«Призрак уходит»

ФИЛИП РОТ ПРИЗРАК УХОДИТ

Б. Т.

Пока смерть не взяла тебя, возьми это назад.

Дилан Томас. Отыщи мясо на костях

1 В ДАННЫЙ МОМЕНТ

Я не был в Нью-Йорке целых одиннадцать лет. Если не считать поездки в Бостон — для удаления злокачественной опухоли простаты, — я в эти одиннадцать лет не выезжал за пределы горной дороги в Беркшире и, больше того, за три года, прошедших после 11 сентября, редко заглядывал в газеты или слушал новости и ничуть от этого не страдал: во мне как будто пересох некий источник, и я утратил причастность не только к событиям мирового масштаба, но и к текущей повседневности. Желание быть в ней, быть ее частью я поборол уже давно.

Но сейчас я проехал сто тридцать миль к югу, отделявшие меня от Манхэттена, ради визита к урологу больницы «Маунт-Синай», освоившему процедуру, которая облегчает положение тысяч мужчин, как и я страдающих недержанием после удаления предстательной железы. Вводя через катетер жидкий коллаген в место соединения шейки мочевого пузыря с уретрой, этот врач добивался значительного улучшения примерно в пятидесяти процентах случаев. Не такое великое достижение, в особенности если учесть, что «значительное улучшение» означало только смягчение симптомов и превращало «полное недержание» в «частичное», а «частичное» — в «незначительное». И все же, поскольку его результаты превосходили результаты остальных урологов, использующих примерно ту же методику (другое неприятное осложнение простатэктомии, которого мне. как и десяткам тысяч прочих, не посчастливилось избегнуть, а именно приводящее к импотенции повреждение нервных волокон, было просто неустранимо), я, хоть и давно полагал уже, что вполне приспособился к неудобствам своего положения, отправился к нему на консультацию в Нью-Йорк.

За годы после операции у меня появилось ощущение, что я сумел справиться с унизительностью бесконтрольного отделения мочи, преодолел жестокую растерянность, особенно тяжкую в первые полтора года, в те месяцы, когда, по мнению хирурга, я мог надеяться, что у меня, как у горстки других удачливых пациентов, недержание постепенно сойдет на нет. Но и теперь, когда гигиенические меры и борьба с неприятным запахом стали рутиной, я по большому счету так и не смирился с ношением специального белья, сменой прокладок и устранением результатов «мелких происшествий» и тем более не избавился от подспудного чувства унижения, иначе зачем бы я, в семьдесят один год, вновь оказался здесь, на Манхэттене, в Верхнем Ист-Сайде, всего в нескольких кварталах от того места, где жил относительно молодым, здоровым и энергичным, зачем сидел бы в приемной урологического отделения больницы «Маунт-Синай» в надежде услышать, что постоянный доступ коллагена в шейку мочевого пузыря откроет мне возможность справлять малую нужду несколько лучше, чем это получается у младенца. Дожидаясь приема, представляя себе грядущую процедуру и листая сложенные стопками номера «Пипл» и «Нью-Йорк», я в то же время думал: абсолютная бессмыслица, брось это и езжай домой.

В последние одиннадцать лет я жил один в глухой сельской местности, в небольшом доме, стоящем на проселочной дороге. Решение жить вот так, уединенно, я принял года за два до того, как у меня диагностировали рак. Я почти ни с кем не общался. С тех пор как год назад умер мой сосед и друг Ларри Холлис, я, бывает, по два-три дня кряду не разговариваю ни с кем, кроме женщины, что занимается моим хозяйством и делает раз в неделю уборку, и ее мужа, приглядывающего за моим домом. Я не хожу на званые обеды и в кино, не смотрю телевизор. У меня нет мобильника, видеомагнитофона, DVD-плеера и компьютера. Я все еще живу в эпоху пишущих машинок и понятия не имею, что представляет собой Интернет. Я больше не голосую. Пишу почти целый день, а часто и по вечерам. Читаю в основном книги, которые открыл для себя в студенчестве, и эти шедевры действуют на меня так же, а иногда и сильнее, чем при вызвавшем потрясение первом знакомстве. Недавно впервые за пятьдесят лет перечитывал Джозефа Конрада. Последней — «Теневую черту», которую только позавчера проглотил за ночь, в один присест, и взял с собой в Нью-Йорк, перелистать еще раз. Я слушаю музыку, брожу по лесу, в теплое время года купаюсь в своем пруду, который даже и летом с трудом прогревается больше чем до десяти градусов. Здесь, где меня никто не видит, я обхожусь без плавок и, даже если оставляю за собой тонкую струйку, заметно окрашивающую и пенящую вокруг меня воду, воспринимаю это спокойно, без того ужаса, что неминуемо пронизал бы мой мозг, случись это непроизвольное опорожнение в общественном бассейне. Для пловцов с недержанием мочи есть специальные пластмассовые трусики с особо эластичными краями, водонепроницаемые, как утверждает реклама. Но когда после долгих колебаний я выписал их по каталогу, предлагающему «все, что нужно для купания в бассейне», выяснилось, что, хотя эти поддеваемые под плавки белые пузыри внешне неплохо решают проблему, их все-таки недостаточно для победы над моей внутренней озабоченностью. Чтобы избегнуть риска опозориться и оскорбить других купальщиков, я отказался от попыток круглый год пользоваться (с пузырями под плавками) бассейном колледжа и, как и прежде, ограничивался тем, что от случая к случаю желтил воды принадлежащего мне пруда в те немногие месяцы, когда Беркшир пользуется благами теплой погоды. Тут уж и в дождь, и в солнце я каждый день неукоснительно совершаю свои получасовые заплывы.

Примерно дважды в неделю я спускаюсь по горной дороге в Атену, городок в восьми милях от дома, чтобы пополнить запас бакалеи, зайти в химчистку, иногда где-нибудь пообедать, купить носки, выбрать бутылочку вина или заглянуть в библиотеку колледжа. Тэнглвуд сравнительно недалеко, и раз десять за лето я езжу туда на концерты. Докладов и лекций я не читаю, студентам не преподаю, по телевидению не выступаю. Когда выходят мои книги, как и обычно, сижу дома. Пишу я каждый день, без выходных, и только это нарушает мое молчание. Иногда искушает мысль: а не перестать ли печататься? Ведь мне нужна только сама работа, работа как процесс. А до всего остального — какое тебе дело, когда ты страдающий недержанием импотент?

Ларри и Мэрилин Холлис переехали в Беркшир из Западного Хартфорда, когда он, прослуживший всю жизнь юрисконсультом хартфордской страховой компании, отошел от дел. Ларри, моложе меня на два года, был запредельно педантичен и, похоже, верил, что жизнь безопасна только в том случае, если все в ней распланировано до последней мелочи: в первые месяцы его попыток укрепить знакомство я уклонялся от них, сколько мог. А уступил не только из-за упорства, с которым он стремился пробить брешь в моем одиночестве, но и потому, что впервые столкнулся с человеком такого типа — взрослым, чье грустное детство определило, как он говорил, все шаги, предпринятые им после смерти от рака матери, сделавшей круглым сиротой его, десятилетнего мальчишку, четыре года спустя после того, как отец, владелец хартфордского магазина линолеума, был безжалостно вырван из жизни той же болезнью. Ларри, их единственного ребенка, послали к родственникам, в пригород тусклого фабричного городка Уотербери, штат Коннектикут, к юго-западу от Хартфорда, на реке Ногатак. Там в дневнике под названием «Что нужно сделать» он записал программу действий, которую неукоснительно выполнял на протяжении всей последующей жизни; строжайшим образом подчиняя свои поступки поставленным целям. Учиться он хотел исключительно на «отлично» и еще школьником яростно спорил с учителями, почему-либо недооценивавшими его достижения. Летом он занимался на курсах, стремясь скорее окончить школу и поступить в колледж раньше, чем ему минет семнадцать, таким же образом он проводил каникулы в Университете штата Коннектикут, где имел полную стипендию на обучение и круглый год работал в библиотечной котельной, чтобы платить за комнату и питаться, а затем, получив диплом, сменить (как задумал в десятилетнем возрасте) полученное при рождении имя Ирвин Голуб на Ларри Холлис, записаться в военно-воздушные силы, стать боевым пилотом, официально именуемым «лейтенант Холлис», получить право на льготы для демобилизованных и поступить в Фордэмский университет, в Нью-Йорке, компенсировав три года службы в авиации тремя годами бесплатного обучения на юридическом факультете. Служа боевым пилотом в Сиэтле, он напористо ухаживал за едва окончившей школу хорошенькой девушкой по фамилии Коллинз, отвечавшей всем требованиям, которые он предъявлял к будущей жене. Среди них было ирландское происхождение, темные вьющиеся волосы и такие же, как у него, светло-голубые глаза.

— Я не хотел жениться на еврейке. Не хотел, чтобы моих детей воспитывали в иудаизме или обязывали считать себя евреями.

— Почему? — спросил я его.

— Потому что хотел для них не этого.

Он этого хотел или он этого не хотел — вот единственное, что я слышал, расспрашивая соседа о строгом устройстве, которое обрела его жизнь под воздействием неотступных и неустанных усилий. Впервые постучавшись в мою дверь — буквально через несколько дней после того, как они с Мэрилин въехали в ближайший ко мне дом, примерно в полумиле по проселочной дороге, — он сразу же решил, что мне нельзя каждый день садиться за стол в одиночестве, а значит, я должен обедать у них как минимум раз в неделю. Он не хотел, чтобы я был один в воскресенье. Мысль, что кто-то живущий рядом одинок, как когда-то он, ребенок-сирота, удивший по воскресеньям рыбу в реке Ногатак с дядюшкой, государственным инспектором молочных ферм штата, была для него просто невыносима, и он настоял на встречах воскресным утром для совместных походов в лес или, если погода не позволяет, партии в пинг-понг. Пинг-понг я выносил с трудом, но все же легче, чем разговоры о том, как пишутся книги. Он задавал чудовищные вопросы и не слезал с тебя, пока не получал ответа, казавшегося ему удовлетворительным. «Откуда берется замысел?», «Как вы догадываетесь, хорош он или плох?», «Как узнаете, где применить диалог, а где рассказ от третьего лица?», «Как узнаёте, что дело подходит к концу?», «Как выбираете первое предложение? А как название? А концовку?», «Какая ваша книга лучшая?», «Какая худшая?», «Своих героев любите?», «А вам случалось убивать героя?», «Один писатель как-то сказал по телевизору, что герои завладевают повествованием и дальше пишут уже сами. Это правда?»

Он хотел иметь сына и дочку, и только когда родилась четвертая девочка, Мэрилин разрушила его планы, отказавшись от новых попыток произвести на свет наследника, хотя появление сына присутствовало в программе, которую составил десятилетний Ларри. Он был крупным мужчиной с квадратным лицом, волосами песочного цвета и яростными глазами — светло-голубыми, но яростными, в отличие от красивых светло-голубых глаз Мэрилин и их четырех хорошеньких дочерей, которые, каждая в свое время, поступили учиться в Уэлсли, так как сестра его лучшего друга и сослуживца по военно-воздушным силам училась в Уэлсли и, когда Ларри познакомился с ней, продемонстрировала манеры и элегантность, которые он хотел видеть у своих дочек. Когда мы отправлялись в ресторан (а это происходило в каждый второй субботний вечер — и против этого тоже было не возразить), он неизменно находил повод придраться к официанту. Причиной жалоб всегда был хлеб. Недостаточно свежий. Не тот сорт, что он любит. Нехватка.

Однажды вечером он неожиданно заявился ко мне после ужина и привез пару рыжих котят: одного с длинной шерстью, другого с короткой, оба восьми недель от роду. Я никогда не просил привозить мне котят, и он не предупреждал, что готовит такой подарок. Но так случилось, что, придя утром на прием к офтальмологу, он увидел возле стола регистраторши объявление: «Котята. Отдам в хорошие руки». После обеда он съездил к ней домой и выбрал из шести имевшихся двух самых симпатичных. Для меня. Ведь, увидев объявление, он сразу обо мне подумал.

Доложив это, он спустил котят на пол и прибавил:

— Вы живете неправильно.

— А разве бывает иначе?

— Да. Например, у меня. Имею все, чего хотел. И не хочу, чтобы вы продолжали сидеть в одиночестве. И так хватили его с избытком. А это, Натан, немыслимо.

— Сами вы немыслимы.

— Я живу правильно. И вас хочу подтолкнуть к норме. Такое одиночество губительно для человека. Пусть у вас будут хотя бы эти котята. Все, что им нужно, у меня в машине.

Он вышел за дверь и, вернувшись, высыпал на пол содержимое двух огромных пакетов из супермаркета: шесть маленьких игрушек, которые можно гонять по комнате; двенадцать жестяных банок кошачьего корма; большой мешок с наполнителем для кошачьей уборной и пластмассовая ванночка для тех же целей, две пластмассовые миски, куда выкладывается еда, и две пластмассовые чашки для воды.

— Вот! Все, что необходимо. Они просто чудо. Взгляните! Сколько они принесут удовольствия!

Он был предельно серьезен, и я покорно ответил:

— Да, Ларри, вы все продумали до мелочей.

— Как вы их назовете?

— А и Б.

— Нет. Им нужны настоящие имена. Вы и так целый день возитесь с алфавитом. Назовите короткошерстую — Корри, а длинношерстую — Длинни.

— Хорошо, так и поступлю.

В единственных приятельских отношениях, нарушавших мое одиночество, я принял роль, которую предназначил мне Ларри. Я полностью подчинялся его предписаниям, как это делали и все другие. Только представьте себе: четыре дочки, и ни одна не сказала: «А я хотела бы учиться в Барнарде» или «А я хочу поступить в Оберлин». Наблюдая его в семье, я видел, что он совсем не похож на устрашающего тирана-отца, и тем более изумлялся тому, что, насколько мне было известно, ни одна дочка словом не возразила на его непоколебимо уверенное: «Будешь учиться в Уэлсли, и точка!» И все-таки их покорность удивляла гораздо меньше, чем моя собственная уступчивость. Ведь если Ларри, утверждаясь в жизни, стремился добиться полного послушания от тех, кого любил, то я ради того же самого освободился от всех связей.

Он привез мне котят в четверг. И они пробыли в доме до воскресенья. Все это время я почти не работал над книгой, а только кидал им игрушки, держал их у себя на коленях, гладил — одновременно и по очереди — или просто сидел и смотрел, как они едят, как играют, вылизываются или спят. Кювету-уборную я разместил в углу кухни, на ночь оставлял их в гостиной и уходил, тщательно закрыв дверь к себе в спальню. Проснувшись утром, сразу бежал посмотреть, как они. Котята сидели под дверью и ждали, когда я выйду.

В понедельник утром я набрал номер Ларри:

— Прошу вас, пожалуйста, заберите котят.

— Они вам противны?

— Ровно наоборот. Если они останутся, я никогда не напишу ни слова. Мне не справиться, если они будут здесь.

— Но почему? Чем они вам мешают?

— Приводят в состояние восторга.

— Я рад. Отлично. Этого и добивался.

— Приезжайте и заберите их, Ларри. Если предпочитаете, я сам верну их в офис офтальмолога. Но оставить котят у себя не могу.

— Что это — акт неповиновения? Вызов? Я тоже люблю порядок, но мне за вас стыдно. Ведь я не людей к вам подселил, упаси Господи. Я привез вам двух кошек. Двух крошечных котяток.

— И я принял их с благодарностью. Так? Я попробовал к ним приспособиться. С этим вы не поспорите? А теперь увезите их, я вас прошу.

— Ни за что!

— Вспомните: я не просил их привозить.

— Это не аргумент. Вы никогда ни о чем не просите.

— Дайте мне телефон регистраторши офтальмолога.

— Не дам.

— Хорошо, достану без вас.

— Ну знаете, а вы с приветом! — сказал он.

— Ларри, двое котят не заставят меня переродиться.

— Но как раз это и происходит. И этому необходимо воспрепятствовать? В сознании не умещается!

Человек с вашим интеллектом — и превращает себя во что-то непостижимое.

— В жизни много непостижимого. Не надо так беспокоиться из-за моих маленьких странностей.

— Хорошо. Победили. Я заберу этих кошек. Но, Цукерман, я все же не остановлюсь.

— У меня нет никаких оснований предполагать, что вы остановитесь или можете быть остановлены. Вы ведь тоже немножко с приветом.

— Да! И не вам со мной справиться.

— Холлис, оставьте. Я слишком стар, чтобы еще раз начинать все с начала. Приезжайте за кошками.

Буквально накануне того дня, когда в Нью-Йорке должна была состояться свадьба четвертой дочери — она выходила за молодого поверенного ирландско-американских корней, окончившего, как и Ларри, юридический факультет Фордэма, — у моего соседа обнаружили рак. И в тот самый день, когда вся семья отправилась в Нью-Йорк на свадьбу, он лег по настоянию онколога в университетскую клинику города Фармингтона, штат Коннектикут. В первую же ночь, когда сестра, померив ему температуру и выдав таблетку снотворного, ушла из палаты, он достал еще сотню таких же пилюль, пронесенных в футляре от бритвы, и проглотил их, сидя один в темной комнате и запивая водой из стакана, что стоял на тумбочке у кровати. На рассвете следующего дня Мэрилин сообщили из больницы, что ее муж покончил с собой. А несколько часов спустя — по ее настоянию, не зря они столько лет прожили вместе — семья отправилась на торжественную церемонию, а потом и на свадебный завтрак и только затем вернулась в Беркшир для обсуждения деталей похорон.

Позднее я узнал, что Ларри сам попросил поместить его в больницу именно в этот день, а не в понедельник на следующей неделе, что вполне можно было устроить. Таким образом он добился того, что известие о кончине пришло, когда все были вместе; кроме того, кончая счеты с жизнью в клинике, способной позаботиться об умершем, он, насколько это вообще возможно, избавлял Мэрилин и детей от тягостных процедур, неизбежных в случае суицида.

Он умер шестидесяти восьми лет, и обязательство произвести на свет мальчика по имени Ларри Холлис-младший осталось, как это ни удивительно, единственным невыполненным пунктом программы. составленной десятилетним сиротой в дневнике под названием «Что нужно сделать». Ему удалось дождаться свадьбы и выхода в новую жизнь младшей дочери, и он сумел избежать того, чего больше всего боялся, — избавил детей от необходимости наблюдать муки умирающего родителя, от того, через что прошел сам, глядя, как медленно уступают натиску рака сначала отец, потом мать. Он даже мне оставил последние указания. Даже меня захотел поддержать. Среди писем, полученных мной в понедельник после того воскресенья, когда мы узнали о его смерти, я нашел и такое: «Натан, дружище, мне грустно, что приходится вас бросить. В этом огромном мире негоже быть одиноким. Негоже жить без привязанностей. Обещайте, что не вернетесь к той жизни, которую я застал, когда мы познакомились. Ваш верный друг Ларри».

Так не потому ли я не сбежал из приемной уролога, что годом раньше — почти день в день — Ларри послал мне эту записку и сразу же после свел счеты с жизнью? Не знаю, это ли было причиной, да и какое это имеет значение? Я сидел там, потому что сидел, и перелистывал журналы, которых не держал в руках много лет. Смотрел на фотографии известных актеров, известных фотомоделей, известных дизайнеров, известных шеф-поваров и бизнес-магнатов, узнавал, где купить все самое дорогое и самое дешевое, самое модное, самое облегающее, самое мягкое, самое любопытное, самое вкусное из набора, предлагаемого американскому потребителю, и ждал назначенной встречи с врачом.

Приехал я накануне. Снял номер в «Хилтоне», распаковал дорожную сумку и вышел на Шестую авеню — вдохнуть в себя воздух города. Но с чего было начать? С улиц, где некогда жил? С кафешек, где обычно перекусывал? С киосков, где покупал газеты, и магазинов, где с удовольствием рылся в книгах? Пройтись маршрутами, которыми отправлялся погулять, закончив рабочий день? Или, поскольку все это не так уж и привлекает, разыскать тех, с кем в прежнее время делил свою жизнь? В годы, что я провел на отшибе, мне и звонили, и писали, но мой дом в Беркшире невелик, я никого к себе не приглашал, и постепенно дружеские контакты сделались редкими и случайными. Редакторы, с которыми я годами сотрудничал, ушли в другие издательства или на пенсию. Многие из знакомых писателей, как и я, покинули Нью-Йорк. Женщины, которых я знал, сменили работу, вышли замуж, уехали. Двое людей, с которыми я непременно бы повидался, скончались. Я давно знал, что их больше нет, знал, что не увижу врезавшихся мне в память лиц, не услышу их голосов, и все же, выйдя из дверей отеля и размышляя, как войти на часок в свою прежнюю жизнь, я испытал на мгновение что-то похожее на чувства Рипа ван Винкля, когда, проспав двадцать лет, он спустился с горы и вернулся к себе в деревню, уверенный, что отсутствовал одну ночь. Только случайно коснувшись свисавшей до пояса длинной седой бороды, он понял, что прошло много времени, а вскоре узнал, что он больше не житель колонии и подданный британской короны, а гражданин недавно созданных Соединенных Штатов. Я чувствовал это так остро, словно возник на углу Шестой авеню и Пятьдесят четвертой Западной с охотничьим ружьем Рипа в руке и в его допотопных одежках, а люди со всех сторон глазели на меня — осколок минувших дней среди всего этого шума, современных зданий, прохожих и машин.

Я двинулся к метро, намереваясь поехать в Точку Зеро, туда, где прежде были башни-близнецы. Начать с того места, где случилось самое страшное, но поскольку мне не пришлось в свое время стать ни участником, ни свидетелем событий, до станции метро я не дошел. Это паломничество было бы странным для того странного человека, которым я теперь стал. Пройдя через парк, я в конце концов оказался в знакомых залах Метрополитен-музея и провел там послеобеденные часы как приезжий, которому в общем-то нечего делать.

На другой день я вышел из кабинета врача с предписанием завтра утром вернуться для коллагеновой процедуры. Один из пациентов отменил визит, освободив тем самым время, которое можно было уделить мне. Доктор рекомендует вам не возвращаться сразу в Беркшир, а провести ночь после процедуры в отеле, сказала медицинская сестра. Осложнения после инъекций крайне редки, но лучше не рисковать и не торопиться с отъездом. Подстраховавшись от случайностей, вы сможете ехать домой и вернуться к обычным занятиям. Сам доктор сказал, что рассчитывает на значительное улучшение, но полагает, что для полного успеха, возможно, потребуется повторная процедура. Случается, что коллаген «уплывает», объяснил он, и добиться его постоянного поступления в шейку мочевого пузыря удается только после второго или даже третьего введения, с другой стороны, иногда и одной инъекции уже достаточно.

Ну что ж, отлично, сказал я, и, отказавшись от мысли спокойно и всесторонне обдумать все дома, сам себе удивляясь, радостно ухватился за неожиданную возможность, предоставленную просветом в расписании доктора, и, даже покинув врачебный кабинет, с его ободряющей обстановкой, и спускаясь в нижний вестибюль на лифте, все еще не обрел ни грана скепсиса, способного утишить чувство ожидаемого обновления. Стоя в кабинке лифта, я закрыл глаза и увидел себя в университетском бассейне — свободного и без всякого страха перед конфузом.

Нелепо было чувствовать такой восторг, но связан он был не столько с обещанными переменами, сколько с освобождением от бремени размеренной жизни в изоляции и решения исключить все стоящее между мной и работой, от бремени, о котором я до сих пор забывал (так как сознательное стремление забыть — важнейший компонент самодисциплины). В деревне не было искушений, будивших во мне надежду, и я мирно с ней распрощался. Но Нью-Йорк в несколько часов сотворил со мной то, что делает с каждым, — пробудил ощущение безграничных возможностей. И надежда немедленно подняла голову.

Этажом ниже урологического отделения лифт приостановился и вошла исхудавшая пожилая женщина. Палка, на которую она опиралась, в соединении с выцветшей красной шапочкой от дождевика придавала ей гротескно-убогий вид, но когда она тихо заговорила с врачом, вошедшим в лифт вслед за ней, — мужчиной лет сорока с небольшим, слегка поддерживавшим ее под локоть, — я, услышав в ее английском что-то неуловимо иностранное, внимательно посмотрел еще раз, гадая, а не знал ли я ее прежде. Голос был столь же характерным как акцент, и никак не вязался с представлением об изможденной старой женщине, голос был молодой, неуместно девичий и очень мягкий. Этот голос был мне знаком. Я знал эту женщину. Знал этот акцент. Выйдя из лифта и двигаясь следом за ними через просторный главный вестибюль больницы, я услышал, как врач назвал пациентку по имени. И этого было достаточно, чтобы я последовал за ней и дальше — в маленькое кафе, расположенное южнее больницы, на Мэдисон. Не было никаких сомнений — я знал эту женщину.

Была половина одиннадцатого, и всего несколько посетителей заканчивали свой завтрак. Она села за столик в нише. Я — за другой свободный стол. Она, похоже, не догадывалась, что я шел за ней и сейчас сидел метрах в двух. Ее звали Эми Беллет. Я виделся с ней всего один раз. И запомнил ее навсегда.

На Эми Беллет не было пальто. Красная дождевая шапочка, блеклая вязаная кофта, под ней — тонкое летнее платье из хлопка, при более пристальном рассмотрении оказавшееся белесо-голубым больничным халатом, застегнутым сзади на сменившие завязки пуговицы и перетянутым в талии поясом, больше всего похожим на веревку. Либо она в нищете, подумал я, либо свихнулась.

Официант принял ее заказ, отошел, и она, открыв сумку, достала книгу; читая, неосознанно подняла руку, стащила с головы шапочку и положила на соседний стул. Повернутую ко мне часть головы какое-то время назад обрили — теперь уже отрастал пушок, — и синусоида послеоперационного шрама вилась серпантином через весь череп; это был свежий, добротно наложенный шов; начинаясь чуть ниже уха, он шел до самого лба. На другой стороне головы волосы, седоватые и довольно длинные, были небрежно завязаны в «хвост», который она то и дело крутила правой рукой, теребя волосы на манер увлеченно читающей девочки. Сколько ей лет? Семьдесят пять. В пятьдесят шестом, когда мы познакомились, ей было двадцать семь.

Заказав себе кофе, я отхлебнул немного, посидел над чашкой, допил и, не взглянув в сторону Эми, встал, отгораживаясь от кафе, от невероятной встречи с Эми Беллет, от жалкой метаморфозы женщины, чья жизнь, столько сулившая в день нашей первой встречи, явно пошла по совершенно ложному пути.

Наутро моя медицинская процедура заняла около пятнадцати минут. Так просто! Восхитительно! Волшебно! Я снова увидел себя на дистанции в университетском бассейне — в обычных плавках, без струйки мочи в фарватере. Представил себе, как хожу куда вздумается без непременного запаса впитывающих прокладок, которые девять лет, день и ночь, всегда были на мне, вложенные в специальный желобок пластиковых подштанников. Безболезненная пятнадцатиминутная процедура — и жизнь снова в твоих руках. Ты больше не тот, кому не под силу такая элементарная вещь, как помочиться в писсуар. Контроль над мочевым пузырем! Кто из здоровых и благополучных осознаёт дарованную этим контролем свободу и то, что его потеря приводит к тревожной депрессии даже самых самоуверенных? Я, никогда не понимавший этого, с двенадцати лет ценивший оригинальность и с радостью отмечавший в себе отклонения от постылых стандартов, — я смогу теперь быть как все!

Хотя вообще-то всех нас объединяет именно облаком висящая угроза унижения.

Задолго до полудня я уже был в отеле. Мне было чем заняться перед возвращением домой. Накануне, отказавшись от мысли заговорить с Эми Беллет, я отправился в «Стрэнд», большой магазин старой книги к югу от Юнион-сквер, и меньше чем за сто долларов приобрел первое издание рассказов Э. И. Лоноффа в шести томах. Эти книги стояли на полках моей домашней библиотеки, но я все равно купил их и принес в отель, чтобы за те часы, которые мне оставалось провести в Нью-Йорке, не отвлекаясь проглядеть в порядке хронологии.

Когда вы ставите такой эксперимент и беретесь за перечитывание писателя, к которому не прикасались двадцать — тридцать лет, трудно сказать, что из этого выйдет и не покажутся ли вам устаревшими либо былой кумир, либо ваша наивная непосредственность. Но к полуночи я уже знал — так же твердо, как и в пятидесятых, — что тесные границы прозы Лоноффа, ограниченный спектр его интересов и неизменная суховатость письма не только не разрушают скрытых смыслов и не снижают их импульсов, а создают некий отзвук, заставляющий восхищенно гадать, как столько серьезности и столько шутливости может сойтись на маленьком пространстве и вызвать скептическую усмешку, уводящую нас так далеко. Именно скупость изобразительных средств делала каждый рассказик не чем-то простеньким, а чудодейственно преображенным, как народная сказка или стишки Матушки Гусыни, пронизанные изнутри светом мысли Паскаля.

Этот писатель был так же хорош, как мне показалось в давние времена. Он был даже лучше. И создавал впечатление, что всей нашей литературе недоставало некоего оттенка (или она им пренебрегала) и только Лонофф сумел привнести его. Лонофф и был этим оттенком — уникальным, ни на кого не похожим американским писателем двадцатого века, а его не печатали уже много десятилетий. Невольно думалось: а помнили бы его, закончи он работу над своим романом и дождись его публикации? Думалось: а работал ли он над романом в конце своей жизни? И если нет, то как же объяснить молчание, предшествовавшее его смерти, эти пять лет, когда он расстался с Хоуп и начал новую жизнь с Эми Беллет? Я все еще помнил язвительную, но без привкуса жалобы интонацию, с которой он рассказывал мне, исполненному благоговения, но и мечтающему превзойти его юнцу, как монотонна его жизнь, в которой каждый день наполнен выматывающим писанием, а вечер — придирчивым, с записной книжкой у локтя, чтением и вызванным ужасной умственной усталостью, почти не прерываемым молчанием, в котором делишь и стол, и постель с верной и бесконечно одинокой женой, уже тридцать пять лет живущей с тобой в браке. (Ведь дисциплина отзывается не только на тебе, но и на тех, кто рядом.) Естественно было предположить прилив жизни — а с ним и взлет продуктивности — яркого автора с огромной силой воли, еще не достигшего шестидесяти, освобожденного наконец из тисков супружества (внезапным, истеричным отъездом жены) и соединившегося с очаровательной, умной и любящей женщиной, вдвое его моложе. Естественно было предположить, что, вырвавшись из жестких рамок деревенского пейзажа и брака, превращавших его творчество в тяжелое и беспрерывное жертвоприношение, Э. И. Лонофф не будет так тяжко наказан за непокорство и не окажется обречен молчать, потому что поверил: и переписывая каждый абзац пятьдесят раз на дню, можно все-таки жить не в клетке, а на воле.

Каковы были эти пять лет? Однажды что-то произошло с уравновешенным, склонным к закрытости автором, который, опираясь на иронию, определившую его взгляд на мир, храбро обрек себя на жизнь, в которой нет и не будет никаких событий, и что же случилось дальше? Это должно быть известно Эми Беллет, ведь она стала виновницей случившегося. Если где-нибудь лежит рукопись лоноффского романа, неважно, оконченного или нет, она знает об этом. Если не все наследие перешло к Хоуп и троим детям, рукопись, безусловно, в ее руках. Но кому по закону должен быть отдан роман: ближайшим родственникам покойного автора или ей, Эми, что была рядом все время, пока он писал, читала каждую страницу каждой версии и знала, хорошо или плохо продвигалась работа? Если смерть помешала завершению романа, то почему отдельные фрагменты не были напечатаны в одном из журналов, регулярно публиковавших рассказы Лоноффа? Неужели никто не позаботился издать роман, потому что он безнадежно плох? А если так, то не связан ли этот провал с полным отрывом от всего питавшего талант Лоноффа, с обретением свободы и удовольствий, которым фатально противилась природа его дарования? Или причиной был стыд, что избавление от страданий обретено ценой страданий Хоуп? Хотя не Хоуп ли избавилась от мужа, бросив его и уехав? Такой упорно работающий, опытный писатель, один из тех, кто понимал, что за отточенным лаконичным стилем и легкостью повествования скрывается неустанный труд, сопряженный с неимоверным прилежанием и терпением, — почему он умолк на пять лет? Почему такая распространенная вещь, как смена подруги жизни в среднем возрасте, вливающая, как полагают, в мужчину новые силы, обретаемые вместе с новой женой, новым домом и новым окружением, лишила Лоноффа его железной выдержки?

Если, конечно, сломала его она.

Ложась в постель, я уже понимал, насколько, скорее всего, бессмысленны эти вопросы для понимания немоты, душившей Лоноффа в его последние годы. Если, начав роман в пятьдесят шесть, он не закончил свой труд к шестидесяти одному, причина, по-видимому, заключается в противоречии (о котором он, вероятно, и раньше догадывался) между естественным для романиста стремлением к подробной разработке темы и присущим Лоноффу даром уплотнять и сгущать. Кстати, страсть романистов к развернутому письму, возможно, и объясняет, почему день напролет я без конца крутил в голове все эти вопросы. Но и она не объясняет, отчего я не смог подойти к Эми Беллет, представиться и узнать — может, не все, что хотелось, но то, что захотела бы рассказать мне она.

В 1956 году, когда я познакомился с четой Лонофф, трое их детей уже успели вырасти и разъехаться, и, хотя их отсутствие никак не повлияло на жесткий рабочий график главы семейства — не больше, чем коллапс влечения, сопутствующий супружеской жизни, — раздражение Хоуп от затворничества в беркширской глуши выплеснулось в первые же часы после моего приезда. Сделав гигантское усилие, она сумела в тот вечер сохранять светскость за ужином, но в конце все-таки сорвалась, швырнула бокалом в стенку и выбежала в слезах, предоставив Лоноффу объяснять мне, что, собственно, произошло, или — как он и сделал — воздержаться от объяснений, посчитав их излишними. Наутро за завтраком, на котором присутствовал я и главная возмутительница спокойствия, гостившая в доме Эми, чья сдержанная обольстительность — в соединении с ясным умом, продуманной линией поведения, загадочностью и блеском — была поистине неотразима, стоическая маска Хоуп снова дала трещину, но в этот раз, выскочив из-за стола, она собрала чемодан, надела пальто и, несмотря на мороз и снежные заносы, захлопнула за собой парадную дверь, объявив предварительно, что все обязанности растоптанной жены великого писателя переходят к его студентке и, по всей вероятности, любовнице. «Теперь этот дом — ваш, — кинула она победительнице, перед тем как уехать в Бостон. — И роль не существующей для него женщины тоже ваша».

Час спустя я уехал и уже никогда ни с кем из них не встречался. То, что мне довелось присутствовать при той бурной сцене, было чистейшей случайностью. Приглашения поужинать я удостоился потому, что, живя в расположенном неподалеку писательском поселке, послал Лоноффу мои только что вышедшие из печати первые рассказы и приложил к ним искреннее и серьезное письмо. А до утра остался из-за непогоды. В конце сороковых, да и в пятидесятых, до самой смерти от лейкемии в шестьдесят первом, Лонофф был, вероятно, самым почитаемым из всех американских новеллистов, если и не в глазах широкой публики, то с точки зрения элитарных и академических кругов. В шести опубликованных им сборниках переплетение мрачного и смешного полностью убивало банальную сентиментальность, свойственную описаниям тягот, выпавших евреям-иммигрантам. В своих рассказах он словно неспешно раскручивал свиток снов, но при этом отнюдь не жертвовал приметами места и времени ради создания сюрреалистических фантомов или гротеска магического реализма. Он никогда не печатал помногу, а в те последние пять лет, когда предположительно впервые взялся за роман, который должен был непременно принести ему всемирное признание и Нобелевскую премию, по сути уже давно заслуженную, в свет не вышло вообще ничего. Именно в это время он жил с Эми в Кембридже и читал изредка лекции в Гарварде. Они так и не поженились: развод не был оформлен, так что вопрос о браке просто не вставал. Ну а потом он умер.

В последний вечер перед возвращением домой я пошел в итальянский ресторанчик поблизости от отеля. Его хозяева были те же, что и в начале девяностых, когда я ужинал здесь в последний раз. К моему изумлению, Тони, младший из членов семьи, приветствовал меня по имени и усадил за угловой столик, которому я всегда отдавал предпочтение, так как там было тише и спокойнее всего.

Вы уезжаете, а другие — и в этом, вообще говоря, нет ничего особенного — остаются на прежнем месте и занимаются прежним делом. Вернувшись, вы поражаетесь, что они все еще здесь, но мысль, что кто-то всю свою жизнь проводит на маленьком пятачке и не стремится куда-то прочь, вносит в душу особое успокоение.

— Вы переехали, мистер Цукерман, — сказал Тони. — Давно уже у нас не появляетесь.

— Живу теперь севернее. В горах.

— Там, наверно, красиво. И ничто не мешает писать.

— Вот именно. Как дела в вашей семье?

— Все в порядке. Вот только Челия умерла. Помните мою тетушку? Ту, что сидела за кассой?

— Конечно помню. Грустно, что ее уже нет. Она ведь была совсем не стара.

— Да. Но в прошлом году заболела и уже не поправилась. А вы прекрасно выглядите. Принести что-нибудь выпить? Кьянти, насколько я помню?

Хоть волосы Тони стали такими же серо-стальными, какими были у его деда Пьерлуиджи (если судить по написанному маслом и по-прежнему висящему возле раздевалки портрету иммигранта — основателя ресторана, похожего в своем белом фартуке на красавца актера), и хоть фигура Тони погрузнела и расплылась с тех пор, как я видел его в последний раз (сто тысяч тарелок пасты назад), мужчиной чуть за тридцать, единственным стройным и худощавым в этой любящей плотно поесть компании рестораторов, само меню не изменилось, фирменные блюда остались теми же и хлеб в корзиночке — тоже, и, когда старший официант прошелся вдоль столов, демонстрируя выбор десертов, выяснилось, что и десерты прежние. Можно было предположить, что и моя реакция на все это не изменится ни на йоту, что, взяв в руку бокал и жуя кусок итальянского хлеба, того самого сорта, что я едал здесь десятки раз, я сразу почувствую себя дома, но этого не случилось. Я казался себе самозванцем, играющим роль человека, которого Тони некогда знал и которым я вдруг отчаянно захотел оказаться. Но после одиннадцати лет затворничества я полностью отделился от себя прежнего. Скрывшись из города, чтобы избегнуть реальной угрозы, а потом предпочтя уединение, я постепенно избавился от всего переставшего представлять для меня интерес и, оставив мечты о возвращении к полной жизни, освободился и от послевкусия содеянных ошибок (в моем случае — нескольких неудачных браков, множества адюльтеров и бумерангом бьющих эротических привязанностей). Возможно, предпочтя поступок пустым размышлениям о нем, я в результате избавился от себя.

У меня было что почитать. Захватил, как делал всегда, если шел к Пьерлуиджи один, без компании. Живя в одиночестве, я пристрастился читать за едой, но сейчас отложил газету и стал поглядывать на ньюйоркцев, ужинавших вокруг меня в этот день, 28 октября 2004 года. Один из плюсов жизни в большом городе — иллюзия общности с незнакомцами, сидящими за соседними столиками в хорошем маленьком ресторанчике. Сейчас я был одним из них. Поздновато придавать важность такому элементарному наблюдению, но меня оно вдохновило.

Только дойдя до кофе, я наконец потянулся к газете — свежему выпуску «Нью-Йоркского книжного обозрения». Взял его в руки впервые после отъезда из города, хотя до того был подписчиком со дня создания газеты в начале шестидесятых, а время от времени выступал в ней как автор. По пути к Пьер-луиджи я прошел мимо киоска и, краем глаза увидев верх первой страницы, где над карикатурами Дэвида Ливайна было жирно набрано желтым «Специально к выборам», а дальше, над списком из десяти примерно имен, — «Грядущие выборы и будущее Америки», вынул четыре доллара пятьдесят центов и захватил газету в ресторан. Теперь жалел о покупке и, даже когда любопытство возобладало, не взялся читать вынесенные на первую полосу заголовки статей и первые, отданные под выборы страницы, а осторожно вошел на цыпочках с черного хода, обратившись к разбитым на рубрики объявлениям. «ХОРОШЕНЬКАЯ инструкторша по художественной фотографии, любящая мать…», «СЛОЖНАЯ, ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ, ПОЛНАЯ ЖЕЛАНИЙ и способная быть желанной замужняя женщина…», «ЭНЕРГИЧНЫЙ, ВЕСЕЛЫЙ, ОБЕСПЕЧЕННЫЙ мужчина с разнообразными интересами…», «ЗЕЛЕНОГЛАЗАЯ, забавная, экстравагантная, обольстительная…». Я перепрыгнул к разделу «Недвижимое имущество» и там, в колонке «Сдается», предваряющей куда более длинную и предлагающую в основном Париж и Лондон «Сдается за границей», наткнулся на объявление, словно специально адресованное мне; меня вдруг хлестнуло ощущение удачи, чудесного шанса, мерцающего пока непонятным смыслом.

СЕРЬЕЗНЫЕ супруги-писатели тридцати с небольшим лет хотели бы предоставить удобную, полную книг трехкомнатную квартиру в районе Верхнего Вест-Сайда в обмен на жилье в тихой сельской местности милях в ста от Нью-Йорка. Предпочтительно Новая Англия. Немедленное заключение сделки. Идеальный срок — на год…

Без колебаний, так же спонтанно, как и в случае с коллагеновыми инъекциями, необходимость которых я собирался спокойно обдумать дома, так же спонтанно, как и при покупке «Нью-Йоркского обозрения», я спустился по лестнице и, миновав кухню, прошел туда, где, как мне помнилось, рядом с мужской уборной висел на стене телефон-автомат. Нужный номер я записал на обрывке бумаги, там, где раньше уже пометил «Эми Беллет». Быстро набрав его, я сообщил откликнувшемуся мужчине, что звоню по объявлению об обмене жильем сроком на год.

Могу предложить ему небольшой дом в горах на западе Массачусетса, через дорогу от болотистой пустоши, пристанища водоплавающих. До Нью-Йорка сто двадцать восемь миль, ближайшие соседи в полумиле, в восьми милях вниз по горе — университетский городок, где есть супермаркет, книжный магазин, винная лавка, хорошая библиотека и пользующийся популярностью бар с вполне приличной едой. Если это примерно то, что им нужно, я заглянул бы осмотреть квартиру и обсудить подробности сделки. Нахожусь в нескольких кварталах от Верхнего Вест-Сайда, так что, если у них нет возражений, буду буквально через несколько минут.

— Звучит так, словно вы собираетесь въехать сегодня вечером, — рассмеялся мужчина.

— Если успеете освободить квартиру — въеду, — ответил я, и это была чистая правда.

Прежде чем возвращаться к столу, я зашел в туалет, нырнул в единственную кабинку и спустил брюки, любопытствуя выяснить, возымела ли уже действие медицинская процедура. В попытках стереть впечатление от увиденного, на секунду закрыл глаза, стараясь избавиться от нахлынувших чувств, выкрикнул: «Чтоб вас, сволочи!», имея в виду мечты вдруг, в одночасье, опять стать таким, как все.

Вынул из пластиковых трусиков промокшую хлопковую прокладку, достал свежую из пачки, всегда лежащей наготове во внутреннем кармане пиджака. Использованную завернул в туалетную бумагу и выбросил в ведро, стоящее возле раковины. Потом вымыл и высушил руки, поборол, насколько удалось, мрачность и пошел вверх по лестнице — платить по счету.

По пути к Семьдесят первой Западной, я с изумлением увидел, что вместо громады Колизея на Коламбус-серкл возвышаются два парных стеклянных небоскреба, соединенных на уровне «талии» галереей и окруженных внизу нарядными магазинами. Пройдя через их аркаду, я зашагал дальше и, когда, двигаясь к северу, добрался до Бродвея, почувствовал себя не столько иностранцем, сколько жертвой оптического обмана, в результате которого все исказилось и, словно в «комнате смеха», стало одновременно знакомым и неузнаваемым. Как я уже говорил, привычка жить в одиночестве далась мне не без труда. Я познал его испытания, его радости. И со временем сузил границы своих потребностей, давно отказавшись от бурных реакций, интимной близости, приключений и распрей в пользу спокойного, ровного, предсказуемого общения с природой, книгами и работой. Зачем взывать к неведомому или стремиться к иным потрясениям и сюрпризам, кроме тех, что старение без всякой моей просьбы наверняка предоставит в избытке? И все же я шел по Бродвею. Миновал толпы у Линкольн-центра, слиться с которыми не имел ни малейшего желания, здания кинотеатров, нисколько не привлекавшие шедшими в них фильмами, магазины изделий из кожи, и магазины, торгующие деликатесами, чьи приманки меня совершенно не трогали, и все-таки я шел вперед и, зная, что совершаю ошибку, отказывался смять и выбросить безумную надежду, направлявшую мои действия, безумную надежду на то, что впрыснутый коллаген ликвидирует самые страшные последствия моей болезни, и я, призрак, сам давно оборвавший нити связей и открываемых ими перспектив, все-таки поддавался надежде, что смогу начать все с начала и жизнь снова будет казаться безбрежной не только в силу интеллектуальных потенций, но и благодаря возможностям, вновь подаренным телу. Конечно, я поступаю неправильно, это нелепость, думалось мне, но если и так, то что правильно и разумно, да и кто я такой, чтобы считать себя способным к правильным и разумным поступкам? Я делал то, что делал, — и это единственное, что можно сказать, оглядываясь назад. Мои тяжкие испытания были следствием вечной порывистости и глупости — по сути, порывистость и была глупостью, — и очень похоже, что я теперь снова вступаю на этот путь. Причем двигаюсь на отчаянной скорости, так как, возможно, опасаюсь, что охватившее меня безумие может исчезнуть в любой миг и я уже не сумею идти дальше и делать то, что — сам отлично понимаю — делать не следует.

Лифт разделенного на квартиры узкого шестиэтажного дома из белого кирпича поднял меня на верхний этаж, и открывший мне дверь квартиры 6 «б» круглолицый молодой человек без промедления заявил:

— Вы писатель.

— Вы тоже?

— Что-то вроде, — сказал он с улыбкой, и, когда мы вошли, представил меня жене, добавив: —А вот и третий писатель.

Она была высокой, стройной и, в отличие от мужа, не сохранила ни юной непринужденности, ни игривости; во всяком случае, так показалось мне. Длинное узкое лицо обрамляли красивые гладкие черные волосы, падавшие на плечи и даже ниже. Казалось, прическа намеренно что-то скрывала, но это что-то не было физическим изъяном: мягкое, кремового оттенка лицо было прекрасно. То, что муж любит ее без памяти и дышит ею, проявлялось в открытой нежности его взглядов и жестов, даже в тех случаях, когда ему не совсем нравились ее высказывания. Было понятно, что они оба признают ее превосходство и она полностью растворяет в себе его личность. Ее звали Джейми Логан, его — Билли Давидофф, и, водя меня по квартире, он с явным, особенным удовольствием называл меня «мистер Цукерман».

Большая, хорошая трехкомнатная квартира была обставлена дорогой современной мебелью европейского стиля, декорирована восточными ковриками и дивным персидским ковром в гостиной. Часть спальни, из окна которой виден был росший на заднем дворике высокий платан, представляла собой кабинет. Другой «кабинет» помещался в гостиной, где за окнами была церковь, расположенная на другой стороне улицы. Повсюду стопки книг, а на стенах, в просветах между стеллажами — выполненные Билли фотографии итальянской городской скульптуры. Кто платит за скромный шалаш этой парочки «тридцати с небольшим»? По моему предположению, деньги были его, а познакомились они где-нибудь в Амхерсте, или Уильямсе, или Брауне. Застенчивый, богатый, добродушный еврейский мальчик и пробивная девица из бедных, ирландка, может быть, наполовину итальянка, с первого курса упорно идущая к цели, настойчивая и, возможно, готовая поработать локтями…

Но я ошибся. Деньги шли из Техаса — и к ней. Ее отец был хьюстонским нефтепромышленником и — насколько такое возможно — чистокровным американцем. Еврейская семья Билли жила в Филадельфии, держала там магазинчик чемоданов и зонтов. Парочка познакомилась в Колумбийском университете, где оба проходили постдипломный курс писательского мастерства. Выпустить книгу пока не сумели ни он, ни она. Но пять лет назад ей посчастливилось напечатать рассказ в «Нью-Йоркере», после чего издатели и литературные агенты немедленно принялись выяснять, не пишет ли она роман. Но сейчас не было ощущения, что ее творческие потенции мощнее, чем у мужа.

Когда с осмотром квартиры было покончено, мы разместились в тишине гостиной, отделенной от уличного шума двойными стеклами окон. Маленькая лютеранская церковь через дорогу, прелестная, с узкими окнами, стрельчатыми арками и фасадом из необработанного камня, хоть и была построена, вероятно, в начале девятисотых, казалась специально созданной для того, чтобы прихожане перенеслись из Верхнего Вест-Сайда на пять-шесть веков назад, в глухую деревушку на севере Европы. К самому окну подступало огромное дерево гинкго, чьи зеленые листья только еще начинали терять летнюю сочность. Когда я вошел в квартиру, в глубине тихо звучали «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса, и теперь, когда Билли захотел выключить плеер, я невольно задумался о том, выбрали они эту вещь еще до моего прихода, или мое появление заставило одного из супругов поставить горестно-элегическую, полную глубокого чувства музыку, написанную очень старым человеком в самом конце его жизни.

— Женский голос — его любимый инструмент, — заметил я.

— Или два соединенных голоса, — откликнулся Билли. — Его любимая комбинация — женский вокальный дуэт. В финале «Кавалера розы», в финале «Арабеллы», в «Елене Египетской».

— Вы знаток Штрауса, — обернулся я к нему.

— Женский голос и мой любимый инструмент.

Это явно был комплимент жене, но я сделал вид, что не понял.

— Так вы и музыку пишете? — спросил я.

— О, нет-нет, — отмахнулся Билли. — Вполне достаточно хлопот с прозой.

— Мой дом стоит в лесу, — я теперь обращался к обоим. — Но там, пожалуй, не тише, чем здесь.

— Мы ведь уедем только на год, — сказал Билли.

— А можно спросить зачем?

— Это затея Джейми, — ответил он, вдруг оказавшись отнюдь не таким ручным, как мне представлялось.

Стремясь избежать бестактности лобового вопроса, я просто молча обернулся к ней. Физическое ощущение ее присутствия было необычайно сильным, и, возможно, сознавая это, она стремилась к худобе, чтобы как-то его умерить. А может, вовсе о том не думала: у женщины, сидящей на диете, не бывает такой груди. Она была в джинсах и низко вырезанной, шелковой с кружевами, блузке, несколько смахивающей на нарядное бюстье и действительно оказавшейся, как я понял, когда всмотрелся, нарядным бюстье. Поверх него был надет очень длинный кардиган, отделанный широким кантом рифленой вязки и легко перехваченный таким же рифленым и мягким поясом. Вещь, по качеству и изяществу полярно противоположная перешитому из больничного халата платью Эми Беллет; связанный из толстых мягких жгутов, кардиган был светлее и нежнее цвета загара и стоил, наверное, около тысячи баксов. Закутанная в него, Джейми казалась истомленной, соблазнительно томной, похожей на женщину в кимоно. Но говорила быстро и уверенно, как говорят, если нет возможности уклониться, вконец запутавшиеся люди.

— А вы зачем переезжаете в Нью-Йорк? — сказала она под давлением моего взгляда.

— Живущая здесь приятельница очень больна, — ответил я.

Все еще было непонятно, почему я сижу в этой квартире и чего добиваюсь. Изменить свою жизнь? Но как? Заменив вид на мамонтовые деревья и изгородь из необработанного камня видом на стилизованную под Средневековье церковь викторианской эпохи? Наблюдать из окна не оленей, ворон и диких индеек, населяющих мои леса, а машины?

— У нее опухоль мозга, — пояснил я, просто чтобы продолжить беседу. Беседовать с Джейми.

— Вот как… А мы уезжаем, потому что я не хочу погибать во имя Аллаха, — ответила она.

— Но разве есть реальная опасность? Здесь, на Семьдесят первой Западной?

— Этот город — сердце того, что они ненавидят. Бен Ладен просто свихнулся на идее зла. И это зло он зовет «Нью-Йорк».

— Мне трудно судить. Газет я не читаю. Давно, уже несколько лет. В «Нью-Йоркском обозрении» просмотрел только колонку объявлений. Можно сказать, не знаю, что происходит.

— Но ведь о выборах вы знаете, — вступил в разговор Билли.

— Практически ничего. В захолустье, где я живу, люди не обсуждают политику, во всяком случае с чужаками вроде меня. Телевизор я почти не включаю. Так что нет, можно сказать, не знаю ничего.

— И за войной не следили?

— Нет, не следил.

— За враньем Буша?

— Тоже нет.

— Трудно поверить, вспомнив ваши книги, — усомнился Билли.

— Я уже отслужил свое как отчаянный либерал и бунтующий гражданин. — По видимости я вроде бы обращался к нему, но по сути опять говорил для нее, и делал это по причине, вначале непонятной даже мне самому, повиновался стремлению, сопротивляться котому не хотелось, с которым меньше всего хотелось бороться. И как бы ни называлась сила, вышвырнувшая меня в возрасте семидесяти одного года назад в открытое пространство, как бы ни называлась эта сила, которая для начала погнала меня в Нью-Йорк к урологу, она стремительно набирала мощь в присутствии Джейми Логан, в этом ее свободном тысячедолларовом кардигане, наброшенном на низко вырезанное бюстье. — Я не хочу формулировать свое мнение. Не хочу высказываться «по вопросам». Не хочу даже знать, в чем они состоят. Я отказываюсь быть в курсе, а с тем, от чего отказываюсь, я расстаюсь. Поэтому и живу, где живу. Поэтому и вы хотите жить в том месте.

— Поэтому Джейми хочет там жить, — поправил Билли.

— Да. Я все время боюсь. Новое место может помочь. — Внезапно она замолчала. Не потому, что спохватилась и предпочла утаить свои страхи от человека, готового поменять надежное убежище на открытую всем опасностям нью-йоркскую квартиру, а потому, что направленный на нее взгляд Билли намекал, будто она сознательно искушает его поспорить в моем присутствии. Он, конечно, ее обожал, но и обожание имеет свои пределы. Брак есть брак, и в каких-то случаях ему было трудно сладить со своей очаровательной половиной.

— Другие тоже уезжают, опасаясь террористов? — спросил я ее.

— Другие любят об этом поговорить, — признал Билли.

— Но некоторые уехали, — торопливо вставила Джейми.

— Ваши знакомые? — спросил я.

— Нет, — с ударением произнес Билли. — Мы будем первыми.

С улыбкой, которая мне (плененному ею так же молниеносно, как, думаю, в свое время пленился ею Билли, но находящемуся по другую сторону опыта: мой был уже где-то на грани забвения) показалась не только щедрой, но также искусительной, Джейми небрежно и высокомерно обронила:

— А я всегда люблю быть первой.

— Что ж, если дом вам подойдет, он ваш. Давайте нарисую план.

Вернувшись в отель, я позвонил Робу Мэйси, местному плотнику, который уже десять лет присматривал за моим домом, и его жене Белинде, раз в неделю делающей уборку и привозящей продукты, если мне неохота ехать за восемь миль в Атену. Продиктовал им список того, что необходимо упаковать и отправить в Нью-Йорк, и сообщил о приезде через неделю молодой супружеской пары, которая проживет у меня весь следующий год.

— Надеюсь, это не связано с вашим здоровьем? — откликнулся Роб.

Именно он отвез меня в Бостон, а потом доставил из больницы домой, когда мне девять лет назад удаляли простату, а Белинда стряпала мне и с удивительной чуткостью помогала справляться со всеми сложностями в хлопотные недели выздоровления. С тех пор я ни разу не был в больнице и не болел ничем, кроме легкой простуды, но добросердечная чета Мэсси, бездетные супруги среднего возраста (он — жилистый, умный, покладистый, она — полногрудая, общительная, суетливая), со времени операции даже пустяшные мои дела воспринимали как нечто требующее повышенного внимания. Даже от родных детей не имел бы я в старости лучшей заботы, а может, имел бы и худшую. Оба они не прочли и строчки из моих книг, но, натыкаясь в газете или журнале на мое имя или фотографию, Белинда сразу же делала вырезку и приносила ее мне. Я неизменно заверял, что вижу это впервые, а после ухода Белинды, не желая обидеть добросердечную женщину, уверенную, что вырезки хранятся в специальном альбоме, тщательно разрывал, не глядя, принесенный ею листочек на мельчайшие кусочки и только после этого выбрасывал в мусорную корзинку. С этим тоже было покончено.

На мой семидесятый день рождения Белинда приготовила бифштексы из оленины с красной капустой, и мы втроем отужинали у меня дома. Мясо — охотничий трофей Роба, добытый в наших лесах, — было отменным, и таким же было веселое дружелюбие и тепло моих друзей. Они поздравили меня шампанским и подарили свитер из шерсти ягненка, купленный для меня в Атене. А потом попросили рассказать, каково это — быть семидесятилетним. Я сидел во главе стола. Поблагодарив за свитер, я поднялся с места и произнес: «Речь будет очень короткой. Представьте себе четырехтысячный год». Они улыбались, уверенные, что сейчас последует шутка, и я пояснил: «Нет-нет, я серьезно.

Подумайте о четырехтысячном годе. Представьте его себе всесторонне, во всех аспектах. Не торопитесь». Минуту над столом висела тишина. «Вот это и значит быть семидесятилетним», — тихо сказал я и сел.

Нельзя было приглядывать за домом лучше Роба Мэйси. И вести хозяйство лучше Белинды. О таком можно только мечтать. И хотя я лишился присматривавшего за мной Ларри Холлиса, у меня оставалась эта пара, и тем временем, которое я имел для работы, и даже всем написанным я был отчасти обязан их восхитительной заботе обо всем остальном. И вот теперь я их брошу!

— Здоровье в полном порядке. Но есть работа, которую нужно закончить в городе. Поэтому я поменялся с ними домами. Буду держать с вами связь. Если понадобится что-то сообщить, звоните мне «в кредит».

— Натан, — добродушно сказал мне Роб, — звонков «в кредит» не существует уже двадцать лет.

— Правда? Ну, вы меня поняли. Я скажу им, что Белинда будет, как раньше, приходить раз в неделю, а в случае надобности они могут звать вас обоих. Платить буду я сам, но если Джейми Логан или Билли Давидофф попросят вас о чем-то дополнительном, то договаривайтесь напрямую.

Произнеся имя Джейми, я вдруг почувствовал острую боль; больно было оттого, что я не только теряю ее, как Роба и Белинду, но и сам хлопочу о том, чтобы эта потеря стала реальностью. Было такое чувство, словно я лишаюсь самого дорогого на свете.

Я сказал Робу с Белиндой, что, как только перееду в квартиру на Семьдесят первой Западной, договорюсь с ними о перевозке в город моих вещей и о том, чтобы кто-то из них отогнал машину обратно, поставил в гараж и, пока я отсутствую, время от времени «выгуливал». Два месяца назад я закончил очередную книгу и еще не взялся за новую, так что ни рукописей, ни записных книжек перевозить не требовалось. Если бы новая книга была в работе, вопрос о переезде, пожалуй, не встал бы: я никому не доверил бы перевозку рукописей, а приехав за ними сам, ни за что не вернулся бы в Нью-Йорк — не по причинам, двигавшим Джейми, не из-за ужаса перед террористами, а потому, что все мне нужное было именно там, где я жил; там ткался узор размеренной жизни, необходимой, чтобы писать; там были книги, отвечавшие моим потребностям, и пейзаж, помогавший сохранять душевное равновесие и оставаться, сколько возможно, в рабочей форме. Нью-Йорк мог предложить мне только то, чем я был уже не в состоянии воспользоваться, а именно переживание текущего момента, того, что происходит «здесь и сейчас».

Здесь и сейчас.

Тогда и сейчас.

Начало и конец «сейчас».

Именно это я нацарапал на клочке бумаги, где прежде уже вывел «Эми Беллет» и записал телефон моей новой нью-йоркской квартиры. Слова были похожи на какое-то название. Может, и станут названием. Или все-таки стоит пойти напрямик и назвать книгу «Мужчина в памперсах»? Книгу о человеке, который знает, что принесет ему невыносимую боль, и все-таки отправляется туда, к ней.

Следующим утром мне позвонили из урологической клиники, поинтересовались, все ли в норме, нет ли каких-то изменений в самочувствии, например лихорадки, болей или еще чего-то необычного. Нет, самочувствие прекрасное, ответил я, но недержание, насколько могу судить, осталось на прежнем уровне. Спокойная и внимательная медсестра посоветовала мне быть терпеливым в ожидании признаков улучшения, вполне возможно, они и проявятся, иногда это бывает даже недели спустя после инъекции. Напомнила, что для получения желаемого эффекта в некоторых случаях приходится прибегать ко второй, а то и третьей инъекции, причем ежемесячное повторение процедур на протяжении трех месяцев не представляет никакой опасности. «Сужая выходное отверстие, мы даем вам хороший шанс на частичное или полное сокращение непроизвольных выделений. Пожалуйста, держите с нами связь и обо всем сообщайте доктору. И независимо от симптомов зайдите к нам в течение недели. Пожалуйста, мистер Цукерман, очень вас просим».

Необходимо было немедленно избавиться от идиотских, пустопорожних фантазий о новом рождении, взять в гараже за углом машину и, не теряя времени, отправиться на север, домой, где я быстро сумею вернуть свои мысли в должное русло и подчиню их трудностям создания художественной прозы, занятию, не оставляющему места розовым мечтам. Если чего-то нет, приходится без этого обходиться. Тебе семьдесят один год, и этим все сказано. Дни тщеславного утверждения «я» позади. Не соглашаться с этим просто глупо. Незачем лезть во внутренний мир Эми Беллет или Джейми Логан, незачем лезть и в свой собственный: это та же нелепость. Процесс самопознания давно закончен. Все эти годы я не был глупым дитятей и узнал даже больше, чем следовало. Перевалив за шестьдесят, я не отводил глаз в сторону, не скользил по течению, не отворачивался, скрывал, насколько возможно, свой страх, и, если мне суждено создать еще что-то, я справлюсь с этим без известий о терроризме, «Аль-Каиде», войне в Ираке или переизбрании Буша. Куда разумнее избегать негодующих, истеричных перемываний подробностей кризиса. В годы Вьетнамской войны все это поглотило меня целиком, и стоит мне поселиться в городе, как я снова уйду в это с головой, а возбуждение, неминуемо приходящее вместе с чувством причастности, исподволь разрушает и в конце концов делает тебя разбитым, плохо соображающим неврастеником, и, без сомнения, это одна из причин, заставляющих Джейми Логан стремиться к бегству.

Или минувшие несколько лет убедили ее в неизбежности второго адского захода «Аль-Каиды», захода, который покончит и с ней, и с Билли, и с тысячами других? Не мне было судить, права она или чудовищно сбита с толку (как, судя по всему, считал ее молодой, терпеливый, разумный муж) и не оправдает ли бен Ладен ее предчувствий, подставив меня, решившего поселиться здесь, в городе, под удар, куда более страшный, чем растерянность Рипа ван Винкля. Как человек, отличавшийся в свое время повышенной чувствительностью, а потом добрый десяток лет проживший в полной изоляции, я отучил себя отзываться на каждый импульс, задевающий мои нервные окончания, и все-таки всего лишь несколько дней назад я приехал сюда, в Нью-Йорк, неожиданно уступив побуждению, которое, возможно, обернется глупейшим из всех когда-либо мною управлявших.

Отель. Моя комната. Телефонный звонок. Звонивший представился другом Джейми Логан и Билли Давидоффа. Знаком с Джейми со времен Гарварда: она была двумя курсами старше. Свободный журналист. Ричард Климан. Пишет статьи о литературе и новостях культуры. Публиковался в воскресных номерах «Таймс», в «Взнити фэр», «Нью-Йоркере» и «Эсквайре». Свободен ли я сегодня? Он хочет пригласить меня на ланч.

— Что вам нужно? — в упор спросил я.

— В настоящее время я пишу об одном вашем старом знакомом.

Если в прошлом я и умел осаживать журналистов, то теперь полностью утратил этот дар. То, что он так легко до меня добрался, тоже не радовало, напоминая о болезненных обстоятельствах, послуживших когда-то первопричиной моего отъезда из Нью-Йорка.

Не утруждая себя объяснениями, я просто повесил трубку. Климан перезвонил буквально через секунду.

— Простите, нас разъединили, — сказал он.

— Нет, я просто повесил трубку.

— Мистер Цукерман, я пишу биографию Э. И. Лоноффа. Попросил Джейми дать ваш номер, так как знаю: вы были с Лоноффом знакомы и переписывались в пятидесятых. В годы своей писательской молодости вы им восхищались. Сейчас я немногим старше, чем вы тогда. Не подаю таких блистательных надежд, как вы в то время. Пишу свою первую книгу — к тому же нон-фикшн. Знаю свои недостатки, но знаю и свои достоинства. Хочу отдать книге лучшее, что во мне есть. Можете позвонить Джейми, и она подтвердит…

Ну уж нет! Позвонив Джейми, я предпочел бы выяснить, какого ляда она выдала мистеру Климану мои координаты.

— Меньше всего Лонофф жаждал обзаводиться биографом, — отрезал я. — Ему не хотелось, чтобы его обсуждали. Или чтобы о нем писали. Он хотел оставаться частным лицом. Желание безобидное, в большинстве случаев это происходит автоматически и, безусловно, заслуживает уважения. Послушайте, он умер сорок с лишним лет назад. Его никто не читает. Никто не помнит. О нем почти ничего не известно. И его биография будет построена на домыслах, а значит, неизбежно станет ложью.

— Но вы читаете его, — возразил Климан. — И даже говорили о его творчестве на ланче со студентами, членами «Общества печатки». Я был тогда второкурсником. Вы разъясняли, какие из его рассказов нужно прочитать. Я попал туда, потому что меня пригласила Джейми — она была членом общества. Помните «Общество печатки», клуб искусств, где мы завтракали за общим столом, а потом перешли в гостиную, помните? Накануне у вас было чтение в Мемориал-холле, а потом кто-то из студентов пригласил вас позавтракать с нами на другой день, перед отъездом, и вы согласились.

— Не помню, — солгал я, хотя на самом деле помнил это выступление, последнее перед операцией на простате и, как потом оказалось, вообще последнее. Вспомнил по описанию Климана даже ланч, вспомнил в связи с брюнеткой, которая сидела на дальнем конце стола и не сводила с меня глаз. Это наверняка была двадцатилетняя Джейми Логан. На Западной Семьдесят первой она сделала вид, что мы никогда не встречались, но это было не так, и в тот раз я ее, безусловно, выделил. Что бросилось в глаза? То, что она была самой хорошенькой? И этого бы хватило, но еще привлекала невозмутимая сдержанность, сквозившая в спокойном молчании, которое можно было бы расценить как застенчивость, не дающую говорить на публике, если бы эта «застенчивая» девица не смотрела на меня в упор, провоцируя следовать ее примеру.

— Вы цените его по-прежнему, — продолжал Климан. — Я это точно знаю, так как всего лишь вчера вы купили скрибнеровское издание его рассказов в матерчатом переплете. В «Стрэнде». Мне рассказала подруга, которая там работает. Для нее было событием увидеть вас.

— Заключительная ремарка тактически неверна, Климан.

— Но я не тактик, я энтузиаст.

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— И что за игру вы ведете?

— Что движет моими поступками? Я сказал бы — любовь к изысканиям. Меня подталкивает любознательность. И это отнюдь не всегда нравится окружающим. Это уже оттолкнуло вас, мистер Цукерман. Но, отвечая на ваш вопрос: важнее всего для меня любознательность.

Что это — простодушная несносность или несносное простодушие? Или просто молодость и напор?

— Важнее желания сделать карьеру? Поднять волну, вызвать шум?

— Да, сэр. Мне кажется, Лонофф — загадка. Я хочу правильно соединить разрозненные фрагменты. Поднять его на должную высоту. И вы могли бы помочь. Очень важно расспросить знавших его лично. К счастью, кое-кто еще жив. Мне нужно, чтобы те, кто его знал, подтвердили мои гипотезы или, если сочтут необходимым, их оспорили. Лонофф всегда был отшельником, не только в жизни, но и в работе. Уединение питало его дар. Заводило мотор и давало крылья. Лонофф был очень скрытен в отношении своей молодости. То, что он жил в местах, связанных с Натаниелем Готорном, конечно, чистая случайность, но есть версия, что и в основе жизни Готорна лежит схожий секрет. Вы, разумеется, понимаете, о чем я.

— Понятия не имею.

— Сын Готорна писал, что в последние годы жизни Мелвилл был убежден: Готорн «всю свою жизнь хранил некий важный секрет». А я в еще большей степени убежден, что это относится и к Э. И. Лоноффу. Такой подход объясняет многое. В том числе его творчество.

— А разве его творчество нуждается в каких-то объяснениях?

— Вы сами сказали: его не читают.

— Ну, если вдуматься, то никто никого не читает. А с другой стороны, для вас, полагаю, не тайна, как жадна публика до любых секретов. «Объяснения» посредством биографии обычно только ухудшают дело — привносят эпизоды, которые не соответствуют действительности и ничего не проясняют эстетически — не проясняли бы даже и соответствуя.

— Отлично вас понимаю, — воскликнул он, явно готовый отбросить любые мои аргументы, — но циничный подход мешал бы мне добросовестно делать свою работу. Забвение художественной прозы Лоноффа — позорный факт нашей культуры. Таких фактов много, но этот я могу попытаться устранить.

— И вы хотите смыть позор, открыв страшный секрет его юности, объясняющий всё. Полагаю, страшный секрет связан с сексом.

— Вы очень проницательны, — сухо ответил он.

Тут надо было бы снова повесить трубку, но он разбудил во мне любопытство, желание понять пределы его нахрапистости и самодовольства. Прямо не объявляя войны, он твердо двигался вперед, его голос ясно указывал на готовность к бою, он словно повторял меня на той же стадии развития. Казалось, Климан копировал (или, что еще больше соответствовало ситуации, сознательно высмеивал) мой стиль движения к цели в те времена, когда на старте стоял я. Все то же самое: бестактная категоричность бурлящего соками жизни молодого самца, ни грана сомнения в точности своих выводов, слепая самоуверенность и окрыляющее сознание посвященности в самое важное. Жесткость императива. Готовность преодолеть любое препятствие. Величие великих дней, когда не отпугивает ничто и ты всегда действуешь правильно. Впереди цель, ты атакуешь, и всегда прав, прав только ты, ты один. Неуязвимый мальчик чувствует себя мужчиной и рвется на сцену в страстном желании сыграть главную роль. Что ж, пусть играет. Расхлебывать-то ему.

— Ну не будьте же так враждебны, — говорит он, но в голосе не слышно озабоченности. — Позвольте мне растолковать вам всю значимость этой истории в том виде, как она мне представляется, проясняя случившееся с ним, писателем, после того, как он оставил Хоуп и начал жить с Эми Беллет.

Слова «оставил Хоуп» вызвали у меня разлитие желчи. Я понимал его: бескомпромиссность, резкость, разъедающий вирус сознания своей правоты (он, видите ли, снизойдет до объяснений), но все это еще не означало, что я должен ему доверять. Что кроме слухов и сплетен стояло за этим «оставил Хоуп»?

— Это тоже незачем объяснять, — сказал я.

— Основанная на документах критическая биография способна воскресить память о Лоноффе и вернуть ему должное место в литературе двадцатого века. Однако его дети не хотят со мной разговаривать, его жена — чемпионка Америки среди долгожителей, у нее альцгеймер, разговаривать она не в состоянии, а Эми Беллет больше не отвечает на мои письма. Я писал вам, но и вы не ответили.

— Не помню, чтобы я что-то получал.

— Письма были отправлены на адрес вашего издателя. Это казалось правильным способом выйти на человека, живущего, как всем известно, замкнуто. Конверты возвращались нераспечатанными. Со штампом: «Вернуть отправителю. Незатребованные письма больше не принимаются».

— Это нормальная услуга. Ее окажет любой издатель. Узнал об этом от Лоноффа, когда был в вашем возрасте.

— И эти слова на штампе — формулировка Лоноффа?

Я промолчал. Формулировка и вправду принадлежала Лоноффу — я не смог бы ее улучшить.

— Я собрал много сведений о мисс Беллет. Хочу их проверить. Но источник должен быть стопроцентно надежным, и я обращаюсь к вам. Вы с ней в контакте?

— Нет.

— Она живет на Манхэттене. Занимается переводами. У нее опухоль мозга. Если рак начнет прогрессировать прежде, чем я с ней еще раз поговорю, все ей известное будет утеряно. А она может рассказать больше любого другого.

— А зачем ей рассказывать больше любого другого?

— Послушайте, старики ненавидят молодых. Это давно всем известно.

Невзначай, походя он высекает искру мудрости. Прочитал где-то о борьбе поколений, услышал о ней от кого-то, делает вывод на основании прежнего опыта или сейчас вдруг почувствовал это на собственной шкуре?

— Я просто пытаюсь вести себя как ответственный человек, — добавляет Климан.

Теперь причиной разлития желчи становится слово «ответственный».

— А вы приехали в Нью-Йорк не ради Эми Беллет? — спрашивает он. — Вы ведь упомянули Билли и Джейми о ком-то, кто болен раком.

— Я вешаю трубку и прошу больше не звонить.

Четверть часа спустя позвонил Билли и извинился за бестактность, допущенную ими с Джейми. Он не предполагал, что наш разговор конфиденциален, и они сожалеют о неудобствах, которые мне причинили. Климан только что позвонил и рассказал, какой неудачный оборот принял наш разговор. Когда Джейми училась в колледже, у них с Климаном был роман, они до сих пор дружат, и она не посчитала нужным скрывать, кто откликнулся на газетное объявление. Билли сказал, что теперь он, конечно, понимает: это была непростительная ошибка, но ни он, ни Джейми никак не могли предвидеть моего категорического нежелания общаться с биографом Э. И. Лоноффа, писателя, как всем известно, глубоко мною почитаемого. Далее он заверил, что они, безусловно, не повторят своей ошибки и больше не обмолвятся о том, с кем совершили обмен, но что я должен понимать: стоит мне въехать в их квартиру, и вскоре все их знакомые неизбежно узнают, кто там поселился, как узнают и то, что они перебрались в мой дом…

Он был вежлив и обстоятелен; все, что он говорил, было разумно, и поэтому я сказал: «Забудьте, все в порядке». Итак, у Джейми был роман с Климаном. Я и сам догадался. Поэтому, помимо всего прочего, он и был мне неприятен. Точнее, главным образом поэтому.

— Конечно, Ричард был чересчур настойчив, — говорил Билли. — Но, — снова покаялся он, — мы еще раз искренне просим прощения за то, что открыли ему, где вы живете. Это, конечно, было необдуманно.

— Забудьте, все в порядке, — повторил я и снова сказал себе: сядь в машину и отправляйся домой. Нью-Йорк полон людей, «движимых чувством любознательности», и в большинстве своем они несносны. Если я поселюсь на Семьдесят первой улице — и буду пользоваться телефоном Билли и Джейми, — то непременно окажусь в обстоятельствах, которых предпочел бы избежать и с которыми, как только что показал опыт, начисто разучился справляться. И все же скользкие намеки Климана в отношении Лоноффа разожгли мое любопытство. А невероятная встреча с Эми спустя почти полвека после нашего знакомства, то, что я молча пошел за ней из больницы в кафе, а потом звонок Климана, от которого я узнал, что у нее рак мозга, и его попытки раздразнить меня намеками на секрет Лоноффа «в духе Готорна» — все это не могло не подействовать. Для человека, замкнувшегося в уединении, добровольно приговорившего себя к монотонности и рутине, отторгнувшего все, без чего можно обойтись (предположительно ради работы, а по сути, из-за боязни не справиться), это было похоже на потрясение, вызванное загадочным космическим катаклизмом, — вроде того, что производило солнечное затмение во времена, когда природа его не была разгадана наукой и никто из живущих не мог предвидеть его наступления.

Неосторожно ступив в безвестное будущее, я невольно очутился в прошлом — двинулся по обратной траектории, что не так уж и необычно, но все-таки устрашает.

— Мы хотим пригласить вас к себе на вечер в день выборов, — продолжал Билли. — Будем только мы с Джейми. Решили остаться дома и следить за результатами. Мы могли бы вместе поужинать, а дальше уже на ваше усмотрение. Вы не откажетесь?

— Во вторник вечером?

— Да, — рассмеялся Билли, — это всегда происходит в первый вторник после первого ноябрьского понедельника.

— Спасибо, — ответил я, — приглашение принято, — но думал при этом совсем не о выборах, а о жене Билли, бывшей подружкой Климана, и наслаждении, которое я бессилен дать женщине, даже если вдруг подвернется подходящий случай. Старики ненавидят молодых? Питают к ним зависть и ненависть? А то как же! Безумие подступало со всех сторон, сердце билось как сумасшедшее, словно инъекция, обещавшая избавить меня от недержания, могла (что совершенно исключалось!) заодно справиться и с половым бессилием и словно — после одиннадцати лет беспомощности и воздержания — волнение, вызванное встречей с Джейми, невероятным образом перерождалось в силу жизни. Словно само присутствие этой женщины давало надежду.

Короткая встреча с Билли и Джейми не только вернула меня в забытый мир молодых честолюбивых литераторов, но и ввергла в опасную близость с новейшими раздражителями, искушениями и стимулами.

В свое время я покинул Нью-Йорк под давлением дышавшей в затылок смертельной опасности, но связана она была не с исламским терроризмом, а с приходившими по почте угрозами расправиться со мной лично. По мнению агентов ФБР, все они исходили из одного и того же источника. Все были написаны на открытках, помеченных почтовым штемпелем какого-нибудь городка на севере штата Нью-Джерси — тех самых мест, где я вырос. Один и тот же штемпель дважды не повторялся, но на картинке неизменно присутствовал папа римский Иоанн Павел II — то благословляющий толпу на площади перед собором Святого Петра, то коленопреклоненный во время молитвы, то просто сидящий, в своих сверкающих белых одеждах. В первой открытке было написано:

Дражайший еврейский ублюдок, мы — новая международная организация, цель которой — препятствовать распространению грязной расистской философии, называемой СИОНИЗМ. Как один из жидов, что паразитируют на странах «гоев» и их населении, ты взят нами на мушку. Твоя нью-йоркская квартира относится к нашему «сектору». И мы займемся тобой. Тебя уведомили. Дальше — действия.

Вторая открытка с изображением Иоанна Павла содержала то же приветствие и текст. Отличия сводились к заключительной фразе: Жид, ЭТО УВЕДОМЛЕНИЕ НОМЕР ДВА.

Не менее гнусные и злобные послания мне приходилось получать и раньше, но они приходили не чаще чем два раза в год, иногда на несколько лет наступало затишье. Время от времени какой-нибудь незнакомец решительно направлялся ко мне на улице и втягивал в утомительный диалог, так как что-то в моих произведениях оскорбило его, или разъярило, или разъярило, потому что оскорбило, или, наконец, оскорбило, потому что разъярило. Я не раз становился жертвой подобных нападок, и виновато в этом было представление об авторе, которое создавалось в мозгу читателя, легко увлекаемого романом в сферу свободных фантазий. Но теперь я действительно был взят на мушку: месяц за месяцем открытки приходили каждую неделю; мало того, рецензент, живущий на Среднем Западе и однажды опубликовавший восторженный отзыв на мой роман в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс», тоже получил открытку с изображением папы; адресована она была в колледж, где он преподавал, с пометой: «На факультет низкопоклонства и английской литературы». На обороте без обращения, аккуратным почерком, было выведено:

Только сраный долбаный выблядок, «профессор английского», способен докатиться до того, чтобы назвать последнюю порцию дерьма, выданную жидовским ублюдком, «роскошнейшим и самым удачным из его произведений». Беда, что выродку вроде тебя дозволено калечить умы молодых людей! АК-47 выстрелит. И это лекарство исцелит высшее образование в Америке, сделает его прежним. Или приблизит к этому.

На контакт с ФБР меня вывел мой нью-йоркский адвокат. И в результате в моей квартире на Восточной Девяносто первой улице появилась агент Эм Джей Суини, миниатюрная темпераментная южанка, лет слегка за сорок. Забрав все открытки (и отправив их — вместе с той, что получил рецензент, — на экспертизу в Вашингтон), она, тоном инструктора, который наставляет новичка в неизвестном ему виде спорта, выдала перечень рекомендуемых мер предосторожности. Нельзя выходить за порог, не оглядев предварительно улицу: смотрим направо, затем налево, кидаем взгляд на противоположную сторону — не ошиваются ли поблизости подозрительного вида личности? Необходимо изучать не столько лица, сколько руки — нет ли оружия? Я сразу же начал следовать этим и прочим наставлениям, хотя и сомневался, что они послужат мне защитой при встрече с человеком, поставившим себе цель пристрелить меня. Слова «АК-47 выстрелит», которые впервые появились в открытке, адресованной рецензенту, мелькали теперь и в посланиях, обращенных ко мне. Несколько недель подряд текст открыток исчерпывался крупно выписанным черным фломастером сообщением: «АК-47 выстрелит».

После каждой новой открытки я сообщал о ней Эм Джей и, сняв фотокопии с лицевой и обратной стороны, отправлял ей по почте оригинал. Когда однажды я позвонил с сообщением, что моя новая книга выдвинута на премию и меня приглашают на церемонию награждения в манхэттенский отель, она спросила:

— А какая там охрана?

— Думаю, минимальная.

— Это открытая церемония?

— Ну, скажем так, не строго закрытая. Тот, кто решит туда проникнуть, вряд ли столкнется с большими трудностями. 1 км соберется не меньше тысячи человек.

— Будьте предельно осторожны, — предупредила она.

— Судя по интонации, вы полагаете, что мне лучше туда не являться.

— Я не могу говорить это как сотрудница ФБР, — возразила Эм Джей. — ФБР не вправе давать вам такие советы.

— Но если премию присудят мне и я поднимусь за ней на эстраду, шлепнуть меня будет очень легко, не так ли?

— В частной беседе я бы сказала: да, вы абсолютно правы.

— И что бы вы посоветовали мне в этой частной беседе?

— Для вас это очень важно — пойти туда?

— Ни в коей мере.

— Что ж, — сказала Эм Джей, — если б мне было незачем идти куда-то, а перед тем мне двадцать с лишним раз грозили смертью, я предпочла бы держаться подальше оттуда.

Наутро я взял на прокат машину, поехал в Западный Массачусетс и уже через сорок восемь часов был владельцем загородного дома: две большие комнаты, одна с огромным камином, другая с дровяной печкой, а между ними кухонька с окном, выходящим в сад, где росло несколько старых яблонь с узловатыми стволами, удобный для купания большой овальный пруд и исковерканная бурей разлапистая ива. Ставшие моей собственностью двенад цать акров земли находились через дорогу от живописных болот, где гнездились дикие водоплавающие, и в двухстах футах от грунтового шоссе, проехав по которому почти три мили, ты попадал на асфальтированную трассу и, спускаясь с горы зигзагами, еще через пять миль оказывался в Атене. Атена — городок, в котором преподавал Э. И. Лонофф, когда я виделся с ним в 1956 году — с ним, его женой и Эми Беллет. Дом Лоноффа, построенный в 1790 году и переходивший в семье его жены из поколения в поколение, располагался в десяти минутах езды от только что купленного мною домика. И то, что именно в этих местах Лонофф прятался от людей, инстинктивно подвигло меня устроить здесь и свое убежище. Это — и еще тот важный для меня факт, что, познакомившись с Лоноффом в возрасте двадцати трех лет, я никогда с тех пор о нем не забывал.

Пользоваться винтовкой я выучился в армии, так что теперь, купив ствол двадцать второго калибра в торговавшем оружием местном магазинчике и несколько дней постреляв из него в лесу, снова обрел былой навык. Хранилась винтовка в стенном шкафу рядом с моей кроватью, ящик с патронами стоял там же, на полу. Я договорился об установке охранной системы, соединенной с военным гарнизоном штата, и устроил наружное освещение по углам крыши, спасающее от черноты на участке в случае возвращения затемно. Затем я позвонил Эм Джей и доложил ей о принятых мерах.

— Может быть, здесь, в лесу, я рискую и больше, но чувствую себя в гораздо большей безопасности, чем в городе. Нью-йоркская квартира остается за мной, но пока не иссякнет этот поток писем с угрозами, жить буду в основном здесь.

— Кто-нибудь знает о вашем местопребывании?

— Пока только вы. Почту будут пересылать по другому адресу.

— Понятно, — хмыкнула Эм Джей, — я не назвала бы этот план наилучшим, но он дает вам чувство безопасности, а это главное, к чему надо стремиться.

— Я буду наезжать в Нью-Йорк, но постоянно поселюсь здесь.

— Тогда желаю всего наилучшего, — сказала она, объяснив, что в таком случае мое дело передается в бостонское отделение ФБР.

Мы распрощались, и ночь напролет я терзался из-за своего необдуманного поступка: мучило чувство, будто все то время, что ко мне приходили угрозы, именно Эм Джей Суини была надежной стеной, защищавшей меня от АК-47 моего корреспондента.

Поток писем с угрозами постепенно сошел на нет, но я не бросил своего лесного убежища. К тому времени оно сделалось домом, и я провел в нем одиннадцать лет. Здесь писал книги, здравствовал, потом заболел раком, подвергся радикальному лечению и незаметно для себя, не чувствуя сменявших друг друга фаз, постарел. С ходом времени свыкся со своим одиночеством — не мучительным, а приносящим приятное чувство легкости и свободы — парадоксально, но прежде всего свободы от самого себя. Дни, заполненные только работой, успешно скрашивало удовлетворение. Неожиданно нападавшие приступы тоски безотказно купировались привычными способами. Если они вдруг нападали среди дня, я вставал из-за письменного стола и отправлялся на прогулку длиной миль пять, по лесу или вдоль реки; если накатывали вечером, откладывал книгу, которую читал, и слушал музыку, способную захватить меня целиком, например квартет Бартока. Так я возвращал себе внутреннее равновесие и снова вполне примирялся с одиночеством. Свобода от навязываемых ролей казалась предпочтительнее трений, беспокойства, конфликтов, бесцельной суеты, раздражения, которые начиная с определенного возраста лишают привлекательности человеческие отношения, неизбежные при насыщенной, полноценной жизни. Я длил свое затворничество, так как с годами создал модель поведения, которая прежде показалась бы мне (и не только мне) невозможной, и теперь втайне ею гордился. Можно сказать, что я дезертировал из Нью-Йорка, поддавшись страху, но, счищая с себя шелуху, обрел в уединении свободу, которая — за исключением отдельных моментов — мне искренне нравилась.

Я сбросил тиранию насыщенной жизни. Или ушел от всех на десять с лишним лет, с тем чтобы наслаждаться ее суровейшей разновидностью.

Аббревиатура АК-47 заново разбудила во мне тревогу в последний день июня 2004 года. Я знаю наверное, что это было не когда-нибудь, а именно 30 июня, так как в нашей части Новой Англии самки каймановых черепах каждый год именно в этот день выбираются из своих скрытых среди болот обиталищ, ищут сухой песчаный островок и роют там гнездышко для откладывания яиц. Крупные, медленно передвигающиеся существа в зубчатых плотных панцирях диаметром фут или более, с длинными, тяжелыми, задранными хвостами. Целые полчища их появляются чуть южнее Атены и, двигаясь строем, переходят ведущую к городу убитую щебенкой двухполосную дорогу. Водители притормаживают и останавливаются, чтобы не ушибить их, идущих из глуби лесов, чьи пруды и болота они населяют, а многие местные жители, как и я, не просто сидят за рулем, а, съехав на обочину, наблюдают оттуда за этими диковинными амфибиями, дюйм за дюймом медленно двигающимися вперед на мощных, коротких, чешуйчатых лапах с когтями, отсылающими к изображениям доисторических рептилий.

При виде их каждый год раздаются примерно одни и те же шутки, смешки и удивленные возгласы зрителей, а исполненные педагогического запала родители, специально привозящие детей взглянуть на это природное шоу, снова и снова разъясняют своим чадам и каков вес черепах, и какова у них длина шеи, и как больно они кусаются, и сколько яиц откладывают, и как долго живут. Наконец все садятся в машины и едут в город по своим делам, как поступил и я — в солнечный день, за четыре месяца до отъезда в Нью-Йорк на консультацию по поводу вливаний коллагена.

Припарковавшись у зеленой полосы под углом сорок пять градусов, я вышел из машины и вскоре поравнялся со своими знакомцами — хозяевами магазинчиков, вышедшими на минутку погреться на солнце. Остановившись, поболтал с ними о том о сем. Ничего особенного — так, благодушный обмен репликами между людьми спокойными, ко всему дружески расположенными. Галантерейщик, хозяин винного погребка и писатель — все мы одинаково излучали довольство американцев, которые надежно застрахованы от потрясений, то и дело случающихся в других частях света.

Но позже, когда я, перейдя улицу, направлялся к магазину скобяных товаров, кто-то шедший навстречу и только-только со мной разминувшийся успел сказать прямо над ухом: «АК-47». Мгновенно обернувшись, я сразу узнал и широкую спину, и неуклюжую, косолапую походку. Маляр, которого прошлым летом я нанял заново выкрасить дом, но вынужден был уволить, когда работа не была сделана даже наполовину, так как чуть ли не через день он прогуливал, а когда появлялся, не утруждал себя больше двух-трех часов. Уволенный, он прислал мне настолько раздутый счет, что, не желая с ним объясняться, — с меня уже хватило чуть ли не ежедневных дебатов (лично или по телефону) по поводу его отсутствия на работе или преждевременного ухода, — я переслал счет своему адвокату и попросил его самостоятельно покончить с этим делом. Маляра звали Бадди Барнс; то, что он всем известный пьяница, я, к сожалению, выяснил слишком поздно. С самого начала меня раздражала наклейка у него на бампере, гласившая: «Мой президент — Чарлтон Хестон», но поскольку этот киноактер, приобретший известность в качестве президента недоброй славы Национальной стрелковой ассоциации, к моменту нашего с Бадди знакомства был уже почти полным клиническим идиотом, воспринималась она как нелепая придурь, не больше.

Слова, сказанные на улице, ударили по нервам с такой силой, что, не успев понять, как правильнее отреагировать и стоит ли реагировать вообще, я, оглушенный, ринулся к стоянке, где он уже влезал в свой грузовой пикап. Снова и снова выкрикивая его имя, я колотил по крылу машины, пока он наконец не опустил стекло.

— Что вы сейчас мне сказали? — прорычал я.

У Бадди, грубого парня, явно за сорок, был розовый цвет лица и ангельский облик, именно ангельский, хотя под носом и на подбородке торчала чахлая белесая растительность.

— Ничо я не говорил, — ответил он своим обычным, пискляво-пронзительным, тенорком.

— Что вы сказали мне, Барнс?

— С-споди, — проворчал он, закатив глаза.

— Ответьте! Ответьте мне, Барнс. Что вы сказали?

— Да мерещится вам не знай что, — пожал он плечами, надавил на ручку переключения передач, подал пикап назад, развернулся и с лихим скрежетом шин об асфальт умчался прочь.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что инцидент не имеет заподозренной мной драматической окраски. И все-таки он сказал: «АК-47», и я был так в этом уверен, что, вернувшись домой, немедленно позвонил в нью-йоркское представительство ФБР, попросил к телефону Эм Джей Суини и узнал, что она не работает там уже два года. Тогда я напомнил себе, что последние открытки пришли за несколько месяцев до моего переезда в горы, когда никакой Бадди Барнс не имел обо мне ни малейшего понятия. Предположение, что открытки посылал Барнс абсолютно беспочвенно, тем более что все они имели штемпели городков северного Нью-Джерси, располагавшихся на сотню миль южнее Атены, штат Массачусетс. И то, что он попытался припугнуть меня тем самым словом, которым меня пугали одиннадцать лет назад, просто невероятное, фантастически парадоксальное, причудливое совпадение.

И тем не менее впервые после приобретения винтовки двадцать второго калибра и тренировочной стрельбы из нее в лесу я вытащил коробку с патронами и не оставил ствол незаряженным в изголовье, как это было все годы, а зарядил его и перед сном положил на пол возле кровати. Так продолжалось до самого отъезда в Нью-Йорк, продолжалось, хоть я уже сомневался, сказал ли Бадди мне что-то, или тем ясным летним утром я не только получил удовольствие, наблюдая за торжественным шествием самок каймановых черепах, нацеленных на выполнение заданной им природой репродуктивной функции, но и по странным, во всяком случае мне непонятным, причинам пал жертвой яркой слуховой галлюцинации.

Лечение коллагеном не дало никаких результатов, и, когда я сообщил об этом в клинику утром в день выборов, ассистентка врача посоветовала мне записаться на повторную процедуру в следующем месяце. Если наступит улучшение, вы просто от нее откажетесь, если же нет, мы введем коллаген еще раз.

— А если опять не поможет?

— Повторим снова. В третий раз иглу вводят не через уретру, а через швы, наложенные после удаления простаты. Всего лишь укол. Под местной анестезией. Полностью безболезненно.

— А если и это не поможет?

— Не надо загадывать так далеко, мистер Цукерман. Давайте двигаться потихоньку — шаг за шагом. Не теряйте надежды. Все, что мы делаем, приносит пользу.

Казалось бы, неприятностей, связанных с недержанием, и так с лихвой, но нет, ты еще должен вытерпеть этот позор обращения с тобой как с восьмилетним упрямцем, отказывающимся от ложки рыбьего жира. Но так оно и бывает, когда преклонных лет пациент не хочет покоряться неизбежному страданию и потихоньку двигаться к могиле. В этих случаях на руках врачей и сестер оказывается ребенок, которого уговаривают — ради его же блага — взять себя в руки и набраться мужества на трудном, последнем этапе пути. Во всяком случае, повесив трубку, я ощущал это примерно так. Остатки гордости испарились, я был на пределе сил и понимал, что неважно, буду я слабо бороться или сразу же сдамся, игра проиграна.

Что больше всего удивляло меня в первые дни прогулок по городу? То, что бросалось в глаза, а именно мобильники. У нас в горах мобильная связь не работала, но и в Атене, где она действовала, я редко видел прохожих, беспрерывно говоривших что-то в телефон. В Нью-Йорке, который я помнил, люди, идущие по Бродвею и что-то бормочущие себе под нос, бесспорно, относились к разряду помешанных. Что же такого произошло за минувшие десять лет, что вдруг появилась уйма вопросов, требующих безотлагательного и непрерывного, на ходу, обсуждения? Куда бы я ни пошел, и навстречу мне, и в одну со мной сторону все время шли люди с мобильниками. Водители за рулем прижимали их к уху. Таксист, когда я остановил его, разговаривал по мобильной связи. Меня, часто не открывавшего рта целый день, особенно занимало, что же такого случилось с людьми, что они предпочли непрерывные разговоры по телефону обычной ходьбе, короткому отключению от суеты, чувственному слиянию с улицей при помощи зрения, слуха и бесконечного множества мыслей, которые пробуждает в нас большой город. По моим ощущениям, улицы выглядели теперь смешными, а люди — нелепыми. Но было в них и что-то трагическое. Забыв, что такое разлука, они неизбежно обрекали себя на тягостные последствия. В чем это выражалось? Привыкнув к тому, что связь можно установить в любую секунду, они, если это не удавалось, сразу же начинали нервничать, злились и гневались, как одураченные божки. Я понимал, что тишина давно перестала быть фоном и в ресторанах, и на эскалаторах, и в парках, но внутреннее одиночество создавало безграничную тягу быть услышанным и в то же время равнодушие к невольным свидетелям разговора. Меня, чья жизнь по большей части пришлась на эпоху телефонных кабинок с добротными, плотно закрытыми дверями, так впечатлила эта выставленность напоказ, что в голове даже забрезжил замысел рассказа о Манхэттене, ставшем зловещим ульем, где все шпионят друг за другом и каждый под колпаком у собеседника на другом конце провода, хотя звонящие набирают номер в любой удобной для них точке уличного пространства и уверены в своей полной и неограниченной свободе. Я понимал, что, просто набросав в уме такой сценарий, невольно протянул руку тем чокнутым, что орали еще на заре промышленного производства: машина — враг человечества. И все-таки я ничего не мог с собой поделать: для меня оставалось загадкой, как можно полагать, что с тобой все в порядке, если добрую половину дня ты ходишь с телефоном возле уха. Нет, эти приспособления явно не прибавляли интеллекта основной массе общества.

И, конечно, я обращал внимание на молодых женщин. Да и могло ли быть иначе? В Нью-Йорке все еще стояла теплая погода, и их одежда не оставляла возможности сохранять равнодушие, как бы я ни пытался подавлять желания, кардинально ослабленные уединенной жизнью через дорогу от царства дикой природы. Наезжая в Атену, я видел, как щедро, не чувствуя страха или стыда, выставляют себя напоказ теперешние студентки, но там это не оглушало, и, только попав в Нью-Йорк, где женщин в сотни раз больше и возрастной диапазон гораздо шире, я с завистью обнаружил, что такое отношение к одежде открыто демонстрирует желание не только вызвать взгляды, но и при первом же удобном случае с готовностью раздеться. Возможно, правда, что так это выглядело только в глазах мужчин, отягощенных теми же, что и у меня, проблемами. Может быть, я толковал все превратно и это был просто сегодняшний стиль. В моде такие вырезы топов и такой силуэт, и, хотя женщины, которые дефилируют по улицам в обтягивающих футболках и укороченных шортах, выставив на обозрение грудь и голые животики, и выглядят предельно доступными, на самом деле это просто видимость — для всех, не только для меня.

И все же сильнее всего меня взволновало то впечатление, которое производила Джейми Логан. Много лет я не сиживал рядом с такой притягательной молодой женщиной — пожалуй, как раз столько, сколько прошло с нашей первой встречи, когда мы сидели друг против друга в столовой гарвардского клуба искусств. Насколько я захвачен ею, стало понятно, только когда мы договорились об обмене жилищами и, вернувшись в отель, я поймал себя на желании, чтобы сделка не состоялась, а вместо этого Билли Давидофф остался бы там, где ему очень нравится, напротив маленькой лютеранской церкви на Семьдесят первой Западной, а мы с Джейми спрятались бы от ее страха перед террористами у меня дома, в тишине Беркшира. Она страшно притягивала меня: ее энергетика мощно давила на призрак моих желаний. Она жила во мне еще до того, как я впервые ее увидел.

Уролог, поставивший мне, шестидесятидвухлетнему; онкологический диагноз, сказал в утешение: «Я понимаю, это очень неприятно, но вы не одиноки. Это заболевание достигло у нас в Америке эпидемических масштабов. Многим, не только вам, приходится с ним справляться. В вашем случае хуже всего, что это не случилось лет на десять позже». Тогда, подразумевал он, я легче смирился бы с импотенцией, наступающей в результате удаления простаты. Усвоив это, я начал бороться с чувством потери, притворяясь, что сексуальные импульсы постепенно сходят на нет, и делал это успешно, пока судьба не свела меня — и всего-то на час — с очень красивой, утонченной, умной, замкнутой, измученной страхами тридцатидвухлетней женщиной и я не испытал горькой беспомощности нелепого старика, с безумной силой жаждущего снова обрести мужскую полноценность.

2 ПОД ВЛАСТЬЮ ЧАР

По пути из отеля на Семьдесят первую улицу я приостановился, купил в подарок хозяевам пару бутылок вина и быстро зашагал дальше, следить по телевизору за ходом выборов, о которых впервые с момента знакомства с избирательной политикой — в 1940-м, когда Рузвельт взял верх над Уилки, — не знал практически ничего.

Всю свою жизнь я жадно следил за выборами и никогда не выступал за республиканцев, о каких бы постах ни шла речь. В студенческие годы агитировал за Стивенсона и вынужден был пережить крах юношеских надежд, когда его обошел Эйзенхауэр, и в 1952-м, и в 1956-м; позже с трудом поверил глазам, когда такое патологически неразборчивое в средствах, явно склонное к мошенничеству и злобное существо, как Никсон, одержало в 1968-м победу над Хамфри и когда еще позже, в 1980-х, самоуверенное ничтожество, чье верхоглядство, банальность мысли и абсолютная слепота в отношении всех исторических сложностей стали объектом национальной гордости и под названием «великая дипломатия» играючи победили в борьбе за оба президентских срока. А выборы, когда Гор стоял против Буша, выборы, результат которых фальсифицирован, но с такой виртуозностью, что не затронул постыдной наивности законопослушных граждан? Едва ли можно сказать, что я держался в стороне от политической борьбы партий, но, прожив под гипнозом Америки почти три четверти века, принял решение впредь уклоняться от наступающего с периодичностью в четыре года всплеска эмоций — эмоций ребенка, сопровождаемых болью взрослого. Пока я сидел в своей хижине, позволявшей по-прежнему жить в Америке, но так, чтобы ее проблемы не брали меня за горло, все шло спокойно. Казавшееся прежде таким важным теперь потеряло какое-либо значение. Я занят был только тем, что писал свои книги, заново открывал — на завершающем круге жизни — прочитанных в ранней юности великих авторов и полностью расстался с доброй половиной так долго сопровождавших меня пристрастий и антипатий. После 11 сентября я жестко отключился от всего. Иначе, сказал я себе, неминуемо станешь типичным маньяком, заваливающим редакции потоками писем, образчиком деревенского брюзги, который постоянно негодует, читая газеты, и задыхается от раздражения, обсуждая вечером по телефону с друзьями всю пагубность игры на уязвленном патриотизме, затеянной слабоумным монархом — монархом в республике, в стране, растящей своих детей под лозунгами свободы. Безостановочно задыхаться от отвращения — удел любого не утратившего совесть гражданина, живущего в эпоху Джорджа У. Буша, — не под силу тому, кто стремится выжить и сохранить относительное спокойствие духа, и я начал последовательно искоренять глубоко въевшееся желание разобраться что к чему. Отказался от подписки на журналы, перестал читать «Таймс»; приходя в супермаркет, не протягивал руку к выложенным экземплярам «Бостон глоуб». Единственной газетой, которую я регулярно просматривал, стал местный еженедельник «Беркшир игл». По телевизору смотрел только бейсбол, по радио слушал музыку.

И, к моему удивлению, привычки, которые казались такими прочными и поставляли максимум материала для размышлений на темы, не связанные с работой, рухнули в считанные недели, позволив мне спокойно жить в неведении. Я сам отгородился от своей страны, был отгорожен судьбой от романов с женщинами и, устав от борьбы, стал чужаком в том мире, где властвовала любовь. Я сам так постановил. Я был вне всего, на чем покоилась моя жизнь и мое время. Или, наоборот, опустился на уровень сущностей. Было неважно, дрейфую я в океане или живу у горной дороги, в штате Массачусетс, откуда меньше трех часов езды до Бостона на восток и приблизительно столько же до Нью-Йорка на юг.

Когда я пришел, телевизор уже работал, и Билли заверил меня, что победа у нас в кармане. Он разговаривал с другом из штаба демократической партии, и их предварительные подсчеты показывают, что Керри одерживает верх во всех вызывавших сомнение штатах. Поблагодарив за вино. Билли сказал, что Джейми вышла купить еды, придет с минуты на минуту. Он снова был безгранично радушен и проявлял такую мягкость в обращении, словно ни разу не сталкивался — да и, скорее всего, не столкнется — с чьим-либо желанием проявлять жесткую авторитарность. Атавизм это или по-прежнему в еврейских семьях среднего класса вырастают такие мальчики, воспитанные в атмосфере любви, которая дарит ни с чем не сравнимую радость детства, но никак не готовит к испытаниям при встречах с менее благородными душами? Где-где, а среди манхэттенских литераторов я никак не предполагал обнаружить эти карие, набухающие слезами нежности глаза и щечки херувима, создающие облик если не мальчика, заботливо опекаемого взрослыми, то всегда готового прийти на помощь молодого человека, в принципе не способного ни ранить, ни высмеять, ни уклониться даже от самой ничтожной обязанности. А Джейми, размышлял я, вряд ли удержишь ласковой бескорыстностью, да еще исходящей от человека, чье каждое слово и каждый жест — производные от незапятнанной честности. Его наивная доверчивость, мягкость, готовность понять — какой соблазн для самца, задумавшего украсть жену, чей муж просто не в состоянии вообразить себе ее неверность!

Телефон зазвонил в тот момент, когда Билли как раз собирался открыть вино. Передав мне бутылку и штопор, он поднял трубку:

— Ну? Что сейчас? — Выслушав, поднял глаза и сообщил: — В Нью-Гемпшире все в порядке. А в Мэриленде? — спросил он звонившего ему друга. И повторил для меня: — В Мэриленде у Керри восемь к одному. Это очень существенно. Здесь ключ к удаче. Похоже, большая часть негров изменила точку зрения. Отлично, просто великолепно! — сказал он приятелю, повесил трубку и, сияя, заявил: — Итак, у нас все-таки либеральная демократия.

Чтобы отпраздновать нарастающий прилив чувств, он налил по большому бокалу вина.

— Выиграв вторично, эти парни угробили бы страну, — заметил он. — Плохие президенты бывали у нас и раньше, но этот уже за гранью. Он не способен к анализу. Он догматик. Полный невежда, готовый растоптать великие свершения. В «Макбете» есть определение, которое идеально ему соответствует. Мы с Джейми читали недавно вслух — мы сейчас изучаем трагедии. Так вот, в третьем акте, в сцене Гекаты с ведьмами, Геката говорит: «Он зло творит, но цель его — лишь собственное торжество». В этих словах весь Джордж Буш. И это кошмарно. Если вам дороги ваши дети и Бог, будьте республиканцами. И его база — низшие слои общества. Удивительно, как он пробрался хотя бы на один срок. Страшно подумать, что бы они наделали, заполучив второй. Ужасные, сеющие зло люди. Но их высокомерие и ложь в конце концов отлились им.

Думая о своем, я дал ему возможность немного посидеть перед телевизором, следя за первыми результатами, и только потом спросил:

— А как вы познакомились с Джейми?

— Благодаря чуду.

— Но вы учились вместе.

— Это не умаляет чуда. — Он трогательно улыбнулся, хотя, знай он мои мысли, поступил бы разумнее, вонзив в меня кинжал, прикончивший короля Дункана.

Я видел, что могу вытягивать информацию, не опасаясь вызвать в нем подозрения. Билли наверняка не способен был заподозрить, что мужчина моего возраста расспрашивает о его молодой жене, потому что просто не в состоянии переключиться на что-то другое. Его сбивали с толку мои годы и моя известность. Разве подумаешь плохое о писателе, которого изучал еще в школе? Я для него почти что Генри Вордсворт Лонгфелло. Возможно ли, чтобы автор «Песни о Гайавате» вдруг обнаружил плотский интерес к его жене?

И все же ради страховки я начал с него.

— Расскажите о вашей семье, — попросил я.

— О! Я в ней единственный, кто читает. Но это неважно, они очень славные. Уже четыре поколения живут в Филли. Семейный бизнес создал прадед. Он был из Одессы. Его звали Сэм. А покупатели называли его: «Дядя Сэм, лучший зонтик, мэм». Занимался изготовлением и починкой зонтов. Дед прибавил к зонтам чемоданы. Десятые и двадцатые годы обернулись бумом железнодорожных поездок, и чемоданы вдруг понадобились всем. Добавьте путешествия по морю, трансатлантические рейсы. И в результате наступила эпоха дорожных сундуков, громадных чемоданов, которые брали с собой в далекие путешествия. Их открывали стоймя, а внутри были полки и вешалки.

— Отлично их помню, — откликнулся я. — И еще были другие, поменьше, черные. Они открывались горизонтально, как пиратские. С таким примерно чемоданом-сундучком я в свое время поехал в колледж. Да и почти у всех вокруг были такие. Деревянные, с металлическими уголками, а наиболее шикарные окантованы полосками из рифленого железа, снабжены латунным замочком и могут выдержать даже землетрясение. Обычно их отправляли в багажном вагоне железнодорожной экспресс-службы. Привезя на вокзал, сдавали служащему — это все еще был человек с зеленым козырьком над глазами и карандашом, заткнутым за ухо. Он взвешивал чемодан, вы платили по весу, и носки с рубашками отправлялись в дорогу.

— И в любом городе, даже маленьком, непременно был магазин, торгующий чемоданами, а в каждом универмаге — такой же отдел. Знаете, кто изменил отношение к багажу? Стюардессы. Произошло это в пятидесятых. Люди вдруг поняли, что багаж может быть легким и элегантным. Как раз в это время наш бизнес перешел к отцу. Он все обновил и назвал магазин «Давидофф: Модные предметы багажа». До того неизменно сохранялось «Сэмюэл Давидофф и сыновья». Примерно тогда же начали появляться сумки и чемоданы на колесиках. Вот вам короткий конспект истории багажа. Полная версия занимает около тысячи страниц.

— Вы описываете семейный бизнес?

Он кивнул со вздохом, пожал плечами:

— И семью. Во всяком случае, пытаюсь. Ведь я, так сказать, вырос в магазине. Слышал от деда уйму историй. Каждый раз, когда еду в гости, исписываю новую тетрадь. Историй хватит на всю жизнь. Все дело в том, каких использовать. То есть, вы понимаете, как написать.

— А Джейми? У нее какое было детство?

И он тут же начал рассказывать, бурно расхваливая все ее достижения. О Кинкейде, лучшей частной школе Хьюстона, где она выступала с речью от имени класса на выпускном вечере, о еще больших успехах в оконченном с отличием Гарварде. О Ривер-Оукс, богатом пригороде Хьюстона, где расположен семейный особняк, и Хьюстонском загородном клубе, где она играла в теннис, плавала и — хоть и противилась этой идее — блестяще дебютировала на балу. О светских манерах матери, с которой пыталась наладить хорошие отношения, и об отце, на которого было не угодить. О любимых местах, по которым она водила Билли в их первый приезд в Хьюстон на Рождество, об уголках, где играла в детстве и которые он попросил ее показать, о грозной красоте страшноватой хьюстонской протоки на рассвете и Джейми, бесстрашно купавшейся в этой темной воде вместе с отчаянной старшей сестрой, называвшей — как это свойственно хьюстонским старожилам — протоку рукавом.

Задав простой вопрос, я получил в ответ речь, похожую на дифирамбы, расточаемые великолепному дворцу. Само по себе это было нормально: страстно влюбленный мужчина увидит землю обетованную в Буффало, если там довелось расти той, кого он так любит; и все же его восхищение Джейми и ее техасским девичеством было настолько ярким, как будто речь шла о мечтах, родившихся за решеткой. Или о Джейми, которую выдумал у себя в заточении я. Здесь проступало воплощение идеальной мужской любви: благоговение перед женой было для Билли сильнейшей привязкой к жизни.

Рассказывая о пробежках, которые они совершали, приезжая к ее родным, он впадал в элегический тон.

— Ривер-Оукс, где они живут, совсем не похож на Хьюстон. Старинное предместье, старинные дома, хотя некоторые — и очень красивые — снесены ради постройки аляповатого новодела — макменшенов. Этот пригород — один из немногих, где еще чувствуешь дух старины. Живописные дома, могучие дубы, магнолии, множество сосен. Большие, изумительно ухоженные сады. Масса садовников-мексиканцев. По четвергам и пятницам улицы просто заполонены грузовыми пикапами садоводческих компаний, и армия садовников подстригает, подравнивает, косит траву, высаживает новые растения, готовясь к уик-энду, сбору гостей, вечеринкам, которые ожидаются в эти дни. Наш маршрут проходил через самую старую часть Ривер-Оукс, которой владеет уже второе или третье поколение нефтяных магнатов. Потом шел мимо стоящих особняком старых домов и по маленькой деловой улочке прямо к протоке, что берет начало в Ривер-Оукс и тянется через парк, по которому мы пробегали несколько миль и попадали в центр города. Или просто бежали вдоль протоки, а потом поворачивали обратно. Сразу после рассвета прохладно, и бежать — чистое удовольствие. Это тихая спокойная часть Ривер-Оукс, где не кичатся достатком и не паркуют перед своими мак-меншенами бесчисленных «мерседесов», он очень красив и приятен. Нам особенно нравится созданный общими усилиями парк роз, за которым ухаживают все, кто живет вокруг. Я люблю бегать мимо этого розария — по утрам, вместе с Джейми. Задние дворы некоторых старых усадеб спускаются к самой протоке, и, чтобы выбраться на дорогу, лежащую по-над ней, нам приходилось описывать дугу, выходящую за Ривер-Оукс. И тут мы попадали в настоящий Хьюстон. Ривер-Оукс — остров, цветущий рай для живущих на свой общий лад давних и новых богачей, верхушки в кастовой иерархии Хьюстона, а собственно город — жаркий, с высокой влажностью, плоский как блин и безобразный: офисные высотки, тату-салоны, развалюхи, в которых торгуют кроссовками — все словно свалено в одну кучу.

— А семья Джейми — давние богачи или новые?

— Давние. Из тех, кто разбогател на нефти. Новые — это успешные профессионалы.

— А давно ли разбогатели давние?

— Не слишком. Хьюстон сравнительно молод. Отсчет ведется от нефтяных магнатов, ровесников деда Джейми. Вот и прикиньте, когда это было.

— И как же давние хьюстонские богачи отнеслись к вашему еврейству?

— В восторг не пришли. Мать Джейми просто плакала. Отец оттянулся по полной программе. Когда Джейми приехала с сообщением о нашей помолвке, закрыл лицо руками и потом делал это при каждом упоминании моего имени. Вернувшись на восток, она слала ему электронные письма, а он не отвечал, намеренно хранил молчание по три-четыре недели кряду. Она каждый час проверяла почту, но писем не было. Этот субъект — прирожденный тиран. Полная противоположность нормальному отцу. Эгоистичный, бесчувственный, вспыльчивый. Непредсказуем, фуб до мозга костей. Только подумайте: не отвечая на письма, он старался сломить ее волю, играл на дочерней преданности, хотел вызвать в ней чувство вины. Стремился раздавить ее. Ну и меня, конечно. В глаза меня не видел, но стремился к этому. А раньше никто, ни разу не пытался причинить мне зло. Насколько мне известно, мистер Цукерман, никто! А этот мерзавец считал себя обязанным причинить зло человеку, которого полюбила дочь. Джейми — хорошая, очень хорошая дочь, она старалась любить его — человека, упорно отказывавшегося от любого диалога, — старалась изо всех сил, хотя и ненавидела за измены матери, за его политические взгляды, за чванных, правого толка друзей. После одной из трехнедельных пауз он наконец присылает имейл: «Я люблю тебя, милочка, но принять этого молодого человека не могу». Но Джейми Логан не занимать ни чувства собственного достоинства, ни выдержки, и, хотя деньги в руках отца и он прозрачно намекает, что, выйдя замуж за еврея, она лишится всего, Джейми выдерживает атаку. Она сумела выстоять, и сукин сын оказался перед дилеммой: сунуть в карман свои претензии и принять меня или лишиться своей обожаемой дочки-отличницы. Менее стойкая девушка двадцати пяти лет, лишенная храбрости и независимости Джейми, сдалась бы под таким натиском. Но Джейми в избытке владеет этими качествами. В Джейми нет червоточины, она презирает интриги, у нее развито чувство чести, и она никогда не смирится с тем, что ей кажется недостойным. Джейми — супер. Она сказала: «Я люблю тебя, хочу тебя и не буду рабой его баксов». Она объявила ему почти прямым текстом, чтобы он подавился своими деньгами, и в результате это она раздавила его. Поверьте, мистер Цукерман, их борьба была захватывающим зрелищем. Хотя, казалось, папаша мог бы и легче смириться с тем, что Джейми поддерживает отношения с еврейской молодежью. В последнее время евреев уже принимают в тамошний загородный клуб — в клуб принимают как в школу или университет. Дело немыслимое во времена деда Джейми, да и позднее, еще лет пятнадцать назад. Перемены совсем недавние. То, что евреям и черным разрешено учиться в Кинкейде, тоже сравнительно недавнее завоевание. Джейми дружила в школе с еврейскими девочками. Легко представить, как это нравилось отцу-громовержцу! Но девочки были способные, умные и не скрывали ради популярности в компании своей любви к книгам. Брат одной из подружек Джейми, Нельсон Спейлман, учился в другой престижной школе Хьюстона, в Сент-Джоне, и около двух лет — вплоть до отъезда в Принстон, когда ей оставался еще год в Кинкейде, — был ее парнем. Джейми очень серьезно занималась, хотя и жила в закрытом кругу, среди тех, кто прежде всего озабочен светским статусом. Кинкейд — одна из тех школ, где голос футбольной команды определяет кандидатуру королевы бала, а девочкам нельзя встречаться с ребятами из обычных школ — только с парнями из Кинкейда или Сент-Джона. А кинкейдские парни увлекаются гоночными машинами, охотятся, следят за спортивными матчами, стремятся в Юту и довольно-таки крепко пьют, хотя родители этого вроде как и не видят.

— Вы многое знаете о ее школе. И ее городе.

— Да, это меня завораживает, — признался он со смехом. — Серьезно. Я рабски привязан к прошлому Джейми.

— А встречаясь с другими девушками, до Джейми, вы этого не испытывали?

— Никогда.

— Что ж, это мотив для женитьбы. Не хуже любого другого.

— О! — шутливо откликнулся он. — Есть еще несколько мотивов.

— Могу себе представить.

— Я горжусь ею. Все время. Знаете, как она повела себя четыре года назад, когда ее сестра Джесси, та самая отчаянная старшая сестра, была в последней стадии болезни Лу Герига? Собрала вещи, села в самолет на Хьюстон и до конца ухаживала за Джесси. Пять жутких, горьких месяцев круглые сутки проводила у ее постели, в то время как я оставался здесь, в Нью-Йорке. Эта болезнь чудовищна. Обычно настигает тех, кому за пятьдесят. Но Джесси было всего тридцать, когда вдруг появилась слабость в конечностях, и через некоторое время ей поставили этот диагноз. С ходом времени отмирают все нервные клетки, обеспечивающие движение, но мозг продолжает функционировать и больной ясно осознает, что стал живым трупом. Под конец Джесси могла шевелить только веками. Так и разговаривала с Джейми — моргая. Пять месяцев Джейми была рядом с ней. Спала в ее комнате на кушетке. Мать впала в депрессию уже на ранней стадии и ничем не могла помочь, а отец был верен себе: полностью отмежевался от дочки, чья смертельная болезнь причиняла ему неудобства. Не проявлял никакой заботы, вообще не входил в комнату — ни слова отцовского утешения, не говоря уж о ласковом прикосновении и поцелуе. Нет, он по-прежнему делал деньги, как будто других проблем в семье не было. А его младшая, двадцатишестилетняя, дочь все это время, как могла, облегчала своей тридцатичетырехлетней сестре неминуемо близившийся уход из жизни. Но вечером накануне кончины Джессики они с Джейми сидели на кухне, где им накрыли ужин, и он вдруг сломался и зарыдал как ребенок. Прижался к Джейми, ища у нее защиты, и знаете, что сказал? «Лучше бы на ее месте был я». А знаете, что сказала Джейми? «Да, лучше бы это был ты». Вот эту девушку я полюбил, на этой девушке женился. В этом вся Джейми.

Войдя с пакетами в руках, Джейми выпалила с порога:

— Услышала от кого-то на улице: в Огайо дело скверно.

— Я только что говорил с Ником, — откликнулся Билли. — Победа Керри в Огайо уже обеспечена.

— Не знаю, как я стану жить, если к власти опять придет Буш, — заговорила, обернувшись ко мне, Джейми. — Это будет конец политической жизни. Ведь они ненавидят либерализм. Ужасно. Не думаю, что смогу выдержать.

Она торопливо выплескивала слова. Билли взял у нее пакеты и вышел в кухню разобраться с покупками.

— Механизм власти, доставшийся нам в наследство, гибок, — вставил я. — И это просто удивительно, как много трудностей мы можем выдержать.

Я попытался смягчить ситуацию, но только разжег ее гнев. Приняв мои слова за возражение, она едва не выкрикнула:

— А вам уже случалось проходить такие выборы? Настолько важные?

— Бывало. Но за этими я не следил.

— Не следили?

— В прошлый раз я сказал вам, что не слежу за политикой.

— И вам безразлично, кто победит. — Она враждебно посмотрела на меня, осуждая сознательно выбранное отчуждение.

— Я этого не говорил.

— Кошмарная злобная свора, — проговорила она, эхом повторяя слова мужа. — Я знаю их. Выросла в их окружении. Если они победят, это будет не только позор, а, может быть, и трагедия. В этой стране поворот вправо означает сдвиг от политики к так называемой нравственности — их нравственности. Страх перед сексом и Богом. Ксенофобия. Засилье полной нетерпимости…

Угрозы окружающего мира волновали ее настолько, что она не могла остановиться или хотя бы вспомнить о вежливости, и я слушал, не делая больше глупых попыток выступить в рыцарский поход за Святым Граалем ее внимания. Изящная фигурка с хорошо развитой грудью и черная завеса волос нравились мне не меньше, чем в первый вечер, когда я пришел посмотреть на квартиру. Она ходила в магазин в бордовом замшевом облегающем блейзере и, едва Билли забрал у нее покупки, сразу же скинула и его, и коричневые сапоги на низком каблуке. Под блейзером был черный в рубчик — и тоже обтягивающий — кашемировый джемпер с высоким воротом, обтягивающими были и темные джинсы, которые чуть расширялись книзу, возможно для лучшего сочетания с сапогами. Переобувшись, она ходила теперь в плоских туфельках, очень напоминавших балетные. Тщательная продуманность ее наряда не оставляла сомнений, и все-таки не было ощущения, что, одеваясь так, она простодушно стремилась к определенной цели или, наоборот, демонстрировала сомнения в своей способности очаровать мужчину. Хотелось ли ей, чтобы и я подпал под это очарование? А если нет, то зачем же она оделась так соблазнительно, только чтобы пойти в магазин, а потом слушать результаты голосования? Хотя, возможно, всякий новый гость автоматически вызывает в ней желание подумать о своей внешности. Как бы там ни было, обольстительный наряд отлично сочетался с ее голосом, быстрым потоком речи, теплой и музыкальной, даже в минуты огорчений, и, безусловно, техасской, точнее, свойственной жителям ее родных мест в Техасе, изобилующей свободными гласными, мягкими — особенно мягко звучало у нее «я» — и чуть замедленными при соединении слов, как бы перетекающими друг в друга. Тут не было режущей слух гнусавости — акцента техасского Дикого Запада, свойственного Джорджу У. Бушу, а присутствовал рафинированный техасский выговор, выговор южан, усвоенный его отцом-янки. А он звучит благородно, в особенности в устах Джейми Логан. И связан, возможно, с принадлежностью к сливкам общества Ривер-Оукс или школы Кинкейд.

Я, как и Билли, радовался ее возвращению. И, в общем, было неважно, задуман ее костюм для меня или нет. Его изысканность порождала волнующую ауру и заставляла меня держать взятый уровень. Если ты околдован, пищей для чувств может быть что угодно. Она одурманивала мне зрение, и я поглощал ее глазами, как шпагоглотатель — шпагу.

— Тебя не раздавят, — Билли как будто обращался к ребенку, которому больно. — Ты будешь танцевать на улицах.

— Нет, — сказала она. — Нет, страна слишком невежественна. Я знаю, потому что близка к ее истокам. Буш взывает к невежественной сердцевине. Эта страна безнадежно отсталая, народ очень легко одурачить, а он виртуозно владеет приемами рыночного шарлатана.

Она уже несколько месяцев яростно проговаривала все это и теперь, скорее всего, почти обессилела, а я подумал, что, может, она из тех, кто всегда как натянутая струна, и если выборы для нее важнее всего на свете, то я вовсе не понимаю, кто она без «испытания с большой буквы», способна ли принимать жизнь без этой болезненной напряженности.

Взяв тарелки, приборы и принесенные Билли льняные салфетки, мы расселись возле кофейного столика и, прихватывая то одно, то другое из закусок, начали методично опустошать принесенные мной две бутылки вина, глядя, как на экране появлялись — штат за штатом — итоги голосования. В начале одиннадцатого звонки Ника из штаба демократической партии стали звучать не так бодро, без четверти одиннадцать были уже и вовсе мрачными.

— Предварительные оценки оказались неточными, — сообщил Билли, вешая трубку. — Похоже, что в Огайо дело плохо. В Айове и Нью-Мексико тоже не победить. Флорида потеряна.

Почти все это мы уже видели на экране, но Джейми не доверяла телевидению, и новости, сообщенные Ником, заставили ее выкрикнуть слегка охрипшим голосом:

— Так, значит, после этой ночи все пойдет еще хуже! В голове не укладывается!

А я подумал: рано или поздно она капитулирует, но потребуется немало усилий, чтобы изгнать все иллюзии. А пока она будет метаться от боли или прятаться от всего, как раненый зверь. Прятаться в моем доме. Одетая, как сейчас. Обнаженная. В моей постели, рядом с обнаженным Билли.

— В голове не укладывается! — опять выкрикнула она. — Что их теперь остановит? Только «Аль-Каида».

— Любимая, — мягко возразил Билли, — еще ничего не известно. Давай подождем окончательных результатов.

— Как слеп этот мир! — выкрикнула она, и глаза заблестели от слез. — В прошлый раз все казалось случайностью. Тогда была Флорида. И был Ральф Найдер. Но этого я просто не понимаю. Невероятно! Я сейчас пойду и сделаю аборт. Неважно, беременна я или нет. Надо сделать аборт, пока это возможно.

Произнося эту мрачную шутку, она смотрела на меня, и теперь в ее взгляде не было неприязни. Так мог бы смотреть человек, спасенный из горящего дома или вытащенный из-под обломков разбитой машины, как будто ты, свидетель несчастья, можешь сказать что-то такое, что объяснит разом все изменившую катастрофу. Но то, что я мог сказать, показалось бы ей лицемерием. Я мог бы повторить, что это просто удивительно, как много трудностей мы в состоянии выдержать. Мог бы сказать: если, живя в Америке, вы думаете так, то в девяти из десяти случаев проигрыш вам обеспечен. Мог бы сказать: случившееся печально, но еще хуже проснуться наутро после Пирл-Харбора. Печально, но еще хуже проснуться наутро после убийства Кеннеди. Наутро после убийства Мартина Лютера Кинга. Наутро после расстрела студентов из города Кент, штат Огайо. Мог сказать: через все это мы прошли. Но я промолчал. Слова были ей не нужны. Ей хотелось проснуться наутро после расстрела Джорджа Уокера Буша.

Заговорил в результате не я, а Билли:

— Милая, все равно что-то их раздавит. Возможно, террор.

— Но чего ради жить среди этого? — Смятение Джейми было таким безграничным, а нервы такими измученными, что она разрыдалась.

И сразу зазвонили их мобильники. Звонили ошеломленные друзья, многие — со слезами. То, что один раз — это сказала и Джейми — могло показаться случайностью, теперь ввергло их в шок; им приоткрылась горькая правда: страну уже не сделать той Америкой Рузвельта, какой она была за сорок лет до их рождения. При всей своей зоркости, при всем умении формулировать мысли, находчивости, глубоком понимании богатой республиканской Америки и невежества, пестуемого в Техасе, Джейми, как и ее друзья, не знала, какова основная масса американцев, и до сих пор не осознавала, что судьбу страны будет решать не мнение образованных людей вроде них самих, а голоса миллионов, совсем на них не похожих и им неизвестных, тех, кто даст Бушу еще один шанс разрушить, как сказал Билли, «поистине великое начинание».

Я сидел там, в этой квартире, где намерен был вскоре просыпаться каждое утро, и вслушивался в голоса этой пары, которая вскоре будет каждый день просыпаться у меня дома, в том месте, которое, если захочешь, начисто сотрет память о том, что дела идут куда хуже, чем ты ожидал, и печаль оттого, что твоя страна пала так низко; а если ты молод, полон надежд, вовлечен в общие заботы и воодушевлен ожиданиями, научит тебя бросить всякую заботу об Америке 2004-го и просто жить, не корчась от засилья глупости и коррупции, находя утешение в книгах, музыке и любви, возделывая свой сад. Наблюдая за этой парой, я легко пришел к пониманию того, почему кто угодно из их ровесников и соратников в какой-то момент захочет сбежать от мучительницы возлюбленной, в которую превратилась теперь их страна.

— Что? Терроризм? — кричала в телефон Джейми. — Но все пострадавшие от терроризма штаты — и там, где произошли сами акты, и откуда приехали погибшие — все они были за Керри! Нью-Йорк, Нью-Джерси, Округ Колумбия, Мэриленд, Пенсильвания — никто не проголосовал за Буша. Возьми в руки карту и посмотри на все, что лежит к востоку от Миссисипи. Соединенные Штаты против Конфедерации. Тот же раскол. Буш опирался на старую Конфедерацию.

— Хочешь знать, где будет следующая грязная война? — говорил Билли кому-то. — Им нужно одержать победу. Им нужна чистая победа без мерзостей оккупации. И она достижима: в девяноста милях от Флориды. Они притянут Кастро к «Аль-Каиде» и начнут воевать против Кубы. Временное правительство уже в Майами. Составлены карты с разметкой земельной собственности. Подожди и увидишь. В борьбе с неверными Куба на очереди. И их никто не остановит. Даже «Аль-Каида» не понадобится. Они готовы к насилию, а у Кубы грехов хватает. Людям, которые привели Буша к власти, это понравится. Давайте сбросим в океан последних коммунистов!

Я пробыл у них так долго, что услышал и разговоры с родными. К тому моменту они уже так измучились, что хотели лишь одного: излить душу родителям и услышать от них слова утешения. Оба были хорошими детьми, так что, когда подошло время, оба исполнили свой долг и позвонили. Но родители Джейми, как я уже знал из рассказов Билли, состояли в одном загородном клубе с Джорджем Бушем-старшим, и разговор свелся к отчаянным попыткам Джейми не забывать, что она замужняя женщина и живет больше чем в тысяче миль от мест, прививших ей уважение к незыблемости привилегий, от архиконсервативных техасцев, прислушивающихся к ее отцу, которого она презирала за бессердечное отношение к умирающей дочери и над которым взяла безусловный верх, не побоявшись его угрозы лишить наследства за брак с евреем.

Во время этого разговора она обнаружила новые грани, была не просто красивой женщиной, которой я только что любовался. В голосе ее слышалась измученность оттого, что родители принадлежат к той категории людей, против которых восстает ее либеральный дух, и еще оттого, что, как бы там ни было, она их дочь и ей нужно, пусть внешне, выплакать свои печали вместе с ними. В голосе слышались и яростный протест, и неразрывность кровной связи. В голосе слышалось, чего ей стоило вылепить себя заново и сколь многого она добилась.

Жившие в Филадельфии родители Билли не вызывали у него ни отчужденности, ни враждебности, ни неприязни. Он, безусловно, очень любил их, но, повесив трубку, долго крутил головой и смог говорить, только выпив одним глотком остававшиеся полбокала вина. Разочарование и оскорбление отчетливо проступали на его мягком лице, а доброе сердце, всегда настроенное на сочувствие, не позволяло облегчить душу, выплеснув на поверхность отвращение. Доброе сердце отказывалось принять услышанное, и Билли сидел в полнейшей растерянности.

— Отец отдал голос за Буша, — произнес он с таким удивлением, словно речь шла о том, что отец ограбил банк. — Мама сказала. А когда я спросил почему, ответила: «Из-за Израиля». Она почти уговорила его проголосовать за Керри, но, выйдя из кабинки, он сказал: «Это ради Израиля». «Я чуть его не убила, — сказала мама. — Но он все еще убежден, что они обнаружат оружие массового поражения».

Вернувшись в отель, я набросал вот такую сценку:

ОН: Вы не сказали, что мы уже виделись раньше.

ОНА: Думала, ни к чему. Не ожидала, что вы помните.

ОН: А я думал, что, вероятно, не помните вы.

ОНА: Нет, я все помню.

ОН: Помните, где мы увиделись?

ОНА: Да, в «Печатке».

ОН: Правильно. А тот день помните?

ОНА: Отчетливо. Я была членом «Клуба печатки», хотя в общих ланчах почти не участвовала. Но тут позвонила подруга, сказала, что пригласила вас на завтра и не уверена, что вы придете, хотя и обещали, но мне нужно быть в любом случае. Вот я и пришла. Взяла с собой Ричарда, и, к счастью, место было за вашим столом, а не за тем, что в соседней комнате. Я села, вы пришли, сели за наш стол, и все время ланча я на вас смотрела.

ОН: Молчали, но разглядывали.

ОНА (смеется, как бы извиняясь): Простите, если вела себя нахально.

ОН: А я тоже смотрел на вас. И не только в порядке самозащиты. Вы это помните?

ОНА: Я думала, мне это просто кажется. Никак не могла поверить, что вы откликнулись на мой взгляд. Не верилось, что вы меня выделили. Я считала вас недоступным. Вы правда помните, как сидели там, напротив?

ОН: Прошло всего десять лет.

ОНА: Десять лет — большой срок, чтобы кто-то, с кем ты не сказал ни слова, остался в памяти. Какой я вам показалась?

ОН: Не смог понять: вы застенчивы или просто спокойны и сдержанны.

ОНА: И то и другое.

ОН: А на чтении накануне вечером вы были?

ОНА: Да. Помню, как уже после ланча сидели на кожаных диванах в гостиной. Осталось около половины пришедших. И я подумала: как он, наверное, странно себя чувствует. Взяли в тиски и ждем, чтобы он сказал что-то, что можно будет, вернувшись домой, записать в дневнике.

ОН: И, вернувшись домой, вы действительно сделали запись в своем дневнике?

ОНА: Надо проверить по дневнику. Это вполне возможно. Если хотите, я так и сделаю. Все мои дневники в целости. А что вы думали в тот день?

ОН: Не помню. Для меня это было рутиной. Обычно приглашали на встречу в аудитории. Я проводил ее, прощался и уходил. Но все же: почему вы не упомянули о той встрече, когда мы сейчас увиделись снова?

ОНА: Упоминать, что когда-то пялилась на вас за ланчем? Зачем? Я, разумеется, не считала это какой-то тайной. Но мы разговаривали об обмене. Странно казалось вспоминать, что однажды в колледже, сидя среди студентов, разглядывала вас. А вот вы почему согласились тогда на ланч в компании желторотых юнцов?

ОН: Наверное, подумал, что это может оказаться интересным. В предыдущий вечер я целый час читал вам, а потом выслушал ряд вопросов. Не познакомился ни с кем, кроме тех, кто меня пригласил. Не помню ничего, кроме вас.

ОНА (со смехом): Вы флиртуете?

ОН: Да.

ОНА: Это так странно — трудно поверить.

ОН: Это категорически неуместно. Но вовсе не странно.

Перечитав эту сценку в постели, я, засыпая, подумал: вот именно этого и нельзя было делать. Ну а теперь ты врезался в нее по уши.

На другой день в Нью-Йорке было мрачно. Люди бродили по городу, затаив ярость, хмуро, все еще до конца не веря. Стояла тишина; машин так мало, что их едва слышно в Центральном парке, куда я пришел, чтобы встретиться с Климаном — на скамейке, около выхода к музею Метрополитен. Вернувшись около полуночи с Семьдесят первой Западной, я обнаружил голосовое сообщение. Его легко можно было проигнорировать — и именно так я и собирался поступить, — но колдовство внезапного погружения в прошлое и возбуждение при мысли о возможности встретиться с Эми Беллет, чей адрес я, вероятно, сумею у него узнать, заставили меня наутро позвонить Климану по оставленному им номеру, хотя накануне я дважды обрывал разговор не прощаясь.

— Калигула идет к победе, — сказал он, сняв трубку и явно предполагая услышать кого-то другого.

— Похоже, так, — ответил я после секундной паузы. — Но сейчас говорит Цукерман.

— Печальный день, мистер Цукерман. Я все утро чувствую себя так, словно меня искупали в дерьме. Я не верил, что это случится. Народ проголосовал за моральные ценности? О каких ценностях идет речь? О лжи, приводящей к войне? Идиотство! Полное идиотство! Верховный суд? Ренквиста уберут уже завтра. Буш сделает председателем Кларенса Томаса. Проведет два, три, может быть, даже четыре новых назначения. Это кошмар!

— Вчера вы оставили мне сообщение и просили о встрече.

— В самом деле? — Он удивился. — Я совершенно не спал. И никто из знакомых не спал. Позвонила одна подружка — библиотекарша с Сорок второй — и сказала, что люди сидят на ступеньках библиотеки и плачут.

Театральность эмоций, вызванных омерзением проводимой политики, была мне отлично знакома. Начиная с 1965-го, когда выступавший за мир кандидат Линдон Джонсон в мгновенье ока сделался вьетнамским ястребом, и до 1974-го, когда, едва избежав импичмента, ушел в отставку Ричард Никсон, театральность присутствовала в реакции почти всех, кто меня окружал. Разбитые горем, подавленные, на грани истерики или, наоборот, ликующие, впервые за десять лет получив ожидаемое, мы могли успокоиться, только сыграв спектакль. Но теперь я был просто сторонним наблюдателем. Не вмешивался в переживаемую обществом драму, и она, в свою очередь, не вмешивалась в мою жизнь.

— Религия! — кричал Климан. — А почему бы им не поверить в способность обрести истину с помощью непредвзятого взгляда? Допустим, теория эволюции не годится, допустим, Дарвин нес чушь. Но все-таки это меньшая чушь, чем теория происхождения человека, выдвинутая в Книге Бытия. Эти люди не верят фактам. Не верят, как и я не верю их религии. Мне хочется выйти на площадь и выступить с речью.

— Не поможет, — сказал я ему.

— Вы всякого насмотрелись. А что поможет?

— Уловка старого маразматика: взять и забыть.

— Вас маразматиком не назовешь.

— И все-таки взял и забыл.

— Забыли абсолютно всё? — спросил он, на ходу строя отношения, которые при удаче можно использовать с толком: этакий юноша, с трепетом задающий вопрос человеку постарше, дабы получить его мудрый совет.

— Всё, — подтвердил я, почти не покривив душой, и так, словно в самом деле проглотил наживку.

Когда я подошел к скамейке, у которой мы уговорились встретиться, Климан, рысцой обегавший зеленый овал лужайки Центрального парка, приветственно помахал мне издали. Поджидая его, я думал, что, сделав первую ошибку — приехав в Нью-Йорк для коллагеновой процедуры, потерял способность действовать продуманно и оказался втянут в изгибы и беспорядочность новизны, к которой вроде бы не имел ни малейшей тяги. В семьдесят один год разрушить прочный фундамент жизни и отказаться от ее предсказуемости? Да ведь это чревато потерей ориентиров, крушением и даже полной гибелью!

— Хотелось очистить голову от дерьма, — сказал Климан. — Думал, пробежка поможет. Не помогла.

Да, это был не добродушный круглолицый Билли. Вес — восемьдесят с лишним килограммов, рост не меньше метра восьмидесяти трех, крупный, живой, внушительный самец с густой шапкой темных волос и светло-серыми глазами, которые притягивали, как это и свойственно светло-серым глазам представителей человеческого вида. Красивые и словно втиснутые в глазницы. На первый взгляд (который может быть и неправильным) казалось, что он скован пронизавшим весь организм удивлением и уже сейчас, в двадцать восемь, придавлен нежеланием мира безропотно подчиняться его красоте, его силе и всем настойчивым желаниям, для которых он и создан. Да, именно это читалось в его лице — гнев перед неожиданным и нелепым сопротивлением. Без сомнения, этот любовник Джейми во всем отличался от юноши, чьей женой она стала. Если Билли обладал мягким выверенным тактом готового подставить плечо брата, в Климане сохранилось немало от драчуна со школьной спортплощадки. Я почувствовал это, когда он позвонил мне в отель, и теперь впечатление подтвердилось. В его девизе не значилось слово «самоконтроль». Как вскоре выяснилось, не значилось и в моем.

В спортивных шортах, кроссовках и волглом от бега свитере, он удрученно плюхнулся рядом со мной на скамейку, упер локти в колени и спрятал лицо в ладони. Пот капал с него — и в таком виде он заявился на встречу с тем, от кого зависит успех первой его попытки прорваться в профессию, с тем, кого он стремится завоевать. Как бы там ни было, твердый стержень в нем есть, подумал я, а карьеризм, может быть, и присутствует, но не в той скользкой, эгоцентрической форме, которую я заподозрил во время первого разговора.

В нем продолжало бурлить еще не досказанное о выборах.

— Как можно жить в абсурдное время, когда президентская администрация правого толка, которой руководит ненасытная жадность, которая оправдывает свои действия убийственной ложью и группируется вокруг болвана из родовитой семьи, вдруг становится воплощением младенческой мечты Америки о нравственности?! Как вы защищаетесь от такого безбрежного идиотства?

Они окончили колледж примерно лет шесть-восемь назад, думал я, и поражение Керри, проигравшего Бушу, останется для них главным звеном в цепи шокирующих фактов истории, духовно сцементирует этих американцев, как Вьетнам сцементировал поколение их родителей, а Великая депрессия и Вторая мировая война определили надежды моих родителей и их друзей. Слабо замаскированный жалкий трюк обеспечил Бушу победу в 2000 году, потом были атаки террористов 2001 года и навсегда врезавшиеся в память кукольные фигурки людей, которые прыгали из высоких окон горящих башен, а теперь пришло это — второй триумф «не пойманного за руку», вызывающего у них омерзение как своей умственной отсталостью, так и лживыми байками о ядерной опасности, и они получили еще одну порцию опыта, который отгородит их как от младших сестер и братьев, так и от людей моего поколения. Для них окружение Буша-младшего не законная администрация, а преступный режим, добившийся власти подсудными методами. Они надеялись, что в 2004 году гражданская справедливость будет восстановлена, но, к их ужасу, этого не случилось, и вчера, около одиннадцати вечера, их захлестнуло чувство не только проигрыша, но и еще одного обмана.

— Вы собирались рассказать о грязной тайне Лоноффа.

— Я не назвал ее «грязной».

— Но намекали на что-то подобное.

— Вам что-то известно о его детстве? Об отрочестве? Могу я рассчитывать, что вы не станете повторять то, что я вам сейчас расскажу?

Я откинулся на скамейке и рассмеялся — впервые после возвращения в Нью-Йорк.

— Вы собираетесь выйти на площадь и разгласить нечто тщательно скрывавшееся этим замкнутым, чуждым толпе человеком и представляющее собой унизительный для него «великий секрет» и просите меня проявить скромность и не повторять ваших слов? Хотите написать книгу, наносящую ущерб достоинству, которое он всячески охранял, которым бесконечно дорожил и на которое имел право, и сомневаетесь, можно ли мне довериться?

— Снова тон нашего телефонного разговора. Вы очень враждебны, хотя абсолютно меня не знаете.

Нет уж, я тебя знаю, подумалось мне. Ты молод, красив, и ничто так не добавляет тебе уверенности, как способность схитрить. Хитрости — твоя страсть. Ведь они позволяют, если возникнет желание, причинить зло другому. Но, строго говоря, стремишься ты не ко злу, а только к ловле шансов, которые обидно было бы упустить. Я тебя знаю: ты всегда стараешься завоевывать одобрение старших, которых втайне готовишься очернить. Это и доставляет тебе острое удовольствие, и дает чувство безопасности.

Вокруг большого овала лужайки шло неспешное движение. Женщины с детскими колясками, старики, поддерживаемые специально нанятыми для прогулок чернокожими служителями, вдалеке — парочка бегунов трусцой, которых вначале я принял за Билли и Джейми.

На этой скамейке я мог бы сидеть пятнадцатилетним, влюбленным в сидящую рядом девочку, с которой только что познакомился в первый день учебного года.

— Лонофф отказался от членства в Национальном институте литературы и искусств, — внушал мне Климан. — Не написал своей биографии для справочника «Современные писатели». Ни разу в жизни не дал интервью и никогда не появлялся официально на публике. Прикладывал все усилия, чтобы жить невидимкой где-то в глуши. Почему?

— Потому что предпочитал созерцательный образ жизни. Писал. Учил. По вечерам читал. Жена, трое детей, не испорченные цивилизацией сельские пейзажи, приятный, построенный в восемнадцатом веке усадебный дом с каминами во всех комнатах. Достаточные средства к существованию. Порядок. Стабильность. Спокойствие. Чего еще было желать?

— Укрыться от мира. Почему он всю жизнь держал себя в узде? Состоял сам при себе круглосуточным сторожем — это легко просматривается во всей его жизни, видно и в книгах. Он постоянно себя ограничивал, потому что боялся разоблачения.

— И вы хотите услужить ему, разоблачив.

Он съежился, напряженно отыскивая причину, не позволяющую ему двинуть мне в челюсть в отместку за неспособность плениться цветами его красноречия. Я помнил такие моменты: приехав в Нью-Йорк начинающим литератором, в возрасте мало отличающемся от его нынешнего, я нередко переживал их при встречах с писателями и критиками от сорока до шестидесяти, видевшими во мне человека ничего ни о чем не знающего, кроме разве что некоторых подробностей, связанных с сексом и почитаемых ими за глупости, хотя в жизни они сплошь и рядом оказывались жертвами страстей. В том, что касалось социума, политики, истории, культуры и «идей», я, по их мнению, был тем, кто «ничего не понимает, даже когда его ткнут носом в это непонимание», как любил повторять один из них, грозно помахивая пальцем у меня перед физиономией. А ведь они были яркими личностями, рожденными в Америке сыновьями еврейских иммигрантов: портных, маляров, мясников, — ставшими изощренными интеллектуалами, людьми, которые в тот период достигли расцвета, издавали «Партизан ревью», писали для «Комментарии, „Нью лидер“» и «Диссент» и были запальчивыми соперниками, без конца спорящими друг с другом, обремененными грузом детства в полуграмотных семьях с говорящими на идиш родителями, чьи иммигрантские сложности и убогий культурный запас порождали — в равных пропорциях — равно уродливые проявления гнева и нежности. Когда я решался открывать рот, эти почтенные мужи немедленно затыкали меня, уверенные, что в моем возрасте и при моих «преимуществах» я по определению невежествен. «Преимущества» были чистейшим плодом их фантазии, вызванным тем, что их любознательность странным образом никогда не распространялась на молодежь, за исключением совсем юных и привлекательных представительниц женского пола. Позднее брачные испытания нанесли им немало ран (и причинили массу финансовых затруднений), старческие болезни и трудные дети собрали свою дань, и некоторые из них помягчели ко мне, начали относиться по-дружески и уже не отмахивались от моих слов.

— Видите ли, я все время колеблюсь, рассказывать или нет, — проговорил Климан. — Вы приходите в ярость, когда я спрашиваю, можно ли сообщить вам нечто конфиденциально. А как вам кажется, почему я вообще задаю этот вопрос?

— Климан, а почему бы вам не забыть все, что вы раскопали? Никто больше не помнит Лоноффа. Ради чего вы стараетесь?

— Именно ради этого. Его книгам место в Национальной библиотеке. Зингер, выпустивший в свет три сборника рассказов, там представлен. А разве Э. И. Лонофф этого не достоин?

— Вы хотите восстановить репутацию Лоноффа как писателя, погубив его репутацию порядочного человека. Заменить гений гения секретом гения. Реабилитировать через бесчестье.

Он снова рассерженно замолчал, а когда наконец заговорил, это был голос взрослого, в энный раз обращающегося к непонятливому ребенку.

— Если книга будет написана как задумано, — объяснил он, — репутация не пострадает.

— Неважно, как она будет написана. Скандал все равно разразится. И вы не только не обеспечите ему надлежащего места, но и лишите того, которое он занимает. Да и что, в конце концов, было? Кто-то сохранил в памяти что-то «неподобающее», совершенное Лоноффом пятьдесят лет назад? Марающие разоблачения еще одной презренной выходки белого?

— Почему вы настаиваете на мелкотравчатости моих попыток? Почему так стремитесь обесценить то, что вам не ведомо?

— Потому что вынюхивание грязи под маской исследовательской работы — худший из видов литературного мошенничества.

— А как насчет сладострастного вынюхивания под видом художественной литературы?

— Это уже характеристика моей работы?

— Это характеристика литературы. Она тоже старается возбуждать любопытство. Разъясняет нам, что публичная жизнь не схожа с настоящей. Что облик, который вы предъявляете внешнему миру, скрывает нечто совсем иное — то, что и может быть названо истинной сущностью. Я делаю то же, что и вы. То, что делает каждый думающий человек. Питательная почва любопытства — сама жизнь.

В этот момент мы оба одновременно вскочили. Несомненно, мне следовало тотчас же уйти от этих светло-серых глаз, в которых наша взаимная неприязнь зажгла мрачный блеск, уйти хотя бы потому, что прокладка, вложенная в ложбинку пластиковых трусиков, сильно промокла и требовалось срочно вернуться в отель, чтобы вымыться и вложить новую. Несомненно, мне следовало промолчать. Я прожил одиннадцать лет в одиночестве, чтобы иметь возможность ни слова не добавлять к тому, что считаю необходимым написать в книгах. Я бросил читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор, чтобы не слышать того, с чем не могу смириться, но чего не могу и исправить. Я сознательно скрылся туда, куда не просочатся горькие известия. И все-таки сейчас мне было не остановиться. Вернулось прежнее, во мне кипели страсти, и больше всего их подстегивал риск, на который я шел: мало того, что Климан был на сорок три года моложе, мускулист, крупен и одет в шорты без злополучных приспособлений, он был еще и разъярен тем, что не смог сломить мое сопротивление.

— Сделаю все возможное, чтобы сорвать ваши планы, — объявил я ему. — Сделаю все возможное, чтобы книга о Лоноффе не появилась. Ни книга, ни статья, ни что-нибудь еще — ни слова, Климан. Не знаю, какую тайну вы откопали, но она не увидит света. Я смогу помешать публикации. Не пожалею ни сил, ни средств — клянусь!

Снова в действии, снова здесь и сейчас, снова в вихре событий. Поняв, что повышаю голос, я и не попытался его понизить. Включенность в жизнь приносит боль, но она же дает и силу. Когда я в последний раз испытывал возбуждение схватки? Позволял себе выплеск эмоций? Вступал на тропу войны? Вновь долетевшее дуновение былых баталий подтолкнуло меня к старой роли, а Климан и Джейми. оба, словно вернули мне мужскую силу, потенцию духа и мысли, желание и решимость вновь оказаться среди людей, снова бороться, покорить женщину, получить удовольствие от сознания своей власти. Все возвратилось — и полноценный мужчина вернулся к жизни. Только вот полноценности не было. Был лишь краткий миг предвкушений. И поэтому, думал я, нападая на молодого и словно приманивая опасность, неизбежную в схватке моего возраста с его возрастом, я неминуемо обращусь в мишень для не ведающей, что творит, юности — здорового дикаря, вооруженного до зубов безграничным запасом времени, — и окажусь в конце концов избитым в кровь.

— Климан, предупреждаю: оставьте Лоноффа в покое!

Гуляющие вокруг овальной лужайки, проходя мимо, искоса на нас поглядывали. Кое-кто останавливался, опасаясь, что молодой и старик, вероятно поспорившие о выборах, могут сейчас сойтись в рукопашной, грозящей членовредительством.

— От вас воняет! — выкрикнул он. — Вы смердите. Ползите умирать в свою нору!

Спортивно поиграв мускулами, он, свободный и гибкий, сразу же набрал скорость, но успел крикнуть через плечо:

— Вы уже помираете, старина! Скоро будете трупом. Вы разлагаетесь! От вас несет смертью!

Но что знают о запахе смерти такие, как Климан? Пах я всего лишь мочой.

Я приехал в Нью-Йорк только ради обещанного коллагеновой процедурой. В робкой надежде на улучшение. Но, поддавшись желанию вернуть утраченное — желанию, от которого я давным-давно постарался избавиться, — невольно поверил в возможность неведомо как снова стать полноценным мужчиной. И теперь мне оставалось одно: за время, необходимое, чтобы вернуться в отель — а также раздеться, принять душ и надеть чистое, — я принял решение отказаться от сделки с обменом и сразу уехать домой.

На мой телефонный звонок откликнулась Джейми. Я сказал, что хотел бы поговорить с ней и Билли, и услышал: «Но Билли нет дома. Уехал посмотреть ваш дом часа два назад. Скоро уже зайдет к вашему соседу за ключом. Обещал позвонить, когда доедет».

Но разве мы договаривались, что Билли поедет ко мне и Роб даст ему ключ для осмотра дома? Когда мы об этом условились? Наверняка не вчера. А значит, в тот первый вечер. Но вспомнить этот разговор не удавалось.

Один в своем номере, даже не видя Джейми, я густо залился краской, хотя в последние годы забывал разные мелочи постоянно. Чтобы справиться с этой напастью, я кроме ежедневника обзавелся еще простой школьной тетрадью для письменных работ — тетрадью с черно-белыми мраморными разводами на обложке и таблицей умножения в конце — и каждый день записывал в нее все мелкие домашние дела, тезисы телефонных разговоров, краткое содержание писем, полученных и отправленных. Без этой записи поденных дел я легко мог (как только что подтвердилось) совершенно запамятовать, с кем и о чем говорил всего лишь накануне или кто и что должен сделать для меня на следующий день. Эти домашние тетради появились года три назад, когда впервые обнаружился износ прежде не подводившей памяти, но пробелы в ней оборачивались просто отдельными мелкими неприятностями, — прежде чем я осознал, что забывчивость нарастает и, если память будет ухудшаться теми же темпами, моя способность писать окажется под угрозой. Если однажды утром я взгляну на вчерашнюю страницу и обнаружу, что совершенно ее не помню, что тогда? Если будет утрачена связь с написанным и я потеряю способность и писать книги, и читать их, во что же я превращусь? Если я не смогу работать, что от меня останется?

Я постарался затушевать перед Джейми свою растерянность, скрыть, что давно живу в пространстве, полном дыр, а с того момента, когда Нью-Йорк оказался чужим мне городом, в котором живут другие и для которого я посторонний, мой разум все время раскачивается, как маятник, от вспышки к провалу. Как будто кто-то — пришло мне на ум — дернул рубильник, и схемы начали отключаться, одна за другой. «Если возникнут вопросы, пусть сразу же позвонит мне. Но Роб знает все куда лучше, чем я. Так что у Билли проблем не будет». А может, я уже говорил это, когда мы обсуждали поездку Билли? — пронеслось в голове.

Говорить о моих изменившихся планах было теперь не время. Следовало дождаться приезда Билли. Вдруг он сочтет, что мое жилище им не подходит? Тогда все решится само, без проблем.

— А я-то думал, что и вы поедете. В особенности сейчас, когда вам так не по себе.

— Не могу бросить работу над рассказом, — сказала она, но я не поверил, что это было причиной. Причиной был Климан. Переезд в Массачусетс — ее затея, так не ей ли решать, годится им или нет предлагаемый дом. Но она все-таки осталась. Ради встречи с Климаном.

— А как вам теперь Америка? В первый день второго пришествия? — спросила она.

— Боль постепенно отступит, — ответил я.

— Но Буш не отступит. И Чейни. И Рамсфельд. И эта Райе. Война не отступит. И их заносчивость — тоже. Ввязались в бездарную и бессмысленную войну. А скоро сотворят еще одну. Не менее бездарную и бессмысленную. Потом еще и еще, пока весь мир не захочет взорвать нас.

— Опасность, что вас взорвут в моем доме практически нулевая, — возразил я, хоть минуту назад намеревался аннулировать соглашение, дающее ей возможность обрести желанное убежище. Но заканчивать разговор не хотелось. Ей было вовсе не обязательно говорить что-то зазывное или провоцирующее. Сам звук ее голоса дарил мне удовольствие, которого я не имел годами.

— Я повидался с вашим другом, — начал я.

— И привели моего друга в полную растерянность.

— Откуда вам известно? Мы же только что расстались.

— Он позвонил мне из парка.

— Ребенком на пляже я видел гибель в море опытного пловца. Никто не понимал, что он в беде, пока не стало уже слишком поздно. Имей он при себе мобильник, мог бы, как Климан, просить помощи, едва обнаружив, что волны относят его от берега.

— Что вы имеете против Климана? Почему так стараетесь принизить его? Разве вы о нем что-нибудь знаете? — спросила Джейми. — Он ведь благоговеет перед вами, мистер Цукерман.

— Честно скажу, у меня создалось обратное впечатление.

— Для него было очень важно встретиться с вами. Вся его жизнь сейчас полна Лоноффом. Он хочет возродить славу великого — по его мнению — писателя, чье творчество оказалось в забвении.

— Вопрос в том, как именно возродить.

— Ричард — серьезный человек.

— А почему вы взяли на себя роль его адвоката?

— Потому что я его знаю.

Я постарался изгнать из воображения картинки, иллюстрирующие причины ее заступничества за серьезного человека, который был ее бойфрендом в колледже и с которым (весьма возможно) она сохранила интимные отношения даже и после брака с преданным Билли… в данный момент отсутствующим и находящимся в ста милях от Нью-Йорка, в то время как его жена страдает из-за переизбрания Буша в пустоте их квартиры, наискосок от маленькой церковки.

Лучшим финальным аккордом для завершения глупости, на которую я решился, приехав в Нью-Йорк, — а потом и надумав остаться тут на год, — будет попытка увидеться с ней, пока Билли еще не вернулся.

— И, значит, про скандал вы тоже знаете.

— Какой скандал?

— Связанный с Лоноффом. Разве Климан вам не рассказывал?

— Конечно нет.

— Думаю, что «конечно да». Уж вам-то он хвастался тем, что известно ему одному, и теми плодами, которые принесет это знание.

На этот раз она не стала отрицать.

— Итак, вам известна вся эта история, — сказал я.

— Если вы не хотели услышать ее от Ричарда, то почему хотите услышать от меня?

— Не возражаете, если я к вам зайду?

— Когда?

— Прямо сейчас.

Повергнув меня в изумление, она спокойно ответила:

— Если хотите.

Я начал укладывать вещи — необходимо было подготовиться к отъезду из Нью-Йорка. Старался думать о том, чем займусь дома в ближайшие недели, как вздохну с облегчением, вернувшись к привычному ритму и отказавшись от дальнейших медицинских процедур. Никогда больше не допущу положения, при котором невыносимо болезненное желание восстановить свою полноценность будет определять любые мои шаги. Уложив вещи, я пошел в сторону Семьдесят первой улицы и сразу же оказался во власти безумного вожделения, явно не безобидного для мужчины, у которого между ног не прежний, нормально функционирующий половой член, сфинктер которого исправно контролирует работу мочевого пузыря, а всего лишь огрызок дряблой плоти. Некогда крепкий детородный орган напоминал теперь конец трубы, болтающийся где-то на краю поля, бессмысленную трубку, периодически выбрасывающую и разбрызгивающую вокруг воду, пока кто-то не догадается завернуть кран и перекрыть эту чертову струйку.

Перед моим приходом она листала «Нью-Йорк таймс», выискивая все, что относилось к выборам. Газетные страницы были раскиданы по прихотливым оранжево-золотистым узорам чуть потертого персидского ковра, а на лице у нее виднелись следы настоящего горя.

— Жаль, что Билли сегодня не с вами, — сказал я. — Трудно справляться в одиночку с таким тяжелым разочарованием.

— А мы так надеялись на победу, — вздохнула она, беспомощно пожимая плечами.

Пока я шел к ней, она сварила нам кофе, и теперь мы сидели друг против друга возле окна в черных кожаных парных имсовских креслах и молча прихлебывали из чашек. Молчание подчеркивало неуверенность. Подчеркивало непредсказуемость. Маскировало стеснение. Во время прежних визитов я не заметил, что в их квартире живут две кошки, и теперь углядел их, только когда одна бесшумно вспрыгнула к Джейми на колени и та принялась мягко ее поглаживать, предоставляя мне возможность наблюдать за ними и молчать. Невесть откуда появившаяся вторая сразу же стала тереться о босые ноги Джейми и вызвала (во мне) приятное ощущение, будто мурлыкает не она, а сами лодыжки. Одна была длинношерстная, другая — короткошерстная, и это не могло не изумить. Ведь именно такими стали бы котята, которых подарил мне Ларри Холлис, не расстанься я с ними по истечении трех дней.

В линялой голубой футболке и потертых мешковатых серых брюках, она, как и прежде, поражала своей красотой. А мы были одни, и я не только не ощущал себя человеком, способным вызвать благоговение, но и вообще утратил всякий статус, чувствуя лишь ее власть надо мной, странным образом усиленную тем, что сама она выглядела абсолютно раздавленной поражением Керри и пугающей зыбкостью, которую оно породило.

Теперь — в духе тех необъяснимых колебаний, что отмечали все мое поведение в Нью-Йорке, — я задавался вопросом, почему, собственно, так волнуюсь из-за биографии Лоноффа. Побывав у него в 1956-м, я уже больше никогда его не видел; письмо, которое я отправил, вернувшись к себе, так и осталось без ответа, что на корню зарубило, может, и теплившуюся надежду стать кем-то вроде ученика этого мастера. Я не нес никакой ответственности ни за какую биографию или биографа ни перед Э. И. Лоноффом, ни перед его наследниками. Только случайная встреча с Эми Беллет — и, прежде всего, то, что я увидел ее такой хрупкой и изуродованной, уже почти чужой своему телу, — а потом покупка его книг и перечитывание их в отеле заставили меня так среагировать на Климана, с его намеками на страшный «секрет» Лоноффа. Если бы Климан был мне неизвестен и я, сидя дома, вдруг получил письмо от него, пытающегося втянуть меня в свои дела, то попросту не стал бы отвечать и, уж конечно, не грозил бы стереть его в порошок, посмей он не отказаться от своих замыслов. Действуя в одиночку, Климан вряд ли осуществит свой грандиозный проект, и, возможно, как раз мои яростные протесты, а не литературные агенты или издатели подтолкнули его к активным действиям. И вот я сижу здесь с Джейми и наконец нарушаю молчание вопросом:

— Но с кем я имею дело? Объясните, кто этот молодой человек?

— Что именно вы хотели бы знать? — осторожно спрашивает она.

— Почему он решил, что справится с этой работой? Как давно вы знакомы?

— С его восемнадцати лет. Его первого курса. Уже десять лет.

— Откуда он?

— Из Лос-Анджелеса. Отец — юрист. Занимается правовыми аспектами индустрии развлечений, известен зашкаливающей напористостью. Мать совершенно другая. Преподает в Университете Южной Калифорнии, если не ошибаюсь, египтолог. Каждое утро два часа медитирует. Говорит, что в удачные дни к концу медитации перед глазами плавает зеленый шарик света.

— Как вы с ней познакомились?

— Разумеется, через Ричарда. Приезжая в Нью-Йорк, они всегда устраивали ужин для его друзей. А когда приезжали мои родители, он всегда ужинал где-нибудь с нами.

— Итак, он вырос в интеллигентном доме.

— Точнее, с упрямым, напористым отцом и спокойной, интеллигентной матерью. Он способный. Очень способный. Проницательный. Напористость в нем тоже есть, что, вероятно, вас и отпугнуло. Но он очень не глуп. И нет причин опасаться, что он не сумеет справиться с книгой, — кроме той общей причины, что может помешать всякому.

— И что же это за причина?

— Трудность дела.

Она старательно взвешивала каждое слово, избегая вносить в него дополнительные оттенки. Пытаясь воздействовать своей невозмутимостью, ничего не интерпретировала, а лаконично отвечала на вопросы. Стремилась, чтобы возраст и статус не позволили мне взять над ней верх. И хотя явно гордилась тем впечатлением, которое производила на мужчин, пока не осознавала своей победы — того, что верх, безусловно, берет она.

— Каким он вам казался? — спросил я.

— Когда?

— Когда вы были друзьями.

— Нам было очень весело. Отцы обоих — твердые орешки, и мы охотно обменивались рецептами выживания. Поэтому так быстро сблизились: тема давала пишу для разных замечательных историй — и веселых и страшных. Ричард здоров, энергичен, всегда пробует что-нибудь новое, ничего не боится. Не держит камня за пазухой. Готов к приключениям, бесстрашен, свободен.

— А вас не заносит?

— Я стараюсь как можно точнее ответить на ваши вопросы.

— А можно узнать, чего он не боится?

— Презрения. Порицания. Его не сковывает потребность непременно быть с теми, с кем легко. Он не подвержен колебаниям. Целенаправленно идет вперед.

— И ладит с отцом, чья напористость просто зашкаливает?

— Думаю, битвы тоже бывают. Оба — бойцовские натуры, так что битвы неизбежны. Но все это не так серьезно, как если бы я вдруг рассорилась с матерью. Они могут облаять друг друга по телефону, а на другой день звонить как ни в чем не бывало. Так оно и идет.

— Расскажите еще.

— А что вы хотите узнать?

— Все что угодно из того, о чем пока умалчиваете. — Конечно, я хотел знать только о том. что связано с ней. — Вы ездили к нему в Лос-Анджелес?

— Да.

— И?

— Большой дом в Беверли-хиллз. На мой вкус, безобразный. Огромный, с претензией. И совсем неуютный. Мать коллекционирует то, что, вероятно, называют антиквариатом. Скульптуру, мелкую пластику. Все это выставлено в специальных витринах, утопленных в ниши, — слишком больших (как и все в этом доме) для хранящихся в них экспонатов. В доме не чувствуется тепла. Чересчур много колонн. Чересчур много мрамора. Гигантский бассейн в саду, чересчур строго распланированном и чересчур педантично ухоженном. Весь этот мир ему чужд. Он уехал учиться в Новую Англию. Потом перебрался в Нью-Йорк. Предпочел жить в Нью-Йорке и заниматься литературой, вместо того чтобы сделаться богачом, выжимающим из людей все соки, обитателем мраморного дворца в Эл Эй. Выжимать соки он сумел бы — прошел у отца хорошую выучку, — но ему этого не хотелось.

— Родители все еще не в разводе?

— Парадоксально, но так. Не представляю, что у них общего. Она занимается медитацией и уходит до вечера на работу. Он работает непрерывно. Думаю. просто живут под одной крышей. Ни разу не слышала, чтобы о чем-то разговаривали.

— Он с ними общается?

— Кажется. Ничего о них не рассказывает.

— И вряд ли позвонил родителям в день выборов.

— Вряд ли. Хотя в этот день говорить с ними было бы приятнее, чем с моими родителями. Они добропорядочные лос-анджелесские либералы.

— А его нью-йоркские друзья?

Она вздохнула. Впервые за время беседы у нее вырвался нетерпеливо-раздраженный вздох. До этого — полнейшая невозмутимость и спокойная рассудочность.

— Он сблизился с мужской компанией в спортзале. Молодые успешные профи от двадцати пяти до сорока. Они играют в баскетбол, и он проводит с ними массу времени. Юристы. Люди из массмедиа. Кое-кто — наши друзья студенческой поры, вместе работали тогда в издательствах, журналах. Один из приятелей всерьез занялся производством компьютерных игр.

— Думаю, Климану стоит войти с ним в долю. Компьютерные игры — это прекрасная идея. Пусть там проявляет свое бесстрашие. Ведь для него все — игра. По его ощущениям, «Лонофф» — это всего лишь название игры.

— Вы ошибаетесь, — ответила она и слегка улыбнулась, признавая излишнюю категоричность своего возражения. — При встрече с вами он шел напролом, в манере, свойственной его отцу, но он куда больше похож на мать. Он из породы интеллектуалов. Вдумчив. Да, он невероятно энергичен. Подвижен. возбудим, силен, упрям, а иногда просто ужасен. Но вовсе не карьерист, озабоченный только самим собой.

— А я сказал бы, что он именно таков.

— Но какой карьерист вздумает написать биографию почти забытого писателя? Будь он карьеристом, шел бы вслед за отцом. Не взялся бы за изучение автора, о котором никто моложе пятидесяти даже не слыхивал.

— Вы поднимаете его на пьедестал. Выставляете в идеальном свете.

— Вовсе нет. Просто знаю его лучше вас и стараюсь исправить ошибочное суждение. Так как оно нуждается в исправлении.

— В нем нет глубины. Нет серьезности. Безрассудство, задиристость, верхоглядство. И ни капли уравновешенности.

— Возможно, ему не хватает выдержки, такта. Но серьезность в нем есть.

— А еще не хватает честности. Он вообще знает, что такое честность? Думаю, Климану не чуждо интриганство. Откуда уж тут взяться честности?

— Мистер Цукерман, это уже не портрет, а злая карикатура. Вы правы, он не всегда понимает, почему нельзя действовать так, как он действует. Но он следует своим принципам. Подумайте, Ричард живет не в вакууме, а в мире, превозносящем карьеру, в мире, где человек, не сделавший карьеры, считается неудачником. В мире, где репутация — всё. Вы человек старшего поколения, вы давно состоялись и не понимаете, каково молодым сейчас. Вы — из пятидесятых, он — человек сегодняшнего дня. Вы — Натан Цукерман. И, возможно, уже много лет не сталкивались с людьми, еще не вставшими на ноги в своей профессии. Вам не понять, что значит шаткая репутация в мире, где репутация значит все. Неужели тот, кто не привержен философии дзэн, а, будучи частью ценящего карьеру общества, хочет, чтобы оно его признало, по определению негодяй? Признаю, Ричард не самый глубокий ум, с которым я сталкивалась, но это еще не причина, чтобы его попытки действовать, стремление к тому, что его привлекает, встречали такую враждебность.

— Ну, что касается глубины его ума, мне кажется, что он и вполовину не так глубок, как ваш муж. А ваш муж вдесятеро меньше Климана настроен на карьеру и вовсе не чувствует себя от этого неудачником.

— Но и успешным он себя не чувствует. Хотя в целом это правда.

— Счастливица, которой повезло.

— Да, повезло. Я очень люблю мужа.

Безупречная демонстрация железного самообладания заняла меньше десяти минут, приведя к единственному результату: мое желание углубилось, и Джейми стала — вне всякого сомнения — острейшей моей проблемой. Скорость, с которой мной овладело это чувство, не предполагала возможности отказа, не допускала такой возможности — все было вытеснено алчностью желания.

— И, думаю, вы согласитесь, что Климан — человек, мягко говоря, тяжелый.

— Нет, с этим я не соглашусь.

— А этот секрет? Эта погоня за секретом? Великий секрет Лоноффа!

— Это инцест, — уронила она, продолжая поглаживать кошку.

— И как Климан узнал о нем?

— У него есть документы. Получил у кого-то. Больше я ничего не знаю.

— Но я видел Лоноффа. Общался с ним. Перечитывал все им написанное. В это немыслимо поверить.

— В это всегда немыслимо поверить, — ответила она с легким оттенком превосходства.

— Глупости, — буркнул я. — Какой инцест? С кем?

— С единокровной сестрой.

— Как у Байрона с леди Августой?

— Совсем иначе, — резко возразила она и начала доказывать свою (или Климана) осведомленность: — Байрон и его сводная сестра были почти незнакомы в детстве. Связь между ними завязалась, когда они были взрослыми, у нее — трое детей. Единственное сходство в том, что сестра Лоноффа тоже старше брата. Дочь от первого брака отца. Мать девочки умерла, когда она была крохотной, отец быстро женился снова и на свет появился Лонофф. Ей было три года. Дальше они росли вместе. Росли как брат и сестра.

— Три года. Следовательно, она родилась в тысяча восемьсот девяносто восьмом. Вероятно, давно скончалась.

— У нее были дети. И младший сын еще жив. Ему примерно восемьдесят или чуть больше. Живет в Израиле. Она переехала из Америки в Палестину после того, как связь была обнаружена. Родители увезли ее, чтобы спасти от позора. Лонофф остался и зажил на свой страх и риск. В тот момент ему было семнадцать.

То, что я знал о происхождении Лоноффа, совпадало с этим рассказом только отчасти. Его роди тели попали в Бостон из российской черты оседлости, но через некоторое время сочли Америку вызывающе прагматичной и, когда Лоноффу было семнадцать, двинулись дальше, в еще не подмандатную Палестину. Да, Лонофф с ними не поехал, но не потому, что был отторгнут, как недостойный сын с порочными наклонностями. Он был вполне сформировавшимся американским юношей и предпочел стать англоговорящим американцем, а не изъясняющимся на иврите палестинским евреем. Ни о каких сестрах-братьях мне слышать не доводилось, но, тщательно оберегая свою прозу от ложной интерпретации в качестве сколков с реальной жизни, он никогда не приоткрывал подробности биографии никому — разве что, может быть, Хоуп или Эми.

— Когда это началось?

— Когда ему было четырнадцать.

— И кто рассказал это Климану? Живущий в Израиле сын?

— Если б вы дали Ричарду говорить, он объяснил бы, откуда это известно. Сам бы все рассказал. И сумел бы ответить на каждый из ваших вопросов.

— А еще скольким кроме меня рассказал бы? И скольким кроме вас?

— Не вижу преступления в том, что он будет рассказывать это кому захочет. Вы захотели, чтобы вам рассказала я. И потому позвонили и пришли. Так что, по-вашему, и я преступница? Мне очень жаль, что вы так болезненно реагируете на подверженность Лоноффа инцестуальным наклонностям. Трудно поверить, что вы, автор всех своих книг, предпочитаете видеть его в нимбе святости.

— От безответственного обвинения до нимба святости большое расстояние. Климан не может доказать того, что касается эпизодов интимной жизни почти столетней давности.

— Ричард не безответственен. Я уже говорила вам: он азартен. Его притягивают дерзкие затеи. Что тут плохого?

Дерзкие затеи плохи. У меня к ним отвращение.

— Климан беседовал с сыном, живущим в Израиле? С племянником Лоноффа?

— Несколько раз.

— И тот подтвердил эту версию. Представил список соитий. Может быть, юный Лонофф отмечал их в дневнике?

— Сын, разумеется, все отрицает. Во время последнего разговора он пригрозил, что, если Ричард опорочит память его матери, он самолично приедет в Штаты и вчинит ему иск.

— А Климан уверен, что по понятным причинам сын лжет или просто не в курсе: какая мать выдаст такой секрет своему отпрыску? Послушайте, Климан слишком мало знает, чтобы прийти к заключению об инцесте. Существует неправда, помогающая вскрыть правду, и это художественная литература. И существует неправда, которая неправдой остается, — это суть Климана.

Скинув одну кошку с колен и отбросив вторую ногой, Джейми встала.

— Боюсь, наш разговор принял неверное направление. Я не должна была вмешиваться. Не должна была приглашать вас и стараться все объяснить за Ричарда. Я послушно сидела, на все отвечала, ни разу не возразила, пока вы вели свой допрос. Я дала честные ответы. Может, не стлалась перед вами, но вела себя с полным уважением. Мне жаль, если что-то из сказанного или то, как оно было сказано, вас раздражало. Поверьте, я этого не хотела.

Я тоже поднялся и, стоя — всего в нескольких дюймах от нее, — произнес:

— Раздражал я. Всем. Начиная с того, что устроил этот допрос.

Именно в этот момент нужно было сказать, что соглашение отменяется. Но реальность ее присутствия в моей жизни зависела от того, сохранит ли оно силу и состоится ли наш обмен. Только так она окажется среди моих вещей, а я — среди ее. Мыслима ли более нелепая причина для того, чтобы цепляться за опрометчивый уговор, который мне так хотелось отменить? Я хорошо понимал всю шаткость побуждений, заставлявших меня идти на фундаментальную перестройку всей моей жизни, и все-таки происходившее происходило, невзирая на понимание и без оглядки на здоровье.

Зазвонил телефон. Это был Билли. Она долго слушала, прежде чем объяснить, что я рядом. Он, вероятно, спросил, для чего я пришел, потому что она ответила: «Захотелось еще раз взглянуть на квартиру. Я как раз снова все показываю».

Да, вне сомнения, Климан — ее любовник. Она так привыкла врать Билли, чтобы скрыть встречи с Климаном, что врала и по поводу меня. Как раньше врала мне по телефону касательно Климана. Или все так, или я до того ослеплен страстью, что полностью зациклен на одном, чего не случалось уже много лет. А ведь вполне вероятно, что она лжет молодому мужу, потому что так проще, чем пускаться в объяснения, когда я здесь, а он за много миль.

Любое слово или поступок Джейми, включая невинный треп с Билли по телефону, мгновенно вызывали у меня неадекватный отклик. Мне было не расслабиться ни на секунду. Я чувствовал себя так, словно первый раз в жизни пленился женщиной. Или последний раз. И то и другое поглощает тебя целиком.

Я ушел, не посмев к ней прикоснуться. Не посмев прикоснуться к ее лицу, хотя во время разговора, который она сочла нужным назвать допросом, оно было так близко. Не посмев легким движением дотронуться до длинных волос. Не посмев приобнять ее за талию. Не посмев открыть рот и сказать, что мы прежде встречались. Не посмев вымолвить слов, которые калека вроде меня может сказать пленительной женщине на сорок лет моложе и не сгореть со стыда за то, что терзается искушением испытать тот восторг, что уже недоступен, и то наслаждение, что мертво. Ничего не было между нами, кроме коротенького досадного разговора о Климане, Лоноффе и, возможно, имевшем место инцесте, и все равно я пропал.

В семьдесят один год я узнавал, что значит потерять голову. Видел, что, как ни странно, процесс самопознания не завершен. Убеждался, что драмы, которые, по всеобщему мнению, обрушиваются на тех, кто едва начинает жить — на подростков, юнцов, вроде стойкого, впервые идущего в рейс капитана из «Теневой черты», — могут произойти и со стариками (включая тех, кто насильственно застрахован от всех вариантов развития драмы), и даже в тот момент, когда они готовятся уйти из жизни. Кто знает, может, главные открытия припасены нам напоследок?

СИТУАЦИЯ: Молодой муж — нежный, заботливый, обожающий — в отъезде. Стоит ноябрь 2004-го. Она напугана и расстроена результатами выборов, «Аль-Каидой», отношениями с бойфрендом студенческих лет, который по-прежнему здесь и влюблен, и «дерзкими затеями». спасения от которых она искала в замужестве. На ней мягкий кашемировый жакет Цвета то ли пшеницы, то ли верблюжьей шерсти, но чуть нежнее и мягче, чем цвет загара. Широкие обшлага нависают на кисти рук, широкие рукава посажены очень низко. Покрой напоминает кимоно или, скорее, мужскую домашнюю куртку, какие носили в конце девятнадцатого века. Широкая в рубчик, отделка идет вокруг шеи, потом спускается вниз и смотрится, как запашной воротник, хотя воротником и не является Жакет очень свободный. Чуть ниже талии небрежно перевязан поясом, такой же, как отворот, толстой вязки в рубчик. Узкий разрез идет от горла и почти до талии, что позволяет увидеть мелькающую полоску в основном полностью скрытого тела. Поскольку жакет лежит так свободно, контуры ее тела, в общем, скрыты. Но он уверен в ее изяществе: только стройная женщина будет красиво выглядеть в такой объемной вещи. Жакет представляется ему похожим на очень короткий халатик, и поэтому, хоть она скрыта одеждой, у него ощущение, что он в спальне и скоро вот-вот увидит больше. Женщина, покупающая такой жакет, должна быть весьма обеспеченной (другой это не по карману!), а также ценящей физический комфорт (раз тратится на вещь, носить которую придется главным образом дома).

Исполнителям следует тщательно выдерживать паузы, так как оба героя время от времени задумываются перед тем как ответить на очередной вопрос.

Музыка: Рихард Штраус «Четыре последние песни». Они исполнены глубины, достигаемой не сложностью, а ясностью и простотой. Исполнены чистоты в отношении к смерти, разлуке, потере. Долгая бесконечно раскручивающаяся мелодия и все выше парящий женский голос. Пути, ведущие нас в приют глубокой печали. Композитор срывает все маски и, восьмидесятидвухлетний, являет нам абсолютную наготу. И растворяет нас в бесконечном.

ОНА: Я понимаю, почему вы возвращаетесь в Нью-Йорк, но почему вы уезжали?

ОН: Потому что по почте начали приходить угрожающие послания. Открытки. На лицевой стороне — изображение Папы. На обратной — угрозы меня убить. Я пошел в ФБР, и мне посоветовали, что делать.

ОНА: Они нашли того, кто посылал открытки?

ОН: Нет, так и не нашли. А я остался там, куда уехал.

ОНА: Так… Значит, психи угрожают писателям, что расправятся с ними. Преподаватели творческого мастерства нас об этом не предупреждали.

ОН: И все-таки в последние годы я не единственный, кому угрожали смертью. Наиболее известный пример — Салман Рушди.

ОНА: Да, безусловно.

ОН: Нас невозможно равнять. Салман Рушди вне обсуждения, но мне не поверить, что случившееся со мной только со мной и случилось. И стоит спросить: эти угрозы — следствие написанного писателем или того, что кое-кто приходит в ярость при одном только звуке некоторых имен и действует из побуждений прочим чуждых? Они, возможно, приходят в ярость, просто увидев фотографию в газете. А представляете, что происходит, если они идут дальше и открывают вашу книгу? Ваши слова мнятся им безусловным злом, заклятием, выносить которое не под силу. Мы знаем, что даже воспитанным людям случалось швырнуть в раздражении книгу на пол. Для менее сдержанных тут один шаг до желания зарядить револьвер. А может, наш облик действительно вызывает у них глубочайшее отвращение? Именно это показывает анализ действий террористов, взорвавших башни-близнецы. Тут ненависть бьет через край.

ОНА: И все пропитано этой ненавистью — ни с чем не сравнимой, безумной.

ОН: И эта ненависть испугала вас до потери сознания.

ОНА: Да, точно так. Я в столбняке. Все время на нервах, все время в страхе — и стыжусь этого. Сделалась молчаливой, сосредоточенной на себе, озабоченной только своей безопасностью. И то, что пишу, ужасно.

ОН: Вы всегда так страшились ненависти?

ОНА: Нет, это появилось совсем недавно. Я в полной растерянности. Ведь мы не просто окружены врагами. Те, кто должен бы защищать, теперь тоже враги. Враги те, кто должен о нас заботиться. Я боюсь не «Аль-Каиды», а собственного правительства.

ОН: Не боитесь «Аль-Каиды»? Разве вы не боитесь террористов?

ОНА: Боюсь. Но люди, с которыми я теоретически в одном лагере, вызывают еще больший страх. Во внешнем мире вражда неизбежна, но… Если, обратившись в ФБР, вы бы вдруг заподозрили, что оно не только не защитит от того, кто шлет письма с угрозами, но и само представляет угрозу, это тут же усугубило бы страх. Именно это я сейчас и чувствую.

ОН: И думаете избавиться от страха, переехав в мой сельский дом?

ОНА: Думаю, там уйдет чувство физической опасности и это смягчит оправданную тревогу. Не думаю, что погаснет ненависть — та, которую вызывает правительство, — но я вообще не способна думать: все время кажется, что все висит на волоске. И поскольку мне не придумать, что делать, уехать необходимо. Можно задать вопрос? (Говорит с легким смешком, как бы заранее извиняясь за свою дерзость.)

ОН: Пожалуйста.

ОНА: Вам не кажется, что и без писем с угрозами вы все равно уехали бы из города? Не думаете, что рано или поздно вам захотелось бы просто взять и уехать?

ОН: Не могу точно ответить. Я был один. Свободен. Работу мог взять с собой. И достиг возраста, когда не стремишься участвовать в жизни общества.

ОНА: Сколько вам было лет, когда вы уехали?

ОН: Шестьдесят. Вам это кажется старостью.

ОНА: Да. Да, мне так кажется.

ОН: А сколько лет вашим родителям?

ОНА: Маме шестьдесят пять. Отцу шестьдесят восемь.

ОН: Уезжая, я был ненамного моложе вашей матери.

ОНА: Ваш отъезд отличался от наших задумок. Билли не очень нравится эта затея. И то, что она высветила во мне.

ОН: Но и он сможет там писать.

ОНА: Думаю, это будет полезно для нас обоих. Думаю, что со временем он поймет это. Он вообще легче привыкает.

ОН: А с чем вам грустно расставаться? Чего будет недоставать?

ОНА: Некоторых друзей. Но и пожить вдали от них тоже полезно.

ОН: У вас есть любовник?

ОНА: С чего вдруг такой вопрос?

ОН: С того, как вы сказали о друзьях, которых вам будет недоставать.

ОНА: Нет… Да.

ОН: То есть у вас есть любовник. А как давно вы замужем?

ОНА: Пять лет. Это был ранний брак.

ОН: Билли знает о вашем любовнике?

ОНА: Нет. Разумеется, нет.

ОН: Он знаком с вашим любовником?

ОНА: Да.

ОН: Что думает ваш любовник о том, что вы уезжаете? Он знает, что вы уезжаете? Злится на вас за это?

ОНА: Он еще ничего не знает.

ОН: Вы ему ничего не сказали?

ОНА: Нет.

ОН: Это правда?

ОНА: Да.

ОН: А почему вы говорите мне правду?

ОНА: Что-то в вас вызывает доверие. Я знаю ваши книги. Вас не так-то легко шокировать. Те вещи, что я прочла, создали впечатление, что вы человек, которому нравится добираться до сути, а не судить поверхностно. Всегда приятно, чтобы глубокий человек глубоко тобой интересовался.

ОН: Хотите заставить меня ревновать?

ОНА (со смехом): Нет. А вы ревнуете?

ОН: Ревную.

ОНА (несколько озадаченно): Вот как. Ревнуете меня к любовнику?

ОН: Да.

ОНА: Но с чего бы?

ОН: Вам это кажется немыслимым?

ОНА: Мне это кажется очень странным.

ОН: Правда?

ОНА: Правда.

ОН: Вы не осознаёте, как привлекательны.

ОНА: Зачем вы пришли сегодня?

ОН: Чтобы побыть с вами наедине.

ОНА: Понимаю.

ОН: Да. Чтобы быть наедине.

ОНА: Но почему вам хочется побыть со мной наедине?

ОН: Хотите услышать правду?

ОНА: Я была с вами правдива.

ОН: Потому что это меня возбуждает.

ОНА: Очень любезно. Пожалуй, это возбуждает и меня. Хотя по другой причине. Легкое возбуждение полезно нам обоим.

ОН: Разве любовник не дарит вам возбуждения?

ОНА: Он давно вошел в мою жизнь. То, что он стал моим любовником, просто еще один этап, и новизны тут нет.

ОН: Он был вашим любовником в колледже.

ОНА: Но потом не был им много лет. Отношения с ним — повторение прошлого. Увлеченность давно прошла. Это движение к финалу.

ОН: Итак, любовник не вносит в жизнь яркости. И брак тоже не вносит. А вы надеялись, что брак будет чем-то волнующим?

ОНА (со смехом): Да.

ОН: В самом деле так думали?

ОНА: Да.

ОН: И чему только вас учили в Гарварде!

ОНА (снова мягко смеется): Перед свадьбой мы очень любили друг друга, и перспектива общего будущего, само это будущее казались великолепными. Женитьба представлялась великолепным приключением. Лучшим, что мы могли придумать. Крупным шагом вперед. (Молчание.) Вы рады, что уехали? Рады, что совершили задуманное?

ОН: Ответ изменился за последние несколько недель. За последние несколько часов.

ОНА: И что ж его так изменило?

ОН: Встреча с подобной вам молодой женщиной.

ОНА: Но чем я вам так интересна?

ОН: Вашей молодостью и красотой. Тем, как быстро мы нашли общий язык. Эротической аурой, создаваемой вашей речью.

ОНА: В Нью-Йорке полно красивых молодых женщин.

ОН: Я уже много лет не был в обществе женщины, не испытывал того, что оно за собой влечет. Это внезапный поворот событий, и он вряд ли мне во благо. Кто-то — не помню кто — написал: «Большая любовь на закате жизни входит в противоречие абсолютно со всем».

ОНА: Большая любовь? Объясните, что вы под этим подразумеваете.

ОН: Это болезнь. Лихорадка. Род гипноза. А я могу объяснить это, сказав, что хочу быть наедине с вами в комнате. Во власти ваших чар.

ОНА: Что же, я рада. Рада, что вы получаете то, чего захотели. Это всегда приятно.

ОН: Это душераздирающе.

ОНА: Почему?

ОН: А как вам кажется? Вы же писательница. Вы хотите ею стать. Почему это душераздирающе, когда мужчине семьдесят один?

ОНА (осторожно): Потому что все чувства снова при вас, но следующий шаг вам недоступен.

ОН: Абсолютно верно.

ОНА: Но в этом и удовольствие, разве не так?

ОН: Да. Душераздирающее.

ОНА (поняв что-то): Хм-м-м… (После долгой паузы с наигранной театральностью.) Но что же делать?

ОН: У вас есть предложения?

ОНА: Нет. Полная растерянность. Я уезжаю, потому что не понимаю, как поступать, решительно во всем.

ОН: Вы все время на грани слез.

ОНА (со смехом): Вероятно, это и помогает мне не расплакаться.

(Он тоже смеется, но не отвечает. Все это скрытый флирт. Мужчина, спрятанный в мужском теле, сгорает от возбуждения.)

ОНА: Вы были сегодня на улицах? Весь город на грани слез. И да, да, я тоже с трудом удерживаю слезы. Вы думаете, что у меня это быстро пройдет. Неужели не представляете, что мы чувствовали вчера…

ОН: Я был здесь. Все видел. Вы обратили внимание, что я здесь был?

ОНА: И явно обратили внимание на меня. Но что-то вас захватило раньше, до нашей встречи. Причина была не во мне. Вы решили прийти смотреть нашу квартиру. Что-то уже захватило вас — что это было? Мне не поверить, что письма с угрозами — причина крайних шагов, на которые вы пошли. Сколько бы вы ни рассказывали, что вы, писатель, получали письма, в которых грозили с вами расправиться, все равно ваш отъезд и жизнь, которую вы избрали, представляются крайней мерой. И я все время гадаю: что же на самом деле происходило? Да, приходили эти открытки. И что? Открытки с угрозами — это предлог. Если б все дело было в открытках, вы бы уехали только на год. У вас были друзья, женщины, и вы вернулись бы, стоило только потоку открыток иссякнуть. Но если человек отгораживается, отрезает себя от всего, как это сделали вы, причина должна быть куда значительнее. Люди не перечеркивают жизнь по такой внешней и случайной причине, как получение открыток с угрозами.

ОН: И что могло стать этой более значительной причиной?

ОНА: Стремление избежать муки.

ОН: Какой муки?

ОНА: Муки присутствия.

ОН: Вы говорите о себе?

ОНА: Возможно. О муке присутствия здесь и сейчас. Да, именно так можно точнее всего описать то, что толкает меня на крайние меры. Но у вас речь шла не просто о «здесь и сейчас». О присутствии как таковом. О невозможности присутствия при чем угодно.

ОН: Вы знаете повесть, которая называется «Теневая черта»?

ОНА: Джозефа Конрада? Нет. Помню, как мой приятель однажды рассказывал мне о ней, но сама не читала.

ОН: Первая фраза: «Только у тех, кто молод, бывают такие мгновения». Конрад потом называет их «безрассудными». И объясняет, что это такое, на первых нескольких страницах. Сначала: «Безрассудные мгновения» — предложение из двух слов. Далее: «Я говорю о моментах, когда в разгаре молодости людей вдруг начинает тянуть к безрассудным поступкам, таким как вдруг взять и жениться или без всякой причины бросить свою работу». Так он это описывает. Но безрассудные моменты бывают не только в молодости. Безрассудным был мой приход сюда вчера вечером. Следующим безрассудством — желание вернуться снова. Старости тоже знакомы безрассудные моменты. Отъезд из города был моим первым безрассудным поступком, возвращение — вторым.

ОНА: Билли уверен, что потакает моему безрассудству, так как, веди он себя иначе, я утону в депрессиях и страхах. Но в том, что это момент безрассудства, не сомневается. Я никогда не считала, что склонна к отчаянию. Противно думать, что могу совершить что-то под гнетом отчаяния.

ОН: Надеюсь, вам понравится в деревне. Мне будет вас недоставать.

ОНА: Но это же ваш дом. Вы сможете приезжать. Вспомните, что забыли взять что-то нужное, приедете, останетесь на ланч.

ОН: Или вы вспомните о забытом и приедете в город.

ОНА: Разумеется.

ОН: О'кей. Сегодня вы помягче, чем вчера. Не смотрите как на врага за то, что я не слушал бушевское вранье.

ОНА: Я вела себя мерзко?

ОН: По-моему, я вам не слишком понравился. А может, даже внушал страх.

ОНА: Конечно внушали. Я еще в колледже читала ваши книги, и теперь продолжаю. Может, укрывшись в дебрях Беркшира, вы этого не знаете, но многим моим сверстникам (смеется), и тем, кто еще моложе, и тем, кто старше, вы даете недостающее. Мы восхищаемся вами.

ОН: Действительно, я уже много лет не вижу реакции публики. И все это мне неизвестно.

ОНА: Но я только что объяснила.

ОН: И все-таки это мне неизвестно. Но узнать, что вы мной восхищаетесь, приятно, ведь и я испытал восхищение, едва познакомившись с вами.

ОНА (изумленно): Вы испытали восхищение? Почему?

ОН: Не хочется так говорить, но «придет день, и вы это поймете».

(Она смеется.)

ОН: Похоже, постмодернисты любят смеяться.

ОНА: Если мне что-то кажется смешным, я смеюсь.

ОН: Смеетесь надо мной?

ОНА: Над ситуацией. Вы встали в позу моего отца. Придет день, и я это пойму. Скажите, удовольствие в процессе или в результате? Я говорю о творчестве. Нарочно меняю тему.

ОН: В процессе. Радость от результата короткая. Приятно взвесить на ладони толстую рукопись, приятно получить сигнальный экземпляр. Берешь его в руки, кладешь на место, снова берешь — и так сотни раз. Я, например, кладу его рядом с собой, когда ем. Беру с собой в постель.

ОНА: Мне это знакомо. Когда напечатали мой рассказ, я спала с «Нью-Йоркером» под подушкой.

ОН: Вы очень обаятельны.

ОНА: Спасибо. Благодарю вас.

ОН: Поэтому я и живу в деревне.

ОНА: Да, понимаю.

ОН: Мне больно снова быть в Нью-Йорке, и наша беседа тоже приносит боль. Мне лучше уйти.

ОНА: Ну что ж. Кто знает, может, мы еще увидимся наедине и снова обо всем поговорим.

ОН: Нет, милый друг, с меня достаточно.

ОНА: Я хотела бы стать вашим другом.

ОН: Почему?

ОНА: Потому что вокруг нет людей, похожих на вас.

ОН: Но вы меня не знаете.

ОНА: Не знаю. Но такой интеркоммуникативности у меня не было ни с кем.

ОН: Вам что, необходимы эти термины? Вы же писательница — бросьте эти «интеркоммуникативности»!

ОНА (со смехом): У меня не бывает таких разговоров. У меня нет таких отношений.

ОН: В мыслях не было поучать вас. С чего, собственно? Извините.

ОНА: Все в порядке. Если вы захотите снова встретиться и побеседовать, наберите свой собственный телефонный номер. Звоните когда угодно.

ОН: Можно подумать, что я заглянул не в рубрику «Аренда», а в рубрику «Знакомства»: «Весьма привлекательная, начитанная, с высшим гуманитарным образованием периодически доступна для доверительных бесед…» Похоже, я нашел больше чем просто квартиру.

ОНА: Возможно, еще и друга.

ОН: Но эта дружба мне не по силам.

ОНА: А что вам по силам?

ОН: Немногое. То ценное, что я утратил, создает сложности, которых не одолеть усердием и прочим в этом роде. Вы меня понимаете?

ОНА: Не совсем. Вы сетуете на возраст или на что-то более конкретное?

ОН (смеясь): Думаю, только на возраст.

ОНА: Да, понимаю. Теперь.

ОН: Это меня убивает, так что я все-таки ухожу. И даже не поддамся искушению поцеловать вас.

ОНА: О'кей.

ОН: Это не привело бы ни к чему хорошему.

ОНА: Согласна. Но рада, что вы меня навестили. Я очень этому рада.

ОН: Вы женщина-вамп?

ОНА: Что вы! Нет. Совсем нет.

ОН: У вас есть муж. Есть любовник. А теперь вы хотите приобрести еще друга. Вы коллекционируете мужчин или они включают вас в свои коллекции?

ОНА (смеясь): Думаю, я коллекционирую их, а они — меня.

ОН: Вам всего тридцать. Много мужчин в вашей коллекции?

ОНА: А «много» — это, по-вашему, сколько? (Снова смеется.)

ОН: Я спрашиваю, сколько мужчин вы собрали в копилку с момента выпускного бала в колледже и по сей день, когда данная вам способность соблазнять прибавила к ним и меня… Но вы сейчас ребячитесь, словно не понимаете, что вам дана эта способность. Разве никто никогда не рассказывал вам о ней?

ОНА: Рассказывали. А смех вызван тем, что если в копилке вы, то я просто не понимаю, о каком счете идет речь.

ОН: Да, я в копилке.

ОНА: Но вы мне даже не позвоните. Не поцелуете. Увидимся один раз, в присутствии мужа, когда будем обмениваться ключами. О чем же тут говорить?!

ОН: О том, что такая встреча прожжет меня насквозь.

ОНА: Я вовсе не хотела обжигать вас. Если так получилось, мне жаль.

ОН: А мне жаль, что не смог обжечь вас.

ОНА: Вы доставили мне удовольствие.

ОН: Я уже говорил, это меня убивает. И я могу только одно: заставить себя уйти.

ОНА: Спасибо, что вы здесь были.

На у лице, по дороге в отель, обдумывая эту мысленно сыгранную им сцену — а он чувствует себя актером, репетировавшим фрагмент из несуществующего спектакля, и, прежде всего, потому, что в ней видит актрису, очень чуткую, умную молодую актрису, которая внимательно слушает, идеально владеет собой и с полным спокойствием отвечает на поданные реплики, — он вспоминает вдруг сцену из «Кукольного дома», когда молоденькая Нора, красивая жена Торвальда Хельмера, испорченная, легкомысленная кокетка, вызывает к себе на минуту смертельно больного доктора Ранка. Свет тускнеет, комната делается меньше, один-два экипажа проезжают мимо окон, и город словно тает, а все вокруг этой пары сгущается и темнеет. Они вдвоем, это время отдано им, и они разговаривают. Все так пронизано вожделением так грустно. Прошлое давит на них своей тяжестью, хотя и он, и она мало знают о прошлом друг друга. Ритм этой сцены, вся эта тишина и то, что в ней таится. Оба в отчаянии — у каждого оно свое. А для него эта последняя, окрашенная отчаянием сцена разыграна с прелестно одаренной актрисой, лукаво выдающей себя за начинающую писательницу. Начальная сцена пьесы «Он и она» — о желании, искушении, любовной игре и агонии (неизменной подспудной агонии), импровизация, оборванная в высшей точке и обреченная на умирание. У Чехова есть рассказ «Он и она». Кроме названия, он не помнит совсем ничего (может, и нет такого рассказа), хотя слова совета о том, как надо писать такие рассказы, совета, данного в письме совсем молодым Чеховым, помнит даже сейчас. Письмо восхищавшего его писателя, читанного им в двадцать с небольшим лет, все еще живо в памяти, хотя время и место встреч, назначенных накануне, он забывает мгновенно. «Центром тяжести, — пишет Чехов в 1886 году, — должны быть двое: он и она…» Так должно быть. Так было. И больше не будет.

Наполовину упакованная дорожная сумка по-прежнему стояла на комоде, там, где я ее бросил, помчавшись на Семьдесят первую Западную. Мигавший огонек показывал, что меня ждет телефонное сообщение, но я не стал узнавать, от кого оно, потому что, едва войдя в комнату, сразу же кинулся к небольшому письменному столу у окна, выходившего на запруженную машинами Пятьдесят третью улицу, и, снова воспользовавшись гостиничным блокнотом, со всей доступной мне скоростью зафиксировал в нем не прозвучавший в реальности диалог между мной и Джейми. Записывая в «хозяйственной» книге то, что сделал, и то, что еще предполагаю сделать, я приходил на помощь своей слабеющей памяти. Запись этого не произнесенного диалога фиксировала то, чего не было, ничему не могла помочь, ничего не смягчала, никуда не вела, и все же — как и в ночь выборов — мне показалось необходимым, войдя к себе в комнату, сразу же записать диалоги, которых мы не вели, но которые значили больше происходивших в действительности, так как воображаемая Она гораздо больше соответствовала своему характеру, чем это было бы по силам Ей реальной.

Но ведь боль и так трудно вынести, так зачем обострять ее с помощью вымысла, зачем прибегать к яркости, какую редко ощущаешь, или не ощущаешь вовсе в нормальной жизни? Кое-кому это необходимо. Для этих очень-очень немногих обострение боли и усиление яркости ощущений, возникающих едва ли не на пустом месте, создают подлинную опору, и непрожитое, предполагаемое и в конце концов напечатанное на бумаге становится той жизнью, которая только одна и имеет значение.

3 В СОЗНАНИИ ЭМИ

Сняв телефонную трубку чтобы выяснить наконец, что там за сообщение, я узнал голос, который случайно услышал в прошлый четверг при выходе из клиники, — юный голос состарившейся Эми Беллет. «Натан Цукерман, — сказала она, — твой номер был в записке, брошенной мне в почтовый ящик чудовищным надоедой по имени Ричард Климан. Не знаю, захочешь ли ты ответить и вообще помнишь ли меня. Мы виделись в пятьдесят шестом, в Массачусетсе. Зимой. Я училась у Э. И. Лоноффа в Атена-колледже. Но в момент нашей встречи уже работала в Кембридже. А ты, тогда начинающий писатель, жил в Куасейской писательской колонии. В тот вечер мы оба были гостями Лоноффа. Заснеженный вечер в Беркшире тысячу лет назад. Если ты не захочешь откликнуться, я пойму». Она продиктовала номер телефона и дала отбой.

И я снова не стал ни о чем размышлять — даже о том, что толкнуло Климана на этот непонятный поступок и чего, собственно, он ожидал, сводя меня с Эми Беллет. Мысленно отмахнувшись от Климана, я не начал гадать, что заставило слабую женщину, не то выздоравливающую, не то умирающую от рака мозга, позвонить сразу, как только она узнала, что я здесь, рядом. Не задумался, почему сам мгновенно захотел откликнуться, хотя вроде бы собирался оставить обреченные попытки улучшить свое положение и поскорее вернуться домой — к жизни, более соответствующей моим ограниченным возможностям.

Я набрал ее номер как шифр, дающий возможность вернуться к полноте жизни, которая была нашей; я набрал его, словно надеясь обратить время вспять и сделать это так же легко и просто, как запускаешь таймер на панели кухонной плиты. Сердце опять застучало с удвоенной силой, но причиной было не предвкушение мига, когда расстояние между мною и Джейми Логан окажется не больше вытянутой руки, а воспоминание о черных волосах и черных глазах Эми, о решительном выражении ее лица тогда, в 1956-м, — мгновенно всплывшее отчетливое воспоминание о ее легкости, очаровании, о быстроте ее ума, всецело поглощенного Лоноффом и литературой.

Слушая телефонные звонки на другом конце провода, я вспоминал, как сидел в кафетерии и смотрел на нее, стащившую с головы застиранную красную шапочку от дождевика и обнажившую страшный череп, шрамы, оставленные на нем злым невезением. Слишком поздно, пусть она борется сама, подумал я тогда и, заплатив за кофе, вышел, не нарушив ее одиночества.

Теперь я сидел в стандартном номере «Хилтона», безликом, лишенном даже намека на индивидуальность, но решение позвонить ей перенесло меня почти на полвека назад, когда, глядя на эту необыкновенную девушку, говорившую с чужеземным акцентом, я, желторотый юнец, ощущал в ней способность открыть мне все тайны мира. Я набрал ее номер, чувствуя себя шизофренически расщепленным, впрочем, не больше и не меньше, чем любой из нас, набрал как неоперившийся юнец, с которым она познакомилась в 1956-м, и как невероятный свидетель той встречи, в которого превратился к 2004-му. И все-таки никогда еще я не был дальше от того юнца, с его сумбурным и наивным идеализмом, ранней серьезностью, взволнованным любопытством и дерзкими, но анекдотически не удовлетворенными желаниями, чем в ту минуту, пока ждал, приложив трубку к уху, ее ответа. Когда она ответила, я плохо понимал, кого надо вообразить на том конце провода: тогдашнюю Эми или теперешнюю? Голос излучал свежесть юной девочки, готовой закружиться в танце, но скальп, изуродованный скальпелем хирурга, был слишком страшен, чтобы о нем забыть.

— Я видела тебя в закусочной на углу Мэдисон и Девяносто шестой, но постеснялась подойти, — сказала Эми. — Ты теперь такой важный.

— Важный? Только не в тех местах, где я живу. Как твои дела, Эми? — спросил я, скрыв, что, оглушенный невероятной переменой ее облика, тоже постеснялся подойти к ней. — Я в подробностях помню тот вечер, когда мы все познакомились. Тот снежный вечер пятьдесят шестого. Выяснил, что формально он так и остался мужем своей жены, только прочтя некролог. До этого был уверен, что вы с ним поженились.

— Нет, так и не поженились. Он не смог. Но это ничего не значит. Мы прожили вместе четыре года, в основном в Кембридже. Год провели в Европе, потом вернулись. Он много писал, иногда читал лекции, заболел, умер.

— Писал роман, — подсказал я.

— Ему было почти шестьдесят, а он впервые в жизни взялся за роман. И роман свел бы его в могилу, если бы лейкемия не справилась с этим раньше.

— Почему так?

— Из-за сюжета. Когда покончил с собой Примо Леви, все говорили, что причина — Освенцим. А я думаю, что причиной была попытка написать об Освенциме, труд, вложенный в эту последнюю книгу, яркое описание всех этих ужасов. Каждое утро садиться за такую книгу — это убило бы любого.

Она говорила о книге Леви «Канувшие и спасенные».

— И Мэнни был так же несчастен. — Я назвал его «Мэнни» впервые в жизни. В 1956-м я был Натан, она — Эми, а он и Хоуп — мистер и миссис Лонофф.

— Все так сошлось, что сделало его несчастным.

— Значит, и для тебя это было тяжелое время, хотя вы оба получили то, к чему стремились.

— Время было тяжелым. По молодости лет я думала, что он стремился к тому же, к чему и я. А ему только казалось, что он к этому стремится. Как только он от нее избавился и мы наконец-то остались вдвоем, все сразу же изменилось: он стал подавленным, раздражительным, отчужденным. Его терзала совесть, и это было ужасно. Когда мы жили в Осло, бывали ночи, в которые я лежала рядом не шевелясь, просто парализованная отчаянием. Иногда я молилась, чтобы он умер во сне. Потом он заболел, и снова началась идиллия. Словно вернулись времена, когда я у него училась. Да, — повторила она, подчеркивая то, что не желала прятать, — именно так все и случилось. Борьба с препятствиями рождала чувство, похожее на восторг. Когда же препятствия были удалены, мы стали несчастны.

— Представляю, — ответил я и подумал: восторг, да, я помню этот восторг, за него очень дорого расплачиваешься.

— Представляешь, но и приходишь в недоумение, — сказала она.

— Нет. Вовсе нет. Пожалуйста, продолжай!

— Последние недели были жуткими. Ушла ясность сознания, и он почти все время спал. Иногда издавал какие-то звуки, жестикулировал, но смысл этого был непонятен. За несколько дней до смерти с ним случился сильнейший припадок ярости. Мы были в ванной. Я опустилась на колени и меняла ему подгузник. «Какие-то грязные школьные штучки, — проговорил он и, выкрикнув: — Убирайся из ванной!» — ударил меня. Он в жизни никого не бил. Не могу передать свое ликование. У него оказалось достаточно сил, чтобы так ударить. Значит, он не умрет! Не умрет! Дальше он был почти без сознания. Или галлюцинировал. «Я на полу, — кричал он с кровати, — подними меня с пола». Приходил врач и колол ему морфий. Потом однажды утром он заговорил. Накануне был целый день без сознания. А тут он сказал: «Конец величествен, и в нем своя поэзия. Риторика тут не нужна. Достаточно простого утверждения». Мне было непонятно, цитирует он кого-то, вспоминает прочитанное или передает мне последние ощущения. Спросить я не могла. Да это и не имело значения. Поддерживая его голову, я повторила эти слова. Мои силы заканчивались. Я страшно плакала. Но я повторила: «Конец величествен, и в нем своя поэзия. Риторика тут не нужна. Достаточно простого утверждения». И Мэнни, как мог, кивнул. С тех пор я все время искала эту цитату, Натан, и так и не смогла ее найти. Кто это сказал? Кто написал? «Конец так величествен…».

— Похоже на него. На квинтэссенцию его эстетики.

— И потом он добавил что-то еще. Чтобы расслышать, я ухом прижалась к его губам. Он едва слышно произнес: «Хочу побриться и постричься. Хочу быть чистым». Я нашла парикмахера. Процедура заняла больше часа, ведь Мэнни не мог держать голову. Когда все было сделано, я проводила парикмахера до двери и дала ему двадцать долларов. А вернувшись к кровати, увидела, что Мэнни лежит мертвый. Мертвый, но чистый.

Здесь голос ей отказал, но только на секунду, а мне нечего было сказать в ответ. Я давно знал, что он умер, теперь я узнал, как он умер, и хотя видел его только раз, испытал потрясение.

— Все это было моим, и я рада, что это было и продолжалось четыре года, — сказала она. — Рада каждому дню и каждой ночи. Я видела, как блестит его лысина в свете настольной лампы, видела, как после ужина он сидит каждый вечер и аккуратно подчеркивает отдельные строчки в читаемой книге, потом останавливается, чтобы подумать, и пишет предложение в перекидной блокнот, я смотрела и думала: на всем свете есть только один такой человек.

Пятьдесят лет женщина вспоминала четыре года, вобравшие в себя всю ее жизнь.

— Ты знаешь, Климан надоедает и мне.

— Я так и предположила, когда он вывел меня на тебя. Он хочет писать биографию, а я так надеялась, что никто этого не сделает. Никакой биографии! Натан, я этого не хочу. Это будет вторая смерть. Жизнь снова остановится, навсегда замурованная. Биография запечатывает жизнь, а кто такой этот мальчик, чтобы ставить печать? Кто дал ему право судить жизнь Мэнни? С какой стати именно он навсегда отпечатает образ Мэнни в людском сознании? Тебе не кажется, что он ужасно поверхностный?

— Неважно, что мне кажется, неважно, каков он на самом деле. Ты не хочешь, чтобы он брался за биографию, и этого вполне достаточно. ТЫ можешь как-то остановить его?

— Я? — Ее смех был беспомощен. — Разумеется, не могу. Рукописи рассказов в Гарварде. Он может поехать и изучать их, все это могут, хотя, когда я проверила, выяснилось: за тридцать два года не было ни одной заявки. К счастью, все уклоняются от бесед с мистером Климаном, во всяком случае, все, кого я знаю. И уж я, безусловно, не стану с ним больше встречаться. Но это вряд ли его остановит. Он может состряпать что придет в голову, и какие юристы этому воспрепятствуют? Законы о клевете не касаются мертвецов. А если он оклевещет живых, представит факты в удобном для него свете, кто сможет вчинить иск ему или издателю, которому он продаст эту дрянь?

— Дети Лоноффа. Почему не они?

— Это отдельная история. Им никогда не нравилась восторженная девица, умыкнувшая знаменитого пожилого писателя. Не нравился и знаменитый пожилой писатель, сменивший стареющую жену на восторженную девицу. Он никогда не оставил бы Хоуп, не доведи она его до этого, но дети предпочитали, чтобы он оставался с матерью и в конце концов умер от удушья. Его упорство, аскетизм, достижения — он словно был избран подняться на Эверест, и он поднялся на вершину, но уже не мог дышать. Больше всех презирала меня его дочь. Безукоризненно добродетельна, одевается в мешковину, читает только книги Торо. На нее я не обращала внимания, но равнодушно сносить нападки всех этих леди Снируэлл так и не научилась. Они либо презрительно усмехались, либо в упор меня не видели. Таков был стиль милых дам в толерантном и либеральном Кембридже конца пятидесятых — начала шестидесятых годов: критика аморального поведения стояла в ряду развлечений профессорских жен. «Ты слишком переживаешь из-за того, что решительно не заслуживает переживаний», — говорил Мэнни. Он был мастером отстраненного взгляда на все и вся, но я так и не овладела этим искусством, даже с помощью этого человека, который выучил меня читать, писать, думать и отличать то, что нужно знать, от того, что знать необязательно. «Перестань их бояться. Это комические персонажи из „Школы злословия“». Именно он прозвал супругу нашего небожителя-декана «леди Снируэлл». Когда мы шли в Кембридже на какой-нибудь званый обед, это было невыносимо. Поэтому я и хотела, чтобы мы поселились за границей.

— Но он выносил это без труда.

— Такие вещи его не заботили. Бывая на публике, он легко игнорировал чужие предрассудки. Уж так был скроен. Он обладал положением. А я была просто смазливой мордашкой, девицей, когда-то учившейся у него в Атена-колледже. В детстве я проходила через худшие, гораздо худшие испытания, но тогда меня окружала семья, и это поддерживало.

— А что сейчас с Хоуп?

— Она в какой-то лечебнице в Бостоне. Страдает болезнью Альцгеймера, — ответила Эми, и я получил подтверждение тому, что уже знал от Климана. — Ей больше ста.

— А давай встретимся, — предложил я. — Можно я приглашу тебя поужинать? Пойдем куда-нибудь поужинаем сегодня вечером?

Легкий приятный смех подсказал, как она собирается ответить.

— Я уже не похожа на девушку, которая так нравилась тебе в тот вечер пятьдесят шестого. Во время скандала, что разразился наутро… Помнишь надрывную истерику, которую учинила Хоуп, сделав вид, что уходит и оставляет дом мне? Так вот, в то утро ты сказал, что я похожа на Анну Франк. Помнишь?

— Да, помню.

— У меня мозг прооперирован. Тебе, Натан, не поужинать с инженю.

— Я тоже уже не тот. А твой голос чарует по-прежнему. Так никогда и не узнал, откуда у тебя этот акцент. Откуда ты сама. Наверное, из Осло. И именно там, в оккупированном нацистами Осло, ты, еврейская девочка, прошла через худшие испытания. И, наверно, поэтому вы с ним туда и уехали.

— Ты говоришь как биограф.

— Как враг биографа. Защита от биографа. Все искажая и путая, этот парень был бы способен превзойти худшие опасения Мэнни. Но насколько это в моих силах, я ему воспрепятствую. — Именно это она надеялась услышать, именно ради этого позвонила, когда ей подсказали, что звонок возможен.

Итак, мы условились встретиться вечером и попрощались, так и не затронув тему «открытия», которое, как считал Климан, обеспечит ему успех на литературном поприще.

Но обо всем остальном мы сказали так много. Мы, двое, виделись только однажды, подумал я, и все-таки говорили о самом важном, не страшась оказаться слишком откровенными. Это и волновало, и заставляло предполагать, что, скорее всего, ее одиночество было не менее удушающим, чем мое. А может быть, это была спонтанная близость, иногда возникающая между чужими людьми, потому что они встречались когда-то прежде. Прежде чего? Прежде, чем все состоялось и кончилось.

На пеший путь от отеля до ресторана, где мы должны были встретиться с Эми в семь, я, прикинув, дал себе четверть часа. Тони был на посту и, поздоровавшись, провел меня к моему столику.

— Сколько лет, сколько зим! — радостно приговаривал он, усаживая меня поудобнее.

— Теперь будем видеться. Тони. Я теперь поживу в городе.

— И прекрасно. После одиннадцатого сентября многие наши клиенты забрали детей и уехали. Кто на Лонг-Айленд, кто в отдаленные округа штата или в Вермонт — в общем, переселились кто куда. Я уважаю их решение, но это была просто паника. Она прошла скоро, но, скажу откровенно, из-за всей этой заварухи мы потеряли несколько отличных завсегдатаев. Вы ужинаете один, мистер Цукерман?

— Нет, нас будет двое.

Но она не пришла. Я не сообразил захватить ее номер и теперь даже не мог позвонить и узнать, что случилось. Не исключено, что она все-таки постеснялась показаться мне на глаза изможденной старухой с полуобритой головой и уродливым шрамом на черепе. Или, может быть, предпочла отказаться от моего посредничества в деле с Климаном, так как тут было бы не обойтись без обсуждения ряда надуманных эпизодов из юности Лоноффа, которые она, оберегая память этого скрытного и замкнутого человека, панически боялась предать гласности.

Я прождал больше часа — заказав только бокал вина и все еще надеясь, что она появится, — и только потом пришел к мысли, что, может быть, мы назначили встречу в другом ресторане. Я бездумно пришел к Пьерлуиджи, не сомневаясь, что предложил ей поужинать именно здесь, но теперь начал припоминать, что, кажется, спрашивал, куда бы хотела пойти она. Если так, то мне явно не вспомнить названный ею ресторан. Мысль, что она столько времени сидит где-то одна, опасаясь, что, устрашенный описанием ее внешности, я попросту побоялся явиться, заставила меня вскочить и броситься вниз, к телефону, дабы позвонить в отель и выяснить, не оставлено ли для меня сообщения. Да, оставлено: «Прождала час и ушла. Я все понимаю».

Несколько раньше, днем, я был в аптеке, чтобы купить туалетные принадлежности, которые забыл взять из дома. Заплатив, попросил продавщицу: «Пожалуйста, положите в коробку». Она ошарашенно заморгала: «У нас нет коробок». «Простите, я хотел сказать — в пакет. Пожалуйста, положите в пакет». Глупейшая оговорка, но все равно неприятно. Я теперь допускаю эти промахи чуть ли не каждый день и, несмотря на аккуратнейшие записи в хозяйственной тетради, несмотря на отчаянные попытки концентрироваться на том, что делаю, и том, что собираюсь сделать, все время что-нибудь да забываю. Разговаривая по телефону, я иногда замечаю, что полный лучших намерений собеседник пытается помочь мне закруглить фразу, вставляя недостающее слово, прежде чем сам я осознаю появившуюся заминку, или тактично не замечает (как сделала это позавчера моя домашняя работница Белинда) невольных неологизмов вроде «тускренний» вместо «искренний» или ошибок, когда, здороваясь с кем-то в Атене, я называю его другим именем или когда какое-то имя выскакивает из памяти и, разговаривая, я мучительно пытаюсь его вспомнить. К несчастью, попытки удвоить внимание практически не помогают в борьбе с тем, что ощущается не столько как ослабление памяти, сколько как плавное скольжение в сторону постепенной атрофии органов чувств, связанной с водворением в мозгу зловредных, собственным разумом обладающих существ — этаких бесенят амнезии и дьяволят забывчивости, чьи разрушительные способности куда сильнее, чем моя возможность им сопротивляться, — существ, толкающих меня к промахам просто веселья ради и наблюдающих за моей деградацией, с удовольствием предвкушая конечное превращение писателя, чья работа целиком держится на памяти и точном выборе слов, в бессмысленное ничтожество.

(Вот почему я стараюсь писать как можно быстрее — что вообще мне не свойственно, — но, с неизбежностью тратя время на одоление тормозящих помех, даже и близко не достигаю желаемой скорости. Все расплывается, и ясно только одно: вероятно, эта попытка нащупать слова, необходимые для создания предложений и глав любой книги, будет последней. Ведь мои поиски на ощупь, упорные поиски, так не похожи на волнующее стремление к полету, с которого, собственно, и начинается процесс писания. В последний год работы над романом, который только что ушел к издателю, я обнаружил, что ежедневно прикладываю огромные усилия, чтобы случайно не утратить нить повествования. Закончив его, то есть создав четыре черновых варианта и поняв, что мне некуда двигаться дальше, я не мог даже определить, мешает ли беспорядок в моей голове цельному восприятию законченной рукописи, или мое восприятие адекватно, но беспорядок в голове зеркально отразился в тексте. Как и обычно, я послал рукопись самому лучшему читателю — моему однокурснику по Чикагскому университету, чьей интуиции я доверяю стопроцентно. Когда он позвонил, мне стало ясно, что мой друг из жалости отказывается от свойственной ему прямоты и только потому убеждает меня, что вряд ли годится в критики этой книги, так как протагонист, которому автор явно симпатизирует, оказался настолько ему непонятен, что убил интерес, без которого невозможны сколько-нибудь полезные суждения.

Я не пытался выжать из него больше и даже не был сбит с толку. Видел причины, побудившие его утаить свои соображения, но, досконально зная особенности его критического подхода и то, что его наблюдения никогда не бывают случайными, проявил бы поистине непростительную наивность, позволив себе сохранить полное спокойствие. Мой друг не дал мне совета взяться за пятый вариант, потому что, прочитав четвертый, осознал невозможность исправить то, что. с его точки зрения, нуждалось в исправлении, не исказив того, что должно было оставаться нетронутым при моем взгляде на материал, и счел за благо уклониться от дискуссии, заявив, будто недостаток сопереживания лишает его возможности судить о книге и не касаться вопроса о том, чего — как ему показалось — недоставало мне. И если я правильно интерпретировал его отклик, если его реакция на прочитанное до боли соответствовала моей, то что было делать с книгой, на которую я потратил три года и которую ощущал как завершенной, так и неудавшейся? Никогда прежде не сталкиваясь с такой проблемой — ибо прежде мне всегда удавалось проявить нужную изобретательность и, собрав всю энергию в кулак, пробиться к правильному решению, — я принялся раздумывать о поведении двух титанов американской литературы, тоже ощутивших в какой-то момент не то упадок творческих возможностей, не то слабость произведения, упорно не поддающегося доработке. Я мог пойти по пути Хемингуэя, который — не в конце жизни, когда неколебимая сила и наслаждение борьбой сменились приступами физических болей, немощью алкоголика, умственным истощением и суицидальными депрессиями, но в лучшие годы безбрежности сил, бьющей ключом энергии и высочайшего признания по всему миру — отложил рукопись в сторону, чтобы либо вернуться к ней позже, либо так и оставить ненапечатанной. А мог поступить как Фолкнер, угрюмо выдавший рукопись для публикации и допустивший, чтобы книга, бесконечная работа над которой зашла в тупик, была все же представлена читателям такой, как есть, и получила тот отклик, который только и был возможен.

Мне нужно было выбрать стратегию и, придерживаясь ее, идти дальше — а как же иначе? — и, к худу или к добру, ошибочно или нет, я избрал для себя второй путь, слабо надеясь, что он меньше повредит возможности достойно двигаться вперед, к закату моего таланта. А ведь все это было до нынешнего обострения борьбы, до точки деградации, где ты уже полностью беззащитен, до невозможности не только вспомнить через два-три дня детали написанной прежде главы, но — совершенно невероятно! — до невозможности буквально через несколько минут воскресить в памяти написанное на предыдущей странице.

К тому моменту, когда я поехал в Нью-Йорк и обратился за медицинской помощью, подтекало уже не только из пениса, нарушение функций касалось не одного только сфинктера мочевого пузыря, и трудно было надеяться, что кризис, поджидавший меня за следующим поворотом, ограничится только изъянами чисто телесного свойства. На этот раз речь шла о моем сознании, и сигнал подали заблаговременно, хотя — насколько я мог судить — времени оставалось совсем немного.)

Я извинился перед Тони и, не поужинав, вернулся к себе в отель. Однако и в моей комнате листка с номером Эми не обнаружилось. Я был уверен, что выдрал его из блокнота, лежавшего на ночном столике, но его не было ни там, ни на кровати, ни на крышке бюро, ни даже на ковре, который я ощупал, ползая на коленях. Заглянул под кровать, но там его тоже не нашел. Проверил карманы одежды, включая ту. что ни разу не надевал. Тщательно прочесал весь номер, изыскивая места, где он мог оказаться, осмотрел мини-бар и только после этого догадался открыть бумажник, где листок и лежал — лежал все это время. Я не забыл взять его к Пьерлуиджи, я забыл, что взял его.

Маячок на моем телефонном аппарате мигал, и я снял трубку, предполагая услышать новое, более длинное сообщение от Эми. Но это был Билли Давидофф, звонивший из моего дома. «Натан Цукерман, дом чудесный. Маленький, но подходит нам идеально. Я сделал несколько фотографий — надеюсь, вы не против? Джейми придет в восторг от дома, пруда, от пустоши через дорогу — ну, словом, от всего. И Роб Мэйси просто находка. Давайте как можно скорее покончим с формальностями. Мы готовы подписать все, что необходимо. Я узнал, что Роб собирается отвезти ваши вещи, как только вы въедете, но, если хотите получить что-то скорее, я могу прихватить это сегодня вечером. На случай, если вы соберетесь позвонить: я буду тут еще час. Поговорим позднее. И большое спасибо. Возможность пожить здесь будет очень полезна».

Конечно, он хочет сказать, она будет полезна для Джейми. Все для Джейми. Такая преданность, и так приятно в ней растворяться! Чего хочет Билли? Того же, что Джейми. Что радует Билли? То же, что радует Джейми. Чем он всецело поглощен? Джейми, и только Джейми, восхитительной Джейми. Если это безмерное поклонение непостижимым образом не утеряет власти, они будут счастливейшей парой. Но если наступит день и она раздраженно отторгнет это интимное служение, лишит его своих милостей, охладеет к его порывам, горе несчастному, чувствительному, нежному Билли! Он всегда будет вспоминать ее по сто раз на день. Она затмит и уничтожит всех своих преемниц. Он будет думать о ней до смерти. Он будет думать о ней, умирая.

Половина девятого. Если Билли пробудет там еще час, то не появится на Семьдесят первой Западной примерно до двенадцати. Я могу позвонить ей под предлогом переговоров о сроках обмена, который теперь мне уже совершенно не нужен. Могу позвонить без предлога и просто сказать: «Я хочу к вам прийти. Не видеть вас невыносимо». До полуночи эта женщина, рядом с которой я оказывался трижды, и все три раза мимолетно, будет сидеть одна, с кошками. Или и с кошками, и с Климаном.

Кончай мазохистский эксперимент! Садись в машину и уезжай. Твоя великая экспедиция завершена.

Было еще второе сообщение — от Климана. Он спрашивал, не помогу ли я ему с Эми Беллет. Перед операцией она надавала ему обещаний, а теперь отказывается их выполнить. У него на руках экземпляр первой части рукописи романа Лоноффа, и кому будет лучше, если он так и не ознакомится с окончанием, хотя два месяца назад она уверяла, что даст его. Она дала ему тогда семейные фотографии Лоноффов. Она дала свое благословение. «Мистер Цукерман, если это возможно, пожалуйста, помогите. Она ужасно изменилась. Это из-за операции. Из-за того, что они удалили, из-за всех нежелательных последствий. У нее был здравый ум, а теперь его не осталось. Но, может, вас она послушается».

Климан? Нет, это просто невероятно. От вас воняет! Вы смердите. А теперь он звонит и, даже не извинившись, просит о помощи? После того как я пообещал приложить все усилия, чтобы расстроить его планы? Что это — смелость авантюриста, полная бестолковость или умение присосаться к человеку, которого ни за что нельзя отпустить? Он из тех, от кого не отделаться самым грубым отпором. Поступай так, как знаешь, а они все равно не откажутся от попыток вытянуть то, что им нужно. И что бы они ни сделали, какие бы жуткие вещи ни говорили, все равно держатся так, что никто и не догадается, что они перешли пределы допустимого. Крупный, полный жизненных сил самец, уверенный в своей мужской неотразимости, готовый без боязни оскорблять, а потом возвращаться как ни в чем не бывало.

Или мы разговаривали еще раз, а я забыл? Но когда? «Может, она вас послушается». Почему он считает, что Эми Беллет прислушается к моим словам, если знает, что мы встречались только однажды? Да и знает ли он о той встрече? Откуда Климану знать, что мы встречались? Разве что я сказал ему это сам. Или она сказала. Должно быть, сказала — должно быть, сказала ему и это!

Глянув на номер Эми, я набрал его. Когда она ответила, повторил почти то, что хотел сказать Джейми Логан:

— Мне надо прийти к тебе. Прийти прямо сейчас.

— Откуда ты звонишь? — спросила она.

— Прости, я перепутал ресторан. Скажи мне, где ты живешь. Мне надо поговорить с тобой.

— Я живу в жутком месте, — сказала она.

— Пожалуйста, дай мне адрес.

Она дала, и, сев в такси, я доехал до ее дома на Первой авеню, потому что мне требовалось узнать, правда ли то, что Климан говорил о Лоноффе. Почему требовалось — не спрашивайте. Я этого не знал. Но нелепость расспросов не останавливала. Никакая нелепость не останавливала. Стареющий человек, чьи битвы давно отгремели, неожиданно ощущает потребность… в чем? Разве ему недостаточно, что вокруг снова полыхают страсти? Разве ему недостаточно, что вокруг столько неразгаданного? Неужели ему опять хочется перемен?

Место было совсем не таким ужасным, как мне представлялось, пока я ехал, хотя вряд ли можно назвать справедливым, что такая женщина, спутница жизни, вдова блистательного писателя, вынуждена считать это здание своим домом. Внизу, на первом этаже, заведение, где едят спагетти, рядом — ирландский бар. Входная дверь не запирается, внутренняя ведет на лестницу и не запирается тоже. Искореженные железные баки для мусора втиснуты в темный закуток под первым лестничным пролетом. Нажав кнопку ее звонка — возле блока почтовых ящиков, — я обратил внимание, что один ящик без замка и дверца с прорезью заметно приоткрыта. Я невольно засомневался, работает ли звонок, и удивился, когда сверху прозвучал голос окликающей меня Эми: «Шагай осторожно. Ступеньки паршивые».

Несколько ввинченных в потолок голых лампочек вполне прилично освещали лестницу, но площадки, на которые выходили двери, тонули в темноте. Запах, которым все было пропитано, мог принадлежать кошачьей или крысиной моче, а то и комбинации обеих.

Она ждала на площадке третьего этажа, и прежде всего я увидел полуобритую голову и хвостик седых волос старой женщины, казавшейся теперь, в задуманном как веселенькое, длинном, бесформенном платье лимонно-желтого цвета, еще страшнее, чем в больничном халате, приспособленном ею для выходов на улицу. Но она, кажется, совсем не думала о своей внешности, а детски радовалась моему приходу. Здороваясь, она протянула мне руту, но я, неожиданно для себя, наклонился, чтобы поцеловать ее в обе щеки — удовольствие, за которое многое отдал бы в 1956-м. Эти внезапные поцелуи были из области нереального, но самым нереальным было то, что, несмотря на опровержения органов чувств, она была той, прежней, а не обманщицей, назвавшейся ее именем.

То, что она уцелела во всех тяжелых испытаниях и мы увиделись в этой гнетущей обстановке, было просто невероятным и создавало иллюзию, будто бы именно встреча с ней и прояснение смысла мимолетного знакомства с молодой женщиной, так поразившей меня почти пятьдесят лет назад, послужили той неведомой мне причиной, что сначала заставила меня отправиться в Нью-Йорк, а затем неожиданно побудила остаться в городе. Новая встреча после такого долгого времени, после того, как оба мы столкнулись с онкологией, а наш мозг, некогда живой и юный, стал плохо пригодным к употреблению, — все это было причиной того, что я теперь едва сдерживал дрожь, а она сочла нужным надеть это платье, которое было, возможно, модным полвека назад. Мы оба нуждались во встрече с видением прошлого. Время — сила и власть прошедшего — и это старое желтое платье на ее исхудалом, беспомощном теле, отмеченном смертью! А что, если б я, повернувшись, увидел, как следом за мной поднимается Лонофф? Что я сказал бы? Я все еще восхищаюсь вами? Я только что перечел ваши книги? По сравнению с вами я по-прежнему зеленый юнец?

А вот то, что сказал бы он, я слышал отчетливо: «Позаботься о ней. Мне не вынести мысли о ждущих ее страданиях». После смерти он стал солиднее, чем был при жизни. Лежа в могиле, явно прибавил в весе. «Насколько я понимаю, — сказал он, тут же переходя к саркастической интонации, — ты уже больше не прежний неутомимый любовник. И это все упрощает».

«Немощь не упрощает ничего, — ответил я. — Сделаю для нее что смогу». В бумажнике лежало несколько стодолларовых купюр, их я мог оставить сразу же, а придя в отель — выписать чек и отправить его завтра утром, но прежде обязательно проверить, не у ее ли почтового ящика нет замка. И если это так, придумать способ передать чек как-то иначе.

«Спасибо», — услышал я голос Лоноффа, двигаясь следом за желтым платьем в квартиру, узкую, как железнодорожный вагончик, в котором два средних отсека — кабинет и отделенная от него аркой кухня — совсем не имели окон. В конце, прямо над Первой авеню с ее сумасшедшим движением, размещалась маленькая гостиная с двумя зарешеченными окошками. А с противоположной стороны — еще меньшая комнатка с одним забранным решеткой окном, в которой едва умещались узкая койка и ночной столик. Три окошка. В усадебном доме Лоноффа в Беркшире было, наверное, две дюжины окон, и ни одно из них не приходилось запирать.

Окно спальни выходило на вентиляционную шахту. Внизу был тесный проулок, куда выставляли из ресторана мусорные бачки. Туалет, размером со стенной шкаф, как я обнаружил позднее, находился за дверью, к которой крепилась кухонная раковина. Посреди кухни стояла крошечная ванна на вделанных в пол ножках; от холодильника и плиты ее отделяли разве что несколько дюймов. Поскольку в комнате, выходившей окнами на улицу, было шумно из-за автобусов, грузовиков и легковушек, мчавшихся по Первой авеню, а в задней — из-за гама и грохота ресторанной кухни, дверь в которую ради доступа воздуха всегда держали нараспашку, Эми решила, что мы посидим в относительной тишине ее темного кабинета, среди пачек бумаг и книг, до отказа забивших стоящие вдоль стен полки и вперемешку сваленных под кухонным столом из ламинированного пластика, по совместительству служившим письменным. Источник света был один — стоявшая на столе лампа в виде объемной, высокой полупрозрачной бутыли, с лампочкой, оплетенной проволокой, под абажуром, словно бы собранным из веерных пластинок и формой напоминающим шляпу от солнца с широкими полями. В последний раз я видел ее сорок восемь лет назад. Уютная настольная лампа с письменного стола Лоноффа. Сбоку еще одна запомнившаяся вещь из его кабинета: большое тускло-коричневое кресло, набитое конским волосом, в ходе десятилетий отформованное контурами его крепкого торса и словно хранящее оттиски его мыслей и отпечаток его стоицизма. Это было то самое потертое от времени кресло, сидя в котором он поначалу так напугал меня, задавая вопросы о моих юношеских устремлениях. «А, это ты!» — пронеслось у меня в голове, и только чуть позже я вспомнил, где именно эти слова появляются в «Литтл Гиддинге» Элиота. Они оттуда, где поэт, бродящий перед рассветом по улице, встречается с «терзающимся духом», который открывает ему тайну предстоящих мук. «Ведь прошлые слова — глагол отживший, / А будущие ждут иного гласа». Но как же призрак начинает свою речь? Язвительно: «И вот плоды, которыми под старость / Ты сможешь увенчать свои труды»[1]. Ты сможешь увенчать свои труды. Ты сможешь… дальше не помню. Не помню дальнейших слов страшного предсказания. Найду, когда вернусь домой.

Я молча поделился с Лоноффом соображением, которое только что пришло в голову: «Теперь не вы старше меня на тридцать с чем-то лет, а я старше вас на десять».

— Ты что-нибудь ел? — спросила она.

— Не хочу есть, — ответил я. — Чересчур взбудоражен нашей встречей.

Этот немыслимый визит к ней так на меня подействовал, что прибавить что-то еще я просто не мог. Какими бы отрывочными ни были мои мысли в последнее время, как бы ни перескакивали с одного на другое, та единственная давняя встреча с Эми в 1956-м оставила в памяти отчетливое ощущение знакомства с чем-то необычайно значимым. Под его впечатлением я даже начал сочинять сценарий, в котором ее судьба наделялась страшными фактами европейской биографии Анны Франк, но — в соответствии с моим замыслом — Анны Франк, выжившей среди всех испытаний, уготованных ей в Европе во время Второй мировой войны, чтобы начать все заново под вымышленным именем в роли студентки-сироты одного из колледжей Новой Англии, студентки из Голландии, сначала ученицы, а потом и возлюбленной Э. И. Лоноффа, которому — после поездки на Манхэттен, где впервые поставили театральный спектакль «Дневник Анны Франк» — она, двадцатиоднолетняя, решилась наконец открыть свое настоящее «я». Теперь, конечно, не оставалось мотивов, толкавших юнца, которым я тогда был, к целостной обработке этого обжигающего сюжета. Чувства, что будоражили меня в двадцать пять, давно испарились — вместе с моральными обязательствами, которые непререкаемо накладывали на меня самые уважаемые из старших членов еврейской общины. Их неприязнь к моим первым рассказам, якобы выражавшим мое «еврейское юдофобство», не могла не уязвлять меня, несмотря на всю суетливую одержимость их «еврейского юдофильства», которому я противостоял всей силой накопившегося во мне отвращения — противостоял, создавая из Эми Лоноффа ту мученицу Анну, на которой, как мне представлялось почти всерьез, я хотел бы жениться. В роли брызжущей радостью юной еврейской святой Эми служила бы мне духовной зашитой от мучившего меня обвинения.

— Хочешь выпить? — спросила она. — Может, пива?

Мне сейчас впору было глотнуть чего-то покрепче, но я давно уже ограничивался бокалом вина за ужином, так как спиртное усугубляло провалы в сознании.

— Нет, спасибо, мне хорошо и так. А ты-то ела?

— Я не ем, — сказала она. — Не ем. И это тоже стало неплохим подспорьем.

— Но у тебя все в порядке? — спросил я.

— Было. Несколько месяцев все было хорошо. Но теперь они объявили, что чертова штука вернулась. Это всегда так случается. Судьба идет за тобой по пятам и в какой-то момент вдруг выскакивает наперерез и кричит: «Вот тебе!» Когда опухоль появилась впервые, а я об этом еще не знала, то вытворяла такое, что вспомнить тошно. Пнула ногой собачонку моей соседки. Маленькая собачонка, здесь на площадке, все время тявкает, хватает за ноги, чистое наказание, да и вообще не должна здесь болтаться, и вот я повернулась да и треснула ее — изо всех сил. Принялась почему-то писать письма в «Нью-Йорк таймс». Устроила скандал в Публичной библиотеке. Вела себя как полоумная. Пошла в библиотеку посмотреть выставку, посвященную Каммингсу. Я любила его стихи, когда еще только-только приехала, была студенткой. «Пою об Олафе, большом и сильном…» Выходя с выставки, я увидела, что в коридоре есть и другая — куда больше, роскошно оформленная — «Вехи современной литературы». На стенках висели большие фотопортреты писателей, а под ними, в стеклянных витринах, были выставлены все первые издания их книг в подлинных, той поры, обложках. И все это был омерзительно глупый политкорректный мусор. Будь я нормальна, просто прошла бы мимо, а на обратном пути, в метро, обсудила бы это с Мэнни. Он был воплощением такта — и такта, и остроумия, и снисходительности. Его не удивляла свойственная людям глупость. Даже и после смерти он меня замечательно успокаивает.

— Спустя сорок лет? Неужели за сорок лет не появилось никого, кто мог бы тебя успокоить?

— Разве это могло случиться?

— А разве могло не случиться?

— После него?

— Когда он умер, тебе было тридцать. Свести всю жизнь к одному эпизоду… Ты была молода. — Я удержался от вопроса: «Неужели все дальнейшее пошло прахом из-за каких-то нескольких лет?», так как ответ был очевиден: да, пошло прахом, всё до последней крохи.

— Продолжения быть не могло, — сказала она в ответ на произнесенное.

— Но что ты делала?

— Делала? Странное слово. Делала. Переводила книги: с норвежского на английский, с английского на норвежский, со шведского на английский, с английского на шведский. Вот что я делала. Но в основном просто плыла по течению. Плыла и плыла, пока мне не стукало семьдесят пять. Именно так и подошла к семидесяти пяти — дрейфуя. Но ты не дрейфовал. Твоя жизнь летела стрелой. Ты работал.

— И в результате дошел до семидесяти одного. Так или этак, дрейфуешь или летишь, конец один. И ты не побывала на той вилле во Флоренции с кем-то другим?

— Откуда ты знаешь про флорентийскую виллу?

— Он говорил со мной об этом в тот вечер. Так, отвлеченно, просто как о мечте. А потом — признаюсь — я подслушал, как вы разговаривали. Имел наглость подслушать той ночью ваш разговор.

— Как тебе это удалось?

— Меня поместили как раз под вами. Ты, разумеется, этого не помнишь. Он постелил мне на кушетке у себя в кабинете. А я забрался на письменный стол и прижал ухо к потолку. Ты говорила: «Мэнни, нам было бы так хорошо во Флоренции».

Услышав это, она просияла:

— Ну и ну! Ты был несносным мальчишкой. А еще? Что еще ты услышал? Иметь свидетеля такого далекого прошлого — это ведь просто подарок! Расскажи все, что ты слышал, несносный мальчишка. Расскажи все-все-все!

Расскажи, говорила она, расскажи мне, пожалуйста, о тех минутах близости с единственным человеком, которого я любила и потеряла, расскажи мне об этом сейчас, когда я узнала, что опухоль снова вцепилась в меня и тащит к могиле, в честь чего я и облачилась сегодня в это желтое платье.

— С удовольствием рассказал бы, — ответил я. — Но почти ничего не помню. Запомнил слова о Флоренции, потому что и он говорил об этом — о вилле во Флоренции и юной женщине, рядом с которой жизнь станет прекрасной и обновленной.

— «Прекрасной и обновленной» — он так сказал?

— По-моему, да. Так вы съездили во Флоренцию?

— Вдвоем? Нет. Я ездила туда одна. Поехала и поселилась там на время сразу же после того, как он умер. Срезала цветы и ставила в его вазу. Вела дневник. Гуляла. Взяла напрокат машину. Потом, несколько лет подряд, приезжала туда в июне, жила в пансионе, работала над своими переводами и повторяла все заведенные ритуалы.

— Никогда не была там с другим?

— А зачем?

— Но разве можно так долго жить одной памятью?

— Не только памятью. Я все время с ним разговариваю.

— А он тебе отвечает?

— Да! Мы замечательно справились с трудностями, вызванными его физическим отсутствием. Мы так не похожи на всех остальных и так схожи друг с другом!

Эти слова заставили меня пристальнее всмотреться в нее, пытаясь уразуметь, в самом ли деле она хотела сказать, что сказала, или прибегла к метафоре, а если говорила прямо и всерьез, то не завязано ли это на работу мозга, фрагмент которого хирургически удален. Рассмотрел я только одно: она полностью беззащитна. Рассмотрел то, что увидел и Климан.

— А что бы он подумал о твоем стиле жизни? — спросил я ее. — Может, он предпочел бы, чтобы ты нашла себе кого-нибудь? Что он подумал бы, зная, что ты одна столько лет? — И добавил: — Что он говорит об этом?

— Он никогда не затрагивает эту тему.

— А что он думает о твоей жизни здесь, в таком месте?

— О, нас это не занимает.

— А что же занимает?

— Книги, которые я читаю. Мы разговариваем о книгах.

— И ни о чем другом?

— О разных происшествиях. Я рассказала ему о случае в библиотеке.

— И как он отреагировал?

— Как всегда в таких случаях. Рассмеявшись, сказал: «Ты слишком серьезно относишься к ерунде».

— А что он говорит об опухоли мозга?

— Что я не должна бояться. Скверно, конечно. Но я все равно не должна бояться.

— Ты веришь тому, что он говорит?

— Когда мы разговариваем, боль ненадолго отступает.

— И остается только любовь.

— Да, абсолютно верно.

— Так что же ты рассказала ему про случай в библиотеке? Что там еще случилось?

— Ох, я носилась по коридору и просто кипела от злости, глядя на все эти морды писателей, «чье творчество стало вехой в современной литературе».

Была вне себя. Раскричалась. Прибежали двое охранников, и не успела я моргнуть глазом, как уже оказалась на крыльце. Они, должно быть, подумали, что я сумасшедшая, которая случайно забрела с улицы. И я тоже стала так думать. Считать себя ненормальной с дикими мыслями. С тех пор я и принялась выдавать по тысяче слов в минуту. И все еще продолжаю. Даже когда одна. Про опухоль я тогда не знала. Это я, кажется, говорила. Но она была там, в затылочной доле, и выворачивала все наизнанку. Всю свою жизнь, сомневаясь, как поступить, я всегда спрашивала себя: «А что бы сделал Мэнни? Как поступил бы Мэнни в этой дурацкой ситуации?» И всю жизнь он мне помогал. Я любила великого человека. И это навсегда. Но потом появилась опухоль, и я его больше не слышала, ему не пробиться сквозь постоянный шум.

— Ты слышишь звуки?

— Нет. Правильнее назвать это «облаком». Облако. У меня в голове гудящее облако.

— А что же было «омерзительно глупым политкорректным мусором»?

Она рассмеялась. Лицо, покрытое тонкими морщинками и начисто лишенное былой красоты, — это лицо смеялось, но ежик обритых на половине черепа и начинающих отрастать волос и жуткий шрам преобразовывали смех во что-то совсем другое.

— Можешь и сам догадаться. На этой выставке была Гертруда Стайн, но не было Хемингуэя. Они представили Эдну Сент-Винсент Миллей, но не Уильяма Карлоса Уильямса, или Уоллеса Стивенса, или Роберта Лоуэлла. Чистый бред! Все это началось с колледжей, а теперь проникло повсюду. Ричард Райт, Ральф Эллисон и Тони Моррисон есть, а Фолкнера нет.

— И что же ты кричала? — спросил я.

— Кричала: «Где Лонофф? Как вы посмели забыть Лоноффа?» На самом-то деле я собиралась сказать: «Как вы посмели забыть Уильяма Фолкнера?», но имя Мэнни вырвалось само собой. Собралась чуть не целая толпа.

— А как ты узнала об опухоли?

— У меня были жуткие головные боли. Такие страшные, что меня рвало. Помоги мне избавиться от этого Климана. Поможешь?

— Попробую.

— У меня снова выросла опухоль. Я сказала об этом?

— Да.

— А кто-то должен защитить Мэнни от этого человека. Любая написанная им биография будет лишь проявлением «мелкой зависти ничтожества к большому писателю». Ницше сказал пророческие слова: искусство убивают мелкой завистью. Этот Климан явился, когда я не знала еще про опухоль. Вскоре после того инцидента в библиотеке. Я уже говорила тысячу слов в минуту. Дала ему чашку чаю, а он вел себя так прилично и, с точки зрения моей опухоли, так блистательно говорил о рассказах Мэнни, что опухоль сочла его чистосердечно преданным литературе, серьезным молодым гарвардцем, у которого одна цель — возвратить Мэнни былую репутацию. Моя опухоль сочла Климана обаятельным.

— Жалко, что ты не разглядела в Климане обаяния оскалившегося пса и не пнула его хорошенько. Но как все-таки был поставлен диагноз?

— Я потеряла сознание. Ставила чайник на плиту, включила газ и ап! — увидела двух полицейских, стоящих надо мной в отделении скорой помощи Ленокс-Хилла. Наш управляющий учуял запах газа и нашел меня здесь, — она указала в сторону кухни, где стояла ванна на ножках, — увидел, что я лежу на полу, и решил, что я собиралась покончить самоубийством. Это меня взбесило. Да меня все бесило. А ведь когда-то я была такой милой, такой приятной девушкой, правда?

— Ты казалась прекрасно воспитанной.

— Ну, я и выложила этим копам все, что думала.

Впервые после безуспешного ожидания у Пьер-луиджи мне пришло в голову, что не я, а она перепутала ресторан. Возобновление ракового процесса опять привело к мешанине в сознании, но, похоже, заслонило от нее и ужас возвращения болезни. Она дважды сказала, что это вернулось, но не тем тоном, которого можно бы ожидать в страшный день, когда ты раздавлен убийственной новостью, а как о мелком, хотя и досадном, происшествии, например невозможности получить деньги по чеку, потому что, оказывается, твой банковский счет оголен.

Минуты протекли в молчании. Потом она произнесла:

— У меня есть его ботинки.

— Прости, не понял?

— Я постепенно раздала его одежду, но расстаться с ботинками не могла.

— И где они?

— В шкафу у меня в спальне.

— Можно взглянуть? — спросил я, так как она, похоже, ждала от меня этого вопроса.

— А тебе хочется?

— Конечно.

Спальня была очень маленькой. И дверца шкафа открывалась только наполовину, потому что дальше ее не пускал борт кровати. В шкафу болталась проволока, и, когда Эми дернула за висящий конец, под потолком загорелась тусклая лампочка. Первое, что я заметил среди примерно дюжины разных предметов одежды, было то платье, которое она соорудила из больничного халата. А на полу — аккуратно в ряд — стояла обувь Лоноффа. Четыре пары, все четыре носками вперед, все черные и поношенные. Четыре пары обуви мертвого человека.

— Они точно в том виде, какими он их оставил.

— И ты каждый день на них смотришь.

— Утром и вечером. Иногда чаще.

— Никогда не бывает жутковато?

— Нет, напротив. Смотреть на его обувь утешительно.

— А коричневой у него не было? — спросил я.

— Никогда не носил коричневой обуви.

— И ты надеваешь их? Стоишь в них?

— Как ты узнал?

— Каждый делал бы это. Такова человеческая натура.

— Это мои сокровища.

— Я тоже дорожил бы ими.

— Хочешь взять себе одну пару, Натан?

— Tti очень долго их хранила. И не должна их предавать.

— А я бы и не предала. Просто передала бы дальше. Не хочу, чтобы все пропало, если меня убьет эта опухоль.

— И все-таки, думаю, ты должна оставить их у себя. Ведь никогда не знаешь, как все обернется. Может, ты еще долгие годы будешь смотреть на них.

— Нет, Натан, думаю, я скоро умру.

— Храни все эти башмаки, Эми. Ради него, храни их там, где они сейчас.

Дернув за проволоку, она выключила свет и закрыла дверцу. Пройдя через кухню, мы вернулись к ней в кабинет. Я был вымотан, словно только что пробежал на предельной скорости десять миль.

— А ты помнишь, о чем говорила с Климаном? — спросил я ее теперь, после того как посмотрел на его обувь. — Помнишь, о чем ему рассказала в последний раз?

— Не думаю, чтобы я что-то ему рассказывала.

— Ничего не рассказывала о Мэнни, о себе?

— Не знаю. Не могу точно сказать.

— Ты дала ему что-нибудь?

— С чего ты взял? Он сказал тебе, что дала?

— Он сказал, что у него фотокопия половины рукописи романа Мэнни. Сказал, что ты обещала дать остальное.

— Я никогда не сделала бы этого, не могла сделать!

— Но, может быть, это сделала опухоль?

— О Господи, Боже мой, только не это!

На столе лежали разрозненные страницы, и, волнуясь, она начала теребить их.

— Это страницы романа? — спросил я.

— Нет.

— Но роман здесь?

— Сама рукопись у меня в сейфе, в Бостоне. А копия — да, здесь.

— Работу над романом тормозил сюжет?

— Откуда ты знаешь? — спросила она с тревогой.

— Ты так сказала.

— Правда? Сама не знаю, что делаю. Не понимаю, что происходит. Хочу, чтоб никто не дергал меня с этой книгой. — Затем, поглядев на зажатые в руке страницы, она весело рассмеялась: — Блестящее письмо в «Таймс». Настолько блестящее, что они его даже не напечатали. Да мне и наплевать.

— Когда ты его написала? — спросил я.

— Несколько дней назад. Может, неделю. Они напечатали статью о Хемингуэе. Год назад. Или пять. В общем, не знаю. Эта статья где-то здесь. Я ее вырезала. А потом снова на нее наткнулась, и она так меня возмутила, что я села и написала письмо. Видишь ли, журналист поехал в Мичиган искать реальные прототипы героев тех рассказов, действие которых происходит на Верхнем полуострове. И я села и выложила им все, что об этом думаю.

— По-моему, многовато для письма в газету.

— Я вытерпела от них больше.

— Можно прочесть?

— Это несвязный бред полоумной старухи. Опухоль раздражения на почве опухоли мозга.

Она внезапно повернулась и пошла на кухню — поставить чайник, приготовить что-нибудь поесть, а я остался перед письмом. Оно было написано шариковой ручкой. Сначала я подумал, что Эми сочиняла его не один вечер, что оно постепенно складывалось из фрагментов, разделенных промежутками в несколько дней, недель, а то и месяцев. Цвет пасты на каждой странице менялся как минимум дважды. Вчитавшись, я понял, что она-таки сочинила письмо — ответ на старую, возможно пятилетней давности, публикацию — в один присест, а оттенки пасты передают оттенки ее неуверенности. При этом фразы были связными, а ход мыслей хоть и выдавал многое, но, безусловно, не был следствием опухоли раздражения на почве опухоли мозга.

Редактору

Было время, когда интеллигентные люди смотрели на литературу как на повод задуматься. Теперь это время подходит к концу. В десятилетия холодной войны Советский Союз и его восточноевропейские сателлиты изгоняли из литературы серьезных писателей: ныне в Америке литература изгнана из сферы, оказывающей серьезное влияние на жизнь. То. как обходятся с литературой на страницах солидных газет, в разделах «Культура», а также на отделениях английского языка в университетах, настолько противоречит ее задачам и награде, даруемой ею читателю с открытой душой, что, вероятно, лучше бы вообще изъять ее из общественного обсуждения.

Чем больше внимания уделяет проблемам культуры ваша газета, тем хуже. Ведь как только мы входим в контакт с примитивной Геологией и упрощенным толкованием биографий, которыми и занимается сейчас «культурная журналистика», сущность художественного произведения просто теряется Ваша культурная журналистика — это сплетни дешевых журнальчиков, закамуфлированные под «интерес к искусству», и все, к чему она прикасается, теряет подлинность. Как живет знаменитость, каковы гонорары, где пахнет скандальчиком? В каких проступках замечен писатель? Причем речь вовсе не об отступлению от эталонов литературной эстетики, а о проступках по отношению к дочери, сыну, жене, отцу, матери, другу, издателю, кошке или собаке. Не имея ни малейшего понятия о безграничности писательского воображения, журналисты, пишущие о культуре, заняты исключительно надуманными этическими проблемами: «Имеет ли писатель право бла-бла-бла?» Осуждая вторжение в частную жизнь, которому, видите ли, больше тысячи лет предается литература, такие журналисты с маниакальной настойчивостью обнародуют сведения о том, в чью частную жизнь и как именно вторглось литературное произведение. Как только речь заходит о романе, журналист от культуры сметает все барьеры с поистине ошеломляющей смелостью.

Действие ранних рассказов Хемингуэя происходит в Верхнем Мичигане, и вот журналист отправляется на Верхний полуостров и выясняет фамилии тех, кто, как говорят, послужил прообразом хемингуэевских персонажей. И что же он обнаруживает? Что либо они сами, либо их потомки считают себя обиженными Эрнестом Хемингуэем. Эти обиды — необоснованные, ребяческие или надуманные — разбирают подробнее самих рассказов, потому что журналисту, занимающемуся культурой, рассуждать об обидах легче, чем о художественных произведениях. При этом честность информатора никогда не ставится под сомнение, подозрение вызывает лишь честность автора. Писатель тратит на работу годы, полностью отдается ей, шестьдесят раз обдумывает каждое предложение, но, как выясняется, делает это не из верности литературе, пониманию ее сути и поставленным перед собой задачам. Нет, все, чем он занимается, есть мошенничество и ложь. Литературных мотивов не существует. Интерес к воссозданию глубинной реальности нулевой. Мотивы, движущие авторами, всегда и всюду личные и по преимуществу низменные.

И такой взгляд на вещи утешает. Оказывается, что писатели, которые вроде бы делают вид, что они выше нас, на самом деле не только не выше, но ниже. Оказывается, гении чудовищны!

Настоящее литературное произведение с большим трудом поддается и пересказу, и описанию. Чтобы справиться с этим, нужна большая работа мысли, а это не то, что устраиваем журналистов отдела «Культура». Только то, что предположительно легло в основу произведения, должно рассматриваться всерьез, и только эти ленивые журналистские выдумки должны считаться литературой. Истинная природа вдохновения породившего ранние рассказы Хемингуэя (вдохновения, позволившего тоненькой пачке страниц придать американской прозе новое дыхание), слишком сложна для журналиста, ведающего культурой и превращающего осмысленный английский язык в пустопорожнюю болтовню. Если такому журналисту велят опереться «только на сам рассказ», он не выдавит из себя ни звука. Воображение? Нет никакого воображения Литература? Нет никакой литературы Тончайшие, да и не только тончайшие, нюансы обращаются в прах, и остаются только прототипы, чьи чувства задеты тем, как их «описал» Хемингуэй. Имел ли Хемингуэй право?.. Имеет ли любой писатель право?.. Сенсационный культурный вандализм маскируется под ответственное отношение газеты «к искусству».

Если бы я обладала властью Сталина, я не растрачивала бы ее на то, чтобы заткнуть рот писателям, наделенным воображением, а заткнула бы глотку пишущим о писателях с воображением Я запретила бы дискуссии о литературе в газетах, журналах и ученых записках. Я запретила бы толкование литературы во всех школах, колледжах и университетах страны. Я объявила бы вне закона читательские кружки и треп о книгах в Интернете и заставила бы полицию следить за тем, чтобы продавцы книг не болтали о них с покупателями или друг с другом Я оставила бы читателя один на один с книгой, чтобы он почерпнул из нее что может И я сохраняла бы этот порядок столько веков, сколько потребуется, чтобы очистить общество от яда вашей пошлости.

Эми Беллет

Прочти я все это, не зная Эми, не обнаружил бы никакого подтекста и сочувственно встретил бы эту вспышку острого раздражения, хотя, давно выйдя из крута, который Эми назвала «культурной журналистикой», к счастью, освободился от склонности думать и говорить о нем так, как это делала она. Но в данных обстоятельствах мне показалось, что подлинные цели автора приоткрывает несколько фраз второго абзаца, которые я перечел, пока она возилась в кухне с чаем, тостами и джемом. «В каких проступках замечен писатель? Причем речь вовсе не об отступлениях от эталонов литературной эстетики, а о проступках по отношению к дочери, сыну, жене, отцу, матери, другу, издателю, кошке или собаке». Почему в этом перечне нет сестры — потому, что писавшая не совсем понимала причину охватившего ее негодования, или, напротив, потому, что прекрасно эту причину осознавала и тщательно следила за каждой строчкой, чтобы опухоль как-нибудь ненароком не протащила сюда сестру?

У меня было впечатление, что это письмо в «Таймс» связано, прежде всего, с активностью Ричарда Климана.

— И какую оценку выставил тебе Мэнни за эти точные и колкие слова? — спросил я, когда она, с полным подносом в руках, вошла с кухни.

— Он не выставил мне оценки.

— И почему же?

— Потому что писала не я.

— А кто?

— Он.

— В самом деле? А раньше ты говорила, что все это бред полоумной старухи.

— Я не открыла всей правды.

— То есть?

— Все это продиктовано им. Все слова здесь — его. Он сказал: «С нами — и пишущими, и читающими — покончено. Мы призраки, свидетели конца литературы. Запиши это». И я сделала, что он велел.

Я засиделся у нее далеко за полночь. Почти не говорил, услышал многое, едва ли не всему склонен был верить, почти во всем находил смысл. По моим ощущениям, она ни разу не попыталась сознательно что-либо исказить. Но из-за торопливости, с которой она выплескивала информацию, подробности некоторых историй причудливо переплетались и создавали ощущение, что она полностью во власти своей опухоли. Или что опухоль опрокинула все препятствия, обычно выставляемые общественными запретами и условностями. Или что эта безнадежно больная и одинокая женщина попросту тонет в интересе, впервые после стольких лет проявленном к ней мужчиной. Женщина, полвека назад прожившая четыре бесценных года с блистательным возлюбленным, чья честность, как ей казалось, служила основой и его жизни, и его мастерства, а теперь могла быть поставлена под сомнение из-за необъяснимой «мелкой зависти ничтожества к большому писателю», ничтожества, возомнившего, что оно сумеет написать биографию ее любимого. Возможно, весь этот водопад слов выдавал только то, как долго и тяжко она страдает и как давно одинока.

Странно было следить за тем, как ее сознание то замыкалось в себе, то вырывалось на волю. А временами пугающе деформировалось, и она, несколько часов не замолкавшая, вдруг вскидывала на меня усталый взгляд и с юмором, чересчур изощренным для моего понимания, спрашивала: «Скажи, а мы с тобой были женаты?»

— Насколько мне известно, нет. Но был момент, когда мне этого хотелось, — ответил я со смехом.

— Хотелось стать моим мужем?

— Да. В юности, когда мы встретились у Лоноффа, я подумал, как было бы замечательно стать твоим мужем. Ты была тем, что стоило удержать.

— Да? Была? Правда была?

— Чистая правда. Ты казалась ручной и сдержанной, но твоя необычность была очевидна.

— Абсолютно не понимала, что делала.

— Тогда?

— Тогда, сейчас, всегда. Не понимала, как рискую, соединяясь с мужчиной настолько старше меня. Но он был неотразим. Это его стоило удержать. Я так гордилась, что вдохнула в него любовь. И как только это мне удалось? Я так гордилась, что совсем не боялась его. Но жила в постоянном страхе: страшилась Хоуп и того, что она может сделать, страшилась того, что сама делаю ей. Но совершенно не понимала, как раню его. Мне нужно было выйти замуж за тебя. Но Хоуп разорвала брак, и я сбежала с Лоноффом. Наивно, ничего не понимая, в убеждении, что поступаю как взрослая женщина, идущая на огромный риск, а на самом деле возвращаясь в детство. И правда в том, Натан, что я так и осталась в детстве. Ребенком и умру.

Была ребенком, потому что жила с человеком настолько старше? Оставалась в его тени, относилась к нему с обожанием? Почему этот мучительный союз, разрушивший столько ее иллюзий, стал силой, замуровавшей ее в детстве?

— Не скажешь, что ты вела себя по-детски.

— Не вела.

— Тогда я не понимаю, что значит это твое «была ребенком».

— Нужно открыть тебе все? Да? Нужно?

И вот тут жизнеописание, которое я сочинил для нее в 1956-м, наконец уступило место подлинной биографии, которая пусть и не поражала взвинченной символикой, придуманной в те давние времена, но совпадала со многими моими тогдашними умопостроениями. И это было неизбежно, потому что ее судьба разворачивалась на том роковом континенте и в то роковое время, слитая с уделом отмеченного роком народа, врага господствующей расы. Развоплощение образа, в который я воплотил ее, не изменило судьбы, уготованной ее семье, как и семье Анны Франк. То было бедствие, чьих масштабов не изменить произвольно, чью подлинность не разрушить воображением, — бедствие, память о котором не вытеснить даже раковой опухоли, пока эта опухоль не привела еще к смерти.

Вот так я и узнал, что Эми приехала не из Голландии, где я мысленно прятал ее на замаскированном чердаке склада, фасадом выходящего к амстердамскому каналу, — на чердаке, что позднее станет музеем-храмом мученицы Анны, а из Норвегии (Норвегия — Швеция — Новая Англия — Нью-Йорк), то есть, по сути, из ниоткуда, проделав этот путь наравне со многими и многими еврейскими детьми, ее сверстниками, родившимися не в Америке, а в Европе и чудом избежавшими смерти во время Второй мировой войны, хотя их детство совпало со зрелостью Гитлера. Вот так я узнал обо всех этих страданиях, которые всегда будут возмущать слушателя, вызывая в нем ярость и изумление. В рассказчице ярость не клокотала. И уж конечно она не испытывала изумления. Чем глубже она погружалась в несчастья, тем больше ею завладевало обманчивое спокойствие. Как если бы эти потери могли когда-нибудь отпустить ее душу.

— Моя бабушка — из Литвы. Предки со стороны отца — из Польши.

— Что привело их в Осло?

— Дед с бабушкой оставили Литву ради Америки. Но когда добрались до Осло, дальше их не пустили, и там они и остались, так как американское консульство отказало им в праве на въезд. Мама и дядя родились в Осло. Отцу довелось побывать в Америке, это было похоже на юношеское приключение. Когда он возвращался в Польшу, началась Первая мировая война. В тот момент он был в Англии и решил не ехать домой, чтобы не идти в армию. В результате застрял в Норвегии. Шел тысяча девятьсот пятнадцатый год. И он познакомился с моей мамой. Несколько раньше евреям не разрешалось селиться в Норвегии. Но один очень известный норвежский писатель развернул кампанию в их поддержку, и с тысяча девятьсот пятого года они начали получать разрешение. В пятнадцатом году родители поженились. Нас было пятеро: четыре брата и я.

— И все спаслись? — предположил я, обнадеженный. — Мама, отец, четыре твоих брата?

— Ни мама, ни отец, ни старший брат.

— А как это случилось? — спросил я.

— Немцы пришли в сороковом, но ничего не изменилось. Казалось, все идет нормально. Но в октябре сорок второго арестовали всех мужчин-евреев старше восемнадцати.

— Немцы или норвежцы?

— Приказ исходил от немцев, но действовали норвежские наци, квислинги. В пять утра они появились у нашей двери. Мама сказала: «Я думала, это карета скорой помощи. Мы вызвали врача. У мужа плохо с сердцем. Он лежит. Его нельзя трогать». Мы, младшие дети, плакали.

— Она все это выдумала? — спросил я.

— Да. Мама была сообразительной. Она долго их умоляла, и они согласились уйти, сказав, что вернутся в десять: посмотрят, отвезен ли он в больницу. Тогда она позвонила доктору, и отца отвезли. Он собирался бежать из больницы в Швецию. Но побоялся, что, обнаружив побег, они возьмут нас. И прождал целый месяц. А потом нам позвонили из больницы и сказали, что за ним пришли из гестапо. Даже по телефону мы слышали, как там кричат. Жили мы рядом и сразу же побежали в больницу — мама, братья и я. Мне было тринадцать. Отец лежал на носилках. Мы умоляли их не забирать его.

— Он был болен?

— Нет, не был. Да и с болезнью бы не посчитались. Его увезли. Мы вернулись домой. Стоял ноябрь, мы собрали теплые вещи и пошли в нацистский штаб. Пытались с кем-то поговорить, плакали, объясняли, что он болен, что у него нет одежды — только больничный халат, но ничего не помогало. И мы сказали, что сейчас пойдем домой, а завтра придем снова, но они заявили нам: «Никуда вы не пойдете. Вы все арестованы». Но мама сказала «нет». Моя мать была сильной женщиной, и она заявила: «Мы равноправные граждане Норвегии, и вы не можете арестовать нас». Были долгие пререкания, но в конце концов нас отпустили. На улице было темно. Сплошная чернота. Мама сказала, что домой идти нельзя: она была уверена, что, если мы вернемся, наутро они придут за нами.

Так мы и стояли на темной улице, но тут как раз начался воздушный налет. В суматохе, вызванной воздушной тревогой, один из моих старших братьев куда-то исчез, а самый старший, только что женившийся, ушел в укрытие вместе с семьей жены. Остались мама, два младших брата и я. Когда дали отбой, я сказала маме: «Продавщица цветочного магазина всегда хорошо ко мне относилась. И она недолюбливает нацистов». Мама велела мне позвонить ей. Мы нашли телефонную будку, я позвонила и сказала: «Можно прийти к вам в гости?» Она все поняла и согласилась. Сказала: «Только, пожалуйста, осторожнее по дороге». И мы пришли к ней, и она оставила нас у себя. Ходить по комнате было нельзя, чтобы соседи снизу не услышали, и мы не смели шагу ступить с дивана, так и сидели, хотя было очень тесно. Цветочница дружила с соседями, жившими через площадку, и наутро пошла к ним. Они были связаны с Сопротивлением. Это были норвежцы, не евреи. Он работал шофером такси и сказал, что бойцы Сопротивления переправляют евреев в безопасное место. Вечером он вернулся с двумя мужчинами, и они взяли с собой моих братьев, которым было одиннадцать и двенадцать. Нам с мамой велели ждать, пока они за нами не приедут. Но, придя снова, сказали, что сразу двух они взять не могут — только по очереди. Я спросила у мамы: «Если я пойду с ними, ты тоже приедешь?» И она ответила: «Ну, конечно. Я тебя никогда не оставлю». Потом я узнала, что тем же вечером ее посадили в такси, мужчины были вооружены, все они были бойцы Сопротивления, и по дороге из Осло прихватили еще одну женщину с мальчиком — мать с сыном, которую моя мама знала по имени. Община в Осло была маленькой, и почти все евреи знали друг друга. Как бы то ни было, они выехали из Осло, и больше их никто не видел. А меня посадили в поезд. Там был нацистский офицер, на рукаве — повязка со свастикой. Мне сказали, что, сходя с поезда, он подмигнет, и я должна буду сойти следом. Я была абсолютно уверена, что попала в ловушку. Он сошел близко к шведской границе, я сошла вслед за ним, и какой-то другой мужчина повел меня. Через лес. Мы шли и шли. Проводник отыскивал путь по отметинам на деревьях. Идти пришлось долго — миль пять-шесть. И так мы пришли в Швецию. Через лес вышли к фермерам. И меня встретил брат — тот, который пропал во время налета. Он уже думал, что потерял всю семью. Но потом объявились младшие братья, а после них — я. Но это было все. Мы ждали маму, ждали женатого брата, но они так и не пришли.

Когда она кончила свой рассказ, я сказал:

— Теперь понимаю.

— Да? Объясни, что именно?

— Почти для всех слова «я так и осталась в детстве» означают «я осталась невинной, и мне хорошо». Для тебя же остаться в детстве означает остаться в этом кошмаре. Означает, что все эти горести, которые ты вытерпела в детстве, так или иначе остались с тобой навсегда.

— Более или менее так, — согласилась она.

Вернувшись в отель очень поздно, я сел-таки записывать все, что запомнил из рассказов Эми о ее бегстве из оккупированной Норвегии в нейтральную Швецию, о годах, проведенных с Лоноффом. О книге, которую он так и не смог закончить, пока они жили в Кембридже, потом в Осло, а после снова в Кембридже, где он и умер. Три-четыре года назад я мог бы много дней хранить в памяти всю громаду ее монолога: с раннего детства память работала безотказно, а потом даже стала обузой для человека, который в силу профессии все время что-то записывает. Но теперь, всего час спустя после ухода от Эми, я должен был проявить невероятное терпение, чтобы мало-помалу свести воедино кусочки того, что она мне доверила. Вначале это давалось с большим трудом, и я беспомощно барахтался, терзая себя вопросом, для чего все-таки пытаюсь делать то, что мне явно уже не под силу. Но толчок, приданный ее рассказом и впечатлениями от перенесенных ею несчастий, был слишком силен и не позволял мне остановиться: уж слишком я привык доводить начатое до конца и слишком зависел от сил, которые, управляя моим сознанием, превращали его в неотъемлемое мое. К трем часам ночи я с обеих сторон исписал пятнадцать страниц гостиничного блокнота, занося на них все, что мог вспомнить об испытаниях, выпавших на долю Эми, и при этом гадал, что из этого она рассказала Климану и как именно он в погоне за своими целями трансформировал сказанное, обкорнал, исказил, недопонял, ложно интерпретировал, гадал, как защитить от него Эми, прежде чем он выжмет ее до конца, чтобы потом превратить все услышанное в нелепицу и фальшивку. Щцал и о том, что в этих историях трансформировано, обкорнано, искажено и ложно интерпретировано ею самой.

— Он начал писать совсем по-другому, — рассказывала Эми. — До того всегда думал, что можно убрать. Теперь — что еще можно втиснуть. Присущий ему лаконичный стиль оказался теперь помехой. Но тот, что пришел на смену, вызывал в нем отвращение. «Скучно, — говорил он. — Растянуто. Бесформенно. Бесцельно». «Это не исправить по команде, — говорила я. — Все само встанет на место». — «Когда? Когда я умру?» Он стал таким язвительно резким и в писательстве, и в жизни. Совершенно переменился. Но ему нужно было осмыслить переворот в своей жизни, и поэтому он писал свой роман, а потом отбрасывал на недели и говорил: «Никогда не смогу напечатать это. Никто этого от меня не ждет. Мои дети достаточно ненавидят меня и без этого». И я все время ощущала, как он жалеет о нашем союзе. Хоуп выставила его из-за меня. Дети окрысились на него из-за меня. Мне нельзя было с ним оставаться. Но разве я могла уйти, если всегда мечтала об одном — быть с ним? Он даже прямо говорил мне: уходи. Но я не могла. Он бы не выжил в одиночку. Ну а потом он все равно не выжил.

Пиком вечера стала мольба, сорвавшаяся с уст Эми, когда я уже стоял в дверях, готовый уходить. Немного раньше я попросил у нее конверт, обыкновенный почтовый конверт и вложил в него всю имеющуюся у меня наличность, оставив себе только на такси. Мне показалось, так ей будет легче принять деньги. Отдавая конверт, я сказал ей:

— Возьми. Через несколько дней я пришлю тебе чек и хочу, чтобы ты его использовала.

На лицевой стороне конверта я написал свой адрес в Беркшире и номер телефона.

— Не знаю, что я смогу предпринять в отношении Климана, но помочь тебе деньгами в моих силах, и я хочу это сделать. Мэнни Лонофф принял меня как взрослого мужчину, хотя я был всего лишь мальчишкой, выпустившим пару рассказов. Приглашение к нему в дом в тысячу раз дороже того, что в этом конверте.

Вопреки моим ожиданиям она не стала возражать, а просто протянула руку и взяла конверт, а потом, впервые за вечер, расплакалась.

— Натан, — сказала она, — а тыне мог бы стать его биографом?

— Эми, я совершенно не представляю, как это делают. Я не биограф. Я романист.

— Но разве этот кошмарный Климан — биограф? Он шарлатан. Обольет грязью всё и всех и выдаст это за правду. Он хочет лишить Мэнни честного имени — но и этого мало. Он хочет устроить судилище над писателем, как у них теперь принято. Предъявить счет за каждый мельчайший проступок. Руша чужие репутации, эти мизерные ничтожества получают свои мизерные знаки внимания. Рассуждают о человеческих ценностях и обязательствах, нормах и правилах, но все это сплошной камуфляж, прячущий омерзительную изнанку. Неужели, если ты стал творцом, всем так интересны твои провинности? Почему надо лицемерно удивляться, что творцы — из плоти и крови? Ох, Натан, у меня выросла эта жуткая опухоль, и я потеряла способность здраво соображать. Общаясь с этим человеком, я наделала много ошибок, непростительно много — даже если и брать в расчет опухоль. А теперь мне от него не избавиться. Мэнни от него не избавиться. Никто не будет знать, что в мир приходил свободный неповторимый художник по имени Лонофф — на всё будут смотреть исключительно через призму инцеста. Он представит с этих позиций все книги Мэнни, найдет отзвуки кровосмешения во всех написанных им чудных словах, и никто не задумается над тем, как тяжко работал Мэнни, с каким мастерством, и почему, и ради чего. Он превратит безупречного, сосредоточенного и даже излишне замкнутого человека, который жил лишь ради того, чтобы писать, писать крепкую прозу, способную выдержать испытание временем, в урода и парию. И это будет итогом сделанного Мэнни, единственным, что будут о нем помнить. Такое оскорбление! На фоне этого все обратится в прах.

Этим она называла инцест.

— Может, мне задержаться? — спросил я. — Хочешь вернемся в комнату?

И мы вернулись к ней в кабинет, где она снова села за стол и поразила меня, сказав напрямик (без единой слезинки): Мэнни спал со своей сестрой.

— И сколько это длилось?

— Три года.

— Как им удавалось скрывать это на протяжении трех лет?

— Не знаю. Помогала изворотливость всех влюбленных. Удача. Они скрывали свою любовь с той же страстью, с какою ей предавались. И без всяких угрызений. Я влюбилась в него, так почему ей было не влюбиться? Я была его ученицей, больше чем вдвое моложе — и он это позволял. Позволил и то.

Значит, вот в чем состоял сюжет романа, который ему не давался, и причина того, что он не давался, причина заявленной невозможности публикации. За все годы, что Лонофф был с Хоуп, сказала мне Эми, он ни разу не упоминал о сестре и уж тем более не написал ни слова об их незаконной юношеской любви. Когда друг семьи застал их вдвоем и скандальная связь стала известна соседям в Роксбери, родители тайком увезли Фриду в Палестину, чтобы она могла начать жизнь заново в нравственно чистой среде первопроходцев-сионистов. Всю вину возложили на Мэнни, которого объявили злодеем, соблазнителем, преступником, навлекшим на семью позор, и бросили его, семнадцатилетнего, в Бостоне — выживать в одиночку и заботиться о своем пропитании. Останься он с Хоуп, так и писал бы свои изумительные, геометрически совершенные короткие рассказы и никогда даже близко не подошел бы к попытке выставить напоказ свой тайный позор.

— Но когда связь с молоденькой девушкой снова отторгла его от семьи, — рассказывала Эми, — когда хаос вторично вторгся в его подчиненную строжайшей дисциплине жизнь, все было разрушено окончательно. Брошенный родителями в Бостоне, семнадцатилетний, без денег, с грузом обрушенных на него проклятий, он — хотя справиться с этим было чудовищно трудно — нашел в себе силы стать человеком, полностью противоположным тому, кого они прокляли. Во второй раз он сам ушел из семьи, и ему было далеко за пятьдесят, и он никогда от этого не оправился.

— Именно так он писал о себе семнадцатилетнем, — сказал я, — но это не то, что он рассказывал тебе о своей жизни в семнадцать лет.

Моя уверенность вызвала в ней смятение:

— Но зачем бы я стала врать тебе?

— Я просто гадаю, все ли ты помнишь. ТЫ говоришь, он рассказал тебе все это и ты знала об этом еще до того, как он начал писать роман.

— Узнала, когда книга стала сводить его с ума. Нет, раньше я ничего не знала. Не знал никто, с кем он общался, став взрослым.

— Тогда непонятно, зачем он все это открыл, почему просто не сказал: «Сюжет сводит меня с ума, потому что мне не представить его в реальности, потому что я задумал нафантазировать то, что не вмещает фантазия». Он хотел справиться с задачей, которая оказалась ему не под силу. Описывал не то, что когда-то сделал, а то, чего не делал никогда. И на этом пути был не первым.

— Я знаю, Натан, что он мне говорил.

— Правда? Опиши обстоятельства, при которых он рассказал тебе, что книга, над которой он работает, в отличие от всего, что он писал раньше, строится на основе его биографии. Вспомни время и место. Вспомни слова, которые он произнес.

— Все это было сто лет назад. Как я могла бы помнить?

— Но если это был страшный секрет, который долго его мучил — или долго был вытеснен из сознания, — признание стало бы чем-то вроде исповеди Раскольникова Соне. После всех долгих лет, когда он пытался заглушить в себе память о семейном скандале, его признание прозвучало бы незабываемо. Так расскажи, каким оно было. Расскажи, каким было это его признание!

— Прекрати на меня кидаться! Зачем ты это делаешь?

— Эми, никто на тебя не кидается. И уж, во всяком случае, не я. Послушай меня, пожалуйста. — На этот раз я сознательно сел в кресло Лоноффа («А, это ты!») и разговаривал с ней как бы сидя на его месте. — В основу придуманного Мэнни сюжета об инцесте легла не его жизнь. Это было бы невозможно. Источником послужила жизнь Натаниеля Готорна.

— Что?! — вскрикнула она, как будто я ее разбудил. — Я что-то прослушала? Кто говорит о Готорне?

— Я. И имею на то основания.

— Ты совершенно меня запутал.

— И в мыслях не было. Послушай. Ты сейчас все поймешь. Я тебе все объясню с предельной ясностью.

— Хорошо. Если это понравится моей опухоли.

— Сосредоточься, — попросил я. — Мне не справиться с описанием жизни Мэнни, но я могу описать историю этой книги. И ты можешь. Этим мы и займемся. Тебе известно, как колеблется сознание писателя. Все приходит в движение. Смещается и скользит. И то, как зародилась эта книга, яснее ясного. Мэнни был широко начитан во всем, что касается жизни писателей, в особенности писателей Новой Англии, тех мест, где они с Хоуп прожили больше тридцати лет. Родись и живи он в Беркшире на сто лет раньше, Готорн и Мелвилл были бы его соседями. Он изучал их творчество. Так часто перечитывал их письма, что многие отрывки помнил наизусть.

И, разумеется, был знаком с высказыванием Мелвилла о его друге Готорне — тем, где говорилось о «страшной тайне» Готорна. Знал и какие выводы сделали извращенцы-ученые из этой фразы, из других фраз, оброненных родственниками и друзьями по поводу всегдашней замкнутости Готорна. Мэнни знал хитроумные, псевдонаучные, недоказуемые домыслы относительно Готорна и его сестры Элизабет, и в поисках сюжета, который раскроет то невероятное, что произошло с ним самим и, как ты говоришь, глубоко его изменило, сделав совсем не похожим на него прежнего, он использовал эти домыслы насчет Готорна и очаровательной красавицы, его старшей сестры. Для этого чуравшегося автобиографичности писателя, чей гений наделил его даром преображения, подобный выбор сюжета был, можно сказать, неизбежным. Давал возможность избавиться от давящих проблем и в то же время не касаться ничего личного. В его прозе нет места изображению. Она вся — размышление в форме рассказа. Представлю это как мою реальность, решил он.

Но на деле так решил я. Я решил сделать эту реальность моей, Эми, Климана, кого угодно. И еще целый час развивал свою версию, блистательно аргументируя ее логичность, пока наконец сам в нее не уверовал.

4 В МОЕМ СОЗНАНИИ

ОН: Почему женщина, похожая на вас, выходит замуж в двадцать пять — двадцать четыре? В мое время считалось неоспоримым, что к двадцати пяти — двадцати четырем, а то и к двадцати двум, уже нужно стать матерью. Но теперь… объясните… ведь я не знаю о вас ничего. У меня не было возможности узнать.

ОНА: Кроме явных причин — познакомились, я влюбилась, он влюбился безумно, а если такое случается… Ну, в общем, кроме вот этих явных причин объяснение надо искать в причинах обратного свойства: я вышла замуж, потому что в нынешнюю эпоху никто вокруг на это не решился бы. Если во времена вашей молодости все поголовно выходили замуж в этом возрасте, то теперь я была единственной из всех, кого знала на курсе, единственной из друзей, перебравшихся после Гарварда в Нью-Йорк, кто (смеется) решился на брак в двадцать пять. Это казалось отчаянным приключением, в которое мы пускались вдвоем.

ОН (не совсем веря ей): Это правда?

ОНА: Правда. (Снова смеется.) С чего бы я стала это выдумывать?

ОН: И какова была реакция друзей на вашу свадьбу?

ОНА: Все… Никто не был шокирован. Никто. Они радовались за нас. Но я была первой, принявшей такое решение. Посмевшей бросить якорь. Мне нравится опережать других.

ОН: И все же детей у вас нет.

ОНА: Пока нет. И в ближайшее время не будет. Думаю, прежде чем это произойдет, мы должны утвердиться в жизни.

ОН: Как писатели.

ОНА: Да. Да. И в этом одна из причин отъезда. Там мы будем работать, и только работать.

ОН: А что было здесь?

ОНА: Работа — и жизнь в большом городе, связанность городской квартирой, целые дни бок о бок, бесконечные встречи с друзьями. В последнее время я стала настолько дерганой, что уже не могу ни усидеть на месте, ни работать, ни заниматься чем-то другим. Переезд даст мне шанс довести что-нибудь до конца.

ОН: Но почему вашим избранником стал именно этот молодой человек? Разве он самый яркий из тех, кого вы встречали? Вы говорите, что брак казался вам отчаянным приключением. Я познакомился с вашим мужем. Он мне понравился, в те сутки, что мы общались, он проявлял неизменное дружелюбие, но Климан, как мне кажется, куда больше годится для приключений. И в колледже он был вашим любовником, разве не так?

ОНА: Брак с Ричардом Климаном? О таком даже помыслить невозможно. Он как натянутая струна. Ему лучше подходят другие роли. Почему Билли? Он умен, с ним всегда было интересно. Мы разговаривали часами, и это не наскучивало. При этом сдержан и тактичен, хоть и считается, что тактичность и сдержанность скучны. Я, разумеется, вижу, чего он лишен. Ему не хватает настойчивости, умения загораться. Но обжигаться ведь тоже не хочется. Он мягок, обаятелен, и он меня обожает.

ОН: А вы его обожаете?

ОНА: Люблю, и очень крепко. Но его обожание другое. Он проживет год в Массачусетсе, потому что так хочется мне. Ему не хочется. Я вряд ли смогла бы пойти на такое.

ОН: Но платите за все вы. Так что, естественно, он подчиняется вашим желаниям. Ведь вы оба живете на ваши деньги?

ОНА (ошарашенная такой прямотой): Почему вы так думаете?

ОН: Ну как же? Ваши публикации — один-единственный рассказ в «Нью-Йоркере», у него в гонорарных журналах пока ничего. Кто оплачивает счета? Ваша семья.

ОНА: Нет, теперь эти деньги мои. Они пришли из семьи, но теперь — мои.

ОН: Так, значит, он живет на ваши деньги.

ОНА: Хотите сказать, что это и заставляет его поехать со мной в Массачусетс?

ОН: Нет-нет. Просто указываю, что в большой степени он вам обязан.

ОНА: В общем да.

ОН: И то, что у вас есть деньги, которых нет у него, дает вам преимущество, вы это чувствуете?

ОНА: Да, пожалуй. Многим мужчинам было бы тяжело справляться с этой ситуацией.

ОН: И многие мужчины справились бы с удовольствием.

ОНА: Да, многим это было бы по вкусу. (Смеется.) Но Билли не относится ни к первой, ни ко второй категории.

ОН: А денег много?

ОНА: Деньги не составляют проблемы.

ОН: Вам повезло.

ОНА (чуть ли не с изумлением, так, словно, вспомнив об этом, каждый раз заново удивляется): Да. Очень.

ОН: Источник этих денег — нефть?

ОНА: Да.

ОН: Ваш отец из друзей Джорджа Буша-старшего?

ОНА: Друзьями их не назовешь. Буш-отец значительно старше. Есть деловые отношения. Но нет (решительно), они не друзья.

ОН: Голосовали все-таки за него.

ОНА (смеясь): Если б за Буша отдали голос только его друзья, нам было бы гораздо легче, правда? И все-таки это одна среда. Та самая. У моего отца и… (нехотя) у меня те же финансовые интересы, что у Бушей. Но они не друзья. Друзьями их не назовешь.

ОН: Но светская жизнь у них общая?

ОНА: На некоторых приемах бывают оба.

ОН: И в загородном клубе?

ОНА: Да, верно. В Хьюстонском загородном клубе.

ОН: Куда принимают только тех, в чьих жилах голубая кровь?

ОНА: Голубая кровь разлива девятнадцатого века. Клуб старожилов Хьюстона. Именно там проходят балы вступающих в свет дебютанток. Торжественный выход. Вихрь белых платьев. А потом танцевать, пить бокал за бокалом, блевать.

ОН: Подростком вы ходили в бассейн клуба?

ОНА: Летом бывала там каждый день, кроме разве что понедельника, когда клуб закрыт. Плавала, играла в теннис. Когда давал уроки австралийский профи, мы с подружкой потом помогали ему собрать мячи. Мне было четырнадцать. Подруга на два года старше и куда предприимчивее. Она спала с ним. У профи был ассистент, приятный на вид отпрыск члена клуба, капитан теннисной сборной Тулэйна. Я не спала с ним. но все остальное мы делали. С холодной головой, и с моей стороны без всякого удовольствия. Подростковый секс отвратителен. Ты не чувствуешь ничего, озабочена только тем. получится ли как надо. Какое уж тут удовольствие! Однажды он все хотел поглубже войти в горло, и меня вырвало. К счастью, обдала я его.

ОН: А были еще совсем девочкой.

ОНА: В сороковые девочки вели себя иначе?

ОН: Ничего этого близко не было. Луиза Мэй Олкотт была бы у нас как дома. А в светской жизни вы участвовали? Роль дебютантки на балу сыграли?

ОНА: Вы начинаете подбираться к позорным секретам. (Смеется от души.) Да. Да и да — я была дебютанткой. Кошмарное воспоминание. Противно было все. Но мама придавала этому огромное значение. Обсуждение перерастало в борьбу. Мы боролись все годы, пока я была в старших классах. И все-таки ради нее я на это пошла. (Теперь смех мягче, у ее смеха много оттенков — еще один признак ее физиологической удовлетворенности.) Она была мне благодарна. В самом деле благодарна. Думаю, я поступила правильно. Когда пришло время уезжать в колледж, моя мама, родившаяся в Саванне, сказала мне: «Джейми Хэлли, пожалуйста, будь деликатна с этими девушками из восточных штатов».

ОН: И в Гарварде вы вошли в круг экс-дебютанток?

ОНА: В Гарварде прячут налет дебютантства.

ОН: Вот как?

ОНА: Да. Об этом не говорят. Постыдные секреты держат при себе.

(Оба смеются.)

ОН: Так что, приехав в Гарвард, вы просто подружились с другими богатыми девушками.

ОНА: С некоторыми из них.

ОН: И?.. Как все это происходило?

ОНА: Что именно вы хотите узнать?

ОН: Точно не скажу. Я ведь учился в другом колледже в другое время.

ОНА: Не знаю, что и рассказывать. Они были просто моими подругами.

ОН: Похожими на Билли — интересными и не дающими скучать?

ОНА: Нет. Миловидными, великолепно одетыми и стоящими выше всех остальных. Так им — то есть нам — представлялось.

ОН: Но стоящими выше кого?

ОНА: Девиц с волосами как пакля, одетых отнюдь не великолепно, приехавших из Висконсина и потрясающе способных к естественным наукам. (Смеется.)

ОН: А вы к чему были способны? Когда пришла в голову мысль стать писательницей?

ОНА: Рано. Кажется, еще в школе. И я на ней зациклилась.

ОН: А вы действительно хорошо пишете?

ОНА: Надеюсь, да. И всегда так считала. Но везло меньше, чем хотелось бы.

ОН: Рассказ напечатан в «Нью-Йоркере».

ОНА: Это был блеск. Казалось, я взлетала к небесам. Но потом (она описывает рукой траекторию) пу-у-у…

ОН: Когда это было?

ОНА: Пять лет назад. Какое замечательное время! Я вышла замуж. Мой первый рассказ напечатан в «Нью-Йоркере». Но потом я потеряла уверенность, утратила способность сосредоточиваться, собирать силы в кулак. А способность сосредоточиться, как вам известно, это все или, как минимум, почти все. С ее уходом появилось чувство безнадежности, что еще больше лишает сосредоточенности, крадет уверенность. Я начинаю бояться, что уже не смогу ничего создать.

ОН: И поэтому вы сейчас разговариваете со мной.

ОНА: Не вижу связи.

ОН: Думаю, ваша уверенность не так уж и ослабела. Вы не кажетесь неуверенной.

ОНА: Я не жалуюсь на недостаток уверенности в общении с мужчинами. Вообще с любыми людьми. Но она тает, едва я сажусь за компьютер.

ОН: И в моем доме с болотистой пустошью через дорогу, цаплями и зарослями тростника за окном…

ОНА: Да, это часть задумки. Там не будет мужчин, не будет разного общения, не будет вечеринок, я уже не смогу питаться всем этим, и тогда, возможно, уйдет это чувство растраченности, уйдет измотанность, напряжение, а значит, возможна надежда, что…

ОН: Это ваше «возможна надежда» в данном контексте неграмотно.

ОНА (со смехом и, к его удивлению, застенчиво): Да? Правда?

ОН: «Я надеюсь» было бы гораздо уместнее. Можно еще обыграть «если повезет». В прежние времена, до того как распространилась привычка заставлять благонравных, воспитанных девочек делать минет, вы никогда бы не столкнулись с таким словоупотреблением. «Возможна надежда» вместо «есть надежда, что…». Иногда употребляли просторечное «если все сложится, то», но это, пожалуй, было пределом неграмотности в те годы, когда я был в вашем возрасте и хотел стать писателем.

ОНА: Не надо так. Вы уже делали это вчера. Не делайте этого снова.

ОН: Я всего лишь исправил крошечную погрешность в английском.

ОНА: Знаю. И все же не надо. Хотите разговаривать — давайте просто разговаривать. Если когда-нибудь я попрошу вас прочесть что-то из моих вещей, тогда поправляйте, я буду вам благодарна. Но наш разговор не экзамен. Начну относиться к нему как к экзамену — утрачу свободу. Так что, прошу вас, не надо. (Пауза.) Да, мне представляется, что, лишившись возможности подпитывать свою уверенность в компаниях, я смогу снова отдавать все силы работе, и, возможна надежда, сосредоточенность возвратится. Бросьте смеяться надо мной!

ОН: Я смеюсь потому, что, во всем превосходя девиц из Висконсина, с волосами как пакля, вы не исправили своей ошибки. Не сочли нужным ее исправить.

ОНА: Просто я увлеклась своей мыслью и не задумывалась, как вы к ней отнесетесь и уж тем более как отнесетесь к выбранным для ее выражения словам.

ОН: А зачем я пристаю с замечаниями, как вам кажется?

ОНА: Для укрепления своего превосходства?

ОН: С помощью оборота «возможна надежда»? Глупо с моей стороны.

ОНА: Да, глупо. (Смеется.)

ОН: У меня есть подозрение, что я боюсь вас.

ОНА (после долгой паузы): Я тоже боюсь вас. Немножко.

ОН: А что бояться могу я, догадывались?

ОНА: Нет, я не думала, что способна вызвать у вас страх. Казалось, что я доставляю вам удовольствие, что вам со мной приятно, но мысли, что вы боитесь, не было.

ОН: Между тем я боюсь.

ОНА: Почему?

ОН: А вы как считаете? Вы ведь, возможна надежда, писательница.

ОНА (со смехом): И вы писатель. (Пауза.) Единственное, что приходит в голову, — моя молодость, пол, недурная наружность. Но молодость пройдет, и тогда пол будет не так уж и важен, а недурная наружность вообще ни при чем. Но, может, есть и другие причины, до которых мне не додуматься. У вас какие предположения?

ОН: Я еще не успел их продумать.

ОНА: Если придумаете другие причины, скажите. Коли все сводится к трем, которые я перечислила, лучше оставьте их при себе. Но если вам придет в голову что-нибудь новое, скажите непременно: возможно, мне будет очень полезно услышать об этом.

ОН: Вы излучаете уверенность. То, как вы сидите, сцепив руки на затылке, то, как приподнимаете волосы, демонстрируя мне, что и так вы красивы ничуть не меньше. В этой позе, в этих движениях — вся ваша суть. Вы излучаете уверенность своей улыбкой. Вы излучаете уверенность линиями и формами тела. Это должно придавать вам уверенности в себе.

ОНА: И придает. Но вряд ли даст ее в общении с пустошами и цаплями. Рядом с ними придется искать уверенность здесь. (Стучит себя по лбу.)

ОН: Опираться на интеллект, не на грудь.

ОНА: Да.

ОН: Ваша грудь придает вам уверенность.

ОНА: Да.

ОН: Расскажите об этом.

ОНА: О том, как грудь придает мне уверенность? Дает сознание, что у меня есть то, что будет нравиться, чему будут завидовать, к чему будут тянуться. Уверенность, что тебя захотят, — это и есть уверенность в себе. Уверенность, что ты вызовешь похвалу, о тебе будут думать, ты будешь желанна. Если ты знаешь все это, то будешь в себе уверена. Я знаю, что все связанное с этим…

ОН: С грудью.

ОНА: Все связанное с грудью я делаю хорошо.

ОН: Вы, Джейми, редкий экземпляр. Таких, как вы, немного.

ОНА: Я просто понимаю, чего от меня хотят, чем я могу произвести впечатление, и, встречаясь с людьми, даю то, что производит на них впечатление, и получаю то, что хочу получить.

ОН: И что же произведет впечатление на меня? Чего захочу я? Или вам безразлично, произведете ли вы на меня впечатление?

ОНА: Ну что вы! Мне очень хочется поразить вас. Я смотрю на вас снизу вверх. Вы страшная загадка. И источник могучего притяжения.

ОН: И чем же я притягиваю?

ОНА: Тем, что, за исключением цапель за окном, никто о вас ничего не знает. Если кто-нибудь знаменит, о нем все знают всё, во всяком случае, убеждены, что это так. А с вами всё по-другому. Вы написали книги, сделавшие вас знаменитым в определенном кругу. Но вы не Том Круз. (Смеется.)

ОН: Кто это, Том Круз?

ОНА: Он так знаменит, что даже не обязательно знать, кто это. Вот кто такой Том Круз. Если журналы непрерывно пишут о звезде и вы ежедневно это читаете, то в результате не знаете про нее ничего, но думаете, что вам все известно в подробностях. В вашем случае никому не приходит в голову, что он знает о вас хоть что-то.

ОН: Но именно так и думают после выхода каждой моей новой книги.

ОНА: Так думают идиоты. Нет, вы загадочны.

ОН: И вы хотите произвести впечатление на загадочного человека.

ОНА: Да! Я хочу этого. Так что могло бы впечатлить вас?

ОН: Ваша грудь.

ОНА: Нет, назовите то, чего я не знаю.

ОН: Меня восхищает всё — с головы и до ног.

ОНА: А еще что?

ОН: Ваш ум. По правилам две тысячи четвертого года мне даже полагается сказать это. Но я живу по другим правилам.

ОНА: Так как же, мой ум восхищает вас или нет?

ОН: Пока в общем да.

ОНА: Что-то еще?

ОН: Красота. Обаяние. Изящество. Откровенность.

ОНА: Все это к вашим услугам.

ОН: Все это к услугам Билли.

ОНА: Ну, это само собой.

ОН: Что вы имеете в виду, говоря, что он вас обожает? В чем это проявляется?

ОНА: Приезжая в Техас, он хочет увидеть, где я играла ребенком. Посидеть на подвесных качелях, куда меня сажала моя няня, и на перекидной доске, на одном конце которой сидела она, а на другом — я, в возрасте четырех лет. Он просит меня отвезти его в мою школу, Кинкейд, чтобы увидеть, где именно мы в третьем классе сбивали масло, а в четвертом делали опыты с чашкой Петри. Мы с ним идем в библиотеку, потому что я была членом Библиотечного клуба — кружка, куда принимали одних только лучших учеников, а подходя к окну, он любуется зеленью школьных лужаек с видом поэта-романтика, в восторге созерцающего радугу. Он непременно захотел увидеть стадион, где я, ученица четвертого класса, должна была на школьном празднике — «День под открытым небом» — участвовать в соревнованиях по бегу на ходулях, но все вокруг было украшено пурпурными и золотыми флагами и так напоминало какое-то средневековое ристалище, что от волнения я грохнулась носом вниз в десяти футах от старта, хотя бегала здорово и имела хорошие виды на победу. Ему непременно хотелось, чтобы мы сели в машину около нашего дома в Ривер-Оукс и точь-в-точь повторили маршрут, которым меня когда-то возили в школу, и он увидел бы все лужайки, деревья, кусты и дома, мелькающие на протяжении пяти миль — пути, по которому наш шофер вез меня до Кинкейда. Гостя в Хьюстоне, он всегда делает утреннюю разминку на тех дорожках, по которым в пятнадцать лет бегала я. Перечислять можно до бесконечности. Все стороны моего «я» притягивают его магнитом. Когда мне снится, что я занимаюсь сексом, — а эти сны видит каждый, неважно, мужчина ты или женщина, — он ревнует меня к этим снам. Когда я в ванной — к ванной. Ревнует меня к зубной щетке. К берету. К белью. Какие-то предметы моего белья всегда засунуты в карманы его брюк. Наталкиваюсь на них, когда собираюсь отдать брюки в чистку. Рассказывать дальше или достаточно?

ОН: Так, значит, это обожание — любовь не только к вам, но и ко всей вашей жизни?

ОНА: Да, моя биография для него что-то волшебное. И все, что он говорит мне, — сплошной гимн любви. Одеваясь и раздеваясь, я всегда чувствую себя за стеклом, к которому он приник с другой стороны.

ОН: Линии тела завораживают не меньше, чем качели.

ОНА: Когда свет в спальне падает на меня сзади, он поет бесконечные гимны линиям силуэта. А когда я в одних трусиках варю утром кофе на кухне и он подходит ко мне со спины, чтобы подержаться за груди и ласково прикусить мочку уха, то всегда декламирует Китса: «Есть вздох для „да“ и вздох для „нет“ / И еще один: „Это невыносимо“. / Что же делать — остаться? бежать от них? / О нет, раздели это сладкое яблоко на двоих».

ОН: Если Билли может цитировать по памяти любовную лирику Китса, это, конечно, делает его редчайшим представителем своего поколения.

ОНА: Да. Он таков и есть. Цитирует Китса страницами.

Он: А его письма цитирует? Не знакомил со строчками из последнего письма Китса? Тот написал его, когда был на пять лет моложе вас и очень тяжело болен. А всего через несколько месяцев скончался. «Все время чувствую, что моя настоящая жизнь прошла, — писал он. — И сейчас длится посмертное существование».

ОНА: Я незнакома с его письмами. А что касается посмертного существования, мне этого еще не понять.

ОН: Скажите, а где жена берет силы, чтобы выдерживать такое мужнино обожание?

ОНА (с мягким смехом): О, я умею с этим справляться.

ОН: Вас окружает сексуальное внимание. И все-таки вы подавлены и беспокойны.

ОНА: Наша жизнь полна сексом. Но часто для одного из партнеров секс не так увлекателен, как для другого. Хотя вначале бывает иначе.

ОН: Да, помню.

ОНА: Когда у вас была последняя связь с женщиной?

ОН: Когда вы были дебютанткой.

ОНА: Но ведь трудно так долго жить без романа! Неужели все это время у вас вообще не было секса?

ОН: Не было.

ОНА: Вам было трудно с этим справляться?

ОН: На каком-то этапе все трудно.

ОНА: Но это трудно особенно.

(Их голоса звучат теперь совсем слабо, едва различимые в шуме машин, проезжающих за окном.)

ОН: Да, это было в разряде особенно трудного.

ОНА: Но почему? Я знаю, что вы живете в глуши, почти в вакууме, но должны ж быть… вы говорили, неподалеку есть колледж. Я знаю, сколько вам лет, но там, безусловно, есть девушки, которые читали ваши книги и были бы рады откликнуться. Так почему? Почему вы решили отказаться не только от жизни в городе, но и от этого?

ОН: Не я отказывался от этого. Это отказалось от меня.

ОНА: Не понимаю.

ОН: И не поймете.

ОНА: Да, не пойму, если вы не расскажете. Может быть, передумаете и не откажетесь еще и от разговоров?

ОН: Продумываю этот вариант. И поэтому все еще с вами.

ОНА: Что ж… мне лестно. А если и в самом деле вы столько времени прожили в одиночестве, то особенно лестно.

ОН: Джейми. Джейми Логан. Джейми Хэлли Логан. Вы владеете языками, Джейми?

ОНА: Посредственно.

ОН: Но по-английски говорите хорошо. Мне нравится ваш техасский акцент.

ОНА (со смехом): Приехав в Гарвард, я немало потрудилась, чтобы избавиться от техасского акцента.

ОН: Правда?

ОНА: Да. Я старалась.

ОН: Мне кажется, естественнее было бы его обыгрывать.

ОНА: Нет, это было сродни желанию никому не рассказывать о своем дебютантстве. Сродни желанию молчать о членстве в загородном клубе, который посещают оба Джорджа Буша.

ОН: Но он все же чувствуется.

ОНА: А я прикладываю усилия, чтобы этого не было. Пользуюсь им только в шутку. Приехав в Гарвард, я говорила «привеет», но быстро от этого отучилась.

ОН: Жаль.

ОНА: Но ведь я никого не знала, мне было всего восемнадцать. Я вошла в холл Уигглсуорта, все ко мне повернулись, и когда я сказала: «Всеем привеет», они сочли меня жуткой провинциалкой. Больше я уже никогда так не говорила. На фоне основной массы тамошних первокурсниц я была очень наивной. На фоне тех, кто окончил подготовительные школы Манхэттена, действительно была провинциалкой. И очень пугалась. Если теперь акцент проскальзывает, это связано с тем, что я вся на нервах. Возможно, сегодня он слышен отчетливее. Когда я нервничаю, он всплывает на поверхность.

ОН: Вы ловите все оттенки. И всему находите объяснение.

ОНА: Я знаю себя. Неплохо. Так мне кажется.

ОН: Это три утверждения. Я знаю себя. Неплохо. Так мне кажется.

ОНА: А знаете, кто пользуется этим методом? Конрад.

ОН: Вы говорите о триадах.

ОНА: Да, о триадах Конрада. Вы на них обращали внимание? (Протягивает руку к стеклянному кофейному столику и вытаскивает из-под какого-то журнала книгу в бумажной обложке.) «Теневая черта». Поскольку вы о ней упомянули, я пошла в «Барнс и Ноубл» и купила. Вы абсолютно точно процитировали тот кусок. Какая у вас отличная память!

ОН: Только на книги. А вы всё схватываете на лету.

ОНА: Послушайте вот это! Все ощущения построены на триадах. Страница тридцать пятая. Герой впервые в жизни получил капитанский патент и находится в эйфории. «Я поплыл вниз по лестнице. Я выплыл из величественных казенных дверей. Я поплыл дальше». Страница сорок седьмая. он по-прежнему в вихре восторга. «Я думал об этом еще не виденном мной моем корабле. Это и радовало, и дразнило, и захватывало». Страница пятьдесят третья, описание моря. «Безмерность, в которой царит покой, в которой расплываются воспоминания, в которой тонут мысли о жизни». Конрад постоянно пользуется этим приемом, особенно ближе к концу. Страница сто тридцать первая: «Но я скажу вам, капитан Джайлс, что я чувствую. Я чувствую себя старым. И, наверное, так и есть». Страница сто тридцатая: «Он был похож на страшное, искусно сработанное пугало, поставленное на корме отмеченного смертью судна, чтобы отпугивать морских птиц от мертвых тел». Страница сто двадцать девятая: «Жизнь — эта полная опасностей, тяжкая жизнь — казалась ему несомненным благом, и забота о себе поглощала его целиком». Страница сто двадцать пятая: «Мистер Берне заломил руки и неожиданно выкрикнул». Первое: «Но как ввести судно в гавань, сэр, ведь у вас нет людей!» Следующий абзац — второе: «И мне нечего было ответить». Затем третье: «Но спустя часов сорок это было сделано». И потом — новый круг. На той же странице сто двадцать пятой. «Никогда не забуду эту последнюю ночь, темную, ветреную и звездную. Я вел корабль». Еще несколько предложений — и абзац, который начинается словами: «А я вел корабль…»

(Все это, включая чтение Конрада, — флирт.)

ОН: Прочтите его целиком.

ОНА: «А я вел корабль, слишком усталый, чтобы тревожиться, слишком усталый, чтобы думать связно. Были моменты, когда я чувствовал мрачный восторг, но потом сердце падало при мысли о кубрике на другом конце темной палубы, полном страдающих лихорадкой людей, кое-кто из которых умирал. По моей вине. Но это неважно. Угрызения подождут. Сейчас я должен вести корабль». Я могла бы читать и дальше. (Откладывает книгу.) Мне нравится читать вам вслух. Билли не любит, когда ему читают.

ОН: Вести корабль. Я должен вести корабль. А еще что-нибудь у Конрада вы читали?

ОНА: Читала. Довольно много.

ОН: И что понравилось больше всего?

ОНА: Знаете повесть, которая называется «Юность»? Она изумительна.

ОН: А «Тайфун»?

ОНА: Потрясающ.

ОН: Когда в Техасе вы лежали в бикини возле бассейна загородного клуба среди других дочек миллионеров, вы что-то читали?

ОНА: Забавно, что вам пришел в голову этот вопрос.

ОН: Вы были единственной, кто читал?

ОНА: Да, именно так. Когда я была девчонкой, совсем девчонкой, случилась нелепейшая история. Однажды меня застукали, и это было так стыдно, что я опомнилась. Прежде я вкладывала книгу в журнал «Семнадцать», так что никто не видел, что я читаю. А тут перестала. Выяснилось, что быть пойманной куда стыднее, чем читать открыто, и я перестала маскироваться.

ОН: А что за книги вы вкладывали в «Семнадцать»?

ОНА: Когда меня застукали, мне было тринадцать лет, и я читала «Любовника леди Чаттерлей». Все надо мной потешались, хотя если б взялись читать, сразу же обнаружили бы, что это покруче «Семнадцати».

ОН: Вам нравился «Любовник леди Чаттерлей»?

ОНА: Я люблю Лоуренса. Но «Любовник» стоит не на первом месте. Жаль вас разочаровывать, но я — в том возрасте — не сумела прочувствовать эту книгу. «Анну Каренину» прочитала в пятнадцать. К счастью, позднее перечитала. Вечно читала книги, до которых еще не дотягивала. (Смеется.) Но вреда это не принесло. А вот интересно: что я читала в четырнадцать? Томаса Харди. Да, я читала Томаса Харди.

ОН: Что именно?

ОНА: Сначала «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». Потом… как же он назывался, этот другой роман? Странность какая-то. Я не о «Джуде Незаметном», о другом…

ОН: Пытаетесь вспомнить тот, где метят овец? «Вдали от обезумевшей толпы»?

ОНА: Да, разумеется, «Вдали от обезумевшей толпы».

ОН: А есть и еще один, где овец метят красным. И работа героя — ставить такие метки. Как эта книга называется? Там очень важна героиня, трагическая героиня. Ох, моя память!

(Но она даже не слышит этой трехсложной жалобы. Слишком увлечена воспоминаниями о своих четырнадцати годах. И с какой легкостью вспоминает!)

ОНА: «Грозовой перевал». Очень понравился «Грозовой перевал». Я была тогда чуть моложе, двенадцать или тринадцать. Прочитала «Джейн Эйр» и сразу взялась за него.

ОН: А теперь о мужчинах.

ОНА (с легким зевком, непринужденно): Это что, собеседование с работодателем?

ОН: Да, я пытаюсь выяснить, пригодны ли вы для работы.

ОНА: Какой работы?

ОН: Уйти от мужа, который вас обожает, к человеку, которому вы сможете читать вслух.

ОНА: По-моему, вы безумны.

ОН: Безумен. Ну и что? И находиться здесь — безумие. Безумием было приехать в Нью-Йорк. Безумна причина, заставившая меня приехать. Безумие сидеть здесь и разговаривать с вами. Сидеть и не иметь возможности уйти. Я не могу встать и уйти сегодня, не мог встать и уйти вчера и потому провожу собеседование, пытаясь определить, пригодны ли вы для работы, которая требует бросить вашего молодого мужа ради посмертного существования с семидесятиоднолетним. Так что давайте продолжим. Интервью продолжается. Рассказывайте о мужчинах.

ОНА (мягко и как бы механически): Что вы хотите знать?

ОН (так же мягко): Я хочу умирать от ревности. Расскажите мне обо всех своих мужчинах. Про теннисиста из Тулэйна, который однажды летом так глубоко засунул вам в горло пенис, что вас, четырнадцатилетнюю, вывернуло от рвоты, я уже знаю. И хотя слушать это было тяжеловато, все же хочу знать больше. Расскажите еще. Расскажите мне всё!

ОНА: Что ж… Для начала о первом. Первый любовник был моим учителем. Это случилось в выпускном классе. Ему было двадцать четыре. И он меня… дефлорировал.

ОН: Сколько вам было лет?

ОНА: Это случилось через три года. Семнадцать.

ОН: А между четырнадцатью и семнадцатью не было ничего, о чем стоило бы рассказать?

ОНА: Ничего. Кроме подростковых глупостей.

ОН: Только глупости? И ничего волнующего?

ОНА: Кое-что взволновало. Например, когда в чопорном старинном загородном клубе Хьюстона зрелый, солидный господин задрал на мне футболку и принялся трудиться над моими сосками. Я была ошарашена. Никому ничего не сказала. Ждала, что он найдет меня и сделает это снова. Но, вероятно, он струхнул и при следующей встрече вел себя так, словно бы между нами ничего не было. Друг моей старшей сестры. Тридцати с хвостиком. Только что обручившийся с самой красивой из ее подруг. Я плакала, много плакала. Думала, он не вернулся, потому что со мной что-то не так.

ОН: Сколько вам было лет?

ОНА: Это было пораньше. Тринадцать.

ОН: Так. Идем дальше. Учитель.

ОНА: Он был предельно независимым. Никого не хотел впечатлять. (Смеется.) Да и что удивляться? Это вам не старшеклассник. Взрослый мужчина. И это само по себе впечатляло.

ОН: Он был совсем взрослым для вас. Скажите, для семнадцатилетней девочки двадцать четыре года — это значительно больше, чем семьдесят один для тридцатилетней женщины? Тридцать — более страшная цифра для тринадцатилетней, чем семьдесят один для тридцатилетней? Раньше или позже, но мы должны решить эти вопросы.

ОНА (после долгой паузы): Этот учитель казался мне очень взрослым. Он был из штата Мэн. Мэн представлялся мне экзотикой. И все было потрясающе экзотичным. Он был не из Техаса, и у него не водилось денег. Поэтому его и занесло к нам. Преподавал поневоле. Два года после колледжа работал по программе «Учи на благо Америки». Этим денег не заработаешь.

ОН: Что такое «Учи на благо Америки»?

ОНА: Фантастика! Вы действительно оторвались от мира. В рамках этой программы выпускники колледжей добровольно преподают два года в самых неблагополучных школах Америки, тех, что официально именуются недостаточно привилегированными..

ОН: Вас раздражает это выражение — «недостаточно привилегированные».

ОНА (добродушно смеясь): Да, оно мне не нравится.

ОН: Почему?

ОНА: Потому что лишено смысла. Что значит «недостаточно привилегированный»? У тебя либо есть привилегии, либо их нет. Если ты недостаточно привилегированный, значит, ты их не имеешь. Суть привилегий в том, что они связаны с избытком, а не с недостатком. Ненавижу это выражение.

ОН: Но вы-то обладали привилегиями. Даже суперпривилегиями.

ОНА: О'кей. Наказываете за то, что я не похожа на героинь Луизы Мэй Олкотт? За то, что в четырнадцать лет отсасывала у юного теннисиста, или за то, что в тринадцать млела от усилий взрослого, трудившегося над моими сосками?

ОН: Я только спросил, почему это выражение действует вам на нервы.

ОНА: Потому что оно фальшиво. Погрешность в английском. Такая же, как «возможна надежда».

ОН: Ваше очарование убивает. Вы и терзаете, и чаруете.

ОНА: Чем, рассказом о первой любви? Вам хочется быть зачарованным до смерти?

ОН: Да.

ОНА: Что ж, это неплохой вариант. Однако вернемся к сказанному: «Учи на благо Америки» — аналог «Корпуса мира» внутри страны. Юный идеалист подключился к этой программе, но ему нужно было выплачивать кредит на обучение в колледже, а бросить преподавание и пойти клерком в банк не хотелось, и он отправился учительствовать в хьюстонской частной школе, где платили вполне прилично. Он честно исполнял свои обязанности, а прочей жизни не касался. И относился к ней с равнодушием. Или, пожалуй, даже с брезгливостью. На нашей парковке стояли ряды БМВ, на которых ездили в школу ученики, машины преподавателей — «Хонды» и прочее в этом роде, — а рядом его ржавая колымага, отбегавшая лет двенадцать, с номерами Мэна и незакрывающейся задней дверцей — ее приходилось привязывать веревкой, так как ручка была отломана. Полностью независимый человек, я таких раньше не встречала. Плевал на кастовую иерархию Кинкейда. Преподавал нам историю. Наша группа была единственной на всю школу, в программе которой стояли часы, отведенные современности.

ОН: И с чего все началось?

ОНА: С чего началось? С того, что раз в неделю я ходила к нему в кабинет на консультацию. Он открывал мне целый мир идей, о которых я даже и не догадывалась. Я приходила, и мы разговаривали. Разговаривали без конца. Чувства переполняли меня, но, несмотря на мой опыт, который поверг вас в такое негодование и — знаете вы это или нет — стал в последнее время чуть не всеобщим, я все еще была девочкой, всего лишь девочкой и не догадывалась, что испытываю сексуальное влечение. (Улыбается.) Но он знал. И все получилось чудесно. Вот вам мой первый роман.

ОН: Сколько он продолжался?

ОНА: Целый год. Когда я уезжала в колледж, мы с ним решили, что всегда будем вместе. И когда все рухнуло, для меня это был удар. Я проплакала чуть ли не весь первый семестр. Но мне было уже не тринадцать. На этот раз я стиснула зубы и пошла дальше. Знакомилась с разными девушками и их парнями, вернула себе уверенность. Развлекалась. Да, это было так: я уехала в колледж, он перестал отвечать на звонки, и я начала развлекаться.

ОН: Юный идеалист, вероятно, нашел другую семнадцатилетку.

ОНА: Похоже, на ваш взгляд, он так же плох, как теннисист.

ОН: Девушка, проучившаяся в Кинкейде с приготовительного класса по двенадцатый, могла бы и сама понять, что к чему.

ОНА: Год спустя, когда я наконец совсем успокоилась, он прислал мне письмо. Объяснял, что решился на разрыв, посчитав, что так будет лучше для меня, что не мог до конца в себе разобраться… Но, может быть, вы и правы.

ОН: Боюсь, я уже исчерпал свои силы. Мне больше не вынести.

ОНА: Почему? (Тихий смешок.) Я рассказала только одну историю.

ОН: Вы рассказали только три истории. Но главное я понял. Вы были сексуально привлекательны с весьма раннего возраста.

ОНА: Это вас удивляет?

ОН: Нет, попросту убивает.

ОНА: Почему?

ОН: Ох, Джейми…

ОНА: Не хотите сказать?

ОН: Что сказать?

ОНА: Сказать, почему это вас убивает.

ОН: Потому что я без ума от вас.

ОНА: Что ж… Именно это я и хотела услышать.

(Долгая пауза. Ему больнее, чем ей. Ею владеет в первую очередь любопытство.)

Он: Итак, собеседование заканчивается. Я позвоню вам.

ОНА: Вы хотите мне позвонить?

ОН: Да, чтобы сообщить, пригодны ли вы для работы, которая требует бросить вашего молодого мужа ради человека, который гораздо, гораздо старше.

ОНА: О'кей.

ОН: Вы готовы взяться за эту работу?

ОНА: Если работа будет предложена, я должна буду поразмыслить, могу ли так организовать свою жизнь, чтобы справляться с ней успешно. После этого ядам вам знать.

ОН: Несправедливо. Я утратил всякую уверенность.

ОНА: В чем это проявляется?

ОН: Я пришел сюда с ощущением, что могу убеждать. А теперь от него не осталось и следа.

ОНА: Но вам это приятно?

ОН: Человек, потерявшийся там, где, казалось, прекрасно ориентировался, ощущает себя абсолютно беспомощным. Я ухожу.

ОНА: Побыв наедине со мной, вы всегда чувствуете себя паршиво.

ОН: А как иначе?

ОНА: Чем лучше все идет, тем хуже в конечном счете оказывается.

ОН: Да, так и есть. Вы правы.

(Он встает и выходит. Уже на улице, стоя на крыльце ее многоквартирного дома, он неожиданно вспоминает. «Возвращение на родину»! Да, именно так называется роман Харди о человеке, который метит овец. Хорошая память на книги? Нет, и с книгами память подводит. И только теперь вспоминается столько времени ускользавшее от него имя героини. Юстазия Вэй. Он не спешит сойти на тротуар и отчаянно борется с желанием повернуться, нажать кнопку звонка и, сказав: «„Возвращение на родину“, Юстазия Вэй». обрести право вернуться и снова быть с ней наедине. Они ни разу не поцеловались, он не коснулся ее, не было ничего — вот таким оказалось последнее любовное свидание. Но память подвела его только однажды. За все время долгого разговора один только раз. Нет, два. Когда она спросила, как давно он живет один. Но, кажется, она спросила это накануне. Или вовсе не спрашивала? Пусть знает о его забывчивости только то, что уже разглядела. Незачем ей знать больше. Так что им никогда не поцеловаться ему никогда к ней не прикоснуться… ну и что? Это трудно? И что? Последнее свидание? И пусть! Неважно.

Угрызения подождут.)

5 МОМЕНТЫ БЕЗРАССУДСТВА

Разбудил меня телефон. Я заснул на кровати одетый. с исчерканным томиком «Теневой черты» возле подушки. Эми, Джейми, Билли, Роб, подумал я, забыв включить Климана в список тех, кто мог бы позвонить мне в отель. Я писал почти до пяти утра и теперь чувствовал себя так, словно пьянствовал ночь напролет. Но я видел сон. Как мне помнилось, очень коротенький, легкий, светлый, полный детских надежд. Снилось, что я звоню маме. «Ма, не окажешь мне услугу?» Моя наивность смешит ее. «Милый, я сделаю для тебя что угодно. В чем дело, мой сладкий?» — «Мы не могли бы совершить с тобой инцест?» — «Ох, Натан, — она снова смеется. — Я уже труп, сгнивший труп. Я в могиле». — «Но все-таки мне очень хочется с тобой соединиться. Ты моя мама. Ты моя единственная мама». — «Ну что ж, если тебя это порадует». И вот она передо мной. Никакой не труп из могилы. Изящная, хорошенькая двадцатитрехлетняя брюнетка, на которой когда-то женился отец. Она сохранила юную легкость, мягкий голос, в котором никогда не слышится суровости, а я — в своем нынешнем возрасте, и меня навсегда закопали в землю. Она берет меня за руку, словно я все еще маленький мальчик с безгрешными желаниями и намерениями, и мы уходим с кладбища ко мне в спальню, где все кончается нарастающим во мне желанием и потоками света, льющимися в огромные незанавешенные окна. Последнее, что я слышу, — ее исполненный торжества возглас: «Мой любимый, любимый — родился! родился! родился!» Жила ли когда-нибудь на земле другая такая же добрая, нежная мать?

— Здравствуйте, — говорит Климан. — Мне ждать внизу?

— Чего ждать?

— Вас. На ланч.

— О чем вы говорите?

— Сейчас двенадцать часов. Вы сказали, что я могу пригласить вас сегодня в двенадцать позавтракать вместе.

— Я никогда не говорил такого.

— Нет, мистер Цукерман, говорили. Вы захотели, чтобы я рассказал о прощании с Джорджем Плимптоном.

— Джордж Плимптон умер?

— Да, и мы говорили об этом.

— Джордж умер? Когда?

— Год с небольшим назад.

— Сколько ему было?

— Семьдесят шесть. Инфаркт во сне.

— И когда вы сказали мне это?

— Когда мы разговаривали по телефону, — ответил Климан.

Стоит ли говорить, что я не помнил этого разговора? Хотя забыть его было бы невозможно — как невозможно представить себе, что Джордж умер. Я познакомился с Джорджем Плимптоном в конце 1950-х, когда, отслужив в армии, впервые приехал в Нью-Йорк, поселился в снятой за семьдесят долларов в неделю двухкомнатной подвальной квартирке и стал одним из авторов только что созданного им ежеквартальника, печатая там рассказы, которые писал вечерами во время отбывания воинской повинности, прежде отвергаемые всюду, куда я их ни посылал. Когда мне было двадцать четыре, Джордж Плимптон пригласил меня на ланч и познакомил с другими сотрудниками «Пэрис ревью», молодыми людьми в возрасте около тридцати, в основном отпрысками — как и он — богатых и родовитых фамилий, посылавших своих сыновей в престижные школы, а затем прямо в Гарвард, цитадель избранных, где в те первые послевоенные годы, как и в предшествующие десятилетия, получали образование дети элиты. Там они все знакомились, если случайно не повстречались раньше на теннисных кортах или в яхт-клубах Ньюпорта, Саутгемптона, Эдгартауна. Мое знакомство с их миром, как и с миром их непосредственных предшественников, ограничивалось романами Генри Джеймса и Эдит Уортон, которые я читал в бытность студентом Чикагского университета, где мне привили восхищение этими книгами, но не смогли избавить от чувства, что описанное в этих романах так же мало похоже на жизнь Америки, как «Путь пилигрима» или «Потерянный рай». До встречи с Джорджем и его приятелями я имел представление о том, как выглядят и говорят люди этого круга, только благодаря слышанным в детстве радиовыступлениям Рузвельта и его появлениям в кинохронике, но мне, сыну еврея, окончившего вечерние курсы и сделавшегося мозольным оператором, Франклин Делано Рузвельт казался не представителем определенного социального слоя или какой-нибудь касты, а уникальным политиком, государственным мужем, героем-демократом, которого большинство американских евреев, включая нашу огромную и разветвленную семью, воспринимало как благословение и дар небес.

Свойственная Джорджу манера говорить показалась бы мне комическим позерством фата, а может, и просто нелепостью, будь она присуща человеку менее образованному, умному, изящному и талантливому, усвоившему англизированное произношение и интонации не в высшем кругу состоятельного протестантского сообщества, задававшего тон в Бостоне и Нью-Йорке, когда мои нищенствующие предки жили еще по законам, установленным раввинами в гетто Восточной Европы. Знакомство с Джорджем впервые приоткрыло передо мной возможность заглянуть в мир привилегий и даваемых ими обширных преимуществ. Джордж выглядел так, что тебе было ясно: ему не от чего беясать; у него нет изъянов, которые нужно прятать; ему никогда не приходилось бороться с несправедливостью или искать, чем компенсировать имеющиеся недостатки; не было слабостей, которые нужно преодолеть, препятствий, которые следует обойти. Он казался всему обученным и без всяких усилий всему открытым. Я никогда не предполагал, что можно куда-то пробиться без той упорной настойчивости, которой прилежно учила меня всегда тяжко трудившаяся семья. А Джордж от рождения знал обо всем, что получит автоматически.

На вечеринках в его приятной квартире на Семьдесят второй Восточной я встречался практически со всеми молодыми писателями Нью-Йорка и кое с кем из маститых, украдкой пожирал глазами мелькавших вокруг него длинноногих роскошных красавиц — представительниц высшего света Америки, лощеных европейских манекенщиц, принцесс из монарших домов, оказавшихся после Версальского мира в парижском изгнании. В те давние дни я больше общался с авторами, теснившимися как бы на обочине журнала. Их писательские проблемы и любовные неурядицы выявляли замаскированные усилия, куда более родственные моим; они, как и я, наделяли Трудности (с большой буквы) божественным статусом. И все-таки я присутствовал в грязноватом спортзале Стилмана на Восьмой авеню и восхищался смелостью Джорджа в тот день, когда он выдержал три яростных коротких раунда с тогдашним чемпионом мира в легком весе Арчи Муром и ценой сломанного носа, из которого хлестала кровь, получил материал для репортажа о поединке в «Спорте иллюстрейтед». Присутствовал я и в квартире его приятеля на Сентрал-Парк-Саут, когда Джордж праздновал там свою первую свадьбу, а в 1960-х несколько лет подряд сиживал вместе с сотней других приглашенных на погруженном в темноту огромном пляже в Уотер-Милл, на Лонг-Айленде, где Джордж устраивал Четвертого июля ослепительный парадный фейерверк, доказывая тем самым, что в душе остается заводным, увлеченным мальчишкой, хотя и блистает в ролях игривого, галантного, вездесущего светского весельчака, журналиста, редактора, а временами — создателя кино- и телевизионной продукции. Всего год с небольшим назад (и как я теперь видел, всего за несколько недель до смерти) Джордж позвонил мне и с вежливой корректностью, обычной между незнакомцами, и в то же время так тепло, как если бы мы ужинали накануне, — а к тому моменту мы не виделись по крайней мере десять лет — спросил, не приеду ли я в Нью-Йорк сказать короткое вступительное слово на гала-приеме, посвященном сбору средств для «Пэрис ревью». Я отлично запомнил этот разговор — потому, что он не только оставил ощущение тепла, но и побудил меня в следующие две недели вечер за вечером перечитывать его знаменитые фельетоны «журналиста — участника событий», в которых он, срывая покров таинственности со своей блестящей жизни, описывает курьезы и неудачи, случавшиеся у него, спортсмена-любителя, рискующего выйти на поле с крепкими профи, и несколько сборников совсем коротких миниатюр, в которых он говорит от собственного имени — от имени остроумного джентльмена, жителя большого города, чья ненавязчивая эрудиция и аристократическое воспитание делают общение с ним подарком для всех знакомых.

Его обаяние (в рассказах о походе на матч Гарвард — Йейль с девятилетней дочкой или о посещении стадиона «Янки» в обществе поэтессы Марианны Мур), его лиризм (в рождающем ностальгию гимне фейерверкам), его сыновняя любовь (в мемориуме, посвященном отцу) делают честь мастерству эссеиста-виртуоза, способного блестяще закрутить сюжет вокруг незадачливого Джорджа Плимптона из сочиненных им спортивных книжек, где, получая тычки и удары, неизбежные для выступающего в чужой роли простака-дилетанта, он идет на огромные ухищрения, подробно живописуя весь ужас позора, чтобы потом двумя-тремя легчайшими штрихами показать удовольствие мазохистского унижения человека «вне лиги».

В своей пародии на Трумэна Капоте, якобы описывающего подтяжку лица в манере Хемингуэя, он поднялся до высот Марка Твена в его уничтожающей сатире на Джеймса Фенимора Купера, и, безусловно, высшие достижения его пера связаны с наблюдением за промахами окружающих, а не целенаправленным отслеживанием собственных. Да, я отлично помнил то приятное чувство, которое оставил во мне вечерний разговор около года назад, и удовольствие, полученное потом от перечитывания его книг, но я решительно не помнил звонка Климана и разговора о ланче, за которым мы будем беседовать о смерти Джорджа.

Так же не мог я поверить и в эту смерть. В самой идее было что-то гипертрофированное, никак не вяжущееся с Джорджем и с присущим его любопытству ощущением радостной вовлеченности в «великое разнообразие жизни» — определение, которое он с удовольствием повторял, воображая себя живущей в прибрежных зарослях африканской птицей, разглядывающей все, что с крыльями, когтями, копытами, перьями и чешуей, и припрятывающей то, что попало в бегущий поток. Нет, Климан, наверное, хотел сказать что-то другое, потому что, если б меня спросили, кто из моих ровесников уйдет последним, кто из них меньше всего похож на человека, обреченного умереть, кто сможет не только уклониться от объятий костлявой, но и подробно, остроумно, скромно описать все забавные затруднения, которые испытал, отпихиваясь от вечной жизни, единственно возможным ответом было бы: «Джордж Плимптон». Как девяносточетырехлетний граф, с которым Фредерик Генри играет на бильярде в «Прощай, оружие!», тот, кому при прощании Фредерик Гонри говорит: «Надеюсь, вы будете жить вечно», а тот отвечает: «Я так и делаю», Джордж Плимптон был от рождения уготован для вечной жизни от рождения. Он собирался умирать ничуть не больше Тома Сойера; его «смерти нет» было посылом, неотделимым от выступлений на одном поле с самыми знаменитыми спортсменами. Я питчер в игре против «Нью-йоркских янки», я играю за «Детройтских львов», я выступаю на ринге против Арчи Мура, чтобы с полной ответственностью писать о том, что это такое — выстоять против того, кто заведомо сильнее и неизбежно должен тебя раздавить.

Конечно, в этих книгах был и другой, глубинный пласт, и Джордж никогда не слушал меня с более заинтересованным вниманием, чем много лет назад, когда как-то вечером, ужиная с ним вдвоем, я пустился в рассуждения о двигавших им потаенных мотивах. С моей точки зрения, главным импульсом, заставившим его писать прежде всего о спорте, была принадлежность к определенному классу общества; она же толкала его испытывать себя в ситуациях, где он не мог опираться на преимущества, данные этим классом (кроме безукоризненных манер, которые в чуждом, а то и враждебном хорошему воспитанию мире он со знанием дела использовал, комически подчеркивая их неуместность). Альтер эго автора в этих книгах — его подтрунивающий над собой двойник, трудяга журналист, избавленный от роли человека из высшего общества, той самой роли, которую он играл безупречно и с удовольствием на протяжении всей своей жизни. Данные ему от рождения преимущества, которые он небрежно именовал «космополитическим акцентом Восточного побережья», а правильнее было бы назвать акцентом теряющей власть социальной элиты этого самого побережья, делали его мишенью шуточек спортсменов-профи, с которыми он, любитель, вступал в состязания. И все-таки он не пытался ни в «Бумажном льве», ни в «Чужаке в своей лиге» делать что-либо из того, что первый въедливый «журналист-практик» нового времени — еще один Джордж с джентльменским акцентом, не упускавший из виду ни одно проявление классовых различий, как в большом, так и в малом, — подробно описывает, испытав на себе, в книге «Чужак и неудачник в Париже и Лондоне». Как и Оруэлл, Плимптон старался замечать все подробности, честно описывать вещи и их взаимодействие и точно передавать суть своих впечатлений читателю. Но при этом не брался за тяжелую физическую работу на грязных, пышущих жаром кухнях парижских ресторанов, чтобы, напялив шкуру забитого поденщика и став частью кишащего человеческого месива, на собственном опыте испытать бедность. Он не пытался, как сделал затем Оруэлл, бродяжничать по дорогам Англии, чтобы понять, какова она — жизнь на дне. Вместо этого Джордж вошел в мир, блеском не уступающий тому, где он родился, в мир тех, кто сделался элитой захлестнувшей Америку поп-культуры, — в мир профессионального спорта. «Чужак и неудачник в высших лигах», «Чужак и неудачник в НФЛ», «Чужак и неудачник в НБА». Пестуя собственное смущение, тушуясь и хвастаясь неуклюжестью на фоне профи, Джордж умудрялся не только не растерять блеск, но сделать его еще ярче — тактический ход, вызывавший во мне восхищение и доставлявший главное удовольствие при чтении его книг. Реклама подавала их как истории о забавных состязаниях между неловким, вечно попадающим впросак любителем и железными профессионалами, но в сущности это были рассказы о том, как прекрасно владеющий своими мышцами, хорошо подготовленный атлет из крута старой американской элиты, взяв на себя роль недотепы, состязается с фантастически подготовленными спортсменами из круга новой американской элиты — элиты спортивных звезд. В «Чужаке в своей лиге» этот гений самообладания делает вид, что завидует выдержке бэттера из команды «Янки». В «Бумажном льве», описывая свою игру в четвертьзащите «Детройтских львов», притворяется, что едва понимает, как обращаться с футбольным мячом, хотя я отлично помню игру в тач-футбол на поле у одного из друзей в Уэстчестере, где Джордж посылал такие точные крученые мячи, о каких мог бы только мечтать подающий из любой лиги. Хемингуэй ошибался, описывая участие Джорджа в игре профессионалов как «мрачную изнанку фантазий Уолтера Митти», неловкого, робкого и забитого. Родиться Джорджем Плимптоном, превратить свой отказ от блестящего старого мира в феерически веселые каникулы, которые открывают доступ в блестящий новый мир, единственный в Америке равный по статусу тому, каким прежде обладал слой людей, среди которых вырос Джордж, — это можно назвать только яркой фантазией. Истинное величие Джорджа как раз и заключалось в этой способности пересекать черту классовой принадлежности, делая себя, как он сам выражался, «мишенью для шуток». но при этом не становясь, как Оруэлл, мыкающимся среди «отребья» мойщиком посуды в Париже и голодным, без пенни в кармане, бродягой в Лондоне, человеком, пугающе деклассированным в самом суровом смысле слова. Джордж спасся от лоска своей среды, не только не утратив его, но сделав этот лоск еще ослепительней в автобиографических и внешне полных самоуничижения книгах. Выходя на ринг с Арчи Муром, он оставался верен заповеди «положение обязывает» и соблюдал ее в наиболее утонченной форме — в форме, придуманной им самим. Говоря «я хочу быть счастливым», любой из нас вполне мог бы подразумевать «хочу быть Джорджем Плимптоном» — тем, у кого все получается, кто выдает замечательный результат и делает это с легкостью и удовольствием.

Никто не был так естественен в общении с сильными мира сего, и с теми, кто поднялся на вершину успеха, и с теми, кто стал знаменитостью. Никто так страстно не увлекался и словом и делом, никто не был дальше от смертных страданий, никого не окружало столько восторженных поклонников, никто не обладал подобной разносторонностью, никто не умел говорить с такой легкостью… Все это приводило к мысли, что известие о смерти Джорджа может быть разве что газетной «уткой», которую он по каким-то соображениям выдал в одной из статей для «Иллюстрейтед спортс».

Встав с постели, я отыскал на столе, за которым писал почти ночь напролет, мою хозяйственную тетрадь и начал листать страницы, отыскивая следы разговора с Климаном, говоря в то же время в трубку:

— Нет, никакого совместного ланча не будет.

— Но она у меня в руках. Я принес ее. И хочу вам показать.

— Показать что?

— Первую часть романа. Рукопись Лоноффа.

— У меня нет никакого желания ее видеть.

— Но ведь вы сами попросили принести ее.

— Этого не было. До свидания.

Листы из гостиничного блокнота, исписанные с двух сторон впечатлениями от вечера с Эми и вариациями на тему «Он и Она», — все, что я написал после того, как вернулся, и до того, как заснул одетый и увидел во сне свою мать, — все было по-прежнему на столе. За пять минут, прошедших до следующего звонка Климана, я просмотрел свои записи, стараясь восстановить все, что сказал Эми о Климане и биографии. Как обещал пресечь его попытки выступить биографом. Как убедил ее, что замысел романа Лонофф взял не из собственной жизни, а из весьма сомнительных научных спекуляций о биографии Натаниеля Готорна. Как дал ей немного денег… Прочитанное помогло припомнить слова и поступки, но так и не дало представления о сумме моих намерений, если они у меня действительно были.

Климан, звонивший уже из вестибюля, неожиданно навел меня на мысль: а не он ли был автором тех угрожающих открыток, которые одиннадцать лет назад получили мой рецензент и я? Конечно, это весьма неправдоподобно — но и не исключено полностью. Что, если виновником моего переезда и смены образа жизни на целое десятилетие был злобный выскочка первокурсник? Если это и вправду так, то ничего более смехотворного не выдумать, но как раз смехотворность допущения на несколько секунд убедила меня в его истинности. Решение уехать в глушь да там и остаться по своей нелепости было равно догадке, что именно Ричард Климан вынудил меня на этот шаг.

— Спущусь к вам через несколько минут. И мы пойдем куда-нибудь перекусить, — сказал я ему. Добавив мысленно: я уничтожу все твои замыслы и порушу все твои планы.

Я принял такое решение. Должен был это сделать. Не мог просто болтать и писать об этом. Нет, перед тем как расстаться с Манхэттеном и вернуться домой, я должен был как минимум взять верх над Климаном. Одолеть его было моим последним долгом перед литературой.

Но как уложить в голове, что Джордж умер? Я снова возвратился к этой мысли. Если Джорджа не было уже год, в абсурд превращалось все. Как такое могло с ним произойти? И как могло произойти со мной то, что происходило последние одиннадцать лет? Не видеть Джорджа, вообще никого не видеть! Почему я так поступил? По этой причине? Или по той? Сузил жизнь из-за какой-то случайности, какого-то человека, какого-то мелкого недоразумения? Каким пришельцем с другой планеты я вдруг оказался, и все потому, что Джордж Плимптон умер, а я и не знал. Внезапно тот образ жизни, который я вел, потерял всякое оправдание, а Джордж оказался моим… что же за слово я ищу? Антоним к «двойнику». Внезапно Джордж Плимптон превратился в защитника всего, от чего я отрекся, сослав себя в горы Лоноффа, чтобы спрятаться там от великого разнообразия жизни. «Это время — наше, — говорил Джордж, и его замечательный голос дышал убежденностью. — Это люди, среди которых нам выпало жить. И мы должны быть частицей этого общества».

Климан повел меня в кафе, расположенное неподалеку, на Шестой авеню, и, как только мы сделали заказ, начал повествовать о прощании с Джорджем. Привыкнув строго регулировать свое дневное расписание и использовать каждый час так, как считал правильным, я теперь обнаружил, что сижу за ланчем — в одежде, которую не менял часов тридцать, с прокладкой в пластиковых трусах, не менявшейся с прошлой нота, — против олицетворения непредсказуемой силы, уже нависающей надо мной, уже давящей. Он пошел в наступление, прежде чем подали апельсиновый сок, и в этой поспешности угадывалось желание показать, что, несмотря на все мои предупреждения и угрозы, я не только не сильнее его, но не ровня ему, так что он абсолютно свободен в своих поступках и плевать хотел на мои запреты. Евреям, подумал я, все никак не расстаться с этим стилем. Эдди Кантор. Джерри Льюис. Эбби Хоффман. Ленни Брюс. Всегда в кипении и не способны трезво взглянуть на что бы то ни было. А мне-то казалось, что людей такого типа практически нет среди нынешнего поколения и мягкий рассудительный Билли Давидофф гораздо лучше воплощает современные правила поведения. Насколько я мог судить, Климан действительно был последним из агитаторов и фрондеров. Но я очень давно не сталкивался с людьми его замеса. Я вообще очень давно не сталкивался со многими проявлениями жизни, отгородился от них — и не только сопротивляясь напору чужой энергии, но и не желая ни «играть самого себя», ни бороться с тем фантастическим образом, который наивно мыслящие читатели вынесли из знакомства с моими книгами; все это было опостылевшей, скучной работой, и я успешно от нее отмежевался. А ведь и я когда-то был фрондером. И именно фрондера приветил и напечатал Джордж Плимптон, когда все другие отказывались от моих рукописей. Но теперь все иначе. И наблюдаю я не за Джорджем, вышедшим в 1959-м против Арчи Мура на ринге в спортзале Стилмана, а за самим собой, оказавшимся на ринге чужого мне Манхэттена против размахивающего клюшкой для гольфа парня образца 2004-го.

— Это было почти год назад, в ноябре, — рассказывал Климан. — В церкви Святого Иоанна Божественного. Огромное помещение, но все забито до отказа. Все места заняты. Две тысячи человек. Может, больше. Сначала вышел хор евангелистов. Джордж где-то их слышал, они ему нравились, и поэтому их пригласили. Ставным у них был очень высокий, приятной наружности черный парень, и, как только они запели, он начал выкрикивать: «Праздник! Это праздник!», и я подумал: Господи, до чего же мы докатились, человек умер, а это называют праздником. «Праздник! Пусть все говорят: это праздник. Скажи тому, кто сидит рядом: это праздник!» И все белые начинают не в такт кивать музыке, и, скажу прямо, все это как-то не слишком подходит для Джорджа. Когда это закончилось, священник произнес пасторское напутствие. А потом начались речи. Сначала сестра Джорджа рассказала, как он превратил свою комнату в их доме на Лонг-Айленде в настоящий музей, где хранил шкуры зверей и чучела птиц, рассказала, как страстно он увлекался всем этим, и подала рассказ великолепно. Совершенная безыскусность и странное отсутствие всякой странности, которое удается только прекрасно воспитанным протестантам-англосаксам старой закалки. Затем говорил человек из Техаса, некто Виктор Эммануэль, лет пятидесяти, а может, и больше, специалист-орнитолог. Их с Джорджем связывал интерес к птицам, и он очень тускло поведал, как они вместе организовывали наблюдения за птицами и отправлялись в экспедиции — и все это в Доме Божием, хотя Бога упомянули только священник и певцы-евангелисты. Все остальные и не заикнулись о Нем, к ним это не имело отношения, это была чистая случайность, что они собрались именно здесь. Потом был Норман Мейлер. Ошеломляюще! Раньше я его видел только на экране. Мужику восемьдесят, оба колена перебиты, ходит, тяжело опираясь на две палки, не ходит — передвигается, но, поднимаясь на кафедру, отказался от помощи и даже отставил одну из палок. Сам взошел на эту высокую кафедру, и все словно мысленно помогали ему, шаг за шагом. Наконец победа одержана, и героическая драма начинается. Чистые «Сумерки богов». Он обводит глазами присутствующих. Потом устремляет взгляд вдаль: церковный неф, Амстердам-авеню, вся Америка вплоть до Тихого океана. Похож, как мне кажется, на отца Мэппла из «Моби Дика». Так и ждешь, что воскликнет: «Друзья мои, моряки!» — и начнет проповедовать об уроках, преподанных нам Ионой. Но нет, он, как и все, говорит самыми простыми словами. Это уже не Мейлер, рвущийся в бой, но отпечаток его личности — на каждой фразе. Он говорит о дружбе с Джорджем, которая расцвела лишь в последние годы, рассказывает, как они вместе с женами ездили в разные города и играли в написанной ими в соавторстве пьесе, как тесная дружба связала две пары, а я думаю: «Да, Америка, ты долго шла к этому, но вот, свершилось: Норман Мейлер стоит на кафедре и выступает в роли добродетельного супруга, поющего хвалу семейным узам. Блюстители основ, ликуйте: ваш час настал».

Он говорил без остановки. Этим каскадом слов, призванным согнуть меня в бараний рог, он стирал все прежде случившееся между нами и, надо сказать, неплохо справлялся с поставленной им задачей: чем ярче разгоралось красноречие упоенного собой Климана, тем ничтожнее я становился, тем больше съеживался. Мейлер уже не то что не рвется в бой — едва стоит на ногах. Эми уже не блещет красотой и не владеет своим мозгом. Я уже не способен к полноценной умственной работе, утратил потенцию и контроль над выведением мочи. Джорджа Плимптона уже нет на этой земле. Секрет Э. И. Лоноффа уже не секрет, если, конечно, допустить, что этот секрет вообще когда-то существовал. Все мы уже не. Но опьяненное сознание Ричарда Климана полно уверенности, что его сердце, колени, простата, мозг, сфинктер и прочие части тела застрахованы от любых повреждений и он — единственный на свете — не зависит от сбоев в работе клеток своего организма. Такую веру трудно считать высоким полетом мысли, когда речь о тех, кому двадцать восемь, и уж в особенности о тех, кто лелеет убеждение в своей великой миссии. Это не уже не, теряющие физические способности и контроль над собственным телом, стыдящиеся потери своего «я», понесшие утраты и ощущающие, как тело мучительно протестестует против навязанной ему дряхлости. Это еще не — те, что не понимают, как быстро и неожиданно все может измениться.

Он держал на коленях толстую папку, скорее всего заключавшую в себе рукопись Лоноффа. Может быть, там лежали и фотографии, которые Эми дала ему, сбитая с толку опухолью. Да, вызволить Эми будет непросто. Любые уговоры не подействуют, а только укрепят его в ощущении собственной значимости. Я начал прикидывать, не пригодится ли тут помощь юриста, или деньги, или удачная комбинация первого со вторым: припугнуть возможным преследованием по закону, а затем откупиться. А может, попробовать и шантаж? А что, если Джейми, пришло мне в голову, бежит из города не от бен Ладена, а от Климана?

ОНА: Ричард, я замужем.

ОН: Я это знаю. Билли хорош как муж, я — как любовник. Ты сама говорила. «Он такой мощный. Ствол. А головка красивая. Как я люблю».

ОНА: Оставь меня в покое. Ты должен оставить меня в покое. С этим покончено.

ОН: Ты что, против оргазма? Тебе разонравились острые ощущения? Ты не хочешь, чтобы все это повторилось?

ОНА: Мы прекращаем этот разговор. И никогда больше не касаемся этой темы.

ОН: Но тебе хочется оргазма? М-м? Прямо сейчас?

ОНА: Нет. Перестань! С этим покончено. Если опять заикнешься об этом, я просто не буду с тобой разговаривать. Ни о чем.

ОН: Но мы разговариваем. И я знаю, что тебе хочется пососать эту красивую головку.

ОНА: Немедленно убирайся к черту. Вон из моей квартиры!

ОН: Наглый любовник приводит тебя к оргазму, а почтительный муж, увы, нет.

ОНА: Мы это не обсуждаем. Я жена Билли. Ты тут ни при чем. Билли — мой муж. Наша с тобой история закончена. И что бы ты ни говорил, так и останется.

ОН: Уступи!

ОНА: Нет. Это ты уступи. Уходи!

ОН: Нет-нет, у нас с тобой все иначе.

ОНА: А теперь будет вот так.

ОН: Но тебе же нравится уступать.

ОНА: Заткнись, черт тебя побери! Заткнись! Просто заткнись.

ОН: А мне-то казалось, что ты прекрасно владеешь речью. Ты так находчива в играх. Когда мы изображаем девицу по вызову и клиента, каких только чертовски острых словечек ты ни придумываешь! А какое разнообразие восхитительных звуков сопровождает игру «Джейми насилуют». А теперь без конца повторяешь «заткнись», «прекрати» — и только-то.

ОНА: Повторяю: все кончено. Уйди из этого дома.

ОН: Нет. Не уйду.

ОНА: Ну тогда уйду я.

ОН: Куда это?

ОНА: Прочь.

ОН: Да брось, душка. У тебя самая соблазнительная попочка на свете. Давай поиграем во что-нибудь необычное. И будем говорить ужасные непристойности.

ОНА: Оставь меня в покое! Уходи немедленно. Билли скоро вернется. Немедленно уходи! Иди отсюда, или я вызову полицию.

ОН: Стоит копам взглянуть на тебя в этих шортах и маечке, и они тоже не уйдут. У тебя самая соблазнительная попка и самые разнузданные желания.

ОНА: Что бы я ни сказала, ты все сведешь к попке? Пытаешься объяснить тебе по-человечески, а ты не слышишь.

ОН: Это меня подстегивает.

ОНА: А меня злит. И я ухожу из дома.

ОН: Готово. Ну-ка посмотри!

ОНА: Нет!

(Но его это не останавливает, и она убегает.)

Люди, сидевшие в кафе, скорее всего, принимали нас с Климаном за отца с сыном: с чего бы иначе я позволял ему так восторженно властвовать в разговоре да еще наклоняться вперед и, акцентируя мое внимание на ключевых пунктах рассказа, касаться то плеча, то руки, то локтя?

— В тот день не подвел никто, — говорил он. — Но лучше всего выступал журналист по имени Макдоннел. Сказал что-то вроде: «Я буду вынужден говорить легкомысленно, потому что иначе не справлюсь с волнением, стоя на этой кафедре». Выдал много историй, раскрывающих характер Джорджа. И все, что он говорил, было исполнено любви. Я не хочу сказать, что в других выступлениях любви не чувствовалось. Но в словах этого Макдоннела вы чувствовали крепкую любовь мужчины. И восхищение. И понимание того, кем был Джордж. Думаю, историю про Джорджа и футболку рассказал именно он. Хотя, может, и орнитолог. Это неважно. Они отправились в Аризону выслеживать какую-то редкую птицу. В сумерках двинулись в пустыню — говорили, что после заката больше шансов повстречаться с этим диковинным созданием. Но отыскать его так и не удалось. И тут Джордж сдернул с себя футболку и швырнул ее в небо. Летучие мыши сорвались с мест и метались вокруг футболки, пока она падала. Джордж снова и снова подбрасывал ее в небо, всё выше и выше, а летучие мыши всё яростнее метались вокруг, и Джордж воскликнул: «Они ее принимают за огромную бабочку!» Это напомнило мне эпизод из «Хендерсона, заклинателя дождя». Последние страницы, когда Хендерсон выходит из самолета на Лабрадоре или Ньюфаундленде, я уж не помню где, и танцует на леднике со всем хлещущим через край темпераментом африканского заклинателя дождя, с редкостным темпераментом избранника судьбы, богатого, наделенного преимуществами белого протестанта-англосакса, с темпераментом, который встретишь среди них у одного на десять тысяч. И это был триумф Джорджа. Это был сам Джорд ж. Протестант-англосакс с хлещущим через край темпераментом. Жаль, что не помню всего, что рассказывал тот замечательный человек, потому что именно он донес суть. Но потом снова пошли эти чертовы песнопения. «Славься, Господь, славься», и, слыша это «славься, Господь», я каждый раз тихонько повторял: «Он не здесь. И все это знают. Все, кроме вас. Сюда он пришел бы в последнюю очередь». Среди поющих были негритянки всех габаритов. И толстухи с огромными задницами, и скрюченные лысые старушонки, которым на вид лет сто, и тоненькие, высокие, гибкие девушки, частью очень застенчивые: глядя на них, ты понимал, какой ужас охватывал всех, когда хозяин шел по плантации, высматривая, с кем бы ему поразвлечься. Были большие, коренастые и самодовольные, были большие, коренастые и сердитые, а еще примерно с полдюжины черных парней — все с гладкой блестящей кожей, и, мистер Цукерман, я все время думал о рабстве. Раньше, оказываясь рядом с черными, я, по-моему, никогда столько не думал о рабстве. А тут собравшиеся, которых они развлекали, были сплошь белыми, и возникала ассоциация с менестрелями, ублажавшими знатную публику. В этом христианском храме мне чудились слабые отголоски рабства. За спинами певцов, в верхней части апсиды, сверкал золотой крест таких размеров, что на нем можно было бы распять Кинг Конга. Должен сказать, в Америке я ненавижу две вещи — рабство и крест, в особенности их сочетание, попытки рабовладельцев оправдывать обращение негров в собственность ссылками на Священное Писание, на право, данное им Богом. Впрочем, мое неприятие этой гадости тут ни при чем. Прощальные речи шли одна за другой. Всего — девять.

Нам принесли заказанное, и он прервал свой рассказ, чтобы выпить полчашки кофе, но я не сказал ни слова, твердо решив воздерживаться от любых вопросов и просто ждать, что еще он предпримет, чтобы я наконец увидел в нем двадцативосьмилетнего титана от литературы и смиренно освободил ему путь.

— Думаю, вы гадаете, как это я познакомился с Джорджем, — продолжал он. — Это случилось, когда он приехал в Гарвард на веселую вечеринку, устроенную клубом «Злой язык». Джордж танцевал на столе с моей девушкой. Выбрал ее как самую сексуальную. Он был великолепен. Произнес замечательную речь. Джордж Плимптон был великим человеком. Кое-кто говорил, что он сумел и умереть с достоинством. Вранье. Ему просто не выпало шанса вступить в сражение. А он был из борцов. Случись инфаркт днем, он бы с ним справился. Но ночью, во сне? Просто выстрел в затылок.

В этот момент я вспомнил, что в одной из своих книг Джордж приводил интервью, взятые у друзей-литераторов и затрагивавшие «фантазии на тему смерти». Позже, порывшись в домашней библиотеке, я обнаружил, что эта книга — «Потайной ящик» — начинается описанием знаменитого поединка с Арчи Муром в 1959-м, а заканчивается рассказом о том, как в 1974-м Джордж отправился по заданию «Иллюстрейтед спорте» в Заир, чтобы присутствовать на матче с участием тяжеловесов Мухаммеда Али и Джорджа Формана. Когда «Потайной ящик» вышел в 1977-м, Плимптону было пятьдесят, и, вероятно, лет в сорок семь — сорок восемь, когда начинался сбор материала, идея расспросить братьев-писателей, какой им видится их будущая смерть, представлялась ему не более чем забавной, и все ответы — в его изложении — были комичными, причудливыми или театральными. Ведущий колонку в газете Арт Бухвальд сказал, что видит себя падающим замертво на корте Уимблдона — во время розыгрыша финального кубка среди мужчин, в возрасте девяноста трех лет. Молодая англичанка, назвавшаяся «независимой поэтессой», поведала Джорджу в баре Киншасского интерконтинентального отеля, что «круто было бы умереть от удара током, играя на электрогитаре в рок-группе». Мейлера, который тоже прилетел в Киншасу писать о чемпионате, больше всего привлекала идея стать жертвой животного. Если на суше, то льва, если в море — кита. А сам Джордж видел себя умирающим на стадионе «Янки»: «иногда бэттером, оглушенным свирепого вида бородачом, иногда запасным, налетевшим на статуи, прежде стоявшие в глубине центрального поля».

Смешно и оригинально — вот как Джордж и его друзья представляли себе свою смерть, когда еще не верилось, что она в самом деле наступит, когда эти мысли были лишь поводом пошутить. «О! А ведь есть еще смерть!» Но смерть Джорджа Плимптона не была ни смешной, ни оригинальной. И абсолютно не соответствовала его фантазиям. Он умер не в полосатой спортивной форме на стадионе «Янки», а в полосатой пижаме, во сне. Умер как все мы — в ранге любителя.

Вынести этого я уже не мог. Невыносима была энергия мальчика-переростка, его упоенная самоуверенность, гордость ролью энтузиаста-рассказчика. И что окончательно добивало — Джордж тоже не мог бы этого вынести. Но если я намеревался сделать все возможное, чтобы Климан не выпустил биографию Лоноффа, необходимо было подавить волнообразно подступавшее желание сесть в машину и поскорее вернуться в Беркшир. Надо было набраться терпения и посмотреть, какие еще шаги предпримет Климан для достижения своих целей. Почти позабыв за последние годы, что надо делать в случае чистого антагонизма, я приказал себе не обольщаться, отказывая оппоненту в проницательности, сколько бы он ни прятался за спонтанной болтливостью.

Допив вторую чашку кофе, Климан внезапно сказал:

— Связь Лоноффа с сестрой меняет дело, согласитесь.

Значит, Джейми призналась ему, что все мне рассказала. Еще одна непонятная грань в ее поведении. Какие выводы я должен сделать — если это вообще возможно — из того, что ока выбрала для себя роль посредницы между мной и Климаном?

— Все это глупости, — заявил я.

Он, наклонившись, похлопал ладонью по папке.

— Роман не доказательство. Роман — это роман, — возразил я и снова принялся за еду.

Он улыбнулся и, опять наклонившись над папкой, открыл ее, достал конверт из светло-коричневой манильской бумаги, снял зажим и высыпал содержимое на стол, прямо среди тарелок. Мы сидели возле окна и легко могли видеть людей, идущих по улице. Когда я на миг поднял голову, все они разговаривали по мобильникам. Почему я воспринимал их сотовые телефоны как символ того, от чего мне хотелось сбежать? Они были естественным следствием технического прогресса, и все же в их распространении я видел знак моей безмерной удаленности от общества современных людей. Я больше не принадлежу к ним, думалось мне. Время моей принадлежности к ним истекло. Мне надо уехать.

Я взял со стола фотографии. Четыре блеклых изображения худого высокого Лоноффа и худенькой высокой девушки — по уверениям Климана, его сестры Фриды. На одном снимке они стояли перед непримечательным деревянным домом, на тротуаре, казалось купавшемся в лучах солнца. Фрида в белом летнем платье, с длинными пышными косами. Изображая крайнюю усталость, Лонофф положил голову ей на плечо, а она широко улыбается, подбородок у нее тяжеловат, крупные зубы привносят легкое сходство со здоровым домашним животным. Он выглядит красивым, темные волосы высоко зачесаны надо лбом, худощавое лицо вызывает в памяти образ жителя пустыни — не то еврея, не то бедуина. На другом снимке оба смотрят вверх — сидят на траве у расстеленной для пикника скатерти и потешаются над чем-то в тарелке, на что Лонофф указывает ей пальцем. На третьем они постарше. Лонофф стоит, высоко подняв руку, а ставшая плотнее Фрида изображает собачку с умоляюще поднятыми лапками. Лонофф, напустивший на себя строгий вид, командует. На четвертом ей уже, вероятно, лет двадцать, и она явно больше не желает послушно исполнять все прихоти брата и выглядит крупноватой, неулыбчивой молодой женщиной, а он — по контрасту — почти бесплотным и совершенно свободным от всех искушений, кроме невинного зова юношеской музы.

Можно было бы доказать, хоть в суде, что никто, кроме воспламененного своей идеей Климана, не углядел бы в этих фотографиях ничего подозрительного и сказал бы, что из них только то и можно извлечь, что сводные брат и сестра находились в хороших отношениях, были друг к другу привязаны, скорее всего, хорошо понимали друг друга и в первой четверти двадцатого столетия кто-то — отец, сосед, друг — несколько раз сфотографировал их вместе.

— Ну что ж, фотографии, — уронил я. — В них ничего особенного.

— В романе Лоноффа роль совратительницы играет Фрида.

— В романе нет ни Лоноффа, ни Фриды.

— Избавьте меня от лекции о непроницаемой грани, отделяющей вымысел от реальности. Все это пережил сам Лонофф. Это мучительная исповедь. замаскированная под роман.

— Или роман, замаскированный под мучительную исповедь.

— Тогда почему Лоноффу было так страшно писать его?

— Потому что писатели могут пугаться написанного. Магия вымысла способна и на большее.

— Вы видели фотографии, — изрек он таким тоном, словно предъявил мне порнографические открытки, — а теперь я покажу рукопись, и тогда вы не сможете утверждать, будто в романе описано то, что только могло бы случиться, но чего не было в действительности.

— Послушайте, Климан, у вас ничего не получится. Думаю, это совсем не сюрприз для такого litterateur, как вы.

Он молча вынул рукопись из папки и положил ее на фотографии. Двести — триста страниц, перехваченных толстой эластичной резинкой.

Какая беда, что первая часть романа, который Лонофф так и не смог довести до конца, считал неудачным и, может быть, даже и дописав, не стал бы печатать, находится в руках не ведающего стыда, беспринципного, пробивного и безответственного парня, чье отношение к литературе полностью противоположно тому, которое исповедовал Лонофф!

— Вы получили это от Эми Беллет? Или украли у этой несчастной женщины?

Вместо ответа он подтолкнул ко мне рукопись:

— Фотокопия. Сделал специально для вас.

Он по-прежнему не хотел выпускать меня из когтей. Я мог оказаться полезен. Одна возможность как-нибудь при случае упомянуть, что он дал мне копию, и то способна принести пользу. Какой же я слабак в его глазах! — мелькнула мысль. И тут же я повернул ее по-другому: каким же слабаком я. вероятно, стал, живя отшельником там, у себя на горе! Почему я сижу в этом кафе, за этим столом? Все, что он рассказал мне о наших договоренностях, — вранье. Не было ни телефонного разговора, ни согласия на ланч, ни просьбы рассказать о прощании с Джорджем и принести рукопись Лоноффа. Теперь я вдруг ясно вспомнил, что было. От вас воняет! Вы смердите. И да, я снова смердел. Залах, поднимавшийся от промежности, был в точности таким, какой я чувствовал на лестнице и в коридорах дома, где жила Эми, — а он, выкрикивавший мне все эти оскорбления, спокойно доедал сандвич, сидя едва ли в метре от того места, где я доедал свой. И почему только я допустил эту встречу? Не потому ли, что я беззащитен, как Эми, размягчен и мозг мой расслаблен до такой степени, которая прежде казалась бы просто невероятной?

И Климан это знал. Климан способствовал этому. Климан точно определил мое состояние, рассудив: и кто мог бы сказать, что Натан Цукерман проглотит этакое? И все-таки он проглотит. Он выдохся. Это жалкое одинокое существо. Измученный беглец, которому не выдержать ставшего грубым и колючим мира, импотент, выхолощенный своим бессилием, человек в худшей фазе своей жизни. Поддерживай в нем неуверенность, избегай прямых схваток, и сукин сын уползет, поджав хвост, в свое логово. Перечитай-ка «Строителя Сольнеса», Цукерман, освободи дорогу молодым!

Я наблюдал за победным парением Климана, и на меня наваливалось желание убить его. Но неожиданно я увидел, что это не человек, а дверь. На том месте, где сидел Климан, находилась тяжелая деревянная дверь. Что б это значило? Что за ней? Что от чего отделяется этой дверью? Ясность от хаоса? Да, возможно. Ведь мне никогда не понять, говорит ли он правду, забыл ли я что-то или он на ходу все выдумывает. Дверь между ясностью и хаосом, между Эми и Джейми, дверь, ведущая в смерть Джорджа Плимптона, дверь, что распахивается и захлопывается в нескольких дюймах от моего лица. Есть ли в нем что-то большее? Насколько мне известно, просто дверь.

— Если вы снимете запреты, я смогу многое сделать для Лоноффа, — сказал он.

Я рассмеялся:

— Вы грубо обманули тяжелобольную женщину с опухолью мозга. Украли у нее — так или этак — рукопись.

— Не делал ничего подобного.

— Нет, сделали. Она не дала бы одну только первую половину. Если б решила доверить вам рукопись, то всю. Вы прикарманили то, до чего сумели дотянуться. Второй части не было в поле зрения, или она находилась где-нибудь в глубине квартиры, и вам было туда не добраться. Конечно украли. С чего бы ей пришло в голову дать половину романа? А теперь, — продолжал я, не дав ему возразить, — теперь собираетесь обработать меня?

— Ну, вы-то умеете о себе позаботиться, — проговорил он, ничуть не обескураженно. — Написали уймищу книг. Вволю поразвлеклись. Да и безжалостным быть умеете.

— Умею, — ответил я, тихо надеясь, что это по-прежнему правда.

— Джордж всегда говорил о вас с восхищением, мистер Цукерман. Его восхищала сила, которая генерировала талант. И я разделяю его восторг.

— Хорошо, — произнес я, пытаясь говорить спокойно. — Если так, то, пожалуйста, никогда больше к ней не ходите и никак не пытайтесь связаться со мной. — Выложив деньги, покрывающие счет за ланч, я пошел к двери.

Климан, за несколько секунд успевший собрать все бумаги, быстрым шагом догнал меня.

— Это цензура, — заявил он. — Вы, писатель, пытаетесь запретить другому писателю выпустить в свет его книгу.

— Не содействовать выходу в свет фальшивки еще не значит запрещать ее. А кроме того, уползая в нору, я как раз расчищаю вам путь.

— Но это не фальшивка. Факт инцеста признала сама Эми Беллет. Я все узнал от нее, она мне рассказала.

— У Эми Беллет удалена половина мозга.

— Но мы разговаривали до операции. Еще не было никакого хирургического вмешательства. Даже диагноза не было.

— Но опухоль ведь была, не так ли? Рак был при ней. Неважно, знала она об этом или нет, но опухоль давила ей на мозг. На ее мозг, Климан. Она падала в обмороки, ее рвало, в глазах было темно — и от головной боли, и от страха, эта женщина просто не понимала, что говорит. В любом разговоре. Она была вне себя в буквальном смысле слова.

— Но ведь очевидно, что все это было на самом деле.

— Очевидно для вас, и ни для кого другого.

— Не верю! — выкрикнул он, вышагивая рядом со мной и уже не скрывая пробивавшейся сквозь ярость растерянности. Его уже не развлекало выказываемое мной презрение, рухнули все возможности отмахиваться от моих суждений, и вместо самоуверенного задиры я увидел озлобленного попрошайку — если только и это не было маской и я не исполнял от начала и до конца одну роль — старого дурака. — И чтобы это говорили вы?! Мистер Цукерман, у парня был пенис. На протяжении трех лет этот пенис заставлял их преступать законы окружающего мира. Потом разразился скандал, и Лонофф сорок лет прятался от всего этого. Но в конце концов написал книгу. Эта книга — шедевр! Высокое искусство, порожденное муками совести. Триумф эстетики над стыдом. Сам он не в состоянии был понять это — горе и страх, через которые ему пришлось пройти, оказались слишком сильны. И Эми, напутанная его горечью, тоже не понимала. Но вам-то чего бояться? Вам, знающему, что такое ненасытность. Знающему неутолимый голод, который требует большего. Здесь, перед вами, окончательный расчет великого писателя с преступлением, мучившим его день за днем на протяжении всей жизни. Финал борьбы с грязным пятном. Долго откладываемое усилие освободиться. Вам эти состояния понятны. Так откройте двери освобождению! Это будет вашей победой, мистер Цукерман. Как и его победой. Попытка сбросить тяжесть была героической, и ее невозможно взять и отвергнуть. Он не льстит себе в этой книге, поверьте. Он словно юноша, проснувшийся после сорока четырех лет сна. Это не может не потрясать. Это «Алая буква» Лоноффа. Это «Лолита» без Куильти и глупых шуток. Это книга, которую создал бы Томас Манн, не будь он настолько Томасом Манном. Прислушайтесь же ко мне! Дайте объявить об этом миру! В какой-то момент вы поймете серьезность роли инцеста. Попытка все отрицать бессмысленна, она не делает вам чести. Сэр, ваша враждебность ко мне лишает вас возможности почувствовать правду. А правда в том, что он пожертвовал привычной жизнью с Хоуп и прошел через ад отношений с Эми Беллет, чтобы вновь оживить в себе страдания юного Лоноффа. Умоляю, прочтите поразительный результат его усилий!

Он теперь шел передо мной, пятясь и тыча мне в грудь фотокопией рукописи. Я молча остановился, опустив руки по швам. Молчание было бы изначально самым правильным ответом. А кроме того, в сотый раз сказал я себе, самым правильным было бы вовсе не уезжать из дома. Я отсутствовал долгие годы, выстроил укрепления, оберегающие мою работу от любых посторонних вмешательств, отгородился слоями предосторожностей, и вот я стою, скрестив взгляд с этими бешено сверкающими серыми красивыми глазами. Фанатик литературы. Еще один. Как я, как Лонофф, как все, чьи самые яркие страсти отданы книгам. Почему не воспитанный Билли Давидофф решил написать биографию Лоноффа? Почему хамоватый и взрывной Климан не может стать мягким Билли, а мягкий Билли — хамоватым и взрывным Климаном, и почему Джейми Логан должна быть с ними, а не со мной? Почему мне суждено было заболеть раком простаты? Получать письма, угрожающие смертью? Почему сила уходит так неожиданно и так быстро? О нестерпимость желания превратить то, что есть, в то, чего нет — нет нигде, кроме этой страницы!

Внезапно его возбуждение достигло пика, но вместо того чтоб метнуть рукопись мне в голову — к чему я уже приготовился и даже поднял руки, чтобы защитить лицо, — он швырнул ее наземь, на нью-йоркский тротуар, мне под ноги и пустился бежать через улицу, не обращая внимания на поток машин, которые — я был бы счастлив это увидеть — грозили вот-вот сбить с ног и сокрушить этого яростного претендента на роль биографа.

Вернувшись в отель, сменив пропитанную мочой прокладку и вымыв руки, я набрал номер Эми. Мне нужно было узнать, каким образом рукопись оказалась у Климана. Сейчас она была в моей комнате. Подождав, пока Климан скроется из виду, я поднял ее с тротуара и унес с собой. Что еще я мог сделать? Читать ее мне не хотелось. Я отказывался и дальше участвовать в этом безумии. Хватит с меня безумий, пережитых в те времена, когда я был молодым, ясномыслящим и куда более сообразительным и жизнерадостным. Теперь я не хотел ни узнавать, как Лонофф описал себя, сестру и связавшие их несчастные обстоятельства, ни дальше отыскивать аргументы в пользу того, во что верил по-прежнему, а именно в вымышленность всех этих обстоятельств. Неважно, что он восхищал меня в дни моих первых писательских проб, неважно, что всего несколько дней назад я пошел и купил его книги, хотя они и стояли у меня целые десятилетия; теперь я хотел только одного: отделаться и от рукописи, и от Ричарда Климана — от всего, что с ним связано, а для меня неприемлемо и враждебно всему, к чему я отношусь серьезно. Пусть все его настойчивые усилия и выглядели как игра, как беззаботная, дерзкая эквилибристика легкомысленного мальчишки, изображающего способности и призвание к литературе, он все равно представлял для меня угрозу, ничуть не меньше, чем для Лоноффа. Я понимал, что, если не откажусь от борьбы с этим пройдохой, с его целями, с питавшими его амбициями, живучестью, злостью, цепкостью, то, безусловно, буду обречен на поражение. А значит, мне нужно переговорить с Эми, передать ей оказавшуюся у меня фотокопию рукописи, позвонить Джейми и Билли и сообщить им об отмене нашей договоренности, а потом — не заходя к урологу — сразу уехать из Нью-Йорка. Во мне не было сил, которыми восхищался Климан, во всяком случае сил для любых новых попыток. Урологу, как и мне, не дано изменить ничего. Более сорока лет я оставался писателем, выпускавшим книгу за книгой, но теперь всё: запас энергии исчерпан. Исчерпана и способность к самозащите: это стало понятно, когда я не смог придумать иного способа уберечь себя, кроме единственного — немед ленного исчезновения. Я не сумел бы помешать этому парню, даже если б увез Эми в Беркшир и выставил у ее дверей сторожа.

Так же бессилен я буду помешать ему, если, покончив с Лоноффом, он обратит свой энтузиазм на меня. Кто защитит историю моей жизни от Климана, когда я умру? И не окажется ли жизнеописание Лоноффа пробным камнем на пути к моей биографии? В каком «инцесте» Климан уличит меня? Как докажет, что я тоже не образец высокой морали? Мой великий невероятный секрет. Разумеется, он отыщется. И не один. Как это все-таки поразительно, что мастерство и достижения, сколь бы значительны они ни были, в конце концов приводят к такому вот инквизиторскому расследованию! Человек, владеющий словом, отдавший всю жизнь сочинительству, после смерти сразу же исчезает, а если остается в памяти, то в качестве персонажа придуманной о нем истории, в которой скрытая, неприглядная сторона его жизни обнажена и описана с бесцеремонной однозначностью, бестактностью, напором, пристальнейшим вниманием к наиболее деликатным нравственным коллизиям и обильным их смакованием.

Итак, на очереди я. Почему мне потребовалось столько времени, чтобы понять настолько очевидное? Если только не допустить, что я все время понимал это.

Телефон Эми не отвечал. Я позвонил Билли и Джейми. После первого же сигнала включился автоответчик. Я сказал: «Говорит Натан Цукерман. Я звоню из отеля. Мой номер…» Но тут взяла трубку Джейми.

Мне нужно было сразу дать отбой. Мне вообще не следовало звонить. Я должен был делать то и не должен был делать этого, а сейчас надо было поступить совсем иначе. Слыша звук ее голоса, я становился неуправляемым. Вместо того чтобы, приложив все силы, избавиться от мучительной жажды изменить неизменяемое, я сделал прямо противоположное: заговорил с ней так, словно был тем, кем уже не был, заговорил как человек, еще способный брать жизнь штурмом.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал я.

— Да. Слушаю.

— Я хотел бы поговорить с вами у меня.

Повисла пауза. Я попытался справиться со всеми неуместными словами, которые настойчиво подсказывало ставшее прежним и теперь не существующее «я».

— Боюсь, я не смогу.

— А я надеялся, что сможете.

— Это очень заманчиво, мистер Цукерман, но все-таки — нет.

Что мог сделать я, изможденное уже не, не обладая ни уверенностью, необходимой для обольщения, ни потенцией для осуществления желаемого? Что мог я сделать, чтобы она начала колебаться? При мне оставались только инстинкты: хотеть, умолять, получить. И неразумно нарастающее желание действовать. Наконец действовать!

— Приезжайте ко мне в отель.

— Я в полной растерянности. Совершенно не ожидала такого звонка.

— Я тоже.

— Но почему тогда вы звоните? — спросила она.

— Наш разговор наедине зародил во мне что-то новое.

— К сожалению, я не смогу соответствовать этому.

— Пожалуйста, приезжайте.

— Пожалуйста, перестаньте. Меня легко выбить из колеи. Вам кажется, что я всегда готова к поединку? Колючая Джейми? Агрессивная Джейми? А я если и в поединке, то только со своими нервами.

Вам кажется, что Ричард Климан — мой любовник? Вы до сих пор так считаете? А пора бы уже понять, что связь с ним для меня невозможна. Вы придумали себе женщину, ничуть на меня не похожую. Неужели вам не понятно, каким облегчением была для меня встреча с Билли и уход от мужчины, который устраивал сцены каждый раз, когда я не готова была уступать ему?

Какие слова я мог выбрать, пытаясь ее привлечь? Какие мои слова она бы вообще услышала?

— Вы одна? — спросил я.

— Нет.

— Кто с вами?

— Ричард. Он в другой комнате. Рассказывал о вашей встрече. Вот что мы делаем. Он рассказывает. Я слушаю. Этим все ограничивается. Остальное — ваши фантазии. Насколько вы искалечены, если воображаете что-то другое.

— Джейми, пожалуйста, приезжайте. — Из всех языковых ресурсов эти слова представлялись самыми убедительными, и я повторял их опять и опять.

— Мне неловко. Пожалуйста, перестаньте.

Я видел и слышал все это со стороны, злился на себя, как и следовало, был сам себе отвратителен и бунтовал против напора охватившего меня отчаяния, но поскольку несколько лет назад удаление простаты слишком внезапно лишило меня секса, теперь, разговаривая с Джейми, я никак не мог отделаться от ощущения, будто все это неправда, и продолжал говорить от имени «я», с которым давно уже было покончено.

— Я позвонил вам совсем по другому поводу. Этого в мыслях не было, когда я набирал ваш номер. Я был уверен, что со всем этим покончено и я свободен.

— Но разве это возможно? — спросила она, и было такое чувство, что речь идет не обо мне. О ней.

— Приезжай, Джейми. Мне кажется, ты научишь меня тому, чему мне уже поздно учиться.

— Это какая-то галлюцинация. Все, что сейчас происходит. Я не смогу приехать, мистер Цукерман. — И потом, желая смягчить свои слова или просто поставить точку, а может быть, отчасти веря в то, что говорит, добавила: — В другой раз. — Как будто у меня имелись в запасе все те дни, что были у нее, и я мог неспешно ходить кругами и ждать.

Итак, я сбежал от давления, которое в свое время давало мне силы, заставляло работать мускулами, разжигало энтузиазм, будило страсти, укрепляло способность к сопротивлению и рождало потребность принимать близко к сердцу все — и большое, и малое — и во всем видеть серьезный смысл. Я не остался и не принял бой, как сделал бы это раньше; я сбежал и от рукописи Лоноффа, и от эмоций, которые она всколыхнула, и от всех тех чувств, какие непременно бы вспыхнули, если бы я прочитал оставленные Климаном на полях комментарии, пронизанные плоским буквализмом и вульгарностью, которая глупейшим образом сводила все к одной исходной точке. Я не мог соответствовать требованиям дискуссии, не хотел принимать участия в ее хитросплетениях и поэтому выбросил непрочитанную рукопись в мусорную корзину у меня в номере, как если бы это было произведение абсолютно не интересного мне писателя, сел в машину и еще засветло вернулся к себе домой. Поспешно откуда-нибудь уезжая, вы второпях решаете, что взять, а что не надо, и я оставил в отеле не только рукопись, но и шесть томиков Лоноффа, купленных мною в «Стрэнде». Комплекта, стоявшего у меня дома и приобретенного пятьдесят лет назад, было вполне достаточно, чтобы сопровождать меня в оставшиеся годы жизни.

Нью-йоркская эскапада заняла едва больше недели. На свете нет места более суетливого, чем Нью-Йорк, где все эти люди с мобильниками спешат в рестораны, влюбляются, ищут работу, читают новости, горят политическими страстями, а я надумал вернуться сюда оттуда, где жил, поселиться здесь со своим искалеченным телом, вновь окунуться во все, с чем решил распроститься, — во все это беспокойное прошлое, с его любовью, страстями, ссорами, конфликтами и столкновениями в среде профессионалов, — но вместо этого передо мной словно бы прокрутили в ускоренном темпе старый фильм, и я проскользнул сквозь мелькнувшие в нем события для того лишь, чтоб вынырнуть и опять вернуться к себе. Случилось только то, что почти ничего не случилось, и все-таки я вернулся с ощущением придавленности случившимся. Вроде и не было никаких реальных попыток, я просто прожил там несколько дней, терзаемый фрустрацией, задыхающийся от болезненного общения уже не с еще не. Но и этого было достаточно для унижения.

Теперь я вернулся туда, где мне не придется участвовать в схватках, или чего-нибудь страстно желать, или чем-то казаться; не нужно будет убеждать кого-то в том или в этом, пытаться отыскивать себе роль в драме нашего времени. Климан будет вынюхивать секреты Лоноффа, и Эми Беллет так же бессильна этому помешать, как в свое время — убийству матери, отца и брата, а сейчас — собственной смерти от сжигающей ее опухоли. Сегодня я вышлю ей чек и потом буду высылать их в первый день каждого месяца, но в любом случае меньше чем через год она скончается. Климан будет настойчив и, возможно, даже добьется на несколько месяцев некоторой литературной известности, написав пухлое разоблачение, подающее предполагаемый проступок Лоноффа как ключ к пониманию всех его сочинений. Возможно, он даже сумеет отобрать Джейми у Билли, если растущая тревога, заблуждение или скука подтолкнут ее к мысли искать спасения в его непробиваемой самоуверенности. И в какой-то точке пути, вслед за Эми, Лоноффом, Плимптоном и всеми, кто лежат в могилах, а прежде боролись и шли к своим целям, я тоже уйду на кладбище, но сначала все-таки сяду за стоящий перед окном письменный стол и, глядя сквозь серенький свет ноябрьского утра на лежащие за присыпанной снегом дорогой молчаливые, рябью подернутые болота, с кромками льда у островков потерявшего оперение, сиротливо торчащего над водой тростника, здесь, в этом благословенном приюте, вдали от них всех, растаявших там, в мираже Нью-Йорка, напишу — пока память еще не совсем ослабела — последнюю сцену пьесы «Он и Она».

ОН: Билли приедет не раньше чем через два часа. Почему бы вам не прийти ко мне в отель? Я в «Хилтоне». Комната тысяча четыреста восемнадцать.

ОНА (с легким смешком): Уходя от Нее, вы сказали, что это вас убивает и вы не хотели бы снова увидеть Ее.

ОН: А теперь вот хочу.

ОНА: Что изменилось?

ОН: Степень отчаяния. Мне еще хуже. А вам?

ОНА: Мне… мне… легче. Почему вы теперь в еще большем отчаянии?

ОН: Спросите отчаяние, почему оно вдруг становится отчаяннее.

ОНА: Лучше я буду с вами откровенна. Полагаю, мне понятно, почему изменилась степень отчаяния. Не думаю, что мой приход к вам поможет. У меня Ричард. Он пришел рассказать о вашей встрече. Хочу объяснить вам, что вы глубоко ошибаетесь. Ричард просто старается делать свою работу, как вы стараетесь делать свою. Он ужасно расстроен. Вы явно ужасно расстроены. И вот вы кидаетесь к телефону и приглашаете в свою жизнь то, что вовсе и не хотите приглашать…

ОН: Я приглашаю вас к себе в комнату. Сюда, ко мне в номер. Я знаю, что ваш любовник — Климан.

ОНА: Нет.

ОН: Да.

ОНА (с нажимом): Нет.

ОН: На днях вы сказали это почти напрямую.

ОНА: Я этого не говорила. Вы либо недопоняли, либо неправильно расслышали. Во всяком случае, это не так.

ОН: Значит, и врать умеете. Что ж, неплохо. Я рад, что вы можете лгать.

ОНА: Что заставляет вас подозревать меня во лжи? Думаете, если он был моим любовником в колледже, то и сейчас им остается?

ОН: Я говорил вам, что ревную вас к любовнику. Считал его вашим любовником. А вы говорите, что он не любовник.

ОНА: Да, он не любовник.

ОН: Значит, кто-то другой. Не знаю, лучше это или хуже.

ОНА: Я предпочла бы уклониться от разговоров о моем любовнике. Вы сами хотите им стать? В этом смысл ваших слов?

ОН: Да.

ОНА: Вы хотите, чтобы я выехала прямо сейчас, в шесть часов. Доберусь к шести тридцати. Могу прийти домой с покупками не позже девяти и сказать, что ходила по магазинам. Купить какой-нибудь еды будет необходимо. Или вы сами купите ее прямо сейчас? Тогда у нас будет на несколько минут больше.

ОН: Когда вы приедете?

ОНА Дайте подумать, как нам поступить. Вы можете прямо сейчас отправиться в магазин. Я выпровожу Ричарда. Сяду в такси. Буду у вас в полседьмого. Должна буду уйти в половине девятого. У нас два часа. Вам это кажется разумным?

ОН: Да.

ОНА: И что потом?

ОН: У нас останутся эти два часа, проведенные вместе.

ОНА: Знаете, я сегодня не в себе. (Смеется.) Вы пользуетесь накатившим на меня безумием.

ОН: Пожинаю плоды президентских выборов.

ОНА (смеясь): Похоже, что именно так.

ОН: Они украли у нас Огайо — я собираюсь украсть вас.

ОНА: Что же, сегодня я не откажусь от сильнодействующего лекарства.

ОН: Было время, когда я торговал сильнодействующими лекарствами, бродя от дома к дому.

ОНА: Все это приводит на ум затон.

ОН: О чем это вы?

ОНА: О затонах в Хьюстоне. Мы пробирались туда втихую, пересекая чужие участки, находили свисающую веревку и прыгали в воду. Плавали в этой мистической воде цвета молочного шоколада, полной стволов умерших деревьев и такой мутной, что не видишь собственной руки, а мох свисает со стволов, и вода глинистого оттенка. Не понимаю, как я на такое решалась? Вероятно, меня поддерживало сознание, что это наверняка не одобрили бы родители. Я впервые попала туда со старшей сестрой. Бесшабашной была не я, а она. Это ее доводила до исступления трепетная забота матери о соблюдении приличий.

С ней было не справиться даже подавлявшему всех отцу, что уж тут говорить о маме. А я вышла замуж за Билли. Худшее, что о нем можно сказать: он еврей.

ОН: И худшее, что можно сказать обо мне.

ОНА: В самом деле?

ОН: Приезжайте, пожалуйста, Джейми. Пожалуйста.

ОНА (легким тоном): О'кей. Повторите, где вы остановились.

ОН: «Хилтон». Номер тысяча четыреста восемнадцать.

ОНА: Где этот «Хилтон»? Я не знаю нью-йоркских отелей.

ОН: На Шестой авеню, между Пятьдесят третьей и Пятьдесят четвертой. Напротив здания Си-би-эс. Наискосок от отеля «Уорик».

ОНА: А! Этот огромный, довольно противный отель.

ОН: Именно. Я считал, что пробуду здесь всего несколько дней. Хотел повидаться с тяжело заболевшей старой приятельницей.

ОНА: Я знаю про болезнь вашей приятельницы. Не будем сейчас говорить об этом.

ОН: Вам рассказал Климан? Что именно? Вы знаете, что он проделывает с женщиной, которая умирает от рака мозга?

ОНА: Пытается подтолкнуть к рассказу о ее жизни. Не столько ее жизни, сколько жизни человека, которого она любила, чья главная работа утрачена, а роль, сыгранная в литературе, забыта. Поймите, беда в том, что Ричард всегда выставляет себя в чудовищном свете. Но вы не должны поддаваться первому впечатлению. На самом деле он энергичен, предан своему делу, настойчив, любознателен и полностью сосредоточен на писателе, о котором почти забыли, которого не читают. Он восхищается Лоноффом, околдован им и думает, что владеет секретом, способным не столько вызвать скандал, сколько многое объяснить в творчестве Лоноффа, возродить интерес к нему. Да, в азарте биографа он прибегает к безумным, грабительским методам. Не знает жалости в стремлении добиться цели. Да, он пойдет на что угодно. Но если все это ради серьезного дела, то почему бы и нет? Он стремится вернуть писателю заслуженное тем место в американской литературе, и ему требуется ее помощь — рассказ о том, что никому не повредит. Никому. Действующие лица давно мертвы.

ОН: У писателя трое детей. Как быть с этим? Вы бы обрадовались, прочитав такое о своем отце?

ОНА: В семнадцать лет у писателя был роман со сводной сестрой. Когда все началось, ему было и того меньше — четырнадцать. Если на то пошло, совратили его, ведь он младший. В чем же тут стыд?

ОН: Вы смотрите на вещи широко. Полагаете, ваши родители проявят такую же широту взглядов, прочитав это о Лоноффе?

ОНА: Во вторник мои родители отдали голос за Буша. Так что ответ, разумеется, отрицательный. (Смеется.) Считай вы необходимым заслужить их одобрение, не печатали бы того, что им не понравится. И тогда ни одна ваша книга не вышла бы в свет, мой дружочек.

ОН: Ну а вы? Вы одобрили бы отца, узнав про него такое?

ОНА: Это было бы нелегко.

ОН: У вас есть тетка?

ОНА: Тетки нет. Но есть брат. У меня нет детей. Имей я их, предпочла бы, чтобы они не узнали о моей связи с братом — если бы таковая существовала. Но думаю, что есть вещи более важные, чем…

ОН: Только, пожалуйста, не говорите об искусстве.

ОНА: А чему же вы отдали всю свою жизнь?

ОН: Я не думал, что отдаю ее. Делал то, что делал, и не задумывался над этим. Вы понимаете, что раздуют газеты из этой истории? Понимаете, что напишут об этом критики? Это не будет иметь отношения ни к искусству, ни к правде, ни к анализу сути проступка. Одна щекотка нервов. Будь Лонофф жив, он теперь пожалел бы, что написал хоть слово.

ОНА: Но он умер. А значит, избавлен от сожалений.

ОН: Зато ему будет нанесено оскорбление. Непонятно ради чего морализирующие резонеры, визжащие феминистки и тошнотворно-высокомерная мразь от литературы, объединившись, нанесут ему злобное оскорбление. И куча журналистов, почитающих себя милейшими людьми, объявят, что он совершил тягчайшее преступление на сексуальной почве. Теперь вы над чем смеетесь?

ОНА: Над вашей снисходительностью. Вы понимаете, что без «визжащих феминисток» я и помыслить не могла бы взять такси и через двадцать минут заявиться к вам в номер? Считаете, девушка, воспитанная как я, додумалась бы до такого? Так что вы пользуетесь плодами и президентских выборов, и выпадов феминисток. Джорджа Буша и Бетти Фридан. (Неожиданно начинает говорить жестко, тоном девицы, объясняющейся с клиентом в каком-нибудь фильме.) Слушайте, мне приезжать или нет? Ведь вроде вы хотели этого? Или предпочитаете висеть на телефоне и обсуждать со мной Ричарда Климана?

ОН: Я вам не верю. Не верю тому, что вы говорите о Климане. Что тут еще добавишь?

ОНА: Отлично. Но разве это имеет значение, когда нас ожидают два часа вдвоем? Вы можете верить или не верить. Не верите? Не хотите, чтобы я приезжала? О'кей. Если не верите, но все-таки хотите, чтобы я приехала, тоже годится. Верите и хотите — прекрасно. Только скажите толком, чего вы хотите.

ОН: Интересно, вы, нынешние тридцатилетние женщины, всегда так невозмутимы или только пока есть желание, чтобы игра продолжалась?

ОНА: Ни то, ни другое.

ОН: Значит, это относится только к тридцатилетним женщинам с литературными амбициями?

ОНА: Нет.

ОН: К тридцатилетним женщинам, выросшим в семьях хьюстонских нефтяных магнатов? К суперпривилегированным молодым женщинам?

ОНА: Нет, ко мне. Вы разговариваете со мной.

ОН: Любимая.

ОНА: Просто вас дьявольски ко мне тянет.

ОН: Любимая.

ОНА: Нет, вы не любите. Это выдуманное чувство. Эти слова бессмысленны. Вы представляетесь мне человеком, который рвался к приключениям, сам того не понимая. Он скрылся от жизни на целых одиннадцать лет, отгородился от всего, кроме письма и размышлений, и, замкнувшись в себе, даже и не подозревал о своей жажде. Только вдруг, очутившись снова в большом городе, он обнаруживает, что хочет вернуться в жизнь и что единственный путь туда пролегает через спонтанное, безрассудное… Словом, он отдается во власть несущего его потока. Я разговариваю с нечеловечески дисциплинированным, строго рациональным человеком, утратившим чувство пропорций и рвущимся испытать драму безрассудных желаний. Ведь именно это и означает снова быть в гуще жизни, не так ли? Но на деле это всего лишь фальсификация жизни. Вы знаете, что ваш разум может заговорить в любой миг, а если это случится, жизнь покатится дальше и приведет к колебаниям, из которых и состоит настоящая жизнь. Колебания — наша общая участь. Кроме того, есть и еще одна причина, которая заставляет вас говорить мне «любимая», и заключается она в том, что сейчас вы писатель без книги. Начните новую книгу, погрузитесь в нее с головой, и тогда мы увидим, что станется с вашей любовью к Джейми Логан. Так или этак, но со мной будет покончено.

ОН: Ваша готовность приехать ко мне в отель наводит на мысль, что и с вами не все в порядке. «Моменты безрассудства». Вы сейчас сами их переживаете.

ОНА: Моменты безрассудства, ведущие к безрассудным действиям. Моменты безрассудства, ведущие к опасным решениям. Странно, что вам захотелось сделать на этом упор.

ОН: Уверен, что вы и сами будете напоминать себе об этом по дороге сюда, в такси.

ОНА: Я уже говорила, вы используете преимущество, данное результатами выборов. А в общем вы правы.

ОН: Теневую черту, о которой поведал нам Конрад, пересекают впервые, переходя из детства в зрелость, потом переходя из зрелости во что-то следующее.

ОНА: В безумие. Я скоро буду.

ОН: Хорошо. Поспешите. В безумие. Срывайте одежду и прыгайте в воды затона. (Вешает трубку.) В воду цвета молочного шоколада, полную мертвых деревьев.

(И позволив себе еще один только миг безумия — безумного волнения, — он бросает в дорожную сумку все свои вещи, оставляя лишь непрочитанную рукопись и прочитанные и больше ненужные ему книги Лоноффа. и поспешно, торопясь изо всех сил, выходит. А разве можно, как он любит говорить, не сделать этого? Изображение гаснет. Она в дороге, а он уходит. Уходит навсегда)

Сноски

1

Перевод С. Степанова.

(обратно)

Оглавление

1 В ДАННЫЙ МОМЕНТ

2 ПОД ВЛАСТЬЮ ЧАР

3 В СОЗНАНИИ ЭМИ

4 В МОЕМ СОЗНАНИИ

5 МОМЕНТЫ БЕЗРАССУДСТВА X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?