«Дом Якобяна»

Аля Аль-Асуани Дом Якобяна

Моему ангелу-хранителю Иман Таймур

1

От переулка Бехлер, где живет Заки-бей аль-Десуки, до его офиса в доме Якобяна не более ста метров. Однако проходит он это расстояние каждое утро за час. По дороге он должен поздороваться со своими друзьями: владельцами магазинов одежды и обувных лавок, работающим в них персоналом обоего пола, официантами, служащими кинотеатра, посетителями магазина бразильского кофе, даже с привратниками и чистильщиками обуви, попрошайками и целой армией просто прохожих, чьи имена знакомы Заки-бею, — со всеми он обменивается приветствиями и новостями. Заки-бей — один из самых давних жителей улицы Сулейман-паши. Он приехал сюда в конце сороковых, после того как получил образование во Франции, и с тех пор уже никуда не уезжал. Для жителей улицы он стал любимым, почти фольклорным персонажем. Зимой и летом появляется перед ними в широком костюме, скрывающем его слабое, худосочное тело, с заботливо выглаженным, неизменно выглядывающим из кармана пиджака платком, галстуком в тон платку и с пресловутой потухшей сигарой, в лучшие времена — дорогой кубинской, а сейчас — дешевой, местного производства, с ужасным запахом. Лицо у него старческое, морщинистое, на нем — массивные очки. Вставные зубы сверкают, а редкие пряди крашеных черных волос, гладко зачесанных справа налево, прикрывают обширную плешь. Заки-бей в некотором смысле легенда, что делает его присутствие желанным и нереальным одновременно, словно в любой момент он может исчезнуть, подобно актеру, исполняющему роль, который рано или поздно снимет сценические одежды и наденет свои. А если добавить к этому его веселый нрав и непристойные шутки, которые он отпускает, а также его удивительную способность обращаться к любому стоящему перед ним как к доброму другу, станет ясно, почему каждый встречает его на улице с таким радушием. И правда, как только Заки-бей появляется к десяти часам утра в начале улицы, со всех сторон ему желают доброго утра. К нему сбегаются почитатели из числа молодых людей, работающих в лавках, чтобы потехи ради расспросить о некоторых интимных вещах, остающихся для них неясными… Тут Заки-бей демонстрирует свои широкие познания в вопросах секса и разъясняет молодняку (не без удовольствия и так, чтобы было слышно всем) тонкости интимных отношений. Иногда даже просит бумагу и ручку (которые появляются мгновенно), чтобы нарисовать молодежи несколько редких поз, испробованных им лично в дни своей молодости…

* * *

И вот что еще важно сказать о Заки аль-Десуки…

Он был младшим сыном Абдель Аля-паши аль-Десуки, известного политического деятеля, неоднократно возглавлявшего министерство, до революции одного из богатейших людей. Его семья владела более чем пятью тысячами федданов[1] лучших плодородных земель… Заки-бей изучал инженерное дело в Парижском университете, и, естественно, учитывая влияние и деньги отца, сыну предрекали в Египте роль выдающегося политика. Но внезапно грянула революция, и все изменилось: Абдель Аля-пашу арестовали, не доказав обвинения в политической коррупции, предали революционному трибуналу, заключили в тюрьму, конфисковали большую часть собственности, которую затем в ходе сельскохозяйственной реформы роздали крестьянам, что в конце концов стало причиной его скоропостижной смерти. Трагедия отца сильно потрясла сына, а открытая им в здании Якобяна инженерная контора развалилась, превратившись для Заки-бея в место, где он ежедневно проводил свободное время за чтением газет, пил кофе, встречался с друзьями и любовницами. Он сидел на балконе, часами разглядывая прохожих и проезжающие по улице Сулейман-паши автомобили… Однако крах, переживаемый инженером Заки аль-Десуки, был вызван не только революционными событиями, но и общей вялостью, угасанием в нем интереса к бытию. Его жизнь, которая тянулась вот уже шестьдесят пять лет, со всеми ее счастливыми взлетами и трагическими поворотами, вращалась вокруг единственного слова… Женщина… Он был из тех, кто окончательно и бесповоротно попался в обольстительные женские сети. Женщина была для него не просто страстью, загоравшейся время от времени, которой насыщаются и бросают, но целым миром соблазнов, представляющим ему все новые и новые притягательные картины: полные высокие груди с набухшими сосками, похожими на ягоды аппетитного винограда, дрожащие мягкие теплые ягодицы, как будто ожидающие сзади его коварных объятий, накрашеные губы, что целуют взасос и стонут от наслаждения, разные типы волос (длинные, мягко струящиеся или с небрежно рассыпанными прядями; до плеч, но убранные так, как того требует семья, или совсем короткие, мальчишечьи, навевающие мысли о необычном сношении). А глаза… О, эти взгляды — верные и прячущиеся, лживые, распутные и стыдливые, даже гневно сверкающие, упрекающие и осуждающие — как они красивы!.. Так, и даже сильнее, Заки-бей любил женщин. Он познал их во всем разнообразии, начиная с Камилы, двоюродной сестры последнего короля, у которой он научился тонкому искусству великосветского обмана и изысканным церемониям. Ночь при свечах, бокал красного французского вина, что разжигает аппетит и снимает страх, горячая ванна перед свиданием, крем, покрывающий тело, духи… Он жадно учился у аристократки как начать, в какой момент остановиться, понимал, когда безумно-нежными французскими словами она просила его принять самые развратные позы. Заки-бей спал с женщинами из всех слоев общества: восточными танцовщицами, иностранками, почтенными дамами и женами уважаемых людей, студентками из университета и старшеклассницами… Среди них были проститутки, крестьянки и служанки из богатых домов. В каждой был свой шарм. Часто он смеялся, сравнивая аристократку Камилу, соблазненную по всем правилам искусства, с той попрошайкой, которую подобрал однажды ночью, когда вел свой «Buick» пьяным. Он привез женщину в свою квартиру в переулке Бехлер, а когда зашел с ней в ванную, чтобы искупать ее, обнаружил, что та по бедности скроила себе нижнее белье из мешков из-под цемента. Он часто с нежной грустью вспоминал, как смущенная женщина торопливо стаскивала с себя исподнее, на котором большими буквами было написано «Цемент. Портлэнд. Турра». В его памяти она была самой красивой из тех, кого он знал, а любовь ее была самой горячей… Вся эта цепочка разнообразных связей сделала из Заки-бея настоящего специалиста по женщинам. И в «женской науке», как он это называет, Заки-бей выдвигает оригинальные теории, которые можно принимать или отвергать, но они всегда достойны внимания. Например, он считает, что чересчур красивая женщина, скорее всего, холодна в постели, а женщины серенькие, далеко не красавицы — горячи, поскольку действительно нуждаются в любви, изо всех сил стараются ублажить своего любовника… Заки-бей полагает, что по тому, как женщина произносит звук «с», можно судить об ее чувственности. Так, если женщина произносит слово «Сью» или «сладость» с возбуждающей вибрацией, из этого следует, что она талантлива в постели. И наоборот. Заки-бей верит также, что вокруг каждой женщины на этой земле собирается эфирное поле, в котором постоянно происходят невидимые и неслышимые колебания. Они лишь смутно ощутимы, но тот, кто искушен в их чтении, может уловить степень сексуальной пресыщенности женщины. Как бы ни была степенна и скромна дама, Заки-бей в состоянии почувствовать ее голод либо по вибрациям голоса, либо по слишком нервному смешку, либо по теплой ладони, протянутой для рукопожатия. Что касается чертовски страстных женщин, жажду которых никогда нельзя утолить до конца, «роковых женщин», как Заки-бей называет их по-французски, то это женщины загадочные, связывающие чувство реальности только с любовным ложем, никогда в жизни они не поставят другие удовольствия в один ряд с сексом. Этим несчастным существам, ведомым собственной одержимостью и тягой к наслаждению, уготована ужасная судьба. Такого рода женщины, как утверждает Заки аль-Десуки, при всем разнообразии облика обладают общими чертами. Сомневающимся в том, что это правда, достаточно отыскать в газетах фотографии преступниц, приговоренных к смертной казни за убийство мужа в сговоре с любовником. И, едва взглянув на них, убедиться, что внешне они схожи — полные чувственно раскрытые губы, крупные, страстные черты лица, сверкающий взгляд, пустой, как у голодного животного.

* * *

Воскресенье: лавки на улице Сулейман-паши закрываются, бары и кинотеатры заполняются посетителями, и пустая темная улица с закрытыми магазинами и зданиями, построенными в староевропейском стиле, превращается в декорации печально-романтического западного фильма. На рассвете старик-привратник аль-Шазли берет у лифта свой стул и ставит его на тротуар у входа в дом Якобяна, чтобы в выходной следить, кто входит и выходит из дома… Заки аль-Десуки прибыл в свой офис около полудня, а слуга Абсхарон уже знал, что будет дальше. За двадцать лет работы у Заки-бея Абсхарон с первого взгляда научился определять, в каком настроении хозяин. Если он приходил в свой офис одетым вызывающе элегантно, а его опережал аромат дорогого одеколона, который он берег для особых случаев, это значило, что хозяин на взводе. В такие дни он нервничал, не находя себе места, и, сидя в кресле или расхаживая по офису, маскировал свою тревогу немногословием и грубостью… Это всегда означало, что бей готовится к первому свиданию с новой любовницей… Поэтому Абсхарон и не сердился, когда бей был с ним резок без причины. Он, как человек понимающий, кивал головой и спешил побыстрее подмести холл, затем брал свой костыль, сильно и часто стуча им по кафелю длинного коридора, добирался до просторного кабинета, где сидел бей, и наученный опытом, безразлично произносил:

— У господина встреча?.. Мне приготовить все, что надо, для господина?

Бей бросал взгляд в его сторону и долю секунды изучал Абсхарона, как будто подбирая подходящий для ответа тон… Он смотрел на полосатую прохудившуюся в нескольких местах галабею[2] из дешевой ткани, на протез вместо ноги, замечал старческое лицо с обросшим сединой подбородком, хитрые узкие глаза и извиняющуюся, просящую улыбку, которая не сходила с его лица…

— Мигом приготовь все, что надо для встречи… — быстро отвечал Заки-бей, выходя на балкон…

Слово «встреча» в их общем словаре означало, что бей уединится с женщиной в своем кабинете. А выражением «все, что надо» они обозначали определенные ритуалы, которые Абсхарон помогал совершить господину перед любовными утехами. Все начиналось с импортного «Tri B», который вкалывался в ягодицу, каждый раз причиняя такую боль, что бей кричал не своим голосом и обрушивался на осла-Абсхарона с проклятиями за его тяжелую руку. Затем бей переходил к чашечке черного кофе, сдобренного мускатным орехом. Он выпивал его маленькими глотками, рассасывая под языком кусочек опиума. По традиции все завершалось большой тарелкой салата в центре стола рядом с бутылкой виски «Black Label», двумя пустыми стаканами и металлическим ведерком под шампанское, до краев наполненным кубиками льда. Пока Абсхарон заботливо все готовил, Заки-бей сидел на балконе, выходящем на улицу Сулейман-паши, разжигал сигару и наблюдал за прохожими. Он то томился ожиданием красивой встречи, то мучился ужасом от мысли, что его любимая Рабаб может не явиться на свидание и все усилия, которые он прикладывал, преследуя ее целый месяц, пропадут. Страсть к ней охватила его с первой же встречи в баре «Cairo» на площади ат-Тауфикия, где та работала официанткой. Она совершенно очаровала его, и он зачастил в бар, чтобы видеть ее каждый день. «Она красива народной, рыночной красотой и легко возбудима. Она как будто сошла с одной из картин Махмуда Саида[3]», — так он описывал ее своему старому другу. И добавлял: «Помнишь ту служанку из вашего дома, которая распаляла твои эротические фантазии в юношестве? Когда она мыла тарелки в раковине на кухне, больше всего ты хотел прильнуть к ее теплой заднице, схватить ее за большую мягкую грудь! А она так охала, что ты еще сильнее к ней прижимался, и шептала, заводя тебя своим отказом перед тем, как отдаться: «Господин… Как не стыдно, господин». Я обнаружил, что Рабаб такое же сокровище…»

Но если кто-то нашел сокровище, это еще не значит, что он им завладеет. Ради своей любимой Рабаб Заки-бею приходилось терпеть массу неудобств: ночи напролет он просиживал в грязном, тесном, темном и душном баре «Cairo». Он задыхался в тесноте и густом дыме сигарет, почти оглох от рева магнитофона, беспрерывно играющего пошлые песенки. Добавьте к этому потасовки и ругань посетителей заведения — сборища работяг, подозрительных типов и авантюристов. Стаканы плохого, обжигающего желудок бренди, который вызывал привычку поглощать его еженощно, наглый обсчет — на него бей не только закрывал глаза, но и оставлял заведению щедрые чаевые, а еще более крупную сумму клал в вырез платья на груди Рабаб. Как только он касался пальцами ее полных дрожащих грудей, сразу чувствовал, как горячая кровь наполняет его жилы и неистовое желание изматывает его… Все это Заки-бей терпел ради Рабаб и всякий раз не переставал звать ее на свидание вне стен заведения. Она капризничала и отказывалась, он продолжал настаивать и не терял надежды до тех пор, пока вчера она не согласилась прийти к нему в офис. На радостях он всунул ей меж грудей пятидесятифунтовую бумажку (и не раскаялся). Она подошла к нему так близко, что он почувствовал на своем лице ее дыхание, закусила нижнюю губу и прошептала так чувственно, что бей потерял последнее самообладание:

— Завтра… Я отблагодарю тебя за все, дорогой, что ты для меня сделал…

Заки-бей вытерпел болезненный укол, рассосал опиум и не спеша перешел к виски. За первым стаканом последовали второй и третий. Едва успев снять напряжение, он повеселел. Мысли, как приятные песни, потихоньку вскружили ему голову… Рабаб должна была прийти в час. Когда настенные часы пробили два, Заки-бей почти потерял надежду. Но вдруг он услышал в коридоре стук костыля Абсхарона, и, как только его лицо появилось в дверном проеме, он сказал, задыхаясь от волнения, зная, что новость наверняка обрадует господина:

— Мадам Рабаб пришла, господин бей.

* * *

В 1934 году миллионер Хагоб Якобян, в то время глава армянской диаспоры в Египте, решил возвести жилой дом и дать ему свое имя. Он выбрал для него хорошее место на улице Сулейман-паши, заключил договор о строительстве с конторой известного итальянского архитектора, который разработал прекрасный проект: десять высоких этажей в роскошном классическом европейском стиле — балконы, украшенные высеченными из камня греческими скульптурами, колонны, ступеньки, галереи — все из натурального мрамора и самый современный лифт фирмы «Schindler». Строительство шло два года, и возник архитектурный шедевр, который настолько превзошел все ожидания, что его владелец попросил инженера-итальянца высечь латиницей с внутренней стороны двери — «Якобян». Ночью буквы ярко горели неоновым светом. Таким образом, он увековечил свое имя и подтвердил право собственности на это удивительное здание. В доме Якобяна поселились сливки общества того времени: министры, паши, крупные землевладельцы, иностранные промышленники и два еврейских миллионера (один из них — потомок известного рода Мосери). Цокольный этаж здания был разделен на гаражи, в которые с заднего двора вело несколько входов, жильцы оставляли в них свои машины (по большей части роскошные — роллс-ройсы, бьюики, шевроле). С фасада же располагался большой магазин в три витрины, где Якобян разместил выставку-продажу серебряных изделий, производившихся на его собственных фабриках. Сорок лет она пользовалась успехом, затем дела стали идти все хуже и хуже, пока это место не купил под магазин одежды хаджи[4] Мухаммед Аззам. На просторной крыше здания две комнаты с удобствами были отведены привратнику и его семье. С другой стороны по числу квартир было достроено пятьдесят крохотных комнаток, каждая площадью не более двух метров. Их стены и двери были сделаны из прочного железа и закрывались на замки, а ключи от них вручили владельцам квартир. Сначала эти железные камеры использовались в хозяйственных целях — для хранения запасов, под конуру для собаки (если та была большая или злая), для стирки одежды, которой в то время занимались прачки (стиральные машины-автоматы были редкостью). В этих комнатушках они стирали белье и развешивали его на длинных веревках, натянутых по всей крыше. Но слуги в железных комнатах не ночевали. Наверное, жившие в то время в доме аристократы и представить себе не могли, что человек может спать в такой тесной комнатенке, в то время как они нежатся в своих роскошных просторных квартирах (где было порой по восемь-десять комнат, соединенных внутренней лестницей). Они выделяли прислуге одну из комнат… В 1952 году произошла революция, и все изменилось. Началась эмиграция евреев и иностранцев из Египта. Каждую из брошенных владельцами квартир захватывал офицер вооруженных сил, контролировавших ситуацию в то время. Пришли шестидесятые, и уже в половине квартир дома поселились разночинные военные — от младших лейтенантов и капитанов-молодоженов до бригадных генералов, въезжавших в здание с огромными семействами. Генерал аль-Дакрури (в свое время глава кабинета Мухаммеда Нагиба[5]) смог получить даже две большие квартиры на десятом этаже, расположенные по соседству. В одной из них он жил с семьей, а в другой устроил личный офис, где после полудня принимал нужных людей… Жены офицеров начали использовать железные комнаты в других целях. Сперва они стали местом ночлега официантов, поваров и мелкой прислуги, которую нанимали в деревнях обслуживать офицерские семьи. Некоторые офицерские жены происходили из простого народа и не брезговали разведением в этих комнатушках домашней птицы — уток, кур — и даже кроликов, на что старейшины квартала подавали многочисленные жалобы в администрацию западного Каира, требуя запретить держать на крыше животных. Однако эти дела под давлением военных всегда заминали. Жильцы жаловались даже на самого генерала аль-Дакрури, но тот, воспользовавшись своим положением в офицерской среде, смог пресечь «необоснованные обвинения»… Затем, в семидесятые годы, пришло время «политики открытых дверей»[6], богачи хлынули из центра в районы аль-Мухандисин и Наср. Некоторые из них продали свои квартиры в доме Якобяна, другие отдали их под офисы или детям, только что получившим диплом, третьи сдали в аренду арабским туристам как меблированные комнаты… Так связь между железными комнатенками и квартирами дома постепенно исчезла, старая прислуга за деньги уступала их вновь прибывающим из провинции беднякам, тем, кто работал в центре и нуждался в недорогом жилье поблизости… Люди стали чаще отказываться от этих комнат после смерти старшего по дому — армянина месье Грегора, управляющего собственностью миллионера Якобяна. В декабре каждого года он аккуратно и честно отсылал доходы в Швейцарию, куда эмигрировали наследники Якобяна после революции. Место Грегора занял адвокат Фикри Абдель Шахид, который ради денег был готов на все и брал большой процент за составление договора о найме как с отказавшегося от комнаты жильца, так и с ее нового арендатора… В результате на крыше образовалось новое сообщество, полностью независимое от остального здания. Иногда вновь прибывшие снимали две соседние комнаты и делали из них небольшое жилище с удобствами — туалетом и ванной. Самые бедные объединялись, чтобы соорудить общую на три или четыре комнаты ванную. Эти обитатели крыши ничем не отличались от остального египетского простонародья: дети бегали по всей крыше босыми и полуголыми, женщины весь день проводили у плиты и собирались на посиделки — посплетничать на солнышке, часто скандалили, осыпая друг друга мерзкой руганью и оскорблениями, затем мирились как ни в чем ни бывало, причмокивая, горячо целовали друг друга в щечку и могли даже всплакнуть от избытка дружеских чувств. Мужчины редко встревали в женские ссоры, считая их еще одним признаком короткого ума, о котором свидетельствовал Пророк Мухаммед, да благословит его Аллах и приветствует. Все мужчины крыши проводили целый день в борьбе за кусок хлеба, возвращались домой поздно, очень уставшими и стремились к трем маленьким радостям жизни: горячей и вкусной пище, нескольким кальянам или гашишу для того, чтобы расслабиться. Они курили в одиночку либо собирались летними ночами на крыше целой компанией. Третьей радостью был секс, которому жители крыши отводили почетное место и о котором, если, конечно, речь не шла о чем-то греховном, не считали зазорным говорить откровенно. Но здесь был один парадокс: мужчина с крыши, как и все простые люди, стеснялся упоминать имя своей жены в разговорах с другими мужчинами, называл ее чужим именем, говорил о ней как о матери своих детей или как о самих детях. Например, он говорил: «Ребятки приготовили мулухию[7]». И присутствующие понимали, что он говорит о своей жене… В то же время этот человек не стеснялся в мужской компании рассказывать мельчайшие подробности своей интимной жизни, и соседи знали о них почти все. Все женщины, независимо от их религиозности и нравственных принципов, обожали секс и перешептывались о разных постельных делах, потом смеялись добродушно или, если рядом никого не было, бесстыдно… Единственное, чего они не любили в сексе, — когда исчезало удовольствие. Одержимость и страстность мужей заставляла женщин с крыши оставаться красивыми и желанными для своих мужчин, хотя все они страдали от крайней нужды. И когда дети засыпали после ужина и молитвы, когда в доме еды было больше, чем на неделю, когда на черный день было спрятано несколько купюр и комната, где они жили, была чисто прибрана, мужчины приходили в хорошем настроении под действием гашиша и первым делом требовали от жены исполнить свой долг — вымыться, нарядиться, надушиться и ответить на их призыв. Эти короткие часы счастья были для каждой женщины свидетельством того, что ее несчастная жизнь, как бы там ни было, сложилась. Передать выражение лица женщины с крыши, когда в пятницу утром ее муж спускался на молитву, а она, смыв с себя следы любви, выходила на крышу развесить только что постиранные простыни, способна лишь кисть великого художника. В тот момент ее волосы были влажными, кожа — розовой, а взгляд — ясным. Она была похожа на распустившийся бутон розы, напившийся утренней росы.

* * *

Ночная тьма отступала, обещая новый день. Из окна привратника аль-Шазли струился слабый свет. В комнате всю ночь не спал от волнения его сын Таха. Совершив утреннюю молитву и два дополнительных коленопреклонения по сунне[8], Таха присел в белой галабее на кровать и начал читать Книгу обращений к Аллаху с мольбами. Его слабый шепот нарушал тишину комнаты: «О Аллах, поистине, я прошу Тебя о благе этого дня и прибегаю к Тебе от зла его, зла того, что он в себе несёт. О, Аллах, следи за мной своим всевидящим оком и помилуй меня могуществом своим. Не пропаду я, Ты моя надежда. Ты, о Обладатель величия и Почитаемый! К тебе обращаю свое лицо, обратись ко мне твоим благородным ликом, даруй мне щедро свое доброе прощение и будь доволен мной своей милостью».

Таха повторял свои мольбы до тех пор, пока утренний луч не проник в помещение и в железных комнатушках не закипела жизнь: голоса, крики, смешки, покашливания, скрип открывающихся и закрывающихся дверей, кипение чайника, запахи чая, кофе, угля и табака… Для жителей крыши это было началом обычного дня, а Таха аль-Шазли думал о том, что сегодня раз и навсегда решится его судьба. Всего через несколько часов он должен был пройти комиссию в полицейской школе. Последнее препятствие на пути долгой надежды. С детства он мечтал стать офицером полиции и прилагал неимоверные усилия, чтобы осуществить свою мечту… Он учил все наизусть в средней школе и получил 89 баллов по гуманитарным предметам, не пользуясь услугами репетиторов (не считая нескольких консультаций, с трудом оплаченных отцом). В летние каникулы Таха записался в молодежный центр в Абдине и (за десять фунтов в месяц) выкладывался на занятиях физкультурой, чтобы добиться хорошей спортивной формы, — это упростило бы его поступление в полицейскую школу. Таха подружился с офицерами районной полиции, кроме тех, кто служил в отделении Каср ан-Нил на пункте Кутсика. От них он узнал все тонкости вступительных экзаменов в полицейскую школу, а еще то, что богатые дают взятку в двадцать тысяч фунтов за зачисление своих детей… (Как он хотел бы иметь столько денег!) Ради осуществления своей мечты Таха Аль-Шазли, помимо всего прочего, терпел заносчиво-подлое обращение обитателей крыши. С детского возраста он помогал отцу прислуживать. А когда проявились его способности, соседи по крыше восприняли это по-разному: одни поощряли его зубрежку и вовсю предсказывали ему блестящее будущее, других, и их было большинство, раздражала сама мысль о «преуспевающем сыне привратника», и они пытались убедить отца отдать мальчика после школы учиться ремеслу… «Получив профессию, он поможет и тебе, и себе» — так они, сочувствуя, советовали престарелому дядюшке аль-Шазли. А когда Таха перешел в старшие классы и стал одним из лучших учеников, они, зная, что ему сдавать экзамен, поручали непосильную работу, занимающую много времени, часто для соблазна давали карманные деньги и таили злую мысль помешать его образованию. Таха брал столько работы, сколько денег ему требовалось, и самоотверженно продолжал заниматься, порой даже проводя бессонные ночи. Когда стали известны результаты экзаменов, оказалось, что он набрал гораздо больше баллов, чем многие другие ребята в их доме. И тогда соседи стали выражать недовольство открыто. Встречаясь у лифта, один язвительно спрашивал другого, поздравил ли тот привратника с успехами его сына, затем, смеясь, добавлял, что сын привратника скоро поступит в полицейскую школу и окончит ее с двумя звездочками на погонах. Второй заявлял, что ему неприятна эта тема, но, похвалив нравственность и усердие Тахи, все же с серьезностью отмечал (имея в виду принцип, а не конкретного человека), что к должности в полиции, суде — ко всем ответственным должностям — нельзя допускать детей сторожей и прачек. Мол, придя к власти, они воспользуются ей, чтобы получить то, чего были лишены, и избавиться от своих детских комплексов. Разговор заканчивался проклятиями в адрес Насера[9], который сделал образованием бесплатным, и упоминанием хадиса Пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует: Не обучайте детей недостойных!

Узнав об итогах экзаменов, соседи стали задирать Таху. Они отчитывали его по малейшему поводу: он вымыл машину, но забыл положить коврик на место, опоздал на несколько минут, вернувшись издалека, купил на рынке десять предметов по списку, но забыл одиннадцатый. Они нарочно хотели унизить его при всех, заставить его отвечать на оскорбления, но этому «зазнайке» все было ни по чем. Они ждали звездного часа, когда смогут высказать ему всю правду: здесь он простой привратник — не больше и не меньше, и если ему не нравится его работа, пусть отдаст ее тому, кому она нужна… Однако Таха не давал им даже шанса. Он встречал их нападки молча, опустив голову и кротко улыбаясь. В этот момент на его красивом смуглом лице было написано, что его обвиняют напрасно, что он вполне может ответить обидчику, но не делает этого из уважения к старшим… Это была только одна из масок, одна из форм защиты, к которым прибегал Таха, чтобы одновременно сохранить самообладание и избежать проблем. Сначала он вел себя наигранно, но вскоре такое поведение стало для него естественным. Например, он старался не сидеть на скамейке привратника, чтобы не вставать перед каждым жильцом в знак почтения. А уж если садился на лавку, то, замечая приближающегося жильца, делал вид, что чем-то занят и не может встать. Он привык разговаривать с жильцами уважительно сухо, как чиновник со своим начальником, а не как слуга с господином. Что касается его ровесников из их дома, то с ними он вел себя как равный: дурачился как с лучшими друзьями, обращался к ним запросто, одалживал учебники, и не потому, что ему были нужны книги, а чтобы напомнить им, что он, хоть и привратник, все же учится вместе с ними… Такой была его жизнь: бедность, изнурительный труд, грубость жильцов, вечно свернутая пятидесятифунтовая купюра, которую отец давал ему по субботам и которую он тысячами разных способов исхитрялся растягивать на всю неделю. Изнеженная рука кого-то из жильцов лениво протягивает из окна автомобиля чаевые. В ответ на это он обязательно должен поднять руку, громко и от всего сердца поприветствовать и поблагодарить своего благодетеля. Тот то ли нахально-злорадный, то ли таящий снисхождение взгляд, который он, смущаясь, замечал в глазах одноклассников, зашедших к нему в гости и обнаруживших, что друг живет на крыше в «комнате привратника»… Гости задавали ему этот противный, ставящий в тупик вопрос: «Ты что, привратник?!» Его тяготило, что жильцы, входя в здание, ожидали, что он поспешит принять их ношу, в том числе и мелкую… Так в унижениях проходил день, а когда поздно ночью он ложился в постель, совершив омовение перед вечерней молитвой, молитвами Аль-Шафаа и Аль-Витр, он долго лежал в темноте с широко открытыми глазами, потом потихоньку погружался в мечты, где видел себя уже офицером полиции, горделиво вышагивающим в красивом мундире. На плечах блестят медные звездочки, с пояса свешивается табельное оружие, вселяющее страх. Он представлял, что уже женился на своей любимой Бусейне и они переехали в приличную квартиру в престижном районе подальше от шума и грязи крыши. Он твердо верил в то, что Аллах осуществит все его мечты, во-первых, потому что он пребывал в страхе божьем, исполнял все предписания, остерегался совершить грех, ибо Аллах сказал почитающим его рабам в священном аяте: «Если бы жители селений уверовали и стали богобоязненны, Мы раскрыли бы перед ними благодать с неба и земли», во-вторых, потому что он вверил себя Аллаху, о всемогуществе которого сказано в священном хадисе: «Как раб божий думает, так и получает: на добро — добро, на зло — зло». Всевышний благоволил к нему и помогал в старших классах, и, слава Аллаху, он успешно сдал экзамены в полицейскую школу. Теперь ему оставалось только пройти комиссию. Сегодня, с божьего соизволения, он преодолеет и это.

Таха проснулся, совершил два утренних коленопреклонения и еще два на удачу, вымылся, побрился и стал одеваться. К комиссии он заранее купил новый костюм серого цвета, ослепительно-белую рубашку и симпатичный голубой галстук. Когда он в последний раз бросил взгляд на свое отражение в зеркале, то показался себе элегантным. Он поцеловал мать на прощание, та положила ему руку на голову, пробормотала заклинание, а затем принялась так горячо за него молиться, что у юноши бешено забилось сердце. Выходя из дома, он увидел отца, сидящего на скамейке, скрестив ноги. Старик медленно поднялся, посмотрел на сына, положил руку ему на плечо и улыбнулся. Его седые усы задрожали, обнажив беззубый рот. «Заранее поздравляю, господин офицер…», — произнес отец с гордостью. Шел уже одиннадцатый час, и улица Сулейман-паши гудела от машин и народа. Большинство магазинов уже распахнуло свои двери, а Таха думал о том, что у него еще целый час до экзамена. Боясь испортить костюм в общественном транспорте, он решил взять такси. Оставшееся время Таха надеялся провести с Бусейной. Между ними была договоренность: он проходит мимо магазина одежды «Шанан», где она работает, а она, заметив его, отпрашивается у своего хозяина господина Таляля под предлогом принести что-либо со склада, а потом догоняет его в их любимом месте около нового парка на площади ат-Тауфикия. Таха сделал все, как условились, и вот уже четверть часа ждал Бусейну. С ее появлением его сердце забилось… Ему нравилась ее походка, то, как она медленно шла маленькими шажками, опустив взгляд. Казалось, она чего-то стесняется или в чем-то раскаивается, ступает осторожно, будто по хрупкой поверхности… Таха заметил, что Бусейна надела обтягивающее красное платье, облегающее фигуру, а из глубокого выреза виднеется ее пышная грудь. Он рассердился, вспомнив, что уже ссорился с ней из-за этого платья. Однако сдержал гнев, чтобы не портить важное событие. Она улыбнулась и обнажила ровный ряд ослепительно-белых зубов, на щеках нарисовались красивые ямочки, губы были накрашены темной помадой. Она села рядом с ним на выступ мраморной стены сада, повернулась в его сторону и удивленно посмотрела на него большими карими глазами: Какая элегантность! Он ответил ей горячим шепотом:

— Я иду на экзамен и хотел увидеть тебя.

— Да поможет тебе Аллах.

Она сказала это, явно сопереживая, и он осмелел. В эту минуту ему хотелось прижать ее к своей груди.

— Боишься?

— Я уповаю на Всевышнего. Все, что Он делает, я принимаю с благодарностью. Да будет так, — произнес Таха быстро, как будто ответ у него уже был готов, как будто он убеждал сам себя. Он помолчал, затем добавил, с нежностью заглянув ей в глаза:

— Молись за меня…

— Да поможет тебе Аллах, Таха! — громко сказала она, но потом опомнилась и смутилась, что дала волю чувствам:

— Мне надо идти, господин Таляль меня ждет.

Она засобиралась. Он пробовал задержать ее, но Бусейна уже протянула руку на прощанье. Избегая смотреть ему в глаза, она сухо сказала: «Желаю удачи. Да поможет тебе Аллах». Позже, сидя в такси, Таха думал о том, что Бусейна стала относиться к нему по-другому, и этого нельзя было не заметить. Он знает ее очень хорошо, и ему достаточно одного взгляда, чтобы понять, что творится у нее внутри. Он выучил наизусть все ее настроения: как ее лицо светится от счастья, как она грустит, как улыбается, смущаясь, а когда злится, краснеет и ее глаза сверкают от злости, выражение лица становится хмурым (но она все равно остается красивой)… Он любил смотреть на нее, когда она только что проснулась и лицо ее после сна было похоже на личико кроткого, послушного ребенка… Он любил и всегда хранил в памяти образ маленькой девочки, за которой он гонялся по крыше. Запах мыла от ее волос возбуждал его, и ему хотелось ее обнять. Он помнил ее ученицей торгового колледжа в белой рубашке и синей юбке, в белых школьных носках и черных ботинках. Она шла, прижимая портфель так, будто прятала за ним свою созревшую грудь. Какие воспоминания! Однажды они гуляли по мостам, а потом в зоопарке. В тот день они признались друг другу в любви, договорились пожениться. Она привязалась к нему и расспрашивала о подробностях его жизни так, как будто была маленькой женушкой, принимающей участие в его делах. Они продумали все детали — сколько детей она родит ему, как они их назовут, как обставят квартиру, в которой будут жить после свадьбы. Но вдруг Бусейна изменилась. Он больше не интересовал ее, а об «их плане» она говорила безразлично или с издевкой. Она часто ссорилась с ним и под разными предлогами убегала со свиданий. Это началось сразу после смерти ее отца… Почему она изменилась?! Была ли их любовь только ребячеством, из которого они со временем выросли, или она полюбила другого? Эта мысль терзала, резала его сердце как ножом. Он представлял, как сириец Таляль (хозяин магазина, в котором она работала) в костюме жениха берет ее под руку выше локтя… На сердце у Тахи было тяжело. Он очнулся, когда такси остановилось перед зданием полицейской школы, показавшейся ему в ту секунду страшной средневековой крепостью, где решится его судьба. Таху охватил ужас, и он стал читать аят «Трон», приближаясь к дверям.

* * *

О молодости Абсхарона было известно очень мало…

Кто знает, чем он занимался до сорока лет и при каких обстоятельствах потерял правую ногу? Мы можем проследить его жизнь только с того дождливого зимнего дня, когда двадцать лет назад черный Chevrolet привез его к дому Якобяна на встречу с мадам Фанус — богатой коптской[10] вдовой из Верхнего Египта с двумя детьми, воспитанию которых она посвятила себя после смерти мужа. Несмотря на привязанность к детям, время от времени она поддавалась зову плоти. Заки аль-Десуки познакомился с ней в автомобильном клубе и какое-то время ухаживал за ней. Чем большее наслаждение доставляла ей эта связь, тем сильнее чувство вины перед Богом не давало ей спать и часто после любовных утех она рыдала на груди Заки. Совесть вдова пыталась заглушить активной благотворительностью по церковной линии… И когда умер Борьи, старый уборщик офиса Заки, она настояла на том, чтобы аль-Десуки взял к себе Абсхарона (его имя было внесено в церковный список нуждающихся). И вот Абсхарон впервые предстал перед Заки, опустив глаза и сжавшись в комок, как мышь. Вид одноногого нищего на костылях, похожего скорее на попрошайку, разочаровал бея. Со смехом он обратился к своей подруге на французском:

— И все же, дорогая, у меня офис, а не благотворительное общество.

Она продолжала уговаривать и упрашивать, пока Заки в конце концов с большой неохотой не согласился испытать Абсхарона, посчитав, что нескольких дней хватит, чтобы того выгнать. Но не тут-то было. Абсхарон с первого же дня доказал, что он справится с делами: способен выполнять тяжелейшую работу без перерыва на отдых (он даже требовал у бея расширить круг своих обязанностей), обладает острым умом, учтив. Поражала находчивость, с которой он направлял дело в нужное русло, скрытность, доходившая до того, что он ничего не увидел бы и не услышал, даже если бы у него на глазах совершилось убийство… Обнаружив в нем такие незаменимые для слуги качества, уже через несколько месяцев Заки-бей не мог обходиться без Абсхарона и часа. Он даже оборудовал кухню в квартире дополнительным звоночком вызова, положил ему щедрый оклад и разрешил ночевать в офисе (что никому ранее не позволялось). Абсхарон в первый же день разгадал характер бея. Он знал, что тот был капризен, поддавался настроению, не владел эмоциями и почти всегда находился под действием возбуждающих средств. Мужчины такого рода (как показывал богатый жизненный опыт Абсхарона) вспыльчивы и резки, однако никогда не будут издеваться над человеком по-настоящему. Самое серьезное, на что они способны, — это грубые замечания. Абсхарон поклялся себе ни за что не спорить и не пререкаться с хозяином, наоборот, чтобы добиться его расположения, он всегда старался быть вежливым и предупредительным. Абсхарон не обращался к хозяину иначе, как «господин», вставляя это слово в каждое предложение. И если бей спрашивал его, например, который час, Абсхарон отвечал: «Господин, пятый час…» В каком-то смысле Абсхарон приспособился к своей работе в офисе. В затемненных днем покоях и в этом гнилостно-старом запахе древней, разбухшей от влаги мебели и едкого чистящего средства, которым бей приказывал чистить ванну, Абсхарон, появляющийся из угла квартиры на своих костылях, в вечно грязной галабее, с лицом несчастного старика и заискивающей улыбкой, казалось, находился в своей естественной среде (как рыба в воде или насекомое на болоте). А когда он выходил за чем-нибудь из дома Якобяна и шел по солнечной улице среди пешеходов и автомобильного шума, терял свой обычный вид и становился похож на летучую мышь, вылетевшую на улицу посреди бела дня. В себя он приходил, только вернувшись в офис, где провел уже два десятка лет, прячась в темноте и сырости… Не будем себя обманывать, полагая, что Абсхарон был простым послушным слугой. Напротив, за его внешностью слабого, покорного человека прятались конкретные желания и цели, ради которых он был готов неистово сражаться: воспитание и образование трех дочерей, а еще забота о младшем брате Маляке и его детях, которую он взвалил на свои плечи… Вот почему каждый вечер, уединившись в своей комнате, он вытаскивал из кармана галабеи весь дневной заработок — монеты и мелкие свернутые купюры, влажные от пота, полученные в качестве чаевых и те, которые ему удалось стянуть из денег на офисные покупки… (Бизнес Абсхарона был образцом точного и хитрого расчета: он никогда не завышал покупные цены, как это делали некоторые, ведь цены известны всем, при желании их можно легко проверить. Просто он ежедневно присваивал небольшое, незаметное на глаз количество кофе, чая, сахара, затем заворачивал украденный провиант в новую упаковку и еще раз «покупал» все это для Заки-бея, предъявляя настоящие чеки, которые получал по особому договору с бакалейщиком с улицы Мааруф)…

Перед тем, как вечером отправиться спать, Абсхарон дважды заботливо пересчитывал свои деньги, вытаскивал карандашик, который всегда носил за ухом, и подводил итог своим заработкам. Часть денег откладывалась (ее он в воскресенье клал на книжку и больше не трогал), остальной доход распределялся в уме на нужды его большой семьи. Независимо от того, оставалось еще что-то или нет, Абсхарон, как верующий христианин, не мог заснуть, не обратившись к Господу с благодарной молитвой. И в ночи было слышно, как он страстно шепчет на кухне перед прикрепленным на стену образом распятого Иисуса: «Господи, Ты благодетель мой и детей моих, я прославлю тебя, да святится имя твое… Аминь».

* * *

И непременно нужно сказать несколько слов о Маляке.

Пальцы на руке разные, но, выполняя общую задачу, они работают вместе… Центровой на футбольном поле бросает мяч так, чтобы он упал точно к ногам нападающего, тогда тот поразит цель… Так же слаженно действовали Абсхарон и его брат Маляк. Последний с детства учился кроить рубашки и не бросил это занятие, чтобы, унижаясь, прислуживать в богатых домах, как брат. Невысокого роста, в темной простой одежде, с большим животом и некрасивым полным лицом, он с первого взгляда производил неприятное впечатление. Маляк спешил встретить человека широкой улыбкой, горячо пожать ему руку, дружески побеседовать, похвалить, выказать уважение, согласиться с мнением собеседника (если только оно не затрагивало его насущные интересы), предложить сигарету «Клеопатра» (из мятой пачки, которую он вожделенно доставал из кармана, чтобы каждый раз убедиться в сохранности этого богатства)… Однако у этой чрезмерной доброты была и другая сторона: если требовалось, Маляк становился воплощением бесстыдства, человеком, о котором и не скажешь, что он получил мало-мальское воспитание. В нем сочетались две противоположности: злоба и трусость, дикое желание замучить врагов и страх понести наказание. Нападая, он заходил настолько далеко, насколько позволяло его положение. Если не встречал сопротивления, наступал безжалостно, не зная страха. Если получал серьезный отпор, тотчас же ретировался, позабыв обо всем… Высокое мастерство Маляка и мудрая голова Абсхарона составляли гармоничное целое, и они вдвоем, как говорится, могли свернуть горы… Задумав получить комнату на крыше, они целые месяцы работали над планом. А когда пришел час и Рабаб вошла к Заки-бею, Абсхарон уже стоял на пороге. Он поклонился, улыбнулся с хитрецой и сказал: «Господин, прошу прощения, можно мне ненадолго выйти?» Не успел он закончить фразу, как Заки-бей, всецело занятый своей любовницей, указал на дверь. Абсхарон мягко закрыл ее за собой и, меняясь в лице, застучал своим костылем по кафелю коридора. Исчезла заискивающая жалкая улыбка, вместо нее на лице отразилась серьезная озабоченность. Абсхарон направился к маленькой кухне, расположенной около входа в квартиру, осторожно осмотрелся, затем приподнялся, опираясь на костыль, чтобы легонько отодвинуть образ Девы Марии на стене, прикрывающий небольшое отверстие. Он сунул туда руку, извлек несколько пачек крупных купюр и стал их лихорадочно прятать за пазухой и по карманам. Потом бесшумно вышел из квартиры, крепко закрыв за собой дверь… Добравшись до выхода из здания, он повернулся на костыле направо и подошел к комнате привратника. Оттуда неожиданно появился его брат Маляк, таившийся в ожидании. С одного взгляда братья поняли друг друга и через несколько минут уже направлялись по улице Сулейман-паши в автомобильный клуб, чтобы встретиться с адвокатом Фикри Абдель Шахидом, управляющим домом Якобяна. Братья заранее готовились к этой встрече и обсуждали ее месяцами, поэтому им не о чем было говорить по дороге. Они шли молча. Абсхарон начал читать молитвы Деве Марии и Иисусу, прося у них помощи. Маляк же напрягал мозги, подбирая слова, с которых он начнет разговор с Фикри-беем, чтобы произвести впечатление. Последние несколько недель он собирал информацию об этом бее и выяснил, что ради денег тот был готов на все, кроме того, любил вино и женщин. Маляк сходил к нему в офис на улицу Каср ан-Нил и подарил дорогую бутылку виски «Old Bar», потом завел откровенный разговор о железной комнате, пустующей после смерти Атыи, продавца газет, который жил и умер в одиночестве, а комната его отошла владельцу здания. Обстоятельства бросали Маляка из одного магазина в другой, и после тридцати он стал мечтать, что откроет в этой комнате лавку… Когда Маляк посвятил Фикри в суть дела, тот потребовал минуту на размышление и после уговоров со стороны Маляка и его брата согласился отдать им комнату, но не менее чем за шесть тысяч фунтов. Он назначил братьям встречу в автомобильном клубе, где обедал обычно каждое воскресенье… Братья вошли в клуб, и Абсхарону стало страшно в таком шикарном месте. Он принялся разглядывать натуральный мрамор, покрывающий стены и пол, и мягкий красный ковер, который тянулся от лифта. Маляк почувствовал это и ободряюще сжал брату локоть, затем вышел вперед, тепло поздоровался за руку со швейцаром и спросил его о Фикри Абдель Шахиде. На тот день Маляк был знаком с работниками клуба уже две недели. Он расположил их к себе лестными разговорами и тем, что подарил несколько белых галабей, поэтому официанты и другие служащие наперебой приветствовали братьев и проводили их в ресторан на втором этаже, где Фикри-бей обедал со своей белой полной подругой. Братьям не подобало прерывать трапезу бея — они подослали человека сообщить об их приходе и сели ждать адвоката в отдельной боковой комнате. Не прошло и нескольких минут, как появился толстяк Фикри Абдель Шахид с большой залысиной и красно-испитым, как у иностранца, лицом. Его глаза в красных прожилках и слегка заплетающаяся речь говорили братьям о том, что он слишком много выпил. После обмена приветствиями и любезностями Абсхарон стал хвалить бея за его доброе сердце, говорить, что своими делами он похож на Христа Спасителя. Он вновь и вновь рассказывал о том, как бей прощает многим своим клиентам долги по счетам, если только обнаружит, что эти униженные бедняки не могут заплатить (а его брат Маляк изумлялся услышанному)…

— Ты знаешь, Маляк, что говорит Фикри-бей бедному поручителю, когда тот приносит деньги? — спрашивал Абсхарон и сам же быстро отвечал: «Он говорит ему: иди и поклонись Господу нашему Иисусу, ведь он сполна вернул мне твой долг!» Маляк причмокнул, сложил руки на своем большом животе и опустил глаза. Притворившись растроганным, он произнес: «Вот настоящий христианин». Однако Фикри, хотя и был пьян, внимательно следил за их словами и, недовольный намеками, сказал, решительно поставив точку в разговоре:

— Вы принесли деньги, как договаривались?!

— Конечно, господин бей! — вскрикнул Абсхарон.

И добавил, вручая ему две бумаги:

— Вот контракт, как договаривались, господин. Господи, благослови!

Он сунул руку за пазуху, чтоб вытащить деньги. Как и условились, он принес шесть тысяч, но рассовал деньги по разным местам, чтобы оставить себе возможности для маневра. Абсхарон извлек четыре тысячи и протянул их бею.

Тот закричал со злостью:

— Что это? Где остальное?!

Тут братья в один голос, словно исполняя оперную партию, стали умолять его: Абсхарон — задыхающимся голосом с хрипотцой, а Маляк — высоким, тонким и пронзительным. Слова их путались, смысла было не разобрать, однако в целом они взывали к милости бея, клялись пришествием Христа, что взяли эту сумму в долг и действительно не могут заплатить больше. Фикри-бей не сдавался.

— Бросьте ваши штучки… Они на меня не действуют! — еще сильнее рассердился он. И собрался было вернуться в ресторан, однако Абсхарон, который ждал этого шага, бросился в сторону бея, при этом зашатался и чуть не упал. Резким движением он выдернул из своего кармана еще одну пачку в тысячу фунтов и положил ее в карман бея, который, хотя и был рассержен, не оказал серьезного сопротивления и легко позволил это сделать. В этот момент Абсхарон разыграл очередную сцену: несколько раз поцеловал бею руку и закончил свою мольбу особым жестом, который приберег на случай крайней необходимости. Он отклонился назад, двумя руками приподнял грязную изношенную галабею, обнажил свою отрезанную ногу, привязанную к протезу уныло-темного цвета, и закричал прерывисто-сиплым голосом, давя на жалость: «Господин бей, Бог не оставит вас и ваших детей… Я инвалид, бей… У меня нет ноги… Я болен, а все сидят на моей шее… Маляку надо кормить четверых детей и жену… Если ты любишь Иисуса, ты не позволишь мне уйти в таком состоянии». Этого бей выдержать не смог. Через некоторое время все трое сели подписывать договор: Фикри Абдель Шахид, рассерженный тем, что его «шантажировали чувствами», как он сам потом выразился, рассказывая обо всем подруге, Маляк, который уже думал о том, что в первую очередь необходимо сделать в железной комнате на крыше, и Абсхарон, на лице которого застыла последняя из жалобных гримас — он добился своего, но на пределе собственных возможностей. В душе же он был счастлив, что получил комнату по договору и при этом, мастерски изворачиваясь, смог спасти кулек в тысячу фунтов, приятным теплом отозвавшийся в левом кармане его галабеи…

* * *

Сердце города оставалось — по крайней мере, лет сто — общественно-торговым центром Каира. Там находились крупнейшие банки, иностранные компании, офисы известных врачей и адвокатов, кинотеатры, шикарные рестораны. Старая египетская элита построила район по образцу европейских кварталов. В любой столице Европы в то время были похожие улицы… Тот же архитектурный стиль и налет благородной старины. Истинно европейский характер центр города сохранял до начала шестидесятых. Пережившие смену эпох должны помнить его изысканность… Там не подобало прогуливаться в галабеях простому народу. Людей в народной одежде не пускали ни в такие элитные рестораны, как «Джорджи», «A Л’Америкэн» или «аль-Онеон», ни в центральные кинотеатры — «Метро», «Сан Джеймс», «Радио», ни в другие общественные места. Мужчинам следовало приходить сюда в костюме и при галстуке, а женщинам — в вечернем платье. Все магазины были закрыты по воскресеньям и в дни католического Рождества и Нового года. Центр украшали по образцу западных столиц: стеклянные витрины искрились поздравлениями на французском и английском, в них стояли елочки и игрушечные Санта Клаусы. Бары и рестораны были полны иностранных аристократов, которые отмечали праздник выпивкой, песнями и танцами. В центре было полно маленьких баров, где в обед или выходной можно было пропустить несколько стаканчиков и закусить по приемлемым ценам. В тридцатые и сороковые годы некоторые бары вдобавок к напиткам предлагали развлечения — греческого либо итальянского певца, ансамбль еврейских танцовщиц. До конца шестидесятых на одной только улице Сулейман-паши было около десятка небольших баров. Но пришли семидесятые, и центр постепенно стал терять свое назначение, сердце города перемещалось вслед за новой элитой в районы аль-Мухандисин и Наср. Египетское общество размыло бурной волной религиозного возрождения, и пить вино стало зазорным. Сменяющиеся египетские правительства поддались давлению исламистов (а иногда и «превосходили» в своей политике оппозиционные исламские течения). Они ограничили продажу вин гостиницами и крупными ресторанами, прекратили выдавать лицензии новым барам, а в случае смерти хозяина заведения (в основном ими были иностранцы) правительство отзывало лицензию и требовало от наследников сменить вид деятельности… Кроме того, время от времени полицейские наведывались в бары, обыскивали посетителей, требовали предъявить паспорта, а тех, у кого их не было, забирали в отделение до установления личности… К началу восьмидесятых осталось лишь несколько разбросанных по всему центру небольших заведений, владельцам которых удалось пережить религиозный подъем и притеснения со стороны правительства двумя способами: либо затаившись, либо дав взятку… Ни один бар в Центре не заявлял громко о своем существовании, само слово «бар» на вывесках заменили словами «ресторан» или «кафе». Владельцы баров и винных лавок вставляли в окна своих заведений темные стекла, за которыми не видно было происходящего внутри, или заклеивали витрины бумагой, наполняли их другими товарами, не имеющими ничего общего с их деятельностью. Посетителям не разрешалось распивать напитки на тротуаре перед баром или даже напротив распахнутого на улицу окна. После того, как некоторые винные лавки подожгла примкнувшая к исламистам молодежь, в заведениях были приняты чрезвычайные меры безопасности. Несмотря на все это, владельцев немногих оставшихся баров обязали регулярно платить крупные взятки офицерам безопасности и городским чиновникам, чтобы те были лояльны. Доходов с продажи местного дешевого вина на взятки не хватало, и это заставило владельцев заведений искать другой способ извлечения прибыли. Одни стали закрывать глаза на разврат, нанимая официантками проституток (как в баре «Cairo» на ат-Тауфикия, «Mido» и «Pussy cat» на Имад ад-Дин). Другие в погоне за прибылью вместо того, чтобы закупать алкогольные напитки, стали производить их в подпольных цехах. Так поступали в «Хальгян» на улице аль-Антикхана и в «Джамайке» на улице Шериф. Потребление паленого алкоголя стало причиной трагедий. Самый нашумевший несчастный случай произошел с молодым художником: выпив поддельного бренди в баре «Хальгян», он потерял зрение, и прокуратура постановила закрыть заведение. Однако хозяин бара известным путем смог открыть его заново… Таким образом, несколько оставшихся в центре города баров из недорогих и приличных мест превратились в темные душные ульи, посещаемые в основном всяким сбродом… Из этого ряда выделялись только бар «Maxime» в переулке между улицами Каср ан-Нил и Сулейман-паши и бар «Chez nous» в подвале дома Якобяна.

* * *

«Chez nous» — в переводе с французского значит «в нашем доме». Местечко расположено чуть ниже уровня улицы. Плотные шторы на окнах даже днем не пропускают в помещение яркий свет. Большой бар — слева. Столики темного дерева расставлены в укромных нишах. Старые фонари в венском стиле, высеченные из бронзы или вырезанные из дерева барельефы на стенах, латинские буквы на картонных подставках, большие кружки пива — все это создает атмосферу английского паба. Когда летом не спеша входишь в бар «Chez nous», оставив позади шум, жару и давку улицы Сулейман-паши, и садишься, чтобы спокойно выпить холодного пива в прохладе приятного полумрака, кажется, что здесь ты надежно спрятался от повседневности. Камерность — отличительное свойство бара «Chez nous», прославившегося как место встреч сексуальных меньшинств (именно так он значится во многих туристических справочниках)… Его владельца Азиза за белую кожу, светлые волосы и голубые глаза прозвали Англичанином. Он сам нетрадиционной ориентации. Поговаривают, что Азиз дружил со старым греком-христианином, которому принадлежал ресторан, и так ему понравился, что перед смертью тот отписал ему заведение. Ходят также слухи, будто он устраивает бесстыдные вечеринки, на которых предлагает мальчиков арабским туристам, и что такой разврат приносит баснословную прибыль, из которой он платит взятки, гарантирующие ему безопасность от силовых структур. У хозяина заведения сильный характер и редкое чувство такта, при его покровительстве многие геи завязывали отношения, освобождаясь от общественных рамок, мешающих им заявить о своих наклонностях. В курильнях гашиша и игровых клубах встречались посетители разного возраста, из разных социальных слоев. Среди них были рабочие и интеллигенция, молодежь и пожилые — всех объединяла только нетрадиционная ориентация. Геи, подобно преступникам, карманникам и другим криминальным сообществам, выработали свой язык, позволяющий незаметно для чужого глаза отличать друг друга в толпе. Пассивного гея они называли «кудияна». Ему давали женское имя, под которым он был известен в своих кругах: Суад, Инжи, Фатма… Активного гея звали «пшеница». Если он был необразованным простолюдином, говорили «грубая пшеница». Отношения назывались «связью». Знакомясь друг с другом, они вели тайный диалог посредством жестов. Если один, пожимая руку другому, щекотал запястье, это означало, что он его хотел. Если кто-то соединял пальцы рук и поигрывал ими во время разговора, то таким образом он приглашал собеседника продолжить «связь». Если показывали пальцем на сердце, имели в виду, что партнер завладел им. Вот так… В какой-то степени Азиз Англичанин заботится об удобстве посетителей «Chez nous», но в то же время не разрешает им переговариваться условными знаками. С наступлением ночи количество выпитого спиртного растет, голоса становятся громче, посетители резче перебивают друг друга, словно одержимые желанием высказаться. Такая атмосфера бывает во всех барах. Но завсегдатаи «Chez nous», опьяненные спиртным и похотью, обмениваются еще комплиментами и грязными шутками. Кто-то может коснуться партнера пальцами и поводить ими по его телу. Англичанин тут же вмешивается и восстанавливает порядок всеми способами — от вежливого шепота до угрозы выгнать хулигана из бара. Часто Англичанин волнуется, краснеет, и он набрасывается на потерявшего над собой контроль гея:

— Послушай, мадам, пока ты сидишь у меня, держи себя в руках. Если твой друг тебе нравится, давай, уходи вместе с ним, а не протягивай в баре к нему свои ручки…

Англичанин строг в таких ситуациях не потому, что хочет соблюсти приличия, дело тут в соотношении потерь: полицейские уже часто наведывались в бар… Правда, пока они только бросали быстрый взгляд издалека, не беспокоя посетителей (спасибо крупным взяткам, сдерживающим их), но, если бы заметили в баре что-то вызывающее, перевернули все вверх дном, и, пользуясь случаем, заставили бы Англичанина платить больше.

* * *

Незадолго до полуночи двери распахнулись, и в баре появился Хатем Рашид в компании смуглого молодого человека лет двадцати, одетого в простую одежду и бритого на солдатский манер. Присутствующие были уже пьяны, они орали и пели во весь голос, но, как только вошел Хатем, шум смолк и все стали разглядывать его из любопытства, повинуясь какому-то безотчетному страху. Они знали, что он «кудияна», однако держали себя в строгих рамках и не смели бесцеремонно к нему обратиться. Даже самые беспринципные и бесстыжие из них относились к нему с уважением. А причин было много: господин Хатем Рашид — известный журналист и главный редактор газеты «La Caire», выходящей в Каире на французском языке. Он аристократ чистых кровей. Мать — француженка, отец — доктор Хасан Рашид, успешный адвокат, в пятидесятые годы декан юридического факультета. К тому же Хатем считался среди геев консерватором, если так можно выразиться: он не опускался до пошлости, не пудрил лицо, не жеманничал, как многие другие «кудияна». Во внешности и манерах Хатем искусно балансировал между мягкой элегантностью и женственностью. Он носил вечерний костюм ярко-красного винного цвета, повязывал желтый шейный платок, большая часть которого скрывалась под розовой рубашкой из натурального шелка. Широкий воротник рубашки лежал поверх пиджака. Своей изысканностью, хорошей фигурой и тонкими, французскими чертами лица он был бы похож на кинозвезду, если б не морщины, оставленные на его лице бурным образом жизни, и то несчастное выражение, которое всегда омрачает лица гомосексуалистов. Азиз Англичанин подошел к нему поздороваться, и Хатем доброжелательно пожал ему руку, затем манерно отвел ладонь в сторону молодого партнера, представив его:

— Мой друг Абд Раббу, проходящий службу в органах безопасности.

— Очень рад, — улыбнулся Азиз, разглядывая сильное, подтянутое тело юноши.

Он провел гостей к уютному столику в глубине бара и принял заказ: стакан джина с тоником для Хатема и бутылка импортного пива для Абд Раббу, горячие закуски… Постепенно посетители утратили к ним интерес и возобновили свои разговоры и громкий смех. Было видно, что приятели втянулись в долгий, тяжелый спор. Хатем говорил низким голосом и, поглядывая на собеседника, пытался его в чем-то убедить. Однако тот слушал равнодушно, а отвечал резко. Хатем умолкал и опускал голову, затем снова пробовал добиться своего… Разговор шел в таком ключе уже почти полчаса, и спорящие за это время выпили две бутылки и три стакана. В конце концов Хатем откинулся на спинку стула и спросил:

— Это твое окончательное решение?

— Да, — громко ответил ему Абд Раббу, должно быть, спиртное стало действовать на него.

— Абду, давай со мной сегодня ночью, а утром разберемся…

— Нет.

— Пожалуйста, Абду.

— Нет.

— Ладно, может, договоримся спокойно. Не заводись, — кокетливо шептал Хатем, поглаживая пальцами огромную руку партнера, лежащую на столе. Эта назойливость смутила Абду, и он, выдернув руку, простонал:

— Я сказал, что не могу у вас ночевать… Я три раза из-за вас опаздывал на прошлой неделе… Офицер посадит меня на гауптвахту.

— Не волнуйся, у меня есть связи в офицерской среде.

— О-о-ох! — в отчаянии выдохнул Абду. Оттолкнув кружку с пивом, которая со звоном опрокинулась, он встал со своего места, зло посмотрел на Хатема и быстро пошел к выходу. Хатем вынул из бумажника несколько купюр, бросил их на столик и выбежал следом за приятелем… Какое-то время в баре стояла тишина, затем раздались комментарии подвыпивших посетителей:

— «Пшеница» испугался: Люди помогите!

— Какая жалость, неразделенная любовь!

— Прощай, девчата — закончились деньжата!

Все разразились смехом и так весело заорали непристойную песенку, что Азизу Англичанину пришлось вмешаться и навести порядок.

* * *

Как многие египтяне, приехавшие из провинции, Мухаммед ас-Сайед (помощник повара в автомобильном клубе) долго мучился болезнью печени, перешедшей в цирроз, и умер в пятьдесят лет. Его старшая дочь Бусейна помнила тот день месяца Рамадана, когда семья разговлялась в своей квартире, состоявшей из двух комнат и туалета, на крыше Дома Якобяна. Отец поднялся, чтобы совершить вечернюю молитву, и вдруг они услышали, как что-то тяжелое упало на пол. Бусейна помнила, как вскрикнула мать: «Бегите к отцу!» Они все побежали… Бусейна, Сьюзен, Фатин и маленький Мустафа. В белой галабее отец лежал на кровати без единого движения, лицо его посинело. Когда привели врача скорой, робкого молодого человека, тот второпях осмотрел его и сообщил печальную новость. Девочки заплакали, мать истошно стала бить себя по лицу, пока не упала на пол. Тогда Бусейна училась в торговом колледже и лелеяла мечты, которые, она ни на минуту не сомневалась, должны были сбыться: она выучится, выйдет замуж за своего любимого Таху аль-Шазли, он окончит полицейскую школу, они заживут в просторной квартире далеко от крыши, и им вполне хватит мальчика и девочки, которых им под силу будет поднять… Они уже обо всем договорились, но вдруг умер отец. Закончился траур, и семья осталась без кормильца. Ничтожного пособия не хватало на учебу, еду, одежду и квартплату. Мать быстро менялась. Она не снимала черного, ее тело совсем отощало и высохло, лицо стало строгим и мужественным, как у всех обнищавших вдов. Вскоре она стала раздражительной и начала часто ссориться с девочками. Даже малышу Мустафе доставались от нее побои и ругань. После каждой ссоры мать подолгу плакала, и уже не поминала имя усопшего добрыми словами, как в первые дни после его смерти. Совсем отчаявшись, она с горечью говорила, что он нарочно бросил ее на произвол судьбы. Затем она стала куда-то пропадать на два-три дня в неделю. Уходила рано утром, возвращалась поздно — усталая, молчаливая и рассеянная, но с пакетами готовой еды (рисом, овощами, крохотным кусочком мяса или цыпленка). Она разогревала все это и кормила их. В тот счастливый день, когда Бусейна получила диплом, она прождала мать до наступления ночи. Все спали, и они вдвоем вышли на крышу. Была жаркая летняя ночь. Мужчины курили кальян и беседовали, несколько женщин сидели на свежем воздухе, спасаясь от жары, которая царила в тесных железных комнатушках. Мать поздоровалась с ними и потянула Бусейну за руку в дальний угол, где они встали у стены. Бусейна помнит, что видела машины и огоньки на улице Сулейман-паши. Помнит она и суровое лицо матери в ту ночь, и то, как строго та ее изучала, и то, каким непривычно низким голосом говорила она о бремени, которое взвалил на них покойный и что она несет его одна. Мать сообщила ей, что работает в доме у хороших людей на Замалеке, но скрывала это, чтобы не сорвать в будущем замужество Бусейны и ее сестер. Не дай бог люди узнают, что их мать работает прислугой! Потом она попросила дочь с завтрашнего дня начать искать себе работу… Бусейна ничего не ответила и посмотрела на мать, чувствуя, что не может больше скрывать нежность. Она наклонилась к ней и обняла. Поцеловав мать, она заметила, что лицо ее стало сухим и грубым, а от тела исходит новый, чужой запах — запах пота и пыли, которым пахнет прислуга…

На следующий день Бусейна принялась по мере сил искать работу. Целый год она переходила с места на место: была секретаршей в адвокатском бюро, помощницей женского парикмахера, младшей медсестрой в стоматологии. Все должности она оставляла по одной и той же причине, всюду повторялась одинаковая история: радушный прием работодателя, чрезмерная опека, ласковое обхождение, подарки, денежные премии и обещания большего, которые она встречала вежливым отказом (чтобы не потерять место). Однако хозяин продолжал нагнетать ситуацию, и, наконец, наступала неминуемая развязка, которую она так ненавидела и которой так боялась: в пустом офисе взрослый мужчина пытался целовать ее, прижимался к ней или расстегивал брюки, чтобы поставить ее перед свершившимся фактом, она со всей силы отталкивала его, говорила, что будет кричать, что опозорит перед всеми. В этот момент лицо хозяина менялось и становилось мстительным. Он прогонял ее, дразня «недотрогой», или притворялся, что лишь проверял ее нравственность, уверял, что любит ее по-отцовски, а затем, как только пройдет угроза разоблачения, использовал любую возможность, чтобы уволить… В течение этого года Бусейна многому научилась: она узнала, что у нее красивое, привлекательное тело, большие медового цвета глаза, полные губы, высокая грудь и круглые ягодицы, мягкие и дрожащие, — все это оказалось важным в общении с людьми. Она убедилась, что мужчины, как бы почтенно они ни выглядели и какое бы положение в обществе ни занимали, бессильны перед красивой женщиной. Это наблюдение подтолкнуло ее забавы ради проводить непристойные опыты. Повстречав уважаемого шейха преклонных лет, она, желая испытать его, говорила нежным голосом, жеманничала, выпячивала большую грудь, а потом получала наслаждение, когда видела, как солидный мужчина смягчался, дрожал, как у него темнело в глазах от желания… Она заставляла мужчин вздыхать, а саму ее наполняло злорадство. За этот год она также убедилась в том, как сильно изменилась ее мать. Когда Бусейна впервые бросила работу из-за того, что ее домогался мужчина, мать встретила эту новость молчанием, близким к недовольству. Когда история повторилась, она сказала Бусейне, поднимаясь, чтобы выйти из комнаты: «Твой брат и сестры нуждаются в каждой заработанной тобой копейке, сообразительная девочка и себя бы сберегла, и работу бы не потеряла». Эта фраза смутила и огорчила Бусейну. Она задавалась вопросом: «Как сберечь себя перед хозяином, который снимает штаны?» Она пребывала в замешательстве несколько недель, пока не появилась Фифи — дочь гладильщика Сабира, их соседка по крыше, которая узнала, что Бусейна ищет работу. Она пришла, чтобы предложить место продавщицы в магазине одежды «Шанан». Когда Бусейна рассказала ей о своих проблемах с бывшими работодателями, Фифи захохотала, ударила себя в грудь и прокричала ей в лицо осуждающе: «Ты, девка, идиотка!..» Фифи уверила ее, что больше девяноста процентов работодателей именно так обходятся с работающими у них девушками. Ту, что отказывается, выгоняют, ведь на ее место придет сотня согласных. Когда Бусейна задумалась над ее предложением, Фифи только рассмеялась: «Может, госпожа — выпускница факультета менеджмента Американского университета? Да у нищих на улице такой же торговый диплом, как у тебя!»

Фифи объяснила ей, что для того, чтобы держать хозяина «в рамках», нужно быть очень умной, что реальность не похожа на мир, который показывают в египетских фильмах. Она подтвердила, что знает многих девушек, долгие годы работавших в магазине «Шанан», они были не против, а господин Таляль, хозяин магазина, не требовал у них многого — сейчас они все счастливы в замужестве, у них есть дети, дома, приличные любящие супруги. «Что далеко ходить?» — спрашивала Фифи и приводила в пример саму себя. Она проработала в магазине два года с зарплатой в сотню фунтов, но своей «сообразительностью» зарабатывала в три раза больше, не считая подарков. Вместе с тем она хранила свою девственность и готова была выцарапать глаза тому, кто говорил об ее испорченности. Тысяча мужчин захотят жениться на ней, ведь сейчас она открыла счет и копит деньги, чтобы обеспечить себя.

На следующий день Бусейна пошла с Фифи к хозяину магазина господину Талялю, оказавшемуся мужчиной за сорок, полным, лысым, белолицым и голубоглазым. У него были вздернутый нос и свисающие с углов рта, огромные черные усы — видно, Таляль никогда не был красив. Бусейна узнала, что он был единственным сыном среди многочисленных дочерей хаджи Шанана, который приехал из Сирии в период объединения с Египтом, осел здесь и открыл этот магазин. Когда Шанан состарился, то передал торговлю своему единственному сыну. Еще она узнала, что Таляль женат на красивой египтянке и та родила ему двух мальчиков. Но, несмотря на это, жадности его до женщин нет предела. Таляль пожал (а вернее, сжал) Бусейне руку и во время разговора не сводил взгляда с ее груди и фигуры. Через считанные минуты она получила работу. Не прошло и нескольких недель, как Фифи научила ее всему необходимому: как следить за своей внешностью, как красить ногти на руках и ногах, как обнажить грудь, как уменьшить талию на платье, чтобы подчеркнуть бедра и ягодицы… Утром Бусейна должна была открывать магазин и вместе с другими убирать помещение. Затем она поправляла свой наряд и становилась у входа (это известный способ привлечь покупателей в магазин). Когда приходил клиент, она обязана была любезничать с ним и отвечать на его просьбы, должна была уговорить его сделать как можно больше покупок (ей доставалось полпроцента от их стоимости). Естественно, домогательств со стороны клиентов, даже самых грязных, замечать она не должна… Такова была ее обязанность. А что касается «всего остального», то к этому Таляль приступил на третий день ее работы в магазине. После полудня посетителей не было, и Таляль попросил ее пройти вместе с ним на склад, чтобы он мог рассказать ей о разных товарах. Бусейна пошла за ним, но заметила тень злой усмешки на лице Фифи и других девочек. Склад представлял собой большую квартиру на цокольном этаже соседнего с рестораном «А Л’Америкэн» здания по улице Сулейман-паши. Таляль впустил ее и закрыл дверь изнутри. Она осмотрелась вокруг: это было влажное место, плохо освещенное, со спертым воздухом, до потолка забитое ящиками с товаром. Еще по дороге на склад она настраивала себя, прокручивая в голове слова матери: «Твой брат и сестры нуждаются в каждой заработанной тобой копейке, сообразительная девочка и себя бы сберегла, и работу бы не потеряла…» Когда господин Таляль приблизился к ней, ее вдруг охватили противоречивые чувства: решимость использовать представившийся случай и страх, от которого, несмотря ни на что, она сжималась, тяжело дышала и приходила в полуобморочное состояние. В ней загорелось и скрытое любопытство узнать, как будет вести себя с ней господин Таляль: будет ли он за ней ухаживать и говорить «Я тебя люблю» или сразу попытается поцеловать? Ответ на этот вопрос она узнала скоро. Таляль обрушился на нее сзади, до боли сильно обхватил ее, прижал к себе и стал елозить по ее телу, не произнося ни слова. Он был груб и спешил удовлетворить себя. Все закончилось через две минуты испачканным платьем. «Ванная по коридору направо…» — с одышкой прошептал он ей. Застирывая одежду, Бусейна думала, что все гораздо проще, чем она считала. Как будто кто-то прижался к ней в автобусе (а это случалось часто). Она вспомнила совет Фифи о том, что нужно сделать после такого свидания. Бусейна вернулась к Талялю и сказала, пытаясь произносить слова как можно мягче и кокетливее: «Мне нужно двадцать фунтов от господина». Таляль взглянул на нее, затем быстро сунул руку в карман, словно ждал этого, и спокойно ответил, протягивая ей свернутую бумажку:

— Нет уж… Хватит и десяти… Приходи в магазин, как высохнет платье.

Затем он вышел и закрыл за собой дверь.

* * *

Десять фунтов за один раз. Господин Таляль требовал ее к себе два, а иногда и три раза в неделю. Фифи научила ее время от времени выражать свое восхищение понравившимся платьем из магазина и рассказала, как намекнуть Талялю, чтобы он подарил его… Она стала неплохо зарабатывать и носить красивую одежду. Мать была довольна, деньги успокаивали ее, она забирала их у дочери, пихала к себе в лифчик и искренне молилась за нее. Перед этим Бусейну всякий раз охватывало непонятное, дикое желание намекнуть матери на истинные отношения ее дочери с Талялем. Однако мать не реагировала на то, что девушка пыталась ей объяснить. Бусейна говорила все яснее, до тех пор, пока не убедилась в жестоком равнодушии матери. Бусейна чувствовала удовлетворение от того, что сорвала с матери маску фальшивой наивности и подтвердила ее соучастие в преступлении… Дни шли, а встречи с Талялем на складе оставляли в ее душе неожиданный отпечаток. У нее не осталось сил на утреннюю молитву (единственное из предписанного, что она раньше выполняла). Она стыдилась предстать перед Аллахом и чувствовала себя нечистой, сколько бы раз ни омывалась. Ее мучили кошмары, ночью она вскакивала во сне от ужаса, днем ходила подавленная. Однажды они с матерью посетили усыпальницу аль-Хусейна[11]. Лишь только она вошла туда и на нее хлынули свет и благовония, она почувствовала, как что-то твердое, неведомое ей ранее подступает к сердцу, и вдруг разразилась долгим рыданием…

Но с другой стороны, она уже не могла ничего изменить, и, не считая свои чувства греховными, начала отчаянно им сопротивляться. Она вспоминала, какое лицо было у матери, когда та сообщала ей, что прислуживает в доме, она еще и еще раз вспоминала слова Фифи о том, как устроен этот мир, и подолгу разглядывала в магазине шикарных, богатых клиенток, злорадно задаваясь вопросом: «Интересно, сколько же раз этой женщине нужно было отдаться, чтобы получить такие деньжищи?!» Это отчаянное сопротивление чувству собственной греховности поселило в ней горечь и жестокость. Она перестала верить людям и находить им оправдание. Часто она думала (и просила потом за это прощения), что это Аллах захотел, чтобы она пала так низко. Но если бы вместе с тем он сделал ее богачкой или отсрочил смерть отца на несколько лет — это же так просто для него! Затем она стала вымещать свою злобу на женихе. В ней поселилась странная убежденность, что она намного сильнее Тахи, что она, взрослая, поняла этот мир, а он — просто мальчишка, наивный мечтатель. Ей не нравился его оптимистический взгляд на будущее, и она стала ядовито над ним надсмехаться: «Ты думаешь, что ты Абдель Халим Хафиз[12]? Бедный старательный мальчик, надежды которого оправдаются трудом?» Таха не понимал причин этой желчности, позднее его стали отпугивать ее издевки, и они поссорились. Когда он попросил Бусейну оставить работу у Таляля, поскольку о том шла дурная слава, она посмотрела на него с вызовом и сказала: «Как скажешь, господин… Дай мне двести пятьдесят фунтов, которые я получаю у Таляля, и обещаю, что никто не увидит моего лица, кроме тебя…» На мгновение он уставился на нее, словно не понимая ее слов, потом рассердился и толкнул невесту в плечо. Она вскрикнула, обругала его и швырнула на землю купленное им для нее серебряное колечко. В глубине души ей очень хотелось порвать отношения с Тахой, чтобы освободиться от мучительного чувства греха, которое охватывало ее в момент свиданий с ним, но в то же время она была не в силах совсем бросить его. Она любила Таху, и у них была уже долгая история любви, полная красивых минут. Когда Бусейна видела, что он грустит или волнуется, забывала обо всем на свете и была с ним по-матерински нежной. И как бы сильно они ни ссорились, она все прощала и возвращалась к нему. В их отношениях были моменты редкой чистоты, но как же скоро их вновь сменяла печаль! Она провела весь день, упрекая себя за то, что утром была так жестока. Таха нуждался в ее ободряющем слове перед тем экзаменом, которого, она знала, он ждал долгие годы. Какая же она жестокая! Что ей стоило поддержать его словом и улыбкой, посидеть с ним немного… Очнувшись, Бусейна обнаружила, что после работы идет к нему на встречу. Она пришла на площадь ат-Тауфикия и села в ожидании на знакомый выступ в стене парка, где они встречались каждый вечер. Стемнело, и на площади собралось много торговцев и просто гуляющих. Она сидела в одиночестве, к ней часто приставали, но почти час она упрямо ждала его. Таха не пришел. Бусейна подумала, что он наверняка рассердился на нее за то, что она отмахнулась от него утром. Она встала и пошла к нему в комнату на крыше. Дверь была открыта. Мать Тахи сидела одна, на ее старческом лице было заметно беспокойство. Она обняла и поцеловала девушку, потом усадила ее рядом с собой на тахту:

— Я очень боюсь, Бусейна… Таха с утра ушел на экзамен и до сих пор не вернулся… Да поможет ему Аллах, доченька.

* * *

Приближающаяся старость и годы тяжелой жизни оставили след на лице хаджи Мухаммеда Аззама, но если бы не они, своей уверенностью и достоинством он был бы похож на кинозвезду или коронованного правителя — богатый и изысканно одетый, лицо пышет здоровьем, кожа свежая благодаря стараниями специалистов салона красоты «La Gaite» в аль-Мухандисин, который он посещает раз в неделю. У него больше сотни шикарных костюмов на каждый день с яркими галстуками и элегантными западными ботинками. Каждое утро, не слишком рано, его красный мерседес въезжает на улицу Сулейман-паши со стороны «А Л’Америкэн»… Он сидит сзади, перебирая короткие янтарные четки, которые всегда держит в руке. Его день начинается с инспекторской проверки двух крупных магазинов одежды — напротив «А Л’Америкэн» и на нижнем этаже дома Якобяна, где расположен его офис, двух автомобильных салонов, нескольких магазинов запчастей на улице Мааруф, а кроме того, различной недвижимости и строящихся в центре домов, которые в скором времени превратятся в небоскребы и, согласно контракту, будут носить имя Аззама. Машина подъезжает и останавливается перед каждым магазином, вокруг собираются работники, чтобы приветливо поздороваться с хаджи. Он отвечает им взмахом руки (таким легким, что его не всегда можно заметить). К окну машины приближается старший или самый старый из рабочих, кланяется и докладывает хаджи о состоянии дел либо советуется с ним по какому-нибудь вопросу. Хаджи Аззам слушает внимательно, направляет взгляд вниз, хмурит густые брови, сжимает губы и смотрит вдаль, словно он следит за чем-то на горизонте своими серыми узкими, лисьими глазами, всегда немного воспаленными от гашиша. В конце концов сиплым голосом и строгим тоном он выносит решение. Хаджи немногословен и терпеть не может пустой болтовни. Свою любовь к молчанию он объясняет тем, что, следуя завету святого хадиса (а он соблюдающий мусульманин), говорит либо хорошо, либо никак. По большому счету, богатейшему и влиятельному человеку не нужно было говорить много: его пожелания всегда беспрекословно исполнялись. Кроме того, его большой жизненный опыт позволял ему судить о вещах с первого взгляда. Этот шейх-миллионер, разменявший шестой десяток, тридцать лет назад приехал в поисках заработка в Каир из провинции Сухаг. Старики с улицы Сулейман-паши помнят, как он сидел на полу в коридоре «А Л'Америкэн» в галабее, жилете и чалме, с маленьким деревянным сундучком чистильщика обуви. Какое-то время он работал уборщиком в книжном магазине «Бабек», затем исчез на двадцать лет и неожиданно появился уже богачом… Хаджи Аззам объяснил, что все это время работал в Персидском Заливе, однако люди не верили ему и сплетничали, будто он был осужден за торговлю наркотиками и сидел в тюрьме. Находятся и те, кто утверждает, что он до сих пор имеет дело с наркотиками, чем и объясняется его сказочное, все возрастающее богатство, не соответствующее объемам продаж в магазинах и доходу от фирм, а значит, торговля — просто прикрытие для отмывания денег… Правдой это было или нет, но хаджи Аззам, бесспорно, стал первым человеком на улице Сулейман-паши, и люди обращаются к нему, чтобы решить проблемы и уладить конфликты. Не так давно его авторитет укрепило еще и то, что он вступил в Национальную партию, а его младший сын Хамди был назначен помощником генерального прокурора в министерстве юстиции.

Хаджи Аззам принялся скупать недвижимость и торговые помещения в самом центре, словно в доказательство своего нового статуса в районе, который знал его нищим…

С тех пор прошло около двух лет…

Однажды Хаджи Аззам проснулся, как обычно, чтобы совершить молитву и обнаружил, что его нижнее белье подмочено. Он испугался, что заболел, пошел в ванную помыться и понял, что все дело в его похоти. Ему вспомнился далекий, неясный образ обнаженной женщины, которую он видел во сне. И он удивился, что с ним, уже немолодым мужчиной, которому шел шестой десяток, случилось такое. Целый день, занимаясь делами, он пытался забыть ее, но она всякий раз возвращалась. Он стал ежедневно перед утренней молитвой принимать ванну, чтобы очиститься. Но этим дело не кончилось, и он не раз ловил себя на том, что украдкой разглядывал фигуры женщин, работающих в его магазине. Некоторые из них, инстинктивно чувствуя его похоть, нарочно кокетничали с ним, соблазняя в разговоре, так что ему приходилось на них прикрикивать…

Эта неожиданно возникшая неуправляемая похоть сильно беспокоила хаджи Аззама, во-первых, потому что она не соответствовала его возрасту, во-вторых, потому что он шел по жизни прямым путем и верил, что его набожность и страх разгневать Аллаха были главной причиной его успеха: он не пил спиртного (что же касается курения гашиша, то многие мусульманские богословы уверяли его, что это, хоть и не приветствуется, но не греховно и не запрещено, гашиш не толкает человека к разврату и преступлениям, как алкоголь, скорее, наоборот, успокаивает нервы, уравновешивает, проясняет ум). Аззам не прелюбодействовал и сдерживал себя, а поэтому, как и было принято в Верхнем Египте, рано женился. За свою долгую жизнь он видел богачей, которые, поддавшись похоти, потеряли свои несметные богатства… Хаджи поделился по секрету своей проблемой с несколькими немолодыми приятелями, и они подтвердили, что случившееся с ним — дело из ряда вон выходящее и должно скоро пройти.

— Это всего-навсего избыток здоровья… — в шутку сказал ему приятель хаджи Камиль, торгующий цементом… Однако со временем одержимость не проходила, а лишь усиливалась — на этой почве он не раз ссорился с женой Салихой, которая была несколькими годами младше и совсем не ожидала, что к мужу вернется молодость. Ее это раздражало, так как она не могла его удовлетворить и не раз говорила ему в укор, что у них уже взрослые дети и они, как почтенные супруги, должны гордиться своим воздержанием. Хаджи ничего не оставалось, как рассказать все шейху ас-Самману, известному знатоку мусульманского права, возглавляющему Благотворительный исламский фонд; Аззам считал его своим имамом и наставником во всех мирских и небесных делах и не начинал ни одного крупного дела, не посоветовавшись с ним. Хаджи отдавал ему десятки тысяч фунтов и приносил ценные подарки. По усмотрению шейха они уходили на благотворительные цели, но возвращались его молитвами и благословениями в виде выгодных сделок… После пятничной молитвы и еженедельной проповеди, которую шейх ас-Самман читал в мечети ас-Салям в Насре, хаджи Аззам попросил аудиенции и рассказал о своей проблеме. Шейх выслушал его, немного помолчал и заговорил резко и раздраженно:

— Хвала Аллаху, хаджи! Зачем стесняться, когда Аллах так щедр, брат?! Зачем открывать дверь шайтану и совершать преступление?! Ты убереги себя и поступи, как угодно Аллаху. Аллах разрешает тебе жениться еще раз, ты останешься праведником. Положись на Аллаха и поспеши совершить богоугодное дело прежде, чем впадешь в грех…

— Я уже не молод. Если женюсь, боюсь, пойдут сплетни…

— Если бы я не знал твоей честности и твердости, я подумал бы о тебе плохо… Чего тебе бояться? Разговоров людей или гнева Всевышнего? Разве ты нарушишь божьи законы?.. Ты еще силен, у тебя хорошее здоровье, и ты испытываешь влечение к женщинам… Женись и будь справедлив к своим женам… Это законно.

Хаджи Аззам все колебался, а может, и притворялся сомневающимся. Шейх ас-Самман так долго убеждал его, что наконец-то убедил и даже взялся поговорить с тремя сыновьями хаджи — Фаузи, Кадри и Хамди (помощником прокурора), за что хаджи Аззам был ему благодарен. Сыновья удивились желанию отца жениться, но не возражали. Старший, Фаузи, правая рука отца, выразил если и не протест, то осуждение, но в конце концов сказал скрепя сердце: «Если хаджи нужно жениться, мы одобрим его выбор, хуже, если он свяжется с проституткой, которая превратит его жизнь в кошмар…»

Решение было принято, и начались поиски достойной жены. Хаджи Аззам поручил своим верным людям подыскать неиспорченную девушку и за несколько месяцев посмотрел многих кандидаток. Но, обладая большим опытом, он отвергал всех, находя их поведение порочным. Да, эта удивительно красивая, но у нее слишком бесстыжее лицо, он не может доверить ей свое честное имя. А эта капризная девица надоест ему своими просьбами. А той нужны деньги… Так хаджи отвергал всех кандидаток, пока не встретил Суад Габер — продавщицу из сетевого магазина «Hannoux» лишь в Александрии. Разведенная, с ребенком. Хаджи был очарован как только увидел ее: красивая, полная белокожая женщина в хиджабе, мягкие черные волосы прядями свободно лежат под платком, большие черные глаза завораживают, губы пухлые, аппетитные, сама она — хорошо ухоженная, как все александрийские женщины, ногти на руках и ногах подстрижены и тщательно отполированы, но не накрашены (с накрашенными ногтями нельзя совершать омовение), мягкие руки увлажнены кремом. Даже пятки ее были чистейшие и гладкие, без всяких трещин, нежно-розовые, отшлифованные пемзой… Суад заинтересовала хаджи. Особенно его восхищала ее кротость — следствие тяжелой жизни в бедности. Он считал ее биографию безупречной: вышла замуж за гравера, родила ему ребенка, потом он оставил ее и уехал в Ирак, связь с ним прервалась, и судья, опасаясь, что женщина вступит в незаконную связь, вынес решение о расторжении брака. Хаджи тайно послал человека расспросить о ней на работе и по месту жительства. Всюду хвалили ее нравственность. Он помолился, чтобы Аллах воздал ему по заслугам и он увидел во сне прекрасное тело Суад Габер (но он увидел ее скромно одетой, а не бесстыдно-обнаженной, как других)… С этого времени хаджи Аззам вверил свою судьбу Аллаху. Он навестил семью Суад в Саид Башар, поговорил с ее старшим братом «начальником» Хамиду (тот работал в кофейне в аль-Маншия). Они обо всем договорились. Как и всегда при заключении контракта, хаджи Аззам был прям и краток. Одним словом, он женился на Суад Габер на следующих условиях:

— Суад переезжает жить к нему Каир и оставляет своего маленького сына Тамера с матерью в Александрии, она может его навещать «каждый раз, когда это будет возможно»;

— он покупает ей украшения на десять тысяч фунтов, платит выкуп в двадцать тысяч, а в случае развода — еще пять тысяч фунтов;

— брак держится в секрете, в случае если первая жена Салиха все узнает, он немедленно разведется с Суад;

— он женится согласно законам сунны, но не желает иметь детей.

На этом последнем пункте хаджи Аззам настоял и дал ясно понять Хамиду, что ни возраст, ни обстоятельства не позволяют ему сейчас становиться отцом младенца, и, если Суад забеременеет, договор, заключенный между ними, тотчас будет расторгнут…

* * *

— Что с тобой?

Они лежали в постели. Суад — в голубой ночной рубашке, которая приоткрывала ее полную грудь, бедра и ослепительно-белые плечи, и хаджи Аззам, растянувшийся рядом с ней на спине в белой галабее. Это было «их время». Каждый день, когда завершалась послеполуденная молитва, из своего кабинета хаджи поднимался в роскошную квартиру на седьмом этаже, купленную специально для нее, обедал, спал с ней до ужина и оставлял ее до следующего дня… Это был единственно возможный вариант, который позволял, как она думала, не разрушить его семейную жизнь. Однако сегодня хаджи был необыкновенно усталым и нервным… Он обдумывал дело, не дававшее ему покоя в течение дня. Мысли утомили его, он чувствовал головную боль, а несколько сигарет-самокруток, которые он выкурил после обеда, вызвали тошноту. В душе он желал, чтобы Суад дала ему немного поспать. Но она протянула к нему руки, обхватила его голову влажными ароматными ладонями, посмотрела на него в упор широко открытыми глазами и прошептала:

— Что с тобой, любимый?

Хаджи улыбнулся и пробормотал:

— Много проблем на работе.

— Слава богу, ты здоров. Это самое главное.

— Слава богу.

— Клянусь, весь мир и на долю секунды не стоит твоих переживаний.

— Ты права.

— Скажи мне, что тебя беспокоит.

— А у тебя самой не бывает проблем?!

— У меня есть только ты.

Хаджи улыбнулся и благодарно посмотрел на Суад. Он дотянулся до ее щеки и поцеловал ее, потом положил голову обратно и, посерьезнев, произнес:

— Если Всевышнему будет угодно… Я собираюсь выдвинуть свою кандидатуру в Народное Собрание…

— В Народное Собрание?

— Да.

Она немного растерялась от неожиданности, но быстро взяла себя в руки. Ее лицо засияло счастливой улыбкой, и она весело сказала:

— Будет и на нашей улице праздник! Буду петь и веселиться!

— С божьей помощью у меня все получится.

— Дай бог.

— Знаешь, Суад, если пройду в Народное Собрание… Я буду ворочать миллионами.

— Конечно, тебя выберут. Разве они найдут кого-то лучше?!

Она вытянула губы и засюсюкала с ним, как с маленькой девочкой:

— Только я боюсь за тебя, моя сладкая, попадешь ты на телевидение, все тебя увидят и украдут у меня такую красавицу.

Хаджи прыснул со смеху. Она прижалась к нему так сильно, что он почувствовал жар ее раскаленного тела, протянула к нему руку, уверенно заигрывая с ним. В конце концов, она добилась своего, выдохнув пошлый смешок. По его телу пробежало возбуждение, и он в спешке сбросил с себя галабею.

* * *

Прикованный к экрану, ты с волнением смотришь фильм. В конце зажигается свет, и ты возвращаешься к реальности, выходишь из кинотеатра — и тебя обдает холодным ветром с улицы, где много машин и прохожих. Все приобретает привычные формы, и ты понимаешь, что видел на экране просто кино… Игру в квадрате…

Так и Таха аль-Шазли возвращался в мыслях к событиям того дня. Он видел здание школы, длинный коридор, застеленный шикарной красной дорожкой, просторный прямоугольный кабинет с высоким потолком, большим письменным столом, таким высоким, что он выглядел как кафедра в зале суда, низким кожаным стулом, на который он сел, и тремя генералами, с крупными, но рыхлыми телами, в белых мундирах с блестящими медью пуговицами и знаками отличия на груди и плечах. Главный генерал, встретивший его наигранной дежурной улыбкой, дал указание члену комиссии слева от него, и тот, опершись локтями о стол, кивнул лысой головой и начал задавать вопросы, в то время как остальные разглядывали Таху, словно взвешивая каждое сказанное им слово, и следили за выражением его лица… Заданные вопросы не были для него неожиданными. Друзья-офицеры рассказали ему, что вопросы на комиссии всегда повторяются и не являются тайной, что экзамен — пустая формальность, нужная для того, чтобы, согласно указаниям органов безопасности, не пропустить радикальные элементы или подтвердить зачисление счастливчиков со связями. Таха наизусть помнил все вопросы и образцовые ответы на них, поэтому отвечал уверенно и смело… Он сообщил, что набрал высокий балл, позволяющий ему поступать на престижный факультет, но выбрал полицейскую школу, потому что хочет стать офицером полиции и служить своей родине. Он отметил, что полиция должна не только обеспечивать безопасность, как думают многие, но и играть социальную и гуманитарную роль. Таха подкрепил свою мысль примерами, рассказал о превентивной безопасности, дал ее определение, перечислил средства. Нескрываемое удовлетворение выразилось на лицах экзаменаторов, даже генерал при ответе Тахи дважды кивнул головой. Он впервые вмешался в разговор и спросил Таху, как он поступит, если пойдет арестовывать преступника, а тот окажется другом детства? Таха ожидал этого вопроса, у него был заготовлен ответ, однако, чтобы произвести на экзаменаторов впечатление, он принял задумчивый вид и произнес:

— Уважаемый господин! Перед лицом долга нет друзей или родственников. Полицейский, как солдат на поле битвы, должен исполнить свой долг, несмотря ни на какие другие соображения… Во имя Аллаха и Родины…

Главный генерал улыбнулся и закивал головой в знак явного одобрения. Воцарилась тишина, которая обычно наступает перед заключительным словом. Таха ждал, что его попросят выйти, но генерал вдруг уставился в документы, как будто что-то там обнаружил. Он даже приподнял бумагу, чтобы убедиться в правильности прочитанного. А потом спросил Таху, отводя взгляд:

— Твой отец кто по профессии, Таха?!

— Служащий, уважаемый…

Именно так Таха записал в бланке поступления, заплатив сто фунтов шейху квартала за удостоверяющую информацию подпись.

Генерал снова просмотрел документы и переспросил:

— Служащий… или привратник?

Минуту помолчав, Таха произнес слабым голосом:

— Мой отец — сторож, господин.

Генерал улыбнулся, казалось, в замешательстве, наклонился над бумагами, что-то тщательно вывел и с той же улыбкой сказал:

— Спасибо, сынок, свободен…

* * *

— «Быть может, вам неприятно то, что является благом для вас», — вздохнув, сказала мать.

— Офицер полиции? Да их пруд пруди… Что хорошего в том, чтобы носить мундир и получать крохи… — воскликнула Бусейна.

Таха весь день шатался по улицам, пока окончательно не устал. Он вернулся на крышу и сел на тахту, опустив голову. Костюм, что был на нем с утра, сейчас потерял весь свой блеск и висел как дешевка. Мать попыталась его успокоить:

— Ты все усложняешь, сынок… Перед тобой открыты двери других факультетов, зачем обязательно в полицию?

Не поднимая головы, Таха продолжал молчать. Дело было не в словах матери. Как только она вышла на кухню и оставила его наедине с Бусейной, девушка пересела к нему поближе на тахту и прошептала ласково:

— Во имя Пророка, Таха, не ругай себя…

Слова Бусейны задели его и он выкрикнул с горечью:

— Я злюсь, потому что не могу успокоиться… Если бы они сразу внесли в условия определенную профессию родителей, я бы хоть знал об этом… Они говорят, будто детям привратников нельзя… И еще многое несправедливо… Я спрашивал у адвоката. Он сказал, если подам на них иск, выиграю дело…

— Не надо никакого иска. Хочешь знать мое мнение? С твоими баллами ты поступишь на самый лучший факультет в университете, окончишь его с отличием и поедешь в любую арабскую страну. Уедешь с двумя копейками в кармане, а вернувшись, будешь жить как король.

Таха посмотрел на нее в упор и опять повесил голову.

— Хватит, Таха… — добавила она. — Я, хоть и моложе тебя, пошла работать, и это мне помогло многое понять. Эта страна не для нас, Таха, а для тех, у кого есть деньги. Если бы у тебя было двадцать тысяч фунтов, чтобы заплатить им взятку, они бы даже не спросили, чем занимается твой отец!.. За деньги, Таха, можно все, но если ты бедняк, то тебя раздавят и еще вытрут ноги…

— Я не смогу молчать… Я должен подать жалобу.

Бусейна горестно засмеялась:

— Кому и на кого ты будешь жаловаться?! Послушай, что я скажу, брось думать, что ты неудачник… Ты получишь диплом, уедешь и вернешься, только когда разбогатеешь. А если и не вернешься, еще лучше.

— Ты думаешь, мне нужно уехать в другую страну?

— Конечно.

— А ты поедешь со мной?

Вопрос был для нее неожиданным, и она промямлила, отводя взгляд:

— Даст Бог.

— Я смотрю, ты стала по-другому относиться ко мне, Бусейна… — проронил Таха.

Бусейна почувствовала, что на горизонте — новая ссора, и сказала, вставая:

— Сейчас ты устал… Иди поспи, утром поговорим.

Она ушла, а он не мог заснуть. Он все думал, и сотню раз перед ним проплывало лицо генерала, возглавлявшего комиссию, который медленно, как будто находя удовольствие в его унижении, спрашивал: «Твой отец привратник, сынок?..» Привратник… Что за странное слово, раньше оно никогда не приходило ему на ум и… В этом слове заключалась вся его жизнь… Долгие годы он жил под гнетом этого слова, но стоял насмерть… Он пытался избавиться от него, прикладывал все силы, чтобы через полицейскую школу проложить дорогу в достойную жизнь. Но это слово… Привратник. Оно поджидало его в конце тяжелейшей гонки, чтобы в одно мгновение сломать все… Почему они не проверили его с самого начала? Почему генерал слушал его до конца, восхищаясь ответами на вопросы, а потом нанес ему последний удар: «Встань передо мной, сын привратника… Ты хочешь поступить в полицейскую школу, сын привратника?.. Сын привратника станет офицером?! Боже ты мой!»

Таха заходил по комнате. Он должен был что-то сделать… Он сказал себе, что невозможно терпеть такие унижения и молчать… Но обида не проходила просто так… Постепенно он стал бредить фантастическими сценами мести. Он представлял, как произнесет перед генералами — членами комиссии — впечатляющую речь о равенстве возможностей и прав, о справедливости, завещанной Аллахом и Пророком его, да благословит его Аллах и приветствует. И он будет обличать их, пока от стыда за свой поступок им не захочется провалиться сквозь землю, пока они не извинятся перед ним и не объявят о его зачислении в школу… Он представлял и другую сцену: он держит генерала за воротник и кричит ему в лицо: «А твое какое дело, кем работает мой отец?.. Ах ты, неверный, взятку захотел?» Затем он наносит генералу несколько сильных ударов по лицу, и тот сразу падает на пол, умываясь кровью… Ему всегда виделись такие сцены, когда он попадал в сложные ситуации, с которыми не мог справиться. Однако на этот раз воображения не хватало, и его съедало чувство собственной униженности. Наконец пришла одна идея. Он сел за стол, достал бумагу и ручку и написал крупными буквами наверху страницы:

«Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного… Жалоба направляется господину Президенту Республики…»

На мгновение он остановился и откинул голову. Таха почувствовал удовлетворение от пышности стиля и значительности слов, затем целиком погрузился в свое письмо…

Я оставил это место пустым, потому что не знаю, что здесь нужно написать…

* * *

Слова нужны, чтобы рассказывать об обыденных радостях и печалях, а те минуты великого счастья, которые пережил Заки аль-Десуки со своей любимой Рабаб, нельзя описать никакими словами. Несмотря на грустный финал, Заки-бей не раз вспомнит красавицу Рабаб с ее пьянящим, как вино, лицом, большими черными глазами и губами, похожими на спелые вишни… Вот она дает волю чувствам, вот расслабляет спину и садится перед ним, попивая виски, а ее волнующий голос дрожит. Вот она просится в ванную и возвращается в короткой ночной рубашке, обнажающей ее прелести. Кокетливо улыбаясь, спрашивает: «А где мы будем спать?» Ее мягкое теплое тело дарит ему безудержное наслаждение… Заки-бей запоминает все подробности этой прекрасной любовной прелюдии, и вдруг картинка в его голове рябит, прыгает и обрывается, оставляя черную пустоту, сильную головную боль и чувство тошноты. Последнее, что он помнит, — слабый звук, похожий на шипение, и резкий запах, обжигающий слизистую носа. В этот момент Рабаб стала изучать его странным взглядом, словно ждала чего-то. И больше Заки-бей уже не помнил ничего… Он очнулся с трудом. Голова болела так, как будто по ней били огромными молотками. Он увидал Абсхарона с испуганным лицом, стоящего рядом и шепчущего:

— Господин переутомился… Я позову доктора…

Заки с трудом потряс тяжелой головой и сделал огромное усилие, чтобы собрать воедино отрывки мыслей. Он решил, что долго спал, и захотел узнать, который час, но золотые часы исчезли с его руки. Пропал и бумажник, который лежал на тумбочке рядом. Заки понял, что его ограбили, и стал подсчитывать убытки: кроме золотых часов и пяти сотен фунтов в бумажнике, он потерял набор золотых ручек «Cross» (в еще не распечатанной коробке) и солнечные очки «Persol»… Но настоящая катастрофа заключалась в том, что украдено кольцо с бриллиантом, принадлежащее его старшей сестре Даулят аль-Десуки.

— Меня обокрали, Абсхарон… Рабаб — воровка!

Заки-бей повторял это, сидя раздетым на краю дивана, который совсем недавно был любовным ложем. В этот момент, в нижнем белье на тщедушном теле и с пустым сжатым ртом (до этого он снял вставную челюсть, чтобы было удобней целоваться), он походил на бездарного комического актера, отдыхающего в антракте… С горя бей обхватил голову руками. Взволнованный таким крупным происшествием, Абсхарон нервно, как загнанный пес, заходил туда-сюда по комнате, стуча по полу своим костылем. Затем наклонился над господином и спросил с отдышкой:

— Господин, сообщить в полицию об этой проститутке?

Заки немного подумал и отрицательно покачал головой, не произнося ни слова. Абсхарон подошел к нему совсем близко и прошептал:

— Господин, она дала вам что-то выпить или брызнула чем-то в лицо?

Заки аль-Десуки ждал этого вопроса, чтобы выпустить пар. Он взорвался и обрушился на бедного Абсхарона с руганью. Как бы там ни было, в конце концов, он воспользовался его помощью, чтобы подняться и одеться. Заки решил пойти домой… Была уже полночь, магазины на улице Сулейман-паши закрылись. Заки едва волочил ноги, пошатываясь от головной боли и крайней слабости, постепенно в нем росло возмущение… Он вспомнил усилия и деньги, потраченные на Рабаб, и те ценные вещи, которые она у него украла… Как с ним могло такое случиться?! Именитого Заки аль-Десуки, соблазнителя женщин и любовника великосветских дам, обманула и обчистила жалкая шлюха… Наверное, сейчас она дарит очередному своему ухажеру очки «Persol» или совсем еще новые золотые ручки «Cross», и они вместе смеются над дурным стариком, который «проглотил наживку» и бесится от того, что не может заявить в полицию, иначе слухи обязательно дойдут до его сестры Даулят. Он не может ни преследовать Рабаб, ни даже пожаловаться на нее в баре «Cairo»: его владелец и весь персонал — сами из криминала, у которых за плечами судимости. Возможно, она обворовала его с их подачи. В любом случае, они не выступят на его стороне против Рабаб, а, скорее всего, побьют, как на его глазах они били недовольных посетителей… Ему оставалось только одно: совсем забыть об этом происшествии, как бы ни было трудно и больно его сердцу, на которое тяжелым грузом легла пропажа кольца Даулят. Он упрекал себя: почему, когда взял кольцо из ремонта у ювелира Папазьяна, он оставил его в кабинете, а не поспешил вернуть Даулят?! Что теперь делать?! Он не в состоянии купить другое кольцо. А если бы и мог, Даулят знает свои украшения как родных детей… Больше всего на свете он боялся столкнуться с Даулят лицом к лицу. Поэтому, подойдя к дому в переулке Бехлер, он остановился перед входом, колеблясь. Бей подумал было пойти ночевать к друзьям, но было уже поздно, усталость вынуждала его подняться к себе. И он сделал это.

* * *

— Ты где был, дорогой бей? — с порога прокричала ему Даулят. Она ждала в гостиной, сидя в кресле, лицом к входной двери. Ее крашенные в каштановый оттенок волосы были накручены на бигуди, морщинистое лицо покрыто толстым слоем пудры, а в уголке рта свисала зажженная сигарета в маленьком золотом мундштуке. На ее худое тело был накинут голубой домашний халат, а ноги упрятаны в тапочки в виде белых зайчиков. Даулят сидела и вязала на спицах что-то шерстяное. Ее руки двигались быстро, не останавливаясь, как машинка, существовавшая отдельно от тела. В силу привычки она могла одновременно и курить, и вязать, и разговаривать.

— Добрый вечер! — проговорил Заки и попытался пройти прямо в свою комнату. Однако Даулят сразу перешла в наступление и закричала ему в лицо:

— Ты что?! Живешь в гостинице?! У тебя, брат, совести нет! Три часа я прождала тебя, металась от двери к окну… Хотела звонить в полицию, думала, с тобой что-то случилось… Как не стыдно! Я больна… Хочешь свести меня в могилу?! Господи, смилуйся надо мной… Господи, прими меня, Дай мне покоя…

Слова ее были чем-то вроде пролога к ссоре, которая будет разыграна в четырех действиях и может продлиться до утра. Быстро пересекая гостиную, Заки сказал:

— Прости, Даулят, я очень устал… Я посплю, а утром, если на то будет воля Аллаха, я расскажу тебе, что случилось…

Но Даулят разгадала его попытку увильнуть. Она отбросила спицы и двинулась на него с громким криком:

— Отчего ты устал? От женщин, к которым ты беспрерывно принюхиваешься, как кобель?! Опомнись! Ты можешь умереть в любой момент… И что ты скажешь, когда предстанешь перед Господом Богом?! А, ш-ш-шей-и-и-х?

Вместе с последним криком Даулят больно пнула Заки в спину. Он слегка пошатнулся, но собрался с силами и отступил вглубь комнаты. Несмотря на яростное сопротивление сестры, ему удалось закрыть дверь комнаты и спрятать ключ в карман… Даулят продолжала кричать и дергать ручку двери, пытаясь ее открыть, но Заки уже почувствовал себя в безопасности и сказал себе: «Сейчас она утомится и уйдет». Усталый и грустный, он растянулся на кровати прямо в одежде и стал размышлять о событиях этого дня. «Что за неудачный день!..» — простонал он по-французски. Заки думал о Даулят и спрашивал себя: «Как его любимая сестра превратилась в такую озлобленную, противную старуху?!»

Она была старше его всего на три года. Он помнил ее нежной красивой девочкой в синей с желтым форме школы «Mere de Dieu». Она наизусть читала отрывки из басен о животных Лафонтена, летними вечерами играла на пианино в гостиной их старого дома на Замалеке (паша продал его после революции). Даулят играла так хорошо, что мадам Шадид из музыкальной школы предложила паше отвезти ее на международный конкурс музыкантов-любителей в Париже. Однако паша отказался. Потом Даулят вышла замуж за капитана авиации Хасана Шауката, родила мальчика и девочку — Хани и Дину. Когда случилась революция, Шауката за его тесные связи с правящей семьей отправили в отставку, и он скоропостижно умер на сорок пятом году жизни. Даулят еще дважды выходила замуж, но детей у нее больше не было. После двух неудавшихся браков она стала занудной, нервной и пристрастилась к курению. Ее дочь выросла, вышла замуж и переехала в Канаду. Когда сын закончил медицинский факультет, между ним и матерью произошла страшная ссора, она хотела помешать ему уехать за границу. Даулят плакала, кричала, умоляла всех родственников убедить его остаться с ней, однако молодому врачу (как и большинству ребят его поколения) невыносимо было терпеть ситуацию в Египте и он принял решение эмигрировать. Он предложил матери уехать вместе с ним, но та отказалась и осталась одна. Она сдала свою квартиру со всей мебелью в Гарден-сити и переехала жить в центр, к Заки… С первого же дня пожилые брат и сестра начали ссориться и драться, как заклятые враги. Заки уже привык к свободе и независимости, и ему было трудно смириться с чьим бы то ни было вмешательством в его жизнь — спать и есть по расписанию, сообщать Даулят заранее, если собирается куда-то пойти вечером… Ее присутствие мешало ему принимать любовниц дома. Страдания его усиливались от назойливого участия сестры во всех его делах вплоть до мелочей и от ее постоянных попыток командовать им. Несчастливая Даулят тоже страдала — от одиночества. Ее огорчало, что она закончит свою жизнь, ничего не приобретя и ни в чем не преуспев. Брак не удался, дети покинули ее на старости лет. Ее бесило, что Заки совершенно не выглядел стариком, стоящим одной ногой в могиле… Он вовсю прихорашивался, молодился и ухаживал за женщинами. Она видела, как он поправляет свой костюм, что-то мурлыча перед зеркалом, замечала, что он счастлив, пребывает в хорошем настроении. Она задыхалась от злобы и не могла успокоиться, пока не задевала его, не жалила своим языком. Она выговаривала ему за его моложавость и выходки не потому, что заботилась о его репутации, а потому, что такая жажда жизни была не совместима с ее собственным ощущением отчаяния. Она набрасывалась на брата с такой же яростью, как скорбящие возмущаются человеком, который смеется на похоронах. Старикам свойственно все, что обычно сопутствует старости: раздражение, нетерпимость и, конечно, нервозность, которая возникает всякий раз, когда они слишком сближаются. Один слишком долго занимает ванную, когда она нужна другому; одному не нравится угрюмое спросонья выражение лица другого, один хочет побыть в тишине — другой настаивает на разговоре. Само присутствие рядом другого человека днем и ночью угнетает. Он презрительно уставится на тебя и будет придираться к твоим словам, сядет кушать вместе с тобой, чтобы раздражать скрежетом зубов, пережевывающих пищу, надоедать стуком ложки по тарелке…

Заки-бей аль-Десуки все лежал, распластавшись на кровати, и обдумывал случившееся. Потихоньку он стал засыпать. Но на этом неудачный день для него не закончился. Между сном и явью он услышал скрип запасного ключа — Даулят знала, где его взять. Она открыла дверь, подошла к нему (даже зрачки у нее расширились от злобы) и, задыхаясь от волнения, выпалила: — Где кольцо, Заки?!

* * *

…Как видите, господин Президент, сын своей страны, Таха Мухаммед аль-Шазли был унижен и ущемлен в правах генералом, председателем приемной комиссии полицейской школы. Пророк (да благословит его Аллах и приветствует) сказал в священном хадисе:

«Сгинули те до вас, у кого родовитому вору попустительствовали, а над укравшим бедняком чинили расправу… Я клянусь Аллахом, если дочь моя Фатима украдет, я отрублю ей руку».

Правдив Великий Аллах!

Господин Президент! Я много трудился, чтобы получить 89 баллов по гуманитарным предметам, и с божьей помощью успешно сдал вступительные экзамены в полицейскую школу… И справедливо ли, господин Президент, вычеркивать меня только из-за того, что мой отец — достойный, но бедный человек, работающий привратником? Разве охрана зданий — подлое дело? Разве не любой честный труд нужно уважать, господин Президент? Прошу Вас, господин Президент, рассмотрите мою жалобу как заботливый отец, который никогда не допустит унижения своих детей… Мое будущее, господин Президент, ожидает Вашего справедливого решения. Я вверяю свою судьбу, с соизволения Всевышнего, в Ваши благородные руки…

Да продлит Аллах Ваши дни на благо мусульман и дела ислама,

Ваш верный сын,

Таха Мухаммед аль-Шазли, номер паспорта 19578, выдан Каср ан-Нил

Адрес: Каир, улица Талаат Харб, здание Якобяна, 34

* * *

Как одержавший победу полководец триумфально входит в завоеванный город после ожесточенных боев, также и Маляк Халля появился счастливым и гордым на крыше, чтобы вступить во владение новой комнатой. На нем был популярный в народе костюм голубого цвета, который он берег для особых случаев, через шею был перекинут длинный сантиметр, который для него (как лычки для военного или стетоскоп для врача) был знаком профессиональной принадлежности — он ведь мастер по пошиву рубашек. В это утро с ним пришла бригада рабочих: слесарь, электрик, водопроводчик и несколько мальчиков-помощников — они должны были подготовить комнату для работы…

Мастер Маляк пробормотал благодарственную молитву Деве Марии и Христу Спасителю и взялся за ручку, чтобы впервые открыть дверь. Воздух внутри оказался спертым: целый год после смерти Атыи, продавца газет, комната была заперта. Маляк нашел кое-что из его домашней утвари и приказал мальчикам собрать все в большую картонную коробку… А сейчас, открыв окно и впустив солнечный свет, Маляк стоял посреди комнаты и раздавал рабочим подробные указания, что должно быть сделано. Время от времени кто-то из жильцов крыши останавливался посмотреть, что там такое происходит. Некоторые, немного поглазев, уходили, другие поздравляли Маляка с получением комнаты и пожимали ему руку, желая успеха. Однако не все обитатели крыши были настроены так благодушно. Не прошло и получаса, как новость распространилась по крыше, и вскоре перед дверью комнаты появились двое людей, явно недовольных новым соседом: уважаемый Хамид Хавас и шофер Али. Первый был чиновником государственной канализационной службы, начальник рассердился на него и перевел из аль-Мансуры, где он жил, в Каир. Хамид Хавас снимал комнату на крыше и жил в ней один, вот уже более года прилагая все силы, чтобы отменить свою ссылку и вернуться в родной город. Уважаемый Хамид Хавас был одним из самых заядлых составителей жалоб. Он находил истинное удовольствие в том, чтобы выбрать объект жалобы, красноречиво ее сформулировать, переписать ровным, удобным для чтения почерком, а затем следить за ее судьбой, несмотря ни на какие трудности. Он считал себя в какой-то мере ответственным за решение социальных вопросов в любом районе, где он жил или просто проходил. Он всегда находил время, чтобы каждый день обходить администрацию квартала, муниципалитет, полицейский участок, куда он подавал жалобы на бродячих торговцев и где регулярно справлялся о них. Торговцы располагались на улице далеко от его дома, но он все же считал своим долгом без устали преследовать этих нарушителей порядка, строча одну жалобу за другой, пока полиция, в конце концов, не зашевелится, не арестует их и не конфискует товар… Когда уважаемый Хамид наблюдал эту сцену, он чувствовал удовлетворение человека, полностью, а не отчасти исполнившего долг. Что касается шофера Али, работающего в фармацевтической компании, то он был просто любителем выпить, холостяком, которому перевалило за пятьдесят. Каждый день после работы он направлялся в бар «Ораби» на ат-Тауфикия, где он ел и выпивал до полуночи. Одиночество и плохая выпивка, к которой он пристрастился, сделали свое дело, превратив его в злого грубияна, только и ищущего повода поссориться и выплеснуть агрессию… Уважаемый Хамид Хавас подошел к Маляку, поздоровался с ним, а затем подчеркнуто вежливо начал разговор:

— По поводу этой комнаты, брат… У тебя с собой договор с владельцем дома, разрешающий использовать помещение для торговли?!

— Конечно, договор у меня с собой, — охотно ответил Маляк и вытащил из небольшого кожаного портмоне копию договора, который подписал с Фикри Абдель Шахидом. Хамид взял бумагу, надел на нос очки и принялся ее тщательно изучать. Он спокойно протянул договор обратно Маляку и сказал:

— Договор в такой форме недействителен…

— Недействителен?! — испуганно повторил Маляк.

— Да, недействителен… По закону крыша является местом общего пользования жильцов, а места общего пользования запрещено сдавать в аренду под торговлю…

Маляк ничего не понял из сказанного и, рассерженный, уставился на уважаемого Хамида, который уверенно продолжал:

— Кассационный суд выпустил ряд указов, касательно этой темы. И вопрос закрыт. Договор недействителен, и у вас нет права пользоваться комнатой.

— Отлично, вы все живете на крыше, а мне почему нельзя…

— Все мы занимаем комнаты для проживания, и это законно. А если вы используете комнату в коммерческих целях, это незаконно. И мы будем этому препятствовать…

— Хватит… Жалуйся владельцу, он дал мне этот договор…

— Нет, по закону ты вообще не можешь пользоваться этой комнатой, и мы, как пострадавшие жильцы, этого ни в коем случае не допустим.

— Что?!

— А то, что тебе лучше собрать свои манатки и убраться, — сказал прокуренным голосом шофер и уставился на Маляка с вызовом. Он угрожающе добавил, положив руку тому на плечо:

— Слышь, командир! Тут на крыше живут уважаемые семьи. Никто не может вот так прийти и открыть здесь магазин, чтобы работники и клиенты пялились на наших женщин. Понял?!

Почуяв опасность своего положения, Маляк поспешил ответить:

— Шеф, слава Богу, все работники у меня высшей квалификации, они вежливы и тактичны. Что касается живущих на крыше семей и женщин, я буду помнить о них…

— Так, хорош болтать… Собирай вещи и иди с Богом.

— Боже мой! Что делается! Что за беспредел?!

— Да, беспредел! Маменькин сынок!

С этими словами шофер притянул Маляка за ворот и вдарил по лицу, объявив таким образом начало драки… Он сделал это легко и умело, как что-то простое и привычное, будто играл в любимую игру: сначала метко ударил Маляка головой, потом кулаком в живот, а звонкий третий удар Маляк получил в нос, и струйка крови потекла по его лицу. Маляк пытался сопротивляться и даже нанес незначительный удар, нацеленный в лицо противника, а попавший неизвестно куда, не поразив цели. Затем, протестуя, он начал кричать, подвергаясь грубым побоям. Начался переполох, и работники разбежались от греха подальше. Со всех сторон стал сбегаться народ, чтобы поглазеть. Откуда ни возьмись, на крыше появился Абсхарон и завопил о помощи. Драка продолжалась, пока шоферу Али не удалось выгнать Маляка за пределы комнаты. Уважаемый Хамид Хавас смылся еще с самого начала и из табачного киоска напротив здания позвонил в службу спасения. Вскоре пришел молодой офицер полиции, а с ним несколько солдат и агенты безопасности. Они арестовали всех скандалистов: Маляка, его юных помощников, Абсхарона и шофера Али. Что касается Хамида Хаваса, то он подошел к офицеру, любезно с ним поздоровался и объяснил:

— Вы, господин паша, знаете закон. Вон тот (он указал на Маляка) хочет открыть торговую точку на крыше. А крыша — место общего пользования, его нельзя арендовать под коммерческие цели. Вы, господин, знаете, что это преступление, и оно квалифицируется как захват площади, за такое могут посадить на срок до трех лет.

— Вы адвокат? — спросил офицер уважаемого Хамида.

— Нет, паша, я, господин Хамид Хавас, заместитель директора государственной канализационной службы, отделение аль-Мансуры… — уверенно отвечал тот. — Я один из Жильцов, чьи права на места общего пользования были нарушены. Как же, паша, владелец может сдавать крышу под торговлю?! Это ж наглый захват общей для жильцов площади… Может, потом он сдаст лифт или подъезд? Здесь есть закон или как?! — театрально вопрошал Хамид и заговорщицки посматривал на собравшихся жильцов. Его слова произвели на них впечатление, и они встревоженно зажужжали в знак протеста. Молодой офицер замялся, немного подумал и сказал недовольно:

— Ладно, давайте все в отделение…

* * *

Доктор Хасан Рашид был юристом, известным не только в Египте, но и во всем арабском мире. Он, как Таха Хусейн, Али Бадауи, Заки Нагиб Махмуд и другие, был одним из тех интеллигентов сороковых, которые, получив ученую степень на Западе, вернулись в свою страну и, чтобы передать то, чему научились, они начали преподавать в университетах Египта. Слова «прогресс» и «запад» были для них синонимами, и не важно, что они несли — хорошее или плохое. Все они возводили в священный ранг великие западные ценности: демократию, свободу, справедливость, ответственное отношение к труду, равенство. Они не считались с наследием своей нации, презирали ее обычаи и традиции как оковы, которые мешали просвещению, и считали своим долгом избавить от них народ ради его же возрождения…

В годы своей учебы в Париже доктор Хасан Рашид познакомился с француженкой Жанетт и влюбился в нее. Он привез ее в Египет, они поженились и произвели на свет одного-единственного сына, Хатема. Семья жила на западный манер. Хатем не помнил, чтобы видел отца, доктора Рашида, за молитвой или постящимся. Отец никогда не выпускал изо рта трубки, французское вино всегда было на столе, а музыка привезенных из Парижа новых пластинок раздавалась в каждом углу. В доме говорили в основном по-французски. Как принято в Европе, вся жизнь семьи строилась по плану и расписанию, даже встречи с друзьями и родственниками и личная переписка, которой доктор Хасан Рашид отводил на неделе определенные часы. Он обладал недюжинным умом и удивительной способностью работать беспрерывно. За двадцать лет доктор Рашид добился огромного успеха в египетском гражданском праве. Его звезда взошла, когда он возглавил юридический факультет Каирского университета, а затем вошел в сотню выдающихся правоведов мира, согласно Международной лиге юристов в Париже. Поскольку он всегда был занят исследованиями или лекциями, а у его жены Жанетт, работавшей переводчицей во французском посольстве, никогда не было свободного времени, их сын в детстве часто грустил и чувствовал себя одиноким. В отличие от остальных детей, он любил школу и ненавидел длинные летние каникулы, которые он проводил с семьей и ему было совсем не с кем играть. Кроме болезненного одиночества, он чувствовал отчуждение и страдал тем душевным расстройством, которое часто бывает у детей от смешанных браков… Маленький Хатем много времени проводил с прислугой. И вечно занятые родители часто отправляли его в сопровождении одного из слуг в клуб «аль-Гезира» или в кино. Из многочисленной домашней челяди маленький Хатем особенно полюбил прислуживающего за столом Идриса. В белом просторном пиджаке с широким красным поясом и высокой феской, он выглядел статным и сильным, у него была хорошая фигура, красивое и смуглое лицо, глаза светились Умом, сияющая улыбка открывала ровный ряд белых зубов. Идрис частенько сидел с Хатемом в его большой комнате, выходившей на улицу Сулейман-паши, играл с ним в какую-нибудь игру, рассказывал истории о животных, пел ему красивые нубийские песенки, переводя их содержание. Голос Идриса вибрировал, и слезы поблескивали в его глазах, когда он рассказывал о своей матери, братьях, деревне, откуда еще маленьким его взяли прислуживать в домах. Хатем полюбил Идриса, и их связь стала настолько крепкой, что они каждый день проводили вместе по многу часов. И когда Идрис начал целовать Хатема в лицо и шею, шепча ему: «Ты красивый… Я тебя люблю», Хатем не почувствовал ни страха, ни отвращения, более того, его странным образом возбудило обжигающее дыхание друга. Они обменивались поцелуями, пока однажды Идрис не попросил его раздеться. Тогда Хатему было девять, ему было и стыдно, и неловко, но в конце концов он уступил уговорам друга, которого возбуждало нежное белое тело Хатема. От удовольствия он кричал и что-то шептал по-нубийски. Страсть смешивалась в Идрисе с агрессией, но он вошел в тело Хатема мягко и осторожно, попросив мальчика сказать, если тот почувствует малейшую боль. Все прошло настолько гладко, что впоследствии, когда Хатем вспоминал их первое сближение, его преследовало странное, острое чувство, которое он пережил в тот день впервые. Он не помнил, чтобы ему когда-нибудь было больно. Закончив сношение, Идрис повернул Хатема к себе, горячо поцеловал его в губы, заглянул в глаза и прошептал:

— Я сделал это, потому что я тебя люблю… Если ты любишь меня, никому не рассказывай об этом… Если скажешь, они побьют тебя, а меня выгонят. Твой отец может посадить меня в тюрьму или убить, и больше ты меня не увидишь…

Связь Хатема и Идриса длилась годы, пока доктор Рашид, переусердствовав на работе, внезапно не умер от кровоизлияния в мозг. Вдова была вынуждена отказать многочисленным слугам, которым надо было платить. Идрис покинул дом, и дальнейшая его судьба осталась неизвестной. Его исчезновение так повлияло на психику Хатема, что мальчик завалил экзамены в старшем классе и с головой окунулся в шумную маргинальную жизнь. Через пару лет умерла его мать, и уже ничто не могло удержать его от сомнительных удовольствий. Хатем унаследовал стабильную ренту, которая давала ему возможность жить безбедно (кроме того, он прилично зарабатывал в газете). Он обновил свою большую квартиру в доме Якобяна, сменил ее классический интерьер и превратил семейное гнездо в студию богемного персонажа. Теперь он мог приглашать любовника в свою постель на несколько дней или даже месяцев. Хатем познал многих мужчин и расстался с ними по разным причинам, однако в нем по-прежнему пылала тайная страсть к слуге Идрису. И как мужчина ищет в женщинах образ своей первой возлюбленной, так и Хатем искал во всех мужчинах Идриса — грубого примитивного самца, не тронутого культурой, твердого, сурового, в расцвете сил. Он никогда не переставал думать об Идрисе и часто со жгучей тоской вспоминал, как чувствовал его плоть, лежа на животе на полу в комнате (словно маленький зайчик, покорный судьбе). Он рассматривал персидские узоры, вытканные на ковре, пока Идрис прижимался к нему своим страстным горячим телом, сливался с ним воедино и растапливал его. Странно, но все их сексуальные контакты происходили на полу комнаты, и они никогда не ложились на кровать. В основном потому, что Идрис чувствовал себя ничтожным слугой, который не смеет использовать постель своего хозяина, даже если спит с ним.

Однажды ночью пьяного Хатема охватила неудержимая страсть, и в десять часов он вышел прогуляться по центру (в этот час проходит смена полицейского караула, и, зная об этом, все геи в центре устремляются туда, чтобы подцепить себе дружка среди солдат). Хатем все осматривал простых солдат, готовых смениться в карауле, пока не увидел Абд Раббу, очень похожего на Идриса. Он позвал его в машину, дал много денег и приставал к нему до тех пор, пока не соблазнил. Потом Абду не раз делал отчаянные попытки порвать с Хатемом, но тот был опытным геем и понимал, что таким новичком («пшеницей»), как Абд Раббу, часто овладевает чувство тяжкого греха, выливающееся в горькую черную ненависть к «кудияне», соблазнившему его. Он знал также, что подобный опыт, если он повторяется и доставляет удовольствие, постепенно превращается у «пшеницы» в настоящую страсть, несмотря на то, что вначале связь была ему противна и ненавистна. Так развивались и отношения Абд Раббу с Хатемом — тесную связь временами сменяли попытки порвать ее. Вчера Абду убежал из бара «Chez nous», но Хатем догнал его и настоял на том, чтобы они пошли к нему на квартиру. Перед тем, как заняться любовью, они распили целую бутылку крепкого красного французского вина. И вот с утра Хатем лежал, расслабившись, в ванной, подставив тело струям теплой воды, которые бежали по нему как армия приятных мурашек. Он вспоминал, улыбаясь, эту горячую ночь с Абд Раббу — вино ударило тому в голову, и Хатем несколько раз подряд насладился его телом. Хатем поднялся и встал перед зеркалом, вытерся, особенно заботливо обтер гениталии, смазал их душистым кремом, затем завернулся в розовый кашемировый халат, вышел из ванной в спальню и принялся разглядывать спящего Абду: его смуглое лицо, полные губы, плоский, как у африканцев, нос, тяжелые брови, которые придавали его лицу хмурое выражение. Хатем наклонился над ним и поцеловал. Тот проснулся и медленно открыл глаза…

— Доброе утро… Бонжур… — ласково прошептал Хатем и улыбнулся Абду, который немного приподнялся и прислонился к спинке. Обнажилась его темная широкая грудь, покрытая густыми волосами. Хатем принялся ее целовать, но Абду отвел его лицо рукой, затем опустил голову и произнес горько, как будто всхлипывая:

— Хатем-бей, я попался… Завтра офицер накажет меня…

— Абду, мы поговорим с другим офицером… Я же сказал тебе, это не твоя забота… У меня есть связи в офицерской среде… Очень важный генерал из министерства…

— Пока вы с ним переговорите, меня бросят в карцер… у меня жена и маленький сынишка в деревне, никто не поможет им, господин бей… Я хотел на днях пойти в увольнение, но, если меня посадят, мои пропадут…

Хатем нежно посмотрел на него и улыбнулся, затем не спеша подошел к маленькому дипломату, вытащил из него бумажку в сто фунтов и протянул ее Абду:

— Возьми… Пошли жене и сыну… Я обещаю, что в любом случае помогу им, если что-то понадобится… Завтра я встречаюсь с генералом, он мой родственник, и мы поговорим с ним о тебе… Мы будем вместе, не надо создавать себе проблем…

Абду отвел глаза и тихо поблагодарил. Хатем подошел к нему вплотную и, приближаясь своими губами к полным губам Абду, тихо произнес по-французски: «Какое прекрасное утро!»

* * *

Гражданину Тахе Мухаммеду аль-Шазли

Каир, улица Талаат Харб, дом Якобяна, 34

Господин аль-Шазли.

В ответ на представленную Вами в администрацию Президента Республики жалобу по поводу Вашего отстранения от вступительных экзаменов в полицейскую школу, сообщаем Вам, что после консультаций по Вашему делу с господином генералом, директором полицейской школы, мы вынуждены признать неправомерность Вашей жалобы…

С пожеланием успеха и заверением в глубоком уважении,

Генерал Хасан Базуа,

Директор отдела гражданских исков Администрации Президента

* * *

Соседи уже не раз слышали голоса ссорящихся Заки Аль-Десуки и его сестры Даулят. Это случалось так часто, что уже не вызывало ни удивления, ни любопытства. Однако на этот раз все было иначе. Их ссора была похожа на страшный взрыв: вопли, грубые ругательства, драка — весь этот шум встревожил жильцов. Они пооткрывали двери и вышли, недоумевая. Некоторые были готовы вмешаться…

— Сволочь, ты потерял бриллиантовое кольцо?! — яростно вопила Даулят.

— Даулят, не позорь себя…

— Небось, отдал его одной из своих подружек-шлюх!

— Говорю тебе, не позорься.

— Да меня уважают, даже если я рядом с таким посмешищем, как ты! Пошел вон из моего дома, сукин сын, наркоман!

— Это моя квартира, — крикнул Заки срывающимся голосом.

— Нет, дорогой! Это дом моего отца, уважаемого человека, чье имя ты втоптал в грязь.

Затем последовал звук пощечин и шум борьбы. Дверь квартиры распахнулась, и Даулят выпихнула Заки наружу с криком:

— Вон! Чтоб я не видела больше твоей морды. Понял? Во-он!

Оказавшись снаружи и увидев толпу соседей, Заки развернулся и произнес:

— Хорошо, Даулят. Я ухожу.

Она с силой хлопнула дверью. Было слышно, как лязгнул засов. Соседи окружили Заки-бея. Они говорили, что случившееся переходит все границы. Стыдно таким уважаемым людям, как Заки-бей и его сестра, устраивать скандалы, какие бы разногласия ни возникали между ними… Заки-бей покачал головой и грустно улыбнулся. Он сделал шаг к лифту, но прежде, чем войти, заискивающе и виновато обратился к соседям:

— Прошу прощения у всех, кого побеспокоил… Меня просто неправильно поняли… Даст бог, все обойдется.

* * *

Люди на все лады пересказывали друг другу историю о том, как Камаль аль-Фули рос в крайней нищете в Шабин эль-Ком, что в провинции Мануфия. Он хоть и был бедным, но очень умным и целеустремленным. В 1955 году аль-Фули закончил среднюю школу, набрал на экзаменах высокий балл и, поступив на юридический факультет, увлекся политикой… Камаль аль-Фули примыкал ко всем государственным объединениям по очереди: Организации освобождения, Национальному союзу, Социалистическому союзу и Организации авангарда, Центральной трибуне, Партии Египта и, наконец, Национальной партии. Однако, переходя из одной организации в другую, он оставался самым ярым и громогласным защитником принципов правящей партии. Во времена Насера он читал лекции и писал речи о неизбежности и исторической необходимости перехода к социализму. А когда государство повернуло к капитализму, он превратился в последовательного сторонника приватизации и свободной экономики. В стенах парламента им была развернута знаменитая своей жестокостью кампания против общественного сектора и коммунистического образа мыслей. Он был одним из немногочисленных египетских политиков, которым удавалось удерживать кресло в парламенте более тридцати лет подряд. Хотя результаты выборов в Египте всегда фальсифицируются в пользу правящей партии, аль-Фули был действительно талантливым политиком и благодаря этому занимал самые высокие посты даже в демократическом обществе. Но его талант, как часто случается в Египте, поблек, смешался с ложью, лицемерием и интриганством, так что имя Камаля аль-Фули стало ассоциироваться у египтян с коррупцией и обманом. Камаль аль-Фули сделал партийную карьеру и в итоге возглавил секретариат Национальной партии, контролирующий проведение выборов по всей стране. В его власти было поддержать или отклонить кандидатов от партии. При его участии совершались подлоги на выборах — от Александрии до Асуана. От кандидатов, гарантируя исход выборов в их пользу, он требовал огромных взяток. У коррупционера аль-Фули в запасе всегда был целый набор манипуляций: на взаимовыгодных условиях он мог снизить налоги для крупных политиков на миллионные суммы, использовать досье служб безопасности и секретные документы о преступлениях должностных лиц, чтобы их шантажировать или, если требуется, отдать под суд. Во всех политических структурах — и в Народном Собрании, и в Национальной партии — все замолкали, когда говорил аль-Фули. Одного его строгого взгляда было достаточно, чтобы запугать любого чиновника… Он стал знаменит своими публичными расправами с непокорными чиновниками. Один из примеров — та яростная кампания, которую он вел годами (в интересах высших лиц) против главы Центрального банка доктора аль-Гамрауи, пока не сместил последнего с должности. Другой случай произошел недавно, в прошлом году, с министром вакуфного имущества, который пользовался большой популярностью. Вообразив себя влиятельной фигурой, он поднялся на заседании политбюро партии и жестко раскритиковал коррупцию, потребовав очистить ряды партии от тех, кто свернул с курса и использует служебное положение для собственного обогащения. Аль-Фули сделал знак министру прервать речь, но тот продолжал, не обращая на него внимания. Тогда аль-Фули перебил его, с издевательским пафосом обратившись к присутствующим:

— Боже мой… Что за новость, господин министр?! Почему вы так активно хотите бороться с коррупцией? Так и начните с себя! Вы взяли десять миллионов фунтов из Банка развития и вот уже пять лет не возвращаете кредит… Кстати, чиновники из банка собираются предъявить вам иск и опозорить вас…

Министр побледнел и молча сел под комментарии и насмешки коллег…

* * *

Все это хаджи Аззам хорошо знал, и поэтому, решив выдвинуть свою кандидатуру на выборы в Народное Собрание, попросил встречи с аль-Фули. Тот потянул несколько недель, но, в конце концов, назначил встречу в офисе своего сына, адвоката Ясира аль-Фули, на улице Шихаб в районе Мухандисин. После пятничной молитвы хаджи Аззам и его сын Фаузи отправились на встречу. В офисе никого не было, если не считать охраны, самого Камаля и его сына Ясира аль-Фули. Аззам и аль-Фули, словно понимающие и уважающие друг друга старые товарищи, обнялись, обменялись любезностями и комплиментами. После длинного разговора ни о чем, который был всего лишь прелюдией, Аззам подошел к главному вопросу и начал рассказывать о том, как сильно он любит народ и как хочет ему служить. Он упомянул не один священный хадис о воздаянии тому, кто посвятит свою жизнь служению мусульманам. Аль-Фули закивал головой в знак согласия, и Аззам решил, что момент настал:

— Только поэтому, совершая богоугодное дело, я положился на Аллаха и решил выставить свою кандидатуру на будущих выборах от своего округа, Каср ан-Нил. Надеюсь, Национальная партия не будет возражать против моей кандидатуры. Распоряжайтесь мной, Камаль-бей, как угодно…

Слова Аззама не были неожиданностью для аль-Фули, но он изобразил глубокую задумчивость. На людей аль-Фули производил противоречивое впечатление: с одной стороны, проницательность, находчивость, сильная воля, а с другой — рыхлое тело, обвисший живот, всегда криво повязанный галстук, вычурное сочетание цветов в одежде, кое-как крашенные волосы, мясистое лицо, злобно-лживый взгляд, привычка выставлять локти вперед, шевелить пальцами, трясти плечами и животом, как баба на рынке, — все это казалось бы смешным (словно он выставлял себя на потеху зрителям), если бы не вызывало отвращения… Аль-Фули попросил у своих помощников бумагу и ручку и какое-то время что-то увлеченно рисовал. Хаджи Аззам подумал было, что тот не понял его, но Аль-Фули оторвался от бумаги и развернул лист в сторону удивленного Аззама, который увидел на нем большой лимон. Аззам онемел, затем вежливо спросил:

— Не понимаю, что вы, уважаемый, имеете в виду…

Аль-Фули быстро ответил:

— Вы хотите гарантий вашей победы на выборах и спрашиваете, что для этого требуется. Я нарисовал вам что.

— Целый лимон?! Миллион фунтов, Камаль-бей?! Это очень много…

Аззам и рассчитывал на такую сумму, но хотел еще поторговаться…

— Послушай, хаджи! — сказал аль-Фули. — Поверь мне, говорю перед Аллахом!

— Нет бога, кроме Аллаха! — повторили за ним все присутствующие.

— В округах меньших, чем Каср ан-Нил, я беру полтора-два миллиона, мой сын Ясир не даст соврать… Но, клянусь Аллахом, вы мне понравились, хаджи, и я хочу видеть вас в парламенте… И потом, эти деньги не для меня одного… Я только посредник, беру у вас и передаю другим, вы лучше меня знаете, как это делается…

Хаджи Аззам, выразив беспокойство, переспросил:

— А если я заплачу эту сумму, Камаль-бей, вы гарантируете победу, с божьей помощью?

— Еще бы, хаджи… Вы говорите с Камалем аль-Фули… Тридцать лет в парламенте… И ни один кандидат в Египте не победит без нашей на то воли и божьего соизволения…

— Я слышал, что кое-кто из высокопоставленных лиц хочет выдвинуть свои кандидатуры в Каср ан-Нил…

— Не берите в голову… Коль мы договорились, то с божьим благословением вас выберут в этом округе, даже если черти захотят вам помешать… Это будет моя игра…

Аль-Фули, рассмеявшись, откинулся назад, почесал свой большой живот и сказал с гордостью:

— Даже наивный понимает, что мы подтасовываем результаты… Да… Но вся соль в том, что мы хорошо изучили психологию египетского народа… Бог создал египтян, чтобы подчиняться власти… Ни один из них не пойдет против собственного правительства… Есть народы, которые рождены протестовать и митинговать, но египтянин… Он всю жизнь гнется за кусок хлеба… Историей доказано, что на всем свете легче всего управлять египтянами… Только приди к власти, и все египтяне будут поклоняться тебе и унижаться перед тобой, а ты будешь ими вертеть, как хочешь… И какая бы партия ни находилась у власти, именно она победит на выборах, потому что египтяне не могут не поддержать свое правительство… Такими их создал Бог…

Аззам притворился, что он в замешательстве и не слишком доверяет словам аль-Фули, но спросил о порядке оплаты.

— Молись за Пророка… Если наличными, приму деньги я. Если чеком, выпиши его на имя адвоката Ясира аль-Фули и заключи с ним о чем-нибудь договор, чтобы он выступил твоим представителем… Понятно, что это пустые формальности… — ответил аль-Фули.

Хаджи Аззам немного помолчал, потом вынул чековую книжку и, снимая колпачок с позолоченной ручки, сказал:

— Хорошо… Господь благословит… Я выпишу чек на половину суммы, остальное заплачу после выборов…

— Нет, так не пойдет… Не зли меня… Что за детский сад… У меня все честно… Заплати всю сумму, и я сейчас же благословлю тебя в парламент и прочитаю вместе с тобой фатиху[13].

Это была последняя попытка Аззама сторговаться, и когда она провалилась, он сдался и выписал чек на миллион фунтов, как всегда, дотошно проверил его, потом протянул аль-Фули. Тот схватил чек и передал своему сыну. Черты его лица разгладились, и он весело сказал:

— Поздравляю, хаджи… Давай прочитаем фатиху, и да поможет нам Аллах, у Ясира готов контракт…

Четверо — аль-Фули, Аззам и их сыновья — закрыли глаза, сложили руки перед собой в молитве и стали шепотом читать фатиху…

* * *

Аззам заплатил аль-Фули нужную сумму и думал, что исход выборов предрешен в его пользу. Но это было не так. В округе Каср ан-Нил его конкурентами стали бизнесмены, желавшие получить место представителя рабочего класса в Народном Собрании. Самым опасным из них для хаджи Аззама был хаджи Абу Хмида, владелец популярной сети магазинов одежды «Ар-Реда уан-Нур». Как в природе подобное отталкивает подобное, так же хаджи Аззам и хаджи Абу Хмида яростно ненавидели друг друга — в основном за то, что у них было много общего. Как и Аззам, Абу Хмида начинал разнорабочим в порту Порт-Саида, затем стал стремительно богатеть и менее чем за двадцать лет превратился в крупнейшего миллионера Египта. Впервые люди услышали об Абу Хмиде несколько лет назад, когда он открыл сеть торговых центров в Каире и Александрии, а радио и телевидение заполнил рекламой, в которой обещал подарить женщинам новые, скромные наряды и разноцветные хиджабы на голову, если те обязуются одеваться по мусульманским обычаям и, доказывая серьезность своего намерения, отдадут администрации магазина свои старые, непристойные вещи. Люди тогда удивились такому необычному предложению, но еще больше они удивились, когда магазины «Ар-Реда уан-Нур» действительно приняли у десятков женщин их старые вещи и абсолютно безвозмездно предоставили им взамен новую дорогую одежду для мусульманок. Благородная цель проекта не помешала некоторым мусульманкам, и так носившим закрытую одежду, воспользоваться бесплатным предложением и притвориться, будто они никогда не покрывали голову хиджабом. Они сдавали в магазин чужие европейских моделей вещи, чтобы получить взамен новые. Управляющие магазинов «Ар-Реда уан-Нур» прознали об их мошенничестве и расклеили повсюду объявления, предупреждающие мошенниц об уголовной ответственности. Согласно контракту, который подписывала женщина, обязующаяся носить хиджаб, она должна была ответить по суду, если лгала… Несмотря на эти недоразумения, проект оказался очень успешным и благодаря ему тысячи мусульманок переоделись в благопристойную одежду. Вскоре в газетах появились проплаченные интервью, в которых хаджи Абу Хмида рассказывал, что дал обет потратить немалые суммы на благотворительность и богоугодные дела, а после консультаций с богословами он пришел к выводу: самый лучший способ исполнить обет — помочь мусульманкам одеться по нормам ислама и сделать первый шаг на пути к жизни по шариату. Когда его спрашивали, во сколько ему обошлась раздача новой одежды, Абу Хмида не желал вспоминать свои затраты и говорил, что эта сумма зачтется Всевышним. Несомненно, проект «Хиджаб» сделал из Абу Хмиды местную знаменитость, однако сплетники все равно твердили, что он — крупный торговец героином и его исламский проект — прикрытие для отмывания денег, что его не арестовывают только благодаря взяткам, которые он платит чиновникам. Абу Хмида очень старался, чтобы его кандидатуру выдвинули от Национальной партии в округе Каср ан-Нил. Когда же партия объявила о выдвижении кандидатуры хаджи Аззама, Абу Хмида сильно разозлился и нажал на чиновников. Впрочем, напрасно, слово аль-Фули было весомее. Один из важных чиновников, с которым его связывала сердечная дружба, выслушал его жалобы на аль-Фули, ухмыльнулся и сказал:

— Послушай, Абу Хмида… Ты знаешь, я твой друг и защищаю твои интересы, но не затевай ссору с аль-Фули. Если не пройдешь в Народное Собрание в этот раз, у тебя еще будут шансы, даст Бог… Никогда не наноси удар по аль-Фули, у него крепкая поддержка, тебе его не достать. Если этот клыкастый разозлится, у тебя будет столько проблем, что…

Однако Абу Хмида не сдался и официально выступил как независимый кандидат. Он забросал округ Каср ан-Нил листовками со своим портретом, именем и символом-троном. Каждую ночь в центре он разбивал палатки, критиковал хаджи Аззама, намекал на нечестно нажитое им богатство, подвергал нападкам его похоть (ведь он еще раз женился!). Аззам, рассерженный тем, что стал мишенью для злословия, пошел к аль-Фули и открыто заявил:

— Какой толк, что меня выдвинула партия, если она не может пресечь поток ругани, который каждый вечер изливается в мой адрес?!

Аль-Фули покачал головой и пообещал все поправить. Он показал Аззаму заявление, которое на следующий день готовы были разместить на первой странице все газеты:

«У Национальной партии есть только по одному кандидату в каждом округе. Партийный долг обязывает всех членов партии всеми силами поддерживать выдвинутых от нее кандидатов… Любой член партии, который выдвигает себя сам против кандидата от партии, будет осужден нами и исключен из партии по окончании выборов…»

Было очевидно, что в заявлении имелся в виду Абу Хмида. Но угрозы так и не подействовали на него. Он продолжал вести свою агрессивную кампанию против Аззама. Ежедневно стали проходить собрания, где жителям округа щедро раздавали подарки. Стороны всячески соперничали в привлечении толп сторонников и сочувствующих. Каждый день происходили стычки, зачастую заканчивавшиеся увечьями. Но, учитывая авторитет конкурентов, органы безопасности всегда стояли в стороне, соблюдая нейтралитет. Полиция появлялась на месте только после того, как толпа рассеивалась, либо для видимости арестовывала нескольких зачинщиков, доставляла их в участок и отпускала, не допрашивая…

* * *

По какой-то причине факультет экономических и политических наук стал ассоциироваться с благополучием и процветанием. Если студентов спрашивали о том, на каком факультете они учатся, они охотно отвечали: «Экономических и политических наук…» Студенты произносили это с гордостью, подчеркивая каждое слово (как будто хотели сказать: да, мы, как видите, в порядке). Никто не знал тайны ореола, окружавшего факультет. Возможно, она заключалась в том, что факультет был образован гораздо позже остальных, и это придавало ему особый статус. Или в том, что, по слухам, правительство организовало его специально для дочери лидера Гамаля Абдель Насера. Или в том, что политологи были тесно и непосредственно связаны с происходящими в мире событиями, а это отражалось на образе их мышления и поведения. И, наконец, может быть, в том, что факультет долгое время считался прямой дорогой в министерство иностранных дел и дети важных чиновников поступали сюда, чтобы сделать первый шаг в дипломатической карьере… Однако Таха аль-Шазли, который наклеил купон напротив графы экономического факультета и обозначил, таким образом, свой выбор, ни о чем подобном не знал. Его мечта поступить в полицейскую школу испарилась навсегда, и он хотел как можно выгоднее использовать сумму набранных баллов… Вот и все… В первый учебный день, когда Таха проходил под часами университета и услышал знаменитый бой, он был потрясен их величием. На входе в лекционный зал гул, стоявший от разговоров и смеха сотен студентов, оглушил его, они знакомились и рассказывали друг другу забавные истории. Таха почувствовал, как он ничтожен в этой огромной толпе, похожей на фантастическое тысячеголовое животное, которое изучающе сморит на него всеми своими глазами. Инстинктивно Таха забрался наверх, чтобы сесть в безопасное место на галерке и рассматривать их оттуда, оставаясь при этом невидимым. На нем были светло-голубые джинсы и белая футболка. Выходя из дома, он думал, что выглядит элегантно, но, когда увидел своих сокурсников, понял, что его одежда никуда не годится, а джинсы — лишь жалкая подделка фирменных. Он решил упросить отца купить ему хотя бы один костюм в Мухандисине или на Замалеке, а не в «Ар-Реда уан-Нур», где тот покупает ему дешевую одежду. Про себя Таха решил ни с кем не знакомиться, иначе пришлось бы рассказывать о себе. Может случиться так, что он будет стоять с однокурсниками (а среди них могут быть и девушки) и кто-то спросит его о профессии отца. Что он тогда скажет?.. Затем Таха стал опасаться, не окажется ли кто-то из студентов, сидящих в зале, сынком одного из жильцов дома Якобяна, которому он бегал за пачкой сигарет или мыл машину? Вдруг тот обнаружит, что сын привратника учится вместе с ним, что тогда будет?! Таха думал о подобных вещах, а лекции сменялись одна за другой, пока не прозвучал призыв к полуденной молитве. Часть студентов поднялась, и Таха пошел за ними следом в мечеть факультета. Он с удовлетворением отметил, что они такие же бедняки, как и он. Многие казались провинциалами. Это подтолкнуло его после молитвы спросить одного из студентов:

— Ты с первого курса?

Ему ответили дружелюбной улыбкой:

— С божьей помощью…

— Тебя как зовут?

— Халед Абдель Рахим… Я из Асьюта… А ты?

— Таха аль-Шазли… Я отсюда…

Он был первым, с кем познакомился Таха. И правда, с первого же дня, как масло отделяется от воды, образуя слой на ее поверхности, богатые студенты отмежевались от бедняков. Образовались многочисленные закрытые компании выпускников языковых школ, владельцев личных машин, импортной одежды, иностранных сигарет, которые привлекали самых красивых и разборчивых девушек. А бедняки жались друг к дружке, как испуганные мыши, и смущенно перешептывались. Не прошло и месяца, как Таха сдружился со всеми посещающими мечеть, и особенно близко — с Халедом Абдель Рахимом — невысоким юношей, сухим, как тростник, очень смуглым, в дешевых очках в черной оправе, которые добавляли его лицу серьезности и основательности. Своим скромным классическим костюмом он напоминал молодого школьного учителя. Тахе он очень понравился, возможно, потому, что был, как он сам, бедняком или даже еще беднее (об этом говорили его заштопанные носки, которые виднелись во время молитвы). Тахе понравилось и то, что Халед был глубоко религиозен: когда молился, застывал, действительно взывая к Аллаху, и прижимал ладони к сердцу, склоняя голову в абсолютном смирении, чтобы угодить Тому, Кто его видит. Если бы рядом случился пожар или просвистела пуля, это не отвлекло бы его от молитвы ни на секунду. Как Таха хотел достичь такой же глубины веры и такой же любви к исламу, как у Халеда! Их дружба крепла, они были откровенны друг с другом, обменивались секретами и дружно осуждали легкомыслие иных однокурсников, привыкших к роскоши и отступивших от истинной веры, и некоторых однокурсниц, которые выставляли свою красоту напоказ и приходили в университет как на дискотеку. Халед познакомил Таху со своими друзьями из студенческого городка. Все они были добродушными провинциалами, бедными и религиозными. Таха стал заходить к ним каждую пятницу вечером, совершал с ними вечернюю молитву и оставался побеседовать и поспорить. Из этих споров он многое вынес: впервые ему открылось, что египетское общество — невежественно, не истинно мусульманское, ведь судья может отменить неприкосновенные божьи установления и запреты, а гражданский закон разрешает употреблять алкоголь, не препятствует разврату и ростовщичеству. Он узнал и о том, что социализм направлен против религии и что режимом Гамаля Абдель Нассера совершались чудовищные преступления в отношении Братьев-мусульман[14]. Вместе с приятелями он прочитал книги Абу аль-Аля аль-Маудуди, Сайида Кутуба, Юсефа аль-Карадауи и Абу Хамида аль-Газали… Прошло несколько недель. Однажды друзья из студгородка встали, чтобы попрощаться с ним, после одного из интересных вечеров, и в дверях Халед Абдель Рахим неожиданно спросил:

— Где ты будешь молиться в пятницу, Таха?

— В небольшой мечети рядом с нашим домом…

Халед обменялся взглядом с братьями, затем бодро сообщил:

— Знаешь, Таха, я решил сделать богоугодное дело… Завтра жди меня в десять часов на площади Тахрир перед кофейней «Али Баба», мы помолимся вместе в мечети Анас бен Малек. И, даст Бог, я познакомлю тебя с шейхом Шакиром…

* * *

За два часа до призыва на пятничную молитву мечеть Анас бен Малек заполнилась молящимися. Все они были студентами-мусульманами, некоторые одеты по-европейски, но большинство в пакистанскую одежду: белая или голубая галабея до самых пят, шаровары того же цвета, а на голове белая чалма, конец которой спускался на шею. Они были почитателями шейха Мухаммеда Шакира, его сторонниками и пришли в мечеть на пятничную молитву заранее, чтобы занять место до столпотворения. Это время они проводили, знакомясь, читая Коран и обсуждая религиозные темы. Верующие все прибывали, наконец, стало совсем тесно, и организаторам пришлось расстелить десятки ковров на площади перед мечетью. Площадь тоже наводнили молящиеся, полностью перекрыв уличное движение. Даже скрытый от взоров верхний балкон мечети, отведенный для женщин, судя по сильному шуму на нем, был набит до отказа. Заработал микрофон — раздался режущий свист, затем звук стал чистым, и один из студентов начал нараспев, мелодичным благоговейным голосом читать Коран. Остальные внимали ему всеми фибрами души. Атмосфера была искренней, истинно чистой, а примитивно-суровая, аскетическая сцена напоминала о первых днях ислама. Вдруг раздались приветствия и возгласы «Аллах велик!» Люди столпились, чтобы пожать руку наконец прибывшему шейху Шакиру — пятидесятилетнему человеку среднего роста, с жидкой бородкой, крашеной хной, лицом, не лишенным приятности, и большими, живыми карими глазами. Как и остальные, он надел мусульманскую одежду, а поверх нее — черную накидку… Он знал большинство столпившихся вокруг и принялся пожимать им руки, обнимать и расспрашивать, как дела — это заняло немало времени. Наконец шейх поднялся на кафедру, освежил рот и произнес: «Во имя Аллаха, Всемилостивого, Милосердного». Возгласы «Аллах велик!» раздались так громко, что стены мечети задрожали. Шейх поднял руку, и вмиг воцарилось молчание. Он начал свою проповедь с хвалы Аллаху и благодарностей Ему, затем произнес:

— Любимые мои сыновья и дочери…

Я хочу, чтобы каждый из вас задал себе вопрос: сколько лет человек живет на этой земле?! Средняя продолжительность жизни человека в самом лучшем случае — не более 70 лет… Если мы вдумаемся, то поймем, что это ничтожно малый срок… В любой момент человека может поразить смертельная болезнь или он может стать жертвой несчастного случая. И если вы переберете в памяти своих знакомых и друзей, то обязательно вспомните того, кто погиб юным. Того, кто умер в молодости и не думал о ранней смерти… Если мы продолжим рассуждать, то придем к выводу, что человек в этом мире выбирает один из двух путей, и третьего не дано. Он тратит все свои силы на короткую, мирскую, бренную жизнь, которая вопреки ожиданиям может прерваться в любую секунду, и уподобляется тому, кто решил построить для себя на берегу моря роскошный дом из песка, который в любой момент смоет накатившей морской волной. И это ложный путь. Что касается второго пути, выбрать который нас призывает Всевышний, то он заключается в том, чтобы мусульманин жил в земном мире, зная, что это лишь мимолетное состояние вечно сущего духа. Так человек обретет и тот, и другой мир, будет всегда счастливым, его ум и совесть успокоятся, и никого он не будет бояться, кроме Всевышнего… Правоверного не пугает смерть, поскольку он не считает ее концом существования, как думают материалисты. Смерть для правоверного есть переход духа из бренного тела в жизнь вечную. Только такая искренняя вера позволила нескольким сотням первых мусульман победить армии громадных империй — персов и римлян. Тем скромным мусульманам удалось поднять знамя ислама во всех концах света благодаря силе веры, готовности отдать жизнь ради Аллаха и глубокой ненависти к сомнительным мирским наслаждениям… Аллах наказал нам усердствовать в распространении Его слова. Усердие джихада есть такая же обязанность мусульманина, как молитва и пост. Джихад важнее других предписаний, но морально разложившиеся правители, которые правили исламским миром в период кризиса, падкие на деньги и удовольствия, задумали, с помощью лицемерных ученых, исключить джихад из обязанностей мусульманина, потому что они поняли, что люди, сплоченные в джихаде, раскачают и опрокинут их трон. И так, запретив джихад, они лишили ислам его истинного смысла и превратили нашу великую религию в бессмысленные обряды, которые мусульманин совершает как спортивные упражнения — набор простых движений… Отказавшись от джихада, мусульмане стали рабами этого мира, жаждущими его благ и трусливо ожидающими смерти. Враги их одолели и унизили, а Аллах поразил их, наслав на них отсталость и нищету, ибо они нарушили завет Всевышнего…

Любимые мои сыновья и дочери…

Наши правители убеждают нас, что правят по шариату, и одновременно утверждают, что управляют нами по законам демократии… Аллах знает, что они лгут и в первом, и во втором… Исламский шариат не действует в нашей несчастной стране, нас судят по французским светским законам, которые разрешают пьянство, разврат, нетрадиционные связи. Государство само заинтересовано в этом, оно зарабатывает на азартных играх и продаже алкоголя, а потом из этих грязных денег платит мусульманам зарплату. Да будут нечестивцы прокляты, да лишит Бог их жизни своего благословения. Так называемое демократическое государство фальсифицирует выборы и хватает невинных, пытает их, чтобы правящая верхушка удержалась у власти навсегда… Они лгут, лгут и лгут и хотят, чтобы мы верили их жалкому вранью… И вот что мы заявляем им во весь голос… Народ не хочет ни социализма, ни демократии… Мы хотим ислама, ислама… И мы сделаем все возможное и невозможное, пожертвуем всем, чтобы Египет обратился в ислам… Ислам и демократия — две крайности, которые никогда не сойдутся… Как может вода сойтись с пламенем, а свет с ночью?.. Демократия означает самоуправление народа, а ислам знает только поклонение Богу. Они задумали подвергнуть положения шариата обсуждению в Народном Собрании, чтобы господа депутаты решили, годятся ли они или не годятся… «Тяжки слова, выходящие из их ртов, и говорят они одну только ложь». Истинно, шариат велик и священ, его нельзя обсуждать, ему нужно подчиняться и немедленно исполнять, даже через силу, даже если это кому-то не нравится… Давайте, дети мои, обратимся нашими сердцами к Аллаху, все вместе сейчас на этом благословенном собрании поклянемся, что будем искренни в своей вере, что каждая частица нашей жизни будет отдана ей, мы отдадим наши ничего не значащие жизни ради высокого слова божьего…»

Раздались восклицания и крики «Аллах велик!», от которых задрожали стены. Шейх прервал свою речь и опустил взгляд. Когда вновь воцарилась тишина, он произнес:

— Сыновья! Задача исламской молодежи — вернуть понятие джихада как священной войны в умы и сердца мусульман. Ведь именно это страшит Америку, Израиль и наше лицемерное правительство. Они трепещут при мысли о великом возрождении ислама, который набирает мощь в нашей стране. Немногочисленные воины Хезболлы и Хамаса[15], ведущие священную войну, смогли нанести удар такому гиганту, как Америка, и непобедимому Израилю, в то время как армия Абдель Насера потерпела поражение, потому что сражалась за мирское, совсем забыв о божественном…

Воодушевление шейха достигло апогея, и он воскликнул:

— Джихад, джихад, джихад! Потомки Абу Бакра, Омара, Халеда, Саада[16]! Надежда ислама возложена сегодня на вас, как когда-то на ваших великих предков… Ведите священную войну во имя Аллаха и отрекитесь от этого мира, как отрекся от него имам Али ибн Абу Талиб[17], да будет доволен им Аллах! Аллах следит за тем, как вы исполняете Его завет. Будьте тверды, ибо ничтожные проиграют… Миллионы мусульман, униженные сионистами-оккупантами и обесчещенные ими, взывают к вам, чтобы вы вернули их оскорбленное достоинство… Исламская молодежь! Говорю вам, что сионисты пьянствуют и приводят проституток во двор нашей мечети аль-Акса… А вы что делаете?!»

Волнение студентов усилилось, кто-то в первом ряду встал, развернулся к толпе и закричал срывающимся от возбуждения голосом: «Западу — нет, и нет — Востоку! Да — исламу!» Сотни голосов подхватили за ним призыв, и все студенты скандировали гимн джихаду единым мощным, как гром, голосом. Десятки дрожащих пронзительных криков раздались с женского балкона. Загремел голос шейха Шакира, достигший высшего напряжения: «Клянусь Аллахом, это место чистое, благословенное, над ним кружат ангелы. В вас я вижу исламское государство и его громадную силу, я вижу врагов народа, дрожащих от страха перед силой вашей веры. Да свершится, по воле Аллаха, вашими чистыми от скверны руками справедливое правосудие над нашими правителями-предателями, прислужниками западных крестоносцев…»

Он собрался молиться, и за его спиной сгруппировались сотни студентов. Взволнованным мягким голосом он прочитал над ними суру «Семейство Имрана»:

Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!

Они сказали своим братьям, отсиживаясь дома: «Если бы они послушались нас, то не были бы убиты». Скажи: «Отвратите смерть от себя, если вы говорите правду».

Никоим образом не считай мертвыми тех, которые были убиты на пути Аллаха. Нет, они живы и получают удел у своего Господа.

Радуясь тому, что Аллах даровал им по Своей милости, и ликуя от того, что их последователи, которые еще не присоединились к ним, не познают страха и не будут опечалены.

Они радуются милости Аллаха и щедрости и тому, что Аллах не теряет награды верующих, которые ответили Аллаху и Посланнику после того, как им нанесли ранение. Тем из них, которые вершили добро и были богобоязненны, уготована великая награда.

Люди сказали им: «Народ собрался против вас. Побойтесь же их». Однако это лишь приумножило их веру, и они сказали: «Нам достаточно Аллаха, и как прекрасен этот Попечитель и Хранитель!».

Они вернулись с милостью от Аллаха и щедротами. Зло не коснулось их, и они последовали за довольством Аллаха. Воистину, Аллах обладает великой милостью.

Правдив Великий Аллах!

* * *

Сразу после молитвы студенты поспешили пожать шейху руку, затем группами по четыре человека расселись во Дворе мечети, чтобы, познакомившись, вместе почитать и разобрать Коран. Шейх Шакир медленно вышел из-за кафедры и через небольшую низкую дверь прошел в свой кабинет, где толпились студенты, по разным причинам жаждущие встречи с ним. Они кинулись обнимать его, некоторые хотели поцеловать руку, но он решительно убрал ее. Шейх сидел и внимательно выслушивал вопрос каждого, после разговора вполголоса студент удалялся… В конце концов в комнате не осталось никого, кроме нескольких человек, в их числе оказались Халед Абдель Рахим и Таха аль-Шазли. Это были приближенные к шейху люди. Одному из них шейх сделал знак, и тот закрыл дверь на засов… Тучный студент с длинной бородой обратился к шейху, говоря высоким взволнованным голосом:

— Благодетель! Разве это ответ органам?.. Те, кто противостоят нам, схватили наших людей в их домах и без обвинения бросили в тюрьму… Предлагаю протестовать любым способом… бастовать, выйти на демонстрацию, требовать освободить наших арестованных братьев…

Халед прошептал Тахе, указывая на тучного студента:

— Это брат Тахир, эмир общины всего Каирского университета… Он заканчивает медицинский…

Шейх выслушал студента и после недолгого раздумья произнес все с той же улыбкой:

— Ничего хорошего от провокации органов не будет… Сегодня этот режим сотрудничает с американцами и сионистами якобы для освобождения Кувейта… А через несколько дней начнется несправедливая, безбожная война, в которой мусульмане-египтяне будут убивать своих братьев-иракцев под предводительством Америки. И когда народ восстанет против египетского правительства, людей, с божьего соизволения, поведет исламское движение… Мне кажется, теперь ты понял меня, мой мальчик… Службы госбезопасности провоцируют нас, чтобы мы ответили и таким образом, дали им повод нанести сокрушительный удар по исламистам. Разве в сегодняшней проповеди ты не заметил, что я ограничился общими словами и не сказал открыто о готовящейся войне?! Если бы я раскритиковал присоединение Египта к коалиции, завтра бы они закрыли мечеть, а она нужна мне, чтобы собрать здесь молодежь, когда начнется война… Нет, мой мальчик… Глупо, если мы сами сейчас дадим им шанс. Оставь их, пусть только начнут убивать наших братьев в Ираке под руководством неверных и сионистов, и ты сам увидишь, что мы тогда сделаем, если позволит Всевышний…

— А кто сказал Вам, что они развяжут войну?.. Почему Вы так в этом уверены?! Сегодня ими арестовано уже двадцать человек из руководства исламского движения, а завтра, если мы не будем сопротивляться, схватят остальных… — резко возразил юноша. Нависла тишина, атмосфера стала напряженной. Шейх с укором посмотрел на молодого человека и произнес все с тем же спокойствием:

— Я молю Аллаха, чтобы он избавил тебя от такой вспыльчивости, мой мальчик… Силен лишь тот правоверный, который управляет своим гневом, как учил нас избранный Аллахом Пророк, молитвы Аллаха ему и его приветствия… Я знаю, как ты любишь своих братьев, как верен своей религии, поэтому ты и разгневан… Успокойся, мой мальчик, клянусь тебе Всевышним, что мы ударим по этому безбожному режиму, и будет бой с божьей помощью и в положенное время.

Шейх замолчал, потом пристально посмотрел на юношу и подвел итог:

— Это все, что я хотел сказать… Я приложу все усилия, Даст Бог, чтобы освободить арестованных. Слава Аллаху, у нас везде есть друзья… Что касается забастовки или демонстрации, то на данном этапе я их не одобряю.

Молодой человек опустил глаза, как будто приказав себе молчать, и попросил разрешения уйти. Он по очереди пожал руки присутствующим, а когда дошел до шейха, наклонился и поцеловал его дважды в голову, чтобы снять, таким образом, осадок возникших между ними разногласий. Шейх ответил ему ласковой улыбкой и дружески похлопал по плечу. Затем студенты стали расходиться один за другим, пока не остались только Таха и Халед Абдель Рахим. Он подошел к шейху и представил спутника:

— Благодетель! Это брат Таха аль-Шазли, мой сокурсник по экономическому факультету, о котором я вам рассказывал.

— Добро пожаловать! Как дела, сынок? Много о тебе слышал от твоего друга Халеда, — приветствовал Таху шейх.

* * *

В полицейском участке разыгралось настоящее сражение…

В официальном протоколе Хамид Хавас обвинил Маляка Халля в самозахвате жилплощади и потребовал направить дело в суд. Со своей стороны, Маляк приложил к этому протоколу копию договора аренды комнаты и настоял на составлении другого, в котором обвинил Хамида Хаваса и шофера Али в нанесении ему побоев и потребовал медицинского освидетельствования. С одним из полицейских его отправили в больницу Ахмеда Махира, откуда он вернулся с медицинским заключением и тоже приложил его к протоколу. Шофер Али наотрез отрицал факт избиения Маляка и даже обвинил того во лжи…

Все это было написано в документах, а что касается войны не на бумаге, то в ней участвовали все и всеми возможными средствами. Так, Хамид Хавас ни на секунду не переставал приводить юридические аргументы в пользу жильцов, цитируя различные положения Кассационного суда. А в это время Абсхарон выл, умоляя офицера, и, как всегда, если возникали проблемы, показывал свою культю из-под галабеи.

— Смилуйтесь, господин паша… Смилуйтесь… Мы ради куска хлеба… А они нас гонят и бьют… — кричал он.

Что касается Маляка, то в полицейских участках он вел себя совсем по-другому, чем в жизни. Он давно уже сообразил, что офицеры полиции оценивают каждого гражданина по трем пунктам: внешнему виду, профессии и манере говорить… И от результатов этой оценки зависит, уважают гражданина в полицейском участке или унижают и бьют… Простонародная одежда Маляка не могла произвести на офицеров никакого впечатления, а профессия портного не внушала уважения — ему не оставалось ничего, как использовать манеру говорить… Маляк привык, входя в полицейский участок по какому-нибудь делу, напускать на себя вид занятого бизнесмена, у которого очень важные и неотложные планы, не терпящие проволочек. Он вел разговор с офицерами высоким слогом, и они не решались быть к нему невнимательными. Заканчивая речь, он кричал в лицо офицеру в подтверждение своих слов:

— Вы, уважаемый, это знаете, и я это знаю… Это знает ваш начальник… И господин глава органов безопасности тоже об этом знает…

Упоминание невзначай главы органов безопасности (как будто это был приятель, с которым всегда можно связаться) и грамотная, литературная речь были действенным средством заставить офицеров и думать забыть об унижении Маляка… И вот Абсхарон, Маляк и Хамид Хавас стояли перед офицерами, ни на минуту не прекращая орать, а сзади пьяный шофер Али, как контрабасист-виртуоз, знающий, когда он должен вступить в игру, повторял грудным голосом одну и ту же фразу:

— Гражданин начальник, на крыше женщины и семьи, мы не можем допустить туда цеховиков, это заденет нашу честь… Гражданин начальник!

Офицер чувствовал, что сейчас они доведут его до бешенства. И если бы не пришлось потом отвечать, он приказал бы подвесить их всех на крюк и выпороть… В конце концов, он подписал протокол и направил его на рассмотрение в прокуратуру. Ведущие тяжбу стороны провели в камере еще полдня, пока не вышло решение помощника прокурора о «присуждении комнаты Маляку, который, как пострадавшая сторона, может обратиться в суд…»

Так Маляк победоносно вернулся на крышу, и весь честной народ выступил посредником, чтобы примирить его с врагами — шофером Али и Хамидом Хавасом (который пошел на мировую, но втихую не переставал строчить жалобы и справляться о них)… Решение прокуратуры стало для Маляка отправной точкой его бизнеса, и за одну неделю он полностью изменил комнату: закрыл дверь, ведущую на крышу, и сделал парадный вход из внутреннего холла, где прибил внушительных размеров пластиковую вывеску, на которой по-арабски и по-английски было написано «РУБАШКИ ОТ МАЛЯКА». Внутри он поставил большой стол для кройки, несколько кресел для ожидающих клиентов, на стену наклеил изображение Девы Марии и вырезку из американской газеты «Нью-Йорк Таймс» «Маляк Халля — великий египетский портной». Автор статьи, американский журналист, на целой странице рассказывал об умении мастера Маляка кроить рубашки. В центре страницы располагалась фотография: Маляк с перекинутым через шею сантиметром увлеченно режет кусок ткани, как будто не замечая, что его снимают… Тем, кто расспрашивал об этой статье, Маляк рассказывал, как однажды иностранец (впоследствии оказавшийся корреспондентом «Нью-Йорк Таймс» в Каире) зашел к нему, чтобы заказать несколько рубашек. А на следующий день, к удивлению Маляка, вместе с ним пришли иностранные фотографы, и, восхищенные его мастерством, поместили вот такую статью… Маляк рассказывал эту «правдоподобную» историю, а затем украдкой смотрел на слушателей. Если он видел, что те сомневаются и начинают нервничать, переводил разговор на другую тему, как будто ничего не произошло. Но если ему удавалось их убедить, он продолжал, уверяя, что американский господин настаивал на его отъезде в Америку, предлагал работать там портным за любую плату, какую он попросит, но он, естественно, отказался, потому что не перенесет жизни на чужбине… Маляк завершал свой рассказ гордо и уверенно:

— Известное дело… Там все так и ищут сообразительных портных…

На самом же деле Басьюни, фотограф с площади Атаба, может сфабриковать для любого статейку, рассказывающую о его мастерстве, в любой газете по желанию: в арабской — за десять фунтов, а в зарубежной — за двадцать. От клиента требуется только назвать газету и дать свою фотографию, а у Басьюни уже есть заготовки, в которых журналист рассказывает о том, как несказанно он был удивлен, обнаружив на улицах Каира либо мастерскую такого-то гениального портного, либо лавку такого-то торговца. Басьюни складывает все это определенным образом, и из копировального аппарата выходит страница, как будто действительно вырезанная из газеты…

А что же делал Маляк Халля на новом месте? Да, он кроил рубашки, но это была лишь малая толика его ежедневных дел. Короче говоря, он брался за все, что приносит деньги: от торговли валютой и контрабандным алкоголем до посредничества при купле-продаже недвижимости, земель аренды квартир. Он сватал арабским шейхам девочек-крестьянок, которых через посредников доставляли из деревень Гизы и Файюма, и даже отправлял рабочих в страны Персидского залива, получая с них двухмесячный заработок…

Эта бурная деятельность заставляла его жадно собирать сведения и выпытывать у людей их секреты: не исключено, что в дальнейшем он будет с ними сотрудничать и в какой-то момент даже самая незначительная информация окажется решающей и позволит ему заключить нужную сделку. Каждый день с раннего утра до позднего вечера в магазин Маляка приходили самые разные люди: богатые и заказчики победнее, арабские шейхи, маклеры, служанки, девушки по вызову, мелкие торговцы и агенты на комиссии. Маляк сновал среди них туда-сюда, и разговаривал, кричал, смеялся, шутил, ругался, ссорился; сотни раз давал лживые клятвы при заключении сделок, как талантливый актер, получающий наслаждение от блестяще сыгранной роли, которую он репетировал столько раз, что довел исполнение до совершенства.

* * *

Маляк видел Бусейну ас-Сайед дважды в день: когда она уходила на работу и когда возвращалась. Эта красотка с хорошей фигурой сразу вызвала у него интерес и трудно передаваемые чувства, говорившие, что серьезное выражение ее лица обманчиво и что она не такая уж правильная, какой хочет казаться. Разузнав о ней все, Маляк начал здороваться, расспрашивать о здоровье ее уважаемой матери и о том, нужны ли магазину «Шанан», в котором она работает, отличные рубашки по сходной цене (вознаграждение ей гарантировано). Шаг за шагом, и он уже разговаривал с ней на разные темы: о погоде, соседях, браке… Бусейну же никогда не тянуло к Маляку, но она не могла оттолкнуть его, потому что каждый день проходила мимо, потому что он жил по соседству, потому что он был вежлив — у нее не было повода быть с ним нелюбезной. И она была вынуждена разговаривать с ним, что-то неуловимо-пронизывающее в его поведении заставляло ее повиноваться. Он говорил ей об одном, а его голос и взгляд утверждали другое: «Не прикидывайся такой правильной, я все знаю…» Это не выраженное в словах послание доходило до нее все яснее и яснее, и она уже начала сомневаться, не распускает ли Таляль слухи об их связи… Маляк подбирался к ней все ближе, пока не настал день, когда он вдруг обвел взглядом ее большую грудь и нежную кожу, а затем задал неприличный вопрос:

— Сколько Таляль Шанан платит тебе в месяц?

Она почувствовала, что на этот раз не сможет сдержаться и ответит ему грубостью, но, в конце концов, обошла его сбоку, боясь посмотреть в глаза.

— Двести пятьдесят фунтов, — ее голос прозвучал хрипло, как будто кто-то другой ответил за нее. Маляк рассмеялся и подошел поближе, не оставляя своих намерений:

— Ну и глупая ж ты девка! Это же копейки… Послушай, я возьму тебя на работу за шестьсот в месяц. Можешь сейчас не отвечать. Подумай хорошенько. Приходи на днях…

2

В баре «Maxime» Заки аль-Десуки чувствовал себя уютно…

Достаточно было пересечь площадь Сулейман-паши и пройти по узкому переулку, что начинается напротив автомобильного клуба, толкнуть рукой маленькую деревянную дверь со стеклянной мозаикой и сделать шаг, чтобы почувствовать, как машина времени переносит тебя в прекрасные пятидесятые: стены выкрашены в чисто-белый цвет, на них подлинники картин великих художников, от чудесных настенных светильников идет приглушенный свет, столы застелены ослепительной белизны скатертями, на них сложены салфетки, расставлены тарелки, ложки, ножи и стаканы на французский манер, всех размеров, вход в туалет скрыт от взглядов тяжелой голубой шторой, а в глубине — небольшой шикарный бар. Слева от него — старое пианино, на котором хозяйка ресторана Кристин играет для своих друзей. Все в «Maxime» говорит о роскоши прошлых лет: аристократические роллс-ройсы, длинные, до локтя, белые перчатки у дам, их шляпы, украшенные перьями, граммофон с трубкой и золотой иглой, старые черно-белые фотографии в рамках темного дерева, которые обычно вешают в гостиной и забывают, но потом время от времени все же разглядывают с ностальгией… Хозяйке бара «Maxime» мадам Кристин Николас было чуть больше шестидесяти, она была гречанкой, которая родилась и жила в Египте. Она хорошо рисовала, играла на пианино и гитаре, отлично пела, была несколько раз замужем и вообще жила шумной, веселой жизнью. Ее отношения с Заки-беем начались в пятидесятые пламенной любовью, которая прошла, но переросла в глубокую и прочную дружбу… Заки забывал и не видел ее месяцами, но всякий раз, когда оказывался в трудном положении или дела его шли плохо, он отправлялся к ней. Она всегда ждала его, выслушивала и искренне что-то советовала, переживая за него, как мать… Сегодня, едва увидев его входящим в бар, она бросилась к нему, обняла и расцеловала в обе щеки, потом схватила за плечи, отступила, и внимательно взглянула ему в лицо голубыми глазами:

— Ты чем-то встревожен, дружок?

Заки улыбнулся и собрался было что-то сказать, но промолчал. Кристин понимающе кивнула головой и пригласила его сесть за любимый столик рядом с инструментом. Она попросила принести бутылку розового вина и холодные закуски… Как засушенный цветок продолжает хранить былой аромат, так и Кристин сохранила следы прежней красоты. У нее была хорошая фигура, окрашенные волосы зачесаны назад, приглушенный макияж придавал немолодому лицу очарование и достоинство. Когда она смеялась, лицо ее выражало ту нежность, то снисхождение, какие бывают только у добрых дам. Иногда на нем мелькала тень старого увлечения, но она быстро таяла. Как положено по этикету, Кристин пригубила вино, затем подала знак пожилому слуге-нубийцу, и тот наполнил два бокала. Попивая вино, Заки рассказал ей о том, что случилось. Она внимательно выслушала, но принялась возражать, нежно, нараспев произнося французские слова:

— Заки… Ты преувеличиваешь… Это обычная ссора…

— Даулят выгнала меня…

— Сейчас она сильно разозлилась. Через день-другой попросит у тебя прощения. Даулят истерична, но у нее доброе сердце. Не забывай, ты потерял ее драгоценное кольцо. а Любая женщина, если бы ты потерял ее драгоценности, выгнала бы тебя, — сказала Кристин ободряюще, но Заки по-прежнему хмурился и страдал:

— Даулят давно уже задумала выжить меня из квартиры и вот с потерей кольца нашла предлог… Я хотел купить ей новое, но она отказалась.

— Не поняла…

— Она хочет одна владеть квартирой…

— Как это?

— Дорогая! Ты знаешь, я не религиозен… И есть вещи, над которыми я никогда не задумывался, например не думал о разделе наследства.

Кристин посмотрела на него вопросительно, и он добавил, снова наливая вино:

— Я не женат, у меня нет детей. Когда я умру, мое имущество достанется Даулят и ее детям. А она хочет гарантий для них сейчас. Вчера в пылу ссоры она заявила мне: не позволю ущемить наши права… Представляешь… Вот так открыто. Она считает, что все мое имущество по праву принадлежит ее детям. А я, получается, просто хранитель собственных денег. Она хочет унаследовать их еще до моей смерти… Понимаешь?

— Нет, Заки, — воскликнула Кристин. Казалось, она уже опьянела. Заки хотел продолжить, но она резко перебила его:

— Даулят не может так думать…

— Несмотря на возраст, ты все еще наивна… Ты удивляешься злу?.. Ты, как ребенок, думаешь, что хорошие люди все как один улыбчивые и приветливые, а злодеи уродливые, с огромными кустистыми бровями… Жизнь не такая простая штука, зло сидит и в самых хороших, и в самых близких нам людях…

— Мой дорогой философ, ты преувеличиваешь… Послушай, спорим на большую бутылку «Black Label»… Вечером я позвоню Даулят и помирю вас. Вот тогда ты и купишь мне бутылку, и смотри не отказывайся от данного слова!..

Заки вышел из бара «Maxime» и некоторое время бесцельно бродил по центру. Потом он вернулся в офис, где его встретил Абсхарон (который уже знал, что случилось) с присущей его лицу грустной миной. Он, словно выражая сочувствие, наскоро приготовил господину выпить и закусить… Заки продолжал пить на балконе, и в тот момент у него еще теплилась надежда, что он помирится с Даулят… В конце концов, думал он, она его сестра и не может так его терзать… Через полчаса зазвонил телефон и в трубке прозвучал смущенный голос Кристин:

— Заки… Я звонила Даулят… Мне очень жаль… Похоже, она спятила, хочет выставить тебя из квартиры… Она сказала, что сменила замок, а завтра пришлет тебе твою одежду… Я не могу поверить… Представляешь, она говорила о каких-то юридических процессах против тебя…

— Какие еще юридические процессы?! — Заки почувствовал, как комок подступает к горлу.

— Она ничего не объяснила мне, но ты должен быть наготове, Заки… От нее можно ждать чего угодно…

* * *

На следующий день Абсхарон с мальчиком-посыльным принесли огромный чемодан, в который Даулят уложила весь гардероб Заки. За этим последовало несколько вызовов в полицейское отделение, куда Даулят направила серию заявлений, чтобы доказать свое право на квартиру. Она взяла официальное обещание с Заки, что он не будет ей препятствовать. Друзья пытались помирить сестру с родным братом, но Даулят отказывалась. Заки звонил ей несколько раз, но она нагло бросала трубку. Наконец Заки обратился к адвокату, и тот уведомил его, что положение не безнадежное, но незавидное: поскольку квартиросъемщиком был его отец, Даулят имеет право проживать в ней. Закон что дышло, и, к сожалению, ему в его положении остается только применить силу: нанять нескольких бандитов, которые выгонят Даулят из квартиры и помешают вернуться, она будет вынуждена обратиться в суд, и это единственный способ разрешить проблему. Заки согласился с идеей адвоката и предложил утром в воскресенье, когда Даулят, как обычно, пойдет в банк, взломать дверь и сменить замок. Он уверил адвоката, что ни привратник, ни кто-либо из соседей не помешают его плану. Он говорил серьезно и с энтузиазмом, но в глубине души хорошо знал, что никогда не совершит ничего подобного — не наймет бандитов, не выгонит ее, не будет преследовать по суду… Чего он боится? Возможно… он никогда не сталкивался с ней лицом к лицу, он всегда пасовал перед ней, потому что по характеру был совсем не боец. С самого детства он не любил разборок и конфликтов и избегал их любой ценой. К тому же он никак не мог прогнать сестру. То, что он отсудит квартиру и выбросит ее на улицу, не принесло бы ему счастья. Борьба с ней огорчала его, поскольку, что бы она ни сделала, он не мог думать о ней как о злобном, вредном существе… Он не мог забыть ее давний образ, так им любимый. Какая она была нежная, застенчивая и как изменилась! Печально, что его отношения с единственной сестрой дошли до такого. Заки размышлял о том, как она поступила с ним, и задавался вопросом: откуда такая жестокость? Как она могла унизить его, выгнав из дома на глазах у соседей, и как могла прийти в участок и обратиться к офицеру, чтобы написать заявление на брата? Она ни на минуту не задумалась о том, что он ее родной брат, который никогда не обращался с ней плохо настолько, чтобы заслужить такое отношение! Да, цена земли, которую он вернул после сельскохозяйственной реформы, выросла в несколько раз, но после его смерти в любом случае все имущество останется Даулят и ее детям… Тогда зачем эти сложности, зачем так опускаться?! Заки почувствовал, как подступает грусть и заполняет густой чернотой все его существование. Ночами он не мог заснуть до самого утра, пил на балконе и курил, размышляя о прошлом, иногда его посещала мысль, что ему не везло с самого детства… Сам год его рождения принес несчастье… Если бы он родился пятьюдесятью годами раньше, жизнь сложилась бы совсем по-другому… Если бы революция не удалась, если бы король Фарук[18] поспешил арестовать «свободных офицеров»[19], которых знал поименно, революции бы не было и Заки прожил бы настоящую, достойную его жизнь. Заки-бей, сын Абдель Аля-паши аль-Десуки, мог стать министром или даже премьером, прожить великую жизнь, а не барахтаться, унижаясь… Его одурманила и обобрала проститутка, потом выгнала сестра, опозорив перед соседями, и вот он уже ночует в кабинете через стенку от Абсхарона. Ему не везет или он сам совершает ошибки и принимает неверные решения?! Зачем он остался в Египте после революции?! Он мог уехать во Францию и начать новую жизнь, как это сделали многие отпрыски известных семей. Он непременно достиг бы там высокого положения, как его друзья, во всех отношениях менее достойные, чем он. Но он остался в Египте, постепенно свыкся с тем, что его дела идут все хуже и хуже, и, в конце концов, скатился на дно, а еще… Почему он не женился?! Ведь в молодости он был завидным женихом для многих богатых красоток, но он не хотел жениться, и вот — его поезд ушел. Если бы тогда он завел семью, сейчас у него были бы взрослые дети, которые позаботились бы о нем, любимые внуки, с которыми можно поиграть… Если бы у него был хотя бы один ребенок, Даулят не смогла поступить с ним так. Если бы он женился, то не испытывал бы сейчас такого убийственного, мучительного одиночества. Эти гнетущие, черные мысли о приближении конца опустошали его всякий раз, когда он слышал о смерти кого-то из друзей. Этот сокровенный вопрос настигал его каждую ночь, и он рыдал, уткнувшись в подушку… Когда придет смерть и как?! Ему тут же вспомнился один приятель, предсказавший собственную кончину: они сидели в офисе на балконе, приятель повернулся к нему, посмотрел странным взглядом и вдруг, как будто заметил что-то на горизонте, спокойно произнес:

— Моя смерть близка, Заки… Я чувствую ее запах…

Странно, но этот человек, который ничем не болел, действительно скончался через несколько дней. Этот случай заставлял Заки, расстроенного какой-либо неудачей, задумываться: есть ли у смерти конкретный запах, распространяющийся вокруг обреченного человека, чувствует ли он ее приближение?! Каков он, конец?! Будет ли смерть похожей на долгий сон, от которого человек не очнется? Или все-таки существует воскрешение, воздаяние и наказание, как убеждены верующие?! Пошлет ли Бог ему муки после смерти?! Ведь он ничего не соблюдает: не молится, не постится… Но за всю свою жизнь он ни над кем не издевался, никого не обманывал, не воровал, не ущемлял права других, не колеблясь, помогал нищим. За исключением алкоголя и женщин, он не считал, что грешил по-настоящему… Эти мрачные мысли завладели Заки на долгие дни, и он провел почти три недели в офисе — три недели в тревоге и муках, которые в одно прекрасное утро благополучно разрешились приятной неожиданностью, рассеявшей печали — словно по мановению волшебной палочки, кромешная тьма отступила. Под веселую музыку Заки будет вспоминать эту счастливую развязку сотни раз: он сидит на балконе, попивая утренний кофе, курит и следит за многолюдной улицей, появляется ковыляющий на своем костыле Абсхарон, и на его губах, вопреки угодливому характеру, расплывается загадочно-мерзкая улыбка.

— Что надо?! — Заки-бей хотел огорошить его предупреждающе-грубым тоном, но что-то особенное придавало Абсхарону невиданной ранее уверенности. Он подошел к господину, наклонился и прошептал:

— У нас с моим братом Маляком есть одно дело…

— Какое еще дело?!

— К вам дело…

— Говори, осел, тебя еще не хватало… Что за дело?!

Абсхарон, почти нависая над ним, прошептал:

— У нас есть секретарша для господина… Хорошая девушка… Простите, но в вашем подавленном состоянии, эта секретарша, она прогонит дурные мысли…

Бей насторожился и внимательно, вникая в дело, посмотрел на Абсхарона так, будто тот открыл ему банковский код или сообщил секретный пароль, и поспешил с ответом:

— А что? Посмотрю ее…

Абсхарон успокоился и, чтобы немного помучить своего господина соблазном, медленно переспросил:

— Значит, господин, вы хотите ее посмотреть?

Бей быстро кивнул головой и, скрывая волнение, притворился, что всматривается в улицу… Как фокусник, в конце концов, раскрывающий свои секреты, Абсхарон развернулся и ушел, постукивая костылем. Он отсутствовал минут десять, потом привел ее. Тот момент, когда он впервые увидел ее, Заки не забудет никогда. На ней было облегающее белое платье в крупных зеленых цветах, повторяющее очертания ее тела, а короткие рукава обнажали мягкие, полные руки. Абсхарон притянул ее за локоть и сказал:

— Барышня Бусейна ас-Сайед… Ее покойный отец был хорошим человеком, жил по соседству с нами на крыше, милость Аллаха ему, для меня и Маляка он был больше, чем брат.

Бусейна сделала нерешительный кокетливый шажок и улыбнулась. Ее лицо засияло, и она покорила Заки словами:

— Доброе утро, господин бей!

* * *

Давно знакомые с Тахой аль-Шазли теперь с трудом могли его узнать, он резко преобразился, его как подменили. И дело не в мусульманской одежде, на которую он сменил свой европейский костюм, и не в бороде, благодаря которой он выглядел грозным и солидным, старше своих лет, и не в том крохотном уголке, который он устроил себе рядом с лифтом у входа в здание, где сменялся во время призыва на молитву с бородатым братом, студентом-иженером, живущим на пятом этаже… Это все внешние перемены — что же касается его внутреннего мира, то он обрел новый, сильный и независимый дух. Он стал по-другому ходить, сидеть и разговаривать с соседями по дому. Он навсегда распрощался с самоуничижением, страхом, перестал заискивать перед ними. Сейчас он уверенно смотрел им в лицо, его совершенно не заботила их реакция, он уже не терпел ни малейших придирок или оскорблений с их стороны. Его не волновали ничтожные бумажки, которые они ему подавали; он копил деньги, но уже совсем на другие вещи… Прежде всего он укреплял веру, ибо Аллах дает средства к существованию, кроме того, шейх Шакир задействовал его в торговле религиозной литературой — в свободное время он совершал привычные пешие прогулки, которые приносили ему приличную сумму. И теперь он учился любить людей и ненавидеть их, согласно тому, как предписано. Он узнал от шейха Шакира, что человечество, злое и ничтожное, недостойно любви, а мирские качества людей заслуживают ненависти. И чувства к ним должны быть определены согласно шариату. Изменилось его отношение ко многим вещам: раньше он любил некоторых жильцов, потому что они были добры с ним и давали щедрые чаевые — теперь он стал презирать их за то, что они забросили молитву и употребляли спиртное. Он настолько полюбил братьев из мусульманской общины, что мог пожертвовать ради них жизнью… Его прежние светские принципы рухнули, как рушится здание, давшее трещину, а на их месте возникли правильные мусульманские критерии оценки людей и вещей. Сильная вера, поселившаяся в его сердце, освободила его от страха и зла. Он перестал бояться смерти и не благоговел перед каждой тварью, пусть даже сильной и влиятельной. Он ничего не страшился в этой жизни, кроме как ослушаться и прогневить Бога. И все это благодаря Аллаху, великому и могущественному, и шейху Шакиру, который при каждой встрече укреплял его в вере, умножал его знания ислама. Таха полюбил его и, став его приближенным, привязался к нему. Шейх позволял Тахе приходить к себе домой в любое время, а такой чести он удостаивал лишь избранных. От прежней жизни в Тахе осталось только одно: его любовь к Бусейне. Он старался подчинить свои чувства к ней новому образу мыслей, но напрасно. Таха хотел заставить ее соблюдать предписания: «Я принесу ей книгу «Хиджаб и день Страшного суда», — думал он. Он давил на нее, чтобы она прочитала книгу, и, наконец, настоял на том, чтобы она пошла вместе с ним в мечеть Анас Малек послушать проповедь шейха Шакира. Однако на Бусейну, к его удивлению и огорчению, проповедь не произвела никакого впечатления — она откровенно созналась Тахе, что ей было скучно. Это стало поводом для ссоры… Они начали часто ссориться на каждом свидании она выводила его из себя, он злился и всякий раз уходил с решением окончательно порвать с ней. Всякий раз, как он рассказывал о Бусейне шейху, перед ним появлялась спокойная сияющая улыбка. «Мальчик мой, ты не можешь руководить тем, кого любишь, ибо Аллах ведет тех, кого хочет…» — слышал он. Слова шейха все время звучали в его голове, и он дал себе клятву больше не искать встреч с любимой. Однако прошло немного времени, и он отступился от своего решения, сожалея о нем, так как по-прежнему страстно хотел ее видеть. Но каждый раз, когда он возвращался, чтобы помириться с Бусейной после очередного разлада, он все чаще сталкивался с ее безразличием. Сегодня он не пошел в университет только ради того, чтобы увидеть ее… Утром он поджидал ее у входа в дом и, когда она вышла, поспешил к ней:

— Доброе утро, Бусейна! Можно тебя на два слова?

— У меня нет времени, — холодно ответила она и с презрением прошла мимо. Но он, не справившись с собой, притянул ее за руку. Сначала она сопротивлялась, потом поддалась и испуганно прошептала:

— Отпусти руку, тебе нужны проблемы?

Они шли в потоке прохожих в напряженном молчании, пока не пришли на свое любимое место на площади ат-Тауфикия. Как только они сели, Бусейна захлебнулась раздраженным криком:

— Что тебе надо от меня?! Ты каждый день будешь создавать мне проблемы?!

Как ни странно, его возбуждение куда-то делось, будто его и не было, и через минуту он сделал усилие, чтобы ровным голосом, ища сочувствия, сказать:

— Прошу тебя, Бусейна, не сердись на меня.

— Я спросила, что тебе надо.

— Я хочу разобраться в том, что слышал…

— Ну, разбирайся.

— В каком смысле?

— А в том, что все это правда.

Она провоцировала его и подталкивала к разговору на грани разрыва.

— Ты ушла из магазина Таляля?

— Ушла от Таляля, а сейчас работаю у Заки аль-Десуки… Это что, грех, позор, наш досточтимый шейх?

Таха приглушенно произнес:

— Заки аль-Десуки… О нем идет дурная слава…

— Да, у него не лучшая репутация, особенно по части женщин… Но он платит мне шестьсот фунтов в месяц… На моей шее семья, а ты, уважаемый, не можешь заплатить за обучение детей, за еду и воду, и мне остается только соглашаться…

— Бусейна! Побойся Бога!.. Ты хорошая девушка… Не гневи Господа! Поступай по совести, и Аллах позаботится о твоей жизни…

— Да, Аллах, конечно, позаботится, но нам нечего есть.

— Я найду тебе достойную работу…

— Найди себе, дорогой, а я своей довольна.

— Вот как!

— Да, так!.. Что-нибудь еще? — спросила она с издевкой, и ее опять охватила злоба. Она поднялась, встала перед ним и, поправляя волосы, перед тем как уйти, произнесла:

— Слушай, Таха! Вот что я скажу тебе напоследок… Наши отношения закончились… Каждый из нас теперь пойдет своей дорогой… И нам незачем видеться…

Она странно улыбнулась и добавила, отступая:

— Да, ты отпустил бороду и стал религиозен, а я ношу короткое и открытое… Похоже, мы не подходим друг другу…

* * *

Тесной и скромной была квартира шейха Шакира… Она ютилась в двухэтажном здании из красного кирпича в небольшом квартале Дар эс-Салям. Вместе с шейхом в двух комнатах и гостиной жили две его жены и семеро разновозрастных детей обоего пола. Шейх договорился с посещающими его студентами об условном знаке… Три стука подряд… Именно так и постучал Таха аль-Шазли. «Иду…», — донесся до него голос шейха. Он услышал шорох: это женщины переходили в дальнюю комнату. Тяжелыми шагами шейх медленно приблизился к двери, откашлялся и, произнеся молитву, открыл засов:

— Таха… Добро пожаловать, мой мальчик!

— Извините за беспокойство, но мне надо поговорить с Вами…

— Проходи, пожалуйста… Ты не пошел сегодня в университет?!

Таха сел на диван у окна и рассказал, что произошло между ним и Бусейной. Ничего не скрывая, он поведал шейху о своих чувствах. Тот слушал, перебирая четки. Рассказ прерывался, когда шейх вставал, чтобы принести поднос с чаем, и тут же продолжался — учитель выслушал Таху до конца. Шейх задумался в молчании и произнес:

— Мальчик мой, истинная вера не считает любовь грехом, если она не противоречит шариату и не гневит Бога. Как говорится в сказаниях, достоверность которых неоспорима, самый достойный из рабов Аллаха, наш Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, любил госпожу Айшу. Проблема в том, чтобы ты выбрал женщину, достойную твоих чувств. Как описать такую женщину? Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Женщину берут замуж за ее красоту, ее состояние и ее веру… И если предпочтешь ты веру остальному, будешь благословен». Правдив Посланник Аллаха! Истинно мусульманское воспитание не дало бы тебе страдать так, как ты сейчас страдаешь. Ты и другие ребята твоего поколения не получили мусульманского воспитания, потому что родились в светском государстве. У вас светское образование, и вы мыслите категориями, далекими от веры. Ваши сердца тянутся к исламу, но вашему разуму нужно время, чтобы избавиться от мирского и обратиться в ислам. Знаешь, я говорил тебе много раз, как любить по божьим законам и как ненавидеть по божьим законам. Без этого ты не станешь мусульманином. Твои нынешние страдания — это неминуемое следствие того, что ты, пусть и в чем-то одном, отдаляешься от Бога. И если бы ты спросил себя с самого начала, когда прирастал душой к своей подруге, соблюдает ли она исламские предписания… Если бы ты поставил условие, чтобы она придерживалась норм ислама, если хочет быть с тобой, ты бы не пришел к тому, что имеешь сейчас.

Шейх налил два стакана чая и предложил один из них Тахе, затем поставил чайник на металлический поднос, уже выцветший от старости, и сказал, не спеша отхлебывая чай:

— Только Аллаху известно, как я люблю тебя, сынок. Я не хочу, чтобы ты приходил к своему шейху опечаленный, а он вместо утешения читал тебе нотации. Но, клянусь Аллахом, я дам тебе совет: забудь эту девушку, Таха, потому что она — заблудшая, а ты — правоверный, и выбери себе мусульманку, как и ты. Научись забывать, прибегни к молитве и чтению Корана. Сначала тебе будет трудно, но с божьей помощью станет легче. Неужели ты забыл свою веру, Таха?.. Где усердие джихада?.. Где твой долг перед мусульманами и исламом?.. Вчера началась грязная война, и наши правители по приказу неверных стали убивать мусульман… Вся мусульманская молодежь Египта должна восстать против этого безбожного правительства. Можешь ли ты, Таха, изо дня в день малодушно принимать гибель тысяч мусульман и заниматься беспутной девчонкой, которая бросила тебя ради разврата?.. Аллах, великий и могущественный, не спросит тебя в Судный день о Бусейне. Ты будешь держать ответ за то, что ты сделал ради победы ислама… Что ты скажешь Аллаху, когда настанет день Страшного Суда?!

Потрясенный, Таха опустил глаза и с горечью и стыдом ответил:

— Я много раз обещал Аллаху забыть ее, но, к сожалению, все еще думаю о ней…

— Шайтан так просто не выпустит твою душу из своих когтей, и не сразу ты обретешь твердость. Усердие души, Таха, — это «большой джихад», как назвал его Пророк, да благословит его Аллах и приветствует.

— Что же мне делать, благодетель?

— Нужно молиться и читать Коран… Упорствуй в этом, мой мальчик, пока Аллах не войдет в твое сердце… И давай ты пообещаешь мне, Таха, что никогда не будешь видеться с этой девушкой, что бы ни было…

Таха посмотрел на шейха, но промолчал…

— Это будет договор между нами, Таха, и я уверен: ты выполнишь его с божьей помощью…

Шейх поднялся, чтобы открыть ящик старого письменного стола, вынул из него фотографии, вырезанные из иностранных газет, и бросил их Тахе на колени со словами:

— Взгляни на эти снимки… Рассмотри их хорошенько… Это наши братья-мусульмане в Ираке, их тела разорвали бомбы, сброшенные войсками коалиции… Посмотри, что от них осталось, а среди них — женщины и дети… Вот что делают с мусульманами и их детьми… И наши правители — предатели, соучастники преступлений неверных…

Шейх выдернул одну фотографию и ткнул ее Тахе прямо в глаза:

— Вглядись в лицо этой иракской девочки, изуродованное американской бомбой… Разве ты не в ответе за этого невинного ребенка, как за свою сестру и мать?.. Что ты сделал, чтобы спасти ее?! Ну как, твое сердце все еще тоскует по этой распутной девке?

Видеть фотографию обезображенного ребенка было невыносимо, и Таха сказал с горечью:

— Мусульманских детей убивают таким чудовищным способом, а в это время египетское телевидение сгоняет величайших богословов Аль-Азхара[20], чтобы они уверили нас, что позиция египетского правительства не противоречит шариату. Они вообразили, что ислам может оправдать их содействие Америке, наносящей удар по Ираку.

Шейх, впервые так разволновавшись, повысил голос:

— Эти шейхи — лицемеры и нечестивцы, придворные знатоки права. Как велик их грех перед Аллахом!.. Ислам никак, ни под каким предлогом не позволяет, чтобы мы вместе с неверными участвовали в убийстве мусульман… Эти принципы знает каждый студент-первокурсник, знакомый с шариатом…

Таха закивал головой, соглашаясь с шейхом. Вдруг, будто спохватившись, шейх сказал:

— Послушай… Завтра, если позволит Всевышний, твои братья устроят в университете большую демонстрацию… Не хочу, чтобы ты пропустил ее…

Он помолчал мгновение, потом продолжил:

— Сам я никогда не смогу возглавить демонстрацию, но брат Тахир завтра будет вашим эмиром, если позволит Всевышний… Сбор у актового зала после полуденной молитвы…

Таха кивнул и, извинившись, хотел было уйти, но шейх попросил его задержаться и исчез где-то в глубине, затем вернулся и, улыбаясь, вручил ему брошюрку:

— Это «Хартия исламского действия»… Я хочу, чтобы ты прочитал ее сам, а потом мы с тобой все обсудим. Она избавит от дурных мыслей, которые тебя одолевают.

* * *

Животные были забиты в пятницу. Трех тучных телят ночь продержали недалеко от лифта в подъезде дома Якобяна, а когда раздался призыв на утреннюю молитву, пятеро убойщиков все вместе навалились, связали их и закололи. Несколько часов им понадобилось, чтобы освежевать туши, разрезать мясо и разложить по пакетам, предназначенным для раздачи бедным. Как только кончилась пятничная молитва, на улице Сулейман-паши образовалась толчея, толпы людей хлынули к магазину Аззама — это были самые неимущие: бродяги, полицейские, босые дети, женщины, закутанные в черное, с младенцами на руках или волочившие ребенка за собой, — все они пришли, чтобы получить свой кусок жертвенного мяса, которое хаджи Аззам раздавал по случаю победы на выборах. У главного входа в магазин стоял в белой галабее Фаузи — старший сын хаджи Аззама. Он двумя руками загребал мясо из мешков и бросал его людям, которые в давке за кусок расталкивали друг друга локтями, пока не поссорились и не подрались. Продавцы магазина вынуждены были выстроить кордон и ремнями отгонять толкающихся от стеклянных витрин, которые едва не треснули под натиском тел. Хаджи Аззам сидел внутри, в центре зала, на нем был шикарный голубой костюм, белая рубашка и красный вышитый галстук. Его переполняла радость. Итоги выборов официально были объявлены вечером в четверг: от округа Каср ан-Нил место в Народном Собрании получил хаджи Аззам. Он одержал сокрушительную победу над своим соперником Абу Хмида, которому досталось ничтожное число голосов (аль-Фули специально подстроил такой оглушительный провал, чтобы в будущем другим было неповадно идти против его воли). Хаджи Аззам испытывал искреннюю и глубокую благодарность ко Всевышнему, который воздал ему по заслугам и даровал очевидную победу. С тех пор как ему сообщили об избрании, он совершил более двадцати благодарственных коленопреклонений, распорядился забить телят и тайно раздать семьям бедняков, которым он покровительствовал, около двадцати тысяч фунтов. Другие двадцать тысяч он открыто пожертвовал на благотворительность от своего имени шейху ас-Саману, а двадцать фунтов золотом подарил по такому случаю шейху лично… И другая мысль доставляла радость сердцу хаджи: он думал о Суад, о том, как вместе с ней он вечером отпразднует эту замечательную победу! Хаджи во всех деталях представлял ее мягкое теплое тело и чувствовал, что он по-настоящему ее любит. Он признался себе: Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, был прав, что благоволил женщинам. Некоторые из женщин действительно благословенны, и мужчина сочетается с ними, чтобы исполниться добра. Суад одна из них, вместе с ней пришли и победа, и удача — он выиграл выборы и вошел в Народное Собрание. Воистину чудны дела твои, Господи!.. Теперь в Народном Собрании он будет представлять жителей округа Каср ан-Нил, которые когда-то подставляли ему ноги чтобы он начистил им обувь, смотрели на него свысока и, как одолжение, кидали мелочь. А сейчас он господин, уважаемый депутат… Он пользуется неприкосновенностью, и никто без согласия парламента не имеет права его тронуть. Отныне и всегда его фото будет мелькать в газетах и на телевидении, каждый день он будет встречаться с министрами и пожимать им руки как равный… Он стал уже не просто богатым бизнесменом, но и государственным деятелем, и именно так должны строиться его отношения с людьми. Отныне и впредь он будет заниматься великими делами, которые поднимут его до небес, сделав следующий шаг, он взойдет на вершину и войдет в пятерку или шестерку первых лиц государства. И если совершатся запланированные им сделки, он из миллионера превратится в миллиардера, станет богачом из богачей и сможет возглавить министерство… Да, министерство!.. Почему бы нет?! Если Бог хочет этого, то нет ничего невозможного. Мечтал ли он войти в Народное Собрание?! Деньги устраняют все преграды, приближая далекое, и министерство может когда-нибудь стать такой же реальностью, как Народное Собрание…

Он был погружен в свои размышления, пока не прозвучал призыв на послеполуденную молитву, где он, как обычно, возглавлял молящихся работников магазина. Во время молитвы он не раз мысленно представлял (за что просил прощения у Аллаха) тело Суад. Отдав долг славословиям, он поспешил уйти и направился в дом Якобяна. Аззам поднялся на лифте на седьмой этаж (о, это сладкое настойчивое желание, которое горело в нем!), повернул ключ в замке, и Суад предстала перед ним такой, какой он воображал ее. Она встретила его в красном халате, скрывающем ее резко выдающиеся прелести. Запах духов распалил его чувства. Покачиваясь, она сделала шаг в его сторону, и это привело его в экстаз. Он услышал еще шаг, шорох упавшего на пол халата, она обняла его и зашептала на ухо, щекоча своими губами: — Мои поздравления, любимый! Тысяча поздравлений!

* * *

Только в редкие, исключительные минуты Суад Габер бывала сама собой. Ее горящий взгляд исчезал, лицо принимало привычные черты. Она, как актриса, сыгравшая роль, возвращалась к самой себе, снимала театральный костюм и удаляла грим с лица. Медленно на лице Суад проступали серьезность и бдительность, она упорно и настойчиво добывала что-то из недр памяти. Это могло произойти с ней в любое время: когда она обедала с хаджи, беседовала с ним или даже лежала в постели. Когда она находилась в его объятьях и пыталась восстановить его угасающую силу, неожиданно на мгновение в ее глазах вспыхивал этот блеск: даже достигая высшей точки любовного наслаждения, она не переставала думать о своем. Часто она сама удивлялась своей новой способности перевоплощаться в фальшивые образы. Раньше она никогда не лгала, и все, что она переживала в жизни, вертелось у нее на языке. Откуда же взялось это притворство?! Она мастерски исполняла роль любящей жены, которая волнуется, переживает, ревнует. Как профессиональная актриса, она научилась справляться со своими эмоциями: сама решала, когда плакать, смеяться или злиться. Сейчас в постели с хаджи Аззамом она разыгрывала очередную сцену: жена, которую приводит в восторг мужское достоинство супруга, отдается ему, чтобы он, со своей сверхъестественной силой, делал с ее телом все, что захочет. Она закрывала глаза, стонала и ахала, однако не чувствовала ничего, кроме трения. Просто соприкосновение двух голых тел, холодное и неприятное. Ее острое сознание тем временем не дремало ни секунды. Она разглядывала изнуренное тело хаджи, любовные порывы которого прошли через месяц после женитьбы обнаружив половое бессилие. Она искоса смотрела на его белую сморщенную, старческую кожу, редкие волосы на груди, маленькие темные соски. Ей было так же противно дотрагиваться до него, как до ящерицы или отвратительно-скользкой лягушки. Каждый раз она представляла стройное и крепкое тело Масуда, первого мужа, с которым она впервые познала любовь. Как прекрасны были те дни! Она с улыбкой вспоминала, как любила его, как жаждала встречи с ним, как все в ней загоралось от его прикосновений и как она чувствовала на груди и шее его горячее дыхание. Она спала с ним в пылу страсти и растворялась вместе с уходящим наслаждением. А когда стыдилась, отворачивалась от него и какое-то время избегала смотреть ему в лицо, а он начинал смеяться и говорил сухим сильным голосом:

— Да что с тобой, малыш… Мы сделали это… Так Богом задумано, глупенькая!

Это время было прекрасным и далеким. Она любила своего мужа, и ничего ей не надо было на этом свете, только бы жить вместе с ним и воспитывать сына. Аллах — свидетель, она не жаждала денег, у нее не было никаких амбиций. Она была счастлива в своей маленькой квартирке в Южном аль-Асафире недалеко от железной дороги. Она стирала, готовила, кормила Тамера, потом подметала пол, принимала душ, приводила себя в порядок и ждала Масуда до поздней ночи. Она считала свой дом просторным, чистым и светлым, как хоромы. И когда он сообщил ей, что получил контракт на работу в Ираке, она забеспокоилась. Суад возражала, ругалась с ним и отказывала ему в постели… Наконец настал день отъезда. Тогда она прокричала ему в лицо:

— Ты уезжаешь и бросаешь нас?

— Через год-другой вернусь с хорошими деньгами.

— Все так говорят, и никто не возвращается.

— Значит, тебе нравится жить в этой нищете?.. Мы не знаем, что будет с нами завтра… Ты хочешь прожить всю жизнь в долгах?!

— Одна, совсем одна, а мальчик растет…

— Только не в нашей стране… У нас все наоборот… Большой растет, а малый умирает… Деньги приносят деньги, а нищета плодит нищету…

Он говорил со спокойствием человека, который уже принял решение. Как она раскаивалась, что в тот момент согласилась с ним! Если бы она боролась до конца, если бы, разозлившись, ушла из дому, он бы послушался и никуда не поехал. Он любил ее и не смог бы вынести разрыва, но она сдалась и отпустила его… Это судьба… Масуд уехал и не вернулся. Хотя его и считали пропавшим без вести, она была уверена, что он погиб на войне и был похоронен в чужой земле. Похожее произошло во многих семьях ее александрийских знакомых. Масуд бы никогда не бросил ее и не оставил ребенка… Этого не могло произойти… Она уверена, что его нет на свете. Бог забрал его, и она осталась одна — уже в который раз. Прошло время любви — прекрасное время! Иссякли настоящие, горячие чувства, испарился стыд. Она билась и голодала, чтобы вырастить сына, а мужчины — с разными лицами, разной комплекции, по-разному одетые — все они смотрели на нее только одним взглядом — раздевающим, они были готовы на все, только бы она согласилась… Она отвечала суровым отказом, но ей было трудно, и она боялась, что однажды устанет и сдастся. Работа в магазине «Hannaux» была изнурительной, а зарплата — мизерной, траты на ребенка все увеличивались — это был неподъемный, как гора, груз. Все ее родственники, включая брата Хамиду, были либо бедняками, живущими духом единым, как и она, либо скупердяями, которые помогали ей лишь словами и, извиняясь под разными лживыми предлогами отказывались одолжить денег. Она переживала трудные годы, почти стала безбожницей и много раз, от отчаяния и нужды проявляя слабость была готова отдаться кому угодно. Поэтому, когда хаджи Аззам предложил ей вступить в законный брак, она все рассчитала: она отдаст хаджи свое тело за содержание ребенка. Выкуп, который заплатит ей Аззам, она не тронет. Она открыла банковский счет на имя Тамера, который через десять лет должен был увеличиться втрое. Время эмоций прошло, теперь нужен расчет, невозможно было получить что-либо просто так — только взамен и по взаимному согласию сторон. Бросив сына в Александрии, она каждый день спала с этим стариком два часа и получала плату. Ночью она сходила с ума по Тамеру, часто ей казалось, что он лежит в постели рядом, и она плакала жгучими слезами. А однажды, в тот день, когда она проходила мимо начальной школы и увидела детей в школьной форме, она вспомнила сына и расплакалась. Целыми днями ее сушила тоска. Она представляла, как поднимает его маленькое теплое тельце из кроватки, умывает в ванной, одевает в школьную форму, готовит завтрак и заставляет выпить стакан молока до самого дна, затем спускается вместе с ним, и они садятся в трамвай, идущий до школы. Где он сейчас?.. Как ей было его жалко… Он один, далеко, а она в этом большом, холодном, ненавистном ей городе, где никого не знает. Она одна живет в огромной квартире, но здесь ей ничего не принадлежит. Она прячется от людей, как воровка или блудница. Единственная ее задача — спать со стариком, от слабости и немощи которого она каждый день задыхается, ложась рядом с рыхлым, отвратительным телом. Он не хочет, чтобы она ездила к Тамеру, и, когда она заговаривает о своем маленьком, он хмурится, как будто ревнует. А она каждую минуту тоскует по сыну, страстно хочет видеть его, крепко обнять, вдохнуть его запах, погладить по мягким черным волосикам. Если бы она могла привезти его и оставить жить в Каире… На это хаджи Аззам никогда не пойдет. С самого начала он поставил ей условие, чтобы она оставила мальчика. Он ясно сказал ей: «Я беру тебя в жены одну, без детей… Договорились?..» Она вспоминает, какое жестокое и холодное лицо у него было в тот момент. Она всей душой возненавидела его, но свыклась и убедила саму себя: все, что она делает, она делает ради Тамера, ради его будущего. Какой прок жить, держась за мамину юбку, если они вдвоем будут побираться где придется?.. Она должна благодарить Аззама и молиться на него, а не проклинать; по крайней мере, он взял ее в законные жены и понес все затраты. На этой недалекой практической мысли и держалась ее связь с хаджи. Он имеет право на ее тело, согласно шариату, он также может бросить ее, когда пожелает и как пожелает. Она всегда должна была быть готовой к его приходу, каждый день, приодевшись и надушившись, она ждала его. Он был вправе не чувствовать ее холодности к нему, она должна не замечать его бессилия в постели. И она прибегала к хитрости, которой научилась интуитивно, чтобы не ставить его в неловкое положение: она стонала и царапала ногтями его спину, притворяясь, что достигла оргазма. Она обнимала его слабое тело и клала голову ему на грудь, как будто опьяненная удовольствием. И в этот раз Суад открыла глаза и принялась целовать его в подбородок и шею и гладить пальцами его грудь, затем прошептала нежно:

— Кстати… Успех на выборах — большая радость для тебя?

— Ты моя радость… Подарок судьбы…

— Храни тебя Бог для меня, дорогой… Давай… я спрошу тебя, а ты ответишь мне честно…

Хаджи откинулся на спинку кровати и пристально посмотрел на нее, держа за обнаженное плечо…

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Очень, Суад, Аллах — свидетель…

— Значит, ты сделаешь для меня все, о чем я попрошу?

— Конечно.

— Ладно… Подумай…

Он взглянул на нее с сомнением, и она решила не спорить с ним сегодня, поэтому сказала:

— Я скажу тебе что-то важное… на следующей неделе, если будет воля Аллаха…

— Нет, скажи сегодня.

— Нет, любимый… Я должна сначала убедиться…

— Это секрет? — рассмеялся Хаджи.

Она поцеловала его и произнесла игриво:

— Да, секрет…

* * *

Как правило, гомосексуалисты преуспевают в профессиях, где требуется общение с людьми, — таких, как специалист по связям с общественностью, актер, риелтор, адвокат. Считается, что причиной их успеха в этих сферах является раскованность, тогда как остальным достичь таких же успехов мешает стеснительность. Нетрадиционный образ жизни и богатый опыт общения с людьми, в том числе и исключительный, позволяют им лучше понимать человеческую природу и оказывать влияние на других. Гомосексуалисты великолепно проявляют себя и в профессиях, требующих вкуса и фантазии, например, в дизайне и моделировании одежды. Известно, что самые знаменитые модельеры в мире — геи, возможно, потому, что их двойственная сексуальная природа позволяет им создавать женскую одежду, притягивающую мужчин и нравящуюся женщинам. Те, кто знает Хатема Рашида, могут думать о нем разное, но все они признают его тонкий вкус и врожденный талант сочетать цвета и подбирать одежду. Даже в спальне со своим любовником Хатем считал унизительным для себя тот базарный бабский стиль, которому следовали многие геи. Он не пудрил лицо и не надевал дамских ночных рубашек, не напяливал фальшивую грудь. Он старался подчеркнуть свою женственность несколькими точными штрихами: надевал на голое тело прозрачную галабею нежного цвета с вышивкой, гладко брился, слегка подводил брови и оттенял сурьмой глаза, затем зачесывал волосы назад либо оставлял спадающие на лоб пряди… Так украшая себя, он стремился создать образ прекрасного юноши прошлых веков. С таким же изысканным вкусом Хатем покупал новую одежду своему товарищу Абду: узкие брюки, подчеркивающие силу мускулов, светлые рубашки и футболки, оттеняющие смуглое лицо, с открытым воротом, чтобы были видны мышцы шеи и густые волосы на груди… Хатем был щедр с Абду: давал ему много денег, которые тот отсылал семье, составил ему протекцию у командующего частью, и с ним стали обращаться мягче, часто предоставляя несколько увольнений подряд — отпуск они проводили с Хатемом словно молодожены в медовый месяц: просыпались после завтрака, нежились в лени и безделье, ели в шикарном ресторане, ходили в кино или за покупками, поздно ночью отправлялись в постель, а после того, как их плоть пресыщалась, они лежали, обнявшись, в приглушенном свете лампы, иногда разговаривали до самого утра — эти моменты нежности Хатем не забудет никогда… Насытившись ласками, он мог, как пугливое дитя, прижаться к сильному телу Абду. Он тыкался, как котенок, носом в его грубую темную кожу и рассказывал ему обо всем: о детстве, об отце, о матери-француженке, о своем первом любовнике Идрисе. И удивительно, Абду, несмотря на свою молодость и неопытность понимал чувства Хатема — он стал принимать их отношения. Прошло первое отвращение, и его место заняла греховная страсть, а вместе с ней — деньги, покровительство, обновки, дорогая еда и такие светские места, куда Абду и не мечтал попасть когда-либо. Однажды ночью, возвращаясь в компании Хатема, Абду захотел пройти при всем параде мимо солдат службы безопасности и издалека поздороваться с ними, чтобы доказать самому себе, что на какое-то время он стал отличаться от этих горе-бедняков, бессмысленно и бесцельно часами простаивающих на солнце или холоде… Какое-то время они жили в полном благополучии, а потом наступил день рождения Абду. Он сказал Хатему, что этот день ничего не значит для него, потому что в Верхнем Египте не отмечают ничего, кроме свадьбы и обрезания, но Хатем настоял на праздновании. Он усадил Абду в машину и сказал с улыбкой:

— Сегодня вечером я сделаю тебе сюрприз.

— Какой?

— Терпение… Сейчас ты все увидишь, — проговорил Хатем, и на его лице появился детский задор. Он повел машину в неизвестном направлении, пересек улицу Салаха Салема и въехал в Наср, проехал еще одну улицу и остановился в боковом переулке. Магазины уже закрылись, и на улице был полумрак. В темноте поблескивала только поверхность новенького металлического киоска. Они вышли из машины и встали возле него. Абду услышал звук металла и увидел, как Хатем достал связку маленьких ключей и протянул ее ему с нежными словами:

— Вот… Joyeux anniversaire… С днем рождения!.. Это мой тебе подарок… Дай Бог, чтоб тебе понравилось.

— Ничего не понимаю.

Хатем громко рассмеялся:

— Ох, деревня!.. Шевели мозгами!.. Это твой киоск. Благодаря моим связям, я взял его в муниципалитете для тебя… Как только демобилизуешься, я закуплю товар, и ты будешь здесь торговать…

Он подошел совсем близко и прошептал:

— Ты, любимый, будешь работать, сам будешь зарабатывать деньги, сам их тратить и останешься со мной.

Абду громко вскрикнул, рассмеялся и обнял Хатема, бормоча слова благодарности… Это была прекрасная ночь. Они поужинали в рыбном ресторане в Мухандисине. Абду один съел почти килограмм креветок с рисом, за едой они выпили две бутылки швейцарского вина. Ужин обошелся в семьсот фунтов, которые Хатем заплатил картой Visa. А когда в ту ночь они легли в кровать, Хатем чуть не расплакался от боли, которую причиняло наслаждение. Ему казалось, он парит в облаках, и хотелось, чтобы в ту секунду время остановилось. После любовных утех они, как обычно, прижались друг к другу в кровати, и тень от танцующего бледного пламени высокой свечи падала на пестрые обои на противоположной стене. Хатем долго рассказывал Абду о своих чувствах, тот хранил молчание и глядел куда-то прямо перед собой. Его лицо неожиданно стало серьезным. Хатем обеспокоено спросил:

— Что случилось, Абду?

— …

— Что случилось?

— Я боюсь, Хатем-бей, — Абду говорил медленно, голос его шел откуда-то из глубины.

— Боишься чего?

— Бога нашего Всевышнего…

— Что ты говоришь?!

— Бога нашего Всевышнего… Я боюсь, он накажет нас за то, что мы творим…

Хатем замолчал и задумался в темноте… Это казалось ему странным. Он никак не ожидал, что его любовник заговорит с ним о вере.

— Что я слышу, Абду?

— Всю свою жизнь я жил с Богом в душе… В деревне у нас говорили «шейх Абд Раббу»… Я всегда молился в мечети, соблюдал пост в месяц Рамадан и другие предписания Пророка, пока не познакомился с тобой. Я изменился.

— Хочешь молиться, Абду?! Молись…

— Как я могу молиться, если каждый вечер пью спиртное и сплю с тобой… Я чувствую, что Бог разгневался на меня, он меня накажет…

— Накажет нас за то, что мы любим друг друга?

— Бог не разрешил нам такую любовь… Это очень большой грех… У нас в деревенской мечети был имам шейх Дарауи, милость Аллаха ему, он был правильным человеком и говорил нам в пятничной проповеди: «Бойтесь извращений, это великий грех, Аллах изойдет гневом на вас…»

Хатем не выдержал, встал с кровати, включил свет и зажег сигару. С тонкими чертами лица, обнаженный, в прозрачной рубашке, он был похож на рассерженную красивую женщину. Он выдохнул дым и вдруг раскричался:

— Абду, я правда не могу тебя понять… Кто-нибудь сделал для тебя больше, чем я?! Я люблю тебя, думаю о тебе, постоянно хочу сделать то, что осчастливило бы тебя, и услышать спасибо… А ты так меня огорчаешь!..

Абду продолжал лежать молча, уставившись в потолок и заложив руки за голову. Хатем докурил, налил себе в стакан виски и залпом выпил. Он вернулся, сел рядом с Абду и спокойно произнес:

— Послушай, дорогой… Бог велик и всемилостив, что бы ни говорили невежественные шейхи из вашей деревни… Многие люди молятся и постятся, но воруют, обижают других, и вот их-то Бог накажет… Я уверен, что Бог нас простит, потому что мы никому не причиняем зла… Мы только любим друг друга… Абду, не надо омрачать свою жизнь… Сегодня день твоего рождения, и мы должны радоваться…

* * *

Это случилось в воскресенье вечером… Вот уже две недели Бусейна работала на новом месте. За это время Заки аль-Десуки подготовил почву: сначала он дал ей несколько поручений — переписать телефоны в новую книжку, оплатить счета за электричество, привести в порядок его старые бумаги, затем стал заговаривать с ней о самом себе и о том, как он одинок, иногда сокрушаясь, что не женат. Он жаловался ей на свою сестру Даулят, говорил, его расстраивает ее плохое к нему отношение. Он стал расспрашивать ее о семье, о младших сестрах и брате, время от времени принимался флиртовать, касался ее симпатичного платья, прически, подчеркивающей красоту лица, рассматривал ее фигуру. Он походил на заядлого игрока в бильярд, уверенно и расчетливо наносящего удары. Она принимала его знаки внимания с понимающей улыбкой (несоразмерность ее большой зарплаты и пустяковой работы ясно говорила о том, чего от нее ждут). Намеки продолжались, пока однажды он не сказал ей, когда она уже собиралась уходить:

— Мне хорошо с тобой, Бусейна… Хотелось бы остаться с тобой навсегда…

— Я в вашем распоряжении, — сказала она мягко, как бы стремясь дать ему свободу действий. Он схватил ее за руку и спросил:

— Если я попрошу, ты все для меня сделаешь?!

— Все, что в моих силах, конечно, сделаю.

Он поднес ее руки к губам и расцеловал их, чтобы показать свои намерения, затем прошептал:

— Приходи завтра после полудня… Мы отдохнем вместе…

На следующий день целый час, который Бусейна провела в ванной, делая эпиляцию, оттирая пемзой пятки, смягчая руки и тело кремом, она думала о том, что произойдет Ей казалось, что физическая связь с таким стариком, как Заки аль-Десуки, будет удивительной и необычной. Она вспоминала, что иногда, приближаясь к нему, помимо резкого запаха сигар, исходящего от его одежды, улавливала другой — терпкий и выдержанный запах. Он напоминал ей тот, который бил ей в нос в детстве, когда она пряталась в старом деревянном платяном шкафу своей матери. Она ловила себя и на том, что сочувствует ему — мужчине тактичному и нежному. Он действительно несчастен — в таком возрасте живет в абсолютном одиночестве, без жены, без детей. Вечером она пошла к нему в офис и обнаружила, что он, отпустив Абсхарона пораньше, уже сидел и ждал ее. Перед ним стояла бутылка виски, стакан и ведерко со льдом. Глаза его слегка покраснели, а по комнате разносился запах алкоголя. Он привстал, встречая ее, потом сел и, запрокинув в рот оставшееся в стакане, печально сказал:

— Знаешь, что случилось?!

— Что?

— Даулят подала иск об опекунстве…

— И что из этого?

— Это значит, она просит суд запретить мне распоряжаться моим имуществом.

— О, Аллах милостивый, зачем?

— Чтобы заполучить наследство еще при моей жизни, — с горечью сказал Заки, наливая новый стакан… Бусейна сочувствовала ему…

— Родные часто ссорятся, но никогда в жизни не бросают друг друга.

— Это тебе так кажется… У нее перед глазами — только деньги.

— Может, вам поговорить с ней?

Заки покачал головой, показывая, что все это бесполезно, и спросил, чтобы сменить тему:

— Выпьешь со мной?

— Нет, спасибо…

— Ты никогда в жизни не пила?!

— Никогда…

— Попробуй стаканчик… Сперва будет горько, но потом тебе понравится.

— Спасибо…

— Жаль… Выпивка — хорошая вещь, иностранцы понимают ее ценность больше, чем мы…

— Я заметила, что вы, господин, живете, как иностранец.

Он улыбнулся и посмотрел ей в лицо страстно и нежно, как на рано созревшую, маленькую девочку:

— Прошу тебя, не говори мне «господин». Я и вправду старик, но не надо мне постоянно напоминать об этом… Я учился во французской школе, и большинство моих друзей были иностранцами. Я учился во Франции, долго жил там… Я знаю Париж не хуже Каира.

— Говорят, что Париж красивый.

— Красивый?! Париж — это целый мир!

— Почему же вы там не живете?

— Это длинная история.

— Расскажите… У нас полно времени.

Она рассмеялась, чтобы ему стало легче, и он тоже впервые засмеялся. Она подошла к нему и по-дружески спросила:

— Действительно, почему вы не живете во Франции?!

— По многим причинам, мне нужно было работать, и я тогда не знал…

— Чего?

— Я ничего не понимал… Я был молод, как ты… Мне казалось, что все в моих руках… Я планировал свою жизнь и был уверен во всем… Когда состарился, понял, что человек почти ничем не управляет… Жизнь — это приговор судьбы.

Он почувствовал, как в его душу просачивается грусть, вздохнул и спросил с улыбкой:

— А сама бы ты уехала?!

— Конечно.

— А куда бы уехала?

— Куда-нибудь подальше от этой разрухи.

— Не любишь Египет?

— Нет.

— Мыслимо ли, чтобы человек ненавидел свою страну?

— Я не видела от нее ничего, за что могла бы ее полюбить.

Сказав это, она отвернулась. Заки эмоционально произнес:

— Человек должен любить свою страну. Родина одна, как мать… Может ли кто-нибудь ненавидеть свою мать?

— Это все слова из песен и фильмов… Заки-бей, народ уже устал от них.

— Бедность не мешает патриотизму… Большинство египетских лидеров-патриотов были бедняками.

— Так было в ваши дни… Сейчас люди совсем отчаялись.

— Кто?!

— Да все… Например, девушки, которые учились со мной в торговом колледже… Все они сбежали отсюда…

— Даже так?!

— Да.

— Если человеку плохо в своей стране, ему везде будет плохо, — вылетело у Заки, и он почувствовал, как тяжелы его слова. Он улыбнулся, чтобы они не легли непосильным грузом на Бусейну, которая, вздохнув, встала и с горечью ответила:

— Вы не поймете, вы хорошо живете… Когда два часа стоишь на остановке, а потом не можешь втиснуться в третий по счету автобус… Когда подвергаешься оскорблениям, просто возвращаясь домой… Когда вот он, твой дом, лежит в руинах, а власти вынуждают тебя жить с семьей в палатке на улице… Когда полицейский оскорбляет и бьет тебя, если ты поздно вечером садишься в маршрутку… Когда целый день ты обходишь магазины, кружишь в поисках работы и ничего не находишь… Когда ты вырос и выучился, а у тебя в кармане только один фунт, а то и просто ветер гуляет… Пройдите через все это — и тогда вы узнаете, почему мы ненавидим Египет…

Они замолчали, и Заки захотел сменить тему. Встав с кресла, он направился к магнитофону и весело сказал:

— Сейчас я дам тебе послушать самый красивый голос в мире… Французская певица, ее зовут Эдит Пиаф… Это самая великая певица в истории Франции… Ты слышала о ней?

— Я не понимаю по-французски.

Заки махнул рукой, показывая, что это не имеет значения, и нажал кнопку магнитофона. Зазвучала танцевальная фортепьянная музыка, и раздался кристально чистый, сильный, согревающий голос Эдит Пиаф. Заки закивал головой в такт мелодии.

— Эта песня напоминает мне о прекрасных днях…

— О чем в ней поется?

— О девушке, стоящей в толпе. Злые люди толкают ее со всех сторон. Она увидела незнакомца, и у нее родилось к нему прекрасное чувство, она захотела остаться с ним на всю жизнь, но неожиданно люди оттолкнули ее от него далеко-далеко… И вот она осталась в одиночестве, а человек, которого она полюбила, потерян навсегда…

— Как жалко…

— Да, эта песня символична… Она означает, что человек может провести всю жизнь в поисках своей половины, а встретив ее, потерять снова…

Они стояли возле письменного стола. Он приблизился к ней и взял ее за щечки. Всей грудью она вдохнула его терпкий и выдержанный запах. Заглянув ей в глаза, он спросил:

— Тебе понравилась песня?

— Хорошая…

— Ты знаешь, Бусейна, мне действительно нужно было встретить такую женщину, как ты…

— У тебя очень красивые глаза…

— Спасибо, — прошептала она.

Зардевшись, она позволила ему подойти ближе, настолько, что ее губы коснулись его лица, он схватил ее за плечи, и она почувствовала во рту обжигающий вкус виски…

* * *

— Ты где пропадала, невестушка?! — бесстыдно спросил Маляк, преграждая ей утром дорогу к лифту. Избегая смотреть ему в глаза, она ответила:

— Работала…

Маляк, громко хихикнув, спросил:

— И нравится тебе эта работа?

— Заки-бей — хороший человек…

— Все люди хорошие… А как насчет нашего дела?

— Еще…

— Что?

— Еще не представился случай…

Маляк нахмурил брови и посмотрел на нее почти со злобой, с силой схватив ее за руку, сказал:

— Послушай, умница… Это не игрушки… Надо, чтобы на этой неделе он подписал договор… Поняла?

— Слушаюсь…

Сказав это, она выдернула руку и вошла в лифт.

* * *

С раннего утра волна протеста охватила студентов почти всех факультетов. Они остановили учебный процесс и перекрыли лестницы. Потом многолюдная толпа начала шествие — все выкрикивали лозунги и несли в руках плакаты, резко осуждающие войну в Заливе. Когда раздался призыв к полуденной молитве, на площадке напротив актового зала выстроились рядами около пяти тысяч студентов и студенток (юноши впереди, а девушки за ними), чтобы совершить молитву. На молении предстоял брат Тахир, эмир мусульманской общины университета. Собравшиеся прочитали поминальную молитву по невинно убиенным мусульманам в Ираке. Сразу после этого Тахир поднялся на самую верхнюю ступеньку лестницы напротив входа в зал. Чернобородый, одетый в белую галабею, он внушал уважение, а его голос звучал, усиленный микрофоном:

— Братья! Пришло время прекратить убийства мусульман в братском Ираке. Наш исламский народ пока еще не объединился, и это на руку нашим врагам. Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал в священном хадисе: «Благо в единоверцах до Судного дня…» Давайте, братья, скажем наше громкое, разящее слово, чтобы его услышали те, кто в рукопожатии соединил свои руки и грязные руки врагов, запачканные кровью мусульман… Исламская молодежь! Сейчас мы с вами здесь разглагольствуем, а ракеты неверных ровняют братский Ирак с землей. Они кичатся тем что в щепки разнесли Багдад, оставив от него одно только воспоминание. Говорят, что Багдад вернулся в каменный век после того, как они полностью разрушили электростанции и водоснабжение. Сейчас, братья мои, каждый миг невинно гибнут тысячи иракских мусульман, а американские снаряды прожигают их тела до костей. И только умножил горе тот факт, что наше правительство подчинилось американскому и израильскому вместо того, чтобы направить оружие армии мусульман против сионистов, которые присваивают палестинские земли и оскверняют мечеть аль-Акса. Наше правительство отдало египетским солдатам приказ убивать ваших братьев-мусульман в Ираке… О, мои братья по исламу! Скажите громко праведное слово! Скажите его так громко, чтобы услышали те, кто торгует мусульманской кровью и копит награбленное в швейцарских банках…»

Со всех сторон раздались возгласы — это кричали студенты, сидящие на плечах у других, и тысячи голосов подхватили их лозунги с еще большим воодушевлением:

«Западу — нет, и нет — Востоку! Да — исламу!»

«Эй, еврей, армия Мухаммеда идет скорей!»

«Эй, правитель-паша! Почем кровь мусульманская наша?!»

Тахир подал им знак, и они затихли. Загремел его гневный голос:

— Вчера по всему миру телевидение показало кадры: американский солдат готовился сбросить снаряд, чтобы убить наших людей в Ираке… Вы знаете, что американские свиньи написали на этом снаряде, прежде чем его сбросить? Они написали: «Привет Аллаху!» Мусульмане!.. Они издеваются над вашим Богом, а вы бездействуете?! Они убивают вас, насилуют ваших женщин, насмехаются над Всевышним… У вас совсем нет чести и мужества?! Джихад, джихад, джихад… Пусть все услышат наш голос… Нет этой грязной войне!.. Нет смерти мусульман от руки мусульманина!.. Клянусь Аллахом, мы умрем, но не станем лакомым куском в пасти врага… Мы никогда не будем американской подстилкой, которую они выбросят, когда им вздумается…

Тахир закричал срывающимся от волнения голосом:

— Аллах велик!.. Аллах велик!.. Долой сионистов!.. Смерть Америке!.. Долой предателей!.. Ислама! Ислама!

Его подняли на руки, и огромная толпа двинулась в сторону главного входа университета. Демонстранты хотели выйти за ворота, чтобы люди на улице влились в их ряды, но отряды службы безопасности уже ждали их перед университетом. Как только студенты вышли на площадь, на них набросились вооруженные дубинками солдаты в шлемах, с металлическими щитами и стали жестоко избивать. Студенты кричали, многие падали, получая ранения, их кровь лилась по асфальту. Однако новые и новые группы продолжали выходить из ворот университета. Многие бросались наутек, пытались убежать от преследовавших их солдат. Этим студентам удалось пересечь университетскую площадь и вновь собраться у моста. К ним устремился резервный отряд службы безопасности, и тогда сотни студентов метнулись в сторону посольства Израиля. Спецназ выскочил с тыльной стороны здания и забросал студентов бомбами со слезоточивым газом. Все заволокло дымом, и раздалась беспрерывная пулеметная очередь…

* * *

Днем Таха участвовал в демонстрации, но в последний момент, когда службы безопасности начали хватать студентов перед израильским посольством, ему удалось сбежать. Согласно уговору, Таха направился в кофейню «Auberge» на площади Сайеда Зейнаб, чтобы встретиться кое с кем из братьев и эмиром Тахиром. Тот подвел итог событий этого дня и дал им оценку, а потом грустно заключил:

— Эти преступники использовали бомбы со слезоточивым газом как дымовую завесу, а затем открыли огонь боевыми патронами… Геройской смертью пал ваш брат Халед Харби с юридического факультета. Мы безропотно пережили эту утрату и просили Аллаха простить все его прегрешения. Да будет Аллах к нему милосерден! Да будет земля ему пухом! Да попадет он в рай!

Все присутствующие прочитали фатиху за упокой души невинно убиенного, их охватили горе и ужас. Затем брат Тахир объяснил всем их задачи на завтрашний день — связаться с зарубежными новостными агентствами, чтобы распространить новость о невинно убитом Халеде Харби, навестить семьи арестованных и организовать новые демонстрации там, где органы безопасности не ожидают… Тахе поручили сделать стенгазету и повесить ее рано утром на факультете. Для этого Таха приобрел набор цветных карандашей и несколько рулонов ватмана, закрылся в своей комнате на крыше и настолько погрузился в работу, что даже не спустился в молельню и совершил вечерние молитвы в одиночестве. Он задумал оформить десять листов текстами и рисунками. Уже за полночь он завершил работу. Таха сильно устал и сказал сам себе, что у него осталось совсем немного времени, чтобы поспать: к семи он должен быть на факультете. Он сделал два коленопреклонения, выключил свет, лег на правый бок и перед сном повторил ставшие привычными слова: «О Аллах! Я предался Тебе, и вручил тебе дело свое, и обратил к Тебе лицо свое, и на Тебя положился по желанию своему и из страха перед Тобой. Нет убежища и нет спасения от Тебя, кроме обращения к Тебе, уверовал я в Твое Писание, которое Ты ниспослал, и в Твоего Пророка, которого ты послал»… Таха погрузился в глубокий сон и через некоторое время понял, что уже спит. Проснулся он от каких-то невнятных голосов, открыл глаза и различил очертания призраков, движущихся по комнате впотьмах. Вдруг вспыхнул свет, и он увидел трех здоровых мужчин, стоявших возле его кровати. Один из них подошел к нему и с силой дал пощечину, потом схватил его за голову и резко повернул ее вправо. Тогда Таха впервые заметил молодого офицера, который строго спросил:

— Ты Таха аль-Шазли?

Он ничего не ответил, а сотрудник службы безопасности сильно ударил его по голове и по лицу. Офицер повторил вопрос, и Таха еле слышно произнес:

— Да…

Офицер нагло ухмыльнулся:

— Вообразил себя командиром, сукин сын…

Это было сигналом, и на Таху опять обрушились побои. Удивительно, но он не сопротивлялся, не кричал, даже не прикрыл лица рукой. Ошеломленный, он подставил свое тело под удары агентов, которые скрутили его и вытащили из комнаты…

* * *

Среди нескольких десятков посетителей, сидящих в ресторане гостиницы «Шератон Гезира», едва ли найдутся простые люди, пригласившие в выходной день своих невест или жен с детьми попробовать вкуснейший шашлык. Здесь сливки общества: известные бизнесмены, действующие и бывшие министры и губернаторы. Они приходят сюда, чтобы поесть и пообщаться друг с другом, не попадаясь на глаза журналистам и любопытным. Поэтому здесь так много полицейских, помимо личной охраны, которая сопровождает каждую важную персону. Ресторан восточной кухни в «Шератоне» стал играть ту же роль, которую долгое время до революции играл в политике Египта королевский автомобильный клуб Сколько проектов и законов было выработано, сколько заключено сделок, повлиявших на жизнь миллионов египтян — все они были подготовлены и подписаны в этом ресторане «Шератона» прямо за столиками, ломящимися от мясных блюд. Разница между автомобильным клубом и мясным рестораном хорошо отражала перемены, произошедшие в правящей египетской верхушке после революции. Министрам и аристократам прошлого века, с их образованием и типично западными привычками, соответствовал автомобильный клуб, где они проводили целую ночь со своими женами в открытых вечерних платьях, пили виски, играли в покер и бридж… Что касается влиятельных людей века нынешнего, которые в основном вышли из простонародья, внешне строго придерживались религии и любили вкусно поесть, то им вполне подходил ресторан «Шератона», где они могли отведать лучшие сорта шашлыка, кебаба и фаршированного голубя, а после запить несколькими стаканами чая и покурить кальян, который администрация завела по их требованию. Во время еды, чаепития и курения они не прекращали разговоров о работе и деньгах… Камаль аль-Фули назначил хаджи Аззаму встречу в этом ресторане «Шератона», и тот пришел со своим сыном Фаузи незадолго до назначенного времени. Они сидели, курили кальян и пили чай, пока не подошел аль-Фули со своим сыном Ясиром и тремя охранниками, которые осмотрели место. Один из них что-то шепнул аль-Фули, тот в знак согласия закивал головой и сказал хаджи Аззаму, заключив его в крепкие объятия:

— Извини, хаджи… Нам нужно пересесть… Место открытое, и охрана на виду…

Хаджи Аззам согласился, они с сыном и аль-Фули встали и направились к дальнему столику, который выбрала охрана — в самой глубине, у фонтана. За ним они и расположились, а охранники сели за соседний столик на определенном расстоянии, которое позволяло им выполнять свою задачу, но при этом не давало возможности подслушать, о чем говорят. Разговор начался с общих расспросов о здоровье, о детях, с обычных жалоб на усталость и растущее бремя ответственности. Затем аль-Фули по-дружески обратился к хаджи Аззаму:

— Кстати, ты развернул отличную кампанию в Народном Собрании против разврата в телевизионной рекламе, она получила отклик у народа…

— Это ваша заслуга, Камаль-бей… Вы мне подбросили идею.

— Я придумал это, чтобы люди узнали о вас, вы же совсем новый депутат в Народном Собрании… Хвала Аллаху, все газеты о вас написали.

— Аллах предоставит нам случай ответить на ваше добро.

— Пожалуйста, хаджи… Вы наш дорогой брат, Господь свидетель…

— Вы думаете, Камаль-бей, телевидение отреагирует на кампанию и запретит эти мерзкие ролики?

Аль-Фули произнес с «парламентским» красноречием:

— Будет вынуждено… Я сказал министру информации на заседании политбюро: это издевательство не может больше продолжаться… Мы должны сохранить семейные ценности в нашей стране… Кто может согласиться с тем, чтобы его дочь или сестра пялилась на танцы и всякую дрянь по телевизору? В Египте, стране, где стоит Аль-Азхар?!

— Я поражаюсь, как девушки могут демонстрировать по телевизору свое полуголое тело?! Куда смотрят их семьи?! Где отец? Где брат? Почему они марают себя в грязи?!

— Откуда я знаю, куда делось их достоинство?! Тот, кто позволяет своим женщинам раздеваться, развратник… Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, проклял развратников…

Аззам покачал головой и богобоязненно изрек:

— Развратникам гореть в аду. Спаси Господи!

Этот разговор был чем-то вроде прелюдии, они зондировали почву, щупали пульс и собирались с силами, как футболисты, разминающиеся перед игрой. Страх ушел, атмосфера в компании стала теплой, Камаль аль-Фули наклонил голову вперед и, улыбаясь и покручивая в толстых пальцах мундштук от кальяна, сказал, будто намекая на что-то:

— Кстати, забыл сказать, я тебя поздравляю…

— Бог с тобой… С чем?

— С выигранным тендером на японские машины «Тасу»…

— Ах! — тихо ответил Аззам. В его глазах неожиданно блеснула тревога. Он отвел глаза, медленно затянулся кальяном, чтобы дать себе возможность подумать, и, взвешивая каждое слово, произнес:

— Это еще не известно, Камаль-бей… Я только подал заявление, и японцы будут его рассматривать… Может, они согласятся и отдадут тендер, а может, откажут… Остается только молиться…

Аль-Фули громко усмехнулся, положил руку на колено хаджи и фамильярно заверил его:

— Э… старик, это ты мне говоришь?! Нет, дорогой, ты получил контракт на этой неделе… По всем прикидкам ты получил согласие по факсу в четверг… Не так ли?!

Аззам посмотрел на него молча, а тот продолжал серьезно:

— Но, хаджи Аззам… Меня зовут Камаль аль-Фули… Я человек прямой, как меч (и он рассек воздух рукой)… Одно мое слово… Я думаю, что вы меня уже испытали…

— Дай Бог, так и будет…

— А кто другой?! Ежегодный доход по этому контракту, хаджи, будет превышать триста миллионов… Да, Бог знает, что я желаю вам только добра… Но этот кусочек слишком велик для вас…

— В каком смысле? — вскрикнул Аззам, и тон его голоса стал резким.

Аль-Фули ответил ему пристальным взглядом:

— А какой толк в том, что вы проглотите его в одиночку, хаджи… Мы хотим четверть…

— Четверть чего?

— Четверть доходов.

— «Мы» это кто?

Аль-Фули громко рассмеялся и сказал:

— Разве это вопрос знающего человека? Ты что не здесь родился и вырос? Ты же все понимаешь.

— Чего вы добиваетесь?

— Я пришел… говорить от имени «Большого Человека»… Он просил задействовать вас в этом контракте, и он берет четверть… Вы знаете, когда «Большой Человек» чего хочет, он это обязательно получит…

* * *

Беда не приходит одна…

Хаджи Аззам повторял это каждый раз, когда вспоминал тот день. Он покинул «Шератон» приблизительно в десять вечера, после того как согласился на требование аль-Фули. У него не было другого выхода, он знал силу «Большого Человека», хотя сама мысль о том, что он должен отдать четверть заработанного, по-прежнему его возмущала… Такой крупный проект, он устает, мучается, тратит миллионы! А потом приходит «Большой Человек» и на всем готовеньком забирает четверть его дохода!.. «Инсинуация и шантаж», — злобно твердил он. Аззам принял решение продолжать искать выход из этой ситуации. Когда они приехали на машине домой в Мухандисин, хаджи Аззам повернулся к своему сыну Фаузи со словами:

— Иди домой и скажи своей матери, что сегодня я не буду ночевать дома… Мне нужно связаться кое с кем по поводу этого аль-Фули.

Фаузи молча кивнул головой, вышел из машины перед домом, поцеловав отцу руку, тот похлопал сына по плечу и сказал:

— Завтра утром, если позволит Всевышний, встретимся в офисе…

Аззам прилег на заднем сиденье автомобиля, расслабился и попросил шофера отвезти его к дому Якобяна. Он не видел Суад уже несколько дней, потому что был занят этим японским контрактом. Аззам улыбнулся и представил себе ее. Его приход будет для нее неожиданностью. Как она там? Что делает? Как он соскучился по ночи с ней — той ночи, которая избавит его от забот! После которой он проснется отдохнувшим… Он хотел позвонить ей из машины, чтобы она приготовилась к встрече, но решил, что лучше свалится как снег на голову, без предупреждения, чтобы увидеть, как она его примет. Аззам отпустил водителя, поднялся в квартиру, бесшумно повернул ключ, вошел в гостиную, услышал голос из другой комнаты и подкрался поближе… Он застал ее лежащей на диване перед телевизором в красной пижаме, с накрученными волосами и лицом, намазанным кремом. Как только она увидела его, закричала, вскочила с места, обняла и проговорила с укором:

— Вот как, хаджи?! Хоть бы сообщил мне по телефону, я бы привела себя в порядок. Сам видишь, как я ужасно выгляжу.

— Ты подобна луне, — сказал хаджи. Он вцепился в ее тело и крепко обнял. Его страсть словно ужалила ее, она запрокинула голову и произнесла развязно, выскальзывая из его объятий:

— Да, хаджи… Ты всегда хочешь все сразу… Подожди, дорогой, мне нужно в ванную, а еще я приготовлю тебе перекусить…

Эта ночь прошла как обычно. Она приготовила ему кальян на углях, которые пришлось менять несколько раз. За это время она привела себя в порядок в ванной. Затем он сбросил одежду, принял душ, надел свою белую галабею на голое тело и лег рядом с ней. Он был из тех мужчин, которые в сексе забывают о своих заботах. Той ночью их сексуальные ласки были необычно жаркими и долгими. Когда они закончили, она поцеловала его и прошептала, щекоча его нос своим носом:

— Есть еще порох в пороховницах.

Она громко засмеялась и присела на кровати, потом сказала весело:

— Ладно, давай скажу тебе секрет…

— Какой секрет?

— О-о-о… Ты уже забыл?.. Секрет, хаджи… Этим ты докажешь, что любишь меня…

— Да, верно… Не обижайся… Сегодня у меня голова забита совсем другим… Давай, дорогая, скажи мне, что за секрет…

Суад повернулась к нему и несколько секунд смотрела молча, как будто хотела предугадать его реакцию. На ее лице засветилась широкая улыбка, и она сказала:

— В пятницу я ходила к врачу…

— К врачу? Все нормально?

— Недомогание…

— Пройдет…

Она рассмеялась громко и сказала:

— Да нет… Это приятное недомогание…

— Не понял…

— Поздравляю, любимый, я уже два месяца беременна…

* * *

Большой грузовик притормозил перед домом Якобяна… Фургон был наглухо закрыт, за исключением нескольких зарешеченных окошек. Пиная и толкая Таху аль-Шазли огромными ботинками, солдаты подтащили его к машине. Перед тем как бросить его в фургон, ему завязали глаза черной повязкой, заломили руки за спину и нацепили наручники. Он почувствовал, как металл сдирает кожу с запястий. Фургон оказался до отказа набит арестованными. На протяжении всего пути они не переставали выкрикивать «Нет бога, кроме Аллаха! Ислама! Ислама!», как будто эти лозунги помогали им преодолеть страх и напряжение. Охрана не трогала кричащих, но машина рванула вперед на предельной скорости, и арестованные попадали друг на друга. Вдруг фургон затормозил, и они услышали скрип старых железных ворот. Грузовик поехал медленнее, потом снова остановился. Задняя дверь открылась, и взвод солдат с криками и бранью, поснимав форменные ремни, принялся избивать ими вываливающихся из машины студентов. Их крики заглушил лай полицейских собак. Таха сразу же попытался бежать, но огромный пес прыгнул на него, повалил на землю и стал рвать ему клыками грудь и шею. Таха перекатился на спину, чтобы защитить лицо от собачьих клыков. Он думал о том, что они не дадут собакам растерзать их до смерти, но если будут погибшие, то они попадут в рай. Юноша держался и повторял про себя аяты Корана, вспоминал отрывки из проповеди шейха Шакира. Он ощутил, что сначала физическая боль достигает предела, когда ее совсем уже невозможно вынести, а потом чувствительность постепенно пропадает… Вдруг как по команде собаки остановились. Несколько минут арестованные продолжали лежать во дворе. Потом солдаты снова принялись жестоко их избивать и уводили одного за другим. Тахе показалось, что его толкают вдоль длинного коридора. Затем открылась дверь, и он вошел в большое помещение с густым от сигаретного дыма воздухом. Он начал различать голоса сидящих офицеров. Они обменивались привычными репликами и смеялись. Затем один из них встал, дал ему пощечину и проорал в лицо:

— Имя, твою мать!

— Таха Мухаммед аль-Шазли.

— Что-о? Не слышу.

— Таха Мухаммед аль-Шазли.

— Громче, ублюдок.

Таха прокричал как можно громче, и офицер дал ему пощечину. Издеваясь, он повторил вопрос еще три раза. Затем на Таху обрушились новые пинки и удары, и он упал на пол. Его подняли, и тут он впервые услышал тихий сиплый голос, говоривший уверенно и спокойно. Никогда больше в жизни Таха не забудет этот голос:

— Отставить всем… Хватит битья… Этот мальчик кажется разумным и сообразительным… Давай, сынок, подойди сюда…

Его подтолкнули в ту сторону, откуда раздавался голос. Таха убедился в том, что этот человек был главным. Он сидел за столом по центру.

— Как тебя зовут, малыш?

— Таха Мухаммед аль-Шазли.

Ему было трудно говорить, во рту чувствовался обжигающий вкус крови… Начальник продолжал:

— Таха, видно, что ты хороший, воспитанный мальчик. Зачем ты, сынок, делаешь такое с собой?! Ты понимаешь, что с тобой происходит?! А дальше? Считай, что пока ты еще ничего не видел! Посмотри на этих военных. Они так и ждут момента отделать тебя как следует. Ночью они пойдут по домам есть и спать, но придут другие, они будут избивать тебя до утра, а утром вернутся из дома прежние и будут бить тебя уже до поздней ночи… Тебе нравится так — давай, но если сдохнешь, мы закопаем тебя прямо там, где стоишь… Нам все равно… Ты не сравнивай себя с нами… Мы правительство… Ты, Таха не стоишь своего правительства… Ты понимаешь, в какую беду ты попал? Послушай, дорогой… Хочешь, освобожу тебя прямо сейчас? Ты хочешь пойти к родным, к отцу, матери? Они сейчас беспокоятся о тебе…

Последнюю фразу он произнес так, как будто ему уже надоело откровенничать. Таха почувствовал, как сильная дрожь пробежала по его телу. Он очень старался держаться, но не сумел, из его горла вырвался резкий, похожий на вой звук, и он расплакался жгучими слезами. Офицер подошел к нему, похлопал по плечу:

— Нет, Таха… Нет, не плачь, дорогой. Мне, правда, жалко тебя… Послушай, умница… Ты дашь нам сведения о твоей организации, и я обещаю выпустить тебя в тот же миг… Ну, как?

— Ни в какой организации я не состою… — прокричал Таха.

— А зачем хранишь «Хартию исламского действия»?

— Читал…

— Это, дорогой, книга организации… Давай, Таха, говори… Бог ведет тебя… За что ты отвечаешь в организации?

— Я не знаю никаких организаций.

Опять посыпались удары. Таха почувствовал, как боль снова переходит свою критическую точку, чтобы стать лишь мыслью о чем-то далеком. Голос начальника звучал по-прежнему спокойно:

— Зачем так, сынок… Почему не расскажешь, что знаешь, и не спасешь себя?

— Клянусь великим Аллахом, паша, я ничего не знаю.

— Как хочешь, это будет твой грех… Подумай, я здесь — единственный добрый человек… Эти офицеры — безбожники и подонки, они не только бьют… Они творят ужасные вещи… Будешь говорить или нет?

— Клянусь великим Аллахом, я ничего не знаю.

— Баста… Дело твое.

Как только офицер произнес это слово, словно оно было сигналом, на Таху набросились со всех сторон. Его опрокинули на пол, и множество рук приподняло его галабею, сдернуло нижнее белье. Он сопротивлялся, как мог, но на него навалились, пригвоздив тело к полу руками и ногами. Пара огромных ладоней, протянувшихся к нему, взяла его за ягодицы и раздвинула их. Таха почувствовал, как что-то твердое всаживают ему в проход и как рвутся внутренние ткани. Он стал кричать. Кричал изо всех сил. Вопил, пока не почувствовал, что и глотка его разодрана.

* * *

С приходом зимы Абд Раббу начал новую жизнь…

Закончился срок его службы в органах безопасности, и он навсегда снял свою форму, переоделся в европейскую одежду и приступил к работе в новеньком киоске. Он сразу же послал за своей женой Хадией и малышом Уаэлем в Верхний Египет, и они зажили вместе в комнатке на крыше дома Якобяна, которую снял для них Хатем Рашид. Абду чувствовал себя лучше и даже пополнел. Его жизнь была устроена, он уже не имел такого жалкого вида, как человек, призванный на военную службу, а стал похож на молодого и успешного каирского торговца, уверенного и энергичного (хотя продолжал говорить на грубом диалекте Верхнего Египта, ходить с грязными нестрижеными ногтями и желтыми от курения и остатков пищи зубами, не знавшими зубной щетки). От продажи сигарет, сладостей и прохладительных напитков он имел неплохую выручку. Жители крыши приняли Абду с семьей так же, как и всех новых соседей: с радушием осторожностью и любопытством. Но шли дни, и соседи полюбили Хадию, жену Абду, за ее стройную, ладную фигуру черную галабею, смуглую кожу, темно-синюю татуировку на подбородке, верхнеегипетскую готовку и ее асуанский говор, над которым они ухахатывались, передразнивая его… Абду сказал соседям, что работает поваром у Хатема Рашида, но те ему не поверили: они знали и об ориентации Хатема, и о том, что Абду остается ночевать у него по крайней мере дважды в неделю. Между собой они посмеивались над этими «ночными блюдами», которые Абду якобы готовил для хозяина. Они знали правду и принимали ее. В целом их отношение к оступившемуся человеку зависело от того, насколько он им нравился. Если они не любили его, то настраивали себя против, выступали защитниками морали, ругались с ним вдрызг и запрещали своим детям с ним общаться. Но если любили, как Абду, прощали и относились как к несчастному, заблудившемуся человеку. Они повторяли, что, в конце концов, все предрешено и предопределено, и скоро Всевышний, хвала Ему, наставит его на верный путь. «Были люди и порочнее, но Бог наставил их на путь истинный, и они стали святыми», — говорили они, причмокивая и сочувственно качая головой… Жизнь Абду была практически безоблачной, и лишь отношения с женой оставались напряженными. Хадия была довольна новой благополучной жизнью, но что-то острое продолжало колоть и сжигать ее изнутри. Иногда тревожное чувство поднималось, временами пряталось, затаивалось, но не уходило насовсем. Когда он возвращался к ней утром после ночи, проведенной у Хатема, был смущен и нервозен, избегал смотреть ей в глаза и за малейшую оплошность набрасывался на нее. Она ветречала эту раздражительность грустной улыбкой, которая еще больше выводила его из себя, и он кричал:

— Скажи же что-нибудь, дура…

— Да простит тебя Бог… — тихо отвечала Хадия и скрывалась с глаз, чтобы он успокоился. А когда они в постели занимались сексом, Абду часто думал о своем любовнике Хатеме. Он чувствовал, что она читает его мысли, и передавал свое беспокойство каждой клеточке ее тела. Он был с ней излишне агрессивным, как будто хотел запретить ей думать о его нетрадиционной связи или наказывал ее за то, что она об этом догадалась. Когда он кончал, то ложился на спину, зажигал сигарету и молча глядел в потолок. Она лежала рядом, но что-то колкое и острое продолжало витать в воздухе. Они не могли не замечать этого, но и открыться друг другу не было сил. Только однажды Абду поддался странному внутреннему порыву… Он уже устал все скрывать, на сердце было тяжело, и в глубине души ему хотелось, чтобы Хадия высказала ему все в лицо, вместо того чтобы продолжать мучительную двусмысленность их отношений. Если бы она вспылила и обвинила его в извращениях, он бы освободился от груза лжи, признался бы во всем, и объявил, что просто не может избавиться от Хатема, потому что им нужны деньги… Вдруг он сказал ей:

— Знаешь, Хадия… Этот Хатем-бей — очень хороший человек.

— …

— Если бы ты знала, как он щедр к нам!

— …

— Что ты молчишь?!

— Никакой он не добрый… Все дело в том, что ты верный слуга и ему очень нужна твоя помощь в домашних делах…

Так она всегда оправдывалась перед соседями. На этот раз она произнесла эти слова резко — он нарушил то безразличие, которым она прикрывала свое неудобное положение. Абду раскаялся, что поступил опрометчиво и, желая успокоить жену, произнес:

— Дорогая, надо сказать ему спасибо, он сделал нам столько добра…

— Какое добро, каждый действует в своих интересах. Тебе и мне это понятно… Бог накажет нас из-за этого Хатема, за все дела, за каждый день…

Ее слова были как камень, и он замолчал. Он отвернулся к стене, жалея самого себя… Она пододвинулась ближе, взяла его ладонь в свои руки, поцеловала ее и нежно прошептала:

— Ох, отец Уаэля… Храни тебя Бог, дай тебе и нам средства к существованию, заработанные не во грехе… Я хочу, чтобы ты накопил денег и открыл свой собственный киоск и ни с кем не связывался — ни с Хатемом, ни с кем другим…

* * *

Подобно большим странам-колонизаторам, Маляк Халля стремился к экспансии и господству. Какая-то внутренняя, не дающая покоя сила побуждала его присваивать все, что лежало на доступном расстоянии, какую бы ценность это ни представляло и какие бы средства для достижения цели ни приходилось выбирать. С тех пор как он прибыл на крышу, Маляк не переставал действовать во всех направлениях… Началось с ничейной маленькой ванной площадью метр на метр справа от входа. Как только Маляк ее увидел, в его голове созрел план захвата. Он выставил перед ней пустые картонные коробки, затем начал переносить их внутрь ванной, и так, шаг за шагом, завладел комнаткой, запер ее на большой замок и положил ключ в карман под тем предлогом, что в ящиках товары, которые могут украсть, если ванная будет стоять открытой. После ванной он завладел большой нишей на крыше, завалив ее старыми неисправными швейными машинками. Жильцам (естественно, возмущенным таким поворотом дела) он объяснил, что скоро придет человек, который при первой же возможности заберет их в ремонт. Однако мастер вечно не мог прийти в назначенное время, в последний момент связывался с Маляком по телефону и сообщал, что случилось ЧП, но он обязательно зайдет через недельку или максимум две и заберет машинки… Так Маляк тянул и тянул время до тех пор, пока факт самозахвата не стал очевиден. Тогда он устранил глубокую нишу в стене крыши одним внезапным штурмом: менее чем за час плотники закрыли нишу деревянной дверцей и повесили на нее замок, ключ Маляк взял себе. Так он сумел разжиться дополнительным чуланом для хранения своих товаров… В стычках с соседями Маляк, подобно политикам переходного периода, реагировал на возмущение и протест по-разному: то стремился всех успокоить и замять тему, то, если этого было не избежать, мог разругаться насмерть. На руку Маляку было и то, что уважаемому Хамиду Хавасу, разославшему жалобы практически всем чиновникам страны, наконец-то удалось аннулировать вынужденный перевод в Каир и вернуться в родной городок аль-Мансура. Таким образом, Маляк освободился от упрямого противника, который взялся было разрушить его план захвата крыши. Однако такие мелкие приобретения, как ванная и чулан, лишь слегка утолили страсть Маляка к обладанию недвижимостью — в такой степени великий полководец мог быть удовлетворен победой в шахматной игре. Маляк мечтал разыграть такую партию, чтобы заполучить добычу покрупнее: отхватить как-нибудь славный кусочек земли или завладеть большой квартирой после смерти ее владельца. Такое нередко случалось в стране: умирал одинокий старик-иностранец, а его жилье доставалось знакомому египтянину — гладильщику, повару, мужу служанки; он незамедлительно переселялся в квартиру, оформлял все юридические документы, менял замки, посылал сам себе письма (чтобы получить еще одно доказательство) и договаривался с лжесвидетелями, которые подтверждали, что он всегда проживал на одной площади с почившим иностранцем. А потом поручал какому-нибудь адвокату медленно и долго вести тяжбу против владельца здания, который чаще всего, в конце концов, вынужден был идти на мировую с захватчиком квартиры за сумму, гораздо меньшую, чем ее реальная стоимость. О таком счастливом повороте судьбы и грезил Маляк, такая мечта кружила ему голову, как ветер кружит листву деревьев. Он перебрал в памяти квартиры в доме Якобяна, которые можно было бы присвоить, и нашел, что хорошим вариантом будет квартира Заки аль-Десуки: шесть комнат, гостиная, две ванных комнаты, огромный балкон, выходящий на улицу Сулейман-паши. Заки — одинокий престарелый мужчина — мог скончаться в любую минуту, квартира арендовалась, а права квартиросъемщика не переходили по наследству. То, что его брат Абсхарон был вхож в квартиру, упрощало задачу в решающий момент захвата. После раздумий и консультаций с юристами у Маляка созрел план: он подписывает с Заки аль-Десуки контракт о мнимом сотрудничестве, регистрирует его в палате недвижимости и прячет до смерти Заки. Когда тот умрет, Маляк достанет контракт и никто не сможет выгнать его из квартиры, поскольку он был бизнес-партнером покойного. Но как же заставить Заки подписать контракт?! Тут ему пришла на ум Бусейна ас-Сайед. Заки аль-Десуки слаб перед женским полом, и ловкая женщина смогла бы его провести и заполучить подпись без его ведома. Маляк предложил Бусейне пять тысяч фунтов, если она раздобудет подпись Заки аль-Десуки. Он дал ей пару дней на раздумье, не сомневаясь при этом, что она согласится. Однако он не хотел показать, как сильно загорелся мыслью об этом контракте. Она согласилась, как он и ожидал, но спросила прямо и откровенно:

— Если я принесу вам контракт за подписью Заки аль-Десуки… Где гарантии, что вы мне заплатите?

У Маляка уже был готов ответ, и он, не колеблясь, заверил:

— Даш на даш… Держи договор у себя, пока не получишь всю сумму полностью…

— Значит, договорились… — улыбнулась Бусейна. — Нет денег, нет договора?!

— Точно…

* * *

Почему же Бусейна согласилась?!

А зачем отказываться?! Пять тысяч фунтов — хорошая сумма, которая покроет расходы на воспитание ее сестер и брата, и себе она купит все необходимое. К тому же квартира достанется Маляку лишь после смерти Заки аль-Десуки, и тот никогда не узнает о ее поступке и не будет мучиться, потому что уже умрет… Даже если ему будет больно, почему она должна его жалеть?! В конце концов, он всего лишь молодящийся бесстыжий старик и заслуживает того, что с ним происходит… Она перестала жалеть людей, ее сердце покрылось толстой коркой равнодушия. Такая черствость поражает обычно молодых людей, неудачников и оступившихся на жизненном пути, она не позволяет им проявлять сочувствие к другим. После нескольких попыток ей удалось избавиться от угрызений совести, она навсегда похоронила стыд, который охватывал ее, когда она раздевалась перед Талялем и смывала со своего платья его скверну, а затем протягивала руку, чтобы взять десять фунтов. Она стала более жестокой, более желчной и более смелой. Ее не тревожило даже то, что соседи говорили о ее репутации. Она знала об их позорных и постыдных делах, поэтому ей смешно было смотреть на то как они стараются казаться благочестивыми. Она вступила в связь с Талялем за деньги, в которых нуждалась, но знала женщин с крыши, которые изменяли своим мужьям просто ради удовольствия. В конце концов, она все еще оставалась девушкой и могла выйти замуж за любого приличного мужчину. Вот тогда тот, кто сейчас говорит о ней плохо, прикусил бы язык… Бусейна стала работать у Заки аль-Десуки и все выжидала случая заполучить его подпись на договоре. Но это оказалась не просто. Он не был, как она представляла, противным стариком, он был вежлив, воспитан, относился к ней с уважением. Принимая его ласки, она не чувствовала, что делает это за деньги, как с Талялем, который снимал с нее одежду и обращался с ее телом как с игрушкой, не говоря ей ни слова. Заки был с ней деликатен, он познакомился с ее семьей, маленькими сестрами и братом, часто покупал для них дорогие подарки. Он уважал ее чувства и внимательно прислушивался к тому, что она говорила, рассказывал ей увлекательные истории давно минувших лет. Даже их близость в постели не оставила в ее душе чувства отвращения, хорошо знакомого ей после общения с Талялем. Заки касался ее тела нежно, боясь оставить след своими пальцами, словно играл с розой, лепесточки которой могут осыпаться от легчайшего прикосновения. Он часто целовал ей руки (она и не представляла, что мужчина когда-либо будет целовать ей руки). В первую ночь, когда их тела соприкоснулись, она прошептала ему на ухо ласково, обнимая его:

— И не думай… Я девушка.

— Знаю… — тихонько засмеялся Заки.

Он поцеловал ее, и она почувствовала, как ее тело совсем обмякло в его руках. У него было свое волшебное любовное средство. Агрессию он заменял опытом, как старый игрок компенсирует свою слабость высокой техникой. В душе Бусейна желала, чтобы человек, с которым она когда-нибудь сочетается браком, был так же нежен, как Заки. Однако все возрастающее восхищение им в какой-то степени стесняло ее, возвращая чувство стыда. Он был с ней добр, а она предавала его и причиняла боль. Этот славный человек, который проявлял к ней нежность, баловал, посвящал в секреты своей жизни, и представить себе не мог, что она готовит план захвата квартиры после его смерти. Думая об этом, она и ненавидела и презирала себя. Ей было трудно обманывать его, как хирургу было бы трудно оперировать собственную жену или ребенка. Она не раз думала заполучить его подпись на договоре, когда он был пьян, но в последнюю секунду отступала. Она не могла сделать этого, а после, к своему удивлению, корила себя и злилась на собственную слабость. В действительности ее сочувствие старику Заки и стыд, с одной стороны, и жажда денег, с другой, вели в ее душе жестокую борьбу. Наконец она собрала волю в кулак и решила покончить с этим: при первой же возможности выкрасть его подпись…

* * *

— Заметь… все костюмы у меня зимние. Такие банкеты я посещал зимой, а летом уезжал в Европу…

Они сидели в ресторане «Maxime» и уже закончили ужинать. Прошла полночь, посетители разошлись. Бусейна была в новом голубом платье, открывающем белую шею и впадинку между грудей. Заки сидел рядом с ней, потягивая виски, и показывал ей свои старые фотографии. На одной из них смеялся симпатичный изящный юноша с бокалом в руке, окруженный мужчинами в костюмах и красивыми женщинами в открытых вечерних платьях, на переднем плане виднелись столы с изысканными блюдами и бутылками дорогого вина… Бусейна увлеченно разглядывала снимки, потом показала на один из них и засмеялась:

— Что это?! Какой необычный костюм…

— Это вечерний костюм… Тогда на каждый случай был особый костюм… Утренний не такой, как дневной, и не такой, как вечерний.

— Ты был симпатичный… Почти Ануар Уагди[21].

Заки расхохотался, а когда остановился, сказал:

— У меня была прекрасная жизнь, Бусейна… Время было другое… Египет был как Европа… Чисто, красиво. Люди воспитанные, уважаемые, каждый знал свое место… Да и сам я был совсем другим. У меня было положение, деньги, определенный круг друзей, я проводил вечера в элитных заведениях… Автомобильный клуб, клуб Мухаммеда Али, клуб «Аль-Гезира»… Да, было время… Каждую ночь смеялись, гуляли, пили, пели. Тогда в Египте было много иностранцев… Большинство живших в центре были иностранцами, пока Абдель Насер не выгнал их в 65-ом.

— За что?

— Сначала выгнали евреев, а остальные иностранцы сами испугались и уехали… Кстати, что ты думаешь об Абдель Насере?

— Я родилась уже после того, как он умер… Я ничего не знаю… Одни говорят, что он герой, другие, что преступник…

— Абдель Насер был наихудшим правителем за всю историю Египта… Он погубил страну, привел ее к краху и бедности… Для того чтобы восстановить тот урон, который он нанес душе египтянина, потребуются долгие годы… Абдель Насер приучил египтян трусить, приспосабливаться и лицемерить…

— Тогда почему народ любит его?

— Кто говорит, что его любит народ?

— Многие, кого я знаю, любят его…

— Тот, кто любит Абдель Насера, либо глупец, либо имеет с этого выгоду… «Свободные офицеры» были иждивенцами и подонками из подонков… Бедняками из бедняков… Паша ан-Нахас был добрым человеком и сердцем болел за бедных, он разрешил им поступать на факультет военного дела, а в результате в шестьдесят пятом они устроили переворот… Завладели Египтом, разворовали его, разграбили, нажили себе миллионы… Да, они должны любить Абдель Насера за то, что он был главарем этой шайки…

Заки говорил с горечью, голос от возбуждения звучал громко. Заметив это, он выдавил улыбку:

— Тебе-то зачем насиловать мозги этой политикой?.. Хочешь послушать что-нибудь красивое?.. Кристин… Пожалуйста, viens s'il te plait…

Кристин сидела за своим маленьким бюро рядом с баром, нарочно надев очки и просматривая счета, чтобы оставить их наедине. Она подошла к ним, широко улыбаясь. Кристин любила Заки, искренне радовалась, когда видела его счастливым, и Бусейна ей очень понравилась… Опьяненный Заки закричал по-французски, протягивая к ней руки:

— Кристин… Разве мы не старые друзья?

— Конечно.

— Тогда… ты должна немедленно исполнить все, что я попрошу?!

— Смотря, что ты попросишь, — ответила, смеясь, Кристин.

— Что бы я ни попросил, ты должна сделать это.

— Но если ты выпил полбутылки виски, как сегодня, я должна осторожно отнестись к твоим просьбам!

— Прошу тебя, спой нам сейчас.

— Спеть?! Сейчас?! Это невозможно…

Такой диалог между ними повторялся всякий раз, как будто он был обязательным ритуалом: он просил ее спеть, она извинялась и оправдывалась, он упорствовал, она отнекивалась и отговаривалась, но, в конце концов, соглашалась. Через несколько минут Кристин села за пианино и начала перебирать пальцами по клавишам. Сначала слышались разрозненные звуки, но в нужный момент она вдруг подняла голову, как будто услышала зов, которого ждала, закрыла глаза, лицо ее стало напряженным, она заиграла, и музыка разлилась повсюду. Зазвучал ее чистый высокий голос — она восхитительно запела песню Эдит Пиаф:

Non, rien de rien. Non, je ne regrette rien Ni le bien qu'on m'a fait, ni le mal Tout ça m'est bien égal… Avec mes souvenirs j'ai allumé le feu Mes chagrins, mes plaisirs, Je n'ai plus besoin d'eux… Je repars à zéro… Car ma vie, car mes joies Aujourd'hui, ça commence avec toi.

* * *

После вечеринки они пересекли площадь Сулейман-паши и направились к офису. Заки был совсем пьян, и Бусейна придерживала его сзади, чтобы он не упал. Заплетающимся языком он стал рассказывать ей, как выглядела площадь в былое время… Останавливаясь перед закрытыми лавками, Заки вспоминал:

— Здесь был прекрасный бар, принадлежавший одному греку, а рядом с ним парикмахерские, ресторан, магазин кожи «Лябурса нова»… Все магазины были просто стерильно чистыми, тут продавались товары из Лондона и Парижа…

Бусейна продолжала слушать, но следила за каждым его шагом, чтобы он не упал на улице. Они двигались потихоньку, пока не подошли к дому Якобяна. Заки остановился перед ним и прокричал:

— Видишь, какой чудесный архитектурный стиль?.. Это здание по сантиметру скопировали с того, что я видел в Париже, в Латинском квартале…

Бусейна попыталась легонько подтолкнуть Заки, чтобы он перешел улицу, но он продолжал:

— Знаешь, Бусейна, я чувствую, что дом Якобяна принадлежит мне… Тут я самый старый жилец… Каждый сын человеческий и каждый квадратный метр здания… Я знаю их историю… Я прожил здесь большую половину жизни, видел счастливые деньки и чувствую, что моя жизнь привязана к этому дому… Если его однажды снесут или с ним что-либо случится, в тот же день я умру…

Медленно и с трудом они смогли перейти улицу, подняться по лестнице и, наконец, дойти до квартиры.

— Прилягте на кресло, — предложила Бусейна.

Он посмотрел на нее, улыбнулся и, не спеша, сел. Было слышно, как он дышит, казалось, ему стоило огромных усилий, чтобы удержать ускользающее сознание. Бусейна заставила себя действовать без колебаний. Она прильнула к нему и сказала нежным голосом:

— Я прошу вас об одной услуге, вы можете кое-что для меня сделать?

Заки попытался ответить, но был настолько пьян, что не смог ничего произнести. Он продолжал смотреть перед собой и хрипеть. Он испугался, что умрет прямо сейчас. Бусейна собралась с силами и сказала:

— Я подаю в банк заявление с просьбой предоставить мне небольшой кредит… Десять тысяч фунтов… Я погашу его вместе с процентами за пять лет… Но нужна гарантия… Пожалуйста, не могли бы вы стать моим поручителем? — она положила руку ему на колено и прошептала это нежно нетвердым голосом. Он, несмотря на опьянение, прильнул лицом к ее щеке и поцеловал ее. Бусейна посчитала это согласием и радостно вскрикнула:

— Я так благодарна… Храни вас Бог…

Она встала, быстро достала бумаги из своей сумки и подала ему ручку.

— Подпишите здесь, пожалуйста.

Она подготовила настоящее заявление на кредит, но между бумаг всунула контракт Маляка. Заки начал ставить подписи, она держала его за руку, помогая, но вдруг он остановился, на лице проступило изнеможение, и он пробормотал заплетающимся языком:

— Ванная…

Секунду она молчала, словно не понимая. Он указал рукой и еле-еле проговорил:

— Я хочу в ванную!..

Бусейна отложила бумаги в сторону и с трудом подняла его. Он опирался на ее плечо, пока не вошел в ванную. Она закрыла дверь и повернулась, чтобы вернуться в комнату, но, дойдя до середины холла, услышала за спиной звук страшного удара…

* * *

В ту ночь в кафе «Groppi» было полно посетителей. Большинство из них — молодые влюбленные, которым было комфортно в приглушенном свете ламп, скрывающем их лица. Они обменивались знаками любви с уверенностью, что им никто не помешает. В заведение вошел человек лет пятидесяти, квадратный и грузный, в широком темном костюме, расстегнутой у ворота белой рубашке без галстука. Одежда настолько свободно сидела на нем, что казалась снятой с чужого плеча. Мужчина сел за столик у входа, заказал чашечку черного кофе и молча принялся оглядывать место, время от времени с беспокойством посматривая на часы. Приблизительно через полчаса в кафе вошел худосочный смуглый молодой человек в спортивной одежде и направился туда, где сидел «громила». Они горячо обняли друг друга, сели и заговорили вполголоса:

— Слава Аллаху, с тобой все в порядке, Таха… Когда ты вышел?

— Две недели назад.

— За тобой точно следят… Ты сделал, как сказал тебе Хасан, когда шел сюда?

Таха кивнул головой, и шейх Шакир заговорил снова:

— Брату Хасану можно полностью доверять… Связывайся со мной через него, он сообщит тебе место и время встречи. Обычно мы выбираем места, которые не вызывают подозрения… Например, вот это — кафе переполнено, здесь темно, оно подходит… Мы встречаемся и в общественных парках, в ресторанах, иногда в барах… Однако… Смотри не привыкай сидеть в барах…

Шейх Шакир рассмеялся, но Таха промолчал. Зависла тяжелая пауза, и шейх продолжал с горечью:

— Государственные службы безопасности развертывают сейчас преступную кампанию против всех исламистов… Аресты, пытки, убийства… Они открывают огонь по нашим безоружным братьям при задержании, а потом обвиняют их в сопротивлении властям… Настоящие бойни каждый день, на Страшном суде они ответят за кровь невинных… Я вынужден был оставить свою квартиру и перестать появляться в мечети… И изменил внешность, как видишь… Кстати, как ты находишь шейха Шакира в европейском варианте?

У шейха вырвался громкий смех, которым он попытался разрядить атмосферу, но тщетно… Тяжелая тень печали нависла над ними, и шейх поддался грусти, вздохнул, попросил прощения у Всевышнего и сказал:

— Крепись, Таха… Я понимаю и чувствую твою боль… Я хочу, чтобы ты перетерпел ради Аллаха Всевышнего все, что сделали с тобой эти неверные. Бог наградит тебя за это самой высокой наградой, с позволения Всевышнего… Я знаю, что рай достается тому, кто принимает муки за Аллаха… Все, что с тобой случилось — лишь малая плата, которую платят по доброй воле усердствующие в джихаде во имя справедливого слова Всевышнего… Наши правители защищают свои интересы и свое нечестно нажитое богатство, а мы защищаем божественную религию… Мы жаждем иного мира, а они хотят земного… Их роскошь ничтожна и отвратительна, мы же дали обет Всевышнему стоять за Него, и Он никогда не нарушит своего обещания…

Таха как будто ждал слов шейха, чтобы выплеснуть свою боль. Он произнес низким голосом:

— Они унизили меня, владыка!.. Унизили так, что я понял: в бродячей собаке больше достоинства, чем во мне… Со мной поступили так, что я и вообразить не мог, будто мусульманин на такое способен.

— Они не мусульмане, они безбожники, так считают все знатоки мусульманского права.

— Даже если и безбожники… Им что, никого не жалко? У них нет детей, дочерей, жен, которых они любят и жалеют?! Да если бы меня арестовали в Израиле, евреи бы со мной такого не сделали… Даже если бы я был шпионом и предателем своей веры и своей страны, со мной не сделали бы такого… Я спрашиваю, какой грех я совершил, чтобы заслужить такое ужасное наказание?.. Неужели соблюдение шариата стало тяжким преступлением?! Иногда в заключении я успокаивал себя мыслью, что все, происходящее со мной, нереально… Кошмарное видение, вот я проснусь и увижу, что все закончилось… Если бы не моя вера в Аллаха Всевышнего, я убил бы себя, лишь бы избавиться от этого страдания.

Боль отразилась на лице шейха, он продолжал молчать, а Таха взял его за руку и сказал:

— Они завязали мне глаза, чтоб я не смог их опознать… Но я поклялся перед Аллахом, я обещал найти их… Я узнаю их и отомщу, один на один.

— Я советую тебе, сынок, оставить в прошлом этот горький опыт… Я знаю, что прошу невозможного, но это единственно верный выход в твоем положении… То, что произошло с тобой в камере, не только твоя беда… Такова судьба всех, кто громко провозглашает правду в нашей обездоленной стране. И в ответе не только кучка офицеров, но весь преступный безбожный режим, при котором мы живем… Ты должен направить свой гнев целиком против этого режима, а не против нескольких человек… Всевышний сказал в Священном писании: «В Посланнике Аллаха был прекрасный пример для вас». Правдив Великий Аллах! В Мекке Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, потерпел поражение и был унижен. Усилились страдания его, и посетовал он Господу на свою беспомощность и бесчестие, но при этом он не посчитал джихадом личную месть неверным, а направил свои усилия на распространение Слова Божьего, и потом, когда наша божественная религия одержала победу, Пророк простил всех неверных и отпустил на свободу… Этот урок ты должен усвоить и поступать так же.

— Это был Пророк, да благословит его Аллах и приветствует и смилуется над ним, а я не пророк, я не смогу забыть, что сделали эти негодяи. То, что случилось со мной, каждую минуту преследует меня, я не могу заснуть, я так и не пошел в университет после того, как меня выпустили, и уже не думаю, что пойду… Целый день я сижу в своей комнате, ни с кем не разговаривая, порой мне кажется, я сойду с ума…

— Не сдавайся, Таха. Тысячи молодых ребят-исламистов были арестованы, вытерпели нечеловеческие пытки и вышли на свободу с еще более твердым решением бороться против насилия. Настоящая цель тех, кто служит этому режиму, — не просто причинение физической боли под пытками тем, кто исповедует ислам. Им нужно подорвать вашу психику, чтобы вы утратили способность вести джихад… И если ты поддашься отчаянию, эти безбожники добьются своих целей…

Шейх пристально посмотрел на него и взял за руку.

— Когда ты вернешься в университет? — спросил он.

— Я не вернусь.

— Ты должен… Ты прилежный, успевающий студент, тебя ждет блестящее будущее, с позволения Всевышнего… Положись на Аллаха, забудь, что было, и вернись к занятиям на факультете…

— Не могу… Как теперь смотреть людям в глаза?

Таха вдруг замолчал, его лицо сморщилось, и он простонал:

— Они изнасиловали меня, владыка…

— Замолчи.

— Они изнасиловали меня десять раз, владыка… Десять раз.

— Лучше молчи, Таха, — отрезал шейх, но Таха ударил рукой по столу, чашки закачались и зазвенели. Шейх тут же встал и раздраженно прошептал:

— Держи себя в руках, Таха… Все смотрят на нас… Надо срочно отсюда уходить… Слушай, через час я жду тебя у кинотеатра «Metro»… Будь осторожен, убедись, что за тобой нет слежки…

* * *

На протяжении двух недель хаджи Аззам прибегал и к уговорам, и к угрозам, и к насилию… Он перепробовал все средства, но Суад наотрез отказалась делать аборт. Их жизнь тотчас замерла: ни слов любви, ни вкусной еды, ни курения гашиша, ни общения в постели, речь шла только об аборте. Он приходил каждый день, садился напротив нее и говорил сначала спокойно и ласково, затем терял самообладание, и разгоралась ссора…

— Ты была согласна, а теперь отказываешься… — кричал Хаджи Аззам.

— Ну что ж теперь делать, убей меня…

— Мы с самого начала говорили, что беременность исключена…

— Ты что, Господь Бог, чтобы это решать? Разве мы совершили грех?

— Подумай, зачем нам эта морока? Аллах будет тобою доволен…

— Нет.

— Я разведусь с тобой.

— Разводись.

Его слова о разводе были пустой болтовней, в душе он хотел удержать ее, но даже мысль о том, что у него в таком возрасте будет ребенок, казалась ему невозможной. Даже если бы он согласился, его взрослые дети никогда не смирились бы с этим. А первая жена — Салиха — и не догадывалась о его втором браке. Как он сможет скрывать его дальше, если появится ребенок?..

Потеряв надежду убедить Суад, хаджи Аззам оставил ее и поехал в Александрию встретиться с ее братом Хамиду. Он рассказал ему о случившемся… Хамиду медлил с ответом, опустив на минуту голову в раздумьях, а потом сказал:

— Призови благословение на Пророка, хаджи… Мы с тобой знаем, каковы наши праведные законы… Я ее родной брат и не могу требовать от нее, чтобы она сделала аборт… Аборт — это грех, а я человек богобоязненный.

— Но мы же договаривались, командир…

— Договаривались, а сейчас разорвали договор… Поступай, как знаешь… Поженились по-людски и разводитесь по-людски… Отдай ей то, что полагается по шариату, чтобы Аллах был доволен, и оставь ее, хаджи…

В тот момент лицо Хамиду выглядело таким лживым и противным, что Аззаму захотелось наброситься на него и дать ему пощечину, но он поступил мудро и ушел, кипя от злости. На обратном пути из Александрии ему в голову неожиданно пришла идея, и он произнес:

— Только один человек, я уверен, может меня спасти…

* * *

Шейх ас-Саман был очень занят в связи с войной в Заливе.

Каждый день он готовился к лекциям и симпозиумам, писал в газеты длинные статьи, в которых объяснял законное право вести войну за освобождение Кувейта. Правительство не раз приглашало его выступать по телевидению и читать пятничные проповеди во всех крупных мечетях Каира. Шейх приводил людям доказательства законности и правильности той позиции, которую заняли арабские правители по призыву США освободить Кувейт от иракской оккупации… Три дня хаджи Аззам потратил на поиски шейха ас-Самана, пока, наконец, не застал того в кабинете при мечети ас-Салям в Насре. Заметив беспокойство на лице шейха, Аззам взволнованно направился к нему:

— Что с вами, владыка? Вы выглядите уставшим.

— Я почти не спал с начала войны… Каждый день форумы и встречи. На днях, если будет на то воля Всевышнего, поеду в Саудовскую Аравию на экстренный совет мусульманских богословов…

— Владыка, вы должны заботиться о своем здоровье.

— Я сделал меньше, чем должен был… Я прошу Всевышнего, чтобы он принял мою работу и положил ее на весы моих добрых дел… — вздохнув, пробурчал шейх.

— Может быть, вы отложите поездку в Саудовскую Аравию и немного отдохнете…

— Упаси меня Бог от равнодушия и бездействия… Мне звонил великий ученый муж шейх аль-Гамиди, да не восхвалю имя его прежде имени Аллаха. Вместе с другими учеными я буду участвовать в разработке шариатского манифеста, который заткнет рот тем, кто будоражит людей, и их позиции в народе пошатнутся. В манифесте мы, с Божьей помощью, упомянем законные согласно шариату основания для объединения с западными христианскими силами ради спасения мусульман от неверного преступника Саддама Хусейна.

Аззам закивал головой, одобряя слова шейха. Потом наступила тишина, шейх похлопал его по плечу и по-дружески спросил:

— А у тебя как дела? Ведь ты пришел ко мне с какой-то проблемой?

— Я не хочу отрывать вас…

Шейх улыбнулся и опустился в мягкое кресло со словами:

— Ты не можешь быть мне в тягость… Пожалуйста, рассказывай…

* * *

Когда хаджи Аззам и шейх ас-Саман пришли в квартиру к Суад в доме Якобяна, она была одета по-домашнему. Суад встретила шейха сдержанно и быстро прошла вглубь квартиры. Вернулась она с покрытой головой, держа в руках серебряный поднос, на котором принесла лимонный сок со льдом. Шейх отпил глоток и закрыл глаза, наслаждаясь вкусом. Улучив момент для начала беседы, он повернулся к Аззаму и сказал с улыбкой:

— Что за прелесть этот лимонный сок! Твоя жена — хорошая хозяйка, благодари Бога за такую милость.

Аззам подхватил нить разговора:

— Тысяча благодарностей Господу, владыка! Суад — хорошая хозяйка и верная жена, но очень уж упрямая…

— Упрямая?! — переспросил шейх с наигранным удивлением и повернулся к Суад, которая поспешила ответить со всей серьезностью:

— Значит, хаджи рассказал вашей чести о нашей проблеме?

— Господь Бог никогда не создает нам проблем… Послушай, дочка, ты соблюдающая мусульманка, живешь по шариату. Всевышний завещал жене подчиняться мужу во всех мирских делах. Пророк, мир ему и благословение Аллаха, сказал в священном хадисе: «Если было бы возможно человеку поклоняться себе подобному, я приказал бы жене поклоняться мужу…» Правдив Великий Аллах!

— Жена должна слушаться мужа, если он предлагает разумное, но греховное?!

— Не приведи Господь, дочка… О слепом подчинении не идет и речи, если тут грех перед Создателем…

— Хорошо, тогда скажите ему, владыка… Он хочет, чтобы я сделала аборт…

В наступившей было тишине шейх ас-Саман улыбнулся и спокойно сказал:

— Дочка, ведь ты ранее обещала ему, что не будешь рожать. Хаджи Аззам — важный человек, обстоятельства не позволяют ему…

— Хватит… Он разведется со мной по закону.

— Что ж хорошего, если он бросит тебя, беременную, ведь по закону он должен будет отвечать за ребенка…

— Значит, вы хотите, чтобы я сделала аборт?

— Не приведи Господь… Аборт, конечно, грех. Однако некоторые знатоки мусульманского права высказывают мнение, которому можно доверять: избавление от плода в первые два месяца беременности не считается убийством, поскольку душа входит в него только на третий месяц.

— Кто это так говорит?!

— Это одобрили высокие муфтии…

Суад саркастически рассмеялась и добавила горько:

— Они, наверное, были американцами.

— Разговаривай с господином шейхом вежливо, — закричал на нее хаджи Аззам. Она просверлила его глазами и вызывающе бросила:

— У каждого своя вежливость.

Шейх, вмешавшись, попытался успокоить ее:

— Не будем гневить Бога… Суад, дочка, постыдись… Я выражаю не свое мнение, Боже упаси, я довожу до тебя авторитетное мнение правоведов… Правоведы считают, что избавление от плода до трех месяцев не будет убийством живого существа, если на то есть непреодолимые обстоятельства…

— Значит, если я сделаю аборт, то останусь безгрешной?.. Кто может такое сказать?.. Я не поверю вам, даже если вы поклянетесь мне на Коране!

Тут хаджи Аззам поднялся, подошел к ней и гневно закричал:

— Я сказал, говори с господином шейхом почтительно!

— Какой господин шейх? — вскочив, замахала руками и закричала Суад. — Все дело в том, что ты… ты заплатил ему, чтобы он говорил эту мерзость… Аборт разрешен в первые Два месяца?! Позор вам, шейх… От Бога не спрячешься…

Шейх ас-Саман не ожидал такой вспышки ярости, он побледнел и произнес предупреждающе:

— Не теряй уважения, дочка. Знай свое место.

— Что я сказала? Какое место? Вы, шейх, посмешище… Сколько он вам заплатил, чтобы вы пришли сюда?

— Ух, скотина, сукина дочь! — заорал хаджи и ударил ее по лицу. Жена вскрикнула и завопила, но шейх удержал его и отвел подальше, что-то тихо ему сказал, и они вдвоем сразу же ушли, хлопнув дверью.

* * *

Суад кричала им вслед ругательства и проклятья, она вся дрожала, разгневанная словами шейха ас-Самана и тем, что Аззам впервые с момента заключения брака ударил ее. До сих пор она ощущала след пощечины на своем лице. Суад решила отомстить ему и вместе с тем испытывала тайное удовлетворение от того, что перешла к открытому противостоянию. Теперь она ничем не была ему обязана, ее ничто с ним не связывало. Он ударил ее и оскорбил, значит, она может открыто выражать свою ненависть и отвращение к нему. То, что она оказалась способной скандалить и ругаться, было для нее новым, как будто внутри нее прорвался источник зла. Все, что заставляло ее страдать и мучиться, копилось годами, и вот настал час расплаты. Сейчас она готова была убить его или погибнуть сама, но не делать аборт… Когда она немного успокоилась, то задумалась, до такой ли степени ей хочется выносить этого ребенка? Конечно, она верующая и аборт — это грех, к тому же ее пугала и сама операция, во время которой многие женщины умирали… Все эти доводы были верными, но второстепенными… В ней жила твердая животная потребность яростно бороться, чтобы защитить своего ребенка. Она чувствовала, что, если родит, вернет к себе уважение, и жизнь ее приобретет новый, достойный смысл. Никогда больше она не будет нищей женщиной, которую купил миллионер Аззам, чтобы наслаждаться ею два часа в день после полудня. Настоящей женой нельзя пренебрегать, ее нельзя унижать. Она будет матерью ребенка, будет жить, где хочет, будет нянчить младенца хаджи. Разве нет у нее на это права?! Она уже голодала и побиралась, прошла сотню унижений и отказалась от искушения, в конце концов, она согласилась отдать свое тело старику, по годам годящемуся ей в отцы. Она согласилась терпеть его тяжелый, невыносимый характер, морщинистое лицо, крашеные волосы и увядающую мужскую силу. Согласилась притворяться, будто она уже пресытилась или тело ее изнемогает желанием, чтобы он приходил к ней и уходил украдкой, будто она любовница. Согласилась каждую ночь спать в одиночестве, в страшной огромной квартире и каждую ночь зажигать свет, чтобы рассеять страх. Согласилась плакать целый день в тоске по сыну, а в назначенное время украшать себя к приходу Аззама и играть роль, за которую она получает плату… Или она не имеет права после всех этих унижений почувствовать себя хоть раз женой или матерью? Разве нет у нее права родить сына в законном браке, наследника богатства, которое навсегда избавит ее от ненавистной бедности?! Это Бог подарил ей беременность в награду за ее долгое терпение. И она не отдаст ее ни за какие деньги… Так размышляла Суад. Затем она вошла в ванную, сбросила одежду, и, когда горячая вода побежала по телу, ее охватило новое, странное чувство: что тело ее, которым пользовался Аззам, оскверняя и унижая, вдруг освободилось и стало принадлежать только ей. Ее ладони, руки, ноги, плечи, грудь — все части ее тела дышали свободно. Внутри она ощущала чудесное тайное пульсирование. Этот пульс будет нарастать и заполнять ее день ото дня, пока не выйдет срок и не появится на свет красивый, похожий на нее ребенок, который унаследует отцовское состояние, вернет ей достоинство и заслуженный статус. Она вышла из ванной, вытерла тело, надела пижаму, совершила и обязательную вечернюю молитву, и добровольную. В постели села читать Коран, и читала его до тех пор, пока сон не одолел ее.

* * *

— Кто там?!

Она проснулась от движения и грохота за дверью. Подумала, это вор пробирается в квартиру, и задрожала от страха. Решила открыть окно и позвать на помощь соседей.

— Кто там?! — снова резко вскрикнула она и напрягла слух, сидя на кровати в темноте. Шум стих, наступила тишина, и она решила сама выяснить, что происходит. Она спустила ноги с кровати, но страх парализовал ее. Убедив саму себя, что ей просто показалось, она снова вернулась в постель и накрыла голову подушкой. Несколько минут она пыталась уснуть. Вдруг дверь комнаты с силой распахнулась, ударилась о стену, и какие-то люди набросились на нее… Четверо или пятеро, лиц в темноте было не различить. Они обрушились на нее, один заткнул рот подушкой, другие держали за руки и за ноги. Всеми силами она старалась вырваться и закричать как можно громче. Укусила за руку того, кто зажал ей рот, но не смогла ничего сделать. Сильные, хорошо подготовленные люди связали ее так, что она не могла пошевелиться. Один из них закатал рукав ее пижамы, и она почувствовала острую иглу, впившуюся ей в руку. Постепенно тело ослабело и размякло, и, теряя сознание, она почувствовала, как все вокруг удаляется и исчезает, становясь сном…

* * *

Газета «Le Caire» была учреждена в Каире век назад и находилась в том же старинном здании на улице аль-Галя, что занимает и сегодня. С первого дня газета ежедневно выходила на французском языке для тех, кто владел им и проживал в Каире. Когда Хатем Рашид закончил филологический факультет, его мать-француженка смогла найти ему в этой газете работу. Он проявил свои журналистские способности и сделал стремительную карьеру — в сорок пять был назначен главным редактором. Хатем продвигал газету разными способами, в том числе стал публиковать ряд материалов на арабском в расчете на египетского читателя. Тираж при нем вырос до тридцати тысяч экземпляров, что было очень много для маленькой городской газеты. Успех этот был закономерным и справедливым результатом его умений, настойчивости, нужных связей в различных кругах и его сверхъестественной работоспособности, унаследованной от отца. А тем, кто знает, что под руководством Хатема в газете работает семьдесят человек — служащие, журналисты и фотографы, первым делом приходит в голову вопрос: известна ли им его ориентация? Конечно, известна: египтяне слишком уж интересуются личной жизнью и с упорством докапываются до личных секретов… А такое дело, как ориентация, скрыть невозможно. Все работающие в газете знали, что шеф — гомосексуалист. И, несмотря на отвращение и брезгливость, которую вызывали у них геи, ориентация Хатема Рашида бросала лишь бледную тень на его сильный деловой характер. Они осознавали его нетрадиционность, но никогда не чувствовали ее в повседневном общении, потому что он был серьезен и строг, может быть, более, чем требовалось. Днем он проводил с ними много часов подряд, и за это время от него не исходило ни единого движения, ни малейшего намека на его наклонности. Однако не обошлось без одного пошлого случая, который произошел уже тогда, когда он возглавлял газету: Хатем написал несколько докладных на ленивого и бездарного журналиста, собираясь выгнать того из газеты. Журналист, зная правду о главном редакторе, решил отомстить в присутствии всех коллег на еженедельном совещании. Он попросил слова, и, получив у Хатема разрешение, обратился к нему с сарказмом:

— Я хочу предложить вам, господин, идею журналистского расследования половых извращений в Египте…

Над присутствующими нависла напряженная тишина. Журналист не побоялся улыбнуться, еще больше оскорбив Хатема, который молча опустил глаза и провел рукой по мягким волосам (он делал так всегда, когда нервничал или был чем-то смущен). Откинувшись в кресле, он спокойно произнес:

— Я не думаю, что эта тема заинтересует читателей…

— Очень заинтересует, поскольку их так много развелось, что некоторые извращенцы даже занимают сегодня в стране руководящие посты. А научные исследования подтверждают, что гей непригоден к руководству учреждением, а его нетрадиционная ориентация вызвана психическими отклонениями…

Это было жестокое и сокрушительное наступление. Хатем решил ответить столь же агрессивно и решительно заявил:

— Ваше традиционное мышление — одна из причин вашей несостоятельности как журналиста.

— С каких это пор нетрадиционная ориентация стала прогрессивной?

— А разве она стала национальным бедствием?.. Уважаемый интеллигент, Египет — отсталая страна не из-за нетрадиционной ориентации ее граждан, тому виной коррупция, диктатура и невежество народа… А также слежка за личной жизнью. Вульгарность — не в правилах такой уважаемой газеты, как «Le Caire».

Журналист попытался возразить, но Хатем резко перебил его:

— Обсуждение закончено… Я прошу вас замолчать, чтобы мы смогли обсудить другие темы…

Так, Хатем достойно выиграл раунд, доказав всем силу своей личности и то, что он не попадется ни на какие провокации.

Другой неприятный случай произошел, когда в него вцепился редактор-стажер, и нападение было стратегически более продуманным. Хатем стоял среди рабочих типографии и руководил подготовкой номера, а редактор, притворяясь, что хочет что-то обсудить, подошел, ткнул пальцем в бумаги на столе и пристроился к нему сзади. Хатем сразу уловил смысл этого движения и спокойно отошел в сторону. Он еще раз, как обычно, обошел типографию, а когда вернулся к своему столу, послал за тем редактором, отпустив остальных. Хатем заставил его стоять несколько минут, пока перебирал бумаги, не обращая на него внимания, и не позволял присесть. В конце концов, он поднял голову, пристально посмотрел на него и произнес:

— Послушайте… Либо вы уважаете меня, либо я сейчас же выгоняю вас из газеты… Ясно?!

Редактор пробовал изобразить удивление и невинность, но Хатем решительно сказал, возвращаясь к бумагам:

— Это последнее предупреждение… Без комментариев…

Вы свободны… Прием закончен.

* * *

Таким образом, Хатем был не просто женоподобным мужчиной, он был одаренным, образованным и умудренным опытом человеком. Знания и ум привели его на вершину профессионального успеха. Он, кроме того, был интеллигентом с тонкой душой, владел несколькими языками (английским, испанским и французским, не считая арабского). Читая глубокие и разнообразные книги, он проникся социалистическими идеями и стремился подружиться с египетскими лидерами-социалистами. Из-за этого однажды в конце семидесятых его вызвали в службу государственной безопасности, допросили, но через несколько часов отпустили, записав в протоколе, что он «элемент сочувствующий, но неорганизованный». Видя в нем человека социалистически подкованного, ему неоднократно предлагали стать членом подпольных коммунистических организаций (Партии рабочих, Коммунистической египетской партии), но его всем известная ориентация удерживала ответственных лиц от такого решения… Таким было публичное лицо Хатема. Что касается его тайной жизни, то она скорее походила на черный ящик, полный увлекательных, запретных и греховных игрушек. Ночью он открывал его, чтобы насладиться, а потом плотно закрывал, стараясь забыть, сжать это странное жизненное пространство до минимума, проживая обычный день журналиста и руководителя, а ночью в постели на несколько часов предаваясь страсти. Он говорил себе, что у большинства мужчин в этом мире есть какое-то увлечение, облегчающее им тяготы жизни. Он знал высокопоставленных лиц — врачей, советников, университетских профессоров — пристрастившихся к алкоголю, гашишу, женщинам или азартным играм. И это никак не умаляло их успеха или самоуважения. Он убеждал себя, что его ориентация из этого же рода — просто необычное увлечение. Ему очень нравилась эта мысль, потому что она была удобна и возвращала ему душевное равновесие и самоуважение. Он искал стабильных отношений с постоянным любовником, чтобы, не опасаясь, удовлетворять свою похоть и давать волю своей нетрадиционной природе лишь ночью в постели. Когда он оставался в одиночестве, без любовника, его мучил соблазн, а непреходящая страсть вовлекала в унизительные ситуации. В его жизни были печальные, болезненные периоды, когда он, потеряв достоинство, был вынужден ходить на сборища геев и вести пошлые разговоры со всякими подозрительными типами и подонками, чтобы удовлетворить свою похоть и найти любовника всего на одну ночь, а потом больше никогда его не видеть. Сколько раз его обкрадывали, унижали, обманывали, а однажды даже жестоко избили в общественной бане в квартале аль-Хусейн, украли золотые часы и бумажник… После таких безумных ночей Хатем Рашид несколько дней не выходил из дома, никого не видя и ни с кем не разговаривая. Он много пил, размышлял о своей жизни, со злобой и ненавистью вспоминал отца и мать… Он говорил себе, что, если бы они уделяли хоть немного времени его воспитанию, он бы не опустился так низко. Но они удовлетворяли свои профессиональные амбиции, копили богатство и добивались славы, а его оставили на попечение слуг, которые обращались с его телом как с игрушкой. Нет, он ни в чем не упрекал Идриса и ни на секунду не сомневался, что тот искренне его любил. Ему хотелось, чтобы его отец однажды поднялся из могилы, — тогда бы он заставил его выслушать все, что о нем думает. Он встанет перед ним, встретит его твердый взгляд, его огромную фигуру и страшную трубку… И не боясь скажет: «О, великий ученый! Если ты посвятил свою жизнь гражданскому праву, зачем женился и произвел меня на свет?! Может быть, ты и гений юриспруденции, но ты точно не знаешь, что значит быть настоящим отцом… Сколько раз ты поцеловал меня за свою жизнь?.. Сколько раз сел рядом со мной, чтобы я рассказал тебе о моих проблемах?.. Ты всегда обращался со мной как с экспонатом или редким полотном, которым восхищался. Ты приобрел его, а потом вспоминал о нем только от случая к случаю, когда позволял твой плотный рабочий график, а, вспомнив, недолго рассматривал и забывал снова…» И своей матери Жанетт он скажет в лицо правду: «Ты всего лишь подавала вино в маленьком баре Латинского квартала, была бедной и необразованной, а брак с моим отцом поднял тебя по социальной лестнице так высоко, как ты и не мечтала. Но в течение следующих тридцати лет ты продолжала ненавидеть моего отца и брезговала, потому что он египтянин, а ты француженка. Ты играла роль цивилизованной европейки среди варваров, продолжала воротить нос от Египта и египтян, относилась к ним сухо и высокомерно… Твое невнимание ко мне было частью твоего отвращения к Египту. Я думаю, ты не раз изменяла моему отцу, даже уверен в этом — по крайней мере, с месье Бинаром, посольским секретарем, с которым ты часами болтала по телефону, лежа на кровати, прижимая трубку к щеке и шепча в нее, при этом лицо твое дрожало от похоти, а меня ты отсылала подальше играть со слугами… На самом деле ты шлюха, стоит только поднять руку в парижском баре, и подцепишь с десяток таких, как ты…» В эти мрачные мгновения Хатема охватывало отчаяние, его раздирало чувство унижения, и он не мог удержаться от слез, как ребенок. Иногда он думал о самоубийстве, но ему всегда не хватало решимости, чтобы совершить его… Однако сейчас он переживал один из лучших периодов: у него были уже длительные, стабильные отношения с Абд Раббу, и он сумел привязать его жизнь к своей, купив ему киоск, сняв комнату на крыше и доставляя физическое наслаждение. Он совсем перестал появляться в баре «Chez nous» и других местах для геев. Хатем настаивал на том, чтобы Абду получил образование и стал уважаемым, интеллигентным человеком, способным понимать его чувства и мысли и достойным дружбы на всю жизнь…

— Абду, ты умный и тонкий человек, приложив усердие, ты можешь улучшить свою жизнь… Сейчас ты неплохо зарабатываешь, твоя семья довольна, вы твердо стоите на ногах, но деньги это еще не все… Ты должен выучиться и стать уважаемым человеком…

Прошли порывы утренней любви, Хатем поднялся с постели обнаженным и пошел мягким танцующим шагом на цыпочках, его лицо, как всегда после любовного акта, выражало удовлетворение и оживление. Он налил себе стаканчик, между тем как Абду все еще лежал в постели. Тот засмеялся и кокетливо спросил:

— Зачем ты хочешь, чтобы я учился?

— Чтобы ты стал достойным человеком…

— Что же, я недостойный?

— Достойный, конечно… Но нужно выучиться и получить диплом.

— Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, — рассмеялся Абду. Хатем взглянул на него с упреком и сказал:

— Я говорю серьезно, тебе нужно стараться… Занимайся, закончи среднюю школу, потом поступи на престижный факультет, юридический например…

— Пошел дылда в первый класс.

— Нет, Абду… Ты неправ… Тебе только двадцать четыре, у тебя жизнь впереди…

— Судьба каждого известна заранее…

— Опять мы вернулись к этому кретинизму! Твоя судьба решается в земном мире, ты один можешь ее изменить… Если бы в этой стране была справедливость, такие, как ты, учились бы за счет государства… Образование, медицинское обслуживание и труд — в мире это естественное право каждого человека. Но египетские власти специально бросают таких бедняков, как ты, в невежестве, чтобы они не догадались, что их обворовывают… Не случайно правительство набирает в службу безопасности беднейших и глупейших призывников… Если бы ты был образованным, Абду, ты бы не согласился ишачить на службу безопасности в тяжелейших условиях за копейки… В то же время сильные мира сего каждый день крадут у народа последние деньги, чтобы составить себе миллионное состояние…

— Ты хочешь, чтобы я запретил им воровать? Я командиру в казарме не мог ответить ни слова, а ты говоришь о правительстве.

— Начни с себя, учись сам, тянись к знаниям, это первый шаг к тому, чтобы вернуть себе права…

Хатем посмотрел на него внимательно и нежно сказал:

— Кто знает?! Может быть, в один прекрасный день ты станешь профессором, адвокатом Абд Раббу?!

Абду поднялся с кровати, подошел к нему, обнял за плечи и поцеловал в щеку со словами:

— А кто заплатит за мое обучение?! А кто откроет мне офис, когда я выучусь?!

Чувства Хатема вспыхнули, он прильнул лицом к Абду и прошептал:

— Я, любимый, я не брошу тебя. Для тебя, жизнь моя, ничего не пожалею…

Абду обнял его, и они забылись в долгом лихорадочном поцелуе. Вдруг откуда-то издалека донесся шум, и через некоторое время они расслышали долгий настойчивый стук в дверь. Хатем с беспокойством посмотрел на Абду, и они в спешке побежали одеваться. Так получилось, что Хатем подбежал к двери первым, он придал своему лицу недовольное и оскорбленное выражение и приготовился выйти с видом напрасно потревоженного человека, но посмотрел в глазок и сообщил удивленно:

— Это твоя женщина, Абду…

Абду подался вперед, открыл дверь и заорал:

— Что за новость, Хадия?.. Что тебя принесло в такое время?.. Чего тебе надо?!

Она запричитала, показывая мальчика, спящего у нее на руках:

— Пойдем, Абду… Ребенок горит, его постоянно рвет… Он всю ночь кричал… Хатем-бей, прошу вас… Вызовите врача или отвезем его в больницу…

* * *

Когда Бусейна распахнула дверь ванной, она обнаружила Заки аль-Десуки, растянувшегося на полу. Одежда его была запачкана рвотой, и он был не в состоянии пошевелиться… Она наклонилась, пощупала его руку: рука была холодна, как лед.

— Заки-бей, вам плохо?

Он бормотал что-то неразборчивое и все смотрел в пустоту. Бусейна притащила кресло, подняла его и усадила (в тот момент она почувствовала, что тело его почти невесомо). Она сняла с него испачканную одежду, вымыла ему лицо, руки и грудь теплой водой. После этого он немного пришел в себя, с трудом смог встать и с ее помощью пойти. Она уложила его в кровать, поднялась в свою комнату на крыше и быстро вернулась с большим стаканом мятного чая. Выпив, Заки погрузился в глубокий сон… Бусейна провела ночь возле него на диване и несколько раз проверяла, как он… Она клала руку ему на лоб, чтобы определить температуру, держала палец перед носом, чтобы убедиться, что дыхание у него ровное… Решив вызвать врача, если его состояние ухудшится, она не сомкнула глаз. Она рассмотрела лицо спящего старика, и в первый раз он показался ей настоящим и простым, всего лишь пьяным добродушным стариком, слабым и смирным, как ребенок, заслуживающим сочувствия. Утром она приготовила ему легкий завтрак с теплым молоком. Абсхарон уже пришел и, узнав о том, что случилось, стоял опечаленный, свесив голову, перед больным хозяином и с чувством повторял:

— Выздоравливайте, господин, выздоравливайте…

Заки открыл глаза и показал ему, чтобы он вышел. Затем с трудом поднялся и прислонился спиной к стене. Он обхватил голову руками и тихо произнес:

— У меня сильно болит голова и желудок очень болит.

— Вызвать врача?

— Нет… Ничего… Я перебрал выпивки… Когда такое со мной случается… я выпиваю чашку черного кофе… И мне лучше…

Он притворялся, что держится стойко. Она засмеялась и сказала:

— Послушайте… Хватит строить из себя героя… Вы старый, у вас слабое здоровье… И хватит вам уже, вы не можете пить и не спать по ночам… Вам надо ложиться рано, как всем пожилым людям.

Заки улыбнулся, посмотрел на нее благодарно и сказал:

— Спасибо тебе, Бусейна… Ты добрый, сердечный человечек… Не знаю, что бы я без тебя делал…

Она обхватила ладонями его лицо и поцеловала в лоб…

До этого она а часто целовала его, но на этот раз ощутила прикосновение его лица по-иному. Прильнув губами ко лбу, она почувствовала, что очень хорошо с ним знакома, что ей нравится его терпкий, выдержанный запах. Это был уже не тот далекий бей, который рассказывал ей о былом времени, и даже не тот противный ей самец-любовник — теперь он был близким человеком, давным-давно знакомым, как отец или дядя, будто о они были одной крови. Ей хотелось крепко прижать его к с себе, обнять его худосочное, слабое тело и всей грудью вдохнуть терпкий, выдержанный запах, который она так полюбила… Она подумала, что зарождающееся сейчас между ними чувство было необычным и внезапным, и вспомнила, что только вчера пыталась его обмануть и заполучить подпись. Ей стало стыдно, и она поняла, что вчерашний обман был последней попыткой сопротивляться истинному движению ее души. Она хотела бежать от любви к нему. Ей было бы спокойнее, если бы она ограничила их отношения деньгами и сексом: ему нужен секс — она получает деньги. Так она представляла себе рамки их отношений, но она вышла за эти рамки. В данный момент она столкнулась со своими истинными чувствами и четко это осознала. Ей хотелось бы остаться с ним навсегда, доверять ему, уважать его, испытывать к нему глубокую привязанность и верить, что он понимает все, что она говорит… Рассказать ему о своей жизни — отце, матери, былой влюбленности в Таху, даже обо всех грязных подробностях отношений с Талялем, она расскажет ему, не постеснявшись… Ей нравилось рассказывать ему обо всем, как будто бремя спадало с ее сердца. Как ей нравилось его старое лицо, когда он внимательно слушал и расспрашивал ее о подробностях, а потом высказывал свое мнение о ее историях…

Ее чувства к нему все крепли, пока в то утро ей не стало очевидным, что она его любит. Другим словом она не могла передать свои чувства. Это была не та страстная, пламенная любовь, которую она испытывала к Тахе, а чувство иной природы — спокойное и уверенное, близкое к умиротворению, доверию и уважению. Она действительно любит его — она поняла это, поэтому без колебаний бросилась ему навстречу. Она проживала с ним счастливое и искреннее время. Проводила с ним большую часть дня и значительную часть ночи. Прежде чем заснуть, она вспоминала все, что с ними происходило, и улыбалась, ее переполняла нежность. Однако что-то маленькое, острое и колкое терзало ее, когда она думала, что предает его. Ведь она договорилась с Маляком заполучить подпись на контракте, чтобы тот смог завладеть квартирой. Она пользуется его доверием и, несомненно, причинит боль. А разве не так?! Разве не этого она хотела?! Воспользоваться его оплошностью, взять подпись у пьяного и получить от Маляка пять тысяч фунтов — плату за предательство… Всякий раз, как это слово звенело в ее голове, она вспоминала его ласковую улыбку, его заботу, бережное отношение к ее чувствам. Она вспоминала, что он, полностью доверившись ей, всегда относился к ней с нежностью. Ощущая себя подлой предательницей, она ненавидела и презирала себя. Это чувство долго мучило ее, и однажды утром она собралась и пошла к Маляку. Время было раннее, он только что открыл лавку, перед ним стоял стакан чая с молоком, из которого он, не спеша, отхлебывал. Она встала перед ним, поздоровалась и поспешила выговориться, пока не пропала смелость:

— Дядя Маляк, я извиняюсь… Я не могу сделать то, о чем мы с вами договаривались…

— Не понял…

— Я об этой подписи, которую должна была взять у Заки-бея… Я не буду этого делать…

— Почему?!

— Вот так.

— Ты окончательно решила?

— Да.

— Ладно, всё… Спасибо, — сказал Маляк спокойно, отпил чаю и отвернулся. Уходя от него, она чувствовала, что освободилась от тяжкого груза, но ей показалось странным, что Маляк так легко принял ее извинения. Она ожидала с его стороны гнева и ярости, но он оставался спокоен, как будто предвидел это, как будто что-то замышлял. Эта мысль беспокоила ее несколько дней, но вскоре она избавилась от опасений, впервые ощутив глубокое удовлетворение от того, что перестала обманывать Заки и ей нечего больше от него скрывать…

* * *

В восемь часов утра шейх Шакир и Таха аль-Шазли сели в метро в направлении Хелуана. Все эти дни они много обсуждали случившееся с Тахой. Шейх пытался убедить его все забыть и начать новую жизнь, но Таха продолжал злиться и мрачнеть, пока не стало казаться, что он на грани сумасшествия. Наконец сразу после их отчаянного спора шейх закричал Тахе в лицо:

— Тогда чего ты хочешь? Ты не хочешь учиться, не хочешь работать, не хочешь никого видеть — ни одногруппников, ни родных… Чего ты хочешь, Таха?

— Я хочу отомстить тем, кто схватил меня и унизил.

— Как ты узнаешь их, если не видел их лиц?

— По голосам… Я узнаю их голоса из сотен других… Прошу вас, владыка, назовите мне имя высокопоставленного офицера, руководившего пыткой… Вы сказали, что знаете его. Шейх молчал и думал…

— Прошу вас, владыка… Я не успокоюсь, пока не узнаю его имени.

— Я не могу утверждать наверняка… Но пытки в службе безопасности вообще ведут два человека: полковник Салех Рашуан и генерал Фатхи аль-Уакиль… Оба они безбожники и преступники, им уготован ад, ужасная участь… А какой толк знать их имена?

— Я отомщу ему…

— Полный бред… Ты хочешь потратить свою жизнь на поиски того, кого ты и в глаза не видел?! Протест безумца, обреченный на провал…

— Я пойду до конца.

— Ты в одиночку будешь бороться с системой, у которой есть армия, полиция и десятки мощных орудий?!

— Как вы можете так говорить! Вы же учили меня, что и один в поле воин… Разве не было сказано: «Сколько малочисленных отрядов победило многочисленные отряды по воле Аллаха!» Правдив Великий Аллах!

— Да, воистину так, но твое сопротивление системе будет стоить тебе жизни… Ты погибнешь, сынок… Они убьют тебя в первой же стычке с ними.

Таха смолк и взглянул шейху в лицо, упоминание о смерти подействовало на него, и он ответил:

— Да я и сейчас как мертвец… В тюрьме они убили меня… Когда они, смеясь, лишают тебя чести… Когда дают тебе новое, женское имя и заставляют отзываться на него, а ты вынужден подчиниться, потому что не можешь выдержать пытки… Они называли меня Фаузия… И каждый день избивали меня, пока я не говорил им: «Я баба, меня зовут Фаузия»… Вы хотите, чтобы я жил, забыв об этом?!

В его словах было горе, он закусил нижнюю губу. Шейх настаивал:

— Послушай, Таха, я скажу в последний раз, чтобы очистить свою совесть перед Господом: ввязаться в войну против этого режима — верная гибель…

— Гибели я уже не боюсь… Я подготовил свою душу к мученической смерти… Я верю всем сердцем, что, как шахид[22] попаду в рай…

Оба замолчали. Вдруг шейх встал со своего места, подошел к Тахе, вгляделся в его лицо, горячо обнял и сказал, улыбаясь:

— Благослови тебя Бог, сын мой… Вот что истинная вера делает со своими последователями… Послушай, иди сейчас домой и собери чемодан, как будто ты решил куда-то уехать… Завтра утром мы встретимся, и я отведу тебя.

— Куда?!

Улыбка шейха стала еще шире, и он прошептал:

— Не спрашивай и делай, что говорю, в свое время ты обо всем узнаешь…

* * *

Этот разговор между ними состоялся днем раньше, и Таха понял, что возражения шейха с самого начала были просто маневром, способом проверить серьезность его намерений. Сейчас они сидели рядом в переполненном вагоне метро и молчали. Шейх разглядывал вид в окне, а Таха рассматривал лица пассажиров, но не видел их — в его голове звучал тревожный вопрос: Куда везет его шейх?! Конечно, он доверял ему, но, несмотря на это, его охватило плохое предчувствие и ужас. Он понимал, что попал в опасное положение и сейчас решается вся его жизнь. Таха задрожал, когда шейх прошептал ему:

— Приготовься, мы выходим на «Турра-цемент», на следующей…

* * *

Станции «Турра» дала свое имя цементная компания, основанная швейцарцами в двадцатые годы и национализированная революцией. Она наращивала мощности, пока не стала одной из крупнейших по производству цемента в арабском мире. Потом, как и другие компании, «Турра» пережила перестройку и приватизацию. Большую часть ее акций скупили иностранные фирмы. Линия метро разрезала ее территорию ровно посередине: справа остался комплекс административных зданий и громадные печи, а слева лежала ослепительная пустыня, окруженная горами, тянулись каменоломни, где огромные куски породы подрывали динамитом, а затем в больших вагонах везли к цементным печам на переплавку…

Шейх Шакир, а за ним и Таха вышли из вагона, перешли на сторону гор и пошли по пустыне. Солнце жгло, а в воздухе висела пыль, которой в этом районе было покрыто все. У Тахи пересохло в горле, а тупая боль в желудке не прекращалась, его стало тошнить, и он закашлялся. Шейх сказал шутливо:

— Терпи, герой… Воздух здесь грязный от цементной пыли… Уже завтра ты к нему привыкнешь… Вообще-то мы почти пришли…

Они встали у небольшой каменной насыпи и несколько минут ждали чего-то. Затем до их слуха донесся грохот двигателя, и появилась машина для перевозки породы, она приближалась и, наконец, остановилась перед ними. Водитель оказался парнем в голубой, сильно поизносившейся и полинявшей спецовке. Они быстро обменялись приветствиями с шейхом, который посмотрел на него изучающе и сказал:

— Аллах и рай…

Парень улыбнулся и произнес:

— Терпение и победа…

Это был пароль. Шейх взял Таху за руку, и они поднялись в водительскую кабину. Пока машина двигалась по горной дороге, все трое хранили молчание. Перед ними проезжали другие фургоны, принадлежащие компании. Наконец шофер повернул на боковую, узкую, непроезжую колею, по которой он вез их более получаса. Таха уже был готов признаться шейху в своей тревоге, но увидел, что тот полностью погружен в чтение миниатюрного Корана, уместившегося в ладони. Наконец вдалеке замаячили какие-то очертания, постепенно они прояснялись. Это были маленькие домики из красного кирпича. Машина остановилась, Таха с шейхом вышли, и водитель, прежде чем повернуть обратно, попрощался с ними… Панорама напоминала улицы беспорядочно возникших районов — вопиющая бедность, лужи на пыльных дорогах, снующие вокруг домов куры и утки, играющие босые дети, сидящие у дверей закутанные женщины… Шейх шел уверенным шагом человека, знающего это место. Таха вошел за ним в один из домов. Через открытую дверь они прошли в просторную, абсолютно пустую, если не считать маленького письменного стола и черной доски на стене, комнату. Пол был застлан большой желтой циновкой, на которой сидели молодые бородатые люди в белых галабеях. Они дружно встали, чтобы поприветствовать шейха, по очереди обняли его и поцеловали. Последний был самым старшим из них — высокий грузный мужчина лет сорока с длинной черной бородой, поверх галабеи на нем была темно-зеленая накидка. От правого века ко лбу тянулся шрам — вероятно, след от старой глубокой раны — из-за которого его глаз не закрывался до конца. Мужчина обрадовался, увидев шейха, и произнес хриплым голосом:

— Мир вам… Где вы пропадали, владыка?! Мы вас ждали целых две недели.

— Только чрезвычайные обстоятельства могли помешать мне… Как твои дела, как братья?

— Слава Аллаху, все хорошо…

— Как работа?

— Вы же читали в газетах… Удача за удачей, с помощью Аллаха…

Шейх Шакир обнял Таху и сказал мужчине с улыбкой:

— Это Таха аль-Шазли, о котором я вам говорил, Биляль… Образец молодого верующего, набожный и смелый, Да не восхвалю имя его прежде имени Аллаха.

Таха шагнул вперед, чтобы пожать мужчине руку, почувствовал его сильное рукопожатие и вгляделся в его изуродованное лицо. Слова шейха звенели в ушах:

— Таха… Если позволит Всевышний, я познакомлю тебя с братом по вере, шейхом Билялем… Эмиром лагеря… Здесь, Таха, с шейхом Билялем, ты научишься с Божьей помощью, как свершить правосудие и отомстить всем обидчикам…

* * *

Суад очнулась, ей с трудом удалось открыть глаза. Она чувствовала тошноту, резь в животе, головную боль и сильную сухость во рту. Через некоторое время до нее дошло, что она в больнице — большая комната, высокий потолок, старые кресла, маленькая тумбочка в углу, двойная дверь с двумя круглыми окошечками, похожая на двери операционных из египетских фильмов сороковых годов… Рядом с кроватью стояла толстая нянечка с приплюснутым носом. Она склонилась над Суад и положила ей руку на лицо. Потом сказала, улыбнувшись:

— Слава Богу, все в порядке… Бог любит тебя… У тебя было сильное кровотечение…

— Врешь! — закричала Суад, задыхаясь, и оттолкнула от себя нянечку. — Вы сделали мне аборт против моей воли… Я вам устрою казнь египетскую!

Нянечка вышла из палаты, а Суад в приступе злости задрыгала ногами и громко закричала: «Преступники, вы сделали мне аборт… Я пойду в полицию ан-Нагда… Я с вами со всеми рассчитаюсь…». Дверь тут же отворилась, вошел молодой врач, а за ним — медсестра, подошли к ней.

— Я была беременна, вы сделали аборт без моего согласия… — кричала Суад.

Врач улыбнулся — очевидно, он был напуган и лгал — и сказал, растерявшись:

— Госпожа, у вас было обильное кровотечение. Мадам… Успокойтесь, вам нельзя волноваться…

Суад завелась снова… Она кричала, обзывала их, плакала. Врач и сестра вышли. Дверь снова открылась, и вошел ее брат Хамиду с сыном Аззама Фаузи. Хамиду бросился к ней, поцеловал. Обняв его, она безудержно зарыдала…

Лицо у Хамиду передернулось, он сжал губы и ничего не произнес… Фаузи тихо принес стул из дальнего угла палаты и сел рядом с кроватью. Он откинул голову и сказал твердо, четко выговаривая каждое слово, как будто вел урок в школе:

— Послушай, Суад… Все на свете предопределено свыше… Хаджи Аззам договорился с тобой кое о чем, а ты нарушила слово… Зачинщику первый кнут…

— Господь воздаст вам, тебе и твоему отцу… Злодеи, сукины дети…

— Заткнись… — вскрикнул он резко, лицо его стало злым и жестким. Он немного подождал, потом продолжил читать нотации:

— Несмотря на твою дерзость, хаджи Аззам относился к тебе, как полагается… У тебя началось кровотечение, и ты бы умерла, но мы отвезли тебя в больницу, и доктор вынужден был сделать аборт… Есть все больничные бумаги, есть медицинское заключение… Скажи ей, Хамиду…

Хамиду молча мотнул головой, и Фаузи снова заговорил громким голосом:

— Мой отец Аззам знает, как поступать по-божески. Он развелся с тобой и отдал даже больше, чем тебе полагается… Остаток калыма и алименты… Мы все посчитали так, чтобы Аллах был доволен, еще добавили… Твоему брату Хамиду выдали чек на двадцать тысяч фунтов… За больницу уже заплачено, мы забрали все твои вещи из квартиры и перешлем их в Александрию…

Наступила абсолютная тишина, и Суад, которая в этот момент сломалась, тихо заплакала… Фаузи поднялся, он казался сильным и решительным, как будто все на свете зависело от того, что он скажет. Он сделал два шага к двери, затем, что-то вспомнив, развернулся и сказал:

— Командир Хамиду, вразуми свою сестру, у нее нет мозгов… Эта история уже перечеркнута, она получила все, что ей причитается, до последней копейки, все было сделано честь по чести… И если ты или твоя сестра попытаетесь создать нам неприятности или поднять шум, мы вас проучим… Эта страна принадлежит нам, Хамиду… И у нас длинные руки… У нас столько способов вам отомстить, что… Выбирайте сами…

Он с холодным спокойствием покинул палату, и лишь створки двери еще некоторое время раскачивались после его ухода…

* * *

Как человек, который двумя пальцами стряхивает прилипшие к лацкану дорогого пиджака пылинки и идет дальше как ни в чем не бывало, так и хаджи Аззам избавился от Суад, стряхнув свою привязанность к ней. Вспоминая ее горячее, сладкое, гибкое тело, он прилагал огромные, неимоверные усилия, чтобы забыть ее. Специально вызывал в памяти самые последние сцены — ее противное, злое лицо — и воображал те проблемы и скандалы, которые могли бы возникнуть, не избавься он от нее. Успокаивал себя он тем, что брак с ней, подаривший столько чудесных моментов, стоил ему недорого. На ум пришла мысль, что столь приятный опыт можно было бы и повторить, ведь нищих красавиц полно, а законный брак никто не осудит. Такими мыслями он пытался стереть образ Суад из памяти. Иногда это ему удавалось, иногда нет. Чтобы забыться, он с головой ушел в работу. Через несколько дней должно было открыться представительство автомобильной компании «Тасу». С двумя сыновьями — Фаузи и Муамином — будто ступив на тропу войны, они организовали в офисе штаб, из которого он руководил подготовкой к большому приему в гостинице «Семирамис». Он лично пригласил высших лиц государства, действующих и бывших министров, правительственных чиновников, главных редакторов крупнейших национальных изданий. Дружба с ними обошлась ему в несколько десятков машин, которые он преподнес им либо в качестве подарка, либо за символическую плату… Это было сделано не только с согласия японской стороны, но даже по ее предложению. Прием продолжался до позднего вечера, телевидение транслировало его отдельные фрагменты как оплаченную рекламу, большинство изданий подробно освещало его, а один известный экономический обозреватель из газеты «Аль-Ахбар» охарактеризовал открытие представительства «Тасу» как смелый патриотический шаг подлинно египетского бизнесмена Мухаммеда Аззама, который разрушит западную монополию на автомобильном рынке. Он призвал всех египетских бизнесменов сделать нелегкий, но правильный выбор и поступить как хаджи Аззам ради возрождения Египта и его здоровой экономики. В течение двух последующих недель газеты пестрели фотографиями хаджи Аззама и его заявлениями. Снимок, запечатлевший подписание договора о представительстве, был уникальным и выразительным: рядом с плечистым хаджи Аззамом с лицом типичного торговца, смотрящим плутовскими лисьими глазками, сидел мистер Ян Ки — председатель правления компании «Тасу», хрупкий японец с прямым взглядом, серьезным и вежливым выражением лица… Их непохожесть говорила о том, что между тем, как живут в Японии, и тем, что происходит в Египте, — пропасть… В первые же месяцы представительство компании продало фантастическое, превзошедшее все ожидания количество машин. На хаджи Аззама свалилась такая прибыль, что он благодарил Аллаха за такую милость и выделял десятки тысяч на благотворительность. Японская сторона предложила хаджи открыть дополнительные автосервисы в Каире и Александрии. Аззам переживал самые яркие дни в своей жизни, для тревоги у него была только одна-единственная причина. Он пытался ее игнорировать, но тщетно… Ему не давал покоя аль-Фули. Аззам продолжал отговариваться, но вскоре у него не осталось выхода. Тогда он, приготовившись к схватке, отправился на встречу с аль-Фули в гостиницу «Шератон»…

* * *

В тот день темный переполненный зал был похож скорее на вагон третьего класса, отправляющийся на юг, чем на больничный приемный покой: женщины с кучей больных детей, удушающий запах пота, ужасно грязные стены и пол, несколько медбратьев, организующих проход в смотровую. Женщины ругались и хватали друг дружку руками, не прекращались брань, крик, гам. Хатем Рашид, Абду и Хадия, с беспрерывно плачущим ребенком на руках, простояли некоторое время в толчее. Потом Хатем подошел к медбрату и попросил провести его к главврачу больницы. Тот посмотрел на него сверху вниз и сказал, что главврача нет на месте. Абду чуть не поднял скандал, когда ему сказали, что его ребенка осмотрят в порядке общей очереди… Хатем вышел позвонить по ближайшему телефону-автомату и набрал несколько номеров из записной книжечки, которую всегда носил с собой в кармане. В результате к ним вышел заместитель главного врача, он был любезен и извинился, что отсутствует главврач. Заместитель — белый мужчина примерно лет сорока, полный, что придавало ему доброты и простоты. Он внимательно осмотрел ребенка и обеспокоенно произнес:

— К сожалению, случай серьезный и запущенный… у мальчика обезвоживание и лихорадка…

Он выписал рецепты и вручил их перепуганному насмерть Абду, который не переставал курить и криками отгонял жену. Абду подхватил ребенка на руки и бегом побежал за медсестрой, которой доктор поручил заниматься ими. Ребенка положили в реанимацию, и в его маленькую ручку ввели трубку от капельницы. Лицо его было смертельно бледным, глазки впали. Плач начал стихать, отчего у всех на душе стало тяжело и печально. Абду спросил сестру, когда подействует лекарство, и она ответила:

— Должно подействовать максимум через два часа… Аллах велик…

Снова наступило молчание. Хадия тихо заплакала. Хатем отвел Абду в сторону, сунул ему в карман пачку денег, похлопал по плечу и сказал:

— Возьми, Абду, на больничные расходы… И если что-то понадобится, только скажи… А мне надо идти в газету, посмотрим, что будет вечером…

* * *

— Как бы я хотел встретить тебя раньше!

— Почему?

— Моя жизнь была бы совершенно иной!

— Но ты же жив… Ничего страшного, измени ее!

— А что менять, Бусейна… Мне уже шестьдесят пять… Конец — ты знаешь…

— Кто вам сказал?.. Вы, может, проживете еще двадцать или тридцать лет… Все в руках Аллаха.

— Дай Бог… Кое-кто действительно хочет еще прожить лет тридцать… По меньшей мере…

Они рассмеялись… Он хрипло, а она долго и заливисто… Совсем голые, они лежали в постели, он обнимал ее, чувствуя на своем плече прикосновение ее мягких густых волос… Своих тел они уже не стеснялись, часами оставаясь совершенно нагими. Она готовила ему кофе, подавала стаканы с виски и закуски, иногда они спали вместе. Он занимался с ней сексом, но большую часть времени они просто лежали. Он выключал свет в комнате и рассматривал ее лицо в тихом подрагивающем луче, идущем с улицы. В тот момент ему казалась, что она — мечта, прекрасный мираж, ночное видение, которое растворится так же внезапно, как появилось, с первым лучом солнца. Они болтали, ее голос в темноте звучал глубоко, близко и нежно… Она произнесла серьезно, уставившись в потолок:

— А когда мы поедем?

— Куда поедем?

— Ты обещал, что мы вместе уедем.

Он спросил, разглядывая ее лицо:

— Ты все еще ненавидишь эту страну?

Она кивнула головой, глядя вверх.

— Я никогда не смогу понять вашего поколения… В мои дни любовь к родине была как религия… Многие молодые люди гибли в борьбе против англичан…

Бусейна присела и сказала:

— Вы устраивали демонстрации, чтобы прогнать англичан? Хорошо, они ушли… Но разве стало лучше?

— Страна катится в пропасть, потому что ей не хватает демократии… Если бы у нас была настоящая демократия, Египет оставался бы великим, сильным государством… Зло Египта — диктатура, а при диктатуре неизбежны бедность, коррупция, развал всех отраслей…

— Красивые слова… Я с неба звезд не хватаю… Я мечтаю спокойно жить с семьей… Иметь любящего мужа, воспитывать детей, жить в уютном симпатичном доме, а не на крыше. Я хочу уехать в чистую страну, где нет грязи, нет нищеты, нет унижения… Ты знаешь, брат одной моей подруги, который три года подряд не мог сдать экзамен в средней школе, уехал в Голландию, женился на голландке и остался там… Говорят, в тех странах нет неравенства и несправедливости, как у нас… У каждого есть права, и люди уважают друг друга, даже дворников… Поэтому я хочу уехать туда, жить, работать, чтобы меня уважали, зарабатывать своим трудом, а не ходить на склад с таким, как Таляль, ради десяти фунтов… Представляешь… Он платил мне десять фунтов каждый раз… Как две пачки «Мальборо»… Какая я была дура!..

— Ты нуждалась, а нуждающийся не думает… Бусейна, я не хочу, чтобы ты жила прошлым… Что было, то прошло, и хватит… Думай о будущем… Мы сейчас вместе, нам хорошо, я ни за что не брошу тебя…

Минуту была тишина, потом Заки весело продолжил, прогоняя печаль:

— Через месяц, максимум два, я получу большие деньги, заберу тебя, и мы уедем…

— Правда?

— Правда.

— Куда мы поедем?

— Во Францию.

Бусейна закричала и, как ребенок, захлопала в ладоши. Потом сказала, изображая порочную женщину:

— Но будь осторожней, не подорви свое здоровье. Устанешь от меня, вот тогда будет хлопот…

Когда она смеялась, все ее лицо играло, на лбу выступал пот, она становилась дикой и странной. Неожиданно на нее свалилось счастье, и она решила удержать его любой ценой… Заки обнял ее и прошептал:

— Ну всё… Договорились?

— Договорились.

Он начал с рук… Целовал ее пальцы один за другим, затем ладонь, запястье, мягкую полную грудь, а когда добрался до шеи, поднял ее тяжелые волосы, чтобы захватить губами прелестные ушки. Он чувствовал, как под ним ее тело горит желанием…

* * *

Все началось, по правде говоря, с шипения. Еле слышный звук прозвучал резко и оборвался, в то время как Заки страстно целовал губы Бусейны. Прошли доли секунды, и они обняли друг друга. Потом звук повторился, на этот раз он был отчетливым. Дверь комнаты, в которой они лежали, была открыта, и Заки вдруг показалось, что кто-то ходит по гостиной. Он выскочил голым из кровати, Бусейна резко вскрикнула и выпрыгнула, чтобы набросить одежду на обнаженное тело. Затем последовал ряд отвратительных, как в кошмарном сне, сцен. Эти жестокие, ужасные моменты Заки и Бусейна не смогут забыть: вспыхнул свет, и в комнате возник офицер в форме, за его спиной стояло несколько подручных, а перед ними — Даулят с коварной злорадной ухмылкой. Тут же зазвучал ее высокий устрашающий голос, подобный смерти:

— Какое посмешище! Какой стыд!.. Каждый день приводит к себе в дом проститутку… Хватит этой грязи, брат, тебе должно быть стыдно!

— Заткнись! — закричал Заки, впервые давая ей отпор. Он совсем обезумел и был сильно возбужден. Его голое тело дрожало, глаза выскочили из орбит от ярости, рука бессознательно потянулась к штанам, и он закричал, натягивая их:

— Что здесь происходит?.. Что это за комедия?! Кто позволил врываться ко мне в офис?! У вас есть санкция прокурора? — кричал Заки в лицо молодому офицеру, который с самого начала смотрел на него враждебно. Тот ответил спокойно и даже с вызовом:

— Вы меня будете учить, как работать?! Мне не нужно разрешение прокурора… Мадам — ваша сестра, проживающая с вами. Она написала на вас заявление, что в вашем доме творится разврат, и потребовала засвидетельствовать факты, чтобы начать судебный процесс об опекунстве…

— Бред… Это мой личный офис, и она здесь со мной не проживает…

— Но она открыла дверь своим ключом и впустила нас.

— Даже если у нее есть ключ… Это мой офис, мой собственный.

— Давайте составим протокол с ваших слов.

— Что составим?.. Ну, я вам создам проблемы!.. Вы поплатитесь за то, что вторглись в личную жизнь…

— Вернее будет сказать, в личную жизнь проституток, — закричала Даулят, она выпучила глаза и подошла к нему, полная ненависти.

— Я сказал, заткнись.

— Сам заткнись. Старый, а ведешь себя как малолетка…

— Помолчите, пожалуйста, мадам, — прикрикнул на Даулят офицер. Его гнев был наигранным, ему просто хотелось скрыть, что он заодно с Даулят. Он обернулся к Заки со словами:

— Послушайте, господин… Вы уважаемый человек. Зачем вам скандал?

— Чего же вы хотите?!

— Мы зафиксируем случившееся и зададим пару вопросов.

— А что тут фиксировать?.. Скажи, ты по чьему заказу работаешь?.. Эта жаба меня заказала?

— Видимо, вы плохо воспитаны… Послушайте, говорю вам в последний раз… Пусть сегодняшний вечер закончится благополучно.

— Вы мне угрожаете?.. Сейчас я позвоню и поставлю вас на место…

— Так?! Ладно, ваше право, — ответил разозленный офицер. — Давай, пошел, как там тебя, в часть, вместе со своей шлюхой.

— Предупреждаю вас, попридержите язык, вы ответите за эти слова, да еще как ответите! У вас нет права нас задерживать.

— Я покажу вам, есть у меня право или нет.

Офицер повернулся и приказал подручным:

— Взять их…

Они только и ждали «волшебного» слова и тотчас набросились на Заки и Бусейну. Заки сопротивлялся, угрожал, кричал, протестуя, но его держали крепко. А Бусейна беспрестанно орала, била себя по лицу и умоляла их, пока они тащили ее из комнаты…

* * *

Сначала Тахе было трудно. Но со временем это прошло, он привык к строгому лагерному порядку: подъем до восхода солнца, молитва, чтение Корана, завтрак, три часа жестких физических тренировок подряд (разминка и боевые искусства)… После братья собирались на занятия — мусульманское право, толкование Корана и хадисов[23], которые вел сам шейх Биляль и другие. А после полудня всегда были занятия по стрельбе. Братья садились в большой автобус с надписью «Египетская цементная компания «Турра» и отправлялись в сердце горы, где упражнялись в стрельбе, учились делать и взрывать бомбы. Ритм жизни в лагере был напряженный, без перерывов, у них не было времени для раздумий, даже вечером после молитвы разговор между братьями шел, как правило, на религиозные темы, звучали законные доказательства безбожности существующего режима, необходимости расправиться с ним и свергнуть его. Когда наступал отбой, братья расходились: женатые направлялись в семейные жилища у основания горы, а холостяки спали в отведенном для них небольшом строении. Только после того, как гасили свет, наступала тишина, и Таха аль-Шазли, лежа в темноте на своей постели, со всей ясностью вспоминал события своей жизни. Внезапно в его памяти распахивалось волшебное светлое окошко, и он видел Бусейну ас-Сайед, его сжигала тоска. Иногда он даже улыбался, заново переживая их радостные деньки, но потом приходил в ярость, вспоминая выражение ее лица, когда она сказала в последний раз: «Наша история кончилась, Таха, у каждого своя дорога». И вдруг… как удар молотом по голове, обрушивалось на него воспоминание об аресте: избиения, унижения, ощущение того, что он слаб, измучен, сломлен после каждого изнасилования, его слезы, его мольбы, обращенные к офицерам, чтобы те перестали засовывать в него толстую палку, и его тихий прерывающийся голос, когда они приказывают, а он повторяет: «…Я баба…» Они снова бьют его и спрашивают имя, и он отвечает им мертвенным голосом: «Фаузия…» И в этот момент раздается их гогот, как будто они смотрят комедию в кино… Вспоминая все это, Таха терял сон. Он просто лежал и бередил свои раны, лицо его перекашивалось в темноте, а дыхание учащалось, он задыхался, как бегун. В нем копилась жгучая ненависть, и он не мог успокоиться: все восстанавливал в своем сознании голоса офицеров, перебирал их, сравнивал и аккуратно сохранял в памяти. Потом его пронизывало желание отомстить, и все его тело содрогалось от нетерпения. Он представлял себе, как покарает все тех, кто его мучил, кто к нему прикасался… Эта жажда мести завладела всем его существом и помогла быстро преуспеть в лагерных тренировках. Будучи младше остальных, он превзошел многих в борьбе и за несколько месяцев в совершенстве овладел стрельбой из винтовки, полуавтомата и автомата. С закрытыми глазами он мог собрать ручную гранату. То, как быстро он достиг результатов, поразило всех братьев, и однажды, после того как на стрельбище, поражая цель, он промахнулся лишь один-единственный раз из двадцати, шейх Биляль подошел к нему, похлопал по плечу и похвалил (при этом шрам, рассекающий его бровь, подергивался, как всегда, когда шейх волновался):

— Аллах благословил тебя, Таха… Ты стал мастером по стрельбе…

— Когда вы разрешите мне вести джихад?! — смело спросил Таха. Возможно, решил он, уже пришло время для вопроса, который жил в его душе. Шейх Биляль немного помолчал, потом по-дружески сказал шепотом:

— Не спеши, сынок… Всему свое время.

Он быстро ушел, как будто не желая продолжать этот разговор, а Таха остался недоволен его неясным ответом… Он жаждал отомстить за себя и чувствовал, что уже созрел для действий, зачем же откладывать?! Ведь по возрасту он такой же, как те, кто совершает джихад, а затем возвращается в лагерь, гордясь своими подвигами и принимая поздравления от братьев… После этого Таха не раз ходил к шейху Билялю, чтобы уговорить отправить его на операцию. Но тот все продолжал откладывать дело и давать невнятные ответы, пока в последний раз Таха не рассердился и не закричал:

— Скоро… Скоро… Когда наступит это скоро?! Если вы думаете, что я не гожусь для джихада, тогда скажите, и я уйду из лагеря.

Шейх расплылся в улыбке, как будто ярость Тахи обрадовала его, и сказал:

— Положись на Бога, Таха, ты услышишь добрые вести, если будет на то воля Аллаха…

И действительно, не прошло и недели, как братья сообщили, что шейх требует его к себе. Как только он закончил полуденную молитву, поспешил в кабинет к шейху. Это была тесная комната со старым письменным столом, несколькими разваливающимися стульями и циновкой из пальмовых листьев. Шейх сидел на ней и читал Коран. Он был увлечен чтением нараспев и поэтому не сразу почувствовал присутствие Тахи. Он улыбнулся, приветствуя его, и усадил рядом с собой…

— Я послал за тобой по важному делу.

— Я готов подчиниться.

— Подчиняются только Богу… Послушай, господин… Мы решили тебя женить.

Шейх сказал это как-то внезапно и рассмеялся, но Тахе было не до смеха. Он побледнел и настороженно произнес:

— Не понимаю.

— Женись, сынок… Ты разве не знаешь, что значит жениться?

Голос Тахи звучал громко:

— Нет, владыка, не знаю… Я не понимаю, я просил вас позволить мне вести священную войну, а вы мне говорите о женитьбе… Я что, пришел сюда, чтобы жениться?! Никак не могу понять, вы что, хотите надо мной посмеяться?

Впервые лицо шейха исказилось гневом, и он закричал:

— Ты, Таха, не должен говорить со мной таким тоном. И на будущее прошу тебя быть сдержанным, а то я рассержусь на тебя… Ты хочешь отомстить своим обидчикам, и я говорю тебе: не одного тебя пытали службы безопасности, они замучили тысячи братьев… Видишь, у меня на лице след пытки, но я никогда не теряю самообладания и не кричу каждый день на шейхов… Ты думаешь, что я запрещаю тебе вести священную войну? Аллах свидетель, сын мой, это не в моей воле… Я не принимаю решения об операциях и не знаю о них ничего до последнего момента… Я командующий лагерем, Таха, а не самый главный. Я даже не являюсь членом совета шуры[24] общины… Я хочу, чтобы ты понял это, успокоился сам и успокоил меня… Я не принимаю решений, все, что я могу, — предложить твою кандидатуру братьям на совете шуры. Я настаивал на твоей кандидатуре и много раз писал им отчеты о твоей смелости, об успехах на тренировках. Но они еще не утвердили тебя. И моей вины тут нет, как видишь… Как подсказывает мне мой опыт, скоро они тебе что-нибудь поручат, если позволит Всевышний.

Таха молчал, повесив голову, потом тихо произнес:

— Простите меня, владыка, за мою несдержанность. Аллах свидетель, как я вас люблю и уважаю, шейх Биляль.

— Ничего, сынок, — пробормотал шейх, перебирая четки.

Таха продолжал, извиняясь, чтобы сгладить последствие ссоры:

— Но я и правда озадачен этим предложением жениться…

— А что тут странного?! Брак завещан нам, смертным, Аллахом, хвала Ему! Всевышний ввел его ради здоровья человека и всего мусульманского общества… Ты молодой человек, и у тебя есть естественные потребности, а брак — исполнение воли Всевышнего и Пророка его, за которое ты будешь, по воле Аллаха, вознагражден. Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал в священном хадисе: «Те, кто способны из вас, женитесь». Он завещал мусульманам легкий и скорый брак как средство от разврата… В этом мире мы живем и умираем так, как ведут нас Аллах и Пророк его, и не отклоняемся от своего пути, слава Аллаху, ни на миллиметр… Я предложил достойную, праведную сестру тебе, да не восхвалю имя ее прежде имени Аллаха…

— Жениться на той, которую совсем не знаю? — вырвалось у Тахи. Шейх улыбнулся и сказал:

— Ты ее узнаешь, если позволит Аллах… Это сестра Радва Абу аль-Аля, лучший образец мусульманки. Она была женой брата Хасана Hyp ад-Дина из Асьюта, и, когда он пал геройской смертью, да смилуется над ним Аллах, она была беременна его сыном. Она пришла к нам, чтобы жить по исламу.

Таха молчал. Было видно, что он колеблется. И шейх продолжил:

— Не дай Бог, сынок, что-то тебе навязывать… Ты встретишься с Радвой и увидишь ее лицо, поговоришь с ней, как полагается по правоверному шариату, а затем абсолютно свободно примешь решение. Прошу тебя, Таха, посмотри книгу о браке в исламе, которую вам дали на занятии. И знай, сынок, что взять в жены вдову шахида и позаботиться о его сироте — значит совершить вдвойне угодное Аллаху дело…

* * *

К полуночи состояние ребенка ухудшилось. Мониторы в реанимационном отделении показали сбой дыхания и пульса. Вызвали дежурного врача, она посоветовала сделать укол, и медсестра ввела в вену малыша лекарство. Ребенку стало немного лучше, но уже через несколько часов снова наступило ухудшение, и, в конце концов, он отдал Богу душу… Медсестра была готова разразиться рыданием, она вышла из палаты, прикрыв лицо повязкой, но как только Хадия увидела ее, у нее вырвался резкий, нечеловеческий крик, эхом прокатившийся по всем покоям больницы. Она упала на пол, закрыла лицо двумя руками и завыла. Черное лицо Абду исказилось, он заскрежетал зубами так, что это было слышно всем. Абду раздавил в руках пачку сигарет, изорвал ее в клочья, и табак просыпался сквозь его пальцы, как пыль. Изо всех сил он крепился, чтобы не расплакаться. Но из глаз уже текли слезы, он не сдержался, и раздался его горький плач… Плакали все: уборщики и медицинские сестры, родственники больных, даже врач сняла очки, чтобы дать волю слезам. Абду и его жена должны были отдать тело ребенка в морг до утренних похорон. И это было еще одно мучительное зрелище. Когда маленькое тельце положили среди здоровенных тел, рабочий морга, старик, в силу своей профессии привыкший к виду смерти, не смог справиться с собой и все повторял дрожащим голосом: «Нет бога, кроме Аллаха! От него вышли, к нему и возвращаемся…» Что касается обитателей крыши в доме Якобяна, то они как-то узнали новость, и никто в ту ночь не ложился спать. Жильцы открыли двери своих комнат и в молчании, понурив головы, ждали, как на похоронах. Те, у кого был магнитофон, громко, так что было слышно по всей крыше, включали Священный Коран… Незадолго до восхода солнца, измученные и усталые, появились Абд Раббу и Хадия. Все обитатели крыши бросились к ним с соболезнованиями, и горе охватило их вновь. Мужчины обнимали Абду и жали ему руку (они были искренни в своих чувствах, все до последнего злодея и хама, даже шофер Али, изо рта которого, как обычно, несло дешевой выпивкой, плакал горько, как потерявшееся дитя). Что касается старика-привратника аль-Шазли, седоусого, высокого и сухопарого, то, как только он подошел к убитому горем отцу и пожал ему руку (между ними была особая дружба), Абду крепко обнял его, зарылся лицом в его белую галабею и простонал:

— Мой сын умер, дядя…

Женщины знали, как выразить боль: их пронзительные крики разорвали тишину, многие неистово били себя по щекам до тех пор, пока не падали на пол. Постепенно первый всплеск горя утихал, как обычно бывает в таких случаях. Мужчины настояли, чтобы Абду отвел жену в комнату, и они отдохнули немного перед завтрашним тяжелым днем. Супруги, наконец, послушались и ушли к себе, но свет горел до самого утра — они не спали. Между ними завязался длинный разговор, тут же перешедший в жуткую ссору, которую было слышно на всей крыше… Голос Хадии был громким, звучал злобно и с вызовом, голос Абду затухал, пока совсем не смолк. На следующий день после похорон и поминок обитатели крыши были потрясены — ночью у подъезда дома Якобяна остановился огромный грузовик. И они увидели, как Абду помогает рабочим выносить мебель из комнаты. Взволнованные жильцы стали расспрашивать, и он ответил, что они переезжают в другое место, в Имбабу[25]… Лицо его было мрачным, говорил он сухо, и это позволило им выразить свое удивление или хотя бы тепло попрощаться…

* * *

— Ты уже допустил ошибку, Аззам.

— Побойся Бога, Камаль-бей… Мое слово — закон, но дело требует времени…

Они сидели в ресторане «Шератона». Атмосфера наэлектризовалась, и Аззам перевел разговор на другую тему. Однако лицо Камаля аль-Фули пожелтело, и он грубо бросил:

— Не надо мне пудрить мозги своей болтовней… Нужно держать данное тобой слово. Три месяца назад я дал тебе контракт, чтобы ты подписал его «с ним», а ты все затягиваешь…

— Нет, Камаль-бей, нельзя так говорить, нет никакой волокиты… Просто я должен показать его японскому партнеру и жду удобного момента.

— А на кой нам японцы?.. Ведь контракт о распределении прибыли между вами.

— О, паша! Японцы должны быть в курсе всего. Если вы сделаете что-либо за их спиной, они могут и закрыть представительство.

Аль-Фули выпустил густую струю кальянного дыма, положил большой мундштук на стол, резко поднялся, а за ним встали его сын и охрана, сидевшая за соседним столом, и решительно произнес, поправив костюм, прежде чем уйти:

— Ты играешь с огнем, Аззам… Меня это удивляет, ведь ты умный человек… Ты же понимаешь, что тот, кто посадил тебя в Народное Собрание, может и выгнать тебя оттуда…

— Вы угрожаете мне, Камаль-бей?

— Понимай как хочешь.

Аззам встал, протянул руки, пытаясь обнять аль-Фули за плечи:

— Паша! Прошу Вас, не надо делать из мухи слона.

— Всего доброго…

Аль-Фули развернулся было, чтобы уйти, но хаджи Аззам вцепился ему в руку:

— Паша! Поговорили и забыли… Клянусь Аллахом, я сдержу обещание…

Аль-Фули злобно вырвал руку, но Аззам подошел к нему ближе и зашептал, словно умоляя:

— Камаль-бей, послушайте меня, прошу Вас… Я умоляю, так будет лучше и для Вас и для меня.

Аль-Фули с немым вопросом уставился на него, но злость не сходила с его лица. Аззам сказал:

— Я хочу встретиться с «Большим Человеком».

— Он не встречается с кем попало.

— Прошу, Камаль-бей, помогите мне… Я хочу встретиться с господином и объяснить ему мое положение, что и как… Не отказывайте мне, шейх…

Аль-Фули посмотрел на него сверлящим, изучающим взглядом, как в последний раз, потом, уходя, бросил:

— Посмотрим…

* * *

Хаджи Аззаму было нелегко уступить даром четверть прибыли от представительства. Но он не смел открыто отказать. Он рассчитывал, что кампания против него не начнется, пока у них остается малейшая надежда, что он будет платить. Он попросил о встрече с «Большим Человеком» и настоял на ней в первую очередь для того, чтобы выиграть время, а еще у него было смутное предчувствие, что, встретившись с «Большим Человеком» с глазу на глаз, он сумеет убедить того снизить ставку. Была у него и другая важная задача: убедиться в самом существовании «Большого Человека»… Ведь, может быть и так, что аль-Фули использует имя «Большого Человека» без его ведома?! Надежда, конечно, слабая, но есть… Дело заняло несколько недель, во время телефонных переговоров Аззам настойчиво просил аль-Фули свести его с «Большим Человеком». И однажды утром в кабинете Аззама зазвонил телефон, и он услышал тонкий голосок секретарши:

— Хаджи Аззам… Здравствуйте… С вами будет говорить Камаль-бей.

Послышался голос аль-Фули, он кратко сообщил:

— Вы встречаетесь в четверг… В десять утра будьте готовы в своем офисе. Мы пришлем за вами машину, она вас заберет.

* * *

Даулят тщательно разработала свой план. С помощью взятки она сумела переманить всех офицеров на свою сторону, и они обращались с Заки аль-Десуки отвратительно и крайне грубо: не давали ему позвонить и обменивались между собой шуточками:

— Сделай мне «валентинку»…

— А это ты, тот старик-алкоголик…

— Аппарат-то уже не работает, только ручной привод…

Они смеялись громко, до колик, до хрипоты, и Даулят тоже участвовала в этом, чтобы раззадорить их и поиздеваться. Заки-бей не отвечал и хранил молчание. Оборона, которую он держал изо всех сил, пала, и он понял, что дальнейшее сопротивление еще больше унизит его и еще жальче станет ему Бусейну, которая не переставала всхлипывать. Державший их полицейский злорадствовал сквозь смех:

— Ну что, мистер?! Теперь узнал, что есть на свете Бог?!

— Ваше поведение незаконно, я подам на вас жалобу, — тихо ответил Заки.

— Ты чего себе вообразил?! Какой наглый и бесстыжий… Постеснялся бы, ты уже того… одной ногой на том свете… В твоем возрасте — в мечети сидят. А мы снимаем тебя голым с проститутки, и ты еще выступаешь? — закричал офицер.

Бусейна попыталась уговорить его, но он набросился и на нее:

— Замолчи, шлюха, или проучу тебя здесь же!

Они совсем сдались и стали отвечать на вопросы офицеров. Заки подтвердил, что жалоба необоснованна и Даулят не проживает с ним в офисе. Присутствие Бусейны он объяснил тем, что это дочь его друга, которая поссорилась с семьей, и он предложил ей пожить в офисе, пока не помирит ее с отцом. Он подписал протокол, потом это сделала Бусейна. А заявительница Даулят, поблагодарила офицеров и, убедившись в том, что делу дан ход, ушла. После всех этих унижений Заки окончательно плюнул на свое достоинство и стал умолять офицера, пока тот, наконец, не разрешил ему позвонить. Нуждаясь в помощи, он позвонил своему другу, бывшему советнику. Тот прибыл быстро, с заспанным лицом прошел в кабинет начальника отделения, и тот вызвал Заки, пригласив сесть и настояв на том, чтобы ему принесли чашечку кофе и сигарету (в суматохе он забыл свою пачку в офисе). Начальник отделения посмотрел на Заки и, улыбнувшись, спокойно сказал:

— Конечно… Я прошу прощения за оскорбления, нанесенные моими сотрудниками. Но Вы знаете, что дело касается нравственности, дело сомнительное, а офицеры здесь — ревнители традиций. Все мы верующие, слава Богу…

Заки не произнес ни слова… Он продолжал курить и смотреть на офицера, а советник в это время перешел в наступление:

— Очень сомневаюсь, паша, что это дело не выйдет вам боком…

— Ваши желания для меня — закон, но, к сожалению, протокол уже зарегистрирован под входящим номером и мы не можем его отменить. Вы ведь, господин профессор, знаете процедуры. Мы можем отпустить его и девушку на ночь, но они должны явиться утром и предстать перед прокурором. Я поговорю с заместителем прокурора, и он, если позволит Аллах, замнет дело…

Заки и Бусейна подписали обязательство явиться к прокурору, и, когда они вышли из отделения, благодарный Заки пожал руку своему другу-советнику. Тот произнес:

— Заки-бей, мы братья, какие между нами могут быть благодарности… Кстати, заметно, что твоя сестра Даулят связана с офицерами, все они у нее в кармане… Начальник отделения мог бы порвать протокол на наших глазах, если б хотел…

Заки грустно улыбнулся, и советник сказал ему в утешение:

— Не переживай… Утром позвоню в управление, Бог поможет.

Заки поблагодарил его еще раз, и они вместе с Бусейной направились к дому Якобяна. Утренний свет только-только начал проникать на улицу Сулейман-паши, она была абсолютно пустой, если не считать городских дворников, которые лениво мели мостовую, и редких прохожих, зачем-то поднявшихся так рано, либо возвращающихся с затянувшейся вечеринки. Заки чувствовал крайнюю усталость, головокружение и тошноту, но он не волновался и не был сердит. Он только чувствовал, что желудок его побаливает, голова пуста, а мысли рассеянны. Через некоторое время Заки ощутил щемящую грусть, надвигающуюся на него, как грозовая туча. Он сто раз вспомнит ругань и оскорбления, брошенные в его адрес, но никогда не простит себе, что сломался и сдался им. Он будет сравнивать, чтобы сделать себе больнее, то уважение, которым он был окружен всю жизнь, и то унижение, с которым его вмиг растоптали. Они обращались с ним как с карманником или сутенером. И совсем уж разрывалось его сердце от того, что он не сопротивлялся бы, даже если его били… Почему он подчинился им и превратился в половую тряпку?! Куда исчезла его воля, как можно было так унизить собственное достоинство?! Надо было сопротивляться им до конца, и будь, что будет. Защитить если не самого себя, то хотя бы честь Бусейны, которую они уничтожили. Что теперь скажешь? Как он посмотрит ей в глаза, ведь он не смог ее уберечь, защитить хотя бы словом?! Он обернулся к ней: она молча шла рядом. Он услышал свой неожиданно хриплый голос:

— Давай позавтракаем в «Excelsior», ты, наверное, голодна.

Она не ответила ни слова, так же молча вошла за ним в большой ресторан напротив дома Якобяна. В тот ранний час там был только обслуживающий персонал, усердно драивший полы водой с мылом. Сидел один посетитель — в самом дальнем углу пил кофе и читал французскую газету пожилой иностранец… Они сели друг против друга за столик в углу у окна, сквозь которое был виден перекресток улиц Сулейман-паши и Адли. Заки попросил два стакана чая с пирожными. Между ними воцарилось тяжелое молчание, причиняющее боль. Заки отпил из стакана и начал говорить медленно, как бы нащупывая дорогу:

— Бусейна… Прошу тебя, не надо себя мучить… Человек за свою жизнь попадает в такие дурацкие ситуации, что, если зацикливаться на каждой из них, далеко не уедешь… Египетские полицейские как бешеные собаки, и, к сожалению, в чрезвычайных ситуациях у них широкие полномочия…

То, что он говорил, казалось ему незначительным и неуместным. Бусейна не поднимала глаз. Перед ней стоял стакан чая и лежало пирожное, к которому она не притронулась. Заки понял, как сильно она расстроена, и сказал:

— Я только хочу знать, где Даулят взяла ключ от офиса?! Она затеяла грязную игру, чтобы оформить надо мной опекунство, но она проиграет дело… Адвокат уверил меня, что она проиграет.

Он боролся с желанием выговориться, он просто хотел превратить мучительную ситуацию в слова… Перспективы, предположения — может, все это было хорошим способом уйти от того несчастья, что свалилось на них обоих…

— Адвокат объяснил мне, какие основания для оформления опеки считаются законными… Это — очень сложное дело, и суд не примет решение так легко. Даулят глупа, и ей кажется, что это просто…

…Его попытка провалилась, Бусейна продолжала молчать, она не произнесла ни слова, словно оглохла и онемела. Заки наклонился к ней через стол и только сейчас, при свете, заметил, какое бледное у нее лицо, как воспалены глаза, а на лице и шее то тут, то там виднеются царапины — следы сопротивления полицейским. Он сочувственно улыбнулся, заключил ее ладони в свои и прошептал:

— Бусейна, если ты меня любишь, забудь эту мерзкую историю.

Она не могла сопротивляться его ласкам. Так одного малейшего прикосновения достаточно надтреснутой, держащейся с трудом скале, чтобы рухнуть… Она заплакала и тихо сказала:

— Всю жизнь мне не везет… Во всем…

* * *

Таха встретился с Радвой в присутствии сестер. Она открыла лицо, и он долго с ней беседовал. Таха узнал, что она старше его на три года. Его восхитили ее глубокое знание религии и манера вести разговор спокойно и кротко. Она рассказала ему о себе, о своем бывшем муже Хасане Hyp ад-Дине и о том, как он погиб…

— В газетах писали, что он стрелял в офицеров и они были вынуждены его убить, — сказала она. — Но Аллах знает, что той ночью ни одна пуля не выстрелила из его оружия… В дверь постучали, и не успел он открыть, как они выпустили несколько автоматных очередей. Он и еще трое братьев сразу отдали Богу душу… Они намеренно их убили, ведь могли, если бы хотели, взять их живыми…

Лицо Тахи погрустнело, и он с обидой добавил:

— У них новые указания: уничтожить как можно больше исламистов… Они называют это политикой «удара в самое сердце»… Если бы эта безбожная система с такой же жестокостью обращалась с евреями, Иерусалим давно был бы освобожден…

Радва понурила голову, нависло тяжелое молчание. Потом она вновь заговорила, как будто ей не терпелось все откровенно рассказать о событиях своей жизни:

— После его мученической смерти моя родня задумала выдать меня замуж. И я узнала, что предполагаемый жених — богатый инженер. Но он не молился. Родня пыталась меня уговорить: якобы после свадьбы он будет все соблюдать, но я отказалась… Объяснила им, что тот, кто перестал молиться, — неверный, согласно шариату, и не может жениться на мусульманке. Однако они заставляли меня силой, и моя жизнь превратилась в ад. Беда в том, что мои родственники не соблюдают мусульманских обрядов. Они хорошие люди, но, к сожалению, пребывают в невежестве. Сама я побоялась впасть в безбожие. Хотела, чтобы мой сын Абдурахман вырос в Божьем повиновении. Поэтому я вышла на шейха Биляля и попросила его, чтобы он позволил мне жить в лагере…

— А что сделали твои родные?

— Я послала им письмо, чтобы они были спокойны за меня. Навещу их, если позволит Всевышний, при первой же возможности. Я молю Бога, чтобы они простили меня, если я поступила с ними плохо…

Слушая ее, он чувствовал, что она говорит искренне. Его восхитило серьезное и честное выражение ее красивого лица. Она говорила, как провинившийся и честно признавшийся в этом ребенок. Он заметил также, что ее плотное тело пропорционально сложено, что у нее большая налитая грудь (потом он ругал себя за эту мысль и просил у Бога прощения)… Через несколько дней шейх Биляль вызвал его к себе, крепко пожал ему руку, улыбаясь с каким-то намеком, внимательно посмотрел на него и сказал голосом, идущим из глубины, словно возобновляя прерванный разговор:

— Гм… И каково твое мнение?!

— О чем?

Шейх громко хихикнул и сказал:

— Ты не знаешь, о чем речь, шейх Таха?! По поводу Радвы, господин…

Таха молчал и смущенно улыбался, шейх похлопал его по плечу и сказал:

— Благословляю, мой мальчик…

…В четверг, как только закончилась вечерняя молитва, братья окружили Таху с поздравлениями, а из внутренних покоев, отведенных для женщин, раздались праздничные трели. В последние два дня сестры были заняты тем, что готовили и наряжали невесту. Четверть часа длились поздравления и радостные крики, потом шейх Биляль сел, чтобы заключить брак на Коране… Со стороны Радвы в церемонии участвовал брат Абу Хамза (ее родственник и земляк из Асьюта), еще два брата вызвались засвидетельствовать брачный договор. Шейх Биляль начал с традиционного слова о браке по шариату, затем вложил руку Тахи в руку Абу Хамзы и произнес брачную молитву, а они вторили за ним. Когда они закончили, шейх проговорил:

— Благослови Бог ваш брак, и наставь вас на путь истинный, и даруй вам благочестивое потомство. Затем он положил руку Тахе на голову со словами:

— Благослови вас Бог и соедини тебя и твою жену во благе!

Братья дружно бросились обнимать и поздравлять жениха. Еще сильнее раздались радостные крики, и сестры запели, ударяя в бубны:

Мы пришли к вам, мы пришли к вам. Встречайте нас, и мир вам. Ваши места разбогатели — красного золота крупица. А ваши девы раздобрели, причина — черная пшеница.

Таха впервые видел, как проходит мусульманская свадьба, от веселого пения сестер и воодушевления поздравлявших его братьев он разволновался. После сестры отвели невесту в ее новое жилище: просторную комнату с примыкающей к ней ванной в большом доме, предназначенном для семейных (изначально, когда цементная компания принадлежала швейцарцам, это было общежитие для рабочих каменоломен, затем место было заброшено и совсем забыто, пока его не заняли исламисты, работающие в компании, и не организовали в нем тайный лагерь общины)… Женщины ушли, и в мечети наступила тишина. Братья сели рядом с женихом и завели веселый разговор, по-доброму посмеиваясь над ним. Потом шейх Биляль встал и сказал:

— Пойдемте, братья…

Таха хотел попросить его остаться еще ненадолго, но тот засмеялся и сказал:

— В брачную ночь ты не должен тратить все свои силы на разговоры.

Он услышал шутливые комментарии братьев, когда те выходили из мечети. Они попрощались с Тахой и удалились. Таха остался один, и ему стало страшно… Он уже представлял себе, и каждый раз по-разному, как и что он сделает в брачную ночь. В конце концов он понадеялся на Бога и решил: пусть все идет так, как Бог положит. Однако его беспокоило, что он никогда не был с женщинами, в то время как у его жены уже был опыт, и он думал, что, вполне возможно, ему будет трудно удовлетворить ее. Шейх Биляль как будто прочел его мысли. За день до свадьбы он отвел его в сторону, рассказал ему о браке и о правах его законной жены и уверил, что нет ничего постыдного для мусульманина в том, чтобы взять в жены женщину, уже бывшую некогда замужем, что прежний брак мусульманки не должен ставиться ей в вину и новый муж не может этим ее попрекать. Он сказал с сарказмом:

— Светские обвиняют нас в формализме и косности, в то время как сами они страдают от неискоренимых противоречий… Если кто-то из них берет в жены женщину, которая уже была замужем, воспоминание о ее первом муже преследует его, и он может начать обращаться ней плохо, как будто наказывая за ее первый законный брак… Ислам не знает таких психологических комплексов…

Из его слов Таха понял, как относиться к Радве. Шейх рассказал ему в общих чертах о том, что может происходить между мужчиной и женщиной, и разъяснил смысл аята из суры «Корова»: «Ваши жены являются пашней для вас. Приходите же на вашу пашню, когда и как пожелаете. Готовьте для себя добрые деяния» и объяснил значение слов «но перед этим вы для душ своих какую-либо благость уготовьте», в которых Господь учит нас относиться к женщинам гуманно и мягко. Шейх был способен говорить о самых интимных подробностях сексуальных отношений серьезно и уважительно, не впадая в бесстыдство. Таха многое вынес из бесед с ним и узнал много нового. Он еще больше полюбил шейха, и сказал себе, что даже если с ним был бы родной отец, он не сделал бы большего, чем сделал для него шейх Биляль… Вот и закончились свадебные церемонии, братья оставляли его одного в решительный момент… Он поднялся по лестнице и постучал в дверь, затем зашел в комнату невесты и увидел ее сидящей на краю кровати, она уже сняла хиджаб с головы. Ее мягкие черные волосы доходили до плеч. Их чернота на фоне белизны и румянца кожи была чарующей. Таха в первый раз обратил внимание на ее изящную шею, маленькие руки, тонкие пальцы. Его сердце затрепетало, он закашлялся и сказал смущенно:

— Мир вам…

Радва улыбнулась, опустила глаза, лицо ее покраснело, и она ответила:

— И вам мир, милость Господа и его благословление…

* * *

Хатем Рашид узнал новость на следующий день. Вечером он сидел в редакции до выхода сигнального номера, вернулся домой усталым около четырех утра и решил: «Посплю, а утром узнаю, как дела у Абду»… Проснулся он поздно, принял ванну, оделся и вышел, направляясь в больницу. В дверях дома ему встретился привратник аль-Шазли, который коротко сказал:

— Абд Раббу просил передать вам ключи от комнаты и киоска.

— Что?! — вскричал ошеломленный Хатем.

Привратник сообщил ему о смерти младенца и обо всем, что произошло после. Хатем закурил и задал вопрос, стараясь держать себя в руках:

— Он сказал, куда поедет?

— Сказал, что будет жить теперь в Имбабе, но не захотел оставить свой новый адрес…

Хатем вернулся и поднялся на крышу, чтобы расспросить жильцов о новом адресе Раббу. Он вытерпел их косые взгляды и дерзкие ответы (в каждом из них слышалось: оставь Абду в покое, достаточно того, что уже случилось), но в итоге ничего не добился. Вечером его машина два часа простояла возле закрытого киоска. Может быть, Абду забыл что-нибудь и вернется, чтобы взять запасной ключ, хранящийся у него? Он ездил к киоску три дня подряд, но Абду так и не появился. Хатем не отчаивался и продолжал его искать по всем знакомым местам, у друзей, но напрасно… Прошла неделя поисков, и когда он понял, что Абду исчез навсегда, приступ отчаяния и горя свалил его с ног. Его охватили болезненные, смешанные чувства: ему недоставало Абду… Его горячего присутствия и сильного, упругого тела, его ласки, непосредственности, сиплого голоса и верхнеегипетского говора. А еще его переполняла жалость к нему, он знал, как сильно Абду любил сына и какое это было для него горе — потерять малыша. Хатем раскаивался, что бросил его в тот день в больнице и пошел в редакцию. Он говорил себе: «Ведь можно было отложить работу и остаться с ним в это трудное время… Ему было нужно, чтобы я находился рядом, но он постеснялся попросить об этом…»

День ото дня страдания Хатема становились все нестерпимее. Он начал думать, как ему, действительно, не везет: долгие годы провел он в печали и страданиях, пока не встретил скромного и чувствительного партнера, который не создавал ему проблем. И как только его жизнь вошла в определенное русло, вдруг умер этот ребенок, исчез Абд Раббу, а Хатему предстояло заново пуститься в свое горестное странствие… Каждую ночь он будет вновь колесить по центральным улицам города и выбирать солдатика из службы безопасности. А тот может оказаться вором, преступником, изобьет его или что-нибудь украдет, такое раньше часто случалось. И в который раз он вернется в бар «Chez nous» в поисках «пшеницы» или зайдет в баню «аль-Габаляуи» в районе аль-Хусейн, чтобы подцепить совершеннолетнего мальчика и насытить им свою плоть, снося в ответ грубость и пошлость. Почему Абд Раббу ушел от него после того, как полюбил его, стал ему доверять и их отношения стали частью его жизни?! Неужели так сложно — наслаждаться своим любовником долгие годы?.. Если он верит в Бога, то наверняка считает, что его беда — кара господня за извращения. Но он же знает десятки геев, наслаждающихся со своими любовниками тихой и спокойной жизнью. Почему же именно от него ушел Абду?! Постепенно его психика надломилась, он потерял аппетит, ушел в запой и перестал выходить из дома. В редакции он появлялся только в случае самой крайней необходимости. Исполнял, что надо, и спешил вернуться домой к тишине, печали и воспоминаниям… Здесь Абду сидел, вот здесь ел, здесь тушил сигарету, а здесь… здесь он лежал рядом, и Хатем гладил своей рукой его смуглое тело, целовал его во все места и говорил дрожащим в пылу страсти голосом:

— Ты принадлежишь только мне, Абду… Ты моя красивая гнедая лошадка…

Хатем проводил ночи напролет, выуживая из памяти отдельные сцены. Он воспроизводил свои отношения с Абду с точностью до доли секунды. Однажды ночью в пьяном угаре и отчаянии его осенила мысль — она блеснула в голове, как молния. Он вспомнил фразу, которую Абду обронил как-то в шутку:

— Южанин ввек не отделается от южан… Знаешь, куда я денусь, если придется уйти?! Спрошу, где здесь южане держат кафе, приду и усядусь там.

Хатем очнулся и мигом посмотрел на часы, был час ночи. Он быстро оделся и уже через полчаса расспрашивал прохожих в Имбабе о кафе южан, а еще через полчаса он его отыскал… Минуя короткое расстояние от машины до входа в кафе, он чувствовал, как по лбу бежит пот, а сердце бьется так сильно, что вот-вот выпрыгнет… Кофейня была очень тесной и ужасно грязной. Хатем стремительно вошел в нее и с нетерпением стал осматриваться (он задумался, существует ли связь между сильным желанием и возможностью его исполнения? Воплощается ли то, чего мы хотим, если мы желаем этого достаточно сильно?)… Он так сильно испереживался, отыскивая Абду, что, в конце концов, нашел его. Тот сидел в дальнем углу кафе и курил кальян. На нем была широкая галабея темного цвета, а на голове — большая чалма, какие носят в Верхнем Египте. В тот момент Абду показался ему огромным и страшным, как черный демон, воплотившийся призрак. С другой стороны, было видно, что он стал самим собой, вернулся к своим корням, как будто вместе с европейской одеждой он расстался и со своей из ряда вон выходящей, исключительной историей, связанной с Хатемом Рашидом. На секунду застыв перед ним в молчании, Хатем внимательно его рассмотрел, желая удостовериться в его присутствии и боясь, что он снова исчезнет. Затем бросился к нему и закричал срывающимся голосом, обращая на себя внимание посетителей:

— Абду… Наконец-то…

* * *

В первую ночь их связь проходила стихийно и просто, как будто она уже много лет была ему женой. Цветок в его пальцах раскрылся, и он оросил его столько раз, сколько цветку было нужно, чтобы напиться. Восхищенный, он спрашивал себя, вспоминая подробности свадьбы: как ему удалось так легко все сделать с Радвой, ведь он никогда раньше не притрагивался к женщинам? Куда делись его сомнения, опасения и страх перед неудачей? Может, ему было просто комфортно с Радвой в духовном плане, или он впитал все советы шейха Биляля, или его опытная жена помогла ему и открыла все секреты? Сделала это ловко и изящно, не переходя границ мусульманской стыдливости… Таха думал обо всем этом, и ему становилось все яснее, что брак с такой женщиной — воспитанной, верной, искренне верующей — был большим благом, дарованным Господом. Он полюбил ее, и их жизнь потекла своим чередом. Он был доволен своим образом жизни: утром оставлял ее и проводил весь день в лагере, после вечерней молитвы возвращался в прибранную комнату, где его ждала горячая и вкусная еда. Как ему нравилось сидеть с ней за столом и ужинать вместе! Он рассказывал ей о событиях дня, она передавала ему свои разговоры с сестрами и вкратце говорила о том, что прочитала в газетах (у него не было времени их читать). Они дружно смеялись над забавным малышом Абдурахманом, проделки которого заканчивались только тогда, когда его, всегда неожиданно, морил сон… Тогда Радва относила его в постельку, устроенную ему на полу в комнате. Затем она возвращалась, чтобы убрать остатки еды и тщательно вымыть посуду, потом говорила, что пойдет в ванную, и Таха первым ложился на их старую железную кровать и ждал ее, лежа на спине и запрокинув голову. Его сердце томилось тем напряженным и сладостным желанием, которое он познал — оно ему понравилось, и теперь каждый вечер он ждал его пробуждения. Он страстно желал ее красивого и возбуждающего после горячего душа тела, прикрытого лишь одним полотенцем после выхода из ванной. Возбуждающими и волнительными были моменты молчания и страсти. Вот она повернулась к нему спиной и стала прихорашиваться перед зеркалом. Вот она тихо, чуть дыша, рассеянно произносит бессмысленные фразы. Они как будто о чем-то разговаривают, скрывая за словами свою страсть. Он улавливает ее знак и немедленно заключает ее стройное упругое тело в свои объятья, щекочет его своими поцелуями, покрывает горячим дыханием, пока оно не переполнится наслаждением, и тогда он испускает в нее все свои чувства: печали и воспоминания, несбывшиеся мечты и не дающую покоя жажду мести, свою ненависть к мучившим его и даже те смутные, лихорадочные сексуальные желания, которые охватывали его и будоражили в комнате на крыше. Он изливал их в тело Радвы, а освободившись от них, расслаблялся. Огонь затухал, на его место приходила спокойная, уверенная любовь, которая крепла с каждой ночью. После любовных игр он смотрел на нее с искренней благодарностью, осыпал ее руки, лицо и волосы поцелуями. Он узнал каждый изгиб, каждую черточку ее тела и научился с ними разговаривать, чтобы их любовь продолжалась часами, чтобы лицо Радвы просияло от наслаждения много раз подряд. Прошло уже несколько месяцев с начала их новой жизни, в которой он обрел счастье… Но однажды ночью он вдруг не смог ничего сделать. Он засмущался и отступил… Оба замолчали. Вдруг Таха подскочил так резко, что кровать под ними затряслась. Бросился включать свет, она подобрала одежду, чтобы прикрыть свою наготу, и с тревогой спросила:

— В чем дело?!

Он промолчал, медленно присел на кровать. Затем так же медленно склонился и обхватил голову руками. Его лицо исказилось, как от боли. Она прильнула к нему, испугавшись еще больше:

— Что с тобой, Таха?!

Проникнувшись ее искренней тревогой, он разволновался и застонал. Затем сказал, стараясь не смотреть ей в глаза:

— Прошу тебя. Радва, пойми меня правильно… Я действительно счастлив с тобой в браке и благодарю Господа за то, что он послал мне такую правильную жену, как ты… Но я пришел в лагерь не для того, чтобы жениться… Шейх Шакир привел меня с определенной целью… Джихад во имя Аллаха… Я здесь уже целый год, прошел весь курс обучения, но даже теперь мне ничего не поручают… Я боюсь, моя психика не выдержит…

Он говорил тихо и печально, потом ударил себя по ноге и прокричал с обидой:

— Если бы дело было в браке, я бы женился на тебе в любом другом месте… Сотню раз на дню я задаю себе вопрос: зачем я здесь?.. Зачем, Радва?! Я уверен, что шейх Биляль женил меня на тебе, чтобы не дать вести Джихад…

Радва улыбнулась, как мудрая, все понимающая мать, обняла его за плечи и сказала нежно:

— Проси помощи у Бога и прогони эти мысли из своей головы, потому что их шепчет тебе шайтан… Шейх Биляль — честный человек, он никогда не обманывает. Если бы он увидел, что ты недостоин вести джихад, он бы выгнал тебя из лагеря… Он не женил тебя на развратнице, которая отняла бы у тебя веру (голос ее в этот момент звучал с упреком)… Я твоя жена, Таха, я первая умоляю тебя идти на священную войну, я первая буду тобой гордиться, если ты погибнешь как мученик. И прошу Бога, чтобы он дал мне такую же долю… Но помня прошлый опыт и покойного Хасана, погибшего мученической смертью, я знаю, что военные операции — это не прогулка и не игра, их успех зависит от множества мелочей, известных только братьям из совета шуры общины.

Таха открыл было рот, чтобы возразить, но она опередила его и прикрыла ему рот ладонью, не давая ничего сказать. Она прошептала:

— Терпи, Таха. Терпи. Аллах любит терпеливых.

* * *

Ровно в десять часов утра в четверг перед зданием Якобяна остановился черный мерседес «Vision». Из него вышел элегантно одетый сорокалетний человек и попросил проводить его в офис хаджи Аззама. Поздоровавшись, он самодовольно представился:

— Гамаль Баракат… из секретариата паши.

Хаджи Аззам сел рядом с ним в машину. За всю дорогу они не обменялись ни словом, за исключением нескольких любезностей, после которых Аззам стал перебирать четки и повторять молитвы. Он знал, что «Большой Человек» жил на канале аль-Мариотия, но не мог и представить, что его дом таков: это был огромный дворец, напомнивший царские хоромы, которые он видел в детстве, — на высоком холме, похожий на крепость, окруженный по меньшей мере сотней федданов густой зелени. От ворот до входа во дворец машина ехала примерно полчаса, проделав длинный путь мимо лужаек и садов и остановилась перед тройным кордоном безопасности, чтобы ее обыскала охрана. Громилы в одинаковых костюмах и галстуках, с пояса которых свешивались большие пистолеты, держали в руках электронные приборы, напоминающие палки, которые пищали. Они тщательно проверили ими машину, затем изучили паспорт Аззама, сверив его с данными из пропуска, полученного от секретаря. Они проделали это трижды, что рассердило Аззама, на третий раз он хотел было возмутиться, но сдержал свой гнев и предпочел промолчать. Наконец машина поднялась по широкой петляющей дорожке и остановилась у входа во дворец. Там с той же тщательностью и осторожностью процедура проверки повторилась. На этот раз они открыли портфель хаджи Аззама и переворошили его, потом потребовали, чтобы он прошел через электронную рамку… Аззам сделал недовольное лицо, к нему подошел секретарь и напористо заявил:

— Меры безопасности в первую очередь…

Потом секретарь попросил его подождать в зале и ушел. Пока Аззам какое-то время ждал, рассматривая круглые мраморные колонны, персидские узоры на роскошных коврах и гигантские хрустальные люстры, свешивающиеся с высокого потолка, он почувствовал себя подавленным и ничтожным. Ему казалось, они специально хотят оскорбить его затянувшимся ожиданием и слишком сложными мерами безопасности. «Они унижают меня и в то же время грабят… Хотят на всем готовом получать четверть моих доходов, но от них не услышишь ни единого слова благодарности… Беспредел и невежество». Аззама переполняла злость. На его лице отразилось недовольство, в душе он хотел уйти с этой встречи. Ему не терпелось прямо сейчас встать, вызвать секретаря и сообщить ему, что уходит. И будь, что будет. Но он понимал, что это невозможно. Даже если бы его заставили ждать до утра, он не посмел бы возражать. Сейчас он вращается в кругах «больших людей», и одна ошибка с его стороны будет означать конец. Он должен проявить всю свою хитрость, собрать весь свой опыт, чтобы обаять «Большого Человека» и убедить его снизить свою долю размером в четверть… Это максимум, что он может, и за любую глупость, которую он выкинет, ему придется немедленно и дорого заплатить… Аззам услышал шаги за спиной, и его охватил такой страх, что он не смог заставить себя обернуться. Появился один из охранников и приказал следовать за ним. Они шли по длинному коридору, и шаги их звенели по гладкому мраморному полу, пока они не дошли до огромного зала, в центре которого стоял письменный стол дубового дерева и большой стол для совещаний, окруженный десятью креслами… Охранник велел Аззаму сесть и равнодушно бросил, уходя:

— Ждите пашу, пока вам не скажут…

Аззаму не понравились слова «пока вам не скажут». Он был озадачен: значит ли это, что «Большого Человека» нет?! Почему он не связался с ним, чтобы извиниться и отменить встречу, а подготовил ему такой «прием», заставив долго ждать. Вдруг он услышал, как по залу громом прокатилось:

— Здравствуй, Аззам…

Аззам подскочил с перепугу и стал оглядываться по сторонам в поисках источника голоса. Голос тихонько усмехнулся и продолжал:

— Чего ты испугался?.. Я нахожусь совсем в другом месте, но говорю с тобой и вижу тебя… К сожалению, у меня немного времени… Давай о деле… Зачем ты хотел со мной встретиться?

Хаджи Аззам собрался с мыслями и сделал усилие, чтобы громко произнести заготовленную две недели назад речь, но от страха слова вылетели из головы, и через несколько мгновений он с трудом произнес:

— Уважаемый, я Ваш слуга и подчиняюсь Вашему Превосходительству… Я купаюсь в лучах Вашей добродетели, Вы облагодетельствовали всю страну… Да хранит и оберегает Вас Господь для Египта. Я очень надеюсь, что господин милостиво рассмотрит мое дело… На мне большая ответственность, я помогаю бедным, Аллах свидетель… Четверть — это непомерно для меня, уважаемый.

«Большой» молчал, и Аззам, набравшись смелости, стал просить дальше:

— Проявите милость, мне это так необходимо… Во имя Пророка, не обижайте меня, если бы Ваше Превосходительство снизили процент, то совершили бы такое благо…

Прошло еще несколько секунд молчания, и голос «Большого Человека» раздраженно сказал:

— Послушай, Аззам… У меня нет времени, чтобы терять его с тобой… Это общепринятый процент для тебя и других… В любом бизнесе, подобном твоему тендеру, мы участвуем за четверть… Мы получаем этот процент за работу… Избавляем тебя от налогов, страховок, промышленной инспекции, административного контроля и многого другого, что могло бы вмиг остановить и уничтожить твой бизнес… Ты должен благодарить Бога, что мы согласились с тобой работать. Ведь твой бизнес грязный…

— Грязный?! — повторил Аззам во весь голос, нервно дернулся и недовольно что-то пробормотал. Это заставило «Большого Человека» повысить голос, предупреждая:

— Ты дурак или прикидываешься?! Твой основной доход — от грязных денег, а не от японского контракта… Короче, ты приторговываешь порошочком, мы все знаем… Сядь за стол и открой папку с твоим именем… Найди копии донесений о твоей деятельности… Расследования спецслужб, отдела по борьбе с наркотиками и следственного департамента… Все они у нас, мы можем как положить их в стол, так и дать им ход и уничтожить тебя. Сядь, Аззам, подумай, почитай, изучи… В конце папки найдешь копию договора о нашем сотрудничестве. Если посчитаешь нужным его подписать, подпиши… Это твое дело…

Здесь голос язвительно рассмеялся, и связь оборвалась…

* * *

Абду встретил его сухо… Холодно пожал руку, не поднимаясь с места, отвернулся и глубоко затянулся кальяном. Хатем улыбнулся и ласково заговорил:

— Ты почему так сторонишься меня?.. Заказал бы мне хоть чаю.

Не поворачиваясь к нему, Абду хлопком подозвал официанта и попросил его принести чай.

— Прими мои соболезнования, Абду… — завел разговор Хатем. — Ты веришь в Господа и его всесилие… Но запрещает ли тебе твоя скорбь о сыне видеться со мной?!

Внезапно Абду разозлился:

— Хатем-бей, не надо… Господь покарает тебя. Мой ребенок умер у меня на руках…

— И что это значит?!

— Это Господь наказал меня за то, что грешил с тобой…

— Что же, каждого, у кого умер ребенок, Бог наказал?

— Да… Бог долго ждет, да больно бьет… Я так долго грешил с тобой, я заслужил наказание…

— Кто тебе внушил это?! Твоя жена Хадия?

Хадия или кто другой, это тебя не касается… Говорю тебе: наши отношения закончились… У каждого своя судьба… Больше не ищи меня, и я не буду тебя искать…

Абду прерывисто дышал, голос его звучал нервно, он размахивал руками, как будто закрывая путь назад. Хатем немного помолчал, а затем заговорил спокойнее, у него созрел другой план:

— Хорошо, господин… Договорились. Ты покинул крышу, бросил киоск и хочешь разорвать наши отношения. Я согласен… Но где ты возьмешь средства, чтобы содержать себя и свою женщину?!

— Аллах дает средства к существованию…

— Да, Аллах… Но мой долг помогать тебе, даже если наши отношения разорваны… И, несмотря на то, что ты так груб со мной, я возьму на себя заботу о тебе…

— Послушай… Я нашел для тебя отличную работу. Будешь вспоминать меня добрым словом…

Абду продолжал молчать, но по его лицу было видно, что он призадумался. Чтобы скрыть свое смущение, Абду глубоко затянулся кальяном.

— Почему не спрашиваешь, что за работа?

— Советую тебе поработать швейцаром во французском культурном центре в аль-Мунире… Работа чистая, комфортная, зарплата пятьсот фунтов в месяц.

Абду молчал. Он не отвечал, но и не отказывался. Чувствуя, что получается, Хатем продолжал:

— Ты заслуживаешь этого… Соглашайся.

… Он достал из портфеля ручку, чековую книжку и, надев очки, выписал чек и сказал с улыбкой:

— Это чек на тысячу фунтов, на ежедневные расходы, пока не получишь работу.

Хатем сидел с протянутой рукой до тех пор, пока Абду не поднял медленно руку, взял чек и еле слышно произнес:

— Спасибо.

— Абду… Я никогда не навязывал тебе наших отношений… Хочешь бросить меня, пожалуйста… Но у меня есть одна последняя просьба…

— Какая?!

Хатем придвинулся так близко, что прижался к нему, положил ладонь ему на ногу и чувственно прошептал:

— Проведи со мной ночь… Только одну ночь, это будет наша последняя ночь… Обещаю тебе, если придешь ко мне на ночь, клянусь, больше ты обо мне не услышишь… Прошу тебя.

Они сидели в машине рядом и натянуто молчали. Хатем досконально осуществил свой план, и появилась надежда, что, в конце концов, он удержит Абду, который не устоит перед соблазном денег и новой работы, снова испытает удовольствие и возобновит отношения… Что касается Абду, то он оправдывал принятое от Хатема предложение сложившимися обстоятельствами. После того, как он оставил киоск, они с женой впали в нищету, даже чай и курево он брал в долг у хозяина кафе — земляка из его родной деревни, меньше чем за два месяца он назанимал у земляков триста фунтов, и его совсем измотали безуспешные поиски работы. Он поработал на стройке, но не выдержал и бросил работу через несколько дней. Он не выдерживал тяжелого труда: таскать на спине строительный раствор вверх и вниз целый день за несколько фунтов, половину из которых крадет подрядчик, осыпая рабочих проклятьями и руганью. Что ему остается делать?! Хатем предлагал чистую и престижную работу, которая навсегда избавит его от нищеты. Он переспит с ним только одну ночь, удовлетворит его разок, а потом обналичит чек и отдаст долги, купит все необходимое. Только чтобы получить работу. Разорвет с ним все отношения и перевернет эту позорную страницу… Он уверен, что Бог его накажет, но он вынесет это наказание и обязательно, при первой же возможности, совершит паломничество[26] и вернется безгрешным, как младенец. Это будет последняя ночь, когда он совершит грех, а с завтрашнего дня покается и исправится… Абду решил не говорить Хадие, что видел Хатема: если женщина об этом узнает, она превратит его жизнь в ад. После смерти ребенка не проходило и дня, чтобы она не ругалась с ним, не придралась к нему, не молила Бога покарать его. Горе совсем лишило ее разума, а его нервы не выдерживали этого испытания. Хадия стала укором всей его жизни, относилась к нему так, точно он убил ребенка собственными руками. И хуже всего, что он сам начал чувствовать собственную вину и по ночам не мог спокойно заснуть. Но все это закончится сегодняшней ночью, он последний раз удовлетворит тело Хатема, получит место и покается.

Они молча вошли в квартиру. Хатем включил свет и бодро сказал:

— Дом без тебя опустел…

Неожиданно Абду сам подошел к нему, обнял, стал раздеваться, чтобы лечь в постель: он торопился покончить со всем этим. Но Хатем принял его нетерпение за вожделение, рассмеялся от счастья, как женщина, и многозначительно попросил:

— Потерпи, Абду…

Он поспешил внутрь квартиры. В ожидании Абду открыл бар, достал бутылку виски, налил себе большой стакан и выпил его залпом, не разбавляя водой или льдом. Он чувствовал острую необходимость напиться и за то недолгое время, пока Хатем приводил себя в порядок, опрокинул несколько стаканов. Алкоголь подействовал на него, и он ощутил, как вены наливаются горячей кровью. Чувство собственной силы охватило его: ничто не могло его остановить, если он чего-то захочет. Хатем вышел из ванной в розовой шелковой пижаме, надетой на голое тело, прошел, виляя, на кухню, вернулся с горячей едой, поставил ее на стол и тоже налил себе стаканчик. Он пил медленно и похотливо облизывал стакан языком. Потом положил ладонь на сильное плечо Абду, вздохнул и прошептал:

— Как долго ты не приходил…

Опьяневший Абду откинул его руку и сказал:

— Хатем-бей, мы же договорились… Это наша последняя ночь… Завтра утром каждый будет сам по себе… Ве-ерно?

Хатем улыбнулся, провел пальцами по его полным губам и кокетливо передразнил его акцент:

— Ве-ерно, южанин…

На этот раз Абду не совладал с собой, подхватил Хатема на руки и понес его, как ребенка, не обращая внимания на то, что тот сопротивляется, смеясь и вскрикивая от удовольствия. Абду бросил его на кровать, снял с себя штаны и швырнул их туда же. Никогда прежде он не совокуплялся с ним так страстно. Несколько раз Хатем вскрикивал от наслаждения и боли. Менее чем за час он трижды погасил свою страсть в его теле. За это время он не произнес ни слова, как будто выполнял тяжелую работу, подгоняемый только тем, что скоро от нее избавится. Когда они закончили, обнаженный Хатем лег на живот и зажмурил глаза в полузабытии от оргазма, будто он был одурманен наркотиками или спал, не желая пробуждаться от чудесного сладкого сна. Абду лежал, уставившись в потолок, и молча курил сигарету. Внезапно он вскочил и стал одеваться. Хатем всполошился, присел на кровати и встревожено спросил:

— Куда?

— Пойду, — ответил тот безразлично.

Дело было кончено. Хатем поднялся и преградил ему выход.

— Останься на ночь, а утром пойдешь.

— Не буду ждать ни минуты…

Хатем обвил его своим нагим телом и прошептал:

— Останься ради меня…

Вдруг… Абду с силой оттолкнул его, и Хатем упал в стоящее рядом с кроватью кресло. Он побагровел и гневно закричал:

— С ума сошел?! Чего толкаешься?

— Теперь каждый сам по себе… — грубо ответил Абду.

Хатема взбесила ясность сказанного — его план провалился.

— Мы договорились, что ты проведешь здесь ночь… — напомнил он.

— То, о чем мы договаривались, я сделал. Ко мне нет претензий…

— Ты понимаешь, кто ты есть на самом деле?!

Абду не ответил и молча продолжал одеваться.

— Отвечай мне, ты понимаешь, кто ты такой?! — еще сильнее разозлился Хатем.

— Я такой же сын человеческий, как и ты…

— Ты глупый оборванец из Верхнего Египта… Я подобрал тебя на улице, умыл и сделал человеком.

Абду медленно приблизился к нему, посмотрел в упор красными от спиртного глазами и предупреждающе произнес:

— Эй… Не груби мне… Понял?!

Однако Хатем уже не владел собой — будто черт дернул его идти до конца. Он посмотрел на Абду свысока и произнес:

— Не забывайся, Абду! Одним телефонным звонком я сотру тебя в порошок.

— Не посмеешь…

— Вот я тебе покажу, посмею или нет… Если сейчас уйдешь, я вызову полицию и сообщу, что ты меня обокрал.

Абду собрался что-то ответить, но покачал головой и сделал шаг в направлении двери. Ему по-прежнему казалось, что он самый сильный и что Хатем не сможет осуществить свою угрозу. Он протянул руку, чтобы открыть дверь, но Хатем схватил его за галабею и закричал:

— Ты не уйдешь!

— Отстань от меня…

— Когда я говорю тебе подожди, жди… — прокричал Хатем и вцепился ему сзади в шею. Абду развернулся и с легкостью вырвался из его рук. Он с силой ударил Хатема в лицо, тот уставился на него выпученными, как у сумасшедшего, глазами и заорал:

— Бьешь своего хозяина, слуга?! Сукин сын… Клянусь жизнью твоей матери, не будет тебе никакой работы и никаких денег… Утром я позвоню в банк и отменю чек… Только понюхать его сможешь…

Абду остался стоять посреди комнаты, переваривая услышанное. Затем он издал страшный вопль, похожий на предсмертный хрип разъяренного зверя, и бросился на Хатема, схватил его за шею и со всей силы ударил головой о стену так, что почувствовал, как горячая липкая кровь стекает по его рукам. Позже соседи заявили при составлении протокола, что около четырех часов утра они слышали вопли и крики из квартиры Хатема, но не вмешались, зная о характере его личной жизни…

* * *

Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!

Пусть сражаются на пути Аллаха те, которые покупают (или продают) мирскую жизнь за Последнюю жизнь. Того, кто будет сражаться на пути Аллаха и будет убит или одержит победу, Мы одарим великой наградой.

Отчего вам не сражаться на пути Аллаха и ради слабых мужчин, женщин и детей, которые говорят: «Господь наш! Выведи нас из этого города, жители которого являются беззаконниками. Назначь нам от Себя покровителя и назначь нам от Себя помощника»?

Приятным мелодичным голосом, тронувшим братьев, молящихся за его спиной, шейх Биляль прочитал отрывок из суры «Женщины». Их охватил страх, и они благоговейно повторили за ним молитву «Аль-кунут». Утренняя молитва завершилась, и шейх Биляль сел, перебирая четки. Один за другим к нему подходили братья, с любовью и уважением пожимали ему руку. А когда перед ним склонился Таха аль-Шазли, шейх мягко притянул его к себе и шепнул: «Жди меня в кабинете… Я скоро приду, если позволит Всевышний…»

Таха направился в кабинет, а сам спрашивал себя: зачем шейх вызвал его?.. Уж не передала ли Радва шейху его слова?.. Она всегда заявляла, что любит шейха Биляля, как отца, но любит ли она его до такой степени, чтобы передавать ему слова мужа?! Если она так поступила, ей это даром не пройдет. Никогда он не простит ее, потому что жена должна верно хранить секреты своего мужа. Но если шейх спросит его о том, что он сказал Радве, он не соврет. Повторит ему свои слова, и будь, что будет… Что ему сделает шейх?.. Самое страшное — прогонит из лагеря. И пусть. Какой смысл оставаться в лагере, есть, пить, спать и ничего не предпринимать?! Если шейх не разрешит ему вести джихад, пусть лучше отпустит его из лагеря, и он вернется туда, откуда пришел… Так думал Таха, пока не повернул ручку двери в кабинет, зашел и увидел ждущих его двух братьев: брата доктора Махгуба, ветеринарного врача, которому было за сорок, из поколения тех первопроходцев, что в семидесятые годы основали исламскую общину, и брата Абдель Шафи из Файюма, студента юридического факультета Каирского университета. Его не раз арестовывали, спецслужбы преследовали его, он бросил учебу и теперь жил в лагере. Таха вежливо пожал им руки, и они втроем сели вести вроде бы обычный разговор, но внутри каждый испытывал беспокойство и тревогу. Пришел шейх Биляль, поздоровался со всеми за руку и крепко всех обнял. Шейх сказал, разглядывая их с улыбкой:

— О, младые ревнители ислама! Сегодня ваш день… Совет шуры общины избрал вас для важной операции…

Несколько секунд стояла тишина, потом с криками «Аллах велик!» и поздравлениями ликующие братья бросились обнимать друг друга. Больше всех радовался Таха, кричавший «Хвала Аллаху!.. Аллах велик!» Шейх расплылся в улыбке и сказал:

— Так захотел Аллах… Аллах благословил вас и укрепил в вере. Враги ислама трепещут от страха перед вами, потому что вы любите смерть так же, как они жизнь…

Его лицо приняло серьезное выражение, он сел за стол, развернул перед собой большой лист бумаги и, пока искал в кармане галабеи ручку, произнес:

— У нас нет времени… Операция должна пройти сегодня в час пополудни. Или придется отложить ее по меньшей мере на месяц. Садитесь, сыны мои, сосредоточьтесь и слушайте меня как можно внимательнее…

* * *

Через два часа небольшой грузовик, доверху нагруженный газовыми баллонами, уже ехал по дороге в район Файсал в аль-Харам. На месте водителя сидел доктор Махгуб, рядом с ним Таха аль-Шазли. Абдель Шафи ехал стоя в кузове среди нагромождения баллонов. Они сбрили бороды и надели спецовки газовщиков. План предписывал не менее чем за час до начала операции начать наблюдение за местом и спокойно стоять на улице, пока из своего дома не выйдет офицер службы безопасности. За то время, пока он будет идти от подъезда к машине, они должны задержать его любым способом и открыть по нему огонь из трех автоматов, спрятанных под водительским сиденьем. Им были даны дополнительные строгие указания: если офицер успеет сесть в машину, они должны будут блокировать ее, разом взорвать все ручные гранаты, бросить грузовик и разбежаться в разные стороны, стреляя в воздух, чтобы никто их не преследовал. Если возникнет подозрение, что за ними следят, доктор Махгуб (который будет их командиром) имеет полномочия немедленно прекратить операцию. Тогда они должны бросить грузовик на любой маленькой улочке и, разделившись, вернуться в лагерь на общественном транспорте…

Как только грузовик въехал в район Файсал, они сбавили скорость, и брат Абдель Шафи стал греметь по баллонам ключами, оповещая жителей об их приезде. Женщины выходили на балкон или высовывались из окна, чтобы позвать их. Машина останавливалась несколько раз, Абдель Шафи таскал баллоны жителям и, получив с них деньги, налегке возвращался в машину. Так велел им вести себя шейх Биляль для маскировки. Вскоре грузовичок доехал до улицы Акиф, на которой жил офицер. Какая-то женщина крикнула с балкона, что ей нужен газ, и Абдель Шафи поднялся к ней, а Махгуб и Таха получили возможность не спеша осмотреться на месте. Машина офицера — голубой мерседес выпуска конца семидесятых — стояла у входа в здание. Махгуб внимательно измерил взглядом расстояния, изучил соседние лавки, входы и выходы. А когда Абдель Шафи вернулся, грузовик уехал подальше от этой улицы. Доктор Махгуб взглянул на часы и сказал:

— У нас еще целый час… Как насчет стакана чая?!

Он говорил бодро, стараясь вселить в них уверенность. Грузовик остановился у маленького кафе на соседней улице, и троица присела там, чтобы выпить чая с мятой. Выглядели они совершенно буднично, не вызывая ничьих подозрений. Махгуб громко отхлебнул чай из стакана и сказал:

— Слава Богу… Все в порядке.

Таха и Абдель Шафи чуть слышно повторили:

— Слава Богу!

— А знаете, братья из шуры общины выслеживали объект целый год…

— Целый год? — переспросил Таха.

— Клянусь Аллахом, целый год… Разведать что-либо трудно, потому что высокопоставленные офицеры из службы безопасности тщательно скрываются: они живут в нескольких местах, под разными фамилиями, иногда переезжают вместе с семьями с одной съемной квартиры на другую. Поэтому подобраться к ним практически невозможно…

— А как зовут этого офицера, брат Махгуб?

— Вы не должны знать его имени.

— Я понимаю, что нельзя, но мне очень хочется знать.

— Это что-то изменит?

Таха помолчал, потом посмотрел Махгубу прямо в лицо и сказал, волнуясь:

— …Брат Махгуб, мы начали настоящий джихад, и, может быть, Аллах благословит нас на геройскую смерть, и души наши улетят к Создателю… И ты не веришь мне, когда мы стоим на краю гибели?..

Слова Тахи произвели впечатление на Махгуба, ему нравился этот парень, и он тихонько сказал:

— Салех Рашуан.

— Полковник Салех Рашуан?!

— Злодей, безбожник, у него руки по локоть в крови… Он испытывал удовольствие, командуя пытками исламистов. Он несет личную ответственность за многих погибших в тюрьме братьев. Из своего именного оружия он убил двоих лучших молодых ребят — брата Хасана аль-Ширбаси, эмира Файюма, и брата доктора Мухаммеда Рафии, пресс-секретаря общины. В тюрьме аль-Акраб он хвастался перед арестованными братьями, что убил этих двоих… Да смилуется Аллах над всеми нашими невинными шахидами, да попадут они в рай, да встретимся с ними после смерти, если позволит Аллах.

Без пяти час грузовик газовщиков остановился напротив входа в здание. Абдель Шафи вылез из кузова и подошел к кабине водителя. Он вытащил из кармана блокнот и сделал вид, что сверяет счета с шофером Махгубом. Они начали громко спорить о количестве проданных баллонов. Выглядело естественно. Таха в полной готовности держался за ручку двери. Вход в здание хорошо просматривался, он почувствовал, как сильно бьется его сердце, вот-вот разорвется. Он сделал усилие сосредоточиться на чем-то одном, но шумный поток образов ворвался в его сознание. За минуту он увидел всю свою жизнь — кадр за кадром: вот его комната на крыше дома Якобяна, вот детские воспоминания, милые мать и отец, вот его бывшая возлюбленная Бусейна ас-Сайед и жена Радва, вот господин полковник, директор полицейской школы стыдит его за профессию отца, солдаты в тюрьме бьют и насилуют его. Он горел желанием узнать, этот ли офицер руководил в тюрьме его пытками, но не рассказал об этом Махгубу, чтобы тот не беспокоился за него и не отстранил от операции. Таха продолжал следить за входом в здание. Воспоминания все быстрее мелькали перед глазами. Наконец появился офицер, которого ему описали, толстый и белокожий, со следами сна на лице и принятой горячей ванны. Офицер шел спокойным и ровным шагом, во рту торчала сигарета… Таха поспешил открыть дверь и выйти из машины, направляясь навстречу. Он должен был задержать офицера любым способом, братья откроют по нему огонь, а Таха с разбегу запрыгнет в грузовик и бросит ручную гранату, чтобы успеть скрыться. Таха подошел к офицеру и спросил его, стараясь, чтобы голос звучал как можно естественнее:

— Извините, уважаемый… Десятый дом по улице Акиф в какой стороне?

Не останавливаясь, офицер махнул рукой и невнятно пробурчал, подходя к своей машине:

— В ту сторону…

Это был он… Тот, кто командовал его истязанием, кто приказывал офицерам избивать его, разодрать кожу плеткой и вогнать палку в его тело. Это он, нет ни малейшего сомнения. Тот же сиплый голос, тот же безразличный тон и легкая одышка от курения… Таха не смог сдержать эмоций, побежал в его сторону и издал резкий и неясный звук, похожий на грозное рычание. Офицер повернулся к нему, испуг промелькнул в его взгляде, лицо перекосилось от ужаса, как будто он вдруг понял, что происходит. Он открыл рот, чтобы что-то произнести, но не смог, автоматы уже прошили его тело. Он упал на землю, и из ран фонтаном хлынула кровь. Таха, вопреки плану, замер на месте, чтобы своими глазами увидеть, как умрет офицер, и прокричать: «Аллах велик! Аллах велик!» Бегом Таха кинулся к машине, но тут произошло неожиданное. Сначала он услышал звон бьющегося вдребезги стекла, потом увидел двух мужчин, стрелявших по машине. Таха все понял и попытался уйти, как его учили на тренировках, вжав голову в плечи и петляя, чтобы не попасть под обстрел. Он был уже близко от грузовика, и пули сыпались на него, как дождь. Оставалось каких-то два метра, когда он ощутил холод в плече и груди. Он удивился этому пронизывающему, как лед, холоду и посмотрел на свое тело: по нему текла кровь. Холод перешел в острую, разрывающую боль, и Таха упал на землю у заднего колеса, крича от боли. Но ему тут же почудилось, что невыносимая боль медленно проходит. Неведомая, абсолютная безмятежность опускалась, укутывая и ведя его за собой. До слуха донеслись далекие многомерные звуки: звон, песни, мелодичное жужжание. Они повторялись, приближаясь, словно встречали его в новом мире…

* * *

С утра в ресторане «Maxime» все перевернулось с ног на голову…

В помощь к десяти постоянным служащим ресторана пришлось нанять еще дополнительный штат. Пол, стены и туалеты вымыли с мылом и дезинфицирующими средствами. Столы и стулья расставили в два ряда, оставив широкий проход, который тянулся от входа к бару. Оставшееся широкое пространство отводилось для танцев. Все работали без устали под руководством Кристин, которая, надев свободный спортивный костюм, помогала перетаскивать вещи, своим примером стараясь вызвать энтузиазм у работников. Время от времени раздавался ее громкий голос, она командовала на ломаном арабском языке, все у нее было в женском роде:

— Ты бы отсюда убрала бы все… А ты отдраила бы хорошенько… Ты что, устала или как?!

К семи часам все заблестело. Столы накрыли новыми ослепительно-белыми скатертями, которые распаковали специально для этого случая. Затем привезли корзины с цветами, и Кристин распорядилась, как с ними поступить. Маленькие букетики она развязала и расставила цветы по вазочкам, а большие корзины приказала рабочим выставить у входа снаружи и вдоль прохода. Затем вытащила из ящика своего письменного стола красивую старую вывеску, на которой по-французски и по-арабски было написано: «Ресторан закрыт на спецобслуживание». Кристин повесила ее на входную дверь. Она вытянула голову, чтобы бросить последний взгляд, и, довольная украшением ресторана, побежала домой, чтобы переодеться. Когда она вернулась в шикарном голубом платье, с неярким аккуратным макияжем и волосами, высоко забранными в шиньон, как было модно в пятидесятые, оркестр уже прибыл и музыканты начали настраивать инструменты — кларнет, саксофон, гитару и ударные. Ноты в диссонансе рычали как огромное музыкальное животное. Стали собираться приглашенные. Пришло несколько стариков, друзей Заки аль-Десуки, некоторых Кристин знала, она пожимала всем руки и приглашала к бару, где бесплатно наливали пиво и виски. Гостей становилось все больше. Подошли подружки Бусейны из торгового колледжа со своими семьями, пришел шофер Али (направившийся прямиком к барной стойке), появились гладильщик Сабир с женой и детьми и многие другие обитатели крыши. Женщины были в блестящих нарядах, расшитых люрексом и стразами. Девушки на выданье, посчитавшие, что такое событие — шанс найти жениха, были само совершенство. Народ с крыши сперва смущала роскошь ресторана и его староевропейский стиль. Но постепенно смущение и страх у женщин уступили место веселой пустой болтовне и раскатистому смеху, подчас пошловатому или неуместному. Около девяти дверь открылась и стремительно вошли несколько человек, за ними не спеша прошествовал Заки аль-Десуки в черном аккуратном костюме, белой рубашке, с большой красной бабочкой на шее. Волосы его были покрашены и зачесаны назад по-новому — такую прическу предложил ему сделать парикмахер. Она оказалась удачной — Заки выглядел лет на десять моложе своего возраста. Походка его стала увереннее, а глаза покраснели от пары стаканов двойного виски, которыми он решил начать этот вечер. Как только он появился в зале, со всех сторон раздались возгласы, аплодисменты и свист. «Поздравляем! Тысяча поздравлений!» — прозвучало несколько смущенных женских тирад. В числе приветствующих и поздравляющих к нему подошла и Кристин, она обняла и расцеловала его от всей души:

— Ты как кинозвезда, — произнесла она весело.

Потом вздохнула, пристально посмотрела на него и сказала:

— Как же я счастлива за тебя, Заки!.. Наконец ты сделал то, что давно уже надо было сделать…

Это был свадебный вечер Заки аль-Десуки и Бусейны. Как и все невесты, она немного задержалась, поправляя прическу. Бусейна вошла в белом платье, длинный шлейф которого несли ее маленькие сестры и братик Мустафа. С появлением невесты присутствующие заволновались, и всех оглушили безудержные мелодии и радостные крики. Все были счастливы. Оркестр отыграл свадебный марш, и открылся буфет. Кристин старалась придать празднику европейскую атмосферу. Она сыграла на пианино песню Эдит Пиаф «La vie en Rose», ее голос сладко выводил слова:

Quand il me prend dans ses bras, Il me parle tout bas Je vois la vie en rose, Il me dit des mots d'amour Des mots de tous les jours, Et ça me fait quelque chose Il est entré dans mon cœur

Жених и невеста исполнили свадебный танец. Бусейна немного волновалась. Она почти сбивалась с ритма, но жених уверенно вел ее. Он воспользовался возможностью обнять ее, и этот жест не остался незамеченным для гостей, которые стали над ними подшучивать. Заки подумал, что в свадебном платье Бусейна похожа на прекрасное чистое создание, будто она родилась только сегодня, навсегда избавившись от тени прошлого, запятнавшего ее невинность. Когда песня закончилась, Кристин попыталась любезно предложить гостям послушать другие французские мелодии, но напрасно, общее мнение одержало верх, и она вынуждена была, в конце концов, сдаться — оркестр заиграл восточные танцевальные мелодии… Это был волшебный момент. Женщины и девушки словно очнулись, захлопали в ладоши, запели и закачались в общем ритме. Многие обвязали бедра платками и настаивали, чтобы невеста сделала то же самое. Бусейна сдалась, позволила им повязать себе платок и присоединилась к танцующим. Заки-бей аль-Десуки смотрел на нее любящим и восхищенным взглядом. Он вдохновенно хлопал в ритм, его руки поднимались все выше и выше, пока он, наконец, не затанцевал рядом с ней под ликование и радостный смех присутствующих…

1

Феддан — земельная мера в Египте, равная 0,42 га.

(обратно)

2

Галабея — широкая длинная рубаха, традиционная одежда мужчин и женщин в Египте.

(обратно)

3

Махмуд Саид (1897–1964) — египетский художник. Один из основоположников современной египетской живописи, стремившийся к возрождению национального египетского искусства.

(обратно)

4

Хаджи — исламский титул, присваиваемый человеку, совершившему паломничество в Мекку. Титул X. присоединяется к имени и свидетельствует об уважении к его носителю.

(обратно)

5

Мухаммед Нагиб — полковник, благодаря личной храбрости, проявленной во время арабо-израильской войны 1948–1949 годов, стал весьма популярен в Египте. После переворота 23 июля 1952 года занимал посты премьер-министра и президента Египетской республики.

(обратно)

6

«Политика открытых дверей» — объявленный в 1972 году Президентом А. Садатом политический курс, предполагавший полную переориентацию Египта на западные страны.

(обратно)

7

Мулухия — традиционный египетский зеленый суп.

(обратно)

8

Сунна (пример, обычай — араб.) — предания о Пророке Мухаммеде, его поступках и изречениях, являющиеся примером и руководством для каждого мусульманина.

(обратно)

9

Гамаль Абдель Насер (1918–1970) — президент Египта. Обнародовал программу политического, экономического и социального развития в соответствии с принципами «арабского социализма».

(обратно)

10

Копты — христианское меньшинство Египта. Составляют сегодня по разным оценкам от 6 до 15 % населения страны.

(обратно)

11

Аль-Хусейн — внук Пророка Мухаммеда, принявший мученическую смерть. Высоко почитается мусульманами.

(обратно)

12

Абдель Халим Хафиз (1929–1977) — один из самых великих, известных и почитаемых певцов Египта и всего арабского мира.

(обратно)

13

Фатиха (открывающая — араб.) — название первой суры Корана. Эта мусульманская молитва читается наиболее часто.

(обратно)

14

Братья-мусульмане — мусульманская радикальная религиозно-политическая организация с центром в Египте, имеющая отделения во многих арабских странах. Требуют приведения египетского законодательства в соответствие с Кораном и нормами шариата. Деятельность организации в Египте официально запрещена.

(обратно)

15

Хезболла — радикальная шиитская группировка, созданная в 1982 году в Ливане. На сегодняшний день действует по всему миру, имеет Резко антизападную и антиизраильскую направленность.

Хамас — организация, основанная в 1987 году как часть группировки «Братья-мусульмане». Ставит главной целью изгнание израильтян и создание исламского палестинского государства на месте Израиля.

(обратно)

16

Абу Бакр, Омар, Халед, Саад — сподвижники Пророка Мухаммеда.

(обратно)

17

Али ибн Абу Талиб — двоюродный брат Пророка Мухаммеда, четвертый праведный халиф. Выдающийся воин, образец бескорыстия и верности слову.

(обратно)

18

Король Фарук (1920–1965) — последний правитель из династии Мухаммеда Али. Был вынужден отречься от престола в итоге государственного переворота 1952 года.

(обратно)

19

«Свободные офицеры» — организация, совершившая 23 июля 1952 года государственный переворот под руководством подполковника Гамаля Абдель Насера.

(обратно)

20

Аль-Азхар — крупнейший в мире научно-исследовательский и учебный исламский центр. Построенный одновременно с самим Каиром в 970–972 гг. «Аль-Азхар» на протяжении всей своей истории оставался важнейшим и авторитетнейшим институтом юридических наук, богословия и арабской филологии. Главой мусульман Египта является Великий имам «Аль-Азхара». В «Аль-Азхаре» обучаются мусульмане со всего мира, в том числе и из России.

(обратно)

21

Ануар Уагди — актер, звезда египетского кино.

(обратно)

22

Шахид — мученик за мусульманскую веру.

(обратно)

23

Хадисы (рассказ, разговор, араб.) — предания о высказываниях и деяниях пророка Мухаммеда, имеющие отношения к религиозным, этическим, моральным и правовым аспектам жизни мусульманской уммы (общины). Мусульмане считают X. вторым после Корана источником, определяющим правила поведения.

(обратно)

24

Шура — («совет», консультация — араб.) — совещательный орган.

(обратно)

25

Имбаба — один из кварталов Каира, расположенный на западе.

(обратно)

26

Имеется ввиду паломничество или хадж в Мекку, самое святое для мусульман место мира. Хадж, который мусульманин должен совершить хотя бы раз в жизни, считается подвигом благочестия, после него прощаются все грехи.

(обратно)

Оглавление

1

2 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?