«Не позже полуночи»

Дафна дю Морье НЕ ПОЗЖЕ ПОЛУНОЧИ (сборник рассказов)

Обыденность и тайна Вступительная статья

Если бы меня сегодня спросили, почему до сих пор на русском языке не издавались произведения Дафны дю Морье, я бы ответил — по недоразумению, и не покривил бы душой.

Долгие годы мы справедливо гордились количеством названий и тиражами публиковавшихся в нашей стране произведений зарубежных авторов и не без оснований утверждали, что любой крупный зарубежный писатель XX века представлен на русском языке хотя бы одной книгой. Наверное, так оно и было.

Знали мы много. Но бывает ли знание достаточным и окончательным?

В наши дни в читательский обиход впервые вошли произведения русской и советской литературы, дотоле практически неизвестные. Задача специалистов по зарубежным литературам и издателей — оставить как можно меньше белых пятен и в литературах других стран и континентов.

Сейчас, конечно, вряд ли возможно установить, кто конкретно из литературоведов-зарубежников ввел определение «прогрессивный» писатель, ставшее своего рода пропуском в издательские планы. Термин этот странен, хотя бы потому, что большая литература всегда прогрессивна, ибо питается идеями гуманизма. Более точным было бы говорить о писателях, разделявших или придерживавшихся социалистических идей. А так в разряд «прогрессивных» попадали литераторы, раз-другой посетившие нашу страну и произнесшие вежливые, доброжелательные, но ни к чему не обязывающие слова. Книги этих писателей выходили, и, впрочем, часто очень неплохие. Но был и есть в западных литературах огромный, почти не тронутый нами пласт произведений, авторы которых не попали в «прогрессивные» вовсе не потому, что были реакционны, а потому, что их мало кто читал и никто толком не знал, хотя у себя на родине эти писатели были хорошо известны. Невнимание наших литературоведов и издателей к их творчеству объяснялось тем, что они непосредственно не касались острых социальных проблем. Они точно и сочно живописали быт и нравы, умели глубоко проникнуть в человеческую психологию… Но доминировавший десятилетиями подход к литературе как к явлению прежде всего социологическому обрекал их — в наших статьях и обзорах — на прозябание где-то на периферии мирового литературного процесса. Был даже изобретен специальный термин — произведения «малой темы».

Надо признать, что в последние годы положение стало улучшаться. Если говорить только об английской литературе, то уже увидели свет два романа Л. П. Хартли, сборники рассказов Ф. Кинга, Э. Боуэн, В. С. Притчетта — превосходных нравоописателей и психологов. Дошла очередь и до сборника Дафны дю Морье. Что помешало ему выйти в свет лет двадцать назад? Трудно сказать. Писательница уверенно владеет всеми секретами нелегкого ремесла рассказчика, умеет на ограниченном пространстве «малой прозы» создать динамичную, напряженную интригу. Характеры ее персонажей многозначны и противоречивы. А как парадоксальны и неожиданны финалы многих ее рассказов!

Дафна дю Морье родилась в Лондоне в 1907 году. Отец ее, сэр Джеральд дю Морье, был известным актером, дед, Джордж дю Морье, — художником и писателем. Его карикатуры регулярно печатались на страницах популярного журнала «Панч». С его иллюстрациями выходили романы таких крупных писателей, как Э. Гаскелл, Г. Джеймс, Д. Мередит, Т. Харди. Роман Джорджа дю Морье «Трильби» имел в свое время большой успех и был переведен на русский язык.

С детских лет будущая писательница воспитывалась в мире литературы и искусства, в атмосфере творчества, и неудивительно, что первый ее роман «Дух любви» вышел, когда ей было двадцать четыре года. За свою долгую жизнь Дафна дю Морье написала почти два десятка романов, несколько пьес, множество рассказов, биографию отца, книгу очерков «Исчезающий Корнуолл» — о любимой части Великобритании, где прожила много лет.

Именно в Корнуолле и происходит действие рассказа «Птицы», ставшего литературной основой всемирно известного одноименного фильма А. Хичкока. Рассказ написан в начале 50-х годов, и, читая его сегодня, нельзя не заметить его провидческий характер. Это, конечно, рассказ-притча, рассказ-предупреждение. Есть в нем и ощутимый элемент фантастики — птицы объявили безжалостную войну людям. Писательница вовсе не ставит своей целью напугать читателя, пощекотать его нервы. Без малого четыре десятка лет тому назад она остро почувствовала утрату гармонии и связи всего живого, человека и природы. Дафна дю Морье никак не объяснила тогда ненависть, объединившую всех птиц против человека. Но современный читатель легко домыслит сам: одна из постоянных тем средств массовой информации — надвигающаяся экологическая катастрофа: от бездумного применения ядохимикатов гибнут не только птицы, но и млекопитающие, и рыбы в водоемах. Что современный горожанин знает о птицах и их повадках? Сумеет ли он отличить синицу от зяблика?

На Британских островах существует давняя традиция — наблюдать жизнь птиц, причем заняты этим вовсе не только профессиональные орнитологи, но и широкие круги любителей, объединенные в добровольные общества.

Дафна дю Морье великолепно чувствует и пишет природу. Суровый и величественный пейзаж Корнуолла в преддверии зимы не просто фон, на котором развертывается страшная история войны птиц и людей, а полноправный компонент художественного мира произведения.

Не нужно особенно богатой фантазии, чтобы, читая этот рассказ, ощутить себя на безлюдном, крутом и открытом морским ветрам корнуоллском берегу под тысячами загадочных, упрямых и холодных птичьих глаз, услышать настойчивый стук их клювов по ставням и неумолчный, угрожающий шорох крыл…

Это, пожалуй, один из самых сильных рассказов писательницы, и, на мой взгляд, он достоин быть включенным в антологию лучших английских рассказов XX века, ибо трагизм его — очень своевременное напоминание об опасности, грозящей всем обитателям Земли. Последствия утраты гармонии живого, человека и природы, необратимы и губительны.

Нельзя пройти и мимо достаточно неожиданной, но в то же время убедительной ассоциации, носящей в рассказе характер лейтмотива. Впервые она возникает у Ната, которому самая первая атака птиц и реакция на его рассказ окружающих напоминает военное время: «Как воздушные налеты во время войны… Здесь, в этой части Англии, никто и не подозревал, сколько пришлось перевидать и испытать жителям того же Плимута». Качающиеся на волнах чайки сравниваются с мощной боевой флотилией, «их огромные соединения выстраиваются в небе в боевом порядке», «затишье в ходе битвы. Перегруппировка сил. Так это, кажется, называлось в сводках военных лет?»

Еще свежи были в памяти бомбардировки Лондона, трагедия Ковентри… Конечно, можно лишь догадываться и предполагать, но само возникновение замысла «Птиц», скорее всего, связано с эмоциональным восприятием опыта второй мировой войны, ставшей символом слепой, безжалостной, разрушительной силы.

Человек и природа — одна из важных тем Дафны дю Морье. К «Птицам» как бы примыкает рассказ «Красавцы». Это история печальная и трагическая. Современный Маугли, задержавшийся в своем развитии мальчик, жестоко третируемый родителями, жаждет ласки и понимания, ищет свое место в мире и ненадолго находит его у животных. Здесь уже агрессивны люди, несущие дисгармонию в первобытное, естественное существование животных, к которому прикоснулся мальчик.

Многие произведения сборника посвящены быту, частной, семейной жизни людей. Блистателен рассказ «Яблоня», где речь идет о скрытой от посторонних глаз стороне внешне благополучной супружеской жизни. Любовь и преданность жены, сталкиваясь с многолетним равнодушием и эгоизмом мужа, постепенно перерождается; совместное существование становится одинаково тягостным для обоих. Она по инерции продолжает нести весь груз домашних обязанностей, он же испытывает к ней растущую с годами ненависть, смешанную с чувством вины. Ее смерть не приносит ему освобождения: постылая жена воплощается для него в старой уродливой яблоне, и неразрешимый конфликт заканчивается закономерным для героя возмездием. Элемент мистики, придающий повествованию напряженность и остроту, имеет вполне реальную, психологически оправданную подоплеку.

«Маленький фотограф» может показаться историей довольно банального адюльтера пресыщенной, скучающей молодой маркизы и бедного фотографа-инвалида. Но Дафна дю Морье видит сложность и глубину там, где иной не увидит ничего стоящего. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Богатая и привлекательная маркиза утрачивает чувство принадлежности, чувство собственной необходимости какому-то живому существу. Весь парадокс в том, что, вызывая всеобщее восхищение и шепот окружающих, она никому не нужна. Дети вполне удовлетворены обществом гувернантки, для мужа на первом месте его дело. Словом, все спокойно могут обойтись без нее. Духовный мир маркизы неразвит, она несамодостаточна, иными словами, тяготится одиночеством, жаждет поклонения. Роман с фотографом для нее не просто приключение от распущенности или пресыщения, а гораздо большее — испытание своей женской привлекательности, столь нужное ей самоутверждение. Но фотограф не соглашается с той ролью, которую ему уготовила возлюбленная. Он не хочет быть любимой, желанной, но все-таки игрушкой. Он человек, движимый страстью, переходящей в манию. Таким он ей вовсе не нужен, он просто опасен. Ее преступная реакция чисто животного происхождения — срабатывает инстинкт самосохранения, — она не может потерять размеренное обеспеченное существование. Но самая важная правда характера, уловленная писательницей, в том, что, совершив злодеяние, маркиза не испытывает никаких мук совести. Если бы ей были известны муки Раскольникова, то она, скорее всего, над ними бы посмеялась. И при всем том назвать ее человеком злым вряд ли можно. Дафна дю Морье знает истину, ведомую далеко не всем: есть люди нравственные, есть безнравственные, а есть и такие, к которым этот критерий неприменим — в силу воспитания и характера они находятся вне этических норм вообще. Именно потому и отмщение, уготованное маркизе, является в самой понятной для нее форме. Ей предстоят не терзания совести, а животный страх.

Кризис семьи в Англии и, если брать шире, в странах Запада имеет свои особенности, возможно не всем понятные. «С жиру бесится» — так можно грубо определить поведение маркизы. В этом будет доля истины, но только доля…

Одна молодая обаятельная англичанка не без печальной самоиронии обрисовала мне картину своего «семейного счастья». Муж у нее процветающий банкир; живут они с тремя детьми и прислугой в большом загородном доме. Муж каждое утро в 7.15 садится в машину, едет до железнодорожной станции, где пересаживается на поезд, идущий в Лондон. По вечерам вся эта процедура повторяется в обратном порядке, и дома он оказывается около девяти вечера. А в округе нет ни одного мужчины, мало-мальски подходящего на роль любовника или хотя бы ухажера — так закончила она свою историю. Конечно, шутки шутками, но проблема положения женщины, ее эмансипации, затронутая Дафной дю Морье в такой парадоксальной и неожиданной форме, лет через десять найдет свое продолжение и развитие в романах Маргарет Дрэббл, Фей Уэлдон и многих других английских писательниц.

«Алиби» тоже великолепно выстроенный структурно и композиционно рассказ о распавшейся семейной жизни, о закончившейся трагедией попытке вырваться из границ повседневного бытия. Если маркиза действует спонтанно, инстинктивно, то Фентон, вполне преуспевающий британский буржуа, сознательно и загодя начинает планировать убийство совершенно неизвестных ему людей, ибо почему-то решил, что это действие наконец придаст его жизни смысл. Фентон жалок и отвратителен одновременно. Он задавлен рутиной, острым чувством бессмысленности своего существования, пустотой, бесчувственностью своего брака. В нем, кажется, умерло все человеческое — ведь только на грани кризиса, полного распада личности можно так хладнокровно, по-деловому выйти на поиски будущей ни в чем не повинной жертвы.

Ему, как будто по мановению волшебной палочки, везет — женщина неопрятна и непривлекательна, странен покорный ребенок. К тому же они иммигранты, у которых нет ни близких, ни знакомых. В этой ситуации его драгоценное алиби — занятия живописью — выглядит ненужной роскошью. Однако жизнь полна парадоксов, и человек — первейшая загадка бытия. Во-первых, Фентону понравилось рисовать, хотя, скорее всего, его картины всего лишь дилетантская пачкотня. Во-вторых, его восхищает двойная жизнь, впервые появившееся у него что-то сокровенное, свое, никому не известное и не доступное.

Будучи типичным британским джентльменом, полным предубеждений и предрассудков, относящийся с презрением и опаской ко всем — иностранцам, женщинам и т. д., Фентон, прямо скажем, уже в достаточно зрелом возрасте вдруг обнаруживает, что кто-то может нуждаться в нем как в таковом, а не только как в источнике поступления денег. Он ошеломлен тем, что кто-то ждет его прихода, хочет с ним общаться. Немного суетливое внимание Анны, ее естественное желание заботиться о нем делают свое дело. Боясь даже признаться в этом самому себе, Фентон смягчается, лед души его плавится. Импульс злобы и разрушения сменяется творческим, созидательным началом. Буквально на наших глазах происходит, так сказать, новое рождение человека, причем психологическая мотивировка выверена до самых тончайших нюансов. Фентон все больше и больше рвется к себе в «студию», не желая даже задумываться над тем, что влечет его туда не только мольберт, но и Анна, и ребенок. Из двух одиночеств эти люди, совершенно противоположного происхождения, воспитания и опыта, робко, спотыкаясь делают первые шаги навстречу друг другу…

Дафну дю Морье никогда не интересовал «видовой» человек, предначертанное одиночество которого на Земле занимало писателей-экзистенциалистов или абсурдистов. Фундамент конфликта в «Алиби» как раз точное социальное положение его персонажей. Есть своя упрямая логика и в трагической развязке, и в ней выражена прежде всего социальная невозможность благополучного разрешения завязывавшихся отношений.

Писательницу привлекает странное и чудесное. Она, наверно, одна из немногих прозаиков XX века, органично добивается сплава романтической традиции XIX века, уходящей корнями в готический роман, с точным описанием современного быта, его, можно сказать, своеобразным социально-критическим осмыслением. «Синие линзы» строятся на известной еще с фольклорных традиций метафоре — каждый человек похож на определенное животное. Наполняя эту метафору конкретным содержанием, писательница достигает сильного художественного эффекта — перед героиней и читателем открывается зловещая картина мира, населенного животными, многие из которых грозят ей гибелью. В этом рассказе писательница все же придумывает некое рациональное объяснение — во время глазной операции Маде Уэст защемили какой-то нерв. Но в рассказе «Доля секунды» все происшедшее с миссис Эллис не получает никакого разумного объяснения. Но и здесь есть социальный аспект — неминуемые изменения в английском обществе, конец прошлой эпохи, рубежом которой стала вторая мировая война.

Дафна дю Морье умеет и любит писать людей в ситуациях напряженных, критических, требующих действия, поступка. На грани тяжелого нервного срыва находится Грей, персонаж рассказа «Не позже полуночи». В современной советской литературе как-то не принято изображать «сумеречное состояние» души. Западная же литература в период после второй мировой войны уделяла этому повышенное внимание, и, думается, нашему читателю пора познакомиться с одним из таких произведений.

Палитра Дафны дю Морье как рассказчика многоцветна и разнообразна. Ей одинаково удаются остросюжетные мелодрамы — «На грани», «Без видимых причин» (последнее произведение можно даже отнести и к детективному жанру, поскольку в нем ведется расследование) — и, казалось бы, совсем противоположные — иронические, исполненные язвительного сатирического пафоса.

«Опасный мужчина» — не только сатирическое изображение одного из самых устойчивых мифов XX века — киномира, великой фабрики грез и кумиров. Это еще и беспощадное разоблачение манипуляции сознанием, навязывания массам нисколько не соответствующих действительности образов и стереотипов и трезвый взгляд на ту реальную степень несвободы, в тисках которой оказываются кумиры толпы.

Бэрри Джинз, исполнитель ролей «опасного мужчины», любимец многих поколений женщин, на самом деле тихий, унылый, невыразительный человек. Таланта у него не было и нет. Случай поднял его на гребень успеха. Будучи на экране олицетворением всех мужских достоинств, что, впрочем, проявляется исключительно в его немногословии, Бэрри много лет питается одной овсянкой, нигде не бывает и не общается ни с кем, кроме своей жены и «команды». Он, богатый и знаменитый, подчинен им настолько, что у него даже нет своих денег.

Писательница умело вводит в жесткое сатирическое повествование интонацию лирическую. Бэрри неожиданно встречает подругу своего детства, которая, когда-то явившись в Голливуд с обычной мечтой стать актрисой, закончила свою карьеру в… общественном туалете. Воспоминания детства, которым Бэрри и Пинки, забыв обо всем, предаются, прекрасны и чисты. Пинки — человек добрый, теплый. Она единственная на земле, кто проявляет сочувствие к товарищу детских игр. А Бэрри действительно нуждается в сочувствии, ибо он в отличие от Пинки и в самом деле несчастен. Он, сделавший формально блистательную карьеру, не состоялся по-человечески.

Думаю, одним из важнейших достоинств Дафны дю Морье как художника является глубокое убеждение в том, что мир вовсе не черно-белый, он полон нюансов, оттенков, переливов. Казалось бы, едко-сатирически изображена Дилис (рассказ «Пиявка»). Нам всем доводилось встречать подобных людей — настырных и бесцеремонных, паразитирующих с равным успехом как на чужих радостях, так и на чужом горе. Конечно, эта Дилис — пренеприятная особа… Но задумайтесь…

Разве не промелькнуло в вашем отношении к ней какого-то хоть крошечного, но росточка жалости? Быть может, Дилис жалость эту не так уж и заслужила, но гуманизм писательницы зовет нас отказаться от однозначных оценок, увидеть и слабость Дилис, и ее драму, первым и главным виновником которой была она сама.

Более всего ненавистно писательнице в любом человеке начало потребительское, чрезвычайно развитое в Дилис, но даже в этом безусловно дурном человеке есть своя загадка, есть свой, пусть искаженный и уродливый, внутренний мир.

Повесть «Крестный путь» представляется мне одним из наиболее значительных произведений, включенных в данный сборник. В ней есть История и Случай, Драма и Юмор, то есть все то, из чего рождается настоящая литература. Маленькая группа паломников в Иерусалиме как бы представляет коллективный портрет английского среднего класса — тут и отставной полковник с колониальным прошлым, знаток Иерусалима тех времен, когда там стояли английские воинские части; его супруга, провинциальная гранд-дама; старая дева мисс Дин, обязательный атрибут английской провинции, молодой, всего страшащийся священник, вовсе не интересующийся памятниками старины бизнесмен, еще дичащиеся друг друга новобрачные. Для большинства из них эта вполне заурядная туристическая поездка оказывается откровением и познанием себя и других. Все они, пройдя уготованные им Судьбой испытания, вышли из них чище и человечнее.

Думаю, произведения Дафны дю Морье при всей их необычности, а иногда и откровенной романтической условности принадлежат настоящей литературе. Ее рассказы отличает высокое профессиональное мастерство, не столь часто встречающееся в современной литературе умение держать читателя в постоянном напряжении, чтобы в финале преподнести ему неожиданную развязку. Она гуманист в старом, добром значении этого слова — ее волнуют и заботят люди, их характеры и нравы; для нее важны традиционные моральные нормы, обеспечивающие существование человечества.

В ее рассказах есть пространство и воздух, та чудесная и таинственная неопределенность большого искусства, которая не навязывает читателю жестких и однозначных оценок, а взывает к сотворчеству, активному сопереживанию, ибо только так можно в полной мере уловить и почувствовать динамику и схождение вечного и повседневного, на миг прозреть неуловимые и причудливые движения человеческой души.[1]

Г. Анджапаридзе

Птицы The Birds пер. А. Ставиская

В ночь на третье декабря ветер переменился и наступила зима. До этого осень стояла на редкость мягкая и теплая: на деревьях все еще держались листья, а живые изгороди так и не пожелтели. Земля там, где ее взрыхлил плуг, была жирная и черная.

Нат Хокен, как инвалид войны, получал пенсию и работал с неполной нагрузкой. Он приходил на ферму три раза в неделю, и ему давали работу полегче — поставить изгородь, подлатать крышу, подремонтировать хозяйственные постройки.

Хотя он был человек семейный, по складу своему он был скорее нелюдим и больше всего любил работать в одиночку. Он бывал доволен, если ему поручали укрепить земляную насыпь или починить калитку в дальнем конце мыса, где море с двух сторон омывало территорию фермы. В полдень он обычно прерывал работу, съедал пирог, испеченный женой, и сидел какое-то время на краю обрывистого берега, наблюдая за птицами. Осень для этого самое благодарное время, лучше, чем весна. Весной птицы улетали на материк, организованно и целеустремленно; они знали, куда летят, ритм и весь ритуал их жизни не допускал промедлений. Осенью птиц, которые не улетали за море и оставались зимовать, обуревала та же безудержная жажда перемещения в пространстве, но, поскольку улетать им не полагалось, они утоляли эту жажду по-своему. Огромными стаями собирались они на полуострове, непоседливые и беспокойные, и растрачивали себя в движении: то кружили и носились в небе, то садились покормиться на жирной свежевспаханной земле, но клевали как-то неохотно, будто не испытывали голода. И тут же беспокойство снова гнало их ввысь.

Черные и белые, галки и чайки, объединившись в этом странном товариществе, они искали какого-то освобождения — но так и не находили его, так и не могли успокоиться. Стаи скворцов с шелковистым шелестом перелетали с места на место, подгоняемые все той же жаждой движения, а птицы помельче, зяблики и жаворонки, как заведенные перепархивали с деревьев на изгородь.

Нат внимательно наблюдал и за ними, и за морскими птицами. Внизу, в заливе, они ждали, когда спадет вода. У этих птиц было больше терпения. Кулики-сороки, песчаники, травники, кроншнепы подолгу сидели у самой кромки воды, но, как только ленивое море отступало, насытив влагой берег и обнажив полосу морской травы и переворошенной гальки, они начинали суетиться и бегать по песку. Потом та же жажда полета толкала их ввысь. С шумом, гомоном, свистом, почти задевая крыльями морскую гладь, они покидали берег. Быстрей, еще быстрей, вперед, вперед — но куда? зачем? Не дающий покоя зов осени, тревожный и печальный, заколдовывал их, заставлял собираться в стаи, кружить и кричать; им надо было растратить весь свой запас энергии до того, как наступит зима.

Сидя у края обрыва и дожевывая пирог, Нат думал о том, что, быть может, осенью птицы получают некий знак, предупреждение. Надвигается зима. Многим из них суждено погибнуть. И они ведут себя совсем как люди, которые в предчувствии близкой смерти с головой уходят в работу или кидаются в разгул.

В эту осень птицы вели себя как никогда беспокойно, их возбуждение было особенно заметно, потому что дни стояли тихие. Когда на западных склонах работал трактор, то по временам он полностью скрывался из виду, вместе с силуэтом фермера за рулем, в туче орущих, кружащихся птиц. Их было непривычно много — Нат не мог этого не заметить. Осенью птицы всегда летали за плугом, но не такими огромными стаями, не с таким гамом.

Нат сказал об этом фермеру, мистеру Тригу, когда управился с изгородью.

— Да, птиц нынче много, я и сам вижу, — отозвался фермер, — некоторые совсем обнаглели, даже трактора не боятся. Сегодня пара чаек пролетела у меня прямо над головой, чуть шапку не сбили! Я вообще работал почти вслепую — над головой чайки, в глаза солнце бьет. Должно быть, к перемене погоды. Зима будет нынче суровая. Вот птицы и сходят с ума.

Шагая домой через поле, а потом вдоль дороги, обсаженной деревьями, Нат видел в догорающих лучах солнца птичьи стаи над западными холмами. Ветра не было; свинцовое море с высокой водой казалось неподвижным. В живых изгородях еще цвел лихонос, воздух был теплый. Но фермер оказался прав: ночью погода переменилась.

Спальня в доме у Ната выходила окнами на восток. Он проснулся в третьем часу ночи и услыхал, как завывает в дымоходе ветер. Это не был порывистый юго-западный ветер, который приносит дождь; это был восточный ветер, сухой и холодный. Он глухо гудел в трубе, и на кровле брякала отставшая шиферная плитка. Нат прислушался, и до него донесся рев волн, бушевавших в заливе. В маленькой спальне стало холодно — на кровать из-под двери дуло. Нат плотнее закутался в одеяло и прижался к спине спящей жены, но не заснул, а лежал, напрягая слух, полный беспричинных тревожных предчувствий.

Вдруг раздался негромкий стук в окно. Было похоже, что по стеклу стучит обломок какого-то засохшего вьющегося растения, но на стенах у них ничего не росло. Он прислушался — стук продолжался. Раздосадованный, он вылез из постели и подошел к окну. Когда он поднял раму, что-то мазнуло его по пальцам, ткнулось в руку, оцарапав кожу. Мелькнули крылья и тут же исчезли, рванувшись через крышу за дом.

Это была птица, но какая, он не разобрал. Должно быть, ветер загнал ее сюда, на подоконник.

Он закрыл окно и снова лег, но почувствовал на пальцах что-то мокрое и, поднеся руку к губам, понял, что это кровь. Это птица поранила его в темноте; наверно, испугалась, сама не знала, что делает. Он улегся поудобнее, пытаясь уснуть.

Вскоре снова раздался стук, на этот раз более энергичный, более настойчивый, и, потревоженная им, проснулась жена.

— Нат, посмотри, что там такое. Окно дребезжит.

— Я уже смотрел. Там птица, просится в дом. Слышишь, какой ветер? Он дует с востока и гонит птиц — вот они и ищут, где бы схорониться.

— Прогони их прочь. Я не могу спать при таком шуме.

Он второй раз подошел к окну и, открыв его, увидел на подоконнике уже не одну птицу, а целых полдюжины, и все они ринулись на него, норовя клюнуть в лицо.

Он вскрикнул и стал отбиваться от них руками. Как и первая птица, они взмыли над крышей и исчезли. Он быстро опустил окно и защелкнул задвижку.

— Смотри, что делается, — сказал он. — Они на меня набросились! Могли глаза выклевать!

Он стоял у окна и всматривался в темноту, но ничего не видел. Жена, еще не совсем проснувшись, что-то недоверчиво пробормотала.

— Я не выдумываю, — сказал он, рассердившись. — Я тебе говорю — птицы сидели на подоконнике, просились в дом.

Неожиданно из комнаты в конце коридора, где спали их двое детей, донесся испуганный крик.

— Это Джил, — сказала жена. От крика она окончательно проснулась и села в постели. — Пойди к ним, узнай, что случилось.

Нат зажег свечу, но, когда он открыл дверь в коридор, сквозняк задул ее.

Снова раздался крик ужаса — на этот раз дети кричали оба, и, вбежав в комнату, Нат услыхал в темноте хлопанье крыльев. Окно было раскрыто. Через него влетали птицы, ударялись с налету о потолок и стены, но тут же поворачивали к детским кроваткам.

— Не бойтесь, я здесь! — крикнул Нат, и дети с плачем кинулись к отцу, а птицы в темноте взлетали к потолку и пикировали вниз, целясь в них.

— Что там, Нат? Что случилось? — услыхал он голос жены из спальни. Он поскорее вытолкнул детей в коридор и захлопнул дверь, оставшись с птицами один на один.

Он сорвал одеяло с ближайшей кровати и начал размахивать им над головой. Он слышал хлопанье крыльев, шмяканье птичьих тел, но птицы не отступали, они нападали снова и снова, они клевали его в руки, в голову, их разящие клювы кололи, как острые вилки. Одеяло теперь превратилось в орудие защиты. Он обмотал им голову и, не видя уже ничего, молотил по птицам голыми руками. Подобраться к двери и открыть ее он не решался из страха, что птицы полетят следом.

Он не знал, сколько времени он бился с ними в темноте, но в конце концов почувствовал, как хлопанье крыльев вокруг постепенно стихает; наконец оно прекратилось совсем, и сквозь одеяло он разглядел, что в комнате стало светлей. Он ждал, слушал — нигде ни звука, только кто-то из детей хныкал в спальне. Свист и шелест крыльев прекратились.

Он стащил с головы одеяло и огляделся. В комнату просачивался холодный, серый утренний свет. Живые птицы улетели через открытое окно, мертвые лежали на полу. Нат глядел на них со стыдом и ужасом: все мелюзга, ни одной крупной птицы, и погибло их не меньше полусотни. Малиновки, зяблики, воробьи, синички, жаворонки, юрки — эти птахи по законам природы всегда держались каждая своей стаи, своих привычных мест, и вот теперь, объединившись в ратном пылу, они нашли свою смерть — разбились о стены или погибли от его руки. Многие во время битвы потеряли перья, у многих клювы были в крови — в его крови.

Чувствуя подступающую дурноту, Нат подошел к окну и поглядел на поля, начинавшиеся сразу за их огородом.

Было очень холодно, и земля почернела и затвердела. Это был не белый мороз, не иней, который так весело сверкает в утренних лучах, а мороз бесснежный, черный, каким сковывает землю восточный ветер. Море, еще сильнее разбушевавшееся с началом прилива, все в гребнях белой пены, яростно билось о берег. Птиц видно не было. Ни один воробьишка не чирикал в садовой изгороди; даже самые ранние птахи, рыжие и черные дрозды, не рылись в земле в поисках червяков. Не было слышно ни звука, кроме шума ветра и моря.

Нат закрыл окно и, затворив за собой дверь детской, пошел в спальню. Жена сидела на кровати, возле нее спала старшая девочка, а младшего, с забинтованным лицом, она держала на руках. Шторы на окнах были плотно задернуты, горели свечи. Лицо жены в желтом свете поразило его своей бледностью. Она сделала ему знак молчать.

— Уснул, — прошептала она, — только что. Он чем-то поранился, под глазом ссадина. Джил говорит, это птицы. Говорит, она проснулась, а в комнате полно птиц.

Жена смотрела на него, ища в его лице подтверждения. Вид у нее был испуганный и растерянный, и ему не хотелось, чтобы она видела, что он тоже потрясен, сбит с толку событиями последних часов.

— Там, в детской, птицы, — сказал он, — мертвые птицы, примерно с полсотни. Малиновки, крапивники, разные мелкие местные птички. Они все будто с ума посходили от этого ветра. — Он опустился на кровать рядом с женой и взял ее за руку. — Дело в погоде. Все, наверно, из-за этой ужасной погоды. Может, и птицы не здешние. Их сюда пригнало откуда-то.

— Погода-то переменилась только ночью, — прошептала жена. — Снега еще нет, что их могло пригнать? И голодать они пока не голодают. В полях хватает корма.

— Да нет, это погода, — повторил Нат. — Поверь мне, это все из-за погоды.

Лицо у него, как и у нее, было утомленное и осунувшееся. Какое-то время они молча глядели друг на друга.

— Пойду вниз, приготовлю чай, — сказал он.

Вид кухни его успокоил. Чашки с блюдцами, аккуратно расставленные на буфетных полках, стол, стулья, вязанье жены на ее плетеном кресле, детские игрушки в угловом шкафчике.

Он опустился на колени, выгреб прогоревшие угли и заново разжег плиту. Зрелище дружно занявшихся щепок вернуло чувство равновесия, а закипающий на огне чайник и другой, коричневый, для заварки — ощущение уюта и надежности. Он напился чаю сам и отнес чашку жене. Потом умылся в закутке за кухней и, натянув сапоги, отворил наружную дверь.

Небо было тяжелое, свинцово-серое, а бурые холмы, еще день назад блестевшие на солнце, теперь казались почти черными и мертвыми. Восточный ветер оголил деревья как бритвой, и каждый его порыв вздымал в воздух опавшую листву, сухую и ломкую. Нат потопал по земле сапогом — земля была скована холодом. Он еще не видывал такой резкой, внезапной перемены. Черная, бесснежная зима сошла на землю в одну ночь.

Наверху проснулись дети. Джил что-то говорила без умолку, а маленький Джонни снова плакал. Нат слышал, как жена их утешает, уговаривает. Вскоре все спустились вниз. У него был готов для них завтрак, день входил в привычную колею.

— Папа, ты прогнал птиц? — спросила Джил. Она совсем успокоилась, увидав огонь в очаге, дневной свет за окном и завтрак на столе.

— Да, да, они все улетели, — ответил Нат. — Их напугал восточный ветер. Они растерялись, сбились с пути, искали, где бы укрыться.

— Они на нас набросились, — сказала Джил, — хотели Джонни глаза выклевать.

— Это они со страху, — сказал Нат. — В комнате было темно, они не понимали, что к чему.

— Хорошо бы они больше не прилетали, — сказала Джил. — А то давай накрошим им хлеба на подоконник, может, они склюют его и улетят.

Она кончила завтракать и пошла за пальто и школьной сумкой. Нат молчал, но жена поглядела на него со значением. Они поняли друг друга без слов.

— Пойду провожу ее до автобуса, — сказал он. — Сегодня на ферму мне не надо.

И пока Джил мыла руки, он сказал жене:

— Держи все окна закрытыми и двери тоже, на всякий случай. Я загляну на ферму. Узнаю, не слыхали ли они там чего ночью.

Он пошел вместе с дочерью к проезжей дороге. Девочка, очевидно, успела забыть о ночном происшествии и бежала вприпрыжку впереди, наперегонки с сухими листьями; личико ее под островерхим капюшоном раскраснелось от холода.

— Пап, а снег скоро пойдет? — спросила она. — Уже ведь холодно!

Он взглянул на бесцветное небо, чувствуя спиной пронизывающий ветер.

— Нет, снега пока не предвидится. Это бесснежная зима, черная.

Пока они шли, он все время искал глазами птиц в живых изгородях, оглядывал поля, высматривал их в лесочке над фермой, где обычно собирались грачи и галки. Птиц нигде не было.

Жившие поблизости дети уже толпились на автобусной остановке, все закутанные, в капюшонах, как Джил, с бледными, закоченевшими лицами.

Джил побежала к ним, выкрикивая на бегу:

— Мой папа говорит — снега не будет! Будет черная зима!

О птицах она не сказала ни слова и сразу же затеяла игру с другой девочкой — обе принялись бороться и толкать друг дружку. Наконец показался автобус, он поднимался в гору, покачиваясь с боку на бок. Нат подождал, пока дочка села, потом повернул обратно и пошел по дороге к ферме. У него был свободный день, но ему хотелось удостовериться, что там все в порядке. Джим, работник, смотревший за коровами, громыхал чем-то во дворе.

— Хозяин дома? — спросил Нат.

— На рынок уехал. Сегодня вторник.

Грохоча сапогами, Джим ушел за сарай. У него не было времени стоять да разговоры разговаривать. Умничает он больно, этот Нат. Все книжки, говорят, читает.

Нат и в самом деле забыл, что сегодня вторник. Да, ночные события порядком выбили его из колеи. Он подошел к заднему крыльцу и сразу же услышал, как миссис Триг что-то напевает на кухне под аккомпанемент радио.

— Вы дома, хозяюшка? — спросил он.

Миссис Триг появилась в дверях — крупная, добродушная, с неизменной улыбкой.

— Добрый день, мистер Хокен. Может, вы мне объясните, откуда этот холод? Из России, что ли? Никогда бы не подумала, что холода могут ударить так внезапно. И дальше будет холодать, по радио сказали. Что-то там делается за Полярным кругом.

— Мы еще сегодня не включали радио, — сказал Нат. — Ночь была беспокойная.

— Что-нибудь с ребятишками?

— Нет, нет. — Он не знал, как ей объяснить. Сейчас, при свете дня, рассказ о ночном сражении с птицами, конечно, должен звучать дико.

Он попытался рассказать, как было дело, но по глазам миссис Триг понял, что она считает его историю плодом дурного сна.

— Вы уверены, что птицы были настоящие, всамделишные? — спросила она, улыбаясь. — С перьями, со всем, что положено? А не такие, какие могут привидеться кой-кому в субботний вечер, когда питейные заведения уже закрыты?

— Миссис Триг, — сказал Нат, — у нас в детской на полу полсотни мертвых птиц. Самых разных — малиновки, крапивники, кого там только нет. Они и на меня напали, и Джонни чуть глаза не выклевали.

Миссис Триг посмотрела на него с сомнением.

— Ну что ж, всякое бывает, — сказала она, — при такой-то погоде. А если уж они залетели в дом, то, наверно, совсем сбились с толку. Может, это птицы откуда-нибудь издалека, из-за этого самого Полярного круга?

— Нет, птицы местные, самые обычные.

— Странное дело, — сказала миссис Триг, — просто не знаю, что и думать. Вам надо все это описать и послать в «Гардиан». Они уж найдут что ответить. Ну, мне пора, дела ждут.

Она кивнула ему, улыбнулась и ушла обратно в кухню.

Нат, не удовлетворенный разговором, пошагал прочь. Если бы не мертвые птицы на полу — их еще надо собрать и закопать где-нибудь, — он и сам бы принял всю историю за выдумку.

У калитки стоял Джим.

— С птицами неприятностей не было? — спросил Нат.

— С птицами? С какими птицами?

— На нас прошлой ночью птицы напали. Целая стая. Залетели в спальню к детям. Странные птицы, прямо кровожадные какие-то.

— Вот как? — До Джима все доходило невероятно медленно. — Никогда не слыхал, чтоб птицы были кровожадные, — наконец сказал он. — Ручные — это да, это бывает. Прямо на окна прилетают за крошками.

— Те птицы были далеко не ручные.

— Вот как? Может, они замерзли? Или голодные были? Вы им крошек насыпьте.

Джима вся эта история интересовала ничуть не больше, чем миссис Триг. Как воздушные налеты во время войны, подумал Нат. Здесь, в этой части Англии, никто и не подозревал, сколько пришлось перевидать и испытать жителям того же Плимута.[2] Чтобы что-то тебя затронуло по-настоящему, нужно самому это пережить.

Он направился к дому — прошел вдоль аллеи, перебрался через перелаз.

На кухне он застал жену и Джонни.

— Ну что, видел кого-нибудь? — спросила жена.

— Говорил с миссис Триг и с Джимом. По-моему, они мне не поверили. Но у них все в порядке.

— Ты бы унес этих птиц, — сказала жена. — Я хотела постели застелить, но я туда войти не могу. Страшно.

— Теперь-то бояться нечего. Они мертвые.

Нат поднялся наверх с мешком и покидал в него, один за другим, все птичьи трупики. Их было ровно пятьдесят. Самые обычные пташки, сплошная мелочь, даже ни одного дрозда. Только страх мог вызвать такую агрессивность. Синички, крапивники — неужели их крохотные клювы вонзались ночью с такой яростью в его лицо и руки? Трудно поверить. Он отнес мешок в сад, и тут встала новая проблема — земля так затвердела от холода, что копать ее было невозможно. Землю намертво сковало стужей, но снега при этом не было; да и вообще за последние часы не произошло ничего особенного — разве что задул восточный ветер. Все это было странно, необъяснимо. Предсказатели погоды, должно быть, правы — похолодание каким-то образом связано с Полярным кругом.

Ветер пронизывал его до костей, пока он стоял в нерешительности с мешком в руках. Внизу, в заливе, бушевали волны — были отчетливо видны их пенистые гребни. Он решил отнести птиц на берег и там закопать.

Когда он добрался до мыса, ветер задул так свирепо, что он едва мог устоять на ногах. Ему было больно дышать, голые руки посинели. Он никогда не испытывал такого холода, не помнил такой стужи — даже в самые суровые зимы. Был отлив. Хрустя галькой, он прошел туда, где песок был порыхлее, повернулся спиной к ветру и стал копать каблуками яму. Но как только он опорожнил мешок, налетевший вихрь подхватил мертвых птиц, поднял их в воздух, понес вдоль пляжа и в считанные секунды разбросал и развеял, как перышки. В этом зрелище было что-то отталкивающее. Ему стало не по себе. «Когда начнется прилив, вода их унесет», — решил он.

Он перевел взгляд на море, всматриваясь в белопенные зеленые буруны. Они вздымались отвесной стеной, закручивались и снова разбивались; грохот волн, ослабленный расстоянием, казался не таким оглушительным, как во время прилива.

И вдруг он увидел их. Чайки! Они качались на волнах вдали от берега.

То, что он поначалу принял за буруны, были белые чайки. Сотни, тысячи, десятки тысяч… Они поднимались и падали вместе с волнами, держа головы по ветру, будто мощная боевая флотилия, бросившая якорь в ожидании прилива. Чайки заполняли все видимое пространство. Они двигались развернутым строем, бесконечными, тесно сомкнутыми рядами, колонна за колонной. Будь на море штиль, они покрыли бы белым облаком весь залив, голова к голове, тело к телу. И только восточный ветер, нагонявший высокие волны, по временам скрывал их от глаз.

Нат повернулся, пошел прочь от берега и по крутой тропке стал подниматься к дому. Надо срочно кому-то сообщить, кого-то предупредить. Погода тому виной или восточный ветер, только творится что-то непонятное. Может, пойти к телефонной будке у автобусной остановки и позвонить в полицию? Но что они могут сделать? Что вообще можно сделать? Ну, он скажет, что в заливе собрались сотни, тысячи чаек, потому что их пригнал туда шторм или голод. В полиции решат, что он пьяный или сумасшедший, или, что еще хуже, выслушают с полнейшим равнодушием: «Спасибо. Нам об этом уже доложили. Действительно, из-за неблагоприятных погодных условий в окрестностях скопилось большое количество птиц». Нат огляделся по сторонам. Других птиц пока видно не было. Может, все они откуда-то из глубины страны, всех гонит холод?

Жена встретила его у порога.

— Нат, объявили по радио! Только что передавали специальный выпуск новостей. Я записала.

— Что объявили по радио?

— Насчет птиц. Они не только у нас, они повсюду. В Лондоне, по всей стране. На птиц что-то нашло.

Они вместе прошли на кухню. Он прочел то, что жена записала на клочке бумаги.

«Сообщение Министерства внутренних дел от 11 часов утра. С начала дня ежечасно поступают сведения о том, что в городах, деревнях и отдаленных районах страны огромными стаями собираются птицы. Они создают помехи движению транспорта, причиняют разрушения и даже нападают на людей. Предполагается, что арктические воздушные потоки, в зоне которых в настоящее время находятся Британские острова, заставляют птиц массами перемещаться на юг; сильный голод, по всей видимости, вынуждает их нападать на людей. Предупреждаем владельцев домов: плотно закройте окна и двери, проверьте дымоходы и примите необходимые меры, с тем чтобы обеспечить безопасность ваших детей. Ждите дальнейших сообщений».

Ната вдруг охватило непонятное возбуждение. Он торжествующе взглянул на жену.

— Ну вот, что я тебе говорил? Надеюсь, на ферме тоже слушают радио. Миссис Триг теперь убедится, что я ничего не сочинил. Все так и есть. Они повсюду. Недаром я с утра себе твержу, что тут что-то неладно. И сейчас, с берега, я видел в море чаек — там тысячи, десятки тысяч чаек, вплотную друг к дружке, булавку между ними не просунуть, — качаются себе на волнах, точно чего-то ждут.

— Чего ждут, Нат? — спросила жена.

Он пристально посмотрел на нее, потом снова на клочок бумаги.

— Не знаю, — выговорил он наконец. — Здесь сказано про сильный голод…

Он подошел к ящику, где хранил молоток и инструменты.

— Что ты хочешь делать, Нат?

— Забить окна, перекрыть дымоходы, как велят.

— Ты думаешь, птицы смогут пробраться в дом, если окна просто закрыть? Воробьи, малиновки и прочая мелочь? Каким образом?

Он не ответил. Сейчас он думал не о воробьях и малиновках. Он думал о чайках…

Он поднялся наверх и работал не покладая рук всю первую половину дня — забил досками окна в спальнях, заделал основание дымоходов. Хорошо еще, что у него выходной и что он не занят на ферме. Работа с молотком и гвоздями напомнила ему давние времена, самое начало войны. Он тогда еще не был женат, жил у матери в Плимуте, и когда ввели затемнение, сколотил для всех окон ставни. И бомбоубежище соорудил. Правда, пользы от него оказалось немного, когда начались налеты. Интересно, примут ли фермер с женой хотя бы такие простые меры предосторожности? Вряд ли, не похоже на них. Беззаботные они люди. Могут просто посмеяться, и все. Уедут на танцы или отправятся к соседям в карты играть.

— Обед готов! — крикнула из кухни жена.

— Слышу, сейчас спущусь!

Он был доволен своей работой — щиты отлично легли на окна, распорки прочно встали в основание дымоходов.

После обеда, когда жена мыла посуду, Нат включил радио, чтобы послушать известия, передающиеся в час дня. Сперва повторили утреннее сообщение — то, которое записала жена, — но в сводке новостей появились дополнительные подробности. «Стаи птиц нарушили привычный распорядок во всех районах страны, — объявил диктор. — В Лондоне в десять часов утра птицы закрыли небо так плотно, что могло показаться, будто над городом нависла гигантская черная туча. Птицы рассаживались на шпилях, на оконных карнизах, на дымоходах. Преобладающие породы — дрозд черный, дрозд обыкновенный, домовый воробей; кроме того, что естественно для столицы, в большом количестве представлены голуби и скворцы и, конечно, завсегдатай лондонской Темзы — чайка черноголовая. Зрелище было столь поразительное, что на главных магистралях остановилось уличное движение, лавки и конторы опустели, а тротуары и мостовые были запружены толпами любопытствующих».

За этим последовало описание имевших место инцидентов; еще раз было сказано, что наиболее вероятная причина этого явления — голод и стужа; напоследок диктор повторил предупреждение владельцам домов. Голос у него был спокойный, слегка надменный. У Ната создалось впечатление, что уж он-то, во всяком случае, излагает все происходящее не всерьез, словно речь идет о каком-то затянувшемся розыгрыше. И таких, как он, много, таких сотни — и никто не в состоянии представить себе, что значит сражаться в кромешной тьме с тучей птиц. Сегодня вечером в Лондоне наверняка устроят народное гулянье, наподобие тех, что бывают в день выборов. Люди будут толпиться на улице, шуметь, хохотать, напиваться. «Птиц-то сколько! Пошли поглядим!»

Он выключил радио и принялся за окна на кухне. Жена молча наблюдала; маленький Джонни вертелся у ее ног.

— Нат, а здесь-то доски зачем? — спросила она. — Теперь придется зажигать свечи чуть ли не в два часа дня. И вообще я не понимаю, какой толк в этих досках.

— Лучше перестраховаться, чем потом локти кусать, — ответил Нат. — Не хочу рисковать.

— Куда смотрят власти? — сказала жена. — Надо было вызвать войска и начать отстреливать птиц. Живо бы их распугали.

— Ну, допустим. А как, по-твоему, это сделать?

— Посылают же войска в доки, когда докеры бастуют. Бросают солдат на разгрузку судов.

— Верно, — сказал Нат, — только в Лондоне восемь миллионов жителей или даже больше. А сколько всяких зданий, жилых домов, особняков! Это сколько же нужно солдат — отстреливать птиц со всех крыш?

— Не знаю, но что-то надо делать. Власти должны что-то предпринять.

Нат подумал про себя, что власти, наверно, как раз сейчас ломают голову в поисках выхода, но как бы они ни решили действовать в Лондоне и других больших городах, здесь, за три сотни миль от столицы, это людям не поможет. Каждый хозяин должен сам побеспокоиться о собственном доме.

— А как у нас со съестным? — спросил он.

— Господи, Нат, что еще тебе придет в голову?

— Не спорь. Какие есть припасы?

— Завтра среда, наш закупочный день, ты сам знаешь. Я не держу ничего лишнего в сыром виде, все ведь портится. Мясник приедет только послезавтра. Но я могу что-нибудь мясное привезти и завтра из города.

Нат не хотел пугать жену понапрасну, но сам подумал, что намеченная на завтра поездка в город вряд ли состоится. Он заглянул в кладовую и заодно в буфет, где жена держала банки с консервами. Хлеба было маловато.

— Ну а с хлебом что?

— И булочник будет завтра.

Муки тоже было немного. Впрочем, хватит испечь буханку хлеба, если булочник завтра не приедет.

— В старое время мы бы забот не знали, — сказал Нат. — Женщины пекли хлеб два раза в неделю, сами рыбу солили, и в доме всегда были запасы еды. Семья могла бы выдержать осаду, если б понадобилось.

— Я пробовала давать детям рыбные консервы, им не понравилось, — сказала жена.

Нат продолжал забивать досками кухонные окна. И вдруг вспомнил: свечи! Свечи тоже были на исходе. Завтра надо бы и свечей докупить. Но ничего не попишешь. Сегодня нужно лечь пораньше. Если, конечно…

Он встал, прошел через заднее крыльцо в огород и поглядел на море. Солнце весь день не показывалось, и теперь, хотя было всего три часа, вокруг сгустилась мгла, небо было тяжелое, мрачное, бесцветное, как соль. Он слышал, как волны злобно барабанят о скалы. Он пошел вниз по тропке к берегу и на полдороге вдруг замер. Был прилив; вода уже стояла высоко. Прибрежные скалы, утром еще обнаженные, теперь полностью скрылись под водой, но Нат смотрел сейчас не на море. Он смотрел на чаек. Чайки все снялись с места. Сотни, тысячи их кружили над водой, напрягая крылья, борясь с ветром. Чайки затмили небо — потому и стемнело вокруг. Они летали молча, не издавая ни звука. Они парили, кружили, взмывали вверх и падали, меряясь силами с ветром.

Нат повернулся и бегом бросился к дому.

— Я пошел за Джил, — сказал он жене. — Хочу встретить ее на остановке.

— Что случилось? — спросила жена. — На тебе лица нет.

— Не выпускай Джонни из дому. И запри дверь. И лучше задерни шторы и зажги свечи.

— Но ведь только три часа дня!

— Неважно. Делай, как я сказал.

Он заглянул под навес у заднего крыльца, где держал огородный инвентарь. Подходящего мало. Лопата слишком тяжелая, вилы не годятся. Он взял мотыгу — ее, по крайней мере, легко нести.

Он обогнул дом и пошел к автобусной остановке, то и дело оглядываясь через плечо на море. Чайки поднялись выше и теперь описывали большие, более широкие круги — их огромные соединения выстраивались в небе в боевом порядке.

Нат прибавил шагу. Он знал, что автобус доберется до вершины холма не раньше четырех, но все равно спешил. На пути он никого, к счастью, не встретил — не то время, чтобы стоять и лясы точить.

Он дошел до остановки и принялся ждать. Конечно, он напрасно спешил — до автобуса оставалось добрых полчаса. Он потопал ногами, чтобы согреться, подул на закоченевшие руки. Вдали перед ним простирались меловые горы, чистые и белые на фоне мрачного блеклого неба. Неожиданно из-за гор поднялось что-то черное, как мазок сажи; потом пятно стало разрастаться, приобрело объем и превратилось в тучу, которая тут же распалась на части, поплывшие на север, на запад, на восток и на юг; и это были вовсе не тучи: это были птицы. Нат следил за их движением по небу, и, когда одна стая пролетала над ним на высоте двух или трех сотен футов, он понял по их скорости, что они направляются от побережья в глубь страны и что им нет дела до людей здесь, на полуострове. Это были грачи, вороны, галки, сороки, сойки — птицы, которые не прочь поживиться другими, более мелкими пташками; но сегодня они имели в виду добычу совсем иного рода.

«Им поручены города, — подумал Нат. — Они четко знают, что им надо делать. Им наплевать на нас. С нами расправятся чайки. А эти летят в города».

Он вошел в телефонную будку и снял трубку. Достаточно, если ему ответит коммутатор. Там уж передадут кому нужно.

— Я звоню с шоссе, от автобусной остановки, — начал он. — Хочу сообщить, что мимо меня летят огромные полчища птиц. Чайки тоже скапливаются в заливе.

— Ясно, — ответил женский голос, усталый, безразличный.

— Могу я быть уверен; что вы передадите мое сообщение куда полагается?

— Да, да, конечно. — На этот раз в голосе явно звучали раздраженные нотки. Затем послышались короткие гудки.

«Такая же, как все, — подумал Нат, — ни до чего нет дела. Может, ей целый день звонят, надоедают. А ей охота вечером пойти в кино. Повиснет на каком-нибудь парне и будет ахать: „Ты только посмотри, сколько птиц!“ Ничем такую не проймешь…»

Автобус, пыхтя, подкатил к остановке. Джил спрыгнула на землю, за ней еще трое или четверо ребят. Автобус тут же двинулся дальше, в сторону города.

— Пап, а это для чего?

Ребятишки со смехом окружили его, показывая пальцами на мотыгу.

— Просто так взял, на всякий случай, — сказал он. — Ну, а теперь по домам. Сегодня холодно, нечего болтаться на улице. Ну-ка, живенько! Я постою, пока вы пробежите через поле, погляжу, кто из вас быстрее бегает.

Он обращался к детям, которые жили в поселке, в муниципальных домах. Наискосок, через поле, туда было ближе.

— Мы хотели немножко поиграть по дороге, — заявил один мальчик.

— Никаких игр. Марш по домам, а не то я вашим мамам нажалуюсь.

Дети пошептались, поглядывая на него круглыми удивленными глазами, а потом стремглав помчались через поле. Джил смотрела на отца, недовольно надув губы.

— Мы всегда играем по дороге из школы, — сказала она.

— Только не сегодня. Сегодня игры отменяются. Идем скорей, не будем время терять.

Он теперь ясно видел чаек — они держали курс на сушу, кружили над полями, все так же молча, так же беззвучно.

— Пап, погляди туда. Смотри, сколько чаек!

— Я вижу. Давай скорее!

— А куда это они? Куда они летят?

— В глубь страны, наверно. Ищут, где теплее.

Он схватил ее за руку и потащил за собой.

— Пап, не так быстро, я не поспеваю.

Чайки проделали то же, что до них грачи и вороны: они развернулись строем по небу, разделились на четыре многотысячных отряда и двинулись на север, юг, восток и запад.

— Пап, что это? Что чайки делают?

В отличие от галок и ворон чайки, разделившись, еще продолжали кружить и не торопились набирать высоту, будто ждали какого-то сигнала. Как будто окончательное решение еще не принято. Еще не сформулирован приказ.

— Хочешь, я тебя понесу, Джил? Давай-ка забирайся ко мне на спину.

Он надеялся, что так будет быстрее, но не рассчитал — Джил была тяжелая, все время сползала вниз. При этом она еще и плакала. Ей передался отцовский страх, предчувствие опасности.

— Противные чайки! Пускай улетают. Смотри, они совсем низко!

Он поставил девочку на землю и перешел на бег, таща ее за собой. На повороте у фермы он увидал, что мистер Триг выкатывает из гаража машину. Нат окликнул его:

— Не подбросите нас до дому?

— Что это вдруг?

Фермер повернулся на сиденье и удивленно уставился на них. Затем его веселая румяная физиономия расплылась в улыбке.

— Похоже, скоро начнется забава, — сказал он. — Видели чаек? Мы с Джимом хотим их немного пощелкать. Все свихнулись на этих птицах, только о них и говорят. Слышал, что они вас ночью навестили. Могу одолжить ружье.

Нат отрицательно покачал головой. Фермерская малолитражка была загружена до предела. Места хватило бы только для Джил, и то если посадить ее на пустые канистры на заднем сиденье.

— Ружья мне не надо, но вы бы меня очень выручили, если б подвезли Джил. Она боится птиц.

Он говорил отрывисто и быстро — не хотел вдаваться в объяснения при ребенке.

— Хорошо, — сказал фермер, — я ее отвезу. Не хотите, значит, участвовать в нашей охоте? А зря! Мы им покажем! Перья полетят — будь здоров!

Джил уселась в машину, и фермер, развернувшись, покатил по дороге. Нат пошел следом. Триг просто спятил! Что значит какое-то ружье против целого неба птиц?

Теперь, когда ему больше не надо было беспокоиться за Джил, он мог как следует оглядеться. Чайки все еще кружили над полями. В основном это были серебристые чайки, но среди них было и немало черноголовых. Обычно эти две породы держатся врозь, но нынче что-то их объединило. Что-то свело их вместе, и свело не случайно. Он слыхал, что черноголовки нападают на птиц помельче, а бывает, и на новорожденных ягнят. Своими глазами ему, правда, ничего такого видеть не приходилось. Но сейчас, глядя на небо, он это вспомнил. Чайки определенно держали курс на ферму. Они кружили гораздо ниже, и черноголовые были впереди. Черноголовые возглавляли атаку. Значит, их цель — ферма. Туда они и летят.

Нат прибавил шагу. Он видел, как фермерская машина отъехала от дома и повернула ему навстречу. Поравнявшись с ним, фермер рывком затормозил.

— Девочка уже на месте, — сказал он. — Мать ее поджидала. Ну, как вам все это нравится? В городе ходят слухи, что это русские виноваты. Окормили птиц какой-то отравой.

— Каким образом?

— Почем я знаю! Кто-то сболтнет — и пошло. Ну что, не надумали присоединиться к нашей охотничьей партии?

— Нет, я домой. Жена будет волноваться.

— Хозяйка моя считает, что в охоте был бы смысл, если б чаек можно было есть, — сказал Триг. — Мы бы их тогда жарили, пекли, мариновали… Вот погодите, выпущу несколько обойм в эту нечисть — только пух и перья полетят.

— А вы окна забили? — спросил Нат.

— Еще чего! Чушь это все. По радио любят запугивать. У меня и так дел невпроворот, не хватало еще с окнами возиться.

— На вашем месте я бы заколотил.

— Да бросьте! Совсем вас застращали. Хотите — приезжайте ночевать.

— Большое спасибо, мы уж как-нибудь дома.

— Ну, тогда пока. Увидимся утром. Зажарим на завтрак пару чаек.

Триг ухмыльнулся и свернул к воротам фермы.

Нат пошел быстрым шагом. Он миновал рощицу, старый амбар; теперь перелаз — и до дома останется пройти последний отрезок поля.

Перебираясь через изгородь, он услыхал свист крыльев: прямо на него спикировала черноголовая чайка, промахнулась, развернулась на лету, взмыла вверх и снова спикировала. В мгновение ока к ней присоединились еще чайки — шесть, семь, двенадцать, серебристые и черноголовые вперемешку. Он бросил мотыгу. Все равно толку от нее никакого. Прикрывая голову руками, он бросился к дому. Чайки не отставали и продолжали атаковать его сверху, по-прежнему молча; в тишине раздавалось только хлопанье крыльев. Свирепых, безжалостных крыльев. Он чувствовал, как кровь течет у него по пальцам, по запястьям, по шее. Твердые клювы били сверху наотмашь, раздирая плоть. Только бы уберечь глаза. Остальное неважно. Только бы спасти от них глаза. Они еще не научились вцепляться намертво, рвать одежду, обрушиваться всем скопом на голову, на спину. Но они смелели с каждой новой атакой. И действовали они отчаянно и безоглядно, не щадя себя. Многие, если им случалось спикировать слишком низко и промахнуться, ударялись об землю, разбивались вдрызг, ломали себе кости. На бегу Нат то и дело спотыкался об искалеченных чаек и отшвыривал их ногой.

Кое-как он добрался до двери и стал барабанить в нее окровавленными руками. Из-за досок на окнах казалось, что в доме темно. Кругом была темнота.

— Открой! — крикнул он. — Это я! Открой!

Он старался перекричать шум хлопающих крыльев.

И в эту секунду он увидел над собой баклана, изготовившегося к броску. Чайки кружили, улетали, боролись с ветром, и только баклан висел в небе неподвижно. Один-единственный баклан — прямо у Ната над головой. Внезапно он прижал крылья к телу и камнем пошел вниз. Нат закричал, и дверь, по счастью, распахнулась. Он едва успел переступить через порог — жена всей тяжестью налегла на дверь.

И тут же они услыхали, как со стуком ударился о землю баклан.

Жена промыла и перевязала ему раны. Они оказались не особенно глубокими. Больше всего пострадали кисти рук и запястья. Не будь на нем шапки, чайки бы добрались и до головы. Ну а баклан… баклан мог бы запросто пробить ему череп.

Дети, как и следовало ожидать, подняли рев, когда увидели, что у отца руки в крови.

Он попытался их успокоить:

— Все в порядке, мне совсем не больно. Ранки пустяковые. Джил, поиграй с Джонни, пока мама промывает мне царапины.

Он притворил дверь из кухни, чтобы не пугать детей. Лицо у жены было пепельно-серое. Она открыла кран над раковиной.

— Я их видела, — прошептала она. — Они как раз стали сбиваться в кучу, когда мистер Триг привез Джил. И я так крепко захлопнула дверь, что ее заклинило. Потому и не могла тебе сразу открыть.

— Слава богу, они караулили меня. С Джил они бы справились в два счета. Тут хватило бы и одной птицы.

Они шептались, как заговорщики, чтобы дети не слышали, пока жена бинтовала ему руки и шею.

— Они летят в глубь страны, — сказал он. — Их тысячи. Грачи, вороны, все крупные птицы. Я видел их, пока ждал на остановке. Они нацелились на города.

— Для чего, Нат?

— Добычи ищут. Сперва будут нападать на людей на улице. Потом попробуют проникнуть в дома через окна и дымоходы.

— Но почему власти ничего не предпринимают? Почему не высылают войска, пулеметы, хоть что-нибудь?

— Еще не успели. Никто ведь к этому не был готов. Послушаем, что скажут в шесть часов, в известиях.

Нат прошел на кухню, за ним следом жена. Джонни мирно играл на полу. Зато Джил была явно встревожена.

— Там птицы, — сказала она. — Пап, послушай!

Нат прислушался. Из-за окон и двери доносились приглушенные звуки. Шорох крыльев, скрип когтей, скребущих по дереву, пытающихся отыскать лазейку в дом. Звук трущихся друг о друга птичьих тел, толкотня на подоконниках. И по временам резкий, отчетливый стук, когда какая-нибудь незадачливая птица со всего маху ударялась об землю.

«Сколько-то их расшибется насмерть, — подумал он. — Но, к сожалению, малая часть. Малая часть».

— Все в порядке, Джил, — произнес он вслух. — Окна я крепко заколотил. Птицам сюда хода нет.

Он снова тщательно проверил окна. Сработано на совесть. Все щели законопачены, но можно попытаться еще кое-что сделать, чтоб была стопроцентная гарантия. Он принес клинышки, полоски старой жести, деревяшки, металлические планки и стал прибивать их по бокам, чтобы доски держались надежнее. Стук молотка немного заглушил птичью возню, все это царапанье, шарканье и самый зловещий звук — больше всего он боялся, что его услышат жена или дети: треск стекла под ударами клювов.

— Включи-ка радио, — сказал он жене. — Послушаем, что там передают.

Радио тоже должно помочь заглушить наружные звуки. Он пошел наверх и принялся тем же способом укреплять окна в спальне и в детской. Теперь он слышал, что творится на крыше, слышал скрежет птичьих когтей, суетливые перебежки.

Он решил, что ночевать всем надо в кухне — матрасы можно снести вниз и положить прямо на полу. И огонь в плите не гасить. Он сомневался в дымоходах верхнего этажа. Доски, которыми он забил основания, могли не выдержать. А в кухне всю ночь будет гореть огонь, так спокойней. Хорошо бы преподнести это в какой-нибудь шутливой форме. Сказать детям, что он придумал разбить походный лагерь, как в лесу. И если случится самое худшее и птицы проникнут в дом через верхние дымоходы, то из спален им не так-то просто будет выбраться. На то, чтобы пробиться сквозь двери, понадобится много часов, а то и дней. Там, наверху, они никому не смогут причинить вреда. Оказавшись взаперти в таком множестве, они неминуемо задохнутся и погибнут.

Он начал перетаскивать вниз матрасы. При виде их глаза жены тревожно расширились: она подумала, что птицы уже наверху.

— Ну вот, полный порядок, — сказал он. — Сегодня будем все спать в кухне. У огня уютней. Кроме того, здесь не слышно, как эти дурацкие птицы скребутся в окна.

Он позвал детей помочь ему переставить мебель и на всякий случай с помощью жены пододвинул к окну кухонный буфет. Буфет встал хорошо. Лишняя гарантия. На освободившееся место у стены теперь можно положить рядком матрасы.

«Мы здесь в относительной безопасности, — подумал он. — Уютно и надежно, как в бомбоубежище. Правда, с едой плоховато. Продуктов и угля для плиты хватит на два-три дня, не больше. А к тому времени…»

Но что толку загадывать наперед? Еще надо послушать, что объявят по радио. Должны они как-то проинструктировать людей. И тут, в довершение всего, он осознал, что в эфире звучит только музыка. Музыка вместо постоянной детской передачи, которая идет в это время. Он взглянул на шкалу приемника. Настроено верно, на лондонское радиовещание. Танцевальные записи! Он щелкнул ручкой и переключился на развлекательную программу. То же самое. И тогда он вдруг понял, в чем дело. Все обычные передачи отменены. Такое бывает только в исключительных случаях. В день всеобщих выборов, например. Он попытался вспомнить, как было в войну, во время массированных налетов на Лондон, и тут же сообразил, что центральная радиостанция находилась тогда не в Лондоне. Передачи транслировались из какого-то временного центра. «Пожалуй, здесь мы в лучшем положении, — подумал он. — Здесь, на кухне, когда окна и двери забиты досками, надежней, чем в городах. Надо благодарить бога, что мы не в городе».

В шесть часов музыка прекратилась. Раздался сигнал точного времени. Он должен послушать известия, даже если они перепугают детей. Сигналы смолкли, наступила пауза. Потом заговорил диктор. Голос у него был торжественный и серьезный. Совсем не то что днем.

«Говорит Лондон. Сегодня в четыре часа дня в стране объявлено чрезвычайное положение. Предпринимаются шаги для спасения жизни и имущества граждан. Однако на их немедленный эффект рассчитывать нельзя ввиду непредвиденного и беспрецедентного характера данного кризиса. Всем домовладельцам предлагается принять срочные меры к тому, чтобы обезопасить свое жилище, а жильцы многоквартирных домов должны объединиться и сделать все от них зависящее, чтобы исключить всякий доступ внутрь. Сегодня вечером категорически воспрещается покидать пределы домов и находиться на улицах, на проезжих дорогах или где бы то ни было вне закрытых помещений. Птицы большими стаями нападают на всех, кто оказывается в их поле зрения, и уже начали осаждать дома. Только при соблюдении должных мер безопасности жилища могут остаться недоступными для птиц. Просьба к населению сохранять спокойствие и не поддаваться панике. Ввиду исключительности создавшегося положения все станции прекращают свои передачи до семи часов утра».

Затем сыграли государственный гимн. Больше ждать было нечего. Нат выключил приемник. Он взглянул на жену, она на него.

— Папа, про что они? — спросила Джил. — Что это они говорили в новостях?

— Говорили, что сегодня больше не будет передач, — сказал Нат. — Там, на радио, какая-то авария.

— Из-за птиц? — спросила Джил. — Это птицы что-то повредили?

— Нет, просто все там очень заняты. А от птиц, конечно, много вреда, особенно в городах, надо поскорей от них избавиться. Ничего, один вечер обойдемся без радио.

— Хорошо бы у нас был патефон, — сказала Джил. — Все-таки лучше, чем совсем ничего.

Она не сводила глаз с буфета, которым были забаррикадированы окна. Несмотря на все старания, невозможно было не слышать непрерывного постукиванья, шуршания, назойливого шелеста и хлопанья крыльев.

— Давайте сегодня поужинаем пораньше, — сказал Нат. — Приготовим что-нибудь вкусненькое. Попросим маму. Пускай сделает что-нибудь, что мы все любим. Гренки с сыром — идет?

Он подмигнул жене, незаметно сделав ей знак. Ему хотелось, чтобы с лица Джил сошло выражение страха и тревожного ожидания.

Он помогал готовить ужин и при этом напевал, насвистывал, нарочно громко гремел посудой, и ему показалось, что шарканье и стук стали тише, звучали не так настойчиво. Потом он поднялся наверх и прислушался, но на этот раз не услышал суеты и толкотни на крыше.

«Тоже небось соображают, — подумал он. — Понимают, что сюда им не пробиться. Наверно, отправились в другое место. Зачем на нас зря тратить время?»

Ужин прошел спокойно, без происшествий, и только потом, когда они убирали со стола, они услышали новый, рокочущий звук, издавна хорошо знакомый.

Жена повернулась к нему, ее лицо вспыхнуло радостью.

— Самолеты! — сказала она. — Они выслали против птиц самолеты. Я все время говорила, что они должны это сделать. Теперь птицам конец. Это ведь стреляют из орудий? Ты слышишь?

Возможно, это и была орудийная пальба — где-то далеко в море. Трудно сказать. Тяжелые морские орудия могли бы дать результат вдали от берега, но сейчас чайки не в море, а на суше. Кто же станет обстреливать берег, рисковать жизнью населения?

— Какое счастье — слышать самолеты, правда? — сказала жена.

Джил, которой передалось радостное возбуждение матери, стала вместе с Джонни подпрыгивать на месте:

— Самолеты прогонят птиц! Самолеты их всех убьют!

И тут они услыхали взрыв — примерно милях в двух, за ним второй, третий. Рокот моторов начал удаляться; самолеты уходили в сторону моря.

— Что это? — спросила жена. — Они сбросили бомбы на птиц?

— Не знаю, — ответил Нат. — Не думаю.

Он не хотел говорить ей, что взрыв, который они слышали, — это крушение самолета. Значит, власти попытались выслать воздушную разведку; неужели там никто не понимает, что эта затея — чистое самоубийство? Что может самолет против птиц, бросающихся, как смертники, на пропеллеры, на фюзеляж? Может только сам рухнуть вниз. И если эти попытки делаются по всей стране, то во сколько жизней они обойдутся? Не иначе, как там, наверху, кто-то окончательно потерял голову.

— А где самолеты, пап? — спросила Джил.

— Улетели обратно на базу. Ну, а теперь живо спать!

Пока жена отвлеклась на свои привычные дела — раздевала детей у огня, стелила им простынки, укладывала, — он еще раз обошел дом и удостоверился, что щели повсюду плотно заделаны. Рокота самолетов не было слышно, орудийная пальба на море тоже прекратилась. «Пустая трата сил, — подумал Нат. — Много ли их можно уничтожить таким путем? Ценой человеческих жизней! Правда, есть еще газ. Может, они попробуют распылять иприт, горчичный газ? Людей, конечно, предупредят заранее. Ясно одно: над этим сегодня бьются лучшие головы страны».

Эта мысль его немного успокоила. Он живо представил себе, как ученых, натуралистов, технических специалистов — словом, всех тех, кого называют «мозговой трест», срочно собирают на совет; наверно, они уже взялись за работу. Решить такую проблему не под силу ни правительству, ни штабным начальникам — тут уж ученым карты в руки, пусть они распоряжаются.

«Только действовать придется без жалости, — подумал он. — Придется рисковать людскими жизнями, если они пустят в ход газ, и там, где всего тяжелее, потерь будет больше. Пострадают и скот, и земля… Все будет заражено. Главное — не началась бы паника. Если люди начнут паниковать, терять голову… Правильно радио предупредило».

Наверху, в спальнях, все было тихо. Ни скрежета, ни стука в окно. Затишье в ходе битвы. Перегруппировка сил. Так это, кажется, называлось в сводках военных лет? Ветер, однако, не успокоился. Нат слышал гул ветра в дымоходах, слышал, как море бьется о берег. Скоро начнется отлив. А может, дело в приливах и отливах? Может, затишье наступило как раз в связи с отливом? Птицы подчиняются какому-то закону — и, наверно, свою роль тут играет восточный ветер и чередование приливов и отливов.

Он поглядел на часы. Было около восьми вечера. Пик последнего прилива миновал час назад. Этим и объяснялось затишье: птицы переходили в наступление только во время прилива. Вдали от моря, в центре страны, такой зависимости могло и не быть, но здесь, на побережье, судя по всему, закон действовал четко. Он мысленно подсчитал, сколько у них в запасе времени. Шесть часов до следующей атаки. Как только начнется новый прилив, примерно в час двадцать ночи, птицы вернутся…

Он мог сделать одно из двух. Первое — дать всем отдых, себе, жене, детям, поспать сколько удастся, до часу, до двух. Второе — сходить посмотреть, как дела на ферме, узнать, работает ли там телефон, и, если да, попробовать еще раз соединиться с коммутатором.

Он тихонько окликнул жену, которая как раз кончила укладывать детей. Она поднялась вверх на несколько ступенек, и он шепотом стал с ней советоваться.

— Ты не должен никуда уходить, — сказала она сразу же. — Ты не можешь уйти и бросить меня тут одну с детьми. Я этого просто не вынесу.

В ее голосе зазвучали истерические нотки. Он стал утихомиривать ее и успокаивать.

— Ну хорошо, не волнуйся, подожду до утра. В семь мы уже будем знать сводку новостей. А утром, во время отлива, я попробую добраться до фермы, раздобуду хлеба, картошки, может, и молока.

Мозг его снова лихорадочно заработал, пытаясь предусмотреть все неожиданности. Коров на ферме вечером наверняка не подоили, и они, бедолаги, сейчас толпятся во дворе, ждут, а хозяева сидят взаперти, с забитыми окнами, как и его семейство. Конечно, если они успели принять необходимые меры. Он вспомнил, как мистер Триг улыбался ему из машины. Да уж, сегодня им не до охоты.

Дети спали. Жена, не раздеваясь, сидела на своем матрасе. Она не сводила с него встревоженных глаз.

— Что ты собираешься делать? — спросила она шепотом.

Он сделал ей знак молчать. Крадучись, стараясь ступать неслышно, он отворил дверь из кухни и выглянул наружу.

Вокруг была кромешная тьма. Ветер с моря дул еще неистовей, налетая ледяными порывами через регулярные промежутки. Он запнулся на первой же ступеньке, шагнув через порог. Там грудой лежали птицы. Мертвые птицы были повсюду — под окнами, у стен. Это были самоубийцы, смертники, сломавшие себе шею. Они были везде, куда ни глянь. Только мертвые — ни признака живых. Живые улетели к морю, как только начался отлив. Сейчас, наверно, чайки снова качаются на волнах, как накануне днем.

Вдали на склоне, где два дня назад работал трактор, что-то горело. Разбитый самолет. Огонь с него перекинулся на соседний стог сена.

Он глядел на трупы птиц, и ему неожиданно пришло в голову, что, если сложить их штабелем на подоконники, они послужат дополнительной защитой. Пусть небольшой, но все-таки. Нападающим птицам придется сперва расклевать и растащить эти трупы, прежде чем они смогут как-то закрепиться на карнизах и подобраться к окнам. В темноте он взялся за работу. Его подташнивало: дотрагиваться до птиц было противно. Они еще не успели остыть и были все в крови. Перья слиплись от крови. Он чувствовал, что его выворачивает, но продолжал трудиться. Он заметил, что ни одно оконное стекло не уцелело. Только доски не давали птицам прорваться в дом. Он стал затыкать кровавыми тушками дыры в разбитых стеклах.

Закончив работу, он вернулся в дом. Затем забаррикадировал дверь в кухне, укрепив ее как только мог. Потом размотал бинты, на этот раз мокрые от птичьей крови, и заново перевязал руки.

Жена приготовила ему какао, и он с жадностью его выпил. Он очень устал.

— Все в порядке, — сказал он, улыбаясь. — Не волнуйся. Все еще обойдется.

Он улегся на матрас, закрыл глаза и сразу же уснул. Ему снились тревожные сны — он все время хотел ухватить какую-то ускользающую ниточку, вспомнить что-то, что упустил. Не доделал какую-то важную работу. Забыл какую-то меру предосторожности — все время о ней помнил, а потом забыл, и во сне пытался вспомнить и не мог. И почему-то все это было связано с горящим самолетом и стогом на холме. Однако он спал и спал, не просыпаясь. И только когда жена стала трясти его за плечо, он открыл глаза.

— Началось, — сказала она, всхлипнув. — Уже час как стучат. Я не могу больше их слушать одна. И еще чем-то ужасно пахнет, чем-то горелым.

И тут он вспомнил: он забыл подкинуть топлива в плиту. Она почти погасла, угли едва тлели. Он вскочил и зажег лампу. Птицы барабанили в окна и в двери, но сейчас его заботило не это. Пахло палеными перьями. Запах наполнил всю кухню. Он сразу сообразил, в чем дело. Птицы залетали в дымоход и пытались протиснуться вниз, к плите.

Он взял щепок, бумаги и сунул их в топку, а затем принес бидон с керосином.

— Отойди! — крикнул он жене. — Придется рискнуть.

Он плеснул керосин в огонь. Пламя с ревом рванулось вверх, и из трубы в топку посыпались обугленные, почерневшие трупы птиц.

Дети с плачем проснулись.

— Что такое? — спросила Джил. — Почему дым?

У него не было времени ей отвечать. Он выгребал птиц, сбрасывая их прямо на пол. Пламя продолжало гудеть; была реальная опасность, что дымоход загорится, но делать было нечего. Пламя должно отогнать птиц от трубы на крыше. Вся беда в том, что нижнее колено трубы было забито тлеющими мертвыми птицами. Нат перестал прислушиваться к яростной атаке на окна и на двери — пусть бьют крыльями сколько угодно, ломают себе клювы, расшибаются насмерть. В дом им все равно не прорваться. Надо бога благодарить, что они живут в старом доме с небольшими окнами, с толстыми стенами — не то что эти новые муниципальные домишки. Как-то там теперь люди, в этих хлипких строеньицах? Да поможет им небо…

— Перестаньте плакать! — прикрикнул он на детей. — Бояться нечего, прекратите реветь!

Он продолжал выгребать из топки обугленных, дымящихся птиц.

«Теперь им крышка, — сказал он себе, — огонь вместе с тягой сделают свое дело. Только бы дымоход не загорелся, тогда все обойдется. Убить меня мало. Я ведь собирался перед сном подкинуть угля в плиту. Знал ведь, что чего-то не доделал».

На фоне скрежета и треска расщепляемых досок вдруг привычно, по-домашнему, пробили кухонные часы. Три часа ночи. Надо вытерпеть еще часа четыре, чуть подольше. Он не мог точно высчитать пик прилива. Пожалуй, вода начнет спадать не раньше полвосьмого, без двадцати восемь.

— Разожги примус, — сказал он жене. — Вскипяти нам чаю, а детям свари какао. Что толку сидеть без дела?

Только так и надо — чем-то ее занять, детей тоже. Надо двигаться, надо есть, пить; нельзя сидеть сложа руки.

Он выжидал, стоя у плиты. Пламя постепенно затухало. Но из дымохода в топку больше ничего не падало. Он пошуровал в нем кочергой, насколько мог достать, и ничего не обнаружил. Дымоход был пуст. Он вытер пот со лба.

— Ну-ка, Джил, — велел он дочке, — собери мне щепочек. Сейчас затопим как полагается.

Но девочка не трогалась с места. Широко раскрытыми глазами она смотрела на груду обугленных птиц.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Я их вынесу вон, когда плита разгорится как следует.

Опасность миновала. Больше ничего такого не случится, если поддерживать огонь в плите круглые сутки.

«Надо будет утром на ферме прихватить топлива, — подумал он. — Наше на исходе. Как-нибудь исхитрюсь. Хорошо бы обернуться за время отлива. Вообще надо все стараться делать во время отлива. Просто приноровиться, и все».

Они выпили чай и какао, заедая хлебом, намазанным говяжьей пастой. Нат заметил — хлеба осталось всего полбуханки. Ну, не беда.

— Чего вы стучите? — Маленький Джонни погрозил ложкой окну. — У, противные птицы! Не смейте стучать!

— Верно, сынок, — улыбнулся Нат. — На что они нам, эти негодяйки? Надоели!

Теперь, когда очередная птица-смертник разбивалась за окном, в доме все ликовали.

— Еще одна, пап! — кричала Джил. — Еще одной конец!

— Так ей и надо, — говорил Нат, — одной бандиткой меньше.

Вот так — и только так! Если б сохранить эту бодрость, этот нужный настрой, продержаться до семи часов, когда начнут передавать новости, можно будет считать, что все идет неплохо.

— Дай-ка мне закурить, — сказал он жене. — Не так будет паленым пахнуть.

— В пачке всего две штуки, — ответила жена. — Я собиралась купить тебе сигарет в кооперативе.

— Ну, дай одну. Вторую оставим на черный день.

Укладывать детей снова не имело смысла. Они бы все равно не уснули под этот стук и скрежет. Все сидели на матрасах, сдвинув в сторону одеяла; одной рукой Нат обнимал жену, другой дочку. Джонни мать взяла на колени.

— Надо отдать должное этим тварям, — сказал Нат, — упорство у них есть. Другой на их месте давно бы устал и бросил, а эти и не думают!

Но долго хвалить птиц не пришлось. Среди постукиваний, не прекращающихся ни на минуту, его слух уловил новую резкую ноту — будто на помощь собратьям явился чей-то куда более грозный клюв. Нат попытался вспомнить, каких он знает птиц, представить себе, кто бы это мог быть. Не дятел — у дятла стук более легкий и дробный. Это птица посерьезнее. Если она будет долбить своим клювом достаточно долго, дерево не выдержит и треснет, как треснуло стекло. И тут он вспомнил: ястребы! Может, на смену чайкам прилетели ястребы? Или сарычи? И теперь сидят на карнизах и орудуют и клювом, и когтями? Ястребы, сарычи, кобчики, соколы — он совсем упустил из виду хищных птиц. Забыл, какие они сильные и кровожадные. До отлива еще целых три часа! Надо ждать — и все время слышать хруст дерева под мощными и беспощадными когтями!

Нат оглядел кухню в поисках мебели, которую можно было бы пустить на доски, чтобы дополнительно укрепить дверь. За окна он был спокоен — их загораживал буфет. Его смущала дверь. Он пошел наверх, но на площадке перед спальнями остановился и прислушался. Ему показалось, что из детской доносится постукиванье птичьих лап. Значит, они уже там… Он приложил ухо к двери. Так и есть. Он слышал шелест крыльев и легкий топоток — птицы обшаривали пол. В другой спальне их пока не было. Он зашел туда, стал вытаскивать мебель и громоздить ее в кучу на лестничной площадке на случай, если дверь в детской не выдержит. Это была чистая страховка, может, и не пригодится. К сожалению, забаррикадировать дверь было нельзя — она открывалась вовнутрь. Он мог только устроить вот такое мебельное заграждение.

— Нат, спускайся вниз! Что ты там делаешь? — крикнула из кухни жена.

— Сейчас иду! Навожу порядок, — прокричал он в ответ.

Он не хотел, чтобы она поднималась, не хотел, чтобы слышала стук птичьих когтей в детской, удары крыльев о дверь.

В половине шестого он предложил позавтракать — поджарить хлеба с ветчиной, хотя бы для того, чтоб не видеть в глазах жены выражение растущей паники и успокоить начавших капризничать детей. Жена еще не знала, что наверху птицы. Спальня, к счастью, была не над кухней. Иначе было бы нельзя не услышать, как они там шумят, шуршат, долбят клювами пол. Не услышать, как падают с дурацким бессмысленным стуком птицы-самоубийцы, доблестные смертники, которые пулей влетали в комнату и расшибали голову о стены. И все, наверно, серебристые чайки. Он хорошо знал их повадки. Безмозглые существа! Черноголовки — эти знают, что делают. Как и сарычи, и ястребы…

Он поймал себя на том, что смотрит на часы, следит за стрелками, которые так медленно ползли по циферблату. Если его теория неверна и птичья атака не прекратится со спадом воды, их шансы равны нулю. Не могут они продержаться целый день без воздуха, без передышки, без запаса топлива, без чего там еще… Его мозг лихорадочно работал. Столько всего нужно, чтобы выдержать долгую осаду! Они к ней не подготовились как следует. Им еще требуется время. И в городах, наверно, все же безопаснее. Надо попробовать, когда он будет на ферме, связаться по телефону с двоюродным братом — он живет не так уж далеко. Доехать поездом… А может, удастся взять напрокат машину. Да, так быстрее — взять машину в промежуток между приливами…

Ему вдруг отчаянно захотелось спать, но голос жены, которая громко звала его по имени, вывел его из забытья.

— Что такое? Что еще? — спросил он, встрепенувшись.

— Радио. Я смотрю на часы. Уже почти семь.

— Не трогай ручку, — сказал он, впервые с раздражением. — Настроено на Лондон. Как стоит, так и надо.

Они подождали еще. Кухонные часы пробили семь. Радио молчало. Никаких сигналов времени, никакой музыки. Они ждали до четверти восьмого, потом переключились на развлекательную программу. Результат тот же. Радио молчало.

— Вчера, наверно, объявили перерыв не до семи, а до восьми, — заметил Нат. — Мы могли ослышаться.

Они оставили приемник включенным. Нат подумал о батарейке, на которой работало радио: интересно, на сколько ее хватит. Жена обычно отдавала ее перезарядить, когда ездила в город за покупками. Если батарейка сядет, они не услышат никаких сообщений.

— Уже светает, — прошептала жена. — Хоть и не видно, но я чувствую. И птицы стали потише.

Она была права. Скребущие, скрежещущие звуки становились слабее с каждой минутой. Постепенно стихало шарканье, толкотня, борьба за место на ступеньках, на подоконниках. Начинался отлив. К восьми часам все звуки прекратились. Слышался только вой ветра. Дети, убаюканные наступившей наконец тишиной, уснули. В половине девятого Нат выключил радио.

— Что ты делаешь? Мы пропустим известия! — воскликнула жена.

— Не будет больше никаких известий, — сказал Нат. — Придется надеяться только на себя.

Он подошел к двери и принялся разбирать баррикады. Затем отодвинул засов и, отшвырнув ногой мертвых птиц, жадно вдохнул холодный свежий воздух. В запасе у него было шесть рабочих часов, и он знал, что силы надо беречь для главного и не растрачивать их попусту. Еда, свет, топливо — вот самое необходимое. Если удастся обеспечить это в нужном количестве, они продержатся и следующую ночь.

Он прошел в сад и сразу же увидел птиц. Чайки, должно быть, улетели к морю, как прежде; там во время отлива они могли вволю покормиться и покачаться на волнах, готовясь к новой атаке. Но птицы, живущие на суше, никуда не улетали. Они сидели и ждали. Повсюду — на изгородях, на земле, на деревьях, в поле — Нат видел бесчисленных неподвижно сидящих птиц.

Он дошел до конца огорода. Птицы не двигались. Они молча следили за ним.

«Я должен раздобыть съестного, — сказал он себе. — Я должен добраться до фермы и достать еды».

Он вернулся обратно, проверил все окна и двери. Потом поднялся наверх и прошел в детскую — там было пусто, только на полу валялись мертвые птицы. Живые были снаружи, в полях, на деревьях. Он спустился на кухню.

— Пойду на ферму, — сказал он.

Жена кинулась к нему и обхватила его руками. Через открытую дверь она тоже успела увидеть птиц.

— Возьми и нас, — сказала она умоляюще, — мы не можем оставаться одни. По мне, лучше умереть, чем быть тут без тебя.

Подумав, он кивнул.

— Ладно, собирайтесь. Захвати корзины и коляску Джонни. Мы ее загрузим.

Все хорошенько закутались, чтобы защититься от ледяного ветра, надели шарфы, перчатки. Жена посадила Джонни в коляску. Нат взял за руку Джил.

— Птицы, — захныкала Джил. — Там, в поле, птицы.

— Они нас не тронут, — сказал он, — сейчас светло.

Через поле они направились к перелазу. Птицы по-прежнему сидели неподвижно. Они ждали, повернув головы по ветру.

Дойдя до поворота на ферму, Нат остановился и велел жене с детьми подождать его в укрытии под изгородью.

— Но я хочу повидать миссис Триг, — запротестовала жена. — Столько всего можно у нее попросить, если они вчера ездили на рынок. Не только хлеба…

— Подожди здесь, — прервал ее Нат. — Я через пять минут вернусь.

Коровы мычали и беспокойно бродили по двору. Он заметил дыру в заборе — ее проделали овцы, чтобы проникнуть в сад перед домом; теперь все они толпились там. Ни из одной трубы не шел дым. Ната охватили страшные предчувствия. Брать на ферму жену и детей было нельзя.

— Не спорь, — сказал он жестко жене. — Делай, как тебе говорят.

Она отошла с коляской к изгороди, где можно было спрятаться от ветра.

Он пошел на ферму один. С трудом он пробрался сквозь стадо мычащих коров, которые растерянно ходили взад-вперед с переполненным выменем. У ворот он увидел машину, почему-то она была не в гараже, а на улице. Окна в доме были разбиты. Во дворе и вокруг дома валялись мертвые чайки. Другие птицы сидели на деревьях за домом и на крыше. Они сидели совершенно неподвижно. Они следили за ним.

Тело Джима он нашел во дворе — вернее, то, что от него осталось. После того как над ним поработали птицы, по нему еще прошли копытами коровы. Ружье было брошено рядом. Входная дверь была закрыта на засов, но разбитые стекла позволили ему приподнять раму и забраться внутрь. Тело Трига он обнаружил недалеко от телефона. Должно быть, он пытался соединиться с коммутатором, когда птицы его настигли. Трубка болталась на шнуре, телефонный аппарат был сорван со стены. Никаких следов миссис Триг видно не было. Очевидно, она наверху. Есть ли смысл подниматься? Нат почувствовал дурноту — он заранее знал, какое зрелище его ожидает.

«Слава богу, хоть детей у них нет», — подумал он.

Он все же заставил себя пойти наверх, но, дойдя до середины лестницы, повернулся и стал спускаться. Он успел увидеть ноги миссис Триг. Она лежала на пороге спальни. Рядом он разглядел мертвых чаек и сломанный зонт.

«Я уже ничем не смогу им помочь, — подумал Нат. — У меня пять часов времени, даже меньше. Они меня не осудили бы. Надо еще отыскать все припасы, собрать, увезти…»

Он вернулся к тому месту, где оставил жену и детей.

— Я хочу загрузить машину, — сказал он. — Возьму уголь, запасусь керосином. Потом переправим все это домой и вернемся сюда.

— А что там Триги? — спросила жена.

— Нету их. Наверно, уехали.

— Давай я пойду с тобой и помогу.

— Не надо. Там бог знает что творится. Повсюду коровы, овцы. Подожди здесь, я пригоню машину. Вы все сможете сесть.

Он неумело дал задний ход и вывел машину со двора на дорогу. Отсюда жена и дети не могли увидеть Джима.

— Никуда не двигайтесь, — сказал он. — А коляску брось. Я ее потом привезу. Сейчас загружу машину.

Жена не сводила глаз с его лица. Он решил, что она все поняла — иначе она предложила бы помочь ему поискать у Тригов хлеб и другую провизию.

Они проделали три рейса между своим домом и фермой, прежде чем он наконец решил, что теперь все самое нужное у них есть. Его поразило, какое множество вещей оказалось вдруг необходимым. Но самое главное — обшивка для окон. Он обшарил всю ферму в поисках досок. Он хотел заменить все доски на окнах. Свечи, керосин, гвозди, консервы… список был бесконечный. Кроме того, он успел подоить трех коров. Остальные, бедолаги, продолжали метаться по двору с жалобным мычанием.

Сделав последний рейс, он доехал до автобусной остановки, вылез из машины и зашел в телефонную будку. Он простоял там несколько минут, нетерпеливо нажимая на рычаг. Без толку: телефон не работал, гудка не было. Он выбрал пригорок повыше и оглядел окрестность. Никаких признаков жизни, безлюдные, пустынные поля — одни птицы кругом. Птицы сидели и ждали. Некоторые даже спали, повернув набок голову, уткнувшись клювом в перья.

«Странно как они себя ведут. Хоть бы кормились, что ли, а то сидят как истуканы», — подумал он.

И вдруг его осенило: да они же сыты! Сыты по горло. Ночью наелись до отвала. Поэтому сейчас и сидят…

Над муниципальными домами не поднимался ни единый дымок. Он подумал о детях, которые вчера бежали через поле. «Надо было предвидеть, — подумал он с горечью. — Надо было забрать их с собой».

Он поднял голову к небу. Небо было серое, бесцветное. Восточный ветер оголил и пригнул к земле почерневшие деревья. И только на птиц холод не действовал; птицы сидели и ждали.

«Вот бы когда по ним стрелять, — подумал Нат. — Сейчас они отличная мишень. Взяться бы за них по всей стране! Выслать самолеты, опрыскать их ипритом… Куда они там смотрят, о чем только думают? Они-то должны знать, должны соображать!»

Он вернулся к машине и сел за руль.

— Давай проедем побыстрее, — шепнула ему жена. — Там у калитки лежит почтальон. Я не хочу, чтобы Джил видела.

Он прибавил скорость. Маленький «моррис», дребезжа и подпрыгивая, понесся по дороге. Дети завизжали от радости.

— Прыг-скок, прыг-скок! — выкрикивал со смехом Джонни.

Было без четверти час, когда они добрались до дому. Оставался всего час времени.

— Надо бы наскоро пообедать, — сказал Нат жене. — Себе и детям ты что-нибудь разогрей, может, супу из того, что привезли. У меня на еду уже нет времени. Надо скорей разгружать машину.

Он перенес все в дом. Потом можно будет постепенно разобрать. Чем-то занять руки в долгие томительные часы, которые им предстоят. Но основное сейчас — это окна и двери.

Он обошел дом и тщательнейшим образом осмотрел каждое окно, каждую дверь. Он даже забрался на крышу и забил досками отверстия всех дымоходов, кроме кухонного. Холод был лютый, он едва выдерживал, но дело надо было кончить. Он все время поглядывал на небо — нет ли самолетов. Но самолеты не появлялись. Орудуя молотком, он не переставал проклинать власти за бездействие.

— Вечная история, — бормотал он. — Всегда бросают в беде. Все кувырком, неразбериха с самого начала. Ни плана, ни организации. А мы здесь вообще не в счет. Что им до нашего захолустья? В городах, в центре — там да. Там уже небось и газ в ход пустили, и самолеты нашлись. А нам остается одно — сидеть и ждать, что будет.

Забив дымоходы верхнего этажа, он на минуту остановился и взглянул на море. Там вдали что-то двигалось. Что-то серо-белое мелькало среди бурунов.

— Морской флот! Вот это да! — воскликнул он. — Вот кто никогда не подведет! Они уже подходят, сейчас свернут в залив…

Напрягая до боли слезящиеся глаза, он всматривался в морскую даль. Нет, он ошибся. Это были не корабли. За флотилию он принял чаек. Чайки массами поднимались с моря. И с полей, взъерошив перья, взлетали бесчисленные стаи птиц и разворачивались в небе, крыло к крылу, сомкнутым строем.

Начинался прилив.

Нат спустился по приставной лестнице и вернулся на кухню. Жена и дети сидели за обедом. Было уже начало третьего. Он запер дверь на засов, забаррикадировал ее мебелью и зажег лампу.

— Ночь пришла! Спать пора! — сказал Джонни.

Приемник был включен, но, как и прежде, молчал.

— Я крутила, крутила, пыталась хоть заграницу поймать — нигде ничего, — сказала жена.

— Может, повсюду такое же бедствие, — сказал Нат. — По всей Европе.

Она налила ему тарелку супа, привезенного с фермы, отрезала ломоть хлеба, того же происхождения, и полила его сверху мясной подливкой из собственных запасов.

Ели молча. Подливка с хлеба потекла у маленького Джонни по подбородку прямо на стол.

— Смотри, как ты ешь, Джонни! — сказала Джил. — Когда ты научишься рот вытирать?

И опять этот стук в окна и двери. Шелест, шорох, возня, борьба за место на подоконниках. И звук удара о крыльцо первой чайки-самоубийцы.

— Хоть бы Америка помогла! — сказала жена. — Американцы ведь наши союзники! Может, они что-то сделают?

Нат промолчал. Доски на окнах крепкие, на дымоходах не хуже. В доме есть запас еды, топлива, все необходимое, можно продержаться несколько дней. После обеда он разберет все, что привез, разложит по местам, рассортирует. Жена ему поможет, дети тоже. Это займет их часов до восьми, а без четверти девять начнется отлив, и тогда он велит всем лечь в постель и потеплей укрыться, чтобы спокойно поспать до трех часов утра.

Он придумал, как еще надежней укрепить окна. Надо натянуть поверх наружных досок колючую проволоку. Он захватил на ферме целый моток. Плохо только, что работать придется в темноте, когда наступит затишье, между девятью вечера и тремя часами утра. Жаль, что это пришло ему в голову так поздно. Но ничего, пока жена и дети будут спать, надо постараться это сделать.

Окна осаждали теперь птицы помельче. Он слышал дробное негромкое постукиванье клювов и шелест легких крылышек. Ястребы окнами не интересовались. Их силы сейчас были брошены на дверь. И, прислушиваясь к треску расщепляемого дерева, Нат думал о том, сколько же миллионов лет в этих жалких птичьих мозгах, за разящими наотмашь клювами и острыми глазами, копился всесокрушающий инстинкт ненависти, который теперь прорвался наружу и заставляет птиц истреблять род человеческий с безошибочным автоматизмом умных машин.

— Я, пожалуй, выкурю последнюю сигарету, — сказал он жене. — Такая досада — был ведь на ферме, а про сигареты не подумал.

Он достал сигарету, включил молчащее радио. Потом бросил пустую пачку в огонь и смотрел, как она горит.

Яблоня The Apple Tree пер. И. Комарова

Впервые он заметил это дерево, когда со дня ее смерти прошло уже месяца три. Он, конечно, видел его и раньше, знал, что оно растет у него в саду перед домом, на лужайке, полого поднимавшейся вверх, к полям. Однако до сих пор он не замечал в этой старой яблоне ничего необычного, ничего, что отличало бы ее от соседних деревьев; помнил только, что стояла она немного особняком, ближе к террасе, и была третья по счету слева.

В то погожее весеннее утро он брился, стоя у открытого окна, и, когда высунулся наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха, с намыленными щеками и бритвой в руке, его взгляд случайно задержался на старой яблоне. Может быть, весь фокус был в освещении — солнце как раз поднималось над лесом, и в его косых лучах он вдруг увидел дерево по-новому, — только сходство сразу бросилось в глаза.

Он положил бритву на подоконник и вгляделся как следует. Яблоня была чахлая, невзрачная и жалкая на вид — не то что соседние деревья, крепкие и узловатые. Ветвей было немного, и росли они ближе к верхушке, придавая дереву сходство с костлявой, узкоплечей фигурой; ветки словно зябли на свежем утреннем воздухе и старались прижаться поближе к стволу с каким-то унылым, обреченным выражением. Проволока, которой был обмотан низ ствола, напоминала болтающуюся на тощих бедрах серую юбку, а у самой верхушки, провисая под собственной тяжестью, торчала одинокая ветка, похожая на поникшую голову.

Сколько раз он видел свою жену в точно такой понурой позе! Сколько раз она вот так же останавливалась и замирала, чуть подавшись вперед и ссутулившись, — дома ли, в саду или даже в магазине, когда они ездили в город за покупками. Она показывала всем своим видом, будто жизнь к ней особенно жестока и несправедлива, будто ей, в отличие от прочих людей, от рожденья суждено нести непосильную ношу, но она ее покорно тащит и дотащит до конца без единого слова жалобы. «Мидж, у тебя совершенно измученный вид, посиди, отдохни, ради бога!» Но на это она отвечала неизменным вздохом, неизменным пожиманием плеч: «За меня ведь никто не сделает» — и, с усилием распрямив спину, принималась за нескончаемый ряд утомительных и никому не нужных дел, которые выдумывала себе сама, — и так без конца, изо дня в день, из года в год.

Он не отрываясь глядел на яблоню. Ее согбенная, страдальческая поза, поникшая верхушка, уныло опущенные ветви, несколько сухих листьев, которые случайно уцелели во время зимней непогоды и теперь подрагивали под свежим весенним ветерком, как неряшливо подобранные пряди волос, — во всем этом сквозил немой укор: «Смотри, какая я — и все из-за тебя, ты совсем обо мне не думаешь!»

Он отвернулся от окна и снова начал бриться. Нет, нельзя давать волю нелепым фантазиям и вбивать себе в голову бог весть что, когда только-только начинаешь привыкать к долгожданной свободе. Он принял душ, оделся и сошел в столовую. Стол был накрыт к завтраку — на один прибор. На электрической плитке стояла сковородка с яичницей; он снял ее и перенес к столу, где его дожидался свежий, аккуратно сложенный, еще пахнущий типографской краской номер «Таймса». Когда жива была Мидж, он — по многолетней привычке — сперва передавал газету ей и после завтрака, унося «Таймс» к себе в кабинет, видел, что страницы смяты, перепутаны, сложены кое-как, и удовольствие от чтения бывало уже наполовину испорчено. И газетные новости утрачивали остроту, потому что самое интересное жена успевала прочесть за завтраком вслух, тоже по привычке, хотя ее никто не просил, да еще добавляла от себя язвительные комментарии. Если в газете сообщалось, что у кого-то, кого они знали, родилась дочь, она цокала языком и говорила, сокрушенно качая головой: «Вот не везет им, опять девочка», а если сообщалось о рождении сына, она вздыхала: «В наше время дать мальчику приличное образование… да, они с ним еще наплачутся!» Поначалу он считал, что такая неодобрительная реакция на приход в мир новой жизни психологически вполне объяснима — у них самих не было детей, но с течением времени он убедился, что точно так же она реагирует на любое приятное или радостное событие, словно радость сама по себе была в ее глазах чем-то оскорбительным и преступным.

«Тут пишут, что этим летом зарегистрировано рекордное количество отпускников. Будем надеяться, что им всем удалось хорошо отдохнуть». Но в голосе у нее звучала не надежда, а откровенный скепсис. После завтрака она отодвигала стул и говорила со вздохом: «Ну, что уж тут…» — останавливаясь на полуслове; но то, как она вздыхала, как пожимала плечами, как сутулилась над столом, собирая грязную посуду — она все боялась чересчур обременять прислугу, — все эти мелочи, даже самый вид ее согнутой, тощей спины, складывались в один привычный многолетний упрек, молчаливо обращенный к нему, — упрек, который уже давно отравлял их совместное существование.

Он молча вставал и предупредительно открывал перед ней дверь на кухню, и она молча проходила мимо, сгибаясь под тяжестью подноса с посудой, хотя убирать со стола самой не было ни малейшей надобности; потом до него доносился плеск воды в мойке на кухне. Он возвращался и снова усаживался на место, глядя на прислоненную к тостеру смятую газету со следами джема, и уже в который раз в его мозгу начинал стучать вопрос: «Что я такого сделал? В чем я виноват?»

Она не ворчала, не пилила его. Избитые шутки насчет сварливых жен, как и анекдоты о тещах, — это было что-то из области дешевой эстрады. Он не помнил, чтобы Мидж когда-нибудь вспылила, повысила голос, закатила ему скандал. Однако невысказанный вечный упрек в сочетании с позой благородной, безропотной страдалицы делал атмосферу жизни в доме совершенно невыносимой, заставлял его прибегать к разным мелким уловкам и при этом испытывать постоянное чувство вины.

Бывало так, что в какое-нибудь осеннее дождливое утро он спешил уединиться у себя в кабинете, включал на полную мощность обогреватель, не спеша закуривал трубку и, дымя в свое удовольствие, усаживался за письменный стол под предлогом того, что ему надо написать какие-то письма; на самом деле ему просто хотелось спокойно побыть одному в своей собственной комнате. Но вскоре дверь приоткрывалась и в кабинет заглядывала Мидж в низко надвинутой на глаза широкополой фетровой шляпе; натягивая дождевик, она недовольно морщила нос и замечала:

— Фу, как тут накурено, дышать невозможно!

Он ничего не говорил в ответ, только поворачивался к ней в кресле, прикрывая локтем наугад снятый с полки роман.

— Ты случайно в город не собираешься? — спрашивала она.

— Да нет, мне незачем.

— А… Ну, что уж тут… Неважно. — И она отходила от двери.

— А что такое? — спрашивал он вслед. — Тебе что-то нужно в городе?

— Надо бы рыбы к обеду купить. Ты же знаешь, по средам домой не привозят. Но раз ты занят, я как-нибудь сама. Я просто подумала…

И, не закончив фразы, исчезала.

— Мидж, постой! — окликал он ее. — Ладно, если хочешь, я сейчас выведу машину, съезжу за рыбой. Какой смысл тебе мокнуть под дождем?

Не получая ответа и думая, что она не расслышала, он выходил в холл. Она стояла у распахнутой входной двери, повесив на руку плоскую корзину, и надевала садовые перчатки. Ветер задувал в дом со двора моросивший дождь.

— Все равно уж, так и так мокнуть, — говорила она. — Надо привести в порядок цветы, подпорки укрепить, пока совсем не повалились. Управлюсь с цветами, сама съезжу.

Спорить было бесполезно. Она решила и сделает по-своему. Он захлопывал за ней дверь и возвращался в кабинет. Почему-то там казалось уже не так уютно. Через некоторое время, взглянув в окно, он видел, как она несет из сада корзинку с пожухлыми, намокшими цветами. Ему становилось отчего-то стыдно, и он наклонялся и убавлял в обогревателе жар.

А весной или летом часто бывало так, что он выходил в сад без всякой цели — просто погреться на солнышке, полюбоваться на лес, на поля, на лениво текущую реку; он прохаживался взад и вперед, сунув руки в карманы, а из окон верхнего этажа слышался пронзительный вой пылесоса. Вдруг вой со всхлипом обрывался, Мидж подходила к окну и окликала мужа:

— Ты собираешься что-нибудь делать?

Делать он ничего не собирался. Он просто вышел подышать ароматным весенним воздухом, порадоваться, что вот он уже на пенсии, не надо каждый день ездить на работу в Сити; что он волен наконец распоряжаться своим временем и тратить его на что угодно, в том числе на ничегонеделанье.

— Нет, ничего я делать не намерен, — отвечал он, — какие дела могут быть в такую погоду! А что?

— А, неважно, — говорила она, — просто я вспомнила, что сток под кухней опять не в порядке. Наверно, окончательно засорился, вода совсем не проходит. За ним все время надо следить, прочищать, а кто об этом позаботится? Придется сегодня самой заняться.

Она отходила от окна, пылесос со всхлипом взвывал опять, и уборка возобновлялась. И такая вот глупость могла испортить ему настроение, омрачить целый прекрасный день! Дело было не в ее несвоевременной просьбе и даже не в самой работе: что такое прочистить засорившуюся трубу? Пара пустяков, даже весело, напоминало детство — мальчишки всегда рады повозиться в грязи. Все дело было в выражении ее лица, в том, как она смотрела из окна вниз, на залитую солнцем террасу, каким усталым жестом поправляла выбившуюся прядь волос, как по обыкновению вздыхала, прежде чем отойти от окна, ничего не сказав, но наверняка подумав про себя: «Мне вот некогда бездельничать и греться на солнышке. Ну, что уж тут…»

Один раз он решился спросить, для чего всякий раз затевать такую грандиозную уборку. Почему надо переворачивать все вверх дном? Для чего ставить стулья один на другой, скатывать ковры, собирать и составлять на газету все безделушки? И главное — к чему натирать до блеска, буквально вылизывать не только полы во всем доме, но даже деревянные панели в длиннющем верхнем коридоре — уж по стенкам-то никто не ходит? Он видеть не мог, как Мидж и приходящая прислуга часами ползают там на коленках, словно рабы из незапамятных времен.

Мидж взглянула на него с недоумением.

— Ты же первый начнешь возмущаться, если в доме будет беспорядок, — сказала она. — Самому будет противно жить в свинарнике. Ты ведь у нас привык к удобствам.

Так они и жили — словно в разных мирах, без всяких точек соприкосновения. Всегда ли было так? Он уже и не помнил. Поженились они почти двадцать пять лет назад — и сейчас были просто два чужих человека, по привычке жившие под одной крышей.

Пока он ежедневно ездил на службу, он как-то этого не чувствовал, не замечал. Домой он приезжал в основном поесть и поспать, а назавтра спозаранку садился в поезд и снова ехал в город. Но когда он вышел на пенсию, его внимание поневоле сосредоточилось на жене, и с каждым днем его все сильнее задевало и раздражало ее всегдашнее недовольство, молчаливое неодобрение.

Особенно сильно он стал ощущать это в последний год ее жизни. Это чувство угнетало его до такой степени, что он вынужден был пускаться на всевозможные ухищрения, лишь бы не оставаться с ней один на один; поэтому он выдумывал, будто ему срочно надо в Лондон — постричься или запломбировать зуб, или что какой-нибудь из бывших сослуживцев пригласил его вместе пообедать, а на самом деле он просто заезжал к себе в клуб и сидел там, глядя в окно, в тишине и покое.

Болезнь, которая свела ее в могилу, была, по счастью, недолгой. Сначала грипп, потом осложнение на легкие — и через неделю ее не стало. Он даже не успел понять, как это все произошло, знал только, что она, как всегда, была вымотана, измучена, подхватила простуду и с обычным упрямством переносила ее на ногах. Как-то раз, уже после того как она заболела, он съездил в Лондон и по дороге завернул в кино, где очень приятно провел время в теплом и уютном зале, среди веселых, дружелюбных людей — это было в середине декабря, погода стояла холодная и ветреная, — и когда он поздним вечером вернулся домой, то застал жену в подвале: она шуровала кочергой в топке, вороша уголь, который не хотел разгораться. На звук его шагов она подняла голову, и он увидел ее лицо — бледное, изможденное, осунувшееся.

— Господи, Мидж, что это ты делаешь? — спросил он.

— Что-то с топкой, — сказала она. — Целый день с ней бьюсь: гаснет, и все тут. Как хочешь, надо завтра вызывать рабочих. Самой мне с этим не управиться.

Щека у нее была перепачкана углем. Она уронила на пол кочергу, закашлялась и тут же поморщилась от боли.

— Ты должна лечь в постель, — сказал он. — Чертовщина какая-то! Что тебе так далась эта топка?

— Я думала, ты вернешься пораньше, — сказала она, — что-нибудь сообразишь, придумаешь. На улице весь день ужасный холод. И какие только дела у тебя могут быть в Лондоне, не понимаю.

Она стала медленно подниматься по лестнице и, дойдя до верху, остановилась, бессильно опустив плечи и устало прикрыв глаза; он заметил, что ее бьет дрожь.

— Ты уж меня извини, — сказала она, — ужинать еще рано, но я тебя лучше сейчас накормлю, пока еще стою на ногах. Я сама ничего не хочу.

— Какой к чертям ужин! Не надо меня кормить, сам соображу, что поесть. Иди ложись. Я тебе принесу попить чего-нибудь горяченького.

— Я же тебе говорю: ничего я не хочу, ни есть, ни пить. Грелку я сама себе налью. У меня к тебе единственная просьба. Перед тем как ляжешь спать, погаси везде свет.

И, ссутулившись, она пошла через холл.

— Ну, хоть стакан горячего молока… — начал он неуверенно, стягивая с себя пальто; и в этот момент из кармана на пол выпала оторванная половинка билета в кино. Она заметила, но ничего не сказала, только снова закашлялась и медленно, с трудом одолевая ступеньки, пошла наверх.

Наутро температура у нее поднялась почти до сорока. Пришел врач и определил воспаление легких. Она спросила, нельзя ли устроить ее в платную палату в местной больнице, потому что нанимать сестру, которая находилась бы при ней постоянно, слишком хлопотно. Врач приходил во вторник утром; в тот же день ее отвезли в больницу, а вечером в пятницу мужу сообщили, что она вряд ли доживет до утра. Он долго стоял посреди палаты, глядя на высокую, казенного вида кровать, и сердце у него сжималось от жалости; под голову больной зачем-то подложили несколько подушек, она полулежала-полусидела, и ей было, наверно, страшно неудобно. Он принес цветы, но понял, что ей уже не до цветов, и не стал просить поставить их в вазочку, а молча положил на стол рядом с ширмой, пока сестра, нагнувшись, поправляла подушки.

— Может быть, ей что-то нужно? — спросил он. — Я бы с радостью… — Он не договорил, и начатая фраза повисла в воздухе — он думал, что сестра поймет, что он имеет в виду: не надо ли съездить на машине, привезти какое-то лекарство…

Сестра покачала головой.

— Если положение изменится, мы вам позвоним, — пообещала она.

Что же тут, собственно, может измениться, думал он, выходя на улицу. Исхудавшее, бескровное лицо, которое белело на подушках, уже не могло вернуться к жизни; оно было уже нездешнее, ничье.

Мидж умерла в субботу утром.

Он не был человеком религиозным и не верил в загробную жизнь, но первое время после похорон ему не давала покоя мысль о том, что жена лежит, зарытая в землю, в новеньком гробу с медными ручками, совершенно одна, в темноте: и кто только придумал этот примитивный, бесчеловечный похоронный обряд? Смерть должна происходить по-другому. Она должна быть похожа на расставанье на вокзале, на прощанье перед дальней дорогой, только без скорби и надрыва. А в поспешном стремлении закопать в землю то, что еще могло бы жить, дышать — если б не досадная случайность, — было что-то явно непристойное. Когда гроб опускали в могилу, ему даже почудилось, будто Мидж напоследок вздохнула и сказала, как всегда: «Ну, что уж тут…»

Он от души надеялся, что загробная жизнь все-таки существует и что теперь Мидж попадет в царство небесное и будет разгуливать по райским кущам, не ведая, как люди на земле распорядились ее бренными останками. Только с кем ей там разгуливать, подумалось ему. Ее родители умерли в Индии, много лет назад; даже если они встретят свою дочь у райских врат, разговаривать им будет не о чем. Он вдруг представил себе, как она стоит в очереди перед этими самыми райскими вратами, как обычно где-то в хвосте, со своей неизменной плетеной авоськой в руках и со своим всегдашним терпеливо-страдальческим выражением… Стоит она долго, а перед тем как наконец пройти в ворота, оглядывается и смотрит на него с привычной укоризной.

Эти две картины — гроб и очередь в рай — примерно с неделю маячили у него перед глазами, но с каждым днем становились все менее явственными, пока и вовсе не исчезли. И он забыл о ней. Он был свободен; просторный, залитый светом дом целиком принадлежал ему; он наслаждался морозными, солнечными зимними днями. Он сам распоряжался своим временем и делал что хотел. Он и не вспоминал о жене до той минуты, когда на глаза ему попалась старая яблоня.

В тот день, попозже, он вышел прогуляться, и любопытство потянуло его в сад. Ну конечно, все это дурацкая фантазия, чистая игра воображения. Ничего особенного в этом дереве нет. Яблоня как яблоня. Он припомнил, что она всегда была хилая и невзрачная по сравнению с соседними деревьями, половина ветвей у нее засохла, и одно время даже велись разговоры о том, чтобы ее срубить, но дальше разговоров не пошло. Отлично, будет чем заняться в конце недели. Поработать топором полезно, а дрова для камина никогда не лишние — яблоневое дерево хорошо горит, и дух от него приятный.

К сожалению, погода после того дня почти на целую неделю испортилась, и он не смог осуществить намеченное. Возиться в саду под дождем не стоило — так и простудиться недолго. Из окна своей спальни он время от времени посматривал на яблоню. Она все сильнее раздражала его — уродливая, тощая, словно съежившаяся под дождем. В воздухе было по-весеннему тепло, дождик шел мягкий, ласковый. Остальные деревья в саду радовались дождю: ни одно не стояло с таким понурым видом. Справа от старой яблони росла молоденькая — он хорошо помнил, что ее посадили всего несколько лет назад, — стройная и крепкая, с гибкими ветвями, которые она с удовольствием подставляла под дождь и на глазах хорошела и свежела. Он залюбовался молоденьким деревцем и улыбнулся про себя. Неизвестно отчего ему на память пришел вдруг давний эпизод, связанный с девушкой, которую во время войны прислали на несколько месяцев поработать на соседней ферме. Он много лет не вспоминал о ней. Да и вспоминать было, собственно, нечего. Тогда он сам по субботам и воскресеньям отправлялся на ферму помочь с сельскохозяйственными работами — людей не хватало, и каждый старался внести посильный вклад в общее дело военных лет, — и всякий раз видел там эту девушку, хорошенькую, веселую, с милой улыбкой; у нее была короткая мальчишеская стрижка — шапка темных кудрявых волос, а кожа напоминала молодое яблочко.

Всю неделю он ждал субботы, чтобы снова увидеть ее: это было как противоядие от опостылевших военных сводок — Мидж включала радио по нескольку раз в день — и от бесконечных разговоров о войне. Ему было приятно смотреть на эту девочку — она и впрямь была еще девочка, лет девятнадцати, не больше; работала она в комбинезоне и в какой-нибудь яркой клетчатой рубашке, а улыбалась так открыто и радостно, будто готова была обнять весь мир.

Он сам толком не знал, как все произошло, и в сущности это была такая мелочь — однажды днем он в сарае возился с трактором, что-то там не ладилось в двигателе, и девушка была там же, стояла к нему почти вплотную, и они оба чему-то смеялись; а потом он повернулся, хотел взять ветоши прочистить фильтр — и неожиданно для себя обнял ее и стал целовать. Это получилось как-то само собой, непринужденно, непосредственно — он до сих пор помнил ощущение теплой близости, ее свежие, молодые губы. Потом они снова занялись трактором, но теперь между ними была уже новая, более тесная связь, им было как-то особенно весело и покойно. Когда девушка вспомнила, что пора кормить поросят, он вышел из сарая вместе с ней, полуобняв ее за плечи ничего не значащим, чисто дружеским жестом; но во дворе, напротив сарая, он сразу увидел Мидж: она стояла и смотрела на них.

— Мне надо на собрание Красного Креста, — сказала она, — а машина никак не заводится. Я тебя звала, звала. Ты, наверно, не слышал.

Ее лицо было как застывшая маска. Она не сводила глаз с девушки. Чувство вины нахлынуло на него, затопило его с головой. Девушка как ни в чем не бывало поздоровалась с Мидж и зашагала через двор к свинарнику.

Он пошел за женой к машине и с помощью ручки завел мотор. Мидж поблагодарила его с непроницаемым лицом. Он не решался взглянуть ей в глаза. Значит, вот как это бывает: прелюбодейство, смертный грех. Он мысленно увидел газетный заголовок — сенсация местного масштаба: «Муж пойман с поличным. Жена обвиняет его в измене». Когда он вернулся в дом, руки у него тряслись, и он вынужден был налить себе выпить. Вслух так ничего и не было сказано. Мидж ни единым словом не обмолвилась об этом эпизоде. На следующей неделе какое-то малодушное чувство удержало его от очередного похода на ферму, а потом он услышал, что у девушки захворала мать и ее срочно вызвали домой.

Больше он ее не видел. А сегодня, пока он глядел в окно на фруктовые деревья под дождем, она ему почему-то вспомнилась — ни с того ни с сего… Надо будет непременно срубить старую яблоню — только заслоняет солнце молоденькой, не дает ей расти как следует. Это никуда не годится.

В пятницу днем он пошел платить жалованье Виллису — садовнику, который приходил поработать три раза в неделю. По дороге он заглянул в сарай для инструментов проверить, на месте ли пила и топор. В сарае все было в полном порядке — сказывалась выучка Мидж, — и пила с топором висели на стене, на своих привычных местах.

Он отдал Виллису деньги и уже собирался повернуть к дому, когда садовник неожиданно спросил:

— Ну, как вам это нравится, сэр? Старая-то яблоня, а?

Вопрос застиг его врасплох и даже напугал. Он почувствовал, что бледнеет.

— Яблоня? Какая яблоня?

— Да та, что с краю растет, у террасы. Сколько уж лет я у вас, а ни разу на ней не видал ни цветочка, ни яблочка. Помните, мы еще срубить ее хотели в тот год, когда были морозы, да как-то руки не дошли. А нынче у нее вроде как новая жизнь началась. Не заметили?

Садовник смотрел на него улыбаясь, с хитрецой в глазах.

О чем это он? Не может быть, чтобы и Виллис обратил внимание на это фантастическое, странное сходство — нет, нет, исключено, тут было бы что-то кощунственное, непристойное; ведь он и сам успел забыть всю эту чушь, напрочь выкинул ее из головы.

— А что такое я должен был заметить? — спросил он с плохо скрываемым раздражением.

Виллис ухмыльнулся:

— Пойдемте к террасе, сэр, я вам покажу.

Они вместе обогнули дом, и Виллис, подойдя к старой яблоне, поднял руку и оттянул вниз ближайшую ветку: при этом раздался чуть слышный скрип, как будто ветке было трудно сгибаться. Виллис смахнул с нее клочья засохшего лишайника и провел рукой по отросткам.

— Глядите, сэр, — сказал он, — она почки пустила. Вон, пощупайте сами. Так что жива старушка! Она еще свое возьмет! В жизни бы не подумал. Гляньте, и на этой ветке почек полно! — Он отпустил первую ветку и потянул к себе другую, повыше.

Виллис оказался прав. На ветках яблони и в самом деле высыпали почки — правда, такие мелкие и невзрачные, что они скорее напоминали какие-то прыщики. Он сунул руки в карманы. Вид веток вызывал у него странную брезгливость — ему противно было даже думать о том, чтобы дотронуться до них.

— Вряд ли из них выйдет что-нибудь путное, — заметил он.

— Ну, это как сказать, сэр, — отозвался Виллис, — лично я на старушку надеюсь! Зиму простояла, самые холода, так что кто его знает — может, она нас удивить задумала! Вот будет потеха, если она зацветет! Да еще и яблочек даст! — И он похлопал по стволу ладонью — фамильярно, но ласково.

Хозяин молча отвернулся. В нем нарастала неприязнь к Виллису. Так обхаживает эту чертову яблоню, будто она живое существо. И теперь, конечно, нечего и думать о том, чтобы незаметно от нее избавиться. Все планы побоку.

— А по-моему, — начал он, — эта ваша хваленая яблоня только заслоняет свет соседней. Срубить бы ее — и дело с концом. Тогда молоденькой было бы и просторнее, и светлее.

Он подошел к молодой яблоньке и, пригнув одну ветку, провел по ней пальцами. Гладкая, ровная кора. Ни лишайника, ни корявых наростов. И на каждой веточке почки — тугие, плотные. Он отпустил ветку, и она упруго откачнулась на место.

— Как это срубить, сэр? — возразил Виллис. — Зачем же ее рубить, ежели она еще живая? И нисколько она молодой не мешает. Нет, я бы дал старушке испытательный срок. Не будет яблок — тогда ладно, срубим на будущую зиму.

— Хорошо, Виллис, будь по-вашему, — сказал он и быстро зашагал прочь. Обсуждать эту тему дальше ему почему-то не хотелось.

Вечером, перед тем как лечь спать, он, как всегда, открыл окно и раздвинул занавеси — он не любил просыпаться поутру в душной комнате. В небе стояла полная луна, и терраса и подымающийся от нее склон, на котором росли деревья, были залиты ровным, призрачно-бледным светом. Ни шороха, ни дуновения. Он перегнулся через подоконник, наслаждаясь тишиной. Невысокая молоденькая яблонька в лунных лучах светилась, словно сказочная. Стройная, гибкая, устремленная вверх, она похожа была на балерину, стоящую на пуантах, готовую к прыжку, к полету. Сколько в ней задорной легкости, изящества! Славное деревце… А слева от нее, полускрытая тенью, торчала старая яблоня. Даже лунный свет не красил ее. И почему эта чертова уродина сутулится и горбится, вместо того чтобы поднять голову и радоваться лунной ночи? Только портит весь пейзаж своим несчастным видом. Дурак он, что послушался Виллиса и согласился ее не трогать. Смешно думать, что такие почки распустятся, да если и распустятся…

Мысли в беспорядке бродили у него в голове, и уже во второй раз на этой неделе ему вспомнилась девушка с фермы и ее сияющая улыбка. Интересно, что с ней стало, как сложилась ее жизнь. Наверняка давно замужем, куча детей… Здорово кому-то повезло. Ну, что уж тут… Он поймал себя на том, что машинально повторил любимое присловье жены, и усмехнулся. Бедняжка Мидж! Но вдруг у него перехватило дух, и он замер, вцепившись в занавеску. Лунный свет теперь падал прямо на старую яблоню, и сухие ветви у верхушки показались ему похожими на протянутые с мольбой костлявые руки. Закоченевшие, скрюченные от боли. Воздух по-прежнему был неподвижен, другие деревья стояли не шелохнувшись, и только в ветвях старой яблони что-то шелестело и подрагивало, словно их шевелил неведомо откуда налетевший ветерок. Вдруг одна ветка обломилась и упала на землю. Это была та самая ветка с жалкими почками, которую утром показывал ему Виллис, — та самая, до которой он не мог заставить себя дотронуться. Остальные деревья застыли в молчании. Луна освещала упавшую ветку, и он еще долго смотрел на нее. Она лежала в траве, поперек тени, которую отбрасывала ее молоденькая соседка, и словно указывала в ее сторону обвиняющим жестом.

Впервые за всю свою жизнь он задернул на ночь занавески, чтобы в комнату не проникал лунный свет.

Виллис прежде занимался только огородом. В сад при жизни Мидж он и ногой не ступал. За цветами Мидж всегда ухаживала сама. Даже траву на лужайке она подстригала сама и упорно таскала тяжеленную механическую косилку вверх-вниз по склону, низко нагибаясь над ручками. Это было одно из тех идиотских, бессмысленных дел, которые она для себя придумывала, вроде бесконечного вылизывания комнат. Теперь же, когда дом остался без хозяйки, а сад без присмотра и ждать указаний Виллису было не от кого, он то и дело появлялся в саду. Ему это, видимо, нравилось, придавало важность в собственных глазах.

В свой очередной приход, в понедельник, он опять обратился к хозяину:

— Не могу понять, сэр, отчего это ветка упала.

— Какая ветка?

— Да с яблони. Вот что мы с вами смотрели в пятницу, помните?

— Гнилая, наверно. Я же говорил, что дерево никудышное.

— Да нет, сэр, в том-то и дело, что ветка здоровая. Вот пойдемте, сами поглядите. Обломилась ни с того ни с сего.

Еще раз ему пришлось отправиться в сад. Виллис поднял с земли упавший сук. Лишайник на нем намок и свисал клочьями, как нечесаные, слипшиеся волосы.

— Вы случайно эти дни ее не трогали, ветку-то? Может, оттянули или надавили ненароком, она и надломилась?

— Ничего я не трогал, и не думал даже! — произнес с досадой хозяин. — Я, кстати, в ночь на субботу слышал, как что-то шмякнулось. Я как раз вставал открыть окно.

— Странно. И ветра-то вроде не было.

— Ничего странного — дерево свой срок отжило. И что оно вам покоя не дает? Можно подумать…

Он осекся, не зная, как закончить фразу.

— Можно подумать, что это бог весть какая ценность.

Садовник покачал головой.

— Да нет, при чем тут ценность. Ценности в ней нету никакой, я и сам знаю. Просто чудно как-то — на нее все вроде рукой махнули, а она вон что выкинула: рано, мол, вы меня хороните, я еще живая, еще хочу, как говорится, себя показать. Чудо природы! То-то порадуемся, когда она зацветет. Хоть бы остальные ветки все были в целости.

Когда хозяин дома вышел на свою обычную дневную прогулку, он увидел, что Виллис срезает вокруг яблони сухую траву и обматывает низ ствола новой проволокой. Смешно, честное слово. Не за то ему платят жалованье, чтобы он носился с этой старой корягой, как курица с яйцом. Занимался бы лучше огородом, овощи выращивал! Но вступать с ним в пререкания, тратить нервы было неохота.

Домой он вернулся в шестом часу. Вместо непременного чая, который при жизни Мидж подавался около пяти, он теперь наливал себе порцию виски с содовой и располагался у камина, попыхивая трубкой, в блаженной тишине.

Камин, как видно, затопили недавно, и дыма было больше, чем огня. К тому же в комнате стоял какой-то подозрительный запах. Он открыл окно и поднялся наверх сменить уличную обувь на шлепанцы. Когда он снова вернулся в гостиную, там было по-прежнему дымно, и запах чувствовался так же отчетливо. Совершенно непонятный запах. Сладковатый, удушливый. Он подошел к дверям и кликнул прислугу.

Женщина, которая приходила убирать и готовить, вышла из кухни в холл.

— В доме пахнет какой-то дрянью, — сказал он. — Что это может быть?

— Чем же тут может пахнуть, сэр? — возразила она обидчиво.

— В гостиной не продохнуть. И полно дыма. Вы что-нибудь жгли в камине?

Ее лицо просветлело.

— А, это, наверно, те дрова, — сказала она. — Виллис их нарочно принес, сэр, думал, вы будете довольны.

— Какие еще дрова?

— Да он яблоневый сук распилил, сэр, сказал, что вы знаете. Яблоня хорошо горит, лучше всякого другого дерева, все говорят. Я лично никакого запаха не слышу, правда, я простужена немного, нос заложило.

Они вместе подошли к очагу. Виллис распилил сук на мелкие чурки, и прислуга, думая угодить хозяину, сунула в камин сразу все, чтобы огонь горел подольше. Но пламя еле теплилось. Дрова не столько горели, сколько чадили, от них шел дым — слабенькими, тонкими струйками какого-то зеленоватого оттенка. Неужели она и вправду не слышит этот мерзкий, тошнотворный запах?

— Дрова сырые, — сказал он отрывисто. — Виллис мог бы сообразить. Смотрите сами. Совершенно не горят.

Женщина поджала губы и насупилась.

— Извините, пожалуйста, — сказала она. — Я, когда растапливала, ничего такого не заметила. Занялись они дружно. Я от людей слыхала, что яблоневое дерево хорошо горит, и Виллис то же самое сказал. Велел, чтоб я обязательно сегодня этими дровами затопила, он так уж для вас старался. Я думала, вы знаете, сами распорядились…

— Хорошо, хорошо, — перебил он ее. — Прогорят постепенно, надо полагать. Вы тут ни при чем.

Он повернулся к ней спиной и поворошил кочергой в камине, пытаясь разбить сложенные грудой поленья. Пока прислуга в доме, руки у него связаны. Он не может вытащить мокрые дымящиеся головешки и выкинуть их с заднего крыльца во двор, не может взять охапку сухого хвороста и растопить камин заново. Это вызовет ненужное любопытство. За растопкой придется пройти через кухню в закуток, где хранятся хворост и щепки, и прислуга, разумеется, это заметит и удивится, да еще, чего доброго, вмешается: «Позвольте, сэр, я сама. Что, разве огонь совсем погас?» Нет, надо подождать, пока она подаст ужин, уберет со стола, перемоет посуду и отправится ночевать домой. А до этого придется потерпеть, приноровиться как-нибудь к этому мерзкому запаху.

Он налил себе виски, закурил трубку и снова перевел взгляд на камин. Огонь не давал никакого тепла, а центральное отопление в доме уже отключили, и его стало познабливать. Время от времени над еле тлевшими дровами поднималась струйка зеленоватого дыма, а с нею новая волна сладковатого, тошнотворного запаха, не похожего ни на какой обычный запах. Болван садовник! Что ему только в голову взбрело? Чего ради было распиливать этот сук? Ясно ведь, что он сырой, насквозь пропитан сыростью. Он наклонился и всмотрелся попристальней. Что-то сочилось из поленьев, поблескивало на белесой коре — влага? Нет, не влага — древесный сок, клейкий, тягучий.

Он схватил кочергу и принялся яростно шуровать в очаге, круша головешки, пытаясь сделать так, чтобы они наконец разгорелись, чтобы вместо чада и дыма запылал бы нормальный огонь. Но все усилия были напрасны. Поленья по-прежнему едва тлели, и клейкий ручеек все продолжал сочиться на каминную решетку, и сладковатый запах висел в комнате, вызывая у него дурноту. Он взял стакан и книгу, перешел в кабинет, включил там электрический обогреватель и уселся в кресло у стола.

Идиотизм какой-то! Ему вспомнилось, как раньше, стараясь избавиться от общества Мидж, он притворялся, будто хочет заняться письмами, и подолгу отсиживался у себя в кабинете. По вечерам, покончив со всеми домашними делами, она обычно бралась за вязанье и через некоторое время начинала безудержно зевать. На редкость неприятная привычка — сама она ее не замечала, но его это просто выводило из себя. Она усаживалась на диване в гостиной, минут пятнадцать вязала — слышалось только быстрое пощелкиванье спиц; и вдруг раздавался первый зевок — мучительно-протяжный, выходящий из самого нутра: «А-а-а… а-а-а… x-xa!», а за ним неизменно следовал вздох. Потом снова наступала тишина, нарушаемая одним звяканьем спиц; но он уже не мог читать и напряженно ждал, заранее зная, что через несколько минут раздастся новый зевок, новый вздох.

Тогда в нем подымалась волна какой-то бессильной ярости; ему хотелось швырнуть книгу на пол и грубо сказать: «Слушай, если ты так устала, пойди да ляг!» Но вместо этого он, стиснув зубы, еще некоторое время сидел на месте, а когда уже не мог больше терпеть, вставал, выходил из гостиной и укрывался в своем кабинете. И вот сейчас он поймал себя на том, что поступает точно так же, что все как будто повторяется снова — из-за чего? Из-за каких-то паршивых поленьев. Из-за их мерзкого, тошнотворного запаха.

Он остался сидеть в кабинете и решил дождаться ужина там. Пока прислуга подавала на стол, уносила посуду, готовила ему постель и собиралась домой, стрелки часов подошли к девяти.

Он вернулся в гостиную. За время его отсутствия огонь в камине почти погас. Головешки, должно быть, честно пытались разгореться — они заметно уменьшились в размерах и глубже осели в очаге. Золы было немного, но от кучки тлеющих углей шел все тот же омерзительный запах. Он отыскал в кухне совок, вернулся с ним в гостиную и выгреб из очага золу и головешки. Совок, наверно, был мокрый, а может быть, из поленьев еще не испарились остатки влаги — так или иначе, головешки на глазах потемнели, и на них выступила какая-то пена. Он спустился в подвал, открыл дверцу котла и сбросил все с совка в топку.

Только тогда он вспомнил, что котел уже недели две как не топят — с началом весны центральным отоплением обычно пользоваться переставали, — и что если он не протопит сейчас, головешки так и останутся лежать до будущей зимы. Он взял бумагу, спички, канистру с керосином, развел большой огонь и закрыл топку, с удовольствием слушая, как гудит в котле пламя. Ну вот, как будто все. Он постоял секунду, поднялся наверх и в закутке за кухней набрал щепок, чтобы снова затопить в гостиной. Пока он ходил за углем, пока подкладывал и разжигал растопку, прошло довольно много времени, но он делал все не торопясь и основательно и, когда уголь в камине наконец занялся, с облегчением уселся в кресло и раскрыл книгу.

Прошло минут двадцать, когда ему показалось, что где-то хлопает дверь. Он отложил книгу и прислушался. Нет, ничего. А, вот опять. Звук доносился со стороны кухни. Он встал и пошел посмотреть, в чем дело. Хлопала дверь, которая вела на лестницу в подвал. Он готов был поклясться, что, уходя, закрыл ее как следует. Видимо, защелка как-то отошла, и дверь раскрылась. Он включил за дверью свет и нагнулся осмотреть дверной замок. Вроде бы все в порядке. Он собирался уже снова закрыть и защелкнуть дверь, как вдруг почувствовал знакомый запах. Тот самый тошнотворный, сладковатый запах. Он просачивался наверх из подвала и растекался по кухне.

Вдруг его охватил безотчетный, почти панический страх. Что если запах ночью заполнит весь дом, проникнет во второй этаж, дойдет до спальни — и он задохнется во сне?.. Эта мысль был нелепа, почти безумна — и все же…

Он заставил себя снова сойти по лестнице в подвал. Пламя в топке уже не гудело; из котла не доносилось ни звука. Через щели вокруг дверцы тонкими зеленоватыми струйками выползал дым — и вместе с ним струился запах, который он почувствовал в кухне.

Он подошел и рывком открыл дверцу. Бумага и щепки прогорели до конца, но остатки яблоневых дров и не думали загораться. Они так и лежали беспорядочной грудой, обуглившиеся, почернелые, словно кости казненного на костре. Его замутило. Он сунул в рот носовой платок, чтобы подавить тошноту. Потом, плохо соображая, что делает, кинулся вверх по лестнице, схватил пустой совок и, орудуя щипцами и лопатой, стал вытаскивать головешки через узкую дверцу. Желудок у него то и дело сводили рвотные спазмы. Наконец он выгреб все и, нагрузив полный совок, прошел через кухню и открыл дверь на заднее крыльцо.

На этот раз ночь стояла безлунная; накрапывал дождь. Подняв воротник, он огляделся кругом, прикидывая, куда бы выбросить головешки. До огорода, где была компостная куча, надо было пройти пару сот шагов, и тащиться туда под дождем, в темноте не хотелось. Ближе было дойти до гаража — за ним, по ту сторону забора, росла густая высокая трава, и если кинуть головешки туда, их никто не заметит. Он пересек усыпанный гравием автомобильный въезд и швырнул свою ношу в траву через забор, отделявший его землю от фермерской. Пусть лежат и гниют, пусть мокнут под дождем, покрываются грязью и плесенью — теперь ему нет до них дела. Главное — он избавился от них, выкинул вон, а дальнейшее его не касается.

Он возвратился в дом и еще раз проверил, крепко ли заперта дверь в подвал. Запах успел уже выветриться; воздух был чистый.

Он перешел в гостиную, чтобы согреться у огня, но озноб никак не проходил — он изрядно промок под дождем, да и желудок еще продолжало сводить, так что он чувствовал себя совершенно разбитым.

Ночью он плохо спал и наутро проснулся в довольно муторном состоянии. Болела голова, и во рту был неприятный вкус. По-видимому, приступ печени. Он решил посидеть день дома. Свою досаду он за завтраком сорвал на прислуге.

— Я вчера допоздна по вашей милости возился с камином и в результате расхворался, — сказал он ей. — А все яблоня, будь она неладна. Никакого проку, одна вонь — меня от этой вони чуть наизнанку не вывернуло. Можете порадовать Виллиса, когда он явится.

Она посмотрела на него недоверчиво.

— Извините, ради бога, сэр. Я вчера сестре рассказала, так она тоже удивлялась. Никак в толк взять не могла. Яблоневое дерево всегда прекрасно горит, прямо роскошь считается топить яблоней.

— Я вам повторяю, эти дрова не горели, — сказал он, — и я больше ни видеть, ни слышать о них не желаю. А уж запах… До сих пор в горле ком, все нутро сводит от этого запаха.

Она поджала губы, повторила: «Извините, сэр» — и повернулась, чтобы выйти из столовой, но по дороге кинула взгляд на буфет, где стояла порожняя бутылка из-под виски. Секунду помедлив, она взяла бутылку, поставила ее на поднос, который держала в руках, и спросила:

— Бутылка больше не нужна, сэр? Можно забрать?

Разумеется, не нужна! Идиотский вопрос: видно ведь, что пустая! Но тут же он понял скрытый смысл этого вопроса: она хотела сказать, что нечего все валить на дым, что его плохое самочувствие вызвано совсем другими причинами, что он попросту перепил накануне. Неслыханная наглость!

— Эта не нужна, — сказал он, — принесите другую.

Вперед ей наука: не будет соваться не в свое дело.

Несколько дней он чувствовал себя прескверно: голова кружилась, то и дело подташнивало. В конце концов он позвонил доктору и попросил его зайти. Доктор осмотрел его и без особого участия выслушал историю насчет дыма — больной и сам, рассказывая, сознавал, что все это звучит неубедительно.

— Печень пошаливает, — заключил доктор. — И небольшая простуда — ноги вы промочили, возможно, еще и съели что-то не то. Вот все вместе и вызвало такое состояние. Вряд ли один дым мог так на вас подействовать. Надо больше бывать на улице. Моцион для печени — полезнейшая вещь. Отчего вы не играете в гольф? Я не представляю себе, как бы я жил без гольфа. Каждый уик-энд играю обязательно. — Он хмыкнул, закрывая свой чемоданчик. — Попринимаете лекарство, я вам выпишу, и на вашем месте я бы начал выходить на воздух, как только установится погода. Уже тепло, теперь бы только солнышка побольше — и все тронется в рост. У вас вот-вот фруктовые деревья зацветут. У меня в саду еще не так. — И, прощаясь, доктор добавил: — Не забывайте, вы не успели свыкнуться с потерей. Такие встряски бесследно не проходят. Вы еще остро чувствуете отсутствие жены, это естественно. Так что не сидите в четырех стенах, выходите, общайтесь с людьми. Всего хорошего.

Больной оделся и спустился вниз. Конечно, доктор желает ему добра, но по существу этот визит — пустая трата времени. «Вы еще остро чувствуете отсутствие жены…» Ничегошеньки-то он не смыслит, этот доктор. Бедняжка Мидж… По крайней мере себе самому можно честно признаться, что ее отсутствие он воспринимал как облегчение, что он впервые за много лет почувствовал себя человеком: короче говоря, если забыть о нынешнем недомогании, ему никогда еще не было так хорошо.

За те дни, что он провел в постели, прислуга успела сделать в гостиной генеральную уборку — совершенно бессмысленное мероприятие, но так уж было заведено у Мидж: ежегодно с приближением весны весь дом переворачивался вверх дном. Гостиная приобрела чужой вид: все было вычищено, выскоблено, ни одной нужной бумажки на месте не найти, все книги и газеты сложены в аккуратные стопки. Какое все-таки неудобство, что приходится держать прислугу! Она так раздражала его, что он не раз готов был махнуть на все рукой и дать ей расчет. Как-нибудь он и сам бы о себе позаботился. Правда, его останавливала мысль о том, что каждый день придется что-то готовить, мыть грязные тарелки и заниматься подобной чепухой. Идеальный вариант был бы, конечно, поселиться где-нибудь на Востоке или на островах Южных морей и взять в жены туземку. Это разом решает все проблемы. Тишина, безупречный уход, великолепная еда, никто не пристает с разговорами; а если захочется кой-чего еще, она всегда тут, всегда к твоим услугам — юная, покорная, ласковая… Никогда ни попреков, ни недовольства, истинно собачья преданность — и при этом веселый нрав и непосредственность ребенка… Да, они не дураки — все эти художники и прочие знаменитости, которые решались порвать с условностями европейской цивилизации. Дай им бог…

Он подошел к окну и выглянул в сад. Дождь понемногу затихал; завтра, если будет хорошая погода, можно выйти на воздух, как советовал доктор. Доктор, кстати, верно заметил: фруктовые деревья вот-вот зацветут. Бутоны на молоденькой яблоньке готовы были распуститься; на одной ее ветке сидел черный дрозд, и ветка прогнулась и чуть покачивалась под тяжестью птицы. Сейчас эти полураскрытые бутоны, обрызганные капельками влаги, казались чуть розоватыми, но завтра, если выглянет солнце, они окутают все дерево пушистым облаком, ослепительно белым на фоне голубого неба. Надо бы отыскать старый фотоаппарат, зарядить его и снять эту юную яблоньку в цвету. Остальные деревья тоже, скорее всего, расцветут в самые ближайшие дни. Только старая яблоня, та самая, выглядела так же уныло и безжизненно, как раньше, — а может быть, отсюда были просто незаметны ее мелкие, бурые почки, если можно назвать их почками. Не зря же тогда обломился сук. Как видно, отживает свое. Ну и бог с ней.

Он отошел от окна и принялся перекладывать и переставлять все по-своему, пытаясь вернуть комнате ее обычный вид, — выдвигал и задвигал ящики, что-то вынимал, что-то клал обратно. На глаза ему попался красный карандаш — должно быть, завалился куда-нибудь за книги, а прислуга, наводя чистоту, нашла его и положила на видное место. Он взял его, не торопясь очинил и старательно заострил кончик. В одном из ящиков он нашел нераспечатанный рулон фотопленки и выложил его на стол, чтобы утром зарядить аппарат. В этом же ящике, вперемешку со всяким бумажным хламом, лежала куча старых фотографий, в том числе десятки любительских снимков. Мидж когда-то ими занималась — разбирала, рассматривала, клеила в альбомы; потом, в годы войны, то ли потеряла интерес, то ли одолели другие заботы.

Всю эту ерунду давно пора было выкинуть, сжечь. Знать бы в тот злополучный день, сколько этого добра здесь в ящиках! Вот был бы огонь — пожалуй, и мокрые поленья прогорели бы. К чему это все хранить? Хотя бы вот этот ужасный снимок Мидж, сделанный бог знает сколько лет назад, судя по платью и прическе — вскоре после замужества. Неужели она так взбивала волосы, носила этот пышный кок? Он ей совсем не шел — лицо у нее и в молодости было узкое и длинное. Платье с низким треугольным вырезом, в ушах болтаются серьги, на лице заискивающая, жалкая улыбка, рот кажется еще больше, чем был на самом деле… И надпись в левом углу: «Родному Кусику от любящей Мидж». Он успел начисто забыть это идиотское прозвище. Ему становилось неловко, когда она называла его так при посторонних, и он всякий раз ей выговаривал. К счастью, довольно скоро она прекратила.

Он разорвал снимок пополам и бросил в огонь. Он стал сворачиваться в трубочку, потом потемнел и вспыхнул, и напоследок в пламени мелькнула улыбка. Родному Кусику… Внезапно он вспомнил платье, которое было на Мидж в тот день — зеленое, совершенно не ее цвет, она казалась в нем еще бледнее. И купила она его для торжественного случая — кажется, какие-то знакомые праздновали годовщину своей свадьбы, и им пришла идея собрать вместе всех соседей и друзей, которые поженились приблизительно в одно время с ними. Прислали приглашение и им с Мидж.

Был шикарный обед, море шампанского, какие-то застольные речи, общее веселье, смех, шутки, часто весьма рискованные; он припомнил, что, когда все стали разъезжаться и они с Мидж садились в машину, хозяин с хохотом крикнул им вслед: «Идешь объясниться — не забудь надеть цилиндр:[3] ни одна не устоит!» Он не столько смотрел на Мидж, сколько чувствовал ее молчаливое присутствие. Она сидела рядом в своем дурацком зеленом платье, с жалкой, просительной улыбкой на лице — такой же, как на только что сгоревшей фотографии, — сидела напряженно и тревожно, не зная, как реагировать на сомнительную шутку, которую отпустил пьяный хозяин и которая неожиданно громко прозвучала в вечернем воздухе; и при этом ей хотелось казаться вполне современной, хотелось угодить мужу — но больше всего хотелось, чтобы он повернулся к ней, обратил на нее внимание: она ожидала какого-то знака, жеста…

Когда он поставил машину в гараж и вернулся в дом, она ждала его — неизвестно зачем. Пальто она сняла и бросила на диван — как видно, для того, чтобы еще покрасоваться в вечернем платье, и стояла посреди гостиной, улыбаясь своей неловкой, неуверенной улыбкой.

Он зевнул, уселся в кресло и раскрыл какую-то книжку. Она еще помедлила, потом взяла с дивана пальто и медленно пошла наверх. По-видимому, вскоре после того вечера и была сделана фотография, которую он порвал. «Родному Кусику от любящей Мидж». Он подбросил в огонь сухих веток. Они затрещали, занялись, и остатки снимка превратились в пепел. Сегодня огонь горел как надо…

На другой день наступила ясная и теплая погода. Солнце светило вовсю, кругом распевали птицы. Внезапно его потянуло в Лондон. В такой день хорошо пройтись по Бонд-стрит,[4] полюбоваться столичной толпой. Можно заехать к портному, зайти постричься, съесть в знакомом баре дюжину устриц… Он чувствовал себя вполне здоровым. Впереди было много приятных часов. Можно будет и в театр заглянуть, на какое-нибудь дневное представление.

День прошел в точности так, как он предполагал, — беззаботный, долгий, но не утомительный день, внесший желанное разнообразие в вереницу будней, похожих друг на друга. Домой он вернулся около семи вечера, предвкушая порцию виски и сытный ужин. Погода была такая теплая, что пальто ему не понадобилось; тепло было даже после захода солнца. Сворачивая к дому, он помахал рукой соседу-фермеру, который как раз проходил мимо ворот, и крикнул:

— Отличный денек!

Фермер кивнул, улыбнулся и крикнул в ответ:

— Хоть бы подольше постояла погода!

Симпатичный малый. Они с ним были в приятельских отношениях с военных лет, с той поры, как он помогал соседу работать на тракторе.

Он поставил машину в гараж, налил себе виски, выпил и в ожидании ужина вышел прогуляться по саду. Как много перемен за один только солнечный день! Из земли проклюнулось несколько белых и желтых нарциссов; живые изгороди покрылись первой нежной зеленью, а на яблонях дружно распустились бутоны, и все они стояли в праздничном белом наряде. Он подошел к своей любимице, молоденькой яблоньке, и дотронулся до нежных лепестков, потом слегка качнул одну ветку. Ветка была крепкая, упругая, такая уж наверняка не обломится. Запах от цветов шел легкий, едва уловимый, но еще денек-другой — и воздух наполнится тонким, нежным ароматом. Как чудесно пахнет яблоневый цвет — скромно, не резко, не навязчиво. Надо самому искать и находить этот запах, как ищет и находит его пчела. И, вдохнув этот запах однажды, ты запомнишь его на всю жизнь — и он всегда будет радовать и утешать тебя… Он потрепал ладонью яблоньку и пошел ужинать.

На другое утро, за завтраком, кто-то постучал в окно столовой. Прислуга пошла узнать, в чем дело; оказалось, что Виллис просит разрешения с ним поговорить. Он распорядился позвать его в дом.

Лицо у садовника было мрачное. Что там еще стряслось?

— Вы уж извините, сэр, — начал он, — только на меня тут мистер Джексон утром напустился. Возмущается.

Джексон был его сосед, фермер.

— Чем это он возмущается?

— Да вот говорит, что я накидал ему через забор каких-то головешек, а у него кобыла ходит с жеребеночком, и жеребенок будто бы ногу повредил и захромал. У меня и привычки-то такой нет — кидать через забор. А он на меня налетел как не знаю что. Мол, ценный жеребенок, а теперь неизвестно, что с ним делать, кто же хромого купит.

— Ну, вы его, надеюсь, успокоили? Сказали, что это недоразумение?

— Да сказать-то я сказал, сэр. Но кто-то на его участок и правда головешек накидал. Он меня повел, показал это место. Прямо против гаража. Я пошел ради интереса, и верно — лежат в траве головешки. Я решил по первости вам доложить, а потом уж кухарку пытать, а то сами знаете, как бывает, начнутся всякие обиды.

Он почувствовал на себе Виллисов пристальный взгляд. Придется признаваться, делать нечего. Впрочем, садовник по существу сам виноват.

— Не надо кухарку пытать, — сказал он сухо. — Это я выбросил туда дрова из очага. Вы безо всякого моего распоряжения распилили гнилой сук от яблони, прислуга этими дровами затопила — и в результате огонь потух, весь дом провонял дымом, и вечер у меня был испорчен. Я действительно тогда вышел из себя и не глядя выкинул прочь эти несчастные головешки, и если соседский жеребенок пострадал, извинитесь за меня перед Джексоном и скажите, что я готов возместить ему убытки. И прошу вас самым настоятельным образом прекратить самодеятельность и не снабжать меня больше подобным топливом.

— Слушаюсь, сэр. Я и сам вижу, что ничего хорошего из этого не вышло. Я, правда, никогда бы не подумал, что вы станете так утруждаться — выносить их во двор, выкидывать…

— Тем не менее я сделал именно так. И довольно об этом.

— Слушаюсь, сэр. — Он уже повернулся к дверям, но на пороге задержался и добавил: — Ума не приложу, почему они тут у вас гореть не хотели. Я одно поленце домой прихватил, супруга его кинула в печку на кухне — так полыхало, любо-дорого было смотреть.

— А вот здесь, представьте, не горели.

— Ну ладно, главное — старушка не подвела, даром что один сук обломился. Вы еще не видели, сэр?

— Это вы о чем?

— Вчера-то целый день солнышко грело, да и ночь была теплая, вот она и взяла свое. Прямо красавица стоит, вся в цвету! Обязательно подите гляньте!

И Виллис удалился, оставив его доедать остывший завтрак.

Некоторое время спустя он вышел на террасу, но на деревья глядеть не торопился и даже всячески оттягивал этот момент — сначала решил, раз погода уже установилась, вытащить из сарая большую садовую скамейку, потом пошел за секатором и принялся подстригать розы под окном. Но в конце концов что-то потянуло его к старой яблоне.

Все было так, как сказал Виллис. То ли из-за того, что вчера был солнечный, погожий день, то ли подействовала тихая и теплая ночь, только все невзрачные, бурые почки лопнули, и теперь дерево было скрыто под сплошной завесой влажных белых цветов. Гуще всего они росли у верхушки — казалось, будто ветки облеплены комьями мокрой ваты, и вся эта масса, сверху донизу, была одинаково унылого, мертвенно-белого цвета.

Яблоня вообще стала не похожа на дерево. Она скорее напоминала брошенную походную палатку, которая провисла под дождем и еле хлопает промокшей парусиной, или огромную швабру из мочалы, которую вынесли просушить на улицу и которую нещадно выбелило солнце. Цветов было непомерно много, этот груз был чересчур обременителен для хилого ствола; вдобавок цветочные кисти набрякли от влаги и оттого казались еще тяжелее. Похоже было, что старая яблоня расцвела из последних сил — на нижних ветках цветы уже начинали съеживаться, темнеть, как от дождя, хотя погода стояла безоблачная.

Ну что ж. Виллис угадал верно. Она расцвела. Но это не был расцвет жизни, праздник красоты; тут чувствовалось что-то болезненное, словно в самой природе этого дерева была заложена какая-то неправильность, уродство, а теперь все это вылезло наружу. Уродство, которое само не сознает, до какой степени оно уродливо, и еще надеется понравиться. Старая яблоня как будто говорила со смущенной, кривой ухмылкой: «Смотри, как я стараюсь, и все для тебя».

Вдруг сзади послышались шаги. К нему подходил Виллис.

— Здорово, правда, сэр?

— Увы, не могу разделить ваш восторг. Слишком густо цветет.

Садовник только посмотрел и ничего не сказал. Ему пришло на ум, что Виллис, наверно, считает его тяжелым человеком, капризным чудаком, которому ничем не угодишь. И, должно быть, перемывает ему косточки с прислугой на кухне.

Он заставил себя улыбнуться.

— Послушайте, — начал он, — я совсем не хочу портить вам настроение. Просто все это меня мало трогает. Яблоневый цвет я люблю, но только легкий, нежный, розовый, вот как на соседнем деревце. А с этого можете ломать сколько угодно, снесите букет домой, жене. Ломайте на здоровье, мне не жалко. Я буду только рад.

И он сделал широкий приглашающий жест. Да, так и надо: пусть Виллис приставит лестницу, поскорее оборвет и унесет эту мерзость.

Но садовник с ошарашенным видом покачал головой.

— Нет, что вы, сэр, как можно, мне и в голову такое не придет. Обрывать сейчас цвет — это же для дерева гибель! Нет, я теперь надеюсь на яблочки. Хочу поглядеть, что за яблочки будут.

Продолжать разговор не имело смысла.

— Хорошо, Виллис. Как знаете.

Он направился назад, к террасе. Но, усевшись на солнцепеке и окинув взглядом поросший фруктовыми деревьями склон, он обнаружил, что отсюда молоденькую яблоньку совсем не видно. Он, конечно, знал, что она стоит на своем месте, полная скромного достоинства, и тянет к небу гибкие цветущие ветки. Но ее заслоняла от него и подавляла эта старая уродина, с которой уже падали и усеивали землю вокруг сморщенные грязно-белые лепестки. И куда он ни переставлял свое кресло, в какую сторону его ни поворачивал, он никак не мог избавиться от старой яблони: она все время лезла ему в глаза, нависала над ним, словно напоминая с немым укором, что ждет одобрения, ждет похвалы — того, что он не мог ей дать.

В то лето, впервые за многие годы, он решил отдохнуть по-человечески, устроить себе полноценные каникулы: в Норфолке, у своей матери, прожил всего десять дней вместо месяца, как обычно бывало при Мидж, а остаток августа и весь сентябрь провел в Швейцарии и Италии.

Он поехал на своей машине и потому мог переезжать с места на место когда и как заблагорассудится. Его мало интересовали достопримечательности и избитые туристские маршруты; лазить по горам он тоже был не особый любитель. Больше всего ему нравилось приехать под вечер в какой-нибудь маленький городок, выбрать небольшую, уютную гостиницу и прожить там пару дней без всякой цели, просто так.

Утро он обычно проводил в уличном кафе или ресторанчике за стаканом вина, греясь на солнце и от нечего делать наблюдая за толпой; видимо, мода на путешествия захватила и молодежь — кругом была масса веселых молоденьких девушек. Он охотно прислушивался к оживленным разговорам вокруг и радовался от сознания, что в них не надо вступать; иногда ему кто-то улыбался, иногда постоялец из той же гостиницы бросал на ходу два-три приветливых слова — но это ни к чему его не обязывало, просто означало, что он такой же полноправный участник этой праздной, бездумной жизни, что он независим и волен, как все, проводить свой досуг за границей.

В прежние времена, если он куда-то ездил вместе с Мидж, ему ужасно досаждала ее привычка заводить новые знакомства, в любом месте выискивать какую-нибудь подходящую супружескую пару («нашего круга», как она говорила). Начиналось обычно с обмена любезностями за завтраком, затем обсуждалось, что надо посмотреть, и вырабатывался общий план действий, а кончалось тем, что по всем знаменитым местам они уже ездили только вчетвером, — его это, конечно, выводило из себя, и весь отпуск бывал испорчен.

Теперь, слава богу, никто не навязывал ему спутников. Он мог делать что хотел и тратить столько времени, сколько хотел. Никто его не торопил и не подталкивал. При нем уже не было Мидж, которая говорила бы: «Ну что, пора?», стоило ему присесть и расслабиться за стаканом вина, и которая тянула бы его осматривать какую-нибудь допотопную церковь, ничуть его не занимавшую.

За время своих путешествий он заметно располнел, но это его мало трогало. Рядом с ним не было никого, кто всякий раз уговаривал бы его пройтись пешком, чтобы чересчур жирная пища не откладывалась в виде лишнего веса, и перебивал этими уговорами приятную сонливость, которая приходит после кофе и десерта; никого, кто бы бросил осуждающий взгляд на его не по возрасту яркую рубашку или кричащий галстук.

И, прохаживаясь по улицам малознакомых городов и городков, с непокрытой головой, с сигарой во рту, он ловил встречные улыбки на молодых, жизнерадостных лицах вокруг и от этого сам молодел. Так и надо жить — без хлопот, без забот. Без докучных напоминаний: «Мы должны быть дома не позже пятнадцатого числа, шестнадцатого заседание благотворительного комитета», без вечного беспокойства: «Мы не должны бросать дом больше чем на две недели, без хозяев что угодно может случиться». А вместо всего этого — разноцветные огни провинциальной ярмарки в какой-то деревеньке, название которой он даже не потрудился узнать, звонкая музыка, толпа молодежи, смех — и он сам, осушив бутылочку местного вина, подходит к какой-то девчушке в пестром платке и с поклоном приглашает ее танцевать. И вот они уже кружатся на площади под тентом, ему весело и жарко, он никак не попадает в такт, он столько лет не танцевал — но все равно это прекрасно, это то, что надо, это жизнь. Музыка смолкает, он отпускает партнершу, и она, хохоча, убегает к друзьям, к своим ровесникам, и они вместе, наверно, смеются над ним… Ну и что? Все равно хорошо!

Он уехал из Италии, когда погода стала портиться — в самом конце сентября, — и в начале октября уже был в Англии. Никаких проблем: послал телеграмму на имя прислуги, сообщил примерную дату — и все. Не то что при Мидж: даже если они уезжали ненадолго, перед возвращением домой вечно начинались сложности. Надо было почему-то заранее отправлять подробные письменные распоряжения насчет закупки продуктов, напоминания прислуге — заблаговременно просушить матрасы, проветрить все одеяла, протопить в гостиной, предупредить на почте, чтобы возобновили утреннюю доставку газет… В общем, сплошные заботы вместо отдыха.

Он подъехал к дому в теплый осенний вечер: из труб шел дым, парадная дверь была распахнута — он с удовольствием увидел, что его ждут. Он не станет кидаться сломя голову на кухню узнавать, что успело стрястись за время его отсутствия, спрашивать, не засорилась ли где труба, не было ли в доме аварий, перебоев с водой, с продуктами. Да и прислуга достаточно тактична, чтобы докучать ему подобной ерундой. «Добрый вечер, сэр. Хорошо отдохнули? Ужин подавать как обычно?» И больше ни словечка, блаженная тишина. Он мог спокойно налить себе выпить, закурить трубку, расслабиться; письма — впрочем, писем немного — подождут. Никто не бросится вскрывать их с лихорадочной поспешностью, а потом не повиснет на телефоне, и ему не надо будет слушать бесконечные и бессмысленные женские разговоры: «Как дела?.. Что новенького?.. Что ты говоришь?.. Ах, моя дорогая… И что же ты ей сказала?.. Не может быть!.. Нет, нет, в среду я никак не могу…»

Один, один… Какое счастье! Он потянулся, расправляя плечи, затекшие от долгой езды, и с удовольствием оглядел уютную, ярко освещенную столовую. От Дувра[5] он ехал без остановок и успел проголодаться, так что домашний ужин — довольно тощая отбивная — показался ему недостаточным, особенно после итальянской и швейцарской еды. Ну, что делать, придется возвращаться к менее изысканному рациону… Он съел еще бутерброд с сардинкой и с минуту посидел, размышляя, что бы такое сообразить на десерт.

На буфете стояла ваза с яблоками. Он поднялся, переставил ее на стол и внимательнее поглядел на яблоки. М-да, яблочки не бог весть какого качества. Мелкие, невзрачные, какие-то бурые. Он надкусил одно и тут же выплюнул. Ну и дрянь! Он попробовал другое: то же самое. Кожура шершавая, грубая; внутри такие яблоки обычно бывают твердые и кислые. Но у этих мякоть была рыхлая, вязкая, как вата, а сердцевина темная, точно тронутая гнилью. Кусочек волокнистой мякоти застрял у него между зубами, он с трудом его вытащил. Надо же было подсунуть ему такую гадость!..

Он позвонил, и прислуга пришла из кухни.

— Что-нибудь другое на десерт у нас есть? — спросил он.

— Боюсь, что нету, сэр. Я вспомнила, что вы любите яблоки, и Виллис нарвал вот этих. Сказал — поспели в самый раз, очень вкусные.

— К сожалению, он ошибся. Это нечто совершенно несъедобное.

— Извините, пожалуйста, сэр. Я бы их не приносила, если б знала. Он там целую корзину собрал — стоит у дома.

— И все такие же?

— Все одинаковые, сэр. Меленькие, буренькие.

— Неважно, не беспокойтесь. Я сам утром выйду в сад, погляжу.

Он встал из-за стола и перешел в гостиную. Чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту, он выпил рюмку портвейна, съел печенинку, но и это не помогло. Что-то вязкое, противное обволакивало язык и нёбо, и в конце концов он был вынужден подняться в ванную и как следует вычистить зубы. Самое обидное, что именно сейчас, после пресного ужина, очень кстати было бы настоящее, хорошее яблоко — с гладкой и чистой кожицей, с хрустящей, сочной мякотью, не слишком сладкое — лучше даже чуть-чуть с кислинкой. Такое, чтоб его приятно было съесть: спелое, но не перезревшее. Главное — уметь вовремя сорвать яблоко с дерева.

Ночью ему приснилось, что он в Италии и танцует под тентом на мощенной брусчаткой площади. Когда он проснулся, у него в ушах еще звучала музыка, и за утренним чаем он все пытался вспомнить лицо своей партнерши, вспомнить, как прижимал ее к себе, как смешно она спотыкалась о его ноги. Но ощущение ускользало, и оживить его в памяти никак не удавалось.

Он встал и подошел к окну посмотреть, какая погода. Вполне приличная: небо ясное, воздух свежий, бодрящий.

И тут его взгляд упал на старую яблоню. Зрелище было такое неожиданное, что он застыл на месте. Теперь ему стало ясно, откуда взялись вчерашние яблоки. Дерево буквально гнулось под бременем невиданного урожая. На каждой ветке, вплотную друг к другу, сидели мелкие коричневатые яблоки; чем ближе к верхушке, тем мельче они становились — на самых верхних ветках плоды и величиной, и цветом смахивали на орехи. Дерево осело под их тяжестью, скривилось, скособочилось, нижние ветки отвисли до земли, а в траве вокруг виднелись бесчисленные падалицы — те яблоки, которые выросли первыми и которых вытеснили с их законного места их же младшие братья и сестры. Яблоки устилали землю сплошным ковром; многие успели лопнуть и растрескаться, и теперь по ним ползали осы. В жизни он не видел такого количества яблок на одном дереве. Просто чудо, что оно устояло, не рухнуло.

До завтрака он вышел в сад — любопытство не давало ему покоя — и еще раз, вблизи, поглядел на старую яблоню. Да, так и есть: эти самые яблоки стояли вчера на буфете. Мелкие, как мандарины, а многие и того мельче, они росли так тесно, что если захотеть сорвать одно яблоко, то пришлось бы сорвать целую гроздь.

В этом зрелище было что-то отталкивающее, противоестественное — и в то же время вызывающее жалость. За что несчастному дереву такая мука? А это была поистине мука — другого слова не подберешь. Было видно, как яблоня страдает, корчится, изнемогает под тяжким грузом; сколько месяцев она готовилась к тому, чтобы дать этот небывалый — и, что самое ужасное, совершенно несъедобный урожай! Ни одно яблоко нельзя было взять в рот, все они никуда не годились. Он ступал по ним, давил каблуками, и они тут же превращались в чавкающее, скользкое месиво; он был вынужден сорвать несколько пучков травы и обтереть ботинки.

Гораздо лучше было бы, если бы дерево погибло, пока оно еще стояло голое, пока не зацвело. А что теперь с ним делать? Кому и зачем нужна куча гниющих яблок, которая только портит весь вид в саду? Какая польза в этой старой яблоне, осевшей, скрюченной, словно от боли, но всем своим видом — он готов был поклясться — выражающей тайное торжество, почти злорадство?

Дерево против воли притягивало взгляд. Как тогда, весной, когда оно покрылось несметным числом набрякших, грязно-белых цветов, так и теперь, со всей этой безумной массой яблок. От него было некуда деться. Все окна жилой половины выходили в сад, и он знал, что ему предстоит. Яблоки провисят еще весь октябрь и ноябрь, дожидаясь, пока их снимут, а снимать их никто не станет, потому что есть их нельзя. Он с ужасом подумал, что старая яблоня может простоять в таком виде целую вечность — и всякий раз, как он будет выходить на террасу, она будет торчать у него перед глазами, ненавистная, кособокая уродина.

Удивительно все-таки, до чего он ее невзлюбил. Она неотвязно напоминала ему о том… о чем, собственно, он сам толком не знал… в общем, обо всем, что он всей душой ненавидел. Определить это точнее он не мог. И немедленно принял решение: надо, чтобы Виллис снял все яблоки, увез их, продал, любым способом сбыл с рук — лишь бы не смотреть на них всю осень, не видеть, как корчится под их тяжестью злополучная яблоня.

Он повернулся к ней спиной и с облегчением заметил, что ни одно другое дерево не опозорило себя излишеством. Яблоки были на многих, но в нормальном, умеренном количестве, и стоявшая рядом со старой молоденькая яблонька тоже, как он и предполагал, не подвела. На ней росли очень славные, не слишком крупные яблоки, аппетитно подрумяненные солнцем. Пожалуй, надо сорвать одно яблочко, съесть после завтрака. Он выбрал самое симпатичное и едва успел к нему прикоснуться, как яблоко само с готовностью упало ему на ладонь. Оно было такое соблазнительное, что он не утерпел и откусил кусочек — и оно не обмануло его ожиданий: ароматное, сочное, немного терпкое, сбрызнутое росой. Он не стал больше смотреть по сторонам и пошел в дом завтракать — он уже успел проголодаться.

Садовник провозился с яблоками почти неделю — он работал с явной неохотой.

— Меня не касается, куда вы денете эти яблоки, — предупредил его хозяин. — Можете продать их и деньги оставить себе, можете забрать домой, скормить свиньям. Я не желаю их видеть, вот и все. Запаситесь лестницей повыше и сразу же беритесь за дело.

Ему казалось, что Виллис тянет из чистого упрямства. Он не раз наблюдал из окна за его действиями — это было похоже на замедленный фильм. Сперва садовник подтаскивал и долго устанавливал лестницу. Потом не спеша взбирался по ней, потом слезал опять и принимался подпирать лестницу снизу. Потом начинал по штучке обрывать яблоки и складывать в корзину. Изо дня в день Виллис маячил у него перед глазами — либо торчал на лестнице, либо копошился под деревом; ветки скрипели и стонали, а внизу, на земле, стояли корзины, ведра, тазы, и все это заполнялось яблоками, и конца этому не было видно.

Но конец все же наступил. Лестницу унесли, корзины и ведра тоже. В тот вечер он с удовлетворением оглядел дерево. Слава богу! Больше нет этой гнили, которая так действовала ему на нервы. Все яблоки до последнего обобраны.

Но и освобожденная от бремени, яблоня как будто не испытывала облегчения: она выглядела так же уныло — если это только возможно, еще более уныло, чем прежде. Ветки понуро свисали вниз, а листья, уже тронутые первыми холодами, съежились и зябко дрожали. «И это мне награда? — словно спрашивала старая яблоня. — После того, что я для тебя сделала?»

По мере того как сгущались сумерки, силуэт старой яблони становился все мрачнее, все угрюмее. Скоро зима. Скоро придут короткие, скучные дни.

Он не любил это время года. Когда он еще работал и каждый день ездил в Лондон, в ноябре — декабре приходилось вставать и выходить еще затемно, дрожа от холода. В конторе уже часа в три дня, а то и раньше зажигали свет: город часто окутывал туман — влажный, гнетущий. Отработав день, он снова долго трясся в поезде бок о бок с такими же, как он, добывателями хлеба насущного — по пять человек на сиденье, многие с кашлем, с насморком. Потом наступал невыносимо долгий вечер дома, когда они с Мидж сидели друг против друга у камина и он слушал — или притворялся, что слушает, — ее подробный отчет о том, что произошло за день и что где сломалось или вышло из строя.

Если в доме вдруг выдавался день без катастроф, она выискивала любой предлог, чтобы все-таки испортить ему настроение: «Тут пишут, что проезд по железной дороге опять подорожает — сколько же теперь будет стоить твой сезонный билет?» Или: «Не нравятся мне эти беспорядки в Южной Африке, сегодня в шестичасовых новостях только о них и говорили». Или: «В инфекционную больницу доставили еще троих с полиомиелитом. Прямо не знаю, куда смотрит наша медицина…»

Теперь ему по крайней мере не приходилось играть роль слушателя, но память об этих нескончаемо долгих вечерах оставалась при нем, и, когда зажигался свет и задергивались занавеси, он как будто снова слышал позвякиванье спиц, бессмысленную болтовню, протяжные зевки… И тогда перед ужином или после ужина он стал захаживать в ближайший пивной бар — у шоссе, за четверть мили от дома. Там ему никто не докучал. Он здоровался с хозяйкой, приветливой толстухой миссис Хилл, усаживался в уголке у стойки и подолгу сидел, потягивая виски с содовой, покуривая и наблюдая за окрестными жителями, которые заходили пропустить кружку пива, покидать дротики,[6] посплетничать.

В каком-то смысле это было продолжение летнего отдыха. Он даже находил что-то общее между беззаботной атмосферой европейских кафе и ресторанчиков и живой, непринужденной обстановкой в этом ярко освещенном, насквозь прокуренном баре, заполненном простыми, симпатичными людьми, которые ничуть ему не мешали: это было приятно, действовало успокаивающе. Часы, проведенные в баре, разнообразили и скрашивали долгие зимние вечера.

В середине декабря он простудился и больше недели просидел дома. И тут он с удивлением заметил, как не хватает ему этих вечерних выходов, до какой степени он успел к ним привыкнуть и как невыносимо тоскливо проводить вечера в одиночестве у себя в гостиной или в кабинете, не зная, чем заняться, — разве что читать да слушать радио. Простуда и вынужденное безделье привели к тому, что он стал угрюм, раздражителен; снова начала пошаливать печень. Нет, нельзя сидеть без движения. На исходе очередного холодного, пасмурного дня он решил, что завтра, независимо от погоды, непременно выйдет из дому. Небо хмурилось уже часов с двух, обещая в скором времени снегопад, но что бы там ни было, он не может оставаться в четырех стенах еще целые сутки, ему нужна какая-то разрядка.

Последней каплей, переполнившей его терпение, оказался эпизод за ужином. Он только начал приходить в себя после простуды и вступил в тот период, когда вкусовые ощущения притупились, аппетит еще не восстановился, но организм уже требует чего-то нестандартного. Хочется, например, птицы. Скажем, половинку жареной куропатки, любовно приготовленной, и к ней воздушное сырное суфле. М-да, с таким же успехом можно требовать с неба луну… Прислуга, начисто лишенная воображения, подала на ужин камбалу — из всех видов рыбы самую безвкусную и пресную. К рыбе он почти не притронулся. Убрав тарелку, прислуга принесла из кухни какой-то пирог, и, поскольку он по сути дела остался голоден, он отрезал себе солидный кусок.

Но стоило ему только положить его в рот, как он тут же, давясь и кашляя, выплюнул все на тарелку. Потом встал и позвонил.

Прислуга вышла из кухни и вопросительно взглянула на него.

— Это что за чертовщина, позвольте вас спросить?

— Пирог с повидлом, сэр.

— С каким еще повидлом?

— С яблочным. Это домашнее повидло, сэр, не покупное. Я сама варила.

Он в ярости швырнул на стол салфетку.

— Так я и думал. Разумеется, из тех самых яблок, которые вы один раз уже пытались мне подсунуть. Я ведь сказал тогда и вам, и Виллису, и сказал, кажется, ясно, что не желаю больше видеть эти яблоки.

Она поджала губы, и лицо ее приняло напряженное, сухое выражение.

— Вы приказали, сэр, не готовить компот и не подавать их на сладкое. А насчет повидла вы не говорили. Я подумала, что уж в таком-то виде ничего в них плохого нету. Я и сварила — сперва на пробу, очень вкусно получилось. А потом взяла у Виллиса еще яблок, сварила побольше и закатала в банки. Мы с хозяйкой всегда делали такие заготовки.

— Напрасно утруждались. Я эту дрянь есть не буду, вы уж меня извините. Я эти яблоки не переношу — меня от них тошнит, понимаете? И в виде повидла, и в любом другом виде. Заберите пирог — и чтобы больше я не видел ваше повидло. Подайте мне кофе в гостиную.

Он вышел из столовой, дрожа от бешенства. Такая, казалось бы, мелочь — и чтобы так вывести человека из себя! О боже! Что за олухи! Ведь и она, и Виллис прекрасно знали, что он терпеть не может эти яблоки, — и все-таки, со своей пошлой мелочностью и крохоборством, решили их пустить на повидло. И его же этой дрянью накормить!

Он одним глотком, ничем не разбавляя, выпил виски и закурил сигарету.

Вскоре прислуга принесла ему кофе, но, поставив поднос на столик, почему-то не уходила.

— Я хотела с вами поговорить, сэр, если можно.

— Что такое?

— Наверно, будет лучше, если я возьму расчет.

Только этого еще не хватало! Ну и денек! Ну и вечерок!

— С чего вдруг? Из-за того, что я не ем пирог с повидлом?

— Нет, сэр, не в этом дело. Просто в доме теперь все как-то не так. Я уж много раз хотела вам сказать, да не решалась.

— Я вам, кажется, особых хлопот не доставляю.

— Верно, сэр. Только раньше, при хозяйке, я знала, что мою работу видят и ценят. А теперь никому не интересно — делаю я что, не делаю… Вы месяцами слова не скажете, выходит, я вроде бы зря стараюсь — никогда не знаю, угодила или нет. Мне, наверно, лучше подыскать другое место, где семья, где есть хозяйка. Она хоть поругает, хоть похвалит, а все ж таки заметит.

— Вам, разумеется, виднее. Поступайте как знаете. Мне жаль, что вам здесь разонравилось.

— И летом, сэр, вас очень долго не было. При хозяйке вы уезжали не больше чем на две недели. Да и вообще теперь все по-другому. Не знаем прямо, на каком мы свете. Что я, что Виллис.

— Вот как? Виллис тоже хочет уходить?

— Я за него не скажу, сэр. Знаю, что из-за яблок он сильно расстроился, но это уж дело прошлое. Надумает уходить — сам вас предупредит.

— Ну что ж, я насильно никого не держу. Честно говоря, не думал, что причиняю вам обоим столько неприятностей. Ладно, пока кончим на этом. Спокойной ночи.

Прислуга вышла. Он остался сидеть, угрюмо озираясь по сторонам. Черт с ними, хотят уходить — пусть катятся, невелика потеря. В доме все как-то не так… Теперь все по-другому… Бред какой-то! Виллис, видите ли, расстроился из-за яблок. Вот наглость! Может быть, он не имеет права распоряжаться фруктами из собственного сада?! Ладно, плевать и на погоду, и на простуду. Он не в состоянии больше сидеть и ломать себе голову из-за кухарки и садовника. Лучше пойти в бар и постараться забыть всю эту глупую историю.

Он надел пальто, нахлобучил на голову старую фуражку, замотал шею шарфом и вышел на улицу. Через двадцать минут он уже сидел на своем привычном месте, в уголке, а миссис Хилл отмеривала ему в стакан порцию виски и радовалась, что он снова тут. Двое-трое постоянных клиентов тоже дружелюбно улыбнулись ему, спросили о здоровье.

— Малость простыли, сэр? Сейчас везде одно и то же. Все ходят с простудой.

— Это точно.

— Такое уж время простудное. Ни осень, ни зима.

— Да, простуда — скверная штука. Особенно когда грудь заложит.

— А насморк что, лучше? Голова как котел.

— Что верно, то верно. Одно худо и другое не легче. Тут уж ничего не скажешь.

Симпатичные, открытые лица. Славные люди. Не нудят, не действуют на нервы.

— Еще виски, пожалуйста.

— Извольте, сэр. Дай бог на пользу. Хорошо простуду выгоняет.

Миссис Хилл улыбалась ему через стойку. Добродушная, гостеприимная толстуха. Сквозь пелену дыма до него доносились разговоры, громкий смех, пощелкиванье дротиков, одобрительный гогот, когда кто-то попадал точно в цель.

— …а если еще снег пойдет, то прямо не знаю, что и делать, — говорила миссис Хилл. — Уголь вовремя опять не завезли. Был бы запасец дров, можно бы перебиться до ближайшей доставки, а за дрова сейчас знаете сколько просят? По два фунта за воз!

С удивлением он услышал собственный голос — он шел откуда-то издалека:

— Я вам привезу дров.

Миссис Хилл обернулась. Она говорила с каким-то клиентом.

— Простите, сэр?

— Я вам привезу дров, — повторил он. — У меня в саду старое дерево, давно пора его пустить на дрова. Я его спилю. Завтра же. Для вас. — И он кивнул с довольным видом.

— Ну что вы, сэр, зачем же так себя утруждать! Уголь привезут, не беспокойтесь.

— Мне не трудно. Наоборот, приятно. Поработать… на воздухе… одно удовольствие. Для здоровья полезно. Жирок растрясти. Завтра спилю.

Он слез со своего табурета и стал медленно, старательно натягивать пальто.

— Это яблоня, — уточнил он напоследок. — Будете яблоней топить?

— Да чем угодно, сэр, были бы дрова… А что, разве эта яблоня у вас лишняя?

Он кивнул с таинственным видом. Дело слажено. Об остальном — молчок.

— Завтра привезу. На трейлере. К вечеру.

— Осторожнее, сэр, — сказала она ему вслед. — Не забудьте — ступенька!

На дворе было свежо, морозно. Шагая домой, он улыбался своим мыслям. Он не помнил, как разделся и лег в постель, но поутру первое, что пришло ему в голову, было данное накануне обещание спилить старую яблоню.

Был четверг — день, когда Виллис не приходил. Вот и отлично. Никто не помешает. Небо было хмурое, мглистое — ночью шел снег. Наверно, и еще пойдет. Но пока что волноваться не о чем, пока препятствий нет.

После завтрака он пошел на огород и взял в сарае для инструментов пилу, топор и пару клиньев. Все это может понадобиться. Он провел пальцем по лезвию топора. Ничего, сойдет. Он вскинул топор и пилу на плечи и пошел в сад, усмехаясь про себя, — со стороны он, наверно, был похож на палача из незапамятных времен, который вот так же отправлялся в Тауэр,[7] чтобы обезглавить очередную жертву.

Он сложил инструменты под яблоней. По существу, это будет акт милосердия. В жизни он не видел более удручающего, жалкого зрелища. Казалось, что жизнь из старой яблони безвозвратно ушла. Листья облетели все до одного. Уродливая, сгорбленная, скрюченная, она только портила вид перед домом. Без нее весь сад будет смотреться совершенно по-другому.

На руку ему упала снежинка, за ней другая. Он перевел взгляд на окно столовой. Через стекло было видно, как прислуга накрывает на стол к ленчу. Он спустился к террасе и вошел в дом.

— Знаете что, — сказал он прислуге, — оставьте мне все в духовке, я поем, когда захочу. Я тут должен кое-чем заняться и не хочу себя связывать определенным временем. Кроме того, видите — снег начинается, так что лучше вам уйти пораньше и спокойно добраться до дому, пока метель не разыгралась. Я прекрасно управлюсь сам, уверяю вас. Мне так даже удобнее.

Она, должно быть, подумала, что он хочет поскорее избавиться от ее присутствия, что он в обиде на нее за вчерашнее. Ну и бог с ней, пусть думает что хочет. Главное — он должен остаться один. Не хватает только, чтобы кто-то пялился на него из окон.

Прислуга распрощалась в полпервого, и, как только она ушла, он открыл духовку и вынул то, что она приготовила. Ему хотелось поскорее покончить с едой, чтобы успеть за оставшиеся светлые часы сделать все, что было намечено.

Снег, который начался было час назад, прекратился и на земле уже успел растаять. Но все равно мешкать было нельзя. Он скинул пиджак, закатал рукава и взял в руку пилу. Другой рукой он сорвал проволоку, которой был обмотан низ ствола. Потом приставил пилу к дереву, примерно в футе от земли, и принялся пилить.

Поначалу все шло гладко. Пила со скрежетом вгрызалась в дерево и двигалась ритмично. Но через минуту-две пилу стало заедать. Этого-то он и опасался.

Он попробовал освободить пилу, но щель на месте распила была еще довольно узкая, и пила накрепко завязла в древесине. Дерево словно зажало ее тисками и не отпускало. Он забил в щель клин — безрезультатно. Потом забил второй; щель немного расширилась, но не настолько, чтобы можно было вытащить пилу.

Он тянул ее, дергал — все напрасно. Он начал терять терпение. Что делать? Он поднял с земли топор и принялся подрубать дерево; во все стороны полетели щепки.

Вот это другое дело. Так-то лучше.

Тяжелый топор поднимался и опускался; ствол трещал и крошился под его ударами. Сначала кора, потом влажный, волокнистый луб. Так, так ее, сильнее, глубже, отбрось топор, рви голыми руками неподатливую древесную плоть! Мало, мало, надо еще…

Вот шлепнулись на землю клинья, забитые в щель, за ними пила. Еще, еще… Ага! Еще немного — последние, самые упорные жилы… Вот она застонала, покачнулась, вот уже качается вовсю, держится на одном волоске… Ногой ее! Поддай как следует! Еще, еще! Вот накренилась… падает… рухнула! Так ее, так ей и надо! Наконец-то… будь она проклята… оглушительный треск — и вот она лежит перед ним на земле, распластав свои уродливые ветки.

Он выпрямился и вытер пот со лба и шеи. Следы разгрома окружали его со всех сторон, а у самых ног торчал расщепленный, голый, обезображенный пень.

Пошел снег.

Первым делом, повалив дерево, надо было отделить сучья и ветки и рассортировать их по толщине, чтобы было удобней перетаскивать к машине.

Всю мелочь, веточки и щепки, тоже надо было подобрать и связать — сгодятся на растопку, миссис Хилл будет довольна. Он подогнал машину с прицепленным трейлером к садовой калитке у террасы. С ветками потоньше нетрудно было справиться без топора — он пустил в ход кривой садовый нож. Тяжелее оказалось складывать их и увязывать, а потом перетаскивать вдоль террасы к калитке и загружать на трейлер. Самые толстые сучья он отсекал топором и разрубал на три-четыре части, чтобы можно было накинуть на них веревочную петлю и протащить по земле волоком.

Он чувствовал, что время поджимает. К половине пятого начнет темнеть — уже сейчас смеркалось, а снег все шел и шел. Земля побелела, и, когда он останавливался передохнуть и вытереть пот, снежинки покалывали ему лицо и, попадая за воротник, неприятно холодили кожу. Если он поднимал голову, снег тут же налипал ему на ресницы, слепил глаза. Снег валил все быстрее, все гуще; вокруг роились снежные вихри, небо превратилось в сплошную снеговую завесу, которая опускалась ниже и ниже, грозя окутать и задушить землю. Снег заносил обрубленные сучья и ветки, мешая их собирать. Стоило ему на секунду прервать работу, чтобы перевести дух и собраться с силами, как снег спешил укрыть мягким белым одеялом сваленные в беспорядке обрубки.

В перчатках он работать не мог: в них было неудобно держать топорище или рукоятку ножа, завязывать узлом веревку. Руки у него закоченели от холода, пальцы сгибались с трудом. Где-то под сердцем он чувствовал ноющую боль — от усталости, от напряжения, а работа все никак не кончалась. Когда он, перетащив и взвалив на трейлер очередную охапку дров, возвращался за новой, то казалось, что груда разнокалиберных сучьев и ветвей ничуть не уменьшается; или он вдруг замечал в стороне случайно забытую, почти полностью занесенную снегом кучку растопки — и опять все начиналось сначала: складывать, связывать, волочить по земле или взваливать на спину…

Время уже близилось к пяти; кругом совсем стемнело, когда он разделался с ветками и сучьями. Оставалось перетащить и погрузить на трейлер ствол, предварительно уже разрубленный на три части.

Он был почти без сил и держался только благодаря решимости сегодня же любой ценой избавиться от старой яблони. Дышал он тяжело, с трудом; снег то и дело попадал ему в рот, в глаза, и работал он чуть ли не ощупью.

Он взял веревку, нагнулся, подсунул ее под холодное, скользкое бревно и рывком затянул узел. Какая тяжесть, какая неподъемная тяжесть! Какая грубая, жесткая кора, как болят его закоченевшие руки!

— Ну, ничего, — пробормотал он сквозь зубы, — теперь тебе конец, крышка!

Шатаясь, он выпрямился, перекинул веревку через плечо и потащил бревно вниз по склону к террасе и дальше, к садовой калитке. Оно рывками двигалось по мокрому снегу, вихляясь и стукаясь о ступеньки террасы. Один за другим безжизненные, голые останки старой яблони проделали последний скорбный путь.

Ну, все. Задача выполнена. Он постоял у нагруженного трейлера, хватая ртом воздух. Теперь остается только доставить груз в пивную миссис Хилл, пока дорогу еще не занесло. К счастью, он заранее сообразил надеть на колеса цепи.

Он вернулся в дом сменить одежду, потому что вымок насквозь, и проглотить порцию виски. Огонь в камине он разводить не стал, не стал и задергивать занавеси. Думать об ужине тоже было некогда. Все то, чем занималась обычно прислуга, он просто выкинул из головы: сейчас было не до того. Сейчас надо выпить, чтобы согреться, и не мешкая трогаться в путь.

Его мозг был измучен и тоже словно закоченел, как руки, как все его тело. Секунду он колебался: не отложить ли все до завтра, а сейчас рухнуть в кресло, закрыть глаза… Нет, нельзя. Завтра снега навалит еще больше, чего доброго, фута на два, на три, и на шоссе вообще будет не выехать. Он знал, чем грозит такой снегопад. Трейлер с грузом намертво застрянет у калитки. Нет, надо во что бы то ни стало все закончить сегодня.

Он допил виски, переоделся в сухое и вышел из дому. Снег по-прежнему падал не переставая, но с наступлением темноты воздух сделался суше, морознее; температура ощутимо понизилась. Снежные хлопья стали крупнее, реже и слетали на землю медленно, кружась и опускаясь в четком ритме.

Он завел мотор и стал потихоньку съезжать вниз к шоссе, таща за собою трейлер. Он знал, что с грузом быстро ехать опасно. После нескольких часов напряженной физической работы было особенно трудно вглядываться в дорогу, еле различимую сквозь снежную пелену, то и дело протирать переднее стекло. Никогда еще освещенные окна придорожной пивной не радовали его так, как в ту минуту, когда он наконец свернул с шоссе во двор.

Он шагнул через порог и остановился, щурясь от яркого света и довольно усмехаясь про себя.

— Принимайте груз! Я привез вам дрова.

Миссис Хилл изумленно воззрилась на него из-за стойки. Двое-трое посетителей повернулись и тоже посмотрели с удивлением, а игроки, как по команде, притихли.

— Неужто вы… — начала было миссис Хилл, но он со смехом мотнул головой в сторону двери.

— Идите посмотрите, — сказал он, — только чур — разгружать сегодня не просите.

И он уселся на свое излюбленное место в уголке, посмеиваясь про себя, а все вокруг принялись ахать и восторгаться, и кто-то вышел во двор посмотреть, а потом народ столпился у дверей, и его, как героя дня, стали забрасывать вопросами, а миссис Хилл все подливала ему виски, и рассыпалась в благодарностях, и растроганно качала головой.

— Пейте на здоровье, сэр, с вас платы не берем! — объявила она.

— Вот еще! Ни в коем случае, — возразил он, — наоборот, сегодня я всех угощаю. Налейте всем два раза за мой счет! Давайте, ребята!

Было славно — весело, тепло, непринужденно; и он без конца желал им здоровья, удачи — им всем, и миссис Хилл, и себе самому, и всем людям на свете. Когда Рождество? Через неделю, через две? Надо выпить и по этому случаю. Счастливого всем Рождества! Он забыл про снег, про мороз. В первый раз он пил со всеми вместе, участвовал в общем веселье, даже попробовал сам кинуть дротик. В пивной было тесно, шумно, но ему в этом теплом, душном, насквозь прокуренном помещении все равно было хорошо, он был доволен, видел, что вокруг друзья, он не был больше для них чужаком, человеком из другой среды; он был одним из них.

Время шло — кто-то прощался и уходил домой, другой тут же занимал освободившееся место, а он все сидел и сидел в баре, впитывая в себя уютное тепло, перемешанное с табачным дымом. В голове у него был туман — он как-то мало вникал в то, что творилось вокруг, но особенно не огорчался: толстуха миссис Хилл не забывала наполнять его стакан и добродушно улыбалась через стойку.

Перед глазами у него замаячило знакомое лицо — ну да, это работник с фермы, во время войны они подменяли друг друга на тракторе. Он наклонился, тронул его за плечо и спросил:

— Что стало с девочкой?

Работник поставил свою кружку на стойку.

— Вы о ком, сэр?

— Ну, помните, молоденькая девочка. Работала на ферме. Коров доила. Кормила поросят. Хорошенькая, кудрявая. Темные волосы. Всегда с улыбкой. Помните?

Миссис Хилл кончила обслуживать очередного клиента и повернулась в их сторону:

— Может, это они про Мэй спрашивают?

— Да, да, именно. Я вспомнил, так ее и звали: Мэй.

— Разве вы не слыхали, сэр? — спросила миссис Хилл, доливая ему в стакан. — Мы тогда все так переживали, только об этом и говорили, верно, Фред?

— Точно, миссис Хилл.

Работник вытер рот тыльной стороной руки.

— Погибла Мэй, — сказал он, — ехала на мотоцикле с одним парнем и разбилась. Вот-вот должна была выйти замуж, и тут такое дело. Года четыре уж прошло. Прямо вспомнить страшно. Хорошая такая девушка.

— Мы тогда собрали деньги на венок, — сказала миссис Хилл. — Потом мать ее написала, поблагодарила, и вырезку прислала из тамошней газеты. Верно, Фред? Такие были пышные похороны, цветов видимо-невидимо. Бедняжка Мэй. Ее тут все любили.

— Это точно, — подтвердил Фред.

— Подумать только, сэр, что вы не знали! — вздохнула миссис Хилл.

— Нет, я не знал, — ответил он. — Никто мне не сказал. Жаль. Очень жаль девочку.

И он замолчал, глядя на свой стакан, уже наполовину пустой.

Разговоры вокруг шли своим чередом, но он их больше не слышал. Он опять остался наедине с собой, отрешившись от окружающего. Погибла! Такая славная, совсем молоденькая! Уже четыре года, как погибла… Согласилась прокатиться с каким-то безмозглым идиотом, он хотел перед ней покозырять, погнал вовсю, не тормознул на повороте… А она обхватила его руками сзади, прижимается к нему, смеется… и вдруг удар… конец! И нет больше кудрявых волос, нет больше смеха…

Да, так ее и звали — Мэй, теперь он окончательно вспомнил. И мысленно увидел, как она улыбнулась ему через плечо, когда кто-то ее окликнул. «Иду-у-у!» — ответила она нараспев, поставила на землю громыхнувшее ведро и пошла через двор, насвистывая, стуча тяжелыми, не по росту большими сапогами. Всего-то и успел он, что обнять ее, поцеловать, заглянуть в ее смеющиеся глаза. Один короткий миг… Ах, Мэй, Мэй…

— Уже уходите, сэр? — сказала миссис Хилл.

— Да, надо двигаться.

Он добрался до выхода и открыл дверь. За прошедший час мороз усилился. Небо очистилось от мутной снежной пелены, и выглянули звезды.

— Подсобить вам с машиной, сэр? — спросил кто-то сзади.

— Спасибо, не нужно, — ответил он, — я справлюсь.

Он отцепил свой груз, и трейлер одним концом уткнулся в снег. От толчка часть дров сползла вперед. Ничего, до завтра полежат. Завтра, если будет настроение, он вернется и поможет с разгрузкой. Только не сегодня. На сегодня все. Он внезапно ощутил смертельную усталость. Из него словно разом ушли последние силы.

Довольно долго он провозился с зажиганием и когда наконец тронулся с места и одолел примерно треть пути, понял, что зря связался с машиной — проще было ее оставить. На дороге, которая сворачивала от шоссе к его дому, снег лежал толстым, рыхлым слоем; след от колес успело давно замести. Машину дергало и заносило; вдруг правое переднее колесо куда-то повело, и машина завалилась набок. По-видимому, въехала в сугроб.

Он вылез и огляделся. Действительно, машина увязла глубоко, и без помощи двоих-троих дюжих мужчин сдвинуть ее нечего было и думать. Даже если вернуться и кликнуть помощников, ехать дальше по таким сугробам не имеет смысла. Лучше бросить ее там, где стоит, и прийти поутру, отоспавшись и собравшись с силами. Не стоит биться с ней полночи, понапрасну тянуть и толкать, когда это прекрасно можно сделать утром. Здесь, в стороне от шоссе, с машиной ничего не случится — так поздно по этой дороге уже наверняка никто не поедет.

Он зашагал по направлению к дому. Да, не повезло, что машина угодила в сугроб. На середине дороги снегу было не так уж много, по щиколотку. Он поглубже засунул руки в карманы пальто. Дорога шла в гору; слева и справа тянулась ровная белая пустыня.

Он вспомнил, что еще днем отпустил прислугу и что дом теперь стоит холодный и пустой. Огонь в камине, скорее всего, давно погас; чего доброго, котел в подвале тоже. Окна с незадернутыми занавесями чернеют на фасаде, как пустые глазницы. Еще придется что-то изобретать на ужин… Ну что ж, сам виноват. Кроме самого себя, винить некого. В такое время кто-то должен был бы ждать дома — выбежать в холл навстречу, зажечь свет, поскорее отпереть парадную дверь… «С тобой все в порядке, дорогой? Я уже волнуюсь!»

Одолев подъем, он остановился передохнуть и увидел невдалеке, за деревьями, свой дом. Без единого огонька, дом казался мрачным, неприютным. Стоять под открытым небом, усеянным звездами, на белом хрустящем снегу было как-то веселее и спокойнее, чем возвращаться в безлюдный, темный дом.

Садовая калитка была открыта настежь; он прошел через нее и затворил за собой. В саду, занесенном снегом, царила тишина; нигде не раздавалось ни звука. Он как будто вступил в заколдованное снежное царство.

Он медленно пошел по снегу вдоль террасы.

Теперь молоденькая яблонька осталась на краю одна — никто ей не мешал. Она стояла, горделиво расправив запорошенные снегом ветки, и сама в этом сверкающем наряде была как легкий призрак, явившийся из мира сказок и фантазий. Ему захотелось подойти к ней поближе, коснуться ее, убедиться, что она жива, не замерзла под снегом, что весною расцветет опять.

Он был уже почти рядом с ней, но неожиданно споткнулся, упал и больно подвернул ногу. Пошевелив ногой, он почувствовал, что она застряла в какой-то западне. Он дернул посильнее и по резкой боли в лодыжке понял, что нога завязла крепко и вытащить ее будет нелегко. И только тут сообразил, что попал ногой в расщепленный, искореженный пень, оставшийся от старой яблони.

Лежа ничком и опираясь на локти, он попробовал сдвинуться вперед и вбок; но упал он так неудачно, что любая попытка изменить положение приводила к тому, что пень еще сильней сдавливал ногу. Он стал шарить руками вокруг, но пальцы сквозь снег натыкались на острые щепки, торчки и обломки, которыми была усеяна земля под яблоней. Тогда он стал звать на помощь, понимая в глубине души, что никто не услышит, никто не отзовется.

«Отпусти меня, — кричал он, — отпусти», — словно то, что держало его как клещами, способно было сжалиться, освободить его; он кричал, и по лицу у него катились слезы страха и отчаяния. Неужели придется лежать тут всю ночь? Неужели эти адские тиски не разомкнутся? Никакого выхода, никакой надежды на спасение! Надо ждать, пока наступит утро, пока кто-нибудь появится, найдет его… а вдруг будет уже слишком поздно? Вдруг он не дотянет до утра и люди наткнутся на замерзший, занесенный снегом труп?

Он снова попытался вытащить ногу, мешая рыдания с проклятьями. Никакого результата. Полная неподвижность. В изнеможении он уронил голову на руки. Из глаз у него текли слезы, он все глубже и глубже оседал в снег, и когда его губ случайно коснулась какая-то веточка, мокрая и холодная, ему почудилось, что это чуть заметное прикосновение руки, робко тянущейся к нему в темноте.

Маленький фотограф The Little Photographer пер. В. Салье

Маркиза сидела в своем кресле на балконе отеля. На ней был один капот, а ее блестящие золотистые волосы, только что уложенные и заколотые шпильками, перехвачены широкой бирюзовой лентой того же тона, что и глаза. Возле кресла стоял маленький столик, а на нем три флакончика с лаком для ногтей, разных оттенков. Из каждой бутылочки она нанесла тонкий слой на три пальца и теперь, вытянув руку, изучала полученный эффект. Нет, лак на большом пальце слишком яркий, слишком красный, он придает ее тонкой смуглой руке неспокойный, несколько возбужденный вид, словно на нее упала капелька крови из свежей раны.

Лак на указательном пальце был розовый, резкого оттенка, он тоже казался ей неверным, не соответствующим ее нынешнему настроению. Это был красивый сочный розовый цвет, уместный в гостиной или в бальном зале, на приеме, когда стоишь, медленно обмахиваясь веером из страусовых перьев, а вдали раздаются звуки скрипок.

Средний палец покрывала тончайшая шелковистая пленка, цвет которой трудно было определить. Не малиновый и не алый, а какой-то более тонкий, мягкий оттенок. В нем виделся блеск пиона, который еще не совсем распустился навстречу утреннему солнцу, он еще в бутоне и покрыт капельками утренней росы. Прохладный и тугой, он глядит на пышную зелень лужайки с высоты бордюра на террасе и раскроет свои нежные лепестки только под лучами полуденного солнца.

Да, этот оттенок — именно то, что нужно. Она взяла кусочек ваты и стерла неподходящий лак с двух ногтей, а затем обмакнула кисточку в выбранный флакон и быстрыми уверенными мазками, словно художник-профессионал, стала наносить лак на ногти.

Закончив, она устало откинулась на спинку кресла, помахивая перед собой руками, чтобы высох лак, — странные жесты, напоминающие движения жрицы. Потом наклонилась, рассматривая ногти на ногах, видные сквозь сандалии, и решила, что вот сейчас, через минуту, она их тоже покрасит; смуглые руки, смуглые ноги, спокойные и незаметные, вдруг наполнятся жизнью.

Но сначала нужно отдохнуть, перевести дух. Слишком жарко, не хочется отрывать спину от уютного кресла и наклоняться вперед, словно мусульманин на молитве, ради того, чтобы покрасить ногти на ногах. Времени для этого сколько угодно. В сущности говоря, у нее впереди целый день, целый томительный длинный день, так похожий на все остальные.

Она закрыла глаза.

Отдаленные звуки гостиничной жизни доносились до нее как бы сквозь сон; звуки были приглушенные, приятные, ибо она была частью этой жизни и в то же время свободна, не связана неумолимыми требованиями домашнего уклада. На верхнем балконе кто-то с шумом отодвинул стул. Внизу, на террасе, официанты устанавливали яркие полосатые зонтики над маленькими столиками, готовясь к обеду. Было слышно, как в зале ресторана отдает распоряжения maître d'hôtel.[8] В соседнем номере femme de chambre[9] убирала комнаты. Передвигали мебель, скрипнула кровать. Этажом выше valet de chambre[10] сметал метелкой пыль с широких перил балкона. Слышались их приглушенные голоса, иногда недовольное ворчанье. Потом они ушли. Наступила тишина. Ничего, кроме ленивого плеска волн, ласкающих горячий песок; а где-то вдали, достаточно далеко, чтобы это не мешало, смех и голоса играющих детей, в том числе и ее собственных.

Внизу на террасе кто-то из гостей заказал кофе. Дым от его сигареты, поднимаясь вверх, долетел до ее балкона. Маркиза вздохнула, и ее прелестные руки упали, словно две лилии, по обе стороны шезлонга. Вот он, покой, полное умиротворение. Если бы можно было удержать этот миг еще хотя бы на один час… Однако что-то говорило ей, что, когда минует этот час, к ней снова вернется демон неудовлетворенности и скуки, будет терзать ее даже теперь, когда она наконец свободна, отдыхает от домашней рутины.

На балкон залетел шмель, покружился возле бутылочки с лаком и, сев на распустившийся цветок, принесенный кем-то из детей, заполз внутрь. Когда он оказался внутри цветка, жужжанье прекратилось. Маркиза открыла глаза и увидела, что опьяненное запахом насекомое заползает все глубже внутрь цветка. Потом шмель снова взмыл в воздух и полетел своей дорогой. Очарованье было нарушено. Маркиза подобрала с пола письмо, которое получила от Эдуара, своего мужа.

«…Итак, моя драгоценная, как выяснилось, я не сумею к вам приехать. Дома слишком много дел, которые я не могу никому доверить. Конечно, я сделаю все возможное, чтобы забрать вас отсюда в конце концов. А пока купайтесь, отдыхайте и старайтесь не скучать. Я уверен, что морской воздух принесет вам большую пользу. Вчера я ездил навестить maman[11] и Мадлен, и у меня такое впечатление, что старый кюре…»

Крохотная морщинка, единственный предательский знак, портивший прелестное гладкое лицо маркизы, обозначилась возле уголка ее губ. Опять та же история. Вечно у него дела. Именье, леса, арендаторы, коммерсанты, с которыми он должен встречаться, неожиданные поездки, которые никак невозможно отложить. Вот и получается, что у Эдуара, ее мужа, несмотря на всю его любовь, никогда не остается времени для жены.

Еще до свадьбы ее предупредили, как все это будет. «C'est un homme très serieux, Monsieur le Marquis, vous comprenez».[12] Как мало ее это смущало, как охотно она согласилась — ведь что может быть лучше, чем маркиз, да еще к тому же серьезный человек? Что может быть прекраснее, чем это шато и огромные поместья? Или дом в Париже и целый штат покорных почтительных слуг, которые называют ее Madame la Marquise?[13] Сказочный мир для такой девушки, как она, выросшей в Лионе, дочери вечно занятого врача и больной матери. Если бы не появился вдруг маркиз, она бы вышла за молодого доктора, помощника своего отца, и была бы обречена на такую же монотонную жизнь в Лионе.

Романтический брак, ничего не скажешь. Конечно же, его родня отнеслась поначалу к этому событию неодобрительно. Однако Господин Маркиз, человек немолодой и serieux[14] — ему было уже за сорок, — знал, чего хочет. А она была красавица, так что и рассуждать было не о чем. Они поженились. У них родились две дочери. Они были счастливы. И все-таки иногда… Маркиза поднялась с кресла и, пройдя в спальню, села перед зеркалом и вынула шпильки из волос. Даже это усилие ее утомило. Она сбросила капот и осталась безо всего. Иногда она ловила себя на мысли, что жалеет об этой однообразной жизни в Лионе. Вспоминала, как они смеялись и шутили с подругами, как хихикали тайком, когда случайный прохожий на улице бросал в их сторону взгляд, вспоминала, как писали записочки и шептались в спальне, когда подруги приходили в гости пить чай.

А теперь она — Госпожа Маркиза, и ей не с кем ни посмеяться, ни поговорить по душам. Все ее окружение составляют скучные немолодые люди, накрепко привязанные к прошлой, давно прожитой жизни, которая никогда не меняется. Эти бесконечные визиты в их шато родственников Эдуара. Мать, сестры, братья, их жены. Зимой в Париже — то же самое. Ни одного нового лица, никогда не появится незнакомый человек. Раз только было интересно, когда пришел, кажется к обеду, кто-то из деловых знакомых Эдуара. Пораженный ее красотой, когда она вошла в гостиную, он бросил на нее дерзкий восхищенный взгляд и, поклонившись, поцеловал ей руку.

Глядя на него во время обеда, она рисовала в своем воображении тайные встречи с этим человеком, как она едет в такси к нему, в его квартиру, входит в тесный, темный ascenseur,[15] звонит и попадает в чужую незнакомую комнату. Однако по окончании обеда гость откланялся и отправился по своим делам. Потом, после его ухода, она вспомнила, что он далеко не красавец, что даже зубы у него не свои, а вставные. Но этот восхищенный взгляд, мгновенно отведенный, — вот чего ей не хватало.

Сейчас она причесывалась, сидя перед зеркалом. Сделав пробор сбоку, внимательно смотрела, как это будет выглядеть. Нужно просто повязать ленту в тон лаку на ногтях, она будет отлично гармонировать с золотом волос. Да, да… А потом белое платье и тот шифоновый шарф, небрежно накинутый на плечи, так что когда она выйдет на террасу вместе с детьми и гувернанткой и maitre d'hôtel[16] с поклонами поведет их к столику под пестрым полосатым зонтиком, люди станут шептаться между собой, следить восхищенным взглядом, как она, нарочно, нагнется к одной из дочерей и ласковым материнским жестом оправит локоны на детской головке, — очаровательная картинка, полная изящества и грации.

Однако сейчас, когда она сидела перед зеркалом, в нем отражалось только ее обнаженное тело и капризный печальный рот. У других женщин бывают любовники. Рассказанные шепотом скандальные истории доходили до ее ушей даже во время тех бесконечно утомительных обедов, когда на другом конце стола сидел Эдуар. Скандалы случались не только среди блестящего общества нуворишей — знаться с ними ей не дозволялось, — но и в том узком кружке старой noblesse,[17] к которому она теперь принадлежала. «Вы знаете, говорят, что…», а потом шептали друг другу на ухо, удивленно поднимали брови, пожимали плечами.

Иногда какая-нибудь гостья уходила после чая, не дожидаясь шести часов, извинившись и объяснив, что ей нужно побывать еще в одном месте, и маркиза, выражая в свою очередь сожаление и прощаясь с гостьей, спрашивала себя: а может быть, она спешит на свиданье? Может, через двадцать минут, а то и раньше эта смуглая маленькая графиня — ничего в ней нет особенного, — дрожа и тайно улыбаясь, будет сбрасывать с себя одежды?

Даже у Луизы, ее подруги по Лионскому лицею, которая уже шесть лет была замужем, был любовник. В своих письмах она никогда не упоминала его имени. Всегда называла его mon ami.[18] Между тем они встречались два раза в неделю, в понедельник и в четверг. У него был автомобиль, и они отправлялись за город, даже зимой. И Элиза писала своей подруге: «Воображаю, какой плебейской кажется тебе моя интрижка. У тебя-то, наверное, толпы любовников. Какие, должно быть, интересные истории! Расскажи мне о Париже, о балах, на которых ты бываешь. Кто твой избранник в нынешнем сезоне?» Ответные письма маркизы были полны намеков и многозначительных умолчаний. В ответ на некоторые вопросы она отделывалась шуткой и углублялась в описание платья, в котором была на последнем приеме. Однако ничего не писала о том, что это был официальный, невероятно скучный прием, который кончился уже к полуночи. Не писала она и о том, что Париж она знает лишь постольку, поскольку видит его из окна автомобиля на прогулке с детьми или по дороге к couturier,[19] когда едет примерять очередное платье, или к coiffeur,[20] чтобы попробовать новую прическу. Что касается жизни в имении, то она описывала комнаты, да, да, и многочисленных гостей, длинные тенистые аллеи парка, бесконечные гектары леса и ни слова не писала о затяжных дождях по весне или о том, как тяжело переносится летний зной, когда кажется, что все вокруг — леса и долины — окутано саваном молчания. «Ah! Pardon, je croyais que madame était sortie…».[21]

Он вошел в комнату без стука, этот valet de chambre,[22] держа в руках свою метелку, и тут же скромно ретировался, успев, однако, увидеть, как она сидит перед зеркалом совершенно нагая. Конечно же, он знал, что она никуда не выходила, ведь буквально минуту назад он видел ее на балконе. А что за выражение мелькнуло у него в глазах, прежде чем он выскочил из комнаты? Неужели в его восхищенном взгляде сквозила жалость? Словно он хотел сказать: «Такая красавица и совсем одна? У нас в отеле не часто такое встретишь, сюда приезжают, чтобы приятно провести время».

Боже мой, какая жара! Даже от моря никакой прохлады. Капельки пота собрались под мышками, струйками побежали по бокам.

Лениво, неспешно она оделась, надела прохладное белое платье и вышла на балкон; дернув за шнурок, откинула тент над балконом и стояла так, под лучами знойного полуденного солнца. Яркими пятнами выделялись подкрашенные губы, ногти на руках и на ногах и шарф, накинутый на плечи. Темные очки придавали особую глубину всему, на что падал глаз. Море, нежно-голубое, если смотреть без очков, приобретало лиловый оттенок, а белый песок становился зеленовато-коричневым. Яркие, кричащие цветы в кадках напоминали о тропиках. Маркиза оперлась о перила, и нагретое дерево обожгло ей руки. Снова донесся запах дыма от сигары неизвестного курильщика. Внизу на террасе звякнула рюмка, официант принес кому-то аперитив. Заговорила женщина, ей ответил мужской голос, потом оба засмеялись.

Эльзасская овчарка, высунув язык, с которого капала слюна, побрела через террасу к стенке, в поисках прохладного местечка. Группа молодых людей прибежала с пляжа — на их бронзовых обнаженных спинах все еще блестели капельки теплой морской воды; официанту крикнули, чтобы он принес мартини. Американцы, конечно. Полотенца они побросали на стулья. Один из них свистнул собаке, однако та не пошевелилась. Маркиза смотрела на них с презрением, к которому, однако, примешивалась зависть. Они были свободны, могли приехать и уехать, сесть в машину и двинуться дальше, в какое-нибудь другое место. Вся их жизнь — бурное бездумное веселье, и ничего больше. Они всегда в компании, человек шесть — восемь. Конечно же, разбиваются на пары, сидят рядом друг с дружкой, обнимаются. Однако в их веселье — именно это казалось маркизе достойным презренья — не было ничего таинственного. Не было в их жизни, открытой для всех, этих минут, полных тревожной неизвестности. Никому из них не приходилось ждать, замирая от страха, у полузатворенной двери.

Прелесть любви совсем не в этом, подумала маркиза и, сорвав розу со шпалеры на балконе, приколола ее к вырезу платья. Любовное приключение должно быть безгласным, исполненным нежности и невысказанных признаний. В нем не должны звучать грубые слова или внезапный смех, в нем должно быть робкое любопытство, смешанное со страхом, а когда исчезнет страх, приходит полное доверие, в котором нет места стыду. Любовь — это не доброе согласие друзей, это страсть, которая вспыхивает внезапно, охватывая двух чужих друг другу людей.

Один за другим обитатели отеля возвращались с пляжа. Столики начинали заполняться. Знойная терраса, пустовавшая все утро, снова ожила. Гости, приехавшие в автомобилях для того, чтобы пообедать, смешались с привычными лицами постоянных обитателей. Компания из шести человек в правом углу. Внизу еще трое. И вот уже общее движение, разговоры, звон бокалов, стук расставляемой посуды, так что плеск волн — доминирующий звук раннего утра — как бы отодвинулся на второй план, слышался как бы издалека. Начинался отлив, море отступало, оставляя на песке журчащие ручейки.

Внизу показались ее дети со своей гувернанткой мисс Клей. Охорашиваясь, словно маленькие птички, они шли по каменным плитам веранды, а мисс Клей, одетая в простое полосатое платье, с непричесанными, развившимися после купания волосами, следовала за ними. Они посмотрели вверх на балкон и стали приветственно махать руками.

— Maman… Maman…[23]

Она облокотилась на перила, улыбаясь детям, и вот, как всегда, возник легкий гул голосов, привлекший всеобщее внимание. Кто-то взглянул вверх вслед за девочками, господин за столиком слева улыбнулся, засмеялся, показал соседу, и поднялась первая волна восхищения, которая вернется снова, выше и полнее, когда она спустится вниз, красавица маркиза и ее ангелочки-дети, шепот, доносившийся до нее, как дымок от сигареты, как обрывки разговора людей, сидящих за столиками на террасе. Вот все, что сулит ей обед на террасе отеля сегодня, завтра и так день за днем. Шепот восхищения, почтительные взгляды, а потом забвение. Все после обеда отправятся по своим делам — на пляж, играть в теннис или гольф, кто-то поедет кататься, а она останется одна, прелестная и безмятежная, в обществе детей и гувернантки.

— Посмотрите, маман, что я нашла в песке. Это морская звезда. Я возьму ее с собой, когда мы будем уезжать.

— Нет, так нечестно, это я нашла, я первая увидела, значит, она моя.

Девочки ссорились между собой, личики у них покраснели.

— Элен, Селеста, перестаньте, у меня голова болит от вашего шума.

— Мадам устала? Надо отдохнуть после обеда, и станет легче. Сейчас такая жара. — Мисс Клей унимала детей. — Все устали, всем нужно отдохнуть, — сочувственно говорила она.

Отдохнуть… Но ведь я только и делаю, что отдыхаю, думала маркиза. Вся моя жизнь — один сплошной отдых. «Il faut reposer. Repose-toi, ma chérie, tu as mauvaise mine».[24]

И зимой и летом она постоянно слышала эти слова. От мужа, от гувернантки, от золовок, от всех этих скучных старух, бывавших в доме. Прилечь отдохнуть, встать, снова прилечь — вся жизнь проходит в чередовании этих нескончаемых «отдыхов». Она была бледна, сдержанна в проявлении чувств, и поэтому считалось, что у нее хрупкое здоровье.

Подумать только, сколько часов своей замужней жизни она провела, отдыхая в раскрытой постели, с задернутыми шторами, в их доме в Париже или в деревне, в шато. От двух до четырех — обязательный отдых.

— Я ничуть не устала, — сказала она мисс Клей, и в голосе ее, обычно таком мягком и мелодичном, вдруг появились резкие раздраженные нотки. — После обеда я хочу погулять. Схожу в город.

Дети смотрели на нее, широко раскрыв глаза, а мисс Клей, похожая на испуганную козу, так изумилась, что осмелилась возразить:

— Вы убьете себя, если выйдете в такую жару. К тому же магазины от часа до трех закрыты. Почему бы вам не пойти после чая? Гораздо благоразумнее подождать. Вы могли бы взять с собой детей, а я бы в это время погладила.

Маркиза ничего не ответила. Она встала из-за стола. Дети замешкались за обедом — Селеста всегда медленно ела, и терраса почти опустела. Некому будет смотреть на то, как они поднимаются наверх, к себе в номер.

Маркиза прошла в свою комнату, еще раз провела пуховкой по лицу, подкрасила губы и чуть-чуть надушилась. Из соседней комнаты доносились голоса детей, мисс Клей укладывала их спать и закрывала ставни. Маркиза взяла сумочку из плетеной соломки, положила туда фотопленку и еще кое-какие мелочи и, пройдя на цыпочках мимо комнаты дочерей, спустилась вниз и вышла с территории отеля на пыльную дорогу.

В ту же минуту в ее сандалии набились мелкие камушки, солнце немилосердно пекло голову, и ее эскапада, которая под влиянием минуты казалась увлекательной и необычной, представлялась теперь глупой и бессмысленной. Дорога была пустынна, на пляже — ни души, постояльцы отеля, в том числе ее собственные дети и мисс Клей, которые утром купались, играли или гуляли, в то время как она праздно сидела на балконе, теперь отдыхали. Только одна маркиза шагала в город по раскаленной дороге.

К тому же все получилось именно так, как предсказывала мисс Клей. Все магазины были закрыты, жалюзи спущены, час сиесты,[25] священный и нерушимый, властвовал над всем городком и его обитателями.

Маркиза шла по улице, размахивая своей соломенной сумочкой, — все, кроме нее, было неподвижно в этом сонном зевающем мире. Даже кафе на углу было пусто, и возле дверей, уткнув морду в вытянутые лапы, лежала собака желтовато-серой масти; ее одолевали мухи, и время от времени, не открывая глаз, она пыталась схватить особенно назойливую из них. Мухи были повсюду. Они жужжали в витрине pharmacie,[26] где темные бутылки с таинственными снадобьями стояли бок о бок с баночками крема, губками и косметикой. Мухи кружились и за стеклами другой лавки, где были выставлены зонты, детские лопатки, розовые куклы и туфли на веревочной подошве. Ползали по запачканной кровью колоде в лавке мясника за железными ставнями. Из комнат над лавкой доносились резкие раздражающие звуки радио, его вдруг выключили, и кто-то облегченно вздохнул, потому что ему хотелось спать, а радио мешало. Даже bureau de poste[27] было закрыто. Маркизе нужно было купить марок, но она так и не смогла туда достучаться.

Она чувствовала, как у нее по телу течет пот, ноги в тонких сандалиях отчаянно болели, хотя прошла она совсем немного. Солнце палило немилосердно, и, когда она смотрела на пустынную улицу, на дома и лавки, в которые ей не было доступа, где все было погружено в блаженный покой сиесты, ей безумно захотелось очутиться где-нибудь в прохладном месте — все равно где, лишь бы не было жарко и не слепило солнце, в каком-нибудь подвале, например, где из крана капает вода. Капли, падающие на каменный пол, — этот звук успокоил бы ее нервы, истерзанные зноем.

Измученная, чуть не плача, она свернула в проулочек между двумя лавками. Перед ней оказались ступеньки, ведущие вниз, в защищенный от солнца дворик, и она постояла там, касаясь рукой твердой прохладной стены. Рядом было окно, прикрытое ставней. Маркиза прислонилась к этой ставне, и вдруг, к ее великому смущению, ставня приоткрылась и там внутри, в темной комнате, показалось человеческое лицо.

— Je regrette…[28] — проговорила она, вдруг осознав всю неловкость ситуации: как могла она оказаться в таком положении? Словно она подсматривала, словно непрошено вторглась в эту нищую жизнь на задах убогой лавчонки. И вдруг ее голос дрогнул, и она осеклась самым глупым образом, ибо у человека, смотревшего на нее из открытого окна, было такое необычное, такое кроткое лицо, лик святого, сошедшего с витража старинного собора. Облако темных вьющихся волос обрамляло лицо этого незнакомца. У него был небольшой прямой нос, хорошо очерченный рот и глаза, нежные серьезные карие глаза, такие бывают у газели.

— Vous désirez, Madame la Marquise?[29] — спросил он в ответ на ее попытку извиниться.

Он меня знает, с удивлением подумала она, он меня где-то видел; однако и это было не так удивительно, как его голос, не грубый и резкий, как можно было бы ожидать от человека из подвала какой-то жалкой лавчонки, это был голос человека воспитанного, мягкий и льющийся, голос под стать глазам газели.

— Там, на улице, так жарко, — проговорила она, — магазины все закрыты, а я почувствовала себя дурно и спустилась сюда, вниз. Прошу извинить меня, ведь здесь, наверное, частное владение?

Лицо в окне исчезло. Человек открыл какую-то невидимую ей дверь, и тут же появился стул, и она уже сидела в комнате возле этой двери, там было тихо и прохладно, совсем как в том подвале, который она рисовала в своем воображении, и он протягивал ей воду в кружке.

— Благодарю вас, — сказала она, — большое спасибо.

Подняв глаза, она увидела, что он стоит перед ней с кувшином в руке, смотрит на нее с благоговейной робостью.

— Не могу ли я еще что-нибудь для вас сделать, Госпожа Маркиза?

Она отрицательно покачала головой, однако в глубине души у нее шевельнулось хорошо знакомое чувство, тайная радость, которую приносит восхищение, и, вспомнив о себе впервые после того, как он открыл окно, слегка поправила шарф на плечах, так, чтобы обратить на себя его внимание, и тут же отметила, что прекрасные глаза газели остановились на розе, приколотой к корсажу ее платья.

— Откуда вы знаете, кто я? — спросила она.

— Вы заходили к нам в магазин три дня тому назад. С вами были ваши дети. Вы купили пленку для своего аппарата.

Она смотрела на него в недоумении. Припомнила, что действительно покупала пленку в маленьком магазинчике, где в витрине были выставлены аппараты фирмы Кодак, вспомнила и то, что за прилавком стояла некрасивая хромая женщина. Она так безобразно и смешно хромала, что маркиза опасалась, как бы дети не рассмеялись, да и у нее самой это зрелище могло вызвать нервный смех, что было бы жестоко по отношению к калеке. Поэтому она наспех купила какие-то мелочи, велела доставить их в отель и ушла из магазина.

— Вас обслуживала моя сестра, — пояснил он. — А я видел вас из комнаты. Сам я редко стою за прилавком. Я фотографирую людей, делаю пейзажные снимки, а потом они продаются, их покупают люди, приезжающие сюда летом.

— Вот как? — сказала она. — Понимаю.

Она снова пила из глиняной кружки и снова впивала восхищение, льющееся из его глаз.

— Я принесла проявить пленку, — сказала маркиза. — Она у меня в сумочке. Вы можете это сделать для меня?

— Конечно, Госпожа Маркиза, — живо отозвался он. — Я могу сделать для вас все что угодно, все, что вы только попросите. С того самого дня, как вы вошли к нам в магазин, я…

Тут он замолчал, лицо его залилось краской, и он отвернулся в глубоком смущении.

Маркиза едва не рассмеялась. Как нелепо его восхищение. И забавно, однако… оно давало ей ощущение власти.

— Итак, что же произошло с тех пор, как я в первый раз вошла в ваш магазин? — спросила маркиза.

Он снова посмотрел на нее.

— Я не мог думать ни о чем другом, решительно ни о чем, — ответил он. В его словах чувствовалась такая страсть, такая сила, что маркизе стало страшновато.

Она улыбнулась, возвращая ему кружку с водой.

— Я самая обыкновенная женщина, — сказала она. — Если вы узнаете меня получше, вы будете разочарованы.

Как странно, думала она про себя, чувствовать себя до такой степени хозяйкой положения. Я нисколько не возмущена и не шокирована. Сижу здесь, в подвале, и спокойно беседую с фотографом, который только что объяснился мне в любви. Все это очень забавно, только вот он, бедняжка, так серьезен, так искренне верит тому, что говорит.

— Так как же, — спросила она, — вы проявите мою пленку?

Казалось, он не мог отвести глаз от ее лица, и она, нисколько не стесняясь, тоже смотрела прямо в глаза, словно в состязании: кто кого переглядит, так что он не выдержал — отвернулся и снова покраснел.

— Если вы вернетесь тем же путем, что и вошли, — сказал он, — я открою для вас магазин.

Теперь она, в свою очередь, позволила себе его рассмотреть: расстегнутая жилетка, надетая на голое тело, обнаженные руки и шея, шапка курчавых волос.

— А почему вы не можете взять пленку сейчас? — спросила она.

— Так не принято, Госпожа Маркиза, — пояснил фотограф.

Она рассмеялась и пошла вверх по лестнице, снова оказавшись на раскаленной зноем улице. Стоя на тротуаре, она услышала, как повернулся ключ в замке и отворилась внутренняя дверь. Постояв некоторое время у входа, чтобы заставить его подождать, она вошла в магазин, где было жарко и душно, совсем не так, как в тихом и прохладном подвальчике внизу.

Теперь он стоял за прилавком, и она с огорчением увидела, что он оделся: надел дешевый серый пиджак, который можно увидеть на любом приказчике, и грубую рубашку пронзительно-голубого цвета.

Все в нем было обыкновенно: приказчик, протянувший через прилавок руку, чтобы взять пленку.

— Когда будет готово? — спросила она.

— Завтра, — ответил фотограф и снова посмотрел на маркизу. Его карие глаза, светящиеся немою мольбой, заставили ее забыть простецкий пиджак и грубую рубашку, под ними она снова увидела распахнутую жилетку и обнаженные руки.

— Если вы фотограф, — сказала маркиза, — почему бы вам не прийти как-нибудь в отель? Снимите меня и моих детей.

— Вы хотите, чтобы я это сделал? — спросил он.

— А почему бы нет?

Какой-то тайный блеск мелькнул на секунду в его глазах и тут же исчез, он нагнулся над прилавком, делая вид, что ищет бечевку. Как он волнуется, думала она, улыбаясь про себя, у него даже руки дрожат; однако и ее собственное сердце забилось чуть быстрее обычного.

— Хорошо, Госпожа Маркиза, — сказал он, — я приду в отель, в любое время, когда вам будет угодно.

— Лучше всего, наверное, утром, — сказала она. — Часов около одиннадцати.

Она спокойно повернулась и вышла из магазина, даже не сказав ему «до свидания». Перешла через улицу и, взглянув ненароком на какую-то витрину, увидела в стекле, что он подошел к дверям своего магазина и смотрит ей вслед. Он опять был без пиджака и рубашки. Магазин снова закроется, сиеста еще не кончилась. И тут она впервые заметила, что он тоже калека, так же как и его сестра. На правой ноге он носил высокий ортопедический ботинок. Однако, как ни странно, вид этого ботинка, не вызвал у нее ни отвращения, ни желания рассмеяться, как это случилось раньше, когда она увидела его сестру. Его уродство имело какую-то притягательную силу, своеобразное очарование, неведомое и странное.

Маркиза пошла по пыльной и жаркой дороге к себе в отель.

В одиннадцать часов на следующее утро консьерж отеля прислал сказать, что мосье Поль, фотограф, находится внизу, в холле, и ожидает распоряжения Госпожи Маркизы. Ему было велено передать, что Госпоже Маркизе угодно, чтобы мосье Поль поднялся наверх, в ее апартаменты. Через некоторое время она услышала стук в дверь, робкий и нерешительный.

— Entrez,[30] — крикнула маркиза. Она стояла на балконе между своими дочерьми, обнимая их за плечи, — готовая живая картина, которой ему предлагали полюбоваться.

Сегодня на ней было платье из чесучи цвета шартрез, и причесана она была не так, как вчера, с лентой в волосах, как у маленькой девочки; волосы были разделены на прямой пробор и забраны назад, оставляя открытыми уши с золотыми клипсами.

Он остановился в дверях на пороге, стоял и не шевелился. Дети робко и удивленно смотрели на его высокий ботинок, однако не сказали ни слова. Мать предупредила их, что о таких вещах говорить не принято.

— Вот мои крошки, — сказала маркиза. — А теперь вы должны нам сказать, где и как нам поместиться.

Девочки не сделали своего обычного книксена, обязательного приветствия, когда приходили гости. Мать сказала им, что в этом нет необходимости. Мосье Поль — просто фотограф, у него ателье в соседнем городке.

— Если позволите, Госпожа Маркиза, — сказал он, — один снимок мы сделаем прямо так, вот как вы сейчас стоите. Прелестная поза, живая и непринужденная — воплощенное изящество.

— Ну, конечно, пожалуйста. Стой смирно, Элен.

— Прошу прощенья, мне понадобится несколько минут, чтобы наладить аппарат.

Его смущение прошло. Сейчас он работал, делал свое привычное дело. Наблюдая за тем, как он устанавливает штатив, набрасывает черное бархатное покрывало, укрепляет аппарат, она обратила внимание на его руки, ловкие и умелые; эти руки не могли принадлежать ремесленнику или лавочнику, это были руки артиста.

Ее взгляд остановился на ботинке. У мосье Поля хромота была не так резко выражена, как у сестры, которая ходила сильно припадая на одну ногу и подскакивая — нелепые судорожные движения, вызывающие мучительное желание рассмеяться. Он же двигался медленно, скорее подтягивая свою хромую ногу, и его уродство вызывало у маркизы сочувствие. Как, должно быть, невыносимо больно ему ходить, как жжет и натирает ногу этот ужасный сапог, особенно в жаркую погоду.

— Готово, Госпожа Маркиза, — сказал он, и маркиза виновато отвела глаза от ботинка и снова встала в позу, очаровательно улыбаясь и обнимая за плечи детей.

— Да, да, именно то, что нужно, — сказал он. — Прелестно!

Его выразительные карие глаза неотрывно смотрели на нее, голос у него был мягкий и приятный, и маркизу вновь охватило ощущение радости и довольства, которые она испытала накануне, у него в ателье. Он нажал грушу затвора, раздался легкий щелчок.

— Еще раз, пожалуйста, — сказал он.

Она оставалась в том же положении, с улыбкой на губах, и знала, что на этот раз он не спешит нажать грушу не потому, что в этом есть необходимость, не потому, что она или дети недостаточно спокойны, просто ему приятно на нее смотреть.

— Ну, всё, — сказала она и, разрушив позу и тем самым нарушив очарование, вышла на балкон, мурлыкая песенку.

Через полчаса дети устали, начали капризничать.

— Здесь слишком жарко, — сказала маркиза, — вы должны их извинить. Элен, Селеста, возьмите игрушки и поиграйте там, в уголке на балконе.

Девочки, весело болтая, побежали в свою комнату. Маркиза повернулась спиной к фотографу, который снова заряжал аппарат.

— Вы знаете, как трудно с детьми, — сказала она. — Сначала им интересно, а потом, через несколько минут, уже надоедает, и они хотят чего-то нового. Вы были очень терпеливы, мосье Поль.

Она сорвала розу, растущую на балконе, и, держа ее в ладонях, прижалась к ней губами.

— У меня к вам просьба, — умоляюще произнес фотограф. — Если вы позволите… я, право, не смею вас просить…

— В чем дело? — спросила она.

— Нельзя ли мне сделать один-два снимка… Я бы хотел сфотографировать вас одну, без детей.

Она рассмеялась и бросила розу вниз, на террасу.

— Ну конечно, — сказала она. — Я в вашем распоряжении. У меня сейчас нет других дел.

Она присела на край шезлонга и, откинувшись на мягкую спинку, положила голову на вытянутую руку.

— Так? — спросила она.

Он нырнул под свое бархатное покрывало, а потом, проделав какие-то манипуляции с наводкой и видоискателем, подошел, хромая, к тому месту, где она сидела.

— Если вы позволите, — сказал он, — руку нужно чуточку приподнять, вот так… а голову повернуть.

Он взял ее руку и придал ей желаемое положение, а потом, очень осторожно и нерешительно коснувшись подбородка, слегка приподнял ей голову. Маркиза закрыла глаза. Его рука оставалась все на том же месте. Большой палец легко, почти неощутимо, скользнул вдоль длинной линии шеи, остальные пальцы повторили его движение. Ощущение было почти неуловимое, словно это птица коснулась ее шеи краешком своего крыла.

— Вот так, — сказал он. — Само совершенство.

Она открыла глаза. Фотограф, хромая, шел назад, к своему аппарату.

Маркиза в отличие от детей совсем не устала. Она разрешила мосье Полю сделать еще один снимок, потом еще и еще. Дети вернулись и, как им было сказано, играли в дальнем конце балкона, и их болтовня служила прекрасным фоном процессу фотографирования. Фотограф и маркиза оба улыбались, слушая эти детские разговоры, так что между ними возникла некая интимность, объединяющая взрослых в присутствии детей, и атмосфера стала менее напряженной.

Он стал смелее, увереннее в себе. Предлагал различные позы, она ему подчинялась, раз или два она села неудачно, и он указал ей на это.

— Нет, нет, Госпожа Маркиза, — это не годится, надо вот так.

Он подходил к креслу, становился возле нее на колени, менял положение ее ноги или поворот плеч, и с каждым разом его прикосновения становились более отчетливыми, более уверенными. Однако, когда их взгляды встречались и она смотрела ему прямо в глаза, он отворачивался робко и застенчиво, словно стыдясь того, что делает, словно его кроткий взгляд, зеркало его души, отрекался от того, что делали руки. Она догадывалась, какая борьба в нем происходит, и это доставляло ей удовольствие.

Наконец, после того как он во второй раз расположил по своему вкусу складки ее платья, она заметила, что он бледен как полотно и на лбу выступили капельки пота.

— Какая жара, — проговорила она. — Может быть, уже довольно?

— Как вам угодно, Госпожа Маркиза, — ответил он… — Нынче действительно очень тепло. Я думаю, на сегодня можно закончить.

Маркиза поднялась со своего кресла, спокойная и невозмутимая. Она нисколько не устала и не испытывала ни малейшего беспокойства. Напротив, все ее существо было исполнено какой-то новой силы и бодрости. Как только он уйдет, она спустится к морю и выкупается. С фотографом дело обстояло иначе. Она видела, как он вытирает пот со лба, какой у него измученный вид, с каким трудом он волочит свою хромую ногу, складывая и убирая в чемоданчик штатив и прочие принадлежности.

Она сделала вид, что рассматривает карточки, которые он отпечатал с ее пленки.

— Очень неважно получилось, — заметила она небрежным тоном. — Я, наверное, не умею обращаться с аппаратом. Мне следует взять у вас несколько уроков.

— Вам просто не хватает практики, Госпожа Маркиза, — сказал он. — Когда я начинал, у меня был примерно такой же аппарат, как у вас. Даже и сейчас, когда я работаю на натуре, я пользуюсь маленьким аппаратом, и результат получается ничуть не хуже, чем при работе с этим, большим.

Она положила снимки на стол. Он собирался уходить. Чемоданчик он держал в руке.

— У вас, наверное, очень много работы во время сезона, — сказала она. — Как вы находите время на натурные съемки?

— Как-то выкраиваю, Госпожа Маркиза. Это значительно интереснее, чем работать в студии, делать портреты. Очень редко случается, что портретные съемки приносят настоящее удовлетворение. Такое, как, например, сегодня.

Маркиза взглянула на него и снова прочла в его глазах покорную преданность. Она продолжала смотреть до тех пор, пока он не отвернулся в полном смущении.

— Здесь очень красивая местность, — сказал он. — Вы, наверное, обратили внимание, когда гуляли около моря. Я почти каждый день беру маленький аппарат и взбираюсь на скалы — знаете, тот большой мыс, что выступает в море справа от пляжа? — Он подошел к перилам и показал. Посмотрев в указанном направлении, маркиза увидела зеленый мыс, смутно мерцающий в раскаленном воздухе.

— Вчера вы чисто случайно застали меня дома, — сказал он. — Я печатал в подвале фотографии для заказчиков, которые сегодня уезжают. Обычно в это время я брожу где-нибудь среди скал.

— Но ведь там, должно быть, очень жарко, — сказала она.

— Это верно, однако над морем всегда дует ветерок. Но самое приятное, что от часа до четырех там почти никого нет. Все отдыхают — сиеста. И вся эта красота принадлежит мне одному.

— Да, — сказала маркиза, — я понимаю.

С минуту оба молчали. Как будто бы без всяких слов они сказали друг другу что-то важное. Маркиза вертела в руках шифоновый носовой платочек, потом небрежным ленивым движением повязала его вокруг кисти.

— Мне как-нибудь тоже надо будет попробовать, — сказала она наконец. — Прогуляться по дневной жаре.

На балконе появилась мисс Клей, она пришла звать детей умываться перед обедом. Фотограф, извинившись, почтительно посторонился. Маркиза взглянула на часы и обнаружила, что уже полдень, столики внизу, на террасе, заполняются: там царит обычная предобеденная суета, слышатся разговоры, стук тарелок, звон рюмок, а она всего этого даже не заметила.

Она отвернулась от фотографа, давая понять, что он может идти; теперь, когда сеанс фотографирования окончился и мисс Клей пришла за детьми, она держалась подчеркнуто холодно и неприступно.

— Благодарю вас, — сказала она. — Я как-нибудь загляну в ателье посмотреть пробные снимки. До свиданья.

Он поклонился и вышел — наемный слуга, исполнивший то, что ему было приказано.

— Надеюсь, фотографии окажутся удачными, — сказала мисс Клей. — Господину Маркизу будет приятно увидеть результат.

Маркиза ничего не ответила. Она снимала золотые клипсы, которые почему-то больше не подходили к ее настроению. Она спустится вниз к обеду без всяких украшений, даже без колец; сегодня, считала она, вполне достаточно ее собственной красоты.

Прошло три дня, и маркиза ни разу не ходила в город. В первый день она купалась, а вечером смотрела, как играют в теннис. Второй день провела с дочерьми, предоставив мисс Клей возможность принять участие в автобусной экскурсии: осматривали старинные, обнесенные стенами города, расположенные дальше от побережья. На третий день она послала мисс Клей вместе с девочками за пробными снимками. Они принесли целую пачку фотографий, аккуратно завернутых в бумагу. Маркиза просмотрела карточки. Они действительно были очень хороши, а ее собственные портреты просто великолепны, ничего подобного она никогда не видела.

Мисс Клей была в полном восторге. Она попросила подарить ей некоторые карточки, чтобы она могла послать их своим родным.

— Никто не поверит, что какой-то жалкий курортный фотограф мог сделать такие отличные фотографии, — сказала она. — А ведь сколько приходится платить настоящему фотографу в Париже!

— Да, недурно, — зевая, сказала маркиза. — Он действительно постарался. А мои фотографии получились лучше, чем детские.

Она снова завернула карточки и сунула их в ящик стола.

— А как мосье Поль, доволен тем, что у него получилось? — спросила она у гувернантки.

— Он ничего не сказал, — ответила мисс Клей. — По-моему, он был разочарован тем, что не вы сами пришли за фотографиями, сказал, что все было готово еще вчера. Спросил, здоровы ли вы, и девочки рассказали ему, что вы ходили купаться. Они разговаривали с ним, как со старым приятелем.

— Слишком жарко в городе, да и пыльно, — сказала маркиза.

На следующий день, когда дети и мисс Клей отдыхали и весь отель, казалось, погрузился в сон под знойными лучами солнца, маркиза переоделась в легкое платье без рукавов, гладкое и очень простое, захватила свой простенький фотоаппарат и тихонько, чтобы не потревожить детей, спустилась вниз. Она прошла через сад, спускавшийся к песчаному берегу, и свернула на узкую тропинку, которая шла наверх, к заросшему травой склону. Солнце пекло немилосердно, однако это ее не смущало. Здесь на мягкой пружинистой траве не было пыли, а дальше, вдоль края скалы, густо рос папоротник, который приятно щекотал голые ноги.

Узкая тропинка петляла в зарослях, приближаясь порой так близко к краю, что неверный, неосторожный шаг грозил серьезной опасностью. Но маркиза шла не торопясь, своей ленивой плавной походкой, и не чувствовала ни страха, ни усталости. Она просто шла к своей цели, к тому месту, откуда открывался вид на большую скалу, выступающую в море в центре береговой дуги залива. Она была совершенно одна в этой части побережья — ни души вокруг. Далеко внизу у нее за спиной виднелись белые стены отеля и ряды купальных кабинок на пляже, похожих на кубики, которыми играют дети. Море было спокойное и абсолютно гладкое. Даже там, где вода касалась прибрежных скал, не было ни единой морщинки.

Вдруг она заметила, как впереди, в папоротниках, что-то блеснуло. Линза фотоаппарата. Маркиза никак на это не реагировала. Повернувшись спиной, занялась своим собственным аппаратом, стала наводить его на разные точки, делая вид, что снимает. Щелкнула затвором раз, другой и вскоре услышала шелест травы — кто-то шел в ее сторону через папоротники.

Она удивленно обернулась.

— Ах, это вы, мосье Поль, добрый день, — сказала она.

На сей раз на нем не было этого ужасного дешевого пиджака и голубой рубашки. Он был не на работе. В этот час сиесты он был сам по себе, так сказать, инкогнито, и на нем были только синие брюки и жилетка. Серая фетровая шляпа, которая так огорчила маркизу, когда он приходил в отель, тоже отсутствовала. Густые темные волосы свободно падали на плечи, обрамляя его тонкое, нежное лицо. Глаза засветились таким восторгом, когда он ее увидел, что маркизе пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку.

— Я, как видите, воспользовалась вашим советом, — сказала она, — и пришла сюда, чтобы полюбоваться видом. Однако мне кажется, что я не совсем правильно держу аппарат. Покажите мне, как это делается.

Он подошел к ней и, взяв ее руки, державшие аппарат, придал ему нужное положение.

— Ну да, конечно, — сказала она и, смеясь, отодвинулась от него; ей казалось, что, когда он стоял возле нее, направляя ее руки, она слышала, как бьется его сердце, и этот звук вызывал в ней волнение, которое она не хотела показать.

— А вы взяли с собой аппарат? — спросила она.

— Да, Госпожа Маркиза, — ответил фотограф. — Я оставил его в папоротниках вместе с курткой. Там у меня есть любимое местечко, у самого обрыва. Весной я прихожу туда и наблюдаю за птицами. Иногда фотографирую их.

— Покажите мне, — велела она.

Он пошел впереди, пробормотав «пардон», и тропинка, проложенная, вероятно, им самим, привела к уютной полянке, окруженной с трех сторон высоким, по пояс, папоротником; четвертой стороной этого гнездышка служил край обрыва, и оттуда открывался широкий вид на море.

— О, какой прелестный уголок! — воскликнула маркиза, выбираясь сквозь папоротники на поляну. Оглядевшись вокруг, она опустилась на траву изящно и непринужденно, словно это пикник и она, девочка, пришла сюда вместе с другими детьми. Возле аппарата, на куртке, лежала книга, маркиза взяла ее в руки и раскрыла.

— Вы много читаете? — спросила она.

— Да, Госпожа Маркиза. Я очень люблю читать.

Маркиза взглянула на название. Это был сентиментальный роман. Такие романы маркиза и ее подруги тайком носили в своих ранцах в лицее. Ей давно уже не приходилось читать ничего подобного. Положив книгу на место, она снова украдкой улыбнулась.

— Интересный роман? — спросила она.

Он серьезно посмотрел на нее своими большими глазами, похожими на глаза газели.

— Там описываются нежные чувства, Госпожа Маркиза, — ответил он.

Нежные чувства… Как странно он говорит. Маркиза принялась болтать о пробных снимках, о том, какие ей нравятся больше и какие меньше, и все это время ее не покидало ощущение торжества, ибо она была полной хозяйкой положения — совершенно точно знала, что нужно делать, и что говорить, и когда улыбнуться, и когда снова стать серьезной. Это странным образом напоминало ей детство, когда они с подругами наряжались во взрослые платья и шляпки и начинали играть: «Давайте как будто бы мы важные дамы». Сейчас она тоже играла, представляла, только не даму, как в те времена, — а кого же? Она не знала точно, только это было нечто совсем иное, ведь настоящей дамой она была столько лет в своем поместье, среди старинной мебели, за чайным столом в гостиной в обществе важных стариков и старух, от которых пахнет смертью.

Фотограф говорил мало. Он слушал маркизу. Соглашался, кивал головой или просто молчал, а она с удивлением слышала, как льется поток ее собственной речи. Он же был просто манекен, на него можно было не обращать никакого внимания, он был никто, и только для нее самой предназначалось то, что говорила очаровательная блестящая женщина, в которую она превратилась совершенно неожиданно для себя.

Наконец в этой односторонней беседе наступила пауза, и он робко сказал:

— Могу я осмелиться вас о чем-то попросить?

— Ну конечно.

— Можно, я сниму вас здесь, одну, на фоне этого пейзажа?

И только-то? Как он робок, как неподатлив. Она рассмеялась.

— Снимайте сколько хотите, — сказала она. — Здесь так хорошо. Я, может быть, даже вздремну.

— La belle au bois dormant,[31] — быстро проговорил он, но потом, словно устыдившись своей фамильярности, еще раз пробормотал «пардон» и потянулся за аппаратом, который лежал у него за спиной.

На этот раз он не делал никаких указаний, не просил ее принять позу или переменить положение. Он фотографировал ее так, как она сидела, лениво покусывая стебелек цветка. Теперь двигался он сам, заходя то с одной стороны, то с другой, делая снимки во всех ракурсах — анфас, профиль, три четверти.

Ее клонило в сон. Солнце пекло ее непокрытую голову, вокруг вились стрекозы, золотистые и зеленые, невероятно яркие. Она зевнула и прилегла, откинувшись на ложе из папоротника.

— Позвольте, я положу вам под голову мою куртку, Госпожа Маркиза, — сказал он.

Прежде чем она успела ответить, он взял куртку, аккуратно свернул ее так, что получился небольшой валик, и положил на траву. Она опустила голову, и презренная серая куртка вдруг оказалась мягким и приятным изголовьем.

Он стоял возле нее на коленях, делая что-то с аппаратом — должно быть, вставлял пленку, — а она, позевывая, наблюдала за ним сквозь полузакрытые веки и вдруг обратила внимание, что стоит он фактически на одном колене, откинув вторую, короткую ногу в сторону. Она лениво подумала, что ему, наверное, больно на нее опираться. Ботинок был начищен до яркого блеска. Значительно лучше, чем кожаный туфель на другой ноге, и она представила себе, как он по утрам, одеваясь, старательно начищает его сначала щеткой, а потом, наверное, еще и бархоткой.

На руку ей уселась стрекоза. Тельце насекомого изогнулось, словно в ожидании, крылышки ярко блестели. Чего она ждет? Маркиза дунула, и стрекоза улетела, но тут же вернулась опять, настойчиво кружась над лицом.

Мосье Поль отложил аппарат, но все еще стоял возле нее на коленях. Она ощущала его пристальный взгляд, устремленный на нее, и подумала про себя: если я пошевельнусь, он поднимется с колен, и все будет кончено.

Она продолжала смотреть на стрекозу, на то, как трепещут яркие крылышки, но прекрасно понимала, что еще минута-другая и придется переменить положение, что стрекоза может улететь или молчание сделается слишком напряженным, невыносимым и она нарушит его, и все будет испорчено.

Неохотно, против своей воли, она обернулась к фотографу и увидела его огромные глаза, робкие и полные нежности, глядящие на нее с покорностью раба.

— Почему вы меня не поцелуете? — спросила она, и вдруг сама испугалась своих слов, словно они разбудили в ней какое-то страшное предчувствие.

Он не ответил. Он не шевельнулся. Он продолжал на нее смотреть. Она закрыла глаза, и стрекоза улетела с ее руки.

Когда фотограф наконец склонился над ней, это было совсем не то, чего она ожидала. Она думала, что он схватит ее и начнет душить в своих объятиях, но ничего подобного не случилось. Было такое впечатление, что снова вернулась стрекоза и гладит, щекочет своими крылышками ее нежную кожу.

Он ушел, проявив при этом необычайный такт и деликатность. Просто исчез, оставив ее наедине с самой собой, так что не было никакой неловкости, смущения или принужденного молчания.

Маркиза лежала на траве, прикрыв рукой глаза и размышляя о том, что с ней произошло, и не испытывала ни малейшего стыда. Мысль ее работала четко и совершенно спокойно. Она обдумывала, как будет возвращаться в отель, не сразу, а через некоторое время, чтобы дать ему возможность дойти прежде нее до пляжа, так что, если кто-нибудь случайно увидит его из отеля, им не придет в голову связать его появление с ней, поскольку она вернется значительно позже, скажем, через полчаса.

Она встала, оправила платье, достала из кармана пудреницу с помадой, попудрилась, пытаясь сделать это аккуратно без помощи зеркала. Солнце уже не жгло, как прежде, и с моря дул прохладный ветерок.

Если погода продержится, думала маркиза, я смогу приходить сюда каждый день в это же время. И никто ничего не узнает. Мисс Клей и девочки днем всегда отдыхают. Если мы будем приходить порознь и так же возвращаться, как, например, сегодня, и встречаться на этой полянке, так хорошо укрытой папоротником, никто нас не увидит. До конца отдыха еще три недели. Самое главное, надо молить бога, чтобы не испортилась погода. Ведь если только пойдут дожди…

Возвращаясь в отель, она пыталась придумать, как им быть, если погода изменится. Не может же она отправиться гулять на скалы в плаще, а потом лежать на траве под ветром и дождем. Есть, конечно, подвальчик у него в ателье. Но в деревне ее могут увидеть. Это опасно. Нет-нет, лучше всего этот мыс, разве что будет лить как из ведра.

Вечером она села и написала своей подруге Элиз: «…Здесь просто прелестно, и я развлекаюсь как обычно, и без мужа, bien entendu!»[32] Однако она не сообщила никаких подробностей касательно своей победы, упомянула только папоротник и жаркий день. Она думала, что, если не вдаваться в детали, Элиз вообразит себе какого-нибудь богатого американца, который бродит по свету, не связанный делами или семьей.

На следующее утро, одевшись с большой тщательностью — перед этим она долго перебирала весь свой гардероб и наконец остановилась на платье, несколько более нарядном, чем те, которые обычно носят на курорте, что было, однако, сделано с определенной целью — маркиза отправилась в город, взяв с собой детей и гувернантку. Был базарный день, площадь и мощенные булыжником улицы были запружены народом. В основном это были местные жители из окрестных деревень, но немало было и приезжих, англичан и американцев, которые осматривали достопримечательности, покупали сувениры и открытки или сидели в кафе на углу, наблюдая за толпой.

Маркиза выглядела весьма картинно. Она шла своей неторопливой ленивой походкой, в прелестном платье, без шляпы, но под зонтиком, в сопровождении двух маленьких девочек, которые чинно выступали рядом с ней. Многие оборачивались ей вслед и даже уступали дорогу, отдавая невольную дань ее красоте. Она немного задержалась на рыночной площади, купила какие-то мелочи, которые мисс Клей сложила в свою сумку, а потом, все той же скучающей походкой, лениво отшучиваясь в ответ на вопросы детей, она как бы ненароком направилась к магазину, где были выставлены в витрине фотографии и аппараты фирмы «Кодак».

Там было полно покупателей, ожидающих своей очереди у прилавка, и маркиза, которой некуда было спешить, сделала вид, что рассматривает альбомы местных пейзажей; это, однако, не мешало ей наблюдать за тем, что происходит в лавке. Оба они были здесь, мосье Поль, в грубой рубашке, на сей раз розовой, которая была еще хуже голубой, и в своем дешевом сером пиджаке, и его сестра, одетая, как и все продавщицы, в черное шерстяное платье и шаль.

Он, должно быть, видел, как она вошла в магазин, так как почти сразу же вышел из-за прилавка, оставив очередь на попечение сестры, подошел к ней и осведомился, робко и почтительно, чем он может служить. В его обращении не было ни малейшей фамильярности, а во взгляде — ни намека на то, что у них есть общая тайна, и маркиза пристально смотрела ему в глаза, желая удостовериться, что это именно так. Затем она стала с ним обсуждать присланные ей пробные снимки, вовлекая в это обсуждение детей и гувернантку, предлагая последней выбрать те, которые она хотела бы послать в Англию. Она держала его возле себя, обращаясь с ним высокомерно-снисходительно, выразила неудовольствие по поводу некоторых фотографий, на которых, по ее мнению, дети были недостаточно хороши и которые она никак не могла послать маркизу, своему мужу. Фотограф извинялся. Конечно же, эти фотографии недостойны ее детей. Он охотно придет еще раз и сделает сколько угодно пробных снимков, конечно же без всякого дополнительного вознаграждения. Быть может, на террасе или в саду снимки выйдут более удачными.

Кое-кто из покупателей обернулся в ту сторону, где стояла маркиза. Она чувствовала их взгляды, выражающие восхищение ее красотой, и тем же покровительственным тоном, холодно и даже резко, она велела ему принести какие-то предметы, выставленные для продажи, и он тут же бросился исполнять ее приказание, полный желания ей угодить.

Другие покупатели стали проявлять нетерпение, они переминались с ноги на ногу, ожидая, пока их обслужит его сестра, а она металась в этой толпе от полки к полке, поглядывая время от времени на брата, который так внезапно ее покинул, и ожидая, что он придет наконец к ней на помощь.

Наконец маркиза сжалилась над ним, насладившись досыта. Упоительное возбуждение, которое поднялось в ней при входе в магазин, улеглось, тайная жажда была наконец утолена, и она успокоилась.

— Я как-нибудь извещу вас, — сказала она мосье Полю, — и вы придете пораньше утром и поработаете, поснимаете детей. А пока позвольте с вами расплатиться. Сколько я вам должна? Мисс Клей, позаботьтесь, пожалуйста.

И она вышла, дав девочкам знак следовать за собой и даже не сказав ему «до свидания».

К обеду она не переодевалась. Спустилась в ресторан в том же очаровательном платье, и ей казалось, что на террасе, где обедающих было больше, чем обычно, из-за того, что в этот день было много экскурсантов, все говорили и говорили только о ней, о ее красоте, о том, как она прелестно выглядит, сидя за своим столиком в уголке террасы. Maître d'hôtel,[33] официанты, даже сам хозяин то и дело подходили к ней, угодливо кланяясь, и она слышала, как из уст в уста передается ее имя.

Все окружающее, казалось, способствовало ее триумфу: толпа людей, запах еды, вина и сигарет, аромат ярких тропических цветов в кадках, палящие лучи летнего солнца, плеск морской волны. Когда она наконец встала из-за стола и отправилась наверх в сопровождении своих детей, она испытывала счастье, которое, как ей казалось, должна испытывать примадонна после бури оваций.

Девочки вместе с гувернанткой пошли в свою комнату отдыхать, а маркиза, быстро скинув платье и туфли, оделась попроще, на цыпочках спустилась по лестнице, вышла из отеля, пробежала по горячему песку и в миг оказалась на тропинке, ведущей к заросшему папоротником мысу.

Он уже ждал ее, как она и предполагала, однако ни он, ни она ни словом не обмолвились ни о ее утреннем визите в магазин, ни о том, что привело ее сегодня в эти края. Они сразу направились на вчерашнюю полянку у обрыва, оба одновременно опустились на траву, и маркиза начала болтать, остроумно высмеивая курортную толпу, жалуясь на то, какой шум и суета царили в ресторане от этого обилия людей, как все это было утомительно и беспокойно и как чудесно было сбежать от всех и сидеть здесь, над самым морем, наслаждаясь свежим, чистым воздухом.

Он робко кивал в знак согласия и слушал, как она говорит об этих пустых, незначительных предметах с таким видом, как если бы все красноречие мира изливалось из ее уст, а потом, так же как и накануне, попросил разрешения сделать несколько снимков, и она согласилась, а потом откинулась на траву и закрыла глаза.

В этот жаркий, томительный день маркиза утратила ощущение времени. Как и вчера, вокруг нее вились в папоротнике стрекозы, жаркие лучи солнца падали на ее тело, и, наслаждаясь всем, что с ней происходило, она в то же время испытывала своеобразное удовлетворение — в том, что она делала, не было и тени эмоций. Чувства и мысли не принимали в происходящем никакого участия. С тем же успехом она могла бы сидеть в удобном кресле в косметическом салоне в Париже, где искусные руки разглаживали первые предательские морщинки на лице или мыли ей волосы, хотя надо признать, что такого наслаждения те процедуры не давали, вызывая лишь ощущение ленивого довольства.

Снова он ушел, не сказав ни единого слова, тактично и ненавязчиво, чтобы она могла привести себя в порядок, никого не стесняясь. И снова, рассчитав, что он уже скрылся из виду, она поднялась и не спеша направилась в сторону отеля.

С погодой ей везло, дни по-прежнему стояли безоблачные. Каждый день после обеда, когда дети шли наверх отдыхать, маркиза отправлялась гулять и возвращалась около половины пятого, как раз к чаю. Мисс Клей, которая поначалу ахала по поводу ее неутомимости, смирилась с тем, что эти прогулки вошли в распорядок дня. Если маркизе нравится гулять в самую жару, это ее личное дело; похоже, этот ежедневный моцион действительно идет ей на пользу. По крайней мере, она стала по-человечески относиться к ней, гувернантке, да и детей меньше дергает.

Постоянные головные боли и мигрени были забыты, и маркиза, казалось, действительно получает большое удовольствие от этого простенького курортного городка, в обществе гувернантки и двух маленьких девочек.

Прошло две недели, и маркиза стала замечать, что первые восторги и упоение ее романа начинают терять свою прелесть. Не то чтобы мосье Поль разочаровал ее в каком-либо смысле, просто для нее самой этот ежедневный ритуал становился привычным делом. Так же как оспа в первый раз прививается очень активно и дает разительный эффект, который при многократном повторении заметно снижается, так и здесь маркиза поняла, что, если она по-прежнему хочет получать удовольствие, она уже не может смотреть на фотографа как на манекен, человека, лишенного какой бы то ни было индивидуальности или как на coiffeur,[34] который причесывает ей волосы. Теперь для достижения желательного эффекта ей непременно нужно было ранить его самолюбие. Она стала отпускать критические замечания по поводу его наружности — зачем у него такие длинные волосы, почему так плохо одевается. Доставалось даже деловым качествам — он, оказывается, неспособен сделать свой магазин доходным, недаром фотографии печатаются на такой дрянной бумаге.

Высказывая подобные замечания, она всматривалась в его лицо и видела, как в его огромных глазах вспыхивают боль и тревога, замечала, как бледнеет лицо, как его охватывает уныние при мысли о том, насколько он ниже ее во всех отношениях, как он ее недостоин. Только после этого в ней разгорался прежний огонь.

Она стала намеренно сокращать часы свиданий. Приходила на папоротниковую поляну с опозданием, и он дожидался ее все с тем же выражением тревоги на лице, и, если в ней к тому времени не возникало желание, готовность к тому, что должно было произойти, она проделывала всю привычную процедуру быстро и неохотно, а затем отправляла его в обратный путь и мысленно видела, как он бредет, хромая, в свою лавку, усталый и расстроенный.

Она по-прежнему разрешала себя фотографировать. Это было непременной частью ритуала, и она видела, что он вкладывает в свое дело много труда, стремится в каждой фотографии достигнуть совершенства, и она обращала это себе на пользу, заставляя его приходить по утрам в отель, где он снимал ее в парке, и она, прелестно одетая, принимала различные позы, то одна, то с детьми, под восхищенными взорами мисс Клей и других обитателей отеля, которые смотрели на нее с террасы или из окон своих номеров.

Контраст между этими утренними сеансами, когда он, наемный служащий, бегал, хромая, взад и вперед, выполняя ее приказания, переставляя штатив то так, то эдак, и неожиданной интимностью дневных свиданий в папоротнике под палящими лучами солнца, был для нее единственным стимулом продолжения свиданий в течение третьей недели.

И наконец наступил день, когда погода переменилась, с моря подул холодный ветер, и маркиза не пошла, как обычно, на свидание, а осталась сидеть на балконе, читая роман. Это нарушение привычного распорядка она восприняла с явным облегчением.

На следующий день погода исправилась, и она снова решила пойти на мыс, и в первый раз с тех пор, как они встретились в темном прохладном подвальчике под магазином, он стал ее упрекать, причем голос его от пережитого волнения и беспокойства звучал достаточно резко.

— Я ждал вас вчера весь день, — сказал он. — Что случилось?

Она посмотрела на него с крайним удивлением.

— Погода была скверная, — ответила она. — Мне приятнее было посидеть дома и почитать книжку на балконе.

— Я боялся, что вы заболели, — продолжал он, — я чуть было не пошел в отель, чтобы справиться о вашем здоровье. Я так волновался, что всю ночь не сомкнул глаз.

Он пошел следом за ней в их укромное местечко в папоротниках, встревоженный и огорченный, и, хотя его расстроенный вид оказал на нее возбуждающее действие, ее рассмешило, что он до такой степени забылся, что позволяет себе критиковать ее поступки. Как если бы ее coiffeur[35] в Париже или ее массажистка посмели бы рассердиться, когда она опаздывала к назначенному времени.

— Если вы воображаете, что я считаю себя обязанной являться сюда каждый день, — сказала она, — вы серьезно ошибаетесь. У меня вполне достаточно других дел.

Он немедленно извинился, был так несчастен, униженно просил простить его.

— Вы просто не понимаете, что это для меня значит, — говорил он. — С тех пор как я вас увидел, жизнь моя совершенно переменилась. Я живу исключительно ради этих встреч.

Эта его покорность доставила ей удовольствие, подстегнув ее интерес к происходящему; к тому же, когда он лежал рядом с ней, она почувствовала жалость к этому несчастному, который так самозабвенно ей предан, зависит от нее, как ребенок. Она гладила его волосы, испытывая при этом чисто материнское сострадание. Бедняжка, тащился вчера ради нее в такую даль, а потом сидел здесь на холодном ветру, такой печальный и одинокий. Она мысленно описывала все это в письме, которое отошлет завтра своей подруге Элиз. «Я очень опасаюсь, что разбила сердце моего Поля. Он слишком серьезно относится к этой affaire de vacance.[36] Но что же мне делать? Ведь рано или поздно такие вещи надо кончать. Не могу же я ради него изменить всю свою жизнь? В конце концов, он мужчина, как-нибудь он это переживет». Элиз вообразит себе, как этот американец, красавец и баловень судьбы, печально садится в свою роскошную машину и едет куда глаза глядят, с отчаянием в душе.

В тот день, после дневного сеанса, фотограф не ушел от нее, как обычно. Он сидел на траве, устремив взор на огромную скалу, выступающую далеко в море.

— Я принял решение относительно того, что делать дальше, — спокойно сказал он.

Маркиза почувствовала, что назревают драматические события. Неужели он собирается покончить с собой? Как это ужасно! Но он, конечно, подождет, пока она отсюда уедет и вернется домой. Ей совсем необязательно об этом знать.

— Расскажите мне, — ласково попросила она.

— Моя сестра возьмет на себя заботу о магазине, — говорил он. — Я все передам ей, она вполне справится. А я последую за вами, куда бы вы ни поехали, — в Париже или в вашем имении я всегда буду возле вас; когда бы вы ни захотели меня видеть, я всегда буду рядом.

Маркиза похолодела, сердце у нее остановилось.

— Это невозможно, — сказала она. — Вы не можете этого сделать. На что вы будете жить?

— Я человек не гордый, — сказал он. — Я думаю, что вы по доброте душевной уделите мне какую-нибудь малость. Мне много не надо. Я только знаю, что жить без вас я не могу, и, значит, единственное, что мне остается, это следовать за вами везде и повсюду. Я найду себе комнатку в Париже недалеко от вашего дома и в деревне тоже. Так или иначе, мы найдем возможность бывать вместе. Если любовь так сильна, как наша, трудностей для нее не существует.

Он говорил с обычным своим смирением, однако в его словах чувствовалась неожиданная сила, и она поняла, что для него это не игра, не спектакль, столь неуместный в данный момент, что говорит он совершенно серьезно. Он ведь действительно бросит свой магазин, поедет за ней в Париж, а потом и в имение, когда она туда отправится.

— Вы с ума сошли, — в бешенстве проговорила она, садясь на траве и нисколько не заботясь о том, как она выглядит и в порядке ли у нее волосы. — Как только я отсюда уеду, я уже не буду свободна. Я никак и никогда не смогу с вами встречаться, это было бы слишком опасно — все может открыться. Вы отдаете себе отчет, какое я занимаю положение? И что со мною будет, если узнают?

Он утвердительно кивнул головой. Лицо его было печально, но в то же время хранило решительное выражение.

— Я все это обдумал, — отозвался он. — Но вы же знаете, я очень осмотрителен. Вам никогда не придется тревожиться на этот счет. Мне подумалось, что, может быть, я мог бы получить какое-нибудь место в вашем доме, скажем лакея. То, что пострадает мое достоинство, не играет для меня никакой роли. Я человек не гордый. А наша жизнь могла бы при этом идти примерно так же, как сейчас. Господин маркиз, ваш супруг, верно, человек занятой, днем часто отсутствует, а дети гуляют со своей англичанкой. Как видите, все очень просто, надо только решиться.

Маркиза была настолько потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Нельзя себе представить ничего более ужасного, более губительного и позорного, чем его пребывание в доме в качестве лакея. Не говоря уже о его хромоте — ее бросило в дрожь, когда она представила себе, как он ковыляет вокруг стола в их громадной salle a mànger,[37] какие муки она будет испытывать при мысли о том, что он находится здесь, в доме, что он ждет, когда она поднимется после обеда к себе в комнату, а потом робкий стук в дверь, приглушенный шепот. Как низко нужно пасть, чтобы терпеть это существо — другого слова и не придумаешь — у себя в доме, знать, что он все время чего-то ждет, на что-то надеется.

— Боюсь, что ваши предложения абсолютно неприемлемы, — твердо сказала она. — И не только ваше пребывание в доме в качестве слуги, но и то, что мы вообще сможем встречаться после моего возвращения домой. Здравый смысл вам должен это подсказать. Наши встречи были… были приятны, однако срок моего пребывания здесь подходит к концу. Через несколько дней за мной и детьми приедет мой муж, он отвезет нас домой, и все будет кончено.

Маркиза встала, как бы подчеркивая окончательность принятого решения, отряхнула смятое платье, пригладила волосы, попудрила нос и, протянув руку за сумочкой, стала искать там бумажник.

Она достала несколько купюр по десять тысяч франков.

— Это для вашего магазина, — сказала она. — Может быть, нужно что-то отремонтировать, усовершенствовать. И купите что-нибудь вашей сестре. А главное, помните, я всегда буду вспоминать о вас с нежностью.

Взглянув на него, она с ужасом увидела, что он бледен как полотно. Губы его судорожно двигались, он поднялся на ноги.

— Нет-нет, — говорил он. — Я никогда их не возьму. Это дурно, жестоко, как вы могли об этом подумать?

Он вдруг заплакал, закрыв лицо руками, все тело его содрогалось от рыданий.

Маркиза стояла и смотрела на него в полной беспомощности. Она не знала, уйти ли ей или остаться. Он так отчаянно рыдал, что она опасалась истерического припадка и не знала, к чему это может привести. Ей было жаль его, безумно жаль, но еще больше она жалела себя, ибо сейчас, когда они расставались, он предстал перед ней в таком смешном, нелепом виде. Мужчина, который не может совладать со своими чувствами, всегда жалок. Даже эта поляна среди папоротников, которая прежде казалась такой уютной и ласковой, приобрела какой-то грязный, постыдный вид. Там валялась его рубашка, зацепившись за стебли папоротника — можно было подумать, что это прачка разложила на солнце старое белье для просушки; рядом лежали галстук и дешевая фетровая шляпа. Для полноты картины не хватало только апельсиновых корок и серебряных оберток от шоколада.

— Прекратите немедленно, — сказала она вдруг, придя в ярость. — Возьмите себя в руки, ради бога.

Рыдания прекратились. Он отнял руки от залитого слезами лица и смотрел на нее, весь дрожа, глазами, полными муки.

— Я в вас ошибся, — сказал он. — Теперь я знаю, кто вы такая на самом деле. Вы дурная женщина, вы губите ни в чем не повинных людей, таких, как я. Я все расскажу вашему мужу.

Маркиза ничего не сказала. Он просто сошел с ума, он не в себе…

— Да-да, — продолжал фотограф, все еще всхлипывая. — Именно это я и сделаю. Как только ваш муж приедет за вами, я все ему расскажу. Покажу фотографии, которые были сделаны здесь, на этой поляне. У него не останется никаких сомнений в том, что вы ему неверны, что вы испорченная женщина. И он мне поверит. Не может не поверить. Неважно, что он после этого сделает со мной. Невозможно страдать больше, чем я страдаю сейчас. А вот ваша жизнь, она будет кончена, это я вам обещаю. Узнает ваш муж, узнает английская мисс, хозяин отеля — я всем расскажу, как вы здесь проводили время.

Он потянулся за своей курткой, накинул на плечо ремешок от фотоаппарата, и маркизу охватила паника. Сердце заколотилось, перехватило горло. Он ведь и в самом деле выполнит свои угрозы, будет торчать в отеле, в холле, возле конторки портье, дожидаясь, когда приедет Эдуар.

— Послушайте меня, — начала она, — мы с вами что-нибудь придумаем, может быть, удастся что-то устроить.

Но он не обращал на нее никакого внимания. Его бледное лицо выражало решимость. Он нагнулся, чтобы подобрать свою палку, которая лежала у края скалы, и в этот момент в самой глубине ее души возникло ужасное, непреодолимое желание, оно захлестнуло все ее существо, из него родился импульс, с которым она уже не могла совладать. Она подалась вперед, вытянула руки и подтолкнула это склоненное неустойчивое тело. Фотограф не проронил ни звука. Рухнул вниз и исчез.

Маркиза бессильно опустилась на колени. Она не шевелилась. Она ждала. Чувствовала, что пот заливает ей лицо, стекает по шее, струится по всему телу. Ладони тоже были мокрые. Она ждала, стоя на коленях на поляне, и, наконец, немного остынув, достала платок и вытерла мокрый лоб, лицо и руки.

Потом ей вдруг стало холодно, она начала дрожать. Она встала и почувствовала, что ноги держат, не подгибаются, как она опасалась. Огляделась вокруг поверх папоротника — никого не было видно. Как обычно, она была одна на всем мысу. Минут через пять она заставила себя подойти к краю обрыва и заглянуть вниз. Было время прилива. Море спокойно плескалось у основания утеса. Оно вскипало, заливало прибрежные камни, потом отступало и вновь кидалось на утес. На скале тела не было видно, да это было и невозможно, скала уходила в море почти отвесно. Не было видно его и в воде. Если бы он всплыл, на гладкой поверхности спокойного моря это сразу было бы заметно. Упав в воду, он, очевидно, сразу же пошел ко дну.

Маркиза отвернулась и стала собирать свои вещи. Она попыталась расправить примятый папоротник, чтобы скрыть следы их посещений, однако тайником пользовались слишком долго, и вернуть ему прежний девственный вид было невозможно. Впрочем, может быть, это и не имеет значения. Может, сочтут это вполне естественным — люди часто приходят сюда на мыс посидеть на покое.

Вдруг у нее задрожали колени, и ей пришлось сесть на землю. Она подождала несколько минут, потом взглянула на часы. Она понимала, что важно запомнить время, это могло пригодиться. Самое начало четвертого. Если ее спросят, она сможет сказать: «Да, я была на мысе в половине четвертого, но ничего не слышала». То, что она скажет, будет правдой. Лгать ей не придется. Она скажет правду.

Она вспомнила, что сегодня, слава богу, не забыла положить в сумочку зеркальце. Достала его и со страхом взглянула на свое лицо, белое как мел, покрытое пятнами, — чужое лицо. Она тщательно напудрилась — никакого впечатления. Мисс Клей сразу почует неладное. Попробовала слегка нарумянить щеки, но румяна резко выступили на бледной коже, словно красные кружки на щеках у клоуна.

«Единственное, что можно сделать, — подумала она, — это пойти и выкупаться в море. Купальник можно надеть в кабине на пляже. Тогда, если я вернусь в отель с мокрыми волосами и влажным лицом, это будет выглядеть естественно — я просто выкупалась. И это тоже не будет ложью».

Она пошла в обратный путь вдоль обрыва, чувствуя слабость в ногах, словно много дней провела в постели, и когда наконец дошла до пляжа, то так дрожала, что боялась: вот-вот упадет. Больше всего на свете ей хотелось лечь в кровать в своей комнате в отеле, закрыть ставни, даже окна и спрятаться, укрыться от всех в темноте. Но нужно заставить себя сыграть роль до конца, так, как было задумано.

Маркиза зашла в кабину и разделась. Сиеста подходила к концу, и на пляже уже были люди, кто-то читал, другие просто дремали на солнце. Она скинула свои туфли на веревочной подошве, натянула шапочку и вошла в воду. Плавая в спокойном теплом море, она пыталась себе представить, кто на пляже обратил на нее внимание, наблюдал за ней, а потом может сказать: «Разве вы не помните, мы же видели, как часа в четыре одна женщина пришла на пляж со стороны мыса?»

Она сильно замерзла, однако продолжала плавать, взад-вперед, взад-вперед, напряженно двигая руками, как вдруг увидела, как мальчуган, игравший с собакой, указал на какую-то точку вдалеке, и пес с отчаянным лаем бросился к этой точке — скорее всего, это была доска. Маркизу охватил безумный, тошнотворный страх, от которого она чуть не потеряла сознание, и она выбралась на песок, с трудом добрела до кабины и легла там на деревянном полу, закрыв лицо руками. Она подумала, что если бы она оставалась в воде, то непременно заплыла бы подальше и вдруг коснулась бы ногой его тела — его вполне могло отнести к пляжу.

Через пять дней должен был приехать на автомобиле маркиз, забрать жену и детей с гувернанткой и отвезти их домой. Маркиза заказала телефонный разговор с château[38] и спросила мужа, не может ли он приехать пораньше. Да, погода все еще держится, сказала она, но ей что-то надоел этот городишко. Здесь слишком много народа, шумно, да и кухня оставляет желать много лучшего. Все ей тут опротивело, так хочется оказаться снова дома, говорила она мужу, она соскучилась без своих вещей; и в саду сейчас, наверное, так красиво.

Маркиз выразил сожаление по поводу того, что она так скучает, но все-таки ей придется потерпеть денька три. У него все время рассчитано, и он никак не может приехать раньше. Тем более что надо будет заехать в Париж, там у него деловое свидание. Обещает быть у нее в четверг утром, и после обеда они двинутся в обратный путь.

— Я надеялся, — сказал он, — что вам захочется провести там со мною конец недели, чтобы я тоже мог раз-другой окунуться в море. Ведь номер остается за нами до понедельника, разве не так?

Нет, нет, она уже сказала хозяину, что в четверг они уезжают, и он уже сдал их апартаменты кому-то другому. Здесь такая масса народа, что, право же, все очарование этого местечка пропало, уверяла она мужа. А в выходные дни просто невыносимо, Эдуару совсем не понравится. Пожалуйста, пусть он постарается приехать в четверг с утра, так, чтобы можно было пораньше пообедать и сразу ехать.

Маркиза повесила трубку и вышла на балкон. Она сидела в шезлонге и делала вид, что читает, но на самом деле прислушивалась, ожидая, что послышатся шаги, а потом в комнате зазвонит телефон, это будет хозяин, он станет страшно извиняться и попросит ее спуститься вниз, в контору. Дело, видите ли, очень деликатное, но к нему тут пришли из полиции. Они почему-то считают, что Госпожа Маркиза может им помочь. Телефон не звонил, и голосов тоже не было. Жизнь шла своим привычным путем. Долгие часы складывались в нескончаемый день. Обед на террасе, суетливые угодливые официанты, привычные лица за столиками или, напротив, новые люди, болтовня детей и нотации мисс Клей, которая учит их манерам. И все это время маркиза ждет, прислушивается… Она заставляла себя есть, но это было трудно, ей казалось, что она жует опилки. После обеда она поднималась к себе и, пока дети отдыхали, сидела в шезлонге на балконе; потом все спускались на террасу к чаю, но когда наступало время второго купанья и дети отправлялись на пляж, она оставалась в отеле. Она немного простудилась, объясняла она мисс Клей, ей не хочется лезть в воду. И она по-прежнему сидела у себя на балконе и читала книгу.

Ночью, закрывая глаза и пытаясь уснуть, она снова ощущала под руками его плечи, снова чувствовала, как его склоненное тело подалось и рухнуло вниз, когда она его толкнула. Как легко он упал и скрылся из виду. Вот был здесь, а через секунду — пустота. И ни малейшего движения, ни единого звука.

Днем она подолгу смотрела на утес, пытаясь разглядеть, нет ли там какого движения, не ходят ли люди — кажется, это называется «полицейский патруль»? Но утес безмятежно поблескивал под палящим солнцем, в папоротниках никого не было.

Два раза мисс Клей предлагала отправиться в город и пройтись по магазинам, но маркиза каждый раз находила какие-то отговорки.

— Там всегда такая толкотня, — говорила она. — И так жарко. Это совсем не полезно детям. В саду возле отеля гораздо приятнее, там есть такая прекрасная тенистая лужайка, где всегда тихо и спокойно.

Сама она не выходила из отеля. При мысли о пляже у нее сразу же появлялась боль в желудке и тошнота. Гулять она тоже не ходила.

— Пройдет эта досадная простуда, — говорила она мисс Клей, — и опять все будет хорошо.

Она все сидела на балконе, перелистывая страницы журнала, который читала уже десятки раз.

Наутро третьего дня, перед самым обедом, девочки прибежали на балкон, размахивая флажками-вертушками.

— Посмотрите, maman,[39] — кричала Элен, — у меня красный, а у Селесты синий. После чая мы будем строить башни на пляже, а флажки воткнем сверху.

— Где вы их взяли? — спросила маркиза.

— На площади, — ответили девочки. — Сегодня утром мы ходили в город, вместо того чтобы играть в саду. Мисс Клей хотела получить свои фотографии, они сегодня должны были быть готовы.

Маркиза сидела не шевелясь. Она была в состоянии шока.

— Бегите в свою комнату, — наконец проговорила она. — Приведите себя в порядок перед обедом.

Она слышала, как дети болтали с гувернанткой в ванной. Через минуту мисс Клей вышла на балкон. Она плотно прикрыла за собой дверь. Маркиза заставила себя посмотреть на вошедшую гувернантку. Длинное, несколько глуповатое лицо мисс Клей было серьезно и взволнованно.

— Случилась ужасная вещь, — сказала она. — Я не хотела говорить при детях. Я уверена, вы будете очень расстроены. Бедный мосье Поль.

— Мосье Поль? — отозвалась маркиза. Голос ее был совершенно спокоен, однако в нем была нужная доля заинтересованности.

— Я пошла к нему в ателье за своими карточками, — говорила мисс Клей, — и увидела, что там закрыто. Двери заперты, и жалюзи спущены. Мне это показалось странным, я зашла в pharmacie[40] по соседству и спросила, откроется ли магазин после чая. Мне сказали, что не откроется, мадемуазель Поль слишком расстроена, она сейчас находится у своих родных, которые о ней заботятся. Я спросила, в чем дело, и мне ответили, что случилось несчастье, мосье Поль утонул, рыбаки нашли его тело на берегу, в трех милях отсюда.

Рассказывая о том, что произошло, мисс Клей все больше бледнела. Это известие, видимо, глубоко ее поразило. Глядя на ее испуганное лицо, маркиза почувствовала себя увереннее.

— Как это ужасно, — сказала она. — А кто-нибудь знает, когда это случилось?

— Я не могла расспрашивать, в аптеке со мной были дети, — сказала мисс Клей, — но мне кажется, что тело обнаружили вчера. Оно сильно обезображено. Прежде чем упасть в воду, бедняжка разбился о камни. Ужасно, ужасно, я просто не могу об этом думать. А бедная его сестра, что она станет без него делать?

Маркиза сделала ей знак замолчать, так как в комнату входили дети.

Они пошли на террасу обедать, и впервые за эти три дня маркиза немного поела. К ней, как это ни странно, вернулся аппетит. Она сама не понимала, в чем тут дело. Быть может, в том, подумала она, что тайная тяжесть на душе перестала давить с такой силой. Он умер. Тело его нашли на берегу. Об этом уже все знают. После обеда она велела мисс Клей пойти к хозяину отеля и узнать, что ему известно об этом несчастье. Ей было велено сказать, что маркиза очень огорчена и расстроена. Пока она ходила, маркиза отвела девочек наверх, в номер.

Вдруг зазвонил телефон. Вот оно. Вот то, чего она так боялась. Сердце у нее замерло. Она сняла трубку и стала слушать.

Звонил хозяин отеля. Он сказал, что к нему только что заходила мисс Клей. Сказал, что со стороны маркизы весьма любезно проявить сочувствие в связи с ужасным несчастьем, которое постигло мосье Поля. Он, конечно, сообщил бы вчера об этом, но его остановило опасение, что это известие слишком расстроит его гостей. Люди начинают чувствовать себя неуютно, когда на морском курорте кто-то тонет. Да, конечно, полицию вызвали немедленно, как только нашли тело. Они пришли к заключению, что мосье Поль сорвался и упал, гуляя по прибрежным склонам. Он, по-видимому, очень любил фотографировать морские пейзажи. И конечно, при его физическом недостатке очень легко мог оступиться. Сестра постоянно предупреждала его, чтобы он был осторожнее. Очень, очень печальная история. Такой был приятный молодой человек. Все его любили. И врагов у него никогда не было. А какой художник! Ведь Госпожа Маркиза осталась довольна его работой? Такие прелестные этюды — и она сама, и дети. Да, очень приятно. Он непременно доведет это до сведения мадемуазель Поль, а также и то, как была расстроена Госпожа Маркиза. Да, конечно, она будет благодарна, если будут присланы цветы, а может быть, и записочка с выражением соболезнования. Бедная женщина, она в полном отчаянии. Нет, день похорон еще не назначен…

Когда он повесил трубку, маркиза позвала мисс Клей и велела ей нанять такси и поехать в соседний город, расположенный в семи милях от отеля, где было больше магазинов и где, как ей помнится, была отличная цветочная лавка. Мисс Клей должна купить цветов — самые лучшие лилии, которые найдутся, — сколько бы это ни стоило, а маркиза напишет записку.

А когда вернется, пусть оставит цветы и записку хозяину отеля, а уж он позаботится о том, чтобы их доставили мадемуазель Поль.

Маркиза написала записку, которую мисс Клей должна была прикрепить к цветам. «С глубоким сочувствием по поводу вашей утраты». Она дала гувернантке денег, и та отправилась за такси.

Немного позже она пошла с детьми на пляж.

— Ваша простуда уже прошла, мама? — спросила Селеста.

— Да, моя крошка, теперь мама снова может купаться.

И она вошла в теплую податливую воду и плескалась, там вместе с детьми.

Завтра приедет Эдуар. Завтра он приедет сюда на своей машине и увезет их, и длинные бесконечные мили белых пыльных дорог пролягут между ней и этим отелем. Она никогда больше не увидит ни отеля, ни этого городишка, ни мыса, и этот месяц на морском курорте изгладится из ее памяти, словно его никогда не было.

Когда я умру, думала маркиза, устремив взгляд в сторону горизонта, бог меня накажет. Я прекрасно все понимаю. Я виновата, я лишила человека жизни. Когда я умру, меня будет судить бог. А пока я буду хорошей женой Эдуару, хорошей матерью Селесте и Элен. С этого дня я постараюсь стать хорошей женщиной. Буду стараться искупить свою вину — стану добрее к родным, друзьям, слугам, ко всем людям.

Впервые за четыре дня она провела спокойную ночь.

На следующее утро приехал муж, она в это время еще завтракала. Она была так рада его видеть, что вскочила с кровати и обвила его шею руками. Маркиз был тронут.

— Кажется, моя девочка все-таки скучала без меня? — сказал он.

— Скучала? Ну конечно, скучала. Поэтому и звонила. Я так хотела, чтобы вы поскорее приехали.

— И вы твердо решили ехать сегодня после обеда?

— О да! Я не могу здесь больше оставаться. Вещи уже уложены, осталось положить только то, что еще в ходу.

Он сидел на балконе, пил кофе и смеялся тому, что говорили ему дети, пока она одевалась и складывала в чемодан свои личные вещи. Комната, которую она считала своей в течение целого месяца, опустела, приобрела безличный нежилой вид. Она торопливо убирала мелочи, что лежали на туалетном столике, на каминной полке, на тумбочке у кровати. Скоро придет femme de chambre,[41] принесет чистое белье и будет заново готовить номер для следующих постояльцев. А ее, маркизы, здесь уже не будет.

— Послушайте, Эдуар, — обратилась она к мужу, — зачем нам дожидаться обеда? Гораздо интереснее было бы пообедать где-нибудь по дороге. Мне почему-то всегда грустно оставаться в отеле, да еще обедать, после того как уплачено по счету. Терпеть не могу это состояние: ждать как будто уже нечего, а все равно ждешь. Раз уж все кончено, даже чаевые розданы, — хочется поскорее уехать.

— Как вам угодно, — согласился муж. Его глубоко тронула бурная радость, с которой она его встретила, и теперь он готов был удовлетворить любой ее каприз. Бедная девочка, как ей было одиноко без него. Он должен ее за это вознаградить.

Когда зазвонил телефон, маркиза была в ванной, она стояла перед зеркалом и подкрашивала губы.

— Будьте добры, поговорите, пожалуйста, — крикнула она мужу. — Это, наверное, консьерж по поводу багажа.

Маркиз взял трубку и через минуту позвал жену.

— Это вас, дорогая. Тут пришла какая-то мадемуазель Поль, она просит позволения повидать вас и поблагодарить за цветы, пока вы еще не уехали.

Маркиза ответила не сразу, и, когда она вошла в спальню, ее мужу показалось, что эта помада отнюдь не делает ее привлекательнее. Она словно осунулась, постарела. Как странно. Наверное, она поменяла помаду. Этот цвет ей совсем не идет.

— Ну, что ей сказать? — спросил он. — Вам, наверное, совсем не хочется сейчас разговаривать с этой особой — кто она, кстати, такая? Хотите, я спущусь вниз и отделаюсь от нее?

Маркиза колебалась, казалась обеспокоенной.

— Нет, — сказала она, — не надо, пожалуй, я поговорю с ней сама. Дело в том, что это трагическая история. Она и ее брат держали в городе небольшой магазинчик, фотоателье. Они делали для меня кое-какие работы — несколько моих портретов, детские фотографии, — а потом случилась ужасная вещь, брат утонул. Я сочла себя обязанной послать цветы.

— Это было очень любезно с вашей стороны оказать ей такое внимание. Показывает, как вы добры. Однако стоит ли еще себя утруждать? У нас ведь все готово к отъезду.

— Вы ей так и передайте. Скажите, что мы буквально через минуту уезжаем.

Маркиз снова повернулся к телефону, однако, сказав буквально несколько слов, закрыл трубку рукой и обратился к жене.

— Она очень настаивает, — сказал он. — Говорит, что у нее остались какие-то ваши фотографии, которые она хочет отдать вам лично.

Маркизу охватила паника. Фотографии? Какие фотографии?

— Но я уже за все расплатилась, — шепотом, чтобы не было слышно, проговорила она в ответ. — Я не понимаю, чего она хочет.

Маркиз пожал плечами.

— Что же ей сказать? Она, кажется, плачет.

Маркиза вернулась в ванную и еще раз провела пуховкой по лицу.

— Скажите ей, чтобы она поднялась сюда в номер, — велела она. — Но предупредите еще раз, что мы через пять минут уезжаем. А вы возьмите детей и отведите их в машину. И мисс Клей пусть тоже идет. Я поговорю с этой женщиной наедине.

Когда муж вышел, она еще раз окинула взглядом комнату. Там ничего не осталось, кроме ее перчаток и сумочки. Еще одно движение, а потом закрыть дверь, спуститься в лифте вниз, кивнуть на прощание хозяину отеля, и все — она свободна.

В дверь постучали. Маркиза ждала у входа на балкон, плотно сцепив на груди руки.

— Entrez,[42] — сказала она.

Мадемуазель Поль открыла дверь. Лицо ее опухло от слез и было покрыто пятнами; длинное старомодное траурное платье едва не касалось пола. Она постояла в нерешительности на пороге, а потом двинулась вперед — в ее хромоте было что-то гротескное — с таким трудом, словно каждый шаг причинял ей мучительную боль.

— Госпожа Маркиза, — начала она, но губы у нее задрожали, и она расплакалась.

— Пожалуйста, успокойтесь, — мягко сказала маркиза. — Я ужасно сожалею о том, что произошло.

Мадемуазель Поль достала платок и высморкалась.

— У меня никого и ничего не было в жизни, — проговорила она. — Только он один. Он был так добр ко мне. Что я теперь стану делать? Как мне жить?

— Но ведь у вас есть родные?

— Они бедные люди, Госпожа Маркиза. Я не могу рассчитывать на их помощь. И с магазином я одна, без брата, не справлюсь. Сил не хватит. У меня всегда было слабое здоровье.

Маркиза пошарила в своей сумочке и достала оттуда ассигнацию в двадцать тысяч франков.

— Я понимаю, что это не так уж много, — сказала она, — но для начала, может быть, поможет. К сожалению, у моего мужа нет особых связей в этих краях, но я попрошу его, — может быть, он что-нибудь придумает.

Мадемуазель Поль взяла деньги. Странно, она не поблагодарила маркизу.

— Этого мне хватит до конца месяца, — сказала она, — и на то, чтобы оплатить расходы на похороны.

Она открыла сумочку и достала оттуда три фотографии.

— Дома у меня есть еще такие же, — сказала она. — Мне подумалось, что вы так спешили отсюда уехать, что совсем про них забыли. Я нашла их среди других фотографий и негативов моего бедного брата в подвале, где он их проявлял и печатал.

Она протянула снимки. Взглянув на них, маркиза похолодела. Да, она совсем забыла. Собственно говоря, она даже и не знала об их существовании. Это были фотографии, снятые в папоротниках. Да, да, там, на поляне, забыв обо всем на свете, полная страстной неги, она частенько дремала, положив под голову его куртку, и слышала сквозь сон, как щелкает камера. Это придавало их встречам особую пикантность. Некоторые снимки он ей показывал. Но этих она не видела.

Она взяла фотографии и положила их в сумочку.

— Вы говорите, что у вас есть и другие? — спросила она безразличным тоном.

— Да, Госпожа Маркиза.

Она заставила себя посмотреть женщине в глаза. Они распухли от слез, однако в самой глубине несомненно поблескивали.

— Чего вы от меня хотите? — спросила маркиза.

Мадемуазель Поль оглядела гостиничный номер.

Оберточная бумага на полу, корзина, полная мусора, скомканные простыни на незаправленной кровати.

— Я потеряла брата, — говорила женщина, — мою единственную опору, смысл всей моей жизни. Госпожа Маркиза приятно провела время на курорте и теперь возвращается домой. Думаю, Госпоже Маркизе не захочется, чтобы ее муж или родные увидели эти фотографии?

— Вы правы, — сказала маркиза. — Я и сама не желаю их видеть.

— В таком случае, — продолжала мадемуазель Поль, — двадцать тысяч франков — это слишком ничтожная плата за столь приятный отдых.

Маркиза снова заглянула в сумочку. Там было две банкноты по тысяче франков и несколько сотенных.

— Вот все, что у меня есть, — сказала она. — Пожалуйста, возьмите.

Мадемуазель Поль снова высморкалась.

— Я считаю, что и меня и вас гораздо больше устроит, если мы придем к более долгосрочному соглашению, — сказала она. — Теперь, когда мой бедный брат меня покинул, будущее для меня так неверно, так неопределенно. Мне, может быть, даже не захочется жить здесь, где все наполнено печальными воспоминаниями. Я все задаю себе вопрос, как, каким образом встретил свою смерть мой несчастный брат. Накануне того дня, как ему исчезнуть, он ходил на этот папоротниковый мыс и вернулся ужасно расстроенным. Я видела, что его что-то огорчило, но не спросила, в чем дело. Быть может, он собирался кого-то встретить, подружку например, а она не пришла. На следующий день брат снова туда отправился и больше уже не вернулся. Дали знать в полицию, а потом, через три дня, нашли его тело. Я ничего не сказала в полиции о том, что можно предполагать самоубийство, они считают, что это несчастный случай, и я с ними согласилась. Но у моего брата было такое чувствительное сердце, Госпожа Маркиза. В расстройстве он был способен сотворить все что угодно. Если мне станет слишком грустно от всех этих мыслей, мне, возможно, захочется пойти в полицию. Быть может, я даже выскажу предположение, что мой несчастный брат покончил с собой из-за несчастной любви. А то и разрешу им поискать в его вещах — вдруг найдутся какие фотографии.

В полной панике маркиза услышала за дверью шаги мужа.

— Вы идете, дорогая? — позвал он, распахивая дверь и входя в комнату. — Вещи уже все погружены, и дети капризничают, им хочется поскорее ехать.

Он поздоровался с мадемуазель Поль, та в ответ сделала книксен.

— Я вам дам свой адрес, — говорила маркиза, — и в Париже и в деревне. — Маркиза лихорадочно шарила в сумочке в поисках визитной карточки. — Надеюсь, через неделю-другую вы дадите о себе знать.

— Возможно, что и раньше, Госпожа Маркиза, — сказала мадемуазель Поль. — Если я уеду отсюда и окажусь в ваших краях, я непременно засвидетельствую мое нижайшее почтенье вам и вашим деткам и английской мисс, их гувернантке. У меня есть друзья, которые живут неподалеку от вас. И в Париже у меня есть тоже друзья. Мне всегда хотелось побывать в Париже.

Маркиза обернулась к мужу с сияющей, страшной улыбкой.

— Я тут говорила мадемуазель Поль, что, если ей что-нибудь понадобится, пусть она сразу же обращается ко мне.

— Разумеется, — подтвердил ее муж. — Я искренне сожалею о вашем несчастье. Хозяин отеля все мне рассказал.

Мадемуазель Поль снова присела, переводя взгляд с маркиза на его жену.

— Мой брат — это все, что у меня было в жизни, Господин Маркиз, — сказала она. — Госпожа Маркиза знает, что он для меня значил. Мне очень приятно сознавать, что я могу написать ей письмецо, она мне ответит, и тогда я не буду чувствовать себя такой одинокой и покинутой. Жизнь порою очень неласкова к человеку, когда он один на свете. Могу я пожелать вам счастливого пути, Госпожа Маркиза, и приятных воспоминаний о том, как вы здесь отдыхали? А главное, чтобы у вас не было никаких сожалений.

Мадемуазель Поль снова сделала книксен и, хромая, вышла из комнаты.

— Как она безобразна, бедняжка, — сказал маркиз. — Насколько я понял со слов хозяина, брат ее тоже был калека.

— Да…

Маркиза защелкнула сумочку. Взяла перчатки. Протянула руку за темными очками.

— Любопытная вещь, — говорил маркиз, пока они шли по коридору. — Такое часто передается по наследству. — Он остановился, на минуту замолчал, нажимая кнопку, чтобы вызвать лифт. — У меня есть один старинный друг, Ришар дю Буле, вы никогда с ним не встречались? Он был калека, такой же, каким, по-видимому, был и этот несчастный фотограф, однако, несмотря на это, его полюбила прелестная молодая девушка, абсолютно нормальная, и они поженились. У них родился сын, и у него оказалась такая же изуродованная ступня, как и у отца. Дурная кровь, никуда от этого не денешься.

Они вошли в кабину лифта, и дверца за ними захлопнулась.

— Вы уверены, что не хотите изменить свое решение и остаться здесь пообедать? Вы бледны, а путь нам предстоит неблизкий.

— Нет-нет, лучше поедем.

В холле собрались служащие отеля, чтобы попрощаться с маркизой, — хозяин, портье, консьерж, метрдотель.

— Приезжайте еще, Госпожа Маркиза, здесь вам всегда будут рады. Так было приятно вам служить. Без вас отель много потеряет.

— До свиданья… до свиданья.

Маркиза села в машину рядом с мужем. Они выехали с территории отеля и свернули на шоссе. Мыс, горячий песок пляжа, море — все это оставалось позади. А перед ней лежала длинная прямая дорога к дому, где она будет наконец в безопасности, где ее ждет покой. Покой?..

Доля секунды The Split Second пер. И. Комарова

Миссис Эллис отличалась методичностью и аккуратностью. Если она замечала беспорядок на письменном столе, если там валялись вперемешку неотвеченные письма, неоплаченные счета и какие-то лишние, случайные бумажки, это совершенно выводило ее из себя. В тот день на нее с особенной силой «накатил», как выразился бы ее покойный муж, «уборочный стих». В таком активном, деловом настроении она проснулась с самого утра и продолжала пребывать в нем всю первую половину дня. Уже за завтраком ей не терпелось приняться за дело и навести везде полный порядок. Вдобавок было первое число, и, когда она сорвала с настенного календаря вчерашний листок и увидела стройную, ровненькую единицу, она восприняла это как символ начала чего-то нового, нового отрезка жизни.

И предстоящие часы ей захотелось провести так, чтобы они были достойны этой еще ничем не омраченной даты: надо сделать в доме полную ревизию, ничего не забыть, не упустить.

Первым делом она открыла бельевой шкаф. Отглаженное, накрахмаленное постельное белье лежало на полках в идеальном порядке — простыни на своем месте, пододеяльники на своем, наволочки отдельно, а один комплект, совершенно новый, еще не распакованный и перевязанный голубой ленточкой — так, как его принесли из магазина, — предназначался на случай, если кто-нибудь приедет погостить. Но гостей пока не предвиделось.

Затем миссис Эллис произвела смотр запасам, которые хранились в особом стенном шкафу. Сперва она проверила стройные ряды банок с домашним вареньем и повидлом. На каждой банке имелась этикетка с аккуратно вписанной ее собственной рукой датой изготовления — приятно было поглядеть. Кроме варенья там стояли и другие заготовки — консервированные помидоры, фруктовые компоты, кисло-сладкая приправа к мясу по рецепту своего изобретения. Все это расходовалось довольно экономно и приберегалось к тому времени, когда Сьюзен приезжала домой на школьные каникулы; и даже тогда, снимая с полок очередную банку и торжественно ставя ее на стол, миссис Эллис чувствовала легкий укол сожаления от пусть мелкой, но невосполнимой утраты: ведь на месте этой банки в шкафу теперь будет зиять пустота.

После того как миссис Эллис заперла стенной шкаф и спрятала ключ (ее прислуга Грейс имела свои бесспорные достоинства, но абсолютным доверием все-таки не пользовалась), она перешла в гостиную и принялась за письменный стол. На сей раз она решила произвести самую беспощадную чистку. Она опорожнила все выдвижные ящики, большие и маленькие, и выкинула вон все старые конверты, которые когда-то отложила на всякий случай — они были еще вполне целые, годные к употреблению, конечно не для писем друзьям, а для деловой корреспонденции.

На глаза ей попались оплаченные квитанции двухгодичной давности. Срок их хранения уже истек, держать их больше не к чему. Все квитанции за прошлый и нынешний год она рассортировала, аккуратно сложила и перевязала тесемкой.

Один ящичек еле открылся — так он был забит. В нем оказалась куча старых корешков от чековой книжки. Совершенно бесполезные бумажки, только место занимают. Она освободила ящичек и прикрепила к нему карточку, на которой написала своим четким, разборчивым почерком: «Для важных писем». Сюда она теперь будет складывать письма, которые могут еще понадобиться.

В настольный бювар она положила, расщедрившись, новый запас писчей бумаги. Потом вытерла пыль с подставки для перьев, очинила новый карандаш и скрепя сердце выбросила в корзинку старый огрызок со стертой почти до основания резинкой на конце.

Потом она сложила по порядку журналы на журнальном столике, выдвинула вперед книги на полке рядом с камином — Грейс, вытирая пыль, вечно заталкивала их к самой стенке — и налила свежей воды в вазы для цветов. И когда оставалось всего минут десять до ленча — точнее, до того, как Грейс просунет голову в дверь и объявит, что стол накрыт, — миссис Эллис, слегка запыхавшись, уселась в кресло у камина и улыбнулась удовлетворенной улыбкой. Она потрудилась на совесть. Утро потрачено не зря.

Она еще раз оглядела гостиную (Грейс упорно именовала эту комнату «залой», и миссис Эллис приходилось постоянно ее поправлять) и подумала, как тут хорошо и уютно и как все-таки правильно они поступили, что не стали торопиться с переездом, на котором настаивал ее покойный муж. За несколько месяцев до его смерти они уже присмотрели загородный дом — он считал, что сможет поправить там свое здоровье, и был совершенно помешан на свежих овощах, которые каждый день будут якобы подаваться к столу прямо с грядки; а потом, к счастью — нет, не к счастью, конечно, потому что это был для нее тяжелый удар, невосполнимая потеря, — в общем, не успели они еще подписать договор об аренде, как у Вилфрида случился сердечный приступ, и он скончался. И миссис Эллис смогла остаться в доме, который она знала и любила и куда она впервые вошла десять лет назад — сразу после замужества.

Кругом говорили, что район портится на глазах, все больше и больше теряет свое лицо. Чепуха! Многоквартирные коробки, которые возводились на другом конце улицы, из окон миссис Эллис были не видны, а в ближайшем окружении были только такие дома, как ее собственный — внушительной, солидной постройки, каждый со своим палисадником, так что тут все сохранялось в неприкосновенности.

И жизнь, подчиненная раз и навсегда установившимся привычкам, ее вполне устраивала. По утрам она выходила с корзинкой за покупками. В окрестных магазинах все ее знали, всячески старались услужить. Если утро выдавалось холодное, то в одиннадцать часов она не отказывала себе в удовольствии выпить чашечку кофе в кафе «Уют» напротив книжной лавки — от Грейс приличного кофе добиться было нельзя, — а летом в том же кафе торговали мороженым, и она часто покупала его и в бумажном фунтике несла домой, торопясь, как маленькая, пока оно не растаяло. Очень удобно — не надо думать о десерте.

После ленча она ежедневно выходила на прогулку — пройтись бодрым шагом полезно для здоровья, к тому же Хампстедский лесопарк[43] под рукой: там ничуть не хуже, чем за городом. А по вечерам она читала, или что-нибудь шила, или писала Сьюзен.

Жизнь, если задуматься поглубже — а миссис Эллис предпочитала не задумываться, потому что это выводило ее из равновесия, — в сущности вращалась вокруг Сьюзен. Девятилетняя Сьюзен была ее единственным ребенком.

Из-за болезни Вилфрида и, надо признаться, в неменьшей степени из-за его раздражительного характера Сьюзен в довольно раннем возрасте определили в пансион. Прежде чем на это решиться, миссис Эллис провела много бессонных ночей, но в конце концов рассудила, что для ребенка так лучше. Девочка была здоровая, живая, непоседливая, и невозможно было ее все время ограничивать, заставлять сидеть тихо и не шуметь, чтобы не беспокоить больного и капризного отца. Из комнаты в комнату все было слышно — значит, надо было отправлять ее на кухню и оставлять в обществе Грейс, а это, по мнению миссис Эллис, была для девочки неподходящая компания.

С тяжелым сердцем она выбрала для дочки пансион поприличнее — не слишком далеко, всего милях в тридцати от дома. Туда можно было доехать за полтора часа пригородным автобусом. Школа произвела на нее хорошее впечатление: дети присмотрены, довольны, начальница немолодая, симпатичная, и вообще этот пансион рекламировался в проспекте как «школа, которая станет для детей вторым домом».

В первый день учебного года миссис Эллис отвезла туда Сьюзен и уехала в полном расстройстве, но всю первую неделю она созванивалась с директрисой и пришла к выводу, что Сьюзен вполне спокойно и без происшествий приспособилась к новой обстановке.

Когда у миссис Эллис умер муж, она ждала, что Сьюзен попросится домой и станет посещать обычную школу, но, к ее немалому удивлению и разочарованию, Сьюзен ничуть не обрадовалась этой идее, а, наоборот, расплакалась.

— Мне тут нравится! — заявила она. — У нас всегда весело, у меня тут подруги.

— И в другой школе появятся подруги, — уговаривала ее мать, — а потом, подумай только, все вечера мы будем проводить вместе.

— Да-а, — протянула Сьюзен с сомнением, — а что мы будем делать?

Миссис Эллис немного обиделась, но не подала виду.

— Ну что ж, может быть, ты и права, — сказала она. — Тебе тут хорошо, ты всем довольна… А на каникулы ты в любом случае будешь приезжать домой.

Школьные каникулы… Они были как островки цветного бисера на сером полотне, натянутом на пяльцы. Время каникул всегда особо отмечалось в еженедельнике у миссис Эллис, а промежутки между ними складывались в безликий, однообразный фон.

Как тоскливо тянулся февраль — такой долгий, хотя в нем было только двадцать восемь дней, как бесконечно длился март — его не скрашивали ни чашечки кофе в «Уюте», ни регулярный обмен книг в библиотеке, ни развлечения в виде походов в ближайшее кино или даже в театр в центре Лондона, куда она выбиралась иногда на дневное представление — кутить так кутить! — с какой-нибудь знакомой.

А потом наступал апрель: он начинал свое победное шествие по календарю, и путь его был усыпан цветами. Вот уже и пасха, под окном распустились нарциссы, и Сьюзен, разрумянившаяся от весеннего воздуха, кидается к ней на шею; и к чаю мед и горячие пышки, которые Грейс испекла специально для Сьюзен («Смотри-ка, да ты опять выросла!»), и теперь они выходят гулять вдвоем, и кругом солнечно и весело, потому что впереди бежит вприпрыжку дочка.

Май обычно проходил незаметно; июнь был тоже приятный месяц — окна уже можно было открывать настежь, в палисаднике зацветал львиный зев; жизнь текла спокойно, неторопливо. А еще в июне устраивали родительский день, в школе по этому случаю готовился спектакль, и хотя Сьюзен досталась роль без слов — она изображала одну из фей, — но играла она великолепно, глаза у нее блестели, и была она, конечно, лучше всех.

Июль был особенно мучителен, тянулся еле-еле — до заветного двадцать четвертого числа, когда наступали долгожданные каникулы, — и после этого, до конца сентября, недели и дни неслись непрерывным праздничным потоком. Сьюзен у моря… Сьюзен на ферме… Сьюзен в Дартмуре…[44] Сьюзен просто дома — смотрит в окно, лижет мороженое из вафельной трубочки…

— Для своего возраста она неплохо плавает, — это миссис Эллис говорит небрежным тоном случайным соседям по пляжу. — И так любит купаться — из воды ее просто не вытащить, даже когда прохладно.

Исцарапанные голые ноги в сандалиях, все летние платьица безнадежно коротки; выгоревшая соломенная шляпа на полу. Страшно подумать, что скоро октябрь… Но, конечно, и домашних дел всегда достаточно. Лучше забыть про ноябрь, осенние дожди, туманы, белой пеленой встающие над парком. Задернуть шторы, поворошить в камине кочергой, заняться чем-нибудь… Перелистать еженедельный «Спутник домоводства», посмотреть, что нового в разделе детской моды. Есть кое-что интересное. Только не розовое, а вот это — зеленое, с присобранным верхом, с широким поясом. Сьюзен очень пойдет — как раз то, что нужно для детских праздников во время рождественских каникул. Декабрь… Рождество…

Самое счастливое время — что может быть лучше Рождества? Что может сравниться с мирными радостями домашнего очага? Стоило миссис Эллис увидеть выставленные на улицу перед цветочным магазином крошечные елочки, а в витрине овощной лавки ярко-желтые коробки с финиками, сердце у нее начинало радостно биться. Еще три недели — и Сьюзен отпустят на каникулы. И в доме зазвучит ее смех, ее беззаботный щебет. А у миссис Эллис молчаливая конспирация с Грейс: таинственные кивки, только им понятные улыбки. Шелест бумаги — это украдкой, по секрету от Сьюзен, заворачиваются подарки…

Столько приготовлений, столько радостных ожиданий — и все кончается в один день, словно лопается надутый к празднику шарик. Обертка рвется, летит на пол — скорей, скорей, что там внутри? Все раскидывается как попало — хлопушки с сюрпризами, цветные ленточки, даже сами подарки, которые выбирались так любовно, так тщательно. Но все равно усилия потрачены не зря: какая радость для ребенка! Миссис Эллис долго смотрит на Сьюзен, которая сладко спит в обнимку с новой куклой, потом гасит в детской свет и еле-еле добирается до собственной постели — так она устала, так вымоталась за день. На ее ночном столике красуется подарок от Сьюзен — стеганый колпачок, которым накрывают вареное яйцо, чтоб не остыло. Миссис Эллис не ест вареных яиц, но от дочкиного рукоделья в восторге — прострочено, конечно, неумело, зато вышитая курочка просто прелесть, а глазик, глазик какой, правда, Грейс?

Лихорадочный темп новогодних дней. Цирк, пантомима. Миссис Эллис смотрит на Сьюзен, а не на артистов.

— Вы бы видели, как она хохотала, когда морской лев затрубил в трубу! Удивительно, как этот ребенок от всего умеет получать удовольствие!

Детские праздники… Конечно, Сьюзен красивее всех, она сразу выделяется в толпе. Как идет ей зеленое платьице! Золотистые волосы, голубые глаза… Другие дети по сравнению с ней все какие-то неуклюжие, большеротые.

— Когда мы прощались, она так вежливо сказала хозяйке: «Большое спасибо, мне у вас очень понравилось!» Никому из детей и в голову не пришло сказать что-нибудь в этом духе! А когда играли в музыкальные стулья,[45] она была самая проворная, угадывала раньше всех.

Были, конечно, и тяжелые моменты. Беспокойная ночь, нездоровый румянец на щеках, воспаленное горло, температура под сорок… Телефонная трубка дрожит в руке. Мягкий, успокаивающий голос доктора, его уверенные шаги на лестнице — опытный, надежный человек… «На всякий случай возьмем мазок». Мазок? Что же это — дифтерит, скарлатина?.. И она уже видит, как девочку, закутанную в одеяло, несут вниз… У дверей карета «скорой помощи»… больница…

Слава богу, оказалась просто ангина. Рыхлые миндалины. Обычное явление в это время года, все дети кругом болеют. Слишком много праздников подряд. Надо сделать перерыв, выдержите ее несколько дней в постели. И полный покой. Хорошо, доктор, разумеется.

Какое облегчение после долгих часов мучительной тревоги! Выхаживать Сьюзен, безотлучно сидеть у ее постели, читать ей подряд все сказки из детского альманаха, одна скучнее и банальнее другой: «И вот, дети, так Никки-лежебока потерял свой клад и остался ни с чем — и поделом ему, лентяю!»

«Все проходит, — размышляла миссис Эллис, — и радости, и боль, и счастье, и невзгоды; кому-то моя жизнь может показаться скучной, монотонной — в ней и правда не происходит ничего необычного, — однако я довольна этой жизнью и благодарна, что живу спокойно; и наверно, я отчасти виновата перед бедным Вилфридом, я сама это сознаю — видит бог, он был нелегкий человек, по счастью, Сьюзен не в него, — но я могу утешаться тем, что создала для дочери настоящий, полноценный дом». И сегодня — первого числа — миссис Эллис с особым удовлетворением обвела взглядом знакомую до последних мелочей обстановку гостиной: старательно, по крохам собранную мебель, картины на стенах, украшения и статуэтки на камине — все, что скопилось вокруг нее за десять лет ее замужней жизни, что составляло ее дом и что была в немалой степени она сама.

Диван и два кресла — часть стильного гарнитура — уже не новые, но прочные, удобные. Пуфик у камина — она перетянула его собственноручно. Каминные щипцы — начищены не так, как следует, надо сделать замечание Грейс. Портрет покойного Вилфрида в темноватом простенке за книжной полкой — выражение, как всегда, несколько унылое, но с виду вполне джентльмен. И не только с виду, конечно, мысленно поправилась она. Над камином — натюрморт с цветами: смотрится очень эффектно; на каминной полке, по обе стороны от часов, две стаффордширские статуэтки[46] — кавалер и дама; зелень на картине так красиво гармонирует с зеленым кафтаном кавалера.

«Чехлы пора бы обновить, — подумала миссис Эллис, — и занавеси тоже, но это подождет. Сьюзен так выросла за последние месяцы. Важнее одеть ребенка как следует. Для своих лет девочка высокая».

Грейс просунула голову в дверь.

— Кушать подано, — объявила она.

«Неужели так трудно открыть дверь по-человечески, войти и сказать? — подумала с досадой миссис Эллис. — Сколько можно повторять одно и то же? А так я всякий раз вздрагиваю, да и вообще неудобно — вдруг у меня в гостях кто-нибудь из знакомых…»

Она села к столу. Грейс приготовила цесарку и яблочную шарлотку, и миссис Эллис подумала с беспокойством, не забывают ли в пансионе давать Сьюзен дополнительное молоко и витамины, как она просила; школьная медицинская сестра показалась ей не слишком обязательной.

Внезапно, без всякой причины, она положила ложку на тарелку. На нее накатила волна какого-то тяжелого, щемящего предчувствия. Сердце у нее сжалось, горло перехватило. Она не могла больше есть.

«Что-то случилось, — подумала она. — У Сьюзен что-то не в порядке, она зовет меня, я ей нужна…»

Она позвонила, чтобы подали кофе, и перешла в гостиную. Стоя у окна, она машинально смотрела на дом напротив. Одно окно было открыто — оттуда торчал кусок грубой красной занавески; на гвозде болталась щетка, которой прочищают унитаз.

«Да, район и вправду теряет свое лицо, — подумала миссис Эллис. — Чего доброго, и на моем конце улицы начнут строить многоквартирные дома, и тогда тут поселится бог знает кто».

Она выпила кофе, но беспокойство и неясное предчувствие беды ее не покидали. В конце концов она подошла к телефону и позвонила в школу.

Ответила школьная секретарша — с удивлением и даже с некоторым неудовольствием, судя по голосу. Сьюзен в полном порядке. Только что с аппетитом пообедала. Никакой простуды у нее нет. И в школе никто не болеет. Может быть, миссис Эллис хочет с ней поговорить? Она сейчас на улице, играет с другими детьми, но ее можно позвать, это нетрудно.

— Нет, нет, не беспокойтесь, — сказала миссис Эллис, — просто мне в голову пришла такая глупость — я подумала, вдруг девочка больна. Извините, что зря вас потревожила.

Она повесила трубку и поднялась к себе в спальню — одеться перед выходом на улицу. Надо пойти прогуляться. Она бросила взгляд на фотографию Сьюзен, которая стояла на туалетном столике, и, как всегда, порадовалась: на редкость удачный снимок. Фотограф удивительно схватил выражение глаз. И так умело выбрал позу, ракурс. Волосы прямо светятся на солнце.

Миссис Эллис на секунду замешкалась. А стоит ли сейчас выходить? Может быть, необъяснимое чувство тревоги — просто-напросто признак усталости, и лучше прилечь отдохнуть? Она с тайным вожделением посмотрела на кровать, на пуховое одеяло, на грелку, висевшую рядом с умывальником… Грелку ничего не стоит наполнить… А потом можно расстегнуть пояс, сбросить туфли и полежать часок в постели, с грелочкой, под мягким одеялом… Нет, нет, это не годится. Нельзя себя распускать. Она открыла шифоньер, сняла с вешалки свое светлое пальто из верблюжьей шерсти, повязала голову шарфом, натянула длинные перчатки и пошла по лестнице вниз.

В гостиной она задержалась у камина, подложила дров и пододвинула к очагу экран. На Грейс в этом отношении надеяться не приходилось. Потом она открыла верхнюю часть окна — пока она гуляет, комната проветрится. Сегодняшние газеты она собрала и сложила в аккуратную стопку, чтобы просмотреть их после прогулки, и поправила закладку в библиотечной книге.

— Я выйду немного пройтись, скоро вернусь! — крикнула она из холла вниз.

— Хорошо, мэм! — отозвалась из кухни Грейс.

Миссис Эллис уловила в воздухе слабый запах табачного дыма и нахмурилась. Конечно, в помещении для прислуги Грейс вольна делать все что угодно, но курящая кухарка в доме — это все-таки не очень приятно.

Она захлопнула за собой входную дверь, спустилась по ступенькам на улицу и сразу повернула налево, к лесопарку. День был пасмурный, серый. Довольно теплый для этого времени года, даже, пожалуй, душноватый. Наверно, ближе к вечеру надо ожидать тумана — в такие дни он докатывался до Хампстеда из центра, заволакивая все вокруг непроницаемой стеной, насквозь пропитывая воздух, так что становилось трудно дышать.

Сегодня миссис Эллис выбрала «короткий маршрут», как она сама его называла. Сперва на восток, к прудам у виадука, потом небольшой круг и обратно, к Долине Здоровья.

Погода была неважная, и прогулка не доставила ей удовольствия. Ей хотелось поскорее очутиться снова дома и улечься с грелкой в постель или согреться в гостиной у камина — и сразу же задернуть шторы, чтобы не видеть из окон хмурое, промозглое небо.

Она шла быстрым шагом, обгоняя нянек с колясками; няньки с детьми постарше, собравшись по двое — по трое, болтали друг с дружкой, пока их подопечные носились вокруг. У прудов лаяли собаки. Пожилые мужчины в макинтошах стояли на берегу, глядя в пространство. Какая-то старушка кидала крошки драчливым воробьям. Небо на глазах потемнело, стало изжелта-зеленоватым. Та часть парка у Долины Здоровья, где обычно устраивались ярмарки, сейчас выглядела уныло и заброшенно; карусели были укрыты на зиму брезентовыми чехлами; две тощие кошки опасливо следили друг за другом по обе стороны ограды.

Молочник, насвистывая, взвалил на тележку полный ящик бутылок и пустил своего пони рысцой.

«Надо, пожалуй, купить Сьюзен ко дню рождения велосипед, — ни с того ни с сего подумала миссис Эллис. — Ей будет десять — самый подходящий возраст для первого велосипеда».

Она представила себе, как будет его выбирать, советоваться, проверять руль, тормоза. Какого цвета? Лучше красный. Или синий, красивого оттенка. На передней раме корзинка, к седлу пристегнут кожаный футлярчик с инструментами. Тормозить он должен быстро, но не резко, иначе Сьюзен может перелететь через руль и проехаться лицом по дороге.

Жаль, что обручи вышли из моды. Когда она была маленькая, ей доставляло такое удовольствие катить перед собой весело подпрыгивающий, упругий обруч, время от времени подстегивая его палочкой. Хорошенько разогнать обруч и не дать ему упасть не так-то просто, это целое искусство! Но Сьюзен научилась бы без всякого труда.

Миссис Эллис дошла до перекрестка, где ей надо было перейти на другую сторону и свернуть на свою улицу: ее дом был последний, угловой.

Но едва она ступила с тротуара на мостовую, как неизвестно откуда на большой скорости вывернул фургон, принадлежащий местной прачечной. Раздался громкий скрежет тормозов. Фургон вильнул в сторону; перед ней мелькнуло растерянное, бледное лицо мальчишки-рассыльного в кабине.

«Безобразие! — возмутилась про себя миссис Эллис. — Придется сделать замечание шоферу, когда он в следующий раз привезет белье. В один прекрасный день он на кого-нибудь наедет». Она представила себе Сьюзен на велосипеде и мысленно содрогнулась. Пожалуй, еще лучше прямо написать управляющему: «Буду вам чрезвычайно признательна, если вы возьмете на себя труд предупредить шофера о возможных последствиях его неосмотрительности. Он недопустимо превышает скорость на поворотах». Только надо попросить, чтобы управляющий не называл ее фамилию, а то еще шофер, чего доброго, поднимет шум, начнет кричать, что не обязан помогать рассыльному таскать тяжелые корзины с бельем из дома до машины.

С этими мыслями она дошла до своей калитки, открыла ее и с неудовольствием заметила, что калитка еле держится на петлях. По-видимому, люди, привозившие белье, что-то с ней сделали. Придется и на это пожаловаться. Она напишет управляющему сегодня же, после чая. Пока все еще свежо в памяти.

Она вынула из кармана ключ и вставила его во французский замок. К ее досаде, ключ почему-то застрял и не желал поворачиваться. Вот невезение! Она позвонила в звонок. Придется Грейс подняться наверх из кухни и отпереть входную дверь. А Грейс не очень любит, чтобы ее беспокоили. Пожалуй, надо окликнуть ее с улицы и объяснить ситуацию.

Стоя на крыльце, она наклонилась к окну цокольного этажа и крикнула:

— Грейс, это я! У меня ключ застрял в замке. Поднимитесь, пожалуйста, впустите меня!

Она подождала несколько секунд, но из кухни не донеслось в ответ ни звука. Вероятно, Грейс куда-то ушла. А вот это уж просто бессовестно. Миссис Эллис предупредила ее раз навсегда, что если хозяйки нет, то прислуга должна быть дома. Оставлять дом без присмотра нельзя ни под каким видом. И миссис Эллис полагала, что Грейс честно соблюдает этот уговор. Иногда, правда, в ее душу закрадывалось сомнение. И вот пожалуйста — факт налицо.

Она еще раз крикнула, погромче:

— Грейс!

Внизу со скрипом открылось окно, и миссис Эллис с изумлением увидела, как из кухни на улицу выглянул какой-то неизвестный мужчина. Он был без пиджака, в подтяжках, и к тому же с небритой физиономией.

— Ну, чего вы орете? — спросил он грубо.

Миссис Эллис остолбенела и не могла произнести ни слова. Так вот что творится у нее за спиной! Грейс, такая вроде бы порядочная девушка, к тому же не первой молодости — за тридцать, — принимает в доме мужчин! Миссис Эллис судорожно сглотнула слюну, но постаралась сохранить самообладание.

— Будьте настолько любезны, скажите Грейс, чтобы она поднялась и открыла мне дверь, — произнесла она подчеркнуто сухо.

Ее сарказм, конечно, пропал зря. Мужчина посмотрел на нее с недоумением и спросил:

— Грейс? Какая такая Грейс?

Это было уже слишком! Значит, Грейс вдобавок имела наглость назваться не своим именем! Придумала что-нибудь помоднее: Шерли, например, или Марлен. Понемногу миссис Эллис начала догадываться, что случилось. Грейс пригласила этого типа в гости, а сама побежала ему за пивом в ближайший бар. И гость остался на кухне один и мог там творить что заблагорассудится. Вполне мог забраться в кладовку в поисках съестного. Теперь понятно, почему на бараньей ножке, приготовленной два дня назад, осталось так подозрительно мало мяса.

— Если Грейс вышла, — сказала миссис Эллис ледяным тоном, — будьте добры, откройте мне дверь. Я не привыкла пользоваться кухонным входом.

Это должно поставить его на место. Миссис Эллис вся кипела от ярости. Она редко выходила из себя: характер у нее был мягкий, сдержанный. Но застать в собственном доме неотесанного, полуодетого мужлана, да еще выслушивать грубости, — это было выше ее сил.

И конечно, впереди малоприятный разговор с прислугой. Грейс, скорее всего, попросит расчет. Однако есть вещи, которые нельзя спускать, в частности то, что она себе позволила сегодня.

Из холла донеслись шаркающие шаги. Непрошеный гость все же соблаговолил подняться. Он отпер дверь и с порога бесцеремонно уставился на миссис Эллис.

— Кого вам надо-то? — спросил он.

Тут из гостиной послышался пронзительный, визгливый лай. Собака! Гости!.. Только этого не хватало! Какой ужас, какое неудачное стечение обстоятельств! Кто-то пришел с визитом, Грейс их впустила, а может быть, и не сама Грейс, а этот неопрятный, небритый тип… Позор! Что подумают люди?

— Не знаете, кто там в гостиной? — спросила она быстрым шепотом.

— Мистер Болтон с женой, наверно, дома, точно вам не скажу, — ответил он. — Слышите, собачонка ихняя заливается? А вы что, к ним, что ли?

Никакого мистера Болтона миссис Эллис не знала. Она направилась к дверям в гостиную, на ходу снимая пальто и засовывая в карман перчатки.

— Можете вернуться вниз, на кухню, — бросила она через плечо впустившему ее субъекту, который, выпучив глаза, смотрел ей вслед. — И скажите Грейс, чтобы чай она пока не подавала. Если надо будет, я позвоню. Я не знаю, останутся гости к чаю или нет.

— Ладно, — отозвался мужчина с явным замешательством, — вернуться-то я могу, только в другой раз, когда идете к Болтонам, давайте два звонка.

И он зашаркал вниз по лестнице. Пьян, разумеется. И этот наглый, оскорбительный тон! Если он вздумает затеять скандал, не захочет убраться по доброй воле, придется вызывать по телефону полицию…

Из холла миссис Эллис свернула в боковой коридорчик, чтобы повесить там пальто. Подниматься наверх времени уже не было — в гостиной ждали люди. Она нащупала выключатель, повернула его, но лампочка не загоралась. Очередная неприятность! Теперь она не сможет посмотреться в зеркало.

Она обо что-то споткнулась и наклонилась посмотреть, что там такое. Это оказался мужской ботинок. И рядом с ним другой, и пара туфель, и еще чемодан, и какой-то старый ковер. Если все это дело рук Грейс, если она позволила своему ухажеру перенести сюда и сгрузить в коридоре какие-то пожитки, значит, Грейс надо будет рассчитать сегодня же. Это уже последняя капля. Такое терпеть нельзя.

Миссис Эллис отворила дверь в гостиную, заранее придав своему лицу в меру, но не чересчур радушное выражение. Тут же с яростным лаем к ней под ноги кинулась комнатная собачонка.

— Джуди, на место! — сказал мужской голос, и миссис Эллис увидела в комнате еще одного незнакомого мужчину, с проседью, в роговых очках. Он сидел перед камином и печатал на машинке.

А с комнатой что-то случилось. Откуда-то взялась масса книг и бумаг; на полу валялись бумажные обрезки, мусор, всякий хлам. Был даже попугай в клетке — он запрыгал по жердочке и проскрипел что-то вроде приветствия.

Миссис Эллис попыталась заговорить, но не смогла. Грейс совершенно обезумела! Напустила полный дом посторонних людей — мало было того типа снизу, так в придачу еще и этот, и они учинили полнейший разгром. Перевернули все вверх дном, с каким-то тайным злым умыслом уничтожили все, что стояло у нее в гостиной.

Нет, хуже. По-видимому, тут действовал преступный заговор. Ей уже приходилось слышать о вооруженных воровских бандах, которые врываются в дома, совершают кражи со взломом. И может быть, Грейс ни при чем. Может быть, она сама сейчас лежит где-то в подвале, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту. Сердце у миссис Эллис забилось чаще обычного; она почувствовала дурноту.

«Надо сохранить спокойствие, — сказала она себе, — во что бы то ни стало сохранить спокойствие. И надо как-нибудь добраться до телефона, сообщить в полицию. Только бы этот человек не догадался, что я задумала…»

Собачонка все еще обнюхивала ей ноги.

— Извините, — сказал незнакомец, сдвигая очки на лоб, — вам что-нибудь нужно? Моя жена наверху.

Да, это, конечно, заговор — дьявольски хитрый заговор! И этот пришелец надеется ее перехитрить — расположился словно у себя дома, да еще имеет наглость как ни в чем не бывало стучать на машинке! Должно быть, все, что появилось в комнате, они втащили через задний двор — миссис Эллис заметила, что выходящая туда застекленная дверь чуть приоткрыта. Она кинула взгляд на камин. Так и есть! Стаффордширские статуэтки исчезли, натюрморт над камином тоже. Наверно, все ее имущество в спешном порядке вынесли, покидали на грузовик — он, по-видимому, дожидается где-то поблизости… Мысль ее работала с необычайной быстротой. По-видимому, этот наглец еще не понял, что она и есть хозяйка дома. Тогда и она может разыграть комедию. Играла ведь она когда-то в любительских спектаклях! Надо постараться как-то отвлечь этих людей, задержать их до прибытия полиции. Как проворно они все это проделали! Успели вынести и письменный стол, и книжные полки, и кресло… Однако незнакомец не должен заметить, что она оглядывает комнату. Она снова посмотрела на него, внимательно, сосредоточенно.

— Вы говорите, ваша супруга наверху? — переспросила она напряженным, но ровным голосом.

— Да, — ответил мужчина, — если вам назначено, она вас примет. Она принимает только по предварительной записи. Вы можете подняться в студию. Наверх и направо, окна на улицу.

Спокойно, без шума миссис Эллис вышла из гостиной; мерзкая собачонка увязалась за ней.

Ясно только одно. Преступник еще не догадался, кто она такая. Они думают, что хозяева ушли или уехали на целый день, а ее, вероятно, сочли за визитершу, которой можно задурить голову болтовней насчет назначений и предварительных записей… Она постояла в холле, у дверей гостиной, молча прислушиваясь; сердце у нее колотилось.

Человек в гостиной снова принялся печатать на машинке. Она подивилась его хладнокровию, тому, как последовательно он выдерживает роль. В газетах за последнее время сообщений о крупных квартирных кражах ей не попадалось. Это явно что-то новое, неслыханное по своему масштабу. И почему грабители выбрали именно ее дом? Наверно, пронюхали, что она вдова, живет одиноко, держит всего одну служанку… Телефона на подзеркальнике в холле не было — его успели куда-то унести. Вместо этого там лежал хлеб и что-то завернутое в газету — кажется, мясо. Уже запасаются едой… Оставалась надежда на то, что аппарат в спальне еще цел, что провода не перерезаны. Этот тип сказал, что его жена наверху. Может быть, это такое же вранье, как и все остальное, а может, он и правда работает на пару с сообщницей. И вполне вероятно, что эта особа сейчас роется у нее в шифоньере, вытаскивает меховую шубку, сует к себе в карман ее единственную драгоценность — нитку жемчуга…

Миссис Эллис прислушалась — да, так и есть, в спальне наверху кто-то ходит. Она так возмутилась, что забыла про страх. Конечно, она не может справиться с мужчиной, но перед женщиной не станет пасовать. И если уж дойдет до крайности, то можно подбежать к окну, выглянуть, позвать на помощь. Соседи непременно услышат. Или кто-нибудь из прохожих.

Стараясь ступать как можно тише, миссис Эллис стала подниматься по лестнице. Впереди с уверенным видом бежала собачонка. Перед дверью в свою спальню миссис Эллис остановилась. Внутри действительно слышались шаги. Собачка уселась и ждала, довольно смышлеными глазами поглядывая на миссис Эллис.

В этот момент открылась дверь напротив, которая вела в спальню Сьюзен, и оттуда выглянула пожилая, неряшливо одетая толстая женщина с красным, отечным лицом. Под мышкой она держала полосатую кошку. При виде кошки собачонка подняла яростный лай.

— Здрасьте пожалуйста! — сказала толстуха. — Еще чего выдумали — пускать собаку наверх! Как будто не знаете, что они друг дружку не выносят! Почта уже была? Ах, извините, милочка, я обозналась, приняла вас за миссис Болтон.

Она прошла к лестнице и поставила на площадку пустую молочную бутылку.

— Я сегодня что-то не в форме, не могу вверх-вниз бегать. Кто-нибудь будет спускаться, прихватит мою бутылочку. Как там на улице, туман?

— Нет, — машинально сказала миссис Эллис — вопрос застал ее врасплох. Между тем толстуха продолжала ее разглядывать, и миссис Эллис не знала, что делать — то ли войти к себе в спальню, то ли вернуться вниз. Эта отвратительная старуха наверняка была из той же банды и могла подать сигнал своему сообщнику.

— Вы к ней записаны? — спросила старуха. — Если без записи, так она и не примет.

Миссис Эллис храбро изобразила на лице подобие улыбки.

— Благодарю вас, — сказала она, — да, я по предварительной записи.

Произнеся эти слова, она поразилась собственному самообладанию: как-никак она не растерялась, сумела овладеть ситуацией! И вполне убедительно сыграла роль — не хуже столичной актрисы!

Толстуха подмигнула, подошла к миссис Эллис вплотную и, взяв ее за рукав, доверительно зашептала:

— Вы на простую хотите или на художественную? Скажу вам по секрету: мужчинам больше нравятся художественные! Понимаете, о чем я говорю? — Она ткнула миссис Эллис локтем в бок и снова заговорщически подмигнула. — Я по колечку вижу, что вы замужем. Так вот, милочка, послушайте меня: все мужья, даже самые что ни на есть положительные, с ума сходят по таким фотокарточкам. Я сама бывшая артистка, я в таких делах разбираюсь. Обязательно снимайтесь на художественную!

Переваливаясь с боку на бок, она скрылась в комнате Сьюзен, по-прежнему с кошкой под мышкой, и с шумом захлопнула дверь.

«А ведь может быть, — подумала миссис Эллис, чувствуя, как к горлу снова подступает дурнота, — может быть, они не злоумышленники, а душевнобольные, которые сбежали из лечебницы и в припадке безумия вломились в дом. Вполне возможно, что они и не помышляли о грабеже, просто потом у них в голове все перемешалось, и они каким-то образом уверились, что находятся у себя дома…»

Да, если все откроется, скандал неизбежен. Газеты напечатают эту историю под броскими заголовками. И ее фотографию, конечно, поместят. На Сьюзен это может отразиться самым нежелательным образом. Страшно даже подумать, что в комнатке Сьюзен хозяйничает какая-то отвратительная старая ведьма!

Эта мысль придала ей решимости, и она рывком открыла дверь в спальню. Одного взгляда оказалось достаточно: ее худшие предположения подтвердились. Все ее вещи исчезли. Комната была почти пуста, если не считать нескольких ламп на длинных шнурах и фотоаппарата на треножнике. Посреди комнаты стояла на коленях молодая женщина с копной густых курчавых волос; она разбирала на полу какие-то бумаги.

— Кто там? — спросила она, не поднимая головы. — Посторонним сюда нельзя. Я никого не принимаю без записи.

Миссис Эллис, сохраняя спокойствие и решительность, не ответила ей ни слова. Она успела заметить, что телефонный аппарат цел, хотя, как и все остальное в доме, он стоял не там, где раньше. Она двинулась прямо к нему и сняла трубку.

— Не смейте трогать мой телефон! — крикнула молодая особа и стала подниматься с колен.

Услышав ответ коммутатора, миссис Эллис произнесла твердым голосом:

— Соединитесь с полицией. Пусть приезжают по адресу: Элмхерст-роуд, семнадцать. Мне угрожает серьезная опасность. Прошу передать мой вызов немедленно.

Девица подскочила к миссис Эллис и вырвала у нее из рук трубку. Лицо у нее вблизи оказалось изжелта-бледное, какого-то нездорового цвета.

— Кто вас прислал? — возмущенно начала она. — Нечего тут шпионить и вынюхивать! Думаете что-нибудь найти? Не надейтесь! И полиция вам не поможет. Я работаю на законных основаниях, у меня есть лицензия!

К концу этой тирады она перешла почти на крик, и собачонка поддержала ее визгливым лаем. Девица открыла дверь и крикнула вниз:

— Гарри! Сейчас же поднимись, выкинь эту нахалку на улицу!

Миссис Эллис продолжала хранить спокойствие. Она стояла, прислонившись к стене и сложив на груди руки. Телефонистка на коммутаторе успела принять вызов. С минуты на минуту прибудет полиция.

Она услышала, как внизу отворилась дверь гостиной, и мужчина, который печатал на машинке, отозвался недовольным, ворчливым голосом:

— Ну, что там у тебя? Ты же знаешь, я занят. Что ты, не можешь с ней сама договориться? Может, она желает сняться ху-до-жественно!

Молодая женщина прищурилась и пристальнее, чем раньше, взглянула на миссис Эллис.

— Что вам сказал мой муж? — спросила она.

«Ага! — с торжеством подумала миссис Эллис. — Начинают паниковать! Не так-то просто меня одурачить, мои милые!»

— Я с вашим мужем вообще не разговаривала, — ответила она невозмутимо, — он только послал меня наверх, сказал, что вы тут. Так что нечего морочить мне голову. Я отлично вижу все ваши махинации.

И она обвела рукой комнату.

Девица посмотрела на нее вызывающе.

— Вы меня ни в чем не можете обвинить! — заявила она. — У моей фотостудии солидная репутация. Я делаю кабинетные портреты, снимаю детей. Любой клиент вам это подтвердит. А если у вас другие сведения, покажите мне хоть один негатив — тогда я еще подумаю, верить вам или нет.

Миссис Эллис попыталась прикинуть в уме, скоро ли приедет полиция. Надо выиграть время. При других обстоятельствах можно было бы даже пожалеть эту несчастную молодую женщину, которая в своем безумии учинила в спальне весь этот погром, вообразив себя фотографом; но сейчас, сию минуту важнее всего хранить спокойствие.

— Так как же? — не унималась самозванка. — Что вы скажете полицейским, когда они появятся? В чем будете меня обвинять?

С сумасшедшими надо держаться крайне осторожно, ни в коем случае не вступать с ними в спор, не провоцировать на агрессивные действия. Это миссис Эллис понимала. Их необходимо как-то задобрить, расположить к себе. И с этой особой надо быть как можно мягче, постараться ее успокоить. Главное — протянуть время до полиции.

— Что я им скажу? — переспросила она почти ласково. — Скажу, что я здесь живу, — вот и все. Этого будет достаточно.

Девица посмотрела на нее с сомнением и закурила сигарету.

— И все-таки что вам нужно? — сказала она после паузы. — Сфотографироваться в интересной позе? Тогда для чего было затевать эту комедию? Почему не сказать все как есть?

На шум голосов из комнаты напротив вышла краснолицая толстуха. Она демонстративно постучала в полуоткрытую дверь и остановилась на пороге.

— Что-нибудь не в порядке, лапочка? — ехидно поинтересовалась она.

— Не вмешивайтесь не в свое дело, — раздраженно отрезала девица. — Это вас не касается. Я к вам не лезу, и вы ко мне не лезьте.

— А я и не лезу, лапочка, — сладким голосом пропела толстуха. — Просто хотела узнать, не надо ли помочь. Клиентка-то, видно, с фокусами? Сама не знает, чего хочет?

— Ох, помолчите ради бога, — сказала девица.

И в этот момент ее муж — Болтон, если миссис Эллис правильно запомнила фамилию, в общем, тот самый очкастый субъект из гостиной, — поднялся наверх и вошел в спальню со словами:

— Ну, что тут у вас происходит?

Девица пожала плечами и бросила взгляд в сторону миссис Эллис.

— Не могу понять. По-моему, шантаж.

— Негативы у нее есть? — быстро спросил очкастый.

— Не знаю. Первый раз ее вижу.

— Может, она их у других клиентов раздобыла, — вмешалась старая толстуха.

Теперь все трое не сводили глаз с миссис Эллис. Но та держалась стойко и не дрогнула. Она чувствовала себя на высоте положения.

— Мне кажется, мы все немножечко погорячились, — начала она, — и самое лучшее будет спуститься вниз, посидеть спокойно у камина и потолковать по душам. Вы мне расскажете о своей работе. Вы тут все занимаетесь фотографией?

Говоря это, она в то же время пыталась сообразить, куда они девали всю мебель из спальни. Кровать, наверно, перетащили напротив, в комнатку Сьюзен; шифоньер разбирается на две части, его, конечно, перенести недолго; но где вся ее одежда, украшения, безделушки? Наверно, как попало свалены на грузовик… Да, грузовик безусловно стоит где-то поблизости, со всем ее добром. Может быть, на соседней улице, а может, еще один сообщник уже успел его куда-то угнать. Но миссис Эллис утешила себя тем, что полиция работает четко и, как правило, находит украденное; к тому же вещи у нее застрахованы — правда, никакая страховка не сможет компенсировать непоправимый урон, который нанесен дому в целом. Страховой полис на случай пожара тоже мало чем поможет — разве что в условиях договора отыщется пункт, который предусматривает возмещение ущерба, причиненного психически больными людьми, — впрочем, вряд ли такой пункт есть… А под категорию стихийных бедствий этот случай тоже не подведешь — страховая компания тут сразу встанет на дыбы… Такие мысли проносились в голове миссис Эллис, пока она еще и еще раз пыталась осознать масштабы бедствия, прикинуть, сколько дней и недель потребуется ей для того, чтобы с помощью Грейс привести все в порядок, вернуть дому его прежний вид…

А Грейс?! Бедная Грейс! Она совсем про нее забыла! Лежит, наверно, взаперти где-то внизу, и ее стережет этот ужасный тип в подтяжках — вовсе не ухажер, а такой же бандит, как остальные!

— Ну так как же? — сказала миссис Эллис вслух — ее сознание как бы раздвоилось, и эти слова произнесла находчивая, актерская половина. — Я предлагаю сойти вниз, поговорить спокойно. Вы согласны?

Она вышла из спальни и стала спускаться по лестнице, и, к ее удивлению, супруги последовали за ней. Мерзкая старая толстуха осталась наверху. Она стояла и глядела им вслед, облокотившись на перила.

— Если я вам понадоблюсь — крикните! — сказала она.

Миссис Эллис представила себе, как она сейчас вернется в детскую, начнет хватать руками вещи Сьюзен, и ее передернуло от отвращения.

— А вы к нам не хотите присоединиться? — спросила она, изо всех сил стараясь говорить светски-вежливым тоном. — Внизу гораздо уютнее.

Толстуха ухмыльнулась:

— Это уж как мистер и миссис Болтон скажут. Я сама никому не навязываюсь.

«Если мне удастся заманить всех троих в гостиную, — думала миссис Эллис, — и каким-то образом запереть дверь, и отвлечь их внимание разговором, может быть, я смогу задержать их до прихода полиции. Правда, они могут улизнуть через дверь, которая ведет на задний двор, но тогда им придется перелезать через забор, прыгать на крышу соседского сарая… Молодые еще могут рискнуть, а толстуха вряд ли на такое способна…»

— Ну вот и отлично, — сказала вслух миссис Эллис, хотя сердце у нее снова сжалось при виде разоренной гостиной, — давайте присядем и соберемся с мыслями, и вы мне подробно расскажете про свою фотографию.

Но едва она успела договорить, как послышался звонок и одновременно стук в дверь — громкий и властный. Она с облегчением перевела дух: полиция! Голова у нее закружилась, и она прислонилась к дверному косяку. Мужчина в очках вопросительно посмотрел на жену.

— Надо их впустить, — сказал он, — у нее нет никаких доказательств.

Он прошел через холл и открыл входную дверь.

— Заходите, констебль. А, вас тут, оказывается, двое.

— Поступил телефонный вызов, — раздался голос полицейского, — что-то не в порядке, как я понял?

— По-видимому, чистейшей воды недоразумение, — ответил Болтон. — К нам в дом явилась неизвестная посетительница и ни с того ни с сего устроила истерику.

Миссис Эллис вышла навстречу полицейским. Констебля она видела впервые, и сопровождавший его участковый полисмен был ей тоже незнаком. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. На вид оба были вполне надежные, рослые, крепкого сложения.

— Никакой истерики я тут не устраивала, — возразила она спокойно, но твердо. — Мои нервы в полном порядке. Я действительно позвонила на коммутатор и попросила вызвать полицию.

Констебль вынул блокнот и карандаш.

— Изложите, в чем дело, — сказал он, — но для начала назовите свою фамилию и адрес.

Миссис Эллис кротко улыбнулась. Только бы этот полицейский не оказался полным болваном!

— Вряд ли в этом есть необходимость, — ответила она, — но пожалуйста: миссис Вилфрид Эллис, проживаю по этому адресу.

— Снимаете тут комнату? — спросил констебль.

Миссис Эллис досадливо нахмурилась.

— Да нет же. Это мой собственный дом, я здесь живу. — И, увидев, как Болтон метнул красноречивый взгляд на жену, она поняла, что надо безотлагательно объяснить все как есть. — Я должна поговорить с вами с глазу на глаз, констебль, немедленно, — добавила она, — я должна вам все рассказать; вы, как я вижу, не вполне понимаете, что тут произошло.

— Если у вас имеются жалобы, миссис Эллис, — сказал констебль, — вы можете заявить в полицию в установленном порядке. Нас информировали, что в доме номер семнадцать кому-то из жильцов угрожает опасность. Поэтому я хочу знать, кто передал на коммутатор это сообщение: вы или не вы?

Миссис Эллис почувствовала, что начинает терять терпение.

— Разумеется, я, — сказала она. — Я вернулась домой с прогулки и обнаружила, что в мой дом проникли грабители — вот они здесь перед вами, — целая шайка злоумышленников или помешанных, не знаю, кто они такие, — и они похитили все мое имущество, весь дом перевернули вверх дном, все разорили, устроили настоящий погром…

Она говорила торопливо и сбивчиво, так что одни слова наскакивали на другие.

В это время снизу поднялся небритый тип в подтяжках; выпучив глаза, он уставился на полицейских.

— Я видел, как она подошла, — заявил он. — Сразу подумал: ненормальная. Знал бы — ни за что бы ее не впустил.

Констебль с некоторым неудовольствием повернулся к нему.

— А вы кто? — спросил он.

— Апшоу моя фамилия, — ответил небритый, — Вильям Апшоу. Мы с женой снимаем тут цокольный этаж.

— Этот человек нагло лжет, — сказала миссис Эллис, — он здесь не живет и никогда не жил — он из этой же шайки грабителей. Внизу никто не живет, кроме моей прислуги — точнее, кухарки — Грейс Джексон, и, если вы обыщете помещение, вы наверняка обнаружите, что она лежит где-то связанная, с кляпом во рту — и это, может быть, дело рук негодяя, который перед вами!

Она потеряла всякий контроль над собой. Ее голос, обычно выдержанный и спокойный, поднялся до истерического крика.

— Ясно, ненормальная, — заметил небритый, — вон у нее даже солома в волосах.

— Помолчите, пожалуйста, — приказал констебль и повернулся к своему спутнику, который что-то зашептал ему на ухо.

— Да, да, — сказал он, выслушав. — Справочник есть. Сейчас проверим.

Он раскрыл и стал листать какую-то книгу. Миссис Эллис лихорадочно следила за ним. До чего несносный тупица! И почему только прислали именно его, явного дурака и тугодума?

Тут констебль повернулся к мужчине в роговых очках и спросил:

— Это вы Генри Болтон?

— Совершенно верно, — с готовностью подтвердил тот, — а это моя жена. Мы занимаем первый этаж и дополнительно одну комнату наверху — у жены там студия. Фотостудия, художественная съемка.

На лестнице послышались шаркающие шаги, и в холл спустилась мерзкая старуха сверху.

— Моя фамилия Бакстер, — представилась она. — Я бывшая артистка — Билли Бакстер, может, слыхали? Снимаю тут комнату на втором этаже. А эта особа наверняка шпионка. Я сама лично видела, как она стояла наверху под дверью и подглядывала в замочную скважину. Можете меня записать в свидетели.

— Значит, она здесь не проживает? — спросил констебль. — Я так и предполагал — под этим номером ее фамилия не значится.

— Мы ее первый раз видим! — сказал Болтон. — Мистер Апшоу ее впустил чисто случайно; сперва она вошла без стука ко мне в кабинет, потом ворвалась к моей жене в студию, осыпала ее угрозами и в истерическом состоянии вызвала полицию.

Констебль взглянул на миссис Эллис:

— Желаете что-нибудь заявить?

Миссис Эллис сглотнула слюну. Только бы сохранить самообладание, только бы сердце не стучало с такой бешеной скоростью, только бы подавить слезы, уже подступавшие к горлу…

— Констебль, — сказала она, — произошло ужасное недоразумение. Вы, по-видимому, на этом участке человек новый, и ваш помощник тоже — его лицо мне незнакомо, — но если бы вы связались со своим непосредственным начальством, все бы мгновенно выяснилось. Там меня наверняка знают — я живу здесь уже давно. Моя кухарка, Грейс, служит у меня много лет. Я вдова; мой муж, Вилфрид Эллис, скончался два года назад; у меня девятилетняя дочка, сейчас она в школе. Сегодня днем я вышла погулять, и за время моего отсутствия эти люди вломились ко мне в дом; все мое имущество они вывезли или уничтожили — не могу вам точно сказать — и учинили полнейший разгром. Если вы сейчас же созвонитесь со своим начальством…

— Тише, тише, не волнуйтесь, — остановил ее констебль, пряча в карман блокнот, — никакой спешки нет; сейчас поедем в участок и там спокойно выясним все подробности. Есть у кого-нибудь претензии к миссис Эллис? Желаете привлечь ее к ответственности за нарушение права владения?

Наступило молчание. Все притихли. Потом Болтон нерешительно произнес:

— Пожалуй, не стоит. Зла мы ей не хотим. Мы с женой согласны оставить это без последствий.

— И пожалуйста, имейте в виду, — вмешалась его эксцентричная супруга, — что эта женщина может наговорить о нас в полиции бог знает что, но все это будет неправда!

— Я понял, — сказал констебль. — В случае необходимости вас обоих вызовут, но думаю, что это не потребуется. — Он повернулся к миссис Эллис и добавил твердым, хотя и достаточно вежливым, тоном: — Итак, миссис Эллис, дело за вами. Мы на машине и можем быстренько доставить вас в полицию, и вы там расскажете все по порядку. Пальто у вас было?

Миссис Эллис, точно оглушенная, сделала несколько шагов — пальто там, в коридорчике. Она знала, что полицейский участок недалеко, в пяти минутах езды. Надо добраться дотуда не мешкая. Поговорить с компетентным лицом, в чьих руках реальная власть, — только не с этим тупицей, не с этим безнадежным болваном. Весь ужас в том, что, пока тянется все это разбирательство, преступники могут чувствовать себя в безопасности и думать, что легко отделались! К тому времени как полиция вернется сюда с подкреплением, бандиты безусловно успеют скрыться! Она принялась шарить руками по стенке в поисках пальто, снова спотыкаясь о чужие чемоданы и ботинки.

— Констебль, — вполголоса позвала она, — на минутку.

Он подошел к ней поближе:

— Слушаю вас?

— Они вывернули электрическую лампочку, — заговорила она быстрым шепотом, — еще днем она прекрасно горела, а всю эту обувь и чемоданы они откуда-то принесли и свалили здесь; и чемоданы наверняка набиты моими вещами. Я прошу вас, настоятельно прошу оставить в доме вашего помощника, пусть он их стережет, иначе эти воры сбегут!

— Не волнуйтесь, миссис Эллис, все будет в порядке, — ответил полицейский. — Вы готовы? Можем ехать?

Она увидела, как констебль и второй полицейский переглянулись, и заметила, что молодой с трудом скрывает улыбку. Она поняла, что никого они не собираются тут оставлять. И в ее мозгу зародилось новое подозрение. Что если констебль и его подчиненный не настоящие полицейские? Что если они переодетые сообщники бандитов? Тогда понятно, почему она их не знает в лицо, почему в такой очевидной ситуации они проявляют равнодушие, преступную халатность. Но если это так, то ни в какой участок они и не подумают ехать, а завезут ее в воровской притон, одурманят, может быть, убьют…

— Я с вами не поеду, — быстро сказала она.

— Ну, ну, миссис Эллис, — возразил констебль, — зачем же так? Давайте по-хорошему. Выпьете чашечку чаю, успокоитесь, никто вас там не обидит.

Он схватил ее за руку. Она попыталась вырваться. Второй полицейский подскочил и встал рядом.

— На помощь! — слабо крикнула миссис Эллис. — Помогите! Помогите!

Кто-нибудь должен услышать! Есть же люди в соседнем доме… Она их мало знает, но это неважно — если она закричит погромче, изо всех сил…

— Бедняга, — сказал небритый в подтяжках, — надо же, прямо жалко ее. И с чего это она сбрендила?

Его выпученные глаза смотрели на нее с сочувствием, и миссис Эллис чуть не задохнулась от возмущения.

— Негодяй! — крикнула она. — Как вы смеете, как вы…

Но ее уже тащили вниз по ступенькам, волокли по тротуару к машине; за рулем сидел еще один полицейский, и ее затолкнули на заднее сиденье, и констебль уселся рядом, не выпуская ее руку.

Машина тронулась, свернула вбок и покатила под гору, мимо лесопарка; она силилась разглядеть, в каком направлении они едут, но широкие плечи констебля загораживали чуть ли не все окно. Еще несколько резких поворотов — и машина, к немалому удивлению миссис Эллис, затормозила у входа в участок. Значит, полицейские все же настоящие. Не переодетые бандиты. И на том спасибо! Растерявшаяся и перепуганная, миссис Эллис впервые облегченно вздохнула. Констебль помог ей выбраться из машины и, по-прежнему держа за руку, ввел внутрь.

Помещение — что-то вроде приемной — показалось ей смутно знакомым: она была тут несколько лет назад, когда пропал ее любимый рыжий кот. С того раза ей запомнилась общая обстановка, вполне деловая; за барьером находился какой-то ответственный дежурный — она думала, что к нему ее и подведут, но вместо этого констебль прошел с ней дальше, в другое помещение, и там за широким письменным столом тоже сидел полицейский, явно выше чином и вообще производивший более солидное впечатление. И лицо у него, слава богу, было как будто неглупое.

Она решила сама все объяснить, пока констебль ее не опередил, и почти с порога начала:

— Произошло ужасное недоразумение! Я миссис Эллис, проживаю в доме семнадцать по Элмхерст-роуд. В мой дом проникли грабители, и грабеж идет полным ходом; эта шайка ни перед чем не остановится, бандиты чрезвычайно хитры и изобретательны, им удалось ввести в заблуждение обоих ваших подчиненных…

К негодованию миссис Эллис, важный чин на нее даже не взглянул. Он вскинул брови и повернулся к констеблю; тот снял фуражку, откашлялся и подошел к столу. А рядом с миссис Эллис неизвестно откуда возникла женщина в полицейской форме — по-видимому, надзирательница, которая крепко взяла ее за локоть.

Констебль между тем о чем-то тихо переговаривался с начальником. О чем, миссис Эллис не слышала. Ноги у нее дрожали от волнения, голова кружилась. Она с готовностью опустилась на стул, который пододвинула надзирательница, и ей сразу же подали чашку чаю. Чашку она взяла, но пить не стала. До чая ли тут? Время, драгоценное время утекает впустую!

— Я требую, чтобы вы меня выслушали! — громко сказала миссис Эллис, и женщина в форме еще крепче сжала ей руку. Но полицейский за столом сделал ей знак подойти, и ее пересадили на другой стул, поближе; надзирательница по-прежнему не отходила ни на шаг.

— Слушаю вас, — сказал он. — Что вы имеете сообщить?

Миссис Эллис судорожно сжала руки. У нее появилось предчувствие, что этот начальник, несмотря на свой интеллигентный вид, окажется не лучше подчиненных.

— Моя фамилия Эллис, — начала она снова. — Миссис Вилфрид Эллис, проживаю на Элмхерст-роуд, дом семнадцать. Вы меня легко найдете в телефонной книге. И в адресной тоже. Меня в этом районе все знают, я здесь живу уже больше десяти лет. Я вдова, у меня есть девятилетняя девочка, дочка, она сейчас в пансионе. Я держу прислугу, Грейс Джексон, — она готовит и помогает по дому. Сегодня около часу дня я вышла погулять — прошлась по парку и вернулась обратно мимо виадука и мимо прудов у Долины Здоровья. И когда я пришла домой, я обнаружила, что в мое отсутствие ко мне вломились грабители, вломились самым наглым образом. Моя служанка исчезла, все мое имущество успели вывезти, и воры обманом захватили дом. При этом они разыграли целое представление и сумели сбить с толку даже ваших сотрудников. Вызвала полицию я, я позвонила на коммутатор и держала всю шайку в гостиной, пока не приехали ваши люди.

Миссис Эллис остановилась перевести дух. Она заметила, что полицейский начальник не спускает с нее глаз и слушает внимательно.

— Благодарю вас, — сказал он, — вы все очень толково рассказали, миссис Эллис. А есть у вас при себе что-нибудь, что могло бы удостоверить вашу личность?

Она растерянно взглянула на него. Удостоверить личность? Разумеется, но только не здесь, не при себе. Она вышла из дому без сумочки, визитные карточки лежат у нее в письменном столе, а заграничный паспорт — они с Вилфридом когда-то ездили в Дьепп — заперт, если она правильно помнит, в левом верхнем ящичке бюро, в спальне.

Но тут она вспомнила, в каком состоянии дом. Там теперь ничего не найти…

— Видите ли, — принялась она объяснять, — все складывается крайне неудачно. Я сегодня вышла без сумочки — она осталась в спальне на комоде. Визитные карточки у меня хранятся в письменном столе, в гостиной. Есть еще паспорт — боюсь, что он несколько просрочен, мы с мужем редко ездили за границу; паспорт лежит в бюро, в спальне. Но сейчас в доме все разграблено, все перевернуто вверх дном…

Начальник сделал какую-то пометку в блокноте и спросил:

— Значит, вы не можете предъявить удостоверение личности или продовольственные карточки?

— Я же вам объясняю, — сказала миссис Эллис, с трудом сдерживая досаду, — визитные карточки у меня дома, в столе. Что касается продовольственных карточек — так, кажется, вы сказали? — то я вообще не знаю, что это такое.

Полицейский за столом снова записал что-то в блокнот и сделал знак надзирательнице, которая принялась деловито ощупывать ее карманы. От этой фамильярности миссис Эллис всю передернуло. Она старалась сообразить, кому можно позвонить, кто из знакомых мог бы за нее поручиться, кто бы сразу приехал за ней на машине и прочистил бы мозги этим идиотам, этим твердолобым болванам. «Я должна сохранять спокойствие, — снова повторила она себе, — спокойствие!» Коллинзы сейчас за границей; лучше всего было бы обратиться к ним, но в крайнем случае можно позвонить Нетте Дрейкотт: она в это время обычно дома, поджидает детей из школы.

— Я просила вас, — сказала миссис Эллис, — проверить мои данные по телефонному справочнику или по местной адресной книге. Если вам этого мало, справьтесь на почте или обратитесь к управляющему отделением моего банка, оно помещается на Хай-стрит,[47] я последний раз заходила туда в субботу. Наконец, вы можете позвонить моей знакомой, миссис Дрейкотт — она живет в Чарлтон-корте, дом двадцать один по Чарлтон-авеню, такой большой многоэтажный дом. Она будет рада за меня поручиться.

Миссис Эллис в изнеможении прислонилась к спинке стула. Никакой страшный сон, мысленно твердила она себе, не может сравниться с кошмаром, с ужасающей безнадежностью ее теперешнего положения. Одна неудача за другой! Как можно было оставить дома сумочку — там всегда лежит пачка визитных карточек! А грабители, эти злодеи, между тем продолжают хозяйничать в доме — и, наверно, уже успели прибрать к рукам все ее ценности, распорядиться всем ее имуществом…

— Ну что ж, миссис Эллис, — сказал начальник, — мы выслушали ваши заявления и сейчас навели необходимые справки. К сожалению, ваши слова не соответствуют истине. Ваша фамилия в телефонной книге не значится, и в местном справочнике ее тоже нет.

— То есть как это нет?! — возмущенно возразила миссис Эллис. — Дайте мне сюда обе книги, я вам сейчас все найду.

Констебль подошел и положил их перед ней на стол. Она отыскала в телефонной книге свою букву и провела по странице пальцем, помня, что ее фамилия напечатана в левой колонке, в середине. Фамилия Эллис повторялась несколько раз, но все это были какие-то другие Эллисы, живущие по другим адресам. Она открыла адресный справочник и под номером семнадцать по Элмхерст-роуд обнаружила фамилии Болтон, Апшоу, Бакстер… Она отодвинула от себя книги и, ничего не понимая, посмотрела на сидящего напротив полицейского.

— Эти справочники у вас неверные, — растерянно произнесла она, — какие-то устаревшие или поддельные — не те, что у меня дома.

Полицейский захлопнул обе книги и, помолчав, сказал:

— Ну что ж, миссис Эллис, я вижу, вы переутомились, и вам нужно первым делом отдохнуть. Мы постараемся связаться с вашими знакомыми. Обещаю вам сделать это в самое ближайшее время. А пока вас проводят в спокойное место, я пошлю к вам врача, он с вами побеседует, даст успокоительное, вы поспите, соберетесь с силами, а утром будет видно. Может быть, к тому времени вам станет получше, да и мы успеем что-нибудь для вас выяснить.

Женщина в полицейской форме помогла миссис Эллис подняться со стула и сказала:

— Пройдемте.

— А как же мой дом? — торопливо заговорила миссис Эллис. — Там ведь остались грабители! И Грейс, моя прислуга, — они ее, наверно, связали, где-то спрятали… Это ведь бандиты, преступники! Вы должны немедленно что-то предпринять, иначе они скроются, уйдут от наказания! Мы и так потеряли здесь уже полчаса…

— Не волнуйтесь, миссис Эллис, — сказал начальник, — предоставьте все нам, мы знаем, что делать.

Миссис Эллис продолжала возмущаться, продолжала что-то доказывать, но надзирательница вывела ее в коридор и куда-то повела, увещевая на ходу: «Спокойненько, не надо шуметь, не надо скандалить — никто вам ничего худого не сделает», — и не успела миссис Эллис оглянуться, как она оказалась в какой-то комнатушке с железной койкой — боже! да это же камера, тут содержатся арестанты! Между тем надзирательница уже помогала ей снять пальто, откалывала булавки с шарфа у нее на голове; заметив, что миссис Эллис от слабости еле стоит на ногах, она проворно уложила ее на кровать, прикрыла грубым серым одеялом и подсунула под голову жесткую казенную подушку.

Миссис Эллис вцепилась в женщину обеими руками и не отпускала. Все-таки лицо у нее не злое.

— Я вас умоляю, — сказала она, — позвоните моей приятельнице, миссис Дрейкотт, в Чарлтон-корт, и попросите ее приехать. Ее номер — Хампстед 40–72. Ваш начальник не желает меня слушать. Он мне не верит.

— Хорошо, хорошо, вы только не волнуйтесь, — сказала надзирательница.

И тут в эту комнату, в эту камеру вошел еще кто-то. Какой-то энергичный, чисто выбритый господин с чемоданчиком. Он поздоровался с тюремщицей и, раскрыв чемоданчик, вынул оттуда стетоскоп и термометр. Потом с ободряющей улыбкой повернулся к миссис Эллис.

— Так, так, — сказал он, — вы, я слышу, немножко расклеились? Ничего, мы вас быстро приведем в порядок. Дайте руку, пожалуйста.

Миссис Эллис поднялась и села на узкой железной кровати, натянув на себя одеяло.

— Доктор, — начала она, — я ничем не больна. Просто у меня страшные неприятности, и из-за этого я в таком нервном состоянии. Тут чьи угодно нервы не выдержат. Дело в том, что я стала жертвой грабежа, мой дом захватили посторонние люди, а здесь никто не хочет до конца меня выслушать. Моя фамилия Эллис, миссис Вилфрид Эллис, я живу на Элмхерст-роуд, дом семнадцать; если бы вы сумели растолковать здешнему начальству…

Но врач ее не слушал. С помощью надзирательницы он сначала измерил ей температуру — при этом градусник ей сунули под мышку и руку плотно прижали, в общем, обращались с ней, как с ребенком, — а потом стал считать ей пульс, оттянул книзу веки, приставил к груди стетоскоп… А миссис Эллис все говорила:

— Я понимаю, вы исполняете свои обязанности. Как вам сказали, так вы и делаете. Но я считаю нужным официально заявить, что и здесь, в участке, и до этого у меня дома, куда полиция приехала по моему вызову, я столкнулась с самым безобразным и безответственным обращением. Я не знакома лично с депутатом от нашего округа, но я убеждена, что, когда он услышит мою историю, он этого так не оставит, и виновные понесут ответственность. К сожалению, я вдова, близких родственников у меня нет, моя дочка в пансионе для девочек, мои друзья, мистер и миссис Коллинз, сейчас в отъезде, за границей, но управляющий отделением моего банка…

Тем временем доктор протирал ей руку ваткой со спиртом, потом взял шприц и ввел ей в вену иглу — и миссис Эллис, охнув от боли, упала головой на подушку. Доктор не отпускал ее руку, следил за пульсом; голова у нее кружилась все сильнее и сильнее, и она чувствовала, как по телу разливается странное оцепенение — по-видимому, начинало действовать лекарство. По щекам у миссис Эллис текли слезы. Она уже не могла сопротивляться. Она была без сил.

— Ну, как теперь? — спросил доктор. — Чуточку лучше?

Во рту и в горле у нее пересохло. Наверно, ей впрыснули что-то такое, что парализует человека, делает его абсолютно беспомощным. Но от сердца у нее немного отлегло. Ярость, страх и отчаяние, которые только что кипели в ней, как будто отступили; судорожное нервное напряжение спало. Она, конечно, плохо все объяснила. И вообще сама виновата: забыла дома сумочку. Да, если бы не сумочка… и если бы эти злоумышленники были не такие изворотливые, не такие коварные… «Тихо, — приказала она себе, — успокойся. Хватит».

Наконец доктор отпустил ее руку и произнес:

— Что если мы еще разок послушаем вашу историю? Значит, вы говорите, что вы миссис Эллис?

Миссис Эллис вздохнула и закрыла глаза. Неужели начинать все сначала? Ведь у них, наверно, и так все подробно записано. Что толку повторять одно и то же, если дело в полиции поставлено из рук вон плохо — это ясно с первого взгляда! Даже справочники, даже телефонные книги у них не те, все адреса и фамилии перепутаны. Ничего удивительного, что вокруг творятся безобразия — убийства, кражи и еще бог весть какие преступления; чего еще ждать, если вся система прогнила насквозь? Депутат… как же его фамилия? Вертится на языке… Очень симпатичный, положительный на вид, светлые волосы, так серьезно смотрит с предвыборных афиш. Конечно, баллотироваться от Хампстеда всякому лестно. Он непременно сам займется ее вопросом…

— Как вы думаете, — прервал ее мысли доктор, — вы могли бы теперь припомнить свой настоящий адрес?

Миссис Эллис открыла глаза. Устало и равнодушно она взглянула на доктора.

— Элмхерст-роуд, семнадцать, — механически повторила она. — Я вдова, мой муж умер два года назад, дочке девять лет, она в пансионе. Сегодня днем я вышла погулять, а когда вернулась…

— Да, да, это мы знаем, — перебил ее доктор. — Все, что было с вами после прогулки, мы знаем. Постарайтесь припомнить, что происходило перед этим.

— Перед этим мне подали ленч, — сказала миссис Эллис. — Отлично помню, что я ела цесарку, потом яблочную шарлотку. Потом выпила кофе. После этого я поднялась наверх, хотела даже прилечь немного отдохнуть, потому что неважно себя чувствовала, но решила, что лучше все-таки выйти на свежий воздух.

Не успели эти слова слететь с ее губ, как она о них пожалела. Доктор кинул на нее испытующий взгляд.

— Ага! — сказал он. — Значит, вы себя неважно чувствовали? А не могли бы вы уточнить, что именно вас беспокоило?

Миссис Эллис сразу поняла, куда он клонит. Врач и полиция, конечно, заодно. Они хотят признать ее психически больной, объявить невменяемой, представить все так, будто она страдает каким-то мозговым расстройством, будто вся ее история — выдумки, бред.

— Да ничего особенного, — быстро ответила она. — Просто я немного устала. Я утром занималась уборкой — проверяла белье, наводила порядок в столе. И на это ушло довольно много времени.

— Вы могли бы подробно описать свой дом? — спросил доктор. — Дать перечень всего, что находится в спальне, в гостиной?

— Конечно, это совсем нетрудно, — сказала миссис Эллис, — только имейте в виду, что сейчас там все не так. Люди, которые проникли в дом, нанесли ему огромный и, боюсь, непоправимый ущерб. Все мое они вывезли и где-то спрятали. В комнатах не прибрано, везде грязь, а в моей спальне, вы только себе представьте, я застала молодую особу, которая притворялась, будто занимается фотографией!

— Понятно, — сказал доктор, — но вы об этом пока не думайте. Просто опишите обстановку — где какая мебель стояла и так далее.

Спрашивал он как будто даже сочувственно. Миссис Эллис, успокоенная его дружелюбным тоном, начала описывать все комнаты по очереди. Она не забыла ничего — ни картин, ни многочисленных безделушек, точно указала, где стоит каждый стол, каждый стул.

— А вашу кухарку, вы говорите, зовут Грейс Джексон?

— Да, доктор, она служит у меня уже несколько лет. Когда я днем выходила, она была внизу, на кухне, и я отчетливо помню, как окликнула ее и предупредила, что иду немного пройтись и скоро вернусь. Я крайне обеспокоена ее участью, доктор. Эти негодяи, вероятно, ее похитили и где-то прячут.

— Мы это выясним, — сказал доктор. — А пока что, миссис Эллис, я хочу вас поблагодарить. Вы прекрасно все рассказали, нарисовали четкую, детальную картину, и я убежден, что нам удастся в самом скором времени разыскать ваш дом и ваших родных. Сегодня вам придется здесь переночевать, а утром, я надеюсь, у нас будут для вас какие-то известия. Кстати, вы сказали, что ваша дочка учится в пансионе. Вы его адрес помните?

— Разумеется, помню, — сказала миссис Эллис, — и адрес, и телефон. Школа называется Хай-Клоус и находится в Хэчворте, на Бишопс-лейн; телефон там — Хэчворт 202. Но я не совсем понимаю, почему вы собираетесь разыскивать мой дом. Я же вам сказала, что живу на Элмхерст-роуд, дом семнадцать.

— Не волнуйтесь, прошу вас, — сказал доктор, — вы не больны, и вы безусловно говорите правду. Я ни секунды в этом не сомневаюсь. У вас просто кратковременная амнезия, потеря памяти — такое бывает с самыми разными людьми и потом проходит без последствий. Мне неоднократно приходилось с этим сталкиваться.

Он улыбнулся, встал и взял свой чемоданчик.

— Неправда! — запротестовала миссис Эллис, силясь поднять голову от подушки. — Никакой потери памяти у меня нет! Я же вам так подробно, до последней мелочи все рассказала, назвала свою фамилию, адрес, полностью описала свой дом, дала вам адрес школы…

— Да, да, — подтвердил доктор, — главное, вы не волнуйтесь. Постарайтесь расслабиться и немножко поспать. А мы попробуем отыскать кого-нибудь, кто вас знает.

Он что-то шепнул надзирательнице и вышел вон. Та подошла к кровати и подоткнула с боков одеяло.

— Не надо расстраиваться, — сказала она, — лучше послушайтесь доктора. Отдохните, поспите. Вот увидите, все образуется.

Отдохнуть… но до того ли ей? Расслабиться… но как? Может быть, как раз сейчас преступники довершают свое грязное дело, выносят из дому ее последнее добро, оставляя только голые стены. И со всем награбленным отбывают в неизвестном направлении, не оставив ни следов, ни улик. Они и Грейс наверняка увезут с собой, и она, бедняжка, не сможет явиться в полицейский участок и удостоверить личность хозяйки… Правда, есть еще соседи, Ферберы, к ним ведь тоже можно обратиться, не такое уж это для них беспокойство. Надо было, конечно, в свое время быть с ними полюбезнее, сойтись покороче, время от времени наносить им визиты, приглашать к чаю… Но в городе ведь мало кто общается с соседями, сейчас это как-то не принято, считается старомодным. И если полиция не дозвонилась до Нетты Дрейкотт, придется обратиться к Ферберам — и немедленно!

Миссис Эллис потянула надзирательницу за рукав.

— У меня есть соседи — Ферберы, дом девятнадцать; они тоже могут за меня поручиться. Мы не то чтобы близко знакомы, но в лицо они меня знают хорошо. Мы живем рядом уже лет шесть. Запомните фамилию? Ферберы.

— Да, да, — сказала надзирательница, — постарайтесь пока что уснуть.

Ах, Сьюзен, Сьюзен! Какое счастье, что все это случилось не во время каникул! Тогда все было бы еще невыносимее. Что бы мы делали, если бы вернулись с прогулки вдвоем и застали бы в доме эту банду? Да еще, чего доброго, Сьюзен — она ведь миловидная, приятная девочка — приглянулась бы этой подозрительной паре, очкастому и его жене, и они бы задумали ее украсть! Какой был бы ужас, какой кошмар… А сейчас девочка по крайней мере в безопасности и в счастливом неведении — и, даст бог, вообще ничего не узнает, если только эта история не попадет в газеты. Так стыдно, так унизительно — провести ночь в камере для арестантов, и все из-за непроходимой тупости полиции, из-за непростительных, чудовищных ошибок!

— Ну вот и поспали немножко, — сказала вдруг у нее над ухом надзирательница, протягивая ей чашку чаю.

— Не знаю, о чем вы, — возразила миссис Эллис, — я и не думала спать.

— Поспали, поспали, — добродушно улыбнулась женщина. — Все вы так говорите!

Миссис Эллис, моргая глазами, села на жесткой кровати. Ведь она только сию минуту разговаривала с надзирательницей! Голова у нее раскалывалась от боли. Она отпила из чашки несколько глотков — разве это чай? Безвкусный, жидкий… Как ей хотелось очутиться снова дома, в своей постели, чтобы Грейс, как всегда по утрам, неслышно вошла в комнату, раздвинула шторы…

— Теперь вам надо умыться, — сказала надзирательница, — я вас причешу, а потом отведу к доктору, он ждет.

Умываться на глазах у постороннего человека, чувствовать, как чужие руки прикасаются к твоим волосам, было мучительно, но миссис Эллис вытерпела все, сжав зубы. Потом надзирательница подала ей пальто и шарф, выпустила из камеры и провела по коридору во вчерашнюю приемную, а оттуда снова в помещение, где ее допрашивали накануне. Сегодня за столом сидел другой полицейский, но тут же были знакомый ей констебль и доктор.

Доктор пошел ей навстречу, улыбаясь своей самодовольной улыбкой.

— Ну-с, как вы себя сегодня чувствуете? — спросил он. — Получше? Пришли в себя?

— Как раз напротив! — сказала миссис Эллис. — Я чувствую себя очень плохо, и лучше мне не станет, пока я не узнаю, что делается у меня дома, на Элмхерст-роуд, номер семнадцать. Может мне наконец кто-нибудь сообщить, что там происходит со вчерашнего вечера? Приняты ли хоть какие-нибудь меры, чтобы оградить мой дом от посягательств шайки грабителей?

На это доктор ничего не ответил, а взял миссис Эллис под локоть и подвел к стулу, на котором она сидела вчера.

— Вам сейчас покажут фотографию в газете — посмотрите на нее внимательно.

Миссис Эллис села, и новый полицейский протянул ей через стол газету — воскресную газету, которую всегда покупала Грейс, сама миссис Эллис никогда в нее не заглядывала, — и там действительно была фотография, фотография женщины с довольно пухлыми щеками, в светлом пальто, с шарфом на голове. Фотография была обведена красным кружком, а под ней стояла подпись: «Ушла из дома и не вернулась: Ада Льюис, 36 лет, вдова, прож. Альберт Билдингс, 105, Кентиш-таун». Миссис Эллис посмотрела и вернула газету полицейскому.

— Боюсь, что не смогу вам помочь, — сказала она. — Я эту особу не знаю.

— Имя Ада Льюис ничего вам не говорит? И адрес этот вам не знаком?

— Нет, разумеется, — сказала миссис Эллис.

И вдруг она поняла цель всех этих расспросов. Полицейские думают, не она ли эта самая Ада Льюис из Кентиш-тауна, которая ушла из дома и не вернулась! Наверно, они обратили внимание на светлое пальто, шарф вместо шляпы… Она встала со стула.

— Это просто возмутительно! — почти выкрикнула она. — Я сотый раз вам повторяю, что я миссис Эллис, миссис Вилфрид Эллис, мой адрес Элмхерст-роуд, семнадцать, а вы упорно продолжаете мне не верить! Вы задерживаете меня в полиции без всяких юридических оснований! Я требую, чтобы ко мне вызвали адвоката, моего адвоката!

Впрочем, постойте, она в последний раз обращалась к своему адвокату сразу после смерти Вилфрида, а с тех пор его контора то ли куда-то переехала, то ли сменила вывеску… нет, фамилию лучше не называть, а то они опять скажут, что она выдумывает; лучше отослать их снова к управляющему банком…

— Минуточку, — сказал полицейский чин, перебив ее мысли, и тут в помещение вошел еще один человек — довольно простецкого и неряшливого вида мужчина, одетый в потрепанный клетчатый костюм; в руках он мял фетровую шляпу.

— Узнаете ли вы эту женщину? — обратился к нему полицейский за столом. — Можете ли вы подтвердить, что это ваша сестра, Ада Льюис?

Мужчина подошел поближе и бесцеремонно заглянул в лицо миссис Эллис, которую прямо кинуло в жар от ярости.

— Нет, сэр, — произнес он, — это не Ада. Эта пополнее будет, да и зубы у нее вроде свои. А у Ады протезы. Нет, эту я первый раз вижу.

— Благодарю вас, — сказал полицейский, — пока все. Можете идти. Если ваша сестра найдется, мы вас известим.

Мужчина со шляпой ушел, а миссис Эллис торжествующе повернулась к начальнику и сказала:

— Ну, теперь вы убедились? Теперь-то вы мне верите?

Тот на секунду задержал на ней внимательный взгляд, потом перевел глаза на доктора и наконец посмотрел в блокнот, который лежал перед ним.

— С удовольствием бы поверил вам, — сказал он, — это всех нас избавило бы от лишних хлопот; к сожалению, поверить никак не могу. Все, что вы до сих пор сообщали, пока не подтвердилось.

— То есть как?! — воскликнула миссис Эллис.

— Начнем с адреса. Вы не проживаете в доме семнадцать по Элмхерст-роуд. Этот дом занимают другие жильцы; мы их знаем, они там живут не первый день. Каждый этаж в этом доме сдается отдельно, и вы в числе съемщиков не значитесь.

Миссис Эллис судорожно схватилась за стул, на котором сидела. Она ничего не видела, кроме этого высокомерного, упрямого, совершенно равнодушного лица.

— Вы заблуждаетесь, — возразила она, стараясь говорить спокойно. — В доме семнадцать ничего никому не сдается. Это мой собственный дом. Я живу в нем сама.

Полицейский опять заглянул в блокнот.

— Пойдем дальше. В соседнем доме, номер девятнадцать, Ферберы не проживают. Этот дом тоже занимают несколько семей. Ваша фамилия не фигурирует ни в местном адресном справочнике, ни в телефонной книге. Там есть другие Эллисы, но не вы. В списке клиентов банка, который вы нам вчера назвали, фамилия Эллис не значится. Наконец, среди жителей района нам не удалось обнаружить никакой Грейс Джексон.

Миссис Эллис в растерянности посмотрела на доктора, на вчерашнего констебля, на женщину в полицейской форме, которая по-прежнему стояла рядом с ней.

— Что это, заговор? — еле вымолвила она. — Почему вы все против меня? Я не понимаю, что я такое сделала…

Голос у нее дрогнул. Только бы не сорваться! Надо держаться твердо, не уступать им; надо думать о Сьюзен…

— А моей знакомой вы позвонили? — спросила она. — Миссис Дрейкотт, которая живет в Чарлтон-корте, в этом высоком многоквартирном доме?

— Миссис Дрейкотт не живет в Чарлтон-корте, — ответил новый начальник, — по той простой причине, что этот дом уже не существует. Он сгорел. В него попала зажигательная бомба.

Глаза у миссис Эллис расширились от ужаса. Бомба? Зажигательная? Какая неслыханная катастрофа! Как это могло случиться? И когда? Вчера ночью?.. Несчастье за несчастьем… Кто бросил бомбу? Какие-нибудь анархисты, забастовщики, безработные… А может быть, преступники — да, да, те же бандиты, которые разграбили ее собственный дом! Бедная Нетта, бедный ее муж, бедные дети… У миссис Эллис закружилась голова.

— Простите, пожалуйста, — произнесла она, собрав все силы, все свое достоинство, — я не знала, что произошла такая ужасная беда. Это, без сомнения, дело рук тех же негодяев, которые вломились в мой дом…

И тут она внезапно умолкла — она поняла, что все они лгут, что все кругом сплошная ложь, притворство: никакие они не полицейские — они просто обманом захватили помещение; они враги, шпионы; они готовятся свергнуть правительство… Только чего ради они так долго возятся с ней, рядовой обывательницей? Почему не начинают гражданскую войну, не выкатывают на улицы пулеметы, не идут штурмом на Букингемский дворец?[48] Почему сидят здесь и тратят время, разыгрывая перед ней какую-то бессмысленную комедию?

В комнату вошел еще один полицейский и, щелкнув каблуками, остановился перед начальником.

— Все больницы проверены, сэр, — доложил он, — в том числе психиатрические, в радиусе пяти миль. Все пациенты на месте.

— Благодарю вас, — сказал начальник и, не обращая внимания на миссис Эллис, повернулся к доктору: — Здесь мы ее держать не можем. Попытайтесь договориться, чтобы ее взяли в Мортон-хилл. Пусть старшая сестра подыщет место. Объясните им, что это временная мера. Потеря памяти.

— Попробую, — ответил доктор.

Мортон-хилл! Это слово было знакомо миссис Эллис. Так называлась психиатрическая лечебница в южной части Хампстеда, ближе к Хайгейту. В округе она пользовалась дурной славой: говорили, что порядки там просто ужасные.

— В Мортон-хилл? — сказала миссис Эллис. — Почему в Мортон-хилл? У этого заведения отвратительная репутация! Там ни одна сиделка не задерживается! Я категорически возражаю против того, чтобы меня отправляли в Мортон-хилл. Я требую, чтобы вызвали адвоката — нет, лучше моего врача, доктора Годбера, он живет на Парквелл-гарденс.

Полицейский начальник вскинул на нее глаза и задумчиво произнес:

— Все-таки, по-видимому, она здешняя — все время называет людей, которые так или иначе связаны с нашим районом. Но ведь Годбер, кажется, уехал в Портсмут? Годбера я помню.

— Если он и уехал в Портсмут, — сказала миссис Эллис, — то не больше чем на несколько дней. Он очень добросовестный врач и никогда не оставляет своих больных надолго. В любом случае меня знает его секретарша. Я обращалась к нему по поводу болезни дочери во время последних школьных каникул.

Но никто ее как будто не слушал, а начальник снова углубился в блокнот.

— Да, вот еще что, — сказал он. — Школу вы мне назвали правильно. Телефон не тот, но название совпадает. Есть такая школа, обучение совместное. Мы до них вчера дозвонились.

— Боюсь, что на этот раз ошиблись вы, — сказала миссис Эллис. — Какое совместное обучение? Моя дочь учится в пансионе для девочек. Иначе я бы ее туда никогда не отправила.

Полицейский покачал головой и прочел по бумажке:

— Хай-Клоус, школа совместного обучения, директор мистер Фостер.

— Нет, директриса там мисс Слейтер, — поправила его миссис Эллис, — мисс Хильда Слейтер.

— Вы хотите сказать — бывшая директриса, — возразил полицейский. — Действительно, раньше школу возглавляла некая мисс Слейтер, которая ушла на пенсию, и ее сменили мистер Фостер и его жена. Ученицы по имени Сьюзен Эллис у них нет.

Миссис Эллис не шевельнулась; она замерла на стуле. Потом обвела взглядом всех, кто был в комнате. Ни на одном лице она не увидела враждебности. На каждом было написано сочувствие. Надзирательница даже улыбалась ободряющей улыбкой. И все внимательно смотрели на нее. Наконец она проговорила:

— Вы не шутите? Вы меня не разыгрываете? Ведь я должна узнать, должна понять, что случилось! Если вы намеренно ввели меня в заблуждение, если вы затеяли какую-то игру, изобрели какой-то новый способ пыток, скажите прямо! Скажите, не мучайте меня!

Доктор мягко взял ее за руку, а полицейский перегнулся через стол.

— Мы пытаемся вам помочь, — сказал он, — поверьте, мы делаем все что можем, чтобы разыскать кого-то из ваших близких.

Миссис Эллис сжала руку доктора, цепляясь за нее, как за последнее прибежище.

— Я не понимаю, что случилось, — сказала она. — Если у меня потеря памяти, то почему же я так ясно все помню? И свою фамилию, и адрес, и название школы… Где Сьюзен? Где моя дочь? — От внезапного страха у миссис Эллис потемнело в глазах. Она попыталась встать со стула. — Если Сьюзен в школе нет, где же она?

Кто-то пробовал ее успокоить, похлопывая по плечу; кто-то подал ей стакан воды.

— Если мисс Слейтер оставила свой пост и вместо нее теперь какие-то Фостеры, я должна была об этом знать, мне бы непременно сообщили, — без конца повторяла миссис Эллис. — А я только вчера туда звонила, и мне ответили, что Сьюзен совершенно здорова, играет на улице.

— Вы хотите сказать, что разговаривали с самой мисс Слейтер? — спросил начальник.

— Нет, я говорила со школьной секретаршей. Я позвонила туда, потому что мне показалось… у меня было какое-то предчувствие, что у Сьюзен что-то не в порядке. Но секретарша меня заверила, что она здорова, только что пообедала и играет с другими детьми. Я говорю вам чистую правду. Это было не далее как вчера. И если бы в школе намечались перемены, секретарша меня бы известила.

Теперь на лицах всех присутствующих читалось явное сомнение. Миссис Эллис в растерянности огляделась вокруг, и тут ее внимание привлекла крупная цифра 2 на листке календаря, который стоял на столе у начальника.

— Конечно, это было вчера, — воскликнула она, — сегодня ведь второе число, правда? А вчера было первое — я хорошо помню, как вырвала из календаря предыдущий листок и по случаю начала месяца решила навести порядок — разобрать свой стол, избавиться от лишних бумаг. И все утро этим занималась.

Полицейский начальник вздохнул и улыбнулся.

— То, что вы говорите, звучит убедительно, — сказал он, — и по вашему виду, по тому, что у вас нет с собой денег, что ваши туфли начищены, и по ряду других мелких признаков можно с уверенностью заключить, что вы живете где-то поблизости. Скорее всего, вы из этого района. Но ясно одно: к дому семнадцать по Элмхерст-роуд вы никакого отношения не имеете. Этот адрес, в силу каких-то неизвестных причин, накрепко засел у вас в сознании — вместе с другими адресами, которые вы здесь называли. Обещаю вам, что мы сделаем все возможное для того, чтобы вам помочь. Пройдет какое-то время, вы поправитесь, память ваша восстановится, а пока что я вам не советую отказываться от Мортон-хилла: я хорошо знаю эту лечебницу, там вам обеспечат надлежащий уход, и у вас нет ни малейших оснований для беспокойства.

Миссис Эллис живо представила себя узницей этого мрачного заведения — его унылые серые стены портили весь пейзаж за прудами, в дальнем конце парка. Во время прогулок она всегда обходила их стороной, от души сочувствуя бедным больным. У посыльного, который доставлял ей на дом продукты из ближайшего магазина, сошла с ума жена — миссис Эллис помнила, как Грейс принесла однажды утром эту ошеломляющую новость: «…представляете, ее забрали в Мортон-хилл!» Если и ее туда увезут, ей оттуда не выбраться. Полицейские хотят любой ценой сбыть ее с рук. А тут еще дополнительные осложнения — непонятно, куда делась Сьюзен, и к тому же в школе новый директор — какой-то неизвестный ей мистер Фостер…

Миссис Эллис сжала руки и умоляюще обратилась к начальнику:

— Поймите, пожалуйста, я не против лечения, я не хочу доставлять вам лишние хлопоты. Я от природы человек уравновешенный, покладистый, меня очень трудно вывести из себя, я никогда не вступаю в пререкания, и, если я действительно потеряла память, я согласна следовать указаниям врача, согласна принимать любые лекарства, буду делать все, что скажут, — ведь это для моей же пользы. Но я безумно обеспокоена и озабочена судьбой моей дочери. Я не знала, что в школе такие перемены, не знала, что мисс Слейтер ушла. Не могли бы вы сделать мне такое одолжение — еще раз позвонить в школу и узнать, как связаться с мисс Слейтер? Может быть, она переехала куда-то неподалеку и забрала с собой нескольких детей, в том числе Сьюзен, а тот, кто давал вам сведения, в школе человек новый и не совсем в курсе дела.

Она говорила размеренно, спокойно, стараясь подавить волнение, не показаться истеричкой: они должны понять, что это не фантазия, не прихоть, а обоснованная просьба, должны пойти ей навстречу.

Полицейский взглянул на доктора, секунду подумал и, по-видимому, принял решение.

— Хорошо, — сказал он, — мы так и сделаем. Мы попробуем добраться до мисс Слейтер, но это займет какое-то время. А пока мы тут будем наводить справки, вам лучше подождать в другой комнате.

Миссис Эллис встала, на этот раз без помощи надзирательницы. Она хотела показать, что она в полном порядке — и физически, и умственно, — совершенно не нуждается в посторонней помощи и в состоянии позаботиться о себе сама, если только ей это разрешат. Она еще раз пожалела, что вчера вместо шляпы надела шарф, который, как она инстинктивно чувствовала, ее простит, и что оставила дома сумочку — ей было некуда девать руки. Хорошо хоть, что есть перчатки. Но перчатки — это еще не все… Она бодро кивнула доктору и полицейскому за столом — о вежливости не следует забывать ни при каких обстоятельствах — и пошла следом за надзирательницей. Та отвела ее в какую-то пустую комнату, где стояли скамейки, — к счастью, не в камеру, от этого унижения ее на сей раз избавили. Ей снова принесли чашку чаю.

«Только и знают, что чаи распивать, — подумала с досадой миссис Эллис. — Лучше бы дело делали как следует!»

И тут она вспомнила о бедной Нетте Дрейкотт и об этом ужасном происшествии с бомбой. Может быть, Нетте с семейством удалось спастись и теперь их приютили друзья, но подробнее узнать об их судьбе сейчас не было никакой возможности.

— Наверно, в утренних газетах уже есть сообщения об этом несчастье? — спросила она у надзирательницы.

— О каком несчастье? — не поняла та.

— О пожаре в Чарлтон-корте — ваш начальник о нем говорил.

Надзирательница посмотрела на нее с недоумением:

— Я не помню, чтобы он говорил о пожаре.

— Ну как же вы не помните? Он сказал, что Чарлтон-корт сгорел от какой-то бомбы. И я пришла в ужас, потому что в этом доме живут мои друзья. Безусловно, во всех утренних газетах об этом должно что-то быть.

Надзирательница улыбнулась.

— Ах, вот вы про что! Я думаю, он имел в виду, что этот дом пострадал от бомбы во время войны.

— При чем тут война? — раздраженно сказала миссис Эллис. — Этот дом был построен много лет спустя после войны. Весь квартал застраивался у нас на глазах — мы с мужем тогда как раз переехали в Хампстед. Нет, нет, это произошло совсем недавно, по-видимому, вчера вечером или ночью — страшно подумать!

Надзирательница пожала плечами.

— Да нет, вы что-то путаете. Я не слыхала, чтобы тут недавно что-нибудь такое было.

Невежественная, глупая женщина, подумала миссис Эллис. И как только ее взяли в полицию? Там ведь строгий отбор, специальные тесты; казалось бы, на службу должны принимать самых толковых, сообразительных. Она молча стала допивать свой чай. С такой говорить бесполезно.

Прошло довольно много времени, но наконец дверь открылась и на пороге появился доктор с широкой улыбкой на лице.

— Ну-с, — произнес он, — дела как будто начинают проясняться. Мы дозвонились до мисс Слейтер.

Миссис Эллис встала со скамейки, вся сияя от радости.

— Ах, доктор, наконец-то… Слава богу! Вы узнали что-нибудь о моей дочке?

— Минуточку, минуточку. Вы только не волнуйтесь, а то снова начнется вчерашняя история — нам ведь это ни к чему, правда? Итак, верно ли я вас понял, что, когда вы говорите о своей дочери, вы имеете в виду некую молодую леди, которую зовут — или звали — Сьюзен Эллис?

— Да, разумеется, — подтвердила миссис Эллис. — Она в порядке? Она у мисс Слейтер?

— Нет, у мисс Слейтер ее нет, но она в полном порядке, и я сам с ней говорил по телефону, и вот тут у меня записано, где она сейчас находится.

Доктор похлопал себя по карману и опять довольно улыбнулся.

— У мисс Слейтер ее нет? — растерянно повторила миссис Эллис. — Значит, школа действительно перешла в другие руки и вы говорили с этими Фостерами… Но помещение осталось прежнее? Или они куда-то переехали? Куда? Да говорите же!

Доктор взял ее за локоть и снова подвел к скамейке.

— Сначала, — сказал он, — я хочу, чтобы вы подумали — подумали не торопясь и совершенно спокойно, без волнения, без паники, — и тогда со всеми недоразумениями будет покончено, и путаница в вашем сознании прояснится раз навсегда. Помнится, вчера вы сказали, что у вас служила кухарка по фамилии Джексон?

— Да, доктор.

— Так вот, сосредоточьтесь, соберитесь и расскажите поподробнее о Грейс Джексон.

— Вы нашли ее? Она дома? Что с ней?

— Пока не задавайте вопросов. Опишите Грейс Джексон.

Миссис Эллис перепугалась не на шутку. Она решила, что Грейс обнаружена убитой и полиция предложит ей опознать труп.

— Она довольно плотная, коренастая девушка, — начала миссис Эллис, — собственно, не такая уж молоденькая — примерно моего возраста, но, знаете, прислугу как-то привыкаешь называть девушкой; у нее большая грудь, толстоватые щиколотки, она шатенка, глаза серые; одета… да, пожалуй, до прихода грабителей она вряд ли успела переодеться — скорее всего, она была в рабочем халате; она вообще полдня ходит в халате, вместо того чтобы сразу надеть платье с передничком и наколку, как полагается горничной, — я ей по этому поводу неоднократно делала замечания: так неприятно, когда на звонок в дверь прислуга является в халате, словно это не порядочный дом, а какие-нибудь меблированные комнаты, — это производит неряшливое впечатление. У Грейс хорошие зубы, приятная улыбка; хотя, разумеется, если с ней что-то случилось, то вряд ли она…

Миссис Эллис запнулась. Если Грейс задушена или зарезана… какая уж тут улыбка?

Доктор не обратил внимания на эту заминку. Он изучающе смотрел на миссис Эллис.

— Вот как забавно получается, — заметил он. — Вы очень точно нарисовали свой собственный портрет.

— Свой?!

— Именно. Фигура, волосы, глаза и прочее. Видите ли, мы предполагаем, что ваша амнезия приняла форму так называемого ложного отождествления, что вы на самом деле Грейс Джексон и только думаете, что вы миссис Эллис. Так что сейчас мы предпринимаем шаги для того, чтобы отыскать родных Грейс Джексон.

Это было уже чересчур! Миссис Эллис сглотнула слюну. В ней заговорила оскорбленная гордость.

— Доктор, — запротестовала она, — вы себе слишком много позволяете. Что за нелепая идея? Я ничуть не похожа на свою кухарку, и, когда вы ее разыщете — вернее, если разыщете, — она первая со мной согласится. Грейс Джексон служит у меня семь лет; она сама из Шотландии — родители, по-моему, шотландцы — во всяком случае, в отпуск она всегда ездит в Абердин.[49] Грейс хорошая, работящая девушка и, насколько я могу судить, честная; конечно, бывает, что я ее и побраню, а она надуется, но это все по пустякам, ничего серьезного; характер у нее достаточно упрямый, но ведь и я не ангел — что ж тут такого?..

И почему этот доктор так на нее глядит, почему так покровительственно улыбается? Просто невыносимо!

— Вот видите, — сказал он, — вы практически все знаете о Грейс Джексон.

Миссис Эллис готова была дать ему пощечину. Какая самоуверенность, какая наглость! «Я должна держать себя в руках, — твердила она мысленно. — Только не распускаться…» А вслух она сказала:

— Доктор, я все знаю о Грейс потому, что она, как я уже упоминала, служит у меня семь лет. Если, когда ее разыщут, окажется, что она ранена или еще как-то пострадала, ответственность за это будет нести здешняя полиция, и я сама им предъявлю такое обвинение, потому что, несмотря на мои настойчивые просьбы, полиция не обеспечила дом охраной, и за ночь бандиты могли натворить там еще бог знает что. А теперь будьте любезны сообщить мне местонахождение моей дочери. Надо думать, она уж меня узнает.

Миссис Эллис осталась довольна тем, как отчитала доктора, проявив при этом спокойствие и сдержанность. Невзирая на бессовестные провокации, она не утратила контроля над собой.

— Вы продолжаете утверждать, что вам тридцать пять лет? — спросил доктор, решив переменить тему. — И Грейс Джексон приблизительно столько же?

— Мне исполнилось тридцать пять в августе, — ответила миссис Эллис. — Грейс, по-моему, на год моложе, точно сказать не берусь.

— На вид вам, безусловно, больше не дашь, — заметил доктор, улыбнувшись. (Неужели в такой момент он еще пытается усыпить ее бдительность с помощью дешевых комплиментов?!) — Но если судить по тому, что я узнал из телефонного разговора, то Грейс Джексон на сегодняшний день должно быть лет пятьдесят пять или шесть.

— По-видимому, — возразила миссис Эллис ледяным тоном, — среди местной прислуги могут найтись и другие девушки, носящие то же имя и фамилию. Если вы задались целью установить личность каждой Грейс Джексон, то у вас и у полиции уйдет на это много времени. Простите, если я кажусь вам назойливой, но мне хотелось бы первым делом узнать, где моя дочь.

Он смягчился — миссис Эллис поняла это по выражению его лица.

— Обстоятельства в целом складываются удачно. Мисс Слейтер дала нам сведения об интересующей нас всех молодой особе, и мы с ней, как я вам уже говорил, созвонились по телефону. Она находится недалеко отсюда — знаете Сент-Джонз-Вуд?[50] — и полагает, что вспомнит Грейс Джексон.

На секунду миссис Эллис потеряла дар речи. Каким образом Сьюзен попала в Сент-Джонз-Вуд? И как бесчеловечно пугать бедную девочку, тащить ее к телефону, задавать вопросы о Грейс Джексон! Конечно, ребенка сбили с толку или доктор сам что-то перепутал — как она может «полагать, что вспомнит» Грейс Джексон, если видела ее каких-нибудь два месяца назад, когда Грейс провожала ее в школу после летних каникул?..

Внезапно ее осенило: ведь там же близко зоопарк! Конечно, если в школе такие перемены, если там готовятся к переезду, детей собрали и отправили с какой-нибудь молоденькой учительницей в Лондон, в зоопарк, чтобы они не путались под ногами. В зоопарк или в Музей мадам Тюссо.[51]

— Вы выяснили, откуда она говорила? — строго спросила миссис Эллис. — Она не одна? Кто-то за ней там присматривает?

— Говорила она из дома 2-а по Галифакс-авеню, — ответил доктор, — и в присмотре она вряд ли нуждается — скоро вы в этом, надеюсь, убедитесь. Судя по голосу, она вполне дееспособна. Кстати, во время нашего разговора она окликнула маленького мальчика по имени Кийт и велела ему не шуметь, иначе ничего не слышно.

По лицу у миссис Эллис скользнула слабая улыбка. Умница Сьюзен! Произвела такое благоприятное впечатление на совершенно постороннего человека… Это вполне естественно: она развита не по летам. Настоящий друг матери. Но откуда там мальчик? Выходит, школа и вправду перешла на совместное обучение, раз в этой группе детей оказались и девочки, и мальчики? Да, конечно, их отправили в зоопарк или к мадам Тюссо, а на Галифакс-авеню, должно быть, завезли покормить — по-видимому, к родственникам мисс Слейтер или этих Фостеров; но разве можно так делать, разве можно все сворачивать в один день и тащить детей из школы в Лондон и обратно, не подумав даже поставить в известность родителей? Придется написать мисс Слейтер и откровенно высказать свое мнение об этом безобразии, а если в школе действительно сменилось руководство и она переходит на совместное обучение, не остается ничего, как после Рождества забрать оттуда Сьюзен.

— Доктор, — сказала она, — если здешнее начальство не против, то я готова сразу же, прямо сейчас ехать на Галифакс-авеню.

— Превосходно, — отозвался доктор. — Боюсь, что не смогу вас туда сопровождать, но мы вот как сделаем: с вами поедет сестра Гендерсон — она полностью в курсе событий.

Он кивнул надзирательнице, которая вышла за дверь и сразу же вернулась в сопровождении сурового вида особы средних лет, одетой в форму медицинской сестры. Миссис Эллис ничего не сказала, но внутренне вся напряглась. Она не сомневалась, что сестру специально вызвали из Мортон-хилла.

— Ну-с, — сказал доктор бодрым голосом, — вот эта дама, сестра; вы знаете, куда ее отвезти и что там надо выяснить. Думаю, что вы там пробудете буквально несколько минут, и тогда, надо надеяться, все окончательно уладится.

— Понятно, доктор, — сказала сестра и окинула миссис Эллис быстрым профессиональным взглядом.

«Ах, господи, надо же мне было вчера выйти без шляпы! — подумала опять миссис Эллис. — И зачем только я повязала этот дурацкий шарф! А теперь вся прическа растрепалась, я, должно быть, ужасно выгляжу… Ни пудреницы, ни гребешка, ничего нет. Конечно, у меня простецкий вид, я кажусь им неряхой, распустехой…»

Она выпрямилась, расправила плечи и, подавив желание засунуть руки в карманы, деревянной походкой направилась к дверям. Доктор, сестра и надзирательница спустились вместе с ней на улицу. Перед входом в участок их дожидался автомобиль. За рулем сидел не полицейский, а, к счастью, обычный шофер. Они уселись в машину — сперва она, за ней сестра.

В мозгу ее мелькнула вдруг ужасная мысль: может быть, за ночлег в камере, за чай, которым ее поили, полагается кому-то заплатить? Может быть, и надзирательнице надо было что-то дать? Только что?.. Денег все равно нет. На прощанье она дружелюбно кивнула надзирательнице, чтобы показать, что не держит на нее зла. Доктору, напротив, она поклонилась подчеркнуто холодно и официально. Машина тронулась и покатила по улице.

Сестра сидела с каменным, неприступным видом. Что делать? Завести с ней разговор? Нет, пожалуй, не стоит. Любые слова могут быть перетолкованы, восприняты как свидетельство умственного расстройства… Она решила молчать и сидела, глядя прямо перед собой, чинно сложив на коленях руки в перчатках.

Движение вокруг было непривычно интенсивное, они то и дело попадали в пробки. По-видимому, где-то готовится автомобильная выставка. И так много американских машин… Вероятно, какой-нибудь автопробег…

Галифакс-авеню, когда они наконец до нее доехали, произвела на миссис Эллис неважное впечатление. Дома как на подбор неказистые, фасады давно не крашены, во многих окнах выбиты стекла. Машина остановилась у дома, номер которого — 2-а — был написан краской на столбе перед входом. Почему детей понадобилось везти в такое место? Неужели нельзя было их покормить в центре, в приличном, недорогом кафе?

Сестра вылезла из машины и подала руку миссис Эллис.

— Мы ненадолго, — сказала она шоферу.

«Ну, это мы еще посмотрим, голубушка, — мысленно поправила ее миссис Эллис. — Я пробуду со Сьюзен столько, сколько захочу».

Через крохотный палисадник они прошли к крыльцу. Сестра позвонила в звонок, а миссис Эллис тем временем успела заметить в окне женское лицо, которое тут же спряталось за занавеской. О господи! Да это же Дороти, младшая сестра Вилфрида, учительница из Бирмингема. Ну да, разумеется, Дороти… Наконец картина начала проясняться: этот новый директор, Фостер, знаком с Дороти; люди, работающие в системе школьного образования, обычно все друг друга знают. Право, какое неудачное стечение обстоятельств! Миссис Эллис и раньше недолюбливала Дороти, а теперь прекратила с ней даже переписку. Дело в том, что после смерти Вилфрида Дороти показала себя далеко не с лучшей стороны — заявила свои права на бюро красного дерева и на довольно дорогую брошь, которую, как всю жизнь считала миссис Эллис, мать Вилфрида подарила именно ей, своей невестке; весь остаток дня после похорон прошел в весьма неприятных спорах и взаимных попреках, и миссис Эллис была только рада распроститься наконец с Дороти и отдать ей и бюро, и брошку, и еще в придачу ценный ковер, на который она уж точно претендовать не могла. Видеть Дороти, особенно сейчас, при таких тяжелых обстоятельствах, миссис Эллис хотелось меньше всего. Появиться перед ней без шляпы, без сумочки, со сбившейся прической, да еще под конвоем медицинской сестры…

Но приводить себя в порядок было уже некогда, потому что дверь открылась, и на пороге стояла… нет, нет, все-таки, к счастью, не Дороти. Но как странно: сходство бесспорное! Тот же длинный, унылый нос, то же характерное кислое выражение. Пожалуй, только ростом повыше и волосы чуть-чуть посветлее. Но в целом — и это поразительно — она была невероятно похожа на Дороти!

— Вы миссис Дроу? — спросила сестра.

— Да, это я, — ответила молодая женщина и тут же, услышав детский голос, доносившийся откуда-то из дома, раздраженно крикнула через плечо: — Да замолчи же ты в конце концов, Кийт, просто сил никаких нет!

В прихожую вышел мальчуган лет пяти; за собой он тащил какую-то игрушку на колесиках. «Какой славный малыш, — подумала миссис Эллис, — и какая неприятная, ворчливая мать! Но где все остальные дети, где же Сьюзен?»

— Вот женщина, которую вас просят опознать, — сказала сестра.

— Да вы не стойте, заходите в дом, — проговорила миссис Дроу не слишком любезно. — Только уж извините за беспорядок. Прислуги у меня нет, приходится одной крутиться, сами понимаете.

Миссис Эллис, которая снова понемногу начинала терять терпение, осторожно переступила через сломанную детскую игрушку у порога и вместе с сестрой вошла в большую комнату, по всей вероятности гостиную или столовую. Там действительно царил ужасающий беспорядок. Грязная посуда, не убранная после завтрака, а может быть, и ленча; повсюду детские игрушки; на столе у окна приготовленный для раскроя отрез какой-то материи.

Миссис Дроу объяснила с виноватой усмешкой:

— Кийт везде раскидывает свои игрушки, а тут еще мое шитье — я в свободное время подрабатываю, и обед мужу надо успеть приготовить, он приходит с работы голодный, как собака, — в общем, жизнь не сахар, я совсем замоталась.

Голос был точно как у Дороти! Миссис Эллис смотрела на нее во все глаза. Та же нудная, вечно недовольная интонация.

— Мы не будем занимать ваше время, — проговорила сестра, — нам только надо, чтобы вы сказали, кто это — Грейс Джексон или нет.

Молодая женщина в раздумье посмотрела на миссис Эллис.

— Нет, — ответила она наконец, — это не Грейс. Правда, Грейс я не видела уже несколько лет, собственно, с тех пор как вышла замуж. До замужества я ее иногда навещала, ездила в Хампстед. Она внешне совершенно не похожа на эту даму. Грейс гораздо полнее, волосы у нее темные, и к тому же она гораздо старше.

— Благодарю вас, — сказала сестра. — А эту даму вы никогда раньше не видели?

— Нет, никогда.

— Ну что ж, отлично, — сказала сестра, — не будем больше вас задерживать.

И она повернулась к выходу. Но миссис Эллис не могла допустить, чтобы ей опять морочили голову и пытались окончательно сбить ее с толку.

— Извините, пожалуйста, — обратилась она к миссис Дроу, — тут какая-то цепь недоразумений, но, насколько я поняла, вы или кто-то из ваших домашних говорили сегодня утром с доктором из полиции в Хампстеде и в вашем доме находилась тогда группа детей из школы Хай-Клоус, в том числе моя дочь, Сьюзен Эллис. Здесь ли еще эти дети? И кто из учителей сопровождает группу? Я приехала за своей дочерью.

Сестра хотела было вмешаться, но миссис Дроу в этот момент отвлеклась, потому что в комнату вошел ее сын, волоча за собой игрушку.

— Кийт, я же тебе сказала, чтобы ты не смел здесь появляться!

Она произнесла это тем же нудным, плаксивым голосом, а миссис Эллис ласково улыбнулась ребенку. Она так любила детей!

— Какой славненький мальчик, — сказала она и протянула ему руку. Он с готовностью протянул свою и крепко сжал ее пальцы.

— Он обычно дичится, ни к кому не подходит, — заметила миссис Дроу, — страшно застенчивый. Говорить его силой не заставишь — насупится и молчит, как немой.

— Я его понимаю, я в детстве тоже была застенчивая, — сказала миссис Эллис.

Кийт поднял голову и доверчиво взглянул на нее. Миссис Эллис почувствовала к нему мгновенную симпатию. Но надо прежде выяснить все про Сьюзен…

— Я спрашивала у вас насчет Сьюзен Эллис, — напомнила она.

— Да, я слышала, — сказала миссис Дроу, — но этот болван из полиции все перепутал. Дело в том, что я сама Сьюзен Эллис, Эллис моя девичья фамилия, и я тоже когда-то училась в школе Хай-Клоус. Вот откуда вся неразбериха. Никаких детей из этой школы тут нет и не было.

— Какое удивительное совпадение, — улыбнулась миссис Эллис. — Представьте, и моя фамилия Эллис, и дочку мою зовут Сьюзен, и вдобавок вы до странности похожи на сестру моего покойного мужа!

— Вот как? — сказала миссис Дроу. — Ну что ж, фамилия довольно распространенная. У нас тут по соседству мясник тоже Эллис.

Миссис Эллис вспыхнула. Какая бестактность! И тут же ее охватил страх — сестра уже шагнула к ней с явным намерением взять ее за руку и проводить к выходу. Миссис Эллис решила, что никуда отсюда не уйдет — по крайней мере, не уйдет в сопровождении сестры.

— Мне всегда казалось, что в Хай-Клоусе очень приятная, домашняя атмосфера, — быстро заговорила она, — только меня очень беспокоят перемены, которые там происходят, — боюсь, что в скором будущем школа совершенно утратит свой прежний облик.

— Да нет, какие там перемены, — сказала миссис Дроу, — как было, так и есть. И дети в большинстве все те же несносные звереныши. Чем меньше будут цепляться за родителей, чем скорее привыкнут жить среди посторонних людей, тем лучше. По крайней мере, с детства будут знать, что почем.

— Извините, но я никак не могу с вами согласиться, — сказала миссис Эллис. Просто невероятно: этот тон, эта кислая мина… Полное повторение Дороти!

— Что касается меня лично, — продолжала миссис Дроу, — то я Слейти на всю жизнь благодарна. Старушка, конечно, с придурью, но добрая, тут ничего не скажешь, и для меня она много сделала. Заботилась, оставляла в школе во время каникул — у меня мать погибла в уличной катастрофе.

— Ах, боже мой, как ужасно! — воскликнула миссис Эллис.

Миссис Дроу усмехнулась.

— Да, в то время мне было, пожалуй, нелегко, — сказала она. — Впрочем, я уже мало что помню. Помню только, что мать была добрая, ласковая. И красивая. Мне кажется, Кийт в нее.

Все это время мальчик не выпускал руку миссис Эллис.

— Ну что ж, пора прощаться, — сказала сестра. — Миссис Дроу сообщила нам все, что нужно.

— Я никуда не пойду, — проговорила миссис Эллис, — и вы не имеете права уводить меня силой.

Сестра переглянулась с миссис Дроу.

— Вот видите, как получается, — сказала она вполголоса. — Придется идти за шофером. Я говорила, чтобы послали со мной еще сестру, а они меня уверили, что это не понадобится.

— Пустяки, — успокоила ее миссис Дроу. — Сейчас столько развелось чокнутых — одной больше, одной меньше, какая разница. Только я закрою Кийта на кухне, а то неизвестно, что ей взбредет в голову.

И она подхватила ребенка на руки и под его отчаянные вопли унесла вон из комнаты.

Сестра снова посмотрела на миссис Эллис:

— Ну, пойдемте, пойдемте. Не глупите.

— Никуда я не пойду, — сказала миссис Эллис и с проворством, которого сама от себя не ожидала, схватила со стола, где миссис Дроу кроила материал, большие портновские ножницы. — Только посмейте ко мне подойти! Вы горько раскаетесь!

Сестра повернулась, поспешно вышла и с крыльца позвала шофера. Следующие несколько мгновений пролетели с быстротой молнии, однако миссис Эллис успела мысленно порадоваться, что выбрала столь блестящую тактику — все произошло, как в лучшем детективном романе.

Наверху, в спальне, она открыла окно, выходившее на задний двор. Окно на улицу тоже было приоткрыто, и до нее донесся громкий голос шофера:

— Тут есть еще черный ход, дверь настежь. Наверно, она выскочила сюда.

«Вот и хорошо, пусть так и думают, — решила про себя миссис Эллис; она села на пол и прислонилась к кровати. — Пусть побегают поищут. Сестре полезно сбросить лишний жир. В Мортон-хилле они себя особенно не утруждают. Только и знают, что без конца пить чай да лакомиться сладостями, а больных держат на хлебе и воде».

Шум и суета продолжались еще некоторое время. Кто-то звонил по телефону; она слышала чьи-то взволнованные голоса. Наконец, когда глаза у нее стали закрываться от изнеможения, раздался шум отъезжающего автомобиля. Наступила тишина. Миссис Эллис прислушалась. Снизу доносился только слабый однообразный скрип — это ребенок катал свою игрушку по прихожей, взад-вперед, взад-вперед. Потом к этому скрипу присоединился еще один звук — быстрый, мерный стук швейной машинки. Миссис Дроу села за работу.

С того момента, как сестра с шофером уехали, прошло, вероятно, около часа. А может быть, больше? Часы на камине показывали два. Миссис Эллис огляделась вокруг. До чего неопрятная, захламленная комната! Все валяется как попало. Туфли посреди пола, на стуле чье-то пальто, детская кроватка не застлана, одеяло все скомкано…

«Сразу видно, что она не получила настоящего воспитания, — вздохнула про себя миссис Эллис. — И манера говорить такая вульгарная, бесцеремонная… Но что поделаешь, если девочка росла без матери…»

Напоследок она еще раз обвела взглядом комнату, и тут ей на глаза попался настенный календарь. Даже календарь в этом доме какой-то бракованный, с ошибкой — вместо «1932» напечатано «1952»… Во всем вопиющая небрежность!

Она на цыпочках вышла на площадку и перегнулась через перила. Дверь в гостиную была закрыта; только машинка продолжала стучать с невероятной скоростью.

«Да, видимо, материальные обстоятельства у них нелегкие, если она вынуждена подрабатывать шитьем, — подумала миссис Эллис. — Интересно, где служит ее муж…»

Стараясь ступать как можно тише, она спустилась вниз по лестнице. Впрочем, стук швейной машинки все равно заглушил бы любой посторонний звук. Но в ту секунду, когда она проходила мимо двери в гостиную, дверь приоткрылась и оттуда выглянул Кийт. Он стоял и молча смотрел на нее, а потом улыбнулся, и миссис Эллис улыбнулась в ответ. Она не могла пройти мимо него просто так. Почему-то она была уверена, что он ее не выдаст.

— Да закрой же ты дверь наконец! — послышался плаксивый голос матери, и дверь захлопнулась, заглушив стук машинки. Миссис Эллис отворила входную дверь и выскользнула на улицу.

Оказавшись на свободе, она сразу повернула на север и пошла в этом направлении, как зверь, который чутьем определяет дорогу. Она знала, что там ее дом.

Вскоре она смешалась с толпой. Мимо нее, по Финчли-роуд, нескончаемым потоком неслись легковые машины и автобусы. Она устала, ноги у нее ныли, но она все шла и шла, потому что была без денег и не могла ни сесть в автобус, ни взять такси. Никто ее не замечал, никто не обращал на нее внимания — все были заняты своими делами, кто торопился домой, кто из дому, и миссис Эллис, с трудом одолевая подъем неподалеку от Хампстеда, впервые в жизни почувствовала себя одинокой и никому не нужной. Ей так хотелось к себе домой, так хотелось оказаться наконец в своей привычной обстановке, вернуться к повседневной, нормальной жизни, из которой так внезапно, так жестоко ее вышвырнула какая-то сила. Нужно будет столько сделать, чтобы во всем разобраться, привести все в порядок, а она не знала, с чего начать, к кому обратиться за помощью.

«Я хочу, чтобы все вернулось на свои места, — повторяла про себя миссис Эллис, превозмогая боль в ногах и в спине. — Хочу, чтобы все было как прежде, чтобы я была снова дома, чтобы дочка была со мной…»

Вот наконец и лесопарк. Вот перекресток, где она задержалась вчера, прежде чем перейти улицу. Она даже вспомнила, о чем думала в тот момент: о том, что купит Сьюзен красный велосипед. Какой-нибудь хорошей марки — легкий, но прочный.

И мысль об этом детском велосипеде придала ей сил, помогла забыть все невзгоды. Как только распутаются все эти нелепые недоразумения, она купит дочке велосипед — обязательно красный. И она ступила с тротуара на мостовую.

Но откуда опять этот оглушительный скрежет тормозов, почему перед ней во второй раз мелькнуло растерянное, бледное лицо рассыльного из прачечной?

Без видимых причин No Motive пер. Н. Рахманова

Однажды утром примерно в половине двенадцатого Мэри Фаррен зашла в оружейную комнату своего мужа, взяла револьвер, зарядила его и затем застрелилась. Дворецкий услышал из буфетной выстрел. Зная, что сэр Джон уехал и вернется только к ленчу и в это время в оружейной быть никому не полагается, он отправился на разведку и увидел леди Фаррен в луже крови на полу. Она была мертва.

В ужасе он призвал на помощь экономку, и, посоветовавшись, они решили, что сперва он позвонит по телефону доктору, потом в полицию и в последнюю очередь самому сэру Джону, который был на заседании правления.

Доктору и полиции, которые появились вслед друг за другом с перерывом в несколько минут, дворецкий рассказал, что произошло; телефонное сообщение в обоих случаях звучало одинаково: «Несчастный случай с ее светлостью. Ее светлость лежит в оружейной комнате, голова прострелена. Боюсь, что она умерла».

Телефонное сообщение, призывающее домой сэра Джона, было сформулировано по-иному: «Сэра Джона убедительно просят поскорее приехать, с ее светлостью произошел несчастный случай».

Таким образом, объявить горестную весть вернувшемуся домой мужу досталось доктору.

Для доктора это была нелегкая, мучительная задача. Он знал Джона Фаррена много лет, и он, и Мэри были его пациентами. Более счастливой супружеской пары было не найти, оба с нетерпением ожидали появления на свет первенца этой весной. Никаких осложнений не предвиделось — Мэри Фаррен была спокойна, здорова и радовалась перспективе стать матерью.

Самоубийство казалось лишенным смысла. И, однако, не подлежало сомнению, что это самоубийство. Мэри Фаррен наскоро написала три слова на блокноте, который положила на стол в оружейной комнате. Слова были: «Прости меня, любимый».

Револьвер хранился незаряженным. Со всей очевидностью Мэри Фаррен достала его, зарядила и затем застрелилась.

Полиция согласилась с мнением доктора, что рана нанесена ее собственной рукой. Смерть, к счастью, наступила, судя по всему, мгновенно.

Сэр Джон Фаррен был убит горем. За те полчаса, что он беседовал с доктором и полицией, он состарился чуть не на двадцать лет.

— Почему, почему она это сделала? — повторял он в отчаянии. — Мы были так счастливы. Так любили друг друга. Мы ждали ребенка. Не было никаких причин, говорю вам, совершенно никаких.

Ни полиции, ни доктору нечего было возразить ему.

Последовали обычные формальности, произвели официальное дознание; как и предполагалось, вынесли вердикт: «Самоубийство при отсутствии данных, свидетельствующих о душевном состоянии покойной».

Сэр Джон Фаррен без конца обсуждал случившееся с доктором, но ни один из них не мог прийти к какому-либо заключению.

— Есть одна вероятность, — предположил доктор. — Бывает, что женщины во время беременности на время теряют рассудок. Но вы бы заметили признаки помешательства, и я тоже. Вы же говорите, что и накануне вечером, и за завтраком она была такой, как всегда. Насколько вам известно, абсолютно ничто не тревожило ее.

— Абсолютно, — проговорил сэр Джон. — Мы завтракали вместе, как обычно. Строили планы на вторую половину дня: вернувшись с заседания, я собирался совершить с ней прогулку в экипаже. Она была в жизнерадостном настроении и всем довольна.

Слуги подтвердили его слова.

Горничная заходила в спальню к ее светлости в половине одиннадцатого, та разглядывала шали, доставленные по почте. Восхищенная искусной работой, леди Фаррен показала шали горничной и сказала, что на всякий случай оставит обе, розовую и голубую — для девочки или для мальчика.

В одиннадцать явился коммивояжер от фирмы, производящей садовую мебель. Ее светлость приняла его и выбрала по каталогу два больших садовых кресла. Дворецкий потому знал об этом, что после ухода агента леди Фаррен показала каталог ему, когда он зашел узнать, какие будут распоряжения шоферу; ее светлость ответила: «Нет, до ленча я выходить не буду, а потом мы вместе с сэром Джоном поедем кататься».

Когда дворецкий уходил, ее светлость стоя пила молоко. Он был последний, кто видел ее в живых.

— Получается, — заключил сэр Джон, — что приблизительно между двадцатью минутами двенадцатого и половиной двенадцатого, когда Мэри застрелилась, она внезапно сошла с ума. Но это бессмысленно. Что-то должно было произойти в этот проклятый промежуток. И я обязан выяснить, что именно. Я не успокоюсь, пока не выясню.

Доктор всячески пытался отговорить его, но безуспешно. Сам доктор был убежден, что Мэри Фаррен в приступе помешательства на почве беременности покончила с собой, не сознавая, что делает.

И на этом следовало остановиться. Оставить все как есть. А там лишь время поможет Джону Фаррену забыть.

Но Джон Фаррен не хотел забывать. Он отправился в частное сыскное агентство и проконсультировался с детективом по фамилии Блэк, которого контора рекомендовала как надежного и тактичного человека. Сэр Джон рассказал ему о случившемся. Блэк, хитрый шотландец, сам говорил мало, но зато слушал внимательно. Лично он разделял мнение доктора и причину самоубийства видел во внезапном приступе помешательства вследствие беременности. Но, будучи работником добросовестным, он отправился в загородный дом сэра Джона, чтобы побеседовать с прислугой. Он задал много вопросов, которых не задавала полиция, поболтал с доктором, просмотрел всю корреспонденцию, приходившую на имя леди Фаррен в последние недели перед смертью, навел справки обо всех телефонных звонках и встречах с друзьями, но так и не нашел ответа на вопрос своего клиента.

Единственное разумное объяснение, какое родилось в его многоопытной голове, — что леди Фаррен ждала ребенка от любовника — не подтвердилось. Все возможные проверки не дали никаких оснований для такого предположения. Супруги нежно любили друг друга и за все три года брака ни разу не расставались. Все без исключения слуги твердили об их глубокой привязанности. Не существовало никаких финансовых затруднений. Не обнаружил проницательный Блэк и неверности со стороны сэра Джона. Слуги, друзья, соседи — все превозносили его высокую нравственность. Стало быть, жена застрелилась не оттого, что наружу вышла какая-то его вина.

На время Блэк зашел в тупик в своих поисках. Но не признал себя побежденным. Уж если он брался за расследование, то доводил его до конца. К тому же, хотя он успел всего навидаться и несколько очерстветь, душевные муки сэра Джона пробудили в нем чувство жалости.

— Знаете, сэр, — сказал он, — в подобных случаях часто приходится углубляться в чью-то жизнь и заглядывать дальше недавнего прошлого. Я осмотрел — с вашего разрешения — письменный стол вашей супруги до последнего уголка, перебрал все бумаги и письма, но не нашел ровным счетом ничего, что дало бы ключ к тому, что ее тревожило… если тревожило.

Вы рассказывали, что познакомились с леди Фаррен… тогда мисс Марш… во время поездки в Швейцарию. Она жила со своей больной тетушкой, мисс Верой Марш, которая ее вырастила, так как родители очень рано умерли.

— Все так, — подтвердил сэр Джон.

— Они жили в Сьерре, время от времени в Лозанне, и вы встретили обеих мисс Марш в доме общих знакомых в Сьерре. Вы подружились с младшей, а к концу пребывания там влюбились в нее, а она в вас, и вы сделали ей предложение.

— Все верно.

— Старшая мисс Марш не возражала, более того, была очень довольна. Вы с нею условились, что будете выплачивать ей сумму, позволяющую содержать компаньонку, которая займет место племянницы, и месяца через два-три вы обвенчались в Лозанне.

— Совершенно верно.

— Не было разговоров о том, чтобы тетушка переехала жить к вам в Англию?

— Мэри приглашала ее, так как была к ней очень привязана, но престарелая дама отказалась. Она так долго жила в Швейцарии, что опасалась английского климата и английской кухни. Между прочим, мы дважды навещали ее с тех пор, как поженились.

Блэк осведомился, получал ли сэр Джон какие-нибудь известия от тетушки уже после случившейся трагедии. Да. Он, разумеется, сразу же ей написал, да она и сама прочла сообщение в газетах. Новость привела ее в ужас. Она и вообразить не может, из-за чего Мэри вдруг покончила с собой. Всего за несколько дней до катастрофы в Сьерру пришло счастливое письмо, исполненное радости по поводу предстоящего рождения ребенка. Мисс Марш вложила его в свое письмо к сэру Джону. И теперь сэр Джон передал его Блэку.

— У меня сложилось впечатление, — заметил Блэк, — что тетушка с племянницей, когда вы с ними познакомились три года назад, вели уединенную жизнь.

— У них был небольшой домик, как я уже упоминал, а раза два в году они ездили в Лозанну, где снимали комнаты в пансионе. У тетушки было что-то с легкими, но не настолько серьезное, чтобы лечиться в санатории или еще где-нибудь. Мэри была преданнейшей из племянниц. Вот это и привлекло меня в ней прежде всего — ласковое терпеливое обращение с тетушкой, которая, как многие немощные пожилые люди, нередко проявляла раздражительность.

— Стало быть, жена ваша, младшая мисс Марш, не очень-то часто бывала в обществе? Имела мало знакомых своего возраста и прочее?

— По всей видимости, так, но ее это как-то не волновало. Она была всегда всем довольна.

— И жила так с самого детства?

— Да. Мисс Марш была единственной родственницей Мэри. Она удочерила девочку, когда у той умерли родители. Мэри была тогда совсем еще дитя.

— А сколько лет было вашей жене, когда она вышла замуж?

— Тридцать один год.

— И никакой предыдущей помолвки, увлечения?

— Нет, ничего. Я, бывало, подсмеивался из-за этого над Мэри, но она уверяла, что не встретила никого, кто заставил бы хоть чуть-чуть забиться ее сердце. И тетушка подтверждала ее слова. Помню, мисс Марш сказала мне после того, как состоялась помолвка: «Редко можно встретить такую неиспорченную натуру. Мэри прехорошенькая, но об этом не подозревает, у нее чудеснейший мягкий характер, но и этого она не сознает. Вы счастливец». И я действительно был счастлив.

Сэр Джон устремил на Блэка такой страдальческий взгляд, что ко всему привычный шотландец с большой неохотой приступил к дальнейшим расспросам.

— Так, значит, это был брак по взаимной любви? — продолжал он. — Вы абсолютно уверены, что ваш титул и положение не сыграли тут роль приманки? Скажем, тетушка могла намекнуть племяннице, что такой случай упускать нельзя и другого такого жениха можно и не найти? В конце концов, женщинам свойственно думать о таких вещах.

Сэр Джон покачал головой.

— Возможно, мисс Марш и приходили подобные мысли, не знаю, но Мэри — нет. С самого начала я искал ее общества, а не наоборот. Если бы Мэри высматривала себе мужа, я бы заметил это сразу, как только мы познакомились. Сами знаете, какие попадаются хищницы. Моя приятельница, в чьем доме я впервые встретил Маршей, предупредила бы меня, что у нее гостит девица за тридцать, которая охотится за женихом. Однако ничего подобного она не сказала. Она сказала: «Я хочу познакомить вас с очаровательнейшей девушкой, мы все в ней души не чаем и жалеем, что она ведет такую одинокую жизнь».

— Но вам не показалось, что она страдает от одиночества?

— Вовсе нет. Она была вполне довольна жизнью.

Блэк отдал обратно сэру Джону письмо от мисс Марш.

— Вы по-прежнему хотите, чтобы я продолжал расследование? — спросил он. — Вы не думаете, что проще бы решить раз и навсегда, что доктор прав и у леди Фаррен действительно случилось помрачение рассудка и она лишила себя жизни, не сознавая, что делает?

— Нет, — ответил сэр Джон, — повторяю — где-то таится разгадка трагедии, и я не отступлюсь, пока не найду ее. Вернее, пока вы не найдете. Для этого я и нанял вас.

Блэк поднялся со стула.

— Пусть будет по-вашему, — заключил он. — Раз так, я продолжаю поиски.

— И что вы намерены предпринять? — спросил сэр Джон.

— Завтра я лечу в Швейцарию.

Прибыв в Сьерру, Блэк явился в шале «Бон Репо»,[52] вручил свою карточку и был проведен в небольшую гостиную, выходившую на балкон, откуда открывался превосходный вид на долину Роны.

Какая-то женщина, видимо компаньонка мисс Марш, вывела его через гостиную на балкон. Блэк успел рассмотреть, что комната обставлена добротно и со вкусом, ничего из ряда вон выходящего, — типичная комната живущей за границей старой незамужней англичанки, которая не любит швыряться деньгами.

На каминной доске стояла большая фотография леди Фаррен, сделанная недавно, копия той, что Блэк видел в кабинете у сэра Джона. Еще одна стояла на бюро, тут леди Фаррен было, наверное, лет двадцать. Хорошенькая застенчивая девушка с длинными, длиннее, чем на последнем портрете, волосами.

Блэк вышел на балкон и представился старой даме в кресле на колесиках как друг сэра Джона Фаррена.

У мисс Марш были белые волосы, голубые глаза и твердые тонкие губы. Судя по тону, каким она обратилась к компаньонке, после чего та немедленно покинула комнату, ей нелегко было угодить. Впрочем, она, кажется, была неподдельно рада приходу Блэка и с большим участием справилась о сэре Джоне; она пожелала знать, выяснилось ли хоть что-нибудь, что могло пролить свет на случившуюся трагедию.

— К сожалению, ничего, — ответил Блэк. — Я, собственно, и приехал выяснить, что известно об этом вам. Вы знали леди Фаррен лучше, чем кто бы то ни было, лучше, чем даже ее муж. Сэр Джон надеется, что у вас есть какие-нибудь догадки на этот счет.

Мисс Марш удивленно подняла брови.

— Но ведь я уже писала сэру Джону и выразила свой ужас, свое полное недоумение. Я отослала ему последнее письмо Мэри ко мне. Разве он вам не говорил?

— Говорил, — ответил Блэк. — Я читал письмо. У вас есть и другие ее письма?

— Я сохранила все, — ответила мисс Марш. — Она писала мне регулярно, каждую неделю, после того как вышла замуж. Если сэру Джону угодно, я с удовольствием отошлю ему эти письма. Среди них нет ни одного, которое бы не дышало любовью к нему и гордостью и восхищением своим новым домом. Она сожалела лишь об одном — о том, что я не решаюсь покинуть свое жилище и навестить ее. Посудите сами — куда мне, такой развалине.

«Вид у тебя вполне крепкий, — подумал Блэк. — Может, просто не хотелось».

— Я вижу, вы с племянницей были очень привязаны друг к другу? — сказал он вслух.

— Я нежно любила Мэри, и она, смею думать, отвечала мне тем же, — последовал быстрый ответ. — Видит бог, я иной раз бываю придирчива, но Мэри словно и не тяготилась этим. У нее был прелестнейший характер.

— Вам жаль было расставаться с ней?

— Еще бы. Мне страшно ее не хватало и сейчас не хватает. Но, естественно, я прежде всего думала о ее счастье.

— Сэр Джон упоминал, что положил вам пособие, чтобы покрыть расходы на вашу теперешнюю компаньонку.

— Да. Он проявил щедрость. А вы случайно не знаете — пособие сохранится?

Голос прозвучал пронзительно.

Блэк решил, что первое его впечатление о мисс Марш как особе, отнюдь не пренебрегающей деньгами, по-видимому, было правильным.

— Об этом сэр Джон ничего не говорил. Убежден, что в случае отмены пособия вы получили бы извещение от него самого или от адвоката.

Блэк взглянул на руки мисс Марш. Они нервно постукивали по ручкам кресла.

— А в прошлом вашей племянницы, — спросил Блэк, — нет ничего, чем объяснялось бы самоубийство?

У нее сделался испуганный вид.

— Что вы имеете в виду?

— Предыдущую помолвку или неудачный роман?

— Помилуй бог, нет.

Странно. Она как будто испытала облегчение, когда он разъяснил свой вопрос.

— Сэр Джон был первой и единственной любовью Мэри. Видите ли, здесь у меня она вела уединенную жизнь. Вокруг было не очень-то много молодежи. Но и в Лозанне она не искала общества своих сверстников. И не от чрезмерной застенчивости или замкнутого характера. Просто ей была свойственна сдержанность.

— А школьные подруги у нее были?

— Пока она была маленькой, я занималась с нею сама. Позже, в Лозанне, став постарше, она проучилась несколько семестров в школе, но не жила там, а только посещала школу днем. Мы жили в пансионе, неподалеку. Помню одну-двух девочек, они заходили на чай. Но близких подруг у нее не было.

— У вас есть снимки тех лет?

— Да. Несколько штук. В одном из альбомов. Хотите посмотреть?

— Да, пожалуй. Сэр Джон показывал мне кое-какие фотографии, но, по-моему, среди них нет сделанных до брака.

Мисс Марш показала на бюро, стоявшее в гостиной, и велела выдвинуть второй ящик и принести ей альбом. Он принес, и она, надев очки, открыла альбом, а Блэк придвинулся к ней вместе со стулом.

Они листали альбом, открывая страницу за страницей. Снимков было много, ни один не представлял особого интереса. Леди Фаррен одна. Мисс Марш одна. Леди Фаррен и мисс Марш с группой других людей. Их шале. Виды Лозанны. Блэк досмотрел альбом до конца. Разгадка скрывалась не здесь.

— Это все, что у вас есть? — спросил он.

— Боюсь, что все. Хорошенькая девушка, правда? Такие добрые карие глаза… Ужасно… Бедный сэр Джон.

— Детских фотографий, как я заметил, здесь нет. Только начиная лет с пятнадцати.

Последовала короткая пауза, затем мисс Марш произнесла:

— Да, да, у меня, по-моему, раньше не было фотоаппарата.

У Блэка был тренированный слух. Он с легкостью улавливал фальшь. Мисс Марш солгала. Что она хотела скрыть?

— Жаль, — заметил он. — А мне всегда интересно узнавать детские черты во взрослом лице. Я сам человек семейный. Нам бы с женой без детских альбомов нашего сынишки жизнь была бы не в жизнь.

— Да, непростительная глупость с моей стороны, не правда ли? — произнесла мисс Марш. Она положила альбом перед собой на стол.

— У вас, наверное, найдутся портреты, сделанные в ателье?

— Нет, — отозвалась мисс Марш, — а если и были, то куда-то затерялись. При переездах, сами понимаете. Сюда мы переехали, когда Мэри уже исполнилось пятнадцать. До этого мы жили в Лозанне.

— А вы удочерили Мэри, когда ей было пять лет, так, кажется, говорил сэр Джон?

— Да, около пяти.

Снова минутное замешательство, чуть заметно дрогнувший голос.

— А нет ли у вас фотографии родителей леди Фаррен?

— Нет.

— Как я понял, ее отец был вашим единственным братом?

— Да, единственным.

— Что заставило вас взять к себе племянницу?

— Ее мать умерла, и брат не знал, что с ней делать. Она была болезненным ребенком. Мы с братом решили, что это будет наилучшим выходом из положения.

— Брат, разумеется, выплачивал вам какую-то сумму на уход за девочкой и ее образование?

— Ну естественно. Иначе я бы не справилась.

И тут мисс Марш совершила оплошность. Не будь этой оплошности, Блэк, вероятно, оставил бы ее в покое.

— Вы задаете какие-то странные вопросы, мистер Блэк, не относящиеся к делу, — проговорила она, коротко и суховато рассмеявшись. — Не понимаю, какой интерес представляет для вас пособие, выплачиваемое мне отцом Мэри. Вы хотите знать, почему бедняжка Мэри лишила себя жизни. Этого же хочет ее муж, этого хочу я.

— Меня интересует все, имеющее хотя бы отдаленную связь с прошлым леди Фаррен, — возразил Блэк. — Видите ли, именно затем меня и нанял сэр Джон. Пожалуй, пора объяснить, что я не близкий друг сэра Джона, а частный детектив.

Лицо мисс Марш приобрело серый оттенок. Куда девалось ее самообладание? Она внезапно превратилась в перепуганную старуху.

— Что вы хотите у меня узнать? — спросила она.

— Всё.

У шотландца, надо пояснить, имелась излюбленная теория, которую он часто развивал перед директором агентства, где служил, — он считал, что на свете очень мало людей, кому не нашлось бы что скрывать. Сколько раз приходилось ему наблюдать мужчин и женщин, подвергавшихся в качестве свидетелей перекрестному допросу, и все они до единого боялись, боялись не вопросов, которые им задавали и которые могли пролить свет на расследуемое дело, они боялись, как бы при этом нечаянно не проговориться, не выдать собственный секрет, могущий бросить на них тень.

Блэк не сомневался, что именно в этом положении оказалась сейчас мисс Марш. Возможно, она ничего не знает о причинах самоубийства Мэри Фаррен. Но она знает за собой какую-то вину, которую всячески пытается утаить.

— Если сэр Джон узнал про пособие и считает, что все эти годы я обездоливала Мэри, обманывая ее, то приличия ради он мог сказать об этом сам, а не нанимать сыщика, — проговорила она.

«Те-те-те, — подумал Блэк. — Дайте старушке веревку, а уж она сама на ней повесится».

— Слово «обман» не произносилось, — ответил он, — но просто сэру Джону обстоятельства показались довольно странными.

Блэк бил наугад, но чуял, что результат может стоить того.

— Еще бы не странные, — подхватила мисс Марш. — Я старалась поступать, как считала лучше, и думаю, что мне это удавалось. Клянусь вам, мистер Блэк, я очень мало денег брала для себя, большая часть шла на содержание Мэри, как мы и договаривались с ее отцом. Когда Мэри вышла замуж, и вышла, как выяснилось, удачно, я не сочла, что поступаю дурно, оставляя деньги себе. Сэр Джон богат, и Мэри без них обошлась бы.

— Я заключаю, — вставил Блэк, — что леди Фаррен ничего не знала о финансовой стороне дела?

— Ничего, — подтвердила мисс Марш. — Деньги ее никогда не интересовали, а кроме того, она думала, что целиком находится на моем иждивении. Неужели сэр Джон собирается возбудить против меня дело, мистер Блэк? Если он его выиграет, а в этом сомнений нет, меня ждет нищета.

Блэк поскреб подбородок, делая вид, что размышляет.

— Не думаю, чтобы сэр Джон имел такое намерение, мисс Марш, — проговорил он. — Но он хотел бы знать правду о том, что произошло.

Мисс Марш откинулась на спинку своего инвалидного кресла. Ни надменной осанки, ни негнущейся спины, — она выглядела усталой и старой.

— Теперь, когда Мэри умерла, правда уже не может повредить ей, — сказала она. — Дело в том, мистер Блэк, что она вовсе не племянница мне. Я получала большие деньги за то, что взяла ее на воспитание. Деньги должны были перейти к ней, когда она достигнет совершеннолетия. Но я оставила их себе. Отец Мэри, с которым у меня было письменное соглашение, к тому времени уже умер. Здесь, в Швейцарии, никто ни о чем не знал. Так просто было сохранить все в тайне. Ничего дурного у меня и в мыслях не было.

«Вот так всегда, — подумал Блэк. — Подвергни мужчину или женщину соблазну — и они ему поддадутся. При этом у них и в мыслях нет ничего дурного».

— Понятно, — сказал он. — Что ж, мисс Марш, не будем вдаваться в подробности того, что вы совершили и как потратили деньги, предназначенные леди Фаррен. Интересует меня следующее: если она не ваша племянница, то кто же она?

— Она единственная дочь некоего мистера Генри Уорнера. Вот все, что мне известно. Он не оставлял мне своего адреса, не говорил, где живет. Мне известен был только адрес его банкиров и филиала в Лондоне. Оттуда я получила четыре раза определенную сумму. Как только я взяла Мэри на свое попечение, мистер Уорнер отбыл в Канаду и умер там пять лет спустя.

Банк уведомил меня о его смерти, а поскольку больше никаких известий я не получала, то сочла безопасным распорядиться деньгами по своему усмотрению.

Блэк записал себе в блокнот имя Генри Уорнера, и мисс Марш дала ему адрес банка.

— Мистер Уорнер не был вашим близким знакомым? — спросил Блэк.

— О, нет. Я видела его всего дважды. В первый раз — когда я откликнулась на его объявление с номером абонементного ящика, где сообщалось, что требуется кто-то, кто на неопределенный срок возьмет на себя заботы о некрепкого здоровья девочке. В ту пору я была очень бедна и только что потеряла место гувернантки в английской семье, которая возвращалась в Англию.

В школу устраиваться мне не хотелось, и объявление это явилось настоящим подарком, особенно если принять во внимание щедрость суммы, которую отец собирался выплачивать за содержание девочки. Я поняла, что смогу отныне жить так, как, откровенно говоря, никогда не жила. Вряд ли вы станете осуждать меня за это.

К ней в какой-то степени возвращалась былая самоуверенность. Она бросила зоркий взгляд на Блэка.

— Я не осуждаю вас, — отозвался он. — Расскажите мне еще о Генри Уорнере.

— Я мало что могу рассказать. Он почти не интересовался мною и моей жизнью. Главное, на что он сделал упор, — Мэри останется со мной навсегда, он не имеет намерения забрать ее когда-либо к себе или переписываться с нею. Он уезжает в Канаду, объявил он, и разрывает все прежние связи. Мне предоставляется воспитывать его дочь как мне заблагорассудится. Иными словами, он умывает руки.

— Бездушный тип? — вставил Блэк.

— Не то что бездушный. У него был озабоченный, замученный вид, как будто бремя ответственности за девочку оказалось ему не под силу. Жены его, видимо, не было в живых. Я спросила, что он имел в виду, говоря «некрепкого здоровья», мне не приходилось ухаживать за больными, и меня не прельщала перспектива очутиться с хворым ребенком на руках.

Он объяснил, что некрепкая не в физическом отношении. Несколько месяцев назад она стала свидетельницей страшной железнодорожной катастрофы и в результате шока потеряла память.

Во всех прочих отношениях она совершенно нормальна и разумна. Только не помнит ничего, что было раньше, до испытанного потрясения. Не помнит даже, что он ее отец. Поэтому-то он и хочет, сказал он, чтобы она начала новую жизнь в другой стране.

Блэк сделал пометки у себя в блокноте. Дело начинало приобретать какие-то очертания.

— Стало быть, вы согласились рискнуть — принять на себя пожизненные заботы о девочке, которая перенесла душевное потрясение? — спросил он.

Он не хотел, чтобы вопрос прозвучал саркастически, но мисс Марш уловила скрытую насмешку и покраснела.

— Я привыкла преподавать, иметь дело с детьми, — возразила она, — а кроме того, я ценю независимость. Я приняла предложение мистера Уорнера, но при условии, если девочка будет симпатична мне, а я ей. На вторую нашу встречу он пришел с Мэри. Невозможно было сразу не полюбить ее. Прелестное личико, большие глаза, мягкая приветливая манера. Она показалась мне совершенно нормальной, только немного инфантильной. Я поболтала с ней, спросила, не хочет ли она погостить у меня, она ответила, что хочет, и самым доверчивым образом вложила свою руку в мою. Я тут же дала согласие мистеру Уорнеру, и сделка состоялась. Он оставил Мэри у меня в тот же вечер, и больше мы его никогда не видели. Нетрудно было внушить девочке, что она моя племянница, ведь она не помнила ничего о прежней жизни и все о себе принимала на веру. Все прошло гладко.

— И с того дня память к ней ни разу не возвращалась, мисс Марш?

— Ни разу. Жизнь началась для нее в тот момент, когда отец передал ее мне в гостинице в Лозанне, да и, по правде говоря, для меня тоже. Я не могла бы любить ее сильнее, будь она и вправду моей племянницей.

Блэк проглядел свои записи и сунул блокнот в карман.

— Значит, вы не знаете о ней ничего помимо того, что она дочь некоего мистера Генри Уорнера?

— Ровно ничего.

— Она была просто маленькая пятилетняя девочка, потерявшая память.

— Пятнадцатилетняя, — поправила мисс Марш.

— То есть как? — переспросил Блэк.

Мисс Марш снова покраснела.

— Я и забыла, — сказала она. — Я ввела вас в заблуждение. Я привыкла уверять Мэри и всех других людей в том, что удочерила племянницу, когда той было пять лет. Так было гораздо проще для меня и для Мэри тоже, ведь она не помнила о себе ровно ничего до того дня, как стала жить у меня. На самом деле ей было пятнадцать. Теперь вы поймете, почему у меня нет домашних и никаких вообще детских фотографий Мэри.

— Теперь понимаю, — проговорил Блэк. — Что ж, должен поблагодарить вас, мисс Марш, вы мне очень помогли. Вряд ли сэр Джон поднимет вопрос о деньгах, ну а ваш рассказ я буду пока считать сугубо конфиденциальным. Что мне требуется узнать сейчас — это где жила леди Фаррен — Мэри Уорнер — первые пятнадцать лет своей жизни и как она их прожила. А вдруг это имеет какое-то отношение к самоубийству.

Мисс Марш позвонила компаньонке и велела проводить Блэка. Она еще не вполне обрела присущее ей самообладание.

— Мне всегда казалось странным одно обстоятельство, — добавила она. — По-моему, отец ее, Генри Уорнер, говорил неправду. Мэри не проявляла ни малейшего страха перед поездами, и, сколько я ни расспрашивала разных людей, никто не слыхал о какой-нибудь серьезной катастрофе на железной дороге в Англии да, собственно, и где бы то ни было в месяцы, предшествующие появлению у меня Мэри.

Блэк вернулся в Лондон, но не дал о себе знать сэру Джону, так как почел за лучшее подождать каких-нибудь более определенных результатов.

Ему показалось лишним открывать сэру Джону глаза на мисс Марш и обман с удочерением. Это еще больше расстроило бы сэра Джона, к тому же сам по себе этот факт, сделайся он вдруг известен его жене, едва ли вынудил бы ее к самоубийству.

Гораздо заманчивее было предположить, что леди Фаррен испытала потрясение, которое в мгновение ока рассеяло туман, окутывавший ее мозг в течение девятнадцати лет.

Задачей Блэка и было выяснить, что это было за потрясение. Очутившись в Лондоне, он первым делом направился в отделение банка, где имелся счет у Генри Уорнера. Блэк повидался с управляющим и объяснил свою миссию.

Выяснилось, что Генри Уорнер действительно переехал в Канаду, где женился вторично и впоследствии умер. Вдова прислала им письмо и попросила закрыть счет в Англии. Управляющий не слыхал, были ли у Генри Уорнера в Канаде дети, не знал также адреса вдовы. Первая жена Генри Уорнера умерла задолго до его переезда. Да, управляющий знал, что оставалась дочь от первого брака. Ее удочерила некая мисс Марш, проживающая в Швейцарии. Ей регулярно выплачивались деньги, но выплата прекратилась, когда Генри Уорнер женился во второй раз. Единственной положительной информацией, полученной от управляющего, которая могла оказаться полезной, был старый адрес Генри Уорнера. А также деталь, которую Генри Уорнер утаил от мисс Марш, — что он духовное лицо и в ту пору, когда мисс Марш взяла к себе его дочь, был викарием[53] церкви Всех Святых в приходе Лонг Коммон, Гемпшир.

Блэк ехал в Гемпшир, испытывая приятные предчувствия. Ему всегда становилось весело, когда узлы начинали распутываться. Это напоминало ему детство и игру в прятки. Любовь к неожиданностям в первую очередь и заставила его выбрать профессию сыщика, и он никогда не пожалел о своем выборе.

Он старался избежать предвзятости, но в данном случае трудно было не заподозрить в достопочтенном Генри Уорнере главного злодея в этой драме. Внезапно отдать психически нездоровую дочь совершенно чужой женщине, за границу, а затем прервать с ней всякую связь и уехать в Канаду — такое поведение казалось особенно бессердечным в священнике.

Тут пахло скандалом, и, если запах в Лонг Коммон еще не выветрился спустя девятнадцать лет, нетрудно будет разнюхать, в чем скандал заключался.

Блэк остановился в местной гостинице, сделал вид, будто занимается описанием старинных церквей в Гемпшире, и, пользуясь тем же предлогом, написал вежливую записку теперешнему приходскому священнику, испрашивая разрешения зайти к нему.

Разрешение было даровано, и викарий, молодой человек, страстно увлеченный архитектурой, показал ему все закоулки церкви, от нефа до колокольни, и посвятил во все тонкости резьбы XV века.

Блэк вежливо слушал и помалкивал, скрывая свое невежество, а под конец незаметно свел разговор на предшественников викария.

К сожалению, нынешний викарий жил в Лонг Коммон всего шесть лет и мало что знал об Уорнере, чей преемник перебрался потом в Халл, но слышал, что Уорнер исполнял здесь должность священника двенадцать лет и жена у него похоронена на церковном кладбище.

Блэк осмотрел могилу и обратил внимание на надпись: «Эмили Мэри, возлюбленная супруга Генри Уорнера, покоящаяся отныне в объятиях Иисуса».

Отметил он также дату смерти. Мэри, ее дочери, было тогда, должно быть, десять лет. Да, викарий слыхал, что Уорнер в большой спешке покинул приход и, кажется, переехал в Канаду. В деревне его, вероятно, многие помнят, в особенности старики. Быть может, здешний садовник помнит лучше других. Он служит при всех приходских священниках по очереди уже тридцать лет.

Насколько ему, викарию, известно, Уорнер не был ни историком, ни коллекционером и строительством церквей не интересовался.

Если мистеру Блэку угодно будет зайти к нему домой, то у него найдется много книг по истории Лонг Коммон.

Мистер Блэк принес свои извинения и откланялся. Он выудил из викария все, что хотел. Он чувствовал, что вечер, проведенный в баре гостиницы, где он остановился, принесет куда больше пользы. И оказался прав.

Он больше ничего не узнал про резьбу XV века, но зато довольно много услыхал про достопочтенного Генри Уорнера.

Викария в приходе уважали, но не слишком любили по причине его жестких принципов и нетерпимости. Он был не тот человек, к кому прихожане обращаются в беде: склонен обличать чаще, чем утешать. Ни разу он не зашел в бар при гостинице, ни разу по-дружески не пообщался с простым людом.

Известно было, что у него имеются личные средства и он не зависит от доходов, которые ему дает место викария. Он любил, когда его приглашали в немногочисленные богатые дома прихода, так как придавал значение положению в обществе, но и там он не пользовался симпатией.

Короче говоря, достопочтенный Генри Уорнер был нетерпимым, узколобым снобом, а такое сочетание человеческих качеств не украшает викария. Жену его, напротив, все очень любили и единодушно оплакивали, когда она умерла после операции раковой опухоли. Приятная, внимательная к людям, добросердечная была женщина, и маленькая дочка пошла в нее.

Очень ли горевала девочка после смерти матери?

Никто не помнил. Пожалуй, не очень. Она уехала в школу и домой наезжала только в каникулы. Кое-кто помнил, как она каталась по окрестностям на велосипеде, хорошенькая такая, приветливая. Садовник с женой — те оба, семейной парой, служили у достопочтенного Генри Уорнера, садовник и сейчас работает в доме приходского священника. Старина Харрис. Нет, он не бывает в баре по вечерам. Он член общества трезвости. Живет в домике неподалеку от церкви. Нет, жена у него умерла. Он живет с замужней дочерью. Большой любитель выращивать розы, каждый год получает призы на местной цветочной выставке.

Блэк допил кружку пива и удалился. Вечер был еще ранний. Он сбросил личину описателя старинных гемпширских церквей и принял роль коллекционера гемпширских роз. Старого Харриса он застал в саду, тот курил трубку. Вдоль изгороди росли ряды роз. Блэк остановился полюбоваться ими. Завязался разговор.

Понадобился чуть не целый час, чтобы перевести его с роз на прежних викариев, с прежних викариев на Уорнера, с Уорнера на миссис Уорнер, а с миссис Уорнер на Мэри Уорнер. В конце концов перед Блэком развернулась вся картина, но в ней не было ничего нового. Повторение той же истории, которую он слышал в деревне.

Достопочтенный Уорнер был человек суровый, слова приветливого не дождешься, на похвалы скуп. Садом не интересовался. Чванливый, надутый, но, чуть что не так, — в пух и прах готов тебя разнести. Вот женушка у него была совсем другая. Такая жалость — умерла. Мисс Мэри тоже была приятная девочка. Жена садовника души не чаяла в мисс Мэри. Вот уж ничуть не надутая и не спесивая.

— Наверное, достопочтенный Уорнер отказался от прихода, потому что ему было одиноко после смерти миссис Уорнер? — спросил Блэк, протягивая Харрису сигареты.

— И вовсе не потому. А из-за здоровья мисс Мэри, когда ей велели жить за границей после тяжелого ревматизма. Вот они и уехали в Канаду, и больше мы о них не слыхали.

— Ревматизм? — повторил Блэк. — Неприятная штука.

— Но здешние постели тут ни при чем, — продолжал старый садовник, — моя жена все проветривала, обо всем заботилась, как и при жизни миссис Уорнер. Нет, мисс Мэри заболела в школе. Помню, я еще сказал жене, мол, викарию надо бы в суд подать на тамошних учителей за недогляд. Девочка чуть не умерла.

Блэк потрогал лепестки розы, сорванной для него садовником, и аккуратно всунул ее в петлицу.

— Отчего же викарий не подал в суд на школу? — спросил он.

— А мы не знаем — подал или нет, он нам не докладывал. Велел только упаковать вещи мисс Мэри и отослать в Корнуолл по адресу, который дал, а потом упаковать также и его вещи и одеть чехлами мебель, и не успели мы оглянуться, как приехал громадный фургон, мебель забрали и увезли не то на склад, не то на продажу. Мы слыхали потом, что мебель продали, а викарий отказался от прихода и они перебрались в Канаду. Моя жена очень беспокоилась о мисс Мэри: ни словечка мы больше не получали ни от нее, ни от викария, а ведь столько лет у них прослужили.

Блэк согласился с тем, что им отплатили черной неблагодарностью.

— Так, значит, школа была в Корнуолле? — заметил он. — Там ревматизм немудрено подхватить — очень сырая местность.

— Да нет, сэр, — поправил его старый садовник. — Мисс Мэри поехала в Корнуолл на излечение. Карнлит, так, кажется, называлось местечко. А в школе она училась в Хайте, в графстве Кент.

— И у меня дочка в школе неподалеку от Хайта, — с легкостью соврал Блэк. — Надеюсь, это не там. Как называлась школа мисс Мэри?

— Не могу вам сказать, сэр, — Харрис покачал головой, — давно это было. Но, помнится, мисс Мэри рассказывала, что местечко красивое, прямо на берегу моря, очень ей там было хорошо, спортом нравилось заниматься.

— Вот что, — протянул Блэк, — значит, не то место. Дочкина школа далеко от моря. Забавно, как люди вечно все перепутают. Как раз сегодня вечером в деревне поминали мистера Уорнера… вот ведь как бывает — стоит услышать чье-нибудь имя, тут же услышишь его опять… и кто-то сказал, мол, в Канаду они уехали потому, что дочка сильно пострадала в железнодорожной катастрофе.

Харрис с презрением засмеялся.

— Эти пьяницы чего только не наговорят, когда пива надуются. Железнодорожная катастрофа — ишь чего придумали. Да вся деревня в то время знала, что у нее ревматизм. Викарий чуть не рехнулся с расстройства, когда его вдруг в школу вызвали. Никогда не видал, чтобы человек так с ума сходил. Чего скрывать, мы с женой до той поры и не думали, чтоб он так мисс Мэри любил. Обыкновенно он и внимания ей не уделял, так мы считали. Она материна дочка была. Но тут на нем лица не было, когда он воротился из поездки, и он сказал моей жене, что бог покарает директора школы за преступное небрежение. Так и сказал: преступное небрежение.

— А может, у него совесть была неспокойна, — предположил Блэк, — вот он и обвинял в небрежности школу, потому что в глубине души винил себя?

— Может, и так, — согласился Харрис, — может, и так. Он завсегда виноватых искал.

Блэк решил, что теперь самое время перейти от Уорнера обратно к розам. Он задержался еще минут на пять, записал несколько сортов роз, которые рекомендуется сажать любителям вроде него, желающим быстрых результатов, попрощался и вернулся в гостиницу. Он выспался и сел на первый утренний поезд в Лондон. Раздобыть еще какие-то сведения в Лонг Коммон он не рассчитывал. В тот же день он отправился поездом в Хайт. На сей раз он не стал беспокоить местного священника, а обратился к управляющей гостиницей.

— Я ищу тут, на побережье, подходящую школу для моей дочери, — сказал он. — Говорят, в здешних краях есть недурные школы. Может, вы мне посоветуете какую-нибудь из них?

— Охотно, — ответила управляющая, — в Хайте имеются две отличные школы. Одна принадлежит мисс Брэддок и расположена на вершине холма, ну а другая, конечно, Сент-Биз, школа с совместным обучением, стоит прямо на берегу. У нас в гостинице обычно останавливаются родители тех детей, которые учатся в Сент-Биз.

— С совместным обучением? — переспросил Блэк. — И там всегда так было?

— Со дня основания, уже тридцать лет, — отвечала управляющая. — Мистер и миссис Джонсон по-прежнему во главе, хотя, конечно, уже немолоды. Дело там поставлено очень хорошо, атмосфера безукоризненная. Я знаю, у некоторых людей есть предубеждение против школ с совместным обучением, будто бы девочки от этого делаются мужеподобными, а мальчики женственными, но я сама ничего подобного не замечала. Дети как дети, выглядят веселыми, и к тому же их там держат только до пятнадцати. Если хотите, я могу устроить вам свидание с мистером или миссис Джонсон. Я их хорошо знаю.

Блэк заподозрил, что она получает комиссионные за учеников, которых поставляет для школы.

— Большое спасибо, — ответил он, — я буду вам очень признателен.

Встреча была назначена на следующее утро в половине двенадцатого.

Блэка удивило, что в Сент-Биз обучение совместное. Он не ожидал от достопочтенного Генри Уорнера такой широты взглядов. И, однако, судя по описанию, данному стариком Харрисом, речь шла именно о Сент-Биз. Школа глядела на море, вид был прекрасный. Вторая же школа, принадлежавшая мисс Брэддок, скрывалась за холмом в верхней части города, обзора из нее никакого не было, спортивных площадок не имелось. Блэк удостоверился в этом собственными глазами, осмотрев школы снаружи прежде, чем отправиться на свидание с директором.

Пока, поднявшись по ступеням, он ждал у дверей, до него доносился запах вощеного линолеума, чисто вымытых полов и мебельной протирки. Открывшая ему горничная провела его в большой кабинет по правую сторону холла.

Пожилой лысый человек в роговых очках, расплываясь в улыбке, поднялся с кресла и приветствовал его.

— Рад познакомиться с вами, мистер Блэк. Стало быть, вы ищете школу для своей дочери? Хочу надеяться, вы уйдете в уверенности, что нашли ее.

Мистер Блэк определил его для себя одним словом: «коммерсант». Вслух же принялся плести небылицы про дочь Филлис, которая как раз достигла трудного возраста.

— Трудного? — переспросил мистер Джонсон. — Стало быть, Сент-Биз создан для Филлис. У нас нет трудных детей. Все лишнее, наносное стирается. Мы гордимся нашими веселыми здоровыми мальчиками и девочками. Пойдемте, поглядите на них.

Он хлопнул Блэка по спине и повел осматривать школу. Блэка школы не интересовали, ни совместные, ни раздельные, интересовал его только ревматизм Мэри Уорнер девятнадцатилетней давности. Но он обладал терпением и дал отвести себя в каждый класс, в каждый дортуар (девочки и мальчики размещались в разных крылах здания), в гимнастический зал, плавательный бассейн, лекционный зал, на спортивные площадки и, под конец, в кухню.

После чего мистер Джонсон с победоносным видом привел его назад, в свой кабинет.

— Ну как, мистер Блэк? — провозгласил директор, глаза его за стеклами роговых очков сияли. — Достойны ли мы, по-вашему, принять Филлис?

Блэк откинулся на спинку стула и сложил руки на груди — олицетворение любящего отца.

— Школа великолепна, — начал он, — но должен сказать, нам приходится думать о здоровье Филлис. Она не очень-то крепкая девочка, легко простужается. Я вот сомневаюсь, не слишком ли резкий здесь воздух.

Мистер Джонсон расхохотался и, выдвинув ящик стола, достал книгу.

— Мой дорогой мистер Блэк, — сказал он. — Сент-Биз занимает одно из первых мест среди школ Англии по состоянию здоровья детей. Скажем, ребенок простудился. Немедленно его или ее изолируют. Простуда не распространяется. Зимой по заведенному порядку нос и горло учащимся профилактически орошают. В летние месяцы дети делают упражнения для легких перед открытым окном. Уже пять лет у нас ни разу не было эпидемии гриппа. Один случай кори два года назад. Один случай коклюша три года назад. У меня тут список болезней, перенесенных учащимися за многие-многие годы, и список этот я с гордостью могу продемонстрировать любому из родителей.

Он протянул книгу мистеру Блэку, и тот взял ее с видимым удовольствием. Именно этого свидетельства он жаждал.

— Поразительно, — проговорил он, переворачивая страницы. — Разумеется, таким превосходным результатам способствуют современные методы гигиены. Несколько лет назад такого отчета быть не могло.

— Так было всегда, — возразил мистер Джонсон, вставая и протягивая руку к следующему тому на полке. — Выбирайте любой год по своему усмотрению. Вам меня не уличить.

Без всяких околичностей Блэк назвал год, когда Мэри Уорнер была взята отцом из школы.

Мистер Джонсон провел рукой по корешкам стоявших томов и достал требуемый год. Блэк стал листать книгу, отыскивая упоминание о ревматизме. Перечислялись простуды, перелом ноги, заболевание краснухой, растянутая лодыжка, воспаление среднего уха, но интересовавшего его случая не было.

— А ревматизм у вас когда-нибудь бывал? — поинтересовался он. — Моя жена особенно боится, как бы Филлис не заболела ревматизмом.

— Никогда, — твердо заявил мистер Джонсон. — Мы проявляем крайнюю заботливость. После занятий спортом детям полагается досуха растираться, постельное белье и одежду у нас тщательно проветривают.

Блэк захлопнул книгу. Он решил действовать напрямик.

— Мне нравится все, что я здесь вижу, — сказал он, — но, пожалуй, я буду с вами откровенен. Моей жене кто-то дал список школ, ваша в том числе, но жена сразу ее вычеркнула потому, что вспомнила, как много лет назад знакомая предупреждала ее против Сент-Биз. У этой знакомой был знакомый… знаете, как бывает… короче говоря, тот знакомый вынужден был забрать дочь из вашей школы и даже собирался подать на Сент-Биз в суд за преступную небрежность.

Улыбка сошла с лица мистера Джонсона. Глаза за стеклами очков сузились.

— Буду весьма обязан, если вы откроете мне фамилию того знакомого, — произнес он холодно.

— Само собой разумеется, — отозвался Блэк. — Знакомый этот впоследствии уехал из Англии в Канаду. Он был священник. Достопочтенный Генри Уорнер, так его звали.

Очки не скрыли промелькнувшей настороженности в глазах мистера Джонсона. Он облизнул губы.

— Достопочтенный Генри Уорнер… — пробормотал он, — дайте-ка припомнить.

Он откинулся на спинку стула и сделал вид, что задумался. Блэк, привычный к уверткам, понял, что директор Сент-Биз усердно соображает, оттягивая время.

— Преступная небрежность, — повторил Блэк. — Он употребил именно эти слова, мистер Джонсон. И, представьте, какое совпадение: на днях я встретил родственницу Уорнера и она как раз заговорила об этой истории. Оказывается, Мэри Уорнер чуть не умерла.

Мистер Джонсон снял очки и принялся медленно протирать их. Выражение его лица резко изменилось. Приторный администратор уступил место практичному дельцу.

— Вам эта история известна, очевидно, лишь с точки зрения родственников, — проговорил он. — Преступная небрежность была проявлена исключительно отцом, Генри Уорнером, но не нами.

Блэк пожал плечами.

— Кому прикажете верить? — пробормотал он. Реплика была рассчитана на то, чтобы раззадорить директора.

— Кому верить? — завопил мистер Джонсон, окончательно отбросив напускное добродушие и стуча ладонью по столу. — Я утверждаю со всей ответственностью, что случай с Мэри Уорнер особый, единственный, какого никогда не бывало ни до, ни после.

Мы тогда проявляли чрезвычайную бдительность. И проявляем бдительность сейчас. Я объяснял отцу: то, что произошло с Мэри, наверняка произошло во время каникул, а никоим образом не в школе. Он не поверил мне, утверждал, будто повинны наши мальчики из-за отсутствия надзора. Я вызвал по очереди всех мальчиков старше определенного возраста сюда, к себе, и учинил допрос с глазу на глаз. Мои мальчики говорили правду. Их вины тут не было. Пытаться выяснить что-либо у самой девочки было бесполезно, она не понимала, о чем идет речь и что мы хотим у нее узнать. Едва ли нужно говорить, мистер Блэк, каким ударом явилась эта история для нас с женой и для всего персонала школы. Слава богу, она была заглажена и, как мы надеялись, забыта.

Лицо его выглядело усталым и напряженным. История эта, возможно, и была заглажена, но явно не была забыта директором.

— И что дальше? — спросил Блэк. — Уорнер пожелал забрать свою дочь?

— Он пожелал? — повторил мистер Джонсон. — Прошу прощения, это мы пожелали, чтобы он ее забрал. Как могли мы держать у себя Мэри Уорнер, когда выяснилось, что она на пятом месяце беременности?

Кусочки головоломки подбирались весьма удачно. Удивительно, подумал Блэк, как они сами подвертываются под руку, стоит сосредоточиться на работе. Выявлять правду, используя людскую ложь, способ весьма продуктивный. Сперва мисс Марш, — пришлось пробить ее железный панцирь. Достопочтенный Генри Уорнер тоже изо всех сил постарался навести туману. Тут — железнодорожная катастрофа, там — ревматизм. Бедняга, вот, наверное, удар для него был! Неудивительно, что спровадил дочку в Корнуолл, чтобы скрыть грех, запер дом в приходе и покинул эти края.

Но какая все-таки черствость — бросить дочь после того, как концы спрятаны в воду. Потеря-то памяти, скорее всего, подлинная. Что же ее вызвало? Стал ли мир детства кошмаром для четырнадцатилетней школьницы и тогда вмешалась природа и милосердно вычеркнула из ее памяти все, что произошло?

У Блэка создалось именно такое впечатление. Но работник он был добросовестный, за расследование ему хорошо платили, и он не собирался являться к клиенту с незаконченным отчетом. Он должен довести дело до конца. Карнлит — вот место, куда Мэри Уорнер была отправлена на излечение мнимого ревматизма. Блэк решил ехать туда.

Фирма, на которую он работал, снабдила его машиной, и Блэк пустился в путь. Ему пришло в голову, что небесполезно было бы еще разок потолковать со стариком Харрисом, и, поскольку Лонг Коммон лежал по дороге на юго-запад, он сделал там остановку; с собой он в качестве предлога вез садовнику небольшой розовый куст, который приобрел дорогой у какого-то огородника. Он собирался выдать его за экземпляр из собственного сада и преподнести в качестве небольшой платы за совет, данный в прошлый раз.

Блэк затормозил у дома садовника в полдень, когда старик, по его расчетам, должен был обедать.

Ему не повезло, Харриса дома не оказалось. Старик уехал на цветочную выставку в Элтон. Его замужняя дочь подошла к двери с ребенком на руках. Она не представляла себе, когда отец вернется. На вид она была милая и приветливая. Блэк раскурил сигарету, отдал ей розовый куст и выразил восхищение малышом.

— У меня дома такой же, — сказал он, со свойственной ему легкостью входя в новую роль.

— Правда, сэр? У меня еще двое, Рой младший.

Они поболтали о детях, пока Блэк курил.

— Передайте вашему отцу: я съездил в Хайт денька два назад, — сообщил он, — навестил свою дочку, она учится там в школе. И, как ни странно, познакомился с директором Сент-Биз, где училась Мэри Уорнер. Ваш отец прошлый раз рассказал мне про школу, про то, как сердился на них викарий, когда дочь у него заболела ревматизмом… Так вот, директор хорошо помнит мисс Уорнер. Он утверждает (а уж сколько лет прошло!), будто то был вовсе не ревматизм, а девочка подхватила какой-то вирус дома.

— Вот оно как? — отозвалась молодая женщина. — Понятно, надо же ему как-то заступиться за школу. Да, так она и называлась, Сент-Биз. Мы примерно одних лет были, и, когда она жила дома, она давала мне покататься на своем велосипеде. Уж такое было для меня удовольствие!

— Поприветливее, выходит, своего папаши, — подхватил Блэк. — Ваш отец, кажется, его недолюбливал.

Женщина засмеялась.

— Да, — ответила она, — боюсь, у нас все были о нем неважного мнения, хотя, смею думать, человек он был достойный. Мисс Мэри — та была душенька. Все ее любили.

— Наверное, вас огорчило, что она уехала в Корнуолл, а потом даже не заехала домой попрощаться.

— Да, и еще как! В толк не могла взять, в чем дело. Я ей писала туда, но ответа так и не получила. Очень мне было обидно, да и маме тоже. Совсем не похоже на мисс Мэри.

Блэк подергал кисточку на туфельке у малыша: тот уже морщил личико, собираясь заплакать, и Блэк думал отвлечь его. Он не хотел, чтобы мать ушла в дом.

— Должно быть, скучно ей было одной в доме на каникулах, — заметил Блэк. — С вами, наверно, было не так одиноко.

— Не думаю, чтоб мисс Мэри чувствовала себя одиноко, — возразила молодая женщина. — Она была такая приветливая, с каждым поговорит — не то что надутый викарий. Мы так славно с ней играли — в индейцев и во всякое такое, знаете, чего только детишки не придумают.

— В кино, значит, с дружками не бегали?

— Нет, что вы. Мисс Мэри была не такая. Это теперь девчонки ужас какие стали, не находите? Будто они взрослые. Прямо гоняются за мужчинами.

— Ну уж кавалеры-то у вас, наверное, все-таки имелись?

— Да нет, сэр, право, нет. Мисс Мэри привыкла у себя в школе к мальчишкам. И потом, викарий не потерпел бы никаких кавалеров.

— Да, скорее всего. Так мисс Мэри его боялась?

— Нет, боялась — не скажу. А старалась не сердить.

— И домой, наверно, всегда засветло возвращалась?

— Уж конечно. Мисс Мэри как стемнеет, так из дому ни на шаг.

— Вот бы мне заставить свою дочь возвращаться пораньше, — заметил Блэк. — Летом она иной раз чуть не в одиннадцать является. Хорошо ли это? Особенно как начитаешься в газетах, какие случаи бывают.

— Да, ужас, правда? — подхватила дочь садовника.

— У вас-то тут местечко тихое, темных личностей небось не водится. Да и раньше вряд ли случались.

— Это так, — согласилась собеседница, — хотя, конечно, когда сборщики хмеля появляются, шумновато становится.

Блэк отбросил сигарету, она начала уже жечь пальцы.

— Сборщики хмеля?

— Да, сэр. Наша местность славится хмелем. Летом наезжают сборщики и раскидывают поблизости лагерь. Грубоватый народ — из лондонских трущоб.

— Как интересно. Я понятия не имел, что в Гемпшире выращивают хмель.

— Как же, сэр. У нас это давнишний промысел.

Блэк помахал цветком перед носом у малыша.

— Должно быть, вам с мисс Мэри и близко к ним подходить не полагалось, — сказал он.

Молодая женщина улыбнулась.

— Не полагалось, да мы не слушались, — призналась она. — Уж и задали бы нам взбучку, если б узнали. Помню, как-то раз… Что, мой маленький? Баиньки пора? Сонный совсем…

— Вы сказали «как-то раз»… — напомнил Блэк.

— Ах да, про сборщиков. Как-то раз мы удрали к ним после ужина… мы с одной семьей подружились… а у них вроде справляли чей-то день рождения… так они нам дали с мисс Мэри пива выпить. Мы его в жизни не пробовали и прямо запьянели.

Мисс Мэри еще пьяней меня была, она мне потом признавалась, что ничегошеньки не помнит, что вокруг происходило. Мы сидели у палаток, ну, где они жили, а после уж, когда домой добрались, в голове у нас так и кружилось, мы прямо перетрусили. Я потом частенько думала: а что бы викарий сказал, когда б узнал про это, да и мой папаша тоже? Я бы трепку получила, а мисс Мэри нагоняй.

— И поделом, — заметил Блэк. — По скольку же лет вам тогда было?

— Ну, мне тринадцать, а мисс Мэри исполнилось четырнадцать. Это было в последний раз, что она приезжала на каникулы. Бедная мисс Мэри. Я нередко вспоминаю про нее. Что-то с ней сталось? Вышла, конечно, в Канаде замуж. Говорят, красивая страна.

— Да, по всем отзывам, место чудесное. Что ж, хватит мне тут стоять и сплетничать. Не забудьте передать отцу розу. И укладывайте поскорее сынишку, пока он у вас на руках не заснул.

— Непременно, сэр, до свиданья, спасибо вам.

«Напротив, тебе спасибо», — подумал Блэк. Не зря он сюда заехал. Толку от дочки старика Харриса оказалось больше, чем от него самого. Сборщики хмеля и пиво. Почему бы нет? Как выразился бы мистер Джонсон из Сент-Биз, факты не оставляют места для сомнения. И время совпадает. Мальчики из Сент-Биз ни при чем. Но история достаточно скверная.

Блэк отпустил сцепление и двинулся через весь Лонг Коммон на запад. Он чувствовал, что очень важно выяснить, на каком этапе Мэри Уорнер потеряла память. Ясно, что на празднике у сборщиков хмеля она не помнила ничего, что с ней произошло. Головокружение, провал в сознании — и торопливое бегство домой двух девчонок, со страхом ожидающих, что обнаружится их отсутствие.

Мистер Джонсон в пылу защиты своей школы обронил, что Мэри Уорнер, безусловно, находилась в полном неведении относительно своего состояния.

Когда школьная медицинская сестра сделала ужасное открытие и стала осыпать упреками Мэри Уорнер, девочка была ошеломлена. Она думала, та сошла с ума. «Что вы хотите сказать? — спрашивала Мэри. — Я ведь еще не взрослая и не замужем. Вы хотите сказать, что я как дева Мария?» У нее не было ни малейшего представления об отношениях полов.

Школьный врач посоветовал не мучить девочку дальнейшими расспросами. Послали за отцом. И Мэри Уорнер увезли. На том для мистера Джонсона и остального персонала история и закончилась.

Любопытно, думал Блэк, что сказал викарий дочери. Он подозревал, что отец допрашивал несчастную девочку до тех пор, пока у нее не началось воспаление мозга. Такое потрясение вполне могло сделать любого ребенка душевнобольным на всю жизнь. Быть может, он найдет разгадку в Карнлите. Трудность заключалась в том, что Блэк хорошенько сам не знал, в чем должны состоять поиски. Достопочтенный Уорнер наверняка представился под вымышленной фамилией.

Карнлит оказался небольшим рыбачьим портом на южном побережье. Очевидно, он разросся за прошедшие девятнадцать лет: в нем имелись три или четыре довольно большие гостиницы, порядочное количество богатых домов, и было очевидно, что у населения нынче на первом месте уже не ловля рыбы, а ловля туристов.

Семейство Блэка, Филлис и сынишка, вернулись назад в свою мифическую страну — туда, откуда возникли. Теперь Блэк изображал молодожена, чья восемнадцатилетняя жена ожидает первенца. Блэк сомневался в правильности избранной линии, когда начал разузнавать про частные лечебницы. Но расспросы его увенчались успехом. В Карнлите действительно имелась частная лечебница, занимавшаяся исключительно родами. Называлась она Приморская. И стояла на краю отвесных скал, прямо над гаванью.

Он припарковал машину у стены лечебницы, вышел и, подойдя к главному входу, нажал звонок. Он выразил желание видеть старшую сестру. Да, он хочет заранее снять палату для будущих родов.

Его провели в комнату старшей сестры. Она оказалась низенькой веселой толстухой, и он почувствовал уверенность, что свою мифическую жену Перл (так в порыве вдохновения он решил ее назвать) он спокойно препоручит умелым заботам этой женщины.

— И когда ожидается счастливое событие?

Не местная корнуолка, а жизнерадостная громкоголосая жительница Лондона. Блэк сразу почувствовал себя в своей тарелке.

— В мае, — ответил он. — Жена-то сейчас у своих, а я вот решил съездить сам по себе. Вбила себе в голову, что событие должно совершиться у моря, а поскольку мы тут провели медовый месяц, она к вашему городку питает сентиментальные чувства. Да и я тоже.

Блэк состроил, как он рассчитывал, глуповатую улыбку будущего папаши.

Но толстуху это не устрашило, она, должно быть, и не таких дураков видала.

— Ну и правильно, мистер Блэк, — сказала она, — потянуло, значит, на место преступления? — И она громко расхохоталась. — Не все мои пациентки любят оглядываться назад. И сколько таких — вы себе не представляете.

Блэк предложил сестре сигарету. Она взяла и с удовольствием затянулась.

— Надеюсь, вы не разобьете моих иллюзий? — проговорил он.

— Иллюзий? — переспросила сестра. — Иллюзий тут немного. Все выветриваются в родильной палате. Один катается, а другой потом саночки вози.

Блэк пожалел мифическую Перл.

— Ничего, — сказал он, — жена у меня не трусиха. Честно говоря, она много моложе меня. Только-только восемнадцать исполнилось, вот что меня беспокоит. Не слишком ли она молода, чтобы рожать, сестра?

— Что значит «слишком»? — сестра выпустила вверх струю дыма. — Чем моложе, тем лучше. Костяк еще не затвердел, и мышцы не такие жесткие. От немолодых — вот от кого голова болит. Являются сюда, когда им тридцать пять стукнуло, и воображают, будто на пикник приехали. Ну, мы им быстро мозги вправляем. Ваша жена много играет в теннис?

— Совсем не играет.

— Ей же лучше. А то у нас тут на прошлой неделе одна рожала — местная чемпионка по теннису, из Ньюки. До того мускулы жесткие — тридцать шесть часов мучилась. Мы с акушеркой к концу начисто вымотались.

— А она как?

— Что ей сделается — зашили, и все дела.

— Вам уже попадались восемнадцатилетние?

— И моложе бывали. Мы всех обслуживаем — от четырнадцати до сорока пяти. Но далеко не у всех был приятный медовый месяц. Хотите взглянуть на моих карапузов? Один мальчонка час назад родился, акушерка его обрабатывает, чтобы к матери отнести.

Блэк взял себя в руки и приготовился к тяжкому испытанию. Если старшая сестра после одной сигареты так откровенничает, то как же на нее подействуют две порции джина? Он понял, что должен пригласить ее пообедать. Он обошел с ней лечебницу, видел будущих матерей, видел нескольких, чьи иллюзии явно уже разлетелись в прах, и после того, как он произвел осмотр новорожденных, родильного отделения и прачечной, он дал себе зарок остаться бездетным.

Он выбрал палату для Перл с видом на море, определил срок в мае, даже внес задаток, а напоследок пригласил старшую пообедать.

— Очень любезно с вашей стороны, — отозвалась она, — с моим удовольствием. «Приют контрабандистов» с виду ресторанчик неказистый, но бар там лучший в Карнлите.

— Значит, «Приют контрабандистов», — заключил Блэк.

И они условились встретиться в семь вечера.

К половине десятого, после двух двойных порций джина, омара и бутылки шабли,[54] за которой последовал бренди, трудность состояла уже не в том, чтобы заставить старшую сестру разговориться, а чтобы заставить ее замолчать.

Она пустилась в описание тонкостей акушерского дела и обрушила на Блэка такое обилие подробностей, что у него голова буквально пошла кругом. Он сказал, что ей следует писать воспоминания. Она ответила, что напишет, когда уйдет на пенсию.

— Без упоминания фамилий, конечно, — добавил Блэк. — И не говорите мне, будто все ваши пациентки — замужние женщины, все равно не поверю.

Сестра пропустила первую порцию бренди.

— Я же вам говорила, к нам в Приморскую кто только не попадает. Но пусть вас это не пугает, за эти стены ничего не выходит.

— Я не из пугливых, — отозвался Блэк, — и моя Перл тоже.

Старшая сестра улыбнулась.

— Хорошо, вы такой разумный, — заметила она. — Жалко, что не все мужья такие. Меньше бы слез проливалось в Приморской. — Сестра с доверительным видом пригнулась поближе. — Вы бы ахнули, если б знали, сколько иные платят. Само собой, не такие парочки, как вы, венчанные по закону. А те, которые оступились. Приезжают сюда, чтобы разделаться со своей заботой, и делают вид, будто все у них по-честному, все хорошо и как надо. Но меня не обманешь. Я своим делом занимаюсь давно. Бывали у нас и титулованные дамочки, притворялись, будто простые. А мужья ихние думали, что они отдыхают себе на юге Франции. Как бы не так, они в это время в Приморской занимались совсем другим, на что и не рассчитывали.

Блэк заказал еще бренди.

— А что происходит с нежеланными детьми? — поинтересовался он.

— Ну, у меня есть кое-какие связи, — ответила старшая сестра. — В здешних краях найдется сколько угодно женщин, которые не откажутся от двадцати пяти шиллингов в неделю за ребенка, пока он не достигнет школьного возраста. Вопросов они не задают. Иной раз увидишь фото настоящей матери в газете. Покажешь акушерке, и мы с ней посмеемся в кулак. «Когда рожала, так не улыбалась», — скажешь. Да, ужо возьмусь я за воспоминания. Много чего интересного понапишу, нарасхват пойдут.

Сестра угостилась еще одной блэковской сигареткой.

— А все-таки беспокойно мне насчет возраста, — вставил он. — Какие у вас самые молодые были?

Старшая сестра задумалась, пуская дым в воздух.

— Шестнадцать — пятнадцать, — ответила она. — Да, одна была — еле пятнадцать исполнилось, если правильно помню. Печальный был случай. Давно это, правда, было.

— Расскажите-ка, — попросил Блэк.

Старшая отхлебнула бренди.

— Из состоятельной семьи была, — начала она, — отец готов был заплатить мне сколько ни попроси, да я не хапуга. Назвала я ему сумму по справедливости, а он уж так рад был взвалить дочку на мои плечи, что и сверх того дал. Она у нас пять месяцев прожила. Вообще-то так не полагается, но он заявил, что либо так, либо в исправительный дом, ну я и пожалела девчушку.

— Как же это приключилось? — перебил Блэк.

— Совместное обучение виной, так отец объяснял. Только я этой сказке не поверила. И вот ведь что удивительно — сама девчушка знать не знала, как это получилось. Обычно мне всю подноготную у моих пациенток удается вызнать, а от нее так ничего и не добилась. Отец — так она нам говорила — объявил, что это величайший позор для девушки, а ей непонятно почему, ведь ее отец священник и он во всех проповедях учит — то, что случилось с девой Марией, — самое прекрасное чудо на свете.

К столику подошел официант со счетом, но Блэк сделал знак подождать.

— Так, выходит, она думала, будто это сверхъестественные дела?

— Именно так и думала, — подтвердила сестра, — и сбить ее с этого было невозможно. Уж мы ей растолковали, что к чему, а она все равно не поверила. Акушерке она сказала, что, может, с другими и случаются всякие ужасы, но с ней ничего подобного не происходило. Ей, говорит, часто ангелы снятся, вот какой-нибудь ангел и явился к ней во сне, и отец, мол, еще первый признает, что был не прав, когда родится ребеночек: ведь он непременно будет новый мессия.[55] Поверите ли, слушаешь ее и жалость берет, так она была уверена. Она нам сказала, что детей любит и ни капельки не боится и одно ее смущает: достойна ли она быть его матерью, ведь она твердо знает — именно ему суждено спасти мир.

— Ужасная история, — заметил Блэк, заказывая кофе.

Старшая сестра делалась все человечнее и отзывчивее. И даже перестала причмокивать губами.

— Уж так мы с акушеркой к ней привязались, — продолжала она. — Да и невозможно было ее не полюбить, кроткая, как овечка. Мы и сами чуть не поверили в ее ангелов. Она напомнила нам, что дева Мария была еще годом моложе, когда родила Иисуса, и Иосиф тоже старался спрятать ее от людских глаз, стыдясь, что у нее ребенок.[56] «Вот увидите, — говорила она нам, — в ту ночь, когда родится мой мальчик, в небе будет большая звезда».[57] И так оно и вышло. Правда, то была просто Венера, но мы с сиделкой радовались, что звезда видна. Девочке полегче было, отвлекало от происходящего.

Старшая сестра допила кофе и посмотрела на часы.

— Пора, — сказала она, — у нас в восемь утра кесарево, выспаться надо.

— Сперва докончите историю, — остановил ее Блэк. — Чем она завершилась?

— Родился мальчишка, и я в жизни не видела картинки милее, когда эта крошка сидела на кровати со своим малышом на руках, точь-в-точь будто ей куклу подарили на день рождения. И уж такая довольная, прямо слов не находила. Знай повторяет «ах, сестра» да «ох, сестра». Знает бог, меня разжалобить трудно, но и меня чуть слеза не прошибла, и сиделку тоже.

Одно я вам могу сказать точно: кто ей это устроил, был рыжий. Помню, я сказала девчушке: «Ну, чистый Рыжик, вот он кто». И так мы все и звали его Рыжиком, и бедняжка тоже его так звала. А уж про то, как их потом разлучили, так и рассказывать неохота.

— Разлучили? — переспросил Блэк.

— Пришлось. Отец хотел увезти ее куда-то, чтоб начать новую жизнь, а с младенцем на руках какая новая жизнь, тем более она и сама еще дите была. Мы ее с Рыжиком продержали у себя четыре недели, и то лишку получилось — она успела накрепко к нему привязаться. Но так заранее было обговорено: отец заберет ее, а ребенка отдадим в какой-нибудь приют. Мы с акушеркой потолковали и решили, что единственный способ — сказать бедняжке, будто Рыжик ночью умер. Так мы и сделали. И тут все вышло еще хуже, чем мы думали. Она вся как побелеет да как закричит… До самой смерти, наверно, у меня в ушах будет стоять тот крик. Жуткий, пронзительный, странный такой. После того потеряла она сознание, и так надолго, что мы думали, так и помрет и в себя не придет. Доктора позвали, а обыкновенно мы сами пациенток выхаживаем, и доктор сказал, что все это чудовищно и что она от потрясения может помешаться. В конце концов она пришла в себя. Но что бы вы думали? У нее начисто память отшибло. Не узнавала нас, родного отца, вообще никого. И не помнила ничего, что с нею случилось. Память как умерла. А так-то она была здорова и во всем остальном нормальная. Доктор тогда сказал, что это самое милосердное, что могло произойти. Но уж коли память вдруг вернется, так он сказал, то тут для бедной девчушки начнется ад.

Блэк подозвал официанта и расплатился.

— Жаль, конечно, что вечер наш закончился на такой трагической ноте, — проговорил он, — но все равно спасибо вам за рассказ. Непременно включите его в ваши воспоминания, когда соберетесь писать. А что, кстати, было с ребенком?

Сестра взяла со стола перчатки и сумочку.

— Его приняли в приют святого Эдмунда в Ньюки. У меня там был знакомый в совете попечителей. Я все устроила, хотя трудов это стоило немалых. Дали мы ему имя Том Смит — хорошее имя, добропорядочное, но для меня он до сих пор Рыжик. Бедный парень, так и проживет — не узнает, что в материнских глазах он был будущим спасителем человечества.

Блэк проводил старшую сестру назад, в лечебницу, и пообещал написать сразу по возвращении домой, подтвердить заказ на палату. Затем он вычеркнул ее и Карнлит из записной книжки и приписал ниже: «Приют св. Эдмунда, Ньюки». Досадно, что он забрался так далеко на юг, когда можно было проехать всего несколько миль и установить простой факт. Установить простой факт оказалось, однако, труднее, чем он предполагал.

В приютах, где живут дети незамужних матерей, обычно не слишком склонны открывать местопребывание своих бывших подопечных, и заведующий приютом св. Эдмунда не был исключением из правила.

— Это не годится, — объяснил он Блэку. — Дети знают один дом — тот, в котором они выросли. Течение их жизни нарушилось бы, если бы родители впоследствии пытались завязать с ними отношения. Могли бы возникнуть разного рода осложнения.

— Вполне вас понимаю, — согласился Блэк, — но в данном случае осложнений не предвидится. Отец неизвестен, мать умерла.

— Я это знаю лишь с ваших слов, — возразил заведующий. — Извините, но у нас строго запрещено давать какие-либо сведения. Могу сказать вам только одно. Последнее, что мы о нем слышали, это что он крепко стоит на ногах, нашел работу, он теперь коммивояжер. К сожалению, больше я ничего сказать не имею права.

— Вы сказали совершенно достаточно, — ответил Блэк.

Он вернулся к машине и заглянул в свои записи.

Записи подтвердили то, о чем смутно напомнили ему слова заведующего. Теперь все совпало.

Последним, если не считать дворецкого, кто видел леди Фаррен в живых, был агент, собирающий заказы на садовую мебель.

Блэк повернул на север, к Лондону.

Контора фирмы, производившей садовую мебель, помещалась в Норвуде, Миддлсекс. Блэк добыл адрес, позвонив по междугородному телефону сэру Джону. Каталог лежал среди других бумаг и писем леди Фаррен.

— А в чем дело? Вы напали на что-то? — спросил по телефону сэр Джон.

— Просто заключительная проверка, — ответил Блэк уклончиво. — Моя всегдашняя дотошность. Я свяжусь с вами в самое ближайшее время.

Он отправился на свидание с управляющим фирмой и на этот раз не стал маскироваться. Он вручил управляющему свою карточку и объяснил, что нанят сэром Джоном Фарреном для выяснения всех обстоятельств, предшествовавших смерти леди Фаррен, сообщение о которой управляющий, несомненно, видел в газетах. Она застрелилась неделю назад. Утром перед смертью она сделала заказ на садовые кресла торговому агенту их фирмы. Нельзя ли, спросил Блэк, повидаться с этим человеком?

Управляющий выразил крайнее сожаление, но все три его агента были в отъезде, а когда они в пути, с ними нет никакой связи. Они проделывают большие расстояния. Не сообщит ли ему мистер Блэк, кого именно из агентов он хотел бы расспросить? Ах, Тома Смита. Управляющий сверился с учетной книгой. Том Смит совсем еще молодой человек. Это его первая поездка. В Норвуде он ожидается не раньше чем через пять дней. Если мистер Блэк хочет видеть Смита как можно скорее, управляющий советует зайти к Смиту прямо домой к концу четвертого дня, когда тот должен возвратиться. Он дал Блэку адрес.

— Скажите, будьте добры, — спросил Блэк, — у этого молодого человека, случайно, не рыжие волосы?

Управляющий улыбнулся.

— Шерлок Холмс? Да, у Тома Смита копна огненно-рыжих волос. Так и хочется погреть об них руки.

Блэк поблагодарил его и покинул контору.

Не поехать ли сейчас прямо к сэру Джону, размышлял он. Есть ли смысл ждать еще пять дней и допрашивать юного Смита? Все кусочки головоломки легли на свои места. История выстроилась убедительным образом. Леди Фаррен, очевидно, узнала сына — и точка. И все же… Узнала ли она его? Дворецкий принес леди Фаррен в гостиную стакан молока после того, как коммивояжер ушел, и леди Фаррен была совершенно такой, как всегда. Все затейливой формы кусочки головоломки легли на свои места — все, кроме одного. Блэк решил подождать.

На четвертый день примерно в половине восьмого вечера он отправился в Норвуд в надежде, что Том Смит вернулся. Ему опять повезло. Хозяйка, отворившая дверь, сообщила, что мистер Смит как раз ужинает, и не пройдет ли он туда сам. Она провела Блэка в тесноватую гостиную, где за столом сидел юноша, почти мальчик, и уплетал копченую селедку.

— К вам джентльмен, мистер Смит, — произнесла хозяйка и удалилась.

Смит отложил нож и вилку и обтер губы.

У него было узкое, заостренное, как мордочка у хорька, лицо и бледно-голубые близко сидящие глаза. Рыжие волосы торчали, как на щетке. Роста он был небольшого и довольно тщедушен.

— В чем дело? — Держался он настороженно, хотя Блэк еще не успел рта раскрыть.

— Моя фамилия Блэк, — с любезным видом представился детектив. — Я из частного сыскного агентства, хочу задать несколько вопросов, если вы не против.

Том Смит встал. Глазки его превратились в острые точки.

— Куда вы гнете? — сказал он. — Я ничего такого не сделал.

Блэк закурил и уселся на стул.

— Я и не говорю, что вы что-то сделали. Я даже не заглядываю в вашу книгу заказов, если вы этого боитесь. Но мне случайно стало известно, что вы недавно посещали леди Фаррен и она заказала два садовых кресла.

— Ну и что?

— Ничего. Расскажите, как прошло свидание.

Том Смит продолжал с подозрением смотреть на Блэка.

— Ладно, — произнес он наконец, — предположим, был я у этой леди Фаррен, предположим, сделала она парочку заказов. Я сам все улажу с фирмой, когда там буду, если они чего учуяли. Скажу, мол, по ошибке попросил выписать чек на предъявителя, больше этого не повторится.

Блэку пришла на память мисс Марш, а также достопочтенный Генри Уорнер. И даже мистер Джонсон с его обидчивостью и оборонительной позицией. Почему люди неизменно лгут, когда спрашиваешь их совсем о другом?

— Думаю, — проговорил Блэк, — было бы гораздо проще для вас и ваших отношений с фирмой, если бы вы рассказали мне все начистоту. Расскажите — и я не стану сообщать ни фирме, ни заведующему приютом.

Юнец смущенно переминался с ноги на ногу.

— Так вы от них? — спросил он. — Самому бы мне догадаться. Вечно они ко мне придираются, с самого детства так. Шагу ступить не дают.

В голосе у него зазвучала жалость к себе, он почти хныкал. «Дитя, призванное спасти человечество, — подумал Блэк, — явно пока не преуспело на этом поприще».

— Меня интересует не твое детство, — прервал он, — а только самое непосредственное прошлое — посещение дома леди Фаррен. Может, ты не знаешь, — леди умерла.

Парень кивнул.

— Видел в вечерней газете, потому и решился проделать эту штуку. Ведь она не могла на меня накапать.

— Какую штуку? — спросил Блэк.

— Потратить деньги, — ответил Том Смит, — вычеркнуть заказ из книги и никому ничего об этом не докладывать. Куда проще.

Блэку, курившему сигарету, вдруг представились теснящиеся палатки, грузовики, тюфяки, сваленные на поле, где по высоким шестам вился хмель, взрывы смеха, запах пива и хитрый рыжий малый с бегающими глазками, похожий на этого, прячущийся за грузовиком.

— Да, — сказал Блэк, — куда проще, как ты говоришь. Расскажи-ка поподробней.

Том Смит расслабился. Сыщик не собирался выдавать его. При условии, что он расскажет правду. Пожалуйста, расскажет.

— Леди Фаррен была в списке богачей в том районе, — начал он. — Мне сказали, денег куры не клюют, наверняка она заказ сделает. Я и заявился туда, дворецкий провел меня в комнату, я дал леди каталог, и она выбрала два кресла, а я попросил чек. Она его выписала, а я его взял. И всех делов.

— Погоди, — прервал его Блэк. — Была ли с тобой леди Фаррен любезна? Проявила к тебе внимание?

— Внимание? — удивился Том. — С чего это? Кто я такой? Просто парень, который старается всучить ей садовые кресла.

— Что она тебе сказала? — не отставал Блэк.

— Ничего, смотрела каталог, а я стоял рядом и ждал, потом отметила в двух местах карандашом, а я спросил, не выпишет ли она чек на предъявителя. Просто почву прощупывал, понимаете. Уж очень у нее лицо было несмышленое, таких легко обманывать. А она глазом не моргнула, пошла к столу и выписала чек на двадцать фунтов. По десятке за кресло. Я сказал «до свиданья», она позвонила дворецкому, и он меня выпустил. Я тут же пошел и получил деньги по чеку. Положил денежки в бумажник, но тратить их сразу или нет — сомнения брали. А как увидел в газете, что леди померла, так и сказал себе: «Вот оно». Ну разве я чем виноват? Первый раз в жизни подвернулся случай заработать немного денег, про которые ни одна душа не знает.

Блэк потушил окурок.

— Первый случай в жизни — и ты смошенничал, — проговорил он. — Какую дорожку выбрал — по такой и покатишься. И не стыдно тебе?

— Стыдно, когда за руку схватят, — ответил Том Смит и неожиданно улыбнулся. Улыбка осветила бледную хищную мордочку, сделала ярче светло-голубые глаза. Исчезло хитрое настороженное выражение, и на лице подкупающе засияла неизвестно откуда взявшаяся невинность.

— Теперь, вижу, номер не прошел, — проговорил он. — В другой раз попробую что-нибудь другое.

— Попробуй спасти человечество, — сказал Блэк.

— Чего? — не понял Том Смит.

Блэк попрощался, пожелал ему удачи и зашагал по улице, спиной ощущая, что малый стоит на пороге и смотрит ему вслед.

В тот же вечер Блэк отправился отчитываться перед сэром Джоном, но прежде, чем проследовать за дворецким в библиотеку, он высказал желание перемолвиться с ним наедине. Они зашли в гостиную.

— Вы провели коммивояжера в эту комнату и оставили одного с леди Фаррен, затем минут через десять леди Фаррен позвонила, и вы проводили молодого человека к выходу. После чего принесли для леди Фаррен стакан молока. Правильно?

— Абсолютно правильно, сэр.

— Когда вы вошли с молоком, что делала ее светлость?

— Стояла, сэр, вот примерно где вы стоите, и просматривала каталог.

— Она выглядела как обычно?

— Да, сэр.

— А потом что? Я уже спрашивал вас прежде, но хочу еще раз все проверить, прежде чем докладывать сэру Джону.

Дворецкий задумался.

— Я отдал ее светлости стакан. Спросил, есть ли распоряжения для шофера, она ответила, что нет, она поедет кататься позже с сэром Джоном. Упомянула, что выбрала два садовых кресла, и показала мне их в каталоге. Я сказал, что они пригодятся. Потом она положила каталог на стол, отошла к окну и, стоя, выпила молоко.

— И больше она ничего не говорила? Ни слова о коммивояжере, который доставил ей каталог?

— Нет, сэр. Она не сделала никакого замечания. Но, помнится, я сделал замечание, когда выходил из комнаты. Но я уверен, что ее светлость не расслышала, она ничего не ответила.

— Какое замечание?

— В шутку — ее светлость любила посмеяться — я сказал, что, мол, если агент явится еще раз, я сразу его узнаю по волосам. «Чистый Рыжик, вот он кто», — сказал я. Потом затворил дверь и пошел в буфетную.

— Спасибо, — поблагодарил его Блэк, — больше вопросов нет.

Он постоял у окна, выходившего в сад. Вскоре вошел сэр Джон.

— Я ждал вас в библиотеке. Вы здесь давно?

— Да нет, пару минут, — ответил Блэк.

— Итак, каков ваш вердикт?

— Тот же, что и был, сэр.

— То есть мы вернулись к тому, с чего начали? Вы не отыскали никаких причин, по которым моя жена могла покончить с собой?

— Ровно никаких. Я пришел к выводу, что доктор прав. Внезапный импульс, обусловленный ее состоянием, побудил леди Фаррен пойти в оружейную комнату, взять ваш револьвер и застрелиться. Она была счастлива, спокойна и, как известно вам, сэр, и всем окружающим, прожила безупречную жизнь. Не было никаких видимых причин.

— Слава богу, — произнес сэр Джон.

До сих пор Блэк не считал себя сентиментальным. Теперь у него такой уверенности не было.

Алиби The Alibi пер. Е. Фрадкина

1

Фентоны совершали свою обычную воскресную прогулку по набережной Виктории.[58] Они дошли до моста Альберта[59] и, как всегда, остановились, решая, перейти ли через него и зайти в парк или отправиться дальше за плавучие дома. И тут жена Фентона сказала, подчиняясь какому-то своему, одной ей ведомому ходу мыслей:

— Когда будем дома, напомни мне позвонить Альхузонам и пригласить их на коктейль: сегодня их черед прийти к нам.

Фентон рассеянно наблюдал за уличным движением. Вот по мосту прошел грузовик, слишком сильно раскачиваясь, за ним — спортивный автомобиль с громкими выхлопами, вот нянька в сером форменном платье толкает коляску с близнецами, круглые лица которых похожи на голландский сыр, и, перейдя через мост, сворачивает налево, в Баттерси.[60]

— Куда пойдем? — спросила жена, и он взглянул на нее, не узнавая, во власти непреодолимого, просто кошмарного чувства, что и она, и все люди, которые прогуливаются по набережной или переходят через мост, — крошечные марионетки, раскачивающиеся, когда их дергают за ниточки. А как они передвигаются — неровно, какими-то судорожными толчками. Что за жуткая пародия на настоящие шаги — такие, как в жизни. Да и лицо его жены — голубые глаза, слишком сильно накрашенный рот, новая весенняя шляпка, небрежно сдвинутая набок, — всего лишь маска, второпях намалеванная рукой кукольника, управляющей марионетками, на куске безжизненного дерева, из которого он их мастерит.

Он поспешно отвел взгляд и устремил его вниз, торопливо очерчивая тростью квадрат на тротуаре и точно попадая в выбоину в центре этого квадрата. Вдруг он услышал свой голос: «Я больше не могу».

— Что случилось? — спросила жена. — У тебя закололо в боку?

И тут он понял, что надо быть начеку, так как любая попытка что-то объяснить вызовет недоуменный взгляд этих больших глаз и столь же недоуменные настойчивые вопросы. И тогда придется повернуть обратно по ненавистной набережной Виктории, и ветер, к счастью, будет дуть им в спину, тем не менее неумолимо увлекая их вперед к бездарной гибели часов, точно так же, как течение этой реки увлекает крутящиеся бревна и пустые ящики к какой-то неизбежной зловонной илистой отмели под доками.

Чтобы успокоить ее, он ловко перефразировал свою мысль:

— Я хотел сказать, что мы не можем идти дальше за плавучие дома: там тупик. И потом твои каблуки… — он взглянул на ее туфли, — на таких каблуках долго не проходишь — они не для прогулки по Баттерси. Мне нужен моцион, а ты будешь отставать. Почему бы тебе не пойти домой? Погода так себе.

Жена взглянула на темное небо, и, к счастью для него, порыв ветра заставил ее поежиться в слишком тонком пальто и придержать весеннюю шляпу.

— Пожалуй, так я и сделаю, — сказала она и добавила с сомнением: — У тебя действительно не колет в боку? Ты побледнел.

— Нет, все нормально, — ответил он. — Без тебя я пойду быстрее.

Тут он заметил, что к ним приближается такси с поднятым флажком,[61] и остановил его, помахав тростью. Он сказал жене: «Садись, ни к чему простужаться», и не успела она возразить, как он распахнул дверцу и дал шоферу адрес. Ей не оставалось ничего другого, как позволить ему усадить себя в такси. Когда машина отъезжала, Фентон увидел, как жена пытается открыть окно и крикнуть, чтобы он не опаздывал и еще что-то об Альхузонах. Он стоял на набережной, глядя, как такси скрывается из виду, и ему казалось, что целый отрезок жизни уходит навсегда.

Он свернул в сторону от реки, оставив позади шум движения, и нырнул в кроличий садок узких улочек и площадей, отделявших его от Фулем-роуд. Он шел с единственной целью — отделаться от самого себя и стереть из сознания воскресный ритуал, рабом которого он был.

Никогда раньше у него не возникала мысль о бегстве. Когда жена упомянула об Альхузонах, в мозгу у него словно раздался щелчок. «Когда будем дома, напомни мне позвонить. Их черед прийти к нам». Наконец-то он понял утопающего, перед которым мелькают фрагменты его жизни, в то время как море поглощает его. Звонок у двери, бодрые голоса Альхузонов, напитки, расставленные на буфете, минутное стояние, потом рассаживание — все это лишь фрагменты гобелена, который изображает его пожизненное заключение, ежедневно возобновляющееся: раздергивание штор и ранний утренний чай, развертывание газеты, завтрак в маленькой столовой при синем свете газового камина (из экономии он привернут и едва теплится), поездка на метро, развертывание вечерней газеты в окружающей толпе, возвращение на места шляпы, пальто и зонтика, звук телевизора из гостиной, к которому иногда примешивается голос жены, разговаривающей по телефону. И вот так зимой и летом, осенью и весной, и при смене времен года сменяются только чехлы на стульях и диване в гостиной да деревья за окном на площади покрываются листвой или стоят голые.

«Их черед прийти к нам» — и появляются Альхузоны, гримасничая и подпрыгивая на своих ниточках, кланяются и исчезают, а хозяева, принимавшие их, в свою очередь становятся гостями и покачиваются, глупо ухмыляясь, — кукольные партнеры, прикрепленные друг к другу, исполняют свой старомодный танец.

И вдруг — остановка у моста Альберта — слова Эдны — и время прервалось. Нет, оно точно так же течет для нее, для Альхузонов, которые подходят к телефону, — для всех вовлеченных в этот танец — лишь для него все изменилось. Возникло ощущение внутренней силы. Он управляет, он — рука кукольника, заставляющая марионеток покачиваться. А Эдна, бедная Эдна, которая мчится в такси домой, где сыграет отведенную ей роль — будет расставлять напитки, взбивать подушки, вытряхивать соленый миндаль из банки — она понятия не имеет о том, что он шагнул из кабалы в новое измерение.

Воскресная апатия навалилась на улицы. Дома закрытые, замкнутые.

«Они не знают, — подумал он, — эти люди в домах, что один мой жест сейчас, в эту самую минуту, может изменить весь их мирок. Стук в дверь, и кто-нибудь открывает — зевающая женщина, старик в ковровых шлепанцах, ребенок, посланный раздосадованными родителями, — и все их будущее зависит от того, что мне будет угодно, какое решение я приму. Разбитые лица. Внезапное убийство. Кража. Пожар». Все так просто.

Он взглянул на часы. Половина четвертого. Надо взять за основу систему чисел. Он пройдет еще три улицы и затем, в зависимости от числа букв в названии третьей улицы, выберет номер дома.

Фентон быстро шел, чувствуя, как все больше увлекается. Все по-честному, говорил он себе. Неважно, будет ли это жилой массив или фирма «Юнайтед дэриз».[62] Третья улица оказалась длинной, по обе стороны тянулись грязноватые желто-коричневые викторианские виллы, которые были претенциозными лет пятьдесят тому назад, а сейчас, когда их разделили на квартиры, чтобы сдавать, утратили свою помпезность. Название улицы — Боултинг-стрит. Восемь букв означают номер 8. Он уверенно перешел ее, изучая двери, не обескураженный крутыми маршами каменных ступеней, ведущих к каждой вилле, некрашеными воротами, хмурыми подвалами, атмосферой бедности и обветшания. Как все это не похоже на дома на его маленькой Ридженси-сквер с их нарядными дверями и цветочными ящиками за окнами.

Номер 8 ничем не отличался от своих собратьев. Пожалуй, ворота были еще более убогими, а кружевные занавески в длинном, уродливом окне первого этажа — еще более выцветшими. Ребенок лет трех, мальчик с бледным личиком и бессмысленным взглядом, сидел на верхней ступеньке. Он был как-то странно привязан к скребку у входной двери и не мог передвигаться. Дверь была приоткрыта.

Джеймс Фентон поднялся по ступенькам и поискал звонок. Он был заклеен полоской бумаги с надписью: «Не работает», а ниже был привязан тесемкой старомодный дверной колокольчик. Конечно, можно было бы в считанные секунды распутать узел на ремешке, которым привязан ребенок, снести его под мышкой по лестнице и расправиться в зависимости от настроения или фантазии. Но нет, пожалуй, еще не пришло время для насилия. Не того ему хочется — ощущение внутренней силы вызывает жажду подольше насладиться ею.

Он позвонил в колокольчик, и в темной прихожей раздалось слабое звяканье. Ребенок уставился на него не пошевельнувшись. Фентон отвернулся от двери и окинул взглядом улицу, платан на краю тротуара, коричневая кора которого пестрела желтыми пятнами, и черную кошку, сидевшую у его подножия и зализывавшую пораненную лапку. Он смаковал момент ожидания, сладостный из-за его неопределенности.

Он услышал, как за спиной растворилась дверь и женский голос с иностранным выговором спросил: «Что вам угодно?»

Фентон снял шляпу. Его так и подмывало сказать: «Я пришел, чтобы задушить вас. Вас и вашего ребенка. Я вовсе не питаю к вам злобы, просто так уж вышло, что я — орудие судьбы, посланное с этой целью». Вместо этого он улыбнулся. Женщина была бледная, как и ребенок на ступеньках, с таким же лишенным выражения взглядом и такими же прямыми волосами. Ей могло быть где-то от двадцати до тридцати пяти лет. Шерстяной джемпер был ей велик, а темная юбка в сборку, доходившая до лодыжек, делала приземистой.

— Вы сдаете комнаты? — спросил Фентон.

Свет зажегся в бессмысленных глазах — теперь они выражали надежду. Могло даже показаться, что она жаждала, но уже не надеялась услышать этот вопрос. Однако этот проблеск сразу же угас, и взгляд снова сделался тупым.

— Дом не мой, — сказала она. — Домовладелец когда-то сдавал комнаты, но говорят, что и этот дом, и другие, по обе стороны, снесут, чтобы расчистить место для многоэтажных домов.

— Вы хотите сказать, — продолжал он, — что владелец больше не сдает комнаты?

— Да, — ответила она. — Он сказал мне, что нет смысла — ведь распоряжение о сносе может прийти в любой день. Он немного платит мне, чтобы я присматривала за домом, пока его не снесут. Я живу в подвале.

— Понятно, — сказал он.

Разговор был как будто закончен. Однако Фентон не двинулся с места. Женщина взглянула мимо него на ребенка и велела ему сидеть тихо, хотя тот едва слышно хныкал.

— А не могли бы вы сдать мне одну из комнат в цокольном этаже на то время, пока вы еще здесь? — спросил Фентон. — Мы бы договорились между собой. Домовладелец не будет возражать.

Он наблюдал, как она силится постичь его предложение, такое невероятное, такое удивительное в устах человека с его внешностью. А поскольку легче всего захватить человека врасплох, удивив его, он поспешил воспользоваться своим преимуществом.

— Мне нужна всего одна комната на несколько часов в день, — быстро сказал он. — Я не буду здесь ночевать.

Она так и не смогла понять, кто он: задача оказалась ей не под силу. Костюм из твида — такой носят и в Лондоне, и в пригородах, — мягкая фетровая шляпа, трость, свежий цвет лица, лет сорок пять — пятьдесят. Он увидел, как темные глаза раскрылись еще шире и взгляд их стал еще бессмысленнее, когда она попыталась увязать его наружность с неожиданной просьбой.

— А для чего вам нужна комната? — спросила она колеблясь.

Вот где собака зарыта. Чтобы убить тебя и ребенка, моя милая, разобрать пол и похоронить вас под досками. Но еще не время.

— Это трудно объяснить, — оживленно ответил он. — Я профессионал и работаю допоздна. А так как последнее время мои обстоятельства изменились, мне нужна комната, где можно было бы поработать несколько часов в день в полном одиночестве. Вы себе не представляете, как трудно найти что-нибудь подходящее. По-моему, тут у вас как раз то, что мне нужно. — Он перевел взгляд с пустого дома на ребенка и улыбнулся. — Например, ваш малыш. Как раз подходящий возраст, так что он не помешает.

Подобие улыбки промелькнуло на ее лице.

— О, Джонни очень спокойный, — сказала она. — Он сидит так часами, он не будет беспокойством. — Затем улыбка сошла с ее лица, вернулось сомнение. — Не знаю, что сказать… Мы живем на кухне, рядом — спальня. Есть одна комната сзади, я держу там кое-какую мебель, но не думаю, чтобы вам подошло. Видите ли, смотря что вы собираетесь делать…

Ее голос замер. Да, такая апатия — как раз то, что нужно. Интересно, крепко ли она спит, — может быть, даже принимает снотворное? Судя по темным теням под глазами, принимает. Ну что же, тем лучше. К тому же иностранка, а их слишком много в Англии.

— Если вы только дадите мне взглянуть на эту комнату, я сразу определю, — сказал он.

Как ни странно, она повернулась и пошла впереди него через узкую грязную прихожую. Включив свет над лестницей, ведущей в подвал, и бормоча бесконечные извинения, она повела Фентона вниз. Несомненно, вначале это было помещение для слуг, живших на этой викторианской вилле. Теперь, когда кухня, буфетная и кладовая служат этой женщине столовой, кухней и спальней, они стали более запущенными. Вероятно, в былые дни, когда эти уродливые трубы были выкрашены белой краской, а этот бесполезный котел и старая плита были начищены, они выглядели совсем недурно. Даже кухонный буфет, который все еще занимает свое законное место и тянется почти во всю длину одной из стен, наверно хорошо вписывался в обстановку лет пятьдесят тому назад, когда на полках его стояли сверкающие медные кастрюли и расписной обеденный сервиз, а рядом суетилась кухарка с руками, выпачканными в муке, отдавая распоряжения своему любимчику в буфетной. Сейчас грязно-кремовая краска свисает чешуйками, потертый линолеум порван, а в буфете — только хлам, не имеющий ничего общего с первоначальным назначением буфета: испорченный приемник со свисающей антенной, кипы старых журналов и газет, незаконченное вязание, сломанные игрушки, куски засохшего пирога, зубная щетка и несколько пар обуви. Женщина окинула все это безнадежным взглядом.

— Нелегко, — сказала она, — с ребенком. Все время убираешь.

Было ясно, что она вообще никогда не убирает, что она сдалась и этот беспорядок — ее реакция на жизненные трудности. Однако Фентон ничего не сказал, а лишь вежливо кивнул и улыбнулся. Сквозь приоткрытую дверь он увидел неубранную постель, и это подтвердило его предположение о крепком сне — видимо, ее разбудил звон колокольчика. Поймав его взгляд, женщина торопливо закрыла дверь и, машинально пытаясь привести себя в порядок, застегнула джемпер и пригладила волосы рукой.

— А комната, которой вы не пользуетесь? — спросил он.

— Ах да, да, конечно, — ответила она рассеянно и неопределенно, как будто забыв, для чего привела его в подвал. Она пошла обратно по коридору, мимо угольного погреба — вот это пригодится, подумал он, — мимо уборной, через открытую дверь которой был виден детский горшок и рядом с ним — разорванный номер «Дейли Миррор»,[63] и, наконец, подошла к дальней комнате, дверь которой была закрыта.

— Не думаю, что вам подойдет, — со вздохом сказала она, заранее сдавшись. Действительно, это не подошло бы никому, кроме него — ибо он так переполнен силой и устремлен к цели. Когда она распахнула скрипучую дверь и подошла к окну, чтобы отдернуть занавеску, сделанную из куска старого материала для затемнения, сохранившегося с военного времени, резкий запах сырости ударил ему в нос, словно он внезапно попал в полосу тумана у реки, а еще он различил запах газа, который ни с чем не спутаешь. Они одновременно чихнули.

— Да, это плохо, — сказала она. — Должны прийти, но все никак не идут.

Когда она отдернула занавеску, чтобы проветрить комнату, карниз сломался, кусок материи упал, и в разбитое окно спрыгнула та самая черная кошка с пораненной лапкой, которую он заметил под платаном перед домом. Женщина попыталась прогнать ее, но ничего не вышло. Кошка, привычная к этой обстановке, юркнула в дальний угол, прыгнула на ящик и устроилась вздремнуть. Фентон и женщина огляделись.

— Это как раз то, что мне нужно, — сказал он, его не смущали темные стены, Г-образная форма комнаты, низкий потолок.

— Как, даже садик есть! — И он подошел к окну и взглянул на клочок земли и камни, которые сейчас, когда он стоял в подвальной комнате, были вровень с его головой. Когда-то все это было крохотным мощеным двориком.

— Да, — отозвалась она, — да, есть и садик, — и она встала рядом с ним, чтобы тоже взглянуть на запущенный участок, которому они оба дали такое неподходящее название. Затем, слегка пожав плечами, она продолжила: — Как видите, здесь тихо, но мало солнца. Комната северная.

— Я люблю, когда окна выходят на север, — рассеянно ответил он, уже рисуя в воображении узкую яму, которую он выроет для ее тела; незачем копать глубоко. Обернувшись к женщине и мысленно прикидывая ее размеры, рассчитывая длину и ширину будущей ямы, он увидел, что в ее взгляде появился проблеск понимания, и сразу же улыбнулся, чтобы подбодрить ее.

— Вы художник? — спросила она. — Они любят северный свет, не правда ли?

Он почувствовал огромное облегчение. Художник — ну конечно же! Вот объяснение, которое ему нужно! Вот решение всех проблем!

— Я вижу, вы разгадали мой секрет, — лукаво ответил Фентон, и его смех прозвучал так искренне, что он и сам удивился. Он заговорил очень быстро: — Да, художник, но посвящаю живописи только часть дня. Вот почему я смогу выбираться сюда только в определенные часы. Утром я связан делами, но позже — свободный человек. Вот когда начинается моя настоящая работа. Это не просто хобби — нет, это страсть. В этом году я собираюсь организовать свою выставку. Так что вы понимаете, насколько мне важно подыскать что-то… в таком духе.

Он взмахнул рукой, указывая на то, что могло бы соблазнить разве что кошку. Его уверенность была так заразительна, что ее взгляд перестал выражать сомнение и замешательство.

— В Челси[64] полно художников, не правда ли? — сказала она. — Не знаю, по крайней мере, так говорят. Но я думала, мастерские должны быть высоко, чтобы можно получать много света.

— Необязательно, — ответил он. — У меня нет подобных причуд. Да и в любом случае в конце дня темнеет. А есть электрическое освещение?

— Да… — Она подошла к двери и повернула выключатель. Голая лампочка, свисавшая с потолка, засветилась сквозь покрывавшую ее пыль.

— Чудесно, — сказал он. — Это все, что мне понадобится.

Он улыбнулся, глядя в это лицо, лишенное всякого выражения и несчастное. Бедняжка была бы настолько счастливее во сне. Как кошка. Нет, в самом деле, положить конец ее мучениям — просто благое дело.

— Можно мне переехать завтра? — спросил он.

Снова взгляд, исполненный надежды, который он заметил, еще стоя у парадной двери, когда справлялся о комнатах. А что же это теперь — смущение, какая-то тень неловкости?

— Вы не спросили… о плате за комнату, — сказала она.

— На ваше усмотрение, — ответил он и снова взмахнул рукой, чтобы показать, что деньги не имеют для него никакого значения.

Она глотнула, явно не зная, что сказать, к ее бледному лицу начала приливать краска, и наконец она решилась:

— Будет лучше, если я ничего не скажу домовладельцу. Я скажу, что вы — друг. Вы могли бы давать мне один-два фунта в неделю наличными, так будет честно.

Она с тревогой следила за ним. Конечно, решил он, третье лицо ни к чему — пусть все останется между ними, иначе может рухнуть его план.

— Я буду давать вам пять фунтов наличными каждую неделю, начиная с сегодняшнего дня.

Он нащупал бумажник и вытащил новенькие хрустящие банкноты. Она робко протянула руку, и ее взгляд не отрывался от денег, пока он их пересчитывал.

— Ни слова домовладельцу, — сказал он, — а если кто-нибудь спросит о вашем жильце, скажите, что приехал погостить ваш двоюродный брат, художник.

Она взглянула на него и в первый раз улыбнулась, как будто его шутливые слова и вручение денег каким-то образом скрепили их договор.

— Вы не похожи на моего двоюродного брата, — сказала она, — и не очень похожи на тех художников, которых я видела. Как вас зовут?

— Симс, — моментально ответил он, — Маркус Симс, — и удивился, почему ему пришло на ум имя его тестя — поверенного, который умер много лет тому назад и которого он терпеть не мог.

— Спасибо, мистер Симс, — сказала она. — Утром я сделаю уборку в вашей комнате. — И, сразу же перейдя от слов к делу, она сняла с ящика кошку и прогнала ее в окно.

— Вы привезете свои вещи завтра днем? — спросила она.

— Вещи? — повторил он.

— То, что нужно для вашей работы, — сказала она. — Разве у вас нет красок и всего такого?

— Ах да… ну конечно, — сказал он, — мне же нужно привезти все необходимое. — Он снова оглядел комнату. Нет, и речи не может быть о резне. Никакой крови. Никакого беспорядка. Лучше всего задушить их обоих во сне, женщину и ребенка — это самый гуманный способ.

— Когда вам понадобятся тюбики с краской, не придется далеко ходить, — сказала она. — На Кингс-роуд[65] есть магазины для художников. Я проходила мимо, когда идти за покупками. В витринах выставлены картон и мольберты.

Он прикрыл рот ладонью, чтобы скрыть улыбку. Нет, в самом деле трогательно, с какой готовностью и как доверчиво она приняла все за чистую монету.

Она повела его обратно в коридор и вывела из подвала по лестнице в прихожую.

— Я так рад, — сказал он, — что мы договорились. По правде говоря, я уже начинал отчаиваться.

Обернувшись, она снова улыбнулась ему.

— Я тоже, — сказала она. — Если бы вы не появились… Не знаю, что бы я могла натворить.

Они стояли рядом на верхней площадке лестницы. Потрясенный, он пристально смотрел на нее: ведь его появление грозит ей несчастьем. Ну и чудеса!

— Наверно, вы попали в беду? — спросил он.

— В беду? — Она сделала жест руками, и на лице ее вновь появилось выражение апатии и отчаяния. — Конечно, это беда — быть чужестранкой в этой стране, да еще отец моего малыша сбежал и оставил меня совсем без денег, и я не знаю, куда кинуться. Говорю вам, мистер Симс, если бы вы не пришли сегодня… — Не кончив фразу, она взглянула на ребенка, привязанного к скребку, и пожала плечами. — Бедный Джонни, — сказала она, — это не твоя вина.

— В самом деле, бедный Джонни, — повторил Фентон, — и бедная вы. Ну что ж, уверяю вас, я постараюсь положить конец вашим мучениям.

— Вы очень добры. Правда, спасибо вам.

— Нет, это вам спасибо. — Он слегка поклонился ей и, нагнувшись, коснулся макушки ребенка. — До свидания, Джонни, до завтра. — Его жертва ответила пристальным взглядом, лишенным всякого выражения.

— До свидания, миссис… миссис?

— Моя фамилия Кауфман. Анна Кауфман.

Она следила, как он спускается по лестнице и проходит в ворота. Изгнанная кошка прокралась мимо него, возвращаясь к разбитому окну. Фентон широким жестом помахал шляпой женщине, ребенку, кошке, всей безмолвной желтовато-коричневой вилле.

— До завтра, — крикнул он и отправился по Боултинг-стрит беспечной походкой человека, стоящего на пороге настоящего приключения. Бодрое настроение не изменило ему, даже когда он подошел к своей собственной двери. Он открыл американский замок своим ключом и поднялся по лестнице, мурлыкая какую-то песенку тридцатилетней давности. Эдна, как обычно, висела на телефоне — до него доносился бесконечный телефонный разговор двух женщин. На маленьком столике в гостиной были расставлены напитки, сухое печенье и блюдо соленого миндаля. Судя по лишним стаканам, ждали гостей. Эдна прикрыла телефонную трубку рукой и сказала:

— Альхузоны будут. Я пригласила их остаться на холодный ужин.

Ее муж улыбнулся и кивнул. Задолго до своего обычного времени он налил себе глоточек шерри, чтобы еще острее прочувствовать и посмаковать конспирацию и безупречность истекшего часа. Телефонный разговор закончился.

— Ты лучше выглядишь, — сказала Эдна. — Прогулка пошла тебе на пользу.

Ее полное неведение так позабавило его, что он чуть не поперхнулся.

2

Как удачно, что женщина упомянула о рисовальных принадлежностях — иначе он бы глупо выглядел, явившись на следующий день безо всего. А теперь ему придется уйти из конторы пораньше и отправиться в магазин, чтобы обзавестись необходимым имуществом. Он разошелся. Мольберты, холсты, один тюбик с красками за другим, кисти, скипидар — то, что должно было уместиться всего в несколько пакетов, превратилось в громоздкие свертки, увезти которые можно было только в такси. Однако все это лишь усилило его возбуждение. Он должен добросовестно сыграть свою роль. Продавец, вдохновленный пылом своего клиента, предлагал все новые и новые краски, и Фентон, беря в руки тюбики и читая названия, чувствовал какое-то острое удовольствие от самого процесса покупки. Он дал себе полную волю, и сами слова «хром», «сиена», «вандик»[66] ударяли ему в голову, как вино. Наконец он справился с соблазном и сел в такси со своими покупками. Боултинг-стрит № 8 — этот непривычный адрес вместо площади, где стоит его дом, придавал приключению еще большую пряность.

Странно, но, когда такси остановилось у цели, ряд вилл уже не казался таким однообразным. Правда, вчерашний ветер стих, время от времени проглядывало солнце, и дыхание апреля в воздухе сулило более долгие дни — но не это было главным. Главное заключалось в том, что № 8 как будто чего-то ожидал. Расплачиваясь с шофером и вынимая из такси свертки, Фентон заметил, что темные шторы сняты с окна подвала, а вместо них повешены занавески ужасающего мандаринового цвета. Как раз когда он заметил это, занавески раздернулись и ему помахала женщина с ребенком на руках, личико которого было вымазано джемом. Кошка соскочила с подоконника, подошла к нему, мурлыкая, и потерлась выгнутой спиной о его ногу. Такси отъехало, и женщина спустилась по ступенькам поздороваться с ним.

— Мы с Джонни весь день вас высматриваем, — сказала она. — Это все, что вы привезли?

— Все? А разве этого недостаточно? — рассмеялся он.

Она помогла ему снести вещи вниз по лестнице, в подвал, и, заглянув в кухню, он заметил, что она не только повесила занавески, но и попыталась там прибрать. Вся обувь засунута под кухонный шкаф вместе с детскими игрушками, а стол накрыт скатертью и приготовлен для чаепития.

— Вы просто не поверите, сколько пыли было в вашей комнате, — сказала она. — Я провозилась там почти до полуночи.

— Напрасно вы это сделали, — сказал он ей. — Ведь это ненадолго, так что не стоило.

Она остановилась перед дверью и посмотрела на него своим прежним бессмысленным взглядом.

— Значит, это ненадолго? — пробормотала она. — А я почему-то подумала после того, что вы вчера сказали, что это на несколько недель.

— Да нет, я не это имел в виду, — быстро ответил он. — Я хотел сказать, что вы зря убирали, потому что я все равно устрою жуткий развал со своими красками.

У нее явно отлегло от сердца. Она попыталась улыбнуться и открыла дверь со словами:

— Добро пожаловать, мистер Симс.

Надо отдать ей должное — она поработала на славу. Комната преобразилась, да и запах другой. Пахнет не газом, а карболкой — или это «Джейз»? Во всяком случае, какое-то дезинфицирующее средство. Кусок материала для затемнения снят с окна. Она даже позвала кого-то вставить стекло. Исчез ящик, служивший кошке постелью. Теперь у стены стоит стол и два небольших шатких стула, а также кресло, покрытое той же ужасной материей, которую он заметил на кухонных окнах. Над камином — там, где вчера ничего не было, она повесила календарь с большой яркой репродукцией «Мадонны с младенцем». Глаза мадонны, заискивающие и притворно застенчивые, улыбаются Фентону.

— Ух ты… — начал он, — вот это да… — и, не на шутку растрогавшись, что бедная женщина положила столько трудов на уборку в один из своих, видимо последних, дней на земле, он отвернулся и стал распаковывать свертки, чтобы скрыть волнение.

— Позвольте помочь вам, мистер Симс, — сказала она и, не дав ему возразить, опустилась на колени и принялась развязывать узлы, разворачивать бумагу и собирать мольберт. Потом они вместе вынули из коробок все тюбики с красками, разложили их на столе рядами и составили все холсты у стены. Это было занятно, как какая-то абсурдная игра, причем любопытно, что женщина заразилась ее духом, оставаясь совершенно серьезной.

— Что вы собираетесь написать в первую очередь? — спросила она, когда все было сделано и даже холст водружен на мольберт. — Наверное, вы уже что-то задумали.

— Да-да, — сказал он, — у меня кое-что задумано. — Он улыбнулся, ведь ее вера в него столь велика. И вдруг она тоже улыбнулась и сказала:

— А я угадала, что вы задумали.

Он почувствовал, что бледнеет. Как она догадалась? Куда клонит?

— Угадала — что вы хотите этим сказать? — резко спросил он.

— Это Джонни, не так ли?

Разве он может убить ребенка прежде, чем убьет его мать? Что за дикая мысль! И почему она пытается подтолкнуть его к этому подобным образом? Времени еще предостаточно, и во всяком случае у него еще не оформился план…

Она кивала головой с хитрым видом, и он с трудом заставил себя вернуться к реальности. Разумеется, она говорит о живописи.

— Вы умная женщина, — сказал он. — Да, вы угадали — это Джонни.

— Он будет хорошо себя вести и не станет шевелиться, — сказала она. — Если я привяжу его, он может сидеть часами. Вы сейчас имеете в нем необходимость?

— Нет, нет, — раздраженно ответил Фентон. — Я вовсе не спешу. Мне надо все продумать.

У нее вытянулось лицо. Видимо, она разочарована. Она еще раз окинула взглядом комнату, так внезапно и удивительно преобразившуюся в соответствии с ее представлениями о мастерской художника.

— Тогда позвольте предложить вам чашку чая, — сказала она, и он пошел за ней на кухню, чтобы избежать споров. Сев на стул, который она подвинула ему, он принялся за чай и бутерброды с пастой «Боврил»[67] под пристальным взглядом неопрятного маленького мальчика.

— Па, — вдруг произнес ребенок и протянул руку.

— Он называет всех мужчин «па», хотя его собственный отец не обращал на него внимания, — сказала мать Джонни. — Не приставай к мистеру Симсу, Джонни.

Фентон выдавил вежливую улыбку. Дети стесняли его. Он продолжал потягивать чай и есть бутерброды.

Женщина села и присоединилась к нему, рассеянно помешивая чай, пока он не стал таким холодным, что его, наверно, нельзя было пить.

— Приятно, когда есть с кем поговорить, — заметила она. — Вы знаете, мистер Симс, до вашего прихода я была так одна… Пустой дом наверху, и даже рабочие не входят и не выходят. И район здесь нехороший — у меня совсем нет друзей.

Чем дальше, тем лучше, подумал он. Никто не хватится, когда она исчезнет. Было бы трудно выйти сухим из воды, если бы остальная часть дома была заселена, а так можно сделать это в любое время дня, и ни одна собака не узнает. Бедная девочка, ей, наверно, не больше двадцати шести — двадцати семи лет. Что за жизнь у нее была!

— …он просто сбежал, без единого слова, — рассказывала она. — Мы пробыли в этой стране всего три года, и мы переезжали с места на место, без постоянной работы. Одно время мы жили в Манчестере, Джонни родился в Манчестере.

— Ужасное место, — посочувствовал он, — вечно льет дождь.

— Я сказала ему: «Тебе надо найти работу», — продолжала она, стукнув по столу кулаком и заново проигрывая ту сцену. — Я сказала: «Мы не можем так больше. Это не жизнь для меня и для твоего ребенка». Да, мистер Симс, нечем было уплатить за квартиру. Что я должна была сказать домовладельцу, когда он будет заходить? И потом, когда вы здесь чужестранец, всегда нервотрепка с полицией.

— С полицией? — спросил испуганный Фентон.

— Документы, — объяснила она. — Такая морока с нашими документами. Вы знаете, как это есть, мы должны регистрироваться. Мистер Симс, моя жизнь не была счастливой, вот уже много лет. В Австрии я некоторое время была служанкой у одного плохого человека. Мне пришлось сбежать. Тогда мне было всего шестнадцать лет, и, когда я встретила моего мужа, который тогда не был моим мужем, наконец-то показалось, что есть какая-то надежда, если мы будем попадать в Англию…

Она продолжала монотонно бубнить, глядя на него и помешивая чай, и ее голос с вялым немецким акцентом, довольно приятным для слуха, был успокаивающим аккомпанементом к его мыслям, который смешивался с тиканьем будильника на кухонном шкафу и со стуком ложки малыша о тарелку. Как восхитительно вдруг вспомнить, что ты не в конторе и не дома — нет, ты — Маркус Симс, художник, непременно великий художник, творящий если не шедевр живописи, то преднамеренное убийство, а перед тобой — твоя жертва, которая отдает свою жизнь в твои руки и смотрит на тебя как на своего спасителя — а ты и в самом деле ее спаситель.

— Странно, — медленно произнесла она, — еще вчера я не знала вас, а сегодня рассказываю вам свою жизнь. Вы мой друг.

— Ваш искренний друг, — ответил он, похлопывая ее по руке. — Уверяю вас, это так. — Он улыбнулся и оттолкнул свой стул.

Она протянула руку за его чашкой и блюдцем и поставила их в раковину, потом вытерла ребенку рот рукавом джемпера.

— А теперь, мистер Симс, что бы вы предпочли сначала — лечь в постель или писать портрет Джонни?

Он уставился на нее. Лечь в постель? Правильно ли он расслышал?

— Простите, не понял? — переспросил он.

Она стояла, терпеливо ожидая, когда он двинется с места.

— Как скажете, мистер Симс, — произнесла она. — Мне все равно. Я к вашим услугам.

Он почувствовал, как его шея медленно краснеет и краска приливает к лицу и лбу. Нет, тут все ясно, и недвусмысленная полуулыбка, и резкий кивок головы в сторону спальни не оставляют и тени сомнения. Эта несчастная девочка делает ему определенное предложение. Видимо, она считает, что он действительно рассчитывает… хочет… Это просто ужасно.

— Моя дорогая мадам Кауфман, — начал он (обращение «мадам» звучало как-то лучше, чем «миссис», и больше подходило для иностранки), — боюсь, тут какая-то ошибка. Вы меня не так поняли.

— Пожалуйста? — спросила она, озадаченная, а затем снова попыталась улыбнуться. — Не надо бояться. Никто не придет. А Джонни я привяжу.

Как нелепо. Привязать этого маленького мальчика… Вряд ли его слова могли дать повод столь неверно истолковать ситуацию. Однако, если он обнаружит свое вполне естественное негодование и уйдет из этого дома, рухнет весь его план, его прекрасный план, и придется начинать все сначала где-нибудь в другом месте.

— Это… это чрезвычайно любезно с вашей стороны, мадам Кауфман, — сказал он. — Я высоко ценю ваше предложение, столь великодушное. Но к несчастью, дело в том, что вот уже много лет я совершенно неспособен… старая военная рана… Я давно уже вынужден исключить все это из своей жизни. Все силы я вкладываю в свое искусство, в живопись, я поглощен ею. Вот почему я так обрадовался, найдя этот уединенный уголок, ведь теперь все в корне изменится. И если мы хотим стать друзьями…

Он подыскивал слова, чтобы выйти из неловкого положения. Она пожала плечами, и на лице ее не отразилось ни облегчения, ни разочарования. Как будет, так будет.

— Хорошо, мистер Симс, — сказала она. — Я подумала, может быть, вы одиноки. Я-то знаю, что такое одиночество. И потом, вы так добры. Если когда-нибудь вы почувствуете, что вам бы хотелось…

— О, я сразу же скажу вам, — быстро перебил он ее. — Непременно. Но увы, боюсь, что… А теперь — за работу, за работу! — И он снова улыбнулся, подчеркнуто засуетившись, и открыл дверь кухни. Слава богу, она застегнула джемпер, который начала было так угрожающе расстегивать. Она сняла ребенка со стула и приготовилась следовать за Фентоном.

— Я всегда мечтала посмотреть, как работает настоящий художник, — сказала она, — и — о чудо! — мне повезло. Джонни оценит это, когда станет старше. Как и куда мне пристроить его, мистер Симс? Поставить или посадить? Какая поза будет лучше?

Нет, это уж слишком! Из огня да в полымя. Фентон дошел до белого каления. Эта женщина просто хочет его извести! Боже упаси, чтобы она тут околачивалась. Уж если придется возиться с этим противным мальчишкой, нужно по крайней мере отделаться от его матери.

— Поза не имеет никакого значения, — сказал он запальчиво. — Я не фотограф. И уж чего я совсем не выношу, так это когда смотрят, как я работаю. Посадите Джонни сюда, на стул. Надеюсь, он будет сидеть смирно?

— Я привяжу его, — сказала она, и, пока она ходила на кухню за ремешком, он задумчиво смотрел на холст на мольберте. С ним нужно что-то сделать, это ясно. Опасно оставлять холст чистым, она не поймет и заподозрит, что тут что-то неладно. Может быть, даже повторит свое ужасное предложение, сделанное пять минут назад…

Он взял один-два тюбика и выдавил немного краски на палитру. Сиена натуральная… Неаполитанская желтая… Хорошие названия им дают. Они с Эдной были в Сиене,[68] когда только поженились. Он вспомнил кирпичные стены розовато-ржавого цвета и площадь — как же называлась эта площадь? — где устраивались знаменитые скачки. Неаполитанская желтая. Они никогда не бывали в Неаполе. Увидеть Неаполь и умереть.[69] Жаль, что они не так уж много путешествовали. Ездили они всегда в одно и то же место, в Шотландию, ведь Эдна не любит жару. Лазурь… Вызывает ли она мысли о темно-синем или светло-голубом? Лагуны в Южных морях и летучие рыбы. Как празднично выглядят пятнышки красок на палитре…

— Вот так… будь умницей, Джонни. — Фентон поднял глаза. Женщина привязала ребенка к стулу и потрепала по головке. — Если вам что-нибудь понадобится, только позовите, мистер Симс.

— Благодарю вас, мадам Кауфман.

Она на цыпочках вышла из комнаты, осторожно прикрыв дверь. Художнику нельзя мешать, художника надо оставить наедине с его произведением.

— Па, — сказал вдруг Джонни.

— Сиди смирно, — резко приказал Фентон. Он разламывал пополам кусок угля, так как читал где-то, что художники сначала рисуют голову углем. Держа отломанный кусок между пальцами и поджав губы, он нарисовал на холсте круг, похожий на полную луну. Затем он отступил назад и полуприкрыл глаза. Странно, этот круг похож на лицо без черт… Джонни следил за ним, широко раскрыв глаза. Фентон понял, что нужен гораздо больший холст, так как на том, что стоит на мольберте, поместится только голова ребенка. Вышло бы гораздо эффектнее, если бы на холсте была голова и плечи, потому что в этом случае он мог бы использовать берлинскую лазурь, чтобы написать синий свитер ребенка.

Он заменил первый холст другим, побольше. Да, этот размер гораздо лучше. Теперь снова контур лица… глаза… две маленькие точки — нос, небольшая щель — рот… две черточки — шея, и еще две линии, изогнутые почти под прямым углом, как вешалка, — плечи. Самое настоящее лицо, человеческое лицо — правда, пока еще не совсем лицо Джонни, но дайте срок. Теперь важно нанести на холст краски. Он лихорадочно выбрал кисть, окунул ее в скипидар и масло и затем, осторожно касаясь лазури и белил, чтобы смешать их, нанес смесь на холст. Яркий цвет, мерцающий и искрящийся от избытка масла, казалось, пристально глядит на него с холста, требуя добавки. Правда, этот синий отличается от цвета свитера Джонни, ну и что? Осмелев, он добавил еще краски и размазал ее, и теперь, когда синий был нанесен отчетливыми мазками на всю нижнюю часть холста, он как-то странно волновал. Синий цвет подчеркивал белизну лица, нарисованного углем, и оно выглядело теперь как настоящее. Оказывается, кусок стены за головой ребенка, который был всего лишь обычной стеной, когда Фентон впервые вошел в комнату, определенно имеет свой цвет — розовато-зеленый. Он хватал тюбик за тюбиком и выдавливал краски. Так как не хотелось портить кисть с синей краской, он выбрал другую… черт возьми, эта жженая сиена похожа вовсе не на ту Сиену, в которой он был, а скорее на грязь. Надо ее стереть, нужны тряпки — что-нибудь, что не испортит… Он быстро подошел к двери.

— Мадам Кауфман, — позвал он. — Мадам Кауфман! Не могли бы вы найти мне какие-нибудь тряпки?

Она явилась немедленно, разрывая на ходу какое-то нижнее белье на тряпки, и он выхватил их и стал счищать противную жженую сиену с кисти. Обернувшись, он увидел, что она украдкой смотрит на холст.

— Не надо! — закричал он. — Никогда нельзя смотреть на работу художника, когда он ее только начал, — ведь это черновой набросок!

Получив резкий отпор, она отступила.

— Простите, — сказала она и затем неуверенно добавила: — Это очень современно, не так ли?

Он пристально посмотрел на нее, потом перевел взгляд на холст, с холста — на Джонни.

— Современно? — переспросил он. — Конечно, современно. А как вы себе это представляли? Вот так? — Он указал кистью на жеманно улыбающуюся мадонну над камином. — Я иду в ногу со временем. Так я вижу. А теперь позвольте мне продолжать.

На одной палитре уже не хватало места для всех красок. Слава богу, он купил две. Он начал выдавливать краски из остальных тюбиков на вторую палитру и смешивать их, и теперь это было самое настоящее буйство красок — закаты, каких никогда не бывало и которых никогда не видали. Венецианская красная — не Дворец дожей, а маленькие капли крови, которые горят в мозгу и не должны пролиться, цинковые белила — чистота, а не смерть, желтая охра… желтая охра — это жизнь во всем изобилии, это обновление, это весна, это апрель в каком-то ином времени, в каком-то ином месте…

Неважно, что стемнело и пришлось включить свет. Ребенок уснул, но Фентон продолжал писать. Женщина вошла и сказала ему, что уже восемь часов. Не хочет ли он поужинать?

— Мне совсем нетрудно, мистер Симс, — сказала она.

Неожиданно Фентон осознал, где находится. Сейчас восемь часов, а они всегда обедают без четверти восемь. Эдна ждет и гадает, что с ним случилось. Он положил палитру и кисти. Руки в краске, пиджак тоже…

— Боже мой, что же делать? — воскликнул он в панике.

Женщина поняла. Она схватила скипидар и тряпку и принялась чистить ему пиджак. Он прошел за ней на кухню и начал лихорадочно отмывать руки над раковиной.

— В дальнейшем, — сказал он, — мне всегда надо будет уходить до семи часов.

— Да, — сказала она, — я запомню позвать вас. Вы вернетесь завтра?

— Конечно, — нетерпеливо ответил он, — конечно. Не трогайте ничего из моих вещей.

— Да, мистер Симс.

Он поспешил из подвала вверх по лестнице и, выйдя из дома, побежал по улице. На ходу он начал сочинять историю, которую расскажет Эдне. Он зашел в клуб, и там несколько знакомых уговорили его сыграть в бридж. Не хотелось прерывать игру, и он забыл о времени. Сойдет. И завтра снова сойдет. Эдна должна привыкнуть, что из конторы он заходит в клуб. В голову не приходит ничего лучше, чтобы она не догадалась о его восхитительной двойной жизни.

3

Поразительно, как мелькают дни, которые раньше тянулись и казались бесконечными. Правда, пришлось кое-что изменить. Он вынужден был лгать не только Эдне, но и в конторе. Для них он придумал неотложные дела, требовавшие его присутствия во второй половине дня — новые деловые контакты, семейная фирма. Пока что, сказал Фентон, он сможет работать в конторе только неполный день. Разумеется, он понимает, что нужно уладить некоторые финансовые вопросы. Однако, если старший партнер сочтет… Поразительно, но они проглотили и это. Да и Эдна ничего не заподозрила насчет клуба. Правда, не всегда это был клуб — иногда дополнительная работа где-то в другом месте в Сити.[70] Он таинственно намекал на успешное осуществление какой-то крупной сделки, причем этот вопрос был слишком щекотливым и запутанным, чтобы его обсуждать. Казалось, Эдна довольна своей жизнью. Ее жизнь текла как обычно — только для одного Фентона изменилось абсолютно все. Теперь ежедневно примерно в половине четвертого он проходил в ворота дома № 8 и, взглянув на кухонное окно подвала, видел лицо мадам Кауфман, выглядывающей из-за мандариновых занавесок. Затем она проскальзывала через садик и впускала его с черного хода — так им казалось безопаснее. Они решили не пользоваться парадной дверью, поскольку черный ход меньше обращает на себя внимание.

— Добрый день, мистер Симс.

— Добрый день, мадам Кауфман.

Совершенно ни к чему называть ее Анной, а то еще подумает… еще вообразит… Что за вздор! Обращение «мадам» поддерживает должную дистанцию между ними. Она действительно ему очень полезна: убирает мастерскую — так они всегда называют его комнату, — моет кисти, каждый день готовит новые тряпки и, как только он появляется, наливает чашку крепкого горячего чая (этот чай не имеет ничего общего с тем пойлом, которое заваривают у них в конторе). А мальчик… мальчик теперь очень трогательный. Фентон стал относиться к нему терпимее, как только закончил его первый портрет. Казалось, что ребенок как бы заново существует благодаря ему, что это его творение.

Была середина лета, и Фентон уже написал много его портретов. Ребенок продолжал звать его «па». Но ему позировал не только мальчик — писал он также и мать, и это приносило еще большее удовлетворение. Изображая женщину на холсте, Фентон испытывал необыкновенное ощущение силы. Причем дело было не в ее глазах, ее чертах, ее цвете — видит бог, она достаточно бесцветна! — нет, дело в ее очертаниях. Главное — то, что он может перенести на холст плоть живого человека, женщины. И неважно, если то, что он рисует и пишет, не имеет никакого сходства с женщиной из Австрии по имени Анна Кауфман — не в этом суть. Естественно, когда эта глупышка позировала ему в первый раз, она ожидала увидеть нечто вроде картинки с коробки шоколадных конфет, однако он вскоре заставил ее замолчать.

— Вы действительно так меня видите? — спросила она грустно.

— А в чем дело?

— Ну… просто… вы делаете мне рот, как у большой рыбы, готовой что-то проглотить, мистер Симс.

— Рыбы? Что за несусветная чушь! — Вероятно, ей бы хотелось, чтобы он нарисовал рот «сердечком»! — Беда в том, что вы никогда не бываете довольны. Все женщины одинаковы.

Он сердито принялся смешивать краски. Она не имеет права критиковать его работу.

— Нехорошо с вашей стороны так говорить, мистер Симс, — сказала она через минуту-другую. — Я очень довольна пятью фунтами, которые вы мне даете каждую неделю.

— Я говорил не о деньгах, — ответил он и, снова повернувшись к холсту, тронул розовым руку. — О чем я говорил? — спросил он. — Понятия не имею. О женщинах, не так ли? Я в самом деле не помню. Я же просил вас не мешать.

— Простите, мистер Симс.

Вот так, подумал он. Замри. Знай свое место. Чего он не выносит, так это женщину, которая спорит, женщину, которая вечно ворчит, женщину, которая отстаивает свои права, — не для того они созданы. Создатель задумал их уступчивыми, покладистыми, мягкими и кроткими. Беда в том, что они очень редко такими бывают. Нет, только женщина, рисуемая фантазией, или промелькнувшая на улице на ходу, перегнувшаяся через перила балкона за границей, или на миг показавшаяся в окне, глядящая из рамы картины или с холста — как та, что перед ним сейчас (он сменил одну кисть на другую, теперь он проделывал это очень ловко), — только такая женщина подлинна и реальна. Подумать только — взять и сказать, что он сделал ей рот, как у рыбы…

— Когда я был моложе, — произнес он вслух, — у меня была мечта.

— Стать великим художником? — спросила она.

— Да нет… не совсем так, — ответил он, — просто стать великим. Прославиться. Добиться чего-то выдающегося.

— Еще есть время, мистер Симс, — сказала она.

— Возможно… возможно…

Не следует делать кожу розовой, она должна быть оливковой, теплого оливкового тона. Отец Эдны с его манерой вечно критиковать их образ жизни был настоящим бедствием. С того самого момента, как Фентон обручился с Эдной, он ни разу ничего не сделал правильно. Старик вечно брюзжал, вечно придирался. «Уехать жить за границу? — воскликнул он. — За границей нельзя прилично заработать на жизнь. Да и Эдна не сможет там жить, вдали от друзей и от всего, к чему привыкла. Никогда не слышал ничего подобного».

Ну, он умер, и тем лучше. Он с самого начала стоял между ними. Маркус Симс… Художник Маркус Симс — совсем другое дело. Сюрреалист. Модернист. Старик в гробу переворачивается.

— Без четверти семь, — прошептала женщина.

— Черт… — вздохнул он и отступил от мольберта. — Терпеть не могу вот так прерываться, сейчас совсем светло по вечерам, — сказал он. — Я вполне мог бы поработать еще часок-другой.

— А почему бы вам не поработать еще?

— Увы — домашние узы, — сказал он. — У моей бедной мамы это вызвало бы припадок. — За истекшие недели он выдумал старую мать, прикованную к постели. Он обещал быть дома каждый вечер без четверти восемь. Если он не придет вовремя, врачи не ручаются за последствия. Он очень хороший сын.

— А что, если вам привезти ее сюда жить? — сказала его натурщица. — Так одиноко по вечерам, когда вы уходите. Вы знаете, ходят слухи, что этот дом могут и не снести. Если это правда, вы бы могли занять квартиру на первом этаже. Вашей маме тут будет хорошо.

— Нет, она теперь никуда не переедет, — сказал Фентон. — Ей за восемьдесят. Очень постоянна в своих привычках. — Он улыбнулся, представив себе лицо Эдны, если он скажет ей, что им бы лучше продать дом, в котором они прожили почти двадцать лет, и поселиться в доме № 8 на Боултинг-стрит. Можно себе представить это великое переселение! И Альхузонов, явившихся на воскресный обед!

— Кроме того, — сказал он, думая вслух, — исчез бы весь смысл.

— Какой смысл, мистер Симс?

Он перевел взгляд с изображения, нанесенного на холст красками и так много значащего для него, на женщину с прямыми волосами и бессмысленным взглядом, которая сидит здесь, позируя, и попытался вспомнить, что заставило его несколько месяцев назад подняться по ступенькам грязноватой желто-коричневой виллы и спросить комнату. Конечно, что-то просто вызвало у него мимолетный приступ раздражения — бедная Эдна, ветреный пасмурный день на набережной Виктории, мысль о визите Альхузонов. Но он успел уже забыть, о чем думал в то давнее воскресенье, и знал только, что его жизнь изменилась с тех пор и что эта маленькая узкая комната в подвале — его утешение, а женщина Анна Кауфман и ребенок Джонни каким-то образом символизируют его уход от себя и покой. Она всего-навсего готовит ему чай и моет кисти. Она фон, как кошка, которая мурлычет и приседает на подоконнике при его приближении, хотя он до сих пор не дал ей ни единой крошки.

— Ничего, мадам Кауфман, скоро мы устроим выставку, и о вашем лице и о лице Джонни заговорит весь город, — сказал он.

— В этом году… в следующем году… когда-нибудь… никогда. Как это у вас приговаривают, сажая вишневые косточки? — сказала она.

— Вы не верите, — ответил он. — Ну что ж, я докажу, вот подождите — и увидите.

Она начала еще раз рассказывать длинную нудную историю о человеке, от которого сбежала в Австрии, и о муже, который покинул ее в Лондоне, — теперь он знал всю эту историю так хорошо, что мог бы подсказывать ей, — но это не докучало ему. Ее рассказ тоже фон, помогающий уйти от себя к благословенной безымянности. Пусть болтает, говорил он себе, так она сидит смирно, а он может сосредоточиться на изображении апельсина, который она сосет, давая дольки Джонни, сидящему у нее на коленях. Этот апельсин больше, чем настоящий, ярче, чем настоящий, крупнее и круглее.

Когда он шел по набережной Виктории по вечерам — теперь эта прогулка уже не вызывала воспоминаний о том воскресенье, она входила в его новую жизнь — он выбрасывал в реку эскизы и наброски углем, переведенные в цвете на холст и потому уже ненужные. Вместе с ними выкидывались использованные тюбики с красками, тряпки, кисти, выпачканные маслом. Он бросал их с моста Альберта и наблюдал, как они какое-то мгновение плывут, или тонут, или их уносит вдаль и они становятся приманкой для какой-нибудь взъерошенной, почерневшей от копоти чайки. И все его горести уплывали вместе с ненужным хламом. Вся его боль.

4

Он условился с Эдной отложить отпуск до середины сентября — тогда он сможет закончить работу над автопортретом, который завершит серию. Отпуск в Шотландии будет приятным, приятным впервые за все эти годы — ведь теперь у него есть причина ждать возвращения в Лондон.

Короткое утро, которое он проводил в конторе, теперь не шло в счет. Он с грехом пополам справлялся с текущими делами и никогда не возвращался после ленча. Коллегам он говорил, что его другие обязательства становятся всё настоятельнее с каждым днем: фактически он решил порвать с этой фирмой в течение осени.

— Если бы вы не предупредили нас, мы бы предупредили вас, — сухо сказал ему старший партнер.

Фентон пожал плечами. Ну что же, если им угодно ссориться, то чем раньше он уйдет, тем лучше. Он вообще мог бы написать им из Шотландии, тогда всю осень и зиму он посвятил бы живописи. Можно снять настоящую мастерскую: в конце концов № 8 — лишь временное пристанище. А в большой мастерской с хорошим освещением и кухонькой при ней — как раз такие строятся всего через несколько улиц — было бы хорошо и зимой. Там бы он смог по-настоящему работать, действительно чего-то добиться и не чувствовать себя всего-навсего любителем, работающим урывками.

Автопортрет целиком поглотил его. Мадам Кауфман разыскала зеркало и повесила его для Фентона на стену, так что начать было довольно просто. Но он обнаружил, что не может написать свои глаза. Их пришлось писать закрытыми, и он стал похож на спящего. На больного. Это производило жутковатое впечатление.

— Итак, вам не нравится? — спросил Фентон мадам Кауфман, когда та зашла сказать, что уже семь часов.

Она покачала головой и сказала:

— У меня от такого мурашки по спине бегают, как у вас говорят. Нет, мистер Симс, это не вы.

— Ультрасовременно — даже слишком, на ваш вкус? — бодро заметил он. — Я полагаю, тут подходит термин «авангардизм».

Сам он был в восторге. Автопортрет — произведение искусства.

— Ну, пока что довольно, — сказал он. — На следующей неделе я уезжаю отдыхать.

— Уезжаете?

В ее голосе прозвучала нота такой тревоги, что он обернулся и взглянул на нее.

— Да — повезу свою старую мать в Шотландию. А что?

Она пристально смотрела на него взглядом, полным муки, и выражение ее лица резко изменилось. Можно было подумать, что он нанес ей страшный удар.

— Но у меня же нет никого, кроме вас, — сказала она. — Я буду одна.

— Разумеется, вы получите ваши деньги, — торопливо сказал он. — Я дам их вам вперед. Да мы и едем на каких-нибудь три недели.

Она все так же пристально смотрела на него, и вдруг — вот тебе и на! — глаза ее наполнились слезами и она заплакала.

— Я не знаю, что мне делать, — сказала она. — Я не знаю, куда мне идти.

Этого еще не хватало! Ну и что же, позвольте спросить, она имеет в виду? Что ей делать и куда идти! Он обещал ей деньги. Ей просто надо продолжать жить, как она жила раньше, до него. Серьезно, если она собирается вести себя подобным образом, то чем раньше он подыщет себе мастерскую, тем лучше. Уж меньше всего на свете ему хочется нянчиться с мадам Кауфман.

— Знаете ли, моя милая мадам Кауфман, я здесь не навсегда, — сказал он твердо. — Вскоре я перееду. Возможно, этой осенью. Мне нужно большее помещение. Разумеется, я извещу вас заранее. Но, может быть, вам имеет смысл отдать Джонни в детский сад и поступить куда-нибудь приходящей прислугой? В конце концов, так будет лучше для вас же.

Право, такое впечатление, будто он избил ее. Она ошеломлена и совершенно подавлена.

— Что же мне делать? — тупо повторяла она и затем спросила, как будто все еще не веря. — Когда вы уезжаете?

— В понедельник, — ответил он, — в Шотландию. Мы будем в отъезде три недели. — Последнюю фразу он подчеркнул, чтобы не оставалось никаких сомнений на этот счет. Беда в том, что она очень неумна, решил он, моя руки над кухонной раковиной. Она хорошо заваривает чай и умеет мыть кисти — вот и все. — Вам бы тоже следовало отдохнуть, — сказал он ей бодро. — Взяли бы и съездили с Джонни по реке в Саутенд или еще куда-нибудь.

Ответа не последовало. Лишь скорбный взгляд и безнадежное пожимание плечами.

Следующий день, пятница, — конец его рабочей недели. Утром он получил деньги по чеку, с тем чтобы заплатить ей за три недели вперед. Он добавил пять фунтов сверху ей в утешение.

Подойдя к № 8, он увидел Джонни, привязанного к скребку на старом месте, на верхней площадке лестницы. Она уже перестала привязывать мальчика. Когда Фентон, как обычно, вошел с черного хода в подвал, радио не работало, и дверь в кухню была закрыта. Он открыл ее и заглянул. Дверь в спальню тоже закрыта.

— Мадам Кауфман?.. — позвал он. — Мадам Кауфман?

Она ответила через минуту глухим и слабым голосом.

— Что? — спросила она.

— Что-нибудь случилось?

Еще пауза, и затем:

— Я не очень хорошо себя чувствую.

— Простите, — сказал Фентон. — Могу ли я чем-нибудь помочь?

— Нет.

Ну вот, пожалуйста. Явная демонстрация. Она никогда не выглядела совсем здоровой, но такого раньше не проделывала. Она и не подумала приготовить ему чай: даже поднос не поставлен. Он положил конверт с деньгами на кухонный стол.

— Я принес ваши деньги, — сказал он. — Всего двадцать фунтов. Почему бы вам не погулять и не потратить часть этих денег? Чудесный день, вам было бы полезно выйти на воздух.

Бодрый тон — ответ на ее поведение. Он не позволит вымогать у себя сочувствие подобным образом!

Он прошел в мастерскую, решительно насвистывая, и возмутился, обнаружив, к своему крайнему удивлению, что все там в том виде, как он оставил накануне вечером. Немытые кисти все так же лежат на испачканной палитре. К комнате даже не притрагивались! Ну в самом деле, дальше ехать некуда! Прямо руки чешутся забрать конверт с кухонного стола. Зря он заикнулся об отпуске — надо было послать деньги по почте во время уик-энда и приложить к переводу записку, что он уехал в Шотландию. А теперь вот что получилось… этот возмутительный приступ дурного настроения, пренебрежение своими обязанностями. Конечно, это оттого, что она иностранка. Им совершенно нельзя верить. Всегда кончается тем, что в них разочаровываешься.

Он вернулся на кухню с кистями, палитрой, скипидаром и тряпками и до отказа открыл краны, стараясь делать все как можно более шумно, чтобы она знала, что ему приходится делать грязную работу самому. Он гремел чашкой и громыхал жестянкой, в которой она держит сахар, но из спальни — ни звука. Ладно, черт с ней, пусть взвинчивает себя дальше.

Вернувшись в студию, он поработал спустя рукава, добавляя последние штрихи к автопортрету, но никак не мог сосредоточиться. Ничего не получалось: в автопортрете не было жизни. Она испортила ему весь день. Наконец, на час с лишним раньше обычного времени, он решил пойти домой. Однако после вчерашнего он займется уборкой сам, не надеясь на нее. Она способна три недели ни к чему здесь не притронуться.

Перед тем как составить полотна вместе, он выстроил их в ряд, прислонив к стене, и попытался представить себе, как бы они выглядели, если их развесить на выставке. Они бросаются в глаза, в этом нет сомнения. Мимо них нельзя пройти. Во всей коллекции есть нечто… пожалуй, нечто выразительное. Он не знает, что именно, — естественно, ему трудно судить о собственной работе. Но… например, вот эта голова мадам Кауфман — та самая, в которой, по ее мнению, есть что-то рыбье. Ну что ж, возможно, и есть какое-то сходство с рыбой в форме рта… или дело в глазах, которые слегка навыкате? Все равно, работа блестящая. Он уверен, что блестящая. И хотя автопортрет спящего незавершен, в нем есть какая-то значительность.

Он улыбнулся, уже видя, как они с Эдной заходят в одну из маленьких галерей неподалеку от Бонд-стрит и он небрежно роняет: «Мне говорили, здесь выставка какого-то новенького. Очень спорный. Критики не могут разобрать, гений он или сумасшедший». А Эдна: «Наверно, ты впервые заходишь в подобное место». Какое ощущение силы, какое ликование! А потом, когда он объявит ей новость, в ее взгляде появится проблеск нового уважения. Осознание того, что ее муж наконец, после стольких лет, добился славы. Ему хочется именно такого шока от изумления. Вот именно! Шока от изумления…

Фентон окинул прощальным взглядом знакомую комнату. Полотна составлены, мольберт разобран, кисти и палитра вычищены, вытерты и завернуты. Если он решит удрать, когда вернется из Шотландии, — а он абсолютно уверен, что это единственное правильное решение после дурацкого поведения мадам Кауфман, — то все готово к переезду.

Он закрыл окно и дверь и, неся под мышкой пакет с тем, что он называл «брак» — ненужные эскизы, наброски и всякий хлам, накопившийся за неделю, — еще раз прошел на кухню и позвал через закрытую дверь спальни.

— Я ухожу, — сказал он. — Надеюсь, завтра вам будет лучше. Увидимся через три недели.

Он заметил, что конверт исчез с кухонного стола. Значит, ей не так уж и плохо.

И тут он услышал, как она ходит по спальне, и через одну-две минуты дверь приоткрылась на несколько дюймов и она стояла у самой двери. Он был поражен. Выглядела она ужасно: в лице ни кровинки, волосы, прямые и сальные, не причесаны. Она обернула вокруг пояса одеяло, и, хотя день был жаркий и душный, а воздух в подвале спертый, на ней был толстый шерстяной джемпер.

— Вы показывались доктору? — спросил он с некоторым участием.

Она покачала головой.

— На вашем месте я бы показался, — сказал он. — Вы очень неважно выглядите. — Тут он вспомнил о мальчике, который все еще был привязан к скребку наверху. — Привести к вам Джонни? — предложил он.

— Пожалуйста, — ответила она.

Ее глаза напомнили ему глаза животного, которое мучается, и он расстроился. Пожалуй, это ужасно — вот так уйти и оставить ее в таком состоянии. Но чем он может помочь? Он поднялся по лестнице из подвала, прошел через пустую прихожую и открыл парадную дверь. Мальчик сидел сгорбившись. Вероятно, он не пошевелился с тех пор, как Фентон вошел в дом.

— Пошли, Джонни, — сказал он. — Я отведу тебя вниз к маме.

Ребенок дал отвязать себя. Он так же апатичен, как эта женщина.

Что за безнадежная пара, подумал Фентон. Они действительно должны быть у кого-то на попечении, в каком-нибудь благотворительном учреждении — ведь существуют же, вероятно, какие-то места, где заботятся о таких людях. Он снес ребенка по лестнице и посадил на его стул у кухонного стола.

— Как насчет его чая? — спросил он.

— Сейчас приготовлю, — ответила мадам Кауфман.

Она вышла из спальни, шаркая, все еще обернутая в одеяло, с каким-то бумажным свертком, перевязанным бечевкой.

— Что это? — спросил он.

— Мусор, — ответила она. — Не могли бы вы выбросить его вместе с вашим? Мусорщики придут только на следующей неделе.

Он взял сверток и выждал минуту, размышляя, что же еще сделать для нее.

— Ну вот, — проговорил он неловко, — у меня как-то неспокойно на душе. Вы уверены, что вам больше ничего не нужно?

— Да, — сказала она. Она даже не назвала его мистером Симсом, не попыталась улыбнуться или протянуть руку. В ее глазах даже нет укора. В них безмолвие.

— Я пришлю вам открытку из Шотландии, — сказал он и потрепал Джонни по головке. — Пока, — добавил он. Обычно он никогда не употреблял это нелепое выражение. Затем он вышел с черного хода, завернул за угол дома и, пройдя через ворота, пошел по Боултинг-стрит. У него было тяжелое чувство, что он вел себя как-то нехорошо, проявил мало участия. Следовало взять инициативу в свои руки и заставить ее показаться врачу.

Сентябрьское небо было покрыто облаками, а набережная Виктории пыльная, унылая. Деревья в парке Баттерси по-осеннему печальные и увядшие. Слишком тусклые, слишком коричневые. Конец лета. Как хорошо уехать сейчас в Шотландию, вдохнуть чистый холодный воздух.

Он развернул свой сверток и начал выбрасывать «брак» в реку. Эскиз головы Джонни действительно никуда не годится. Попытка изобразить кошку. Холст, который уже нельзя использовать, так как он чем-то выпачкан. Все это полетело с моста и было унесено течением. Холст поплыл, как спичечный коробок, белый и хрупкий, и было немного печально смотреть, как он исчезает из виду.

Он пошел по набережной обратно, к своему дому, и, перед тем как свернуть, чтобы перейти через дорогу, вдруг вспомнил, что все еще несет бумажный сверток мадам Кауфман. Он забыл выбросить его вместе со своим «браком», поскольку засмотрелся на то, как исчезает его собственный мусор.

Фентон хотел было бросить сверток в реку, как вдруг заметил, что за ним наблюдает полицейский с противоположной стороны улицы. Его охватило беспокойное чувство, что воспрещается подобным образом избавляться от мусора. Смутившись, он пошел дальше и, пройдя сто ярдов, оглянулся через плечо. Полицейский все еще пристально смотрел ему вслед. Как ни нелепо, он почувствовал себя виноватым. Сильная рука закона. Он продолжал идти, небрежно размахивая свертком и мурлыкая какую-то песенку. К черту реку — он выбросит сверток в какую-нибудь мусорную урну в парке Челсийского инвалидного дома.

Он завернул в парк и бросил сверток в первую же урну, поверх двух-трех газет и кожуры от апельсина. В этом нет никакого правонарушения. Фентону было видно, как этот дуралей полицейский наблюдает за ним через ограду, но он постарался и виду не подать этому типу, что заметил его. Можно подумать, что он пытается избавиться от бомбы! Потом он быстро зашагал домой и, уже поднимаясь по лестнице, вспомнил, что Альхузоны придут на обед. Традиционный обед перед отпуском. Теперь эта мысль не вызвала у него тоску, как раньше. Он поболтает с ними обоими о Шотландии, и у него не возникнет ощущения, что он задыхается в ловушке. Ну и вылупил бы глаза Джек Альхузон, знай он, как проводит Фентон вторую половину дня! Он бы ушам своим не поверил!

— Хелло, ты сегодня рано, — сказала Эдна, которая занималась цветами в гостиной.

— Да, — ответил он. — Я заранее привел все в порядок в конторе. Пожалуй, я займусь составлением маршрута. Я с нетерпением ожидаю поездку на север.

— Я так рада, — сказала она. — Я боялась, что тебе надоело каждый год ездить в Шотландию. А у тебя совсем не усталый вид. Ты давно так хорошо не выглядел.

Она поцеловала его в щеку, и он тоже поцеловал ее, очень довольный. Улыбаясь, он пошел подбирать свои карты. Она не знает, что ее муж — гений.

Появились Альхузоны и как раз садились обедать, когда зазвонил колокольчик у парадной двери.

— Кто бы это мог быть? — воскликнула Эдна. — Только не говори мне, что мы пригласили кого-то еще и начисто забыли об этом.

— Я не оплатил счет за электричество, — сказал Фентон. — Прислали отключить нас, и мы останемся без суфле.

Он застыл над цыпленком, которого разрезал, и Альхузоны рассмеялись.

— Я схожу, — сказала Эдна. — Не смею отрывать Мэй от кухни. Теперь вы знаете меню — это суфле.

Через несколько минут она вернулась, и на лице ее было написано недоумение и озадаченность.

— Это не электрик, это полиция, — сказала она.

— Полиция? — переспросил Фентон.

Джек Альхузон погрозил пальцем.

— Я так и думал, — сказал он. — На этот раз ты допрыгался, старина.

Фентон положил нож для нарезания мяса.

— Серьезно, Эдна, что им нужно? — спросил он.

— Понятия не имею, — ответила она. — Один — обычный полицейский, второй, по-моему, тоже, но только в штатском. Они хотят побеседовать с хозяином дома.

Фентон пожал плечами.

— Вы продолжайте, — обратился он к жене. — Попробую отделаться от них. Возможно, они перепутали адрес.

Он вышел из столовой в переднюю, но как только увидел полицейского в форме, выражение его лица изменилось. Он узнал человека, наблюдавшего за ним на набережной Виктории.

— Добрый вечер, — сказал он. — Что вам угодно?

Человек в штатском взял инициативу в свои руки.

— Вы случайно не проходили через парк Челсийского инвалидного дома сегодня во второй половине дня, сэр? — осведомился он. Оба пристально смотрели на Фентона, и он понял, что отрицать бесполезно.

— Да, — сказал он, — да, проходил.

— У вас в руках был сверток?

— Кажется, был.

— Вы бросили этот сверток в мусорную урну у входа на набережную, сэр?

— Да, бросил.

— Не затруднит ли вас сказать нам, что было в свертке?

— Понятия не имею.

— Я могу иначе сформулировать вопрос, сэр. Не могли бы вы сказать нам, откуда у вас этот сверток?

Фентон колебался. Куда они клонят? Не нравится ему их метод допроса.

— Не понимаю, какое это может иметь к вам отношение, — сказал он. — Бросать мусор в урну никому не возбраняется, не так ли?

— Не всякий мусор, — сказал человек в штатском.

Фентон перевел взгляд с одного на другого. У них были серьезные лица.

— Не возражаете, если я задам вам вопрос? — сказал он.

— Нет, сэр.

— Вы знаете, что было в свертке?

— Да.

— Вы хотите сказать, что этот полицейский — помнится, я проходил мимо него, когда он был на посту, — фактически преследовал меня и вынул сверток, после того как я бросил его в урну?

— Верно.

— Весьма необычный поступок. Полагаю, он принес бы гораздо больше пользы, если бы занимался своими прямыми обязанностями.

— Дело в том, что в его прямые обязанности как раз и входит наблюдение за людьми, которые ведут себя подозрительно.

Фентон начал раздражаться.

— В моем поведении не было абсолютно ничего подозрительного, — заявил он. — Дело в том, что сегодня днем я собрал всякое барахло в своей конторе — у меня привычка выбрасывать мусор в реку по пути домой, а заодно кормить чаек. Сегодня я собирался, как обычно, выбросить свой пакет, как вдруг заметил, что вот этот полицейский смотрит в мою сторону. Мне пришло в голову, что, наверно, воспрещается выбрасывать мусор в реку, и я решил бросить его в мусорную урну.

Двое мужчин продолжали пристально смотреть на него.

— Вы только что заявили, что не знаете, что находилось в свертке, — сказал человек в штатском, — тогда как сейчас утверждаете, что там был мусор из конторы. Какое утверждение верно?

У Фентона появилось ощущение, что его загоняют в угол.

— Оба утверждения верны, — огрызнулся он. — Этот сверток мне завернули сегодня в конторе, и я не знаю, что туда положили. Иногда они кладут черствое печенье для чаек, и тогда я разворачиваю сверток и бросаю птицам крошки по пути домой, как уже говорил вам.

Нет, не пройдет, это видно по их застывшим лицам. Действительно, все это звучит неубедительно: мужчина средних лет собирает мусор, чтобы выбросить его в реку по пути домой из конторы, точно так же, как маленький мальчик бросает с моста ветки, чтобы посмотреть, как они выплывут с другой стороны. Но он не смог придумать экспромтом ничего лучше, и теперь надо придерживаться этого варианта. В конце концов, тут нет ничего противозаконного, в худшем случае его можно назвать эксцентричным.

Полицейский в штатском промолвил лишь:

— Прочтите ваши записи, сержант.

Человек в форме вынул свою записную книжку и прочел:

— «Сегодня в пять минут седьмого я прогуливался по набережной Виктории и заметил, что какой-то мужчина на противоположной стороне улицы как будто собирается выбросить в реку сверток. Он увидел, что я наблюдаю за ним, и быстро пошел дальше, затем оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, наблюдаю ли я еще за ним. Его поведение было подозрительным. Затем он подошел к входу в парк Челсийского инвалидного дома и, украдкой оглядевшись, бросил сверток в мусорную урну и поспешно удалился. Я подошел к урне и вытащил сверток, а затем последовал за этим мужчиной к Эннерсли-сквер, 14, куда он и вошел. Я отнес сверток в полицейский участок и передал его дежурному. Мы вместе осмотрели сверток. В нем находилось тело недоношенного новорожденного младенца».

Он захлопнул записную книжку.

Фентон почувствовал, как из него уходит вся его сила. Ужас и страх слились в одно густое неодолимое облако, и он рухнул на стул.

— О господи, — сказал он. — О господи, что случилось?

Сквозь облако он увидел Эдну, глядящую на него из открытой двери столовой, а за ней — Альхузонов. Человек в штатском говорил:

— Я вынужден попросить вас проехать с нами в участок и дать показания.

5

Фентон сидел в кабинете инспектора полиции. За письменным столом сидел сам инспектор, здесь же находились полицейский в штатском, полицейский в форме и кто-то еще, видимо врач. Здесь же была и Эдна — он особенно настаивал на том, чтобы присутствовала Эдна. Альхузоны ждали на улице. Фентона ужаснуло выражение лица Эдны: она явно не верит ему. Не верят и полицейские.

— Да, это продолжается шесть месяцев, — повторил он. — Когда я говорю «продолжается», я имею в виду свою живопись, больше ничего, абсолютно ничего… Меня охватило желание писать… Я не могу это объяснить. Никогда не смогу. Это просто нашло на меня. И под влиянием порыва я вошел в ворота дома № 8 на Боултинг-стрит. К дверям подошла женщина, и я спросил, не может ли она сдать комнату. После разговора, длившегося несколько минут, она сказала, что комната есть — это ее собственная комната в цокольном этаже. К домовладельцу это не имеет отношения — мы условились ничего не говорить домовладельцу. Итак, я снял эту комнату и ходил туда каждый день в течение шести месяцев. Я ничего не говорил об этом своей жене… Думал, она не поймет.

Он в отчаянии повернулся к Эдне, а она просто сидела, пристально глядя на него.

— Я признаю, что лгал. Лгал дома, лгал в конторе. Я говорил в конторе, что у меня контакты с другой фирмой, что я хожу туда днем, а жене говорил — подтверди, Эдна, — жене говорил, что поздно задерживаюсь в конторе либо что играю в бридж в клубе. На самом деле я каждый день ходил в дом № 8 на Боултинг-стрит. Каждый день.

Он не сделал ничего дурного. С какой стати они так уставились на него? И почему Эдна вцепилась в ручки кресла?

— Сколько лет мадам Кауфман? Не знаю. Наверно, лет двадцать семь… или тридцать. Трудно сказать, сколько ей лет… У нее маленький мальчик, Джонни… Она австрийка, она вела очень печальную жизнь, муж бросил ее… Нет, я никогда никого не видел в доме, никаких других мужчин… Говорю вам, я не знаю… Не знаю. Я ходил туда заниматься живописью. Я не ходил туда ни за чем другим. Она вам скажет. Она вам скажет правду. Я уверен, что она очень привязана ко мне… По крайней мере — нет, я не это имею в виду. Когда я говорю «привязана», я имею в виду, что она благодарна за деньги, которые я плачу ей… то есть это квартплата, пять фунтов за комнату. Больше между нами абсолютно ничего не было да и быть не могло, это совершенно исключено… Да, да, конечно, я понятия не имел, что она в положении. Я не наблюдателен… такую вещь я бы не заметил. И она ни слова не сказала, ни слова.

Он снова повернулся к Эдне:

— Ты, конечно, веришь мне?

Она сказала:

— Ты никогда не говорил мне, что хочешь заниматься живописью. Ты ни разу не упомянул живопись или художников за всю нашу совместную жизнь.

Эту заледеневшую голубизну ее глаз ему не вынести.

Он сказал инспектору:

— Не можем ли мы сейчас же отправиться на Боултинг-стрит? Наверно, этой бедняжке очень плохо, ей надо показаться врачу, кто-то должен позаботиться о ней. Не можем ли мы все сейчас же отправиться туда, и моя жена тоже, чтобы мадам Кауфман все объяснила?

И слава богу, он добился своего. Было решено, что они поедут на Боултинг-стрит. Вызвали полицейскую машину, и в нее влезли он, Эдна и два полицейских, а Альхузоны ехали за ними в своем автомобиле. Он слышал, как они говорили инспектору что-то о том, что не хотят оставлять миссис Фентон одну после такого удара. Конечно, это любезно с их стороны, но о каком ударе может идти речь, если он тихо и спокойно объяснит ей всю эту историю, как только они попадут домой. Сама обстановка полицейского участка способствует тому, что все выглядит так ужасно, а он чувствует себя преступником.

Машина остановилась перед знакомым домом, и все вышли. Он повел их через ворота и затем вокруг, к черному ходу, и отворил его. Войдя в коридор, они сразу же почувствовали запах газа, который ни с чем не спутаешь.

— Снова утечка, — сказал он. — Время от времени это бывает. Она вызывает, но никогда не приходят.

Никто не ответил. Он быстро прошел на кухню. Дверь закрыта, и запах газа еще сильнее.

Инспектор что-то прошептал своим подчиненным.

— Миссис Фентон было бы лучше побыть в машине со своими друзьями.

— Нет, — сказал Фентон, — я хочу, чтобы моя жена услышала правду.

Но Эдна пошла по коридору назад с одним из полицейских, а Альхузоны ждали ее с торжественными лицами. Потом все вдруг оказались в спальне — спальне мадам Кауфман. Они отдернули штору и впустили воздух, но запах газа был неистребим, и они склонились над постелью, а она лежала спящая, и Джонни возле нее, оба в глубоком сне. Конверт с двадцатью фунтами лежал на полу.

— Не могли бы вы разбудить ее? — спросил Фентон. — Не могли бы вы разбудить ее и сказать ей, что мистер Симс здесь? Мистер Симс.

Один из полицейских взял его за руку и вывел из комнаты.

Когда Фентону сказали, что мадам Кауфман и Джонни мертвы, он покачал головой и сказал:

— Это ужасно… ужасно… если бы только она сказала мне, если бы только я знал, что делать…

Но, видимо, шок от появления полиции в доме и от известия об ужасном содержимом свертка был настолько силен, что, когда несчастье разразилось, это не так сильно подействовало на него. Почему-то оно казалось неизбежным.

— Возможно, так лучше, — сказал он. — Она была так одинока. Только они вдвоем. Одни во всем мире.

Он не понимал, чего все ждут. Санитарную машину или что-то в этом роде, чтобы увезти бедную мадам Кауфман и Джонни. Он спросил:

— Можем ли мы пойти домой, моя жена и я?

Инспектор обменялся взглядом с полицейским в штатском и затем сказал:

— Боюсь, что нет, мистер Фентон. Вам придется вернуться с нами в участок.

— Но я же сказал вам правду, — устало возразил Фентон. — Мне нечего добавить. Я не имею никакого отношения к этой трагедии. Абсолютно никакого.

Тут он вспомнил про свои картины.

— Вы не видели мои работы, — сказал он. — Все они здесь, в соседней комнате. Пожалуйста, попросите мою жену вернуться, и моих друзей тоже. Я хочу, чтобы они посмотрели мои работы. И потом, после того, что случилось, я бы хотел увезти свои вещи.

— Мы позаботимся об этом, — ответил инспектор. Тон был уклончивый, но твердый. Нелюбезный, подумал Фентон. Назойливое вмешательство закона.

— Все это хорошо, но ведь это мое имущество, притом ценное. Разве вы имеете право трогать его?

Он перевел взгляд с инспектора на его коллегу в штатском (врач и второй полицейский все еще находились в спальне), и по их застывшим лицам он понял, что их вовсе не интересуют его работы. Они думают, что это просто оправдание, алиби, и единственное, чего они хотят — забрать его обратно в полицейский участок и допрашивать снова и снова о смерти несчастной, жалкой женщины и ребенка, лежащих в спальне, и о тельце маленького недоношенного младенца.

— Я готов хоть сейчас поехать с вами, инспектор, — сказал он спокойно, — но у меня есть единственная просьба — чтобы вы позволили мне показать свои работы моей жене и друзьям.

Инспектор кивнул своему подчиненному, который вышел из кухни, и маленькая группа двинулась к мастерской. Фентон сам открыл дверь и впустил их.

— Конечно, — сказал он, — я работаю в скверных условиях. Как видите, никаких удобств. Не знаю, как я мог с этим мириться. Вообще-то я собирался выехать отсюда, как только вернусь из отпуска. Я сказал об этом бедной девочке, и, возможно, это расстроило ее.

Он включил свет, и в то время, как они стояли, озираясь, его вдруг осенило при виде разобранного мольберта и холстов, аккуратно составленных у стены, что, конечно, эти приготовления к отъезду должны показаться им странными и подозрительными: может сложиться впечатление, что он и в самом деле знал, что произошло в спальне за кухней, и собирался бежать.

— Естественно, это был всего лишь временный выход из положения, эта комната мне случайно подошла, — сказал он, продолжая извиняться за маленькую комнату, которая так не похожа на мастерскую. — В доме никого больше не было, никто не задавал вопросы. Я никогда никого не видел, кроме мадам Кауфман и мальчика.

Он заметил, что Эдна вошла в комнату, и Альхузоны тоже, и второй полицейский, и все они смотрят на него, а лица у них застывшие. Что это с Эдной? Что с Альхузонами? Конечно, на них произвели впечатление холсты, составленные у стены. Наверно, до них дошло, что все сделанное им за последние пять с половиной месяцев собрано здесь, в этой комнате, и готово к выставке? Он сделал большой шаг, схватил первый попавшийся холст и поднял его перед ними, чтобы показать. Это был портрет мадам Кауфман, который нравился ему больше всего — тот самый, про который она говорила — бедняжка, — что она там похожа на рыбу.

— Они нетрадиционны, я знаю, — сказал он, — не похожи на картинки из детской книжки. Но в них есть сила. Есть оригинальность.

Он схватил другой холст. Снова мадам Кауфман, на этот раз с Джонни на коленях.

— Мать и дитя, — сказал он с полуулыбкой, — настоящий примитивизм. Назад, к самому началу. Первая женщина, первый ребенок.

Он впервые попытался взглянуть на полотно их глазами. Посмотрев на Эдну в ожидании ее одобрения, ее изумления, он встретил все тот же застывший, ледяной взгляд непонимания. Потом лицо ее сморщилось, она повернулась к Альхузонам и сказала:

— Это не картины. Это мазня, грубая мазня.

Ослепленная слезами, она взглянула на инспектора.

— Я же вам говорила, что он не умеет рисовать, — сказала она. — Это был просто предлог, чтобы бывать в доме у этой женщины.

Фентон смотрел, как Альхузоны уводят ее. Он услышал, как они вышли с черного хода и, пройдя через сад, обогнули дом. «Это не картины, это мазня», — повторил он. Он поставил холст на пол лицом к стене и сказал инспектору:

— Теперь я готов ехать с вами.

Они сели в полицейскую машину… Фентон сидел между инспектором и полицейским в штатском. Машина свернула с Боултинг-стрит. Она пересекла две улицы, выехала на Оукли-стрит[71] и пошла к набережной Виктории. Светофор сменил желтый свет на красный. Фентон шептал про себя:

— Она не верит в меня — она никогда не поверит в меня.

И когда свет сменился и машина понеслась вперед, он закричал:

— Хорошо, я сознаюсь во всем. Конечно, я был ее любовником и ребенок мой. Я включил газ сегодня вечером, перед тем как уйти из дому. Я убил их всех. Я собирался убить и свою жену, когда мы приедем в Шотландию. Я хочу сознаться, что это сделал я… я… я…

Синие линзы The Blue Lenses пер. Г. Островская

Наконец настал день, когда ей снимут повязку и поставят синие линзы. Мада Уэст подняла руку к глазам и коснулась тонкой шероховатой ткани, под которой слой за слоем лежала вата. Ее терпенье будет вознаграждено. Дни переходили в недели, и она все лежала после операции, не испытывая физических страданий, но томясь от погружающей все в неизвестность тьмы и безнадежного чувства, что действительность, сама жизнь проходит мимо нее. Первые дни ее терзала боль, но милосердные лекарства вскоре смягчили ее, острота притупилась, боль исчезла, осталась лишь огромная усталость — реакция после шока, как ее заверяли. Что до самой операции, она прошла успешно. На все сто процентов. Перспектива была явно обнадеживающая.

— Вы будете видеть, — сказал ей хирург, — еще лучше, чем прежде.

— Откуда вы это знаете? — настаивала Мада Уэст, стремясь укрепить тонкую ниточку веры.

— Мы обследовали ваши глаза, когда вы были под наркозом, — ответил он, — и вторично, когда вам ввели обезболивающее средство. Мы не станем вас обманывать, миссис Уэст.

Она выслушивала эти заверения два-три раза на день, но время шло, и ей пришлось запастись терпеньем: теперь она упоминала о глазах, пожалуй, не чаще, чем раз в сутки, и то не прямо, а стараясь застать «их» врасплох. «Не выбрасывайте розы. Мне хочется на них посмотреть», — просила она, и дневная сиделка проговаривалась, пойманная в ловушку: «Они завянут до того времени». Это означало, что до следующей недели повязка снята не будет.

Определенные даты не упоминались никогда. Никто не говорил: «Четырнадцатого числа этого месяца к вам вернется зрение». И она продолжала свои уловки, делала вид, что ей все равно и она согласна ждать. Даже Джим, ее муж, попадал теперь в разряд «они» вместе с персоналом лечебницы; она больше ничего не рассказывала ему.

Раньше, давным-давно, она поверяла ему все свои страхи и опасения, и он разделял их с ней. До операции. Тогда, страшась боли и слепоты, она цеплялась за него и говорила, мысленно представляя себя беспомощной калекой: «Что, если я навсегда потеряю зрение? Что тогда со мной будет?» И Джим, тревога которого была не менее жгучей, отвечал: «Что бы ни случилось, мы пройдем через это вместе».

Теперь, сама не зная почему, разве из-за того, что темнота утончила ее чувства, Мада стеснялась обсуждать с мужем свои глаза. Прикосновение его руки было таким же, как прежде, и поцелуй, и сердечный голос, и, однако, все эти дни ожидания в ней набухало зернышко страха, что он, как и персонал лечебницы, был к ней слишком добр. Доброта тех, кому что-то известно, по отношению к тем, от кого это скрывают. Поэтому, когда наконец настал долгожданный день и во время вечернего визита хирург сказал: «Завтра я поставлю вам линзы», изумление пересилило радость. Мада Уэст не могла промолвить ни слова, и врач вышел, прежде чем она успела его поблагодарить. Неужели это правда и ее агония окончилась? Мада позволила себе один-единственный, последний пробный шар, когда дневная сиделка уходила с дежурства. «К ним надо будет привыкнуть, да? И сперва будет немного больно?» — утверждение в форме беспечного вопроса. Но голос женщины, ухаживавшей за ней в течение стольких тягостных дней, ответил: «Вы даже не почувствуете их, миссис Уэст».

Ее спокойный, приветливый голос, то, как она перекладывала подушки и подносила стакан к вашим губам, легкий запах французского папоротникового мыла, которое она всегда употребляла, — все это внушало доверие, говорило о том, что она не лжет.

— Завтра я вас увижу своими глазами, — сказала Мада Уэст, и сиделка, залившись веселым смехом, который порой доносился из коридора, ответила:

— Да, это будет для вас первым ударом.

Странно, как притупились воспоминания о ее приезде в лечебницу. Врачи и сестры, принимавшие ее, превратились в тени, отведенная ей палата, где она все еще находилась, — просто деревянный ящик, западня. Даже сам врач, умелый и энергичный хирург, рекомендовавший ей во время двух кратких консультаций немедленно лечь на операцию, был теперь для нее только голосом, а не реальным лицом. Он появлялся, отдавал приказания, приказания исполнялись, и было трудно представить, что эта перелетная птица — тот самый человек, который несколько недель назад попросил отдать себя в его руки, который сотворил чудо с живой тканью, бывшей ее собственными глазами.

— Представляю, как вы волнуетесь.

Это был низкий, мягкий голос ночной сиделки, которая лучше всех остальных понимала, что ей, Маде, пришлось перенести. В сестре Брэнд — дневной сиделке — все дышало бодростью дня, с ней появлялось солнце, свежие цветы, посетители. Когда она описывала, какая сегодня погода, она словно творила ее. «Ну и пекло», — говорила сестра Брэнд, распахивая окна, и ее подопечная прямо чувствовала, как от ее формы и накрахмаленной шапочки исходит свежесть, каким-то необъяснимым образом смягчая хлынувшую в комнату жару. А не то, ощущая легкий холодок, она слышала под ровный шум дождя: «Садовники-то будут рады-радешеньки, а вот старшая сестра останется без речной прогулки».

Так же и блюда, даже самые невкусные вторые завтраки, казались деликатесами, когда она предлагала их. «Кусочек камбалы au beurre»,[72] — весело потчевала она, разжигая притупившийся аппетит, и приходилось съедать поданную вареную рыбу, начисто лишенную вкуса, ведь иначе вы вроде бы подводили сестру Брэнд, рекомендовавшую ее. «Пончики с яблоками… с двумя-то уж вы, конечно, справитесь», — и во рту появлялся вкус воображаемого пончика, хрустящего, посыпанного сахарной пудрой, когда в действительности он напоминал кусок размокшей подошвы. Бодрость и оптимизм сестры Брэнд не давали вам проявлять недовольство, жаловаться было бы оскорблением, сказать: «Дайте мне полежать спокойно. Я ничего не хочу» — значило проявить слабодушие.

Ночь приносила утешение — появлялась сестра Энсел. Она не ждала от вас мужества. Вначале, во время болей, она, и никто другой, давала болеутоляющие лекарства. Она, и никто другой, взбивала подушки и подносила стакан к запекшимся губам. А когда потянулись недели ожидания, ее мягкий, спокойный голос говорил подбадривающе: «Скоро это кончится. Нет ничего хуже, чем ждать». Ночью, стоило только прикоснуться к звонку, и сестра Энсел была у постели. «Не можете уснуть? Да, это ужасно. Я сейчас дам вам порошок, вы и не заметите, как пройдет ночь».

Сколько сочувствия в плавном, нежном голосе. Измученное вынужденным ожиданием и бездельем воображение, населяющее тьму причудливыми картинами, рисовало для отдыха реальные сценки: они с сестрой Энсел вне стен лечебницы, к примеру, втроем, с Джимом, за границей… Джим играет в гольф с каким-нибудь безликим знакомым, предоставив ей, Маде, бродить вокруг с сестрой Энсел. Сестра Энсел все делала безукоризненно. Никогда не раздражала. Интимность их ночного общения, все эти разделенные лишь ими двумя мелочи связывали пациентку и сиделку узами, которые расторгались только на день, и, когда сестра Энсел без пяти восемь утра уходила с дежурства, она шептала: «До вечера», — и сам этот шепот заставлял Маду предвкушать нечто приятное, словно восемь часов вечера не просто время прихода на работу ночной смены, словно они уславливаются о тайном свидании.

Сестра Энсел понимала вас. Когда вы жаловались утомленно: «День тянулся до бесконечности», ее «О да» в ответ говорило о том, что и для нее день шел мучительно долго, что она безуспешно пыталась заснуть и лишь теперь надеется вернуться к жизни.

А с какой симпатией, каким интригующим тоном она сообщала о приходе вечернего посетителя: «А кто к нам пришел? Кого мы так хотели видеть? И раньше, чем обычно», — и голос ее наводил на мысль, что Джим — не муж, с которым Мада прожила десять лет, а трубадур, возлюбленный, кто-то, кто нарвал букет принесенных им цветов в очарованном саду и сейчас стоит с ним у нее под балконом. «Какие великолепные лилии!» — восклицала сестра Энсел, вздыхая, точно у нее перехватывало дыхание, и Мада Уэст будто воочию видела экзотических красавиц, тянущихся к небесам, и перед ними — коленопреклоненную сестру, крошку-жрицу. Затем еле слышно звучало застенчивое: «Добрый вечер, мистер Уэст. Миссис Уэст ждет вас». Неслышно прикрыв за собой дверь, она выходила на цыпочках с цветами и почти беззвучно возвращалась: комната наполнялась ароматом лилий.

Должно быть, на второй месяц пребывания в лечебнице Мада предложила, вернее, спросила — сначала сестру Энсел, а затем мужа, — не поедет ли сестра к ним на неделю, после того как Маду выпишут. Это как раз совпадает с ее отпуском. Только на неделю. Только пока Мада не привыкнет снова к дому. «А вы хотите, чтобы я поехала?» В сдержанном голосе звучало обещание. «О да. Мне сперва будет трудно». Не зная, что она понимает под «трудно», Мада Уэст, несмотря на будущие линзы, все еще ощущала себя беспомощной, нуждающейся в ободрении и опеке, которые до сих пор она находила только у сестры Энсел. «Как ты думаешь, Джим?»

В его голосе удивление боролось с нежностью. Удивление, что жена так высоко ставит сиделку, нежность — естественная для мужа, потворствующего капризу больной жены. Во всяком случае, так показалось Маде Уэст, и позже, когда вечерний визит закончился и муж ушел домой, она сказала сестре Энсел: «Никак не могу понять, пришлось ли мое предложение по вкусу мужу». Ответ прозвучал спокойно, ободрительно: «Не тревожьтесь, мистер Уэст примирился с этим».

Примирился с чем? С изменением привычного образа жизни? Трое, вместо двоих, за столом, обязательная беседа, непривычный статус гостьи, которой платят за преданность хозяйке? (Хотя на это не будет ни намека, и лишь в конце недели, словно между прочим, ей будет вручен конверт с деньгами.)

— Представляю, как вы волнуетесь. — Сестра Энсел у изголовья, легкая рука на повязке; тепло ее голоса, уверенность, что еще несколько часов и она, Мада, будет свободна, наконец заглушили многодневные сомнения. Успех. Операция прошла успешно. Завтра она снова будет видеть.

— Кажется, — сказала Мада Уэст, — будто ты рождаешься заново. Я уже забыла, как выглядит все вокруг.

— Замечательно, — прожурчала сестра Энсел, — и вы были так терпеливы, так долго ждали.

В ласковой ладони сочувствие и осуждение всех тех, кто в течение долгих недель настаивал на повязке. Будь это в ее власти, будь в ее руке волшебная палочка, к миссис Уэст отнеслись бы куда более снисходительно.

— Как странно, — сказала Мада Уэст, — завтра вы уже не будете для меня только голосом. Вы облечетесь в плоть.

— А сейчас разве я бесплотна?

Притворный упрек, легкое поддразнивание — привычные для их разговоров и столь утешительные для пациентки. Когда зрение вернется к ней, от этого придется отказаться.

— Нет, разумеется, но все будет по-другому.

— Не понимаю почему.

Даже зная, что сестра Энсел маленькая и темная — так она сама описала себя, — Мада Уэст готовилась к сюрпризу при первой встрече — наклон головы, разрез глаз или, возможно, какая-нибудь неожиданная черта лица, слишком большой рот, слишком много зубов…

— Посмотрите, пожалуйста… — Не в первый раз сестра Энсел взяла руку своей подопечной и провела ладонью по своему лицу; Мада Уэст пришла в смущение, это напоминало полон, где ее рука была пленницей. Выдернув ее, Мада сказала со смехом:

— Мне это ничего не говорит.

— Тогда спите. Вы и не заметите, как наступит утро.

Последовал обычный ритуал: подвинут поближе звонок, проглочено снотворное, выпит последний глоток воды и, наконец, негромкое:

— Спокойной ночи, миссис Уэст. Позвоните, если я вам буду нужна.

Маду всегда охватывало легкое чувство потери, сиротливости, когда дверь закрывалась и сестра покидала ее, и вдобавок ревности, потому что были и другие пациенты, которым она оказывала те же милости, кто так же мог позвонить ночной сиделке, если его мучила боль. Когда Мада Уэст просыпалась — что часто бывало с ней перед рассветом, — она рисовала теперь в воображении не Джима, одного дома, в их спальне, а сестру Энсел, сидящую, возможно, у чьей-нибудь постели, склонившуюся над изголовьем, чтобы облегчить чьи-нибудь страдания, и одно это заставляло Маду тянуть руку к звонку, нажимать пальцем на кнопку и спрашивать, когда отворялась дверь:

— Я вас не разбудила?

— Я никогда не сплю на дежурстве.

Значит, она сидела в уютной нише для дежурных сестер посреди коридора, пила чай или переносила в журнал записи из медицинских карт. Или стояла возле пациента, как стоит сейчас возле нее, Мады.

— Не могу найти платка.

— Вот он. Лежал у вас под подушкой.

Прикосновение к плечу (само по себе услада), еще несколько слов, чтобы продлить ее пребывание, и сестра исчезала — отвечать на другие звонки и другие просьбы.

— Ну, на погоду сегодня жаловаться нельзя!

Наступил день, и сестра Брэнд влетела в палату, как первый утренний ветерок, когда стрелка барометра указывает на «ясно».

— Все готово для великого события? — спросила она. — Нам надо поторопиться и надеть самую красивую ночную сорочку, чтобы встретить мистера Уэста.

…Та же операция в обратном порядке. Однако на этот раз — в ее палате, на ее собственной постели. Лишь проворные руки хирурга и сестры Брэнд ему в помощь. Сперва исчезла повязка из крепа, затем корпия и вата; чуть ощутимый укол иглы, чтобы притупились все ощущения, и врач делает что-то, что — невозможно понять, с ее глазами. Боли не было. Прикосновение казалось холодным, словно туда, где только что лежала повязка, скользнул кусочек льда, но это не раздражало, напротив.

— Не удивляйтесь, — сказал хирург, — если в первые полчаса не почувствуете разницы. Все будет казаться покрытым дымкой. Затем она постепенно рассеется. Я хотел бы, чтобы это время вы спокойно полежали.

— Понимаю. Я не буду двигаться.

Желанный миг не должен быть слишком внезапным. Это разумно. Темные линзы были временными, лишь на первые дни. Затем их снимут и заменят другими.

— Насколько ясно я буду видеть? — наконец-то осмелилась она спросить.

— Абсолютно ясно. Но не сразу в цвете. Вроде как через темные очки в солнечный день. Даже приятно.

Его веселый смех внушал доверие, и, когда они с сестрой Брэнд вышли, Мада Уэст снова легла, дожидаясь, когда исчезнет мгла и солнечный день ворвется к ней в глаза, как бы ни было притуплено ее зрение, как бы ни было замутнено линзами.

Мало-помалу туман рассеялся. Первый предмет, который она увидела, был весь из углов — шкаф. Затем стул. Затем, — она повернула голову, — постепенно выступили очертания окна, вазы на подоконнике, цветов, которые ей принес Джим. Доносившиеся снаружи звуки слились с очертаниями, и то, что раньше резало слух, звучало теперь благозвучно. Она подумала: «Интересно, а плакать я могу? Линзы не задержат слез?» — но тут же почувствовала, что вместе с драгоценным даром — зрением — к ней вернулись и слезы. И чего тут стыдиться, какие-то одна-две слезинки, которые она тут же смахнула.

Теперь все было в фокусе. Цветы, умывальник, стакан с термометром, халатик. Мада не верила сама себе. Облегчение было столь велико, что она ни о чем другом не могла думать. «Они мне не лгали. Так все и произошло. Это правда».

Она видела фактуру одеяла, которое так часто гладила рукой. Цвет не имел значения. Приглушенный линзами свет лишь усиливал чары, смягчая все, на что падал ее взгляд. Наслаждаясь формами и очертаниями, она позабыла о цвете. Какое он имеет значение? Когда-нибудь дойдет и до него. Времени у нее достаточно. Что может быть важнее синей симметрии, подвластной ее зрению? Видеть, ощущать, слить то и другое воедино! Она действительно родилась заново, открыла давно потерянный мир.

Теперь ей некуда спешить. Разглядывать свою палату, задерживаясь на каждой мелочи, само по себе было богатством, наслаждением, это можно смаковать. Просто смотреть на комнату, ощупывать ее глазами, переходить взором за ее пределы — к чужим окнам в домах напротив — заполнит многие часы.

«Даже узнику в одиночной камере, — решила Мада, — покажется уютно, если он сперва лишится зрения, а потом ему его возвратят».

Она услышала снаружи голос сестры Брэнд и повернула голову к двери.

— Ну… наконец-то мы снова счастливы?

Мада Уэст с улыбкой смотрела, как одетая в форму фигура входит в комнату с подносом в руках, на котором стоит стакан молока. Но что это? Что за нелепость? Вопреки здравому смыслу голова под форменной шапочкой вовсе не была женской головой. На Маду надвигалась… корова, корова с человеческим телом. Шапочка с рюшем лихо сидела на широко расставленных рогах. Глаза были большие и добрые, но все равно коровьи, ноздри влажные, и стояла она, мерно дыша, так, как стоит корова на пастбище, безмятежная, довольная жизнью, неподвижная, принимая все таким, как оно есть.

— Все кажется немного непривычным, да?

Ее смех был смехом женщины, смехом дневной сиделки, смехом сестры Брэнд. Она поставила поднос на тумбочку возле кровати. Пациентка не ответила. Она закрыла глаза, затем снова открыла их. Корова в платье сестры милосердия все еще была в комнате.

— Признайтесь, — сказала сестра, — вы бы и не догадались, что вы в линзах, если бы не цвет.

Важно было выиграть время. Пациентка осторожно протянула руку к стакану. Стала медленно пить молоко. Маска была напялена с какой-то целью. Возможно, какой-нибудь опыт, связанный с линзами… хотя в чем он состоит, она не могла и представить. Они, бесспорно, рисковали, обрушивая на нее такой сюрприз, а по отношению к более слабым людям, перенесшим такую же операцию, как она, это было бы просто жестоко.

— Я прекрасно вижу, — сказала она наконец, — во всяком случае, мне так кажется.

Сестра Брэнд стояла, сложив руки на груди, и наблюдала за ней. Широкая фигура в форме была точь-в-точь такая, какой Мада Уэст представляла ее себе. Но эта задранная коровья голова, нелепый рюш на шапочке, нацепленной на рога… А где же граница между маской и телом, если это действительно маска?

— У вас какой-то неуверенный голос, — сказала сестра Брэнд. — Неужели вы разочарованы после всего того, что мы для вас сделали?

Смех звучал, как всегда, весело, но губы медленно двигались из стороны в сторону, словно она жевала траву.

— В себе-то я уверена, — ответила Мада Уэст, — а вот в вас — нет. Это что — шутка?

— Что — шутка?

— Ну… то, как вы выглядите… ваше… лицо?

Синие линзы не настолько затемняли свет, чтобы она не смогла заметить, как изменилось выражение сиделки. У коровы явственно отвисла челюсть.

— Право, миссис Уэст! — На этот раз смех звучал не так сердечно. Удивление ее было бесспорным. — Я такая, какой меня сотворил господь. Возможно, он мог бы сделать свою работу лучше.

Сиделка-корова подошла к окну и резким движением во всю ширь раздернула занавеси — комнату залил яркий свет. У маски не видно было краев, голова незаметно переходила в тело. Мада Уэст представила, как корова, если на нее напасть, опускает голову и выставляет рога.

— Я не хотела вас обидеть, — сказала она, — но, право, немного странно… Понимаете…

Она была избавлена от объяснения, так как дверь отворилась и в комнату вошел хирург. Во всяком случае, Мада узнала его голос, когда он сказал: «Хелло! Как дела?» Фигура в темном пиджаке и широких, суженных книзу брюках вполне подходила известному хирургу, но голова… Это была голова фокстерьера, уши торчком, пытливый, острый взгляд. Еще минута, и он залает и завиляет коротким хвостом.

На этот раз пациентка рассмеялась. Очень уж комичным был эффект. Должно быть, это все-таки шутка. Конечно, шутка. Что же еще, но зачем входить в такие расходы и причинять себе столько хлопот? Чего в конечном счете они достигают этим маскарадом? Она резко оборвала смех, увидев, как фокстерьер обернулся к корове и они без слов переговариваются между собой. Затем корова пожала своими слишком уж могучими плечами.

— Мы почему-то кажемся миссис Уэст смешными, — сказала она, и голос ее звучал не слишком довольно.

— Ну и прекрасно, — сказал хирург. — Разве было бы лучше, если бы мы казались ей противными?

Он подошел, протянул руку пациентке и наклонился поближе, чтобы поглядеть на ее глаза. Мада Уэст лежала неподвижно. Его голова тоже не была маской. Во всяком случае, Мада не могла различить ее границ. Уши стояли торчком, острый нос подрагивал. У него даже была отметина — одно ухо черное, другое белое. Мада представила его перед входом в лисью нору: вот он принюхивается, вот, поймав след, продирается в глубь лаза, поглощенный работой, на которую был натаскан.

— Вам бы подошло имя Джек Расселл,[73] — сказала она.

— Простите?

Он выпрямился, но все еще стоял у кровати, — в блестящих глазах проницательность, одно ухо настороженно торчит вверх.

— Я хочу сказать, — Мада Уэст подыскивала слова, — что это имя подходит вам больше, чем ваше собственное.

Она была смущена. Что он подумает о ней, он, мистер Эдмунд Гривз, за именем которого на дверной дощечке на Харли-стрит[74] стоит целая куча букв — его званий.

— Я знаю одного Джемса Расселла, — сказал он, — но он хирург-ортопед и ломает людям кости. Вам кажется, что я вам тоже что-то сломал?

Голос его звучал оживленно, но в нем проскальзывало удивление, как и у сестры Брэнд. Благодарности, которую они заслужили за свое мастерство, что-то не было видно.

— О, что вы, что вы, — поспешно произнесла пациентка, — ничего у меня не сломано, право, ничего. И ничего не болит. Я все ясно вижу. Слишком ясно, если уж на то пошло.

— Так и должно быть, — сказал хирург и засмеялся — точь-в-точь короткий, резкий лай. — Ну, сестра, — продолжал он, — пациентка может делать все что угодно, в пределах разумного конечно, только не снимать линзы. Вы предупредили ее?

— Как раз собиралась, сэр, когда вы вошли.

Мистер Гривз обернул черный собачий нос к Маде Уэст.

— Я зайду в среду, — сказал он, — и переменю линзы. Пока вам нужно одно — промывать глаза специальным раствором три раза в день. Это обязанность сестер. Сами вы глаза не трогайте. И, главное, не прикасайтесь к линзам. Однажды пациент хотел их снять и поплатился зрением. Он никогда его не восстановил.

«Попробуй только коснись, — казалось, лаял фокстерьер, — получишь по заслугам. Даже и не пытайся. У меня острые зубы».

— Я понимаю, — медленно произнесла Мада Уэст. Но она упустила свой шанс. Теперь она не могла потребовать у него объяснения. Инстинкт подсказывал ей, что врач ее не поймет. Фокстерьер говорил что-то корове, отдавал распоряжения. Резкая, отрывистая фраза и кивок глупой морды в ответ. Верно, в жаркий день мухи сильно ей докучают… или шапочка с рюшем отпугивает их?

Когда они двинулись к двери, пациентка сделала последнюю попытку.

— А постоянные линзы, — спросила она, — будут такие же, как эти?

— В точности такие, — гавкнул хирург, — но только прозрачные. Вы увидите все в естественном цвете. Значит, до среды.

Он вышел. Сестра — следом за ним. Мада слышала бормотанье голосов за дверью. А теперь что? Если это действительно какой-то опыт, снимут ли они сразу свои личины? Было чрезвычайно важно выяснить это. С ней сыграли не совсем честную шутку, это было злоупотребление доверием. Она слышала, как врач сказал: «Полторы таблетки. Она немного возбуждена. Вполне естественная реакция».

Мада Уэст храбро распахнула дверь. Они стояли в коридоре… все еще в масках. Оба обернулись к ней; в острых блестящих глазах фокстерьера и глубоких глазах коровы был упрек, словно своим поступком пациентка нарушила принятый этикет.

— Вам что-нибудь нужно, миссис Уэст? — спросила сестра Брэнд.

Мада Уэст смотрела мимо них в коридор. Весь этаж участвовал в обмане. У маленькой горничной, которая вышла из соседней палаты со шваброй и совком для мусора, была головка ласки, а сиделка, танцующей походкой идущая с другого конца коридора, была кошечка с кокетливой шапочкой на кудрявой голове. Рядом с ней гордо вышагивал врач-лев. Даже у швейцара, в это самое время поднявшегося в лифте напротив, была на плечах голова кабана. Вынимая багаж, он хрипло похрюкивал.

Впервые Маду Уэст уколол страх. Откуда они могли знать, что она именно сейчас откроет дверь? Как они сумели все появиться в ту самую минуту, каждый — в маске, все эти сестры и врачи, и горничная, которая как раз вышла из соседней двери, и швейцар, который как раз поднялся на лифте? Должно быть, страх отразился у нее на лице, потому что сестра Брэнд, корова, взяла ее за руку и отвела обратно в палату.

— Вы хорошо себя чувствуете, миссис Уэст? — встревоженно спросила она.

Мада Уэст медленно легла в постель. Если это был заговор, то для чего? Другие пациенты тоже были жертвами обмана?

— Я сильно устала, — сказала она. — Я бы хотела уснуть.

— Вот и отлично, — сказала сестра Брэнд, — а то вы чуть-чуть перевозбуждены.

Она смешивала что-то в стакане, и на этот раз, когда Мада Уэст взяла стакан в руку, пальцы ее дрожали. Может ли корова разглядеть как следует, что она смешивает, какие снадобья? А если она ошибется?

— Что вы мне даете? — спросила она.

— Успокоительное, — ответила корова.

Лютики и ромашки. Пышная зеленая трава. Воображению ничего не стоило почувствовать в питье все три ингредиента. Пациентку передернула дрожь. Она опустилась на подушку, и сестра Брэнд задернула занавеси.

— Расслабьтесь, — сказала она, — и, когда проснетесь, будете чувствовать себя гораздо лучше. — Тяжелая голова потянулась вперед… сейчас она раскроет рот и замычит.

Успокоительное подействовало быстро. Сонное оцепенение охватило тело пациентки.

Вскоре она погрузилась в мирный мрак, но, когда проснулась, ее ждал не нормальный порядок вещей, как она надеялась, а второй завтрак, принесенный кошечкой. Сестра Брэнд сменилась с дежурства.

— Сколько это будет продолжаться? — спросила Мада Уэст. Она уже примирилась с розыгрышем. Глубокий сон восстановил ее силы и отчасти веру в себя. Если это нужно для ее глаз — им видней. Хотя причина их поступка для нее непостижима.

— Что вы хотите сказать, миссис Уэст? — спросила кошечка, улыбаясь. Пустенькая девчонка с поджатыми губками; не успела она кончить фразы, как уже поправляла шапочку.

— Этот опыт с моими глазами, — сказала пациентка, снимая крышку с тарелки, где лежал кусок вареной курицы. — Не вижу, в чем тут смысл. Строите из себя каких-то чучел. Для чего?

Кошечка серьезно, если кошечка может быть серьезной, продолжала смотреть на нее во все глаза.

— Простите, миссис Уэст, — сказала она, — я вас не понимаю. Вы сказали сестре Брэнд, что еще не совсем хорошо видите?

— Дело не в том, что я не вижу, — ответила Мада Уэст. — Вижу я прекрасно. Стул есть стул. Стол — стол. Я буду есть вареную курицу. Но почему вы похожи на кошку, причем полосатую?

Возможно, это звучало невежливо. У нее чуть не дрогнул голос. Сестра — Мада вспомнила ее, это была сестра Суитинг, и ее имя Китти очень ей подходило — отшатнулась от сервировочного столика.

— Очень жаль, — сказала она, — что не могу вас оцарапать. Меня еще никто не называл кошкой.

Царапина была достаточно глубокой. Кошечка уже выпустила коготки. Она могла мурлыкать что-то льву в коридоре, но с Мадой Уэст она мурлыкать не желала.

— Я ничего не придумываю, — сказала пациентка. — Я вижу то, что вижу. Вы — кошка, нравится вам это или нет, а сестра Брэнд — корова.

На этот раз оскорбление было сознательным. Великолепные усы сестры Суитинг стали торчком.

— Будьте любезны, миссис Уэст, ешьте свое второе и позвоните мне, когда будете готовы есть третье.

И она гордо удалилась из комнаты. Если бы у нее был хвост, подумала Мада Уэст, он бы не вилял, как у мистера Гривза, а яростно бил по полу.

Нет, не было на них никаких масок. Удивление и гнев кошечки были достаточно искренни. И персонал лечебницы не стал бы разыгрывать такой спектакль ради одного пациента, Мады Уэст, — это обошлось бы слишком дорого. Значит, дело в линзах? Линзы по самой своей сущности, благодаря какому-то свойству, понять которое может только специалист, преображают всех, на кого в них смотришь.

У Мады вдруг мелькнула одна мысль, и, оттолкнув в сторону сервировочный столик, она слезла с кровати и подошла к трюмо. Из зеркала на нее смотрело собственное лицо. Темные линзы скрывали глаза, но лицо было ее, Мады Уэст.

— Слава богу, — сказала она, но мысли ее снова вернулись в прежнее русло. Значит, все же обман. Раз собственное ее лицо не изменилось, хоть и видит она его через линзы, значит, здесь действительно заговор, и ее первая догадка насчет масок была правильной. Но почему? Что они этим выигрывают? Может быть, они сговорились между собой свести ее с ума? Но она тут же отказалась от этой мысли — слишком абсурдно. Лечебница и ее персонал пользовались в Лондоне доброй славой. Хирург оперировал даже членов королевской фамилии. К тому же, если уж они хотели довести ее до безумия, это куда проще было сделать при помощи лекарств. Или анестезии. Дали бы ей во время операции слишком много обезболивающих средств и предоставили умереть. К чему вступать на окольный путь и наряжать врачей и сестер в маски животных?

Она сделает еще одну проверку. Она посмотрит на прохожих. Мада Уэст спряталась за занавеси и выглянула в окно. Сперва на улице было пусто — во время ленча не бывает большого движения. На дальнем перекрестке мелькнуло такси, но она не смогла разглядеть водителя. Мада ждала. На ступени лечебницы вышел швейцар, постоял, глядя по сторонам. Ей ясно была видна его кабанья голова. Но он не в счет. Он может участвовать в заговоре. К дому приближался фургон, водитель был не виден… но вот он сбавил скорость и выглянул из кабины — перед ней мелькнула плоская лягушачья голова, выпученные глаза.

У Мады упало сердце. Она отошла от окна и снова легла в постель. Есть ей больше не хотелось, и она отодвинула тарелку, почти не прикоснувшись к курице. Она не стала звонить, и спустя какое-то время дверь приоткрылась, но то была не кошечка, а маленькая горничная с головой ласки.

— Вы что хотите на третье: плам-пудинг или мороженое, мадам? — спросила она.

Мада Уэст, не раскрывая глаз, покачала головой. Робко скользнув вперед, чтобы забрать поднос, ласка сказала:

— Тогда сыр и кофе?

Ее голова соединялась с туловищем без всякого шва. Это не могло быть маской, разве что какой-то гениальный художник придумал маски, незаметно переходящие в тело, так, что материя сливалась с кожей.

— Только кофе, — сказала Мада Уэст.

Ласка исчезла. Снова стук в дверь, на пороге возникла кошечка: спина дугой, шерсть дыбом. Она молча шмякнула на столик чашку с кофе, и Мада Уэст, возмущенная — ведь если кому и выказывать недовольство, так только ей, — резко сказала:

— Налить вам в блюдечко молока?

Кошечка обернулась.

— Шутка шуткой, миссис Уэст, — сказала она, — и я первая посмеюсь над тем, что смешно. Но я не выношу грубостей.

— Мяу, — сказала Мада Уэст.

Кошечка выскочила из комнаты. Никто не пришел забрать чашку, даже ласка. Пациентка впала в немилость. Ну и пусть. Если персонал лечебницы полагает, что может одержать над ней верх, они ошибаются. Мада снова подошла к окну. Швейцар-кабан помогал сесть в машину пожилой треске на костылях. Значит, все же не заговор. Они ведь не знают, что она на них смотрит. Мада подошла к телефону и попросила телефонистку соединить ее с конторой мужа. И тут же вспомнила, что он не мог еще вернуться после ленча. Однако назвала номер, и ей повезло — Джим оказался на месте.

— Джим… Джим, дорогой.

— Да?

Какое счастье услышать так хорошо знакомый, родной голос. У Мады сразу стало легче на душе. Она прилегла на кровать, прижимая трубку к уху.

— Милый, когда ты сможешь приехать?

— Боюсь, только вечером. Не день, а сплошной ад, одно за другим без передышки. Ну, как оно прошло? Все в порядке?

— Не совсем.

— Что ты имеешь в виду? Ты не видишь? Гривз ничего тебе не напортил?

Как она могла объяснить, что с ней случилось? По телефону это прозвучало бы так глупо.

— Нет, я вижу. Прекрасно вижу. Просто… просто все сестры похожи на животных. И Гривз тоже. Он фокстерьер. Один из этих маленьких Джеков Расселлов, с которыми травят лис.

— О чем, ради всего святого, ты толкуешь?

В то же самое время он говорил что-то секретарше, что-то о деловой встрече, и по его тону Маде Уэст стало ясно, что он очень, очень занят, и она выбрала самый неподходящий момент, чтобы ему позвонить.

— Что ты имеешь в виду, какой Джек Расселл? — повторил Джим.

Мада Уэст поняла, что все бесполезно. Надо ждать, пока он не приедет. Тогда она попытается все ему рассказать, и он сам разберется, что за этим стоит.

— Неважно, — сказала она. — Поговорим потом.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но я правда страшно спешу. Если линзы тебе не помогают, скажи кому-нибудь. Сестрам, старшей сестре.

— Хорошо, — пообещала она, — хорошо.

И дала отбой. Положила трубку. Взяла журнал, верно оставленный в один из вечеров самим Джимом. С радостью увидела, что ей не больно читать. И что синие линзы ничего не меняют — мужчины и женщины на фотографиях были нормальными, такими, как всегда. Свадебные группы, приемы, дебютантки — все было привычным. Лишь здесь, в лечебнице, и на улице, снаружи, люди выглядели иначе. Было уже далеко за полдень, когда в палату зашла старшая сестра, чтобы побеседовать с ней. Мада узнала ее по форменному платью. Овечья голова старшей сестры уже не удивила ее — это было неизбежно.

— Надеюсь, вы всем у нас довольны, миссис Уэст?

Мягкий вопросительный голос. Намек на блеяние.

— Да, спасибо.

Мада Уэст была настороже. Сердить старшую сестру было неразумно. Даже если это действительно колоссальный заговор, лучше не восстанавливать ее против себя.

— Линзы сидят хорошо?

— Превосходно.

— Я очень рада. Операция была тяжелая, и вы так мужественно вели себя все это время, так терпеливо ждали.

Вот-вот, подумала пациентка. Умасливает меня. Тоже входит в игру, надо полагать.

— Еще несколько дней, сказал мистер Гривз, и вам заменят эти линзы на постоянные.

— Да, так он и мне сказал.

— Жалко, что не видишь всего в цвете, верно?

— Пока что я этому рада.

Ответ сорвался у нее с губ, прежде чем она успела сдержаться. Старшая сестра разгладила платье. Если бы ты только знала, как выглядишь сейчас с этой тесьмой под подбородком, ты бы меня поняла, подумала пациентка.

— Миссис Уэст… — Старшей сестре было явно не по себе, и она отвернула свою овечью голову от женщины в постели. — Миссис Уэст, я надеюсь, вы не обидитесь на мои слова… но… но сестры в нашей лечебнице превосходно справляются со своим делом, и мы гордимся ими. Они работают по многу часов, как вы знаете, и высмеивать их не очень деликатно с вашей стороны, хотя я уверена, вы просто хотели пошутить.

Бе-е… бе-е… Блей себе на здоровье. Мада Уэст сжала губы.

— Это вы насчет того, что я назвала сестру Суитинг кошечкой?

— Я не знаю, как вы назвали ее, миссис Уэст, но это очень ее расстроило. Она пришла ко мне чуть не плача.

Вернее, фыркая от злости. Фыркая и выпуская когти. Ее умелые руки на самом деле кошачьи лапки.

— Это больше не повторится.

Мада твердо решила ничего больше не говорить. Она не была ни в чем виновата. Она не просила вставлять ей линзы, уродующие людей, ей ни к чему обман и притворство.

— Должно быть, очень трудно, — перевела она разговор, — содержать такую лечебницу.

— О да, — сказала старшая сестра. Сказала овца. — Нам удается добиться успеха только благодаря великолепному персоналу и содействию пациентов.

Слова были сказаны с целью уколоть пациентку. Даже овца может лягнуть.

— Сестра, — сказала Мада Уэст, — давайте не будем препираться друг с другом. Какова цель этого всего?

— Цель чего, миссис Уэст?

— Этого маскарада. Этого шутовства.

Ну вот, все произнесено вслух. Чтобы подкрепить свои слова, она указала на голову старшей сестры:

— Почему вы выбрали именно эту внешность? Это даже не смешно.

Наступило молчание. Старшая сестра, хотевшая было сесть, чтобы продолжить беседу, переменила намерение и медленно направилась к дверям.

— Все мы, получившие квалификацию в больнице святой Хильды, гордимся нашей эмблемой, — сказала она. — Надеюсь, когда вы покинете нас через несколько дней, миссис Уэст, вы будете вспоминать о нас с большей снисходительностью, чем сейчас.

И она вышла из комнаты. Мада Уэст снова взяла в руки отброшенный журнал, но читать его было скучно. Она прикрыла глаза. Снова открыла. Закрыла опять. Если бы стул превратился в гриб, а стол — в стог сена, можно было бы винить линзы. Почему меняются только люди? Что с ними не в порядке? Она не открыла глаза и тогда, когда ей принесли чай; а когда любезный голос произнес: «Вам цветы, миссис Уэст», — ждала, пока говорившая не выйдет из комнаты. Гвоздики. От Джима. На карточке было написано: «Приободрись. Мы не так плохи, как кажемся».

Она улыбнулась и спрятала лицо в цветы. В них все естественно. Никакого обмана. Ничего странного в запахе. Гвоздики и были гвоздиками, душистые, изящные. Даже дежурная сестра с головой пони, зашедшая, чтобы поставить их в воду, не вызвала у Мады раздражения своим видом. Да и с чего бы — такая ухоженная маленькая лошадка с белой звездой на лбу. Она прекрасно бы выглядела на цирковой арене.

— Спасибо, — улыбнулась миссис Уэст.

Странный день медленно подходил к концу. Мада с беспокойством ждала, когда наступит восемь. Умылась, сменила ночную рубашку, привела в порядок волосы. Сама задернула занавеси и зажгла лампу на ночном столике. Ее охватило странное тревожное чувство. Ей только сейчас пришло в голову, что за весь этот фантастический день она ни разу не вспомнила о сестре Энсел. Милая, очаровательная сестра Энсел, ее утешительница. Сестра Энсел, заступающая на дежурство ровно в восемь часов. Она тоже участвует в заговоре? Если да, Мада Уэст заставит ее раскрыть карты. Сестра Энсел не станет ей лгать. Мада подойдет к ней, положит руки ей на плечи, коснется маски и скажет: «Ну-ка, снимите ее. Вы меня не обманете». Но если все дело в линзах, если вся вина падает на них, как это ей объяснишь?

Мада сидела за туалетным столиком, втирая в лицо крем, и не заметила, как отворилась дверь и раздался знакомый мягкий голос, чарующий голос:

— Я еле могла дождаться, чуть не пришла раньше времени, но побоялась. Вы бы подумали, что я глупо себя веду.

И перед ее глазами за спиной в зеркале медленно возникла длинная плоская голова, извивающаяся шея, острый раздвоенный язык — он высовывался и молниеносно прятался во рту. Змея.

Мада Уэст не шевельнулась. Лишь рука продолжала механически втирать в щеку крем. Зато змейка ни на миг не оставалась в покое, она вертелась и извивалась, словно хотела рассмотреть все баночки с кремом, коробочки с пудрой, флаконы с духами.

— Приятно снова себя увидеть?

Как нелепо, как ужасно слышать голос сестры Энсел, доносящийся из змеиного рта; одно то, что при каждом звуке ее язык двигался взад и вперед, парализовало Маду. Она почувствовала, что к горлу подступает тошнота, душит ее и… внезапно физическая реакция оказалась сильнее ее… Мада Уэст отвернулась, но тут же крепкие руки сестры подхватили ее и повели к кровати. Она позволила уложить себя в постель и теперь лежала, не раскрывая глаз, тошнота постепенно проходила.

— Бедняжечка моя! Что они тут вам дали? Успокоительное? Я видела назначение в вашей карте.

Этот мягкий голос, такой спокойный и умиротворяющий, мог быть только у того, кто все понимает. Пациентка не раскрывала глаз. Не отваживалась на это. Она лежала, она ждала.

— Это было вам не по силам, — продолжал голос. — В первый день так важен покой! Были у вас посетители?

— Нет.

— Все равно вы нуждались в отдыхе. Смотрите, как вы бледны. Вам нельзя показываться мистеру Уэсту в таком виде. Пожалуй, мне следует позвонить ему и попросить его не приходить.

— Нет… пожалуйста, не надо, я хочу его видеть. Мне нужно его видеть.

От страха Мада открыла глаза, но не успела она это сделать, как к горлу снова подкатила тошнота, — змеиная голова еще длинней, чем прежде, извивалась над воротником сестры, и Мада впервые увидела крошечный глазок величиной с булавочную головку. Она зажала рот рукой, чтобы не закричать.

Сестра Энсел испустила тревожное восклицание.

— Что-то вам навредило, — сказала она. — Это не успокоительное. Вы часто принимали его. Что у вас было сегодня на обед?

— Вареная рыба. Я к ней почти не прикоснулась.

— Интересно, была ли она достаточно свежая. Пойду узнаю, не поступали ли жалобы от других пациентов. А вы полежите спокойно, дорогая, и не расстраивайтесь.

Дверь тихо растворилась и снова затворилась; и Мада Уэст, вопреки просьбе сестры, соскользнула с постели и схватила первое оружие, попавшееся ей под руку, — маникюрные ножнички. Затем снова легла в постель и спрятала ножнички под простыней. Сердце гулко билось у нее в груди. Ее душило отвращение. Теперь ей будет чем защитить себя, если змея слишком приблизится к ней. Она не сомневалась больше в реальности всего, что здесь происходило. Все это было явью. Какая-то злая сила завладела лечебницей и ее обитателями — старшей сестрой, сиделками, врачами, ее хирургом, все они были в сговоре, были соучастниками чудовищного преступления, смысл которого понять было нельзя. Здесь, на Аппер-Уотлинг-стрит, тайно готовился злой заговор, и она, Мада Уэст, была одним из заложников: каким-то неведомым образом они хотели использовать ее как орудие для достижения своих целей.

Одно она знала твердо. Нельзя показывать, что она их подозревает. Надо попытаться держать себя с сестрой Энсел так, как она держалась с ней прежде. Одна промашка — и она пропала. Нужно притвориться, что ей лучше. Если она не сумеет превозмочь тошноту, сестра Энсел наклонится над ней и… о, эта змеиная голова, высовывающийся язык!

Дверь отворилась. Змея снова была здесь. Мада Уэст сжала кулаки под одеялом. Затем через силу улыбнулась.

— Вам со мной одно мучение, — сказала она. — Мне было нехорошо, но сейчас получше.

У скользящей к ней змеи был в руках пузырек. Подойдя к умывальнику, она налила в мензурку воды и капнула туда капли.

— Сейчас все пройдет, миссис Уэст. Скоро конец, — сказала она, и пациентку снова охватил страх, ведь в самих этих словах таилась угроза. Конец? Чему, кому конец? Ей, Маде? Жидкость была бесцветной, но это ни о чем не говорило. Мада взяла протянутую мензурку и прибегла к уловке:

— Вам не трудно достать мне чистый носовой платок, он там, в столике.

— Конечно, нет.

Змея отвернулась, и Мада Уэст тут же вылила содержимое мензурки на пол. Затем зачарованно стала следить, как отвратительная извивающаяся головка заглядывает по очереди в ящики в поисках платка. Вот змейка уже несет его к кровати. Мада Уэст задержала дыхание. Голова приблизилась, и Мада впервые заметила, что шея змеи не гладкая, как у червяка, — так ей показалось с первого взгляда, — а зигзагообразно покрыта чешуей. Странно, но шапочка ладно сидела на голове, а не торчала нелепо, как у коровы, кошечки и овцы. Мада взяла платок.

— Почему вы так пристально смотрите на меня? — послышался голос. — Хотите прочитать мои мысли? Мне даже неловко.

Мада Уэст не ответила. В вопросе могла скрываться ловушка.

— Скажите мне, — продолжал голос, — вы не разочарованы? Я выгляжу так, как вы ожидали?

Снова ловушка. Нужно быть осторожной.

— Пожалуй, да, — проговорила она медленно, — но я не могу сказать наверняка, когда вы в шапочке. Мне не видны ваши волосы.

Сестра Энсел рассмеялась. Мягкий, низкий смех, так пленявший Маду в долгие недели слепоты. Она подняла руки, и через секунду взору Мады Уэст предстала вся змеиная голова, плоская, широкая макушка, красноречивое V. Гадюка.[75]

— Нравится? — спросила она.

Мада Уэст отпрянула на подушку. Она снова заставила себя улыбнуться.

— Очень красивые, — сказала она. — Очень, очень красивые.

Шапочка вновь очутилась на голове, длинная шея раскачивалась, затем мензурка была вынута из рук пациентки и поставлена на умывальник. Обман удался. Змея не была всезнающей.

— Когда я поеду к вам, — сказала сестра Энсел, — мне не обязательно носить форму… то есть если вы не хотите. Вы же будете тогда частным пациентом, а я — вашей личной сиделкой на ту неделю, что пробуду у вас.

Мада Уэст почувствовала, что она холодеет. Волнения этого дня вычеркнули у нее из памяти их план. Сестра Энсел должна была пожить у них неделю. Все было договорено. Главное, не выказать страха. Делать вид, что ничего не изменилось. А потом, когда приедет Джим, она все ему расскажет. Пусть даже он сам не увидит змеиной головы — это не исключено, если ее сверхвидение вызвано линзами, — ему придется принять в расчет ее слова, что по причинам слишком глубоким для объяснения она больше не доверяет сестре Энсел, более того, даже думать не может о том, чтобы та ехала с ними домой. План придется изменить. Она не хочет, чтобы за ней ухаживали. Она хочет одного — быть снова дома, быть с ним.

На столике у кровати зазвонил телефон. Мада Уэст схватила трубку, точно в ней крылось спасение. Это был ее муж.

— Прости, что я так поздно, — сказал он. — Прыгаю в такси и буду у тебя через минуту. Меня задержал поверенный.

— Поверенный?

— Да. Фирма «Форбз и Милуолл», ты же помнишь — в связи с доверенностью на твой капитал.

Ничего она не помнила. Перед операцией было столько разговоров о деньгах. Как всегда, одни советовали одно, другие — другое. И наконец Джим отдал все в руки этим Форбзу и Милуоллу.

— О да. Все в порядке?

— Вероятно, да. Скоро все тебе расскажу.

Он дал отбой. Взглянув наверх, она увидела, что змейка не сводит с нее глаз. Не сомневаюсь, подумала Мада Уэст, не сомневаюсь, ты хотела бы знать, о чем мы говорили.

— Обещайте не очень волноваться, когда придет мистер Уэст. — Сестра Энсел стояла, держась за ручку двери.

— Я не волнуюсь. Просто очень хочу его видеть.

— У вас горит лицо.

— Здесь жарко.

Извивающаяся шея потянулась наверх, затем к окну. Впервые Маде Уэст показалось, что змейке не по себе. Верно, почувствовала напряженную атмосферу. Теперь она знала, не могла не знать, что отношения между пациенткой и ее сиделкой переменились.

— Я слегка приоткрою фрамугу.

Если бы ты была целиком змеей, подумала пациентка, я могла бы столкнуть тебя вниз. Но, возможно, ты обвилась бы вокруг моей шеи и задушила меня?

Окно было открыто, и, задержавшись на минуту, змея нависла над изножием кровати, дожидаясь, возможно, слов благодарности. Затем шея осела в воротнике, язык высунулся и снова скрылся, и сестра Энсел выскользнула из комнаты.

Мада Уэст ждала, когда она услышит на улице звук подъехавшего такси. Спрашивала себя, удастся ли ей убедить Джима остаться в лечебнице на ночь. Если она объяснит ему, расскажет о своем страхе, своем ужасе, конечно же, он все поймет. Она сразу догадается, заметил ли он, что здесь что-то неладно. Она позвонит будто бы для того, чтобы спросить сестру Энсел о чем-то, и по выражению его лица, по тону голоса ей станет ясно, видит ли он то же, что и она.

Наконец такси подъехало к дому. Мада слышала, как оно замедлило ход, затем хлопнула дверца и — о счастье! — на улице под окном раздался голос Джима. Такси отъехало. Сейчас он поднимается в лифте. Сердце ее забилось часто-часто, она не сводила глаз с дверей. Его шаги в коридоре, снова его голос — должно быть, говорит что-то змее. Она сразу узнает, видел ли он ее голову. Он войдет в комнату, пораженный, не веря своим глазам, смеясь, — ну и шутка, неплохой маскарад… Чего он медлит? Что они копаются там, за дверью, о чем говорят, приглушив голос?

Дверь распахнулась, первое, что возникло в проеме, — знакомый зонтик и котелок, затем — неторопливая плотная фигура и… о боже… нет… пожалуйста, боже, только не Джим, не Джим, в надетой на него силой маске, силой втянутый в эту дьявольскую игру, в этот союз лжецов… У Джима была голова ястреба. Мада не могла ошибиться. Приметливый взгляд, кончик клюва в крови, дряблые складки кожи на шее. Пока он ставил в угол зонтик, клал котелок и сложенное пальто, она лежала, не в силах вымолвить слова от ужаса и отвращения.

— Я слышал, ты неважно себя чувствуешь, — сказал он, оборачивая к ней ястребиную голову, — нездоровится, и к тому же в плохом настроении. Я не стану задерживаться. Отоспишься, отдохнешь, и все будет в порядке.

Ее сковало оцепенение. Она не могла отвечать. Лежа неподвижно в постели, Мада Уэст смотрела, как ястреб приближается, чтобы ее поцеловать. Вот он наклонился. Острый клюв коснулся ее губ.

— Сестра Энсел говорит, что это реакция, — продолжал он, — шок от того, что ты вдруг прозрела. На разных людей это действует по-разному. Она говорит, когда мы вернемся домой, тебе станет гораздо лучше.

«Мы»… сестра Энсел и Джим. Значит, план оставался в силе.

— Не уверена, — еле слышно сказала Мада, — что хочу брать к нам домой сестру Энсел.

— Не хочешь брать сестру Энсел? — В голосе звучало удивление. — Но ведь ты сама это предложила. Нельзя же так внезапно все менять. Надо знать, чего ты хочешь.

На ответ не было времени. Она не звонила, однако сестра Энсел вошла в комнату.

— Чашечку кофе, мистер Уэст? — спросила она.

Обычная вечерняя церемония. Но сегодня в ней было что-то странное, словно они заранее о чем-то сговорились.

— Благодарю, сестра, с удовольствием. Что это за глупости, почему это вы с нами не едете?

Ястреб обернулся к змее, и, глядя на них, на извивающуюся змею, на ее язык, на утонувшую в мужских плечах голову ястреба, Мада Уэст вдруг прониклась уверенностью, что приглашение к ним сестры Энсел исходило вовсе не от нее — сама сестра Энсел сказала, что миссис Уэст понадобится ее помощь во время выздоровления. Предложение это было сделано как-то раз, когда Джим целый вечер шутил и смеялся, а жена лежала с завязанными глазами, с радостью слушая его голос. Сейчас, глядя на скользкую змею, шапочка которой скрывала V гадюки, она знала, почему сестра Энсел хотела поехать к ним, знала также, почему Джим не возражал, почему, если уж на то пошло, сразу же принял ее план, заявил, что он превосходен.

Ястреб раскрыл кровавый клюв:

— Не хотите же вы сказать, что вы поссорились.

— Ну, что вы! — Змея изогнула шею, посмотрела сбоку на ястреба и добавила: — Миссис Уэст немного устала к вечеру. У нас был трудный день. Правда, дорогая?

Как лучше ответить? Ни один из них ничего не должен знать. Ни ястреб, ни змея, ни одна из этих ряженых тварей, окруживших ее и все теснее сжимавших свое кольцо, не должна ни о чем догадаться, не должна ни о чем знать.

— Я вполне хорошо себя чувствую, — сказала Мада. — Просто немного растеряна. Сестра Энсел права, утром мне будет лучше.

Те двое в полном согласии молча общались между собой. Это было, как она теперь поняла, страшнее всего. Животные, птицы, рептилии не нуждаются в словах. Жесты, взгляды — и они уже знают, что к чему. Но погубить ее им не удастся. Пусть она потеряла голову от страха, воля к жизни в ней еще сильна.

— Я не буду тебя беспокоить, — проговорил ястреб, — документы могут и подождать. Подпишешь дома.

— Какие документы?

Если она отведет глаза в сторону, ей не придется смотреть на его голову. Голос был голосом Джима, твердый, ободряющий.

— Доверенности на капитал, которые дали мне в конторе Форбза и Милуолла. Они предлагают, чтобы я стал совладельцем.

Его слова пробудили что-то у нее в памяти, вызвали воспоминание о чем-то, что было до операции, о чем-то, связанном с ее глазами. Если операция ничего не даст, ей будет трудно подписывать свое имя.

— Зачем? — спросила она дрогнувшим голосом. — В конце концов, это мои деньги.

Он рассмеялся. И, обернувшись на смех, она увидела раскрытый клюв. Он зиял, как капкан. Затем закрылся.

— Конечно, твои, — сказал он. — Но не в этом дело. Дело в том, что я смогу подписывать бумаги вместо тебя, если ты уедешь или заболеешь.

Мада Уэст взглянула на змею; узнав, что ей требовалось, та спрятала голову в воротник и струилась к дверям.

— Не задерживайтесь надолго, мистер Уэст, — прошелестела сестра Энсел, — нашей больной надо сегодня как следует отдохнуть.

Она бесшумно выскользнула из комнаты, и Мада Уэст осталась наедине с мужем. С ястребом.

— Я не собираюсь уезжать, — сказала она, — или болеть.

— Разумеется. Да разве о том речь! Просто эти голубчики не могут без мер предосторожности. Но, так или иначе, я не буду сегодня к тебе с этим приставать.

Правда ли, что голос звучит нарочито небрежно? Что рука, сующая бумаги в карман пальто, на самом деле птичья лапа? Кто знает, может быть, ее ждет еще больший кошмар: преобразившиеся тела, руки и ноги, становящиеся крыльями, лапами, копытами, — пока в окружающих ее людях не останется ничего человеческого. Последней исчезнет человеческая речь. С ней уйдет и последняя надежда. Все заполнят джунгли, со всех сторон будут раздаваться вой, рычание, крики, вылетающие из сотен глоток.

— Ты это серьезно — насчет сестры Энсел? — спросил Джим.

Она спокойно смотрела, как он подпиливает ногти. Он всегда носил пилку в кармане. Раньше Мада не придавала этому значения — пилка была неотъемлемой частью Джима, как его вечное перо и трубка. Только теперь она поняла, что за этим крылось: ястребу нужны острые когти, чтобы терзать свою добычу.

— Не знаю, — сказала она, — мне кажется довольно глупо брать с собой сиделку, раз ко мне вернулось зрение.

Он ответил не сразу. Голова глубже ушла в плечи. Его темный деловой костюм напоминал оперение большой нахохлившейся птицы.

— Я лично высоко ее ценю, — сказал он. — А ты, естественно, будешь слаба первое время. Я за то, чтобы не менять прежний план. В конце концов, если наши ожидания не сбудутся, мы всегда можем ее отослать.

— Возможно, — сказала его жена.

Она пыталась припомнить кого-нибудь, кому она могла доверять. Нет, у них никого не осталось. Родных раскидало по свету. Брат с женой жили в Южной Африке, из друзей в Лондоне она ни с кем не была очень близка. Не до такой степени. Никого, кому она могла бы сказать, что сиделка превратилась в змею, а муж — в ястреба. Беспомощность осуждала ее на вечную муку. Она была в своем личном аду. Одинокая, окруженная ненавистью и жестокостью; хладнокровно все взвесив, она больше в этом не сомневалась.

— Что ты будешь делать сегодня вечером? — спокойно спросила она.

— Поеду в клуб обедать, вероятно, — ответил он. — Как это мне надоело. Слава богу, еще два дня, и ты опять будешь дома.

Да, но, попав домой, вернувшись туда вместе со змеей и ястребом, не окажется ли она еще больше в их власти, чем здесь, в лечебнице?

— Гривз точно обещал в среду? — спросила она.

— Да, так он сказал, когда звонил мне сегодня утром. В среду он заменит тебе эти линзы на другие, в которых ты будешь различать цвета.

Которые покажут и тела в их истинном виде. Вот в чем разгадка. Синие линзы показывают только головы. Это было первое испытание. Гривз тоже в этом замешан, и ничего удивительного, ведь он хирург. Он занимает важное место в заговоре… а возможно, его подкупили. Кто это был, старалась она припомнить, кто первый предложил операцию? Их частный врач, после разговора с Джимом? Кажется, они оба пришли тогда к ней и сказали, что операция — единственный шанс спасти ей зрение. Корни заговора уходят в далекое прошлое, в глубь месяцев, возможно, лет. Но с какой целью, ради всего святого? Мада яростно рылась в памяти — не всплывет ли чей-нибудь взгляд, слово, какой-нибудь знак, который позволил бы ей проникнуть в этот ужасный заговор, это покушение на ее жизнь или на ее рассудок.

— Ты даже осунулась, — внезапно сказал Джим. — Позвать сестру Энсел?

— Нет… — вырвалось из ее губ чуть ли не криком.

— Я, пожалуй, лучше пойду. Она просила не задерживаться надолго.

Он встал с кресла — массивная фигура, перья на голове, как клобук, — подошел к ней, чтобы поцеловать на прощанье. Она закрыла глаза.

— Спи спокойно, моя любимая, и ни о чем не тревожься.

Несмотря на страх, она невольно ухватилась за его руку.

— Что с тобой? — спросил он.

Знакомый поцелуй вернул бы ее к жизни, но она почувствовала укол ястребиного клюва, кровавого клюва, больно щипнувшего ее. Когда муж ушел, Мада принялась стонать, катаясь головой по подушке.

— Что мне делать? — повторяла она. — Что мне делать?

Дверь снова отворилась; Мада сунула в рот кулак. Никто не должен знать, что она плачет. Ни слышать этого, ни видеть. Последним усилием воли она взяла себя в руки.

— Как вы себя чувствуете, миссис Уэст?

У изножья кровати стояла змея, рядом с ней — постоянный врач лечебницы. Приятный юноша, он всегда ей нравился, и, хотя, подобно всем прочим, у него была звериная голова, это не испугало ее. Это была голова собаки, шотландского колли. Коричневые глаза, казалось, поддразнивали ее. У нее самой когда-то был колли.

— Могу я поговорить с вами наедине? — спросила Мада.

— Разумеется. Вы не возражаете, сестра? — он кивнул на дверь, и сестра Энсел исчезла. Мада Уэст села в постели и стиснула руки.

— Вы сочтете, что все это глупости, — начала она, — но дело в линзах. Я не могу к ним привыкнуть.

Он подошел к кровати, верный колли, нос вверх в знак сочувствия.

— Очень жаль это слышать, — сказал он. — Они вам не режут?

— Нет, — сказала она. — Нет, я их даже не чувствую. Просто из-за них у всех странный вид.

— И ничего удивительного, так и должно быть. Ведь они скрадывают цвет. — Голос его звучал бодро, дружески. — Когда столько времени проходишь в повязке, наступает нечто вроде шока, — сказал он. — Не забывайте, вам порядочно досталось. Глазные нервы еще не окрепли.

— Да, — сказала она. Его голос, даже собачья голова внушали ей доверие. — Вы знаете людей, которые перенесли такую же операцию?

— И очень многих. Через день-два вы будете совершенно здоровы.

Он потрепал ее по плечу. Добрый песик! Веселый охотничий пес!

— И я вам еще одно скажу, — продолжал он. — Ваше зрение сделается лучше, чем раньше. Все станет яснее во всех отношениях. Одна пациентка говорила мне, что у нее было такое чувство, будто она всю жизнь носила очки и только после операции увидела своих друзей и родных в их истинном свете.

— В их истинном свете? — повторила Мада его слова.

— Именно. Понимаете, у нее всегда было слабое зрение. Она, например, думала, что волосы у ее мужа каштановые, а в действительности он был рыжий, ярко-рыжий. Сперва это было для нее ударом, но потом она пришла в восторг.

Колли отошел от кровати, похлопал по стетоскопу, торчащему из кармана, и кивнул головой.

— Мистер Гривз сотворил с вами чудо, можете мне поверить, — сказал он. — Ему удалось вернуть к жизни нерв, который он считал мертвым. Вы никогда им не пользовались — он не действовал. Кто знает, миссис Уэст, может быть, вы еще войдете в историю медицины. Так или иначе, хорошенько отоспитесь. Желаю вам удачи. Зайду утром. Спокойной ночи.

Он потрусил к дверям. Она слышала, как, идя по коридору, он пожелал доброй ночи сестре Энсел.

Ободряющие слова лишь задели ее по больному месту. Правда, в каком-то смысле они принесли облегчение, из них вытекало, что заговора против нее нет. Как и той пациентке с обострившимся чувством цвета, ей было дано не только зрение, но и видение. Она употребила слова, которые произнес врач. Она, Мада Уэст, может видеть людей в их истинном свете. И те, кому она доверяла, кого любила больше всех остальных, оказались ястребом и змеей…

Дверь отворилась, и сестра Энсел вошла в комнату, неся успокоительное.

— Будем ложиться?

— Да, благодарю вас.

Заговора, может быть, и нет, так, но вся вера, все доверие покинули ее.

— Оставьте лекарство и стакан воды. Я приму его позднее.

Она смотрела, как змейка ставит стакан на столик у кровати. Как подтыкает одеяло. Вот извивающаяся шея качнулась ниже и крошечные глазки увидели ножницы, полускрытые подушкой.

— Что это у вас там?

Язык высунулся и скрылся снова. Рука протянулась к ножницам.

— Вы могли порезаться. Я их уберу, вы не возражаете? Чтобы не искушать судьбу.

И ее единственное оружие было убрано, но не в туалетный столик, а в карман.

Одно то, как сестра Энсел их туда сунула, говорило о том, что она знает о подозрении Мады Уэст. Она хотела оставить ее безоружной.

— Не забудьте позвонить, если вам что-нибудь будет нужно.

— Не забуду.

Нежный, как ей прежде казалось, голос звучал вкрадчиво, фальшиво. Как обманчив слух, подумала Мада Уэст, как отступает от правды. Она подождала до одиннадцати часов, когда, как она знала, все пациенты уже были в постели. Затем погасила свет. Это обманет змею, если той вздумается взглянуть на нее через «глазок» в дверях. Она подумает, что ее подопечная спит. Мада Уэст тихонько встала. Вынула одежду из платяного шкафа и принялась одеваться. Надела пальто, туфли, повязала голову шарфом. Одевшись, подошла к дверям и осторожно повернула ручку. В коридоре было тихо. Она стояла неподвижно. Затем перешагнула порог и поглядела налево, туда, где всегда находилась дежурная сестра. Змея была на месте. Сидела, склонившись над книгой. Свет, падающий с потолка, заливал ей голову. Нет, она не ошиблась. Опрятная элегантная форма, накрахмаленная белая манишка, жесткий воротничок, но над ним раскачивалась змеиная шея и длинная плоская злобная голова.

Мада Уэст ждала. Она была готова ждать хоть несколько часов. Но вот раздался долгожданный звук — звонок от пациента. Змейка подняла голову от книги и посмотрела на табло. Затем, надев манжеты, заскользила по коридору в комнату, куда ее вызывали. Постучала, вошла. Не успела она исчезнуть, Мада Уэст вышла в коридор и направилась к лестничной площадке. Ни звука. Она прислушалась, затаив дыхание, затем крадучись стала спускаться. Четыре марша, четыре этажа, но ей повезло — с того места, где сидели дежурные сестры, лестница была не видна.

Внизу, в вестибюле, огни были притушены на ночь. Она подождала у подножья лестницы, чтобы убедиться, что ее никто не заметил. Ночной швейцар сидел к ней спиной, склонившись над конторкой, и она не могла разглядеть его лицо, но, когда он выпрямился, она увидела широкую рыбью голову. Мада пожала плечами. Не для того она отважилась на весь этот путь, чтобы ее испугала какая-то рыба. Она смело пошла через вестибюль. Рыба вытаращила глаза.

— Вам нужно что-нибудь, мадам? — спросил швейцар.

Он был глуп, как она и ожидала.

— Я ухожу. Спокойной ночи, — сказала она, проходя мимо, и дальше, через вертящуюся дверь вниз по ступенькам на улицу. Свернула налево и, заметив такси в дальнем конце улицы, крикнула и подняла руку. Такси замедлило ход, остановилось. Подойдя к дверце, Мада увидела, что у шофера черная приплюснутая обезьянья морда. Обезьяна ухмылялась. Внутренний голос говорил Маде, чтобы она не садилась в такси.

— Простите, — сказала она, — я ошиблась.

Ухмылка сползла с обезьяньей морды.

— Надо знать, чего хочешь, дамочка, — прокричал он, включил зажигание и, виляя, скрылся вдали.

Мада Уэст пошла дальше. Она сворачивала направо, налево, снова направо; вскоре вдали засияли огни Оксфорд-стрит. Мада прибавила шаг. Подойдя к Оксфорд-стрит, Мада приостановилась, подумав вдруг, а куда же она идет, у кого попросит приюта. И ей снова пришло в голову, что у нее нет здесь никого, ни живой души. Кто мог предоставить ей защиту? Проходящая мимо пара — жабья голова на приземистом туловище и рядом, под руку с ним, пантера, — стоящий на углу и беседующий с маленькой разнаряженной свинкой полицейский-бабуин? Здесь не было людей. Мужчина, шедший шагах в двух за ней, был, как и Джим, ястреб. Ястребы попадались и на противоположном тротуаре. Навстречу с хохотом шел шакал.

Мада повернулась и побежала назад. Она бежала, натыкаясь на прохожих — шакалов, гиен, ястребов, собак. Мир принадлежал им, в нем не осталось ни одного человека. Они оборачивались, видя, что она бежит, указывали на нее пальцами, они визжали, лаяли, кидались за ней следом, она слышала сзади их шаги. Она бежала по Оксфорд-стрит, спасаясь от погони, ночь обступила ее тенями, окутала тьмой, свет в ее глазах померк, она была одна в зверином мире.

— Лежите спокойно, миссис Уэст, небольшой укол, я не сделаю вам больно.

Мада узнала голос мистера Гривза, хирурга, и как в полусне подумала, что им все-таки удалось ее поймать. Она снова была в лечебнице, но теперь это не имело значения — какая разница, здесь или где-нибудь еще… Здесь, по крайней мере, все животные были ей знакомы.

Ей успели наложить на глаза повязку, она была благодарна за это. Благословенная темнота скрывала ночной кошмар.

— Ну, миссис Уэст, надеюсь, все ваши неприятности остались позади. С этими новыми линзами не будет ни боли, ни путаницы. Мир снова станет цветным.

Повязка становилась все тоньше, все прозрачней, — ее опять снимали слой за слоем. Внезапно все залил свет. Был день, ей улыбался мистер Гривз. Да, это его лицо. Рядом с врачом стояла кругленькая веселая сестра.

— Где ваши маски? — спросила пациентка.

— Для такой пустяковой операции они нам не нужны, — сказал хирург. — Мы всего лишь сняли временные линзы. Теперь лучше, да?

Она обвела глазами комнату. Все было в порядке. Четкие очертания — платяной шкаф, туалетный столик, вазы с цветами. Все — естественного цвета, без темной дымки. Но им не обмануть ее россказнями о том, что это был лишь сон. Накинутый ночью шарф все еще лежал на стуле.

— Со мной что-то случилось, да? — сказала она. — Я пыталась уйти…

Сестра взглянула на врача. Он кивнул.

— Да, — сказал он, — да. И, честно говоря, я вас не виню. Линзы, которые я вам вчера поставил, давили на крошечный нерв, и это вывело вас из равновесия. Но все уже позади.

Он ободряюще ей улыбнулся. Большие добрые глаза сестры Брэнд, — конечно же, это сестра Брэнд, — смотрели на нее с сочувствием.

— Это было ужасно, — сказала пациентка, — даже сказать вам не могу, до чего ужасно.

— И не надо, — прервал ее мистер Гривз. — Обещаю вам, что это не повторится.

Дверь открылась, и в палату вошел молодой больничный врач. Он тоже улыбался.

— Ну как наша пациентка? — спросил он. — Вполне пришла в себя?

— Думаю, что да, — ответил хирург. — Как ваше мнение, миссис Уэст?

Мада Уэст, не улыбаясь, смотрела на них — на молодого врача, на хирурга и сестру — и спрашивала себя, как раненая, пульсирующая ткань может настолько преобразить людей, какая клетка, соединяющая плоть с воображением, превратила этих трех человек в животных?

— Я думала, вы — собаки, — сказала она. — Вы, мистер Гривз, охотничий фокстерьер, а вы — шотландский колли.

Молодой врач притронулся к стетоскопу и засмеялся.

— А я и правда шотландец, — сказал он. — Из Абердина. Вы не совсем ошиблись, миссис Уэст. Поздравляю.

Мада Уэст не присоединилась к его смеху.

— Вам хорошо говорить, — сказала она. — Остальные были куда менее приятны. — Она обернулась к сестре Брэнд. — Про вас я думала, что вы — корова, — сказала она, — добрая корова. Но с острыми рогами.

На этот раз рассмеялся мистер Гривз.

— Видите, сестра, — сказал он, — то самое, о чем я вам не раз говорил. Пора уже вам на травку, на маргаритки.

Сестра Брэнд и не подумала обидеться. Она поправила подушку с ласковой улыбкой.

— Бывает, что нас называют самыми чудными именами, — сказала она, — такая уж у нас работа.

Все еще смеясь, врачи направились к двери. Мада Уэст, чувствуя, что атмосфера разрядилась, сказала:

— Кто меня нашел? Что произошло? Кто привел обратно?

Мистер Гривз глянул на нее с порога.

— Вы не очень далеко ушли, миссис Уэст, и благодарите за это бога, не то вы не были бы сейчас здесь. Швейцар пошел за вами следом.

— Все позади, — сказал молодой врач. — Весь эпизод занял не больше пяти минут. Вы благополучно оказались в своей постели, и меня тут же вызвали к вам. Вот и все. Ничего страшного не произошло. Вот для кого это было ударом, так для бедняжки сестры Энсел. Когда она увидела, что вас нет в палате.

Сестра Энсел… Отвращение, испытанное накануне, не так легко было забыть.

— Не хотите ли вы сказать, что наша маленькая звезда тоже была животным? — улыбнулся молодой врач.

Мада Уэст почувствовала, что краснеет. Придется солгать. И не в последний раз.

— Нет, — быстро откликнулась она. — Разумеется, нет.

— Сестра Энсел все еще здесь, — сказала сестра Брэнд. — Она была так расстроена, когда сменилась с дежурства, что не могла уйти к себе и лечь спать. Вы не хотели бы ее повидать?

Тяжелое предчувствие охватило пациентку. Что она наговорила сестре Энсел в панике и лихорадке вчерашнего вечера? Прежде чем она успела ответить, молодой врач раскрыл дверь и крикнул в коридор:

— Миссис Уэст хочет пожелать вам доброго утра!

Он широко улыбался. Мистер Гривз махнул рукой и вышел, сестра Брэнд — за ним, молодой врач, отдав честь стетоскопом и отвесив в шутку поклон, отступил к стене, чтобы пропустить сестру Энсел. Мада Уэст глядела на нее не сводя глаз, затем на губах ее показалась робкая улыбка и она протянула вперед руки.

— Я так перед вами виновата, — сказала она. — Простите меня.

Как могла сестра Энсел казаться змеей?! Карие глаза, гладкая смуглая кожа, аккуратно причесанные темные волосы под шапочкой с рюшем. И улыбка, медленная сочувственная улыбка.

— Простить вас, миссис Уэст? — сказала сестра Энсел. — За что мне вас прощать? Вы прошли через ужасное испытание.

Пациентка и сестра держали друг друга за руки. Улыбались друг другу.

О боже, думала Мада Уэст, какое облегчение, как она благодарна за то, что вновь обретенное зрение помогло развеять угнетавшие ее отчаяние и страх.

— Я все еще не понимаю, что произошло, — сказала она, прильнув к сиделке. — Мистер Гривз пытался мне объяснить. Что-то с нервом?

Сестра Энсел сделала гримаску, обернувшись к двери.

— Он и сам не знает, — шепнула она, — но он ни за что не признается в этом, не то попадет в беду. Он слишком глубоко вставил линзы, вот в чем дело. Слишком близко к нерву. Как еще вы остались в живых!

Она поглядела на свою подопечную. Глаза ее улыбались. Она была такая хорошенькая, такая приветливая.

— Не думайте об этом, — сказала она. — Вы больше не будете грустить, да? С этой самой минуты. Обещайте мне.

— Обещаю, — сказала Мада Уэст.

Зазвонил телефон, сестра Энсел выпустила руку пациентки и потянулась за трубкой.

— Вы сами знаете, кто это, — сказала она. — Ваш бедный муж. — И передала трубку Маде Уэст.

— Джим… Джим, это ты?

Любимый голос так тревожно звучал на другом конце провода.

— Ты в порядке? — сказал он. — Я уже дважды звонил старшей сестре, она обещала держать меня в курсе. Что, черт подери, там происходит?

Мада Уэст улыбнулась и протянула трубку сестре.

— Скажите ему, — попросила она.

Сестра Энсел поднесла трубку к уху. Смуглая нежная рука, матово поблескивают розовые полированные ногти.

— Это вы, мистер Уэст? — сказала она. — Ну и напугала нас наша пациентка. — Она улыбнулась и кивнула женщине в постели. — Можете больше не волноваться. Мистер Гривз сменил линзы. Они давили на нерв. Теперь все в порядке. Видит она превосходно. Да, мистер Гривз сказал, завтра мы можем уехать.

Пленительный голос, так гармонирующий с мягкими красками, с карими глазами. Мада Уэст вновь протянула руку к трубке.

— Джим, у меня была кошмарная ночь, — сказала она, — я только сейчас по-настоящему начинаю все понимать. Какой-то нерв в мозгу…

— Так я и понял, — сказал он, — чудовищно. Слава богу, им удалось его найти. Этот Гривз — сапожник.

— Больше это не повторится, — сказала она. — Теперь, когда мне поставили правильные линзы, это не может повториться.

— Надеюсь. Не то я подам на него в суд. Как ты себя чувствуешь?

— Замечательно, — сказала она. — Немного сбита с толку, но замечательно.

— Умница, — сказал он. — Ну, не волнуйся, я приеду попозже.

Голос замолк. Мада Уэст передала трубку сестре Энсел, та положила ее на рычаг.

— Мистер Гривз правда сказал, что я могу возвратиться домой завтра? — спросила Мада.

— Да, если будете хорошо себя вести. — Сестра Энсел улыбнулась и похлопала Маду по руке. — Вы уверены, что по-прежнему хотите, чтобы я поехала с вами? — спросила она.

— Ну конечно, — сказала Мада Уэст. — Мы же договорились.

Она села в постели. В окна вливались потоки солнечного света, освещая розы, лилии и ирисы на длинных стеблях. Совсем близко на улице слышался шум автомобилей, такой ровный, такой сладостный. Мада подумала о садике, ждущем ее дома, о своей спальне, о своих вещах, о привычном течении домашней жизни, к которому она теперь сможет вернуться. Ведь она снова видит, а страхи и тревоги последних месяцев забудутся навсегда.

— Самое драгоценное на свете, — сказала она сестре Энсел, — зрение. Теперь я это знаю. Я знаю, чего я могла лишиться.

Стиснув руки перед собой, сестра Энсел сочувственно кивала.

— И зрение к вам вернулось, — сказала она. — Это чудо. Вы никогда больше его не потеряете.

Она направилась к двери.

— Пойду немного отдохну, — сказала она. — Теперь, когда я знаю, что с вами все в порядке, я смогу уснуть. Вам что-нибудь нужно, пока я здесь?

— Дайте мне, пожалуйста, крем для лица и пудру, — сказала пациентка, — и помаду, и гребень со щеткой.

Сестра Энсел взяла все это с туалетного столика и положила на постель так, чтобы Мада легко могла их достать. Она захватила также ручное зеркало и флакон духов и с заговорщицкой улыбкой понюхала пробку.

— Изумительные, — проворковала она. — Это те, что вам подарил мистер Уэст, да?

Сестра Энсел уже вписалась в интерьер, подумала Мада. Ей представилось, как она — снова хозяйка дома — ставит цветы в маленькой комнате для гостей, выбирает книгу, приносит портативный приемник, чтобы сестре Энсел не было скучно по вечерам.

— До вечера.

Знакомые слова: столько дней и недель она слышала их каждое утро, они прозвучали в ее ушах как любимая песня, которую с каждым разом любишь все больше. Наконец-то они слились с человеком, человеком, который улыбался ей, чьи глаза обещали ей дружбу и верность.

— Увидимся в восемь.

Дверь закрылась. Сестра Энсел ушла. Привычный распорядок, нарушенный безумной ночью, вступил в свои права. Но вместо мрака — свет. Жизнь — вместо угрозы смерти.

Мада Уэст вынула пробку из флакона и подушила за ушами. Аромат разлился в воздухе, стал частью теплого светлого дня. Она подняла зеркальце, взглянула в него. В комнате ничего не переменилось, в окна проникал уличный шум, вот в дверях показалась маленькая горничная — вчерашняя ласка — и принялась убирать. Она сказала «доброе утро», но пациентка не ответила ей. Возможно, она устала. Горничная убрала и пошла дальше.

Тогда Мада Уэст взяла зеркало и снова посмотрела в него. Нет, она не ошиблась. Глаза, которые смотрели ей в ответ, были сторожкими глазами пугливой лани, покорно склонившей голову, будто под занесенным ножом.

Опасный мужчина The Menace пер. Ю. Клейнер

Бэрри Джинз — которого поклонники называли иногда просто Бэрри — был известен еще и как Опасный мужчина (если требовалось имя более значительное). На жаргоне киношников, а еще чаще у женщин, «опасный мужчина» значит сердцеед, любовник, человек с широкими плечами и вообще без бедер. У опасного мужчины не бывает длинных ресниц или профиля; он всегда некрасив; как правило, имеет нос с горбинкой и, желательно, шрам. Голос у него глубокий, и говорит он мало. Если же говорит, то сценаристы отводят ему короткие, отрывистые реплики вроде: «Осторожней, детка!», или «Довольно!», или даже просто «Посмотрим». Его некрасивое лицо всегда непроницаемо; оно не выдает ничего, так что ни внезапная смерть, ни женские страсти никак на нем не отражаются. Только худые скулы напрягаются, и тогда поклонники знают, что сейчас Бэрри ударит, и ударит больно, или что ему предстоит продираться — в изодранной рубахе — сквозь джунгли, или — потерпев кораблекрушение — лежать в шлюпке рядом с любимой женщиной, прикоснуться к которой ему мешает благородство.

Пожалуй, никто не заработал для мира кино денег больше, чем Бэрри Джинз, Опасный мужчина. Он родился в Англии в семье священника. Его отец долгие годы был викарием в Херн-Бэй. Старики утверждают, будто помнят, как Бэрри мальчиком пел в церковном хоре, но это неправда. Мать его была наполовину ирландка, поэтому его и назвали Бэрри. Он учился в классической школе[76] и по возрасту не мог участвовать в первой мировой войне, то есть принадлежал к поколению людей за пятьдесят. Все это знают и принимают как должное. Для Опасного мужчины такой возраст — самый подходящий. Поклонникам не нужно, чтобы сквозь джунгли продирался какой-то юнец или чтобы он лежал в лодке после кораблекрушения. Это не смотрится.

Отец Бэрри был человеком достаточно широких взглядов и позволил сыну поступить на сцену. Некоторое время он работал в репертуарном театре,[77] а потом его взяли во второй состав в одну лондонскую постановку. Начав со статиста, он поднялся до маленьких ролей в салонных комедиях, модных в первые послевоенные годы, но особого успеха в них не имел. Режиссеры находили Бэрри слишком зажатым, и он приобрел репутацию актера, который на театральном жаргоне называется «бревно». Сейчас режиссеры — и те, что давно отошли от дел, и те, которые еще работают, хотя и впали в детство, — утверждают, будто они всегда предсказывали Бэрри большое будущее. Но, по правде говоря, только его жена Мэй всегда в него верила, и, возможно, лишь благодаря этой вере они и не расстались, и сейчас, через тридцать лет, все еще вместе. Мэй знают все. Она не из тех жен, которые всегда держатся в тени и появляются — прелестные и застенчивые — лишь на гала-представлениях. Мэй всегда при нем: в артистической уборной, а порою и на съемочной площадке. Бэрри считает, что без Мэй он бы пропал.

Именно Мэй выпихнула Бэрри на пробу в лонсдейловской пьесе, которая ставилась в Нью-Йорке в конце двадцатых годов. Там была маленькая роль, и у актера, которого наметили режиссер с Лонсдейлом, в последний момент случился аппендицит; пришлось взять Бэрри. После этого дела его пошли в гору. Забавно, как актеры, у которых ничего не выходит в Лондоне, вдруг начинают блистать в Нью-Йорке. Как неудачники в Австралии. Уезжает такой человек палубным пассажиром, а потом вдруг узнаешь, что у него миллион овец и ранчо размером с Корнуолл.

Женщины были без ума от Бэрри. Когда он в своем английском костюме стоял, сцепив руки, на сцене, они прямо боготворили его. Странно, как мало все это значило для английских женщин.

После лонсдейловской комедии Бэрри предложили роль в американской пьесе. И хотя она продержалась на сцене совсем недолго, все газеты трубили о Бэрри. Он не делал ничего особенного, только во втором действии произносил под занавес: «Все, крошка… Кончено!» Но то, как он это произносил, действовало на американок. Будущее Бэрри было обеспечено: сразу после премьеры его пригласили в Голливуд. Мэй велела ему соглашаться, и, спустя три недели, они уже были на Тихоокеанском побережье. Бэрри Джинз. Опасный мужчина.

Всего через несколько месяцев женщины всего мира знали его лицо лучше, чем лица собственных мужей. Тех это, впрочем, нисколько не задевало. В каком-то смысле мужчине даже льстило, если девушка вообще соглашалась выйти за него замуж. Это значило, что ее избранник — этакий супер-Бэрри. Его мягкая фетровая шляпа, примятая посредине, сигарета, которую он никогда не мусолил во рту, но всегда небрежно держал в руке, небольшой шрам на виске, наводивший на мысль о столкновении с носорогом или о ноже, брошенном в шанхайском притоне (на самом деле он неловко поскользнулся на молу в Херн-Бэй), — все это источало неизъяснимые, трудно уловимые чары, так что все прочие знаменитости отодвигались на задний план. Но самое главное — у Бэрри был рот твердый и решительный, а под ним квадратная челюсть с ямкой на подбородке, сводившей с ума миллионы людей. Рот этот никогда не улыбался, никогда не расслаблялся; вообще-то говоря, этот рот не делал ровным счетом ничего. Это на них и действовало. Женщинам надоели крупные планы их любимых актеров, слившихся в поцелуе. От Бэрри они ничего подобного и не получали. Наоборот, он отворачивался от партнерши. Или смотрел поверх нее. Или просто произносил негромко: «Ты…» И всё. Затем — наплыв и новая сцена, а поклонницы пусть терзаются.

По сути дела, Бэрри Джинз, Опасный мужчина, ввел моду, напрочь отменившую всякие ухаживания, и эта мода господствовала в период между двумя войнами по обе стороны Атлантического океана. Не стало вовсе того, что в просторечии называется «приударить». Если молодой человек вез девушку в машине и притормаживал возле ее дома, речи не было о том, чтобы зайти и побыть у нее полчаса. Ведь Бэрри Джинз так не делал. Бэрри еще глубже надвигал на глаза свою шляпу, рот его делался еще тверже, и он произносил что-нибудь вроде: «Пока…» В следующем кадре зрители видели, как девушка, стоя перед дверью, вставляет ключ в замочную скважину и плачет, а Бэрри Джинз в своем «кадиллаке» заворачивает за угол. То же самое происходило в горах или в пустыне. Если Бэрри Джинз оказывался у пропасти где-нибудь в Андах или в Альпах, если он лежал на краю оазиса с грязной лужей и тремя пальмами, в пятистах милях от ближайшего поста легионеров, рядом с ним, конечно же, была женщина; но он не прикасался к ней. У него не было даже веревки, чтобы вытащить ее из пропасти, или жестянки, чтобы набрать грязной воды из лужи. Он лишь произносил: «Вот так» — и уходил прочь. Или умирал.

Благодаря этой своей манере Опасный мужчина приобрел популярность не только у женщин, но и у мужчин. Им больше не приходилось особенно затрудняться. Необязательными стали поцелуи. Необязательными — ласки. А уж вся эта утомительная белиберда с заказыванием столика в ресторане, беседой с метрдотелем и обсуждением карточки вин воспринималась просто как нечто допотопное. Ведь Бэрри Джинз так не делает. Стоило ему войти в ресторан со своей дамой и лишь поднять палец, и все как будто тут же знали, что ему нужно. Официанты лезли вон из кожи: людям, которые уже сидели за столиками, говорили, что мест нет, а Опасный мужчина садился за стол вместе со своей женщиной, которая смотрела только на него, и, отодвинув меню, произносил одно лишь слово: «Устриц».

Бэрри Джинз ввел моду на бифштексы, такие сырые, что было неясно, жарили ли их вообще, на то, чтобы ходить зимой без пальто, спать нагим (это поклонники заключили из того, что ни в одном фильме не было показано, как он надевает пижаму), а также любить вещи больше, чем людей. Так, в самых своих знаменитых фильмах, тех, что вошли в его «золотой фонд», в последних кадрах Опасный мужчина обычно поглаживал свой старенький «форд» или держал румпель яхты, а то еще стоял с топором в руке перед гигантским дубом, произнося: «Придется тебя срубить». Люди выходили из кино, ощущая комок в горле. Какими заурядными казались после этого обычные любовные истории! Единственная картина с Бэрри Джинзом, которая не получилась, — это грандиозная экранизация библейской «Книги Бытия», где он играл Адама. Там была сцена, где он поглаживал по спине динозавра, говоря: «А у меня ребра нет». В этом не было правды. Но тут уж вина сценариста.

Когда началась вторая мировая война, Опасный мужчина хотел записаться в добровольцы. Однако Пентагон счел, что его роль в увеселении армии и поддержании таким образом ее морального духа слишком высока, Бэрри не взяли, и он продолжал сниматься в кино. Правда, свое неучастие в войне он компенсировал тем, что послал в Европу больше продуктовых посылок, чем все британцы, живущие в США, вместе взятые. Его колбасный фарш помог многим семьям свести концы с концами, и тысячи домохозяек не клюнули на геббельсовские измышления относительно голодающей Британии лишь потому, что у них была возможность готовить еду на комбижире из посылок Бэрри.

Когда война закончилась и Опасный мужчина впервые за десять лет приехал в Европу с намерением навестить отца (тот уже был на покое, хотя все еще жил в Херн-Бэй), толпа на Вокзале Ватерлоо собралась такая, что она растянулась до самой Темзы. Пришлось вызвать конную полицию, и люди, которые не знали, в чем дело, решили, что наконец-то коммунисты устроили свою революцию.

Бэрри растерялся, а Мэй эта демонстрация очень понравилась. За годы, проведенные в Штатах, она в отличие от Бэрри научилась говорить с американским акцентом и нахваталась словечек типа «о'кэй». Когда они приехали, то Мэй в основном и выступала перед микрофоном, а Бэрри велела не высовываться и совсем надвинуть шляпу на глаза. Так он казался еще недоступнее, и толпе это понравилось. Шумиха была такая, что им пришлось отказаться от поездки в Херн-Бэй, а вместо этого пригласить отца в Кейп-Рот, где они скрывались от поклонников. Там были сделаны фотографии: Бэрри вместе с отцом смотрит на море и произносит: «Как хорошо дома!» Поговаривали, что они получили приглашение в Бэлморал,[78] но так это или нет — неизвестно.

Новые имена, эстрадные звезды, кумиры молодежи никак не повлияли на популярность Опасного мужчины. Его слава слишком глубоко укоренилась в сердцах мужчин и женщин старше тридцати пяти. Они родились и выросли с верой в Бэрри Джинза; с верой в Бэрри Джинза они умрут. Да и молодежь любила его. Седеющие волосы (только на висках, заметьте), едва различимый намек на мешки под глазами и складки у рта — все это действовало на дочерей так же, как двадцать лет назад на их матерей: они начинали мечтать. Кому нужны поцелуи соседского мальчишки или молодого человека из дома напротив, если можно сидеть — совсем одной — в темном зале, а Бэрри Джинз скажет тебе с экрана: «Жди», а потом повернется и уйдет? Его чарующий голос, смысл, которым он его наделяет… И ничего в глазах, ни тени улыбки. Только: «Жди». О боже!

Опасный мужчина никогда не брался за Шекспира. Против этого возражала Мэй. Каждый может наклеить бороду и болтать без умолку, говорила она. Господь дал тебе образ, вот и не выходи из него. Бэрри был разочарован. Он бы с удовольствием попробовался в «Лире» — «Гамлета» и «Ричарда Третьего» уже застолбили.

— Мэй права, — соглашались люди из его окружения. — За этот материал не берись. И в Токио он не пойдет. Ты держись за роли, на которых пошел вверх, тогда наверху и останешься.

Его окружение (иначе — «ребята») состояло из личного менеджера, импресарио, пресс-агента, личного секретаря, гримера и дублера. Секретаршу Мэй не потерпела бы: секретарша в летах захотела бы вертеть Бэрри, а молодая — еще чего-нибудь. С ребятами было спокойнее. Все они отбирались ею лично, и у всех были жены, которых можно было не принимать в расчет.

Без ребят и без Мэй Бэрри не мог ступить и шагу. Даже уик-энды ребята проводили в Беверли-Хиллз,[79] в специально выстроенном для него доме — очаровательной имитации старой кентской хмелесушилки. На всякий случай. Вдруг подвернется новый сценарий или миллионер, которому некуда девать деньги, а то вдруг бухгалтер придумает новый финт с налогами. Для улаживания таких дел Мэй и нужны были ребята, чтобы не беспокоить Бэрри.

У Опасного мужчины не было детей. Только Мэй. Когда-то их это огорчало. Можно было бы печатать фотографии Бэрри с сынишкой на плечах или как Бэрри учит его плавать в бассейне или пускать воздушного змея. Но годы шли, и Мэй с ребятами решили, что лучше оставить все, как есть. Долговязый парень или здоровая гогочущая деваха могли бы сильно подпортить легенду об Опасном мужчине. И Бэрри Джинз остался загадочным и недоступным, каждой женщине он был любовником и ни одной девушке не был отцом. Когда знаменитый актер начинает играть отцов — это начало конца. Когда же он играет дедушек — это конец.

— Солнышко мое, — говорила Мэй. — Ты нужен людям такой, как ты есть: руки в карманах и в надвинутой шляпе. Ты только ничего не меняй. И после съемки тоже.

Так и было. Бэрри почти всегда молчал. Даже дома. Люди, его знавшие — в основном публика из Голливуда или как-то связанная с кино, — смотрели, как этот высокий поджарый человек тянет через соломинку апельсиновый сок (Бэрри не употреблял спиртного), и поражались, как это — черт возьми! — ему удается. У его сверстников были животы и складки на шее. У большинства. Только не у Бэрри Джинза. О, у Опасного мужчины не было ничего подобного! Каждый день, если не было съемок, Мэй поднимала его в шесть утра, и он делал шведскую гимнастику. И если вечером не было приема, то в девять он уже спал.

За все те годы, что Опасный мужчина правил миром, имя его не было замешано ни в одной истории. Он не разрушил ни одной семьи. Красавицы, игравшие с Бэрри, не могли даже принести домой фотографию, где они сняты вместе с ним в студии. Мэй не позволяла. Снимок можно было опубликовать. Он мог появиться в газете, и начались бы разговоры. Пылкие итальянки, томные французские «vedettes»,[80] красотки из южных штатов, смуглые пуэрториканки — какую бы из звезд дня ни наняли играть с Бэрри, ни одной не удавалось и словом с ним перемолвиться за пределами съемочной площадки. Мэй с ребятами всегда были начеку. А если какому-то репортеру, более шустрому, чем его коллеги, удавалось застать Бэрри врасплох во время ленча — когда ребята отлучались в туалет, а Мэй пудрила носик — и спросить: «Что вы думаете о Мици Сульва?» или еще о какой-нибудь красавице, чье имя шло на афише вслед за ним, Бэрри отвечал только: «Она великолепна». Такой ответ ни к чему не обязывал и был абсолютно безопасен. Он никак не ущемлял ни эту женщину, ни Мэй. Никакой, даже самый изощренный репортер не мог бы извратить его или придать ему какой-то иной смысл. Что даст заголовок вроде: «Бэрри Джинз считает Мици Сульва великолепной актрисой»? А пока репортер готовил свой следующий вопрос, из туалета уже появлялись ребята.

Лишь во время подготовки первой сенсорной программы[81] сотрудникам Бэрри пришлось задуматься, годятся ли и теперь их прежние методы. Все знают, что сенсорные программы, или «сенси», появились в конце осени 59-го. Это была подлинная революция в кино, приведшая к хаосу, который продолжался до тех пор, пока технари не взяли дело в свои руки, а крупные концерны не опутали все свои залы сенсопроводкой. Однако настоящая паника началась на киностудиях. Что будет со «звездами»? Выстоят ли в новой обстановке великие, и самый великий из великих — Бэрри Джинз, Опасный мужчина? Дело в том, что эффект достигался не только сенсофикацией зала: во время передачи актера тоже подключали к сети (специальное устройство было спрятано в его одежде), и чувственная энергия актера подавалась на «мяукалку» — так называли устройство, которое, в свою очередь, передавало энергию на энергомашины, установленные в залах. Если ток был ниже уровня «А», «мяукалка» просто не включалась. И весь ужас заключался в том, что «мотивация» (то есть уровень сенсоэнергии актера) была величиной неизвестной и определялась лишь опытным путем.

Бэрри уже находился на площадке и репетировал с Вандой Грэй, когда техники вдруг оповестили режиссера, что уровень актера едва дотягивает до «G». Это самый низкий уровень на шкале, и его недостаточно для питания «мяукалки». Режиссер объявил перерыв и начал совещаться с группой.

Ситуация была деликатная. Даже у режиссера, давно знавшего Бэрри, не хватало смелости сказать ему, что уровень, который он выдает, — всего-навсего «G». Но инженер, специалист по сенсоустройству, настаивал. Он единственный разбирался в работе прибора и потому находился в выигрышном положении.

— Давайте рассуждать здраво, — говорил он. — Ни к черту ваш мужик не годится. Я понимаю — звезда. Мировая величина. Ну и что? Мы вступили в новую эпоху. «Сенси» выпихнут Джинза из дела.

Директор картины проглотил две таблетки транквилизатора.

— Дело серьезное, — сказал он. — Все, о чем мы здесь говорим, должно остаться в этих стенах. Если по студии пойдут разговоры, что Бэрри Джинз не выдает выше уровня «Джи», компании «Джигентик Энтерпрайзис Лимитед» — конец. Лично мне уже будет не подняться. И я не шучу, когда говорю вам, что это серьезный удар для всей кинопромышленности.

Инженер пожевал резинку и пожал плечами.

— Вам решать, — сказал он. — Я сделал все, что мог. Я поднимал энергетический уровень, так что фидер чуть не полетел к чертям. Если эти игры не прекратить, прибор совсем загнется, а это обойдется «Джигентик Энтерпрайзис» в добрый миллион.

Режиссер что-то говорил о том, что надо показать Бэрри психиатру, на что директор группы задумчиво кивал головой.

— Есть тут один швед в «Интернейшнл», — сказал он. — Он вроде бы прямо чудо сотворил, когда у Лейлы Монтана сел голос.

— Точно, — сказал режиссер. — Лейла тогда вполне оправилась, хотя в «Голден Герл» ее все равно пришлось дублировать. Стойте-ка…

Он повернулся к инженеру и поинтересовался, нет ли и в сенсоаппаратуре чего-нибудь вроде дубляжа.

— Нельзя тут сделать подмену? — спросил он. — Взять чей-нибудь уровень и подать его на «мяукалку»?

Инженер покачал головой.

— Не пойдет, — сказал он. — Запись идет впрямую.

И он пустился в технические подробности, которые были выше их понимания. Режиссер внимательно слушал. И ему и всей группе предстояло овладеть этим жаргоном. Мало толку от режиссера, который не представляет, что происходит на площадке. Он выходит в тираж. А «сенси» — это надолго.

— Надо было проверить, — сказал он. — Это идиотизм — не проверить все заранее. Я как чувствовал, — что-то мы не то делаем.

— Ну, проверили бы, и что? — спросил директор. — Или ты считаешь, что я должен был пойти и сообщить Бэрри Джинзу результат? Да он бы от ярости лопнул.

— Бэрри бы не лопнул, — сказал режиссер. — Бэрри — парень что надо. С ним без проблем. Только вот…

Он огляделся беспомощно.

— И что, никак нельзя скомбинировать уровни? — спросил он инженера в последней надежде. — Никак нельзя взять энергии у Ванды, когда они заняты в одной сцене? Я хочу сказать, у нее ведь уровень «Эй», так?

— У нее-то «Эй», тут все в порядке, — ответил инженер, продолжая жевать резинку.

— Ну, так как же? — спросил директор с надеждой.

— У женщин коэффициент другой, — объяснил инженер. — Разные уровни не соединяются. Сегодня, по крайней мере, это невозможно. Может быть, лет через десять, когда технику усовершенствуют.

Режиссер беспомощно развел руками.

— Всё, — проговорил он. — Сдаюсь. Мне этой картины не сделать.

Директор, бледный как смерть, обошел по очереди всех сотрудников, призывая их хранить молчание.

— Только не проговоритесь, — просил он. — Ни одному человеку. Узнаю, что болтаете, всех уволю.

Затем он пригласил ребят, сказав, что нужно посоветоваться совершенно конфиденциально. Даже без Мэй. Ей пока что ничего не следовало говорить.

Ребята пришли, и директор закрыл двери своего кабинета и выставил в коридоре охрану.

— В чем дело? — спросил Элф Бернелл, менеджер Бэрри.

Директор картины компании «Джигентик Энтерпрайзис» надел свои роговые очки. Ему хотелось, чтобы они ощутили все значение известия, которое он собирался им сообщить.

— Возникла чрезвычайная ситуация, — сказал он. — Сегодня утром на съемочной площадке обнаружилось, что у Бэрри — уровень «Джи».

Ребята молчали, онемев. Затем Боб Элдер вытер испарину со лба.

— Боже! — проговорил он. Боб был пресс-агентом Бэрри.

— Думаю, мне не нужно говорить вам, — продолжал директор, — что я взял со всех слово держать это в строжайшей тайне. И конечно, сам Бэрри ничего не знает. Ему сказали, что произошла техническая неполадка.

Кен Дори, импресарио Бэрри, задал два вопроса, которые до него уже задавал режиссер, — о дублировании и о наложении уровней партнеров. Директор просветил его на этот счет.

— Техника тут не поможет, — сказал он. — Нужно действовать в другом направлении. Я предлагаю психиатрию. Зовите шведа из «Интернейшнл».

Ребята разом присвистнули.

— Мэй этого не потерпит, — сказал Элф Бернелл. — Психиатра она к Бэрри и на сто миль не подпустит.

— Ну и что же тогда делать? — спросил директор картины. — Не забывайте, что я отвечаю перед «Джигентик Энтерпрайзис» за каждую задержку и сегодня же вечером должен обо всем доложить.

Слип Джуит, гример Бэрри, подался вперед.

— Можно сказать, что Бэрри заболел, — предложил он. — Я могу над ним поработать. Я ему такую желтуху организую, только скажите.

— Надолго ее не хватит, — сказал Кен, привыкший мыслить реалистично. — С желтухой Бэрри потянет несколько дней, ну несколько недель, а дальше что?

— Да, что дальше? — спросил Боб Элдер. — Что я скажу прессе? Что у Опасного мужчины уровень «Джи»? И мы все отправимся в богадельню?

Директор снял очки и стал протирать их.

— Боюсь, — сказал он, — что, несмотря на все то сочувствие, с которым я отношусь к долговременным прожектам — вашим и Бэрри Джинза, — я не смогу в них участвовать. Компания «Джигентик Энтерпрайзис» прибегла к его услугам для данной картины, предполагая, несомненно, что он обладает энергией уровня «Эй», «Би» или в крайнем случае «Си». Сомневаюсь, чтобы компания согласилась использовать актера с более низкими показателями. Весьма сомневаюсь.

Дублер Бим Спунер деликатно кашлянул.

— Я тут на днях околачивался на площадке, — сказал он. — Ну и разговорился с инженером. Попросил меня попробовать. У меня уровень «Эй».

Никто не отреагировал на его слова. Бим славный парень, но очень уж наивен. Пэт Прайс, секретарь, затушил сигарету.

— Без Мэй в этом деле не обойтись, — сказал он. — Придется ей сказать. Трудно, но ничего не поделаешь.

Боб Элдер тоже затушил сигарету.

— Я согласен с Пэтом, — сказал он. — Мэй — самый близкий Бэрри человек. Надо включать ее в игру.

Совещание окончилось. Директор картины принял еще две таблетки транквилизатора и отправился обедать. Ребята скопом двинулись в актерскую уборную. Там Мэй делала сандвичи, а Бэрри спал.

— Что стряслось? — спросила Мэй. — Бэрри говорит, сенсоприбор испортился. Как им не стыдно! Заставили человека гримироваться, выпустили на площадку, а потом — пожалуйста, что-то у них там не включается!

— Не в этом дело, — сказал Элф и кивком указал на спящего Бэрри. — Выйдем отсюда.

Элф условился с Кеном и Бобом, что они втроем будут говорить с Мэй, а остальные тем временем побудут с Бэрри. Они вышли из здания и стали прогуливаться по садику позади студии. Ребята ничего не смягчали. Рассказали все, как есть. Мэй отреагировала нормально. И, как истинная женщина, она сразу расставила все по местам.

— Это все Ванда, — мгновенно заявила Мэй. — Бэрри никогда не относился к ней всерьез. Конечно, когда он с ней играет, у него и будет «Джи». Она на него давит.

— Ладно, — сказал Кен. — Пусть так. Но ему придется играть с ней. Верно? Это оговаривалось при обсуждении картины. А то, что Бэрри на дух не переносит Ванду Грей, никак не касается «Джигентик Энтерпрайзис». Им нужен результат. Бэрри должен выдать уровень «Эй», или его уволят.

— Не посмеют! — вскричала Мэй. — Уволить Бэрри? Опасного мужчину?

— Они самого господа бога уволят, — сказал Кен. — Если он не справится. Пойми, Мэй, «сенси» — это дело новое. Они затопчут все, что было раньше. И если Бэрри не выстоит, ему конец.

— Нам всем конец, — сказал Боб.

Они смотрели на Мэй, которая за время разговора постарела лет на десять. Она понимала, что ребята правы. Мэй тоже привыкла мыслить реалистически.

— Мы должны повысить уровень, — произнесла она, как будто говоря сама с собой. — Мы просто обязаны его повысить.

— Ты думаешь, тебе это удастся, Мэй? — спросил Кен. — То есть…

Он не договорил. В конце концов, положение и впрямь было деликатнейшее.

— Попробую, — ответила Мэй. — Если и у меня не получится…

Она тоже не закончила фразу.

— Молодчина, — сказал Элф, потрепав ее по плечу. — Начни, а там посмотрим. Не будем пороть горячку.

— Сколько у нас времени? — спросил Кен с намеком, когда они возвращались в актерскую уборную. — Мэй ни за что не сумеет поднять уровень к завтрашнему утру.

— Я попрошу отсрочку на сутки, — сказал Элф. — Свалим на «мяукалку». С ребятами из «Джи-Эн» я договорюсь.

Бэрри уже проснулся и ел овсянку. Бифштексы с кровью были всего-навсего рекламным трюком, который давным-давно придумал Боб Элдер. На самом деле Бэрри жил практически на одной овсянке. Мэй знаком показала ребятам, что хочет остаться с мужем наедине.

— Скажи, милый, — спросила она, — как ты смотришь на то, чтобы немножечко отдохнуть?

Бэрри ответил не сразу. Ему всегда требовалось время, чтобы сообразить, о чем его спрашивают.

— Гм… Мм… — проговорил он.

Затем нахмурился и вытер с подбородка овсянку.

— Я думал, мы уже отдыхали, — сказал он. — Мне казалось, мы уже снова работаем.

— Работаем, солнышко, — сказала Мэй. — Но работа откладывается на сутки. Какие-то неполадки с новым оборудованием. Я подумала, может, нам сходить вечерком куда-нибудь поужинать?

Бэрри взглянул на нее с удивлением.

— Куда-нибудь поужинать? — спросил он.

— Да, милый, — улыбнулась Мэй. — Мы с ребятами подумали, что ты недостаточно отдохнул. Ты нервничаешь из-за картины.

— Нет, — сказал Бэрри. — Я никогда не нервничаю.

Он положил себе еще каши. Мэй нахмурилась. Вполне возможно, что из-за этих новых «сенси» диету и образ жизни придется менять самым коренным образом.

— Довольно, — сказала она, забирая тарелку. — Тебе не полезно есть так много овсянки. Знаешь, что я подумала? Давай сходим в этот ресторан, куда все сейчас ломятся. В «Серебряную туфельку». Поужинаем по-настоящему, выпьем немножечко и побудем вдвоем. Как ты на это смотришь, милый?

Бэрри наблюдал, как его тарелка с овсянкой исчезает в окошечке кухонного лифта. Мэй закрыла дверцу лифта, и тарелка пропала.

— Не знаю, дорогая, — сказал Бэрри. — Я бы лучше остался дома.

— Как скажешь, — с улыбкой согласилась Мэй, целуя его в макушку. — Как скажешь.

На следующий день Элф Бернелл был разбужен в половине седьмого: звонил телефон у изголовья кровати.

— Да, — сказал он.

— Это Мэй, — прозвучало в трубке. — Боюсь, ничего хорошего.

— Ничего не выходит? — спросил Элф.

— Абсолютно. Весь вечер он раскладывал пасьянс, а в десять уже крепко спал. Он и сейчас спит.

— Я бужу ребят, — сказал Элф. — Не дергайся. Мы скоро будем.

В восемь он созвал ребят на совещание. Встретившись и выяснив, что все они единодушны в отношении следующего шага, ребята сели в машину и проехали пятьсот ярдов, которые отделяли их от дома Бэрри. Мэй поджидала их на террасе.

— Я все испробовала, — сказала она. Вид у нее был утомленный.

Она впустила их в дом и провела в гостиную. Все сели. Элф откашлялся. Он был среди них главный, и начинать предстояло ему.

— Слушай, Мэй, — сказал он. — Ты замечательная женщина. Мы все тебя уважаем. Понимаем, как тебе тяжело. Но нельзя, чтобы сантименты сломали жизнь Бэрри. Мы все так считаем.

— Естественно, мы так считаем, — сказала Мэй.

— Ну так вот, мы с ребятами думаем, что лучше будет, если ты поживешь пару дней в загородном клубе, а мы займемся Бэрри.

Ребята опустили глаза. Они не знали, как Мэй отнесется к такому предложению. Но у Мэй были крепкие нервы.

— Элф, — сказала она. — Я сама об этом думала сегодня в полчетвертого утра. Только вряд ли из этого что-нибудь выйдет.

— Надо попробовать, — сказал Кен.

— В конце концов, — сказал Боб, — есть же вещи, о которых мужчина не может рассказать жене. Возможно, с нами старина Бэрри будет пооткровеннее.

Мэй предложила всем сигареты и налила кофе.

— Он не расскажет вам ничего такого, о чем я бы не знала, — сказала она. — Тридцать лет я опекаю его день и ночь.

— Может, в этом и дело, — сказал Боб.

Наступило молчание. Положение было не из легких, это понятно. Весь вопрос в том, что делать дальше. Еще раньше, чем они что-нибудь придумают, из «Джигентик Энтерпрайзис» уже станут названивать и спрашивать, как дела.

— Ладно, — неожиданно согласилась Мэй. — Я исчезаю на пару дней. Берите его. Делайте что угодно, только чтоб хуже не было.

— Вот это молодчина! — обрадовался Элф.

У ребят отлегло от сердца.

Когда около десяти утра Бэрри проснулся и попросил, чтобы ему принесли его апельсиновый сок, он увидел, что на стуле у окна сидит его секретарь Пэт, с ним рядом — гример Слип. Остальные находились внизу и названивали по телефону, улаживая на ближайшие сутки дела с кинокомпанией.

— Где Мэй? — спросил Бэрри.

— Ей нездоровится, — ответил Пэт. — Встала с головной болью, мы позвали врача, и он посоветовал ей съездить на денек-другой за город и поделать массаж.

Бэрри отхлебнул сок.

— Не помню, чтобы у нее когда-нибудь болела голова, — сказал он и снова лег с намерением это обдумать.

— Возраст, — сказал Слип. — У них он так проявляется.

Он подошел к кровати, усадил Бэрри, подперев его подушками и валиком, и принялся щелкать ножницами.

Бэрри посмотрел на часы.

— Уже одиннадцатый час, — сказал он.

— Точно, — подтвердил Пэт. — Мы не стали тебя будить. Работы нет. Все никак не отладят «мяукалку».

— А-а, — протянул Бэрри.

Они приготовили ему ванну, накормили завтраком, помогли одеться и отвели его к машине. Машина стояла около дома, и все ребята уже сидели в ней.

— Бэрри, привет, — поздоровались они.

За рулем сидел Кен.

— Забирайтесь, — пригласил он. — Едем на Пончо-Бич.

Все ждали реакции Бэрри. Этот пляж находился в десяти милях от города, и другого такого места не было на всем Американском континенте, от Лос-Анджелеса до Перу. То еще было место. Если актера или служащего «Джигентик Энтерпрайзис» или какой-то другой крупной кинокомпании заставали там, его увольняли. Эту поездку Элф Бернелл обговаривал лично с главой компании.

— Пончо-Бич? На пляж? — спросил Бэрри. — Здорово! А можно я выкупаюсь?

— Конечно, можно, — сказал Элф. — Сегодняшний день — твой.

Они приехали на пляж примерно в половине двенадцатого, то есть как раз к тому времени, когда цветные подростки — парни и девушки — начинали свой ежедневный «парад» голышом, прежде чем броситься в воду. Кен поставил машину прямо на пляже, рядом с кабинками. Пэт, Слип и Бим извлекли из нее корзину с едой и бутылками и установили ее среди подушек и надувных матрацев.

— Выпить хочешь, Бэрри? — спросил Кен.

Он что-то сбивал в шейкере и теперь вылил содержимое его в стакан.

— Попробуй, старик, — предложил он. — Вкусно.

Бэрри подозрительно понюхал.

— Что это? — спросил он. — Пахнет как-то странно.

Ребята — все, как один, — принялись смотреть в другую сторону. Как-то неловко было уж так обманывать Опасного мужчину. Впрочем, для его же пользы.

— Витаминный сок, — сказал Дон. — Только недавно поступил в продажу.

Бэрри отпил немного и скорчил гримасу.

— Кислый, — сказал он. — Я это должен выпить?

— И это и еще, — сказал Кен. — Давай залпом.

Как раз в этот момент на пляж вышли парни и девушки. Это было нечто! Все они были не старше семнадцати, и всех тщательнейшим образом отбирал синдикат от нью-йоркского Рокфеллеровского центра,[82] владевший пляжем. Двигаться их, конечно же, учили специально, причем обучение было весьма суровым и длилось полгода. Синдикат прибегал к консультациям целого ряда специалистов из Танжера и Порт-Саида, так что по сравнению с этими «детьми» все прочее выглядело просто убого.

Первый танец был исполнен непосредственно перед Бэрри. Танец был только для затравки, но Биму вполне хватило и этого. Он вскочил и куда-то исчез. Остальные усидели; они наблюдали за выражением лица Бэрри. Тот, казалось, был озадачен.

— Нам, что, обязательно смотреть на этих черномазых? — спросил он. — Я хочу купаться.

Элф цыкнул на него, а Дон подлил ему витаминного сока из шейкера.

— Подожди, сейчас начнется «Танец с перьями», — шепнул Элф.

Это и впрямь было необыкновенное зрелище. Танец, который ловкие юноши и девушки исполняли необыкновенно изящно и с большим искусством — да к тому же под утренним солнцем, — был серьезным испытанием для зрителей. В середине танца Боб Элдер, Пэт Прайс и даже Слип не выдержали и исчезли, как до этого — Бим.

— Куда это они? — поинтересовался Бэрри. — Им что, нехорошо?

— Нет, нет, — ответил Кен с раздражением. — Ты смотри… Смотри…

«Танец с перьями» окончился, и исполнители — те, которым удалось дойти до конца, — радостно захлопали в ладоши и устремились к воде. Зрители, те, кто не сумел себя перебороть, разбредались по кабинкам, выбрав себе пару. Элф и Кен взглянули на Бэрри. Он приоткрыл корзинку с провизией и смотрел внутрь.

— Эти болваны забыли положить мою овсянку, — сказал он.

Элф и Кен поняли, что ничего не выходит. Уж если девочки и мальчики на Пончо-Бич не сумели его расшевелить, это безнадежно. Может, и правда надо идти к шведскому психиатру? Они послонялись по пляжу, ожидая, пока Бэрри выкупается. Он ни за что не шел в воду, покуда все танцоры не вышли на берег, потом долго плавал кролем круг за кругом. Кто может такое выдержать?

— Ну как, Бэрри, нравится? — спросил Элф.

— Здорово! — ответил Бэрри. — Просто здорово.

Кен отправился в ресторан заказывать бифштексы и шампанское, и остальные потянулись за ним, пристыженные и одураченные.

— Слушайте, — сказал Боб. — Его ничем не проймешь.

— Ерунда, — сказал Кен. — Просто мы на неверном пути.

Днем, после того как Бэрри поспал, все отправились на шоу, билеты на которое можно было получить лишь непосредственно в Рокфеллеровском центре. Элф предъявил билеты, и они втиснулись в отдельную ложу. После представления ребята заявили, что, несмотря на все выкрутасы, это шоу и в подметки не годится тому, что выделывали на пляже, хотя Элф считал, что это дело вкуса.

— Смотря что вы хотите, — говорил он. — Мне это — в самый раз.

После представления Бэрри снова пошел купаться. Он плавал, решительно выбрасывая руки перед собой — круг, другой, — а ребята бросали в воду камешки и обсуждали создавшееся положение.

— Элф обещал сегодня вечером позвонить в «Джи-Эн», — сказал Боб. — Если мы не позвоним, будет скандал. Завтра в восемь утра Бэрри должен быть на площадке.

— У нас еще шестнадцать часов, — сказал Кен.

Бэрри вышел из воды. Он выглядел великолепно. Никогда не скажешь, что уже больше тридцати лет он был кумиром всех домохозяек.

— Чего ты все лезешь в море? — спросил Кен с кислой миной.

Бэрри сел и принялся вычищать песок между пальцами на ногах.

— Оно напоминает мне о прошлом, — сказал он. — Как будто я снова в Херн-Бэй.

Ребята упаковали провизию и собрали подушки и матрасы. Стоило ехать на Пончо-Бич, если ему только и нужно, что в Херн-Бэй. Мэй права — ничего они о нем не знают.

— Выкинули почти тысячу долларов, — сказал Кен, снова усаживаясь за руль.

— Не своих, — сказал Элф. — За этот пикник платит компания.

Они свезли Бэрри домой, надели на него вечерний костюм, потом все отправились ужинать в «Серебряную туфельку». Элф договорился от имени «Дж. Э.», что три прелестные девицы будут наготове и подсядут за их столик. Бим изумительно провел время, равно как и Пэт; Кен и Боб подкатывались — хотя и без особого успеха — к очаровательной японочке, которая только утром приехала в Голливуд. Бэрри же все время ныл, что ему не дают овсянки, и рвался позвонить Мэй спросить, что делать.

— О'кэй, — сказал Элф. — Валяй, иди звони.

Он был сыт по горло. Время близилось к полуночи. От девиц проку не было. Не было проку и от ямайских борцов. И от корейских акробатов, которые в свое время зажгли искорку в погасших мертвых глазах Гарри Фитча, годами мотавшегося по миру и испробовавшего все, что только было под солнцем, — от них тоже не было проку. Наступил последний час. Возможности ребят иссякли.

— Завтра, — сказал Элф, когда Бэрри ушел звонить, — все мы, сидящие за этим столом, будем безработными.

Тем временем Бэрри позвал официанта и попросил показать ему, где телефон, а также дать взаймы доллар. Телефон находился прямо против дамского туалета, в дверях которого стояла уборщица с вязаньем в руках. Из ресторана еще никто не выходил, и делать ей пока что было нечего. Увидев Бэрри, она чуть-чуть улыбнулась и продолжала вязать. Это была полноватая женщина средних лет, старомодно седая — только прямо посередине виднелась прядь рыжих волос. Бэрри не обратил на нее никакого внимания. Он легко дозвонился до Мэй и услышал ее голос.

— Это ты, дорогая? — сказал он. — Я что-то плохо тебя слышу.

— У меня подвязан подбородок, — пояснила она. — Косметическая маска. А как у тебя дела, милый?

— Прекрасно, — сказал он. — Все великолепно.

— Откуда ты звонишь? Ты с ребятами? — спросила она.

— Мы в каком-то ночном клубе, — ответил он. — Нас тут много.

— Что значит «много»? Кто там с вами? — спросила она.

— Не знаю, как их зовут, дорогая, — сказал он. — Какая-то японка, прямо с самолета, акробат с сестрой и две такие смуглые, с Ямайки…

И тут с телефоном произошло что-то странное, и Бэрри не мог докричаться до Мэй, хотя сам отчетливо слышал ее голос, который повторял:

— Что вы там делаете? — как-то странно и очень возбужденно.

Бэрри решил, что говорить ей мешает подвязанный подбородок. Затем телефон вновь заработал нормально.

— У нас все хорошо, — сказал Бэрри. — Мне только одно не нравится. Меня тут кормят бифштексами, а я хочу овсянки.

Мэй молчала. Наверное, она думала, как ему помочь.

— Ты завтра работаешь? — спросила она.

— Наверное, — ответил Бэрри. — Я точно не знаю.

— Что вы делали целый день?

— Мы были на Пончо-Бич.

— На Пончо-Бич?.. — Голос Мэй звучал так, как будто ее душили.

— Дорогая, сними повязку, — попросил Бэрри. — Я ни черта не слышу.

Наверное, он чем-то рассердил Мэй, потому что ему послышалось, что она говорит, чтобы он шел есть свой идиотский бифштекс, а это было нехорошо с ее стороны. А еще она говорила что-то про свои лучшие годы, и как она его любит, и неужели все это должно полететь из-за его карьеры и спрашивала, что было на Пончо-Бич.

— Ну что ты дергаешься, — сказал он. — Я далеко не заплывал. У ребят там животы расстроились, а я ничего. Абсолютно ничего. Все было прекрасно.

Тут телефон совсем смолк, и телефонист сказал, что там повесили трубку. Это уже никуда не годилось. Видимо, Мэй не понравился косметический кабинет в клубе. Бэрри вышел из будки.

Перед туалетом он увидел уборщицу. Она улыбалась и, кажется, хотела что-то сказать. Бэрри полез в верхний карман за ручкой. Ребята научили его держать ручку наготове для автографов. Он снял с ручки колпачок и ждал. Но в руках у женщины не было ни книжки, ни меню, чтобы он расписался на обороте. Бэрри ждал.

— Где мне написать? — спросил он наконец.

— Что написать? — спросила женщина.

— Автограф, — сказал Бэрри.

— Я не просила автографа, — сказала женщина.

— О, прошу прощения, — сказал Бэрри.

Он закрыл ручку и спрятал ее в карман.

— Совсем не изменился, — сказала женщина.

Бэрри почесал в затылке. Когда-то ребята научили этому естественному жесту, и Бэрри пользовался им в ответ на комплименты поклонников. Слова при этом не нужны.

— Помнишь Уинди-Гэп? — не отставала женщина.

Бэрри взглянул на нее пристально. Уинди-Гэп… Забавно, не далее как сегодня он вспоминал Уинди-Гэп. Как раз, когда выходил из воды после второго купания и выскочил на мелкое место, он наступил на маленькую ракушку — это-то ощущение ракушки под ногой и заставило его вспомнить пляж в Херн-Бэй и место недалеко от мола, где он обычно скидывал штаны и рубашку. Там была такая щель в молу, из нее прямо на него тянуло восточным ветром, и Бэрри боялся простудиться и торопился поскорее раздеться и натянуть плавки. Кто еще в целом мире мог знать о Уинди-Гэп? Только он сам… и… Бэрри еще пристальнее взглянул на женщину, и тут все вокруг как будто куда-то ушло, и ему снова стало семнадцать лет, и он стоял длинный, худой и дрожащий в синих плавках, а рядом была Пинки Браун в ситцевом платьице — она смеялась и щекотала ему голые пятки сачком для креветок.

— Ну, — говорила Пинки, — давай ныряй же!

— Я не хочу мочить голову, — говорил Бэрри.

Тогда она спихнула его с мола, и он навсегда запомнил это жуткое ощущение бурлящей воды и поющего шума в ушах и как он захлебнулся и начал задыхаться и чуть не вдохнул. Он вырвался на поверхность и, бешено работая руками, устремился к берегу и вылез, а Пинки бежала по молу, удирая от него. Он пустился вдогонку, поскользнулся, упал, ударился лбом о пень, весь покрытый ракушками, и лоб начал кровить. Он закричал:

— Пинки!.. Эй, Пинки, не уходи!

Она обернулась и увидела, как он стоит, дрожа от холода и пытаясь зажать рану непослушными пальцами. И она побежала к нему, на ходу доставая платок из кармашка трусиков.

— На вот, возьми, — сказала она презрительно, а потом, видя, что кровь все идет, обмотала ему платком голову и стояла, прижимая его пальцами. Когда кровь прекратилась, она взяла платок, и они спустились на берег и сидели на одежде Бэрри неподалеку от Уинди-Гэп, и Бэрри накинул на плечи куртку, чтобы не простудиться. А потом он начал целовать Пинки и целовал, пока ей не надоело и она не отпихнула его. После этого они сидели и жевали херн-бэйские леденцы. Он и сейчас слышал, как они хрустят во рту.

Уборщица из дамского туалета смотрела на него и улыбалась, и впервые за тридцать лет Бэрри Джинз вдруг почувствовал, что щека у него дрогнула и мышцы подбородка чуть-чуть расслабились.

— Да, — сказала женщина. — Пинки Браун. Она самая.

Если бы рядом находились газетчики, они увидели бы такое выражение лица Опасного мужчины, какого никогда прежде не видел ни один из его поклонников. Можно было бы сказать, что он переживает. Или, как теперь говорят, «его достало».

— Черт, — произнес Бэрри. — Вот черт! Как я рад, Пинки.

Он протянул руку, и женщина, сунув вязанье под мышку, пожала ее.

— Я тоже рада тебя видеть, Бэрри, — сказала она.

Бэрри посмотрел вокруг себя, пытаясь осознать происходящее, потом сказал:

— Пойдем к нам. У нас там столик.

Женщина покачала головой.

— Не могу. Мне нельзя уходить, пока мы не закроемся. А это будет только около трех.

Бэрри посмотрел на табличку над дверью: «Дамская комната», потом увидел туалетные столики и высокие зеркала внутри.

— Ты здесь работаешь, Пинки? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Я здесь с самого начала. Меня устраивает. Дети выросли, переженились, дома сидеть скучно.

Она снова принялась вязать. Что-то длинное и широкое. Он протянул руку и потрогал вязанье.

— Когда-то ты связала мне шарф, — сказал он. — Я тогда болел гриппом. Тот шарф тоже был белый, и на нем были веселые красные собачки.

— Точно, — поразилась она. — Ну и память у тебя. А сейчас я вяжу одеяльце для очередного внука. У меня их уже двое.

Бэрри на минутку задумался, потом взглянул на часы.

— Жаль, что ты работаешь, — сказал он. — Нам бы посидеть, поболтать.

Уборщица из дамского туалета была в некоторой нерешительности.

— У вас там что, какое-то сборище? — спросила она, кивком указав на ресторан.

— Да, — сказал Бэрри. — Но ничего особенного. Только мои ребята и их друзья. Они как-нибудь перебьются.

Женщина быстро огляделась. Затем сделала ему знак, чтобы он входил.

— У меня тут каморка за вешалкой, — сказала она, ведя его по коридорчику, идущему от гардероба, где раздевались посетительницы ресторана.

— Конура, конечно, — продолжала она, — но есть табуретка, можно посидеть, и никто тебя не видит. Вот, смотри…

Она задернула занавеску, закрывая проход. Стало немного душно, но Бэрри было все равно. Он увидел электрический чайник, включенный в розетку на стене, и чашку с блюдцем.

— Чаю хочешь? — спросила Пинки.

— Лучше бы горячего молока, — сказал Бэрри.

— Это можно, — сказала она. — Тут у меня в шкафчике есть молоко, я его разогрею в чайнике.

Она выглянула в коридор убедиться, что все спокойно.

— Еще рано, — сказала она. — Обычно сюда начинают заходить около часа. Тогда мне придется время от времени выскакивать, но в перерывах можно поговорить. Садись, будь как дома.

Бэрри присел на табурет, облокотясь о стенку. Его длинным ногам было неудобно, но он не мог их вытянуть, так как боялся, что они вылезут за занавеску и женщины, входящие в туалет, их увидят.

— Давно ты здесь живешь, Пинки? — спросил он.

— Двадцать лет, — ответила женщина. — Я там у нас в Херн-Бэй получила первый приз на конкурсе красоты — пробу в Голливуде. Приехала на пробу, но ничего не вышло. Зато вышла замуж и с тех пор живу здесь. Мой бедняга помер два года назад от язвы, но у меня три прелестные дочки и сын в Канаде.

— Хорошо тебе, Пинки, — сказал Бэрри. — А у нас с Мэй детей нет.

— Нету? — сказала она. — Жалко. Я всегда считала, что с детьми дольше не состаришься.

Молоко уже согрелось, и она налила его в чашку.

— А помнишь, как мы ловили креветок в Херн-Бэй, Пинки? — спросил Бэрри.

— Еще бы, — сказала она. — А как они трепыхались в сетке! У меня лучше получалось их ловить. Ты боялся лезть на глубину из-за крабов.

— Так меня краб цапнул однажды, — сказал он. — Прямо за палец ущипнул, зараза. У тебя сахар есть, Пинки? Я люблю молоко с сахаром.

— Вот, пожалуйста, — сказала она, кладя ему в чашку три куска.

— Что мне здесь нравится, — продолжала Пинки, — так это еда. Но жизнь ужасно дорогая.

— Я знаю, — согласился Бэрри. — Это из-за налогов. Меня они погубят. А ты тоже большие налоги платишь?

— Не слишком, — сказала она. — Как-то оборачиваюсь. У меня хорошая квартира. Все в ней механизировано.

— У нас в доме тоже все механизировано, — сказал он. — И отличный вид с террасы. А у вас был славный дом в Херн-Бэй, Пинки. Вы ведь жили на Леонард-Террас, в последнем доме, да?

— Да, — подтвердила Пинки. — Папы бедного давно уже нет. Он тебя почти и не ругал, когда ты суп пролил у нас за обедом. Только и сказал: «Отец — священник, а сын вести себя не умеет». Он очень удивился, когда ты пошел в гору. Но фильмов твоих он, по-моему, не видел. А жаль.

— А ты ходишь на мои фильмы, Пинки? — спросил он.

— Раньше ходила, — сказала она. — А в последнее время нет. Они, мне кажется, выдохлись. Последний был такой дурацкий. Хотя девушка ничего.

Она выглянула за занавеску и сделала ему знак замолчать.

— Кто-то идет, — сказала она. — Я сейчас приду. Допивай свое молоко. Оно не свернулось? Здесь нет холодильника.

— Нет, очень вкусно, — сказал он. — Просто очень.

Пинки пошла в дамскую комнату, к девушке, которой понадобились булавки подколоть комбинацию. Бэрри надеялся, что долго она там не пробудет. Ему так хотелось поговорить с Пинки. Он вспомнил, как они гуляли на утесе и началась гроза. И они заспорили — спрятаться под куст или бежать домой. Бэрри напомнил Пинки, что в грозу опасно находиться около деревьев, потому что может ударить молния. А она сказала, что если не прятаться, то пусть он даст ей куртку закрыть голову.

— Но на мне только сеточка. Если я отдам тебе куртку, я вымокну до костей.

Наконец они договорились поделить куртку на двоих, и всю дорогу, пока они шли, спотыкаясь вдоль утеса, Пинки жаловалась, что он перетягивает ее на себя.

Бэрри выглянул в щелочку в занавеске и посмотрел, не ушла ли девушка. Но оказалось, что пришла еще одна и красится перед зеркалом. Она просыпала пудру в раковину, и теперь Пинки вытирала раковину тряпкой. Наконец обе девушки удалились, оставив на подносе на туалетном столике двадцать пять центов.

Пинки не взяла деньги с подноса, и Бэрри поинтересовался, почему она не спрячет их в сумочку. Она объяснила, что так лучше: пусть клиенты знают, что ей полагаются чаевые. А если поднос пустой, они и не подумают что-нибудь туда положить.

— Сколько у тебя получается за вечер? — спросил он.

— По-разному, — ответила она. — В субботу немало. Иногда целых двадцать пять долларов в субботу.

— Жаль, у меня нет двадцати пяти долларов, — посетовал Бэрри. — Ребята никогда не дают мне денег.

— Ну, ты сыт, одет, так ведь? — сказала Пинки. — Это, в конце концов, главное.

Он отдал ей чашку и блюдце, и она поставила их на полочку рядом с чайником. Затем снова взялась за вязанье.

— Я бы с удовольствием показала тебе моих внуков, — продолжала Пинки. — Очень славные мальчишки. Дома у меня фотографии всего семейства. Дочки — слава богу — замужем, а у Дэвида — это сын — большая бензоколонка в Виннипеге.

— Значит, из них никто не пошел в актеры? — спросил Бэрри.

— Ой нет, — сказала Пинки. — Они все хорошо устроились.

А в ресторане ребята уже начали беспокоиться. Японочка все смотрела на часы и зевала; корейские акробаты выпили все шампанское.

— Чего-то там Бэрри долго треплется с Мэй, — сказал Элф. — Пэт, сходи-ка, вытащи его из будки.

Пэт отпихнул блондинку, заснувшую у него на плече, и через вращающуюся дверь пошел к телефонной будке. Несколько минут спустя он вернулся, и вид у него был озабоченный.

— Бэрри там нет, — сказал он. — Телефонист говорит, что уже минут пятнадцать, как они кончили разговаривать. И в уборной его тоже нет.

— Может, в машине? — предположил Кен. — Спорю на что угодно, что он устроился там на заднем сиденье и спит.

Пэт пошел на стоянку, и Слип отправился с ним. Нельзя же, чтобы у Бэрри растрепались волосы или помялся костюм, если рядом с ним нет Слипа, который тут же все и исправит. Не прошло и пяти минут, как они вернулись в ресторан; оба были какие-то встопорщенные.

— Нет там Бэрри, — сказал Пэт. — Ни в нашей машине, ни в какой другой. Сторож на стоянке его не видел. И швейцар тоже не видел.

У японки на лице впервые проявился какой-то интерес. Она взяла сигарету, предложенную одним из ямайских борцов.

— Знаете что, мистер Бернелл, — сказала она Элфу. — Бэрри Джинз от вас просто сбежал.

— Точно, — согласился борец. — А звонок — для отвода глаз. Пойдемте его искать все вместе. Надо прочесать город.

Элф встал, и все ребята поднялись вслед за ним. Метрдотель ринулся к их столику, но Элф отмахнулся.

— Нет, шампанского нам больше не нужно, — сказал он. — Мы уходим. Счет пошлете в «Джигентик Энтерпрайзис». Спасибо… да, мистер Джинз прекрасно провел время. Двинулись, ребята.

Все направились к машине, а девицы вместе с борцами и акробатами остались стоять на ступеньках «Серебряной туфельки». Их вечер или то, что от него осталось, тоже оплатила фирма. А ребята мчались по шоссе к дому, где — как утверждал Кен — они наверняка найдут Опасного мужчину.

— Знаете что, — сказал Боб. — Мэй нас ему заложила. Она по телефону сказала, чтобы он ехал домой спатеньки.

— А как он доберется до дому? — спросил Элф. — У него же нет денег на такси.

— Может, пешком, — предложил Боб. — Точно, пешком.

— Бэрри за всю жизнь не прошел и пяти ярдов, — сказал Слип. — Пройдет пять ярдов, и у него тут же колет в боку.

— А вдруг его похитили! — сказал Кен. — Господи, а если какие-нибудь подонки украли Опасного мужчину!

— Ну что ж, — сказал Бим, — тогда ему не придется завтра выходить на площадку. А я могу выйти вместо него.

Кен велел Биму заткнуться. Положение было слишком серьезным. Если Бэрри Джинза похитили — гореть всему Голливуду синим пламенем. Нужно будет звонить в Госдепартамент, в Вашингтон, фэбээровцам придется задержать все рейсы.

— Погодите, погодите, — сказал Элф. — Посмотрим, может, он спит себе дома преспокойненько.

Они влетели на подъездную аллею, подкатили к дому и разбудили перепуганного управляющего. Все комнаты обшарили, но никаких следов Опасного мужчины не обнаружилось. Тогда Пэт позвонил в загородный клуб Мэй. Говорил он осторожно, чтобы не растревожить ее. Просто сказал, что они уже дома, и что Бэрри как-то притих, и что они с ребятами подумали, может, это она его чем-то расстроила.

Голос у Мэй был какой-то странный, приглушенный, как будто она только что плакала.

— Я вам поверила, — говорила она. — Думала, вы за ним присмотрите. А вы взяли и повезли его на Пончо-Бич.

— Мэй, подожди… — начал Пэт, но Мэй уже повесила трубку, а потом к ней было не прозвониться.

— Есть что-нибудь новое? — начали спрашивать ребята, когда он швырнул трубку на рычаг.

— Обиделась Мэй, вот и все новости, — сказал Пэт.

— На что это она обиделась? — спросил Кен.

— Да на то, что мы возили Бэрри на Пончо-Бич.

Они вернулись к машине, каждый со своей идеей, что делать дальше. Боб считал, что нужно сейчас же звонить в ФБР, но Элф возразил, что, если ФБР хоть что-нибудь пронюхает, сразу же пойдет звон по всему побережью про уровень «G».

— Разве эти типы хоть что-нибудь могут держать в секрете? — говорил он. — Вот если убедимся, что не сможем доставить Бэрри завтра в восемь на студию, тогда и обратимся к ним.

— Завтра? — сказал Слип. — Сейчас половина второго. У нас всего семь часов.

Они сели в машину и двинулись по направлению к городу.

— У меня идея, — сказал Боб. — Я думаю, он сел на попутку и поехал на Пончо-Бич. Ясно, что он придуривался, будто ему все это неинтересно. Пари держу, что он поехал еще раз взглянуть, что там ребятишки выделывают.

— Боб прав, — сказал Пэт. — В два часа весь пляж освещают, и они танцуют «Танец с перьями» при неоновом свете. Без нас там Бэрри небезопасно находиться.

Кен развернулся и выехал на дорогу, ведущую на Пончо-Бич.

— Не знаю, — засомневался Элф. — Что-то мне не верится. Ни черта эти штучки на него не подействовали. А вот когда мы смотрели шоу, тут мне показалось, что он забеспокоился. Я почувствовал, как он заерзал. Я ведь сидел рядом с ним в ложе. Если он где и есть, так это в казино на Пончо-Бич смотрит представление.

— Сходим и туда и туда, — предложил Кен. — Сначала на пляж, потом в казино. Сколько на это уйдет времени?

— По-моему, они закрываются в пять, — сказал Слип. — У них там столько всего, что раньше пяти не управиться.

Кен прибавил газу, и машина понеслась по направлению к Пончо-Бич.

После того как компания Бэрри Джинза покинула «Серебряную туфельку», веселье в ней кончилось. Что за интерес танцевать или просто сидеть в ресторане, когда все знаменитости ушли? Люди поэнергичнее отправились домой спать, а те, что вечно без сил, поехали на Пончо-Бич. В половине третьего оркестр свернулся, со столов прибрали, часть люстр погасили. Телефонист тоже уснул. И никто не обратил внимания, что в дамской комнате еще горит свет. Все уже разошлись по домам, и вход в туалет был закрыт портьерами, поэтому Бэрри смог выйти из каморки уборщицы. Он сидел возле туалетного столика, положив на него ноги, и пил горячее молоко. Пинки ходила с тряпкой в руках, прибираясь и приводя все в порядок к завтрашнему вечеру.

— А эту историю с булочками я забыла, — говорила она. — Помню только, что ты всегда выковыривал из моих булочек цукаты, а вот как мы спорили, что ты съешь десять штук за раз, не помню.

— Я съел двенадцать, — сказал он. — И меня тошнило.

— Жалко, что ты от них не потолстел, — сказала Пинки. — Ты всегда был тощий. И сейчас тоже.

Она отжала тряпку, расставила швабры и веники, потом подошла к вешалке, прикрытой занавеской, и достала пальто и косынку.

— Который час? — спросил Бэрри.

— Почти четыре, — сказала она. — Мы столько проболтали. Утром я с ног буду валиться.

— Извини, — сказал Бэрри. — Это я тебя продержал. Извини.

Он спустил ноги со стола и поднялся.

— Я тебя провожу, — сказал он. — Как раньше.

Пинки надевала косынку перед зеркалом. Завязала ее под подбородком и взяла сумочку.

— Прямо не знаю, — сказала она. — Хорошо ли будет, если увидят, как я выхожу с тобой из служебного помещения. Меня могут прогнать.

— А ты выйдешь первая, — предложил он. — Ты выйдешь, а я подожду здесь и потом тихонечко выйду следом.

Она, казалось, была в нерешительности и бормотала что-то насчет своей репутации.

— Я не хочу, чтобы у меня были неприятности, — сказала она. — Меня здесь очень ценят.

Пинки выглянула в пустой коридор и увидела в конце его телефониста, который крепко спал за коммутатором.

— Ну ладно, — сказала она. — Рискнем. Тут направо дверь. Я выйду и буду ждать тебя на улице. А ты выходи минуты через три.

Бэрри обождал три минуты и потом, решив, что все спокойно, сделал, как велела Пинки, и, выскользнув на улицу, присоединился к ней. Возможно, виной всему был сквозняк, который подул из открывшейся двери и разбудил телефониста на коммутаторе, но он ощутил дуновение на лице как раз в тот момент, когда Пинки только что прошла мимо него. Он выпрямился, зевнул, протер глаза, и тут взгляд его упал на фигуру мужчины, который, крадучись, вышел из дамского туалета и на цыпочках направился по коридору к выходу. Телефонист так растерялся, что сразу не нажал кнопку сигнала тревоги, на который должен был бы прибежать привратник от главного входа. Когда же человек миновал его и вышел на улицу, телефонист решил тревоги не поднимать. Это был женатый человек; он много лет проработал на коммутаторе в «Серебряной туфельке», но за все это время ни там, ни в других ресторанах и ночных клубах ему ни разу не случилось видеть мужчину, выходящего из дамского туалета. Случай и сам по себе скандальный, но это еще не все. Скандальный его характер усугублялся тем, что в этом человеке телефонист узнал Бэрри Джинза.

Когда Бэрри вышел на улицу, Пинки уже дошла до угла и остановилась, поджидая его.

— У тебя, наверное, нет машины? И моя вроде уехала. Ребята, наверное, устали и поехали домой.

— Обычно я езжу на трамвае, — сказала она. — Но я никогда так поздно не задерживалась. Поймаем такси, если повезет.

Повезло им минут через пять. Пинки остановила такси, и они с Бэрри сели в машину.

— У меня денег нет, — сказал Бэрри. — Ты уж извини.

— Ничего, — сказала она. — Я ведь всегда платила за тебя.

Когда они подъехали к дому, где жила Пинки, она вышла из машины, расплатилась, потом сказала, обращаясь к Бэрри:

— Я, пожалуй, скажу, чтобы он вез тебя домой.

Пока они ехали, Бэрри думал о том, как ему влетит от ребят за то, что он гуляет так поздно, и что, как только он войдет, Слип наверняка вызовет массажиста, и тот примется его обрабатывать. Кроме того, они запихнут его под душ Шарко, потом Слип начнет причесывать его электрогребнем для укрепления волос — еще того хуже, — они заставят его лечь и станут мять и щипать ему руки и ноги для улучшения мышечного тонуса. Забавнее всего было, что он не устал. Он вообще не чувствовал усталости. И только не хотел ехать домой.

— Пинки, — сказал он. — Пинки, а нельзя мне пойти с тобой, посмотреть, как ты живешь?

Пинки задумалась.

— Поздновато, — сказала она.

— Совсем не поздно, — взмолился он. — Наоборот, рано. Уже не вчерашняя ночь, а сегодняшнее утро. В начале восьмого мне надо быть на студии. Пригласи меня позавтракать.

— Ну хорошо, — сказала она. — Только чтобы никто тебя не увидел. А то соседи решат, что ко мне ходят завтракать мужчины.

Они вошли в дом и поднялись на шестой этаж. Это был новый дом, и у Пинки была прелестная маленькая трехкомнатная квартирка. Пинки провела Бэрри по комнатам, познакомила его с канарейкой, а затем уложила на кушетку в гостиной и велела отдыхать. Она подложила ему под ноги кусок газеты, чтобы не запачкалось покрывало, а сама отправилась на кухню готовить завтрак.

— А ты не можешь сварить овсяную кашу, Пинки? — спросил Бэрри.

— Нет, у меня нет овсяных хлопьев, — ответила она. — Зато есть рис. Могу сделать рисовый пудинг.

— О, это прекрасно, — сказал Бэрри. — Даже лучше овсянки. Нужно будет сказать Мэй, пусть распорядится, чтобы иногда на завтрак давали что-нибудь другое, скажем рисовый пудинг вместо овсянки. — Он вытянулся на кушетке и смотрел, как в клетке скачет канарейка, и слушал, как в кухне Пинки ставит на плиту молоко и гремит посудой, и размышлял. Интересно, что подумали ребята, когда он не вернулся за стол. Беспокоились, наверное. Лучше всего, если Пинки посадит его в такси часов в семь, и он поедет прямо на студию, не заезжая домой. Тогда у Слипа только и будет времени загримировать его перед съемкой. И некогда будет выговаривать ему или посылать его на массаж. Он поудобнее устроился на подушке и посмотрел на часы. Оставалось около двух с половиной часов.

— Пинки! — позвал он.

— Да?

Она появилась из кухни. Пальто она сняла, а платье сменила на цветастый халатик с огромными роскошными розами на бежевом фоне и с пуговицами до самого пола.

— Я тебя хочу попросить, — сказал Бэрри.

— О чем?

— Можно мне взглянуть на фотографии, о которых ты говорила? Те, где ты и твоя семья, дети, внуки. Я бы хотел полежать, посмотреть фотографии, а ты бы пока готовила пудинг.

В это время на Пончо-Бич выстраивалась вереница машин, направляющихся в обратный путь — все те же десять миль — к городу. Лишь после половины шестого Кену удалось собрать всех ребят. Сначала их задержали Боб, Пэт и Слип. Они остались на берегу, после того как окончился «Танец с перьями» и все пошли на представление в казино. А после представления Элф отправился за кулисы побеседовать кое с кем из девушек. По его словам, он хотел спросить, не видели ли они Бэрри. Потом Боб, Пэт, Слип вернулись с пляжа и сказали, что цветные и слыхом не слыхивали про Бэрри. Прямо удивительно. Они не слышали про Опасного мужчину. Ребятам чуть не час пришлось их убеждать, что Опасный мужчина и впрямь существует и что в тот самый день он приезжал на Пончо-Бич смотреть танцы. Тяжелое это было дело искать Бэрри по всему пляжу. Ребята еле держались на ногах. Им всем пришлось зайти в бар и как следует выпить, чтобы как-то прийти в себя. И Элфу тоже пришлось выпить как следует. Только Кен и Бим еще вроде как-то держались.

— Кто-нибудь здесь способен сесть за руль и отвезти нас в город? — спросил Кен. — Потом надо будет еще поехать на студию улаживать дела с «Джигентик Энтерпрайзис».

— Все в порядке, — сказал Бим. — Я поэтому и не пил. Если Бэрри не объявится, я его заменю.

Десять миль до города Бим ехал медленно. За это время ребята успели прийти в себя. Сначала надо заехать домой, посмотреть, не вернулся ли Бэрри, потом принять душ, побриться, переодеться и к семи быть на студии. Нужно как следует обдумать, что они будут говорить. Элф считал, что, если Бэрри не обнаружится, надо обращаться в ФБР. Значит, Бэрри похитили, и им самим уже ничего не сделать. Все это, конечно, станет достоянием гласности, но тут уж ничего не поделаешь. Кен согласился с Элфом, и, пока они ехали к городу, все ребята мало-помалу склонились к тому же решению. Придется обращаться в ФБР.

Когда они подъехали к дому, их опасения подтвердились: никаких известий о Бэрри. Ребята разъехались по домам, помылись, переоделись, а затем снова собрались в гостиной дома Бэрри, и Пэт позвонил Мэй и велел ей срочно ехать в город.

— Это не телефонный разговор, — сказал он. — Дело серьезное.

Аппетита ни у кого не было. Управляющий сварил кофе — этим они и удовольствовались. Ребята сидели, посматривая на часы; вот стрелки подползли к без четверти семь.

— Ну? — сказал Элф. — Я звоню в ФБР?

Ребята посмотрели друг на друга. Решение, которое им предстояло принять, могло иметь чрезвычайные последствия. Как только они это сделают, Опасный мужчина сразу же перестанет принадлежать им и перейдет в собственность правительства Соединенных Штатов.

— Подождите, — сказал Пэт. — Давайте еще раз позвоним в «Серебряную туфельку». Проверим, а вдруг швейцар или еще кто-нибудь видел, как он уходил.

— Проверяли уже, — сказал Кен нетерпеливо. — Нечего время терять.

— Не знаю, не знаю, — сказал Боб. — Можно попробовать.

Хотя звонки были обязанностью Пэта, но на телефоне уже сидел Элф, поскольку решено было, что в ФБР должен звонить именно он. Он снял трубку и попросил соединить его с «Серебряной туфелькой». Ребята замерли в ожидании, следя за выражением его лица. Когда «Серебряная туфелька» ответила и Элф спросил, известно ли им что-нибудь о мистере Бэрри Джинзе, реакция была мгновенной.

— Что? — переспросил Элф в крайнем волнении и, кивнув ребятам, продолжал слушать то, что ему говорил телефонист. Ребята видели, как у него отвисла челюсть, и на лице отразилось сначала недоверие, потом смятение, а потом тихая отрешенность и отчаяние.

— О'кэй, — сказал он мрачно. — Не уходите. Мы еще позвоним.

Он бросил трубку и откинулся на спинку стула.

— Погиб? — спросил Кен.

— Хуже.

Элф достал платок и высморкался. Затем он залпом выпил кофе и вместе со стулом отъехал от телефона.

— Бэрри свихнулся, — сказал он отрывисто. — Нам все-таки придется звонить психиатру. Выясни телефон шведа, Пэт; только не через «Интернейшнл». Если они что пронюхают, нам конец.

— Господи Иисусе, Элф, — сказал Боб. — Да в чем дело?

Элф уставился на пол. Затем выпрямился и посмотрел на ребят.

— Бэрри весь вечер был в «Серебряной туфельке», — сказал он. — Телефонист видел, как в начале пятого он выходил из женского туалета.

А в гостиной у Пинки Опасный мужчина только что прикончил вторую тарелку рисового пудинга и облизывал ложку. Левой рукой он перелистывал альбом фотографий.

— Этот просто великолепен, — говорил он. — Потрясающий парень.

Он разглядывал фотографию второго внука Пинки: мальчик в пестрых штанишках склонился над крепостью из песка и ковырял ее лопаткой.

— Сколько лет этому карапузу? — спросил Бэрри.

Пинки заглянула ему через плечо и надела очки.

— Это Ронни, — сказала она. — В тот день ему исполнилось два годика. Он не в нашу породу: вылитый Мак Коу. Переверни страницу, там мистер и миссис Мак Коу — свекор и свекровь моей Вивиан — у себя на веранде. Вот они. Видишь, какие у мистера Мак Коу большие уши? У Ронни точно такие же. А девчушка на коленях у мистера Мак Коу — это его внучка, Сью. Она дочка Тома Мак Коу, того, который попал в автомобильную катастрофу. Я тебе рассказывала.

— Да, — сказал Бэрри. — Помню. А это кто?

— Это просто наши знакомые, Гаррисоны. Чудесные люди. У них сын погиб в Корее. А эта девушка — их дочь. Она замужем. Слушай, я не хочу тебя торопить, но время идет. Если ты хочешь поспеть на студию к семи, пора подумать о такси.

— Черт, — сказал Бэрри.

Он захлопнул альбом и посмотрел на часы. Пинки была права. Времени — только-только, чтобы привести себя в порядок, хватать такси и ехать на студию. Он спустил свои длинные ноги на пол и сел на кушетке.

— Я просто не могу тебе передать, Пинки, — сказал он, — как много все это для меня значит.

— Я рада, — сказала она. — Приятно встретить старого друга.

Бэрри вымыл руки, причесался, провел рукой по подбородку, на котором уже показалась щетина. Когда он приедет на студию, придется Слипу им заняться. Потом он наклонился и поцеловал Пинки.

— Все было замечательно, — сказал он. — Просто замечательно.

Она открыла дверь квартиры и выглянула на лестницу.

— Да, вот еще что, — сказала она ему. — Не говори никому, где ты был и с кем. Когда женщина живет одна, ей надо быть осторожной. Если пойдут разговоры, как я буду людям в глаза смотреть?

— Я никому не скажу, Пинки, — заверил ее Бэрри.

— Я всегда считала, что незачем рассказывать детям, что мы знали друг друга в Херн-Бэй, — продолжала Пинки. — Пару раз чуть было не рассказала, потом сочла — ни к чему. Они бы решили, что я выдумываю. Так ничего и не сказала. Но если ты, конечно, захочешь как-нибудь зайти, я всегда буду рада тебя видеть.

— Спасибо, Пинки, — сказал он.

— В «Серебряной туфельке» нас никто не видел, — сказала Пинки. — Телефонист спал. У меня там хорошая работа, не хотелось бы ее терять.

— Да нет, зачем же? — сказал он. — Что за ерунда! Послушай, ты мне не дашь на такси?

— Я тебе дам пять долларов, — сказала она. — Тут больше не будет. Если останется, сдачу оставь себе.

Пинки вызвала такси со стоянки рядом с домом, и, когда Бэрри спустился, машина уже ждала. Узнав Опасного мужчину, шофер улыбнулся, открыл дверцу, и Бэрри забрался в машину.

— Впервые выпало вас везти, мистер Джинз, — сказал шофер.

— Да, — сказал Бэрри, — я редко езжу в такси.

Через окошечко в перегородке, отделяющей водителя от пассажира, шофер подал Бэрри блокнот для автографов.

— Порадовать жену, — сказал он.

Бэрри достал ручку и расписался.

— Не говорите, где я к вам сел, — сказал он. — Я сегодня всю ночь не был дома.

Подмигнув, шофер потянулся за блокнотом.

— Хорошо, что вы ко мне сели, — сказал он. — Некоторые, если что пронюхают, все продают в «Светскую хронику».

Не доезжая до студии, Бэрри отпустил машину. Потом прошел через ворота и направился в свою уборную. Часы как раз били семь. Ребята пришли еще раньше и были уже на месте. Открывая дверь, он услышал их разговор; Пэт, кажется, говорил по телефону. На массаж времени всяко не остается.

— Привет, — сказал он. — Кайфуете?

Он никогда прежде не употреблял таких слов, но помнил смутно, что слышал однажды, как кто-то из техников обратился таким образом к ассистенту режиссера. Ребята молча уставились на него. Как будто дух стоял перед ними. Потом Пэт положил трубку. Элф метнул на него предупреждающий взгляд и медленно поднялся на ноги.

— Привет, Бэрри, — сказал он.

Остальные сидели прямо и молчали. Никто ему не улыбнулся, Бэрри это напомнило, как его отец, викарий, позвал его однажды в свой кабинет в их старом доме в Херн-Бэй и спросил, почему он опоздал на автобус из Рэмсгейта. Уже не было времени ни на массаж, ни на причесывание, не было времени на душ Шарко. Только на то, чтобы побрить Бэрри и дать Слипу возможность подготовить его к съемке.

— Ну что, ребята, как вчера погуляли? — спросил Бэрри, подходя к зеркалу и разглядывая синеву на подбородке.

Ребята ничего не ответили. Либо Бэрри и впрямь свихнулся и надо остерегаться, как бы он не начал буйствовать, либо все эти годы он их просто дурачил.

— Ты-то как, Бэрри? — осторожно спросил Кен.

Бэрри начал снимать пиджак, потом развязал галстук и расстегнул ворот рубахи.

— Прекрасно, — ответил он. — Просто прекрасно.

И он говорил правду. Он по-прежнему не чувствовал усталости. А рисовый пудинг, который дала ему на завтрак Пинки, был гораздо лучше овсянки. Основательнее как-то. Плотнее.

— Ты поспал? — спросил Боб.

Бэрри скинул галстук и расстегнул рубашку. Легкое подергивание, которое он ощутил в своем лице, когда узнал Пинки, вдруг снова возникло в уголках его рта. Увидев это, ребята ахнули. Опасный мужчина улыбался. Он и вправду улыбался!

— Нет, сэр! — сказал Бэрри. — Сегодня ночью у меня было кое-что поинтереснее.

Это было жестоко. Ребят охватила тоска. Подумать только! Они знали Бэрри чуть не четверть века — знали его, уважали, служили ему. И все кончилось так. Выглядел он прекрасно, и это было хуже всего. Если бы он вошел, едва волоча ноги, больной и несчастный, они тут же вызвали бы «скорую», позвонили в больницу, чтобы там его встречали, созвали бы консилиум — шведа и других специалистов. Но поступь Бэрри была абсолютно твердой. Он даже посвистывал, подходя к двери. Кошмар!

— Мэй еще не появлялась? — спросил Бэрри. — Как ее мигрень?

Вопрос был задан таким равнодушным тоном. Бим не мог этого вынести. Слезы хлынули у него из глаз, и ему пришлось отойти к окну и отвернуться. Остальные не позволили себе раскиснуть. Они испытали потрясение, отвращение, но раскиснуть они себе не позволили. Стало ясно, что Бэрри вовсе не болен. Человек, которого они выпестовали и вознесли к славе, оказался коварным и твердым как гранит. Тридцать лет он всех их обманывал.

— Слушай, Бэрри, — сказал Элф, и в голосе его прозвучала угроза, а лицо исказилось. — Так просто это тебе не пройдет. Мы, между прочим, знаем, где ты был вчера вечером.

— Ну и что? — спросил Бэрри.

Он пришел и сел, ожидая, чтобы Слип подошел побрить его. Тот взглянул на Элфа, спрашивая указаний, и Элф кивнул, чтобы Слип начинал. Зазвонил телефон. Пэт снял трубку. Звонил директор картины, желая выяснить, как обстоят дела. Всю ночь он не сомкнул глаз, успокаивая «Джигентик Энтерпрайзис» по поводу двадцатичетырехчасовой задержки. Сейчас отсрочка кончилась, он должен что-то сказать им. Бригада ждет. Техники наготове. Смогут они привести Бэрри на пробу к восьми часам? Пэт шепотом объяснил положение Элфу.

— Надо потянуть время, — сказал Элф. — Мы должны просить отсрочку.

У Слипа так дрожали руки, что мыльная пена попала Бэрри в глаза. Он потянулся за полотенцем и услышал слово «отсрочка».

— Что такое? — спросил он. — Они что, так и не отладили этот свой прибор?

Пэт возвел глаза к небу, потом взглянул на Боба. Из трубки по-прежнему доносился голос директора картины. В этот момент открылась дверь и вошла Мэй. Безумным взглядом оглядела она комнату и, увидев Бэрри, сидящего в кресле, с остатками мыла на лице, разрыдалась.

— Бедный мой мальчик! — вскричала она. — Что они с тобой сделали?

Бэрри посмотрел на нее, потом на ребят, и до него медленно начало доходить, что происходит нечто такое, чего он не понимает. Мигрень Мэй, ее отъезд в загородный клуб и то, что ребята не позволили ему остаться дома раскладывать пасьянсы, а потащили его на этот пляж жариться на солнце, потом этот обед с борцами, японками и акробатами. А теперь пытаются его в чем-то обвинить только потому, что он пил горячее молоко у Пинки в дамской комнате, а потом поехал к ней посмотреть фотографии ее внуков. Если из-за них у Пинки будут неприятности, он никогда им этого не простит.

Бэрри поднялся во весь рост — на полторы головы выше всех в этой комнате. Он был великолепен! Кроме того, после целого дня, проведенного на пляже, лицо его покрылось бронзовым загаром, а после долгой беседы с Пинки и рисового пудинга на завтрак он чувствовал себя поздоровевшим и отдохнувшим. Если бы поклонники увидели его в этот момент, они сказали бы, что пройдет не меньше десяти лет, прежде чем он уступит кому-то первое место в списке знаменитостей, а если он и дальше будет так выглядеть, то молодежи, идущей ему на смену, нечего с ним и тягаться. Даже ребята были поражены. Никогда еще Бэрри не выглядел так здорово.

— Слушайте, вы все, — заговорил он. — Я здесь хозяин. К тебе, Мэй, это тоже относится. Пусть только кто-нибудь попробует спросить, где я был ночью. Я хорошо провел время — и всё. Такого у меня еще не было с тех пор, как я сюда приехал. И чувствую я себя великолепно, великолепно, и всё. А если эти болваны в студии не наладят свои сенсоприборы к восьми утра, я разорву контракт с «Джи-Эн» и выйду из игры. Если же кто из вас посмеет открыть рот, я его уволю.

После этого он скинул подтяжки и велел Слипу принести ему брюки.

Было без минуты восемь, когда Бэрри в сопровождении Мэй и ребят появился в студии. В гримуборной никто не сказал ему ни слова, а у Мэй глаза все еще были красны от слез. Подошел режиссер. Он взглянул сначала на Элфа, потом на Кена, но оба они отвели глаза. Около съемочной площадки стоял директор картины. Он тоже не сказал ни слова. Только его рука в кармане поигрывала коробочкой с успокаивающим.

— Все — о'кэй? — спросил режиссер.

— У меня — да, — ответил Бэрри. — Ребята немного устали. И у Мэй болит голова.

Он подошел прямо к инженеру и протянул ему руки.

— Прилаживай, — сказал он. — И так из-за этой вашей машины кучу времени потеряли.

Инженер выплюнул жвачку и закрепил провода на запястьях у Бэрри. Его помощник настроил «мяукалку». Затем инженер повернул выключатель и уставился на шкалу. Со своего стула за ними наблюдала Ванда Грей. Она, конечно, не верила, но кто-то из «Интернейшнл» позвонил ей и сказал, что накануне Бэрри видели на Пончо-Бич. Прежде она не слышала никаких сплетен о нем. Но выглядел он здорово. Может, и правда? Если так, то через три недели, когда они поедут на натуру в Аризону, глядишь — не скучно будет.

Инженер отключил прибор и что-то шепнул своему помощнику. Тот быстро записал несколько цифр в своем блокноте. Инженер взял блокнот и передал его режиссеру. Режиссер глянул и направился туда, где стоял директор, ребята и Мэй.

— Все в порядке, — сказал он.

Опасный мужчина выдавал уровень «А».

Красавцы The Lordly Ones пер. Н. Роговская

1

Все считали, что Бен недоразвитый. Он не умел говорить. Вместо слов у него получались какие-то хриплые, резкие звуки, и он не знал, куда девать собственный язык. Если ему что-то было нужно, он показывал пальцем или шел и брал сам. Говорили, что он не совсем немой, просто косноязычный, и что, когда он подрастет, его положат в больницу и будут лечить. Мать уверяла, что он вовсе не глуп: все понимает с первого раза, соображает, что хорошо, что плохо, только очень упрямый и слова «нельзя» вообще не признает. Из-за того что он всегда молчал, взрослые забывали, что с ним тоже нужно разговаривать — объяснять причины приездов и отъездов и разных других перемен, поэтому ему казалось, что мир целиком подчинен непонятным прихотям взрослых. То его почему-то заставляли переодеваться, то велели идти играть на улицу, а то вдруг запрещали прикасаться к игрушке, которую сами же дали ему час назад.

И наконец наступал предел, когда он уже не мог выносить всей этой бессмыслицы: он раскрывал рот и оттуда вырывался такой надрывный звук, что он пугался сам, — пугался, пожалуй, даже больше родителей. Почему он так кричал? Откуда брался этот звук?.. Когда это случалось, кто-нибудь из взрослых, чаще мать, хватал его и тащил в чулан под лестницей, и там его запирали одного среди старых дождевиков и корзин, и он слышал, как мать, наклонившись к замочной скважине, говорила с угрозой: «Будешь тут сидеть, пока не замолчишь, так и знай!» Но крик не прекращался. Он словно существовал сам по себе. Ярость, с которой невозможно было совладать, искала выхода.

Потом, скорчившись, он сидел под дверью, вконец опустошенный и обессиленный, оглохший от собственного крика. Мало-помалу гул в ушах замирал, и чулан наполнялся тишиной. Тогда он пугался, что мать уйдет куда-нибудь и забудет его выпустить, и начинал дергать дверную ручку, чтобы напомнить о себе. И только когда ему удавалось сквозь замочную скважину увидеть, как мелькает за дверью ее юбка, он успокаивался, садился на пол и терпеливо ждал, зная, что скоро загремят ключи и его выпустят на свободу. Он выходил наружу и, щурясь от яркого света, заглядывал снизу вверх в лицо матери, стараясь угадать, какое у нее настроение. Если она в эту минуту прибирала в доме — стирала пыль с мебели или подметала полы, — ей было не до него. И все шло хорошо, пока на него не накатывал очередной приступ бешенства и отчаяния, и тогда все, как по нотам, проигрывалось заново — его снова сажали в чулан или отбирали игрушки и отправляли спать без ужина. У него был только один способ избежать наказания — не раздражать родителей и стараться им угодить, но это требовало постоянного напряжения, которое было ему не под силу. Увлекшись игрой, он начисто забывал наставления взрослых.

Как-то раз он обнаружил, что все вещи уложены в чемоданы, а сам он одет как зимой, хотя на дворе уже была весна; в этот день они навсегда покинули дом в Эксетере, где он родился и жил до сих пор, и отправились в чужие края — туда, где верещатники.[83] Последние несколько недель он не раз слышал в разговорах родителей это загадочное слово.

— Там все по-другому, ничего похожего, — наперебой повторяли отец и мать. Вообще они вели себя странно: то расписывали, как ему там будет хорошо, а то строго-настрого предупреждали, чтобы он не вздумал никуда исчезать без спросу, когда они прибудут на новое место. Само слово «верещатники» обдавало зловещим холодом, оно словно таило в себе неясную угрозу.

Предотъездная суматоха только усиливала страх. Знакомые комнаты, непривычно пустые, вдруг сделались чужими и неузнаваемыми, а тут еще мать без конца сердилась и бранила его. И она сама выглядела не как всегда — на ней была какая-то незнакомая одежда и уродливая шляпка на голове. Шляпа закрывала уши, и от этого лицо ее тоже казалось чужим. Когда они втроем вышли из дома, мать схватила его за руку и потянула за собой, и он в растерянности смотрел, как родители, необычайно возбужденные, усаживаются среди своих сундуков и чемоданов. Неужели, думал он, они сами чего-то боятся? Сами не знают, что их ждет впереди?

Поезд уносил их все дальше от знакомых мест, но Бен не мог как следует рассмотреть, где они едут. Он сидел на среднем сиденье, между родителями, и видел только мелькавшие за окном верхушки деревьев; он понял, что они выехали за город. Мать сунула ему в руку апельсин, но он совсем не хотел есть и кинул апельсин на пол. Это был неосторожный поступок. Мать больно шлепнула его по спине. В тот же миг, по странному совпадению, поезд резко дернулся и въехал в черноту туннеля. В голове мгновенно возникла знакомая картина: темный чулан, наказание… Он открыл рот, и на весь вагон раздался крик.

Как всегда, никто не знал, что с ним делать. Мать тряхнула его так, что он прикусил язык. Вокруг было полно чужих людей. Старик с газетой недовольно сдвинул брови. Какая-то женщина, оскалив в улыбке зубы, протянула ему зеленый леденец. Он знал — все против него. Его истошный крик становился все громче, и мать, с пунцовым от стыда лицом, схватила его в охапку и вытащила в грохочущий тамбур.

— Да замолчишь ты наконец?! — крикнула она.

Он перестал понимать, что происходит. Его вдруг оставили силы, в голове все перепуталось, и он повис у нее на руках. Но от страха и ярости он заколотил по полу ногами, обутыми в новенькие башмаки с коричневыми шнурками, и грохот в тамбуре еще усилился. Душераздирающий звук, подымавшийся откуда-то из его нутра, наконец замер, и только шумное, прерывистое дыхание и судорожные всхлипывания напоминали, что боль все еще не прошла, но почему ему так больно, он не знал.

— Ребенок просто устал, — сказал кто-то.

Они снова вернулись в вагон, и его пересадили к окну. Снаружи проплывал незнакомый мир. Мелькали островки лепившихся друг к другу домиков. Он видел дорогу и на ней машины; видел поля, а потом одни только откосы, которые тянулись вдоль окон и, как волны, то вдруг вздымались, то падали вниз. Поезд стал медленно тормозить, и родители поднялись со своих мест и начали доставать с полок вещи. Снова все засобирались, засуетились. Поезд со скрежетом остановился. Захлопали двери, где-то закричал носильщик. Они выгрузились на платформу.

Мать стиснула его руку в своей, и он снизу вверх заглянул в лицо ей, потом отцу, стараясь по их выражению понять, все ли идет как надо, все ли так, как они ожидали, и знают ли они, что будет дальше. Они все забрались в машину и кое-как разместились там со своими вещами; и когда он вгляделся в сгущающиеся сумерки, то вдруг осознал, что это не тот город, откуда они выехали утром, да и вообще не город, а какая-то сельская местность. Воздух был прохладный, покалывал кожу и пах как-то по-особому терпко. Отец обернулся к нему и со смехом сказал:

— Чуешь? Верещатниками повеяло.

Верещатники… какие они? Он пытался разглядеть их, но почти все окно загораживал чемодан. Мать и отец о чем-то говорили между собой.

— Уж чайку-то она согреет к нашему приезду, да и с вещами, наверно, разобраться поможет, — сказала мать и добавила: — Не будем до конца сегодня распаковываться, все равно тут работы не на день и не на два.

— Да… дела, — сказал отец. — Как-то там все будет, в этой глуши…

Дорога без конца петляла, и машину заносило на поворотах. Бен почувствовал, что его начинает тошнить. Еще немного, и он окончательно опозорится. Он ощутил противный кислый привкус и зажал рот рукой. Но на этот раз так подкатило, что он не удержался, и рвота фонтаном хлынула изо рта, забрызгав всю машину.

— Этого еще не хватало! — воскликнула мать и так резко столкнула его с колен, что он рассадил себе щеку об острый угол чемодана. Отец постучал в стекло шоферу.

— Остановите… мальчика вырвало.

Стыд, позор, неизбежная в таких случаях сумятица и вдобавок озноб — его трясло как в лихорадке. Следы позора были повсюду, и шофер вытащил откуда-то вонючую старую тряпку, чтобы вытереть ему рот.

Машина снова покатила по дороге, правда медленнее, и он уже не сидел, а стоял, зажатый отцовскими коленями; наконец мучительная тряска по ухабам и рытвинам кончилась — впереди замаячил огонек.

— Ладно хоть дождя нет, и то слава богу, — сказала мать. — А ну как зарядит? Что хочешь тогда, то и делай.

Домик, возле которого они остановились, стоял одиноко, на отшибе, в окнах горел свет. Бен, моргая в темноте и все еще дрожа, выбрался из машины. Пока выгружали вещи, он осматривался кругом. На время о нем все забыли. Перед домом был зеленый луг — в вечерней темноте казалось, что на земле расстелили большой мягкий ковер; дом был покрыт соломой, а за ним, вдалеке, горбатились черные спины холмов. Сладковато-терпкий запах, который он почувствовал еще на станции, был здесь намного сильнее. Он задрал голову и так стоял, принюхиваясь к воздуху. А где же верещатники? И ему представилась веселая ватага братьев-силачей, могучих, но добрых.

— Иди скорей сюда, мой хороший, — позвала его вышедшая из дома женщина; и он не стал упираться, когда она, большая и уютная, притянула его к себе и повела в кухню. Там она придвинула к столу табуретку и поставила перед ним стакан молока. Потихоньку прихлебывая, он внимательно разглядывал кухню — выложенный плитками пол, водяной насос в мойке, маленькие окна с решетками.

— Он что, всегда у вас такой застенчивый? — спросила женщина, и тут взрослые начали шептаться — говорили что-то про его язык. У родителей был сконфуженный вид. Женщина снова, на этот раз жалостливо, посмотрела на него, и Бен поскорее уткнулся в свой стакан с молоком. Потом его оставили в покое, он перестал вслушиваться в скучный разговор и, зная, что никто за ним не наблюдает, вволю наелся хлеба с маслом и угостился печеньем — тошнота уже совсем прошла, и он почувствовал голод.

— Вы еще их не знаете! Где что плохо лежит — они тут как тут, — говорила женщина. — Главное, не забывайте запирать кладовую, а то эти красавцы как придут ночью — сразу туда наведаются. Особенно если холода начнутся. А уж снег выпадет — точно объявятся. Известные воришки!

Бен сразу понял, о ком идет речь: значит, верещатники — это просто разбойники. Ватага грабителей, которые промышляют по ночам. Бен вспомнил картинки из детской книжки, которую купил ему отец, со страшным людоедом на обложке. Неужели и они такие же? Не может быть: ведь толстая женщина сама назвала их красавцами.

— Да вы не бойтесь, — сказала она. — Они у нас смирные.

Это она добавила специально для Бена, заметив, что он слушает ее раскрыв рот. Она рассмеялась, и все принялись убирать со стола остатки ужина, распаковывать вещи, устраиваться.

— Ты тут не очень-то разгуливай, слышишь? — сказала ему мать. — Не будешь вести себя как положено — отправлю спать, и весь разговор.

— Да ничего ему не сделается, — вступилась женщина. — Калитку я заперла.

Улучив момент, когда на него никто не смотрел, Бен выскользнул в открытую дверь и остановился на пороге. Машина, которая привезла их сюда, уже уехала. Было непривычно тихо — в городе он всегда слышал уличный шум; так тихо бывало еще дома в те редкие дни, когда отец и мать на него не сердились. Тишина мягко обволакивала его со всех сторон. Где-то там, за лугом, приветливо мерцали огоньки других домов, и казалось, что они далеко-далеко от него, как звезды в небе. Он подошел к калитке, оперся подбородком на верхнюю перекладину и стал смотреть в темноту — просто так, ни о чем не думая. На душе было хорошо, покойно. Не хотелось идти в дом, вынимать из коробки игрушки.

Должно быть, поблизости была ферма — в холодном воздухе пахло навозом. Потом он услышал, как где-то в стойле замычала корова. Все это было ему внове, все очень нравилось. Но больше всего его занимали верещатники — таинственные ночные воры, только теперь он их уже не боялся: его успокаивало то, что женщина говорила о них с улыбкой и родители тоже смеялись — значит, не такие уж они страшные и злые, эти воры. И потом, родители ведь нарочно перебрались сюда, поближе к верещатникам. Ведь только о верещатниках и шел разговор все последние дни и недели.

— Вот увидите, мальчугану там понравится, — говорили их городские знакомые. — Он у вас там окрепнет, аппетит нагуляет. Известное дело — верещатники!

И правда — Бен съел целых пять кусков хлеба с маслом и еще три печенины. Так что дружная ватага братьев уже показала, на что способна. Интересно, думал он, далеко они отсюда или нет; наверно, прячутся за теми черными холмами и улыбаются ему, как сообщники, — мол, держись, мы с тобой.

Внезапно ему в голову пришла мысль: что если оставить для них что-нибудь съестное на улице? Тогда им не придется воровать. Они будут благодарны за угощение и ничего не тронут в доме. Он вернулся в кухню. Сверху доносились голоса родителей и женщины, которая помогала им распаковывать вещи. Значит, путь свободен. Со стола уже убрали, и вся грязная посуда была составлена в мойку. Бен нашел буханку хлеба, целый, нетронутый пирог и оставшееся от ужина печенье. Он рассовал печенье по карманам, а хлеб и пирог взял в руки. Потом открыл дверь и по дорожке пошел к ограде. Там он положил еду на землю и принялся отпирать калитку. Оказалось, что это совсем легко: он только поднял щеколду и калитка сама отворилась. Взяв с земли хлеб и пирог, он вышел за ограду на луг. Женщина говорила, что воришки первым делом наведываются на луг — рыщут взад-вперед, высматривают, не перепадет ли им чего съедобного, и если ничего интересного там не окажется и никто их вовремя не спугнет и не прогонит, то могут и к домам подойти.

Пройдя несколько ярдов, Бен остановился и разложил на траве свои дары. Если воры и впрямь придут, то наверняка заметят угощение. Они, конечно, обрадуются, мигом все съедят и уйдут в свое логово за черные холмы, сытые и довольные. За его спиной, в освещенных окнах спален наверху, двигались фигуры родителей. Он подпрыгнул, чтобы лучше почувствовать пружинистую траву под ногами; ему понравилось — трава была гораздо приятнее, чем мостовая. Он снова задрал голову, вдыхая ночной воздух, холодный и чистый, который шел со стороны черных холмов, точно воры-верещатники давали понять, что знают, какой славный пир им приготовлен. У Бена стало легко на душе.

Он побежал назад, к дому, — и вовремя, потому что в эту минуту мать как раз спустилась вниз.

— Марш в кровать, — сказала она.

В кровать? Уже? На его лице ясно читался протест, но мать была непреклонна.

— Без тебя забот по горло, нечего вертеться под ногами, — сказала она усталым голосом.

Она взяла его за руку и потащила за собой вверх по узкой крутой лестнице, и там, в комнатушке, при свете свечи он увидел свою прежнюю кровать, которая непонятно как тут очутилась. Кровать стояла в углу, рядом с окном, и он сразу подумал, что сможет не вставая смотреть на улицу и следить за воришками, когда они придут. Поэтому он не сопротивлялся и покорно дал матери раздеть себя. Но сегодня руки ее были грубее, чем обычно, — расстегивая какую-то упрямую пуговицу, она царапнула его ногтем и, когда он жалобно захныкал, резко оборвала:

— Да помолчи ты, не ной!

Метнулся огонек свечи, наспех укрепленной на блюдце, и на потолке шевельнулась страшная тень, в которой нельзя было узнать фигуру матери — так причудливо она вдруг исказилась.

— Сегодня не буду тебя мыть, устала, — сказала мать. — Ничего, разок и так поспишь.

Снизу раздался голос отца.

— Послушай, куда ты дела пирог и хлеб? — крикнул он. — Не могу найти.

— Посмотри на кухонном столе, — отозвалась она. — Сейчас спущусь.

Бен понял, что родители станут искать еду, чтобы убрать ее до завтра. Почувствовав опасность, он сделал вид, что его все это не касается. Мать кончила его раздевать, и он не мешкая улегся в постель.

— И чтоб я до утра тебя не слышала, — предупредила она. — Только пикни — будешь иметь дело с отцом.

Она ушла и унесла с собой свечу.

Бен привык оставаться в темноте один и вообще-то не боялся; но здесь, в незнакомой комнате, ему было не по себе. Он не успел как следует рассмотреть ее и освоиться, не заметил, был ли в этой комнате стул, стол, какой она формы — длинная или квадратная. Он лежал на спине и, сам того не замечая, покусывал край одеяла. Потом он услышал под окном шаги. Он привстал, выглянул в щелку между занавесками и увидел женщину, которая сегодня их встречала; она прошла от дома к калитке. Перед собой она держала фонарь. Он видел, что она не пошла через луг, а свернула в сторону, к дороге. Фонарь мерно раскачивался в такт ее шагам. Вскоре она растворилась в темноте, и только пляшущий вдали огонек обозначал ее путь.

Бен снова улегся на спину, но заснуть не мог — перед глазами все еще прыгал огонек фонаря и снизу доносились голоса родителей, которые о чем-то громко спорили. Потом он услышал на лестнице шаги матери. Она распахнула дверь и встала на пороге, держа перед собой свечу, а за ее спиной снова шевельнулась страшная тень.

— Ты что-нибудь брал на кухне? — спросила она.

Бен издал звук, который родители привыкли понимать как отрицание, но это, по-видимому, ее не убедило. Она приблизилась к кровати и, прикрывая рукой глаза от свечи, испытующе посмотрела на него.

— Пирог и хлеб куда-то пропали, — сказала она. — И печенье тоже. Это ты взял? Да? Куда ты их дел?

Как всегда, когда на него повышали голос, в мальчике проснулось упрямое сопротивление. Он вжался в подушку и закрыл глаза. Нет, не так надо спрашивать. Что ей стоило улыбнуться, обратить все в шутку — это было бы совсем другое дело.

— Что ж, как знаешь, — сказала она, — раз не понимаешь по-хорошему, придется иначе с тобой говорить.

Она кликнула отца. Бен застыл от ужаса — будут бить. Он заплакал. Что ему еще оставалось? Он ведь ничего не мог объяснить. Лестница заскрипела под тяжелыми шагами отца; он появился на пороге, и за ним тоже маячила тень. Теперь родители и их огромные тени заполнили всю эту маленькую, еще незнакомую комнату.

— Что, давно не пороли? — сказал отец. — Последний раз спрашиваю, куда дел хлеб?

У отца было осунувшееся, измученное лицо. Все эти сборы, возня с вещами, переезд, волнения и, наконец, новое место и новая жизнь впереди — все это, видимо, далось нелегко. Бен смутно чувствовал это, но уже ничего не мог с собой поделать. Он открыл рот и зашелся в истошном крике. От этого крика вся усталость и раздражение, скопившиеся за день, волной вскипели в отце. Но сильнее всего была досада: ну почему, почему его сын какой-то немой выродок?

— Ну все, хватит, — сказал он.

Одним движением он сорвал с Бена одеяло и стянул с него пижамные штанишки. Затем он схватил ребенка, который отчаянно извивался и корчился, и кинул ничком к себе на колени. Рука нащупала голое тело, ударила — больно, со всей силы. Бен завизжал еще громче. Большая, сильная, не знающая жалости рука опускалась опять и опять.

— Ладно, будет тебе, довольно, — сказала мать. — Еще соседи услышат. Разговоры пойдут.

— Пусть знает свое место, — сказал отец, и, только когда у него самого заныла рука, он остановился и сбросил Бена с колен.

— Поори у меня еще, попробуй, — сказал он, резко выпрямляясь, а Бен остался лежать на кровати лицом вниз. Рыдания его стихли, но он не подымал головы. Он слышал, как ушли родители, и почувствовал, что в комнате опять стало темно, — он остался один. Все тело у него болело. Он попробовал шевельнуть ногами, но тут же в мозгу вспыхнул предупреждающий сигнал: не двигаться. Боль поднималась от ягодиц вверх, вдоль позвоночника, и отдавалась в темени. Теперь он молчал, только слезы тихо катились из глаз. Может быть, если лежать совсем неподвижно, боль пройдет. Он не мог переменить положение и укрыться одеялом, и холодный воздух скоро добрался до него, и он уже не знал, от чего больше страдает — от боли или от холода.

Постепенно боль улеглась. Слезы на щеках высохли. Он лежал по-прежнему лицом вниз. Он забыл, за что его выпороли. Он забыл о воровской ватаге, о братьях-верещатниках. Все мысли куда-то ушли… И если скоро не будет ничего — и пусть не будет ничего.

2

Проснулся он внезапно — сна не было ни в одном глазу. В щель между занавесками светила луна. Вокруг как будто все было тихо, но затем со стороны луга ему почудилось какое-то движение; значит, они уже здесь. Они пришли. Он знал, это они. Медленно, морщась от боли, он начал подтягиваться к изголовью кровати, поближе к окну. Он раздвинул занавески и там, в светлой лунной ночи, увидел чудо. Вот они — ночные воры… И правда красавцы! В сто раз красивее, чем говорила женщина. Их было немного, и они все вместе с интересом изучали его дары. В маленькой группке он приметил мамашу с двумя ребятишками и рядом с ней еще одну, ее малыш был повыше ростом и уже играл сам. Двое младших кругами носились друг за другом, радуясь снегу, потому что с их приходом выпал снег и луг из зеленого стал белым. А вот этот, конечно, отец: стоит и внимательно смотрит вокруг. И совсем не сердитый, не то что его собственный отец, и очень-очень красивый — такой же, как мамаши и дети, красивый и мудрый. Он смотрел как будто прямо на окно: наверно, заметил Бена. В благодарность за угощение он дотронулся до пирога, а потом отошел в сторону, и с пирогом стал играть его сын.

Была самая середина ночи — то время, когда все вокруг погружается в глубокий сон. Бен, конечно, не знал, который час, но интуитивно чувствовал, что родители давно уже спят и что утро настанет еще не скоро. Он не мог оторвать глаз от красавцев верещатников. И никакие они не воры — разве воры могут держаться так независимо? Угощение Бена они приняли с достоинством и, поев, не собирались приближаться и тем более «рыскать» вокруг, как выразилась женщина. Как и Бен, они обходились без слов. Вместо слов у них были разные сигналы. Вот отец повелительно вскинул голову, и мамаши тотчас прекратили есть и стали собирать детей, и вскоре они все улеглись прямо в снег с явным намерением дождаться рассвета. Им не было никакого дела до спящих по соседству людей, и Бен воспринял это как презрение к власти. Видно, они жили по каким-то своим законам и чужих правил не признавали.

Бен осторожно спустился с кровати на пол. Зад и спина у него ныли от боли. Кроме того, он долго лежал без одеяла и насквозь продрог. И все же он начал одеваться. Это получалось у него медленно: он еще не привык обходиться без помощи; наконец он решил, что готов, — правда, свитер почему-то наделся задом наперед. Он помнил, что его резиновые сапоги стоят в кухне рядом с мойкой — по счастью, их вынули сразу, как только принялись распаковывать вещи.

От луны в комнате было светло, почти как днем, и он впервые смог как следует оглядеться вокруг. Пугавшие его в темноте странные выступы и тени исчезли, и оказалось, что это просто комната, самая что ни на есть обыкновенная. Дверная защелка была высоко, и, чтобы отпереть дверь, ему пришлось подставить стул и забраться на него.

Крадучись он спустился вниз по узкой лестнице. В кухне было по-прежнему темно, но он, повинуясь какому-то инстинкту, безошибочно направился к мойке, где в углу, словно дожидаясь его, стояли резиновые сапоги. Он надел их. За мойкой находилась кладовая, или, точнее сказать, стенной шкаф, и его дверца была приоткрыта. Должно быть, мать в сердцах забыла его запереть. Прекрасно сознавая, чем ему это грозит, Бен взял с полки последнюю, припасенную на завтрак буханку хлеба и затем повторил всю операцию со стулом и защелкой у наружной двери, только тут еще надо было отодвинуть засовы. Если родители услышат, все пропало. Он слез со стула. Дверь открыта, можно идти. За порогом его встретила светлая, лунная ночь, и сама луна, большая и круглая, ласково смотрела на него с высоты, а на лугу, который теперь был не зеленый, а серебристо-белый, его дожидались самые прекрасные и гордые существа на свете.

Тихонько, на цыпочках — только снег чуть похрустывал под сапогами — Бен прошмыгнул по дорожке к уже знакомой калитке и поднял щеколду. Она звякнула, и этот звук, видимо, встревожил ночных гостей. Одна мамаша подняла голову, прислушиваясь, и, хотя она ничего не сказала, ее тревога, наверно, передалась отцу, и он тоже беспокойно повел головой. Они смотрели на Бена и ждали, что он будет делать. Бен догадался: они надеются, что он принес им еще что-нибудь; у них ведь не было с собой никакой еды, а того, что он им оставил, конечно, не хватило, чтобы наесться досыта.

Он медленно стал приближаться к ним, держа в протянутых руках буханку хлеба. Наблюдавшая за ним мамаша поднялась на ноги, за ней встали и дети. Глядя на них, один за другим начали подниматься остальные, и скоро вся небольшая компания была на ногах; сна как не бывало — казалось, они ждали только команды, чтобы снова тронуться в путь. Никто не стал брать у Бена хлеб. Наверно, им было неудобно попрошайничать. Они не знали, что он угощает их от чистого сердца, а заодно хочет досадить родителям. Разломив хлеб пополам, он подошел к самому младшему, ростом разве чуть повыше его самого, и протянул ему полхлеба. Он был уверен, что теперь-то они поймут.

Малыш верещатник шагнул вперед, взял хлеб и, съев все до последней крошки, с любопытством посмотрел на Бена. Потом он мотнул головой, откидывая челку, которая падала ему на глаза — маленький дикарь был страшно лохматый и нечесаный, — и оглянулся на мать. Она ничего не сказала, даже не шелохнулась, и Бен, осмелев, протянул ей оставшиеся полхлеба. Она взяла. Бену нравилось, что они молчат — так ему было спокойнее и проще: что-что, а молчание он понимал, ведь он и сам всегда молчал.

Мамаша была золотисто-рыжая, ее лохматый сынишка тоже; другой малыш, постарше, был темный. Бен не мог разобрать, кто кому кем приходится: похоже, была там еще одна мамаша, а может быть, тетка, она стояла рядом с отцом; а чуть поодаль он обнаружил бабку — тощая, седая, она ни на кого не обращала внимания и обреченно смотрела на снег; видно было, что она предпочла бы погреться у жаркого огня. Бен задумался: отчего они ведут бродячую жизнь? Почему мотаются по белу свету, а не сидят себе спокойно дома? Ведь они не воры, в этом он был теперь абсолютно уверен. Какие же они воры!..

Тут отец подал какой-то сигнал и, ни на кого не глядя, медленно, величественно направился к дальнему концу луга. За ним двинулись все остальные: малыши бежали вприпрыжку, радуясь, что можно еще поиграть; старая бабка ковыляла в хвосте каравана. Некоторое время Бен смотрел им вслед, затем обернулся на спящий дом позади — и решение было принято. Он не хотел оставаться с родителями, которые его не любили. Он хотел уйти с красавцами верещатниками.

Бен кинулся бежать по хрустящему снегу вдогонку за теми, с кем он отныне решил жить одной жизнью. Старая бабка оглянулась на шум, но, похоже, она ничего не имела против его присутствия. И Бен побежал дальше, пока не нагнал ту золотисто-рыжую мамашу с растрепышем-сынком, которая понравилась ему больше других. Когда он поравнялся с ней, она приветливо кивнула ему головой, словно подтверждая, что теперь он принят в их компанию. Бен то шел, то бежал по снегу, стараясь не отставать от нее. Отец был по-прежнему впереди всех и вел их прямо к холмам; он умел каким-то чутьем выбирать дорогу, обходя самый глубокий снег стороной. Он держался вдоль наезженной колеи, которая шла между снежных наносов, и вскоре вывел их на гребень холма, откуда открывались широкие вольные просторы. Знакомый луг остался далеко внизу и уже был едва различим. Вскоре он и вовсе скрылся из виду. Здесь было пустынно и дико — ни домов, ни людей, только ярко светила луна. От быстрого подъема в гору Бен согрелся, да и спутники его разгорячились: изо рта у всех шел пар, словно струйки дыма в морозном воздухе.

Куда теперь? Все вопрошающе смотрели на отца, ожидая его решения. По-видимому, он сам раздумывал, куда направить путь. Он посмотрел направо, затем налево и решил пройти дальше вдоль гребня. Он снова первым тронулся с места, и все семейство послушно потянулось за ним.

Дети начали понемногу отставать — сказывалась усталость, — и, желая ободрить их, Бен принялся скакать и прыгать, позабыв о синяках на спине. От внезапной боли он вскрикнул, и, услышав его крик, рыжеволосая мамаша вздрогнула, повернулась и, обеспокоенно глядя на него, заговорила. Наверно, она спрашивала, что с ним. Бен не понимал ее языка. Но, должно быть, по звукам, вырывавшимся из его горла, она догадалась, что ему больно идти, потому что она молча отвернулась и слегка замедлила ход, приноравливаясь к его шагам. Бен с облегчением перевел дух. Ему не хотелось ковылять позади всех, со старой бабкой.

Гребень холма вывел их на заброшенную проселочную дорогу, по бокам которой высились снежные сугробы, и тут отец остановился, словно прикидывая, не пора ли сделать привал. Он устремил взгляд на белые дали и цепочку холмов на горизонте и долго стоял не двигаясь. Бен видел, что он сосредоточенно думает о чем-то — сам, ни с кем не советуясь. Мамаши, немного потоптавшись вокруг, выбрали удобное местечко, где можно было устроить детей, — прямо на земле, с подветренной стороны обледеневшего сугроба. Только бабка беспокойно переминалась с ноги на ногу и все никак не могла угомониться. Видно, ей было холодно — ночь выдалась морозная. Бен тоже не знал, что делать. Ноги у него гудели, и он чувствовал, что устал не меньше, чем старая бабка. Он смотрел, как дети один за другим укладываются спать на утоптанном снежном пятачке. Если они могут так спать, подумал он про себя, то и я, наверно, смогу. Правда, они привыкли спать на земле, а я еще нет.

Одна из мамаш — как раз та, что ему нравилась, — решила улечься рядом с сыном. Широкая, уютная, она напоминала Бену женщину, встретившую их прошлым вечером на пороге крытого соломой дома; та женщина была такая добрая. Но эта мамаша была, конечно, красивее, даже гораздо красивее его собственной матери. Он секунду помедлил, потом быстро юркнул к ней под бок и, свернувшись калачиком, тесно прижался к ее телу. Только бы она не рассердилась, не оттолкнула его от себя.

Она даже не взглянула на него, не произнесла ни звука. Она молча дала ему понять, что разрешает лежать возле нее и согреваться ее теплом. Ему было приятно вдыхать ее густой запах, и понемногу он стал успокаиваться. Он примостился поудобнее, прижался к ней еще теснее и, уткнувшись головой в ее плечо, положил руку ей на волосы. Она чуть качнула головой и вздохнула. Бен закрыл глаза, отдаваясь приятному ощущению тепла и покоя, — теперь у него есть ласковая, все понимающая мать и заботливый отец, который, не смыкая глаз, всматривается в далекие холмы. Такой отец не даст в обиду своих детей, никогда не станет их бить и наказывать. Они все были заодно, эти загадочные верещатники, только это были не братья-разбойники, которых он раньше рисовал в воображении, а члены одной семьи, единого племени, где каждый заботился о каждом. И теперь ничто на свете не смогло бы заставить его покинуть своих прекрасных, благородных покровителей.

3

Над холмами взошло по-весеннему яркое солнце, и Бен открыл глаза. Еще немного — и стало совсем светло. Старая бабка поднялась раньше других и уже ковыляла на негнущихся ногах, как немой укор соням. Словно устыдившись, остальные тоже начали вставать. Дети поднимались неохотно — они не прочь были поспать еще часок-другой. Завтракать было нечем, а Бену очень хотелось есть. Где раздобыть еды? Хлеб, который он взял из дому, съели еще ночью на лугу. Невольно он припомнил, что толстая женщина назвала их воришками. Может, они и правда промышляют воровством? Тогда они дождутся вечера, а там отправятся вниз, в деревню, добывать хлеба: выпросят или украдут где-нибудь. Ну хорошо, подумал Бен, а дети как же? Неужели и дети будут голодать до вечера?

Бен встал и начал притопывать на месте, чтобы немного согреться после сна. Внезапно он остановился, пораженный: сынок-растрепыш сосал мать. Но ведь так кормятся только грудные дети, а этот был не такой уж маленький — не моложе Бена. Может быть, у этих загадочных красавцев сохранились какие-то дикие нравы? Ведь они живут бродячей жизнью, не как все… И мамаша даже не пыталась отойти куда-нибудь в укромное место. Бен вспомнил, что когда у его матери бывала в гостях знакомая с маленьким ребенком, то она уходила кормить его в самую дальнюю комнату и закрывала дверь. А тут мамаша преспокойно устроилась у всех на виду и никого это не удивляло. Внезапно она оттолкнула сына — решила, наверно, что с него уже хватит. Она пошла догонять отца, и опять все потянулись один за другим, и Бен опять зашагал рядом с ней. Ну что ж, если у них так принято…

Чем дольше они шли, тем сильнее ему хотелось, чтобы мамаша и его накормила. Но тут маленький растрепыш, сытый и веселый, подскочил к нему, приглашая его поиграть, и Бен, мгновенно забыв про голод, с хохотом помчался за ним и ухватил его за космы. Они начали кругами гоняться друг за другом. Потом растрепыш, будто угадав тайное желание Бена, кинулся назад, к старухе бабке, и начал ее задирать. Он скакал перед ней взад-вперед, передразнивая ее колченогую походку, и Бен удивился, что никто из старших не одернул его, никто не сказал, что он невоспитанный грубиян.

Солнце стояло уже высоко, и снег под теплыми лучами стал подтаивать; Бен снова почувствовал мучительный голод, но есть было нечего, никто ничего ему не давал. Не в силах больше терпеть, он поборол робость и, подойдя к мамаше, издал хриплый звук, который должен был означать, что он просит покормить его. Но она отошла в сторону, она не хотела его подпускать. Он понял: она бережет пищу для сына.

Так они шли и шли: отец впереди, остальные за ним. Внезапно отец замер и, обернувшись, что-то крикнул мамашам. Все остановились, и мамаши тоже что-то крикнули ему в ответ. Все ждали. Наверно, отец приказал им не двигаться. Послышался звук быстро приближающихся шагов, и на вершине холма появился еще один верещатник, но совсем незнакомый, чужой. Увидев отца, он остановился, и некоторое время они настороженно смотрели друг на друга. Ближняя к Бену мамаша что-то сказала вполголоса соседке, и семейство сбилось в тесный кружок. Теперь все зависело от отца.

Бен, затаив дыхание, наблюдал за происходящим, и ему было страшно: чужак ему не понравился, у него был угрожающий вид. Пришелец сделал несколько шагов вперед и вдруг, безо всякого предупреждения, налетел на отца, и они сшиблись и закружились на месте, меся снег под ногами; и, хотя оба были без оружия, схватка велась не на жизнь, а на смерть. Сдержанный, спокойный отец превратился вдруг в свирепого дикаря. Слепая ярость охватила дерущихся; слышался только топот ног и прерывистое, хриплое дыхание. Мамаши с детьми, испуганно следя за дракой, еще теснее сбились в кучу, и Бен оказался зажатым в самой середине. Их испуг передался ему, и он заплакал, вспомнив искаженное злобой лицо собственного отца. Скорей бы они перестали драться!.. И вдруг все кончилось. Но как ужасно кончилось! Их мудрый вожак, их заботливый, добрый отец побежал. Он бежал не к своему семейству, не к мамашам с детьми, а прочь от них; он убегал все дальше и дальше, держа путь к холмам на горизонте. Он испугался чужака. Чужак победил его. И Бен заметил, что по снегу за ним тянется тоненький кровавый след.

Бен протянул руку и дотронулся до матери. Он хотел сказать ей, что надо пойти за раненым отцом, за своим вожаком, но она недовольно дернулась и стряхнула его руку. Ее глаза были устремлены на победителя. А тот не спеша приближался к ним. Бен отпрянул назад и прижался к своему лохматому приятелю, уверенный, что тому тоже страшно. Старая бабка презрительно отвернулась. Она не желала принимать в этом участия. Тогда одна мамаша — та самая, золотисто-рыжая, возле которой Бен спал этой ночью, — медленно пошла навстречу чужаку, и, когда она прикоснулась к нему, Бен понял: она признала, что отныне он их повелитель. Теперь он будет главой семьи. А что если бы такое случилось у Бена в доме? Что если бы какой-нибудь сосед повздорил бы с отцом, поколотил его и выгнал вон? Как повела бы себя его мать — неужели ей было бы все равно и она согласилась бы остаться с соседом?

Бен смотрел во все глаза и ждал, что будет дальше. Наконец он увидел, как чужак — темный, ширококостный, не такой стройный, как побежденный отец, но зато моложе его — властно вскинул голову, давая знак мамашам следовать за ним, и те покорно, без звука, подчинились; за ними двинулись дети. И только старая бабка обернулась и посмотрела назад — туда, где далеко-далеко на белом снегу еще виднелся силуэт отца, побитого, одинокого, никому не нужного.

Схватка была позади. День продолжался, будто ничего не случилось. Бен снова шагал по снегу бок о бок с остальными и постепенно привыкал к мысли, что у них новый отец, новый вожак. И уже к середине дня стало казаться, что он всегда вел их за собой и никакого другого вожака у них не было. Да и как знать, убеждал себя Бен, может, он не совсем чужой в этой семье, может, какой-нибудь дальний родственник, например дядя или еще кто-нибудь — попробуй разберись в обычаях этих верещатников.

Солнце, прочертив привычную дугу на небосклоне, стало опускаться за холмы. И опять, как накануне, все остановились, и новый отец стал кругами приближаться к одной из мамаш, но не к той, которую выбрал себе в матери Бен, а к другой, к тетке, — видимо, она больше ему приглянулась. Он не собирался стоять на страже, чтобы охранять их сон, как это делал прежний отец. Они с теткой на пару о чем-то секретничали, и, когда кто-то из детей подбежал к ним, новый отец отогнал его. Он был, наверно, не такой покладистый, как прежний.

Бен совсем ослаб от голода: еще немного — и он упал бы в обморок. Он подошел к знакомой мамаше, матери сынка-растрепыша, и на этот раз она не оттолкнула его, а терпеливо ждала, пока он пытался как-то пристроиться к ней, чтобы сосать молоко. Бену удалось немного поесть, но оказалось, что это не так-то просто. Он побаивался, и его движения были неумелыми и неловкими. Выдержав минуту-другую, мать отошла на несколько шагов и, как и прошлой ночью, улеглась прямо в снег рядом со своим сыном, а Бен опять примостился у нее под боком. Остальные еще топтались вокруг, но Бен сразу закрыл глаза, уткнулся уже по привычке головой в ее плечо и зарылся рукой в ее волосы, так что он даже не видел, легли наконец остальные или нет. Да ему это было и неважно — важно было только чувствовать себя в тепле и безопасности и знать, что его пожалеет и приласкает та, кого он любит.

Их разбудили грозные крики. Все вскочили. Ничего не понимая спросонья, Бен тер руками глаза. В небе висела круглая луна. А по снежной равнине, приближаясь к ним, бежала толпа людей, и среди них он узнал своего собственного отца. Люди страшно кричали и размахивали на бегу дубинками.

На этот раз обошлось без сражения. Первым обратился в бегство вожак. Вслед за ним кинулись наутек мамаши, и дети, и даже старая бабка. Они галопом скакали прочь под луной по заледенелому снегу, они предали, бросили его — все, даже та, которую он выбрал в матери, красавица гнедая кобыла, все его братья, благородные и гордые, — все, все… И тогда Бен закричал им вслед так, что от крика все готово было разорваться у него внутри, закричал так, как еще никогда не кричал.

— Нет!.. Нет!.. Нет!.. — закричал он, в первый и последний раз в своей жизни сумев произнести слово, и упал лицом в колючий снег.

Пиявка The Limpet пер. Н. Лебедева и Н. Ермакова

Никто не станет спорить, что я женщина чувствительная.

Но как дорого мне это обходится! Если бы я не принимала так близко к сердцу чужие судьбы, все у меня сложилось бы иначе. А теперь, увы, жизнь моя разбита, и не по моей вине, — просто я не в силах причинить боль людям, которых люблю.

Как жить дальше? По сто раз в день задаю себе этот вопрос. Мне уже под сорок, красоты возраст не прибавляет, а если и здоровье пошатнется — что вполне вероятно, ведь мне столько пришлось пережить, — тогда я вынуждена буду оставить работу и существовать на смехотворное пособие, которое выплачивает мне Кеннет. Веселенькая перспектива, нечего сказать.

Лишь одно выручает меня. Я пока еще умудряюсь сохранять чувство юмора. Во всяком случае, мои немногочисленные друзья не могут мне в нем отказать. Еще они говорят, что у меня сильный характер. Видели бы они меня в иные минуты. Например, когда я под вечер возвращаюсь домой (обычно это бывает не раньше семи — мой шеф, между прочим, не страдает излишней чуткостью). Дома я должна приготовить себе хоть какой-нибудь ужин. Потом — вытереть пыль в комнатах и привести все в порядок: прислуга приходит убирать два раза в неделю, и после нее вечно что-нибудь остается не на месте. К концу дня я чувствую себя такой разбитой, что мечтаю рухнуть в постель и покончить с этим раз и навсегда.

Но тут раздается телефонный звонок, и я собираю все свои силы, чтобы отвечать бодрым голосом. Иногда краем глаза ловлю свое отражение в зеркале: шестьдесят пять, никак не меньше, — унылые морщины, бесцветные волосы. Обычно это звонит какая-нибудь знакомая, чтобы отказаться от назначенного на воскресенье ленча, так как ей подвернулся вариант поинтереснее, или это свекровь со своими вечными жалобами на бронхит или на очередное письмо от Кеннета — можно подумать, это все еще имеет для меня значение. Просто никто не способен понять меня, как я понимаю других.

Мой папа говорил, я из тех, на кого все шишки валятся, и, сколько себя помню, так было всегда — раньше они с мамой поцапаются, как кошка с собакой, а мне приходится их мирить. Не то чтобы у меня была ума палата — чего нет, того нет. Но во всех житейских вопросах мне не изменяет здравый смысл — меня и с работы ни разу не увольняли, я сама всегда ухожу. А вот если надо просить что-нибудь для себя или защищать свои права, как мне следовало поступить в истории с Кеннетом, — тут я совершенно теряюсь. Сразу замолкаю и сдаюсь. Меня столько обманывали в жизни, столько раз выезжали за мой счет и причиняли мне боль, что просто непонятно, как могла выдержать все это одинокая женщина. Назовите это злым роком, невезением, назовите как угодно, но это правда.

А все из-за того, что я никогда не думаю о себе, хоть и неловко самой об этом говорить. За примерами далеко ходить не надо. Три года я имела возможность в любой момент выйти замуж за Эдварда, но, щадя его, ни разу не прибегала к решительным мерам. У тебя жена, карьера, говорила я ему, и твой долг думать прежде всего об этом. Глупо, конечно, с моей стороны. Разве другая женщина повела бы себя так? Но у меня есть принципы, и я знаю, что хорошо, а что дурно. Это у меня от папы.

Когда от меня ушел Кеннет — а ведь я шесть лет с ним промучилась, — я не бегала плакаться его друзьям. Я только сказала, что мы не сошлись характерами, он непоседа, а я создана для тихой семейной жизни. К тому же его пристрастие к виски не способствовало созданию настоящей семьи. И он слишком много требовал от женщины с хрупким здоровьем: я должна была ухаживать за ним, пока он беспробудно пил, готовить для него, убирать в доме, а я сама валилась с ног от усталости. Нет, сказала я его друзьям, все-таки я правильно сделала, что согласилась на развод. Потом, конечно, у меня сдали нервы. Вынести такое было выше человеческих сил. Но винить Кеннета?.. Нет. Гораздо достойнее молчать, когда тебя терзают.

Впервые я поняла, что людям трудно без меня обойтись, когда папа с мамой стали по очереди обращаться ко мне за советом. Мне тогда было всего четырнадцать лет. Мы жили в Истборне.[84] Папа служил в юридической конторе, компаньоном в деле он не был, но занимал довольно приличную должность, повыше старшего клерка. Мама вела хозяйство. У нас был неплохой дом с собственным садом, мы занимали весь дом целиком, а не половину, как некоторые, и держали прислугу.

Я была единственным ребенком в семье и привыкла слышать разговоры взрослых. Хорошо помню, как однажды я пришла после уроков домой, на мне был школьный костюмчик с белой шерстяной блузкой, за спиной болталась эта жуткая школьная шляпа. Я стояла в прихожей и стягивала уличные туфли у входа в столовую — зимой мы всегда собирались в столовой, потому что гостиная выходила окнами на север, — и тут я услышала, как папа говорит: «Ну что мы скажем Дилли?» Дилис — такое красивое имя, но они всегда звали меня Дилли.

Что-то произошло, я это сразу поняла по голосу папы и по тому, как он особенно нажал на слово «что», будто искал выход из крайне затруднительного положения. Конечно, другая девочка пропустила бы все это мимо ушей или тут же вошла бы в комнату и спросила: «Вы это о чем?» Но я была слишком чувствительной. Я стояла у дверей и старалась уловить, что отвечала мама, однако до меня донеслось только что-то вроде: «Она скоро успокоится». Затем послышался звук отодвигаемого стула, я поняла, что мама встает, и пулей взлетела по лестнице к себе. Затевались какие-то перемены, они могли изменить всю нашу жизнь, и по тону, которым мама произнесла: «Она скоро успокоится», я догадалась — родители не знают, как я к этому отнесусь.

Надо сказать, я никогда не отличалась крепким здоровьем и в детстве часто сильно простужалась. Ко времени, о котором идет речь, я еще не оправилась после очередной болезни и, услышав в тот вечер разговор родителей, вдруг снова почувствовала себя хуже. Я долго сморкалась у себя в маленькой холодной комнатке, и, когда наконец спустилась вниз, глаза и нос у меня покраснели и опухли, и вид стал, должно быть, весьма плачевный.

— Боже мой, Дилли! — всполошилась мама. — Что с тобой? Ты опять простудилась?

Папа тоже смотрел на меня с беспокойством.

— Ничего страшного, — ответила я. — Просто мне целый день чуть-чуть нездоровилось, и еще я слишком много занималась, ведь скоро экзамены.

И вдруг — никак не могла сдержаться — я расплакалась. Папа с мамой молчали, но было видно, что им не по себе, они с тревогой переглянулись.

— Тебе лучше лечь, дорогая, — сказала мама. — Поднимайся в свою комнату, а я принесу тебе ужин, хорошо?

Тогда — вот она, моя обостренная чувствительность, — я бросилась к ней, обняла ее и произнесла:

— Если с тобой или с папой что-нибудь случится, я умру!

Только и всего. Потом я улыбнулась, вытерла слезы и сказала:

— На этот раз я сама для вас все сделаю. Я сама накрою на стол.

Я и слышать не хотела о том, чтобы мама мне помогала, и решила показать, какой могу быть полезной.

Поздно вечером в мою комнату пришел папа, сел ко мне на кровать и рассказал, что ему предложили работу в Австралии и что, если он согласится, меня придется оставить на год одну, пока они с мамой не обоснуются на новом месте и не подыщут дом для нас троих. Я не стала спорить, не заплакала. Просто кивнула со словами:

— Делайте то, что считаете нужным. Обо мне не думайте.

— Все это так, — отвечал папа, — но не можем же мы уехать и оставить тебя, если не убедимся, что ты всем довольна и что тебе будет хорошо с тетей Мэдж.

Тетя Мэдж, папина сестра, жила в Лондоне.

— Конечно, мне будет хорошо, — сказала я. — Я скоро привыкну к одиночеству. Поначалу, наверное, поскучаю немного, ведь тете Мэдж никогда не было до меня дела, и я знаю, что у нее миллион друзей и она редко сидит дома по вечерам, а значит, придется мне оставаться одной в ее старом доме, где дует из каждой щели. Зато на каникулах я каждый день смогу писать вам с мамой и тогда не буду чувствовать себя такой заброшенной. К тому же я начну так усердно заниматься в школе, что тосковать будет некогда.

Помню, вид у папы был довольно удрученный — бедненький, он тоже был чувствительный, как и я.

— Чем тебя так обидела тетя? — спросил он.

— Ничем, — отвечала я. — Но она всегда так держится, как будто недолюбливает меня. Только ты, пожалуйста, не беспокойся. Я ведь смогу взять с собой дорогие для меня мелочи, когда перееду к тете? Они будут напоминать мне все, что я так люблю.

Папа встал и прошелся по комнате. Потом сказал:

— Знаешь, ничего еще не решено окончательно. Я обещал фирме подумать.

Я не хотела, чтобы он видел, как мне тяжело, поэтому спрятала лицо под одеяло и произнесла:

— Если ты в самом деле уверен, что вам с мамой будет лучше в Австралии, то, конечно, поезжайте.

Из-под одеяла мне было видно его лицо. Как сейчас помню этот растерянный горестный взгляд, по которому я поняла, что, если папа и правда поедет в Австралию, это будет большая ошибка.

На следующее утро я почувствовала себя хуже, и мама уговаривала меня остаться в постели, но я решила, несмотря ни на что, как обычно пойти в школу.

— Нельзя же поднимать такой переполох из-за какого-то насморка, — объяснила я ей. — Теперь мне нужно закаляться и забыть, как вы с папой меня избаловали. Что скажет тетя Мэдж, если при каждой простуде я вздумаю валяться в постели? А из-за этих лондонских туманов я, наверное, всю зиму от насморка не отделаюсь, так что лучше уж заранее привыкнуть.

И я весело рассмеялась, чтобы успокоить маму, и в шутку напомнила ей, как чудесно им будет греться на солнышке в теплой Австралии, не то что мне сидеть одной в своей комнате у тети Мэдж.

— Ты же знаешь, мы взяли бы тебя с собой, если бы могли, — сказала мама. — Но ведь билет стоит так дорого, и, кроме того, еще неизвестно, что нас там ждет.

— Понимаю, — отвечала я, — именно неизвестность и беспокоит папу, правда? Ведь надо начать все заново, порвать связи с прежним миром.

— Он что, говорил тебе об этом? — спросила мама.

— Нет, но я почувствовала, что для него отъезд — настоящая травма, хоть он и не хочет признаться.

Папа уже ушел в контору, и мы с мамой были одни. Прислуга наводила порядок наверху, я собирала ранец.

— А мне казалось, он очень увлекся этой идеей, — сказала мама. — Он был в таком восторге, когда мы первый раз ее обсуждали.

— Конечно, тебе виднее, — отозвалась я, — но ты же знаешь, папа всегда так — сначала чем-нибудь увлечется, а потом остынет, да уже поздно. Помнишь, как он купил механическую косилку и ты осталась без зимнего пальто? Было бы ужасно, если бы вы уехали туда, а потом в конце концов оказалось, что ему там не нравится.

— Да, — согласилась мама, — да, ты права… Признаться, я и сама поначалу сомневалась, но он меня переубедил.

Пора было в школу, я опаздывала на автобус, поэтому не стала продолжать разговор, но крепко обняла маму, чтобы показать, как я ее понимаю, и добавила:

— Мне ужасно хочется, чтобы тебе было хорошо. Надеюсь, ты будешь с удовольствием бегать в поисках дома и сама вести все хозяйство. Хотя на первых порах тебе, конечно, будет не хватать Флоренс (так звали нашу служанку, она была у нас уже давно). Я слышала, в Австралии трудно найти прислугу. У нас одна учительница — австралийка, она говорит, что там большие возможности для молодежи, не то что для людей среднего возраста. Но ведь в этом тоже есть своя прелесть — правда? — быть первопроходцем и бороться с трудностями.

Я еще раз высморкалась — эта ужасная простуда все не проходила — и вышла, а мама осталась сидеть за столом, однако мне было ясно, что ее уже совсем не тянет в Австралию.

Кончилось дело тем, что они так никуда и не поехали. До сих пор не понимаю почему. Должно быть, чувствовали, что не смогут без меня обойтись, и не решились расстаться со мной даже на год.

Как ни странно, после этого, то есть после того, как они передумали ехать в Австралию, папа с мамой стали все больше отдаляться друг от друга, а у папы пропал вкус к жизни и к работе. Он постоянно ворчал на маму, та — на него, а мне доставалась роль миротворца.

Папа теперь часто задерживался по вечерам, как он говорил, в клубе, и мама, помню, со вздохом жаловалась мне:

— Опять отца нет дома. Не понимаю, где он пропадает.

Я поднимала голову от тетрадей и говорила — просто так, в шутку:

— А не надо было выходить за мужчину моложе тебя. Он любит бывать среди молодых, в этом все дело, ему веселее с девицами из конторы, а они, между прочим, чуть ли не мне ровесницы.

Надо признаться, мама совсем за собой не следила. Она была такая домоседка, вечно суетилась на кухне, что-нибудь пекла, и это, кстати, выходило у нее гораздо лучше, чем у Флоренс. Могу похвастаться, умение вкусно готовить я унаследовала от мамы: кулинария — мой конек. Когда папа наконец-то возвращался, я прокрадывалась в переднюю ему навстречу и, делая страшное лицо, прижимала палец к губам.

— Ну и попадет же тебе, — шептала я. — Мама просто вне себя. Как войдешь, сядь и читай газету, только не говори ничего.

Бедный папочка, у него в этот момент был такой виноватый вид, и нам предстояло приятно провести вечер: мама с плотно сжатыми губами сидит за одним концом стола, папа как в воду опущенный — за другим, а между ними я — стараюсь, как могу, их развлечь.

Когда я закончила школу, встал вопрос о моем будущем. Я уже говорила, что большим умом не отличалась, но я была сообразительна и быстро схватывала несложные вещи, поэтому поступила на курсы машинописи и стенографии, за что потом благодарила судьбу. Правда, тогда я не думала, что мне это пригодится. Мне было восемнадцать лет, и, как все девушки моего возраста, я бредила сценой. Еще ученицей я сыграла одну из главных ролей в «Школе злословия»[85] — роль леди Тизл — и с тех пор думала только о театре. Между прочим, наша директриса была знакома с одним репортером, и он упомянул обо мне в местной газете. Но когда я дома заикнулась о карьере актрисы, родители встали на дыбы.

— Ты же не представляешь, с какого конца за это взяться, — сказал мне папа. — Я уж не говорю о плате за обучение.

— И, кроме того, — подхватила мама, — тебе пришлось бы жить в Лондоне — совсем одной. А это никуда не годится!

Курсы я посещала, чтобы иметь профессию секретарши про запас, но продолжала мечтать о сцене. Мне было ясно, что в Истборне нам больше нечего ждать от будущего. Папа по-прежнему тянул лямку в конторе, мама возилась по хозяйству. Это так сужало их кругозор, что, судя по всему, они ничего не получали от жизни. А вот если бы им переехать в Лондон, сколько бы интересного перед ними открылось! Папа зимой ходил бы на футбол, летом — на крикет, а мама посещала бы концерты и картинные галереи. Да и тете Мэдж с возрастом наверняка стало одиноко в ее пустом доме в Виктории.[86] Наша семья могла бы с ней объединиться, конечно взяв на себя часть расходов, и тете было бы легче.

— Послушай, — сказала я маме как-то вечером, — папе ведь скоро на пенсию, и я беспокоюсь, как ты будешь одна справляться с таким большим домом. Флоренс придется рассчитать, я стану целыми днями пропадать на работе, сбивая пальцы за машинкой, а вы будете сидеть в четырех стенах, вам только и останется, что с Принцем гулять.

Принцем звали нашего пса, он старел, как и папа.

— Даже не знаю, — отвечала мама. — Папе пока рано на пенсию. Время терпит, можно обо всем подумать через год или два.

— Как бы кто-нибудь другой не подумал за него, — сказала я. — Я бы не очень-то доверяла этой Бетти из конторы (не помню ее фамилию). Уж больно она шустрая.

Папа плохо выглядел в последнее время, и меня тревожило, что он совсем не следит за своим здоровьем. На следующий день я упрекнула его в этом.

— Как ты себя чувствуешь, папа? — спросила я.

— Хорошо, — отвечал он, — а что?

— По-моему, ты похудел за зиму, — сказала я. — Да и цвет лица у тебя неважный.

Помню, он подошел к зеркалу и посмотрел на себя.

— Пожалуй, — согласился он, — действительно похудел. А я и не замечал.

— Ты мне давно уже не нравишься, — продолжала я. — Обязательно сходи к врачу. У тебя ведь иногда колет под левым ребром, правда?

— Я думал, это от несварения, — сказал он.

— Не исключено, — отвечала я с сомнением, — но, когда человек уже не молод, можно ожидать чего угодно.

Короче говоря, папа прошел обследование, и, хотя ничего серьезного не обнаружилось, ему сказали, что есть подозрение на язву и что давление повышено. А не обратился бы он к врачам, ему бы это и в голову не пришло. Папа очень расстроился, мама — тоже, и я объяснила папе, что если он будет продолжать работать, то ничего хорошего ни для него, ни для мамы из этого не выйдет. В один прекрасный день он по-настоящему заболеет, у него случится в конторе сердечный приступ, и одному богу известно, чем все это кончится. Да и рак на ранней стадии распознать трудно, сказала я, а кто знает, вдруг у папы еще и это.

Тем временем я съездила в Лондон навестить тетю Мэдж, она по-прежнему жила одна в своем доме у Вестминстерского собора.[87]

— А вы не боитесь грабителей, тетя? — спросила я.

Она ответила, что никогда об этом не думала. Я сделала удивленное лицо.

— Давно пора подумать, — сказала я. — У меня волосы на голове шевелятся, когда я читаю в газетах о грабежах. Преступники всегда выбирают большие старые дома, где живут одинокие пожилые женщины. Надеюсь, вы держите дверь на цепочке и, как стемнеет, никому не открываете?

Тут она припомнила, что в доме на соседней улице и правда кого-то обокрали.

— Ну вот, видите? — подхватила я. — Эти негодяи уже орудуют в вашем районе. А если бы у вас поселились жильцы, и в доме появился мужчина, вам нечего было бы бояться. Кроме того, вдруг вы упадете и сломаете ногу, а рядом никого? Неизвестно, сколько времени пройдет, пока вас обнаружат.

Месяца три потратила я на то, чтобы убедить моих дорогих родных — папу, маму и тетю Мэдж, — насколько им было бы лучше, если бы они жили все вместе на общие средства в тетином доме в Лондоне. Для папы это был идеальный вариант — если он заболеет, первоклассные клиники под рукой. Так и произошло: он заболел, но прежде я успела поступить дублершей в один из театров Вест-энда.

Да, признаюсь, я бредила сценой. Помните довоенного кумира публики Вернона Майлса? У нашего поколения он вызывал такой же безудержный восторг, как звезды поп-эстрады у нынешних подростков, и я, как и все, сходила по нему с ума. Наша семья обживалась на новом месте у тети Мэдж — мне отвели две верхние комнаты, — и я каждый вечер ходила к театру и подолгу простаивала у служебного входа. В конце концов Вернон Майлс заметил меня. У меня тогда были пышные белокурые волосы, еще не крашенные, и вообще я была очень хорошенькая, хоть самой об этом говорить не принято. В любую погоду каждый вечер я стояла у театра, и постепенно Вернона это стало забавлять. Началось с того, что он расписался в моем блокноте для автографов, потом стал здороваться и махать мне и, наконец, пригласил меня в свою гримерную выпить вместе с другими актерами.

— Познакомьтесь, мой Верный Паж, — представил он меня (у него было незаурядное чувство юмора), все засмеялись и пожали мне руку, и тут я сказала ему, что мне нужна работа.

— Вы что же, хотите играть? — спросил он.

— Мне все равно, что делать, — отвечала я, — лишь бы работать в театре. Если надо, могу поднимать и опускать занавес.

Думаю, именно эта напористость все и решила — было ясно, что от меня просто так не отделаешься, и Вернон Майлс в самом деле устроил меня помощницей ассистента режиссера. Фактически, почетный вариант девочки на побегушках, но это уже было кое-что. Я летела домой как на крыльях, еще бы — такая новость: я буду работать в театре с самим Верноном Майлсом!

В театре я не только помогала ассистенту режиссера, но и дублировала дублерш. Какое счастливое беззаботное было время! Главное, каждый день я видела Вернона Майлса. Я всегда уходила из театра одной из последних, причем старалась выйти одновременно с ним.

Он перестал называть меня своим Верным Пажом и вместо этого окрестил Фиделией,[88] что было еще более лестно, и я позаботилась о том, чтобы избавить его от домогательств поклонниц, толпившихся у служебного входа. Такую же помощь я оказывала и другим актерам, и представьте, из-за этого нажила немало врагов. В театре бывает столько всяких закулисных дрязг, о которых сами звезды даже не подозревают!

— Не хотела бы я быть на вашем месте, — сказала я как-то Вернону Майлсу.

— Почему? — удивился он.

— Вы даже не представляете, — отвечала я, — что про вас говорят за вашей спиной! Люди льстят вам в глаза, но стоит вам отвернуться, как они поют совсем другое.

Должна же я была предостеречь его. Больно видеть, как обманывают такого доброго благородного человека.

К тому же он был немножко влюблен в меня, самую чуточку. На рождественской вечеринке он даже поцеловал меня под веточкой омелы,[89] а на следующий день был так смущен, что выскользнул из театра, не пожелав мне доброй ночи.

Целую неделю каждый вечер я ждала его в коридоре, но он все время выходил не один. Наконец в субботу, улучив момент, когда у него никого не было, я постучала. Увидев меня, он растерялся.

— Здравствуй, Фиделька, — произнес он — теперь он звал меня Фиделькой. — А я думал, ты уже ушла.

— Нет, — сказала я. — Может быть, вам что-нибудь нужно?

— Как это мило с твоей стороны, — откликнулся он. — Нет, спасибо, ничего не надо.

Я стояла и ждала. Если бы ему захотелось еще раз поцеловать меня, я бы не возражала. Кроме того, он мог бы подвезти меня до дому, это было по пути. Он жил в Челси.[90] Немного помедлив, я предложила ему это, но он как-то принужденно улыбнулся и ответил, что очень жаль, но он приглашен на ужин в «Савой»,[91] а это в другую сторону.

И тут он сильно закашлялся, схватился за сердце и сказал, что, кажется, у него начинается приступ — вы ведь помните, он страдал астмой, — и не позову ли я его гримера, он знает, что делать в таких случаях. Я не на шутку перепугалась и позвала гримера, тот сразу пришел, вывел меня в коридор и сказал, что мистеру Майлсу необходимо отдохнуть минут двадцать перед тем, как ехать на ужин в «Савой». Думаю, этот тип завидовал моей дружбе с Верноном Майлсом, потому что отныне был все время настороже и, когда я пыталась прохаживаться невдалеке от двери гримерной, вел себя просто оскорбительно. Все это было так мелочно и глупо! Атмосфера в театре совсем изменилась, по углам то и дело шептались, со мной не разговаривали и отворачивались, стоило мне появиться.

Так моей театральной карьере пришел конец, тут сыграла свою роль папина смерть (ему сделали операцию из-за болей в желудке, и, хотя ничего не нашли, он умер под наркозом), мама, конечно, очень переживала — она любила папу, несмотря на все их раздоры. Так вот, мне пришлось некоторое время сидеть дома, чтобы мама и тетя Мэдж не ссорились.

Я считаю, власти обязаны как-то заботиться о пожилых людях. Ну разве не ужасно, все время повторяла я, что ничего не предусмотрено для поддержки стариков со слабым здоровьем? В любой момент, говорила я, мама или тетя Мэдж могут почувствовать себя плохо, как папа, и тогда человека упекут в больницу и продержат там не одну неделю, а потом окажется, что никакой болезни вовсе не было. Должны же существовать специальные пансионы с хорошим питанием, штатом медсестер, с горячей и холодной водой в каждом номере, чтобы там старики могли жить на покое без всяких забот. Конечно, я могу пожертвовать театральной карьерой и посвятить свою жизнь маме и тете, но где взять денег, чтобы обеспечить маму, когда тети Мэдж не станет?

Шел 1939 год, уже тогда нервы у них обеих никуда не годились, так что можете представить себе их состояние, когда началась война и поднялась паника из-за бомбежек.

— Наш район станут бомбить в первую очередь, — сказала я. — Здесь же вокзал.

Не теряя ни минуты, я собрала их вещи и отправила обеих в Девоншир.[92] И тут случилось самое страшное: пансион в Эксетере,[93] куда я их поместила, был разрушен прямым попаданием. Они погибли на месте, а наш дом в Лондоне совсем не пострадал. Такова жизнь, не правда ли? А точнее, смерть.

Я была так потрясена этой трагедией, что у меня началось нервное расстройство, и потому, когда на военную службу стали призывать девушек и молодых женщин, меня это не коснулось. В медсестры я тоже не годилась. Чтобы восстановить силы, я устроилась секретаршей к одному милому слепому старичку миллионеру. Он жил в огромном доме в Шропшире.[94] Вы не поверите, он не завещал мне ни пенни, хотя перед смертью ужасно ко мне привязался.

А потом приехал его сын, жене которого я не понравилась, вернее, это она мне не понравилась, и, поскольку война в Европе закончилась, я решила вернуться в Лондон и стала работать секретаршей у одного журналиста с Флит-стрит.[95]

Эта работа свела меня со многими репортерами и газетчиками. Если вы вращаетесь в таких кругах, вы поневоле слышите множество сплетен и всяческих россказней, пусть даже сами вы совсем не болтливы — а я, например, никогда лишнего не говорю. Как бы ни были вы щепетильны, вам не удастся в одиночку остановить всякие кривотолки, да и не мое это было дело, у меня и времени не было докапываться до истоков каждой сплетни и выяснять, так ли все обстояло в действительности. Лучшее, что я могла предпринять, — это назвать слухи слухами и заявить, что распространять их не следует ни в коем случае.

Работая у журналиста, я познакомилась с Кеннетом. Часть его имени входит в название фирмы «Розкен». Все знают, «Розкен» — модельер или haut couturier.[96] Насколько мне известно, эта фирма занимает третье место в десятке лучших. До сих пор многие думают, будто ее возглавляет один человек, этакий затворник, скрывающийся в башне из слоновой кости, на самом же деле «Розкен» — это Роза и Кеннет Ступор, которые являются или, вернее, являлись совладельцами фирмы. Так они объединили свои имена — удачно получилось, согласитесь.

Роза и Кеннет — брат и сестра, я вышла замуж за Кеннета. Надо признать, творческой стороной дела занималась Роза. Она придумывала эскизы и полностью создавала модели, а Кеннет ведал финансами. Мой шеф-журналист имел небольшую долю в «Розкен» — всего несколько акций, ему было выгодно упоминать фирму в светской хронике, что он и делал с немалой пользой для себя. Всем надоела однообразная одежда военных лет, и Роза проявляла находчивость, придавая своим моделям женственность, она подчеркивала линию бедер, груди, то есть предлагала облегающий силуэт. «Розкен» быстро пошла в гору, но, безусловно, толчок этому дала пресса.

Я познакомилась с Кеннетом на демонстрации моделей «Розкен» — у меня, конечно, был билет от редакции. Знакомый журналист указал мне на Кеннета:

— Это кен от «Розкен», — сказал он. — Вот уж кто действительно стоит в хвосте. Всему голова Роза. Кеннет только складывает цифры и выдает сестричке чеки.

Кеннет был ужасно симпатичный. Знаете, тип Джека Бьюкенена или Рекса Харрисона.[97] Высокий, светловолосый — море обаяния. Первым делом я спросила, женат ли он, и мой знакомый ответил, что он еще не попался на эту удочку. Он представил меня Кеннету и Розе — они были ни капельки не похожи друг на друга, хоть и брат с сестрой, — и я рассказала Розе, что мой шеф собирается написать о них в газете. Она, конечно, обрадовалась, и я получила приглашение к ним на ужин. Дальше — больше. Название фирмы мелькало в газетах, ее популярность росла день ото дня.

— Улыбнитесь прессе — и пресса улыбнется вам, — сказала я Кеннету, — а если она на вашей стороне, успех вам обеспечен.

Наш разговор происходил на небольшом ужине, который я устроила специально для Розы и Кеннета, пообещав, что будет приглашен также Вернон Майлс и они с ним познакомятся. Я рассказала, как мы с ним дружны, и они надеялись договориться об оформлении его следующей пьесы. К сожалению, Вернон Майлс так и не смог прийти — из-за очередного приступа астмы, как сообщил его секретарь.

— Какая вы предприимчивая девушка, — обратился ко мне Кеннет. — Таких я еще не встречал, — и осушил пятый бокал мартини. Он уже тогда слишком много пил.

— Вот что я вам скажу, — отвечала я. — Не давайте сестре оттирать вас в сторону. «Розкен» надо произносить по-другому. Ударение должно падать на кен.

При этих моих словах с него чуть весь хмель не слетел. Он опустил бокал и уставился на меня.

— Почему вы так думаете? — спросил он.

Я пожала плечами:

— Не могу спокойно смотреть, как мужчина позволяет женщине верховодить. Особенно если мужчина с головой. Значит, он лентяй, и больше ничего. В один прекрасный день кен вообще отпадет от «Розкен», и виноваты будете только вы сами.

Представьте себе, после этого он пригласил меня обедать, и я услышала подробный рассказ о его детстве и о том, как Роза и мать всегда мучили его. Конечно, они были привязаны к нему, но я сразу сказала, что в том-то вся и беда. На него смотрели как на собственность.

— Послушайте, вы должны проявить характер и стать наконец хозяином положения, — посоветовала я ему.

Этот обед имел неожиданные последствия. Между Кеннетом и Розой вскоре произошел крупный разговор. Такое случилось у них впервые, как потом признался мне Кеннет, но зато в результате атмосфера явно разрядилась, потому что с тех пор их деловые отношения стали несколько иными, и Роза поняла, что ей следует считаться не только с собой. Манекенщицы начали поговаривать, что обстановка в фирме изменилась к худшему, на самом же деле просто дисциплина стала строже и им теперь приходилось больше работать.

Кеннет сделал мне предложение, когда мы застряли в автомобильной пробке. Он отвозил меня домой после вечеринки — я по-прежнему жила в Виктории в доме, доставшемся мне по завещанию тети. Затор образовался на перекрестке — светофор, как видно, заело.

— Красный свет означает опасность, — сказал Кеннет. — Это про вас.

— Вы мне льстите, — отвечала я. — Разве я похожа на femme fatale?[98]

— Как насчет fatale, не знаю, — сказал он, — но то, что мы застряли, о чем-то говорит.

Тут, конечно, он не мог не поцеловать меня, ничего другого ему не оставалось. Потом светофор переключился, — наверное, на главном пульте устранили неисправность. Я первая это заметила.

— А что значит зеленый, вы знаете? — спросила я.

— Да, — ответил он. — Путь свободен. Вперед!

— Ну что ж, я тоже свободна, — сказала я. — У вас нет никаких препятствий.

Признаться, я не уверена, что мои слова не застали его немножко врасплох. Вы же знаете, как нерешительны в таких вопросах многие мужчины; ему наверняка понадобился бы еще денек-другой, чтобы созреть. Как бы то ни было, вскоре после этого пошли разговоры о нашей помолвке, а когда такие вещи попадают в печать, опровергать их не имеет смысла. Я объяснила Кеннету, что в таком случае мужчину можно заподозрить в непорядочности, а это грозит подорвать престиж фирмы. И вообще, мало ли что могут подумать про неженатого модельера. Короче говоря, мы обвенчались, и у меня был великолепный свадебный наряд — подарок фирмы. Все вышло очень романтично, жаль только, что отныне мне пришлось называться миссис Ступор.

Мы с Кеннетом обожали друг друга, хотя у меня почему-то с самого начала появилось предчувствие, что семейная жизнь у нас не сложится. Во-первых, у него был слишком непоседливый характер, его все время тянуло переезжать с места на место. После свадьбы мы вылетели в Париж с намерением провести там неделю-другую, но не прошло и дня, как он сказал: «Дилли, я больше не могу. Давай поедем в Рим». И мы отправились в Рим. Через два дня он уже собрался в Неаполь. Потом ему взбрело в голову телеграммой вызвать к нам Розу и мать. В медовый-то месяц! Естественно, меня это оскорбило, и я сказала, что, если в газетах напишут, что в свой медовый месяц он не может обойтись без мамочки и сестрички, «Розкен» станет посмешищем всего Лондона. Думаю, это его убедило, так как больше он к этой мысли не возвращался. И все же в Италии мы пробыли недолго — Кеннет не переносил жирную пищу.

Семейная жизнь… Что я могу сказать, испытав ее на себе? За шесть лет я не помню ни одного вечера, чтобы Кеннет не пил. Доходило до того, что он не мог ни стоять, ни говорить. Трижды он лечился, но все безрезультатно. Пока он был в клинике — а каждый раз он выбирал новую, — дело как будто шло на поправку, но стоило ему вернуться ко мне — он снова тянулся к бутылке. Как я страдала!

На делах фирмы «Розкен» это не отразилось, потому что, как только у Кеннета начались запои, Роза отстранила его от дел и наняла на его место управляющего. Она назначила брату содержание — тут ей некуда было деваться, — но доверять ему деньги фирмы стало рискованно.

Выйдя замуж, я, естественно, ушла с работы, но Кеннет постоянно лечился в клиниках, и мне не хватало денег на все расходы, поэтому я возобновила связи со старыми знакомыми с Флит-стрит. Не официально, а так — подбрасывала им время от времени разную информацию. Это для меня было несложно, я же теперь состояла в родстве с Розой. Вы не представляете себе, сколько новостей просачивается в мир моды. Заказчикам ведь многое известно, да и манекенщицам тоже. Если бы только посетители догадывались, что каждое их неосторожное слово потом будет использовано, они бы залепляли рты пластырем, приближаясь к дому моделей. Ну а я была знакома кое с кем из заказчиков Розы и с большинством ее манекенщиц. Да и сама Роза не очень-то стеснялась, когда обсуждала своих клиентов в кругу семьи, и до меня так или иначе доходило немало историй, которые потом попадали в газеты под скандальными заголовками. Сплетни я ненавижу, но если люди о чем-то шепчутся, значит, для этого есть основания. Дыма без огня не бывает.

— Ты же просто святая, — говорили мне друзья. — Столько делаешь для этого алкоголика Кеннета — весь дом на тебе. Почему ты с ним не разведешься?

— Он мой муж, — отвечала я, — и я его люблю.

Возможно, мне и удалось бы удержать Кеннета от пьянства, если бы у нас была настоящая семья. Господь знает, как я старалась. Каждый раз, когда Кеннет возвращался из клиники, я делала все, что могла. Но ничего у нас не получалось…

В конце концов, и это была развязка трагедии, он написал мне из клиники, уже четвертой по счету — она находилась в Йоркшире,[99] часто навещать его я не могла, мне было не поспеть туда и обратно за один день, — и сообщил, что полюбил там одну медсестру, она уже ждет от него ребенка, и просил дать ему развод.

Я тут же отправилась с этим известием к Розе и его матери, но они нисколько не удивились. Они сказали, что в конце концов этого следовало ожидать. Кеннет, увы, не отвечает за свои поступки, и для всех будет лучше, если я отпущу его.

— А на что же мне жить? — спросила я их. У меня просто голова шла кругом. — Шесть лет я была рабой Кеннета, и вот как он меня отблагодарил.

— Мы понимаем, Дилли, — сказала Роза, — тебе пришлось нелегко, но ведь жизнь вообще тяжелая штука. Не волнуйся, ты будешь получать положенную сумму от Кеннета, да и я тоже тебя не оставлю.

Конечно, она боялась портить со мной отношения. Я слишком много знала о ее личных делах и о делах фирмы.

— Что ж, — сказала я, вытирая слезы, — попробую вынести этот удар, но слишком тяжело получать от жизни одни пинки и никаких радостей.

Хорошо было говорить этой Розе — у нее было богатство, известность, все с ней носились, а я была всего лишь Дилли Ступор, которая помогла выдвинуться ей и Кеннету. Верно, жизнь — тяжелая штука, но самой-то Розе вполне удалось в ней преуспеть. Шикарные апартаменты в Мейфэре,[100] куча любовников — вот что значило быть первой половиной «Розкен». Второй половине, вернее, тому, что от нее осталось, приходилось ютиться в нескольких комнатенках в Виктории.

Разумеется, после развода я уже не так часто виделась с Розой, правда, она сдержала слово и выплатила мне небольшую сумму, которой как раз хватило, чтобы привести в порядок мой старенький домик. И одежду я всегда заказывала у нее бесплатно. Ведь все знали, что я бывшая жена Кеннета и он возмутительно со мной обращался, так что, если бы я ходила в лохмотьях, фирме это бы чести не делало.

Все-таки у Розы тоже были свои слабости, как и у Кеннета, а это рано или поздно проявляется. И хотя я всегда следила за тем, чтобы не сказать о ней ничего компрометирующего, популярность Розы стала падать, в прессе в это время появились кое-какие колкости по ее адресу, и пошли разговоры, что фирма «Розкен» уже не та, что время ее расцвета прошло.

Я, конечно, вынуждена была подыскивать себе работу. Денег, полученных от Розы, и пособия, которое выплачивал мне Кеннет, не хватало. Я использовала старые связи и вскоре стала работать на партию консерваторов перед всеобщими парламентскими выборами. Если бы не я, кандидат от округа Саут-Финчли вряд ли одержал бы победу. Просто мне были известны кое-какие факты о его сопернике, тот встречался с одной из манекенщиц «Розкен», а избиратели Саут-Финчли больше всего осуждают в кандидате безнравственность. Я сочла своим долгом намекать о манекенщице при каждом удобном случае, и с небольшим преимуществом прошел кандидат нашей партии. Я ведь ужасная патриотка — для меня интересы королевы и страны превыше всяких сантиментов и личных соображений.

Что ни говори, напряженная работа у консерваторов помогла мне как-то пережить потерю Кеннета, и вот тут на одном из собраний я встретила лорда Чичестера.

— Кто этот чопорный человек с моноклем? — спросила я. Мне объяснили, что это Эдвард Фэрли-Гор, у него недавно умер отец и он стал членом палаты лордов.

— Один из способнейших деятелей партии, — продолжал мой собеседник. — Кандидат в премьер-министры в случае смерти всех остальных членов кабинета.

Мне удалось протиснуться к кружку лорда Чичестера, и я была представлена его супруге, седеющей даме, с виду несколькими годами старше его. Оказалось, она большая любительница охоты и практически не слезает с лошади. Поэтому я выразила опасение, что ей трудно поспевать за модой, когда она наезжает в Лондон, и что, должно быть, это ужасно — все время сомневаться, так ли ты одета. Леди Чичестер выслушала меня с недоумением и призналась, что платье на ней двухлетней давности.

— Вам надо одеваться у «Розкен», — посоветовала я ей. — Глава фирмы — моя золовка. Если она возьмется за ваши туалеты, не о чем будет беспокоиться.

— Я, собственно говоря, и не беспокоюсь, — ответила леди Чичестер.

— А что об этом думает ваш муж? — спросила я и удивленно вскинула брови. Больше я ничего не сказала и вскоре отошла от нее, но мои слова наверняка подействовали, так как я заметила, что леди Чичестер несколько раз взглянула на себя в зеркало — не хочу злословить, но это, как видно, случалось с ней нечасто.

Потом я попросила Розу послать ей приглашение на ближайшую демонстрацию моделей. Рыбка клюнула — леди Чичестер пришла. Я, конечно, тоже была там. Сидела с ней рядом и давала советы, что лучше заказать, — у нее самой не было никакого вкуса.

После этого две недели подряд я каждый день ей звонила, и в конце концов она пригласила меня на обед. Лорд Чичестер пришел поздно, и я успела перемолвиться с ним всего несколькими словами, пока мы пили кофе в гостиной, но мне явно удалось произвести на него впечатление.

— Вы читали о себе в последнем «Курьере»? — спросила я.

— Боюсь, что нет, — ответил он. — Я не читаю сплетен.

— Это не сплетни, — возразила я. — Это истина или, если хотите, пророчество. «Есть только один человек, способный превратить партию консерваторов в реальную политическую силу, и его имя — лорд Чичестер».

Как ни странно, даже самые умные мужчины поддаются на лесть. Пусть это лесть ничем не прикрытая, они упиваются ею. Лорд Чичестер улыбнулся и махнул рукой, словно говоря, что все это глупости, но я вынула из сумочки газетную вырезку и протянула ему.

Так начался наш роман. Лорду Чичестеру понадобился год, чтобы признать, что без меня он бы пропал. Сказав мне об этом, он не выдержал и разрыдался — он был явно не в форме, так как еще не оправился после сильнейшего приступа опоясывающего лишая.

— Сейчас вам необходимо хорошее питание, — сказала я ему.

Мы были вдвоем у меня в Виктории. Леди Чичестер упала с лошади во время охоты, сломала ногу и лежала в Уорикшире,[101] поэтому Эдвард — я уже называла его Эдвардом, а он меня — Дилли — жил один в их лондонском доме. Я беспокоилась, что он не сможет регулярно питаться, и объяснила ему, что это самое страшное для его здоровья, особенно после того, как он перенес такое тяжелое заболевание. И вот однажды я дождалась его в такси у палаты лордов и настояла, чтобы он поехал ко мне и как следует поел. Так он впервые провел у меня ночь.

— Не беспокойся, — сказала я ему на другое утро. — Никто ничего не узнает. Все останется между нами. Конечно, если эти газетные шакалы что-нибудь пронюхают, твоей карьере — конец, — добавила я со смехом. Никогда не видала, чтобы человек так перепугался, — чувством юмора он ведь никогда не блистал.

Бедняжка Эдвард… Оглядываясь на годы, проведенные рядом с ним, могу сказать, что я была его единственной настоящей любовью. Я убедила его, что Мэри Чичестер не самая подходящая жена для политического деятеля; с таким же успехом можно быть женатым на лошади.

— Все эти конюшенные разговоры — не для тебя, — говорила я ему. — Так ты никогда не станешь премьер-министром.

— Не уверен, что я вообще хочу быть премьер-министром, — отвечал он. — Иногда я мечтаю только об одном — уехать в Уорикшир и умереть.

— Тогда придется взять меня с собой, — говорила я.

Не знаю почему, но он так и не стал видной фигурой в консервативной партии, а ведь мог бы. Временами он напоминал мне папу в те далекие дни, когда мы еще жили в Истборне. У Эдварда был такой же загнанный вид. А когда я пыталась вызвать его на разговор о закулисных делах в палате лордов — я ведь, конечно, не теряла связей с прессой и время от времени снабжала своих друзей новостями, — он старался переменить тему и начинал рассказывать о лошадях жены.

— Видела бы ты Искорку, — говорил он. — Замечательная кобыла. У Мэри такая легкая рука, она удивительная женщина.

— Вся беда в том, что ты напрочь лишен честолюбия, — отвечала я. Бывали минуты, когда уже невозможно было сдержаться. Я тут готовлю ему разные вкусности, из сил выбиваюсь — ухаживаю за ним, а он только и знает, что жаловаться на несварение желудка и разглагольствовать о жениных лошадях!

Никогда я не отзывалась плохо о его жене. В конце концов, все деньги принадлежали ей, рано или поздно она свернула бы себе шею на охоте и мой любимый Эдвард стал бы свободен. Меня только беспокоило, что он готов был молиться на этот Уорикшир и совсем забросил свою деятельность в палате лордов.

— Пусть фермеры в Уорикшире сделают ограды повыше, — говорила я ему. — Если лошади твоей жены так хороши, как ты расписываешь, они наверняка и через стог сена перемахнут.

А затем я старалась перевести разговор на другую тему, чтобы отвлечь Эдварда от мыслей об Уорикшире и кое-что разузнать о его собратьях-пэрах или, еще лучше, о тех членах кабинета, кто занят большой политикой. Обидно было проводить с ним время без всякого толку. Если бы он обсуждал со мной внешнюю политику, планы правительства на Ближнем Востоке, я могла бы быть ему полезной, раз у него самого голова не варила, а так, кажется, и было на самом деле. Достаточно было мне обронить в некоторых кругах словечко-другое по любому из этих вопросов, и политический резонанс получился бы потрясающий.

— Если бы ты познакомился со мной лет десять назад, — часто говорила я ему, — мы бы с тобой сейчас здесь не сидели.

— Ты совершенно права, — соглашался он. — Я бы уже давно был где-нибудь на острове в Тихом океане.

Ему, видите ли, нравилось притворяться, что его ничего не привлекает, кроме спокойной жизни.

— Нет, — возражала я, — ты бы уже давно был премьер-министром. А я бы устраивала приемы на Даунинг-стрит, 10.[102] Мне просто локти кусать хочется, когда я вижу, как ты упускаешь всякую возможность выдвинуться. Нужно, чтобы кто-то все время тебя подталкивал, а женщина, на которой лежит эта обязанность, проводит время за пустопорожней болтовней в компании конюхов.

Я даже начала сомневаться, можно ли вверять будущее Великобритании такому человеку. Я знала некоторых лейбористов, у кого, как видно, было гораздо больше и твердости духа и денег. От Эдварда я за все время не получила ни пенни — да я бы и не взяла, если бы он предложил, — но мне порядком надоели фотографии лошадей в рамках, которые он каждый раз присылал мне из Уорикшира на Рождество.

Нет, у любовных историй не бывает счастливого конца. По крайней мере, в реальной жизни. Мой роман закончился крахом, именно крахом, я не преувеличиваю.

Все произошло, когда парламент распустили на летние каникулы и я, как обычно, ждала Эдварда в такси на площади, чтобы забрать его. Я забыла сказать, что в последнее время он стал очень рассеянным и нередко отправлялся прямо к себе домой, если я не успевала перехватить его по дороге. К моему ужасу, я увидела, как он вышел из палаты лордов и тут же нырнул в какую-то машину, стоящую у тротуара. Машина рванула с места и скрылась из виду прежде, чем я могла заметить номер или сказать шоферу, чтобы он ехал следом. На заднем сиденье была какая-то женщина — я разглядела ее через стекло.

Ах вот оно что, сказала я себе. Подумать только! Я сразу же отправилась домой и стала звонить его жене в Уорикшир. Должна же я была раскрыть ей глаза на то, что ее муж встречается с другой.

Но знаете, что оказалось? Их слуга объяснил мне по телефону, что леди Чичестер продала дом в Уорикшире, уехала в Лондон и вместе с лордом Чичестером собирается в Кению на полгода или на год. Вполне вероятно, они и совсем поселятся в Африке. Лорд Чичестер устал от политики, и они с леди Чичестер намерены поохотиться на крупную дичь. Насколько слуге известно, они уезжают немедленно, возможно в этот же вечер.

Я позвонила по их лондонскому телефону. Никто не ответил. Позвонила во все известные мне отели. Безрезультатно. Позвонила в аэропорт — опять ничего.

А потом все выяснилось. Лорд и леди Чичестер отбыли в Кению под вымышленными именами. Об этом я прочитала в утренней газете. Причина, как писала газета, состояла в том, что лорд Чичестер перенес рецидив опоясывающего лишая и ему необходима полная смена обстановки. Бедный мой — ему наверняка ввели наркотик. Может быть, даже в наручниках увезли. Такое случается в наше время в свободной стране. А ведь это бросает тень на консерваторов, так что на следующих выборах я собираюсь работать на лейбористов. Они по крайней мере честнее.

И вот я осталась одна, с разбитым сердцем. Я столько сделала для Эдварда Чичестера, как в свое время для Кеннета, и чем же они мне отплатили? Черной неблагодарностью. Вряд ли я когда-нибудь снова получу весточку от Эдварда — его жена этого ни за что не допустит. А если и получу, то наверняка рождественскую открытку с изображением морды буйвола вместо гнедой кобылы.

Никак не могу понять: где я ошиблась в жизни? Почему, какой бы отзывчивой я ни была, как бы искренне ни желала людям добра, все это всегда впустую. Сколько живу, вечно забываю о себе и забочусь только о других. И теперь, когда я сижу вечерами одна, мне мерещатся лица — папа, мама, тетя Мэдж, Кеннет, Эдвард, даже бедняжка Вернон Майлс, но они смотрят на меня не ласково, а как-то затравленно. Как будто стремятся избавиться от меня. Для них невыносимо быть тенями. Они хотят вырваться из моей памяти и из моей жизни. А может быть, это я хочу избавиться от них? Честное слово, не знаю. Какая-то путаница в голове.

Мой доктор говорит, я не берегу нервы, он прописал мне снотворное. Эти таблетки я держу на столике у кровати. Но представьте, мне кажется, доктору самому не мешало бы подлечить нервы. Вчера я позвонила ему, чтобы узнать, когда он сможет принять меня, и в ответ услышала: «К сожалению, доктор Ярдли уехал в отпуск». Но это неправда. Я узнала его, это был он сам, просто он изменил голос.

Ну почему я такая несчастная и невезучая?

За что мне все это?

Не позже полуночи Not After Midnight пер. Л. Девель

По профессии я учитель. Или был им. Я подал директору заявление об уходе до окончания летнего семестра, чтобы предупредить неминуемое увольнение. Причины мне придумывать не пришлось: самочувствие мое и в самом деле было хуже некуда. Болезнь, которую я подхватил во время отпуска на Крите,[103] грозила мне неделями пребывания в больнице, разными инъекциями и так далее. Я не уточнял, что со мной. Однако и он, и мои коллеги, и мальчики знали, что мой недуг универсален и был таким во все времена — с давних пор предлог для острот и веселья, пока не переступишь черту и не станешь угрозой для общества. Тогда нас увольняют. И все, отворачиваясь, проходят мимо, предоставляя нам самим выкарабкиваться из этой ямы или оставаться в ней умирать.

Особенно досадно, что я и понятия не имею, отчего это случилось со мной. Другие могут сослаться на предрасположение, плохую наследственность, семейные неурядицы, пресыщенность жизнью и, бросившись на кушетку психоаналитика, выболтать свой отвратительный секрет и таким образом излечиться. Я же ничего подобного сделать не могу. Врач, которому я попытался объяснить, что со мной произошло, выслушал меня с надменной улыбкой, потом пробормотал что-то о вреде мнительности в сочетании с подавленным состоянием и прописал курс пилюль. Возможно, они бы и помогли, если б я принимал их. Вместо этого я бросил их в канализационную трубу и еще больше пропитывался не дававшей мне покоя отравой. Это ухудшило дело. Особенно губительным оказалось то, что мальчишки, которых я считал своими друзьями, почувствовали мое состояние, они подталкивали друг друга локтями, когда я входил в класс; давясь от смеха, склоняли над партами свои маленькие противные головы, — пока не наступил момент, когда я понял, что больше так не могу, и решился постучать в дверь к директору.

Ну все, кончено, довольно об этом. Передо мной альтернатива: отправиться в больницу или стереть все из памяти. Но прежде я хочу установить, с чего это началось. Тогда, что бы ни произошло со мной, мои записки будут найдены, и прочитавший их сможет сам решить, согласиться ли ему с мнением врача, что некоторый недостаток внутренней уравновешенности сделал меня жертвой суеверного страха, или принять мою точку зрения, что мое падение было вызвано вековой магией, коварным злом, корни которого теряются в глубине истории. Можно даже сказать, что тот, кто первым сотворил эту магию и с бесовской радостью заражал других, сея в своих наследниках по всему миру семена саморазрушения, — обессмертил себя.

Обратимся к началу. Стоял апрель, пасхальные каникулы. В Греции я уже бывал до этого дважды, но ни разу на Крите. Я стремился посетить Крит не ради изучения достопримечательностей Кносса[104] и Феста,[105] а ради удовольствия заняться своим хобби. Я немного увлекаюсь живописью, и в выходные дни или в школьные каникулы это для меня все. Мои работы хвалят знакомые из мира искусств, и я поставил себе цель — набрать картин для небольшой выставки. Даже если ни одна из них и не будет продана, персональная выставка была бы большим достижением.

А теперь коротко, в двух словах о себе. Я холостяк. Возраст — сорок девять. Родители умерли. Образование получил в Шерборне,[106] Брейзноз-колледже в Оксфорде.[107] Профессия, как вы уже знаете, школьный учитель. Играю в крокет, гольф, бадминтон и, довольно плохо, в бридж. Интересы — помимо преподавания, как я уже говорил, искусство и иногда, когда могу себе позволить, путешествия. И никаких пороков — до сих пор буквально никаких. Это не бахвальство, просто моя жизнь во всех отношениях не богата событиями. И это меня ничуть не тревожило. Наверное, я скучный человек. На избыток эмоций не жалуюсь. В двадцать пять лет был обручен с хорошенькой девушкой, соседкой, но она вышла замуж за другого. Было больно, но рана зажила меньше чем за год. Один недостаток, если это только недостаток, у меня есть, и, возможно, им-то и объясняется моя до сего времени монотонная жизнь. Это — нежелание общаться с людьми. Друзья у меня есть, но неблизкие. Сблизишься, начнутся всякие трения, только и жди неприятностей.

Я отправился на Крит в пасхальные каникулы, не взяв с собой ничего, кроме внушительных размеров чемодана и принадлежностей для живописи. Агент бюро путешествий, узнав, что меня не интересуют археологические достопримечательности, а я собираюсь порисовать, порекомендовал отель с видом на залив Мерабелон, на восточном его берегу. Мне показали буклет, и это вроде отвечало моим запросам. Привлекательно расположенное на морском берегу здание и отдельные шале ближе к воде, где спали и завтракали. Клиентура солидная: я, хоть и не считаю себя снобом, тоже не переношу бумажных пакетов и апельсинных корок. Две картины, написанные предыдущей зимой, — вид собора святого Павла[108] под снегом и еще один — Хампстед-Хит,[109] — обе проданные любезной кузине, — окупали мою поездку, и я позволил себе маленькую слабость, хотя, по существу, это было необходимо, — по прибытии в аэропорт Ираклиона[110] взял напрокат маленький «фольксваген».

Рейс, с ночной остановкой в Афинах, прошел приятно и без приключений. Путь в сорок с лишним миль несколько утомил меня, так как, будучи водителем осторожным, я ехал не торопясь, а извилистая дорога, когда я добрался до гор, стала довольно опасной. Машины обгоняли меня, а встречные отворачивали в сторону и громко сигналили. Кроме того, было очень жарко, и я проголодался. Вид синего залива Мерабелон и великолепных гор на востоке приподнял мое настроение. А когда я приехал в отель, красиво вписавшийся в окружающий пейзаж, и мне подали на террасу второй завтрак, несмотря на то что было уже более двух часов дня — как не похоже на Англию! — захотелось отдохнуть и посмотреть свое жилище. Последовало разочарование. Молодой портье провел меня по садовой дорожке, обсаженной с обеих сторон яркими геранями, к маленькому домику, стиснутому с боков другими и с видом не на море, а на участок сада с площадкой для мини-гольфа. Мои ближайшие соседи — явно английская мамаша со своим выводком — приветствовали меня улыбками с балкона, увешанного сохнущими на солнце купальниками. Двое мужчин средних лет были заняты игрой в гольф. Я мог бы с таким же успехом отдохнуть в Мейденхеде.[111]

— Это мне не подходит, — сказал я, поворачиваясь к своему сопровождающему. — Я приехал сюда рисовать. Мне нужен вид на море.

Он пожал плечами, пробормотал, что, мол, домики у моря все заняты и это, конечно, не его вина.

Я заставил его отправиться со мной назад, в отель, и сам обратился к клерку, ведающему приемом.

— Здесь какая-то ошибка, — сказал я. — Я просил шале с видом на море, и прежде всего уединенное.

Клерк улыбнулся, извинился, принялся перебирать бумаги, и последовали обычные отговорки: мой агент бюро путешествий не сделал специального заказа на шале с видом на море. Они пользуются большим спросом и уже все забронированы. Может быть, через несколько дней придут отказы, кто знает. При этом он уверял, что я прекрасно устроюсь в отведенном мне домике. Обстановка такая же, завтрак будет подаваться, и так далее, и тому подобное.

Я стоял на своем. Нет, меня не соблазнят ни английское семейство, ни мини-гольф. Не для того я летел за тысячу миль и выложил кучу денег. В общем, мне надоело все это, утомило и порядочно взвинтило.

— Я художник, профессор, — заявил я клерку. — За время пребывания здесь мне надо выполнить несколько заказов, и очень важно, чтобы у меня был вид на море и соседи, которые бы не мешали.

(В паспорте, где обозначается род занятий, у меня стоит: профессор. Это звучит лучше, чем педагог или учитель, и обычно вызывает уважение администрации.)

Клерк, казалось, был искренне огорчен. Продолжая оправдываться, он снова повернулся к полке с бумагами. Вконец раздраженный, я пересек просторный вестибюль и выглянул из дверей на склон, на море.

— Не могу поверить, — сказал я, — чтобы все они были заняты. Еще только начало сезона. Летом — может быть, но не сейчас. — Я махнул рукой в сторону западной части залива. — Вон те, — сказал я. — У самой воды. Вы хотите сказать, что все до единого сданы?

Он покачал головой и улыбнулся.

— Мы обычно не открываем их до середины сезона. К тому же они гораздо дороже. Там есть и ванна и душ.

— Насколько дороже? — не отступался я.

Он сказал. Я быстро прикинул, что могу себе это позволить, если сокращу все остальные расходы. Вечером питаться в отеле и обходиться без ленча. И — ничего в баре, даже никакой минеральной воды.

— Тогда нет проблем, — важно произнес я. — С удовольствием переплачу за покой. И если вы не возражаете, мне бы хотелось выбрать домик самому. Я прогуляюсь пока к морю, а потом вернусь за ключом, и носильщик отнесет вещи.

Я не дал ему времени для ответа, повернулся и вышел. Напористость была вознаграждена. Замешкайся я на минуту, и он бы всучил мне этот дурацкий домик с окнами на мини-гольф. Представляю себе последствия. Крики детей на соседнем балконе, наверное, несдержанная мамаша, мужчины, упрашивающие сыграть в гольф. Я бы этого не выдержал.

Я прошел вниз через сад к морю, и, как только это сделал, настроение у меня поднялось: это, конечно, было то, что столь красочно описывалось в брошюре агента, то, ради чего я летел за тысячу миль. Без преувеличения. Маленькие побеленные домики, предусмотрительно расставленные далеко друг от друга, ниже — море, омывающее скалы. Был и пляж, и, несомненно, люди купались тут в разгар сезона, но сейчас на нем никого не было, но даже если бы кто-то и вторгся, то сами шале располагались далеко влево, в спокойствии и уединении. Клерк, должно быть, говорил правду, что они сдаются лишь в разгар сезона: окна во всех были закрыты ставнями. Во всех, кроме одного. Тотчас, поднявшись по ступенькам на балкон, я понял — это как раз для меня. Тот самый вид, что я и представлял себе. Подо мной — море, зажатое скалами, бухта, переходящая в залив, и вдали — горы. Место идеальное. Шале, что располагались восточнее отеля, не в счет: их не было видно. Лишь одно, с причалом внизу, одиноко стояло на узком мысу, как аванпост, но оно только обогатило бы картину, если его писать. Остальные милостиво скрывала возвышенность. Я повернулся и заглянул в открытые окна спальни. Простые побеленные стены, каменный пол, удобная кушетка с пледами на ней. Прикроватный столик с лампой и телефоном. Если бы не последнее, это была бы простота монашеской кельи, а большего мне и не требовалось.

Недоумевая, почему не закрыто именно это шале, а не какое-нибудь из соседних, я шагнул внутрь и услышал, что где-то далеко в ванной бежит вода. Неужели и тут неудача, занято? Я просунул голову в открытую дверь и увидел, что горничная, маленькая гречанка, моет в ванной пол. Мне показалось, она вздрогнула, увидев меня. Я, соответственно жестикулируя, спросил:

— И это занято?

Она не поняла, но ответила что-то по-гречески. Потом схватила тряпку и ведро и, прямо в ужасе, прошмыгнула мимо меня к выходу, оставив работу незаконченной.

Я вернулся в спальню, поднял телефонную трубку, и тут же услышал спокойный голос дежурного клерка.

— Говорит мистер Грей, — сказал я. — Мистер Тимоти Грей. Я только что разговаривал с вами о замене домика.

— Да, мистер Грей, — ответил он, и в голосе его слышалось удивление. — А откуда же вы говорите?

— Минутку, — сказал я и, положив трубку, прошел через комнату на балкон. Над открытой дверью был номер. Шестьдесят два. — Я говорю из домика, который себе выбрал, — сказал я. — Он случайно оказался открытым: одна из горничных убирала ванную, боюсь, что я ее напугал. Этот домик для меня идеален. Номер шестьдесят два.

Он ответил не сразу, а когда ответил, голос его прозвучал неуверенно.

— Номер шестьдесят два? — повторил он. И после минутного колебания: — Не уверен, что он свободен.

— О, бога ради… — начал я нетерпеливо и услышал, как он по-гречески говорит с кем-то рядом за столом. Разговор шел долго: видно, было какое-то препятствие, но это, однако, не убавило моей решимости.

— Вы слышите меня? — сказал я. — Какие там еще затруднения?

Более торопливое перешептывание, и наконец ко мне:

— Ничего страшного, мистер Грей. Просто мы считаем, что вам, наверное, намного удобнее будет в номере пятьдесят семь, который к тому же ближе к отелю.

— Ерунда, — сказал я. — Мне нравится вид отсюда. А что с номером шестьдесят два? Неисправен водопровод?

— Водопровод, разумеется, работает, — заверил он, и снова послышался шепот. — Вообще с домиком все в порядке. И если уж вы решили, я посылаю носильщика с багажом и ключом.

Он повесил трубку, — вероятно, чтобы закончить дискуссию с тем, с кем шептался. Может быть, они хотели повысить цену? Если так, я бы нашел, что им сказать. Шале не отличалось от своих пустовавших соседей, но его расположение, — и море, и горы, — это было то, о чем я мечтал, даже более. Я стоял на балконе, смотрел на море и улыбался. Какой вид, какое место! Я распакую вещи и искупаюсь. А потом поставлю мольберт и сделаю первый эскиз, а уж утром примусь как следует за работу.

Послышались голоса, и я увидел маленькую горничную, уставившуюся на меня с садовой дорожки, по-прежнему с ведром и тряпкой в руках. Потом, когда молодой носильщик спускался со склона, неся мой чемодан и этюдник, она, должно быть, поняла, что я собираюсь поселиться в шестьдесят втором номере, потому что остановила его на полпути, и начался еще один разговор шепотом. Очевидно, я нарушил размеренную жизнь отеля. Через несколько минут они вместе поднялись в дом: носильщик, чтобы внести мой багаж, горничная, наверное, чтобы закончить мытье пола в ванной. Я не собирался портить с ними отношения и, бодро улыбаясь, сунул каждому в руку по монете.

— Прекрасный вид, — сказал я, показывая на море. — Надо пойти поплавать. — Я изобразил движения брасса, демонстрируя свои намерения, и ожидал получить в ответ благосклонную улыбку: ведь греки так отзывчивы на доброту.

Носильщик отвел глаза и церемонно поклонился, приняв, однако, мои чаевые. Что же до маленькой горничной, то мучение совершенно явно отразилось на ее лице, и, позабыв домыть пол, она шмыгнула за ним. Было слышно, как они разговаривают, шагая по садовой дорожке к отелю.

Ну, это уж не моя забота. Пусть служащие и начальство сами разбираются в своих делах. Я получил, что хотел, а остальное меня не касается.

Я распаковал вещи и устроился как у себя дома. Потом я натянул плавки, спустился на край скалы под балконом и, вытянув ногу, отважился коснуться воды кончиками пальцев. Несмотря на яркое солнце, сиявшее целый день, вода была удивительно холодной. Пустяки. Нужно доказать свою храбрость, хотя бы только самому себе. Я нырнул, отдышался и, будучи осторожным пловцом и в лучшие времена, особенно в незнакомых водах, быстро-быстро поплыл кругами, словно морской львенок в бассейне зоопарка.

Освежающе — несомненно, но нескольких минут было достаточно. А когда я снова выбрался на скалы, я увидел, что носильщик и маленькая горничная все время наблюдали за мной сверху, с садовой дорожки, из-за цветущего куста. Надеюсь, лицо меня не выдало. И отчего все-таки такой интерес? Ведь, наверное, люди из других домиков тоже плавают каждый день. Во всяком случае, купальники на балконах висят.

Я обсыхал на балконе, наблюдая, как солнце, теперь с запада, из-за моего шале, покрывало воду сверкающими кольцами. Рыбачьи лодки возвращались в маленькую гавань, расположенную в нескольких милях; приятно попыхивали моторы: пуф-пуф-пуф.

Я принял из предосторожности горячую ванну: первое в сезоне купание всегда вызывает некоторое окоченение, — оделся, потом установил мольберт и ушел в работу. Для этого я ведь и приехал сюда, а все остальное не имело значения. Когда свет ослаб и море потемнело, горы стали пурпурно-синими, я с радостью подумал, что завтра смогу вместо рисунка углем запечатлеть эту вечернюю зарю в цвете, и пейзаж оживет.

Пора было остановиться. Я сложил свои принадлежности и, собираясь переодеться и закрыть ставни — москиты безусловно были, а мне не хотелось быть искусанным, — увидел моторную лодку с мягко урчащим двигателем, двигающуюся к расположенному восточнее от меня, справа, мысу с причалом. На борту трое, несомненно рыболовы-любители, в том числе женщина. Один из мужчин, вероятно местный, пришвартовал лодку, ступил на причал и помог женщине выйти. Затем все трое стали смотреть в мою сторону, а второй мужчина, на корме, взял бинокль и направил его на меня. Он неподвижно держал его несколько минут, фокусируя, и, несомненно, рассматривая каждую деталь моей внешности, в которой нет ничего примечательного. Бог знает, сколько бы это продолжалось, если бы мне вдруг не надоело и я не удалился в спальню, захлопнув ставни. Ну можно ли быть таким невоспитанным? — спросил я себя. И тут же вспомнил, что все западные шале еще не заняты и мое обживается первым. Не исключено, что это вызвало такое внимание ко мне сначала персонала отеля, а теперь и постояльцев тоже. Интерес, вероятно, скоро пропадет. Я не миллионер и не поп-звезда. А мои живописные потуги, как ни приятны они для меня, вряд ли могут интересовать публику.

Ровно в восемь я поднялся по садовой дорожке в отель и явился в столовую на обед. Посетителей здесь было немного, и меня, в соответствии с моим статусом одиночки, определили за столик в углу, неподалеку от перегородки, прикрывающей служебный вход из кухонь. Ну, ничего. Здесь мне было даже лучше, чем в середине зала, где бы я сразу понял, что клиентура отеля отвечала принципу, который моя мама обычно определяла выражением: «Все детки с одной ветки».

Я наслаждался обедом, угощался, несмотря на свой дорогостоящий домик, полубутылкой домашнего вина и чистил апельсин, и вдруг всех нас привел в смятение ужасный грохот в дальнем углу. Официанты поспешили к месту происшествия. Все головы повернулись. Повернулся и я. Раздался хриплый голос американца, уроженца крайнего юга:

— Когда же будет порядок в этой проклятой столовой!

Это был мужчина средних лет с квадратными плечами и лицом, покрытым волдырями от ожогов солнца и настолько опухшим, что, казалось, его искусали пчелы, миллионы пчел. Глаза прямо утонули в нем, а розовая кожа на лысой макушке, обрамленной густыми поседевшими волосами, натянулась, как на готовой лопнуть сосиске. Уши, похожие на огромных устриц, усиливали диспропорцию. Клочки усов не могли скрыть выступающей нижней губы, пухлой, словно медуза, и такой же влажной. Редко мне случалось видеть более неприятную личность. Женщина, неподвижно и совершенно прямо сидевшая рядом с ним — видимо, его жена, — не обращала никакого внимания на осколки на полу, — кажется, в основном от бутылок. На вид она была средних лет, с копной начинающих седеть волос цвета пакли и лицом таким же загорелым, как и у ее супруга, только с коричневатым, а не с красным оттенком.

— К черту эту столовую! — прохрипел он на весь зал. — Идем в бар.

Постояльцы благоразумно принялись за свои обеды, и я, вероятно, был единственный, кто наблюдал за двигающимся нетвердой походкой, покусанным пчелами супругом и его женой. Я успел еще заметить беруши у нее в ушах — вероятно, защита от скрежещущего голоса мужа, — как он — кренящийся корабль в кильватере своего устойчивого партнера — буквально выкатился мимо меня в бар. Я про себя оценил расторопность гостиничного персонала, в два счета справившегося с уборкой обломков кораблекрушения.

Столовая опустела.

— Кофе в баре, сэр, — пробормотал мой официант.

Опасаясь шумного сборища и громкой болтовни, я колебался, перед тем как зайти: компании в гостиничных барах всегда утомляли меня, но терпеть не могу уходить без послеобеденного кофе. Мне не стоило волноваться. В баре было пусто. Только бармен в белом пиджаке за стойкой и американец за столом со своей женой. Перед ним уже три пустые бутылки. Оба молчали. Откуда-то из-за стойки мягко звучала греческая музыка. Я уселся на табурет и заказал кофе.

Бармен, прекрасно говоривший по-английски, поинтересовался, хорошо ли я провел день. Я ответил утвердительно — полет прошел неплохо, дорогу из Ираклиона я нашел опасной, первое купание слишком освежающим. Он заметил, что еще не сезон.

— Во всяком случае, — сказал я, — я приехал писать, а уж потом плавать. Домик мой номер шестьдесят два у самой воды, и вид с балкона великолепный.

И странное дело: он протирал стакан и вдруг переменился в лице. Показалось даже, он что-то хотел сказать, потом, видно, раздумал и продолжил свое занятие.

— Сними, черт возьми, эту пластинку! — гулко раздалось в пустом помещении.

Бармен тотчас направился к проигрывателю и выключил его. И тут же снова:

— Принеси еще бутылку пива!

Ну уж будь я на месте бармена, я бы повернулся к этому человеку и по-родительски потребовал: скажи «пожалуйста». Но это животное тут же обслужили. И когда я уже допивал свой кофе, из-за стола донеслось:

— Эй вы, шале шестьдесят два, вы не суеверны?

Я повернулся на табурете. Он уставился на меня со стаканом в руке. Его жена смотрела прямо перед собой. Может быть, она даже вытащила свои беруши. Памятуя, что к сумасшедшим и пьяницам следует относиться с юмором, я ответил достаточно вежливо:

— Нет, я не суеверен. А с чего бы?

Он принялся хохотать, и на его ярко-красном лице образовалось с сотню складок.

— Черт бы меня побрал. Да малый из этого шале утонул всего лишь две недели назад. Два дня не появлялся, а потом тело его, наполовину съеденное осьминогами, вытащили в сетях местные рыбаки.

Он затрясся от смеха, хлопая рукой по колену, а я отвернулся в сторону от омерзения и вопрошающе поднял брови, обращаясь к бармену.

— Несчастный случай, — пробормотал тот. — Мистер Гордон был такой приятный джентльмен. Интересовался археологией. Было очень тепло в ту ночь, когда он исчез; он, должно быть, после обеда ушел купаться. Конечно, вызвали полицию. Мы здесь, в гостинице, расстроились больше всего. Понимаете, сэр, мы об этом особенно не рассказываем. Может повредить делу. Но, смею вас заверить, что купаться совершенно безопасно. Это первый случай за все время.

— Ну и ну, — сказал я.

И все же… Не очень-то приятно, что бедняга был последним, кто жил тут до меня. Однако он ведь умер не в кровати. И я не суеверен. Теперь я понял, почему с такой неохотой сдавали домик, понял, почему испугалась маленькая горничная.

— И вот что я вам скажу, — продолжал греметь отвратительный голос, — не ходите купаться после полуночи, а то осьминоги съедят и вас. — За этим предостережением последовал новый взрыв хохота. Затем он сказал: — Идем, Мод. Пора отправляться спать, — и он с шумом отпихнул в сторону стол.

Я с облегчением вздохнул, когда мы остались одни.

— Что за ужасный человек, — сказал я. — Неужели администрация не в состоянии от него избавиться?

Бармен пожал плечами.

— Бизнес есть бизнес. Что они могут сделать? У Столлов полно денег. Они здесь вот уже второй сезон, приехали, когда мы только что открылись, в марте. Кажется, они без ума от этого места. И только теперь вот мистер Столл так сильно пьет, раньше он пьяницей не был. Он погубит себя, если будет продолжать подобным образом. И так все время, из вечера в вечер. Днем-то еще ничего. В море на рыбалке с раннего утра до захода солнца.

— Я полагаю, бутылок летит за борт больше, чем он наловит рыбы, — заметил я.

— Возможно, — согласился бармен. — Он никогда не приносит в гостиницу свой улов. Наверное, забирает лодочник.

— Жену его жалко.

Бармен пожал плечами.

— Она не из бедных, — ответил он sotto voce,[112] потому что тут в бар вошло двое посетителей. — Я не думаю, что мистер Столл — хозяин положения. Быть глухой, может быть, для нее удобнее. Она — ни на шаг от него. Ловит рыбу с ним целыми днями. Да, джентльмены, что вам угодно?

Он повернулся к новым клиентам, а я ушел. Каких только людей на свете не бывает, промелькнула у меня избитая мысль. По мне, так пусть себе мистер Столл и его глухая супруга хоть целыми днями дочерна коптятся в море на солнце и по вечерам дуют свое пиво. Они даже не соседи. А последний обитатель номера шестьдесят два, скорее всего, утонул случайно, и тому, кто живет в нем сейчас, теперь по крайней мере обеспечено спокойствие.

Я прошел по садовой дорожке к своему жилищу. Стояла ясная звездная ночь. Воздух был ароматен и сладок от запаха цветущего кустарника, густо посаженного на красной земле. Я посмотрел с балкона на море, в сторону далеких окутанных дымкой гор, посмотрел на огни гавани маленького рыбачьего порта. Справа от меня мерцали огни других шале, создавая приятное, почти сказочное впечатление, как искусный задник на сцене. Поистине замечательное место, и я благословил агента по туризму за рекомендацию.

Я вошел в дом через прикрытую ставнями дверь балкона и включил лампу у изголовья кровати. Комната выглядела приветливо и уютно; лучше и быть не могло. Я разделся и уже хотел улечься в постель, как вспомнил, что оставил на балконе книгу, которую хотел посмотреть. Открыл ставни, забрал ее из шезлонга и еще раз, прежде чем улечься спать, взглянул в открытое море. Большинство волшебных огней потухло, но в шале, которое стояло на отшибе, на самой крайней точке, еще горел на балконе свет. На лодке, привязанной к причалу, светился фонарь. Секунда-другая, и я увидел, как что-то движется недалеко от моих скал. Это был шноркель подводного пловца. Тонкая трубка, словно крошечный перископ, спокойно двигалась по неподвижной темной поверхности моря. Затем далеко слева она исчезла из виду. Я закрыл ставни и отошел от окна.

Не знаю почему, но при появлении этого предмета мне стало несколько не по себе. У меня возникли мысли о несчастном, утонувшем во время полуночного купания. О моем предшественнике. Он тоже, наверное, отправился таким же благоухающим вечером поплавать под водой и… расстался с жизнью. Можно было думать, что этот несчастный случай отвадил обитателей отеля плавать в одиночку по ночам. Я твердо решил купаться только среди бела дня и — пусть это трусость — не заплывать далеко.

Я пробежал несколько страниц своей книжки, потом, почувствовав, что засыпаю, повернулся выключить свет. И сделал это так неловко, что задел телефон, и он свалился на пол. Наклонился, поднял его — к счастью, никаких повреждений, — но маленький ящичек, часть подставки, раскрылся. В нем — клочок бумаги или, вернее, карточки с именем Чарлз Гордон и адресом в Блумсбери.[113] Гордон — это же фамилия моего предшественника? Маленькая горничная, убирая комнату, и не подумала открыть ящичек. Я перевернул карточку. На обороте было что-то нацарапано: слова «Не позже полуночи». А дальше, видно, пришедшее в голову потом число 38. Я положил карточку обратно в ящичек и выключил свет. Дорога меня утомила, но уснул я, когда было уже почти половина третьего. Я лежал не засыпая и слушал, как плещется о скалы вода у меня под балконом.

Я безостановочно писал три дня, ни разу не покидая своего жилища, только выбегал окунуться по утрам да вечером обедал в отеле. Никто не мешал мне. Услужливый официант приносил завтрак, от которого я откладывал булочки на полуденный ленч, маленькая горничная убирала постель и делала домашнюю работу, не отвлекая меня, и, когда я закончил свое импрессионистическое полотно к середине третьего дня, я вполне определенно осознавал, что это одна из лучших сделанных мною когда-либо работ. Она займет почетное место на моей будущей персональной выставке. Очень довольный, я мог бы теперь отдохнуть и решил на следующий день обследовать побережье, отыскать еще какой-нибудь вид и, быть может, снова обрести вдохновение. Погода была великолепная. Тепло, как в хорошем английском июне. И самое главное — отсутствие поблизости соседей. Остальные постояльцы держались своей территории и не пытались завязывать знакомств, если не считать обмена поклонами и кивками при входе в столовую на обед. Я старался выпивать свой кофе в баре до того, как там появится мистер Столл.

Теперь я понял, что это его лодка причаливала у мыса. Они отправлялись очень рано, и я не видел, как они уходили, но, бывало, замечал, когда возвращались в конце дня: легко узнавалась его квадратная сутулая фигура, а иногда, когда они подходили к причалу, слышался и хриплый голос человека, управлявшего лодкой. Уединенное шале на косе занимали они, и я подумал, а не специально ли он выбрал это шале, чтобы напиваться до умопомрачения подальше от соседей? Что ж, вольному воля, лишь бы он не навязывал мне своего отвратительного общества.

Чувствуя необходимость немного поразмяться, я решил потом прогуляться на восток от отеля. Еще раз поздравил себя с тем, что не оказался в скоплении домиков на населенном участке. Мини-гольф и теннис были в разгаре, а на маленьком пляже каждый клочок песка был покрыт телами с неуклюже раскинутыми руками и ногами. Но скоро гомон публики остался позади, и меня надежно защитил от него цветущий кустарник. Я оказался на мысе около причала. Лодки еще не было видно ни тут, ни в заливе.

Меня охватило неожиданное искушение заглянуть в шале неприятного мистера Столла. Я прокрался по небольшой тропке, словно грабитель, рыщущий в поисках добычи, и посмотрел сквозь закрытые ставнями окна. Дом ни от моего, ни от своих собратьев ничем существенным не отличался, если бы не предательская куча бутылок в углу на балконе. Скотина… Потом кое-что еще задержало мой взгляд: пара ласт, трубка. Вряд ли при таком количестве в нем этой жидкости он отваживался погружать свою тушу в воду. Может быть, он снаряжал для ловли крабов местного грека, нанятого в качестве «команды»? И я вспомнил мой первый вечер, трубку рядом со скалами и фонарь на лодке.

Я пошел прочь, потому что послышались шаги на дорожке, а мне не хотелось, чтобы видели, как я шпионю. Уходя, я взглянул на номер домика. Тридцать восемь. Число это не произвело на меня тогда никакого впечатления, но позже, переодеваясь к обеду и доставая булавку для галстука, которую я положил на прикроватную тумбочку, я машинально открыл ящичек под телефоном, чтобы еще раз взглянуть на карточку своего предшественника. Да, так и есть. Небрежно написанное число было 38. Чистое совпадение, конечно, и все же… «Не позже полуночи». Слова неожиданно приобрели смысл. Столл в первый же вечер предупредил меня в отношении поздних купаний. Может быть, он предупреждал и Гордона? А Гордон написал это предупреждение на своей карточке, а на обороте — номер домика Столла? В этом был смысл, но, очевидно, бедняга Гордон пренебрег советом. Так же, по-видимому, поступает и один из обитателей шале 38.

Я закончил переодеваться и, вместо того чтобы положить карточку на место, положил ее в бумажник. У меня было смутное чувство, что при случае ее надо вручить дежурному, что она прольет какой-то свет на кончину моего несчастного предшественника. Я не расставался с этой мыслью в течение обеда, но ни к какому решению не пришел. Ведь и меня бы впутали, да и полиция стала бы задавать вопросы. А насколько я знал, дело было закрыто. Нет, не стоило вдруг появляться с забытой визитной карточкой, которая, вероятно, не имела абсолютно никакого значения.

Так случилось, что люди, сидевшие в столовой справа от меня, по-видимому, уехали, и место Столлов в углу было теперь у меня на виду. Я мог, не вытягивая шею, наблюдать за ними незаметно и был поражен тем, что он ни разу, ни единым словом не обмолвился с ней. Они составляли странный контраст. Она словно аршин проглотила, чопорная, строгая, орудующая вилкой, как учительница воскресной школы на пикнике; он еще краснее, чем всегда, словно большая раздутая сосиска; отпихивающий от себя после первой пробы большую часть того, что ставил перед ним официант, и протягивающий короткую волосатую руку за все время пустеющим стаканом.

Я кончил обедать и прошел в бар выпить кофе. Было еще рано, и я нашел себе место. Мы с барменом обменялись обычными любезностями; затем, поговорив о погоде, я кивнул в сторону столовой:

— Я заметил, наш друг мистер Столл и его жена, как и обычно, провели весь день в море.

Бармен пожал плечами.

— Каждый день так, никаких изменений, — ответил он. — И большей частью одно и то же направление — на запад из бухты в залив. К тому же погода бывает шквалистой, а им будто все нипочем.

— Не знаю, как она его терпит, — сказал я. — Наблюдал за ними во время обеда, так он с ней даже не разговаривает. Интересно, другие постояльцы какого мнения о нем?

— Они держатся в стороне, сэр. Вы помните, как было с вами? Если он раскрывает рот, то только чтобы хамить. Вот и с прислугой. Девочки не осмеливаются делать уборку в доме, пока он не уйдет. А запах! — Он поморщился, наклонился ко мне и доверительно произнес: — Девочки говорят, он варит свое пиво. Он жжет в камине огонь, у него стоит там горшок с гниющим зерном, что-то вроде помоев для свиней! Ну да, он и выпивает все тут же. Вообразите состояние его печени, да еще при том, что он употребляет за обедом и потом здесь, в баре!

— Я думаю, поэтому у него и горит на балконе до поздней ночи свет, — сказал я. — Пьет эти свиные помои до рассвета. Скажите, а кто тут из обитателей в отеле занимается подводным плаванием?

Бармен заметно удивился.

— Никто, насколько мне известно, после несчастного случая, по крайней мере. Бедный мистер Гордон любил по ночам купаться, вернее, мы так полагали. Он был одним из немногих постояльцев, кто хоть иногда разговаривал с мистером Столлом, я теперь припоминаю это. Раз вечером они серьезно поговорили здесь, в баре.

— В самом деле?

— Не о купании, однако, и не по поводу рыбной ловли. Они говорили о старинных вещах. Здесь, знаете, в деревне, прекрасный маленький музей, но он сейчас закрыт на ремонт. Мистер Гордон имел какое-то отношение к Британскому музею в Лондоне.

— Кто бы мог подумать, что такие интересы у этого Столла, — сказал я.

— Ничего удивительного, — сказал бармен. — Мистер Столл вовсе не глуп. В прошлом году, бывало, он и миссис Столл брали машину и посещали все достопримечательности: Кносс, Маллию и некоторые малоизвестные места. В этом году все иначе. Каждый день лодка и рыбалка.

— А мистер Гордон? — не отступал я. — Он когда-нибудь ловил с ним рыбу?

— Нет, сэр. Насколько я знаю — нет. Он нанимал машину, как и вы, и изучал окрестности. Он написал книгу, он говорил мне об археологических находках на восточном Крите и об их связи с греческой мифологией.

— Мифологией?

— Да, я понял, что они с мистером Столлом говорили о мифологии, но слышал я их разговор, как вы понимаете, краем уха, — мы были очень заняты в тот вечер в баре. Мистер Гордон был из спокойных джентльменов, если позволите, сэр, пожалуй, в вашем стиле, он, кажется, был очень заинтересован разговором, речь шла о каких-то древних богах. И проговорили они так больше часа.

— Хм…

Я подумал о карточке в бумажнике. Передать или не передать ее дежурному клерку? Пожелав бармену спокойной ночи, я пошел через столовую в холл. Столлы только что вышли из-за стола и шли передо мной. Я отстал, пока дорога была свободна, удивленный тем, что они не пошли в бар. Сделав вид, что меня интересуют открытки, я остановился у витрины. Потом увидел, что миссис Столл снимает свое пальто с вешалки в вестибюле у входа, тем временем ее неприятный супруг посетил туалет, а затем они вышли через переднюю дверь, которая вела прямо на стоянку машин. Наверное, собрались на автомобильную прогулку. И Столл за рулем в таком состоянии?

Я все колебался. Дежурный клерк говорил по телефону. Передавать карточку было не время. Какой-то порыв, как у мальчишки, изображающего детектива, заставил меня подойти к своей машине, и, когда габаритные огни Столлов исчезли из вида — это был «мерседес», — я последовал за ними. Дорога была одна-единственная, и он поехал по ней на восток в направлении деревни и огней гавани. Доехав до маленького порта, я, как и следовало ожидать, потерял его. Инстинктивно направился к пристани. Подумал, что он сделал то же самое. Напротив находилось большое кафе. Припарковал «фольксваген» и посмотрел вокруг. Никаких признаков «мерседеса». Только туристы, такие же, как я, и местные жители, прогуливающиеся перед кафе или пьющие кофе.

Ну ладно, ничего страшного, посижу, поглазею тут на них, выпью лимонада. Я просидел, должно быть, больше получаса, смакуя так называемый «местный колорит», развлекаясь проходящей толпой. Шествовали греческие семьи, вышедшие подышать воздухом, хорошенькие, застенчивые девушки поглядывали на юношей, которые держались особняком, как бы подчиняясь своеобразной сегрегации; бородатый православный священник за столом рядом с моим беспрестанно курил, играя в кости с двумя очень пожилыми людьми, и, конечно, бесцеремонная компания хиппи из моей собственной страны — самые длинноволосые, самые грязные из всех и создающие больше всех шума. Как только они включили транзистор и расселись на булыжнике позади меня, я понял, что пора уходить.

Я заплатил за лимонад и прогулялся до конца набережной и обратно — бесконечные ряды рыболовных лодок, наверное, были колоритны днем, и, возможно, их бы стоило написать. Затем я перешел через улицу, и мой взгляд уловил блеск водной поверхности там, где боковая дорога, казалось, оканчивается тупиком. Это, видимо, была местная достопримечательность, упоминавшееся в путеводителе озеро Боттомлесс Пулл,[114] которое в разгар сезона часто посещают и фотографируют туристы. Оно было довольно велико, гораздо больше, чем я думал; в воде его плавал всякий мусор, и я не завидовал тем, кто днем безрассудно прыгал в воду с трамплина, виднеющегося на его дальнем конце.

Тут я увидел «мерседес». Он стоял напротив слабо освещенного кафе, и — ошибки не было — за столом сгорбленная фигура, перед ней пивные бутылки, рядом — «несгибаемая» дама. Но к моему удивлению и, могу добавить, отвращению, он пил не в одиночестве, а, по-видимому, разделял свою послеобеденную пьянку с компанией хрипатых рыбаков за соседним столом.

Крики и смех висели в воздухе. Они, очевидно, дразнили его, греческая учтивость осталась в их стаканах. Один из молодых участников попойки вдруг запел, потом протянул руку и смахнул с его стола на тротуар пустые бутылки. Раздался грохот бьющегося стекла, сопровождающийся криками его приятелей. И я ждал, что явится местная полиция и прекратит безобразие.

Но никаких признаков властей. Меня не волновало, что случится со Столлом — ночь в тюрьме отрезвила бы его, — но для жены его все это было бы ужасно. Впрочем — не мое дело, и я уже повернулся, собираясь возвратиться на набережную, когда он под дикие овации рыбаков, шатаясь, поднялся на ноги, схватил со своего стола уцелевшую бутылку, замахнулся ею над головой и с поразительной для его состояния ловкостью, как дискобол, запустил ее в воду. Она пролетела мимо меня в каких-нибудь двух футах, и он видел, как я пригнул голову. Это было уже слишком. Я шагнул к нему.

— Ну что вы тут разыгрались? — заорал я.

Он, пошатываясь, стоял передо мной. Смех в кафе прекратился: его друзья с интересом наблюдали. Я ожидал потока брани, но опухшее лицо Столла скривилось в усмешке. Он, пошатываясь, шагнул вперед и похлопал меня по плечу.

— Знаешь, — сказал он. — Если бы не ты, я бы, черт побери, забросил ее на середину этой лужи. Подальше, чем кто-нибудь из этих парней. Среди них — ни одного чистокровного критца. Все это чертовы турки.

Я попытался избавиться от него, но он прицепился ко мне с навязчивостью привычного пьяницы, который вдруг нашел или думает, что нашел друга на всю жизнь.

— Ты ведь из отеля? — Он икнул. — Не отказывайся, приятель. У меня хорошая память на лица. Это же ты, черт побери, рисуешь целыми днями на своем дурацком крыльце. Ты меня восхищаешь. Я ведь кое-что понимаю в искусстве. Я бы мог даже купить твою картину.

Его bonhomie[115] была отвратительна, попытка покровительствовать — невыносима.

— Извините, — сказал я жестко, — картина не продается.

— Да бросьте! — возразил он. — Все вы, художники, одинаковы. К вам не подступишься, пока не предложишь хорошенькие денежки. Вот Чарли Гордон… — Он замолчал и хитро взглянул на меня. — Постойте, вы ведь не знали Чарли Гордона?

— Нет, — сухо ответил я. — Он был до меня.

— Верно, верно, — согласился он. — Бедняга умер. Утонул здесь, в бухте, прямо под вашими скалами. Во всяком случае, его там нашли.

Маленькие глазки-щели были не видны на его заплывшем лице, но я знал: он наблюдает за мной.

— Да, — сказал я. — Об этом я слышал. Но он не был художником.

— Не был художником? — повторил Столл за мной и расхохотался. — Да он был знатоком! Ну и особого счастья ему это, в конце концов, не принесло, так ведь?

— Да, — сказал я. — Очевидно, не принесло.

Он попытался взять себя в руки; покачиваясь, нащупал зажигалку, извлек пачку сигарет. Закурил, протянул пачку мне. Я помотал головой и сказал, что не курю. Потом, набравшись храбрости, заметил:

— И не пью тоже.

— Вот это да! — удивленно сказал он. — И я тоже. Тем более что пиво, которым они тут вас угощают, — настоящая моча, а вино — отрава. — Он взглянул через плечо на группу у кафе и, заговорщически подмигивая, потащил меня к стене, ближе к воде. — Я вам говорил, что все эти ублюдки — турки, — сказал он. — А турки, они же пьяницы и кофеманы. За пять с лишним тысяч лет они не наварили тут ничего стоящего. А раньше тут знали, как это делается.

Я вспомнил, что говорил бармен о помоях у него в шале.

— В самом деле? — спросил я.

Он опять подмигнул, и тогда его сощуренные глаза приоткрылись, и я заметил, что они у него грязно-карие, с налитыми кровью белками и слегка навыкате.

— Знаете что? — хрипло зашептал он. — Ученые тут ничего не понимают. Именно пиво пили критяне здесь в горах, пиво, сваренное из ели и плюща. Вино было изобретено века спустя чертовыми греками.

Он встал поустойчивее: одна рука на стене, вторая у меня на плече. Потом наклонился вперед и его стошнило в воду. Меня самого чуть не вывернуло.

— Ну вот и полегчало, — сказал он. — Избавился от отравы. Плохо отравлять организм. Вот что я скажу, вернемся в отель, и вы с нами, и выпьем на сон грядущий у нас в шале. Вы мне нравитесь, мистер, как вас там! Вы правильно соображаете. Не пьете, не курите и пишете картины. Кто же вы?

Отказываться сразу было невозможно, и мне пришлось позволить потащить себя через дорогу. К счастью, группа у кафе разошлась, несомненно недовольная тем, что дело до рукоприкладства не дошло, и миссис Столл забралась в «мерседес» и заняла место впереди рядом с местом шофера.

— Не обращайте на нее внимание, — сказал Столл. — Она как пень глуха. Если не орать в ухо, она ничего не услышит. Сзади места хватает.

— Спасибо, — сказал я. — У меня своя машина на берегу.

— Как знаете, — ответил он. — Так скажите же, господин Художник, кто вы? Академик?

Я мог бы и не уточнять, но некоторая склонность к помпезности и наивная надежда, что он сочтет меня занудой и не станет больше привязываться, заставили меня сказать правду.

— Я учитель, — сказал я. — В приготовительной школе[116] для мальчиков.

Он словно споткнулся на ходу, в довольной ухмылке широко раскрыл мокрый рот.

— Бог мой! — заорал он. — Вот забавно, вот уж в самом деле забавно! Наставник, черт побери! Нянька для младенцев. Ты наш человек, приятель, наш человек! И у него-то еще хватило наглости говорить, что не варил елки с плющом!

Он прямо как помешался. Но эта неожиданная вспышка шумного веселья заставила его освободить мое плечо, и он пошел вперед к своей машине, покачивая головой из стороны в сторону; ноги несли его тело забавной трусцой: трюх-трюх… трюх-трюх… как неуклюжую лошадь.

Я посмотрел, как он быстро уселся рядом с женой в машине, и поскорее улизнул прочь, но он с удивительной ловкостью развернул машину и, не успел я дойти до перекрестка, догнал меня. Он высунул голову из окна и продолжал улыбаться:

— Заходите же к нам, мистер Наставник, заходите когда хотите. Всегда будем рады. Скажи ему это ты, Мод. Ты что, не видишь, парень стеснительный?

Эта зычная команда раздалась на всю улицу. Прохожие повернулись в нашу сторону. Деревянное, невозмутимое лицо миссис Столл показалось из-за плеча мужа. Она выглядела совершенно спокойной, как будто все было как надо, как будто ехать по незнакомой деревне с пьяным мужем было самым обычным делом.

— Добрый вечер, — сказала она без всякого выражения. — Рада познакомиться, мистер Наставник. Пожалуйста, заходите к нам. Только не позже полуночи. Шале тридцать восемь…

Столл помахал рукой, и машина с воем рванулась по улице отмерить несколько километров до отеля. Я отправился следом, твердя себе, что, если мне дорога жизнь, не следует принимать это предложение.

Сказать, что эта неожиданная встреча испортила мне отдых и выбила из колеи, было бы неправдой. Но половиной правды — наверное. Я злился и негодовал, но только на Столлов. Спал ночь крепко и проснулся посвежевшим, готовым встретить новый прекрасный день, и ничто уже не казалось таким скверным в это утро. Передо мной стояла одна-единственная задача: избегать Столла и его не менее сумасбродную жену. Весь день они проводили в своей лодке, и это не представляло труда. Обедая пораньше, я мог не повстречаться с ними в столовой. Они никогда не гуляли поблизости, и маловероятно, что я столкнусь с ними нос к носу в парке. Случись мне быть на балконе, когда они вернутся вечером с рыбной ловли и он направит в мою сторону бинокль, я тотчас исчезну у себя в шале. В общем, если повезет, он может и совсем забыть о моем существовании или, хотя это уж слишком хорошо, чтобы на это надеяться, воспоминания о нашем вечернем разговоре могут просто выпасть у него из памяти. Эпизод был неприятный, даже в некотором смысле тревожный, но я не собирался позволить ему отравить мне оставшиеся дни.

К тому времени, как я вышел на балкон позавтракать, лодка уже отошла от причала, и я вознамерился осуществить свой план исследования берега с этюдником. Погружусь в свое любимое занятие, совершенно забуду о них. И не стану передавать администрации карточку с каракулями бедняги Гордона. Жуткое сходство записанного на карточке и слов, сказанных миссис Столл, все же мучило меня. Я догадывался теперь, что произошло. Несчастный малый и подумать не мог, к чему приведет разговор в баре, его заинтриговало, что Столл знал кое-что из мифологии и разные глупости о древних критянах. Как археолог, он надеялся, что беседа со Столлом будет полезной. Он принял приглашение посетить шале 38.

Однако почему он решил переплыть залив, вместо того чтобы пройти пешком, правда сделав крюк, по горной тропке, оставалось загадкой. Может быть, своего рода бравада? Кто знает! Бедняга! Раз уж он оказался в шале Столлов, ему пришлось выпить предложенного хозяином адского варева, от которого он, должно быть, потерял всякий рассудок. И когда он снова отправился в воду после попойки, произошло то, что и должно было произойти. Остается надеяться, что он был настолько хорош, что не успел и понять, в чем дело, как утонул. И что интересно: Столл так и не пожелал дать свидетельских показаний. Конечно, моя теория случившегося основывалась на интуиции, совпадениях, которые представлялись не случайными, предубеждении, и только. Но пора было выбросить все это из головы и заняться предстоящим днем. Или, скорее, днями.

Моя разведка в западном, противоположном от гавани направлении оказалась даже успешнее, чем я ожидал. Я отправился по кружащей слева от отеля дороге и, проехав километров семь в гору, снова спустился к морю, где суша справа от меня неожиданно оказалась совершенно плоской, похожей на большое цвета шпаклевки высохшее и затвердевшее на солнце болото; ослепительно голубое море, омывавшее с двух сторон эту полоску суши, великолепно контрастировало с ней. Подъехав поближе, я увидел, что это и не болото вовсе, а отложения соли с проложенными по ним узкими дорожками, прорезанные перегородками и канавками для дренирования и испарения морской воды. Повсюду развалины брошенных ветряных мельниц: их круглые стены напоминали башни замков. А на взгорбленном клочке земли в нескольких сотнях ярдов от моря торчала маленькая церквушка — можно было даже рассмотреть на крыше блестевший на солнце крошечный крест. Потом соляные отмели резко обрывались, и, снова поднимаясь, суша образовывала длинный узкий перешеек Спиналонга.

Я съехал на «фольксвагене» по ухабистой дорожке к отмелям. Местность была довольно пустынная. После обстоятельного знакомства с ней я решил, что тут-то и поработаю следующие дни. Разрушенная церковь на переднем плане, чуть поодаль — брошенные ветряные мельницы, слева — соляные отмели и голубая вода, накатывающаяся на перешеек справа.

Я установил мольберт, напялил на голову свою потрепанную фетровую шляпу и забыл обо всем, кроме вида передо мной. Три дня на соляных отмелях, — я трижды повторял свои экспедиции сюда, — были лучшим временем моего отпуска. Абсолютное уединение и покой. Я так и не увидел тут ни души. Случалось, машина проезжала по дороге вдоль побережья и исчезала. Я прерывался, чтобы съесть бутерброды с лимонадом, которые привозил с собой, потом, когда солнце особенно палило, отдыхал у разрушенной мельницы. Возвращался в отель, обедал пораньше и отправлялся к себе в шале почитать перед сном. Богомолец-отшельник не мог пожелать большего уединения.

На четвертый день я завершил две отдельные картины с разных точек и, несмотря на это, не склонен был покидать избранную мной территорию, ставшую как бы моим собственным и уже часто посещаемым местом. Я уложил свое имущество в машину и отправился пешком по поднимающейся поверхности перешейка с намерением подобрать новую площадку для следующего дня. Высота могла дать кое-какие преимущества. Обмахиваясь шляпой, потому что было очень жарко, я с трудом поднимался в гору и, достигнув вершины, был поражен, насколько узок оказался перешеек — всего лишь полосочка суши, и прямо подо мной — море. И не спокойная вода, что омывала оставленные позади соляные отмели, а завивающиеся гребешки открытого залива, подгоняемые северным ветром, который чуть не сдул с меня шляпу. Гений, может быть, и передал бы эти изменяющиеся тона на полотне — бирюзовый, незаметно переходящий в эгейскую синь с глубокими винными оттенками, — гений, но не такой любитель, как я. К тому же я едва держался на ногах. Мольберт с полотном мгновенно бы сдуло.

Я спустился вниз, к островку ракитника, образующего укрытие, в котором бы можно было несколько минут отдохнуть и понаблюдать за пенящимся морем. И тут я увидел лодку. Она стояла на якоре в маленькой бухте, где берег изгибался и вода была сравнительно спокойной. Ошибки быть не могло, лодка несомненно их. Нанятый ими грек расположился на носу с лесой, заброшенной через борт. Судя по его ленивой позе, ловля не была для него серьезным занятием, и я понял, что он задремал. Он был один в лодке. Я взглянул прямо перед собой, на песчаную косу, тянущуюся вдоль берега, и увидел грубое каменное строение, сооруженное у торца скалы и частично разрушенное: когда-то оно, наверное, использовалось как укрытие для овец или коз. У входа лежал мешок для провизии, корзина, какие обычно берут на пикники, и пальто. Столлы, должно быть, высадились из лодки раньше, хотя удар бортом о берег при неспокойном море был чреват опасностью, и теперь отдыхают где-нибудь за ветром. Возможно, Столл даже варит свою микстуру из ели и плюща вместе с хорошей порцией козлиного помета, и это уединенное местечко на перешейке Спиналонга является его «натурой».

Вдруг грек на лодке встрепенулся и стал наматывать лесу. Он перебрался на корму и встал там, пристально вглядываясь в воду. Я заметил какое-то шевеление, стала видна фигура под водой, а вот она появилась и над поверхностью: шлем, маска, резиновый костюм, акваланг и прочее. Потом ее заслонил от меня грек, наклонившийся помочь пловцу снять верхнюю часть снаряжения, и мое внимание привлекло полуразрушенное укрытие на берегу. Что-то стояло там у входа. Я говорю «что-то», потому что вначале, несомненно из-за игры света, оно показалось мне стоящим на задних ногах косматым жеребенком. Ноги и даже вся спина были покрыты волосами. Потом я догадался, что это собственной персоной голый Столл, с такими же волосатыми руками и грудью. Только опухшее ярко-красное лицо да огромные, как блюдца, уши, торчащие по сторонам его лысой головы, свидетельствовали, что это человек. Никогда в жизни не видел более отвратительного существа. Он вышел на солнце и посмотрел в сторону лодки, затем, как бы довольный собой и окружающим миром, принялся расхаживать взад и вперед перед руинами укрытия, и движения его были такие же странные, как и тогда в поселке — не раскачивающаяся походка пьяного человека, а тяжелая поступь рысцой: руки в боки, выпяченная грудь, далеко выдающийся зад.

Пловец, уже без маски и акваланга, теперь направлялся к пляжу длинными неторопливыми шагами. Еще в ластах — мне было видно, как они бьют по воде, словно большая рыба. Затем ласты были сброшены на песок, пловец остановился, и, несмотря на обманчивость резинового костюма, я с удивлением узнал в нем миссис Столл. На шее у нее было что-то вроде мешка, подойдя к своему вышагивающему мужу, она сняла мешок через голову и подала ему. Я не заметил, чтобы они обменялись хоть словом, оба направились к хижине и исчезли внутри. Что касается грека, он снова перешел на нос лодки и принялся за свою ленивую ловлю рыбы.

Я лег под прикрытием ракитника и стал ждать. Я готов был потратить на них минут двадцать, даже полчаса, а потом отправиться в обратный путь к солевым отмелям, к своей машине. Но так долго ждать не пришлось. И десяти минут не прошло, как я услышал подо мной на пляже крик. Всматриваясь сквозь ракитник, я увидел, что оба стоят на песчаной косе, мешок с провизией, корзина и ласты — в руках. Грек завел мотор и принялся выбирать якорь. Потом он медленно вырулил к берегу и вплотную подошел к уступу скалы, где уже ждали Столлы. Они влезли в лодку, грек моментально развернул ее, и они направились вон из защищенной бухты, в залив. Потом лодка обогнула мыс и исчезла из виду.

Меня одолело любопытство. Я сполз по скале на песок и прямиком двинулся к развалинам. Как я и предполагал, это было укрытие для коз: загаженный пол издавал неприятный запах, козий помет был повсюду. Один угол все-таки был расчищен, и деревянные планки образовывали какое-то подобие полки. Под ней была свалена груда неизменных пивных бутылок, но была ли в них местная бурда или собственная отрава Столла, я разобрать не мог. На самой полке — остатки керамики, будто кто-то рылся в груде мусора и выбирал оттуда осколки посуды. На них, однако, не было земли, они были вычищены морскими уточками, а некоторые еще влажные. И тут мне пришло в голову, что это то, что археологи называют «черепками», и попали они сюда с морского дна. Миссис Столл исследовала дно и искала то ли раковины, то ли что-то еще более интересное — неизвестно, а осколки, разбросанные здесь, им не нужны, и потому ни муж, ни она сама не потрудились убрать их. Я в этих вещах не разбираюсь и, осмотрев все и не найдя ничего особенно интересного, ушел из развалин.

Выход все испортил. Едва я стал забираться на скалу, послышался стук мотора. Лодка вернулась. Они решили пройти вдоль берега, — так я определил по ее направлению. Все три головы повернулись в мою сторону. Короткая толстая фигура на корме, конечно, направила бинокль. Я догадывался, что он хочет выяснить, кто это вышел из развалин и с трудом поднимается в гору.

Я не оборачивался и продолжал карабкаться, надвинув на самые брови шляпу, надеясь, что она послужит хоть какой-нибудь маскировкой. В конце концов, любой турист мог оказаться на этом месте в это время. Тем не менее я опасался, что буду обязательно узнан. Я дотащился до машины на соляных отмелях, усталый, задыхающийся, вконец измотанный. Я даже пожалел, что принялся обследовать другую сторону перешейка. Столлы подумают, что я шпионил за ними, что, впрочем, было правдой. День был испорчен. Я решил покончить с этим и возвращаться в отель. Мне, однако, не везло: едва я выехал с отмели на дорогу, ведущую к шоссе, как заметил, что спустило колесо. Пока я ставил запасное, — я ведь совершенно ничего не смыслю в технике, — прошло минут сорок.

Мое скверное настроение не улучшилось, когда я наконец доехал до отеля и увидел, что Столлы обогнали меня. Их лодка была уже на цепи у причала, а сам Столл сидел на балконе с полевым биноклем, направленным на мое шале. Я тяжело поднялся по ступенькам, ощущая неловкость, как перед телекамерой, вошел в комнату и закрыл ставни. Я принимал ванну, когда зазвонил телефон.

— Да! — Полотенце вокруг талии, с рук течет, более неподходящего момента для звонка не выбрать.

— Это вы, мистер Наставник?

Хриплый голос с одышкой — ошибиться невозможно. Однако, судя по голосу, пьян он не был.

— Тимоти Грей, — холодно сказал я.

— Грей или Блэк[117] — мне все одно, — сказал он; тон был неприятный, враждебный. — Вы ведь были сегодня днем на Спиналонге? Верно?

— Я гулял на полуострове, — ответил я. — Не знаю, что это вас так интересует.

— Не прикидывайтесь, — ответил он. — Вы меня не проведете. Вы прямо как тот парень. Вы всего-навсего проклятый шпион. Так я вам прямо скажу: крушение начисто выбрано несколько веков назад.

— Не знаю, о чем это вы? Какое крушение? — сказал я.

Наступила минутная пауза. Он что-то пробормотал едва слышно, не то сам себе, не то жене — было не разобрать. Когда он снова заговорил, тон его смягчился, в нем снова зазвучало притворное добродушие.

— О'кэй, о'кэй, старина Наставник, — сказал он. — Не будем спорить по этому поводу. Скажем так, у нас с вами нашлись общие интересы. Учителя, университетские профессора, преподаватели колледжей, все мы похожи под кожей и даже внешне иногда. — Его дурацкое хихиканье было обидно. — И не бойтесь, я вам не причиню вреда, — продолжал он. — Вы мне нравитесь, как я недавно сказал. Вы ведь хотите что-нибудь для вашего несчастного школьного музея, верно? Чтобы можно было показать славным парнишкам да и коллегам тоже? Прекрасно. Договорились. У меня есть как раз то, что вам подойдет. Заходите к нам попозже вечерком, и я сделаю вам презент. Денег мне ваших, черт побери, не надо… — Он замолчал, снова хихикнул, а миссис Столл, видимо, сделала какое-то замечание, потому что он добавил: — Ладно, ладно. Будет маленькая дружеская вечеринка, только мы втроем. Моей жене вы тоже очень понравились.

Полотенце с талии соскользнуло на пол, я остался голым. Я ощутил какое-то необъяснимое чувство беззащитности. А снисходительный тон и эти намеки просто взбесили меня.

— Мистер Столл, — сказал я. — Я не собираю ничего ни для школ, ни для колледжей, ни для музеев. Я не интересуюсь древностями. Я приехал сюда, чтобы ради собственного удовольствия заниматься живописью, и, откровенно скажу, не имею ни малейшего желания заходить ни к вам, ни к кому бы то ни было еще. Спокойной ночи.

Я швырнул трубку и снова пошел в ванную. Неслыханная наглость! Отвратительный человек. Хотел бы я знать, оставит он теперь меня в покое или направит бинокль на мой балкон и будет ждать, когда я пойду в отель обедать, и тогда, вместе с женой последует за мной в столовую? Несомненно, он не посмеет возобновить разговор в присутствии официантов и отдыхающих. Если я верно угадал его намерения, он собирался купить мое молчание, отделавшись каким-нибудь подарком. А эти его ежедневные рыболовные экспедиции были не чем иным, как маскировкой подводных поисков, отсюда его слова о крушении. Он надеялся обнаружить, а возможно, уже и обнаружил ценные предметы и собирался вывезти их контрабандой с Крита. Наверняка ему удалось это в прошлом году. А греку-лодочнику хорошо заплатят, чтобы он придержал язык.

Планы этого сезона, что ни говори, у него рушились. Мой несчастный предшественник Чарлз Гордон, сам специалист по древностям, видно, что-то заподозрил. Слова Столла: «Вы, как тот парень, всего-навсего проклятый шпион» — сомнений не оставляли. А что, если Гордон получил приглашение в шале 38 не только, чтобы угоститься его пивом, но и посмотреть коллекцию Столла и получить взятку за молчание? Может быть, он отказался, угрожая разоблачить Столла? Случайно он утонул, или жена Столла, может быть, последовала за ним в резиновом костюме, маске и ластах, а потом, под водой…

Воображение мое разыгралось. Но доказательств не было. Одно я знал: никто меня и палкой не загонит к Столлу в шале, а если он попытается снова приставать ко мне, я вынужден буду рассказать администрации всю эту историю.

Я переоделся к обеду, потом чуть-чуть приоткрыл ставни и встал за ними, наблюдая за шале. Поскольку уже смеркалось, на балконе был зажжен свет, но сам Столл исчез. Я вышел, закрыл ставни и пошел по саду к отелю.

И только я собрался шагнуть с террасы в зал регистрации, как увидел, что Столл и его жена восседают там на стульях, так сказать охраняя проход в столовую и в холл. И пройти поесть, не миновав их, нельзя. Хорошо, подумал я, можете сидеть здесь и ждать весь вечер. Я прошел назад по террасе и, обойдя отель, через кухни вышел на стоянку машин и сел в «фольксваген». Пообедаю в поселке, черт с ними, с дополнительными расходами. В бешенстве я отъехал, нашел ничем не примечательную таверну в порядочном отдалении от гавани. Но хотя я и был голоден, проведя целый день на соляных отмелях с жалкими сандвичами, мне пришлось вместо положенного по пансиону обеда из трех блюд довольствоваться омлетом, апельсиновым соком и чашкой кофе.

Только после десяти я возвратился в отель. Я припарковал машину; еще раз пройдя через кухни, крадучись добрался по садовой дорожке к своему шале, словно вор; осторожно открыл ставни и вошел. Огонь еще светился на балконе Столла, он был наверняка уже хорош. Если с ним что-нибудь случится на следующий день, я определенно пойду к администрации.

Я разделся, лег в кровать и решил до полуночи почитать, затем, чувствуя, что меня одолевает сон, выключил свет и прошел по комнате открыть ставни — было слишком душно. Я остановился на минуту посмотреть на залив. Огни во всех шале потушены, кроме одного. Столла, конечно. Свет с его балкона бросал желтую полосу у причала. Вдруг по воде прошла рябь, хотя не было ни ветерка. Потом я увидел шноркель. Маленькая трубка на миг попала в желтую полоску света, но, до того как она скрылась из виду, я понял, что она движется прямым курсом к скалам под моим шале. Я подождал. Не слышалось ни звука, и ряби тоже не было на воде. Может быть, такое происходило каждый вечер. Возможно, это определенный режим, и, пока я лежал и читал, забыв обо всем на свете, жена Столла вовсю плавала около скал? Значит, она регулярно после полуночи оставляет своего одурманенного супруга дремать над его адским варевом из ели и плюща, а сама — его подводный помощник в черном как ночь костюме, маске и ластах — отправляется шпионить за шале 62? Мягко говоря, от этой мысли мне было не по себе. В особенности в эту ночь, после приглашения по телефону и моего отказа прийти, после разработанной мной версии судьбы моего предшественника. Словом, ее непосредственная близость от меня была не просто неприятной, она была угрожающей. Это свидетельствовало о нависшей опасности.

Вдруг в темной неподвижности справа от меня в луче света с палец толщиной, падающем с моего собственного балкона, промелькнул шноркель. Теперь это было прямо подо мной. Я испугался, накрепко закрыл ставни, выключил свет на балконе и встал к стене между кроватью и ванной. Прислушался. Теплый воздух струился сквозь ставни мимо меня. Казалось, прошла вечность, прежде чем звуки, которых я ждал и боялся, донеслись до моих ушей. Сначала похожие на удары кнута по балкону, потом шлепанье ладоней, что-то нащупывающих, тяжелое дыхание. Мне ничего не было видно с моего места у стены, но звуки доходили через щели в ставнях, и я знал, что это она там. Слышал, как она возится с задвижкой, слышал, как с резинового костюма капает вода. Знал, что, если я даже крикну: «Что вам надо?», она не услышит. Какие уж под водой слуховые аппараты, какие устройства для неслышащих ушей. Как бы там ни было, ей приходилось сейчас обходиться только с помощью зрения или осязания.

Она стала барабанить по ставням. Я не обращал внимания. Она снова принялась стучать. Потом нашла кнопку, и раздались настойчивые звонки прямо над моей головой, заставляя меня содрогаться, как от бормашины у дантиста. Она трижды звонила. Потом унялась. Больше не стучала. И дыхания не было слышно. Может быть, она еще отсиживается на балконе… вода стекает с черного резинового костюма… Может быть, ждет, что я не выдержу, появлюсь?..

Я потихоньку отошел от стены и сел на кровать. С балкона ни звука. Я, не таясь, включил прикроватную лампу и ждал: не раздастся ли снова стук в ставню, не затрезвонит ли звонок. Однако тишина не нарушалась. Взглянул на часы. Половина первого. Я сидел ссутулясь на кровати, и голова, только что клонившаяся ото сна, была до ужаса ясной, полной предчувствий. Страх перед черной гладкой фигурой нарастал с каждой минутой, казалось, не остается во мне ни капли здравого смысла. И особенно усиливало страх то, что эта фигура в резиновом костюме — женская. Что ей от меня нужно?

Так просидел я час или больше, пока разум не вернулся ко мне. Должно быть, она ушла. Я встал с кровати, подошел к ставням, прислушался. Ни звука. Только плеск воды о скалы. Я тихо-тихо снял крюк, выглянул через ставни. Никого нет. Я открыл их шире и вышел на балкон. Посмотрел на залив. Огня на балконе тридцать восьмого шале не было. Маленькая лужица воды под ставнями свидетельствовала о том, что фигура в резиновом костюме стояла здесь час назад, а мокрые следы, ведущие вниз по ступенькам к скале, говорили о том, что она ушла тем же путем, что и пришла. Я вздохнул с облегчением. Теперь можно спокойно спать.

И только тут я заметил у своих ног небольшой предмет, лежащий у основания ставней. Я нагнулся и поднял его. Пакет, завернутый в какой-то непромокаемый материал. Я взял его и вошел в дом, осмотрел его, сидя на кровати. В голову пришли дурацкие мысли о пластиковых бомбах, но, может быть, после путешествия под водой бомба не взорвется? Пакет был перевязан крест-накрест бечевкой. По весу довольно легкий. Я вспомнил древнюю классическую поговорку: «Бойся данайцев, дары приносящих».[118] Но Столлы — не греки. И какую бы затерянную Атлантиду они ни раскопали, что бы ни награбили, взрывчатые вещества не содержатся в кладах этого исчезнувшего континента.

Я перерезал бечевку маникюрными ножницами, размотал ее и развернул водонепроницаемую обертку. Далее следовала упаковка из тонкой сетки. Развернул и ее. И вот содержимое пакета у меня в руке. Это маленький красноватый сосуд с двумя ручками по сторонам для удобства. Я видел подобные предметы раньше в музейных витринах. Правильное его название, кажется, ритон.[119] Тело сосуда искусно сделано в виде человеческой головы с торчащими, как створки раковины, ушами. Над жадно раскрытым ртом — похожий на луковицу нос, выпученные глаза, усы опускаются к круглой бороде, которая служит основанием. Наверху, между ручками, по краю, прямые шагающие фигуры с лицами такими же, что и у самого сосуда. Но этим сходство с людьми и заканчивалось, поскольку ни рук ни ног у них не было, а только копыта, и у каждого сзади хвост.

Я повернул вещицу. То же лицо с другой стороны поедало меня глазами. Те же три фигуры шагали по краю. Не было заметно ни трещины, ни изъяна, за исключением легкой царапины на губе. Я заглянул внутрь сосуда и увидел на дне записку. Горлышко было слишком узким для моей руки, и я ее вытряхнул. Это была обыкновенная белая карточка с напечатанным на ней текстом: «Силен,[120] рожденный землею сатир, полуконь-получеловек, неспособный отличить истину от лжи, воспитывал Диониса,[121] бога опьянения, словно девицу, в пещере Крита, а потом стал его наставником в пьянстве и спутником».

И это всё. Ни слова больше. Я снова положил записку внутрь сосуда, а сосуд поставил на столик в дальний угол комнаты. Но и оттуда уродливое лицо не сводило с меня издевательского взгляда, а три шагающие фигуры полулюдей-полуконей рельефно выделялись по краям сосуда. Я бросил на него куртку и опять забрался в кровать. Утром займусь этой трудной задачей: упакую и отправлю официанта отнести в шале 38. Столл может забрать свой ритон обратно — бог знает, сколько он может стоить, — успехов ему. А мне ни черепка не нужно от этого человека.

Измученный, я уснул, но, о господи, не забылся, нет. Одолевшие меня сны, от которых я изо всех сил пытался безуспешно отбиться, переносили меня в какой-то другой непонятный мир, жутко перемешанный с моим собственным. Семестр начался, но школа, в которой я преподавал, находилась на вершине горы, окруженная лесом, хотя здания школы были те же самые и класс был моим. Мальчики — все знакомые мне лица, мальчуганы, которых я знаю, — отличались необычной красотой, несколько вызывающей, и в то же время было в них что-то милое, подкупающее, а на головах у них — виноградные листья. Они бегут ко мне, улыбаются, я обнимаю их, и это доставляет мне радость, таинственную и сладкую, невообразимую, до того не испытанную. Человек, находящийся среди них, играющий и резвящийся с ними, — это не тот я, которого я знаю, это демонический призрак, сошедший с сосуда, самодовольно вышагивающий, как Столл на песчаной косе Спиналонги.

Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем я проснулся, и, конечно, день вовсю сиял сквозь ставни — было без четверти десять. В голове у меня стучало. Мутило, — я чувствовал себя совершенно разбитым. Я заказал кофе и посмотрел на залив. Лодка была у причала. Столлы не отправились на рыбалку. Обычно уже в девять их нет. Я извлек сосуд из-под куртки и неловкими руками стал заворачивать его в сетку и непромокаемую упаковку. Я закончил свою неумелую работу, когда на балкон вошел официант с завтраком на подносе. Со своей обычной улыбкой он пожелал мне доброго утра.

— Простите, — сказал я, — не могу ли я попросить вас об одолжении?

— Чем могу служить, сэр? — откликнулся он.

— Это касается мистера Столла, — начал я. — Кажется, шале тридцать восемь у залива… Он обычно каждый день отправляется ловить рыбу, но я вижу, его лодка еще на месте…

— Ничего удивительного, — улыбнулся официант. — Мистер и миссис Столл уехали сегодня на машине.

— Ах вот что. И когда же вернутся?

— Они не вернутся, сэр. Они уехали совсем. Они поехали в аэропорт, направились в Афины. Лодка теперь, наверное, свободна; если вы хотите ее взять…

Он спустился по ступенькам в сад; сосуд в непромокаемой упаковке так и остался у подноса с завтраком.

Солнце уже палило мой балкон. День обещал быть знойным, пожалуй, будет слишком жарко, чтобы писать. Во всяком случае, настроения у меня все равно не было. Ночные приключения не выходили из головы, оставили у меня непонятное чувство опустошения. И виной тому была не столько гостья на моем балконе, сколько эти бесконечные сны. Можно освободиться от самих Столлов, но не от их наследия.

Я снова развернул пакет, повертел сосуд в руках. Хитрое, насмешливое лицо оттолкнуло меня: его сходство с живым Столлом не было чистой игрой воображения, оно бросалось в глаза и, несомненно, было единственной причиной избавиться от этого предмета — я вспомнил дурацкое хихиканье на другом конце провода. А уж если он располагает сокровищами не менее, а может быть, даже и более ценными, предметом меньше, предметом больше — какое это имеет значение. Конечно, провезти их через таможню, особенно в Афинах, — проблема. Штрафы за подобного рода дела огромны. Но, без сомнения, у него есть там связи, и он знает, что делает.

Я пристально всмотрелся в фигурки по краям сосуда и еще раз был поражен их сходством с шагающим по берегу Спиналонги Столлом, с его волосатым телом, сильно выпирающим задом. Получеловек-полуконь, сатир… «Силен, наставник в пьянстве бога Диониса…»

Сосуд был отвратителен, зловещ. И неудивительно, что я оказался во власти снов, совершенно чуждых моей натуре. Моей, но, вероятно, не натуре Столла? Не могло ли случиться так, что он тоже осознал свое скотство, но не слишком ли поздно? Бармен говорил, что он спился и дошел только в этом году. Возможно, существует связь между его алкоголизмом и находкой сосуда? Одно было совершенно очевидно, мне нужно от него избавиться, но как? Если отнести администрации, станут задавать вопросы, могут не поверить, что мне его ночью подбросили на балкон, могут заподозрить, что я взял его с какой-нибудь археологической площадки. Потом пришла мысль попробовать вывезти его контрабандой. Или еще: избавиться от него где-нибудь на острове. Ну например, ехать вдоль побережья и выбросить, вероятно, бесценный тысячелетний ритон?..

Я сунул его к себе в куртку и пошел по саду к отелю. В баре было пусто. Бармен за стойкой протирал стаканы. Я сел на табурет перед ним и заказал минеральной воды.

— Никуда не отправляетесь сегодня, сэр? — спросил он.

— Нет еще, — сказал я. — Может быть, пойду позже.

— Купание в море и сиеста на балконе, — порекомендовал он. — Между прочим, сэр, у меня для вас кое-что есть. — Он нагнулся и достал маленькую бутылку с завинчивающейся пробкой, наполненную чем-то, по цвету похожим на горький лимон.[122] — Оставили вчера вечером, — сказал он. — И привет вам от мистера Столла. Он ждал вас в баре чуть ли не до полуночи, а вы так и не пришли. Я пообещал передать, когда вы придете.

Я посмотрел на бутылку с недоверием.

— Что это? — спросил я.

Бармен улыбнулся.

— Его варево из шале, — сказал он. — Попробуйте немного. Совершенно безобидное. Он дал нам с женой тоже бутылку. Жена сказала — просто лимонад. Настоящий-то его запах, должно быть, выветрился. Попробуйте.

Он плеснул мне немного в минеральную воду, остановить его я не успел. Колеблясь, я осторожно опустил в стакан палец, попробовал. Похоже на ячменную воду, которую, бывало, готовила мать, когда я был ребенком. И такая же безвкусная. Нет, все же… все же что-то остается на языке и нёбе. Не то чтобы сладость меда и не кислота винограда, скорее, что-то напоминающее запах изюма в сочетании с запахом колосящейся пшеницы.

— Что же, — сказал я, — за здоровье мистера Столла! — и, покорившись неизбежности, мужественно выпил.

— Знаю одно, — сказал бармен, — я потерял лучшего клиента. Они уехали сегодня рано утром.

— Да, официант говорил мне.

— Лучшее, что может сделать миссис Столл, — это положить его в больницу, — сказал бармен. — Муж у нее больной человек. И дело не только в пьянстве.

— Что вы имеете в виду?

Он постучал себя по лбу.

— Что-то здесь не в порядке, — сказал он. — Вы сами могли заметить, как он ведет себя. Мысли странные. Своего рода навязчивая идея. Я сильно сомневаюсь, что мы увидим их здесь на будущий год.

Я маленькими глотками потягивал свою минералку, которая явно стала приятнее от ячменного привкуса.

— А кто он такой?

— Мистер Столл-то? Он говорил мне, что был профессором в каком-то американском университете, античную литературу будто преподавал, но разве поймешь, где у него правда, а где нет. Миссис Столл платила здесь по счетам, нанимала лодочника, словом, все устраивала она. И хотя он на людях поносил ее, — кажется, он от нее зависел. Однако я иногда удивлялся… — Он замолк.

— Удивлялся? Чему же? — поинтересовался я.

— Ну… Вот ей со многим приходилось мириться. Я видел, как она на него иногда смотрит. Совсем не с любовью. Женщины ее возраста обычно стремятся к какому-то удовлетворению в жизни. Может быть, она и находила его где-то на стороне, в то время как он удовлетворял свою страсть к спиртному и антиквариату. Он насобирал немало предметов в Греции, на островах вокруг и здесь, на Крите. Это не так трудно, если разбираться в этом деле. — Он подмигнул.

Я кивнул и заказал еще минеральной воды. От духоты в баре хотелось пить.

— На побережье тут есть мало известные места? — спросил я. — Я имею в виду места, где бы они могли высаживаться с лодки?

Может быть, это моя фантазия, но мне показалось, что он избегает моего взгляда.

— Едва ли, — сказал он. — Может быть, и есть, но наверняка они каким-то образом охраняются. Сомневаюсь, что есть места, о которых не знают власти.

— А как насчет крушений? — не отступал я. — Кораблей, которые затонули много веков назад и сейчас покоятся на дне?

Он пожал плечами.

— Всегда существуют какие-нибудь местные легенды, — небрежно обронил он, — истории, которые передаются из поколения в поколение. Но в основном-то это разные суеверия. Я сам никогда в них не верил и не знаю образованного человека, который бы верил.

Он с минуту помолчал, протирая стакан. А я задумался, не слишком ли много наговорил?

— Всем известно, что кое-какие небольшие предметы время от времени находят, — пробормотал он. — Они могут быть очень ценными. Их вывозят контрабандой из страны или, если риск слишком велик, сбывают за хорошие деньги знатокам на месте. У меня в деревне есть двоюродный брат, он связан с местным музеем. У него кафе напротив Боттомлесс Пулл. Мистер Столл часто хаживал к нему. Папитос его зовут. Собственно говоря, и лодка, которую нанимал мистер Столл, принадлежит моему брату, он сдает ее напрокат туристам.

— Понимаю.

— Но тут… Впрочем, сэр, вы не коллекционер и не интересуетесь древностями.

— Да, — сказал я. — Я не коллекционер.

Я слез с табурета и на прощание пожелал ему доброго утра. Интересно, сильно ли оттопыривается мой карман от пакета?

Я вышел из бара и побрел по террасе. Не дающее покоя любопытство заставило меня подойти к причалу у шале Столла. В самом шале, очевидно, шла уборка, балкон был вычищен, ставни закрыты. От последних постояльцев не осталось и следа. Не пройдет и дня, как оно, наверное, примет какую-нибудь английскую семью, которая все завесит купальниками.

У причала стояла лодка, и грек начищал ее борта. Я посмотрел через залив на свое собственное шале на другой стороне и в первый раз увидел его с места Столла, откуда он смотрел на меня в полевой бинокль. Мне теперь стало как никогда ясно, что он вполне мог принять меня за человека, сующегося не в свои дела, за шпиона, — возможно, даже за человека, специально присланного из Англии установить истинные обстоятельства гибели Чарлза Гордона. Был ли дар в виде сосуда знаком вызова? Взяткой? Или проклятием?

Грек в лодке поднялся и повернулся в мою сторону. Это был не тот, прежний их лодочник, — другой. Я это понял, только когда он повернулся ко мне. Мужчина, обычно отправлявшийся со Столлами, был моложе и более загорелый, а этот — совсем старик. Да, бармен говорил, что лодка принадлежит его двоюродному брату, Папитосу, который держит кафе в деревне у этой лужи.

— Простите, вы хозяин лодки? — громко спросил я.

Грек выбрался на пристань и встал передо мной.

— Николай Папитос, — сказал он, — мой брат. Хотите совершить прогулку по заливу? Много хорошей рыбы в море. Ветра нет сегодня. Море совсем спокойное.

— Я не собираюсь ловить рыбу. А вот прогуляться часок-другой… Сколько это стоит?

Он назвал мне цену в драхмах, и я быстро пересчитал. Получилось не больше двух фунтов за час. Однако, если обогнуть мыс и выйти к песчаной косе перешейка Спиналонга, это обойдется в два раза дороже. Я вытащил бумажник посмотреть, хватит ли у меня наличных, или придется возвратиться к столу регистрации и получить туристский чек.

— Вы поручите отелю, — быстро сказал он, прямо читая мои мысли. — Они включат расходы в ваш счет.

Решено. К черту все, и так я был достаточно скромен.

— Хорошо, — сказал я. — Беру лодку на пару часов.

Необычное это ощущение — с тарахтением двигаться по заливу, как много раз делали Столлы; позади — цепочка шале, немного правее — гавань и синие воды простора залива впереди. У меня не было четкого плана. Просто так, по какой-то необъяснимой причине я чувствовал, что меня притягивает эта бухта, где вчера днем стояла на якоре лодка. «Крушение начисто выбрано несколько веков назад…» Это были слова Столла. Он лгал? Или, может, изо дня в день он охотился здесь прошедшие недели и его жена ныряла и приносила мокрые сокровища с морского дна в его жадные руки? Мы обогнули мыс, и, разумеется, вдали от до сих пор спасавшего нас укрытия ветер посвежел, лодка оживилась, зарываясь временами носом в крутые бурлящие волны.

Длинный перешеек Спиналонга лежал впереди слева, и я с трудом объяснил своему рулевому, что не хочу направляться в сравнительно спокойные воды у солевых отмелей, а хочу идти дальше вдоль перешейка.

— Вы хотите ловить рыбу? — кричал он, перекрывая рев двигателя. — Вы найдете очень хорошую рыбу здесь, — указывал он на мои вчерашние отмели.

— Нет, нет, — крикнул я в ответ. — Дальше вдоль берега.

Он пожал плечами. Он не мог поверить, что у меня нет желания ловить рыбу, а я думал, когда мы достигли места назначения, какую вескую причину привести, чтобы попросить его направить лодку к берегу и встать на якорь, и не нашел ничего лучшего, — и это оказалось достаточно убедительным, — как пожаловаться, что меня сильно укачивает.

Горы, на которые я вчера забирался, показались прямо по носу, а когда мы обогнули косу, то открылась и сама бухта с развалинами пастушьей хижины на берегу.

— Вот, — показал я. — Здесь у самого берега бросайте якорь.

Он озадаченно посмотрел на меня и покачал головой.

— Никакого толку, — крикнул он. — Слишком много скал.

— Глупости! — завопил я. — Я видел, какие-то люди из отеля бросали здесь вчера якорь.

Он вдруг приглушил двигатель, и мой голос по-дурацки раздался в воздухе. Лодка заплясала вверх-вниз на крутых волнах.

— Плохое место бросать якорь, — упрямо повторил он. — Крушение здесь, запутаемся.

Ага, здесь было крушение… Я чувствовал, что волнение мое нарастает, меня уже было не остановить.

— Ничего об этом не слышал, но лодка здесь и бросала якорь, прямо в бухте, я сам видел, — с таким же упрямством ответил я.

Он что-то невнятно проворчал себе под нос и перекрестился.

— А если я потеряю якорь, — сказал он, — что я скажу своему брату, Николаю?

Он медленно, очень осторожно продвигался вперед к бухте, потом, вполголоса ругаясь, прошел вперед на нос и бросил за борт якорь, подождал, пока он зацепится, повернулся и выключил двигатель.

— Если хотите подойти близко, вам надо сесть в резиновую лодку, — недовольно сказал он. — Я надую вам, да?

Он снова прошел вперед, вытащил этакую надувную штуковину, которыми пользуются на спасательных судах «воздух — море».

— Хорошо, — сказал я. — Сяду в резиновую лодку.

По правде говоря, это очень подходило для моей цели.

Я мог подгрести к берегу, и он не будет дышать мне в затылок. В то же время мне не хотелось ни в малейшей степени задевать его гордости.

— Человек, который вчера правил лодкой, стал на якорь гораздо ближе и без всяких приключений, — сказал я.

Рулевой перестал надувать лодку.

— Если ему нравится рисковать лодкой брата — это его дело, — сказал он резко. — Сегодня я за нее отвечаю. Тот парень не явился сегодня утром, так что он теряет работу. Я не хочу ее терять.

Я ничего не ответил. Если тот бросил свою работу, то, наверное, потому, что неплохо заработал у Столла.

Лодка надута и на воде. Я забрался в нее осторожно и принялся грести к берегу. К счастью, на песчаной косе никого не было, и я мог спокойно сойти на берег и вытащить за собой лодку. Я заметил, что грек с интересом наблюдал за моими действиями со своей безопасной стоянки. Потом, как только он убедился, что лодке ничто не угрожает, он, демонстрируя свое неодобрение, повернулся ко мне спиной и, ссутулившись, присел на носу лодки на корточки, несомненно размышляя о причудах английских туристов.

Причиной моей высадки было намерение с берега определить поточнее место, где лодка вчера стояла на якоре. Ну да, так и думал. Примерно на сотню ярдов левее, чем сегодня бросили якорь мы, и ближе к берегу. Море было довольно спокойным, и я прекрасно мог путешествовать в резиновой лодке. Я посмотрел в сторону пастушьей хижины и увидел свои вчерашние следы. Были и другие следы. Свежие. Песок перед самой хижиной был основательно потоптан. Как будто что-то лежало здесь, а потом его поволокли к воде, к тому месту, где я теперь стоял. Может быть, это пастух побывал здесь поутру со стадом коз?

Я подошел к хижине и заглянул внутрь. Интересно!.. Небольшая кучка камушков и осколки керамики исчезли. Пустые бутылки продолжали стоять в дальнем углу, к ним добавились еще три, одна наполовину наполненная. Внутри хижины было жарко, и я вспотел. Солнце почти час пекло мне голову, а шляпу я, как идиот, оставил в шале, не собираясь на подобную экскурсию. Меня охватила нестерпимая жажда. Я действовал тогда импульсивно, и вот — расплата за это. Только теперь понимаю, какую я совершил глупость. Мой организм мог оказаться совершенно обезвоженным, и я бы погиб от теплового удара.

Полбутылки пива лучше, чем ничего. Но мне не хотелось пить из горлышка после пастуха, — ведь это, наверное, действительно он принес ее сюда, — эти парни не отличаются чистоплотностью. И тут я вспомнил о пакете в кармане. Во всяком случае, можно употребить по назначению. Я развернул пакет и налил в сосуд пива. Уже после первого глотка я понял, что это и не пиво вовсе. Это была ячменная вода. Тот же самый домашнего приготовления напиток, что Столл оставил для меня в баре. Выходит, местные его тоже пьют. Он вполне безобиден. Я слышал об этом: бармен сам пробовал, пробовала и его жена.

Прикончив бутылку, я осмотрел сосуд еще раз. Не знаю отчего, но лицо уже перестало казаться мне таким нахальным. В нем можно было даже заметить какое-то чувство собственного достоинства, которого я не отмечал раньше. Вот, например, борода. Она незаметно переходила в основание. Кто бы ни приложил здесь свою руку — это был мастер своего дела. Хотел бы я знать, не так ли выглядел Сократ,[123] прогуливаясь со своими учениками по афинской агоре[124] и рассуждая о жизни. Этот мог бы сойти за него. А его учениками необязательно могли быть юноши, как утверждал Платон, они могли быть и помоложе, ну вот как мои мальчуганы в школе, подростки одиннадцати-двенадцати лет, что улыбались мне во сне прошлой ночью.

Я потрогал оттопыренные уши, курносый нос, полные добрые губы наставника Силена на сосуде, глаза у него больше не выпучивались, а просто вопрошали или умоляли, и даже обнаженные кони-люди по краям стали величественнее. Мне казалось теперь, что они не вышагивают, а танцуют, взявшись за руки, полные самозабвенного буйного веселья. Должно быть, страх перед незваной ночной гостьей заставил меня видеть сосуд в ином, в неприглядном свете.

Я сунул его обратно в карман, вышел из хижины и пошел по пляжу к резиновой лодке. Предположим, я заявлюсь к этому Папитосу, у которого связи с местным музеем, и попрошу оценить сосуд? Предположим, он стоит сотни, может быть, тысячи, и он поможет мне его продать или скажет, к кому обратиться в Лондоне? Столл, должно быть, все время так поступал и выходил сухим из воды. Не на это ли намекал бармен… Я забрался в лодку и принялся грести от берега, раздумывая о разнице между таким человеком, как Столл, при всем его состоянии, и мной. Вот, скажем, он — хам хамом, и кожа такая, что копьем не проткнешь, а полки у него дома в Штатах ломятся от награбленного. В то время как я… ну что — учу мальчишек за мизерное жалованье, и ради чего все это? Моралисты говорят, что не в деньгах счастье, но они не правы. Если бы мне хоть четверть состояния Столла, я бы вышел на пенсию, уехал за границу, поселился бы на каком-нибудь греческом острове, зимой, может быть, работал в мастерской в Афинах или в Риме. Совершенно иной образ жизни открылся бы передо мной, и самое время, пока я еще не стал стариком.

Я удалился от берега и достиг места, где, как мне казалось, накануне стояла на якоре лодка. Я перестал грести и стал всматриваться в воду. Она была бледно-зеленой и довольно прозрачной, глубина — определенно несколько саженей, и, когда я смотрел на золотой песок в глубине, полное спокойствия дно представлялось мне совершенно иным миром, далеким от известного мне. Яркие, блещущие серебром стайки рыб продвигались в сторону длинного локона коралловых волос, который мог бы украсить Афродиту, но был морской водорослью, и прибрежное течение плавно колыхало его. Галька, которая на берегу не более чем круглые камешки, блистала здесь как драгоценные камни. Бриз слегка рябил воды залива за стоящей на якоре лодкой, но не касался этой глубины. Моя лодка медленно кружилась то ли от ветра, то ли от течения, и я задавал себе вопрос: не само ли движение это привлекло тугую на ухо миссис Столл, приобщило к подводному плаванию? Быть может, сокровища были только предлогом для утоления жадности супруга, а туда, вниз, на глубину, она бежала от того образа жизни, который, наверное, был ей невыносим.

Потом я взглянул вверх, на горы вдоль тянущейся вдаль песчаной косы, и увидел, как что-то блеснуло там. Это был зайчик от стекла, и стекло двигалось. Кто-то наблюдал за мной в бинокль. Я оперся на весла и всмотрелся. Две фигуры крадучись пробирались через гребень горы. Но я их сразу узнал. Одна — это была миссис Столл, другая — молодой грек, нанятый ими. Я взглянул через плечо на стоящую на якоре лодку. Мой кормчий продолжал смотреть в море. Он ничего не видел.

Теперь ясно, чьи следы были около хижины. Миссис Столл и с ней лодочник пришли попрощаться с лачугой, убрать все обломки. И вот их миссия выполнена, и они отправляются в аэропорт, чтобы попасть дневным самолетом в Афины. Их поездка удлинилась на несколько миль из-за объезда по прибрежной дороге. А сам Столл? Спит, конечно, у машины на соляных отмелях. Ждет их возвращения.

Увидев эту женщину еще раз, я вдруг почувствовал полное отвращение к своей экскурсии. Лучше бы уж не ездил. А грек мой говорил правду. Лодка сейчас плавала над подводной скалой. Гребень горы, должно быть, продолжался сюда от берега как одно целое. Песок стал темнее, изменился по структуре, приобрел серый оттенок. Я всмотрелся получше, прикрыв по сторонам глаза ладонями, и вдруг увидел громадный ржавый якорь, обросший ракушками и морскими уточками, значит, я плавал над останками давно похороненного судна. Вот показались его разломанные палубы, если эти палубы существовали когда-либо.

Столл был прав. Всякая мелочь, видимо, начисто подобрана. Ничего сколько-нибудь ценного нельзя было заметить на этом скелете. Ни сосудов каких-нибудь, ни кружек, ни сверкающих монет. Налетевший на миг ветерок взрябил воду, и, когда рябь улеглась и вода стала снова ясной, я увидел второй якорь у носа остова и тело — руки раскинуты, ноги прижаты лапами якоря. Движение воды как бы оживило тело, оно зашевелилось, как будто в каком-то отчаянии еще пыталось освободиться, но ловушка не выпускала. Спасение так и не наступило. Дни пройдут, ночи, месяцы протекут и годы, и постепенно плоть растворится и исчезнет, оставив скелет на остриях.

Это было тело Столла — голова, туловище, конечности, особенно нелепые, нечеловеческие, когда их туда-сюда шевелило течением.

Я еще раз посмотрел на гребень горы, но две фигуры, бывшие там, уже давно исчезли, и меня осенила догадка, живо предстало то, что произошло.

Столл шагает по песчаной косе, бутылка поднесена ко рту. Тут они ударяют его и волокут к воде, и именно жена отбуксировывает его, захлебывающегося, на подводную могилу, тут, подо мной, придавливает заржавленным якорем. Я единственный свидетель его участи, и пусть она как угодно лжет, объясняя его исчезновение, — я буду молчать: это меня не касается. И пусть мучит меня чувство вины — я никогда, ни за что не впутаюсь в это дело.

Я услышал, как кто-то тяжело дышит рядом, и тут же понял, что это я сам — от ужаса и страха. Я ударил веслами по воде и стал удаляться от места крушения. Когда я задвигался, рука наткнулась на сосуд в кармане. Охваченный внезапным страхом, я вытащил его и швырнул за борт. Напрасно, это не помогло. Он и не потонул сразу, а еще покачался на поверхности и лишь потом медленно наполнился этим зеленым полупрозрачным морем, бледным, как ячменная жидкость, настоянная на ели и плюще. Не безобидное, а губительное, подавляющее сознание, притупляющее интеллект адское варево веселого бога Диониса, превращающее своих поклонников в горьких пьяниц. И черед следующей жертвы недалек.

Глаза на опухшем лице пристально смотрят на меня, и это не только глаза сатира Силена, не только глаза утопленного Столла, но это также и мои глаза, которые вскоре глянут на меня из зеркала. И кажется, столько таится в их глубинах — само отчаяние.

На грани A Border-Line Case пер. М. Шерешевская

Он спал минут десять. Наверняка не больше. Чтобы развлечь отца, Шейла принесла из кабинета альбом со старыми фотографиями, и они вместе перебирали их и смеялись. Казалось, ему стало гораздо лучше. Сиделка решила, что ничего не случится, если она покинет пост и выйдет пройтись до обеда, оставив больного на попечение дочери, а миссис Манни села в машину и отправилась сделать прическу. Доктор заверил их, что кризис уже позади, и теперь нужны только тишина, покой, и чтобы никаких волнений.

Шейла стояла у окна и смотрела в сад. Она, разумеется, не уедет, пока отец в ней нуждается, — нельзя же его оставить, раз состояние его все еще внушает сомнение, нет, это не в ее правилах. Правда, в Театральной лиге ей предлагают главные роли в шекспировских комедиях, намеченных там к постановке, и, если она откажется, такой шанс, возможно, уже не представится. Розалинда… Порция… Виола.[125] Особенно Виола — голубая мечта! Страждущее сердце, таящееся под покровом обмана, мистификация, разжигающая аппетит.

Шейла невольно улыбнулась, заправила волосы за уши, откинула голову, подбоченилась, вживаясь в образ Цезарио,[126] и вдруг услышала, что отец зашевелился на постели, и увидела, как он пытается сесть. Он пристально смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас.

— Нет! Нет! — крикнул он. — О Джинни!.. О бог мой!

Она бросилась к нему:

— Что тебе, милый? Что с тобой?

Но он сделал отстраняющий жест, качая головой, и рухнул на подушки, и она поняла: он умер.

Выбежав из комнаты, она стала звать сиделку. Но тут же вспомнила: сиделка пошла пройтись. Гуляет, возможно, где-нибудь в поле, да мало ли где. Шейла бросилась вниз — найти мать. Но в доме было пусто, а двери гаража стояли настежь: мать, верно, куда-то уехала на машине. Почему вдруг? Зачем? Она и словом не обмолвилась, что куда-то собирается. Шейла метнулась к телефону в холле, трясущимися руками набрала номер врача, но, когда раздался звук соединения, ей ответил не сам доктор, а голос магнитофонной ленты, безличный, автоматический:

— Говорит доктор Дрей. До пяти часов я не смогу вас принять. Но ваш вызов будет зарегистрирован. Пожалуйста, ваши данные…

Затем раздался щелчок, какой слышится, когда уточняешь время и механический голос сообщает: «С третьим сигналом будет два часа сорок две минуты двадцать секунд».

Шейла повесила трубку и стала лихорадочно искать в телефонной книге номер ассистента доктора Дрея — молодого врача, только-только начавшего практиковать, — она даже не знала его в лицо. Но на этот раз трубка ответила человеческим голосом — говорила женщина. Где-то в отдалении плакал ребенок, бубнило радио, и Шейла слышала, как женщина нетерпеливо цыкнула на ребенка.

— Это Шейла Манни из Большого Марсдена, вилла «Уайтгейт». Пожалуйста, попросите доктора приехать к нам немедленно. Кажется, мой отец умер. Сиделка вышла, я одна. А доктора Дрея нет дома.

Голос у нее прервался, но ответ женщины — мгновенный, сочувственный: «Сейчас же разыщу мужа» — не требовал дальнейших объяснений. Да Шейла и не могла говорить. В слепом тумане она повернулась к телефону спиной и побежала назад — в спальню. Отец лежал в той же позе, в какой она его оставила, выражение ужаса застыло у него на лице. Она подошла к постели, опустилась на колени, поцеловала холодеющую руку, и слезы потекли у нее по щекам.

— Почему? — спрашивала она себя. — Что случилось? Что я такое сделала?

Когда он закричал, назвав ее ласкательным именем Джинни, дело было явно не в том, что он проснулся от внезапной боли. Нет, видимо, совсем не в том. Он крикнул так, будто обвинял ее в чем-то, будто она сделала нечто ужасное, немыслимое, чему нельзя даже поверить.

— Нет-нет… О Джинни… О бог мой!

А когда она ринулась к нему, попытался не допустить к себе и мгновенно умер.

Что же я такого сделала, думала она. Нет, это невыносимо, невыносимо. Она встала, почти ничего не видя от слез, подошла к открытому окну, и оттуда, через плечо, взглянула на кровать. Что-то изменилось. Отец уже не смотрел на нее в упор. Он лежал спокойно. Ушел в небытие. Что бы ни случилось, случилось Тогда, в прошлом, в ином временном измерении, а теперь наступило Сейчас, настоящее, частица будущего, которому он уже не принадлежал. Это настоящее, это будущее уже ничего для него не значили — пустота, словно чистые страницы в лежащем у его постели альбоме. Даже если, подумалось ей, он прочитал ее мысли, как это не раз бывало, в них ничего не могло его задеть. Он знал, как мне хочется играть эти роли в постановках лиги, сам поощрял меня и радовался. К тому же я вовсе не собиралась вдруг сорваться и бросить его. Откуда же это выражение ужаса, этот оторопелый взгляд? Откуда? Откуда?

Она поглядела в окно. Осенние листья, словно ковром устлавшие лужайки, вдруг, поднятые порывом ветра, взметнулись вверх, разлетелись птичками во все стороны, покружились в хороводе и вновь, рассыпавшись и перекувырнувшись, упали на землю. Совсем недавно они, крепко и тесно спаянные с породившим их деревом, все лето напролет сияли густой зеленой кроной, а теперь лежали пожухлые, безжизненные. Дерево отторгало их от себя, и они становились добычей любого бездельного ветра, дувшего над садом. Даже их переливающееся золото было всего лишь отраженным солнечным светом и гасло вместе с закатом, а в тени они и вовсе выглядели ветошью — сморщенные, поникшие, сухие.

Внизу по гравию прошелестела машина; Шейла вышла из комнаты на лестницу и остановилась наверху. Нет, это приехал не доктор, это вернулась миссис Манни. Она как раз входила через парадную дверь в холл, стягивая на ходу перчатки. Волосы, уложенные высокой прической, блестели от лака.

Не ощущая на себе взгляда дочери, она задержалась у зеркала, поправила выбившуюся прядь. Достала из сумочки помаду и провела по губам. В отдалении, со стороны кухни, скрипнула дверь.

— Это вы, сестра? — спросила миссис Манни, поворачивая на звук голову. — Как насчет чаю? Пожалуй, можно накрыть для всех наверху.

И, снова обернувшись к зеркалу, откинула голову, сняла бумажной салфеточкой излишки помады с губ.

Из кухни показалась сиделка. Без форменного платья — в спортивной куртке, взятой у Шейлы для прогулки, — она выглядела непривычно, да и волосы, всегда тщательно уложенные, были растрепаны.

— Какой изумительный день! — заверещала она. — Я совершила целый поход по полям. Дул такой приятный ветерок. В полях не осталось ни одной паутинки. Да, выпьем чаю. Непременно чаю. Ну как там мой больной?

Они живут в прошлом, подумала Шейла, во временном отрезке, которого уже нет. Сиделке вряд ли полезут в горло овсяные оладьи с маслом, которые она, нагуляв аппетит, заранее смакует, а на маму из зеркала, когда она глянет туда чуть спустя, будет смотреть постаревшее, осунувшееся лицо под взгроможденной башней прически. И словно обрушившееся на Шейлу горе обострило ее способность заглядывать вперед, она уже видела сиделку у постели очередного больного, капризного хроника, полной противоположности ее отцу, любившему розыгрыши и шутку, а свою мать, как подобает при трауре, в черном и белом (только черное, мама, конечно, сочтет слишком мрачным) за письмами в ответ на соболезнования — в первую очередь тем, кто поважнее.

И тут обе заметили ее над лестницей, наверху.

— Он умер, — сказала Шейла.

Запрокинутые лица, уставившиеся на нее глаза с выражением «этого не может быть» — то же выражение, какое она прочла на лице отца, только без ужаса, без обвинения, и, когда сиделка, опомнившаяся первой, взбежала по лестнице и промчалась мимо, Шейла увидела, как лицо ее матери, ухоженное и все еще миловидное, словно развалилось, распалось, точно гуттаперчевая маска.

Тебе не в чем себя винить. Ничего такого ты сделать не могла. Это было неизбежно, раньше или позже… Но почему все-таки раньше, а не позже, думала Шейла, потому что, когда умирает отец, остается столько невысказанного. Ведь знай я, что в этот последний час, когда мы сидели вдвоем, смеясь и болтая о всякой ерунде, к его сердцу, словно готовая взорваться бомба с часовым механизмом, подбирается тромб, я вела бы себя совсем иначе — прижалась бы к нему, обняла, поблагодарила бы, по крайней мере, за девятнадцать лет любви и счастья. А так — перескакивала с фотографии на фотографию, потешаясь над устаревшими модами, позевывая украдкой, а он, почувствовав, что мне скучно, уронил альбом и пробормотал:

— Не хлопочи вокруг меня, доченька, я немного подремлю.

Все мы, оказавшись лицом к лицу со смертью, чувствуем одно и то же, сказала ей сестра: могли бы сделать больше, да не сделали. Вначале, практиканткой, я просто места себе не находила. А родственникам в таких случаях еще хуже. Вы пережили огромное потрясение, но надо взять себя в руки ради вашей мамочки… Ради моей мамочки? Мамочка не имела бы ничего против, если бы я тут же куда-нибудь испарилась, чуть было не ответила Шейла. Потому что тогда все внимание, все сочувствие досталось бы ей одной, и все говорили бы, как хорошо она держится, а так, пока я в доме, сочувствие будут делить на двоих. Даже доктор Дрей, когда он наконец прибыл вслед за своим ассистентом, потрепал по плечу меня, минуя мамочку, и сказал: «Он очень гордился вами, деточка, и всегда мне это говорил». Да, смерть, решила про себя Шейла, заставляет людей говорить друг другу добрые слова, какие в другое время и не подумали бы сказать… Разрешите, я сбегаю за вас наверх… Позвольте, я подойду к телефону… Поставить чайник?.. Поток взаимных любезностей — ни дать ни взять китайские мандарины, отвешивающие друг другу поклоны. И тут же попытка оправдаться в том, что тебя не было на месте, когда произошел взрыв.

Сиделка (ассистенту доктора Дрея):

— Разве я пошла бы пройтись, если бы не была твердо уверена, что он прекрасно себя чувствует. К тому же я думала, что и миссис Манни и мисс Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки…

И так далее, и тому подобное.

Словно свидетельница, вызванная в суд, подумала Шейла. Но и все мы так…

Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):

— У меня совершенно вылетело из памяти, что сиделка собирается пройтись. Все ведь на мне — обо всем подумай, распорядись, и я решила дать себе передышку — съездить ненадолго к парикмахеру. Мужу, казалось, стало намного лучше, он был уже совсем самим собой. Да если бы я хоть на миг подумала… Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.

— Разве в этом дело? — вмешалась Шейла. — Мы никогда не думаем, никто не думает. Ни ты не подумала, ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я сама. Но я единственная видела, как это произошло, и мне никогда в жизни уже не забыть выражения его лица.

Она бросилась по коридору к себе в комнату, рыдая навзрыд, как не рыдала уже много лет — с тех пор, когда почтовый фургон врезался в ее первый, оставленный в проезде автомобиль и превратил прелестную игрушку в груду искореженного металла. Пусть это послужит им уроком. Отучит упражняться в благовоспитанности, утверждаться в благородстве перед лицом смерти, делать вид, будто смерть лишь благое избавление и все только к лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже не задевает, что человек ушел навсегда. Но ведь навсегда…

Позже вечером, когда все уже легли, — смерть всех, кроме покойного, чрезвычайно утомила! — Шейла прокралась в спальню отца, отыскала альбом, тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не придавала значения собранным в нем фотографиям, привычным, как кипа рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного стола, но теперь они стали для нее своеобразным некрологом, ожившей кадрами на экране памяти.

Младенец, весь в оборочках, с разинутым ртом, на подстилке, рядом родители, играющие в крокет. Дядя, убитый в первую мировую войну. Снова отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах и с крикетной битой, не по росту длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на пляже. Пикники на вересковых полянах. Потом Дартмут,[127] фотографии военных кораблей. Групповые снимки стоящих в ряд мальчиков, юношей, мужчин. Маленькой, она очень гордилась, что может сразу найти его: «Вот ты где; вот это — ты» — самый низенький мальчик в конце шеренги, но на следующей фотографии — повыше, во втором ряду, а потом — высокий и — откуда только что взялось! — красивый, совсем уже не мальчик, и она быстро листала страницы, потому что их заполняли фотографии с одними видами — Мальта, Александрия, Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел, а она в глаза не видела. «Вот это старина Панч…» (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял, когда его судно должно вернуться в порт, и сидел, ожидая наверху у окна). Морские офицеры на осликах… Они же, играющие в теннис… состязающиеся в беге, — довоенные снимки, невольно вызывавшие в памяти строку: «Судьбы своей не зная, ее резвятся жертвы», потому что со следующей страницы все было ужасно печально: корабль, который он так любил, взлетел на воздух, а многие молодые лица, улыбавшиеся с фотографий, погибли. «Бедняга Манки Уайт. Останься он в живых, был бы сейчас адмиралом». Она пыталась представить себе белозубого Манки Уайта с фотографии адмиралом — лысым, тучным — и где-то в самой глубине души радовалась, что он умер, хотя отец и сокрушался — какая потеря для флота! Еще офицеры, еще корабли. Великий день, когда сам Маунтбаттен[128] посетил корабль, командиром которого был отец, встретивший его у борта со всем экипажем. Внутренний двор в Букингемском дворце.[129] Отец, позирующий фотографу из газеты и с гордостью демонстрирующий свои медали.

— Ну вот, мы скоро дойдем и до тебя, — произносил отец, переворачивая страницу, после которой появлялась весьма помпезная — в полный рост и вряд ли предназначавшаяся отцу — фотография ее матери, которой он бесконечно гордился: мать была в вечернем платье, с тем слащавым выражением лица, которое было Шейле так хорошо знакомо. Ребенком она никак не могла понять, зачем это папе понадобилось влюбиться, а уж если мужчинам иначе нельзя, почему он не выбрал другую девушку — смуглую, таинственную, умную, а не такую обыкновенную особу, которая сердилась без всякой на то причины и круто выговаривала каждому, кто опаздывал к обеду.

Офицерская свадьба, мама с победоносной улыбкой — это выражение на ее лице было Шейле также хорошо знакомо: оно появлялось всякий раз, когда миссис Манни добивалась своего, что ей почти всегда удавалось, — и отец, тоже улыбающийся, но совсем другой — не с победоносной, а просто со счастливой улыбкой. Подружки невесты в допотопных, полнивших их платьях — мама, надо думать, специально выбрала таких, какие не могли ее затмить, — и дружка жениха, папин приятель Ник, тоже офицер, но далеко не такой красивый, как папа. На одном из ранних групповых снимков на корабле Ник выглядел лучше, а здесь казался надутым и словно чем-то недовольным.

Медовый месяц, первый дом, и вот — она. Детские фотографии — часть ее жизни: на коленях у отца, на закорках, и еще, еще — все о ее детстве и юности, вплоть до недавнего рождества. Этот альбом и мой некролог, подумала Шейла, это наша общая книга, и кончается она моей фотографией, которую он сделал: я стою в снегу, и его, которую сделала я: он улыбается мне сквозь стекло из окна кабинета.

Еще мгновение, и она опять зарыдает, оплакивая себя, а плакать надо не о себе — о нем. Как же все это было, когда, почувствовав, что ей скучно, он отстранил от себя альбом? О чем они говорили? Об увлечениях. Он еще попрекнул ее, что она ленива и мало двигается.

— Я двигаюсь достаточно на сцене, — возразила она, — изображая других людей.

— Это не то, — сказал он. — Иногда надо удаляться от людей, воображаемых и живых. Знаешь что? Когда я встану и ко мне вернутся силы, мы поедем в Ирландию, все трое, с удочками. Твоей мамочке это будет ох как полезно, а я столько лет уже не рыбачил.

В Ирландию? С удочками? В ней поднялось эгоистическое чувство, чувство тревоги. Поездка в Ирландию помешает ее карьере в Театральной лиге. Нет, надо отговорить его, вышутить само намерение.

— Мамочке каждая минута будет там как нож острый, — сказала Шейла. Она предпочла бы поехать на юг Франции и остановиться у тети Беллы (у Беллы, маминой сестры, была собственная вилла на Кап д'Эль).

— Пожалуй, — усмехнулся он. — Только мне для выздоровления нужно совсем другое. Ты не забыла, что я наполовину ирландец? Твой дед родом из Антрима.[130]

— Нет, не забыла, — сказала она. — Но дедушка уже давно умер и похоронен на кладбище в Суффолке.[131] Так что о твоей ирландской крови мы лучше не будем. У тебя в Ирландии никого нет — даже знакомых.

Он не сразу нашелся с ответом, но, подумав, сказал:

— Там Ник, бедняга.

Бедняга Ник… бедняга Манки Уайт… бедняга Панч… На мгновение все они перемешались у нее в голове — его друзья и собаки, которых она в глаза не видела.

— Ник? Тот, что был у тебя шафером на свадьбе? — усмехнулась она. — Мне почему-то казалось, что он умер.

— Для общества, — отрезал он. — Ник чуть не разбился насмерть в автомобильной катастрофе и глаз потерял. С тех пор живет отшельником.

— Жаль его. Поэтому он и перестал поздравлять тебя на Рождество?

— Отчасти. Бедняга Ник! Храбрец, каких мало, но с большим сдвигом. То, что называется «на грани». Я не решился рекомендовать его на повышение и боюсь, он мне этого не простил.

— Ничего удивительного. Я бы тоже не простила, если бы мой ближайший друг так со мной поступил.

— Дружеские отношения и служебные — вещи разные. Каждое само по себе. Для меня долг всегда был на первом месте. Тебе этого не понять: ты из другого поколения. Я поступил правильно и убежден в этом, но тогда чувствовал себя отнюдь не наилучшим образом. От удара по самолюбию человек легко озлобляется. И мне мучительно думать, что я несу ответственность за те дела, в которых Ник, возможно, замешан.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Неважно, — ответил он. — К тебе это не имеет отношения. Во всяком случае, все это уже давно в прошлом, было и быльем поросло. Но иногда мне хотелось бы…

— Что, папочка?

— Пожать старине Нику руку и пожелать добрых дней.

Они еще немного полистали альбом, и вскоре она зевнула, медленно обведя взглядом комнату, и он, почувствовав, что ей скучно, уверил ее, будто хочет вздремнуть. Нет, человек не умирает от разрыва сердца только от того, что дочери стало с ним скучно… Ну а если ему приснилось что-то страшное, и в этом сне он увидел ее? Если ему приснилось, будто он вновь на своем корабле, потопленном в ту войну, вместе с Манки Уайтом и Ником и всеми теми, кто тогда барахтался в воде, а среди них она? Во сне все перемешивается — это же всем известная истина. А все это время тромб сгущался, словно лишняя капля масла в часовом механизме, готовая в любое время остановить стрелки, и часы перестают тикать.

В дверь постучали.

— Да, — отозвалась Шейла.

Вошла сиделка. Во всеоружии своих профессиональных познаний, хотя и в домашнем халате.

— Я просто хотела взглянуть, как вы, — сказала она. — Увидела у вас под дверью свет.

— Спасибо. Со мною все в порядке.

— Ваша мамочка крепко спит. Я дала ей успокоительного. Она так разнервничалась: завтра суббота и поместить объявление о смерти в «Таймс» или «Телеграф» до понедельника почти невозможно. Но ваша мамочка — молодец.

Скрытый упрек, что Шейла не взяла возню с газетами на себя? Неужели на них не хватило бы завтрашнего дня? Но спросила она о другом:

— Может ли страшный сон вызвать смерть?

— Не поняла, о чем вы?

— Может быть, отцу привиделся кошмар, и от потрясения он умер?

Сиделка подошла к постели, поправила перину.

— Но я же сказала вам, и оба доктора подтвердили — это случилось бы так или иначе. Право, незачем без конца бередить себя такими мыслями. Разрешите, я вам тоже дам успокоительного.

— Не нужно мне успокоительного.

— Знаете, милочка, уж простите, но вы ведете себя как ребенок. Горе, естественно, но так убиваться по усопшему — последнее, что ваш батюшка мог бы пожелать. Для него все уже кончено. Он почивает с миром.

— Вам-то откуда известно, что с миром? — взорвалась Шейла. — А вдруг он в эту самую минуту астральным телом кружит возле нас и в бешенстве от того, что пришлось расстаться с жизнью, говорит мне: «Эта чертова сиделка обкормила меня пилюлями».

Фу, подумала она, я вовсе так не считаю: люди слишком ранимы, слишком обнажены. Выбитая из своей обычной профессиональной невозмутимости, чувствуя себя в домашнем халате не на высоте и разом упав в собственных глазах, бедняжка пролепетала дрожащим голосом:

— Как можно быть такой жестокой. Вы прекрасно знаете — я ничего подобного не сделала!

Шейла мгновенно спрыгнула с кровати, обняла сиделку за плечи.

— Простите меня, — взмолилась она. — Конечно, знаю. Отец был вами очень доволен. Вы превосходно за ним ухаживали. Я совсем другое хотела сказать. — Она остановилась, мысленно подыскивая хоть какое-то объяснение. — Я хотела сказать, что нам ничего неизвестно о том, что происходит с человеком после смерти. Может, все, кто умер за день, ждут своей очереди у ворот святого Петра,[132] а может, толпятся в каком-нибудь ужасном чистилище вроде ночного клуба — и праведники, и грешники, осужденные гореть в аду, — а может, парят в тумане, пока он не рассеется и все кругом прояснится. Хорошо, я приму таблетку, и вы тоже, и утром обе встанем со свежей головой. И пожалуйста, забудьте, что я вам наговорила.

Беда, конечно, в том, подумала Шейла, приняв таблетки и вновь улегшись в постель, что слова наносят раны, а раны оставляют рубцы. Бедняжка теперь уже никогда не сможет дать больному пилюлю, не терзаясь сомнением, то ли она делает. Отца же мучил вопрос, так ли он поступил, когда обошел Ника повышением, и не нанес ли он его самолюбию смертельный удар. Тяжко умирать, имея что-то на совести. Вот если бы знать заранее, чтобы успеть послать всем, кому, возможно, причинил какой-то вред, телеграмму в два слова: «Прости меня», и тем самым зло было бы уже исправлено, заглажено. Не зря же в старину люди собирались у постели умирающего — вовсе не ради того, чтобы их не забыли в завещании, а ради взаимного прощения, ради искупления взаимных обид, исправления дурного на хорошее. Словом, ради любви.

Шейла действовала по наитию. Иначе не умела. Такая уж у нее была натура, а родственникам и друзьям приходилось принимать ее такой, какая есть. Только когда часть пути на север от Дублина осталась позади, ее наспех затеянное путешествие во взятой напрокат машине стало обретать реальную цель. Она приехала сюда с миссией — исполнить священный долг. Ей было вверено послание от того, кого уже поглотила могила. Совершенно секретное. Никто ничего не должен был о нем знать, потому что, доверься она кому-нибудь, несомненно, посыпались бы вопросы и контрдоводы. Поэтому после похорон она ни словом не обмолвилась о своих планах. Миссис Манни, как Шейла и предполагала, решила податься к тете Белле на Кап д'Эль.

— Я чувствую, мне необходимо уехать, — сказала она дочери. — Тебе, пожалуй, это непонятно, но папина болезнь выжала из меня все соки. Я на добрых фунтов семь похудела. У меня одно желание — закрыв глаза, лежать на залитой солнцем террасе у Беллы и стараться забыть весь ужас последних недель.

Это выглядело как реклама душистого мыла. Зачем отказывать себе в неге и наслаждении? Обнаженная женщина в ванной по горло в душистой пене. По правде сказать, мамочка уже оправилась от первого шока и выглядела лучше; Шейла не сомневалась, что залитая солнцем терраса вскоре заполнится смешанным обществом из приятелей тети Беллы — разными знаменитостями, художественными натурами, осаждающими старые дома, — теми, кого ее отец называл «сбродом», но мамочке эта публика нравилась.

— А ты как? Может, поедешь со мной, — предложила она; правда, без большого энтузиазма, но все же предложила.

Шейла покачала головой:

— На следующей неделе начнутся репетиции. Пожалуй, я возьму напрокат машину и, прежде чем вернуться в Лондон, проедусь куда-нибудь одна. Куда глаза глядят.

— А ты не хочешь прихватить кого-нибудь с собой?

— Нет-нет. Сейчас любой спутник будет действовать мне на нервы. Мне лучше побыть одной.

Никаких иных разговоров, кроме чисто житейских, между ними не было. Ни мать, ни дочь не сказали друг другу: «Как же ты будешь теперь? Неужели все для меня, для тебя уже кончилось? Что ждет нас в будущем?» Вместо этого они обсуждали, стоит ли поселить в доме садовника с женой, встречи с адвокатами, когда миссис Манни вернется с Кап д'Эль, письма, которые предстояло отправить, и тому подобное и такое прочее. Спокойные и деловитые, они сидели бок о бок и, словно две секретарши, просматривали почту и отвечали на письма с соболезнованиями. Ты берешь на себя от А до К, я — от Л до Я. И на каждое следовал ответ примерно в одних и тех же выражениях: «Глубоко тронуты… Ваше участие помогает нам…» Совсем как ежегодное заполнение рождественских открыток в декабре, только слова другие.

Просматривая хранившуюся у отца старую адресную книгу, Шейла натолкнулась на фамилию Барри. Капитан 3-го ранга Николас Барри, О.О.С., королевский флот (в отставке); адрес: Беллифейн, Лох-Торра, Эйре.[133] Как имя, так и адрес были перечеркнуты, что означало — умер. Шейла бросила быстрый взгляд на мать.

— Странно, почему никак не отозвался папин старинный приятель, капитан Барри, — сказала она как бы между прочим. — Он ведь жив, не так ли?

— Кто? — словно не расслышав, переспросила миссис Манни. — А, ты имеешь в виду Ника? Не слыхала, чтобы он умер. Правда, несколько лет назад он попал в ужасную аварию. Впрочем, они с отцом уже давно не поддерживали отношений. Он много лет нам не писал.

— Интересно почему?

— Вот уж не знаю. Переругались, наверно, а из-за чего, понятия не имею. Какое трогательное письмо прислал адмирал Арбетнот. Ты прочла? Мы были вместе в Александрии.

— Да, прочла. А что он собой представлял? Не адмирал, разумеется, — Ник?

Миссис Манни откинулась на спинку стула, размышляя, что ответить.

— Честно говоря, он так и остался для меня загадкой, — сказала она. — Мог быть со всеми в ладу и душой общества, в особенности в компании, а мог вдруг ощериться на всех и зло прохаживаться на чужой счет. Он был какой-то бесноватый. Помню, приехал погостить у нас вскоре после того, как мы с твоим папочкой поженились — Ник, ты же знаешь, был шафером у нас на свадьбе, — и вдруг словно взбесился: взял и перевернул в гостиной всю мебель. Выкинуть такое коленце! Я была просто вне себя.

— А папа?

— Не помню. Кажется, не придал этому значения. Они же знали друг друга как свои пять пальцев, служили на одном корабле, а раньше, еще мальчишками, были вместе в Дартмуте. Ник потом уволился с флота и вернулся в Ирландию, и они с отцом окончательно разошлись. У меня тогда создалось впечатление, что Ника просто выгнали, но спрашивать мне не хотелось. Ты же знаешь, отец моментально замыкался в себе, стоило коснуться его служебных дел.

— Знаю…

Несколько дней спустя, проводив мать в аэропорт, Шейла занялась приготовлениями к отъезду в Дублин. В ночь перед отплытием она, разбирая бумаги отца, наткнулась на листок, на котором значился ряд дат и имя Ника со знаком вопроса, но ни единого слова в объяснение, с чем эти даты связаны, 5 июня 1951 г., 25 июня 1953 г., 12 июня 1954 г., 17 октября 1954 г., 24 апреля 1955 г., 13 августа 1955 г. Список не имел никакого отношения к хранившимся в папке бумагам и попал туда, скорее всего, случайно. Шейла переписала даты на отдельный листок и, положив в конверт, сунула в путеводитель.

Так или иначе, но она прибыла сюда и собиралась — что, собственно? Извиниться от имени покойного отца перед отставным капитаном 3-го ранга за то, что его обошли вниманием? Перед человеком, который в юности вел себя как бесноватый? Был душой общества, особенно в компаниях? Образ, складывавшийся в воображении, не выглядел привлекательным: она мысленно рисовала себе этакого отставничка-озорничка средних лет с лающим, как у гиены, смехом, любителя ставить мины-сюрпризы над каждой дверью. Уж не пытался ли он сыграть подобную штуку с первым лордом адмиралтейства, за что и получил под зад. Автомобильная катастрофа превратила забияку в отшельника и злого шута былых времен (правда, по словам отца, он человек отчаянной храбрости — бросился, например, в покрытую нефтяными разводами воду спасать тонущих моряков), который сидел, кусая ногти, в каком-нибудь обветшавшем георгианском особняке или похожем на пародию замке, пил ирландское виски и вздыхал по тем временам, когда выкидывал над товарищами свои фортели.

Однако в благоухании октябрьского дня в семидесяти милях от Дублина, где пошли места зеленее, пышнее, хотя и реже населенные, а по западную сторону дороги в просветах все чаще блестела вода и то и дело открывались мириады водоемов и озер с узкими полосками земли между ними, перспектива позвонить в колокольчик у дверей георгианского особняка сама собой рассеялась. Здесь не встречалось высоких стен, опоясывавших великолепные владения; по обе стороны дороги тянулись только мокрые поля, за ними виднелось переливающееся серебро озер, добраться до которых не было, конечно, никакой возможности.

В официальном справочнике о Беллифейне говорилось кратко: «Находится к западу от озера Лох-Торра с многочисленными водоемами в окрестностях». Гостиница «Килморский герб» располагала шестью номерами, однако о совр. удоб. не упоминалось. В самом худшем случае, решила Шейла, она позвонит Нику по телефону — мол, дочь его старинного приятеля оказалась в затруднительном положении, не мог бы он указать приличную гостиницу по соседству, а утром она нанесет ему визит. Дворецкий, из числа старых преданных слуг, тотчас ответит: «Капитан будет счастлив, если мисс примет его гостеприимство в замке Беллифейн». Под лай ирландских волкодавов хозяин замка собственной персоной, опираясь на трость, будет ждать ее на пороге…

На подъеме показалась колокольня, а потом взору предстал и сам Беллифейн — сельская улица, убегавшая в гору между двумя рядами угрюмых домишек и лавок, над дверьми которых красовались дощечки с намалеванными на них именами владельцев — все больше Дрисколы и Мёрфи. «Килморский герб» не мешало бы побелить, но цветочные ящики на окнах, где ноготки доблестно одолевали вторую пору цветения, свидетельствовали, что кто-то в доме обладал вкусом к краскам.

Шейла поставила свой мини-«остин» у гостиницы и обозрела окрестности. Дверь в «Килморский герб» стояла распахнутой. В передней, служившей одновременно гостиной, было голо и чистенько. И нигде ни души. Но колокольчик на конторке слева от входа лежал там явно не без цели. Шейла встряхнула его, и, когда из внутреннего помещения вышел, прихрамывая, грустный мужчина в очках, ее вдруг охватила холодная жуть — не сам ли это Ник, впавший в ничтожество и нужду?

— Добрый день, — поздоровалась она. — Нельзя ли попросить чаю?

— Почему нельзя, — сказал он. — Вам только чаю или еще что-нибудь к чаю?

— Пожалуй, и что-нибудь к чаю, — обрадовалась Шейла и, мысленно уже видя перед собой тарелку с горячими овсяными оладьями и розетку с вишневым вареньем, улыбнулась ослепительной улыбкой, какую обычно приберегала для дежурного у актерского входа.

— Будет готово минут через десять, — заявил он. — Столовая направо, три ступеньки вниз. Вы издалека?

— Из Дублина, — ответила Шейла.

— Приятная поездка. Я сам всего неделю как оттуда. У моей жены, миссис Догерти, там родня. А самой ее сейчас нет — прихворнула.

Уж не следует ли ей извиниться за причиняемое беспокойство, подумала Шейла, но он уже исчез, чтобы распорядиться насчет чаю, и Шейла спустилась в столовую. Шесть столиков стояли накрытыми, но создавалось впечатление, что за ними уже давно никто не ел. Стенные часы гулко тикали, нарушая тишину. Не успела Шейла сесть, как откуда-то из задней половины дома возникла тяжело дышавшая служанка с подносом в руках, на котором возвышался пузатый чайник, но вместо предвкушаемых Шейлой оладий и розетки с вишневым вареньем оказалась сковородка с глазуньей на два яйца, три ломтика жирного бекона и целая горка жареного картофеля. Чай с чем-нибудь… Придется все это съесть — нельзя же обижать мистера Догерти! Служанка тут же скрылась, зато черная, с белыми подпалинами кошка, объявившаяся вместе с чаем, выгнув спинку и самозабвенно мурлыкая, терлась у ног. Шейла скормила ей украдкой бекон и половину глазуньи, а за остальное принялась сама. Чай, горячий и крепкий, исходил паром, и, глотая его, она ощущала, как тепло разливалось по внутренностям.

Откуда-то вновь возникла служанка.

— Чай — как вы любите? — осведомилась она. — Если вы не наелись, яичницу можно повторить.

— Нет-нет, спасибо, — поблагодарила Шейла. — Я вполне сыта, даже через край. Не могли бы вы дать мне телефонную книгу? Мне нужно разыскать номер моего знакомого.

Книга была вручена, и Шейла зашуршала страницами. Всяких Барри значилось там в избытке, но ни одного, проживающего в Беллифейне или окрест. Ни одного капитана Барри. Ни Николаса Барри, отставного моряка королевского флота. Путешествие оказалось напрасным. Все ее надежды рухнули, а смелые шаги ни к чему не привели.

— Сколько с меня за чай? — спросила она.

Служанка тихим голосом назвала очень скромную сумму. Поблагодарив и расплатившись, Шейла поднялась в переднюю и через распахнутую дверь вышла на улицу. По другую сторону находилась почтовая контора. Еще одна, последняя попытка, и, если и на этот раз ничего, придется повернуть машину назад и уже на обратном пути в Дублин остановиться в каком-нибудь отеле, где по крайней мере можно будет принять горячую ванну и провести ночь в удобной постели. Шейла нетерпеливо дожидалась, пока стоявшая перед ней старушка покупала марки, а мужчина справлялся, как отправить посылку в Америку. Наконец подошла ее очередь, и она обратилась к почтовому служащему за зарешеченным окошечком.

— Простите, — начала она, — не могли бы вы помочь? Вы случайно не знаете, не живет ли в этой округе капитан Барри?

Человек за окошечком смерил ее внимательным взглядом.

— Живет, — сказал он. — Лет двадцать, как здесь живет.

Какое счастье! Прямо гора с плеч! Шейла вновь уверовала в свою миссию. Не все еще потеряно.

— Дело в том, — принялась она объяснять, — что я не нашла его имени в телефонной книге.

— Ничего удивительного, — прозвучало в ответ. — На Овечьем острове нет телефона.

— Овечьем острове? — повторила Шейла. — Вы хотите сказать, капитан живет на острове?

Он снова внимательно ее оглядел, словно она сморозила какую-то глупость.

— Овечий остров, — сказал он, — расположен в южной части Лох-Торра. Милях в четырех отсюда по прямой. Но иначе как на лодке туда не добраться. Если вам нужно снестись с капитаном Барри, черкните ему записку. Он редко появляется на людях.

Удар по самолюбию… Отшельник…

— Да-да, — кивнула Шейла. — Я сразу не сообразила. А что, этот остров виден с дороги?

Он пожал плечами.

— Примерно в миле от Беллифейна к озеру есть поворот, — сказал он. — Только не на дорогу, а на тропинку. На машине по ней не проедешь. Пешком, в крепких башмаках, пройдете легко. И лучше днем. В сумерках недолго сбиться с пути, а озеро по вечерам затянуто туманом.

— Спасибо, — поблагодарила Шейла. — Большое спасибо.

Выходя из конторы, она не могла отделаться от чувства, что почтмейстер пристально смотрит ей вслед. Куда же теперь? Пожалуй, лучше не рисковать на ночь глядя. Лучше перетерпеть сомнительные удобства «Килморского герба» и несварение желудка. Она вернулась в гостиницу, где на пороге столкнулась лицом к лицу с мистером Догерти.

— Боюсь, — сказала она, — у вас не найдется свободного номера на ночь?

— Почему не найдется? — ответил он. — Милости просим. Сейчас глухое время. Вот в разгар сезона — может, вы даже и не поверите — ни одной незанятой постели. Позвольте, я внесу ваши вещи. А машину оставьте на улице: ей ничего тут не сделается.

И, стараясь угодить клиенту, он заковылял к багажнику, извлек чемодан, сопроводил Шейлу в «Килморский герб» и сам повел наверх, где показал ей небольшой сдвоенный номер окнами на улицу.

— Я возьму с вас только за одну постель, — объявил он. — Двадцать два шиллинга, не считая завтрака. Ванная — по ту сторону коридора.

Что ж, приятная неожиданность: и совр. удоб. в придачу. Позже в баре соберутся местные завсегдатаи, заведут песни. А она, попивая гиннес[134] из огромной пивной кружки, станет наблюдать за ними и, кто знает, подтягивать.

Шейла оглядела ванную. Такая же дыра, какими обычно приходилось пользоваться в турне. Из одного крана с коричневым подтеком вода непрерывно сочилась, из другого, когда она его открыла, хлынула с мощностью Ниагарского водопада. Правда, вода была горячая. Шейла вынула вещи, необходимые на ночь, приняла ванну, переоделась и спустилась вниз. В коридор доносились голоса. Она пошла туда, откуда они раздавались, и очутилась в баре. За стойкой возвышался мистер Догерти. При ее появлении голоса смолкли и все сидевшие за столиками уставились на нее. Посетителей было с полдюжины, и среди них почтмейстер, которого она узнала.

— Добрый вечер, — широко улыбнулась Шейла.

Ей ответили невнятным приветствием: отозвались все, но интереса не проявили. Продолжали разговаривать между собой. Шейла заказала мистеру Догерти порцию виски и, усевшись на высокий табурет, вдруг почувствовала себя неловко, и это было просто курам насмех, потому что в своих турне она постоянно посещала всевозможные питейные заведения, а это ничем особенным от них не отличалось.

— Вы впервые в Ирландии? — спросил мистер Догерти, наливая виски, он старался быть приятным клиентке.

— Впервые, — подтвердила Шейла. — Простить себе не могу, что до сих пор не выбралась. Мой дед — ирландец. Да и места здесь, несомненно, красивейшие. Завтра же отправлюсь на разведку вокруг озера.

Она обвела взглядом зал и убедилась, что почтмейстер не спускает с нее глаз.

— Значит, вы погостите у нас несколько дней? — спросил мистер Догерти. — Я мог бы помочь вам с рыбалкой, если вы любите посидеть с удочкой.

— Вот как? Я еще не решила. Все зависит от обстоятельств.

До чего же крикливо звучит ее голос, ее чисто английское произношение — совсем как у мамочки. Дама из общества с глянцевой обложки популярного журнальчика — да и только! Завсегдатаи вдруг умолкли. Нет, ирландского добродушия, о котором ей прожужжали уши, здесь нет и в помине. Никто, видимо, не собирается браться за скрипку, тем паче отплясывать джигу или заводить песни. Наверное, одинокие девицы, проводящие вечера в кабачках, в Беллифейне внушают подозрение.

— Ужин ждет вас, как только пожелаете, — сообщил мистер Догерти.

Шейла поняла намек и, скользнув с табурета, направилась в столовую, сразу почувствовав себя лет на десять старше. Суп, рыба, ростбиф — сколько усилий, где с нее хватило бы прозрачного ломтика ветчины, — и ничего нельзя оставить на тарелке. И еще пирожное — бисквитное, пропитанное хересом.

Шейла взглянула на часы. Еще только половина девятого.

— Подать вам кофе в гостиную?

— Да, пожалуйста.

— Там у нас телевизор. Я его включу.

Служанка — миниатюрное создание — подвинула кресло поближе к ящику, и Шейла с чашкой кофе, который ей был ни к чему, уселась перед экраном, где мелькала американская комедия выпуска 1950 года. Со стороны бара доносился гул голосов. Шейла вылила кофе обратно в кофейник и поднялась в номер взять жакет. Затем, оставив телевизор громыхать в пустой гостиной, вышла на улицу. Кругом, насколько хватало глаз, не было ни души. Весь Беллифейн мирно почивал за плотно закрытыми дверьми. Шейла села в свой мини-«остин» и покатила через пустынный городок в сторону Дублина — по дороге, по которой прибыла сюда несколько часов назад. К повороту, не доезжая мили до Беллифейна, о котором упомянул почтмейстер.

А вот, очевидно, и этот поворот, с левой стороны дороги. В свете фар показался покосившийся указательный столб со стрелкой «Лох-Торра». Тропинка, узкая и петлистая, вела под гору. Безумие спускаться по ней без фонарика, при мерцающем свете неполной луны, которая лишь изредка выглядывает из-за кромки набегающей тучи. И все-таки… Часть пути, хотя бы ради моциона, она вполне сможет пройти.

Шейла поставила машину впритык к столбу и устремилась вниз. Туфли — к счастью, без каблуков — чавкали по грязи. Как только покажется озеро, решила она, сразу поверну назад, а завтра вернусь сюда спозаранку, захватив бутерброды и обдумав план вторжения. Тропинка вилась и вилась по дну оврага, и вдруг перед Шейлой открылось огромное зеркало воды в кольце глядевшихся в него высоких берегов, а в самом центре густо поросший деревьями остров. Жутковатый, мрачный. В свете пробивающейся из-за туч луны вода отливала серебром, и остров, словно спина кита, подымался из нее черным горбом.

Овечий остров… в памяти невольно всплывали сказания — не об ирландских вождях или клановых распрях, а о жертвах, приносимых языческим богам еще до зари цивилизации. Каменные алтари в лощинах. Барашек с перерезанным горлом, распластанный на золе костра. Интересно, далеко ли до острова от берега. Но ночью трудно определить расстояние. Слева от того места, куда вышла Шейла, в озеро впадал ручей в густых зарослях камыша. Шейла двинулась к нему, тщательно выбирая путь между лужами и галькой, но не успела сделать и несколько шагов, как увидела лодку, привязанную к комлю, а рядом фигуру человека. Он смотрел в ее сторону, и Шейла, сама не зная почему, отпрянула и повернула назад. Но не тут-то было. Он быстро зашагал к ней по грязи и мигом настиг.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил он.

Перед Шейлой стоял добротно сбитый парень в рыбацком крупной вязки свитере и холщовых штанах. Судя по выговору, он был местный.

— Нет, никого, — ответила Шейла. — Я приезжая. Такой чудесный вечер, вот и решила прогуляться.

— Это место слишком глухое для прогулок. Пришли издалека?

— Из Беллифейна. Я остановилась в «Килморском гербе».

— А-а, — протянул он. — Удочками захотелось побаловаться. Рыба веселее клюет по другую сторону от Беллифейна.

— Вот как? Спасибо.

Наступило молчание. Полюбезничать с ним еще, подумала Шейла, или лучше повернуться и уйти, пожелав на прощанье доброй ночи? Взгляд парня устремился поверх ее плеча в глубь тропинки, и Шейла услышала шаги: кто-то хлюпал по грязи. Из темноты возникла еще одна фигура. В приближающемся человеке она узнала почтмейстера и не могла решить, радоваться ли ей или пугаться.

— Еще раз — добрый вечер! — приветствовала она его голосом, пожалуй, чересчур сердечным. — А я все-таки, как видите, не стала дожидаться утра и, пользуясь вашими указаниями, превосходно нашла сюда дорогу.

— Вижу, — сказал почтмейстер. — Я заметил ваш «остин» у поворота и подумал: надо спуститься за вами следом — мало ли что.

— Очень мило с вашей стороны, — проворковала Шейла. — Только, право, вы зря беспокоились.

— Невелико беспокойство. А береженого бог бережет. — И, обращаясь к парню в рыбацком свитере, сказал: — Славный нынче, Майкл, вечерок.

— Славный, мистер О'Рейли, — отозвался тот. — Барышня говорит, что приехала сюда порыбачить. Ну и я ей объяснил, что по ту сторону Беллифейна клёв куда веселее.

— Что верно, то верно, если барышня и впрямь приехала сюда порыбачить, — сказал почтмейстер и впервые улыбнулся, но как-то неприятно, чересчур понимающе. — Эта барышня заходила сегодня на почту и расспрашивала о капитане Барри. Ее удивило, что его имени нет в телефонной книге.

— Вот оно что, — сказал молодой человек и, внезапно выхватив из кармана фонарик, направил луч Шейле в лицо. — Прощения просим, мисс, только вы мне прежде тут не попадались. Если вы не против сказать, какое у вас до капитана дело, я ему передам.

— Майкл живет на Овечьем острове, мисс, — пояснил почтмейстер. — Он вроде как несет вахту при капитане, охраняя его, словно сторожевой пес, от незваных гостей.

Все это было сказано с той же понимающей улыбочкой, которая так не понравилась Шейле, и она пожалела, что спустилась сюда: она явно попала в историю. Сидеть бы сейчас в уютном номере гостиницы «Килморский герб», а не стоять на берегу зловещего озера между этими двумя подозрительными типами.

— Боюсь, мне нечего передать с вами, — сказала она. — У меня к капитану сугубо личное дело. Пожалуй, я лучше вернусь в гостиницу и напишу ему оттуда письмо. Он ведь вовсе меня не ждет. И вообще, на словах объяснить, что мне нужно, очень сложно.

Ее замешательство не скрылось от мужчин. Она видела, как они обменялись взглядами, и тут же парень в свитере, сделав почтмейстеру знак головой, увлек его в сторону, где они вполголоса, чтобы она не слышала, о чем-то переговорили. Шейле стало совсем уже не по себе.

— Знаете, что я вам посоветую, — сказал парень, возвращаясь к ней с расплывшейся на лице улыбкой, чуточку слишком сладкой. — Я отвезу вас на остров, а там капитан сам решит, захочет ли он вас принять.

— Нет-нет, — проговорила Шейла, подаваясь назад. — Не сейчас. Уже очень поздно. Я вернусь сюда поутру, и вы меня отвезете.

— Лучше покончим разом, — сказал Майкл.

Покончить? Что он имеет в виду? Всего несколько месяцев назад на банкете после премьеры она хвастливо заявила, что в жизни ничего не боялась и не боится, разве только исчерпать себя до времени. Но сейчас она умирала от страха.

— Меня могут хватиться в гостинице, — быстро возразила она. — Если я в ближайшее время не вернусь, мистер Догерти заявит в полицию.

— Не тревожьтесь, — сказал почтмейстер. — У дороги меня ждет приятель. Он отрулит ваш «остин» к гостинице. А с Тимом Догерти мы это дело как-нибудь сами уладим.

И прежде чем она успела еще что-либо возразить, они, взяв ее с двух сторон под руки, отконвоировали к лодке. Нет, это невозможно, думала она, это немыслимо, и приглушенное рыдание, как у испуганного ребенка, вырвалось у нее из горла.

— Т-шш, т-шш, — шикнул Майкл. — Никто вас не тронет. Волос с головы не упадет. Сами же сказали — чудная ночь. А на воде она еще красивее. Видно, как рыба пляшет.

Он помог ей спуститься в лодку, решительно оттеснив на корму. Почтмейстер остался на берегу. Слава богу, подумала Шейла, на одного по крайней мере меньше.

— До скорого, мистер О'Рейли, — вполголоса попрощался Майкл, запуская мотор и сбрасывая конец с комля.

— До скорого, Майкл, в добрый путь, — отозвался почтмейстер.

Лодка скользнула из камышей в открытую воду. Тук-тук — негромко и ровно застучал мотор. Почтмейстер взмахнул рукой, повернулся и побрел, подымаясь по склону, в направлении тропинки.

Путь до острова занял от силы пять минут, но с озера берега казались темными, далекими, а окружавшие водную гладь холмы расплывались зловещим пятном. Спасительные огни Беллифейна исчезли из виду. Никогда еще Шейла не чувствовала себя такой беззащитной, такой одинокой. Майкл весь путь упорно молчал, пока моторка не подошла к небольшому причалу, сооруженному на узкой косе. Деревья купами спускались к самому краю воды. Майкл закрепил конец и протянул Шейле руку.

— Так вот, — сказал он, когда она с его помощью вскарабкалась на причал, — капитана, если по правде, сейчас тут нет: у него деловая встреча на том конце озера, но к полуночи он обещал вернуться. Я провожу вас в дом и сдам на руки стюарду, то бишь мажордому, а уж он за вами приглядит.

Стюард, мажордом… Замок Беллифейн, георгианский особняк вернули ее в царство фантазии, откуда и вышли, а уж слово «мажордом» несло в себе отзвук средних веков — Мальволио[135] с длинным жезлом в руке, каменные ступени, ведущие в залу для приемов, волкодавы на страже у дверей. Шейла почувствовала себя чуть-чуть увереннее. Майкл явно не собирался удавить ее тут же под деревьями.

К ее удивлению, дом оказался всего в ста ярдах от берега и виднелся в просвете между деревьями. Это было длинное низкое одноэтажное строение из пронумерованных бревен, точь-в-точь как на картинках, изображающих колониальные больницы, возводимые миссионерами для страждущих туземцев. Во всю длину фасада к нему примыкала веранда, и, когда Майкл вместе с Шейлой, поднявшись по ступеням, остановился у двери с надписью: «Вход на камбуз», изнутри раздался собачий лай — не то чтобы гортанный рык волкодава, но такой же, если не более, истошный и злобный, и Майкл, повернувшись к Шейле, сказал:

— Зачем мне быть сторожевым псом, когда Шиппи в доме. Наша псинка за двадцать миль унюхает чужака.

Дверь отворилась. На пороге стоял невысокий коренастый мужчина средних лет, одетый в форму судового стюарда.

— Вот тебе, Боб, задачка по уму, — заявил ему Майкл. — Эта барышня шаталась в темноте у озера, а раньше, как доложил мистер О'Рейли, расспрашивала о капитане.

Лицо стюарда хранило бесстрастное выражение, но глаза смерили Шейлу с головы до ног, задержавшись на карманах жакета.

— Там ничего нет, — сказал Майкл, — а сумочка осталась в машине. Мисс сняла номер в «Гербе» у Догерти, но мы все-таки решили, что лучше переправить ее на остров. А то чего не бывает на свете.

— Входите, мисс, — пригласил стюард Шейлу тоном любезным, но непререкаемым. — Англичанка, как я посмотрю?

— Да, — подтвердила Шейла. — Я только сегодня прилетела в Дублин, а оттуда машиной прямо сюда. У меня с капитаном сугубо личный разговор, и никому другому я ничего излагать не стану.

— Ясно, — сказал стюард.

Собачка, типичный черный шпиц, с ушами торчком и блестящими умными глазами, упоенно обнюхивала у Шейлы лодыжки.

— Разрешите ваше пальто, — сказал стюард.

Новое дело! Зачем оно ему? На Шейле был твидовый жакет и юбка в тон. Она протянула стюарду жакет, и тот, вывернув карманы, повесил его на стул. Затем — это уже было ни на что не похоже! — быстрым профессиональным движением провел руками по ее телу. Майкл, не отворачиваясь, с интересом наблюдал за обыском.

— Не понимаю, зачем все это? — возмутилась Шейла. — Кажется, не я вас, а вы меня умыкнули.

— У нас такое правило со всеми незнакомыми посетителями, — сказал стюард. — Быстрее и надежнее, чем устраивать допрос. Ты хорошо сделал, — повернулся он к Майклу, — что привез барышню сюда. Когда капитан прибудет, я ему доложу.

Майкл ухмыльнулся, подмигнул Шейле, шутливо взял под козырек и вышел, прикрыв за собою дверь.

— Прошу за мной, — сказал стюард.

С тяжелым сердцем, проводив взглядом Майкла, который теперь в ее глазах из возможного насильника превратился в союзника, Шейла последовала за стюардом-мажордомом (увы, отнюдь не Мальволио!) в дальний конец коридора, где, распахнув перед ней дверь, он ввел ее в просторную комнату.

— Сигареты на столе у камина, — объявил он. — Если что понадобится, звоните. Кофе желаете?

— Да, пожалуйста, — сказала Шейла.

Если придется сидеть без сна всю ночь, кофе не помешает.

Комната выглядела уютно. Синий ковер застилал пол от стены до стены. Банкетка, два глубоких кресла, у окна — большой письменный стол. На стенах — фотографии боевых кораблей. В камине ярко пылают сложенные костром поленья. Обстановка показалась Шейле знакомой. Она напоминала что-то уже виденное — давно, в детстве. И вдруг Шейла вспомнила: да это же каюта капитана на «Эскалибаре», каюта ее отца. Мебель, расстановка — все в точности такое же. От этой до боли знакомой обстановки ей стало не по себе — словно она шагнула в свое прошлое.

Она прошлась по комнате, стараясь освоиться. Остановилась у окна, раздвинула шторы, почти ожидая увидеть снаружи палубу, а дальше — стоящие на якоре в Портсмутской гавани корабли. Но ни палубы, ни кораблей там не оказалось. Только длинная веранда, окутанные мраком деревья, дорожка к озеру и вода, переливающаяся в лунном свете серебром. Дверь отворилась, и стюард внес на серебряном подносе кофе.

— Капитана уже недолго ждать, — заявил он. — Меня как раз известили: его катер вышел четверть часа назад.

Катер… Значит, у них не только моторная лодка. И его «известили». А ведь не слышно было, чтобы звонил телефон, да и, насколько ей известно, телефонной связи в доме нет. Стюард вышел, заперев за собою дверь. И тут Шейла, вспомнив, что ее сумочка осталась в машине, вновь поддалась панике — ужасное положение! Ни гребенки, ни губной помады. Она не прикасалась к лицу с тех пор, как вышла из бара в «Килморском гербе». Ужасно! Шейла посмотрелась в стенное зеркало, висевшее над письменным столом. Так и есть: волосы обвисли, лицо землистое, осунувшееся. Страшилище! Как же ей этого Ника встретить — сидя в кресле с чашкой в руке, вид раскованный, или лучше стоя у камина, по-мальчишески небрежно засунув руки в карманы? Ей нужны указания, нужен режиссер вроде Адама Вейна, который еще до поднятия занавеса распорядится, что ей делать, в каком месте стоять.

Шейла отвернулась от зеркала, обведя глазами письменный стол, и ее взгляд упал на фотографию в синей кожаной рамке. Снимок запечатлел ее мать в подвенечном платье, с откинутой вуалью и торжествующей улыбкой на лице, которая так коробила Шейлу. Однако что-то в этой фотографии выглядело неладно. Новобрачный, стоявший об руку с молодой женой, был вовсе не отец Шейлы. Это был Ник, подстриженный en brosse,[136] с надменным, злым выражением лица. Шейла всмотрелась пристальнее и, оторопев, обнаружила, что фотография эта — ловко смонтированная фальшивка. Голова и плечи Ника приданы фигуре ее отца, а гладко причесанная голова отца со счастливой улыбкой на губах венчает долговязую фигуру Ника, маячившую среди подружек невесты. Единственно благодаря тому, что Шейла знала этот снимок в его подлинном виде — фотография стояла на столе отца, да и у нее самой была копия, засунутая в один из ящиков секретера, — подмена тотчас бросилась ей в глаза. А ведь другому это и в голову бы не пришло. Но к чему такой трюк? Кого, кроме самого себя, Ник жаждал обмануть?

Шейла отошла от стола, охваченная щемящим чувством тревоги. Только душевнобольные тешатся самообманом. Что там, помнится, сказал отец? Ник всегда был на грани… Если час назад, на берегу озера, где ее допрашивали двое мужчин, ей было страшновато, то теперь ею овладел неодолимый физический ужас — естественная реакция на возможное насилие. Это было уже совсем иное чувство — унизительное состояние страха перед неизвестностью, и комната, которая вначале показалась ей теплой, привычной, теперь пугала своей причудливостью, даже сумасбродством. Ей захотелось выбраться из нее.

Шейла прошла к балконной двери, раздвинула шторы. Дверь была заперта. Ни ключа, ни выхода! И тут до нее донеслись голоса. Вот оно, подумала она. Что ж, придется выдержать. Придется лгать, вести свою линию, импровизировать. Я здесь одна, не считая стюарда, во власти человека больного, безумного. Дверь распахнулась, и он ступил в комнату.

Удивление было взаимным. Он застал ее буквально на одной ноге, когда, привстав с кресла, она тянулась к столику за чашкой кофе — поза на редкость неизящная и неустойчивая. Выпрямившись, она уставилась на Ника. Он на нее. В нем не было ничего от шафера со свадебной фотографии, стоявшей на отцовском столе, разве только фигура — такая же долговязая и сухопарая. О стрижке en brosse не могло быть и речи: слишком мало волос осталось на голове, а черный кружок, закрывавший левый глаз, наводил на сравнение с Моше Даяном.[137] Рот — ниточкой. А пока он смотрел на нее, блестя своим правым синим глазом, Шиппи приплясывала у его ног.

— Боб, проследите, чтобы к операции «Б» приступили немедленно, — бросил он через плечо стюарду, не отрывая взгляда от Шейлы.

— Есть, сэр, — ответил тот из коридора.

Дверь затворилась, и Ник, шагнув к столику, сказал:

— Боб, кажется, сварил вам кофе. Надеюсь, он не остыл?

— Не знаю, — пожала плечами Шейла. — Я еще не пила.

— Добавьте туда виски. Вам сразу станет веселей.

Распахнув створки стенного шкафчика, он вынул из него поднос, уставленный стаканами, с графином и сифоном, и поставил на столик. Затем уселся в кресло напротив Шейлы, подняв собаку к себе на колени. Шейла налила в кофе немного виски. Руки у нее дрожали. Она исходила холодным потом. Голос у него был хрипловат, но звучал четко, авторитетно, как у того кинорежиссера, который преподавал ей в драматической школе и от которого полкласса ходило в слезах. Правда, не она. Она даже однажды демонстративно ушла с его урока, и ему пришлось перед ней извиниться.

— Ну-ну, расслабьтесь, мисс, — сказал хозяин дома. — А то вы вся как натянутая струна. Прошу извинить за причиненное беспокойство. Но вы сами виноваты: зачем шататься у озера в вечерний час?

— На указательном столбе, — заявила Шейла, — значилось только «Лох-Торра». Ни запретительного знака, ни надписи: «Проход воспрещен» — я что-то не заметила. Вам следовало уже в аэропорту развесить советы иностранным гостям, — мол, не гуляйте после захода солнца. Боюсь, однако, это невыполнимо: подорвет туристский бизнес.

Вот так, извольте скушать, подумала она про себя и отхлебнула кофе с виски. Он осклабился, как бы смеясь вместе с ней — на самом деле над ней, — и принялся гладить собачку по лоснящейся бархатной шерстке. Его единственный глаз смотрел на Шейлу в упор. И ей казалось, что черный кружок скрывает не пустоту, а такой же зрячий глаз.

— Как вас зовут?

— Джинни, — вырвалось у нее. Потом она добавила: — Блэр.

Дженнифер Блэр было ее сценическим именем. Настоящее — Шейла Манни — ей никогда не нравилось. Но никто, кроме отца, не называл ее Джинни. Почему она вдруг разгласила их секрет? Нервы подвели.

— Н-да, — сказал он. — Значит, Джинни. Ничего, вполне мило звучит. Так зачем я вам понадобился, Джинни?

Поимпровизируем. Исполним этюд — любил говорить Адам Вейн. Вот ситуация. Разыгрываем отсюда. Итак, начинаем.

На столике — коробка сигарет, рядом зажигалка. Шейла подалась вперед, взяла сигарету. Он и не подумал чиркнуть зажигалкой.

— Я — журналистка. Моим издателям пришла на ум благая мысль открыть рубрику «Солдаты на покое». Нравится ли ветеранам жить отдыхая или, напротив, не нравится. Чем они увлекаются и так далее. Вы же знаете такого рода штучки. Четырем журналистам дали соответствующие задания. Вы попали в мой список, и вот я здесь.

— Понятно.

Может, он хотя бы на минуту перестанет низать ее своим единственным глазом? Собачка, млея от наслаждения под его ласкающей рукой, опрокинулась на спинку и подняла кверху лапы.

— С чего вы взяли, что моя особа заинтересует ваших читателей?

— Ну это не моего ума дело. На этот счет существует начальство — оно и решает. Мне просто сообщили исходные данные. Послужной список, военные отличия, вышел в отставку, живет в Беллифейне, а остальное велено добрать здесь. Привезти готовый очерк. Ну там личные привычки, пристрастия и прочее.

— Забавно, что ваши шефы остановили свой выбор на мне, когда здесь в округе полно знаменитостей, которым я и в подметки не гожусь. Генералы, тыловые адмиралы и прочие ушедшие на покой — их здесь пруд пруди.

Она пожала плечами:

— Насколько мне известно, имена берутся наобум. Кто-то — я уже не помню кто — сказал, что вы живете отшельником. А публике непременно подай что-нибудь этакое. Вот мне и сказали: езжай и выясни, чем он там дышит.

Он налил себе стакан виски и откинулся в кресле.

— От какой вы газеты? — спросил он.

— Это не газета — журнал. Из новых, в глянцевой обложке, очень ходовой, преуспевающий еженедельник «Прожектор». Возможно, он вам попадался.

Журнал с таким названием и вправду не так давно начал публиковаться. Шейла проглядывала его во время полета.

— Нет, пока не попадался, — ответил он. — Но ведь я живу отшельником, так что ничего удивительного в этом нет.

— Несомненно.

Его глаз неотступно следил за ней. Она выпустила в воздух облачко дыма.

— Значит, не что иное, как профессиональное любопытство побудило вас отправиться на озеро в ночное время вместо того, чтобы дождаться встречи со мной при свете дня.

— Естественно. Ну и еще то, что вы живете на острове. Острова всегда овеяны тайной. В особенности ночью.

— Вас, видимо, нелегко испугать.

— Я очень испугалась, когда ваш страж Майкл и этот противный почтмейстер подхватили меня под руки и потащили в лодку.

— Что же вы думали, они намерены с вами сделать?

— Избить, изнасиловать, пристукнуть — что-нибудь в этом роде.

— Вот-вот — типичный результат чтения английских газет и сочинительства для ходовых журнальчиков. Мы, ирландцы, — мирная нация, на удивление мирная. Не без того, чтобы мы не подстреливали друг друга, но это так, по традиции. Насилие над женщиной нам несвойственно. Мы редко берем женщину приступом, скорее женщины берут за горло нас.

Теперь рассмеялась Шейла — сама того не желая. Напряженность рассеивалась. Словесная схватка: удар и контрудар. Такую дуэль она могла вести часами.

— Позволите вас процитировать?

— Не стоит. Может повредить сложившемуся национальному образу. Ирландцам любо считать себя лихими парнями. Это поднимает их в собственных да и в чужих глазах. Еще виски?

— Благодарю, с удовольствием.

На репетиции, подумалось ей, режиссер в этом месте предложил бы переменить позу. Встань, налей себе из графина очередную порцию виски, обведи взглядом комнату. Нет, отменяется. Лучше оставим как есть.

— Теперь ваша очередь отвечать на вопросы, — улыбнулась она ему. — Скажите, ваш Харон умыкает всех туристов?

— Никоим образом. Вы удостоились этой чести первая. Можете гордиться.

— Я сказала ему, — продолжала Шейла, — и почтмейстеру также, что для вечернего визита время слишком позднее, и предложила вернуться утром. Но им это было словно об стену горох. А когда меня доставили сюда, ваш стюард устроил мне форменный обыск — обработал, так, кажется, это у вас называется.

— Боб знает службу. Блюдет морские обычаи. На флоте всегда обрабатывали местных девиц, когда они подымались на борт. Половина удовольствия. А как же.

— Вы лжете, — возмутилась она.

— Никак нет. Теперь, говорят, эту потеху упразднили, как, впрочем, и ежедневную порцию рома. То-то нынешняя молодежь не спешит идти на флот. Вот эту мысль, если угодно, можете процитировать.

Она бросила на него взгляд поверх стакана.

— Вы не жалеете, что бросили службу?

— Нисколько. Я получил от нее все, что хотел.

— Кроме повышения в должности?

— А на что оно мне сдалось? Какая радость командовать кораблем в мирное время, когда он устаревает, еще не сойдя со стапелей. А уж протирать штаны в адмиралтействе или в другой сухопутной конторе — слуга покорный. К тому же я нашел себе здесь занятие не в пример интереснее.

— То есть?

— Познакомился с собственной страной. Изучил историю. Не ту, что от Кромвеля[138] и далее, — древнюю, которая куда как завлекательнее. Сам написал сотни страниц; правда, они вряд ли когда-нибудь увидят свет. Статьи нет-нет да появляются в научной периодике, но вот и все. Денег мне за них не платят. Не то что вам — авторам, пишущим для ходовых журнальчиков.

Он снова улыбнулся. На этот раз располагающе — не в общепринятом смысле, а с точки зрения Шейлы. Подстрекательски, так сказать, вызывающе. («Душа общества, в особенности в компании».) Может быть, момент уже настал? Не рискнуть ли?

— Скажите, — начала она. — Вопрос, простите, коснется личной жизни, но моим читателям захочется узнать… Я не могла не заметить эту фотографию на вашем столе. Вы были женаты?

— Был, — подтвердил он. — Трагическая страница в моей биографии. Моя жена погибла в автомобильной катастрофе. Всего несколько месяцев спустя после свадьбы. Я, к несчастью, уцелел. Тогда и лишился глаза.

Ну и ну! Тут у кого угодно ум зайдет за разум. Придумай же что-нибудь!.. Сымпровизируй!..

— Какой ужас! — пробормотала она. — Простите меня.

— Ничего. Прошло уже много лет. Я, разумеется, долго не мог прийти в себя, но постепенно научился жить с тем, что есть. Ничего другого мне не оставалось. К тому времени я уже успел выйти в отставку, впрочем, служба мало бы что изменила. Так или иначе, таково положение вещей, да и, как я уже сказал, все это случилось давным-давно.

Неужели он и впрямь верит в свои россказни? Верит, что был женат на ее матери, якобы погибшей в автокатастрофе? Не иначе как, лишившись глаза, он повредился в уме; что-то сдвинулось в его мозгу. Интересно, когда он переклеил фотографию? До или после катастрофы? И что его побудило? Сомнения и настороженность вновь овладели Шейлой. А ведь она было уже расположилась к нему, почувствовала себя с ним легко. Но теперь все это рухнуло. Если перед ней и впрямь сумасшедший, как ей вести себя с ним, что делать? Шейла встала, подошла к камину. Удивительно, подумалось ей, какой естественный переход, я уже не играю роль, не выполняю указания режиссера, спектакль стал реальностью.

— Послушайте, — сказала она. — Мне как-то расхотелось писать этот очерк. Бессовестно выставлять вас напоказ. Вы слишком много пережили. Раньше мне не приходило это в голову. Я уверена, редактор со мной согласится. Не в наших правилах бередить человеку раны. «Прожектор» — не такого сорта журнал.

— Да? Как жаль! — воскликнул он. — А я-то уже настроился почитать о себе всякую всячину. Я, знаете ли, человек суетный.

И он снова принялся гладить собачку, ни на секунду не спуская взгляда с лица Шейлы.

— В таком случае, — сказала она, подбирая слова, — давайте я опишу ваше житье-бытье на острове, привязанность к собаке, увлечения… что-нибудь из этого ряда.

— Ну стоит ли такую скуку печатать?

— Почему скуку?

Вместо ответа он вдруг рассмеялся, сбросил с колен собачку, встал и мгновенно оказался на каминном коврике рядом с ней.

— Вам придется придумать что-нибудь поинтереснее — не то провалите задание, — сказал он. — Ладно, утро вечера мудренее. Утром и расскажете мне, кто вы на самом деле такая. Если и журналистка, в чем я сильно сомневаюсь, вас вряд ли послали сюда только за тем, чтобы описать мои увлечения и мою собачку. Забавно, однако, кого-то вы мне напоминаете, а вот кого, не могу сообразить.

Он почти отечески улыбнулся ей — уверенный в себе, абсолютно нормальный человек, напомнив… но что? Как она сидит на койке в каюте отца на «Эскалибаре»? Как отец подбрасывает ее в воздух, а она визжит от восторга и страха? Запах одеколона, который употреблял отец — и этот анахорет тоже, — а не вонючих лосьонов, какими поливают себя нынешние мужчины…

— Вечно я всем кого-то напоминаю, — вздохнула она. — Увы, природа не наделила меня своеобразием. А вот вы напоминаете мне Моше Даяна.

— Вы это имеете в виду? — Он коснулся черной повязки. — Просто ловкий маневр. Нацепи он или я такую же штуку телесного цвета, никто бы внимания не обратил. А так совсем другое дело. Действует на женщин, как черные чулки на мужчин.

Он пересек комнату к двери и, распахнув ее, крикнул:

— Боб!

— Слушаю, сэр, — раздалось из кухни.

— Как протекает операция «Б»?

— Майкл уже причаливает, сэр.

— Превосходно! — И, обернувшись к Шейле, предложил: — Разрешите показать вам остальную часть дома.

Из этого обмена репликами на морском жаргоне Шейла сделала вывод, что Майклу поручено доставить ее на моторной лодке назад. Что ж, когда она вернется в гостиницу, ей вполне хватит времени, чтобы решить, приехать ли сюда вторично и довести игру до конца или, поставив на своей миссии крест, убраться восвояси. А пока Ник повел ее по коридору, распахивая одну за другой двери с надписями: «Рубка», «Связь», «Лазарет», «Кубрик». Вот где, пожалуй, зарыта собака, сказала она себе. Он, должно быть, воображает, что живет на судне. И эта игра помогает ему примириться с жизнью, с разочарованием, с ударами судьбы.

— У нас здесь все организовано по высшему разряду, — объяснял он. — Зачем мне телефон? Связь с берегом осуществляется передатчиком на коротких волнах. Когда живешь на острове, нужно иметь все при себе. Полная независимость — как на корабле в море. Здесь все создано мной — от нуля, так сказать. На этом острове, когда я сюда прибыл, не было даже бревенчатой хижины, а теперь он оборудован как флагман. С него можно командовать эскадрой.

Он торжествующе улыбнулся. Нет, все-таки он сумасшедший, буйнопомешанный. Но при всем том обаятелен — и еще как. В нем ничего не стоит обмануться, принять за истину все, что он говорит.

— Сколько человек здесь живет?

— Десять, включая меня. А вот здесь — мои апартаменты.

Они приблизились к двери в конце коридора, через которую он повел Шейлу в отдельное крыло. Три комнаты и ванная. На одной из дверей значилось: «Капитан Барри».

— Вот я и у себя, — возвестил он, распахивая дверь, за которой оказалась типичная капитанская каюта, только с кроватью вместо койки. Знакомое убранство вызвало у Шейлы чувство глухой тоски по ушедшим временам.

— Следующие двери в гостевые, — сказал он, — номер один и номер два. Из номера один вид на озеро лучше.

Он шагнул в комнату и раздернул занавески. Высоко в небе стояла луна, освещая видневшуюся за деревьями полоску воды. Кругом царили мир и покой. Овечий остров вовсе не казался зловещим. Напротив — жутковатая тьма пеленала далекий берег.

— Даже я заделалась бы отшельницей, поселись я здесь, — сказала Шейла и, повернувшись к окну, добавила: — Не смею дольше злоупотреблять вашим временем. Майкл, верно, уже ждет меня, чтобы отвезти назад.

— Назад? Ни в коем случае, — сказал Ник, включая лампочку на ночном столике. — Операция «Б» завершена.

— Что вы хотите сказать?

Он наставил на нее свой единственный глаз, нагнетая страх и забавляясь:

— Когда мне доложили, что неизвестная женщина ищет встречи со мной, я разработал план действий. Операция «А» означала: эта особа, кто бы она ни была, не представляет для меня интереса и ее можно отправить обратно в Беллифейн. Операция «Б» означала, что посетительнице будет оказано гостеприимство, ее вещи доставят из гостиницы, а Тиму Догерти дадут необходимые объяснения. Тим — человек благоразумный.

Шейла с ужасом посмотрела на него:

— Но вы ведь даже не дали себе времени подумать. Я слышала: вы отдали приказ приступить к операции «Б», едва перешагнув порог.

— Совершенно верно. Я сторонник быстрых решений. А вот и Боб с вашими пожитками.

Снаружи кашлянули, раздался тихий стук в дверь. В комнату вошел стюард с чемоданом Шейлы в руках. Ее вещи были, по всей вероятности, тщательно собраны — все мелочи, разбросанные в номере. А также карта и сумочка, оставленные в машине. Ничто не было забыто.

— Спасибо, Боб, — поблагодарил стюарда Ник. — Мисс Блэр позвонит, когда пожелает завтракать.

Опустив на стул чемодан и пробормотав: «Спокойной ночи, мисс», стюард удалился. Значит, вот какой оборот событий, подумала Шейла. Посмотрим, что будет дальше. Ник по-прежнему не сводил с нее взора, довольная ухмылка расплылась у него по лицу. Не знаешь, как поступить, сказала себе Шейла, выжидай, зевая в потолок. Держись как ни в чем не бывало. Делай вид, что подобные приключения случаются с тобой ежевечерне. И Шейла взяла сумочку, вынула гребенку и, напевая себе под нос, провела ею по волосам.

— Вы зря ушли в отставку, — бросила она. — Какие организаторские способности пропадают впустую. Вам бы Средиземноморской эскадрой командовать. Планы атак и военных операций разрабатывать.

— Именно этим я и занимаюсь. Вы получите приказ, когда судно прибудет на базу. А теперь позвольте покинуть вас: мне нужно поработать… Кстати, — он помедлил у двери, держа ладонь на ручке, — вам нет нужды запираться; вы тут в полной безопасности.

— У меня и в мыслях не было запираться, — ответила Шейла. — Я журналистка, в каких местах мне только не случалось прикорнуть, по каким коридорам шмыгать в середине ночи.

На, получи, голубчик. Мотай на ус. Теперь пошел вон и можешь куролесить в свое удовольствие.

— Ах вот вы какая! Стало быть, не вам, а мне следует держать двери на запоре. Благодарю за предостережение.

Она слышала, как он, удаляясь, смеялся в коридоре. Конец первого акта. Занавес. Последнее слово осталось за ним.

Шейла направилась к чемодану, откинула крышку. Ее немногочисленные наряды, ночные принадлежности, косметика — все аккуратно сложено. Сумочку не открывали. Счастье, что бумаги на аренду машины выписаны на ее сценическое имя. Шейла Манни нигде не упомянута. Однако две ее вещи, видимо, подверглись осмотру: их развернули и сложили по-иному, чем они были сложены раньше, — карты и путеводитель. Ну и на здоровье, не имеет значения. Беллифейн и Лох-Торра обведены синим карандашом — любой газетчик пометил бы их точно так же. Чего-то все-таки недостает… Исчезла желтоватая — под медную — скрепка. Шейла перетряхнула путеводитель, но из него ничего не выпало. И конверта тоже нет — конверта, куда она вложила листок с датами, которые переписала в кабинете отца.

Когда Шейла проснулась, комната уже была залита солнцем. Она взглянула на часики, оставленные с вечера у кровати. Четверть десятого. Ну и ну! Проспать беспробудно больше девяти часов! Шейла встала, подошла к окну, отдернула занавески. Комната, по-видимому, находилась в самом конце здания, и сразу за окном пологая лужайка убегала к полосе деревьев, а через нее тянулась узкая просека. Вода в озере, насколько она открывалась взгляду, поблескивала синевой, но его поверхность — зеркально гладкая вчера вечером, — теперь вспененная легким ветерком, была подернута рябью. Ник велел стюарду подать ей завтрак, когда она позвонит, и Шейла потянулась к трубке стоящего у постели телефона. Ответ раздался немедленно:

— Слушаю, мисс, — прозвучал голос Боба. — Апельсиновый сок? Кофе? Булочек? Меду?

— Да, пожалуйста…

Вот это сервис, сказала она себе. Не то что в «Килморском гербе»! Не прошло и четырех минут, как Боб уже ставил у ее постели поднос. Утренняя газета, сложенная по всем правилам, лежала тут же.

— Капитан желает мисс доброго утра, — сказал Боб. — Он просил узнать, хорошо ли вы почивали. Если мисс хочется чего-нибудь еще, — я к вашим услугам.

Мисс хочется знать, думала, глядя на стюарда, Шейла, кто — мистер Догерти из «Килморского герба» или мистер О'Рейли из почтовой конторы — наложил лапу на конверт, лежавший в путеводителе. А может быть, это ваших рук дело, любезный Мальволио? Не нацарапай я сверху «Н. Барри. Важные (???) даты», никто бы на него не покусился. Вслух она сказала:

— Спасибо, Боб. Мне всего предостаточно.

Шейла позавтракала, натянула свитер и джинсы, подвела глаза — несравненно тщательнее, чем вчера, и теперь почувствовала себя готовой к любым сюрпризам, какие припас для нее Ник. Пройдя по коридору и миновав вращающуюся дверь, она оказалась у входа в гостиную, куда ее поначалу провели вчера. Комната стояла открытой, но Ника в ней не было. Почему-то она ожидала увидеть его за письменным столом. С опаской озираясь через плечо, она прошла туда и вновь уставилась на фотографию. Ник стал много лучше с тех пор, подумалось ей. В молодости он, должно быть, был несносен — этакий самонадеянный пентюх с ярко-рыжими, так и чувствовалось, волосами. Все дело в том, что оба они, отец и Ник, были, наверное, влюблены в ее мать, и, когда она предпочла отца, Ник озлобился. Тогда-то все и началось. Странно, что мама ни разу не упомянула об их соперничестве. Она не упускала случая похвастать былыми поклонниками. Непочтительно, конечно, так говорить о матери, но что они оба видели в ней, кроме очень хорошенького личика? Густо намазанный, по тогдашней моде, рот. Любовь к снобизму — вечно бросалась именами. Они с отцом только переглядывались, когда она, козыряя, принималась сыпать ими перед гостями.

Легкое покашливание в коридоре дало Шейле знать, что стюард наблюдает за ней.

— Вы ищете капитана, мисс? — осведомился Боб. — Он в лесу, на вырубке. Могу показать, как туда пройти.

— Да, пожалуйста, Боб.

Они вышли из дому, и он сказал:

— Вот сюда. Капитан работает на открытой площадке минутах в десяти ходу.

Вырубка… Что он там делает? Валит деревья? Она пустилась по тропинке с нависшим по обеим сторонам зеленым шатром через небольшой, но густой лес, сквозь который нигде не проглядывало озеро. Если сойти с тропинки и пойти между деревьями, подумалось ей, мигом заблудишься, до озера так и не дойдешь — будешь кружить и кружить на одном месте. Над ее головой зашумел в кронах ветер. Ни птиц, ни шагов, ни плеска воды. Под этим буреломом ничего не стоило схоронить человека, и его никогда не найдут. Может, ей лучше повернуть назад, возвратиться в дом и сказать стюарду, что она предпочитает дожидаться капитана у него в кабинете? Шейла остановилась в нерешительности, но было уже поздно: к ней, мелькая между деревьями, приближался Майкл с заступом в руках.

— Капитан ждет вас, мисс. Он хочет показать вам могилу. Мы ее только что отрыли.

О боже! Могила! Для кого? Шейла почувствовала, как краска сошла с ее лица. Майкл смотрел на нее не улыбаясь. Кивком головы он указал ей на видневшуюся впереди вырубку. Теперь она увидела и остальных: двое мужчин, не считая Ника. По пояс голые, они стояли наклонившись, разглядывая что-то в земле. Шейла почувствовала, что у нее отнимаются ноги, а сердце готово выскочить из груди.

— Это мисс Блэр, — объявил Майкл.

Ник выпрямился и повернулся к ним. На нем, как и на остальных, были джинсы да еще майка. Только в руке вместо заступа он держал топорик.

— Превосходно, — сказал он. — В самый исторический момент. Ступайте сюда и на колени.

Положив Шейле руку на плечо, он подтолкнул ее к разверстой яме. У Шейлы отнялся язык. Только глаза видели кучи бурой земли, наваленной по краям ямы, примятую листву и срубленные сучья. Опускаясь на колени, она инстинктивно закрыла лицо руками.

— Что вы делаете? — В голосе Ника прозвучало изумление. — Откройте глаза! Вы же ничего не увидите. Такое великое событие! Вы, может, первая англичанка, которая присутствует при вскрытии мегалитического погребения[139] в Ирландии. Королевские могильники — вот как их тут называют. Мы уже несколько недель раскапываем эту могилу.

Когда Шейла очнулась, она сидела спиной к дереву, скрючившись и уткнувшись головой в колени. Лес уже не кружился у нее перед глазами, постепенно обретая ясные очертания. Тело было мокрым от пота.

— Кажется, меня сейчас стошнит, — пробормотала она.

— Давайте-давайте, — сказал Ник. — Не обращайте на меня внимания.

Шейла открыла глаза. Мужчины куда-то испарились, а рядом с ней на корточках сидел Ник.

— Вот что значит выпить только кофе на завтрак, — попрекнул он. — Так всегда, когда начинают день на пустой желудок.

И, поднявшись на ноги, он отступил к своей яме.

— Я возлагаю огромные надежды на нашу находку. Это захоронение в лучшем состоянии, чем многие, какие мне довелось повидать. Мы наткнулись на него случайно несколько недель назад. Нам удалось расчистить переднюю камеру и часть коридора, который, по-моему, ведет к самой усыпальнице. Этой могилы никто не касался с 1500 г. до н. э. Теперь главное, чтобы никто о ней не пронюхал, иначе вся археологическая шатия примчится сюда со своими фотоаппаратами, и тогда уж пиши пропало. Ну как, лучше вам?

— Не знаю, — отозвалась она слабым голосом. — Кажется.

— Так ступайте же сюда и взгляните.

Шейла заставила себя подойти к раскопкам и заглянуть вглубь. Куча камней, что-то вроде закругленной арки, подобие стены. Нет, после того, что ей подумалось, после пережитого ужаса, ей не по силам изображать восторг.

— Очень интересно, — пролепетала она и вдруг — что было куда хуже, чем если бы ее стошнило, — разрыдалась.

Секунду-другую он в замешательстве смотрел на нее, затем молча взял за руку и, насвистывая сквозь зубы, быстро повел прямиком через лес. Несколько минут спустя деревья расступились, и они оказались на берегу озера.

— Вон там на западе Беллифейн, — сказал он. — Отсюда его не видно. Со стороны острова озеро расширяется к северу, а с той стороны берег весь изрезанный — настоящий слоеный пирог. Зимой прилетают утки и гнездятся в камышах. Но я их не стреляю. А вот летом хожу сюда купаться до завтрака.

Шейла уже оправилась. Он дал ей время прийти в себя, а большего и не требовалось, и она почувствовала к нему благодарность.

— Простите, — сказала она, — но, честно говоря, когда я увидела Майкла с заступом в руках, да еще он сказал что-то про могилу, я решила — настал мой последний час.

Он с удивлением уставился на нее. Потом улыбнулся:

— А вы вовсе не такая стреляная птица, какую из себя изображаете. И вся ваша тертость — сплошной блеф.

— Отчасти, — согласилась она. — Но в такую ситуацию, когда меня выгрузили на острове, где обитает анахорет, я попала впервые. Теперь ясно, почему меня похитили. Вы боитесь, чтобы известия о вашей мегалитической находке не просочились в прессу. Так и быть, я промолчу. Даю вам слово.

Он ответил не сразу. Стоял, поглаживая подбородок.

— Н-да, — сказал он наконец. — Это, право, весьма великодушно с вашей стороны. А теперь знаете, что мы сделаем? Вернемся-ка домой и попросим Боба завернуть нам что-нибудь на ленч, и я покатаю вас по озеру. И даю вам слово, через борт не выкину.

Он безумен только при норд-норд-весте,[140] подумала она. А так, если не считать фотографию, вполне в здравом уме. Что же касается фотографии… если бы не это, Шейла тут же ему открылась бы, сказав, кто она и зачем приехала в Беллифейн. Но пока лучше подождать…

Трудно даже представить себе более разительное несходство, думалось ей несколько часов спустя, между тем Ником, каким изобразил его отец — человеком с уязвленным самолюбием, обиженным на весь мир, постоянно озлобленным неудачами, — и этим, который сам вызвался развлечь ее и просто из кожи лезет, чтобы сделать ей приятным каждый проведенный в его обществе миг. Двухмоторный катер с небольшой каютой — не то что одышливая моторка, на которой Майкл доставил Шейлу на остров, — ровно скользил по озерной глади, лавируя среди бесконечных отмелей, а Ник, сидя на месте штурвального, указывал то на одну, то на другую достопримечательность на берегу. Далекие холмы на западе, развалины замка, башня, оставшаяся от древнего аббатства. Он ни разу и словом не напомнил ей о цели ее визита, не стал выспрашивать о собственной ее жизни. Сидя бок о бок в каюте, они закусывали вареными яйцами и холодным цыпленком, а Шейле думалось, какое наслаждение такая поездка доставила бы ее отцу, как пришелся бы по душе такой вид отдыха, если бы он до него дожил. Она представила себе, как они с Ником сидят вдвоем, болтая, перебрасываясь морскими словечками и, сколь это ни забавно, распуская перед ней свои павлиньи хвосты. А вот мама — другое дело. Она всем только испортила бы удовольствие.

— Знаете, — вдруг сказала Шейла в порыве откровенности, вызванной глотком виски, выпитым до гиннеса, — тот капитан Ник, которого я себе нарисовала, ни чуточки на вас не похож.

— А что вы себе нарисовали?

— Ну раз мне сказали, что вы анахорет, я вообразила себе старца, живущего в замке в окружении преданной челяди и грозных волкодавов. Этакий старый хмырь. Угрюмый, резкий, вечно орущий на слуг или же добренький господинчик, любитель розыгрышей и всяких штучек.

Он улыбнулся.

— Я умею быть очень резким, и Бобу часто от меня достается. Что же до розыгрышей… В свое время я ими очень увлекался. Да и сейчас не прочь. Еще пива?

Она покачала головой и, откинувшись, прислонилась спиной к переборке.

— Беда в том, — продолжал он, — что шутки, которые я разыгрывал, обычно доставляли удовольствие только мне одному. Да к тому же вышли из моды. Не думаю, что вот вы, например, сажали когда-нибудь вашему редактору в письменный стол выводок белых мышей.

Пожалуй, уборная премьерши сойдет за редакторский письменный стол.

— Белыми мышами мне не случалось баловаться, — заявила она. — А вот дымовую шашку я своему боссу однажды сунула под кровать. И, поверьте, он выскочил из нее как ошпаренный.

Все так и было — в Манчестере, и Брюс ей этого так и не простил: авансы, которые он делал, желая закрутить с ней тайный романчик, рассеялись как дым.

— Вот-вот, — сказал он. — Лучшие шутки тешат только нас самих. Но босса вашего, надо думать, вы хорошо шуганули.

— Необходимая самозащита, — сказала она. — Мне совсем не улыбалось ложиться с ним в постель.

Он было прыснул, но сдержался:

— Прошу прощения за нескромный вопрос: вам сильно досаждают ваши редакторы?

Она помолчала, делая вид, что обдумывает ответ.

— Как когда. Есть очень настырные. Но если хочешь сделать карьеру, а я как раз хочу, на этом можно получить повышение. Впрочем, тут все далеко не просто. Я — особа не очень податливая.

— В каком смысле?

— В самом простом: я не раздеваюсь по первому требованию. Нужно, чтобы человек мне нравился. Я вас шокирую?

— Отнюдь. Старому хмырю вроде меня интересно знать, чем дышит нынешняя молодежь.

Она потянулась за сигаретой. На этот раз он не замедлил поднести зажигалку.

— Дело в том, — сказала она (совсем как если бы беседовала с отцом, убедившись, что мама накрепко засела в соседней комнате; только с Ником подобный разговор доставлял ей больше удовольствия), — дело в том, что, на мой взгляд, сексу придают непомерно много значения. Мужчины поднимают вокруг этого дела невообразимый шум — от их воя, право, уже мутит! Некоторые даже впадают в истерику. И единственно ради того, чтобы хвастать снятыми скальпами — этакая игра в краснокожих индейцев. Ничего хорошего я тут не вижу. Правда, мне всего девятнадцать. У меня еще много времени впереди, возможно, я еще дозрею.

— Я не стал бы на это рассчитывать. Девятнадцать — вполне зрелый возраст. Куда более зрелый, чем вы думаете. — Он встал с рундука, перешел на место у штурвала и включил мотор. — Мне доставляет огромное удовольствие, — добавил он, — думать о том, сколько скальпов вы уже сняли и какой вой разносится по всей Флит-стрит.[141] Сочту долгом предостеречь своих друзей-журналистов: им надо быть начеку.

Она взглянула на него в испуге:

— Друзей-журналистов?

Он улыбнулся:

— У меня в прессе есть кой-какие связи. — И, развернув катер, направил его к Овечьему острову.

Так, сказала себе Шейла, значит, не сегодня завтра он проверит, какая я корреспондентка, и установит, что никакие редакторы меня к нему не посылали. Что же касается Дженнифер Блэр, то ему придется перебрать немалое число театральных менеджеров, прежде чем кто-нибудь среди них скажет: «А, вы о той блистательной молодой актрисе, которую в Стратфорде[142] пытаются заполучить на будущий сезон?»

Не успела она это подумать, как они уже приближались к его владениям; катер подвалил к причалу у лодочного домика, умело замаскированного густо насаженными деревьями, где их ждал Майкл, и она вспомнила, какой ужас испытала утром, когда тот подвел ее к полураскрытому мегалитическому захоронению, затерянному в глуши лесистого острова.

— Я испортила вам день, — сказала она Нику. — Вы все так увлеченно работали на раскопках. И, верно, продолжали, если бы не я.

— Необязательно. Отдыхать можно по-разному. Могильник никуда не убежит. Есть новости, Майкл?

— Получено несколько радиограмм, сэр. Они ждут вас в доме. Все в порядке.

Как только Ник переступил порог дома, он полностью преобразился: деловитый, подтянутый, сосредоточенный на своих, никак не связанных с нею делах. Даже Шиппи, которая, заслышав голос хозяина, попыталась прыгнуть к нему на руки, тут же оказалась на полу.

— Всем быть в рубке через пять минут, — распорядился он.

— Есть, сэр.

— С вашего разрешения, — повернулся он к Шейле, — я вас покину. Вам придется развлекать себя самой. Книги, радио, телевизор — все в комнате, где мы беседовали вчера. В ближайшие часы я буду занят.

В ближайшие часы… Стрелки стояли на начале седьмого. Он наверняка проканителится со своими делами, какие они ни на есть, до девяти, а то и десяти. Обидно! Она рассчитывала совсем на другое — провести вечер у камина в долгой доверительной беседе, когда что только не случается между двумя людьми.

— О'кэй, — сказала она вслух, пожимая плечами. — Я — в ваших руках. Кстати, хотелось бы знать, как долго еще вы намерены меня здесь держать. Мне надо вернуться в Лондон: я назначила несколько свиданий.

— Не сомневаюсь. Но с охотой за скальпами придется повременить. Боб, позаботьтесь о чае для мисс Блэр.

Он исчез в глубине коридора вместе с собачкой, которая следовала за ним по пятам. Шейла, надувшись, опустилась на банкетку. Какая досада! А главное, все уже так замечательно шло. Никакого желания читать или слушать пластинки у нее не было. Да и Ник, верно, одного вкуса с отцом: давно вышедшие в тираж Питер Чейни[143] и Джон Бакэн,[144] которых тот без конца перечитывал. И музыка легкого жанра — «Южный океан»,[145] скорее всего.

Боб принес чаю — на этот раз с вишневым вареньем и песочными колечками, и что особенно ценно, только-только испеченными. Она умяла их все без остатка. Потом послонялась по комнате, исследуя полки. Ни Питера Чейни, ни Джона Бакэна на них не оказалось. Зато, как, впрочем, она и ожидала, длинными рядами выстроились книги об Ирландии, всенепременный Йейтс,[146] Синг,[147] А. Е.[148] и монография о Театре аббатства.[149] Ее, пожалуй, было бы интересно почитать, но сейчас я не в настроении, подумала Шейла, совсем не в настроении. Пластинки оказались в основном с классическим репертуаром — Моцарт, Гайдн, Бах — целый склад бесподобной музыки. Будь тут Ник, какое наслаждение было бы послушать их с ним вместе! Фотографию на письменном столе Шейла обходила взглядом. Даже мысль о ней ее раздражала. И как только он мог? Что он увидел в ее матери? А ее отец? Что увидел в ней он, если на то пошло? Но Ник — другое дело. Он намного интеллектуальнее, чем когда-либо был отец, и просто уму непостижимо, чтобы такой человек стал увиваться вокруг особы, подобной ее матери, пусть даже в свое время прехорошенькой.

«Кажется, я знаю, чем заняться, — подумала Шейла. — Пойду вымою голову».

Средство это часто помогало, когда ничто другое не действовало. Она пошла по коридору мимо двери с табличкой: «Рубка». Оттуда слышался гул голосов. Рассмеялся Ник. Шейла ускорила шаги: не хватало только, чтобы ее поймали на подслушивании. Дверь таки открылась, но Шейла ее уже проскочила и, бросив взгляд через плечо, увидела, что из комнаты вышел совсем молоденький парень — один из тех, кто утром помогал раскапывать могильник. Он запомнился ей копной пушистых волос. Ему было не больше восемнадцати. Они все были очень молоды — вот на чем сейчас она зацепилась. Все, кроме самого Ника и Боба! Она миновала вертящуюся дверь, вошла в свою комнату и села на кровать, ошеломленная мыслью, которая внезапно пришла ей в голову.

Ник — гомосексуалист. Они все — гомики. Поэтому-то Ника уволили с флота. Отец дознался об этом и не счел возможным представить Ника к повышению, а тот на всю жизнь затаил на отца обиду. Возможно, даты, которые она переписала, фиксируют те случаи, когда Ник нарывался на неприятности. Фотография служила ширмой — педерасты часто прикрываются женитьбой. Нет-нет, только не Ник. Это — конец! Ей этого не перенести! Ну почему, почему единственный привлекательный мужчина, встретившийся ей на жизненном пути, должен оказаться подобного рода типом! Черт бы их побрал, пропади они пропадом, все эти молодчики, голые до пояса, скучившиеся там у мегалитической могилы. Верно, и сейчас в «Рубке» они собрались ради тех же дел. А для чего же еще! Ее пребывание здесь лишено всякого смысла. Как, впрочем, и вся ее поездка. Чем скорее она вырвется с этого острова и возвратится в Лондон, тем лучше.

Она отвернула оба крана, наполнила раковину и с яростью погрузила голову в воду. Даже мыло — «Эгейская синь» — выдавало патологию: ну какой нормальный мужчина станет держать у себя в доме такую экзотику! Шейла вытерла волосы полотенцем и накрутила его тюрбаном вокруг головы. Сняла джинсы, натянула другие. Эта пара плохо на ней сидела. Долой! Надела дорожную юбку: пусть видят, что ей претит ходить в штанах, подражая мужчинам.

В дверь постучали.

— Войдите, — сердито бросила Шейла.

Это был стюард.

— Простите, мисс, но капитан просит вас пройти в «Рубку».

— Очень сожалею, но ему придется подождать. Я только что вымыла голову.

— Кхм, — кашлянул Боб. — Я не советовал бы вам, мисс, заставлять капитана ждать.

Тон — учтивейший, любезнее некуда, и все же… От этой квадратной, коренастой фигуры веяло чем-то непреклонным.

— Превосходно, — заявила Шейла. — В таком случае капитану придется примириться с моим видом.

И она, как была, в тюрбане, делавшем ее похожей на аравийского шейха, пустилась по коридору вслед за стюардом.

— Виноват, — пробормотал он и постучал в дверь «Рубки». — К вам мисс Блэр, сэр, — доложил он.

Она была готова к любому зрелищу. Молодые люди, валяющиеся на койках нагишом. Курящиеся ароматические палочки. Ник, дирижирующий в качестве распорядителя неописуемо гнусными действиями. Вместо этого ее взгляду представились семеро молодых людей, сидящих за столом во главе с Ником. В углу находился восьмой с наушниками на голове. Семеро за столом оглядели ее сверху донизу и отвели глаза. Ник только поднял брови и взял со стола листок бумаги. Она узнала четвертушку с датами, которая исчезла из ее туристской книжки.

— Извините, что прервал ваши усилия по части haute coiffure,[150] — сказал он, — но эти джентльмены и я желали бы знать, что означают числа на листке, который вы таскали вложенным в ваш путеводитель.

Следуй испытанному афоризму. Лучший вид защиты — нападение.

— Именно этот вопрос я и хотела задать вам, капитан Барри, если бы сподобилась получить от вас интервью. Однако смею предположить, вы ушли бы от ответа. Потому что эти даты, несомненно, имеют для вас значение, и огромное, иначе зачем бы вашим приятелям, таким истинным джентльменам, красть из моей сумочки именно этот листок.

— Логично, — заметил Ник. — Кто дал вам эти даты?

— Мне дали их в редакции. Они были среди других сведений, которые я получила вместе с заданием. Часть исходных данных.

— Вы имеете в виду редакцию журнала «Прожектор»?

— Точно так.

— Где вам поручили написать очерк о неком отставном военном моряке — то бишь обо мне, — поведав миру, чем он заполняет время, какие у него увлечения и так далее.

— Совершенно верно.

— И другим вашим коллегам заказали такие же очерки о других отставниках.

— Именно. Серия очерков. В редакции ухватились за эту идею. Нечто свежее.

— Н-да. К сожалению, вынужден подпортить вам рассказ, но мы выяснили у издателя «Прожектора», что там не только не намерены публиковать подобную серию, но и что никакой Дженнифер Блэр среди их сотрудников, даже на самой мизерной должности, не числится.

Ей следовало этого ожидать. При его связях в прессе. Жаль, что она не журналистка. Что бы он там ни скрывал, его тайна, разоблаченная в любом воскресном приложении, принесла бы ей состояние.

— Видите ли, — сказала она, — тут есть щекотливые обстоятельства. Не могла бы я поговорить с вами наедине?

— Можно и наедине, раз вам так предпочтительнее, — заявил Ник.

Семеро молодцев дружно вскочили на ноги. Крепко спаянная команда. Воспитанная в том духе, какой, надо думать, нравится Нику.

— С вашего разрешения, — добавил он, — радист останется на своем посту. Радиограммы идут потоком. Он ничего не услышит из того, что вы скажете.

— Пожалуйста, — сказала она.

Семеро молодцев потянулись за дверь, Ник откинулся на спинку кресла. Проницательный синий глаз ни на мгновение не отрывался от ее лица.

— Садитесь и выкладывайте, — сказал Ник.

Она присела на один из освободившихся стульев и вдруг подумала о полотенце, накрученном на голове. Вряд ли оно прибавляло ей достоинства. Неважно. Дело не в ней, а в нем. Сейчас она попробует посмотреть, чего он стоит. Она скажет ему правду — до известного предела, потом сочинит что-нибудь по ходу и посмотрит, как он на это отреагирует.

— В «Прожекторе» вам все правильно сказали, — начала она, глубоко вздохнув. — Ни у них, ни в других журналах я не работаю. Я не журналистка, я актриса. И в театральном мире мое имя мало кому известно. Я состою в одной молодежной труппе. Мы в основном гастролируем. Но недавно нам удалось заполучить площадку в Лондоне. Можете проверить, если угодно. Новый театр для всех, район Виктория.[151] Вот в нем каждая собака знает Дженнифер Блэр. Меня пригласили на главные роли в шекспировских комедиях, которые пойдут там в этом сезоне.

Ник улыбнулся:

— Вот это больше похоже на правду. Примите мои поздравления.

— Поберегите их до открытия. Оно состоится недели через три. Кстати, в театре о моей поездке ничего не знают и понятия не имеют, что я в Ирландии. Я приехала сюда на пари.

Она перевела дыхание. Сейчас пойдет вранье.

— У моего приятеля — он с театрами не связан — много друзей на флоте. И вот к нему в руки попал листок с датами, где сверху стояло ваше имя. Он понимал: что-то этот список означает, а вот что, не знал. Ну и как-то вечером мы за ужином хлебнули лишнего, и он стал меня подначивать — я, мол, вовсе не такая хорошая актриса, и он ставит двадцать пять фунтов плюс дорожные расходы, что мне не удастся разыграть корреспондентку и получить у вас интервью, — так, ради шутки. Я сказала — заметано. Вот почему я здесь. Разумеется, я вовсе не ожидала, что в числе всего прочего меня похитят и заточат на острове. И когда вчера вечером обнаружилось, что из моей книжки исчез листок с датами, я, не скрою, слегка струхнула. Не иначе, подумалось мне, за ними стоит что-то серьезное, не подлежащее огласке. Ведь все эти числа относятся к началу пятидесятых — к тем годам, когда вы увольнялись с флота, что я выяснила, сунув нос в военно-морской именной справочник, который раздобыла в одной общедоступной библиотеке. Мне, откровенно говоря, совершенно безразлично, что там за этими датами стоит, но вам, как я уже сказала, по всей очевидности, совсем не безразлично, и я готова держать пари, они скрывают весьма темные, а то и противозаконные дела.

Ник заскрипел стулом, покачался на нем туда-сюда. Синий глаз оторвался от ее лица, уставился в потолок. Капитан Барри явно не находился с ответом: верный знак, что ее стрела попала в яблочко.

— Ну, это как посмотреть, — начал он негромко. — Что называть темным. И противозаконным. Мнения тут расходятся. Вы, возможно, отшатнетесь в ужасе от того, что я и мои молодые друзья считаем вполне оправданным.

— Я не так-то легко прихожу в ужас.

— Согласен. У меня сложилось такое же впечатление. Но мне придется убедить в этом моих товарищей — вот в чем трудность. События пятидесятых[152] их не касаются — тогда они были еще детьми. Но то, чем мы сообща занимаемся сейчас, касается каждого из нас, и еще как. Если даже самая малость о том, что мы делаем, просочится наружу, мы окажемся в неладах со стражами закона.

Он встал, подошел к столу и зашуршал бумагами. Так, подумала Шейла, в каких бы противозаконных действиях отец ни подозревал Барри, он продолжает заниматься тем же здесь, в Ирландии. Сбывает контрабандой в США археологические находки? Или верна ее сегодняшняя гипотеза? Неужели Ник и эти мальчики… В Эйре, где поднят такой трезвон вокруг нравственности, подобное отклонение вполне может преследоваться законом. Яснее ясного — ему себя ей выдавать ни к чему.

Ник перешел к парню в наушниках, встал за его спиной. Тот заносил что-то в блокнот. Радиограмму, должно быть. Посмотрев запись, Ник черкнул несколько слов в ответ. И тут же повернулся к Шейле:

— Хотите видеть нас в деле?

Она обомлела. Переступая порог «Рубки», она была готова ко всему, но не к такому вопросу в лоб…

— Что вы имеете в виду? — пробормотала она, обороняясь.

Тюрбан слетел у нее с головы на пол. Ник поднял его и, подавая, сказал:

— Приключение, какое с вами вряд ли когда-нибудь повторится. Сами вы ни в чем не будете принимать участия. Полюбуетесь на расстоянии. Очень вдохновляющее зрелище. Вполне безопасное.

Он улыбался, но что-то в его улыбке настораживало. Шейла попятилась от него к дверям. Внезапно ей привиделось, как она сидит в чаще леса у разверстой доисторической могилы; бежать ей некуда, а Ник и его молодчики исполняют какой-то первобытный, невыразимо гнусный обряд.

— Если начистоту… — начала она, но он, все еще улыбаясь, не дал ей договорить:

— Если начистоту, я этого требую. То, что вы увидите, вам кое-что объяснит. Часть пути мы проделаем водой, дальше двинем по дорогам.

Он распахнул дверь. Вся команда, включая Боба, выстроилась в коридоре.

— Все в порядке, — бросил Ник. — Мисс Блэр не доставит нам неприятностей. Всем занять боевые посты.

Молодые люди один за другим покинули коридор. Ник, взяв Шейлу под руку, повел ее в сторону вертящейся двери, ведущей на его половину.

— Наденьте пальто и шарф, если есть. Возможно, будет холодно. Действуйте, и побыстрей.

Он скрылся в своей комнате. Когда Шейла снова вышла в коридор, он уже ждал ее, поглядывая на часы. На нем был свитер с высоким воротом и брезентовый плащ с капюшоном.

— Пошли, — сказал он.

В коридоре никого не было, кроме Боба, который стоял у двери в «Кубрик» со шпицем на руках.

— Удачи, сэр, — пожелал он.

— Спасибо, Боб. Шиппи два кусочка сахара. Не больше.

Ник повел Шейлу узкой тропинкой через лес. У лодочного домика стоял катер. Еле слышно жужжал мотор. На борту было только двое — Майкл и парень с копной волос.

— Забирайтесь в каюту и ни ногой оттуда, — приказал Шейле Ник, направляясь в рубку.

Катер заскользил по озеру. Остров исчез за кормой. Сидя в каюте, Шейла вскоре перестала ориентироваться. Берега расплывались далеким пятном, то удаляясь, то приближаясь, но не обретая под сумрачным небом сколько-нибудь четких очертаний. В крошечный иллюминатор она видела, что иногда они шли вблизи берега: катер пробирался среди камышей, но уже в следующее мгновение кругом была только вода, черная и неподвижная, если не считать белой пены, сбиваемой носом стремительно двигавшегося судна. Машина работала почти неслышно. Все намертво молчали. Внезапно тихое постукивание заглохло, — должно быть, Ник повернул катер к берегу и шел по отмели. Секунду спустя он сунул голову в каюту и протянул Шейле руку.

— Сюда. Придется хлюпать по воде — ничего не поделаешь.

Кроме воды, камышей и неба, ничего не было видно. Шейла побрела по вязкой хляби, цепляясь за руку Ника. Впереди ступал пышноволосый паренек. Черная жижа просачивалась в туфли. Наконец они вышли на твердый грунт — что-то вроде дороги. В темноте угадывался какой-то предмет. Оказалось, автофургон. Рядом стоял человек, которого Шейла поначалу и вовсе не различила. Он открыл в фургоне дверцу. Ник влез первым, втащив за собой Шейлу. Паренек, обойдя кузов, уселся вместе с шофером, и машина, подпрыгивая и погромыхивая, покатила по проселку, пока, одолев какой-то холм или пригорок, не выехала на укатанную ровную поверхность, должно быть шоссе. Шейла попыталась сесть, выпрямив спину, но тут же стукнулась о полку головой. Что-то над ней загремело, покатилось.

— Сидите смирно, — сказал Ник. — Еще обрушите на нас всю эту гору хлеба.

— Хлеба?

Это было первое слово, произнесенное ею с тех пор, как они покинули остров. Ник включил фонарик, и она увидела, что они отделены от водителя глухой перегородкой. Кругом стояли полки, аккуратно загруженные хлебом, лотками с пирожными, печеньем, сластями и еще консервными банками.

— Вот, подзаправьтесь, — сказал Ник. — Сегодня вам вряд ли представится еще раз такая возможность. — И, протянув руку, взял буханку хлеба и переломил надвое. Потом вырубил фонарик, и они вновь оказались в кромешной тьме.

Я совершенно беззащитна, подумала Шейла, бессильнее мертвой, которую везут в катафалке.

— Вы что, угнали фургон? — спросила она.

— Угнали? На кой ляд мне его угонять? Нам предоставил его бакалейщик из Малдонека. Сам и сидит за рулем. Возьмите сыру. И хлебните отсюда. — И он прижал ей к губам флягу. Шейла чуть не задохнулась, глотнув чистого спирта, но ей сразу стало тепло и не так страшно. — Вы наверняка промочили ноги. Скиньте туфли. А жакет сверните и положите под голову. Вот так, можно будет и позабавиться.

— Позабавиться? Как?

— Ну, нам придется отмахать миль тридцать шесть, пока не выедем к границе. Дорога ровная до самого конца. Я не прочь снять с вас скальп.

Она уезжала поездом в пансион на севере Англии. Отец махал ей на прощанье с перрона рукой.

— Не уходи, — кричала она из окна вагона. — Не покидай меня.

Спальный вагон исчез, превратился в театральную уборную, где она стояла перед зеркалом в костюме Цезарио из «Двенадцатой ночи». Вдруг спальный вагон-уборная взорвался…

Шейла села, ударилась головой о полку с хлебом. Ника рядом не было. Фургон стоял на месте. Что-то ее разбудило, вырвало из полного затмения — не иначе как лопнула шина. Внутри фургона было черным-черно, ничего не видно, даже стрелок на часах. Время перестало существовать. Все дело в химическом сродстве тел, сказала себе Шейла. Вернее, их оболочек — человеческой кожи. Они либо гармонируют, либо нет. Либо сочетаются и сплавляются в единую ткань, растворяясь друг в друге и обновляясь, либо ничего не происходит, как ничего не происходит, когда неисправна вилка, взорвался запал, перепутаны контакты на распределительном щитке. Но когда механизм срабатывает — а сегодня он сработал, — тогда раскалывают небо стрелы, пылают леса, это — твой Азенкур.[153] И пусть я проживу до девяноста лет, выйду замуж за очень славного человека, рожу пятнадцать детей, завоюю всяческие театральные призы и «Оскары»,[154] второй такой ночи у меня не будет — не брызнет осколками мир, не сгорит у меня на глазах. Но как бы там ни было, я это испытала…

Дверцы фургона распахнулись, и ее обдало потоком холодного воздуха.

— Капитан говорит, — сказал, весело скалясь, паренек с копной волос, — если вы любите фейерверки, так вылезайте. Есть на что посмотреть.

Вслед за пареньком она спустилась из фургона, протирая глаза. Фургон стоял у канавы, за ней тянулось поле, через которое, судя по всему, текла река, но вблизи все тонуло в черной мгле. Кроме нескольких строений у излучины дороги — скорее всего, ферма, — Шейла ничего не различала. Зато вдали небо полыхало оранжевым заревом, словно солнце, вместо того чтобы уже несколько часов как уйти за горизонт, перепутав время суток, вставало на севере, где взметались вверх языки пламени и чернели столбы дыма. Ник стоял у кабины рядом с шофером, и оба глядели в небо. Из приемника, установленного в кабине над приборным щитком, вещал приглушенный голос.

— Что это? Что случилось? — спросила Шейла.

Шофер, человек средних лет с изрезанным морщинами лицом, повернулся к ней, улыбаясь:

— Арма[155] горит, в центре, лучшая часть города. Но с собором ничего не сделается. Святой Патрик[156] стоит и будет стоять, даже если вся округа выгорит дотла.

Паренек приложил ухо к приемнику и, выпрямившись, тронул Ника за рукав.

— В Оме уже взорвалось, — доложил он. — Через три минуты сообщат из Страбана. Через пять — из Эннискиллена.

— Что и требуется, — отозвался Ник. — Поехали.

Подсадив Шейлу, он помог ей взобраться в фургон и сам поднялся следом. Фургон тронулся, развернулся кругом на сто восемьдесят градусов и покатил по дороге туда, откуда приехал.

— Как же я не поняла! — воскликнула Шейла. — Как могла не догадаться! Вы заморочили мне голову этим могильником в лесу и вообще напустили густого туману.

— Никакого туману. Я на самом деле увлекаюсь раскопками. Но и пиротехникой тоже.

Он протянул ей флягу, но она замотала головой.

— Вы — убийца. На вашей совести — беспомощные люди, которые сейчас заживо горят в своих постелях, и дети — возможно, сотни погибших детей.

— Погибших? Да они все сейчас высыпали на улицу, аплодируя. Вы больше слушайте Мёрфи. Он и не такого наскажет — вечно фантазирует. В Арме этот взрыв и не почувствовали: загорелся какой-нибудь пакгауз, хорошо, если два.

— А в других городах, которые назвал ваш подручный?

— Ну, пустили небольшой фейерверк. В основном для эффекта.

Теперь ей все стало ясно: в памяти всплыл последний разговор с отцом. Он, несомненно, давно уже обо всем догадался. Долг выше дружбы. Верность отечеству прежде всего. Неудивительно, что он и Ник перестали поздравлять друг друга на рождество.

Ник достал с полки яблоко.

— Так, — сказал он, впиваясь в него зубами, — значит, многообещающая актриса…

— Многообещающая — расхожий газетный штамп.

— Ну-ну, не скромничайте. Вы далеко пойдете. Сумели разыграть меня не хуже, чем я вас. Впрочем, я еще не знаю, поверил ли я в этого вашего приятеля, у которого куча друзей на флоте. Как его зовут?

— Никак. Хоть убейте, не скажу.

Счастье, что она назвалась Дженнифер Блэр. В качестве Шейлы Манни она ничего бы из него не выудила.

— Ладно уж, живите, — сказал он. — Теперь это не имеет значения. Дела давнишнего прошлого.

— Значит, вам известно, что стоит за этими датами.

— Известно, что стоит. Правда, тогда мы были еще любителями. 5 июня 1951 года — налет на Эбрингтонские казармы в Дерри.[157] Очень удачная операция. 25 июня 1953-го — на офицерский учебный батальон Фелстед-скул в Эссексе.[158] Задали им перцу. 12 июня 1954 года — Гофские казармы в Арме. Результат невелик, но для поднятия духа сгодилось. 17 октября 1954 года — казармы в Оме. Несколько ребят перешли тогда к нам. 24 апреля 1955 года — Эглинтонская военно-морская база в Дерри. Н-да… тут я, пожалуй, помолчу. 13 августа 1955 года — склад военных боеприпасов в Арборфилде, в графстве Беркшир. Началось вполне сносно, а кончилось чуть ли не разгромом. Пришлось потом заняться кой-какими домашними делами.

В одной из опер Пуччини есть ария «О, милый мой отец!».[159] Слушая ее, Шейла всегда плакала. Но все равно, подумала она, где бы ты ни был сейчас в ином своем бытии, прости меня за то, что я сделала и, возможно, еще раз сделаю сегодня ночью. Ведь таким образом я выполняю твое желание, хотя, боюсь, ты не одобрил бы способ, каким я его выполняю. Но ты жил высокими идеалами, а у меня нет никаких. Все, что было в те дни, не моя беда. Моя беда куда проще, куда глубже: я по уши, по самую маковку врезалась в твоего бывшего друга!

— Политика меня не интересует, — сказала она. — Какой смысл развлекаться взрывами и калечить людям жизнь. Надеетесь такими мерами объединить Ирландию?

— Да, надеемся. Все как один, — ответил он. — И так оно и будет, не сегодня, так завтра, хотя, возможно, для кое-кого из наших жизнь станет намного скучней. Взять хотя бы Мёрфи. Невелика радость весь день гонять по округе фургон с бакалеей и укладываться в постель к девяти. Если в объединенной Ирландии ему предстоит такое будущее, он и до семидесяти не дотянет. А с нами он чувствует себя молодым. На прошлой неделе, когда он прибыл на остров за инструкциями, я сказал ему: «Джонни еще совсем мальчишка» — Джонни — его сын, тот, что сейчас едет с ним рядом, — «Джонни еще совсем мальчишка, — говорю я ему, — может, не стоит пока разрешать ему рисковать своей жизнью?» — «Плевать на риск, — отвечает Мёрфи, — это единственное, чем можно уберечь паренька от беды в том бардаке, в какой превратился мир».

— Вы все здесь буйнопомешанные, — буркнула Шейла. — Я вздохну с облегчением, когда мы окажемся по вашу сторону границы.

— По мою сторону границы? — повторил он. — Мы границы не пересекали. За кого вы меня принимаете? В свое время я всласть повалял дурака, но даже я не стану колесить по вражеской территории в продуктовом фургоне. Просто мне хотелось показать вам занятное зрелище. А так, по правде говоря, теперь я чаще выступаю в роли консультанта. «Спросите капитана Барри!» — восклицает тот или другой из наших ребят; «Он, возможно, что-нибудь присоветует», и я бросаю копать могильники или кропать свои исторические опусы и иду талдычить на короткой волне. Это помогает мне, как и Мёрфи, оставаться в душе молодым. — Он снял с полки несколько буханок пшеничного хлеба и подложил себе под голову. — Вот так получше. А то шея без подпорки устает. Я однажды, было дело, упражнялся с девчонкой, прислонившись к куче лимонок, но тогда я был помоложе. Девчонка и бровью не повела. Верно, думала, что это редька.

Нет, решила она. Не сейчас. Я не смогу. Сражение окончено и выиграно. Я прошу мира. Мне бы только лежать, не двигаясь, касаясь ногами его коленей, положив голову ему на плечо. Покойно и хорошо.

— Не надо, — сказала она.

— Что так? Выдохлись?

— Нет, не выдохлась. Но от ваших дел меня в такой жар бросило, что еще неделю внутри все будет тлеть — как казармы, которые вы запалили. Кстати, я по праву принадлежу к протестантам из Ольстера.[160] Мой дед оттуда родом.

— Вот как? Тогда все понятно. Стало быть, между нами отношения любви-ненависти. Типичные отношения между людьми, разделенными общей границей. Притяжение и вражда вперемежку. Особый случай.

— Пожалуй, вы правы.

— Конечно, прав. Когда я лишился глаза в автомобильной катастрофе, на меня посыпались сочувственные письма от людей по ту сторону границы, которые с радостью увидели бы меня мертвым.

— Вы долго пролежали в больнице?

— Шесть недель. Пропасть времени, чтобы кое о чем подумать. И кое-что решить.

Вот, сказала она себе. Сейчас — подходящий момент. Только гляди в оба, обдумывай каждый шаг.

— Скажите, эта фотография… — начала она, — этот снимок у вас на письменном столе… Это ведь подделка, не правда ли?

Он рассмеялся:

— Право, надо быть актрисой, чтобы учуять обман. Дань былому увлечению розыгрышами. При взгляде на эту фотографию я всегда невольно улыбаюсь — вот и держу ее у себя на столе. А женат я никогда не был и всю историю придумал с ходу — исключительно вам на благо.

— Что же это за снимок?

Он переменил положение, стараясь, чтобы им обоим было удобнее.

— Счастливым молодоженом был Джек Манни, мой ближайший друг. Он недавно умер, я видел объявление в газетах. Мир праху его. Мы уже много лет, как не поддерживали отношений. А тогда — тогда я был у него шафером. Когда они с женой послали мне свадебную фотографию, я поменял местами головы — мою и его — и отослал в таком виде Джеку. Он смеялся до упаду. А вот Пэм, его жене, моя шутка пришлась не по нраву. По правде сказать, Пэм пришла в ярость. Разорвала снимок на клочки и выбросила в мусорную корзину — Джек сам мне рассказывал.

С нее станет, подумала Шейла, с нее станет. Пари, что она даже не улыбнулась.

— Ну ничего, я с ней потом поквитался, — продолжал Ник, убирая хлеб из-под своей головы. — Как-то вечером я заявился к ним без приглашения. Джека не было: пропадал на каком-то званом обеде. Пэм встретила меня отнюдь не ласково, я смешал два мартини, отчаянно крепких, и мы с ней немного повозились на тахте. Она похихикивала, но вскоре остыла. Я устроил в гостиной небольшой тарарам: перевернул всю мебель кверху ножками — словно ураган пронесся по дому. Потом отнес Пэм в спальню и завалил на кровать. Сама на это напросилась. Впрочем, к утру она уже ничего не помнила.

Шейла легла головой ему на плечо и уставила глаза в потолок.

— Я так и знала, — сказала она.

— Что знала?

— Что ваше поколение было способно на всякие мерзости. Вы много хуже нас. В доме своего ближайшего друга. Мне даже думать об этом гадко.

— Оригинальная точка зрения! — с удивлением воскликнул Ник. — Что тут такого? Никто же ничего не узнал. К Джеку Манни я искренне был привязан, хотя он позже и зарубил мое продвижение на флоте. Но совсем по другой причине. Он руководствовался принципами. Полагал, думаю, что я способен ставить палки в неповоротливые колеса морской разведки, и был в этом, черт возьми, прав.

Нет, не сейчас. Сейчас не время. Я либо вернусь в Англию побитой и побежденной, либо не вернусь туда вообще. Он обманул моего отца, обманул мою мать (так ей и надо), обманул Англию, за которую сражался столько лет, запятнал мундир, который носил, замарал свое звание, а сейчас, как и двадцать последних лет, делает все, чтобы расколоть — как можно глубже и шире — собственную страну, а меня это нимало не заботит. Пусть грызутся. Рвут друг друга в клочья! Пусть вся планета, взорвавшись, превратится в дым! Я отошлю ему из Лондона письмо с благодарностями — в особенности за эту поездку — и подпишусь: Шейла Манни. Или же… Или же побегу за ним на четвереньках, как его собачонка, не отступающая от него ни на шаг и прыгающая к нему на колени. И буду умолять: позволь остаться с тобой навсегда!

— На днях я начинаю репетировать Виолу, — сказала она вслух. — «Дочь моего отца любила так…»[161]

— У вас эта роль здорово получится. Особенно Цезарио. «Но тайна эта, словно червь в бутоне, румянец на ее щеках точила. Безмолвно тая от печали черной, она своим страданьям улыбалась».[162]

Мёрфи снова сделал крутой поворот на сто восемьдесят градусов, хлеб на полках загромыхал. Сколько миль еще до Лох-Торра? О, ехать бы и ехать без конца.

— Беда в том, — продолжала она, — что мне расхотелось возвращаться домой. Я не буду там дома. И ничего меня там к себе не тянет — ни Театральная лига, ни «Двенадцатая ночь». Цезарио — к вашим услугам.

— Серьезно? Покорнейше благодарю.

— Нет, вы не поняли… Я хочу сказать, что готова бросить сцену, отказаться от английского подданства, сжечь все свои корабли и взрывать с вами бомбы.

— Как? Стать отшельницей?

— Да, отшельницей.

— Бред. Через пять дней вы будете умирать со скуки.

— Нет! Нет!

— Подумайте о громе аплодисментов, которые вас ждут. Виола-Цезарио — да это же голубая мечта. Знаете что. Я не цветы вам пришлю на премьеру, а эту черную повязку. Вы повесите ее у себя в уборной как талисман.

Я хочу слишком многого, подумала она. Хочу всего сразу. Хочу, чтобы днем и ночью, во сне и наяву — хочу любви без конца, стрел и Азенкура, аминь! Кто-то ее предостерегал — нет ничего гибельнее, как сказать мужчине «люблю». За такое откровение мужчины в два счета вытряхивают женщину из своей постели. Пусть! Возможно, Ник сейчас вышвырнет ее из фургона Мёрфи.

— В глубине души я хочу лишь одного, — сказала она, — покоя и определенности. Чувствовать, что вы всегда рядом. Я люблю вас. Наверно, я, сама того не зная, любила вас всю жизнь.

— Ай-ай-ай! — отозвался он. — Кто же сейчас подымает вой?

Фургон сбавил ход и остановился. Ник ползком добрался до дверцы и распахнул ее. В проеме показался Мёрфи.

— Надеюсь, я не вовсе вытряс из вас душу, — сказал он, улыбаясь во всю ширину своего морщинистого лица. — Дороги у нас не в лучшем виде — уж капитан-то знает. Главное, чтобы барышня была поездкой довольна.

Ник спрыгнул на дорогу. Мёрфи протянул Шейле руку и помог ей слезть.

— Приезжайте снова, мисс, милости просим, когда только будет охота. Я всем английским туристам, какие сюда пожаловали, всегда так говорю. У нас здесь жизнь куда веселее, чем по ту сторону Ирландского моря.

Шейла озиралась кругом, ожидая увидеть озеро, ребристую тропинку у камышей, где они оставили Майкла и катер. Но ничего этого не было. Они находились на главной улице Беллифейна. Фургон стоял перед «Килморским гербом». И пока Шейла поворачивала к Нику свое полное недоумения лицо, Мёрфи уже стучал в дверь гостиницы.

— Двадцать лишних минут в пути, но они того стоили, — заявил Ник. — Во всяком случае для меня. Для вас, надеюсь, тоже. Расставания должны быть краткими и нежными, не так ли? А вот и Догерти. Итак, вперед. Мне надо возвращаться на базу.

Отчаяние овладело Шейлой. Нет, не может такого быть! Неужели он предлагает ей проститься на тротуаре — на глазах у Мёрфи и его сына, суетящихся тут же, на виду у хозяина гостиницы, застывшего на ее пороге.

— А мои вещи? — спросила она. — Мой чемодан? Ведь все осталось на острове, в комнате, где я ночевала.

— Ошибаетесь, — ответил Ник. — Согласно операции «В» они, пока мы резвились на границе, доставлены в гостиницу.

В отчаянии она, забыв про гордость, пыталась оттянуть время:

— Но почему? Почему?

— Потому что так нужно, Цезарио. «И я гублю тебя, ягненок милый, мстя ворону в душе моей остылой».[163] У Шекспира это звучит немного иначе.

И, пропустив ее вперед, подтолкнул к дверям гостиницы.

— Отдаю мисс Блэр на ваше попечение, Тим. Вылазка прошла успешно. Пострадавших нет — разве только мисс Блэр.

Он ушел. Двери за ним захлопнулись. Мистер Догерти окинул Шейлу сочувственным взглядом.

— У капитана все как на пожар. Всегда такой же неистовый. Уж я-то знаю, каково быть с ним в одной упряжке, никому не дает расслабиться. Я отнес к вам в спальню термос с горячим молоком.

Он захромал вверх по лестнице впереди Шейлы, распахнул перед ней дверь того самого номера, который она покинула два дня назад. Чемодан ее стоял на стуле. Сумочка и карты лежали на туалетном столике. Словно она никуда и не убывала.

— Машина ваша вымыта и заправлена, — сообщил мистер Догерти. — Она стоит в гараже у моего приятеля. Завтра утром он ее сюда подгонит. И никаких денег с вас не причитается: капитан взял все расходы на себя. Так что ложитесь-ка в постель и отоспитесь, отдохните до утра.

Отоспитесь, отдохните… «Поспеши ко мне, смерть, поспеши и в дубовом гробу успокой».[164] Шейла открыла окно, выглянула на улицу. Задернутые шторы, опущенные жалюзи, закрытые ставнями окна. Черно-белая кошка мяукала в канаве напротив. Ни озера, ни лунной дорожки.

— Твоя беда, Джинни, что ты никак не станешь взрослой. Живешь в иллюзорном мире, которого нет. Потому-то тебя и потянуло на сцену. — Голос отца ласковый, но твердый. — Наступит день, — добавил он, — и ты очнешься, содрогаясь от ужаса.

Утро выдалось дождливое, туманное, серое. Лучше такое, подумала она, чем золотое, ясное, как вчера. Лучше уехать сейчас на взятом напрокат «остине» со снующими по ветровому стеклу «дворниками», а потом, если повезет, сковырнуться и очутиться в кювете. Меня доставят в больницу, без сознания, в бреду я буду молить его прийти. И вот он у моей постели, на коленях, и, держа мою руку в своих, говорит: «Это я виноват. Зачем, зачем я заставил тебя уехать?»

Служанка ждала ее в столовой. Яичница с беконом. Чай. Кошка, выбравшись из канавы, трется у ног. А вдруг, пока она еще не уехала, зазвонит телефон и ей вручат телефонограмму: «Задействована операция „Д“. Моторная лодка вас ждет»? Или, быть может, если она чуть-чуть задержится в холле, что-то да переменится. Появится Мёрфи с фургоном или даже почтмейстер О'Рейли с запиской в руках. А пока чемодан ее снесли вниз. К входным дверям подкатил ее «остин». Мистер Догерти ждал у порога.

— Надеюсь, я буду иметь счастье, — сказал он, прощаясь, — вновь приветствовать вас в Беллифейне. Рыбная ловля — всегда такое удовольствие.

Когда Шейла доехала до столба с указателем «Лох-Торра», она остановила машину и под проливным дождем спустилась по раскисшей тропинке к озеру. Кто знает, а вдруг там окажется лодка. Шейла дошла до самого конца, постояла немного на берегу, вглядываясь в даль. Озеро было окутано туманом. Она с трудом различила очертания острова. Из камышей поднялась цапля и устремилась куда-то, летя над самой водой. А что, если раздеться и поплыть, подумала Шейла. Ведь я доплыву — обессилевшая, едва не утонувшая, выберусь на берег, проберусь через чащу к дому, подымусь на веранду и свалюсь у его ног. «Боб! Скорей. Это — мисс Блэр! Боже, она умирает!»

Она повернулась, поднялась по тропинке, села в машину, включила газ. «Дворники» на ветровом стекле засновали туда-сюда.

Когда я был и глуп, и мал,— И дождь, и град, и ветер,— Я всех смешил и развлекал, А дождь лил каждый вечер.[165]

Дождь все еще лил, когда она добралась до Дублинского аэропорта. Первым делом нужно было сдать машину, затем взять билет на ближайший, по возможности, лондонский рейс. Ждать почти не пришлось. Очередной самолет вылетал через полчаса. Шейла прошла в зал отправления и села, устремив глаза на дверь, выходящую в зал прибытия, — а вдруг произойдет чудо: повернется вертящаяся дверь и из нее появится долговязая фигура без шляпы, с черной повязкой на левом глазу: «Хватит с меня шуток и розыгрышей. Этот был последним. Едем назад — на Овечий остров».

Объявили ее рейс, и Шейла вместе с остальными пассажирами двинулась к выходу, оглядывая будущих попутчиков. Ступив на гудрон, она обернулась и бросила взгляд на провожающих. Какой-то верзила в макинтоше усердно махал платком. Нет, не он… Этот наклонился, чтобы подхватить ребенка. Мужчины в плащах и пальто снимали шляпы, укладывали «дипломаты» в сетки наверху — любой из них мог быть, но не был Ником. А вдруг… Когда она застегивала ремень, из кресла перед нею в проход высунулась рука, и Шейле на мгновение показалось, что она узнала на мизинце кольцо с печаткой. А что, если мужчина, сидящий сгорбившись в самом переднем ряду — Шейла видела лысоватую маковку, — сейчас обернется, посмотрит в ее сторону, и на лице с черной повязкой расплывется улыбка.

— Простите.

Огромный детина, явившийся к самому отлету, протискивался в соседнее кресло, наступая ей на ноги. Шейла окинула его взглядом. Черная шляпа из мягкого фетра, прыщеватое, бескровное лицо, приклеившийся окурок в уголке губ. А ведь где-то есть женщина, которая любила или любит эту квелую хамоватую орясину. Фу, даже замутило в желудке. Он развернул газету, задев ею Шейлу за локоть. В глаза бросился заголовок: «Снова взрывы на границе. Сколько же еще!»

Тайное чувство удовлетворения согрело ей душу. Сколько еще? Несть числа, и дай им бог! Я это видела, я была там, я участвовала в деле. А ты, кретин, развалившийся в кресле рядом, ни о чем даже не догадываешься!

Лондонский аэропорт. Таможенный досмотр. «Ездили отдыхать? Сколько дней пробыли?» Показалось ей или инспектор на самом деле бросил на нее излишне пристальный взгляд? Нет, показалось: он пометил ее чемодан и повернулся к следующему по очереди.

Легковые автомобили, обгоняющие автобус, пока тот, лавируя в потоке транспорта, подруливает к остановке. Гудящие в высоте самолеты, прибывающие и отбывающие с другими пассажирами. Мужчины и женщины с потухшими, усталыми лицами, ожидающие на тротуаре, когда красный свет сменится зеленым. Она возвращалась в Театральную лигу всерьез и надолго. Но теперь уже не с тем, чтобы вместе с прочей актерской братией пялиться на доску объявлений в продуваемом сквозняками общем зале, а чтобы прочесть свое имя на другой, такой же, но висящей у входа за кулисы доске. И никаких «неужели я должна весь сезон делить уборную с Кэтти Мэттьюз? Безобразие! Я даже слов не нахожу!», а потом при встрече, фальшиво улыбаясь: «Хелло, Кэтти! Да, чудесно отдохнула. Лучше некуда!» Теперь она пройдет прямо в ту прокуренную каморку, которую принято называть «гримерной у лестницы», и эта паршивка, Ольга Брэтт, закрыв собою все зеркало и намазывая губы чужой — ее, Шейлы, или другой актрисы, но только не своей — помадой, встретит ее словами: «Хелло, дорогая. Ты опоздала на репетицию. Адам рвет на себе остатки волос. Буквально рвет и мечет».

Звонить из аэропорта домой, чтобы попросить миссис Уоррен, жену садовника, приготовить постель, было бесполезно. Дома пусто и одиноко. Отца там нет. Лишь воспоминание о нем — вещи, все еще неразобранные, книги, лежащие, как лежали, у кровати на тумбочке. Призрак, тень вместо живого присутствия. Лучше поехать на лондонскую квартиру — словно собака, ползущая в конуру, где пахнет только смятой соломой, которой не касалась рука хозяина.

В понедельник утром Шейла не опоздала на репетицию. Она прибыла в театр заблаговременно.

— Есть почта для меня?

— Да, мисс Блэр, открытка.

Только открытка. Шейла взяла ее. Открытка от матери, из Кап д'Эль: «Погода — бесподобная. Я чувствую себя куда лучше, вполне отдохнувшей. Надеюсь, ты тоже, и твоя поездка, куда бы тебя ни носило, тебе удалась. Не переутомляйся на репетициях. Тетя Белла шлет тебе сердечный привет, а также Регги и Мэй Хиллзборо, которые стоят со своей яхтой в Монте-Карло. Твоя любящая мамочка». (Регги был пятым виконтом Хиллзборо).

Шейла швырнула открытку в мусорную корзинку и отправилась на сцену, где уже собралась труппа.

Прошла неделя, десять дней, четырнадцать. Никаких известий. Шейла перестала надеяться. Она уже не услышит о нем. Никогда. И пусть. Главным в ее жизни будет театр, главнее хлеба насущного, любви и прочего, чем жив человек. Она уже не Шейла и не Джинни, а Виола-Цезарио и должна двигаться, мыслить, мечтать, не выходя из образа. В этом ее единственное исцеление, все остальное — прочь. Несколько раз она включала телевизор, пытаясь поймать передачу из Эйре, но безуспешно. А ведь голос диктора, возможно, напомнил бы ей голос Майкла или Мёрфи, всколыхнув в ее душе иные чувства, чем ощущение полной пустоты. Что ж, нет так нет! Натянем шутовской костюм, и к черту отчаянье!

Оливия

Куда, Цезарио?

Виола

Иду за ним, Кого люблю, кто стал мне жизнью, светом…[166]

И Адам Вейн, крадущийся, словно черная кошка, по краю сцены, в роговых очках, сдвинутых к взъерошенным волосам, воскликнет:

— Продолжайте, голубчик, продолжайте. Хорошо, просто очень хорошо!

В день генеральной репетиции она выехала из дому с хорошим запасом времени, поймав по дороге в театр такси. На углу Белгрейв-сквер они попали в затор: ревущие машины, сгрудившиеся на тротуарах люди, полиция верхом. Шейла опустила стекло между кабиной водителя и салоном.

— Что там происходит? — спросила она. — Я спешу. Мне нельзя опаздывать.

— Демонстрация у Ирландского посольства, — ответил шофер, ухмыляясь ей через плечо. — Разве вы в час дня не слушали по радио последние новости? Снова взрывы на границе. Похоже, лондонские защитники ольстерских «ультра» вышли в полном составе. Верно, швыряют камни в посольские стекла.

Кретины, подумала Шейла. Зря стараются. Вот было бы дело, если бы конная полиция их потоптала. Она в жизни не слушает новости после полудня, а в утренние газеты и тем паче не заглядывала. Взрывы на границе, Ник в «Рубке», радист с наушниками в своем углу, Мёрфи в фургоне, а я здесь — в такси, на пути к своему собственному спектаклю, к собственному фейерверку, после которого друзья окружат меня тесной толпой: «Замечательно, дорогая, замечательно!»

Затор съел весь ее запас времени. Она прибыла в театр, когда там уже царила атмосфера возбуждения, суматохи, паники, охватывающей людей в последнюю минуту. Ладно, ей по силам с этим справиться. После первой сцены, где она выступает как Виола, она поспешила в гримерную переодеться в костюм Цезарио. «Освободите гримерную, пожалуйста! Она мне самой нужна». Вот так-то лучше, подумала Шейла, теперь я здесь распоряжаюсь. Я в ней хозяйка, вернее, скоро буду. Она сняла парик Виолы, прошлась гребенкой по собственным коротко остриженным волосам. Влезла в панталоны и длинные чулки. Плащ через плечо. Кинжал за пояс. И вдруг стук в дверь. Кого там еще нелегкая принесла?

— Кто там? — крикнула Шейла.

— Вам бандероль, мисс Блэр. По срочной почте.

— Суньте, пожалуйста, под дверь.

Последний штрих у глаз, так, теперь отойдем, последний взгляд в зеркало — смотришься, смотришься. Завтра вечером публика сорвет себе глотки, крича ей «браво». Шейла перевела взгляд со своего отображения на лежащий у порога пакет. Конверт в форме квадрата. Почтовый штемпель — Эйре. У нее оборвалось сердце. Она помедлила секунду, держа пакет в руке, потом вскрыла. Из него выпало письмо и еще что-то твердое, уложенное между двумя картонками. Шейла принялась за письмо.

Дорогая Джинни,

завтра утром я улетаю в США, чтобы встретиться с издателем, который проявил интерес к моим научным трудам, кромлехам, крепостям с обводами, бронзовому веку в Ирландии и т. д. и т. п., но щажу вас… По всей вероятности, я буду в отсутствии несколько месяцев, и вы, возможно, сможете прочесть в ваших шикарных журнальчиках о бывшем отшельнике, который вовсю, не щадя себя, распинается перед студентами американских университетов. На самом деле я счел за наилучшее на время улизнуть из Ирландии — мало ли что, как говорится.

Перед отъездом, сжигая кое-какие бумаги, среди ненужного хлама в нижнем ящике я наткнулся на эту фотографию. Думается, она вас позабавит. Помните, в первый вечер нашего знакомства я сказал, что ваше лицо мне кого-то напоминает? Как выяснилось, меня самого: концы сошлись благодаря «Двенадцатой ночи». Желаю удачи, Цезарио, особенно в охоте за скальпами.

С любовью, Ник.

Америка… Для нее это равнозначно Марсу. Она вынула фотографию из картонок и бросила на нее сердитый взгляд. Еще один розыгрыш? Но ведь она еще ни разу не снималась в роли Виолы-Цезарио. Как же он сумел подделать это фото? Может быть, он снял ее незаметно и потом перенес голову на чужие плечи? Нет, невозможно. Она повернула карточку обратной стороной. «Ник Барри в роли Цезарио из „Двенадцатой ночи“, Дартмут, 1929» — было выведено там его рукой.

Шейла снова взглянула на фотографию. Ее нос, ее подбородок, задорное выражение лица, высоко поднятая голова. Даже поза ее — рука, упирающаяся в бок. Густые коротко остриженные волосы. О боже! Она стояла уже вовсе не в гримерной, а в спальне отца, у окна, когда услышала, как он зашевелился на постели, а она повернулась, чтобы взглянуть, что с ним. Он пристально смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас. Нет, не обвинение прочла она тогда в его глазах, а прозрение. Он пробудился не от кошмара — от заблуждения, которое длилось двадцать лет. Умирая, он узнал правду.

В дверь снова постучали:

— Через четыре минуты закончится третья сцена, мисс Блэр.

Она лежит в фургоне, в объятиях Ника. «Пэм похихикала и остыла. Наутро она уже ничего не помнила».

Шейла подняла глаза от фотографии, которую все еще держала в руке, и уставилась на свое отражение в зеркале.

— Нет-нет, — прошептала она. — О Ник!.. О бог мой!

И, вынув из-за пояса кинжал, проткнула острием лицо смотревшего на нее с фотографии мальчишки, разорвала ее на мелкие клочки и выбросила в мусорную корзину. И когда выходила на сцену, ею владело такое чувство, будто идет она вовсе не из герцогского дворца в Иллирии,[167] мимо крашеного задника за спиной и по крашеным доскам под ногами, а прямо на улицу — любую улицу, где есть стекла и дома, которые можно крушить и жечь, были бы лишь камни, кирпич и бензин под рукою, были бы только поводы для презрения и люди, чтобы их ненавидеть, ибо только ненавистью она очистит себя от любви, только мечом и огнем.

Крестный путь The Way of the Cross пер. Н. Тихонов

Преподобный Эдуард Бэбкок стоял у окна в холле отеля на Елеонской горе[168] и смотрел в сторону Иерусалима, раскинувшегося на склонах холма за Кедронской долиной.[169] После того как его небольшая группа прибыла в отель, ночь опустилась неожиданно быстро; времени едва хватило, чтобы распределить номера, распаковать вещи, наскоро умыться. И уже некогда собраться с мыслями, просмотреть записи, заглянуть в путеводитель. С минуты на минуту его подопечные будут здесь, и каждый из них, претендуя на свою долю внимания со стороны пастора, обрушит на него целый град вопросов.

Не по своей воле Бэбкок принял на себя столь ответственную миссию. Нет, он всего лишь замещал викария[170] Литтл-Блетфорда, который из-за гриппа не смог покинуть теплоход «Вентура» в Хайфе[171] и оставил группу из семи прихожан своей церкви без пастыря. Брошенная на произвол судьбы паства была единодушна в том, что коль скоро их собственный викарий не в состоянии предводительствовать ими в намеченной экскурсии по Иерусалиму, то должным образом заменить его сможет только лицо духовного звания, и выбор, естественно, пал на Эдуарда Бэбкока, что не доставило ему ни малейшего удовольствия. Одно дело — впервые посетить Иерусалим среди многочисленных паломников или даже туристов, и совсем другое — оказаться во главе группы совершенно незнакомых людей, которые непременно будут сожалеть о своем викарии и при этом требовать от его заместителя такого же умения повести их за собой, обо всем договориться, все уладить, а то и общительности — иными словами, достоинств и талантов, столь щедро отпущенных природой заболевшему. Бэбкок слишком хорошо знал людей этой породы. От его внимания не ускользнуло, что неизменно выдержанный и благодушный викарий на теплоходе постоянно вился около пассажиров побогаче и не упускал случая вступить в беседу с обладателем какого-нибудь громкого титула. Некоторые из них называли его просто по имени. Особенно часто подобным обращением удостаивала викария леди Алтея Мейсон[172] — в группе из Литтл-Блетфорда лицо самое значительное и, по всей вероятности, глава Блетфорд-Холла. Бэбкок, привыкший к обычаям своего бедного прихода на окраине Хаддерсфилда, в самом обращении по имени не видел ничего предосудительного. Ребята из молодежного клуба зачастую называли его просто Кокки: так бывало за игрой в дротики[173] или во время разговоров по душам, которые и подросткам, и ему самому доставляли одинаковое удовольствие. Но снобизма он не выносил; и если занемогший литтл-блетфордский викарий полагает, что он, Бэбкок, станет раболепствовать перед титулованной дамой и ее семейством, то он глубоко заблуждается.

В супруге леди Алтеи, отставном армейском офицере, полковнике Мейсоне, Бэбкок без труда разглядел представителя старой школы военных. Что же касается вконец избалованного внука этой четы, маленького Робина, то ему было бы гораздо полезнее ходить не в частную подготовительную школу, а в обыкновенную муниципальную и побольше играть со своими сверстниками из простых семей.

Мистер и миссис Фостер — птицы иного калибра, но и они вызывали у Бэбкока недоверие не меньшее, чем Мейсоны. Мистер Фостер был директором-распорядителем некоей преуспевающей фирмы по производству пластмасс, и из его разговоров в автобусе по пути из Хайфы в Иерусалим явствовало, что его занимает не столько посещение святых мест, сколько возможность наладить деловые контакты с израильтянами. Миссис Фостер перебивала деловую болтовню супруга пространными рассуждениями о страданиях голодающих арабских беженцев, ответственность за которые, по ее глубокому убеждению, несет весь мир. Слушая разглагольствования миссис Фостер, Бэбкок подумал, что она вполне могла бы принять на себя часть этой ноши: стоит лишь заменить роскошный меховой жакет чем-нибудь поскромнее и разницу в цене отдать беженцам.

Мистер и миссис Смит были молодожены и проводили в путешествии свой медовый месяц. Это обстоятельство объясняло повышенный интерес к ним со стороны их спутников и давало повод для обычных в подобных случаях благожелательных взглядов, улыбок и даже двусмысленных шуток мистера Фостера. Бэбкок поймал себя на мысли, что Смитам следовало бы остаться в отеле на берегах Галилеи[174] и получше узнать друг друга, а не бродить по Иерусалиму, историческое и религиозное значение которого в их теперешнем настроении они не сумеют по-настоящему оценить и прочувствовать.

Восьмой и старшей в группе была мисс Дин, старая дева. Она сразу же сообщила своим спутникам, что ей около семидесяти лет и что посетить Иерусалим под опекай викария Литтл-Блетфорда было мечтой всей ее жизни. Все заметили, что, когда любезного ее сердцу викария — мисс Дин называла его не иначе как Пастырь — заменил преподобный Бэбкок, она испытала глубокое разочарование.

«Итак, положение не из завидных, — подумал пастырь сего небольшого стада, — это, конечно же, испытание, но и честь, ибо оно ниспослано свыше».

Народа в холле становилось все больше. Рядом в ресторане туристы и паломники занимали места за столиками. Обрывки разговоров, шарканье ног, звук отодвигаемых стульев сливались в нестройный гул. Эдуард Бэбкок еще раз взглянул на огни Иерусалима на противоположном холме. Ему было холодно и одиноко среди этих людей. Жгучая тоска по родному Хаддерсфилду охватила его, и вдруг нестерпимо захотелось, чтобы рядом оказалась ватага пусть буйных, но зато преданных ему ребят из молодежного клуба.

Леди Алтея Мейсон сидела за туалетным столиком, прикидывая, как бы поэффектнее расположить складки голубого шифонового шарфа, который лежал на ее плечах. Она выбрала именно этот шарф, потому что голубое больше всего шло к ее глазам. Кроме того, это был ее любимый цвет, и всегда, при любых обстоятельствах, она умудрялась сделать так, чтобы в ее туалете было что-нибудь голубое.

Но сейчас, на фоне более темного платья, голубой шарф выглядел особенно эффектно. Нитка жемчуга и маленькие жемчужные серьги дополняли впечатление непринужденной изысканности… Конечно, Кэт Фостер, как всегда, разоденется. Нацепит свои вульгарные драгоценности. И как она не понимает, что подсиненные волосы старят ее. Вот уж поистине — никакие деньги не помогут женщине, как, впрочем, и мужчине, скрыть недостаток воспитания. В общем, Фостеры очень милы, и все говорят, что в ближайшее время Джим Фостер выставит свою кандидатуру в парламент. Что ж — в добрый час, в конце концов, ни для кого не секрет, что его фирма переводит значительные суммы на счет консерваторов. И тем не менее едва уловимое бахвальство и вульгарность выдают его происхождение. Леди Алтея улыбнулась: недаром друзья всегда считали ее тонким знатоком человеческой натуры.

— Фил, — окликнула она мужа. — Ты готов?

Полковник Мейсон в ванной комнате подпиливал ногти. Ему никак не удавалось извлечь крупинку угля из-под ногтя большого пальца.

Полковник сходился с женой только в одном: мужчина должен следить за собой. Плохо вычищенная обувь, пылинки на пиджаке, неухоженные ногти — на всем этом лежало табу. Кроме того, если он и Алтея всегда хорошо одеты и подтянуты, это служит примером остальным членам группы, и прежде всего их внуку Робину. Правда, ему всего девять лет, но чем раньше мальчик начнет учиться — тем лучше, а Робин, видит бог, так смышлен и восприимчив. Со временем из него выйдет отличный солдат, конечно, если его папаша-ученый — кстати, неряха, каких поискать, — разрешит ему стать военным. Но раз дедушка с бабушкой оплачивают образование внука, то не мешало бы прислушаться к их мнению относительно его будущего. Просто поразительно, с какой легкостью нынешние молодые люди, достаточно речистые, когда заявляют о своих правах и призывают идти в ногу со временем, чуть что — предоставляют старшему поколению оплачивать их счета. Вот хотя бы этот круиз. Они взяли с собой Робина прежде всего потому, что так было удобно его родителям. И никто не спросил, удобно ли это ему и Алтее. Положим, да, — они очень привязаны к мальчику. Но не в том же дело! В школьные каникулы такие «совпадения» случаются слишком уж часто.

— Иду! — отозвался полковник и, поправляя галстук, вошел в спальню. — Должен заметить, номер очень удобный. Интересно, наши спутники устроились так же хорошо? Когда я был здесь двадцать лет назад, ничего подобного, конечно, и в помине не было.

«О боже, — подумала леди Алтея, — неужели нам придется все время выслушивать воспоминания о его службе и британской оккупации?[175] Сегодня за обедом Фил настолько забылся, что стал объяснять Джиму Фостеру расположение английских позиций при помощи солонки и перечницы».

— Я поставила непременным условием, чтобы всем нам отвели номера с видом на Иерусалим, — сказала она, — но я отнюдь не уверена, что наши спутники отдают себе отчет в том, что благодарить за это надо именно меня. Они всё приняли как нечто само собой разумеющееся. Поистине прискорбно, что милому Артуру пришлось остаться на теплоходе, — он бы так оживил нашу поездку. Откровенно говоря, молодой Бэбкок мне не очень по душе.

— Не знаю, — ответил полковник, — по-моему, он славный малый. Не очень-то сладко, когда на тебя ни с того ни с сего взваливают такое дело. Надо быть снисходительными.

— Если он не может справиться, следовало отказаться. Никак не могу понять, что за молодые люди принимают нынче духовный сан. Во всяком случае, не самого высокого полета. Ты заметил, как он говорит? Впрочем, в наше время ничему не приходится удивляться.

Она встала, чтобы в последний раз посмотреться в зеркало. Полковник откашлялся и взглянул на часы. Он надеялся, что со злополучным пастором Алтея все же воздержится от своего обычного высокомерия.

— А где Робин? — спросил он.

— Я здесь, дедушка.

Все это время мальчик стоял за портьерой и смотрел из окна на панораму города. Забавный малыш. Всегда появляется из ниоткуда. Жаль, что ему надо носить очки, — в них он вылитый отец.

— Ну, мой мальчик, — спросил полковник Мейсон, — что ты там увидел? Не скрою, двадцать лет назад в Иерусалиме не было такого освещения.

— Полагаю, что нет, — ответил внук. — И две тысячи лет назад тоже не было. Электричество поразительно изменило мир. Когда мы ехали в автобусе, я говорил мисс Дин, что Иисус очень бы удивился.

М-да… что на это скажешь? И чего только не услышишь от детей. Полковник и его жена переглянулись. Леди Алтея снисходительно улыбнулась и потрепала Робина по плечу. Ей было приятно думать, что никто, кроме нее, не понимает «его штучек», как она с нежностью называла неожиданные заявления внука.

— Надеюсь, мисс Дин не была шокирована?

— Шокирована? — Робин склонил голову набок и задумался. — Разумеется, нет. Зато я был весьма шокирован, когда мы увидели машину, попавшую в аварию, и даже не остановились.

Полковник Мейсон закрыл дверь номера, и они пошли по коридору.

— Машину? — спросил он. — Какую машину? Я что-то не помню.

— Ты смотрел в другую сторону, дедушка, — ответил Робин, — и объяснял мистеру Фостеру, где в твое время стояли пулеметы. Наверное, никто, кроме меня, не видел разбитую машину. Гид показывал нам место, где когда-то был постоялый двор Доброго Самаритянина.[176] А машина стояла немного дальше.

— Вероятно, шоферу не хватило бензина, — заметила леди Алтея. — Думаю, на такой оживленной дороге ему не пришлось долго ждать помощи.

Проходя мимо высокого зеркала в конце коридора, она поймала свое отражение и поправила голубой шарф.

Джим Фостер спустился в бар пропустить рюмочку. Точнее, две. Потом, когда появятся остальные, он угостит и их, а Кэт придется с этим примириться. Вряд ли она решится при всех стращать его сердечным приступом и напоминать, сколько калорий содержится в двойной порции джина. Он обвел взглядом гудящую в баре толпу. Боже, что за сборище! Избранный народ в дому своем. Ну что ж, удачи им, особенно женщинам, хотя в Хайфе молодые женщины куда симпатичнее. Здесь нет ни одной, которая бы стоила внимания. А вон та компания не из местных, вероятно из Нью-Йорка, к тому же еще и с Ист-Сайда.[177] В отеле до черта туристов, а завтра в самом Иерусалиме будет еще больше.

Джим с радостью отказался бы от этой экскурсии, нанял бы машину и вместе с Кэт отправился к Мертвому морю, где собираются строить пластмассовый завод, о котором было столько разговоров. Израильтяне разработали новую технологию, и можно биться об заклад — если они за что берутся, считай дело прибыльным. Ужасно глупо — проделать такой путь и не иметь возможности по возвращении домой высказать свое компетентное мнение о месте строительства. Пустая трата денег. А вот и молодожены! Излишне спрашивать, чем они занимались после того, как вышли из автобуса. Хотя, если поразмыслить, ни за что нельзя ручаться. Кажется, Боб Смит немного не в своей тарелке. Верно, молодая ненасытна, как все рыжие. Глоток вина придаст им новые силы.

— Эй, молодожены, сюда! — позвал Джим. — Выбор ваш, убыток мой. Давайте расслабимся.

Он галантно уступил Джил свой табурет и, задержав руку на сиденье, пока та занимала предложенное ей место, ощутил легкое прикосновение маленьких ягодиц молодой женщины.

— Весьма признательна, мистер Фостер, — сказала новобрачная и, давая понять, что не утратила самообладания и расценивает медлительность Джима как комплимент в свой адрес, добавила: — Не знаю, как Боб, а я бы выпила шампанского.

В ее голосе прозвучал такой вызов, что молодой супруг залился краской. «О дьявол, — подумал он, — мистер Фостер вообразит, что… По тону Джил он наверняка догадался, что у нас… что у меня… ничего не выходит. Какой ужас! Ума не приложу, в чем дело. Я должен обратиться к врачу. Я…»

— Пожалуйста, виски, сэр, — сказал он.

— Виски так виски, — улыбнулся Джим Фостер. — И ради бога, не называйте вы меня «мистер Фостер». Просто Джим.

Он заказал коктейль с шампанским для Джил, двойной виски для Боба и весьма внушительную порцию джина для себя. В этот момент его жена Кэт сквозь заполнявшую бар толпу с трудом протиснулась к стойке и услышала, что именно он заказывает.

Так я и знала, подумала Кэт, он специально не стал ждать, пока я переоденусь, чтобы спуститься в бар раньше меня. Более того, он положил глаз на эту девчонку. Хоть бы о приличиях подумал — ведь у нее медовый месяц. Но разве Джим пропустит хоть одну юбку! Слава богу, его удалось отговорить от намерения поехать по делам в Тель-Авив, отправив ее в Иерусалим одну. Этот номер не пройдет. Благодарю покорно. Если бы полковник Мейсон не был таким занудой, а леди Алтея не мнила о себе бог весть что, посещение Иерусалима могло бы стать весьма поучительным, особенно для тех, кто интересуется событиями в мире и имеет хоть проблеск интеллекта. Но куда там! Они не удосужились посетить даже беседу о проблеме беженцев, которую она проводила в Литтл-Блетфорде несколько недель назад. Они, видите ли, не выходят из дома по вечерам. Ложь! Если бы леди Алтея побольше думала о других и поменьше о том, что является единственной ныне здравствующей дочерью пэра, который и в палате лордов ни разу не поднялся со своего места, — правда, поговаривали, что он вообще не очень твердо держался на ногах, — то заслуживала бы большего уважения. Но сейчас… Кэт огляделась, и ее негодование возросло. Ей стало стыдно, что она находится среди туристов, которые пьют, веселятся, сорят деньгами вместо того, чтобы отдать их на нужды Оксфама[178] или на другие благотворительные цели. Ну что ж, раз она не может сделать ничего поистине значительного для всеобщего блага, то по крайней мере сумеет поставить на место Джима и расстроить его теплую компанию. Кэт решительно подошла к стойке, и ее жаркий румянец был под стать ее ярко-красной блузке.

— Прошу вас, мистер Смит, — начала она, — не подбивайте моего мужа. Врачи давно рекомендуют ему поменьше пить и курить. Иначе ему грозит стенокардия. Не делай такого лица, Джим. Ты знаешь, что это правда. В сущности, нам всем неплохо бы отказаться от алкоголя. По статистике, вред для печени даже от самого умеренного употребления спиртного неизмерим.

Боб Смит поставил стакан обратно на стойку. Он уже начинал чувствовать себя увереннее, но вот пришла миссис Фостер и все испортила.

— О, конечно, вы можете меня не слушать, — продолжала Кэт. — Разве меня кто-нибудь слушает? Но недалек тот день, когда мир одумается: люди поймут, что одни натуральные фруктовые соки помогут им выдержать стрессы и бешеный ритм современной жизни. Тогда мы и жить будем дольше, и выглядеть моложе, и достигнем гораздо большего. Да, да, будьте любезны, грейпфрутовый сок и побольше льда.

Уф, душно. Она чувствовала, как кровь приливает к шее, поднимается к вискам и вновь отливает медленными волнами. До чего глупо… Забыть принять гормональные таблетки…

Поверх ободка бокала Джил Смит разглядывала Кэт Фостер. Должно быть, она старше мужа. Во всяком случае, выглядит старше. Внешность людей среднего возраста, особенно мужчин, так обманчива. Она где-то читала, что мужчины продолжают заниматься «этим» чуть ли не до девяноста лет, а вот женщины после определенных перемен теряют интерес. Возможно, миссис Фостер права, и фруктовые соки действительно полезны. И зачем Боб повязал галстук в крапинку! У него теперь такой провинциальный вид. Рядом с мистером Фостером он кажется совсем мальчишкой… Подумать только, предложил называть его просто Джимом… снова коснулся ее руки… Вот уж в самом деле! Похоже, что ее медовый месяц вовсе не сдерживает мужчин, а наоборот, распаляет, если судить по его поведению.

Фостер предложил Джил второй бокал шампанского, и та согласно кивнула.

— Говорите тише, — шепотом сказала она, — иначе миссис Фостер услышит и скажет, что спиртное повредит моей печени.

— Милая девочка, — также шепотом ответил Джим, — ваша молоденькая печень выдержит многие годы такого обращения, ну а моя уже и так проспиртована.

Джил хихикнула — что он говорит! После второго бокала она забыла злополучную сцену в спальне, когда Боб, бледный и взволнованный, заявлял, что она не так отвечает на его ласки и не его вина, если у них ничего не получается. С вызовом взглянув на Боба, который вежливо кивал головой, слушая рассуждения миссис Фостер о голоде на Ближнем Востоке, в Азии и Индии, она демонстративно оперлась на руку Джима Фостера.

— Не понимаю, — сказала она, — почему леди Алтея выбрала именно этот отель. Тот, что рекомендовали нам на теплоходе, находится в самом Иерусалиме: там организуют ночные прогулки по городу, которые заканчиваются в ночном клубе, где выпивка уже оплачена.

Мисс Дин близоруко оглядывалась по сторонам… Как ей отыскать своих спутников в толпе совершенно незнакомых людей? Милый отец Гарфилд не бросил бы ее на произвол судьбы. Молодой священник, что заменил его, с ней почти не разговаривает. Он, вероятно, не принадлежит к англиканской церкви, не одобряет традиционного облачения и за всю свою жизнь не спел ни одного псалма. Увидеть хотя бы леди Алтею или полковника, и то стало бы легче на душе. Правда, леди Алтея, благослови ее господь, иногда склонна к некоторому высокомерию, но у нее столько забот. Как мило, что она приняла на себя хлопоты, связанные с этим путешествием.

Иерусалим… Иерусалим… Как рыдали бы дщери иерусалимские, доведись им увидеть эти толпы нехристей на горе Елеонской. Что за кощунство — строить современный отель на благословенном месте, где так часто проходил Спаситель, возвращаясь с учениками из Вифании[179] в Иерусалим. Как недоставало ей отца Гарфилда, когда автобус на несколько минут задержался в Вифании и гид стал показывать развалины церкви, построенной там, где — как он сказал — две тысячи лет назад стоял дом Марфы, Марии и Лазаря. Какую яркую и трогательную картину изобразил бы милый Пастырь! Она увидела бы скромное, но уютное жилище, чисто подметенную кухню; Марфа ведет хозяйство, от Марии помощь по дому невелика и сводится, вероятно, к мытью посуды. Читая это место в Евангелии, она всегда вспоминала свою младшую сестру Дору — та тоже палец о палец не ударит, если по телевизору идет что-нибудь интересное. О, боже упаси сравнивать Марию, которая слушала в Вифании чудесные проповеди Спасителя, с каким-нибудь Малькольмом Маггериджем и его вечным «почему»: но ведь милый Пастырь всегда говорит, что надо стараться соотнести прошлое с настоящим и тогда станет понятней смысл вещей.

Слава богу, вот и леди Алтея. Какой у нее представительный вид, сразу видно — англичанка; как она выделяется среди всей этой толпы в отеле — кажется, большинство из них иностранцы. Да и полковник рядом с ней — джентльмен и солдат до кончиков ногтей. А малыш Робин… такой оригинальный ребенок. Как он сказал? «Господь очень бы удивился, увидев электрическое освещение?» — «Но, милый, ведь Он же его и изобрел, — ответила она. — Все, что когда-либо было изобретено или открыто, деяние Господне». Жаль, если эта истина не удержится в его маленькой головке. Но ничего, еще будет возможность оказать на него благотворное влияние.

— Ну, мисс Дин, — сказал полковник, подходя к ней, — надеюсь, вы отдохнули после автобуса и за обедом не станете жаловаться на отсутствие аппетита.

— Благодарю вас, полковник, я действительно отдохнула. И тем не менее я в некотором замешательстве. Как вы думаете, у них есть английская еда или нас будут кормить жирной иностранной пищей? Мне надо беречь желудок.

— Ну что ж, если мое знание Ближнего Востока что-нибудь да значит, то воздержитесь от свежих фруктов и дыни, а также от салата. Овощи и фрукты здесь никогда как следует не моют. В свое время расстройство желудка из-за овощей и фруктов случалось у солдат чаще других болезней.

— Ах, Фил, что за вздор, — улыбнулась леди Алтея, — ты живешь прошлым. Разумеется, в таком отеле, как наш, все моют очень тщательно. Не слушайте его, мисс Дин, нам подадут обед из пяти блюд, и вы обязаны воздать должное всему, что положат вам на тарелку. Вы только представьте себе, как дома ваша сестра Дора ужинает яйцом всмятку. Как, должно быть, она вам завидует.

Этого только не хватало, подумала мисс Дин, леди Алтея сказала так из лучших побуждений, но кто ее за язык тянул? С чего она вдруг вообразила, будто у них с Дорой на ужин бывает только по яйцу всмятку? Они действительно мало едят по вечерам, но отнюдь не потому, что стеснены в средствах, — просто у них аппетит умеренный. Ах, если бы здесь был милый Пастырь, он бы знал, как ответить леди Алтее. Он бы заметил, разумеется шутя, — он так обходителен, — что нигде в Литтл-Блетфорде его так вкусно не кормили, как у сестер Дин в их очаровательном домике.

— Благодарю вас, полковник, — проговорила мисс Дин, всем своим видом давая понять, что обращается только к нему. — Я последую вашему совету относительно фруктов и салата. Что же касается меню из пяти блюд, то я повременю с суждением, пока не увижу своими глазами, что нам предложат.

За обедом она надеялась сидеть рядом с полковником. Он так внимателен, хорошо знает Иерусалим былых времен, на его суждение можно положиться.

— Ваш внук, полковник, — сказала мисс Дин, — дружелюбный и общительный мальчик, а ведь дети часто бывают застенчивыми.

— Да, — ответил полковник, — Робин компанейский малый, и мне приятно думать, что это результат моего воспитания. Он и читает много. Большинство детей вообще не заглядывает в книгу.

— Ваш зять — ученый, не так ли? — спросила мисс Дин. — Возможно, мальчик пошел в отца — ведь ученые такие умные люди.

— Чего не знаю, того не знаю, — буркнул полковник.

«Старая идиотка, — подумал он, — ничего не понимает, а берется судить. Робин — вылитый Мейсон, очень напоминает его самого в этом возрасте: так же любит читать и фантазировать».

— Робин, — позвал он, — пойдем ужинать. Твоя бабушка хочет есть.

— Право, Фил, — леди Алтея нашла замечание мужа не слишком забавным, — можно подумать, я волк из «Красной шапочки».

Она неторопливо направилась в другой конец холла. От ее внимания не укрылось, что многие оборачиваются и провожают ее взглядом. По глубокому убеждению леди Алтеи, такой интерес к ней был вызван отнюдь не замечанием полковника, которого почти никто не услышал, а тем, что, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, она — самая элегантная и привлекательная из всех присутствующих женщин. Оглядывая собравшихся в холле туристов в поисках остальных членов своей группы, леди Алтея мысленно прикидывала, как рассадить их за обедом. Ах, вот они где, в баре. Все, кроме Бэбкока, разумеется. Отрядив полковника на поиски пастора, она прошествовала в ресторан и повелительным жестом подозвала метрдотеля.

План леди Алтеи удался на славу, и каждый остался доволен своим местом за столом. Мисс Дин воздала должное всем пяти блюдам обеда, а также вину, хотя, возможно, она и допустила некоторую бестактность, когда, подняв бокал, только что налитый ей, и повернувшись к своему соседу слева, которым оказался преподобный Бэбкок, провозгласила: «Пожелаем нашему милому Пастырю скорейшего выздоровления. Я уверена, что он знает, как нам его не хватает». Истинный смысл тоста дошел до нее не раньше, чем вся компания принялась за третье блюдо из пяти. Она вдруг вспомнила, что молодой человек, с которым она разговаривает, не какой-нибудь инспектор приютов из провинции, а тоже духовное лицо и замещает ее возлюбленного викария. От стаканчика хереса, выпитого в баре, мысли мисс Дин пребывали в некотором рассеянии, а отсутствие у Бэбкока пасторского воротничка окончательно сбило ее с толку.

— Советую вам быть осторожнее, — обратилась она к пастору, надеясь хоть немного исправить положение. — Полковник считает, что от салата и фруктов лучше воздержаться. Туземцы их плохо моют. Я бы выбрала жареную баранину.

Услышав слово «туземцы», пастор удивленно взглянул на мисс Дин. Интересно, подумал он, уж не воображает ли она, что находится в пустынях Африки? До какой степени можно утратить всякое представление о современном мире, живя в маленьком городишке Южной Англии!

— Извините за резкость, — сказал он, накладывая себе рагу из цыпленка, — но я убежден, что, знакомясь с тем, как живет вторая половина человечества, мы несем в мир больше добра, чем цепляясь за устаревшие представления. В нашем молодежном клубе много выходцев из Пакистана и с Ямайки, и они по очереди с местными стряпают для клубного буфета. Не скрою — бывают и сюрпризы. И все же это пример равенства: у нас все делится поровну, и молодые люди довольны.

— Совершенно верно, падре,[180] совершенно верно, — заявил полковник, поймав последнюю фразу Бэбкока. — Главное — развивать дух доброй воли за нашим, так сказать, общим столом. Иначе нравственность полетит ко всем чертям.

Носком ботинка Джим Фостер нажал под столом на туфлю Джил Смит. Старый шалун опять разыгрался. Уж не полагает ли он, что они в Пуне? В ответ Джил толкнула Фостера коленом.

Они уже достигли той степени взаимного влечения — на безрыбье и рак рыба, — когда малейший физический контакт возбуждает, а в самом безобидном замечании окружающих слышится двусмысленность и скрытый намек.

— Все зависит от того, что делить поровну и с кем. Вы согласны? — вполголоса спросил Фостер.

— Выйдя замуж, девушка теряет право выбора, — шепотом ответила Джил. — Ей приходится довольствоваться тем, что предлагает муж.

Заметив, что миссис Фостер внимательно смотрит на нее с другого конца стола, Джил широко раскрыла глаза и, придав им самое невинное выражение, еще раз толкнула Джима Фостера коленом — лицемерить так лицемерить.

Леди Алтея скользнула взглядом по залу ресторана и посетителям за соседними столиками, и в душу ее закралось сомнение. Так ли правильно они поступили, решив посетить Иерусалим? Здесь не видно никого, кто бы представлял хоть какой-то интерес. Возможно, в Ливане общество было бы более изысканное. Впрочем, сутки — не такой большой срок. Затем они вернутся на корабль и отправятся на Кипр. Но разумеется, она довольна хотя бы тем, что поездка доставляет удовольствие Филу и ее милому Робину. Надо сказать ему, чтобы он не сидел с раскрытым ртом: такой хорошенький мальчик, а из-за этого похож на дурачка. Очевидно, Кэт Фостер страдает от жары. Она просто пунцовая.

— Но вы обязаны были подписать петицию против производства нервно-паралитического газа! — убеждала Кэт Боба Смита. — Я собрала более тысячи подписей под своим воззванием. Мы все должны бороться против этого яда. Вам понравится, — она повысила голос и хлопнула ладонью по столу, — если ваши дети родятся слепыми, глухими, а то и вовсе калеками? И все из-за этих ужасных химикатов, которые отравят все будущие поколения, если мы не объединимся в борьбе за прекращение их производства.

— Полно вам, — возражал полковник. — Все находится под контролем властей. Кроме того, этот препарат не смертелен, и нам необходимо иметь некоторые запасы на случай беспорядков. Кто-то же должен оградить нас от злонамеренных элементов; их во всем мире еще более чем достаточно. Так что, по моему скромному мнению…

— Фил, дорогой, оставьте ваше скромное мнение при себе, — вмешалась его супруга. — Мне кажется, мы становимся слишком серьезными. Мы ведь не за тем приехали в Иерусалим, чтобы обсуждать нервно-паралитический газ, беспорядки и тому подобное. Нет, мы хотим увезти с собой приятные воспоминания об этом городе, одном из самых знаменитых в мире.

За столом сразу наступило молчание. Леди Алтея одарила всех улыбкой: хорошая хозяйка знает, как создать нужное настроение. Даже Джим Фостер на мгновение успокоился и убрал руку с колена Джил Смит. Все ждали, кто заговорит первым и направит беседу по новому руслу. И тут Робин понял, что его час настал. Весь обед он ждал этой возможности. Отец учил его вводить и развивать тему лишь в том случае, когда ты полностью уверен в фактах, которыми располагаешь. На этот раз Робин заранее позаботился о том, чтобы быть на высоте. Перед обедом он просмотрел в фойе туристский справочник и был абсолютно уверен в своих фактах. Взрослым придется выслушать его. Одна мысль об этом приводила его в восторг, придавая вес в собственных глазах. Склонив голову набок, в очках, съехавших на сторону, Робин подался вперед.

— Интересно, — начал он, — знает ли кто-нибудь из вас, что сегодня тринадцатый день нисана?[181]

Он откинулся на спинку стула, ожидая, какое впечатление произведут его слова. Взрослые смотрели на Робина в явном замешательстве. О чем он? О чем говорит этот ребенок? Полковник нашелся первым — долгая тренировка приучила его быть готовым к любым неожиданностям.

— Тринадцатый день нисана… — повторил он. — Послушай, мальчуган, перестань умничать и объясни нам, что ты имеешь в виду.

— Я не умничаю, дедушка, — возразил Робин, — а просто констатирую факт. Я считаю по древнееврейскому календарю. В четырнадцатый день нисана, то есть завтра, на закате начнется пейсах,[182] или праздник опресноков.[183] Мне гид сказал. Поэтому здесь и народа так много. Сюда приехали паломники со всего мира. Ведь все знают — по крайней мере, мистер Бэбкок, как мне кажется, — что, по Иоанну[184] и другим авторитетным источникам, Иисус и ученики собрались на Тайную вечерю[185] в тринадцатый день нисана, то есть за сутки до праздника опресноков. Именно поэтому просто замечательно, что и мы заканчиваем нашу вечерю, хотя она и не тайная. В это время две тысячи лет назад Иисус делал то же самое, что и мы.

Робин поднял очки на лоб и улыбнулся. Его слова не произвели того ошеломляющего впечатления, на которое он рассчитывал; познания его не были вознаграждены ни аплодисментами, ни восторженными восклицаниями. Напротив, казалось, все почему-то рассердились.

— М-да… — сказал полковник. — Это по вашей части, падре.

Бэбкок что-то поспешно высчитывал. В своем молодежном клубе раз в три месяца он проводил вечера вопросов и ответов, на которых ему приходилось решать довольно сложные задачи. Однако задача, предложенная Робином, застала его врасплох.

— Ты, видимо, внимательно читал Евангелие, Робин, — сказал он, — и знаешь, что Матфей, Марк и Лука[186] расходятся с Иоанном в определении точной даты. Однако должен признаться, я не уточнял, действительно ли завтра четырнадцатый день нисана и, следовательно, на закате начнется иудейский праздник. Мне, конечно, следовало поговорить с гидом и уточнить это обстоятельство. Досадное упущение с моей стороны.

Нельзя сказать, что заявление пастора хоть немного прояснило ситуацию. Мисс Дин не скрывала своего недоумения.

— Но как же это возможно? — спросила она. — Тайная вечеря, и вдруг сегодня. Нынче мы праздновали пасху очень рано. Ну да, — двадцать девятого марта.

— Иудейский календарь расходится с нашим, — объяснил Бэбкок. — Пейсах, или, как мы его называем, еврейская пасха, не всегда совпадает с христианской пасхой.

Неужели от него ожидают, чтобы он углубился в богословские тонкости только потому, что какому-то мальчишке доставляет удовольствие покрасоваться перед взрослыми?

Джим Фостер щелкнул пальцами в воздухе.

— Теперь понятно, почему я не смог дозвониться до Рубина, — сказал он жене. — Мне ответили, что его контора в Тель-Авиве будет закрыта до двадцать первого. Праздники.

— Надеюсь, магазины и базары все же будут открыты, — воскликнула Джил Смит. — Я хочу купить кое-какие сувениры для родных и друзей.

Немного подумав, Робин кивнул:

— Думаю, что да, по крайней мере до заката. А что, если вы привезете своим друзьям мацы? — Неожиданно ему в голову пришла блестящая мысль, и, сияя, он повернулся к Бэбкоку. — Поскольку сейчас вечер тринадцатого дня нисана, — сказал он, — не стоит ли нам спуститься в Гефсиманский сад?[187] Здесь недалеко, я спрашивал гида. Для того чтобы попасть в сад, Иисус с учениками прошел через долину; нам же этого делать не надо. Мы можем представить себе, что перенеслись на две тысячи лет назад и что Иисус уже в саду.

Даже леди Алтея, которая обычно умилялась любой выходке внука, почувствовала себя неловко.

— Право, Робин, — сказала она, — не думаю, что кто-нибудь из нас решится выйти в эту кромешную тьму и отправиться неизвестно куда. Ты, вероятно, забыл, что мы не дети, с которыми ты ставил пьесу в своей школе на рождество. В зимние каникулы, — продолжала она, обращаясь к Бэбкоку, — они разыграли премилую пьеску на сюжет Рождества Христова. Робин был волхвом.[188]

— Вы знаете, — подхватил Бэбкок, — мои ребята в Хаддерсфилде тоже поставили этот эпизод на сцене нашего клуба. Они перенесли действие во Вьетнам. Я долго ходил под впечатлением.

Робин так выразительно смотрел на пастора, что тот, сделав над собой немалое усилие, уступил.

— Знаешь что, — сказал он, — если ты действительно хочешь прогуляться к Гефсиманскому саду, я готов идти с тобой.

— Прекрасно, — заявил полковник, — я с вами. Глоток свежего воздуха нам всем не повредит. Я знаю местность, так что под моим началом вы не заблудитесь.

— А как вы? — шепнул Джим Фостер своей соседке Джил. — Только будьте подобрее, а то я вас не отпущу.

Робин радостно улыбнулся. Все складывается, как он хотел. Теперь можно не бояться, что его рано отправят спать.

— А знаете, — сказал он, дотрагиваясь до руки Бэбкока, причем голос его звучал удивительно звонко, — если бы мы действительно были учениками, а вы Иисусом, вам бы пришлось выстроить нас у стены и омыть нам ноги.[189] Правда, бабушка, вероятно, сказала бы, что это уж слишком.

Он посторонился и с вежливым поклоном пропустил взрослых. Робина готовили к поступлению в Винчестер,[190] и он прекрасно усвоил девиз — хорошие манеры делают человека.

Неподвижный воздух был чист и пронзительно свеж. От вечерней прохлады перехватывало дыхание.

Вниз вела крутая каменистая тропа, с обеих сторон стиснутая каменными стенами. Справа от нее, за мрачным островком кипарисов и пиний, едва виднелись семь глав православного собора и небольшой покосившийся купол церкви Dominus Flevit.[191] Днем, когда луковицы церкви Марии Магдалины[192] горят золотом в ярких лучах солнца, городские стены,[193] там, за Кедронской долиной, опоясывающие Иерусалим, парящий над ним Купол Скалы[194] и сам город, широко раскинувшийся на холме, производят ошеломляющее впечатление, и сердце каждого паломника невольно начинает биться сильнее. Так было всегда. Но сейчас, вечером… Сейчас, подумал Эдуард Бэбкок, под этим черным небом и бледно-желтой луной, что светит нам в спину, кажется, что даже глухой шум, доносящийся снизу, с дороги на Иерихон,[195] сливается с царящей здесь тишиной и растворяется в ней. Чем ниже сбегала крутая тропа, тем выше поднимался город, и долина между ним и Елеонской горой становилась все более темной и мрачной, напоминая извивающееся русло пересохшей реки. Минареты, купола, шпили, крыши мириадов человеческих жилищ сливались в гигантское пятно, очертания которого неясно вырисовывались на фоне неба. Оставались лишь городские стены: неколебимо высились они на противоположном холме, тая угрозу и вызов.

Я не готов, думал Бэбкок, все это слишком значительно, мне не объяснить им истинного смысла того, с чем мы соприкоснулись. Надо было остаться в отеле, просмотреть записи, изучить карту, чтобы завтра говорить более или менее убедительно. Но лучше всего было бы прийти сюда одному.

Словоохотливость шагавшего рядом полковника раздражала пастора, хотя он и понимал, что подобная черствость не пристала его сану. Кому интересно, что в 1948 году здесь стоял его полк? Какое это имеет отношение к раскинувшейся перед ними картине?

— И вот, — говорил полковник, — в мае мандат передали ООН, и к первому июля мы покинули Израиль. По-моему, нам следовало остаться. С тех пор здесь творится черт знает что. В этой части света никогда не успокоятся: наши кости уже истлеют в земле, а они все еще будут драться за Иерусалим. Красивое, знаете ли, место, когда смотришь отсюда. Ну и пылища же была в Старом городе.

Ни ветерка, ни шороха. Справа от них застыла в неподвижности купа пиний. Слева поднимался совершенно голый склон холма: вероятно, эту землю давно не обрабатывали. Но Бэбкок мог ошибаться: лунный свет обманчив, и неясные очертания, белевшие слева и похожие на валуны или обломки скал, могли оказаться надгробными памятниками. Когда-то здесь не было ни этих мрачных пиний, ни кипарисов, ни православного собора — лишь оливковые деревца, серебристые ветви которых ласкали каменистую почву, да журчание ручья, весело бегущего через долину.

— Странное дело, — сказал полковник. — Покинув эти места, я стал забывать запах пороха. Вернувшись домой, служил какое-то время в своем полку в Олдершоте.[196] Но тут началась реорганизация армии, то, другое; жена часто болела… Так что я решил все бросить и подал в отставку. Останься я в армии, я бы получил полк и отправился в Германию. Но Алтея не захотела, да это было бы и несправедливо по отношению к ней. Видите ли, отец оставил ей их родовое поместье в Литтл-Блетфорде. В этом городе она выросла, в нем была сосредоточена вся ее жизнь. Собственно, так оно и есть. Она много делает для местных жителей.

— Вы жалеете, что ушли из армии? — спросил Бэбкок, стремясь показать полковнику, что слушает его с интересом. Однако вопрос этот стоил ему определенного усилия.

Полковник ответил не сразу, и в тоне его вместо обычной жизнерадостной самоуверенности сквозили недоумение и растерянность.

— Вся моя жизнь была в армии. И вот что интересно, падре, — до сегодняшнего вечера я не отдавал себе в этом отчета. А сейчас я стою здесь, смотрю на город, и многое приходит мне на память.

Впереди что-то зашевелилось в темноте. Вдоль стены крался Робин с картой и карманным фонариком в руках.

— Мистер Бэбкок, — обратился он к пастору, — они, наверное, прошли вон через те ворота налево. Их отсюда не видно, но на карте они отмечены. Я говорю об Иисусе с учениками, ну, понимаете, тогда, после вечери. Вероятно, в то время сад занимал весь холм до самой вершины, а не только подножие, где сейчас стоит церковь. Между прочим, если мы спустимся немного ниже и сядем у стены, то сможем представить себе всю картину: как воины и слуги первосвященников выходили из ворот с факелами, возможно как раз там, где только что проехала машина. Ну пойдемте же!

Светя фонариком в разные стороны, Робин побежал вниз по тропе и вскоре скрылся за поворотом стены.

— Смотри под ноги! — крикнул ему вдогонку дед. — Здесь очень круто, не упади! — Полковник снова обратился к своему спутнику: — Читает карту не хуже меня. В девять-то лет!

— Я пойду за ним, — сказал Бэбкок. — Как бы чего не случилось. Подождите меня здесь.

— Не беспокойтесь, падре, — возразил полковник, — малыш знает, что делает.

Бэбкок притворился, будто не слышит полковника, — удобный предлог хоть ненадолго остаться одному. Иначе картина, открывающаяся его взору, не произведет того впечатления, к которому он стремился, и по возвращении он не сможет описать ее своим ребятам.

Полковник Мейсон остался стоять у стены. Вскоре у него за спиной послышались медленные осторожные шаги его жены и мисс Дин, и в неподвижном холодном воздухе зазвучал голос леди Алтеи.

— Если мы их не встретим, то вернемся в отель, — говорила она. — Я как-никак знаю, что бывает, когда Фил берет бразды правления в свои руки. Он всегда уверен, что знает дорогу, но слишком часто обнаруживается совершенно обратное.

— В это трудно поверить, — заметила мисс Дин, — ведь он военный.

— Милый Фил! — смеясь, сказала леди Алтея. — Ему так хочется, чтобы все думали, что он мог стать генералом. Но увы, до генерала он бы все равно не дослужился. Такова истина. Я это знаю из верного источника, от одного из сослуживцев Фила. О, безусловно, его очень любили, но дальше он, бедняжка, никогда бы не продвинулся, тем более — в современной армии. Вот мы и уговорили его подать в отставку. Он так и сделал. Порой мне очень хочется, чтобы Фил проявлял побольше активности в делах нашего города и прихода. Сейчас я должна действовать за двоих. А в какое чудо он превратил наш сад!

— О да, ваш цветочный бордюр.

— А альпийская клумба? В любое время года от нее просто глаз не оторвать.

Шаги стали стихать. Женщины шли, не глядя по сторонам, — рытвины и ухабы на дороге поглощали все их внимание. На мгновение их силуэты четко обозначились на фоне деревьев, затем они свернули следом за Робином и Бэбкоком и исчезли.

Не обнаруживая своего присутствия, полковник дал им пройти. Затем он поднял воротник пальто — ему показалось, что вдруг похолодало, — и медленно пошел назад, к отелю. Он уже был почти наверху, когда неожиданно столкнулся с двумя членами их группы, спускавшимися вниз.

— Эй, полковник! — окликнул его Джим Фостер. — Вы даете отбой? А я-то думал, вы уже в Иерусалиме.

— Очень похолодало, — сухо ответил полковник, — не вижу смысла спускаться в долину. Остальные разбрелись по склону.

Коротко попрощавшись, он снова стал подниматься к отелю.

— М-да, если он наскочит на мою жену и скажет ей, что видел нас вместе, будут крупные неприятности, — сказал Джим Фостер. — Вы не боитесь рискованных ситуаций?

— А чего мне бояться? — удивилась Джил Смит. — Мы не делаем ничего плохого.

— Так вот, милая девочка, я не привык ходить вокруг да около — да или нет? Не беспокойтесь, Кэт сумеет утешить вашего мужа в баре. Осторожно, дорожка крутая. Этот скользкий склон прямо-таки создан нам на погибель. Держитесь за мою руку.

Резким движением Джил сорвала с головы шарф, вдохнула полной грудью и тесно прижалась к своему спутнику:

— Вы только посмотрите на все эти огни. Пари держу — в городе столько интересного. А мы должны торчать в этой дыре.

— Не беспокойтесь, завтра преподобный Бэбкок поведет нас в город, и вы все увидите. Хотя если вы имеете в виду дискотеку, то сомневаюсь, чтобы он вас туда сводил.

— Конечно, сперва мы должны осмотреть историческую часть города — для того мы сюда и приехали. Но я хочу пойти и в торговый центр.

— Саки, моя девочка, саки. Узкие грязные переулки и бесконечные лавчонки со всякими безделушками, где молодые черноглазые торговцы обязательно попытаются ущипнуть вас за мягкое место.

— И вы, конечно, уверены, что я им позволю?

— Не знаю, но я бы не стал их осуждать.

Он быстро оглянулся. Нет, Кэт не видно. В конце концов, вполне возможно, что она решила остаться в отеле. В последний раз он мельком видел жену, когда та направлялась к лифту, собираясь подняться в номер. Ну а Боб Смит пусть пеняет на себя, раз не может уследить за молодой женой. Вон та купа деревьев за стеной, чуть ниже по склону, так и манит к себе — лучшего места для легкого безобидного развлечения нельзя и придумать.

— Что вы думаете о брачной жизни? — спросил он.

— Еще рано судить, — насторожилась она.

— Да, да, вы правы. Глупый вопрос. Медовый месяц чаще всего бывает неудачным. У меня было именно так. На то, чтобы притереться друг к другу, у нас с Кэт ушло несколько месяцев. Ваш Боб — прекрасный парень, но он еще слишком молод. Видите ли, даже в наше просвещенное время все молодые мужья слишком волнуются. Они думают, что все знают, — ан черта с два, а в результате страдают бедные жены.

Джил не ответила, и он повлек ее к той самой купе деревьев, которую недавно присмотрел.

— Далеко не сразу после свадьбы мужчина узнает, что именно доставляет удовольствие его жене. Как и все в жизни, это вопрос техники. Тут нельзя ждать, пока природа возьмет свое. Кроме того, женщины так не похожи одна на другую… всякие там настроения, что-то нравится, что-то не нравится… Я вас шокирую?

— Нет, — ответила она, — вовсе нет.

— Вот и хорошо. Я ни за что не хотел бы шокировать такую милую, такую очаровательную женщину. Не вижу никаких признаков наших спутников, а вы?

— Я тоже не вижу.

— Спустимся немного ниже, там у стены мы отдохнем и полюбуемся огнями города. Чудесное место! Чудесный вечер! Боб, наверное, не раз говорил вам, как вы прелестны. И знаете, это действительно так.

Кэт Фостер поднялась в номер, приняла гормональные таблетки и вновь спустилась в холл в надежде отыскать там мужа. Не найдя его, она пошла в бар и увидела Боба Смита, который сидел в одиночестве за двойной порцией виски.

— А где все? — спросила она и, поскольку в баре было много народа, добавила: — Я имею в виду нашу компанию.

— Ушли, наверное, — ответил Боб.

— А ваша жена?

— Что? Ах да — она тоже ушла. Следом за леди Алтеей и мисс Дин. И ваш муж вместе с ней.

— Ясно. — Кэт действительно все было ясно. Джим специально улизнул, пока она поднималась в номер. — Послушайте, что проку сидеть здесь одному и сосать эту отраву, — сказала она. — Надевайте-ка пальто и пойдем искать остальных.

Может быть, она и права. Может быть, и впрямь глупо так раскисать и пить в одиночестве, чего этим добьешься? Если на то пошло, он вправе требовать от Джил, чтобы она была рядом с ним. Но как она улыбалась Джиму Фостеру — разве мог он стерпеть это? Он-то думал, что, оставшись в баре, хоть немного проучит Джил, а на самом деле если он кого и наказывает, то лишь самого себя. Скорее всего, Джил это совершенно безразлично.

— Ладно, — сказал он, сползая с высокого табурета, — идемте за ними.

Они пошли по тропе, которая спускалась в долину. Странная это была пара: Боб Смит — долговязый, сухопарый, грива темных волос почти по самые плечи, руки глубоко засунуты в карманы пальто — и Кэт Фостер — в норковом жакете и золотых серьгах, видневшихся из-под слегка подсиненных волос.

— Если вас интересует мое мнение, — говорила Кэт, осторожно ступая по тропе, ее туфли совершенно не подходили для подобных прогулок, — то вся эта затея с Иерусалимом была ошибкой. По-настоящему он никого не интересует, разве что мисс Дин. Здесь дело в леди Алтее. Они с викарием все и устроили. Вы же знаете, что это за особа — ей непременно надо играть роль владетельной дамы, где бы она ни находилась: в Англии, на пароходе или на Ближнем Востоке. Что касается Бэбкока, так с него толку — как с козла молока. Без него было бы гораздо лучше. Ну а что до вас двоих… Так вот — всегда позволять жене делать все, что ей заблагорассудится, не лучшее начало для семейной жизни. Вы должны проявить хоть немного твердости.

— Джил очень молода, — заметил Боб, — ей всего двадцать лет.

— Ах, молодость… Не говорите мне о молодости. Нынешняя молодежь слишком беспечна, во всяком случае у нас в Англии. Вам не о чем заботиться, не то что некоторым молодым людям в этой части света — я говорю об арабских странах, — здесь мужья строго следят, чтобы с их молодыми женами что-нибудь не стряслось.

«Пустая трата слов, — вдруг подумала она, — до него все равно не дойдет. Все они думают только о себе. Ах, если бы я умела иначе ко всему относиться, зачем принимать все так близко к сердцу! До добра это не доведет. Меня доконают бесконечные тревоги о судьбах мира, о будущем, о Джиме. Куда же он, в конце концов, отправился с этой девчонкой? Ну вот — начались перебои в сердце. Может быть, гормональные препараты мне вредны?..»

— Не бегите так быстро, — попросила она. — Мне за вами не поспеть.

— Извините, миссис Фостер, мне показалось, что впереди, вон у тех деревьев, я видел две фигуры.

«Даже если это они, — подумал Боб, — что из того? То есть что я-то могу сделать? Не устраивать же сцену только потому, что Джил захотелось прогуляться с одним из членов нашей группы. Мне придется молча плестись за ними и ждать, пока мы вернемся в отель. Там я, конечно, устрою ей взбучку. Неужели эта несносная баба не может помолчать хоть минуту?..»

Тем временем они приблизились к деревьям, о которых говорил Боб, и увидели леди Алтею и мисс Дин.

— Вы не видели Джима? — громко спросила Кэт еще издали.

— Нет, — ответила леди Алтея. — А я хотела бы знать, что случилось с Филом. Наши мужчины могли бы не бросать нас подобным образом. Не слишком-то они внимательны. Уж мистер Бэбкок, во всяком случае, должен был подождать нас.

— Разве можно сравнить его с нашим милым Пастырем, — пробормотала мисс Дин. — Он бы все так прекрасно организовал, он бы знал, что именно следует нам показать. Ведь сейчас мы даже не знаем, где Гефсиманский сад — дальше по дороге или мы стоим в самой середине.

За стеной мрачно чернели деревья, и казалось, что дорога становится еще более каменистой. Будь здесь милый Пастырь, она могла бы опереться на его руку. О, конечно, леди Алтея так любезна, но ведь это совсем не то.

— Я пойду дальше, а вы оставайтесь здесь, — заявил Боб.

Он зашагал по тропе. Если остальные члены группы держатся вместе, то они должны быть где-то поблизости. Пасет их, конечно, полковник, а раз так — он присмотрит за Джил. Впереди между деревьями был просвет, в котором виднелся каменистый склон, лишь кое-где поросший невысокими оливковыми деревцами, — ничего похожего на сад. Что ни говори — идиотская вылазка, и только ради того, чтобы завтра снова проделать весь этот путь.

И тут Боб увидел какую-то фигуру. Правда, только одну; человек стоял, прислонившись к валуну. Это был Бэбкок. Сперва Бобу показалось, что пастор молится, но вскоре он разглядел, что тот склонился над записной книжкой и при свете карманного фонарика делает в ней какие-то записи. Услышав шаги, Бэбкок поднял голову и помахал фонариком.

— А где остальные? — крикнул Боб.

— Полковник — на той дороге, откуда вы пришли, а мальчик спустился ниже, получше рассмотреть Гефсиманский сад. Сад сейчас закрыт, но это, в сущности, неважно — настроение можно почувствовать и здесь.

Когда Боб подошел к пастору, тот смущенно улыбнулся.

— Если я не запишу все увиденное, то ничего не запомню. Робин одолжил мне свой фонарик. Я хочу прочитать лекцию о Иерусалиме, когда мы вернемся домой. Не то чтобы настоящую лекцию — просто поделюсь впечатлениями от поездки со своими ребятами.

— Вы не видели Джил? — спросил Боб.

Пастор растерянно смотрел на него. Джил… Ах да, его молодая жена.

— Нет, — ответил он, — а разве она не с вами?

— Вы же видите, что нет! — Боб почти кричал от переполнявших его чувств. — А наверху только миссис Фостер, леди Алтея и мисс Дин.

— Боюсь, я ничем не смогу вам помочь. Полковник где-то недалеко, а сюда мы пришли вдвоем с Робином.

Боб задыхался от гнева:

— Послушайте, я вовсе не хочу грубить, но кто все-таки устроил эту идиотскую вылазку?

Преподобный Бэбкок вспыхнул. Он не давал Бобу ни малейшего повода разговаривать в таком тоне.

— Устроил? Что значит «устроил»? Мы с полковником вышли из отеля вдвоем и взяли с собой Робина, а если вы все решили идти за нами и потеряли друг друга, то это уж ваше дело!

Бэбкок привык к грубоватой речи своих ребят, но сейчас… Можно подумать — он платный гид.

— Извините, — сказал Боб, — но дело в том… (А дело было в том, что никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, таким беспомощным. Разве священники существуют не для того, чтобы помогать попавшим в беду?) …дело в том, что я ужасно беспокоюсь. Перед обедом мы здорово поругались с Джил, и я еще не пришел в себя.

Бэбкок положил записную книжку в карман и выключил фонарик — с впечатлениями о Гефсиманском саде на сегодня покончено. Что ж, ничего не поделаешь.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но так бывает сплошь и рядом: молодые поссорятся, и им уже кажется, что все кончено. Утром вы все увидите в другом свете.

— Нет, — возразил Боб, — все кончено. Именно так. Вряд ли завтра что-нибудь изменится. Я все думаю, может быть, поженившись, мы совершили роковую ошибку?

Собеседник Боба молчал… Вероятно, бедняга Смит переутомился. Он слишком много взвалил на себя. Не зная как следует ни его, ни его жену, трудно что-либо посоветовать. Если их отношения и раньше не ладились, викарий должен был обратить на это внимание и поговорить с обоими. Вероятно, будь он сейчас здесь, а не на теплоходе в Хайфе, он бы так и сделал.

— Видите ли, — сказал пастор, — в семейной жизни надо уметь уступать друг другу. Супружество… Как бы лучше сказать? Это не только физическая близость.

— Но как раз физическая сторона у нас и не ладится.

— Понимаю.

Может быть, посоветовать юноше обратиться к врачу, когда они вернутся домой, размышлял Бэбкок. Сейчас ему вряд ли чем-нибудь поможешь.

— Послушайте, — сказал он, — не стоит так огорчаться. Не унывайте, постарайтесь быть поласковей с женой, и, возможно…

Он не закончил, так как в эту минуту от деревьев отделилась маленькая фигурка и метнулась к ним. Это был Робин.

— А ведь настоящий Гефсиманский сад совсем небольшой. Я уверен, что Иисус и ученики там вовсе и не сидели. Скорее всего, они поднялись через оливковую рощу, которая росла здесь в то время, прямо сюда. Одного я никак не могу понять, мистер Бэбкок, — если в тот вечер было так же холодно, как сейчас, то почему ученики все время засыпали? Вы допускаете, что за две тысячи лет климат мог измениться? Или, может быть, во время вечери ученики выпили слишком много вина?

Бэбкок вернул Робину фонарик и слегка подтолкнул его в сторону отеля.

— Мы не знаем, Робин, но не следует забывать, что они провели долгий и очень утомительный день.

«Не так надо было ответить, — подумал пастор. — Но ничего лучшего не приходит на ум. И Бобу Смиту я не сумел помочь, и к полковнику не проявил должного сочувствия. Я слишком мало всех их знаю — вот в чем беда. Викарий нашел бы к ним нужный подход. Что бы он ни говорил, пусть даже чистейший вздор, они все равно остались бы довольны».

— Смотрите, вон они, — сказал Робин, — сбились в кучу и притопывают ногами. Самый надежный способ не заснуть.

Леди Алтея действительно переминалась с ноги на ногу. Перед выходом из отеля она предусмотрительно переобулась. Кэт Фостер вышла в довольно легких туфлях, однако норковый жакет, в который она укуталась, давал ей известное преимущество перед леди Алтеей.

Мисс Дин держалась несколько поодаль. Она нашла пролом в стене и сидела на груде осыпавшихся камней. Ей наскучило слушать разговоры своих спутниц — ведь единственное, что их волнует, это возможное местонахождение соответствующих мужей… «Я рада, что не замужем», — размышляла она. Пожалуй, невозможно найти семью, где бы обходилось без вечных споров и выяснений отношений между супругами. Возможно, и бывают идеальные браки, но так редко. Ведь, как ни тяжело было милому Пастырю потерять жену, он так и не женился снова. Мисс Дин ласково улыбнулась, вспомнив истинно мужской запах в кабинете викария — он курил трубку. Всякий раз, когда она заходила его навестить — как правило, два раза в неделю, принести цветы, чтобы украсить его холостяцкое жилище, специально испеченный кекс или баночку домашнего варенья, — она обязательно бросала взгляд в открытую дверь кабинета, проверить, насколько добросовестно его экономка убирает и приводит в порядок обычно разбросанные по всей комнате книги и бумаги. Ведь мужчины — такие дети. За ними нужен глаз да глаз. Именно поэтому Марфа и Мария так часто приглашали Спасителя в Вифанию. Вероятно, они сытно кормили его после долгого пути, чинили его одежду… она чуть было не добавила — штопали носки, но, конечно же, в те времена мужчины носков не носили, только сандалии. Что за неслыханная честь — опускать в лохань с водой одежды Христа, покрытые грязью и пылью странствий…

За спиной мисс Дин среди деревьев послышалась какая-то возня. Неужели их мужчины перелезли через каменную ограду и проникли на участок, который, по всей видимости, является частным владением? Затем она услышала мужской смех и женский шепот:

— Ш-ш-ш…

— Ничего страшного, — приглушенным голосом произнес мужчина. — Это всего-навсего мисс Дин. Сидит в одиночестве и оплакивает отсутствие своего любезного викария.

— Если бы она только знала, — прошептали в ответ, — стоит викарию завидеть ее на дорожке у своего дома, как он тут же прячется. Однажды он сказал маме, что она ему как бельмо на глазу. Уже не первый год она буквально преследует его. В ее-то возрасте! — Снова раздался приглушенный смех, за ним неожиданно громкий кашель, и из покрытых мраком деревьев появились Джим Фостер и Джил Смит.

— Да ведь это мисс Дин, — сказал Джим Фостер. — Какой сюрприз! А мы ищем нашу компанию. Там, выше, кажется, Кэт и леди Алтея. И с другой стороны кто-то поднимается. Сплошные рандеву. — Он протянул руку и помог Джил перешагнуть через камни. — А вы, мисс Дин? Не угодно ли вам опереться на мою руку?

— Благодарю вас, мистер Фостер, — в голосе мисс Дин звучало странное спокойствие, — я сама.

Быстро взглянув вниз, Джил увидела преподобного Бэбкока, Боба и юного Робина, который трещал как сорока и размахивал фонариком. Пожалуй, ей лучше остаться с мисс Дин — так будет приличнее. Она подтолкнула Джима Фостера локтем. Тот сразу все понял и стал подниматься туда, где стояли Кэт и леди Алтея.

— Эй, там, наверху! — крикнул он. — Похоже, мы все ходим кругами. Ума не приложу, как я мог разминуться с вами.

Заметив поджатые губы Кэт, он немного помедлил, потом улыбнулся и легкой, уверенной походкой направился к ней.

— Извини, старушка. Давно здесь? — Он обнял жену за плечи и нежно поцеловал в щеку.

— Минут двадцать, по меньшей мере, — ответила она, — нет, пожалуй, с полчаса.

И тут всем троим пришлось отвернуться от слепящего луча фонарика, которым Робин светил им прямо в лицо.

— Ах, мистер Фостер, — мальчик просто задыхался от восторга, — когда вы целовали миссис Фостер, у вас был такой зловещий вид! Вас можно было принять за Иуду.[197] Мы с мистером Бэбкоком потрясающе провели время. Вдвоем дошли до самого Гефсиманского сада и обратно.

— В таком случае, где же был ты? — Кэт повернулась к мужу.

— Мистер Фостер и миссис Смит были под деревьями, вон там, за проломом в стене, — доложил Робин, — но, боюсь, им не удалось как следует рассмотреть Иерусалим. Один раз, мистер Фостер, я посветил на вас фонариком, но вы стояли спиной.

«Слава богу, — подумал Джим Фостер, — ведь если бы я стоял не спиной…»

— А я все же хочу знать, что случилось с Филом, — вступила леди Алтея.

— О, полковник вернулся в отель, — поспешил ответить Фостер, чувствуя облегчение от того, что общее внимание переключилось на другой объект. — Я встретил его, когда спускался сюда. Он сказал, что замерз и с него довольно.

— Замерз? — удивилась леди Алтея. — Фил никогда не мерзнет. Очень странно.

Извивающейся лентой маленькое общество пустилось в обратный путь. Шли парами. Впереди леди Алтея и Робин, за ними Фостеры в полном молчании, несколько отставшие Смиты замыкали шествие, о чем-то оживленно споря.

— Естественно, я предпочла прогуляться, а не сидеть с тобой в баре и смотреть, как ты набираешься, — говорила Джил. — Мне было ужасно стыдно за тебя.

— Стыдно, тебе? — взорвался Боб. — Прекрасно! А каково было мне, когда миссис Фостер попросила меня помочь найти ее мужа? Я очень хорошо знал, где он. И ты тоже.

Преподобный Бэбкок и мисс Дин медленно брели позади, на довольно значительном расстоянии от Смитов. Пастор полагал, что мисс Дин будет неприятно слышать, как ссорятся молодые. Конечно же, они сами должны разобраться в своих отношениях. Здесь он бессилен помочь. Да и мисс Дин, обычно такая разговорчивая, сейчас на удивление молчалива.

— Мне очень жаль, — в голосе пастора звучала неловкость, — что все вышло не совсем так, как вам хотелось бы. Я знаю, что не могу заменить вашего викария. Но ничего, вы сумеете все описать ему, когда мы вернемся на корабль. Пройтись вечером над Гефсиманским садом — незабываемое впечатление для каждого из нас.

Мисс Дин не слышала его. Она была далеко. С корзинкой в руке шла она по дорожке, ведущей к дому викария, и вдруг увидела через окно кабинета, как кто-то отскочил от шторы и прижался к стене. Когда она позвонила в дверь, никто не ответил…

— Мисс Дин, вам нехорошо? — спросил преподобный Бэбкок.

— Благодарю вас, — ответила она. — Я совершенно здорова. Просто очень устала.

Голос у нее дрожал. Только не осрамиться. Только не заплакать. Ее охватила жгучая боль, ощущение утраты, сознание того, что предал близкий и дорогой человек.

— Не понимаю, — говорила Робину леди Алтея, — почему твой дед вернулся в отель. Он не говорил тебе, что замерз?

— Нет, — ответил Робин. — Он рассказывал мистеру Бэбкоку о былых временах, о том, как его могли бы сделать командиром полка, но ему пришлось уйти из армии, потому что ты тогда часто болела и вся твоя жизнь была сосредоточена в Литтл-Блетфорде. А что замерз, он не говорил.

Из-за нее ушел из армии? Как мог Фил сказать это совершенно постороннему человеку, какому-то Бэбкоку? Все было совсем не так. Какая несправедливость! Но ведь тогда — господи, как летит время! — он ни словом не намекнул… А может быть, и намекал? Может быть, что-то и говорил, а она не слушала, отмахнулась? Но Фил всегда казался таким довольным, увлекался садом, разбирал военные книги и газеты в библиотеке… Сомнение, чувство вины, замешательство сменяли друг друга в душе леди Алтеи. Столько лет прошло. Почему же именно сегодня Фил вдруг вспомнил свои обиды, вернулся в отель и даже не попытался ее найти? Наверное, Бэбкок чего-нибудь ему наговорил, допустил какую-нибудь бестактность.

Один за другим они поднялись на гору, вошли в отель и на минуту задержались в холле, чтобы попрощаться на ночь. Все выглядели усталыми и недовольными. Робин не мог понять, в чем дело. Несмотря на холод, лично он был в восторге от прогулки. Почему же у остальных настроение вдруг испортилось? Поцеловав бабушку и пообещав ей не читать допоздна, Робин остановился у двери своей спальни и подождал мистера Бэбкока, занимавшего соседний номер.

— Благодарю вас за чудесный вечер, — сказал он. — Надеюсь, вы, как и я, довольны нашей прогулкой.

Бэбкок улыбнулся. А мальчик не такой уж плохой. Просто он слишком много времени проводит со взрослыми, потому и ведет себя не по возрасту. Иначе и быть не может.

— Спасибо, Робин, — ответил он, — но ведь идея была твоя. Мне бы она никогда не пришла в голову. — И вдруг, неожиданно для себя, добавил: — Моя вина, что я не сумел сделать нашу прогулку более интересной для остальных. Они как-то растерялись без вашего викария.

Робин склонил голову набок и задумался над словами пастора. Ему нравилось, когда с ним разговаривали, как со взрослым, такое обращение придавало ему вес. Надо что-нибудь сказать и успокоить бедного мистера Бэбкока. И тут он вспомнил разговор леди Алтеи с полковником перед обедом.

— Должно быть, в наше время довольно трудно быть священником? Сущее наказание, не так ли?

— Да, трудно, по крайней мере — иногда.

Робин с серьезным видом кивнул.

— Дедушка говорил, что надо быть снисходительными, а бабушка — что в наши дни среди священнослужителей слишком мало людей высокого полета. Мне не совсем понятно, что она имела в виду, полагаю — здесь есть какая-то связь с экзаменами. Доброй ночи, мистер Бэбкок.

Помня наставления бабушки, Робин щелкнул каблуками и поклонился, затем вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Он подошел к окну и отдернул штору. В Иерусалиме все еще горели огни. В тринадцатый день того, другого нисана все ученики к этому времени уже, конечно, рассеялись.[198] Остался один Петр; он бродил около костра во дворе первосвященника, притопывая ногами, чтобы не замерзнуть.[199] Значит, в ту ночь было все-таки холодно.

Робин разделся, лег в кровать и, включив лампу, разложил на коленях карту современного Иерусалима. Он принялся сравнивать ее с картой Иерусалима тридцатых годов первого века по Рождеству Христову, которую специально для него у кого-то одолжил отец.

С полчаса он изучал обе карты, после чего, как и обещал бабушке, погасил свет. «Священники и ученые все неправильно вычислили, — подумал Робин, — они перепутали ворота, через которые вышел Иисус. Завтра я сам отыщу Голгофу».[200]

— Прибывших в святой Иерусалим просим проходить в ворота.

— Желаете гида? Какой язык — английский? немецкий? американский?

— Справа от вас — церковь святой Анны,[201] место рождения девы Марии.

— Желающих посетить несравненную Харам эш-Шариф,[202] осмотреть Купол Скалы, часовню Каменных Уз[203] — просим пройти налево.

— К Еврейскому кварталу, к бывшему храму,[204] к Стене Плача[205] — сюда, пожалуйста.

— Паломники ко Гробу Господню[206] следуют прямо по Via Dolorosa.[207]

— Прямо — Via Dolorosa… Крестный путь…

Эдуард Бэбкок и его группа стояли под аркой ворот святого Стефана.[208] Со всех сторон их осаждали гиды всевозможных национальностей, и Бэбкок жестами отказывался от их назойливых предложений. В руках он держал свой собственный план городских улиц и листок с инструкциями, который ему сунул курьер перед самым выходом из отеля.

— Постараемся держаться вместе, — говорил он, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, чтобы в напирающей толпе не потерять своих подопечных. — Иначе мы ничего не увидим. Прежде всего надо помнить, что Иерусалим, который мы собираемся посетить, построен на камнях Иерусалима времен Спасителя. Мы будем ходить и стоять на много футов выше той земли, по которой ступала нога Христа. То есть…

Пастор снова заглянул в свои записи, но тут полковник схватил его за руку.

— Перво-наперво, — оживленно сказал он, — разверните свои войска там, где они будут контролировать территорию. Предлагаю начать с церкви святой Анны. За мной.

Повинуясь сигналу, маленькое стадо повлеклось за своим временным пастырем и вскоре оказалось на большом дворе у левого придела церкви святой Анны.

— Построена крестоносцами, — тоном оратора возвестил полковник. — Закончена в двенадцатом веке. В те времена люди знали, что делают. Один из прекраснейших образцов архитектуры крестоносцев, какие вам доведется увидеть, — и, обратившись к Бэбкоку, добавил: — Знаю эту церковь с прежних времен, падре.

— Понимаю, полковник.

Бэбкок с облегчением вздохнул и засунул свои записи в карман. По крайней мере, на время в них не будет необходимости. Полковник, который за завтраком выглядел несколько подавленным, почти обрел свой всегдашний пыл и самоуверенность. Послушно следуя за своим предводителем, группа обошла полупустую церковь. До того они уже осмотрели францисканскую церковь Всех Народов[209] в Гефсиманском саду; церковь святой Анны совсем не походила на первую, и тем не менее тягостная необходимость соблюдать тишину, шаркающие шаги, рассеянные взгляды, неспособность разобраться в смешении стилей и, наконец, чувство облегчения, когда после окончания осмотра можно выйти на солнце, — все было то же самое.

— Увидел одну, считай, что видел все, — шепнул Джим Фостер Джил Смит, но та лишь пожала плечами и, не взглянув на него, отвернулась.

Нечистая совесть? Ну что ж, коль у нас теперь такое настроение, пусть будет так. Вчера вечером мы пели по-другому…

Поправляя на голове голубой шифоновый шарф, чтобы он свободно спадал на плечи, леди Алтея внимательно наблюдала за мужем. Кажется, он снова стал самим собой. Когда вчера вечером она вошла в спальню и увидела, что он спит, то вздохнула с облегчением. Нет, она его ни о чем не расспрашивала. Лучше не трогать эту тему. Утром в машине, отъезжавшей от церкви Всех Народов, леди Алтея заметила своих друзей, лорда и леди Чейзборо, — разумеется, они остановились в отеле «Царь Давид» — и договорилась встретиться с ними у Купола Скалы в одиннадцать часов. Какой сюрприз! Если бы знать, что лорд и леди Чейзборо собираются в Иерусалим, то можно было заказать номера в том же отеле. Но ничего — обменяться новостями про общих знакомых времени хватит.

— В конце двора что-то происходит, — сказал Робин. — Дедушка, посмотри, там настоящая очередь. Мы тоже встанем в нее? Похоже, там ведутся какие-то раскопки.

— Купальня Вифезда,[210] — ответил полковник. — С тех пор как я был здесь, они многое сделали. По-моему, там особенно нечего смотреть. Часть городского водостока, тогдашняя канализация.

Но Робин уже бежал к очереди. Его внимание привлекла плачущая девочка, отец которой, неся ее на руках, проталкивался к началу очереди.

— Интересно знать, что они делают с ребенком? — спросила Кэт Фостер.

Бэбкок снова принялся за свои записи:

— Место бывшего Овечьего рынка. Вы, миссис Фостер, помните в пятой главе Евангелия от Иоанна купальню Вифезду, где расслабленный ждал исцеления? И как ангел господень по временам сходил в купальню и возмущал воду? Спаситель исцелил человека, который тридцать восемь лет был хромым.[211] — Бэбкок обратился к полковнику: — Я думаю, нам следует хотя бы взглянуть на нее.

— В таком случае — за мной и вперед, — заявил полковник. — Но предупреждаю — это всего лишь часть старой городской канализации. Ну и хлопот было у нас с ней в сорок восьмом году!

Тем временем мисс Дин все еще стояла на паперти церкви Святой Анны. От царящих кругом шума и суматохи мысли у нее в голове путались. Интересно, что имел в виду преподобный Бэбкок, когда говорил, что они будут ходить на несколько футов выше той земли, по которой ступал Спаситель? Без сомнения, эта церковь очень красива, но, по словам полковника, и она построена на фундаменте более древней церкви, а ту, в свою очередь, возвели над скромным жилищем святых Иоахима и Анны. Неужели преподобный хотел сказать, что родители богоматери жили в подземелье? В том самом чудном гроте, куда они заглянули перед тем, как выйти из церкви? Она так надеялась, что созерцание грота вдохновит ее, но, напротив, — иллюзии рассеялись. На той безмятежной картине, что всегда рисовалась ее воображению, святой Иоахим и святая Анна жили в прелестном беленьком домике с маленьким, утопающим в цветах садом, а их благословенная дочь, сидя рядом с матерью, училась шить и штопать. Когда-то у нее висел календарь именно с такой картинкой: этот календарь она хранила долгие годы, пока Дора не сняла его со стены и не выбросила.

Мисс Дин огляделась, пытаясь хоть в воображении своем вызвать видение того, давно исчезнувшего, сада. Но вокруг было слишком много людей, и в их поведении не чувствовалось ни малейшего благочестия. Одна молодая женщина даже ела апельсин и давала по дольке малышу, который ковылял рядом, держась за ее юбку, а кожуру бросала прямо на землю. О боже, вздохнула мисс Дин, богоматерь пришла бы в ужас от такого хлева.[212]

На том месте, где начинался спуск к Вифезде, давка усилилась. У ограды стоял служитель и по одному пропускал желающих к купальне. Девочка на руках у отца плакала громче прежнего.

— Почему она так кричит? — спросил Робин.

— Наверное, не хочет спускаться к воде, — ответил Бэбкок.

Он отвел глаза. У девочки, очевидно, паралич; и отчаявшиеся родители, вероятно, собираются окунуть ее в купальню, надеясь на чудо.

— Я думаю, — оценив обстановку, сказал полковник, — нам лучше всего двинуться в преторию,[213] ведь толпа все прибывает.

— Нет, давайте немного подождем, — попросил Робин. — Я хочу посмотреть, что будет с девочкой.

Он перегнулся через перила и впился глазами в купальню. Место действительно неприглядное. Скользкие на вид ступени, темная, подернутая маслянистой пленкой вода. Дедушка, должно быть, прав, что это всего-навсего часть городского водостока, все равно что наша канализация. Человеку, который тридцать восемь лет был хромым, повезло, когда проходивший мимо Иисус исцелил его сразу, на месте. Это куда лучше, чем дожидаться, пока кто-нибудь поможет тебе спуститься в купальню. Возможно, Иисус догадался, что вода никуда не годится. «А вот и они», — сказал он про себя, когда отец, не обращая внимания на вопли испуганного ребенка, стал медленно спускаться по ступеням. Держа дочь одной рукой, он погрузил другую в купальню и трижды окропил ребенка водой, смочив лицо, руки и шею, после чего, победоносно улыбаясь любопытным зрителям, начал подниматься наверх. Его жена тоже улыбалась и вытирала лицо девочки полотенцем. А тем временем сама малышка, ничего не понимая, испуганно поглядывала на людей. Робин ожидал, что отец поставит исцеленную девочку на ноги. Но этого не произошло. Она снова начала громко плакать, и отец, шепча слова утешения, все так же нес ее на руках и, миновав ограду, скрылся в толпе.

Робин повернулся к преподобному Бэбкоку:

— Боюсь, их постигла неудача, и чудо не свершилось. Откровенно говоря, я и не ждал его, но, право, никогда не знаешь, что может случиться.

Остальные члены группы уже отошли от купальни. Всем было неприятно, что они стали невольными свидетелями того, как слепо некоторые люди верят в чудо. Всем, кроме мисс Дин, которая так и стояла перед церковью святой Анны и не видела случившегося.

Робин побежал к ней.

— Мисс Дин! — позвал он. — Вы еще не видели купальню Вифезду.

— Купальню Вифезду?

— Ну да. Вы же знаете. Она упоминается в Евангелии от Иоанна. Купальня, в которой ангел возмущал воду и где исцелился хромой. Правда, его исцелил Иисус, а не купальня.

— Ах да, разумеется, — сказала мисс Дин. — Прекрасно помню. Беднягу некому было снести вниз, а он все ждал и ждал.

— Так вот, — с гордостью объявил Робин, — купальня Вифезда вон там. Я только что видел, как к ней подносили маленькую девочку. Но она не исцелилась.

Купальня Вифезда… Какое странное, какое любопытное совпадение. Вчера вечером, возвратившись в отель, она открыла Евангелие именно на этой главе, и вся сцена у купальни до сих пор, как живая, стояла у нее перед глазами. Она напоминала ей о Лурде,[214] о тех несчастных больных, что каждый год приезжают туда. Кое-кто действительно исцеляется, чем ставит в тупик врачей и священников — ведь объяснить эти случаи научно невозможно. Конечно, некоторые возвращаются, так и не исцелившись: но уж тут, видно, виноват недостаток веры.

— Робин, — сказала она, — я бы хотела посмотреть на купальню. Ты меня проводишь?

— Вообще-то смотреть там не на что, — ответил Робин. — Дедушка говорит, что это городская канализация. Он помнит ее по сорок восьмому году. К тому же мы все идем в преторию, где воины бичевали Иисуса.

— Пожалуй, мне будет слишком тяжело туда идти, — сказала мисс Дин, — тем более если претория находится под землей, как и все в этом городе.

Робин уже настроился на следующее приключение и вовсе не собирался попусту тратить время, показывая мисс Дин купальню.

— Купальня вон там, — сказал он. — У спуска к ней стоит служитель. До встречи.

Леди Алтея издали махнула Робину рукой. Она с нетерпением ждала встречи с друзьями, назначенной у Купола Скалы.

— Робин, быстренько вернись и поторопи мисс Дин, — крикнула она внуку.

— Она не хочет идти в преторию, — ответил Робин.

— Я тоже не хочу, — заявила его бабушка. — Мне надо встретиться с лордом Чейзборо и его женой. Так что пусть мисс Дин обходится собственными силами. Беги, дорогой, и догони дедушку. Он только что вошел под арку.

Этот недотепа Бэбкок ничего не сумел организовать, значит, каждый из нас вправе поступать, как ему заблагорассудится, решила леди Алтея. Если мисс Дин отстанет, она в любую минуту может сесть в автобус нашего отеля, он стоит у самых ворот святого Стефана. Не будь кругом такого столпотворения, лорд и леди Чейзборо могли бы пригласить их с Филом и Робина позавтракать с ними в отеле «Царь Давид». Леди Алтея подождала, пока Робин не догнал деда и оба они не слились с толпой паломников, и пошла, сверяясь со стрелками-указателями, к Куполу Скалы.

Via Dolorosa… Крестный путь…

Не обращая внимания на бесцеремонных гидов, полковник решительно шел вперед. Узкая улочка пролегала между высокими стенами, которые были перекрыты арками, увитыми виноградом. Идти становилось все труднее. Кое-кто из паломников уже опустился на колени.

— Зачем они становятся на колени? — спросил Робин.

— Первая Станция Страстного пути,[215] — ответил полковник. — Фактически, падре, мы уже находимся на месте бывшей претории. Все, что вы видите, часть древней Антониевой крепости.[216] Но еще лучше представляешь себе, что такое претория, в стенах бывшего женского монастыря Ecce Homo.[217]

Неожиданно полковника охватило сомнение. Кажется, с сорок восьмого года здесь и впрямь многое изменилось.

За столом сидело несколько мужчин, которые отбирали у посетителей билеты. Полковник шепотом посовещался с Бэбкоком.

— Сколько здесь наших? — спросил он, вглядываясь в лица незнакомых людей. Одни посторонние, и никого из их группы, за исключением падре, Робина и его самого… Очень много монахинь. А вот и паломников стали делить на группы. — Будем делать, что велят, — прошептал он Бэбкоку. — Так будет спокойнее. Называют себя Soeurs de Sion.[218] Ни слова не пойму, что они говорят.

Они стали спускаться вниз. «Должно быть, этого-то мисс Дин и не хотела, — подумал Робин, — но, право, тут нет ничего страшного — поезд призраков[219] на ярмарке куда страшнее».

Монахиня, которая сопровождала их группу, объяснила, что они спускаются в Лифостратон, по-еврейски — в Гаввафу, — вымощенное камнем судилище Пилата.[220] Далее она сообщила, что сам пол обнаружили недавно, а затейливая разметка на каменных плитах в виде перекрещивающихся линий и маленьких ячеек, которая, как сказали монахиням эксперты, служила римским воинам для игры в азартные игры, является, пожалуй, самым неопровержимым доказательством того, что именно здесь по приказанию Пилата держали Господа, подвергая его бичеванию и оскорблениям.

— Вот здесь, — продолжала она, — в том углу, они и сидели, сторожа узника и играя в кости. Сейчас мы знаем также и то, что у римлян существовала игра под названием «царь». По правилам игры приготовленного к смерти на несколько часов, оставшихся до казни, объявляли царем. На него надевали венец и обращались к нему издевательски почтительно.

Разинув рты, паломники во все глаза смотрели по сторонам. Низкое помещение со сводчатым потолком и грубым каменным полом напоминало погреб. Шепот замер. Монахиня смолкла.

«Возможно, — размышлял Робин, — воины вовсе и не насмехались над Иисусом. Просто они приняли его в свою игру. Может быть, он даже бросал вместе с ними кости, а венец и багряница были всего лишь маскарадным костюмом; так уж римляне понимали веселье. Я не думаю, что люди, которые сторожат приговоренного к смерти, могут так жестоко с ним обращаться. Им жаль осужденного, и они стараются помочь ему скоротать время». Он представил себе воинов, сидящих на каменных плитах на корточках, и рядом с ними улыбающегося молодого человека, прикованного цепью к вору, его собрату по заключению. Молодой человек бросал кости с большей сноровкой, чем его тюремщики. Он победил, и его избрали царем. Смех, встретивший его выигрыш, — не насмешка, а знак одобрения. Целые века люди преподносят все это совершенно неправильно. Обязательно надо сказать мистеру Бэбкоку.

Робин осмотрелся, но не увидел никого из их группы, кроме деда, который неподвижно стоял, устремив взор в дальний конец сводчатого помещения. Посетители начали медленно расходиться, но полковник не двигался, и Робин в ожидании деда самозабвенно ползал на четвереньках, водя пальцем вдоль причудливых линий и ощупывая выбоины в каменных плитах.

«Мы лишь выполняли приказы, — говорил про себя полковник. — Они поступали непосредственно от верховного командования. В то время терроризм набирал силу; палестинская полиция не могла справиться с ним — вот нам и пришлось взять контроль в свои руки. Израильтяне подбрасывали на улицах мины. Ситуация осложнялась день ото дня. В июле они взорвали отель „Царь Давид“, и нам пришлось вооружить войска, чтобы они могли постоять за себя и защитить мирное население от террористов. Беда в том, что и в Англии у нас не было четкой политической линии — у власти стояли лейбористы.[221] Нас призывали действовать осторожно, но как можно действовать осторожно, когда людей убивают прямо на улице? Израильская печать упорно заявляла, что они борются с терроризмом, но слова оставались словами. Тут-то мы и схватили этого еврейского парня и выпороли его плетьми. Он был самым настоящим террористом — пойман на месте преступления. Кому нравится причинять боль? Естественно, вскоре начались репрессалии:[222] похитили и выпороли одного нашего офицера и троих сержантов. Дома, в Англии, подняли страшный шум… Но почему именно здесь я так живо вспомнил всю эту сцену? С тех пор я ни разу не думал о ней». Внезапно перед ним всплыло лицо того юноши: ужас, застывший в его глазах, рот, искривившийся при первом же ударе плети… Он был очень молод. И сейчас этот юноша, почти мальчик, вновь стоял перед полковником; и глаза его были глазами Робина. Они не обвиняли, нет, — лишь смотрели на него с немой мольбой. Боже, подумал полковник, боже, прости мне! И долгие годы его службы растаяли как дым; они показались ему бессмысленными, ничтожными, растраченными впустую.

— Пойдем отсюда, — отрывисто сказал он Робину.

Он круто повернулся и зашагал по каменным плитам, но в ушах его все еще звучал свист плети и он видел, как юноша-еврей, корчась от боли, падает на пол. Полковник с трудом пробился сквозь толпу, выбрался наверх, на свежий воздух, и пошел дальше, не оглядываясь по сторонам, на улицу. Робин ни на шаг не отставал от него.

— Дедушка, подожди, — попросил мальчик. — Я хочу знать, где именно стоял Пилат.

— Не могу тебе сказать, — ответил полковник. — Какое это имеет значение.

Новая очередь выстраивалась в ожидании спуска в Гаввафу, и паломников на улице стало еще больше. Рядом с полковником стоял очередной гид и, дергая его за рукав, говорил: «Via Dolorosa… Крестный путь…»

Прогуливаясь в районе храма, леди Алтея всеми силами пыталась отделаться от Кэт Фостер, прежде чем они встретят супругов Чейзборо.

— Да, да, очень впечатляюще, — рассеянно повторяла она, когда Кэт указывала на очередной купол и принималась читать по путеводителю что-то о султане из мамелюков Каит Бее,[223] который соорудил фонтан над Святая Святых.[224] Они переходили от одного здания к другому, поднимались по бесчисленным ступеням, снова спускались, осмотрели скалу, на которой Авраам едва не принес в жертву Исаака[225] и с которой Мухаммед[226] вознесся на небеса, а ее друзья все не шли.

— С меня, кажется, хватит, — сказала леди Алтея. — Пожалуй, я вовсе не хочу осматривать мечеть внутри.

— Но вы пропустите самое замечательное во всем Иерусалиме, — возразила Кэт. — Витражи мечети аль-Акса[227] знамениты на весь мир. Я очень надеюсь, что их не повредили взрывы, о которых столько писали.

Леди Алтея вздохнула. Ближневосточная политика всегда наводила на нее скуку, разве что какой-нибудь член парламента заводил о ней разговор на званом обеде. В сущности, какая разница — арабы, израильтяне… И те, и другие бросают бомбы.

— Идите смотрите вашу мечеть, — сказала она Кэт. — А я побуду здесь.

Подождав, пока ее спутница не скроется из виду, леди Алтея легкой походкой, на ходу поправляя шифоновый шарф, чтобы он лежал свободнее, направилась к лестнице, ведущей к Куполу Скалы. По сравнению с узкой, забитой народом Via Dolorosa район храма обладал одним неоспоримым преимуществом — здесь не было таких толп. «Интересно, как оденется Бетти Чейзборо, — подумала леди Алтея, в окно машины она успела разглядеть только белую шляпу своей подруги, — жаль, что последние годы она совсем не следит за фигурой».

Приняв изысканную позу, леди Алтея встала у одной из тройных колонн на верхней площадке лестницы. Здесь они ее обязательно заметят. Почувствовав довольно настойчивое посасывание под ложечкой — казалось, завтрак и утренний кофе были давным-давно, — она вспомнила о колечке из печеного теста, которое Робин уговорил ее купить у уличного торговца, стоявшего со своим осликом у церкви Всех Народов. Робин еще сказал тогда, что это не маца, но почти так же вкусно. Она улыбнулась — как забавно он выражается — и открыла сумочку.

Едва леди Алтея надкусила колечко — оно было гораздо тверже, чем казалось на вид, — как увидела, что Эрик Чейзборо и его жена выходят из здания, где, как ей сказала Кэт Фостер, когда-то размещались конюшни царя Соломона.[228] Желая привлечь их внимание, она помахала рукой, и Эрик Чейзборо помахал в ответ шляпой. Леди Алтея бросила хлебец обратно в сумку и в ту же секунду по несколько странному ощущению во рту поняла, что случилось нечто ужасное. Она подняла язык к верхним зубам и накололась на два острых шпенька. Она посмотрела вниз, в сумочку: там, вонзившись в хлебец, лежали два ее передних зуба, те самые, что она вставила у дантиста перед отъездом из Лондона. Леди Алтея в ужасе схватила зеркальце и увидела в нем совершенно чужое лицо. У женщины, что смотрела на нее, из верхней десны вместо зубов торчали два жалких опиленных осколка, похожие на обгоревшие спички. От былой красоты не осталось и следа. Ее вполне можно было принять за какую-нибудь крестьянку, которая, постарев до срока, просит милостыню на городских перекрестках.

Боже мой! Нет… нет, только не здесь, не сейчас! Не помня себя от стыда и унижения, она пыталась прикрыть рот голубым шифоновым шарфом; а тем временем супруги Чейзборо, приветливо улыбаясь, подходили все ближе.

— Наконец-то мы вас разыскали! — крикнул Эрик Чейзборо, но леди Алтея лишь трясла головой и жестами старалась дать им понять, чтобы они уходили.

— Что с Алтеей? — спросила леди Чейзборо мужа. — Она нездорова?

Леди Алтея, высокая, элегантная, пятилась от них, судорожно вцепившись в шарф. Когда же они почти бегом настигли ее, шарф упал, обнаружив всю трагедию, а его обладательница, пытаясь что-то промычать сквозь плотно сжатые губы, показала на сумочку, где лежали застрявшие в хлебце зубы.

— Вот это да! — пробормотал Эрик Чейзборо. — Какая беда!

Он беспомощно огляделся, как будто надеялся отыскать среди людей, поднимающихся по лестнице, того, кто сможет дать адрес какого-нибудь иерусалимского дантиста.

Леди Чейзборо, понимая всю унизительность положения, в котором оказалась ее подруга, поддерживала ее под руку.

— Не расстраивайтесь, — говорила она, — ничего не заметно. Во всяком случае, когда вы прикрываете рот шарфом. Вам не больно?

Леди Алтея покачала головой. Она бы стерпела любую боль, но не могла перенести столь жестокий удар по самолюбию, этот мучительный стыд и сознание того, что из-за какого-то куска хлеба в одно мгновение утратила всю свою привлекательность, все достоинство.

— Израильтяне идут в ногу с прогрессом, — сказал Эрик Чейзборо. — Здесь наверняка найдется хороший врач, который в два счета вам все починит. Портье в отеле «Царь Давид» нам что-нибудь посоветует.

Леди Алтея вновь, покачала головой — она слишком хорошо помнила бесчисленные визиты к дантисту на Харли-стрит,[229] утомительные примерки, скоростные бормашины, все, что ей пришлось вытерпеть, чтобы сохранить свою увядающую красоту. Она представила себе обед с супругами Чейзборо, где она не сможет съесть ни кусочка, а ее друзья постараются сделать вид, будто ничего не произошло; напрасные поиски дантиста, который, в лучшем случае, на скорую руку залатает следы катастрофы; удивленное лицо Фила; горящие любопытством глаза Робина; косые взгляды остальной компании… весь кошмар дальнейшего путешествия.

— Сюда идет какая-то дама, она, по-видимому, вас знает, — тихо сказал Эрик Чейзборо.

Обследовав мечеть аль-Акса, Кэт Фостер решительно повернулась спиной к Стене Плача. Слишком много правоверных иудеев толпилось на той огромной площади, где по приказанию их обнаглевшего правительства срыли сотни иорданских жилищ, в результате чего их несчастные обитатели умножили собой число иорданцев, живущих в палатках в пустыне. Итак, она направилась назад. Подходя к Куполу Скалы, Кэт увидела, что леди Алтею поддерживают под руки двое незнакомых людей, и поспешила к ней на выручку.

— Что здесь происходит? — осведомилась она.

Лорд Чейзборо представился и рассказал о случившемся.

— Бедная Алтея очень расстроена, — шепотом добавил он, — прямо не знаю, что делать.

— Потеряла верхние зубы? — громко переспросила Кэт Фостер. — Но ведь это еще не конец света, верно? — И она с нескрываемым любопытством посмотрела на поникшую женщину, которая буквально несколько минут назад, надменная и самоуверенная, шла рядом с ней. — Позвольте-ка взглянуть.

Дрожащей рукой леди Алтея отвела от губ шифоновый шарф и, призвав всю свою волю, попыталась улыбнуться. И тут, к невообразимому ужасу леди Алтеи и ее исполненных искреннего сочувствия друзей, Кэт Фостер расхохоталась.

— Ничего себе, — воскликнула она, — чистая работа! Даже на ринге вас бы так не обработали!

Леди Алтея стояла на верхней площадке лестницы, и ей казалось, что все вокруг смотрят не на Купол Скалы, а на нее, на нее одну; они подталкивают друг друга локтями, перешептываются, улыбаются. Сама она редко упускала случай посмеяться над другими и по собственному опыту знала — ничто не вызывает у толпы столь дружного смеха, как вид того, кто, утратив былое величие, внезапно превращается в жалкое посмешище.

Via Dolorosa… Крестный путь…

Джим Фостер, держа Джил Смит за руку, буквально тащил ее по улице. На каждом перекрестке путь им преграждали коленопреклоненные паломники. Раз Джил пожелала посетить базары, саки, или как там они называются, так тому и быть. Заодно и он сможет купить что-нибудь для Кэт, чтобы помириться с ней.

— Наверное, я должна подождать Боба, — сказала Джил, замедляя шаги.

Но Боба не было видно. Он вместе с Бэбкоком пошел в преторию.

— Вчера вечером вы и не думали его дожидаться, — заметил Джим Фостер.

Поразительно, как легко у женщин все меняется — еще и суток не прошло, а уж едет совсем в другую сторону. Сегодня Джил словно подменили. Вчера, под деревьями, она сперва не соглашалась, а потом при каждом его прикосновении просто стонала от удовольствия. А сейчас строит из себя недотрогу. Похоже, она больше не хочет иметь с ним дела. Прекрасно! Пусть будет так. И все-таки обидно. Уколы совести — одно, отставка — другое. Она, чего доброго, вчера все выболтала своему балбесу-мужу; она, видите ли, жертва насилия. У Боба все равно не хватит духу что-нибудь сделать. Что ж, возможно, для бедной девочки это будет самым сильным сексуальным впечатлением. Память на всю жизнь.

— Идемте же, — убеждал он, — если вы хотите купить свой медный браслет.

— Нельзя, — прошептала Джил. — Слышите? Священник молится.

— Мы поклоняемся тебе, Христос, и славим тебя…

Впереди, в нескольких шагах от них, стоял на коленях священник, низко склонив голову.

— …Ибо святым крестом ты спас мир.

Группа коленопреклоненных паломников за спиной священника подхватила молитву.

«Как я могла, — думала Джил, — как я могла допустить… Я не должна была позволять ему… Это ужасно. Страшно вспомнить. Ведь мы приехали в святые места… а эти люди, что молятся вокруг нас… а Иисус Христос, умерший за наши грехи… Я готова сквозь землю провалиться. В свой медовый месяц я… Что сказали бы люди, если бы знали? Что я дрянь, потаскушка? Ну, будь я влюблена в него, так нет же — я люблю Боба. Просто не знаю, что на меня нашло. Как я могла ему позволить…»

Паломники поднялись с колен и пошли вверх по Via Dolorosa. С их уходом атмосфера благочестия, слава богу, рассеялась. Улицу заполнили самые обыкновенные люди. Женщины с корзинами на голове спешили к лоткам, заваленным грудами овощей, и к мясным лавкам с подвешенными на крюках бараньими тушами. Торговцы, зазывая покупателей, громко расхваливали свой товар. Кругом царила такая толчея и суматоха, что с трудом удавалось не только двигаться, но и дышать.

Но вот улица разделилась на две; по обеим сторонам каждой из них тянулись сплошные ряды лотков и лавок. Правая поднималась вверх по горе, и ее ступени вились между прилавками с апельсинами, грейпфрутами, луком, фасолью и огромными кочнами капусты.

— Мы не туда попали, — с раздражением сказал Джим Фостер. — Здесь только эта дурацкая жратва.

За одним из сводчатых проходов он разглядел ряды киосков, увешанных поясами, шарфами и косынками, а рядом с ними прилавок, на котором старик торговец раскладывал дешевые украшения.

— Кажется, вот то, что нам надо, — сказал Джим.

Но тут дорогу ему преградил осел, нагруженный дынями, и в тот же момент женщина с корзиной на голове споткнулась о его правую ногу.

— Пойдем обратно, — сказала Джил. — Иначе мы окончательно заблудимся.

Неожиданно рядом с ней оказался какой-то молодой человек с пачкой брошюр в руке.

— Не желаете ли посетить Святой холм[230] и насладиться чудесным зрелищем? — осведомился он. — Или, может быть, поселок художников? Или ночной клуб?

— Уходите, пожалуйста, — ответила Джил, — ничего я не хочу.

Джил выпустила руку Фостера, и теперь он стоял на другой стороне улицы и жестами звал ее к себе. Самый подходящий момент улизнуть, попробовать вернуться назад и найти Боба. Но она боялась остаться одна на этих узких, запутанных улицах.

Стоя у киоска с украшениями, Джим Фостер брал одну вещь за другой и тут же бросал обратно. Сплошной хлам. Ничего стоящего. Медальоны с изображением Купола Скалы, головные платки с нарисованными на них ослами.[231] Вряд ли стоит покупать их для Кэт — примет за шутку, да еще дурного вкуса. Забыв, что он все еще держит в руке один из этих безобразных медальонов, Джим Фостер обернулся поискать Джил и увидел, как она исчезает в толпе. Противная девчонка, что ей взбрело в голову? Джим двинулся за ней и, уже почти перейдя улицу, услышал разъяренный голос торговца из киоска:

— Три доллара! Вы должны мне три доллара!

Он оглянулся. Торговец стоял за прилавком, весь красный от гнева.

— Вот, забирайте! Мне не нужна ваша дрянь, — сказал Джим и бросил медальон на прилавок.

— Ты взял, ты купил! — крикнул старик и что-то залопотал, обернувшись к соседу.

Оба принялись размахивать кулаками, привлекая внимание собравшихся на базаре торговцев и покупателей.

Какую-то секунду Джим стоял в нерешительности, и вдруг его охватила паника — на Ближнем Востоке никогда не знаешь, чего ждать от толпы. Он быстро пошел прочь, ускоряя шаг по мере того, как нарастал шум у него за спиной и все больше прохожих оборачивалось в его сторону. Наконец он пустился бежать, пригнув голову и расталкивая толпу локтями. Люди, которые делали покупки или просто слонялись по базару, расступались, теснили друг друга и еще больше увеличивали общую неразбериху.

— Что случилось? Он что-то украл? Подложил бомбу?

Гул голосов становился все громче. Взбежав по первому лестничному маршу, Джим увидел, что ему навстречу спускаются двое израильских полицейских; он снова бросился вниз и стал пробиваться сквозь толпу, запрудившую узкую улочку. Задыхаясь, чувствуя резкую, как от удара ножом, боль под ребрами слева, он все больше впадал в отчаяние: вероятно, полицейские уже расспросили кого-нибудь из толпы и теперь преследуют его. Они уверены, что он вор, анархист или что-то в этом роде. Что сказать в свое оправдание? Как объяснить?

Не владея собой, утратив всякое представление о направлении, Джим пробился через толпу и, выбежав на более широкую улицу, понял, что спасения нет. Дорогу преграждало целое скопище паломников, которые шли, взявшись за руки, так, что ему пришлось прижаться к стене. Казалось, толпа состояла из одних мужчин, одетых в темные брюки и белые рубашки. Они смеялись, пели и вовсе не походили на паломников. Толпа повлекла Джима за собой, как волны влекут обломки кораблекрушения; не в силах совладать с этим мощным потоком, он вскоре оказался в центре огромного открытого пространства, в самой середине которого танцевали, плечом к плечу, взявшись за руки, одинаково одетые молодые люди.

Боль в левой стороне груди усилилась. Джим не мог ступить ни шагу. Посидеть бы хоть минуту, но негде. Прислониться бы к чему-нибудь, хотя бы к той огромной желтой стене, но до нее не добраться. Дорогу загораживал строй курчавых мужчин в черных шляпах. Они молились, бия себя кулаками в грудь. «Здесь одни евреи, — подумал Джим, — я им чужой». Его вновь охватили отчаяние и страх. Что, если те двое полицейских уже где-то рядом и пробираются к нему сквозь толпу? Что, если все эти люди перестанут молиться, перестанут отвешивать поклоны перед Стеной Плача, обернутся и обратят на него свои обвиняющие взоры и голоса всех собравшихся сольются в общем возгласе: «Вор! Вор!»?

Джил Смит думала только об одном — поскорее оказаться как можно дальше от Джима Фостера. Она не хотела иметь с ним ничего общего. Конечно, пока все они в одной группе, ей придется соблюдать вежливость, но через несколько часов они уезжают из Иерусалима, а на теплоходе им вовсе не обязательно поддерживать знакомство. Слава богу, они с Бобом будут жить в нескольких милях от Литтл-Блетфорда.

Джил быстро шла по узкой, забитой людьми улице все дальше от базара с его лавками, обгоняя бесчисленных туристов, паломников, священников, однако ни Боба, ни других членов их группы она не увидела. На каждом шагу попадались указатели к храму Гроба Господня, но Джил не обращала на них внимания. Она не хотела входить внутрь этой святыни. Ей казалось, что этого нельзя делать. Если она окажется среди людей, погруженных в молитву, в этом будет какая-то фальшь, лицемерие. Что-то нечистое.

Ей хотелось побыть одной, посидеть, собраться с мыслями. Джил казалось, будто стены Старого города постепенно наступают на нее, и она подумала, что если идти вперед, возможно, из них и удастся вырваться туда, где нет такого шума и толчеи, где наконец можно будет вдохнуть полной грудью.

Вдали показались ворота, но не ворота святого Стефана, через которые они вошли в город. На одном указателе стояло слово «Шеком», на другом — «Дамаск». Джил совершенно не интересовало, что это за ворота, — лишь бы они вывели ее из города.

Она прошла под огромной аркой; здесь, как и у ворот святого Стефана, рядами выстроились машины и автобусы и еще большая толпа туристов переходила широкую улицу, направляясь в город. В самой гуще толпы стояла Кэт Фостер с тем же потерянным и озадаченным видом, какой, вероятно, был у нее самой. Повернуть назад поздно — Кэт ее заметила. И Джил неохотно пошла ей навстречу.

— Вы не видели Джима? — спросила Кэт.

— Нет, — ответила Джил. — Я потеряла его в этих закоулках. Я ищу Боба.

— Ну, так вы его не найдете, — заявила Кэт. — Никогда не сталкивалась с подобной неорганизованностью. От здешних толп можно просто сойти с ума. Вся наша группа разбрелась кто куда. Леди Алтея отправилась в отель. У нее настоящее нервное расстройство — потеряла зубы.

— Потеряла… что? — переспросила Джил.

— Передние зубы. Она откусила кусок хлеба, и они сломались. Посмотреть на нее, так жуть берет.

— Боже мой, для нее это настоящая трагедия, — сказала Джил. — Как я ей сочувствую!

Услышав гудок автомобиля, они посторонились и, выбравшись из потока машин, пошли по тротуару, не думая о том, куда направляются.

— С ней были ее друзья. Они все говорили, что надо найти дантиста. Да где его найдешь в таком бедламе? К счастью, у ворот святого Стефана мы наскочили на полковника и он взял бразды правления в свои руки.

— И что он сделал?

— Тут же нашел такси и посадил ее туда. Она чуть не плакала. Полковник спровадил ее друзей и сел в машину рядом с ней. Должна вам сказать, что никогда леди Алтея так не радовалась присутствию полковника, при всем том, что всю жизнь только и делает, что унижает его. Ну как же мне отыскать Джима?! Что он делал, когда вы видели его в последний раз?

— Точно не помню, — неуверенно ответила Джил. — Кажется, хотел купить вам подарок.

— Знаю я его подарки, — сказала Кэт. — Я их получаю всякий раз, когда у него нечиста совесть. Господи! Чашечку бы чаю сейчас или хотя бы посидеть где-нибудь, чтобы ноги отдохнули.

Они продолжали идти, рассеянно глядя по сторонам, и увидели вывеску с надписью: «Сад Воскресения».[232]

— Сомневаюсь, что здесь нам дадут чаю, — сказала Джил.

— Кто знает. Во всех туристических центрах названия довольно нелепые, — возразила Кэт. — Как в Стратфорде-на-Эйвоне[233] — там везде либо Шекспир, либо Анна Хатауэй.[234] Ну а здесь — Иисус Христос.

Они спустились к небольшой, выдолбленной в скале площадке, к которой с разных сторон вели мощеные дорожки. Служитель, стоявший в центре, протянул им тонкую брошюру. В ней рассказывалось о саде Иосифа Аримафейского.[235]

— Чаем здесь и не пахнет, — сказала Кэт. — Нет, нет, благодарю вас, гид нам не нужен.

— По крайней мере, можно посидеть на парапете, — прошептала Джил. — За это нас, надеюсь, не заставят платить.

Служитель отошел, пожимая плечами. Скоро сад заполнят паломники. Они народ более любознательный.

Кэт принялась изучать брошюру.

— Это место не менее популярно, чем храм Гроба Господня, — сказала она. — Я полагаю, что они распределяют туристов по разным точкам. А вон та развалина, прилепившаяся к стене, должно быть, и есть гробница.

Они перешли на другую сторону площадки и заглянули в отверстие в стене.

— Там пусто, — сказала Джил.

— Так и должно быть, а как же иначе? — ответила Кэт.

Здесь по крайней мере царил покой, они могли посидеть и отдохнуть. Сад был почти пуст, и Кэт решила, что для орд, которые обычно толкутся в нем, еще слишком рано. Она искоса посмотрела на свою спутницу: у Джил был усталый, расстроенный вид. В конце концов, может быть, она к ней несправедлива. Вероятно, Джим сам устроил вчерашние бега.

— Послушайте моего совета, — вдруг сказала Кэт, — сразу заводите детей. Мы слишком долго ждали, и вот результат — остались без потомства. О да, я все испробовала. Продували трубы — чего только не делали. Не помогло. Врачи говорили, что, может быть, дело в Джиме, но он ни в какую не хотел обследоваться. Теперь, конечно, слишком поздно. У меня сейчас тот самый период…

Джил не знала, что ответить. После рассказа Кэт Фостер она почувствовала себя еще более виноватой.

— Мне очень жаль, — проговорила она.

— Что толку жалеть. Пришлось смириться. Будьте благодарны, что вы молоды и у вас вся жизнь впереди. А вот мне так иногда кажется, умри я завтра — Джиму будет наплевать.

К полному смятению Кэт, Джил вдруг разрыдалась.

— Что с вами такое? — спросила Кэт.

Джил покачала головой — говорить она не могла. Не рассказывать же Кэт о своей вине и раскаянии, которое вдруг охватило ее.

— Пожалуйста, простите меня. Дело в том, что я неважно себя чувствую. Я очень устала, мне как-то не по себе.

— У вас дела?

— Нет… нет… Просто иногда я спрашиваю себя — любит ли меня Боб, подходим ли мы друг другу? У нас все как-то не ладится.

«Что я говорю! Можно подумать, Кэт Фостер это волнует».

— Возможно, вы слишком рано вышли замуж, — заметила Кэт. — Я тоже. Все выходят замуж слишком рано. Порой мне кажется, что одиноким женщинам живется куда лучше.

А что проку об этом говорить? Вот уже больше двадцати лет, как она замужем. За эти годы Джим доставил ей немало тревог и беспокойства, но она и в мыслях не допускала, что может расстаться с ним. Она любит его, да и ему без нее не обойтись. Если он заболеет, то прежде всего придет к ней.

— Надеюсь, с ним ничего не случилось, — вдруг сказала она.

Джил высморкалась и подняла глаза на Кэт. Кого она имеет в виду — Боба или Джима?

— Вы о ком?

— Джим не выносит толпу. Всегда не выносил. Поэтому, когда я увидела, что улица запружена паломниками, я и хотела, чтобы он пошел со мной к мечети. Я знала, что там меньше всего народа. Но он помчался с вами совсем в другую сторону. В толпе Джима охватывает паника. У него клаустрофобия.

— Я не знала. Он мне не говорил.

Может быть, и Боба в толпе охватывает паника? Может быть, Боб — ну и Джим тоже — в это самое время пытается пробиться сквозь толпу и уйти подальше от зазывных криков торговцев, от паломников, распевающих свои молитвы.

Джил оглядела притихший сад, беспорядочно посаженные кусты, пустой, наводящий тоску склеп. Кругом ни души, даже служитель скрылся.

— Здесь оставаться бесполезно, — сказала она.

— Знаю, — ответила Кэт. — Но что нам делать? Куда идти?

Одна мысль о том, чтобы вновь ввергнуться в пучину этого ненавистного города, приводила в ужас. Но выхода не было. Итак, все вперед и вперед, пристально вглядываясь в лица прохожих в тщетной надежде увидеть своих мужей, неизменно встречая равнодушные взгляды тех, кто не знает об их тревогах, кого не заботят их волнения и страхи.

Мисс Дин дождалась, когда поток посетителей, направлявшихся в церковь святой Анны и к купальне Вифезде, иссяк, и медленно пошла к спуску. Необыкновенная, просто замечательная идея пришла ей в голову. То, что она случайно услышала накануне вечером, жестоко оскорбило ее. Бельмо на глазу! Джил Смит сообщила мистеру Фостеру, что в разговоре с ее матерью Пастырь назвал ее, Мэри Дин, бельмом на глазу!.. И еще сказал, что все эти годы она преследует его. Разумеется, это самая настоящая ложь, милый Пастырь не мог сказать ничего подобного. Однако, раз кто-то выдумал столь чудовищную нелепость, не исключено, что разговоры ходят по всему Литтл-Блетфорду. Эта мысль привела мисс Дин в такое отчаяние, что она почти всю ночь не спала. И надо же услышать такое не где-нибудь, а именно в Гефсиманском саду!

Затем милый малыш Робин — кажется, он единственный из всей группы читал Евангелие — сообщил ей, что она стоит в нескольких шагах от купальни Вифезды, куда при нем приносили маленькую девочку, чтобы исцелить ее от какой-то болезни. Сама мисс Дин не страдала никакими болезнями. Она абсолютно здорова. Но если бы ей удалось набрать во флакон из-под одеколона воды из купальни, привезти в Литтл-Блетфорд и дать Пастырю, чтобы тот вылил ее в чашу для святой воды, что стоит при входе в церковь, то он бы не устоял перед таким проявлением внимания и благочестия. Мисс Дин представила себе, каким будет выражение лица викария в ту минуту, когда она протянет ему свой флакон… «Дорогой Пастырь, я привезла вам воду из купальни Вифезды». — «Ах, мисс Дин, как это трогательно, как замечательно…»

Но вот беда — наверное, власти не разрешают брать воду из купальни. Неизвестно, что это за власти, но человек, который стоит у ограды, без сомнения, является их представителем. Но ради столь благого, нет — святого дела она непременно дождется, когда он отойдет, спустится к купальне и наберет воды. Возможно, это обман, но обман во имя божие.

Мисс Дин терпеливо ждала, и вот — должно быть, сам бог на ее стороне — служитель отошел к группе туристов. Они, очевидно, спрашивали его о раскопках. Только не упустить случай!

Мисс Дин с опаской подошла к лестнице, осторожно взялась за перила и стала спускаться. Пожалуй, Робин прав: действительно похоже на сточную канаву. Но воды здесь много, и она заполняет что-то вроде глубокой впадины. А раз мистер Бэбкок говорит, что в этом городе все находится под землей, значит, место несомненно подлинное. Поистине, мисс Дин испытывала прилив вдохновения. Вокруг было пусто. Она одна спускалась к купальне. Мисс Дин ступила на плиту у основания лестницы и, убедившись, что за ней никто не наблюдает, подстелила носовой платок, встала на него коленями и вылила содержимое флакона на каменные плиты. Конечно, это расточительство, но в какой-то степени и жертвоприношение. Мисс Дин наклонилась и набрала воды, затем поднялась с колен и стала завинчивать пробку. Но тут ее нога заскользила по влажной плите и флакон, выпав у нее из рук, оказался в воде. Мисс Дин слабо вскрикнула от испуга и попыталась достать его, но он был уже далеко, а сама она — о ужас! — падала в неподвижные глубины купальни.

— Боже милосердный! — воззвала она. — Боже милосердный, помоги мне!

Беспомощно барахтаясь, она попыталась дотянуться до скользкой влажной плиты, на которой только что стояла, но вода заливала рот, душила, а вокруг не было никого и ничего, кроме зловонной воды, высоких мощных стен да клочка голубого неба над головой.

Каменный пол в подвале монастыря Ecce Homo привел преподобного Бэбкока почти в такое же волнение, как и полковника. Однако по менее личным соображениям. Бэбкок тоже увидел, как бичевали узника. Но то происходило две тысячи лет назад, и страстоприимцем был Бог. Картина, явившаяся пастору, вызвала в нем противоречивые чувства собственного ничтожества и избранности — ведь только избранник может ступить под эти благословенные своды. И ему захотелось доказать, что он достоин сей высокой чести. Выйдя из претории и наблюдая, как поток паломников медленно движется вверх по Via Dolorosa, задерживаясь у очередной Станции Страстного пути, он с горечью думал, что ни одно его деяние ни сейчас, ни в будущем не сможет искупить того, что случилось в далеком первом веке по Рождеству Христову. Он мог лишь склонить голову и, исполнясь смирения, следовать за паломниками.

«Господи, — молил он, — дай мне испить чашу, испитую тобой, дай мне разделить твои страдания…»

Бэбкок почувствовал, что кто-то схватил его за руку. Это был полковник.

— Могу я оставить всех на ваше попечение? — спросил он. — Я собираюсь отвезти леди Алтею в отель. У нее небольшая неприятность.

Бэбкок выразил беспокойство.

— О нет, ничего страшного, — успокоил его полковник. — Она сломала коронки на передних зубах и очень расстроена. Я хочу увезти ее из этого столпотворения.

— Да, конечно. Пожалуйста, передайте леди Алтее, что я очень ей сочувствую. А где остальные?

Полковник огляделся:

— Вижу только двоих — нашего Робина и молодого Смита. Я уже велел им не терять вас из виду.

Он зашагал обратно к воротам святого Стефана и скрылся.

В толпе благоговейных верующих Бэбкок возобновил медленное продвижение к Голгофе. «Воистину, — размышлял он, — мы средоточие христианского мира. Все мы — представители разных народов, мужчины, женщины, дети — идем по пути, которым шел Учитель. И тогда, в тот день, прервав вседневные дела, любопытные так же глазели, как ведут осужденных; и тогда, в тот день, лавочники и уличные торговцы так же продавали свои товары, женщины с корзинами на голове так же спешили мимо или останавливались у дверей, юноши что-то кричали, собаки гонялись за кошками, старики спорили, дети плакали…»

Via Dolorosa… Крестный путь…

Налево, затем снова направо, и вот на повороте улицы группа паломников, рядом с которой шел Бэбкок, слилась с другой, идущей впереди, потом к ним присоединилась третья, четвертая… Бэбкок обернулся и посмотрел назад, но ни одной овцы своего стада не обнаружил. Боба и Робина тоже не было видно. Теперь спутниками Бэбкока в его паломничестве был отряд монахинь впереди и группа бородатых, облаченных в черные рясы православных священников позади. О том, чтобы сделать хотя бы один шаг направо или налево, не могло быть и речи. Бэбкок надеялся, что его одинокая фигура, вклинившаяся между поющими монахинями и священниками, нараспев читающими молитвы, не слишком бросается в глаза.

Монахини пели «Богородице, дево, радуйся» по-голландски — по крайней мере, так показалось Бэбкоку, впрочем, возможно, и по-немецки. На пятой и шестой Станции Страстного пути монахини опускались на колени, и он, с трудом вытаскивая из кармана справочник паломника, восстанавливал в памяти, что на пятой Станции крест возложили на Симона Кирениянина,[236] а на шестой Вероника отерла лицо Спасителя своим платком.[237] Он не сразу решил — становиться ему на колени, как то делали монахини, или оставаться стоять вместе с православными священниками. После некоторого раздумья пастор склонился к тому, чтобы присоединиться к монахиням и стать на колени, — так он проявит большее благоговение перед святыней, большее смирение.

Все вперед и вперед, все время вверх в гору; все ближе и ближе храм Гроба Господня, и вот он уже возносит над Бэбкоком свой величественный купол. И наконец, последняя задержка — они во дворе базилики;[238] минута-другая — и монахини, и он сам, и православные священники через высокую дверь пройдут к месту последних Станций уже в пределах самого храма.

Именно здесь Бэбкок убедился — еще в монастыре Ecce Homo он испытал легкий приступ тошноты, — что с желудком у него происходит что-то неладное. Его пронзила резкая боль. Отпустила и вернулась вновь. Обливаясь потом, Бэбкок посмотрел направо, налево… и понял, что выбраться из толпы паломников невозможно. Пение не стихало, перед ним высилась дверь храма, и, несмотря на все усилия, он не мог вернуться назад — священники преграждали путь. Он должен идти дальше, должен войти в храм. Иного пути нет.

Храм Гроба Господня поглотил Бэбкока. Как сквозь сон различил он в полумраке уходящие ввысь своды, ступени лестницы, вдохнул запах множества человеческих тел и ладана. «Что мне делать? — в панике спрашивал он себя. — Куда идти?» А тем временем, усугубляя мучения Бэбкока, к его горлу подступал навязчивый вкус вчерашнего рагу из цыпленка. Спотыкаясь, пастор поднимался вслед за монахинями в часовню Голгофы.[239] По обеим сторонам от него высились алтари, его окружали огни бесчисленных свечей, кресты, обетные приношения — он ничего не видел, ничего не слышал. Он чувствовал только давление, распирающее изнутри его тело, и властный призыв кишечника, совладать с которым не могли ни молитва, ни воля, ни само милосердие господне.

Боб Смит вместе с Робином оказался позади православных священников и первым заметил признаки страдания на лице Бэбкока. Когда пастор, перед тем как его увлекли в храм, в последний раз опустился на колени, он был очень бледен и вытирал лоб платком.

«Ему, кажется, плохо, — подумал Боб. — Вот-вот потеряет сознание».

— Послушай, — сказал он Робину, — я немного беспокоюсь за нашего пастора. Пожалуй, нам не стоит терять его из вида.

— Правильно, — ответил Робин. — Почему бы вам не пойти за ним? Ему, наверное, неловко среди всех этих монахинь.

— Думаю, не в том дело, — сказал Боб, — по-моему, он заболел.

— Вероятно, — заметил Робин, — ему нужно в туалет. Откровенно говоря, я бы и сам не прочь.

Он огляделся в поисках места, где мог бы осуществить свое желание.

Боб Смит не знал, на что решиться.

— Может быть, тебе постоять здесь и подождать, пока мы вернемся? Конечно, если ты не горишь желанием осмотреть храм Гроба Господня.

— Совсем не горю, — сказал Робин. — Что там ни говори, я все равно не верю, что это то самое место.

— Хорошо. Тогда я попробую добраться до пастора.

Боб протолкался к двери и вошел в храм. Как и Бэбкока, его встретил полумрак, своды, поющие паломники, ступени и часовни в боковых приделах. Большинство паломников уже спустилось вниз, в том числе и монахини, за которыми по-прежнему неотступно следовали священники. Но Бэбкок, чья фигура так бросалась в глаза, когда он шествовал между ними по Via Dolorosa, исчез. Вскоре Боб разыскал его во втором приделе: пастор сидел на корточках, привалившись к стене и закрыв лицо руками. Над ним склонился ризничий, какой он национальности — грек, копт, армянин. — Боб не мог определить. Когда Боб подошел к ним, ризничий поднял голову.

— Английский паломник, — сказал он шепотом, — ему плохо. Пойду позову кого-нибудь на помощь.

— Не надо, — сказал Боб. — Я знаю его. Он из нашей группы. Я сам о нем позабочусь.

Он наклонился и коснулся плеча Бэбкока:

— Не беспокойтесь. Я с вами.

Бэбкок знаком попросил его нагнуться.

— Скажите, чтобы он ушел, — прошептал он. — Со мной случилась ужасная вещь.

— Да, — сказал Боб. — Понимаю.

Он сделал знак ризничему; тот кивнул и направился в другой конец придела задержать группу паломников, направляющихся в их сторону. Тем временем Боб помог Бэбкоку подняться на ноги.

— Такое могло случиться с каждым из нас. Эка невидаль! Помню, как-то раз на розыгрыше Кубка финала…

Боб не закончил — его несчастный спутник был слишком расстроен, он сгибался от слабости и стыда. Боб взял пастора под руку и помог ему спуститься по ступеням и выйти из храма.

— На свежем воздухе вам станет лучше, — сказал он.

Бэбкок шел, крепко вцепившись в Боба.

— Во всем виноват цыпленок, которого я съел вчера за обедом, — объяснял он. — Я специально не притронулся к фруктам и салату, как меня предупреждала мисс Дин. Решил, что цыпленок будет безопаснее.

— Не волнуйтесь, — утешал его Боб. — Это же от вас не зависело. Как вы думаете… худшее уже позади?

— Да… да, позади.

Боб огляделся. Робина нигде не было. Должно быть, он все же решил зайти в храм. Что же делать, черт возьми? Мальчишку нельзя оставлять одного, но и Бэбкока не бросишь. Ему снова может стать плохо. Его обязательно надо проводить до ворот святого Стефана и посадить в автобус. А за Робином придется вернуться.

— Послушайте, — сказал он, — мне кажется, вам необходимо поскорее вернуться в отель, переодеться и лечь.

— Как я вам благодарен, — пробормотал его спутник. — Ужасно благодарен.

Бэбкока уже не заботило, бросается он в глаза или нет. Даже если люди и оборачиваются и провожают его взглядами — какое это имеет значение? Когда они с Бобом возвращались по Via Dolorosa мимо тех же поющих паломников, туристов, крикливых торговцев овощами, луком, бараньими тушами, он уже знал, что воистину низвергся в самые глубины унижения, что через акт, свидетельствующий о слабости нашей плоти, претерпел такой стыд, какого не испытывал ни один смертный. Как знать, не стал ли жертвой подобного и Спаситель, терзаемый страхом, без помощи и сочувствия, перед тем как его пригвоздили к позорному кресту?

Первое, что они увидели, подойдя к воротам святого Стефана, была санитарная машина, которая стояла рядом с их автобусом. Вокруг машины толпились незнакомые люди, и бледный от волнения служитель уговаривал их разойтись. Боб сразу подумал о Джил. С Джил что-то случилось… Но тут из толпы, окружавшей машину, появился Джим Фостер; он был растрепан и слегка хромал.

— Несчастный случай, — сказал Джим.

— Вы сильно пострадали? — спросил Боб.

— Нет, нет, я-то в порядке. Попал в какую-то демонстрацию, но мне удалось выбраться. В машине мисс Дин. Она упала в сточную канаву, которую здесь называют купальней Вифездой.

— Боже мой! — воскликнул Бэбкок, глядя попеременно то на Боба, то на Джима. — Это я виноват. Бросил ее одну в толпе. Я не знал… Я думал, что она с кем-нибудь из вас. — Он было направился к машине, но, вспомнив о своем собственном состоянии, в отчаянии развел руками. — Я не могу к ней подойти. Я не способен встречаться сейчас с кем бы то ни было.

Джим Фостер, который все это время внимательно разглядывал Бэбкока, вопросительно посмотрел на Боба.

— Он не совсем в форме, — тихо сказал Боб. — Недавно там, наверху, в храме, ему стало плохо. Сильное расстройство желудка. Ему нужно немедленно вернуться в отель.

— Бедный малый, — вполголоса ответил Джим Фостер. — Какая неприятность.

Он повернулся к Бэбкоку:

— Послушайте, садитесь-ка в автобус. Я скажу шоферу, чтобы он отвез вас прямо в отель, а сам поеду с мисс Дин.

— В каком она состоянии? — спросил Бэбкок.

— Похоже, они не знают. Думаю, у нее просто шок. Когда тот парень-гид вытащил ее из воды, она была без сознания. К счастью, он оказался недалеко — на верхней площадке лестницы. Между прочим, ума не приложу, что случилось с нашими женами — Боба и моей. Они где-то в этом проклятом городе.

Джим решительно обхватил Бэбкока рукой и повел к автобусу. Просто удивительно, до чего чужая беда заставляет забывать о собственных невзгодах. Как только он, прихрамывая на правую ногу, вышел из ворот святого Стефана и увидел санитарную машину, то мгновенно забыл о своих страхах — он решил, что на носилках, которые несут санитары, лежит его жена Кэт. Но то была всего лишь мисс Дин. Бедная, жалкая мисс Дин. Слава богу, не Кэт!

Автобус с шумом тронулся с места, и в одном из окон проплыло бледное лицо несчастного Бэбкока, провожавшего Боба и Джима грустным взглядом.

— Ну, пастора отправили, значит, одно дело сделано, — сказал Джим Фостер. — Что за напасть, ничего себе положение! Как жаль, что с нами нет полковника. Его энергия нам бы не помешала.

— Меня очень беспокоит Робин, — сказал Боб. — Я велел ему дождаться нас с пастором у храма Гроба Господня, но, когда мы вышли, он куда-то делся.

— Делся? В этом столпотворении? — Джим в ужасе смотрел на Боба.

И тут, к своему несказанному облегчению, он увидел, что из ворот святого Стефана выходят его жена и Джил Смит. Он бросился к Кэт.

— Слава богу, ты пришла, — выпалил он. — Нужно отвезти мисс Дин в больницу. Она уже в машине. По дороге я все объясню. Кругом сплошные неприятности: Бэбкок заболел, Робин пропал. Не день, а черт знает что.

Кэт схватила его за руку:

— А ты? С тобой все в порядке?

— Да, да, я в полном порядке. — И, даже не взглянув на Джил, он потянул Кэт к санитарной машине.

Какое-то время Боб раздумывал, как ему поступить, затем повернул голову и увидел, что Джил стоит рядом с ним.

— Где ты была? — спросил он.

— Не знаю, — устало ответила она. — Кажется, в каком-то саду. Я искала тебя, но не могла найти. Со мной была Кэт. Она очень беспокоилась за мужа. Он не выносит толпы.

— Как и все мы, — заметил Боб, — но мне придется туда вернуться. Потерялся малыш Робин, и я должен его найти. Больше некому.

— Я пойду с тобой.

— Правда? Ты же совсем измучена.

Фостеры садились в санитарную машину. Загудела сирена, зеваки разошлись. Джил подумала о бесконечно длинной, извилистой улице под названием Via Dolorosa, о поющих паломниках, кричащих торговцах; представила себе повторение сцены, увидеть которую еще раз она не хотела бы ни за что на свете, шум, суету…

— Я выдержу, — сказала она. — Раз мы вместе, дорога не покажется такой долгой.

Робин блаженствовал. Будучи предоставлен самому себе, он всегда испытывал радость свободы и прилив сил. К тому же ему порядком надоело тащиться за паломниками, которые то и дело опускаются на колени. Да и шли они совсем не туда. Город столько раз сносили и перестраивали, что он теперь совершенно не похож на тот, каким был две тысячи лет назад. Единственный способ восстановить его в прежнем виде — это снести снова, после чего копать и копать, пока не обнаружатся все старые фундаменты.

Может быть, он станет археологом, когда вырастет, если не ученым, как его отец. Эти две профессии очень похожи, решил Робин. Во всяком случае священником, как мистер Бэбкок, он не станет. Нет, нет — это не для нашего времени. Сколько еще они пробудут в храме? — размышлял он. Возможно, несколько часов. Храм битком набит священниками и паломниками. Все они хотят молиться и, конечно, натыкаются друг на друга. Представив себе такую картину, он рассмеялся, а рассмеявшись, захотел в туалет. Бабушка не выносит слова «туалет», но в школе все так говорят. И поскольку настоящего туалета поблизости не было, Робин облегчился, встав у стены храма. Затем сел на ступеньку, вынул карты и разложил их на коленях. Дело в том, что Иисуса содержали либо в Антониевой крепости, либо в Цитадели. Возможно, и там, и там. Но которое из двух мест было последним, откуда он с двумя другими осужденными отправился на Голгофу, неся на спине свой крест? Из Евангелия это неясно. Его привели к Пилату, но Пилат с одинаковым успехом мог пребывать как в одном, так и в другом месте. Пилат передал Иисуса первосвященникам на распятие. Но где они ожидали его? Вот в чем суть! Они могли ждать его во дворце Ирода,[240] там, где сейчас стоит Цитадель. Тогда Иисус и два разбойника вышли из города через Генафские ворота. Робин заглянул в другую карту. Генафские ворота теперь называются Яффскими, или по-еврейски Yafo — все зависит от того, на каком языке говорить.

Робин посмотрел на дверь храма. «Они еще долго пробудут там», — подумал он и решил пойти к Яффским воротам проверить правильность своей догадки. Это не очень далеко, и с современной картой он не заблудится. Минут через десять Робин подошел к воротам и остановился, чтобы осмотреть местность. Снаружи стояли машины, входили и выходили люди — совсем как у ворот святого Стефана в противоположном конце обнесенного стенами города.

Конечно, главная сложность заключалась в том, что вместо голого склона и садов, как две тысячи лет назад, здесь пролегала оживленная магистраль и широко раскинулся современный город. Робин снова заглянул в карту древнего Иерусалима. В былые времена у северо-восточного угла города высилась могучая Псефинская башня — та самая, которую приезжал осматривать император Тит,[241] когда в семидесятом году по Рождеству Христову стоял с легионами римлян под Иерусалимом, перед тем как захватить его и предать разграблению. На ее месте построили какой-то Collège des Frèrès. Хотя подождите… Collège des Frèrès,[242] или отель «Рыцарский дворец»? Впрочем, неважно: все равно это в Старом городе. Значит, опять какая-то путаница — ведь городские стены и те перестроены. «Я воображу, — сказал про себя Робин, — будто я — Иисус Христос и только что вышел из Генафских ворот. Вместо улиц — голый склон и террасы садов. В саду людей не распинают,[243] выбирают место где-нибудь подальше, тем более перед пасхой. Иначе начнутся беспорядки, а возмущений и без того хватало. Так что Иисусу и двум другим осужденным пришлось проделать немалый путь. Поэтому Симона Пахаря — наш директор сказал мне, что Киринеянин по-арамейски значит „пахарь“, — и заставили нести крест. Он как раз возвращался с работы в поле. Сам Иисус не мог нести крест, он слишком ослабел. Иисуса и двух других привели на каменистую пустошь, поросшую кустарником: она хорошо просматривалась с Псефинской башни, где воины выставили сторожевые посты. Таким образом, если бы кто-нибудь попытался освободить осужденных, из этого ничего бы не вышло».

Довольный своими выводами, Робин повернул направо от Яффских ворот и шел по широкой улице, пока ему не показалось, что от давно исчезнувшей Псефинской башни его отделяет нужное расстояние. Он обнаружил, что стоит на оживленной площади; от нее в разных направлениях расходились широкие магистрали, по которым с шумом неслись потоки машин. На противоположной стороне площади высилось огромное здание — городская ратуша, как значилось на современной карте.

«Вот она, — подумал Робин, — та самая пустошь. Там, где теперь ратуша, — поля. Пахарь обливается потом, Иисус и все остальные тоже. И солнце палит, и на небе ни облачка, совсем как сейчас. Когда воздвигнут кресты, поля окажутся за спиной у распятых, а их лица будут обращены к городу».

Робин на секунду зажмурился, обернулся и посмотрел на обнесенный стенами город, невыразимо прекрасный в окутывающей его золотой дымке. Конечно, Иисусу, который почти всю жизнь странствовал по горам, долинам и бедным селениям, этот город казался самым прекрасным в мире. Но если смотреть на него три часа подряд, да еще испытывая такие мучения, он, разумеется, перестанет казаться столь прекрасным. Одна смерть принесет избавление.

Раздался гудок автомобиля, и Робин отскочил в сторону. Если он не поостережется, то тоже может умереть, а это уж совсем бессмысленно.

Он решил возвратиться в город через Новые ворота; они были совсем недалеко справа. Какие-то люди ремонтировали участок дороги, по которой шел Робин, и, когда он подходил к раскопанному месту, рабочие что-то кричали ему и показывали на проносящиеся мимо машины. Робин не понял ни слова, но догадался, что они имели в виду, и, быстро отпрыгнув в сторону, оказался в безопасности рядом с ними. Возможно, они говорили на идише, не исключено, что на древнееврейском, но ему, конечно, очень хотелось услышать арамейский. Дождавшись, когда рабочий выключил бур и оглушительный грохот стих, Робин обратился к ним:

— Кто-нибудь из вас говорит по-английски? — спросил он.

Рабочий с буром улыбнулся и покачал головой, потом окликнул своего товарища, который стоял в яме, склонившись над какими-то трубами. Тот поднял голову и посмотрел наверх. Он был молод, как и все остальные; у него были ослепительно белые зубы и черные курчавые волосы.

— Я говорю по-английски, — сказал он.

Робин пристально разглядывал яму у себя под ногами.

— В таком случае скажите, пожалуйста, вы нашли там что-нибудь интересное?

Молодой человек рассмеялся и поднял за хвост маленькое животное, похожее на дохлую крысу.

— Туристский сувенир, — предложил он.

— Может быть, какие-нибудь черепа, кости? — с надеждой спрашивал Робин.

— Нет, — улыбнулся рабочий. — Для этого надо бурить очень глубоко под каменной толщей. На, лови! — И он бросил Робину камешек со дна ямы. — Осколок иерусалимской скалы. Храни его, он принесет тебе счастье.

— Большое спасибо, — сказал Робин.

«А не сказать ли им, — размышлял Робин, — что, возможно, они стоят в каких-нибудь ста ярдах от места, где две тысячи лет назад были распяты три человека?» Однако после недолгого раздумья он решил, что либо ему не поверят, либо его сообщение не произведет должного впечатления. Какое им дело до Иисуса, ведь он не Авраам и не Давид.[244] Кроме того, с тех пор в Иерусалиме убили и замучили столько народа, что молодой человек может просто пожать плечами — и будет прав. Более тактично — поздравить их с наступающим праздником. Сегодня четырнадцатый день нисана, и на закате все работы прекратятся. Робин положил камень в карман.

— Желаю вам счастливого пейсаха, — сказал он.

— Ты иудей? — спросил молодой человек, удивленно взглянув на Робина.

— Нет, — ответил Робин.

Он не мог определить, к чему относится вопрос — к его национальности или религии. Если к последней, то надо бы ответить, что его отец атеист, а мать ходит в церковь лишь раз в году — на Рождество.

— Нет, я приехал из Англии, из Литтл-Блетфорда. Но я прекрасно знаю, что сегодня — четырнадцатый день нисана и что завтра у вас праздник.

«Именно из-за праздника, — подумал Робин, — и на дорогах такое движение, и в городе настоящее столпотворение». Он надеялся, что его осведомленность произвела на молодого человека достаточно сильное впечатление.

— Завтра ваш праздник опресноков, — сказал он ему.

Молодой человек снова улыбнулся, обнажив ряд белых зубов, и, смеясь, сказал несколько слов своему товарищу. Тот крикнул что-то в ответ и врубился буром в дорожное покрытие. Вновь поднялся страшный грохот, а молодой человек сложил ладони рупором и прокричал Робину из ямы:

— Это еще и праздник нашей свободы. Ты тоже молодой. Радуйся вместе с нами.

Робин помахал рабочим рукой и пошел по направлению к Новым воротам. Его рука в кармане крепко сжимала кусочек гранита.

Праздник нашей свободы… звучит лучше, чем еврейская пасха — не так старомодно, более современно. Больше соответствует нашему времени, как сказала бы бабушка. И о какой бы свободе ни шла речь: свободе от рабства, как в Ветхом завете, свободе от владычества Римской империи, о которой так мечтали евреи в то время, когда распяли Иисуса Христа, свободе от голода, нищеты, бездомности, свободе, которую завоевали для себя молодые люди, чинившие дорогу, — все это одна Свобода. Везде и всюду хотят люди свободы от чего-нибудь; и было бы совсем неплохо, решил Робин, если бы во всем мире можно было объединить пейсах и пасху, и тогда мы все вместе могли бы радоваться празднику нашей Свободы.

На закате автобус выехал на дорогу, ведущую на север от Елеонской горы. Никаких драматических событий больше не произошло. Боб и Джил Смиты после безуспешных поисков в районе храма Гроба Господня направились в сторону Новых ворот и там встретили Робина, который как ни в чем не бывало входил в город вслед за группой поющих паломников с побережья.

Из-за мисс Дин отправление автобуса задержалось. Санитарная машина доставила ее в больницу в шоковом состоянии. К счастью, никаких внутренних или внешних повреждений у нее не обнаружили, и все же ей пришлось пробыть там несколько часов. После того как мисс Дин сделали укол и дали успокаивающего, врач объявил, что она в состоянии продолжить путешествие, и строго наказал, чтобы по прибытии в Хайфу пострадавшую немедленно уложили в кровать. Ухаживать за больной вызвалась Кэт Фостер. «Как это мило с вашей стороны, — пролепетала мисс Дин, — как мило». О ее злополучном приключении решили не упоминать, да и сама мисс Дин не касалась этой темы. С пледом на коленях в полном молчании сидела она между Фостерами.

Леди Алтея тоже была молчалива. Голубой шифоновый шарф служил теперь для того, чтобы скрывать нижнюю часть ее лица, что придавало ей сходство с мусульманкой, которая все еще прячет лицо под покрывалом. Впрочем, это лишь подчеркивало ее величавость и грацию. На коленях леди Алтеи тоже лежал плед, и рука полковника нежно поглаживала под ним пальцы супруги.

Молодые Смиты держались за руки более открыто, причем Джил не упускала случая как бы невзначай показать новый — довольно дешевый — браслет, который Боб купил ей в одной из лавок, когда они с Робином возвращались в отель.

Бэбкок сидел рядом с Робином. Как и мисс Дин, он переоделся: на нем были брюки, одолженные у Джима Фостера и несколько ему великоватые. По этому поводу никто не сказал ни единого слова, за что Бэбкок был несказанно признателен.

Когда автобус огибал гору Скопус, никто даже не оглянулся на Иерусалим. Никто, кроме Робина. Наступил и миновал девятый час четырнадцатого дня нисана; воров или мятежников — как узнать, кем они были на самом деле, — уже сняли с крестов. Сняли и Иисуса, и тело его, возможно, уже покоится в глубокой могиле в скале там, внизу, где сегодня трудились молодые рабочие. Теперь они могут отправиться домой, умыться и вместе со своими близкими готовиться к празднику. Робин повернулся к Бэбкоку.

— Как жаль, — сказал он, — что мы не смогли остаться еще на два дня.

Бэбкоку, который желал только одного — поскорее оказаться на пароходе, запереться в своей каюте и постараться забыть позор, пережитый им в храме Гроба Господня, оставалось лишь поражаться выносливости юности. Ведь мальчик целый день носился по городу и к тому же чуть не потерялся.

— Почему же, Робин? — спросил он.

— Право, трудно сказать наперед, — ответил Робин. — Конечно, подобные вещи маловероятны в наше время, и все же… возможно, мы бы и стали свидетелями Воскресения?

Примечания

1

Книга рассказов Дафны дю Морье уже версталась, когда пришло печальное известие о ее смерти, последовавшей 19 апреля 1989 года. — Ред.

(обратно)

2

Плимут — крупный порт на берегу пролива Ла-Манш. Во время второй мировой войны Плимут подвергался особенно ожесточенным налетам немецкой авиации. — Здесь и далее комментарии Н. Тихонова.

(обратно)

3

Идешь объясняться — не забудь надеть цилиндр… — Слово «цилиндр» (top hat) в 20–30-х гг. употреблялось в Англии как шутливый эвфемизм для обозначения презерватива.

(обратно)

4

Бонд-стрит — улица Лондона; знаменита магазинами модельеров, ювелиров и торговцев картинами.

(обратно)

5

Дувр — порт на юго-востоке Англии, ближайший к побережью Франции.

(обратно)

6

Дротики — игра, очень популярная в Англии: небольшой дротик бросают в разграфленный пробковый круг на стене; цель игры — набрать определенное количество очков.

(обратно)

7

Тауэр — старинная крепость на берегу Темзы. В разное время Тауэр был королевской резиденцией, тюрьмой для государственных преступников и т. д. В бытность Тауэра тюрьмой в нем казнили (обезглавливали) лиц дворянского происхождения.

(обратно)

8

Метрдотель (франц.). — Здесь и далее перевод иностранных слов дан переводчиками.

(обратно)

9

Горничная (франц.).

(обратно)

10

Камердинер (франц.).

(обратно)

11

Мать (франц.).

(обратно)

12

Вы понимаете, Господин Маркиз — человек весьма серьезный (франц.).

(обратно)

13

Госпожа Маркиза (франц.).

(обратно)

14

Серьезный (франц.).

(обратно)

15

Лифт (франц.).

(обратно)

16

Метрдотель (франц.).

(обратно)

17

Аристократия (франц.).

(обратно)

18

Мой друг (франц.).

(обратно)

19

Портной (франц.).

(обратно)

20

Парикмахер (франц.).

(обратно)

21

Ах! Простите, я думал, что мадам вышла… (франц.)

(обратно)

22

Камердинер (франц.).

(обратно)

23

Мама… Мама… (франц.).

(обратно)

24

Надо отдохнуть. Приляг, дорогая, ты неважно выглядишь (франц.).

(обратно)

25

Сиеста (исп. siesta) — в Испании, Италии, странах Латинской Америки — полуденный отдых; самое жаркое время дня.

(обратно)

26

Аптека (франц.).

(обратно)

27

Почтовое отделение (франц.).

(обратно)

28

Мне очень жаль… (франц.)

(обратно)

29

Что угодно Госпоже Маркизе? (франц.)

(обратно)

30

Войдите (франц.).

(обратно)

31

Красавица в заколдованном лесу (франц.).

(обратно)

32

Само собой разумеется (франц.).

(обратно)

33

Метрдотель (франц.).

(обратно)

34

Парикмахер (франц.).

(обратно)

35

Парикмахер (франц.).

(обратно)

36

Курортная интрижка (франц.).

(обратно)

37

Столовая (франц.).

(обратно)

38

Шато — богатый аристократический дом в сельской местности (франц.).

(обратно)

39

Мама (франц.).

(обратно)

40

Аптека (франц.).

(обратно)

41

Горничная (франц.).

(обратно)

42

Войдите (франц.).

(обратно)

43

Хампстедский лесопарк — излюбленное место воскресного отдыха лондонцев. Расположен в северной части Лондона, вблизи фешенебельного района Хампстед. Славится своей живописностью и разнообразием пород растущих в нем деревьев.

(обратно)

44

Дартмур — холмистая местность в графстве Девоншир.

(обратно)

45

Музыкальные стулья — детская игра, в которой участники ходят гуськом вокруг ряда стульев, составленных спинками. Стульев на один меньше, чем играющих. Когда музыка прекращается, участники садятся на стулья. Оставшийся без места выбывает из дальнейшей игры. При каждом новом заходе убирается один стул. В конце концов на одно место остаются два претендента, и захвативший его становится победителем.

(обратно)

46

Стаффордширские статуэтки — статуэтки из глазурованного фарфора производства Стаффордширских мануфактур (XVIII в.). В описываемое время на европейском антикварном рынке ценились сравнительно невысоко.

(обратно)

47

Хай-стрит. — Улицу с таким названием можно встретить практически в любом городе Англии. Так часто называются главные или бывшие главные улицы города, а также главные улицы городских районов. В пределах одного города может быть несколько улиц с этим названием.

(обратно)

48

Букингемский дворец — главная королевская резиденция в Лондоне. Построен в 1703 г. и называется по имени первого владельца — герцога Букингемского.

(обратно)

49

Абердин — графство на северо-востоке Шотландии.

(обратно)

50

Сент-Джонз-Вуд — жилой район в северо-западной части Лондона к северу от Риджентс-парка. Из этого района идет прямая дорога в Хампстед, где живет героиня и где в детстве и юности жила Дафна дю Морье. Когда-то на этом месте был лес, названный по находившейся в нем церкви святого Жана (Джона).

(обратно)

51

Музей мадам Тюссо — лондонский музей восковых фигур. Открыт в 1802 г.; назван по имени основательницы. Первыми экспонатами музея были восковые фигуры жертв Великой французской революции. Позднее экспозиция значительно расширилась, одну из ее частей составила Комната ужасов с изображениями величайших преступников, которую детям посещать не рекомендуется. Одно время (1835–1884) музей был расположен на Бейкер-стрит, на которой впоследствии А. Конан Дойл поселил Шерлока Холмса.

(обратно)

52

«Бон репо» (фр. Bon Repos) — приятный отдых.

(обратно)

53

Викарий — в англиканской церкви — приходский священник.

(обратно)

54

Шабли — изысканное французское белое вино.

(обратно)

55

Новый мессия. — В ряде религий мессия — ниспосланный богом спаситель, который навечно установит свое царство. У христиан мессия — Иисус Христос.

(обратно)

56

…Иосиф тоже старался спрятать ее от людских глаз, стыдясь, что у нее ребенок. — Так по-детски наивно Мэри объясняет бегство Иосифа и девы Марии с младенцем в Египет.

(обратно)

57

…в небе будет большая звезда. — По преданию, в момент рождения Иисуса Христа взошла Вифлеемская звезда.

(обратно)

58

Набережная Виктории — одна из самых красивых набережных в Лондоне. Находится между Вестминстерским мостом и мостом Блэкфрайарз. Названа в честь королевы Виктории (1837–1901).

(обратно)

59

Мост Альберта — мост через Темзу, открытый в 1873 г. Назван в честь супруга королевы Виктории принца Альберта (1819–1861).

(обратно)

60

Баттерси — один из районов Лондона и парк на южном берегу Темзы.

(обратно)

61

…такси с поднятым флажком… — В описываемое время в Англии поднятый флажок на такси означал, что машина свободна.

(обратно)

62

«Юнайтед дэриз» — компания по производству и продаже молока и молочных продуктов, основана в 1915 г.

(обратно)

63

«Дейли Миррор» — ежедневная малоформатная газета, рассчитанная на массового читателя. Публикует много сенсационно-развлекательных и рекламных материалов. Основана в 1903 г.

(обратно)

64

Челси — фешенебельный район в западной части Лондона, известен также как район художников.

(обратно)

65

Кингс-роуд — одна из центральных улиц в Челси, на которой расположено множество лавочек, бистро и антикварных магазинов.

(обратно)

66

Хром, сиена, вандик — названия масляных красок: хром — зеленая, сиена — желтая или коричневая, вандик — коричневая.

(обратно)

67

Паста «Боврил» — название пасты-экстракта из говядины для приготовления бутербродов.

(обратно)

68

Сиена — город в центральной Италии (область Тоскана), почти полностью сохранивший свой средневековый облик.

(обратно)

69

Увидеть Неаполь и умереть. — Перефразировка выражения: «Увидеть Рим и умереть».

(обратно)

70

Сити — коммерческий и финансовый центр Лондона.

(обратно)

71

Оукли-стрит — улица к северу от моста Альберта и Кингс-роуд.

(обратно)

72

С маслом (франц.).

(обратно)

73

Вам бы подошло имя Джек Расселл. — Мада имеет в виду Джека Расселла, который в середине XIX в. вывел новую породу терьеров (Терьер Джека Расселла).

(обратно)

74

Харли-стрит — улица в Лондоне, на которой расположены многочисленные частные клиники.

(обратно)

75

…красноречивое V. Гадюка. — На голове гадюки имеются полосы, образующие подобие латинской буквы V, — отличительная черта внешнего вида гадюки.

(обратно)

76

Классическая школа — государственная или частная школа для детей от одиннадцати до восемнадцати лет, программа которой предусматривает изучение классических языков.

(обратно)

77

Репертуарный театр — театр с постоянной труппой, в афишу которого входит несколько спектаклей (в отличие от театров, где труппа набирается на одну постановку, которую играют ежевечерне).

(обратно)

78

Бэлморал — средневековый замок в Шотландии.

(обратно)

79

Беверли-Хиллз — предместье Лос-Анджелеса, где постоянно или временно проживают актеры Голливуда.

(обратно)

80

Звезды (франц.).

(обратно)

81

Сенсорная программа. — Технические нововведения, потрясшие кинематографический мир и повлекшие за собой события, описанные в рассказе, являются плодом фантазии автора. Идея сенсорных устройств (в оригинале feelies), видимо, заимствована у О. Хаксли («Прекрасный новый мир»).

(обратно)

82

Рокфеллеровский центр — крупнейший культурный центр в Нью-Йорке, субсидируемый династией Рокфеллеров.

(обратно)

83

Верещатники — заросли кустарников, преимущественно семейства вересковых (вереск, ерика); встречаются толокнянка, брусника, черника, мхи, лишайники. Верещатники распространены на песчаных и торфяных почвах в зоне умеренного влажного климата.

(обратно)

84

Истборн — небольшой город и морской порт в графстве Сассекс, на юге Англии.

(обратно)

85

«Школа злословия» — комедия английского драматурга Ричарда Бринсли Шеридана (1751–1816).

(обратно)

86

Виктория — район Лондона, примыкающий к вокзалу того же названия.

(обратно)

87

Вестминстерский собор — главный католический храм Великобритании. Построен в византийском стиле в 1895–1903 гг.

(обратно)

88

Фиделия — прозвище, образовано от английского слова «fidelity», что означает «верность», «преданность».

(обратно)

89

…под веточкой омелы… — На Рождество в английских домах подвешивают к потолку ветку омелы. По обычаю танцующая пара, оказавшись под веткой омелы, должна поцеловаться.

(обратно)

90

Челси. — См. примеч. № 64.

(обратно)

91

«Савой» — один из самых дорогих отелей Лондона со знаменитым рестораном.

(обратно)

92

Девоншир — графство в юго-западной Англии.

(обратно)

93

Эксетер — крупнейший город графства Девоншир.

(обратно)

94

Шропшир — графство в западной Англии.

(обратно)

95

Флит-стрит — улица в Лондоне, на которой находятся редакции большинства английских газет.

(обратно)

96

Модельер (франц.).

(обратно)

97

Рекс Харрисон (род. 1908) — знаменитый английский актер.

(обратно)

98

Роковая женщина (франц.).

(обратно)

99

Йоркшир — графство в северной Англии.

(обратно)

100

Мейфэр — фешенебельный район в западной части Лондона, известен дорогими магазинами и отелями.

(обратно)

101

Уорикшир — графство в центральной Англии.

(обратно)

102

Даунинг-стрит, 10 — резиденция премьер-министра Великобритании.

(обратно)

103

Крит — остров в Средиземном море, один из центров эгейской (крито-микенской) культуры. В 67 г. до н. э. Крит захвачен Римом; в 395–823 гг. и в 961–1204 гг. — в составе Византии; в 823–961 гг. захвачен арабами; в 1204 г. завоеван крестоносцами и продан Венеции. С 1715 г. находился под властью Османской империи. С 1913 г. входит в состав Греции.

(обратно)

104

Кносс — древний город в центральной части северного Крита. В конце третьего тысячелетия до н. э. — столица царства. В 1900–1930 гг. английским археологом А. Эвансом раскопан дворец правителя, так называемый хозяйственный архив — таблички с письменами и др.

(обратно)

105

Фест — древний город на юге Крита. Раскопки велись в 1900–1966 гг.

(обратно)

106

Шерборн — мужская привилегированная частная школа в графстве Дорсетшир. Основана в 1550 г.

(обратно)

107

Брейзноз-колледж в Оксфорде — один из колледжей Оксфордского университета. Основан в 1509 г.

(обратно)

108

Собор святого Павла — главный собор англиканской церкви; одна из наиболее известных достопримечательностей Лондона. Построен по проекту Кристофера Ренна в 1675–1710 гг.

(обратно)

109

Хампстед-Хит (Хампстедский лесопарк). — См. примеч. № 43.

(обратно)

110

Ираклион — один из двух основных портов острова Крит.

(обратно)

111

Мейденхед — густонаселенный район Лондона.

(обратно)

112

Вполголоса (итал.).

(обратно)

113

Блумсберри — район в центре Лондона. В этом районе находятся Британский музей и Лондонский университет.

(обратно)

114

Бездонная лужа (англ.).

(обратно)

115

Простота (франц.).

(обратно)

116

Приготовительная школа — частная школа для мальчиков от 8 до 13 лет, готовит к поступлению в привилегированные частные школы.

(обратно)

117

Грей или Блэк… — Здесь обыгрывается значение английских слов «grey» (серый) и «black» (черный).

(обратно)

118

Бойся данайцев, дары приносящих. — Вергилий. «Энеида» (кн. II). Во время Троянской войны, после безуспешной осады Трои, греки соорудили деревянного коня, спрятали в нем воинов и оставили его у стен города. Сами же сделали вид, будто отплывают. Троянцы втащили коня и находящихся в нем воинов в город, чем и обрекли себя на гибель. Позднее это выражение стали употреблять как предупреждение от излишней доверчивости.

(обратно)

119

Ритон (греч. rhytón) — сосуд для питья. Часто завершался скульптурой и украшался рельефами.

(обратно)

120

Силен — в греческой мифологии воспитатель и спутник Диониса, веселый, добродушный, постоянно пьяный старик с мехом вина.

(обратно)

121

Дионис — в греческой мифологии бог виноградарства и виноделия, сын Зевса и фиванской царевны Семелы.

(обратно)

122

Горький лимон — горькая настойка, обычно используемая в коктейлях.

(обратно)

123

Сократ (470/469–399 до н. э.) — древнегреческий философ. Излагал свое учение устно, главные источники — сочинения его учеников Ксенофонта и Платона. По Сократу, цель философии — самопознание как путь к достижению истинного блага; добродетель — в знании и мудрости. Сократ был обвинен в поклонении новым божествам, в развращении молодежи; приговорен к смерти.

(обратно)

124

Агора — место народных собраний в Древней Греции. Обычно — рыночная площадь. На агоре встречались также для заключения торговых сделок, для деловых бесед и т. д.

(обратно)

125

Розалинда, Порция, Виола — героини пьес У. Шекспира «Как вам это понравится», «Венецианский купец», «Двенадцатая ночь».

(обратно)

126

Цезарио. — Героиня комедии Шекспира «Двенадцатая ночь» Виола по ходу действия выдает себя за юношу Цезарио.

(обратно)

127

Дартмут. — Имеется в виду Дартмутское военно-морское училище.

(обратно)

128

Маунтбаттен Луис (род. 1900) — британский адмирал, вице-король Индии (1947), генерал-губернатор Индии (1947–1948).

(обратно)

129

Букингемский дворец. — См. примеч. № 48.

(обратно)

130

Антрим — графство в Северной Ирландии; административный центр — Белфаст.

(обратно)

131

Суффолк — графство в южной Англии.

(обратно)

132

Ворота святого Петра. — По библейскому преданию, ключи от врат рая находятся у апостола Петра.

(обратно)

133

Эйре (Eyre) — гэльское название Ирландии. По конституции 1937 г. Ирландию стали называть Эйре. В 1949 г. страна официально названа Республика Ирландия.

(обратно)

134

Гиннес — название крепкого темного пива производства одноименной компании.

(обратно)

135

Мальволио — персонаж комедии Шекспира «Двенадцатая ночь» (дворецкий).

(обратно)

136

Под гребенку (франц.).

(обратно)

137

Моше Даян (род. 1915) — израильский политический деятель.

(обратно)

138

Кромвель (1599–1658) — британский генерал, один из руководителей Английской буржуазной революции XVII в. Лорд-протектор Англии (1653–1658).

(обратно)

139

Мегалитическое погребение — погребение III–II тысячелетий до н. э.

(обратно)

140

Он безумен только при норд-норд-весте… — Шекспир. «Гамлет», акт II, сцена 2.

(обратно)

141

Флит-стрит. — См. примеч. № 95.

(обратно)

142

Стратфорд (Стратфорд-на-Эйвоне) — город в графстве Уорикшир, родине Шекспира, где находится Королевский Шекспировский театр.

(обратно)

143

Чейни, Реджинальд Ивлин Питер (1896–1951) — английский писатель, автор около сорока приключенческих и детективных романов. Одно из наиболее популярных произведений писателя — «Не поймите меня неправильно» (1940).

(обратно)

144

Бакэн — сэр Джон Бакэн (1875–1940) — английский писатель шотландского происхождения, генерал-губернатор Канады (1935–1940). Автор многочисленных приключенческих повестей и романов. Некоторые книги писателя до сих пор пользуются широкой популярностью. Среди них — «Гринмэнтл» (1916), «Тридцать девять шагов», «Три заложника». Дж. Бакэном написан также ряд биографий выдающихся людей, в частности биография Оливера Кромвеля (1934).

(обратно)

145

«Южный океан» — мюзикл американского композитора Р. Роджерса (1902) на текст О. Хаммерстайна. В 40–50-х гг. популярность этого произведения была чрезвычайно велика. Мелодии мюзикла звучат и в наши дни — как в оригинальном варианте, так и в аранжировках многих известных музыкантов.

(обратно)

146

Йейтс, Уильям Батлер (1865–1939) — ирландский поэт, драматург и эссеист. Лауреат Нобелевской премии (1923).

(обратно)

147

Синг, Джон Миллингтон (1871–1909) — ирландский драматург.

(обратно)

148

А. Е. — псевдоним известного ирландского поэта, драматурга и прозаика Джорджа Рассела (1867–1935). Расселу пришлось прибегнуть к этой аббревиатуре, поскольку наборщики всегда допускали ошибку при печатании его полного псевдонима Aeon.

(обратно)

149

Театр аббатства — национальный театр Ирландии (Дублин), созданный в 1902 г. Основная установка театра — «ставить ирландские пьесы силами ирландских актеров». Спектакли идут главным образом на английском, но иногда и на ирландском языке.

(обратно)

150

Прическа (франц.).

(обратно)

151

Район Виктория. — См. примеч. № 86.

(обратно)

152

События пятидесятых… — Волнения в Северной Ирландии, вызванные обострением политических и религиозных противоречий между католиками и протестантами.

(обратно)

153

Азенкур — селение примерно в шестидесяти километрах южнее Кале (Франция), близ которого во время Столетней войны войска английского короля Генриха V разгромили французов 25 октября 1415 г. Одно из крупнейших сражений в Столетней войне.

(обратно)

154

«Оскары». — «Оскар» — премия, учрежденная Академией кинематографии США в 1929 г.

(обратно)

155

Арма — административный центр графства Арма на юге Северной Ирландии.

(обратно)

156

Святой Патрик — собор святого Патрика, покровителя Ирландии.

(обратно)

157

Дерри — морской порт на севере Северной Ирландии, административный центр графства Лондондерри.

(обратно)

158

Эссекс — графство в юго-восточной Англии.

(обратно)

159

«О, милый мой отец!» — Имеется в виду ария Лауретты «О, mio babbino саго» из оперы итальянского композитора Джакомо Пуччини (1858–1924) «Джанни Скикки».

(обратно)

160

Ольстер — часть Северной Ирландии (6 графств), входящая в состав Соединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии. В конце 60-х — начале 70-х гг. в этих графствах в обстановке репрессий и террора правых экстремистов развернулось демократическое движение в защиту гражданских прав католического меньшинства.

(обратно)

161

«Дочь моего отца любила так…» — Из монолога Виолы (Шекспир. «Двенадцатая ночь», акт II, сцена 4; перевод Э. Л. Линецкой. Далее все фрагменты из комедии будут даваться в этом переводе.)

(обратно)

162

«…она своим страданьям улыбалась». — Из монолога Виолы (Шекспир. «Двенадцатая ночь», акт II, сцена 4).

(обратно)

163

«И я гублю тебя, ягненок милый, мстя ворону в душе моей остылой» — искаженная цитата (герцог Орсино) из комедии Шекспира «Двенадцатая ночь». Правильно: «Я погублю тебя, ягненок хрупкий, мстя ворону в обличии голубки» (акт V, сцена 1).

(обратно)

164

«Поспеши ко мне, смерть, поспеши и в дубовом гробу успокой». — Песня Цезарио из комедии Шекспира «Двенадцатая ночь» (акт II, сцена 4).

(обратно)

165

«Когда я был и глуп, и мал…» — Шекспир. «Двенадцатая ночь» (акт V, сцена 1).

(обратно)

166

«Куда, Цезарио?..» — Шекспир. «Двенадцатая ночь» (акт V, сцена 1).

(обратно)

167

Иллирия — вымышленная страна, в которой происходит действие комедии Шекспира «Двенадцатая ночь».

(обратно)

168

Елеонская (или Масличная) гора — гора, с которой открывается прекрасная панорама Иерусалима. Находится к востоку от города и отделена от него Кедронской долиной.

(обратно)

169

Кедронская долина — долина, лежащая между Елеонской горой и Иерусалимом. Название получила по протекающему через нее ручью — Кедронскому. Долгое время была излюбленным местом захоронений мусульман (западная часть) и евреев (восточная часть). Отсюда второе название — Иосафатова долина (Долина смерти).

(обратно)

170

Викарий. — См. примеч. № 53.

(обратно)

171

Хайфа — морской порт на северо-западе Израиля.

(обратно)

172

Леди Алтея Мейсон. — Алтея — имя довольно редкое, и в контексте рассказа его можно рассматривать как «говорящее». Писательница наделила им леди Мейсон не без намека на одну из героинь греческой мифологии — Алтею, супругу царя Ойнея, мать героя Мелиагра и Деяниры, жены Геракла. Иронию усиливает контраст с весьма распространенной английской фамилией Мейсон.

(обратно)

173

Дротики. — См. примеч. № 6.

(обратно)

174

Галилея — историческая область в Северной Палестине. По евангельской традиции Галилея — основной район проповеди Иисуса Христа.

(обратно)

175

Британская оккупация. — В 1920–1947 гг. Иерусалим был административным центром английской подмандатной территории Палестина.

(обратно)

176

Добрый Самаритянин (самарянин). — Согласно Евангелию, на вопрос законника о том, кого считать своим ближним, Иисус ответил притчей о самаритянине, который, проезжая по дороге и встретив ограбленного и израненного разбойниками путника, перевязал ему раны, накормил его и привез на постоялый двор, где наказал хозяину заботиться о раненом (Лука, 10; 30:35).

(обратно)

177

Ист-Сайд — юго-восточный район Нью-Йорка.

(обратно)

178

Оксфам — Оксфордский комитет помощи голодающим (Oxford Famine Relief), благотворительная организация; занимается оказанием помощи голодающим и пострадавшим от стихийных бедствий в различных странах.

(обратно)

179

Вифания — небольшое селение в полумиле к юго-востоку от Иерусалима. Согласно евангельскому преданию, в нем жили Марфа, Мария и их брат Лазарь, которого Христос воскресил из мертвых. Близ этого селения Христос вознесся на небо.

(обратно)

180

Падре (итал. padre от лат. pater) — традиционное обращение к католическому священнику. Обращаясь подобным образом к служителю англиканской церкви, полковник проявляет полное невежество в вопросах вероисповедания.

(обратно)

181

Нисан — седьмой месяц иудейского календаря. По Библии первый месяц священного года.

(обратно)

182

Пейсах — еврейский праздник, отмечаемый в память исхода евреев из Египта; начинается в канун 14-го нисана и длится 7–8 дней.

(обратно)

183

Опресноки — в христианской традиции так называется маца, пресный хлеб, испеченный без дрожжевой закваски, который бог повелел есть еврейскому народу, отмечая свое избавление от египетского пленения: «Наблюдайте опресноки, ибо в сей самый день я вывел ополчения ваши из земли Египетской, и наблюдайте день сей в роды ваши как установление вечное» (Исход, 12; 17).

(обратно)

184

Иоанн — святой христианской церкви, традиционно считающийся автором четвертой книги Евангелия (Евангелие от Иоанна).

(обратно)

185

Тайная вечеря — последняя трапеза Иисуса Христа с учениками.

(обратно)

186

Матфей, Марк и Лука — святые христианской церкви, считающиеся авторами (соответственно) первой, второй и третьей книг Евангелия.

(обратно)

187

Гефсиманский сад — масличный сад на склоне Елеонской горы. По преданию, именно в нем молился Христос перед тем, как отдать себя в руки грешников.

(обратно)

188

Волхв. — Согласно евангельскому преданию, узнав о рождении Иисуса, в Иерусалим с востока пришли три волхва (мудреца), чтобы поклониться младенцу (Матф., 2; 1:12).

(обратно)

189

…вам бы пришлось выстроить нас у стены, и омыть нам ноги. — Робин имеет в виду один из эпизодов Тайной вечери, когда Иисус «явил делом, что, возлюбив своих сущих в мире, до конца возлюбил их. (…) Встал с вечери… влил воды в умывальницу и начал умывать ноги учеников…» (Иоанн, 13; 1:5).

(обратно)

190

Винчестер — одна из девяти самых знаменитых в Англии привилегированных школ для мальчиков. Известна с конца XVIII в. Это независимая от государства частная школа, существующая на пожертвования и другие взносы.

(обратно)

191

Церковь Dominus Flevit — церковь Христа Спасителя.

(обратно)

192

Церковь Марии Магдалины — русская православная церковь в Гефсиманском саду. Построена и освящена в 1888 г. великими князьями Сергеем и Павлом Александровичами в память покойной императрицы Марии Александровны.

(обратно)

193

Городские стены — стены Старого города в Иерусалиме.

(обратно)

194

Купол Скалы — мусульманская мечеть Куббат эс-Сахра (Купол Скалы), известна также под названием мечети Омара; ее строительство завершилось в 691 г.

(обратно)

195

Иерихон (Ирихон) — древний город в Палестине, к северу от Мертвого моря.

(обратно)

196

Олдершот — город в южной Англии, к северо-западу от Лондона, центр подготовки военных специалистов.

(обратно)

197

Вас можно было принять за Иуду. — Робин имеет в виду эпизод в Гефсиманском саду (поцелуй Иуды).

(обратно)

198

…все ученики… рассеялись. — В этом пассаже Робин почти цитирует приведенное Иисусом во время Тайной вечери предсказание ветхозаветного пророка Захарии: «…ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада» (Матф., 26; 31).

(обратно)

199

Петр… бродил около костра… притопывая ногами, чтобы не замерзнуть. — Робин слишком увлекся, приписывая апостолу Петру тот способ согреться, к которому прибегла леди Алтея. Ни один из евангелистов об этом не упоминает.

(обратно)

200

Голгофа — место, где был распят Иисус Христос, находилось вблизи Иерусалима, за пределами города. Действительное местонахождение Голгофы — предмет споров. Предание говорит, что оно находится внутри одной из часовен храма Гроба Господня (см. примеч. № 206).

(обратно)

201

Церковь святой Анны — католическая церковь в конце улицы Крестного пути. По преданию, она была построена на том месте, где находилось жилище родителей девы Марии — Иоахима и Анны. Древнее сооружение было частично высечено в скале, частично состояло из стен прочной каменной кладки.

(обратно)

202

Харам эш-Шариф (священный двор) — место ветхозаветного храма, площадь, на которой находятся мечети Купол Скалы (Куббат эс-Сахра) и аль-Акса.

(обратно)

203

Часовня Каменных Уз — одна из часовен православного храма Воскресения. В часовне висит икона сидящего в узах Спасителя, под престолом находится огороженная решеткой каменная плита с двумя отверстиями, в которых, по преданию, были заключены стопы Христа.

(обратно)

204

Бывший храм — ветхозаветный храм, просуществовавший с 1004 до 588 г. до н. э. Представлял собой прямоугольное здание из тесаных камней. Внутри храма была перегородка, разделявшая его на две части. Первое помещение называлось Святая, второе — Святая Святых, в нем находился ковчег Завета.

(обратно)

205

Стена Плача — часть подлинной древней стены иерусалимского храма, ныне являющаяся частью западной ограды площади Харам эш-Шариф. Собираясь здесь, евреи оплакивают разрушение храма.

(обратно)

206

Гроб Господень — храм Гроба Господня, построенный в конце Страстного пути, на том месте, где стоял крест Христа. Здесь хранится гроб Христа.

(обратно)

207

Via Dolorosa — Страстной путь (Скорбный путь), которым, по евангельскому преданию, Христа вели на казнь.

(обратно)

208

Ворота святого Стефана. — Древнее название — Овчие ворота. Святой мученик Стефан — один из семи диаконов иерусалимской общины. По преданию, совершенные им чудеса и убедительная проповедь учения Христа возбудили против него вражду иудеев, и синедрион (верховный суд) приказал вывести его из города через Овчие ворота и побить каменьями. Ворота святого Стефана у восточной границы Иерусалима.

(обратно)

209

Церковь Всех Народов — католическая францисканская церковь в Гефсиманском саду.

(обратно)

210

Купальня Вифезда — «овчая купель», бассейн, который в древности служил водоемом для омовения жертвенных животных (овец). Вифезда в переводе с древнееврейского означает «Дом милосердия».

(обратно)

211

«Спаситель исцелил человека, который тридцать восемь лет был хромым». — Цитата из Евангелия (Иоанн; 5; 19:9).

(обратно)

212

…богоматерь пришла бы в ужас от такого хлева. — В своем благочестивом негодовании мисс Дин, видимо, забыла, что дева Мария родила Иисуса в яслях, то есть в хлеву.

(обратно)

213

Претория. — Имеется в виду претория Пилата (см. примеч. № 220), куда привели на суд Христа.

(обратно)

214

Лурд — город на юге Франции, бальнеологический курорт. Место паломничества католиков, верующих в чудодейственную, целительную силу иконы Лурдской божьей матери.

(обратно)

215

Станция Страстного пути. — В данном случае станции Страстного пути — места, на которых Христос останавливался по пути на Голгофу. В более широком значении — ряд образов, или сцен, последовательно символизирующих страдания (страсти) Христа от эпизода в Гефсиманском саду до крестных мук. Они «располагаются» в церкви или по дороге в церковь или храм. Число их неодинаково: в католической и англиканской церквах — 14, в православной — несколько больше.

(обратно)

216

Антониева крепость — древняя крепость библейских времен. Ирод Великий (см. примеч. № 240), расширив и укрепив крепость, назвал ее в честь своего друга, полководца Марка Антония. В крепости содержался сильный римский гарнизон.

(обратно)

217

Монастырь Ессе Homo. — Ессе Homo — «Се человек». По преданию, Пилат, выведя Христа к народу после бичевания, одетого в багряницу и в терновом венке, воскликнул: «Се человек!»

(обратно)

218

Soeurs de Sion — «Сионские сестры милосердия» — французская церковь и монастырь, находящиеся на Страстном пути.

(обратно)

219

Поезд призраков — популярный аттракцион.

(обратно)

220

Пилат — Понтий Пилат (ум. ок. 37) — римский прокуратор (наместник) в Иудее в 26–36 гг., якобы утвердивший смертный приговор Иисусу Христу.

(обратно)

221

…у власти стояли лейбористы. — В 1945–1951 гг. в Великобритании у власти было лейбористское правительство, возглавляемое Клементом Эттли.

(обратно)

222

Репрессалии (позднелат. represalie от лат. reprehendo — удерживаю) — по международному праву принудительные меры, предпринимаемые государством в ответ на незаконные действия другого государства с целью заставить его прекратить эти действия и возместить причиненный ущерб.

(обратно)

223

…о султане из мамелюков Каит Бее… — Мамелюки (араб. невольники) — воины-рабы, составлявшие гвардию султанов Айюбидов (египетская ветвь). В 1250 г. мамелюки свергли власть Айюбидов и основали династию мамелюкских султанов, правившую до 1517 г. в государстве, включавшем Египет и Сирию.

(обратно)

224

Святая Святых. — См. примеч. № 204.

(обратно)

225

…Авраам едва не принес в жертву Исаака… — Авраам, мифический родоначальник евреев, по повелению бога должен был принести в жертву своего сына Исаака, но в момент жертвоприношения был остановлен ангелом.

(обратно)

226

Мухаммед (ок. 570–632) — арабский религиозный и политический деятель, основатель ислама. У мусульман считается величайшим пророком, посланником бога («Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник Аллаха»).

(обратно)

227

Мечеть аль-Акса — мусульманская святыня; бывшая базилика, сооруженная императором Юстинианом (482 или 483–565) во имя Пречистой Марии. Обращена в мечеть халифом Омаром; при крестоносцах была королевским дворцом, но при Салах-ад-дине (Саладине, 1138–1193), основателе династии Айюбидов, вновь стала мечетью.

(обратно)

228

Соломон — царь Израильско-Иудейского царства в 965–928 гг. до н. э., сын Давида. Согласно библейскому преданию, славился необычайной мудростью. Считается автором ряда книг Библии, в том числе «Песни песней».

(обратно)

229

Харли-стрит. — См. примеч. № 74.

(обратно)

230

Святой холм — Сион (Солнечный), один из холмов Иерусалима, на котором стояла главная крепость царского города.

(обратно)

231

…платки с нарисованными на них ослами. — Согласно преданию, Христос въехал в Иерусалим верхом на осле.

(обратно)

232

Сад Воскресения — сад Иосифа Аримафейского.

(обратно)

233

Стратфорд-на-Эйвоне. — См. примеч. № 142.

(обратно)

234

Анна Хатауэй (1557–1623) — жена Шекспира.

(обратно)

235

Иосиф Аримафейский — богатый и знатный член синедриона, тайный ученик Христа. Иосиф умолил Пилата отдать ему тело умершего Христа, с помощью Никодима снял его с креста и положил в могилу, высеченную в скале у него в саду (Иоанн, 19; 38:42).

(обратно)

236

Симон Кирениянин — человек, которого заставили нести крест вместо изнемогшего Иисуса.

(обратно)

237

…Вероника отерла лицо Спасителя своим платком. — Согласно преданию, святая Вероника встретила Христа, ведомого на Голгофу, и вытерла платком пот с его лица. Лик Христа запечатлелся на платке (Спас Нерукотворный).

(обратно)

238

Базилика (от греч. basiliké — царский дом) — один из главных типов христианского храма. Прямоугольное в плане здание, разделенное внутри рядами колонн или столбов на продольные части (нефы).

(обратно)

239

Часовня Голгофы — выдолбленная в скале (Голгофе) пещера, в которой стояли сгоревшие во время пожара 1808 г. гробницы Готфрида Бульонского (1060–1100) и Болдуина, правителей христианского Иерусалимского королевства в период захвата Иерусалима крестоносцами.

(обратно)

240

Ирод — Ирод I Великий (ок. 73–4 до н. э.), царь Иудеи с 40 г. до н. э. Завладел троном с помощью римских войск. В христианской мифологии ему приписывается «избиение младенцев» при известии о рождении Христа.

(обратно)

241

Тит (39–81) — римский император с 79 г. из династии Флавиев. Во время Иудейской войны в 70 г. разрушил Иерусалим.

(обратно)

242

Collège des Frèrès — францисканский коллеж для мальчиков, основанный в Иерусалиме в 1862 г.

(обратно)

243

В саду людей не распинают… — Подобный вывод говорит о критическом отношении Робина к устоявшимся авторитетам. В Евангелии сказано: «На том месте, где Он распят, был сад» (Иоанн, 19; 41). Правда, Иоанн единственный из евангелистов упоминает об этом.

(обратно)

244

Давид (конец XI в. до н. э. — ок. 950 до н. э.) — царь Израильско-Иудейского государства. После гибели Саула был провозглашен царем Иудеи, присоединил к ней территории израильских племен и создал единое государство со столицей в Иерусалиме. По библейской легенде, юноша Давид победил великана Голиафа. Давид прославляется церковью как кроткий праведник, хотя из библейского описания его жизни видно, что это был вероломный и жестокий деспот. С целью возвысить значение Иерусалима он перенес туда ковчег Завета и учредил богослужение при нем. Религиозная традиция приписывает Давиду авторство псалмов. В христианстве Христу приписывается происхождение от Давида.

(обратно)

Оглавление

Обыденность и тайна Вступительная статья

Птицы The Birds пер. А. Ставиская

Яблоня The Apple Tree пер. И. Комарова

Маленький фотограф The Little Photographer пер. В. Салье

Доля секунды The Split Second пер. И. Комарова

Без видимых причин No Motive пер. Н. Рахманова

Алиби The Alibi пер. Е. Фрадкина

Синие линзы The Blue Lenses пер. Г. Островская

Опасный мужчина The Menace пер. Ю. Клейнер

Красавцы The Lordly Ones пер. Н. Роговская

Пиявка The Limpet пер. Н. Лебедева и Н. Ермакова

Не позже полуночи Not After Midnight пер. Л. Девель

На грани A Border-Line Case пер. М. Шерешевская

Крестный путь The Way of the Cross пер. Н. Тихонов X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?