«Мерсье и Камье»

Сэмюэль Беккет Мерсье и Камье

От переводчика

Роман «Мерсье и Камье» в творческой биографии Сэмюэла Беккета располагается точно на линии раздела между двумя этапами прозаического творчества писателя: ранней англоязычной прозы «More Pricks Than Kiсks», «Мерфи», «Уотта», и франкоязычной, которую сам Беккет называл зрелой — это прежде всего знаменитая Трилогия: романы «Моллой», «Мэллон умирает» и «Неназываемый». Без сомнения, в «Мерсье и Камье» Беккет разрабатывает некоторые приемы ведения драматического диалога, которые использует впоследствии в «Годо». «Мерсье и Камье» — первая франкоязычная вещь Беккета, а также первая, написанная им после Второй мировой войны. Война не осталась Беккетом незамеченной. К политике Беккет был совершенно индифферентен, но облик фашизма, видимо, вызывал у него такое физиологическое омерзение, что писатель вступил даже в ряды французского Сопротивления. Правда, никакими особенными подвигами на этом поприще не отметился — а когда несколько членов группы, в которую он входил, были арестованы гестапо, успел бежать из Парижа и жил до освобождения Франции в глубинке под чужим именем. Надо полагать, находивший поводы внутренне надломиться и встать лицом к лицу с черным ужасом человеческой доли и в менее трагичные времена, в военные годы Беккет шанса наверняка не упустил. И при желании мы вправе считать «Мерсье и Камье» отзвуком именно «военного» Беккетовского надлома, хотя я не думаю, что это сколько-нибудь важно.

Роман был закончен в 1946 году. В 1947-м рукопись была принята в издательство, однако Беккет ее оттуда забрал до публикации. Причины точно неизвестны, но можно попытаться их реконструировать. Скорее всего, дело в том, что персонажи «Мерсье и Камье», уже будучи вполне потусторонними и преобразуя героев «зрелой» прозы писателя, существуют в более-менее натуралистическом антураже. И Беккету, уже замыслившему «Моллоя», виделась определенная художественная непоследовательность, недоразвитие мысли. Недаром, упорно отказываясь в течение двадцати четырех лет публиковать роман, он повторял, что видит в нем лишь черновик или пробную попытку разработать новую технику повествования (любопытно, что у этой «пробной попытки» имеется еще и своя «пробная попытка» — рукопись под названием «Les Bosquets de Bondy», эдакий предварительный заход на «Мерсье и Камье»; о ней знают Беккетоведы, но я не уверен, издавалась ли она). Как известно, ни в коем случае нельзя слушать, что о своих сочинениях говорят сами писатели — на мой взгляд, именно эта мнимая непоследовательность помогает выявиться в «Мерсье и Камье» совершенно особенному беккетовскому лиризму — не покидавшему его, в сущности, никогда, — и «через голову» «Годо» и романов Трилогии перекликается с «Последней лентой Крэппа» или «Золой».

Не соглашаясь публиковать роман, Беккет вместе с тем довольно щедро предоставлял в пользование исследователям своего творчества фотокопии рукописи — из которых те цитировали в своих статьях порой большие отрывки. Впоследствии некоторые из этих копий попали в университетские коллекции, и по рукам пошли уже копии с копий — настоящий самиздат. В такой ситуации издатели Беккета сумели убедить его, что было бы глупо и далее откладывать публикацию.

Французская редакция появилась в 1970 году. Работа по авторскому переводу текста оказалась для Беккета довольно тяжелым трудом — что для меня подтверждает правомерность предпринятого мною «перевода с перевода». Английский текст «Мерсье и Камье», как, надеюсь, мне удалось проиллюстрировать в комментарии, настолько связан с «материей», «кирпичиками» языка, что его взаимоотношение с первоначальным французским текстом может быть двух родов: либо Беккет скрупулезнейшим образом подбирал общую для французского и английского языков идиоматику и нашел сверхизощренные способы передачи грамматических структур, позволяющие не терять каламбурности — и тогда авторский перевод архиточен, что представляется маловероятным; либо английский и французский варианты романа — две существенно различающиеся книги, а стало быть имеют равное право на существование и даже необходимы русские переводы с обоих языков.

Свой авторский перевод Беккет завершил и издал в 1947 году. А в 1990-м мой самарский друг Дима Мастюков, с которым мы подолгу жили в Москве в одной квартире, поехал по частному приглашению в Германию. Людей моего поколения, пересекавших границы соцлагеря, тогда еще считали по пальцам. И о них ходили легенды, поскольку то было время подлинных путешественников- камикадзе: провожали их все равно что на тот свет, мало надеясь когда-нибудь увидеть снова. Что и немудрено, если вспомнить, к примеру, двух моих знакомых, отправлявшихся в Бразилию авиарейсом через Перу с неоплаченным не то что возвращением, а даже вторым этапом перелета: из Лимы до Рио-де-Жанейро, а вместо денег имевших на двоих одну советского производства электрическую дрель. Но даже и возвратившись, человек, казалось, окажется на каком-то ином и недоступном нам, остававшимся, уровне бытия, и связь с ним уже вряд ли будет возможна.

Но с Димой никаких таких оптических трансформаций не приключилось. Первоначально у него была месячная германская виза, а разъезжал он из страны в страну добрых полгода — так все поступали, оказавшись в Европе, благо русские вызывали тогда доброжелательное к себе любопытство даже в консульских отделах посольств. Он посидел в английской тюрьме — что-то ему подсунули во время облавы в ночлежке. Но ничего, обошлось, разобрались. Под конец мирно собирал экологически чистые яблоки на ферме молодого и прогрессивного голландского миллионера, с которым они сделались други. На прощание миллионер подарил ему автомобиль «Ситроен», лет эдак пятнадцать простоявший под яблоней: но поскольку, как известно, гниют автомобили исключительно в России, оставался «Ситроен» в замечательном состоянии. Он стал одним из четырех предметов, вывезенных Димой с Запада: наряду с кассетой Брайана Ино, английской книжкой «Мерсье и Камье» и сияющим, ограненным на множество шестиугольных граней, хрустальным шариком с перепелиное яйцо величиной, в красивой фирменной коробочке — из магазина эзотерических товаров.

Машина стоила того, чтобы рассказать о ней подробнее. Эту модель «Ситроена» можно увидеть во французских фильмах шестидесятых годов. Узкая, с откидным брезентовым верхом, с плоским лобовым стеклом, прямоугольными дверями, навесными фарами, направленность которых настраивалась из кабины посредством червяка, машина напоминала разом детскую коляску, карету и броневик времен Первой мировой. Колеса у нее были со спицами, на узкой, почти мотоциклетной, резине — и выкрашены, как у паровоза, в великолепный, беспримесно-красный цвет. Модель предназначалась, вроде нашей «Оки», для студентов, домохозяек и такого рода небогатой экономящей публики. Если не хватало места на маневр при парковке, можно было ткнуть машину носом в подходящий угол, потом вылезти и вдвоем занести корму на руках. Думаю, человек шесть смогли бы затащить «Ситроен» и в квартиру — там, где лестница позволит развернуться и двери пропустят

Дважды Дима меня на нем катал. В первую поездку нам зачем-то понадобилось развернуться через осевую посреди Тверской улицы. Но едва колеса двойную линию пересекли, машина заглохла — и заводиться заново никак не желала. Было шесть часов вечера, будний день. Мы перекрывали движение по левым полосам в обоих направлениях. Подбегал гаишник с истеричным свистком — но шаг от шага ярость в нем зримо вытеснялась любопытством. Он самолично помогал нам откатить «Ситроен» к обочине, задавал дотошные технические вопросы и заинтересованно погружал голову под капот, покуда Дима возвращал двигатель к жизни. Оштрафовать нас он в конце концов просто забыл.

А в другой раз, поздно вечером, ближе к полуночи, мы все, четверо более-менее постоянных обитателей однокомнатной квартиры в Сокольниках, отправились на «Ситроене» повидать знакомых девиц в Кунцево. Стромынка, Садовое кольцо, Кутузовский проспект; таксисты и их пассажиры, водители грузовиков и автобусов, прогуливающие собак пешеходы, нарождающиеся проститутки — не было головы, чтобы не повернулась нам вслед. Возможно даже — как мог бы сказать Мерсье Камье или Камье Мерсье — мы стали причиной нескольких аварий. А если не стали — так исключительно в силу напряженного поля удачи, неускользающего благоприятного случая, в котором существовали тогда сами и которое, нам казалось, щедро распространяли вокруг.

Затем Дима отправился на машине домой, в Самару, и больше мы «Ситроен» не видели — с тем, чего не сумела совершить над ним трасса Е30 от Амстердама до Москвы, без труда, в считанные сотни километров, справилась трасса М5 — от Москвы к Юго-Востоку. Разрушение «Ситроена» никого особо не удивило. Он выглядел птицей забавной и, без сомнения, райской — то есть, не жильцом в России. Дима теперь по-прежнему приезжал в Москву поездом. Кассету Брайана Ино безнадежно кто-то заиграл, а хрустальный шарик выклянчили кунцеские девицы. Но книгу мы оставили себе. И ее неспешное фрагментарное чтение, порой вслух, порой с фантастическими вариантами перевода, служило поводом шуткам, подъелдыкиваниям, скупым выражениям суровой мужской солидарности и общего понимания бессмысленной, палаческой жестокости устройства жизни, и долгим спорам, у кого из нас тоньше, измученнее душа. Мы научились также подкарауливать в себе особенный тип речи — она вроде бы предметно начиналась, однако некая внутренняя, трудно уловимая ее логика независимо от наших намерений за три-четыре реплики сводили ее к простым и очень общим констататциям, благодаря чему достигался абсурд. Так и называлось у нас подобное говорение: «Мерсье и Камье».

Из тех читателей и пассажиров феерического красноколесого «Ситроена» один ныне лежит в гробу, другой живет в Ганновере, играет на бирже, третий стал довольно известным — в Европе более, чем в России — театральным режиссером. А я здесь дожидаюсь, пока наступит полная темнота. Но все прошедшие десять лет я чувствовал — и даже почти не выдумывал себе — как будто обязательство перед этим романом. Теперь пора его исполнять.

Переводчик благодарит Вл. Новикова, Л. Сумм, Х. Уомэк и А. Фрумкину за помощь в работе.

Переводчик предупреждает читателей, что в тексте встречается ненормативная лексика (не очень много), а также рассматриваются материи, знакомство с которыми для детей и незамужних барышень может оказаться преждевременным.

I

Путешествие Мерсье и Камье[1] — вот о чем я могу говорить, если захочу, потому что я все время был с ними.

Физически это было довольно легкое путешествие, без морей и границ, которые пришлось бы пересекать, и по местности в целом не мучительной, хотя частично и запустелой. Им более-менее успешно удавалось не сталкиваться с чужими дорогами, языками, законами, небесами и пищей в условиях, не схожих с теми, к каким приучали их сперва детство, потом юность, потом зрелость. Погода, пускай и ненастная временами (ну, да они знавали ничуть не лучше), ни разу не вышла за рамки умеренности, иначе говоря, за те рамки, в которых ее мог еще выносить без вреда, если не без дискомфорта, средний местный житель, подходящим образом одетый и обутый. Что до денег, пусть на первый класс в транспорте или на гранд-отель и не хватало, все же их было достаточно, чтобы иметь возможность перемещаться туда-сюда, не клянча милостыню. Мы вправе, следовательно, сказать, что в какой-то мере они и в этом отношении были удачливы. Им приходилось бороться с трудностями, однако меньше, чем многим, меньше, возможно, чем большинству тех, кто осмеливается тронуться в путь, ведомый побуждениями ясными или смутными.

Они все подробно обсудили друг с другом, прежде чем пуститься в это путешествие, постановив себе совершенно хладнокровно взвесить, какую пользу они могут надеяться из него извлечь, каких бед могут опасаться, сохраняя очередность темной и светлой сторон. Единственное убеждение, которое они вынесли из своих дебатов — нелегко отправиться в неизвестное.

Камье первым прибыл в назначенное место. В том смысле, что к его прибытию Мерсье там не было. Хотя вообще-то Мерсье упредил его на добрых десять минут. Он протерпел пять минут, отслеживая разные направления, откуда мог появиться его друг, потом решил пойти еще ровно пятнадцать минут погулять. Тем временем Камье, пять минут не видя и не слыша Мерсье, удалился в свой черед на небольшую прогулку. Когда пятнадцать минут спустя он возвратился, то напрасно глазел по сторонам, и понятно почему. Ибо Мерсье, прождав у моря погоды новые пять минут, отлучился снова, чтобы, как он изволил это назвать, немного размяться. Камье проболтался там еще пять минут, затем вновь отбыл, сказав себе: может быть, мы с ним столкнемся на улице. Именно в этот момент Мерсье, запыхавшийся после своей небольшой разминки, которая на сей раз как нарочно уложилась в десять минут, мельком заметил растворяющиеся в утренней мгле очертания, напоминающие очертания Камье — и это действительно был никто иной. К несчастью, фигура исчезла, будто провалилась сквозь булыжник, предоставив Мерсье бдеть дальше. Однако по истечении того, что начинает уже выглядеть как регулярная пятиминутка, он это дело бросил, ощутив необходимость в небольшом моционе. И радость их, таким образом, была одно мгновение безмерна, радость Мерсье и радость Камье, когда после соответственно пяти и десяти минут тревожного рыскания они одновременно дебушировали на площадь и очутились лицом к лицу впервые со вчерашнего вечера. Было девять пятьдесят утра[2].

Иными словами:

Приб. Отпр. Приб. Отпр. Приб. Отпр. Приб. Мерсье 9.05 9.10 9.25 9.30 9.40 9.45 9.50 Камье 9.15 9.20 9.35 9.40 9.50

От чего разит ненатуральностью.

Они все еще держали друг друга в объятиях, когда с тихой ориентальной внезапностью стал падать дождь. Они бросились поэтому со всех ног в укрытие, имевшее форму пагоды и возведенное здесь для защиты от дождя и прочих напастей, от дурной, одним словом, погоды. В тот же самый миг, что наши герои, в убежище кинулась собака, вскоре за ней последовала и другая. Мерсье и Камье в нерешительности обменялись взглядами. Они хотя и не вдоволь наобнимались, все же находили неудобным начинать заново. А собаки со своей стороны уже вовсю копулировали, с величайшей естественностью.

Место, где они очутились, о котором не без труда договорились, что здесь им следует встретиться, было, строго говоря, и не сквером, а, скорее, маленьким общественным садом в средостении запутанного клубка улиц и переулков. Сад являл взору все, что положено: кусты, клумбы, прудики, фонтаны, статуи, лужайки и скамейки в удушающем изобилии. В нем было что-то от лабиринта: гулять утомительно, выйти, для того, кто не посвящен в его секреты, сложно. Вход, разумеется, был простейшей на свете вещью. Приблизительно в центре высился огромный блестящий медный бук, посаженный несколькими веками ранее согласно табличке, грубо приколоченной к стволу, фельдмаршалом Франции с мирной фамилией Сен-Руф. И едва он с этим управился, гласила надпись, как был сражен насмерть пушечным ядром, оставшись до конца верным все тому же безнадежному делу, на поле битвы, имевшем мало общего, с точки зрения ландшафта, с теми, где он добывал себе славу, сперва бригадир, потом лейтенант, если это правильный порядок, в каком добывается слава на поле битвы. Именно дереву был, без сомнения, сад обязан своим существованием. Результат, который вряд ли мог прийти на ум фельдмаршалу, когда в тот далекий день, совершенно свободный от квиконсов[3], во главе элегантных и сытых помощников, он поддерживал хрупкий росток в наполненной росою лунке. Но довольно об этом дереве, и больше не услышим о нем, от которого сад получил тот легкий шарм, коим все еще обладал, не говоря уже о своем названии. Дни задушенного гиганта были сочтены, впредь ему предстояло все чахнуть и гнить, и так, постепенно, исчезнуть. Тогда какое-то время в сем загадочно поименованном саду людям дышалось бы свободнее.

Мерсье и Камье места этого прежде не знали. Отсюда, несомненно, и выбор его для встречи. Определенные вещи не следует никогда знать точно.

Сквозь оранжевые стекла дождь казался им золотым и будил воспоминания, связанные с предпринятыми на свой страх и риск экскурсиями, у одного в Рим, у другого в Неаполь, обоюдно замалчиваемые и сопровождаемые переживанием, похожим на стыд. Им полагалось бы почувствовать себя чуть бодрее в память пыла тех далеких дней, когда они были молодыми и горячими, и любили искусство, и высмеивали супружество, и не знали друг друга. Но они ничуть не чувствовали себя бодрее.

— Пошли домой, — сказал Камье[4].

— Почему? — сказал Мерсье.

— Весь день будет лить, — сказал Камье.

— Долгий, короткий, это всего лишь дождь, — сказал Мерсье.

— Я не могу стоять тут и ничего не делать, — сказал Камье.

— Тогда давай сядем, — сказал Мерсье.

— Еще хуже, — сказал Камье.

— Ну тогда давай будем прохаживаться вперед-назад, — сказал Мерсье, — правильно, рука в руке, будем ходить туда, сюда. Здесь не очень много места, однако могло бы быть и еще меньше. Клади, вот сюда, наш зонт, помоги мне убрать с дороги наш сак, вот так, благодарю, и — марш.

Камье подчинился.

Время от времени небо светлело, а ливень слабел. Тогда они, по-видимому, останавливались в дверях. Что служило небу сигналом опять потемнеть, а дождю подбавить ярости.

— Не смотри, — сказал Мерсье.

— Достаточно звука, — сказал Камье.

— Это правда, — сказал Мерсье.

Помолчав немного, Мерсье сказал:

— Тебя собаки не беспокоят?

— Почему он не вынимает? — сказал Камье.

— Не может, — сказал Мерсье.

— Почему? — сказал Камье.

— Одно из маленьких технических приспособлений природы, — сказал Мерсье. — Позволяет быть вдвойне уверенным, что осеменение состоялось.

— Они начинают верхом, — сказал Камье, — а кончают задом-наперед.

— А ты бы чего хотел? — сказал Мерсье. — Экстаз миновал, они жаждут разъединиться, пойти и пописать напротив почты или съесть кусочек дерьма. Но не могут. Вот и трутся задницами друг о друга. Ты на их месте делал бы так же.

— Деликатность удержала бы меня, — сказал Камье.

— И что бы ты делал? — сказал Мерсье.

— Изображал бы сожаление, — сказал Камье, — что не в состоянии незамедлительно возобновить столь сладостные непристойности.

— Помолчав немного, Камье сказал:

— Давай усадимся. Я себя чувствую совсем высосанным.

— Ты имеешь в виду, усядемся, — сказал Мерсье.

— Я имею в виду, усадимся, — сказал Камье.

— Ладно, — сказал Мерсье, — давай усадимся.

Трудяги принялись опять за свое, воздух наполнился криками удовольствия и боли, и более изысканными звуками тех, для кого жизнь исчерпала свои сюрпризы как с положительной, так и с отрицательной стороны. И дело шло все серьезнее. Дождь напрасно поливал изо всех сил, довольно было бы с него просто начинаться и начинаться, с пылом всего лишь не меньшим, чем если б небо оставалось голубым и безоблачным[5].

— Ты заставил меня ждать, — сказал Мерсье.

— Наоборот, — сказал Камье.

— Я пришел в девять ноль пять, — сказал Мерсье.

— А я в девять пятнадцать, — сказал Камье.

— Вот видишь, — сказал Мерсье.

— Ждать, — сказал Камье, — и заставлять ждать может иметь место только относительно предустановленного момента.

— И на сколько же мы с тобой, по-твоему, договаривались? — сказал Мерсье.

— Девять пятнадцать, — сказал Камье.

— Прискорбное заблуждение, — сказал Мерсье.

— В смысле? — сказал Камье.

— Ты не перестаешь меня удивлять, — сказал Мерсье.

— Объяснись, — сказал Камье.

— Я закрываю глаза и снова переживаю это, — сказал Мерсье, — твоя рука в моей, слезы наворачиваются мне на глаза, и звук моего дрожащего голоса. Да будет так, завтра в девять. Мимо проходит пьяная женщина, поет похабную песню и задирает юбку.

— Она вскружила тебе голову, — сказал Камье. Он достал из кармана блокнот, перелистал и прочел: — Понедельник 15, С. — Макариус, 9.15, С. — Руф[6], забрать зонт в «У Хелен».

— И что это доказывает? — сказал Мерсье.

— Мою добросовестность, — сказал Камье.

— Правда, — сказал Мерсье.

— Мы никогда не узнаем, — сказал Камье, — во сколько мы договорились сегодня встретиться, так что давай оставим этот предмет.

— Только одно несомненно во всей этой неразберихе, — сказал Мерсье, — что мы встретились без десяти десять, в тот же миг, что и стрелки на часах, или, точнее, мгновением позже.

— Тут есть за что быть благодарным, — сказал Камье.

— Дождь еще не начинался, — сказал Мерсье.

— Утреннее рвение еще не остыло, — сказал Камье.

— Не потеряй, это перечень наших планов, — сказал Мерсье.

В это мгновение внезапно явился из ниоткуда первый представитель длинного ряда вредоносных существ. Тошнотворного зеленого цвета форма, вся в героических эмблемах и значках, подходила ему как нельзя лучше. Вдохновленный примером великого Сарсфилда[7], он безуспешно рисковал своей жизнью, защищая территорию, которая и как таковая оставляла его равнодушным, и в качестве символа вряд ли могла особенно волновать. У него была трость, одновременно элегантная и массивная, и порой он на нее даже опирался. Его мучили приступы в боку, боль отдавала в ягодицы и вверх, вдоль прямой кишки, глубоко во внутренности, так далеко на север, что достигала пилорического клапана, кульминируя, как и следовало ожидать, мочеточно-мошеночными спазмами с квазинепрерывным стремлением к мочеиспусканию. Уволенный по инвалидности с жалкой пенсией, отчего кислые взгляды чуть не всех тех, мужчин и женщин, с кем его ежедневно сводили обязанности и остатки доброжелательности, он порой чувствовал, что с его стороны было бы мудрее во времена великих потрясений посвятить себя домашним стычкам, гэльскому языку[8], укреплению своей веры и сокровищам фольклора — вне всякого сравнения. И вреда здоровью было бы поменьше, и выгоды поопределеннее. Однако, насладившись сполна горечью таких мыслей, он гнал их прочь как недостойные. Его усы, некогда придававшие ему бравый вид, больше не справлялись со своей задачей. Время от времени, когда вспоминал, он начинал поминутно расправлять их, испуская струю вонючего дыхания, смешанного со слюной. Застыв на ступенях пагоды, с разинутым капюшоном, он метал туда-сюда взоры — то на Мерсье и Камье, то на собак. То на собак, то на Мерсье и Камье.

— Чейный там велосипед? — сказал он[9].

— Можно было бы обойтись и без этого, — сказал Камье.

— Убрать, — сказал смотритель.

— Это может оказаться забавным, — сказал Мерсье.

— Чейные это собаки? — сказал смотритель.

— Не вижу, как мы можем оставаться, — сказал Камье.

— Интересно, не тот ли это щелчок, который нам необходим, чтобы тронуться, наконец, в дорогу? — сказал Мерсье.

Смотритель взошел по ступеням укрытия и столбом стал в дверном проеме. Воздух тотчас потемнел и сделался еще более желтым.

— По-моему, он собирается нас атаковать, — сказал Камье.

— За тобой яйца, как обычно, — сказал Мерсье.

— Дорогой сержант, — сказал Камье, — что именно мы можем для вас сделать?

— Велосипед видите? — сказал смотритель.

— Я не вижу ничего, — сказал Камье. — Мерсье, ты видишь велосипед?

— Ваш? — сказал смотритель.

— Что-то, чего мы не видим, — сказал Камье, — существование чего утверждают только ваши слова, как мы можем говорить, наше это или чье-нибудь еще?

— С чего ему быть нашим? — сказал Мерсье. — Разве эти собаки наши? Мы видим их сегодня в первый раз. А вы еще будете настаивать, что велосипед, если предположить, что он существует, наш? Но собаки не наши.

— Накласть на собак, — сказал смотритель.

Но, словно сам себя опровергая, он накинулся на них и с проклятиями выгнал, палкой и пинками, из пагоды. Отступление их, все еще связанных узами пост-коитуса, было делом нелегким. Ибо равные усилия, которые они совершали, чтобы убежать, прилагались в противоположных направлениях и не могли не компенсировать друг друга. Должно быть, они очень страдали.

— Вот он и наклал на собак, — сказал Мерсье.

— Из укрытия-то он их выгнал, — сказал Камье, — нельзя отрицать, но отнюдь не из сада.

— Дождь скоро размоет их, — сказал Мерсье. — Не будь они такими зашоренными, они бы додумались до этого сами.

— Фактически он оказал им услугу, — сказал Камье.

— Давай будем к нему подобрее, — сказал Мерсье. — Он герой великой войны. Мы тут, на безопасной обочине истории, в полный рост себе онанировали и могли не бояться, что нам кто-нибудь помешает, а он ползал во фландрской грязи и гадил себе в портянки.

Чтобы не делать никаких выводов из этих пустых слов, Мерсье и Камье были ребята тертые.

— Хорошая мысль, — сказал Камье.

— Обрати внимание на звон медалей, — сказал Мерсье. — Представляешь, сколько за этим галлонов поноса?

— Смутно, — сказал Камье. — Насколько способен страдающий запором.

— Предположим, этот утверждаемый велосипед наш, — сказал Мерсье. — Что тут плохого?

— Довольно притворяться, — сказал Камье. — Он наш.

— Убирайте его отсюда, — сказал смотритель.

— Наконец занялся день, — сказал Камье, — после стольких лет ни то ни се, нерешительности и колебаний, когда мы должны идти, неведомо куда, чтобы, возможно, никогда уже не вернуться… живыми. Он занялся, а теперь мы просто ждем, чтобы еще и развиднелось немного, а там уж полным ходом вперед. Попробуйте понять.

— К тому же, — сказал Мерсье, — еще есть одна вещь, которую, пока не поздно, надо обдумать.

— Вещь обдумать? — сказал Камье.

— Именно так, — сказал Мерсье.

— Я думал, все вещи уже обдуманы, — сказал Камье, — и все в порядке.

— Не все, — сказал Мерсье.

— Будете убирать или нет? — сказал смотритель.

— Вы корыстны? — сказал Мерсье. — Если уж вы глухи к голосу разума.

Молчание.

— От вас можно откупиться? — сказал Мерсье.

— Определенно, — сказал смотритель.

— Дай ему шиллинг, — сказал Мерсье. — Подумать только, первая же наша трата должна стать уступкой взяточничеству и вымогательству.

Смотритель с проклятиями исчез.

— Какие они все одинаковые, — сказал Мерсье.

— Теперь он будет рыскать вокруг, — сказал Камье.

— Какое это может иметь для нас значение? — сказал Мерсье.

— Мне не нравится быть обрыскиваемым, — сказал Камье.

Мерсье возразил против такого оборота. Камье стоял на своем. Эта маленькая игра быстро надоела. Было, должно быть, около полудня.

— А теперь, — сказал Мерсье, — пришло время и для нас.

— Для нас? — сказал Камье.

— Точно, — сказал Мерсье, — для нас, для серьезных дел.

— Как насчет того, чтобы перекусить? — сказал Камье.

— Сперва мысли, — сказал Мерсье, — потом пища.

Последовали долгие дебаты, прерывавшиеся долгим молчанием, во время которого имели место мысли. В подобные моменты они достигали, бывало, то Мерсье, то Камье, таких медитативных глубин, что голос одного, возобновляющий медленное свое течение, бессилен был вернуть обратно другого, или оставался вовсе неуслышанным. Или, бывало, они приходили одновременно к выводам зачастую противоположным, и одновременно начинали на них настаивать. Нередко случалось одному впасть в задумчивость еще до того, как другой сделает выводы из своего экспозе. И были моменты, когда они подолгу смотрели друг на друга, не в состоянии вымолвить ни слова, два темных, пустых сознания. После одного из этих оцепенений они решили до поры отказаться от своих изысканий. Время порядком продвинулось, дождь все еще продолжался, короткий зимний день волочился к концу.

— Провизия у тебя, — сказал Мерсье.

— Наоборот, — сказал Камье.

— Действительно, — сказал Мерсье.

— У меня голод прошел, — сказал Камье.

— Нужно есть, — сказал Мерсье.

— Не вижу смысла, — сказал Камье.

— У нас впереди еще долгий и тяжелый путь, — сказал Мерсье.

— Чем скорее наступит конец, тем лучше, — сказал Камье[10].

— Действительно, — сказал Мерсье.

Голова смотрителя возникла в дверях. Хотите верьте, хотите нет, видна была только его голова. И она хотела сообщить, в присущей ему затейливой манере, что за пол-кроны они вольны остаться на ночь.

— Теперь вещь обдумана? — сказал Камье. — И все в порядке?

— Нет, — сказал Мерсье.

— А когда-нибудь будет? — сказал Камье.

— Хотелось бы верить, — сказал Мерсье. — Да, я верю, не твердо, нет, но я верю, да, день придет, когда все будет в порядке наконец.

— Это будет восхитительно, — сказал Камье.

— Будем надеяться, — сказал Мерсье.

Долгим взглядом посмотрели они друг на друга. Камье сказал себе: «Даже его я не могу выносить». Такая же мысль волновала и его визави.

Два пункта представлялись все же установленными в результате их совещания:

1. Мерсье отправляется один, на колесах, в плаще. Где бы он ни остановился на ночлег, в первом же подходящем месте, он все подготовит к прибытию Камье. У Камье остается зонт. Сак не упоминается.

2. Вышло так, что Мерсье до сих пор проявлял себя живым и энергичным, Камье — мертвым грузом. Следовало ожидать, что в любой момент положение может перемениться. Так на менее слабого пусть обопрется слабейший, чтобы путь продолжать. Вместе они, возможно, сумеют быть доблестны. Во что верится, конечно, с трудом. Или же великая слабость может овладеть ими одновременно. Да не поддадутся они в таком случае отчаянию, но будут с верою ждать, покуда минет тяжелое время. Несмотря на туманность этих выражений, они друг друга поняли, более или менее.

— Не зная, что и думать, — сказал Камье, — гляжу я вдаль.

— Вроде бы рассеивается, — сказал Мерсье.

— Солнце появилось наконец, — сказал Камье, — чтобы мы могли полюбоваться, как оно опускается за горизонт.

— Этот долгий миг яркости, — сказал Камье, — с его тысячью оттенков, всегда трогает мое сердце.

— Закончен изнурительный дневной труд, — сказал Камье, — что-то вроде чернил поднимается на востоке и заливает небо.

Объявляя конец рабочего времени, прозвонил колокол.

— Мне видятся неясные, расплывчатые фигуры, — сказал Камье, — они появляются и проходят с приглушенными возгласами.

— У меня тоже есть чувство, — сказал Мерсье, — что с самого утра мы не оставались без наблюдения.

— А сейчас мы, случаем, не одни? — сказал Камье.

— Я никого не вижу, — сказал Мерсье.

— Тогда пошли вместе, — сказал Камье.

— Они вышли из укрытия.

— Сак, — сказал Мерсье.

— Зонт, — сказал Камье.

— Плащ, — сказал Мерсье.

— У меня, — сказал Камье.

— Больше ничего? — сказал Мерсье.

— Я больше ничего не вижу, — сказал Камье.

— Я все возьму, — сказал Мерсье, — а ты позаботься о велосипеде.

Это был женский велосипед, и, к сожалению, без свободного хода. Чтобы затормозить, крутили педали в обратную сторону. Смотритель, связка ключей в руке, следил, как они удаляются. Мерсье держался за руль, Камье за седло. Педали поднимались и опускались.

Он послал проклятия им вслед.

II

В витринах огни зажигались, гасли согласно тому, что было задумано. По скользким улицам толпа словно бы стремилась к некой очевидной цели. Странная благость, гневная и горестная, распространялась в воздухе. Закроешь глаза, и не слышно голосов, лишь мерное тяжелое дыхание множества шагов. В этой безмолвной толчее они пробирались, как могли, по краю тротуара, Мерсье впереди, рука на руле, Камье позади, рука на седле, и велосипед все скатывался в водосточный желоб сбоку от них.

— Ты мне больше мешаешь, чем помогаешь, — сказал Мерсье.

— Я и не пытаюсь тебе помогать, — сказал Камье. — Я пытаюсь помочь самому себе.

— Тогда все нормально, — сказал Мерсье.

— Мне холодно, — сказал Камье.

— Было действительно холодно.

— Действительно холодно, — сказал Мерсье.

— Куда нас несут наши ноги? — сказал Камье.

— Да вроде бы к каналу, — сказал Мерсье.

— Уже? — сказал Камье.

— Может быть, у нас появится искушение, — сказал Мерсье, — направиться вдоль берега, и мы будем поддаваться ему, покуда не воспоследствует тоска. Перед нами, маня нас, нам даже глаз поднимать не нужно, угасающие краски, которые мы так любим.

— Не говори за других, — сказал Камье.

— А вода, — сказал Мерсье, — останется еще цвета стали, оттенка, которым также не стоит пренебрегать. А потом, как знать, нами может овладеть прихоть броситься в нее.

— Мы минуем маленькие мостики, — сказал Камье, — они все реже и реже встречаются на нашем пути. Мы пристально разглядываем шлюзы и пытаемся в них разобраться. С пришвартованных барж доносятся голоса лодочников, желающих нам спокойной ночи. Их день завершен, они курят свою последнюю трубку перед тем как отправиться на боковую.

— Каждый за себя, — сказал Мерсье, — и Бог за всех и каждого.

— Город давно позади, — сказал Камье. — Ночь понемногу накрывает нас, иссиня-черная, мы шлепаем по лужам, оставшимся после дождя. И уже нельзя двигаться дальше. Но равно и об отступлении речи быть не может.

Немного погодя он добавил:

— О чем ты размышляешь, Мерсье?

— Об ужасе существования, путано, — сказал Мерсье.

— Может, выпьем? — сказал Камье.

— Я думал, мы договорились воздерживаться, — сказал Мерсье. — Только если недомогание или несчастный случай. Разве это не фигурировало среди наших многочисленных соглашений?

— Я же не зову пить, — сказал Камье. — По глоточку, чтобы чуть-чуть придать себе жизни.

Они остановились в первом же пабе.

— Никаких здесь велосипедов, — сказал хозяин.

Возможно, он просто ждал, что ему дадут на лапу.

— И что теперь? — сказал Камье.

— Мы могли бы примкнуть его к фонарному столбу, — сказал Мерсье.

— Что обеспечило бы нам большую свободу, — сказал Камье. Он добавил: — Передвижения.

В итоге воспользовались парапетом. С тем же результатом.

— И что теперь? — сказал Мерсье.

— Обратно в никаких велосипедов? — сказал Камье.

— Ни за что! — сказал Мерсье.

— Не зарекайся, — сказал Камье.

Таким образом они перебазировались на другую сторону улицы.

Сидя в баре, они с перебоями, как обычно у них и происходило, рассуждали о том о сем. Они говорили, умолкали, слушали друг друга, прекращали слушать, каждый как ему нравилось или как был внутренне побуждаем. Случались моменты, целые минуты, когда Камье недоставало силы поднести к губам стакан. Таким же провалам был подвержен и Мерсье. Тогда менее слабый давал пить слабейшему, вставляя край стакана ему между губ. Их обступали мрачные косматые тела, и, пока тянулся час, становилось все теснее и теснее. В этой беседе, несмотря ни на что, обрисовались среди прочих пунктов следующие:

1. Было бы бесполезно, мало того, было бы безумием отважиться двинуться дальше в настоящий момент.

2. Им всего лишь нужно попросить Хелен устроить их на ночь.

3. Ничто, ни град, ни дождь, ни солнце, не помешает им выступить наутро, с первым проблеском зари.

4. Им не в чем себя упрекнуть.

5. Существует ли то, что они ищут?

6. Что они ищут?

7. Спешить некуда.

8. Все их решения касательно экспедиции требуют пересмотра в спокойной обстановке.

9. Важно только одно: отправиться.

10. Да черт с этим со всем в любом случае.

На улице они пошли под руку. Через несколько сотен ярдов Мерсье обратил внимание Камье на тот факт, что они не попадают в ногу.

— У тебя свой шаг, — сказал Камье, — у меня свой.

— Я никого и не обвиняю, — сказал Мерсье, — но это изматывает. Мы движемся рывками.

— Ты лучше бы потребовал прямо, — сказал Камье, — прямо, просто и ясно, чтобы я либо выпустил твою руку и отошел, либо подлаживался под твои спотыкания.

— Камье, Камье, — сказал Мерсье, сжимая его руку.

Они вышли на перекресток и остановились.

— Ну и в какую сторону нам тащиться теперь? — сказал Камье.

— Мы в неординарном положении, — сказал Мерсье, — я имею в виду, по отношению к дому Хелен, если я правильно понимаю, где мы сейчас находимся. Ибо все эти дороги приведут нас туда с равным успехом.

— Тогда пошли назад, — сказал Камье.

— А как же насчет того, что мы не можем позволить себе отступать? — сказал Мерсье.

— Мы не можем торчать тут всю ночь, — сказал Камье, — как два дурака.

— Давай бросим зонт, — сказал Мерсье. — Он упадет определенным образом, под действием закона, о котором мы не знаем ничего. А нам останется просто устремиться в обозначенном направлении.

Зонт ответил: Налево! Он был похож на огромную раненую птицу, огромную птицу дурного знамения, подстреленную охотниками и с трепетом ожидающую своего coup de grace[11]. Сходство было поразительное. Камье подобрал его и повесил себе на карман.

— Он не сломался, я надеюсь, — сказал Мерсье.

Тут их внимание было привлечено странной фигурой джентльмена в легком, несмотря на промозглый воздух, сюртуке и в цилиндре. Одно мгновение им казалось, он идет в ту же сторону, что и они, ибо виден он им был с тыла. Его руки, жестом кокетливого слабоумного, держали полы визитки высоко и далеко в стороны. Он продвигался осторожно, широкой деревянной поступью.

— Тебе попеть захотелось? — сказал Камье.

— Да вроде бы нет, — сказал Мерсье.

Снова начинался дождь. Впрочем, разве он когда-нибудь переставал?

— Давай поспешим, — сказал Камье.

— А почему ты спросил меня? — сказал Мерсье.

Камье, казалось, затруднялся с ответом. Наконец он сказал:

— Я слышу пение.

Они остановились, чтобы прислушаться получше.

— Я не слышу ничего, — сказал Мерсье.

— А ведь у тебя хороший слух, — сказал Камье, — если я не ошибаюсь.

— Очень неплохой, — сказал Мерсье.

— Странно, — сказал Камье.

— Ты все еще слышишь? — сказал Мерсье.

— Смешанный хор, совершенно определенно, — сказал Камье.

— Может быть, это галлюцинация, — сказал Мерсье.

— Возможно, — сказал Камье.

— Побежали, — сказал Мерсье.

Они пробежали немного в сырости и темноте, не встретив ни души. Когда бег закончился, Мерсье стал ныть, в каком хорошеньком виде, промокшими насквозь, они теперь прибудут в «У Хелен», на что отвечая, Камье описывал, как они тут же разденутся и развесят свои вещи над огнем или в сушильном шкафу, где горячие трубы.

— Если вдуматься, — сказал Мерсье, — почему мы не пользуемся нашим зонтом?

Камье посмотрел на зонт, который теперь у него в руке. Он взял его так, чтобы свободнее было бежать.

— Мы в самом деле могли бы, — сказал он.

— К чему обременять себя зонтом, — сказал Мерсье, — и не раскрывать его, когда это необходимо?

— Действительно, — сказал Камье.

— Так раскрой его сейчас, бога ради, — сказал Мерсье.

Но Камье не смог его раскрыть.

— Дай сюда, — сказал Мерсье.

Но Мерсье не смог раскрыть его тоже.

Это был момент, выбранный дождем, выступающим от лица всеобщей паскудности, чтобы начать лить как из ведра.

— Заело, — сказал Камье, — никак не растягивается.

Мерсье употребил грязное выражение.

— Ты меня имеешь в виду? — сказал Камье.

Обеими руками Мерсье поднял зонт высоко над головой и швырнул его на землю. Он употребил другое грязное выражение. И в довершение всего, запрокинув к небу мокрое, дергающееся лицо, сказал: А ты… тебя я знаешь куда драл…

Несомненно, отчаяния Мерсье, героически сдерживаемого с самого утра, сдерживать далее было уже нельзя.

— Так это нашего маленького омниомни ты пытаешься оскорбить? — сказал Камье. — А тебе следовало бы понимать. Это, наоборот, он тебя дерет. Омниомни, всенедиромый[12].

— Я попросил бы избавить миссис Камье от участия в этой дискуссии, — сказал Мерсье.

— Рехнулся, — сказал Камье.

Первое, что замечали в «У Хелен», — это ковер.

— Ты посмотри на этот ворс, — сказал Камье.

— Первоклассный мокет[13], — сказал Мерсье.

— Невероятный, — сказал Камье.

— Будто и не видел его никогда прежде, — сказал Мерсье, — а ведь валяешься на нем все эти годы.

— Я никогда не видел его прежде, — сказал Камье, — и теперь я не смогу его забыть.

— Это все слова, — сказал Мерсье.

Если ковер в тот вечер и бросался по-особенному в глаза, он был не единственным, что в них бросалось, ибо какаду бросался в них тоже. Он нетвердо держался на своей жердочке, подвешенной в углу к потолку и головокружительно колеблемой противоборствующими качанием и верчением. Он бодрствовал несмотря на поздний час. Грудь его поднималась и опускалась немощно и судорожно, пух на ней слабо трепетал при каждом вздохе. Клюв то и дело распахивался и по целым, казалось, секундам оставался по-рыбьи разинут. Тогда становилось видно, как шевелится черное веретено языка. Глаза, которые он прятал от света, исполненные невыразимого страдания и недоумения, казались настороженными. Мучительная дрожь пробегала по оперению, полыхавшему карикатурным великолепием. Под ним, на ковре, была размазана добрая порция свежего дерьма.

— Есть моя кровать и есть кушетка, — сказала Хелен.

— Они в полном вашем распоряжении, — сказал Мерсье. — Что до меня, я не собираюсь спать ни с кем.

— Изящный маленький отсосик, — сказал Камье, — и сделай одолжение, не слишком затянутый. Но больше ничего.

— Принято, — сказала Хелен. — Изящные маленькие отсосики, но больше ничего.

— Я лягу на полу, — сказал Мерсье, — и буду ждать рассвета. Картины и лица будут проходить передо мной, дождь, словно когтями, будет стучать по стеклянной крыше, а ночь — перебирать свои оттенки. Мной овладеет страстное желание выброситься из окна, но я с ним справлюсь. И он проревел еще раз: — Я справлюсь!

Опять на улице, они все задавались вопросом, что же они сделали с велосипедом. Сак тоже исчез.

— Ты видел попугая? — сказал Мерсье.

— Прелесть, — сказал Камье.

— Он ночью стонал, — сказал Мерсье.

Камье подверг это сомнению.

— Меня теперь до самой смерти это будет преследовать, — сказал Мерсье.

— Я и не знал, что у нее такой есть, — сказал Камье. — Вот что меня преследует, так это ее киддерминстер.

— Я тоже, — сказал Мерсье. — Она говорит, он у нее уже много лет.

— Врет, конечно, — сказал Камье.

Все еще лил дождь. Они не знали, куда направиться, и укрылись под аркой.

— Когда именно ты заметил, что сак пропал? — сказал Камье.

— Нынче утром, — сказал Камье, — когда пошел принять свои сульфамиды.

— Я не вижу никаких следов зонта, — сказал Мерсье.

Камье оглядел себя, ссутулившись и расставив руки, будто речь шла о пуговице.

— Мы, должно быть, оставили его в «У Хелен», — сказал он.

— Я так чувствую, — сказал Мерсье, — что если мы не покинем этот город сегодня, мы не сделаем этого никогда. Поэтому давай дважды подумаем, прежде чем пытаться.

Он чуть не сказал возмещать.

— Что именно там, в саке, было? — сказал Камье.

— Туалетные принадлежности и предметы первой необходимости, — сказал Мерсье.

— Чрезмерная роскошь, — сказал Камье.

— Несколько пар носков, — сказал Мерсье, — и одни кальсоны.

— Боже, — сказал Мерсье.

— Кое-что съедобное, — сказал Мерсье.

— Тухлятина, созревшая для помойной ямы, — сказал Камье.

— При условии, что мы все это снова найдем, — сказал Мерсье.

— Давай сядем в первый же экспресс на юг! — закричал Камье. Он добавил, сдержаннее: — Тогда у нас не возникнет искушения сойти на ближайшей остановке.

— А почему юг? — сказал Мерсье. — А не север, или запад, или восток?

— Я предпочитаю юг, — сказал Камье.

— И это достаточное основание? — сказал Мерсье.

— Это ближайший вокзал, — сказал Камье.

— Правда, — сказал Мерсье.

Он вышел на мостовую и посмотрел туда, куда и обычно смотрел, на небо, на серую пелену.

— Беспросветно свинцовое, — сказал он, снова занимая свое место под аркой. — Без зонта мы потонем как крысы.

Камье раскритиковал это сравнение.

— Как крысы, — сказал Мерсье.

— Даже будь у нас зонт, — сказал Камье, — мы не смогли бы им воспользоваться, потому что он сломан.

— Это что еще за новости? — сказал Мерсье.

— Мы сломали его вчера, — сказал Камье. — Идея была твоя.

Мерсье обхватил голову руками. Постепенно сцена проступила у него в памяти. Он выпрямился гордо, в полный рост.

— Пусть, — сказал он. — Сожаления напрасны.

— Будем носить плащ по очереди, — сказал Камье.

— Мы будем в поезде, — сказал Мерсье, — летящем к югу.

— Сквозь мокрые оконные стекла, — сказал Камье, — мы пытаемся сосчитать коров, далеко дрожащих под скудной защитой живых изгородей. Взлетают грачи, промокшие и забрызганные грязью. Но вокруг понемногу светлеет, и мы прибываем в бриллиантовое сияние восхитительного зимнего дня. Похоже на Монако.

— Не похоже, чтобы за последние сорок восемь часов я что-нибудь ел, — сказал Мерсье. — А тем не менее я не голоден.

— Нужно есть, — сказал Камье. И продолжил сравнением желудка с пузырем.

— Между прочим, — сказал Мерсье, — как твоя киста?

— Молчит, — сказал Камье, — но под поверхностью назревает беда.

— И что ты тогда будешь делать? — сказал Мерсье.

— Я бы, пожалуй, осилил слойку с кремом, — сказал Мерсье.

— Жди здесь, — сказал Камье.

— Нет, нет! — закричал Мерсье. — Не оставляй меня! Не будем покидать друг друга!

Камье вышел из-под арки и начал переходить улицу. Мерсье звал его назад, и последовали препирательства слишком глупые, чтобы их приводить, такие глупые они были.

— Другой бы обиделся, — сказал Камье. — Но я, учитывая обстоятельства, нет. Ибо я говорю себе: Это тяжелый час, и Мерсье… ну… Он подвинулся к Мерсье, который проворно отпрянул. Я только хотел обнять тебя, — сказал Камье. — Я сделаю это как-нибудь в другой раз, если у меня из головы не вылетит, когда ты не будешь таким заносчивым,

Он ступил под дождь и исчез. Оставшись в арке один, Мерсье стал шагать туда-сюда, погрузившись в горькие раздумья. В первый раз со вчерашнего утра они разделились. Внезапно подняв глаза, словно бы оторвав их от зрелища, которого уже невозможно было более выносить, он увидел двух детишек, маленького мальчика и маленькую девочку, которые замерли, уставившись на него. На них были одинаковые маленькие черные с капюшоном дождевички, у мальчика за спиной ранец. Они держались за руки.

— Папа! — сказали они в один голос или почти.

— Добрый вечер, детки, — сказал Мерсье. — Проваливайте-ка отсюда!

Но они нет, не сдавали позиции, только покачивали маленькими сомкнутыми ручонками вперед-назад, вперед-назад. Наконец, маленькая девочка высвободила свою и подвинулась к тому, кого они назвали «папа». Она протянула ему свои маленькие ладошки, словно просила поцелуя или хотя бы внимания к себе. Маленький мальчик последовал ее примеру с видимой опаской. Мерсье поднял ногу и топнул о панель. Прочь! — закричал он. Он напустился на них, дико жестикулируя, с искаженным лицом. Дети отступили на тротуар и там снова замерли. Убирайтесь на хер! — завопил Мерсье. Он в бешенстве метнулся к ним, и они кинулись наутек. Но вскоре остановились и оглянулись. То, что они увидели, должно быть произвело на них сильное впечатление, ибо они снова сорвались с места и скрылись в первом же проулке. Что до несчастного Мерсье, убедившегося, после нескольких минут злобного кипения и мучительной неизвестности, что опасность миновала, он, промокший насквозь, вернулся под арку и возобновил свои размышления если и не с того места, где они были прерваны, то по крайней мере с близкого к нему.

Размышления Мерсье отличались тем, что одни и те же зыби и волны прокатывались через них все и выбрасывали мысль, в какие бы плавания она ни пускалась, неизменно на одни и те же камни. Это были, пожалуй, не столько даже размышления, сколько темный поток печальных дум, где прошлое и будущее сливались в одну реку и смыкали воды поверх всегда отсутствующего настоящего. Ну ладно.

— Вот, — сказал Камье. — Надеюсь, ты не волновался.

Мерсье извлек пирожное из обертки и положил себе на ладонь. Он гнулся вперед и вниз, покуда нос его едва не коснулся пирожного, и глаза, понятно, не слишком отставали. Из этого положения он бросил в сторону Камье косой взгляд, исполненный недоверия.

— Кремовый рожок, — сказал Камье. — Лучшее, что я сумел найти.

Мерсье, все так же согнувшись пополам, шагнул вперед, к выходу из-под арки, где света было побольше, и исследовал пирожное снова.

— Он полон крема, — сказал Камье.

Мерсье медленно сжал кулак, и пирожное фонтаном брызнуло у него меж пальцев. Широко раскрытые глаза наполнились слезами. Камье подошел ближе, чтобы лучше видеть. Слезы набухли, перелились через край, стекли вниз по морщинистым щекам и потерялись в бороде. Лицо оставалось неподвижным. Глаза, все еще источавшие влагу и, без сомнения, незрячие, были, казалось, нацелены на какой-то предмет, шевелящийся на земле.

— Если ты его не хотел, — сказал Камье, — так отдал бы лучше собаке или ребенку.

— Я в слезах, — сказал Мерсье, — не лезь.

Когда поток иссяк, Камье сказал:

— Позволь предложить тебе наш носовой платок.

Бывают дни, — сказал Мерсье, — каждую минуту кто-нибудь рождается. Потом мир полон маленьких сраных Мерсье. Это ад. И нет ему конца!

— Хватит, — сказал Камье. — Ты похож на заглавную S. Лет девяноста.

— Если бы, — сказал Мерсье. Он вытер руку сзади о штанину. Он сказал: — Я готов ползти дальше в любой момент.

— Я ухожу, — сказал Камье.

Бросаешь меня на произвол судьбы, — сказал Мерсье. — Я так и знал.

— Тебе известны мои маленькие особенности, — сказал Камье.

— Нет, — сказал Мерсье. — Но я рассчитывал, что твоя дружба поможет мне перетянуть мой срок.

— Я мог бы помогать тебе, — сказала Камье. — Но я не могу тебя воскресить.

— Возьми меня за руку, — сказал Мерсье, — и уведи подальше отсюда. Я буду семенить подле как маленький щенок или крошечный карапуз. И настанет день.

Ужасный визг тормозов разорвал воздух, за ним последовали вопль и звучный удар. Мерсье и Камье бросились (после секундного колебания) на улицу и были вознаграждены заслоненным вскоре толпою зевак видом большой, толстой женщины, слабо корчившейся на земле. Беспорядок ее одежды рассекречивал потрясающую массу вздымающегося белья, исходно белого цвета. Ее жизнь истекала с кровью из одной или более ран, и уже достигла водостока.

— О, — сказал Мерсье. — Это то, что мне было нужно. Я уже чувствую себя новым человеком.

Он и на самом деле преобразился.

— Пускай это станет для нас уроком, — сказал Камье.

— В смысле? — сказал Мерсье.

— Никогда не отчаиваться, — сказал Камье, — и не терять нашей веры в жизнь.

— А, — сказал Мерсье с облегчением. — Я боялся, ты имеешь в виду что-нибудь еще.

Когда они уходили, мимо проехала санитарная карета, спешившая к месту происшествия.

— Что, прости? — сказал Камье.

— Стыд вопиющий, — сказал Мерсье.

— Не понял, — сказал Камье.

— Шесть цилиндров, — сказал Мерсье.

— И что? — сказал Камье.

— А еще говорят о нехватке бензина, — сказал Мерсье.

— Жертв, возможно, больше чем одна, — сказал Камье.

— Это может быть и ребенок, — сказал Мерсье, — им в высшей степени безразлично[14].

Дождь лил мягко, как из хорошей лейки. Мерсье шел, подняв кверху лицо. Порой он вытирал его свободной рукой. Он уже довольно давно не умывался.

III

— Единственный, полагаю, ребенок, я родился в P. Родители мои были из Q. Это от них мне достался, заодно с трепонемой паллидум[15], огромный нос, останки коего перед вами. Они были суровы со мной, но справедливы. За малейший грешок отец бил меня до крови тяжелым ремнем, на котором правил бритвы. Но он никогда не забывал объявить моей матери, что хорошо бы ей обработать мои раны настойкой йода или перманганатом калия. Этим, без сомнения, объясняются мой подозрительный характер и обыкновенная моя угрюмость. Я не был способен стремиться к знаниям, так что меня забрали из школы в тринадцать лет и поселили неподалеку у фермеров. Поскольку небо, как они это излагали, в собственном отпрыске им отказало, они со всем естественным ожесточением прибегли к моей персоне. А когда мои родители погибли в ниспосланном провидением железнодорожном крушении, усыновили меня со всеми формальностями и ритуалами, какие требуются по закону. Однако, телом немощный не менее, чем умом, я был для них источником постоянных разочарований. Трудиться на пашне, косить, копаться в турнепсе и тому подобное, все это было работой настолько превосходящей мои возможности, что я буквально с ног валился, когда меня заставляли за нее браться. Даже присматривая за овцами, коровами, козами, свиньями, я напрасно напрягал все свои силы — у меня никогда не получалось пасти их как следует. Ибо животные, оставленные без внимания, забредали в соседские владения, и там наедались до отвала овощей, фруктов и цветов. Обхожу молчанием поединки возбужденных самцов, когда я в ужасе бежал прятаться в ближайший сарай. Добавьте к этому, что стадо или отара, по причине моего неумения считать далее десяти, редко когда возвращалось домой в полном составе, и этим я тоже был заслуженно попрекаем. Единственный род деятельности, где я мог похвастаться если и не выдающимися, но все же успехами — убой маленьких овечек, телят, козочек и свинок и холощение меленьких бычков, барашков, козлят и поросят, при условии, конечно, что они к тому моменту оставались еще неиспорчены, сама невинность и доверчивость. Посему этими специальностями я и ограничивался с той поры, как мне исполнилось пятнадцать лет. У меня дома еще хранятся несколько очаровательных маленьких — ну, сравнительно маленьких — бараньих тестикул из той счастливой эпохи. Я также являлся ужасом птичьего двора, ужасом аккуратным и элегантным. У меня был собственный способ душить гусей, вызывавший всеобщие восхищение и зависть. О, я вижу, что слушаете вы меня вполуха, да и то неохотно, но мне все равно. Потому что жизнь моя позади, и последнее оставшееся мне удовольствие — вслух созывать добрые старые денечки, миновавшие, к счастью, навсегда. В двадцать или, может быть, в девятнадцать, будучи достаточно неуклюжим, чтобы обрюхатить доярку, я бежал, под покровом ночи, поскольку меня бдительно стерегли. Я воспользовался оказией и подпалил хлева, амбары и конюшни. Но пламя едва занялось, как его тут же потушил ливень, которого никто не мог предвидеть, небо в момент поджога было таким звездным. Это случилось пятьдесят лет тому назад. А кажется, будто пять сотен. — Он грозно взмахнул своей палкой и обрушил ее на сиденье, немедленно испустившее облако высокопробной эфемерной пыли. — Пять сотен! — проревел он.

Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье обменялись взглядами. Поезд остановился.

— Горе нам, — сказал Мерсье, — он стоит у каждого столба.

Поезд тронулся.

— Мы могли бы сойти, — сказал Мерсье. — Теперь уже поздно.

— Сойдете со мной, — сказал старик, — на следующей станции.

— Теперь все представляется в новом свете, — сказал Мерсье.

— Подручный у мясника, — сказал старик, — подручный у торговца птицей, подручный у живодера, помощник похоронщика, труп на труп, вот вам моя жизнь. Трепать языком было моим спасением, каждый день чуть больше, чуть лучше. По правде сказать, это у меня тоже в моей чертовой крови, ибо всем известно, что отец мой был зачат, и вы можете себе представить, с каким пылом, от чресел приходского священника[16]. Я нападал на отдаленные кабаки и бордели. Друзья, — провозглашал я, так и не выучившийся писать, — друзья, Гомер говорит нам, Илиада, песнь 3 строка 85 и далее, в чем состоит счастье здесь, на земле, то есть счастье. О, я им выдавал! Potopompos scroton evohe![17] Так вот, горячо и сильно. Почерпнуто на вечерних курсах, — он разразился диким хриплым хохотом, — на бесплатных вечерних курсах для жаждущих света развалин. Потопомпос скротон эвоэ, дряблого хера вам и твердого от души![18] Ступайте, — говорил я, — ступайте с отважным сердцем и яйцами в ботинках[19] и завтра возвращайтесь, скажите своим миссис, чтобы отправлялись гонять обезьян в аду. Бывали щекотливые моменты. Тогда поднимался я, кровью покрытый, тряпье мое в клочья, и снова на них. Сопляки, блядские отбросы и, Боже всемогущий, дешевая вонь сортирная. Я приводил себя в порядок и вламывался на их свадьбы, похороны, танцульки и крестины. Мне уже были рады, еще лет десять, и я сделался бы популярен. Я расправлялся с ними по жребию, целка, вазелин, весь чертов день от восхода и до темноты. Пока мне не досталась ферма и даже еще лучше, фермы, потому что их было две. Благословенные создания, они до самого конца любили меня. Все это было очень кстати, потому что шнобель мой уже начинал проваливаться. Люди любят тебя меньше, когда твой шнобель начинает проваливаться.

Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье подобрали ноги, чтобы дать ему пройти. Поезд остановился.

Не сходите? — сказал старик. — Правильно делаете. Надо быть совсем проклятым, чтобы тут сходить.

На нем были гетры, желтая шляпа и порыжевший сюртук, доходивший до колен. Он тяжело спустился на платформу, повернулся, хлопнул дверью и поднял к ним свое отвратительное лицо.

Поезд тронулся.

— Адью, адью, — закричал м-р Мэдден[20], — они до конца любили меня, они любили.

Мерсье, сидевший спиной к локомотиву, смотрел, как он стоит там, не замечая спешащих к выходу пассажиров, как опускает голову, покуда она не ложится ему на руки, покоящиеся на набалдашнике его палки.

С каким облегчением глаза от этой сумятицы к пустому небу, с каким облегчением обратно.

— В новом свете, — сказал Мерсье, — в совершенно новом свете.

Камье вытер оконное стекло обшлагом рукава, зажав его между ладонью и четырьмя скрюченными пальцами.

— И с целью, — сказал Мерсье, — меня почти что… Он сделал паузу, чтобы подумать. Почти что меня прикончить, — сказал он.

— Видимость ноль, — сказал Камье.

— Ты остаешься странно спокоен, — сказал Мерсье. — Прав ли я, полагая, что ты воспользовался моим состоянием, чтобы подменить экспресс, на который мы договаривались, этим вот катафалком?

Камье что-то пробормотал о сожженных мостах и непристойной спешке.

— Я знал, — сказал Мерсье. — Мною постыдно злоупотребили. Я бы из окна выбросился, если б не боялся растянуть лодыжку.

— Я все объясню, — сказал Камье.

— Ничего ты не объяснишь, — сказал Мерсье. — Ты воспользовался моей слабостью. чтобы одурачить меня, как будто я сажусь в экспресс, когда на самом деле… Лицо его расползлось. С большей готовностью, чем у Мерсье, расползались немногие лица. У меня нет слов, — сказал он, — чтобы скрыть то, что я чувствую.

— Но как раз твоя слабость, — сказал Камье, — и вынудила меня прибегнуть к этой небольшой хитрости.

— Объяснись, — сказал Мерсье.

— Учитывая, в каком состоянии ты находился, — сказал Камье, — требовалось ехать, но в то же время и не ехать.

— Ты низок, — сказал Мерсье.

— Мы выйдем на следующей станции, — сказал Камье, — а там решим, как нам поступить. Если мы сочтем, что стоит ехать дальше, мы поедем дальше. Мы потеряем два часа. Что такое два часа?

— Мне не хотелось бы говорить, — сказал Мерсье.

— Если же, с другой стороны, — сказал Камье, — мы сочтем, что предпочтительнее вернуться в город.

— В город! — закричал Мерсье.

— В город, — сказал Камье, — то мы и вернемся в город.

— Но мы только что из города, — сказал Мерсье, — а ты уже говоришь о возвращении туда.

— Когда мы уезжали из города, — сказал Камье, — было необходимо уехать из города. Так что мы уехали совершенно правильно. Но мы не дети, а у необходимости свои причуды. Если, решив прежде вести нас вперед, теперь она решает вести нас обратно, должны мы артачиться? Я полагаю, нет.

— Я знаю только одну необходимость, — сказал Мерсье, — бежать из этого адища как можно быстрее и как можно дальше.

— Это как посмотреть еще, — сказал Камье. — Не стоит доверять ветру, который дует сейчас в твои паруса, он уже устарел.

Мерсье сохранял самообладание.

— Третья и последняя возможность, — сказал Камье, — поскольку ничем не должно пренебрегать, такова, что мы принимаем героическое решение остаться там, где мы есть. На сей случай все, что нужно, у меня имеется.

— Деревня — просто одна длинная улица, все выстроено в ряд, дома, магазины, бары, две станции, железнодорожная и заправочная, две церкви, кладбище и так далее. Положеньице.

— Возьми плащ, — сказал Камье.

— Ладно, не растаю, — сказал Мерсье.

Они зашли в гостиницу.

— Не туда, — сказал человек, — это «Триппер и Сыновья. Оптовые поставки фруктов и овощей»[21].

— И что заставляет вас предположить, — сказал Мерсье, — что мы не имеем дел с папашей Триппером или каким-нибудь из его гнилых продуктов?

Снова улица была в их распоряжении.

— Это гостиница? — сказал Камье. — Или рыбный рынок?

Здесь человек их впустил. Он был очень взволнован.

— Прошу вас, джентльмены, — сказал он, — заходите, заходите. У нас не «Савой», но здесь… Как бы это сказать? Он бросил на них украдкой быстрый оценивающий взгляд. Как бы это сказать? — сказал он.

— Скажите это, — сказал Камье, — и положите конец нашим страданиям.

— Здесь… уютно, — сказал человек, — другого слова и не найдешь. Патрик! — закричал он. Однако другое слово нашлось, ибо он добавил, тоном пробного соучастия, чему бы подобно это ни звучало, — gemuetlich[22].

— Он принимает нас за туристов, — сказал Мерсье.

— Ах, — сказал человек, потирая руки. — Физиогыномистика, — он гыкал уверенно, не сомневаясь, что так и надо, — мое слабое место. Не каждый день мне выпадает сучий… Он поколебался. Мне выпадает случай, — сказал он. — Патрик!

— Со своей стороны, — сказал Мерсье, — я счастлив наконец-то встретить вас, ведь вы являетесь мне уже давным-давно.

— А, — сказал человек.

— Да, сэр, — сказал Мерсье, — чаще всего вы возникаете передо мною, когда я переступаю порог, или в окне. Позади вас ливень света и радости, на фоне которого чертам вашего лица полагалось бы стушеваться, однако этого не происходит. Вы улыбаетесь. Вероятно, вы и не видите меня с той стороны улицы, оттуда, где вы стоите и погрузились в глубочайшую тень. Я улыбаюсь тоже — и иду дальше. Видите вы меня в моих снах, м-р Голл[23]?

— Позвольте мне вам помочь, — сказал человек.

— Так или иначе это счастье встретить вас опять, — сказал Мерсье, — при таких, еще более счастливых, обстоятельствах.

— Что значит помочь? — сказал Камье.

— Ну, — сказал человек, — ваши пальто, ваши шляпы, как бы это сказать? Патрик!

— Но взгляните на нас, — сказал Камье. — Разве похоже, что мы в шляпах? Может, мы и перчатки носим, и сами того не замечаем? А, сэр?!

— Носильщика для наших чемоданов, — сказал Мерсье. — Чего вы ждете?

— Патрик! — закричал человек.

— Отмщение! — закричал Мерсье, делая шаг вперед.

Был день ярмарки. В зале толпились фермеры, торговцы скотом и тому подобное. Животные в собственном смысле слова были уже далеко, тянулись вразброд по грязным дорогам захолустья на крики пастухов. Одни ночью вернутся в прежние, знакомые хлева, иные в иные, о которых еще не знают. Замыкая шествие, позади промокших вялых овец, вереница грохочущих телег. Пастухи держатся за свои концы через подкладку карманов.

Мерсье облокотился о стойку. Камье наоборот, прислонился к стойке спиной.

— Жрут прямо в шляпах, — сказал он.

— Где он сейчас? — сказал Мерсье.

— У дверей, — сказал Камье, — наблюдает за нами, но не показывает виду.

— Можно видеть его зубы? — сказал Мерсье.

— У него рот прикрыт рукой, — сказал Камье.

— Я не спрашиваю, прикрыт ли у него рот, — сказал Мерсье. — Я спрашиваю, можно ли видеть его зубы.

— Нельзя отсюда увидеть его зубы, — сказал Камье, — из-за руки, которая их прикрывает.

— Прежде всего едим, — сказал Камье. — Бармен, какие у нас лакомства на сегодня?

Бармен отбарабанил список.

— Мне салат с рыбой и грибками, — сказал Камье, — и с голландским соусом.

— Сегодня нету, — сказал бармен.

— Ну, тогда сэндвич с кузнечиками, — сказал Камье.

— Только что закончились, — сказал бармен. Ему уже объяснили, что им лучше потакать.

— Вы очень учтивы, — сказал Мерсье. Он повернулся к Камье. — Что это за ночлежка? — сказал он. — Что это за путешествие?

И в этот момент, действительно, было очень похоже, что путешествие Мерсье и Камье потерпело крах. Если этого все-таки не случилось, то без сомнения исключительно благодаря Камье, олицетворению изобретательности и великодушия.

— Мерсье, — сказал он, — предоставь это мне.

— Сделай что-нибудь, ради Бога, — сказал Мерсье, — сделаешь что-нибудь? Почему я всегда все должен принимать на себя?

— Зови своего главного, — сказал Камье.

Бармену, видимо, не очень— то хотелось.

— Зови его, дружище, — сказал Мерсье, — зови, раз тебе говорят. Издай маленький звук, который он сумеет отличить от всякого другого и расслышал бы даже среди завываний бури. Или сделай маленький кивок, которого не заметит никто, кроме него, и который заставил бы его примчаться, даже если будут рушиться небеса.

Но тот, кого Мерсье назвал м-р Голл, уже стоял подле них.

— Я имею честь обращаться к хозяину данного заведения? — сказал Камье.

— Я управляющий, — сказал управляющий, ибо он был управляющий.

— Похоже, нету больше ни кузнечика, — сказал Мерсье. — Для управляющего у вас странная манера управлять. Что вы сделали со своими зубами? Вы это называете gemuetlich?

Управляющий принял задумчивый вид. Он не любил скандалов. Концы его свисающих серых усов вот-вот, казалось, соприкоснутся. Бармен пристально за ним следил. Мерсье поразили редкие, словно у младенца, серые пряди, зачесанные с жалким кокетством с затылка на лоб через макушку. М-р Голл никогда не являлся ему таким, но только бодрым, и улыбающимся, и сияющим.

— Хорошо, — сказал Мерсье, — довольно об этом, такая нехватка объяснима, в конце концов.

— Не найдется ли у вас комнаты, — сказал Камье, — где мой друг мог бы несколько минут отдохнуть? Он падает от усталости. Камье наклонился к управляющему и зашептал ему на ухо.

— Его мать? — сказал управляющий.

— Это вы о моей матери? — сказал Мерсье. — Она умерла, состряпав меня, сука. Предпочла умереть, только бы не встречаться со мной глазами. Что все это значит? — сказал он Камье. — У тебя нет уважения к моей семье?

— Я мог бы устроить комнату, — сказал управляющий, — но, конечно.

— Несколько минут отдыха, — сказал Камье, — он валится с ног.

— Давай, герой ночных кошмаров, — сказал Мерсье, — ты не можешь отказать мне в этом.

— Конечно, платить как за полные сутки, — сказал управляющий.

— В верхнем этаже и самую дальнюю, — сказал Мерсье, — чтобы я смог при случае спокойно выброситься из окна.

— Вы за него отвечаете? — сказал управляющий.

— Полностью, — сказал Камье.

— Патрик! — закричал управляющий. — Где Патрик? — сказал он бармену.

— Болен, — сказал бармен.

— То есть как это болен? — сказал управляющий. — Я его видел вчера вечером. Я даже думал, что видел его прямо сейчас.

— Болен, — сказал бармен. — Говорят, надежды нет. Быстро слабеет.

— Какая досада, — сказал управляющий. — Что с ним такое?

— Не знаю, — сказал бармен.

— А почему меня не поставили в известность? — сказал управляющий.

— Должно быть, мы думали, что вы уже знаете, — сказал бармен.

— И кто говорит, что это серьезно? — сказал управляющий.

— Слухи такие ходят, — сказал бармен.

— И где он? — сказал управляющий. — Дома или.

— Сифон у твоего Патрика! — закричал Мерсье. — Ты прикончить меня желаешь?

— Проводи джентльменов наверх, — сказал управляющий, — прими заказ и сразу назад.

— Шестой? — сказал бармен.

— Или седьмой, — сказал управляющий. — Какой джентльмены пожелают.

Он смотрел, как они уходят. Он налил себе стакан и выпил его залпом.

— А, м-р Грэйвс, — сказал он, — выпьете что-нибудь[24]?

— Милая парочка, — сказал м-р Грэйвс.

— О, это ничего, — сказал управляющий, — я к такому привык.

— И где же, позвольте узнать, вы к такому привыкли? — сказал м-р Грэйвс густым басом начинающего сельского патриарха. — Клянусь, не у нас.

— Где привык? — сказал управляющий. Он закрыл глаза, чтобы отчетливее увидеть то, что, вопреки всему, до сих пор еще было ему немного дорого. У моих хозяев, — сказал он.

— Рад слышать это от вас, — сказал м-р Грэйвс. — Желаю вам всего наилучшего.

Управляющий ответил тем же.

Его усталый взгляд блуждал по залу, где почтенная деревенщина уже готовилась расходиться. М-р Грэйвс подал знак, и они не замедлят последовать столь значительному примеру.

Вернулся бармен.

М-р Гаст[25] ответил не сразу, сосредоточенный на том, как все это исчезало, уступая в его открытых глазах место маленькой серой средневековой площади, где безмолвные тени, закутанные до самых глаз, медленно и тяжело брели в глубоком снегу.

— Они взяли оба, — сказал бармен.

М-р Гаст повернулся к нему.

— Они взяли оба, — сказал бармен.

М-р Гаст повернулся к нему.

— Расплатились? — сказал м-р Гаст.

Да, — сказал бармен.

— Остальное значения не имеет, — сказал м-р Гаст.

— Мне совсем не нравится их вид, — сказал бармен, — особенно длинный шланг с бородой. Против маленького толстого я бы ничего не имел.

— Это не твое дело, — сказал м-р Гаст.

Он отошел и встал в дверях, чтобы вежливо прощаться со своими посетителями, чей уход, в полном составе, был уже очевидно близок. Большинство их забиралось в старенькие, на высокой подвеске форды, некоторые разбредались по деревне в поисках каких-нибудь сделок. Другие еще толпились, толкуя, под дождем, который, казалось, не беспокоил их вовсе. Возможно, кто знает, им было настолько приятно, из соображений профессиональных, видеть — идет дождь, что и ощущать было приятно — идет дождь и промочил их насквозь. Скоро каждый отправится своим путем, они рассеются по грязным проселкам, уже сумрачным в последних лучах скупого дня. Каждый спешит в свое маленькое царство, к своей заждавшейся жене, своей скотине в уютном стойле, своим собакам, прислушивающимся, не идет ли их повелитель.

М-р Гаст вернулся в зал.

— Ты их обслужил? — сказал он.

— Да, — сказал бармен.

— Они больше ничего не сказали? — сказал м-р Гаст.

— Только не беспокоить, — сказал бармен.

— Где Патрик? — сказал м-р Гаст. — Дома или в больнице?

— Думаю, дома, — сказал бармен, — но ручаться не могу.

— Ты слишком многого не знаешь, — сказал м-р Гаст.

— Я сосредоточен на своей работе, — сказал бармен. Он не сводил с м-ра Гаста глаз. На моих обязанностях и правах, — сказал он.

— Лучшего ответа и не придумать, — сказал м-р Гаст. — Так достигают величия. — Он двинулся к двери. — Если меня спросят, — сказал он, — я вышел, ненадолго.

Он действительно вышел и действительно ненадолго.

— Умер, — сказал он.

Бармен спешно вытер руки и перекрестился.

— Последние его слова, — сказал м-р Гаст, — перед тем, как он испустил дух, были неразборчивы. Другое дело вторые от конца, перл в своем роде, вот эти: Пива, ради Христа, кружечку пива!

— Так чем он был болен? — сказал бармен.

— За сколько дней ему причиталось? — сказал бармен.

— Он получал в субботу, вместе со всеми, — сказал бармен.

— Всего-то, — сказал м-р Гаст. — Я пошлю венок.

— Парень был, каких мало, — сказал бармен.

М-р Гаст пожал плечами.

— Где Тереза? — сказал он. — Только не говори мне, что ее тоже прихватило. Тереза! — закричал он.

— В туалете, — сказал бармен.

— От тебя ничто не ускользает, — сказал м-р Гаст.

— Иду! — закричала Тереза.

Появилась грудастая служанка, под мышкой большой поднос и тряпка в руках.

— Посмотри на этот свинарник, — сказал м-р Гаст.

В зал вошел человек. На нем были кепка, полушинель, вся в погончиках, клапанах, карманах и кожаных пуговицах, бриджи для верховой езды и альпинистские ботинки. Его все еще дюжая спина сгибалась под тяжестью рюкзака, набитого до такой степени, что едва не лопались швы, а в руке он держал огромную палку. Он пересек зал пошатываясь и шумно волоча подбитые гвоздями подошвы.

Некоторых лучше описывать сразу же, без проволочек, — таких, кто способен исчезнуть и никогда больше не возникнуть.

— Мой паркет, — сказал м-р Гаст.

— Воды, — сказал м-р Конэйр[26] (имя безотлагательно).

М-р Гаст не пошевелился, бармен тоже. Пошевелись м-р Гаст, пошевелился бы, без сомнения, и бармен. Но м-р Гаст не пошевелился сам и бармена не пошевелил.

— Сперва воды, — сказал м-р Конэйр, — затем море выпивки. Благодарю. Повторить. Благодарю. Достаточно.

Он сбросил рюкзак, судорожно искривив плечи и поясницу.

— Джин, — сказал он.

Он снял кепку и яростно помахал ею во все стороны. Затем поместил ее обратно на свою сияющую вершину.

— Перед вами, джентльмены, — сказал он, — человек. Мужчина. Используйте этот факт наилучшим для себя образом. Я притопал сюда пешком из самой сердцевины столичной газовой камеры, без отдыха и остановок, за исключением двух раз, чтобы… Он огляделся, заметил Терезу (уже замеченную, но теперь демонстративно), перегнулся через стойку и закончил фразу шепотом. Он переводил взгляд с м-ра Гаста на Джорджа (так теперь называется бармен), с Джорджа на м-ра Гаста, словно удостоверялся, произвели ли его слова нужное действие. Затем, выпрямившись, он звучно провозгласил: — Понемногу и часто, часто и понемногу, и осторожно, осторожно, вот я до чего дошел. Он с вожделением посмотрел на Терезу и разразился скрипучим смехом. Где у вас удобства? — сказал он, и добавил: — Удобства! Называть это удобством!

М-р Гаст описал путь, ведущий к ним.

— Какие сложности, — сказал м-р Конэйр. — Всегда одна и та же гнусная благовоспитанная скрытность. Во Франкфурте, когда сходишь с поезда, что видишь в первую очередь, гигантскими горящими буквами? Одно-единственное слово: HIER[27]. Джин.

— Чистый? — сказал м-р Гаст.

М-р Конэйр отступил назад и принял позу.

— Сколько, по-вашему, мне лет? — сказал он. Он медленно поворачивался. Говорите, — сказал он, — не щадите меня.

М-р Гаст назвал цифру.

— Проклятье, — сказал м-р Конэйр, — вычислил на раз.

— Это лысина вводит в заблуждение, — сказал м-р Гаст.

— Ни слова больше, — сказал м-р Конэйр. — Значит, во дворе?

— В дальнем конце слева, — сказал м-р Гаст.

— И добираться отсюда туда? — сказал м-р Конэйр.

М-р Гаст повторил свои указания.

— Как бы раньше времени не прижало, — сказал м-р Конэйр.

Он помедлил на выходе, чтобы столкнуться с Терезой.

— Привет, дорогуша, — сказал он.

Тереза уставилась на него.

— Сэр, — сказала она.

— Какое очарование, — сказал м-р Конэйр. В дверях он обернулся. — И любезность, — сказал он, — какая любезность! — И ушел.

М-р Гаст и Джордж обменялись взглядами. Вытаскивай свою доску, — сказал м-р Гаст[28]. Следующие его слова были обращены к Терезе. Не могла бы ты быть немного попривлекательнее? — сказал он.

— Старая грязь, — сказала Тереза.

— Никто не просил тебя валяться на полу, — сказал м-р Гаст. Он начал ходить из стороны в сторону, затем остановился, решившись. Оставьте свои дела, — сказал он, — и соберитесь. Я буду сейчас трактовать о госте, об этом диком и милом животном. Обидно, что Патрика нет здесь и он меня не услышит.

Он откинул голову, руки сомкнул за спиной и трактовал о госте. И пока он говорил, он видел маленькое окошко, выходящее на пустошь, вересковую пустошь, почти девственную, если бы не одинокая тропинка, на которую никогда не падает тень, убегающая прочь плавно чередующимися изгибами. Ни единое дуновение не волнует тускло-серый воздух. Вдали, то там, то тут, по шву, соединившему небо и землю, проступает залитая солнечным светом потусторонность. Судя по всему, это вторая половина осеннего дня, скажем, поздний ноябрь. Маленькое черное пятнышко, медленно приближаясь, постепенно обретает форму, черная лошадь тянет крытый парусиной фургон, без усилия, будто просто бредет. Фургонщик шагает впереди, размахивая кнутом. На нем тяжелое светлое пальто, полы его волочатся по земле. И он, может быть, даже счастлив, ибо на ходу он поет, урывками. Иногда он оборачивается — без сомнения для того, чтобы заглянуть внутрь фургона. Когда он подходит близко, видно, что он молод, он поднимает голову и смеется.

— Это все на сегодня, — сказал м-р Гаст. — Впитайте эти соображения. Они плод целой вечности виляния хвостом и рычания втайне. Я дарю их вам. Если меня спросят, меня нет. Позовете меня в шесть, как обычно.

— Что-то есть в том, что он говорит, — сказал Джордж.

— Вот вам мужчины как они есть, — сказала Тереза, — не лучше обезьян.

Вновь появился м-р Конэйр, в восторге от того, что отделался так быстро.

— Нелегкая была задача, — сказал м-р Конэйр, — но у меня все получилось. Он содрогнулся. Хорошенький у вас тут северный полюс, — сказал он. — Что будем пить? Пользуйтесь случаем. Я чувствую, мой ад вот— вот опять призовет меня к себе.

Джордж воспользовался случаем.

— Ваше здоровье, сэр, — сказал он.

— Именно, именно, — сказал м-р Конэйр. — Никто не заслужил этого более. А наш розовый бутончик, — сказал он, — она не соблаговолит чокнуться с нами?

— Она замужем, — сказал Джордж, — и у нее трое детей.

— Фу! — закричал м-р Конэйр. — Как можно говорить такие вещи!

— Тебя угощают, — сказал Джордж. — Портвейном.

Тереза прошла за стойку.

— Когда я подумаю, что это означает! — сказал м-р Конэйр. — Разорванная плоть! Милая дырочка в клочья! Вопли! Кровь! Слизь! Послед! — Он закрыл ладонями глаза. — Послед! — простонал он.

— Всех благ, — сказала Тереза.

— Пейте, пейте, — сказал м-р Конэйр, — не обращайте на меня внимания. Какая мерзость! Какая мерзость!

Он отнял руки и увидел, что они улыбаются ему, словно ребенку.

— Простите меня, — сказал он. — Когда я думаю о женщинах, я думаю о девах, я ничего не могу с этим поделать. У них волосы растут только там, где надо, они не писают и не какают.

— Об этом не стоит, — сказал Джордж.

— Я принял вас за деву, — сказал м-р Конэйр, — клянусь вам, я не из лести. Чуть полноватую, миленькую и пухленькую, изобилие упругостей, такая грудь — одна на тысячу, попка — одна на миллион, бедра… — Тут он прервался. Нехорошо, — сказал он, застыв.

Тереза вернулась к своей работе.

— Теперь я перехожу к предмету своего визита, — сказал м-р Конэйр. — Не знаком ли вам случайно человек по фамилии Камье?

— Нет, — сказал Джордж.

— Странно, — сказал м-р Конэйр, — учитывая, что я должен был встретиться с ним здесь, в этом самом месте, в этот самый день. Вот его карточка.

Джордж прочитал:

Ф. К. Камье.

Частный сыщик.

Воплощенное благоразумие

   — В первый раз слышу, — сказал Джордж.

— Маленький и толстый, — сказал м-р Конэйр, — красное лицо, редкие волосы, четыре подбородка, выпирающее пузо, кривые ноги, глазки поросячьи, бусинками.

— Наверху есть двое, — сказал Джордж, — проводил их туда недавно.

— А второй что собой представляет? — сказал м-р Конэйр.

— Длинный костлявый шланг с бородой, — сказал Джордж, — едва держится на ногах, выражение лица злобное.

— Это он, — закричал м-р Конэйр, — это они. Дуй сейчас же наверх и передай ему кое-что. Скажи, м-р Конэйр ждет в баре. Конэйр.

— Распорядились не беспокоить, — сказал Джордж. — Да они меня на части разорвут, я вам говорю.

— Слушай, — сказал м-р Конэйр.

Джордж послушал.

— Ну, я же не отказываюсь попытаться, — сказал он.

Он ушел и через минуту вернулся.

— Они храпят, — сказал он.

— Разбуди, — сказал м-р Конэйр.

— Бутылка пуста, — сказал Джордж, — а они там.

— Какая бутылка? — сказал м— р Конэйр.

— Заказали бутылку солодового в номер, — сказал Джордж.

— Ох, свиньи, — сказал м-р Конэйр.

— Они там растянулись бок о бок, на полу и в одежде, — сказал Джордж. — Храпят и держатся за руки.

— Ох, свиньи, — сказал м-р Конэйр.

IV

Поле простиралось перед ними. На нем ничего не росло — то есть, ничего полезного для человека. Какой интерес оно могло представлять для животных, тоже с первого взгляда не было очевидно. Птицы могли бы отыскать здесь случайного червяка. Беспорядочный простор ограничивала тошнотворная живая изгородь из старых пней и ежевичных кустов, на которых, возможно, появлялось несколько ежевичных ягод в ежевичный сезон. Чертополох и крапива — на крайний случай сносный корм для скота — боролись за почву с гадостной голубой травой[29]. За изгородью были другие поля, схожего вида, ограниченные не менее схожими изгородями. Как перебирались с поля на поле? Через изгороди, наверное. Козел, со связанными задними ногами, передними стоя на пне, капризно тыкался мордой в ежевичник в поисках колючек понежнее. Он то и дело раздраженно оглядывался, совершал несколько сердитых шагов, замирал — а затем, возможно, чуть подскакивает, вертикально вверх, прежде чем вернуться к изгороди. Обойдет ли он таким образом все поле? Или быстрее устанет?

Кто-нибудь когда-нибудь додумается. И тогда придут строители. Или священник со своей брызгалкой, и возникнет еще одно кладбище. Когда возобновится процветание.

Камье изучал свой блокнот. Он отрывал, по прочтении, маленькие листы, комкал их и выбрасывал.

— Он наблюдает за мной, — сказал он, — безмолвно. — Он вытащил из кармана большой конверт, достал из него и выбросил следующие предметы: пуговицы, два клока волос не то с головы, не то с тела, вышитый носовой платок, какое-то количество шнурков (его личных, особенных), одну зубную щетку, странный кусок резины, одну подвязку, образцы материи. Конверт, когда опустошил, он выбросил тоже. — Я мог бы с тем же успехом ковырять в носу, — сказал он, — ему наплевать. — Он поднялся, побуждаемый угрызениями совести, делавшими ему честь, и подобрал скомканные листы — те, по крайней мере, которые легкий утренний бриз не сдул и не упрятал в неровности почвы или в заросли чертополоха. Листы, таким образом возвращенные, он изорвал и выбросил. — Вот, — сказал он, — теперь мне легче. Он обернулся к Мерсье. — Ты не на мокрой траве сидишь, я надеюсь, — сказал он.

— Я сижу на своей половине нашего плаща, — сказал Мерсье, — ему клевер не страшен.

— Слишком рано развиднелось, — сказал Камье. — Плохой знак.

— Как там дела с погодой, — сказал Мерсье, — раз уж ты о ней упомянул?

— Посмотри сам, — сказал Камье.

— Я бы предпочел, чтобы ты мне рассказал, — сказал Мерсье.

— Бледное кровоточащее пятно, — сказал Камье, — появилось на востоке. Предположительно солнце. К счастью, его закрывают то и дело оставшиеся клочья тьмы, несущиеся прямо у него под носом с запада. Холодно, но дождя еще нет.

— Сядь, — сказал Мерсье. — Я знаю, у тебя натура не такая зыбкая, как моя, но воспользуйся, как и я, насыпью. Не переутомляйся, Камье, хорошеньким кровожадным дураком я буду выглядеть, если ты схватишь воспаление легких.

Камье сел.

— Прижимайся крепче, — сказал Мерсье, — устраивайся поуютнее и грейся. Теперь смотри, оберни вот так ноги, чуть— чуть. Вот. Нам бы еще яйцо вкрутую и бутылку шипучки.

— Я чувствую, как сырость заползает мне в задницу, — сказал Камье.

— Лишь бы не оттуда выползала, — сказал Мерсье.

— Я опасаюсь за свою кисту, — сказал Камье.

— Чего тебе не хватает, — сказал Мерсье, — так это чувства меры.

— Не вижу связи, — сказал Камье.

— Вот именно, — сказал Мерсье, — ты вечно не видишь связи. Когда опасаешься за кисту — подумай о фистуле. А если дрожишь за фистулу — прими во внимание шанкр. Этот метод равно остается в силе и для того, что называют счастьем. Возьмем, к примеру, кого— то, совершенно избавленного от боли, начисто, и тело, и другое ярмо. К чему, для разнообразия, он может обратиться? Нет ничего проще. К мыслям об уничтожении. Таким образом, при любом стечении обстоятельств природа предлагает нам улыбаться, если не хохотать. А теперь давай хладнокровно взглянем вещам в лицо.

Помолчав немного, Камье начал хохотать. Мерсье в свой черед тоже уже попрыскивал. Потом они долго хохотали вместе, придерживая друг друга за плечи, чтобы не опрокинуться.

— Какое невинное развлечение, — сказал, наконец, Камье.

— Вот теперь ты знаешь, что я имею в виду, — сказал Мерсье.

Прежде чем куда-нибудь двигаться, они расспросили друг друга насчет самочувствия и поговорили об этом. Затем Мерсье сказал:

— Что именно мы решили? Я помню, мы пришли к соглашению, как у нас в конце концов всегда бывает, но забыл относительно чего. Но ты-то обязан знать, ведь это твой план, разве нет, мы воплощаем в действие.

— От меня тоже, — сказал Камье, — ускользают некоторые подробности и тонкости аргументации, так что если у меня и есть немного света, чтобы его пролить, то скорее на то, что мы собираемся делать, или, скорее же, на то, что мы собираемся попытаться сделать, нежели на то, почему мы собираемся попытаться и сделать это.

— Я готов попытаться сделать все что угодно, — сказал Мерсье, — лишь бы знать что.

— Ну, — сказал Камье, — идея была возвращаться неспеша в город и оставаться там, сколько будет необходимо.

— Необходимо для чего? — сказал Мерсье.

— Для того, чтобы вернуть наши вещи, — сказал Камье, — или чтобы поставить на них крест.

— Должно быть, они и впрямь были полны тонкостей, — сказал Мерсье, — рассуждения, которые к такому привели.

Казалось бы, нам казалось, — сказал Камье, — хотя я не мог бы в этом поклясться, но что касается сака, то суть дела в том, что он содержит в себе или содержал определенные предметы, обойтись без которых мы не можем.

— Но мы проверили все его содержимое, — сказал Мерсье, — и все без исключения нашли лишним.

— Правда, — сказал Камье, — и наша концепция относительно того, что является лишним, вряд ли могла за один день измениться. Откуда же тогда наше беспокойство?

— Ну, откуда? — сказал Мерсье.

— От предчувствия, — сказал Камье, — если я правильно помню, что вышеупомянутый сак содержал что— то, необходимое для нашего спасения.

— Но мы знаем, что это не так, — сказал Мерсье.

— Тебе знаком едва различимый молящий голос, — сказал Камье, — который время от времени несет нам чепуху о прежних жизнях?

— Я все больше путаю его, — сказал Мерсье, — с тем, что пытается одурачивать меня, будто я пока еще не умер. Но я тебя понял.

— Словно бы существует примерно такой же, — сказал Камье, — шептавший не переставая последние двадцать четыре часа: сак! Ваш сак! Теперь наша с тобой откровенность сделала это совершенно очевидным.

— Я не припоминаю ничего подобного, — сказал Мерсье.

— Следовательно, нам нужно, — сказал Камье, — если уж не найти его, то по крайней мере искать его. И велосипед. И зонт.

— Я не понимаю, почему, — сказал Мерсье. — Почему не один только сак, если интересует нас один только сак?

— Я тоже не понимаю, почему, — сказал Камье, — именно почему.

— Когда причина от меня ускользает, — сказал Мерсье, — я начинаю беспокоиться.

Тут Камье в одиночестве намочил брюки.

— Мерсье не посмеется вместе с Камье? — сказал Камье.

— Только не в этот раз, — сказал Мерсье.

— Эту вещь, которая, мы считаем, нам необходима, — сказал Камье, — которой мы некогда обладали и больше не обладаем, мы полагаем находящейся в саке как в том, что содержит в себе. Но, рассуждая далее, ничто не доказывает, что она не заключена в зонте или не привязана к какой-нибудь части велосипеда. Мы знаем только, что когда-то она у нас была, а теперь ее нет. И даже этого мы не знаем наверняка.

— Вот тебе, пожалуйста, и посылки, — сказал Мерсье.

— Все сводится тогда к чему— то неизвестному, — сказал Камье, — что не обязательно находится в саке, но что, возможно, сак данного типа даже не может вместить, велосипед, например, как таковой, или зонт, или и то и другое. Но по какому признаку мы распознаем истину? По возросшему ощущению благополучия? Маловероятно.

— Я видел странный сон этой ночью, — сказал Мерсье, — я был в лесу со своей бабушкой, и она.

— В высшей степени маловероятно, — сказал Камье, — но скорее, может быть, постепенное чувство облегчения, растянутое во времени, достигающее пароксизма через две или три недели, так что мы не сможем знать, чем именно оно обусловлено. Пример блаженства в неведении. Блаженство — в возвращении необходимого блага, неведение относительно его природы.

— Она несла свои груди в руках, — сказал Мерсье, — держала их за соски пальцами, указательным и большим. Но к несчастью .

Камье пришел в ярость, в притворную ярость, ибо в настоящую ярость с Мерсье Камье не мог бы прийти. Мерсье же сидел, разинув рот. Неведомо откуда взявшиеся капли блестели в серых колтунах его бороды. Пальцы мяли громадный костистый нос, на котором едва не лопалась красная кожа, украдкой порылись в черных ямах, потянулись разведать обстановку на покрытых рытвинами щеках, возвратились обратно. Пепельные глаза ошеломленно таращились в пространство. Чело, глубоко изборожденное крылообразными морщинами, обязанными в меньшей степени размышлениям, нежели хроническому изумлению, чело это было, возможно, в конечном счете, этой нелепой головы наименее нелепой деталью. Завершалось оно невероятно взъерошенной массой грязных волос всех оттенков, от пакли до снега. Уши — о, нет.

Мерсье нечего было сказать в свою защиту.

— Ты просишь объяснить, — сказал Камье, — я так и делаю, а ты не слушаешь меня.

— Это мой сон снова овладел мною, — сказал Мерсье.

— Да, — сказал Камье, — вместо того, чтобы слушать, ты рассказываешь мне свои сны. А ты ведь помнишь наш уговор: ни в коем случае не сообщать друг другу снов. То же касается и цитат. Ни при каких обстоятельствах ни снов, ни цитат. Он встал. Ты в силах идти? — сказал он.

— Нет, — сказал Мерсье.

— Камье идет добывать тебе пищу, — сказал Камье.

— Иди, — сказал Мерсье.

Крепкие немного кривые ноги вмиг донесли его, выше пояса сама ракрепощенность и свобода, до деревни, вот поступок. Мерсье, в одиночестве, спрятавшись за насыпью, колебался между двумя своими обычными склонностями, не зная, в какую впасть. Впрочем, результат все равно был бы один и тот же. В конце концов он сказал: — Я, Мерсье, один, болен, в холоде, в сырости, старый, полубезумный, некуда идти, некуда возвращаться. Он быстро, с тоской, оглядел жуткое небо, омерзительную землю. В твои— то годы, — сказал он. Другой поступок. Невещественный.

— Я чуть не ушел, — сказал м-р Конэйр, — уже не надеялся.

— Джордж, — сказал Камье, — пять сэндвичей, четыре завернуть, один отдельно. Видите, — сказал он, снисходительно обернувшись к м-ру Конэйру, — я все продумал. Ибо один, который я съем здесь, даст мне силы вернуться с четырьмя оставшимися.

— Софистика, — сказал м-р Конэйр. — Вы отправляетесь со всеми пятью, завернутыми, чувствуете дурноту, разворачиваете, достаете один, восстанавливаете силы, спешите с оставшимися дальше.

Камье вместо ответа принялся есть.

— Вы избалуете его, — сказал м-р Конэйр. — Вчера пирожные, сегодня сэндвичи, завтра корки, а в четверг — камни.

— Горчицы, — сказал Камье.

— Прежде чем покинуть меня вчера, — сказал м-р Конэйр[30], — ради вашего вопроса жизни и смерти, вы назначили мне встречу здесь, в этом самом месте, в этот самый день. Я прибываю, спросите у Джорджа в каком состоянии, со своей неизменной пунктуальностью. Я жду. Понемногу меня одолевают сомнения. Мог я перепутать место? День? Час? Я разоткровенничался с барменом. Я узнаю, что вы где-то наверху со своим компаньоном, больше того, что ваша парочка некоторое время назад погрузилась в пьяный ступор. Я взываю к безотлагательности моего дела и прошу, чтобы вас разбудили. Ни за что, вас нельзя беспокоить ни в коем разе. Вы заманили меня сюда и принимаете меры, чтобы не дать мне встретиться с вами. Я внял совету. Подождите, они скоро спустятся. И я безвольно жду. Вы скоро спускаетесь? Ха! Я возобновляю атаку. Разбудите его, скажите ему, м-р Конэйр внизу. Как же! Желания гостей священны. Я угрожаю. Они смеются мне в лицо. Я пытаюсь добиться своего. Силой. Они заступают мне путь. Тайком я крадусь вверх по лестнице. Они настигают меня. Я встаю на колени. Всеобщее веселье. Они подстрекают меня выпить, остаться на обед, остаться на ночь. Я увижу вас утром. Мне скажут, когда вы спуститесь. Зал наполняется. Работники, коммивояжеры. Меня уносят. Прихожу в себя на кушетке. Семь утра. Вы ушли. Почему мне не сказали? Никто не знает. Когда вы ушли? Никто не знает. Ждут ли вас обратно? Никто не знает.

Камье поднял воображаемую кружку, согнув пальцы, словно держал в них то, что обозначал. Настоящую он медленно осушил в одну тягу, затем схватил свой сверток и направился к дверям. Там он обернулся.

— М-р Конэйр, — сказал он, — я приношу свои извинения. Вчера был момент, когда вас было очень много в моих мыслях. Потом неожиданно пуф-ф! — и больше нет, исчезли, совершенно. Как будто вас никогда и не было, м-р Конэйр. Нет, не так, как будто вы перестали быть. Нет, тоже не так, как если бы я не знал о том, что вы были. Не истолкуйте того, что я сказал, в дурную сторону, м-р Конэйр, я не хотел вас обидеть. Но дело в том, что я неожиданно понял, моя работа закончена, я имею в виду работу, которой я известен, и это было ошибкой, думать, будто вам следует присоединиться ко мне здесь, хотя бы только на одно мгновение. Я еще раз приношу свои извинения, м-р Конэйр, и я прощаюсь с вами.

— А моя сучка! — воскликнул м-р Конэйр.

— Ваша давняя домашняя любимица, — сказал Камье. — Вам не хватает ее. Вы бы дорого заплатили — что слывет за дорого — чтобы ее вернуть. Вы не понимаете своей выгоды.

Он ушел. М-р Конэйр последовал было за ним. Но он уже давно боролся с нуждой. Вернувшись со двора, он вышел на улицу и посмотрел вокруг, затем возвратился в зал, где такое уныние охватило его, что он заказал еще джина.

— Моя маленькая сучка! — простонал он.

— Ну, ну, — сказал Джордж, — найдем вам другую.

— Принцесса! — простонал м-р Конэйр. — У нее улыбка была почти человеческая!

Еще один побоку, более-менее удачно.

М-ра Гаста нигде не было видно, что вполне понятно, поскольку он искал подснежники в маленьком лесочке, подснежники на венок Патрику.

Дуй, дуй, злой ветер.

Терезы тоже нигде не было видно, не сказать, что к сожалению, Терезы нигде не было видно.

Мерсье не соглашался есть, но Камье заставил его.

— Ты зеленый, — сказал Камье.

— Я думаю, меня сейчас стошнит, — сказал Мерсье.

Он не ошибся. Камье поддерживал его.

— Тебе будет лучше без этого, — сказал Камье.

И действительно, понемногу Мерсье стало лучше — лучше, чем до того, как стошнило.

— Это все мрачные мысли, которые крутились у меня в голове, — сказал Мерсье, — с тех пор, как ты ушел. Я даже думал, не покинул ли ты меня.

— И оставил тебе плащ? — сказал Камье.

— Есть все основания покинуть меня, я знаю, — сказал Мерсье. — Он задумался на мгновение. — Поэтому Камье не покидает Мерсье, — сказал он.

— Ты можешь идти? — сказал Камье.

— Я пойду, будь уверен, — сказал Мерсье. Он встал и сделал несколько шагов. Ну как? — сказал он.

— Плащ, — сказал Камье, — почему бы не бросить его? Что в нем хорошего?

— Он смягчает действие дождя, — сказал Мерсье.

— Саван, — сказал Камье.

— Ты заходишь слишком далеко, — сказал Мерсье.

— Хочешь знать мое настоящее мнение? — сказал Камье. — Тот, на ком он надет, не менее жалок духовно и физически, чем тот, на ком его нет.

— Что-то в этом есть, — сказал Мерсье.

Они разглядывали плащ — как он там лежит, распластанный, возле насыпи. Он выглядел освежеванным. Трепеты клетчатой подкладки, чья призрачная ткань, казалось бы оторванная уже повсюду, еще держалась в районе плечей. Более бледное желтое отмечало участки, где сырость пока насквозь не просочилась.

— Уйдем отсюда, — сказал Камье.

— Откинем его? — сказал Мерсье.

— Пускай лежит, где лежал, — сказал Камье, — не нужно лишних усилий.

— Я хотел бы его швырнуть, — сказал Мерсье.

— Пускай лежит там, — сказал Камье. — Следы от наших тел скоро исчезнут. Под действием солнца он съежится, как мертвый лист.

— Мы могли бы его закопать, — сказал Мерсье.

— Не будь сентиментальным, — сказал Камье.

— Иначе кто-нибудь придет и заберет его, — сказал Мерсье, — какая-нибудь вшивая скотина.

— А нам какая забота? — сказал Камье.

— Правда, — сказал Мерсье. — Но все-таки.

Камье зашагал прочь. Чуть погодя Мерсье нагнал его.

— Ты можешь опереться на меня, — сказал Камье.

— Не сейчас, не сейчас, — сказал Мерсье раздраженно.

— Что ты все время оглядываешься? — сказал Камье.

— Он шевелится, — сказал Мерсье.

— Прощается с нами, — сказал Камье.

— Мы, случаем, ничего не оставили в карманах? — сказал Мерсье.

— Пробитые билеты всех сортов, — сказал Камье, — горелые спички, газетные клочки, на полях у которых стершиеся планы неотменимых рандеву, классическую одну десятую тупого карандаша, комки использованной туалетной бумаги, несколько дырявых гондонов, пыль. Жизнь, одним словом.

— И нам ничего не может понадобиться? — сказал Мерсье.

— Ты что, не слышал, что я сказал? — сказал Камье. — Жизнь[31].

Они немного прошли в молчании, как время от времени имели обыкновение.

— Потратим хоть десять дней, если потребуется, — сказал Камье.

— Транспортом больше не пользуемся? — сказал Мерсье.

— То, что мы ищем, не обязательно должно быть на краю света, — сказал Камье, — так что пусть нашим девизом станет.

— Ищем? — сказал Мерсье.

— Мы странствуем не из любви к странствиям, насколько я знаю, — сказал Камье. — Можно быть мудаками, но не до такой же степени.

Он бросил холодный взгляд на Мерсье.

— Не давись, — сказал он. — Если тебе есть, что сказать, скажи сейчас.

— Я думал кое-что сказать, — сказал Мерсье, — но по зрелом размышлении оставлю это при себе.

— Эгоистичная свинья, — сказал Камье.

— Продолжай ты, — сказал Мерсье.

— На чем я остановился? — сказал Камье.

— Пусть нашим девизом станет, — сказал Мерсье.

— Ах да, — сказал Камье, — lente, lente[32], и осмотрительность, с уклонениями вправо и влево и внезапными изменениями курса. И без малейших колебаний останавливаться, на целые дни и даже недели в конце концов. Вся жизнь перед нами, весь, то есть, оставшийся нам от нее чинарик.

— На что там сейчас похожа погода? — сказал Мерсье. — Если я посмотрю вверх, я упаду вниз.

— Похожа, на что всегда похожа, — сказал Камье, — с той маленькой разницей, что мы начинаем к этому привыкать.

— Мне показалось, я почувствовал капли на щеках, — сказал Мерсье.

— Ободрись! — сказал Камье. — Мы приближаемся к станции проклятых, я уже вижу шпиль.

— Слава Богу, — сказал Мерсье, — теперь мы сможем немного отдохнуть.

V

День наступил наконец, когда — только подумать! — опять город, сперва предместья, затем и центр. Представление о времени они уже утратили, но все указывало на воскресенье или еще по какому-нибудь случаю выходной: улицы, звуки, прохожие. Темнело. Они рыскали по центру и не знали, куда им направиться. В конце концов, по предложению Мерсье, чья, похоже, наступила теперь очередь быть вожатым, они двинулись в «У Хелен».

Хелен была в постели, немного нездорова, но поднялась тем не мене и впустила их, не без того, чтобы крикнуть сперва из-за двери: Кто это? Они рассказали ей о последних событиях, о своих надеждах, как разбитых вдребезги, так и еле теплящихся. Они описали, как их преследовал бык. Она вышла из комнаты и принесла зонт. Камье проделал с ним все положенные манипуляции.

— Но он в порядке, — сказал Камье, — в полном порядке.

– Я его починила, — сказала Хелен.

– Пожалуй, если такое возможно, даже в более полном, чем прежде, — сказал Камье.

– Если возможно, то пожалуй, — сказала Хелен.

– Он открывается как мечта, — сказал Камье, — а когда я отпускаю — чик! — защелку, он складывается сам собой. Я открываю, я закрываю, раз, два, чик, плюм, чик, пл…

–  Остановись, — сказал Мерсье, — пока ты опять его не сломал.

– Я немного нездорова, — сказала Хелен.

– Не лучшее предзнаменование, — сказал Камье. А вот сака нигде не было видно.

– Я не вижу попугая, — сказал Мерсье.

– Я выпустила его за городом, — сказала Хелен.

Ночь они провели тихо, по их меркам, и без какого-либо рода распутств. Весь следующий день они оставались в доме. Время имело свойство едва ползти, и они манступрировали[33] вполсилы, не утомляясь. Возле жаркого пламени, в двойном свете: лампы и свинцового дня, они, их смешавшиеся голые тела, разнежено корчились на ковре, касаясь друг друга и ласкаясь с томным тактом рук, составляющих букет, покуда дождь колотил в оконное стекло. И как это, наверняка, было восхитительно! К вечеру Хелен выставила несколько марочных бутылок, и они удовлетворенно отошли ко сну. Люди менее упорные могли бы и не устоять перед искушением так вот все и оставить. Их же середина следующего дня застает снова на улице, и не имеющими мысли иной, кроме как о цели, назначенной ими себе. Всего лишь несколько часов — и опустятся сумерки, ночь, всего лишь несколько свинцовых часов, так что нельзя терять времени. Хотя даже полная — за исключением уличных фонарей полная — темнота отнюдь не стала бы помехой их поискам, а могла им, напротив, только поспособствовать в конечном счете. Ведь до места, куда они наметили теперь добраться, и куда едва знали дорогу, им было бы проще добираться ночью, а не днем, поскольку в тот раз, когда они добирались туда прежде, один-единственный раз, было это вовсе не днем, а в сумерках, ночью. А потому они пошли в бар, ибо именно в барах Мерсье века сего, и Камье, находят наименее неприятным дожидаться темноты. Имелась у них для этого и другая, пусть не столь веская причина: преимущества, которые можно было извлечь, и на ментальном уровне тоже, из погружения, глубокого как только возможно, в ту самую атмосферу, что придавала такую шаткость их первым шагам. За дело они взялись поэтому без промедления. Слишком многое поставлено на карту, — сказал Камье, — и мы не можем позволить себе пренебрегать элементарными предосторожностями. Таким образом единым выстрелом они поражали двух зайцев, и даже трех. Ибо они использовали передышку, чтобы поговорить откровенно о разных вещах, с большой для себя пользой. Потому что именно в барах Мерсье этой чудесной планеты, и Камье, разговаривают наиболее откровенно, с наибольшей пользой. В конце концов большой свет разлился в их умах, оросив, в частности, следующие концепции:

1. Нехватка денег — безусловное зло. Однако она может обернуться ко благу.

2. Утраченного не вернешь.

3. Велосипед — великое благо. Однако может обернуться бедой, если неверно его использовать.

4. Быть конченным человеком — тут есть о чем подумать.

5. Существуют две потребности: потребность, которую ты испытываешь, и потребность испытывать ее.

6. Интуиция приводит ко многим глупостям.

7. То, что изрыгается, отнюдь не даром пропадает.

8. Карманов, в которых все меньше остается с каждым днем от последних ресурсов, достаточно, чтобы отказываться даже от того, что твердо решено.

9. Мужские брюки устарели морально, особенно ширинка, которую следовало бы перенести в промежность и устроить так, чтобы она открывалась на манер люка, позволяя мошонке проветриваться незаметно и безотносительно ко всей этой отвратительной мочеиспускательной процедуре. разумеется, и кальсоны должны быть соответствующим образом изменены.

10. Вопреки господствующим взглядам, есть в природе места, делающие несуществование Бога очевидным.

11. Как обходиться без женщин? Исследовать другие каналы.

12. Душа — такое слово из четырех букв.

13. Что можно сказать о жизни, чего еще не было сказано? Много чего. К примеру, что жопа ее — блядство поганое[34].

Иллюстрации эти не затмевали им их цели. Однако представлялась она, и со все возрастающей, по мере того как тянулось время, ясностью, чем-то таким, добиваться чего нужно спокойными и собранными. И будучи все еще спокойными и собранными достаточно, чтобы понять, что дальше так уже не будет, они легко достигли счастливого соглашения на завтра и даже, если окажется необходимо, на послезавтра. Затем они вернулись в превосходном состоянии духа к Хелен и без лишних церемоний завалились спать. И воздержались даже на следующий день от милых шалостей промозглого утра, так они стремились встретить лицом к лицу грядущие испытания.

Пробило полдень, когда они вышли из дома. На крыльце они остановились.

— Какая прелестная радуга, — сказал Камье.

— Зонт, — сказал Мерсье.

Они обменялись взглядами. Камье скрылся на лестнице. Когда он появился снова, с зонтом, Мерсье сказал:

— Не очень-то ты торопился.

— Ох, знаешь, — сказал Камье, — уж как могу. Раскроем его?

Мерсье окинул небо проницательным взглядом.

— А ты что думаешь? — сказал он.

Камье вышел из-под козырька над крыльцом и подверг небеса доскональному инспектированию, поворачиваясь по-кельтски к северу, к востоку, к югу и, наконец, к западу, в таком порядке.

— Ну? — сказал Мерсье.

— Не надо меня подгонять, — сказал Камье.

Он прошел до угла улицы, чтобы уменьшить риск ошибки. В конце концов он возвратился на крыльцо и высказал свое продуманное мнение.

— На нашем месте, я бы не стал, — сказал он.

— И можно узнать, почему? — сказал Мерсье. — Ведь льет как из ведра, или я не должен верить своим глазам? Неужели ты не чувствуешь, что промок?

— А ты бы предпочел раскрыть? — сказал Камье.

— Я этого не говорил, — сказал Мерсье. — Я просто себя спрашиваю, когда же мы собираемся его раскрывать, если не делаем этого сейчас.

Для беспристрастного взгляда это был скорее и не зонт, а парасоль. От кончика острия до концов растяжек или там распорок было не более четверти всей его длины. Ручка завершалась янтарным набалдашником с кисточками. Материя была красного цвета, или когда-то была, нет, действительно, все еще была, местами. Клочья бахромы с неравными интервалами украшали периметр.

— Ты посмотри на него, — сказал Камье. — Возьми в руки, давай, бери его в руки, он тебя не укусит.

— Отойди! — закричал Мерсье.

— Откуда его вообще выкопали? — сказал Камье.

— Я купил его в лавке Хана, — сказал Мерсье, — поскольку я знал, что у нас один только плащ, и больше ничего. Он просил шиллинг, я дал ему восемь пенсов. Я думал, он бросится меня целовать.

— Его изготовили, должно быть, где-нибудь в 1890-м, — сказал Камье, — я так полагаю, в год Ледисмита на Клипе. Ты помнишь? Безоблачное небо, всякий день пикники в саду. Жизнь лежала перед нами и улыбалась. Не было надежд неосуществимых. Мы играем в осажденный форт. Мы мрем как мухи. От голода. От холода. От жажды. Пум! Пум! Последние патроны. Сдавайтесь! Никогда! Мы едим своих мертвых. Пьем собственную мочу. Пум! Пум! А мы и не знали, что у нас есть еще два. Но что это мы слышим? Крики со сторожевой башни! Пыль на горизонте! Наконец-то колонна! У нас черные языки. Ура, тем не менее. Ра! Ра! Каркаем, как вороны. Квартирмейстер умер от радости. Мы спасены. Веку два месяца от роду[35].

— Посмотри на него теперь, — сказал Мерсье.

Последовало молчание, которое первым нарушил Камье.

— Хорошо, — сказал он, — раскрываем сейчас или ждем, пока погода станет хуже?

Мерсье окинул проницательным взглядом непроницаемое небо.

— Сходи, погляди, — сказал он, — и реши, что ты думаешь.

Камье вновь выдвинулся на угол улицы. Вернувшись, он сказал:

— Возможно, есть небольшой просвет между домами. Ну что, заставишь меня лезть на крышу?

Мерсье сосредоточился. Наконец он воскликнул импульсивно:

— Давай же раскроем его и будем надеяться на лучшее.

Но Камье не смог его раскрыть.

— Дай его сюда, — сказал Мерсье.

Однако и Мерсье не добился успеха. Он грозно взмахнул зонтом над головой, но вовремя овладел собой.

— Что мы такого сделали Богу? — сказал он.

— Отрицали его, — сказал Мерсье.

— Только не говори мне, что он до такой степени злобен, — сказал Мерсье.

Камье забрал зонт и скрылся на лестнице.

Мерсье, едва лишь остался один, тронулся с места и пошел прочь. В определенный момент курс его пересекся с курсом старого человека причудливого и жалкого вида, который что-то нес под мышкой, выглядевшее как сложенная вдвое доска. Мерсье показалось, он уже видел его где-то прежде, и, продолжая свой путь, он все задавался вопросом, где бы могло быть это где-то. Так же и у старика, для которого, как ни удивительно, прохождение Мерсье не осталось не замеченным, возникло впечатление, будто с этим чучелом он уже сталкивался, и некоторое время он занимал себя попытками вспомнить, при каких обстоятельствах. Вот так, пока они, тяжело передвигая ноги, удалялись друг от друга, каждый впустую занимал мысли другого. Но мельчайшая мелочь останавливает всех Мерсье века сего, шепот, достигающий вершины и обрывающийся, голос, твердящий о том, как чудесна осенняя пора дня, какое бы ни стояло время года. Новое начало, только не имеющее жизни в себе, откуда ей взяться? Явственней в городе, чем за городом, но и за городом тоже, где медленно по безбрежному пространству крестьянин будто блуждает, сбившись с пути, столь бесцелен, что ночь верно застигнет его вдали от деревни, неведомо где, и вокруг ни огонька. Времени не осталось, и однако как оно мучительно тянется. Кажется, и цветам давно уже пора было закрыться, и что-то вроде паники овладевает усталыми крыльями. Ястреб всегда поддается ей слишком рано, грачи поднимаются с пашен и слетаются к местам своих собраний, каркать там и препираться, покуда не стемнеет. Затем, когда уже слишком поздно, подстрекают снова трогаться в путь. День завершается задолго до того, как все это кончается, человек выбивается из сил задолго до того, как наступает пора отдыха. Но ни слова, вечер — сама лихорадка, бессмысленная суетливая мельтешня. И срок столь короток, что начинать не стоит, и слишком долог, чтобы не начать, тому, кто в этом времени пленен — безжалостно, как Балю[36] в своей клетке. Спроси у прохожего, который час, и он бросит тебе ответ через плечо, наугад, и поспешит дальше. Но можно не беспокоиться, то не ошибется сильно, кто каждые пять минут сверяется со своими часами, выставляет их по официальному астрономическому времени, высчитывает, хочет понять, каким же образом ему все это втиснуть — все, что он должен сделать до того, как нескончаемый день подойдет к концу. Или же, с усталым яростным жестом, он назовет час, который одолевает его, который всегда есть и всегда будет — час, сочетающий прелесть безнадежного опоздания с чарами преждевременности, час Никогда! — и никакого тебе размеренно ужасающего ворона. И это целый день, от первого тик до последнего так, точнее от третьего до дактилического предпредпоследнего, если учесть время, потребное внутреннему тамтаму, чтобы снова вколотить тебя в сон, и снова, еще раз, выколотить оттуда обратно. А между ними слышно все, каждое падающее просяное зернышко, оглянешься — и вот он ты, с каждым днем чуть ближе, всю жизнь чуть ближе. Удовольствие полными ложечками — ложечками из солонок — словно воду, когда то, от чего ты умираешь, это жажда, и небольшая веселенькая агония по капле, гомеопатическими дозами, о чем еще тебе просить? О сердце там, где положено быть сердцу? Ну-ну. Но спроси, напротив, у прохожего дорогу, и он возьмет тебя за руку, и поведет тебя сквозь живописный муравейник в то самое место. Это громадный серый то ли дом, то ли барак, он недсотроен и достроен никогда не будет, с двумя дверьми, для тех, кто входит и тех, кто выходит, и за окнами глазеющие лица. Не стоило тебе спрашивать.

Рука Мерсье отпустила парапет, к которому ее приковал этот порыв ветра с брошенными на него словами. Но ушел он недалеко, остановился и стал следить за приближающимся к нему одетым в лохмотья стариком, который еле-еле брел сбоку от осла. Последний же, невзнузданный, маленькими шажками совершал свое грациозное и упорное движение вдоль бордюрного камня, не отклоняясь от прямой, за исключением ситуаций, когда ему нужно было обойти стоящий автомобиль или группу мальчишек, играющих на корточках в шарики в водосточном желобе. Старик шагал по мостовой, между серой стояночной полосой и враждебными машинами. Глаза от земли они отрывали лишь когда грозила опасность — дабы оценить ее. Мерсье сказал себе, снова, как всегда, не оправдывая надежд: — Внешнее ничто не перечеркнет той гармонии. Пожалуй, было слишком великим вызовом его силам это разделение с Камье в столь мрачный час. Правда, силы были потребны и чтобы оставаться с Камье, и не меньшие, чем чтобы оставаться с Мерсье, но все же меньшие, чем для ужасов разговора с самим собой. Но пока что вот он, он идет дальше, и голос уже умолк, и худшее, старик и осел, уже позади, существо его наполняется тем милосердным туманом, который есть лучшее, что он знает, и он в состоянии выдержать еще долгий путь. Его смутно различимая фигура продвигается вперед, цепляясь за парапет, в тени Бог ведает чего так называемого вечнозеленого, падубов возможно, если тень — подходящее слово для света едва ли менее свинцового, чем исходящий от ближайших болот. Воротник его пальто поднят, его правая рука в левом рукаве и наоборот, и они подрагивают у него на животе со старческой непроизвольностью, время от времени он замечает, мельком, словно сквозь клубящиеся водоросли, волочащуюся по каменной плитке ногу. Тяжелые цепи, повешенные меж небольших каменных столбиков, отделяют своими массивными гирляндами тротуар от проезжей части. Раз запущенные, они все качаются и качаются, ровно или змеевидными извивами. Сюда Мерсье приходил бывало играть, когда был маленьким. Он бежал вдоль цепей и приводил их, палочкой, одну за другой, в движение, а потом оборачивался и смотрел, как восхитительные колебания сотрясают улицу из конца в конец, — и казалось, что не остановятся они никогда.

VI

Камье сидел возле дверей за небольшим красным столиком с тонким стеклянным верхом. Слева от него незнакомые люди умаляли достоинства столь же незнакомых людей, в то время как справа шел на полутонах разговор по поводу интереса, который проявили иезуиты к мирским делам. В этой или подобной тому связи цитировалась статья, появившаяся недавно в каком-то церковном листке и посвященная искусственному оплодотворению — где, по видимому, заключалось, что грех совершался всякий раз, когда сперма была не-мужнина происхождения. В споре по данному ангелически-сексуальному вопросу принимало участие несколько голосов.

— Смените предмет, — сказал Камье, — или я донесу на вас архиепископу. Вы навязываете мне свои взгляды.

Что находится перед ним, он не мог различать ясно, в тяжелом от дыма воздухе контуры расплывались. Местами и временами выныривали, раскалывая дымку, неоспоримый жест, укомплектованный неопровержимой трубкой, конусообразная шляпа, фрагменты нижних конечностей и в особенности ступни, шаркающие и ерзающие, все равно что задницы, из одного мучительного положения в другое. Зато позади него была прочная старая стена, ясная, обыкновенная, голая, он чувствовал ее у себя в тылу, он приложился к ней затылком и потерся. Он сказал себе: — Когда придет Мерсье, а он придет, я своего друга знаю, куда он сядет? Сюда, за этот стол? Этот вопрос некоторое время занимал его. Нет, — решил он в конце концов, — он не должен, он, Камье, не вынес бы этого, сам не знает почему. И что потом? Чтобы лучше представить себе это, то есть что потом, после того, как Мерсье не должен присоединиться к нему в его уголке, Камье вынул руки из карманов, расположил их перед собой уютной маленькой горсткой и оперся на нее лицом, сначала чуть-чуть, затем всем весом головы. И видение не заставило себя ждать: как Камье видит Мерсье прежде, чем Мерсье Камье, вскочившего и спешащего к дверям. Ну вот и ты наконец, — кричит он, — а я думал, ты меня совсем покинул, — и он тянет его к стойке бара, или вглубь зала, или они сразу вместе уйдут, хотя это едва ли вероятно. Ведь Мерсье устал, ему нужно отдохнуть и подкрепиться, прежде чем куда-либо двинуться дальше, и у него есть, что сказать, что едва терпит отлагательства, и у Камье есть, что сказать, да, у них есть насущные вещи, которые нужно сказать друг другу, и они устали, им необходимо прийти в себя после этой долгой разлуки, и сориентироваться, определить более-менее, каково их положение, будущее у них светлое или темное, или только туманное, как чаще всего и бывает, и если какое-то направление чем-то лучше какого-нибудь другого, то в каком им предпочтительнее направиться, короче, необходимо сосредоточиться достаточно, чтобы затем стремглав пуститься, сама улыбка и ясность, в атмосфере обоюдных потворств, в сторону одной из бесчисленных целей, либо, иначе, воздав, опять-таки сама улыбка (но уже необязательно), должное этому порыву, восхищаться ими издалека, одной за другой, ибо они далеки. И затем что-то мельком замеченное, что могло бы быть чем-то не тем, чем ему быть положено, — да, не всякий день предлагается к распутыванию подобные хитросплетения важных тонкостей. Выложился полностью, за исключением воя. Разобравшись таким образом с непосредственным будущим, Камье поднял голову и увидел перед собой существо, которое лишь через некоторое время, столь велико было сходство, опознал как Мерсье, — отсюда путаница мыслей, не оставлявших его в покое (но зато потом какой покой!) вплоть до послезавтрашнего дня, с утешительным выводом в конце, что боялся он, настолько, что считал это невыносимым, не того, что почувствует своего друга рядом, а что увидит, как он переступает порог и преодолевает последнюю стадию огромного расстояния, разделявшего их с полудня.

Появление Мерсье вызвало в зале некое замешательство, что-то вроде тревожного холодка. А ведь компания состояла большей частью из докеров и моряков, да горстки акцизных чиновников, то есть из людей, которых нелегко, как правило, поразить своеобразием внешности. И тем не менее наступила тишина, голоса смолкли, замерли жесты, пивные кружки дрожали в руках, наклоненные до опасного предела, и глаза всех устремились в одном направлении. Тонкому наблюдателю, когда бы таковой имел место, но на самом деле не имел, тут вполне могли бы вспомниться отара овец или стадо коров, которых вспугнула какая-то непонятная угроза. Их тела застыли, они остановившимся свирепым взглядом встречают общего врага, и неподвижнее в этот момент, чем земля, на которой они пасутся. Затем все разом наутек, или во весь опор на незваного гостя (если слабый), или опять к своим занятиям, чем они там занимались: щипанию травы, жеванию, копулированию, прыжкам. Или вспомнились бы те ходячие больные, что заставляют всякую речь замолкать там, где они проходят, толпу расступиться и наполняют душу ужасом, жалостью, гневом, весельем, омерзением. Да, когда вы совершаете насилие над природой, вы должны быть чрезвычайно осторожны, если не хотите услышать — ату его! — или претерпеть помощь какой-нибудь отвратительной руки. На мгновение Камье показалось, что дело сейчас обернется скверно, и подколенные сухожилия у него напряглись под столом. Но мало-помалу раздался широкий вздох, все сильнее и сильнее, словно набегающая на берег плавная волна, чья мощь в итоге уходит в пену и гул, к радости детишек.

— Что с тобой стряслось? — сказал Камье.

Мерсье поднял глаза, но пристальный их взгляд направлен был не на Камье и даже не в стену. Во что вообще на этом свете можно впиться вот так глазами? Очень хотелось бы знать.

— Господи, ну и лицо, — сказал Камье. — Ты словно прямиком из адских областей. Что ты говоришь?

Вне всякого сомнения, губы Мерсье пошевелились.

— Я думал, она одна, — сказал Мерсье.

— Тебя не били? — сказал Камье

И тут на них упала тень громадного человека. Передник у него едва доходил до середины бедер. Камье посмотрел на него, а он посмотрел на Мерсье, а он стал смотреть на Камье. В результате были порождены, хотя глаза и не встречались, образы в высшей степени сложные, позволявшие каждому самому получить удовольствие одновременно в трех разных вариантах плюс, по самым скромным подсчетам, в трех вариантах доставить удовольствие каждому другому, то есть в общей сложности девять образов, на первый взгляд несовместимых, не говоря уже о неразберихе фрустрированных возбуждений, теснящихся по краям. Добавьте сюда множество глаз, устремленных на трио, и будет, возможно, получено слабое представление об ожидающем всякого, кто окажется настолько сообразительным, что не разберется что к чему, и покинет свою темную камеру, и это безобидное помешательство, слабый проблеск каждую вторую эру или около того, сознание, что существуешь, существовал.

— Что будете брать? — сказал бармен.

— Когда ты понадобишься, мы тебе сообщим, — сказал Камье.

— Что будете брать? — сказал бармен.

— То же, что и раньше, — сказал Мерсье.

— А вас пока еще не обслуживали, — сказал бармен.

— То же, что и этот джентльмен, — сказал Мерсье.

Бармен посмотрел на пустой стакан Камье.

— Я забыл, что это было, — сказал он.

— Я тоже, — сказал Камье.

— А я и не знал, — сказал Мерсье.

— Постарайся, приложи усилие, — сказал Камье.

— Ты запугиваешь нас, — сказал Мерсье, — браво!

— А мы на это вроде как болт положили[37], — сказал Камье, — хотя на самом-то деле мы обделались от ужаса. Тащи опилки, приятель.

И в подобном духе, каждый говорил вещи, которых ему не следовало бы говорить, покуда не было достигнуто своего рода соглашение, скрепленное тошнотворными улыбками и лживыми любезностями. Возобновился рев (разговоров).

— Итак, насчет нас, — сказал Камье.

Мерсье поднял свой стакан.

— Я не это имел в виду, — сказал Камье.

Мерсье поставил свой стакан.

— Но почему бы и нет, в конце концов, — сказал Камье.

Так что они оба подняли свои стаканы и выпили, и оба сказали, в одно и то же мгновение или почти:

— За тебя! Камье добавил: — И за успех нашего… — Но завершить этот тост он не смог. — Помоги мне, — сказал он.

— Я не в состоянии подобрать слово, — сказал Мерсье, — или сочетание слов, которое бы выразило, что, как мы себе представляем, мы пытаемся совершить.

— Твою руку, — сказал Камье, — обе твои руки.

— Зачем? — сказал Мерсье.

— Чтобы я сжал их в своих, — сказал Камье.

Руки нащупывали друг друга под столом, нашли друг друга, сжали друг друга, одна маленькая меж двух больших, одна большая меж двух маленьких.

— Да, — сказал Мерсье.

— Что ты имеешь в виду да? — сказал Камье.

— Ты о чем? — сказал Мерсье.

— Ты сказал да, — сказал Камье.

— Я сказал да? — сказал Мерсье. — Я? Не может быть. Последний раз, когда я злоупотребил этим термином — это было на моей свадьбе. Нашей с Тоффаной[38]. Матерью моих детей. Моих собственных. Неотъемлемых. Тоффана. Ты никогда ее не видел. Она еще жива. Воронка. Все равно что болото трахаешь. Подумать только, что из-за этого гектолитра экскрементов я изменил своей заветной мечте. — Он сделал кокетливую паузу. Однако Камье был не в настроении подыгрывать. Так что Мерсье пришлось продолжить самому: — Ты не решаешься спросить какую. Тогда позволь мне прошептать тебе на ухо. Чтобы род человеческий продолжался по мере сил без моего участия.

— Цветного младенца я мог бы полюбить, — сказал Камье.

— С тех пор я предпочитаю иную форму, — сказал Мерсье. — Делаешь, что можешь, а не можешь ничего. Только извиваешься да корчишься, чтобы закончить вечером там же, где был утром. Но! Вот тебе, если угодно, вокабула. Все есть vox inanis[39], кроме некоторых дней, определенных совпадений, — вот вклад Мерсье в перебранку об универсалиях.

— Где наши вещи? — сказал Камье.

— Где наш зонт? — сказал Мерсье.

— Когда я пытался помочь Хелен, — сказал Камье, — у меня рука соскользнула.

— Больше ни слова, — сказал Мерсье.

— И я уронил его в шлюз, — сказал Камье.

— Пошли отсюда, — сказал Мерсье.

— Куда? — сказал Камье.

— Лавируя, вперед, — сказал Мерсье.

— А вещи? — сказал Камье.

— Не стоит об этом, — сказал Мерсье.

— Ты меня в могилу сведешь, — сказал Камье.

— Тебе нужны подробности? — сказал Мерсье.

Камье не ответил. Он не может найти слов, — сказал себе Мерсье.

— Помнишь велосипед? — сказал Мерсье.

— Еще бы, — сказал Камье.

— Что ты там шепчешь, — сказал Мерсье, — я же не глухой.

— Да, — сказал Камье.

— От него осталось, — сказал Мерсье, — и надежно приковано цепью к парапету, как раз столько, сколько и могло в среднем остаться, после неделю не прекращавшегося дождя, от велосипеда, с которого сняли оба колеса, седло, звонок и багажник. И задний фонарь, — добавил он, — я едва не забыл. Он стукнул себя по лбу. Что за тупая башка, в самом деле! — сказал он.

— И насос, разумеется, — сказал Камье.

— Хочешь верь, хочешь не верь, — сказал Мерсье, — мне это все едино, но насос пощадили.

— Такой прекрасный насос! — сказал Камье. — Где он?

— Я подумал, это просто по недосмотру, — сказал Мерсье, — и оставил его там, где он был. Мне показалось, так будет правильно. Что нам теперь накачивать? То есть, я его перевернул. Вверх ногами. Сам не знаю зачем.

— И он так же хорошо закрепился? — сказал Камье.

— О, совершенно так же, — сказал Мерсье, — совершенно, совершенно так же.

Они вышли на улицу. Дул ветер.

— Дождь все еще идет? — сказал Мерсье.

— В данную минуту нет, по— моему, — сказал Камье.

— А воздух по— прежнему сырой, — сказал Мерсье.

— Если нам не о чем говорить, — сказал Мерсье, — давай не будем говорить ни о чем.

— Но нам есть, о чем говорить, — сказал Мерсье.

— Почему тогда мы не говорим об этом? — сказал Камье.

— Мы не можем, — сказал Мерсье.

— Тогда давай помолчим, — сказал Камье.

— Но мы пытаемся, — сказал Мерсье.

— Мы отделались благополучно, — сказал Камье, — и мы невредимы.

— Ну вот, — сказал Мерсье. — Продолжай.

Мы с трудом продвигаемся.

— С трудом! — закричал Мерсье.

— С усердием… с усердием вдоль темных улиц, темных и относительно пустынных, по причине несомненно позднего часа и неустойчивой погоды, мы не знаем, кто кого ведет, кто за кем следует.

— В тепле и в уюте, — сказал Мерсье, — у камелька, они предаются мечтам. Книги падают из рук, головы на грудь, стихает пламя, гаснут последние угольки, на свою добычу крадется из берлоги сон. Но хранитель начеку, они очнулись и отправляются в кровать, благодаря Бога за положение вещей, добытое дорогой ценой, когда возможны такие удовольствия среди многих еще иных, такой покой, в то время как ветер и дождь бьют в оконное стекло и мысль скитается, чистый дух, среди тех, кто не имеет приюта, немощных, проклятых, слабых, несчастных.

— Настолько ли мы знаем, — сказал Камье, — что замышлял все это время другой?

— Ну-ка еще раз, — сказал Мерсье.

Камье повторил эту ремарку.

— Именно бок о бок, — сказал Мерсье, — как сейчас, локоть к локтю, рука в руке, ноги в унисон, мы чреваты большим числом событий, чем можно втиснуть в толстенный том, в два толстенных тома, твой толстенный том и мой толстенный том. Отсюда, без сомнения, наша благословенная чувствительность ко всяким ничего: ничего не делать, ничего не говорить. Ибо человек устает в конечном счете от стараний утолить из пожарной кишки свою великую сушь и от разглядывания одного за другим своих немногих оставшихся фитильков, раздутых при помощи оксигидрогеновой сварочной горелки. Так что он предается, однажды и навсегда, мукам жады в темноте. Это меньше портит нервы. Но прости, бывают дни, когда огонь и вода[40] овладевают моими мыслями, а следовательно и разговорами, в той степени, в какой одно с другим связано.

— Мне хотелось бы задать несколько простых вопросов, — сказал Камье.

— Простых вопросов? — сказал Мерсье. — Камье, ты меня поражаешь.

— Они будут сформулированы простейшим образом, — сказал Камье. — Все, что от тебя требуется, это отвечать не задумываясь.

— Если и есть что-то, чего я терпеть не могу, — сказал Мерсье, — так это вести разговоры на ходу.

— Мы в безвыходном положении, — сказал Камье.

— Ладно тебе, — сказал Мерсье, — брось ты эту напыщенность. Дождь кончился, наверное, потому что ветер поднялся, как по-твоему, если он действительно кончился?

— Не спрашивай меня, — сказал Камье.

— Прежде чем ты что-нибудь предпримешь, — сказал Мерсье, — позволь я объясню тебе. Нет у меня ни ответа за душой. О, были времена, они у меня имелись, и одни лишь самые лучшие, они были единственным моим обществом, я даже изобретал вопросы, которые бы им подходили, Но я их всех выпроводил давным-давно.

— Я не имел в виду такие, — сказал Камье.

— Это уже лучше, — сказал Мерсье. — А какие тогда?

— Сейчас увидишь, — сказал Камье. — Во-первых, какие новости насчет сака?

— Я не слышу ничего, — сказал Мерсье.

— Сак, — закричал Камье. — Сак где?

— Пошли сюда, — сказал Мерсье, — здесь поспокойнее.

Они свернули в узкую улочку между высокими старинными домами.

— Ну, — сказал Мерсье.

— Где сак? — сказал Камье.

— Что тебя дернуло снова поднимать эту тему? — сказал Мерсье.

— Ты так ничего мне и не рассказал, — сказал Камье.

Мерсье внезапно остановился, и это заставило Камье тоже внезапно остановиться. Если бы Камье не остановился внезапно, и Камье бы внезапно не останавливался. Но поскольку Мерсье внезапно остановился, пришлось Камье остановиться внезапно тоже.

— Ничего не рассказал? — сказал Мерсье.

— Определенно ничего, — сказал Камье.

— Что же тогда вообще значит рассказывать, — сказал Мерсье, — если считать, что я не рассказал тебе ничего?

Ну как, — сказал Камье, — отыскал ли ты его, как дела обстояли и все такое.

Мерсье сказал:

— Продолжим наш… — Он в затруднении указал свободной рукой на свои ноги и ноги своего компаньона. Последовало молчание. Затем они продолжили не поддающийся описанию процесс, имеющий некоторое отношение к их ногам.

— Ты о чем говорил? — сказал Камье.

— Сак, — сказал Камье.

— А из чего-то следует, что он у меня? — сказал Мерсье.

— Нет, — сказал Камье.

— Так что же? — сказал Мерсье.

— Столько всего могло произойти, — сказал Камье. — Ты мог искать его, но искать напрасно, мог найти его и опять потерять, или даже махнуть на него рукой, сказать себе: — Он не стоит того, чтобы с ним возиться, — или, — На сегодня довольно, а завтра посмотрим. Откуда мне знать?

— Я искал его тщетно, — сказал Мерсье, — долго, упорно, старательно, безуспешно.

Он преувеличивал.

— Я разве спрашиваю, — сказал Мерсье, — как именно ты дошел до того, что сломал наш зонт? Или через что тебе пришлось пройти перед тем, как ты его вышвырнул? Я прочесывал бесчисленные пункты, расспрашивал бесчисленных типов, учитывал невидимость вещей, метаморфозы времени, пунктик у людей вообще и у меня в частности насчет выдумок и вранья, желание нравиться и стремление вредить, а до того, и с тем же успехом, тихо себе сидел, не имеет значения где, все еще пытаясь выдумать против бесконечного приближения, шаркающих тапок, брякающих ключей лекарство чуть получше, нежели визг, перехваченное дыхание, скулеж, улепетывание[41][42].

Камье коротко сказал, что он об этом думает.

— Почему мы настаиваем, — сказал Мерсье, — ты, например, и я, задавал ты себе когда— нибудь такой вопрос, ты, который спрашивает так много? Должны ли мы разбазаривать последнее, что от нас еще осталось, в утомительности бегства и мечтах об избавлении? Ты ведь не подозреваешь, как и я, насколько ты, может быть, свыкнешься и с этим нелепым наказанием, и с тихим ожиданием палача, явившегося тебя разрешить?

Нет, — сказал Камье.

Они замешкались на границе большого открытого пространства. Пожалуй, это была площадь, грохочущая, в трепещущих отблесках, в корчащихся тенях.

— Повернем назад, — сказал Мерсье. — Такая очаровательная улица. Эти бордельные ароматы.

Они двинулись по улице в обратном направлении. Даже в темноте улица казалась изменившейся. Они — нет. Или вряд ли.

— Мне видятся далекие страны—, — сказал Мерсье.

— Куда мы идем? — сказал Камье.

— Никогда мне от тебя не избавиться? — сказал Мерсье.

— Ты не знаешь, куда мы идем? — сказал Камье.

— Что значит, куда мы идем? — сказал Мерсье. — Мы идем, и этого достаточно.

— Кричать не обязательно, — сказал Камье.

— Мы идем все равно куда, лишь бы там кровь не так стыла в жилах, — сказал Мерсье. — Мы пробираемся, прижимаясь к стенам, все равно куда, лишь бы там дерьмо лежало не таким толстым слоем. Мы набрели на улочку, каких — одна из тысячи, и теперь все, что нам нужно делать, это прохаживаться по ней из конца в конец, покуда она не станет не лучше прочих, а ты хочешь знать, куда мы идем? Где нынче вечером твоя чуткость, Камье?

— Делаю вывод, — сказал Камье.

И сделал, а затем задавал свои простые вопросы. Что занимало их, пока не кончилась улица. Тогда они опять единодушно повернули обратно.

— Мы слишком много болтаем, — сказал Мерсье. — Я выслушал и произнес, с тех пор как ты тянешь меня за собой, больше нелепостей, чем за всю остальную жизнь.

— Это кто кого тянет, — сказал Камье. Он добавил: — Может быть, время наших с тобой разговоров скоро закончится. Так что давай взвешивать дважды, прежде чем сдерживать языки. Ибо потом тщетно ты будешь обращаться ко мне, а я к тебе, ни меня ни тебя тут уже не будет, а будем мы в иных местах, и в положении ничуть не лучшем, или едва ли.

— Что за ерунда, — сказал Мерсье.

— До такой степени едва ли, что я часто спрашиваю себя, — сказал Камье, — довольно часто, неужели здесь— то мы и имеем лучшую нашу долю, здесь и сейчас, без лишних хлопот.

— Если ты пытаешься взывать к моим чувствам, — сказал Мерсье, — тебе стоило бы быть поумнее.

— Не позднее, как сегодня, например, — сказал Камье, — я уже совсем было решился не приходить туда, где мы назначили встречу.

То есть, встреча у них была назначена.

— Забавно, — сказал Мерсье, — я боролся с тем же самым ангелом.

— Один из нас не выдержит в конце концов, — сказал Камье.

— Разумеется, — сказал Мерсье. — Незачем пропадать обоим.

— И это не будет изменой, — сказал Камье. — Не обязательно будет.

— Отнюдь нет, — сказал Мерсье, — отнюдь нет.

— Я имею в виду, если один покинет другого, — сказал Камье.

— Я тебя понял, — сказал Мерсье.

— Но есть вероятность, что и будет, — сказал Камье.

— Будет чем? — сказал Мерсье.

— Вот этим самым, — сказал Камье.

— Ну, безусловно, — сказал Мерсье. — Продолжать путь в одиночестве, брошенным или бросившим… Позволь мне оставить мысль незавершенной.

Они немного прошагали в молчании. Затем Мерсье сказал:

— Я чувствую запах бардака.

— Всюду темно, — сказал Камье. — Никаких фонарей никакого цвета. И номеров на домах нет.

— Давай спросим этого достопочтенного констебля, — сказал Мерсье.

Они обратились к констеблю.

— Пардон, инспектор, — сказал Мерсье, — вы, по чистой случайности, не знаете ли дома… как бы это сказать… публичного, дома терпимости, тут, в округе?

Констебль смерил их взглядом.

— Только чтоб гарантированно чистый, — сказал Мерсье, — ну, насколько это возможно. Нас ужасает, моего друга и меня, перспектива заполучить сифон.

— И вам не стыдно, в вашем-то возрасте? — сказал констебль.

— А вам-то что? — сказал Камье.

— Стыдно? — сказал Мерсье. — Тебе стыдно, Камье? В твоем возрасте?

— Проходите, — сказал констебль.

— Я запишу ваш номер, — сказал Камье.

— Наш карандаш у тебя? — сказал Мерсье.

— Тысяча шестьсот шестьдесят пять, — сказал Камье. — Год чумы. Легко запомнить.

— Слушайте, вы, — сказал Мерсье, — мы считаем, было бы ребячеством отрекаться от удовлетворения похоти всего лишь из-за небольшого ослабления в эротогенезисе. Не заставите же вы нас жить без любви, инспектор, пускай хоть раз в месяц, в ночь, например, на первую субботу.

— Вот на что уходят хорошенькие денежки налогоплательщиков, — сказал Камье.

Вы арестованы, — сказал констебль.

— По какому обвинению? — сказал Камье.

— Продажная любовь, — единственная, какая нам осталась, — сказал Мерсье. — Страсть и флирт — это для орлов вроде тебя.

— И уединенные наслаждения, — сказал Камье.

Констебль схватил руку Камье и выкрутил ее.

— Помоги, Мерсье, — сказал Камье.

— Пожалуйста, отпустите его, — сказал Мерсье.

Камье вскрикнул от боли. Ибо констебль, крепко сжав одной своей ладонью, размером с две, его запястье, другой влепил ему злобный шлепок. В нем просыпался интерес — не всякую ночь развлечения такого рода нарушали монотонность его стражи. Есть свои светлые стороны и у его профессии, он всегда это говорил. Он обнажил свою дубинку.

– Давайте-ка, — сказал он, — и без глупостей.

Той рукой, в которой держал дубинку, он вытащил из кармана свисток, так как проворен был не менее, чем могуч. Однако он не принял в расчет Мерсье (и кто мог бы упрекнуть его за это?) — и себе на погибель, потому что Мерсье поднял свою правую ногу (кто мог бы это предвидеть?) и нанес ею неуклюжий, но сильный удар по тестикулам (назовем вещи своими именами) противника (промахнуться невозможно). Констебль выпустил все, что держал, и рухнул, воя от боли и отвращения, на землю. Мерсье тоже потерял равновесие и болезненно приложился тазом. А Камье, вне себя от негодования, подхватил дубинку, отправил ботинком в полет каску и колотил по беззащитному черепу изо всей мочи, снова и снова, держа дубинку двумя руками. Вой прекратился. Мерсье поднялся на ноги.

— Помоги мне! — проревел Камье. Он яростно дергал за капюшон, зажатый между головой и булыжником.

— Зачем это? — сказал Мерсье.

— Глотку ему затыкаю, — сказал Камье. Они высвободили капюшон и опустили на лицо. Затем Камье возобновил свои удары.

–  Довольно, — сказал Мерсье, — дай сюда это тупое орудие.

Камье выпустил дубинку и кинулся бежать.

— Подожди, — сказал Мерсье. Камье остановился.

Мерсье поднял дубинку и нанес по закутанной голове один вежливый и сдержанный удар, только один. Словно недоочищенное яйцо вкрутую, — было у него впечатление.

— Как знать, — задумчиво пробормотал он, — вдруг это и стало последним штрихом. Он отбросил дубинку и присоединился к Камье, взяв его за руку. — Теперь ты выглядишь посвежее, — сказал он.

Когда они вышли к площади, неистовый ветер заставил их остановиться. Затем медленно, опустив голову, они двинулись сквозь сумятицу теней и звуков, спотыкаясь о булыжник, уже усыпанный черными сучьями, которые ветер то со скрежетом волочил, то гнал маленькими скачками и прыжками, будто на пружинках. На другой стороне площади начиналась узкая улочка, копия той, которую они только что оставили.

— Надеюсь, он сделал тебе не слишком больно, — сказал Мерсье.

— Ублюдок, — сказал Камье, — ты рожу его видел?

— Это, должно быть, здорово все упрощает, — сказал Мерсье.

— А еще твердят о законе и порядке, — сказал Камье.

— Поодиночке мы бы и помыслить о таком не могли, — сказал Мерсье.

— Лучше нам теперь идти в «У Хелен», — сказал Камье.

— Вне всякого сомнения, — сказал Мерсье.

— Ты уверен, что нас никто не видел? — сказал Камье.

— Судьба разберется, как тут распорядиться, — сказал Мерсье. — В глубине души, я всегда только на нее и рассчитываю.

— По-моему, это здесь ни при чем, — сказал Камье.

— Очень даже при чем, еще увидишь, — сказал Мерсье. — Цветы поставлены в кувшин, отара возвращается в овчарню.

— Не понимаю, — сказал Камье.

Тот недолгий путь, который еще должны были пройти, они прошли по большей части в молчании, то открытые всей ярости ветра, то сквозь зоны тишины. Мерсье — старясь осознать в полной мере, какие последствия может иметь для них случившееся, Камье — значение только что услышанной фразы. Но старались они напрасно, один — постигнуть секрет сопутствующей им удачи, другой — добраться до смысла, ибо они устали, им был необходим сон, их измотал ветер, а в головах у них, довершает разгром, стук ненасытных ударов.

VII

    Дорога, до сих пор еще проезжая, тянулась все вверх и вверх по возвышенности, поросшей вереском. Тысячей фунтов выше уровня моря, двумя, если предпочитаете, тысячами, дорога пересекала обширные торфяные болота. Она больше никуда не вела. Несколько разрушенных фортов, несколько разрушенных домов. Море недалеко — едва различимое за спускающимися к востоку долинами, бледный плинтус, такой же бледный, как и бледная стена неба. В лощинах прячутся озерца, невидимые с дороги, к ним идти по едва заметным тропинкам под нависающими высокими утесами. Все кругом, вроде бы, плоское или слегка холмистое, а тут рукой подать до этих высоченных утесов, совершенно для путника неожиданных. да еще из гранита. На востоке их цепь достигает наибольшей высоты, их вершины возводят к небу даже самые потупленные глаза, вершины, возвышающиеся над обширной равниной, над прославленными пастбищами, над золотистым долом. Перед путешественником, насколько хватает глаз, дорога все вьется к югу, и поднимается в гору, но едва ощутимо. Никто никогда не пользуется этим путем, кроме фанатичных пешеходов, да любителей портить своей фигурой пейзажи. Топь заманивает, прикрывшись вересковой маской, и перед очарованием ее способен устоять не всякий смертный. Потом она поглощает не устоявших — либо на них набрасывается туман. Город тоже недалеко, с определенных точек можно ночью видеть его огни, вернее зарево, а днем дымку над ним. Даже молы гавани можно рассмотреть в очень ясные дни, двух гаваней, крошечные ручонки, обнявшие зеркальное море, которое, известно, плоское, но выглядит поднимающимся. И острова, и мысы, нужно только в правильном месте остановиться и повернуться, а по ночам, конечно, огни маяков, и шарящих, и проблесковых. Здесь бы и лечь, в ложбинке, устланной сухим вереском, и уснуть, в последний раз, днем, на солнце, поникнуть головой среди мельчайшей жизни стебельков и чашечек, и быстро уснуть, быстро проститься с прельстительными вещами. Небо без птиц, случайный хищник, никто не поет. Конец описательного пассажа.

— Что это за крест? — сказал Камье.

Вот они опять.

— В болоте, неподалеку от дороги, но все же слишком далеко, чтобы можно было разобрать надпись, стоял скромный крест.

— Когда— то я знал, — сказал Мерсье, — а теперь не знаю.

— Я тоже когда— то знал, — сказал Камье, — я почти уверен.

Однако он не был уверен вполне.

Это была могила националиста, которого враги привели сюда однажды ночью и казнили, или, возможно, только труп принести, чтобы выбросить. Похоронили его много позже, с минимумом церемоний. Звали его Масси или, может быть, Массей[43]. Ныне его не очень-то ценили в патриотических кругах. И правда, он почти ничего не совершил для общего дела. Но этот памятник, тем не менее, заработал. Все это и, без сомнения, многое еще другое, Мерсье и возможно Камье когда-то знали, и все теперь забыли.

— Какая досада! — сказал Камье.

— Не хочешь подойти и прочесть? — сказал Мерсье.

— А ты? — сказал Камье.

— Ну, как хочешь, — сказал Мерсье.

Они вырезали себе по дубинке, прежде чем оставили позади верхнюю границу леса. Для своего возраста они весьма неплохо продвигались. Им было любопытно, кто свалится с ног с первым. Они прошли добрых полмили в молчании, уже не рука в руке, но каждый держась своей стороны дороги, вся ширина которой, таким образом, или почти вся, пролегала между ними. Рты они открыли одновременно, Мерсье чтобы сказать: — Странное впечатление иногда. — а Камье: — Как ты полагаешь, там черви.?

— Прости, — сказал Камье, — о чем это ты говорил?

— Нет-нет, — сказал Мерсье, — ты.

— Нет-нет, — сказал Камье, — ничего достойного внимания.

— Все равно, — сказал Мерсье, — давай обсудим.

— Уверяю тебя, — сказал Камье.

— Прошу тебя, — сказал Мерсье.

— После тебя, — сказал Камье.

— Я перебил тебя, — сказал Мерсье.

— Я перебил тебя, — сказал Камье.

Вновь наступило молчание. Нарушил его Мерсье. Или, вернее, Камье.

— Ты простудился? — сказал Мерсье.

Потому что Камье закашлялся.

— Рановато еще быть уверенным, — сказал Камье.

— Надеюсь, ничего страшного, — сказал Мерсье.

— Какой замечательный день, — сказал Камье.

— А разве нет? — сказал Мерсье.

— Какое замечательное болото, — сказал Камье.

— Замечательнейшее, — сказал Мерсье.

Мерсье демонстративно поглядел на вереск и недоверчиво присвистнул.

— Под ним торф, — сказал Камье.

— Кто бы мог подумать, — сказал Мерсье.

Камье опять закашлялся.

— Как ты полагаешь, — сказал Камье, — там черви такие же, как в земле?

— Торф обладает удивительными свойствами, — сказал Мерсье.

— Но черви там есть? — сказал Камье.

— Может, нам сделать маленькую ямку и посмотреть? — сказал Мерсье.

— Разумеется, нет, — сказал Камье. — Что за идея.

Он закашлялся в третий раз.

День действительно был притяный, по крайней мере из тех, что отдельным своими моментами сойдут за приятный, однако холодный, и ночь на носу.

— Где нам ночевать, — сказал Камье, — мы подумали об этом?

— Странное впечатление, — сказал Мерсье, — странное впечатление иногда, будто мы не одни. У тебя нет?

— Не уверен, что я понимаю, — сказал Камье.

То вовсю, то еле-еле, в этом весь Камье.

— Как будто присутствие кого-то третьего, — сказал Мерсье. — Окутывающего нас. Я чувствовал это с самого начала. А я все что угодно, только не медиум.

— Тебя это беспокоит? — сказал Камье.

— Сперва не беспокоило, — сказал Мерсье.

— А теперь? — сказал Камье.

— Теперь начинает беспокоить немного, — сказал Мерсье.

Ночь действительно была на носу, и для них хорошо, пускай сами они, возможно, и не признавали этого, что ночь была на носу.

— Проклятье, — сказал Мерсье, — кто, черт побери, ты такой, Камье?

— Я? — сказал Камье. — Я Камье, Фрэнсис Ксавье[44].

— Я мог бы и себе задать тот же вопрос, — сказал Мерсье.

— Где мы намерены провести ночь? — сказал Камье. — Под звездами?

— Есть развалины, — сказал Мерсье. — Или можем идти, покуда не рухнем.

Немного спустя они и действительно подошли к развалинам дома. С вида — доброй полувековой давности. Была почти ночь.

— Теперь мы должны выбрать, — сказал Мерсье.

— Между чем и чем? — сказал Камье.

— Развалины или изнеможение, — сказал Мерсье.

— А мы не можем их как— нибудь скомбинировать? — сказал Камье.

— До следующих нам не добраться, — сказал Мерсье.

Они пошли дальше, если это можно назвать пошли. Наконец, Мерсье сказал:

— Не думаю, что я много еще сумею пройти.

— Так скоро? — сказал Камье. — Что такое? Ноги? Ступни?

— Скорее голова, — сказал Мерсье.

Теперь была ночь. Дорога пропадала в темноте в нескольких ярдах перед ними. Еще слишком рано, чтобы звезды давали свет. Луна поднимется только позже. Это был самый темный час. Они стояли неподвижно, почти скрытые друг от друга шириной дороги. Камье приблизился к Мерсье.

— Мы повернем назад, — сказал Камье. — Обопрись на меня.

— Это моя голова, говорю тебе, — сказал Мерсье.

— Ты видишь образы, которых не существует, — сказал Камье. — Рощи там, где ничего нет. Неясные очертания странных животных, гигантских лошадей и коров выступающих из мрака мерещатся тебе, стоит лишь поднять голову. И высокие амбары, и громадные стога. Все более расплывчатые и смутные, будто ты на глазах слепнешь.

— Возьми меня за руку, если хочешь, — сказал Мерсье.

Так, рука в руке, они возвращались по своим следам, большая рука в маленькой, в молчании. Наконец, Мерсье сказал:

— У тебя рука холодная и влажная, и ты кашляешь, возможно, у тебя старческий туберкулез.

Камье не ответил, продолжал спотыкаться. Наконец, Мерсье сказал:

— Я надеюсь, мы их не проскочили.

Камье не ответил. Случаются моменты, когда простейшие слова все никак не могут определиться, что же они обозначают. Здесь «их» оказалось таким увальнем. Но отдадим ему должное, вскоре последовала резкая остановка.

— Они несколько в стороне от дороги, — сказал Мерсье, — мы могли нечаянно пройти мимо, ночь такая темная.

— Кто-то заметил бы тропинку, — сказал Камье.

— Так бы этот кто-то и сообразил, — сказал Мерсье.

Камье двинулся вперед, потянув Мерсье за собой.

— Держись ты со мной вровень, ради Бога, — сказал Камье.

— Считай, тебе повезло, — сказал Мерсье, — что не приходится меня нести. Обопрись на меня, это твои слова.

— Правда, — сказал Камье.

— Я не делаю этого, — сказал Мерсье, — потому что не желаю быть обузой. А едва я чуть отстану, ты бранишь меня.

Продвижение их было теперь немногим лучше, чем ковыляние. Они сошли с дороги и попали на болото, и тут был риск фатальных последствий, для них, — но как бы ни так. Вскоре падения вступили в игру, то Камье аккомпанировал Мерсье (в его падении), то наоборот, а то оба рушились одновременно, как один человек, без предварительной договоренности и в совершенной взаимонезависимости. Они не поднимались сразу же, поскольку оба практиковали в юности высокие искусства, но в конце концов все же поднимались. И даже в худшие моменты руки их хранили верность, хотя теперь и неизвестно, какую сжимали и какая сжимала, такая на данной стадии чертова неразбериха. Отчасти виной тому, без сомнения, их беспокойство (насчет развалин), что прискорбно, поскольку было оно необоснованным. Ибо они дошли до них в конце концов, до этих развалин, которые, боялись они, могли остаться уже далеко позади, и у них нашлись даже силы забраться в самую глубь, так чтобы развалины окружали их со всех сторон, и там они улеглись, как в могиле. И только тогда, укрытые от холода, которого не чувствовали, от нераздражающей сырости, они смогли позволить себе отдых, и до некоторой степени сон, а руки их освободились для привычного своего дела[45].

Они спят бок о бок, глубокая дрема стариков. Они еще будут говорить друг с другом, но только, что называется, наудачу. Впрочем, разве они когда— нибудь говорили друг с другом иным образом? Как бы там ни было, впредь ничего уже точно не известно. И здесь вроде бы вполне походящее место подвести черту. Но все еще наступает день, день за днем, жизнь после жизни всю жизнь напролет, прах всех, кто мертв и погребен, вздымается, кружится в вихре, оседает, погребается опять. Так что пускай он проснется, Мерсье, Камье, не имеет значения, Камье, Камье просыпается, ночь, все еще ночь, он не знает, который час, не имеет значения, он встает и идет прочь, в темноту, и снова ложится чуть подальше, все еще в пределах развалин, ибо они обширны. Зачем? Неизвестно. О подобных вещах более ничего не известно. Всегда хватает веских причин попробовать где-нибудь еще: чуть вперед, чуть назад. Настолько веских, как оказалось, что и Мерсье проделал то же самое, и, без сомнения, практически в тот же самый момент. Вопрос приоритета, до сих пор столь ясный, отсюда и далее смутен. И вот они ложатся, или может быть просто припадают к земле, на благоразумном удалении друг от друга, сравнимом с обычными их расхождениями. Они вновь начинают грезить наяву, или, может быть, только глубоко погружаются в свои думы. Как бы там ни было, еще до зари, задолго до зари, один из них поднимается, скажем Мерсье, любимец есть любимец, и подходит посмотреть, там ли еще Камье, то есть там ли, где, как он думает, он оставил его, то есть в том месте, где сперва они рухнули вдвоем. Понятно, да? Но Камье там нет, откуда ему там взяться? Тогда Мерсье про себя:

— Вот те на, мошенник, он меня, значит, втихомолку обставил, — и теперь пробирается по валунам, глаза у него вытаращены в напряженном ожидании (малейшего луча света), руки, словно антенны, зондируют воздух, ноги пробуют почву, он находит тропинку, ведущую к дороге, и карабкается по ней. Почти в тот же момент, не точно в тот же, тогда бы не получилось, почти, чуть раньше, чуть позже, не важно, едва ли важно, Камье выполняет такой же маневр.

— Свинья, — говорит он, — он удрал от меня, — и теперь движется наощупь с великими предосторожностями, жизнь так драгоценна, боль так устрашающа, старая кожа так медленно заживает, из этого гостеприимного хаоса, без единого слова или другого знака признательности, никто не благодарит камни, а следовало бы. Приблизительно таков и был, наверное, ход событий. И вот они опять на дороге, существенно окрепшие, несмотря ни на что, и каждый знает, что другой тут, рядом, стоит только руку протянуть, чувствует, верит, боится, надеется, не желает признавать, что он здесь, рядом, только руку протянуть, и ничего не может с этим поделать. Время от времени они замирают и вслушиваются напряженно, не донесется ли звук шагов, отличимый от звука всех прочих шагов, а им числа нет, день и ночь падающим мягко, более-менее мягко, по всей земле. Но во тьме человек видит то, чего нет, слышит то, чего нет, дает волю воображаемым вещам, которые нельзя принимать в расчет, и еще Бог ведает что творит. Так что вполне может быть, что один или другой останавливается, садится на обочине дороги, почти в болото, чтобы передохнуть или, лучше, подумать, или, лучше, перестать думать, всегда хватает веских причин взять и остановиться, и что другой догоняет, тот, что оставался позади, и когда видит такого рода тень, не верит своим глазам, во всяком случае, недостаточно верит, чтобы броситься в ее объятия или чтобы отправить ее ударом ноги кубарем в трясину. Тот, кто сидит, тоже видит, если глаза у него не закрыты, по крайней мере слышит, если не заснул, и упрекает себя в галлюцинации, но не совсем уверенно. Затем он постепенно встает, а другой садится, и так далее, мы наблюдаем гэг, каждый и узнает и не узнает другого, так может продолжаться у них всю дорогу до города — и безрезультатно. Ибо излишне говорить, что движение им суждено именно в сторону города, как и всегда, когда они его покидают. Так после долгих напрасных вычислений ум возвращается к исходным величинам. Но за уходящими к востоку долинами небо меняется, это снова гадкое старое солнце, пунктуальное, как вешатель. Укрепимся же теперь, нам предстоит еще раз узреть земное великолепие, и вдобавок самих себя еще раз, и ночь уже не будет иметь ни на грош значения, это всего лишь крышка на нужнике, и нам еще повезло, что она у него есть, где наша братия может избывать свои мечты, если таковые имеются, многочисленная наша братия, и подступающую тошноту, и все застарелые боли. Итак, вот они опять в поле зрения, в поле зрения друг друга — чего вы, конечно, никак не ожидали — им нужно только выдвинуться поскорее. Тому, чья очередь сейчас, а очередь Камье, затем повернуться и хорошенько всмотреться. Вы не верите своим глазам, неважно, поверить придется, ибо это он собственной персоной, и никто иной, ваш добрый старый усталый обросший полумертвый приятель, ручаться можно, не дальше броска камнем, но чем бросать, подумайте лучше о золотых давнишних денечках, когда вы вместе тонули в бутылке. Смиряется перед неопровержимым и Мерсье, привычка, которую приобретают среди аксиом, в то время как Камье поднимает руку в жесте сразу осторожном, угодливом, элегантном и непреклонном. Мерсье мгновение колеблется, прежде чем дать понять, что заметил это приветствие, неожиданное, мягко выражаясь, каковой благоприятной возможностью Камье не замедлили воспользоваться, чтобы полным ходом пуститься прочь. Но рукой человек может и мертвецам помахать: мертвецам, конечно, нет тут никакого прока, зато похоронная команда радуется, да друзья и близкие, да лошади, так им проще верить, что они-то пока живы, и тот, кто машет, сам благодаря этому как бы более полон жизни. В конце концов Мерсье совершенно спокойно поднимает руку в свой черед, не абы какую руку, а гетерологичную[46], приветливо-самоотверженным росчеркообразным движением, какое совершают прелаты, освящая порцию благодатной плоти. Но об этой ерунде довольно, на первой же развилке Камье остановился, и сердце его забилось быстрее при мысли о том, что он вложит в долгий прощальный салют, преисполненный беспрецедентной деликатности. Теперь вокруг была настоящая сельская местность, живые изгороди, грязь, жидкий навоз, валуны, ямы, коровьи лепешки, навесы и кое-где фигура безошибочно человеческая, от первых струпьев зари роющаяся на своей делянке, или перекладывающая компост при помощи заступа, поскольку лопата потеряна, а вилы сломаны. Исполинское дерево, путаница черных сучьев, стоит между расходящимися дорогами. Левая приводит прямо в город, по крайней мере это сойдет за прямо в тех местах, другая — после долгих петляний по высыпавшим как грибы гадостным деревушкам. И вот Камье, достигнув этой точки слияния, остановился и обернулся, вследствие чего и Мерсье остановился и полуобернулся, готовый тут же броситься наутек. Однако страхи его были безосновательны, потому что Камье всего лишь поднял руку и сделал прощальный жест, подобный во всех отношениях тому, которым уже раньше так любезно услужил, выбросив в то же время другую, прямую, как, палка, и, несомненно, дрожавшую, в сторону правого ответвления. Мгновение так, а затем, со своего рода героической безоглядностью, он кинулся в означенном направлении и скрылся, будто в горящем доме, где три поколения его ближайших и дражайших ожидали спасения. Успокоившись, но не совсем, Мерсье с осторожностью приблизился к развилке, посмотрел в направлении, куда исчез Камье, не увидел никаких признаков последнего и поспешил прочь в другом. Отвязался, наконец! Приблизительно таков и был, наверное, ход событий. Земля медленно втягивалась в свет, краткий извечный свет.

VIII

Вот именно. Потребуется некоторое время, чтобы осознать более-менее, что произошло. Это ваша единственная отговорка. Во всяком случае, лучшая. Она достаточно хороша, чтобы соблазнять вас со всей серьезностью совершать новые попытки: новые попытки вставания, одевания (прежде всего), глотания, извержения, раздевания, засыпания и прочих подобных вещей, слишком скучных, чтобы их перечислять, вообще в конечном счете слишком скучных, которые требуется выполнять и претерпевать. Нет опасности утратить интерес при таких обстоятельствах. Вы оттачиваете свою память, покуда она еще сносная, подлинный ларь с сокровищами, прохаживаетесь в своем склепе, вот тьме, возвращается к разным картинам, вызываете вновь давние звуки (прежде всего), покуда не затвердите множество их и не будете весь в растерянности: голова, нос, уши и все остальное, что там еще остается обнюхать, все они одинаково мило пахнут, — какой бы воспроизвести старенький джингл. О, чудесное посмертие! А что еще может с вами произойти! Такие вещи! Такие приключения! Вы-то думаете, вы со всем этим покончили, а потом в один прекрасный день — бах! Прямо в глаз! Или по заднице, или по яйцам, или по манде, в мишенях недостатка нет, главным образом ниже пояса. А еще говорят, что скучно быть мертвецом!

Это изнурительно, разумеется, поглощает вас целиком, не остается времени на просветление души, но нельзя де требовать всего вообще, тело по кусочкам, разум заживо освежеван, и археус[47] (в желудке) как во дни невинности, еще до всяких траханий, да, действительно, не осталось времени на вечное.

Но есть один черный зверь, затравить которого не так-то легко, ожидание той ночи, что все наконец прояснит, ибо не всякая ночь обладает таким свойством. Это может так и тянуться, месяцами, ни то ни се, долгий унылый тошнотворный сумбур сожалений, и канувших давно, и неумирающих, все это вам уже тысячу раз надоело, старая шутка, переставшая смешить, улыбка неспособного улыбаться, улыбающегося в тысячный раз. Вот ночь, преддверие ночи — и никаких вам больше успокоительных средств. По счастью, это не всегда продолжается вечно, несколько месяцев как правило доводят дело до конца, который бывает и внезапным, особенно в теплом климате. Также это не обязательно беспрестанно, позволены короткие паузы для восстановления сил, с иллюзией жизни, какую они иногда дают, пока длятся, движения времени и сохранившейся еще дренажной детальки.

Потом чудесные цвета, увядающие зеленые и желтые, расплывчато выражаясь, из тусклых они становятся еще тусклее, но только чтобы лучше пронзать вас, угаснут они когда-нибудь и совсем, да, они угаснут.

А дальше? Что-нибудь еще? Это все, благодарим вас. Счет.

Если смотреть снаружи, это был дом, как любой другой. Если изнутри — тоже. И однако он испустил из себя Камье. Камье все еще выбирался потихоньку подышать воздухом, если стояла подходящая погода. Было лето. Осень бы лучше подошла, поздний ноябрь, но такие уж дела, было лето. Солнце садилось, струны настраивались, зачем — Бог знает, прежде чем разразиться старинными стенаниями. Облаченный легко, Камье продвигался вперед, голова его покоилась на груди. Время от времени он выпрямлялся, внезапным судорожным движением, незамедлительно подавляемым, с тем, чтобы поглядеть и понять, куда он идет. Ему случалось чувствовать себя и похуже, нынешний день был одним из лучших его дней. Он получал множество толчков от других пешеходов, но непреднамеренных, все они предпочли бы не касаться его. Он вышел на небольшую прогулку, не более того, очень скоро он устанет, очень устанет. В таком случае он обычно останавливался, широко распахивал свои маленькие голубовато-красные глазки и обдумывал свое положение, покуда еще был в состоянии его определить. Сравнение своих сил с теми, которые необходимы, чтобы добраться домой, частенько приводило его в ближайший бар подкрепления ради, а также ради некоторой смелости и уверенности в отношении обратного пути, о каковом он тоже частенько имел лишь самые туманные представления. Он помогал себе посредством трости, тыкая ею в землю при каждом своем шаге, не каждом втором, а каждом первом.

С глухим стуком на его плечо опустилась рука. Камье замер, сжался, однако головы не поднял. Он в общем-то и не возражал, даже лучше таким вот образом, проще, но не до того, все-таки, чтобы выпускать землю из вида. Он услышал слова: — Мир тесен! Пальцы приподняли его подбородок. Он увидел человека неимоверного роста, одетого нищенски. Не имеет смысла подробно его описывать. На вид он был сильно в годах. Он вонял двойной вонью: старости и немытости, едковатый такой запах. Камье вдыхал его со знанием дела.

— Ты знаком с моим другом Мерсье? — сказал человек.

Камье напрасно смотрел.

— Позади тебя, — сказал человек.

Камье обернулся. Мерсье, поглощенный, похоже, разглядыванием витрины шляпной мастерской, был виден в профиль.

— Позвольте представить, — сказал человек. — Мерсье, Камье, Камье, Мерсье.

Они стояли в позе двух слепцов, знакомству которых препятствует отнюдь не остутствие расположенности, а единственно недостаток зрения.

— Я вижу, вы уже встречались, — сказал человек. — Я так и думал. Что бы вы ни делали, не подавайте вида, что знаете друг друга[48].

— Боюсь, я не узнаю вас, сэр, — сказал Камье.

— Я Уотт, — сказал Уотт. — Вы совершенно правы, узнать меня невозможно.

— Уотт? — сказал Камье. — Мне ничего не говорит это имя[49].

— Я не слишком известен, — сказал Уотт, ты прав, но когда-нибудь буду. Может быть, не повсеместно, славе моей, вероятно, не суждено никогда достигнуть обитателей честного града Дублина или Кьюк-Тулзы[50].

— И где же вы познакомились со мной? — сказал Камье. — Вы должны извинить мне недостаток памяти. У меня еще не было времени распутать все до конца.

— В твоей колыбели, — сказал Уотт. — Ты не изменился.

— Стало быть, вы знали мою мать, — сказал Камье.

— Святая, — сказал Уотт. — Пока тебе не исполнилось пять, она меняла твои пеленки через каждые два часа. Он обернулся к Мерсье. Тогда как твою, — сказал он, — я видел только бездыханной.

— Я знал одного беднягу по имени Мерфи, — сказал Мерсье, — он был похож на вас, только менее потрепан, конечно. Но он умер десять лет назад, при довольно загадочных обстоятельствах. Тела, представьте себе, так и не нашли.

— Моя мечта, — сказал Уотт.

— Так он тоже вас не знает? — сказал Камье.

— Давайте же теперь, дети мои, — сказал Уотт, — возобновим прерванное общение. Не бойтесь меня. Я — само благоразумие. Отчаяние дикого жеребца.

— Джентльмены, — сказал Камье, — позвольте мне вас оставить.

— Будь я не без желаний, — сказал Мерсье, — я бы купил себе одну из этих шляп, чтобы носить ее на голове.

— Пошли, угощу вас по маленькой, — сказал Уотт. Он добавил: — Ребята, — с улыбкой беззлобной, почти нежной.

— Право—, — сказал Камье.

— Вон тот бежевый котелок на болване, — сказал Мерсье.

Уотт схватил правую руку Мерсье, затем, после краткой потасовки, левую Камье и потянул их за собой.

— Господи, снова, — сказал Камье.

Мерсье заметил, в отдалении, цепи своего детства, те самые, что служили ему партнерами в играх. Уотт корил его:

— Если бы ты поднимал ноги, ты бы достигал больших успехов. Мы не зубы тебе идем драть.

И они уходят в закат (вы не можете отказывать себе во всем), зажегший небо выше самых высоких крыш.

— Жаль, Дюма-отец не может нас видеть, — сказал Уотт.

— Или какой-нибудь из Евангелистов, — сказал Камье.

Совсем другой класс, Мерсье и Камье, несмотря на все их недостатки.

— Мои силы имеют предел, — сказал Камье, — на случай, если ваши нет.

— Мы почти у цели, — сказал Уотт.

Полицейский констебль заступил им путь.

— Здесь тротуар, — сказал он, — а не цирковая арена.

— Вам-то что? — сказал Камье.

— Убирайся на хер, — сказал Мерсье, — и без глупостей!

— Полегче, полегче, — сказал Уотт. — Он наклонился к констеблю. Инспектор, — сказал он, — имейте снисхождение, они немного — он постучал себя пальцем по лбу, — но они и мухи не обидят. Длинный шланг считает себя Иоанном Крестителем, о котором вы, разумеется, слышали, а коротышка справа от меня не отваживается сидеть на своей стеклянной заднице. Что до меня, я примирился с полезными обязанностями, навязанными мне от рождения, одна из которых состоит в том, чтобы прогуливать этих джентльменов, когда погода позволяет. С учетом этого всего, вряд ли от нас можно ожидать, что мы выстроимся в колонну по одному, как требуют приличия.

— Отправляйтеся прогуливаться за город, — сказал констебль.

— Мы пробовали, — сказал Уотт, — и не раз. Но зелень действует на них как красное на быка. Удивительно, правда? Тогда как витрины, бетон, цемент, асфальт, неон, карманники, чинуши и бордели — все это успокаивает их и сеет в них семена живительного ночного сна.

— Тротуар не ваша собственность, — сказал констебль.

— Будьте осторожны! — закричал Уотт. — Смотрите, как растет их возбуждение! Дай Бог, чтобы я сумел их удержать! Он выпустил их руки, а обнял их талии, крепко прижав их к себе. Вперед, мои сердечные, — сказал он. Они двинулись, спотыкаясь и путая ноги. Констебль послал проклятия им вслед.

— За кого вы нас принимаете? — сказал Камье. — Пустите меня.

— Да все отлично, — сказал Уотт. — Мы все как один попахиваем гнилью. Видели его шнобель? Он до смерти хотел его выбить об асфальт. Потому нас и отпустил.

Они беспорядочно обрушились в бар. Мерсье и Камье устремились к стойке, но Уотт усадил их за столик и во весь голос потребовал три двойных.

— Не говорите, что ваша нога никогда прежде в это заведение не ступала, — сказал Уотт. — Охотно верю. Закажете граппу — вас выкинут.

Появилось виски.

— Я тоже искал, — сказал Уотт, — на собственный страх и риск, только я думал, я знаю что. Можете вы себе представить такого персонажа? Он поднял руки и провел ими по лицу, затем медленно по плечам и далее вниз, покуда они не встретились вновь у него на коленях. Невероятно, но факт, — сказал он.

Разъединенные конечности двигались в сером воздухе.

— Должно тому родиться, — сказал Уотт, — родиться среди нас, кто ничего не имея ничего и не возжелает, кроме того, чтобы ему оставили его ничего.

Мерсье и Камье не особенно обращали внимание на эти речи.

Они начинали снова посматривать друг на друга, и что-то уже проскакивало тут от их прежних взглядов.

— Я едва не повернул обратно, — сказал Камье.

— Ты возвращался на то место? — сказал Мерсье.

Уотт потер руки.

— Вы помогли мне, — сказал он, — вы по-настоящему мне помогли. Вы почти утешили меня.

— Потом я сказал себе, — сказал Камье.

— Да почувствуете и вы однажды, — сказал Уотт, — то, что сейчас чувствую я. Это не избавит вас от понимания, что жизнь ваша канула в никуда, но это, так сказать.

— Потом я сказал себе, — сказал Камье, — что и у тебя могла возникнуть такая идея.

— Стало быть, не возвращался, — сказал Мерсье.

— Чуточку согреет старые сердца и старые морщины, — сказал Уотт, — вот именно, бедные старые сердца и бедные старые морщины.

— Я испугался, что могу встретиться с тобой, — сказал Камье.

Уотт грохнул кулаком по столу, после чего установилась выразительная тишина. Что он, без сомнения, и имел целью, потому как в эту тишину он бросил, голосом, оживленным страстью.

— Сраная жизнь!

Раздались негодующие перешептывания. Подступил негодующий управляющий или, может быть, даже хозяин. Он был тщательно одет. Некоторые пуристы, пожалуй, предпочли бы к его перламутрово-серым брюкам черные ботинки коричневым, которые носил он. Но в конце концов, он был тут в своих собственных владениях. В качестве бутоньерки он выбрал бутон тюльпана.

— Вон, — сказал он.

— Откуда? — сказал Камье. — Отсюда?

— Отсюда, ко всем чертям, — сказал управляющий. Это, наверное, был управляющий. Но какое отличие от м-ра Гаста!

— Он только что потерял единственного ребенка, — сказал Камье. — Единственного в своем роде.

— Бигеминального[51], — сказал Мерсье.

— Его переполняет горе, — сказал Камье, — что может быть естественнее?

— Его жена при смерти, — сказал Мерсье.

— Мы стараемся не оставлять его без присмотра, — сказал Камье.

— Еще один маленький двойной, — сказал Мерсье. — Если мы сумеем убедить его это проглотить, он спасен.

— Нельзя любить жизнь нежнее, — сказал Камье, — чем любит он. Скромный круг ежедневных занятий, невинные удовольствия, и даже самые страдания, что позволяют нам восполнять недостаток Искупления. Объясните это тем достойным джентльменам. Рана его так свежа. Завтра, за своей овсянкой, он покраснеет при одном воспоминании.

— Он вытрет губы, — сказал Мерсье, — вставит салфетку обратно в кольцо, сложит молитвенно руки и воскликнет: — Да будут благословенны мертвые, что умирают!

— Если бы он разбил стакан, — сказал Камье, — мы бы первые его осудили. Но такого не произошло.

— Посмотрим сквозь пальцы на этот небольшой инцидент, — сказал Мерсье, — он больше не повторится. Верно, папаша?

— Предадим забвению, — сказал Камье, — согласно святому Матфею.

— Дайте и нам того же самого, — сказал Мерсье. — Хорошо идет ваше виски.

— Би- какого вы сказали? — сказал управляющий. В нем пробудилась алчность, а с нею вместе и интерес[52].

— Геминального, — сказал Камье.

— Да, — сказал Мерсье, — всего по паре, кроме задницы. Хороним его послезавтра. Так, папаша?

— Это организатор натворил дел, — сказал Камье.

— Организатор? — сказал управляющий.

— В какой яйцеклетке имеется свой собственный маленький устроитель праздника[53], — сказал Камье. — Не знали? Но бывает, он дремлет. Вы можете его за это упрекнуть?

— Утихомирьте его, — сказал управляющий. — И не испытывайте мое терпение.

Он удалился. Он был тверд без грубости, человечен, а еще обладал чувством собственного достоинства. Он не уронил лица перед своими завсегдатаями, мясниками по большей части, которых кровь агнца сделала довольно нетерпимыми.

Появилось виски по второму кругу. Сдача с первого все еще лежала на столе. Не стесняйтесь, любезный, — сказал Камье.

Управляющий перемещался от группы к группе. Зал постепенно приходил в себя.

— Как можно говорить такие вещи? — сказал Камье.

— Их помыслить — уже преступление, — сказал Мерсье.

— По отношению к человеку, — сказал Камье.

— И зверю, — сказал Мерсье.

— Разве что Бог мог бы с ним согласиться, — сказал Камье.

— Готов, — сказал Мерсье.

Уотт, казалось, уснул. Ко второму стакану он не притронулся.

— Может, глоток воды, — сказал Камье.

— Оставь его в покое, — сказал Мерсье.

Мерсье встал и подошел к окну. Он внедрил голову между занавеской и стеклом, что позволило ему, как он и предвидел, обозреть небеса. Цвета их еще не вовсе истаяли. Он заметил также, чего никак не ожидал, что с них капает мелкий и без сомнения слабый дождик. Стекло мокрым не было. Он вернулся на свое место.

— Знаешь, что мне часто вспоминается? — сказал Камье.

— Дождь идет, — сказал Мерсье.

— Козел, — сказал Камье.

Мерсье недоуменно смотрел на Уотта.

— День занимался, — сказал Камье, — и моросило.

— Где я видел раньше этого малого? — сказал Мерсье. Он отодвинул стул, склонился и стал всматриваться в лицо, затененное шляпой.

— Старый Мэдден тоже—, — сказал Камье.

Вдруг Уотт выхватил трость Камье, прямо вырвал, поднял ее вверх и обрушил, в приступе ярости, на соседний столик, где человек с бакенбардами сидел себе тихо перед пенящейся кружкой, читал газету и курил трубку. Случилось то, что и должно было случиться, стеклянная столешница разлетелась в осколки, трость сломалась пополам, кружка перевернулась, а человек с бакенбардами опрокинулся невредимым назад, все так же сидя на стуле, с трубкой в зубах и последними новостями в руках. Кусок трости, оставшийся в его руке, Уотт тотчас же метнул в стойку, где тот сбил некоторое количество бутылок и стаканов. Уотт дождался, пока стихнет весь этот лязг и грохот, потом завопил:

— Ебаная жизнь!

Мерсье и Камье, словно приведенные в действие от одного провода, поспешно осушили стаканы и кинулись к выходу. Благополучно туда добравшись, они оглянулись. Сдавленный рев на мгновение вырвался из общего гвалта:

— В жопу Квина[54]!

— Дождь идет, — сказал Камье.

— Я тебе говорил, — сказал Мерсье.

— Тогда прощай, — сказал Камье.

— Ты не мог бы часть пути пройти со мной? — сказал Мерсье.

— Какого пути? — сказал Камье.

— Я живу теперь по ту сторону канала, — сказал Мерсье.

— Мне не по пути, — сказал Камье.

— Там есть вид, который разобьет тебе сердце, — сказал Мерсье.

— Слишком поздно, — сказал Камье.

— Выпьем по последней, — сказал Мерсье.

— Не на что, — сказал Камье.

Мерсье опустил руку в карман.

— Нет, — сказал Камье.

— У меня хватит, — сказал Мерсье.

— Говорю тебе, нет, — сказал Камье.

— Словно арктические цветы, — сказал Мерсье. — Полчаса — и их нет.

Они молча дошли до конца улицы.

— Здесь мне направо, — сказал Мерсье. Он заколебался.

— Что с тобой? — сказал Камье

— Колеблюсь, — сказал Мерсье.

Они повернули направо. Камье на тротуаре, Мерсье в водосточном желобе.

— В жопу кого? — сказал Камье.

— Мне послышалось, Квина, — сказал Мерсье.

— Должно быть, кто-то несуществующий, — сказал Камье.

Виски, в конечном счете, им помогло. Они неплохо продвигались, для их возраста, Камье мучительно не хватало его трости.

— Пропала трость, — сказал Камье. — А это была моего отца.

— Ни разу не слышал, чтобы ты об этом говорил, — сказал Мерсье.

— Если вспомнить, — сказал Камье, — мы слышали себя говорящими о чем угодно, только не о себе самих.

— Нам это не удавалось, — сказал Мерсье, — признаю. Он на мгновение задумался, затем произнес такой отрывок: — Мы, пожалуй, могли бы.

— Какое гиблое место, — сказал Камье. — Не здесь ли мы потеряли наш сак?

— Недалеко отсюда, — сказал Мерсье.

Меж высокими старинными домами бледная полоска неба представлялась даже более узкой, чем улица. Ей полагалось бы, напротив, представляться более широкой. Это ночь исполняла свои маленькие трюки.

— Все… более-менее теперь? — сказал Мерсье.

— Прости? — сказал Камье.

— Я спросил все ли, ну, знаешь, более-менее, с тобой, теперь.

— Нет, — сказал Камье.

Несколько мгновений спустя глаза его наполнились слезами. Старые люди довольно легко ударяются в слезы, вопреки тому, чего можно было бы ожидать.

— А ты? — сказал Камье.

— Тоже, — сказал Мерсье.

Домов становилось все меньше, улицы становились все шире, небо просторнее, они снова могли видеть друг друга, им нужно было лишь головы повернуть, одному налево, другому направо, всего лишь поднять головы и повернуть их. Затем внезапно все развернулось перед ними, как бы пространство зазияло, а земля смешалась с с тенью, отброшенной ею в небо. Но такого рода отвлекающие моменты долго не длятся, и вот они уже снова подавлены своим положением, двух стариков, один длинный, другой коротышка, на мосту. Сам-то по себе мост был очарователен, если послушать знатоков. Очаровательный, очаровательный мост. А почему бы и нет? Назывался он, как бы там ни было, Шлюзовый мост, и назывался так совершенно справедливо, стоило перегнуться через перила, чтобы на этот счет рассеялись всякие сомнения.

— Вот мы и пришли, — сказал Мерсье.

— Пришли? — сказал Камье.

— Под конец как на крыльях летели, — сказал Мерсье.

— И где твой вид? — сказал Камье.

— У тебя глаз нет? — сказал Мерсье.

Камье вглядывался в разные горизонты, как всегда destrorsum[55].

— Не торопи меня, — сказал он. — Попробую еще раз.

— С берега лучше видно, — сказал Мерсье.

— А какого хера мы тогда торчим здесь наверху? — сказал Камье.

— У тебя нет сил еще на пару шагов?

Они сошли на берег. Там была скамейка со спинкой, готовая подхватить их. Они сели.

— Ну вот, — сказал Камье.

На канал тихо падал дождь, к немалому огорчению Мерсье. Но высоко над горизонтом облака растрепались в длинные черные пряди, тонкие, словно распущенные волосы плакальщиц. Природа в наиглубочайших своих проявлениях.

Я вижу сестру-соузницу нашу Венеру, — сказал Камье, — идущую ко дну среди останков небокрушения. Я надеюсь, ты не этого ради сюда меня приволок.

— Дальше, дальше, — сказал Мерсье.

Камье сделал из ладони козырек.

— Дальше к северу, — сказал Мерсье. — К северу, я сказал, не к югу.

— Подожди, — сказал Камье.

Немного туда, немного сюда.

— Это и есть твои цветы? — сказал Камье.

— Ты видел? — сказал Камье.

— Я видел несколько слабых отблесков, — сказал Камье.

— Тебе нужно приноровиться, — сказал Мерсье.

— Я мог бы увидеть и получше, если бы надавил себе пальцем на глаз, — сказал Камье.

— Блаженные Острова древних, — сказал Мерсье.

— Не много же им было надо, — сказал Камье[56].

— Ты подожди, — сказал Мерсье, — ты лишь едва увидел, но ты никогда теперь не забудешь, и ты вернешься.

— Что это за мрачная домина? — сказал Камье.

— Больница, — сказал Мерсье. — Кожные заболевания.

— Самое то для меня, — сказал Камье.

— И слизистой оболочки, — сказал Мерсье. Он навострил уши. Не все уж так — до воя — нынче вечером.

— Должно быть, еще слишком рано, — сказал Камье.

Камье поднялся и пошел к воде.

— Осторожно! — сказал Мерсье.

Камье вернулся на скамейку.

— Помнишь попугая? — сказал Камье.

— Я помню козла, — сказал Камье.

— У меня такое чувство, что он умер, — сказал Мерсье.

— Мы не много встречали животных, — сказал Камье.

— У меня такое чувство, что он уже был мертв в тот день, когда она нам сказала, что выпустила его за городом.

— Он не стоит твоей печали, — сказал Камье.

Он подошел второй раз к воде, некоторое время сосредоточенно всматривался в нее, затем вернулся к скамейке.

— Ну, — сказал он, — я должен идти. Прощай, Мерсье.

— Спокойного сна, — сказал Мерсье.

Оставшись один, он смотрел, как гаснет небо и темнота становится полной. Он не отрывал глаз от поглощенного горизонта, ибо знал по опыту, на какие тот еще способен последние судороги. И в темноте он мог также лучше слышать, мог слышать звуки, которые долгий день скрывал от него, человеческие шепоты, например, и дождь на воде.

1946

Примечания

1

Принято считать, что фамилии персонажей Беккета — особенно Беккета до «Годо» — чаще всего значащие, и что это важно для правильного понимания его сочинений. Так что придется каждую проверять. Относительно Мерсье и Камье результаты таковы: Camier по-английски в точности не значит ничего, а отсылать может разве что к широчайше употребительному глаголу to come во всем спектре значений от тривиального «приходить» до тех, что связаны с эякуляцией и оргазмом. Mercier может корреспондировать с английским Mercy — милосердие, по-французски-же Mercier — продавец галантереи, и герой поговорки a petit mercier petit panier, близкой по смыслу к русской «по одежке протягивай ножки». Если существует еще и «низовое» французское значение, то, по логике вещей, оно должно быть связано с подглядыванием за переодевающимися женщинами, фетишизмом — но тут уже домыслы переводчика. Как бы там ни было, никакой добавочной краски последующему повествованию «нагруженность» имен двух главных персонажей не придает. И посему, вместо того, чтобы предлагать читателю удерживать в голове какую-нибудь монструозную, и притом весьма сомнительную, конструкцию типа «Галантерейщик и Спускалкин», волевым решением объявим эти две фамилии не намекающими ни на что. Другое дело, что их крепко соединяет друг с другом созвучие, явно характерное именно для комической пары, и тут аналогию искать недолго: Пат и Паташон, тем более что и комплекция у наших героев соответствующая. Но мне почему-то на ум приходят Горбунов и Горчаков из Бродского, только без наших длиннот и согласного косноязычия. Мерсье и Камье, Мерсье и Камье…

Кстати, два романа спустя Неназываемый-Червь-Махуд определит Мерсье и Камье как «псевдопару».

«"Ненасытная тоска по губным звукам", — произносит пресмыкающийся персонаж, речь которого звучит со страниц "Как это?" (роман Беккетта, опубликован по-французски в 1961-м, по-английски в 1964 году — М.Б.). Тоска, которую Моллой и он на секунду унимают, лупя губами слово "мама" и как бы опять сося материнскую грудь. Вот почему от Моллоя можно услышать слова: "Я отправился к маме. Время от времени я звал маму, просто чтобы приободриться", — и вот почему упомянутый слизняк ничтоже сумняшеся поясняет, что выслеживает в своей речи любое соединение губных, только бы спепить губы, "миг, когда я, всегда лишенный такой возможности, сумею произнести слово "мама", "мамуля", услышать эти звуки, обмануть свою ненасытную тоску по губным, начав с них, с этих самых слов". Именно с них его слово — лепет, двугубое чмоканье — и начинается. Ими же, последней буквой в именах его аватар, оно и заканчивается. "Бем Пем единственный слог "м" на конце остальное неважно".

Вот из-за этого односложного слова, этого двугубого и в первую — как и в последнюю — очередь различимого звука мы и спрашиваем себя, не акронимы ли большинство фамилий и имен беккетовских персонажей: все эти его Мерфи, Мерсье, Моллой, Маг (мать Моллоя), Моран, Малон, Макман, Махуд, Мэдди (Руни), а также Сэм, Хэмм, Пим, Бем, Бом, а также — если считать W как перевернутое M, требующее, соответственно, и обратного движения губ, — Уотт, Уорм, Уилли, Уинни. M — отправная и конечная точка любого устного сообщения. Пим, Бем, Бом, Сэм, Хэмм даже могли бы легко навести на мысль, что этот короткий вскрик — возвращенное во всей точности эхо имени самого писателя и что последний вывел себя в виде персонажей, которые мучаются здесь в благодарность за полученное фетишистское сходство. Эхо, допустим, не случайность, но при чем тут начальные M, которые вместо того, чтобы запечатать кричащий рот, напротив, приоткрывают его в жесте сосунка, когда губы как бы ласкают друг друга, тем более что и в случае М, и в случае W все имя целиком звучит как сама нежность, сама музыка? Анекдотическая легкость: трудно удержаться от соблазна, к которому подталкивает сам писатель, и не увидеть в этом M зрительную передачу начальной буквы его подписи — S в его имени до того повалилось на строку, что на первый взгляд его можно спутать с M.» (Людовик Жанвье, «Ключевые слова"», пер. Б.Дубина)

Et cetera, et cetera. Беккет — автор культовый. В литературном смысле этого слова. То есть предоставляет почву, на которой пасется армия комментаторствующих рыцарей пера, плодя тексты и тексты. Некоторые из них задевают. Но настоящий отрывок я привел скорее как типический образец. — Здесь и далее комментарии переводчика.

(обратно)

2

В двух предшествующих абзацах Беккет использовал пять синонимов (слов и идиом) для глагола «прибывать», пять — для «пребывать, ожидая» (причем само слово «ждать» — wait — так и не возникало), семь — для «отправляться, уходить», и пять для существительного «прогулка». Причем текст не срывается в неестественную вычурность и натянутую акробатику. Вот характерный пример «плотности» беккеттова письма — там, где автор ее хочет. Плюс хорошая иллюстрация вообще разницы лексической «массивности» английского и русского языков.

(обратно)

3

Квиконс — здесь: астрологический термин, аспект в 150 градусов. Значение аспекта: повторяющиеся ситуации, связанные с кармой и подобными делами. Астрологическую тему и терминологию Беккет уже эксплуатировал в романе «Мерфи». Из иных значений слова может создавать дополнительные аллюзии следующее: расположение по углам квадрата с пятым элементом посередине, — у католиков эта фигура символизирует, повторяет, расположение ран Иисуса при распятии (руки, ноги, грудь). Через это последнее значение «квиконсы» открывают длинный в «Мерсье и Камье» предметный ряд, общий у Беккета и Джойса. В рассказе «Grace», «Милость Божия» из «Дублинцев», у Джойса возникает квиконс. Иногда создается впечатление, будто Беккетт, сочиняя «Мерсье и Камье», читает Джойса насквозь и дерет у старшего товарища все, что ложится в строку — при полной несхожести характера текстов и с не всегда понятными целями.

А кстати, что это за французский фельдмаршал, сажающий дерево в Ирландии? Отечественные энциклопедии никакого Сен-Руфа, конечно, не знают. (Зато дают замечательный срез совершеннейшей деградации справочных изданий в советскую эпоху. Если первая пост-брокгазовская БСЭ, где главным редактором сперва был Бухарин, чье имя впоследствии в библиотеках с титулов аккуратным прямоугольничком вырезали, а затем О. Ю. Шмидт, предоставляет еще достаточно связный, хотя и не без засилия пролетариата, очерк истории Ирландии, то в последней, брежневской, энциклопедии на ту же тему уже ничего, кроме маниакального бормотания — классовый-колонизаторский-контрреволюционный-мелкобуржуазный… — толком почерпнуть не удается.) Молчит и «Британника». Интернет выкидывает на запросы массу занимательных вещей: от «Гибралтарской энциклопедии прогрессивного рока» до полного перечня придорожных закусочных Нью-Йорка. Франция издавна поддерживала ирландское патриотическое движение — с целью, понятно, навредить Англии. Например, в 1798 году высаживалась в Ирландии французская военная экспедиция под командованием некоего Эмбера — и быстро была разбита. Но командовать такого рода экспедицией мог генерал — никак не фельдмаршал.

Если же и тут проверить имя «на значимость» — можно много чего накопать. В католических святцах два Руфа — Фивский, апостол от 70-ти, и Мецский (ум. ок. 400) (в православных — Руфов пятнадцать). Кроме того, Ruth — это и библейская Руфь. Английское архаически-поэтическое ruth — милосердие, сострадание, жалость, раскаяние, горе, печаль. Английское слэнговое и, скорее, американизм ruth — женский туалет. И наконец, совсем уже американизм ruth — блевать. Вот такое плодотворное исследование. С результатами на любой вкус.

Поищем покуда еще.

(обратно)

4

Беккетт крайне скуп на знаки препинания. По большей части он обходится лишь точкой, запятой и вопросительным знаком. Редки восклицательные знаки и некое подобие отточия — в оборванных фразах, причем двух разных типов. Кавычек и двоеточий не существует. Реплики диалога оформляются красной строкой и запятыми. Пунктуация в английском языке в целом беднее и менее значима, нежели в русском, однако подход Беккета минималистичен и по этим меркам. Придерживаться такой же скупости в русском тексте вряд ли целесообразно. Однако и полностью приводить текст к благообразному в пунктуационном отношении виду тоже не стоит — дух пропадает.

(обратно)

5

Моя подруга, знающая по-русски англичанка, когда я, подозревая, что чего-то в этом абзаце не раскусил, попросил ее разъяснить мне его смысл, минут пять разглядывала буквы, потом покрутила в воздухе пятерней: «Ну это такой… вселенский траханий».

(обратно)

6

На самой подробной карте Дублина, какую только могла предоставить Библиотека иностранной литературы, нет таких мест: ни Сен- (или Сент-) Макариуса, ни Сен-Руфа. Соответственно историческая достоверность фельдмаршала Сен-Руфа начинает вызывать все большие сомнения. Они еще усиливаются, если принять во внимание, что во Франции воинского звания фельдмаршала никогда не существовало. Там были только маршалы. Фельдмаршал — чисто британский персонаж. Беккет, конечно, несмотря на свою общеизвестную эрудицию, с такими тонкостями мог и опростоволоситься — человек не обязан знать все на свете. Однако вот в романе «Моллой» встречается упоминание о нежной подруге героя, которая «была известна под мирным именем Руфь» — и никакого следа фельдмаршала. Совершенный образчик постмодернистской ситуации: приходится прочесть два-три толстых тома, и перекачать добрый гигабайт информации через Интернет, чтобы выяснить, что искал ты — чистый пшик, пустое место.

(обратно)

7

Патрик Сарсфилд (ум. 1693) — один из наиболее популярных ирландских героев. В Ирландии приветствовали восхождение на английский трон короля Якова II в 1685 году. Яков был католик, и с этим обстоятельством связывали большие надежды. Однако в 1688 англичане свергли Якова и предложили трон Вильгельму Оранскому, голландскому принцу. Яков бежал во Францию, но уже в следующем году высадился в Ирландии с французскими войсками, надеясь, что католики поддержат его и помогут ему вернуть трон. Протестанты заявили о своей лояльности Вильгельму и укрепили несколько городов.

В 1690 Вильгельм высадился в Карикфергесе, в графстве Антрим, с большой армией. Война была быстрой и решительной. Яков был разбит на реке Бойн и вернулся во Францию. Ирландцы и их французские союзники продолжали бороться. Но они снова были разбиты, при Огриме, и отступили в Лимерик. Граф Лукана Патрик Сарсфилд защищал город, но когда французская помощь не подошла, он сдался.

Всем ирландским солдатам, которые хотели этого, было позволено оставить страну, и несколько тысяч их отправились вместе с Сарсфилдом во Францию. Многие из них впоследствии завоевали славу на полях сражений в Европе.

Фамилия предводителя французских отрядов, участвовавших в этих войнах, была — Лозен (это все по поводу идентификации фельдмаршала — последние судороги).

(обратно)

8

Возрождение, в Ирландии, в противовес английскому, кельтского языка, сохранившегося к началу XX века лишь в нескольких отдаленных, в основном западных, районах страны — было одним из лозунгов, одной из программ ирландского националистического, патриотического движения, — движения почти такого же убогого, глупого и местечково-провинциального, как и современный русский патриотизм, но также обуревавшего все без исключения социальные слои Ирландии. Националистическая тема важна для Джойса — для Беккета все темы одинаково не- важны, кроме одной.

Любопытно, что вместе с тем в Ирландии, по крайней мере в отдельных местах, сохранялся и консервировался английский язык — так что порой становился диковинным, и в чем-то образцовым для самих англичан. У Джойса в «Портрете художника в юности» Стивен Дедал обсуждает со священником-иезуитом английское слово tundish, обозначающее всего лишь воронку для наливания жидкостей, и совершенно иезуиту-англичанину — как и англичанину современному — неизвестное. Надо полагать, не случайное совпадение, что тот же самый лексический раритет мелькнет чуть позже и в тексте «Мерсье и Камье».

(обратно)

9

Общее место мировой Беккетианы — акцент на том, что Беккет от произведения к произведению движется как бы путем последовательных отказов. Мы находим в его текстах все меньше конкретных предметов, все меньше движения и пространства, все меньше не связанных с речью особенных черт персонажей, — и, наконец, как известно, останется один-единственный рот на сцене, выговаривающий слова. Но интересно, что и первичный набор вещей и ситуаций, от которых Беккет будет далее последовательно избавляться, очень ограничен и легко поддается исчислению. Велосипед, инвалидное кресло на колесах (в нашем романе, правда, его нет), зонт, встреча с полицейским, никогда не оканчивающаяся арестом, сбивший человека автомобиль, смотрение за воду — это все кочует по пьесам и романам Беккета будто бы намерено для того, чтобы поактивнее истираться, тускнеть, быстрее развоплотиться.

«"Мерсье и Камье" — книга о добровольном изгнании, почти таком же, какое избрал для себя и сам Беккет. В то же время роман может быть прочитан как одиссея Беккета и других молодых ирландцев, которые уезжали в тридцатые годы в Париж (неожиданный новый выход на Сарсфилда — М. Б.), надеясь добиться такого же успеха, как их старший соотечественник Джеймс Джойс. Можно здесь усмотреть также изображение двух аспектов личности Беккета. До того, как Беккетт покинул Дублин, его легко можно было узнать на городских улицах по бесформенному, грязному плащу, на много размеров большему, чем необходимо. Ему досаждала возобновляющаяся идиосинкразическая киста (? — М. Б.). После того, как он разбил свою собственную машину, у него были постоянные проблемы с велосипедом. Как-то, будучи пьяным, он потерял свою любимую шляпу, которую долго потом оплакивал.» (Дейрдре Бэр. «Пока ожидается Годо»)

Кстати, велосипеды — практически действующие лица в весьма резонирующем с беккетовскими текстами романе другого ирландца (и такого же оптимиста) Флэнна О'Брайена «Третий полицейский».

(обратно)

10

Столь существенная для Беккета «запрограммированность» его героев на неудачу, провал, гибель — любых начинаний, всей жизни, — в середине семидесятых годов двадцатого века станет характернейшей чертой новой, сперва субкультурной, эстетики. Посему мерещится такой заголовок статьи где-нибудь в «Литературном обозрении Supernova»: «Сэмюэл Беккет — последний модернист или первый панк?».

(обратно)

11

Здесь: губительный, смертельный удар, т. е. удар, которым добивают раненого человека или животное (фр).

(обратно)

12

По английски все обстоит куда проще, построено на всемирно популярном глаголе to fuck и грамотно образованном от него окказионализме all-unfuckable, что буквально означает «никоим образом этому самому процессу не поддающийся». Причем нельзя забывать, что и во время написания романа в сороковые, и во время создания Беккетом английской версии в семидесятые слово fuck было еще далеко не настолько легитимным, насколько стало сегодня с легкой руки американского кинематографа и некоторых жанров современной музыки. Значит, всплывает неоригинальная проблема соотношения нерусской и русской бранной речи. У нас и в английском языке слишком разное эмоциональное, ассоциативное, ироническое и проч. наполнение такого рода терминов. Да и вообще, по моему глубокому убеждению, русская бумага плохо держит матерное слово, если только оно не берет массой, либо же ему не готовится долго и заботливо соответствующий контекст. И если по-английски введение «низовой» лексической единицы нагнетает пар, то по-русски, скорее, наоборот, выпускает… Предложенный здесь довольно тяжеловесный вариант — тоже, конечно, не шедевр, выбирался с учетом этих и прочих смежных причин.

(обратно)

13

См. также дальше — «киддерминстер». Не исключено, что в Ирландии, в Англии знание разных стилей ковроплетения и разновидностей ковров является частью широкой бытовой культуры — но русскому уху эти названия вообще ничего не говорят, если вы, конечно, не изучаете проблему специально. Переводчик не берется судить, обладают ли Мерсье и Камье какими-либо реальными познаниями в ковровом вопросе, либо просто сыплют терминами как попало, к каковому способу общения будут изредка прибегать впредь. Если судить по статьям неспециализированного, общеязыкового словаря, «мокет» и «киддерминстер» — не одно и то же.

(обратно)

14

Другое общее место Беккетианы: в свое время Беккету понадобился французский язык именно как чужой язык — чтобы выговорить на нем вещи, в некотором роде настолько простые и настолько просто, как это невозможно на языке родном, по причине определенной перегруженности оного смысловыми обертонами и коннотациями.

«Преодоление беспомощного языка — тема и метод Беккета. Но его англо-французское двуязычие — не предельно усложняемая самому себе набоковская борьба за господство над языком, то есть над собой (и языковое господство над читателем), а, напротив, аскетический отказ от любой предвзятой манеры, любой речевой маски. "Так мне легче писать без стиля", — говорил Беккет о своем французском, стремясь, как он объяснял в 60-е годы Мишелю Лейрису, "притупить язык".» (Борис Дубин, «Сэмюэл Беккет»)

«Мистер Руни:……Знаешь, Мэдди, иной раз кажется, что ты бьешься над мертвым языком.

Миссис Руни: Да, Дэн, именно, я тебя понимаю, у меня у самой часто такое же чувство, и это ужасно тягостно.

Мистер Руни: Признаться, то же случается и со мной, когда я вдруг услышу, что я сам говорю.» (Беккет. «Про всех падающих». Перевод Е. Суриц.)

Соответственно, в тех авторских переводах, которые Беккет осуществлял с французского на английский — это уже отнюдь не «родной» английский, но язык второй степени отчуждения. Язык, который разглядывается словно диковинный предмет. Английский Беккета начисто выведен из автоматизма. Беккет на свой парадоксальный лад как бы размышляет постоянно над грамматической структурой английского языка, над его устоявшимися идиомами — и ставит с ними какие-то опыты. Так ребенок играет в кубики: одним, потом другим образом их расположит, с интересом поглядит, что получилось, перевернет, поглядит снова. Разумеется, подобрать для этих игр русскоязычные параллели удается далеко не всегда, а откровенно говоря, не удается почти никогда — и грамматика и идиоматический корпус у нас и в английском, конечно, совсем разные.

В данном случае «двусмыслие» построено на том, что идиома for all they care означает «им нет никакого дела», а буквально переводится — «они обо всех позаботятся». Мерсье, конечно, имеет в виду, что не дать человеку спокойно умереть, но возвращать его к жизни — ужасное хамство.

(обратно)

15

Treponema pallidum (лат.) — бледная трепонема, она же бледная спирохета, возбудитель сифилиса.

(обратно)

16

Беккет использует здесь буквальный смысл книжно-иронической идиомы to spring from smb's loins — быть чьим-либо отпрыском.

(обратно)

17

Как, в общем-то, и можно было ожидать от м-ра Мэддена, ничего подобного мы не находим у Гомера ни в указанном месте, ни где-либо в окрестностях. Более того — есть все основания сомневаться, что это осмысленная греческая фраза. И еще раз более того — что фраза это именно греческая или хотя бы на каком-то определенном языке. Potopompos вроде бы отсылает к двум корням: potos — «пирушка», и pompeia — «торжественное шествие», второе значение — «насмешка» (во время процессий в честь Вакха). Может также означать что-нибудь типа «виночерпий» или «предводитель пира». Scroton — возможно, а-ля греческое «изображение» латинского scrotum — «мошонка». В греческом подобного слова нет. Evohe — это определенно известное «эвое», восклицание в праздник Вакха, однако опять-таки и по-гречески (даже в передаче латинскими буквами) и по-латыни оно бы писалось иначе, чем здесь. Если Беккет и предполагал здесь некие смыслы, они уже, видимо, совсем герметичны — во всяком случае филологам-классикам, к которым я обращался за консультацией, не по зубам.

(обратно)

18

Следуя модным тенденциям демократизации культуры приведем это оригинальное ругательство в его первозданном виде: the soft cock and buckets of the hard, дабы знающие английский читатели могли поупражняться в составлении собственных вариантов. М-р Мэдден, как доказывает и его дальнейший монолог, в бранном деле своего рода поэт.

(обратно)

19

Вновь каламбур, внятный, пожалуй, только для м-ра Мэддена. Дело в том, что имеется английская идиома to have one's heart in one's boots, буквально «у него сердце в ботинках», что близко к нашему «душа от страха в пятки ушла».

(обратно)

20

Мэдден — широко распространенная английская фамилия. Хотя значения слова не такие уж безобидные: Madden — глагол: «сводить с ума, доводить до бешенства, приводить в исступление, беситься, раздражаться». Однако для англичанина все это вряд ли более заметно, чем для нас, скажем, «дурной» корень фамилии Дурново.

(обратно)

21

По поводу м-ра Триппера — джойсовская шуточка (см. «Улисс» эп.12).

(обратно)

22

Уютно (нем.)

(обратно)

23

Опять-таки довольно распространенная английская фамилия, которую Беккет — коллекционируя подобные — явно стремится вернуть к ее «корням»: gall — «желчность, злоба, сама желчь, раздражение, досада» и прочие такого рода приятные вещи и соответственные им глаголы, а также причина раздражения и досады — «больное место». Мистер Голл или, по крайней мере, его фамилия откочевала в настоящий текст из предыдущего романа Беккета — «Уотт».

(обратно)

24

М-р Грэйвс в переводе на русский будет «товарищ Могильный». Интереса ради можно указать еще и следующие значения английского Grave: «управляющий (имением и т. д.)», «яма в земле для хранения картошки», «гравировать, высекать, вырезать», «запечатлевать в памяти», «серьезный, важный», «тяжелый, угрожающий», «мрачный, печальный», «темный», «скромный», «степенный». Плюс к тому Graves' disease — «базедова болезнь». Тождественность данного м-ра Грэйвса и м-ра Грэйвса, появляющегося на страницах романа «Уотт», никакими деталями не подтверждается.

(обратно)

25

Аллюзий «первого порядка» фамилия не вызывает. Однако не исключено, что она отсылает к немецкому Gast (раз уж возникало gemuetlich) — «гость, постоялец в гостинице» (английское guest; кстати, чуть позже Gast станет трактовать о guest, о своем госте). Кроме того, маячат поблизости английские aghast — «ошеломленный, объятый ужасом», и ghost — «привидение, дух», а также «являться, бродить как привидение» — недаром он, под именем Голл, является Мерсье «как привидений» (так формулировала по-русски моя английская подруга).

(обратно)

26

По поводу этого «безотлагательного» и в общем-то вполне человеческого имени можно, как всегда, переписать изрядную долю словаря — даже словарей. По-французски сon — очень грубо «вагина». Можно представить Conaire образованным из двух слов: соп — слэнговое английское значение «уголовник», «хулиган», а также «уборщик в общественном туалете», и air — в значении вид, выражение лица, манеры. Если взять con- в качестве приставки со- может, со значительной долей условности, получиться что-то вроде «мистер Светерком». Но нужно заметить, что чуть дальше сам обладатель имени поделит его на слоги следующим образом: Co-nair. Завершая на этом серию «фамильных» вивисекций приходим к следующему выводу: обилие разнообразных интерепретаций равняется, в сущности, их совершенному отсутствию.

(обратно)

27

Здесь, тут (нем.)

(обратно)

28

Доска подразумевается грифельная, где бармен отмечает мелом заказы посетителей.

(обратно)

29

По всей видимости забавный ляп, а может и не вполне ясный каламбур у Беккета. Английское bluegrass (но у Беккета раздельно: blue grass) — означает два рода трав: либо пырей, либо мятлик, — и тот и другой как правило именно кормовые травы.

(обратно)

30

Надо полагать — что не вполне очевидно, и не сразу открылось даже при работе над переводом, а потому заслуживает комментария — Камье встречался с Конэйром за кулисами второй главы, в то время, когда ходил за кремовой слойкой для Мерсье — недаром Конэйр упоминает пирожные.

(обратно)

31

«…именно плащ в наибольшей степени символизирует черту, отделившую первые 30 лет от всей последующей жизни Беккета — равно как и место этого романа среди его произведений. Когда Беккет уезжал из Дублина, он выбросил свой плащ, и точно так же, как Мерсье и Камье, выбросившие свой, все оглядывался на эту груду на земле — и не желая больше таскать его за собой, и не решаясь с ним расстаться.» (Дейрдре Бэр. «Пока ожидается Годо».)

(обратно)

32

Медленно, медленно (лат.)

(обратно)

33

Слово manstuprate, сконструированное очевидно Беккетом и похожее по звучанию на «мастурбировали», что в нем, собственно, и есть самое важное, имеет вместе с тем следующие встроенные значения: man может отсылать к латинскому manus — рука, ну а по-английски означает человека или мужчину. Далее вспоминается (вот ловушки языка, это поискать еще надо эрудита, которому такое раз — и вспомнилось) английское слово на французской основе stupratation, что означает «насилие» и, в частности, «насильственное лишение девственности», — это самое stupratation Беккет уже использовал для подобного же вычурного словообразования в своем первом романе «Мерфи». Иное деление даст нам здесь stup-, отсылающий к значениям, связанным с глупостью, тупостью, скучностью, и prate — «болтать», «нести чепуху». Чем же именно из вышеперечисленного они там вполсилы занимались, заинтересованным лицам предлагается выбирать самостоятельно.

(обратно)

34

Поскольку подобрать изобретательным беккетовским ругательствам хотя бы более-менее привычные отечественные эквиваленты решительно невозможно, поступим, как уже поступали, приведем английский вариант, предоставив читателю возможность собственных изысканий: That its arse is a rotten shot. Укажем только, что существует достаточно устойчивое слэнговое выражение shot in the ass, обозначающее в разных случаях либо нечто совершенно неприемлемое, даже противоположное (вроде нашего «серпом по яйцам»), либо, напротив, что-то, что «вставляет», будит энергию, побуждает к действию.

(обратно)

35

Камье вспоминает события англо-бурской войны в Южной Африке. В Ледисмите терпели большую нужду блокированные бурами английские войска. Кстати говоря, именно на англо-бурской войне и именно англичане впервые додумались до такой формы насилия, как концентрационные лагеря.

(обратно)

36

Беккет имеет в виду Жана Балю (ок. 1421–1491) — французского кардинала, министра-изменника короля Людовика XI. Происходивший из незнатного рода и возвышенный королем, Балю интриговал против Людовика с герцогом бургундским. И когда их тайная переписка была перехвачена, в 1469 году, Балю посадили в тюрьму, где он провел 11 лет, однако, вопреки тому, что часто утверждают, не в железной клетке.

Надо же было упомянуть такого между делом. Персонаж этот совершенно не известен российским энциклопедиям и биографическим словарям — во всяком случае, расхожим. Молчит на его счет даже «бумажная» «Британника» — и только Интернетная смогла здесь помочь. Признаюсь, поначалу я вообще считал, что речь идет о киплинговском медведе Балу.

(обратно)

37

Есть в английском языке выражение to put a bold front on it, что означает «мужественно что-нибудь переносить», либо же «держаться нагло и вызывающе». Если найдется такой переводчик-пурист, что удержится, когда контекст позволяет, от перевода, предложенного здесь — пускай первым кидает в меня болтом.

(обратно)

38

Имя жены Мерсье заставляет вспомнить сицилианку Тофану, жившую в конце XVII века и снабжавшую женщин ядом, при помощи которого те могли побыстрее спровадить со света своих мужей. Отсюда известное словосочетание, обозначающее сильный яд — «аква тофана».

(обратно)

39

Глас бессмысленный, звук пустой (лат.)

(обратно)

40

Существует английская пословица Fire and water are good servants but bad masters — «Огонь и вода хорошие слуги, но плохие хозяева».

(обратно)

41

В данном и без того хитром — можно, признаться, голову сломать на его трансдукции — пассаже, где речь идет, скорее всего, о приближении смерти, каковая, видимо, и тапками шаркает и ключами брякает, содержится еще не менее хитрая отсылка к афоризму Фрэнсиса Бэкона «The remedy is worse than the disease» — «Лекарство хуже болезни» («Essays», «Of Sedition and Troubles»), ставшему в Англии популярной поговоркой.

(обратно)

42

Это слово, обозначающее «внутричерепные»» Беккет, судя по всему, конструирует по образцу существующих подобных из подходящих греческих корней. Следует заметить, что если бы он оперировал в пространстве слов с греческими основами, но уже «обжившихся» в английском языке, слово слово получилось бы иным: endocranial — эндокраниальный, и такой термин действительно существует, но не в медицине, а в биологии, и имеет достаточно специфическое, узкое значение, к данному контексту вообще никакого отношения не имеющее. У Беккета же стоит: endocranian — из чего можно предположить, что слово он строит в пространстве собственно древнегреческого языка. Что и сделана попытка отразить в русской передаче.

(обратно)

43

Это имя никаких определенных ассоциаций не вызывает. Возможный спектр: масса, массивность, людское множество, а также биллиардный термин, тип удара кием по шару.

(обратно)

44

В русской транскрипции святой, во имя которого назван Камье — Франциск Ксаверий, ученик Игнатия Лойолы, один из первых иезуитов-миссионеров, апостол Индии. Хочется отметить, что этот святой был чрезвычайно важен для Джойса. Знаменитое обращение Стивена Дедала в «Портрете» происходит во время проповеди на церковной службе именно в день святого Франциска Ксаверия.

(обратно)

45

Каламбур, которого не перевести — а жаль. Их руки были освобождены to go about their old business, и если разомкнуть go about с дополнением, этот фразовый глагол будет читаться как «ходить, двигаться туда-сюда».

(обратно)

46

Вот здесь, похоже, известный умница и эрудит Беккет откровенно лажанулся и перепутал термины — правда, отнюдь не широкоупотребительные. Судя по смыслу — насколько его получается угадать — тут могло бы стоять слово «гетеролатеральную» — то есть, находящуюся с другой стороны: стало быть, если Камье поднял правую руку, то Мерсье левую, или наоборот. Однако надо отметить, что и весь отрывок в целом имеет довольно расплывчатый характер. Не совсем те глаголы, странные определения. Ощущение такое, будто текст все пытается подо что-то стилизоваться — и никак не выберет, подо что именно. Чем и достигается заветная беккетовская мечта не иметь никакого стиля вовсе. Так что не исключено, что ошибка все-таки намеренная и предназначена усиливать и без того немалый общий сумбур.

(обратно)

47

Слово образовано путем присоединения к греческой основе arche латинского окончания номинативного падежа имени существительного — us. Это последнее из беккетовских составных чудовищ способно обозначать много чего где-нибудь между «начальником» и «зачинателем». Мы же, конечно, предположим, что это всеобщий друг Вилен Виленович Махер выглянул на нас из-за кокетливой ширмы.

(обратно)

48

Может быть, намек на устав какого-то тайного общества? Ирландских боевых отрядов? По виду похоже на цитату откуда-нибудь из Посланий апостолов — но ничего такого я не нашел в соответствующих текстах.

(обратно)

49

Зато говорит беккетоведам, которые хорошо знают, что Уотт (Watt) — искаженное английское what — «что». Уотт является центральным героем одноименного романа Беккета, сочинения, предшествовавшего «Мерсье и Камье». Другого героя романа зовут, в противоположность, Нот (Knott) — что, понятное дело, намекает на всяческие «нети».

(обратно)

50

Как несложно угадать, на имеющихся в распоряжении нормального человека даже вполне подробных картах Ирландии, планах Дублина, в указателях к толстенным атласам мира, как старинным, так и наисовременнейшим, населенного пункта или района или хоть чего-нибудь с этим названием нет. В романе «Уотт» данный топоним тоже не появляется. Основательно подустав от беккетовских загадок оставим здесь белое пятно — будущим комментаторам.

(обратно)

51

Образованное от латинской основы, это слово бытует в английском языке, преимущественно в специальной медицинской речи, и означает «сдвоенный», «двойной», «парный», либо же «дважды повторенный». В русском медицинском или биологическом обиходе слово, термин, судя по всему, не применяется. Существует вид сердечной аритмии, именуемый бигеминией. Но из дальнейшего ясно, что Мерсье и Камье здесь подразумевают, когда несут свою ахинею, что-то вроде сиамских близнецов.

(обратно)

52

В английском тексте непереводимая игра слов, которую с сожалением приходится опустить. Buy what? — переспрашивает управляющий, — Что покупаете? Камье же принимает это Buy (Бай) за «бай» с которого начинается слово «бигеминальный», (по-английски читается «байджеминэл»).

(обратно)

53

Любопытно, что в клетке действительно имеется образование, которое называют «ядрышковый организатор» — он принимает важное участие в процессе синтеза белка. Но в 1946-м году, когда писался роман «Мерсье и Камье», Беккет никак знать этого не мог. Ядрышковый организатор был открыт уже с помощью электронного микроскопа профессором МГУ Ю. Ченцовым на рубеже 60-х — 70-х годов.

Значит, либо мы имеем дело с совпадением из тех, о каких часто говорят как о прозрениях, либо Беккет вставляет своего «организатора» уже при подготовке романа к печати в 1970-м или при переводе его на английский в 1974-м. Но если это и поздняя вставка — она тем паче делает честь беккетовской даже не эрудиции, а любознательности, и сильно колеблет бытующий образ Беккета — особенно Беккета на склоне лет.

(обратно)

54

Здесь завершается долгий ряд персонажей, просочившихся на станицы «Мерсье и Камье» из предшествующих беккетовских произведений. М-р Грейвс, виртуальный м-р Голл и, разумеется, сам Уотт действуют в романе, тезоименитом последнему. Только что упоминался небезызвестный Мерфи. А вот с Квином непонятно. Квин обитает ближе к концу первого сборника новелл Беккета «More Pricks Than Kicks» — он друг сквозного главного героя Белаквы Шуа, и даже не имеет выраженных трикстерских черт. В романе «Уотт» имя Квина — и нет никаких признаков, что это тот же самый Квин — возникает всего однажды: так зовут владельца гостиницы, где Уотт иногда ночует. Соответственно, мы не имеем информации, чем это он так Уотту досадил. Как, впрочем, и о том, при каких обстоятельствах Уотт, например, наблюдал младенца Камье в загаженных пеленках.

(обратно)

55

И опять Беккет очевидно ошибся. Подразумевается, конечно, латинское dextrorsum, должное обозначать, в данном случае, направление движения слева направо. Есть и английское слово, образованное от той же основы, но беккет пытается употребить именно латинскую форму.

(обратно)

56

Как уже отмечалось в комментарии к первой главе, ситуация «смотрения через воду» довольно типична для Беккета. Тот же мотив нередок и у Джойса — но его герои с совершенно определенной тоской глядят в сторону Англии. В Ирландии существует даже выражение «за водой», «по ту сторону воды» — означающее Англию. А вот у Беккета подобные сцены однозначной семантики не имеют. Что разглядели — и что пытались разглядеть — Мерсье и Камье, сказать трудно. То есть, это понятно, конечно — но не в географическом плане. По идее, «острова блаженных» могут располагаться только на Западе. Однако, хотя в романе так и не обнаружилось ни единой строго привязки к Дублину, помещать героев в какой-нибудь из небольших городов западного побережья Ирландии оснований еще меньше.

(обратно)

Оглавление

Сэмюэль Беккет Мерсье и Камье

  От переводчика

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?