заслонял огромный, несмотря на все усилия по укрощению плоти, и непрозрачный, как сухое дерево, борец за вечную активность через ночной контакт с системой парового отопления А. А. Панчеха, – минутка есть? Зайдешь?

С некоторых пор сутулый великан по прозвищу Махатма испытывал искреннюю, неподдельную симпатию к своему мелкому, с армейской выправкой соседу-антиподу и даже мог бы, только намекни Борис, запросто одолжить ему для дела любую из наличного арсенала клистеров и грелок. Ребристый или гладкий каучук всех мыслимых оттенков трупных пятен и гангрены. Ну а поскольку Катц тянул, задерживал дыханье, маялся и отводил глаза, Андрей Панчеха дружелюбно и без спроса сам предлагал, совал под нос товарищу нечто другое. Нечто такое, от чего немыслимо и невозможно было в условиях общаги отказаться, взять и проигнорировать. При каждой встрече безо всяких просьб Андрей протягивал Борису руку. Сухое и шершавое весло.

И это было самым страшным, потому что именно так, посредством простого товарищеского рукопожатия, Борис Аркадьевич и опасался в конце концов погибнуть. Заразиться. Подхватить какую-нибудь гнусную йогу от соседа. Впитать нечто несовместимое с той жизнью, ради которой Боря рванул сюда, в Европу, из своей Сибири.

Катц опасался дурь получить как насморк. Ложные представления о смысле жизни воздушно-капельным путем. Цап, и поплыли. Домой, где воздержанье и морковная диета, естественная доблесть и геройство всех, кто не прикреплен к столу заказов.

Нет! Боря будет жрать жиры и углеводы пачками, горстями, а если надо и круглосуточно, покуда не добьется своего. Здесь, в ЛПЗ Москвы. В сорока минутах езды от Вешняковского универмага и в сорока пяти от магазина «Будапешт». Он, Боря Катц, будет пихать в себя любые окислители, а если надо, и канцерогены. Прямо в пищевод. Пока не встретит и не покорит носителя печати. Не адских и зловредных идей раздельного питания, а штампа, отметки о прописке, безукоризненного, идеально черного московской или пусть смазанного несколько, но все равно правильного прямоугольника подмосковной, непременно, и вот тогда Боря надышится и руки мыть не будет вовсе. Ну а до той поры, до этого момента, чтобы не пасть жертвой ложноножки и спирохеты, чтоб не сгинуть в дистиллированной воде нелепых заблуждений, Борис, и без того строгий в вопросах личной гигиены, применял совсем уже драконовские меры обеззараживания как кожи, так и местности.

В частности, для освеженья рук после нечаянных встреч с Махатмой в фермопилах коридора Борис Аркадьевич носил в комбинированном портфеле-дипломате с медальным серебром замочков плоскую фляжку крепкой туалетной зелени «О’жен» и плотную аптечную турунду белой ваты. И так частенько и по-свински от него несло теперь профилактическими мерами на базе едких компонентов московской фабрики «Свобода», что девушки, носители необходимых штампов, и так-то слишком стерильного и осмотрительного Борю не жаловавшие вниманием, совсем к нему остыли. Красивого урода в банке с формалином, как сговорившись, отказывались принимать за парный себе, живым, объект. Рассматривать – пожалуйста, и даже трогать иногда, а остальное ни за что. Холодом реагировали, встречали все заходы и намеки консервированного горошка. Оловянного солдатика великого похода за лучшее снабжение, как продуктовое, так и промтоварное.

Зато естественная ненависть, которую испытывал в этот последний Борин год к своему жалкому, насильно навяленному аспиранту научный руководитель Лев Нахамович Вайс, своей неуправляемостью, какой-то дикой, волчьей пружиной уже не в шутку пугала самого завлаба, этого хладнокровного как рыба и бессердечного как жаба, до ослепительного, все отражающего блеска рафинированного гада.

– Вы что, дурак? – однажды даже поинтересовался Лев Нахамович, никогда в жизни не сообщавший то, что думает, тем более то, в чем уверен. Даже в беспамятстве, под пыткой, в лихорадке, не то чтобы вот так вот от души, вслух, да еще в присутствии О. Прохоровой и О. Рослякова.

И это огорчало. Ведь, с одной стороны, именно отсутствие рабочего контакта с научным руководителем и превратило окончательно и бесповоротно А. А. Панчеху в человека без имени и отчества, с дурацким прозвищем, кликухой, да еще женского, сомнительного рода, склоняющейся по типу всем вам крышка и финита – Махатма, Махатмы, Махатме и т. д. А с другой, научный руководитель, блистательный пройдоха, жулик, один-единственный мог совершить чудо. Волшебник Л. Н. Вайс мог дать добро на предзащиту, махнуть рукой и пропустить Борька через научный семинар и так, законным образом, официально продлить Борино пребывание в Миляжкове МО, на месяц, а неофициально, уже по инерции – на два или, быть может, три. Дать лишний квартал, а с ним и шанс пусть не в московском, так в подмосковном ЗАГСе в красивую пологую черту без лишних завитушек свести горбы и ямы аспирантской нелегкой линии.

С пчелиной, гудящей середины мая Борис пахал. Не шлялся по арбатским переулкам, где, по общажному преданию, один донецкий парень, такой же, в общем, аспирант, как все, однажды встретил свое счастье. Младшую дочку маршала с полным набором и пайком. Не рыскал Боб и по мелкому песку бульваров, где внучки секретарей ЦК, как утверждали знающие люди, выгуливают кривоногих, как обувные этажерки, такс.

Всю накопленную за два с половиной года патентных изысканий tensile strength «разрывающую интенсивность» Б. Катц пытался zurückgewinnen «выиграть назад», как и положено фурайхоииру-баттэри, тут долгое «и» на полный кубик легких. Но если собственное новое заповедное слово по заявленной в теме Бориной работы проблеме упреждающей коррекции радиальной девиации в магнитных подшипниках шахтных маховиков-накопителей как-то пока не формулировалось, не вытанцовывалось, не клеилось, зато старые, чужие, переведенные с двух европейских и одного азиатского языка, лепились единым духом, строились одно к другому, вальсировали мальчик с девочкой за будьте здоровы. Как результат клейки и пайки в конце июня двести пятьдесят машинописных страниц, благоухающих шипучими, летучими молекулярными решетками московской фабрики «Свобода», легли на стол Л. Вайса.

– Что это? – спросил Лев Нахамович, безо всякой подготовки и напряжения издав ртом звук, который из себя часами выманивал с помощью разнообразных и сложных приспособлений трудолюбивый и настойчивый Махатма.

– Работа, – не дрогнув, твердо и решительно ответствовал Борис.

И вновь проклятый женский род. Неверный и таинственный. Работа. Лишь через месяц выяснилось, что аспирант и его научный руководитель вкладывают в это незатейливое существительное, склоняющееся по тому же продуктивному типу, что и Махатма, работа, работы и работе, работу, совершенно разный, никак не совпадающий, гармонии и мира не сулящий смысл.

Пару недель, покуда антисептика линяла, а взгляд Льва Нахамовича твердел и фокусировался, завлаб злословил. Шутил. Пачку листов, пуд, весом превышающий в два раза весь, от введения до заключения, кандидатский стандарт и норматив, Вайс счел анекдотической попыткой представить первую главу, одну-единственную, состояние вопроса. И только-то. Упоминались тезки Л. Н. Вайса Лев Толстой, автор четырех томов «Войны и мира», и Лев Моисеевич Мишурис – автор единственной в истории ИПУ двухтомной докторской на тему управления горным давлением. Оба, скорее с юмористическим, нежели негативным, уничижительным оттенком. Вся горечь и безнадежность последнего досталась Боре, когда, прослушав дежурные рекомендации о необходимости существенного сокращения и вообще большего внимания и уважения к согласованию определяющего и определяемого слова, Катц, окрыленный отеческим, универсальным тоном наставлений, вдруг птенчиком чирикнул:

– Лев Нахамович, автореферат тоже надо подготовить к предзащите?

– Какой автореферат? – как дачный краник на летней заре, поперхнулся столь неуместным и многосложным словом Л. Н. Вайс.

– Мой, – доверчиво лучась, неумолимо гнал волну Борис Аркадьевич. Качал. Лез на рожон.

Вот тут-то Лев Нахамович и опростоволосился. Ляпнул постыдное, немыслимое, несовместимое с его безукоризненными манерами лощеного проныры, английским твидом, блестящей итальянской кожей и сигаретами с ментолом Salem из олимпийских недоступных закромов:

– Вы что, совсем того?

Контакт с научным руководителем трагически терялся, а с А. Панчехой, он же Махатма, наоборот, все четче и яснее намечался, обрисовывался. И что ужасно, и то и это пугающе разнонаправленные перемещения в пространстве и во времени – на почве патентных изысканий.

Японскую зацепку Катц разгадал немедленно, не дал себя поймать, когда Махатма, тогда еще практически Панчеха, сугубый теоретик, не спятивший совсем и окончательно на почве раннего артрита и позднего тромбофлебита, как-то в холле неожиданно завел опасную сближением беседу о корнях солнца. Уже тогда, почти два года тому назад, беду предчувствуя надпозвоночной нежной шерсткой в любом дуновении с востока, Борис просто не стал вникать, только такую трудную и непривычную фамилию запомнил, по аналогии, как пару новых значков кандзи. Пан и Чеха.

Но вот когда в начале этой зимы уже готовый, агрессивный вирусоноситель Пана Сеха спросил, и снова на ходу, на лестнице, как бы нечаянно, не может ли Борис ему достать в патентной, до слез знакомой и родной Б. Катцу библиотеке, ВНПБ, копию давно забытого авторского свидетельства, ничего не екнуло, не оборвалось в душе несчастного.

– У них страничка десять копеек, – сказал Борис по-деловому и тут же получил увядший листик казначейского билета. А через полчаса еще и записульку с номерочком.

И с этого момента Боря Катц, очистку не приемлевший, а сотрясения капилляров и сосудов покрупнее попросту мучительно боявшийся, стал самым дорогим, желанным гостем в безумном клистирном централе за стеной.

– Борис! Минутка есть? Зайдешь?

В спартанской обстановке соседской кельи физическим, осязаемым и обоняемым воплощением и в мыслях запрещенного Борисом drang nach Osten, апофеозом всей враждебной водно-моторной деятельности Махатмы рос прибор АИ-1. На стапелях, в железной раме, под угольной, газетной пылью мутного портрета своего изобретателя, академика с таперской бабочкой-кокеткой на белой шее и строгой, как у космонавта, Звездой Героя на черном грифельном борту пиджака, воздвигался гидроаэроионизатор. Вечный двигатель здоровья, философский камень с электроприводом, устройство и принцип действия которого раскрыла, высветлила Махатме окончательно и полностью пара бумажек, доставленных собственноручно Б. А. Катцем из дома на Бережковской набережной, а. с. 115834.

– Борис, ты не поверишь, – шипел, шуршал весь шелушащийся от чистоты и праведности А. Панчеха и тыкал длинной отверткой пальца то в портрет бритого по всей окружности кумира, то в трубками топорщившийся агрегат на раме. – Все гениальное просто. Очень просто. Это точило и больше ничего, обыкновенное точило, только вместо абразивного круга диск-распылитель. Центробежная сила, механическое измельчение воды, производит гидроионы в объеме, пропорциональном квадрату угловой скорости... Это я сам подсчитал, – скромно добавлял Махатма. – Элементарное точило, поставленное на попа. А остальное физика, ты понимаешь?

Ну как не понять? Боря Катц, не славившися сообразительностью, ловивший на лету лишь птичий помет да глупые смешки вдруг поскользнувшись, в данном конкретном случае, в вопросе, касавшемся буквально жизни и смерти, суть ухватил на раз, просек, можно сказать, в первый же день, в момент его же собственной неосмотрительностью инициированной закладки чудодейственного точила с квадратом скорости в функционале.

Все! Рано или поздно к сонму всех ненавистных звуков, сочившихся, струившихся и падавших из-за двух общих стен, просившихся к Борису в уютный, тихий уголок, скоро добавится еще один, свистящий, ноющий, зубной, а вместе с ним, возможно, и невидимое, неосязаемое, но всепроникающее излучение. Неукротимым ионным ветром бациллоносных блох пихающее прямо сквозь кирпич и краску непосредственно к Б. Катцу в кухню. На образцово разложенные там продукты питания и столовые приборы. В предчувствии чудовищной разум и волю пожирающей антисанитарии Катц собирался умирать. И даже примерялся, глядел с тупою неопределенностью на серенький асфальт и клумбу под своим окошком.

И так тоскливо и безнадежно Борис ее гипнотизировал, что, утомленная Бориной нерешительностью, сама мостовая в один прекрасный день взяла и прыгнула. И Боря, как-то утром явившись на работу, увидел в холле главного корпуса портрет в траурной рамке, и тут случилось не придуманное, не навеянное перетоками бесцветной жидкости за стеной, а настоящее, обыкновенное несчастье, без длинной, корабельной, так его пугавшей руки Махатмы. Борис сошел с ума. Рехнулся. Б. Катц решил, что только он один на белом свете может утешить Олечку Прохорову и таким образом стать наконец-то постоянным обитателем Миляжково, с пропиской в профессорском поселке с непрофессорским названием ВИГА.

Какая мертвая петля! Уже давно Борис потерял надежду, не видел себя рядом с Олечкой, не числил ее в списках спасителей Отечества. Эту милую особу, когда-то ему довольно странным образом благоволившую и даже порой адресовавшую приватно, лично какие-то пусть и весьма своеобразные, но в общем-то теплом, сержантской грубоватой нежностью окрашенные слова и выражения. Пусть и не общего, быть может, негармоничного ряда, спрягающиеся и склоняющиеся индивидуально, но было же, все было именно для него, а потом вдруг разом – холод общих правил.

– Добрый день.

– Здравствуйте.

Не пара. Ну конечно, он осознал в конце концов жестокую реальность и всех юных сотрудниц научной библиотеки ИПУ Б. Б. переводил в кино. Вечерние сеансы – пятьдесят пять копеек за один билет. А когда удача ему не улыбнулась в возрастной группе до двадцати двух, Боря поднял планку до двадцати семи. И теперь два с полтиной уходили, а то и трешка, на субботние походы в театр с очкастой крашеной блондинкой из диссертационного фонда. Но баста. Ни в какие таганки-современники на Малой Бронной Катц больше не попрется. Он просто завернет в институт и пожмет маленькую, беленькую, от короткопалого отца унаследованную руку. И скажет... Что он скажет?

– Меня тоже поили этой... как ее... ну, этой... валерианкой... но ты не пей... выплевывай куда-нибудь... потом полгода голова не варит... нет, правда... нет, серьезно... ничего вообще не лезет... тридцать три раза повторяешь и не запоминается...

И еще он Олю поцелует как брат, впервые в жизни, в щеку. И все проблемы сами собой разрешатся в естественной логической последовательности, потому что Олечка Прохорова – не заносчивая профессорская дочь, какой была еще недавно. Олечка Прохорова отныне сирота. Такая же, как и он сам, Борис Аркадьевич Катц.

Два дня Борис дышал и скребся. Сидел в лаборатории, прохаживался по коридорам и посещал библиотеку, но даже тенью Олечка не мелькнула. В утро прощанья Борис потратился на шесть гвоздик и долго брился. Такой отважный и решительный, он растерялся, дотянув до похорон. До многолюдного собрания. И все, что казалось таким простым и легким при встрече один на один, сделалось почти невозможным под звуки магнитофонного Баха. Боря уже готов был не пойти, отложить все на потом, на рано или поздно неизбежную и неминуемую встречу в коридоре или лаборатории, он даже куртку снял – и вдруг увидел добрый знак. Книгу. В стопочке на антресолях шкафа – ту самую, Олечкину, давнюю, завернутую в выцветшую прошлогоднюю передовицу, которую он чуть было... не важно, не сделал же, не выбросил, не сдал... Значит, так надо.

Боря снова полез в рукава, а небольшой и мягкий талисман легко поместился во внутренний карман словно нарочно плотной, хоть и летней, югославской куртки, не выпирает. Радужный рыбий бок зеркала, вделанного в дверцу шкафа, отражал черную гладкую водолазку и общий строгий серый тон. Боря шагнул к двери, раскрыл ее, и то, что Махатма, Пана Сеха, не высунулся тут же, не опустил шлагбаум, стало еще одним хорошим знаком. Все правильно. Вперед.

На крыльце общаги стоял Роман Подцепа и курил. Серая гильза беломорины желтела и некрасиво подмокала, съедаемая огоньком уже у среза изломанного мундштука.

– Идешь? – словно тотчас же, на первом же встречном задумав испытать всю меру своей решимости, спросил Б. Катц.

– Иду, – глухо ответил Р. Подцепа и не прищурился, не отвернулся, как мог бы, должен был, дескать, ты проходи, дружок, ход не задерживай, мне все равно другой дорогой. Два несводимых в кучку глаза слегка ожили, замученный окурок полетел в кусты, и Рома выступил плечо к плечу, пошел рядом с Борисом.

Конечно, через две-три недели соберется на заседание Совет, Подцепе назначат нового научного руководителя, и он опять попрет как паровоз, давя всех окружающих, но это через месяц, а сейчас Роман Романович такой же, как и Боря, бесперспективный лопух, аспирант третьего года с пачкой никому не нужных, под бледную копирку отстуканных страничек. Внезапная нелепая гибель профессора всех уравняла на пару дней или недель, все сделала возможным. Борис хотел спросить об Олечке Романа, который наверняка, конечно, ее видел, но вместо этого внезапно поинтересовался, слышит ли Подцепа на своем пятом этаже, как падает Махатма.

– Махатма? – переспросил Роман и перестал быть роботом.

Его особый, гениально отвязанный от всех законов симметрии и соосности глаз навелся вдруг на Борю. Черную пешечку, обманным ходом пристроившуюся под бочок ферзя. Узнал Р. Р. Подцепа того, кто взял его на буксир, и удивился. И так нехорошо и молча, что немочь сизой голубкой накрыла Борю Катца, слабость бедренных и икроножных мышц лишила сил, но повернуть назад уже не было никакой возможности. Уверенность в себе, еще минуту назад железной кочергой толкавшая Бориса в спину, бесследно испарилась. Несчастный локотком пытался невидимую книгу-талисман прижать поближе к сердцу, чтоб напитала верой и теплом внезапно и безвольно ослабшее. Но все напрасно, прежнее ощущение равенства больше не опьяняло, и думалось лишь об одном: через три недели соберется на заседание Совет, Подцепе назначат нового научного, и он опять попрет как бронепоезд «Большевик», а Боря так и останется бесперспективным лопухом с пачкой никому не нужных, под бледную копирку отстуканных страниц.

И лишь увидев Олечку, Б. Катц опять воспрял. Она была бледна, несчастна и вся понятна. Вот только подойти к ней и заговорить не было ни малейшей возможности. В переполненном холле главного корпуса ИПУ алый плюшевый гроб на черном бархате постамента, словно сторожевая лодка, торпедный катер, отделял близких и родственников от медленно струившихся волн сочувствия с другой, подветренной стороны. В спину дышали, и цветы пришлось положить второпях, где-то в ногах, в районе живота, а Олечка сидела рядом с матерью у изголовья и, кажется, в этот момент вовсе на Борю не смотрела. Зато на нее саму не отрываясь пялился лысоватый молодой человек, маячивший прямо у Оли за спиной. Больше того, время от времени плешивый субчик со сдавленной картошкой носа, которую до этого Борис видел лишь у директора ИПУ А. В. Карпенко и только ему прощал, трогал плечо и руку девушки и тем особенно расстраивал Б. Катца. Счастливая мысль, что это родственник, конечно же, двоюродный, троюродный, пришла не сразу, но тут же успокоила. Борис собрался вновь, резиночка решительности, авиамодельная венгерка, в очередной раз саму себя подкинула к зениту.

«Гроб, – соображал Б. Катц, – таскать – не выражать сочувствие, желающих немного, а я как раз не откажусь... Ни в коем случае. Сам выдвинусь и даже... может быть, таким вот образом... в первый автобус попаду, где Олечка. Скажу ей...»

И вновь лишь мысленно. Какой-то человек со старой перхотью на вороте пиджака и свежим ручьем пота на загривке сунул Борьку венок. И вереница еловой, траурной геральдики, сама собой образовываясь и вытекая в распахнутые двери, засосала Катца. А с гробом подсуетились совсем иные, Бориным сценарием не предусмотренные люди – Левенбук, Прокофьев, Подцепа, Караулов и Гринбаум. Шестого Боря даже не знал, как звать. На улице Катц просто растерялся, не к той машине сунулся, последним сдал увитый черной лентой лапник и едва не остался вообще без места не в главном, ритуальном, а в самом обычном, нанятом институтом для грустного мероприятия автобусе. В одном из трех снятых автохозяйством прямо с маршрута, с линялой цифрой 353 на лбу. Этот желтый, замученный челночным бытом ЛиАЗ оказался самым недужным и медленным из всех, и, выгрузившись на кладбищенский песок, Б. Катц увидел, что снова опоздал.

Теперь к гробу пристроились посланцы Отделения разрушения. Вся в полном составе грузинская футбольная колония общаги: левый крайний Вахтанг, правый крайний Зураб, Гия-большой и Гия-маленький по центру, а также присоединившийся к ним стоппером-опорником Алан Салаев. Шестого Боря опять не знал, но и не важно, в любом случае это был не он, не Боря, самый необыкновенный в мире Катц с буквой «т» внутри.

Сердце аспиранта терлось о ребра и аукалось за ухом. Все было не так, и еще глаза мозолил мерзкий тип, троюродная сволочь, маячивший за спиной несчастной, почти родной, но по-прежнему недостижимой Олечки, то в профиль – трехлинейкой со штыком, то развернувшись вдруг анфас – полковым флагом. Сейчас, когда начались речи, Борис, задвинутый на самый край, сбоку видел отчетливо: проклятый прилипала мало того что безволос не по годам – ядреный шишак пузца болтался впереди свиньи, уродливо и неестественно, будто привязанный.

– Валентин Антонович Карпенко, – кто-то негромко сказал у Катца за спиной.

Но Боря не понял, к чему бы это могло относиться и зачем вообще здесь прозвучало.

– Вцепился мертвой хваткой, – в ответ поддакнули совсем уже беззвучно все там же, за спиной, но и это Б. Катцу не прояснило молнией картину мира.

Над головою, низко-низко, качая крыльями, моргая габаритными огнями, разворачивались самолеты, выбирая одни из трех лежащих в секторе Миляжкова ворот столицы. Быково, Домодедово или же Внуково. И Боря под распростертыми крылами «Аэрофлота» продолжал надеяться. Общая тайна, книжка, никому не видимый предмет, соединял его с девушкой в черном, то расплывавшейся туманом, то резким силуэтом проступавшей на фоне высокой желтой кучи у края узкой прямоугольной ямы. Именно книга уже один раз сводила Олю с Борей, давала первый шанс, так почему бы не второй, последний и решительный?

Увы, та же вода оказалась отравой, желчью, битумом. Да и почему он в нее вступил, Борис не смог бы объяснить. Свой талисман, волшебный приворотный томик в газетной вытертой обложке, Катц собирался прижимать, лишь чувствовать у левого соска в момент решающего разговора, но вместо этого взял да и выудил. Вдруг засветил, лишил сакральности и силы.

Совсем все отключилось в бедной голове, сварилось, отстегнулось, когда уже и не надеясь и даже не прося, Борис увидел наконец-то Олечку. Одну и совсем рядом. Прямо перед собой.

Она стояла стебельком у столбика серебряной ограды соседней могилы, с ордой неодинаковых белых камней рядком, и неизвестно отчего, кто, почему, зачем вручил, в руках держала большой портрет отца. И сходство казалось ошеломляющим. Может быть, это помутило разум?

Боря рванулся. Что-то сердечное и трогательное мешалось и рассыпалось в нем, какие-то воспоминания о том, как незнакомые совсем соседи водили его, осиротевшего, в кафе-мороженое «Лакомка» и как почти что год мать не ругала за тройки и даже двойки...

– Так смешно гладила, от шеи вверх, как знаешь... кошку гладят против шерсти, чтоб получался лев...

Конечно, шансов у него и с этим не было, но тронуть сердце девушки он мог. Запасть ей в душу наконец-то. Образовать вожделенную, пусть и бессмысленную связь. Но лишь остатки прежней, столь же нелепой, вычистил, поскольку, вперед шагнув, нырнув, Б. Катц протянул Олечке не губы, не нежный лепет, а книгу, каким-то образом, сам собой выпрыгнувший из-за пазухи объект в старой газете, потертой на углах. Слова же, теплые, живые, из сонма роившихся, боровшихся в Борином черепе домашних образов, как раз наоборот, почему-то не выпрыгнули, не посыпались. Откуда-то из-за уха, где с утра зарядили злые телефонные пульсы, тыкнулось деревянное:

– Я вот... хранил... хотел... я думал, ну, теперь...

Нелепый томик съежился, вздрогнул в руке и умер. И от этого огромные и неподвижные глаза Олечки Прохоровой ожили. Борино отражение возникло в черных больших зрачках, качнулось жалкой каплей и тут же безобразно исказилось в сузившихся...

– А, это ты... – пробормотала девушка, еще раз глянула на книгу, на ее бледного, невзрачного подателя и очень внятно и отчетливо добавила: – Слушай, Борис, иди ты на хуй. В конце-то концов. Честное слово. Иди ты на хуй.

Потрясенный, Б. Катц подумал, что сейчас она его еще и треснет, вмажет со всего размаха портретом в рамке. Углом в висок. И будет очень, очень больно. Но самое страшное не случилось.

– Куда ты потерялась, Ляля? – со свистом налетел тот самый, троюродный, плешивый, с раздавленной картошкой носа и молодым брюшком. – Андрей приехал... Папа торопит... Мама твоя ждет... Время! Время! Едем, Ляля...

И все, что понял оставшийся после порыва и наплыва в полном одиночестве Б. Катц, – этот брюхатый и плешивый тип еще и картавит. Рыгочет точно так же, ровно таким же образом, как и А. В. Карпенко. Директор ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина.

Боря стоял, стояло время и даже стотридцатьчетвертая тушка прямо над ним в синем просторе небосвода, о чем-то вдруг задумавшись, беззвучно зависла.

– Иди ты...

Род был мужской у всех склоняемых членов предложения. Как подлежащего, так и дополнения. И слово было веселое. Знакомое и долгожданное. Но только сказано не в шутку, не так как раньше, для возбуждения боевого духа и жажды жизни. Со смехом. Борю безусловно послали. В самом деле. Без экивоков. Буквально и натурально. Склоняться по малопродуктивному типу буй, буржуй, холуй. По ходу щеголяя звучными деепричастиями буксуя, чуя и кукуя.

Несчастный сполз с пригорка и медленно побрел. Возле автобусов ему попался человек, которому в другое время и при других обстоятельствах Боря немедленно и с радостью вручил бы книжечку, так и прилипшую к его руке. Товарищ Пашков. Игорь Валентинович, в общей суете совершенно незаметный, но вездесущий, проводил Бориса взглядом. Как и полагалось человеку его предназначения и профессии, товарищ Пашков обратил внимание на неудачную попытку своего бывшего и совершенно никчемного осведомителя вручить дочке покойного нечто похожее на томик стихов. Но ничего заслуживающего оперативно-розыскного мероприятия в этом лирическом поступке Б. Катца Игорь Валентинович не увидел. Лишь усмехнулся. Шестерочке невнятной масти не перебить козырного туза. Сына директора ИПУ от второго брака. Молодого профессора, без пяти минут заведующего кафедрой Московского горного.

А раненый Боря так и брел. Он забыл про автобусы, он забыл про людей. Он миновал рощу и долго шел тропинкой через волны поля, вслепую пересек Новорязанское шоссе, машины словно расступились, и вновь по кочкам поля к разновеликим строениям Миляжкова Московской области, без спешки, но планомерно набиравшим высоту, мужавшим на глазах, – вот погреба, вот гаражи, а это голубятни, теперь зеленые хрущевки и наконец грязные льдины брежневских двенадцатиэтажек. Но градус Бориного духа согласно с этим не поднимался. Шагая наобум и тем не менее счастливо вый дя прямо к ИПУ, Катц этому совсем не удивился. Как будто даже не заметил. С прежним презрением к законом автомотопараллелей Борис перекатился через Октябрьский проспект и даже не обернулся вслед истошно ему что-то протрубившей «волге».

Так бы и шел Б. Катц в тумане, как сардина, законсервированная в собственном соку, до самой общаги, если бы не узость асфальтовой дорожки и не наглость двух малых ребятишек. Грязнолицего мальчика и грязнолицей девочки. Они его не пускали, то есть стояли выжидательно, занимая всю чистенькую полосу асфальта, а в мокрый здесь, в тени на склоне, после утреннего дождичка песок Боря даже в беспамятстве новым ботинком наступить не мог.

– Дядя, – позвал его мальчик, такой весь невозможно грязный, как будто местный папа Карло не из полена его сделал, а из праха, из библейской глины.

– Дядя, – эхом отозвалась и сестренка.

И только волосы на головах у недоростков светились. Русый бобрик у мальчика и забредшим лучиком августовского солнца пронзенные косички девочки.

– Дядя, – вдруг неожиданным баском ухнул малец и что-то двумя руками поднял к самому лицу Катца, – купите котика.

Серая тварь на тонких ручках из вороха всей этой дикой нечистоплотности светила в лицо Бориса новогодними фонариками презрительных и ясных желтых глаз. И так Боре внезапно стало жалко и себя самого, и жизни своей нелепой, что с грубостью, несвойственной ему ни в коей мере, с обидой, с ненавистью он бросил детям те же самые слова, четыре ровно, что полчаса назад убили его самого.

И от этого чудовищного, невероятного поступка все нервы Бори, все эти обгоревшие, обуглившиеся проводки вдруг снова оголились. Нечеловеческая сверхувствительность, сверхвосприимчивость открылась у Б. Катца, и запах ненавистных ему бацилл, проевших будто ржа все стены и углы в общаге, он ощутил метров за сто. Еще на улице. Возле дворового турника, сплетавшего один черный узор с ушастым треугольником. Нарисованной размашисто эмалью на белом кирпиче трансформаторной будки буквой Л, пронзенной, словно сердце, тяжеленной штангой.

В общаге, на лестнице, запах дистиллированной отравы просто шибал, валил с ног. Почти задыхаясь, Борис поднялся в самое горнило, пекло и – так оно и есть. Увидел возле раскрытой двери перекрывавшего дорогу к его собственному, личному закутку Пана Сеху.

– Борис, – вопреки обыкновению не шелестел, прямо-таки урчал, хрустел ушными жилами Панчеха, – заработало! Заработало! Иди, я покажу тебе. За две минуты снимает все дневное утомление... Сам убедишься...

И тут Катц завизжал.

– Иди ты... иди ты...

Не так, как пять минут назад в лицо таким же, как и он, несчастным детям, спонтанно, сам поражаясь и ужасаясь. Нет, с полным сознанием и цели своего деяния и вытекающего из него множества последствий...

– Пошел ты, пошел ты, инвалид, калека, мозгоеб...

Панчеха отшатнулся. Катц ринулся в открывшуюся щель, но неожиданно запнулся, остановился у распахнутой соседской двери и, размахнувшись широко, по-пионерски, швырнул прямо в монтажный стапель, в черную раму ионизатора все это время согреваемый в руке бумажный томик. Хрясь. Тот вошел точно между железной станиной и боком поставленного на попа точила. Хлопнула дверь. Звезды известки осыпались на Пана Сеху. Андрей скользнул к себе, тихонько притворил прямоугольник ДСП и, подойдя к аппарату вечного здоровья с засевшей, но не разодравшейся в его конструкциях книжонкой, на вывалившейся из распахнувшейся обертки, словно покойницкий язык, синей обложке прочитал:

«Владимир Прикофф. Рыба Сукина».

РЫБА СУКИНА II

Своего возвращения домой Сукин тоже не помнил. Любопытнее всего, что, быть может, все случившееся с ним в тот злополучный день шло и происходило совсем иначе на самом деле, и многое у него в памяти было потом добавлено, взято из бреда, а бредил он целую неделю, и, так как был очень слабый и нервный, доктора даже утверждали, что этой болезни Сукин не переживет. Сам же он ощущал себя летящим на саночках по двум параллельными прямым, так пугавшим его весь этот год на уроках геометрии своей недоказуемой и придуманной, как будто специально для насмешек и козней одноклассников против него, фатальной несходимостью. Одна из линий была пунктирной и метилась часами с маятником, мерное тиканье которых доходило до Сукина сквозь три стены и коридор, отделявшие детскую от гостиной, где этот массивный механизм в тяжелой раме висел на стене и шевелил стрелками. Вторая линия не прерывалась ни на мгновение и порождалась в мозгу Сукина тупым и неизбывным осознанием того, что собственно письмо, розовый отцовский конверт, он тете не отдал. В своем бреду Сукин скользил на санках по снежной колее, и страх того, что в любую секунду отец может вбежать в его комнату с розовой находкой в руках и закричать, дышал ему в спину, как февральский московский ветер. И эту безнадежность бесконечного полета в темноту оборвали только слезы, настолько неожиданные и поразительные, что Сукин очнулся. В освещенном проеме резко распахнутой двери он вдруг ясно увидел то, чего так страшился – отца, но только не с розовой, а с белой бумажкой в руках, как будто бы телеграммой, точно такой, какую прислали когда-то очень давно в санаторию на Ривьере, сообщая о смерти деда. Тень отца доходила до изголовья кровати Сукина и неизвестно отчего вся дрожала и волновалась. Казалось, что слезы бежали у Сукина старшего по щекам, словно он ворвался в дом прямо с забрызганной дождем улицы, кинулся тотчас же к больному, но, не посмев войти в его комнату, качался теперь в светлом прямоугольнике проймы и все повторял, всхлипывая и задыхаясь: «Сынок, сынок...» – отстраняя от себя, протягивая неизвестно кому белую бумажку. Смысл этого отчетливого видения остался загадкой для маленького Сукина, и лишь одно показалось ему совершенно ясным: случилось нечто такое, отчего отец совсем потерял голову и вследствие этого вбежал сюда, в комнату к больному мальчику, полный жалости к нему и любви. От этой сладкой мысли бред Сукина разом оборвался, и он провалился в теплую вату сна без цвета и запаха.

Утром он услышал в коридоре голос тети и, не испытав от этого никакого страха или волнения, понял, что выздоровел.

– Водички, – сказал Сукин громко и внятно, – водички.

Словно на магическом аттракционе французского луна-парка сейчас же после его слов дверь в комнату отворилась и, будто прозрачный легкий мотылек, впорхнула тетя в нежном музыкальном мареве летнего платья.

– Наконец-то, – ласково сказала она, склоняясь над Сукиным. – Чудной ты мальчик. Чудной и чудесный, – повторила тетя и погладила Сукина по чистой и сухой полоске детского лба.

После того как Сукин напился кислого клюквенного морса, позвали отца, который почему-то пришел весь в черном, с каким-то мятым и необычным лицом, но губы его чмокали как всегда и в конце концов разлезлись в привычной широкой улыбке, когда на его вопрос о самочувствии сын не задумываясь ответил:

– Очень хорошо.

Утром следующего дня, когда Сукин уже сам завтракал в столовой, экономка, желтолицая старуха, от которой всегда шел легкий кофейный запах, вздыхая и охая, рассказала ему, что две недели тому назад где-то в арбатских переулках его до такой степени напугала бродячая собака, что Сукин долго бежал, петляя между домов, подворотен и заборов, отчего так жарко и насквозь пропотел, что, вылетев в конце концов на продуваемый ветром с реки бульвар, мгновенно схватил на этом летнем коварном сквозняке воспаление легких.

– Наше счастье, – заключила старуха, сметая со стола крошки от кекса, – что ваша тетя в это время вывела на прогулку свою собачонку, Бима, заметила вас, бедненького, сидящего на скамеечке в жару, и отвела домой.

Экономка еще долго вздыхала, кряхтела и, казалось Сукину, что-то еще неминуемо должна была сказать, добавить, но так и не сказала, лишь погладила его по голове да двумя пальцами руки смахнула пару чистых слезинок, неожиданно вспыхнувших у осенней горбинки ее нерусского носа. Вечером того же дня отец объявил Сукину, что в конце этой недели, в субботу, его увозят для дальнейшего излечения на берег Адриатического моря.

– Загреб, через Загреб, – два раза повторил отец звучное слово, и сын потом целый вечер, словно студент перед ответственной переэкзаменовкой, не мог избавиться от всех возможных русских дериватов – выгреб, сгреб и в погреб, но так и не смог уразуметь значенья основного слова.

Неизвестно почему после недавней мутной болезни Сукину стало совсем тяжело думать. Зачаточный каучук мыслей, время от времени каплями набухавший в его голове, некому было раздуть и превратить в разноцветные, но полупрозрачные, свет пропускающие шары. И в этом странном безвоздушном пространстве загадки и тайны множились вокруг Сукина с ужасающей быстротой, словно тени под лестницей в хмурый дачный денек. Даже такой простейший вопрос разрешить оказалось положительно невозможно, когда и как к нему вернулась белая коробочка с черными костями, которая, и это помнилось совершенно отчетливо, была забыта Сукиным в тот самый размытый болезненным бредом день у тети дома. Между тем коробочка вернулась и лежала в ящичке стола. Сукин достал ее, высыпал кости, пересчитал и с ужасом полной и до этого просто неведомой ему безнадежности обнаружил, что снова отдалился от той главной тайны жизни, которая заключалось в особой и единственной комбинации этих черных божьих сухариков с белыми точками кунжута. Он не мог воскресить в памяти то, что ему было ведомо еще пару недель назад. Сукин поразительным, непостижимым образом забыл правило составления магической змейки-ключа. И перед лицом этой непостижимой загадки исчезновения простого знания все прочие головоломки и тайны совсем уже не беспокоили Сукина. Он даже не спросил, почему в Загреб или через него отправляется не с отцом, а с тетей. А когда тетя сама нашла необходимым объяснить: «Твой отец сначала заедет к твоей маме в Карлсбад», – Сукин не стал интересоваться, отчего ему в таком случае не позволено составить отцу компанию и повидать мать.

Отец собирался в какой-то бестолковой спешке. Два его огромных шведских вализа ползали по квартире, как пара глупых черепах из зоомагазина Бекермайера, обнюхивая поочередно то кабинет отца, то малую гостиную, то темную библиотеку, и было удивительно, когда при всей их очевидной бестолковости оба в конце концов оказались у дверей в передней. Берлинский поезд отправлялся в три часа, и поэтому к обеду в этот день позвали очень рано. Отец, уже привычно одетый во все черное, неприятно поразил Сукина какой-то неуместной угрюмой оживленностью. Он не насвистывал, не хмыкал, но непрерывно говорил о кубке немецкой Кайзер-лиги и с необыкновенной жадностью при этом поглощал все то, что подавалось – блины с икрой, парной лосось, котлеты деволяй. Он ел и ел, и даже когда унесли самовар и доложили, что коляска готова, отец все никак не мог подняться из-за стола, как заводной купец продолжая подкладывать себе в блюдце малиновое варенье. Клейкую, ослепительную красную сладость, которую за вязкость и неприятную зернистость так не любил Сукин, отец слизывал с ложечки коротким, толстым, словно толкушка, языком, не запивая и не заедая, лишь наливаясь и даже, казалось, раздуваясь с каждой багровой каплей, так что голова его стремительно превращалась в грузное, рубиновое гузно июльского комара. И это неожиданное исчезновение лица, глаз, в которых память о недавнем сне так долго и напрасно обещала Сукину новые слезы жалости и любви, настолько его изумило, что он и сам зажмурился от ужаса и головокружения, да такого сильного, что стоило лишь этому багровому яйцу напротив треснуть и заговорить: «Сынок, поешь и ты варенья, ведь это еще мама делала», – как Сукина немедленно стошнило прямо на белую скатерть. И это спазматическое извержение его окончательно излечило. Утром следующего дня, едва проснувшись и открыв глаза, Сукин увидел тетю, сидящую в кресле напротив его кровати. В другое время он должен был бы чрезвычайно удивиться такой бесцеремонности, но сегодня солнечные зайчики, лизавшие скругленные носочки тетиных туфелек, белые воланы ее платья, не грубо очерченные, а нежным маревом будто бы растворявшиеся в полусумраке комнаты, и надо всем этим живой нимб золотых тетиных волос – показались Сукину счастливым продолжением лишь миг назад растаявшего сна.

– Научите меня складывать кости, – неожиданно для самого себя попросил Сукин.

– Ты до сих пор еще не знаешь, как играть в домино? Ах, ты, мой миленький, смешной малыш, это же проще пузелей... – так ласково и нежно рассмеялась тетя, что Сукин не обиделся, а лишь облизнул сухие от долгого сна губы.

– Давай лучше я это сделаю, – сказала тетя и встала перед кроватью на колени. И снова запах лесных ландышей вызвал из невидимых укрытий за скулами и ушами Сукина орду проворных мурашей, волною пробежавших от ключицы между парой мальчишеских сосков, по голой пустыне плоского живота с безводным колодцем пупка к той узкой и темной долине, где, словно в оранжерее постельного влажного хлопка, они, карабкаясь друг на друга, обнимаясь и склеиваясь, взметнулись алым горячим ростком стебелька-башни. Так испугавшие Сукина несколько недель тому назад, эти игры чужой флоры и фауны на его теле сегодня, в многослойном световом муссе летнего теплого дня, в котором не было тени, черного или серого, лишь бесконечность осязаемых и обонянемых оттенков прозрачности, наполнили его сердце таким щемящим и сладким ожиданием собственного исчезновения, превращения в свет и покой, что Сукин, не шевелясь, почти не дыша, лишь тихонечко застонал. Но свет не взял его к себе навсегда, первый лампион погасило острое ощущение не удобства от впившейся в спину складки простыни, затем щелкнула еще одна ампула, и возникло противное, давным-давно забытое чувство сырости между ног, Сукин не стал дожидаться продолжения и быстро открыл глаза. Тети в комнате уже не было, зато появился низкий туалетный столик с тазиком для мытья и кувшином, и над ним еще играли, исчезая и улетучиваясь, легкие световые змейки – самые кончики пальцев уходящей к кому-то другому прозрачности.

После завтрака, на извозчике, но с какой-то неожиданной и приятно-неуместной торжественностью, тетя повезла Сукина в Петровский пассаж и там, полдня переходя от одной увешанной товарами лавки к другой, купила ему коробку конфет, глобус, чучело белки, зеленый паровоз, педометр, кожаный ремешок, матросский костюмчик с белой тесемкой на груди и свисток к нему, английскую курточку с хлястиком, купальный костюм, соломенную шляпу с синей лентой, серию из двенадцати карманных книжек Колодина о подвигах сыщика Пинкертона, очки, стеклянный шарик и уже напоследок в узком, словно гимназический пенал, закутке, но с широкой, крашенной под красное дерево дверью, на которой был изображен господин в медалях, поднимавший за уши кролика, нашлась еще и колода карт, где фигурные были наполовину короли и валеты, а наполовину овцы в мундирах.

– Какая прелесть. Я научу тебя показывать фокусы, – сказал Сукину тетя.

– Вы обещали научить меня складывать кости, – напомнил ей Сукин, поборов свою обычную васильковую робость только тогда, когда извозчик уже свернул с бульвара на Малую Бронную и до дома в Малом Козихинском оставалось буквально два шага.

– Но это же так просто, мой зайчик, – вновь рассмеялась тетя, положив свою легкую и прохладную кисть на совсем маленькую, но горячую, будто творожный припек, ладошку Сукина. – Нужно просто подкладывать по счету, пустышку к пустышке, единичку к единичке, и так далее, покуда все не сбросишь с руки. Очень просто...

Солнечная пядь, вымахнув из-за домов на перекрестке Бронной и Спиридоньевского, на одно мгновение накрыла пролетку, но Сукину показалось, что это внутри, у него в голове все осветилось внезапно и встало на свои места, снова вернув ему утраченный было дар превращать серую точку невнятицы в красные, синие, желтые и зеленые нити смысла.

– Ах, ну конечно же, – невольно пробормотал Сукин, и поцеловал тетину руку, неуклюже согнувшись и ткнувшись в нее сначала носом и лишь затем уже губами.

Счастливый, он тут же для себя решил, что в дорогу ничего не возьмет из новых, только что купленных сокровищ, а лишь одну-единственную старую коробочку с набором из двадцати восьми черно-белых костей.

Вечером, перед сном, когда в спальне примерялись обновы и Сукин стоял в матросской шапке, с серебряным свистком на шее, но удивительным образом нагишом, без курточки и тельняшки, тетя опять оказалась перед ним на коленях. Наученный опытом, Сукин уже не ждал вечного освобождения от неминуемого цветочного взрыва башенки-стебелька там, у себя внизу, вместо этого со сладкими до озноба и бесчувственности муравьиными волнами его охватило неописуемо постыдное, но непреодолимое любопытство. С огромным трудом приподняв словно налитые тяжелым медом и густой патокой склеенные веки, Сукин скосил глаза туда, откуда до него сквозь радужные пузыри и звезды доносилось: «Ах, какая рыбочка у нас сегодня, какой карасик» – и с изумлением увидел, что эта властвующая над ним чужеродная сила, обманывающий, но несмотря на это вяжущий, закабаляющий цветок, растение, грибок – вовсе не что-то постороннее, как бабочка, кузнечик или птичка, а неотъемлемая, подлинная часть его самого. Разочарованию Сукина не было предела.

В поезде тетя пыталась научить его карточным фокусам. Само устройство вагона первого класса, так похожего на волшебный ящик иллюзиониста, с бесконечным двойным, тройным, без счета, дном идущих одно за одним купе, лабиринты полок, ручек и столиков, рябь множества переворачивающих людей и предметы с ног на голову зеркал, бархат ночи за окном и серебряная выпуклая кнопка луны – все это соблазняло и обещало успех. И действительно, как-то необыкновенно ловко выходило у тети накрывать стакан с чистой водой простым синим платком, а затем быстрым движением открывать уже наполненный чем-то желтым, похожим на лимонад без пузырьков газа. Загаданная Сукиным семерка треф всегда оказывалась сверху, как бы лукаво и хитро он ни пытался сдвинуть предложенную ему после закладки карты колоду. И уж совсем удивительным образом, все тот же стакан с водой вставал и стоял, лишь чуть-чуть покачиваясь в такт плавному движению поезда, на ребре тонкого листа с парой выраставших из животов друг друга бубновых валетов. На все эти очень складные манипуляции, которые проделывала тетя, Сукин смотрел не без внимания и даже удовольствия, но следующие за ними пространные и скучноватые объяснения выслушал совершенно без интереса, а предложенную ему тут же попытку повторить хотя бы что-нибудь совсем элементарное и вовсе отказался сделать. Все это показалось ему безобидным, веселым, но каким-то, однако, видом шулерства, обмана и мошенничества. Тайна, узнать которую стремился Сукин, была совсем другой, простой, естественной и гармоничной, совсем непохожей на туман сложной магии, она была легка, как свет, и, что самое важное, теперь он совершенно точно это знал, она должна открыться сама, внезапно, как нужная страница волшебной книги, необходимо было только листать белые и черные, сосредоточенно и настойчиво, не задумываясь и не останавливаясь.

В Берлине, где Сукин и тетя два дня прожили в скромной гостинице, спрятавшей черепичную треуголку крыши за гвардейским шпалером прусских фельдфебельских лип, Сукин ни одной секунды не оставался один. Даже во время визита тети в австро-венгерское консульство было устроено так, что специальный лакей повел его в зоологический сад полюбоваться на маленького, только что родившегося там жирафа. И не было ни одной сокровенной минуты, чтобы достать коробочку с костями и посмотреть, что же все-таки получится, если совсем просто, как Сукину еще в Москве рассказала тетя, «подкладывать по счету, пустышку к пустышке, единичку к единичке, и так далее, покуда все не сбросишь с руки». Смысла последнего выражения Сукин не понял, но искренне верил – это немедленно прояснится, стоит лишь только пустить кости в ход. Между тем из-за совершенной невозможности уединиться он ни разу даже не достал белую коробочку из своего дорожного баульчика, лишь дважды незаметно запускал руку в телячий ротик итальянской кожи с зубастым замочком и убеждался, ценой расцарапанного запястья и локтя, что коробочка на месте и ждет своего часа.

В Загребе, где всеобщая дешевизна казалась такой же неотъемлемой частью жизни, как фунтики свежей черешни в мгновенно розовеющих кульках, было решено снять номер с двумя совмещенными комнатами, намертво, словно красный и синий носики компасной стрелки, вросшими в ось ярко, до рези в глазах освещенной уборной. Здесь, в северной, поэтому родной, прохладной и сумрачной половине, у Сукина наконец-то появился свой собственный час. Ежедневно перед обедом тетя оставляла его одного, уезжая на почту понаведаться о переводе, который, как было уговорено еще в Москве, отец отправит на имя тети сейчас же по прибытии в Карлсбад. Комиссия немецкого банка за операцию была совсем незначительной, в то время как в «Русском дворянском кредите» с отца запросили грабительские десять процентов и он, конечно, же отказался, не без удовольствия поздравив себя с той предусмотрительностью, с какой пять лет назад завел накопительный счет в демократичном «Дойче Кенигбанке». Отец уехал на неделю раньше тети и Сукина, поэтому деньги, исходя из этой простой логики, должны были их встретить в Загребе, подобно тому как пара незабудок встречает дачников сразу у края деревенской платформы. Однако динаров не было – ни голубых как незабудки сотенных билетов, ни рыжих, как будто огоньки, пятисоток, из-за чего отъезд в Дубровник каждый день откладывался. Тетя составляла длинные телеграммы, мучительно пытаясь сначала решить, каким набором упрямых латинских букв, передать простые русские слова на «ч», «ш» или «щ», а затем совсем уже отчаянно старалась угадать гостиницу сначала в Аугсбурге, где, как писали немецкие газеты, проходил финальный матч на кубок Кайзер-лиги, а после в Леверкузене, в котором из-за ничейного исхода первого поединка была назначена решающая переигровка.

Сидя прямо на полу гостиничной комнаты под окном, которое ночами далекие полярные звезды превращали в двадцать девятую, лишнюю кость, то двоечку, то троечку, то уступали облакам для пусто-пусто, Сукин тем временем пытался разрешить загадку законных двадцати восьми. Он искал тот ключик, который, сложившись, обрывает череду ходов, запирая волшебным образом непроницаемую, всегда неверную и относительную темноту навек, и оставляет победителю лишь вечный свет абсолютного. Однако геометрия спасения Сукину не давалась: начинал ли он с двойных костей, как те давние злые старики в мундирах сгинувших департаментов, или сперва ставил любую несимметричную, случайную, как потусторонний счет в ночном гостиничном окне, – все равно конец был одинаков. Раз за разом выходило именно то, о чем говорила тетя, Сукин все сбрасывал с руки, плоская ерунда. Хвосты не отсекались, они пристраивались, то хохолком к головке того, что лишь секунду назад казалось искомым знаком небесного птичьего звукоряда – волшебного ключа, то превращались в разновеликие лапы-культи и лепились бездарными конечностями к изящному телу-трубочке или совсем уже подлым образом внезапно выпрастывались змеиным бесконечным зубом из его бородки. И ничего не помогало, замешивал ли Сукин кости перед раскладкой широко, двумя руками, как целый океан, или щелчками большого и указательного расталкивал поодиночке долго и мелко, как будто лодочки в затоне, – нужное от ненужного внезапным ходом не отделялось, рано или поздно пристраивались все двадцать восемь до единой. Неизбывный шум всеобщего собрания не давал зазвучать одной чистой, глубоко личной мелодии. И ни одной новой мысли не было в голове, лишь глупая, день ото дня сдувавшаяся линза розового шарика. Эта груша-безнадежность все ниже и ниже пригибала Сукина к полу, и в конце концов, после совершенно бесплодной недели, приклеенный уже животом к ковровой дорожке, он в горькой сладости полного отчаяния предался занятию совершенно пустому и даже позорному по своей очевидной бессмысленности. Сукин наладился на одной поставленной на ребрышко кости, словно на черной курьей ножке, строить домики и башни. И в этом деле, освобождавшем его ум от бестолковых и навевавших лишь кислую дымку тоски напрасных усилий, Сукин к стыду своему и беспримерному унижению поразительным образом преуспел. Ему удавались целые храмы на одной кости пусто-пусто или шесть-шесть. Эти неверные, как книжные миражи, пагоды на одном уголке, сфинксы на жердочке покачивались у Сукина перед глазами и не падали, будто бы демонстрируя с наглядностью Пифагоровой теоремы незыблемость и нерушимость всей той череды лжи и обмана, которая сгущалась вокруг него концентрическими кругами и втягивала в себя, будто пучина одинокий камешек. А когда ценой немыслимого усилия Сукин снова и снова вырывался из месмерического оцепенения утопающего и резким движением руки крушил очередной доминус вобискум, у него за спиной тихонько приоткрывалась дверь и нежный, напевный голос звал: «Малыш, иди скорее к своей тете», – не было уже никаких сил противиться дурману полной и совершенной безвыходности.

Удивительным образом, несмотря на все более оформлявшуюся неопределенность ее собственного положения и скандальную нелепость ситуации с бесследно и неестественно пропавшим человеком, вдруг посреди цивилизованного и густонаселенного континента, просто благодаря точке еще одного украденного дня в этом очередном бессмысленном абзаце жизни, тетя всякий раз являлась с почты в необыкновенно приподнятом, едва ли не музыкальном настроении. Сукину временами даже казалось, будто он слышит исходящее от нее легкое и необыкновенно гармоничное мурлыкание, подобное тому, что издает стакан быстро внесенного посыльным оранжада. И совершенно определенно она светилась в тот день, когда Сукин впервые в жизни увидел ее всю. Тетя не была вульгарно и полностью обнажена, как те женщины, которых давным-давно случилось видеть Сукину на картинах в доме отцовского знакомого – судебного исправника, когда он случайно, возвращаясь из туалета, вместо двери в детскую толкнул точно такую же тяжелую в неосвещенный кабинет. Просто на этот раз, когда после обычного ласкового приглашения Сукин вошел к тете на южную сторону из своей северной половины, она оказалась не в платье, как это было всегда, а в прозрачной до обморока и озноба нежно-апельсиновой ночной сорочке, такого же цвета, как ее дымившиеся в солнечных лучах волосы и плавившиеся в полуденном тепле ноготки пальцев. Она вся и все вокруг нее составлялось одной гаммой, бесконечными вариациями лишь чистого экваториального цвета, и только два маленьких темных соска у нее на груди да узкое сгущение треугольника между бедер аукнулись в мозгу Сукина, еще неостывшего от тайных и бестолковых поисков, черной тоскливой костью два-один. Но тень мелькнула и пропала, как только этот каждый день обманывавший и снова манивший к себе свет дотянулся до Сукина, накрыл и проглотил без остатка, а когда наконец отпустил, ванильный голос тети пропел ему в круглый пупок:

– Тебе было сладко, малыш?

И Сукин ответил, не размыкая губ:

– Да.

– А ты хочешь, – обогащаясь вкусом корицы и миндаля, продолжал нежничать голос на плоской лужайке сукинского живота, – ты хочешь, чтобы и мне стало так же сладко-пресладко?

И снова кто-то внутри, не в крепко-накрепко запертой коробочке головы, и не сквозь щели лишенной даже дверки – птичьей лазейки грудной клетки Сукина, а той самой неопределенной мякотью, что лежала в вазочке его таза, тихо ответил – да. И тогда, словно глобус на оси, тетя развернула Сукина, и он увидел прямо перед собой тропическую розу южной Америки и начал ее целовать. А когда спустя миг уже тетя прикоснулась губами к финской куоккале его собственного одуванчика, наступило то самое, показалось, вожделенное забытье и полное, без малейшего остатка растворение в окружающем мире, о котором Сукин видел неясные сны еще младенцем, маленьким спеленатым батоном покоясь в люльке среди черно-белых пятен света, собранных мелкими и неугомонными пальцами дачных кленов. Но вновь все оказалось лишь обманом, не настоящим спасением, лишь имитацией его, подделкой, потому что Сукин вернулся, опять соткался против своей воли и желания из чудесного небытия и обнаружил себя и тетю не изменившимися, лишь склеенных телами на манер жуликоватых карточных валетов. И то же самое случилось на следующий день, и через день, и в то самое ужасное утро, когда именно в таком виде Сукина и тетю застал отец.

Обычно их будила собака, несносный Бимон, который, выползая из-под кровати, принимался противно скулить, или, что еще хуже, начинал выписывать круги по комнате, необыкновенно назойливо, словно рассыпая горох, стуча костяными когтями своих лап по сухому деревянному полу. И кончалась эта посевная неизменным прыжком на кровать, шершавым электричеством собачьего тела и мокрым магнитом языка. Но однажды в самый разгар привычной, надоедливой церемонии зерна будущего урожая совершенно внезапно иссякли, словно кто-то невидимый схватил и одним движением изъял у глупого Бимона суму со всеми его запасами, отчего споткнувшийся и этим смертельно обиженный пес громко и сердито залаял. Пораженный Сукин невольно открыл глаза и увидел отца. Словно в дурной пародии на его сладкий и тайный сон о нежных слезах любви, отец дымился темной тучей в светлой пройме двери, но был не мягким, потерянным, родным, а отвратительно самодовольным и нахальным, как пятый полный самовар в тот день, когда на Пасху приходит разговляться уже десятый круг гостей.

– Уходи к себе, – приказал отец, поймав на себе полный воробьиного ужаса взгляд собственного сына. – Немедленно.

– Вы здесь? – сказала тетя приподнимаясь и одновременно незаметным беззвучным движением прикрывая себя и Сукина краем простыни.

– Да, – с противной растяжкой произнес отец и отвратительно громко чмокнул губами. – Четвертый день имею честь из окна гостиницы напротив вас, сударыня, наблюдать. Прелесть. Хоть к зеркалу потом не подходи. Турпе сенекс...

Трувор и Синеус – неожиданно явились Сукину забытые имена, – вот они, оказывается, какие, вот как находят... И ему почудилось, будто рогатую тень отца он видит даже через плотное белое лыко ткани.

– Я кому сказал уходить! – резко сдернув с головы Сукина простыню, рявкнул отец.

Вблизи его лицо не излучало самоварной торжественности, оно горело другой, багровой, прогорклой медью, какой не светятся, а скорее сочатся старые тяжелые монеты.

– Дайте ребенку хоть одеться... – очень тихо сказала тетя.

– Ой-ой-ой, – в ответ отец мерзко захохотал, и капли слюны, самое ненавистное и отвратительное, что только прикасалось к коже Сукина, упали на нее горячей виноградной гроздью.

– Пшел! – еще раз рявкнул отец и сбросил сына на пол.

Сукин оказался на четвереньках, но от помрачения рассудка, волнения и страха показалось ему, что у него, будто у зеленой гусеницы, в момент падения выросло еще сорок спасительных рук и сорок спасительных ног, и, быстро-быстро ими всеми перебирая, он уполз за дверь туалетной комнаты и там на соломенном коврике свернулся калачиком, укрывшись с головою простыней, которую так и тащил за собой, намертво зажав в руке. Сукин не хотел ни слышать, ни видеть, но против его желания каждое слово отца докатывалось до него сквозь дверь и стену, как маленький свинцовый шарик до дворовой лузы.

– Сударыня, – начал отец так гнусно и с такой оттяжкой, словно язык у него не был обычной принадлежностью носоглотки, а начинался где-то во мраке и темноте желудка, – я вижу, вы совершенно буквально интерпретировали мое давнее желание сделать из мальчика мужчину. Но я и не сомневался, что так оно и будет, кто же не знает ваших маленьких феблес экзкузабль.

Тут отец вновь рассмеялся, трескуче, словно расчесывая паршу.

– Таков и был отчасти план, сети, в которые вы так легко, сударыня, заплыли, прямо скажем. Но не надо делать такое убитое лицо, оно вас портит, эти невинные феллацио и куннилингус без затей вам будут оставлены, не беспокойтесь, и мальчик вместе с ними, занимайтесь. Но при одном условии, вполне, я полагаю, приемлемом: все это мы с вами уравновесим греческим, пер йокум, по-русски говоря. И первый раз прямо сейчас. Сейчас. Пусть даже и через не хочу, так даже и лучше. Душевнее. Вот полюбуйтесь, какая тут матрешка, неваляшка у меня для вас. Вуаля, ма шери.

«Греческий, греческий, – сопела, сморкалась и харкала не матрешка, а какая-то мерзкая губастая карла в голове Сукина. – Феллацио, пер йокум... А на уроке истории ты узнаешь, кто такие Трувор и Синеус...»

«Неужели отец явился сюда только для того, чтобы снова отдать меня в школу, только теперь вместе с тетей, прямо сегодня?» – это была последняя ясная мысль Сукина, после которой такая крупная солдатская дрожь прошила его тело, что он лишился всякого чувства и утонул в хрусте и запахе крахмальной простыни, жесткой и ненадежной, как скорлупа яйца.

Сукин не слышал короткого слова «подонок», истошного перегиба кроватных пружин, последовавшего немедленно за этим звона разбитой вазы, внезапной барабанной дроби когтей Бимона и дикого утробного рева «Гогло... моэ гогло... шимите абаку...», Как и месяц тому назад, целую неделю Сукин провел в беспамятстве, чистом, как цокот лошадиных копыт за окном или мерное звякание жандармских подковок о черный булыжник хорватской панели, но в то утро, когда он наконец открыл глаза, стояла абсолютная, хрустальная тишина. Тетя сидела возле его кровати и держала за руку.

– Мне снился сон, – сказал Сукин, – о том, что приезжал отец.

– Ах ты боже мой, – пробормотала тетя и нежно коснулась губами его лба.

Сукин скосил глаза и сразу за тетиной спиной увидел шелковую голубую ширму с ярко-розовыми, точно облизанными, аистами-леденцами, над ширмой висел низкий потолок с темными деревянными кессонами, будто дупла выпавших зубов; они вели к высокой и узкой щели окна, за которым, словно в гриппозном горле, что-то неясное болезненно мерцало. Комната была совершенно незнакомой, и по всему выходило, что не отец во время долгого, серо-зеленого беспамятства искал и находил сына, а Сукин сам от всех куда-то убегал и лишь каким-то чудом пришел в себя, наткнувшись вдруг на безобразно нелепую ширму у узкого окна.

– Где мы? – спросил Сукин.

– В загородном пансионе, – ласково ответила тетя и легкой неземной рукой, словно гребешком, вернула на место влажный и шелковистый чуб мальчика.

– Значит, латынь, и греческий, и Синеус с Трувором тоже были сном?

– Конечно, – сказала тетя, и в ответ уже Сукин схватил ее невесомую, как стрекозиное крыло, ладонь и горячо прижал к своим губам.

Всю правду он узнал только через три дня, когда уже начал спускаться вниз на веранду, где плюшево-вальяжные официанты с черными фартуками, ниспадавшими на бульдожьи носы таких же черных лакированных ботинок, подавали на завтрак свежие круассаны, сыр, сливовый джем и кофе.

– Тетя, а мы здесь, за городом, для того, чтобы папа нас не нашел, когда все же приедет? – спросил Сукин и сам поразился своему вопросу, но не испугался.

Очередное беспамятство, так же как и предыдущее, сделало на время его глаза прозрачными, как янтарь, и любую мысль, что вдруг ему являлась, сразу и без слов выдавали плававшие в чистом золотистом свете хрусталики-букашки. Сукин ничего не терял. И тетя тоже.

– Мой милый, – ответила она ему, тонкой серебряной ложечкой, как будто клювом, поклевывая черные крупинки шоколада на светло-коричневой кофейной пене, – твой папа уже никогда не приедет. Ты знаешь, он всегда хотел быть спортсменом, автогонщиком и футболистом. Но ему не повезло. Он ехал сюда, в Загреб, возглавляя пелотон любительского автопробега Вена – Триест. Все шло хорошо, но на предпоследнем хорватском горном этапе внезапный прокол шины на крутом повороте лишил его не только заслуженного приза, но и самой жизни. Вот так, мой милый мальчик. Теперь ты круглый сирота.

– Как круглый, о чем вы говорите, тетя, – воскликнул изумленный Сукин и даже успел испугаться, что болезнь как-то повредила не только его зрение, но и слух, – ведь у меня еще есть мама?

И тут тетино лицо внезапно задрожало, потеряло форму, глаза закрылись, и все, все в ее облике стало несовместимо и даже противоположно тому звонкому и правильному слову, что так неосторожно секунду назад сорвалось у нее с языка.

– Почему вы молчите, почему вы молчите? – словно действительно оглохнув, едва ли не во весь голос закричал Сукин.

В ответ тетя положила свою живую как вода руку на его запястье и очень тихо, не открывая красивых глаз, произнесла:

– Твоя мама, малыш, скончалась от сердечной болезни в тот день, когда ты потерял сознание на Гоголевском бульваре. В немецком городе Карлсбаде. Четыре дня она не выходила, и только после этого слуги сломали двери номера...

Восемь лет спустя день за днем неторопливо и с явным интересом его расспрашивал знаменитый швейцарский психиатр, в санатории которого Сукин лежал. У психиатра были черная ассирийская борода и влажные, нежные глаза, которые чудесно переливались, пока он слушал собеседника. Знаменитый врач пытался разгадать тайну той странной и, как ученому подсказывала безошибочная интуиция, искусственно вызванной бессонницы, что привела юного русского пациента в его клинику.

– Вы боитесь пробуждения? – спрашивал врач по-немецки.

– Я боюсь исчезновения, – отвечал Сукин по-русски через некрасивую сестру-соотечественницу, охотно согласившуюся переводить и таким образом самым простым путем войти в лабораторию прославленного клинициста, закрытую от невежественного и склонного бездарно профанировать все и вся мира.

– Вы боитесь своего исчезновения?

– Нет, доктор, своему я был бы рад. Исчезновение других, вот в чем перипетия. Мои какие-то возможности влиять на фатум тех, кто зачем-то со мной соприкасается...

В ту пору Сукину уже было пятнадцать и он умел не только скрывать свое волнение и смущение, но, если надо, как-то формулировать его природу, пусть даже неохотно и косноязычно. Восьмилетним мальчиком в богом забытом загородном пансионе «Куха Ловца» среди увертюрного шелеста зеленых крон адриатических платанов и дубов маленький Сукин не находил слов, им двигал только страх, всеобъемлющий в своей механической безнадежности ужас, который только и может дать внезапно родившееся ощущение самого себя в роли спускового крючка неведомого, неизвестно кому принадлежащего и для чего срабатывающего орудия бестрепетного уничтожения. Среди ночи Сукин сам пришел к тете за ширму, он встал на колени у нее в ногах и так, заметая пол длинной ночной рубашкой, словно своим дыханием уводя и скрадывая любые преграды на пути, дополз до изголовья, где, уткнувшись мокрым лицом в сладкую сеть золотых тетиных волос, горячо пробормотал:

– Тетя, тетечка, я клянусь, я обещаю, честное слово, никогда, никогда, ни за что больше не болеть...

И в лицо ему пахнули ландыши и розы, и с ними пришло то, в чем Сукин нуждался в ту средиземноморскую кошачью ночь больше всего на свете, – абсолютное и полное забытье.

– Ах, рыбочка, ах, рыбочка, леденчик сладкий, вот тут, вот тут твой домик с петушком...

Это первое настоящее соитие, катание на ялике в грозу, когда при каждом выдохе и вдохе черной воды грудь юного гребца на шканцах касается спины того, что направляет впереди на юте, оказалось последним для тети и Сукина. Утренняя обязанность выходить с собакой на прогулку, которой еще недавно так счастливо и непростительно манкировала хозяйка, теперь, после того, как быстроногого задиру Бимона усыпил жандармский живодер, обернулась чем-то вроде физиологического отправления, исполнения которого, при всей его ясно осознаваемой логической бессмысленности, нельзя ни отменить, ни задержать. Таким образом, в седьмом часу нелепо в одиночестве прогуливаясь по песочным дорожкам большого парка, где были гроты, фонтаны и глиняные карлы, тетя Сукина неожиданно наткнулась на человека, который черной кучей сидел на широкой деревянной скамье без спинки. Завидев рыжеволосую женщину, этот незнакомец порывисто встал, и длинный плащ, уродовавший его сидящего, распрямился, внезапно и услужливо подчеркнув теперь и порядочный рост, и атлетическую стройность своего обладателя.

– Ох, а я уж думал не дождусь, – любезно приподнимая шляпу с модными в том сезоне узкими полями, проговорил человек в плаще.

– Простите?

– А в дождь здесь просто мрак и гнусь.

– Вы местный метеоролог?

– Нет, я из Загреба, приехал у вас мальчика забрать.

– Как вы сказали?

– Тут у деревьев удивительная стать.

– Так вы биолог?

– Ах, извините, мадемуазель, простите, что я не представился сразу. Моя фамилия Валентинов. Я ближайший приятель покойного, устраивал похороны, на которых вы, ввиду понятных обстоятельств, не сочли возможным присутствовать. Изрядные расходы, настоящий буковый гроб, но, впрочем, чего не сделаешь для доброго товарища. И уж тем более для женщины в стесненных обстоятельствах... Да, да, это, признаюсь, – как-то боком и даже несколько хитро взглянув на тетю Сукина, закончил человек, назвавшийся Валентиновым, – я всегда для себя почитал святой обязанностью. Поверьте уж.

– Простите, здесь странное эхо, и мне сдается, что я вас не всегда верно понимаю.

– Ничего, это ничего, – отвечал Валентинов, все так же невинно щурясь, и продолжая с завидной аккуратностью и точностью ребром ладони выдавливать необходимую бороздку в мягкой тулье своей шляпы. – Прошу вас, тут прямо у ворот дорожная кофейная, давайте сядем на веранде, и я вам все, ну абсолютно все самым наилучшим образом объясню.

Полусонная хозяйка в мягкой домашней кофте принесла им две чашки кофе-латте и на сносном итальянском добавила, что если гости пожелают, она может подать вчерашнее пирожное.

– Грация, грация, не нужно, – махнул рукой Валентинов.

– Чудный мальчик, – сказал он, когда вязаная кофта исчезла в доме, – признаюсь, то, что мне посчастливилось увидеть в Загребе из окна той комнаты, что занимал покойный, превзошло мои самые смелые ожидания. Вы, полагаю, и не представляете себе, какое увеличение дает германский полевой бинокль. Потрясающее. Потрясающее.

Жаркий румянец, карамельными яблоками выступивший не только на щеках, но на висках, на подбородке и даже на переносице его утренней собеседницы, заставил Валентинова на мгновение умолкнуть, а затем перейти на совершенно соответствующий градусу пожара горячий доверительный шепот.

– Уверяю, уверяю, вам не следует ни о чем беспокоиться, мадемуазель, все ваши загребские долги я оплатил, уже оплатил, и доброта здешних жандармов тоже за мой счет, вы, верно, и не догадывались, а она, поверьте, она куда дороже местной черешни, но это ничего, ничего. Все ради мальчика. Вы понимаете, надеюсь. Скрывать не собираюсь и совершенно честно предлагаю взять на себя подобным же манером ваши долги здесь, в «Кухе Ловца», билет, если желаете, самым достойным первым международным классом до Москвы, и плюсом, – тут Валентинов на секунду умолк, словно действительно производя в уме набор каких-то неочевидных математических действий, – да, некую сумму, на шпильки, скажем, первых трех месяцев в России. Договорились?

– Но что? Что я должна сделать?

– Скажите мальчику, что в соответствии с завещанием отца за ним приехал его опекун. Модест Ильич Валентинов. Из Петербурга. Да-да. Он меня должен помнить. Лето восьмого и девятого года его родители проводили у меня на даче, на Черной речке. Мы с ним грибы ходили собирать. Вы даже и не представляете, какие у нас там грузди. Потрясающие. Потрясающие.

После этих слов человек в черном плаще одним большим глотком допил остывший кофе и мягкой салфеткой вытер свои слишком, пожалуй, полные для тонкого и узкого лица губы.

– Валентинов? Валентинов? – задумчиво проговорила между тем тетя Сукина. – А ведь я вас знаю. Конечно. Ваше имя, по крайней мере. Эти плакаты. Гастроли русской белградской антрепризы. «Дафнис и Хлоя». Антреприза Валентинова. Только мне почему-то и в голову не приходило, что Валентинов – фамилия. Знаете, какие-то ангелочки. Простите...

– Нет-нет. Фамилия. Такая же, как Сукин. Мы с отцом мальчика заканчивали один курс. Альма Матер на Моховой. Да, только потом пути разошлись... Забавно. Ангел, говорите, ангелочек, – он снова как-то хитро и боком взглянул на женщину, сидевшую напротив, теперь уже свободную от всяких следов недавнего осеннего румянца, зеленоглазую, всю в утреннем ореоле золотых волос. – Я так понимаю, по рукам? Все улажено?

Больше всего ее поразило то, как Сукин воспринял известие о прибытии опекуна. Ее мальчик, этот утренний свежий хлебушек далекого дачного детства, утренних чайных девичников, справный и гладкий снаружи, а внутри беспомощная и бесформенная сладость небесной смеси тополиного и одуваничикового пуха, он схватил ее за обе руки и, глядя прямо в глаза, торопливо и сбивчиво проговорил:

– Так даже же лучше, я ведь вам пообещал... пообещал... А вчера у меня опять кружилась голова, и я боялся упасть, у меня словно горячий чай был в коленках все время, все время, пока мы с вами шли из дальней беседки... Я даже думал, сам уже... если бывает какой-нибудь пансион, такой, чтобы мне отдельно.. но только без школы... без Синеуса...

Оттого, что тетя пыталась сдержать слезы, весь рот у нее наполнился невыносимо едкой черничной кислотой, язык не слушался, и губы склеились, какое-то время она вообще не могла говорить и только гладила шелковое темя прижавшегося к ней мальчика, осеняемое точно таким же живым, льнущим к руке электричеством, что и шелковая спинка несчастного Бимона. «Орешки, сердечки, волшебные мои, лесные», – отчаянно и безнадежно думала тетя.

– Все будет хорошо, – наконец справившись с сине-черной кислотой, сказала она. – Да-да. Вы поедете в Италию. На Капри. И ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже непременно.

Расстались они через три дня в Белграде. Рано утром тетя поцеловала спящего еще Сукина и спустилась в холл. Там уже был Валентинов, ловко распоряжавшийся гостиничными лакеями и красноглазым сербом-извозчиком. Тетя молча отдал ему ключ от номера.

– Вы как будто немного не в себе. Волнуетесь перед дальней дорогой? – спросил Валентинов, одной рукой беря тетю под локоть, а другой подхватывая картонку с купленной вчера недорого у самого Кратакчича французской шляпкой.

– Мы всегда в ответе за тех, кого познаем, и этого не отменить, – сказала тетя, глядя прямо перед собой. Там ничего не было, кроме открытого проема гостиничной двери.

– Как вы трогательно романтичны, сударыня, – заметил Валентинов, помогая тете подняться в коляску и мягко за ней захлопывая лакированную дверь. – Счастливого пути.

Через час зарядил долгий холодный дождь и бормотал что-то немузыкальное себе под нос до самой ночи. А вечером следующего дня Сукин и Валентинов уехали в Италию.

СТЕКЛО

Год, обещавший счастье и удачу, обманул. Отца не только не повысили, – Станислава Андреевича Мелехина едва не сняли. Пытался выгородить зама, старого приятеля, как будто бы причастного к разгрузке самосвалов с углем в частных дворах, а не на складе объединения. Ни фактов, ни документов, одни лишь наговоры, но папе выкатили в марте строгача за невнимание к организации учета. Какое-то коровье, из нехороших закромов слово. Еще одно рогатое, совсем уже невозможное, до этого ни в лексикон семьи Мелехиных, ни в родственный семьи Непейвода нос не совавшее, принесла тетя Галя, мамина сестра, заведующая торгом. Суд. И снова не доказано, одни предположения, но почему-то из этой необоснованности и полного отсутствия «состава» он, тем не менее, грозил. И дядя уже был не секретарем горкома, а замом по общим вопросам в тресте Спецтехстрой.

И пахло этим летом на родительской даче не газированным нашатырем свежего маринада и не горячим сахаром компота, а послесловием, отрыжкой. Совсем, как в то, другое, давнее лето, когда брат Миша испортил полосатый коврик в прихожей городской квартиры. Ему было семнадцать, он только что закончил школу, а Ленке семь, и в одиннадцатом часу ей уже полагалось спать, но она не спала, потому что из-за каких-то колхозных квадратно-гнездовых аллергенов у мамы начался неудержимый приступ астмы, и папа, опаливая мертвым светом фар стволы деревьев и полосатые столбы, всех быстренько увез.

И только-только маме стало лучше, и тот особый, кухонный, теплый запах дома вернулся, начал смывать как волны с прибрежного песка, чужеродные лакричные пятна, черных пришельцев из медицинских темных глубин, как щелкнул ключ в замке и с лестницы ввалился шум. Звон, крики. Вышел на общий тарарам отец, и выкатилась Ленка, свет вспыхнул, глаз было много, ног и рук, и вдруг внезапно остались только Мишкины. Зеленые и мертвые, как огуречные пупыши в мутноватом рассоле полупустой банки. И совсем не было похоже, что этот хорошо настоянный туман от долгой и усердной подготовки к вступительным экзаменам. К груди абитуриент прижимал мамин бидончик цвета теплой ряженки с аленьким цветочком, но когда Миша внезапно разобрался, раскрутился, как слоник из конструктора, и бухнулся, сложившись ножничками перед отцом и Ленкой, из этой чудесной молочной трехлитровочки пролилось на полосатый коврик совсем не теплое, целительное, а что-то поганое, больничное, какая-то вся в пузырях объединенная моча всех его самым подлым образом исчезнувших товарищей. А потом брат прямо в эту пену въехал головой. Но продолжения и строгой постановлящей части рандеву Ленка не увидела.

Отец довольно грубо взял свою любимицу за шкирку, втолкнул в пустую детскую, в объятья плюшевого зайца, и плотно затворил за собой дверь. И слезы почему-то пахли не кисленьким, слежавшимся нутром набитого трухой косого, а материнскими лекарствами. В нос заливались кусучей стрекозиной мятой.

И с той поры Ленка Мелехина стала жалеть своего брата больше всех остальных людей на этом свете. Хотя, конечно, он этого и не заслуживал. Везде и всюду брат на бессовестных правах старшего успевал засунуть свой совершенно такой же, как у нее, у Ленки, конопатый нос, забежать перед ней и рыжие вихры засветить самым неблагоприятным, непристойным образом.

– А твой брат Мишка анекдоты про Ленина рассказывает, – сообщила Ленке чуть ли не в первый же день школы соседка по парте. Сестра Мишкиного одноклассника Оксана Чикурок.

– Ну да, – оскалился физрук, когда Ленка созналась, что ноги у нее свело на шведской стенке и крестик из-за этого не получился, – так то ж у вас, Мелихиных, семейное. Как лезть на брусья, так живот болит.

И долго казалось Ленке: в отместку учителя ей будут ставить одни лишь двойки, – а когда все вышло в точности наоборот, и ничего кроме пятерок в четвертных ведомостях не светилось, в золотую медаль, в саму возможность ее получить Ленка Мелехина до самого конца не верила, потому что ни черт, ни бог, ни кочерга не могли злую завучиху с фамилией Колюха переубедить:

– Это ваш братец Михаил моего Павлика сбил с панталыку, вовлек в эту ужасную компанию.

«Это еще неизвестно, кто кого, – так и хотелось крикнуть Ленке в ответ. – Если ваш племянничек Тарас, и тоже Колюха, у меня в тетради каждый день свастику рисует, то совершенно неизвестно, что ваш собственный разлюбезный Павлик мог вытворять. А вот мой брат Миша, он, если хотите знать, стихи сочинял, не то что ваши хулиганы-родственники, Колюхи да Петренки!»

Леночка – веревочка, Леночка – замочек. Вытянись-ка в струночку, дам тебе цветочек.

Но всего этого Ленка не высказывала завучихе с фамилией Колюха. Уж очень хотела получить свой неразменный пятак с солнцем, звездой и книгой, а когда наконец-то получила, в красной коробочке, на сцене арендованного у объединения ДК, то и тут, в торжественной обстановке ничего не сказала, потому что вышел бы скорей всего скандал и неприятности. И папа с мамой могли тогда внезапно передумать и не отпустить Ленку в Донецк. Взять и оставить дома, в Стуковском филиале Новочеркасского политехнического, тем более что четыре года Мишкиных академов и прочих немыслимых художеств в ДПИ и без того лежали поперек дороги.

Очень, очень долго он ей мешал, строил и рожицы, и рожки, такой приметный, рыжий брат. Но только всякий раз именно там, где он подскальзывался, падал, все портил и ломал, Ленка, как будто в самом деле веревочка-замочек, ловко вытягивалась в серебряную струнку и неизменно получала свой золотой цветочек. Выигрывала, побеждала, покоряла и от этого все искренней и горячее жалела беднягу-брата.

Разве забудешь то последнее возвращение папы из Донецка, перед Мишкиным отчислением и призывом, когда и через день костяшки пальцев у отца дымились, обведенные кровавыми пуговичными петельками лопнувшей кожи, как у мальчишек из Ленкиного класса после бесед с чужими рыбаками в вишневой ночи на прудах. Ужас на тараканьих лапках ходил в углах родительской квартиры, когда Ленка невольно начинала думать, а что случилось бы, если бы папа однажды и на нее вот так же поднял руку? А если бы он это сделал дважды? Или трижды? Если бы воспитывал так же, как Мишку?

Мысль была жуткой и однозначно убеждала в том, что даже самые лучшие и дорогие люди вокруг нее ошибаются, нуждаются в коррекции и воспитании. А уж внешний, посторонний мир, тот попросту на сто процентов и долей несовершенен и требует существенной и безусловной переделки. Но и десять лет молчанья под пятою грымзы с фамилией Колюха тоже кое-чему научили прорывистого человека Ленку Мелехину. Чтобы поправить все, наладить и пустить верной дорогой, надо самой прежде подняться, стать завучем, директором или, что еще лучше и почетнее, кандидатом технических наук. Старшим научным, доктором, потом завлабом, профессором, завотделением...

У Ленки была цель, понятная и благородная, поэтому-то дома, в Стукове, где вдруг запахло знакомым нехорошим духом, где ночные кузнечики зачем-то принялись выковывать и выгибать букву-ошейник «с» от дурных слов «суд», «снятие», «строгача», «служебное расследование», «повестка», Ленка не задержалась. Поела первых абрикосов, с собой взяла немного в тесте пирожков и умчалась. В Миляжково МО, где изо всех сил уже второй год сама ковала, и не что-то непотребное, а будущее. Свое. И папы с мамой, и даже Мишки, может быть.

Здесь, впрочем, тоже не все было гладко. Профессор Прохоров, которому Ленка Мелехина всем сердцем отдалась, буквально влюбилась, ее зеленых верных глаз как будто не замечал. Стрижом носился в недосягаемых высотах, брил облака и тень отбрасывал на солнце, а Ленку, как кукушонка, уже давно фактически и некрасиво подкинул одному из своих замов, к. т. н-у, старшему научному, Николаю Николаевичу Прокофьеву. Но все равно Ленка сначала просто не поверила, а потом вся обрыдалась и не спала полночи, когда в общаге, в холле, прямо перед калейдоскопом телевизора, Олег Мунтяну, ввалившись с воскресной безмятежной улицы, поспешно объявил, что на поселке, буквально за углом, профессора, чудесного и неповторимого Михаила Васильевича, только что, каких-то полчаса, сорок минут тому назад сбил пьяный угонщик.

– Да мертвый, мертвый, – повторял квадратный крепыш Мунтяну, головастый чемпион Донецка по вольной борьбе среди студентов, пытаясь без применения призовых спортивных навыков, не силою, а хитростью как-нибудь выскользнуть из цепких рук тоже достаточно широкой рыжей, – даже «скорая» не взяла. Отказалась.

– Как не взяла? – в горячей Ленкиной голове эта обидная несправедливость просто не укладывалась. Как может так поступить наша, советская «скорая помощь». – Не может быть! Ты врешь!

Брызнули слезы, и Олег Мунтяну благодаря обильному, первому масляному отжиму смог наконец-то улизнуть.

Ужасно. Но с другой стороны, казавшееся прежде таким нечестным и незаслуженным отстранение профессора после случившегося несчастья обратилось во благо, стало видеться необъяснимой, но счастливой предусмотрительностью мудрого человека. Целый год общения, плотной работы с нервным Прокофьевым, всегда взволнованным, даже в покое, в состоянии совершенного удовлетворения и равновесия мелко дрожащим, вибрирующим, словно его голубоватая, совершенно бескровная кожа надета прямо на огромный муравейник, сулили легкость и простоту решения малоприятного оргвопроса. Назначение нового научного руководителя.

Все должно было произойти быстро, легко и полюбовно. Даже темы переутверждать не станут. Соберется совет, отдаст Подцепу невыразимо противному, угрюмому Левенбуку, а Мелехиной определит в научные пусть тоже странного и чем-то даже неприятного, но уже привычного, понятного и предсказуемого Николая Николаевича. И все пойдет, как прежде, прямым путем к работе, предзащите, автореферату и т. д. К академическому статусу и положению, обязанностям, но, главное, правам.

Вот только совет все отчего-то не собирался. Затянулись каникулы, вопрос не ставился, да и вообще такое складывалось впечатление, что после случившейся трагедии общий ток крови в отделении остановился, даже и. о. не был назначен, и все ходили оглушенные, и только секретарь институтского комитета ВЛКСМ, девушка из соседней лаборатории комплексных исследований динамики, той самой, где Мунтяну, при встречах сама первая говорила Ленке Мелехиной «привет». Чего до августовского страшного происшествия не наблюдалось.

И объяснения перемене не было. Если Ленку хотели сосватать комсоргом отделения, то до отчетно-выборной весенней чехарды, когда, конечно, поменяют за двадцать восемь перевалившего балбеса Караулова, еще полгода. Рановато плести интриги и включать обаяние. А если практической нужды в Е. С. Мелехиной нет никакой, то в идеологическом аспекте и вовсе не понять, откуда и куда задули ветерки. Уж очень хорошо помнилось Ленке, как ее укоротили во время очередного срока в Вишневке, когда она в девичьей вечерком, не рассчитав усилия на сжатие, нечаянно стрельнула синим повидлом из трубки пирожка, и тут же, оправдываясь, стала происшествию искать место в анналах мировой культуры и литературы. Попросту вспоминать, как Бегемот жрал мандарины, словно антоновку, со шкуркой:

– Я хоть саму себя уделала, а тот, свинина из последних, и всех вокруг жижкою покропил. Вы представляете, какой фонтанчик из-под этой шкуры должен был...

– Булгаков ваш – пасквилянт, – раздался из-за спины ко люще-режущий голос главной институтской комсомолки, – объективно очерняющий наш строй и идеалы. Тот самый, дорогой ему, мещанин во дворянстве, мелкий пакостник. Издание его произведений в «Роман-газете» было ошибкой, но больше, не надейтесь, уже не повторится.

И тем не менее, улыбка всякий раз была на месте. Встречала. И даже с каждым новым «приветом» как будто чуточку уширялась на узкой фиге лица. А в среду, четырнадцатого сентября, и вовсе открылись зубы. День хорошо запомнился, потому что четырнадцатого надо было ехать в Ленинку за киевской диссертацией по методам решения диффуров для функций с крутыми фронтами, заказанной неделю назад в химкинском фонде.

– Послушайте, Елена, – ласково сказала главная комсомолка института, мягко притормаживая рыжую Мелехину на лестнице, – а вы не найдете время сегодня после двух зайти в партком?

Выходит, не ошиблась, решили ее, Ленку, выдвинуть. Сделать комсоргом, так получается. Вообще, Мелехина уже была общественницей, активисткой – комсоргом курса в ДПИ и даже членом факультетского бюро. Но комсомольцы ей, честно говоря, не приглянулись, рыжей не захотелось соединить с ними жизнь, потому что они все как-то неверно понимали. Не так, неправильно, по крайней мере те, что ей встречались в Донецком политехе. Чего только стоила одна лишь похвала, нечто вполне как будто бы и одобрительное о Мишке, по случаю услышанное в институтском комитете, когда вдруг выяснилось, что Ленка и в самом деле его родня. Того Мишани, который был сто лет тому назад – ах, золотое время – членом редколлегии студенческой стенгазеты.

– А какие стишки для карикатур всегда откапывал! – прыгала зубочистка во рту комитетчика, освобожденного зама.

– Какие именно?

– Неужто не пересказывал... сейчас, постой-ка... классика же... – казалось, что человек с желтыми белками слова не вспоминает, а заменяет ненужные на нужные, – минуточку... а вот... такое, для примера:

На улицу, на улицу, Лети, мой друг, лети Есть две ноги у курицы А у кота их три.

– Как так? – простодушно изумилась рыжая. – У кота же четыре.

– Девушка, это хромой кот, – зубочистка внезапно утвердилась и встала назидательным перпендикулярном к губам товарища Алексея. – Нога потеряна в бою. Кот – герой. Панфиловец. Пал, защищая жидовский режим.

Нет, это не могло быть правдой. Такая же карикатура, как все учительские байки. Неверная интерпретация. Требовалась большая воспитательная работа, но почему-то членов институтского бюро ВЛКСМ ради ее проведения Ленке усыновить не хотелось. Как не хотелось когда-то с той же благородной целью породниться со всей учительской. Так получалось, что переделку некоторой, особенно испорченной и неказистой, части общего мироустройства Ленка хотела бы оставить на потом. После того, как метод подтвердит свою успешность на других, более симпатичных, приятных взору, очень хороших и лишь немного, чуточку покуда только несовершенных образцах.

Ну, например, и далеко ходить не надо, тот же Мунтяну – прекрасный человек, спортсмен, а водится с какими-то местными неполноценными подростками, которые рисуют на стенах и заборах черную гирю. Или нет, штангу. Ну да, конечно, штангу, это она похожа на двухсторонний вантуз, толкушку для отхожих мест. Выводят краской из баллончика большую букву «Л», висящую на ручке. Как будто в самом дело что-то извлеченное из унитаза тупой сортирною острогой. Буквально неделю назад очередная появилась на чистом еще недавно, бетонном заборе ИПУ прямо со стороны общаги. Ведь безобразие. Ходит Мунтяну в их подвалы заниматься, мог бы и разъяснительную работу провести. Человек с высшим образованием. Аспирант. Морально-идеологический уровень поднять.

Хотя, кто знает, может быть, моральный облик у Мунтяну нисколько не лучше, чем у Караулова. Разве забудешь, как однажды в Вишневке бежала Ленка из леса к старой усадьбе, бежала, задыхалась от того, что в свете звезд на косогоре увидела две белые ягодицы, светившиеся яснее месяца, и руку тоже, замороженную, белую, стругавшую... не описать какой.. ах, боже мой... припой, ледышку...

Ужас. Мороз по коже. А результат?

– Никогда не видел, чтобы это делали на луну.

Вот и вся реакция Игоря Караулова, первого, кто повстречался у дома на дорожке. А ведь и тогда, год назад, был комсоргом. Безусловно, работа есть. Многое бы надо было подхватить, подправить. Не устраняться, – но только научный фронт был и серьезней и важнее. ВЦ, Фортран, привод подачи очистных комбайнов и стохастический анализ.

Другое дело, что сейчас, в обстановке этой странной, необъяснимой неопределенности, поддержка со стороны бюро, и уж тем более парткома, не помешала бы. Была бы очень своевременной. Ради науки можно и согласиться годок-другой потянуть эту лямку. Омолодить руководящее звено. Чуть раньше начать работать над улучшением окружающих. Такие мысли посетили рыжую, мелькнули в голове, и, вместо того чтобы сразу, на месте привычно отказаться, она сказала тезке Лене, облеченной доверием всего институтского комсомола, лишь вяловатое:

– А я не знаю, где партком.

– И ничего такого, – быстро ответила другая Лена, – я же с вами пойду.

И это решило дело. Условились увидиться здесь же, на лестнице, без четверти два.

И не забыли о свидании, ни та ни другая. Спустились вместе в темный холл с квадратными колоннами и полукруглыми альковами по сторонам и вышли на крыльцо. Осеннее полуденное солнышко дурело, и кувыркался ветерок.

– Какие у тебя яркие волосы, – безо всякой связи с будущим и настоящим, как будто внезапно ослепленная природой, сказала на крыльце другая Лена. – Тебе, наверно, трудно подбирать платья и макияж...

– Ну нет... – быстро в ответ бухнула рыжая и осеклась, сраженная этой необъяснимой и обезоруживающей неофициальностью.

Так они и шли молча, две Лены, вдруг стрельнувшие в молоко, под кленами двора по асфальтовой дорожке к главному корпусу, и странная мысль не давала Лене Мелехиной снова сосредоточиться на деле.

«Листья, – думал аспирантка второго года, цепляя каблучками первые опавшие. – Мне бы пошло, конечно, платье из желто-лимонных, а вот траву лишь портит, дисгармония какая-то...»

И уж совсем сбила с толку Е. С. Мелехину встреча у дверей парткома, который оказался на третьем этаже, как раз над библиотекой. При приближении двух девушек широкий прямоугольник сам собою отъехал к желтой табличке и черный, плечистый, как наковальня, замдиректора ИПУ А. Ю. Красавкин загородил дорогу. Конечно, где бы ему еще бывать, как не в парткоме, этому человеку, которого звали засланцем и серым кардиналом, присланным, чтобы под дудку какого-нибудь очередного скандального сватовства нынешнего директора, членкора А. В. Карпенко, заменить морально неустойчивого ученого на крепкого производственника, доктора наук. Все правильно, все верно. Никакого объяснения не имело другое.

Афанасий Юрьевич, накрывши девиц тенью, сам протянул барышням руку. Причем первой легонько скомкал и увлажнил ладошку рыжей Ленки и лишь затем остаточную теплоту и сырость командирской длани донес до той, другой, облеченной доверием всей молодежи института Лены. С хорошей и простой фамилией Березкина.

В парткоме, еще дышавшем мускусом августейшего визита, новых гостей ждали. Здесь были товарищ Покабатько, д. т. н., хозяин помещения, секретарь, его зам по идеологии, вечный незримый конкурент Е. С. Мелехиной за ресурсы библиотеки и ВЦ к. т. н. Никонов и – самое для Ленки неожиданное – ее будущий научный руководитель, к. т. н. и с. н. с. Прокофьев. Свой человек.

«Мог бы и предупредить, – с легкой обидой решила Ленка, – не так, через чужих, которые платьями интересуются и макияжем...»

И безусловно рассудила верно, потому что на долю хозяина помещения, Сергея Петровича Покабатько, пришлось одно лишь дежурное вступление:

– Что же вы, Елена Станиславовна, так неактивны... Я в ваши годы не ждал приглашения... Сам искал точку приложения энергии... молодых сил...

А вот основным докладчиком по вопросу выступил именно Николай Николаевич, член парткома, с. н. с Прокофьев, как стрелка лабораторного прибора, нетерпеливо дрожавший и качавшийся на фоне арочного окна все то время, покуда сидевший за своим столом отв. за пож. безопасность помещения мямлил положенное:

– Негоже оправдывать свою инертность загруженностью работой и уж тем более какими-то бытовыми, домашними проблемами... Все это временное, преходящее, а вот общественная деятельность...

Намек, пусть и непроясненный, на какие-то домашние, семейные проблемы совсем не понравился Мелехиной, и она была просто рада, когда, не дожидаясь приглашения, как музыкант на нужной цифре паузы, резко вступил Н. Н. Прокофьев.

– Елена, – сказал ее будущий научный руководитель, качнувшись в красную рабочую область оконной шкалы, – Хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. Вопрос одновременно и деликатный, и безотлагательный, поэтому мы вас сюда пригласили, в это единственное в институте помещение, где, скажем так, пока что не загажено...

Ухо товарища Покабатько при этих словах как-то неверно дернулось, но сразу лучик света предостерегающе и грозно подмигнул на застекленном портрете В. И. Ульянова-Ленина над генеральским креслом секретаря парткома.

– Вы, конечно, слышали, – продолжал повизгивать Н. Н. Прокофьев, – о позорном происшествии, имевшем место в Отделении электромеханики. Ваш коллега, молодой сотрудник нашего института Евгений Доронин, размножал подрывные материалы. Сознательно работал на наших идейных врагов, а может быть и за мзду, это сейчас выясняет следствие, но лично меня бы такой факт не удивил, ведь эту нацию не переделаешь...

Все оказалось проще, не так уж многотрудно и долговременно, вопрос о постоянной работе комсоргом не ставился, речь шла всего лишь о разовом поручении, но почему-то именно эти простота и легкость несколько испугали Ленку. Ровно через неделю, в среду двадцать первого, состоится собрание институтского актива, на котором обязательно должен выступить и представитель комсомола, молодой ученый, аспирант, и сказать главное – то, что слишком деликатные, давно зашоренные партийцы пока не могут прямо:

– В том то и дело, что никакой он не Доронин. Хотел всех нас, что тоже очень характерно, элементарно ввести в заблуждение. Скрыть истинную свою сущность. Но стала явной... Бэз! Рахиль Абрамовна Бэз – фамилия его родной матери. Об этом прямо, без обиняков говорить, конечно, к сожалению, еще не время, но выделить, подчеркнуть это без – без корней, без родины, без веры – остро необходимо. И сделать это должен представитель молодого поколения, не замазанной ни соглашательством, ни приспособленчеством научной смены...

На столе секретаря парткома, С. П. Покабатько стоял совсем маленький, неофициальный и необязательный именно в этом кабинете портрет основателя ИПУ, отца отечественной горной науки, академика Б. Б. Подпрыгина. Странная улыбка цвела на лице Сергея Петровича и отражалась в одному лишь ему видимом стеклянном прямоугольнике. Товарищ Покабатько припоминал, что мать академика тоже звали очень нехорошо. Като.

– Решение вы должны принять здесь и сейчас. От этого зависит не только наше общее здоровое и чистое завтра, но в первую очередь ваше собственное ближайшее будущее, – стрелка зашкалила, взъерошенная голова Прокофьева на спичке шеи выехала за сетку оконного переплета и черная нарисовалась на белой, гладкой стене.

«На вантуз не похожа, – успела заметить Ленка Мелехина. – Скорее на ершик. На ершик, да...» Но фраза про завтра и про будущее, слетевшая с уст предполагаемого научного руководителя, при всей своей абстрактности конкретный образ тут же заслонила. Про «бэз» Ленка, правда, не очень-то поняла, но факт, сам факт подлого использования имени и вывески института, да и вообще, на что руку поднял, осмелился...

И тут ей, как обычно, как всегда, всех стало бесконечно жалко. Всех этих серьезных, больших и важных людей, старших товарищей, просто коллег, сидевших сейчас перед ней с опущенными головами. Маявшихся. Потерянных, как будто умоляющих – д. т. н. Покабатько, к. т. н. Никонов, м. н. с. Березкина. Но особенно несчастным и безутешным показался Ленке ее будущий научный, стоявший и двоившийся в полуденном свете, к. т. н. и с. н. с. Прокофьев.

«Да, ершик, ершик... даже одуванчик...»

И надо же, чтобы этот тощий, сквознячком колеблемый стоячий пшик и остальные, совсем не пшики вокруг, наоборот, клубнеобразные, массивные и недвижные, застывшие, засохшие, все до единого зависели не от кого-нибудь, а от нее, Ленки Мелехиной, как было сказано – «представителя молодого поколения, не замазанной ни соглашательством, ни приспособленчеством научной смены». Чувствительное, трепетное, материнское, вопреки всем законам физиологии двадцати трех бездетных лет, сердце девушки сжалось, горло перехватило, и, преодолевая необъяснимое, неясное смущение, даже постыдный в известном смысле страх, молодой ученый, комсомолка Елена Станиславовна Мелехина кивнула:

– Ну хорошо... ну не знаю... такая честь... ну давайте...

– Отлично, – внезапно перестав дрожать, двоиться и даже просто шевелится, красноголовым гордым петушком на фоне ослепительного окна застыл Н. Н. Прокофьев. – Вы меня не подвели, Елена Станиславовна. Попрошу вас завтра в это же время прийти сюда. Набросаем тезисы выступления, порепетируем...

И вновь, второй раз за этот день, мужчина пожал руку девушке. Правда, теперь всего лишь кандидат технических наук, а не доктор. Ушли же гости, резерв и молодая смена, так же, как и пришли. Вместе. Две Лены. С хорошими фамилиями на -ина.

Оставшиеся какое-то время молчали. Лишь парочка портретoв из-за разноразмерных стекол, настенный и настольный, неумолимо и безжалостно друг друга жгли желтыми масляными бликами. Несовместимые Борисыч и Ильич.

– Сами же и портим своих детей, – неожиданно и просто, как дятел, резюмировал все происшедшее товарищ Покабатько. Полупрофессор, полупарторг, он, как всегда спутал научный семинар с закрытым заседанием. Личинка, червячок разумной, но несвоевременной, ненужной мысли был пойман крепким клювом где-то за ухом и инстинктивно извлечен на божий свет.

И это очень не понравилось сейсмически неустойчивому, но целеустремленному и точному, нигде и никогда не раскрывавшему ни кошелек, ни карты Н. Н. Прокофьеву. Старший научный вновь обрел столь характерную подкожную подвижность, волна прибоя вздыбила сухой затылок, и мартовское мерзкое сопрано, обильно увлажненное слюной, отозвалось не кошаком, а мышкой:

– Ну ничего, Сергей Петрович, ничего, когда режим назначат, в номерном ящике все станет по-другому, не так ли? Вы согласны?

Несчастный Покабатько густо покраснел. Тема уже давно была запретной. Абсолютное табу. Но только не для Прокофьева. Николай Николаевич имел удивительную способность портить отношения с окружающими и наживать себе врагов в самых безобидных и не располагающих к особому конфликту обстоятельствах. И словно желая этот необыкновенный, редкий дар как-то поярче, выпуклее продемонстрировать, старший научный не удержался и от души озолотил, обращаясь уже не к Покабатько, а гораздо выше. Непосредственно к настольному портрету, ненужному здесь в принципе, да и вообще самым обидным образом ко всем присутствующим по-барски, высокомерно развернувшему свой матовый, непроницаемый и тусклый задник.

– И этих тоже поразвели, Резо-Бесо... Добывают ведро угля в год...

Профессор Покабатько опустил голову. Ходили упорнейшие слухи, что у Прокофьева имелись родственные связи в обкоме, да и в облисполкоме тоже, и с этим невозможно было не считаться.

А девушки, две Лены, уже дышали свежим воздухом. Шли по трехпалым желтым листьям невинной парочкой и только на углу электромеханического крыла главного корпуса расстались. Лена Березкина, младший научный, должна была вернуться на свое законное рабочее место, а Лена Мелехина, вольная птица, аспирант, решила сразу, через не закрытую еще малую, так называемую фонковскую, проходную выйти, чтобы без промедления рвануть в библиотеку.

Странная легкость кружила голову Ленке, ее как будто бы стошнило, и температура тела, лихорадочная от тренья нервных клиньев, пытавшихся с утра один другого выдавить, сейчас же нормализовалась. Хорошо. И все же что-то дурное и даже нечистое было в этом резком, внезапном облегчении, неокончательное, и невесомый организм слегка мутило. Рыжая обогнула горный корпус, прошла мимо стекляшки институтской столовой, заметила, что дверь проходной открыта, и включила третью передачу.

Во всяком случае, при этом думала Е. С. Мелехина, по крайней мере теперь понятно, почему совет не собирается. Не до того. А когда наконец соберется, положение Ленки, да и Прокофьева будет уже совсем другим... И, может быть, может быть, это именно он... ну да, конечно, он, Николай Николаевич, а зачем там был, входил и выходил Красавкин, будет назначен и. о. завотделения... он, безусловно, а не смурной и вечно непробритый недруг Левенбук...

И тут, в момент, когда смысл и значение непонятого Ленкой ясно «бэз» чуть было ей не открылись, стремительная рыжая на полном паровом ходу прищемила клочковатый хвост. Буквально наступила на продолженье позвоночника уродливейшей суки, как будто после мирового взрыва склеенной из ста кусочков ста разных собак.

– Мяк, – тявкнула лоскутная тварюга, и только.

Чего-то мирно проворчала, поджала грязное помело, и глазную щелку, открывшуюся на мгновенье, вновь затянуло веко. Что потрясло Елену больше всех необычайных происшествий дня. Ночная фурия, водительница всех бесов мрака, готовых снова разорваться на сотню кровяных кусков и разорвать на тысячу всех топающих в темноте с ВЦ, не возражала. Идущий от солнца, идущий в ауре и в ореоле из списков на разрыв и разгрызание исключался. Автоматически. Имел полное право шагать напрямик. Вот это да!

И чувство облегченья, неверное, с кефирной синевой и мутью, стало вдруг прозрачным, светлым и необратимым. И привкус тошноты исчез.

– На шхуне там, ау, выходишь или входишь? – вахтер, стоявший на крылечке с блестящей связкою ключей в руках, окликнул замечтавшуюся.

Ленка очнулась, кивнула: «Выхожу», обогнула растекшуюся суку, солнечным светом переделанную из негатива в позитив, и выскочила к Фонковскому проезду и к углу общаги.

Вот только почему-то всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина мелодию сентябрьского дня не подхватила. В диссертационном зале лежала не заказанная диссертация, а серенький возврат – жалкий листочек Ленкиного требования с пометкой красным «МБА».

– Что это?

– Межбиблиотечный абонемент, – не слишком дружелюбно пояснила дама за конторкой.

– И когда вернут?

– Ну не знаю, попробуйте через месяц, – поднялись и опустились плечи.

Любезностью здесь и не пахло. Зато в общем зале каталогов все попросту и без прикрас дышало хамством.

От неудачи снова став рассеянной и неуклюжей, сама не зная для чего, Ленка Мелехина вернулась в главный корпус, прошла мимо поста с милиционером и с контрольным листочком в руке долго бродила между колонн зала каталогов, похожего на станцию метро Кропоткинская. Внезапный дневной резкий выброс месячного запаса жалости и сострадания не мог пройти бесследно для ее отзывчивого организма, не мог быть по-собачьи вылизан осенним солнцем и высушен дыханьем сентябрьского ветерка, малейший толчок, неверный поворот, простейшая провокация – и лимонад прекрасных чувств вновь забурлили в душе Е. С. Мелехиной. Хотелось задохнуться, потерять сознание, а после, очнувшись, плакать, сладко, долго, бесконечно. И рыжая решилась.

Она быстро нырнула в желтый лабиринт карточных комодов с квадратным хлопушками выдвижных ящичков. Нашла «Рон – Роп». Выкатила веер засаленных и размахрившихся прямоугольничков и в два движенья развалила на нужном.

«Ропоткин, Константин Алексеевич

Угря. – М.: Молодая гвардия, 1949. – 112 c.; 21 см. – (Б-чка молодого воина.) – 2 р. 75 к. – 34 000 экз.»

Каталожные и полочные номера были приписаны рукой, отчетливо и ясно.

Значит вранье, никто ничего не изымал. Все есть, пожалуйста. Но нет, увы. Совсем юное существо с обиженной прищепкой губ швырнуло требование с цифрой второго «технического» зала в шапке едва ли не в лицо подателю, Е. С. Мелехиной.

– Вы работать сюда записаны, а не худлит читать, – строго обрезала аспирантку академического института маленькая обезьянка, по всей видимости обладатель аттестата зрелости, а может быть и вовсе свидетельства об окончании восьмилетки, фыркнула, кинула назад бумажку c Ленкиной взрослой скорописью и отвернулась.

Но рыжую, вдруг взявшую горячий след, наметившую цель, так просто, встречным нахрапом отпугнуть нельзя было. Она вернулась к каталогам. Нашла лари с научной периодикой, быстренько выписала два не слишком давних математических журнала и вернулась к столу приема, но не к первому, за колоннами справа, где на сурово сжатых губах еще дымилось необсохшее молоко, а ко второму, что слева. Там принимала маленькая дама средних лет, по всем повадкам человек, а не человекообразное. Быстро поставив галки на журнальных заказах, прикрывавших книжный, серенькая тетенька внимательно ознакомилась с последним, подняла давно потухшие глаза на Ленку, что-то прочла в ее, горящих, еще раз изучила требование и, так ни слова ни полслова не издав, молча и это, последнее покрыжила. Есть! Сделано!

Море, девичье море сладких и гремучих чувств должно было накрыть ее буквально через полчаса, сорок минут. А могло бы и раньше, буквально сразу, если бы Ленка поняла смысл разговора, нечаянно подслушанного ею за бесконечными рядами зеленых фонариков ближайшего третьего, опять ведь нарушение распорядка, «гуманитарного» читального зала. Там, где за узкой неприметной дверцей в дубовой панели дальней стены открывался темный, с низким потолком холл, плотно заставленный колоннами. Сюда заглянула Ленка Мелехина, чтобы пристроить второпях, перед рывком в столицу опрокинутый в общаге стаканчик чая, давно уже и настоятельно просившийся назад, к своим, в Москву-реку.

Под низким сводом этого служебного помещения второй раз за сегодня рыжая Лена поймала странные и не вполне понятные намеки. Правда в отличии от тех, что содержали нерусский, некрасивый предлог «бэз», слова родные, осмысленные и понятные – «капец», «искусственная почка» и «Morning Star» для ее ушей ни в коем случае не предназначались. Но она их невольно запеленговала, закончив дело и неспешно поднимаясь по темной лесенке из очистительных глубин в неосвещенный, да еще и рядами узких подпорок заставленный предбанник.

– Живой труп, – громко шептал один невидимый собеседник другому. – До годовщины не дотянет. Кранты. Живет на аппарате второй месяц.

– Как ты узнал?

– Да, господи, иди в зал периодики. Там прямо на открытом доступе газета.

– Если бы я еще по-английски читал, – только вздохнули огорченно.

И тут же, в ответ уже на Ленкино неосторожное движение за перилами внизу, там, наверху, словно взмахнула крылышками, кругом на месте выполнила пара быстрых голубей. Фыр, и лишь полоску света впустила и тут же выпустила из темного, слепого холла дубовая дверь. Никто живой не встретил поднявшуюся по ступеням Ленку. Лишь частокол колонн и мрак.

А в остальном надежды оправдались. Через полчаса рыжая уселась под маленьким зеленым колокольчиком в нечеловеческих размеров, паровозном читальном зале. Из толстых, один на другой сложенных математических журналов в картонном мраморе вечного переплета Ленка соорудила весьма удобную подставку, расположила на ней схожий ложнокаменный, только с разводами других оттенков, переплет забытого романа, раскрыла и забылась.

УГРЯ II

Они воображают себя Дон Кихотами этих общепринятых прав и грубо и жестоко обращаются с теми, кто не признает...

В. И. Суриков

Сторонний человек, незнакомый с истинными привычками и нравами этого так называемого «салона», был бы нимало удивлен, увидев в гостиной Осипа Давыдовича Иванова-Петренки его постоянного оппонента и противника Семена Семеновича Винокурова. Но здесь, скрытые от посторонних глаз среди тяжелой мебели черного дерева, за плотными двойными шторами, два критика и искусствоведа не враждовали. Никому не морочили голову видимостью непримиримых противоречий и не устраивали шумных, но фальшивых дискуссий. Под массивными часами, и днем и ночью неизменно показывавшими одно и то же время: семь сорок, эти двое ощущали себя братьями и даже называли друг друга не паспортными, а истинными именами: Изя и Зяма.

Сегодня они даже выпивали. На большом черном рояле среди вороха книг, нот и бумаг стояла бутылка коньяку какой-то заграничной марки, благосклонно принятая Осипом Давыдовичем на каком-то давнем посольском приеме. Теперь, когда аванс был отработан, не грех и попробовать подарок.

Всю ночь напролет шумели зарубежные радиоголоса о речи русского художника Пчелкина. Громко картавя и от волнения коверкая слова, враги всех мастей изо всех сил радовались тому, что сами называли «знаками скорого возвращения советских художников в общее лоно мировой культуры».

– Новый лозунг «сила через слабость», – гнусил далекий, но хорошо оплачиваемый радиодиктор, – признак того, что сфера естественных человеческих инстинктов снова займет определяющее место в жизни насильно оторванной и отгороженной от нее страны.

Это была победа. Критики чокнулись малюсенькими рюмочками, пригубили и заговорили о деле. Доклад Иванова-Петренки, который от своего имени зачитал ловко околпаченный Николай Николаевич Пчелкин, был лишь первой ступенью в их хитроумном и тонко придуманном плане. Плане борьбы с рыбой. Величайшим символом чистоты и света. Санитаром, безжалостно и сурово из века в век очищающим мир от гнуса, мошек и тли. Всего того, что из себя представляли эти двое. Способные жить и размножаться где и на ком угодно, от собак и до свиней, но обреченные там, где волною пенит воды свободный и вольный рыбный вал.

– Видишь, как мы ловко сработали в паре с твоей Полечкой, – посмеиваясь и лукаво поглядывая на Винокурова, сказал Иванов-Петренко.

Здесь привыкли подшучивать друг над другом, даже когда речь шла о вопросах жизни и смерти.

– Махом окрутили учителя, а ты вот с каким-то ученичком, Машковым, не можешь сладить, – продолжал Осип Давыдович. Он снова пригубил, показал мелкие острые зубы и задиристо добавил: – При том, что мне-то было потруднее. Все знают, что Поля – твоя дочь, и держат ухо востро, но никто не в курсе, что Люся Лебедева – моя. Сами идут навстречу.

– Да, – нехотя, но вынужденно согласился Винокуров, – зря я, наверное, так грубо и без оговорок рубанул его картину. Я думал через твою...

Услышав эти слова, Иванов-Петренко укоризненно поморщился.

– Нашу... нашу Люсю, – тут же, отвратительно оскалившись, поправился Винокуров, – передать условия сдачи, но этот товарищ оказался крепким орешком...

– Ничего удивительного... бывший офицер, – щелкнул языком Иванов-Петренко и тут же решительно добавил: – Именно поэтому-то он нам нужнее всего. Через него мы вый дем и на саму армию...

– А через армию на партию, – сказал Винокуров.

При этих словах, оба, и Иванов-Петренко, и сам Семен Семенович, оглянулись. Даже здесь, в своем тайном логове, они редко осмеливались высказать вслух самое сокровенное.

Первым пришел в себя Осип Давыдович.

– Нет худа без добра, – неостроумно пошутил он, скрывая страх. Схохмил, как было принято говорить в его кругу.

– Ты завалил его картину, а я приму. Через две недели заседание выставкома всесоюзной весенней выставки, я, как ты помнишь, председатель. Вот и приму. Закупать не стану, пусть посидит без денег, поголодает, а вот похвалить похвалю при всех. Посмотрим, как он прореагирует на этот знак внимания с нашей стороны...

– Я тоже не собираюсь терять время, – с вызовом и даже обидой прервал его Винокуров. – Люся мне сообщила, что на телефонные звонки у Машкова в квартире отвечает девочка-подросток. Я навел о ней справки. Это ученица одной московской школы, в которой уже давно сидит наш надежный директор.

– Михаил Маркович Брунин? – быстро спросил Осип Давыдович.

– Нет, – поморщился от такого вечного всезнайства Семен Семенович, но тут же сам не удержался и самодовольно брякнул: – Григорий Яковлевич Драбкин. И я с ним уже договорился об организации у него в школе художественно-литературного кружка для младших классов.

И словно нарочно в этот момент радиоголос, приглушенно звучавший из дорогого приемника, стоявшего в углу, покончил с сальными новостями и с сильным нерусским акцентом объявил о скорой трансляции цикла лекций немец ко-голландского философа-космополита Шумберта-Тумберта «Дети – наше будущее».

– Ловко, – не без зависти сказал Иванов-Петренко; ему, в отличие от Семена Семеновича Винокурова, никогда не удавалось предугадывать желания далеких хозяев.

Но горевал Осип Давыдович недолго, он как никто другой умел примазываться к чужой удаче, поэтому тут же, не моргнув глазом, перешел на деловой тон.

– Очень правильно, – со сладкой улыбочкой пропел Иванов-Петренко, – молодец. А я через месяц-другой в пух и прах раскритикую тебя за это в «Советской культуре».

– Дело, – кивнул головой Винокуров, – мы же с тобой непримиримые противники на всех фронтах культурной жизни этой страны, надо демонстрировать.

Два критика гнусно рассмеялись от этой очередной шуточки с двойным дном.

– А Люське, значит, даем отбой, – сказал Иванов-Петренко, тайно думая устроить для дочери через дальнего родственника Михаила Зиновьевича, недавно назначенного замминистра здравоохранения, недельку-другую бесплатного отдыха в сочинском профсоюзном санатории.

– Нет! – сощурился по-звериному Винокуров, обозленный тем, что его собственная родная Полина уже который день на невидимой передовой, а Иванов-Петренко свою дочь от первого и давно всеми забытого брака так и норовит отправить в тыл, где сам просидел всю долгую и настоящую войну, писал цветистые и длинные статьи о героизме в искусстве...

– Будем всесторонне воздействовать, – жестко отрезал Винокуров. – И славой всесоюзной выставки, и женской красотой, и невинностью ребенка.

– Хорошо, хорошо, – закивал в ответ Иванов-Петренко. Общее черное дело требовало согласия, и если критики и пикировались, то только для вида.

Часы над камином в очередной раз пробили семь часов сорок минут. Два критика чокнулись наперсточными рюмочками. Допили иностранный коньяк и на прощание расцеловались.

* * *

Но какое безукоризненное изящество,

чарующий голос, разнообразные

таланты, а помимо всего этого —

философский склад ума!

М. П. Мусоргский

Тяжелые дни наступили для Владимира Машкова. Каждое утро ему звонила искусствовед Лебедева и уговаривала принять ее в этот же вечер. Владимир отказывался, сначала ссылаясь на весеннюю простуду, потом отговариваясь занятостью, срочным заказом, и наконец с какого-то момента просто перестал подходить к телефону. Но телефон продолжал звонить в коридоре каждое утро, настойчиво и зазывно, и Владимир у себя в комнате-мастерской, зажав уши большими пальцами рук, живо представлял себе, как где-то далеко, на том конце телефонного провода Лебедева наигранно фыркает, кривит уголок обильно накрашенных губ, поводит тонкими бровями и наконец с негодованием бросает трубку, лишь для того, чтобы сделать новую попытку связаться через полчаса.

Работать в такой обстановке не смогли бы даже железные Иогансон и Бродский. Не мог и Владимир. Не выручали не подводившие до этого строгость и пунктуальность Никиты Ильина. Меткие удары тонули словно в вате, не вызывая ни отклика, ни вдохновения в голове художника. Напрасно только силы и жар души расходовал инвалид, хотя поддерживать и то и другое ему день ото дня становилось все труднее. Оставшийся в долгах и без заработков Машков перестал носить в дом и водку, и вино. Теперь Никите Ильину приходилось брать костыли и идти на них к Белорусскому вокзалу, где жадные приезжие из Могилева и Бердичева могли и за целый день не подать ветерану на одну поллитровку. Совсем мало времени у него теперь оставалось на воспитание дочки Угри и очень часто теперь она была по утрам предоставлена сама себе. В один из таких дней, когда ее отец, гвардии ефрейтор, мерз с протянутой пилоткой на виду у высокомерных иностранных туристов, Угря тихонько постучала в дверь комнаты-мастерской Владимира Машкова.

– Войдите, – сказал Владимир, отложив кисть и палитру.

– Дядя Володя, – сказала Угря, чуть только приоткрыв дверь. Она не стала даже входить, лишь протянула в щелку свою легкую, белую ручку, – свежую «Литературную газету» принесли...

Владимир вздрогнул. Он понял, что это не просто так, не случайно девочка решилась его потревожить в самый разгар рабочего будня. Машков быстро развернул газету. На первой полосе рядом с передовицей, озаглавленной «Об отдельных уродливых трактовках силы и слабости», было напечатано новое стихотворение прекрасного поэта и офицера Кирилла Зосимова. Словно вспышка, глаза резанули горячие строчки вступления.

Рви меня, рви меня, со всей силы рви Рви, когда других не рвут, когда все в крови, Рви меня, рви меня, ночью рви и днем, Чтоб горело все внутри, чтобы жгло огнем. Чтобы Родине вернуть каждый твой удар! Словом, честью, высотой обернется дар.

– Дядя Володя, вам больно? – спросила девочка, приоткрывая дверь чуть-чуть пошире. Она внимательно и строго смотрела на замершего с газетой в руках Машкова.

Но Владимир как будто бы не видел девочку-подростка и не слышал обращенного к нему вопроса. Слово поэта, как боевой штык, проникало прямо ему в душу.

Рви меня, рви меня, рви, я не порвусь, Крохи не возьму себе, нивой обернусь. Словно колос молоти, налитым зерном В закрома приду страны, золотым числом. Не истрачу ничего, лишь умножу так, Что деревней станет дом, сотнею – пятак, Лесом станет деревцо и горой курган, Мне ж не нужно ничего, кроме вечных ран. Чтобы Родина была, чтоб она цвела. Разотри меня в труху и сожги дотла. Рви меня, рви меня, раз, и два, и три, Бей, чтобы сломалось все у меня внутри, Чтоб наружу прорвалось спрятанное там, Сердца песню, жар души – все Стране отдам. Не жалей и не смотри, плеть расправь и кнут. Не порвется только тот, кого насмерть бьют.

– Вам больно, когда вас папа со всей силы наставляет? – повторила свой вопрос девочка.

Владимир наконец оторвался от газеты и ласково посмотрев в темную щелку дверного проема, простодушно ответил:

– Нет.

– Вот и мне кажется, – закивала головой маленькая Угря, – что он слишком щадит и вас, и меня.

Владимир смутился. Возбужденный и обрадованный чудесным стихотворением, он неверно выразил свою мысль. Машков хотел поправиться, сказать о том, что ему больно, очень больно, но эта прекрасная, такая нужная боль, благодаря которой и рождаются истинно вдохновенные полотна, но не успел.

Угря продолжала:

– Силы у него уже не те, поэтому вы и мучаетесь. Не можете творить в полную силу, как в самый решительный и последний раз.

Девочка умолкла, словно преодолевая что-то в себе, и совсем тихо, едва слышно добавила:

– Ни одного молочного зуба уже не осталось, да и один коренной, вот тут, справа, уже выбит, а сомнения как были, так и остаются. Страшно мне стать оружьем в руках безродных космополитов. Ведь если ничего не сделать, не предпринять, ведь правда, ведь могу я погубить тысячи, тысячи самых прекрасных и одаренных людей в нашей советской стране. Так ведь, дядя Володя? Ведь правда?

– Правда, – тоже очень тихо, с великой горечью ответил ей художник Машков.

– А попасться на их крючок так легко, – сокрушенно прошептал ребенок. – Я вот чуть было не записалась в кружок по изучению современного искусства у нас в школе, но вовремя мне эта статья попалась на глаза.

– Какая статья? – не понял Владимир.

– Да вот, в этой же газете. Называется «Об отдельных уродливых трактовках силы и слабости». Под прикрытием такого прекрасного стихотворения печатают с виду критику, а на самом деле тайную апологию «чувственного и инстинктивного». Вы только гляньте, что пишет автор: «Излишнее увлечение трактовкой, несвоевременный зуд интерпретации лишает жизнеутверждающий лозунг “Сила через слабость” прежде всего его универсальной и общечеловеческой энергии». Понимаете? – всегда бледные щеки Угри залил гневный румянец. – А что такое универсальная, общечеловеческая энергия без раскрытия ее движущей силы? Это и фашистская жажда самоудовлетворения, и сионистский зуд удовлетворения другого... Скажите, зачем нам, советским людям, такая общечеловеческая энергия?

Владимир был поражен тому, как девочка-подросток смогла разобраться в сложнейшем вопросе, который ему самому совсем недавно прояснил бывший командир, а ныне политработник Аркадий Волгин. Но еще больше его поразила подпись под статьей, на которую указала Угря: С. С. Винокуров.

– Это он у вас в школе собирался организовать кружок? – задал вопрос Владимир.

– Он, – кивнула головой Угря.

«Звери! Ребенка и того не пожалеют», – думал Машков, с возмущением перечитывая такую до боли знакомую фамилию: Винокуров. Он поднял глаза и увидел на мольберте свою собственную отвергнутую картину.

«Что делать, что делать?» – с лихорадочным волнением пытался понять художник.

– А как вы думаете, дядя Володя? – спросила Угря, словно не замечая или не веря в то, что могла смутить или сбить с толку бывшего офицера. – Как вы думаете, где-то еще бьют по-настоящему, не жалея, для силы и для вдохновения?

– В Миляжково, – сказал Владимир, продолжая думать о своем недавнем разговоре с Аркадием. – Я слышал... да, на станции Фонки...

– Нет, ляжки наших советских людей не трогают, – сокрушенно махнула маленькой ручкой Угря. Владимиру показалось, что расстроенный ребенок вот-вот заплачет, так дрожали у нее детские губы.

– Это надо, чтобы их кто-то заранее предупредил, – сокрушенно объяснила девочка. – А так они одних лишь только врагов: фашистов и сионистов...

В этот момент в коридоре вновь настойчиво зазвонил телефон.

«Ну сейчас я ей все скажу, она у меня попляшет, эта развратная душонка Лебедева, вражий лазутчик...» – думал Владимир, решительно открывая дверь и самым быстрым шагом, чтобы успеть раньше Угри, направляясь к телефонному аппарату. Перед его мысленным взором стояли полные слез глаза подростка и его посиневшие от неподдельного горя пальцы, судорожно сжимавшие угол дверного проема.

«Я еще и письмо в Политбюро напишу, и статью эту приложу, и еще много чего сделаю, ни перед чем не остановлюсь» – справедливый гнев переполнял Владимира Машкова, когда в темноте он наконец нащупал и снял черную трубку с рычажка.

«Размозжу эту трубку об аппарат, как об голову этой гидры», – успел в последнюю секунду подумать Владимир. Но не пришлось. Звонила не подлая гадина Лебедева, а совсем другой человек. Пока еще казавшийся своим.

– Володя, здравствуй! Куда ты запропал? – пропел на том конце провода округлый, сладкий басок Николая Николаевича Пчелкина.

– Я работаю, – просто и честно ответил Владимир Машков.

– Это хорошо, это прекрасно, – с той же неподдельной, искренней радостью проговорил бывший учитель Машкова и тут же добавил: – Но и друзей не надо забывать.

А затем, быстро переходя на свой обычный, мягкий, но деловой тон, продолжил:

– Дело у меня есть к тебе, Володя. Надо срочно увидеться.

– Хорошо, – сказал Владимир, а про себя подумал, что лучше случая разобраться до конца с тем, что происходит в нашем искусстве, и не представится. Вызвать на прямой, открытый разговор Николая Николаевича, оказавшегося волею судьбы в центре событий, и все понять.

* * *

Шевалье: – Значит, я не обманул,

представляя его тебе как такового.

Н. Н. Ге

У каждого человека есть свой любимый уголок, куда он идет всегда охотно, где дышится особенно легко. У Владимира Машкова таким заветным уголком был Сокольнический парк с его березовыми аллеями. Аллеи разбегаются лучами от центрального круга. По ним можно прийти к шумным аттракционам, к стадиону, в детский городок, к павильону пивзавода имени товарища Бадаева, к филиалу библиотеки имени Ленина, к небольшому пруду, окруженному стройными белоногими деревьями.

Поначалу Владимир немного удивился, что Николай Николаевич пригласил его не к себе в мастерскую, а в это уединенное место, словно на тайное свидание. Но приехав сюда, Машков забыл все свои первоначальные сомнения. Он быстро согрелся на гостеприимной веранде бадаевского павильона и теперь просто радовался, что Николай Николаевич назначил сегодняшнюю встречу именно здесь, на этих тропинках, по которым можно уйти в сосновый бор или березовую рощу, слушать шепот деревьев, дышать пьянящим воздухом и мечтать.

Скоро пришел и Пчелкин. В одной руке он нес бумажный кулек со свежими горячими бубликами, а другой доставал один за другим и с удовольствием ел. Подойдя к Машкову, он радостно заулыбался и предложил последний бублик Владимиру.

– Угощайся, – сказал Николай Николаевич, после дружеского рукопожатия.

Владимир очень любил эту простую народную еду, ломкую корочку и сладкие зерна мака на ней. Не видя в предложении Пчелкина никакого подвоха, он взял из рук бывшего учителя последний бублик и с удовольствием начал есть теплый и ароматный хлеб.

– Никак голодаешь, Володя, – с шутейным сочувствием сказал Пчелкин.

Владимир нахмурился. Раньше Пчелкину не была свойственна эта чужеродная манера иронизировать над заботами и тяготами товарищей.

– Сейчас еще купим, у меня тоже зверский аппетит, – быстро уводя разговор в сторону, проговорил Пчелкин.

Но сбить Владимира с толку было не так-то просто.

– Что-то ты, Николай Николаевич, стал сорить деньгами, совсем как купец какой-нибудь, – сказал Машков с сожалением. Или аванс получил под большой заказ? – добавил Владимир, пытаясь заглянуть в бегающие глаза Пчелкина.

– Получил, получил, и не один, – ответил Николай Николаевич, продолжая ловко уворачиваться от взглядов бывшего ученика. – Я, собственно, поэтому тебя и вызвал сюда на разговор, – расплылся в улыбке Пчелкин.

Он увлек Владимира с большой и светлой аллеи на темную боковую дорожку, густо заросшую кустами акации и шиповника.

– Понимаешь, Володя, – зашептал Николай Николаевич, когда петлявшая среди стволов и корней тропинка завела его и Владимира уже далеко в глухую и холодную лесную чащу, – я узнал из достоверных источников, что готовится постановление ЦК нашей партии о смене всей линии советского искусства, об обновлении его образного диапазона и расширении изобразительных горизонтов.

– От кого, интересно, такие сведения? – с усмешкой спросил Машков.

– Не важно, – быстро проговорил Пчелкин. – Скажем, непосредственно от людей, которым поручено готовить это постановление.

И снова Владимиру вспомнились сомнения Аркадия. Очень подозрительно смотрелись с близкого расстояния эти обширные красные пятна вокруг глаз бывшего учителя. Совершенно плоские, без свойственной трудовым синякам естественной и приятной припухлости. Неужели и здесь ложь и перерождение?

Машков на секунду задумался, а потом решительно спросил:

– Уж не те ли это люди, что обещали о тебе написать статью в Большую Советскую энциклопедию?

Пчелкин сделал огорчительную мину. Добрый и бесхитростный в душе, он чуть было не пожаловался на Полечку Винокурову, которая, с каждым днем все больше и больше требуя за эту будущую статью Иванова-Петренки, пока даже черновика ее не показала. Но вовремя спохватился и от прямого ответа на вопрос ушел.

Владимир понял: Николай Николаевич ни за что не признается, кто его послал сюда для этого секретного и, судя по его началу, неискреннего разговора.

«Ну что же, – подумал Машков. – Такой ты, значит, друг теперь. Не зря Аркадий предупреждал. Не зря. И все равно не проведешь. Все тайное рано или поздно станет явным. Ложь сама себя же и разоблачит».

– И что же это за смена линии? – спросил Владимир вслух, заставив себя изобразить на лице мнимую заинтересованность.

Увидев перемену в настроении Владимира, Пчелкин обрадовался и необыкновенно воодушевился.

– Володя, – быстрым шепотом заговорил Пчелкин, поминутно оглядываясь и озираясь, – художникам будет рекомендовано изображать мир во всем его разнообразии. В общемировом его единстве. Нет-нет, ты не подумай, – тут же спохватился Николай Николаевич и даже поймал Владимира за руку. – Рыба, конечно, останется центральным элементом всей нашей системы ценностей, но вместе с ней на равных правах войдут в круг живописных образов и земноводные, и птицы...

– И тля, и гнус, – хлестко вставил Владимир.

Но Пчелкин был слишком увлечен своей речью, чтобы опомниться от этих слов своего бывшего ученика и все увидеть в подлинном свете. Он радостно продолжал откровенничать:

– Ну нет, об этом, конечно, разговор не идет. Но вот пруд, деревенский идиллический пруд, в котором вокруг карасей, ершей и плотвы группируются пусть теплокровные, но попутчики, сочувствующие уточки, бобры...

Пчелкин остановился. На покатом его лбу, несмотря на прохладу лесной чащи, блистали капельки горячего пота.

– Володя, – продолжил он, – постановление выйдет прямо перед осенней отчетной выставкой. Никто не успеет подготовиться, и мы будем первыми. Я говорю мы, потому что задуманный мною монументальный триптих «Миру – мир» мне одному не сделать так быстро и качественно, поэтому я приглашаю тебя поработать артелью этим летом, вместе...

Пчелкин дышал как шалый конь.

– Только представь себе, – бормотал он, смахивая тыльной стороной ладони слюну с губ. – Наш идиллический и вместе с тем вдохновенный пруд «Миру – мир» станет гвоздем выставки, будет открывать ее. Нам обеспечено не только лауреатство, но и другой объем...

Сам увлеченный собственной речью, Пчелкин и не заметил, как заговорил теперь о самом сокровенном:

– Две, не одна статья в «Большой Советской», а две. Две персоналии, – нужное иностранное слово само собой пришло на ум Николаю Николаевичу, так хорошо с ним поработала Полечка Винокурова. Пчелкин вспомнил о ней и, полуприкрыв глаза, сглотнул обильно выделившуюся слюну.

– Что скажешь, Владимир? – спросил он словно сам себя.

– Так значит, уточки, – уже не скрывая злобы, процедил в ответ Машков.

– Да, – сладко пропел Пчелкин, – как символ любви, любви и чистоты.

– Какой это любви? – презрительно щурясь, поинтересовался Владимир. – Сильной или слабой? Или одной из другой вытекающей?

– Любви к Родине, к Родине, – ворковал Пчелкин, снова закатывая глаза и пятясь, словно в танце, – она, дает и отнимает, берет силой и оставляет слабым, она, она единственная...

Кружась и отступая, Пчелкин не заметил ямку на краю узкой тропинки, споткнулся, закачался и, с шумом хватаясь за ветки кустов, повалился навзничь. Потревоженный падень ем старинный дуб у дорожки вздрогнул, и тяжелая, давно уже отсохшая ветка с хрустом сорвалась и упала с высоты на лежащего Николая Николаевича.

– А-а-а-а, – болотной выпью вскрикнул Пчелкин.

Владимир непроизвольно кинулся на помощь, но с отвращением остановился, только лишь склонившись над распростертым и придавленным тяжелой веткой Пчелкиным. Лицо Николая Николаевича было совершенно умиротворенным, а штаны мокрыми.

– Полечка, ягодка, ударь еще, – лепетал в постыдном беспамятстве бывший учитель.

– Ты кончил, Николай Николаевич, – холодея от внезапно накатившего чувства омерзения, проговорил Владимир. Это было полное и окончательное разоблачение предателя.

«Вот, значит, о какой любви ты толковал, вот к какой Родине плыл на своих уточках! – думал Машков. – Теперь понятно, какая эта сила и через какую слабость!»

– Отлично! – воскликнул Владимир вслух. – Посмотрим, как она тебе поможет выбраться отсюда.

После этих слов Машков решительно развернулся и пошел прочь от тихонько, но сладко стонавшего Пчелкина.

Все стало ясно Машкову. И жесткий комок бублика, принятый из рук ставшего врагом товарища, поднимался теперь в горле Машкова и душил. И не было поэтому ни одной пивной и ни одной рюмочной, в какую бы Владимир не заглянул по дороге домой. Но водка не брала, и боль не угасала.

* * *

Это не приказ, это просьба. К несчастью, очевидно, что ты окружена здесь чудовищами.

Ц. А. Кюи

Никогда не думал Владимир Машков, что ему будет так неуютно в родном и горячо любимом городе. Москва, которую он с товарищами когда-то сам уберег от страшных внешних врагов, казалась теперь захваченной еще более подлыми и безжалостными врагами внутренними. Те, кого фашисты не достали в Ташкенте и Алма-Ате, враги, вооруженные всего лишь белой бумагой и черными чернилами, оказались страшнее и коварней тех, что явились на грозных танках и быстрых самолетах.

Горько было понимать, что гадину с немецким паспортом мы раздавили, а гадина с советским паспортом осталась. И теперь «живее всех живых», как с пролетарской ненавистью восклицал замечательный революционный поэт Александр Блок.

Последнюю бутылку пива Владимир выпил уже в полной темноте под кустиками плохо освещенного Цветного бульвара. Но он не выбросил ее и не разбил, как все предыдущие, о ближайший фонарный столб. Пустую бутылку Владимир засунул в карман пиджака и, крепко сжимая в руке ставшее за этот вечер родным и теплым горлышко, двинулся домой.

Пусть Лебедева подкарауливает в подворотне или стоит в подъезде. Пусть. Машков распишет ее вдоль и поперек широкими и щедрыми мазками, как самую лучшую, самую главную свою картину.

«И грамма крови не возьмешь, не присосешься, – думал Владимир, – как тлю размажу по стене, как таракана растопчу».

Но хитрая тварь Лебедева, помесь клопа с мокрицей, словно чувствуя решительный настрой Владимира, если и пряталась во тьме двора, то не посмела выступить вперед. Немного шатаясь от усталости, Машков поднялся на свой четвертый этаж, но и здесь никого, по всей видимости, не было, только ночная чернота стала совсем угольной и непроницаемой. И лишь толкнув дверь своей квартиры, Владимир увидел свет.

На истертых временем коридорных половицах стоял сосед Машкова: босой Никита Ильин. В руках инвалида, словно в землянке под Курском, теплилась свечка, а в глазах блестели горькие солдатские слезы.

– Беда, – тихо сказал Никита, когда увидел вошедшего Владимира.

«Неужели и ночью будет теперь звонить, сука? Всех поднимать и будить, и старика, и ребенка, – успел с ненавистью подумать Машков. – Завтра же, завтра же письмо. В “Правду”, в ЦК, в Народный контроль...»

Но ход его мыслей прервали слова старика.

– Угря уехала, – тихо сказал инвалид.

– Куда? – спросил Владимир, пораженным этим внезапным известием, будто молнией.

«Неужели не убереглась, попалась в сети...» – испугался Машков, вспомнив сегодняшний утренний разговор с ребенком.

– В Миляжково, – ответил ему солдат. – В Фонки.

– Как? Почему вы это решили? – не мог поверить в сказанное Владимир.

– Она фашистский знак взяла. Крест забрала у меня из коробочки. Черный со свастикой. Того, расстрелянного гестаповца, я вам рассказывал...

«Хоть кто-то восстал против этого нового татарского ига. Поднялся, – подумал Владимир с хорошей завистью и истинным восхищением в душе. – Правильно сказал поэт. Верно. Дети – вот наше будущее...»

И уже не сдерживая нахлынувших чувств, как в только что захваченном вражеском блиндаже, Машков крепко обнял еще ничего не понимающего старика-инвалида.

* * *

Что ж, мой рыцарь, дабы вознаградить тебя за твою трогательную деликатность, я собираюсь...

А. К. Саврасов

Письмо Угри домой

Дорогой папочка и дядя Володя! Здравствуйте!

За окном моей палаты перелески любимого Подмосковья; сейчас они серые, влажные. На полях почти не осталось снега, в низинах – половодье. Идет весна! Яркие купавки подняли огненные головки, а над косогорами рассекают воздух быстрые черные стрижи. Жаль только, что я сама все это не могу увидеть. Веки у меня еще не открываются, а обе ноги до сих пор не срослись, поэтому даже просто встать и подойти к окну, чтобы всей грудью вдохнуть свежесть родных полей, я пока не могу. Но мне все красочно и в подробностях рассказывает мой врач – полковник медицинской службы Андрей Андреевич Конь. Это очень добрый и мудрый человек, самоучка и настоящий Левша от медицины. Он также неплохо разбирается в искусстве, много раз бывал в Третьяковской галерее, и хорошо понимает те мотивы, которые привели меня сюда, в Миляжково.

Вчера Андрей Андреевич мне сказал, что даже когда ноги мои срастутся и я сама смогу держать в руке ложку, и тогда мне не избавиться от обезболивающих. Он даже пообещал, что это теперь на всю мою оставшуюся жизнь. Представляешь, как здорово, папочка! Теперь ты сможешь отдохнуть. Ты больше не должен тратить на меня свои последние силы и время. Стоит только упадку духа или сомнениям коснуться моего сердца, достаточно будет всего лишь только пропустить один или два приема лекарства, и снова я в ладу сама с собой. Не это ли счастье?

А еще я хочу попросить прощения у дяди Володи. Он такой необыкновенный, добрый, и у него несомненный, яркий талант. Вот почему очень часто, когда он отсутствовал, меня так тянуло зайти, даже просто заглянуть в его комнату. Не в силах сопротивляться, я тихонько отворяла дверь и на самом деле входила, чтобы уже там, в комнате, часами любоваться его полными сил и вдохновения картинами. А потом, когда я возвращалась к себе, они оставались в моей памяти и часто являлись ночью в удивительных и неповторимых цветных сновидениях. Теперь мне очень стыдно, что я это делала тайно и без спроса, но, надеюсь, что дядя Володя сможет меня понять и простить. Ведь, если бы не его одухотворенный, вперед зовущий «Стремительный косяк кефали», я бы никогда не оказалась здесь. Не решилась на этот, может быть, самый главный и важный в моей жизни поступок.

Ваша Угря (Учит Горе – Радость Явится)

Записано собственноручно со слово пациентки полковником медицинской службы А. А. Конь.

ПИСЬМО

И всегда он сохранял внутреннее равновесие и верную ориентацию в пространстве, потому что никогда не раскрывался, никого не пускал в этот шкаф, которым его наградила природа в виде тела. Никого, даже Маринку. Никто не мог увидеть нежную тьму, в которой, похожая на розовый ночной цветок, лишенная покровов, какого-либо эпителия, то раскрывалась, то закрывалась душа Романа. Таинственная, неведомая миру незабудка. И вдруг внезапно выясняется, что Дарвин и Линней знают не только латинское название этой великой тайны мироздания, секретного чуда природы, но кроме по-своему красивых -усов или -умов еще по меньшей мере шестнадцать самых банальных и доступных способов использования деликатной растительной субстанции в народном хозяйстве для производства масла, мыла и пеньки. И главное, не остановятся ни Дарвин, ни Линней, коли нужда заставит. И Рома взбеленился. И захотел ударить коллегу по лицу. Свалить могучим, разбухшим от сапожной злобы кулачищем и растоптать. Убить. Убрать с дороги, снести единственного человека, способного и главное изо всех сил желавшего его, Р. Р. Подцепу, как раз выручить, помочь, хоть как-то и хоть чем-то. Взреветь быком-производителем, хозяином Европы, Азии, всех четырех осколков света, и уничтожить Алексея Леопольдовича Левенбука. Именно А. Л. и никого иного, хотя и очевидно было, и понятно, что все беды и проблемы аспиранта с готовой, практический уже законченной работой создал совсем другой товарищ и коллега. Николай Николаевич Прокофьев. С. н. с. и к. т. н.

Несколько недель сразу после смерти Прохорова инерция высоких звезд тащила Ромку. Методику, которую ему помог сложить и причесать все тот же Левенбук, недоверчивый и хитроватый Гипроуглемаш не стал особенно мурыжить и совершенно неожиданно согласовал с первого раза. Обсуждение было неровным, и, в точности как это и предсказывал профессор Прохоров, вставали короли логарифмических линеек, наследники табличек Брадиса, в чине от инженера-конструктора до главного конструктора проекта, и, подозрительно косясь на Ромкины листы с подвешенными на стрелках ромбиками «да-нет» алгоритма и общей эквивалентной схемой привода, принятой в расчете, интересовались, а в курсе ли существующих ограничений по сортаменту сталей автор методики?

И всем им, ласково послушав, поддакнув и покивав, председательствующий, замдиректора по выемочному оборудованию, с интернациональной, как магнит, парой фамилии и имени, Иван Бакая, негромко и ненавязчиво напоминал:

– Это ученик покойного Михаила Васильевича, молодой талантливый соавтор его трудов... Ведется большая и нужная теоретическая работа, задел даже не на завтра, а на послезавтра общей практики проектировочных расчетов, когда электронно-вычислительная техника, перестав быть пугающей экзотикой, войдет на правах повседневного инструмента...

И так далее. И самое главное.

– Необходимо помнить, что без эксперимента нет развития... А то, что мы сейчас рассматриваем, как раз и есть опытная методика, которая ни в коем случае не отменяет сложившихся, но предлагает инструмент сравнения и оценки... Поле для опытов, я бы сказал, всем нам нужных проб и ошибок...

Пропихнул убитый и похороненный Михаил Васильевич Прохоров, такие волны при жизни создавал, такие течения во всех подземных и надземных средах, что и месяц спустя Ромкину лодочку еще толкали к берегу, несли. Двадцатого сентября печать и подписи директора и главного конструктора Гипроуглемаша появились на титульном листе, но ровно на две недели позже того, когда бы надо было. Второй паровоз, Антон Васильевич Карпенко, директор ИПУ, который, по мысли и задумке профессора Прохорова, а теперь и завсектором, к. т. н. Левенбука, должен был закинуть двадцать три странички своим друзьям в министерстве и тем поставить точку в деле, слег. Микроинсульт. Звучало это нечто микронно-микроскопическое несерьезно, названием чего-то ничтожно, смехотворно мелкого в незримом хоботке комарика, но макро-макси человек пропал, и никто не мог Роману объяснить, когда вернется и в каком виде, даже ипостаси. Тележка, уже не подгоняемая исчезнувшим и вовсе навсегда научным, замерла в полстыке от главной стрелки. Толкни же кто-нибудь, толкни совсем чуток, подуй всего лишь, дохни в нужную сторону, старший товарищ, брат, коллега. Так думал Р. Подцепа, но его просьба, мольба об ускорении и легком, наилегчайшем моменте движения была доставлена в самый неподходящий, невообразимый адрес.

– Что это, что это? Кто вам позволил, как вы смели? – серые зубы окуная в пузыри слюны, пищал и дергался Прокофьев. Старший научный стоял перед столом Подцепы, и если бы не прилипчивость свинцовой краски, то разом стряхнул бы прямо в глаза Роману всю типографскую труху с капусты гранок, с ежившихся под его пальцами страничек нового институтского сборника.

– Кто вам сказал, что это ваши материалы! Кто?

Статья, которую буквально за пару недель сварганили Роман Подцепа и Мотя Гринбаум, упала на рецензию, и не к кому-нибудь, а именно к Прокофьеву, лягушке с гальванической развязкой, электрифицированному трупу.

Собственно для работы Ромке возиться с углами и площадками Матвея особой нужды не было и даже, наверное, не следовало. Мог бы вполне и обойтись, а то и вовсе подождать. Никто не заставлял так рисковать научной концепцией, но сочетание уже привычной самоуверенности везунчика и любопытства обыкновенного исследователя пересилило. Взять данные по износу инструмента, которые Матвей когда-то, полгода оттрубив в ростовских и донецких командировках, намерял штангенциркулем в узких пространствах между неровной кровлей и колючим штыбом почвы, и прогнать на Ромкиной модели. Посмотреть нагрузки и частоты реального резания и ту неравномерность, что возникает из-за неизбежной потери части инструмента. Мог бы споткнуться на ровном месте, но получилось все легко и славно, само собой, пара лишних мелких гармоник, но средние параметры нагрузок на ухоженной машине в реальных условиях существенно не уходили от Ромкиных расчетных. Ложились в круг. Хороший, нужный доп. параграф намечался, ну а статью и вовсе махом написали. Да только, видно, зря.

– Вы знаете, что это по моему заданию снимались эти параметры, я посылал людей, и в том числе Гринбаума, это что, новость для вас, Роман Романович, после трех лет работы здесь?

Ромка беспомощно смотрел под руку нависшего над ним человека. Геометрия ее судорожно менялась, то открывая, то закрывая от взора аспиранта большие мундирные глаза молчащего в своем дальнем углу завсектором Алексея Леопольдовича Левенбука. Бульдожья синева смотрела в спину нападавшему, но сам бульдог не шевелился.

– Вы понимаете, что просто присвоили себе чужое, сами ли, с подачи ли Грин, извините, баума, но так это, любезный, называется, именно так, присвоили...

– Николай Николаевич, – сказал Роман, поддержки не дождавшись, перекуса этой полуотгнившей, дергающейся над его лбом шеи. – Тут недоразумение, чистое недоразумение... И все это легко поправить, если у вас нет возражений по существу статьи, давайте... давайте, мы с удовольствием...

Ромка быстро взглянул вправо назад на оказавшегося негаданно-нежданно совершенно безучастным Мотю, как-то особо остекленело уставившегося в пустоту перед собою.

– Конечно, Николай Николаевич... мы с удовольствием вас включим в список авторов... Исправим это...

– А, – быстро воздух резанул дискант ответа. – Так просто не получится отделаться, Роман Романович, момент принципиальный. Принципиальнейший! Либо вы работаете со мной и только со мной, либо вы не работаете вовсе...

Роман не понял, что имела в виду самодвижущаяся гнида, вернее догадался, но просто не мог поверить в это, и лишь запомнил, очень хорошо запомнил глаза Левенбука, на миг лишившиеся самых последних следов белка и радужного контура. Один огромный, всепоглощающий зрачок.

Но то, что не мог и не хотел формулировать Роман, как обычно, с естественной неизбежностью физического отправления вывалил Гарик Караулов:

– Попух ты, Подцепа, – сказал он в коридоре, заражая огоньком, красной паршой белую трубочку своей «Стюардессы» от Ромкиного «Беломора». – Война. Так просто тебе научного не переутвердят. Ни тебе, ни рыжей.

Ни себя, ни Матвея, тоже ведь прохоровские заочники, пусть и закисшие, с разнообразными, от года до пяти просрочками, Гарик не упомянул. Не тот кусок наследства. Да и на Ленкино добро едва ли набегут желающие. Все это само собой должно было отойти к Прокофьеву, скучнейший привод подачи и цифровые перепевы старых аналоговых идей, это его, никто не позарится. Зато подцеповская оригинальная модель расчетов, как маковая погремушка, набитая, наполненная сотнями черных, готовых в рост пойти кристаллов, семян статей, докладов и даже книг, после исчезновения профессора манила, как звездочка над пирамидкою могилы. И за возможность и свободу увить ее вьюнком, украсить собственными колокольчиками, так получалось по Караулову, должны были сойтись, сразиться и тот, кто право на красный леденец имел по всем законам логики – А. Л. Левенбук, и тот, кто даже рядом не стоял, но почему-то вдруг разинул рот – Н. Н. Прокофьев. Всех четверых соединил этюд покойного профессора, в котором дура Ленка со своей добросовестной, но заурядной на все сто конвейерной ерундой внезапно оказалась на стратегической диагонали, между двух слонов, и уши не прижала.

– Ходит к нему в партком, – сообщал Караулов, всегда сердечно и открыто радовавшийся любым чужим проблемам или бедам, словно живому подтверждению каких-то там своих фундаментальных выкладок на букву б.

– Кто?

– Наша рыжая.

– Зачем?

– Ну не в секторе же это обсуждать, – и керосиновые огоньки в подвижных глазках Гарика счастливо прыгали.

Но даже Караулов, эта купоросная бестия, любые гадости способная увидеть и предугадать на шахматном поле научного семинара, не мог себе вообразить, додуматься, что вместо е2 и е4 явится чапаев, шашки, клинки и кони, общее собрание и партактив.

Гарику минус, но Ромке два, и даже три, четыре. Эту маевку, это судьбоносное, как выяснилось позже, черт-те что он пропустил, тихонько смылся в самом начале мероприятия. Совсем не пойти Подцепа не мог, все комсомольцы должны явиться, его заранее предупредили, но дверь, полуоткрытая в прохладный холл, манила смельчака, затылки впереди сидящих надежно прикрывали, обзор у членов заморенного осенним солнышком президиума казался крайне ограниченным, и тень скользнула из последнего ряда вон.

Какой-то Доронин, какие-то листовки, ЦРУ, копировальный аппарат «Эра» – все это абсолютно не занимало Ромку. Никакой связи с собою и со своими внезапно загрустившими делами он не усматривал. Простоватый Подцепа, несмотря на шум, поднятый пару недель тому назад Прокофьевым, и непонятные теперь перспективы совместной статьи и уж тем более параграфа в собственной диссертации, продолжал думать о площадках износа М. М. Гринбаума. Вернее, о засаленных развертках шнеков с расплывшимися от смеси угольной и карандашной пыли крестиками Матвея Мироновича. Особенно одна волновала воображение Романа Романовича. Два оторванных кулака и четверть неравномерно потерянных резцов. А хорошо бы на модели крутануть такую, раздолбанную наплевательски донельзя. Вот он и дернул на ВЦ. Там был расписан на него час, а сразу следом часик Никонова, которому из президиума, конечно же, такой же молью выпорхнуть, как удалось Подцепе из самого дальнего глухого плюшевого ряда, не удастся. И точно. Как свое время Р. Р. Подцепа употребил с большою пользой, так и никоновское, покорно сдавшееся в плен. И только в общаге, когда Роман с пачкой свежих распечаток под мышкой рулил к себе, у него внезапно на лестнице возникло неприятнейшее подозрение, что нечто очень важное он пропустил.

– Нэт, ты мнэ скажи, – остановил Подцепу Зураб Гонгадзе, аспирант из дружественного подразделения разрушения. Обычно высокомерные глаза джигита светились неподдельным изумлением обыкновенного чистильщика ботинок. – При чем здэс его мама? А? Что, эта рыжая совсэм там ошалэла?

Лишившись княжеского холодка, в жар улочек спустившись, Зура и говорить внезапно стал с каким-то пародийным, неслыханным в его устах акцентом, а то и вовсе забывая, как это по-русски:

– Могитхан дедис траки... Эээ, шэни... шэни деда... Скажи, а?

– Чья мама? Какая рыжая? – невольно растерявшись от клекота, обилия шипящих и взрывных, пробормотал Роман.

– Как какая, слушай? Ваша, ну! Лэна Мэлехина... Совсем ошалэла, ну. Савэршэнно. Зачем маму этого, слушай, Доронина трогат стала? А? Шени деда мовтхан... при чем здэс мама?

И, не получив ответа, Зураб, махнув рукой, понес свое возмущенное удивление в общий телевизионный холл, где были люди, способные понять и его горный, и подгорный потоки речи. А Ромик потащил наверх к себе не только распечатки, но и пятном свекольным расползавшееся ощущение ошибки и беды. Кажется, он смылся зря. Напрасно. Что-то дура Ленка выкинула, сотворила у всех на виду, и хорошо от этого не будет никому.

И расспросить кого-нибудь Роман не мог, узнать в чем суть, не выдав сразу и немедленно своих вчерашних эгоистических, не самых героических эволюций. А в институте, в секторе молчал даже всегда словоохотливый змееныш Караулов. Такая постыдная произошла фигня, что даже Игорь предпочитал на эту тему не распространяться.

Мотя Гринбаум, которому Роман после обеда стал показывать уже перенесенные на миллиметровку результаты, сравнительный анализ динамических характеристик двух пограничных состояний, повел себя и вовсе удивительно. Этот молчаливый, закрытый наглухо и плотно человек, очень похожий по внутреннему устройству на самого Романа, такой же человек-ящик, только московский, без жестких фибровых углов, готовый в любой момент съежиться, все подтянуть к замочкам без остатка, стать черною дырой, внезапно взял Ромку за руку.

– В принципе, можно даже рассчитывать момент, предсказывать, когда неравномерность становится критической, интерполируя... – грузил в этот момент Роман – и вдруг осекся, почувствовав прикосновение.

Мотя не смотрел на графики, он, кажется, искал, пытался вычислить где-то за головой, за темечком Подцепы ту точку, где в сизом сумраке сходились пересекающиеся лучи, забавно, с этой стороны, анфас, разбегавшиеся из центров косоватых глаз Романа.

– А помнишь, ты идишем интересовался? – спросил Гринбаум.

– Когда?

– В колхозе. Спрашивал значения слов.

Ромка смутился, но Мотя продолжал смотреть не на товарища, а сквозь, в казанские пространства Лобачевского:

– Есть очень смешное слово.

– Какое?

– Тухес.

– И что оно означает?

– Жопа, – сказал Гринбаум, внезапно покрываясь яблочными пятнами, – элементарно, жопа. Имеет простейшее из всех известных мат. описаний...

Но выбитым из колеи оказался не только всегда готовый к поражению и сдаче М. М. Гринбаум. Алексей Леопольдович Левенбук, боец, холодный и неупругий, как биллиардный шар, тоже посматривал на бесхозного Подцепу странно. Не то чтобы искательно, но явно и не протокольно. Как будто бы и он, А. Л., определял зачем-то точку схождения лучей, всегда летевших мимо глаз любого собеседника, увиливавших.

Недели через две, в самом начале октября, когда картинка в общем-то сложилась из брошенных намеков, случайных реплик, оговорок и прочей повседневной дребедени, Роман принял решение. Все выходные он сидел в общаге и перечитывал черный шершавый томик «Стохастических процессов в приводах горных машин». Обложка с мерцающими буквами, отбитыми полосками того же цвета, напоминала подарочный футляр с домашним серебром. Подцепе было ясно, что накрывать, выкладывать на скатерть ложечки и вилочки ему. И он читал и перечитывал свой собственный параграф 5.6 и два написанных когда-то дерганым Прокофьевым – 5.7, 5.8. Вновь возвращался к родным диффурам и схемам алгоритма только затем, чтоб тут же погрузиться в главы вторую и четвертую, как сообщало предисловие, сработанные лично угрюмым и щетиной всегда наполовину заштрихованным Левенбуком.

Кто здесь ученый, а кто поскребыш, вооруженный знаниями высшей математики в объеме бескрылого технического вуза, сомнений не было. Ответ прокофьевских задачек был ясен с первой строчки постановки, зато мысль Левенбука развивалась от парадокса к парадоксу и, завершаясь, всегда открывала новый веер вариантов, и только сухость и педантизм, какая-то смешная вежливость отличали подход А. Л. от собственного, Ромка сказал бы, бесцеремонного и бесшабашного, покойного профессора. Введение, главы один, три, шесть и семь совместно с Левенбуком. Думать или, как Гарик, вычислять, на чьей стороне сила, посредством институтской телефонной книги: «Лаборатория горной механики. Пинхас, Ройзман, Тер-Аранян, два Розенфельда и один Русских с именем и отчеством Абрам Семенович. А еще, смотри, есть Яблонько! Яблонько Лариса Анатольевна» – не было никакой, ни малейшей нужды. Готовую работу с включенными в нее «гринбаумовским» параграфом в понедельник третьего октября Роман положил на стол Левенбуку. Зеленую коленкоровую папку с черными тесемками, а сверху несшитые листочки в полупрозрачном конверте с лунным, бессмысленным вырезом для пальца. Сквозь слюдяную голубизну синтетики отчетливо проступало слово с островерхой, словно башенка на крепостной стене, первой буквой алфавита – АВТОРЕФЕРАТ. Одни заглавные. И это могли видеть все. И Караулов, и Гринбаум, и Прокофьев.

И Левенбук, конечно, черно-белое лицо которого, в сизых пятнах плохо купируемого волосяного покрова, быстрый и влажный взгляд исподлобья сделал особенно собачьим. Но именно с этого дня А. Л. стал первым подавать Роману руку. Приятную на ощупь, холодную как бронза, без выступов и трещин пятерню. Обменялись рукопожатием завсектором и аспирант и в пятницу, седьмого, столкнувшись утром в институтском палисаднике.

– Я посмотрел. Хорошо получилось, – сказал Подцепе Левенбук. Быстроживущие белые язычки конденсата в осеннем воздухе делали похвалу объемной, даже выпуклой. – Михаил Васильевич был бы счастлив.

Роману стало жарко, и он зарумянился.

– Но есть проблема, есть проблема, – слова как будто тут же стали вязкими и, одно накладываясь на другое, выползали теперь изо рта Левенбука не белым невесомым пламенем, а мятыми, тяжелыми комками. – Совет не будет принимать решение по вашему научному в ближайший месяц, а то и два.

– И что же? Что же делать?

– Продлят аспирантуру.

– Каким образом? – растерянно спросил Подцепа.

Левенбук пошевелил намертво вшитыми плечами-крылышками плаща-реглан, и его волчьи зеркальные глаза утратили последние остатки праздничной прозрачности, летучая жидкость в двух черных пробирках застыла, замерзла, зажелировалась:

– Ну вы же говорили... сами мне говорили, что у вас ребенок болен...

Роман Подцепа задохнулся. В этот момент он и не смог бы объяснить, в чем особая подлость предложения, и даже есть ли она, подлость и гнусность, в простых словах Алексея Леопольдовича Левенбука. Дыханье перехватило от прикосновения. От простого прикосновения чужого человека к предметам, запертым внутри, в том самом несгораемом бронированном шкафу, которым Ромка привык считать свою внешнюю, медвежью мягкую оболочку. Да, действительно, все правда, он сам, Роман Подцепа, однажды в минуту постыдной слабости проговорился, щелочку приоткрыл в детскую со слюнками железок и ветерком гусиной кожи тьму, сделал ошибку, глупость, но Левенбук не имел права этого помнить. Не должен был. И уж тем более в каких-то собственных расчетах, планах, пусть даже непосредственно и напрямую связанных с Романом, использовать, учитывать и полагаться.

А между тем А. Л., попробовав заветный материал на ощупь в темноте, тотчас же руки не отдернул, наоборот, он вытащил живую ткань на свет и растянул, разгладил по-хозяйски:

– А ехать вам и делать справки, надо думать, не на что, все до копейки отсылаете своим...

Вся кровь Подцепы слилась в кулаки. Мозг отключился, и перед собой Рома фиксировал не человека, а только тень, на расстоянии хорошего прямого. В верхнюю полуплоскость, где нос? Или же в нижнюю, где зубы? И вдруг муть дернулась, лишилась формы окончательно, и всю ее слизнуло нечто.

– Алексей Леопольдович, – бесцеремонный женский голос зазвенел в ушах, – Анастасия Германовна вам весь день вчера звонила, зайдите, пожалуйста, в научный фонд сегодня, мы нашли отчет, который вы...

Когда через минуту или две лицо А. Л. вернулось в створ прицела, ударить по нему Роман Романович Подцепа уже был не способен. Он лишь каким-то чудом не заплакал.

То самое, что просто, цинковой дланью патологоанатома потрогал, как перед вскрытием, Левенбук, было самым запретным и самым живым предметом во вселенной. Таким ранимым и колеблющимся ростком жизни и надежды, что, даже разговаривая с Маринкой, Роман одними лишь намеками и ограничивался. Чудо как будто бы случилось. С августа приступов не было. Какой-то новый врач, совсем по рассказам молодой человек, вернувшись со специализации, серьезно взялся за Ромкиного сына.

– Андрей Петрович объясняет, учит, как различать приметы, самые ранние симптомы приближающегося приступа...

– Чтобы сейчас же дать лекарство?

– Нет, это не главное, Андрей Петрович говорит, что лекарства, если только на них одни и полагаться, ведут в тупик... Самое важное говорить...

– С кем говорить?

– С Митенькой, понимаешь, угадывать момент – и говорить, отвлекать... Андрей Петрович объясняет, что суть того, что происходит, химическая лишь отчасти, а главным образом психологическая. Снимаешь фон, и нет реакции...

– Чем снимаешь? – Роман порою сам приходил в отчаяние от своей неизбывной, воистину рассеянной сосредоточенности. Форменный нетопырь...

– Разговором... – повторила Маринка с легким, но обидным раздражением. – Заговариваешь ребенка, отвлекаешь... Снимаешь провокативный фон...

Чужие породистые слова в ее устах звучали укором. Она там, с этим добрым и отзывчивым Андреем Петровичем, снимает провокативный фон, заговаривает, отвлекает его сына, родного, плоть от плоти, Диму, а он, Роман Подцепа, здесь прохлаждается с площадками затупления, оторванные кулаки считает...

«Дура ты, дура непонятливая, но ради вас же, ради вас же, как ты понять не можешь...» – хотелось зашипеть в телефонную трубку, а потом заорать, треснуть пластмассою о стол, но слова о провокативном фоне в сознание как будто бы впечатались, стояли колом в мозжечке, и Ромка бормотал:

– Завтра мне тридцать рублей должны отдать, ну помнишь, за переводы, которые я перепечатывал в июле, сразу же вам пошлю...

Но и Маринку это новое представление о сути и значении фона как будто бы заставило смириться с ситуацией:

– Да, – отвечала она тихо, – да...

И так уже два месяца – ни слова. Только простые предложения:

– Ну как там вы?

– Все хорошо. Все хорошо. Андрей Петрович сказал, что надо нам гулять, гулять по набережной или, еще лучше, в горсаду не меньше часа в день. Чтобы побольше чистого зеленого и чистого голубого...

И чувство вины, бессмысленное отчаяние вновь охватывало Ромку: мало того что с сыном он не говорит, не лечит его, отвлекая, он и не ходит, не гуляет с ним, не носит на плечах и не валяется в траве... зеленой и голубой... И все это внезапно всколыхнулось от предложения Левенбука. Но хуже было даже не то, что А. Л., оказывается, помнит, знает о том, что у него, Романа Подцепы, внутри, и даже не то, что Левенбук готов употребить для дела пыльцу и лепестки. Самым ужасным и непростительным показалось Р. Р. само упоминание болезни. Именно то, что с некоторых пор они с Маринкой прятали не только от мира, а от самих себя, гнали и не разрешали думать.

Роман готов был разрыдаться, как будто от бесцеремонных, за тысячи и тысячи километров от его чудного Димки произнесенных слов нечто ужасное могло опять начаться там, далеко, дома, с его сыном, вернуться.

«Кто разрешил, позволил кто ему... ему...»

– Командировка, – между тем уже в третий раз громко повторил Левенбук, пытаясь вернуть на землю, заставить хоть как-то сосредоточиться, прийти в себя косого аспиранта. – Я думаю, мы сможем договориться с разрушенцами. У них большие испытания в Кольчугинугле, отличные, кстати, результаты на радиальных резцах, вот вы им и поможете утащить туда лишних три десятка...

Три или десять, определить было сложно. В обед четырнадцатого два аккуратных, но неподъемных ящика в комнату Ромки затащили Гонгадзе и Каретин. Почему тащили именно к нему на пятый, а не оставили на третьем у Зураба, Роман сообразил только назавтра, в день отлета. А четырнадцатого просто принял груз на хранение.

– Твой билет со всеми вместе у меня дома, – сообщил москвич Каретин, возвращая паспорт. – Завтра летим из Внуково в двадцать один сорок.

– Но я же просил мне взять на сегодня, – не понял, как так вышло, Рома.

Каретин равнодушно пожал плечами, что означало, по всей видимости: не было на пятницу, самый горячий рейс, только суббота вечер. А Зура стал громко и не к месту удивляться:

– Зачем сегодня? А? Целый день терять, и так, слушай, все воскресенье пропадает из-за того, что утром семнадцатого в семь тридцать надо быть в комбинате.

Ромка не стал объяснить этим вертлявым людям, зачем ему нужны были два лишних дня в Южносибирске. Просто расстроился. А утром удивился, а потом сообразил, и почему резцы к нему приперли, и почему в том, чтобы лететь пораньше ему одному, два его благодетеля из отделенья разрушения не видели резона.

Зура пропал. Аспирант второго года, он жил в сиротской простоте горной сакли, в голой, выскобленной до ребер комнате вместе с дружком Салаевым.

– А где Зураб? – спросил Роман, заскочив с утра, чтобы договориться о совместном выступлении.

– Не знаю, друг, – честно сказал Салаев.

– Как так?

– Ну что ты, маленький? – ласково подмигнул Алан, лицом напоминавший свеженькую плюшку с глазами – мягкими изюминками. – Поехал, ну, вчера в Москву на пристрелку...

– И что?

– Ну, видимо, попал. Пах-пах. Остался.

В полпятого Роман зашел еще раз, Зураб все еще где-то просаживал свою бездонную обойму, и стало ясно: железо в ящиках Подцепе переть во Внуково придется в одиночку. Но всю дорогу от Миляжково до аэропорта Ромка надеялся, что передаст из рук в руки дурацкую поклажу и в Южносибирске уже оторвется. Бросит Каретина с Гонгадзе и рванет к своим, а в Кольчугино поедет дня через три.

Конечно, в Кольчугино, просить мать, чтобы хоть что-то высосала из пальца. Из тех двух, что он сломал, ворочая у нее первой своей аспирантской осенью кули с картошкой. Средний и указательный на левой руке. Даже лангету месяц носил, только забылось, стыдно было – кержак с двумя мешками грязных клубней не справился. Поскользнулся и грохнулся, но ничего, теперь должна была пригодиться, очень и очень выручить давно забытая временная нетрудоспособность.

В пятницу Ромка на Пресне купил в спортивном магазине настоящий детский хоккейный шлем, уполовинил командировочные, и всю собачью, с потным загривком дорогу до Внукова представлял себе, как завтра, прямо утром, наденет красный с белыми буквами пластик на голову еще сонному, похожему на эту самую вареную зимнюю картошку, сыну. И только увидев возле стойки регистрации Каретина с пятью точно такими же, как у него самого, тридцать на двадцать на пятнадцать, грузилами, Подцепа сообразил, что никуда от этих двух ему не оторваться. И шлем будет кататься в его легкой сумке еще как минимум неделю.

– Вчера прислали с проводником из Краснолучска, – гордо проинформировал Каретин. – Теперь порядок. На две полные навески. Едва с отцом доперли.

А Зура явился налегке за пять минут до окончания регистрации, влетел, дыша и фонтанируя гормонами.

– Какой счет? – спросил он у Каретина, быстро вращая круглыми шарами.

– Ноль-ноль был после первого, а ты как, генацвале, умудрился не посмотреть принципиальный поединок?

– А, слушай, девушка какой-то ненормальный. Телевизор есть, но не работает.

– Да где же ты такую подцепил?

– Ты не поверишь, Саша, ну, на ВДНХ, – ответил Зура уже снизу, себе в воротник, хватая и подтаскивая Ромкины ящики, как печень неизвестного животного, к весам. Волоком.

– А кто играл? – сам не зная зачем, поинтересовался у Каретина Роман, из вежливости, как будто нельзя было не обменяться парой слов с сидящим в соседнем кресле человеком, чего-то не сказать ему, пока моторы с ревом испытывали на прочность хвост, тушка дрожала у начала полосы, но оперенье ни за что не отпускала и спать в этом центре борьбы динамики со статикой никто не мог.

– Тбилиси с Киевом.

– Что, в самом деле принципиальный поединок?

– Ну да, – чистая, сливочная нежность неожиданно затеплилась в глазах Саши Каретина, и, быстро глянув на прильнувшего к иллюминатору Зураба, он сладостно добавил: – Битва между мышами и лягушками за предпоследнюю ступеньку.

– В смысле?

– В том смысле, что мы их дунули в этом году! Тбилиси дунули. Два раза. И там, и тут. 0:3 и 5:1. Федька с Юрцом по два загнали. Полный им сделали Абусеридзе!

– Кто мы? – Роман Подцепа, как всегда с реальностью не совмещался, словно глупый бычок, рогами влезши куда не надо, пытался выпутаться, доискаться ненужной ему совершенно абсолютной ясности. На автомате. Даже не думая уже, как это выглядит со стороны. Инстинкт ученого. Без точки «и» не буква.

Каретин выпрямился, высокомерно глянул на косого остолопа слева и коротко отшил:

– Спартак Москва.

И ничего он не привез из дома, из Южносибирска, кроме новой обиды. Три месяца решением ВКК не в счет. Зад ним числом дописанная история болезни и справка. Все это не перевешивало главного: Маринкин брат с машиной, Игорек, заделавшийся за этот год записным бомбилой в аэропорту, увидел Ромку под гостеприимным светом щербатой надписи «Ю НОСИБИРСК» и тут же радостно окликнул зятя:

– Роман!

Через пять дней все это обернулось тягостным, ненужным разговором:

– Так ты вообще к нам и не собирался заезжать? Если бы тебя Игорь не застукал, так бы и проехал мимо? Может быть, уже не в первый раз?

– Ну как ты так можешь говорить? Марина! – Ромка держал в руках детский хоккейный шлем и чувствовал как вытекает воздух сквозь дырки над ушами и на затылке котелка, хотя его собственные пальцы сжаты до судороги, до синевы в суставах держат, держат. – Я это что, в Кольчугине купил? Экспромтом?

– Лучше бы ты позвонил! Заранее позвонил и купил ребенку ботиночки. Специально купил то, что нам надо. А не выбрасывал, по сути дела, деньги!

– Но я не знал, ты понимаешь или нет, до самого последнего дня не знал, когда мы поедем. И не хотел никого волновать. Ни волновать, ни расстраивать. Не ты ли мне сама про фон и все такое говорила?

– Только в этот раз или во все предыдущие ты точно так же нас берег? Просто не попадался, и все?

– Какие предыдущие, какие? Я два раза в неделю тебе звоню, отчитываюсь.

– А телефон не говорит, откуда ты звонишь. Из Кольчугина или из Миляжкова. Откуда мне понять?

– О чем ты говоришь, Марина?

И все начиналось снова. И все плыло, двоилось, лопалось и снова зацветало. Обычное, привычное общение, за которое Роман так любил свою жену, когда и он посмеивался, и Маринка, когда он трогал ее за руку и целовал под хвостиком, и все как-то легко снималось, выходило, забывалось, внезапно стало невозможным. Вместо все разъясняющего молчания, слова валились на Романа, бесконечные и, главное, бессмысленные, не прибавляющие ни понимания, ни согласия. Былые камешки опоры бытия, краеугольные, в руках расслаивались и осыпались под ноги мукой. Какое-то «все перемелется», да шиворот-навыворот. Он, Рома, тот, кто больше всех и ради всех старался, вдруг оказался виноват. А в чем, не объяснить. Какой-то бред. Он даже кричал. Впал ночью в полное безумье от отчаяния.

– Не смей его так звать. Не смей.

– Как?

– Митей. Митей. Тут не Казахстан с Карагандой. Он Дима! Слышишь, Дима!

Но были и чудесные часы. Были. Два дня с сыночком. С Димкой. Сибирячком. И заговаривал его, Роман, и заговаривал, на долгие недели, месяцы и месяцы вперед.

– А правда наш остров похож на дредноут? Видишь, вот длинный нос, вот рубка с мачтою из тополей, а ивы по периметру, как башни малого калибра. Правда?

– Правда...

– А если хочешь, я его сейчас заколдую и он тебе будет сниться по ночам. Хочешь, такой весь желтенький? Огромный и надежный?

– Очень хочу.

– Ну вот, смотри скорее. Крибле-крабле-бумс!

Ромка смотрел в большие, чистые, разумные глаза сыночка и с ненавистью думал: «Все вы врете. Все врете. Не липнет к кержакам ничто», – и улыбался, улыбался.

А на второй день, после ночного ветра лишившись почти всего червонно-золотого камуфляжа, длинный и узкий остров на Томи ни на какой линкор уже не был похож. На выгоревший остов клиппера. И Ромка увел сына в бор. Долгой дорогой через мост, под зеленые сосны, туда, где под защитой корабельных стволов то там то сям мелькает кривой сибирский карагач. Не подпускает зиму, не принимает увечное, изогнутое, но жилистое дерево, никогда и ни под каким видом не желтеющее и не сбрасывающее мелкие скальпельные листья. И правильно.

А наутро у Димки поднялась температура и заболело горло. Все же напакостил и Ромке, и ребенку Левенбук. Руками своими ледяными. Но ничего, температура, простое ОРЗ, согласно кормящей ныне Ромку стохастике, теории вероятности, замещает как раз то страшное, чего не надо, что не должно уже случиться, повториться никогда.

А Маринка даже не прижалась, не обняла мужа на дорогу. Лишь посмотрела на него затравленно.

– Давай. Счастливо долететь.

А тогда он ее поцеловал. Взял, притянул, прижал. Сам, и не отпрянула, обмякла и потом... потом... Роман чуть было не опоздал на самолет... и правильно, потому что через полгода он вернется. Всего лишь. Вернется окончательно уже кандидатом наук и ничего и никому не надо уже будет объяснять. Лишь вымести муку.

Десятого февраля Роман Подцепа с самого утра ждал звонка из отдела аспирантуры. Письмо в паспортный стол ему обещали со среды, и все что-то у них не получалось. Большое дело! В среду Ромка зашел в отдел сам, в четверг два раза звонил, а сегодня, в пятницу, сидел злой в секторе, и даже не шевелился, с полным ощущением того, что вся прописочная процедура наверняка отложится теперь уже до понедельника. Это как минимум.

А в секторе никого не было. Левенбук с Гринбаумом, к себе не поднимаясь, сразу уехали на полигон. Прокофьев вторую неделю бюллетенил, а где болталась рыжая, Роман не знал и не стремился. Лишь утром, как всегда на четверть часа опоздав к звонку, закатывался Гарик. Кошачья его рожа странно лоснилась, а глазки блестели, как у грызуна.

– Опять двадцать пять сегодня не было, – сказал он чрезвычайно многозначительно.

– Есть такая электричка, на восемь двадцать пять? – не понял Ромка, зачем Караулов вдруг перед ним, таким малозначительным лицом, начал расшаркиваться за свои вечные проблемы с трудовым распорядком ИПУ Б. Б.

– Есть такая передача, – задорно фукнул носом Гарик, – ежедневная, юмористическая...

Ромка тряхнул в ответ головой, словно желая тут же на приеме от этой столь важной информации избавиться.

– Так вот, ее сегодня отменили... Отменили, – ни за что не хотел ему это позволить Караулов. Но все равно ушел. Покрутился, походил, на разговор, покоя ему не дававший, так и не смог вызвать Подцепу и урыл. И в самом деле, полный этаж приятных, остроумных собеседников, и Ромке одному гораздо лучше.

Подцепа сидел и перечитывал свой собственный автореферат. В сотый раз, но впервые при этом слышал музыку. Самую настоящую, здесь, в лабораторном корпусе. Откуда-то из-под пола, по диагоналям перекрытия она плыла к Роману лебедями Чайковского. А может быть, это были синицы Моцарта, Гайдна или же Глинки, Ромка не знал, но цифры его расчетов строились под эти, неизвестно как пробравшиеся в лабораторный корпус скрипки.

Звонок из отдела аспирантуры раздался после обеда.

– Ваше письмо готово. Забирайте!

Ромка натянул куртку, схватил свою студенческую папочку на зиппере и побежал.

Заскакивая в вестибюль главного, он услышал, как диктор Гостелерадио чеканит под лестницей в каморке уборщиц:

– ...страдал интерстициальным нефритом, нефроскле розом, вторичной гипертонией, сахарным диабетом, осложнившимся хронической почечной недостаточностью. С февраля 1983 года в связи с прекращением функций почек находился на лечении гемодиализом («искусственная почка»)...

Залетев в отдел, Роман поймал уже оптимистические ноты:

– ...постановил: Первое. Образовать комиссию по организации похорон Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Юрия Владимировича Андропова в следующем составе: товарищ Черненко Константин Устинович (председатель)...

– Вот, – сказала заведующая, подавая Ромке листок, и тут же доверительным, абсолютно несовместимым с ее как будто бы по линейке выверенными губами, явно на отклик напрашивающимся тоном добавила: – Какому человеку Бог не дал, какому человеку...

– Спасибо, – Роман кивнул и выбежал не оборачиваясь.

Он не знал, как работает паспортный стол в пятницу, работает ли вообще, и сегодня, когда «такому человеку Бог не дал», в частности. Но кинулся через институтский садик к фонковской, точно еще открытой проходной. Плевать, он попытается, и ничего его не остановит.

И в самом деле, малоприятный парень Пфецер, аспирант из бесконечно удаленного отделения Открытых способов разработки, лишь на одну секунду придержал Романа на крыльце проходной. Моргая, как болванчик, и глупо озираясь, коллега наглым шепотом поинтересовался:

– Подцепа, ты слышал, какой новый лозунг?

– Да нет. Какой еще такой лозунг?

– Пятилетку в три гроба.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1:1

ЯЩИК

В автобус Ленка села совершенно случайно. Последние недели она ходила от платформы Быково до ГВЦ Минуглепрома только пешком. Четверть часа по февральским скользким тротуарам, просившим конька и шайбы, вдоль невысоких домиков за рослым зимним сухостоем и порванными раз и навсегда баянами оград. Иногда было ветрено, иногда от невидимой, но неизбывной в особенной, подмосковной таблице Менделеева сырости – зябко, но зато всегда и неизменно грела уверенность, что никого Ленка не встретит. С осени знакомые и незнакомые люди избегали рыжую, а с погружением в доедаемый норным, ночным декабрем зимний тупик восемьдесят третьего Ленка и сама перестала искать встреч. Она даже не готовила теперь. Давно уже никто не заходил к ней, чтобы попросить что-нибудь редкоземельное, рейсфедер или флакончик туши, не стучался, чтоб, получив отказ по существу вопроса, тут же принять встречное предложение продегустировать украинский борщец или простецких макарон по-флотски из пехотной с лейтенантским блеском банки тушенки. Готовить на одно рыло невозможно, а выливать несъеденное в унитаз тошно, и то, чего так опасалась мама Мелехина, на третьем году аспирантуры случилось. Ленка перешла на стол ненумерованный студенческий – килька в томате, хлеб и спитой чай. Иногда колбаса, если зачем-то ездила в Москву, но без нужды, так просто, как когда-то, погулять уже не каталась. Кто-нибудь гордый мог запросто попасться в той же электричке, узнать ее и отвернуться, волны сугробов изучать или мануфактурную готику старых цехов завода имени Подвойского за эмпээсовским двойным окном.

И в автобус у станции Быково рыжая Ленка запрыгнула лишь только потому, что косоротый ЛиАЗ с широкими майорскими полосками, голубыми, как того и требовала географическая близость к аэропорту, был пуст. Девушка заметила такое чудо каким-то боковым зрением, проходя мимо, никого, схватилась безотчетно за оловянный леденец поручня, запрыгнула, и сразу за ее спиной закрылась дверь. Рыжая не ошиблась, в салоне сейчас же отшвартовавшейся машины гулял один лишь холодок, но, вот чего никак нельзя было предвидеть, – еще и песня. Главная мелодия отгоревшего года, сочиненная композитором-прибал том в честь ху до жника-кавказца. Скучающий водитель тридцать девятого маршрута врубил переносной кассетник в автобусную сеть оповещения и вместо объявления о следующей остановке нырнувшей буквально на ходу Ленке за шиворот, как будто первая пугливая весенняя капель, посыпались нечаянные, заячьи, но одна на другую неумолимо, безжалостно набегавшие быстрые, холодные и мокрые, бульки синтезатора.

Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та, та, та.

А когда низким грудным голосом вступила женщина: «Жил был художник один, дом он имел и холсты...» – у рыжей Мелехиной, сотни, тысячи раз уже слышавшей и эти переливы искусственной воды, и это грудное воркованье всегда переедающей и вечно кем-то брошенной певицы, здесь, в пустом автобусе, по дороге на ГВЦ Минуглепрома, в полном одиночестве, у ненаблюдаемой никем и необозреваемой, впервые от знакомых, даже привычных, уже въевшихся во все сущее, как пыль и сажа, звуков вдруг глупо перехватило дыхание, и огромные натуральные слезы, набухнув и спорхнув, нарисовали не лице совсем нелепые, стеклянные усы на ниточках.

Все было плохо. Хотя ничего плохого с этим Дорониным, из-за которого сыр перешел в бор, и не произошло. Горе-диссидента даже в декабре показали по телевизору:

– Евгений Петрович, – спрашивал Доронина крупный и чернобровый положительный ведущий, – расскажите, как так получилось, что вы, советский человек, вступили на путь пособничества нашим врагам...

И Доронин, живой и настоящий, только какой-то совершенно плоский и невыразительный, словно двухцветный след от самого себя на промокательной бумаге, честно рассказывал, как угодил в расставленные сети зарубежных провокаторов.

– Скажите, – неумолимо раскручивал все звенья цепи человеческого падения широкоплечий ведущий в ладно сидевшем пиджаке, – но вы знали, что делает ваш школьный друг, Аркадий Бэз, с книгами и прочими материалами, которые вы по его просьбе размножали? Вы знали, что он банальным образом торгует ими у входа в московские магазины?

Рябь пробежала по лицу Доронина:

– Нет, это для меня открытие... я был ошеломлен, когда мне следователь... – и тут краска стыда серыми растровыми электроточками стала ложиться на его виски и щеки, – все это рассказал... И откуда у Аркадия «Жигули» пятой модели... И счет в немецком банке...

– Вас попросту использовали...

– Теперь я понимаю...

И было видно, что Е. Доронин, пятно от самого себя на промокашке, раскаивается. И у самой Ленки даже на секунду перехватило дыхание, когда заговорили об отце Евгения, генерале-артиллеристе, славном ветеране, кавалере многих орденов, угодившем в госпиталь с сердечным приступом из-за всей этой отвратительной антисоветской возни с участием сына, наследника.

– Как же вы будете смотреть ему теперь в глаза? – добивал несчастного хорошо сложенный ведущий, слепя безукоризненной синтетикой белой сорочки.

– Если мне дадут шанс... я честным трудом... Отчизна... Родина... – тихо, очень тихо отзывался Евгений и в этом месте распадался, расползался окончательно, как до последних нитей и волокон в конце концов промокшая бумага.

А вот дружок Евгения, Аркадий, и не думает свою ошибку признавать. И еще мелькали в передаче имена и лица тех, кто фактам вопреки продолжает упорно делать вид, что за красивыми словами западной пропаганды есть что-то, кроме желания ввергнуть нашу Советскую страну в болото корыстолюбия и полной духовной деградации. И этим людям было назначено наказание, а все осознавшего и переосмыслившего Евгения Петровича Доронина, сына Петра Доронина, простили и разрешили искупить вину перед людьми, страною и замечательным отцом честной работой по специальности горного инженера на передовом краснознаменном комбинате Воркутауголь.

Его простили и вернули в общую семью, а Ленку, ни в чем не виноватую рыжую, самым настоящим образом выталкивали, если не из общей семьи, то совершенно точно из научной. И не понять: за что? Ну перепутала фамилию матери, с фамилией друга, так ведь не сама, без умысла, на веру приняла слова своего собственного научного руководителя. Будущего.

А впрочем, нет никакой теперь гарантии. Никто теперь не знает и не поручится за то, что Николай Николаевич Прокофьев станет Ленкиным научным руководителем. Во всяком случае, заведующим отделением не стал, не стал даже и. о. Да и вообще он в масле больше не катался, поющий и вибрирующий как пила Прокофьев. От самой рогатой дюжины старого Нового года к. т. н. и с. н. с. мерцал и только в Ленкином воображении: то шел на плановую госпитализацию, то возвращался к себе домой для продолжения лечения амбулаторно, качался процедурно-перевязочным маятником, но всякий раз минуя институт, не пролетая через ИПУ имени Б. Б. Подпрыгина, где Ленка Мелехина ждала его с двумя уже готовыми совместными статьями и кипой новых расчетных данных, таких чудесных и красивых, что только хвастаться и хвастаться. Да не перед кем! Большеглазый Левенбук даже не смотрит на нее. А губастый Гринбаум и вовсе не здоровается.

А еще ученые. Такие результаты у нее, находки, так все пошло, так стало получаться, не хуже, чем у общего любимчика Подцепы, а никому и дела нет. Только глумливый Караулов мурлычет у себя в углу:

– Миллион, миллион, миллион за сезон он имел, он имел, он имел с алых роз...

Пошляк. Неисправимый жалкий циник. Неудачник!

Невыразимо грустные мысли вызвала в Ленкиной рыжей голове поездка с хорошей интернациональной музыкой от платформы Быково до улицы 2-й проезд. Автобус, резко ткнувшись в невидимую воздушную подушку, замер, створки двери сложились от толчка, и Ленка Мелехина вывалилась в подсолнечное масло февральского денька. Еловый мех нутриевой шубки, давным-давно, еще на первом Ленкином году, присланной из дома, немедленно наэлектризованный магнитным буйством подступающей весны, всколыхнулся и сделал широкую в плечах и бедрах аспирантку ИПУ Б. Б. наглядно, просто явно огнеопасной. Давно уже следовало перейти на матовую, светопоглощающую болонью с черной искусственной опушкой, но та же апатия, что пылью запорошила плиту и сковородку у Ленки в кухоньке, склеила и дверцы шкафчика. Е. С. Мелехиной буквально хотелось на все плюнуть. И ГВЦ Минуглепрома СССР с его сверхсовершенной аппаратно-программной организацией только усиливал едко-щелочную активность всех слюновыделительных желез девицы.

Вычислительный центр Института проблем угля закрылся на переоснащение в замордованном тьмой и морозами конце прошлого года. В тот самый момент, когда одна лишь Ленка Мелехина была на подъеме. Блистала в зените. Стала королевной девятого этажа, чемпионкой стрельбы и бега, сравнялась чутьем и интуицией с казавшимся еще недавно недосягаемым и богоизбранным Р. Р. Подцепой. Соединилась под крышей нового корпуса экспериментального завода с электронно-цифровыми компонентами ВЦ ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина в единый, одной великой общей цели подчиненный организм. Смоделировать динамику движения очистного комбайна по ставу забойного конвейера.

Как она теперь стояла, рыжая, реяла посреди машзала, дыша и управляя перекличкой звуков и перемигиванием лампочек. Цикл DO до метки 510 CONTINUE отзывался веселым ружейным оживлением АЦПушных барабанчиков, а переход по ветке IF в рабочий SUBROUTINE PODSCHET, как удар розгой, бросал длинную змейку из зеленых светлячков на контрольной, вогнутой, как звездные локаторы, панели центрального процессора в бешеную гонку за собственным астрофизическим хвостом.

Каждый шаг и каждое движение было понятно и наполнено смыслом в поющей гармонично системе человек – машина, а если смысл терялся иной раз и PRINT с приданным ему FORMAT-ом плевался безобразием и ересью, то Ленке хватало взгляда, двух первых цифр в ряду на выпавшем из принтера бумажном рукаве, чтобы понять, сообразить, где вкралась опечатка, накладка, недосмотр, и, дважды молнией пронзив гулкую темноту коридора, она тотчас же возвращалась с парой перебитых перфокарт, хозяйкой в замерший без ее сердца и мозга машинный зал. Оглохший, выдохнувший и не вдохнувший, набор прямых углов, крытый даже по потолку белыми, меловыми, в оспинах, звукопоглощающими панелями.

Как птички, хвостиком махнув, влетали тонкие картонки телесного цвета в нутро устройства ввода, и снова оживали шкафы и тумбы всех габаритов, здоровый, пулеметный шум крепчал, накатывался, отказываясь поглощаться, зеленые и красные жучки всех индикаторов бежали муравьиными фалангами, сметая тень и сумрак с чела процессорного блока. И снова воля человека, рыжей Ленки, торжествовала. От меток 5xx, зарезервированных для циклов DO, до 1xxx – фанфарного диапазона форматов всесокрушающей печати результатов. А за сплошным стеклом панорамных иллюминаторов девятого этажа растерянно моргали и потели галактики миляжковских огней. Широкий шарф из самогонного и водочного млечных путей с портвейною подсветкой. Вот как.

Всем овладела и всему научилась бывшая растяпа и неумеха, Е. С. Мелехина, в том числе презирать надутых умников, жалких приверженцев языка будущего PL/1, годами ждущих завершения компиляции, и уж совсем ничтожных новичков, бросавшихся в холодной и пустой перфораторской непременно к новому, недавно привезенному устройству с дублированием, стыдливо сыпавшему дырявые буквы на верхнее свободное поле перфокарты, сразу за обрезом. Ленка и не смотрела в тот дальний, дежурной лично прикрытый угол, она пристраивалась к ближайшему от входа раздолбанному крокодилу, простому, безо всяких наворотов дыроколу, она умела читать карты на просвет и быстро менять комбинации дырочек, тут же втирая ногтем труху прямоугольничков из мусороприемника.

И вдруг, в одно мгновение, все это стало искусством прошлого, ненужным набором навыков, как добывание огня посредством палочки, веревочки и гладкой сухой дощечки. ВЦ ИПУ имени Б. Б. закрылось на переоснащение, на смену почтеннейшей старушке ЭВМ первого ряда ЕС-1022 с производительностью 40 тысяч операций в секунду и объемом памяти – ОЗУ 128 килобайт должна была прийти красавица-молодка уже второго поколенья, ЕС-1045 с оперативкой в 2 мега и бешенной производительность, 800, почти что бендеровский миллион операций в одну секунду. Но летом. Через полгода. А покуда, покуда в машзале ИПУ отлив демонтажа только готовился сменить прилив уже монтажный, все нуждающиеся в машинном времени переадресовывались на братское и головное в структуре подчинения счетных ресурсов МУП ВЦ. Главный вычислительный центр Минуглепрома СССР, поселок Быково Московской области, улица 2-й проезд.

И там, где мясорубка ЕС-1060, 2 миллиона операций, 8 мег, вертелась днем и ночью, а вожделенных сорокпятых жужжало просто без числа и счета, все уравнялись. И Ленка, хозяйка, королева фортранных операций под управлением DOS EC, и недотепы, не умевшие из единицы сделать ноль, и модные пижоны, PL/1, PL/1, с госбанковскими, инкассаторскими пачками этих нулей и единиц, – все оказались на одной доске. Перфокарт не стало. Картонного образа идей и мыслей, цвета родного, человеческого эпителия. В первый же день, два месяца тому назад, все Ленкины наборы и данных, и программ презрительно посмеивавшийся местный системщик загнал на какой-то невидимый, неосязаемый магнитный том с абстрактным номером. А саму Ленку, давно уже гордившуюся аттестатом зрелости и прочими дипломами, отправил из родного, своего машзала в какой-то унижающий одним названием – дисплейный класс. И вновь, как пару лет тому назад, Мелехина не знала, как запустить программу и как снять ее, на каком АЦПУ выдача и почему не удается добавить строчку в код. И все это ей сообщали по капле и через губу с оскорбительными ухмылочками все те же гордые системщики головного ВЦ отрасли, всем сердцем презиравшие любого, кто не прошел, как им всем довелось, через подъем и генерацию системы на каком-нибудь застывшем в вечном мраке и мерзлоте ВЦ объединения Печора. А что было делать, что оставалось, если в этом самом дисплейном классе вместо инструкций один лишь идиотский машинной выбивки листок пришпилен к стене полосочками скотча.

Вот класс, в котором работает JEC, А это смешной нецветной телевизор, Который является главным призом В классе, в котором работает JEC.

В детстве Ленку Мелехину очень пугал Робин Бобин Барабек, безразмерная сволочь из книжки, буквально ассоциировался с раковой опухолью, которая «съела» бабушку Наталью, и уж никак не думала рыжая, что ее, уже взрослую, давно со всеми страхами покончившую, будут опять какие-то чужие люди травить и мучить маршаковскими привязчивыми созвучиями. Но нет же, черт.

А это вот парень, веселый пригожий, Который буквально лезет из кожи, Чтобы занять нецветной телевизор, Который является главным призом В классе, в котором работает JEC.

За неделю-другую Ленка освоилась и даже стала получать какое-то удовольствие от того, что вместо тридцати пяти минут на один прогон модели теперь уходило всего лишь семь, но первоначальная обида и пережитое унижение не забылись и не изгладились, наоборот, заматерели в ней, окуклились, и всякий раз, когда Е. С. Мелехина бралась за металлическую скобу стеклянной двери на длинном крыльце здания, аукались и обещали шепотком в один прекрасный день, вот может быть прямо сегодня, снова ожить и смазать по лицу липкою пудрой с шершавых крыльев ночного лапчатого насекомого.

Ленка прошла через холодный негостеприимный холл, и потолочный стробоскоп вечно и неизменно неисправной трубки дневного освещения успел ее запечатлеть анфас, вид сверху и в шубе со спины. В альбом потомства занесенная, февраль 1984, рыжая девушка крутнула железный турникет и оказалась на узкой лестнице. Подъем вдоль серой больничной краской продезинфицированных стен и лестничных перил был краток. Третий этаж. Дисплейный класс. Здесь злые изумрудные рентгеновские протобестии немедленно срывались с черных экранов и дули в лицо любому заглянувшему, мгновенно и до донца прожигая нежно-кисельную часть головы – глаза.

JEC, JEC, JEC – ярилось приглашением название диалоговой системы на всех безносых мордах. И слепотой ей тут же отвечали вкрутую сварившиеся зенки визитера. Сегодня одного-единственного. Ленки Мелехиной.

И куда подевались все эти пожиратели дневных часов ВЦ ИПУ, вечные конкуренты, несгибаемые Гитман, Мироненко, Никонов и прочие панфиловцы, несть числа, насмерть стоявшие на рубеже своих рукою ответственного оператора заштрихованных полей на серых листах планов-графиков распределения времени, ни пяди не сдававшие чужому? И своему! Исчезли. Изредка только мелькал пи-эльщик Мироненко, да Гитман один раз за все время сунулся. Ну два. Наведался для галочки. Наука, еще недавно и пятиминутной паузы в счете не терпевшая, когда за результатом по дворику пройтись да в лифте прокатиться, теперь, когда за тридевять земель тащиться на перекладных, без сожалений завалилась в спячку. Закосила. Очень большая медведица. Орденоносная. В серебряных медалях звезд и планет.

«Вот вам и проверочка, где подлинное, настоящее, а где показуха, смотрите же, смотрите...» – думала Ленка.

Но засвидетельствовать, отметить факт и тут никто не торопился. Ни Левенбук, ни Караулов, ни Подцепа. Даже Прокофьев, будущий научный руководитель. Дурацкий класс с дурацким стишком на стенке время от времени какие-то гагары-экскурсанты оккупировали, приезжие из дальних угольных бассейнов, а местные чистюли все эти ящики с горящим словом JEC имели прямо на своих столах в высоких кабинетах. Они с провинциалами не смешивались без нужды. Вот и сегодня, везенье, ни тех и ни других.

Как хорошо, успела обрадоваться рыжая, никто не будет дышать ни в ухо, ни в затылок, но тут же расстроилась: на АЦПУ дисплейного класса, на железном монстре с кубом бумаги, занимавшем здесь же, в классе, целый угол, не горела ни одна лампочка, отрублен. И снова слезы, жирная влага уже готова была покатиться по щекам, в очередной раз за дурной приход-расход недавних месяцев расписываясь на лице Е. С. Мелехиной.

Все было плохо. Мало того что ее, рыжую, с некоторых пор стали избегать не только угрюмые нахалы – Гринбаум с Левенбуком, но и вполне приветливые, общительные и неизменно голодные товарищи-аспиранты, сама Е. С. Мелехина вдобавок начала прятаться, скрываться от человека в белом. Электронщика ГВЦ Минуглепрома с сохранной надписью С. С. на узком отвороте халатного кармана. В первые дни, курсируя между вторым и третьим, спускаясь из класса в зал за распечаткой или за советом, Елена неоднократно натыкалась на краснорожего бычка с неровным шрамом от уха до губы. И этот боровик наоборот, толстая ножка, мелкая нашлепка головы, вызывал в ней смутные воспоминания, неясное душевное томление самого неприятного свойства, покуда в один из темных январских дней обвал болезненной и горькой ясности единым махом не переодел набыченное, белое и чистое, в неаккуратное и липкое – расстегнутые джинсы и ковбойку. Перед Мелехиной стоял тот самый человек, которого когда-то, на заре своих ВЦшных бдений, Ленка свалила огнетушителем на пол. И шрам, уродливая белка, растянувшаяся в вечном прыжке от уха до губы, ее, Е. С. Мелехиной, работа! Ужас какой! Какой кошмар!

Сердце сжималось, и никто не мог просветить чувствительную и совестливую девицу насчет уродливого, как будто шрапнельного разрыва, полученного Славой Соловейкиным не августовской, давней, легендами овеянной ночью, а позже, много позже. Во время одного из тех кромешных бешеных запоев, которыми отмечен был весь мутный сикось-накось, от увольнения Славы с ВЦ ИПУ до зашивания «торпеды» по маминому настоянию. Скромный порез от действий Е. С. Мелехиной, произведенных в порядке самозащиты, тоже несложно было обнаружить за негустою щеточкой левой брови Славяна, но превращенная осколком прошлого в пару ягодиц щека гипнотизировала так, что взгляд свой к переносице боровичка Ленка не поднимала. Вид живого, изуродованного ею человека, пусть справедливо и по праву, был ярче и страшнее трухою электронов нарисованного Е. С. Доронина на выпуклом глазу телевизионной трубки. Он слезы выгонял из спрятанных в защеченых пазухах Ленки Мелехиной мешочков. И рыжая старалась теперь как можно реже посещать машзал, закрытое пространство всех чудес, где дивная перекличка света со звуком еще недавно наполняла ее душу шампанской экспедиционной смесью – и ощущением силы, и ощущением красоты и смысла, что всего важнее, собственного существования. Кранты. Все, все она теперь пыталась делать, не выходя из мертвой и безжизненной от гамма-излученья зеленых букв комнаты на третьем этаже с унизительным, детсадовским названием «Дисплейный класс». И никакие галактические светлячки, таинственные мириады киловатт, раздробленных гусарским бравым сапогом ночи на ватты, миливатты, не липли к витрине сплошного остекления, зеленая тоска сосны, изъеденная гусеницами сизого снега, вдавливалась в узкую слюду окошка казавшегося не третьим, а подвальным этажа. Полосочка, оставленная под самым потолком, даже не потому, такое создавалось впечатление, что предусматривал тюремную эстетику проект, а просто кирпича в тот день рабочим не хватило, а вот ненужной обрези стекла было навалом.

Отключенное АЦПУ, вне всякого сомненья, предвещало походы на второй к еще одному, общему, всегда рабочему, и встречу, почти что неизбежное столкновение с белым халатом и буквами С. С. – следом химического карандаша. Ленка расстроилась, но окончательно разнюниться и распуститься сердцу не дала. В конце концов, как говорил ее отец, директор объединения Стуковуголь: «От перемены мест слагаемых сумма не меняется», – вот и она сегодня ничего считать не будет, а вместо этого попишет один очень нужный модуль статобработочки, который давно задуман был, и даже начат, но брошен в негармоничном беспорядке первого наброска. И в этом случае печать, выход из частного необитаемого в общие густонаселенные помещения за распечаткой, если потребуется, то лишь один, ну два, не больше, в самом конце. В общем, давно уже надо было попробовать не просто воровать минуты, считать, считать, до дней последних донца, но и воспользоваться легкостью и добавления, и стирания, и перестановки. Что-нибудь сотворить, нужный кусок программы попробовать и написать не дырочками на картоне, а серной кислотой зеленки на антрацитной плоскости экрана. Производительность один к десяти, так Мироненко кому-то расписывал в присутствии Мелехиной красоты перехода от жесткого носителя к невидимому мягкому.

Ленка повесила блестящую, как девичьи ресницы, шубу на крючок, присела, набрала длинную парольную строку, и обжигающая все лицо хиросима слова JEC превратилась в сверлящее лишь самый краешек правого глаза изображение в углу. Индейца ноликами и слэшами. Странные были представления у создателей диалоговой системы об именах отважных краснокожих из племени Мохок. Еще более странные – о схеме буферизации и сохранения данных, но это рыжей Ленке лишь только предстояло узнать. Открыть и насладиться. Всего лишь через час-другой, пока же, уменьшив контрастность дисплейного ультрафиолета до выносимого сетчаткою предела, девушка, положив пальцы на крепенькие, толстенькие клавиши с вечными, выдавленными как для ночной, так и для слепой печати символами, принялась за дело. И увлеклась, забылась.

В писании программ в диалоговом режиме действительно были и прелесть, и поэзия. Все эти отступы «отзыв – пароль», лесенки вложенных и скобки обнимающих инструкций, о который Ленка читала у теоретика Вирта, прекрасные, как стихи о советском паспорте, но неуместные, как карточные домики, для перфокартной работы, ввода-вывода, где чохом все, колодой, пачкой и никак иначе, теперь сами собой просились в код программы, легко растягиваемой и сжимаемой чередованием клавиш «пробел», «назад» и «удалить». Мелехина не сразу это обнаружила, но поняв и тут же оценив удобство и наглядность, все стала переписывать сначала. И получалось, и хорошо было теперь смотреть, как собственные мысли строились, подобно городу, столице, рядами арок, куполов и шпилей, вдоль главной перспективы плавно втекающей и снова вытекающей из отороченных бордюрами CCCC садов и скверов комментариев.

Санкт-Петербург? Творение Петра?

Москва. Творение самой судьбы. Кривоарбатский и Кривоколенный.

Стучание по твердым клавишам, соприкосновение подушечек пальцев и темных желобков буковок, действие, равное противодействию, заканчивалось. Бодрую рысь, ладное цоканье сменила вялая капель, Ленка стала ходить вразвалочку, вперед-назад, просматривала готовый текст, то там, то здесь что-то меняя и корректируя. Недурно, первый опыт создания чего-то не на твердом, осязаемом носителе, а в пустоте, изумрудным лунным светом на угольных волнах моря, похоже, удался. Осталось лишь последнее – в тестовом модуле заменить ссылку и прокрутить новую подпрограмму. Две-три минуты. Пустячок. И он явился. Зеленые, ионизирующие все окружающее буквы внезапно с экрана смыла потрескивающая чернота, оставив лишь мелкую полоску, символ подчеркивания в нижнем левом углу экрана. Упавший минус болезненно мерцал. То появлялся, то исчезал, а сотня строк сегодняшней работы – нет. Не вспыхивали и не гасли. Исчезли купола и шпили к земле красивым перпендикуляром ставшего города. Ни моря, ни луны. Кирдык.

Ленка посмотрела на соседние пустые столики. На всех дисплеях те же чернила залили приглашение JEC, и тот же жалкий прах электрического хлорофила – черточка моргала в уголочках беспорядочно и несинхронно. И от этой видимой неуверенности ничтожное мерцанье показалось рыжей аспирантке иллюзией, отражением чего-то внешнего, а не внутреннего. Во всяком случае, только этим и можно объяснить странную жалобу, которую адресовала девушка вдруг заглянувшему в дверь класса электронщику. Тому самому.

– Свет отрубился... включите свет, я не успела сохранить работу...

Красная голова с белым распилом шрама приоткрыла веки. Под потолком горели лампы, на панелях жили красные бусинки светодиодов-индикаторов. Синие шарики в узких глазных щелках нашли и зафиксировали источник звука.

– Свет отрубился, – повторила Ленка.

Источник звука не относился к зоне ответственности красной головы. Веки закрылись, а с ними и дверь. Десять минут, пятнадцать, полчаса сидела Ленка в полном оцепенении среди и чернотою умудрявшихся душить, слепить и жечь телевизоров.

И странным образом мысли неподвижной Е. С. Мелехиной вертелись не вокруг большой работы, на завершение которой не хватило тридцати секунд, а вокруг большой головы с располовиненной щекой. Образ превратившегося в кусок сала человека, некогда резвого и бойкого, а ныне заветренного, закопченного и мертвого, пугал и ужасал. И страшно было думать, что, может быть, а вдруг, не только лицо ему когда-то, защищаясь, Ленка распатронила, но что еще. Вполне возможно и даже видно, одновременно с этим какой-то важный нерв, сплетенье клеток и волокон перебила резким движением и превратила живое, потное и бегающее в какой-то шмат органики без ног, без рук, завернутый в несвежую и толстую бумагу.

От этих тяжких мыслей или же от духоты, накаливаемой бесцельно работающими телевизорами, рыжая Ленка встала и приоткрыла дверь в коридор. Надеялась ли она там увидеть Славу Соловейкина, и в самом деле в подвижности и в остроте реакций много потерявшего после успешных и многократных циклов антизапойной обработки в различных медицинских учреждениях районного и областного подчинения, или надеялась глотнуть немного воздуха, ей самой остро необходимого для сохранения живучести плавсредства, осталось тайной. Но, несомненно, удачей и счастьем была физическая пустота с той стороны двери, а не долбанутый леченьем пагубных привычек Славик. Кто знает, не пошло бы все оно, успешное и долгое, насмарку, если бы рыжая с сестринской нежностью взяла несчастного за руку и виновато вымолвила:

– Вас как зовут... Меня Елена...

А ведь могла. Всегда хотела кого-нибудь усыновить, но даже кошек в подъезде ей папа с мамой прикармливать не позволяли. В ином родстве и связях видели дочурку директор объединения и его жена, педагог из горного техникума, хотели счастья ей самой, Е. С. Мелехиной, она же, глупая, настойчиво и неуклонно – всем другим, научного, общественного и даже сложносоставного человеческого, раз уж нельзя устроить совсем простое, непорочное кошачье и собачье. Но только никто, никто волною на волну не отзывался.

И лишь экраны вспыхнули все одновременно за спиной Мелехиной. JEC, JEC, JEC – на всех, что были в классе, ящиках. Рыжая кинулась к своему, он радостно принял пароль, но впустил не на страницу совсем уже дописанной и подготовленной к тестированию программы, а в пустоту. Ничего не сохранилось. Ну или не умела рыжая вызвать исчезнувшее из небытия. Все глупости, неверные желанья и позывы были забыты, отброшены. Работа! Кто мог и смел покуситься на это, святое и неприкосновенное? Два часа труда, идей, находок, мыслей. Ленка вскочила и побежала искать системщика. Вертлявый, саркастически посмеивающийся, с глазами на постном масле, он ей попался сразу за стеклянной дверью машзала на втором этаже. Шел из программно-аппаратной глубины с чашкою чая, конфетка за щекой.

– Где сохраняются рабочие области? – задыхаясь от быстрого бега и слабой надежды, спросила Мелехина.

– В буферах, – стукнула карамелька об острый клык.

– Да я не об этом, – мотнула башкою Ленка с законным недовольством. Улыбка на лице системщика ходила змейкой и нравилась Елене все меньше и меньше. – Как восстановить рабочее состояние после перезагрузки Джека?

– Это была не перезагрузка, эта было аварийное падение, сбой обращения к тому... А вы по ходу дела не запоминали, не сохраняли сделанное?

– Нет, – брякнула рыжая.

– Ну, значит теперь будете, – конфетка за щекою говорившего хрустнула и разломилась, узенький ужик верхней губы весело приподнялся, а гадючка нижней опустилась, – Ну, значит теперь будете, и каждые пять минут. Опыт, что ни говори, великое дело...

И, чмокнув сладкою слюной, вертлявый всезнайка, даже не обогнув, а как-то поднырнув под руку остолбеневшей девицы, исчез. Унес себя и свой чаек куда-то в безмерные и безопасные кишки большого задания. Стеклянная дверь клацнула у Ленки за спиной.

Производительность десять к одному. Ноль к миллиону! Ах, если бы это были перфокарты, если бы вся сегодняшняя работа рыжей, как прежде, как всегда, дырочками ложилась на бумагу, пусть не по Вирту, не вложенными, огибающим, в навал, все с первой строки, но на века, да как бы она отхлестала получившейся колодой, не тонущим в воде и не горящим в зеленом пламени дисплея картоном по морде, по морде этого подло умничавшего сладкоежку. И вылетела бы его конфетка на пол, и растоптала бы ее Ленка безжалостно, безжалостно, безжалостно...

Все было плохо. Все. Рыжая подняла глаза и увидела в дальнем углу машзала краснорожего, казалось, еще пять минут назад навсегда, навечно застывшего в жиру электронщика. Он улыбался. Носорожья шкура треснула. Замасленный пергамент. Гриб-боровик смотрел на Ленку и демонстрировал ей зубы. Он, тот, кого Мелехина хотела пожалеть и приголубить, он что-то даже говорил стоявшей рядом девке с пергидролем на башке. Оператору. И девка, в ответ скосив взгляд на рыжую растяпу, тоже оскалилась. Так показалось. Так. И все, на что хватило аспирантки ИПУ Б. Б. в этот момент – не зареветь прямо при них. Но уж в дисплейном классе Е. С. Мелехина дала волю всем сфинктерам и всем железкам своего в плечах и бедрах широкого организма. В пару, в чаду исхода соленого и горького сорвала Ленка со стены листок с мерзким, издевательским псевдо-Маршаком:

А вот оператор в голубенькой блузке, Она начинает перезагрузку, После чего не работает JEC.

И растоптала его, и разодрала, и бросила в морду белому ящику с разноцветными клавишами вместо зубов. А потом еще долго сидела на стуле перед равнодушной прямоугольной харей, и ревела. Ревела без смысла и без толка. И только мать-земля, и без того сырая, сырела еще больше.

Все было плохо.

Назад на станцию Ленка шла пешком. Потея в своей ежовой с зеркальным отливом шубе. И строчки, которые девица в порыве гнева изничтожила, злорадно болтались и прыгали в такт шагам в ее несчастной рыжей голове, неубиваемые, не в пример навеки стершейся, зеленым ветром унесенной программулине.

Который является главным призом... Который сам себе телевизор... Который лезет из кожи напрасно... Которого учат много и часто... После чего не работает JEC...

В общажном холле, который Ленка проскочила, понурив голову, смотрели повторение «Песни-83». И снова она услышала электроорган, искусственную воду, но не капавшую на сей раз, не булькавшую тревожно, гипнотически, как это было утром, а мерно и однообразно, привычно переливавшуюся из стакана в стакан, из тазика в тазик, из ведра в ведро, под монотонные переборы гитарных бельевых веревок и дачных воробьиных проводов.

Мы все спешим за чудесами, Но нет чудесней ничего, —

замурлыкал ей в спину полнотелый, в отличие от полнотелой женщины-певицы всем удовлетворенный и довольный певец-мужчина и прибавил, дохнув в затылок уже на лестнице:

Чем та земля под небесами, Где крыша дома твоего...

Ленка захлопнула за собой дверь комнаты-одиночки, плюхнулась в своей недружелюбной к окружающим, свето-и водооталкивающей шубе на чистую постель и с невыразимой тоской и нежностью подумала, что единственный человек на белом свете, который писал и рассказывал ей стихи не для того, чтобы корить, поучать и оскорблять, а потому что ее, маленькую, рыжую, любил, любил и все, был Мишка. Забубенный, пропавший в чужом мире старший брат.

ПОЛОЧКИ

Новости о состоянии Карпенко были малоутешительными. То, что казалось легким ударом, не вовремя открывшимся-закрывшимся затвором фотоаппарата, против всех надежд стало кислым серебром негатива. Зафиксировалось. Старик лежал, и возвращенья в институт, во всяком случае скорого, прогнозы не обещали. Это расстраивало человека с душой и сердцем, Алексея Леопольдовича Левенбука, но его же, похожего на недобритого бульдога из-за тяжелого, как гречка, подбородка, вечной щетины и крупных темных губ, с некоторых пор досадная потеря уже не беспокоила. Уже в начале декабря Алексей Леопольдович точно знал, что небольшое оргнедоразумение с научным и административным наследством его учителя и старшего товарища М. В. Прохорова разрешится в любом случае, а к середине января мог даже безошибочно назвать и сам момент уборки помещения – немедленно, как только уже не настоящий, а мнимый больной перестанет симулировать и явится в партком.

Из башенки лживого, но максимальный срок действия имевшего больничного листа кубик за кубиком выщелкивались дни, и жалкими казались разрозненные закорючки на их боках «п», «р», «о», «к», «о», «ф», мягкий знак и «ев». И составлялись из черненьких сами собой живодерские веселые словечки «короф» и «пороф». Очень спокойно и уверенно, играя ими, ощущал себя ученый, к. т. н., заведующий сектором с зеркальными собачьими глазами, А. Л. Левенбук.

А вот молодой человек без степени, Андрей Каледин, пока стеснялся.

– Алексей Леопольдович, – остановил он Левенбука перед входом в стекляшку институтской столовой. В февральский студеный денек бывший системщик и бывший ас пирант-заочник был без шапки, и уши его на солнце, как сырые, кроличьи, светились розовым.

– У меня к вам поручение, – сказал человек, в пору хозяйственного домино, смертей, болезней, быстрых проходов в дамки и попаданья, столь же молниеносного, в сортирный угол негаданно-нежданно для всех и для себя самого ставший вдруг референтом, помощником при А. Ф. Красавкине. Он теперь не пах, как прежде ему случалось в этот час, солдатскими витаминами салата из зеленого лучка. Нежно-голубой галстук лежал одеколонной молнией на белой груди.

– Афанасий Федорович, – все еще слегка стесняясь имени-отчества хозяина, проговорил Каледин, запахивая легкую курточку, – очень просил, чтобы вы выбрали время к нему зайти. Сегодня. После работы. В семь, в полседьмого, как вам удобно будет...

– В шесть тридцать, – мгновенно отозвался Левенбук, – зачем откладывать. В шесть тридцать, передайте. Я готов.

Понятливость и прямота Левенбука, негромкий, но быстрый и очень внятный ответ, на удивление, покоя и удовлетворения не принесли ни новоявленному референту, ни его галстуку. Каледин вновь как будто бы смутился, а небо на его груди, пошевелившись, стало селедочным.

– Если Афанасий Федорович внесет какие-то коррективы, я вам позвоню...

– Пожалуйста, – ответил Левенбук и, не оборачиваясь, проследовал в стекляшку. Он тоже, как и многие в ИПУ, был любителем салата из свежей подоконничной зелени, но сегодня решил отказаться от едкой, колечками нарезанной травы и для разгона взял сладковатой морковной стружки со сметаной. Молочный суп с мучными водорослями лапши, а на второе – привилегия ученых с положением и весом – котлету по-киевски за шестьдесят восемь копеек. Из угла хрустящего сухарного уголка торчал обломок сахарной куриной косточки.

А в секторе, куда А. Л. вернулся сразу из столовой, нигде не останавливаясь и не задерживаясь, на фоне крестиков-ноликов оконного переплета торчала костью голова. Николая Николаевича Прокофьева. Явился. Принес набор рассыпавшихся кубиков, чтоб поиграли в «крофь» и «профь» товарищи из парторганизации ИПУ.

«Отлично, отлично, – подумал Алексей Леопольдович. – Давно пора. Давно...»

И даже не испытал привычного раздражения, увидев рядом со столом Н. Н., тут же, широкое и рыжее. Откуда-то волшебным образом придвинутый совсем бессмысленный и никуда не годный комплект из «хина» и «меле».

«Мел», «лен» – списанью подлежало все. Списанию не глядя.

Самого Левенбука ждал Роман Подцепа. С какой-то очередной бумагой. Едва ли не через день, как раньше распечатки, Роман Романович Подцепа притаскивал теперь на подпись разнообразнейшие прошения, отношения и заявления. Простая нематематическая задачка продления подмосковной прописки в связи с продлением аспирантуры производила строчки, с упрямством и настойчивостью ВЦшного АЦПУ. Едва пробежав глазами очередной отладочный дамп с шапкой в правом верхнем углу «Заместителю директора ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина Красавкину А. Ф. от...», Алексей Леопольдович пружинной скорописью отметился в левом нижнем «прошу удовлетворить», после чего к удивлению Подцепы бумагу не возвратил, а положил в свои собственные корочки из розового мармеладного пластика.

– Я сам отнесу, – ласково глядя на Романа влажными чернильными льдинками, успокоил аспиранта Левенбук, – мне как раз надо в главный.

Что-то в свою очередь набросав на листе бумаги и лист этот просунув в ту же бабаевскую папочку с золотым контуром Петропавловки и шила-шпиля, А. Л. встал из-за стола, сунул под мышку клык города-героя и вышел не прощаясь.

И поразительно, совершенно необыкновенно повел себя заведующий сектором, к. т. н., только что в столовой с полным достоинством, без спешки наминавший щедро удобренную маслом изнутри, а сверху бронированную сухарями профессорскую пайку. Алексей Леопольдович Левенбук буквально спорхнул с крылечка лабораторного корпуса, а за углом и вовсе, сделав два легких хулиганских шага, метра три катился боком на манке зимних ботинок по синему ледовому языку.

В главном корпусе ИПУ, вновь задубев, обретя солидность и хладнокровие первого кандидата на заведование отделением, А. Л. Левенбук поднялся на второй этаж и в общей приемной поинтересовался у понимающей без слов любое дело Лидии Ивановны, все ли вчерашние бумаги подписаны.

– Не все, – сказала маленькая завитая женщина, не только помнившая в лицо и по именам всю эстафету жен члена-корреспондента академии наук А. В. Карпенко за двадцать лет, но и самого Алешу Левенбука перспективным молодым специалистом.

– А можно тогда вот эту пометить вчерашней входящей датой, – совсем уже тихо поинтересовался Алексей Леопольдович, вытягивая из пластика папочки пару листков, – Вот эту. Нижнюю.

– Можно, – кивнула Лидия Ивановна, ознакомившись, а Левенбук решил, что к тюльпанам грядущего восьмого марта надо будет непременно добавить какую-нибудь коробочку из «Балатона» или «Ядрана». Покинув гостеприимную приемную, А. Л. отправился в библиотеку и до самого конца рабочего дня просидел в читальном зале, знакомясь с новыми поступлениями по собственной и смежным тематикам. Снимал с полочек, листал, смотрел в окно и ставил обратно.

В шесть тридцать заведующий сектором матметодов отделения динамики горных машин ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина Алексей Леопольдович Левенбук вошел в опустевшую приемную и самостоятельно, без помощи или напутствия добрейшей Лидии Ивановны, открыл высокую, в два человеческих роста, дверь в кабинет первого зама болеющего Антона Васильевича Карпенко. За парадными, дворцовыми был небольшой, в пару ладоней, тамбурок и дверь, такая же высокая, но с шиком уже купеческим во всю ширь крытая кожей, подбитой ватином. Постучать в глухое, черное даже из вежливости было невозможно, и Левенбук без лишних церемоний просто толкнул препятствие, как чью-то спину.

У дальней стены едва ли не волейбольных размеров зала Афанасий Федорович Красавкин за крепостным валом дубового стола времен основания ВИГА – ИПУ с зеленым барским, дореволюционным верхом читал газету местного разлива «Миляжковская правда». Газета распространяла стойкий запах оружейного свинца.

– Присаживайтесь, – сказал Красавкин и протянул руку, на удивление безо всяких следов от контакта с липким и марким рупором горкома и горсовета. – Очень рад, что вы пришли, давно хотел с вами поговорить в неофициальной, так сказать, обстановке...

Затем прозвучало имя покойного Михаила Васильевича и целый набор ключевых слов – «школа», «научное направление», затем «традиция» и «продолжатель». Вступительная часть была короткой, но исключительно комплиментарной, с неакадемическими наречиями «бесспорно», «безусловно» и «безоговорочно», а также совершенно уже ненаучным оборотом «не подлежит сомнению»...

– ...прекрасно понимая, что вопрос защиты вами докторской, вопрос самого ближайшего будущего, никого кроме вас, Алексей Леопольдович, руководство института не видит на месте заведующего отделением... И в этой связи... в этой связи...

И тут-то началась та отсебятина, импровизация, в предчувствии которой А. Л. Левенбук сегодня днем соорудил короткую писульку и ловко пристроил с нужной датой под красный коленкор папки «На подпись».

– И в этой связи... в этой связи... как ученик и ближайший сотрудник Михаила Васильевича, не хотели бы вы, не согласились бы, Алексей Леопольдович, на завтрашнем заседании парткома выступить на тему научной состоятельности вашего пока еще... пока еще... коллеги Николая Николаевича Прокофьева. У вас ведь есть, наверняка, на этот счет сложившееся мнение...

– Есть, – сухо ответил Левенбук и так прохладно посмотрел на своего фактического директора, прямого руководителя, что тот смутился и понес уже совершенно необязательную ерунду:

– А эти... – Красавкин не мог даже слова подобрать, – эти осенние эксцессы здесь, в институте, не должны вас... хотя я понимаю... неловкость, но хочу заверить, и это нам точно теперь известно... не отражают ни в коей мере линии партии и государства... Совершенно наоборот, это все было и остается личной инициативой весьма нечистоплотного человека с непомерными амбициями и совершенно неприглядным, как выяснилось, моральным обликом... затесавшимся в члены... в члены...

Красавкин оплошал, он видел, что сделанное им от души, со всею искренностью предложение поучаствовать в приятном и открытом добивании врага нарушило неписаный регламент мероприятия и пониманья не найдет, но как поймать теперь так глупо вылетевшего и принявшего стекло окон за во лю вольную воробья, не знал, стучался клювом, частил крылами, и был очень признателен, когда немногословный человек со странными, будто лишенными белков глазами хрустнул наждачкой подбородка и сам пришел на помощь:

– Спасибо, Афанасий Федорович, но завтра я надеюсь уже быть с семьей на горе...

– Где? – изумился Красавкин не просто сказочному разрешению, но и баянной его, былинной форме «во широком поле, на высоком холме».

– Тут недалеко, – с улыбкой пояснил Левенбук, – та самая традиция, о которой вы упоминали. Мы с покойным Михаилом Васильевичем всегда в это время выезжали в Вишневку. На последний снежок. Короткий отпуск...

– А вы... я что-то ваше заявление не помню, разве подписывал...

– Нет, – гость продолжал улыбаться, – мне Лидия Ивановна сказала, много бумаг, не успеваете... Буду признателен...

Красавкин раскрыл папку «На подпись» и некоторое время шуршал самыми нижними слоями, потом поднялся и протянул через стол руку, и после залежавшихся бумажек оставшуюся чистой:

– Очень приятно было познакомиться.

Никаких следов недавнего волнения или растерянности тоже не было на лице Афанасия Федоровича. Оно выражало, как всегда, ветчинную значительность и пахло хреном. И этот здоровый дух покрыл и перебил даже расстрельные канцерогены газеты «Миляжковская правда».

В институте Алексей Левенбук на следующий день не появился. Хотя встал заметно раньше обычного и даже проехал через час, хотя и в некотором отдалении, но все же мимо ИПУ по Новорязанскому шоссе. К удобной самоделке из тонких металлических прутков на крыше ВАЗ-2102 были привязаны лыжи, зеленые «Elan Impulse» – гордость и радость самого Алексея Леопольдовича, но вот что странно и необычно для семейного выезда, не лакированный «Sulov» жены Ирины, а длинные и желтые, кое-где до серебристого алюминия основы протертые «Польспорты». И это было здорово, потому что на условно запасных, старых «Пампорово» самого Алексея Леопольдовича кант был уже ни к черту. совершенно невообразимое безобразие, немыслимо кому-то предложить, а вот почтенные ботинки «Ботас», кожаные со шнуровкой на красно-черной партизанской подошве и сам бы надевал, таскал бы до сих пор, если бы не новенькие «Альпины», подаренные в прошлом году к сорокалетию.

Желтые, видавшие виды лыжи Алексей Леопольдович занял у товарища, жившего по соседству, этой зимой счастливо перепрыгнувшего на K2 с каким-то фантастическим, невиданным цветным тефлоном. Экспромтом, но лихо подготовился житель по определению неспешного и томного Самаркандского бульвара города Москвы к «последнему снежку».

И уж совсем легко и просто, после короткого вечернего звонка, как это и можно было предположить, буквально с низкого старта, собрался в дорогу житель улицы Космонавтов города Миляжково. Раз, два и готов. В половине девятого утра на обочину Новорязанского шоссе, легко поднявшись от нового микрорайона, вышел человек в синей спортивной куртке и штанах, большая сумка с белой парашютной полосой «Динамо» висела легкой колбаской на его плече, и не успел турист, скинув неудобную, найти ей чистое пятно снега возле себя, как рядом затормозили серенькие «Жигули»-универсал, с парой ярких, острых стрел на крыше.

– Обещанного три года ждут? – весело объявил пассажир, усаживаясь рядом с водителем.

Человек с мытыми сливами собачьих глаз в ответ дружески рассмеялся. Оба понимали, что речь вовсе не о давнем обещании съездить как-нибудь за город и покататься, наконец-то исполненном. Совсем иное, куда более существенное и самое главное немыслимо забавное имеется в виду. А чтобы никаких сомнений на этот счет не возникло, Игорь Валентинович Пашков, прикомандированный для наблюдения за состоянием дел к большому академическому институту, а по своим задачам и множеству закрытых тем и вовсе можно считать ящику, извлек из внутреннего кармана куртки широкий коричневый бумажник, с любимым и популярным в отечественном легпроме оттиском прибрежной крепости со шпилем, а из него достал линялое любительское фото. На мутноватом, но проникновенном два совершенно обнаженных однополых индивидуума, один изящ ный, совсем юный, а второй, без плеч, с животиком, лет тридцати семи, обнявшись, зайками позировали перед камерой со вспышкой и автоспуском.

Игорь Валентинович, придерживая снимок за белый уголок, нижним воткнул прямоугольничек в прорезь круглого дефлектора на жигулевском торпедо, фото распрямилось и завибрировало в теплой струе от печки, тут же заставив изображения двух голых субчиков синхронно волноваться. Тот, что повыше, в возрасте, с животиком, без плеч ежился и пыжился, совсем как в жизни. От неожиданного мульти-пульти эффекта водитель жигуленка, Алексей Леопольдович Левенбук, ответственный за то, чтобы сам Игорь Валентинович Пашков, точно так же, как и его предшественники и все возможные его наследники, отлично разбирались в проблематике и тонкостях горной науки, еще раз усмехнулся и, взгляд переводя на зимнюю дорогу, спросил:

– Вы завтракали? Можем остановиться в Бронницах, там очень хорошая, проверенная пирожковая.

Вишневка понравилась сибиряку Пашкову.

– Не Югус наш, конечно, но вполне. Даже подъемник есть.

– Да, – согласился Левенбук, – немного обустроить, и совсем будет Европа.

– Всех переловим да и сделаем Европу, – небрежно пошутил Игорь Пашков.

И этот невинный профессиональный юмор не понравился Алексею Левенбуку: была в нем и неуместность, и бестактность. Кому-то наружка да прослушка, а кому-то аналитика и тонкий расчет. Никогда и никого Левенбуки не ловили и не будут. Совсем иными делами занимался отец Алексея Левенбука, Леопольд Эмильевич, в большом доме в самом центре Москвы, занимался бы и сын, если бы не «разгром», как это иногда очень тихо определялось в домашних разговорах, разгром тысяча девятьсот пятьдесят третьего.

Не поддержал шутку Алексей Левенбук, и Игорь Пашков это заметил, но не обиделся. Он, сотрудник в первом поколении, молодая кровь, снисходительно и не без понимания относилcя к амбициям, обидам и прочей художественной мелочовке, столь свойственной хорошим, заслуженным и нужным, но бывшим, бывшим людям конторы.

– Бугров только, я смотрю, многовато, – заметил Игорь Валентинович с легким сожалением и тут же с привычной легкостью добавил: – А впрочем, и я не Стенмарк...

На этот раз он шуткой не промазал. Когда-то цветное фото юного Ингемара в желтой вязаной шапочке на фоне красных лыж ELAN запало в душу молодому кандидату технических наук, научило Алексея Леопольдовича экономить, откладывать и даже немного занимать, чтобы в конце концов с триумфом сделаться обладателем очень похожих, только зеленых. Но кто здесь в известном смысле Стенмарк и почему, А. Л. конкретизировать не стал. Тыльной стороной ладони Алексей Леопольдович провел по свежевыбившейся щетине, и звук, похожий на заключительную правку лезвия ножа, настроил двух товарищей на дело.

– Вперед? – спросил прищурившийся Левенбук, ставший азартным, легким, как тот шкодливый пацаненок, который, забежав вчера за дом, проехал пару метров по ледяному языку на манке дорогих французских зимних башмаков.

– Вперед! – ответил всегда прямой и легкомысленный на вид Пашков и, словно разогреваясь, очень задорно, громко, как будто бы бамбуковыми, щелкнул сухими пальцами.

На самом деле катался он весьма прилично, хотя и охал иной раз, вдруг наметав снежной трухи в серии невыставочных виражей:

– Два года не вставал, два года, не поверите...

Бугров, действительно, хватало, да и снег был мягковатым, но февральская пеленка неба сияла чистотой и солнце, пусть и слабосильное, еще пока работало на совесть.

– Отлично, отлично, – повторял Пашков.

Все ему понравилось. И склон без затей, и маленькая деревенская харчевня, по-другому и не назовешь отделанный травленым деревом «Торжок», в который Левенбук завез его уже усталого, и удивительное темное пиво с кремовой пеной, которое там подавали в мокрых кружках. Две полные с легким обедом сморили Игоря Валентиновича, и всю довольно долгую дорогу из Вишневки до Миляжково, через Луховицы, Коломну и Бронницы, он спал. Зато водитель серенького «универсала» с парой острых, окованных железом штакетин на крыше всю долгую дорогу от реки Ока и до реки Москва думал. День, проведенный среди всех оттенков белого, снега со строчками лесопосадок и точками людей, бумаги рваной и бумаги гладкой, широких листов распечаток и узеньких блокнотных, зеленоватых, голубоватых, с водяными знаками застывших водоемов, и серой линейкою дороги, все время мысли Алексея Леопольдовича возвращал к одному важному предмету, без обсуждения которого со спящим Игорем Пашковым прогулка, так славно организованная, не была бы с толком завершена. Так и осталась бы потехою без дела.

Ждал обязательного эпилога и Игорь Валентинович, когда маленький жигуленок, притормаживая, захрустел снегом и камешками на обочине Новорязанского шоссе, а потом и вовсе остановился напротив видневшихся за полем и деревьями монолитных домов нового микрорайона города Миляжково. Синяя динамовская сумка с пригодившимся термосом и не пригодившейся колбасой осталась на заднем сиденье, а сам Игорь Валентинович на переднем. Уже достаточно давно проснувшийся и к заключительному аккорду вполне готовый Игорь Пашков повернул живой лукавый глаз к Алексею Левенбуку и улыбнулся. Сизая щетина одела к вечеру лицо водителя и горнолыжника в пороховую полумаску:

– Надо помочь очень нужному человеку, – сказал Алексей Леопольдович, и черные, компотные глаза его остановились.

– Вашему аспиранту? Роману Романовичу Подцепе? – все так же дружески, приятно улыбаясь, уточнил Игорь Пашков. Мягко дал понять, что не зря свой хлеб здесь ест. Не просто так.

– Да, – кивнул Левенбук. Чистые островки кожи на его лице казались выскобленной желтой костью. – Он должен остаться в ИПУ. Должен работать в отделении, теперь... – Он помолчал, асимметричные виски блестели. – ...после всех этих перемен... с наступлением определенности... этот вопрос нужно решить...

И тут улыбка на лице Игоря Валентиновича преобразилась. Он словно вспомнил о легком утреннем недоразумении, нарушении то ли традиции, то ли субординации, то ли иной тонкой материи, касавшейся работы грязной и работы чистой, положения штатного и нештатного. Но, тем не менее, при этом никакая мстительная тень на губы пассажира не набежала. Легкая снисходительность приподняла брови и теплая ирония – уголки губ.

– Но это так просто, само собой не происходит, вы же понимаете, Алексей Леопольдович... Надо включиться в общую работу, заработать право на поддержку...

– Я это прекрасно осознаю, более того, именно это вам и предлагаю, включить...

– Отлично. Только жаль, мы всех уже разоблачили, – не мог не пошутить Пашков, отчетливо ощущая приятность самой минуты.

– Ну почему всех? – не дал ему совсем уже зарумяниться и заиграться Алексей Леопольдович.

– Вы кого-то конкретного предлагаете в этой связи к разработке?

– Да, – сухо ответил Левенбук, – меня.

– Вас?

– Да, – подтвердил заведующий сектором матметодов ИПУ. – Лучшей проверки и привязки и не придумаешь...

И тут улыбку смыло с лица Игоря Валентиновича, ему стало стыдно своего какого-то мальчишеского, безответственного настроения, а еще больше недавних мыслей о том, что бывают люди бывшие и не бывшие. Люди конторы – всегда ее люди, и глупо думать по-другому, как бы жизнь ни перекраивала все и ни переиначивала.

– Хорошая мысль, дельная... И человек нашей науке нужный... Ведь так?

– Именно так...

– Ну, значит, попробуем...

– Попробуйте, – сказал Левенбук, – пожалуйста...

И тут Пашков вдруг обнаружил улыбку, пару секунд тому назад сбежавшую с его собственного – уже в мелких проволочных заграждениях неправильного лица напротив. И тут же отразил ее своими правильными. Точно так же блеснул зубами.

Пока пассажир вылезал и забирал сумку, водитель включил дворник заднего стекла. Заскрипела полупрозрачная снежная мелочь, и от того родился прощальный комплимент, прекрасно увенчавший незабываемый денек.

– Так она у вас в экспортном исполнении, смотри-ка, только сейчас заметил, – уже в проем двери порадовался Пашков.

– Да, – Левенбук кивнул и добавил совсем уже по-свойски, – можно вполне закрыть легким движением. Не бить с размаху.

И если по поводу теплой, семейной атмосферы лыжной прогулки, которую накануне в высоком кабинете обещал завсектором, возможны споры или сомнения, то вечер этого длинного и приятного дня был домашним уже во всех отношениях. До девяти часов Алексей Леопольдович играл со своей маленькой дочкой Лилей. Шестилетней девочкой от второго счастливого брака.

Папа и доча складывали из кубиков принцесс и принцев, и наконец сам замок для романтических особ с мостами, башнями и шпилем. И это развлечение очень нравилось малышке Лиле. Но пришлось потратить еще и полчаса на то, что больше было по вкусу папе. На изучение слогов и букв.

Из пластиковой кассы Алексей Леопольдович извлекал яркие загогулины «п», «р», «о» и ставил на узенькие полочки-линейки черной доски. Из двух составлял слога «ко», «фе», «ве» и надо было угадывать сначала части, а потом и целые слова. Легкие – «ров», рев» и трудные – «кровь», «прок».

Отход ко сну Алексея Леопольдовича Левенбука также не обошелся без словесных упражнений, простых и сложных. Бритый с необыкновенной тщательностью заведующий сектором долго лежал и терпеливо ждал, пока жена Ирина закончит изучать, по ходу дела сгибая, заламывая и переворачивая, такую неудобную для чтения лежа «Литературную газету».

ПАПКА

Никаких планов не осталось. Какая-то рванина, мешанина. Одна только случайность, спонтанность и полная непредсказуемость. И лишь стипендию платили аккуратно двадцать пятого, и Рома мог посылать домой шестьдесят рублей. Обмен надежного пергамента червонцев на ненадежную соплю почтовой квитанции. Единственная процедура, по которой еще можно было сверять часы. Перевод Миляжково – Южносибирск. Последнее. Но и этому жалкому отзвуку былой всеобщей регулярности был положен естественный предел.

Жить на оставшиеся пятнадцать рублей становилось решительно невозможно. Общагу бильярдным ходом, один за другим, покидали все, у кого Рома мог столоваться и не мог: уехал Катц, свалил Борисов – одногодок-аспирант из отделения разрушения, его бесформенная эстонская подружка Светлана Мазурок, мастерица замесить узбекский насыщающий на сутки плов, отбились все точки раздачи провианта, и даже производитель пустой дистиллированной воды Махатма и тот отбыл в свою Караганду.

Визиты к рыжей закрестила жизнь, а пожиратель жареной колбасы с толченою картошкой Олег Мунтяну, увлекшись спортивным перебором продавщиц ювелиринного отдела миляжковского магазина для новобрачных, совсем перестал бывать в общаге. Где спать ложился, там и ужинал. Время от времени выручал Зура Гонгадзе, но чаще трех раз в месяц трескать его мамалыгу из пшенки с нитями липнущего к зубам и отдающего мочой московского сулугуни даже голодный Роман не мог. Подножная кормежка, три года питавшая Подцепу, иссякала. Прикрылась лавочка.

Левых перепечаток, дававших в хороший урожайный осенне-зимний месяц отчетно-показательной активности не меньше сороковника, тощей весною ждать тоже не приходилось. Но и само пробуждение природы, теплый, жирный ветерок с юга, витаминная, богатая металлами и минералами зелень на едва просохшей от снега земле не радовали Романа Романовича Подцепу. Еще четыре недели, тридцать дней, придет апрель, а с ним фиаско. Продление аспирантуры заканчивается, а все, что можно успеть теперь, после такого долгожданного утверждения научным руководителем Левенбука – оказывается, всего лишь положить работу в совет. Формально обсудить в отделении и отнести, прикрыв протоколом, рекомендацией «к защите» отсутствие внедрения, необходимость полной переделки последней главы. И даже май, прекрасный месяц танковой, сверхплотной рабочей части дня и кратких, навылет простреливаемых ночей отдыха, – последний подарок аспиранту, успешно завершившему «с представлением работы» свою учебу, не выручал. Без внедрения, без проштампованного и подписанного свидетельства полезности научных изысканий народному хозяйству, промышленности и транспорту нет и не бывает в СССР кандидата технических наук. Историки бывают, и филологи, и кандидаты искусствоведческого профиля, хорошие и разные, но Р. Подцепе уже поздно менять специальность. Можно только поменять методику и с ней расчет экономического эффекта. Отказаться от опытной отраслевой, которую в отсутствии А. В. Карпенко некому двигать в министерстве, и согласиться на бумагу полегче и попроще, утвержденную в каком-нибудь объединении, в «Кольчугиноуголь», например. Пробить такую, подписать в Южбассе помогут разрушенцы, об этом первым делом договорился Левенбук, но выводы теперь Роману надо было подгонять не под конструкторскую практику, а под совсем иные нужды – производственные. Вникать в чужую логику. Придумывать, менять и переделывать последнюю главу. За месяц не успеть никоим образом. И не успеть за два.

– Рома, – поинтересовалась в пятницу Маринка, не дав даже нагреться красной пластмассе трубки, едва ли не сразу, после автоматического «привет-привет», – а почему ты письмо не делаешь для распределения? Я видела сегодня в буфете твоего завлаба, как его...

– Млечина?

– Да, Млечина, так вот, он у меня спросил, а что Роман в ИПУ там закрепился, не будет возвращаться в ЮИВОГ?

– Буду конечно... Глупости какие...

– А почему письмо не делаешь?

– Еще не время.

– А когда время-то? Когда? Месяц остался. Не понимаю...

Что он мог сказать, как объяснить – если уедешь через месяц – через два, то через полгода никак не защитишься, особенно в рабстве у Млечина: все сроки сразу надо будет на три умножить и на пять.

– А Димка дома?

– Он с матерью гуляет. Мама вчера приехала...

– Рассказывает ему о доблестях, о подвигах, о славе? Пилотку привезла?

Это было ее собственное, Маринкино, насмешливое выражение. Из какой-то хрестоматии. О подвигах, о доблестях... И рассказ о пилотке, которую как дурочка носила между кос в далеком детстве, там, где лишь степь и сапоги. Да иногда земля уходит из-под ног, качается и вздрагивает от пошевела, как беременная.

Ромка был рад, что вспомнил. Думал развеселить, увлечь хоть на секунду в кокон полузабытых ночных разговоров, в обнимку, полушепотом, без всех, но вместо этого услышал злое:

– Какая разница, послушай? Какая разница? Митя должен каждый день гулять, ты понимаешь это, каждый день, и если никто другой не может обеспечить это ребенку, то спасибо матери. И пилотку будем носить, и ремень со звездой...

Дом Ромки, его однушка, крепость, поднебесье на последнем этаже сделалось похожим на истоптанный проходной двор. Иванцовы, словно одумавшись, едва ли не всем табором явились отбивать когда-то отданное Р. Р. Подцепе. Выручать свою «брошенку». Перековывать податливое золото, бесполезную красоту, в полезные и нужные предметы. Ложечку и зубочистку.

Надо было возвращаться. Как можно быстрее чинить забор и красить. Только Роман не мог, из-за них же, из-за сына и жены, ради них и для. Не выходило. Иногда даже дозвониться не получалось в обычный, до Димкиного сна час. Поговорить с мальчиком. Лишний раз убедиться, что он здоров, а все, что было, рассказывалось и утверждалось, лишь морок, наваждение, галлюцинации жены Маринки, слегка подвинувшейся умом от нефильтрованных семейных промываний. Субботних мамашиных звонков из-за казахского бугра и писем из тех же далей, набитых круглыми большими буквами, словно витрина оптики очками. Это они, компашка Иванцовых, придумали болезнь, чужую, постороннюю и аномальную, как шевеление земли. Навялили. Но ничего, скоро Роман вернется, очень скоро, и разом на этом мутном бреде поставит жирный крест. Жизнь в норму приведет, неодолимую, как три на три, три ряда и три столбика таблицы умножения.

Ну а пока, пока пять цифр его домашнего номера, самый тривиальный набор натуральных чисел, вел себя по-свински. Иррационально. Все время возвращал «занято».

– Слушай, час бился, у тебя с кем там был такой неотложный разговор...

– С врачом, с Андреем Петровичем, Митя сегодня какой-то скованный, напряженный, мне надо было посоветоваться...

О чем можно было советоваться целый час с врачом и зачем, Роман не понимал. И зрело в его мозгу убеждение, что необыкновенный доктор часть, интегральная, ни чего-либо, а именно бредового самообмана, один из тех, кого отрезать надо, вытолкать взашей с толпою прочих ряженых, что заявились к нему в дом и, натоптав, напачкав, остались всем этим дышать.

«Какого черта, какого черта, – думал Роман, – если, допустим, болезнь есть в самом деле, то надо лечить. Процедуры назначать, лекарства. А если нет, какого беса занимать телефон? Для чего?»

И не у кого спросить! Если только у собственного сына. Товарища и друга. Но Дима, Дмитрий Романович, в очередной раз «уже спал».

Не спал Роман. В половине восьмого, когда в дверь его комнаты постучали, Р. Р. Подцепа брился. Негнущийся, как семафор, старик-швейцар, по прозвищу Железнодорожник, делил световой квадрат на две половинки. Приподнятые стрелы широких бровей стояли в положении «открыто».

– Подцепа, – сказал бывший гвардеец Кагановича, – спустись к телефону.

– Это Роза Федоровна, – внизу на вахте такой приятный голос заструила в ухо медь телефонных проводов, что и после представления никак не верилось – его, Романа, зачем-то вызывает маленькая ворчливая паспортистка из второго, главного корпуса общаги, торжественно именуемого гостиницей.

– Роман Романович, подъедьте сегодня сюда к нам, к двум часам, – не своим, пчелиным рокотом заманивала крыска.

Все было в полном порядке к тому времени со всеми Ромкиными штампами. Временным продлением. Не было почему-то только подписи. Закорючки в угловой графе. Любопытный Караулов углядел, но, обнаружив, тут же объявил – сойдет и так.

«Неужели из-за этого? Но как она узнала? Паспорт-то у меня...»

– Небольшая формальность, – подтвердила подозрение где-то там у себя, между остановкой «Мальчики» и остановкой «Гастроном», долгоносая от профессионального презрительного насморка Роза Федоровна. Паспортистка. И непонятно было только, почему она просит, а не обязывает, да и вообще, с чего так ласково поет.

«Ее, наверное, ошибка. Вот почему».

– Хорошо, – сказал Роман, – подъеду.

Р. Р. Подцепа, житель ученой окраины, не любил экскурсы в центр города Миляжково. Желто-красное зернышко сталинских колонн, балконов, завитушек, буйно проросшее во все стороны серо-зеленой гнилью хрущевского панельного бетона и шершавой короедой брежневского кирпича. Пятиэтажная гостиница со вставным хрусталем стеклянного холла была особенно неприятна, как будто, съехавшая с обочины Октябрьского проспекта, здесь начинавшего подъем к переезду, она валялась в яме, и уже просто ямой выглядел стадион «Трудовых резервов» по другую сторону вспучившейся улицы. И над всем этим ухабистым косо-криво господствовала надпись на фасаде небольшой станционной постройки, торчавшей уже за переездом. «Мальчики». Кто-то утверждал, Мунтяну, кажется, что где-то рядом с этим екатерининским вокзальным павильоном и была когда-то исправительно-показательная коммуна под руководством писателя и педагога А. С. Макаренко.

Так это или нет, Рома не знал, но предпочитал не видеть местных достопримечательностей. Выходил из автобуса, не доезжая переезда, за полквартала, и шел сверху вниз к гостинице, а не снизу вверх от остановки «Гастроном», как все. Пусть дальше, лишние две сотни метров, больше, но зато спиной к природе и истории этого края.

В гостинице, где останавливалось не столько начальство, сколько командированные по разным линиям Министерства угольной промышленности, на день, на два, на пять, в отличие от прибывших надолго в Институт повышения квалификации и кров деливших с аспирантами ИПУ в корпусе номер два, Роман поднялся на второй этаж и постучал в дверь знакомого служебного номера.

Что-то ожило с той стороны. Подвинулось, но оживление свое и волю не облекло в слова. Не дожидаясь обретенья внятности, Подцепа сам приоткрыл дверь и несколько опешил. В узкой комнате отсутствовал носатый маломощный представитель власти, зато имелся спортивной складки посетитель. Но поразило Романа не это вполне обыденное обстоятельство, а то, что посторонний человек председательствовал, сидел не у стола, а за столом. Не обреченно кантовался на этой незащищенной стороне просителем, а по-хозяйски приподнялся с командирской дальней у стены. Впрочем, в необъяснимой перемене, эстафете виделась и явно проявлялась какая-то неоспоримая и очевидная логика. Крепкий чужак приветствовал Романа с тем же расположением, что гулившая, ласково жужжавшая с утра наперсточная Роза.

– Входите, входите, – сказал незнакомец и сам весьма любезно тронулся навстречу замешкавшемуся аспиранту. Последовало быстрое рукопожатие, предложение присаживаться, щелкнул замок, затем нештатный хозяин помещения вернулся на исполнительское место и некоторое время молча изучал Р. Р. Подцепу визави. Двусмысленность и неприятность ситуации стремительно нагнеталась, хотя с доброжелательного, открытого лица напротив не сходила блинной открытости улыбка.

– А ведь мы с вами земляки, Роман Романович, – внезапно сделал вывод масляный человек из своих несколько уже затянувшихся физиогномических изысканий.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Вы ведь из Кольчугина? Ведь так? А я, – и новый приток жиров и углеводов осветил лицо, – я из Мысков. Полтораста километров для Сибири не расстояние, ведь так? Все один наш общий Южбасс...

И тут же, словно желая окончательно убедить Р. Р. Подцепу в существовании счастливой родственной близости, неместный человек одним движением достал из внутреннего кармана пиджака бордовое удостоверение и показал его белое специальное нутро Роману. Мелькнули три буквы, рыцарские причиндалы – щит, меч и слово века нынешнего, бронебойного, «лейтенант», остального Роман Подцепа не разглядел. Черно-белое служебное фото человека в форме опять сменила приятная, располагающая улыбка гражданского оригинала.

– Вы не волнуйтесь, Роман Романович, – сказал фактурный обладатель корочек, откидываясь в кресле невзрачной паспортистки, – дело не в вас. К вам у нас нет никаких вопросов, есть к вашему научному руководителю. У вас какие отношения с Алексеем Леопольдовчем Левенбуком?

– Рабочие... – как-то сами собой поднялись и опустились плечи.

– Я понимаю. Вновь потерять его не боитесь? Лишиться, так сказать...

– В каком смысле?

– Слова-паразиты, – с неожиданным удовольствием отметил человек, полный живительных килокалорий, – надо бороться. Как и со всеми прочими уродливыми явлениями в нашей жизни. Особенно нам, сибирякам. Здоровой косточке, так сказать. Мы уже один раз спасли Москву в сорок первом, с тех пор только на нас, крепких душой и телом, она, родимая, и держится...

Роман зарделся, чуть не спросив в очередной раз «в каком смысле».

Товарищ лейтенант заметил его фруктовое смущение, добродушно хмыкнул и продолжил:

– Все очень просто, ваш научный руководитель – ученый с большим потенциалом, очень нужный и важный для страны, это с одной стороны. А с другой, стойкость его сомнительна: во-первых, москвич, а во-вторых, ну, вы понимаете, есть чертовоточинка и похуже... в общем, может очень легко оказаться во враждебном нашей стране лагере. В государстве – близком союзнике и сателлите Соединенных Штатов Америки...

В коридоре хлопнула дверь. Сдобный земляк за широким служебным столом замолчал. Прислушался. Ковровая дорожка быстро зажевывала шаги и где-то в самом конце коридора и вовсе проглотила как звук, так и его источник.

– К сожалению, у нас есть данные, вполне надежные сигналы о том, что различными подрывными службами иностранных государств работа по моральному и политическому разложению в отношении вашего научного руководителя Алексея Леопольдовича Левенбука ведется. И очень активно. И чтобы ей противодействовать, не допустить скатывания на враждебные всему советскому рельсы ученого и человека, мы считаем очень важным постоянное присутствие в окружении Алексея Леопольдовича, заведующего отделением, а в самом ближайшем будущем и доктора наук, надежного носителя советских принципов и идеалов, хранителя всегда здорового сибирского начала, ну и готового... – Пшеничный товарищ лейтенант показал белые, отлично вычищенные зубы: – Всегда готового нам помогать, содействовать, предотвращать...

Роман сделал усилие и вместо нелепого, вдруг привязавшегося сегодня пустого слога «ом» использовал для образования вопроса вполне уместную, осмысленную часть речи. Местоимение «им».

– Каким образом?

Проделанная над собой работа очень понравилась его собеседнику:

– Очень простым. Кстати, можете называть меня Игорем Валентиновичем. Надо держать нас в курсе. О разговорах, о настроениях, о контактах. Обо всем, так сказать, том, что происходит вокруг Алексея Леопольдовича. У вас ведь скоро, насколько мне известно, представление работы, распределение, если согласны и готовы, будем со своей стороны содействовать укреплению кадровой базы ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина здоровым сибирским контингентом...

В каком смысле, чуть было вновь не плюхнул Роман, не понимая и даже недоумевая, что провоцирует его сегодня на это идиотическое повторение. Но только полупустой желудок аспиранта явно проигрывал соревнование по перетягиванию каната сытному масленичному кругу в звании лейтенанта.

– Неожиданно... – наконец справился с собой Подцепа.

И этим необыкновенно обрадовал Игоря Валентиновича. Муравьи веселых огоньков, лениво плававшие все это время в его глазах, на сушу выбрались и запрыгали, но тут же и накрылись все темною водою. Исчезли. Слились с фоном.

– Согласны? – задал вопрос товарищ лейтенант.

– Неожиданно... – повторил Подцепа. – Я должен подумать. Я, видите ли, я, собственно, хотел с Розой Федоровной поговорить, тут подпись, я не знаю...

Улыбка погасла, и в узкой комнате с окном, глядевшим на скучный задний двор гостиницы, внезапно стало неуютно, и даже холодно. Вместо блина к Роме придвинулась чугунная сковородка.

– Вы хотите подумать?

– Да, подумать, очень неожиданно...

Последняя фраза, как формула механики понятной и предсказуемой, вернула веселость и даже расположение на ставшее опять и аппетитным, и живым лицо товарища лейтенанта.

– Неожиданно... – эхом отозвался он, секунду помолчал и добавил: – И хорошо... Очень хорошо, Роман Романович. Ответственные решенья надо принимать ответственно. Давайте увидимся здесь же через неделю. Ровно через неделю. А пока просто подпишите вот это...

Какая-то бумага с отпечатанным текстом оказалась под носом у Романа. Над длинным прочерком в первой строке чьей-то беспечной и малохудожественной рукой были вприпрыжку вписаны его, Р. Р. Подцепы, имя, отчество, фамилия.

– Что это?

– Расписка о неразглашении нашего сегодняшнего разговора, – сказал товарищ лейтенант, Игорь Валентинович, и тут со смешком любезно пояснил: – В порядке, так сказать, борьбы со словами-паразитами...

Роману Подцепе разом стало и стыдно, и неудобно. И, силясь поскорей избавиться от жженья и румянца, чуть косоватый аспирант ИПУ придвинул к себе казенный лист и подмахнул.

– До свидания.

– До скорого. До скорого.

И лишь дорогою домой, пройдя и переезд, и остановку «Мальчики», и здание странной конторы с буквой х и двумя г в названии ГИГХС, Роман Подцепа сообразил, что собственно бумагу-то и не прочел. Не вник. Не знает, под чем же именно сегодня оставил подпись. Какое скрепил обязательство незамысловатым своим росчерком с хвостами симметричными у букв «д» и «ц». «Д» – вверх, «ц» – вниз, как будто пара инь и янь из книги, ходившей по рукам в общаге НГУ, «Завтрак для чемпионов». Журнала «Иностранная литература» за семьдесят четвертый год... или же семьдесят второй...

И вдруг от этой конской, монгол шуудан символики без состраданья, жалости и смысла Роману стало легко. Возможно, пусть он роковую, непростительную и даже, может быть, позорную глупость совершил всего лишь пять, десять минут назад, но зато теперь здесь, за переездом, за парково-садовой будочкой платформы «Мальчики» ввиду гладко оштукатуренных и широко расставленных близнецов микрорайона «Хлебозавод» ничего уже решать не надо. Его оставили, и он остается. Остается в Миляжково Московской области, чтобы осенью этого 1984 года на заседании Ученого совету ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина защитить диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук по специальности 05.05.06 «Горные машины». Все ясно. Все решилось. И одного лишь не сулила подпись под неизвестно какой клятвой – простого объяснения с Маринкой. С Маринкой и Димком.

– Как это временно распределился? Не понимаю.

– Я объясню тебе. Когда приеду. Я через две недели... я все равно буду в Кольчугино, командировка в комбинат, вот и домой заеду, поговорим...

– Да нет, зачем же, мне и так все ясно.

Роман шел по Октябрьскому проспекту, на темя его из-за стволов высоких сукастых деревьев навалилось солнце, и обрывки воображаемой беседы со своими от этого бессмысленными зайцами мелькали, вспыхивали и потухали в голове. Маринка не понимала и не верила, а Димок отсутствовал. То с кем-нибудь гулял, то спал, то рисовал огромный дом, и в каждом окошке, квадратном, круглом, треугольном, собачья голова:

– Что это сынок?

– Бобровый домик. Мне бабушка читала сегодня сказку Бианки.

Какая тварь, какая сволочь постановила, объявила, что они не могут к нему сюда приехать? Болезнь? Да нет ее. Придумали, мамаша-офицерша, Зинаида Емельянова, и доктор-эскулап, Андрей Петрович. Чтоб кости ему мыть, Ромке Подцепе. Жизнь его собственную устроить на свой, изломанный, искрученный, черт знает какими излученьями прожженный ряд...

Солнце в очередной раз вывалилось всей грушей теперь из-за угла дома. Роман остановился. Прямо перед ним на железном козырьке автобусной остановки лупилась белым по зеленому тематическая надпись «Больница». Нагло пялилась. Косые глаза аспиранта беспомощно пытались сдвинуться, раздвинуться, но наваждение не исчезало. «Больница».

«Но если так, даже если так, здесь, здесь и не где-нибудь еще, все самое лучшее – врачи, лекарства и методики...»

Поднялся легкий ветерок и принес издалека, со стороны Птички отрыжку, крем-соду промышленных запасов птичьего помета, но выбора не было, именно туда, в сторону безмозглыми пернатыми удобренной на километры в глубину земли, на сорок сороков сапог, по направлению к «Высшей школе» и «Птицефабрике» Роман Подцепа должен был идти. В общагу. Где на пороге швейцарской его встретили словами:

– Да вот же он и сам. Пришел.

– А я как раз интересуюсь в какой, ты комнате живешь, – разворачиваясь к Ромке лицом, проговорил человек, стоявший у стола дежурной. – Утром иду, слышу, Подцепа, Подцепа, как будто бы меня, а это оказывается другой, спросил и надо же, Роман. Роман Романович. Прямо не верится...

Говоривший был сделан с тем же отсутствием экономии, из того же густо замешанного пластилина, что и аспирант ИПУ. Только, должно быть на солнце перестояв, его фигура слегка оплыла, животик выкатился, щеки налились, и ветер так же, было заметно, над образом работал – жидкая сероватая прядь над лбом сменила густой русый чуб, и белыми морщинками развело кожу у уголков естественных разрезов – губ и глаз.

– Простите... – сказал Подцепа не зная, как обойти внезапно возникшее препятствие и снять с доски свой ключ. Воробьиный клювик на медвежьем бочонке.

– Ну так я и думал, не узнаешь.

– Простите?

– Ты ведь в Кольчугине родился? Мать доктор, Ольгой зовут. Ну, так ведь? Так?

Кольчухино, Ольхой – подплавившийся человек не только сам был весь тепл, округл и гладок, но, говоря, произнося слова, он умудрялся перед употреблением и буквы, нечто отделяющееся, согревать дыханьем, смягчать, сминать углы:

– Ну тах?

– Так.

– Ну а я твой батька. Роман Романович Подцепа. Директор шахты Новогорловская. На курсах тут. Вторую неделю маюсь.

« – А я знаю... Ты у меня директор! – Кто тебе сказал? – Диктор Агафонова. По радио», – прав был, выходит, Димок. Директор. Радиостанция «Маяк».

– Ну что мы тут стоим, пойдем, покажешь, как ты тут живешь. В этом сумасшедшем месте, – директор говорил «шо». «Ну шо мы тут стоим». И совершенно не стеснялся.

– Почему сумасшедшем?

– Да как иначе назовешь? Вшивых котов в руки суют и просят деньги.

– Каких котов?

– Да мне сегодня. Прямо возле вашего института. Какой-то бродяга лезет. «Купи, – говорит, – отец, котика». Наглец. Ты бы его видел, Роман, этого котика и этого продавца. Голимая парша да гной.

Роман. Директор шахты Новогорловская помнил его имя. И имя его матери. И город, в котором оставил и ее, и сына. Кольчугино. Хотелось лишь только одного – чтобы пришелец, карикатура в натуральную величину, поскорей осмотр закончил и ушел. Только директор не спешил, не торопился. Потрогал книги на столе. Пошуршал распечатками. Долго смотрел на титульный лист автореферата в пластиковых корочках. Потом спросил:

– И скоро?

Ромка, который прямо в ботинках прошел за гостем в комнату, теперь сидел на кое-как заправленной кровати и не смотрел на него. Если хотел неряшливость прикрыть, то своим задом сморщил одеяло совсем уже позорным образом.

– Да кто бы знал. Еще столько надо бумаг, бумажечек, бумажек...

Шумный директор шахты Новогорловская задумался, посмотрел на сына, сторонящегося его глаз, прошелся пару раз от окна к двери, словно оценивая уже общую обстановку, и вдруг распахнул дверь холодильника. Старенького, переходящего от поколенья к поколенью молодых ученых ИПУ Б. Б., «Саратова». В лицо ему дунул полюс. Шкура белого медведя свисала с крохотного карманного морозильника, и маленький обрезок сала в полиэтилене ежился под ней на ледяной решетке. Сердечко, не больше пачки сигарет, и только-то.

– Семья там, дома? – спросил человек, назвавшийся батькой, заметив тонкое кольцо на правой руке сына.

– В Южносибирске.

– Сын? Дочь?

– Сын.

– А как назвал?

– Дмитрий, – с вызовом, подняв на гостя свои неверные, упрямые глаза, ответил Рома.

– А я по-новой Ромкой, – как-то необыкновенно просто, не замечая резкости ответа, явного раздражения, сообщил директор шахты. – Два у меня Ромки, получается, Роман Романовича. Второй который, на пять лет тебя помладше. Фото хочешь посмотреть?

– Нет, не хочу.

– А, ну смотри, может и вправду не надо, – все с тем же дружелюбием, как будто размышляя вслух, решил отец. Однако при этом из пиджака зачем-то вытащил бумажник и что-то там начал выискивать, перебирать, шуршать.

Ромка напрягся. Он и не думал раньше, как много у него жилок в организме. Везде. На лбу, на подборке, за ухом. И даже какая-то ничтожная, совсем пичужка, дрожала и играла прямо в ладонях.

– Поиздержался, – наконец объявил Роман Романович старший, закончив загадочные поиски и переборы. – Две недели уже тут, а послезавтра уезжаю. Вот, больше не могу, уж не серчай, не обижайся, – добавил, что-то оставляя на плоском верхе старого холодильника. – А насчет бумажек ты зря, брат, так, неуважительно. Бумажка, знаешь, посильнее и поважнее самого человека бывает. Какой казак отважный был Левко, а без записочки никак. Не поручись за него панночка, не распишись где надо, не шепни, так и сгорел бы на каторге, в Сибири. Уж так жизнь-то устроена...

Ромка поднялся, сам не понял зачем и почему, встал проводить, самостоятельно, без приглашений и понуканий, двинувшегося к двери отца.

– Ну давай, – махнул рукой директор шахты Новогорловская уже на пороге. – Может быть, еще увидимся. Жизнь длинная, и настроение бывает разное, и ситуации. Все может быть. Еще не вечер.

Он сказал «ешо».

– Постойте, подождите, – не зная, как обратиться, как позвать, уже в коридоре остановил, заставил отца обернуться Ромка, – я спросить вас хочу. Вот что. Всегда хотел... скажите...

Отец смотрел через плечо большим, зеленым, полосатым как крыжовник глазом.

– Працювати. Что такое працювати?

– Работать, просто работать, – директор шахты рассмеялся, его, Ромки, полная, лишь временем и ветром остаренная копия, и унес улыбку за угол. На лестницу.

Роман закрыл дверь. На белой кастрюльной эмали старого «Саратова» лежало не фото полного тезки, Романа Романовича Подцепы из Горловки, а деньги. Два четвертака и два червонца. Две пары ильичей нос к носу. Вареный и сырой. Без пяти рублей месячная стипендия.

Если есть хлеб, один лишь хлеб, да он полгода на это проживет, а если есть через день, не больше трех раз в неделю...

Обрывки мыслей носились в голове и брили Ромкины мозги. И лишь одно отчетливо и ясно вырисовывалось. Подцепу вновь спасли, второй раз за сегодняшний день на выручку ему явился человек, которого он не хотел бы ни знать, ни видеть. Какие-то люди, далекие, незваные, чужие, они почему-то думали о нем, учитывали его, рассчитывали на него, держали в голове и, точно подловив момент, выпрыгивали с нужными словами, подсовывали бумаги и бумажки, а исчезая, вновь обещали появиться... Еще не вечер... Еще не вечер...

Почти такой же набор, червонец и два четвертака, неделю назад Роман сам положил на стойку в отделении связи, недалеко, тут за углом, на улице Южной. Послал домой. Такие же бумажки...

Роману стало нехорошо. Электричество, которое било его мелкой дрожью, ходило за ушами, кололо пальцы и забивало гвоздики в виски, пять, десять, может быть, минут тому назад, когда Роман сидел, а перед ним стоял отец и что-то делал, говорил, вновь ошалело. Буравчик левый, правый. Подцепу трясло, в горле его катался виноград, и показалось, еще секунда-две и аспирант третьего года обучения просто задохнется. И спас аспиранта лишь кулак. Собственный, крупный, как шиш березовый, с размаху кувалдой грохнулся о холодильник. Подпрыгнули от страха деньги, резинки пискнули, дверь распахнулась в ужасе, и маленькая пайка сала, белая как смерть, свалилась на пол.

Нет, он, Ромка Подцепа, таким помощником чужим, незваным и далеким для своих, для Димки и Маринки, не станет никогда. Никогда и ни за что. Они, его жена и сын, будут счастливы. Спокойны, обеспеченны, здоровы с ним вместе. Вместе с ним, чего бы это ему ни стоило. Любой ценой. Любой!

И кулак, который еще ломило от первого удара мякотью о тонкое железо, въехав уже костяшками в жесткое дерево большого платяного шкафа, лопнул. Но Ромка, сделавшись на мгновенье одноруким, левшой, мотая в воздухе отнявшейся конечностью, что удивительно, о ней не думал вовсе. Она сама собой что-то делала. Летала в воздухе, разбрасывая капли и вбирая лечебный холодок пустого помещения. А прикрепленный к ней Подцепа кинулся к столу, выдвинул ящик, один, второй, третий, нашел то, что искал, извлек серый конторский картон с тесемками, развязывая одной левой, уронил на пол, стал на колени, поднял одну из стайки рассыпавшихся страниц, прочел, потом другую, третью, и с облегченьем, наконец-то весь полностью обесточенный, завалился, сел, откинувшись спиной на длинную полированную панель общажной кровати...

Р. Р. Подцепа понял, что именно имел в виду и о чем собственно его просил рассказать товарищ старший лейтенант. Игорь Валентинович Пашков.

ЩУК И ХЕК III

Шел по Советской стране поезд. А вернее будет сказать, стоял на каждой маленькой станции, а порой даже и на полустанке с одной только стрелкой да облупившимся домом обходчика. Отъехал он от Москвы три дня назад, а проехал всего ничего. Такой незначительный преодолел путь, который не то что скорый, простой пассажирский поезд пролетает обычно часа за два или три. Только двигался этот состав так медленно не потому, что вез он в своих товарных вагонах с замками и пломбами на дверях тракторы или танки, которых ждут не дождутся колхозники и пограничники во всех дальних и ближних уголках нашей Родины, а потому, что вез этот поезд ненужный Стране Советов человеческий материал. Сотни врагов: троцкистов, вредителей и прочих шпионов, осужденные самым справедливым в мире рабоче-крестьянским революционным судом, лежали на нарах в зеленых телячьих вагонах этого поезда, и машинисту даже жаль было тратить на них уголь. А начальникам станции не хотелось давать воду и зеленый свет.

Конечно, ни машинист, ни стрелочник, ни даже начальники станций просто не знали, что среди отпетых врагов единственного в мире пролетарского государства едут в этом товарняке два настоящих пионера. Два маленьких мальчика Щук и Хек. Которым припаяли пятьдесят восьмую статью только для вида. Только для того, чтобы они смогли уехать за Синее море к Синим горам и там в трудных условиях, в открытом противостоянии с врагами всех мастей выковать из себя будущих вожатых и значкистов ГТО. Далеко-далеко от самого красивого на свете города с красными звездами на башнях стать настоящими большевиками, людьми с большой буквы. Потому, что ведь и нет для этого другого способа. Да и никогда не будет.

Щук и Хек лежали вдвоем на самых верхних нарах и смотрели в маленькое узенькое окошко. Окошко было с решетками, но без стекол, и через него в душный и вонючий вагон тек свежий воздух. Вот почему это место наверху было самым лучшим и очень ценилось у врагов народа. Случалось, что они даже выменивали его на хлеб или валенки. Только на этом этапе никто никому ничего за эти высокие нары не предлагал. Так уж стало жалко зэкам двух совсем маленьких мальчиков, которые едут вместе с ними в зеленом вагоне к Синему морю. И один из них даже взял и своими собственными руками поднял ребятишек наверх, другой погладил их по головкам, а третий поделился сухариком, который ему передали из дома.

Глупые враги рабоче-крестьянского строя, конечно, не знали, что Щук и Хек совсем не простые дети. И едут они за Синие горы с особым ответственным заданием партии. Там, далеко-далеко, у Синего моря, они должны вырасти, возмужать и вернуться через десять лет на большую землю под красные звезды самими главными командирами, председателями и депутатами. Ничего этого зэки не знали. А Щук и Хек ничего им не рассказывали. Потому, что комиссар Гараев и моряк Гейка научили их хранить страшные тайны. От самой простой, вроде тайны сердечного приступа доктора Колокольчикова, до самой главной – для чего нужен подвал и большевики.

Все три дня дети молчали. Они лежали обнявшись, прижавшись друг к другу буденновками, и смотрели в узенькое окошко с решеткой. Только иногда Щук говорил Хеку:

– Дом с петушком. А Хек ему отвечал:

– Паровоз со звездой.

И больше ничего. Ведь за узеньким окошком был декабрь. Кругом лежал снег. А поезд все время стоял на каких-то дальних путях маленьких полустанков, и ничего интересного не было видно. Даже когда так хорошо и удобно лежишь – высоко-высоко, на животе, у самого окошка.

– Березы, – говорил Щук.

– Клены, – отвечал ему Хек.

И все время дети видели разные строения и предметы. И это потому, что как настоящие следопыты и юнармейцы Щук и Хек всегда смотрели в разные стороны. Вели круговой обзор и панорамное наблюдение. И только под вечер третьего дня, когда уже начало темнеть, но еще было все четко и ясно видно, Щук и Хек неожиданно сказали одно и то же.

– Мама, – прошептал Щук.

– Мама, – совсем тихим эхом отозвался Хек.

И это действительно была мама Щука и Хека. Только все стало другим в жизни этой веселой женщины с той самой минуты, как ее полюбил самый главный командир в папиной организации. И лишь одно не изменилось. Квартира из трех комнат с видом на Красную площадь. Ее по-прежнему надо было обставить мебелью. После разоблачения папы, неправильно понимавшего базовые принципы пролетарского правосознания, жилплощадь на восьмом этаже передали маме. Чтобы она там завела абажуры, вазочки, ковры и фортепьяно. И тогда самый большой командир, который только был в папиной организации, мог бы заезжать иной раз в полночь, после трудного допроса, и пить с красивой мамой в культурной обстановке чай. А попив чаю, снова уезжать на свою нелегкую работу, которую, сколько ни трудись, всю все равно никогда не переделаешь.

Главное, чтобы только силы не иссякали и революционное чутье ни на одну секунду не слабело. А не иссякает оно и не слабеет никогда только благодаря короткому, но полноценному отдыху. Вот почему понятливая мама Щука и Хека так старалась сделать квартиру с видом на Красную площадь красивой и уютной. Каждый день она садилась в служебную машину самого большого командира и часами объезжала склады реквизированного имущества. Она не жалела ни времени, ни нервов, ни своего собственного здоровья на поиск радующих глаз и сердце большевика вещей и даже однажды заехала на самый дальний и большой склад на станции Косино.

Тут ее и увидели Щук и Хек. Ведь они лежали на самой верхней полке высокого вагона. А сам вагон стоял на высокой железнодорожной насыпи. Вот почему увидеть маму детям не помешала даже зеленая ограда с гвоздями и колючей проволокой, навитой сверху. Сквозь ее кольца Щук с Хеком разглядели молодую, очень красивую женщину в новой длинной шубе и блестящей меховой шапке. Мама шла по двору бывшего дровяного склада к большой черной легковой машине. А следом за мамой шагал шофер в новой красноармейской форме и бережно нес в руках две коробки. Одну с сервизом на двенадцать, а вторую с сервизом на двадцать шесть персон. Только Щук и Хек, конечно, даже с такой высокой точки обзора не могли сосчитать тарелки и чашки, тем более что их и не видно было внутри коробок. Зато одну-единственную маму они вычислили сразу и безошибочно. И как только вычислили, немедленно с тихого-тихого шепота перешли мальчишки на громкий-громкий, даже отчаянный крик.

– Мама! Мама! – стали звать ребятишки разоблаченного следователя хорошенькую женщину в длиннополой шубе. – Мамочка, мамочка, мы здесь! – кричали они.

Конечно, настоящие пионеры, будущие депутаты и члены ЦК нашей партии ни в коем случае не должны были бы так поступать. Особенно когда их в особом поезде везут через всю страну с секретным заданием. Но только Щук и Хек были еще такими маленькими, что им не сразу стало стыдно. А когда наконец стало, они немедленно замолчали.

– Ты зачем кричал? – спросил Щук Хека. Старший брат первым успел вытереть слезы и теперь строго смотрел на младшего.

– Не знаю, – честно сознался маленький Хек. Ведь он никогда не врал. Потом он высморкался, немного подумал и сказал: – Наверное, если бы мама нас с тобой здесь увидела, она бы очень обрадовалась. И даже, наверное, немного загордилась, что у нее такие особые сыновья.

– Да, – ответил Щук, – наверное. Но только если бы случайно увидела. А вот если бы услышала, как мы с тобой глупо да еще хором орем на весь поезд, то, конечно, гордиться бы вовсе не стала. Даже наоборот.

Конечно. Только зря Щук и Хек беспокоились. Ничего мама не слышала. После всех неожиданных перемен в ее жизни она теперь могла пить сладкого вина столько, сколько хочется, и даже начинать с утра. Никто ее не проверял и не контролировал. Даже бутылку мама могла выпить одна всю целиком. Или, например, две, если точно знала, что самый главный командир в папиной организации сегодня на совещании в каком-нибудь нацрегионе. Никого не допрашивает, сам лично выступает с речью далеко-далеко от Москвы и ночью поэтому внезапно не заявится. Именно в такой вот незанятый день мама и оказалась на станции Косино. А значит, она не то что ничего не слышала в этот вечер, она и видела-то не совсем хорошо. Иначе бы, конечно, вместо второго сервиза взяла новую вазу для цветов.

Только и в другое время, когда мама принимала утром одну лишь рюмочку для поправки, Щук и Хек могли совсем не беспокоиться. Никто, даже со специальным чувствительным прибором, не смог бы расслышать детские, пусть самые отчаянные крики не железнодорожной станции, где непрерывно пускают пар и гудят паровозы. Рокочут краны и стреляют выхлопами грузовики. Разве лишь такие же, как Щук и Хек, зэки в их собственном вагоне на соседних нарах. Только Щук и Хек зэков совсем не стеснялись. Даже не уважали, ведь эти зэки хотели кота съесть.

Слушайте. Очень устали дети от расстройства и осознания своей ошибки. Поэтому, едва лишь окончательно стемнело, они обнялись и быстро уснули на своих высоких нарах. А поезд тут как раз взял и проснулся. Дернулись зеленые телячьи вагоны и поехали. Только так медленно, словно не паровоз их тащил, а круглая луна на небе вдруг стала к себе притягивать. Наверное, так оно и было, потому что как только скрылся желтый пятачок за тучу, поезд сразу остановился. Колеса закончили свою перекличку. Зато начали машинисты да обходчики на новой станции. А какая это станция, никто не знал, пока не рассвело.

Глянули Щук и Хек в окно и еще крепче обнялись. Потому что поезд не где-нибудь остановился, а прямо в родных детям Фонках. Вон сразу за окошком торчит высокая серая водонапорная башня, та самая, что за дальними стрелками. А немного дальше, с московской стороны, блестит на солнце покрытый инеем железный пешеходный мост, тот самый, по которому дети со станции Миляжково-2 по утрам ходят учиться в фонковскую школу. У них-то в Миляжково-2 нет ничего, кроме паровозного депо и колесного цеха, а в Фонках – образцовая школа номер три. У нее красная крыша, а на крыше две трубы. И эти две трубы и днем и ночью маячили в окошке фонковской комнаты Щука и Хека.

Зимой по утрам из труб всегда валит густой дымок. Согревает школу, покуда ученики из Миляжково-2 бегут по скользким ступенькам железнодорожного моста и поплевывают сверху на товарняки. Наверное, и сегодня утром они так делали. А могли бы, конечно, заодно и помахать руками, если бы только знали, что в третьем вагоне у узкого окошка лежат два настоящих пионера и пытаются их, веселых школьников, там, наверху, разглядеть. Да разве кого-нибудь увидишь на таком большом расстоянии?

Зато с близкого расстояния, да еще рыжего кота, заметить совсем не трудно.

– Вот он, падла, – кричали зэки из того угла вагона, где обосновались не враги народа – троцкисты, вредители и шпионы, а идейно близкие трудовому народу, только нечаянно оступившиеся люди. Воры, насильники и убийцы.

– Накрывай бушлатом, – орали там и гоготали. – Души его, заразу.

– Супчик сегодня будет из свежанинки!

Только увидеть кота, который ночью залез в теплый вагон – это одно. А вот поймать его и съесть – совершенно другое дело. Проскочил рыжий черт, как ветер между рук, выскользнул из-под бушлата, стрелой взлетел с самых низких нар на самые высокие, пулей ринулся к узкому окошку, да только в самый последний момент сорвался с неровной перегородки и упал прямо в руки Щуку и Хеку.

Смотрят дети и глазам своим не верят. Лежит между ними, злобно шипит и когти показывает фашист Василий. Кот Минаевых. Соседей семьи Серегиных по коммунальной квартире.

Только знайте: эту самую фонковскую квартиру месяц тому назад закрыли и наглухо опечатали. Специальные, уполномоченные люди однажды ночью пришли с обыском к Серегиным. А когда ничего интересного не нашли, решили для профилактики проверить и соседей. Заглянули к Минаевым и сразу же обнаружили укрытые в комоде кульки с зерном из командирских пайков. А еще в ящиках оказался хлеб из наркомовской муки мелкого помола и даже немного сливочного масла в красноармейской походной упаковке из фольги. Масло, правда, уже слегка прогоркло, вот почему кроме хищения с целью ослабления оборонительной мощи Советской страны пришлось Минаевым отвечать еще и за вредительство.

Один лишь рыжий проныра Васька ушел от правосудия. Да вот, как видим, не так уж и далеко. Всего только месяц и погулял на воле, померз, да поворовал объедки.

Крепко держали фашиста Щук и Хек, когда к ним подошел один из уголовников. Лицо у него было белое как мука, зато шрам красный и шел от верхней губы до самого уха.

– А ну, щенки, отдавайте кошака, – сказал он зло.

Только пионеры не могли позволить такому случиться, чтобы вместо революционной справедливости восторжествовал бандитский самосуд. Пусть даже и идейно-близкий трудовому народу.

– Дяденька, а давайте меняться, – сказал всему в тюрьме наученный Хек.

– На что? – поинтересовался с плохой усмешкой вор. А может быть, насильник или убийца.

– Да вот же, – тогда заговорил Щук и свободной левой рукой, потому что правой он крепко держал рыжего фашиста, протянул нечаянно оступившемуся сыну трудового народа свою теплую длинноухую буденновку. Злой зэк помял двухслойную шапку, подергал за уши и сразу подобрел.

– Хрен с вами, щенки, на портянки пойдет, – сказал он. – Поиграйте пока с рыжим, пооткармливайте. Разрешаю.

И длинным-длинным ногтем мизинца этот зэк почесал свой красный отвратительный шрам.

А Васька и в самом деле очень исхудал. Даже вид у него был больной и нездоровый. Совсем он ничего не понимал. Только шипел и скалил зубы. Вот почему дети решили отложить показательный процесс над этой помесью лисы и свиньи. Какое же это наказание – без осознания? Только бессмысленный расход коммунистического свинца и социалистического мыла. А такого дети как настоящие пионеры и будущие значкисты ГТО никак не могли допустить.

– Хорошо ты его держишь? – спросил Щук Хека, когда злой зэк ушел.

– Двумя руками, – ответил Хек.

И действительно, на этот раз он все сделал правильно и вырваться у Васьки не было никакой возможности. Убедившись в этом, Щук вытащил шнурки из своих ботинок и ловко связал сначала передние, а потом задние лапы рыжего фашиста. И даже хвост прихватил. Обесточил хитрого Ваську на все сто.

Потом из-за пазухи Щук достал остаток вчерашней пайки. Большой кусок тяжелого черного хлеба. Половину Щук отломил и дал Хеку. И Хек, у которого освободились руки, стал щипать хлеб и есть маленькими-маленькими кусочками, потому что так дольше и питательней. А вот большой Щук свою долю сразу есть не стал. Он откусил два раза, пожевал, так, словно надо было делать карты, но только теплую кашицу-клейстер не проглотил, а выплюнул себе на ладошку. Потом ладошку он протянул коту. Арестованный кот понюхал кашицу, повертел головой, подвигал усами и все-таки стал слизывать. Хек это увидел, и следующий свой кусок он тоже глотать не стал, а тщательно разжевал и точно так же, как Щук, выплюнул себе на ладошку. А ладошку сунул коту под нос. И тогда Васька лизнул и его маленькую руку.

Молодцы, ребятишки. Не забыли того, что им говорил комиссар Гараев, лектор Военно-воздушной академии РККА: «Ты всегда в ответе за тех, кого осудил».

После того как поезд с Щуком и Хеком проехал город Рязань, он все реже и реже стал останавливаться. Потому что чем ближе подъезжаешь к Синему морю и Синим горам, тем меньше остается советских городов, в которые специальные литерные поезда должны каждый день привозить подписанные и утвержденные особым совещанием приговоры. Все короче делаются правительственные списки, протоколы и секретные указания. Все больше угля и воды остается для паровозов, которые тащат зеленые телячьи вагоны с ненужным нашей стране человеческим материалом. Троцкистами, шпионами и вредителями.

А чем реже останавливается поезд, тем реже отпирают двери и устраивают переклички. А чем реже устраивают переклички, тем реже дают зэкам поесть. А вместе с зэками и пионерам, Щуку и Хеку, устраивают испытание на выносливость. И даже так однажды получилось, что на целую тысячу километров, между реками Иртышь и Обь, была у них на двоих только одна большая селедка. Да и та без головы и хребта, потому что голову и кости дети сразу отдали фашисту Ваське. От такого ежедневного высококалорийного питания зверь быстро окреп, взгляд у него стал осмысленным, а хвост как-то сам собой освободился и стоял то трубой, то пистолетом. И можно было бы его уже, конечно, и на цугундер, гада, да только у ребятишек больше не было шнурков. Ведь это лишь большой Щук носил ботинки, а маленький Хек пока только валенки. Вот почему вновь и вновь ребятишки откладывали час справедливой расплаты с наймитом мировой буржуазии.

– Скоро уж приедем за Синее море к Синим горам, – говорил Щук Хеку, – там сколько хочешь найдем шнурков, бечевок и даже проволоки.

– Конечно, – соглашался Хек. Ведь он был еще маленьким, и с котом ему было теплее.

Не знали дети, что, пользуясь их близорукостью и мягкотелостью, Василий каждую ночь грызет шнурки. А вот когда узнали, было уже поздно. И так всегда бывает, если медлить с рабочей-крестьянским революционным трибуналом.

Слушайте. Однажды утром, когда поезд с зэками стоял на одной дальней, восточносибирской станции, рядом с ним остановился настоящий бронепоезд.

Могучий и железный, он стал на соседнем пути. Сурово торчали из его башен укутанные брезентом орудия. Из узких пулеметных гнезд решительно выглядывали черные стволы. А над командирской высокой рубкой победно реял красный флаг. Очень красив и грозен был этот советский бронепоезд, только никто из зэков даже смотреть на него не хотел, покуда обыкновенная каурая лошадка не подвезла к стальному боку бронепоезда круглую походно-полевую кухню. Тогда немедленно распахнулись толстые бронированные двери и из них высыпали на снег веселые красноармейцы. Они топали ногами, смеялись, стучали ложками и котелками. И лишь один человек в кожанке сошел по лесенке молчалив и задумчив. Это, конечно, был командир бронепоезда, и он знал, что в любую минуту может прийти приказ от Ворошилова начать против врагов бой. И поэтому его немного расстраивала потеря боеготовности личным составом, которая всегда имела место во время приема пищи.

Между тем повар открыл крышку походного котла и большой поварешкой стал накладывать красноармейцам кашу с гуляшом. Запах от гуляша пошел такой, что все зэки повскакивали с нар и прижались к щелочкам между вагонными плахами. Глупые – глазами, умные – носами. Никто не остался равнодушным. Даже два пионера, Щук и Хек, припали лбами к решеточкам своего окошка и совсем забыли про кота.

С самого верха Щуку и Хеку хорошо было видно, как прохаживаются красноармейцы с котелками. Как выгребают большими алюминиевыми ложками гуляш. Жуют его да поплевывают пшенкой. А командир в кожанке иной раз даже мясо выплевывал. Наверное, когда куски ему попадались уж очень жилистые.

А зэки, конечно, и от таких бы не отказались. Да что зэки! Даже два пионера, Щук и Хек, поели бы из красноармейского котла. Даже одной плохо промытой пшенке и то были бы рады. Только кто им даст во время проверки на стойкость и выносливость. А самим на таком расстоянии не дотянуться. Даже до тех кусочков, что валялись на снегу.

Вот какие недостойные будущих вожатых и бойцов мысли приходили детям в головы при виде жареного мяса и разваренной пшенки. И не удивительно, что захваченные этой мелкобуржуазной ерундой Щук и Хек окончательно забыли о рыжем фашисте, судьбу которого им вверила страна. А ловкий зверь, не будь дурак, догрыз шнурки, освободил лапы и словно воробей дунул в окошко. Вжик – юркнул прямо между головами Щука и Хека.

– Ой, – вскрикнул один.

– Ай, – вскрикнул другой.

Да только поздно. Ушел лазутчик. И ушел бы, наверное, навсегда, если бы не красноармейское мясо. Упал котяра на снег, отбежал от зеленых вагонов, обернулся, оскалился зло. А мяско-то пахнет. Пахнет гуляш и горячая пшенка. Никаких фашистских сил нет просто так юркнуть между колес и смыться.

Прокрался Василий в тени бронированных вагонов. Напал на еще теплый кусок и давай его жрать. А жрал он с голодухи жадно, быстро, изогнувшись всем своим рыжим телом. Громко хрустя хрящами, своими и неизвестного животного. Может быть, даже такого же точно фашиста и гитлеровского наймита, как и он сам.

– Смотрите, – крикнул тогда один зоркий красноармеец, – враг недобитый наше советское мясо жрет!

– Уа! – отозвались десятки других. И затопали ногами, и застучали ложками по уже пустым котелкам. Забежали справа и слева, окружили неприятеля.

Много-много красноармейцев разом сгрудилось у кота на пути. И кричат, и руками размахивают, и котелками ему грозят.

– Ах ты, гад!

– Сейчас мы тебе башку отвинтим!

Свистят, улюлюкают и надвигаются на рыжего красноармейцы. Прижимают к стальному поезду. И такой он гладкий, этот бронепоезд, и такие скользкие у него броневые листы на боках, что и зацепиться не за что. Но все равно, как-то сумел Васька по лесенкам да по заклепкам взлететь на самый верх, где командирская турель. Сидит он там под красным флагом, мясо держит в зубах и думает, как же он будет прыгать на другую сторону, где обходчики громко перекликаются и молоточками стучат. Думает кот, сидит под красным флагом, а красноармейцы от его наглости еще больше распаляются. Снежки в гестаповца кидают. А один даже взял длинную палку и по лесенке полез наверх.

Но тут как гаркнет красный командир в кожаной тужурке:

– Отставить базар-вокзал! Всем по местам.

Обрадовались тут Щук и Хек. Подумали, если не станет никого между путей, кот сразу побежит прятаться в свой зеленый телячий вагон. Прямо к ним в узенькое окошко с решетками запрыгнет. И мясо принесет. Только никто из красноармейцев по местам не разошелся. Все они лишь остановились и стали смотреть на своего командира. А тот расстегнул большую деревянную кобуру, которая висела у него на боку. Выхватил из этой кобуру тяжелый черный маузер. Встал командир на одно колено, положил пистолет на обтянутый кожей локоть и прицелился...

– Не надо! – закричали тогда хором Щук и Хек. – Товарищ командир, ему еще приговор не зачитывали.

Только командир, точно так же, как и мама Щука и Хека, никаких детских криков среди путей и паровозов услышать не мог. Он на одну секундочку задумался лишь потому, что пар из собственного носа мешал ему прицеливаться. Задержал командир дыхание, навел свой маузер, а рыжая цель вдруг как дернется, словно снаряд рванется, и – турум-бай, турум-бей – прыгает фашист Василий прямо на лицо красного командира. А с лица – под зеленый зэковский поезд. А из-под поезда – под платформу. И с глаз долой. Теперь уже навсегда.

Кровь течет по лицу красного командира, а маузер валяется на снегу.

«Вот что мы наделали своими криками», – думает Хек и прячется за спину Щука.

А у Щука еще страшнее мысли в голове.

«Вот сейчас, – думает Щук, – отъедет дверь телячьего вагона. Появятся конвоиры с винтовками. Выкрикнет начальник конвоя буквы Щука и Хека. И поведут их по снегу в поле белое, и тоже не станут приговора зачитывать. Потому что зачем, когда и так все понятно».

И плачет Щук от этих своих мыслей, а все равно понимает, что такая она и есть – рабоче-крестьянская справедливость.

Только, наверное, срочный приказ трогаться пришел бронепоезду. А потом и зэковскому составу. Разъехались они, один на восток, другой на запад, и лишь кровь осталась на снегу между путями на железнодорожной станции. И снится ночью эта алая кровь Щуку, и понимает он, что за это не будет уже ни ему, ни Хеку прощения. За то, что маму звали, еще может быть. За то, что врага на буденновку обменяли, тоже наверное. А вот за то, что упустили хвостатого и дали ему совершить теракт – в расход, и точка. Ни в летчики им теперь нет хода, ни в космонавты, ни уж тем более в командиры СМЕРШа. В общем, не понарошку, а правильно, то есть авансом, им с Хеком припаяли пятьдесят восьмую и везут в одном вагоне с настоящими зэками за Синее море, к Синим горам.

Увидел Щук, как все на этом свете просто, как просто и понятно, и стало ему от этого так светло и холодно, что он проснулся. Вагон покачивался. Рассвет, действительно, уже брезжил за узким окошечком с решеткой. И Щук решил сначала, что холодно ему только лишь потому, что не лежит между ним и Хеком рыжий длинный кот. Но, пошевелив рукой, а потом ногой, Щук понял, что и его брат Хек рядом с ним не лежит. Покрутил тогда Щук головой и увидел, что Хек сидит у стеночки в дальнем углу нар и что-то мастырит у себя на коленках. Был Хек без своей буденновки, зато в руках он держал маленькую стальную заточку и кругленькую жестяную крышечку от консервной банки.

– Сменял? – спросил про буденновку Щук.

– Сменял, – ответил Хек.

И действительно, зачем она теперь, когда провалили дети испытания и ни одного не сдали даже на двойку.

Щук встал на четвереньки, а потом присел рядом с Хеком. Тогда свет из узкого окошка с решетками упал на колени Хека, и Щук увидел, что брат мастерит печатку для черной метки. И в очередной раз удивился Щук, каким взрослым и умным стал его младший брат. Еще недавно плакал и сморкался, а теперь сам безо всяких подсказок делает нужное и правильное дело. Хотел Щук спросить Хека, какой сон ему сегодня снился, но не стал. Потому что глупо интересоваться тем, что в общем-то и так понятно.

– А мне тоже дашь печать поставить? – вот что спросил Щук у Хека.

– Конечно, – кивнул ему Хек.

– Тогда знаешь что? – сказал Щук. – Тогда ты еще тут, внизу, выдави слово «еврей».

Тут уже Хек очень удивился. Он поднял голову и посмотрел на брата.

– Но ты же совсем не похож?

– Вот поэтому, – ответил Щук, – и надо обязательно написать.

И снова удивился Хек. Но теперь уже тому, что хоть они во всем и стали равны с братом Щуком, и сны им снятся одинаковые, но Щук все-таки старше. А значит, соображает побыстрее и получше.

– Да, – сказал Хек, – это здорово, что ты проснулся. Потом бы уже места на жестянке могло не остаться. Вот было бы обидно.

Но Щук вовсе не загордился, когда это услышал. Наоборот, он стал держать скользкую жестянку и вообще помогать брату, потому что не так-то просто выдавить слово задом наперед, чтобы оно потом передом как надо пропечаталось. Только Хек ему сказал:

– Не надо Щук, я и сам справлюсь. Ты лучше возьми там, под одеялом, махорочку в газетке. Мне ее тоже дали за буденновку. И сверни цигарку. Потому что когда будем ставить метки, так станет больно, что это обязательно придется перекурить.

И действительно. Нагрели дети на печке жестянку и сами себя заклеймили. И вот сидят теперь они на нарах, смотрят, как волдыри набухают, и курят. Смолят одну козью ножку на двоих, по очереди, сначала Щук, а потом Хек.

– Тебе жалко, – спрашивает Хек, – что мы никогда теперь уже не будем большевиками? И не сыграем больше никогда ни в конармию, ни в реввоенсовет?

– Честно? – в свою очередь спрашивает Щук, потому что теперь ведь не только курить, но и врать сколько угодно можно.

– Честно, – говорит ему Хек.

– Если честно, то мне одного только жаль, что мы никогда не станем зверями, как наш кот Василий. Рыжий фашист. Он и от нас, октябрят, ушел, и от пионеров. И НКВД он обманул. И целый бронепоезд, и даже красного командира и ворошиловского стрелка. Зверь – сильнее всех. Вот что я понял.

Ничего не ответил Хек. Но, наверное, согласился, потому что молча покачал головой. И глубоко-глубоко затянулся.

А волдыри сошли как раз в тот день, когда поезд прибыл в пункт назначения, в далекий порт Владивосток.

Случилось это за три дня до Нового года. И за неделю до окончания навигации. Именно поэтому нельзя было церемониться с новой партией зеков. Всех их быстренько пересчитали, прогнали через дезакамеру, дали по два килограмма хлеба на каждую единицу и погрузили в трюм последнего парохода, который уходил за Синее море к Синим горам. Хлеб у проголодавшихся в дальней дороге зэков быстро кончился, а вот одежда после экспресс-дезакамеры, как раз на оборот, все никак не могла просохнуть. В трюмах было очень холодно, а селедка, которую зэкам выдали на третий день, вся оказалось тухлой и гнилой. Вот почему к концу этого дня начался на пароходе бунт.

Люди в трюмах кричали, топали ногами и били всем, что им попадалось под руки по железным переборкам. И никак они не хотели успокаиваться, даже после того, как капитан корабля велел им выдать селедку получше. Особенно отчаянно вели себя зэки как раз в том отсеке, где оказались Щук и Хек. В этом трюме плыли к Синим горам сплошь одни троцкисты, которые сдаваться не привыкли. Они выкинули назад селедку, которая получше, потом сломали нары и длинными деревянными стойками от этих нар стали бить в дверцу люка. Чтобы ее, кончено же, сорвать и вырваться на палубу.

А на палубе все уже было приготовлено к встрече Нового года. Ведь это было тридцать первое число. Последний день декабря. Трепетали на морском ветру флажки, искрилась солеными сосульками елка, привязанная к мачте парохода, а прямо над ней с утра уже рапортовал громкоговоритель. Только зэки в отсеке Щука и Хека так шумели, что даже заглушали новогоднюю речь товарища Молотова. И тогда наш советский капитан связался с центром, получил в ответ радиограмму и передал ее своем старопому. Старпом прочел сообщение, написанное азбукой Морзе, и крикнул механикам в специальную трубу, что в среднем отсеке пожар. Механики немедленно включили насосы, и в мятежный трюм полилась холодная вода из соленого Синего моря. Лилась она и лилась, потому что много ее в море, и в конце концов замолкли удары и стихли крики. Стало морозно и тихо, только волны бились о борт, и голос товарища Молотова носился над ними, как чайка.

– А теперь садитесь, – сказал капитан морякам в кают-компании, когда новогодняя речь закончилась. – Сейчас начнется самое главное.

Все тут же замолчали и стали слушать. Сначала было тихо. Но вот раздался шум, гул, гудки. Потом что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека донесся мелодичный звон.

Большие и маленькие колокола перекликались так:

Турум-бай, турум-бей.

Турум-бай, турум-бей.

Это в далекой-далекой Москве, под самой главной красной звездой, на самой главной башне звонили золотые кремлевские часы.

И все слышали этот звон. И те моряки, что собрались в кают-компании, и те, что остались стоять на вахте. У топок, у штурвала и у вентиля пожарного насоса. И зэки его слышали в тех отсеках, где молча ели селедку, которая получше. И в том отсеке, где еще держались на плаву те немногие, кто мог и был еще способен плавать. Все до единого слышали.

Вся Советская страна – перед Новым годом – слышала сейчас этот бой кремлевских курантов.

И конечно, храбрый ворошиловский стрелок, командир бронепоезда. И красивая мама Щука и Хека. И ее новый друг – главный начальник в папиной организации. И даже мальчик, который когда-то бросал снежок в стоявший перед его окном поезд. Все до единого люди в самой лучшей на всем белом свете стране слышали этот веселый турум-бай и турум-бей.

И, радостные от своего единства, они все встали, и поздравили друг друга с Новым годом, и пожелали друг другу счастья.

А что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Троцкисты в отсеке Щука и Хека были счастливы, потому что погибали в борьбе. Простые шпионы и вредители, уходя под воду, радовались тому, что их мучения наконец закончились. Но лучше всех было двум маленьким мальчикам, ребятишкам разоблаченного следователя Серегина. Потому что, как только волна накрыла их с головой, они оба превратились в прекрасных серебряных рыб. Щук – в щуку. А Хек – в хека. И уплыли они в Синее море. И живут они в нем счастливо и дружно и теперь. А вот почему в Советской стране с того дня не стало трески, салаки и даже мойвы, никто не может догадаться до сих пор.

РАМА

И более всего из всех возможных действий Боря Катц не любил возвратные и все глаголы, эти действия, как собственно возвратные, так и взаимно-, косвенно– и безобъектно-, выражающие. И виной тому не только и не столько неблагозвучность нормативных русских постфиксов -ся и -сь, сколько особая стоеросовость и самобранность его сибирского варианта -ася, -ися.

– Когда я возвращалася, то все там удивилися.

А между тем, так говорили девочки в Бориной университетской группе. Будущие учителя и завучи. Половина из них явилась на факультет романо-германской филологии Южносибирского государственного университета из города Топки, а вторая – из пгт Березовский. И Боря, центровой южносибирский мальчик с прекрасным общегражданским московским выговором, будущий аспирант академического института, страдал, как тракторист с законченною восьмилеткой среди необразованных доярок.

– Она обратно меня не послушалася...

Но ужас был в том, что после всего лишь полугодового пребывания под сенью косноязычных и курносых пенатов западносибирской неизменности Боря и сам теперь если не говорил, то в виду и неуклюжести, и безобразности своих усилий, именно это как раз и делал. Обратно пробовал остаться, зацепиться в г. Москва или Московской области. И от того, что ничего не получалось, не выходило, тоска Бориса только усиливалася да разливалася. Хотелось плакать.

Совсем не так все было в середине мая. Когда Борис смеялся, напевал, мурлыкал и даже поцеловал мамашу в щеку, когда пылающая жаром успеха Дина Яковлевна торжественным шепотом объявила, что Афанасий Петрович Загребин дает ему трехмесячную стажировку. Отпускает в город Миляжково Московской области. Без оплаты командировочных расходов, но с сохранением содержания младшего научного сотрудника на весь период стажировки.

Как не хотел Борис по возвращении домой, в Южносибирск, идти на службу в мамашин всеми немочами, изнеможением и полной неспособностью на что-нибудь так и дышавший уже одним своим названием ВостНИИМОГР! Как неизбежному противился, но где бы он был теперь, погнавшись за синицей двухсот пятидесяти рублей в отделе экспортной техники объединения Южносибирскуголь? Все там же, в родном городе, на берегах широкой и полноводной реки Томи, а не сугубо картографической артерии, безводной, мнимой, несуществующей, но правильно к сетке меридианов привязанной реки Миляжки. Никто бы так просто не отпустил Бориса Катца с переднего двухсотпятидесятирублевого края битвы за освоение фондов развития и плана внедрения передовой техники зарубежных производителей туда, в мир иллюзии, мечты, надежды, на зов научного руководителя. А тут своя рука хозяйка. Неделя всего лишь томительного ожидания, и вести с дачи. Есть согласие.

Боря ликовал. Лев Нахамович Вайс, казалось, тоже.

– Ну жду, жду. Очень хорошо.

И это было самым изумительным. Непостижимым. Расстались всего лишь полгода тому назад, можно сказать не прощаясь, без чайных церемоний, как принято у носителей Бориного основного языка, английского, адью, и вдруг в вечерний час, как ветер, обрывающий провода и лозунги между майскими праздниками, собачьей мордой ткнувшийся в кухонную фрамугу и сбросивший на пол растение в горшке, звонок домой.

– Борис Аркадьевич? А это Лев Нахамович. Как поживаете? Что-то никаких от вас известий. Надеюсь, на работе ставить крест не собираетесь? Бросать на полдороге...

Да, Боря намекал, прощаясь, мямлил, де, есть возможность, в принципе, вернуться, если, кончено, если, допустим... Повторял слова, брошенные А. П. Загребиным в приступе подлинного и всеобъемлющего добродушия, столь свойственного директору ВостНИИМОГР на переправе от двухсот к тремстам под черные груздочки на веранде. Но так никак на это прореагировал свинцовый Вайс, один холеным ноготком другой идеально полукруглый полируя, что Боря чуть не лишился самой возможности, шанса, уже дома, в отчаянии и безнадежности, едва не уломав семью, законную и не вполне, устроить его на стороне. У чужих денежных людей с туманной перспективой командировок в Польскую Народную Республику. Но, слава богу, суров и несгибаем был Афанасий Петрович в служебные нарзанные часы, между первой бутылкой с законсервированным в ней рыбьим дыханьем и второй. Не захотел звонить и унижаться перед бывшим замом. Не уступил. Руки ему за это целовать и ноги мыть самыми дорогими аптечными «Ессентуками» номер семнадцать.

Все получилось. И утренним рейсом одиннадцатого июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого младший научный сотрудник ВостНИИМОГР Борис Катц вернулся в зону снабжения по первой категории. На три месяца, с двумя полноразмерными, как юбилейный сервелат, по тридцать одному дню в каждом. Июлем и августом.

Одетый самыми лучшими московскими комиссионками в вельвет и замшу ванька-встанька Л. Н. Вайс встретил Борька с радушною улыбкой. Руку пожал.

– Не будем терять время, – сказал, какой-то специальной нездешним перламутром отсвечивающей бархоткой с фестончиками и фирменной надписью в углу протирая невидимый и невесомый хрусталь линз. – Я думаю, вам, Борис, следует объединить усилия с Олегом Росляковым. У Олега Анатольевича слишком много абстрактных формул, переизбыток математики, у вас же другая крайность – переизбыток несистематизированных и необсчитанных конкретных схем...

Идея очень понравилась Борьку. Из всех сотрудников Льва Нахамовича именно Олег Росляков, несмотря на все его танкистские замашки, благоприобретенные за пару послеинститутских лет во время красноармейских панцерангрифов в Забайкалье, на командирский подбородок с судетской, штабной ямочкой и нежную привязанность к фельдфебельским вонючим сигаретам без фильтра «Прима», казался Б. Катцу самым симпатичным. Да, просто человеком, и именно в прямой связи с расчетами, с абстрактной цифрою и буквой.

Дважды или трижды за время своего аспирантства Борис имел возможность наблюдать, как Олег вписывает формулы в отчет. Заполняет морскими коньками интегралов и водорослями квадратных корней широкие пробелы между машинописными абзацами на отстоявшихся страницах с широкими полями, еще не съеденными переплетом. По-детски, шепча, тихонько повторяя про себя и вслух имена любимцев. Почти что напевая:

– Фи, дельта, тау, эпсилон о два минус о три...

Так и сам Боря в согретом радугой отрочестве в дни капитального весеннего переустройства аквариума все уменьшительные, ласковые суффиксы перебирал, выпуская из литровых огуречных банок в свежую зелень одну за одной своих коллекционных барбусов и гурами.

– Пузанчик, мокрогубыш, суетилочка...

Ах, как чудесно. Повезло. Олежка Росляков не будет больше что-то неразборчивое сам для себя шептать, а скажет вслух все нужные слова, введет Бориса наконец-то в такой недружелюбный спартанский мир всех этих македонских – фи, дельта, тау, эпсилон... Он скажет вертлявой цыпе ню:

– Кончай выпендриваться, в конце концов ты просто вариация, коэффициент и только-то, таких как ты тут дюжина, если не больше, от нулевого до одиннадцатого, а это уникальный чувачок. Б. Катц, в начищенных ботинках, но без головного убора. Знакомься, дурочка, пока знакомлю. Катц с буквой т. Просто знакомься, раз честь отдать неможно. Таких всего лишь парочка на свете. Он сам да его мама. Ура! Равнение направо.

Солнце светилось янтарем над черною трубой котельной, и вот-вот волшебник в звездной шапке должен был этой прекрасной палочкой ударить в пол.

– Кси, бета, сигма!

Но увы, за те два дня, что Борис устраивался и обживался, проводника по храмам Аттики Олега Рослякова смыло. Даже поговорить о чем-то толком не успели. Весь тягловый состав лаборатории Перспективных источников энергии, включая свежеиспеченного молодого специалиста Германа Ароновича Шляпентоха, заменившего планово округлившуюся к маю до декретных габаритов О. Прохорову, отправился на барщину. Две недели сельхозработ в Вишневке. Борис, конечно, готов был ради неформального общения с О. Росляковым, четырнадцати дней, поехать вместо необстрелянного, юного Шляпентоха, взять на себя единолично, как уж случалось, и не раз, пятипроцентное представительство в трудовом десанте лаборатории, но Л. Н. Вайс не видел смысла в самопожертвовании:

– Ну какая там, в Вишневке, может быть научная работа, Борис? Да просто умственная деятельность. Только время потеряете. Честное слово. Вы с большей пользой и для себя, и для Олега поработаете пока вот с этим...

Богемская непроливайка со ртутным содержимым отделилась от широкого стола, не расплескавшись, подплыла к большому, фигуристому несгораемому шкафу, напоминавшему угрюмый мавзолей крысиной королевы. Здесь полнотелый Вайс открыл дворцовым дальнобойным ключиком замок, но вместо позолоченного саркофага с жемчужным отделеньем для хвоста извлек три толстые прямоугольные папки из кожезаменителя явно чужеземного происхождения.

– Материалы закрытого токийского симпозиума по механическим накопителям энергии. Самые свежие. Зима этого года – и уже у нас. Вот так спецотдельцы работают. Язык-то не забыли?

– Нет, – пробормотал Борис. Вершки слогов и корешки иероглифов, в знакомой золушкиной смеси, напомнили недавнее и совершенно безнадежное прошлое.

– Особенно детализировать не надо, – пояснял между тем сосуд с отравой – блестящий научный руководитель, – вполне пока будет достаточно кратких рефератов каждого доклада.

«Сто шестьдесят два», – пришел Катц в ужас, сосчитав. Но в тот момент он еще верил, еще верил Л. Н. Вайсу, верил словам о том, что совхозная разнарядка пришла внезапно, что две недели пройдут и с пользою, и с толком. Введут в курс подзабытой темы, освежат терминологию.

Смутил, правда, запрет брать папки на дом.

– Работать только здесь, только здесь, Борис Аркадьевич, в лаборатории, при мне, и так спецчасть едва уговорил отдать под личную ответственность... Вы же понимаете, как такие материалы добываются, огласка совершенно ни к чему...

Но еще больше смущал Б. Катца тот раздел математики, с которым он и без протекции Олега Рослякова был на ты. Арифметика. В день получалось два-три реферата. Ну, пусть он разгонится еще, из низкого разогнется в конце концов в высокий старт, рванет на десять тысяч, как на пятьсот, но и тогда 162 разделить на 4 получается 40 с половиной рабочих дней – три четверти всех рабочих в календаре его стажировки. Семьдесят процентов!

– Может быть, часть можно в ВЦП отдать? – смущаясь и краснея, со всею мыслимою осторожностью, на третий день своих трудов спросил Б. Катц у Л. Н. Вайса. Поинтересовался. Тряпочка с фестончиками нехорошо пошевелилась, и полоснул из-за стола напротив взгляд. Тот самый, что один уже раз вскрывал красивую черепную коробку Бориса Аркадьевича и убеждался в позорнейшем несоответствии формы ее содержанию. Но нехорошая формулировка сущности недовложения «Вы что, дурак?» на этот раз не прозвучала. Скальпель хирурга и ученого Льва Вайса сложился складничком, вместо острой бритвы выскочила маникюрная блестящая фитюлька, и мягким светом засветились злые глазки:

– Борис Аркадьевич, вы главное запомните: все материалы ДСП. Сугубо для служебного пользования. Сугубо. Из этого, пожалуйста, исходите. На это ориентируйтесь...

С необыкновенной, чрезвычайной силой хотелось Льву Нахамовичу иметь переводы японских папочек, уж если не получится на условиях единственности и исключительности, то на годик-другой пораньше, чем стригущим обыкновенно все как лишай коллегам из Института горной механики и автоматики АН СССР. Должен же и он, заведующий лабораторией, наконец-то побыть первопроходцем и первооткрывателем в науке, если на сей раз ловчее и проворнее сработал спецотдел не ИГМиА, а, слава богу, ИПУ, тоже АН СССР, но имени Б. Б. Подпрыгина. Ставший если не родным, то близким, очень близким в процессе весьма расширившего круг общения Л. Н. Вайса разбора и закрытия доминошного скандала.

Что касается Борис Катца, то уяснение причастности, высокое доверие спецдопуска не надолго успокоило молодого человека, устремленного всегда лишь от абстрактного к конкретному – к максимально полному и всестороннему воплощению в жизнь принципа коммунистического распределения: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Увы, отдельно взятая Москва и даже вкупе с ней Московская область за беспробудным просиживанием штанов в закрытом кабинете явно и определенно не стояли. Ни вологодское масло из «Елисеевского», ни марокканские апельсины из гастронома номер сорок. Стояло, вернее слышалось, другое слово, созвучное всему приятному и чудному, что связано с большими и обильными учреждениями торговли столицы, но означавшее вовсе не приобретение такого-этакого прекрасного, съедобного или носильного, а в точности наоборот, горькую потерю, утрату чего-то личного и своего, невозвратного и невосполнимого. И времени, и случая.

Купился. Вот что он сделал, Боря Катц. Повелся на посулы и обещания. И никаких сомнений не могло быть, поскольку, вернувшись из Вишневки, Олег Росляков буквально через три дня, можно сказать не обсохнув, в следующий же понедельник, второго июля отвалил в отпуск, плановый, на двадцать четыре рабочих дня. И вместо тайного значения всей рогатой олимпийской криптографии – пси, гамма, тета с подстрочными копытами арабских цифр – 1, 2, 5, несчастному, прибитому подлейшей новостью Б. Катцу случайно попавшийся в общажном холле тезка отпускника, циничный крепыш Мунтяну, объяснил весь до копейки низкий смысл какого-то очередного мерзейшего словца из домотканого, берестяного лексикона.

– Там всего месяц остается. Какие-то недели... – пожаловался Боря.

– Выходит, птица обломинго... – слегка подумав, резюмировал Олег Ионович.

– Что-что?

– Ну, в смысле, обломил тебя шефяра. Поманил, а ты за чистую монету принял...

Купился. Опять эта гнусная, ненавистная возвратность. Сам себя, сама себя, само себя... И почему она его преследует, именно его, Бориса Катца? Непостижимо. С университетских дней, когда не Олечка Прохорова, а совершенно никчемная в смысле устройства в этой жизни училка с кафедры, возрастная, со следами помады на зубах, во время обязательных славянских факультативов жестоко изводила Борька при всех...

– Спрягайте, Катц.

– Bojím se, bojí se, bojí se…

– Хорошо, – с какой-то розовой слюною не только на губах, но и вокруг белков, вся в предвкушении его ошибки. – Прекрасно. А теперь в прошедшем времени..

– Je... je... je bal se...

– Неправильно. Jsem bal se, jsti bal se, а bal se в третьем лице вовсе без je...

И девочки из пгт Берзовский и из Топок, жалеющие:

– Стыдоба. Обратно тебя на этом ловит...

Какой-то рок. Не мог запомнить, страницы книг фотографировал навечно. А это – хоть убей. Местоименье путалось с глаголом. Ja, je. Ja, je. Ся, сь.

Короче, ни о какой работе, диссертации, о чем-то долгом, постоянном, приездах и отъездах, и уж тем более возможности в конце концов тут, в институте, молодым ученым зацепиться, как вечный везунок Подцепа. Всего лишь одноразовое поручение, как нерадивому члену союза молодежи. А после – скатертью дорога. Декуи.

Одни лишь некрасивые слова из прошлого и настоящего лезли обиженному Б. А. Катцу в голову. А между тем красота физическая и духовная теперь, после срывания всех и всяческих покровов, оставалась единственной надеждой Бориса. За два оставшихся месяца он должен был сделать то, чего не смог при всем старании за тридцать шесть предшествующих. А именно, жениться. И слиться с этой благословенной местностью в среднем течении реки Москва. Теперь или же никогда.

Иными словами, короткая, но содержательная беседа двух молодых ученых, Бориса Катца и Олега Мунтяну, о некоторых смысловых аспектах и общей этимологии кое-каких новейших ходячих выражений имела весьма неприятные последствия для зубра отечественной горной науки Льва Нахамовича Вайса. Бывший его аспирант, Б. А. Катц, после обеда в лаборатории не появился. Заставил Л. Н. лично фарфоровой, холеной лапкой сгребать разложенное поутру хозяйство. Постукивая злыми коготками о старую безвольную столешницу, сортировать и складывать ДСП папки, словари, карандаши, бумагу для черновиков. А ничего не сделаешь, есть гордость не только у великороссов.

И на следующий день Катц не пришел, и через день не обнаружился. Гонцам не отпирал, на телефонограммы, передаваемые через вахтеров, не реагировал. Как ночной хищник, таракан, Борис Аркадьевич уходил из общежития едва ли не под гимн из репродуктора и возвращался к тем же звукам, весь день шатаясь по столице. На летних проспектах и бульварах заглядывая в лица девушек. Простым вопросом отделяя москвичек от приезжих:

– Вы не подскажете, где зоопарк?

– Ну где-то там, по-моему, возле ВДНХ.

И все это в страду, самый неблагоприятный сезон, в дачно-курортном угаре, когда суда, летательные аппараты и поезда всех категорий вывозят коренное население хлебными снопами, вповалку из города мечты, взамен проспекты и бульвары вожделенной, взор и обонянье услаждающей столицы заполняя пустоцветом, нетитульной, левой ордой.

– Вы не подскажите, как пройти к зоопарку?

– А это ехать надо вам... На Ленинские горы...

Липа, одна лишь липа. А если настоящие и попадались Боре, в толпах транзитников и экскурсантов женского пола, то на приставания точного такого же, деревянного, лакированного, шахматно-шашечного коника, без внутренних секретов, без жеребячьих эманаций, единственно и только сулящих хоть какой-то шанс на улице, отвечали презрительно и грубо:

– Где зоопарк? А там же, где и планетарий.

Но только потеряв немало времени, недели через две, уже тогда, когда в ложных крестах и ориентирах горел весь безразмерный город от Лосиноостровской до Орликова переулка, Борис додумался скорректировать стратегию и тактику.

А проще говоря – сдался. Мамин назойливый и надоевший, такой несовременный шепоток: «Ну что ты мечешься, найди ты идышку какую-нибудь, это так просто» – наконец принял как указанье к действию. Единственный возможный в создавшемся цейтноте выход из положения. Решение вопроса.

И с этого дня Боря забросил места культурного и исторического значения и начал пастись исключительно и только в спальных переулках Бронных, как ему помнилось из курса принудительного краеведения от Олечки М. Прохоровой, населенного довольно плотно нужным контингентом. Сосредоточился на узком пятачке между столом заказов на углу Козихинского переулка и маленьким базарчиком, как радужная капля вздувшимся на конце прозрачной трубки Сытинского тупика. И чудо совершилось.

Борис ее увидел, неотразимую, с небесным, сине-белым пакетиком «Внешпосылторг» в руке. Субботним утром двадцать первого июля, как в черной раме старой акварели, сквозь распахнутые ворота Палашевского рынка Б. Катц поймал глазами сладкий дым – густые, дыбом волосы у дальних рядов, где продавали самый дорогой плод месяца – последнюю черешню.

Вот только первый контакт стал не вполне таким, как рисовался.

– Молодой человек, берите ягодку, – крикнула какая-то торговка, увидев подгребшего и замершего у прилавка Катца. – Последняя. Больше не будет.

– А может быть, малинки вам? Свежайшая... – ощерилась еще одна, но зачарованный Борис и к ней не повернул красивой, точеной на токарном станке головы, и тогда уже кто-то третий сбоку, сообразив внезапно, в чем же дело, гадко захрюкал:

– А девушка не продается...

И только после этого хозяйственное существо с местной пропиской наконец глянуло через плечо. Медные стружки волос откинулась, и показался нос. Такой, что на одном только его крыле веснушек помещалось больше, чем на всем гвардейском теле Бори Катца. И сладостное ощущение удачи вдруг пойманной за хвост, неведомое Боре, едва знакомое, из всех желез, ответственных и безответственных буквально прыснуло в его дрожащие, истосковавшиеся по витамину хоть какого-то везения сосуды. И юноша подумал: «Мама будет рада». Но тут же сделать заявления особой важности: «Меня зовут Катц... Катц с буквой т», – Борис Аркадьевич не успел.

– Может быть, все же ягодку? Взгляните, как хороша... – снова раздалось сверху неуместное, назойливое предложение.

Катц гневно зыркнул на мерзких зазывал, жаром души их опалил, сжег, уничтожил, и напрасно. Буквально в мгновенье ока, в секунду мщения желанная москвича с благородным носом исчезла из-под собственного Бориного, довольно, между прочим, невзрачного, невыразительного. Прямого, маленького, вполне греческого, несмотря на букву «т» внутри.

А впрочем, нос аккуратный и неброский, свой собственный, чрезвычайно нравился Борису Катцу, и он не понял, откровенно изумился, отчего и почему прекрасная незнакомка не задержалась, околдованная пусть мелкими, но гармоничными и правильными чертами его лица.

Свидетели, ах да, мерзкие пересмешники и зубоскалы. Чудесная и деликатная москвичка с густой копной каштановых, волнистых, словно с катушек электрических приборов, как проволока скрученных волос просто звала Бориса в другое место. Манила прочь. В тенета Патриаршего пруда, туда, где даже утки сама деликатность. Серенькие. Б. Катц все понял и кинулся за тенью.

Нагруженная, но несомненно быстроногая уже была на той стороне Богословского. Она спешила и, казалось, должна была вот-вот смешаться с толпой людей на углу у кремового с большими стеклами витрин продуктового, пропасть совсем. Но это для других, для всех, но не для Бори Катца. Он знал, каков на самом деле план, и потому не устремился тупо и наивно вслед сине-белому полиэтилену с черной медвежьей дробью. Борис рванулся прямо, во двор старого многоэтажного строения с низкой подворотней, через дыру которой выскочил на Козихинский, затем ядром скатился по кривому рукаву переулка к тенистой улице, нырнул под лапчатые клены, движимый инерцией, а заодно надеясь так самым скорым способом привести в порядок быстрое дыхание, Борис уже спокойным шагом прошел по Большой Бронной еще метров пятьдесят и остановился у высокого крыльца какого-то учреждения.

Субботний чистый полдень вымел столицу, и локоть улицы, и горб крыльца были пустынны, и только сердце Бори, покинув грудь, носилось среди стен, по мостовой неугомонным резиновым предметом. Подпрыгивало.

«Угадал или нет, угадал или нет...» – судьба аспиранта крутилась на ребре монеткой, в глазах рябило, и он все дальше отступал в тень, пугаясь и себя, и рисовашихся в его мозгу невиданных картин и перспектив. А время не дышало. Мимо прошаркал старик с невзрачной полотняной сумкой, и снова пустота, затем, спустя две-три похожие на часы минуты, полная дама с индийской кожаной торбой на длинных, продетых в блестящие люверсы ручках, и только после того, как скрип и шелест, производимый предметом роскоши, затих совсем где-то за поворотом и Боря готов был сдаться на милость вечному «не вышло», его монетка, звякнув, упала решкой.

Под цокот каблучков пакет с танцующей пирамидкой букв ВПТ на фоне голубого глобуса выплыл из-за угла. А с ним прелестная хозяйка, судьбой назначенная Боре Катцу, а также предположительно его мамаше, Дине Яковлевне, звездой Чигирь.

«Есть! Есть!» – хотелось крикнуть молодому человеку так, чтоб лопнули и разорвались все барабанные и прочие, какие только есть, перепонки сегодняшней дремотной, мечтательной субботы. Но вместо этого он просипел срывающимся голоском, смешною кеглей вываливаясь из засады за темным скатом высокого крыльца:

– Позвольте... позвольте, я вам помогу...

Внезапно атакованная незнакомка замерла, замер и Боря, не уяснив еще вполне, а хороша ли эта его столь неожиданная и смелая импровизация, не лучше ли было держаться привычного и безобидного: «Простите, не подскажете, как пройти отсюда к зоологическому саду?»

Но что-то безрассудно лихое его вперед толкало мордой, как глупый пес, и даже, кажется, слегка покусывало, но главное – смотрела девушка, смотрела прямо на него, такая, казалось и воображалось Боре, понятная, почти родная, глазами в пол-лица, и вместо скромного и столько уже раз его с пустыми руками оставлявшего: «Я в планетарий, не составите компанию?» – Катц лихо брякнул, усильем воли восстановив приятность тембра:

– Нам по пути, я точно знаю... – И так приветливо осклабился, что смуглое лицо в пигментных пятнах перед ним стало равномерно серым безо всяких признаков веселеньких горошин.

– С чего это вы взяли?

– Ну так... уверен, да и все... предчувствие такое...

Аргументация была настолько убедительной, а пустота вокруг настолько безнадежной, что девушка, в последний раз панически стрельнув по сторонам большими чайными глазами, с жертвенной дрожью от борьбы отказалась. Отдала пакет с базарною черешней и магазинной газированной водой субботнему грабителю. Не вытащил тихонько на базаре лягушку кошелька из полиэтилена, так за углом решил отнять. Все сразу, черноволосый мелкий орел, похожий на печенега-степняка, тут, за углом поликлиники, у входа во флюорографическое отделение, над урной с ватками и баночками привязавший коня.

Но полтысячелетия мирного сосуществования явно сказались на боевом духе причерноморских воинов. Сухой и ловкий гагауз не кинулся немедленно бежать с богатою добычей. Он залучился, заискрился и девушку с чудесным птичьим профилем и летним камуфляжем на щеках не только поразил, но обнадежил своей тактикой, и даже заинтересовал.

– Меня зовут Борис... – пролепетал, волнуясь, Боря, пакетом с нежной ношей от переизбытка чувств непроизвольно постукивая о колено.

– Не Рабинович часом? – закончить ему не давая, прищурилась девица.

– Нет, Катц, Катц... Боря Катц, – так радостно и глупо объявил Борис, что даже позабыл ввернуть нечеловечески занудную фигню про удивительную, выигрышную свою букву «т».

– Ах, Кац, ну да, фантазией не блещем, – вдруг осмелела незнакомка, и дивным образом естественный цвет кожи на ее лице стал восстанавливаться, и море, от уха и до уха мертвое вновь стало клумбой. А легионерский нос в центре всеобщего цветения и вовсе показался Боре в этот миг верхом божественного совершенства. – Ну, если Кац, тогда вперед, – с вызовом предложила девушка. – Только пакетом не бейте по ногам, пожалуйста... Там ягода...

– Не буду, – промычал Борис и хряпнул сине-белым по кирпичам ближайшего угла.

Чудная незнакомка сморщилась от конской галантности этого наивного и дикого монгола, но промолчала. Вокруг по-прежнему, на сколько глаз хватало, лишь птахи, московские воробьи, составляли все разнообразье теплокровных.

– Туда?

– А вам в любую сторону, выходит, по пути?

Смущенный Катц решил не отвечать. Иронии и юмору он во всех случаях предпочитал серьезное и вдумчивое отношение к предмету. И потому, решив на скользкую дорожку не вступать, не поддаваться опасному соблазну, задумался о настоящей теме разговора, ну, например, «Почем сегодня черешня на Палашевском»? или «Чуреки не обвешивают?». И пока Борис решал и выбирал между двумя-тремя наиболее волнующими и актуальными, он плыл, с пакетом «Внешпосылторг» в руке, а рядом с ним чуть позади, слева, на привязи, как плоскодонка будущей чудесной жизни, девушка из дома на Герцена или, быть может, Палиашвили. И никто, ни одна душа не попадалась им навстречу, ни словом, ни взглядом – ничем не разрушала волшебства мгновения. Пересекли Малую Бронную, вступили в безымянную аллею с консерваторскими подвалами и возле мастерской какого-то ваятеля, похожей на большой заброшенный гараж, совсем уже шальная мысль стукнула в голову Бори. Нет, не на Патриаршии она его ведет, не в тихий скверик перед Гнесинкой. Домой, прямо к себе домой, добровольного помощника, прекрасного душой и телом. И вероисповеданьем предков. В квартиру с видом на раскрытые, как книги счастья, на одной странице высотки Калининского.

И точно, едва лишь повернули на Щусева, тихая спутница, тоже, возможно, от красоты мгновенья и сама ставшая серьезной и что-то, как и Боря, обдумывавшая в разрезе важной темы «черешни и чуреков», легонько подтолкнув кавалера в открытые ворота, произнесла:

– Сюда.

Свершилось. Пригласила. Так он и знал. Сейчас Борис увидит звезды. Кремлевские рубины с той необыкновенной, виски и горло обмораживающей точки обзора, о которой сибирский паренек сны видел и ясным днем, и темной ночью всю свою жизнь. Из окна московской, отдельной квартиры. С комфортной высоты полета жилкооперативовского лифта.

– Сюда, – между тем повторили рядом, и даже тронули Борину руку, чтоб пропустить, точней направить, и он пошел по ступенькам высокого крыльца в подъезд, охваченный огнем и задыхающийся... Не думая и не подозревая о страшном и трагическом пробеле в своем московском краеведении, уже бессильный прочитать в счастливой слепоте вывеску с гербом у косяка знаменитой на всю округу норы Волка. Егора Андреевича, начальника отделения.

Дверь отворилась сама собой, впустила Борю, и справедливость всех его самых смелых предположений и догадок тотчас же подтвердилась. Б. Катц увидел звезды. Но не сразу. Сначала пакет решительно рванули из его руки, а выдернув, со зверскою, отчаянной силой припечатали и синим глобусом, и буковками ВПТ по кормовой довольно плоской части романтического парусника с буквой «т». Перетянули, влепили по тощему незащищенному крестцу, и тем отправили Борька в партер, где яростно продолжили лупить как сверху, так и сзади уже в козлиной позе блеяния и дойки, бесконечно усиливая и умножая униженье кошмарным визгом:

– Всю ягоду мне обстучал, подонок. Грабитель. Вор. Гаденыш. Я тебя сразу раскусила, тварь...

Боря поднял глаза, надпись «Дежурная часть» расплывалась в небесах, а на земле двоилась фигура человека не с крупными рубиновыми, а с золотыми зубастенькими звездочками на плечах, а между ними весело ходила гармонь улыбки. И разъезжалась, и съезжалась. Боря опустил глаза и увидал то неприглядное, отчего товарищ в сереньких погонах так сладко улыбался, – темную струйку мерзкой влаги, прямо из-под него, Б. Катца, стрельнувшую к ботинкам представителя законной власти.

– Нашей соседке вот так же обчистили квартиру, грабанули месяц тому назад... сумки ей поднесли... Поверила... Только меня не проведешь, морда татарская... Чучмек поганый... Не на ту напал!

И снова отчаянным ударом Б. Катца попытались из отряда парнокопытных и бескрылых перевести в подкласс летающих фугасных...

– Спокойно, гражданочка, не волнуйтесь. Не надо самоуправства. А то уже последнее раздавите. Ягодка-то дорогая наверное? С базара. Да и пакетик изодрали. Красивый. На Профсоюзной отовариваетесь? А человек, вы поглядите, и так уж не в себе...

Подлая струйка, сочась из-под Бориса, полнела, удлинялась, и шапка ее отвратно пузырилась. Он думал, что умрет, но сердце гнусно продолжало биться.

– Мы разберемся. Разберемся. Свою работу сделаем. Спасибо вам за бдительность.

– Лимита? – ласково спросили Катца, когда за девушкой его мечты закрылась дверь караульного помещения.

Но Боря не мог ответить, губы его дрожали и взор застилали воды всех морей и океанов.

– Вставай уже, иди, там дальше по коридору в туалете ведро и тряпка. Замывай эту черешню с газировкой...

Черешню? В туалете, никем не наблюдаемый Б. Катц себя ощупал. Со спины весь низ рубахи был сырой и верх черного плиса мокрый, но области позорные: промежность, пах, ширинка на замочке – сухие, снаружи и изнутри. Значит, действительно, черешня с газировкой. Чужие перезревшие плоды, а не пузырь свой собственный. От облегчения, нечеловеческого счастья того необычайнейшего сорта, которого Катц ждал, в котором собирался захлебнуться всего лишь четверть часа тому назад, Боря теперь готов был ментовскому старлею целовать руки и мыть его ботинки благородной, розовой от давленых плодов водой. Действительно, свершилось. Но мент к себе не подпускал, ушел за стойку и оттуда из-за барьера добродушно поучал дурака с большою грубой тряпкой.

– Эх ты, нашел к кому пристать, выбрал себе райончик... да и еще с жидовкой связался... Совсем соображения нет? Заносчивее этих сук во всей Москве не сыщешь...

Боря возился, ползал. Со всею тщательностью, на три раза все половицы перетер, буквально вылизал, и глядя на блестящий результат, все еще с тряпкою в руке, спросил:

– Так хорошо?

– Пойдет, – сказал товарищ с акульим золотом на общем сером, и вдруг добавил: – А я, ты знаешь, сам-то мордва наполовину, с Волги, но за эту, как она тебе сказала, «морду татарскую» смазал бы ей по губам, честное слово, да служба, видишь. Служба. В общем иди, свободен, но чтобы ноги твоей в этом районе больше не было. Крепко запомнил? Навсегда?

– Да.

Борис вышел за дверь, увидел небо и очнулся лишь через полчаса на круто уходящей к Сретенке ленте Рождественского бульвара у облупившейся стены заброшенного монастыря.

«Какой лживый, подлый город» – была первая ясная мысль, чирикнувшая в красивой, коротко стриженной голове у человека, застывшего на пузатой подбрюшине под самым сердцем вечной столицы, когда-то подчистую и не раз побритую его неверными и ложными, но приснопамятными предками.

«Научный руководитель зовет, заманивает лишь для того, чтобы как крепостного приковать к тачке, товарищи, и глазом не сморгнув, водят за нос, дурачат, как подопытного с клеймом, и даже куска не кинут со своего шикарного, обильного стола... Но это все чужие, какие-то умники, выскочки, везунки... Или наоборот такие же, приезжие на рынке... Со злобы и от бессилия... Но девушка с черешней... она... ведь не чужая... она ведь плоть от плоти, кровь от крови... как она могла, как... ведь мама говорила...»

И тут, в тени святых, тленом поеденных стен, у брошенной обители, жуткое откровение было ниспослано Борису.

«А ведь я, – внезапно осознал Катц, – ну, если бы тоже жил на Герцена или Палиашвили... и ко мне привязалась бы такая... такая... такая...» – он не находил определения, покуда оно само внезапно не сорвалось с шершавых губ:

– Рязанская, рязанская, – прошептал старинным кирпичам и мхам Борис.

«Такая подгребла рязанская, со шнобелем, я бы, конечно, тоже ее, ну, как-нибудь бы постарался с хвоста скинуть...»

И в ярком, внезапно вспыхнувшем перед глазами свете Боря и свои тяжкие обиды на научного увидел совсем в иной, ужасной, но понятной теперь до самых темных далей перспективе:

«И для меня, если сидел бы так же у кормушки в академической конторе, роскошествовал и прохлаждался за чужой счет, любой новый роток, свалившийся на голову, был бы, конечно, ну естественно...»

Боря покрылся пятнами, как будто с древних кирпичей старинных стен таинственным, шаманским образом мхи переползли, переселились на его юную чистую кожу, и произнес слова, которыми не то что язык, разум его до сей минуты не владел, не оперировал:

– Татарской мордой, чучмеком херовым...

«Когда я возвращалася, все очень удивилися». Обратно. Вечное «обратно», оно его природное и здесь ему другого не дано. Не откреститься. Ася, ися. Но ничего, есть и достойный выход из положения. В конце концов, «обратно» не только диалектное, белиберды-буйбекское «снова», повторно и в очередной раз, отнюдь нет, «обратно» – это вполне нормальное, словарное наречение со значением «назад, в другую сторону, туда, откуда заявился». Вот этим-то и следует воспользоваться. Хоть так-то сохранить лицо, ну или то, что от него осталось.

Прямо с вещами завтра утром Боря поедет в порт, купит билет и улетит домой. Навсегда. И так отвяжется от унизительных и вечных -ся и -сь, гнусных во всех иx видах и сочетаниях. Взаимных, косвенных и безобъектных.

Возвращался в Фонки Катц медленно, слово прощаясь со всем чистым, прекрасным и всегда новеньким, все глубже погружаясь, уходя в зону вторую, третью, покуда закономерным образом, естественным порядком не уткнулся в совсем уже негодное б/у.

На лестнице общаги, преграждая Боре путь к чемоданчику с индийскими замочками и сумке с японским в цвет синтетики боков зиппером, сидела, кузнечиком разведя острые колени, худая, жидковолосая и пьяная. Созданье было в юбке, но чего-то белого, синего или на худой конец красного под этой раскрытой во всю ширь полоской ткани не было.

Борис зарделся и тут же побелел. Под легкой, на одну пуговичку застегнутой мужской рубашкой тоже ничего не было, только две мальчишеские фиги и медалька. Монетка с переплетенными лучами шестиконечной звездочки.

– Это мне знаешь кто дал? – неожиданно членораздельно объявило существо, сначала неторопливо открыв моргала, а потом и разлепив губы. – Сын Покабатько дал. Да, Славян. Я ему, а он мне... Серебряная, если не наврал.... Наврал, конечно... Сплав какой-нибудь... А еще у меня от Славяна трихомоноз был... От него самого трихомоноз был, такая мерзость, а от его медали серебряной никакого счастья, хоть и обещал... О, – внезапно дернув головой, как будто выныривая на секунду из бессознательного в осознанное, задорно протрубил бывший носитель заразного заболевания. – О... А я вижу, куда ты смотришь, а я знаю, кто ты...

И, расплываясь в хитрой и радостной улыбке, в лохмотья пьяное лицо женского пола объявило Боре Катцу, Борису, впервые в жизни, наверное, не представившемуся, не сделавшему сообщения о редкой фамильной букве «т»:

– Ты иврей!

И так это забавное открытие вдохновило сидящую, что она даже попыталась встать, а когда не получилось, довольно требовательно приказала:

– Помоги..

– Зачем?

– Ты отведешь меня домой.

– Я?

– Ты. Потому, что ивреи, отибав, домой отводят, на лестнице не бросают, я знаю...

И такой ужас накатил на Борю, еще не остывшего от мусорского гостеприимства и частных заключений по национальному вопросу, от одной мысли, от одного предположения, что это вот, вот это, оно может думать, будто бы он, Борис, Борис Аркадьевич, Катц с буквой «т» способен притронуться, тем более взять, здесь, на лестнице. И такое отчаяние беднягу забрало, что, ошарашенный и смятый, он даже отпираться не посмел. Борис Аркадьевич протянул несчастной руку.

Путь был недолгим. Через Фонковский проезд к ближайшей двенадцатиэтажке. Боря посадил прозрачное и липкое словно медуза создание на коврик перед дверью и готов был тут же сделать ноги, но вновь его остановили, причем привычным образом.

– Ты что, дурак? – спросили с пола. – Как я достану ключ?

– Какой?

– От дома. Он же под ковриком. Какой ты, блин, смешной, чтобы не потерять по пьяни, я его там прячу. Подними.

В какой-то совершенно голой, но затоптанной однушке на дедовском комоде стояло фото члена-корреспондента академии наук, директора ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина с размашистою надписью: «Моей двоюродной племяшке Ирочке Красноперовой. Дядя Антон».

Борис вернулся в узкую прихожую и долго смотрел на грубую и темную медальку на совершенно белой, цыплячей, будто бы вареной коже.

– Ты хороший, я тебя люблю, – в ответ сказали с пола нежно. И тут же с пьяной непосредственностью капризно повелели: – Да вытащи ты из-под меня этот кирпич, какой ты, блин, неловкий...

Борис нагнулся и достал из-под ребристой ягодицы изгаженный, изгвозданный в конец и навсегда томик. Обложка держалась на двух нитках и отвалилась сразу, открыв засаленный и мятый титульный лист с двойным полуколечком от стакана чая.

«Владимир Прикофф. Рыба Сукина. Сидра. Анн Арбор. Иллинойс».

Катц постоял минуту с превратившейся в грязную, жалкую рвань, когда-то абсолютно новой, знакомой ему до слез и боли книгой, а потом сел на пол. Трезвый рядом с пьяной.

О маме, о Дине Яковлевне, он в этот момент не думал вовсе.

РЫБА СУКИНА III

Семь лет жизни с Валентиновым, «амюзантнейшим господином», как он сам себя рекомендовал на французский семоке манер, ничего не оставили в памяти Сукина, кроме бесконечной череды городов, непрерывно сменявших один другой, сначала быстро и красочно в южной Европе, а потом однообразно и утомительно в северной Америке. Черепичные крыши Монпелье и цинковые бензоколонки Айовы, песочные камни Рима и анютины глазки Сан-Франциско, словно бестолковая пачка почтовых карточек, частично уже выцветших, стершихся, потерявших углы и склеившихся между собой, бессмысленно отягощали его память и просто не давали чему-то новому и светлому войти и задержаться ни на поверхности, ни в глубине ее. Война и революция, которые, по общему мнению, решительным и необратимым образом повлияли на образ мышления и чувства всякого русского, не отозвались в сердце Сукина ни одним звуком, не вызвали ни единого душевного движения отчасти в виду особенностей умственного устройства самого Сукина, отчасти благодаря постоянной заботе и протекции его опекуна Модеста Ильича Валентинова. Это был приятный внешне и несомненно очень талантливый, как определяли его те, кто собирался тут же сказать о нем что-нибудь скверное, человек. У него были чудесные карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера смеяться. Глубоко циничный и аморальный по всем общественным и человеческим канонам, он удивительным образом, основания к тому находя именно в своей грубой, сугубо физиологического свойства философии, мог быть участливым товарищем в жизни и вполне надежным компаньоном в делах. На указательном пальце Валентинов носил перстень с адамовой головой, всегда цветной фуляр вместо галстука и брюки по самой последней европейской моде. Театр счастливо оставался для него много лет и страстью, и источником вполне достойного дохода. Волей случая став одним из первых экспонентов так называемой «русской темы», он успел до войны сколотить недурное состояние, переименовывая в угоду географии свою легкую на сборы антрепризу в берлинскую, белградскую и даже венецианскую. Во время войны, путешествуя с Сукиным по Америке, где краткость расстояния от одного кинотеатра до другого сравнима лишь только с воробьиным милиджем заправок «Стандарт Ойл», расчетливый и быстрый Валентинов не мог не разглядеть завидных коньюктурных горизонтов нового народного искусства. Вернувшись в девятнадцатом в Европу, он основал в живописном Лекивиле под Парижем кинематографическую студию «Инвино» и к началу двадцатых оказался вполне успешным поставщиком малоотличимых одна от другой, но именно благодаря тем же слезам и в тех же местах любимых публикой полнометражных мелодрам с Лялей Сережко в амплуа первой звезды, а также бесконечной серии коротеньких комических лент «Братья Биду в цирке», «зоопарке» и «на том свете».

К этому времени целлулоидных, быстрых дивидендов отношения Валентинова с Сукиным давно уже и во всех смыслах соответствовали нафталинной скуке пыльного, книжного слова «опекун». Подросток, сохранивший все то же детское безволосое лицо, нежный персиковый овал губ и темные, всегда полуприкрытые сливочно-карамельными веками глаза, невероятным образом вдруг вытянувшийся на добрых двенадцать сантиметров за лето девятнадцатого и пополневший с какой-то тягостной, мучной безнадежностью за зиму двадцатого, стал сразу взрослым, бесполым существом в глазах Модеста Ильича Валентинова. Сукиным. Сыном Сукина. Воспитанником, которого уже невозможно было со сладкой полуобморочной задержкою дыхания вообразить заводной ягодкой, съедобной механической игрушкой, с умопомрачающей бестолковостью ползающей по шершавой прохладной белизне ночного ложа и скользкой жаркой коже самого Модеста Ильича. Весь этот шоколад-мармелад, с изрядной скидкой как постоянный и солидный клиент, Валентинов получал теперь в одном недорогом, но несомненно приличном мавританском заведении на рю Фобур-Монмартр, а Сукин был предоставлен сам себе, отчего, словно часы, лишенные вдруг надоедливого подзавода, буквально замер на неопределенной четверти неопределенного часа. Как ушко иголки, косо воткнутой в пухлую подушечку, его русая голова и днем и ночью мерцала светлой прядью над высоким синим полуокружьем мягкого кресла у окна гостиной. И очень часто, уезжая в полдень в Лекивиль или возвращаясь под утро из девятого аррондисмана к себе домой на рю Вавен, рив гош, Валентинов не мог отделаться от ощущения, что там, на синем плюше, не мальчик, ставший подростком, а присланная каким-то местным старьевщиком непрошеная статуя, до такой степени Сукин казался оцепеневшим и слышавшим как будто бы одно лишь только смутное рокотание птиц и рыб раскинувшегося поблизости Люксембургского сада.

– Ел? – спрашивал Валентинов заспанного казака, взятого из русских бараков под Парижем, который, прислуживая, подавал ему теплый халат и мягкие домашние туфли.

– Так точно, трижды, и всякий раз заканчивали горячим шоколадом, – молодецки докладывал ему бравый сухопутный денщик, и это Валентинова обычно успокаивало.

Один или два раза Модест Ильич брал Сукина с собой в веселый Лекивиль, но и там, в студии «Инвино», где всеобщей суетой непременно заражался любой случайный визитер, Сукин умудрялся хмурой и неподвижной горой просидеть весь день в темном углу на куче какого-нибудь забракованного помрежем реквизита. Школа, представлявшаяся естественным дивертисментом в этом возрасте и ситуации, была самим Валентиновым вычеркнута из списка возможностей весьма решительно, и не только потому, что покойный Сукин-отец неоднократно и сокрушенно жаловался ему на неспособность сына ладить со сверстниками, а тетя Сукина что-то настойчиво повторяла, стоя уже на подножке коляски, по поводу «полной социальной неадаптированности психики ребенка» и даже связала Модеста Ильича неким обещанием ни в коем случае не отдавать мальчика в общественное образовательное учреждение. Практичный, как швейная машинка или домашний постирочный агрегат, ум Валентинова просто не находил смысла в какой бы то ни было попытке просвещения воспитанника. Уж очень живо помнились Модесту Ильичу те пароксизмы неудержимого зверского смеха, которыми неизменно и против даже его воли разрешались все полушуточные, но от того не менее мучительные попытки научить Сукина рассчитывать хотя бы время или расстояние.

– Смотри, малыш, от Гастауна до Гейзленда семьдесят пять миль. На нашем экспрессе «Идаго Блю» мы едем в среднем, пусть, двадцать пять миль в час. Так за сколько же доберемся до места? Успеем в игрушечную лавку до закрытия?

– За три часа.

– Молодец. Как ты узнал?

– Отнял от пяти два. Вы же сами сказали, двадцать пять, а это два и пять, я знаю.

– А почему не пять от семи? – спрашивал мальчика Валентинов, отсмеявшись и на ходу смахнув дурные капли безвкусных слез со щек и крышки кожаного несессера, в котором что-то механически и совершенно бессмысленно продолжал искать. Он понимал, что и смеялся зря, и испытание затягивает напрасно, но бес всегда оказывался сильнее. – Почему взял двадцать пять, а не семьдесят пять, допустим? А? Семь и пять. Чем же скорость лучше расстояния, скажи, голубчик?

– Зачем вы меня путаете? – потупившись и губы поджав обиженной конфетой, очень тихо, едва слышно отвечал Сукин. – Вы же сами говорили, что нужно время, вот я и вычел вам из скорости в час мили.

Чувство стыда не было ведомо Модесту Ильичу Валентинову, этому кем-то заботливо и ладно скроенному хаму его заменяло нечто вроде ощущения крайнего физического неудобства, словно он вдруг ногу отсидел или неловко оцарапал палец о металлический крючок новых кальсон. И для того, чтобы избавиться от внезапно возникшего чувства крайней неловкости, после каждого такого непрошеного урока дорожной арифметики приходилось Валентинову, прибыв в очередной Бердслей или По, тотчас же после регистрации в отеле везти мальчика в торговые ряды местного даунтауна и покупать все, на что хватало текущей дневной наличности, – шоколадного ангелочка в цветной фольге, пару бутылок кока-колы, скаутские часы со светящимся циферблатом, роликовые коньки, приделанные к высоким черным сапогам на шнуровке, бинокль, коробку жевательной резины, длиннополый макинтош с шерифскою звездой и еще много всяких глупых безделушек – очков с темными стеклами и перочинных ножичков с серебряной ручкой.

Но область точных наук не была единственной закрытой от мысленного взора маленького Сукина темными шторками его неповоротливого ума. Образ негодной к восстановлению фотографической камеры, с навсегда опущенной, как веко, диафрагмой, частенько приходил в голову Валентинова. В очередной раз киноантрепренеру ясно представилась пленка, серебро которой не сможет проявить никакой, даже самый концентрированный раствор германского метола и гидрохинона, во время недавнего пикника в Буа Булонь, среди солнечного летнего дня ангела его воспитанника.

– Ле куто, – сказал мальчик, подавая гарсону нечаянно оброненный на пол нож.

– Точно не ля? – весело поинтересовался Валентинов, когда официант ушел менять прибор.

– Точно, – с хмурой, совсем уже необаятельной уверенностью не мальчика, а недоросля ответил ему Сукин. – На ле все, что кончается на «то». Лото, пальто, я знаю, только вы всегда меня нарочно путаете. И наша консьержка тоже.

Таким образом, школа отпадала по всем показателям, включая антропометрические. Рост метр шестьдесят пять в подготовительной ступени вязался лишь с учителем-корсиканцем, а никак не учеником из русских. И оставался один только мягкий плюш громоздкого кресла, занимавшего добрую четверть гостиной на рю Вавен, да черные костяшки домино, которые Сукин часами раскладывал вихляющими и логики лишенными китайскими дорожками прямо у себя на коленях, на куцем и кривом куске очень плотного картона, наткнувшись на край которого, как будто ойкнув, замирал, чтобы полдня потом изучать саму собой сложившуюся тропку с перепутанными следами звериных лап. Модест Ильич Валентинов не вполне даже понимал, смешит его или раздражает унылый и бестолковый вид этого гималайского следопыта в кресле. Однажды он привез для Сукина шахматы в красивой коробке с красными и белыми квадратиками, но тот ее, кажется, и раскрывать не стал. Какой-то новый интерес у Сукина вызывали, пожалуй, только большие русские книги с картинками, которые Валентинов время от времени покупал специально для воспитанника в магазине издательства Дарюшина у парка Монсо. Одну из таких, увесистую, в крепком синем переплете, с большими и нежными, как настоящие акварели, иллюстрациями на отдельных глянцевых листах, Сукин как раз держал на коленях в момент, когда казак Иван, по обыкновению беззвучно, в своих мягких, будто бы из рыбьей шкуры сделанных сапогах подошел к огромному креслу и тронул молодого барина за плечо.

– Я не хочу чаю, потом... – пробормотал Сукин, не поднимая головы и не оборачиваясь.

Белые полотнища парусов легкой шхуны на рисунке бушующего моря с первого взгляда казались обыкновенным пусто-пусто, но чем больше Сукин вглядывался в тревожные переливы цветов, тем явственнее проявлялись, как тени, едва видимые, но несомненно художником намеченные точки два-один. Весь мир был полон знаков и намеков, но вновь, как и всегда, Сукин оказывался бессилен понять их тайный и спасительный смысл.

– Вас просят, – сказал Иван, продолжая стоять у Сукина за спиной. – Вы бы прошли к аппарату...

– К аппарату? – изумленно повторил Сукин последнее донесшееся до него слово, и даже слегка повернулся на круглых валиках кресла, отчего мягкая воронка его уха с аккуратной дырочкой посередине оказалась прямо перед глазами слуги. Сукин так давно слился с серой, темной обстановкой комнаты, так давно уже ощущал себя ее ватной, неподвижной и безличной частью, что решительно было теперь невозможно поверить, будто кто-то где-то вдалеке мог вызвать его, пригласить, назвать по имени, да не просто так, про себя или тихим шепотом, а по-настоящему, через барышню-телефонистку и слугу-казака.

– В кабинете, в кабинете... – между тем повторял Иван, теперь уже подавая Сукину руку.

Но Сукин встал самостоятельно и, ступая едва ли не по ногам слуги, прошел мимо него с таким темным и в один миг заострившимся лицом, что в голову сама собой явилась мысль о полной и окончательной слепоте подростка, все свои дни проводившего в полутемной гостиной с синими книгами. Однако взор Сукина помутила ясность, какое-то внезапное и удивительное движение света за порт-фенетром гостиной, словно по мокрой улице вдруг быстро промчался таксомотор и свет его фар, пройдя сквозь решето переплета, на одно мгновение лег ему под ноги призрачной черно-белой лестницей. Сукин оттолкнулся от световых ступеней и оказался в кабинете Валентинова, где блестящая точка на телефонной вилке указала ему путь к кожаному бювару, на котором лежала холодная трубка.

– Да, – сказал Сукин, осторожно приложив ее к уху.

– Миленький мой, мальчик мой сладкий, – пропела в ответ мембрана, – как я долго тебя искала.

На столе, бочком приткнувшись к телефонному аппарату, лежал свежий французский кинематографический журнал с лицом очередной знаменитости, немой и черно-белой, но Сукину показалось, что он видит прямо перед собой тетю, зеленоглазую и золотоволосую, с мягкими и горячими губами.

– Я пришлю за тобой машину, – между тем продолжало теплой волной накатывать на Сукина такое знакомое и нежное дыхание. – Через полчаса. Ты будешь готов через полчаса? Ты будешь? Мой сладкий, отчего ты молчишь? Мы поедем в цирк или зоопарк. Куда ты хочешь больше всего?

Неожиданно Сукин подумал, что уже вторую неделю Валентинов грозится отвезти его к дантисту. Иван пожаловался, что у воспитанника пахнет изо рта, и Валентинов сейчас же вспомнил о своем долге опекуна. Зубного врача и его жужжащую осой машинку Сукин по-настоящему боялся.

– А можно... – сказал он наконец, – а можно никуда? Просто к вам? Можно?

– Ах, ну конечно, солнышко мое. Конечно, – будто собака, трубка лизнула Сукину ухо. – Конечно. Через полчаса. Ты слышишь? Через полчаса.

Потом по-французски сказали «отбой», но Сукин этого не понял. Он стоял с умолкнувшим эбонитом в руках и смотрел себе под ноги. Свет, просеянный листвой мокрых платанов, закрывших окно кабинета своими обильными кронами, раздробился и замер подле Сукина маленькими неподвижными островками собачьих ушей и кроличьих спинок, а жил лишь один населенный мальками совершенно микроскопических пылинок световой конус, косо падавший из бокового ой-де-бефа прямо на маленький турецкий пуфик в ближнем углу. Всего этого не было, когда пять минут назад Сукин вошел сюда, и вот теперь, от внезапного полуденного прояснения небес, его сердце словно на миг замерло, и кисло-сладкое до судорог предчувствие растворения в чем-то прозрачном и невесомом охватило Сукина, как некогда, давным-давно, в Москве, на Гоголевском бульваре, с его черно-белой будочкой городового справа и старыми доминошниками слева. Спустя пять минут Сукин вышел в переднюю и принялся что-то искать в тесном пространстве между низенькой подставкой для зонтов и высокой дубовой вешалкой.

– Вы что-то потеряли? – спросил немедленно возникший за спиной Иван.

– Мои калоши, – коротко ответил Сукин.

Лакированная торпеда черного автомобиля с шелестом проплыла по уже начавшим подсыхать лужам и остановилась у парадного подъезда, как и было обещано, ровно через полчаса. Безмолвный шофер в щеголеватой клетчатой кепке открыл дверь пассажирского салона, а Сукин, уже качнувшись для первого шага, его не сделал, вдруг замерев, с одной ногой, нелепо задранной на подножку. В красно-бархатной глубине он увидел то, что не обещали, что только предвкушалось в радужной дали какого-то, возможно очень долгого и нескончаемого, как чашка детского киселя, путешествия. В автомобиле была тетя, и ничего, кроме исходившего от нее золотистого, солнечного света Сукин перед собой уже не видел. Взволнованная этой встречей не меньше подростка тетя между тем увидела ставшее полным и от этого еще более круглым и нежным лицо, все те же удивительные глаза, узкие, слегка раскосые, неизменно полуприкрытые веками, только теперь как будто слегка запыленные чем-то. Но сквозь эту пушистую новоприобретенную пыль чудесным образом пробивался точно такой же, как прежде, влажный персиковый блеск, от которого холодели губы и следом тотчас же немели пальцы и стыли виски.

– Ну что же ты... Ну иди, – наконец сказала тетя и, схватив его за мягкие резиновые ладони, втянула в автомобиль, а затем быстрым и жадным движением прижала к себе, как снегурочка, огромный, на глазах сдувающийся, становящийся снова тяжелым и маленьким, воздушный шарик. Когда машина набрала ход, Сукин вздрогнул, застонал тихонько, а потом заплакал в шелк тетиного платья, покуда она, положив руку на его шею, гладила и гладила до обморока знакомые ямочки и бугорки.

«Все такая же тоненькая и нежная, одной рукой можно...» – думала тетя.

Модест Ильич Валентинов не был поклонником грубых проникновений и не многому научил Сукина. Страсть Валентинова превращать тела своих живых игрушек в шоколадных зайцев при помощи густой пасты «Пестле» или же в ароматных сливочно-малиновых ящериц посредством набора кулинарных кремов «Хоорр» радовала Сукина лишь перспективой долгого финального уединения в горячей ванне. Катание по ромом чавкающим горкам бритых ног с последующим торможением в ликерных лужицах на животе опекуна на самом деле укачивало Сукина, а по-обыкновению венчавший ночь в кондитерской лавке несимметричный бублик двух соединяющихся сосудов даже в миг оглушающего встречного биения взаимотоков не приносил иллюзии полного исчезновения и забытия. Всегда Сукин оставался на земле, что-то чувствовал, сладость или горечь, крахмальную шершавость простыни или же масляную гладкость валентиновского бока, и ни разу за все время совместной жизни с толстогубым антрепренером у Сукина не перехватывало дыхания от предвкушения непонятного и необъяснимого, ни разу орды лесных мурашей не рождались из волн озноба, чтобы разбежаться по всему телу, и ни разу алый бутон на стебельке не взрывался сам по себе, осыпая дождем белых лепестков полного и абсолютного затмения. Но стоило Сукину лишь только увидеть тетю, зарыться головой в складки ее ландышевого платья, как свет его накрыл и растворил, так что ни тепла тетиных рук, ни горечи собственных слез он не помнил и не ощущал.

И вновь это купание в солнце повторилось уже у тети дома, когда она его, будто совсем маленького мальчика, принялась переодевать в матросский костюмчик с серебряной цепочкой и свистком. И только в третий раз, а был и он в тот день, смог Сукин дождаться тети, и вместе с ней, сложившись ножичком растаять в небесах. Так, словно щенок, подросток молча принимал все ласки и слова до самого вечера, и только в свете первых фонарей, на веранде открытого кафе, поедая купленные тетей эклеры, вдруг оторвался и, не облизывая испачканные в белом креме губы, глухим и низким от теста голосом попросил:

– Оставьте меня у себя. Пожалуйста.

– Я сегодня же поговорю об этом с Валентиновым, – пообещала тетя.

Но в тот же день связаться с Валентиновым не удалось. Его не было дома, когда, оступаясь, оборачиваясь и как-то при этом боком умудряясь кланяться консьержке, Сукин входил в свой подъезд.

– Не вернулись, – дважды затем отвечал денщик Иван по телефону. Последний раз без четверти полночь.

А утром в половине десятого Валентинов сам разбудил тетю нетерпеливым и настойчивым звонком. Француженка-горничная внесла телефонный аппарат в тетину спальню на вытянутой руке, словно сию минуту пойманную крысу.

– Месье, мадам. Вас. Очень срочно и неотложно.

– Бонжур, ма шер, – неизвестно отчего и Валентинов начал разговор на французом, но, будто по игривости характера невольно сфальшививший тенор, тут же откашлявшись, заговорил по-русски вполне деловым тоном: – Давно вас жду, мадам. Давно слежу за вашим приближением.

И это не было неправдой или нелепым преувеличением. Валентинов действительно давно и очень внимательно следил за жизнью той женщины, известность и карьеру которой он сам невольно предопределил, купив ей некогда широким беззаботным жестом билет первого класса на поезд Белград – Берлин.

В вагоне балканского экспресса тетя Сукина познакомилась со Всеволодом Петровым, русским фабрикантом всемирно известных финских шпротных и прочих рыбных консервов «Рофф». Трагически овдовевший зимой двенадцатого Петров без памяти влюбился в загадочную рыжеволосую женщину с неповторимыми зелеными глазами, которая вначале, как южный быстрый сон, привиделась ему в тумане длинного перрона, чтобы затем озерной нимфой обосноваться и хозяйничать в полярной синеве чистых зеркал соседнего купе. О свадьбе весной четырнадцатого писали многие газеты, и Валентинов хорошо помнил, как за столиком венецианского кафе беззлобно, движимый обыкновенной инерцией дневной рутины, пририсовал невесте усы, а жениху очки и бороду мягким грифелем карандаша «Хартман» – тем самым, которым все утро чирикал подходящие для его труппы объявления о сдаче номеров внаем. Во время войны Петров очень ловко, не меняя торговой марки, переключился на мясную тушенку и совсем уже баснословно разбогател, но не этот очередной и вполне заурядный поворот в судьбе делового человека сделал хозяина заводов «Рофф» героем множества злых передовиц и ядовитых фельетонов.

В самую людоедскую пору русской гражданской сумятицы Всеволод Петров публично объявил себя давним поклонником большевиков и громогласно признался, что именно его шпротными деньгами был оплачен транзит печально известного вагона с запечатанными в нем главными монстрами грядущего мятежа. Во время гражданской Всеволод Петров открыто появлялся в Москве и Петрограде, получал огромные заказы и немыслимые в мирное время концеcсии, ввозил в страну оружие под видом шведских паровых машин, а вывозил, как утверждали знающие люди, присвоенные комиссарами меха, картины, золото и даже мебель.

Казалось, что после военной победы нового русского режима подобные неоценимые и своевременные услуги откроют перед Петровым совершенно уж бессовестные горизонты фантастического обогащения на полностью освобожденных от любых возможных конкурентов пространствах России, но судьбе было вольно распорядиться по-другому. За неделю до финского рождества тысяча девятьсот двадцатого Всеволод Петров исчез. По давно заведенной традиции он отбыл вечерним поездом Хельсинки – Лахти, но утром, вопреки обыкновению, в своем озерном особняке, где его напрасно ждали жена и целая компания празднично настроенных друзей, не появился. Никаких следов фабриканта-большевика не смогли найти ни дотошная финская полиция, ни целая свора пронырливых репортеров. По этому поводу известный русский насмешник Виталий Витальченко желчно предположил в парижских «Днях», что прохвоста-коммерсанта в канун бесовских коляд живым к себе забрал в коммунистическую Преисподню советский Антихрист, в свою очередь невероятным образом бежавший из лап ЧеКа отчаянный террорист и богоборец Савва Николков клялся Христом-богом в стамбульских «Вестях недели», что лично видел изрядно помятого и обреченного Петрова в коридоре лубянской следственной тюрьмы.

С месяц-другой пожевав тему, газеты ее бросили, но Валентинов, знаток людей и психологии, ждал продолжения, и его прозорливость была вознаграждена скромной майской заметкой в белградском «Православном часе» о том, что жена без вести пропавшего фабриканта Петрова, одна из богатейших русских женщин новых времен, прибыла в столицу Югославии для устройства благотворительного бала в пользу актеров и актрис бывших императорских театров. Ничего не было сказано о тех, кто танцевал в частной антрепризе, но Валентинов умел читать между строк. Еще один благотворительный бал, теперь уже в Венеции, лишь подтвердил давнее подозрение Валентинова в том, что мало кто из его бывших танцовщиков и музыкантов интересуется и знает мир нового искусства – кинематографа, и по причине этого просто не может ответить на вопрос о местонахождении своего бывшего антерпренера французским адресом киноконцерна «Инвино». Шутя Валентинов даже заключил сам с собой пари, как скоро заметка о новой щедрой покровительнице театра появится теперь уже в бостонском «Новом честном слове». Доклад слуги Ивана о необычном дне воспитанника Валентинова со всей очевидностью требовал теперь присудить победу той половине Модеста Ильича, которая заранее навела справки о телефонном номере парижской квартиры Всеволода Петрова.

– Что вы хотите? – спросила тетя у Валентинова, после того как он довольно благодушным тоном, но, кажется, вполне серьезно отчитал ее за действия, покушающиеся на нормы общественной морали и призрения несовершеннолетних.

– Одна маленькая услуга. Совершенно незначительная, и мальчик ваш, да-да, могу вам это обещать, – пропел в ответ Валентинов, потом в трубке возникла странная пауза, словно электричество на телефонной станции, подобно маслу из разорвавшейся автомобильного шланга, вдруг потекло не по назначению, а прямо на пол шнурового зала, и тут же голос Валентинова включился прямо посреди фразы, которую он, по всей видимости, так и продолжал говорить, не замечая вовсе потери слушателя:

– ...крутить новый фильм. Манускрипт написан мной. Эта история исчезновения вашего мужа. Она волнует столько умов и сделает невиданную кассу. Особенно если к политике добавить чувства. Побольше романтики. Вы только представьте себе, сударыня: молодая, красивая, страстная девушка в купе экспресса. Входит ваш муж. Тоже необыкновенно красивый, статный человек. И вот ночь в вагоне. Она засыпает и во сне раскинулась. И ваш муж, конечно, просто начинает терять голову...

Неразбериха на телефонной станции продолжалась, и слова, то исчезая, то возникая вновь, беспорядочно тыкались в ухо тети Сукина стайками, как потерявшие в темноте свою нору кролики:

– ...между тем, эта девушка – подсадная утка, и в соседнем купе едут два большевистских агента... Ваш муж чувствует запах духов, кружевное белье, роскошное тело... Драма же этой девушки, сотрудника ЧеКа, в том, что с первого же момента, там, в экспрессе, она вашим мужем увлеклась, увлеклась, увлекла-а-ась, вся дышит страстью, а он из-за нее, вы представляете себе...

– Какая бессовестная мерзость, – наконец отозвалась тетя.

– Возможно, – ответил ей Валентинов, сейчас же и впопад, как будто весь беспокойный улей телефонной станции только и ждал тетиного приговора, чтобы немедленно приосаниться и замереть вдоль всех линий по стойке смирно. – Возможно, – звуки валентиновского голоса являлись теперь к тете очень важными и чрезвычайно отчетливыми. – Но вся касса от Лондона до Варшавы будет моя...

– И что же вы хотите? Моего согласия на подобную постановку?

– Нет, я хочу вашего участия, – и снова все внезапно завертелось, сорвалось и понеслось кругом в электрических проводах и трубах. – Мне явилась блестящая мысль... совершенный дух достоверности... Я хочу заснять как бы настоящее ожидание, ваши покои в Лахти, ваше волнение... Действительно изюминка... К тому же у вас обязательно получится.

– Никогда, – и вновь, как несколько минут тому назад, тетя решительно и резко, одним лишь словом, восстановила стрекозью линию телефонной связи.

– Знаете что, сударыня, – не стал Валентинов упускать это медное оконце акустической ясности, – я вам даю ровно неделю на размышление. Ровно неделю. Когда-то я к вам пришел на помощь в очень трудную минуту. Я щедро раскошелился. Не так ли? Вы мне кое-чем обязаны, и поэтому, я полагаю, все же согласитесь, уступите. А если нет, то не советую вам оставаться в Париже после мной определенного срока. Мальчик еще несовершеннолетний, а это Франция, мадам, Франция, и за не такую уж большую плату на вас покажут все, включая вашего собственного шофера и кухарку.

Не дожидаясь ответа, словно уже в кадре будущего фильма, Валентинов весьма эффектно повесил трубку на рожок отбоя и громко рассмеялся. Затем, как будто оборотившись снова самим собой, антрепренер лениво зевнул и, на ходу запахивая полы мягкого домашнего халата, наброшенного прямо на вчерашнюю крахмальную сорочку, двинулся вон из своего кабинета, сразу у двери которого, в узком коридоре, умытом утренним, чистоплотным Иваном спроворенным сквозняком, наткнулся на Сукина. Вид у подростка в этот ранний неурочный час был просто невообразимый. Сукин стоял босыми совершенно уже голубыми ногами на ледяном полу, его полноватое тело в длинной, дышавшей на легком ветерке ночной сорочке казалось каким-то плоским и по-стариковски бесформенным, а фиолетовые губы совсем по-женски подрагивали на сером, цвета непроваренной говядины лице.

– Скверный мальчишка, – сказал Валентинов с отвращением, – ты подслушивал.

– Нет, – очень тихо прошептал Сукин, – нет, я вас ждал. Я проснулся... дверь хлопнула, потому что Иван...

– Скверный и гадкий, – повторил Валентинов, не слушая.

– Нет, нет... зачем вы... несправедливо... я...

– Просто паршивец, – не сказал, а высоко и звонко словно свистнул Валентинов. Он протянул руку, будто бы намереваясь схватить за ухо воспитанника и наказать самым обидным и знакомым тому еще по школе способом Трувора и Синеуса.

– Не на... – давясь словами, как пузырями воздуха, Сукин внезапно стал валиться на колени.

Он ткнулся мокрым лбом в безукоризненные стрелки зауженных английских брюк Валентинова, и от падения и толчка алые чистые горошины, будто проглоченные только что слова, беззвучно покатились у него из носа прямо на белые гамаши опекуна.

Это последнее в жизни беспамятство Сукина было необыкновенно долгим, тянувшимся почти три недели, и странным, перемежавшимся мгновениями какой-то ложной и от этого совершенно ужасающей ясности. Будто косоротая луна, лицо Ивана время от времени возникало из черного небытия, и тогда Сукин пил, чтобы сейчас же утонуть в жару собственной испарины, один или два раза с его груди сдергивали тяжелое одеяло, и круглое деревянное ухо начинало ставить печати между ребер, готовя Сукина к отправке, словно почтовую посылку. «Тремаль, тремаль» – звучало тогда над ухом название какой-то далекой африканской местности, но вслед за тем одеяло вновь ватой накрывало мальчика, и он оставался на своем месте. Однажды за стенкой в коридоре кто-то отчетливо и громко крикнул: «Пожар, боже, пожар», добавил: «Господи, помилуй», но и после этого Сукин остался лежать в кровати, как неподвижный центр тяжести медленно вращающейся карусели болезненного бреда.

В конце концов именно это поначалу неверное и смутное чувство незыблемости его физического положения, день ото дня укрепляясь и становясь, как мелодия русских ручейков в марте, отчетливым и ясным, вернуло Сукина к жизни. Однажды утром он открыл глаза и увидел возле своей кровати тетю. Она сидела в чем-то немыслимо чистом и белом, словно сшитом не из ткани, а из свежих лепестков роз и орхидей, такая зеленоглазая и розовогубая, что Сукин невольно рассмеялся, потом заплакал, потому что счастье его в своей огромности не признавало сторон света, плюсов и минусов и, словно океан, совалось во все уголки данных природой Сукину чувств и ощущений. Он не погубил единственную на всем огромном свете золотоволосую тетю своим беспамятством, не стал в очередной раз орудием убийства и медиумом исчезновения, он...

– Простите, – прошептал Сукин, приподнимая голову, – простите, я... Это потому, что Валентинов на меня кричал... он хотел... он рукой...

– Он больше никогда, никогда уже этого не сделает, – быстро сказала тетя, ласково, но повелительно укладывая еще горячую голову Сукина на мягкую прохладную подушку. – Никогда...

– Почему? – спросил Сукин, послушно закрывая глаза.

– Потому что Бог нам помог, – ответила тетя, но ее слов Сукин уже не слышал, он спал ровным и спокойным сном выздоравливающего ребенка.

Через неделю Сукин уже настолько поправился и окреп, что врач разрешил ему автомобильные прогулки с тетей в Венсанском лесу. От скрипа мелкого гравия под колесами, от сладких причмокиваний тетиных губ, от света, черно-белыми пальцами быстро-быстро перебиравшего шторки на окнах пассажирского салона, Сукину казалось, что вовсе не стебелек с тяжелым горячим бутоном отныне поднимается из его тела, а само его тело, все целиком, уходит, преображается в могучий ствол и корень, раздирающий небо и землю во всю ширь баобаба и вышину секвойи, и ничего не оставляет это взрывообразное сгущение и расширение плоти, кроме всепоглощающего солнца. Через час-другой вылизанный и умытый Сукин уже сидел с тетей в кафе швейцарца Пульвермахера и важно ел фондю, наматывая густой мед сыра на тростниковый рафинад подсушенного хлеба. А тетя тем временем рассказывала о Мексике, таинственной и прекрасной стране, в которую она собиралась увезти Сукина, как только доктор Тувабьен решит, что мальчик уже совершенно здоров и готов к длительному морскому путешествию.

План тети был очень прост. Она понимала, что через два или три года, в двадцать четвертом или двадцать пятом, Сукин вытянется еще на десять-пятнадцать сантиметров, раздастся в плечах и растолстеет настолько, что никаких следов волшебного мальчишеского мармелада в нем больше не останется, но разве невозможно, думала тетя, заглядывая в воображаемую подзорную трубу времени, как в полный многоцветных чудес калейдоскоп, при некоторой ловкости и при посредстве не самых больших денег, просто соединив Сукина с какой-нибудь изящной заокеанской сиротой-креолкой, заставить его произвести на свет чудеснейшего Сукина Второго. Пять-восемь лет полного сладких предвкушений ожидания – не срок в субтропическом парадизе для вечно молодой, золотоволосой и розовокожей второй мамы, готовой днем и ночью упражняться в «искусстве быть бабкой», воспетом Виктором Гюго.

С птичьим легкокрылым вдохновением тетя рассказывала Сукину завораживающие истории о глубоких реках и высоких горах далекой и волшебной страны, а Сукин слушал маленьким черноглазым зверьком, потому что глубина рек представлялась ему пронзительной тишиной, а высота гор – вечным и немеркнущим светом.

Весь дом уже пестрел проспектами пароходных компаний, когда однажды дождливым, по-воробьиному нахохлившимся августовским днем под ноги Сукина, неловко плечом задевшего высокую, узкую этажерку, вместе с голубой, сейчас же расколовшейся вазочкой упала пожелтевшая газета. Осколки голубого фарфора, оказавшегося с изнанки по-жульнически белыми, смешались с обрывками каких-то фраз, от пыли показавшихся болезненно объемными и яркими. Аршинный заголовок – «Пожар в предместье. Смерть русского антерпренера». Гнилые зубы жирной подписи под фотографией, лицо на которой скрыли мелкие брызги бесстыдной вазочки – «Господин Валентинов. Лекивиль. Лето 1919». И длинные ряды буквенной мелочи вокруг, на веревках которых, словно платочки на дачных защепах, висели и сами собой лезли в глаза закавыченые слова «Инвино», «Сердце Испано-Сюизы» и «Братья Биду в сумасшедшем доме». Все это лежало под ногами Сукина кусками, безнадежно несоединимыми обломками какое-то мгновенье, несколько мимолетных секунд, ровно столько, сколько потребовалось легкой как перепелка тете, чтобы вскочить с турецкого диванчика и со словами «Ах, ты мой медвежонок», все подобрав, вручить в руки явившейся на зов горничной.

Но, исчезнув в помойном ведре фам де менаж, типографские черви былой реальности остались перед мысленным взором Сукина, фрагмент за фрагментом они склеивались, соединялись в его голове, и на четвертый или пятый день ужас, холодный и блестящий как ножик, ле куто, которым так любил его дразнить господин Валентинов, ткнулся в сердце подростка. Сукин внезапно понял, что опять убил человека. Ничего не изменилось, его беспамятство все так же опустошало мир, раз за разом округляло его горькое и серое сиротство, заключая в скорлупу безнадежности, как в душные концентрические круги, которые так любил рисовать мелком на черной доске, специально, чтоб только стошнило Сукина, вертлявый гугнила-математик в гулкой и страшной московской школе. Но самое главное, самое ужасное состояло в том, и Сукин увидел это теперь со всей возможной отчетливостью, что его тетя, золотоволосая фея тепла и света, не понимает происходящего и не осознает, что последний круг, который рано или поздно должен будет нарисоваться вокруг него, вытолкнет уже саму тетю в черноту небытия – последнего человека и единственную спасительную соломинку его жизни, – и ничего тогда уже не останется, кроме этого самого назойливо и беспрестанно упоминаемого ныне кактуса – как туза. Сукина в виде четырех трефовых клякс, медленно усыхающих на белом фоне вечной пустыни. С этого дня слово «Мексика» стало для него синонимом ада. Сукин перестал есть, пить и спать, он даже пытался не моргать, не закрывать глаза совсем, чтобы ни на одну секунду не терять контроля над окружающим его, смертельно опасным миром.

Через неделю истощенного и, казалось, уже потерявшего рассудок мальчика тетя на аэроплане французских пассажирских авиалиний увезла в Лозанну. Чернобородый доктор, ласковый волшебник, быстро смог убедить Сукина, что в закрытой клинике тщательно подобранные диетстолы номер четыре и номер три никого не могут ввергнуть в бред пищевого отравления, а сон, очищенный душем Шарко, свободен от любых скрытых зародышей ночных кошмаров и уже тем более дневного беспробудного беспамятства. Агатовые глаза и электрический блеск черной ассирийской бороды доктора гипнотически действовали на Сукина, и днем он почти верил, что в стенах светлой и тихой клиники не может оказаться внезапно в ватной и липкой паутине бессознательного, вновь стать холодным орудием таинственной и бестрепетной силы уничтожения всех его близких. Но по ночам на той границе вязкого дурмана сна, где холод остывающего в темноте воздуха рождает бесформенных, пульсирующих монстров, Сукин неизменно пробуждался. Он приподнимался на кровати, подтягивая за собой одеяло, закутываясь в него, удивительным образом ловко закатывая в теплую шаль, не только свое тело, но и голову, оставляя ночи одну лишь узкую щель между подбородком и бровями. Из этой надежной и безопасной, крахмальной пещеры глаза Сукина неотрывно смотрели в окно, которое толстая средняя перекладина делила на два неравных поля настоящей доминошной кости. В узком верхнем соль звезд всегда рассыпалась несимметричным, но правильным счетом – два, три, четыре, пять или шесть. Даже один и пусто случались, но что творилось в нижней большой половине, невозможно было описать, какие-то совершенно негодные девятки, десятки и прочая бесчестная ерунда. Небо, как и прежде, как и всегда, не хотело открыть простую тайну исхода, только путало, а может быть и нарочно заводило в тупик, и от одной этой мысли Сукин так цепенел, что дежурной сестре, которая обязательно заходила среди ночи проверить состояние русского пациента и дать ему, если необходимо, новую порцию альпийского травяного отвара, казалось, будто подросток буквально окаменел, так тяжело было разогнуть его тело и снова уложить на спину.

– Знаки, – однажды сказал Сукин чернобровому доктору, – должны быть какие-то знаки.

– Что за знаки? – оживился доктор. – Знаки чего?

– Простые, очень простые, как точки на костях.

– На каких костях? – переспросила как всегда переводившая этот разговор – поиск отгадки некрасивая и совсем не по-русски педантичная сестра-соотечественница.

– Которые в домино, – быстро ответил Сукин, необыкновенно смутившись.

– В домино? – приветливо глядя на Сукина блестящими и влажными глазами, повторил доктор по-немецки. – Домино. А, но это все просто. Там знаки ясные и всего семь. Только семь. Зибен. Как семья. Все выставишь, и кода.

– Рыба, – вдруг улыбнулась и соотечественница, внезапно и на удивление к месту припомнив чудное домашнее словцо из своего собственного дачного финского детства.

– Рыба, – тихонько прошептал вслед за ней и Сукин. – Рыба. Всего семь знаков. Как семья.

Больше в то утро о том, как он сам видит путь к его новой, здоровой жизни, доктор его уже не спрашивал. Говорили о том, как физически окреп за эти недели Сукин и о неизбежном и скором торжестве в его здоровом теле здорового духа. Провожая Сукина в палату, сестра-соотечественница, со свойственной аккуратистам вечной избыточностью еще раз напомнила ему, что сегодня четверг и после обеда, как водится, в санаторию приедет тетя, чтобы увезти племянника на весь вечер в город.

– Вы, наверное, захотите пойти в цирк? – спросила девушка, все еще, должно быть, под впечатлением недавних своих мыслей о папеньке, и маменьке, и доме на набережной Фонтанки.

– Нет, – сухо ответил Сукин, – отнюдь.

Не было ничего более тяжелого и мучительного для него, чем эти еженедельные отъезды с тетей. Ужас охватывал все существо Сукина лишь от одной мысли, что он снова окажется один на один с чудесной беззащитной тетей вне стен доктором и его наукой заговоренной больницы. Он, Сукин, который может, просто закрыв глаза и задержав дыхание, навеки истребить все тепло и свет этого мира. Не в силах объясниться, Сукин лишь плакал в салоне съемного авто и целовал тетины прозрачно-розовые руки. Но не сегодня. В это утро, во время разговора с доктором, что-то случилось с Сукиным, и клещи, всю жизнь сжимавшие и осушавшие его мозги, волшебным образом ослабили свою хватку, и от этого весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только одно, посреди мрака, было ярко освещено: новорожденное чудо, блестящий островок, на белом песочке которого черными подушечками семилапого доминошного зверя был выложен короткий и ясный путь спасения. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь – и все!

Оказавшись в своей палате, Сукин сразу же запер дверь. У нее не было замка, но, вставив в дверную ручку ножку стула, Сукин надежно запечатал вход крестом из меди и бука. Из-под подушки он достал беленькую коробочку с черными костяшками и высыпал все двадцать восемь прямо на скользкий больничный пол. Сукин не думал, руки его волшебным образом сами делали то, что надо было. Сначала они быстро выложили длинный ряд из одних только шестерок. Действительно, семь. Ровно семь. Сукин облизнулся и расстегнул ворот рубахи. Под первым рядом костей он выложил еще один, но покороче, из одних только оставшихся пятерок. Теперь считать надо было буквой «г». И снова получилось семь. Сукин снял теплую больничную куртку. Следующий ряд, из четверок, вышел еще короче, зато коромысло буквы «г» уравновесилось.

– Семь, семь, как семья, – счастливо улыбаясь, бормотал Сукин, выкладывая куцые ряды троек и двоек. Пустышки снова легли в линию, окончательно разогнув уголок буквы «г». Сукин даже пересчитывать не стал этих слепышей, ему и так было понятно, что их ровно столько, сколько и шестерок. Семь. Семь. Всех по семь. Он совсем расстегнул рубаху. Загадка раскрывалась на глазах.

Он быстро взял один-один начального равновесия еще не начавшегося бытия. Слева легли один-шесть отцовского парадного мундира и один-три мелких пуговок на манжетах материнской блузы. К отцу приткнулись шесть-четыре солнечных зайчиков Гоголевского бульвара, а мать заслонили неизбывные три-два школы. Валентинов сложился из двух половинок – четыре-один и один-пять. Пепел пожара пять-два навеки запер Валентинова, но притянул к себе уже обреченную тетю – два-один, в то время как на материнской половине два-пусто явственно обрывались пропастью. Холод дохнул под полы расстегнутой рубахи, и пальцы Сукина онемели. Он быстро посмотрел на полуразобранную пирамидку рядов, и тут увидел себя. Самого себя. Последнего и всемогущего. Сукин схватил свое пусто-один и одним движением закрыл пропасть. Все, никакие ходы больше невозможны. Тетя спасена, а вместе с ней и Сукин.

– Рыба... – прошептал Сукин. – Рыба...

Чудесно сложившийся спасительный узор был у него перед глазами, и от бесконечности и необъятности своего внезапного счастья Сукин даже зажмурился, и тут же в чайной горячке ужаса чуть ли не руками разодрал веки, но волшебная комбинация не исчезла и не разрушилась – все оставалось на своих местах: черный ключик из белых точек указывал на север, египетская змейка-проводник сама-собой светилась на полу. Рыба.

«Рыбочка, леденчик», – вспомнил Сукин сладкие причитания тети. Он быстро встал и приспустил штаны. Как он сказал, этот доктор? Зиб-эн. Зиби. Ну да, и Валентинов его так называл. Все к одному. Если теперь отправить рыбу, леденчик, зиби туда, на небо, в окно, куда он сам указывает стрелкой ключа, то все сойдется и сложится не только в больничной комнате, палате, но и во всем мире устроится счастливо под сенью уже не доминошных точек, а вечных звезд. Он вернется словно в утробу, туда, где река Миляжка, зеленая будочка и черные пруды. В покой и чистоту точки отсчета. Отсчета, который теперь закончен и уже никогда, никогда не начнется сызнова. Рыба. Но как, как это сделать, ведь Сукин знал, он много раз убеждался в том, что эта кода, рыба – часть его самого? Все просто – он уйдет и растворится в небе вместе с ней, сам станет частью неба и света. Прудов и леса. Конечно! Тут Сукин замер. За дверью были голоса. Кто-то постучал. Кто-то позвал его по имени. Потом тишина, и совершенно ясный голос тети:

– Сукин, мой сладкий мальчик, отопри.

С трудом сдерживая вдруг ставшее необыкновенно громким и тяжелым дыхание, Сукин подошел к окну. Он дернул за ручку нижнюю раму, но что-то прилипло, зацепилось, и она не хотела открываться. Сукин на мгновение задумался, поднял за ножку стул, стоявший подле окна, и краем спинки как тараном ударил. Был миг выжидательной тишины, затем глубоко-глубоко внизу что-то зазвенело и рассыпалось. Огромная звездообразная дыра смотрела на Сукина, приглашая. Между тем в дверь забухал кулак. Два мужских голоса спорили на непонятном языке, и среди этого грома извивался голос тети.

– Сейчас, сейчас, – нежно прошептал Сукин. – Сейчас, милая тетечка.

Уцепившись рукой за что-то вверху, Сукин боком пролез в пройму окна. Обе его ноги тотчас же оказались на скользком наружном подоконнике, и для спасения нужно было теперь только отпустить то, за что он держался. Сукин не видел перед собой ничего, кроме солнца. Откуда-то издалека прилетел, словно быстрый воробушек, упал с небес и замер гудок дальнего паровоза.

«Фонки, – счастливо подумал Сукин, – половина первого».

Небо и свет звали его, звали, и Сукин разжал пальцы.

Дверь выбили.

– Саша, Сашенька! – заревели сразу несколько голосов. Но никакого Саши уже не было.

Только желтая синичка сидела на карнизе соседнего дома и ни на кого не смотрела.

СТЕКЛО

Керосинная пошлость, банальность перемен – вот что оскорбляло рыжую до слез. Тех форм и рамок, в которые выливалась ее жизнь, чтобы там навсегда застыть, подобно потерявшему после перегрева структуру и основу материалу. Восковым памятником обстоятельствам.

– Лора, никогда не покупай свежемороженую рыбу, – учила маму тетя Галя, тетя Галя Непейвода, заведующая торгом в родном Стукове. – Она свежемороженая, потому что вчера была свежеоттаявшей. И так семь раз, пока везли. Бумага, Лора. Ни запаха, ни вкуса.

И таким картоном в виде филе бельдюги, пристипомы, нототении, отходами и пищевым браком становилось еще недавно не знавшее покоя и простоя тело самой Елены Станиславовны Мелехиной, ее с рождения в вечном восторге кружившаяся голова. С той только разницей, что холодом больших разочарований или жаром ослепительной надежды обдавал девушку попеременно вовсе не капризный от неухоженности холодильник стуковского торга, а внеочередные пленумы ЦК КПСС. Черные рамочки на первых полосах газет. Смешно, но получалось именно так. И ярой активисткой, общественницей Ленка никогда не была, и в комсомоле состояла только для того, чтоб в нужном месте кто-то нужный щелкнул: «Член ВЛКСМ», – и тем не менее эти простые передергивания затвора, пересыпанья из пустого в порожнее как-то ее касались, трогали, волновали, и главное, коверкали, сушили душу. Наверное, все же из-за этих рамочек. Как будто бы окошко в новое и неизвестное, лаз, вырубавшийся внезапно по контуру первой страницы «Правды». Сердце щемило от черной ниточки на белом, и сами собою точились слезы, а после приходило такое упоительное чувство предвкушения. Надежда.

А между тем всего лишь навсего фигура. Простейший кукиш из геометрии. Прямоугольник, и больше ничего. Но если его наполнять смыслом, слезами и восторгами, то начинается ужасное и происходят вещи страшные. Вот что вдруг открылось Ленке Мелехиной – обратный знак фанфарных ожиданий.

Тетю Галю, чудесную милую тетечку Непейвода, осудили. Дали три года условно и на пять лет лишили права работать в торговле. Тот, кто затеял чистки и проверки, с копыт свалился, но тот, кто должен был еще быстрее дуба дать, взял и довел родную тетю до суда. Навеки замарал.

«А нечего одушевлять котангенсы и тангенсы, сама же и виновата, черт-те чему смысл и значение придаешь и навлекаешь беды... ты, именно ты, мякина, дура...» – саму себя казнила Ленка, и снова плакала. Ну а как же удержаться? Стоило только вспомнить об этих трижды, четырежды, десятки раз убитых морпродуктах тети Гали – пристипоме, нототении, бельдюге, бывшей когда-то рыбой, и все – немедленно горячее по жаркому, слезы на щеках...

– Да ее и свежую-то, Лора, никто там, где вылавливают, не ест...

– Почему, Гала?

– Да потому, что она щенится, Лора. Бельдюга щенится.

Как это слово в детстве поразило Ленку! Она будто наткнулась на него, однажды бомбочкой нырнув с веранды в дом, где, как обычно поздним вечером, пахло живым, сырым, тяжелым, росой из окон и простынями из углов. Щенится! Рыба щенится. Играет, как собачка, ласкается, со всеми хочет подружится. А ее багром и в сети, чтоб замораживать и отмораживать, замораживать и отмораживать, а потом тушить и жарить, в картонку превращать, в подошву... Запало слово, запомнилось.

И даже когда из-за ползучей гадины биологички смысл этого «щениться» стал низменным и примитивным – живородить, мальками разрешаться, а не икрой, для рыжей Ленки он остался неизменным, прежним. Махать хвостом и в губы мордой лезть. Тепло, и нежность, и любовь. Семья людей. Планета.

Тем гаже и противоестественней всему большому легковоспламеняющемуся существу рыжей Мелехиной было решение, принятое после очередной, второй за годы аспиранства, черной рамки. Никогда и ни за что больше не щениться.

– Лена, не надо головой пробивать стену, голова нужна, чтоб находить дверь, – сказал Станислав Андреевич Мелехин своей дочери Елене после продолжительной беседы с глазу на глаз и за закрытой дверью с Алексеем Леопольдовичем Левенбуком, ныне заведующим отделением и формально ее, Мелехиной, научным руководителем. Случилось это в конце мая восемьдесят четвертого. Одна рука подписала тетин приговор, зато другая еще проворнее сняла отцовский выговор, и тут же снова пошли разговоры о его возможном переводе в Москву, в раскрытую ветром побед дом-книгу на Калининском. И эта мысль, о том, что папа вот-вот станет замминистра, над ними над всеми, такой хороший, правильный, была последней из «щенячьих».

– Нет, Лена. Предлагать-то предлагают. Это правда. Но кто я здесь, в Москве? А в Стукове я царь и бог, и это, да ты и сама скоро заметишь, куда важнее и нужнее столичного портфеля...

Нужнее – вот что убило. Для чего эта кандидатская, вот так, вот таким образом, если нет в ней и не будет обещанья перемен, счастливого переиначиванья мира на свой, на лучший лад, а будет одно лишь голое зачетно-показательное завершение квалификационной процедуры. Лишь протокольный повод для очередного секретаря, теперь уже ученого совета, откинуть косточки на счетах:

– Член ВЛКСМ. В деле также имеется свидетельство о сдаче экзаменов кандидатского минимума. Специальность, иностранный язык, марксистско-ленинская философия...

Кому нужна такая философия, в которой нет и не будет больше ни грамма волшебства и жаркого дыханья? Победы справедливости над подлостью, правды над ложью? Чистого выигрыша? Папе и маме?

– Как дочка?

– Отлично, очень хорошо, в Москве, защитилась, кандидат технических наук.

И никаких тогда уже вопросов насчет тети Гали, похороненной навеки под ветчиной и шпротами. И даже насчет брата Мишки, под что и где попавшего, никто не знает, просто исчезнувшего навсегда.

– Все так же. В Нерюнгри. Деньги лопатой гребет.

Горько и унизительно было осознавать, понимать с отвратительной и неотвратимой ясностью, что не в силу своей важности и правильности, да просто необходимости народному хозяйству тема ученых изысканий, научной работы Мелехиной Е. С. вернулась в русло нужных и желанных, а лишь только потому, что два начальника, Левенбук и папа, нашли общий язык. Задачка, закинутая после гибели Прохорова и увольнения Прокофьева на обочину, буквально в топкий кювет стахановского первопутка горной науки, вернулась в общую колею, веселый санный след, обрела момент движения, и перспективу, и актуальность. И стыдно, и обидно. Не Ленка пересилила, переборола, сама, одна, правдою правду доказала, а попросту договорились. Сошлись как на базаре – десять копеек за стакан подсолнухов в карман.

Впрочем, бульдожьи яблочки в глазах Левенбука и после тет-а-тет с С. А. Мелехиным остались прежними. Не увеличились и не уменьшились, зрачок и раек не разделились, только температура густых штабных чернил стала иной.

– Где же обещанная статья, Елена? – начал по утрам интересоваться Алексей Леопольдович. – С такими темпами вы не успеете в осенний сборник.

А темпов никаких и не было. Всех дел – перепечатать первую страничку, фамилию соавтора из восьми букв, первая «п», заменить на новую, из тех же восьми, только лидирующей станет «л», элементарный сдвиг вперед на четыре бита, но сердце не лежало, и душа противилась, и неприятно было думать о гнусной сущности простейшей операции. А когда Ленка решилась, собралась духом, сдалась, то первым и главным унижением стало вычеркивание этих самых восьми букв с лидирующей «л». Единственное, по сути дела, исправление, сделанное Левенбуком, молниеносное и оскорбительно непроизвольное.

Он, как и раньше, не хотел иметь с ней ничего общего. Все так же. Даже сейчас, когда отцовское объединение стало ведущим предприятием для его докторской, А. Л. Левенбука, в то самое время, когда там, в Стукове, уже торчал Гринбаум, что-то под землею поспешно измеряя, записывая для собственной, из пыли и забвения извлеченной кандидатской, ничего не менялось. Не принимали. Ленку Мелехину, как до того злосчастного собрания, как после него, всегда, бесповоротно и однозначно не принимали. С вежливой отстраненностью и неизменностью.

Только щетина хрустела и обнажались зубы – смесь хищника с охотником дарила ей улыбку:

– Нет, нет, Елена, этого не надо, пусть у вас будет самостоятельная публикация. Это хорошо смотрится в автореферате. Очень хорошо.

В автореферате. Автореферата, авторефератом – плясовой хорей, который ей так хотелось услышать сначала из гениальных уст Прохорова, потом из нервных уст Прокофьева, теперь, холодный, деловой, на языке Левенбука лишь злил какими-то дорожными и бездорожными ассоциациями. У папы ГАЗ-24, у Левенбука ВАЗ-2102. Авто-моби-листы.

– Никогда в жизни не получишь на это денег!

И так всегда, навечно, до гроба папа заказывал путь Мишке. Просился ли тот в Литературный институт:

– Да что за блажь, на алкаша учиться? Проститутку? Удумал тоже!

Или всего лишь навсего на курсы в автошколу:

– Какой тебе руль? С твоей безответственностью и сам убьешься, и еще кого-нибудь погубишь. Оболтус. Займись английским, позорник, если бы не мать, не видать бы тебе академа как своих ушей. С порога прямо в армию бы топал. Шалопай!

«Интересно, – часто теперь думала Лена Мелехина, – получил ли Мишка права, в той своей второй, послеармейской, казавшейся такой счастливой московской жизни? Успел? Ведь мог. Легко. Конечно...»

Его пугали этой армией, а он как будто туда стремился, заранее знал, каким-то только ему свойственным чутьем предвидел, куда доставят его прямым ходом днепропетровская учебка, топографическое подразделение артиллерийского полка в серо-зеленом Подмосковье, друган-сержант с морской фартовою фамилией Кормило, сестра его Татьяна, на выходные приезжавшая с тортиком «Прага». И, кажется, впервые в жизни папа и мама гордились своим сыном Михаилом. Ну как же, породнились с профессорами МГИ. Ого! Борис Иванович Кормило – заведующий кафедрой, величина и имя в науке дегазации, Роза Прокофьевна Кормило – доцент кафедры политэкономии. Автор методических пособий по организации труда.

Одно такое долго разлагалось под солнцем на полке у отца, напоминая селедочной бумагой и полусъеденными буквами школьный дневник. Но только вместо красных двоек внутри и записей химическим карандашом «Родителям явиться школу» косая аккуратненькая дарственная сбегала к заглавию от левого угла обложки.

«Скромный труд... окажется... ля-ля не только интересен... но и пурум-пурум... полезен...»

– Не наш, простой деревенский подход, научная метода, – язвил отец, но верил, верил тем не менее. – Теперь уж точно станет на ноги. Повезло балбесу, ничего не скажешь...

И в самом деле, как-то ловко сразу после демобилизации Мишка досдал несданное в ДПИ и оказался сразу на четвертом курсе уже МГИ, закончил с рекомендацией в аспирантуру. И поступил в Институт горного дела АН СССР, и научным у него оказался член-корреспондент этой самой АН СССР.

– Без пяти минут академик, – шептала мама тете Гале, и тетя Галя в ответ загадочно и томно улыбалась, как будто в этом без чего-то – минут, рублей и граммов – ей виделось нечто понятное, родное и даже правильное. Какой-то плюс ее сестре Ларисе, всю жизнь прокуковавшей училкой в горном техникуме.

А потом опять что-то случилось. И снова летом, в астматические ночи, между Ленкиным последним и предпоследним курсами. Ночные телефонные звонки, полупридушенные разговоры:

– Ах, господи, ну хорошо хоть детей не наделали...

– Нет, подожди, я хочу знать, как так, чего ему, собаке, не хватало...

И быстрый отъезд отца, и скорое его возвращение, и самое страшное. Нет, не разбитые костяшки, опять кожица, содранная как будто сорвавшейся, не по бесчувственному, костяному, а по живому с кровью резанувшей маникюрной пилкой, жуткая темная линза на щеке, полумесяц и что-то вроде точки между рожек, как будто марку Красного Креста перевернули, прилепили, а после резко, без предупреждения сорвали с папиного лица.

– Что это у тебя, Слава?

– В поезде, Лора, сказали, какой-то придурок выбежал на рельсы. Резкое торможение...

И ужас, ужас, острый, горловой, давно забытый, оттого что Мишка, брат, снова окажется на пути, и сразу после окончания института ее вернут домой, не пустят в Москву, в аспирантуру. Но обошлось, ведь у нее, у Ленки, всегда как раз все то, что портил Мишка, получалось, выходило, а то, что выходило у него, ей даже воображение не предлагало, не соблазняло ни видом, ни цветом.

Леночка – веревочка, Леночка – замочек. Вытянись-ка в струночку, дам тебе цветочек.

Попросту в списке нужных и полезных московских номеров ей мама не внесла семь цифр дяди Бори и тети Розы. Ведь брат уехал. Уехал в Нерюнгри. Так теперь считалось. За длинным рублем.

А Ленка – всего лишь навсего в Малаховку на три копейки, и вновь благодаря вмешательству отца. Вдруг взялся за нее родитель и обустроил ей всю жизнь. Определил в расчетное бюро конструкторского отдела Гипроуглемаша. Место нашел не просто в десяти минутах езды на электричке от Фонков, от ИПУ, но и еще с отдельным свободным днем, вторником. У шефа, совершенно лысого, из-за больших ушей-ухватов похожего на тумбу с самоваром, и потому, наверное, чаи гонявшего с утра до вечера, в толстой тетради записалась: «ИПУ, весь день» – и птица. Лети на станцию с очередной переработкой очередного параграфа, чтобы вернуться вечером уже побитой кошкой с очередной правкой предшествующего. В асимметричных галках, головастиках и длиннохвостых змейках левенбуковских пометок на полях, между абзацев, строк и даже на обратной стороне листа. «См. со стрелкой» страницу делало пропеллером в руках Елены и лентой Мебиуса в ее уставших на все это пялиться глазах.

Ну да, смогла, конечно, пройти семинар в отделении и положить в совет работу, все как положено, но и Подцепа, бездушный и бессердечный умник, любимчик Левенбука, такую же счастливую формальность однажды выполнил, да только уже больше года переплетенным экземпляром, настоящим, ту куклу, что притаскивают второпях, для справки, так и не заменил. То в секторе сидит, пугая совсем уж странными и диким углами разбеганья глаз, то пропадает где-то у себя, в Южбассе. Везет везунчик и везет, везет, конца дороги не увидеть, а недотепе, рыжей Ленке, сколько назначено тогда столбов – и телеграфных, и полосатых верстовых, да и к чему, и думать не хотелось...

Но отец радовался, считал, что все наладилось, все в лучшем виде и на мази, а уж Малаховкой, сосновым раем, просто гордился. Собственноручно снятой хрущевкой с окнами в лес, заставленный, заваленный стволами, как бухта шпангоутами, мачтами галер и каравелл после убийственного шторма.

– Ну как там, хвост пистолетом? – весело спрашивал, будя междугородним по субботам, как будто этот веник-хвост – символ душевного подъема, вечнозеленого энтузиазма – и в самом деле был чем-то навроде дырокола, автоматического шила, для постоянной боевой готовности нуждавшегося только в смазке и зарядке, механике благоустроенности. А в цели, смысле, неровном дыханье, головокружительном предчувствии собственно огневого рубежа – совсем необязательно.

«Нет, якорем. Пудовой гирей, как у волчка из сказки», – хотелось буркнуть Ленке, и даже рявкнуть, но жалко было папу, маму, саму себя, но, правда, лучше бы она уехала домой, работать ассистентом в филиале Новочеркасского политехнического, чем пропадать теперь в этой Малаховке, затоне мертвых парусников, где каждый день в среде конструкторов, в бюро расчетов отбивал желанье мечтать. Враги прогресса, ретрограды и мракобесы окружали Ленку. И старые, заветренные, с душком, как тетигалина рыбешка, и молодые, шары навыкате, как у мальков, бесили своим бескрылым прагматизмом, чуть только речь заходила о диссертации, да и вообще науке. Всего высокого, красивого, без дохлой перхоти на шее.

– А, ну, значит, с перспективой вас взяли, как защититесь, сможете на замзава претендовать...

И ни один не поинтересовался, что же она, Ленка Мелехина, собственно, делает, над чем работает, да не она одна, а целый институт, центр, мекка новейших изысканий, расположившийся под боком, рядом, в десяти минутах езды всего-то навсего на быстрой, как маркий шарик Левенбука, электричке. Для них, проектировщиков горных машин, готовит революцию, переворот, засчет широкого внедрения в конструкторскую практику мат. методов и мат. моделей. Научно обоснованных и опытно проверенных, реализованных на самой современной программно-аппаратной платформе вычислительных машин единой серии.

– Да я быстрее на линеечке прикину, и всегда со мной, – хлопал себя по нагрудному карману, по механическому карандашику с блестящим клювом, почти ровесник, тридцатку еще не разменявший человек с серыми волосами, кучерявившимися, как суповая накипь. И тут же предлагал: – Комедии не любите? В Томилине показывают «В джазе только девушки». Классная вещь с Мерилин Монро. Всего одна неделя. Не составите компанию?

Плюнуть хотелось всей этой пошлости в глаза, стать семикрылой фурией и пламенем дохнуть на отвратительную смесь древнеегипетской библиотеки с холерным боткинским бараком, затасканные, засаленные, заржавевшие иероглифы и клинопись, листочки всех мыслимых оттенков гепатитной желтизны, переходящие из руку в руки, от поколенья к поколенью, тетрадочки и записные книжечки, с секретными табличками коэффициентов и эмпирическими формулами, мистической кабалой астральных схем, не объяснимых ни природой, ни погодой, а только тем, что «всегда получается». Палеолит, доледниковая какая-то косность.

– Да вы сходите, Елена Станиславовна, на завод. Вы посмотрите все в металле.

Металл, что-то еще более застывшее и мертвое, чем воск и картон. Дрянь, словно свинья без сальных отложений, не существующая, сгорающая без слоя жирной, липкой смазки. Но вновь о нем, и только о нем, получился у Ленки разговор в мартовский вторник восемьдесят пятого, как раз перед поездкой в ИПУ, беседа в маленьком, как лодочка, закутке начальника вычислительного комплекса СМ.

Молодой вдумчивый человек, не суетилка и не сухарь, независимый, на прочих непохожий хотя бы тем, что в его узкой рубочке, где между столом и полкою только на вдохе мог просквозить двуногий, стоит велосипед. Гоночный «Старт-шоссе», с карамельным огоньком рамы и бивнями блестящего руля, для зимнего хранения завернутыми вбок.

Все тот же прилипала с денатуратом потных колечек на башке, лишенных всякого объема, спутанных, грязноватых нитей, Ленке как-то поведал:

– Аркаша у нас спортом занимается в обед с весны по осень. Гоняет.

«Это вы гоняете, гусей, все до единого, – сердито трепетала Мелехина, но молчала, вновь, как когда-то в школе, научилась сама с собою и про себя разговаривать, как пионер, не выдавать секретных планов и сокровенных помыслов врагам. Только Аркадию Ткаченко, ведь он поймет, не инженер-конструктор, с узким, как птичий клювик, на нет сходящимся кругозором, все-таки факультет прикладной математики, и потом этот велосипед, изящный, нежный, хрупкий, словно остов готового к полету воздушного змея. И вновь разочарование...

– Фортран у нас есть, никто, правда, не пробовал, но есть в комплекте мат. обеспечения, – Аркадий кивнул в сторону полок. – Вот эта серая папка слева от вас, если не ошибаюсь, как раз описание...

– Можно взять?

– Берите, конечно.

На полке, между папками документации, на ровной пачке уже увядших распечаток стояли велотапки. Буквально пистолетом. Потертые акульи носы, шершавые, потрескавшиеся, словно в мелу, бока, три круглые дырки на подошве и сразу за ними грубый коготь из блестящего металла. Ни дать ни взять расплющенный и смятый спусковой крючок.

– Что это?

– Шип.

– Для чего?

– Для правильного педалирования.

– А что, бывает и неправильное? – обида захлестнула Ленку: фортепьянно-опереточное слово здесь и сейчас звучала как явная издевка. Педалировать.

– Бывает, – ответил начальник комплекса СМ очень спокойно и без тени каких-то задних, кривых как ноги мыслей. – Это когда самые слабые мышцы работают на вращение шатунов, разгибатели лодыжки и бедра...

И все-таки он Левенбука напоминал, этот Аркадий Олегович Ткаченко, – та же муравьиная синюшная щетина, вот только глаза не пара мокрых слив, а два сухих музейных, рыжих пятака:

– А на самом деле, должны работать самые сильные мышцы, сгибатели, плюс руки и спина...

– Но я... я разве не то же самое предлагаю, – почти в отчаянии, торопясь и обрывая чужую речь, едва ли не выкрикнула Ленка, – попробовать, как вы сказали, правильно педалировать, рассчитывать трансмиссии на мат. модели современными методами...

– Конечно, правильно, все правильно в теории, – и вновь ни тени на лице собеседника и матовое, чайное золото в глазах-монетках, – только сходите на завод, а это, между прочим, лучший из лучших, экспериментальный, такого оборудования в промышленности просто нет. И пусть вам скажут, могут они сделать косозубую передачу или нет, и еще спросите их про металл, про номенклатуру стали, и вы узнаете, что она у нас в горном машиностроении одна единственная 3ХГСА, ну, понимаете...

Ткаченко вдруг улыбнулся по-свойски, даже ласково, и этим, нежностью, как-то особо, глубоко и необыкновенно оскорбил большую Ленку.

– В общем... в общем, чтобы составить комбинацию из этой пары пальцев, мат. модель излишество, игра. Достаточно тех самых шпаргалок, которые вам так не нравятся, Елена Станиславовна...

– Но я ведь все равно могу попробовать?

– Конечно, только программы набивать придется ручками. ЕСовские пленки у нас пока читать нельзя...

«Вело-сипе-дист! – дрожа от возмущения, мартовский воздух царапая и разрывая своей колючей нутриевой шубкой, думала Ленка, шагая к станции. – Сгибатели и разгибатели, вращающие шатуны!»

Ее трясло, даже корежило, и оттого не сиделось на диванчике в вагоне, и весь недолгий путь Елена простояла в тамбуре, физически, костями, кожей, всеми внутренностями ощущая это сгибание и разгибание, собственное смятие, какую-то грядущую и неминуемую потерю того существенного и счастливого, что составляло ее я. Поэзию и смысл бытия.

В Фонках она вышла на платформу в своей нелепой в эту пору уже начавшего местами подсыхать асфальта колюще-режущей шубейке и двинулась к ИПУ с совсем уже убийственной, но неотвязной мыслью о том, что папина любовь ничем не лучше его ненависти. Ломает одинаковым жестоким образом и брата, и сестру.

Поднявшись по лестнице на свой этаж, рыжая сразу в сектор не зашла. Остановилась возле пускавшего дым в коридоре Караулова. Дорогой в холле рыжей Ленке встретился Гринбаум. Матвей когда-то, еще совсем недавно, полгода, может быть, тому назад, не видевший ее ни с расстояния благородной прицельной стрельбы, ни с нулевой дистанции злобного выстрела в упор, нынче с ней даже разговаривал:

– Там Алексей Леопольдович отсутствует... Но он просил... Он помнит... Его Красавкин вызвал... Вы подождите...

Игорь Караулов имел странную и необыкновенно негигиеничную привычку втягивать в рот полсигареты. Она ходила у него из мокрой пасти в сухой воздух, как паровозный шток, те самые Ленку не отпускавшие шатуны, и, вспыхнув, загоревшись по обыкновению от чепухи, Мелехина тотчас же и сама пришла в движенье. Рассказала самому неподходящему для излияний такого рода собеседнику всю правду об ужасе и мраке, царящем в Гипроуглемаше:

– Гарик, ты представляешь, ведь для них работаем, весь сектор наш, все отделение, а этим хоть бы хны. Они эту СМ бодают только для того, чтобы избавиться от синек. Чтоб чертежи им рисовала. И все. Фортран никто даже и запустить не пробовал, какой-то микрокод. Тьма, каменный век!

– Да ладно тебе, – мирно дослушав длинную и страстную тираду, Караулов, страхуя губы пальцами, оставил видимым один лишь красный уголек, потом назад на полную длину буквально выцедил остаток «Ту» и, глаз скосив, остался удовлетворен: еще на целую минуту развлекалова... – Да ладно тебе, – он, словно гриб, раздавленный ногой, выпустил мягкий дым одновременно из всех щелей на голове, включая носовые. – Чего ты так разволновалась? Нормальный там народ, здоровый. Мы тут все удовлетворяем от скуки свое любопытство, гнуть спину не хотим, по-черному работать, а людям план надо давать...

– Как любопытство? – такого поворота даже от циника Караулова Ленка не ожидала. – Ты что, хочешь сказать, все эти исследования, математическая теория динамики горных машин Прохорова – Левенбука, стохастический анализ нагрузок, твоя работа, моя, Гринбаума, Подцепы – все это так, от делать нечего, детская любознательность? Способ убить время?

– На деньги Родины, – спокойно подтвердил Караулов и, с видимым наслаждением демонстрируя всепобеждающую любовь к познанию закономерностей природы в самом чистом, кристальном виде, в очередной раз не подавившись и не обжегшись, втянул в большую ротовую полость и выпустил сейчас же из нее бычок, что, безусловно, требовало и наблюдательности, и сноровки, и знаний на стыке механики и биологии как минимум, поскольку штука с огоньком, в начале разговора еще казавшаяся детородной принадлежностью кота, сейчас уже едва тянула на довесок морской свинки.

Сраженная наповал низостью, пошлостью и оскорбительной наглядностью тезисов коллеги, Ленка Мелехина развернулась, открыла дверь сектора, вошла и сразу отделила себя от дымного и мерзкого коридора широким крепким деревом. Еще не догадываясь, не предполагая, что в совершенно пустой комнате ждет ее самое убийственное откровение дня, Ленка села за ближайший к двери стол и стала думать о том, что, может быть, и прав был фаталист Прохоров, любое дело оставлявший на самотек, на самоопределение и самоорганизацию, а вовсе не планово-последовательный Левенбук, с приходом к власти все запустивший сразу же в работу, все ожививший, двинувший вперед, к защите, к степени, со дна поднявший даже такую шваль, как Гарик Караулов. При Прохорове, казалось, навсегда, навечно сданный в утиль, а при Алексее Левенбуке, пожалуйста, готовый уже в апреле обсуждаться. И даже на совместном семинаре с разрушенцами.

Ленка сидела довольно долго. Гарик не потревожил ее своим возвращением, как-то так точно рассчитав сгорание правильно смачиваемой бумаги, что окончание процесса тления точно совместилось с началом обеденного. Не появился и Левенбук. Полчаса, не меньше, просидела Лена в одиночестве, прежде чем наконец заметила, что, собственно, обосновалась она за столом Гринбаума. Но, сделав нечаянное открытие, Ленка не пересела сейчас же на свое бывшее место или ближайшее, наверняка где-то и что-то подписывающего, согласующего Подцепы. Е. С. Мелехина искренне изумилась.

На рабочем столе интроверта и меланхолика, социально пассивного и общественно апатичного угрюмца лежала свежая газета, свернутая факелом. И врез за буквами «ТИЯ», «СССР», гербом и четырьмя копейками цены гласил: «11 марта 1985 года состоялся внеочередной Пленум Центрального Комитета КПСС. Пленум единодушно избрал Генеральным секретарем ЦК КПСС товарища Горбачева Михаила Сергеевича».

Как? При живом Черненко? Ленка мгновенно развернула, раскатала светоч Совета Народных Депутатов СССР. Рамки не было. Не было черного, в дрожь и мокроту всегда бросавшего похоронного канта. «Обращение», «Информационное сообщение», фото лысого человека с депутатским значком. Рыжая перевернула лист и только там, уже внутри, на второй полосе, уткнулась в траурный отбой, прямоугольник гробика.

«1911 года рождения, длительное время страдал эмфиземой легких, осложнившейся легочно-сердечной недостаточностью. Тяжесть состояния усугублялась сопутствующим хроническим гепатитом с переходом в цирроз».

И эта неожиданная перестановка, сначала бодрое сообщение о переизбрании, а потом периметр могилки со всеми обязательными вложенными цветочками «От ЦК...», «От комиссии» так поразил Елену Мелехину, что сердце ее обмякло, и на секунду часовой механизм кровотока перестал отсчитывать такты вечно круживших ее, заставлявших подпрыгивать и лепетать слова танцев.

«10 марта 1985 года в 19 часов 20 минут при явлениях нарастающей печеночной и легочно-сердечной недостаточности произошла остановка сердца».

И никто! Вот что потрясло, осадило и совершенно уже стреножило Е. С. Мелехину. Никто, ни утром в Гипроуглемаше, ни здесь в ИПУ, и вида не подал, ни словом не обмолвился. Ну ладно, здесь и там, быть может, все высокообразованные, тертые, как и она, махнули малодушно рукой на это теперь обещавшее быть вечным хождение по кругу, но люди на улице и в электричке, простой народ, ведь не было, ни у кого ничего не читалось ни на лице, ни в мыслях, как некогда не то что в людях – угадывалось даже в особом и непривычном мерцании окон, фонарей и звезд ноября восемьдесят второго... Теперь лишь будничное ничего. Следующая остановка Миляжково. Ни дрожи синей жилки, ни искры в угольных зрачках, ни розовой заплаканной луны. А ведь, наверное, только она одна, Мелехина, единственная и живет без радио и телевидения... Не слышала, не знала.

Ленке вспомнился человек, смачно жравший, распространявший вокруг себя и сладкий аромат, и даже едкий сок апельсина в вагоне электрички, веером новых, презрительных и жгучих всплесков сопроводивший ее рывок с диванчика и выход в тамбур. Абсолютный ноль его рыла. И еще вспомнила рыжая, как три года тому назад в этой же комнате, секторе мат. методов, играло радио, и Левенбук с Гринбаумом, будто бы два фальшивых йога, сидели на иголках, молчали, ждали, пыжились, а теперь... Теперь даже она, всегда горячая и непосредственная, вся устремления и чувство, свернула снова в трубочку, в кулек газету, встала, подошла к окошку и ничего за переплетом не увидела, кроме изглоданных долгой зимою веток.

Пустота. Пошлость, обыденность и неизменность. Вот что с ней стало, и вот что ждет.

Левенбук явился через полчаса, в необыкновенном, приподнятом настроении:

– Вы будете смеяться, Лена, – начал он совершенно панибратским, просто немыслимым по обращению и тону образом, – вы будете смеяться, но... – Тут Левенбук задумался, как будто бы осекся, но, бодрости с веселостью не потеряв, мило закончил: – По двум вашим последним параграфам у меня нет ни одного замечания.

Освободилась Е. С. Мелехина уже в два часа, но возвращаться в Гипроуглемаш, тем более, как некогда, рвануть в Москву, чтоб окунуться в еще один неповторимый, исторический день страны, девушка не захотела. И верно, зачем ей было убеждаться в правильности своих догадок. Даже угол проспекта Маркса и Пушкинской у Колонного зала и тот не перекрыт. Все движется, все едет, живет обычной жизнью, без страха, мечты, надежды, боли, и только огромный портрет очередного жмурика рога троллейбусов, скользящих мимо, обмахивают деликатно, бесконтактно, как дворники лобовик большого, непомерно раздувшегося у светофора ЗИЛа.

Завтра или, быть может, послезавтра светофор переключится, ЗИЛ сдуется и примет форму, соответствующую новому моменту и его задачам, как Ленка ныне, полый, без хребта, структуры, всеобщий парафин. Готовый к любой, ни физикой, ни лирикой, ни внутренней, ни внешней логикой не объяснимой и не определенной трансформации.

По устоявшейся привычке, совершенно механически Мелехина толкнулась в ОРСовский магазин у станции. Прошла вдоль выгнутых саркофагов витрин и у одной замерла от ужаса. Ей показалось, что в белом продолговатом поддоне за гнутым толстым стеклом навалены ободранные и клубками свернутые молочные щенки. Обвившие друга друга розовыми хвостиками, лапками, сложившие печально шейка на шейку маленькие трупики. Ленка попятилась и, отступивши, разглядела ценник. «Биль-Дюга. 1 кг – 85 коп».

И смех облегчения чуть было не вылетел у нее изо рта. Но Ленка его поймала, удержала в себе, как нечто позорное, как рвоту, подлый сблев, усильем воли, напряженьем скул и губ. «Биль-Дюга». Ну и что? Ошибка, описка, случайность. Глупые слова, лишь уводящие от чувств, от сути, в никуда. В гнусную пустоту иронии и рваную дырку зубоскальства.

Боже мой, мертвые щенки. Рыбка бельдюга. Бедная. Несчастье, ужас, боль. Нет, неужели она, Лена Мелехина, обманет, вот-вот забудет заветы Лиса из любимой, главной книги, начнет, подобно всем и каждому, все видеть глазами, шарами, буркалами, окулярами, а не великим, главным сосредоточением сосудов, нервов, нежности и страха – сердцем. Мерило настоящего подменит, уже почти что подменила мерилом ложного, условного, несуществующего. И начнет, как вот сегодня, только что, смеяться над горьким и несчастным, и над людьми, и над собой. Как стыдно, как ужасно. Ржать во всю глотку, подобно беспардонным хлопчикам из ее студенческой группы, просто умиравшим, пополам перегибавшимся в столовой на заводской практике: «Бив строганный», «строганный бив». Ха-ха, га-га. Или шутить, как грязный и бесконечно низкопробный Караулов каламбурить «ИПУ в ББ, всех без разбора... и подряд».

Ленка вывалилась из магазина, не чувствуя ни ног ни рук. Словно по волшебству из рыжей, большой, давно созревшей девушки превратилась в первородную амебу, оплодотворенный одноклеточный, к любым, самым невероятным изменениям готовый простейший организм. Она скатилась по ступеням к станционному павильону, но тут на углу путь ей загородил некто в нелепом черном пальто на вате с облезшим каракулевым воротником. Когда-то пламенные, рыжие, а теперь наполовину палевые, отгоревшие клоки волос торчали из-под кролика, зажившегося до картонных, сальных залысин. Дохнув темною смесью спиртов в разнообразных сроках распада и переработки, человек, внезапно преградивший Ленке путь, пропел:

– Возьмите котика, прелестная мадам. Отличный экземпляр, недорого отдам.

Из-за казавшегося кожанным от заношенности отворота пальто действительно выглядывала серенькая голова с мелкими ушками. Но Ленка смотрела не на нее, а выше, на молодое, бурое от холода и пьянства лицо, на горячую рыжину, еще сверкавшую среди холодного пепла седины, на характерные, небольшие с чуть оттопыривающими мочками уши:

– Миша... – сама себе не веря, пробормотала Ленка.

Неизвестный вздрогнул, качнулся и посмотрел не девушку, у которой хотел всего лишь навсего слупить рублишко. И она, эта случайная прохожая, увидела глаза, чистые, блестящие, как будто бы две половинки ягодки. Крыжовника, разрезанного, рассеченного, раз-два, острым ножом.

– Мишенька, – крикнула Ленка и рыжую свою большую голову прижала к серой и мелкой кошачьей.

УГРЯ III

Смотри внимательно,

вот нетронутая клумба

цветов, не желаешь ли

испробовать на ней свой заступ?

Н. А. Римский-Корсаков

День и ночь думал Владимир Машков о чудесном и необыкновенном избавлении Угри. О том, как ушла она от страшной и неизбежной судьбы, буквально вырвалась из когтистых лап наших не ведающих жалости и сожалений идеологических противников. Глубоко, в самую душу художника запали горячие слова девочки о том, какую роль в этой победе сыграла его, Машкова, пока еще безвестная картина «Стремительный косяк кефали».

Теперь Владимир понимал, почему ее так опасались и страшились все эти винокуровы и иже с ними. И почему ее сразу, с первого же взгляда полюбил Аркадий Волгин.

И даже неожиданный личный звонок Осипа Давыдовича Иванова-Петренко не мог ввести Владимира в заблуждение. Ласковым и делано приятельским голосом известный критик говорил о скорой весенней выставке и мягко укорял Машкова в том, что тот до сих не представил выставкому свою работу.

– Николай Николаевич очень хвалил этот ваш «Стремительный ход корюшки», так хвалил, что, скажу вам честно, по-настоящему заинтриговал, и очень бы хотелось поскорее взглянуть на него, – курским соловьем заливался известный критик.

«Стремительный ход корюшки... заинтриговал», – зло, едва сдерживаясь, про себя повторял Владимир, слушая фальшивую лесть известного критика, но поправлять или же что-то пояснять счел ниже своего достоинства.

– Хорошо, я подумаю, – ответил Машков и ничего к этому не прибавил, потому что с первых же слов Иванова-Петренки догадался, что означают это волнение и горячность Осипа Давыдовича, почему так хочет искусствовед и музыкальный критик поскорее завладеть картиной и для этого изыскивает самые нелепые предлоги. Конечно же, чтобы навеки уничтожить, и тем открыть путь новой безыдейности и соглашательства, глашатаем которых уже назначен в черном, скрытом от всех салоне «семь-сорок» слабовольный и увлекающийся Николай Николаевич Пчелкин.

И тогда Владимир Машков решил прошибить эту стену, разрушить и развеять по ветру ее прах. Собственной головой. Как бы ему того ни хотелось, он не мог, подобно героической Угре, взять у отца-инвалида фашистский крест и просто поехать в Миляжково. Руки и ноги нужны были ему как художнику. Они были его главным и единственным оружьем, и отказ от них стал бы предательством в первую очередь такой дорогой и милой ему теперь Угри. Но вот заставить все тело мучительно болеть, гореть огнем великого вдохновения Владимир Машков мог и даже был обязан. С мыслью об этом он и решил пойти вперед головой. Написать письмо в ЦК нашей партии, и тем вызвать злобный и мстительный гнев всей безродной и космополитической клики, этих тайных апологетов теплокровности. Разрушить тем самым стену, за которой они прячутся, и дать возможность народу просто смести открывшуюся нечисть – гнус и тлю – с лица нашей советской земли.

Писалось Машкову легко. Ведь он видел и знал поименно врагов нашего искусства, они сами, и главное их действия без труда образовывали наглядную и убедительную логическую цепочку расчетливого предательства. А гладкость слога и полное бесстрашие перед грядущим сражением давала замечательная народная бражка, которую Владимир зачерпывал кружкой прямо из большой алюминиевой кастрюли.

Деревенское варенье, которым отец-инвалид кормил свою дочь всю зиму напролет, стало ненужным теперь, когда Угря оказалась в больнице, и весь его запас гвардии-ефрейтор пустил в перегон. Теперь Никите не надо было ходить каждый день к трем вокзалам, и он часами лежал у себя в комнате или в коридоре, размышляя о чудесной судьбе приемной дочери Угри. Когда ее настоящий отец, ординарец майора Петрова, однофамилец и тезка, Илья Никитин, умирал от тяжелого фронтового ранения, он лишь об одном просил своего друга Никиту Ильина, ординарца майора Деева: чтобы имя Угри золотыми буквами было вписано в историю нашей великой страны.

– Когда подрастет, – говорил, уже задыхаясь, друг и товарищ, – пошли ее туда, куда другой не пойдет! Мне уже не судьба, потому что два раза не умирают, так сделай это ты, друг мой и тезка, покуда один раз живешь.

Такая поговорка у ординарца была.

И вот теперь Никита Ильин был счастлив от того, что завет отца о «квадрате четыре десять» выполнен, и даже снилось ему иногда, что замечательный поэт и офицер Кирилл Зосимов об этом написал поэму «Дочь денщика» и дали ему за это Государственную премию и медаль Героя Советского Союза.

От таких высоких и волнующих мыслей старик-инвалид буквально оглох и ослеп и однажды даже не услышал, как кто-то чужой открыл своим ключом входную дверь в квартиру, осветил фонариком темный коридор и, осторожно перешагнув через лежащего на полу самого Никиту, двинулся напрямик к комнате-мастерской Владимира Машкова.

А был это тот самый день, когда, закончив длинное, аргументированное и обстоятельное письмо, Владимир вложил его в заранее купленный конверт и на секунду задумался над адресом. Как лучше написать, официально: «Москва. ЦК ВКП(б)» – или же тепло, как близким и родным: «В Центральный комитет нашей партии». С чистым и ясным лицом в желтом конусе от света настольной лампы Владимир сидел у стола, когда дверь в его комнату приоткрылась и на пороге гнусной черной тенью возникла Людмила Лебедева.

Одета она была как развратная иностранка. В красных чулочках, кофточка в тон и желтый берет-кнопочка на голове. Но Владимир не испугался, даже после того, как рассмотрел хищное, с горящим звериными глазами, лицо незваной гостьи. Благодаря чудесной бражке Никиты Ильина Машкова уже давно не беспокоили тревожные, полные горячей и душной наготы сны. Даже если бесстыдная лазутчица сейчас захочет ударить Владимира электрическим фонариком по голове или внезапно снимет через голову заграничное, на тонких бретельках платье, это никак не тронет Машкова. Он даже не пошевелится, и все ее гнусные усилия и подлые телодвижения будут совершенно напрасными и бесполезными.

С нескрываемым презрением Владимир смотрел на тонкую талию и высокую грудь врага, сбросившего наконец маску благочестия. И лишь удивлялся тому, что сам враг не смотрит на него, не пытается околдовать мнимой чувственностью и влажностью своих миндальных глаз. С нарастающей тревогой стал замечать Владимир, что Лебедева вообще не смотрит на него, а ведет себя так, будто Машков и вовсе не сидит за столом, не смотрит прямо на нее, а лежит на полу и храпит, подобно инвалиду Никите Ильину.

По-деловому, быстро и целенаправленно, водила Лебедева фонариком по сторонам, выхватывала из полутьмы углы и косяки комнаты художника.

«Письмо!» – внезапная, как вспышка сигнальной ракеты, явилась в голове Владимира все сразу объяснившая мысль. Отчаявшись похотью и хитростью обратить его в свою веру, тля и гнусь решила выйти не скрываясь, дать ему, бывшему офицеру, открытый бой. Владимир засмеялся.

В одну секунду Машков спрятал незапечатанное письмо у себя за пазухой, у сердца. А в следующее мгновение он уже стоял на подоконнике. Владимир быстро распахнул окно. Дотянулся до пожарной лестницы и, ловко ухватившись за железные прутья, начал спускаться в тьму полуночи.

Когда Владимир спрыгнул на землю, ему показалось, что сверху донесся до него вой отчаявшейся волчицы. Но догнать или остановить его так жестко и наглядно просчитавшаяся Людмила Лебедева была уже не в силах. Через полчаса конверт с адресом «В ЦК ВКП(б)» приняла у Владимира наша советская почтовая работница в круглосуточном окошке Центрального телеграфа на улице Горького.

Долго счастливый Машков кружил по спящей Москве. Смотрел на яркие кремлевские звезды и любовался их отражением в синих водах Москвы-реки. Уже под самое утро он вернулся к себе домой и завалился спать, не раздеваясь, не зажигая света, совершенно удовлетворенный и с чувством победителя.

И только лишь проснувшись в полдень следующего дня, узнал Владимир, каким коварным и подлым оказался сбросивший маскировку противник. Из комнаты художника бесследно исчезло самое дорогое и важное для него и для страны: картина «Стремительный косяк кефали».

* * *

Поистине, в лице госпожи де Сент-Анж вы имеете добрую подругу... Где теперь отыщешь такую искренность? Сколько прямоты в ее тоне, когда она к вам обращается!

В. Д. Поленов

Трудно описать, как провел эти два безнадежных месяца в пустой и обесчещенной коварным врагом комнате художник Машков. Он как будто оглох и ослеп, подобно своему соседу и старшему товарищу Никите Ильину. И брага его не брала. Иногда Владимир выпивал по две суповые кастрюли за день, но все безрезультатно. Тошнотворный гул в его голове ни на йоту не делался тише, а серое беспросветное марево перед глазами становилось лишь гуще. Казалось, цель безродных космополитов достигнута – художник-боец, художник-патриот обречен на гибель и всеобщее забвение.

Но чудо, без которого нет настоящего искусства, и это вам скажет любой из ста шестидесяти тысяч двухсот сорока пяти посетителей художественной выставки «Рабочий полдень, или Праздник труда», не могло не случиться. Однажды под вечер, сквозь грохот и гул в воспаленном мозгу, до совершенно уже отчаявшегося и почти уже потерявшего себя художника долетел телефонный звонок. Долетел потому, что был этот звонок, как нарочно, очень требовательным и совершенно не похожим на обычные повседневные телефонные вызовы.

Старый телефон в коридоре коммунальной квартиры на этот раз не рассыпался обычными короткими трелями с длинными томительными передышками. Телефон звонил непрерывно, без остановок и пауз. Словно сигнал включившейся наконец долгожданной полковой побудки или же общевойсковой боевой тревоги.

– Слушаю вас, – сказал Владимир Машков, когда словно раненый, истекающий кровью боец дополз и наконец дотянулся до черного аппарата.

– Владимир Иванович! – сказал хороший и чистый голос молодой коммунистки на том конце телефонного провода, – не кладите, пожалуйста, трубку. Сейчас с вами будет говорить инструктор отдела ЦК Аркадий Николаевич Волгин.

«Аркадий... – только и успел подумать Машков с нежностью и любовью. – Уже в ЦК, уже в отделе культуры...»

А в трубке тем временем зазвучал такой знакомый, но в соответствии с моментом серьезный и строгий голос старого армейского товарища и командира.

– Мы получили и внимательно изучили ваше письмо, товарищ Машков, – сказал Аркадий, – спасибо вам за мужество и стойкость. Нашим идеологическим противникам не удастся столкнуть наше искусство со столбовой дороги великих социальных преобразований на обочину буржуазного загнивания. Теплокровщики горько пожалеют о том, что подняли голову над тиной своего так называемого пруда...

Сердце Владимира забилось от этих слов с удвоенной энергией, и серая пелена, столько дней и ночей стоявшая перед ним, начала буквально на глазах распадаться, открывая всю гамму таких долгожданных цветов. Красного, синего, желтого.

– Спокойно готовьтесь к осенней отчетной выставке, товарищ Машков, – продолжал говорить где-то там, у себя на Новой площади, старый и добрый товарищ Аркадий Волгин. – Новый состав выставочной комиссии не допустит прежних отклонений от линии партии, можете не волноваться...

Но Владимир не мог не волноваться, душа художника переполнилась счастьем, и, как всякая творческая, непредсказуемая натура, он сейчас же удивил и обрадовал своего высокого собеседника точностью и даже своевременностью художественных ассоциаций.

– А как там наша Угря, Аркадий Николаевич? Простите, что я с вами так по-свойски... Прерываю... Но вы, наверное, видели ее там, когда еще были у себя, в Миляжково...

– Видел, конечно, – ответил Аркадий, нисколько не обидевшись на такую непосредственность человека искусства. Наоборот, голос его вдруг потеплел и стал совсем близким и дружеским. – Угря молодцом! – сказал Аркадий. – И скоро вся страна о ней будет говорить, и, мы надеемся, не без вашего активного участия, товарищ Машков.

Разговор уже закончился, а Владимир все стоял и стоял с телефонной трубкой в руке посреди темного коридора. Счастье и радость переполняли сердце художника.

– Вся страна услышит, вся страна, – повторял он, все еще не веря в этот по всем законам неизбежный, но так долго подготавливавшийся поворот его судьбы.

Когда же наконец взор Машкова совершенно прояснился, а вера в партию и страну как будто свежим воздухом наполнила опавшие было у него за спиной крылья, Владимир начал будить инвалида.

– Никитушка, – говорил художник, тряся погруженного в высокие и чистые мысли гвардии ефрейтора. – В ЦК знают о нашей Угре, в Центральном комитете о ней говорят, о нашей Угре... Понимаешь?

– Об Угре? Понимаю... – сказал Никита Ильин, с трудом открывая залитые думой глаза.

Опершись на руку Владимира Машкова, ординарец майора Деева с огромным трудом поднялся с пола, но встав и широко расставив ноги, он уже не качался, а стоял, как могучий дубок, перед художником. Непобедимый и непоколебимый.

– В ЦК, – радостно повторил Владимир.

– Угря? – еще раз уточнил инвалид, сверкая красными глазами. – Наша, говоришь?

И не успел Владимир в ответ кивнуть головой, как получил сильнейший удар кулаком в грудь. А потом в лицо, а потом еще раз и еще раз. И даже ногой в пах, когда Машков уже упал на пол. Никогда еще так изобретательно и долго не бил художника сосед. Он сломал Владимиру нос в двух местах, а от страшных ударов ногой в грудь кровавая слюна запеклась у Машкова на губах. Но в этом розовом тумане, ослепительной и вдохновляющей боли, слитом неразрывно с именем Угри, с незабываемым образом ее тоненькой белой руки, как флаг, как вымпел, вьющейся в темноте коридора, задание партии показалось Владимиру простым и понятным, как никогда до этого.

Рыба! Одна-единственная, но какая! Рыба-вспышка, рыба-стрела, тонкая длинная молния, словно солнечный луч, ослепительный зигзаг, пронзающая толщу тяжелой зеленой воды. Существо-герой, существо-победитель, безоглядно жертвующее собой ради тех сотен тысяч, что пойдут уже следом, по огненной просеке, пробитой этой одной во враждебной и темной массе бездушного океана.

Луч света, летящий из необозримой бездны наверх, чтобы там, за кромкой мрака, стать неразличимым атомом великого общего дела, навеки соединиться с необъятной бесконечностью солнца. Вот что в случае удачи художественного решения окажется необыкновенным рывком и качественной, давно уже назревшей переменой в творческой эволюции самого художника Машкова, шагом вперед от его прежних полотен, в которых каждый член пусть и единого рыбного косяка еще индивидуален и обособлен, еще формально сам по себе в общем, не знающем преград порыве.

Едва лишь оказавшись в своей комнате, Владимир водрузил на давно уже пустовавший мольберт белое, еще весною загрунтованное полотно и начал писать. Делал он это с неистовством, похожим на ожесточение. Вытирая сукровицу рукавом рабочего халата и сплевывая горлом идущую кровь на старую, верную палитру. Щурясь, отходил Владимир от мольберта, закрывал глаза, вызывая в памяти знакомый, до боли близкий образ, и снова писал... Когда через неделю в окно заглянул вечер следующей субботы, картина была готова.

И тогда обессилевший, но совершенно удовлетворенный Владимир сел за пианино, много лет никем не раскрывавшийся инструмент в углу его комнаты, и заиграл «Аппассионату» Бетховена. Это была именно та музыка, которая соответствовала его душевному состоянию победителя. И тут же все понявший и также возликовавший душой и сердцем сосед Владимира Никита Ильин в ответ включил на полную громкость уже у себя в комнате радиотрансляцию оперы Михаили Ивановича Глинки из Большого театра Союза ССР.

* * *

Несчастное существо, именуемое человеком и брошенное в этот печальный мир вопреки своей воле, сумеет посеять несколько роз на тернистой тропе жизни.

М. И. Глинка

Постановление ЦК партии, действительно, вышло перед самой осенней отчетной выставкой. Но это было совсем не то постановление, на которое надеялся ловко обведенный вокруг пальца новыми лжедрузьями Николай Николаевич Пчелкин. Подбадриваемый и науськиваемый Полиной Винокуровой, он все лето в одиночку работал на своим триптихом «Миру – мир». Прилежно выписывал уточек, бобров и выдр, надеясь затем также в одиночку купаться уже в лучах грядущей славы.

Но пришлось вместо этого художнику, лауреату, члену-корреспонденту Академии художеств купаться в грязных помоях, в которые его окунула дружба со «знаменитыми, ведущими» критиками, но более всего постыдная и неравная связь с Полиной Винокуровой. Впрочем, досталось на орехи не только ему, скорее жертве собственных слабости и близорукости, нежели сознательному предателю народного искусства. По заслугам получила вся шайка истинных застрельщиков: провокаторов и преступников. Теплокровщики из черного салона «семь сорок», безродные космополиты, интригами и сговором готовившие подкоп под наше советское искусство, все до единого были названы по именам в сентябрьском Постановлении ЦК. Лишены незаслуженно полученных званий, медалей, а самое главное, права редактировать «Большую советскую энциклопедию». А когда был объявлен новый состав редколлегии: академик Михаил Герасимович Камышев, художник-баталист Петр Еременко и певец солнечной Армении комсомолец Карен Вартанян – всем стало ясно: и на этом фронте надеждам Пчелкина не сбыться. Былых идеологических и уже тем более политических ошибок новый, по-настоящему советский состав редколлегии не допустит.

А значит, не будет в энциклопедии, как на это надеялся Николай Николаевич Пчелкин, статьи о нем самом, зато появится большая и с цветной фотографией статья о молодом художнике Владимире Машкове. И не потому, что он самоотверженно и мужественно помог разоблачить врагов нашего искусства, а потому, что новый состав выставкома осенней выставки, полностью совпадающий с составом редколлегии, единогласно выбрал именно его картину для центрального зала, открывающего всю осеннюю отчетную экспозицию. Яркое и незабываемое полотно с еще казавшимся странным в те дни, но уже отчетливо поэтическим и вперед зовущим названием «Угря».

Рыба-стрела, рыба – разящая молния, вспышкой света прошивающая тину и мрак черных, предательских вод. Только вперед! За Родину! За наш, советский народ!

Очень бы хотелось и разоблаченным врагам взглянуть на это вдохновенное полотно, еще до начала выставки ставшее темой заинтересованных обсуждений во всех художественных и артистических кругах столицы, настоящим, как говорят газетчики, гвоздем сезона. Но не тут-то было. Лишенные членских билетов МОСХА, все они лишь напрасно толпились у дверей выставочного зала на Кузнецком мосту. Крепкий швейцар, бывший старший матрос крейсера «Стерегущий» Афанасий Прохоров не собирался уступать их уговорам, а незаметно, под шумок просовываемые в его карман десятки и даже сотни немедленно и у всех на глазах возвращал, таким образом снова и снова разоблачая и демонстрируя всю низость и аморальность этой презренной кучки бывших «властителей умов».

Без сожаления и сочувствия Владимир Машков наблюдал из окна буфета суету этих интриганов и двурушников, так жестко просчитавшихся в своих подлых расчетах и планах. Все они, подобно виденным Владимиром на фронте останкам врагов, казались теперь на одно лицо и даже одинаково одетыми. И если бы не внимательный глаз академика Камышина, сидевшего с Машковым за одним столом, Владимир бы и не заметил маленькой сгорбленной фигурки Николая Николаевича Пчелкина, жалко черневшей в стороне от общей возни. Голова Николая Николаевича была опущена, взор погас, а руки висели безвольными плетями по бокам.

– Хотел в вожди наш Колька, да не пролез, – весело прищурившись, сказал Михаил Герасимович. – Задумал, сукин сын, всех обойти на повороте, ан нет, не вышло. Оськин хвост помешал да Семкины копыта.

И это несколько небрежное «Оська да Семка» сделало Осипа Давыдовича и Семена Семеновича в глазах всех сидящих у широкого стола совсем уже нестрашными фигурами из прошлого.

– Поглядим теперь, какую силу Кольке даст нынешняя слабость, – совсем уже по-свойски, весело, по-молодому хорохористо заключил академик Камышин и предложил тост: – За рыбу, товарищи. За торжество наших идеалов.

И все чокнулись. И Владимир Машков, и Петр Еременко, и черноглазый певец горной форели Карен Вартанян.

Когда разлили по третьей, за окном вдруг разыгрался с самого утра набиравший силу восточный, степной ветер. Он бросил пыль в лицо отщепенцам, все еще продолжавшим на что-то надеяться. Он облепил их желтыми лучистыми листьями, как прокаженных струпьями. Мгновенно и резко потемнел горизонт, огромная туча закрыла московское небо. Сверкнула молния, раскатисто загрохотал гром. И словно по команде застучали, как пули наступающей армии, капли по булыжникам мостовой. Казалось, что сама родная природа, естественная среда обитания плотвы и корюшки, пришла, чтобы поставить точку. Смыть с лица земли вертлявых и назойливых теплокровщиков, отребье, так долго испытывавшее всеобщее терпение у запертых дверей.

Кинулся и ловко вскочил в отходящий трамвай Иванов-Петренко, втянув за собой и племянника. На ходу запрыгнул в проходящий автобус Винокуров, а за фалду его плаща уцепившись двумя руками, мгновенно улизнула и вездесущая доченька Полина. Всегда солидный поэт Лев Барселонский взмахом руки подозвал стоявшее на углу такси с зеленым огоньком и, плюхнувшись на заднее сиденье вместе с молодой женой, сейчас же исчез в безжалостно разящих струях дождя. И лишь один всеми забытый и брошенный Пчелкин долго вертелся на месте, пока и его, подскальзывающегося, падающего, уже насквозь мокрого, не увлек прочь суровый водоворот безжалостной грозы. Последняя молния сверкнула среди темной, скосившей орды врагов воды. Ярко блеснула небесным серебром, словно грозная и неукротимая рыба-вьюн, сошедшая с картины Владимира Машкова «Угря», и ливень прекратился так же резко, как начался. Солнечный свет брызнул в окно, и празднично засиял очистившийся город.

– Вот это, я понимаю, сила настоящего искусства! – сказал академик Камышев, дружески положив крепкую ладонь Владимиру на плечо.

– За победу, друзья! – добавил молодой и горячий Петр Еременко, торопясь поднять свой бокал. Но он чуть-чуть поспешил. Его рука с искрящейся на свету «столичной» не встретилась с протянутыми навстречу руками друзей.

В тот самый момент, когда Петр порывисто вскочил, в буфет вбежал администратор выставочного зала, маленький человек в коричневом костюме и старомодных лакированных туфлях. Слезы текли по его благородному одухотворенному лиц.

Его заместитель, высокая разряженная дама в мехах, вбежавшая следом, не просто рыдала, она горько и отчаянно вскрикивала, явно обращаюсь к Владимиру Машкову:

– Ваша картина! Ваша картина!

– Что случилось? – разом вскричали все сидевшие за круглым столом, повскакали с мест и окружили устроителей, но, потрясенные каким-то чудовищным, видимо, только что случившимся происшествием, ни сам администратор, ни его разряженная заместительница ничего не могли пояснить. Лишь задыхаясь и вздрагивая, оба показывали куда-то за спину, в сторону главного зала и со слезами повторяли:

– Там! Там!

Владимир Машков кинулся в зал. За ним стремительно последовали все члены выставкома во главе с его председателем Михаилом Герасимовичем Камышевым.

* * *

Ну а теперь, друзья, давайте пообедаем, а потом все четверо ляжем спать...

Васнецов В. А.

Выставка еще не была открыта для посетителей. Это должно было произойти через полчаса, когда академик Камышев торжественно разрежет алую ленточку у входа. Но и сейчас, за тридцать минут до официальной церемонии, центральный зал был уже полон. Здесь находились пришедшие по специальным приглашениям работники советской прессы, представители трудовых коллективов и делегаты проходившей как раз в эти дни в Москве Всесоюзной партийной конференции. Все они надеялись первыми осмотреть экспозицию и скорее уйти по своим важным и неотложным делам, но, увидев картину художника Машкова, они все забыли о своих первоначальных планах и надолго задержались в центральном зале у поразительной силы и красоты полотна с удивительным, поэтическим названием «Угря».

Словно озаренные внезапным ярким светом настоящего искусства, люди останавливались перед картиной и задумывались каждый о своем: большом, хорошем и светлом. Вот почему, погруженные в прекрасный поэтический мир борьбы за свет, никто из присутствующих и не заметил исчезновения рыбы. Так было сильно художественное воздействие этого полотна, что все посетители продолжали видеть в своем воображении рыбу-стрелу, рыбу-молнию, уже и после того, как она каким-то таинственным, непостижимым образом с самой картины исчезла. И только когда случайно заглянувший в главный зал администратор отчаянно вскрикнул у всех за спиной, колдовское действие художественного произведения закончилось, и уже все остальные зрители с ужасом и негодованием увидели перед собой лишь изображение темной, черной воды, в которой ничего не серебрилось. Не рвалось к свету и не рассекало победно мрак.

Эту же самую безнадежную пучину увидел и Владимир Машков, когда сам вбежал в огромный, полный заплаканных лиц зал. В первую секунду Машков подумал, что это прощальные подлые козни наших врагов. Уже уничтоживших одну его великую картину и теперь, с помощью какой-то невероятной, непостижимой хитрости, сумевших испортить напоследок, погубить уже настоящий шедевр.

«Месть за грозу», – мелькнуло подозрение, но тут же рассеялось. Внезапная мысль о шедевре вернула Владимира к реальности. Он вдруг со всей ясностью понял, что же на самом деле произошло. Случилось чудо, которое одно только и удостоверяет истинное величие художественного произведения. Оно стало самой жизнью. Сошло с полотна, чтобы у всех на глазах материализоваться.

И не успел Владимир подумать это, как в глубине зала распахнулись никем до сих пор не замеченные двери служебного входа, и в темное, замершее в тягостном напряжении помещение рванулся подлинный свет. Словно молния, на блестящей коляске в зал въехала Угря. Настоящая, живая, из плоти и крови! Ноги ее были в гипсе, голова перебинтована, на глазах черные очки, левая рука отнята по самое плечо, но правая, белая тонкая рыбка, словно вымпел, сигнальный флажок, взмыла и затрепетала в общем приветствии.

За коляской походным шагом шел инвалид Никита, он был в парадной форме с орденами и медалями. А следом в костюме и галстуке, скромно, в сопровождении референта и двух секретарей, замыкал праздничное шествие инструктор ЦК Аркадий Николаевич Волгин.

Гром аплодисментов разорвал тишину. Крики радости и приветствия обрушились на художника Владимира Машкова. Он же слушал внимательно, широко раскрыв горящие глаза и лишь чуть-чуть наклонив набок голову. И вдруг синие губы его дрогнули, глаза стали влажными. И он, крепкий как кремень, бывший строевой командир, не выдержал. Но это уже были слезы радости.

И не удивительно, ведь будут бить. Теперь уж точно. Бить, бить, бить и бить: смертным боем до самого конца его жизни.

ПИСЬМО

Уже месяц, день за днем, каждое утро его будили собаки. То они выли прямо под окнами общежития, то, лишь чуть-чуть отдалившись, дрались, визжа и урча, за высокой белой оградой ИПУ, то, разбежавшись совсем, лаяли друг на друга злобно, надрывно и безостановочно по всей солнцем уже промытой округе. От Октябрьского проспекта до поселка ВИГА. И Роман просыпался и неизменно с одной и той же дикой, похмельной мыслью, что Маринка, жена, его обманывает. Врет.

А в пятницу, тридцатого, в день защиты, на рассвете в топленое молоко еще не свернувшегося Ромкиного сна нежданно и негаданно заплыла уточка. Пичужка. Словно там, за распахнутыми створками, не полурежимный объект, с проходной, трубой котельной и корпусом заводской многоэтажки, скребущими и колющими небо, а что-то стелющееся по траве и кочкам, невидимое и мягкое, малозначительное, заросшее сиренью и карагачами, шалашик, может быть углярка или стайка, возле которой в траве среди жучков и щепочек сидит сынок, Димок Подцепа, не восьмилетний, нынешний, а совсем маленький, круглый и розовый как мячик, и забавляется с резиновой игрушкой. Нажмет, отпустит, нажмет, отпустит... Уи-уи, уи-уи...

И никакой пороховой и нестерпимой, как изжога, мысли. Тихая радость, бессмысленное ощущенье счастья, грядущего освобождения, уи-уи, уи-уи, сегодня, сегодня все закончится и все начнется, другое, новое, прекрасное, а остальное – икота, нервы, глупости, безумная и бесконечная усталость и больше ничего. И больше ничего. И в чистой, еще прохладной комнате Роман, словно сахарной пудрой окропленный, свернулся теплым калачиком, накрылся одеялом с головой и снова уснул, под убаюкивающее, качельное однообразие уи-уи резинового ежика.

Через два часа резким и требовательным стуком в дверь Р. Р. Подцепу поднял с постели явившийся от имени и по поручению труб и собак Гарик Караулов.

– Ты спишь?

Защита Романа стояла третьей в графике последнего дня текущей сессии совета, четырнадцать ноль-ноль, мог и поспать, раз уж так вышло, накрыло мучное облачко, и сам поплыл. Но Караулов, уж кто бы, кажется, прожженная, бесчувственная бестия, казался удивленным:

– Да нет, ну так... Я думал, ты вовсе не спишь, весь черный ходишь, взъерошенный, а ты, оказывается, дрыхнешь, когда даже железный дровосек не может, за пару часиков до собственной защиты, силен.

«Силен, и не скрываю», – Роман пожал плечами и ничего не стал говорить. Работа у него замечательная, готов он, как ЦУП, корабль «Союз-T5» и космонавт Кизим во всех возможных сочетаниях, к любому, прямому и обратному отсчету. А если черным и взъерошенным порою выглядит, то объяснение этому явлению совсем иное, чем представляется кому-то, и ради бога, разочаровывать, иные измеренья открывать Роман не собирается, и уже тем более Игорю Караулову.

– А ты чего прилетел?

– Ну догадайся? – лицо Гарика вновь смазало самодовольством многообразных подкожных выделений. Привычная радужная пленка задвигалась и заиграла.

– Левенбук, что ли, послал?

– Естественно. Вчера у них там замечание прозвучало, – Караулов слегка боднул юго-восток, непроницаемый, неверный, скрытый за стенами, деревьями, забором румб главного корпуса ИПУ, – во время заключительного голосования...

А. Л. защитился осенью восемьдесят пятого и, удивительным образом, уже в апреле его утвердили и сразу же избрали членом ученого совета ИПУ, заполнили последнюю вакансию, оставленную Прохоровым. Теперь доктор технических наук и без пяти минут профессор Левенбук в курсе всего того, чего желает или же отторгает душа высокого квалификационного собрания. Специальность 05.05.06 «Горные машины».

– Требуют вынести внедрение на отдельный, последний лист. Ну цифры там, экономический эффект, чтобы наглядно и глаза не портить чтением реферата.

«Внедрение, экономический эффект...» – и с этим теперь у Ромы все в порядке. Четыре раза за последний год летал домой, четыре раза...

– Да как же я успею?

– Вера успеет, Левенбук команду дал. Тушь высшей пробы, рейсфедеры наточены, ждут только твоих цифр. Не больше четырех, сказал начальник, и броский заголовок...

Как был, полуодетый Роман Подцепа присел к столу, взял чистый лист, открыл свой автореферат.

– Пойдет, – уже через минуту из-за плеча объявил Гарик, – самое то.

– Сам-то когда? – спросил уже в дверях.

– Да сейчас, побреюсь, оденусь и приду.

– Пожрать не забудь, – исчезая, напомнил масляный Караулов, – как говорил отец наш Суворов, солдат не только должен был обут, но и сыт...

Сыт и обут. Хлеб у него имелся, тут порядок, а вот туфель, ботинок под костюм не было. Но Рома давно решил, что обойдется начищенными до блеска зимними сапогами, остроносыми, на скошенном каблучке. Май жаркий выдался, но полурасстегнутую молнию под длинными широкими штанинами никто не разглядит.

– Да, надо собираться, – сам себе приказал Роман, но с места не сдвинулся.

Вычистить зубы, побриться, глотнуть чайку несложно, просто, быстро, а вот снять с вешалки и на себя надеть самым тщательным образом среди вчерашних угрюмых паровозных приготовлений наглаженный костюм – это как мешок взвалить на плечи. В то самое взъерошенное и черное влезть. Костюм был единственный и больше того, свадебный, но дело не в этом, скоро он сможет купить пять таких, из самой лучшей призовой, английской шерсти.

Свой свадебный костюм уже к защите Роман Подцепа увез из дома в январе вместе со справкой о разводе. Свидетельством о расторжении брака.

Даже не понял, как так вышло. В октябре, когда Пашков все порешил с пропиской, уже постоянной и надо было переезжать, Маринка опять сказала нет. Дикая Димкина болезнь, это циклопическое, всепожирающее бедствие в своей неясной, дремотной фазе, вечное полнолуние угрозы жену, казалось Роме, гипнотизировало, лишало разума и воли сильней и безнадежнее любой неуправляемой, требующей действий и сознания, активности.

– Но послушай, – горячился и волновался Р. Р. Подцепа, там в любом случае больницы лучше, лекарства совсем другие, квалификация врачей иная, опыт...

– Не знаю, – повторяла она упрямо, и Ромка видел, что она его не слушает, не понимает, работает на собственном заводе, как крякнувший хронометр, набор сцепившихся зубами шестеренок. – Не знаю, но в любом случае не сейчас, не в его первый класс.

– Ну, тогда только развод, – сказал Роман полушутя, хотя уже давно все это легкое, быстрое, ироничное у них с Маринкой не работало, а то и вовсе телегу останавливало на полдороге, покуда пыль от тпру обиды не замирала, не опускалась. Но тут случилось неожиданное. Маринка быстро посмотрела на мужа – медведя Рому – давно забытым ясным взглядом, чистым, речным с искрою:

– Давай... – проговорила, улыбнулась, но почему-то тут же, сразу хороший этот взгляд опять ушел куда-то к чертям и лешим. – Ведь это временно, ведь так, чтобы только тебе все это оформить, правильно?

Рому поразило то, что Марина как будто его убеждала, говорила легко и просто то, что он сам собирался ей объяснять, вымучивать в случае крайней необходимости и полного тупика.

– Ну да...

– Ну вот... ты получи эту прописку, а через полгода, год, летом... самое лучшее, самое стабильное время, снова, распишемся и... и переедем...

Он ощущал себя бараном. Но ход был сделан, злобная баба-судья, неспособная взять в толк, какая еще такая между ними при маленьком ребенке может быть психологическая несовместимость, дала три месяца на размышление. Какая-то надежда оставалась, но в декабре у Димки случился приступ, два подряд в течение недели, чудесный врач Андрей Петрович, которого Роман, безо всякой на то разумной причины, ни разу не увидев, не встретив, в беседе, разговоре не раскусив, просто заочно ненавидел, опять блистательно не дал «развиться отрицательной динамике», остановил процесс, один, клинический, болезнетворный, зато бракоразводному и шанса не оставил на досрочное прерывание....

Ему, этому полушаману-полуэскулапу, Рома не верил ни секунды, но вот Маринка, и допустить нельзя было, даже помыслить, что этот рев в трубку, этот сбивчивый рассказ о том, чего ему самому не довелось еще увидеть, пережить, нечто наигранное, лживое, придуманное... Нет, никогда. Только в предательском душняке сна, только в бредятине ночи, когда собаки, големы межвидового спаривания, чудища перекрестного опыления, овладевали миром...

«Ладно, все чепуха, чушь, глупости, – решил Роман и встал с кровати, оторвался от проклятого места, гнезда кошмаров. – Вперед и только вперед!»

Вот только вчера опять не смог дозвониться. Уже система. Сначала весь вечер занято, занято, занято, а потом не берут трубку. Длинные гудки. Длинные гудки. Хоть аварийку набирай, 06 или 08, чтоб линию проверили. И номер он не помнил, да и технически отсюда, из Миляжкова, неосуществимо.

Но ничего, сегодня, сегодня все наладится. Везде и сразу станет по местам. Один, последний, завершающий щелчок зальет мир светом. И чистотою, и покоем. Он знает, он уверен. Роман Романович Подцепа. Такая логика большого, как мост над океаном, плана. Законы верного и дружественного сильному человеку электричества. Вперед.

Уже одетый, в аспидном свадебном костюме, в матовом угольном галстуке, занятом у мастера всех видов спортивного взаимодействия Олега Мунтяну, в собственных черных зимних сапогах, начищенных до вишневого, слюновыделяющего блеска, Роман присел к столу и, впившись одним зрачком в буйную крону высокого клена за окном, а второму позволив одновременно с этим свободно плавать в небе над контуром трубы котельной, вполголоса прочел текст своего доклада. Белые листы с формулами и чертежами вставали перед мысленным взором, и Рома называл их номера не задумываясь.

«Проведенное сравнение модельных и экспериментальных спектров нагрузки, представленных на графиках, лист 3, позволило сделать вывод о возможности использования дискретных методов как базовых для дальнейших исследований».

Нитевидные и мелкие колбаски облаков вихлялись в небе, как пара-тройка последних, главных червячков в васильковой баночке рыбака. Роман поднялся и вышел в майский день, чтобы наконец подсечь и вытащить добычу, так долго, бесконечно долго ходившую вокруг его крючка.

За проходной, на свежей асфальтовой дорожке, вытекшей, как будто некая дрянь, жирная, кухонная и липкая, из-под двери стеклянной столовой, Подцепе попался Яков Пфецер. Вертлявый и необыкновенно раздражавший Романа Романовича молодой человек, с пшеничным бесом детских кудряшек на голове. Однажды Роман даже позволил себе обеспокоить этими перелетными кудряшками своего куратора Игоря Валентиновича Пашкова:

– Вы, если можно, скажите ему, пожалуйста, что нет давно уже никакого смысла меня провоцировать этими его шуточками, анекдотиками...

Неунывающий Пашков весело хмыкнул:

– А вы, Роман, что, полагаете, все анекдотисты и шутники в стране действуют исключительно и только по нашему заданию?

Роман зарделся, в очередной раз, да как всегда случалось ему с этим находчивым и ловким земляком, на ровном месте оступившись, попав впросак.

– Он сам по себе, ваш перекати-поле Пфецер, – ласково пояснил Игорь Валентинович. – Бесполезнейшее существо приносит пользу, сам того не зная, делает нужную работу...

Бесполезнейшее существо между тем стремительно приблизилось и сразу, едва лишь резкость навело, мерзейшим шепоточком объявило:

– Горбачева переименовали.

– Что это значит?

– Он теперь не генеральный, он теперь минеральный секретарь.

Может быть, и не лукавит Пашков, может быть, и в самом деле Пфецер просто курчавый идиот, носимый ветром, подумал Рома, после того как Яков, особенно и не интересуясь эффектом, реакцией Р. Р. Подцепы, победно фыркнув и закатив шары, весь самовосхищение и самолюбование, не медля, тут же отвалил. Роман обернулся. За спиной от проходной по черному салу асфальта спешил очередной слушатель искрометной репризы, и к нему вприпрыжку полетел человек, делающий нужное стране дело для своего собственного удовольствия.

Минеральный секретарь – это хорошо. Это кстати. Большой, классический послезащитный банкет в «Арагви» или «Славянском базаре» Романа, и так уже разутого и полураздетого, разорил бы окончательно. Но, слава богу, с мая восемьдесят пятого эта статья расходов сама собою отменилась. Даже всесильный и всемогущий Алексей Леопольдович не смог себе позволить прошлой осенью красивую гулянку. Бравировать и рисковать не стал, поэтому ездили к Гарику Караулову на Авиамоторную, справлять якобы новоселье в доставшейся ему от бабушки недавно и по-настоящему квартире. Начало жизни, полностью отдельной от папы с мамой. И сегодня именно Караулову предстояло выручить коллегу. На сей раз Рому Подцепу. Гарик заказал небольшой столик в «Лабиринте» на Калининском, чтобы отметить свой день рождения. 22 мая. И тридцать рублей, задаток за спиртное, на этот ужин Роман Романович уже внес.

– Ну стольничек еще, наверное, сто пятьдесят, – при нем быстро прикинул опытный Караулов. Посмотрел на черного, взъерошенного соискателя и тут же радостно утешил:

– Скорее сто, чем сто пятьдесят...

Хорошо бы. Рома должен был всем. И машинистке – за последнюю главу. Сам уже просто не осилил. Отдал печатать на сторону. И чертежнице – за половину из своих двадцати листов. Теперь еще один лист добавился. Двадцать первый. Экономический эффект научных изысканий. Еще пятерка.

Вера уже заканчивала. Получилось хорошо. Действительно экономический эффект.

– Спасибо, большое спасибо, – сказал Роман.

Большая усатая татарка только пожала плечами. У нее двое детей и неработающий муж. Подцепа сам себе пообещал, что рассчитается с ней с первой. С зарплаты. Пятого. Но тут же вспомнил, что предстоит еще платить буквально завтра стенографистке, а чуть позже в обязательном порядке за копирование для ВНТИЦ – какая-то радуга из зеленых, синих и красных банковских билетов, вечное коромысло с ведрами жизни... нет, нет, для Веры вечное, а он, Роман Подцепа, очень скоро это оптическое явление, недостижимую в теории арку всех номиналов пройдет и выйдет на ту сторону, где ведра уже не носят, где из них лишь пьют сладкую, чистую воду...

– Вера, пятого отдам вам все, что должен, – сам не понимая зачем и для чего пообещал Подцепа.

И снова Вера лишь повела плечами. Конечно, отдадите, но кто бы взял и провел туда, где вы окажетесь вот-вот и где не важно уже, пятого, двадцатого и даже в этом или в следующем месяце...

Рома забрал двадцать первый лист и пошел в свой сектор. Часы показывали пятнадцать минут одиннадцатого. Дома третий час. Маринка на работе, а Димок в продленке, и тем не менее самым дурацким образом тянуло, всякой логике и разуму вопреки, мучительно подмывало позвонить. Рома даже подошел к столу Левенбука и постоял минуту или две на расстоянии вытянутой руки от красного, щекастого, пятаком белого диска аппарата. Цифры южносибирского кода и номера 3, 8, 4, 6, 5, 1 и снова 8 казались самыми затертыми на циферблате.

«Нет, глупо, не сейчас, теперь уже после, сразу как только», – решил Роман и вернулся за свой стол. И глядя сквозь переплеты высокого окна на все более и более размывающиеся, на ниточки, былинки разбирающиеся кольчатые облака, он дважды очень медленно, раздельно и уверенно повторил свой доклад. По-рыбьи, лишь только шевеля губами.

«На основе алгоритмов, лист 6, был разработан программный пакет для расчетов нагрузок приводов резания очистных комбайнов, как с учетом реальных условий разрушения угля, так и актуального состояния режущего инструмента».

Около двенадцати позвонил Левенбук и сообщил, что время идти развешивать листы. Гарик, по своему обыкновению, где-то шатался в это время дня, и в секторе помимо Ромы был только Матвей Гринбаум. Беззвучный, как всегда, сидел и разбирал очередную порцию своих стуковских, угольной пылью крепко с двух сторон наперченных бумажек.

– Пойдешь со мной? – спросил Подцепа Мотю.

– Конечно, – кивнул Гринбаум с готовностью верного школьного дружка, – руки только вымою.

Вышли, тем не менее, вместе, и пока Матвей, сам себе сандружина, ходил в дальний конец коридора устранять выявленные недостатки в области личной гигиены, Роман курил. Неспешно переводил гнутую, пароходную дудку беломорины из правого угла губ в левый и обратно.

«Удивительным образом все изменилось с приходом к власти Левенбука, – думал Роман. – Все что-то делают теперь, все вдруг забегали, зашевелились, самые безнадежные, отпетые уже... осенью собирается обсуждаться Караулов, Гарик – не бей лежачего, что-то теперь носит Алексею Леопольдовичу, правит, рисует... И Мотя, неисправимый мелочный педант, готовый месяцами, годами обсасывать, обдумывать пять спектрограмм, как будто бы поднял глаза, увидел, что мир – не бесконечность точек, каждая из которых сама, подобно кляксе, немедленно, неудержимо расползается во все стороны, как только на ней сосредоточишься, займешься, нет, любой предмет – нечто, имеющее рамки, пределы, этапы, общую цельность и структуру, а значит, вполне укладывается в главы, параграфы, введение и заключение...»

И в самом деле, какая-то постоянная приподнятость и в то же время безнадежность пронизывала все при Прохорове, словно в тайге все потерялись, и страшно, и красиво, а теперь – метрополитен им. В. И. Ленина, объявляют: «Следующая станция – Площадь Ногина» – и следующая, волнуешься ты или нет, беспокоишься или не очень, будет непременно именно она, Площадь Ногина, и ничего другого... Ни диких опьяняющих цветов, ни мертвого, в отчаяние бросающего бурелома...

«Ноль неожиданностей. Ну разве только исчезновенье навязчивой, как солнце летом, рыжей Ленки. Который месяц не появляется, наверное, с конца зимы уже. С самого са мо еда-февраля. Заболела? Вдруг вышла, как из пушки, замуж? Интересно, мелькнет сегодня в зале? Назойливая болельщица. Дура...»

– Пойдем, – сказал освежившийся Гринбаум, и Рома, бросив в урну уже давно остывший, дегтярной звездочкой запекшийся окурок, откликнулся:

– Да-да, пойдем.

На крыльце корпуса Подцепа и Гринбаум нос к носу столкнулись с Карауловым.

– Ты что, опять там дрых, сибирский лось? – Гарик казался несколько даже запыхавшимся, и керосинная рожа его переливалась. – Начальство волнуется уже, тот, что перед тобой, горячая эстонца из Кохтла-Ярве, похоже, быстро отстреляется. Они такие, разрушенцы. Даже из Ко-о-охтла-а-а Я-а-арве-эээ.

Вот как, не шлялся где попало, а сидел на совете, а потом сюда понесся. Трогательно. Ромка посмотрел на разноцветного Гарика, потом на всегда матового, непроницаемого Мотю, который сегодня, странным и необыкновенным образом, тоже казался слегка подсвеченным и даже как будто бы с подобием улыбки на губах, и сам в ответ улыбнулся.

«А ведь правда почин. Давненько никто не то что в секторе, да и в отделении не защищался. И вот наконец первый левенбуковский пошел. Пошел. Роман Романович Подцепа...»

– Поихалы? – сказал Роман, и Мотя, заразивший после своих стуковских командировок всех этим смешным суржиком, отозвался с радостной готовностью:

– До дому!

Но торопились зря. Начало защиты Р. Р. Подцепы задержалось почти на двадцать минут. Опоздал его первый оппонент. Доктор наук профессор МГИ Виктор Степанович Чуприна. И тягостное ожидание, переглядывание членов совета, шепоток ученого секретаря и мерное постукивание председательского карандаша о стол, внезапный перебив ритма уже начавшейся, уже звеневшей весело и ладно песни словно самого соискателя, еще мгновение назад цельного и неразъемного, как томская речная галечка, раскинули и разобрали на эти предсмертные, тихие и безнадежные, мгновенно замирающие звуки. Шелест бумаги, скрип стульев и резкий звонок телефона из открытой двери приемной.

Черные глаза Левенбука – вот все, что видел Роман со своего места в первом ряду. Два пулевых отверстия. И вдруг в зал, полный запахом крепчавшего и кислотой уже разившего недоумения, влетел В. С. Чуприна. Веселый и самодовольный. Словно обритый острым сизым лезвием быстрого беззаботного движения. В костюме, но без галстука, в распахнутой сорочке и в клоунских кроссовках под цвет брюк. Синий московский «адидас» с тремя полосками на белой манке. Зря, в общем, Ромка волновался за свои никому невидимые, блестящие, как олимпийский лед, зимние сапоги.

Раздались восклицания, смешки, совсем иначе заскрипели стулья, победно стукнул карандаш, и секретарь, откашлявшись, заговорил в полный голос, приглашая соискателя, Р. Р. Подцепу, занять свое место на невысокой сцене. А он уже шел, перекатывая каучук подошвы со скошенного каблука на заостренный нос, большой, широкий, вновь собравшийся, сверхплотный, неделимый, и лишь глаза немного разбежались. Но именно они, слегка косящие, непарные и непослушные, создавали видимость особой, подлинной и неповторимой ученой сосредоточенности.

«Высокая степень корреляции результатов расчетов по разработанной методике с данными шахтных экспериментов, приведенными в работе и опубликованными другими исследователями, позволяют считать предлагаемую методику применимой для расчетов предельных по устойчивости параметров режима работы приводов резания для комбайнов любой энерговооруженности во всех группах типовых условий применения по разрушаемости».

Он говорил уверенно и четко, как и задумывал, мечтал, словно камешек-голыш пек блинчик за блинчиком, шел строго в графике, плавно и логично переходя от положенья к положенью, от результатов к выводам, и когда у последнего, буквально свежеиспеченного листа номер двадцать один остановился и закончил: «При этом расчетный экономический эффект от научно обоснованного выбора параметров, режима работы очистного комбайна КШ-1КГ в условиях ВПО “Южсибсуголь” составил 1940 рублей на комбайн в год», – председатель совета доктор наук профессор Сергей Прокофьевич Михайлец, сидевший весь доклад к нему вполоборота, одним крылом, косившийся через плечо, следивший краем то одного, то другого глаза, наконец шумно, как будто с чем-то решительно определившись, развернулся к кафедре, к Роману Подцепе всем телом, воробьиной серой грудью и громко, внятно на весь зал совета произнес: «Спасибо» – и эта реплика, одно-единственное торжественно сказанное слово показалось Р. Р. Подцепе громом аплодисментов. Да и не только ему одному.

Потом пришло время кроссовок из синих лилий. В. С. Чуприна зачитал свой в высшей степени положительный отзыв, как будто все еще отдуваясь, мотая круглой футбольной головой, время от времени почесывая за ухом и непрерывно покачивая одному лишь Роману видимой со сцены, сверху, ногой в неадекватной общей обстановке ученого собрания беговой обуви. Коленом упираясь в плоскость стула и вентилируя темные среды в пенале узкой кафедры, профессор Московского горного чирикал смешным дискантом:

– Следует особо отметить хорошо сбалансированное в работе соотношение глубоко и нетривиально проработанного вероятностно-математического раздела с основанной на этих теоретических разработках ясной и легко реализуемой в условиях реального производства методике технологических расчетов режимов эксплуатации горных выемочных машин.

Второй оппонент, мелкий и блестящий, как брошка на дамском платье, к. т. н. и с. н. с. ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина Леонид Лазаревич Гитман был необыкновенно четок, элегантен и обстановке соответствовал во всех возможных смыслах. Он мысли артикулировал телевизионным тенором, не прикасался к открытым частям своего тела и не шевелил закрытыми, но вывод сделал тот же, что и первый, расхристаный, глаголы комкавший и мявший оппонент:

– Выполненная работа полностью соответствует требованиям ВАК, а ее автор заслуживает присуждения ему ученой степени кандидата технических наук.

За этим последовала скорая череда вопросов и ответов.

– Да, Моисей Зальманович, величина минимальной частоты принималась равной 1 Гц, в соответствии с рекомендациями отраслевого стандарта, вышедшего под вашей редакцией.

– Проблема, обозначенная Вениамином Константиновичем, в основном своем аспекте рассмотрена в главе второй, но безусловно требует более детального изучения и обязательно станет предметом дальнейшего исследования.

И наконец, надутый академическим собранием стратостат Осоавиахима натянул все свои швартовочные канаты. Он реял, стоял серебряным бутоном, готовый или взлететь, или взорваться с разведчиками будущего Усыскиным, Федосеенко и Васенко внутри. Голосование. Объявлено.

Новая пауза, наполненная дезинтегрирующими звуками, разрывающими единство времени и пространства на шелуху и мусор, опять скрип стульев, шарканье ног, какие-то восклицания, звон чайных ложечек и ноющий гнус неукротимого телефонного вызова из-за вновь распахнувшихся дверей в коридор. А потом последнее собрание всех частей и деталей механизма воедино. Оглашение ученым секретарем результата:

– Шестнадцать – за, ни одного голоса против.

16 : 0. Дальнейшее Роман Подцепа помнил, как снятые бинты. Частями и кусками. Ему пожимали руку, обнимали, что-то невероятно приятное говорил Левенбук, а потом и сам Михайлец. Но что, Роман не мог понять, падежные окончания прилагательных «отличный» и «замечательный» звенели в башке йотами, и лишь одну-единственную мысль ковали: «Позвонить. Скорее позвонить домой. Сказать, что совершилось. Все. Победа. Есть».

Но его не отпускали, секретарь ученого совета куда-то вел, знакомил со стенографисткой, Рома записывал номер телефона розовощекой женщины, потом какую-то необыкновенно важную ерунду втолковывала помощница секретаря, носатенькая бабка с седой копной на голове.

«Скорее, скорее. Позвонить. Восемь часов. Все уже дома. Ждут! Ждут!»

Но еще надо было открепить листы, свернуть в толстую трубку, схватить бумагой на ершистых концах...

На лестнице о чем-то мирно разговаривали Райхельсон и Воропаев.

– Поздравляю, молодой человек, отличная работа, – сказал завотделением разрушения и протянул новоиспеченному кандидату технических наук руку.

– Спасибо, Моисей Зальманович, большое спасибо.

– Это вам спасибо, нам-то за что? – заметил наставительно, но со вполне располагающей улыбкой В. К. Воропаев, заведующий отделением электромеханики. А майский двор ИПУ встретил не воздухом, а чем-то напрочь избавляющим тело от веса. Медовым сиропом счастья.

В Южносибирске была уже почти половина девятого вечера, когда Р. Р. Подцепа добрался до телефона. Половина девятого, но трубку на том конце провода не сняли. Долгие длинные гудки тянулись безнадежно, как резина. И, как резина, обрезались. КПВ. Когда-то, еще на первом году аспирантуры, Андрей Панчеха, в те времена еще Андрей, не долбанувшийся совсем Махатма, а бывший сержант отделения связи артиллерийского полка, всех удивил познаниями. Ну да, в Вишневке. Контроль посылки вызова. Ответ местной станции. А что там? На той стороне?

Тревожный, продолжительный и резкий междугородний вызов. Его, Романа, ножевой, московский. И, может быть, именно поэтому... поэтому легко определяя и дифференцируя, и не берут трубку? От этой дикой мысли Роман Подцепа задохнулся и сел. Стек черной краскою на стул, дубовый прочный трон из незапамятных и баснословных времен ВИГА, но, всем законам вопреки, опоры под собой не ощутил. Продолжил бесконечно сползание и размывание.

«Не может быть! Просто ошибка. Сбой местной или дальней станции. Не “К”, а “Л”. ЛПВ. Ложная посылка вызова. Андрей, бывает ли такое? Ну-ка ответь! Махтама? Нет! Не посылка вовсе. Бред. “Бэ”, Чушь. “Че”...»

– А, вот ты где! Я так и думал, досыпаешь, – объявил Гарик Караулов, влетая в сектор. – Давай, поехали, начальник всех до метро везет. Лафа! На заднем сиденье докемаришь.

Паденье прекратилось.

Там, вспомнил Роман, там где-то рядом с «Лабиринтом», на той же стороне Калининского есть междугородные телефоны-автоматы. Какая-то, наверное, сейчас, в пятницу вечером, всеобщая перегрузка линий... ну да, так было, прошлой осенью, ну как же он мог позабыть... «А у нас ничего, ни одного звонка», Маринка говорила... Конечно, весна и осень, вода в колодцах с проводами, а к ночи, через два-три часа, все эти «эЛ», и «Бэ», и «Че», подсохнут, сгинут, отпадут, как «А» и «Б» в детской считалке, и он прорвется, услышит голоса своих. И вздох: «Заждались, что же ты так долго, мы прямо извелись...» – «Ты представляешь, связь не работала, опять, и именно сегодня...» И долгое «ура» затем уже, сейчас же и немедленно.

На крыльце Гарик остановился, но зажигалкою не щелкнул и сигарету вставленную загодя, еще на лестнице, в мокрую пасть не запалил. Индустриальная, бензиновая радуга энтузиаста, с утра сегодня переливавшаяся на его ряшке, в один короткий миг стала самым обычным липким сальцом, и даже прянул душок.

– Хе, – сказал И. Караулов, тыкая пальцем в чистый воздух, в легкую тень под кленами, вправо за полосой асфальта, – туда-сюда-обратно. Весь день гужуются. Вот это, я понимаю, свадьба.

Под ветками два пса, два непотребных, два немыслимых урода со спятившей ковровой фабрики, из смеси шелка, шерсти и овса, более крупная, мосластая, в кружевах овечьих сука и короткошерстый, слабогрудый кобелек, паршивый, даже не в яблоках, а в тухлых со стрелками картошках, не двигались и ни туда, и ни обратно, стояли с важной задумчивостью зад к заду.

Романа передернуло.

Какая мерзость, какая дрянь, и почему всегда и неизменно именно здесь, в минуты, полные надежды, веры и любви, жизнь под нос ему пихает эту свою изнанку, словно смеясь и издеваясь, и всегда, неизменно в одном и том же образе, в одном и том же виде. Слюна, свалявшаяся шерсть и гнили липкие две стрелки на крыльях шнобеля. Что она хочет этим всем сказать? То со спины кидаясь в темноте, то непристойно и лениво разваливаясь прямо перед глазами...

– Залить их гипсом, – сладко и мелко заржал рядом с Подцепой Гарик.

– Зачем? – очнулся и с вызовом спросил Роман.

– Классный монументик творческому акту. И место очень подходящее... – тут Караулов как будто осекся, скосил свой ржавый, гнусный глазенап и снова весь зацвел полезной в хозяйстве химией: – Ах, не подумал, теперь с тобой поаккуратней надо...

– Это почему?

– Ну как? Через полгодика начальником моим уже будешь... И. о. как минимум.

И удивительно, что этим же решительным суждением, вердиктом закончился и маленький банкет, скорее ужин, действительно семейное торжество в темном закутке арбатского «Лабиринта», которое не посетил, конечно, же никто из приглашенных, ни осторожный Гитман, ни всем ветрам распахнутый Чуприна. Хотя и выпивать-то особенно не выпивали, и в стольник, даже в девяносто Ромка с водкой и чаевыми легко вложился. Другое дело, что серебро, пятнашки пришлось у всех занимать, но это уже после того, как в вестибюле ресторана, уже прощаясь, какой-то особенный, не с оружейным, вороньим отливом на щеках, а с бархатным, нежно-лиловым, Левенбук сказал:

– Ну, самым молодым кандидатом наук в ИПУ вам, Роман, уже не стать, в первый же день у Райхельсона защитился двадцатисемилетний парнишка, но вот самым молодым заведующим сектором – это, я думаю, случится.

И Гарик, хлебнувший, как водится, чуть больше нормы, немедленно подмигнул из-за плеча заведующего отделением. Сделал «ага». И у него, многообразного, тут же нашлось больше всего пятнадцатикопеечных монет – четыре. А три – у новенького, аспиранта-первогодка Чавтурия. И две – у Моти, и три – у самого Романа. На целых пять минут разговора с домом. Даже на семь.

«Да, где-то сорок секунд одна монетка, – думал Роман, – где-то так, что-то вроде того...»

Хмель ощущался лишь на верхних покровах тела, теплом в ногах и легкостью в руках. Килокалориями, а не градусами. Совсем немного, лишь для проформы, под музыку и свет принятых граммов, быть может сто – сто пятьдесят на круг, лишь энергию и четкость придавали одной-един ственной свербящей мысли, ни на секунду не слабевшему желанию, огромному и всеобъемлющему, усиленному и отраженному сто раз всеми витринами и зеркалами вечера – дозвониться. Скорее сделать то, без чего не только этот день – пять долгих, бесконечных лет не имеют ни смысла, ни завершения:

И, конечно, конечно, он Маринке скажет и про завсектором, про то, что это уже не комната в общаге, а квартира, почти наверное однушка в поселке профессоров и докторов ВИГА, ну или на Фонковском.

Да, все он скажет, все в эти пять или, быть может, семь минут. Много, очень много, разом...

Но разговор вышел совсем коротким. В одну пятнашку. В маленькой кабинке узкого переговорного пункта со сплошной стеклянной стеной, за которой без остановки двигался Калининский и близкие светлые ножницы спешащих ног и рук на мелкие кусочки дробили, резали темные тени дальних, летящих по синей мостовой машин.

Роман сел на откидную доску. Посмотрел на часы. Дома три. Три часа. Никогда он не звонил так поздно, никогда права на это не имел, и только теперь, сегодня. Контроль посылки вызова, длинные гудки прорвались сразу, буквально через несколько секунд после набора номера, отчетливые и как горошины тугие, круглые, на такие просто не может не отозваться голос, даже в начале четвертого, в кромешной тьме. И точно, трубку очень быстро сняли.

– Алло, – крикнул Роман.

– Да, – отозвалось с той стороны.

Но тембр был не Маринкин, вообще мужской. Димок? Первый рванулся из кровати на звонок? Но нет, ни жаворонков, ни котиков. Звучит увесисто и сухо.

– Да.

Братишка Игорек заночевал? Сидит у телефона, ждет верного сигнала от подруги? И снова не похоже. Голос не гнус новато-наглый, а спокойный и очень уверенный.

– Кто это?

– Андрей.

– Какой Андрей, это... – Роман невольно повторил номер своего домашнего южносибирского телефона.

– Да, вы не ошиблись, Роман Романович, – ответили тотчас же из ночной Сибири, – вы не ошиблись, вы правильно набрали номер. А говорит с вами Андрей... Андрей Петрович Ровенков. А чтобы вам больше так не удивляться и не беспокоиться, я вас очень прошу, очень, больше никогда сюда... вообще Марине Олеговне не звонить. Забыть о ней. Договорились?

Рома вышел в майскую ночь тенью. Его качало и бросало. Он не понимал, не видел, куда и зачем движется. Не понимал и человек, катившийся ему навстречу по гулкому подземному переходу.

– Подцепа, – пробормотал прохожий, останавливаясь, протягивая руки, откидывая голову, – убили... убили человека...

– Откуда... ты... – оторопев, остановившись спросил Роман у неизвестно как, откуда вдруг явившегося перед ним здесь и сейчас, до синевы, до купоросных белков и щек бухого, пьяного Мунтяну.

– Так я там был... у меня на глазах... девчонка убила пацана... нашего ляжка... Олежку... тезку моего... Олежку Редкозуба... вместе тягали штангу... такой удар, такой удар... ногой... в висок... одно касанье, как об трамвай... а сама... сама, Подцепа, ты не поверишь... на вид куренок, куренок, тьфу, и больше ничего...

– Где?

– На митинге отказников, нас попросили, мы пришли...

– Кто попросил, кто мы...

– Ну мы, ляжки, ребята наши миляжковские... – И тут в сварившихся в спирту мозгах Олега что-то расклеилось совсем, морковные его глаза зажглись заячьим, диким светом, и он, схватив Подцепу за рукав, пролепетал умильно и счастливо: – А ты знаешь, ты знаешь, например, что такое по-молдавски мунтя? Знаешь? Мостик. Я Мостиков. Я Мостиков...

Подцепа оттолкнул безумца, оторвал от рукава, ударил в грудь и вылетел, через ступеньку, сразу две, скачками в сверкающую искусственными огнями московскую ночь, проглотившую луну и звезды, землю и небо, слова и мысли, и полную лишь лая, со всех сторон несущейся, рвущей, ломающей и убивающей собачьей разноголосицы.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПЕРЕИГРОВКА

ПИСЬМО

Допивая утренний кофе у приоткрытого окна, глотая черную, густую, как концентрат смолы и никотина, жидкость и выпуская невесомый, акварельный, всем телом отфильтрованный дым «Житана», Роман заметил внизу во дворе Борю Катца и еще раз подумал, что квартиру надо продавать. Съезжать отсюда.

С начала лета эта простая мысль ходила в голове, как рыбка. То исчезала под суповыми плотными слоями будней, то возвращалась на поверхность легкой, серебряной, секундною искрой. Самое время, теперь, когда учеба Димки в Долгопрудном закончилась естественным, законным образом и осенью он снова будет жить с Романом. Не приезжать по выходным, заваливаться, залетать, как птичка в форточку, словно нечаянно, а жить с отцом. Пить кофе по утрам, есть хлопья, мюсли, слушать многоголосое, как вода в кране, «Эхо Москвы», во двор спускаться, чтобы завести машину. Прогреть, а после и уехать вместе, сев бок о бок. Вот только не курит сын. Совсем. Но это Ромке даже нравилось. Сын его, Дмитрий Романович Подцепа, не курит.

И не косит, ни правым и ни левым глазом. Смотрит прямо и ясно, наверное потому, что физик, а не математик. Как-то иначе они концентрируют внимание, без внешних, таких смешных, не поддающихся леченью проявлений.

Роман ополоснул чашку и поставил в сушку, закрыл окно и обесточил мыльницу приемничка. Катц маялся внизу возле подцеповской синей «восьмидесятки». Часы показывали без шести девять. Роман Подцепа пожал плечами. Во всех смыслах лишний, нелепый человек Борис Аркадьевич Катц. Ткань времени и кожа пространства кроились без всякого расчета и учета его возможного возникновения. Два карапуза. Он и его Ирка. Всегда коробят, вытягивают, искривляют, насилуют своим присутствием пальто реальности. Довесок. Худыми, совсем юными не понимали, куда и как с фасоном притулиться, ну а сейчас двум колобкам, анекдотически шарообразным, плюшевым и вовсе места нет ни в рукаве, ни в накладном кармане повседневности.

Договорились же вчера определенно и однозначно – в девять утра, нет, Боря выкатился баскетболом без пятнадцати и сам себя теперь выгуливает, как обожравшегося фокстерьера. Один шажок вперед и два назад.

Роман задушил узлом пластиковый мешок с мусором. Проверил ключи и вышел.

Еще в пору первого научно-технического кооператива Левенбук заманил Катца вместе с деньгами его израильских, по выражению злого на язык Караулова, раввинов. Боря и сейчас числится заместителем директора в большом и многофункциональном ООО «Терра Плюс», таким же, как и Р. Р. Подцепа. И что-то вполне весомое А. Л. ему отстегивает, лишь бы сидел здесь, на Фонковском, и лишний раз не беспокоил по поводу отчетности для своих набожных ближневосточных родственников.

Неделю или две тому назад Ирка, способная, как оказалось, беременеть лишь сладким и мучным, в очередной раз где-то на даче в Кратово ободрала о сосны бок катцевского прожорливого и бессмысленного, как вся эта нескладная семья, джипа «Чероки», и Боря, за какой-то праздной нуждой собравшийся в Москву, попросил Ромку его подбросить.

– Прямо с утра позвонили, – радостно мяукнул Катц в ответ на Ромкино «привет», – прямо в восемь...

Он даже всплеснул ручками, от года к году как будто укорачивающимися, прямо пропорционально привесу щек и живота.

– Да кто же себе такую бестактность позволяет? Тебе – и прямо в восемь?

– Ну эти, как их, армяне-кузовщики, Самсон. Как обещали, можно забирать, готово...

«Ах, вот как, залудили, запаяли, грунтовкой формы вывели...» – сообразил Рома и обрадовался. Назад, по крайней мере, поедет один. Роман Подцепа не любил попутчиков, даже таких, не слишком разговорчивых, просто выдавливающих воздух, как Б. А. Катц. Чужие мешали ему думать долгой дорогой через все Миляжково и пол-Москвы. Он до сих пор любил мечтать и строить планы, Роман Романович.

И только один-единственный человек на белом свете не мог кляксой непрошенного присутствия испортить любимый, теплый кисель прекрасного процесса. Сынок. Димок Подцепа. Дмитрий Романович. Гибкий, худенький, внешне похожий на Маринку, большеглазый, он унаследовал сосредоточенность и твердость Ромки. Непобедимость кержака. И тут же любовь к расчетам будущего. Планированию, определению целей и задач, длительной подготовке, разбивке на стадии, этапы, контролю исполнения... Мечтатель, такой же точно фантазер, как кривоватый медведь-папаша, он, рядом находясь, поблизости, не только не мешал, наоборот, всем телом прижимаясь к боку, к плечу приткнувшись, почти слившись, усиливал, делал совсем уже реальным воображаемое завтра, как будто освещал чудесно рассчитанное и загаданное будущее особым, только Роману видимым светом и согревал родным, своим, подкожно ощущаемым теплом. Только он один, Димок Подцепа.

И сколько их было за эти годы, таких поездок в мечтах, сынок и папа, еще на общественных колесах, сначала электричкой, потом метро, а после такси или маршрутка на Талдомскую. В мечтах о том, чтобы никогда уже не ездить, ни вместе, ни по отдельности, туда, в НИИ педиатрии, ни через Войковскую, ни через ВДНХ, ни через Петровско-Разумовскую.

Девять лет тому назад, в июне восемьдесят девятого, пожарный, по наследству перешедший к новому хозяину стола телефон зазвонил перед заведующим сектором мат. методов, кандидатом технических наук Романом Романовичем Подцепой. Завибрировал, затрясся так, словно бы ток не потек своим положенным путем по проводам, а стукнул вдруг, ударил помидорного, как неумелого монтера, всеми вольтами.

– Они убились. Ночью со всей дури заехали на этой их пятере прямо под каток...

Подцепа даже не спросил, кто именно убился, заехал со всей дури в безбрежное железо ночи, настолько это было самочевидно и логично, он лишь одно в красную трубку крикнул:

– Сами? Вдвоем? Одни?

– Да, Димка дома, со мной остался, еще не знает. А они знака не заметили, взять влево, на дачу ездили, к Толченкину на день рождения...

Остальное Романа просто не интересовало. Толченкин или Крученкин, дача, день рождения или свадьба. Он должен приехать туда первым. До тещи. В чем был, только заняв денег у всех, у Гарика, у Моти, но главное, легко и просто, у завернувшего по счастью в сектор левенбуковского аспиранта Автандила Чавтурия, и прямо из ИПУ на перекладных в аэропорт. И улетел, успел, вечерним рейсом. Южносибирским утром встречал его все тот же, когда-то презираемый, бессмысленный, а ныне ставший внезапно самым близким и нужным человек, Игорь Иванцов, Маринкин брат. Он же, сто лет прописанный в порту бомбила, ловко оттер ментов, зачем-то вдруг пожелавших у приезжего растрепанного человека без вещей проверить документы:

– Чего это они?

– Да шахтерня у нас бастует! Не слышал разве? На площадь вышли и касками стучат под Лениным.

Да, что-то он слышал, ну конечно, как же, но только и это, невероятное, непостижимое, «сели под Лениным на площади и касками стучат», тут же забылось напрочь. Димок. Сынок, которого он не видел больше трех лет. Живой. Только какой-то странный, вялый, словно не в легкий воздух погруженный, а в воду, тяжелую, не проводящую толком ни свет, ни звуки жидкость.

Что это за жидкость, что это за ужас, Ромке предстояло узнать через неделю-две, а в тот июньский, необычайно легкий и прозрачный день восемьдесят девятого, он мел, бросал в рюкзак, даже чемодана с работающими замками не нажила эта свежепреставившаяся парочка, Марина и Андрей, все детское, что только попадалось под руку и на глаза.

– Мы в Москву поедем, папа?

– В Москву.

– А мама? А дядя Андрей?

– А мама останется... останется с дядей Андреем... пока ты там... ты там полечишься... в Москве...

Слова он, также как и вещи, хватал и говорил, первые попавшиеся, давно намытые и собранные, водой трех этих лет на берегах сознания, холодные и круглые, не думая, не размышляя. Теща, а может быть и тесть, могли в любую минуту прискрестись, свалиться на голову, буквально встать на дороге.

– Хочешь в Москву, сынуля?

– Я никогда там не был.

Отвез в аэропорт отца и сына все тот же Игорь Иванцов. Он же помог достать билеты в кассе на вечерний московский рейс. Ромка дал ему лишних рублей тридцать, как бы не глядя, но бывший врач вернул всю сдачу. Только спросил:

– Остановиться-то у тебя можно будет, если что?

– Можно, – пообещал Рома, – телефон знаешь.

И в приступе вполне понятной благодарности продиктовал еще и домашний. И даже объяснил, как добираться. Потом не один год братец Маринки Игорек приезжал в Фонки и жил с Романом и Димком неделями и месяцами, налаживая свой бизнес, торговлю стоматологическим инструментом и зубопротезными материалами. Пока квартирку не купили себе в Жулебине. Большую двушку у раздобревшего, как Катц, но ставшего полезным членом общества, квартирным маклером, Олега Мунтяну.

– А врачом, хорошим, классным, разве теперь не заработаешь?

– Да копеюшки. Копеюшки. Но главное ж не деньги, Рома. Не деньги главное. А то, что никакой ответственности... Ни-ка-кой...

Никакой. Да и не было ее никогда. Ответственности ни в каком месте у Игоря Иванцова. Ведь ничего он тогда, ни дома, ни в порту не разъяснил Роману об этих таблетках. Трех коробочках:

– По схеме. Дима знает. Все сам тебе расскажет.

Рассказал мент в штатском, когда Роман в аптеке попытался сунуть в окошечко пустую пачку из-под лепинала.

– У вас есть? Можно...

– Фенобарбитал. Список А. Без рецепта не отпускается.

А потом уже на улице Подцепа долго объяснялся с быстро догнавшим его хмурым субъектом:

– Для себя ищете или на продажу?

– О чем вы, говорите? У моего ребенка...

– Тогда вам, вашему ребенку, должны были выписать рецепт...

Отпустил его агент только тогда, когда Роман для убедительности, хоть какой-нибудь, своего и в самом деле жалкого, натужного лепета вынул удостоверение сотрудника ИПУ. Заведующего сектором. Тогда это еще кое-что значило, кому-то что-то говорило, у аптеки за книжным в угловом доме поселка ВИГА – Всесоюзного института Горной академии.

Вечером Роман дал сыну не полтабетки из стремительно убывающих запасов, а четверть и на следующее утро, приободренный результатом, четверть.

«А может быть, и хватит? – думал Рома. – Нас, кержаков, травить. Лекарством списка А против несуществующей, подонком Андреем Петровичем придуманной болезни. Самоубийцей и убийцей Ровенковым. Выведу за неделю на ноль, и все забудется как сон...»

Не вышло. Именно ночью на третий день вместо сна явился приступ. Впервые в жизни Рома увидел это. И хватал сына за ставшие железными вдруг шатуны ног и пытался согреть, прижать к постели изгибающееся, но деревянное, не откликавшееся на ласку и слова «милый, милый, Димочка, сынок», тело.

И только в НИИ педиатрии и детской хирургии на Талдомской, куда смогла устроить сына жена Левенбука, доцент первого медицинского Ирина Ханина Ромкины догадки подтвердились. Андрей Петрович Ровенков, Левша от южносибирской медицины, целитель-избавитель, маг, под все красивые, передовые разговоры о сугубо нехимическом воздействии, предупредительной психотерапии и релаксации посадил Димка на самый темный и дикий из всех возможных противоспазматических средств – фенобарбитал. Наркотик по сути дела. Черный омут. Лишь бы Маринка в рот смотрела. А болезни собственно, неизлечимой, дебилизирующей, мозг разъедающей патологии в родной, чудесной головушке сынули нет.

– Мы называем это синдромом, идиопатическая эпилепсия, – объяснял Подцепе суть дела в простых, понятных выражениях сам профессор В. Т. Севидов, светило детской неврологии. – Судя по результатам и ЭЭГ, и МРТ, прогноз для вашего сына вполне оптимистический. С развитием как головного мозга, так и самого организма это у него пройдет, совсем может уйти...

– И то, что я видел, никогда...

– А то, что вы видели, Роман Романович, результат, уж простите, вашей отчаянной самодеятельности. Для выхода из-под фенобарбитала нужны годы. Годы, а не два дня... Нужно набраться терпения и вам, и мальчику.

И Ромка набрался, и время пришло – спокойно выбросил последнюю пустую коробку «Депакина Хроно» в мусорное ведро. Все. Сын его Дмитрий Романович Подцепа, давно уже не выглядел полу-утопленником, полусонной вялой медузой. Выплыл. И место сменных, всегда надорванных блистеров или пластиковых туб Sanofi на книжной полке навечно заняли уже нервущиеся московские дипломы. Физическая олимпиада. Математическая. И вновь физическая.

Но главное не это. Не праздничное золото обрезов над головою сына и не суровый, будничный картон журнала «Квант» у него на столе, а чистота в глазах. И глубина этой чистоты, как в заводях кольчугинской реки детства, с волшебным, младенческим каким-то, светлым и легким именем Иня. Кержак, кержак. А остальное чепуха. И пошли все вон. К чертям собачьим. Все до единого.

Ну, может быть, за исключением профессора Севидова, которому Роман Романович Подцепа последний раз звонил этой весной. В мае девяносто восьмого набрал после большого перерыва номер НИИ педиатрии. Но это был звонок не вынужденный и даже приятный своей необязательностью, явным излишеством самого действия. Роман Романович решил своему выпускнику, красе и гордости, Димку, купить мечту. Подарок. Предмет роскоши. Сотовый телефон. Точно такой, каким и сам уже полгода пользовался. Nokia 8110. Но радостному предвкушению мешало радиоизлучение. Отца тревожило электромагнитное излучение, пульсирующее поле которого вот-вот могла его любовь и щедрость придвинуть, буквально всунуть в ухо, приставить к льняной головушке. И он решил, что должен посоветоваться.

– Нет противопоказаний, – выслушав отчего-то показавшийся ему смешным вопрос, сказал профессор. – Ведь их, насколько я понимаю, на поясе носят или в кармане?

– Да, в основном на поясе или в кармане...

– Ну вот, и беспокоиться не надо. Все будет хорошо.

И лишь через неделю или две Роман догадался, что старый, живущий скорее в НИИ, чем дома, на Басманной, профессор, как первоклассник, спутал телефон и пейджер. Но перезванивать уже не стал.

– За рубежом, где все это уже в большем употреблении, во всяком случае не отмечают какого-то провокативного воздействия со стороны современных средств связи, да и сын ваш по всем нашим понятиям совершенно здоров. – Заключительная фраза В. Т. запомнилась, и вряд ли мог изменить ее повторный, совсем уже нелепый вызов. В детскую поликлинику по поводу совсем уже взрослого сына.

Но в мае, как задумывалось, купить телефон не получилось. И лишь в самом конце июня, уже перед отъездом Димка в Тулузу, в летний физический лагерь, торжественно, вдвоем, отправились в салон МТС. Но радость такого долгожданного, счастливого события была подпорчена целой чередой нелепых и ненужных глупостей, проблемой, возникшей на ровном месте и разрешиться обещавшей только сегодня. Месяц спустя.

– А почему армяне, да еще на Шаболовке? Тут на Егорьевском за переездом есть кузовщики. Все хвалят, – спросил Роман, аккуратно выкатившись из узкого двора на широкий Фонковский проезд.

– Ну посоветовали, – важно ответствовал Борис. – Знающие люди рекомендовали...

И физиономия его при этом сладко округлилась, а зоб расширился, как перед долгой самодовольной и убаюкивающей икотой, но вместо ритмических фигур подстать размеренному и равномерному движению Катц выдал нечто совершенно противоестественное. Он дернулся и, выкатив из теплых, узких гнезд вполне, как оказалось, еще большие и живые зенки, объявил:

– А знаешь кого я вчера видел на Хлебозаводе?

– Кого же? Рейгана? Булата Окуджаву? Клару Цеткин?

– Да нет же. Рыжую! Ленку Мелехину.

– И что? Купила у тебя часы?

– Да нет же. Кинулась ко мне, вся всклоченная, тощая как кляча, в каком-то совершенном затрапезе, Боря, Боря, Миша умер....

– Какой еще Миша? – внезапный приступ раздражения накрыл сизой волной и смел привычную в общении с Борьком иронию.

Два месяца тому назад, весной, в Иерусалиме, прожив в стране, в которую так рвался, о которой так мечтал, не больше пары лет, умер Гринбаум. Мотя. Друг – не друг, единственный сумевший стать Роману близким человек. Саркома.

«Но почему он Миша, или гринбаумам иного не дано, не Леня, так Миша... но все равно, какое дело рыжей дуре, давным-давно, на самой заре перестройки исчезнувшей со всех подземных и надземных горизонтов, до несчастливого кругом Матвея? Дружка, товарища...»

– Совсем мозги отшибло, что ли, Ленке? Какой он еще Миша?

– Нет, Миша, – круглый глаз Катца достиг апогея и тут же стал тонуть, вновь погружаться в недра щелки. – Ну брат ее. Ну этот алконавт, с которым она жила. Носилась, как с сокровищем.

Раздражение прошло, осталось лишь удивление, откуда Катц все это знает. «Брат. Алконавт. Носилась». Язвительный вопрос уже вертелся на языке Р. Р. Подцепы, но мстительный Борис влез первым. Как будто набрался храбрости продемонстрировать, что желчно острить и сам мастак. Блеснув счастливым самоварным салом рожи, Катц бухнул:

– Хотела тебя увидеть, спрашивала телефон.

– А я-то ей зачем, она же всегда к тебе была неравнодушна, Боря? – все же попытался Рома шуткой прикончить тему.

– Да при чем здесь равнодушие? – мотнул головой Катц. – Она денег хочет попросить.

– Каких денег?

– Триста баксов. Какие-то стихи издать.

В этот момент Роман Подцепа понял, кто просвещает Борю Катца, таскает сплетни со всего Миляжкова. Конечно, Ирка, парный ему шарик мякоти. Жена. И распускает нюни там где надо, горестные слухи о собственном бедственном положении, ну как же, джип разбили, а до того баньку сожгли, а еще раньше... В общем, в долгах все с головы до ног. Поэтому такая просьба. Буквально через голову.

Триста баксов. Подцепа улыбнулся. Триста семьдесят стоил телефон сына, и еще тридцать пять тарифный план с смс в роуминге.

– Ты пиши, пиши, это так просто, информируй, – говорил Рома сыну, прощаясь с ним в Шереметьеве.

А сам при этом думал: «Уверенность профессора в безвредности средств связи греет, но лучше пусть телефончик в кармане будет большую часть времени, или на поясе, ну или в крайнем случае перед глазами, а в ухе как можно реже. Последнее пусть будет лишь самым экстренным, особым, подарочным и праздничным способом общения».

Но вместо сына эсэмэсками замучил Левенбук. Лет пять тому назад в Любек, в Германию, перебрались родители Алексея Леопольдовича. И он их аккуратно раз в год навещал, и надо же, чтобы все эти неприятности с договором на реставрацию и аренду усадьбы генерала Измайлова с прилегающими угодьями в поселке Вишневая Луховицкого района Московской области выкатились как раз в отсутствие А. Л. Дело казалось простым, из категории тех незаметных, что, по обычной офисной терминологии, решаются в рабочем порядке. Без доп. ресурсов и мероприятий. Нужно было получить согласование в комитете по историческому наследию при Правительстве, но не Москвы, где все давно свои, а МО – Московской области. Звонок от городских мздоимцев областным был сделан, но тот прием, который ждал Р. Р. Подцепу в учреждении с подъездом в старых дворах между Пушкинской площадью и Козицким, бессильно было заранее нарисовать какое бы то ни было воображение, и это несмотря на то, что, собираясь, Роман Романович прекрасно уже знал: встреча предстоит не с кем-нибудь, а с дочерью его первого, покойного научного руководителя, Ольгой Михайловной Прохоровой, в замужестве Карпенко.

– Подцепа, конь ебаный, ну точно, сука, ты! А я, блядь, думаю, фамилия уже очень, на хуй, редкая. Пиздец! Значит, в жидовском бизнесе шустришь. Шарашка Левенбук – Студенич. Ну, маладца, теплое место...

Однако, несмотря на совершенно сестрински-братское вступление и неоправданно по-свойски пристегнутое к фамилии большого гендира имечко малозначительного зава по общим вопросам, завхоза, можно сказать, конвертик, обычный куш, Ольга Михайловна принять не захотела:

– Вот хитрожопый пидор твой Левенбук, как был, так и остался. Блин. Себе под боком под видом реставрации лыжную трассу надумал захуярить. Ах, ловок, ловок, хер пархатый, сучий потрох, только я тоже, друг мой ситный, люблю кататься. Не только, ебин морген, саночки возить...

– Ну ради бога, Ольга Михайловна, какой вопрос.

– Простой, Подцепа, простой как жопа. Берете в долю моего Валька, и все решается мгновенно. Махом. У него тоже, кстати, стройбизнес. Вот и скооперируетесь, хули...

Ошпаренный и ошалелый, выйдя на улицу, Роман, конечно, мог сразу позвонить по сотовому Левенбуку, но все-таки будить гендира «Терра Плюс» не стал, и только через три часа, полуостыв, уже из дома, набрал Любек. Квартиру родителей А. Л. И там Рому Подцепу ждал еще один сюрприз этого дня.

Левенбук очень спокойно выслушал доклад о происшествии, о том, что дочка его учителя и многолетнего соавтора не склонна за простые отступные отдать кусок земли в глуши Московской области, который по каким-то сентиментальным и лишь одному А. Л. известным соображениям был доктору, профессору так дорог.

– Понятно, – сказал А. Л. на дальней стороне международной линии. – Вы вот что, Роман Романович, свяжитесь, я вас попрошу, с Пашковым.

И тут же по памяти продиктовал московский телефон.

– Встретьтесь, обрисуйте ситуацию, попросите о содействии от меня лично...

Поразило Подцепу не само по себе имя Игоря Пашкова, легко произнесенное тем самым человеком, к которому когда-то именно Пашков приставил и выбора лишенного, и сил сопротивляться аспиранта без жилья и денег Р. Р. Подцепу. Вся эта история с условным, по взаимному согласию сторон, осведомительством давно уже секретом не была, как не было секретом и то, каким волшебным образом и через какие три заглавные буквы легко решал сложнейшие и невозможнейшие вопросы в далекие и нищие годы всесильный Алексей Леопольдович. Но сейчас, вновь, Роман уверен был, уже давно, что все это навсегда закончилось, исчезло, закрылось глиной, мхом, валежником. Возврата к этому нет и не может быть. Точка. Конец. И вдруг он должен встретиться с тем самым человеком, веселым земляком, который еще каких-то десять или двенадцать лет тому назад принуждал его, Романа П., агент Коровин, писать отчеты о настроениях в общаге.

Но самым отвратительным, как рыбья кость, во всей этой истории стал собственно день встречи. Назначенный вечерним неожиданным звонком, когда уже ничего нельзя была переиграть, на «завтра». То самое завтра, что должно было стать исключительно и только праздничным, чудесным днем покупки телефона сыну. А тут...

Именно тут, тогда впервые начал Левенбук мучить Романа своими эсэмэсками. Сначала неделю Подцепа не мог вызвонить неизвестно в каком звании ныне пребывающего старшего лейтенанта. Потом тот не сумел сразу назначить день свиданья, «прекрасно, прекрасно, давно, очень давно хотел увидеть вас, но столько дел, столько работы, дайте дня два, определюсь, перезвоню». И вновь прошла неделя вся в левенбуковских «ну что?», «ну как?» латиницей. Вот ведь далась ему дурацкая Вишневка. Никто не понимал, зачем А. Л. эти смешные три склона, когда он мог теперь если не жить, то через день летать в Швейцарию или Андорру. И тем не менее, заело.

И даже вчера, день перепутав, кинул очередной вопрос «vse? na rukah?» – «Завтра», Роман ответил, «завтра» и вот едет с Борисом Катцем по Рязанскому проспекту и думает о сыне.

«Конечно, тут, на рабоче-крестьянском востоке, все привычное, знакомое, но покупать квартиру надо все-таки на той стороне городского компаса. Сто двадцать градусов прибавить и оказаться в интеллигентских очертаний трапеции Юго-Запад, Коньково, Беляево, Вернадского. Там, между Островитянова и Обручева, возможна для Димка аспирантура. Во всяком случае, светила. Да... Поразительно, что есть еще на белом свете аспирантуры и возможность поступления... непоступления в них, волнения, надежды...»

Сам Р. Подцепа окончательно ушел из института, ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, в девяносто пятом, сразу после отъезда Моти, а Левенбук – через два года. Хотя каким-то консультантом, членом совета числится и поныне, но так, из-за все той же необъяснимой инерции мыслей и чувств, что не дает А. Л. забыть платформу Вишневая, березы, тополя, дубы, сгоревший десять лет назад Крутицкий Торжок и тысячу лет недвижимое городище с черною мачтой подъемника на лобном месте. Во всяком случае, Роман не помнил, чтобы в этом году Алексей Леопольдович хотя бы раз отчетный кворум превратил в зачетный. Визитом удостоил общую альма-матер. Да и зачем ему? Смотреть на петушиные, бензиновые от разнообразия уже привычных, ежедневных излишеств глаза нового завотделением Игоря Игоревича Караулова? Первое, что сделали с Чавтурией, – ликвидировали сектор. Объединили с лабораторий динамики. Наука... Бывший академический, он же ведущий институт отрасли. Отрасли... Ныне существующей вполне самостоятельно, отдельно от него... ИПУ Б. Б. Ящиком так и не ставшего, просто в него сыгравшего...

За Рогожским валом всегда осмысленную географию сменяет уже давно бессмысленная политэкономия, Волгоградский проспект становится Марксистской улицей. Долго молчавший под боком Катц ожил, махнул мягкой ладошкой в сторону выпукло-вогнутой стекляшки, напоминавшей немытый трехэтажный киноэкран, и хрюкнул:

– Хороший был когда-то универмаг...

Роман не среагировал, он думал о Димке. Любимым делом занимался, строил планы.

Конечно, смешно это теперь все – наука, аспирантура... но если Димок так хочет, он, Роман, даст ему шанс, все сделает, это понятно, само собой, как и то, что рано или поздно и Димка, наигравшись в Капицу и Резерфорда, придет в «Терру», станет товарищем, коллегой...

Легой. Лягой. Ромка поморщился. Так будто бы вновь, как полчаса тому назад, непрошеные и ненужные воспоминания Бориса вывели его меджвежью нервную систему из равновесия.

– Хороший был когда-то универмаг... А там, через дорогу, обувной... Я здесь однажды купил ботинки «Саламандер»... вообще без очереди... вишневые...

У невинного, совершенно нейтрального слова «коллега» с недавних пор появился крайне неприятный, цинковый привкус покойницкой медали.

«Коллега! Ну что он все время лезет в голову? Проклятое...» – от недовольства и раздражения Роман слишком уж резко притормозил у светофора.

Катц охнул всею тушкой.

Покупали «Нокию» в салоне на Новом Арбате. Все было решено заранее, поэтому без лишних дискуссий, зато к тарифным планам долго примеривались, а когда наконец выбрали, то ловкий, Роману показалось, способный, будто вьюнок, оплетать и связывать навеки, навсегда любой, лишь на мгновенье замерший вблизи предмет, юноша-консультант слишком подробно, словно девушке, стал объяснять сыну, физику-теоретику, как настроиться на номер смс-центра роумингового оператора. Но все равно вышли на улицу в отличном настроении, как поплутавшие совсем немного, чуточку, для общего развития, два грибника с ягодой из чащи к речке.

– Банан! – сказал Димок в машине, в очередной раз выдвигая и задвигая крышку с микрофоном.

– А ты хотел, чтобы арбуз был? Или тыква?

Сын засмеялся и Ромке захотелось поцеловать его за ухом. Быстро, пока никто не видит. Но в конце концов Р. Р. Подцепа лишь положил свою ладонь на руку Д. Р. Подцепе, а после перенес тяжелую на ручку переключения скоростей. На Тверском бульваре, у разрывавшего цепь старых зданий индустриального корпуса с театральными афишами в больших витринах Роман остановился. Встреча была назначена напротив нового здания МХАТа, вроде бы оно. Димок ушел весь в чтение английской инструкции, и это, чужие буквы и сосредоточенное внимание, обрадовало, а к радости добавило такой необходимой именно в тот мутный момент простоты восприятия.

– Я быстро, – сказал Роман.

– Угу, – кивнул Димок, не поднимая головы.

Подцепа вышел, махом преодолел узкий асфальтовый брод и на песке бульвара сразу за рядом стриженой зелени увидел земляка. Игорь Валентинович практически не изменился. Такой же высокий, ладный и с улыбкой.

– Вот видите, Роман Романович, ведь как бывает, я столько времени уже занимаюсь, так сказать, экономической безопасностью вашей компании, работаем, как говорится, бок о бок, постоянно, а встретились впервые...

– Да-да, – Подцепа, не подхватывая предложенную тему схожести и близости, как чистый офисный работник, всего лишь посланник гендиректора, сразу заговорил о деле.

Пашков слушал внимательно и, кажется, с интересом. Улыбка ушла с его лица, но вскоре вновь вернулась.

– Машинкой-то довольны, как она? – спросил он неожиданно, когда Роман закончил. – Стоит брать аудилу?

– Да, не жалуюсь, – не понимая связи, проговорил Роман.

Восьмидесятка и в самом деле была видна как на ладони. Светилась лаком на той стороне улицы.

– Комитет по историческому наследию... Ольга Михайловна Карпенко, говорите... Ну что же, дело простое и, я думаю, решаемое, – между тем уже вернулся к теме разговора Игорь Пашков. – Давайте я вам позвоню, Роман Романович... да, позвоню, ну, скажем, через недельку, хорошо?

– Конечно, хорошо, спасибо...

Глаза Пашкова стали совсем ласковыми, родственно-голубыми.

– Значит, была с пробегом семьдесят пять и еще двадцать сами накрутили без проблем.

– Без проблем, – подтвердил бывший агент Коровин.

– Как славно... А если не секрет, в машине кто вас ждет? Не сын?

– Нет, нет... коллега – смутился, едва не поперхнулся Роман Подцепа. – Коллега, товарищ по работе.

– Жаль, очень, жаль, – мягко отреагировал Пашков, – очень наслышан, молодой ученый, физик, зарубежные научные организации проявляют интерес, сам часто выезжает, очень хотелось бы познакомиться, узнать, как люди там, на Западе, какие настроения... – Тут Игорь Валентинович нежно улыбнулся и, сладко глядя в остановившиеся, как когда-то, сикось-накось яблочки, добавил: – Но ничего, все впереди, все впереди, раз говорите, что коллега. – И, насладившись, самым обыкновенным, деловым тоном заключил, протягивая твердую, как старый корень, руку: – Значит, до связи?

– До связи.

Вновь переходя узкий проезд от бульвара к театру, Роман чуть не попал под быстро летевшую от Герцена девятку, но не заметил этого, вернее, не обратил внимания, просто отшатнулся, замер, и все смотрел на свою «ауди», и впервые в жизни жалел, что стекла не тонированные. А впрочем, это решило бы лишь часть проблемы. Лишь первую. Вторую должна была решить инструкция, карманная книжица на языке великих ученых Ньютона и Максвелла, но, увы...

– Кто это был? – спросил Подцепу сын, едва лишь Рома плюхнулся за руль.

С глазами сына отец встретился, еще лишь собираясь перемахнуть улицу, стоя на поребрике бульвара, на той стороне. Не было смысла сочинять.

– Коллега, – как можно проще и быстрее ответил Рома автоматически. – Товарищ по работе...

– Ты с ним работаешь? – Димок смотрел точь-в-точь как в самые плохие минуты покойная Маринка. Огромные зрачки, как два ствола, и знаешь, что не не заряжено, не выстрелят, но как же неприятно. Еще одно родимое пятно семейства Иванцовых, подлючая болезнь, и эти, черные и круглые. Но ничего, с первым уже управился и со вторым, последним, как-нибудь, потихонечку разберется. Да-да...

«Все это глупости, фигня, – сам себе твердо объявил Роман, – другое поколение, другая жизнь, откуда ему знать, догадываться, чушь, случайное совпадение, какой-нибудь такой физрук кровь пил на первом курсе, на лыжах загонял или старлей у них там, на военной кафедре, свирепствовал...»

– Что, не похож на менеджера? – со всей возможною веселостью спросил Роман. – На футболиста? На гребца? На замдекана по массовым мероприятиям?

Сын промолчал. Лишь медленно задвинул крышку телефона. Щелк.

– Банан? – еще беззаботнее и деланее засмеялся Рома, и положил, как полчаса тому назад, свою большую, широкую ладонь на узкую прохладную Димка.

– Ба-нан, – раздельно, словно обдумывая каждый слог, ответил сын и посмотрел на отца так, что снова захотелось отвернуться. И мысль, ужасная, чудовищная, мелькнула в голове: не мог ли, в самом деле, один такой спец по экономической безопасности и с Димкой, с сыном где-то однажды уже приватно побеседовать...

«А смысл? Кого и как теперь они способны прихватить? Кончай выдумывать. Кончилось, кончилось, последние потуги, трепыханья...»

Но в Шереметьево у стойки сын бросил на прощанье такой же, слишком уж пристальный, Маринкин, кошкин-мышкин взгляд, только Ромка совсем уже спокойно это принял и ласковым ответил, нежным, отцовским. Все перемелется, как с той болезнью, еще немножечко терпения, терпения и времени. Времени, чтобы окончательно исчезли эти люди, перекрестным опылением полученные из физрука и военрука, и власть их, и вопросы... И объяснять не надо будет ничего. Вдаваться в ненужные подробности.

– Кержак?

– Кержак, – ответил Димка и, лоб подставив под отцовский поцелуй, пошел на паспортный контроль.

А Игорь Валентинович Пашков позвонил не через неделю, как обещал, а лишь три дня тому назад:

– Вы загляните в пятницу к Ольге Михайловне, прямо с утра, все решено...

И никаких подъездов на кривой кобыле. Профессиональных промеров и замеров. Только вопросы о «восьмидесятке».

Так значит, все-таки советуете брать «бочечку», Роман Романович... У нас же знаете теперь какой подход и финансирование в новые-то времена. И соответственно зарплаты. Приходится семь раз, а то и двадцать восемь отмерять, прежде чем резать...

Смешная, полная обычного лукавства жалоба и рассмешила, и обрадовала. И ничего в них страшного теперь, когда не они А. Л. содержат, а он их. Лишь неискоренимая привычка к вызнаванию и дознаванию. Старые дрожжи, и больше ничего.

А Катц все что-то плел и после Таганской площади, и на Кольце про дивные ботинки, купленные некогда на Пролетарке. Он, заболтавшись, уже говорил «шузы».

– Две пары сразу взял, и сносу им не было... вишневые такие, с переливом...

«Вишневые... Вишневка... у каждого своя...»

В кармане пиджака Подцепы совсем не вовремя булькнул отчетливо и громко телефон. Опять текстовое сообщение, вот же не терпится как Левенбуку. Прямо ребенок, а не мужчина пятидесяти трех лет, доктор, профессор и гендиректор. Но руки Романа как были, так и остались. Левая на руле, а правая на рычаге переключенья передач.

– У тебя пейджер, – словно очнувшись от странной глухоты Р. Р. Подцепы, почти с обидой вякнул Боря.

– Погода, – счастливо нашелся Ромка.

– А, понял, – Катц успокоился.

Левенбук категорически отказывался покупать сотовый своему зицпредседателю. И демонстрировать иное, частное отношение руководства к вопросу технического оснащения топ-менеджеров, вытаскивать при Катце трубку Роману Романовичу совсем не хотелось. Пусть и профессор педиатрии, и неостепененный примак продолжают путать одно устройство с другим. Роман Подцепа Алексею Леопольдовичу совсем другой подарок преподнесет к приезду. Не Катца просвещенного, а договор. Подписанный договор на Вишневку, усадьбу генерала Измайлова с прилегающими угодьями. Как раз послезавтра и прилетает генеральный директор ООО «Терра Плюс» Алексей Леопольдович Левенбук.

Еще бы узнать, когда сынуля, Димок – и вовсе все было бы чудно. Удивительным, непостижимым образом, сын, самый организованный и правильный на свете мальчик, умудрился в Тулузе, на том конце Европы, потерять билет домой. Роман давно уже, дней десять тому назад, закинул Димку денег на инкомбанковскую «Визу», но там, где близко ходят волны Атлантического океана, и паруса, наверное, видны, похоже, в таком задоре и пылу решали, спорили и выдумывали дни напролет, что времени на самую простую операцию, элементарнейшее действие все как-то не находилось. Вчера уже перед сном Роман даже не выдержал и кинул сыну эсэмэску, подстегнул, напомнил, «купил, когда встречать», но, международным, межоператорским долгостроем уже приученный к чуть ли не суточному обороту вопрос-ответ, раньше сегодняшнего вечера окончательного разъяснения и не ждал.

– Ой, – вскрикнул Катц, но что-то делать было и поздно, и невозможно. И Ромка, как и десяток-другой водителей до него и сотня, тысяча, сто тысяч после переехал тельце раздавленного кем-то котика. Бедняга уже был тряпочкой, подвеска едва откликнулась. Зато из Бори легкая встряска внезапно выкинула обрывок какой-то застрявшей в башке мысли.

– У нее их, говорят, штук тридцать.

– Кого?

– Котов. Собирает бездомных со всего Миляжкова.

– Кто?

– Ну рыжая. Мелехина, – Борис задумался. – Нашего с Иркой, что ли, ей отдать? Опять подрал, скотина, кресло. Новое причем...

Припарковаться удалось с ходу прямо возле газетного киоска на Пушкинской площади. Только нормально пройти мешал длиннющий, как для деревенского широкого сабантуя, раскинутый стол книгоноши.

Огибая пестрый многометровый развал, Роман заметил среди прочего на гладком зеленом коленкоре черные буквы «Щук и Хек» в скромной фигурной рамочке. Рядом играло красками что-то подарочное. Название дешевым, броским золотом. «Рыба Сукина». Лук, пряности, нож на разделочной доске.

«Какое идиотское название для кулинарной книги», – подумал Рома.

– А почем у вас «Хоббит»? – спросил прямо за ухом Катц.

Подцепа непроизвольно обернулся.

– Ирка у меня совсем в детство впала, – зачем-то стал оправдываться Боря, – с утра до вечера читает сказки.

– Восемьдесят, – ответил продавец. – Берите, очень дешево. Жене сказки, а для себя возьмите это. То, что от нас скрывали столько лет! «Угря» – вся правда о миляжковских ляжках!

Подцепа быстро пошел прочь. В приемной секретарша сама ему протянула папку с подписанными документами.

– Спасибо, – сказал Роман, быстро просматривая листы, все подписи и все печати, – но все-таки хотелось бы увидеть Ольгу Михайловну.

– Минутку, – девушка поднялась, с холодной вежливостью зашла в кабинет и с ней же, низкотемпературной, вышла. – Пожалуйста.

– Чего тебе еще, Подцепа? – спросила Олечка, не поднимаясь из-за стола и лишь слегка пошевелив влажными, клейстерными брылами.

– Да вот, – Роман легко прошел по кабинету, извлек из пиджака конверт и аккуратно всунул под стопку папок на краю справа. – Спасибо, хотелось вам сказать, жизнь длинная, как говорится...

– Ишь, бля, – с каким-то даже легким восхищением произнесла Олечка, откинула голову, какое-то подобие улыбки оживило ее давно картофельными ставшие глаза и губы, – Смотри, лох лохом был, а всему научился...

– Спасибо, – еще раз повторил Роман и вышел.

Он был уверен, что А. Л. одобрит его поступок. Систему двойного, многостороннего резервирования ресурса. Мало ли что еще потребует, каких ходов и связей, эта усадьба, забава Левенбука, в Вишневке Луховицкого района.

В светлом колодце двора Роман остановился и вытащил телефон. Он хотел быстро ответить на эсэмэску, буквально завалявшуюся, упавшую от Левенбука там, на Кольце. Но быстро не получилось. Написал ему послание не шеф, а сын. И долго, очень долго, как некогда на серенькую распечатку, на ленту древней полигонной СМ-3, смотрели разбежавшиеся зрачки Романа на серый спичечный экранчик. Пытаясь вникнуть, постичь, осмыслить, нужным образом истолковать сомнительную, неопределенную латиницу. Но ничего не получалось. Смысл не менялся. Сын Дима написал:

Ia ne priiedu nikogda.

2005 – 2010

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 0:0

  ЯЩИК

  ПОЛОЧКИ

  ПАПКА

  ЩУК И ХЕК I

  РАМА

  РЫБА СУКИНА I

  СТЕКЛО

  УГРЯ I

    * * *

    * * *

    * * *

  ПИСЬМО

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 0:1

  ЯЩИК

  ПОЛОЧКИ

  ПАПКА

  ЩУК И ХЕК II

  РАМА

  РЫБА СУКИНА II

  СТЕКЛО

  УГРЯ II

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

  ПИСЬМО

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1:1

  ЯЩИК

  ПОЛОЧКИ

  ПАПКА

  ЩУК И ХЕК III

  РАМА

  РЫБА СУКИНА III

  СТЕКЛО

  УГРЯ III

    * * *

    * * *

    * * *

  ПИСЬМО

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПЕРЕИГРОВКА

  ПИСЬМО X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?