«Я смогла все рассказать»

16815

Описание

Малышка Кэсси всегда знала, что мама ее не любит. «Я не хотела тебя рожать. Ты мне всю жизнь загубила. Ты, ты все испортила» – эти слова матери преследовали девочку с самого раннего возраста. Изо дня в день мать не уставала повторять дочери, что в этой семье она лишняя, что она никому не нужна. Нежеланный ребенок, нелюбимая дочь, вызывающая только отвращение… Кэсси некому было пожаловаться, не на кого положиться. Только крестный отец казался девочке очень добрым и заботливым. Она называла его дядя Билл, хотя он и не был ее дядей. Взрослый друг всегда уделял «своей очаровательной малышке» особое внимание. Всегда говорил Кэсси о том, как сильно ее любит. Но девочка даже не могла себе представить, чем для нее обернется его любовь…



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Кэсси Харти Я cмогла все рассказать

Посвящается всем детям, подвергшимся

насилию, и всем взрослым, имевшим

мужество поведать о своих детских страданиях

Вступление

Сколько себя помню, мне всегда было страшно и одиноко. С малых лет я чувствовала, что я не такая как все, белая ворона, причина всех ссор в семье. Каждый божий день мне об этом напоминали.

– Я не хотела тебя рожать, – твердила мне мать. – Ты мне всю жизнь загубила. Ты, ты все испортила.

Мне доставалось за любую мелочь. Каждый день мама повторяла, как я ей надоела, как я бешу ее; судя по всему, я не вызывала у нее ничего, кроме отвращения. Вот было бы здорово, если бы я не появилась на свет, глядишь, тогда ее жизнь пошла бы совсем по-другому. К моим братьям и сестрам у нее было совсем другое отношение, их-то она ни в чем не упрекала, а я была виновницей всех бед семьи.

Если постоянно называть человека уродом, ничтожеством, тупицей, лгуном, он и сам в это поверит. Меня мучили вопросы: «Что со мной не так? Чем же я хуже остальных?» Я ведь просто маленькая девочка, которая изо всех сил старается угодить матери, пытаясь заслужить хоть чуточку ее любви.

Когда сам считаешь себя ничтожеством, даже не пытаешься постоять за себя, защитить свои права. Кажется, что и не заслуживаешь лучшей участи. Если при этом поблизости есть злой, коварный человек, то спасения нет. Некого просить о помощи, не от кого ждать защиты. Злодеи нутром чуют беззащитных людей и выбирают их в жертву.

С самого раннего детства и до двадцати лет я жила один на один со своей бедой: никто даже не пытался за меня заступиться. Обычно ребенок, если ему страшно, если с ним случилось что-то ужасное, бежит к маме. Я даже не помышляла о таком. Нежеланный ребенок. Нелюбимая дочь. Страдать в одиночку – таков был мой удел.

Глава первая

Когда я родилась, моей сестре Элен уже исполнилось десять лет, второй сестре, Роузи, – восемь, а братику Тому едва пошел третий год. К Элен, старшему ребенку в семье и первенцу, было особое отношение. Роузи с самого рождения много болела; когда она пошла в школу, выяснилось, что она немного отстает в развитии, так что вся семья с ней носилась и ее баловала. Том так и вовсе был маминым любимцем, ее «ненаглядным сыночком», вот уж кто, по ее мнению, был абсолютно безгрешен. Я, Кэсси, Дурнушка (так меня прозвали из-за темных вьющихся волос, какими никто в семье не мог похвастаться), была самой младшей.

В такой большой семье мне отвели самую незавидную роль, и я прекрасно это осознавала – мать всегда старалась лишний раз это подчеркнуть. Так, например, по воскресеньям к нам приходила наша бабушка. Мы все вместе пили чай и ели бутерброды, а на десерт были кексы. Все, кроме меня, могли выбрать себе кекс по вкусу: первым выбирал Том (он всегда брал шоколадный); после него брала бабушка, затем Элен и Роузи; один из оставшихся брала мама; когда каждый взял по кексу, последний доставался мне. Так что я понимала, как высоко меня ценят в семье. Тут уж сомневаться не приходилось.

Что бы ни случилось в доме, виновата всегда была только я: мне доставалось за грязь на полу, разбитую посуду, за все. Как-то одна из сестер забыла убрать кукольный домик, и мама случайно на него наступила; наорала она только на меня.

– Но это же не я! – оправдывалась я сквозь слезы. – Это не я!

Я точно была ни при чем: я никогда не раскидывала игрушки по дому, всегда убирала их, прежде чем лечь спать; к тому же в то утро меня вообще не было дома, я была в танцевальном кружке. И потом, Элен и Роузи тоже играли с этим домиком. Почему же на них она не орет?

– Не ври мне! – кричала мать. – Ты постоянно врешь! Скоро мое терпение лопнет! Зачем только я тебя родила!

Спорить с ней не имело смысла. Она не слушала меня, ей просто хотелось на меня накричать.

Однажды кто-то оставил дверь во двор открытой, и нашей кошке удалось улизнуть, а мама, как назло, собиралась в тот день показать ее ветеринару. Я снова оказалась козлом отпущения.

Мать была просто в бешенстве.

– Глупая девчонка! – напустилась она на меня. – Теперь мы ее точно никогда не поймаем!

А на самом деле ко мне опять отнеслись несправедливо: я почти весь день провела в спальне, мыла тряпочкой, смоченной в молоке, а потом полировала до блеска свои лаковые туфли для чечетки и чистила мелом подошвы балеток, чтобы не скользили.

– Никаких танцев, пока не найдешь кошку! – заявила мне мать.

Когда тебя постоянно наказывают за то, чего ты никогда не совершал, уже и не пытаешься доказывать свою правоту. Так что я пошла на улицу и несколько часов искала кошку, ужасно замерзла, а она, целая и невредимая, все это время просто сидела в сарае. На танцы я в тот день так и не пошла. Я честно пыталась понять, в чем моя вина, за что меня опять наказали, но так и не смогла.

Больше всего на свете я любила танцы. Я начала заниматься с двух лет и, по-моему, даже добилась кое-каких успехов. Я прекрасно ходила на носочках, и мне всегда доставались роли в представлениях. Один раз я даже получила роль пастушки из стишка «Про Мэри-бедняжку и ее барашка»[1]. Мама почему-то решила, что даже с вьющимися от природы локонами я все равно не похожа на настоящую пастушку, и вплела в мои волосы множество маленьких бантиков и ленточек накануне выступления и заставила так спать. Если уж говорить начистоту, она вообще проявляла какой-то нездоровый интерес к моим волосам. Ей нравилось дергать меня за них, видимо, так она выплескивала свою злость. Я довольно быстро это поняла и старалась не подходить к матери слишком близко.

Мама часто брала Тома, Роузи и Элен с собой в походы по магазинам, и сестры и брат всегда возвращались домой довольные, с обновками и новыми игрушками; я же была лишена всего этого. Они устраивали пикники, ездили по выходным за город, а я оставалась дома с миссис Роджерс, нашей соседкой. Меня это вполне устраивало (я и не знала, что бывает по-другому), но я никак не могла понять, почему мама их балует, а меня нет. И беспрестанно задавалась вопросом, почему она меня не любит. Нуждаясь в ее любви, я изо всех сил старалась ей понравиться, но это ничего не меняло.

Мама не отличалась красотой, скорее была, как говаривала наша бабушка, статной; крупная, темноволосая, сильная духом и телом женщина с властным характером, она привыкла добиваться своего. Таких называют бой-бабами. Отец был ей неровня: тощий, тихий добряк, не умеющий постоять за себя. Ему тоже часто доставалось от матери, после очередного скандала он мог часами сидеть в садовом сарае, наслаждаясь тишиной и спокойствием.

Я появилась на свет в ноябре сорок пятого года. Отец был морским пехотинцем, воевал на Тихом океане; когда я родилась, он еще служил в Бирме. Мне уже миновало полгода, когда отец вернулся домой, но вскоре снова вынужден был нас покинуть. Несколько лет он появлялся дома только наездами, а потом приехал насовсем и устроился на верфь судостроителем. Я помню, как он каждый день ездил на работу на велосипеде, как возвращался вечером промокший, замерзший и вымотавшийся за день. По пятницам мы с мамой ходили к нему на работу; в этот день выдавали зарплату, и мать забирала у отца все деньги, едва он успевал их получить в кассе. Она тщательно по несколько раз пересчитывала купюры и монеты, прятала их в кошелек, оставляя отцу денег только на блок сигарет. Остальное она тратила на хозяйство.

Мы жили в одноэтажном доме с небольшим садом и задним двориком. В доме было всего две комнаты, и я помню, как в детстве мы все вчетвером спали валетом на одной кровати: я и Том – с одной стороны, Элен и Роузи – с другой. Элен читала нам перед сном сказки. Из-за недостатка места в комнате книги мы хранили прямо под кроватью. Как-то раз, намереваясь достать какую-нибудь книжку, я пошарила рукой по полу и внезапно наткнулась на что-то мягкое. Заглянула под кровать и завизжала от ужаса: по полу, семеня ножками, полз огромный паук.

Мы вскочили с кровати и побежали на улицу; один из соседей услышал наши вопли и прибежал посмотреть, что произошло. Узнав, в чем дело, он сбегал за стеклянной банкой и стал ловить паука. Оказалось, что паук жил у кого-то из наших соседей, они за ним недоглядели, и он убежал. По-моему, это был тарантул.

Элен и Роузи довольно часто оставались сидеть со мной и Томом: когда папа еще служил в морской пехоте, мать часто куда-то уходила по вечерам. Сразу после ужина она надевала свое самое нарядное платье, подолгу прихорашивалась перед зеркалом, приказывала мне и Тому слушаться Элен и быстро уходила, оставляя после себя аромат духов. Многие дети не любят, когда за ними присматривают старшие братья или сестры. Мне же нравилось оставаться с Элен и Роузи, они были добры ко мне, намного добрее, чем мама; на ночь Элен читала нам с Томом сказки, и я спокойно засыпала. Вечера с матерью были ужасны: она всегда находила повод наказать меня, и, уже лежа в постели, я еще долго вспоминала все оскорбления за день и поглаживала щеку, горевшую от пощечин.

Ни один прием пищи в доме не обходился без скандала. Я была весьма субтильной девочкой, даже для своего возраста. «Тебя же ветром сдует, – говорила мне бабушка. – Ты не ешь, а клюешь, как воробушек». Я никогда не отличалась хорошим аппетитом, а овощи просто-таки терпеть не могла. Особенно брюссельскую капусту – меня от нее просто тошнило. Каждое воскресенье мама готовила жареное мясо с гарниром из ненавистной капусты и потом не выпускала меня из-за стола, пока я не съем все до последнего кусочка. Это было несправедливо: ни Тома, ни Роузи с Элен она не пичкала мерзкими овощами. Брат и сестры могли есть то, что им нравится, и никто не заставлял их съедать все до последней крошки: они могли просто встать и уйти из-за стола. Я же часами сидела и смотрела на зеленое месиво в тарелке, пытаясь пересилить себя, но едва подносила вилку ко рту, как меня начинало тошнить. Это было выше моих сил.

Мать не унималась, все твердила:

– Ты никуда отсюда не уйдешь, пока все не доешь. – Казалось, она упивается моими страданиями.

В три года я стала посещать воскресную школу. Там мы рисовали картинки на библейские сюжеты, обменивались коллекционными карточками для альбомов, было здорово, но из-за проклятой капусты мама часто оставляла меня дома. Почти целый день я сидела над тарелкой, глядя, как капуста плавает в застывающем жире. Мать не отпускала меня даже в туалет, в конце концов я уже не могла терпеть, изо всех сил сжимала бедра, потому что боялась описаться. Я слышала, как брат и сестры играют в соседней комнате, как они бегают по саду, – у меня не было ни единого шанса выиграть этот поединок.

За ужином я не могла есть то же, что и остальные, пока не доем обеденную капусту.

– Опять ты портишь воскресенье всей семье, – укоряла меня мать. – Думаешь, мне приятно сидеть тут с тобой целый день? Мне что, заняться больше нечем?

В итоге я сдавалась и с трудом проглатывала мерзкое варево. Тогда мать, смилостивившись, позволяла мне встать из-за стола, а я бежала прямиком в туалет, и меня рвало ненавистной капустой. После этого мать на весь вечер запирала меня одну в комнате.

Тем не менее я продолжала надеяться, что однажды она осознает свою неправоту и подобреет. Я все ждала, что она увидит, какая я на самом деле хорошая, и полюбит меня так же сильно, как Тома и сестер. Как же я этого хотела! Но каждое воскресенье за обеденным столом я переводила взгляд со своей тарелки на тарелки Тома, Элен и Роузи и задавала себе вопрос: почему я должна мучиться и есть противные овощи, а они нет? Чем я отличаюсь от них?

Я любила Тома и старалась во всем походить на него, копируя его поведение. Я была маленькой и несмышленой, и мне казалось, что если я буду просто вести себя, как он, то мама перестанет злиться и полюбит меня так же сильно. Ведь на него она никогда не сердилась. К сожалению, и это не помогало, хотя я никак не могла взять в толк почему. Что я делала не так?

Обычно маленькую девочку все холят и лелеют, называют принцессой, сокровищем. Но только не меня. Все дети нуждаются в любви, и чаще всего они ее получают от своих матерей – кто же, если не мать, должен любить свое чадо? Я могла об этом только мечтать, потому что с самых ранних лет мне постоянно говорили, что я нежеланный – значит, и нелюбимый – ребенок. Меня вообще никто не любил.

Первое, что я помню из раннего детства, это огромные каменные ступени, ведущие к зданию, похожему на серьезное государственное учреждение. Мне было три или четыре года. Позднее я поняла, что это была ратуша, в то время там же находился Департамент по социальным делам (современная Служба социального обеспечения). Мы поднялись по ступеням и зашли внутрь здания. Сначала мама поговорила с секретаршей, а несколько минут спустя к нам вышла женщина в твидовом костюме с буклетом в руке.

– Вот моя дочь, – сказала мама. – Забирайте ее. Мне она не нужна, так что делайте с ней что хотите.

Это она про меня? Я огляделась, но других детей поблизости не заметила.

– Мы не можем просто забрать у вас ребенка, – произнесла женщина обескураженным тоном. – Все гораздо сложнее.

Куда они хотят меня забрать? Мама ничего мне про это не говорила. Что эта женщина имеет в виду?

Мать резко повернулась и стала спускаться по лестнице, оставив меня.

– Она останется у вас, – сказала она, обернувшись. – Я привела ее к вам, теперь заботиться о ней – ваша прямая обязанность.

Вся красная от стыда и смущения, я никак не могла понять, что же все-таки происходит. Просто смотрела себе под ноги, пока мать ругалась с женщиной в твидовом костюме. Уже тогда жизнь казалась мне страшной, ведь я понимала, что мать меня ненавидит, но другой мамы у меня не было. Я стояла и думала: что, если эта женщина согласится забрать меня? Она будет обо мне заботиться? У меня в ушах звенело от всех событий, обрушившихся на меня, так что я не расслышала, что именно она говорила моей матери, но та, похоже, сдалась.

Она взбежала по лестнице, с остервенением схватила меня за руку и потащила за собой, я даже испугалась, что она мне руку оторвет.

– Я еще вернусь, – заявила она напоследок. – Если вы не заберете ее, я все равно придумаю, как от нее избавиться. Мне она не нужна.

Всю дорогу домой она бранила меня последними словами: «Ты маленькая дрянь, как же ты меня бесишь! За что мне только такое наказание – возиться с тобой!»

Дома она заперла меня в комнате. Брат и сестры еще не вернулись из школы, и я с нетерпением ждала, когда они придут, мне было ужасно одиноко. Почему мама постоянно твердит, что не хотела меня рожать? Я ведь ее дочка. А может, так и надо? Может, другие мамы тоже жалеют, что родили своих детей? Как родная мать может сказать такое своей дочери?

Я очень любила сказки; узнав из них, что бывают злые мачехи, я стала мечтать, что моя настоящая мама живет где-то далеко и однажды приедет и заберет меня к себе. Она полюбит меня, всегда будет доброй и никогда не позволит себе кричать. Она уж точно не станет обзывать меня Дурнушкой и твердить, что я загубила ей всю жизнь.

В моем детстве все же было несколько по-настоящему добрых ко мне людей. Например, бабушка по папиной линии (я называла ее «бабушка номер один») и бабушка по маминой линии («бабушка номер два»). «Бабушка номер два» приходила к нам каждые выходные, бабушка «номер один» – не так часто. Мне казалось, папина мама и моя мать не очень-то ладят; мама разговаривала с «бабушкой номер один» подчеркнуто резко, но побаивалась кричать на меня в ее присутствии.

Когда мне было три года, «бабушка номер один» сломала ногу, и мы с мамой ходили вместо нее собирать месячную плату с ее постояльцев. У мамы это здорово получалось, это ей пришлось по душе. Я помню, какие-то люди говорили, что у них просто нет денег, обещали заплатить позже, но мать была непреклонна: она скрестила руки на груди и заявила, что не сдвинется с места, пока не получит все до последнего пенса. Я старалась спрятаться за нее, мне было стыдно, что моя мать грубит незнакомым людям, но она явно не испытывала неловкости.

«Бабушка номер два», крошечная, хрупкая старушка, всегда была очень мила со мной, когда мама не видела нас или уходила. Она рассказывала мне о своих детских мечтах, которым, к несчастью, так и не суждено было сбыться. Она мечтала стать танцовщицей, но ее мать рано умерла, и еще ребенком ее вместе с двумя сестрами и двумя братьями отправили в работный дом[2]. На карьере танцовщицы пришлось поставить крест. Бабушка продолжала работать, пока не встретила моего будущего деда и не вышла за него замуж, так что ее мечта так никогда и не осуществилась. «Бабушка номер два» всегда повторяла, что я ни в коем случае не должна отказываться от своей мечты. Наоборот, должна всеми силами приближать ее исполнение, тогда я стану по-настоящему счастливой.

Счастливой? Я никогда не была счастливой, не знала, что это такое – счастье, поэтому не могла представить, что она имеет в виду.

Сейчас я думаю, «бабушка номер два» знала, что мать меня не любит: часто бывая в нашем доме, она становилась свидетелем того, как мама поносила меня грубыми словами, – она никогда не была доброй ко мне в присутствии матери. Казалось, она побаивается дочери и не хочет ее сердить.

Папа вел себя точно так же. Когда мы оставались вдвоем, он всегда дарил мне любовь и ласку; я прибегала к нему в сарай, где он прятался от мамы, и мы оживленно болтали о том о сем, но он никогда не пытался заступиться за меня перед матерью. За себя он, впрочем, тоже постоять не умел. Матери вообще никто не перечил. Это не имело смысла.

Наконец, мой крестный отец тоже казался мне очень добрым и заботливым; я называла его дядя Билл, хотя он и не был моим родственником. Насколько я помню, он часто посещал наш дом. Мне дядя Билл уделял особое внимание. Такой высокий, с иссиня-черными волосами и живыми подвижными глазами; приходя к нам, он всякий раз обнимал меня и говорил, как сильно меня любит.

«Как поживает моя девочка? – спрашивал он, и я каждый раз таяла от удовольствия, услышав эти слова. – Какие же у тебя красивые волосы, Кэсси. Ну, во что ты сегодня играешь?»

Он сажал меня на колени, прижимал к себе; я знала, что ему нравится меня щекотать, и заранее хихикала, хотя он еще даже не начинал.

Когда дядя Билл приходил к нам, они с матерью отправляли меня погулять в саду, объясняя это тем, что им надо поговорить о серьезных вещах, про какие детям не положено знать. Когда они заканчивали, дядя Билл брал меня на прогулку. Иногда мы шли в парк, а пару раз он катал меня на мотоцикле. Он, как и мой папа, был большим поклонником мотоспорта, наши семьи часто вместе ходили смотреть гонки. Билл был женат, его жену звали Гвен. Она относилась ко мне по-доброму, но с матерью у нее отношения не сложились. Она довольно редко приходила на мотодром, а если и приходила, то либо разговаривала о чем-то с моим отцом, либо просто стояла в стороне с детьми. У нее было четверо сыновей, все немного старше меня.

Один раз мы с дядей Биллом даже выиграли соревнования: он вел мотоцикл, а я, сидя впереди него на топливном баке, держала в руке ложку, а на ней яйцо (побеждала пара, которой удалось не разбить яйцо до самого финиша). Я никогда раньше не побеждала ни в каких конкурсах и была вне себя от счастья. Судьи вручили дяде Биллу серебряный кубок, а он передал приз мне. Как красиво он сверкал на солнце!

– У меня дома много таких кубков, Кэсси, – сказал дядя Билл с улыбкой. – Этот я дарю тебе.

Я с трудом могла удержать большой и тяжелый кубок в руках, сильно волновалась – это было мое первое настоящее сокровище – и изо всех сил прижимала его к себе. Но тут приз заметила мама.

– Верни сейчас же, – прошипела она. – Я запрещаю тебе приносить кубок домой. Это дядя Билл его выиграл, а твоей заслуги в этом нет.

Деваться было некуда, и я протянула кубок Биллу, с трудом сдерживая слезы.

Каждый ребенок должен знать: есть на свете кто-то, кому он нужен; для меня таким человеком стал дядя Билл. Никто, кроме него, не обнимал меня, не говорил мне ласковых слов. Он дарил мне подарки, маленькие приятные мелочи – новые носки, шоколадные сигареты и батончики; его интересовала моя жизнь. Он часто говорил мне, что я способная, что из меня выйдет замечательная танцовщица, просил показать, чему меня научили в кружке, пройтись для него на носочках, как настоящая балерина, а иногда даже включал радио и предлагал потанцевать.

Он был моим крестным, моим дядей; ни Том, ни Элен, ни Роузи не вызывали у него таких чувств, как я. Меня распирало от гордости, когда он сажал меня впереди себя на мотоцикл, и мы мчались вниз по дороге. Да, я гордилась тем, что у меня есть такой друг, человек, чью жизнь я не загубила, родившись на свет.

Глава вторая

Когда мне исполнилось четыре, Элен и Роузи отправили учиться в пансионат. Это была специальная школа для детей, пострадавших во время войны. Я так понимаю, Элен и Роузи туда приняли, потому что они два раза попали под бомбежку. Наша семья жила тогда в доме возле крупного морского порта. Немцы два раза бомбили порт, и во время второго налета дом был разрушен прямым попаданием бомбы.

Большая разница в возрасте помешала мне по-настоящему сблизиться с сестрами, но я очень по ним скучала. Теперь остались только я, Том и мама: Том любимчик, а я, наоборот, нелюбимый ребенок. Папа приходил с работы поздно, а потом еще и Том в школу пошел, так что дни напролет я была один на один с матерью. Она еще сильнее меня возненавидела. Я изо всех сил старалась ее не раздражать, но у меня ничего не выходило.

По утрам мама заставляла меня расчесывать волосы. «Проведи расческой по сто раз с каждой стороны», – говорила она приказным тоном. Я еще не умела считать до ста, но уже понимала, что это большое число, так что расчесывала и расчесывала волосы, пока она не говорила «Хватит!».

Как-то раз мама вышла в сад поговорить с мисс Роджерс, нашей соседкой. Я, как обычно, сидела в кухне и старательно расчесывалась, надеясь, что мама заметит, какие у меня красивые, ухоженные волосы, и похвалит меня; рядом работал электрообогреватель.

Вдруг что-то треснуло, и, взглянув в зеркало, я с ужасом увидела, что мои волосы горят. Я бросилась в сад с криками: «Мама! Мамочка!»

Пока я бежала, огонь разгорелся еще сильнее, я была похожа на маленькую комету с хвостом из яркого пламени. Мисс Роджерс как раз развешивала белье, она не растерялась и накинула мне на голову мокрое полотенце. Огонь с громким шипением погас, от полотенца пошел пар, запахло гарью.

Мать сорвала с меня полотенце, целые клочки волос отстали вместе с ним.

Отвесив мне подзатыльник, она принялась кричать:

– Глупая девчонка! Признавайся, ты села близко к обогревателю?! Смотри, что ты опять натворила!

Она ударила меня ладонью по щеке. Мисс Роджерс была куда добрее.

– Бедняжка, наверное, до смерти перепугалась! – с участием проговорила она.

– Перепугалась? – язвительно сказала мать. – Сейчас она у меня не так испугается! – Она повернулась ко мне: – Марш в дом! Я с тобой разберусь. – Затем, посмотрев на соседку, добавила: – Это девчонка – мое проклятие. Как я с ней намучилась!

Вернувшись, мать усадила меня на стул в кухне и взяла ножницы. Я молча плакала, пока она в ярости состригала остатки волос и приговаривала:

– Мерзкая девчонка! Даже волосы сама расчесать не можешь!

К счастью, пламя не обожгло кожу головы, но волосы сильно обгорели, так что пришлось их состричь; в результате я стала похожа на мальчика. Я не узнала себя в зеркале и очень расстроилась: дяде Биллу очень нравились мои волосы, он всегда говорил, какие они красивые. Теперь он так больше не скажет. Теперь я и правда Дурнушка.

Придя с работы, папа опешил.

– Кэт, – сказал он маме, – неужели обязательно было стричь так коротко?

Он тоже расстроился.

– Ты не представляешь, что здесь творилось! – ответила та. – Она чуть весь дом не спалила!

Папа не стал продолжать. Ругаться с мамой не имело смысла: что бы он ни сказал, последнее слово всегда оставалось за ней. Всего раз на моей памяти он попытался вступиться за меня.

– Она же еще ребенок, Кэт, – сказал он. – Что ты вечно к ней придираешься?

Мать была так поражена услышанным, что даже не сразу нашлась что сказать. Обретя наконец дар речи, она принялась кричать:

– Как ты смеешь так говорить! Ты понятия не имеешь, как она меня достала! Ты целыми днями на работе, а я с ней тут мучаюсь! Она мне уже все нервы вытрепала! Вечно под ногами путается! Если я когда и прикрикиваю на нее, то это для ее же пользы. Пусть учится, как вести себя.

Папа хотел было возразить, но не успел и рта раскрыть, как мама с глухим стуком рухнула на пол.

– Кэт, дорогая, что с тобой! – вскричал папа. – Кэт, не молчи! Ты меня слышишь?

Папа опустился рядом с мамой на колени. Она лежала неподвижно, не открывая глаз.

Я почувствовала угрызения совести. Не будь я такой гадкой, мама, наверное, не упала бы. Я очень старалась быть хорошей, но у меня ничего не получалось. А вдруг она умерла? Она умерла из-за меня, и теперь я попаду в ад (в воскресной школе я узнала, что плохие люди туда попадают за свои злодеяния).

– Кэсси, помоги мне отнести маму в спальню, – сказал папа. – Держи ее за ноги.

Вдвоем мы кое-как перетащили ее на кровать; мама бормотала что-то бессвязное, мы так и не смогли ничего разобрать.

– Дорогая, прости меня, – заговорил папа. – Конечно, тебе виднее, как воспитывать детей. Я в этом ничего не понимаю.

Придя в ужас от того, что наделала, я плакала навзрыд:

– Мамочка! Прости меня, пожалуйста! Это из-за меня тебе стало плохо! Я не хотела! Прости! Прости меня!

Она открыла глаза и приподнялась на локте; мама едва заметно улыбалась – честное слово! – явно довольная собой.

– Дорогой, ты не принесешь мне чаю? – обратилась она к папе слабым голосом.

Он поспешил выполнить ее просьбу. Когда папа вышел из спальни, мама холодно посмотрела на меня и заявила:

– Пусть это будет тебе хорошим уроком. А сейчас иди и не попадайся мне на глаза.

Когда в следующий раз папа снова попытался защитить меня, она просто ушла из дома, и мы несколько часов искали ее по всему городу. Мы с папой бегали по улицам, я плакала без остановки, а папа спрашивал у прохожих, не встречали ли они маму. Никто ее не видел. Когда стемнело, мы вернулись домой. Больше всего я боялась, что она уже никогда не вернется. Она, конечно, не любила меня, все время ругалась, но ведь другой мамы у меня не было, я нуждалась в ней. Кто же будет заботиться обо мне, если она так и не вернется? И потом, я сама была виновата: меня просто не за что было любить.

Я падала с ног от усталости, когда она наконец вернулась; мое лицо распухло от слез, глаза покраснели. Папа сразу забегал вокруг нее, стал извиняться.

– Прости меня, дорогая! – говорил он угодливым тоном. – Не знаю, что на меня нашло! С тобой все в порядке? Хочешь чего-нибудь?

Я просто пробормотала: «Прости, мама». На большее меня не хватило.

– Марш спать! – приказала она, указывая пальцем на дверь моей комнаты.

Я побежала спать.

Но заснуть так и не смогла. Я лежала и пыталась понять, чем же так не нравлюсь матери. И снова убеждалась, что виновата могу быть только я сама: Том никогда не выводил ее из себя, на Элен и Роузи она даже голоса не повышала. Мною же она всегда была недовольна, что бы я ни делала. Все мои старания ни к чему не приводили: она так меня и не полюбила. Значит, все дело только во мне, просто я очень плохая, ничего уж тут не поделаешь.

На людях я была тихой, неразговорчивой, даже замкнутой. Я решила, что если буду молчать, то точно не ляпну какую-нибудь глупость, и мама не станет ругаться. Я, как всегда, ошибалась. Когда к нам приходили гости, я старалась сидеть тихо где-нибудь в уголке, но мама, вместо того чтобы меня похвалить, бранила меня за грубость и необщительность.

– Не забудь извиниться, когда они придут в гости в следующий раз, – предупреждала она. – Никогда мне еще не было так стыдно! Только и делаешь, что позоришь меня!

Чем сильнее я старалась, тем меньше она меня любила. Я уже не рассчитывала на папину поддержку: он был добрый, но слабохарактерный человек. Ему не хватало мужества спорить с матерью.

Только когда мама ложилась в больницу, я могла вздохнуть свободнее. У мамы возникли какие-то «женские проблемы», и она перенесла несколько операций. Прежде чем лечь в больницу, она оставляла отцу четкие инструкции. Он не хотел ее сердить и обещал выполнять все ее наказы. На самом деле он почти никогда их не соблюдал: он был намного добрее мамы.

Мне очень нравилось, как папа жарит картошку. Он наливал на сковороду много масла, ждал, пока оно разогреется как следует. И картошка получалась легкая, с хрустящей корочкой – просто объедение! Мы с Томом такую обожали. Как-то раз, когда маму выписали, папа пожарил картошку для нее, но ей не понравилось; она такая масляная, сказала мама и запретила ему так готовить. Так что это было наше особое лакомство в те дни, когда мама лежала в больнице.

Один раз папа готовил заварной крем, и молоко подгорело. Мне показалось, что так даже вкуснее, и с тех пор папа всегда так готовил, но только если мамы не было дома.

Когда представлялась возможность, он любил болтать со мной и Томом, спрашивал, как у нас дела, укладывал спать, желал спокойной ночи. Мама никогда ничего подобного не делала. В такие моменты мне казалось, что все хорошо, что я тоже любима. Как мне нравились эти дни без мамы! Но их было очень немного, и я прекрасно понимала, что так хорошо и весело будет не всегда. Что мама скоро вернется.

Моей главной радостью были танцы. У нас в округе работал очень хороший танцевальный кружок, и я вместе с девочкой из соседнего дома ходила туда заниматься два раза в неделю. Я восхищалась нашей учительницей. Ее звали Уна, она была очень стройная и изящная, а волосы всегда носила собранными в пучок. Один раз я случайно увидела ее с распущенными волосами и поразилась тому, какие они у нее длинные, до самого пояса.

Я абсолютно не боялась принимать участие в представлениях, мне нравилось выступать на сцене. Мама никогда не приходила на концерты. Дядя Билл приходил уже под конец, чтобы отвезти меня домой. Он обнимал меня, называл умницей, говорил, что я прекрасно танцевала, хотя я никогда не видела его среди зрителей. Впрочем, я всегда высматривала в зале только маму, так что вполне могла его и не заметить.

Один раз мне досталась роль маленького лебедя в балете «Лебединое озеро». Танец маленьких лебедей очень непростой: мало того что нужно держать линию, так еще и все движения танцовщицы должны выполнять абсолютно синхронно. После выступления Уна подошла ко мне и спросила, можно ли поговорить с мамой. Я ответила, что мама не смогла прийти. Тогда она сказала, что придет к нам в гости на следующий день.

Мама очень удивилась, увидев Уну на пороге, но все же пригласила ее в гостиную. Мы с отцом тоже решили послушать, о чем они будут говорить. Папа сел на диван, а я устроилась прямо на полу.

– Жаль, что вас не было вчера на представлении, – сказала Уна. – Кэсси очень здорово танцевала. У нее большие способности, вы можете ею гордиться.

Нет, не может, подумала я.

Не дождавшись ответной реплики, Уна продолжила:

– Вы никогда не думали отправить Кэсси в балетную школу? Я уверена, ваша девочка получит грант на обучение, у нее талант. Конечно, учиться вдали от дома тяжело, но…

Взглянув на маму, учительница резко замолчала.

– Что за чушь! – заявила мама. – Нет у нее никаких способностей!

Она явно завелась.

– Есть, я вас уверяю, – стояла на своем Уна.

– Я не собираюсь ее никуда отправлять! Это будет несправедливо по отношению к ее брату и сестрам. Они гораздо талантливее, чем она. И слышать не хочу ни про какую балетную школу!

Уна пыталась спорить, но мать было не переубедить.

Я очень расстроилась. Уехать из дома, подальше от мамы, ее постоянной ругани, – это была моя мечта. Как оказалось, несбыточная. Меня записали в обычную школу, в ту же, где учился Том.

В тот год я сменила три школы, потому что мы дважды переезжали. Моя первая школа находилась совсем близко от дома, в котором мы тогда жили. Там я проучилась два семестра. Я была очень скромной, но очень хотела всем понравиться и поэтому легко заводила друзей. Я так хотела дружить со всеми, что соглашалась играть во все игры, только бы меня приняли в компанию.

Как-то мы с Томом вернулись из школы и обнаружили, что папа не на работе. Он подозвал нас и спросил:

– Слышите звук? Как вы думаете, что это?

Мы прислушались и услышали пронзительный плач.

Том спросил:

– Это что, котенок?

– Это не котенок, это ребенок, – ответил папа сквозь смех. – Ваша сестричка… Хотите посмотреть на нее? – прибавил он.

Конечно, мы хотели.

Мама лежала в постели, рядом с ней в люльке посапывал младенец. Я сразу же влюбилась в этого ребеночка, едва взглянула на сморщенное личико и ладошки, крошечные, как у куколки.

– Ну же, – сказал отец. – Поздоровайтесь с сестрой. Ее зовут Анна.

Я очень любила играть в куклы. У меня была своя собственная – Сьюзи, да и старшие сестры разрешали мне играть с их игрушками. Но теперь у меня появилась младшая сестренка, за которой я могла ухаживать! Это было лучше, чем все куклы, вместе взятые!

Я могла любоваться ею часами, специально прокрадывалась в мамину комнату и смотрела, как сестричка спит в колыбельке.

Один раз мама меня заметила.

– Ты что тут делаешь? – возмутилась она. – Быстро отойди от колыбели! Не хватало только ее разбудить!

Иногда я робко просила у мамы разрешения взять Анну на руки или даже просто потрогать кончики ее пальцев. Мама не разрешала. Рискуя быть наказанной, я все равно при любой возможности старалась посмотреть на сестренку.

Нам стало тесно в старом одноэтажном доме. Вскоре после рождения Анны мы со всеми пожитками переехали к «бабушке номер один». Это было нечто. Нам с Томом пришлось спать на полу, а малютка Анна так и вовсе спала в ящике комода: места катастрофически не хватало. Мне пришлось несколько недель ходить в местную школу, и мне там очень не понравилось. Я, наверное, просто не успела к ней привыкнуть. А однажды мама в пух и прах разругалась с бабушкой. Не знаю уж, с чего все началось, но только мама схватила нас с Томом в охапку и, толкая перед собой коляску со спящей Анной, зашагала прочь. Отца в тот вечер дома не было. Мы шли несколько часов и наконец дошли до пляжа.

– Здесь мы и будем сегодня спать, – сказала мама.

– Мам, как же мы будем тут спать, тут темно и холодно, – возразил Том.

– Ничего, свернись калачиком – и не замерзнешь.

В этот момент мимо нас проехал полицейский патруль. Машина остановилась, и один из полицейских вышел поинтересоваться, что происходит. Мама расплакалась, пытаясь сквозь слезы объяснить констеблю, что она просто не знала, куда податься. Дескать, свекровь, сущая стерва, вышвырнула ее на улицу вместе с маленькими детьми.

Меня эта история удивила. Бабушка всегда казалось мне такой милой, вряд ли она выгнала бы нас из дома.

Так или иначе, полицейские отвезли нас в большой дом, где нам выделили просторную комнату, и добрая тетенька угостила меня и Тома горячим шоколадом. На следующий день местный муниципалитет выделил нам двухэтажный коттедж – он был гораздо больше нашего старого домика. Нас с Томом тут же приняли в ближайшую школу.

В первый же день в школе я разговорилась с девочкой по имени Клэр, такой же тощей, как и я, с золотистыми кудряшками. Она была самой лучшей в мире подружкой! Мы вместе играли в классики, прыгали через скакалку. Мы с Клэр сразу поладили – с полуслова, – как будто всю жизнь были знакомы. Хоть я и пришла в школу уже в самом конце учебного года, мне все равно досталась роль в большом представлении, посвященном окончанию учебы. Клэр тоже получила роль: она играла Фею Лета, а я Красного Гоблина. В ходе представления я должна была быстро переодеться в фею, но не успела снять огромные сапоги и вышла на сцену в костюме феи и сапогах гоблина. Это выглядело очень смешно, всем зрителям понравилось. Из-за переезда мне пришлось бросить танцы, так что роль в школьном представлении была для меня своего рода утешением.

Клэр жила на соседней улице, совсем близко от нашего нового дома, и очень скоро я стала ходить к ней в гости и познакомилась с ее родителями. Это были самые чудесные люди из всех, кого я знала. Они приняли меня, как родную. Иногда мама не отпускала меня, ее раздражало, что я весело провожу время, но чаще всего она не возражала. Она была даже рада, что я не путалась под ногами.

Тем летом мы с Клэр и ее родителями поехали в парк развлечений в городе Богнор-Регис. Это был большой парк с огромными статуями персонажей из детских стишков и сказок, и мы фотографировались на их фоне. Там были огромная чашка и блюдце, прямо как в главе «Безумное чаепитие» из книжки про Алису в Стране чудес. Мы с Клэр забрались в чашку, а папа Клэр нас сфотографировал, получился чудесный снимок. Мы здорово проводили время. Я никогда раньше не оказывалась в таком интересном месте. Когда мы исходили весь в парк вдоль и поперек и нам надоело фотографироваться, родители Клэр отвезли нас на пляж. Там мы до вечера веселились и играли, бегая по песчаному берегу. Это был самый лучший день моего детства.

Мне всегда приходилось донашивать одежду за старшими сестрами, поэтому все вещи сидели на мне кое-как. Мама не скупилась на обновки для остальных, а мне оставалось все старое. Приходилось засовывать газеты в носки ботинок и закалывать края платьев булавками – иначе я все время спотыкалась бы и просто не смогла бы ходить.

Когда я училась во втором классе, одна девочка из школы пригласила меня и Клэр на день рождения. Я надела все самое нарядное (если, конечно, поношенную одежду, доставшуюся от сестер, можно назвать нарядной) и решила зайти за лучшей подругой. Клэр открыла мне дверь, ее лицо светилось от счастья, а в руках она держала новое голубое платье.

– Ну как, – спросила она взволнованно, – тебе нравится?

– Очень красивое платье, – ответила я. – Просто здоровское!

Клэр с радостным смехом сказала:

– Оно твое!

– Ты что! – возразила я. – Не могу же я просто взять и надеть твое платье!

– Ты не поняла! Мама его купила для тебя. У меня такое же, только розовое!

Клэр отвела меня к себе в комнату. На кровати действительно лежало точно такое же платье розового цвета. Мы обнялись и стали кружиться по комнате, радуясь новым платьям. Я была немного обескуражена. Почему мать моей подруги дарит мне платье? Разве родная мать не может купить его для меня?

Мама Клэр заглянула в комнату.

– Как у вас дела, девочки? – поинтересовалась она. – Тебе понравилось платье, Кэсси?

– Очень! – ответила я. – Оно просто чудесное!.. Огромное вам спасибо, – прибавила я смущенно.

– Вот уж не за что. Я просто подумала, будет здорово, если вы с Клэр пойдете на праздник в платьицах одного фасона. Твоя-то одежка немного износилась. У твоей мамы после родов, наверное, дел невпроворот, вот ей и некогда с тобой по магазинам ходить.

Мне было очень стыдно, и я не стала говорить, что роды тут ни при чем и что она ни разу в жизни ничего мне не купила. С тех пор каждый раз, когда родители покупали Клэр новое платье, они покупали мне точно такое же, только другого цвета. Мило с их стороны, не правда ли? Они были так добры ко мне! Я испытывала настоящее счастье. Конечно, я не могла забрать все эти платья домой. Мама бы точно их выбросила. Я любила Клэр как сестру. Как же я хотела, чтобы она действительно была моей сестрой! Я часто мечтала об этом, представляла, как перееду жить к ней и никогда не вернусь к матери, которая меня ненавидит.

Я много наблюдала за жизнью Клэр и ее семьи и постепенно начинала понимать, что в моей собственной семье что-то явно не так. Нормальные родители не обзывают своих дочерей дурнушками и не жалеют по сто раз на дню о том, что родили их на свет. Бывая в гостях у Клэр, я представляла, что она и ее родители и есть моя настоящая семья. Я притворялась, что родители подруги – это мои настоящие мама и папа и что они без ума от меня. Я могла мечтать сколько угодно, но вечером надо было возвращаться домой, где суровая реальность вновь обрушивалась на меня.

Дядя Билл по-прежнему часто захаживал к нам, даже после того, как мы переехали. Мама с нетерпением ждала его визитов и начинала готовиться заранее – подкрашивала губы, снимала еще влажные пеленки с веревок над камином. Когда Билл наконец приходил, она немного добрела и никогда не кричала на меня при нем, зато перед его приходом орала сколько душе угодно.

После того случая с обогревателем, когда мама состригла почти все мои волосы, они довольно быстро отросли, но уже не вились, и это ее очень раздражало. «Билл так любил твои кудряшки! – говорила она. – Ты, как всегда, все испортила!» Перед каждым его приходом она завивала мне волосы щипцами, раскаленными на газовой плите. Довольно часто при этом обжигала мне лоб или шею, но стоило мне лишь начать жаловаться, как она давала мне затрещину, так что я терпела стиснув зубы.

Приходил дядя Билл, тискал меня, сюсюкал со мной, дарил много подарков. Больше я ни от кого не видела ни любви, ни нежности. Он даже начал немного ревновать, когда я стала много времени проводить в доме у Клэр. Ему это явно не нравилось.

– Ты теперь там пропадаешь целыми днями, – укорял он меня. – Совсем забыла про дядюшку Билла.

Он приобнял меня и поцеловал, колючая щетина оцарапала мою щеку. Я попыталась высвободиться, но он крепче обнял меня и стал щекотать. Я корчилась и извивалась, а он повалил меня на диван и стал щекотать всю с ног до головы, я чуть не описалась.

– Прекрати! – умоляла я. – Пожалуйста!

– Я тебя проучу, – отвечал он. – Я перестану, только если ты пообещаешь мне быть дома, когда я приду в следующий раз.

Его ловкие пальцы обшарили меня всю: живот, подмышки, ноги, – я не могла больше терпеть.

– Обещаю, – выдохнула я. – Обещаю!

Я повторяла это снова и снова, пока он меня наконец не выпустил.

Я чувствовала себя неловко. Мне было как-то не по себе. Вроде все было как прежде, но я понимала: что-то изменилось.

У мамы гостили подруги. Они мило беседовали в гостиной, я сидела на коленях у дяди Билла. Вдруг я почувствовала, как его рука забирается мне под юбку. Я дернулась, но он только рассмеялся и крепче меня обнял. Его рука поглаживала мое бедро.

– Нет, – сказала я тихо и попыталась встать. – Не надо.

Он снова рассмеялся, взял меня на руки и направился к двери.

– Мне кажется, ей скучно тут с нами сидеть, – сказал он остальным. – Пойду поиграю с ней на улице.

Когда мы пришли в сад, дядюшка Билл опустил меня на землю. Его рука снова оказалась у меня под юбкой, пробралась в трусики. Мне это не понравилось. Я понимала, что это неправильно, что так быть не должно. И стала вырываться. Он рассмеялся:

– Ничего, мы с тобой потом поиграем.

Мне такие игры не понравились. Отец Клэр часто с нами играл, гонялся за нами по лестнице, или мы все вместе играли в саду с мячиком. Иногда папа Клэр подбрасывал нас в воздух, обнимал, целовал в щеку. Это были нормальные игры, в них не было ничего дурного.

После того случая я уже не чувствовала себя с дядей Биллом так хорошо, как прежде. Когда он в следующий раз пришел в гости, я не подходила к нему слишком близко, присматривалась, пытаясь понять, что же изменилось. Конечно, я все еще хотела быть его любимой крестницей, просто не могла без этого, но меня настораживали его игры. Он по-прежнему был очень добрым, приносил мне подарки, говорил, что любит меня, но теперь я стала осторожнее. Я хотела повернуть время вспять, чтобы Билл вновь стал моим любимым дядей и не приставал ко мне со своими странными «играми».

Глава третья

Я всегда делала всю самую черную работу по дому. Том иногда вытирал посуду, но по-настоящему тяжелые задания доставались мне: я натирала карболовым мылом, которое разъедало кожу на руках, деревянные сушилки для посуды и скоблила их жесткой щеткой; я покрывала ступеньки крыльца красным лаком, стараясь не проронить ни капли лака на дорожку; я пропускала стираное белье через огромный гладильный каток в два раза больше меня. Мне было очень тяжело, но это никого не заботило. Если бы я хоть заикнулась о том, что это несправедливо, меня ждало бы суровое наказание.

Однажды я пыталась разгладить простыню, что есть сил налегала на ручку катка, но ничего не получалось.

– Мама, у меня не выходит! – крикнула я. – Это слишком тяжело!

Мама пришла, и мне даже сначала показалось, что она и правда хочет мне помочь. Но помощи я не дождалась: мама резко ухватилась за ручку катка и провернула, прежде чем я успела отдернуть руку.

– Стой! Стой! – закричала я, а рука моя попала между огромными валиками катка.

Мама остановилась и с силой выдернула мою руку. Боль в пальцах была невыносимая, я не могла сдержать слезы, плакала навзрыд, прижимая сдавленную руку к груди. И вдруг мама дала мне пощечину.

– Глупая девчонка! Смотри, что ты опять натворила! – Она кивнула на застрявшую простыню. – Как я теперь буду ее вытаскивать?

Она отправила меня в дом, и я побежала к себе в комнату, чтобы там выплакаться.

Я была не против выполнять всю тяжелую работу, пока Том сидел и играл, хотя иногда и представляла себя Золушкой. С той лишь разницей, что на бал я не попала, принца не встретила и никто меня никуда не увез.

В свободное время мы с Томом часто играли вместе. Я просто увязывалась за ним, куда бы он ни шел, но Том, казалось, не возражал. Ему нравилось мной командовать, а я была только рада прислуживать ему, лишь бы он меня любил. Я подчинялась ему практически во всем, хоть и была всего на два года младше.

Помню однажды, когда мне было пять лет и мы ходили в детский сад, Том подошел ко мне в столовой и сказал, что можно идти домой. Я удивилась: остальные дети в это время готовились к обеду. Том же утверждал, что занятий уже не будет, поэтому можно спокойно идти домой.

Я поверила. Я поверила бы любому его слову. Он был моим кумиром. Так что мы пошли домой. Когда мы уже бежали вприпрыжку по тротуару, Том сказал, что на самом деле нужно было идти на обед, но ему просто надоело сидеть на уроках, а раз он со мной, то его не будут ругать. Я снова поверила. Раз он так сказал, значит, так и будет.

Мы забрели в чей-то сад, и Том заявил, что никому не запрещено срывать фрукты в садах. И опять я поверила своему старшему брату. Мы трясли яблони и обрывали сливы, жадно поедая свою «добычу» прямо на месте. Было весело, мне очень понравилось лазить по деревьям и кидаться яблоками. Настоящее приключение. Возможность забыть об ужасной жизни и о матери.

Ближе к вечеру, когда мы наконец ушли из того сада, я почувствовала себя нехорошо. Сильно болел живот, и мы присели на бордюр передохнуть. К несчастью, мимо проходила одна из маминых подруг. Естественно, она спросила, почему мы не на занятиях. Я даже не успела ничего сообразить, как Том выпалил, что мы опаздываем к зубному, и мы убежали.

Может, нам и удалось бы все скрыть от мамы, но только та женщина как раз шла к ней. Когда мы вернулись, мать уже поджидала нас на пороге, скрестив руки на груди.

– Где вы шлялись? – вскричала она, схватив меня за ухо. – Марш в комнату! Живо!

– У меня живо-о-от боли-и-ит, – заныл Том, согнувшись пополам.

– Видишь, что ты натворила! До чего довела брата! Вон с глаз моих!

«Он сказал, что никто не будет ругаться, – мысленно возмутилась я. – Он сказал, что так можно делать. Это нечестно. Мой животик тоже болит». Но вслух, конечно, ничего не сказала. Том сильно подвел меня, но я по-прежнему любила его и не желала ему вреда.

Не помню, чтобы мать когда-нибудь била его. Зато мне от нее доставалось частенько. Она была крупная женщина, и от ее оплеух я чуть не падала. Однажды она схватила меня за волосы и стала возить лицом по стене с такой силой, что выдрала целый локон.

Физическая боль меня не угнетала. Хуже всего была боль душевная. Я отчаянно пыталась понравиться матери, завоевать ее любовь. Едва научившись писать, я стала сочинять для нее стишки и маленькие записочки про то, как сильно ее люблю. Я прятала их в ящике комода, вместе с остальными письмами, надеясь, что она их найдет и растрогается. Мама ни разу не обмолвилась, что хотя бы видела их. Иногда мне было страшно отдавать свои послания ей, поэтому я хранила их в специальном альбомчике, который прятала под кроватью. Я мечтала, что когда-нибудь мама изменится, полюбит меня, и тогда я подарю ей все. Я мастерила для нее всякие поделки, рисовала картинки, но, когда решалась что-нибудь показать, она просто выбрасывала это, едва взглянув. Я из кожи вон лезла, чтобы ей понравиться, но все было напрасно.

Я никогда не могла понять, почему мама меня так ненавидит, но постоянно искала причину, и однажды, когда мне было шесть лет, случайно подслушала ее разговор с подругой, тетей Прю. Обычно мать, когда к ней приходили гости, просто выгоняла меня в сад («Вон с глаз моих! Не путайся под ногами!»), но в тот день послала в кухню за чаем и печеньем. Я уже возвращалась с подносом в гостиную, как вдруг тетя Прю произнесла мое имя. Я замерла.

– Это была ошибка. Самая большая ошибка в моей жизни. Эта девчонка мне всю жизнь испортила, – сказала мама в сердцах.

Наверное, я слишком громко вздохнула, потому что мама поняла, что я подслушиваю. Она вскочила, выхватила поднос и поставила его на стол, затем схватила меня за волосы.

– Все беды в нашей семье из-за тебя, – кричала она. – Из-за тебя! Ты поняла?

Одновременно она подтащила меня к двери в сад и вытолкала на улицу. Я сжалась в комок и, всхлипывая, стала думать, что она хотела сказать. Почему я ошибка? Мама не хотела меня рожать? Я не знала, откуда берутся дети, но мне казалось, их где-то покупают или заказывают – не могут же они просто появляться из ниоткуда!

«Бабушка номер два» работала ассистенткой акушера и часто рассказывала, как помогала «деткам появляться на свет». Ребенком я представляла, что существует специальная дверь, а моя бабушка открывает ее и берет за ней младенцев. Вот какой я была наивной. Мне казалось, что во время родов акушерка по ошибке подсунула матери меня, в этом и заключалась «ошибка». Это мама имела в виду? Когда родилась Анна, мать была довольна, она до сих пор довольна. Анна ее устраивает. Видимо, все прошло, как она хотела. А меня подсунули по ошибке. Вся проблема во мне.

Потом я услышала, как мать уходит куда-то, и украдкой вернулась в дом; я заперлась в ванной на втором этаже и просто сидела там, трясясь от испуга. Я просидела уже довольно долго, когда вдруг услышала, что кто-то поднимается по лестнице; это был дядя Билл. Он стал звать меня и заглядывать в комнаты. Дверь ванной не поддалась, и дядя Билл, поняв, что я там, присел поговорить со мной.

– Мама меня не любит, – всхлипнула я. – Говорит, что я – ошибка, что я ей всю жизнь испортила.

Он стал утешать меня:

– Не волнуйся. Она вовсе так не думает. И потом, у тебя есть я. Я так тебя люблю! Я о тебе позабочусь.

Никто раньше не говорил, что любит меня – ни папа, ни Том, ни сестры и уж тем более ни мама. Только дядя Билл был со мной нежным, и, несмотря на то что он напугал меня в тот день в саду своими «играми», я отчаянно нуждалась в его любви. В конце концов я вышла из ванной, он обнял меня, но я расплакалась еще сильней.

Тут вернулась мать.

– Она все еще скулит? – крикнула она из прихожей. – Может, покатаешь ее на машине, чтобы она успокоилась и не надоедала мне своим нытьем?

Я была на все согласна, лишь бы не оставаться дома с матерью; захватив теплую кофту, я доверчиво взяла дядю Билла за руку, и мы пошли к машине.

Билл очень гордился своим автомобилем, черным «остином». Купив машину раньше всех в округе, он любил в ней покрасоваться. Сидеть на переднем сиденье, смотреть на дорогу сквозь лобовое стекло, вдыхая запахи кожаного салона и бензина, – все это было ново для меня.

Мы выехали за город и остановились на моем любимом холме; дядя Билл знал, что мне это место нравится: оттуда весь город был как на ладони. Стоял ясный солнечный день, к тому же Билл взял с собой корзинку для пикника, наполненную печеньем, фруктами и апельсиновым соком. Про мои любимые сладости – шоколадные сигареты – он тоже не забыл. Мы разложили плед и поели, а потом стали играть в мячик, гоняться за бабочками и собирать полевые цветы. Я чувствовала, что он меня любит, что я особенная, что меня никто не обидит. После всех переживаний я была наконец-то счастлива и искренне сожалела, что все так быстро закончилось и нужно снова ехать домой.

Дядя Билл обнял меня и сказал:

– Полезли на заднее сиденье, поваляемся. Это будет отличное завершение чудесного дня.

После такого хорошего вечера я ничего не боялась, поэтому забралась на заднее сиденье, а дядя Билл крепко обнял меня и прижал к себе. Внезапно он стал покрывать мое лицо поцелуями, совсем не так как раньше, а когда я попыталась отвернуться, силой удержал мою голову. Потом принялся трогать меня везде, даже между ног, и я, хоть и не знала, что именно у него на уме, уже понимала, что это неправильно.

– Мне больно! – закричала я. – Пожалуйста, не надо! Пожалуйста!

Он как будто не слышал. Сильный взрослый мужчина, он был намного крупнее меня, так что при всем желании мне не удалось бы его отпихнуть. Он все твердил, что любит меня, но делал мне больно, огромные ладони тискали мое хрупкое тело, лезли мне в трусики. До ужаса испугавшись, я взмолилась:

– Нет! Пожалуйста, не надо!

И заплакала.

Слезы отрезвили его, и он отпрянул.

– Ладно, ладно, поехали домой, – сердито произнес он. Перебрался на переднее сиденье, повернулся ко мне и предупредил: – Никому не говори о том, что случилось. Если расскажешь, тебя саму во всем обвинят.

Я не могла понять. Чем же я виновата? За что опять наказана?

Потом дядя Билл сказал:

– Если ты скажешь, что я сделал тебе больно, никто не поверит… И потом, ты ведь сама полезла на заднее сиденье, никто тебя не заставлял, – добавил он со смехом.

Это меня добило.

Я тряслась от страха. Как он может так себя вести со мной? Куда делся мой милый, любимый дядя? Он не должен был так поступать.

Мы ехали домой молча. Я не могла понять, почему он вдруг так изменился. Он ведь любил меня. Я была в тупике.

Как только мы приехали, я побежала в свое единственное убежище – в ванную комнату. Между ног болело.

Желая очиститься от испытанного унижения, я стала мыться в горячей воде. Я усердно терла мочалкой между ног. Было больно, но я все равно терла. Тело, покрытое синяками от его пальцев, ныло, но страх и внезапно навалившееся одиночество были гораздо сильнее боли. Куда бежать? Буду ли я хоть когда-нибудь в безопасности? Весь мир против меня. Закончив мыться, я рухнула на кровать и рыдала почти всю ночь, пока наконец не уснула, утомленная переживаниями.

Вскоре после этого, в воскресенье за завтраком, мать объявила, что дядя Билл останется присматривать за мной. Несколько недель назад старшие сестры вернулись из пансиона, и вот сегодня они с Томом идут смотреть пантомиму – меня, разумеется, не пригласили, – пока мама с папой будут делать покупки.

– Я могу и одна дома посидеть, – сказала я, опасаясь повторения ужаса, испытанного в тот вечер в машине.

– Неблагодарная девчонка, – заявила мать. – Ты остаешься с Биллом, и это не обсуждается.

Когда Билл пришел, улыбаясь во весь рот, я просто не могла на него смотреть. Родители ушли, и я сказала ему, что хочу поиграть с подругой, но он и не собирался меня куда-то отпускать.

– Мы можем играть вместе, – сказал он. – Будет весело.

Я снова задрожала от страха. Не нужно мне такого «веселья». Он меня предал. Я думала, что он – один во всем мире – заботится обо мне, а он причинил мне такую боль.

Он приблизился и, по-прежнему улыбаясь, проговорил:

– Тебе ведь тоже это нравится. Я тебе сделаю так приятно…

Нравится? Приятно? Как он может так думать, я ведь несколько раз сказала, что мне очень больно? С чего он вообще взял, что мне это нравится?

Он обнял меня одной рукой, заставил лечь на пол и, придерживая другой рукой, начал целовать мое лицо, царапая кожу небритым подбородком. Было очень больно лежать на твердом полу. Билл схватил мою руку и прижал к молнии на штанах: теперь я должна была потрогать его.

– Нет! – кричала я, выворачиваясь. – Пожалуйста, не делай мне больше больно!

Он не слушал, навалился на меня и продолжал, постанывая, тискать. Это было ужасно, я изо всех сил старалась вырваться.

Наконец мне удалось высвободить одну руку, и я стала отталкивать его, но Билл был слишком силен. Свободной рукой он задрал мою юбочку и стал стягивать трусики, поглаживая мое трясущееся тело. Потом расстегнул ширинку и обнажил свою мерзость.

Что он делает со мной? Что вообще происходит? Он не должен так поступать!

Собрав все силы, я вырвалась и пулей бросилась вверх по лестнице. В панике я кое-как добежала до ванной, заперла дверь и, рыдая, опустилась на пол.

Он не достанет меня здесь? Или дверь выломает? Что я скажу родителям, когда они вернутся?

– Выходи, Кэсси, глупышка, – упрашивал Билл из-за двери. – Что на тебя нашло? Это же просто игра.

Но я не отвечала.

Тогда Билл заговорил по-другому:

– Ты ведь знаешь, что об этом нельзя никому рассказывать. Тебе все равно не поверят. А может, даже отдадут в детдом. Туда забирают непослушных мальчиков и девочек. В детдоме все будут к тебе приставать, полезут обниматься, станут трогать тебя. Так что лучше выходи, и мы займемся чем-нибудь другим. Хочешь, в мячик в саду поиграем?

Я все равно не двигалась с места и не отвечала, настолько была травмирована произошедшим. Билл перестал меня уговаривать и спустился вниз, но я сидела, сжавшись, в ванной до прихода родителей.

Я слышала, как они разговаривают, но не могла ничего разобрать, а потом мама поднялась по лестнице и подошла к ванной.

– Выходи сейчас же! – приказала она. – Что еще за игры?

Я открыла дверь и посмотрела на маму красными, опухшими от рыданий глазами.

– Марш в комнату, – сказала она, недовольно хмурясь и подталкивая меня в спину. – Расскажешь, что случилось.

Я послушалась, все еще дрожа от страха. Она присела на кровать и вопросительно посмотрела на меня:

– Ну? Что за истерику ты закатила Биллу?

Заикаясь, я стала рассказывать:

– Он целовал меня. Было так больно… Он делал мне больно… Мне не понравилось, что он меня целует. Это ужасно… А еще он трогал меня вот тут. – Я жестом дала понять маме, что он трогал меня между ног. – Совал руку мне в трусики. И заставил потрогать его. Я не хочу этого снова. Не хочу, чтобы он меня трогал и целовал…

Я заплакала, громко всхлипывая, все еще вздрагивая от ужаса.

Мама спокойно выслушала меня. Мой рассказ ее не рассердил. Когда я закончила, она молча встала, вышла из комнаты и спустилась вниз.

Теперь все точно будет в порядке. Мама сделает так, что это никогда не повторится. Она просто обязана. Все мамы защищают дочек.

Внизу говорили на повышенных тонах, и я вышла из комнаты, пытаясь подслушать. Папа явно сердился, но я не могла ничего разобрать. Конечно, теперь он и мама запретят Биллу приходить к нам, хоть он и мой крестный.

Внезапно дверь гостиной распахнулась, и мама с Биллом вышли в прихожую. Они не заметили, что я наблюдаю.

– Ты ведь не веришь тому, что она наплела? – спросил Билл. – Что я мог причинить ей боль?

После того, что произошло потом, мой мир рухнул навсегда. Мать поцеловала дядю Билла в губы. Поцеловала человека, который только что издевался над ее дочкой.

– Ну конечно же нет, – ответила она. – Кэсси лгунья. Тебе, пожалуй, лучше не приходить, пока все не поуляжется, а уж я позабочусь, чтобы она больше не порола вздор. Она у меня не посмеет.

Я не могла понять. Почему мама так сказала? Я никого не обманывала. Я сказала чистую правду. Но кто поверит мне, если родная мать назвала меня лгуньей? Зачем мне придумывать такую ложь? Я думала, дядя Билл любит меня. Я нуждалась в его любви. Я вовсе не хотела всего этого.

Когда Билл уехал, мать позвала меня вниз; я стояла перед ней, напуганная, запутавшаяся. Сначала я надеялась, что она попытается как-то объяснить мне поступки Билла или скажет, что он больше никогда не придет, но я ошибалась.

– Как можно быть такой ужасной? – кричала она. – Как можно выдумать такое! Билл поцеловал тебя, проявляя нежность, потому что он любит тебя, а ты недостойна его любви. – Она сильно ударила меня ладонью по щеке. – Гадкая, неблагодарная лгунья. Я не верю ни единому твоему слову. Билл хороший человек, он всегда так добр к тебе, и вот как ты его отблагодарила. Больше тебя никто не любит, а виновата ты сама.

Я подумала, что такой нежности мне не нужно. Это же больно. И страшно. Мне совсем не хочется, чтобы это повторилось. Я не посмела сказать это матери, которая кричала на меня до хрипоты, все сильнее распаляясь.

– Бегом в комнату, – добавила мать. – И не смей даже заговаривать об этом. Поняла?

Я убежала наверх. Я была на грани сумасшествия. Дядя Билл сказал правду: никто мне не поверит. Никто не защитит. Я была одна против всех.

На следующий день за завтраком я пыталась заглянуть папе в глаза, посмотреть, жалеет ли он меня, но он старательно отводил взгляд. Не думаю, чтобы папа мне поверил. Если бы он верил мне, то Билла и на порог не пустил бы больше. Я уверена, что он так и поступил бы, мне всегда казалось, что он хочет любить меня, но ему не позволяют. Поэтому он даже не взглянул на меня.

– А вот и лгунья пришла! – с ухмылкой говорила мать на протяжении нескольких недель всякий раз, как я входила в комнату.

Она обращалась со мной, как с преступницей. Она и раньше была строга со мной, но теперь это стало просто невыносимо. Мама либо полностью игнорировала меня, либо с помощью язвительных жестоких фраз заставляла снова и снова осознавать, что я – изгой.

Дядя Билл на некоторое время пропал, и я временно могла не опасаться посягательств с его стороны. Зато мать невзлюбила меня еще сильней; я окончательно поняла, что она меня ненавидит и презирает. Говорят, в семье не без урода. Я была таким «уродом» в нашей семье.

Глава четвертая

Почти каждый день мать напоминала мне, что я испортила ей жизнь. Обзывала меня лгуньей. Говорила, что все было бы просто замечательно, не появись я на свет. Что бы я ни делала, все ей не нравилось. Во мне еще теплилась надежда, что однажды она подобреет, станет гордиться мной, полюбит меня. Этого так и не случилось.

Школа позволяла отдохнуть от этого кошмара. Я была тихой девочкой, но у меня было много друзей. Дети дружат из-за выгоды, а я так хотела всем понравиться, угодить, что меня всегда принимали в компанию. В учебе я не блистала, но очень прилежно занималась по всем предметам. В школе мне нравилось. Получив хорошую отметку, я бежала похвастаться маме, но ей было все равно. Она никогда меня не хвалила.

Матери хотелось, чтобы дети занимались музыкой, но ни сестры, ни Том не проявляли интереса, так что она заставила именно меня учиться играть на скрипке. Я часами практиковалась, ходила на экзамены и прослушивания; меня даже приняли в детский оркестр. Этого матери было мало. Она приходила на концерты, только если почетным гостем была какая-нибудь знаменитость. Тогда мать заявлялась под конец выступления с огромным букетом цветов. Все поворачивались в ее сторону: нельзя было не заметить такую видную, статную женщину. Основная программа заканчивалась, артисты выходили на бис, и мама посылала малютку Анну вручить гостю цветы. Зрители аплодировали, умиленные таким милым, трогательным жестом с ее стороны.

Мне нестерпимо хотелось закричать, что она притворяется, прикидывается доброй и великодушной. Только дома она показывала свое настоящее лицо, а на людях превосходно притворялась.

Потом я стала ходить на уроки пения, и наша преподавательница, милая мисс Конти, часто меня хвалила. Итальянка с очень смуглой кожей и темными, почти черными волосами, на репетиции мисс Конти приходила в цветастых юбках и ярких блузках, позвякивая дешевыми украшениями. Я была от нее без ума.

Один раз я даже должна была петь арию «Где бы вы ни шли» из оратории Генделя «Семела» в Альберт-холле[3]. Мне сказали, что на концерт придет много знаменитостей. Я нервничала в преддверии выступления, но испытывала радость. Теперь мама точно будет мной гордиться!

Я помчалась домой, желая обрадовать ее как можно скорее. Когда я прибежала, мама на кухне заваривала чай.

Я не удержалась и громко объявила:

– Мама! Я буду петь в Альберт-холле!

– Что ты так орешь! – раздраженно сказала она. – Замолчи немедленно!

– Я буду петь в Альберт-холле, – повторила я. И прибавила: – В самом Лондоне, перед знаменитостями.

Я все надеялась, что мама будет мной гордиться.

Она жестоко рассмеялась:

– Ну и что в этом такого? Если ты думаешь, что я потащусь в Лондон, просто чтобы посмотреть на людей, которых и так каждый день вижу по телевизору, значит, ты еще тупее, чем я думала.

Мы купили телевизор раньше всех на улице, и мать любила этим пощеголять. По вечерам знакомые со всего квартала набивались к нам в гостиную посмотреть семичасовые новости. Мама упивалась восхищением гостей.

Боясь заплакать, я тихо сказала:

– Но ведь это будет мое сольное выступление. («Только не плакать, – твердила я себе мысленно, – только не плакать».)

– Тебя слушать я точно не собираюсь, – заявила мать. – Делать мне больше нечего.

Счастливое возбуждение сменилось разочарованием. Я уже не хотела нигде выступать. Зачем мне все это? Опустошенная, я поднялась в комнату. Надежды рухнули.

На следующий день я подошла к мисс Конти и сказала, что передумала: пусть кто-нибудь другой поет мою арию.

Такое отношение ко мне со стороны матери было обычным делом: она никогда не хвалила меня и старалась унизить. Однажды в школе объявили литературный конкурс, и я написала стихотворение про снеговика Джека Фроста[4]. Директору школы оно так понравилась, что она отправила его на конкурс графства. Там стихотворение заняло первое место, после чего было перенаправлено в жюри национального конкурса детских рассказов и стихотворений. В итоге я получила главный приз за лучшее стихотворение, содержание и стиль. Все учителя были очень довольны. Я не знала, что означает фраза «национальный конкурс», но мне казалось, это что-то важное и торжественное. Теперь мама наверняка будет мной гордиться.

Я торопилась домой, желая показать ей копию своего стихотворения.

– Мама, я написала стихи про Джека Фроста, директриса послала их на конкурс, и я выиграла! – сообщила я с порога, с трудом стараясь скрыть волнение. – Сначала один конкурс, потом другой, потом еще один, совсем важный, по-моему, он называется национальный.

Я ждала ее реакции.

Она вообще слышала, что я говорю? Понимала, насколько важно для меня то, что произошло?

Я продолжила:

– Мне сказали, мое стихотворение вывесят на Национальной выставке, и все желающие смогут его прочитать, а потом его разошлют во все школы. Это ведь здорово?

Не знаю, на что я надеялась. С чего я вдруг взяла, что успех стихотворения сможет изменить отношение ко мне матери?

– Что это ты о себе возомнила? – сказала она. – Это всего лишь стихи, и потом, ты ведь их не сама написала. Ты бездарна во всем. Начинай накрывать на стол и не болтай ерунды.

Порой я думаю, что жизнь была бы легче, откажись я от надежды угодить и понравиться матери. Но надежда теплилась во мне. Я верила, что в один прекрасный день получу столько призов, наград и хороших отметок, что мама не устоит и полюбит меня так же, как Тома и сестер. Их достижения были важны для нее. Я не ревновала, просто хотела немного внимания.

Я так его и не получила. Я была ей как чужая. Нелюбимая, никому не нужная. Ужасная ошибка.

Постепенно я стала замкнутой и подавленной. Я все еще не оправилась от травмы, нанесенной приставаниями дяди Билла, единственного человека, который, как мне казалось, любил меня. С тоской я вспоминала о тех временах, когда его любовь ко мне не превратилась во что-то ужасное. Я не хотела такой любви. Теперь я была совсем одна.

Я по-прежнему упорно училась, изливая сокровенные мысли и мечты в стихах и рассказах, только маме уже ничего не показывала. Ей было наплевать.

В восемь лет я написала очень грустный рассказ про брошенную всеми маленькую девочку. На самом деле это был рассказ про меня, про то, что я чувствовала. Если б я знала, какой скандал поднимется из-за него, точно не стала бы писать.

В том рассказе девочка знает, что мама не любит ее и жалеет, что не сделала аборт. Ей тяжело понять, почему мать любит ее братьев и сестер, а она вызывает только злость. Я написала, что она изо всех сил старается понравиться маме, но все ее старания напрасны. Мать говорит, что она – ужасная ошибка, но девочка продолжает надеяться, что в один прекрасный день мама подобреет. Она поймет, как ужасно поступала, и станет любить девочку так же, как и остальных своих детей. В сказках ведь всегда счастливый конец.

Мой рассказ встревожил учительницу; она догадалась, что только ребенок, переживший тяжелые эмоциональные потрясения, мог написать нечто подобное. Она даже вызвала маму в школу, чтобы обсудить с ней мое состояние.

Мама не пришла, сославшись на занятость.

Учительница заволновалась не на шутку и на следующий день пришла к нам сама. Меня отправили в комнату, но я все равно подслушала разговор учительницы с матерью.

– Меня очень беспокоит рассказ, который Кэсси написала на уроке, – сказала учительница. – Мне кажется, вам тоже следует его прочитать. Я хочу знать, что вы об этом думаете.

– У меня есть дела и поважнее, – проговорила мама, раздражаясь.

– И все же я настаиваю.

После долгих уговоров мама согласилась. Я услышала, как, закончив читать, она швырнула тетрадку на стол и сказала:

– По-моему, здесь не о чем беспокоиться. У нее буйная фантазия. Постоянно что-то придумывает, маленькая лгунья. Вы не представляете, какую ерунду она несет иногда.

Учительницу по-прежнему волновало то, как со мной обращаются дома, но мать убедила ее, что все прекрасно и что единственная проблема – мое разыгравшееся воображение.

Как только учительница ушла, мать позвала меня в парадную комнату, куда нас пускали только на Рождество. На этот раз повод был куда менее веселый.

– Маленькая девочка из рассказа – это ты? – спросила она, размахивая тетрадкой. – Признавайся!

Сначала я не хотела признаваться, потом мне показалось, что она и вправду беспокоится.

– Да, я писала про себя, – ответила я, смущаясь. – Мне тоже кажется, что меня любят меньше других, что я никому не нужна…

Мама молчала, поэтому я продолжала:

– Я просто хочу, чтобы ты любила меня, но даже когда я рассказала, что со мной делал дядя Билл, ты не защитила меня. Ты мне даже не поверила. Я не понимаю, почему ты ничего не сделала. Он напугал меня и сделал больно, это было ужасно. – При одном лишь воспоминании об этом мои глаза увлажнились.

И тут мать просто взорвалась. Она схватила меня за плечи и чуть душу из меня не вытрясла, потом стала отвешивать одну пощечину за другой со словами:

– Неблагодарная девчонка! Как ты смеешь называть себя несчастной! А про Билла ты все наврала! Он бы тебя и пальцем не тронул! Как тебе в голову пришло написать этот бред да еще и показать учительнице!

Она прекратила и с минуту просто молча смотрела на меня, прикидывая что-то в уме. После чего твердо сказала:

– Решено. С нами ты больше жить не будешь. Придется отдать тебя в детдом. Там тебя быстро научат любить семью.

Дядя Билл уже пугал меня детдомом, говорил, что там злые дети будут делать со мной ужасные вещи. Я не могла понять свою мать. Она ведь спросила, что я думаю. Нужно было солгать и сказать, что я все выдумала, что это просто сказка?

Мама продолжала ругать меня, когда папа вернулся с работы и спросил, что происходит.

– Наша дочь нас больше не любит и хочет уйти из дома, – ответила мать и начала плакать.

Я пыталась сказать, что это все неправда, но она расплакалась навзрыд, поэтому я спряталась в своей комнате под одеялом. Это было мое единственное убежище.

Вечером мы с папой обнаружили, что она исчезла. Это был ее фирменный прием – уход из дома. Мы отправились на поиски. На улице было темно, холодно и сыро, но мы все равно несколько часов бегали по всему городу, пытаясь ее найти. Нашей последней надеждой было кафе тети Мэри, маминой подруги. Мы спросили ее про маму, но она сказала, что не видела ее целый день. Пока папа и Мэри разговаривали, я смотрела на улицу: за зданием кафе находился дом Мэри, и я заметила, что в окне промелькнула мама. Я была уверена, что видела ее, но Мэри сказала, что это глупости.

Поздно вечером, когда мы уже вернулись домой, пришла Мэри. Я подслушала ее разговор с папой.

– Кэт пришла ко мне, она ужасно расстроена, – говорила Мэри. – Ваша неблагодарная дочь распускает слухи о том, что с ней плохо обращаются дома, говорит, каждый раз боится возвращаться домой из школы.

Я была подавлена. Я никому ничего не говорила, просто написала правду в рассказе. Если бы я знала, чем все это закончится…

Я сбежала вниз, подошла к Мэри и попросила:

– Пожалуйста, скажите маме, что я все придумала, что я люблю ее! Пусть она вернется домой!

Мать, конечно, заставила нас понервничать и соизволила вернуться только через пару часов. Услышав скрип двери, я побежала извиняться.

– Не приближайся ко мне, гадкая девчонка! – вскричала мама. – Твое вранье меня в могилу сведет! Я хорошая мать, и вот как ты меня благодаришь за все, что я для тебя делаю!

Она упала в кресло и заплакала.

Сестры и Том бросились ее утешать, папа молча ушел в свой сарай в саду. Я боязливо отступила. Я была изгоем, никому не нужным ребенком.

После истории с рассказом жизнь стала еще тяжелее. Мама решила извлечь выгоду из своего положения – она ведь была несчастной жертвой, которую оклеветала неблагодарная дочь, – и разрешила дяде Биллу снова приходить в гости. Он вернулся с букетом цветов для мамы и подарками для всех нас.

– Не против, если мы с Кэсси покатаемся, Кэт? – спросил он, глядя на меня так же странно, как в предыдущий раз. – Мы ненадолго, обещаю. Я так соскучился по нашим маленьким вылазкам!

«Зато я соскучиться не успела», – подумала я. Мне хотелось закричать: «Нет, никуда я с тобой не поеду!» Но я промолчала. Это не имело смысла.

– Ну конечно, – ответила мать. – Пользы от нее все равно никакой, так что она вся твоя.

Я на трясущихся ногах пошла за Биллом в машину и, напуганная, уселась на переднее сиденье. Поездив немного по городу, Билл выехал на пустынную окраину и остановил машину. «Все хорошо, – твердила я про себя. – Все хорошо, ничего плохого не случится». Я опять ошиблась.

Не говоря ни слова, он сунул руку мне под юбку, прямо в трусики.

Я была потрясена. Что мне делать? Как остановить его? Поблизости никого нет, никто не услышит криков. Даже если я вырвусь и выскочу из машины, все равно не знаю, куда бежать.

– Пожалуйста, не надо, – умоляла я. – Пожалуйста…

– Тебе понравится, вот увидишь, – говорил дядя Билл. – Это такая новая игра. Разве ты не хочешь поиграть во что-нибудь новое?

Я заглянула ему в лицо: раньше оно казалось мне добрым и милым, но сейчас по его выражению я поняла, что эта «игра» мне точно не понравится.

– Игра называется найди игрушку дяди Билла, – продолжал он. – Я спрятал ее в штанах специально для тебя… Давай ищи! – Он схватил мою руку и стал тереть ею себе между ног.

Мне было страшно, я умоляла его прекратить. Не нравилась мне его игра, я хотела домой, к своим игрушкам. Игры ведь должны нравиться, а не пугать до смерти.

– Ну же, Кэсси, я ведь так люблю тебя! Сделай дяде Биллу приятно. – Он поцеловал меня и крепче прижал мою руку к ширинке.

Такая любовь мне не нужна! Я думала, с тем, кого любишь, надо быть нежным и ласковым, а дядя Билл постоянно делал мне больно.

Он приспустил штаны и сунул мою руку себе в трусы. Я наткнулась на его «мягкую игрушку». Он заставил провести по ней ладонью вверх вниз, и я почувствовала, как эта мерзость твердеет и увеличивается в размере. Я отдернула руку и пыталась спрятать ее под свитер, чтобы Билл не заставлял меня трогать его гениталии, но он не позволил. Он стонал и двигал бедрами, пока я водила рукой по его гадкой игрушке. Потом противная белая жидкость выстрелила из него и заляпала мне пальцы. Меня чуть не вырвало. Я думала, что эта мерзкая липкая жидкость – его моча. Как он мог так поступить со мной? Я испугалась до смерти, но ему было все равно.

Билл достал из кармана платок, вытерся и кинул его мне.

– На, вытри руки, и едем домой, – сказал он безразличным тоном.

Я мечтала поскорей оказаться дома, в относительной безопасности своей комнаты, так что обтерла пальцы и притихла. Дядя Билл подвез меня до крыльца.

Я побежала в ванную комнату и подставила руки под струю воды. У меня в голове ничего не укладывалось. Я была в отчаянии от своей отверженности. Неужели это и есть любовь? Разве она должна вызывать боль и отвращение? Мне было стыдно, и я не осмелилась обратиться к кому-нибудь со своими вопросами. Все равно Билл меня в покое не оставит. Один раз я уже пожаловалась матери, но она мне даже не поверила, значит, никто другой тоже не поверит.

Билл стал «играть» со мной при любой возможности, и все ради «любви». Я умоляла мать не отпускать меня с ним:

– Пожалуйста, мамочка, я не хочу идти, не заставляй меня!

– Неблагодарная девчонка, – ругалась она, – Билл из кожи вон лезет, чтобы тебя порадовать, а ты кобенишься. Одному Богу известно, за что он тебя так любит. Ты думаешь, ему делать, что ли, нечего? Да он специально для тебя время выкраивает, так что иди и радуйся.

Радуйся… Чего-чего, а радости в моем детстве было немного. Иногда я думала, что никто во всем мире не живет безрадостней меня.

Глава пятая

Только недолгие передышки – время вдали от дяди Билла и мамы – давали мне силы жить. Такими отдушинами были уроки пения и школа, но больше всего я ценила часы, проведенные с Клэр.

От общения с ней, смешливой, очень веселой девочкой, я получала огромное удовольствие. По выходным я часто заходила к Клэр домой и просто не могла наглядеться на ее родителей, на то, как они относятся друг к другу и к ней. Они шутили, обнимались, и это выглядело просто и естественно.

Мама Клэр часто разрешала мне остаться на ночь, и я могла по-настоящему расслабиться, зная, что впереди много часов, когда никто не поднимет на меня руку, не будет кричать и дергать меня за волосы, и дядя Билл точно не заберет меня «покататься». Иногда мать не разрешала мне оставаться у Клэр дома, ее раздражало, что мне там весело, но чаще всего она отпускала меня почти на все выходные, чтобы я не путалась под ногами.

Время, проведенное в семье Клэр, давало мне пищу для мечтаний. Как же я хотела жить с ними! Я представляла, что ее мама и папа – мои родители, что я – часть их семьи. Я знала, что они любят меня: они покупали мне одежду, брали в поездки и вообще относились как к родной дочери. Почему же мне нельзя просто остаться и жить с ними?

Мы с Клэр выдумывали разные игры. Однажды мы придумали игру «Принцесса Талула и сокровища императора», позвали детей из соседних домов и распределили роли. Мне досталось роль прекрасной принцессы Талулы. Мне очень нравилось перевоплощаться в другого человека, это позволяло ненадолго забыть о своей настоящей жизни и побыть счастливой.

Иногда, представляя себя настоящими леди, мы приглашали друг друга на ланч. Мы одевались во все самое нарядное, Клэр брала деньги, которые родители давали ей на карманные расходы, а я собирала всю мелочь, заработанную выполнением всяких поручений для соседей, и мы вместе шли в супермаркет, чтобы посидеть в кафе. Мы заказывали по тарелке томатного супа и рулет на двоих. Иногда я добавляла в суп уксуса, просто потому, что никто не запрещал. Дома мама никогда не разрешала мне добавлять в еду уксус, говорила, что он кровь портит. Поэтому по субботам в кафе я добавляла уксус в суп, зная, что ее рядом нет и она не может ничего мне запретить.

Когда нам было по девять лет, мы с Клэр вступили в «Юношескую бригаду для девочек»[5]. Там нас учили рукоделию, ведению хозяйства, давали читать книги, а за успехи вручали значки. Заседания проходили по пятницам после уроков, а потом я шла домой к Клэр и оставалась у нее на ночь. Мама Клэр делала нам бутерброды с тушеной фасолью, и мы смотрели мультфильмы про моряка Попая. Было здорово, никто не заставлял есть брюссельскую капусту или другую противную еду. Мы чудесно проводили время, а потом шли в комнату Клэр и укладывались спать, продолжая хихикать до тех пор, пока наконец не засыпали.

Иногда я смотрела на свою подругу и задавалась вопросом: есть ли в ее жизни свой «дядя Билл», кто-то, кто пристает и делает больно? Это казалось невозможным. Да Клэр и была чистой и веселой, незатронутой мерзостью этого мира. Порой меня так и подмывало рассказать ей о том, что со мной делал Билл. Я тщательно подбирала слова, проговаривала их про себя. Думала, что стоит попытаться намекнуть и посмотреть на ее реакцию.

Хотя, если даже родная мать обвиняла меня во лжи, с какой стати Клэр должна была мне поверить? Кроме того, я все еще опасалась, что меня могут отдать в детдом. Никто из моих знакомых никогда не бывал в таких заведениях, но то, что я слышала о них, звучало пугающе. Учительница английского, мисс Рутерфорд, читала нам рассказ о девочке-сироте, живущей в детдоме. Судя по рассказу, это было ужасное место. Жестокие учителя запирали девочку в шкафу. Воспитанники голодали и подвергались суровым телесным наказаниям за любую провинность. Я боялась, что, если расскажу Клэр о своем несчастье, мама отправит меня в такой детдом.

К тому же вдруг Клэр решит, что я сама во всем виновата? Вдруг она расскажет родителям, и те запретят мне приходить, потому что я такая плохая и испорченная? Дома меня столько раз обзывали плохой, что я уже начала верить в то, что сама виновата в произошедшем. Должно быть, я заслуживала подобного обращения, и дядя Билл имел полное право засовывать руку мне в трусики и тереть там пальцами, да так, что у меня между ног потом все долго болело. Может, он был прав, когда в машине заставлял меня сжимать рукой его «любовную игрушку», а сам стонал и хрипел. Я боялась потерять свою воображаемую семью, где все были так добры ко мне, поэтому не решалась рассказать Клэр об этой чудовищной, пугающей мерзости. Я вообще никому не могла об этом рассказать.

Мне и в голову не приходило пожаловаться кому-то из учителей, соседям, бабушкам. Они рассказали бы об этом матери, а та пришла бы в ярость. Тогда я точно пожалела бы, что на свет родилась. Все было бы в тысячу раз хуже, чем после случая с рассказом о несчастной, обиженной девочке. Меня отправили бы прямиком в детдом, и одному Богу известно, что ожидало бы меня там.

Оставался папа, но я знала, что он не сможет меня защитить от маминого гнева. Отец был ей не соперник: ему доставалось не меньше моего. Мать постоянно обзывала его глупцом и твердила, что пользы от него никакой. Если ей вдруг не хватало денег, виноват был папа. «Ты слишком мало зарабатываешь, – укоряла она его. – Как я могу кормить семью на такие гроши?! На что ты вообще годишься…» То и дело она повторяла, что день встречи с отцом стал худшим днем в ее жизни, а однажды даже довела его до слез, заявив, что нужно было ей тогда уйти. Я не поняла, про что она говорит – куда и когда она могла уйти? – но папа выглядел очень несчастным, и эта сцена осталась в моей памяти.

Мама нарочно пыталась все подстроить так, чтобы папа выглядел глупо в глазах окружающих, и мне очень хотелось как-то его защитить. Я боялась доставить ему еще больше проблем, рассказав о своих бедах.

Вот как обычно проходил мой день рождения: вечером мы сидели за столом и ждали, пока папа вернется с работы, промокший и замерзший после езды на велосипеде по ноябрьской слякоти. Надо сказать, что он был худощавым человеком, немного выше мамы, но стройнее нее. Она уже поджидала его, скрестив руки на груди.

– Ну и где же подарок для Кэсси? – спрашивала она.

Папа выглядел озадаченным – у него совсем вылетело из головы, что сегодня мой день рождения. Как почти все мужчины, он плохо помнил даты.

– Неужели ты опять забыл купить бедняжке Кэсси подарок? Что, даже открытки нет?

– Я совсем забыл, – бормотал он, вконец смущенный и расстроенный.

Я пыталась сказать ему, что все хорошо и я совсем не обижаюсь, но мать продолжала пилить его до тех пор, пока он не убегал через заднюю дверь в сарай, чтобы хоть немножко побыть в тишине.

Тома и сестер буквально заваливали подарками в их день рождения, мне же не доставалось ничего, а виноват всегда был папа. Не помню даже, сколько мне было лет, когда я наконец поняла, что мать сама покупает всем подарки: всеми покупками занималась она, папа был слишком занят на работе. К тому же деньгами распоряжалась только она. Мама каждый раз разыгрывала этот фарс, чтобы лишний раз поиздеваться надо мной с папой.

Перед очередным днем рождения я решила положить этому конец. Оказывая мелкие услуги соседям за вознаграждение, я скопила немного денег и накануне праздника сама купила цветные карандаши, книжку и немного оберточной бумаги, чтобы упаковать их как настоящий подарок.

После вечернего чая я прокралась к папе в сарай и протянула ему маленький сверток.

– Завтра у меня день рождения, – сказала я тихо, – но я понимаю, что у тебя нет времени бегать по магазинам и выбирать мне подарок, поэтому сама купила вот это. Это как раз то, что я хочу.

Теперь папа не опозорится перед всей семьей, и мама не будет его унижать. Он с любовью взглянул на меня, было еще что-то в его взгляде, что-то странное, но тогда я не могла понять что именно. Я надеялась избавить его от унижения, но все вышло совсем не так.

На следующий вечер все было как обычно: мы сидели за столом и ждали отца с работы. Войдя, он направился ко мне и, прежде чем мама успела сказать хоть слово, вручил подарок.

– С днем рождения, Кэсси. Надеюсь, тебе понравится мой подарок, – сказал он и улыбнулся.

Я понимающе улыбнулась в ответ.

Все в ожидании посмотрели на маму. Довольна ли она папой? Она, вопреки нашим ожиданиям, пришла в бешеную ярость и стала бранить нас с отцом последними словами.

– Что вы за цирк устроили! – напустилась она на отца. – Обмануть меня вздумали, да? – Затем переключилась на меня: – Гадкая девчонка! Ты его надоумила? Да как ты посмела! – Она схватила меня за руку и с силой встряхнула. – Убирайся с глаз моих, видеть тебя не желаю!

Мне не хватило духу взглянуть на отца, я молча развернулась и ушла в комнату, оставшись без ужина. Закрывая дверь и ложась на кровать, я все еще слышала, как внизу мать кричит на папу. План дня рождения без скандала дал осечку. Казалось, все мои усилия понравиться матери были обречены на неудачу. Я продолжала надеяться, что в один прекрасный день она станет мной гордиться и поймет, что все-таки любит меня. Однако этот день все не наступал.

Рождество было еще одной отличной возможностью для мамы показать, что она меня не ставит в медный грош. Каждый год мы все вместе – Том, я, старшие сестры – писали письма Санта-Клаусу. «Пишите, что вы хотите получить в подарок», – говорила мама. Том и сестры в самом деле всегда получали то, что хотели, а мне «Санта» присылал пару дешевых маленьких игрушек. Мать не могла не подарить мне хоть что-то, потому что обе бабушки приходили к нам на Рождество: останься я без подарка, они стали бы задавать матери ненужные вопросы. Чаще всего я получала коробочку конфет, картонную куклу или комикс. Сестры и Том получали настоящие подарки – велосипеды, ролики.

Когда мне было девять или десять лет, я тоже попросила у Санты велосипед. Тому, Элен и Роузи уже подарили по велосипеду, а Анна в свои четыре года была еще слишком маленькой, чтобы кататься. Рождественским утром я заглянула в комнату с подарками и увидела два больших ярких свертка, напоминавших велосипеды. Я была без ума от счастья. Том просил новый велосипед, значит, тот сверток, что побольше, наверное, для него, решила я, а маленький для меня! Я представила, как еду к Клэр на своем новом чудесном велосипедике, а ветер свистит в ушах, пока я мчусь вниз с холма. Наконец-то я получу то, что хотела! Выходит, все-таки я небезразлична матери!

После завтрака все собрались в парадной комнате. Я вся дрожала от нетерпения. Сначала мы достали конфеты и сласти из чулков[6], а потом мама стала раздавать подарки побольше. Том получил новый велосипед. Брат скакал от радости и никак не мог справиться с упаковкой. Я была счастлива за него, потому что любила Тома и потому что предвкушала собственную радость от долгожданного подарка. Но радость не наступила.

Мама подошла к Анне, самому младшему ребенку в семье, и сказала:

– Смотри внимательно, Анна, для тебя у нас особый подарок.

Анна повернулась к двери, и папа внес второй велосипед. У меня внутри все сжалось, когда он поставил его рядом с Анной. Она еще не доросла для такого велосипеда! Он должен был достаться мне!

Я чувствовала себя несчастной, опустошенной, разочарованной. Я взглянула на мать: она смотрела на меня и улыбалась, она упивалась моим разочарованием. Я быстро отвела взгляд, как будто ничего не произошло, но ее улыбку я не забуду никогда.

Она снова победила.

Теперь я точно знала, что она меня не любит.

«Бабушка номер один», папина мама, подошла и быстро обняла меня, вероятно почувствовав мое состояние, хоть я и старалась делать вид, что ничего не случилось. Обе бабушки были очень милы, но они не рисковали ссориться с матерью, поэтому старались не быть со мной слишком ласковыми при ней.

На следующее Рождество мама снова разожгла во мне огонь надежды, но лишь для того, чтобы безжалостно его затоптать. Я попросила в подарок большую куклу, размером с настоящего ребенка, я видела такую в магазине, и стоила она совсем недорого. До этого у меня была только одна кукла, Сьюзи; я очень ее любила, купала, представляла, будто кормлю ее. Но когда я увидела эту новую большую куклу, я сразу в нее влюбилась.

В мои обязанности по дому входило стелить маме постель. Как-то раз, примерно за неделю до Рождества, я отодвинула ночной столик у ее кровати, чтобы получше подоткнуть простыню, и заметила коробку, очень похожую на упаковку так понравившейся мне куклы. Я знала, что не надо ее открывать, но все-таки открыла. Я ведь была всего-навсего маленькой любопытной девочкой, хоть и выполняла всю тяжелую работу по дому, так что попросту не устояла перед искушением. Я приподняла крышку коробки, и на меня глянуло фарфоровое личико с нарисованными волосами. Это сейчас у кукол волосы почти как настоящие, их можно трогать и расчесывать, а в послевоенные годы их просто рисовали красками. Эта кукла была прекрасна. Мне хотелось вынуть ее из коробки и прижать к себе. Открыть ей глазки и посмотреть, какого они цвета. Мне непременно хотелось, чтобы они были голубыми. Хотя какими бы они не были, я уже ее любила!

Я с нетерпением ждала Рождества. Моим сестрам куклы не нравились: Элен и Роузи уже считали себя большими, а Анна росла сорванцом и, вместо того чтобы, как все девочки, играть в куклы, все время пропадала на улице. На этот раз ошибки быть не могло. Эта кукла для меня!

Наконец долгожданный день наступил, мы все собрались в парадной комнате.

Мама достала большой сверток и протянула его Тому; он мгновенно сорвал упаковку. Под ней оказалась ярко раскрашенная гоночная машина. Том был в восторге, и я очень радовалась за него.

Потом папа принес из маминой комнаты коробку. Она была завернута в яркую подарочную бумагу, но я знала, что внутри фарфоровая кукла. Я даже привстала на цыпочки, готовая принять подарок, но мамины слова пригвоздили меня к стулу.

– Это наш главный подарок для тебя, – сказала она, обращаясь не ко мне, а к Анне. – Ну-ка посмотри, что это. Тебе понравится.

Мама взглянула на меня, наслаждаясь произведенным эффектом, глаза ее сузились, и она внимательно смотрела, как другая ее дочь, та, что не играла в куклы, та, что просила о чем-то другом, открывает подарок, о котором так мечтала я.

Анна взяла куклу и вежливо поблагодарила родителей за подарок. Я задержала дыхание. Может, есть еще один фарфоровый пупс, и сейчас его подарят мне. Хотя… Хотя, скорее всего, я ошиблась. Скорее всего, мне опять ничего не достанется.

Когда подарки закончились, а Анна, едва взглянув на новую куклу, уже забросила ее в угол, папа протянул мне маленький сверточек.

– Этот подарок тебе, Кэсси, – сказал он. – Я сам его сделал.

Я не хотела смотреть на маму, чтобы она не испортила мою радость. Я подбежала к папе и схватила сверток.

И тут мама начала кричать:

– Что еще за подарки для этой негодницы! Да еще и за моей спиной, без моего согласия! Кто тебе разрешил?!

Впервые в жизни я пропустила ее крики мимо ушей. Я аккуратно развернула обертку и увидела кукольную самодельную кроватку розового цвета для моей Сьюзи. Я когда-то просила о таком подарке в очередном письме Санта-Клаусу. Папа запомнил и решил смастерить кроватку. Он часами пропадал у себя в сарае, а несколько раз даже не впустил меня. Тогда я расстроилась, но теперь поняла, что он просто делал для меня подарок. Кроватка была чудесная, а папа оказался просто лучше всех. Когда я благодарила его, слезы текли у меня по щекам.

Но прежде, чем я успела показать Сьюзи ее новую чудесную кроватку, которую папа мастерил долгими тоскливыми вечерами, разъяренная мама выхватила ее у меня из рук. Она не стала ее рассматривать. Недолго думая, она с размаху швырнула ее в стену. Мой подарок разлетелся в щепки.

– Ты думала, я позволю тебе оставить подарок, сделанный без моего ведома? Подарок, о котором ты не просила и которого ты, кстати, не заслуживаешь? – В голосе матери звучала неприкрытая ненависть. – Что это за рухлядь, сбитая из старых ящиков. Дешевка. Лучшего ты, конечно, не заслуживаешь, но даже этого ты не получишь, уж я позабочусь!

Я стояла как вкопанная и переводила взгляд с нее на отца. Она на самом деле только что сделала это? Или мне показалось? Неужели это и правда произошло? Да, все было реально.

Наверное, жестокая мать послана мне в наказание за прегрешения. Но что я такого сделала? За что она меня ненавидит?

Как бы мне хотелось сохранить ту кроватку. Папа несколько недель трудился над ней. Он хотел хоть как-то меня порадовать. Но ее было уже не вернуть, только обломки, окрашенные в розовый цвет, остались валяться на полу.

Никто не шевельнулся.

Не было сказано ни слова.

В комнате царила мертвая тишина, нарушаемая лишь моими судорожными всхлипами.

Рождество и дни рождения научили меня справляться с разочарованием и терпеть. Из года в год они проходили одинаково плохо. Мать не упускала ни единой возможности продемонстрировать, как она меня ненавидит. Других детей любит, а меня ненавидит.

Я придумала историю, которая помогала мне пережить этот кошмар. Я повторяла ее ночами, когда не могла заснуть, придумывая все новые детали. Звучала она примерно так.

Я жила в доме с матерью, которая меня ненавидит. Однажды в дверь постучали, и мама велела мне посмотреть, кто пришел. На пороге стояла красивая пара: элегантный мужчина и прекрасная женщина. Одеты они были дорого и со вкусом. (В мечтах я представляла их одежду в мельчайших подробностях, от туфель до сумочки в руках у женщины.)

– Мы пришли исправить ошибку, – сказал мужчина, – чудовищную ошибку. – У него был очень приятный голос.

Его спутница продолжила:

– Много лет назад у нас родилась дочка. Мы были слишком молоды, и нам пришлось отказаться от нее. У нас просто не было другого выбора. Но сейчас мы хотим отыскать ее. Мы хотим загладить свою вину и забрать дочку в семью.

– Сколько тебе лет, девочка, – спросил мужчина, – и как тебя зовут?

Я ответила на все вопросы. Мужчина и женщина переглянулись и воскликнули:

– Наконец-то мы нашли тебя, доченька! Как же мы по тебе скучали! Ты согласна жить с нами?

Я была любима, я была нужна. Я больше не была изгоем. Мои новые мама и папа забрали меня жить к себе домой, и с тех пор на свете не было ребенка счастливее меня.

Глава шестая

Как-то раз, когда мне было десять лет и я заболела азиатским гриппом, мама пошла гулять со старшими сестрами, а меня оставила дома одну. Она не посчитала нужным сказать мне, куда они идут и в какое время вернутся, зато заперла за собой дверь, так что по крайней мере я могла не опасаться внезапного визита дяди Билла.

Вернувшись домой, мама поднялась в мою комнату, сжимая в руках маленький черный комочек.

– У меня для тебя подарок, – сказала она.

Сначала я, конечно, не поверила. Наверное, очередная злая шутка. С чего вдруг ей покупать мне подарок? Однако, присмотревшись, поняла, что это крошечный черный щенок. Высунув розовый язычок, он преданно смотрел на меня. Я потянулась к нему:

– Можно его погладить?

– Нет, сперва ты должна научиться ухаживать за ним.

Это был щеночек пуделя, маленькой декоративной породы; такие собаки и в старости похожи на щенков. Мама назвала его Бобби. Он был самым очаровательным псом на свете, и я очень быстро к нему привязалась. Довольно скоро я поняла, почему мама сказала, что Бобби – моя собака: она хотела, чтобы я его выгуливала, кормила, приучала к туалету, то есть взяла на себя всю ответственность по уходу за ним. Саму ее больше привлекала другая, необременительная сторона обладания собакой. Ей нравилось, когда Бобби сидит у нее на коленях, нравилось гладить его, и, когда была в настроении, она даже скармливала ему за столом лакомые кусочки. Бобби менял «хозяина» по пять раз на дню. Когда нужно было за ним убирать, он моментально становился «моей собакой».

Меня это ничуть не смущало. При первой же возможности я выводила его на прогулку, и иногда мы с Бобби доходили до самого моря, хотя до него было почти четыре мили пути. Мы весело играли на побережье: я кидала палку, а Бобби находил ее и приносил обратно, или мы вместе барахтались в волнах прилива. Когда у меня были деньги, я покупала мороженое, делила пополам, и мы съедали его. Обратно мы ехали на автобусе без крыши. Мне нравилось ехать на переднем сиденье, Бобби сидел у меня на коленях, и ветер трепал его уши.

Для того чтобы немного заработать на карманные расходы, я помогала Тому разносить газеты. Он был тяжел на подъем и почти всегда просил меня сбегать за ними в киоск и начать упаковывать их, пока он встает и собирается. Я каждый раз соглашалась и бежала раскладывать каждую газету в отдельный целлофановый пакет. Когда Том наконец приходил, все было уже готово.

Потом мы шли разносить эти газеты; Том, не слезая с велосипеда, сворачивал каждую из них и указывал, в какой дом ее нужно доставить. Я бежала исполнять его указания, а Бобби бежал рядом со мной. Доставив одну газету, я возвращалась за следующей. В конце недели Тому платили шестнадцать пенсов. Шесть он отдавал мне. Совсем немного, но я была рада и этому. Я нисколько не обижалась, потому что любила Тома, хоть мама его и избаловала.

Теперь, когда у меня был Бобби, появился отличный предлог сбегать из дома, если мамина ругань становилась невыносимой: нужно выгулять собаку. Бобби был ласковым и преданным псом, я очень его полюбила. Он дожидался меня из школы, прибегал встречать, едва я ступала на порог, и всюду ходил за мной, пока я делала работу по дому. Когда после маминых разносов или очередной прогулки с дядей Биллом меня охватывала тоска, Бобби приходил и смотрел на меня понимающими глазами, которые говорили: «Все будет хорошо. Я тебя люблю».

Мне было хорошо с Бобби, мы весело проводили время, но в моей жизни веселого было мало. Все складывалось ужасно. Дядя Билл начал каждый день подвозить меня домой из школы.

– Как это мило с его стороны, правда, Кэсси? – говорила мама. – Не забудь сказать спасибо.

Он всегда вез меня домой окольными путями, останавливался в какой-нибудь рощице и заставлял делать гадкие вещи на заднем сиденье. Его «игры» стали еще отвратительнее. Как-то раз, когда я «нашла» спрятанную в штанах «игрушку», он приказал мне взять эту мерзость в рот и облизать. Я сопротивлялась, но он схватил меня за шею и силой запихал это мне в рот. Я забилась в истерике, мне казалось, я задохнусь. Напуганный, он вынужден был остановиться, сердито пообещав, что поиграет так со мной в другой раз. Сама мысль об этом приводила меня в ужас. Как люди могут это делать? Как они при этом дышат? Неужели их не тошнит?

Я изобретала всевозможные отговорки, чтобы только не садиться в машину Билла: слишком много уроков, много работы по дому, – говорила, что нужно идти на заседание «Юношеской бригады» или выгуливать собаку. Еще один предлог появился у меня после того, как мама заставила меня петь в церковном хоре. Там как раз требовались новые певчие. Мама хотела произвести хорошее впечатление на викария и записала меня в хор, так что теперь я должна была дважды петь во время воскресной службы и ходить на репетиции по средам. Иногда по субботам приходилось петь на свадьбах. Меня это более чем устраивало! Четыре раза в неделю я могла быть уверена, что Билл не сможет заставить меня играть в ненавистные «игры»! Четыре раза в неделю я находилась вдалеке от мамы и ее вечных криков. Хор стал для меня настоящим убежищем, где я могла быть собой, а не объектом ее ругани и насмешек. В церкви я чувствовала себя защищенной. Дядя Билл, ставший для меня воплощением зла, не мог меня там достать.

Когда я была младше, мне нравилось ходить в воскресную школу, и уже тогда я верила в Бога. Я надеялась, что теперь, когда я пою в церковном хоре, Бог услышит мои молитвы и станет охранять меня от зла. Только бы он защитил меня от дяди Билла! Вот чего я желала сильнее всего.

В церкви во время репетиций мне нравилось буквально все: красивая музыка, другие участники хора, которые были очень милы со мной, сама атмосфера. Прошло совсем немного времени после моего вступления в хор, а наш викарий, который был раньше миссионером в Африке, уже предложил мне посещать школу для конфирмантов, в которой детей готовили к конфирмации, и стать полноправным членом церковной общины. Я согласилась не раздумывая, в надежде на то, что, став еще ближе к Богу, смогу рассчитывать на его покровительство. К тому же посещение классов означало, что как минимум еще один вечер в неделю я буду недоступна для Билла с его «играми».

Никто, кроме Бога, не мог меня защитить. Я рассказала матери, что ее друг сделал со мной, как он трогал меня между ног и причинил мне боль, но все равно она с легкой душой отпускала меня, когда Билл предлагал меня покатать.

– Ступай, дочка, – говорила она, – и хорошенько повеселись.

Мать никогда не ругала меня при Билле. Всякий раз, как он приходил, она сияла от счастья и была сама доброта, но я все равно знала: стоит лишь слово поперек сказать, и мне не поздоровится. Однажды я уже пыталась и потом несколько месяцев жила в настоящем кошмаре.

Когда я начинала сопротивляться приставаниям дяди Билла и отталкивала его, он говорил, что имеет полное право делать со мной, что пожелает. Меня это ставило в тупик. Кто дал ему такое право? Неужели всякий мужчина может по собственной прихоти заставить любую понравившуюся ему девочку «поиграть» с его гениталиями или засунуть руку ей в трусики?

– Тебе же самой нравится, – говорил он, ухмыляясь. – Я точно знаю. Мужчины это чувствуют.

Как он ошибался! Я люто ненавидела его игры. В моей жизни не было ничего хуже этого, но он все заставлял меня, и это продолжалось неделю за неделей, круглый год. Единственное, что я могла придумать, это занять себя по максимуму, чтобы не осталось ни одной минуты свободного времени, которой дядя Билл мог бы воспользоваться и затащить меня к себе в машину.

Мне исполнилось одиннадцать лет, пришла пора сдавать экзамены; они должны были показать, хватит ли у меня ума и способностей учиться в классической школе[7] или же придется переходить в среднюю современную школу[8].

Мать рассчитывала, что я смогу пройти конкурс в классическую школу, хотя ее не волновало мое будущее, она просто хотела похвастаться потом перед соседками. Как-никак, а успехи детей – это всегда заслуга родителей. Том провалился на экзаменах, потому что плохо занимался в школе, но мама не могла долго сердиться на своего любимца. Оставалась я. Я была просто обязана добиться выдающихся результатов в учебе.

Моя успеваемость резко ухудшилась, что неудивительно, если учесть, насколько я была травмирована всем происходящим. Я не могла расслабиться. Не могла никому доверять. Надо было готовиться к экзаменам, но я просто не могла сконцентрироваться, в любую минуту мог прозвенеть звонок, возвещавший о том, что дядя Билл снова хочет «поиграть» со мной; к тому же я всегда боялась, что мать начнет орать на меня из-за любого пустяка.

Первую часть экзаменов я высидела, но перед второй простудилась и очень ослабла. Горло болело, кашель никак не проходил, по ночам я не могла уснуть, не могла заставить себя поесть. Во второй день испытаний я кое-как доплелась до школы, уселась на свое место и уставилась в листок с заданием, голова кружилась все сильнее и сильнее. Тут у меня начался сильный приступ кашля, который я никак не могла унять. Кто-то из учителей решил вывести меня из класса и дать воды, но едва я привстала из-за парты, как в глазах потемнело, и я рухнула на пол.

Классная руководительница отвела меня домой; вызвали врача, который, выслушав мои легкие, сказал, что у меня пневмония. Он прописал антибиотики и постельный режим, я должна была провести дома несколько недель, чтобы силы восстановились. Врач также сказал, что при малейших признаках ухудшения меня положат в больницу.

Узнав о моей болезни, мама пришла в ярость. При враче она пыталась изображать взволнованную мать, но стоило ему ступить за порог дома, как она начала меня ругать:

– Как ты мне надоела! Теперь еще придется тебя выхаживать! Как будто у меня дел других нет!

Потом ее осенило.

– Я так понимаю, экзамены ты провалила и ни о какой классической школе теперь уже и речи быть не может, – с ненавистью проговорила она. – Ты специально все это подстроила, чтобы мне навредить. Гадкая девчонка, только о себе и думаешь.

Мне было тяжело понять, как можно «подстроить» воспаление легких и в чем меня опять обвиняют. Вряд ли я добровольно согласилась бы провести несколько недель в четырех стенах один на один со злой матерью. Тем более что не могла улизнуть ни под каким предлогом: на время болезни мне запретили гулять с собакой, ходить на репетиции хора и в школу для детей, готовящихся к конфирмации. Днями напролет мне придется выслушивать оскорбления, во время болезни это будет особенно невыносимо. Сильные приступы сухого кашля совсем меня истощили. Все давалось с трудом, даже дышать было тяжело.

Казалось, хуже быть не может, но тут пришел дядя Билл.

– Иди развейся, Кэт, – сказал он матери. – Тебе нужно памятник поставить за то, как ты за ней ухаживаешь. Если вдруг захочешь по магазинам пробежаться или в парикмахерскую сходить, то я всегда могу с ней посидеть… Мне будет даже приятно, – прибавил он, подмигнув мне.

– Пожалуйста, не уходи! – тихо упрашивала я маму.

Она с иронией сказала:

– Умница, так любит маму! – Посмотрела на Билла, потом на меня и добавила: – Не волнуйся, глупышка. Дядя за тобой присмотрит. Все будет хорошо.

И удалилась, постукивая высокими каблуками по асфальтовой дорожке.

Билл присел на край кровати, его глаза блестели. Он потрогал рукой мой пылающий лоб: у меня был жар.

– Теперь можно и повеселиться, – проговорил Билл. – Я скучал по тебе, малышка Кэсси.

Он сунул руки под одеяло и стал стягивать с меня ночную рубашку. Я попыталась отодвинуться, но бежать было некуда. Он навалился на меня, я начала хрипеть и задыхаться.

– Пожалуйста, не надо! – еле выдавила я. – Мне нечем дышать!

Я подумала, Билл отступился от своих намерений, и вздохнула с облегчением, когда он наконец слез с меня.

– Хорошо, – сказал Билл, – попробуем по-другому.

Он был весь красный от нетерпения и еле сдерживался. Расстегнув штаны, он стащил меня с кровати и поставил перед собой на колени. Я не удержалась и упала.

– Возьми его в рот, черт побери, – произнес он приказным тоном.

Нет, только не это. Господи, нет.

– Я не могу, – запротестовала я, мотая головой из стороны в сторону. – Пожалуйста, я правда не могу.

Он силой раскрыл мой рот и сунул туда свою мерзость. Я не могла дышать – нос был заложен из-за насморка. Мне казалось, рот вот-вот порвется, такой большой орган был у Билла. У меня начались рвотные позывы, но он все не останавливался; в горле першило, но кашлять я не могла; казалось, я сейчас задохнусь. Билл больно сжимал мою шею. Это было ужасно, отвратительно, омерзительно, гадко.

Он на мгновение вынул «игрушку» из моего рта, и меня тут же стошнило на простыни.

– Что за черт, – сказал он, скривившись, – теперь придется убирать за тобой. Но сперва ты доведешь дело до конца.

Мне пришлось обхватить его мерзость руками и двигать ими вверх-вниз до тех пор, пока из него не выстрелила струя белой вязкой жидкости. Все как обычно. Я была целиком во власти дяди Билла. Я не могла ничего с этим поделать. Я лежала обессиленная, пытаясь восстановить дыхание, слишком слабая, чтобы попытаться оттолкнуть своего насильника.

– Ну вот. Это ведь было здорово, да? – сказал он, когда все закончилось.

Я с ужасом посмотрела на него. Он искренне верил, что сотворенное им – это здорово? Как он может так думать? Меня всю передернуло. Здорово?!

С тех пор дядя Билл регулярно приходил меня «проведать», чтобы мама могла «отвлечься от домашних дел». Он так и говорил. На самом же деле он приходил, чтобы среди бела дня делать со мной все, что ему вздумается. Я была пленницей собственной болезни, собственной кровати. Некуда бежать. Негде спрятаться.

Билл по-прежнему приносил гостинцы, мои любимые шоколадные сигареты, только теперь я не могла их есть. Они вызывали у меня отвращение, потому что «он» к ним прикасался. При всех он хвалил меня, называл «отважной маленькой девочкой», но, оставшись со мной наедине, всегда добивался своего, как бы плохо мне ни было. Я молилась о том, чтобы он не приходил, снова и снова упрашивала Бога защитить меня от этого низкого, подлого человека. Я пыталась обмануть маму, притвориться, что мне лучше, чтобы она разрешила мне побыть дома одной, или умоляла ее остаться, не оставлять меня одну с Биллом. Ничего не помогало. Жизнь превратилась в пытку, я была глубоко несчастна и все время всего боялась.

Каково же было мое облегчение, когда доктор сказал, что я здорова и снова могу ходить в школу, на репетиции и в школу для конфирмантов, у меня снова не будет свободного времени, и дядя Билл оставит меня в покое. Я смогу вырваться из-под гнета этого гадкого, мерзкого типа.

Глава седьмая

Занятия в школе для конфирмантов проходили во вторник вечером в доме викария. Мне нравилось их посещать, но было одно неудобство. Других детей после занятий встречали родители, но мой папа по вторникам проводил собрания местного отделения «Юношеской бригады для мальчиков», а мама не хотела себя утруждать и тащиться куда-то морозным вечером, ради того чтобы забрать меня. Родители решили, что я вполне взрослая и могу возвращаться домой одна.

Когда викарий узнал об этом, на лице его отразилась озабоченность. Ему не понравилось, что одиннадцатилетняя девочка, едва оправившаяся от пневмонии, идет вечером совсем одна по темным холодным улицам. Он решил проводить меня. Так он, по крайней мере, мог быть спокоен, что меня никто не тронет. Он дошел со мной до самого крыльца; дядя Билл как раз уходил от нас. Викарий поздоровался со всеми и сказал о своей обеспокоенности тем, что мне приходится возвращаться домой самостоятельно.

– Спасибо за то, что проводили Кэсси, викарий, – сказал дядя Билл. – Впредь я сам буду за ней приезжать. Я каждый вторник бываю у них, мне это не составит труда. Со мной Кэсси будет в безопасности.

У меня началась паника. Я посмотрела на маму, мне хотелось, чтобы она сказала: нет, не нужно. Но ее вполне устраивало такое предложение: никаких усилий с ее стороны не требовалось. Она с легкостью разрешила Биллу забирать меня из школы для конфирмантов по вторникам. «Отличное решение», – сказала она.

Всю неделю я с ужасом ожидала следующего вторника, но, когда Билл подъехал к дому викария, чтобы забрать меня, села в машину. К моему удивлению, он просто отвез меня домой. Потом они с мамой пили кофе в кухне, и все было спокойно. Я вздохнула с облегчением и стала убеждать себя, что все самое худшее позади. Я надеялась, что дядя Билл оставит меня в покое. Надежды и мечты – мой конек.

Спустя еще неделю я уже не так боялась, когда забиралась на переднее сиденье «остина» дяди Билла. Он сказал, что нужно заправиться, развернул машину, и мы поехали не к моему дому, а в противоположном направлении, на заправку. По дороге Билл расспрашивал меня про занятия. Залив полный бак бензина, он повернул обратно. Было уже темно. Я не очень хорошо ориентируюсь на местности, поэтому далеко не сразу поняла, что едем мы совсем не домой.

– Где мы? – спросила я тихо.

Билл не ответил, а спустя несколько секунд съехал с дороги в поле. Вокруг было так темно, что хоть глаз выколи, и мне стало очень страшно. Я отодвинулась на самый край сиденья, прижалась к дверце.

– Кэсси, ты для меня важнее всех в мире, – сказал Билл и придвинулся ко мне. В те времена водитель и пассажир располагались на одном длинном кожаном сиденье, ручного тормоза и рычага переключения скоростей еще не было.

Сердце бешено колотилось у меня в груди, но из-за испуга я не могла произнести ни слова.

– Я так люблю тебя, Кэсси, – продолжал Билл. – Ты ведь знаешь об этом?

Теперь я уже знала, что у него за «любовь», не нужна она мне!

– Я просто хочу доказать тебе свои чувства, – сказал он, сжал меня в объятиях и стал покрывать мое лицо слюнявыми поцелуями. От него пахло виски. Мама наливала ему стаканчик почти каждый раз, когда он заходил к нам. Я навсегда возненавидела этот запах.

Тут я, снова обретя дар речи, проговорила:

– Мне надо домой. Мама будет волноваться.

Но сама в это не верила. Матери и в голову не придет беспокоиться: она знает, что я с Биллом, и уверена, будто он любит меня.

Дядя Билл не обратил на мои слова никакого внимания. Он весь горел, струи пота катились по его телу. Он повалил меня на кожаное сиденье и начал рвать мои трусики.

Я хотела закричать, но крик застрял в горле. Да и кто услышал бы меня поздно вечером в чистом поле?

Потом Билл схватил мою руку и сунул себе между ног.

– Ну же, потрогай меня, – сказал он нетерпеливо сиплым голосом. – Тебе ведь нравится, я знаю. Давай сделай дяде приятно.

Потом расстегнул штаны и взгромоздился на меня. Его мерзкая «любовная игрушка» коснулась моего тела: я чувствовала, как она подрагивает. Мною овладело отвращение.

В отчаянии я стала из всех сил сопротивляться, но он придавил меня своей массой.

– Я хочу домой. Пожалуйста, отвези меня домой, – плакала я, но Билл не слушал.

Он тяжело задышал, щупая меня между ног, и стал пихать мне туда свою гадкую плоть. Мои слезы его ничуть не трогали. Внезапно я почувствовала жгучую, нестерпимую боль в низу живота. Я не могла понять, что происходит. Страшно рыча, Билл начать двигать тазом взад-вперед, загоняя свой половой орган мне между ног, я чувствовала его внутри себя.

Я не могла сдержать криков. Было ужасно больно. Я думала, что умру. Никогда раньше я не испытывала ничего подобного и была готова умереть, лишь бы только не чувствовать больше эту невыносимую боль. Прошла вечность, прежде чем дядя Билл издал последний стон и рухнул на меня.

Я лежала под ним, неестественно вывернув шею. Между ног очень болело. Я не знала, как называется то, что только что произошло. Неужели все взрослые этим занимаются? Это и есть их «любовь»?

Спустя некоторое время дядя Билл встал и застегнул штаны. Я не могла смотреть на него. Я была морально и физически истощена. Болел живот, между ног все горело. То, что он со мной сделал, – это не любовь. А если и любовь, то мне такой любви не надо. В церкви нас учили ненавидеть грех, но я всей душой ненавидела человека, который так со мной поступил, а он, как ни в чем не бывало, причесывался, глядя в зеркало заднего вида, и напевал что-то себе под нос.

Билл завел машину и повез меня домой, продолжая напевать. Ему все произошедшее доставило большое удовольствие. Я же, как в тумане, кое-как привела себя в порядок и уткнулась в окно. Мы проезжали мимо уютных домиков с горящими окнами. Как мне хотелось жить в одном из них! Где угодно, лишь бы подальше от матери, которая меня ненавидит и с легкой душой доверяет этому подлецу.

Подъехав к дому, дядя Билл повернулся ко мне, своей маленькой жертве, и улыбнулся. Вскоре я возненавидела эту лживую улыбку, но не перестала ее бояться.

– Нельзя никому рассказывать о том, что произошло, – сказал он, – потому что тебе все равно никто не поверит. – Он погладил меня по колену. – Мы с твоей мамой старые друзья. Она не поверила тебе в первый раз, не поверит и сейчас. Ты ведь помнишь, как она тогда рассердилась… – Он сделал паузу, чтобы я как следует осознала угрозу; он отлично знал, что мать не поверит ни единому моему слову. – Так что пусть это останется нашей маленькой тайной. Договорились? А теперь беги домой. Спокойной ночи, Кэсси.

Выйдя из машины, я заметила, что мама наблюдает за нами из окна. Билл весело помахал ей, прежде чем уехать. Я зашла в дом, дрожащим голосом сказала маме, что устала и хочу спать, и побежала на второй этаж в ванную комнату. Когда я закрыла за собой дверь, силы покинули меня, и я как подкошенная рухнула на пол. Меня всю трясло.

Полежав так немного, я включила воду и стала раздеваться. Между ног по-прежнему болело. Я сняла трусики и с ужасом обнаружила, что они все в крови. Что же все-таки произошло? Мне хотелось скорее смыть с себя всю грязь этого кошмара. Я с остервенением терла истерзанное тело и тихо плакала. В чем моя вина? За что я так наказана? Почему Бог не защищает меня?

Вымывшись и отстирав кровь с белья, я побежала в свою комнату и сразу легла в кровать. Закутавшись в одеяло, постаралась уснуть, но тревожные мысли гнали сон прочь. Едва закрывала глаза, как вновь чувствовала горячее дыхание на лице и потное тело, навалившееся на меня. Мне хотелось кричать, но я сдерживалась; хотелось побежать к кому-то, кто обнял бы меня и упокоил я, но не могла. Я затряслась в рыданиях и почувствовала себя еще более одинокой. Старших сестер, с которыми я делила комнату, в тот вечер не было дома. У Элен появился парень, и она часто ходила на свидания, а Роузи работала в вечернюю смену. Но даже если бы они были рядом, я все равно не смогла бы им ничего рассказать. Я никому не могла ничего рассказать, из страха, что мне не поверят.

Только верный пес Бобби почувствовал, как мне плохо, подбежал и лизнул мне руку. Я помогла ему забраться ко мне в постель и обняла его. Я молила Бога, чтобы он помог мне уснуть, чтобы картины ужасного вечера перестали преследовать меня. Я хотела забыться, а наутро обнаружить, что пережитое прошлым вечером было просто страшным сном, – я молила Бога об этом. В конце концов, изможденная, я уснула.

На следующее утро, едва открыв глаза, я уже знала, что это был не сон. Живот болел еще сильнее, чем накануне вечером, а между ног, там, куда Билл пихал свою «игрушку», появилось странное ощущение.

Папа заглянул в комнату и сказал:

– Вставай, Кэсси, в школу пора.

Он подошел к кровати взглянуть на меня, и на секунду я испугалась: «Неужели и он тоже?» В душе я знала, что папочка меня не обидит, но была слишком травмирована вчерашними событиями. Моя вера в мужчин пошатнулась, теперь я знала, что они могут со мной сделать, поэтому на секунду засомневалась в родном отце.

– Что-то ты неважно выглядишь, – проговорил он сочувственно. – Простудилась, наверное. Ты лежи, я скажу маме, что в школу ты сегодня пойдешь.

И, с нежностью подоткнув под меня края одеяла, поспешил вниз по лестнице.

Отзвуков родительской ссоры, доносившихся с первого этажа, лучше мне не стало. Только скандала мне не хватало. Я плотнее укуталась в одеяло, пытаясь отгородиться от мира. Затем послышались мамины шаги, и она ворвалась ко мне в комнату.

– Быстро вставай и марш в школу! – приказала она. – Тебе прекрасно известно, что сегодня я встречаюсь с подругами, а ты думаешь только о себе и хочешь мне все испортить. И не надейся, что я отменю свою встречу из-за твоих прихотей! – Она пристально посмотрела на меня. – Ты абсолютно здорова. Я не папа, меня ты не проведешь. – Потом присмотрелась внимательнее и прибавила: – Хотя… выглядишь ты, конечно, неважно.

Что это, внезапный приступ материнской любви? Сейчас мама, наверное, обнимет меня, успокоит и станет за мной ухаживать. Как бы не так. Она рассердилась:

– Ну вот! Теперь из-за тебя придется отменить все планы!

Я, как никогда, нуждалась в материнской заботе, была в отчаянии и хотела, чтобы кто-нибудь меня успокоил. Неужели она не видит, в каком я ужасном состоянии? Неужели ее материнский инстинкт на меня не распространяется? Похоже на то.

– Я прекрасно справлюсь одна, – сказала я тихо. – Просто полежу в кровати, и скоро мне станет лучше.

Она даже не пыталась скрыть облегчение. А я, наоборот, постаралась замаскировать свое разочарование. Снова мне приходится терпеть и притворяться, что все хорошо.

Я пыталась вообразить, что сделала бы нормальная мать, например мама Клэр, увидев, что дочь лежит в кровати, явно не в себе, и страдает от боли. Наверное, она быстро поняла бы, что ей плохо, и попыталась помочь. Мама моей подруги все время спрашивала, как у нее дела, внимательно выслушивала и изо всех сил старалась помочь и утешить, если случалась какая-нибудь неприятность. Мне было совершенно ясно, что мама Клэр близко не подпустила бы к своей дочери человека вроде дяди Билла. Она полностью поверила бы своей дочери, расскажи та ей о надругательстве и унижении. Она уберегла бы Клэр от тех ужасов, какие мне пришлось пережить.

Но моя мать не заметила или предпочла не заметить мою боль и спокойно отправилась на встречу с друзьями. Я заперла все двери и пошла в ванную. Мне было одиннадцать лет, многого я еще не могла понять, только чувствовала себя оскверненной, грязной после вчерашнего кошмара. Кровотечение между ног прекратилось, но все там распухло и болело. Я лежала в горячей воде, закрыв глаза. Мне хотелось лежать так долго-долго, а потом открыть глаза и обнаружить, что боль и страх навсегда ушли из моей жизни и никто меня больше не обидит.

Как мне избежать повторения этого ужаса? Как мне отказаться от поездок с мерзавцем, который уверял меня в любви, а сам причинил мне столько страданий. Если бросить школу для конфирмантов, нужно будет оправдываться перед викарием. Что я ему скажу? Если уж родная мать мне не поверила, то остальные и подавно не поверят. Весь день я искала выход из западни. Я умоляла Бога защитить меня. Но он был глух к моим мольбам, как и все прошлые разы.

В четыре часа ко мне пришла одноклассница Венди узнать, почему меня не было в школе. Я сказала, что живот разболелся и что завтра уже приду, хотя сама не была уверена, найду ли силы когда-нибудь выйти из дома.

– Занятий не будет до следующей недели, – сказала Венди. – Начались каникулы.

Я совсем забыла.

Пока мы разговаривали, я смотрела на Венди и думала, заметит ли она перемену во мне. Сама я ощущала себя совсем иначе, нежели двенадцать часов назад. Что-то навсегда во мне изменилось.

Однако Венди легко поверила в историю с животом и ничего не заподозрила. Она болтала о том о сем, о школьных новостях, о наших общих знакомых.

Я обрадовалась, что начались каникулы. Мне нравилось в школе, но я была в таком состоянии, что не смогла бы ходить на занятия и общаться с друзьями.

Прежде чем уйти, Венди спросила, не хочу ли я поехать на пикник воскресной школы в субботу, если поправлюсь. Я сказала, что хочу. Все что угодно, лишь бы не оставаться в этом доме, где я была легкой добычей для мучителя. На пикник нужно было выезжать рано утром, поэтому мы с Венди договорились, что в пятницу я заночую у нее.

Несколько следующих дней дались мне с трудом. Я не могла прийти в себя. Тело болела, но душевная боль была в сто раз сильней. Что он сделал со мной? Как мне впредь противостоять ему?

Субботний пикник помог мне развеяться. Учителя, которые поехали с нами, прекрасно меня знали. Они слышали, что я болела – впрочем, это и так было видно, – поэтому постарались быть со мной добрее и заботливее, чем обычно. Это помогло, и мне стало немного легче.

Я с ужасом ждала следующего вторника. От мысли о том, что Билл, мой мучитель, снова встретит меня вечером возле дома викария, посадит в машину и надругается надо мной, становилось дурно. Потом я вспомнила, что Венди тоже посещает по вторникам школу для конфирмантов, и у меня появилась идея. Я спросила маму, может ли Венди остаться у нас ночевать; мама не смогла сразу придумать причину для отказа и разрешила.

Я вздохнула с облегчением, когда Венди согласилась остаться у меня на ночь. У меня камень свалился с души. Теперь я была в безопасности. Все-таки Бог услышал мои молитвы.

Когда дядя Билл заехал за мной и увидел двух девочек вместо одной, он не обрадовался. Однако он не мог просто взять, развернуться и уехать на глазах у викария. Так что мы с Венди забрались на заднее сиденье, и Билл повез нас домой.

Вскоре после этого наступила весна. Дни стали длиннее, темнело позже, и мне снова разрешили ходить домой одной. Занятия в школе для конфирмантов закончились, предстоял обряд конфирмации. Мы с Венди с нетерпением ждали церемонии. В этот торжественный день мы должны были одеться во все белое; я знала, что белый цвет особенный – цвет чистоты и невинности, не зря ведь все невесты идут под венец в белом платье. Родители Венди пообещали купить ей платье специально для церемонии. Я тоже стала выпрашивать у мамы новое платье, но она и слышать об этом не хотела. Тогда «бабушка номер один» сказала, что сошьет его для меня: она здорово шила. Платье получилось просто загляденье – я и правда почувствовала себя в нем невестой!

Мама проигнорировала обряд конфирмации, зато папа с бабушкой пришли. Папа с гордостью наблюдал, как я прохожу церемонию, и мне стало жалко, что мать не пришла: вдруг она тоже гордилась бы мной? Хотя я понимала, что такого быть не могло.

Во время службы я молила Господа, чтобы он очистил меня от скверны ужасных событий, пережитых мной в последние годы. Теперь, когда я была полноправным членом церковной общины, я верила, что Бог защитит меня. Наконец-то он услышит мои молитвы. Конечно услышит.

Глава восьмая

Мать не на шутку рассердилась, получив уведомление, что я провалила вторую часть экзаменов из-за того, что упала в обморок. Она срочно пошла в школу поговорить с моей классной руководительницей, недовольная тем, что теперь меня направят в среднюю современную школу, а не в классическую, как ей хотелось. Раньше она никогда не интересовалась моим образованием, даже ни одно родительское собрание не посетила, а теперь вдруг это стало для нее делом престижа. Ее привлекал статус матери, чья дочь достаточно умна, чтобы учиться в классической школе, и она не собиралась отказываться от свой мечты.

– Глупая девчонка, не могла потерпеть до конца экзамена, – жаловалась мать. – Так, глядишь, и набрала бы нужные баллы.

– Ее вины тут нет, – пыталась убедить ее моя классная. – Просто Кэсси была нездорова в тот день, так уж получилось.

– Мне все равно, что там с ней было. Она подвела меня и всю семью! – кричала мать. Я, напуганная, пряталась за ее спиной.

Учительница удивленно взглянула на мать:

– Кэсси всегда очень хорошо занималась, она прилежная ученица. Раз уж вы так переживаете из-за этих экзаменов, я переговорю с директором школы. Посмотрим, что можно сделать.

Школа была для меня убежищем, где я могла забыть об ужасах жизни дома, поэтому я всегда хорошо училась. Там мне было спокойно, я не выделялась из общей массы других учеников. Уроки позволяли мне отвлечься от мрачных мыслей. Я усердно занималась, добиваясь похвалы учителей. На самом-то деле я нуждалась в маминой похвале, но это была несбыточная мечта. Я никогда не ждала от жизни чудес, поэтому редко разочаровывалась. Но теперь, когда я так подвела свою мать, нечего было и надеяться на ее любовь.

Мама встретилась с директрисой, и та объяснила ей, что экзамен можно сдать еще раз и что она будет только рада все устроить, если, конечно, я действительно хочу учиться в классической школе. В сентябре все-таки придется отдать меня в обычную школу, потому что экзамен можно пересдать только в ноябре, зато в случае успешной сдачи я смогу перевестись. Директор школы заверила маму, что у меня есть все шансы набрать проходной балл, но попросила не давить на меня, потому что я должна принять решение самостоятельно: когда придет время, они с классной руководительницей вызовут меня и спросят, что я надумала.

Мать осталась недовольна. Она никогда раньше не позволяла мне принимать решения самой и, как только мы пришли домой, заявила, что не собирается делать это впредь.

Осенью я пошла в обычную среднюю школу, как Клэр и остальные мои друзья, и мне там сразу понравилось. Там была очень хорошая обстановка, добрые учителя и преподавали интересные предметы. Однажды вечером я случайно услышала разговор родителей. Из школы прислали уведомление о том, что пришла пора принять решение о пересдаче экзаменов для поступления в классическую школу. Мать жаловалась отцу на учителей, уверенных, что я могу самостоятельно принимать решения. Сама она уже решила все за меня: нравится мне это или нет, я должна учиться только в классической школе.

На следующий день директор школы пригласила меня и мою классную руководительницу к себе в кабинет. Учителя спросили меня, что я решила.

Я попросила время на размышление, и они сказали, что я должна дать ответ до конца недели, потому что позже уже нельзя будет подать заявку.

Я решила посоветоваться с родителями. Мне очень не хотелось снова переходить в другую школу, расставаться с товарищами, прежде всего с Клэр. Меня пугала мысль, что предстоит учиться в огромной школе, где я никого не знаю, с очень высокими требованиями, в постоянном стрессе от необходимости соответствовать этим требованиям. Однако если мама скажет, что ее сделает счастливой мое поступление в классическую школу, я исполню ее волю. Может, тогда она наконец будет мною довольна.

Я пришла домой после уроков и уже начала подниматься к себе в комнату, как вдруг услышала, что родители ругаются; речь, по-видимому, шла обо мне, и я остановилась послушать.

– Неблагодарная девчонка, пусть радуется, что ее вообще в школу взяли! – кричала мать. – Вечно от нее одни неприятности. Сколько боли и страданий она мне принесла!

Я не понимала, что она имеет в виду. Чем я так ее расстроила? В отличие от Тома, уроков я не прогуливала, конфеты в магазинах не воровала, стекол не била. Том постоянно проказничал, но мама смеялась над его проделками и заступалась за него. Я же ничего дурного не делала. Я панически боялась нарушить правила или сделать что-то недозволенное.

Папа напомнил маме о моих достижениях, сказал, что она должна мной гордиться, а она рассмеялась ему в лицо:

– Гордиться? Ей? И это после всего, что она сделала?

Я была так удивлена, что мне захотелось сбежать к ним и спросить, о чем они спорят, но глубоко в душе я знала, что не хочу знать ответ. Я видела, как плохо мать относится ко мне и как благоволит к Тому и сестрам, но не знала, почему она так поступает. Наверное, я такая плохая, что вызываю у нее отвращение.

Мать разошлась не на шутку, у нее начиналась истерика, но отец стоял на своем:

– Я считаю, они правы, Кэсси должна решить сама. Ей хорошо в этой школе, пусть тут и остается, если ей нравится.

– Зато если у нее будет хорошее образование, она сможет найти престижную работу и начнет возвращать мне деньги, которые я на нее потратила, – кричала мама в ответ.

Ее рассуждения озадачивали. Я обязана платить родной матери за то, что она меня содержит? Разве родители не должны тратить деньги на воспитание детей? Мне казалось, это в порядке вещей.

Пока я шла домой, я решила, что соглашусь пересдать экзамен и переведусь в классическую школу ради мамы. Не хотелось снова менять школы, зато мама могла бы гордиться мною. Но после всего услышанного я поняла, что это невозможно. Я буду лезть из кожи вон, а она даже внимания не обратит. И я передумала. Раз уж не в моих силах доставить ей удовольствие, я хотя бы могу порадовать саму себя. Меня все устраивало и в обычной школе. Я нравилась и учителям, и одноклассникам. У меня были хорошие отметки. С переходом в другую школу я лишилась бы всего этого, так и не получив взамен маминой любви.

Так и сделаю – скажу родителям о своем решении утром и сразу убегу в школу, пока не начался скандал: такая новость маму не обрадует.

Я плохо спала в ту ночь, и к утру смелости у меня поубавилось. Спускаясь из комнаты к завтраку, я очень нервничала и обрадовалась, когда увидела отца за столом. Я надеялась на его поддержку.

– Ты придумала, что ответишь директрисе? – спросил он.

– Я решила ничего не менять, – сказала я, бледнея. – Ты ведь понимаешь почему?

Он еще ничего не успел сказать, как мать стала орать на меня:

– Что ты ему рассказываешь, он тут вообще ни при чем!

– Почему нет? – спросила я удивленно. – Он же мой папа.

Мать ударила меня ладонью по щеке, гораздо сильнее, чем обычно. От удара я упала на пол и осталась лежать, пораженная настолько, что не могла даже плакать. Мама склонилась надо мной и стала хлестать меня по щекам; такая жестокость ужаснула меня.

Папа оттолкнул взбесившуюся мать и закрыл меня собой.

– Довольно, оставь ее наконец в покое, – сказал он твердо.

– Прочь с дороги! Я буду делать с ней что хочу! – кричала мама. – А у тебя нет никаких прав на нее!

Что, в конце концов, все это значит? Что за бесконечные намеки? Я знала лишь, что снова виновата в чем-то, о чем даже не подозреваю, и понимала, что у родителей какой-то свой взрослый спор, а я еще слишком мала, чтобы вмешиваться. Но почему мама может распоряжаться мной, как пожелает, а папа – нет? Ничего не понятно.

Как только мне удалось подняться, я поспешила в ванную, несколько раз умылась прохладной водой, чтобы унять боль от пощечин, и побежала в школу. Том и Анна уже ушли без меня, и я боялась опоздать.

В тот же день я сказала своей классной, что остаюсь; она сказала, что я сделала правильный выбор. Не придется привыкать к новой школе и снова заводить друзей.

Было страшновато возвращаться домой, но я прекрасно понимала, что, если задержусь, у мамы будет еще один повод для скандала.

Вернувшись домой, я прошла в кухню, желая поздороваться с мамой и Элен; они пили чай, болтали о чем-то своем и не удостоили меня ответом. Я расстроилась: мама может играть со мной в молчанку неделями, а это значит, что ни Том, ни сестры тоже не будут со мной разговаривать. Их можно понять, с мамой было лучше не ссориться; любой, заговоривший со мной, мог лишиться ее благосклонности, и никто не хотел рисковать. Я осталась в полной изоляции. Папа сбегал к себе в сарай сразу после вечернего чая, а все остальные не обращали на меня никакого внимания.

Экзамены давно прошли, а со мной так никто и не заговаривал. Но тут у мамы обнаружилось малокровие. Ей прописали постельный режим, так что сразу после школы я спешила домой и выполняла все ее поручения, приносила ей горячее питье, поправляла подушки, чтобы ей было поудобнее, читала вслух – в общем, ухаживала за ней, как могла. Врач велел матери есть сырую печень, и мне приходилось резать ее на маленькие кусочки и кормить маму с вилки.

– Меня от нее воротит, – говорила мать, – а так я хотя бы не смотрю на нее.

Меня вообще-то тоже тошнило от вида сырой печени, но я была готова на все, лишь бы только мама поправилась. Хотя слов благодарности я от нее так и не дождалась.

Мамины гости восхищались тем, какая я заботливая, – «просто ангелочек», по выражению одной из подруг, – но для нее я была просто девчонка на побегушках, которую можно гонять до поздней ночи, до полного изнеможения. Несмотря на все мои старания, она все равно была вечно недовольна. Когда она наконец поправилась и все в доме встало на свои места, я вздохнула с облегчением. Про классическую школу больше не вспоминали, и мама так ни разу и не поинтересовалась моими успехами в учебе. Она, вероятно, забыла о том, как я ее подвела.

В середине учебного года я вдруг снова заболела. Наверное, я не до конца оправилась от пневмонии и была еще очень слаба. Я страдала от хронической усталости, болей в суставах, незаживающих ранок во рту, меня часто тошнило, и кружилась голова. Врачи сначала решили, что я, как и мать, страдаю малокровием, и пичкали меня лекарствами с высоким содержанием железа, но это не очень помогло. «Бабушка номер два» говорила, что мое тело «растет, поэтому болит». Большую часть времени я лежала на диванчике на первом этаже, чтобы тем, кто ухаживает за мной, не приходилось постоянно подниматься наверх. Дядя Билл иногда заходил к нам, но, к моему большому облегчению, ему не удавалось остаться со мной наедине.

Мне очень хотелось рассказать кому-нибудь о том, что Билл сделал со мной, но кому я могла довериться?

Викарий услышал о моей болезни и зашел проведать меня. Глядя на него, доброго служителя Господа, я всерьез задумалась, не рассказать ли ему о своих мучениях. Рассказать обо всем викарию – это все равно что рассказать Богу. Вот кто меня защитит наверняка.

Потом меня охватили сомнения. Я рассказала обо всем маме, а она не поверила. Что, если и викарий не поверит? Он может подумать, что я маленькая неблагодарная лгунья, пытающаяся навредить дяде, который настолько добр, что постоянно подвозит меня домой на машине. Я боялась, что викарий будет плохо обо мне думать, и решила ничего ему не говорить. Слишком уж велик был риск.

Моя болезнь никак не изменила маминых привычек, она по-прежнему «выходила в свет», оставляя меня под присмотром тети Мэри, хозяйки кафе, или же я просто оставалась дома одна.

Как-то раз, когда я осталась дома с тетей Мэри, заехал Билл.

– Решил тебя немного развеселить, – сказал он.

Я уставилась на него. Развеселить? Что он опять задумал? Только его веселья мне еще не хватало. Поначалу я не очень испугалась – как-никак, со мной была мамина подруга. Но тут я услышала страшные слова.

– Я могу и сам посидеть с Кэсси, пока Кэт не вернется, – сказал Билл, широко улыбаясь.

Меня охватил ужас. Я не знала, что сказать, чтобы предотвратить надвигающийся кошмар. Всем вокруг почему-то казалось, что Билл очень любит меня. Все почему-то думали, что он был добр ко мне. На самом деле они ничего не знали. Никто ничего не знал.

– Вообще-то мне и вправду нужно пробежаться по магазинам, так что, если вы не возражаете, я оставляю ее на ваше попечение, – сказала Мэри и ушла по своим делам, довольная тем, что я осталась в надежных руках. Я снова оказалась во власти насильника.

Сначала он просто сидел на краю дивана и читал газету. Я решила притвориться спящей, надеясь, что он оставит меня в покое и пойдет в другую комнату, когда увидит, что я заснула. С закрытыми глазами я молилась о том, чтобы мой обман помог. Но Бог остался глух к моим мольбам.

Внезапно дядя Билл сорвал с меня одеяло. Я только крепче зажмурила глаза, как будто от этого зависела моя безопасность. Затем он стал задирать подол моей ночной рубашки. Я вцепилась в нее пальцами, но продолжала притворяться спящей. Я вся похолодела от ужаса. Я не знала, что делать. Если закричу, он точно поймет, что я притворяюсь, и будет делать со мной ужасные вещи. Если буду молчать и не открою глаз, он ведь меня не тронет?

Огромные ладони Билла трогали меня всю, такую слабую, еще не оправившуюся от прошлой встречи с ним. Меня затрясло от страха. Билл стал тискать меня, было больно, а потом он залез ко мне на диван, и я не вытерпела. Я стала вырываться, но он лишь сильнее сжал меня в объятиях.

– Нет, пожалуйста, нет! – кричала я.

Он рассмеялся, его смех звучал угрожающе.

– Да ладно тебе, – говорил он. – Тебе же нравится. Я знаю, что ты тоже это любишь.

Как он мог так думать? Он что, не слышал, как я кричу от боли? Я ненавидела это всей душой. То, что он вытворял со мной, было невыносимо.

Я билась изо всех сил, но он все равно изловчился и стянул с меня ночнушку; он стал трогать меня между ног и засунул один палец мне туда; было очень больно. И снова я почувствовала запах виски, исходящий от него. Я заплакала, но слезы не разжалобили Билла, он продолжил истязание. Теперь он вскарабкался на меня и стал извиваться, громко стеная. Потом заставил меня трогать «любовную игрушку».

– Я не хочу, – кричала я сквозь слезы, – не хочу ее трогать!

Он не слушал, его было не остановить. Деваться было некуда, и я водила рукой вверх-вниз по его мерзкой плоти. Затем он отпихнул мою руку, и я решила, что все позади, но все только начиналось. Он пристроил свою «игрушку» мне между ног и стал вонзать ее в меня и вынимать, туда и обратно; острая, всепоглощающая боль пронзила меня, а Билл все не останавливался. Он наваливался на меня все сильнее и сильнее, причиняя дикую боль, разрывавшую меня глубоко изнутри. Я все это время плакала, отвернув лицо к стене. От невыносимой боли хотелось умереть. Мне хотелось исчезнуть, испариться. Лишь бы только ничего не чувствовать.

Билл, весь потный, целовал мои лоб и шею влажными губами и вдруг со вздохом удовлетворения повалился на меня.

Я окаменела. Я не могла плакать. Не было сил на слезы.

Дядя Билл встал и пошел в кухню. Я лежала, не в силах шевельнуться, слушала, как он моет руки, скрипит дверцами буфета.

Вернувшись в комнату со стаканом сока, Билл сказал:

– Знаешь, я так тебя люблю.

Опять это слово: «любовь». То, что он творил, это любовь?

– Ты даже не представляешь, как тебе со мной повезло, – прибавил он, – никто тебя не любит так сильно, как я.

И снова эта ужасная улыбка.

– Это наша маленькая тайна, если ты о ней кому-нибудь проболтаешься, тебя ждет самое суровое наказание. – Билл застегнул рубашку и штаны и заправился. – И потом, никто ведь тебе не поверит.

Он говорил спокойно и уверенно, а я знала, что он прав. Я ведь уже пыталась рассказать матери, и она мне не поверила. Я пыталась представить, какое наказание может быть страшней того, что только что произошло. Неужели есть что-то еще ужасней? Я не могла себе этого представить. Если это – «удача», если это – «любовь», то я хочу быть самой невезучей и самой нелюбимой девочкой на свете.

Дядя Билл ухмыльнулся и вернулся в кухню. Я была раздавлена. Натянув одеяло на голову, попыталась отгородиться от всего мира. Чуть позже, услышав, как пришла мама, притворилась спящей. Они с Биллом шептались о чем-то в коридоре, смеялись и шутили, словно ничего не произошло. Я чувствовала себя, как никогда, одинокой, лишенной всего, изгоем.

Когда Билл уехал и вся семья уселась пить чай, я зашла в кухню сказать, что хочу принять ванну. Воспоминания о случившемся не шли из головы. Я не могла спать внизу на диване, где все произошло, поэтому решила провести ночь в своей комнате на втором этаже.

В тиши своего убежища – ванной комнаты – я безуспешно пыталась отмыться от ужасов прошедшего дня. Между ног было липко и сильно болело. Гораздо сильнее, чем в прошлый раз. Нижняя часть живота тоже немного опухла и болела. Все тело ныло из-за того, что Билл его тискал и с силой запихивал внутрь меня свою мерзость. Он был крупным мужчиной, не толстым, но мускулистым, гораздо больше и сильнее моего отца.

После ванной я легла в кровать и забралась под одеяло. Я ничего не понимала, всего боялась и страдала от боли. Я чувствовала себя брошенной всеми старой игрушкой.

Несколько дней подряд я отказывалась выходить из комнаты, и папа забеспокоился.

– Что с тобой, Кэсси? – спросил он, присев возле кровати и гладя меня по голове. – Ты прямо сама не своя. Совсем тебе плохо, да? Не бойся, скажи мне. У тебя где-нибудь болит?

Я кивнула, его забота растрогала меня до слез.

– Да, везде, – ответила я шепотом.

– Хочешь посмотреть со мной телевизор? – предложил папа. – Или порисовать?

Я отрицательно покачала головой.

– Может, тебе чего-нибудь хочется? Горячего шоколада, например?

– Нет, спасибо.

Хоть папа и был добр ко мне, я все же не решалась сказать ему правду, и это меня очень расстраивало.

– Не трать на нее время, – вмешалась мать. – Не видишь, она просто пытается привлечь к себе внимание.

Она понятия не имела, каково мне было, потому что даже не пыталась разобраться в моих бедах, ее устраивало то, что она видела на поверхности. Она ни разу не спросила, что со мной случилось, что меня печалит. Если бы она задавала правильные вопросы, если бы она хотела, чтобы я была с ней откровенной, то я, может, и рассказала бы ей о том, что случилось. Я ведь уже пыталась. Но ей было все равно, что я не встаю с кровати и корчусь от боли: так я, по крайней мере, меньше путалась у нее под ногами и не мешала ей общаться с друзьями.

В конце концов мне удалось собраться с силами и пойти в школу. Как раз началась последняя четверть, а эта пора всегда самая веселая: проводятся концерты, спортивные состязания и устраивается большой школьный спектакль. Я еще не оправилась полностью, но все равно стала ходить в школу, чтобы дядя Билл не мог больше измываться надо мной.

Я старалась под любым предлогом улизнуть из дома, лишь бы Билл не застал меня и не потащил «кататься» на машине куда-нибудь в лес, и некоторое время вполне успешно его избегала. Я подолгу выгуливала собаку, оставалась у Клэр по пятницам, а иногда и в другие дни, если удавалось убедить маму, что у меня с подругой общее домашнее задание; к тому же я ходила на репетиции хора. Рано или поздно мне предстояло вновь встретиться с моим мучителем, но пока Биллу ничего не оставалось, как спрашивать у мамы, куда я запропастилась. В конце концов ей это надоело, и она отругала меня за то, что я, неблагодарная девчонка, так груба с Биллом.

Я смотрела на маму, пытаясь понять, какие мысли роятся в ее голове. Я уже рассказывала ей, в чем причина моей «грубости», но она предпочла не обращать внимания. Почему она так настаивает на моем общении с насильником? Этого я не могла понять.

Однажды вечером я делала уроки у себя в комнате, как вдруг услышала шаги на лестнице. Я взглянула на дверь, и в тот же момент она отворилась, в комнату вошел ненавистный Билл. Он с улыбкой сказал:

– Привет, Кэсси.

Я молча сидела, надеясь, что он не посмеет тронуть меня, ведь вся семья была дома.

Дядя Билл подошел ко мне, зажал рот рукой и поцеловал в шею.

Я вскочила и стала отталкивать его, но он лишь рассмеялся и преградил мне путь к двери, чтобы я не сбежала. Сердце бешено забилось от воспоминаний обо всем, что он делал со мной в прошлые разы. Я пыталась выбросить их из головы, но безуспешно: то и дело они снова всплывали, заставляя меня содрогаться.

Он снова приблизился, прижался ко мне всем телом и попытался поцеловать меня в губы. Мне стало противно, и я увернулась.

– Никто ничего не услышит, – сказал Билл. – Все ушли к соседям посмотреть на нового щенка.

Я попыталась высвободиться, но он схватил мою руку и сунул себе в штаны.

Я сопротивлялась, как могла, но Билл навалился на меня и прижал к стене; моя рука застряла у него в штанах.

– О да, да, – стонал он и терся об меня. Как же я ненавидела его стоны: даже ночью, во сне, когда я наконец могла забыться, я продолжала их слышать.

Мое сопротивление еще больше распалило Билла. Чем сильнее я отбивалась, тем сильнее он, казалось, возбуждался. Я была так напугана, что не вымолвила ни слова, но он вдруг больно сжал меня, и я завопила, как зарезанная, на весь дом. Билл отпрянул, а я воспользовалась этим, чтобы убежать из комнаты. Я боялась, что он погонится за мной, и не знала, где спрятаться; наконец забежала в комнату Тома и спряталась за кроватью. Сердце чуть не выскочило из груди, когда я услышала шаги Билла в коридоре: с минуту он потоптался на месте, видимо раздумывая, что ему теперь делать, а потом медленно пошел вниз по лестнице. Он не стал меня искать.

Убедившись, что горизонт чист, я бегом вернулась в свою комнату и рухнула на кровать, раздавленная произошедшим. Моя комната всегда была моим последним пристанищем, но даже здесь стало небезопасно теперь. Где бы я ни находилась, дядя Билл всюду меня найдет и надругается надо мной. Не было такого места, где бы он не смог меня достать.

После этого я стала проводить дома еще меньше времени, часами гуляя с Бобби по побережью. Я любила море и могла часами просто смотреть на волны, представлять, что нахожусь где-то далеко-далеко. Дома никто не спрашивал, куда я иду и когда вернусь. Я жила в одном доме с братом, сестрами и родителями, мы ели за одним столом, а в остальном я была изгоем.

Вдобавок к занятиям в хоре и работе по дому я снова стала брать уроки игры на скрипке. Я так закрутилась, что забыла обо всем на свете, и меня это вполне устраивало. Мне не хотелось думать о жизни. Если не думать ни о чем, то можно просто притвориться, что все отлично. Не нужно думать о дяде-насильнике и матери, которая ненавидит меня и просто отмахивается от жалоб.

И тут свершилось чудо. Видимо, Бог все-таки услышал мои молитвы. От Роузи я услышала, что мать в пух и прах разругалась с Гвен, женой дяди Билла, и что он поклялся больше не бывать у нас в гостях. Я не знала, из-за чего они могли поссориться: Гвен всегда казалась мне тихой и сдержанной, и я ни разу не видела ее сердитой. Я стала размышлять и нашла разгадку: мама все же поняла, что Билл вытворяет со мной, и решила – лучше поздно, чем никогда, – положить этому конец. Все сходится!

Когда я зашла в комнату к маме, она сидела на кровати и плакала. Я, преисполненная благодарности, обняла ее за шею. В другое время я не осмелилась бы обнять ее: обычно она пресекала любые попытки, грубо отталкивая меня. Я была уверена, что теперь она знает обо всех мучениях, выпавших на мою долю, и поэтому плачет.

– Мамочка, спасибо! Спасибо тебе огромное, что ты все-таки поверила мне! – кричала я от радости, что она наконец-то избавила меня от ужасного дяди Билла.

Спустя несколько секунд я уже лежала на полу, а мать в ярости орала на меня:

– Что ты несешь! Это здесь совершенно ни при чем! – Она не на шутку разозлилась. – Ты думаешь, я поверила твоему бреду? Ты и правда думаешь, что я поссорилась с Биллом из-за твоих фантазий? – Ее передернуло от отвращения, а затем она сказала: – Меньше всего меня волнуешь ты и твои чувства, дрянная девчонка. Запомни это хорошенько. Мне плевать на тебя. Поняла? Пле-вать.

Я сжалась на полу, не зная, что делать.

– Убирайся вон с глаз моих! – добавила мать и повернулась ко мне спиной. – Даже не приближайся ко мне.

Ползком я выбралась из комнаты, в очередной раз униженная собственной матерью. Как я могла подумать, что она решила защитить меня? Она и в самом деле относилась ко мне с презрительным безразличием. У нее не было ничего общего с матерями моих подруг, которые заботились о своих детях. Ладно бы ей было просто наплевать на меня – она ненавидела меня всей душой.

Я слышала, как она горько плачет, и спрашивала себя, что могло так ее расстроить. Возможно, ссора с Гвен. Наверное, маме будет не хватать дяди Билла, они ведь дружили не один год. Я же была счастлива, как никогда в жизни. Конечно, мама по-прежнему будет унижать меня и всячески издеваться, зато мучитель, причинивший мне столько боли, больше меня не тронет. Больше не придется оглядываться каждые пять минут, чтобы убедиться, что я в безопасности. Если вдруг услышу скрип ступенек, буду точно знать, что это не Билл.

Облегчение было огромным, и я забыла обо всем и не пыталась понять, почему мама плачет и почему она так ненавидит меня. Я встала на колени и долго благодарила Бога за то, что он спас меня. Я всегда знала, что он услышит мои молитвы и не оставит меня в беде. Так и вышло. Теперь я в безопасности.

Глава девятая

У меня было много друзей, но лучшей подругой оставалась Клэр. Я по-прежнему проводила у нее каждые выходные. Нас многое объединяло, и мы всегда находили тему для разговора. Мы болтали о школе, об общих друзьях, о программах, которые смотрели по телевизору. Клэр была влюблена в актера Роберта Хортона: он играл Флинта МакКаллоу в сериале «Караван фургонов». Один водитель автобуса как две капли воды походил на него, и иногда мы с Клэр стояли у дороги, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него. Мне же нравился Эд Бирнс – Куки из «Сансет-стрип, 77», я даже пыталась копировать прически героинь этого сериала. По субботам мы с Клэр ходили в местный супермаркет. Сначала мы шли в отдел косметики за розовой помадой, а потом подолгу мерили новые наряды. Когда я была с Клэр, время летело незаметно. В ее присутствии я преображалась, становилась счастливой, расслабленной, нормальной. Эти моменты счастья позволяли мне не сойти с ума.

Мы с Клэр были похожи во всем, кроме одного: я не умела общаться с людьми и заводить знакомства. Я не доверяла мужчинам, за исключением ее папы, и ни за что не осталась бы в комнате один на один с незнакомцем. Если Клэр встречала на улице кого-то из друзей семьи и останавливалась поболтать, я пряталась за ее спину и молча переминалась с ноги на ногу, с нетерпением ожидая, когда мы наконец пойдем дальше. Я не могла расслабиться, если рядом были мужчины. Вдруг кто-нибудь окажется новым дядей Биллом?

Мои отношения с матерью становились хуже и хуже. Я стала все чаще просить разрешения остаться у Клэр. Чаще всего мама разрешала – что угодно, лишь бы я не вертелась под ногами, – но иногда, мне назло, велела сидеть дома. Мне очень нравилось оставаться у подруги. Там было намного лучше, чем дома. В школе знали, что мы лучшие подруги, но никто не знал, насколько я нуждаюсь в Клэр. Только она по-настоящему понимала меня. Она была не просто подруга, Клэр была мне ближе, чем сестра.

Когда учебный год подходил к концу, случилась катастрофа. Родители Клэр собрались переезжать, и Клэр переходила в новую школу. Меня ожидало расставание с лучшей подругой. Я была так подавлена этой новостью, что не могла сказать ни слова.

– Но мы кое-что придумали, – сказала ее мама. – У твоих родителей полно забот с твоими братьями и сестрами. Я поговорю с твоей мамой, может, тебе разрешат жить у нас, чтобы вы с Клэр продолжали учиться вместе. А на выходные будешь возвращаться домой. Это будет как пансионат, только жить ты будешь с нами. Ты не против?

– Конечно нет! – ответила я, не раздумывая; во мне затеплилась надежда. – Пожалуйста, давайте так и сделаем!

– Может быть, и твои родители разрешат Клэр оставаться на выходные у вас, и вы все время будете вместе. Я прямо сейчас пойду к твоей маме, и мы все обсудим.

Я снова приуныла. На смену надежде пришло трезвое осознание действительности. Мама ни за что не согласится. Доставить мне радость? Да она скорей удавится. К тому же кто будет делать всю домашнюю работу? Нет, можно и не надеяться.

Но я не отчаивалась. Через некоторое время мать моей подруги вернулась. Вид у нее был не очень радостный, и я с нетерпением ждала, что она скажет.

– Я поговорила с твоей мамой, Кэсси, – сказала она тихо. – Я пыталась объяснить ей, как вы с Клэр близки и как эта дружба важна для вас обеих. К сожалению, она отказывается отпустить тебя.

Клэр заплакала, а я окаменела вне себя от горя. Как же я теперь буду без лучшей подруги?

– Вы по-прежнему сможете видеться в «Юношеской бригаде» по пятницам, и потом, может быть, мама будет отпускать тебя на выходные к нам, – сказала мама Клэр обнадеживающе. – Ничего не изменится, вы просто будете ходить в разные школы, вот и все. – Она обняла нас обеих. – Все будет хорошо. Вы привыкнете.

Но все было плохо. Следующий учебный год начался, а я никак не могла перестать скучать по Клэр. На каждой перемене и во время обеда я стояла у школьных ворот и плакала. Никто не мог утешить меня. Никто не понимал, почему я так нуждаюсь в подруге каждый день. Никто не мог представить, как невыносима была моя жизнь без нее. Я любила ее и знала, что она любит меня, и только с ней я не чувствовала себя изгоем. Жизнелюбие Клэр помогало мне не отчаиваться. Без нее я стала медленно угасать.

Я вновь и вновь просила маму отпустить меня жить к Клэр, но она упорно говорила «нет». Чем чаще я спрашивала, тем непреклонней она становилась.

Учителя начали беспокоиться: я перестала есть, почти не спала, отказывалась общаться с одноклассницами, забросила учебу. Пару раз они отводили меня в сторону и спрашивали, не могут ли чем-то помочь. Я сказала, что просто хочу жить с семьей Клэр и ходить в ту же школу, что и она. Тут учителя были бессильны. Только мать решала, где мне жить, и они не могли на нее надавить. К тому же им казалось, что это нормальная реакция девочки на расставание с лучшей подругой. Они понятия не имели, что для меня значила Клэр и какой ужасной была моя жизнь без нее.

Спустя несколько месяцев я свыклась с тем, что мы больше не вместе, и стала общаться с другими девочками. Моими подругами стали Венди, с которой мы вместе посещали школу для конфирмантов, и Морин, хохотушка, которая всегда была не прочь попроказничать. Однако дружба с ними не заменила мне Клэр. Я не чувствовала себя ни счастливой, ни любимой.

Тем временем я продолжала мечтать, что однажды появится та красивая пара – мои настоящие папа и мама – и заберет меня с собой. Иногда я вспоминала, как мать заявила отцу, что у него нет никаких прав на меня. Что она хотела этим сказать? Возможно, я и вправду им неродная дочь; может, мои мама и папа разыскивают меня. Я знала, что это всего лишь фантазия, но не могла от нее отказаться. Она помогала мне жить.

В январе пришли ужасные новости. Мама и дядя Билл помирились.

– Билл завтра придет к нам в гости, – сказала мать за ужином. – Он был в отпуске и ужасно по нам соскучился. Он обещал зайти, сразу как вернется.

Я замерла от страха, сердце бешено застучало в груди. Что же мне делать? Где мне укрыться? Кто мне поможет? Я не могла понять, почему Бог опять оставил меня. Он перестал слышать мои молитвы?

Остаток ужина мать счастливо болтала без умолку, я же не могла заставить себя есть, даже дышать не могла от страха. Снова этот ад. И абсолютно негде прятаться.

Глава десятая

Нa следующий день мать приказала мне идти домой сразу после школы. Я ничего не могла поделать. Дядя Билл обещал зайти на чай, и она хотела, чтобы вся семья была в сборе.

Когда я увидела его в дверях, увидела, как его глаза, сверкающие из-под нависающих черных кудрявых волос, смотрят поверх плеча мамы прямо на меня, мне стало дурно. Я хотела слиться с обоями, раствориться в воздухе, но дядя Билл неотвратимо приближался ко мне. Как же мне хотелось перенестись куда-нибудь далеко-далеко, подальше от него!

– Здравствуй, Кэсси, – сказал он. И, широко улыбнувшись, спросил: – Как у тебя дела?

Горло перехватило от страха.

– Спасибо, хорошо, – еле выдавила я.

– Что же ты стоишь, Билл, присаживайся. – Мама указала на стул. – Хочешь чего-нибудь выпить?

– А я, кстати, не с пустыми руками, – сказал Билл, и я обратила внимание на сумки в его руках. – Кто хочет подарочек?

– Я, я! – запрыгала Анна.

Билл вручил ей скакалки и игрушечный пистолетик, который выстреливал шарик на веревочке. Затем Билл подарил Тому разноцветный мяч и набор калиток для игры в крикет. Том был на седьмом небе. Меня затрясло. Неужели никто не видит, как мне страшно. Мне хотелось убежать, прежде чем Билл подойдет ко мне.

– А это тебе, Кэсси, – сказал он и протянул мне ленту для волос и маленькую сумочку, в которой лежали расческа и гребень. – Чтобы ты стала еще красивее.

Мне не было нужно ничего от этого ужасного человека, я вовсе не хотела, чтобы он считал меня красивой, и отказалась принять его подарок. Я просто не смогла себя пересилить. Мне показалось, он хочет подкупить меня, заплатить за «игры» со мной. В любом случае, я не хотела прикасаться ни к чему, что побывало у него в руках.

– Не будь такой грубой, – прикрикнула мать. – Возьми подарки. Билл старался тебе угодить.

Я протянула руку, не глядя на Билла, чтобы взять подарок, и он погладил меня по ладони. Я невольно вздрогнула. Этими руками он тискал меня, придавливал к сиденью машины и к дивану, причиняя мне сильную боль, эти пальцы он совал мне в трусики.

– А теперь скажи спасибо и поцелуй дядю Билла, – сказала мать. – Никакого воспитания! Ну же!

Меньше всего на свете мне хотелось целовать своего мучителя. Но мать настаивала.

Трясясь от отвращения, я ткнулась губами в щеку дяди Билла. Я снова почувствовала ненавистный аромат виски, прикосновение потной кожи, увидела его наглую ухмылку. У меня внутри все перевернулось.

Как у нее только язык повернулся приказать мне поцеловать Билла? Ей прекрасно известно, что я боюсь его. Я рассказала ей, как он трогал меня между ног, как целовал меня и делал мне больно. Если ей так сложно прогнать его навсегда, почему она не может просто запретить ему общаться со мной? Это меньшее из того, что сделала бы нормальная мать. Но моя мать по какой-то неведомой мне причине ненавидела меня. И мне никогда не дождаться от нее защиты.

Билл смотрел на меня в упор.

– Я скучал по тебе, Кэсси, – проговорил он. – Надо будет как-нибудь пойти погулять. Мне так интересно, как у тебя дела.

Я промолчала. Я просто онемела от ужаса. Мне казалось, что мое сердце остановится, если он еще раз взглянет на меня. Гулять с ним? Никогда в жизни я больше не пойду с ним гулять.

– Кэсси, какая же ты неблагодарная! – укорила меня мать. – А ну скажи спасибо дяде Биллу!

Я продолжала молча смотреть себе под ноги. Лицо горело; наверное, я раскраснелась.

– Прошу прощения за свою невоспитанную дочь, Билл, – прибавила мама. – Конечно, она пойдет гулять с тобой, будет только рада. Выбери день, когда тебе удобнее.

– Я не обижаюсь. Это Кэсси так шутит… Правда, Кэсси? – рассмеялся Билл.

Тут я не вытерпела. Пробормотав, что мне нужно в туалет, побежала к себе наверх. Я влетела в свою комнату и захлопнула за собой дверь, но даже там он мог меня настигнуть. В любой момент он мог прийти за мной. Я не знала, где укрыться. Упав на кровать, я забилась в истерике; воспоминания обо всем, что он вытворял со мной, о боли, которую он мне причинил, заставляли меня судорожно содрогаться.

В тот день дядя Билл не стал ко мне подниматься. Я немного успокоилась, хотя мама, конечно, и отругала меня потом за грубость и невоспитанность.

Я решила использовать старую, проверенную тактику – проводить как можно меньше времени дома. Прогулки с собакой становились все продолжительнее, с репетиций я приходила все позже; я стала наведываться в кафе тети Мэри и помогать ей чистить картошку и отмывать противни от жира – бралась за что угодно, лишь бы не оставаться дома. В то же время стало все трудней угадать, когда же Билл придет: мама зачем-то старалась пригласить его, когда я бывала дома. Казалось, она натравливает на меня Билла.

Прошел примерно месяц с тех пор, как они помирились, когда он заехал и пригласил меня покататься. Я замерла, гримаса ужаса исказила лицо, но мама сказала:

– Отличная идея. Желаю хорошенько повеселиться.

Я в панике просила мать не отпускать меня.

– Пожалуйста, мама, – упрашивала я, – мне так много уроков на завтра делать. Я не могу никуда ехать. Пожалуйста, не заставляй меня!

– Не дури, Кэсси, – заявила она. – Ничего страшного не случится, если ты часок покатаешься с любимым дядей. Он так соскучился по тебе, так ждал этого момента.

Взгляд ее говорил: даже не думай спорить.

– Я правда не могу, мамочка. Учительница будет ругаться. У меня будут проблемы. Не заставляй меня, пожалуйста.

– Это уже ни в какие ворота не лезет. Бедный Билл хочет порадовать тебя, а ты еще и упрямишься. Он что, упрашивать тебя должен? Иди садись в машину, сейчас же! И слышать ничего не желаю!

Делать было нечего. Когда мы вышли из дома и зашагали к машине, дядя Билл взял меня за руку; если бы кто взглянул со стороны, то увидел бы лишь любящего дядю и его любимую племянницу. Билл всегда говорил, что я его любимая девочка, что ко мне у него особые чувства, что он заботится обо мне. Это были пустые слова, ложь. Слово «любовь» у него было синонимом слов «мерзость», «гадость» и «зло». «Любовь»… Пустой звук.

Билл подвел меня к машине и помог усесться на переднее сиденье; он крепко держал меня, на случай, если я вдруг захочу спастись бегством. На этот раз он твердо решил добиться своего и не собирался позволить мне ускользнуть.

Я не знала, куда мы ехали, да и не хотела знать. Место ничего не меняло. Привези он меня хоть в рай на земле, этот рай показался бы мне хуже ада.

Ехали долго, дольше, чем обычно. Он всю дорогу говорил со мной, но я даже не пыталась слушать. Я знала, что он собирается причинить мне боль.

Судя по тому, как Билл выругался, увидев знак «Объезд», ему явно не терпелось поскорей добраться до места. Как только мы выехали на какую-то новую дорогу, Билл свернул к обочине и остановился прямо у тропинки, ведущей в поле. Что он будет делать? Что на этот раз?

Билл резко наклонился и притянул меня к себе, затем стал жадно и грубо целовать в губы.

– О, как же я соскучился по нашим играм, как я соскучился по тебе, малышка, – выдохнул он, задирая на мне юбку и пытаясь сунуть ладонь в трусики.

Я хотела крикнуть, чтобы он перестал, но не могла. От ужаса я не могла произнести ни звука. Слишком свежа была боль, испытанная в прошлые разы. Я лишь мысленно молилась, чтобы все закончилось прежде, чем он успеет сделать мне так же больно, как тогда.

Только бы Бог услышал мои молитвы и прекратил этот кошмар. Я ведь всегда была хорошей. Я прошла обряд конфирмации. Ну почему он меня не слышит?

Билл схватил мою руку и сунул себе в штаны. Он решил перейти сразу к делу, без всяких там игр наподобие «найди игрушку любви». Он не мог больше терпеть. Я слышала, как он чертыхался вполголоса, его руки были грубее, чем обычно. Билл не мог больше ждать.

Он раздвинул мне ноги, сдвинул трусики и вошел в меня с громким стоном. Я приготовилась к мучительным толчкам, но все очень быстро закончилось: через несколько секунд Билл со вздохом повалился на меня. Неужели все? Должно быть, Господь услышал мои молитвы. Неужели все позади? Можно ехать домой?

Мое облегчение длилось недолго. Билл застегнул штаны – руки его дрожали, и ему пришлось повозиться с пуговицами, – завел машину и вырулил на дорогу. Мы поехали дальше. Почему он не повернул назад? Что еще меня ожидает?

Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем мы остановились. Дядя Билл затормозил у какого-то канала или реки – сложно было сказать. Он дал задний ход, немного развернул машину и осторожно подъехал к лодке. Вернее, к плавучему дому.

Аккуратно припарковавшись и поставив машину на ручной тормоз, он в сильном возбуждении повернулся ко мне.

– Мы здесь здорово повеселимся, Кэсси, – улыбнулся он. – Вокруг никого нет, можно играть вволю.

Я вся сжалась от страха и не могла шевельнуться. Билл вышел из машины, открыл дверцу с моей стороны и вытащил меня наружу.

– Разве ты не хочешь взглянуть? – спросил он так, словно ожидал, что я буду рада не меньше, чем он. Неужели он и правда думал, что мне нравится быть с ним? Он не задумывался, почему я кричу и умоляю его остановиться? Он что, не замечал этого?

– Скорее на борт, – поторопил он.

– Мне не нравятся лодки, меня укачивает, – проговорила я очень тихо, голос меня не слушался. Мне не нравились лодки, не нравились его игры, не нравился он сам.

– Не бойся, – сказал Билл. – Я о тебе позабочусь.

Я уже знала все о его заботе и не нуждалась в ней. Мне хотелось вернуться домой, спрятаться в своей комнате и сидеть там в одиночестве. Оглядевшись вокруг, я поняла, что поблизости никого нет. У причала стояла лишь лодка Билла. Я оказалась полностью в его власти. Можно было попытаться сбежать – но куда бы я побежала? В каком хотя бы направлении? В любом случае, Билл гораздо больше и легко меня догонит. Маленькие худые девочки бегают не очень быстро.

Лодка-дом коричневого цвета выглядела грязноватой. Сначала Билл вывел меня на палубу, а потом столкнул вниз по ступенькам в каюту, где я увидела некое подобие кровати. Другой мебели там не было, только кровать. Мне стало очень холодно. Я надеялась, в лодке будет тесно, и Билл не сможет еще раз надругаться надо мной, но места было более чем достаточно. Он уселся на кровать и поставил меня перед собой.

– Раздевайся, – приказал он, и я заплакала.

Когда Билл «играл» со мной, я старалась отрешиться от происходящего. Но, к сожалению, не могла забыться настолько, чтобы даже воспоминаний не осталось. Нет, я просто приучила себя думать о чем-то другом, например о море. Я представляла, как волны накатывают на берег и с шипением убегают обратно. Это не избавляло от страха, но делало его терпимым. Я пыталась отключиться, как бы сложить всю мерзость в одну маленькую коробочку и спрятать ее где-нибудь в надежном месте. Если потренироваться, то смогу полностью блокировать свои чувства в такие моменты, говорила я себе. Но, раздеваясь перед Биллом, чувствовала себя уязвимой и не могла отвлечься, не могла притвориться, что все это происходит не со мной. Это происходило со мной. Здесь. Сейчас. Я была всего лишь беззащитной девочкой.

– Давай раздевайся, – снова потребовал Билл, и я повиновалась. А что еще мне оставалось? Я стала медленно расстегивать кардиган и блузку, стянула через голову нижнюю рубашку, затем присела на край кровати, чтобы снять носки с ботинками.

Все это время дядя Билл трогал себя и глухо урчал.

– Прекрасна, ты просто прекрасна, – бормотал он, пожирая меня глазами, – и ты вся моя.

Я никак не могла заставить себя снять трусики, но Билл сорвал их, повалил меня на кровать и силой раздвинул мне ноги.

– Я так люблю тебя, – заговорил он. – Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю? Я так скучал по тебе и по нашим веселым играм. Тебе ведь тоже их не хватало? А, Кэсси?

Прежде чем я успела ответить, ужасная боль пронзила мое тело. Ни с чем не сравнимая, ужасная боль. Он все наваливался на меня, совершая сильные толчки тазом, я пыталась закричать, что мне больно, но голос не слушался. «Любовная игрушка» стала орудием пытки. Им управлял мой крестный, которого я называла дядей. Как он может? За что? Что я сделала, чтобы заслужить такое?

Я больше не плакала. Закрыв глаза, я задержала дыхание. Меня больше не было, я умерла. Лишилась всего человеческого и стала просто объектом, вещью. Мои мучения длились бесконечно долго, гораздо дольше, чем в другие разы.

Когда все закончилось, Билл, клявшийся мне в любви, так сильно оттолкнул меня, что я упала на пол. Ругаясь, он пытался натянуть штаны и почему-то никак не мог справиться с пуговицами.

– Встань и помоги мне застегнуть их! – закричал он.

Я замотала головой. Не буду я прикасаться к грязным потным штанам. Я лежала на полу без движения. Было очень больно и страшно. С какой стати я должна помогать ему после боли, которую мне пришлось вытерпеть?

Когда он повторил, я все же повиновалась и трясущимися пальцами застегнула его штаны. Меня всю трясло от его «игр». Казалось, каждую мышцу сводит от отвращения. У меня зуб на зуб не попадал, ноги стали ватными и подгибались, а сердце бешено колотилось в груди. Все тело протестовало против жестокого обращения.

Всю дорогу домой я сидела молча, обхватив себя руками за плечи. Билл время от времени поглядывал на меня и улыбался.

– Нужно почаще бывать на лодке, Кэсси, скоро снова туда поедем, – наконец сказал он. – Ты помнишь, что это наша маленькая тайна? Никому ни слова о том, что случилось. Ты ведь знаешь, что тебя ждет, если ты проболтаешься. – Он помолчал и добавил: – Да тебе все равно никто не поверит.

Зачем он каждый раз это повторял? Я полностью убедилась, что мне не верят. Родная мать называла меня лгуньей.

Билл подвез меня до самого крыльца, погладил по колену и довольно улыбнулся; глядя на него, можно было подумать, что мы ездили в зоопарк или в парк аттракционов.

– До скорого, Кэсси, – сказал он, когда я взялась за ручку на дверце, намереваясь выйти из машины. – Скажи маме, что я очень спешил, поэтому уехал, не попрощавшись. Мы с ней в другой раз поговорим.

Дома я сразу же заперлась в ванной. Никто не спросил, как у меня дела или как я съездила. Пустив воду, я разделась, забралась в ванну и стала мыться. Я терла и терла себя мочалкой, до красноты, до крови. Мне хотелось стереть с кожи следы прикосновений Билла, смыть липкую белую жидкость, выплеснувшуюся в меня из его «игрушки».

К чаю я не спустилась, но никто не пришел поинтересоваться, что со мной. Я насухо вытерлась и легла в постель. Снова и снова я молила Бога избавить меня от Билла и в конце концов, наплакавшись в подушку, уснула. Я была самой одинокой девочкой в мире. Мои проблемы никого не интересовали. Всем было наплевать.

Поездки «в плавучий дом» стали нормой. Билл договорился с мамой и стал встречать меня после школы три раза в неделю, в те дни, когда у меня не было репетиций в хоре или занятий в «Юношеской бригаде». По вторникам и пятницам я могла не бояться, а все остальные дни была в его власти.

– У бедняжки такие тяжелые учебники, – говорил он, – надо ей помочь. Как хорошо, что у меня есть машина, и я могу встречать Кэсси из школы хоть каждый день.

По пути домой Билл всегда сворачивал с дороги и заставлял меня играть в одну из его игр – либо совал свою «игрушку» мне между ног, либо заставлял брать ее в рот и лизать, или же я должна была обхватить ее рукой и быстро-быстро водить вверх и вниз, пока не выстрелит вязкая белая жидкость. Домой мы возвращались поздно, но он всегда придумывал какое-нибудь объяснение для мамы: пришлось заехать куда-то по делам или кого-то подвезти, кончился бензин и тому подобное. Зря старался – ей было все равно. Она даже не замечала, что он привозит меня позже обычного.

По выходным он «играл» со мной на лодке. Он говорил, что его «игрушка» разозлится, если я не буду с ней хорошо обращаться. Под хорошим обращением он подразумевал то, что я должна поглаживать ее, пока она не станет твердой, а затем нужно было брать ее в рот и облизывать «дочиста».

Я никогда не смотрела ни на самого Билла, ни на его гениталии. Я старалась найти у себя в голове такой уголок, где мое сознание могло бы просто отключиться и забыть о мерзкой плоти в руках, во рту или между ног. Я старалась вычеркнуть из памяти потное, искаженное гримасой удовольствия лицо Билла, склоняющееся надо мной, и его пухлые жадные губы.

Билл заставил маму сказать родителям Клэр, что я больше не буду оставаться у них по пятницам, потому что в субботу я была нужна ему чистенькой и свеженькой, готовой к целому дню «игр». Я стерпела и это. В моей жизни больше ничего уже не зависело от меня. Я была просто бессильна что-либо изменить. Иногда он привозил с собой корзину для пикника или покупал по дороге что-нибудь перекусить, но я всегда отказывалась есть. Страх и постоянное напряжение начисто отбивали у меня аппетит. Мы не оставались на лодке на ночь, но все равно получался почти целый день. Длинный ужасный день, полный боли и унижения.

Жизнь стала просто невыносима, в ней почти не было светлых событий, которые могли бы скрасить на время мое существование. Я как в тумане плыла от одного мучения к следующему. С Клэр я виделась теперь только на занятиях в «Юношеской бригаде», но там у нас обычно не было времени просто поболтать, а после я провожала ее до остановки автобуса, мы прощались, и я возвращалась домой. В тринадцать лет мы с Клэр по очереди бросили туда ходить, потому что домашние задания отнимали все больше времени. Надежда навсегда ушла из моей жизни, мне казалось, Бог покинул меня. Я словно не жила, а играла главную роль в страшной постановке.

Меня лишили всего, чем я дорожила. Я была вынуждена притворяться и обманывать всех вокруг, потому что правда была ужасна. Через некоторое время я перестала плакать. Каждый день меня ждало одно и то же: школа, учеба, а после школы – черный «остин» дяди Билла. Мне и в голову не приходило придумать отговорку и задержаться под каким-нибудь предлогом в школе. Все равно в половине пятого сторож выгонял всех и закрывал ворота.

В дождливые дни ребята в школе говорили: «Везет же тебе! Каждый день за тобой приезжают». В те дни машину имела далеко не каждая семья. Я же смотрела на своих товарищей и думала: «Как мало они про меня знают!» Билл никогда не выходил мне навстречу. Он всегда ждал в машине, заводил мотор, и мы ехали в лес.

Оглядываясь сейчас на то время, я не понимаю, как смогла выжить. Сейчас мне ясно, что тогда я не жила, а существовала. И некому было пожаловаться. Мне было всего двенадцать, когда я начала превращаться в зомби.

Я все больше погружалась в себя, стала замкнутой и необщительной. Друзьям нравился Элвис Пресли, моими же любимыми песнями были слезливые баллады – «Ночные прогулки» в исполнении Пэтси Кляйн и «Почему?» Карла Смита. Я полюбила романтические рассказы и поэзию за то, что они помогали перенестись в несуществующие миры, подальше от кошмара повседневной жизни. Одноклассники приглашали меня на вечеринки, но я не ходила: во-первых, очень стыдилась, что нечего надеть, а во-вторых, не умела общаться с мальчиками. Что я им скажу? Что они обо мне подумают?

Элен и Роузи уже выросли; они работали в местной больнице и встречались с молодыми людьми. Мне нравилось наблюдать, как старшие сестры готовятся к свиданиям – натягивают юбки, проверяют напоследок макияж, надевают туфли на шпильках. Том бросил школу в пятнадцать лет и вступил в Морской кадетский корпус. Я помогала ему начищать латунные пуговицы и форменные белые ремни. Только с Томом я была хоть немного близка. Я любила его, думаю, он тоже меня любил, но мы никогда не обсуждали реальное положение дел в семье, и я никогда не смогла бы рассказать ему о своем несчастье. Анна, наша младшая сестра, была по-прежнему всеобщей любимицей. Я начала бояться, что в один прекрасный день Билл переключится на нее. Нужно было предупредить взрослых, чтобы они присматривали за ним, но я не могла этого сделать, не рассказав о своих «отношениях» с Биллом. Поэтому молчала.

В школе у нас не проводили уроки полового воспитания, но я знала: то, что Билл со мной делает, ужасно и неправильно. Подружки болтали о мальчиках, о первых поцелуях и о заигрываниях. Я не знала, что такое заигрывание. Наверное, что-то веселое, а то, что происходило со мной, весельем никак не назовешь. Однажды Венди рассказала нам, что ее мама ждет ребенка и что только теперь она поняла одну вещь: ее родители занимаются сексом! Морин рассмеялась и стала в подробностях расписывать, откуда берутся дети. В тот день я узнала, что игры дяди Билла – это секс, то, чем занимаются взрослые, то, отчего рождаются дети. До этого я не была уверена.

Однажды Билл, после того как в очередной раз изнасиловал меня в «плавучем доме», прилег на кровать передохнуть и произнес слова, потрясшие меня до глубины души. Он сказал:

– Если ты кому-нибудь проболтаешься обо всем, все решат, что ты сама получала от этого удовольствие. Все скажут, ты сама этого хотела, хотела быть моей девушкой. Тебе не приходило это в голову?

Конечно, не приходило. Кто может подумать, что мне это приятно?

– Все будут думать, что ты наслаждалась нашими играми, – продолжал Билл. – Или даже что сама ко мне приставала. Так что вся вина на тебе, а я всего лишь жертва. Тебя, наверное, даже заберут в специальное заведение, где такие, как ты, целыми днями этим занимаются.

Размышляя над его словами, я пришла к выводу, что, пожалуй, он прав. Я начала «играть» с Биллом в семь лет, а теперь мне уже тринадцать. Он впервые вошел в меня, когда мне было одиннадцать. Если бы я этого не хотела, я остановила бы его. Никто не поймет, что он просто высосал из меня желание сопротивляться и волю к нормальной жизни. Билл убеждал меня, что люди вокруг решат, будто я сама хотела секса и что это целиком моя вина. Моя ли это вина?

Я почувствовала себя не только оскверненной, но и виноватой. После этого я не чувствовала уже ничего.

Глава одиннадцатая

Когда мне шел четырнадцатый год, к нам переехала «бабушка номер два», мамина мама. У нее начались серьезные проблемы со здоровьем, а, кроме мамы, родни у нее не было, так что матери пришлось пригласить ее жить у нас. В доме не имелось свободных комнат, так что было решено поставить кровать в задней комнате первого этажа, где бабушка и обосновалась со всеми скудными пожитками.

Меня очень обрадовал ее приезд: она всегда мне нравилась, к тому же всегда была мила со мной, если мамы не было поблизости. Мать обязала меня ухаживать за бабушкой. Это означало, что я не смогу ездить вместе со всеми на ярмарку и на пляж; и это меня устраивало: дома с бабушкой мне было гораздо веселей.

У нас с ней были свои секреты, тайны, которые мне нравилось хранить. Настоящие тайны. Так, например, бабушка солгала маме, что у нее отказали ноги, чтобы та разрешила ей приехать. Я же была единственной, кто знал правду: она могла ходить, но очень медленно. Когда вся семья уходила из дома, я бежала к окну и, когда все скрывались из виду, говорила бабушке, что горизонт чист.

– Они уже ушли? – спрашивала она. – Перешли через мост?

Убедившись, что все ушли, бабушка вставала с постели и ковыляла ко мне в кухню. Мы подолгу сидели рядом, и бабушка рассказывала мне про войну. Истории эти были совсем не страшные, наоборот, очень милые и забавные: про то, как бабушка и другие люди распевали песни в бомбоубежище; про ее мужа, маминого отца, без вести пропавшего в Первую мировую, и про то, как они любили друг друга. Я от души смеялась над рассказами об ее юношеских проделках. Так, однажды в нашу местную больницу приехали с визитом королева Елизавета и королева-мать; бабушка как раз в то время там работала. Она не успевала навести порядок к приезду королевских особ; когда те прибыли, она еще полазала на четвереньках, заканчивая мыть полы. Бабушка не придумала ничего лучше, как спрятаться под стол и сидеть там, пока они не уехали. Столько лет прошло, а она до сих пор не могла без смеха вспоминать, как сидела тогда под столом, а королевы ничего и не заметили.

Когда мы с бабушкой оставались дома вдвоем, мы часто делали бутерброды с вареньем и съедали их сразу же, чтобы никто не обнаружил следов. Иногда мы садились в саду и играли с моим псом Бобби. Порой мы просто молча сидели, и нам все равно было хорошо. Главной моей заботой было уложить бабушку в постель до возвращения остальных, чтобы нашу тайну не раскрыли.

Мы с ней здорово проводили время, и это помогало мне справиться с моим горем и жить дальше. Я и не думала рассказывать ей про дядю Билла. Что, если он прав и бабушка обвинит во всем меня? Я не хотела, чтобы она стала плохо обо мне думать. Я не могла этого допустить.

Я жила в своем собственном мире, не впуская к себе ни одного человека из страха, что он может узнать правду обо мне. Мне казалось, со мной что-то не так, и этого я очень стыдилась. Я росла без поддержки со стороны матери, хотя именно она должна была направлять меня в жизни; вместо этого она предала меня. Шрамы в душе от постоянных изнасилований делались все глубже. Я научилась загонять в далекие уголки сознания мысли о плохом и не думать о них; но чем глубже я их прятала, тем отчетливее осознавала, что обречена на одиночество: нельзя подпускать никого, чтобы никто не обнаружил правду и не стал меня презирать.

Через полгода бабушка переехала жить к подруге, и мне стало ее не хватать. Было здорово иметь в доме тайного союзника.

В школе ребята стали обсуждать будущие профессии. Меня привлекала журналистика. Я мечтала колесить по всему миру и вести репортажи из горячих точек. Еще я мечтала стать учительницей: все учителя, которых я знала, были добрыми, заботливыми и неравнодушными людьми. В редкие спокойные минуты я представляла себя взрослой работающей женщиной, представляла, как беру интервью или веду урок. В такие моменты я чувствовала себя нормальным человеком.

Все остальное время я испытывала лишь стыд из-за того, что приходилось выносить дома от мамы и вне дома от дяди Билла. Мне и в голову не приходило, что я могу быть нормальной. Я пыталась выглядеть, как все, слиться с массой. Я спрашивала себя: могут ли другие люди, глядя на меня, узнать всю правду? Грязную, отвратительную правду?

В пятнадцать лет у меня начались месячные, но я тогда еще ничего об этом не знала. Никто не позаботился предупредить меня, так что, когда я с болями в животе прибежала в ванную и увидела кровь, я запаниковала. Я умираю? Дядя Билл виноват в том, что это началось? Я была просто в ужасе. Боль меня не пугала, я часто испытывала щемящие боли в животе после того, как Билл меня насиловал. Я помнила, что кровь шла после первого секса с ним, но в этот раз все было по-другому. Крови было много, и я сильно испугалась. У кого можно спросить, что со мной?

Единственный, с кем я могла поговорить, был Том. Слава богу, брат оказался дома. Я позвала его, и он подошел к двери в ванную.

– Том, я не знаю, что делать, – проговорила я дрожащим голосом. – У меня кровь идет… оттуда. – Я думала, брат побежит вызывать «скорую». – Я умираю, да? Или рожаю? Я слышала, при родах кровь идет.

Обернувшись полотенцем, я впустила Тома к себе. Он улыбнулся и, обняв меня, сказал:

– Все в порядке. Такое случается, когда девочка взрослеет. Просто ты становишься женщиной. – Он утешающе погладил меня по спине. – И роды тут абсолютно ни при чем. Забеременеть можно только после секса.

Я разволновалась еще сильнее. Том думал, что утешает меня, а на самом деле его слова только сильнее напугали меня. У меня был секс. Ужасный, отвратительный. Тому и в голову не могло прийти, через что я прошла. Может, в один из разов я и забеременела?

Том спустился вниз рассказать обо всем матери и вскоре вернулся с бинтом и большим куском специальной материи, из которой нарезались прокладки. В те времена еще не было тампонов. Женщины во время месячных ходили так, словно у них между ног зажат кирпич.

– Ты сказал ей? – спросила я.

– Да, она передала вот это. – Он протянул мне бинты и все остальное.

Мать велела сыну-подростку рассказать сестре о менструации и научить пользоваться средствами интимной гигиены. Любая нормальная мать по крайней мере пришла бы утешить дочь, но моя мать, к сожалению, была далеко не нормальная.

Я помылась, сделала прокладку и пошла в комнату делать уроки. Я по-прежнему опасалась беременности, однако с течением дней никаких признаков не появилось. Том был прав, я просто начала расти.

Когда пришло время очередного свидания с дядей Биллом, месячные все еще продолжались. Я рассказала ему обо всем. Теперь ведь он больше не сможет меня насиловать? Ему придется оставить меня в покое, иначе он весь перемажется в крови.

– Что ж, придется нам как-то по-другому доставлять себе удовольствие, – сказал он разочарованно.

Удовольствие? Я не верила собственным ушам. Для кого, черт побери, это было удовольствием, кроме него самого?

– Придется найти замену обычному сексу, – продолжал он. – С этим теперь покончено.

В тот день «игра» закончилась быстрей обычного, было похоже, что он сердится. Меня это устраивало: чем быстрее, тем лучше. Билл всерьез задумался.

– Придется быть изобретательными, – заключил он. – Ну ничего, нам по-прежнему будет хорошо вместе, придумаем много новых игр. Нельзя допустить, чтобы ты забеременела. Это очень важно.

Я надеялась, теперь он навсегда отстанет от меня. Но у Билла на этот счет было другое мнение.

Многие женщины жалуются, что месячные доставляют им много хлопот, а для меня менструации стали почти спасением. Скольких унижений могла я избежать, начнись они на пару лет раньше. В пятнадцать лет судьба стала ко мне немного благосклонней. Билл по-прежнему заставлял «играть» с ним, но сексом, в прямом значении этого слова, мы больше не занимались. Другие вещи, которые он заставлял меня делать, я тоже ненавидела, но ничто не могло сравниться с той болью, какую я испытывала, когда он насиловал меня.

Глава двенадцатая

Когда мне шел пятнадцатый год, наш дом снова наполнился детским плачем. Мама подала заявку на приемное материнство; наши обязанности состояли в том, чтобы ухаживать за детьми несколько недель, пока принимается решение об их дальнейшей судьбе. Некоторых из них отправляли в приемные семьи, а других забирали из родных семей и помещали в муниципальные заведения под опеку из-за того, что дома с ними плохо обращались. Я усмотрела в этом некую иронию. Маме как-то удалось пройти все тесты и доказать, что она любящая родительница, способная ухаживать за маленькими детьми. Если бы только чиновники из департамента знали, как она обращалась со мной!

Как и в случае с нашим псом Бобби, вся грязная работа легла на мои плечи. Помимо того, что я готовила еду, заправляла кровати, подкрашивала входное крыльцо, теперь я должна была стирать и гладить пеленки. Стоило зайти кому-то из проверяющих, мама была тут как тут, с младенцем на руках, – но как только проверка заканчивалась и нужно было менять ребенку пеленки, она передавала его мне. Я не могла понять, зачем она все это затеяла, пока не узнала, что ей за это платят. На детей ей было наплевать, главное – деньги.

Я по-прежнему пела в хоре и по-прежнему виделась с дядей Биллом три-четыре раза в неделю. В редкие спокойные минуты я придумывала свой собственный мир, в котором Билл даже пальцем не смел меня тронуть и я не подвергалась унижениям. Я изо всех сил старалась вести себя как все подростки, как мои друзья, с той лишь разницей, что у меня был страшный секрет, который я ото всех скрывала.

Когда мне уже исполнилось пятнадцать лет, меня и еще пять девочек из школы допустили до экзаменов первого уровня[9]; это было большое достижение: мы первыми в истории школы заслужили право сдавать такие экзамены. Маму это, конечно, не впечатлило. Я очень надеялась на хорошие результаты, но постоянные скандалы дома и насилие дяди Билла не оставляли мне ни времени, ни сил, чтобы как следует подготовиться. У меня начались сильные головные боли, и по совету одного из учителей я пошла на прием к врачу.

Когда доктор спросил, что меня беспокоит, я расплакалась. Что я могла ему на это ответить? Я сказала, что нервничаю из-за экзаменов и что вообще чувствую себя очень несчастной, но не сказала почему. Доктор оказался очень милым человеком и не стал выпытывать правду, а просто выписал мне бензодиазепин. Я была уверена, что это таблетки от головы. Про транквилизаторы мне тогда еще ничего не было известно. Я не видела причин не доверять врачу, так что начала регулярно принимать лекарство; результат не заставил себя ждать: голова стала болеть реже и не так сильно. Жизнь больше не казалось совершенно ужасной, и я даже начала думать, что со всем справлюсь. Побочными же эффектами были легкие головокружения и немного затуманенное сознание. В день экзаменов я беспомощно смотрела на листки с заданиями. В результате все пять испытаний я провалила.

Я очень расстроилась, ведь в глубине души по-прежнему мечтала стать журналисткой, а для этого требовались высокие результаты. Пересдавать, однако, было нельзя. Моя жизнь мне не принадлежала. Единственный раз я приняла самостоятельное решение, когда поняла, что не хочу учиться в классической школе; профессию же за меня выбрала мама: она решила, что я должна стать медсестрой. Осенью шестьдесят первого года она записала меня в колледж соседнего городка на курс сестринского дела.

Мне было грустно уходить из школы, но друзья пообещали поддерживать со мной связь. На лето мать устроила меня на фабрику, чтобы я немного подработала во время каникул. Это было оборонное предприятие, и я работала в сборочном цехе. Как-то раз, когда мы с мамой сидели в кухне и высчитывали, сколько денег из зарплаты я могу потратить на проезд и прочие расходы, а сколько должна отдавать ей, приехал дядя Билл.

Я хотела уйти погулять с собакой, но мама не разрешила.

– Не будь такой грубой, у нас же гость, – сказала она строго. И прибавила: – Останься и поговори с ним.

Хорош гость! Мне казалось, в гости приглашают друзей, а не тех, кто делает жизнь страшной и отвратительной. Но Билл прекрасно знал, что вслух я ничего такого не скажу. Не осмелюсь.

Мама сообщила Биллу, чем мы с ней были заняты. У Билла были свои соображения на этот счет.

– Я сейчас совершенно свободен и могу возить Кэсси на работу и с работы, – предложил он.

– Это будет просто чудесно! – сказала мать, довольная, что сэкономит на транспорте. – Как это мило с твоей стороны, Билл. Кэсси, скажи дяде Биллу спасибо.

За что мне его благодарить? Теперь у него появится возможность насиловать меня. И я еще должна быть благодарна?

На том и порешили. С утра Билл будет заезжать за мной и отвозить на фабрику, а вечером встречать после работы.

– Не стоит благодарности, – сказал Билл, довольный собой. – Правда, на обратном пути мы можем иногда задерживаться, мало ли какие у меня возникнут дела.

С этими словами он посмотрел на меня, но я отвела глаза. Униженная, я молча переваривала, как родная мать обрекает меня на целое лето мучений и насилия.

На новой работе я познакомилась с Кэти. Осенью она должна была пойти на те же курсы сестринского дела, что и я. Дружба с ней немного скрасила тоскливые дни на фабрике. Мне было всегда немного неуютно на новом месте из-за природной застенчивости и из-за тайны, которую я скрывала от всех, но, познакомившись с Кэти, я немного успокоилась.

По дороге домой Билл каждый раз издевался надо мной прямо в машине, в поле или на лодке. Я теперь даже не сопротивлялась, просто старалась отрешиться и думать о чем-нибудь другом, отключить свои чувства, забыться. Билл больше не насиловал меня, из страха, что я забеременею, но заставлял делать другие ужасные вещи, унижал меня, как мог.

Наступил сентябрь, начались занятия в колледже, и у меня сразу появилось много новых подруг. Особенно сдружилась я с Кэти. Мы подшучивали друг над другом, обсуждали мальчиков и преподавателей, делились самым сокровенным. Она рассказывала мне о своей семье, про папу-стоматолога, про маму, про сестричку. Однажды я чуть не рассказала ей про дядю Билла. Я теперь была так занята, что видела его только по выходным, но он по-прежнему отвозил меня на лодку и заставлял удовлетворять его извращенные желания.

Я смотрела на Кэти, на ее доброе, понимающее лицо и думала, как лучше ей обо всем рассказать. Теперь я уже знала, что дядя Билл – насильник. Знала: то, что он делает, это преступление. Однако я продолжала бояться, что меня сочтут соучастницей. Все подумают, что я сама этого хотела, даже добивалась. А как иначе объяснить, что на протяжении вот уже девяти лет я мирюсь с насилием? Виноватой все равно окажусь я, так говорил Билл. «Что о тебе люди подумают?» – спрашивал он. Я верила Биллу, в конце концов, столь долгое молчание может показаться подозрительным.

Я ведь уже пыталась рассказать обо всем, но, к несчастью, выбрала плохого слушателя. Свою мать.

Я не могла ничего сделать, кроме как занять себя по максимуму, чтобы не осталось времени ни на встречи с дядей Биллом, ни на грустные мысли. В колледже я помогала организовывать танцы, поездки и другие веселые мероприятия. По пятницам пела с группой, выступавшей в местных клубах. В воскресенье, после церкви, если только Билл не утаскивал меня в ненавистный «плавучий дом», я встречалась с Кэти, и мы проводили остаток выходных вместе. Меня не покидало ощущение, что я обманываю подругу, болтая с ней о мальчиках, о том, как затащить их на танцы. Разве я смогу когда-нибудь встречаться с молодым человеком? И уж тем более выйти замуж?

Только когда я впервые по-настоящему влюбилась, я поняла, что любовь не остановить: она сметает все преграды. В один прекрасный день осознаешь, что любишь кого-то, и уже ничего не можешь с собой поделать. К моему собственному удивлению, я влюбилась в молодого человека, которого знала с раннего детства. Это был Стив, сын дяди Билла и ровесник Тома. Стив часто приходил на мотогонки поболтать с моим братом, и порой они вместе дразнили меня. Когда наши матери разругались, мы перестали общаться, но через несколько лет, когда мне уже было шестнадцать, снова встретились на семейном празднике у общих знакомых. Я стеснялась: Стив, красивый парень, сразу мне понравился. Весь вечер мы болтали в стороне от остальной компании, и я поняла, что он не только красив, но и очень мил. Когда он пригласил меня на свидание, я с удивлением поняла, что он смотрит на меня как на девушку, хочет встречаться со мной. Не веря своему счастью, я сразу же согласилась.

Во время первого свидания мы посетили любимое место Стива – старый заброшенный замок неподалеку от его дома. Пока мы шли, Стив взял меня за руку, и я засияла от счастья. С тех пор почти все время мы проводили либо в старом замке, либо у нас дома. Мама не возражала. Мы сидели в обнимку у меня в комнате и слушали пластинки. Однажды Стив не смог прийти, и я поняла, как мне его не хватает; тут-то до меня и дошло, что я влюбилась. Ничего подобного я раньше не испытывала. Это было светлое, чистое чувство. Дальше поцелуев мы с ним пока не зашли, и меня это вполне устраивало.

При следующей встрече Стив сказал, что очень соскучился.

– Я все время хочу быть с тобой, Кэсси, – добавил он. – Я люблю тебя.

Я была на седьмом небе от счастья. Он любил меня. Он хотел быть со мной, просто потому что любил меня. Я была самой счастливой девушкой в мире!

О встречах с Биллом теперь не могло быть и речи, ведь я встречалась с его сыном! Так что я всеми способами избегала своего мучителя. Днем я училась в колледже, по вечерам запиралась в комнате и занималась, по пятницам пела в группе, а выходные проводила со Стивом. Я старалась не думать о Билле и о том, что он сделал со мной. Ничто не должно было помешать моему счастью. Иногда я представляла, что будет, если мы со Стивом решим пожениться. Неужели дядя Билл придет на свадьбу? Что, если о наших «отношениях» он расскажет сыну и повернет все так, что я снова окажусь во всем виноватой? В конце концов я убедила себя, что Стив не поверит ни одному его слову. Стив был добрым и любящим молодым человеком, мы прекрасно понимали друг друга. Мне было известно, что ему дома тоже приходилось несладко, и, хоть мы и не вдавались в подробности, я знала, что у нас очень много общего.

Мы со Стивом любили друг друга. Ох уж эта первая любовь! Мы были уверены, что никогда не расстанемся, и строили планы на годы вперед, жизнь казалась прекрасной. Это были лучшие месяцы моей жизни.

После первого года в колледже меня с подругами отправили на лето на практику в местные больницы. Меня пугало то, что жить мы должны были не дома, а в больнице. Во-первых, дома я смогла бы чаще видеться со Стивом, а во-вторых, только у себя в комнате я чувствовала себя в безопасности. Лишь однажды дядя Билл стал приставать ко мне там, и то у него ничего не вышло, потому что я закричала, а больше он и не пытался.

К счастью, Кэти направили в ту же больницу, что и меня. Мы ездили на барбекю с курсантами полицейской академии, ходили в настоящую кофейню и общались со взрослыми медсестрами. Я познакомилась с очень интересными людьми как из числа врачей, так и из числа пациентов. Однако работать в отделениях было очень тяжело. Старшие сестры держали нас, молодых медсестер, в ежовых рукавицах. Мы могли говорить, только если к нам обращаются, косметикой пользоваться запрещалось и вдобавок приходилось носить некрасивую форменную одежду.

Сначала я попала в мужское ортопедическое отделение. Здесь мне пришлось удовлетворять желания пациентов, которые, чтобы немного развлечься, просили меня придерживать их гениталии, пока мочились в бутылочку, или вытирать их после влажных обертываний. Все это вызывало воспоминания об «играх» дяди Билла и было просто невыносимо. Я попросила сестру-смотрительницу перевести меня в другое отделение. Она не стала ничего спрашивать – видимо, понимала, что я была еще не совсем готова для такой работы и что для начала нужно найти мне занятие попроще. Меня на время перевели в отделение физиотерапии.

В этом отделении работал потрясающий терапевт. Удивительнее всего было то, что у него полностью отсутствовало зрение. Все любили его за профессионализм и веселый нрав. Мне понравилось работать в отделении физиотерапии, но меня снова перевели, на этот раз в детское отделение. Вскоре после того как я начала работать с детьми, умер двенадцатилетний мальчик. Несколько дней я не могла успокоиться. В конце концов старшая сестра отделения выгнала меня.

На следующий день меня вызвала сестра-смотрительница. Она не ругала меня, но сказала, что, скорее всего, в медсестры я не гожусь. Она спросила, нет ли у меня желания, пока не поздно, поменять профессию. Я, всхлипывая, стала объяснять, что пошла учиться на медсестру, чтобы угодить матери, и что не могу подвести ее. Я просто не могла вернуться домой. Что мать мне скажет, если я вернусь раньше срока? Что она сделает со мной?

Сестра-смотрительница сказала, что в будущем из меня может выйти хорошая медсестра. Сейчас я просто не готова к таким стрессам. Она сказала, что я должна позвонить домой и попытаться объяснить ситуацию матери. Пересилив страх, я позвонила. Сначала мама молча слушала меня, а затем начала кричать в трубку:

– С чего ты взяла, что можешь заявиться домой раньше срока? – Давно я не слышала ее такой разъяренной. – Тебе доставляет удовольствие расстраивать меня? А? Нравиться выставлять меня полной дурой?

Я не могла и слова вставить в свою защиту.

– Ты просто никчемная неудачница, – прибавила мать.

Я промолчала. Что я могла сказать?

– Если ты вернешься домой раньше срока, ты мне больше не дочь, – рявкнула она напоследок и бросила трубку.

Я была одна, вдалеке от дома, подавленная неудачей в профессии. И действительно чувствовала себя неудачницей. Мама могла этого и не говорить, я сама так про себя думала. Любая другая мать стала бы утешать дочку: «Не волнуйся, дорогая. Мы что-нибудь придумаем. Возвращайся домой, все уладится». Ждать таких слов от моей матери было бессмысленно. Ее не волновали мои чувства, ей бы и в голову не пришло меня утешать.

Мне очень хотелось позвонить Стиву, но у них дома тогда не было телефона. Единственным плюсом завершения моей медицинской «карьеры» была скорая встреча с возлюбленным. Мысль о том, что скоро я увижу Стива, помогла мне пережить тот ужасный день.

На следующий день я вернулась домой. Мама сидела в саду, и я решила сразу же с ней поговорить, надеясь, что за ночь она успокоилась.

– Привет, я вернулась, – сказала я, готовая выслушать поток брани и обвинений в свой адрес. Вместо этого мать решила показать, что я для нее не существую. Она не произнесла ни слова. Никто со мной не заговорил. Элен как раз уходила на работу. Тома и Роузи не было дома, а Анна, взглянув на меня, быстро прошептала: «Мама очень сердита на тебя» – и отвернулась.

Я поднялась в свою комнату, распаковала вещи и решила навестить Стива. Мне не терпелось его увидеть. Только он меня поймет и пожалеет. Он любит меня и будет рад, что я вернулась раньше срока.

Когда я постучала, дверь открыла Гвен, мать Стива.

– Здравствуйте, а Стив дома? – спросила я, широко улыбаясь.

Гвен странно посмотрела на меня и ответила:

– Тебе нельзя с ним видеться.

Я не сразу ее поняла и продолжала стоять на пороге, потом пояснила:

– Я только что приехала с практики и хотела его проведать… Он дома? – снова спросила я.

– Боюсь, вам со Стивом нельзя встречаться, – сказала Гвен твердо. – Между вами все кончено. И не приходи сюда больше.

Я все равно ничего не понимала. Стив был дома, я знала это – его велосипед стоял у входной двери, – поэтому крикнула:

– Стив, это я, Кэсси. Что происходит? Последовала пауза, затем я услышала голос Стива:

– Мама, впусти ее.

То, что произошло потом, разбило мое сердце. Я подбежала к Стиву, ожидая, что он сразу же обнимет меня, но он не пошевелился. По его лицу было видно, что он много плакал. Что случилось? Стив был самым добрым и милым человеком из всех, кого я знала. Кто же посмел его обидеть?

Я обняла его за шею, но он отстранился.

– Послушай, Кэсси, – сказал он мягким голосом, – нам нужно расстаться. Я очень тебя люблю, правда, но встречаться нам нельзя. Прости.

Он начал всхлипывать, вслед за ним заплакала и я. Я не могла понять, почему мы расстаемся, ведь все было так хорошо. Я должна была узнать причину.

– Что случилось, Стив? Мы же любим друг друга! – Я с трудом могла говорить, задыхаясь от рыданий. – Пожалуйста, скажи мне, что случилось. Если ты меня любишь, зачем нам расставаться?

– Я не могу тебе всего рассказать, и не проси, – сказал он, затем оттолкнул меня и в слезах убежал к себе в комнату. Я хотела побежать за ним, но Гвен выпроводила меня. Я заметила, что она тоже плачет.

Что мне оставалось делать? Я вышла в распахнутую дверь и зашагала вниз по тропинке. Мой мир рушился, а я не знала почему. Самый дорогой на свете человек бросил меня.

Я села прямо на тротуар рядом с его домом и просидела так несколько часов. Должно быть, я надеялась, что Стив выйдет поговорить со мной. Но он не вышел. Когда начало темнеть, я поняла, что ждать бессмысленно, и пошла домой, где никто со мной не разговаривал. А куда мне еще было идти?

У меня в голове все еще не укладывалось то, что произошло. Бред какой-то: если он меня любит, зачем тогда он бросил меня? А раз уж бросил, то почему сам так расстраивается?

Несколько следующих дней прошли как в тумане. Я изнывала от желания снова увидеть Стива, заставить его рассказать всю правду, но у меня не было денег на автобус. Я даже хотела отправиться к ним пешком, но это было очень далеко, а он мог и не захотеть меня видеть. В любом случае, я чувствовала, что это бессмысленная затея. Не тот Стив человек, чтобы так жестоко играть со мной: захотел – полюбил, захотел – бросил. Раз уж он принял решение, значит, оно окончательное.

Расставание со Стивом тяжело мне далось, я чувствовала сильную боль в верху живота. Я лежала на кровати, свернувшись калачиком от боли, не в силах шевельнуться. И не могла ничего поделать. Как всегда. Я снова оказалась один на один со всем миром.

Глава тринадцатая

Спустя несколько недель после того как Стив бросил меня, когда летние каникулы уже подходили к концу, сестра-настоятельница из больницы, в которой я проходила практику, позвонила и сообщила, что стали известны результаты письменных экзаменов и что я отлично справилась. Она предложила продолжить изучение сестринского дела, но посоветовала не торопиться с практической стороной дела, в чем у меня возникли проблемы. И добавила, что я не должна бросать учебу.

Мне совсем не хотелось продолжать учиться на медсестру, но я знала, что мать попытается меня заставить. Я еще не оправилась от расставания со Стивом, и мне было наплевать на будущее, но одно я знала точно: в больничную палату я больше не вернусь. Я решила поговорить обо всем с папой.

На самом деле я мечтала заняться журналистикой. Многие студенты меняли факультеты после первого года обучения. Я даже слышала о девушке, которой разрешили перевестись на другую специальность без вступительных испытаний, потому что она очень хорошо сдала годовые экзамены. Я тоже хорошо сдала сессию и надеялась, что мне тоже разрешат перевестись. Папа одобрил мои намерения, но тут в комнату вошла мать.

Я рассказала и ей о своем решении, объяснила, что сестринское дело мне не по душе, что я мечтаю заняться журналистикой. Я также сказала, что папа меня поддерживает.

Мама вытянулась в полный рост и, нависнув надо мной, вскричала:

– По-твоему, у него есть право поддерживать тебя?! – Она как-то странно посмотрела на папу и продолжила: – У него нет на тебя никаких прав! Я, только я могу распоряжаться тобой, как пожелаю!

Я была удивлена. Снова она заговорила о каких-то «правах».

– Что значит нет прав? – спросила я с недоумением. – Не понимаю. Конечно, у него есть на меня права.

Мама разъярилась:

– Да как ты смеешь мне такие вопросы задавать!

Я вернулась с практики ни с чем, а теперь еще задаю ей неудобные вопросы. Никогда я не видела ее такой рассерженной.

– Сама у него спроси! – закричала она. – Спроси, спроси! Что он тебе ответит?

Ничего не понятно. Я посмотрела на папу: боль, которая отражалась в его глазах, я не забуду никогда. Он был раздавлен. Уничтожен.

– Что за ужасные вещи мама говорит? – спросила я у него. – Я не понимаю.

Папа пытался сдержать слезы. Это еще больше удивило и напугало меня. И, не дожидаясь ответа, я сказала:

– Конечно, ты можешь мне помогать, поддерживать меня, ты же мой папа.

Папа ответил очень тихо, словно не хотел, чтобы я услышала его слова, но они прозвучали как гром.

– Мама права, доченька, – проговорил он и по-новому посмотрел на мать. – У меня нет на тебя прав, потому что я не твой отец.

Я окаменела, а его слова звенели в ушах. Он и мама с ума сошли? Что за глупости? Кто же тогда мой отец? Наверное, я произнесла вопрос вслух, потому что мама закричала:

– Билл! Билл – твой отец!

Дядя Билл, насильник, мучитель, – мой отец? Мне стало дурно, я затряслась всем телом. Мой настоящий отец годами насиловал меня? Я ведь рассказала обо всем маме, а она не защитила меня. Я отказывалась в это верить. Ужасно, когда взрослый мужчина совращает маленькую девочку, но когда отец насилует собственную дочь!.. Он помог мне появиться на свет? Билл – мой биологический отец? Это делает его преступление в тысячи раз ужаснее! Нормальный отец не может обидеть свою дочь. Он обязан беречь и защищать ее. Билл не был нормальным отцом.

Мне стало невыносимо плохо, голова раскалывалась от боли, и это пугало меня. К чему еще мне готовиться? Я ведь не оправилась от расставания со Стивом, а на меня обрушилась такая новость. Худшая новость в моей жизни. Раз Билл мой отец, значит, мой возлюбленный, Стив, – мой сводный брат.

Я выбежала из комнаты, забежала в ванную, и меня вырвало.

Все ясно. Родители рассказали Стиву правду, чтобы он рассказал мне. Но Стив не смог. Он должен был бросить меня. Мы должны были расстаться. Теперь я это поняла.

Меня радовало лишь то, что у нас со Стивом не была секса. Наше чувство было таким возвышенным, что Стив не требовал от меня физической близости. Наша любовь была такой чистой, такой прекрасной, но запретной. Теперь все кончено.

Многое прояснилось. Когда Билл насиловал меня, он часто твердил, что имеет на это полное право, а я не могла взять в толк, что он имеет в виду. Конечно, у него не было такого права – ни у кого нет и быть не может права насиловать другого человека, – но теперь я поняла, почему он так говорил. Стали мне понятными и мамины намеки на то, что отец не имеет права голоса в вопросах моего воспитания.

Для меня отцом навсегда остался человек, воспитывавший меня и заботившийся обо мне, тот, кто смастерил для меня из фанерных ящиков маленькую розовую кукольную кроватку, а не тот, кто вселял в меня ужас, насиловал меня, заставляя испытывать чувство стыда и оскверненности. Человек, лишивший меня детства, не мог считаться моим отцом. Он был воплощением зла на земле.

В семнадцать лет я не знала слова «инцест». И хорошо, что не знала. Иначе чувствовала бы себя еще испорченней, а мне и без того было несладко. Но это был именно инцест. Почему же, почему мать сразу не запретила мне встречаться со Стивом? Я не осмелилась спросить у нее напрямую. Скорее всего, она хотела причинить мне боль, зная, что рано или поздно все вскроется; она хотела, чтобы я была несчастна.

Остаток лета я страдала от душевных ран. Открывшаяся тайна моего рождения и боль утраты мучили меня. У меня в голове все это не укладывалось. Почему-то мне казалось, что я виновата перед Стивом. Я стыдилась того, что со мной делал дядя Билл, оказавшийся моим отцом. Я казалась себе ужасным человеком. Ведь не случайно со мной так обращаются? Я сама во всем виновата.

Мама постоянно твердила, что я – причина всех несчастий в семье. Так вот что она имела в виду. Но ведь я не сама на свет появилась. Это была ее ошибка, ее и Билла.

Однажды в школе мы должны были рассказать о своем отце. Я сказала, что мой папа с сорок третьего по сорок пятый год воевал в Бирме.

– Ты, наверное, что-то путаешь, – сказала учительница. – Он не мог там находиться все это время. Наверняка его отпускали на побывку домой.

Ее смутило то, что я родилась в ноябре сорок пятого. На самом деле тот, кого я называла папой, впервые увидел меня, когда мне было уже шесть месяцев. Похоже, в то время у мамы с Биллом был бурный роман. Многие женщины заводили романы и интрижки, изменяли мужьям, пока те воевали. Потому что женщинам было страшно и одиноко во время войны. Это было в порядке вещей. Во время войны родилось много внебрачных детей, и вернувшиеся с войны мужья бросали неверных жен. Но папа не бросил мать. Он остался.

Не зная его, тяжело понять, почему он не ушел из семьи. Дело в том, что он был мягким, добрым человеком и любил мать больше жизни. Он простил ей измену, понимая, как матери было страшно и одиноко, пока он воевал на Тихом океане.

Чем больше я думала о маме и Билле, тем противнее мне становилось. Я вспоминала, какой кокетливой и смешливой мать становилась рядом с ним, как она подкрашивала губы, ожидая его прихода; у нее даже голос смягчался, когда она говорила с любовником. Я вспомнила, как они с Биллом поцеловались в тот вечер, когда я рассказала, что он трогал меня между ног. Вспомнила, как мать отправляла меня играть в сад, когда Билл приходил в гости. Меня стало мучить подозрение: закончился ли их роман, когда папа вернулся с войны? Или они продолжали тайком встречаться? Из-за чего мама с тетей Гвен разругались, когда мне было одиннадцать? Гвен, наверное, застукала ее с Биллом? Неужели Билл все еще спал с мамой, когда начал насиловать меня?

Это отчасти объясняет, почему мама не поверила, что Билл пристает ко мне. Она не могла подумать, что ее любовник, да к тому же мой биологический отец, способен на такое. Поэтому решила, что я все придумала. Она не хотела признать очевидного: ее любовник был ужасным подлецом и негодяем.

Почему же мама упорно обвиняла во всем меня? В чем я была виновата, так это в том, что появилась на свет, и тут уж я ничего не могла исправить. Мать говорила, я порчу всем жизнь тем, что ворошу прошлое, с его обидами и ошибками, но она сама совершила эти ошибки, она и ее любовник Билл. Мы со Стивом к этому не причастны, мы – жертвы обстоятельств. Однако в то время я была так подавлена, что винила во всем себя. Я считала себя плохим человеком, думая так: не будь я такой плохой, все эти ужасные события не произошли бы со мной. Изо всех сил я старалась стать хорошей, просила у Бога помощи. Но Бог меня не слушал, а значит, я точно плохая.

Спустя несколько дней после того, как я узнала имя своего настоящего отца, я пошла к врачу из-за проблем с месячными. Доктор был очень мил. Когда он спросил, что еще меня беспокоит, я не выдержала и разрыдалась. Мне хотелось все ему рассказать, излить душу; мне казалось, он чувствовал, что что-то со мной не так.

Но я не стала. Как я могла объяснить доктору, что десять лет терпела издевательства и насилие? Как рассказать о том, что родная мать постоянно унижала меня? Билл внушил мне, что никто не поверит моим словам. Он постоянно напоминал, что в глазах окружающих он просто любящий дядя. Все уверены, что мне нравится быть с ним. Что я люблю его.

Поверил бы мне этот добрый доктор? Я не хотела рисковать и сказала, что все в порядке и что я просто устала после практики в больнице. Я также сказала, что у меня по-прежнему бывают головные боли и боли при менструации, но в остальном все отлично.

Доктор сказал, что выпишет мне новое, более мощное лекарство, которое поможет справиться и с головной болью и с болями при месячных, да и вообще, я стану чувствовать себя намного лучше. Я согласилась бы на что угодно, лишь бы мне стало лучше. Сжимая в руке заветный рецепт, я поспешила в ближайшую аптеку. Я сожалела, что так и не набралась смелости рассказать обо всем врачу. С другой стороны, была очень рада, что все мои проблемы со здоровьем, оказывается, можно решить, просто принимая таблетки.

В те времена мы безоглядно доверяли докторам, боготворили их. Если врач говорит: эти таблетки помогут, – значит, их нужно принимать, не раздумывая. Препараты на основе бензодиазепинов по-прежнему считались безвредными чудо-лекарствами, хотя некоторые исследования показывали, что они вызывают привыкание. Миллионы людей, в особенности женщин, годами принимали эти таблетки. Я была одной из них.

Через некоторое время я и правда почувствовала себя лучше. Голова перестала болеть, а месячные проходили пусть и не совсем гладко, но почти безболезненно. Видимо, менструальные боли вызвал стресс, так что, когда таблетки начали действовать и я стала спокойнее относиться ко всему происходящему в семье, они прекратились.

Что касается учебы, я не осмелилась спорить с матерью, особенно после недавнего скандала. Она связалась с администрацией колледжа и потребовала, чтобы мне разрешили продолжить обучение. Я совсем не хотела учиться на медсестру, но мой голос ничего не значил. Однако ректор колледжа разговаривала с сестрой-смотрительницей больницы, в которой я работала, и они решили, что будет лучше, если я сделаю перерыв в обучении. Дело в том, что практические занятия в больницах – а именно с практикой у меня возникли трудности – составляют очень важную часть программы второго курса, так что ректор предложила мне вернуться, когда стану старше.

Мать и слышать об этом не хотела, она была уже готова обрушиться на ректора, когда та сказала, что есть еще один выход. Правительство только-только запустило пробную программу по подготовке медицинских администраторов. Для начала набирается шесть студентов. Не хочу ли я стать одной из них? Маме это показалось престижным – правительственная программа, как-никак, – поэтому она ответила согласием за меня.

Со мной она, конечно, не советовалась. О переводе на журналистский факультет и речи не было.

Мне так нравилось в колледже, что я была рада учиться на кого угодно, лишь бы только не на медсестру. Осенью шестьдесят второго года я одной из первых в стране стала учиться на медицинского администратора. Я по-прежнему виделась с подругами и продолжала участвовать в студенческой жизни. Это помогло мне успокоиться после непростого лета.

Со Стивом мы так и не виделись. Он не заходил к нам, а я не ходила к ним. Я еще не оправилась после расставания, но молодость потихоньку брала свое.

Так или иначе, мне казалось, что меня предали. Я привыкла к тому, что от матери нельзя ждать ничего хорошего, но события этого лета переходили все границы. А каково было моему доброму, чувствительному отцу? Я никогда не говорила с ним об этом. Он избегал меня. Думаю, так он пытался защитить меня, хотя мне было бы приятно с ним поговорить – ведь больше со мной никто не разговаривал.

Дядя Билл не появлялся до конца года. Наверное, дома у него было неспокойно. Гвен сердилась на него. Я часто думала об их семье, особенно о Стиве. Нельзя просто взять и забыть о любви, тем более о такой сильной, как наша. Я скучала по Стиву и еще долго рыдала по ночам, не в силах его забыть.

– Теперь тебя там ненавидят, – сказала мама, и я поверила.

Как я могла показаться им на глаза? Это ведь я была во всем виновата. Если бы я не родилась, все сложилось бы хорошо. Не страдал бы ни один человек.

Это была моя вина, мой позор, и мне предстояло жить с этим почти всю оставшуюся жизнь.

Глава четырнадцатая

В колледже мне очень нравилось. Помимо учебы, я занималась в театральной труппе, пела в церковном хоре, а по пятницам выступала с местными группами. Постепенно я начала жить как нормальная студентка. Лишь когда оставалась наедине с собой, ужасные воспоминания и мрачные мысли снова давали о себе знать, но к этому времени я уже научилась не думать о плохом и делать вид, что все замечательно.

Мама по-прежнему относилась ко мне очень жестоко. Старшие сестры, Элен и Роузи, вышли замуж и больше не жили с нами. Том вступил в Королевскую морскую пехоту и служил где-то за границей. Дома остались только я и Анна; младшая сестра стала маминой любимицей, я же, как и раньше, была «причиной всех несчастий в семье». К счастью, будучи сильно занята, я проводила дома мало времени, потому что участвовала в самодеятельности и усердно занималась.

Билла я не видела больше года, и это радовало меня больше всего. Я даже стала надеяться, что все самое страшное позади и больше никогда его не встречу. Больше не придется его ублажать. Я изо всех сил старалась оставить всю боль там, где ей самое место, – в прошлом. Мне хотелось начать новую жизнь, в которой не будет места несчастью и страху.

Когда мне уже исполнилось восемнадцать, я познакомилась с актером по имени Алистер, высоким, смуглым и очень привлекательным молодым мужчиной. Алистер притягивал к себе людей, к тому же был прекрасным актером. Все девушки сходили по нему с ума, так что я безумно обрадовалась, когда он пригласил меня на свидание. Не кого-нибудь, а именно меня!

Я была поражена, но, не раздумывая, сказала «Да!». «Пожалуйста!» – чуть не вырвалось у меня.

Мы стали встречаться, и тут в моей жизни снова появился дядя Билл. Как-то раз я вернулась домой после занятий, а он, как ни в чем не бывало, сидел у нас в гостиной и пил чай. Я, не веря своим глазам, сразу поднялась к себе в комнату, но мать заставила меня спуститься. На что она рассчитывала? Что я стану относиться к Биллу как к отцу? После всего, что он сделал со мной? Я ведь рассказала ей, как он приставал ко мне, делал мне больно. Я спустилась, поздоровалась с Биллом и, посидев немного, как говорится, для приличия, вернулась к себе наверх. Ни слова не было сказано ни о том, что я узнала, кто мой настоящий отец, ни о моем расставании с его сыном. Биллу явно не хотелось говорить об этом, а мне и подавно.

После этого случая я стала избегать Билла, но он буквально преследовал меня, стараясь застать врасплох и выманить из дома.

– Билл хочет погулять с тобой, так что одевайся, – сказала мать, когда он в очередной раз заехал к нам в гости в субботу. – Вы с ним давно не виделись. Я ухожу к тете Мэри, так что до вечера.

Мама ушла, а Билл, гадко ухмыляясь, смотрел на меня:

– Пойдем, Кэсси, повеселимся немного. Я куплю тебе новые туфли или еще что-нибудь.

– Я с тобой никуда не пойду, – сказала я твердо.

– Тебе же мама велела идти. Неужели ты не послушаешься? Она может очень рассердиться.

– Больше я с тобой никогда никуда не пойду, – не сдавалась я. – И ты меня не заставишь. Только попробуй, я все расскажу Алистеру.

Это было первое, что пришло мне в голову. Всерьез я об этом еще не думала. Билл рассмеялся:

– Расскажи, и что он про тебя подумает? Он спросит: почему ты раньше не пыталась это остановить? Почему раньше никому не рассказала?

Я прекрасно знала, что мало кто сможет понять, почему я столько лет мирилась с насилием. А дело все том, что я пыталась рассказать, но мне не поверили. Вдруг Алистер решит, что я хотела секса с собственным отцом? Он же тогда ко мне и близко не подойдет.

Билл стал угрожать, что, если я не соглашусь переспать с ним, он расскажет о наших с ним отношениях Алистеру, причем повернет все так, что виноватой окажусь я. Я ужаснулась. Меня потрясло то, что он способен на такое, и то, что ему могут поверить.

Я тогда еще ничего не знала о правосудии. Была уверена, что меня сочтут виновной просто потому, что я не пыталась сопротивляться насилию. Влюбившись в Алистера, боялась его потерять. Я была слишком наивной и не понимала, что закон на моей стороне, несмотря на то что мне уже восемнадцать. Я уже пыталась рассказать обо всем матери, но та не поверила. Потом, когда Билл на время исчез из моей жизни, я решила обо всем забыть и двигаться дальше, но вот Билл вернулся, а вместе с ним вернулись страхи и сомнения. Теперь, наверное, уже поздно рассказывать? Да и что я скажу? Он насиловал меня почти каждый день несколько лет подряд. Разве это не подозрительно, что все эти годы я молчала? Кому поверят, мне или Биллу? Мне казалось, что лучший выход – продолжать молчать и делать все, что желает Билл, лишь бы он тоже держал язык за зубами. Я совсем запуталась. Билл так запугал меня, что я сдалась.

В тот день он отвез меня на лодку. Насилие продолжилось.

Летом шестьдесят четвертого года мама попросила одного из знакомых покрасить кухню. По-моему, он не мог найти работу, а мать решила его выручить. Родители и Анна собирались уйти на целый день, чтобы знакомый мог спокойно начать работу. Мать сказала ему, что я буду дома и напою его чаем, когда он захочет.

Фил – так звали маминого знакомого – мне не нравился, но у меня не было оснований его опасаться. Я стала убирать со стола посуду и ставить в раковину. Внезапно Фил подошел сзади и обнял меня за талию.

Я оцепенела от неожиданности, потом развернулась и оттолкнула его.

Он рассмеялся, попытался пошутить и продолжил красить.

Я хотела не обращать внимания на то, что произошло, но воспоминания о приставаниях Билла лезли в голову, и я забеспокоилась. Помыв посуду, я вышла из кухни и стала подниматься к себе в комнату, желая оказаться подальше от Фила.

До комнаты я так и не дошла.

Фил набросился на меня и стал целовать. Я закричала.

– Ну хватит, – с ухмылкой сказал он. – Тебе же самой нравится.

Затем рассмеялся, сунул руку мне под юбку и стал стягивать с меня трусики.

Только не это. Почему я? Почему это происходит со мной?

– Отстань от меня! – вскричала я, вырываясь изо всех сил. – Убери свои руки!

Он, разгоряченный, потный, прижался ко мне, и я заплакала, почувствовав, как его напрягшийся член упирается мне в живот.

Фил стал тереться об меня, все сильнее распаляясь. Гримаса наслаждения исказила его лицо. Потом он произнес слова, которые заставили меня осознать всю мерзость происходящего.

– Я могу с тобой делать все, что захочу, – проговорил он. – Он мне разрешил. Тебе это самой нравится, так что хватит ломаться. Он сказал, что ты всегда для виду сопротивляешься, но на это не надо обращать внимания.

Я не могла поверить. Возможно ли это? Неужели Билл разрешил ему изнасиловать собственную дочь? Что может быть хуже этого?

– Убирайся! – закричала я. – Убирайся! Ненавижу тебя! Не смей меня трогать!

Я отталкивала Фила, умоляя Бога остановить этот кошмар. Мои молитвы были услышаны. Кто-то постучал во входную дверь. Фил занервничал, я оттолкнула его, подбежала к двери и выскочила на крыльцо.

Стучал молочник: он пришел получить деньги за молоко. Как же я была счастлива его видеть! Он, видимо, догадался, что что-то не так.

– Что-то случилось? – спросил он, глядя на мою измятую одежду и красное лицо.

– Да, случилось… – начала было я, но тут вышел Фил. Он сказал, что все в порядке и что уже уходит.

Когда молочник ушел, я, шокированная произошедшим, заперла дверь. Меня трясло от страха, а ведь, по большему счету, ничего страшного не случилось. Мне и не такое приходилось терпеть. Тем не менее, хотя Филу и не удалось меня изнасиловать, я была вне себя от ужаса. Почему мужчины не могут оставить меня в покое? Почему все они домогаются меня?

Со многими молодыми людьми я рассталась, потому что на уме у них был только секс. Алистер же сразу сказал, что уважает меня и согласен подождать. Отчасти из-за этого я так его любила и полностью доверяла ему. Я вдруг почувствовала острое желание увидеться с ним. И, приведя себя в порядок, оделась и поехала к нему домой.

Едва взглянув на меня, Алистер сразу понял, что случилось что-то ужасное. Вообще-то я не собиралась ему ничего рассказывать, но в конце концов не смогла удержаться. Меня все еще трясло от страха и унижения. Я рассказала Алистеру, как Фил чуть не изнасиловал меня. Я рассказала ему все. Но, конечно, умолчала о том, что приставать ко мне ему разрешил Билл. Как я могла сказать такое? Как можно сказать, что родной отец дал другому мужчине разрешение насиловать тебя, как ему вздумается, что сам он насиловал меня почти всю мою жизнь?

Не медля ни секунды, Алистер вызвал такси, и мы поехали обратно ко мне, чтобы рассказать обо всем матери. Как же я этого боялась! Я ведь уже рассказывала ей про Билла, и ничем хорошим это не кончилось.

Следует заметить, что Алистер маме нравился. Он происходил из богатой и уважаемой семьи, принадлежал к высшему обществу. В общем, маму он вполне устраивал. Наконец-то я смогла ей хоть чем-то угодить. К тому же Алистер был очень красив, очарователен и сумел найти к ней правильный подход.

Когда родители вернулись, Алистер сказал, что хочет серьезно поговорить. Мама отправила отца с Анной в магазин купить сладости к чаю, а сама отвела нас в гостиную.

Нелегко было рассказать ей о том, что случилось, ведь Фил был ее приятелем, – но я смогла.

Алистер сильно разозлился и пообещал убить Фила.

Мама поняла, что лучше всего прикинуться возмущенной родительницей. Она встала из кресла и подошла ко мне.

– Всякий, кто обидит мою дочь, – сказал она твердо, – будет сурово наказан.

Я онемела от удивления. Это что-то новое! Что это вдруг на нее нашло?

– Я предпочла бы просто обо всем забыть, – сказала я, опасаясь, что при разбирательстве могут всплыть подробности, которые я хотела скрыть. – Пусть только он держится от меня подальше.

Но маму понесло. Внезапно проснувшийся материнский инстинкт заставил ее позвонить в полицию. Я была поражена.

Не она ли наорала на меня, когда я поведала ей о самом большом несчастье в своей жизни?

Не она ли в тот же вечер поцеловала моего насильника и заверила его, что не поверила ни единому моему слову?

Я еще не знала, что у мамы с Филом был роман, однако, вернувшись домой после неудавшегося изнасилования, он позвонил ей и сказал, что им нужно расстаться. То есть она уже была очень зла на него. Я всего лишь дала ей отличный повод отомстить бывшему любовнику. Как он смел ее бросить? Ему это дорого обойдется…

Я пыталась ее остановить, мне совсем не хотелось скандала, но тут приехала полиция. Полицейские отнеслись ко мне очень участливо. Среди них была женщина с ярко-рыжими волосами, которая сказала, что хочет поговорить со мной наедине. Она сразу же пояснила, что если мужчина заставляет женщину или девушку делать что-то, чего она сама не хочет, то это – серьезное преступление. И прибавила, что, будь я младше, преступление было бы еще серьезнее. Тут я заплакала. Она стала успокаивать меня и сказала, чтобы я не торопилась, а подробно рассказала ей обо всем, что произошло. Потом заверила, что упрячет моего обидчика за решетку.

Она-то думала, что я плачу из-за того, что со мной попытался сделать Фил. Она ошибалась.

Я плакала по той маленькой девочке, которая ничего не знала о законах, защищающих детей, и не осмеливалась никому рассказать о том, как над ней измываются.

Я рассказала женщине-полицейскому все про Фила, а она тщательно записала мои слова. Затем осмотрела меня. Все это время она успокаивала меня и обещала, что виновник будет наказан. Она обещала также поговорить со спасшим меня молочником, чтобы тот выступил на суде свидетелем обвинения.

Она была так добра ко мне, что я едва не рассказала ей всю правду. Мне хотелось признаться, что, по сравнению с тем, как меня насиловал дядя Билл на протяжении многих лет, это вообще ерунда. На самом деле Фил даже не успел потрогать меня там. И изнасилования как такового не было. Я хотела сказать это женщине-полицейскому, но не смогла, а потом было уже поздно.

Несколько следующих недель я жила как в сказке. Дом был тот же. Семья та же. Собака та же. Только мама стала другой. Она и правда сильно изменилась. Не было больше ругани. Не было насмешек и издевок. Она стала добра ко мне и разговаривала со мной так, словно ей было не все равно, как у меня дела. Она впервые не кричала на меня, а говорила нормальным голосом.

Я пыталась привыкнуть к этой перемене. Поверить в нее. Разве не об этом я мечтала почти всю жизнь? Не этого хотела? Я пыталась убедить себя, что теперь так будет всегда. Но у меня не получалось. Я умела очень хорошо притворяться, поэтому легко отличала настоящие чувства от притворства. И сразу поняла, что мамы не хватит надолго. Она просто притворялась.

Скоро я убедилась в своей правоте. Уже через неделю состоялся суд над Филом. Это было ужасно. Его адвокат, утверждавший, что на самом деле Фил приставал ко мне с моего согласия, подверг меня перекрестному допросу. По его словам, я первая начала заигрывать с его подзащитным и совсем не возражала против знаков внимания, которые тот мне оказывал. Это заявление повергло меня в шок. Я начала было оправдываться, но судья остановил меня. Я не имела ни малейшего представления о том, как работает суд. Да и откуда ему было взяться, ведь я присутствовала на первом в своей жизни судебном заседании.

Затем выступили свидетели обвинения: молочник, мама и, наконец, Алистер. Как только он начал свою речь, в зале воцарилась тишина. Как всякий талантливый актер, он умел завладеть вниманием аудитории, к тому же он несколько раз прорепетировал выступление, словно это была одна из его ролей. Алистер не только говорил правду, но и был убедительным.

Слушание продолжалось два дня, и в конце концов Фила признали виновным в попытке и совершении сексуального нападения. Выяснилось, что ранее он уже привлекался за приставания, в основном к девушкам моего возраста.

Я никогда не забуду выражения лица его жены при оглашении приговора. Она явно не поверила ни единому моему слову и была уверена в невиновности мужа. Мне стало стыдно, особенно после того, как я заметила, что она ждет ребенка. Именно с учетом того, что его жена была беременна, суд приговорил Фила всего лишь к двум годам лишения свободы условно. Через несколько лет до меня дошли слухи, что его дочка родила близнецов и что отцом был сам Фил. Какой мерзкий тип!

Очень не скоро я смогла оправиться от унижения, которое вытерпела на суде, и избавиться от чувства вины перед семьей Фила. Все это время дядя Билл держался в стороне, видимо, из опасения, что его тоже могут привлечь к ответственности. Разве не он дал Филу разрешение приставать ко мне? Он сказал ему, что не будет возражать против изнасилования собственной дочери. На его месте я тоже постаралась бы держаться в тени.

Я была рада, что Билл оставил меня в покое хотя бы на некоторое время. Что же касается мамы, она довольно быстро перестала изображать из себя заботливую родительницу и стала обращаться со мной, как раньше. Она просто не могла быть доброй долго.

Глава пятнадцатая

Незадолго до суда мы с Алистером обручились. Мама была счастлива, что я выйду замуж за молодого человека из высшего общества; она активно изображала любящую мать, которая желает для дочери только самого лучшего. Казалось, жизнь налаживалась. Однако после суда и мама, и Алистер стали вести себя по-другому.

Однажды, когда я приехала к Алистеру на выходные, я заметила, что комната для гостей не готова. Когда я спросила, где буду спать, он ответил:

– В моей постели.

– Но я думала, что мы подождем до свадьбы, – запротестовала я. – Мы ведь договаривались.

– Мы все равно скоро поженимся, так зачем ждать? – сказал Алистер с улыбкой. – В любом случае, свободных кроватей в доме нет.

Внезапно я почувствовала, что мой жених ничем не лучше дяди Билла или Фила. Все, что им было нужно от меня, это секс. Они хотели утолить свое желание, заставить меня играть в их грязные игры. Алистер прекрасно знал, как мне было плохо после суда, знал, как я отношусь к теме секса. Но не ведал настоящей причины, потому что я скрыла ее – скрыла от всех, кроме матери, – и продолжал настаивать на своем.

Я не могла просто вернуться домой, потому что у Алистера не было машины, а до остановки автобуса было очень далеко идти. Я пошла в ванну, опасаясь, что Алистер, раз он передумал ждать до свадьбы, может силой заставить меня с ним переспать. Закончив умываться, я поняла, что боюсь выходить из ванны в одной ночнушке – вдруг Алистер набросится на меня? Я очень нервничала и никак не могла решить, что делать. В конце концов улеглась прямо на полу ванной, укрывшись полотенцами.

На следующее утро я объявила Алистеру, что разрываю помолвку. Он очень разочаровал меня, я надеялась, он не такой, как остальные парни. Я думала, ему интересна я сама, а не только мое тело. Алистер возразил, что на дворе шестьдесят четвертый год и что все девушки спят с женихами до свадьбы. Я сказала, что не хотела быть как все. И что мне противно становиться игрушкой для секса.

Вернувшись домой, я рассказала о своем решении матери. Она пришла в ярость: ее планам породниться благодаря моему браку с богемой не суждено было сбыться. После этого она еще долго со мной не разговаривала. Но мне было не привыкать.

Потом у меня сменилось еще несколько бойфрендов, но, к сожалению, всем им было нужно то же, что Алистеру. Я начала думать, что большего просто не заслуживаю. Иногда парни выходили из себя, когда я отказывала им в близости, но я, тем не менее, продолжала упорно стоять на своем. В какой-то момент я стала думать, что у меня на лбу написано: «Хочу секса». А как еще объяснить, что все парни пытались меня соблазнить? Некоторые из них мне нравились, но они теряли всякий интерес, поняв, что интима от меня не дождаться.

Были и хорошие новости. Моя лучшая подруга Клэр собралась замуж и попросила меня быть подружкой невесты. Мы с Клэр не виделись с тех пор, как она перешла в другую школу, да у меня и времени-то свободного не было с ней общаться: после колледжа и занятий в хоре я либо работала по дому, либо ублажала Билла. Оказывается, Клэр бросила школу в пятнадцать лет, работала продавщицей в магазине, а в семнадцать лет познакомилась с будущим мужем. Один раз мы с ней все-таки встречались, на свадьбе Элен, моей старшей сестры. Но с тех пор прошло уже много времени, так что я была просто счастлива, когда Клэр попросила меня быть подружкой невесты у нее на свадьбе: мы мечтали об этом с детства. Я снова стала часто бывать у нее в гостях. Ее семья была моим вторым домом, где меня любили, где мне ничего не угрожало.

Свадьба прошла великолепно. В желтом платье из органзы и шелка я чувствовала себя настоящей принцессой. Это был один из лучших дней моей жизни, думаю, даже Клэр была не так счастлива, как я, хоть это она выходила замуж.

Мама тогда работала в кафе, и после церемонии я, все еще в роскошном платье, заглянула к ней. Незадолго до меня к маме пришла подруга, Дотти, вместе со своим сыном Эдвардом. Мы с ним перекинулись парой слов.

– Ты очень понравилась Эдварду, – сказала позже мать. – Зайди как-нибудь к нему в бар.

Уж не захотела ли она меня сосватать? Мама не переставала меня удивлять. На следующий день я заглянула в бар, желая поболтать с Эдвардом. Он оказался милым парнем с хорошим чувством юмора. Эдвард пригласил меня на свидание, и я согласилась.

Я тогда работала администратором врачебной амбулатории в соседнем городке. Работа мне очень нравилась. Я быстро нашла общий язык со всеми врачами, и мы стали почти друзьями. В мои обязанности входило также переписывание рецептов для пациентов. Только начав этим заниматься, я поняла, что таблетки, которые я принимаю вот уже несколько лет, на самом деле являются антидепрессантами. Один из наших докторов, к которому я обратилась за советом, просто ужаснулся, когда узнал, как долго я принимаю препарат и в каких дозах. Я отказалась от этих таблеток, но вскоре головные боли, из-за которых я и начала их принимать, возобновились и стали еще сильнее. В результате, переговорив с моим лечащим врачом, я решила снова начать их пить. Никто не предупредил меня ни о возникновении зависимости, ни о побочных эффектах. В конце концов, врачам виднее.

У нас с Эдвардом все шло очень хорошо. Он поначалу тоже пытался затащить меня в постель, но, получив отказ, сказал, что не станет меня торопить. Мы продолжили встречаться, и спустя несколько месяцев он сделал мне предложение. Я еще очень мало знало об отношениях, о любви, о замужестве. С Эдвардом мне было хорошо и спокойно, так что я согласилась. Мне хотелось завести семью, где все будут любить друг друга, стать женой мужчины, который примет меня такой, какая я есть. Как же наивно все это звучало.

Мы решили отметить нашу помолвку. Родители Эдварда не могли оставить бар закрытым на целый вечер, поэтому мы решили отмечать прямо там. Очень логичное решение, не правда ли, но не всех оно устраивало.

– Замуж за сына трактирщика?! – сказала мама так, словно это был смертный грех. – Помолвка в баре! Кем ты меня считаешь? Ноги моей в этой забегаловке не будет.

Я пыталась напомнить ей, что она прекрасно знала, чей Эдвард сын, когда знакомила нас, но мама и слышать ничего не хотела. На помолвку в баре она идти не собиралась.

Несмотря ни на что, помолвка состоялась. Никто из членов моей семьи не пришел, мама об этом позаботилась.

– Ты все делаешь мне назло! – кричала она потом. – Нарочно пытаешься сделать мне больно. Радуйся, тебе это удалось.

Я была в замешательстве.

– Но я же счастлива с ним, мама, – сказала я. – Счастлива впервые за долгое время.

Мои слова еще сильнее разозлили ее. Ни с того ни с сего она вдруг рухнула на пол, прижимая руки к груди. Это что еще за фокусы? Она снова притворяется, чтобы напугать меня? У нее хорошо получилось.

У моей младшей сестры началась истерика.

– Разве ты не видишь, что ей плохо! – кричала Анна. – Ты довела маму!

Я позвонила врачу. Он вскоре приехал и после очень непродолжительного осмотра сказал, что с мамой все в порядке.

– Все хорошо, Кэсси, – сказал он. – Она абсолютно здорова.

Я впервые в жизни по-настоящему разозлилась.

– Доктор сказал, что ты здорова, – сказала я маме. Она вскочила с пола и стала избивать меня. Я убежала в коридор, а она бежала за мной, стараясь ухватить за волосы. Наконец я смогла отпихнуть взбесившуюся маму, но у нее в руке остался клок моих волос. Я взвыла от боли. Быстро же она оправилась.

Мать побежала наверх, в мою комнату, и стала вышвыривать мои вещи вниз на лестницу, а моя проворная сестричка тут же выбрасывала их в сад.

– Ну я тебе устрою сладкую жизнь! – кричала мать. – Убирайся из моего дома и не смей возвращаться! Дрянь, все наши беды из-за тебя! Можешь забрать все, что купила на свои деньги! Все, за что платила я, останется здесь.

Она не на шутку разозлилась.

– Мама, что ты делаешь?.. Остановись, – просила я, но она не слушала.

Она вытолкала меня из дома и захлопнула дверь. Я осталась стоять в саду. Все мои вещи валялись на траве. Было темно и холодно. Я осталась совсем одна.

Мне было некуда идти, кроме Эдварда.

К счастью, Дотти, его мать, согласилась приютить меня. На следующий день она пошла к моей матери, чтобы вразумить ее. Через два часа Дотти вернулась, очень сердитая, и сказала, что мать даже слушать ее не стала. Она возражала против помолвки, но не могла толком сказать почему. Она не позволит мне вернуться домой, пока я не расстанусь с Эдвардом. Она не желает принимать никакого участия в моей свадьбе.

Дотти была в ярости. Она приготовила для меня свободную комнату и сказала, что я могу там жить до самой свадьбы. Я растрогалась до слез, а Дотти, настоящая женщина, любящая мать, моя будущая свекровь, обняла меня и сказала:

– Хорошо, что ты теперь с нами, Кэсси. Ты уже член нашей семьи.

Неужели все матери такие? Такого отношения я была лишена всю свою жизнь? Я всегда мечтала быть частью дружной семьи. Такой, как семья Клэр. Хотела чувствовать себя в безопасности. В прошлой жизни меня любили только папа и собака Бобби. Без моего ведома, Дотти еще раз ходила к матери, чтобы спросить, можно ли мне забрать Бобби. Мама сказала, что это ее собака. Я расстроилась, но не удивилась. Мамина жестокость давно стала для меня привычным делом.

Нужно было смириться. Я скучала по отцу, но боялась ему звонить: если бы трубку взяла мама, то сразу догадалась бы, кому я звонила, и папе пришлось бы несладко. Больше всего меня радовало то, что Билл снова исчез из моей жизни. Он не мог меня достать в доме у Дотти. Я никогда не оставалась одна, рядом всегда были Эдвард или его мама. Я наконец-то была недоступна для мерзкого Билла с его гадкими играми.

Главная проблема заключалась в том, что в шестидесятые молодым людям младше двадцати одного года требовалось разрешение родителей на свадьбу. Мы с Эдвардом написали маме письмо, но она наотрез отказалась дать согласие, так что нам пришлось ждать до двенадцатого ноября шестьдесят шестого, когда мне исполнилось двадцать один. Я хотела, чтобы папа обязательно присутствовал на церемонии, чтобы именно он подвел меня к жениху. Мама запретила ему соглашаться. «Он не твой отец, у него нет на это права», – заявила она. Я знаю, кому мама хотела поручить эту почетную обязанность. Биллу, кому же еще!

Даже если бы Билл не насиловал меня все прошлые годы, даже если бы я узнала о том, что он мой настоящий отец, и при этом продолжила хорошо к нему относиться, я все равно попросила бы именно папу, который воспитал меня, подвести меня к алтарю. Раз я не могла этого сделать, я попросила Тома.

Но мама уже разошлась не на шутку. Она позвонила викарию той церкви, в которой мы с Эдвардом хотели венчаться, и заявила, что он не имеет права объявлять в церкви наши имена как жениха и невесты, потому что мне еще нет двадцати одного года. Викарий возразил ей на это, что, если я буду совершеннолетней в день свадьбы, он имеет полное право объявить меня невестой, а Эдварда женихом и начать подготовку к церемонии. Он потом сказал нам, что впервые за тридцать лет столкнулся с подобной проблемой. Викарий даже признался, что мама вылила на него такой поток брани, что ему пришлось повесить трубку. Я хорошо знала, какой злой мама может стать, если ей перечить, и с тревогой стала ждать, что она предпримет дальше. Я была уверена, что она не остановиться.

За день до свадьбы мне по почте пришел пакет. Я очень торопилась на работу, поэтому взяла с собой всю почту, чтобы просмотреть по дороге. Я не сразу узнала почерк, которым был написан адрес. На пароме, сидя рядом с подругой, я наконец решила вскрыть этот пакет. Оттуда высыпались клочки бумаги. Рассмотрев их внимательнее, я поняла, что это за клочки. Я узнала бумагу, на которой в детстве писала маме стихи, надеясь, что она все-таки полюбит меня. Оказывается, она хранила все стихи, все грамоты, которыми меня наградили, все рассказы, которые я написала. И вот не поленилась порвать их на мелкие кусочки и отправить мне накануне свадьбы. Меня поразила хладнокровная жестокость матери, хотя, казалось, я должна была к такому давно привыкнуть. Тем не менее меня удивляла настойчивость, с какой мать старалась испортить главный день моей жизни.

– Не расстраивайся, – посоветовала подруга. – Пусть бесится. Она еще раз показала, какая она на самом деле. Просто забудь об этом.

Я собрала мелкие кусочки обратно в пакет и целый день честно старалась не думать об этом. Это оказалось нелегко.

В день свадьбы я проснулась и поняла, что у меня пропал голос. Я ни слова не могла произнести. Теперь-то я понимаю, что это все были последствия стресса, но тогда мне казалось, что я просто заболеваю. На самом деле я с опаской ждала, хоть и старалась скрыть это от всех, что принесет мне этот день. Больше всего я боялась первой брачной ночи. Мой жених сумел дотерпеть до свадьбы, а я по наивности думала, что после бракосочетания все встанет на свои места – чудесным образом секс вдруг перестанет быть мне противен. Ведь это чудо – выйти замуж за любимого мужчину! Наверняка после свадьбы я сама захочу отдаться мужу.

В тот день шел дождь. Лило так сильно, словно я заплатила небесам за каждую каплю. Друзья Эдварда, рослые пожарные, как могли защищали меня от дождя с помощью огромных зонтов. В церковь я забежала с поднятым чуть ли не до пояса подолом. То еще зрелище.

У алтаря мне пришлось давать клятву жестами и мимикой, однако я пообещала себе, что, когда закончится медовый месяц, сразу же приду в церковь и произнесу клятву как следует. В церкви я все время искала глазами маму, надеясь, что в последний момент она все-таки придет. Совсем как в детстве, когда ждала, что она придет на мои выступления. Она конечно же так и не появилась.

Зато мы с Эдвардом наконец-то поженились. Теперь я была недоступна и для мамы, и для Билла.

Глава шестнадцатая

«Защищенность» – самое обыкновенное слово, но для меня оно значило очень много. Мне казалось, я буду защищена, когда выйду замуж. В первую брачную ночь я поняла, что есть разные виды незащищенности. Я упорно думала, что после свадьбы значение мерзкого слова «секс» сменится, превратится во что-то волшебное. В «любовь», например. Я надеялась открыть для себя мир чувственной любви. Оказалось, что золотое кольцо на безымянном пальце и клятвы у алтаря не могут отменить годы «психотерапии».

В первую ночь мой муж, такой добрый и терпеливый, хотел заняться со мной любовью, но все закончилось тем, что я закричала и заплакала. Со мной случилась истерика, и бедняга Эдвард не знал, как меня успокоить. Он гладил меня по плечам, говорил, что все будет хорошо, что со временем и в постели у нас тоже все наладится.

Эдвард, наверное, подумал, что я фригидная, что не люблю его. Он понятия не имел о том, что творится у меня в душе из-за воспоминаний о Билле, и, вероятно, решил, что я истеричка. Он не мог ничего знать, ведь я ничего ему не рассказывала. Я никому об этом никогда не рассказывала, кроме мамы.

После медового месяца жизнь вошла в нормальное русло. Мне нравились наш дом и сад. Я была отличной хозяйкой, потому что с детства выполняла всю тяжелую домашнюю работу. Но теперь все изменилось. У меня появился свой дом. Эдвард не заговаривал о сексе, хотя я знала, что его нетерпение нарастает. К нам часто приходили его друзья поиграть в карты, да и мы часто ходили в гости. Казалось, жизнь налаживается.

Затем в один прекрасный день иллюзия о защищенной жизни рухнула, как карточный домик. Эдвард ушел на работу, а у меня был выходной, поэтому я осталась дома одна. В дверь постучали, и я пошла открывать, понятия не имея, кого увижу на пороге.

Это был он. Билл. Сердце мое замерло на секунду. Я задрожала. Все страхи прошлых лет вернулись ко мне. Я снова была маленькой девочкой. Я замерла на месте, а он без приглашения прошел мимо меня в гостиную. От его противной довольной ухмылки меня чуть не стошнило. Что он здесь забыл? Зачем пришел?

Глупый вопрос. Мы оба прекрасно понимали, зачем он пришел. Наверное, мать дала ему мой новый адрес.

Сначала он огляделся. Сказал, что я отлично обставила дом. Билл был очень спокоен и выглядел как нормальный мужчина. Затем он набросился на меня. Я оттолкнула его и убежала вглубь дома, намереваясь выскочить в сад через заднюю дверь, но Билл оказался проворнее. Он догнал меня и схватил за руку.

– Я скучал по тебе, Кэсси, – прошептал он, – по тебе и по нашим с тобой играм.

– Я теперь замужем! – закричала я. – Больше ты не сможешь меня насиловать!

Я надеялась, это заставит его отступить, но он лишь рассмеялся.

– Это же прекрасно, – сказал он, однако я не поняла, что он имеет в виду. – Раз ты теперь замужняя женщина, мы снова можем заниматься сексом, как взрослые… Больше нечего бояться, – прибавил он с ухмылкой.

Замужняя женщина. Он и представить себе не мог, что его грязные игры сделали для меня невозможной нормальную супружескую жизнь. Мы с мужем так ни разу и не переспали. Каждый раз, когда Эдвард был уже готов овладеть мной, я, не в силах возбудиться, отталкивала его. У меня часто случались истерики, и тогда ему приходилось долго извиняться. Все заканчивалось тем, что Эдвард обещал еще подождать. С каждым разом мы все больше отдалялись друг от друга. Меня переполняли стыд и чувство вины. Эдвард не мог понять, что происходит. Он же не знал мою историю. Я так ничего ему и не рассказала. Я никому ничего не рассказала.

Билл полез целоваться.

– Ну же, давай повеселимся немного, – сказал он.

Я оттолкнула его и пригрозила:

– Я закричу!

Это только сильней его возбудило.

Билл завалил меня на пол. Я отбивалась, о, как я отбивалась. Он взгромоздился на меня, пытаясь засунуть руку мне в трусы. Тут он что-то услышал и мгновенно вскочил, грубо ругаясь. Я поднялась с пола и решила ни за что не уступать ему в этот раз. Это не могло продолжаться вечно. Больше он не посмеет меня обидеть.

– Я все мужу расскажу, – объявила я.

Билл снова рассмеялся:

– Да? И что же, интересно, ты собираешься ему рассказать? – Его это забавляло. – Как ты объяснишь, что терпела столько лет, а теперь вдруг заговорила? Он тебе не поверит. Тебе никто не поверит. Если тебе не нравилось играть со мной, почему же ты сразу все не рассказала?

Он прекрасно знал, что я рассказала маме и что она не поверила.

Тут меня осенило.

– Я скажу, что ты меня изнасиловал! – заявила я. – Я закричу и скажу, что ты на меня набросился и изнасиловал. А потом пойду в полицию и напишу заявление. – Он не ожидал получить такой отпор, а я продолжила: – Даже если тебя осудят хотя бы за изнасилование, я уже буду рада.

Билл задумался. Ему было известно, что я заявила на Фила в полицию и довела дело до суда. Однако он не знал, что это была мамина затея. Никогда прежде я еще не видела его таким взволнованным. Я надеялась, что он испугается и навсегда отстанет от меня. Наконец-то я смогу жить спокойно.

Подумав несколько минут, Билл нашел решение.

– Если меня обвинят в изнасиловании, – сказал он, – я заявлю, что у нас был роман и что я решил порвать с тобой. – Он на ходу придумывал себе оправдание. – Да, так и скажу. Я решил бросить тебя, а ты в отместку сказала, что я тебя изнасиловал! – Он снова заулыбался. – Да и потом, кто тебе поверит? Сначала Фил, потом я, все решат, что ты сама все придумала.

Билл был явно собой доволен.

Мне стало страшно. Неужели все подумают, что я наврала про Фила, если обвиню Билла? Что про меня подумают? Что скажет Эдвард?

Я была повержена. Билл снова одержал верх.

– Я уйду, – сказал Билл, – но обязательно вернусь, и тогда мы точно поиграем. Вот увидишь!

Он ушел, а я осталась, разбитая и униженная. Я понимала, что он не сможет оправдаться тем, что у нас якобы был роман, потому что тогда его осудят за инцест. Но что, если окружающие мне не поверят? Они могут решить, что я – истеричка, которая по любому поводу называет всех мужчин насильниками. К тому же я вовсе не была уверена, что готова открыть всю правду мужу. Я не знала, готова ли я поведать ему о своем позоре.

Я стала нервной и раздражительной, так что мои отношения с Эдвардом только ухудшились. Однажды вечером мы серьезно все обсудили и решили, что я попрошу у своего врача направление к сексопатологу. Я надеялась, это укрепит нашу семью. Я очень хотела быть хорошей женой.

На прием со мной пошла Дотти. Эдвард в тот день работал, а мне сказали, что обязательно нужно прийти не одной: кто-то должен был присматривать за мной после сеанса. В клинике нас встретил врач-консультант, который объяснил, что при лечении будет использоваться метод абреактивной терапии[10]. Любой на моем месте спросил бы, что это значит, но я была согласна на все, лишь бы это помогло избавиться от страха перед половой близостью и укрепить семью.

Потом меня отвели в маленькую комнату, где я легла на кушетку, а доктор вколол мне в руку какой-то препарат. Когда я очнулась, мне показалось, что прошло всего несколько минут, хотя на самом деле пролетел целый час. Медсестра принесла мне чаю, и я пошла домой.

Я должна была полгода посещать эту клинику по вторникам. После каждого сеанса я чувствовала себя превосходно – счастливой и свободной от страхов. В один из таких дней муж наконец-то овладел мной. Не скажу, что мне понравилось заниматься с ним сексом, но отвращения у меня это тоже не вызвало. Эдвард был нежным и ласковым, и я чувствовала, что он любит меня.

Через пять месяцев я решила встретиться с врачом-консультантом, чтобы спросить, что он мне колет во время сеансов. Он сказал, что это своеобразная сыворотка правды. После укола он спрашивает меня о том, что меня тревожит, и я выкладываю ему всю правду. У меня похолодело внутри. Неужели я проболталась? Как много успела рассказать?

Я стала расспрашивать доктора, но он сказал лишь, что, судя по моим ответам, я очень скучаю по собаке.

Я задавалась вопросом, что бы случилось, если бы я под действием «сыворотки» рассказала всю правду. Поверили бы мне? Захотели бы узнать, кто насильник? Наверняка я упоминала о том, что мне пришлось пережить, о том, что боюсь дяди Билла. Я в этом почти не сомневалась.

Но ничего не изменилось. Секс по-прежнему казался мне чем-то гадким. Спустя несколько дней после того, как курс психотерапии закончился, я почувствовала, что во мне что-то изменилось. Мне не было плохо, просто как-то не по себе. К тому же задержались месячные. Неужели это случилось? Но как, ведь мы с Эдвардом занимались сексом всего один раз. Тем не менее я была уверена, что беременна.

Я была вне себя от счастья. Всего раз занималась любовью с мужем, и вот во мне уже зарождается новая жизнь. Мы с Эдвардом не заговаривали о детях. Мы и сексом-то с ним не могли заняться, какие уж там дети. Так что я не знала, какие у него планы на этот счет. Хочет ли он быть отцом? Я знала одно: у меня будет ребенок, и я счастлива.

Я не хотела рассказывать Эдварду раньше времени. Сначала нужно было сходить к врачу и сделать тест на беременность. Когда результаты наконец пришли, я заплакала от счастья. У меня будет ребенок! Маленькая куколка. Мой ребенок. Боже мой, я буду мамой.

В тот же вечер я призналась мужу. Однако он не разделил мою радость. Он скорее был озадачен. Эдварду сложно было понять, как я умудрилась забеременеть с первого же раза. Он не знал, что и думать. Он ничего не знал о детях и не был уверен, что готов стать отцом. Он не сердился, не упрекал меня. Он не говорил, что это моя ошибка, не пытался меня обидеть. Эдвард просто не знал, как к этому всему относиться, и тем не менее его реакция ужаснула меня. Вся моя радость куда-то улетучилась. Я пыталась успокоить Эдварда, говорила, что ничего не изменится в наших отношениях, что мы со всем справимся. Он был хорошим человеком, но не чувствовал готовности к такой ответственности.

Дотти же, наоборот, безумно обрадовалась. Беременность протекала хорошо, кожа не сохла, волосы не стали ломкими. Я была абсолютно здорова. Мне не терпелось скорей стать матерью. Только одно омрачало мою радость – страх перед возвращением Билла. Я боялась не только за себя, но и за ребенка. Попытается ли Билл навредить ему?

Однажды, когда я была уже на третьем месяце, мне на работу позвонила мама. Я не ожидала услышать ее голос. К тому же она плакала. Это было непривычно.

– С Биллом несчастье, – рыдала она в трубку. – У него случился сердечный приступ, он в коме… Ты должна его навестить, – сказала она. – Я сама не могу. Что скажут люди?

Навестить Билла? Она с ума сошла? Потом она стала рассказывать, как любила его, моего настоящего отца, человека, насиловавшего меня всю мою жизнь. Гадкого, мерзкого типа, с которым у нее был роман длиною в двадцать лет, с самой войны.

– Ты же знаешь, как я люблю его, – прибавила мать. – Всегда любила. Ты должна навестить его и сказать, как я его люблю. Я всегда его любила.

Я молча слушала. Мне было нечего ей ответить. Что я могла сказать?

Что с его смертью мои страдания прекратятся?

Что я счастлива? По-настоящему счастлива, потому что его мерзкие игры останутся в прошлом?

Нужно было сказать ей, что, если он сдохнет, буду только рада, потому что тогда наконец-то смогу вздохнуть спокойно?

Нужно было сказать ей все это?

Наверное, нужно было, но я не стала. Мама и Билл скрывали свой роман всю жизнь, стараясь соблюсти приличия. Из этих же побуждений я не стала говорить то, что думала. Все наши знакомые уверены, что я любила гадкого Билла как дядю, они будут ждать, что я приду навестить его. Они надеются увидеть меня в слезах, подавленную скорой кончиной близкого человека.

– Хорошо, я схожу к нему, – сказала я скрепя сердце. – Скажу, что ты его любишь.

И отправилась в больницу к Биллу. Его поместили в отдельную палату. Врач спросил меня, кем я прихожусь Биллу. У меня язык не повернулся сказать, что я его дочь – я никогда не считала его отцом, – поэтому ответила, что я его крестница. Спустя несколько минут в палату заглянула медсестра. Она была рада увидеть меня у постели умирающего Билла. Медсестра достала из-под его подушки маленькую фотографию, которую я сразу узнала. Я поразилась. Это был один из снимков на документы, сделанных перед поступлением в колледж. Наверное, мама подарила Биллу эту фотографию. Сестра рассказала мне, что врачи спросили у Гвен, есть ли у Билла дочь. Гвен ответила, что нет. Тогда они быстро сменили тему, а сами решили, что я его любовница.

Мне пришлось объяснить медсестре, что я внебрачная дочь Билла и что наши семьи из-за этого в ссоре. Я попросила никому не рассказывать о моем визите. Я продолжала защищать его. Хотя мне приятнее думать, что я защищала свою мать.

С годами, после того как я узнала больше о педофилах, меня каждый раз передергивало при мысли о том, что Билл мог мастурбировать на мою фотографию. Потом я решила, что раз уж мне не дано знать наверняка, что он делал с моими фотографиями, лучше вовсе перестать думать об этом. В конце концов, то, что он сделал со мной, было ужасно и без этого.

Я присела на краю кровати. Билл казался совсем маленьким. Хрупким. И в то же время гадким, мерзким, противным. Болезнь не сделала его лучше. Я заплакала, и все вокруг думали, что мне жалко дорогого человека. Что ж, я и правда скорбела. Но не о Билле. Его скорая смерть ничуть меня не расстраивала. Я горевала о своем детстве, о невинности, которую он у меня украл. Я много плакала в тот день, но это были слезы облегчения.

Сидя на больничной койке рядом с Биллом, я старалась не прикасаться к нему. Мне было очень жалко ту маленькую девочку, жалко себя. Я знала, что мой мучитель вот-вот умрет, но это не меняло моего отношения к нему. Даже приближающаяся смерть не делала его лучше. Только когда он умрет, мои мучения прекратятся. Тут я решила ему все рассказать.

Когда я училась на медсестру, нам рассказывали, что даже в состоянии комы человек все слышит. Слух пропадает в последнюю очередь. Так что я высказала Биллу все.

Я сказала, что он испортил мне всю жизнь, что он лишил меня детства, заставил жить в страхе. Я сказала, что ненавижу его за то, что он сделал, и что никогда, никогда его не прощу.

Нас учат, что нужно прощать обиды. Как верующая христианка, я должна была простить его за все, что он сделал. Но я не могла так сказать, потому что и вправду не простила его.

Напоследок я сказала, что очень радуюсь, что он скоро умрет. Жестоко? Не по-христиански? Непростительно? Да, но зато честно.

Высказав все это, я встала и собралась уходить. Я перестала плакать и смогла наконец почувствовать облегчение. Все почти закончилось. Я смогу жить спокойно. Мой ребенок сможет жить спокойно, а это еще важнее. Больше Билл меня не тронет, не тронет моего сына или дочь. Осталось только дождаться сообщения о том, что он умер. Наверное, мои молитвы все-таки были услышаны.

На следующий день мне позвонили. Билл умер. Бог услышал меня. Я могу жить спокойно.

Глава семнадцатая

Я отлично переносила беременность, хоть и перестала принимать антидепрессанты. Это было лучшее время моей жизни, я словно расцвела. Мне предстояло стать матерью, к тому же исчез источник моих страданий. Исчез навсегда. Умер. Впервые в жизни я почувствовала себя свободной. Больше не надо было бояться стука в дверь. Билл исчез навсегда. Все позади.

Роды все же шли не так гладко, как беременность. Воды отошли в половине седьмого утра в субботу, а родила я только днем в понедельник, в два часа десять минут. Нелегко же мне пришлось! Когда акушерка спросила, как я назову ребенка, я ответила: «Марк». Я была уверена, что у меня сын. Она рассмеялась и сказала, что нужно будет придумать другое имя. Вместо «Марка» родилась девочка!

– Мелисса, – прошептала я, – назову ее Мелисса.

Сразу после родов мне потребовалась операция, а когда я пришла в себя после наркоза, уже на следующее утро, у моей кровати сидела мама. Она плакала. Я пришла в замешательстве. Что она здесь делает? Что ей надо?

– Кэсси, доченька моя! – рыдала она.

Я осмотрелась. Это она про меня?

– Я так волновалась за тебя! Тебе было так тяжело! – В ее голосе звучали забота и тревога. – Ну, ничего, все самое плохое позади. Ты, главное, поправляйся, а я уж тебя не брошу, ты же знаешь.

Тут я заметила медсестру, которая стояла неподалеку и смотрела на маму с неподдельным уважением. Теперь все встало на свои места. Мать снова играла на публику.

Хриплым от анестезии голосом я произнесла:

– Я в порядке. Ты видела малыша?

– Нет еще, не успела, я больше за тебя переживала, – ответила мама. – Пойду проведаю малышку.

Она, наверное, казалась всем превосходной, любящей матерью.

«Не поддавайся на ее уловки», – сказала я себе. Она не заботится о тебе, ей плевать, как ты себя чувствуешь. Я могла лишь надеяться, что она изменилась. Может, рождение дочки сплотит нас. Надежда, как всегда, не покидала меня.

Когда меня наконец выписали из больницы и я вместе с дочкой вернулась домой, я все еще была очень слаба. Эдвард ухаживал за мной и Мелиссой, Дотти тоже помогала, как могла, и только мама вообще не появлялась: у меня в доме ей было не перед кем покрасоваться. К тому времени мои старшие сестры Элен и Роузи уже родили сыновей, у Тома тоже родился мальчик, которого мама обожала. Она постоянно возилась с этими внуками, Мелиссе же, конечно, такого внимания она не уделяла. Она и в больницу-то заявилась, только чтобы соблюсти приличия. Выполнив свой «долг», она утратила всякий интерес и ко мне, и к внучке. Надежды снова рухнули. Но постепенно все наладилось, и я стала наслаждаться каждой минутой материнства.

К сожалению, со временем мы с мужем стали отдаляться друг от друга. Я старалась все исправить, но в глубине души понимала, что недостаточно люблю его. Может, я никогда его по-настоящему и не любила. Мы так и не смогли решить проблемы в интимной жизни, потому что я не преодолела отвращения к сексу. Я пыталась быть хорошей женой, пыталась заниматься любовью, но у меня не получалось. Все заканчивалось слезами и истериками. Меня преследовали воспоминания об «играх» дяди Билла. Как только Эдвард дотрагивался до меня, я цепенела. Мне становилось противно. Гадко. Мерзко. Я сразу просила его остановиться.

Конечно, в сексе как таковом нет ничего противного, гадкого или мерзкого, но именно так я чувствовала себя, когда муж начинал меня ласкать. Эдвард ничего не понимал. Да и как он мог понять? Я же ему ничего не рассказывала. Никогда не рассказывала ему о том, что мне пришлось вытерпеть в руках мужчины, который оказался моим отцом. Годы издевательств не прошли бесследно. Воспоминания о них преследовали меня, портили мне жизнь. Билл – причина всего этого – умер, но чувства и память были живы.

Через год после рождения Мелиссы мы с Эдвардом решили разойтись. Эдвард, который так любил меня, стал первой жертвой моей травмированной психики. После родов я призналась лечащему врачу, что мой брак под угрозой, тогда он снова прописал мне антидепрессанты, просто чтобы я могла справиться со стрессом. Я доверяла опыту врача и выполняла все предписания, не опасаясь последствий. Через некоторое время головные боли усилились, и я увеличила дозу. Врач сказал, что эти таблетки можно принимать в течение очень долгого времени, и я опять поверила ему.

Мне жилось нелегко, но и хорошего в жизни тоже было много. Я наслаждалась каждой минутой, проведенной с Мелиссой. Стоило ей обнять меня своими ручонками, как я забывала обо всех неприятностях. Денег не хватало, но мне удавалось сводить концы с концами. Чтобы оплачивать счета, я стала работать по вечерам в местном баре, оставляя дочку под присмотром соседки.

Однажды мужчина, с которым я работала, Ларри, вызвался проводить меня до дома. По дороге он пригласил меня выпить, и я согласилась. Мы с Ларри встречались около полугода. Как-то после танцев я немного выпила, и мы переспали. Оказалось, я могу заниматься сексом. Никаких проблем, никаких истерик. Наверное, все дело в алкоголе. Мне казалось, что если я не могу спать с любимым мужем, то про остальных мужчин и речи быть не может. Поэтому я и не предохранялась. На следующий же день я пошла к врачу, и он прописал мне противозачаточные таблетки.

Мне нравилось быть с Ларри. Мы вместе ходили на танцы. Я никогда раньше так не веселилась, как с ним. Он был на семнадцать лет старше меня, и ему доставляло удовольствие встречаться с такой молодой девушкой. Затем это снова произошло. Как же это вышло? Неужели опять? Быть не может.

Незадолго до рождества семидесятого года я почувствовала себя нехорошо, а потом вспомнила, что задерживаются месячные. Мне стало страшно. Неужели я забеременела? После одного раза? Я даже не удивилась. С Эдвардом мы занимались любовью всего один раз, и я сразу же зачала. Через два с половиной года я переспала с другим мужчиной, и снова забеременела. Я пригласила Ларри к себе, чтобы все обсудить. Я не знала, как он воспримет эту новость.

– Как ты могла? – сказал он со злостью, словно я нарочно от него забеременела. – Как можно быть такой глупой? – Несколько минут он продолжал в том же духе, а потом сказал: – Ты не будешь рожать. Я тебе не разрешаю. Ты должна сделать аборт.

То, как он ругался, выражение его лица напомнили мне кого-то. Кого-то, кого я предпочла бы забыть. Мне стало страшно, потому что я увидела истинное лицо Ларри: он был похож на дядю Билла.

Он требовал избавиться от ребенка, нашего с ним будущего ребенка. Я хотела сказать, что не смогу лишить жизни зарождающегося во мне малыша. Хотела заверить Ларри, что все хорошо, что сама позабочусь о ребенке. Но не могла ничего сказать, так как была шокирована. Я так и не смогла выдавить ни слова, и Ларри просто ушел.

Я надеялась, что за ночь он хорошо все обдумает и покорится обстоятельствам. Смирится с тем, что у нас будет ребенок, согласится воспитывать его вместе со мной. Я молила Бога, чтобы он позволил мне сохранить еще не родившегося ребеночка, умоляла его все исправить. Но надежды и молитвы еще ни разу мне не помогли. Бог не слышал меня.

Несколько дней от Ларри не было никаких известий. Примерно через неделю он пришел и сказал, что отведет меня к доктору, чтобы я сделала аборт в государственной клинике.

Все, что я услышала у врача, только укрепило мою решимость сохранить ребенка. Я не могла пойти на аборт. Это противоречило всем моим убеждениям. На обратном пути я сообщила об этом Ларри.

– Я решила не делать аборт, – сказала я. – Так будет правильно.

Ларри передернуло, он весь покраснел от гнева.

– Для кого это будет правильно? – прорычал он. – Всем будет только хуже, потому что этому ребенку придется расти без отца.

– У него будут и мама и папа. Мы будем вместе его воспитывать. – Я заплакала. – Мы будем любить его.

– Я точно его любить не буду, можешь не сомневаться, – возразил Ларри. И закричал: – Мне он не нужен! Если не сделаешь аборт, на мою помощь не рассчитывай. И за деньгами ко мне не приходи. Мне они нелегко достаются. Ты от меня ни пенни не получишь.

Он остановил машину, высадил меня около дома, громко хлопнул дверью и умчался, оставив меня одну, в слезах.

Я снова оказалась одна против всех. Наверное, со мной всегда будет происходить только плохое. Видимо, лишь этого я и заслуживала.

Глубоко внутри меня теплилась надежда, что Ларри одумается. Я по-прежнему работала в баре – и знала, что Ларри придет туда отмечать Новый год. Вот тогда-то Ларри ко мне и вернется! Он придет, когда часы пробьют полночь. Все вокруг будут целоваться, поздравлять друг друга с праздником, а он обнимет меня и скажет, что все будет хорошо.

Почему после всего, через что мне пришлось пройти, я до сих пор на что-то рассчитывала? Жизнь так ничему меня и не научила. В новогоднюю ночь мои мечты снова не сбылись. Отец моего будущего ребенка на моих глазах всю ночь целовался с другой женщиной.

Несколько месяцев я никому не рассказывала о том, что беременна. После Нового года мама попросила меня присмотреть за Бобби, пока она, отец и Анна будут в отъезде, и я неожиданно для себя самой все ей рассказала. Она должна меня понять. Меня же она тоже родила вне брака. Хотя бы это нас объединяло.

С чего я вдруг взяла, что она сможет мне посочувствовать? Ей было наплевать на меня и мои чувства.

– Глупая девчонка, – отчитывала она меня. – Конечно, нужно избавиться от этого ребенка. Что про тебя люди подумают? – Расхаживая из стороны в сторону по комнате, она словно разговаривала сама с собой. – Тебе придется сделать аборт и на некоторое время уехать из города.

– Я не могу так поступить, – сказала я, пытаясь ее утихомирить. – Я против абортов.

– Вечно ты со своими высокими идеалами носишься. Какая тебе от них польза? Ты можешь сколько угодно выступать против абортов, но другого выбора у тебя нет. – Она стояла передо мной, скрестив руки на груди, а я снова была семилетней девочкой, испуганной, потерянной, нелюбимой. – Либо ты сделаешь аборт, либо будешь сама растить этого ублюдка, а от меня помощи не жди.

Я ушам своим не верила. Как она может так оскорблять будущего внука? Я хотела напомнить ей историю своего рождения. Мне хотелось сказать, что, в отличие от нее, я буду любить своих детей и мне все равно, внебрачные они или законнорожденные. Я так хотела накричать на нее!

Но не стала. Вернее, не смогла. Я была измотана, и у меня просто не нашлось сил с ней ругаться. Ну что ж, одна – значит, одна. Мне не привыкать. По большому счету, я всегда была одна. Зато теперь рядом была Мелисса, любимая доченька, и я верила, что все наладится.

Иногда я заходила проведать папу, но мать заставила меня каждый раз звонить и предупреждать о приходе – она не хотела, чтобы ее гости увидели меня в положении.

Я бросила работу в баре и перестала принимать антидепрессанты, чтобы не навредить ребеночку. Вскоре у меня началась ломка, которая продолжалась до самых родов: я стала видеть кошмары, страдала от галлюцинаций, внезапных приступов паники. Иногда в истерике металась по дому. Врач сказал, что это все просто последствия стресса. Он знал, что я развелась и что жду ребенка от другого мужчины. По его словам, в первый раз беременность протекала гладко, потому что я была счастлива с мужем и не беспокоилась о будущем. Теперь же все изменилось. Он не стал заострять внимание на том, что таблетки, которые я принимала до того, как забеременела во второй раз, были гораздо сильнее тех, которые я начала пить несколько лет назад. Он полностью исключал возможность побочных эффектов. В то же время его очень беспокоило, смогу ли в одиночку растить двух детей. Он посоветовал мне узнать про то, как можно отдать ребенка на усыновление.

Несмотря ни на что, я намеревалась сама воспитывать обоих детей, но я была так измучена, что согласилась встретиться с людьми, занимающимися вопросами усыновления. Я не собиралась отдавать ребенка. Просто хотела утвердиться в своем решении.

Как мать-одиночка я имела право на содействие социального работника. Ко мне прислали очень милую женщину, которая сразу объяснила, как тяжело будет воспитывать одной двоих детей. Она обратила мое внимание на то, что у меня нет денег на содержание второго ребенка и что алиментов, которые Эдвард платил за Мелиссу, на двух детей точно не хватит. Она заставила меня трезво оценить ситуацию и сказала, что если я буду растить одна и Мелиссу, и не родившегося еще ребенка, то пострадают оба. Я не могла нормально соображать. Ломка, вызванная тем, что я перестала принимать бензодиазепин, мешала мне спокойно думать. Жизнь была похожа на битву в темноте. Социальная работница твердила, что я должна сделать выбор между Мелиссой и еще не родившимся ребенком. Лучшее, что я могла сделать, по ее словам, это сразу отдать малыша на усыновление.

Однажды, когда я была на восьмом месяце, ко мне зашла женщина из службы усыновления при одной из церквей. Женщина принесла мне одежду для ребеночка, дюжину пеленок и бутылочку для кормления. Весь вечер она без умолку твердила о том, какие чудесные люди возьмут моего малыша в семью.

Мне хотелось самой воспитывать своего будущего ребенка! Не имеет значения, что его отец отказался от него, – я сама его поставлю на ноги! Я так и не смогла высказать эти свои мысли вслух. Я была повержена, разбита и абсолютна одинока.

Глава восемнадцатая

Нa время родов я попросила Эдварда присмотреть за Мелиссой. В этот раз все прошло гораздо лучше, только плацента никак не выходила. Молоденькая медсестра не знала, что делать с младенцем, которого я только что произвела на свет, поэтому просто протянула его мне. Это был мальчик. Как же он был красив! Больше всего я боялась, что его у меня отнимут. После родов более опытная медсестра отчитала свою молодую коллегу и отобрала у меня сына. Я так не хотела его отдавать!

На следующий день я смогла спуститься из отделения в ясли. Долго я смотрела на младенцев сквозь стекло, пока наконец не нашла своего сыночка. Я была уверена, что никто за мной не наблюдает, поэтому решилась зайти внутрь. Он был таким крошечным. Крошечный, но красивый. Я посмотрела на именную бирку, привязанную к его ручке. На ней было написано: «Фамилия неизвестна». Эта надпись разбила мое сердце. Что значит «неизвестна», у него должна быть моя фамилия. Я его мать, я вынашивала его девять месяцев. Из-за этой надписи он казался брошенным и никому не нужным.

Я достала его из кроватки. Внезапно дверь распахнулась, и вбежали медсестры. Они забрали у меня сына и отвели меня обратно в отделение. Я не плакала. Слезами горю не поможешь, тем более такому большому.

На следующее утро медсестра сообщила, что женщина из социальной службы пришла за моим сыном. В руках она держала вещи, которые я взяла с собой, чтобы одеть малыша для дороги домой, – крошечный голубой комбинезон с вышивкой и белые носочки. Она протянула их мне, а затем ушла за ребенком и вскоре вернулась. Я оцепенела.

– Давайте я его одену, – сказала она.

Мне не хватило сил ответить. Я боялась, что скажу что-нибудь ужасное. Никакими словами не передать то, что я чувствовала в тот момент. Чувствовала ли я что-то вообще? Не знаю. Я просто кивнула в ответ.

Когда я увидела женщину, которая пришла за моим ребенком, меня всю затрясло. Я так и не заплакала. Я была полностью разбита.

– Нужно, чтобы вы вслух прочитали то, что содержится в этой бумаге, – сказала женщина резко.

Я взглянула на документы. В глаза мне бросились строчки: «Настоящим заявляю, что передаю своего ребенка на попечение Общества усыновления англиканской церкви».

Я не могла отречься от своего сына. У меня язык не поворачивался. Это было выше моих сил.

Я не случайно выбрала именно это общество: мне казалось, оно лучшее в стране. Бог не защитил меня, когда я была маленькой девочкой, но я хорошо запомнила строчки из Библии: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное». Я надеялась, Бог услышит меня и позаботится о моем сыночке.

Голова кружилась, казалось, я вот-вот упаду в обморок. Меня не покидало ощущение, что я совершаю ошибку.

Женщина из социальной службы начала терять терпение.

– Ну же, время-то идет, – сказала она, сдерживая раздражение. – Давайте мне сюда ребенка. Вы же сами знаете, что так будет лучше для всех.

Лучше? Кому от этого станет лучше? Неужели она не понимает, что я сейчас чувствую?

Медсестра понимала, как мне тяжело. Сразу после родов я все ей рассказала. Я взглянула на нее с мольбой о помощи.

– Она не должна ничего читать, – сказала она тоном, не терпящим возражений. – Будет достаточно, если я с ее согласия прочитаю бумагу вместо нее.

– Я согласна, – кивнула женщина из социальной службы, – лишь бы побыстрее.

Я качала головой из стороны в сторону, тихо всхлипывая без слез. Медсестра взяла мою руку и положила ее на одеяло, в которое был завернут мой сын. Затем прочитала слова отказа по бумажке.

После этого у меня забрали ребенка.

Я не помню, что случилось потом. Просто не помню.

Через какое-то время меня отвели в канцелярию для составления акта о рождении ребенка. Я была как в тумане, даже не пыталась понять, что происходит. Регистратор спросил имя ребенка.

– Джек, – прошептала я.

Второй вопрос застал меня врасплох.

– Имя и фамилия отца? – спросил регистратор и замолчал.

Я тоже молчала, не зная, что сказать.

– У вас есть разрешение его отца указывать его имя в свидетельстве о рождении? Письменное разрешение?

Конечно, у меня ничего не было, Ларри ведь отказался признать ребенка.

– Придется написать «отец неизвестен», – сказал регистратор и продолжил заполнять бумаги. Я почувствовала такую пустоту внутри, словно уже умерла.

Несколько следующих дней слились в моей памяти. Я была подавлена, и лечащий врач снова прописал мне антидепрессанты. Они немного помогли, но жгучая боль внутри не проходила. Казалось, мне вонзили нож в самое сердце. Мне не хотелось ни есть, ни спать. Я продолжала жить только ради Мелиссы.

Этот кошмар продолжался целую неделю, и я поняла, что не могу так жить. Я позвонила в службу усыновления и сказала, что хочу увидеть сына. Там ответили, что это невозможно. Напрасно я рыдала в трубку, это не помогало. Я названивала им целыми днями, но все впустую. Затем вспомнила, что ребенок, перед тем как попасть к приемным родителям, несколько недель проводит в семьях, сотрудничающих с социальными службами.

Обезумев от горя, я перестала цепляться за жизнь. Да, я по-прежнему ухаживала за дочкой и старалась поддерживать порядок в доме, но абсолютно перестала следить за собой. В отчаянии я позвонила матери. Боль от расставания с сыном была так велика, что я надеялась даже на сочувствие матери и ее помощь. Речь ведь все-таки шла об ее внуке. Конечно, она должна помочь.

Оказалось, я снова надеялась зря. Мама отказалась помогать.

– Ты и твой ублюдок для меня пустое место, – заявила она. – Я не желаю тебя видеть, а если ты вдруг передумаешь отдавать сынка на усыновление, можешь навсегда про меня забыть. – Какая она все-таки злая и бессердечная! – И вообще, держись подальше от меня и моей семьи.

Она так и сказала: «Моей семьи». Эти слова хорошо показывают, как мать ко мне относилась. Она никогда не считала меня частью семьи. Когда я забеременела второй раз, она сказала всем знакомым, что я «залетела» от бывшего мужа и что ребенок умер при родах. Ее волновало только то, что подумают ее «друзья».

Сложно описать боль, которую я испытывала: мне казалось, она убьет меня. Я была полностью истощена. Тело не давало забыть, что я недавно стала матерью. Груди налились молоком и сильно болели. Как это жестоко! Когда я родила Мелиссу, у меня было совсем мало молока, его хватило всего на пару недель. Теперь же мне было некого им кормить. Неужели организм не сознает, что я лишилась ребенка? Не слышит, как я оплакиваю утрату?

Своим спасением я обязана Мелиссе. Невозможно долго расстраиваться, когда рядом бегает веселый ребенок, полный энергии. Иногда Мелисса чувствовала, что мне плохо, и обнимала меня. Она говорила, что любит меня, и покрывала мое лицо поцелуями. Когда я плакала, она нежно вытирала слезы маленькими пальчиками и утешала меня. Только благодаря дочурке я выжила и не сошла с ума.

Я все никак не могла смириться с тем, что никогда не увижу сына. Поэтому стала обзванивать всех, кто мог знать, куда его отправили. Я представлялась социальным работником, медсестрой, врачом-консультантом, кем угодно, лишь бы выяснить, где мой сын. Наконец мне это удалось. Представившись сотрудницей социальной службы, я позвонила в Службу усыновления англиканской церкви и заявила, что мне необходимо связаться с семьей, в которой временно находится ребенок, от которого шестого июля отказалась некто Кэсси Блэк (моя девичья фамилия). Я чуть не упала в обморок, когда женщина на другом конце провода сказала, что сейчас даст мне номер телефона. В результате я узнала не только телефон, но и адрес дома, в котором сейчас жил мой сын. Я вежливо попрощалась, стараясь говорить как можно спокойнее, и повесила трубку.

Оглядываясь назад, я понимаю, что вела себя глупо. Но тогда я страстно желала вернуть сына, и собственные действия казались мне разумными и правильными.

До города, где жила женщина, временно воспитывавшая моего сыночка, было несколько километров. Узнав адрес, я вместе с Мелиссой сразу же отправилась туда на автобусе.

Раньше я никогда в том районе не была, поэтому не знала, как далеко от центра находится дом, который я искала. Мы с Мелиссой шли и шли целую вечность, пока наконец не вышли на нужную улицу. Дом, в поисках которого мы приехали туда, находился в самом ее конце. Сердце у меня в груди бешено забилось, руки вспотели; меня всю трясло от волнения.

Я не знала, что сделаю, когда увижу сына, не продумала план действий.

Некоторое время я, держа за руку Мелиссу, просто смотрела на этот дом и на прекрасный сад вокруг него. У крыльца стояла детская коляска. День выдался жаркий, и полог был откинут. Неужели в коляске он? Мой сыночек! Джек!

Мне хотелось подбежать к коляске и заглянуть внутрь, но ноги не слушались. Я словно вросла в асфальт и не могла ступить ни шагу. Я не знала, что мне делать. Вдруг подойду к коляске, а там не мой сын! Что тогда? А если в коляске все-таки Джек? Тогда что? Я боялась, что просто схвачу его и убегу. Одному Богу известно, что творилось в моей душе. Мной завладел страх. Я вдруг быстро зашагала прочь. Я знала, что не смогу просто посмотреть на Джека и уйти. Нужно было успокоиться и как следует все обдумать.

На следующий день я пошла в магазин детской одежды и купила пару голубых пинеток. Затем мы с Мелиссой снова сели в автобус и отправились в долгий путь. Я немного успокоилась, сама не знаю почему. Коляска стояла на прежнем месте, у крыльца. Я глубоко вздохнула и огляделась. Мелиссе я велела ждать на другой стороне улицы. Это было очень тихое место, за все время мимо нас не проехала ни одна машина. Я зашагала к калитке, надеясь заглянуть в коляску и увидеть там сына. Когда подошла ближе, поняла, что это он. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Я нагнулась, и меня поразило то, какие голубые у него глаза. До чего же он был красив, мой сыночек!

Я стояла и смотрела. Любовь к этому крошечному существу переполняла меня. Внезапно мне стало очень страшно. Я испугалась, что сейчас схвачу Джека и попытаюсь убежать с ним. Испугалась, что кто-нибудь выйдет из дома и увидит меня. Положив пинетки в коляску, я побежала к Мелиссе. Я плакала и плакала, не в силах остановиться. Нужно было возвращаться домой. Мелисса взяла меня за руку, и мы поспешили на автобусную остановку.

Весь вечер того дня я сидела, тупо глядя в пространство перед собой. Не с кем было поговорить, не с кем посоветоваться. Наверное, это плохо, что я пытаюсь снова увидеть Джека? Наверное, это даже незаконно? Всего несколько недель назад я родила его. Мне было так одиноко, я мечтала иметь нормальную любящую мать, которой можно довериться. Я вспоминала все, что мне говорили об усыновлении. Все считали, что так будет лучше для ребенка. У него будут новые родители, новая мама. Но ведь я его настоящая мама. Ему будет лучше со мной!

Обычно при усыновлении все остаются в выигрыше, но я проиграла. Проиграла по-крупному. Да, ребенку лучше расти в полной, благополучной семье. Люди, усыновившие его, будут счастливы: они получат долгожданного сына, будут его холить и лелеять. Да и сам Джек, скорее всего, тоже обретет счастье с новыми родителями. Выходит, все будут счастливы. Все, кроме меня. Я хотела этого ребенка, хотела любить его, но вместо этого должна была страдать. Боль разлуки и душевные муки – вот что досталось мне. Что же мне делать? Как справиться с этой потерей?

Я где-то слышала, что отдать ребенка на усыновление – все равно что узнать о его гибели. Это не совсем так. Усыновление еще хуже. Смерть необратима. Люди горюют, носят траур, смиряются и живут дальше. Ничего не поделаешь, такова жизнь. Когда твой ребенок отправляется жить к другим родителям, боль еще сильнее. Мне предстояло жить с мыслью, что где-то в чужой семье растет мой сын. Он понятия не имеет о моем существовании, я же буду вспоминать о нем каждый день. По-моему, уж лучше смерть.

После бессонной ночи я решила еще раз взглянуть на Джека. Может, в этот раз удастся его обнять. Как же мне хотелось обнять его!

Приблизившись в очередной раз к заветному дому, я сначала убедилась, что поблизости никого нет. Потом, велев Мелиссе никуда не уходить, пошла к коляске.

Она была пуста! Сердце мое на секунду замерло. Острая боль охватила низ живота. Не успела я сообразить, что мне делать, как дверь дома распахнулась, и я увидела женщину. Она с беспокойством разглядывала меня.

– Может, зайдете в дом? – спросила она тихо. – Я так понимаю, вы хотите проведать Джека?

Я онемела от неожиданности. Откуда она все знает? Почему не кричит на меня? Что мне теперь делать? Замотав головой, я попятилась назад.

– Пожалуйста, не уходите, – сказала женщина. И предложила: – Давайте выпьем чаю.

Она показалась мне очень доброй.

– Со мной еще дочка, – наконец произнесла я. – Не подумайте, я просто смотрела, ничего больше… – Подступившие слезы помешали мне договорить. Нельзя плакать. Нельзя. Если я сейчас заплачу, то никогда не смогу успокоиться.

– Я сейчас приведу вашу девочку, – сказала женщина, мягко подталкивая меня ко входу.

Когда она привела Мелиссу, со второго этажа спустились другие дети и позвали ее играть в сад. Вся компания весело устремилась на улицу. Дети понятия не имели, какая трагедия разворачивается у них на глазах. Вслед за хозяйкой дома я прошла в кухню, где в колыбельке только что проснулся мой сыночек.

– Пора его кормить, – сказала женщина. – Я заварю чай, а потом покормлю его.

Спустя несколько минут она поставила на стол поднос с чаем и печеньем. Я старалась не смотреть на сына. Его «временная» мать сказала мне за чаем, что увидела меня в тот день, когда я просто стояла у забора. На следующий день, обнаружив в коляске пинетки, она решила, что я, должно быть, биологическая мать Джека. Она расспрашивала меня о Мелиссе, об отце Джека, о моей жизни.

Я с трудом отвечала на вопросы, мой слабый голос звучал еле слышно.

Тут она взяла Джека на руки и стала кормить его из бутылочки. Потом предложила мне самой покормить его.

Я кивнула, и она передала мне ребенка.

Я оказалась не готова к буре чувств, охватившей меня, когда я взяла сына на руки. Эта была чудовищная смесь страха, паники, боли и любви. Мне казалось, сердце разорвется, не справившись с переживаниями.

Я зарыдала, слезы текли рекой по щекам. Мелисса, игравшая в саду, услышала мой плач и прибежала в кухню, желая успокоить меня.

– Все хорошо, детка, – сказала ей хозяйка. – Мама плачет от счастья. Скоро она перестанет. Иногда поплакать даже полезно.

Убедившись, что со мной все в порядке, Мелисса убежала обратно в сад.

– Давайте спокойно все обсудим, – предложила женщина, которой временно поручили присматривать за моим сыном. – Скажите мне, чего вы хотите, а я постараюсь вам помочь.

Я не знаю, откуда у меня взялись силы на разговор. Я была на грани истощения. Несколько последних месяцев не прошли бесследно. Тем не менее я рассказала этой женщине все, как было, про мать, которая меня ненавидела и отказалась поддержать, про неудавшийся брак, про роман с Ларри и, наконец, про то, как я отказалась от Джека. Рассказала про все, кроме насилия со стороны дяди Билла. Об этом я не могла говорить. Мне было противно об этом даже вспоминать. Я никому об этом не рассказывала.

Закончив рассказ, полностью опустошенная, я взглянула на свою собеседницу: она плакала вместе со мной.

– Вы должны сами воспитывать сына, – сказала она. – Я помогу вам вернуть его, если вы хотите.

Неужели я не ослышалась? Никто из тех, к кому я обращалась, не предлагал мне помочь!

– Мне сказали, что я не смогу растить двоих детей в одиночку, – прошептала я. – Мне сказали, моему сыну так будет лучше, и пригрозили, если буду упорствовать, забрать обоих.

– Если вы любите своего сына и у вас есть где его воспитывать, никто не вправе говорить вам, что делать. Бумаги об усыновлении не были подписаны, так что по закону он все еще ваш ребенок. – Женщина говорила очень уверенно, ей хотелось восстановить справедливость. – Если вы любите его, то он ваш.

– Конечно, люблю! Я всегда его любила, просто я совсем запуталась. Во время беременности мне пришлось перестать принимать антидепрессанты, и это тоже сказалось: я была как в тумане. Но теперь все будет хорошо…

Теперь, когда у меня появилась союзница, я почувствовала себя лучше. Эта женщина поверила мне всерьез. Раньше такого не случалось.

Женщина встала и взяла у меня Джека. Я отпустила его, потому что поверила: на этот раз все закончится хорошо, мой сыночек вернется ко мне. Бог услышал мои молитвы. У этой истории будет счастливый конец.

Мы договорились, что я поеду домой и подготовлюсь к возвращению Джека. Моя мечта сбывалась на глазах. Я поспешила домой, уверенная, что скоро счастливо заживу вместе с сыном и дочерью.

Коляска и прочие детские вещи остались у меня еще с того времени, когда Мелисса была совсем малюткой. Я достала их с чердака, помыла и почистила. Потом попыталась объяснить все Мелиссе. Я сказала ей, что, когда я на несколько дней уезжала, а она осталась дома с папой, у меня родился Джек, ее братик. После родов я чувствовала себя нехорошо, поэтому Джеку пришлось пожить у тети, к которой мы ездили. Наконец я сказала, что скоро мы заберем его к себе и будем жить втроем. Мелисса смеялась и, довольная, кружилась по комнате, дочурке очень понравилось, что у нее теперь будет братик, а я не могла поверить своему счастью.

Я не сомкнула глаз в ту ночь. Утром мы с Мелиссой сели в автобус и поехали за маленьким Джеком, взяв с собой коляску и вещи для него.

Хозяйка дома предложила нам чаю и угостила Мелиссу пирогом. Ее муж должен был подойти с минуты на минуту, чтобы отвезти нас домой на машине.

Я не могла поверить, что все происходящее – не сон. Не знаю, как не упала в обморок. Конечно, я была счастлива вновь обрести Джека, но последние десять месяцев были очень тяжелыми, так что я находилась на грани физического и эмоционального истощения.

Когда мы приехали домой, муж и жена, «временные родители» Джека, убедились, что у меня есть все необходимое, и уехали, пообещав сообщить социальным работникам, что Джек теперь там, где ему и надлежит быть, – у своей настоящей матери.

В тот вечер я падала с ног от усталости, но была счастлива, как никогда. Искупав обоих деток, я уложила их спать. Джека я положила в кроватку, оставшуюся еще от Мелиссы. Я лежала и смотрела на вновь обретенного сына, словно старалась запомнить его, и уснула только под утро.

Несколько следующих дней стерлись из моей памяти. Помню только, что вместе с детьми ходила за продуктами. В магазине я встретила одного из приятелей Ларри. Он взглянул на лежащего в коляске Джека и со смехом сказал:

– Этого ублюдка Ларри отказался признать? Будем надеяться, он вырастет непохожим на отца.

Неужели так теперь будет всегда? Все будут показывать пальцем на малютку Джека? Но ведь он просто ребенок и ни в чем не виноват. Почему люди так жестоки?

Я не помню точно, когда и как начались следующие ужасные события моей жизни. Однажды вечером, укладывая детей спать, я вдруг почувствовала сильное головокружение, и меня охватил страх. Руки вспотели, сердце бешено колотилось в груди, каждый вдох давался мне с большим трудом. Я была в ужасе. Что происходит?

Я побежала к соседке. Та усадила меня на диван и вызвала врача. Так началась цепь событий, в результате которых часть меня, моей души, моей личности, умерла.

Мне показалось, прошла целая вечность, прежде чем врач наконец приехал. С ним была женщина из социальной службы. Они отвели меня ко мне домой.

– Кэсси, нам кажется, вы не справляетесь с двумя детьми, – сказал доктор очень медленно, растягивая слова, словно был уверен, что я не смогу понять быструю речь. – Вам нелегко пришлось в последнее время, но мы полагаем, вы совершили ошибку, забрав Джека.

Нет, никакой ошибки! – хотела крикнуть я. Это не ошибка! Но промолчала. Силы покинули меня. Я была истощена духовно и физически. Когда врач закончил, заговорила женщина из социальной службы:

– У вас недостаточно средств, чтобы содержать двоих детей. У вас нет постоянной работы, живете вы на алименты от бывшего мужа. – Ее слова были похожи на обвинительный приговор. – Я хочу, чтобы вы как следует подумали о последствиях. Ваша соседка согласилась присмотреть за вами сегодня, а завтра утром я вернусь, и мы решим, как быть дальше.

Она ушла, а вслед за ней и доктор. Перед уходом он вколол мне снотворное, и я уснула.

Я не знала, что принесет мне новый день. Тогда, в семьдесят первом году, государство еще не выплачивало пособий матерям-одиночкам. Та женщина была права: единственным источником дохода для меня с детьми были алименты, которые выплачивал Эдвард как отец Мелиссы. Я оставила работу в баре незадолго до родов и еще не набралась сил, чтобы снова начать трудиться. От матери помощи можно было и не ждать, а друзей у меня почти не было.

Как и обещала, женщина из социальной службы приехала утром. Ее сопровождала моя патронажная сестра, очень милая женщина, которая всегда мне нравилась. Я не была готова к тому, что мне предстояло услышать.

– У вас есть выбор, – сказала мне женщина из социальной службы. – Вы снова отдаете сына на усыновление – конечно, церковные организации его теперь не примут, только государственные, – и тогда через пару недель его возьмет на воспитание ожидающая очереди бездетная пара.

Я не верила собственным ушам. Мне говорили, что при усыновлении малышу будет только лучше, но мне совсем не понравился вариант, предложенный этой женщиной.

– Или же, – продолжила она без тени смущения, – вы можете попытаться оставить обоих детей, но тогда вы лишите сына счастливого детства. В таком случае я вам обещаю, что социальные службы будут внимательно следить за каждым вашим шагом. Невозможно как следует содержать детей на крошечные алименты, которые вы получаете от бывшего мужа. У вас также проблемы со здоровьем и, как мне кажется, с психикой. Семья вам не помогает. К тому же вы принимаете антидепрессанты. Это тоже сыграет против вас… Так что, если вы настаиваете на том, чтобы оставить сына, в конечном счете у вас могут… да что там могут – у вас обязательно отберут обоих детей! – добавила она и замолчала. Она избегала встречаться со мной глазами и выжидательно смотрела на патронажную сестру.

– Что вы хотите сказать? Что дочку Кэсси тоже отдадут на усыновление? Обоих ее детей усыновят? – спросила сестра. В отличие от социальной работницы, которую видела всего пару раз, с ней я была знакома с рождения Мелиссы.

Я не понимала, о чем они говорили. Ни одна, ни другая не обращала на меня внимания, словно меня вообще не было рядом. В комнате было очень душно, я чувствовала, что вот-вот потеряю сознание. Мне казалась, они говорят о какой-то другой женщине и про других детей. И Джека и Мелиссу хотят забрать у меня и отдать приемным родителям? Что это, страшный сон?

– Девочке уже три года, – ответила социальная работница, – а большинство пар хотят усыновить младенца. В то же время мы стараемся не разлучать братьев и сестер, поэтому, скорее всего, их отправят в детдом, где они будут воспитываться до семнадцати лет.

Патронажная сестра подсела ко мне. Она пыталась меня приобнять, но я увернулась.

– Вам нужно выбрать, – сказала она, – отдать сына на усыновление или расстаться и с ним, и с Мелиссой. Знаете, сколько бездетных пар мечтает усыновить маленького мальчика?.. У него будет счастливое детство, любящие родители, – прибавила она и даже улыбнулась.

Мне хотелось накричать на нее, сказать, что никто не посмеет забрать у меня сына. На этот раз никому не удастся нас разлучить. Я хотела заорать, что у Джека и так будет счастливое детство, а любящая мать у него уже есть – это я!

Но я ничего не сказала. Даже не пошевелилась. Я с трудом соображала, что происходит. После длинной паузы мне удалось выговорить:

– Я не могу потерять Мелиссу. Она – моя жизнь.

Больше я не произнесла ни слова.

В конце концов было решено, что я могу оставить Мелиссу, при условии, что отдам Джека на усыновление. Уже уходя, две женщины поругались.

– Две недели? Малыш проведет здесь еще две недели?! Но это же жестоко! – заявила патронажная сестра.

Женщина из социальной службы рассердилась:

– Что вы от меня-то хотите? Это достаточно быстро! Мы и так расхлебываем кашу, которую она заварила, забрав сына. Приходится в спешном порядке искать ему «временную» семью.

Они обсуждали будущее моего сына так, словно я при этом вообще не присутствовала. Никогда мне еще не было так больно, как тогда. Когда Билл насиловал меня, когда я страдала от жестокости матери и от одиночества, мне было очень плохо. Но в этот раз я была разбита, уничтожена. Я ничего не чувствовала, кроме ужасающей пустоты в душе.

Джек оставался у меня на две недели, до тех пор, пока ему не подыщут семью.

Я не могла смотреть на него, боялась взгляда его красивых голубых глаз. Он не знал, что его ожидало. Не знал, что ему предстояло вновь расстаться со мной, на этот раз навсегда. И что я теперь скажу дочке? Как объясню, что братика снова куда-то забрали? Что же мне теперь делать?

Социальные служащие – если, конечно, можно так назвать людей, которые, вместо того чтобы помочь мне, отбирали у меня ребенка – сдержали слово: Джек провел со мной еще две недели. Это было ужасное время. Я заботилась о сыне, но это не доставляло мне радости. Я кормила и купала его, но не играла с ним. Я старалась лишний раз даже не смотреть на него. Я не могла держать его на руках. Иногда в моей душе угасала боль, а на смену ей приходило ужасающее безразличие. Лечащий врач увеличил дозу антидепрессантов, сказав, что это должно помочь мне прийти в себя. В себя я так и не пришла, но таблетки помогли мне пережить это ужасное время.

В какой-то момент меня осенило. Ко мне вернулась надежда. Я решила разыскать Ларри, позвонить ему и пригласить в гости.

На что я рассчитывала? На то, что он, увидев малыша, упадет передо мной на колени и мы счастливо заживем, словно ничего и не случилось? Какая же я была дура.

Адреса Ларри я не знала, поэтому попросила нашу общую знакомую связаться с ним. Из последних сил я навела идеальный порядок в квартире и нарядила Джека. Ларри растает, когда увидит малютку! Все закончится хорошо!

Тут мне позвонили. Это была та девушка, к которой я обратилась за помощью. Ларри просил ее передать, что не собирается приходить и что не желает больше слышать ни обо мне, ни о сыне. Сердце мое снова было разбито.

Следующая неделя стерлась из памяти. Помню только, что я совсем не спала. Помню, как объясняла Мелиссе, почему у нас забирают ее братика, почему он будет жить с другой мамой. Мне было очень тяжело отвечать на вопросы дочки. У меня не было другого выбора. Я была обязана дать сыну шанс на счастливую жизнь, должна была сделать все, чтобы у меня не отобрали Мелиссу. Это очень жестокий выбор, но мне пришлось его сделать.

И вот настал день расставания с Джеком. Я попросила соседку посидеть с Мелиссой, чтобы она не видела, как увозят ее брата. Сама я тоже не была готова это видеть. Какая мать готова расстаться с ребенком? Соцработники приехали на большой служебной машине «вольво». С тех пор я ненавижу машины этой марки.

Коляска с Джеком стояла в саду. Две маленькие игрушки, слоненок и медвежонок, были привязаны к тенту.

– Несите скорей ребенка, – резко сказала женщина из социальной службы, – у нас очень мало времени.

Не помня себя от горя, я побрела в сад. Я склонилась над коляской, протягивая руки к сыночку, с которым меня вот-вот должны были разлучить. Когда брала его на руки, он уцепился за слоненка и оторвал его от тента. Неужели Джек понимал, что должно было произойти? Он хотел остаться со мной? Страдал по-своему?

Скрепя сердце я понесла его к машине. Но на полпути остановилась. Что же я делаю! Нужно все исправить, пока не поздно. Кто-нибудь, помогите мне!

Поблизости не было никого, кто мог бы прийти мне на помощь.

Представители социальных служб уговаривали меня положить Джека в коляску без всяких фокусов. Но я просто не могла себя пересилить. Я прижала к себе сына, намереваясь не отпускать его. Началась небольшая потасовка, одна из женщин стала вырывать ребенка у меня из рук. Я отчаянно сопротивлялась и кричала:

– Нет, нет! Он мой! Не отдам! Вы не имеете права! Пожалуйста, нет!

Тут я окончательно сломалась. Я пыталась удержать малютку сына, которого я родила всего пару недель назад, но мне не удалось. Его уложили в кроватку и поместили ее на заднее сиденье «вольво». Почти сразу же машина тронулась с места.

Громко рыдая, я повалилась на траву.

Все кончено. Всю жизнь я буду винить себя за то, что позволила забрать сына. Всю жизнь буду скучать по нему.

Спустя несколько недель я потребовала, чтобы мне позволили увидеться с Джеком. Его тогда еще не усыновили. Я была очень подавлена, мое состояние вызывало серьезные опасения у лечащего врача, так что он добился для меня еще одной встречи с сыном. Я была так счастлива! Я надеялась, что все еще можно исправить. Может быть, мне все-таки разрешат оставить его? Стоит мне только увидеть сыночка, и все сразу наладится!

Когда настал день встречи и я наконец снова взяла Джека на руки, я почувствовала одновременно счастье и боль. В этот момент я вдруг смогла трезво оценить ситуацию. Конечно же ничего не изменится. Конечно же мне не разрешат оставить Джека. Его усыновит бездетная пара, и я не в силах этому помешать. С сыном на руках я вышла в сад. Вдруг там есть калитка? На секунду я представила, что будет, если сейчас украду Джека и убегу? Куда я побегу? Не знаю. Просто убегу. Задыхаясь, я поспешила в глубь сада, в надежде найти выход на улицу. Тут меня настиг один из соцработников и отобрал Джека.

Все было кончено.

Все мои надежды рухнули.

Я знала, что ничего уже не исправить. Джек никогда больше не вернется ко мне. Никогда.

Глава девятнадцатая

Скорбь – отвратительное чувство. Она съедает нас изнутри и безжалостно калечит душу. Несколько месяцев я жила, словно в непроглядном тумане. Горсти таблеток притупляли боль, но я все равно беспрестанно думала о Джеке. Я сторонилась колясок, мамаш с детьми. Ничего, кроме Мелиссы, меня абсолютно не интересовало. Уложив ее спать, я, как правило, просто сидела без движения всю ночь, не в силах уснуть. Я не плакала, сама мысль о слезах была мне неприятна.

Дни шли за днями, и в самом конце осени ко мне снова пришла представительница социальных служб. Первой моей догадкой было, что приемные родители хотят отказаться от Джека. Может, они решили вернуть его мне. А что, в моей жизни уже происходили невероятные события. Как правило, невероятно плохие. Самое время случиться чему-нибудь невероятно хорошему. Однако ничего хорошего меня не ожидало.

– Новым родителям Джека кое-что от вас нужно, Кэсси, – сказала мне женщина, которая несколько месяцев назад забрала у меня ребенка.

Что им еще нужно? Моего сына им недостаточно?

– Они просили вас написать письмо Джеку, чтобы он прочитал его, когда подрастет, – прибавила социальная служащая. – Как никак, вы его мать.

Она, наверное, думала, что оказывает мне большую услугу.

Конечно, я хотела, чтобы Джек знал обо мне. Вообще-то я предпочла бы общаться с ним при встречах, но это было невозможно. Что ж, письмо так письмо.

Несколько недель я билась над посланием сыну. Это было нелегко. Что может написать мать ребенку, которого навсегда потеряла? Что сердце ее разрывается от боли? Я начинала писать и тут же бросала.

Как-то раз мы с Мелиссой ехали в автобусе, и я увидела Ларри. Он стоял рядом с машиной, которую купил незадолго перед тем, как бросить меня. Не знаю, что на меня нашло, но я выскочила из автобуса. Заметив меня, Ларри тут же прыгнул в служебный фургон и умчался.

Никогда еще я не была такой рассерженной. Я чувствовала, как ярость закипает внутри. Не помню точно, что произошло дальше. Вроде бы я подняла что-то с земли и побежала к новенькой машине Ларри. Я знала, как она ему дорога. Помню, он приезжал на ней, желая похвастаться, как раз тогда, когда я отказалась делать аборт. Это была машина его мечты.

Пришла в себя я уже дома. Мелисса была чем-то расстроена. Пот катился с меня градом, так что я приняла ванну, а заодно помыла и дочку. Ей всегда это нравилось. Мы играли с пеной, все проблемы мира казались такими далекими. Уложив Мелиссу спать, я решила как следует обдумать события дня. Я знала: что-то случилось, – но никак не могла вспомнить, что именно натворила. Мне было очень страшно. Что же произошло? Я никак не могла восстановить в памяти то, что случилось, когда я выбежала из автобуса.

В дверь позвонили. Я никого не ждала, так что не хотела даже подходить к двери. Однако голос человека, стоявшего на пороге, показался мне знакомым. Это была та девушка, через которую я пыталась связаться с Ларри, когда Джек на две недели вернулся ко мне. Оказывается, Ларри позвонил ей и сказал, что его машину изуродовали. Кто-то нацарапал слово «ТРУС» на лобовом стекле. Он был ужасно напуган. То, что я услышала потом, заставило испугаться и меня. Ларри видел, как я бежала сначала к нему, а потом к его машине. Видела это и его соседка. У него была свидетельница.

Неужели это и правда я сделала? Не может быть!

Я испугалась, потому что понимала, что это преступление.

– Он, наверное, в полицию заявит, – проговорила я тихим, испуганным голосом. – Ему это доставит большое удовольствие.

– Я спросила его, что он собирается делать, – сказала моя знакомая. – Он сказал, что не будет никуда заявлять. Может, в глубине души он понимает, что сам виноват. К тому же, если он обратится в полицию, вся история выплывет на поверхность, и он опозорится на всю округу. Он просто просил передать, что знает, кто это сделал.

Я была шокирована тем, что у меня случился провал в памяти. Как можно сделать нечто ужасное и забыть об этом? Что вообще со мной происходит? Я на глазах у дочки совершила преступление и совершенно забыла обо всем? В каком же я должна была быть состоянии?

Тогда я поняла, что одной мне не справиться. И на следующий день пошла к врачу и обо всем ему рассказала. По его словам, я «отключилась» и потеряла самоконтроль, потому что постоянный стресс и потеря ребенка травмировали мою психику. Врач выписал мне новый препарат и сказал, что скоро мне станет лучше. Он также пообещал написать письмо в муниципальный совет, чтобы меня переселили в другой дом, где ничто не будет напоминать о произошедшем.

Еще через день я встретилась со своим бывшим мужем Эдвардом, и мы договорились продать дом, в котором мы с Мелиссой жили.

Только тогда я смогла наконец сесть и написать письмо сыну. Получилось стихотворение на трех страницах. Когда женщина из социальной службы пришла забирать его, я попросила ее передать приемным родителям Джека, чтобы они не выбрасывали игрушечного слоненка и одежду, которая была на Джеке, когда его забрали у меня. Я хотела, чтобы, когда придет время, они передали эти вещи Джеку вместе с письмом. Позднее мне позвонили и сообщили, что новая семья Джека не возражает против моего желания. Мне также сказали, что они не собираются давать ему новое имя. Мне от этого легче не стало.

Нас с Мелиссой переселили в муниципальный дом[11]. По какой-то причине нам достался трехкомнатный дом, и я все время думала, как хорошо мы зажили бы на новом месте все втроем: я, Мелисса и Джек. Интересно, забрали бы у меня Джека, живи я прежде в трех комнатах? Да, забрали бы все равно.

Было тяжело, но постепенно я начала показываться на людях, заводить новые знакомства. Сначала друг Тома въехал в соседний дом вместе со всей семьей. Затем подруга из колледжа разыскала меня и пригласила к себе на вечеринку. Я согласилась и, оставив Мелиссу с соседкой, поехала, чтобы немного развеяться. На вечеринке я познакомилась с Робертом. Он работал столяром. Роберт, сильный, привлекательный и остроумный мужчина, сразу показался мне добрым. Мы начали встречаться, и спустя несколько месяцев я с дочкой переехала к нему. Роберт неплохо поладил с Мелиссой, он говорил, что любит меня, а я так нуждалась в чьей-то любви! Я продолжала принимать антидепрессанты и не всегда четко понимала, что делаю, но мне казалось, что я приняла правильное решение, переехав к Роберту.

Только через год, когда заговорила о том, что хочу через суд вернуть себе права на Джека, я заметила первые признаки того, что у нас с Робертом все не так гладко, как мне казалось.

Он воспринял мою идею в штыки.

– Ты не должна этого делать, – заявил он. – Он больше не принадлежит тебе.

– Но ведь я его мать! – возразила я. – Теперь, когда живу с тобой, я могу получить разрешение воспитывать его! – Я очень расстроилась, мне вдруг стало очень страшно. – Это ничего не изменит в наших отношениях.

– Ты ошибаешься! – крикнул Роберт. – Это все изменит! Если ты хочешь вернуть сына, лучше нам сразу расстаться.

Я хотела закричать в ответ, что это несправедливо. Разве Роберт не видит, как я страдаю? Но я промолчала. Может, он и прав. Я просто эгоистка. И потом, в глубине души я знала, что социальные службы не вынесут другого решения. Я не могла ничего изменить. Я не стала даже пытаться.

Вскоре после этого я почувствовала, что меня тошнит. И поняла, что беременна. Роберт очень обрадовался перспективе стать отцом, и мы поженились. Он также настоял на том, чтобы удочерить Мелиссу. Я перестала ходить к своему врачу, а стала вместо этого посещать врача Роберта. Кроме того, мы решили, что я больше не буду принимать антидепрессанты, чтобы не навредить будущему ребенку.

Беременность протекала ужасно. Вскоре после того, как я перестала принимать антидепрессанты, у меня началась ломка, а за ней последовала депрессия. Я то и дело вспоминала, как вынашивала Джека и о том, что случилось после родов. Мне было очень тяжело.

Когда у меня родилась дочка (мы с Робертом назвали ее Люси), ее сразу же отправили в инкубатор: она была синяя, и врачи боялись, что у нее врожденные проблемы с сердцем.

На следующий день, когда наконец взяла ее на руки, я расплакалась. Акушерка, знавшая мою историю с Джеком, решила, что я плачу, потому что у меня родилась дочка.

– Вы, наверное, хотели сына, чтобы как-то смириться с тем, что одного вы уже потеряли, – предположила она.

Я его не теряла! Что за бред она несет! И как я могу с этим смириться? Глупая женщина! Ей не понять, что горечь от расставания с Джеком и радость от рождения дочери смешались во мне, превратившись в одно непонятное чувство. Мне было и весело, и грустно. Никогда, никогда я не смогу забыть Джека. Никто никогда не посмеет забрать у меня Люси.

Роберт обещал любить Мелиссу как родную дочь, но не сдержал обещания. После рождения Люси я заметила, что он стал гораздо хуже относиться к Мелиссе. И он, и вся его семья давали ясно понять, что она не так любима, как Люси и ее двоюродные братья и сестры. Я говорила с Робертом о том, что меня это беспокоит, но он не стал ничего менять. Меня это возмутило. Я не собиралась просто смотреть, как все вокруг обижают мою дочь, делают из нее изгоя. Я слишком хорошо помнила, каково быть белой вороной, нелюбимым ребенком в семье. Это было слишком похоже на мое детство.

Мыс Робертом стали ругаться все чаще. С сексом тоже начались проблемы. Непонятно почему, но меня вдруг снова стали мучить воспоминания о насилии, пережитом в детстве. Роберт не мог понять, почему я не хочу заниматься любовью, потому что я не рассказывала ему о дяде Билле. Большую часть времени я наблюдала за происходящим сквозь легкую дымку, вызванную употреблением транквилизаторов. Я ухаживала за детьми, поддерживала порядок в доме, но все остальное давалось мне с трудом.

У малышки Люси обнаружилась серьезная проблема с бедром. Точный диагноз удалось установить только после нескольких консультаций с врачами. Люси постоянно плакала, не хотела спать. Я знала, что ей больно, и таскала ее по врачам, настаивая на том, чтобы ее осмотрели. Доктора думали, что я просто истеричка. Наконец рентгеновские снимки показали, что у моей дочки дисплазия[12]тазобедренного сустава. Люси наложили шину, зафиксировав ее ножки в разведенном положении, и мне стало очень сложно брать везде ее с собой. В целом, побочные эффекты приема транквилизаторов, постоянные посещения врачей и скандалы из-за Мелиссы сделали мою жизнь почти невыносимой.

Помимо всего прочего, Роберт никогда не давал мне достаточно денег. Мне даже приходилось продавать личные вещи, чтобы купить дочкам новую одежду. Когда мы с Робертом поженились, он купил хороший дом. У Роберта были кое-какие сбережения, часть из которых он вкладывал в различные проекты. Он производил впечатление щедрого человека, но на самом деле был очень мелочным, даже жадным. Я знала, что, если не буду заниматься с ним любовью, он вообще перестанет давать мне деньги на ведение хозяйства. Я оказалась в западне. Жизнь становилась все невыносимей. Как-то я, видимо, забыла принять противозачаточные таблетки и снова забеременела. В этот раз меня саму это не обрадовало. Я была измотана и боялась, что наш с Робертом брак скоро развалится.

Доктор предложил мне искусственно прервать беременность. Он опасался за мое здоровье, его также беспокоило, что проблема с бедром, от которой страдала Люси, может оказаться наследственной. Мне хотелось в этом убедиться, прежде чем приму окончательное решение. Доктор организовал для меня консультацию со специалистом по генетике, который не нашел никаких оснований утверждать, что ребенок родится с какими-либо отклонениями. Это я и хотела услышать. И, утвердившись в решении рожать, стала с нетерпением ждать появления на свет нового ребеночка.

Через пять с половиной месяцев мне вдруг стало нехорошо, и я сразу позвонила доктору, который пообещал скоро приехать. Я знала: происходит что-то серьезное, – поэтому отправила Мелиссу и Люси к подруге. Я сказала Роберту, что очень боюсь, и попросила его остаться со мной, но он все равно ушел на работу. Я еще раз позвонила врачу, и он пообещал приехать сразу, как закончит операцию. Боль была нестерпимой. Я кое-как добралась до ванной комнаты на втором этаже, и там у меня случился выкидыш. Ребенок, которого я вынашивала в себе, хотел, чтобы я избавилась от него. На холодном кафельном полу осталось лежать маленькое бездыханное тельце.

Я не могла себя заставить взглянуть на него.

Когда доктор наконец приехал, он внимательно изучил плод и заставил меня посмотреть на него.

– Кэсси, – сказал он, – взгляните, вам станет легче.

Я долго не могла заставить себя поднять глаза, а когда наконец решилась, увидела младенца, мальчика, с огромной головой и искривленным позвоночником. Гидроцефалия и расщелина позвоночника – вот научные названия его врожденных дефектов. Казалось, сама природа вмешалась и избавила его от мучений. Да, в конце концов мне стало легче, но в тот день я знала лишь то, что потеряла еще одного сына, и была безутешна.

В тот же вечер к нам нагрянули мои родители. Им позвонила моя подруга Кристин, которая жила по соседству. Мама никогда раньше не бывала у меня дома: ей было плевать и на мое замужество, и на родившуюся внучку. Что же заставило ее навестить меня? Что ей нужно? Что у нее на уме?

Стоило маме переступить порог дома, как она разразилась рыданиями, и Кристин принялась ее утешать. Она не знала, какой человек моя мать на самом деле, потому что я не рассказывала, как страдала в детстве от ее жестокости. Пока Кристин успокаивала ее, мама взглянула на меня. В ее взгляде не было ни любви, ни беспокойства. Это был взгляд триумфатора: она была счастлива, что смогла приковать внимание к себе, что все утешают ее, а не меня. Я так нуждалась в поддержке, а мама спокойно продолжала ломать комедию. Главное, у нее были зрители, для которых она могла дать представление, и оказалось вдруг, что больше всех от выкидыша пострадала почему-то именно она.

Папа пытался сказать мне что-то хорошее, но его слова скорее озадачили меня, чем утешили.

– Это испытание, Кэсси, – прошептал он. – Господь испытывает тебя.

– Зачем Богу меня испытывать? – со слезами проговорила я. – Зачем он позволил мне забеременеть, если все равно потом забрал ребенка?

– Он просто видел, как тебе тяжело, какая у тебя нелегкая жизнь, вот и хотел тебя испытать, чтобы посмотреть, какой путь ты выберешь.

– Что ты хочешь этим сказать? – жестко спросила я, начиная сердиться.

– Бог хотел посмотреть, сделаешь ли ты аборт или нет, – ответил папа. – Аборт – самый легкий путь. Понимаешь теперь?

– Так почему же Бог позволил случиться выкидышу? Я же не сделала аборт!

– Может быть, он просто сам принял за тебя решение. Ведь главное испытание ты прошла. – Папе все было ясно. Он искренне верил в свои слова.

Он пытался меня утешить, но ему не удалось. Его слова озадачили меня, расстроили и даже рассердили.

После выкидыша я снова впала в депрессию, и мне снова прописали транквилизаторы. Я ухаживала за детьми, но брак с Робертом трещал по швам. Не в силах наладить отношения с мужем, я всю себя посвятила воспитанию детей. Я хотела быть очень хорошей, любящей матерью. Несмотря на все мои усилия, Мелисса, едва ей исполнилось девять лет, начала плохо себя вести, особенно в школе. Я понимала, что она чувствует себя изгоем, нелюбимым ребенком – Роберт и его семейка всегда ставили ее ниже других детей, – но поделать ничего не могла.

Мы с Мелиссой сходили к семейному психотерапевту, и тот сразу же определил, что все проблемы вызваны отношением к ней Роберта. Пару раз мы все вместе ходили на прием, а потом Роберт заявил, что не видит необходимости посещать сеансы семейной психотерапии вместе с нами. Один из врачей якобы сказал ему, что я страдаю от послеродовой депрессии, которая усугубляется тем, что я потеряла двух сыновей. Он убедил всех врачей в клинике, что все дело во мне и моих проблемах с психикой. Все внимание терапевтов переключилось на меня, а об отношении Роберта к Мелиссе забыли. Не спорю, я нуждалась в помощи психологов. Но факт остается фактом: мы пришли к специалисту всей семьей, чтобы вместе решить все наши внутренние проблемы, а закончилось все тем, что меня, будто бы с моего добровольного согласия, положили в психиатрическую лечебницу.

Сначала все было неплохо. Я надеялась, что мне удастся там отдохнуть и набраться сил. Девочки, Мелисса и Люси, могли проводить со мной почти все время. Наконец-то мне удалось выспаться. Затем все резко изменилось. Я должна была целыми днями сидеть в палате одна, с дочками могла видеться только по вечерам в течение десяти минут. Ко мне не пускали посетителей, не давали говорить по телефону, запрещали читать письма. Это было поистине ужасно. А главное, я не могла понять, зачем со мной так поступают. Почему со мной обращаются, как с заключенной?

Будучи в отчаянии, я сказала, что моя мать очень больна, и мне разрешили ей позвонить. Я рассказала ей, что произошло, и умоляла спасти меня. Я сказала, что мне очень страшно и что я нуждаюсь в ее помощи. Какой же я все-таки была дурой! Неужели после стольких лет я все еще надеялась на ее помощь?

По голосу мамы я поняла, что ей доставляет явное удовольствие отказать мне в помощи.

– Ты сама во всем виновата, – сказала она, – сама и расхлебывай.

Да, она меня ненавидела.

Дозы препаратов были увеличены. Одни таблетки я принимала, чтобы заснуть, другие – чтобы проснуться. Таблетки, таблетки, горы таблеток! Роберт отказался забрать меня из клиники, он сказал, что лечение мне «пойдет на пользу».

Я и правда чуть не сошла с ума в клинике. Весь персонал видел, в каком я была состоянии: истеричная женщина, не желающая выполнять предписания врачей. Я отказывалась принимать лекарства. Я не желала все время лежать. Я хотела проводить с детьми больше десяти минут в день. Я хотела домой.

Шесть долгих тяжелых месяцев провела я в клинике. Однажды Роберт, когда пришел меня навестить, сказал, что собирается добиться опекунства над Мелиссой и Люси, продать дом и переехать жить в другое место. Юридически он имел на это право, так как удочерил Мелиссу.

– Так будет лучше, – уверял он. – Я уже подыскал твоей дочери подходящую школу. Это школа-интернат при монастыре. Мелисса будет жить и учиться там, а домой приезжать только на выходные.

«Твоя дочь» – вот как выразился Роберт, и так же он относился к Мелиссе. Я была поражена.

– Ты не посмеешь, – сказала я. – Я тебе не позволю.

Я пыталась говорить угрожающим тоном, но Роберт не сомневался, что добьется своего. Как я могла ему помешать, находясь в психушке?

Я написала моему солиситору[13]. Медсестра отказалась отправить письмо, так что пришлось просить одного из пациентов тайком опустить его в почтовый ящик. Солиситор сразу же приехал навестить меня и немедленно наложил запрет на продажу нашего с Робертом дома. Он также добился того, что Мелиссу и Люси признали лицами, находящимися под опекой суда, чтобы Роберт не смог их никуда увезти. Мне сразу стало спокойнее. В конце концов солиситор выяснил, что я, вопреки заверениям Роберта и администрации, вовсе не обязана находиться в клинике против собственной воли. Я вольна уйти домой, когда мне вздумается.

На следующий же день я выписалась из клиники. Был уже июль семьдесят седьмого года, как раз завершались празднества в честь двадцатипятилетия царствования Елизаветы Второй. Я пропустила все веселье, народные гулянья, визит королевы, но зато наконец-то вернулась домой, к детям.

Наш с Робертом брак еще агонизировал некоторое время, прежде чем рухнуть окончательно. Накопилось слишком много неразрешимых проблем. Не спорю, виноваты были обе стороны. Свою роль сыграла и моя зависимость от антидепрессантов, в которой я оказалась по вине докторов. В итоге мы с Робертом развелись, и я вновь стала матерью-одиночкой.

Глава двадцатая

Мне снова предстояло начать жизнь с чистого листа, но я была слишком усталой для этого. Я часто чувствовала себя нехорошо. А однажды потеряла сознание в супермаркете.

Мой лечащий врач, которого сразу же вызвали, сказал, что так мой организм посылает сигналы бедствия. По его словам, нужно было немедленно прекратить прием транквилизаторов, антидепрессантов и прочих медицинских препаратов. Этот же врач пару лет назад заявил, что я никогда не смогу жить без антидепрессантов. Он же утверждал, что эти таблетки совершенно безопасны и не вызывают привыкания. И он же их прописал. Сначала мне действительно стало лучше, прекратились истерики, я перестала плакать без причины. Теперь, несколько лет спустя, он говорил, что я должна резко бросить их принимать. Ну и как, интересно, я должна была это сделать?

Но, как бы там ни было, я всегда выполняла предписания врачей. Первые два дня все было хорошо, но на третий я проснулась в холодном поту. Меня охватила сильная паника, я дрожала так, что не могла встать с кровати. Весь день все вокруг казалось мне иллюзией, я представляла, что смотрю на себя и на все происходящее со стороны. Ночью меня мучили кошмары. Мне снилось, что стены комнаты надвигаются на меня, и я проснулась в ужасе, но не могла понять, чего именно боюсь. Несколько следующих дней ужас чередовался с паникой, паника сменялась приступами тошноты и сильным ознобом. В какой-то момент я, полностью обнаженная, выбежала в сад и принялась руками рыть нору. Потом стала биться головой о стены. Перед глазами все расплывалось. То я не могла заставить себя пошевелиться, то, наоборот, носилась по дому как одержимая. Шестую ночь я провалялась на полу в туалете, хватаясь руками за трубы. Мне очень хотелось умереть.

Так прошла неделя, и близкая подруга, не в силах наблюдать, как я схожу с ума, отвела меня к врачу. Выглядела я, надо сказать, ужасающе: тощая, изнуренная от недосыпания. Я рассказала врачу о том, что со мной происходит, и попросила его помочь мне, но он заявил, что бензодиазепины не вызывают привыкания, а значит, и ломки вызывать не могут. Он сказал, что транквилизаторы ни при чем – всему виной моя психика. И добавил, что, если не смогу прийти в себя, лучше продолжать принимать таблетки.

Подавленная, я вернулась домой. Если все, что сказал доктор, правда, то я схожу с ума. Я решила: с меня хватит. Так продолжаться больше не могло. У меня голова шла кругом от постоянных неудач и от того насилия, которому я постоянно подвергалась. Наверно, подумала я, пришла пора со всем покончить.

Дальше все происходило как во сне. Дочек я отправила к подруге, чтобы они ничего не видели. И начала горстями глотать таблетки, прописанные тем самым врачом. Сейчас сложно сказать, что у меня было на уме, не уверена, осознавала ли я, что хочу покончить с собой, или нет. В любом случае, прежде чем я успела выпить достаточно для передозировки, ко мне пришла подруга. Увидев, в каком я состоянии, она вызвала «неотложку». Врачи «скорой помощи» были очень милы и не задавали лишних вопросов. Убедившись, что со мной все в порядке, они уехали. Если бы не они и не моя подруга, я бы, скорее всего, умерла. Но я выжила и снова начала принимать таблетки.

Несколько недель, а может, и месяцев я продолжала жить как в тумане. Потом решила, что у меня просто нет другого выхода: ясно, что я не смогу жить без таблеток, так что нужно научиться жить на таблетках. Долгие годы я, прежде чем выйти из дома, проверяла, взяла ли с собой лекарства. Другие женщины смотрят, не забыли ли они кошелек, ключи и помаду, а я проверяла наличие в сумочке пузырька с таблетками. Когда они подходили к концу, я просто звонила врачу, забирала рецепт и шла в аптеку. Никаких вопросов, никаких проблем. Так я и собиралась просуществовать всю жизнь. Другого выбора у меня все равно не было.

Когда жизнь немного наладилась, я решила искать работу, и вскоре мои поиски увенчались успехом. Меня приняли секретаршей в бухгалтерскую фирму. Мне нравилась работа, у меня все хорошо получалось. Товарищи по работе сразу приняли меня в коллектив, и я быстро завела новых друзей.

После рождественской корпоративной вечеринки один из совладельцев фирмы, молодой человек по имени Джон, подвез меня до дома. Мы стояли на пороге, когда Джон поцеловал меня. Я знала, что он нравился многим девушкам, и была польщена. Мне казалось, он женат, но Джон заверил меня, что они с женой давно расстались и что он подал на развод. Я успокоилась. После этого у нас был бурный роман, и через год мы решили пожениться. Даже мама пришла тогда на свадьбу, так ее поразили стремительная карьера и богатство Джона. Наконец-то ее дочь-неудачница смогла захомутать мужчину с деньгами и положением в обществе, и ей это льстило.

Мне тогда не приходило в голову, что постоянное действие антидепрессантов влияет на принятие решений. Я знала, что не всегда хорошо соображаю, но так отчаянно нуждалась в любви, что раз за разом принимала неверные решения, делала неправильный выбор.

Очень скоро я стала понимать: новое замужество не принесет мне ничего хорошего. Началось с того, что мне позвонили из гостиницы, в которой мы с Джоном справляли свадьбу, и сказали, что счет за их услуги так и не был оплачен. Джон пытался как-то оправдаться, а потом сказал, что просто забыл это сделать. Затем я выяснила, что он не платит страховые взносы. Наша кошка лазила по крыше соседской оранжереи и провалилась внутрь; с меня потребовали возместить убытки, и оказалось, что страховые компании не получали от Джона ни цента. Когда я стала расспрашивать его об этом, он вышел из себя и начал громить все вокруг. Интересно, какие еще сюрпризы меня ожидали?

Спустя несколько недель я сидела в кафе с подругами, как вдруг ко мне подошел мужчина и обозвал разлучницей. Я понятия не имела, о чем он говорил. Тогда он назвался братом бывшей жены Джона и сказал, что их брак распался, только когда его сестра узнала, что Джон обручен со мной. Я не знала, что Джон все еще жил с женой, когда сделал мне предложение. Теперь многое встало на свои места.

То, что сказал шурин Джона, позволило мне многое понять. Когда мы готовились к свадьбе, я даже на минуту не могла допустить, что Джон меня обманывает, что он все еще женат. Я знала, что он не всегда говорит правду – за то недолгое время, что мы жили вместе, я уже наслушалась его вранья, – но такой обман простить не могла. Я чувствовала себя виноватой перед той женщиной, а все из-за того, что он ввел меня в заблуждение. Да как он посмел!

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал Джон, когда я выложила ему все, что узнала. – Тебя нарочно настроили против меня. Да в этой истории, которую тебе рассказали, вообще ничего не сходится, видимо, тот парень сам ничего толком не знает.

– Это был твой шурин. Кому же знать, как не ему. Он сказал, твоя жена была в шоке, когда узнала, у нее случился нервный срыв. – Я чувствовала, что у меня тоже начинается истерика. – Как ты мог так поступить и с ней, и со мной?

Дальнейшее развитие событий стало для меня полной неожиданностью.

Ударом в лицо Джон сбил меня с ног. Как он мог? Как он мог ударить меня? А главное, за что?

На следующий день он извинился. Я все еще не могла прийти в себя. Неужели еще один неудачный брак? Третий по счету. Я должна все исправить. Я должна поверить в Джона. Я убеждала себя, что все наладится. Конечно, такого больше не повторится.

Я снова ошиблась. Это было лишь начало моих мучений с ним.

Я постоянно уличала Джона во лжи, но каждый раз он клялся, что исправится, станет лучше, – и ничего не менялось.

Как-то раз, когда мы собирались на вечеринку, Джон сказал, чтобы я разделась и встала голая у зеркала. Мне стало не по себе, я сразу вспомнила, как меня насиловали в детстве, и отказалась. Джон очень возбудился и начал меня упрашивать. Мне стало страшно, я знала, что он может ударить меня, но не могла себя пересилить. Я застыла на месте. Тогда он на меня набросился и повалил на кровать.

– Ты будешь делать все, что я скажу, – прорычал он.

Потом сорвал с меня одежду и вошел в меня. Секс был грубым и жестким. Джон бил меня, мял мои груди, а я была так напугана, что даже не сопротивлялась. Когда все закончилось, он просто встал и вышел из комнаты.

Я не плакала. То, что произошло, было ужасно, гораздо хуже всего, из-за чего люди обычно плачут. Я чувствовала себя опустошенной. Как в детстве, после «игр» Билла. Я снова была маленькой обиженной девочкой.

После этого Джон стал регулярно меня насиловать и избивать. Я словно вернулась в прошлое. Как и тогда, в детстве, я пыталась отключиться и целыми днями убеждала себя, что все будет хорошо. Это у меня лучше всего получалось. Рецепт простой: подожди, потерпи – и все само пройдет.

Я быстро выучилась распознавать признаки приближающегося изнасилования. Например, я знала, что Джон точно намеревается надо мной надругаться, если, придя с работы, он закрывал и переднюю и заднюю двери дома. Я говорила себе, что, если не буду сопротивляться и сделаю все, как ему хочется, он будет менее жестоким. Чем скорее я удовлетворю его, тем быстрее все закончится.

Однажды, когда укладывала вещи в шкаф, я взглянула на свитер, под которым лежало нечто, напоминавшее книгу. Наверное, не следовало мне смотреть, что там было, но я не устояла. Подняла свитер и обнаружила под ним несколько видеокассет. Я глазам своим поверить не могла. Порнографические фильмы! Не легкая эротика, а настоящее жесткое порно. От одного взгляда на картинки на футлярах мне стало противно. Я быстро положила свитер на место. Мне было неприятно прикасаться к видеокассетам, неприятно на них смотреть. Как Джон мог держать такую мерзость в доме, где живут мои дочки? Мелиссе только исполнилось четырнадцать лет, а Люси всего девять, и такие картинки могли нанести серьезный вред их психике. Как он посмел принести порнографию в мой дом? Наверное, когда я шла спать, он смотрел эти фильмы, возбуждался и шел насиловать меня. От этой мысли мне стало дурно.

Я словно вернулась на много лет в прошлое. И снова почувствовала себя маленькой девочкой, которая подчинялась насильнику, потому что у нее не было выбора.

Вся разница состояла в том, что я выросла. Больше я не маленькая девочка. И не обязана все это терпеть. Таким фильмам в моем доме не место. Да и самому Джону тоже!

Когда я рассказала ему вечером о своей «находке», он сказал, что это фильмы его друга, который попросил взять кассеты на хранение.

– Как ты посмел принести их сюда, ведь дочки могли их увидеть! – возмущалась я.

У меня было полное право сердиться на него. Но я снова оказалась не готова к его реакции. Джон вдруг схватил меня за волосы.

– Мне больно, прекрати! – сказала я не очень громко, чтобы не разбудить девочек.

– Я только начал! – закричал Джон. – Как ты посмела рыться в моих вещах?

Он отпустил волосы и дал мне сильную пощечину. С меня было достаточно. Я оттолкнула его и выбежала в коридор, но Джон догнал меня и стал душить. Мне стало страшно, он вообще не контролировал себя. Затем я подняла взгляд и увидела Люси и Мелиссу. Они испуганно следили за нашей схваткой с лестницы, ведущей на второй этаж.

Нужно было положить этому конец. Собрав всю силу, я оттолкнула Джона и вырвалась. Крикнув дочерям, чтобы они заперлись в комнате, выскочила из дома и помчалась к ближайшей телефонной будке. Я решила позвонить матери Джона. У нас с ней были весьма натянутые отношения. Она безумно любила сына, души в нем не чаяла. Для нее Джон был непогрешим. Тем не менее в отчаянии я позвонила ей, рассказала о случившемся и попросила утихомирить разбушевавшегося сына.

Когда я вернулась домой, Джона там не было. Я поспешила наверх. Заплаканные дочки сидели в своей комнате, обнявшись. Тут я услышала, что Джон вернулся. На этот раз со своей матерью. Я надеялась, она за меня заступится. Прикажет ему уйти, и я буду в безопасности.

Я не угадала.

К моему удивлению, она заявила, что уйти должна я. Она мне не поверила, не захотела поверить. Ее сынок был для нее безгрешен.

– Пусть он убирается, – сказала я твердо. – Пусть уходит прямо сейчас и никогда не возвращается. Между нами все кончено.

– Он никуда не пойдет, – сказала его мамаша с чувством явного превосходства. – Это его дом, он платит по закладной, так что он останется здесь. А вот тебе придется уйти.

– Ну уж нет. У меня дочки. Куда я пойду? – Мне вдруг стало страшно.

– Это твои проблемы, – ответила она, предвкушая близкую победу. – Ты недостойна моего сына. Да ты и сама это прекрасно понимаешь.

Да, это точно, он был слишком хорош для меня. Поэтому, наверное, он постоянно меня обманывал. Если бы ее сыночек был хоть наполовину таким прекрасным, как ей казалось, он не стал бы меня бить. Не пытался бы задушить. Сначала я молчала, но тут вдруг почувствовала боль в области шеи. Я провела рукой по горлу, вспоминая, как он душил меня, и это придало мне сил.

– Хорошо, я уйду, – сказала я, – но не дальше ближайшего полицейского участка. Там я расскажу, как он меня избивал последние полгода, а потом покажу им шею со следами удушения.

Я продемонстрировала шею с отметинами от рук Джона его матери. Она онемела от ужаса. Потом она и Джон ушли.

На следующий день я скрепя сердце начала готовиться к новому разводу. Я очень надеялась, что брак с Джоном будет удачным, но он оказался совсем не таким человеком, как я ожидала. Со стороны он казался очаровательным, но теперь-то я знала, каков Джон на самом деле. У меня явно были серьезные проблемы с принятием решений. Который раз, наступив на те же грабли, я стала думать, что, наверное, сама во всем виновата. Так продолжаться не может, нужно все поменять и измениться самой.

Негаснущая надежда на то, что в один прекрасный день мама полюбит меня и моих дочек, заставила меня снова ей позвонить. Когда она услышала, что я рассталась с Джоном, она бросила трубку, сказав напоследок, что я сама во всем виновата, а он тут ни при чем. Чего и следовало ожидать. Как будто я не знала, что она так и скажет. Я окончательно убедилась, что могу рассчитывать только на себя.

Спустя несколько дней после того, как Джон окончательно съехал, я увидела по телевизору передачу, изменившую мою жизнь. Она называлась «Такова жизнь», и в ней ведущая Эстер Рантзен рассказывала о зависимости, которую могут вызвать препараты, выписанные врачами, и о том, как тяжело бросить их принимать. Это был сигнал тревоги. К тому времени я уже двадцать четыре года принимала антидепрессанты, большую часть этих лет я была как в тумане, ничего не соображая, словно голову мою наполняли опилки. Может, мои отношения с мужчинами были обречены на провал из-за моей поврежденной психики и из-за зависимости от транквилизаторов. А может, мужчины, которых я выбирала, просто не понимали меня. Не знаю. Но я поклялась, что брак с Джоном останется моей последней неудачей на семейном фронте. Нужно было менять жизнь и делать это самой. Я должна была перестать принимать все наркотические препараты, чего бы мне это не стоило. Тогда все ошибки будут только моими.

Съемочной группе передачи «Такова жизнь» для участия в опросе требовались добровольцы. Создатели передачи обещали выслать им буклеты с советами о том, как завязать с наркотическими препаратами. Я послала заявку и не пожалела. Проштудировав присланную литературу и твердо решив не отступать ни перед чем, я отправилась к своему врачу. К моему удивлению, прием вел другой доктор. Я рассказала ему, что его предшественник прописал мне антидепрессанты и сказал, что я буду вынуждена принимать их до конца жизни. А также сообщила, что собираюсь перестать принимать какие бы то ни было лекарства и что мне нужна профессиональная помощь. Это был мой последний шанс. Доктор не очень верил в мой успех, но пообещал наблюдать меня все то время, что я буду пытаться избавиться от зависимости, предупредив, что бросить будет нелегко. Выходит, врачи прекрасно знали о том, что все эти препараты вызывают зависимость! Почему же меня не предупредили?!

Я глотала огромное количество успокоительных препаратов и антидепрессантов и теперь прекрасно понимала, что нельзя просто перестать их принимать, нужно постепенно сокращать дозу. В противном случае начнется ломка. С помощью буклетов, полученных от создателей передачи «Такова жизнь», я смогла составить график снижения доз. Специалисты также советовали честно сказать детям о своих намерениях. Так я и сделала. Мелисса и Люси меня поддержали всецело. Я так ими гордилась! Они совсем не испугались, наоборот, дали мне много ценных советов и обещали помогать во всем. Я знала, что происходит, когда пытаешься завязать с наркотическими препаратами, и могла лишь надеяться, что дочки не будут шокированы тем, что увидят.

Как только я снизила дозу, мне сразу стало хуже. Я почувствовала слабость во всем теле, по спине то и дело пробегал озноб, ноги и руки сводили судороги. Однажды вечером, примерно через неделю после того, как я начала «бросать», у меня началась паника, я стала бегать по дому из комнаты в комнату, не в силах внятно объяснить, что меня пугает и от чего я бегу. Пот с меня лил ручьями. Мне стало так плохо, что я позвонила подруге.

– Похоже, я умираю! – кричала я в трубку. – Больше не могу! Я выпью эти чертовы таблетки!

Этого мне хотелось меньше всего, но страх и физический дискомфорт были невыносимы.

– Кэсси, ты справишься, – сказала подруга, примчавшаяся сразу же после звонка. – Ты сама знаешь, что у тебя все получится. Я верю в тебя. Мы справимся.

Ее слова, ее присутствие очень мне помогли тогда. Я вся дрожала, но она обнимала меня, и наконец я, истощенная, уснула в ее объятиях.

Это была первая из многих истерик. Через пару дней я снова уменьшила дозу, и у меня закружилась голова и начались галлюцинации. Мне чудилось, что черные скользкие слизняки лезут изо всех щелей и ползают по стенам. Это было ужасно. Я так напугалась, что стала дергаться всем телом. Мне казалось, я схожу с ума. Я думала, что умираю.

Ломка сопровождалась такими проблемами, как запоры и несварение желудка. Я пила травяные настои, но они не помогали. Я не могла спать из-за озноба и приступов тошноты. Сокращение дозы одного из препаратов привело к тому, что у меня свело все мышцы. Все тело было очень напряжено. Я с трудом могла разомкнуть челюсти. Мне было очень страшно. К тому же все мое нижнее белье было выпачкано каким-то желтыми липкими выделениями. Это было отвратительно, мое тело словно не принадлежало мне больше. Я мылась в ванной часами, но так и не могла отмыться дочиста.

Все эти ужасы заставили меня снова вспомнить, как я страдала в руках дяди Билла. Воспоминания были яркими, я словно вновь переживала некоторые моменты из детства – как убегала от Билла в ванную, запиралась и долго, чуть не до крови терла там, где он меня трогал, особенно между ног. Да, я давно уже была взрослой женщиной, но чувствовала себя совсем как тогда, воспоминания о том времени преследовали меня. Память – великая сила.

Периодически я впадала в панику, у меня случались истерики, и я бегала по дому, рыдая и выкрикивая бессвязные реплики, пока наконец, обессиленная, не падала на пол без чувств. Иногда мне удавалось уснуть, но вскоре я все равно просыпалась от непонятного страха. Мне казалось, стены надвигаются на меня, я задыхалась, не могла нормально дышать. Я мечтала, чтобы все это кончилось.

Я не могла нормально есть и сильно похудела. Мелисса и Люси приносили мне малину или шоколад, чтобы я поела хоть немного. Мелисса выполняла всю работу по дому, а Люси постоянно была рядом, подбадривала меня. Всюду в доме были развешены маленькие записки: «Мы тебя любим» или же «Мама, мы верим, что ты справишься». Какие же чудесные у меня дочки!

В рождественскую ночь я маялась и не могла заснуть, как вдруг у меня начался самый сильный приступ паники, какой я когда-либо испытывала. Галлюцинации были ужасны: мне казалось, на полу в лужах крови валяются мертвые тела. Воспоминания о том, как Билл насиловал меня, вставали у меня перед глазами, я не могла от них избавиться. Я билась головой о стену спальни, чтобы перестать видеть эти ужасные сцены. Потом выскочила из дома и побежала к подруге, которая жила в нескольких кварталах от меня. Страх лишил меня чувства реальности. Прохожие странно смотрели на меня, но мне было наплевать. Тут я наткнулась на соседку.

– Кэсси, с тобой все в порядке? – спросила она озабоченно, оглядывая меня с головы до ног. – Довольно странный наряд для улицы.

Ее слова немного отрезвили меня. Я оглядела себя и поняла, что шла по улице в тапочках и ночной рубашке. Грязная, с нечесаными волосами, я, наверное, казалась встречным людям сумасшедшей.

Обняв меня за плечи, соседка отвела меня домой, где я рухнула на пол и зарыдала.

Так я промучилась почти восемнадцать месяцев, постепенно снижая дозу препаратов. Бессонница сменялась кошмарами, на смену кошмарам приходили приступы паники. Мне стало казаться, что это уже никогда не кончится. Из-за кошмаров я стала бояться ложиться в постель и ночи напролет сидела в кресле. Иногда я целыми днями не подходила к телефону и никому не открывала дверь.

Чем существеннее я сокращала дозу, тем отчетливее понимала, что уверенность в себе у меня полностью отсутствует. Пока принимала таблетки, я внешне ничем не отличалась от остальных. Я могла выходить из дома и работать. Никто и не подозревал, что у меня проблемы. Да я и сама не подозревала, пока не попыталась завязать с антидепрессантами.

Была и светлая сторона. Я почувствовала себя по-новому. Мне доставляли наслаждение вкус еды, запах цветов, аромат духов, новые неведомые ощущения.

Отчетливее всего мне запомнился один трогательный эпизод. Я играла с собакой в саду и вдруг рассмеялась. Вслух. Дочки чуть в обморок не упали и уставились на меня. Я не понимала, почему они так пристально на меня смотрят. Видимо, я сделала нечто такое, что их напугало.

– Что такое? – спросила я. – Что вы так на меня смотрите?

Они продолжали молча смотреть на меня, не зная, что сказать.

– Мама, ты засмеялась, – сказала Люси неуверенно.

Она и Мелисса, видимо, не знали, какой реакции от меня ждать, и остались стоять на месте. Я заплакала, тогда они подбежали, обняли меня и стали утешать.

– Все хорошо, мама, это же ведь хорошо, что ты смеешься, – сказала Мелисса.

Я заверила обеих дочек, что все хорошо и что я плачу от счастья. На самом же деле я заплакала, потому что увидела их удивление, когда засмеялась. Сколько лет они уже не слышали, как я смеюсь!

Затем как-то раз я накричала на них. Их это потрясло. Я не кричала годами. У меня просто не было сил, да и ничего, что они делали, обычно не выводило меня из себя. Когда я принимала антидепрессанты, я вообще не сердилась, потому что почти ничего не чувствовала. Когда же стала ругаться, Мелисса и Люси поразились. Плохо, конечно, что я на них накричала, но зато они убедились, что со мной все в порядке, потому что все нормальные матери ругают детей.

Когда до полного освобождения от зависимости по моему плану оставалось полгода, я решила, что мне нужно отвлечься, и стала искать работу. У меня было два условия: частичная занятость и не очень сложные обязанности. Я как раз до минимума сократила дозы таблеток и страдала от постоянных перепадов настроения. Я сильно потеряла в весе, но втайне даже гордилась своей худобой. Я стала чаще смеяться и начала впервые получать удовольствие от жизни.

Вскоре мне предложили работать в небольшой маркетинговой компании. Я решила сразу рассказать работодателям, двум молодым людям, о своей проблеме, чтобы их не удивляли резкие перемены в моем настроении. Они меня очень поддержали и предложили ввести систему разноцветных бейджиков. Я должна была надевать желтый бейджик, когда у меня хорошее настроение, синий, когда не очень хорошее, и красный, когда отвратительное. Когда я надевала красный бейдж, они не заговаривали со мной первыми. Эта система отлично работала! Она помогла мне восстановить чувство юмора. Я и раньше искала защиты в юморе, но теперь могла наконец даже посмеяться над собой. Вера этих парней в меня, в мои способности помогла мне справиться с зависимостью.

Тяжелее всего было отказаться от последней, самой маленькой дозы. На это ушли месяцы. Я боялась самого страха, страха перед неизвестностью, а не последствий. Умом я понимала, что крошечный кусочек таблетки уже ни на что не влияет и не успокаивает меня. Но это был мой спасательный круг, от которого я боялась оторваться. Каждое утро я продолжала принимать этот крошечный кусочек. Наконец, через восемнадцать месяцев после того, как я решила навсегда расстаться с антидепрессантами, мне это удалось. Это произошло в ноябре восемьдесят четвертого, за год до моего сорокалетнего юбилея.

Восемнадцать месяцев прошло с тех пор, как я решила избавиться от тяжкой зависимости, восемнадцать долгих и трудных месяцев, но когда преодолела все испытания, поняла, что мучилась не напрасно. Я наконец-то стала собой.

Глава двадцать первая

Начиная новую жизнь, я меньше всего думала об отношениях с мужчинами. Мне казалось, эта тема для меня закрыта навсегда. У меня имелся богатый опыт, я трижды была замужем, так что вряд ли открыла бы для себя что-то новое. Я должна была думать о выплатах по закладной за дом, о двух дочках, которых нужно было кормить и одевать, о домашних животных. Каким-то чудесным образом у нас дома поселились собака, три кошки и многочисленные кролики и морские свинки. Я должна была много зарабатывать и сосредоточилась на карьере. Вскоре меня повысили, и я стала работать в контакте с владельцами фирмы. Мне нравилось творческая атмосфера нашей компании, к тому же мне льстило, что со мной советуются, интересуются моим мнением при работе над заказами. Поначалу я вела бухгалтерские книги, затем контролировала доставку товаров и вскоре возглавила целый отдел. У меня была небольшая, но слаженная команда подчиненных, члены которой прекрасно ладили друг с другом.

Один из владельцев компании, очаровательный молодой мужчина по имени Питер, мне сразу очень понравился. Я восхищалась его творческим мышлением и той работой, которую он выполнял. Как-то раз мы искали небольшую тихую комнату, чтобы снять ролик о новом продукте, и Питер предложил снимать у него дома. Мы поехали к нему, чтобы все подготовить, и в тот день я впервые поняла, что Питер мне небезразличен. Должно быть, неофициальная обстановка его дома и тот факт, что мы были вдвоем, сыграли свою роль. Но я была уверена, что мои чувства не могут быть взаимными. Скорее всего, Питер не смотрит на меня как на женщину.

Я стала расспрашивать о нем девушек в офисе, и все, как одна, твердили, что он очень приятный мужчина, но убежденный холостяк. У него было много подружек, но он всем ясно давал понять, что до свадьбы дело не дойдет, потому что ему нравилось жить одному с любимым ирландским сеттером. Я тоже не собиралась в очередной раз выходить замуж, так что меня вполне устраивала позиция Питера.

Постепенно он начал расспрашивать меня о моей жизни. Когда я рассказала ему, как боролось с зависимостью от транквилизаторов, он наклонился и нежно поцеловал меня в губы. «Неужели что-то хорошее наконец-то произойдет в моей жизни? – думала я. – Неужели на этот раз все будет хорошо, без сюрпризов? Неужели Бог услышал мои молитвы?» Наученная горьким опытом, я не смела надеяться.

Вскоре мы с Питером начали разрабатывать дизайн для выставки. В конце рабочего дня мы заехали поужинать в ресторан, и Питер снова поцеловал меня, нежно и нетребовательно. Я была в экстазе. После ресторана он подвез меня домой, и я весь вечер загадочно улыбалась, вспоминая о Питере. Впервые за годы – да что там, за десятилетия! – жизнь казалась мне прекрасной. У меня были чудесные дочери, любимая работа, а теперь появился еще и Питер. Еще один шанс начать все с начала.

Однажды, когда у нас был короткий рабочий день, Питер предложил мне немного выпить. Я, естественно, согласилась, и мы поехали к нему домой. Тогда я впервые увидела плеер для компакт-дисков – это была новинка, новейшая технология. Когда Питер надел на меня наушники, я почувствовала легкое головокружение, словно уже опьянела. Мне казалось, что Питер ведет себя даже ласковее, чем обычно. Музыка была просто потрясающая, и я забыла обо всем на свете. Нужно сказать, что к тому моменту мы пару раз целовались, но дальше дело не зашло. Мне даже в голову не приходило, чтобы переспать с Питером. Я не понимала, что он к этому клонит, и не могла разобраться в собственных чувствах к нему. Для меня секс всегда был тем, чем мужчины заставляли меня заниматься против моей воли: иногда это было терпимо, иногда невыносимо, но по той или иной причине я должна была с этим мириться.

Так было с детства.

Почти всегда.

Я считала секс чем-то мерзким и гадким, а Питер не ассоциировался у меня с этими словами, поэтому и о сексе с ним я не думала.

Я не ожидала, что все произойдет так стремительно, что смогу заниматься любовью с мужчиной без страха, который я всегда испытывала перед интимной близостью. Факт остается фактом: в тот день мы с Питером переспали. Это было так ново и необычно, что после секса я расплакалась.

– Извини, – сказал он, с нежностью глядя на меня. – Я думал, ты готова к этому. – Он выглядел немного расстроенным.

Мне тяжело было разобраться в своих чувствах. Я могла лишь с уверенностью сказать, что мне все понравилось.

– Все хорошо, – произнесла я шепотом, потому что боялась, что при звуках моего голоса Питер растает в воздухе, как видение. – Честно, все очень хорошо.

Не сказав больше ни слова, мы обнялись и уснули. Я чувствовала себя в безопасности. На следующий день Питер отвез меня домой. О том, что произошло между нами, мы не вспоминали. Я была взволнована, меня мучили вопросы. Что же все-таки это было? И что я на самом деле чувствую к этому мужчине? Я боялась быть счастливой, боялась признаться самой себе, что влюбилась: вдруг это все исчезнет? Мне казалось, после стольких лет Бог наконец услышал мои молитвы. Это было так необычно, что, по правде говоря, я даже испугалась.

На следующем свидании, выпив немного шампанского, я рассказала Питеру о своих страхах. Вместо ответа он нежно поцеловал меня, и все страхи испарились. Мне было так хорошо, словно во всем мире существовали только два человека – Питер и я.

Не знаю точно почему – наверное, шампанское на меня так повлияло, – но, когда мы легли в постель, я начала тихо плакать и про все ему рассказала. Про детство, про то, как меня насиловал Билл, про мой страх перед сексом и про то, что я вообще не знаю, что такое любовь. Питер был первым – за исключением матери, – кому я смогла все рассказать.

Он возмутился, узнав, через что мне пришлось пройти, но сразу же заверил меня, что я ни в чем не виновата, я ведь была маленькой беззащитной девочкой. Больше всего я боялась, что мне не поверят или решат, что я сама во всем виновата, но Питер заявил, что это чепуха. Я чувствовала себя легко, когда рассказывала ему свою историю, он был именно тем человеком, которого я искала всю жизнь. Когда я закончила, он обнял меня. Я так и уснула в его объятиях.

Я предполагала: утром что-то должно измениться. Не знала, что именно, просто ожидала неких перемен. Каково же было мое удивление, когда я поняла, что все осталось по-прежнему. Питер был все тот же, я была та же. Изменения были едва заметны. Мы стали заниматься сексом, и Питер принялся ласкать меня так нежно, с такой любовью, что я расслабилась и начала получать удовольствие. Я почувствовала себя любимой, особенной, и мне это понравилось. Прикосновения его рук преображали меня, мне еще никогда не было так хорошо. Это был лучший секс в моей жизни. Да, я все-таки заплакала, но это были слезы радости.

В течение следующих нескольких месяцев мой возлюбленный научил меня любить себя саму и быть уверенной в своих силах. Питер любил меня и верил в меня. В постели у нас тоже все было просто отлично, я поняла, что могу получать от секса удовольствие. Все это вместе – то, как он любил меня, удовольствие от занятий любовью, новые, неизведанные чувства любви и уважения к самой себе – навсегда изменило меня. В моей жизни было немало мужчин, некоторых из них я, как мне казалось, любила. Теперь я поняла, что заблуждалась. Любовь к Питеру была особенной – полной, светлой, всеобъемлющей. Я словно заново повзрослела, и как женщина, и как личность. Я стала увереннее в себе, поняла, что могу делать все, что захочу, не опасаясь последствий. Питер показал мне, какой чудесной может быть телесная любовь. Благодаря ему я поняла, что могу просто жить в свое удовольствие и что это совсем не постыдно. По большому счету, Питер помог мне найти себя. Его любовь позволила мне понять, что я нравлюсь себе самой и что это абсолютно в порядке вещей.

Мы ездили по всей стране, разрабатывая оформление для выставок. На Рождество Питер повез меня в Лондон, мы катались по городу и любовались огнями гирлянд. Накрапывал мелкий дождь. Огни казались чуть смазанными, но все равно прекрасными, и их красота поразила меня. Какое удовольствие просто смотреть на них! У меня перехватывало дыхание от восхищения.

– Ты совсем как девочка, которая ждет не дождется Рождества, – сказал Питер с доброй улыбкой.

Наверное, он был прав, только в детстве Рождество для меня было еще одним унижением, а не волшебным праздником. Однако из года в год я ждала его, в надежде, что все должно измениться. Теперь я выросла. Я была взрослой женщиной, влюбленной в мужчину своей мечты. Я понимала, что Питер никогда не будет моим. Как бы сильно он меня ни любил, он ни за что не изменит своим взглядам и не сделает мне предложение. Он даже не предложит мне переехать к нему. Убежденный холостяк, он ценил вкус свободной жизни. Уже под утро, глядя, как гаснут огоньки гирлянд, я заплакала, и соленые слезы текли по щекам, смешиваясь с капельками дождя.

Когда после долгой прогулки мы вернулись в гостиницу, мне в голову пришел сюжет сказки о девочке и зеркале. Питеру моя задумка очень понравилась, он сказал, что я должна писать. Я всегда мечтала стать детской писательницей. И теперь, благодаря поддержке Питера, поверила в себя, и через несколько лет мечта сбылась. Я самостоятельно издала книгу сказок, и она пользовалась неплохим спросом.

Вскоре дизайнерская компания, где мы с Питером работали, была распущена. Некоторое время мы продолжали работать над собственным проектом, но я постепенно начала понимать, что наши взгляды на отношения не совпадают. Мне хотелось большего, поэтому я решила расстаться с Питером. Это было одно из самых трудных решений, которые мне пришлось принять в жизни, но я знала, что лучше закончить все сразу, потом будет только больнее.

Питер опешил, когда я объявила ему о своем решении.

– Не делай этого, Кэсси, – умолял он, – нам же хорошо вместе.

Сквозь слезы я пыталась объяснить ему, что это лучший выход:

– Я хочу большего от отношений, всегда хотела большего. А ты никогда не обещал на мне жениться. Ты никогда не скрывал, что любишь холостяцкую жизнь. Меня это не устраивает.

Мы крепко обнялись. Питер, глотая слезы, прошептал:

– Я целовал тебя всю, каждый сантиметр твоего прекрасного тела, но так никогда и не поцеловал твои подколенные ямки.

После этих слов я чуть не передумала. Как же мне хотелось передумать! Мне хотелось поблагодарить Питера за все, что он для меня сделал. Я хотела сказать, как благодаря ему изменилась моя жизнь: я стала другим человеком. Меня распирало от желания сказать ему, что я научилась получать подлинное удовольствие от жизни, и это его заслуга. Он помог мне оценить красоту любви, телесной и духовной. Я хотела сказать, что по-прежнему люблю его и всегда буду любить. До конца жизни я буду ему благодарна за все. Все эти слова роились у меня в голове.

Но я так ничего и не сказала.

Я не могла говорить из-за слез.

Глядя, как Питер уходит, я думала: не ошиблась ли я? Может, стоило довольствоваться тем, что было? Может, лучше побежать вслед за ним и сказать, что люблю его, что все будет хорошо?

Я не стала этого делать. Я приняла правильное решение. Оставшись с Питером, я никогда не встретила бы главную любовь своей жизни.

После тяжелого расставания у меня началась вторая молодость. Я стала посещать клубы, вновь полюбила танцевать. Часто дочки выговаривали мне за откровенные наряды:

– Мама, ты что! Нельзя так одеваться в твоем возрасте!

Меня забавляла и трогала такая забота о моей нравственности. Я часто ходила на свидания, мужчины приглашали меня поужинать и даже на футбол. Ничем серьезным это не заканчивалось.

Как-то раз, когда я была в клубе с подругой, меня пригласил на танец симпатичный мужчина, представившийся Даниэлем. У него были красивые темные волосы и обворожительные карие глаза. Когда он обнял меня, я забыла обо всем на свете, я не слышала ничего, кроме гулкого стука сердца в груди. Не знаю, что на меня нашло: расставшись с Питером, я пообещала себе не торопиться в отношениях с мужчинами, но с Даниэлем все вышло само собой. У нас было столько общего, что в ночь знакомства мы проговорили до четырех утра.

Ухаживания Даниэля были немного старомодными. Шоколад, цветы, мелкие подарки и знаки внимания – в нем чувствовался настоящий романтик. Никакой спешки, мы просто хотели узнать друг друга поближе.

Спустя несколько месяцев я узнала, что мой отец тяжело болен. Набравшись храбрости, я позвонила домой, чтобы с ним поговорить. Мама не разговаривала со мной с тех пор, как я развелась с Джоном. Она не могла простить мне, что я упустила такого богатого мужа, хотя я рассказала ей, что он со мной вытворял. Я звонила отцу, только когда была уверена, что матери дома нет, но пару раз она брала трубку вместо отца и говорила со мной так насмешливо, что я потом еще долго не осмеливалась звонить. Но теперь, когда папа заболел, я снова понадобилась ей: на этот раз – чтобы помочь ей исполнить роль взволнованной жены. Когда я пришла к отцу в больницу, он сказал, что умирает.

– Все будет хорошо, пап, ты выкарабкаешься, – возразила я. – Вспомни, ты ведь и не в такие передряги попадал. – Я с большим трудом сдерживала слезы, чтобы отец не видел, как мне на самом деле страшно и плохо.

Папа покачал головой:

– Нет, Кэсси. Боюсь, это конец. – Он казался таким спокойным, умиротворенным. – Прощай, дочка, – прибавил отец шепотом и снова впал в забытье.

Это был последний наш разговор – той же ночью папа умер. Моего любимого папы не стало. Я любила его всем сердцем, хоть он из-за собственной слабости не отваживался перечить матери и защитить меня. Тем не менее папа был добрым и мягким человеком, и я искренне оплакивала его уход.

Пару дней мне пришлось провести в доме матери, чтобы сделать все приготовления для похорон. На людях мама прекрасно изображала скорбящую вдову и принималась рыдать каждый раз, когда кто-то из знакомых заходил выразить соболезнования, но, оставшись наедине со мной, она без умолку болтала об истинной любви всей ее жизни – о любви к Биллу, человеку, укравшему у меня детство. Ее не заботили ни смерть отца, ни мои чувства, она была поглощена воспоминаниями о романе с Биллом, длившемся больше двадцати лет. Когда мама начинала рыдать, она просила меня обнять ее. Не скажу, что мне это нравилось: ни разу в жизни она не утешила меня в горе, а теперь я должна была разделять ее скорбь по моему мучителю.

Когда мы разбирали вещи отца, мама то и дело принималась ворчать: ей не нравилось, что он бережно хранил все подарки, которые я, Том и сестры дарили ему в детстве. Папа умер, а она все продолжала его ругать. Со мной она была добрее, чем обычно, а все потому, что я играла роль второго плана в ее спектакле «Безутешная вдова». К тому же ни Том, ни сестры не соизволили приехать, так что я была ей нужна.

После похорон жизнь вошла в прежнее русло. Мы с Даниэлем становились все ближе. Однажды вечером мы слушали музыку и пили вино при свечах. Я вдруг почувствовала, что готова. В тот вечер мы впервые переспали. Я не пожалела: Даниэль был нежным и умелым любовником. Все было просто великолепно. Я снова почувствовала прелесть телесной любви. Это было тем более удивительно, что я ничего не рассказывала ему о том, что со мной произошло в детстве. Я не рассказывала об этом никому, кроме мамы и Питера.

Жизнь была прекрасна. Наверное, Даниэля не удивляло, что все прошло так хорошо, он ведь не знал ничего о моем прошлом. Я же не могла поверить своему счастью. Конечно, я не сомневалась, что рано или поздно у нас будет секс, но не была уверена, как все пройдет. Теперь у меня не осталось никаких сомнений. Я знала, что люблю Даниэля и что мы будем счастливы вместе.

Как-то раз я, боясь опоздать на ужин с Даниэлем, в спешке забыла надеть кольца и весь вечер чувствовала себя неуютно.

– Примерь-ка вот это колечко, – сказал вдруг Даниэль и протянул мне крошечную коробку.

Я была поражена: за все время, что встречались, мы ни разу не обсуждали серьезность его намерений. Дрожащими руками я открыла коробочку. Внутри было изящное кольцо из белого золота с бриллиантом.

– На какой палец мне его надеть? – спросила я дрожащим от волнения голосом.

Даниэль взял мою руку и надел кольцо на безымянный палец. Сидевшие за столиком напротив пожилые дамы с восторгом наблюдали эту сцену. Я потеряла дар речи. Вот тебе и намерения! Это был чудесный романтический вечер, воспоминание о котором я сохраню на всю жизнь.

Вскоре после этого мы с Даниэлем переехали в новый дом, а в восемьдесят седьмом году сыграли свадьбу. В отличие от предыдущих браков, с Даниэлем я счастлива: мы никогда не скандалим, даже не спорим. Наоборот, все время смеемся. Для меня очевидно, что, не покончив с привязанностью к антидепрессантам, я не встретила бы свою настоящую любовь. И когда мы с Даниэлем познакомились, и когда я решила выйти за него замуж, никакие препараты не влияли на мои решения, это был только мой выбор. У меня не было тайн от нового мужа: я рассказала ему о жестокости матери, о многолетней зависимости от транквилизаторов и о том, как у меня забрали сына. Умолчала я только о том, что со мной сделал дядя Билл. Я не могла заставить себя выпустить наружу воспоминания о нем, слишком уж глубоко их запрятала.

У меня по-прежнему случались приступы паники, но с помощью Даниэля и дочерей я научилась с ними справляться.

Глава двадцать вторая

Однажды вечером мы с Люси смотрели передачу о британских солдатах, сражающихся в горячих точках. Внезапно Люси сказала, что мы ничего не знаем о судьбе ее брата Джека. Жив ли он вообще? А что, если он погиб? Что, если мы больше никогда его не увидим? Мне даже думать об этом было страшно.

Я твердо решила разыскать его. Даниэль поддержал меня и помог начать поиски. Мы связались с социальными службами и в конце концов вышли на Сэлли, служащую отдела усыновления. Она ознакомилась с моим делом и сказала, что, по ее мнению, в нем было допущено множество нарушений. По всем правилам Джека должны были отдать на воспитание во временную семью, разрешить мне видеться с ним в любое время и вернуть его мне сразу, как только улучшится мое материальное положение.

Я молча слушала ее.

В конце разговора Сэлли заверила, что выяснит все подробности и свяжется со мной, как только удастся что-либо разузнать. Шел уже девяносто второй год, Джеку должно было исполниться двадцать один.

Через пару недель Сэлли позвонила и сказала, что ей удалось связаться с приемным отцом Джека. Стараясь скрыть волнение, я внимательно слушала ее рассказ. Оказалось, что приемная мать Джека умерла совсем недавно. Было бы просто жестоко появляться в его жизни в такой момент, поэтому я согласилась отложить встречу с сыном. Сэлли пообещала через год снова связаться с его приемным отцом.

Был еще один человек, с которым мне хотелось возобновить общение: моя лучшая подруга Клэр. Мы потеряли связь еще до того, как я развелась с первым мужем и потеряла Джека. Дело в том, что муж Клэр, флотский офицер, часто менял место службы. Мы с ней закружились в вихре переездов, срочных дел и проблем и надолго потеряли друг друга из вида. А я вообще до сорока лет жила, одурманенная таблетками, плетясь от одной неудачи к другой. Теперь же жизнь наладилась, и мне захотелось восстановить старую дружбу. Взяв телефонную книгу, я обзвонила всех абонентов – однофамильцев Клэр и в конце концов вышла на ее тетку. Та дала мне телефон племянницы, и я сразу же позвонила подруге. Поначалу разговор не ладился: казалось, долгая разлука взяла свое, – однако уже спустя пять минут лед растаял, и мы весело щебетали, вспоминая детские годы. Клэр сказала, что пыталась разыскать меня, когда готовилась праздновать серебряную свадьбу, обратилась к моей матери, но та ответила, что не знает, как со мной связаться. Она просто соврала, мне назло. Это было уже не важно. Главное, что мы с Клэр снова нашли друг друга.

Вскоре после этого Клэр позвонила мне и сказала, что проводит отпуск неподалеку от моего города. Я сразу же поехала к ней. Она совсем не изменилась с тех пор, как мы с ней впервые учились пользоваться помадой в парфюмерном отделе супермаркета, разве что поседела немного. Некоторое время мы с улыбкой разглядывали друг друга, а потом крепко обнялись. Мы то смеялись, то плакали и не могли наговориться после стольких лет разлуки. Наскоро пообедав в местном пабе, мы поехали ко мне домой, где я познакомила Клэр с семьей. Домашние были счастливы наконец познакомиться с моей лучшей подругой – я им столько про нее рассказывала.

Потом мне захотелось встретиться и с ее родителями. Когда я внезапно появилась на празднике в честь их рубиновой свадьбы, мать Клэр расплакалась и сказала, что все эти годы скучала по мне. Оказалось, она тоже тщетно пыталась найти меня через мою мать. Я приезжала к маме Клэр еще несколько раз, и, вспоминая прошлое, она сказала, что очень волновалась за меня. Ей всегда казалось, что я была несчастливым ребенком, она знала, что мать не любила меня. Она старалась помочь мне, чем могла, и всегда была добра ко мне, когда я гостила в их доме. Я испытала огромное облегчение после встречи с Клэр и ее родителями, словно нашла и поставила на место потерянный кусочек из мозаики своей жизни. Я была уверена, что не потеряю связь с ними до конца жизни.

В той мозаике не хватало еще одного фрагмента. В июле девяносто третьего года в моей квартире раздался телефонный звонок, который помог мне вновь его обрести. Звонила Сэлли.

– Помните, я обещала разузнать как можно больше о вашем сыне? – спросила она, словно я и впрямь могла это забыть. – Вы еще потом согласились отложить встречу на год. Так вот, прошло уже тринадцать месяцев. На прошлой неделе я вновь связалась с приемным отцом вашего сына, и он показал Джеку ваше письмо.

Я задержала дыхание. Ну же, ну!

– Ваш сын хочет встретиться с вами!

Я не верила ушам. Меня трясло от предвкушения, возбуждения, страха, волнения и любви, накопившихся за двадцать один год разлуки.

– Вы хотите встретиться с Джеком? – спросила Сэлли.

Что за идиотский вопрос! Она и правда допускала, что я могу отказаться? Я не могла говорить и просто плакала.

– Конечно, хочу, – ответила я после паузы, но так тихо, что Сэлли попросила повторить. – Конечно, я хочу с ним встретиться.

Тогда Сэлли рассказала мне, что Джек прочитал письмо и попросил приемного отца устроить встречу со мной. Тот был не в восторге от затеи Джека и сказал, что позволит нам увидеться всего один раз.

Не нужно было соглашаться на его условия. Я ведь прекрасно понимала, что одной-единственной встречи будет недостаточно. Но согласилась.

– Когда я увижу сына? – быстро спросила я, словно опасаясь, что Джек или его отец передумают.

– В следующую среду, – произнесла Сэлли совершенно спокойно, словно такие разговоры происходят по пять раз на дню. Я была счастлива – ждать оставалась недолго.

– Отлично, – услышала я чей-то голос и только потом сообразила, что сама это сказала. Я говорила спокойно, очетливо. Конечно, сердце мое трепетало, но голос звучал на удивление спокойно.

Попрощавшись с Сэлли, я долго не могла унять дрожь. Младшая дочка Люси, слышавшая весь разговор, обняла меня. Она была счастлива и за меня, и за себя: Люси всегда мечтала встретиться со сводным братом. Я же для себя уже решила, что пойду к Джеку одна, ведь мне предстояло встретиться с сыном после двадцати двух лет разлуки.

Когда Даниэль пришел с работы, я сразу же сообщила ему радостную новость. Потом позвонила Мелиссе: она была единственной, кроме меня самой, кто видел Джека, кто разделил со мной радость первых недель с сыном. Я очень старалась держать себя в руках и не строить радужных планов. На какое-то время старые страхи вернулись ко мне. Я стала бояться, что встреча с сыном может не состояться. Лежа ночью в постели, я думала, что вся эта история мне привиделась. Может, никакого телефонного звонка не было? Конечно, я всегда надеялась, что этот момент настанет, и молила Господа приблизить его, но надежда и молитва часто подводили меня в жизни. Неужели мне наконец повезло? Я была счастлива в браке, муж любил меня такой, какая я есть, о таких чудесных дочерях, как у меня, можно было только мечтать, прошлое больше не мучило меня. Не слишком ли многого я хочу? Наверное, нужно радоваться тому, что уже имею?

Но Бог, казалось, услышал мои молитвы. Правда, с опозданием в двадцать два года, но лучше ведь поздно, чем никогда.

Несколько следующих дней пролетели незаметно. Я попросила отгул у начальника и, когда он спросил о причине, ответила правду.

– Я встречаюсь с сыном, – сказала я тихо-тихо, боясь сглазить.

– Мне казалось, у вас дочери, – удивился он.

Тогда я рассказала ему, как у меня отняли сына, а он слушал, внимательно глядя на меня. Сначала я подумала, что он сердится, и никак не могла понять почему. Но он не сердился. Вопреки моим ожиданиям, он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал твердо:

– Конечно, вы можете быть свободны в среду. От всего сердца желаю вам удачи.

Нужно было купить новое платье. Я хотела выглядеть как следует, правда, не совсем понимала, что это значит. Мне приглянулось темно-синее платье, оно не очень старило меня, но и на молодую девушку я в нем тоже не была похожа: в конце концов, я же не свидание собиралась, а на встречу с сыном.

И вот долгожданный день настал. Я не могла ни есть, ни спать. Это была не просто среда, а Среда с большой буквы!

Встреча должна была состояться в другом городе, так сказать, на нейтральной территории. Даниэль подвез меня туда: сама я при всем желании не смогла бы в тот день сесть за руль. Подъехав к названному мне загодя зданию, мы поднялись в офис. Джека еще не было, и в ожидании мы обменялись парой фраз с социальными работниками. Внезапно я почувствовала, что мой сын вошел в здание. Не знаю, как это получилось, но я не сомневалась, что он близко.

– Он здесь, – сказала я, – я чувствую.

Дверь открылась, и я увидела сына. Он стоял прямо передо мной.

Я не могла пошевелиться и просто смотрела на него. Это было самое странное чувство, какое мне доводилось испытывать. Джек походил на обеих моих дочерей сразу, словно лучшие их черты чудесным образом воплотились в нем. Он был выше меня, повыше, чем Люси, с такими же, как у нее, темно-каштановыми волосами. На нем были модные джинсы и абсолютно новая рубашка. Я не могла поверить своим глазам: мой сын, Джек, стоит передо мной. Всеобщее волнение буквально повисло в помещении.

Он не сразу посмотрел на меня. Сначала Джек взглянул на представителей социальных служб, потом перевел взгляд на Даниэля. Я не нравлюсь ему? Он жалеет, что пришел?

Наконец его подвели ко мне. Даниэль встал и пожал Джеку руку.

Что можно сказать человеку, которого не видел столько лет? Я не знала, я не могла говорить. Джек сел рядом со мной и представился.

Он думает, я не знаю, как его зовут?! Но ведь я сама дала ему имя!

Специально для нашей встречи я подготовила небольшой фотоальбом. Несколько первых страниц были посвящены мне: снимки дома, моего мужа, собак. Потом шли фотографии дочек. Увидев своих сестер, Джек заплакал.

– Я впервые вижу кого-то, на кого я похож, – сказал он сквозь слезы. – Я словно в зеркало смотрюсь!

Мне хотелось прижать его к себе и никогда не отпускать. Но я боялась. Боялась самой себя и вновь обретенного сына. Нельзя прикасаться к нему. Это будет слишком сильное переживание для нас обоих.

Я уже пообещала его приемному отцу, что после этого, единственного, свидания больше не буду искать встреч с Джеком. Я опять, не подумав как следует, взяла на себя глупое обязательство! Было бы просто жестоко по отношению к сыну обнять его и снова исчезнуть из его жизни.

Джек плакал, а я просто сидела рядом.

Потом я показала ему свою фотографию, когда была беременна им, и несколько его детских снимков, которые успела сделать, прежде чем его забрали.

Джек вздохнул и сжал мою ладонь. Мне показалось, что время остановило свой бег: я тонула в нежно-голубых глазах сына, совсем как двадцать два года назад, когда он только появился на свет. Мы почти не говорили: что уж тут объяснишь словами? Мы молча сидели, взявшись за руки. Я не плакала. Джек, наверное, подумал, что я черствая. На самом деле я уже много лет не плакала о сыне. Приучила себя. Воспоминания о его рождении и о расставании с ним я запрятала в самый дальний уголок сознания и заглядывала туда лишь изредка.

Вместо того чтобы плакать, я стала рассказывать ему все, что он, наверное, хотел узнать.

Я потеряла ощущение времени, мне одновременно казалось, что я общаюсь с Джеком всего несколько минут… и что наша встреча длится уже целую вечность. Тут один из соцработников сказал, что ему нужно закрывать помещение и сдавать ключи вахтеру. Взглянув на часы, я с ужасом увидела, что уже полночь. Мы вышли на улицу. Даниэль предложил подбросить Джека до дома. Джек отказался. Мы по-прежнему держались за руки и не могли найти слов для прощания. Не помню точно как, но вдруг он оказался у меня в объятиях. Мои руки так скучали по нему! Как только я могла отпустить его тогда! Джек снова заплакал.

– Пожалуйста, возьми меня с собой, – проговорил он жалобно.

Не нужно было отпускать его в ту ночь. Я должна была прижать его к себе и никогда не отпускать. Теперь я это знаю. Как же я жалею, что сдержала обещание, данное его отцу. Надо было взять с собой сына, но я не взяла.

Потому что дала обещание.

– Тебе нужно ехать домой, – сказала я. – Я дала слово твоему отцу.

И стала мягко отталкивать сына от себя, избегая смотреть на него. Он судорожно всхлипывал.

Что он тогда подумал? Что он мне не нужен? Что мне все равно? Не знаю. Я в тот момент думала лишь о том, что нельзя давать волю чувствам: мой сын испытывал отчаяние, а я должна была сохранять внешнее спокойствие. Как же это было мучительно! И все из-за дурацкого обещания.

Я по наивности решила, что, если сдержу слово, приемный отец Джека разрешит нам встретиться снова. Я надеялась, он поймет, что я не представляю угрозы и что общение со мной очень важно для Джека, нашего «общего» сына. Я объяснила все это Джеку, и он согласился пойти домой. Сердце мое разрывалось. Все прошло не так, как должно было пройти, не так, как я хотела.

Прощаясь, Джек спросил, можно ли ему позвонить мне. Я сказала, что если отец разрешит, то да, конечно, можно. Мне хотелось закричать: «Да! Пожалуйста, обязательно позвони!»

Меня трясло от переизбытка чувств, когда я смотрела, как мой сын, вот уже второй раз в жизни, удаляется от меня, сопровождаемый социальным работником.

Та ночь была одновременно худшей и лучшей в моей жизни. Запоминается ведь не только хорошее. Воспоминания бывают счастливые, плохие и ужасные. Хорошим было то, что у меня родился чудесный мальчик, плохим – то, как его забирали, а с ужасом я вспоминала боль утраты, которая так и не прошла за двадцать с лишним лет. Когда Джек уехал домой, воспоминания нахлынули и накрыли меня с головой.

Не помню, как мы с Даниэлем доехали до дома. Помню только, что очень ослабла и всю дорогу меня бил озноб. Истерики не случилось, и это радовало, но, тем не менее, чувствовала я себя отвратительно. Несмотря на столь поздний час, Люси была на ногах: ей не терпелось узнать, как все прошло. По моему виду она быстро поняла, что я не в настроении, и пошла спать.

На следующее утро я проснулась истощенной. Все вокруг, кроме душевной боли, казалось мне иллюзией. Я испытывала почти то же, что и двадцать лет назад, когда впервые потеряла сына. Я чувствовала себя обделенной. Еще бы: всего одна встреча после стольких лет! Всего один вечер вместе, и он уже закончился, а я так и не сказала Джеку самого главного. Я не смогла открыться ему по-настоящему. Приняв его в объятия, я не открыла ему свое сердце, и все из-за страха перед горечью разлуки.

Прошел день, за ним другой. На третий день Джек позвонил.

– Алло, Кэсси? – произнес голос на другом конце провода. – Это ты?

Я не сразу поверила, что мой родной сын, которого я дважды потеряла, позвонил мне! Что же делать? Только бы не испортить все! Только бы не спугнуть его!

– Да, это я. Откуда ты звонишь? – Мой голос снова показался мне слишком спокойным.

Джек звонил с работы. Он предложил встретиться вечером того же дня и спросил, согласна ли я.

Согласна? Да я все дела немедленно брошу и помчусь к нему! Я быстро закончила разговор, пока Джек не передумал. Сердце бешено билось в груди, все мысли в голове перепутались, а голос оставался спокойным и рассудительным.

Мы с Джеком договорились, что я встречу его у вокзала. Джек сломал запястье и временно не мог водить машину. Я старалась не вспоминать о данном обещании. Я никогда не простила бы себе, если бы упустила возможность еще раз встретиться с сыном.

Когда я увидела, как он выходит из дверей вокзала, я чуть было не побежала к нему. Я сгорала от желания прижать его к себе и никогда не отпускать. Однако стойко сопротивлялась и внимала голосу разума, который твердил, что нельзя так рисковать.

Я ждала в машине.

Джек не сразу заметил меня, пришлось его окликнуть. Когда он сел на переднее сиденье рядом со мной, я не знала, что сказать сыну. Некоторое время мы просто молчали. Думаю, он нервничал не меньше моего. Наконец мы решили поехать в местный паб, где я часто бывала в молодости. Я сказала об этом Джеку. Его замечание застало меня врасплох.

– Мы с родителями ходили сюда по выходным, – сказал Джек. – Я довольно много времени провел тут, когда был маленьким.

Он произнес эти слова походя, не ведая, что они значили для меня. А ведь это было важно! Я очень любила этот паб, потому что там могла подумать, собраться с мыслями. Теперь выяснилось, что Джек тоже там часто бывал вместе с родителями.

Как так вышло, что мы оба часто бывали в одном заведении, а я ничего об этом не знала? Почему мы ни разу не встретились? Почему судьба так жестока? Я не знала, что и сказать. Поэтому попросила:

– Расскажи мне о детстве… Как ты рос? – прибавила я таким тоном, словно речь шла о самых обыденных вещах.

Он рассказал мне о сестре и о матери, которая постоянно волновалась за него, иногда даже слишком. Я с ужасом узнала, что в восемь лет он чуть не утонул.

«Я должна была быть рядом, чтобы помочь, – подумала я. – Почему же все так неудачно вышло?»

– А от чего умерла твоя приемная мама? – Я не придумала вопроса получше, слишком уж сложно оказалось найти нейтральную тему для разговора. Мне было больно слышать, как родной сын рассказывает о жизни, в которой мне до недавнего времени совсем не было места.

– Тебе, наверное, очень нелегко пришлось, – сказала я, когда он ответил. – Мне очень жаль.

И подумала: «Зато у тебя есть я, твоя настоящая мама. Я никогда тебя не брошу». Меня так и подмывало сказать эти слова.

Было тяжело смотреть, как Джек оплакивает смерть женщины, воспитавшей его вместо меня. Ее, а не меня он столько лет называл мамой.

Ответив на все мои вопросы, Джек принялся расспрашивать меня. Он не стал задавать вопросов о том, как родился, и о том, почему его у меня забрали. Его интересовала только моя нынешняя жизнь. Стремясь утолить любопытство сына, я рассказала ему, как познакомилась с Даниэлем и вышла за него замуж, как написала книгу сказок для детей, и рассказала о своих животных. Очевидно, в тот вечер он не был готов говорить о настоящем отце, о сестрах, о том, почему его забрали на усыновление. Меня это вполне устраивало: я не хотела торопить события.

Вечер пролетел незаметно. Я отвезла Джека обратно к вокзалу. Было поздно, на улице давно стемнело и заметно похолодало, но я забыла поднять крышу своего кабриолета.

Прощаясь, Джек встал в полный рост прямо в машине и, возвышаясь надо мной, сказал:

– Спасибо, что встретилась со мной. Может, как-нибудь повторим?

Конечно, повторим, сказала я, и он, пожелав мне спокойной ночи, зашагал к зданию вокзала.

Мне хотелось окликнуть его, попросить вернуться, но я промолчала. Достаточно было того, что мы стали видеться. Я не хотела испортить то, что уже было.

Еще один вечер мы провели вдвоем, а потом Джек захотел познакомиться с сестрами, и я пригласила его домой. Люси поехала со мной встречать Джека на вокзале. Я смотрела, как они медленно идут, поглощенные разговором, и не могла нарадоваться. Это было чудесное зрелище: дочь, ставшая моей лучшей подругой, и сын, с которым меня разлучили два десятилетия назад, как ни в чем не бывало шли, взявшись за руки.

Увидев брата, Мелисса не могла вымолвить ни слова. В ее глазах стояли слезы. К Люси же Джек уже успел привыкнуть. Они весело болтали об увлечениях, рассказывали друг другу смешные истории из детства. Постепенно мы с Мелиссой тоже присоединились к разговору. Перед тем как уйти, Джек отвел меня в сторонку.

– Спасибо, что познакомила меня с ними, – сказал он, и глаза его увлажнились. – Я всегда хотел знать, есть ли у меня братья и сестры. Мне про это ничего не говорили.

Почему приемные родители не сказали ему правду?

– Я ничего не знал о тебе, – продолжал Джек. – Не знал, почему при живой матери меня отдали на усыновление. Мне просто сказали, что ты отказалась от меня. – Он смотрел себе под ноги.

Отказалась? Как они посмели так сказать!

– Тебе передали мое письмо в стихах? – спросила я, заранее зная ответ. – А игрушечного слоненка, с которым ты играл, еще когда был младенцем? А одежду, которая была на тебе в день разлуки со мной? – Я говорила все громче и громче, а под конец вскричала: – Родители должны были передать тебе все это, когда ты подрос! Они обещали!

Прежде чем он отрицательно покачал головой, я уже знала, что они не сдержали слова.

Я чувствовала себя обманутой. Обещание приемных родителей Джека передать ему мое послание помогло мне не сойти с ума от горя. Оказалось, они предали и меня, и его. Мой сын рос, не зная, как сильно я любила его. Он думал, я от него отказалась.

– Нам нужно встретиться снова, – сказала я мягко. – Я просто обязана тебе рассказать, как все было на самом деле. Ты должен знать правду… Я всегда любила тебя, Джек, с того самого момента, как узнала, что беременна. Каждый день я жалею, что позволила забрать тебя тогда. Никогда, до самой смерти, себе этого не прощу.

Сколько раз я мысленно проговаривала эти слова, мечтая, что когда-нибудь скажу их при встрече с сыном. И вот этот момент настал. Джек крепко обнял меня. Тут уже я не выдержала и разрыдалась.

– Ну же, – успокаивающим тоном проговорил он. – Все хорошо, теперь мы всегда будем вместе.

Нужно было просто радоваться. Но ведь я дала обещание… К черту все обещания! Они ведь свое не сдержали! Если Джек хочет видеться со мной, так и будет! Но я опять все испортила.

– А как же отец? – спросила я. – Он явно не обрадуется.

– Кровь – не вода, – ответил Джек. – Ты же моя мама.

Я чуть не умерла от счастья! Он назвал меня мамой!

Оставалось только надеяться, что приемный отец не будет возражать против наших встреч. Хотя чего ему бояться, я ведь не намеревалась разлучать его с Джеком. Просто хотела поближе узнать сына после долгой разлуки – что в этом плохого?

Мы с Джеком стали видеться чаще. Я прочитала ему письмо в стихах, которое он должен был получить много лет назад, и постаралась объяснить, как вышло, что его у меня забрали. Я очень тщательно подбирала выражения, чтобы он не подумал, будто я пытаюсь очернить его приемных родителей. Мне казалось, он все понял и простил меня.

Так прошел год. Мы периодически созванивались. Если к телефону подходил муж, Джек спрашивал: «А мама дома?» О большем я даже мечтать не смела. Далеко не сразу я поняла, что он встречается со мной тайком от приемного отца. Тот полагал, что мы встретились всего один раз. Казалось бы, ну какая мне разница! Нужно было радоваться любому общению с сыном. Но я решила прояснить ситуацию. На личном опыте я убедилась, что тайны и секреты, как правило, до добра не доводят. Когда я напрямую спросила Джека, правда ли, что он скрывает наше общение от отца, он сказал «да». По его словам, у него не было другого выхода. Отец запретил ему общаться с кем бы то ни было из моей семьи, и Джек пообещал ему не искать с нами встреч.

Ну что ж, я сама была во всем виновата. Я не смогла удержать сына в детстве, так что, наверное, заслуживаю подобного обращения. Некоторое время мы с Джеком продолжали встречаться и созваниваться, но потом он перестал заезжать и звонить.

Я знала, что Мелисса по-прежнему иногда видится с ним, и это радовало меня. С Люси же Джек больше не общался. Видимо, дело было в том, что она жила со мной, а меня-то он как раз и избегал. Конечно, я завидовала Мелиссе, но в то же время была очень рада за нее. Прошло еще несколько лет. Было грустно сознавать, что в жизни взрослого уже сына для меня места не нашлось. До встречи с ним я вспоминала младенца, с которым меня разлучили, и это было мучительно. Теперь же, когда я вновь нашла сына, но не сблизилась с ним, мне стало еще хуже.

Вскоре Джек женился, и у него родилась дочь, моя внучка. Мысль, что я никогда ее не увижу, не стану частью ее жизни, была невыносима. Мне казалось, это наказание за то, что я позволила забрать его у меня. Не знаю, поверил ли сам Джек, когда я рассказала, что у меня тогда просто не было выбора.

Нужно было оставить все как есть. Я потеряла его, потом снова нашла и опять потеряла. Ничего нельзя было исправить.

Меня это не устраивало.

Через год после того, как узнала, что у Джека родилась дочь, я позвонила ему. Трубку взяла его жена. Она сказала, что прекрасно понимает мои чувства, но не была уверена, что Джек захочет поговорить. Оказалось, его приемный отец узнал, что мы встречались, и запретил ему видеться со мной. Джек повиновался. Меня это не остановило. Я надеялась, Господь не оставит меня! Он позволил чужим людям забрать у меня сына, значит, теперь должен помочь мне все исправить. Неужели после стольких лет разлуки мы с Джеком встретились лишь для того, чтобы снова расстаться? Неужели я мало страдала?

Наверное, я была слишком эгоистична в своем желании все исправить и думала только о себе. Именно поэтому заслуживала того, что потом произошло.

А случилось вот что. Жена Джека пообещала передать Джеку, что я звонила, и в тот же день, где-то в половине четвертого, он перезвонил.

– Алло, Кэсси? – произнес он не своим голосом.

Почему «Кэсси», а не «мама»?

– Да, это я, – сказала я хрипло. – Как ты? Жена сказала тебе, что я звонила?

Что я несу?! Конечно, сказала, иначе он не позвонил бы мне.

– Мне нужно кое-что сказать тебе, – продолжил Джек. – Не знаю даже, с чего начать. Это не просто.

– Ты можешь все мне рассказать, я пойму, – сказала я, ожидая худшего. Только бы он не сказал, что все кончено!

– Тебе прекрасно известно, что отец с самого начала не испытывал восторга, когда ты объявилась. Он поставил меня перед выбором, и я выбрал его, потому что он воспитывал меня, а не ты.

Я ничего не ответила. Слова застряли в горле.

Джек спокойно прибавил:

– В моей жизни нет места ни тебе, ни твоим дочерям. Оставьте меня в покое.

– Как ты можешь так говорить, – сказала я со слезами, – ведь я твоя мама!

Не знаю, разобрал ли он хоть что-нибудь из того, что я, всхлипывая, проговорила в трубку.

– Послушай, – произнес он так невозмутимо, словно мы говорили о погоде, – ты не нужна мне. Мне и так хорошо. Все, что было, должно остаться в прошлом.

Я была уничтожена. Рыдая, задыхаясь от слез, я умоляла его передумать. Не знаю, на что я рассчитывала. Я надеялась, он вспомнит, что «кровь – не вода», и поймет, что совершает ошибку. Сердце мое было разбито. Уже который раз.

Джек не передумал.

Он твердо заявил, что это наш последний разговор. Он принял решение и не собирался его менять: больше мы с ним никогда не увидимся.

Он положил трубку.

В отчаянии я рухнула на пол и зарыдала еще сильнее. Все эти годы слезы копились внутри меня, и теперь я была не в силах их сдерживать. В таком состоянии меня и нашел Даниэль.

Я винила во всем только себя. Я была одержима желанием исправить ошибки прошлого, а вышло так, что все усугубила. Нужно было забыть обо всех, кроме Джека, и прислушаться к голосу сердца. После самой первой встречи, когда Джек просил взять его с собой, я должна была взять его домой. Во время второго свидания на вокзале нужно было не ждать в машине, а выбежать ему навстречу с распростертыми объятиями. И плевать на все обещания! В результате мой сын решил, что он мне не нужен. Джек принял мою вынужденную сдержанность за безразличие и подумал, что я снова, уже во второй раз, отказалась от него. Вместо того чтобы выполнять глупое обещание, нужно было вести себя естественно, тогда сын понял бы, как я его люблю! Как всегда, я винила только себя. Преданность Джека приемному отцу можно легко понять, а вот мне следовало лучше готовиться к встрече с сыном. Как же я хотела, чтобы мне дали второй шанс!

Мелисса позже сказала мне, что Джек так до конца и не смог понять, почему я отдала его на усыновление. Он не поверил моему рассказу, не смог ни понять, ни простить меня. Я снова потеряла его.

Не скоро я свыклась с этой мыслью. Еще долго страдала от боли разлуки с сыном. В конце концов боль тоже прошла.

Оправившись от сильного потрясения, я вернулась к нормальной жизни. Даниэль и дочки очень мне в этом помогли. Я продолжала взрослеть, набираться сил, открывать свой внутренний мир и каждый день узнавала что-нибудь новое о самой себе. Была ли я счастлива? Да, без сомнения. Возможно, останься Джек в моей жизни, все было бы еще лучше, но этого мне узнать не дано.

В конце концов я смирилась с выбором Джека и приняла такое положение вещей. Жизнь была прекрасна. У меня была любимая работа, я была счастлива в браке с Даниэлем, имела чудесных дочек. Люси жила со мной, мы были лучшими подругами, а Мелисса переехала и стала жить отдельно, но мы по-прежнему оставались близки.

Я почему-то уверилась, что мое счастье будет длиться вечно. Я очень изменилась за последние годы, стала сильнее и уверенней в себе. После того как Джек отказался от меня, я решила, что больше уже ничто не сможет причинить мне боли. Но я ошибалась, ох как я ошибалась! Тени прошлого должны были вот-вот ожить и обрушиться на меня, причиняя страшную боль и не оставляя никаких тайн.

Наконец-то мне предстояло рассказать всем свою историю!

Глава двадцать третья

До меня дошли слухи, что Гвен, жена дяди Билла, доживала свой век в доме престарелых, и я решила ее навестить. Она всегда хорошо ко мне относилась, хотя у нее были веские причины меня не любить. Пару лет назад я столкнулась с Гвен в супермаркете, и она искренне обрадовалась встрече. Мне захотелось повидаться с ней и извиниться за ту боль, что причинил ей роман Билла с моей матерью. Нужно было наконец сказать обо всем прямо.

В доме престарелых мне сказали, что у нее началось развиваться слабоумие и что она даже не узнает меня. Меня это не смущало. Так будет даже проще. Когда я зашла в палату, Гвен спала. Она казалась хрупкой и крошечной и в то же время умиротворенной. Я поневоле подумала о том, как, наверное, ей было тяжело, когда она узнала, что родилась я, внебрачный ребенок ее мужа. Гвен была в забытьи и не могла меня слышать, но я все равно тихо-тихо попросила у нее прощения за боль и обиды, причиненные ей моей матерью. Я сделала то, что должна была сделать, и пошла домой с чувством огромного облегчения.

Через несколько лет, прочитав в местной газете сообщение о смерти Гвен, я решила пойти на похороны. Мне казалось, так будет правильно.

Я пришла к самому началу церемонии. Я наивно полагала, что если мне удалось пройти в часовню при крематории через заднюю дверь, не привлекая к себе внимания, то я смогу точно так же выйти, оставшись незамеченной. Какое простодушие! Я совсем забыла, что церковные службы по умершим идут непрерывной чередой и что выйти из часовни можно только через переднюю дверь, вместе с родственниками и друзьями покойной.

Нужно сказать, что за пару месяцев до описываемых событий мы переехали и Люси перешла в другую школу. Там она подружилась с девочкой по имени Анита и привела ее к нам домой, чтобы мы могли с ней познакомиться. Я чуть не лишилась чувств, когда Анита назвала свою фамилию. Это была очень редкая фамилия, фамилия человека, искалечившего мою жизнь. Фамилия Билла.

У Билла было четверо сыновей, одного из них, Стива, я когда-то любила. Анита могла быть его дочкой.

Очень осторожно я спросила Аниту, как зовут ее отца, и постаралась скрыть облегчение, которое испытала, услышав, что ее отцом был не Стив, а его младший брат. Тем не менее факт оставался фактом: Анита наша родственница.

И вот я пришла на похороны Гвен, ее бабушки и моей крестной. Не знаю, с чего я вдруг взяла, что мое присутствие останется незамеченным. Когда служба подошла к концу, мне пришлось вслед за всеми выйти на кладбище. Я пообещала себе не искать в толпе Стива, свою первую любовь, но не удержалась. Сначала я увидела его старших братьев. Один из них походил на Билла как две капли воды, и я на минуту испугалась, что это он и есть.

Стива нигде не было видно. Решив, что это к лучшему, я направилась к машине, как вдруг знакомый голос воскликнул:

– Кэсси? А вы что здесь делаете?

Это была Анита. Прежде чем я успела ответить, она взяла меня за руку и повела знакомиться с отцом, младшим из сыновей Билла. Когда все узнали правду о моем происхождении, он был еще ребенком.

– Вы тоже знали маму? – спросил он, ни о чем не подозревая. – Вы, наверное, работали у нас?

Не нужно было вдаваться в подробности, но я не смогла устоять. И в свою очередь спросила:

– Вы меня не помните?.. Я дочь Кэти Блэк, – прибавила я несмело.

Он странно на меня посмотрел, не враждебно, нет, даже без неприязни, просто странно.

– Вы уже виделись с ним? – спросил он, не уточнив, кого имеет в виду. – Ну ничего, я сейчас его приведу.

Я не успела ничего возразить, а он уже подводил ко мне Стива. И вот мы встретились. Некоторое время мы просто стояли и молча рассматривали друг друга. Он явно не узнал меня. Это было неудивительно: я сильно изменилась с момента нашей последней встречи. Женщина, стоявшая перед ним, сильно отличалась от той Кэсси, на которой он хотел жениться, – несчастной, забитой, всеми обиженной. Тридцать лет назад у меня были роскошные черные волосы, теперь же я перекрасилась в блондинку и носила короткую стрижку. Я стала гораздо увереннее в себе, родила троих детей… В общем, очень многое изменилось с тех пор, как мы расстались.

– Это я, Кэсси, – проговорила я робко. – Помнишь?

Я никогда не забуду, как он посмотрел на меня тогда. Казалось, он вот-вот заплачет.

– Кэсси, что с твоими волосами? – спросил он.

Это был риторический вопрос. Я ничего не ответила.

– Дай я тебя обниму, – прибавил он, и слезы заструились по моим щекам.

Мы стояли, обнявшись, и плакали. Воспоминания о том ужасном дне нахлынули на нас, а вместе с ними пришла боль. И все же мы теперь были другими. Воспоминания навсегда останутся с нами, от них никуда не деться – как можно забыть тот ужас, какой мы испытали, когда по очереди узнали, что мы сводные брат и сестра? Тем не менее мы уже изменились.

Когда мы выплакались, Стив сказал:

– Пойдем, я познакомлю тебя с женой.

Я не возражала. Стив подошел к очаровательной женщине в строгом костюме, взял ее за руку и подвел ко мне.

– Памела, – обратился он к жене, – познакомься, это Кэсси. Дочь Кэти Блэк.

Памела всмотрелась в меня.

– Так вот вы какая, Кэсси, – сказала она после недолгого молчания. – Ваш образ преследовал меня со дня нашей со Стивом свадьбы.

Я не знала, что на это сказать, поэтому промолчала.

Стив улыбнулся и сказал, что очень рад нашей встрече. Я спросила, где его старшие братья. Мне хотелось извиниться перед ними за все неприятности, что причинила им моя семья. Стив ответил, что, наверное, время еще не пришло: они очень тяжело переживали смерть матери. Он пообещал поговорить с ними, когда они оправятся от потери, и договориться о встрече. Он был уверен, что братья не захотят меня видеть: они были очень близки с матерью. Когда выяснилось, что их отца и мою маму связывают близкие отношения, они были уже достаточно взрослыми и хорошо видели, как страдала их мать, Гвен. Больше двадцати лет прошло, но они так и не смогли простить ни мою мать, ни меня. Несмотря на то что Стив и его младший брат считали, что я правильно сделала, придя на похороны, ведь я приходилась им сводной сестрой, меня не покидало ощущение, что я лишняя на церемонии. Поговорив со Стивом еще немного, я оставила ему номер своего телефона и ушла.

Я чувствовала себя разбитой. Собираясь на похороны, я вовсе не собиралась там ни с кем разговаривать. Однако даже обрадовалась, что все вышло именно так. Я часто думала, что произойдет, если мы со Стивом случайно встретимся. Теперь знала: ничего особенного. Разговаривая с ним на кладбище, я почувствовала, что мы по-прежнему любим друг друга, только любовь эта – по понятным причинам – стала другой. Я любила его как брата. Казалось, все в моей жизни окончательно встало на свои места.

На следующий день Стив позвонил мне и пригласил к себе. Конечно же я согласилась. Я так переживала, что попросила мужа пойти со мной. Даниэль был только рад: я много рассказывала ему о Стиве, и ему не терпелось встретиться с ним. Хоть мы и были женаты уже несколько лет, Даниэль многого не знал обо мне. Конечно, я ничего не рассказывала ему о Билле. Я никому ничего не рассказывала о нем, кроме мамы и Питера.

Когда мы пришли к Стиву, его жена Памела тепло встретила нас. Она сказала, что ей нужно уйти (у нее была важная встреча), но обещала вернуться. Ее приветливость обрадовала меня: я опасалась, что она станет ревновать меня к Стиву.

Когда Памела ушла, Стив сделал кофе, и мы втроем – он, я и мой муж – принялись вспоминать прошлое. Стив сказал, что никто из сыновей Билла не пришел на его похороны. Они осуждали его за плохое отношение к матери и перестали с ним общаться задолго до его смерти.

Должно быть, Стив заметил, как меня передернуло, когда он заговорил о Билле.

– Мне очень жаль, Кэсси, – сказал он. – Я знаю, как сильно ты любила отца, но это был мерзкий тип.

Было заметно, что Стив злился. Ему нелегко дались эти слова.

Не в силах совладать с собой, я зарыдала. Прежде чем он успел что-либо сказать, я схватила его за руку и, задыхаясь от слез, выговорила:

– Я не любила его! Не любила!

– Но мы все думали…

Много лет я скрывала правду, притворяясь, что ничего не было, но наконец она вырвалась наружу.

– Он насиловал меня, – прошептала я чуть слышно. И добавила: – Насиловал!

Даниэль придвинулся, чтобы успокоить меня, но Стив жестом остановил его. Он один мог понять меня в эту минуту, ведь Билл испортил жизнь и ему. Он обнял меня и плакал вместе со мной.

Стив всей душой ненавидел отца за то, что тот плохо обращался с его матерью. Однако после моих слов он возненавидел его еще сильнее. Он прекрасно знал, что я была нелюбимым ребенком и что дома мне жилось несладко, но понятия не имел, что этот подонок вытворял со мной. Он также сказал, что мою мать в их доме до сих пор поминают недобрым словом. Мне было тяжело слушать о том, сколько боли мои родители – мама и Билл – причинили этим людям.

К вечеру того дня я разозлилась, как никогда в жизни. Мне хотелось вновь увидеться с Биллом. Я радовалась, когда он умер, потому что, пока он был жив, я жила в постоянном страхе. Теперь же мне стало очень жаль, что его нет в живых, я вдруг захотела привлечь его к ответственности за все зло, которое он причинил мне, Стиву, Гвен – всем его жертвам.

Кроме того, я не знала, какой реакции ждать от Даниэля. Как он будет относиться ко мне после того, что услышал? Будет ли он по-прежнему любить меня? Господи, сделай так, чтобы он не разлюбил меня!

Когда мы вернулись домой, я прямо спросила мужа, не изменятся ли наши отношения после того, что он узнал обо мне. Он обнял мне и сказал, что никогда меня не бросит. После этого я немного успокоилась и легла спать в надежде оставить все ужасы прошлого позади и никогда о них больше не вспоминать.

Оказалось, такие вещи не забываются. Я не могла просто перестать вспоминать о том, что со мной произошло. Как мне быть, я тоже не знала. Я просто чувствовала, что нужно дать выход чувствам. Злость переполняла меня. Именно это и толкнуло меня на совершение неоднозначного поступка. Последствия меня мало волновали: я не знала, что сделать, чтобы мне стало легче, и думала, что хуже уже точно не будет.

Я решила написать письмо матери. Это не заняло много времени: я просто изложила на бумаге все, что было у меня на сердце.

Начала я с того, что рассказала о похоронах Гвен и про то, как мне было стыдно из-за того, что она, мама, испортила жизнь этой несчастной женщине. Потом я написала, что она была плохой матерью и что она, по сути, предала меня: я рассказала ей, что дядя Билл насиловал меня, а она не захотела меня защитить. Вместо этого она стала орать на меня и обзывать лгуньей. Из-за нее я страдала от Билла все детство и юность, не зная, у кого искать защиты. Я написала, что ее роман с Биллом разрушил много судеб, и в первую очередь мою. Я рассказала ей про транквилизаторы: именно она виновата в том, что мне пришлось их принимать. Сначала я не знала, насколько это опасно. Таблетки помогали мне забыть об ужасах жизни. Мама прекрасно знала о моей зависимости от антидепрессантов, но, когда я решила завязать и мне потребовалась ее помощь, вновь предала меня.

Я писала и плакала. Мне было безумно жаль маленькую Кэсси, у которой украли детство и которая жила в постоянном страхе, не видя ничего, кроме жестокости. Я плакала по мальчику, которого Кэсси любила, но оказалось, что эта любовь греховна. Моя мать и ее подонок любовник причинили столько зла этому мальчику! Мне было жаль своего неродного отца: сколько раз ему приходилось терпеть унижения от матери. Я плакала не переставая. В самом конце письма я задала ей вопросы, мучившие меня всю жизнь. Почему она не поверила мне, когда я рассказала ей о Билле? Почему я всегда была нежеланным ребенком? Почему она не любила меня?

Мне очень хотелось оставить все в прошлом, но только после того, как мама узнает, как она виновата.

Я отправила письмо сразу же, боясь, что потом передумаю. После этого честно постаралась обо всем забыть.

Но в жизни все не так просто.

Прошлое не хотело меня отпускать.

Через несколько дней, когда вернулась домой с работы, я, к своему удивлению, обнаружила, что у дверей меня ждет полицейский.

– К нам поступила жалоба, – сказал он, – на то, что вы рассылаете письма с угрозами.

Мы с Даниэлем – он тоже только пришел с работы – переглянулись, не зная, что ответить.

– Вы недавно отправляли письмо матери? – продолжил офицер.

– Да, отправляла, – ответила я. – Только я не понимаю, почему это интересует полицию.

Тогда он достал из папки письмо и протянул его мне со словами:

– Это оно?

Я взяла из его рук исписанные листки бумаги и, пробежав их глазами, сказала:

– Ну да.

– Получив его, ваша мать позвонила в полицию и заявила, что оно ее глубоко оскорбило.

Оскорбило? Да она сама кого хочешь оскорбит! Я не знала, что сказать, но попыталась объяснить офицеру, что у меня было трудное детство и что, встретив старых знакомых, я поневоле вспомнила о прошлом. Мне было очень плохо, и я решила рассказать матери, сколько боли она мне причинила. Просто хотела сказать ей, что знаю всю правду и что мама была не права. Я и не думала ей угрожать.

– Мы обязаны рассматривать все жалобы, – вежливо сказал полицейский. – Это наша работа… Ваша мать написала заявление, но потом сама об этом пожалела, потому что ей пришлось отдать нам письмо, – прибавил он.

Еще бы не пожалеть! Она на это явно не рассчитывала. Теперь многие узнают всю правду, а матери это очень невыгодно.

– И что теперь будет? – спросила я.

– Ничего, – ответил полицейский. – Она настаивала, чтобы я непременно связался с начальством и дал ход делу, так что я прочитал письмо. Потом показал его старшему офицеру, и мы решили, что письмо не содержит ни угроз, ни оскорблений. Просто дочь пишет матери о своих чувствах. – Он посмотрел на меня с такой теплотой, что я поняла: бояться нечего. – Я сказал вашей матери, чтобы она оставила вас в покое и не пыталась с вами связаться, и рекомендую вам поступить точно так же.

Я и без его рекомендаций не собиралась иметь с ней никаких дел.

Я знала, что мама не удосужится ответить на мое письмо, но не подозревала, что она может пожаловаться в полицию на родную дочь. Однако ее заявление сыграло с ней злую шутку. Все узнали, какая она на самом деле. Я думаю, ей было очень неприятно, что чужие люди прочитали, как я обвиняю ее: она всегда очень заботилась о том, что скажут окружающие. Мне было наплевать. Она сама во всем виновата. Позвонив в полицию, она вынесла семейные тайны на суд посторонних. С детства я боялась рассказать правду. Наконец-то мой час настал!

Можно допустить, что в семь лет я в силу возраста не смогла толком объяснить, что дядя Билл со мной делал.

Теперь же я написала ей обо всем, называя вещи своими именами. Любая другая на ее месте пришла бы в ужас и примчалась ко мне, умоляя простить ее. Моя мать была не такая, как все. Вместо того чтобы признать вину и попросить прощения, она хотела упрятать меня за решетку. Черствая, бессердечная женщина.

К сожалению, написав письмо, я не испытала ожидаемого облегчения. Я не смогла избавиться от ужасных воспоминаний, хоть мучить меня они стали реже. Я должна была научиться жить с этим, другого выхода не было. Мне причинили столько боли, что раньше единственным спасением для меня были транквилизаторы. Они помогли мне на время забыть о насилии, которому я подвергалась много лет. Благодаря препаратам мне удалось загнать воспоминания об ужасах тех лет глубоко в подсознание. Теперь же они снова вырвались наружу и захлестнули меня. Я не могла больше притворяться, что ничего не было. Да, у меня было ужасное детство. Но это совсем не значит, что я должна продолжать страдать до конца своих дней!

В августе девяносто шестого мы с мужем и младшей дочкой переехали в Уэльс. Я решила снова пойти учиться, на этот раз выбрала специальность «Когнитивно-поведенческая терапия». Было нелегко: во время учебы я невольно анализировала многие эпизоды, о которых предпочла бы забыть; но я справилась с этим и незадолго до начала нового тысячелетия получила степень магистра.

Во время вручения дипломов я больше всего боялась споткнуться по пути на сцену и упасть на глазах у всего зала. На самом деле я боялась совсем другого: мне было страшно, что в последний момент все решат, что я не достойна стать магистром. Я вновь почувствовала себя маленькой девочкой, которую никто не любит. Мне казалось, все собравшиеся в зале видят меня насквозь, видят, какая я на самом деле. И тут я вдруг поняла.

Пусть видят! Я всегда мечтала быть такой, как сейчас. Гордой, уверенной в себе. Почти всю жизнь я страдала от того, что не могла раскрыться по-настоящему. Наконец-то мне это удалось! Пусть все смотрят на меня! Мне это только приятно. Впервые в жизни я понравилась самой себе.

Это был потрясающий момент, я поняла, что жизнь воистину прекрасна. И еще я поняла, что Бог все-таки есть и что он слышит меня.

Эпилог

После истории с письмом мы с матерью не общались. Меня это вполне устраивало. Я убедила себя, что так лучше для всех. И вот однажды я неожиданно для себя самой отправила ей открытку на Рождество. Я не ожидала, что мама ответит, поэтому очень удивилась, когда нашла в почтовом ящике конверт, подписанный ее рукой. Мне не терпелось его вскрыть. Неужели мама поздравила меня в ответ? Я надеялась, она захочет встретиться. Жизнь так ничему меня и не научила.

В конверте лежала моя открытка. Мама вернула ее, вложив в конверт записку, в которой сообщила, что у нее нет дочери по имени Кэсси.

Годы ее не изменили. Расстроенная, я выбросила открытку в помойное ведро.

После этого случая я поняла, что сама отчасти виновата в том, что не могу расстаться с прошлым. Я решила навсегда оставить попытки наладить общение с мамой и жить так, словно я сирота.

После этого мы виделись лишь однажды, летом две тысячи третьего года. Мой старший брат Том позвонил мне и сообщил, что мама в больнице и что положение очень серьезное. Хоть Даниэль и твердил, что лучше мне ее не навещать, я все же решила пойти попрощаться с матерью. Я долго бродила по отделению в поисках мамы. Я по-прежнему представляла ее такой, как в детстве: несгибаемая женщина, ненавидящая меня всей душой.

Когда же медсестра показала мне ее койку, я увидела хрупкую седовласую старушку. Это и была моя мать.

Мы с Даниэлем подошли ближе. Мне показалось, что она не сразу поняла, кто я такая. Потом, когда наконец узнала меня и увидела, что я пришла с мужем, начался очередной спектакль в ее исполнении.

– О, Кэсси, как же мне плохо, – плакала моя мама.

Она приподнялась, чтобы обнять меня. После стольких лет она продолжала играть на публику!

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я спокойно. – Тебе получше?

– Теперь, когда ты со мной, мне намного лучше, – сказала она фирменным жалобным голосом. И, обращаясь к Даниэлю, прибавила: – Спасибо, что привезли ее ко мне.

– Ну что вы, – сказал мой муж, который всегда и во всем меня поддерживал, – я ради своей жены на все готов.

– Не забывайте, что она не только ваша, – сказала мама. – Я, как мать, по-прежнему считаю ее своей.

Мы посидели с ней еще немного. Все это время она жаловалась, что с ней плохо обращаются в больнице, что Том и мои сестры редко приходят ее навещать. Ей очень нравилось, когда ее жалеют. Каждый раз, когда меня постигало горе, она поворачивала все так, что жалели только ее.

– Пообещай, что придешь на мои похороны, – сказала она, когда мы с Даниэлем собрались уходить.

Я пообещала.

Через пару недель жена Тома сообщила по телефону, что мамы не стало. Неожиданно для себя самой я вскрикнула и, рыдая, рухнула на пол. Почему я плакала? Я прекрасно знала, что мать ненавидела меня. Отчего же так убиваюсь о ней?

В том-то и дело, что плакала я совсем не из-за того, что умерла мама. По большому счету, у меня никогда не было мамы. Я рыдала, потому что мне было жалко саму себя. Я оплакивала упущенные возможности и рухнувшие надежды. Я надеялась, что однажды она расскажет, почему не любила меня. Вдруг она извинилась бы передо мной! Теперь я знала, что этот день никогда не настанет. Надежда, как известно, умирает последней, и вот ее час пришел.

Я сдержала обещание и пришла на похороны. Всего восемь человек решили проводить маму в последний путь. Каждый из нас по-своему относился к покойной. Мне не хотелось ничего говорить. Я желала просто попрощаться с мамой и с прошлым.

Вернувшись с похорон, я испытала облегчение, словно огромный камень с души свалился. Теперь я была свободна от прошлого. Начался новый этап моей жизни. Расставшись с надеждами, я смогла принять все то, что раньше мучило меня. Я смирилась с тем, что мама не любила меня, с тем, что она не защитила меня в детстве и не чувствовала себя виноватой. Я смирилась даже с тем, что так никогда и не узнаю, почему она меня ненавидела.

Я наконец-то почувствовала себя счастливой. Да, в детстве меня никто не любил, зато я любима сейчас, и это самое главное.

Благодарности

Я глубоко признательна своему терпеливому редактору Джилл Пол за помощь в работе над трудными местами книги, а также за то, что она понимала, как важно для меня быть максимально честной и откровенной с читателями.

Большое спасибо Карол Тонкинсон из издательства «Харпер Коллинз» за то, что сразу смогла оценить коммерческий потенциал моей книги. Хотелось бы поблагодарить еще одну сотрудницу данного издательства, Кейт Лэтэм, за доброту и понимание.

Отдельное спасибо моему литературному агенту Эндрю Лоуни.

Также выражаю благодарность Питеру за то, что он всегда верил в меня и за его смешные письма. Больше же всего я благодарна своему мужу и другу Даниэлю за любовь, терпение и поддержку на протяжении вот уже двадцати двух лет.

Особое спасибо моим дочерям, особенно младшей, которая стала моей лучшей подругой, за постоянные напоминания о том, что я должна любить себя такой, какая есть.

И наконец, огромное спасибо моему сводному брату. Узнав о том, что я хочу написать книгу, он сказал: «Конечно, пиши. У тебя все получится». Как видите, я послушала его совета, и у меня действительно получилось!

Примечания

1

Одно из стихотворений из литературного сборника «Стихи Матушки Гусыни». – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Работный дом – благотворительное учреждение, созданное для оказания помощи нуждающимся и в виде помощи предоставляющее оплачиваемую работу при непременном проживании в таком доме и подчинении его внутреннему порядку.

(обратно)

3

Альберт-холл – наиболее престижный концертный зал Великобритании.

(обратно)

4

Джек Фрост – фольклорный персонаж, который, как говорится в детских сказках, приносит зимние морозы и разрисовывает окна затейливыми узорами.

(обратно)

5

«Юношеские бригады» – британские скаутские организации.

(обратно)

6

Согласно преданию, Санта-Клаус оставляет подарки в чулках, повешенных у камина.

(обратно)

7

Классическая школа – в Англии школа для детей старше 11 лет, отобранных по результатам экзаменов. Выпускники получают право поступления в высшее учебное заведение, программа предусматривает изучение классических языков.

(обратно)

8

Средняя современная школа – в Англии школа для детей от 11 до 16 лет, государственное учебное заведение. Имеет практическую направленность, программа не предусматривает изучения классических языков.

(обратно)

9

Экзамен первого уровня сложности по программе средней школы.

(обратно)

10

Терапия, основанная на принципе освобождения от напряжения, вызванного подавляемыми эмоциями, путем проигрывания конфликтной ситуации (устного или ролевого).

(обратно)

11

Муниципальный дом – дом, построенный местными органами власти и являющийся их собственностью.

(обратно)

12

Дисплазия – неправильное развитие тканей и органов. Термин «дисплазия» охватывает все случаи неправильного роста и развития независимо от времени и причин возникновения, однако часто процессы дисплазии обусловлены врожденными пороками развития.

(обратно)

13

Солиситоры – категория адвокатов в Великобритании, ведущих подготовку судебных материалов для ведения дел барристерами – адвокатами высшего ранга. Солиситоры также работают юрисконсультами в различных организациях и имеют право вести судебные дела в судах низших инстанций (магистратных судах графств и городов-графств).

(обратно)

Оглавление

  • Вступление
  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая
  • Глава четырнадцатая
  • Глава пятнадцатая
  • Глава шестнадцатая
  • Глава семнадцатая
  • Глава восемнадцатая
  • Глава девятнадцатая
  • Глава двадцатая
  • Глава двадцать первая
  • Глава двадцать вторая
  • Глава двадцать третья
  • Эпилог
  • Благодарности X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня
  • Регистрация
  • Забыли пароль?

    Комментарии к книге «Я смогла все рассказать», Кэсси Харти

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства