«Чудовище»

Ярослав Астахов Чудовище

Изнанку этой истории рассказал мой друг. Ее лицевую сторону освещала пресса, хотя и довольно скупо: явив набор телеграфных штампов, стандартный для нестандартных случаев. Но это было весьма немало для тех времен. Достаточно, чтобы на слуху стало имя человека, о котором пойдет здесь речь.

Талантливый художник, он мог бы обрести славу кистью, а не в результате роли в кровавой драме.

Но та и другая слава, увы, нередко гуляют об руку по этой земле…

Художник этот был родственник моего друга. Не только близкий по крови – друг мой принимал к сердцу все, касающееся его души, его жизни. Поэтому история потрясла его. И до сих пор он перечитывает со слезами на глазах некоторые письма, с ней связанные.

И даже он предпринял самостоятельное расследование, не удовлетворившись результатом официального. Была ли от сего польза? Трудно сказать. Мой друг обнаружил факты, которые ускользнули от внимания государственных органов. Или на которые, может быть, сознательно закрыли глаза. По соображениям незамысловатым и… не делающим особой чести.

Но безусловный вывод оказался все равно лишь один: история не из тех, которые позволяют надеяться объяснить всё.

Впрочем, родилась версия.

Что представляет она собой? Друг мой сопоставил открытые им нюансы – и факты общеизвестные. И у него сложилась концепция… некоторая гипотеза происшедшего. Она мне кажется глубже официальной. И она ближе к истине, вероятно, хотя и обязательно вызовет недоверие лиц, предпочитающих подход сугубо рационалистический.

Написанное ниже есть изложение сей гипотезы. События принадлежат недавнему еще прошлому, и действующим лицам я дал иные имена, чем в действительности. А также опускаю географические названия. История повлекла и так немало переживаний, и не имеет смысла причинять кому-либо дополнительное беспокойство.

Но суть свершившегося, мне думается, не должна быть замолчана.

Хотя бы надежды ради предостеречь людей, чье непомерно доверчивое, или, наоборот, безумно пренебрежительное обращение с Неизвестным готовит и для них итог столь же мрачный.

1

Поселок на берегу холодного моря являл собою, что называется, забытое Богом место. А к середине семидесятых годов ХХ века его практически выпустила из внимания также и советская власть. Единственный представитель закона – участковый инспектор, сержант – посещал удаленное селение хорошо, если раз в три месяца. Что было вполне понятно: добраться без проблем в эту глушь позволял ему, единственно, вертолет. Вот именно этим транспортом и пользовался сержант, подгадывая оказию.

Присутствие живьем власти, впрочем, не особо требовалось. Немногочисленное местное население придерживалось в основном древних, исконных своих обычаев. Не очень хорошо понимая, что, собственно, представляет собой «закон», а значит и не стремясь его особенно нарушать.

Поселок не был отрезан, впрочем, уж вовсе от всякой цивилизации. В нем размещалась школа, и коренные жители этим весьма гордились. Хотя такое их чувство могло существовать лишь при закрытых глазах на то, что в школе ощущалась хроническая нехватка учителей.

И вот однажды недостаток сей был восполнен.

Вдруг в этакую дыру заявился преподавать математику выпускник столичного института.

Деяния подобного рода, вы согласитесь, выглядят весьма странно. Да только он ведь и вообще был особой личностью, этот молодой человек, явивший любовь к тому, что на официальном языке тех времен именовалось энергичным словом периферия.

Он чуть прихрамывал. Глаза у него были небольшие и они жались, будто стыдливо, по сторонам его широкой выпуклой переносицы. Но это было обманчивое впечатление, что стыдливо. В определенные мгновенья згляд этих глаз – немигающих и почти бесцветных – вдруг вспыхивал пронизывающе и цепко. А в следующий миг погасал, оказываясь невыразительным, ускользающим… И даже приходило невольно подмечающему такое сравнение в готическом стиле, слегка тревожащее: зверь прыгнул из засады и сразу скрылся, убегая с добычей…

В глухом поселке чего только не болтали об этом новеньком. Что будто бы преподавательская работа, на самом деле, ему не в радость. Что, будучи еще студентом, он сделал какое-то выдающееся изобретение, да не дали ему хода. И молодой человек обиделся. И не единственная была то его обида: заканчивал новомодный кибернетический факультет – надеялся, что оставят на кафедре… а был распределен в школу. И вроде как тогда и сочинил заявление, что не в столичной школе он желает служить, а героически намерен преподавать в глубинке, где-нибудь в Приполярье. Как будто бы стремился этим доказать что-то. Или же кого-нибудь устыдить… кто поймет?

Оригинальное было у него имя: Альфий.

Ученики его недолюбливали. Дразнили и «доставали» всячески, и не так беззлобно, как это обыкновенно подначивают подростки учителей.

Хотя по внешнему виду, впрочем, ничто особенно и не выбивалось за рамки тривиальных подколок.

Но, тем не менее, взгляд преподавателя, когда останавливался на шалуне-обидчике, был серьезен. И словно этот взгляд говорил: язапомню.

Да, к Альфию не пылали симпатией. Но полного единодушия в этом, однако, не наблюдалось. Была одна восьмиклассница… Суэ ни. (Надеюсь, это начертание правильно передает местное, непривычное слуху имя.) Когда заходила речь о новом учителе, от нее – единственной – можно было услышать: «он же не виноват, что хромой».

И если случалось так, что урок Суэни у Альфия был последним, учитель провожал ее до дому. И они шли под руку. И Альфий преображался. И даже неприятная хромота его становилась размеренной и значительной, словно бы специально подчеркивающей особость его персоны. Преподаватель обретал вид надменный, и получалось, что будто б не Суэни разделяет общество его лишь затем, чтобы он не чувствовал себя вовсе уж одиноко, а все наоборот: это он, Альфий, ей снисходительно позволяет.

Случалось, заходил учитель к девушке и домой, и они беседовали. Родственники Суэни говорили, что, вроде бы, математик обучает ее сверх программы какой-то еще науке, и весьма сложной.

Какой же именно? Обрывки случайных фраз, которые доводилось услышать родственникам, не позволяли понять определенного ничего. Да и не особо интересовались ее родные относительно всяческой премудрости, ибо не великие были они охотники напрягать ум. Пусть учит. Ведь он же ее учитель, образование у него высшее, да к тому же еще столичное. Ему виднее, как надо.

Родители Суэни приглашали Альфия иногда к семейному своему столу. Пили чай, заваренный по обычаю здешних мест с листиками брусники. В который раз перетряхивали немудреные новости… Учитель отвечал односложно, более молчал, думая о своем.

Но если откупоривали вино, случалось, он оживлялся. И даже начинал управлять сам течением застольной беседы. И говорил тогда много, и темны становились его слова… Но неизменно получалось так всякий раз из его речей, что будто бы перед ним, Альфием, непостижимым каким-то образом виноват весь мир! Тогда уже примолкали все прочие участники маленького застолья. И лишь кивали по временам Альфию невпопад участливо… и недоуменно.

И вот однажды с преподавателем этим произошла неприятность.

Весьма серьезная.

И происшествие это положило начало цепи странных событий. И прекратились в результате визиты его к Суэни, как будто бы какие-то силы этой земли – мистические, непосюсторонние – пробудились, желая помешать сближению математика с этим домом. По крайней мере, сентенции приблизительно такого рода бубнили местные старики. И некоторым их бормотание не казалось глупостью, несмотря на то, что над подобными суевериями принято теперь лишь смеяться.

Потому что приключившееся с учителем не помещалось и впрямь ни в какие рамки.

Случилось так, что у происшедшего оказался только один свидетель. И то не с первых минут. И это был человек, о котором следует рассказать подробнее, поскольку он представлял едва ли не еще более примечательную личность, чем Альфий.

Он объявился на местном горизонте примерно за полгода до злоключения с математиком. (Два вертолета назад, сказали бы коренные жители, привыкшие исчислять время оказиями единственного надежного средства транспорта, что связывает с большой землей.) И по профессии был художник.

Звали же его Велемир.

По крайней мере, такое имя подписывало холсты, им созданные. Возможно, это был псевдоним. Служители искусства склонны сочинять себе имена – какие-нибудь особенные, певучие – чтобы запоминаться посетителям выставок. А могут это делать и без резона. Что называется, «взбрела ему такая причуда»… А может быть художника и вправду так звали.

Известен Велемир не был, так оно или иначе: ведь он писал странное.

Подобное двоеточие требует пояснения. Времена изменяются, а речь о семидесятых, то есть о не особенно давнем, но все же прошлом.

Это в настоящее время живописец может рассчитывать на известность, если работы его диковинны. По крайней мере у него имеется шанс. А вот в эпоху соцреализма, которая современна описываемым событиям, все выглядело иначе. «Признание» приходило к тем, которые заставляли жить на своих полотнах то самое (или хотя бы почти то самое), что уже «признанные». Именно и лишь к тем.

Приличий ради пытались, впрочем, поддерживать впечатление, что будто бы и у нас открыта дорога всем дарованиям. Поэтому Велемиру удавалось иногда организовать выставку. Именовали ее, как правило, «Космическая фантастика», «Пейзажи иных планет» или еще как-либо соответственно клише, применяемому администрацией.

Художник не возражал. Он вправду был из таких, которым требуется некая иная планета… неподражаемое пространство… Кстати, – не как причуда. А это есть единственный для них способ удержать живое дыханье своей души.

Подобное умонастроение, может быть, и вдохновило этого художника отправиться в затерянное село, лежащее на берегу холодного моря у самого Полярного Круга. В намерения его входило жить в глуши столько, сколько позволят средства, полученные с продажи с последней выставки. И вот, согласовавши, что следует, он поселился в одном из домов поселка, которые пустовали. (Численность деревенского населения сокращалась и здесь, и даже еще быстрее, чем в средней полосе.)

Изба, которую облюбовал Велемир, отличалась весьма от прочих. Вдоль стен ее шла терраса, выступающая далеко в море. Северная стена жилища смонтирована была на сваях, и под окном, открытым в бесконечный простор, свободно гуляли волны.

Старые люди в селении говорили: этому строению на берегу не менее двух веков! Бывало, дом подгнивал и начинал крениться, но его подновляли и восстанавливали таким в точности, каков он был раньше. И связано это было с каким-то местным поверием… И старики еще присовокупляли: всегда, покуда обиталище это не стало брошенным, хозяином его был шаман.

Затем они подробно описывали, как совершал этот шаман причудливое служение свое. Он всякое полнолуние непременно выходил на мостки, окружающие дом с трех сторон. И пел, простирая руки к светилу ночи – тихо и заунывно, и долго… И будто ожидал какого-то известного лишь ему знака или же определенного часа. И вдруг, дождавшись, неуловимым движением опускал в море таинственную маленькую ладейку с яствами – подношение богам пены волн…

И точно так и художник, наследовавший на время здание, полюбил мостки. Он появлялся на них не только лишь в полнолуние, а и почти каждой ночью. А иногда и в светлое время суток видели Велемира, замершего, облокотясь на серебристо-белесый от вековечных брызг деревянный поручень. Художник вглядывался в быстротекучие бело-серые небеса… или просто вдаль – туда, где сомкнуты это небо и это море.

И говорили о нем тогда: волны слушает.

И верно, Велемир слушал, как разбиваются тела волн о сваи под ногами его: вздох-плеск… и тихий приглушенный возвратный удар в настил. И рокот по сторонам, с которым нескончаемая череда водяных холмов обрушивается на каменистый берег… И мнилось вероятно тогда художнику: это проклинает океан сушу исконным глухим проклятием, не умолкающим ни на миг…

Новое место изменило некоторые обыкновения Велемира. Прежде ему нередко случалось проснуться поздно, притом и с головной болью. Но здесь его пьянил уже самый воздух своей хрустальною чистотой, и никаких дополнительных средств для приманивания муз не требовалось. И вскоре у Велемира вошло в обычай вставать до солнца. И даже это солнце встречать, ибо заревой час, которому покровительствует, как это полагали во время о но русские волхвы, утренняя звезда Мерцана, здесь так приглашал к прогулке!

Поселок был расположен у одного из концов дуги, по которой море вдавалось в берег. И нравилось художнику обходить весь этот залив, покуда рождался день, медленно истончались предрассветные сумерки.

Он видел что-то свое, неспешно тихо ступая рядом с полосой пены. Рассеяно наблюдая, как утренняя мелкая волна причесывают береговую гальку…

Особенно приглянулась художнику одна закрытая маленькая лагуна. Под скалами, почти что около его дома. И Велемир полюбил там ожидать первый луч, присев на выступающий в воду лобастый камень.

И это сделалось неизменной его привычкой. И разве только в очень ветреный или дождливый день художник не навещал это место точно перед рассветом.

2

Вот это был человек, который на удивление быстро сошелся с Альфием. Он этим изумил всех, кто сколько-нибудь успел его здесь узнать. И даже, повествуя о кошмарных событиях, последовавших в дальнейшем, присовокупляли обыкновенно: «и как они могли стать друзьями – такие разные?»

Но было это не столь уж необъяснимо. Различие ведь надо заметить; чтобы замечать что-либо, требуется интерес. А был ли Велемиру действительно интересен Альфий? В смысле – как своеобычный тип, как душа? Едва ли. Велемир не принадлежал к числу живописцев, у которых внутренние миры окружающих вызывают пристальный интерес. («Не может этого быть! – восклицает кто-то. – Само ремесло художника обязывает стремиться стать проницательным душеведом». Такое мнение весьма распространено, и все же – оно едва ли справедливо в большинстве случаев. Иначе бы направлений в живописи явилось гораздо меньше, чем их ко времени сему есть.) Художническое пристрастие у Велемира было совсем иным. К примеру, его до чрезвычайности занимали правила игры отсветов, которые дарит луч, преломленный легчайшей волной, донным камешкам… И все-таки притом художник был натура открытая. (Не столь уж редкое сочетание, между прочим.) То есть: он ощущал потребность в наличии собеседника, соучастника душевных своих движений. И более всего он ценил, конечно, собеседника-зрителя. Того, кто может обнаружить самостоятельное желание посмотреть холсты. А если он еще и вроде понимает в них толк… Вот с этой специфической точки зрения Альфий подходил нельзя лучше!

К тому же общества Велемира он искал сам. Доверие со стороны живописца льстило преподавателю, хотя он не признался бы в этом и самому себе.

И Альфий не упускал случая, чтобы их увидели вместе. К примеру, он при любой возможности приглашал Велемира посетить Большой Дом.

Так местные прозвали избу, которая служила в этой глуши подобием кабака то ли бара. Она и в правду превосходила размерами прочие строения в поселке. Дом не имел постоянного статуса питейного заведения, но обретал оный, как только вертолет подбрасывал соответствующий товар. А выбор был столь «богат», что не водилось за стойкою Большого иных напитков, нежели красное вино или водка. Но даже и эти два обнаруживались, как правило, только порознь. Поэтому в обиходе села установились особые выражения, таинственные для чужаков. От местных можно было услышать: «ого! в Большом-то нынче белые дни!» Или: «в Большом дни красные».

Вот именно последние – красные – радовали особенно Велемира и нового его друга. (Хотя по крайности они согласились бы на любой «цвет времени», лишь бы вообще оно имело его.) Учитель и художник ценили по достоинству сухое вино – напиток, способствующий зоркой беседе душ. И допускали употребленье иного исключительно за не имением лучшего. Причем стараясь не достичь стадии, что порождает у собеседников лишь нечленораздельно-умильное бормотание… О чем же они беседовали? Да все о том же, что составляло постоянный предмет дискуссий интеллигенции того времени. (Не вообще всей тогдашней интеллигенции, разумеется, а «гнилой», «рефлексирующей»… а если точно перевести с позабытого уже теперь языка – думающей интеллигенции.)

Художник и учитель задавались вопросом: что это за государство, не доброе и не злое, но сделавшееся отчего-то таким, что добро и зло, два эти полюса бытия – жмутся боязливо и тихо к его окраинам? И почему случается при таком раскладе, что чутким, всепонимающим собеседником для добра оказывается чаще всего лишь зло? И говорили еще о многом, что было в те времена. Да, было… хотя и кажется теперь невозвратным, а потому – каким-то словно бы невозможным, почти не бывшим; смешным и преувеличенным…

Беседы эти несли отраду для Велемира. Ему казалось, почти всегда он обретал в Альфие духовного союзника своего. Но даже при невнимательности к вещам подобного рода художник чувствовал: сокровенное, питающее его душу – отнюдь не доступно Альфию. И Велемиру не приходило и в голову говорить с учителем, например, о камешках странной формы… о проступающих на них знаках… о тех сказаниях, что повествуют волны своим равномерным гулом, когда простор океана уже ожил, уже светится – будто в предвосхищении утреннего луча.

Но Богу было угодно, чтобы Велемир встретил душу, с которой бы он мог беседовать и об этом.

Вы угадали.

Причем познакомил их – мечтательного художника и Суэни – сам Альфий.

Не столько и познакомил, правда, сколь отстраненно продемонстрировал ему девушку. Так можно посверкать в обществе массивным золотым перстнем, как будто бы невзначай.

Однако Велемир был… художник. Полутона и нюансы он мастерски различал, единственно, в цветовой гамме. Поэтому не прошло и нескольких дней, как зачехлил он все прежде начатые холсты и принялся воплощать новый образ, его увлекший: Суэни.

Немногое лишь еще столь располагает юную девушку к раскованному общению, как внимательное, заинтересованное перенесение на полотно её черт. И мало это сказать, к раскованному общению… – к тому чтобы, что называется, потерять голову!

Как быстро протекли несколько недель, за которые успел сотвориться мир, и пережил этот мир цветенье свое и зрелость, и кратковременное абсолютное торжество над всякими мирами иными… И Велемир подарил модели – в те дни почти что боготворимой им – завершенный холст.

И Суэни была сама не своя от радости – доселе ей едва знакомого чувства. Она была без ума – приевшееся до незаметности, но точное выражение! Она побежала сразу показывать драгоценный дар, бережно обернув его в старый плащ, учителю своему и другу, как она полагала… Альфию.

Не поспешим с печальной усмешкою превосходства мудрых, знающих жизнь. То было очень далеко от столиц… И, к тому же, Суэни исполнялось вскоре – шестнадцать лет.

Последний холст Велемира, Бог милостив, сохранился. Мне довелось его видеть. Представьте только стремительное хрупкое тело, как будто взлетающее из свинцовых волн!..

В молчании, пристальном и угрюмом, рассматривал творение сие математик. Затем, и более еще внимательно – и по своему обыкновению не мигая – вглядывался в оригинал.

И неожиданно похвалил работу.

Она давала к этому основания! Но все-таки такая реакция удивила слегка Суэни. Ведь не было еще случая, чтобы самолюбивый Альфий признал успех кого-либо за глаза.

Да впрочем, он и на этот раз высказал лишь подобие одобрения. «Это… заслуживает внимания». И вместе с произнесенной фразой запомнился Суэни особенный, как целящийся какой-то взгляд.

3

Мы несколько отвлеклись подробностями. Пора уже рассказать и про сам необыкновенный случай, свидетелем которого стал художник.

Что там необыкновенный – вот именно про такие и говорится: из ряда вон!

В тот несчастливый день Велемир встал рано, как и всегда по устоявшейся у него привычке. Восток еще лишь светлел, и черные оазисы мрака словно бы изрывали пещерами тело скал. Художник медленно шел по берегу рядом с колыхающейся широко лентою пены… Необычайный предмет пейзажа бросился в глаза сразу, как только Велемир подошел к лагуне. Темное пятно неопределенной формы покачивалось у выступающих недалеко в воду прибрежных крупных камней. Оно вздымалось и опадало в такт волнам.

Подбежав ближе, художник различил контуры человеческого тела.

Утопленник?

Или еще живой, но потерявший сознание человек, простертый на воде лицом вниз?

Художник и не заметил, как оказался рядом. Немедленно подхватил бесчувственное тело под мышки и освободил голову из воды, и голова неизвестного с вымокшими редкими прядями закачалась, безвольно свесившись.

Спеша и запинаясь о камни, оскальзываясь, Велемир повлек неожиданную находку к берегу. И вынес, и лишь тогда почувствовал обжигающий холод пропитавшей джинсы воды.

Художник повернул тело на спину, собираясь делать искусственное дыхание.

Перед ним лежал Альфий!

Художник был потрясен. И тем, что это был его друг, и степенью плачевности положения, в котором тот оказался.

Какое-то время ум Велемира отказывался работать, и лишь натренированное внимание запечатлевало само разрозненные детали представшего перед ним зрелища.

Белые серпы глаз, оставленных закатившимися под лоб зрачками.

Промокший осклизлый ватник совершенно разорван… нет – вспорот на груди и правом плече! И сероватая вымокшая вата, перемежаемая нитями водорослей, ползет клочьями.

Как будто поработали какие-то гигантские ножницы!

Или…

Внезапно Велемир испытал неудержимое желание оглянуться.

Он резко выпрямился и посмотрел вокруг.

Нет, на берегу не было никого, кроме художника и бездыханного Альфия. И вообще не наблюдалось никакого движения ни на суше, ни в море, насколько можно было видеть в прозрачных, все более редеющих сумерках.

И лишь обрушивались на чернеющую в стремительной пене гальку удары волн.

Художник осторожно коснулся места на груди друга, где наиболее глубоко разошлась подкладка. И пальцы его руки стали темными. И он вскрикнул.

Художник был впечатлительный человек, но это не мешало ему, как правило, действовать соответственно обстоятельствам. С трудом, но он сумел поднять неподвижное тело на руки и с ним направился к дому.

И в этот миг явился край солнца.

Если бы Велемир скосил взгляд – он изумился бы, вероятно, какая странная сопутствует ему тень.

Художник внес тело в дом, и уложил его, не подающее никаких признаков жизни, в комнате на постель. Затем он определил, что хотя бы пульс, слава Богу, бьется, и после этого замер, будучи в нерешительности.

Лоснящееся багровое пятно занимало всю правую половину груди учителя.

Оно как будто гипнотизировало, не отпуская взгляд.

По-видимому, скрытая под одеждой рана продолжала кровоточить – вокруг по простыни расползалась все увеличивающаяся область алого. Необходимо было как можно быстрей наложить повязку. Для этого требовалось сначала освободить Альфия от лохмотьев искромсанной одежды, обнажить повреждение.

Художник распахнул шкаф, где хранил аптечку. Стремительно выхватил из-под груды таблеточных облаток, с шорохом разлетевшихся по всему полу, большие ножницы. У них были широкие острые лезвия. С их помощью Велемир надеялся произвести приготовления к перевязке быстро, не причинив дополнительного страдания.

Склонившись над распростертым телом, он вздрогнул.

Глаза учителя, лишь несколько мгновений назад безжизненные, закаченные под лоб – смотрели теперь в упор. Цепко и изучающе, как это показалось тогда художнику.

И в следующий миг Альфий, будто пружина, высвобожденная случайно, взвился с постели. Теперь его глаза были раскрыты неимоверно широко и блуждали, вид был безумен.

– Не-е-ет! – завизжал он вдруг, и одновременно с этим истерическим воплем ударил резко и больно художника по руке, что держала ножницы.

Лезвия просверкнули в воздухе.

Оттолкнув друга, учитель повернулся к двери и пулей вылетел вон, с грохотом опрокинув в сенях жестяную шайку.

4

Весь этот день художник не выходил из дому. Под вечер он задремал, но сразу же в оконное стекло стукнул камешек. А через некоторое время другой – кто-то стремился привлечь внимание его.

Нехотя Велемир поднялся и отмахнул тонкую занавеску. Шагах в двадцати от дома, ссутулившись, стоял Альфий. Он будто бы хотел сделаться незаметным, укрыться меж низкорослых кривых берез.

Учитель подавал знаки, чтобы художник вышел. Но замотал головой, когда Велемир, в свою очередь, сделал приглашающий жест и кивнул на дверь. Ты, ты выйди – требовали жесты стоящего за окном. И он при этом боязливо оглядывался, то приближая палец к губам, то складывая, просительно-умоляюще, у груди руки.

И наконец Велемир поддался немой мольбе.

Альфий вел, точнее же сказать, тащил его по тропинке, указывая на виднеющийся вдали Большой Дом.

«Быстрее! Я объясню все позже». Не обращая внимания на попытки художника расспросить его, мрачный и напряженный, Альфий не проронил по дороге затем ни слова.

Народу в заведении собралось в тот вечер немного, как и всегда. Местные предпочитали проводить время в кругу семьи или друг у друга в гостях. Но Альфий, проявляя какую-то маниакальную осторожность, выбрал для предстоящего разговора столик, стоящий наиболее далеко от стойки, к тому же прячущийся в тени.

Присаживаясь, он расстегнул меховую куртку. Вместо рубашки с галстуком, ношением которого в глуши учитель весьма гордился, под курткой обнаружился бинт. Полосы этого бинта, грязно белые, намотанные беспорядочно и неровно, стягивали Альфию грудь и горло. Широкое кровавое пятно проступало там, где шея переходит в плечо.

– Помнишь неприятный разговор, что был у нас неделю назад? – произнес Альфий тихо, опасливо оглянувшись. И все дальнейшее он говорил полушепотом, и близко наклонясь к художнику через стол.

– Тот разговор затеял ты сам, и он касался моего поведения. Тогда ты меня застал – помнишь? – за невинной забавой, помогающей снимать стресс… Понимаю, «стресс» – пустое для тебя слово. Но это было б не так, если бы ты вел жизнь, подобную моей, друг… то есть – если бы ты работал. Поприще воспитателя подрастающего поколения, доложу, не сахар! Ты только представь: неделю за неделей, месяц за месяцем пытаешься вдолбить прописные истины в головы записных тупиц. Бьешься, словно рыба об лед… и постепенно в тебе нарастает желание что-нибудь сломать, разорвать на части! Я думаю, лучше рассекать моей палкой панцири мелких крабиков, бегающих под водою между камнями, чем… Вот, ты и застукал меня на берегу во время этого небольшого охотничьего развлечения. Ты мне тогда сказал: «мерзкий, мелкий садист». И не удосужился объяснить, кстати, чем же приятнее садист крупный – охотник в общепринятом смысле слова? Тем ли, что изживает свой стресс, отыгрываясь на оленях или медведях? Впрочем – все это ерунда, слова… Гораздо более важно, что ты мне сообщил тогда, с пророческим видом, завершая нашу беседу. Помнишь? «Это не пройдет тебе даром! Это – ты указал широким жестом на берег, на волны моря – имеет душу.» Ты вроде бы намекал тогда, видимо, что эта самая душа – отомстит… Так вот. Ведь ты оказался прав! Эта твоя «душа»… да, она заставила меня кровью моей заплатить за то, что я тебя тогда не послушал! Она заставила бы меня, наверное, заплатить и жизнью – если бы не подоспел ты. Впрочем, что же это я говорю «заставила бы»? Игра ведь еще не кончена. Нет, она только началась… Послушай, как оно было.

И Альфий затем повел обстоятельнейший рассказ…

Вчера я снова в который раз натерпелся всякого от моих тупиц. Проснулся сегодня утром зверь зверем. Конечно же, схватил палку и вновь отправился попроведать крабов… Я очень меток оказываюсь, поверь мне, когда я зол. Немногим удавалась уйти. Один из копошащейся братии, беловатый, спасаясь от меня провалился в щель между камнями. Боком – будто монета в кассовый автомат. Я перевел взгляд вперед. Если валун окажется не слишком велик, я просто выверну его со дна моей тростью.

И вот тогда…

Мой взгляд споткнулся о палку, торчащую из воды. (То есть – я поначалу принял это за палку.) Толстая, она была усажена какими-то необычайно правильно расположенными шипами. Глаза побежали выше и я увидел… сустав. Лоснящийся и белесый… стекающая по его выпуклостям вода чуть пузырилась.

Я отступил назад, выпрямившись…

Не знаю, как передать… Вот, мы произносим иногда слово: чудовище. Оно проходит лишь как метафора и не более. «Чудовищное», «чудовищно»… Передо мной стояло оно само.

Его туловище… имело какие-то широкие рогоподобные выступы по бокам! Оно располагалось горизонтально, несколько под углом, приблизительно на уровне моих плеч. Его поддерживали шесть… или восемь? – тогда мне было не до точного счета – членистых лап, шипастых и раскоряченных.

Необычайное зрелище, но я немедленно потерял интерес к внешнему виду твари, как только до меня дошло – в метре от моего лица шевелятся ее черные, отблескивающие клешни. Это было… Наверное, я теперь буду до самой смерти вскакивать по ночам и кричать, вспоминая их медленное, безостановочное движение.

Сквозь это завораживающее мельканье виднелась пасть. Немыслимая, ни на что не похожая… Ее провал обрамляли четыре бугорчатые пластины, пульсирующие, как единое целое. Что делается с человеческой рукой, – я подумал, – если она попадает в такую штуку?

Когда пластины смыкались, то между ними оставалась крестообразная щель, и из нее сочилась некая жидкость, вязкая и мелко пузырящаяся. И налетающий ветер подхватывал и уносил ее, как летучий бисер. А если эта жидкость падала в воду – я слышал тихий шипящий звук…

Нечто выпуклое – и маслянисто отблескивающее – вдруг поднялось из двух впадин, которые располагались по краям пасти этого монстра. Черные удлиненные шары величиною с кулак… это были его глаза!

И вот… Как только я увидал их – глаза его – со мной произошло что-то странное. Как будто у меня расфокусировалось вдруг зрение! Эти глаза чудовища заняли словно бы все пространство… Блестящие шары то вдруг сливались в ядро, мчащееся в меня – то разделялись и опять оказывались по краям рта, шевелящегося, надвигающегося…

Я чувствовал тошноту… жар… холод… Меня бил ужас, который переживает, разве что, осознающий себя ставшим пред лицо смерти! Лишь это нечеловеческое, предельное напряженье страха помогло взорвать летаргическое оцепенение, которое навели на меня его приближающиеся глаза.

Я сделался одна страсть: бежать. Раствориться… Сгинуть с этого места!!! Я словно бы вырывал с мясом из своего сознания крючья кошмарных глаз. Все было словно при замедленной съемке. Я поворачивался… Вот я уже сумел обратиться спиной к чудовищу… И в этот самый момент – стальные тиски вонзились в мое плечо!

Я чувствовал себя пронзенным десятком игл. Ступни вдруг потеряли опору… я повис в воздухе! Слепящая невыразимая боль сделала меня не способным даже и шевельнуться. Я слышал, как падала на пену прибоя вода у меня с подошв… Наверное, теперь я никогда уже не смогу забыть звук падения этих капель.

Внезапно горизонт покачнулся и поплыл перед моими глазами. Стальная хватка разжалась. Камни из-под воды прыгнули мне в лицо. Дальше – произошел как бы какой-то беззвучный взрыв… боль… темнота – и больше я уже ничего не помню вплоть до того мгновенья, как очутился у тебя дома. Чудовище швырнуло меня о камень и я, наверное, потерял сознание.

5

Альфий замер, уставившись в опустошенный стакан.

Велемир молчал. Его глаза были словно обращены во внутреннее пространство. Художник оказался прямо-таки загипнотизирован тем, что рассказал ему друг. Он видел этого огромного краба, страшного… Будь здесь под рукой мольберт, Велемир вскочил бы из-за стола и не медля принялся за создание картины: «Чудовище».

Затем глаза собеседников, наконец, встретились.

– Почему… Зачем ты убежал вдруг из моего дома? – тихо спросил художник.

Ответ учителя прозвучал не сразу. Учитель знал, сколь пылко исповедует Велемир принцип, что «все возможно». И, тем не менее, все-таки ожидал в качестве реакции на свою историю какой-либо неизбежной реплики типа «тебе это лишь привиделось!» или «все может быть, но такого…» Но Велемир поверил незамедлительно. Художник был потрясен рассказом, но он, однако, не проявил никакого скепсиса! По-видимому, для Велемира вообще не существовало такой категории, как сомнения здравого рассудка. А этого математик, скептический до предела, не ожидал даже в нем. И потому растерялся даже, и в разговоре возникла пауза.

Впрочем, учитель был готов и к тому вопросу, который был ему задан.

– Не будь ребенком, Кумир (так Альфий почему-то с некоторого времени стал называть художника), – отвечал он жарко, вновь резко перегнувшись к собеседнику через стол. – Ты спрашиваешь, почему тогда я убежал вдруг? Я вот что тебе скажу. Он… это существо – разумное. Кем бы оно там ни было… Впрочем, зачем я говорю «кем бы ни было»? Я хорошо знаю, кто это. Слушай и постарайся верить: он местный чёрт. Б у а б м а – так называют его тутошние шаманы. Хозяин берега…

– Ты удивляешься, откуда я это знаю? – продолжал Альфий. – Могу тебе пояснить. Боюсь, что объяснение окажется слишком долгим. Далекие мои предки… словом, я унаследовал от них определенные знания. И понимаю толк в кое-каких еще вычислениях, кроме тех, которые преподаю в школе. Да! Существуют иные науки и вычисления, Велемир! Прелюбопытнейшие искусства, что позволяют знать… сокрытую составляющую вот этой жизни! Мне по наследству досталась книга… Но более не скажу ни слова. Мне это запрещено. А важно для тебя понять следующее. Чудовище, которое угрожает нам… оно представляет собой не просто хищную опасную тварь. Оно разумное существо – не глупее нас. Ну вот, теперь ты осознаешь, Кумир, думаю, почему это сегодня утром я покинул твое жилище столь странным образом?

Послав художнику многозначительный взгляд, Альфий осторожно оглянулся по сторонам и продолжил, поскольку собеседник его хранил ожидающее молчание:

– Духи или черти кажутся существами, во всем от нас отличающимися. Но все разумные существа похожи, и по житейской сути они – как мы. То есть: их отношение к мести, к примеру, подобно нашему. Они способны многое выдумать, чтобы сделать месть слаще. И если кто-то из них почитает себя обиженным, то не оказывается у него пристрастия большего, чем нянчить свою обиду и точить месть…

– Не знаю, как уж там эти твои черти, Альфий, – произнес Велемир, глаза которого вновь сделались устремлены вглубь, – но люди… не таковы.

Учитель отстранился от собеседника и посмотрел на него внимательно, удивленно… и даже слегка брезгливо.

– Завидую, мой дорогой друг! Ты прожил уже не мало. А все, выходит, не выпало тебе еще случая, чтобы узнать людей. А также не нажил еще достаточно смелости, чтобы заглянуть в собственную свою душу. То и другое никак не минет тебя, поверь, если проживешь достаточно долго… Кстати, – продолжал Альфий, – вот именно об этом сейчас и речь. Сколь долго мы проживем? Я бы сейчас не дал дорого за две жизни: за мою и твою. Ведь надо мною начало совершаться то самое, о чем ты предупреждал: возмездие. Когда ты обнаружил меня у берега – раненного, бездыханного и беспомощного – ты видел результат казни. Но дело даже не в этом: ты видел только начало казни.

При этих словах недоумение отразилось на лице Велемира.

– Скажу тебе, – развивал мысль Альфий, – совсем не трудно понять, что именно происходило в лагуне за несколько мгновений до твоего появления. Эта тварь, которую зовут боа ама, таилась где-то поблизости от неподвижного моего тела. Со сладострастием гурмана караулила миг, когда я приду в сознание. Встану и побегу… Дух берега предвкушал, как сможет он меня затем вновь настигнуть. Чтоб снова швырнуть о камни. Затем еще и еще!.. Так кошка забавляется с мышью. Да что там кошка! Потусторонние существа – а также, впрочем, и люди – гораздо дольше, чем какая-то кошка, не отпускают свою забавушку умирать… Мне уготована была неспешная казнь. Но планы палача были сорваны: появляешься ты. Вытаскиваешь меня из лагуны и несешь в дом. Какого наслаждения ты лишил боа! Как ты рассердил его…

Слушая, художник ясно представлял прибрежные скалы, мрак, плотно заполнявший в предрассветный час каждую сколько-нибудь глубокую впадину… Какой из омутов темноты прятал в себе чудовище?

– Боа тебя не тронул, – продолжал Альфий. – Думаешь, почему? А я поясню тебе. Ты жив и до сего времени потому только, что порождение ада сразу же изобрело казнь… более изощренную. Не требуется много ума, чтобы разгадать замысел его. Прежде, чем уничтожить самого обидчика подопечных, то есть меня – убить на его глазах его друга, спасителя его… ТЕБЯ, то есть. Но, разумеется, – не в тот миг, когда ты даже еще не знаешь, что тут творится. Да и не в такую минуту, когда обидчик – я – представляю собой беспамятное, не чувствующее ничего тело. Нет… Боа замышляет отобрать наши жизни, но только после того, когда уже нас обоих источит, изгрызет ужас! Вот, дорогой Кумир… поэтому и побежал я из твоего дома, как будто ты меня гнал, как будто – убить хотел. План был у меня: обману-ка чёрта, если сейчас он смотрит. Они ведь могут смотреть сквозь стены… Так я решил: боа поглядит и подумает, будто бы и ты мне такой же враг, как и он. И если он поверит, обманется – то тебя не тронет. Хоть это будет мне в утешение перед моей скорой, как видно, смертью…

Глаза Велемира вспыхнули. Теперь уже он склонился, непроизвольно, ближе к своему собеседнику.

– Альфий!.. Не нахожу слов!.. Значит, первая твоя мысль, когда ты пришел в сознание, была: «что мне нужно сделать, чтобы отвести несчастье от моего друга?» Альфий! Ведь это… это… Наверное я бездарен… Как я – художник! – сразу не разглядел это в твоем лице?

На лице учителя, внимательно наблюдающего за Велемиром, трудно было не разглядеть в настоящий миг выражение торжества.

– Не стоит таких эмоций, мой друг, – с какой-то особенной интонацией сказал он. – Быть может, ты занимаешь место в моей судьбе… большее, чем сам думаешь. Но нынче нам не до сантиментов, – учитель понизил голос, вновь быстро стрельнув глазами по сторонам. – Теперь приходится беспокоиться о вещах практических. Удался ли мой обман? Сумел ли я этой хитростью заморочить Боа?

– Как можно это определить? – невольно тоже говоря тише, в тон собеседнику, откликнулся Велемир.

– Просто, – придвигаясь со стулом, уже и вообще шепотом принялся объяснять учитель. – Сейчас ты пойдешь домой. Задернешь занавески в окне, но так, чтобы оставалась не видимая снаружи щелка. И примешься наблюдать… Обычай этих тварей я знаю. Чёрт бродит около жилища того, кого замыслил убить. Это у него метка смерти: обойти дом, описывая круг против солнца… Боа приходит, когда начинает гаснуть последний закатный луч. Он может обойти вокруг твоего дома один раз, а то и несколько… Ты должен пронаблюдать: появится ли чудовище, что оно будет делать, если появится? Так мы узнаем намерения его.

– …намерения, – как эхо, повторил Велемир, глядя в опустевший стакан. – Откуда только тебе все это известно, Альфий?

Они беседовали еще долго, и наконец расстались, уговорившись встретиться за этим же столом «завтра, в это же время». По настоянию Альфия они порознь покинули Большой Дом.

6

На следующий день учитель ожидал уже Велемира, хотя художник подошел раньше, чем было у них условленно.

– Видел ли ты… его? – не произнеся даже и приветствия, спросил Альфий.

Темные круги обрамляли глаза художника, выдавая ночь, проведенную без сна. Он тяжело дышал после стремительной ходьбы. Переведя дух, чуточку отпив из стакана, что пододвинул Альфий, он отвечал:

– Да. Видел…

Учитель не торопил, и через какое-то время слова художника сами начали падать, догоняя друг друга, словно мазки на холст.

– Он обошел дом три раза… Сначала я даже не мог понять, что это такое движется посреди путаницы теней, которые отбрасывает закат… Тело у него на первый взгляд будто бы плывет над землей. Ноги, тонкие, равномерно переступающие, я разглядел не сразу. А его тень…

– По солнцу или же против солнца он двигался? – перебил учитель.

Растерянность изобразилась на лице Велемира. Увиденное стояло в его сознании, запечатленное до подробностей. Он мог бы, не сходя с места, начать картину «Шествие боа ама». Но Велемир привык изображать всякое перемещающееся живое, как движущееся по солнцу. Мозг живописца уже автоматически разложил действительность и выстроил из элементов ее композицию для холста. И только это самое построение и запечатлелось в сознании. Остальное стерлось из памяти. Какое было действительное направление движения существа, художник теперь не знал.

– По солнцу… Или же против солнца. Не помню.

Горькое сочетание удивления и брезгливости, и вообще характерное для выражения лица Альфия, резче проступило в его чертах.

– Ты неподражаем, Кумир! Ты – не помнишь? Мой дорогой друг… не помнишь – когда от этого зависит самая твоя жизнь!

Велемир молчал. Ему не раз приходилось выслушивать от людей, с которыми его сводила судьба, подобное. Его внимание было устроено таким образом, что от него частенько ускользали подробности, практически весьма значимые. Художник и до сего времени не умел понять, почему оно так бывает.

Друзья порешили действовать исходя из принципа: не оставляй надежду на лучшее, но готовься к худшему.

– Может быть, он все-таки теперь думает, что ты тут совершенно не при чем, – размышлял вслух Альфий. – Он просто обходил место, где все случилось… Бродит и вынашивает свой замысел, как лучше отомстить мне… На случай, если все так и есть, нам нужно держаться так, будто бы между нами нет ни малейшей связи.

– Нет, Альфий, – художник положил руку на запястье учителя. – Пусть это существо видит, что я твой друг. Я же не могу… не хочу, чтобы ты оставался наедине с опасностью! С этого дня нам нужно всегда быть вместе. Мы сможем противостоять ему… В любом случае – я разделяю твою судьбу, какая бы она не была!

– Мой друг… – учитель чуть снисходительно, но и удовлетворенно смотрел на своего собеседника. – Противостоять ему!.. Ты бы еще собрался противостоять… мировому злу! Он просто раздавит нас. Как только мы откровенно объединим усилия, у нас не останется ни малейших шансов. А вот если мы, напротив, не будем бросать вызова ему, то… если нам повезет – мы сможем и продержаться! Останемся живыми до того времени, когда в очередной раз прилетит сюда вертолет. И вот тогда мы просто сбежим! Ведь он, боа ама, об этой нашей возможности ничего не знает.

– Но если он, все-таки, связывает нас с тобой воедино, – продолжал Альфий, – внимание его сосредоточено сейчас на тебе. Он хочет убить тебя, чтобы показать мне, что именно произойдет в скором времени и со мной. Духи места, принявшиеся мстить, обыкновенно действуют именно таким образом. Как правило, они выбирают для этой цели родичей человека. Но у меня здесь нет родичей. И вот поэтому боа, этот маэстро мести, использует вместо единокровных лучшего моего друга… По крайней мере – если мне не удалось обмануть боа и он не разуверился в нашей дружбе… Сопутствовала ли мне удача, когда я применил ту маленькую хитрость, так сбившую тебя с толку? Этого мы не знаем. Нам не известно, кому сейчас угрожает опасность в первую очередь. Мне или тебе… Тебе или мне… Равновероятно. Поэтому и тебе надо будет исполнять то, что исполняю сейчас я сам. Решено! Я обучу тебя кое-каким методикам колдовской защиты. Не возлагай на них слишком радужные надежды. Все эти средства – что возводить фанерные баррикады против тайфуна… Но, все-таки, встретив хотя бы это слабенькое сопротивление… он будет играть с тобой. Кошка играет с мышью… а ведь иногда мыши удается и выиграть! Если обнаруживается рядом норка, о которой не знает кошка… Для боа ама, сотканного из испарений этого моря, этого берега, – для него и не существует ничего кроме этого моря, этого берега. Он просто не понимает, что можно отсюда каким-то образом исчезнуть в один момент. В этом и состоит твой шанс. И мой шанс.

– Вот правила, которые на такой случай предписывает моя книга, – поучал Альфий. – Ты должен ограничивать себя в пище. Как сможешь, но будет лучше, если бы ты съедал всего полбуханки хлеба за целый день. Еще ты должен пить горькое вино, как написано, чтобы стать невидимым. Незримым для порождений воды и пыли – то есть для духов местности, что живут века, как года… Я вычислю состав трав, которые пригодны для горького вина в этих, местных условиях. Я буду приготовлять его. Или… я научу тебя, и ты будешь приготавливать его сам. Но – ты обещаешь мне не злоупотребить им. Оно опасное, это средство… Не знаю, станешь ли ты действительно невидимым для него, но уж по крайней мере он не застанет тебя врасплох.

– И вот еще что скажу, – продолжил учитель. – Не слишком-то хорошо будет, если обо всем этом узнает кто-нибудь кроме нас. Запишут ведь в сумасшедшие. А если кто и учует – в этой глухой земле, вроде бы, не начисто еще перевелся нюх – так будут от тебя бегать, чтоб от греха подальше. А самая печальная участь будет ждать тех, которые пожелают тебе помочь. Помни: вызвав у человека жалость, ты этим лишь подведешь его, как сам ты себя подвел, когда пожалел меня. Поэтому прекрати отношения со всеми – немедленно! – кому зла не хочешь. И прежде всего тебе надлежит, Кумир… всякие отношения оборвать с Суэни. Если ты ей не враг. Ты сможешь написать ей письмо… потом, когда мы будем с тобой отсюда – дай Господи! – далеко.

Задумавшийся было художник поднял глаза:

– Суэни? Отношения с ней?.. Но я ведь уже закончил ее портрет. Да я и подарил ей его. Ты видел?

– Видел, – отвечал Альфий. И в это мгновение резко сузились у него зрачки. И стала хорошо видна радужка, серая, вся в крапинах коричневатых пятен. – Я рассмотрел произведение твое более, чем внимательно. Обещаю… что и тебе найдется, на что смотреть!

Как было сказано, в поселке преобладало мнение, что эти двое «такие разные».

Но были ведь они и похожи в чем-то, Альфий и Велемир.

В чем-то второстепенном, конечно… Хотя бы вот: оба они мастерами были говорить странное.

7

Друзья решили видеться регулярно, один раз в сутки. И местом встречи им служил Большой Дом. Они приходили в определенный час, порознь. Учитель приносил бутылочку темного стекла, заткнутую изготовленной из древесного сучка пробкой. Оглядываясь, он откупоривал ее под полою. И наполнял содержимым ее стакан, который Велемир протягивал ему под столом. Потом учитель половину из этого стакана переливал в свой, и каждый до верху дополнял красным, и они пили. Таков был их неукоснительный ритуал, что совершали они в течение уже шести дней.

Их облик претерпел изменения, и нельзя сказать, чтобы к лучшему. Учитель не сиял здоровьем и раньше, и – по этой, вероятно, причине – он потерял немного. Но перемена, произошедшая с Велемиром, была разительна. Теперешнего художника отличали темные круги под глазами, привычка постоянно оглядываться, непроизвольное подергивание пальцев. Он стал почти что не узнаваем.

– Сегодня он ходил по мосткам, что окружают стены со стороны моря, – шептал художник. – Я даже и не понял сначала, что означает это равномерное постукивание посреди шелеста, плеска волн. Но вот я посмотрел в щелочку между занавесками на окне. Луна… Я увидел… Он был от меня совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Нас разделяло только тоненькое стекло. Сначала боа не двигался, и мне показалось даже: это неживой предмет, лом – какой-нибудь механизм из тех, которые тут иногда встречаются между сопками, ржавеющие со времен войны – непонятно как очутился вдруг на моей террасе. Но – эти его шипы… Боа ама… О, Господи! Самая его тень излучает зло!

– Что произошло дальше?

Голос учителя вернул к реальности Велемира, было умолкшего.

– Дальше? Не могу вспомнить точно. Кажется, я непроизвольно вскрикнул, когда до меня дошло, что это. Боа оставался неподвижен и еще несколько секунд, а потом… ну, вдруг он как-то весь, сразу – пришел в движение! Начали перемещаться все одновременно ноги его… Тук-тук… Плоский шипастый панцирь словно бы поплыл в сторону. Это было… мерзко! Мне не случалось видеть, чтобы какое-либо живое существо передвигалось вот так.

– Он вовсе не живое существо, – сказал Альфий, слушающий с цепким вниманием. – Боа ама… это не живое существо и не мертвое. И даже не промежуточное состояние между ними. Он… я называю подобное ему третья форма. Он узел Изначальной Энергии, вычлененный прямо из Хаоса, что вокруг. Повсюду океан Хаоса, то есть бездна. Вечная, проникающая собою все, хотя глаза человеческие ее не видят. Энергия этой бездны не есть энергия стихий, но и не энергия жизни. Я это говорю к тому, что боа и существа, что ему подобны, суть порождение бездны между жизнью и смертью… Мы загипнотизированы страхом жизни, Кумир, как впрочем и страхом смерти – и потому о бездне почти ничего не знаем… Зачем я говорю об этом тебе? Ведь это все было передано мне под строгим условием, чтобы я не открывал никому. Я нарушаю страшное обещание, но что не сделаешь ради друга? Я говорю тебе все это затем, чтобы ты хорошо почувствовал: боа обладает свойствами, не постижимыми для живых… и для мертвых. Присутствие его останавливает, иногда, механизм часов. Боа в состоянии открыть запертый изнутри замок, заставив за одну ночь проржаветь, рассыпаться в пыль железо… Однако расскажи мне, – вдруг резко оборвал Альфий собственную свою речь, – какими были действия его дальше?

– Он шел, – продолжил повествование Велемир, – пока не натолкнулся боком на перила мостков. Его слегка развернуло. Он словно бы не заметил этого и точно также тёк дальше, скользя вдоль поручней. Ограждение не сплошное. Боа дошел до места, где оно обрывается… и упал в воду. Он двигался как слепой.

– Боа и есть слепой, – с едва заметной улыбкой комментировал Альфий. – Он прячет свои глаза: в них средоточие его силы, поэтому он не позволяет им слишком часто подниматься из камор панциря. Боа не желает излучать попусту их энергию. Подобно этому поступают змеи, у которых есть яд. Они шипят и пугают, делают притворные выпады, и, однако, редко, когда ужалят. Не просто ведь змее будет заново накопить отраву. Так вот, воздействие, которое оказывают глаза боа – такой же яд!

– Как может это чудовище представлять опасность, если оно слепое?

– Да, боа ама слеп. И, тем не менее, он постоянно знает, где ты находишься. Попробую тебе пояснить, как это получается у него. Всякое порождение третьей формы пребывает словно бы в непрерывном трансе. Мне кажется иногда – они являют собой гротеск, пародию на людей. Не знающие ни жизни, ни смерти, они способны видеть лишь то, что они хотят видеть. Но что они действительно хотят видеть или от наваждения чего не могут избавиться – такое они видят даже сквозь стены!.. «Оно слепое», говоришь ты. Не надо, не обольщайся! Эти существа используют глаза, как оружие. А для целей, которым служат органы зрения у живых существ, этим не надо глаз! Они видят… некими незримыми и проницающими все щупальцами, распространяющимися от их мозга. Мы можем иногда ощутить эти щупальца. Случалось ли тебе испытать это – прикосновение взгляда нежити? От этого не укрыться, не отгородиться ничем. Есть только один единственный способ сделать себя незаметным: воздействуя изнутри. И в этом смысле наша с тобой надежда лишь на напиток, который мы оба пьем. Думаю, с нынешнего дня нам следует увеличить дозу. Вот только знать бы заранее, кто сильнее: травы мои… или он?

8

Минуло и еще три дня. Странное впечатление, видимо, производили на людей эти двое, встречающиеся в Большом Доме, пьющие украдкой какой-то мутноватый напиток в определенный час.

И внешность их начинала уже привлекать внимание. Оба напоминали мучимых неизлечимой болезнью, подтачивающей вкрадчиво, постепенно. Взгляд Велемира сделался тусклым и остановленным, и словно бы стремящимся уцепиться в отчаянии за всякий попадающийся ему предмет. Не лучшее впечатление производили и глаза Альфия, запавшие глубоко и пылающие тяжелым блеском.

– Сегодня он попытался проникнуть через окно, – тихо, без выражения говорил художник. – Клешни его по стеклу… Противный, будто бы выжигающий нервы изнутри звук. Я как бы до сих пор его слышу. Мы говорим с тобой, а я – слышу… Не надо больше мне зелья этого твоего. Мне кажется, нас уже ничто не спасет. Возможно ли остановить судьбу, Альфий?

– Никто не может уйти от своей судьбы, Велемир, ты прав. Никто не остановит судьбу, – медленно говорил учитель, глядя в глаза художнику.

– Тем не менее, – вкрадчиво продолжал он, убирая руку с его запястья и несколько угасив пристальный, целящий в глубину души взгляд, – возможно, ты позабыл? Спасительный вертолет прибывает завтра. В крайности – послезавтра. При самом неудачном раскладе – на третий день. То есть продержаться осталось уже немного. Сегодня мы расстанемся раньше. Ты должен выспаться, чтобы тебя ни в коем случае не клонило в сон в эту ночь. Я вычислил по моей книге: началось время, в которое вечера для этого существа опасны, а ночи – благоприятны. Да и чутье подсказывает: сегодня будет плохая ночь… Я приготовил кое-что для тебя.

С этими словами Альфий полез в рюкзак, прислоненный около его стула. Велемир безучастно наблюдал, как он извлекает продолговатый предмет, обернутый в промаслившуюся тряпицу. Учитель осторожно сжал сверток между коленями и размотал верхний край.

Глазам открылась казенная часть обреза, спиленная почти по самую рукоять. Альфий опустил замыкающий рычажок и медленно, чтобы не произвести лязга, раскрыл патронник.

Тускло и угрюмо блеснула новая, без единой царапинки, сталь замка. Свет одинокой под бревенчатым потолком лампочки ярко засиял на латунных капсюлях гильз патронов.

– Серебряная картечь, – медленно и со значением произнес Альфий. – И если ей заряжен такой калибр, она поражает насмерть любое существо… живое, и останавливает порождения третьей формы. Даже и боа ама противопоставить этому почти нечего! Против вооруженного таким обрезом у нашего врага остается только одна возможность… Но я не буду о ней. Надо пощадить твою психику. Ведь стоит лишь тебе услышать о том, что может предпринять в ответ боа, как это парализует у тебя всякую волю к сопротивлению.

Произнося последнюю фразу, учитель слегка коснулся своими длинными пальцами запястья руки художника.

– Я все-таки хочу знать… Мне все уже все равно, – вяло возражал Велемир.

– Нет! Высказать это вслух означает самим накликать несчастье, – безапелляционно заключил Альфий. – Не надо было мне даже упоминать намеком об этой козырной карте, которую чудовище, может быть, постарается разыграть. Тем более, что боа скорее всего ей даже и не воспользуется. Возможно, у него просто и не хватит ума… Тебе же будет полезнее, дорогой, внимательнее воспринять то, что мне действительно надо сказать тебе. Слушай. Это серебро заговорено. Чтобы заклинание не потеряло силу, стволы обреза в момент, когда его впервые коснется твоя рука, должны смотреть вверх.

Учитель возвратил казенную часть в исходное положение, замыкая патронник, и резко перевернул сверток стволами вверх.

– Вот… возьми.

Велемир принял переданное ему и положил к себе на колени. Отсутствующее выражение медленно исчезло с его лица. Он сел, выпрямившись, стискивая сквозь тряпку твердую рукоять.

Альфий же продолжал:

– Как только придешь домой, ты должен его поставить стволами вверх… вверх стволами – запомни – в западный угол комнаты… Дай Бог, чтобы не пришлось им воспользоваться. Не верю, что пожелание мое сбудется, но все-таки я желаю – спокойной ночи!

Они расстались… В письмах от Велемира, конечно, нет ничего о том, как именно прошла эта ночь. И, тем не менее, перипетии ее не трудно себе представить, зная характер художника… и зная, чем все закончилось.

9

Добравшись до своего дома, художник затворил дверь и дважды повернул ключ. Он полностью размотал промаслившуюся материю, освободив от нее оружие. И некоторое время так стоял неподвижно, держа перед собой на отлёте отблескивающие стволы, как будто любуясь ими.

Он оглядел комнату. Велемир не имел привычки ориентироваться в пространстве, и он не смог определить сразу, который из углов будет западный. Но вскоре Велемир установил это по направлению теней, которые отбрасывал за окном закат.

Обрез учителя врос в назначенное для него место, ударив пол с четким стуком. Художник оставался несколько минут около, сев на корточки… И правда, перед ним было грозное оружие. Калибр, способный с одного выстрела свалить лося или медведя. Само наличие под рукой такого рождало чувство уверенности, независимо ни от каких обстоятельств.

Несколько успокоившись, художник отправился заваривать себе чай. На полдороги он остановился и оглянулся. Все ли он сделал правильно? Смотрят ли стволы вверх, как наказал Альфий?

…Тикали старинные часы с гирьками. Велемир дремал, бессильно уронив голову на сложенные на столе руки. В эмалированной кружке перед ним блестел недопитый чай.

Художник был опустошен до предела. Его истомили бдения, изнурил пост, который налагал, из каких-то понятных только ему «защитных соображений», Альфий. Для Велемира стало уже привычным проваливаться вот так – словно бы от толчка – в мертвый сон. В тяжелый вяжущий омрак, не приносящий отдыха, потому что, хотя и замирало сознание тогда, но тревога, пустившая жестокие корни, все также не отпускала сердце.

Но эти срывы в ничто не увеличивали уже страх. Ты очнешься, как только это подойдет близко – шептало из-за грани сознания какое-то душевное суеверие. Тем более, что ведь на сей раз и учитель, кажется, говорил, что вечер относительно безопасен.

Однако Велемир даже и представления не имел о том, сколь долгим оказался вдруг его сон. Что на дворе давно – ночь…

Внезапно жесткий жестяной свет, что излучала висящая под потолком лампочка, резко подмигнул и погас. Художник, сгорбленный у столешницы, вздрогнул, но не очнулся.

Стоял глубокий час ночи, властвовала совершенная тишина, и лишь укачивал ее вкрадчивым, непрекращающимся шепотом-заклинанием шелест волн…

Ритмический дробный звук прошествовал в пустоте.

И пропал.

Как будто простучали пальцами по стеклу – но глуше, отчетливее и реже.

За долгие последние ночи он стал прекрасно знаком художнику, этот звук. И от него-то Велемир вернулся в реальность. Резко оторвал голову от сложенных на столе рук и некоторое время смотрел, бессмысленно, прямо перед собой – потерянно, напряженно… и будто намереваясь услышать открытыми широко глазами.

Стучащий звук повторился. Четче… и не в пример громче. Его источник находился явно уже вот здесь – непосредственно за стеной.

Лишь в это самое мгновенье Велемир понял, что изменилось в комнате. Ведь он задремал при свете. А перед его глазами теперь был мрак – не считая тусклой, сильно на ущербе, луны, которая сочилась едва через покрытые пылью стекла. Художник осознал, что он оказался наедине с тем, что собиралось проникнуть сейчас к нему, в темноте…

Велемир вскочил, вскрикнув, и опрокинул стул.

И не услышал звука падения его. И не понял, как оказался он за единый миг около выключателя.

Он судорожно повернул вращающуюся головку древней конструкции – раз, другой… Но в комнате не переменилось ничего – проводка была мертва.

Доски настила за окном издавали все тот же звук. Существо огибало дом, перемещаясь размеренно по мосткам, проложенным по-над волнами…

Художник метнулся в угол.

Отчаянно торопясь, он ощупью нашаривал пальцами по стене обрез… Наконец, наставив перед собой дрожащие и не различаемые стволы в окружающий глухой мрак, вжался в стену.

И тогда звук – уже какой-то приглушенно-царапающий и механически-непрерывный – донесся со стороны теперь входной двери.

И канул, не повторившись.

И снова перекатывался в одиночестве тишины лишь тихий, не прекращающийся ни на мгновение шелест волн.

Как будто, ничего не менялось… Но почему-то рос ужас. Он прибывал как вода в трюме тонущего корабля – отупляющий, неизбывный…

Распахнутые до предела зрачки художника словно вдавливались, бессмысленно, в темноту комнаты.

Вдруг Велемиру стало не хватать воздуха. И сердце разошлось так, что оно, казалось, готовится взломать грудь. Причиною была одна мысль: может быть существо, несмотря на запертую дверь, каким-то образом все-таки вползло в дом?

И вот оно сейчас находится рядом… Стоит протянуть руку… Оно вот здесь, в этой тьме!

Художника подмывало немедленно разрядить стволы в черные громады пульсирующего в углах мрака. Он сдерживался едва. Трепещущие губы его шептали – он уговаривал самого себя – «у меня два заряда… всего только два заряда…»

Пятясь, не опуская ни на единый миг сжатый в руке обрез – и не отрывая глаз от гипнотизирующих пятен черноты – Велемир тихо отступил к полочке, где у него стояла свеча в подсвечнике и были припасены спички. Он попытался зажечь огонь, сделать это, не выпуская из рук оружия.

Но пальцы безнадежно дрожали. Влажная рукоять выскользнула. Тяжелый стук, с которым спиленные стволы ткнулись в пол, последовавший за этим деревянный глухой удар будто парализовали художника, пригвоздили к месту.

Его дыхание прервалось. Велемир увидел: черные шевелящиеся клешни выскочили из темноты и тянутся к его горлу… В следующее мгновение за стеной, на которой распластался художник, пытаясь отстраниться от призрака, созданного воображением, раздался все тот же стук.

10

…И вдруг ему повезло. Как ни странно, трясущимися пальцами Велемиру удалось зажечь огонек, и даже не сломав ни единой спички.

И маленькое теплое пламя теперь потрескивало на фитиле.

Непроницаемые громады мрака вдруг съежились, приобрели знакомые очертания. Разреженная темнота неуверенно выпустила обыденные контуры привычных предметов… И тогда визг, как будто бы железом провели по стеклу, раздался со стороны окна. Художник подхватил оружие с полу и, щелкнув обоими взводимыми курками его, твердой уже рукою направил срезы стволов на непроницаемую четырехугольную черноту.

Мерцала слегка свеча. И у Велемира стучало, глухо и тяжело, сердце…

Через какое-то время стекла, в одном из которых отражалась теплая огневая капелька, начали слабо вздрагивать. Сознание художника было в этот момент абсолютно ясным. Чудовище не проникнет в комнату, думал он, пусть даже ему удастся выдавить в рамах стекла. Ведь грузное шипастое тело твари на членистых ногах слишком неповоротливо и огромно, чтоб миновать перекрестия.

Конечно, боа попробует распахнуть рамы, давя всей массой. Но сделать это у чудовища не получится, сомнений у Велемира не было. Ведь несколько дней назад Велемир прикрутил шурупами к рамам еще один, дополнительный, шпингалет. И рычажок был намертво заклинен гвоздем, так что отворить окно невозможно было теперь ни снаружи, ни изнутри.

Опасений не было… И вообще из души Велемира вдруг начисто испарился страх! Подобное случается иногда. Такую неожиданную откачку может совершить вдруг, в отчаянной ситуации, эмоциональный маятник… Теперь художник едва только не жалел о продуманной неприступности своего убежища! Потому что она мешала превратить крепость в место засады. Да! Вот только что человек обмирает от страха за свою жизнь, а сейчас уже боится иного: что зверь уйдет. Ведь он теперь уже ощущает себя охотником!

Азарт пришпоривал сердце. Художник порывался выстрелить сквозь окно и уже палец трепетал на курках… Вот, жаль, что отражение свечи не позволяет ничего видеть и… И Велемир все же помнил, что ведь у него всего два заряда!

Оконное стекло, между тем, перестало вздрагивать. Из-за него долетел знакомый ритмичный стук и потом последовал слабый глухой удар.

У Велемира был опыт, он хорошо понимал, что делается, что означает эта звуковая последовательность. Вот боа дал задний ход, отступает от окошка назад… а вот его неповоротливый панцирь ткнулся в деревянное огражденье настила.

Чудовище увеличило для чего-то дистанцию меж собой и домом. И Велемир догадывался уже – зачем. И даже с некою страстью отчаянного игрока предвкушал долженствующие последовать за этим события. И мысленно подбадривал боа: ну-ну!

И Велемир угадал. События начали разворачиваться в полном соответствии с тем, что он и предположил. Вот снова он услыхал стук хитиновых когтей по настилу. Дробный и учащающийся. И нарастающий…

Вдруг треснуло и вылетело в окне стекло!

И… одновременно с этим легко распахнулись рамы, не оказав никакого сопротивления.

И маленький отблескивающий предмет, звякнув, покатился по полу в направлении Велемира.

От неожиданности у художника ослабли разом колени. И он осел по стене, он сполз вниз, едва ни потеряв равновесия. Действуя машинально – а может, повинуясь наитию, не осознаваемому еще до конца – Велемир потянулся левой рукой к остановившемуся около нее продолговатому кусочку металла.

Поднял.

Поднес к глазам.

И он вполне распознал, что это такое он держит сейчас в руках. Железный стержень представлял собою останки нового шпингалета. Вот именно, того самого, который предназначен был намертво запирать раму. Художник вглядывался в этот предмет и пальцы, в которых он его держал, била дрожь.

Потому что он теперь вполне понимал, отчего «неприступное» окно зияет распахнуто. Железо проржавело насквозь! Болванка толщиной в палец обратилась в крошащуюся труху в считанные лишь дни… потому что рядом нарезал круги боа!

А может – в считанные часы.

Или… обратилась немедленно вот теперь – за мгновения.

Слова, как будто невзначай между прочим оброненные Альфием, полыхали теперь в сознании Велемира: «БОА заставляет ржаветь железо».

Последняя беседа с учителем ярко сияла в памяти и она слепила, словно горящий дом. И в ней зияла, как огневым безумным провалом, зловещая НЕДОМОЛВКА. И… Следующая мысль была невыносима уже настолько, что Велемир застонал, как раненый насмерть зверь!

Контур отороченного шипами тела был ясно обрисован луною в черном прямоугольнике.

Боа ама не двигался. Он в это мгновение представлял собой замечательную мишень.

Но жерла крупнокалиберного обреза, удерживаемые художником на уровне рта чудовища, вихлялись в неукротимой пляске. Хранить последние остатки самообладания позволяла единственная надежда. Быть может… этот властелин тления, умеющий заставлять железо состариться на века за миг… все-таки… не успеет?

И палец вдавил курки.

Два слабых и глухих щелчка цокнули вместо грома выстрелов.

Художнику показалось, что будто что-то обожгло его руку. Он опустил глаза.

И тут же его взгляд встретился с насквозь проеденным ржавчиной, словно бы покрытым темными уродливыми лишаями металлом замка оружия.

Боа ама у с п е л…

Пронзительный резкий скрежет, как если бы гвоздем царапали по стеклу, донесся со стороны окна. Мелькающие членистые ноги чудовища, усеянные треугольными иглами, нащупывали путь в комнату.

Белесая брюшная сторона панциря закачалась в луче свечи…

Мертвое, как будто бы какое-то совершенно механическое движение паучьих лап завораживало. Бессильно пала рука, готовившаяся швырнуть в боа бесполезный обрез.

Проникнув, наконец, в комнату, существо застыло, не двигаясь.

На нем искрились капельки морской влаги, и, набухая на кончиках шипов, они падали, ударяя в пол.

Взгляд Велемира приковали два симметричных провала в утолщениях лобовых щитов твари. Она стояла так близко, что Велемир мог бы коснуться рукою рогообразных выростов, которые были расположены по краям отверстий.

Велемир сделал шаг, растерянно и совершенно бесцельно, и, словно бы стремясь заглянуть, как в колодцы, в гипнотизирующие чернотой впадины.

И, будто отвечая его движению, из этих дыр медленно поднялись темные шары, маслянисто замерцавшие во свете свечи – мертвые глаза боа встретились с человеческими глазами.

В памяти художника осветилось, как электрическим разрядом, все то, что говорил ему Альфий о действии глаз чудовища. И умерла в это мгновение его воля, и Велемир даже не попытался приказать взгляду своему оторваться от влажных капсул, мерцающих отражениями огня, тусклыми и синхронно вздрагивающими.

Художник больше не сомневался, что для него все кончено.

Клешни существа разжались – одна, а затем другая (и сделались видны в них рельефные ряды хитиновых режущих бугорков) – и пришли в движение.

Медленно и почти неслышно переступая по полу, боа пошел вперед. Блюдцеобразное его тело словно бы подплывало к художнику, приближаясь.

Отблескивающие слабо клешни стригли воздух, совершая при этом кругообразное, размеренное движение.

Чудовище не могло идти быстро, потому что двигалось оно сейчас головой вперед, а не боком, как ходит обыкновенно краб. Однако у Велемира не возникало мысли воспользоваться этим и побежать. В его сознании не было вообще уже, в те мгновения, ни единой мысли. Он был разрушен. Фактически, перед чудовищем стоял мертвый человек. Несмотря на то, что он еще продолжал дышать, видеть, чувствовать…

Стригущая черная клешня, которая только что совершенно бессмысленно смыкалась и размыкалась в пустом пространстве, все этим же размеренным движением вошла в ткани горла. Разорванная сонная артерия выстрелила в потолок струей крови. Клешня разжалась и с булькающим звуком кровь полилась во вскрывшуюся трахею. Обмякшее тело дернулось, словно бы от электрического удара, и повалилось на пол.

Взблескивающие клешни продолжали все также шевелиться над ним, вспарывая пустоту.

11

На следующий день в поселок прилетел вертолет. Как это и ожидалось. И прибыл участковый инспектор. Он совершал, как раз, один из своих нечастых, но более-менее регулярных рейдов. И сразу по прибытии пред инспектором предстал Альфий.

И принялся немедленно вскрикивать, и рыдать, и воздевать руки. Не умолкая ни на мгновенье. И он сбивчиво, но весьма напористо говорил, а блюститель порядка слушал его, поначалу бодро – сержант опохмелился из фляги только что перед тем, как ступить на землю – а затем все более хмуро.

Математик ничем не напоминал обыкновенного себя, бравирующего холодным цинизмом. И канула бесследно так свойственная ему педантическая отточенность формулировок. Он запинался и путался… Путался в мелочах, правда, тогда как изложение происходило в строгом логическом порядке, удобном для восприятия.

И в этом намечался контраст. И он слегка настораживал, и мог бы заинтересовать участкового. Конечно, если бы последний имел способность и склонность замечать подобные вещи.

Рассказано инспектору было следующее.

Однажды Альфия навестил здесь, в поселке, старый приятель. Моряк, работающий старпомом на краболовном судне. И этот гость преподнес учителю оригинальный подарок. Останки тихоокеанского краба. Гигантский панцирь выглядел так эффектно. И предлагал старпом выварить из него мясо да насадить на проволочный каркас: вот будет экзотический сувенир!

Моряк не задержался надолго. Отправился восвояси этим же вертолетом, каким и прибыл. А математик распорядился подарком его иначе. Совсем иначе. «Я проклинаю тот час, когда…»

У математика оставались кое-какие электронные безделушки. Все со времен его увлеченья изобретательством. Различные микросхемы. И некоторые радиодетали, и среди прочих – довольно редко встречающиеся. Коллекция энтузиаста, с которой трудно расстаться даже тогда, когда пошел на убыль энтузиазм.

Из этого всего сочинил учитель остроумное сочетание. И встроил это произведение свое в крабий труп. И получил, таким образом, нечто вроде дистанционно управляемого биоробота. (Инспектора передернуло.) Устроено было так, чтобы определенные сигналы, передаваемые в эфир, могли приводить к сокращеньям определенных групп мертвых мышц. И в результате в распоряжении учителя оказалась, как выразился он сам, «радиоуправляемая игрушка для глупых розыгрышей».

«Простая и безобидная, как я думал!..» У Альфия из глаз текли слезы. И воздеваемые руки тряслись, и вообще учитель имел вид жалкий, вид изможденный столь, что невозможно было не верить искренности его раскаяния.

Не скрыл от представителя власти Альфий и своего образования программиста. Рассказывал инспектору о выполненной некогда разработке, которая должна была совершить революцию в сфере транспорта.

«Основу моего изобретения представляла, вы понимаете ли, программа, способная обеспечить бесперебойное механическое движенье по сколь угодно пересеченной местности! Наличие такой программы дает возможность создания универсального вездехода – шагающей машины о шести шарнирных ногах!»

И математик плаксиво жаловался, что этою разработкой, отнявшей у него бездну как интеллектуальных, так и эмоциональных сил, не заинтересовалось ни одно ведомство, ни военное, ни гражданское… И принимался бормотать о своей обиде на «всякие министерства». И сразу же вслед за тем снова ругать себя, размазывая по небритому лицу слезы. И хлюпал раскрасневшимся носом. И время от времени высмаркивался энергично, сопровождая это жестом отчаяния, в слипшийся и грязный платок. И вскидывал обе руки: «Соблазн изобретателя применить хоть как-то отвергнутое!..»

Инспектор пытался вникнуть. Он честно заставлял себя совершать умственные усилия. Однако витиеватое повествование математика несло для него слишком уж много нового. И он был совершенно обескуражен.

И в довершение перед внутренним взором блюстителя пошли вдруг, неостановимым потоком, какие-то механизмы. Шагающие насекомоподобные вездеходы. Военные и гражданские. Они преодолевали сходу любую, разнообразной сложности, пересеченную местность…

Виденье вызывало тоску. И было неотвязно прилипчивым.

Инспектор не пытался обмануть себя мыслью, что будто это – результат его служебного рвения. Побочное следствие усилия разобраться в деле, попытки сосредоточиться на проблеме… Нет. Блюститель был реалист, и думы его по поводу неотвязывающегося видения принимали характер безнадежно-самокритический.

– Я лишь хотел пошутить, – закатывая глаза, выл Альфий. – Забавы ради чуточку пощекотать нервы друга… единственного! душевно самого близкого мне здесь человека! Чтоб только его развлечь! А то – вот спросите всех – он что-то все последнее время был очень мрачен. Я радовался, представляя себе, как мы будем после вместе смеяться…

– Хотите знать, как все было? – в очередной раз высморкавшись, произнес Альфий. – Все совершалось проще простого! Я просто то запускал, то выключал эту мою программу для вездехода, шагающего, через дистанционный пульт… Ужас! Ведь это невозможно было себе представить, что этакая штучка способна… убивать – такая простенькая игрушечка!

И в этом месте повествования Альфий разрыдался наиболее бурно. И после он продолжал, временно несколько успокоившись:

– Пустой хитиновый панцирь и в нем антенны! и несколько микросхем! и скляночка с физраствором, способным временно реанимировать мышцы членистоногого. Что еще? Лишь очень слабый аккумулятор, чтобы они сокращались от тока, мышцы, как если бы это нерв посылал сигнал… Конечно, я был абсолютно уверен: застану моего друга на следующее утро всего-то заинтригованным… Ну, может быть, в крайнем случае лишь слегка испуганным… А нашел – … О! А-а-о! Пойдемте же со мною скорей, я не могу это больше вынести! Скорее б вы посмотрели сами и все увидели! Ведь совесть исказнила меня… я – убийца! Я требую для себя высшей меры! Мне нет прощения…

И вправду было не просто выдержать зрелище, которое инспектору открылось и понятым, когда они вошли в дом художника. Беленый потолок, забрызганный кровью. Видимо, ударила струей вверх из развороченного клешнею горла. Потеки также на стенах, и она заливала пол. И тело, скорчившееся и так и остановившееся в предсмертных судорогах. И выглядел убитый запутавшимся в штангообразных ногах чудовища. И нависала над широкой раной клешня, тяжелая, вывернутая под прямым углом, и напоминала кривой кинжал. Хитиновые выступы не позволили выпростаться до конца из разорванных тканей трупа.

И черная гудящая туча медленно взошла к потолку. И в этот миг показалось вошедшим вдруг: чудовище оживает…

Один из понятых неумело – слева направо – перекрестился. Другой, неожиданно высоким голосом крикнув что-то на местном языке, развернулся и вылетел, не разбирая пути, на воздух. И даже участковый инспектор не смог поведением своим изобразить абсолютный профессионализм. Хотя уж он-то, наверное, видал виды. Сержант откровенно вытащил из планшета фляжку и, крякнув, сделал, чуть отвернувшись в угол, несколько глубоких глотков.

Учитель вдруг засмеялся. Сначала это был совсем тихий смех, но вскоре Альфий просто зашелся, вздрагивая, каким-то булькающим и разрывным хохотом. С ним приключилась истерика, надо полагать. Так, по крайней мере, полагал оставшийся понятой, вероятно. Потому что поглядывал на математика сочувственно, будучи сам весьма не далек от срыва.

А между пароксизмами смеха с губ Альфия слетали слова: «Кумир!.. Сальери на твоих похоронах!.. Ах-ах, Кумир…» И в дергающийся его рот тупо, наклонив голову, смотрел участковый. И взгляд его все более терял сфокусированность, и голова представителя закона вдруг начала непроизвольно вздрагивать в такт бессмысленным, как это представлялось ему, словам…

12

Невероятное это дело закончилось, как ни странно, почти ничем. Учитель был арестован, конечно, «сидел под следствием». Произошло судебное разбирательство… Да только присуждена была Альфию отнюдь не «высшая мера», о коей он умолял так слезно. Лишь несколько лет условно. «Учитывая добровольную явку с повинной, факт искреннего раскаяния и отсутствие злого умысла».

Он был хроническим неудачником, видимо, этот Альфий! Отказы выпадали во всем, о чем бы ни просил власть.

В селении поговаривали: не чистосердечное признание помогло, а сумма, собранная для судейских толпой знакомых его и родственников, словно из-под земли взявшихся. Но поговаривали не в полный голос. Украдкой… С чего бы так? Ведь математика в селении недолюбливали, а зато ценили высоко сплетни.

А это было местное мракобесие, поименовал бы наш просвещенный век. На самом деле преподавателя ведь не только, что недолюбливали. Сказать по правде, иные не на шутку его боялись. Причина же была вот какая. Простые люди, у которых Альфий учил детей, со временем хорошо почувствовали его душу. Своеобразный это был педагог. Недобрый он был и странный и… еще что-то. И это вот ощущение, смутное по уму, но ясное вполне в сердце, и выразили на свой манер. Кто-то обронил слово: черный колдун. Его немедленно подхватил весь поселок. И в этой быстроте, как ни в чем, проявилась определенность мнения.

И вкладывали не такой смысл, который разумеет клише «злой волшебник» телевизионных сказок. Конечно же, не такой. Люди перешептывались опасливо: этот хромой – всамделешний, настоящий ведьмак! Лживый и беспощадный.

Укоренению «предрассудка» способствовала история, произошедшая с останками экзотического членистоногого. Пилот, который привез инспектора, наотрез отказался брать на борт «эту чертову штуку». Он был суеверен, видимо, потому как он полагал, что если подняться с этаким «сувениром» в воздух – авария неизбежна. Инспектор махнул рукой, и в результате чертова штука так и осталась в опечатанном доме. И минуло немалое время, прежде чем, наконец, ее собрались транспортировать «на большую землю» – в качестве вещественного доказательства для суда. Тогда вот и обнаружилась: хитиновая зловещая игрушка «испарилась» куда-то… как это говорится – необъяснимым образом.

А подгулявшие в Большом Доме шептались: «Ведьмак-то сам унес краба! Какой колдун согласится расстаться за просто так с орудием своего зла?»

Людей, имеющих специальное образование, было в поселке мало. Но и они придерживались относительно Альфия примерно того же мнения, что и прочие. Как ни странно.

– Мифический физраствор! – провозглашал фельдшер, обсуждая с метеорологом за рюмкой судебное разбирательство. – Да что это за такой раствор, способный постоянно заставлять мертвечину двигаться, как живое?!

Опасливые пересуды будоражили воображенье детей – учеников Альфия. Иные подбирались в сумерках тайком к окнам дома его и, замирая от сладостного испуга, заглядывали в щель между неплотно задернутыми занавесками.

И наблюдали иногда математика склонившимся над необыкновенного вида книгой. (Как чемодан! – отзывались потом о размерах ее юные соглядатаи.) Так вот, они замечали, когда переворачивал Альфий толстые ветхие страницы: листается эта книжища не справа налево вовсе, как все нормальные, а слева направо, наоборот. Причем истрепанные листы ее испещрены все зловещего вида знаками…

Учитель не предпринимал ничего, чтобы остановить слухи о своем причастии чернокнижию. Но это мало сказать. Такой предусмотрительный человек обязательно побеспокоился бы о том, чтобы задернуть шторы плотнее… если бы ему это действительно было нужно.

По-видимому, Альфию желательно было как раз обратное. Чтобы о персоне его расходился зловещий шепот – как медленные широкие круги по болотной темной воде… Есть люди, способные употреблять на пользу для своих дел практически вообще любое. (Темперамент утилизатора отходов.) И, может быть, как раз на бытовании сомнительной славы о себе Альфий не в последнюю очередь и строил свой план.

13

Он был упорен в достижении своих целей, Альфий… Он предложил Суэни жить с ним. И сделал это он вскоре – и даже вскоре весьма – по смерти своего друга, ее любовника.

Учитель математики получил отказ. Воспоминания девушки были еще сильны, и не могла она представить около себя иного мужчину – только художника. Но Альфий не отступил, конечно…

И вот однажды они беседовали на берегу моря, Суэни и математик, и все о том же. И вдруг учитель прикоснулся к ее руке и сразу же затем немедленно указал пальцем в неистовствующий прибой.

И Суэни увидела: на несколько секунд из волны, откатывающей от берега, вырос гигантский краб.

Она вскрикнула. И тут же непроизвольно прижалась к Альфию. Тогда учитель положил ей руку на плечо. Крепко. Властно. И вот он заговорил, неотступно глядя в ее расширившиеся зрачки:

– Все эти микросхемы и физраствор – глупости. Я выдумал их специально ради тупоголовых судий. Конечно же, боа ама – Хозяин Берега – существует. Ему давали приношения твои предки. Ведь они знали жизнь… Давали, потому что они были не дураки, верно? Боа существует. И ты увидела его только что, собственными глазами. И боа повинуется теперь МНЕ. Потому что я… очень сильный! Я знаю неотвратимые заклинания. Сопливые недоноски передо мной все ваши местечковые шаманы…

– Тебе противны мои объятия? – продолжал, усмехаясь, Альфий. – Не торопись. Подумай. Приятнее ли тебе будут ласки… зубчатых лап? Я всё могу приказать е м у…

И Суэни верила. Духи океана и берега, тумана и ветра были реальными существами для поколений родичей. Конечно, наступило иное время, и блекли старые сказки. Но, тем не менее, в тайном детском уголке сердца неизменно стерег изначальный страх. Струился благоговейный трепет…

Продуманные слова учителя били в цель.

Через неделю девушка покинула отчий дом.

Кошмар, что показался на миг в отступающей волне, не оставил выбора. Та вселенная, которой неотделимою каплей полагала Суэни и свою душу, вся строилась по законам силы. И не так важно – общеизвестной обыденной или же непонятной потусторонней. И в этой вселенной женщина веками призвана была – покоряться.

Правда, общение с Велемиром заронило в душу Суэни иные зерна. И более жизнеспособные, может быть, нежели она сама могла знать.

Учитель вызывал отвращение… Молодая женщина постепенно открывала для себя истину, которую успевают сполна прочувствовать на земле немногие. Принуждение обстоятельств, пусть даже и помноженное на время, не в состоянии породить любовь. Ни даже создать хоть что-то, ее отдаленно напоминающее.

Надежд у Суэни не было. Она едва ли вообще понимала, как это можно – стремиться изменить что-либо… И тем не менее она иногда отказывала вдруг в ласках Альфию. В часы, когда совершенно уже была не в силах противиться тоске сердца.

Учитель все равно всегда добивался, чего хотел. Запугивая чудовищем. Рассказывая про неотвратимое и безжалостное могущество тайной силы… Душа Суэни слабела, сжигаемая попеременно то страхом, то отвращением. И некогда приветливый взгляд ее темных глаз оказывался теперь все чаще пустым, а покорность – полной.

Лишь этого и вожделел Альфий: полноты рабства.

Он мог бы торжествовать.

Мог бы. Но не родился на земле такой человек, который бы оказался способен предусмотреть все.

Материалисты будут смеяться, но… страшную сказку нельзя рассказывать безнаказанно. По крайней мере – долгое время.

Истины подобного рода не имеют большого числа сторонников. Потому что: приобретающие подобный опыт не имеют желания, а чаще всего – возможности поделиться им.

Сей факт неплохо передавала местная поговорка, бытующая в поселке: узнавший вкус воды у самого дна болота – о нем уже не расскажет.

Прагматики – а к этой категории несомненно по праву принадлежал Альфий – полагают, что страшная сказка представляет собой орудие. Инструмент. Предмет.

Они не ведают и не верят в то, что она живая. А между тем она такова и есть. И страшная сказка – мстит. Хотя бы вот за такое прагматическое (и пренебрежительное – с ее точки зрения) отношение к себе.

Особенность колдуна, который повторяет жуткое слишком часто. И – вкладывая в свои слова убеждающую уверенность. Ее не просто приметить, эту особенность, но она характерная. Это… я бы сказал… трепетная напряженность глаз.

И делается колдун, словно человек, что прежде вольно ходил во тьме, а затем почувствовал: здесь не одно только голое отсутствие света. Пустоты не бывает. Природа боится пустоты… И вот, почувствовавший начинает страшным гадать гаданием: чего теперь ждать ему?

У Альфия испортился сон. Хотя не жаловался он никогда прежде ни на какую бессонницу.

Все чаще просыпался теперь учитель посреди ночи от какого-нибудь случайного скрипа, от стука ставня. Садился резко в постели и вперивался во мрак, сминая узловатыми пальцами одеяло… А рядом с ним неподвижно, как будто и не во сне, а в некой недосягаемой глубине обморока, случающегося каждую ночь, лежала безучастная ко всему Суэни.

Альфий, пытаясь возвратить ускользнувшее душевное равновесие, шептал, словно заклинание, слышимые едва слова:

– Ведь это абсолютно мертвая штука! Дохлятина, которую приводят в движение только микросхемы и физраствор! Мой электронный пульт… она не в состоянии двигаться, пока я не нажму кнопку! И можно ли принимать всерьез, что, изготовляя «чудовище», я произносил при этом слова, приписываемые раввину, вдохнувшему жизнь в Голлема?! Я просто баловался… я потешался над идиотом, которому препарированное чучело должно будет принести страх и смерть! Ведь это я создал боа, и я-то знаю: шагающий электрифицированный хитин вовсе ничего не способен делать без моей воли!

И «заклинание» действовало. На время. Дыхание учителя постепенно выравнивалось. И он укладывался, намереваясь окончательно успокоиться и уснуть. Но через несколько уже минут вновь взвивался, сжимаясь в нервный комок… И снова слышался свистящий шепот его:

– Не способен?! Каким же образом тогда боа превратил новенькие ружейные замки – в ломкий прах?

– Дурак! – сразу же обрывал он себя. – Возможно, что я и вправду стою только того, чтобы оказаться перемолотым в костяную пыль… дохлым крабом! Ведь разве не своими руками я наливал кислоту в пробирки? И плотно надевал на них гильзы, проделывая все так, чтобы над отверстием приходился капсюль, как крышечка. С расчетом, чтобы кислота начала действовать на металл капсюля сразу же в то мгновение, когда стволы окажутся обращены вверх. А потом – через определенное время – и на замки стволов… И все ведь вышло по моему плану! Изъеденная концентрированной кислотою сталь предстала глазам впечатлительного друга моего в должный момент. И – Велемир поверил! Еще б ему не поверить – ведь я так хорошо играл свою роль! Наверное… – Альфий ник, и голова его обрушивалась в ладони, – наверное, я разыграл ее слишкомуж хорошо! Похоже, каким-то образом я загипнотизировал и себя. Я поверил сам! Я делаюсь уже хроническим неврастеником! Мне мерещится…

– Ну разве ж обязательно это?! – через какое-то время шепотом кричал Альфий. – Сходить с ума, когда твоя задача была всего лишь сделать сумасшедшим другого? Хватит! Мне ли, творцу, не знать – всякая деталь этой истории имеет вполне рациональное объяснение.

– Всякая? А как же тогда истлевшие шпингалеты в окнах? – тек вкрадчивый тихий голос в глубине сознания Альфия.

– Идиот! Я сам же произвел их подмену! Как странно ослабла память… с чего бы это? Что с памятью? Но я восстановлю все! Сейчас! Измученный Кумир тогда спал. К тому же одурманенный травами, какие я дал ему, а я неслышно отворил дверь отмычкой. Все было подготовлено и просчитано, и поэтому, именно, желаемое свершилось… На утро я убрал все железо, попорченное кислотой, подальше от не в меру пытливых глаз… Все так и было, клянусь! Надо чаще, о, чаще повторять это описание тогдашних собственных моих действий вслух самому себе! Иначе дьявол безумия заберет меня. Да! Я слишком уж хорошо играл. И… та кровь на теле моем! Ну, неужели я такой впечатлительный?! Всего лишь цыплячья кровь, налитая в пластиковый пакет, укрепленный на теле… пакет, который был вовремя мною порван. Она произвела сильное впечатление на моего друга, кровь эта, когда он обнаружил меня в лагуне, якобы бездыханного. Но… неужели и на меня тоже? Я словно бы приворожил самого себя. Маленькое незаметное семечко безумия закралось в мое совершенное сознание и вот, безумие теперь исподволь берет верх? Собственные мои реальные дела предстают как бывшие лишь во сне – не реальные…

14

Такими были ночи учителя-колдуна.

Такими они могли быть, пока не угрожало ему еще ничего особенного.

Ведь Альфий жил не один. А если рядом есть кто живой – душа не обречена, по крайней мере у нее имеется шанс не сорваться в бездну.

Какая-то защита срабатывает. Едва ли – рационального свойства. Ведь обеспечивает ее и присутствие человека слабого… больного… спящего… И даже общество беспомощного младенца, подчас.

Но это не удивительно. Речь идет о щите от бесплотных сил.

Невидимых.

Или, по крайней мере, бывающих такими как правило…

Невольно вспоминается Гераклит. Его спокойная констатация «Воздух полон богов…» И наблюдению этому вторит мудрость отцов христианской церкви. Ужасные бесовские лики – предостерегают писанья старцев – ткутся непрестанно из воздуха… Благо, что обыкновенно заклятье милосердного Господа делает их незримыми, потому что только сия незримость предохраняет рассудок наш от безумия.

Слава Милостивому! Но существуют условия, в которых сему заклятию предопределено действовать не в полную меру. И вот они. Одиночество. И, плюс к тому, темнота. Или, по крайней мере, хотя бы сумрак.

Встречаются эти двое – и мир вокруг, бывает, изменяется самым невероятным образом. Высокое напряжение проницает воздух. И появляются всюду в нем, трепещут зыбкие контуры… Это знак: незримое входит в силу. Запредельное пробудилось. Оно готово перестать быть таким: готово порвать границу…

Бог… милостив бесконечно. Не только, что защищает Он от безумия, но и оставляет свободу. Желающий узреть сокровенное, оказаться ближе к пространству ангелов или бесов – имеет к этому средство.

Долгое одиночество.

Такое состояние растворяет покров.

Медленно… неотступно.

Поэтому продолжительное пустынничество убивает или возносит, милует иль казнит… но никогда не оставляет человека таким, как был. Испивший долгого одиночества не вернется. В том смысле, что он уже не сделается как все, не станет никогда снова таким, как прежде.

У тебя есть разные лица, дух одиночества. Одно из них – карающий меч. Для тех, которые отягощены злом. Злодею иногда бывает достаточно одной одинокой ночи для того, чтобы…

Но этого всего не знал Альфий.

А если б даже и знал, то почитал бы измышлением слабонервных мистиков, неврастеников. И горделиво бы полагал всегда: с ним-то уж…

Учитель ощущал подступающее безумие свое, впрочем. Но даже и тогда не понимал одной вещи: он все еще балансирует на краю, еще не сорвался вниз – только потому, что по ночам цепляется его слух, словно за страховочный трос, за различимое едва дыхание спящей около него Суэни.

Да, Альфий был защищен… пока. Возможности уйти у Суэни не было. Ужас перед той силой, которая, по словам учителя, подвластна была ему, давно уже источил и развеял по ветру ее волю. Но также и оставаться с Альфием было выше данных ей сил! Совместное житье с человеком такого типа переносимо разве только для женщины, душа которой закрыта наглухо, безнадежно…

Суэни не родилась такой. Самозакрытость как средство уберечься от постоянной боли заменила ей длящаяся постоянно оторопь – щит хрупкий и неудобный. Ее сознание пребывало днем в тягостном полусне и проваливалось в небытие, подобное самой смерти, ночью.

Она не слышала, что бормотал во тьме около нее измученный своей собственной душой человек, заполучивший ее на ложе благодаря изощренно сотканному насилию. Но чуткое сердце женщины ощущало растущий медленно и безотчетно страх Альфия.

Вот это вызывало у нее больший ужас, чем все запугивания! Суэни словно бы постоянно ощущала рядом шаги чудовища, удерживаемого в повиновении… ненадежно. И в сердце ее стоял длящийся немой крик.

Палач и жертва… их души сообщаются в каких-то темных глубинах. И вот – непрекращающийся душевный вопль Суэни улавливал как-то Альфий! И неожиданно, а может и вообще незаметно для самого учителя чуткость эта начала обращаться против его рассудка. Ведь трудно сохранять в сердце насмешливое отношение к тому, во что человек, который постоянно рядом с тобой, верит до смерти.

Итак, внушающая воля Альфия – отраженная, и безотчетно стократ усиленная зеркалом веры простой души – вдруг оказалась действующей на самого учителя. Паук запутался в собственной паутине! Вкрадчивый кошмар овладел сердцем самонадеянного колдуна окончательно, хотя пока и подспудно.

И опять раньше, нежели об этом начал догадываться он сам, необратимую перемену почувствовала Суэни. Но, разумеется, она не могла правильно объяснить себе происходящее с Альфием и с этого момента ад ужаса, мучающего её, сделался уже абсолютно невыносимым…

Никто в поселке даже и не удивился особенно, когда сожительница учителя умерла.

Да и не говорили об этом так: «умерла»… Единственное, что бормотали, опасливо и хмуро оглядываясь, так это: «Колдун ее свел в могилу!»

15

Со времени похорон учитель переменился. Так сильно, что это бросилось в глаза всем. Он стал абсолютно вялым, не обращающим ни на что внимания. Отмщавший ранее за любой косой взгляд вдруг сделался нечувствительным к издевательствам самой изощренной школьной изобретательности. Некоторые ученики перестали вовсе посещать уроки его. Казалось, Альфий не замечает вообще, кто присутствует.

Причина перемены была проста: Альфий спал. Двигался и преподавал в состоянии полудремы (точнее говоря, не очень убедительно делал вид, что ведет занятия). И вообще дремал теперь постоянно, когда оказывался на людях. Подчас отключаясь полностью – застывая с открытыми, но невидящими глазами. А иногда и откровенно уронив голову на плечо и пуская из уголка рта слюну.

Чем объяснялась эта новая его странность?

Ужасом. Тихим и неотступным. Таким, который ни за что не даст уснуть в одиночестве. И особенно – в одиночестве в темноте.

Чего же так опасался столь ко всему и вся скептически настроенный человек?

Приступа лунатизма.

Воображение рисовало Альфию: глубокая ночь; он, спящий, тревожно разметавшийся на кровати со скомканным бельем; и… вот он – продолжая спать! – медленно поднимается со своего ложа. Его глаза как слепые, и тем не менее он хорошо знает расположение всех предметов. Его рука, двигающаяся словно бы сама по себе, безошибочно ложится на пульт. И Альфий набирает на нем свою смерть. Вызывает краба!

Конечно, математик бы мог просто зашвырнуть в море треклятый пульт!

У него и возникало такое намерение. Не однажды.

Да только постоянно обнаруживалось в последний момент, что… не в состоянии он с этим пультом расстаться!

Причина этому была особого свойства. В сырых и мрачных подпольях сознания учителя жила вера, в существовании которой он и самому себе боялся признаться.

Что, будто бы, эта тварь, им созданная, перестала быть просто радиоуправляемой биомеханической конструкцией. Что будто получила она подобие собственного «я», протез самостоятельной воли. С определенного времени.

С того мгновения, когда она попробовала на вкус кровь.

Темное суеверие, невероятное в просвещенный век?

Но именно такой идеей проникнута была книга, которую регулярно раскрывал Альфий.

Он ее получил в наследство. И постепенно он пристрастился ее читать – понемногу, но постоянно. Учитель полагал себя не имеющим склонности относится серьезно «ко всякой мистике». И думал, будто полюбил чтение только ради приятного чувства гордости, что разбирает язык. А также из удовольствия вспоминать, сколь может быть велика стоимость этой вещи, находящейся в его собственности. Старинный экземпляр и, быть может, даже и уникальный список… Но было и еще что-то.

Кровью приносимого в жертву обретают плоть духи смерти. Такую веру держали цепко крючковатыми знаками выцветшие страницы. Они повидали многое. Они случались причиной пролития многой и многой крови. Она была известна в истории, эта книга, повествовавшая о неотвратимой силе и бесконечной мести. Ее страницы могли рассказать и большее. Тому, кто владел гематрией – искусством исчисления слов, обнаруживающим их скрытый смысл. И всматривался учитель в знаки, и вычислял, и они шептали ему о путях чудовищной, мертвой жизни. И о зеркальном отображении ее: живой смерти.

Как правило, перелистывая рассыпающиеся страницы, учитель усмехался скептически. И вроде бы всего только с шутовским уважением согласно покачивал головою. Но… выбросить в море пульт он оказался не в состоянии!

С безмерным изумлением он обнаружил себя не смеющим это сделать.

И более того: каждую свою ночь, проводимую теперь уже в пустом доме, Альфий ни на минуту не расставался с пультом. В его душе существовала до поры запретная зона и вот – она оказалась вывернута вдруг вся наизнанку страхом! Подавленное взяло реванш. И неотступно нашептывало теперь: пульт – единственное твое средство остановить созданное тобой чудовище!

И потная дрожащая ладонь стискивала – как утопающий ту самую соломинку – угловатый пластик. И только тогда палач – терзающий изнутри кошмар – несколько отступал…

Кинестетическая память сильна у таких натур. Как будто сами кончики пальцев Альфия хорошо помнили, насколько беспрекословно повиновался всем их движениям хитиновый механизм, имитирующий живую смерть. Альфий верил, что волю, поселившуюся в голлем в результате вышедшей из-под контроля магии, сумеет переломить электронный импульс. Он в это верил? По крайней мере – надеялся. И эта последняя надежда позволяла ему хоть несколько взнуздать страх.

16

Легко вообразить развитие событий в ту ночь, последствия которой обсуждались потом столь долго.

Луна была тогда полной, а небо ясным. Но Альфий жег электричество, разумеется, не полагаясь на этот неверный свет. Измученный хроническими недосыпаниями, сидел он, бездумно вперив глаза в черное пустое окно, как некогда Велемир. И многодневная щетина покрывала его лицо. И также остывал в кружке перед ним позабытый чай…

Альфий зажимал в руке пульт. Недавно появившаяся привычка, ставшая неизбывной… Сознанием учителя попытался овладеть вкрадчивый, хитрый сон. Альфий дернулся. И взбросил резким движением к лицу руку с пультом. И он увидел тогда, что указательный его палец, переместившийся словно бы сам собою… поглаживает кнопочку «старт»!

– Хватит!

Учитель грохнул кулаком левой по столу и засунул пульт глубоко в карман.

– Падаль! Он словно бы постоянно держит в своих клешнях мое горло! Протухшая дырявая оболочка, набитая проводами… и моей дурью! Но теперь – хватит!! Я искрошу тебя в пыль!

Альфий вздрогнул. Так сильно отдалось эхо голоса его в пустых комнатах. Он залпом осушил кружку и вскочил, толкнув стул. И судорожно метнулся в сени, где выхватил из темноты ящик с инструментами. И вытряхнул со звоном и грохотом содержимое его на пол и замер над образовавшейся россыпью отблескивающего металла.

Выискивая топор.

И вскоре, сжимая топорище в руке, Альфий пересекал двор, весь залитый лунным светом. И тень, изламывающаяся перед ним в такт шагам, напоминала суставчатое чудовище…

Учитель миновал заросшее бурьяном пространство и остановился перед низким сараем. Немного повозившись с замком, открыл дверь. И сразу почему-то отступил от нее на шаг. И застыл.

Перед учителем была бревенчатая стена, выбеленная луной. Зиял в ней черный проем, как будто бы выталкивающий вперед эту черноту, в которую не проникал вовсе свет. Учитель был неподвижен, и словно бы они неотрывно смотрели в глаза друг другу: Альфий – и эта, перед ним ставшая, угловатая тьма.

Наконец, сбросив оцепенение, учитель сделал нерешительный шаг вперед. И снова остановился. Он видел, как его тень, плывущая перед ним, исчезла за чертой входа. Слившись навсегда с этой, поджидающей внутри, тьмой.

Альфий переложил топор в левую. Вынул из кармана фонарик, с которым все последнее время не расставался. Направил раструб в проем и надавил кнопку.

Но лампочка не зажглась.

Альфий вспомнил, как часто он последнее время расходовал батарейки, высвечивая темные закуты, которые вызывали чем-то его тревогу. Конечно же, заряд неминуемо должен был иссякнуть. И это произошло в наиболее неподходящий момент, как бывает.

Учитель вспомнил незамысловатую хитрость. Поменять батарейки внутри фонаря местами, протерев клеммы. Такое позволяет иногда наскрести завалявшиеся крохи энергии. Лампочка возвращается к жизни, случается, даже на полчаса.

Прием это был испытанный, потому что учитель был из одержимых манией экономить. Но в данной ситуации было не просто осуществить его. Требовалось освободить руки, то есть – расстаться на какое-то время с топором. Вот этого Альфий не хотел: ощущение в руке веса грозного предмета вселяло чувство уверенности.

Он совершил над собой усилие. Бережно опустил оружие на землю и разжал руку. Но прежде тщательно убедился, что обух успокоился надежно между его ботинками. То есть топорище устремлено вверх и будет удобно его подхватить во всякий момент, если что.

Лишь после этого Альфий выпрямился и развинтил, подрагивающими руками, фонарь. Он действовал не спуская глаз, по возможности, с опасного ожидающего впереди провала.

Он поменял расположение батареек, потерев клеммы каждой о рукав куртки. Едва не уронил при этом одну. И свинтил фонарь – отнюдь не с первой попытки это у него получилось – и снова надавил кнопку.

Прием удался. На этот раз от рефлектора пошел слабый свет. По интенсивности он не на много превосходил свет луны. Но и такого оказалось довольно, чтобы внутри проема проступили неверные контуры, и зашевелились, словно живые, тени в узком пространстве.

Пригнувшись, Альфий ступил в сарай.

Он замер, созерцая цель своего прихода. Учитель различал ее лишь едва. Не малых размеров ящик, замаскированный всяким хламом. Он был вместилищем артиллерийских снарядов, и он осел в хозяйстве этого дома, по-видимому, еще со времен войны. Угрюмый прочный предмет как будто бы специально ждал, что на него наткнется колдун, и приспособит к использованию для особенных своих целей, тоже отнюдь не мирных.

Тяжелая крышка ящика забита была гвоздями. Альфий расположил фонарь, пристроив посреди хлама, так, чтобы на вылинявшие доски ее лег луч. Учителю хотелось, чтобы немедленно все внутреннее пространство ящика оказалось освещено, как только крышка откроется.

И вот, он осторожно подвел под нее лезвие топора. И принялся нажимать сверху на топорище, используя как рычаг, усиливая, постепенно, давление. Наконец, крышка, почти беззвучно выворачивая неплотно вбитые гвозди, двинулась, было, вверх…

Но тут рука учителя замерла, как будто парализованная. Безвольно соскользнула по рукояти и выпустила ее. И топор упал.

Но этого учитель не видел. Он вообще не видел более ничего. Свет иссяк!

Стараясь не произвести шума, учитель медленно оглянулся. Лишь узкая багровая искорка теплилась у него за спиной в непроницаемой темноте – спираль лампочки, предательски вдруг умершей… А в следующее мгновение в небытие канула и она.

Невозможно! – беззвучно выкрикнул кто-то в голове Альфия. – Остатков энергии должно хватать, минимум, хоть на четверть часа!

Учитель постарался сделать невероятное: перестать думать, что именно находится сейчас рядом с ним в этой тьме.

Протяжный скрежет послышался со стороны ящика.

Альфий вскрикнул. Его глаза обратились немедленно вновь вглубь сарая. Но безнадежно и тупо всматривались в не открывающее никаких очертаний черное… шли мгновения.

Наконец, его зрачки, расширившиеся от ужаса, смогли прочитать угловатый контур, который намечал идущий сквозь открытую дверь свет луны.

ЧТО ЭТО ТАКОЕ БЫЛО? – билась единственная мысль в сознании Альфия. – Крышка, оставшаяся в неустойчивом равновесии на полувывернутых гвоздях, просела, скрипнув, назад? Или… наоборот…

Учитель даже и не пытался додумать до конца эту мысль. Он чувствовал, как у него шевелятся на голове волосы, поднимаясь дыбом.

Он был теперь безоружен. Его глаза, правда, все более приспосабливались к окружающей темноте. Он мог уже различить очертания некоторых предметов перед собою… но этот чернильный мрак, что внизу! И смысла не было даже пытаться угадать, где именно лежит выроненный топор.

Мозг судорожно перебирал варианты. Опуститься на корточки и пошарить вслепую около ящика? Вдруг Альфий увидал с отчетливостью кино: бугорчатые клешни выскакивают из темноты навстречу его движению и смыкаются на лице и горле… Стремительно развернуться и выбежать из сарая? Учитель понимал, что не в состоянии будет заставить себя повернуть к этой угрожающей тьме спиной. Медленно осторожно пятиться? И сразу в его сознании вспыхнула картина: он спотыкается обо что-нибудь, опрокидывается навзничь, и…

Нет. Альфий понимал теперь так: у него осталась единственная возможность. И он собрал последние крохи решимости…

Стараясь не произвести и самомалейший шелест, учитель медленно вытащил из кармана пульт.

И замер: человек с электронным изделием в руке, но напоминающий разумом на сей миг – адепта средневековья. Потому что сознание его, испытывая невыносимый гнет страха, вдруг словно бы осело под этим давлением глубоко в прошлое.

Видения приобретали статус безусловной реальности. Итак, его голлем обрел самостоятельную волю. Потому что вкусил он кровь. И вот, голлем готовится растерзать его, Альфия, своего создателя (как некогда глиняный прототип разорвал раввина). И разница только в том, что у него, Альфия, имеется все же шанс. Ведь волю этого голлема можно парализовать электронным импульсом. Хотя бы на какое-то время. Ведь электроды, – с маниакальностию отчаянья мысленно повторял учитель, – тщательно подсоединены им самим к мертвым мышцам. И микросхемы, внедренные глубоко под панцирь, не могли испариться!

Необходимо твердо следовать плану, если дорога жизнь! – напутствовал себя Альфий. Задействовать кнопку «стоп». Немедленно затем развернуться и выскочить из сарая. Захлопнуть за собой дверь и в одну секунду замкнуть замок. А потом… потом он просто обольет сарай керосином и бросит спичку!

Ведь если я нажму эту кнопку, – уговаривал себя Альфий, – тогда я точно смогу, сумею повернуться к н е м у спиной. Потому что в это мгновение электрический удар парализует мышцы чудовища, стегнув по ним, словно бич. И тварь, вышедшая из повиновения, не успеет броситься мне на плечи!

Учитель глубоко вздохнул – как будто перед прыжком в воду – и надавил пульт. Усилие оказалось чрезмерным. Вспотевший палец сорвался с глубоко утопленной кнопки, скользнул – и утопил следующую.

И тут же крышка зарядного ящика стремительно взвилась вверх. Она издала слабый стук, откинутая к стене. Шипастые очертанья раскачивающейся на выпрямившихся ногах твари предстали Альфию. И его рука, сведенная судорогою страха, намертво сжала пульт…

По-видимому, это активизировало и еще какие-то кнопки. В свете луны блеснули неожиданно ярко металлические шары, выскочившие из глазных камор. И взгляд учителя, не пожалевшего в свое время сил разработать и воплотить эту дьявольскую уловку, немедленно оказался пойман и остановлен – все разом его внимание, перенапряженное страхом, пригвоздил блеск.

Стремительно нараставший ужас и без того уже погрузил учителя в состояние, напоминающее гипнотический транс. Он потерял какую бы то ни было волю к сопротивлению. Его колени ослабли. Все тело медленно подалось вперед… и вздрагивающее горло Альфия соприкоснулось с шероховатой, пока еще неподвижной клешней чудовища.

умру, если запущу программу движенья его клешней! – вспыхнуло, как будто на бескрайнем экране, в сознании загипнотизированного человека. Рушащийся рассудок цеплялся еще за жизнь – боролся, предостерегал…

Но Альфий был обречен. Теперь изменить хоть что-либо было попросту невозможно. Само предостережение оказалось воспринято сознанием его словно… команда гипнотизера медиуму. Внутренний мир учителя вмещал теперь лишь беспредельный ужас – и цепенящий блеск лунных глаз.

В такие роковые мгновения над человеческой душой бывает властно только одно. Страсть к ПРОТИВОПОЛОЖНОМУ. (Демон Противоречия, как выразился бы бессмертный По.) И страсть эта заставляет несчастного совершать то именно, чего он больше всего боится. Зовет испытывающего страх высоты шагнуть в пропасть. В точности, как побуждает она же, например, и лягушку сделать прыжок в пасть змее…

Пальцы учителя превратились в какое-то инородное существо… в ЧУДОВИЩЕ.

Они… НАБИРАЛИ КОД…

Оцепенение Альфия оказалось таким глубоким, что боли он не почувствовал. Он только различал сквозь нарастающую волну звона – усиливающегося, невообразимо высокого – чавкающий какой-то звук. Безостановочные клешни, ритмически сжимаясь и разжимаясь, двигались в его плоти…

17

На утро следующего дня его обнаружили ученики, напрасно долго прождавшие, когда математик соизволит прийти и начать урок. Тело с развороченным горлом лежало на пропитавшемся кровью земляном полу, и перед ним был пустой раскрытый зарядный ящик.

У стариков поселка не вызвал изумления факт, что жуткое создание Альфия, ставшее причиною двух смертей, вновь непонятным образом куда-то исчезло. «Боа наказал нехорошего человека и ушел в море. Чего же тут удивительного, ежели колдун знался с чёртом, а остальное все просто выдумал для суда?»

– Мы можем не соглашаться с их мнением, – так завершил это повествование мой друг, родственник Велемира. – Ведь они – «темные, суеверные люди»… Но факт остается фактом, – и с этими словами он как-то дико и странно посмотрел мне в глаза, – краб исчез.

Мне сделалось немного не по себе в момент, когда пришлось выдерживать этот взгляд.

И даже появилось желание несколько разрядить обстановку, плавно закруглить изрядно напрягшее нервы повествование какой-нибудь глубокомысленной и пустой сентенцией.

– Ну и что же, – стараясь говорить медленно и спокойно, произнес я. – Исчез… В конечном итоге зло обязательно исчезает, уничтожая самое себя, и…

Мой собеседник не дал договорить.

И мне пришлось пожалеть о сказанном, потому что нездоровое нервное возбуждение его от моих слов лишь усилилось.

– Не себя… – даже не произнес, а прямо-таки криком прошептал он, – а только лишь создателя своего разрушает зло… как и применителей зла… но ведь само-то оно – бессмертно!

1993 (редакция 2005)

Notes

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?