«Беременная вдова»

Мартин Эмис Беременная вдова

Посвящается И. Ф.

Смерть современных форм гражданственности скорее должна радовать, нежели тяготить душу. Но страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову. Между смертью одного и рождением другого утечет много воды, пройдет длинная ночь хаоса и запустения.

Александр Герцен

Нарциссизм (сущ.) — излишний, часто эротический интерес к себе и собственной внешности.

Краткий оксфордский словарь

Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы Новые.

Публий Овидий Назон, «Метаморфозы»[1]

Часть вводная — 2006

Они приехали из замка в городок. Кит Ниринг шел по улицам Монтале (Италия), от машины к бару, в сопровождении пары двадцатилетних блондинок, Лили и Шехерезады…

Перед вами история сексуальной травмы. Когда это с ним произошло, он был уже не дитя. Как ни крути, он был взрослым; к тому же действовал по согласию — заручившись согласием всех сторон. Так, может быть, травма — не самое подходящее слово (от греч. рана)? Ведь его рана, когда он ее получил, — она же ничуть не болела. То было ощущение, противоположное страданию. Раздетая и безоружная, она выросла перед ним со своими орудиями блаженства — губами, кончиками пальцев. Мука — от лат. torquere — перекореживать. Он испытал нечто, противоположное страданию, и все-таки его перекорежило. Его сломало на двадцать пять лет.

* * *

Когда он был юн, людей глупых или сумасшедших так и называли: «глупые» или «сумасшедшие». Но теперь (теперь, когда он стар) глупым и сумасшедшим стали давать особые имена, соответствующие их недугу. И Кит хотел такое иметь. Он тоже был глупым и сумасшедшим и хотел иметь такое — особое — имя, соответствующее его недугу.

Он заметил, что детские глупости — и те получили особые имена. Он читал об их предполагаемых неврозах и фантомных увечьях с ухмылкой умудренного опытом, успевшего набраться цинизма родителя. Это я узнаю, говорил он себе; известно также под названием «синдром засранца». И это узнаю; известно также под названием «обострение лени». Он был совершенно уверен, что эти обострения и синдромы — просто предлог, позволяющий матерям и отцам накачивать детей лекарствами. В Америке — вообще говоря, стране будущего — большинство домашних животных (около шестидесяти процентов) сидят на антидепрессантах.

Если подумать, теперь Киту казалось, что неплохо было бы тогда, лет десять или двенадцать назад, накачивать таблетками Ната с Гасом — чтобы добиться прекращения огня в их братоубийственной войне. Да и сейчас было бы неплохо накачивать Хлою с Изабель — всякий раз, когда они вооружали свои голоса воплями и визгом (в попытках найти границы вселенной) или когда говорили невероятно обидные вещи о его внешности со всей присущей их открытиям непосредственностью. Пап, тебе бы гораздо больше пошло, если б ты отрастил волосы погуще. Вот как? Пап, ты, когда смеешься, похож на старого сумасшедшего бродягу. Неужели… Кит легко мог себе это представить — вариант с таблеткой для настроения. Подойдите-ка сюда, девочки. Вот, попробуйте, какие вкусные новые конфетки. Да, но тогда пришлось бы советоваться с врачом, раздувать против них дело, идти стоять в очереди в сияющей неоном аптеке на Лед-роуд.

Что с ним не так? — размышлял он. Потом, в один прекрасный день (в октябре 2006), когда снег прекратился и лил обычный дождь, он вышел туда, в сетку — крест-накрест — в план улиц от А до Z, раскисших от дождя и дорожных работ, в великие раскопки города Лондона. Там были люди. Он, как всегда, переводил взгляд с одного лица на другое, думая: Он — 1937. Она — 1954. Они — 1949… Правило номер один: самое главное в тебе — дата рождения. Твой пропуск в историю. Правило номер два: рано или поздно каждая человеческая жизнь становится трагедией, иногда раньше, позже — всегда. Будут и другие правила.

Кит устроился в своем обычном кафе, со своим кофе по-американски, своей незажженной французской сигаретой (нынче — лишь бутафория), своей британской газетой. Вот они, новости, последняя глава триллера, от которого мурашки по коже, великого захватывающего чтива под названием «планета Земля». Мир — книга, которую мы не в состоянии отложить… Он принялся читать о новом душевном заболевании, чей шепот преследовал его неотвязно. Оно, это новое заболевание, поражает детей, однако сильнее всего действует на взрослых — на тех, кто достиг возраста благоразумия.

Новое заболевание называлось «синдром телесного дисморфизма» или «расстройство восприятия внешности». Страдающие СТД или РВВ, взирая на собственное отражение, кажутся себе еще уродливее, чем на самом деле. Он вступил в тот период жизни (ему было пятьдесят шесть), когда примиряешься с простой истиной: каждый последующий визит к зеркалу, по определению, готовит тебе нечто беспрецедентно ужасное. Но теперь, нависая над раковиной в ванной, он чувствовал, что находится под влиянием какого-то адского галлюциногена. Каждый трип — поход к зеркалу — давал ему дозу лизергиновой кислоты; очень редко это бывал трип из разряда хороших, почти всегда — из разряда плохих, но обязательно — трип.

Кит попросил еще кофе. Он заметно воспрял духом.

Может, на самом деле вид у меня не такой, подумал он. Я просто безумен — вот и все. Стало быть, волноваться, возможно, не о чем. Синдром телесного дисморфизма, или расстройство восприятия внешности, — вот что у него. Так он надеялся.

Когда состаришься… Когда состаришься, обнаруживаешь, что ты — участник кинопробы на самую важную роль в жизни; потом, после нескончаемых репетиций, наконец играешь главного героя в фильме ужасов — бесталанном, легкомысленном и, что хуже всего, малобюджетном фильме ужасов, в котором (как обычно в фильмах ужасов) самое плохое приберегается напоследок.

* * *

Все нижеследующее — правда. Про Италию — правда. Про замок — правда. Про девушек — все правда и про ребят — все правда (про Риту — правда, про Адриано — невероятно, но правда). Даже имена не изменены. К чему? Чтобы оградить невинных? Невинных не было. Или же все они были невинны, но их не оградить.

Вот как оно бывает. Когда тебе за сорок, наступает первый кризис смертности (смерть не оставит меня без внимания); а десять лет спустя наступает первый кризис возраста (тело шепчет, что смерть уже заинтересовалась мной). Зато в промежутке с тобой происходят весьма интересные вещи.

По мере приближения пятидесятилетнего юбилея начинаешь чувствовать, что твоя жизнь растворяется и будет растворяться дальше, пока не превратится в ничто. Иногда говоришь себе: как-то быстро все оно прошло. Как-то быстро все оно прошло. Бывает такое настроение, когда хочется выразиться посильнее. Например: ЕЛКИ!! КАК-ТО БЫСТРО, ЧЕРТ ПОДЕРИ, все ОНО ПРОШЛО!!! Пятидесятилетие приходит и уходит, а за ним и пятидесятиоднолетие, и пятидесятидвухлетие. И жизнь снова сгущается. Потому что теперь внутри твоего «я» присутствует нечто огромное, о чем ты и не подозревал, вроде неоткрытого континента. Это прошлое.

КНИГА ПЕРВАЯ Где встречают нас событья

1. Франка Виола

Стояло лето 1970-го, и время еще не раскатало их в блин, эти строки:

Секс начался в шестьдесят третьем — Чуть поздно, чтоб мне заниматься этим. Уже разрешен был «Любовник леди»[2], Но не было диска битлов на свете[3]. Филип Ларкин, «Чудесный год» (первоначальное название — «История»), журнал «Cover», февраль, 1968

Но теперь стояло лето 1970-го, и секс был в разгаре. Секс успел пройти немалый путь и сильно занимал наши мысли.

Следует отметить, что секс обладает двумя уникальными чертами. Он не поддается описанию. Еще он населяет мир людьми. Так стоит ли удивляться, что он сильно занимает наши мысли.

* * *

Все это жаркое, бесконечное и решающее в эротическом отношении лето Киту предстояло провести в замке на склоне горы, над деревушкой в итальянской провинции Кампаньи. Сейчас он шел по улицам Монтале, от машины к бару, в сопровождении пары двадцатилетних блондинок, Лили и Шехерезады… Лили: пять футов пять дюймов, 34–25—34 дюйма. Шехерезада: пять футов десять дюймов, 37–23—33 дюйма. А что же Кит? Ровесник им, худощав (и темноволос, с покрытым щетиной подбородком, вводящим в сильное заблуждение, упрямым на вид); он занимал ту самую территорию — предмет многочисленных споров — между пятью футами шестью дюймами и пятью футами семью дюймами.

Жизненно важная статистика. Первоначально в социальных исследованиях эти слова относились к рождениям, бракам и смертям; теперь же они сообщают о размерах бюста, талии, бедер. Длинными днями и ночами раннего отрочества Кит проявлял гипертрофированный интерес к данным жизненной статистики и частенько сочинял их для собственного развлечения в одиночестве. Рисовать он никогда не умел (его руки, взяв карандаш, словно начинали расти не из того места), зато мог вверить бумаге абрис женщины, выраженный в цифрах. Причем, как ему казалось, каждая возможная — или, по крайней мере, хотя бы отдаленно напоминающая человекообразное — комбинация, например, 35–45—55 или 60—60—60 — вполне стоила размышлений. 46–47—31, 31–47—46 — все это вполне стоило размышлений. Только тебя почему-то всегда тянуло назад, к модели песочных часов, и стоило наткнуться (к примеру) на 97—3—97, как ничего нового уже не оставалось. Можно было провести приятный час, уставившись на восьмерку, стоящую вертикально, потом — лежащую на боку. В конце концов ты вновь обращался, сонный, к своим печальным и нежным комбинациям: тридцать с чем-то, двадцать с чем-то, тридцать с чем-то. Просто цифры, просто целые числа. И все же, когда он, в бытность мальчиком, видел данные жизненно важной статистики под фотографией певицы или старлетки, они казались воинственно нескромными, открывая все, что ему требовалось знать о том, что скоро наступит. Он не хотел обнимать и целовать этих женщин — пока нет. Он хотел их спасать. Он спасет их (предположим) из островной крепости…

34—25–34 (Лили), 37–23—зз (Шехерезада) — и Кит. Все они, эти трое, учились в Лондонском университете: юрфак, математический, факультет английской литературы. Интеллигенция, аристократия, пролетариат. Лили, Шехерезада, Кит Ниринг.

Они шли по крутым улочкам, по которым промчались мопеды, по улочкам, перекрещенным гобеленами, сотканными из одежды и белья, растрепавшимися на ветру, и на каждом втором углу таилась часовенка со свечками, и салфеточками, и фигурой святого, мученика, изможденного клирика в натуральную величину. Распятия, одеяния, восковые яблоки, зеленые или подгнившие. И потом — запах: прокисшее вино, сигаретный дым, вареная капуста, водостоки, пронзительно сладкий одеколон, а еще — резкий привкус лихорадки. Трио вежливо остановилось, когда величественная бурая крыса — чрезмерно уподобившаяся человеку — неспешным шагом пересекла их путь. Будь она наделена даром речи, крыса проворчала бы машинальное buona sera[4]. Лаяли собаки. Кит глубоко вдохнул, глубоко втянул в себя щекочущий, дразнящий привкус лихорадки.

Он оступился, затем выровнялся. Что такое? С самого приезда, четыре дня назад, Кит жил на картине, а теперь он из нее выходил. Италия, с ее кадмиевым красным, кобальтовым сапфиром, стронциевым желтым (все — только что смешанные), была картиной, и теперь он выходил из нее во что-то знакомое: в город, в образцово-показательные районы скромного индустриального центра. Города Киту были знакомы. Ему знакомы были скромные главные улицы. Кино, аптека, табачная лавка, кондитерская. Со стеклянными поверхностями и освещенными неоном интерьерами — первые намеки на блеск бутиков рыночного государства. Вон в том окне — манекены из пластика цвета карамелизированного сахара, один из них без рук, один — без головы, расставлены в вежливых позах, стоят, словно представляясь, приглашая тебя познакомиться с женскими формами. Таким образом бросается недвусмысленный вызов истории. Деревянных мадонн на углах улочек в конце концов узурпируют пластмассовые леди современности.

Тут случилось нечто — нечто, никогда прежде им не виданное. Секунд за пятнадцать-двадцать Лили с Шехерезадой (Кит каким-то образом затесался между ними) оказались в окружении роя молодых мужчин, не мальчишек или юношей, а молодых мужчин в щегольских рубашках и отглаженных брюках, улюлюкающих, призывающих, зубоскалящих — и все в молниеносном движении, похожем на карточный фокус с применением телекинеза: короли и валеты, быстро тасуемые и раскидываемые веером под уличными фонарями… Энергия, исходящая от них, была по масштабам сродни (как ему представлялось) энергии тюремного бунта где-нибудь в Восточной Азии или к югу от Сахары. На самом деле они не прикасались к тебе, не мешали идти; но, пройдя еще сто ярдов, выстроились, словно шумная солдатня, неплотным строем: с десяток довольствовались видом сзади, а еще столько же подруливало с обеих сторон, при этом подавляющее большинство, оказывавшееся впереди, шагало задом наперед. Невиданное зрелище, правда? Толпа мужчин, шагающих задом наперед.

Уиттэкер ждал их по ту сторону заляпанного стекла со стаканом в руках (и с мешком почты).

* * *

Кит, пока девушки медлили у двери (для совещания или перегруппировки), вошел первым со словами:

— Мне случайно не померещилось? Ничего подобного прежде не видал. Господи, да что это с ними такое?

— Это другой прием, — протянул Уиттэкер. — Они не такие, как ты. Изображать хладнокровие — не в их стиле.

— И не в моем. Хладнокровие я не изображаю. Никто все равно не заметит. Хладно-что там изображать?

— Тогда действуй как они. В следующий раз, как увидишь девушку, которая тебе приглянулась, прыгай на нее из положения ноги врозь.

— Поразительно. Эти… эти итальяшки долбаные.

— Итальяшки? Да ладно тебе, ты же британец. Что, кроме итальяшек, других слов не знаешь?

— О'кей, эти черножопые — в смысле, черномазые. Латиносы долбаные.

— Ну ты даешь! Латиносы — это ведь мексиканцы. Итальяшки, Кит, — макаронники, немытые, даго.

— Но меня же с детства учили не делить людей по расовым и культурным признакам.

— Много тебе от этого пользы. В первую же поездку в Италию.

— Да еще часовни эти… Короче, я тебе говорю — это все мое происхождение. Такой уж я есть — никого не сужу. Не могу. Так что со мной поосторожней.

— Ты впечатлительный. И руки трясутся — сам посмотри. Трудное дело быть невротиком.

— И это еще не все. Я не то чтобы чокнутый, но бывают моменты. Не вижу как следует. Неправильно понимаю какие-то вещи.

— Особенно по части девушек.

— Особенно по части девушек. И потом, я в меньшинстве. Я парень и британец.

— И гетеросек.

— И гетеросек. А мой брат — где он? Придется тебе стать мне братом. Нет. Обращайся со мной как с ребенком, которого у тебя никогда не было.

— О'кей, договорились. Значит, так, слушай. Слушай, сын. Попробуй взглянуть на этих ребят с позиции, так сказать, стратегической. Этим знойным красавцам место на сцене. Итальянцы — фантазеры. Реальность не для них.

— Не для них? Даже вот эта вот реальность?

Они обернулись, Кит в футболке и джинсах, Уиттэкер — в роговых очках, вельветовый пиджак с овальными кожаными заплатками на локтях, шерстяной шарф — желтовато-коричневый, как его волосы. Лили с Шехерезадой уже шли к лестнице, ведущей в подвал, вызывая у пожилой клиентуры, целиком состоящей из мужчин, поразительный по разнообразию спектр злобных взглядов; их мягкие формы двинулись вперед, минуя череду гаргулий, затем крутанулись, затем, бок о бок, удалились вниз. Кит сказал:

— Старые развалины. Куда они смотрят?

— Куда они смотрят? А ты как думаешь, куда они смотрят? На двух девушек, которые забыли одеться. Я говорил Шехерезаде: сегодня вечером ты идешь в город. Надень что-нибудь на себя. Одежду там какую-нибудь. А она забыла.

— Лили тоже. Без одежды.

— Бот ты, Кит, не признаешь культурных различий. А надо бы. Эти стариканы только что выползли из Средних веков. Подумай. Представь себе. Ты — горожанин в первом поколении. Тележку свою на улице припарковал. Сидишь, выпиваешь, пытаешься въехать в ситуацию. Поднимаешь глаза — и что ты видишь? Двух обнаженных блондинок.

— Ох, Уиттэкер, это был просто ужас. Там, на улице. И дело не в том, что ты подумал.

— А в чем же тогда?

— Черт. Эти мужчины такие жестокие. Не могу я, у меня просто нет слов. Сам увидишь на обратном пути… Гляди! Они еще там!

Молодые люди Монтале были уже по ту сторону окна, громоздились друг на друга, словно безмолвные акробаты, и на стекле, казалось, извивалась головоломка лиц — до странности благородных, подобных лицам священников, отмеченных благородным страданием. Потом, один за другим, они начали отваливаться, отлепляться. Уиттэкер сказал:

— Я вот чего не понимаю: почему эти парни не ведут себя так, когда я иду по улице. Почему девушки не исполняют прыжок ноги врозь, когда ты идешь по улице?

— Ага — почему?

Перед ними раскрутили четыре стакана пива. Кит закурил «Диск блё», добавив ее дым к серным сморканиям и чиханиям кофейного аппарата и к обволакивающему туману суеверной подозрительности: посетители бара и их затянутые катарактой взгляды, видящие и отметающие, видящие и неверящие…

— Сами виноваты, — сказал Уиттэкер. — Мало того, что раздеты, — еще и блондинки.

Девушки продолжали потихоньку краснеть и топорщить иголки, сдувать непослушные пряди со лба. Шехерезада ответила:

— Ну, извините, что так вышло. В следующий раз оденемся.

— И паранджу наденем, — подхватила Лили. — А при чем тут блондинки?

— Понимаешь, — продолжал он, — блондинки — противоположность их набожному идеалу. Это заставляет их задуматься. С брюнетками полный швах — они итальянки. Спать с тобой, пока не поклянешься, что женишься, не станут. А вот блондинки — блондинки на все готовы.

Лили и Шехерезада были блондинки, одна голубоглазая, другая — кареглазая; в их лицах была прозрачность — непорочность блондинок. В лице Шехерезады, подумал Кит, появилось выражение тихой пресыщенности, словно она торопливо, но успешно съела что-то сытное и обжористое. Лили была порозовее, попухлее, помоложе, глаза смотрели внутрь — она напоминала ему (как жаль, постоянно сокрушался он) его младшую сестрицу; а рот ее казался плотно сжатым и недокормленным. Обе они делали одно и то же движение под кромкой стола. Разглаживали платья вниз, к коленям. Но платья не слушались.

— Господи, тут чуть ли не хуже, — сказала Шехерезада.

— Нет, хуже там, на улице, — возразила Лили.

— М-м. Тут они хотя бы скакать туда-сюда не могут — слишком старые.

— И вопить в лицо — слишком хриплые.

— Они нас тут ненавидят. Готовы в тюрьму посадить.

— Там, на улице, они, наверное, нас тоже ненавидят. Но те хотя бы готовы нас поиметь.

— Не знаю, как бы вам это поосторожнее сообщить, — сказал Уиттэкер, — но там, на улице, иметь вас они тоже не готовы. Они гомики. Они вас боятся до смерти. Вот послушайте. У меня в Милане есть знакомая топ-модель. Валентина Казамассима. Тоже блондинка. Когда она приезжает в Рим или Неаполь и все сходят с ума, она бросается на самого здорового парня и говорит: ну давай, пошли трахнемся. Я тебе тут, на улице, отсосу. Все, давай мне в рот, прямо сейчас.

— И что?

— Пасуют. Отваливают. Тушуются.

Кит смущенно отвернулся. И почувствовал, как по арлекинаде прошла тень — по арлекинаде его времени. Близ центра этой тени обнаженная Ульрика Майнхоф[5] прогуливалась перед палестинскими солдатами (Ебля и стрельба, — говорила она, — одно и то же), а еще дальше, в глубине, были Сьело-драйв и Пинки с Чарльзом[6].

— Это слишком дорогая цена, — сказал Кит.

— В смысле?

— Ну, Лили, они же не по правде пытаются вас снять. То есть так же не действуют в таких случаях. Единственная их надежда — наткнуться на девушку, которая гуляет с целой футбольной командой. — Вероятно, это прозвучало туманно (и они уставились на него), поэтому он продолжал: — Так их Николас называет. Мой брат. То есть их немного, но они существуют. Девушки, которым нравится гулять с футбольной командой.

— Да, — возразила Лили, — но Валентина, когда делает вид, что ей нравится гулять с футбольной командой, демонстрирует, что им даже такие девушки не нужны.

— Вот именно, — сказал Кит (на самом деле совершенно запутавшийся). — Все равно. Валентина. Когда девушки вот так не дают ребятам спуску. Это же… — Это же что? Избыток опыта. Отсутствие невинности. Ведь молодые люди Монтале, по крайней мере, были невинны — невинна была даже их жестокость. Он беспомощно произнес: — Итальянцам место на сцене. Вообще, все это — игра.

— В общем, Лили, — сказал Уиттэкер, — теперь ты знаешь, что тебе делать. Когда они начнут улюлюкать и скакать, ты знаешь, что тебе делать.

— Я торжественно пообещаю, что залезу к ним в штаны языком.

— Ага. Пообещай, причем торжественно.

— Весной мы с Тимми были в Милане, — сказала Шехерезада, откинувшись. — Там ничего такого торжественно обещать не приходилось. Пускай они глазели, свистели, издавали эти звуки, будто горло полощут. Но это не было… цирком, как здесь.

Да, подумал Кит, цирк: проволока под куполом, трапеция, клоуны, акробаты.

— Толпы не собирались. Не было этих очередей.

— Задом наперед ходят, — добавила Лили. Затем повернулась к Шехерезаде и в порыве заботливости, едва ли не материнской, произнесла: — Да. Но тогда ты не выглядела как сейчас. Весной.

Уиттэкер сказал:

— Дело не в этом. Это все Франка Виола.

* * *

Итак, все трое обратились к Уиттэкеру, выказывая почтение к его взгляду в роговой оправе, к его беглому итальянскому, к годам, проведенным им в Турине и Флоренции, и к его невообразимому старшинству (ему был тридцать один год). К тому же фактом оставалась ориентация Уиттэкера. Как они в то время относились к гомосексуалистам? Ну как: целиком и полностью принимали, в то же время делая себе комплименты — без этого не проходило и пары минут — за собственную поразительную толерантность. Однако теперь это был пройденный этап, и гомосексуальность приобретала блеск передового течения.

— Франка Виола. Удивительная девушка. Благодаря ей все изменилось.

И Уиттэкер, напустив на себя собственнический вид, рассказал эту историю. Франка Виола, как узнал Кит, была сицилийской девушкой-подростком, которую похитил и изнасиловал отвергнутый поклонник. Случилось и случилось. Однако на Сицилии похищение и изнасилование открывают альтернативный путь к конфетти и колокольному звону.

— Ага, серьезно, — сказал Уиттэкер. — Это то, что в уголовном кодексе называется matrimonio riparatore[7]. Короче, Кит, если тебе когда-нибудь надоест играть на гитаре под балконом с цветком в зубах, а прыжок из положения ноги врозь не сработает, помни: всегда есть еще один способ. Похищение и изнасилование… Выйти замуж за насильника. Именно это велели сделать Франке Виоле ее родственники. Но Франка в церковь не пошла. Она пошла в полицейский участок в Палермо. И тут новость разнеслась по всей стране. Удивительная девушка. Ее семейство все равно хотело, чтобы она вышла за насильника. И вся деревня тоже, и все жители острова и материковой части. А она не пошла. Она подала на него в суд.

— Не понимаю, — сказала Шехерезада. — С какой стати выходить замуж за насильника? Какой-то каменный век.

— Это племенные обычаи. Позор и честь. Как в Афганистане. Или в Сомали. Выходи за насильника, иначе родственники-мужчины тебя убьют. Она так не поступила. Она за него не вышла — посадила его в тюрьму. Благодаря ей все и изменилось. Теперь в Милане и Турине появилась хоть какая-то цивилизация. В Риме получше становится. В Неаполе по-прежнему кошмар. Но все это дерьмо течет на юг. Сицилия будет держаться до конца. Когда это произошло, Франке было шестнадцать. Удивительная девушка.

Кит думал о том, что его сестрице Вайолет, еще одной удивительной девушке, тоже шестнадцать. При любом раскладе, где задействованы позор и честь, Вайолет давно убили бы — сам Кит, и его брат Николас, и его отец Карл, а дядя Мик с дядей Брайаном оказали бы им при этом моральную и практическую поддержку. Он спросил:

— А что с ней дальше произошло, с Франкой?

— Пару месяцев назад она вышла замуж по-настоящему. За адвоката. Она ваша ровесница. — Уиттэкер покачал головой. — Удивительная девушка. Вот это характер! Так что, когда выйдем на улицу, у вас будет два варианта. Последовать примеру Валентины Казамассимы или вспомнить Франку Виолу.

Они выпили еще по пиву, поговорили о майских событиях 68-го во Франции и о жаркой осени 69-го в Италии — а также о лозунгах. Никогда Не Работай. Никогда не доверяй тем, кому за двадцать пять. Никогда не доверяй тем, кто не сидел в тюрьме. Личное значит Политическое. Как подумаю о революции, хочется заняться любовью. Запрещать запрещено. Tutto е subito — все и сразу. Все четверо сошлись на том, что на это они согласились бы. Сразу согласились бы на все и сразу.

— Так маленькие дети себя чувствуют, — сказал Кит. — Вроде бы. Они думают: я ничто, а должен быть всем.

Потом их осенило, что пора идти, идти туда, на улицу, и Уиттэкер сказал:

— Ах да. Еще одно, от чего они сходят с ума, — это то, что вы почти наверняка принимаете таблетки. У них это в голове не укладывается — суть этого дела. Противозачаточные средства все еще нелегальны. И аборты. И разводы.

— Как же они выходят из положения? — спросила Шехерезада.

— Да запросто. Лицемерие, — ответила Лили. — Любовницы. Подпольные аборты.

— А без противозачаточных средств как обходятся?

— Считается, что они — крупные специалисты по coitus interruptus[8]. Художники своего дела, когда речь идет о том, чтобы вовремя выскочить. Ну еще бы. Я-то знаю, что это означает.

— Что?

— Они в задницу тебе кончают.

— Уиттэкер!

— Или по всему лицу, как кремом.

— Уиттэкер!

И Кит снова почувствовал это (он чувствовал это по нескольку раз на дню) — покалывание вольности. Теперь всем можно было ругаться сколько хочешь. Слово «ебля» стало доступно обоим полам. Оно походило на липкую игрушку и всегда было под рукой, на случай, если понадобится. Он сказал:

— Да, Уиттэкер, я все хотел тебя спросить насчет «крэма». Лили с Шехерезадой так говорят, но они-то в Англии выросли. Все равно что сказать «фанэра». Я просто в ужасе. Что это за акцент такой?

— «Бостонский брахман», — ответила Шехерезада. — Куда до него королеве. Так, вы нас извините…

Когда девушки снова отошли, Уиттэкер сказал:

— Догадываюсь, что там будет. Там, на улице. А что произошло? До этого? Расскажи.

— Знаешь, эти парни такие жестокие. И такие, бля, грубияны. — Кит добавил, что это буйство мимов там, на улице, эта сексуальная революция была еще и своего рода плебисцитом. — По части девушек. И угадай, которая победила. Я поймал себя на такой мысли: ребята, не могли бы вы и Лили тоже оскорбить?

— М-м. Неужели вам не хватает обычной вежливости, чтобы относиться к Лили как к стриптизерше в яме с медведями?

— Народ выбрал Шехерезаду. На основании единодушного одобрения. Она преобразилась, правда? Мы несколько месяцев не виделись, так я ее еле узнал.

— Вообще Шехерезада настоящая красавица. Но будем смотреть правде в глаза. Главное — ее груди.

— Так ты, значит, понимаешь, какие у Шехерезады груди?

— Надеюсь, что да. Я же, в конце концов, художник. И ведь дело не в размере. Можно сказать, несмотря на размер. Тело как палочка, а тут вдруг такое.

— Ну да. Вот именно.

— Я тут недавно прочел одну вещь, — сказал Уиттэкер, — которая заставила меня изменить отношение к грудям. Я их увидел в другом свете. Этот парень говорит, мол, в эволюционном смысле груди призваны имитировать задницу.

— Задницу?

— Груди — подражание заднице. В качестве стимула заниматься сексом лицом к лицу. Когда женщина вышла из эструса. Ты же знаешь, что такое эструс.

Кит знал. От гр. «ойстрос» — «овод» или «исступление». Страсть.

Уиттэкер продолжал:

— В общем, груди, похожие на задницу, подсластили пилюлю — миссионерскую позицию. Это так, теория. Нет, какие у Шехерезады груди, я понимаю. Вторичные половые признаки в их платонической форме. Оптимальный вариант сисек. Я понимаю — в принципе. — Он взглянул на Кита с нежным презрением. — Сжимать их, целовать или зарываться в них лицом я не хочу. Что вы, ребята, вообще делаете с грудями? В смысле, они же никуда не ведут.

— Пожалуй, ты прав. Они — тайна, что ли. Сами по себе цель.

Уиттэкер бросил взгляд за спину.

— Могу тебе сказать, что ими восхищаются не все в мире. Один мой знакомый обнаружил у себя очень сильную аллергию на них. Аминь.

— Амин? — Амином — правильное произношение — звали нелюдимого ливийского друга Уиттэкера (ему было восемнадцать). — Чем Амину не нравятся груди Шехерезады?

— Он поэтому и к бассейну больше никогда не выходит. Не переносит ее груди. Погоди. Они идут.

Означало ли это — могло ли это в самом деле означать, — что там, у бассейна, Шехерезада (как намекала Лили) загорает без лифчика? У Кита еще оставалось время, чтобы сказать:

— Ты что, серьезно считаешь, что ее сиськи похожи на задницу?

Он и сам ненадолго заскочил в подвал — прежде чем все они один за другим вышли на улицу… Итальянский туалет с его негативными чувственными переживаниями; что он пытался сказать? Так было во всей Южной Европе, включая Францию: загаженные подставки для приседания на корточки, текущие краники высотой по колено, пригоршни вчерашних газет, засунутые между трубой и кирпичной кладкой. Вонь, что впрыскивала кислоту в сухожилия челюстей, вызывая жжение в деснах. Не обольщайся, говорил туалет. Ты — животное, сделанное из материи. И что-то внутри его откликалось на эти слова, он словно чувствовал близость любимой зверюги, влажной и кожистой в пряной тьме.

Потом все они вышли, один за другим, наружу: мимо женских манекенов в окнах бутиков — туда, в крутящийся эструс, безжалостный вердикт, оскорбительное единодушие молодых людей Монтале.

Итак, они поехали из городка в деревню — в замок, нахохлившийся на склоне горы, словно птица Рух.

* * *

Знаете ли, раньше я много времени проводил с Китом Нирингом. Когда-то мы были очень близки. А потом поссорились из-за женщины. Не в обычном смысле этого слова. У нас случилось расхождение во взглядах по поводу женщины. Порой мне кажется, что он мог бы стать поэтом. Питающий пристрастие к книгам, словам, буквам, юноша происхождения весьма своеобразного, законченный романтик, которому тем не менее очень не везло с поисками подруг — да, он мог бы стать поэтом. Но тут пришло это лето в Италии.

2. Социальный реализм, или Готов на все ради любви

Кит лежал в постели, наверху, в южной башне. Он размышлял — не особенно конструктивно — о потрепанном дерюжном мешке, который Уиттэкер перекинул через плечо, когда они уходили из бара. Что это, спросил Кит, — почта? Он полагал, что итальянские почтовые сумки, подобно английским почтовым сумкам, производились в тюрьмах страны; а у дерюжного мешка Уиттэкера вид был и вправду будто у сотканного руками преступника (казалось, его сляпали с особым отвращением); где-то в нитях его утка просматривался социопатический, слегка багряный оттенок. В последнее время, как обнаружил Кит, мысли его часто обращались к контролю за соблюдением закона. Или скорее к его отсутствию, к его необъяснимой нехватке суровости… Не почта, сказал Уиттэкер. Почту доставляют прямо домой. Тут, внутри, — весь мир. Видишь? И действительно, там был весь мир: «Таймсы», «Лайфы», «Нейшны» и «Комментари», «Нью-стейтсмены», «Спектейторы», «Энкаунтеры». Стало быть, он, мир, по-прежнему где-то там. А то мир уже начинал казаться очень тихим и очень отдаленным.

— Так ты, полагаю, согласен с молодыми людьми Монтале, — произнесла Лили в темноте.

— Нет, — ответил Кит. — Я хотел прыгнуть на тебя из положения ноги врозь. Чтобы дать тебе это понять.

— Ты хоть представляешь себе, каково мне было?

— Наверное, да. У меня так бывает, когда я с Кенриком. На него они из положения ноги врозь не прыгают, но…

— Ну, он красавец.

— М-м. С этим трудно примириться, но помни. Мир отличается дурным вкусом. Он падок на очевидное.

— А что очевидно?

— Да ладно, ты же понимаешь, о чем я. Поверхностное. Может, ее внешность по душе вульгарным типам. Но ты, Лили, гораздо умнее и интереснее.

— М-м. Спасибо. Только я знаю, что теперь будет. Ты в нее влюбишься. Нет, надеяться тебе, ясное дело, не на что. Но все равно влюбишься. Как ты сможешь устоять? Ты. Ты же влюбляешься во все, что шевелится. Ты бы и в женскую футбольную команду влюбился. А тут Шехерезада. Она красивая, милая, веселая. И безумно благородных кровей.

— Это-то меня и отталкивает. Она бессмысленна. Она из другого мира.

— М-м. На самом деле, когда тебе кто-то не по чину в смысле происхождения, ты это понимаешь. — С этими словами она поудобнее устроилась на валике его руки. — Это ты-то, первостатейный болван. Беспризорник, потаскушка ты эдакая. — Она поцеловала его плечо. — Тут все упирается в имена, правда? Шехерезада — и Кит. Кит — это, наверное, самое плебейское из всех имен, тебе не кажется?

— Наверное… Нет. Нет, — ответил он. — Шотландские гофмаршалы были Китами. Их целая дворянская династия была, и каждого звали Кит. И вообще, это лучше, чем Тимми. — Ему представился долговязый, апатичный Тимми в Милане, с Шехерезадой. — Тимми. Что это за имя? Кит лучше, чем Тимми.

— Любое имя лучше, чем Тимми.

— Ага. Разве можно представить себе, чтобы Тимми вообще мог делать хоть что-то классное? Тимми Милтон. Тимми Китс.

— Кит Китс, — добавила она. — Кит Китс тоже не очень-то правдоподобно звучит.

— Верно. А Кит Кольридж? Знаешь, Лили, был такой поэт по имени Кит Дуглас. Вот он был аристократ. Второе имя его было Кастеллен, а учился он в той же школе, что и Кенрик. Крайстс-хоспитал. Ах да. «К» в «Г.-К. Честертон» тоже означает Кит.

— А «Г» что означает?

— Гилберт.

— Ну вот видишь.

Кит подумал о Ките Дугласе. Военный поэт — поэт-воин. Смертельно раненный солдат: «Ах, мама, рот мой полон звезд…» Он подумал о Ките Дугласе, погибшем в Нормандии (шрапнельное ранение в голову) в двадцать четыре года. Двадцать четыре.

— Ну хорошо, — сказала Лили. — А что бы ты стал делать, если бы она торжественно пообещала, что залезет к тебе в штаны языком?

— Удивился бы, но меня бы это не шокировало. Просто разочаровало бы. Я бы сказал: Шехерезада!

— Ага, еще бы. Знаешь, иногда мне жаль, что…

Кит и Лили были вместе уже больше года — включая недавний пробел, который они называли по-разному: межвластие, межсезонье или просто весенние каникулы. А теперь, после пробного расставания, — пробное воссоединение. Кит был ей многим обязан. Ему следовало быть благодарным — она была его первой любовью, в том смысле, что он любил многих девушек, но Лили была первой, полюбившей его в ответ.

— Лили, я же тебя люблю.

И тогда, при свечах, произошло еженощное соитие, деяние, описанию не поддающееся.

— Что значит развлекаться?

— Что?

— Это значит притворяться Шехерезадой.

— Лили, ты все время забываешь, какой я гордый. Мэтью Арнольд[9]. «Все лучшее из слов и мыслей». Ф.-Р. Ливис[10]. «Ощутил жизнь во всей ее созидательной мощи». К тому же она для меня слишком высокая. Не мой тип. Ты, Лили, мой тип.

— М-м. Ты не такой гордый, как раньше был. Ничего похожего.

— Нет, такой… Все дело в ее характере. Она милая, добрая, веселая, умная. И хорошая. Вот это действительно отталкивает.

— Знаю. Тошнит от такого. И потом, она выросла чуть ли не на фут. — Лили успела проснуться полностью и говорила с возмущением. — Причем почти все ушло в шею!

— Да, шея нехилая.

Лили уже много раз высказывалась по поводу Шехерезады и ее шеи. Она сравнивала подругу с лебедем, а иногда — в зависимости от настроения — со страусом (а один раз — с жирафом).

— В прошлом году она была… — сказала Лили. — Что вообще произошло с Шехерезадой?

* * *

Однажды утром Шехерезада проснулась, стряхнула беспокойные сновидения и обнаружила, что, лежа в постели, превратилась в… Конечно, в знаменитом рассказе Грегор Замза[11] (произн.!) преобразился в «страшное насекомое», или, по-другому, в «гигантского жука», или, по-другому — и это, по твердому мнению Кита, был лучший из переводов, — в «чудовищного таракана». В случае Шехерезады превращение было чудесным вознесением. Однако остановиться на соответствующем животном Кит не мог. Лань, дельфин, снежный леопард, крылатый конь, райская птица…

Но сначала — прошлое. Лили с Китом расстались, потому что Лили хотела вести себя как парень. В том-то и заключалась суть дела: девушки, ведущие себя как парни, — такое настроение начинало охватывать массы, и Лили хотелось попробовать. В общем, они впервые серьезно поругались (ссора, как ни смешно, произошла из-за религии), и Лили объявила «пробное расставание». Слова налетели на него, встряхнув, подобно волне сжатого воздуха; он знал, что такие пробы почти всегда оканчивались полным успехом. Два дня он, всерьез опечаленный, провел в своей ужасной комнате в ужасной квартире в Эрлс-корте; два дня он был в отчаянии, потом позвонил ей, и они встретились, и были пролиты слезы — по обе стороны столика в кафе. Она сказала, что ему надо вести себя как существо развитое.

— Почему все лучшее достается ребятам? — С этими словами Лили высморкалась в бумажную салфетку. — Ты и я — мы с тобой анахронизмы. Мы как влюбленные с детства. Нам надо было познакомиться на десять лет позже. Мы слишком молоды для моногамии. Или для той же любви.

Он все выслушал. От сделанного Лили объявления он осиротел, его постигла утрата. Именно в этом значении: от гр. «орфанос» — «переживший утрату». На самом деле Кит в таком состоянии родился, и подозрение, что оно навсегда останется естественным, явно возникало у него слишком легко. Отчаяние — от лат. «desolare», покидать, от «de-», полностью + «solus», одинокий. Он слушал Лили — все это он, разумеется, уже знал. В мире мужчин и женщин что-то заваривалось, революция или перемена ветра, перестановка, связанная с плотским познанием и чувствами. Киту не хотелось быть анахронизмом. Полагаю, можно сказать, что это была его первая попытка управлять своим характером: он решил развить в себе способность не влюбляться.

— Если не понравится, мы всегда можем… Я хочу какое-то время вести себя как парень. А ты можешь продолжать как раньше.

Итак, Лили сменила прическу, купила множество мини-юбок, и обрезанных штанов, и блузок с американской проймой, и прозрачных кофточек, и сапог до колена из лакированной кожи, и серег кольцами, и карандашей для глаз, и всего остального, необходимого, чтобы начать вести себя как парень. А Кит просто остался как был.

В каком-то смысле он был в лучшем положении, чем она, — ему уже когда-то приходилось вести себя как парень. Теперь он снова за это взялся. В эпоху пре-Лили, до Лили, он нередко испытывал трудности, присущие скорее тем, кто ведет себя как девушка, — дело было в его чувствах. Потом, он не всегда мог разобраться что к чему. Например, с этой штукой, которую все называли свободной любовью, он все перепутал, — последнее могла бы тихонько подтвердить череда напуганных хиппи. Он решил, что эти слова следует воспринимать буквально; однако то, что могли предложить столичные дочери поколения цветов, покрытые грибной бледностью, с их зодиакальными схемами, картами таро и спиритическими досками, любовью не было. Некоторые девушки все так же хранили себя для брака; некоторые были все так же религиозны — и даже хиппи были всего лишь секулярными людьми с очень медленной реакцией…

В эпоху после Лили, пост-Лили, новые правила взаимодействия как будто бы установились более твердо. Стоял 1970 год, ему было двадцать; к этой исторической возможности он прибавил свою минимальную внешнюю привлекательность, свой проверенный язык, свой искренний энтузиазм и определенную холодность, намеренную, но придающую силы. Были разочарования, ситуации, близкие к провалу, были примеры какого-то сверхъестественного непротивления (все равно казавшиеся вольностями в смысле позора и чести — включавшие нахальство, назойливую фамильярность, злоупотребление). Как бы то ни было, все эти дела, свободная любовь и прочее, лучше всего удавались с девушками, которые вели себя как парни. Новые правила — а также новые, зловещие способы все перепутать. Он вел себя как парень, и Лили тоже. Но она была девушка и в этом деле была способна на большее, нежели он.

— Поехали со мной, — сказала Лили по телефону спустя три месяца, — поехали со мной в замок в Италии, с Шехерезадой. Пожалуйста. Давай отдохнем от всего этого. Ты знаешь, бывают люди, которые даже не пытаются проявлять доброту.

Кит сказал, что перезвонит. Однако почти сразу почувствовал, как голова неожиданно кивнула. Он как раз провел ночь, исполненную печали, прямо-таки достойной художника, с бывшей подругой (звали ее Пэнси). Он был напуган и травмирован и впервые испытывал невнятное, но сильное чувство вины; он хотел вернуться к Лили — к Лили и ее среднему миру.

— Сколько это будет стоить?

Она сказала сколько.

— Еще тебе понадобятся деньги на расходы, если мы пойдем куда-нибудь. Дело в том, что парень из меня никудышный.

— Хорошо. Я рад. Начну занимать и экономить.

* * *

Эта глупая ссора с Лили. По сути, она обвиняла его в том, что он заморочил голову Вайолет и тем самым соблазнил ее христианскими идеями в раннем детстве. Что было, в общем, правдой, как ни крути. Я пытался обратить ее назад, когда ей было девять лет, объяснял он. Я говорил: Бог — это просто нечто вроде Беллгроу; твой вымышленный друг. А ее все равно было не переубедить. Лили сказала: казалось бы, религия должна была повлиять на ее поведение в хорошем смысле. А получился противоположный эффект. Она уверена, будто ей все простится за то, что она верит в болвана на небесах. А виноват во всем ты.

Лили, разумеется, была атеисткой — атеисткой без капли сомнения. Кит считал, что такая позиция не вполне рациональна; однако, если подумать, рационализм Лили рациональным никогда не был. Она, естественно, ненавидела астрологию, но астрономию она тоже ненавидела — ненавидела тот факт, что свет изгибается, и то, что гравитация замедляет время. Особенно раздражало ее поведение субатомных частиц. Она хотела, чтобы вселенная вела себя разумно. Даже сны Лили были обыденными. В своих снах (это рассказывалось с немалой долей смущения) она ходила в магазин, мыла голову, перекусывала в обед, стоя у холодильника. Не скрывая своего подозрительного отношения к поэзии, она не выносила никаких художественных произведений, если они отклонялись от строжайшего социального реализма. Единственным романом, который она хвалила безоговорочно, был «Миддлмарч»[12]. Ибо Лили была существом из среднего мира.

Поехали со мной в замок, в Италии, с Шехерезадой. Надо сказать, та часть предложения Лили, что была связана с Шехерезадой, никуда, по мнению Кита, не вписывалась. Шехерезада, когда он в последний раз видел ее, на Рождество, была, как всегда, нахмуренной филантропшей в очках и туфлях без каблуков. Она работала на благо общества, участвовала в Кампании за ядерное разоружение и в Добровольческой службе за границей, развозила на грузовичке еду для стариков и инвалидов; еще у нее был долговязый, расхлябанный друг Тимми, которому нравилось убивать животных, играть на виолончели и ходить в церковь. Но потом Шехерезада пробудилась от беспокойных сновидений.

Кит предполагал, что социальный реализм победит — здесь, в Италии. И все-таки сама Италия была отчасти сказочной, и цитадель, которую они занимали, была отчасти сказочной, и преображение Шехерезады было отчасти сказочным. Куда подевался социальный реализм? Сами по себе представители высших классов, думалось ему, социальными реалистами не были. Их modus operandi, их образ действия, подчинялся законам менее строгим. Ему — в этом читалось дурное предзнаменование — досталась роль К. в замке. И тем не менее он предполагал, что социальный реализм победит.

* * *

— Она все так и возится со старикашками?

— Да, возится. Ей без этого скучно.

— И вообще, где ее мужик? «Тимми» где? Когда приедет?

— Вот и ей хотелось бы знать когда. Она на него очень сердита. Ему пора уже тут быть. Он в Иерусалиме, неизвестно чем занимается.

— Вот мама ее — это да, мне нравится. Уна. Симпатичная, маленькая. — Он подумал о Пэнси. А мысли о Пэнси обязательно влекли за собой мысли о ее наставнице, Рите. Поэтому он сказал: — Это самое, Лили. Помнишь, я говорил, Кенрик, может, появится в этих краях. Он собирается взять палатку и махнуть в Сардинию, с Собакой.

— Как эту Собаку звать на самом деле? Рита?.. Опиши ее.

— Короче. Она с севера. Из богатой рабочей семьи. Очень большие глаза. Очень широкий рот. Рыжая. И никаких форм — вообще. Как карандаш. Сможем мы их приютить на ночь, Кенрика с Ритой?

— Спрошу Шехерезаду. Не может быть, чтобы не нашлось места, — она зевнула, — для рыженькой красотки с севера — ни сисек, ничего. Жду с нетерпением.

— Ты будешь от нее в восторге. Она настоящий спец по этой части — вести себя как парень.

Лили перевернулась на бок, сделавшись меньше, полнее, более законченной и сжатой. Когда она так делала, он всегда проникался к ней сочувствием и следовал за эстафетой ее судорог и подергиваний, этих мельчайших сюрпризов на пути к забвению. Как ей удается его найти, не прибегая к иррациональному? Порой Лили любила слушать его голос, когда, подрагивая, удалялась в священный сон (обычно он кратко пересказывал романы, которые читал), так что он придвинулся поближе со словами:

— Романов хватит надолго — потом. Слушай. Самая первая девушка, которую я поцеловал, была выше меня. Наверное, всего на несколько дюймов, но казалось, будто на ярд. Морин. Мы были на побережье. До того я уже целовал ее на автобусной остановке, сидя, и теперь понятия не имел, как же нам целоваться перед сном. А на земле возле ее дома-фургончика была водосточная труба, и я на нее встал. Хорошо целовались. Никаких языков, ничего такого. Для языков мы были слишком юны. Важно не делать вещей, для которых ты слишком юн. Правда?

— Шехерезада, — неразборчиво произнесла Лили. — Ты ее замани к водосточной трубе. — А после, более отчетливо: — Да разве ты можешь не быть в нее влюблен? Ты же так легко влюбляешься, а она… Спокойной ночи. Иногда мне жаль, что…

— Спокойной ночи.

— Ты. Ты же готов на все ради любви.

Утром, когда мы просыпаемся (думал он), это первая задача, что стоит перед нами: отделить истинное от ложного. Нам приходится отбросить, стереть издевательские царства, созданные сном. Но на закате дня все наоборот, и мы ищем неправды, выдумки, порой резко пробуждаемся от жажды бессмысленных связей.

То, что она сказала, было правдой — если не сейчас, то прежде. Готов на все ради любви. Тут виновато его своеобразное происхождение. Он так легко влюблялся в девушек — и продолжал их любить. Он по-прежнему любил Морин, думал о ней каждый день. Он по-прежнему любил Пэнси. Не потому ли я здесь? — спросил он себя. Не потому ли я здесь, вместе с Лили, в замке в Кампаньи? Из-за той трагической ночи с Пэнси — того, что она разъяснила, что она означала? Кит закрыл глаза и пустился на поиски беспокойных сновидений.

Залаяли собаки в долине. И собаки в деревне, не желая уступать, залаяли в ответ.

Перед самым рассветом он поднялся наверх и выкурил сигарету на сторожевой башне. День подступал, словно поток. И вот, внезапно, над склоном горного массива появился красный петух Господний.

3. Возможность

Мы в ловушке у истины, а истина — в том, что все это нарастало очень медленно…

— Там будет одна несносная вещь, — сказала Шехерезада в первый день, когда вела его на башню.

Впрочем, пока все было очень даже сносно. По какой-то существовавшей в пятнадцатом веке причине ступеньки были возбуждающе круты, и на площадках, когда она поворачивалась, Кит видел, что у нее под юбкой.

— Что?

— Покажу, когда до верха доберемся. Идти еще далеко. У нее конца нет.

Кит гордо отвел взор. Потом посмотрел. Потом отвернулся (и через щель в каменной стене узрел белесую лошадь со вздрагивающими боками). Он то смотрел, то отворачивался — пока, громко щелкнув шеей, не застыл в одном положении и не пустился смотреть во все глаза. Как получилось, что он никогда не отдавал должного внимания всему этому — красоте, власти, мудрости и справедливости женских бедер?

Шехерезада бросила через плечо:

— Ты достопримечательности любишь осматривать?

— Я что угодно люблю.

— Что, прямо с ума сходишь?

Ему уже казалось, что он попал в какое-то кино — возможно, непристойный триллер, — в котором каждая реплика межполового диалога представляет собой невыносимо похабный каламбур. Они продолжали подниматься. На этот раз он попытался подыскать какую-нибудь односмысленность.

— Относительно. Мне столько всего прочесть надо, — сказал он. — Наверстываю. «Кларисса». «Том Джонс».

— Бедняга.

Отметим, что нижнее белье под юбкой у Шехерезады было повседневным, светло-коричневого цвета (довольно-таки похожим на трусы, которые обычно носила Лили — до того). В противовес этому каемка, расслабившись, пренебрегала правой ягодицей, выдавая на обозрение ломтик белизны в хитросплетении бронзовой круговерти.

— Идут разговоры о Пассо-дель-дьяволо, — сказала она.

— Что это такое?

— Перевал дьявола. Настоящий серпантин, очень страшный. Так мне сказали. Ну вот. Значит, вы с ней — в этой башенке. А я — в той башенке. — Она показала рукой на коридор. — А ванная у нас общая, посередине. Это и есть та самая несносная вещь.

— Почему несносная?

— Лили отказывается пользоваться со мной одной ванной. Мы пробовали. Просто от меня слишком много беспорядка. Поэтому ей придется идти вниз и на полдороге сворачивать направо. Но тебе это делать вовсе не обязательно. Если только ты тоже не помешан на порядке.

— Я не помешан на порядке.

— Смотри.

Ванная с окошком в потолке была длинная, узкая, в форме буквы L, у левого поворота в ней председательствовали начищенная до блеска вешалка для полотенец и два зеркала во всю стену. Они двинулись дальше. Шехерезада сказала:

— Будем вместе пользоваться. Значит, процедура такая. Когда заходишь из своей комнаты, запираешь дверь в мою комнату. А когда выходишь, отпираешь. И я делаю то же самое… Я вот здесь. Господи, ну и неряха же я.

Он окинул все это взглядом: белая ночнушка поперек разметанной постели, горы туфель, пара накрахмаленных джинсов, из которых выпрыгнули, смяв их, — нараспашку, но все еще коленопреклоненные и все еще сохранявшие очертания ее талии и бедер.

— Вот что меня всегда поражает, — сказал он. — Туфли девушек. Девушки и туфли. Так много. Лили целый чемодан привезла. Почему девушки так относятся к туфлям?

— Н-ну, наверное, дело в том, что ступни — единственная часть твоего тела, которая никак не может хорошо выглядеть.

— Думаешь, в этом дело?

Они опустили глаза на простодушных обитательниц Шехерезадиных шлепанцев: кривая подъема, заметное напряжение связок, десять мазков малинового пяти разных размеров. Его всегда умиляло, что девушки тратят силы на эту точку на внешнем пальце. Мизинчик — что твой последыш в опоросе. Но пренебрегать им явно было нельзя — каждому поросенку требовался свой красный берет. Он сказал:

— У тебя ноги красивые.

— Ничего. — По десяти пальцам пробежала смущенная волна. — Ноги как ноги. Ноги — какая глупая с виду штука.

— Пожалуй. Некоторые утверждают, что все это весьма сложно. Девушки и ноги. Можно? — Он поднял левостороннюю представительницу пары туфель, которые, как ему было известно, квалифицировали как лодочки. — Разве можно представить себе что-либо, менее похожее на ногу, чем это? — Он имел в виду степень стилизации или исхищренности. — С такой дугой, с таким каблуком.

— М-м. Ступни. Подумать только, ведь кое для кого ступни — это фетиш.

— Представь, как много это говорит о человеке.

— Ужас. Запросто можно забыть отпереть, — продолжала она, когда они возвращались через ванную, уже исполненную значения. — Это постоянно со всеми происходит. Тут даже колокольчик есть — видишь? Если меня запирают, я звоню. — Она позвонила: тихое, но решительное мурлыканье. — У тебя тоже есть такой. Я всегда забываю. Такая уж я несносная.

Шехерезада устремила взгляд в его сторону со своей особой прямотой: золотые глаза идеалистки, очень ровные брови. Когда этот взор упал на Кита, у него появилось ощущение, будто она уже разобралась во всем, что его касалось: рождение, среда, внешность, даже достоинство. Важен (подумал он безо всякой связи с предыдущим) еще и тот факт, что она называет свою мать мамой, а не мамочкой (подобно всем остальным представительницам ее класса). В этом Киту виделась ее душа — поборница равноправия в главном. Но самым странным в Шехерезаде была ее улыбка, которая не была улыбкой красивой девушки. В слегка подернутых морщинками веках было слишком много от тайного сговора — сговора, связанного с человеческой комедией. Улыбка красивой девушки была улыбкой изолированной. Не дошло еще, — говорила Лили. — Она не понимает. Неужели это правда? Кит обратился к Шехерезаде:

— Я могу снести многое. Несносных вещей не бывает. Если правильно на них смотреть.

— А, знаю я эту философию. Если вещь несносная, значит, она интересна своей несносностью.

— Верно. Быть несносным интересно.

— Причем интересно то, что несносных вещей не бывает.

Эти юные — просто прелесть, не правда ли? Два года сидели по ночам до рассвета, пили вместе растворимый кофе, а теперь у них есть мнения, и они их высказывают.

— И все-таки, — сказала она, — повторение — вещь несносная. Что, скажешь, нет? Как эта погода. Не повезло — извини.

— Зачем же извиняться за погоду.

— Ну, ведь хочется купаться и загорать. А тут дождь. И почти что холодно… Но зато хоть потеешь.

— Зато хоть потеешь. Спасибо, что пригласила меня. Здесь просто сказка. Я в восторге.

Кит, разумеется, знал, что психологический смысл понятия «ступни» сам по себе был двойственным. Эти грубые копыта постоянно напоминали о твоей животной природе, твоем непрощенном, не-ангельском статусе человека. Еще они выполняли черную работу — связывали тебя с твердой почвой.

* * *

Итак, вот он — замок, зубчатые стены воздеты на плечи четырех толстобоких гигантов, четыре башни, четыре террасы, круглая бальная зала (с опоясывающей ее лестницей), пятиугольная библиотека под куполом, салон с шестью оконными проемами, баронской роскоши банкетный зал, находящийся на противоположном от громадной, размером с сарай, кухни в конце неправдоподобно и непрактично длинного коридора, множество передних, уходящих, словно зеркала друг напротив дружки, в повторяющуюся бесконечность. Наверху были апартаменты (где Уна проводила почти все время); внизу — подземельное помещение, наполовину погрузившееся в почву фундамента и испускающее тончайшую дымку, запахом напоминавшую Киту холодный пот.

— То, как она, Шехерезада, к тебе относится, можно передать одним старым словом, — сказал он Лили в пятиугольной библиотеке. Он стоял на лестнице, почти вровень с куполом. — Можно подумать, что оно означает обычное покровительство. Но это — выражение похвалы. И скромной благодарности. Снисхождение. — Condescension — от эккл. лат., от «con-», «вместе» +«descendere», «сходить» (важной частью тут было «вместе»). — Она же леди и все такое.

— Она не леди. Она из почетных. Ее папа был виконт. Ты хочешь сказать, она относится к тебе, — добавила Лили, — прямо-таки как будто ты не болван.

— Ага. — Он говорил о классовой системе, но думал о системе внешности — о системе красоты. Произойдет ли когда-нибудь революция во внешности, в результате которой последние станут первыми? — Полагаю, так оно более-менее и есть.

— А аристократов ты хвалишь и говоришь им спасибо, потому что знаешь свое настоящее место. Хороший ты болванчик получаешься.

Кит не хотел бы, чтобы у вас создавалось впечатление, будто он все время подмазывается к девушкам из аристократии. В последние годы (следует отметить) он потратил львиную долю свободного времени на то, что подмазывался к девушкам из пролетариата — а потом к девушкам, точнее — девушке, из трудовой интеллигенции (Лили). Из этих трех слоев девушки из народа были самыми большими пуританками. Девушки из высшего класса, по словам Кенрика, были самыми развратными или, как они сами выражались, самыми быстрыми, еще быстрее, чем девушки — представительницы среднего класса, которым, разумеется, в скором времени предстояло их обогнать… Он вернулся к обитой кожей софе, где читал «Клариссу» и делал заметки. Лили сидела в шезлонге, перед ней лежало нечто под названием «Интердикт. О наших законах и их изучении». Он произнес:

— О-о, я вижу, тебе это пришлось не по душе, да? Ах ты господи.

— Ты садист, — сказала Лили.

— Нет. Как можно заметить, с другими насекомыми я не ссорюсь. Даже с осами. А пауков прямо-таки обожаю.

— Ты даже до деревни дочапал, аэрозоль купить. Чем тебя мухобойка не устраивает?

— От нее остаются жуткие пятна.

Муха, которую он только что смертельно оросил, теперь вытягивала задние лапки, будто старая собака после долгого сна.

— Тебе нравится медленная смерть, вот и все.

— Интересно, Шехерезада ведет себя как парень? Она развратная?

— Нет. Я гораздо развратнее ее. В количественном отношении. Ну, ты понимаешь. Сначала она, как и все, лизалась и обжималась. Потом пожалела парочку придурков, которые писали ей стихи. И сама была не рада. Потом какое-то время ничего. Потом Тимми.

— И все?

— Все. Но теперь она цветет, ей не сидится на месте, и от этого у нее появились всякие идеи.

По словам Лили, у Шехерезады имелось объяснение особого ее превращения. В шестнадцать лет я была симпатичной, якобы поведала она, но после того, как погиб отец, сделалась незаметной дурнушкой — наверное, потому, что хотела спрятаться. Стало быть, ее внешность, наружность была подавлена или замедлена в развитии смертью отца. Случилась авиакатастрофа, прошли годы. Туман постепенно растаял и исчез, и ее физические достоинства, собранные вместе и кружащие в небе, теперь смогли приблизиться и сесть на землю.

— Какие идеи?

— Расправить крылья. Только она все равно не знает, какая она красивая.

— А про фигуру знает?

— Да нет. Она думает, все это пройдет. Так же быстро, как пришло. Как же ты ни одного не читал?

Помимо сексуальной травмы, впереди Кита ждал целый чемодан книг для дополнительного чтения.

— Чего не читал?

— Английских романов. Русские читал, американские. А английских — ни одного.

— Какие-то английские романы я читал. «Сила и слава». «Мерзкая плоть». Только «Перегрина Пикла» и «Финеаса Финна» не читал. Да и вообще, с какой стати? А «Кларисса» — это кошмар.

— Раньше надо было думать, когда менял специальность.

— М-м. Ну, я всегда был скорее человеком поэзии.

— Хорош человек поэзии. Насекомых мучает. Знаешь, насекомым ведь тоже больно.

— Ну да, но не очень. — Он продолжал смотреть, как его жужжащая жертва вращалась буравчиком вокруг своей оси. — Как мухам дети в шутку, Лили, нам боги любят крылья отрывать[13].

— Говоришь, тебе пятна не нравятся. Да ты же просто любишь смотреть, как они корчатся.

Разве Кит Ниринг ненавидел всех насекомых? Бабочки и светляки ему нравились. Но бабочки — это мотыльки с усиками, а светляки — мягкотелые жуки с люминесцентными органами. Порой он представлял себе, что Шехерезада похожа на них. Ее органы светятся в темноте.

* * *

Кит завел привычку подниматься около полудня на башню, почитать английский роман — и немного побыть в одиночестве. Это его посещение спальни обычно совпадало с душем, который Шехерезада обычно принимала перед обедом. Он слышал его, этот душ. Тяжелые капли воды издавали звук, словно шины автомобиля по гравию. Он сидел, держа на коленях страдающую ожирением книгу в мягкой обложке. Потом, выждав пять страниц, шел умываться.

На третий день он отвел щеколду и нажал на дверь ванной, но она не поддалась. Он прислушался. Через минуту потянулся тяжеловесной рукой к колокольчику (почему в этом ощущалась такая значительность?). Опять тишина, щелчок задвижки вдалеке, шаркающая поступь.

Потеплевшее лицо Шехерезады, обращенное к нему, лучилось из складок толстого белого полотенца.

— Вот видишь? — сказала она. — Говорила я тебе.

Губы: верхняя столь же полна, сколь и нижняя. Ее карие глаза и равновесие их взгляда, ее ровные брови.

— И это не в последний раз, — продолжала она. — Обещаю.

Она крутнулась, он последовал за ней. Она повернула налево, он наблюдал, как они втроем удаляются, настоящая Шехерезада и симулякры, скользящие по стеклу.

Кит остался в зеркальной букве L.

…«Пугало, может быть, мечта». Сколько часов, таких счастливых часов провел он со своей матерью, Тиной, за этой игрой, «Пугало, может быть, мечта», в баре «Уимпи», в кофейне («Кардома»), в кафетерии в стиле ар-деко.

— Что ты думаешь об этой парочке, мам? Вон там, у музыкального автомата?

— Парень или девушка?.. М-м. Оба — «может быть, но вряд ли».

Они раздавали оценки не только незнакомцам и прохожим, но и всем, кого знали. Как-то днем, когда Тина гладила, он сделал — а она поддержала — утверждение о том, что Вайолет — видение, достойное занять свое место рядом с Николасом. Потом одиннадцатилетний Кит спросил:

— Мам! А я — «пугало»?

— Нет, милый. — Она отвела голову на дюйм. — Нет, мой хороший. У тебя лицо похоже на лицо, вот что я тебе скажу. Оно полно выражения. Ты — «может быть». «Очень может быть».

— Ну ладно. Давай какую-нибудь тетеньку.

— Какую тетеньку?

— Давину.

— О! «Мечта».

— М-м. Высокая мечта. А миссис Литтлджон?

Однако он, по сути говоря, более или менее примирился с собственным уродством (а в школьном дворе стоически откликался на прозвище «Клюв»). Потом все изменилось. Событие, которое должно было произойти, произошло, и все изменилось. Изменилось его лицо. Челюсть и в особенности подбородок утвердились, верхняя губа утратила клювоподобную твердость, глаза стали яснее и шире. Позже он придумал теорию, которой предстояло волновать его всю оставшуюся жизнь: внешность зависит от того, насколько ты счастлив. Лишенный расположения к окружающим, обиженный с виду мальчик, внезапно он сделался счастливым. И вот теперь здесь, в Италии, в подернутом рябью, крапчатом зеркале отражалось его лицо — приятным образом лишенное дефектов, твердое, сухое. Юное. Он был достаточно счастлив. Был ли он счастлив достаточно для того, чтобы пережить экстаз феномена Шехерезады — жить с этим экстазом? Еще он полагал, что красота при близком и длительном контакте в легкой степени заразна. Это было общее мнение, и он его разделял; он хотел испытать красоту на себе — быть узаконенным красотой.

Кит сполоснул лицо под краном и пошел вниз к остальным.

Холодные, сырые облака кружились над ними и повсюду вокруг них — и даже под ними. Ломти серого пара отделялись от вершины горы и лениво соскальзывали вниз по склонам. Казалось, они лежат на спине в канавках и водостоках, отдыхая, подобно изнуренным джиннам.

Кит взял и вот так вот пробрел через одно такое упавшее облачко. Чуть больше Шехерезады в ее толстом белом полотенце, оно прилегло на низкой веранде за выгоном. Дымящееся явление шевелилось и менялось под его ногами, а после снова разглаживалось, с настрадавшимся видом приложив ко лбу тыльную сторону ладони.

Прошла неделя, а вновь прибывшим еще только предстояло воспользоваться достойным жителей Олимпа плавательным бассейном, разместившимся в гроте. Кит решил, что его сердцу это пойдет на пользу — наблюдать, как девушки, в особенности Шехерезада, развлекаются там, внизу. Меж тем «Кларисса» была скучна. Но все остальное — нет.

* * *

— Мне часто хочется, — произнесла Лили в темноте, — мне часто… Знаешь, я бы отдала часть своего ума за то, чтобы стать немножко красивее.

Он верил ей и сочувствовал. А льстить было бесполезно. Лили была слишком умна, чтобы говорить ей, что она красива. Формулировка, на которой они остановились, звучала так: «она — из тех, кто расцветает поздно». Он сказал:

— Это… это несовременно. В наши дни девушки должны быть умными карьеристками. Не все зависит от того, какого мужа тебе удастся охмурить.

— Ты ошибаешься. Внешность стала еще важнее. А рядом с Шехерезадой я чувствую себя гадким утенком. Ненавижу, когда меня с кем-то сравнивают. Тебе не понять, но она меня мучает.

Лили как-то сказала ему, что, когда девушке исполняется двадцать, к ней приходит красота, если ей суждено обладать хоть какой-то. Лили надеялась, что ее задержалась в пути. Но красота Шехерезады уже пришла, прибыла, только что с корабля. Каких только призов за внешность — «Грэмми», и «Тони», и «Эмми», и «Золотых ветвей» — она не заработала. Кит сказал:

— Твоя красота вот-вот появится.

— Да, но куда же она запропастилась?

— Давай подумаем. Меньше ума, больше красоты. Как там было? Что лучше — выглядеть умнее, чем ты есть, или быть глупее, чем выглядишь?

— Я не хочу выглядеть умно. Я не хочу выглядеть глупо. Я хочу выглядеть красиво.

— Ну, будь у меня выбор, я бы хотел быть грубее и умнее, — вяло сказал он.

— А если так: меньше ростом и умнее?

— Э, нет. Я и так слишком мал ростом для Шехерезады. Она вон какая. Я и не знал бы, как начать.

Подойдя поближе, Лили сказала:

— Запросто. Я тебе сейчас объясню как.

Это превращалось в регулярную прелюдию к их еженощному акту. Причем необходимую или, по крайней мере, нелишнюю, поскольку тут, в Италии, по причинам ему пока неясным, Лили, казалось, теряла свою сексуальную незнакомость. Она стала чем-то вроде кузины или старой подруги семьи, человеком, с которым он играл в детстве и которого знал всю жизнь.

— Как? — спросил он.

— Просто перегнись к ней, когда вы с ней на полу играете в карты перед сном. И начни ее целовать — шею, уши. Горло. Потом, знаешь, она завязыает рубашку таким нетугим узелком, когда хочет пощеголять своим загорелым животом. За него можно просто потянуть. И все распахнется. Кит, да ты же совсем дышать перестал.

— Нет, я просто подавлял зевок. Продолжай. Узел.

— Тянешь за него, и ее груди вываливаются прямо на тебя. Тогда она задерет юбку и откинется на спину. И выгнется, чтобы ты смог стянуть с нее трусы. Потом перевернется на бок и расстегнет тебе ремень. А ты можешь встать, и не важно, что она выше тебя. Она ведь будет спокойненько стоять себе на коленях. Так что не волнуйся.

Когда все кончилось, она отвернулась от него со словами:

— Хочу быть красивой.

Он прижал ее к себе и держал, не отпуская. Держись Лили, сказал он себе. Держись своего уровня. Не надо… не надо… влюбляться в Шехерезаду… Да, безопаснее всего — держаться середины, довольствоваться своим статусом «может быть». Надеяться надо было на это — на то, что все еще может быть.

— Знаешь, Лили, с тобой я могу быть самим собой. Со всеми остальными я будто играю какую-то роль. Нет. Работаю. С тобой я остаюсь самим собой. Безо всяких усилий.

— М-м, но я-то собой быть не хочу. Хочу быть кем-то другим.

— Я люблю тебя, Лили. Я всем тебе обязан.

— И я тебя тоже люблю. Хоть это у меня есть… Теперь девушкам еще больше нужна внешность. Вот увидишь. — На этом она уснула.

4. Перевал дьявола

Итак, были поездки (курорт, потом — рыбацкая деревушка на Средиземном море, какой-то разрушенный замок, какой-то национальный парк, Пассо-дель-дьяволо), были гости. Вроде нынешнего трио: разведенная жена из Дакоты, Прентисс, совсем недавно удочеренная ею Кончита и их подруга и помощница Дороти, которую все называли Додо. Сообщать их жизненные статистические данные было бы, пожалуй, некрасиво, но самую жизненно важную изо всех статистику поведать можно: Прентисс, по оценкам Кита, было «около пятидесяти» (то есть где-то между сорока и шестьюдесятью), Кончите — двенадцать, а Додо — двадцать семь. Кроме того, Прентисс попадала в разряд «может быть», Кончита была «мечтой», а Додо — «пугалом». Малышка Кончита была родом из Гвадалахары, Мексика, и носила траур — по своему отцу, как было сказано Киту.

Прентисс, ожидавшая результата завещания, бабкиного (от которого отчасти зависело их турне по Европе), была высока и угловата. Кончита была, если честно, слегка толстовата (с округлым животиком). А Додо, дипломированная медсестра, была потрясающе жирна. Кита смущал размер головы Додо — маленький, на деле или с виду. Голова ее была какой-то несуразностью, вроде чайной чашки на айсберге. Все гости спали в поместительных апартаментах Уны.

Он, Кит, не был типичным представителем двадцатилетних, но в одном отношении типичным он был: считал, что все вокруг безмятежно статичны в своем существовании — все, кроме двадцатилетних. Правда, даже он мог утверждать, что всех троих гостей ждут драматические повороты и частые перемены. Поводом для этого, разумеется, служило горе Кончиты. И наследство Прентисс, и разрешение всевозможных тяжб и сложностей с ее родителями, многочисленными дядьями и тетками, тремя братьями и шестью сестрами. Существовала тут еще и некая неопределенность, касающаяся Додо, чья тучность в перспективе была не расплывающейся, но туго натянутой, напряженной; плоть ее обладала эластичностью сильно — до твердости — надутого шарика. Интересно, лопнет ли она, Додо, пока здесь гостит? Или просто будет становиться все толще и краснее лицом? Это были вопросы насущные.

— Хоть бы солнце выглянуло, — сказала Шехерезада, когда они завтракали в кухне. — Ведь люди, не на шутку толстые, обожают бассейны.

— Правда? — спросил Кит. — Почему?

— Потому что они теряют в весе столько, сколько весит вытесняемая ими вода.

— А воды будет много, — сказала Лили. — Не могу решить, хочу ли я увидеть ее в купальнике. Представьте себе ее бедные колени.

В знак сочувствия к коленям Додо наступила тишина. Затем Кит веско произнес:

— Когда я на нее смотрю, у меня такое ощущение, будто вижу нечто размером с человеческое несчастье.

— М-м. А тебе не кажется, что это железы?

— Это не железы, — сказала Лили, — это еда. Ты видела, как она вчера вечером с гусем управлялась? Два раза добавку брала.

— И Кончита тоже налегала — будь здоров.

— Да, поневоле задумаешься. Я про Додо.

— Не говори. Если сравнить, — заключила Лили, — собственные переживания начинаешь видеть совсем в другом свете.

* * *

Каждый день в замке появлялась целая команда слуг из деревни. Никогда прежде Кит не бывал постоянно в компании слуг.

Его биологические родители оба принадлежали к классу слуг: мать — горничная, отец — садовник. В любом случае Кит отличался левыми настроениями (весьма неярко выраженными по сравнению с теми, что питал пламенный Николас), а потому у него, конечно, сложились некие взаимоотношения со слугами в замке, взаимоотношения, состоящие из кивков и улыбок, и, как ни странно, поклонов (склонений верхней части тела в официальной манере), и нескольких итальянских слов, особенно с Мадонной, которая, помимо прочего, застилала все постели, и с Эуженио, номером вторым по части роз и газонов. Обоим было лет по двадцать пять, и иногда, когда они ненадолго оставались наедине, их можно было увидеть смеющимися. И потому Кит начал гадать, не придет ли к ним любовь, к смотрительнице постелей и смотрителю цветов. А еще Эуженио занимался верандами и выращиванием фруктов.

Стало быть, ход его мыслей был прозрачен. Однако к тому времени он успел прочесть достаточно, чтобы знать об ожесточении слуг, о бессильной ярости, испытываемой слугами. Он надеялся, что сам он не унаследовал этого; он полагал, что ожесточение должно скапливаться позже, к концу жизни слуг, с возрастом, которого его родители не достигли… Кита с детства приучили думать, что все это — его происхождение — не так уж важно, не так уж важно. И пока он с этим соглашался. Кстати говоря, он всегда знал, что Тина ему не мать, а Карл — не отец. Эта информация составляла его колыбельную. Ты наш приемный сын, и мы тебя любим, напевала Тина по меньшей мере год, пока он не начал понимать. Происхождение было не так уж и важно. И он решил сказать об этом пару слов Кончите, прежде чем она отправится на север.

У Кончиты было два плюшевых зверька: Патита (утенок) и Кордерито (барашек), и она обожала раскрашивать — ей было двенадцать лет, а она по-прежнему обожала раскрашивать. До смерти хочется пораскрашивать (произн. «пораскрасивать»), говорила она, когда обед подходил к концу. Извините, но я пошла (произн. «посла»). До смерти хочется пораскрашивать. На этом она уходила в библиотеку со своими книжками-раскрасками. Морские берега, машины и автобусы, девичья одежда и, конечно, всяческие цветы.

* * *

Лили подошла к нему, когда он сидел за круглым каменным столом на самой верхней террасе восточного сада. Потеплело, но небо по-прежнему хмурилось, и свет был желтушный, как обычно при низком давлении, предвестник грозы. В желтоватом воздухе различимы были запахи: il gelsomino (жасмин), il giacinto (гиацинт), l'ibisco[14] и нарциссы, нарциссы… Кит все еще осмысливал события — или не-события (он сам не понимал) — путешествия через Пассо-дель-дьяволо бок о бок с Шехерезадой. Он сам не понимал. Кого ему было спросить?

— Ты с одного на другой перескакиваешь, — заметила Лили.

— Ну а как их иначе закончить? Я не про «Тома Джонса»; «Том Джонс» — замечательная книга. И вообще, Том — парень что надо.

— В каком смысле?

— Подонок. Но «Кларисса» — это кошмар. Ты не поверишь, — сказал он (а он, кстати говоря, решил чаще ругаться), — но у него две тысячи страниц уходит, чтобы ее выебать.

— Господи.

— Вот-вот.

— Но если серьезно, ты себя послушай. Обычно когда ты читаешь роман, то все время твердишь о вещах, ну, я не знаю, типа уровня восприятия. Или глубины морального порядка. А теперь — сплошная ебля.

— Это не сплошная ебля. Один раз за две тысячи страниц. Разве это сплошная ебля?

— Нет, но твердишь ты только об этом.

Змиев в этом саду не было, зато были мухи: на средней дистанции — расплывчатые пятнышки смерти, а вблизи — вооруженные участники движения за выживание с лицами-противогазами. Еще тут были шелковые белые бабочки. И огромные пьяные пчелы, пульсирующие шары, словно несущие свой собственный электрический резонанс; когда они врезались во что-нибудь твердое — ствол дерева, статую, цветочный горшок, — то звонко отскакивали назад: положительный заряд отталкивается положительным.

— Две тысячи страниц — столько, наверное, на это и уходило. Когда?

— Э… в тысяча семьсот пятидесятом. Да и то ему пришлось одурманить ее наркотиками. Угадай, что она делает потом? Умирает от стыда.

— И это должно выглядеть печально.

— Да нет. Она все лепечет о том, как она счастлива. Я буду, э-э… блаженно купаться в благословенных плодах Его прощения… в вечных покоях. Она очень буквально это понимает. Свое райское вознаграждение.

— Свое райское вознаграждение за то, что ее выебали, накачав наркотиками.

— Лили, это было изнасилование. На самом деле более-менее ясно, что она с самого начала была от него прямо-таки без ума. Они все трясутся при мысли о насилии. — Она уже начинала смотреть на него с пониманием, так что он продолжал: — В «Томе Джонсе» девушки могут ебаться — если они оторвы или аристократки. Молочница. Или достопочтенная хозяйка. Но Кларисса из буржуазной среды, поэтому приходится ебать ее, накачав наркотиками.

— Тогда ведь она будет не виновата.

— Ага. И может и дальше заявлять, что не хотела. В общем, две тысячи страниц она все-таки продержалась. Это миллион слов, Лили. Тебе удавалось продержаться миллион слов? Когда вела себя как парень?

Лили вздохнула:

— Шехерезада мне только что рассказывала про свою неудовлетворенность.

— Какую неудовлетворенность?

— Сексуальную. Естественно.

Закурив, он сказал:

— Она еще не знает, что красива?

— Знает. И про сиськи свои знает. Если тебе так интересно.

— И что она про них думает?

— Думает, что они в самый раз. Только теперь они очень чувствительны, и от этого неудовлетворенность еще больше.

— Сочувствую ей. Но все-таки. Через главу-другую появится Тимми.

— Может быть. Она только что получила письмо. Он не может оторваться от Иерусалима. Ох и сердита же она на него. Еще у нее большие надежды на Адриано.

— Кто такой Адриано?

— Не очень-то ясно ты выражаешься, — заметила Лили. — Ты же, наверное, хотел сказать: кто такой, на хуй, этот Адриано?

— Нет, не хотел. Ты, Лили, идешь по ложному следу. Кто такой Адриано?.. Ладно: кто такой, на хуй, этот Адриано?

— Вот-вот. Так больше подходит к твоему злобному взгляду. — Лили резко и коротко рассмеялась. — Он — скандально известный плейбой. И граф. Или станет графом в один прекрасный день.

— Все итальянцы — графы.

— Все итальянцы — бедные графы. Он — богатый граф. У них с папой у каждого по замку.

— Подумаешь. Я только вчера понял. В Италии повсюду замки. То есть каждые ярдов сто — замок. У них что, этот самый… период феодальных междоусобиц долго продолжался?

— Не особенно, — ответила Лили — она читала книгу «Италия: краткая история». — К ним все время вторгались варвары. Погоди. — Лили методично сверилась со своими записями. — Гунны, франки, вандалы, вестготы и готы. Потом Киты. Киты были хуже всех.

— Вот как? И когда же мы познакомимся с Адриано?

— Это как раз то, что ей нужно. Человек ее круга. А как тебе Перевал дьявола — пощекотал нервы?

На заднем сиденье «фиата» он поместился между Прентисс и Шехерезадой, в то время как Лили ехала в так называемом кабриолете (элегантном красном автомобиле с откидным верхом) с Уной и Кончитой. На заднем сиденье Прентисс не шевелилась, а Шехерезада на каждом крутом повороте клонилась к нему, падала к нему в объятия. Шел сильный дождь, и через Пассо-дель-дьяволо они всего лишь прорулили, поглазели на него в окошко. И все равно Кита захватило буйство чувственных впечатлений; он уподобился молодым людям Монтале, каждая из его желез превратилась в Джокопо, Джованни, Джузеппе. Ее рука и бедро время от времени начинали прижиматься к его руке и бедру. Ее золотистые ароматные волосы копной собирались на миг у него на груди. Неужели это — обычное дело? Неужели это что-то означает? Эй, Прентисс, хотелось сказать ему. Ты многое повидала. Так что все это значит? Смотри. Шехерезада все время…

— Мне понравилось. Настоящий серпантин, очень страшный.

— М-м. Страшный. Еще бы. Когда Додо втиснулась на переднее сиденье.

— И всегда со стороны обрыва — вот спасибо.

— Господи. Ты небось перепугался до ужаса.

В машине Кит говорил себе, что Шехерезада просто наполовину спит. И действительно, она отключилась на пару минут, прямо перед тем, как они повернули обратно; голова ее доверительно покоилась на его плече. Потом она рывком очнулась, кашлянула и взглянула на него через ресницы, улыбаясь своей непостижимо щедрой улыбкой… И все началось по новой, ее рука, прижатая к его руке, ее бедро, прижатое к его бедру. Что ты думаешь, Лили? Елки-палки, видела бы ты ее на днях в ванной. Очередная промашка с замком, Лили, и вот она, в голубых джинсах и лифчике. Что она хочет этим сказать? А может, ее привычное мышление еще отстает от фактов ее преображения. Порой она по-прежнему видит в зеркале во весь рост филантропшу-мышку в практичных туфлях и очках. А не крылатую лошадку в голубых джинсах и белом бюстгальтере с тончайшей голубой каемкой.

— Мне показалось, что Уиттэкер каждый раз, когда поворачивал влево, еле выруливал, — сказал он.

— Поэтому я с Уной и поехала. Ваша правая передняя шина, видно, совершенно спустила.

— Я все думал, машина просто прекратит борьбу и перевернется. А как тебе Перевал дьявола?

— Нормально. Кончита клевала носом. А крыша протекала.

Он закрыл глаза. Пчелы-задиры гудели и искрились. Он выпрямился. На него уставилась муха, замершая на каменной столешнице. Он отмахнулся от нее, но она вернулась, затаилась и уставилась. Череп и кости в миниатюре… В этом деле с Шехерезадой бабочки, как представлялось Киту, встали на его сторону. Бабочки: игрушки на празднике, кукольные вееры и платочки — безнадежные оптимисты, щебечущие мечтатели.

Кит знал — это было нетипично для двадцатилетнего (преимущество, проистекавшее из его своеобразных обстоятельств), — что умрет. Более того, он знал: когда этот процесс начнется, лишь одна вещь будет иметь значение — как шли дела с женщинами. Лежа при смерти, человек обшаривает свое прошлое в поисках любви и жизни. И это, мне кажется, правда. Масштабно мыслить Кит умел. Однако текущую ситуацию, текущий процесс — он видел зачастую в неверном свете.

* * *

— Господи, да у них тут есть все.

Он имел в виду библиотеку, с полок которой извлек экземпляр «Памелы» (подзаголовок: «Вознагражденная добродетель»), принадлежащей перу автора «Клариссы», и экземпляр «Шамелы», принадлежащей перу автора «Тома Джонса». «Шамела» была пародийной атакой на «Памелу», призванной обнажить ее фальшивую набожность, ее мелочную вульгарность и ее некомпетентно сублимированный разврат — «lechery», западногерм. происх., от «lick» — лизать.

— Значит, Прентисс стала богатая, — сказал он. — Или богаче.

— Богаче. Кажется, — ответила Кончита.

Встав из-за письменного стола, она подошла к окну. Форма ее круглящегося живота в бесформенном черном балахоне. Она произнесла своим неестественно глубоким голосом:

— Хочу, чтобы эти розы вышли как настоящие.

Сто бы… высь ли…

— Как ты сюда приехала из Америки, Кончита? В смысле, на корабле или на самолете? Самолетом? Каким классом?

— Прентисс впереди. Мы сзади.

— Как же Додо выдержала? Я про еду. Поднос.

Двенадцатилетнее дитя вернулось к столу и взяло карандаши, сиреневый и багряный, со словами:

— Додо откидывается как можно дальше и в дырку… — она изобразила букву V рукой, выпрямив пальцы, — и в дырку кладет журналы. А на них ставит поднос.

Даль-се… Киту не терпелось передать это Лили (ноу-хау для толстяков в самолете), но не так сильно, как бывало раньше. Он по-прежнему был многим обязан Лили. Благодарность — это ему удавалось хорошо. По его мнению, это был его единственный эмоциональный дар. Вот и сейчас, сидя, он испытывал благодарность за стул под собой, за книгу перед собой. Благодарность и приятное удивление. Он испытывал благодарность за шариковую ручку в пальцах, приятное удивление от колпачка на ручке. Кончита продолжала:

— А потом все съедает. Даже масло все.

Он сказал, как намеревался сказать:

— Завтра перед отъездом я тебя, может, не увижу. Ты знаешь, что меня усыновили? Усыновление — это нормально.

Голова ее не шевельнулась, но радужки оторвались от страницы, и ему тут же стало стыдно — он понял, что усыновление (как мелкое экзистенциальное неудобство) в реестре Кончитиных проблем стояло не особенно высоко.

— Нормально, — сказала она.

— Я имел в виду — позже. — Мгновение он рассматривал ее, лунную чистоту ее лба, беспорядочные сумерки и розы ее щек. — Я имел в виду — позже. Очень жаль, что с твоими родителями такое произошло. До свидания.

— Adios. Hasta luego[15]. Мы, наверное, вернемся.

* * *

«Мамы нету, папы нету, малышня ругается. Тот, кто первый скажет „кака“, без трусов останется». Так, по словам его матери, распевала она со своими сестрами еще в 1935-м…

— Уверяю тебя, я повидал одаренных мусульман, — сказал Кит. — Тебе не кажется, что красивее их нет людей на земле?

— Да, кажется. Весь полумесяц.

Они с Уиттэкером играли в шахматы на «закатной террасе» — обращенной на запад. Уиттэкер рассказывал ему о том, что можно, чего нельзя делать, когда ты влюблен в Амина. Правила типа «нельзя» были куда более многочисленны. Кит продолжал:

— Да я сам когда-то встречался с двумя мусульманскими цыпками. Ашраф. И малышка Дилькаш.

— Каких национальностей? Или ты не различаешь?

— Ашраф из Ирана, Дилькаш из Пакистана. Ашраф была классная. Выпить любила и дала в первый же вечер. Дилькаш была вовсе не такая.

— Значит, Ашраф можно. А Дилькаш — нельзя.

— Угу. Дилькаш всегда было нельзя. — Кит скрючился на своем сиденье. По правде говоря, его мучила совесть по поводу Дилькаш. — Николаса я никогда не спрашивал, а сам так и не могу разобраться. Поэтому спрошу тебя.

По сути, Уиттэкер во многом напоминал Николаса. Оба разговаривали готовыми предложениями — даже готовыми параграфами. Оба все знали. И поначалу казалось, что они чем-то похожи внешне. Много лет обучавшийся в британской школе-интернате, Николас, естественно, прошел через гомосексуальный период. Однако нынче в Николасе чувствовалась политическая воля — то, что называли «сталью», по крайней мере, политики. А Уиттэкер, с его заплатками на локтях и толстыми очками, этим не отличался.

— Ашраф, Дилькаш. Иран, Пакистан — какая разница? В смысле, они же обе арабки. Да? Нет. Погоди. Ашраф арабка.

— Нет, Ашраф тоже не арабка. Она персиянка. А разница, Кит, в том, — продолжал Уиттэкер, — что Иран — загнивающая монархия, а Пакистан — исламская республика. По крайней мере, по названию. Еще вина. Ох, прости. Ты ведь не увлекаешься.

— Немножко увлекаюсь. Ну, ладно, давай… Дома у Дилькаш родители по вечерам пили шипучку. Представь. Взрослые мужчина и женщина по вечерам пьют шипучку. Амин пьет?

— Пьет? Для него это просто, в общем, чрезвычайная непристойность. Гашиш курит. С другой стороны.

— Ашраф была классная, а вот с Дилькаш я так и не… — Кит остановился. — Так, а что это за драма, — спросил он, закуривая, — с Амином и грудями Шехерезады?

— Амин, — сказал Уиттэкер, низко склонив лицо над доской, — пидор в гораздо большей степени, чем я. Гораздо.

— Значит, у вас есть градация. Ну да, почему бы и нет. Конечно есть.

— Конечно есть. И Амин — пидор в очень большой степени. Отсюда и серьезность проблемы, которая возникла у него с грудями Шехерезады.

— Я его теперь совсем не вижу.

— Я тоже. Дело обстоит хуже, чем когда-либо.

— Упражнения.

— Упражнения.

— Слишком худой.

— Слишком толстый. Слишком худым он был где-то до второй половины дня понедельника. Теперь он слишком толстый.

Уиттэкер по большей части питался с ними, хотя к обитателям замка не принадлежал. Они с Амином жили в современной квартирке ниже по холму. Киту представился Амин, восемнадцатилетний и по-пиратски красивый, с недостающим верхним резцом, с пушистыми ресницами, которые закручивались прямо кверху и назад, словно гаремные туфли. Ему не хотелось этого говорить, однако Амин Киту довольно сильно нравился. При виде его он каждый раз чувствовал мимолетное давление в груди. Оно не шло ни в какое сравнение с горой, наваленной на него присутствием Шехерезады, и тем не менее оно было.

— У него такой симпатичный цвет кожи, — сказал Кит. — И мускулы такие, что кажется, будто на нем кольчуга. Золотая кольчуга. Лили считает, что она недостаточно худая. Детская пухлость. Полгода назад у нее был, как она выразилась, приступ детской пухлости.

— Пусть заходит. Амин весь верхний этаж превратил в ортопедическую палату. Сплошные гири на веревках. Кое-какие части своего тела ему не нравятся. Бесят его кое-какие части своего тела.

— Какие части?

— Предплечья проклятые, икры проклятые. Пропорции. Он натура художественная, отсюда и пропорции. Отношение.

— Поэтому он и недоволен грудями Шехерезады? Дело в отношении?

— Нет. Тут все проще.

Они сидели в тени горы — сестры той, на которой находились. Наверху и вдали облака пытались найти необходимые им готические расцветки и шутовские очертания, готовясь к грозе, ожидаемой уже давно. Уиттэкер сказал:

— Прямо как с теми деревенскими зеваками в баре в Монтале. Только в более острой форме. Знаешь, Кит, Амин вырос в пустыне Сахаре. Женщины, к которым он привык, все похожи на шары для боулинга. И вдруг в один прекрасный день он плавает в бассейне, выныривает набрать в легкие воздуха и видит блондинку шести футов ростом. Без лифчика. И они тут как тут, пялятся на него. Шехерезадины груди.

Значит, это правда, подумал Кит.

— Без лифчика, — произнес он с тошнотой в голосе. — Смеешься. Я думал, Лили просто меня дразнит.

— Нет. Шехерезада у бассейна — без лифчика, как предусмотрено природой. А у Амина это теперь превратилось в негативную одержимость.

— М-м. Пытаюсь взглянуть на них с его точки зрения.

— Тут все непросто. Он натура художественная, и тут все непросто. Иногда он говорит, они — как эдакая ужасающая скульптура под названием «Самка». Причем не каменная — металлическая. И еще — ты представь себе. Иногда он говорит, им место в толстой стеклянной банке. В подсобке в лаборатории. Со всеми остальными уродцами.

— Это и вправду… это страшно по-голубому… Сам-то я, наверное, как-нибудь справлюсь с ними. Мне кажется, по части грудей у меня никаких задних мыслей не имеется. Понимаешь, меня из бутылочки кормили. Периода без лифчика в детстве не было.

Жирные капли дождя начали падать там и сям.

— Может, будь мы все похожи на шары для боулинга, проблем было бы меньше, — сказал Уиттэкер. — Сестра Амина, Руаа, она, по-моему, не толстая, но она… Она похожа на этот… как его, этот фильм ужасов со Стивом Маккуином? А, да. «Капля».

Тридцать две фигуры на шестидесяти четырех полях успели поредеть — теперь с каждой стороны было по семь.

— Ничья? — предложил Кит. — Слушай, полезный совет для Амина. В следующий раз, когда увидит груди Шехерезады, пускай просто скажет себе, что это — задница. А у тебя есть части тела, которые Амину не нравятся?

— У меня ему никакие не нравятся. Мне тридцать один. Все вы, ребята, как дети. Слишком большой, слишком маленький, слишком то, слишком се. Вы вообще когда-нибудь станете довольны своим телом?

* * *

После ужина он час играл в карты с Шехерезадой на покрытом толстым ковром полу отдаленного покоя (кабинета или ружейной комнаты, где была голова лося, скрещенные сабли, миниатюрные пушечки по обе стороны от каминной решетки). Большую часть вечера Кит пробеседовал с ее матерью и теперь находился в положении (расправленные веером карты Шехерезады торчали в шести дюймах от его подбородка), откуда было прекрасно видно, что такое юность. Лицо ее на самом деле было более узким, чем у матери, сама же плоть — полная, пухлая. Еще она, ее плоть — пухлая кожица юности, — обладала способностью к самоувеличению… Было много смеха, а с ее стороны — сияние; она то и дело одаряла его сиянием. Незадолго до полуночи они поднялись на башню при свете фонаря.

— Я Шехерезада, — произнесла в темноте Лили. — Это Шехерезада тут лежит. Только ее наркотиками накачали. Она целиком в твоем распоряжении. Беспомощная от наркотиков.

— Каких именно наркотиков?

— Она не может говорить. Она беспомощна. Ну же, давай, делай свое черное дело!

Позже Лили сказала:

— Нет. Не уходи. Давай у окна. Высунься.

Он высунулся и стал курить. Ночь была беззвездна, цикады заглушены… Ровно семнадцать лет назад, час в час, 15 июля 1953 года, ему разрешили спуститься в спальню родителей, чтобы повидать незнакомое лицо. Карл тоже присутствовал, была там и акушерка, собиравшая вещи, а лицо матери на подушке было раскрасневшимся, и влажным, и мудрым. Киту еще не исполнилось четырех. С сердцем, внезапно вспыхнувшим, он приблизился к колыбели — но нет, в памяти его это была не детская кроватка и не корзина; это была обычная кровать, и на ней лежало существо размером со сложившегося младенца, с густыми, сырыми, светлыми волосами длиной до груди, с теплыми щеками, с посвященной улыбкой спящего. Ложное воспоминание (так он, по крайней мере, всегда полагал), подретушированное или отреставрированное теми аспектами и переливами, что ожидали ее в будущем, — ведь он, меж тем, повидал одного-двух новорожденных, и у него не было иллюзий насчет их внешности. Но теперь (высовываясь, куря, думая) он решил, что ему — в его галлюцинаторном состоянии, одуревшему от любви и желания защитить — на самом деле предстало это невероятное видение, его сформировавшаяся сестра.

Ни звезд, ни цикад. Лишь четвертушка месяца, лежащая на спинке, словно нетерпеливое дитя, готовое сразиться с бутылочкой или грудью.

— Где же наша гроза? — спросила Лили, когда он вернулся к ней.

Кит провалился в постель. Лили слишком напоминала ему сводную сестру… Все решится здесь, подумал он. Все решится в итальянском замке. С самого начала, когда взбирался на башню со своими сумками, отстав на три шага от Шехерезады (сегмент белизны в бронзовой круговерти), он сильно подозревал, что его сексуальная природа по-прежнему открыта переменам. Какое-то время это его волновало: он станет голубым и потеряет голову от Амина; он влюбится в одну из овечек посимпатичнее, из тех, что в поле за выгоном; у него, самое малое, разовьется нездоровая тяга к Уне или Кончите — или даже к Додо! Это — высшая точка моей юности, подумал он. Все решится здесь.

И оно пришло, час спустя, два часа, три часа. Неумело сбитое, дребезжащее, вроде ружья в пантомиме. Казалось, вот он — бородатый злодей в сюртуке, рыхлое колечко дыма расширяется над его мушкетоном. Неумелое — и неолитически громкое.

— Ты? — внезапно произнесла Лили.

— Да, — сказал он. — Я.

— М-м. Завтра сбудутся все твои мечты.

— Что так?

— После грозы. Мы покажем себя. Ее. Там, у бассейна.

Первый антракт

Десятилетие «Я» назвали десятилетием «Я» только в 1976-м. К лету 1970-го они успели прожить в нем лишь полгода, однако могли не сомневаться: 1970-е годы будут десятилетием «я». Потому что все десятилетия теперь стали десятилетиями «я». Ведь такого, что можно было бы назвать десятилетием «ты», никогда не бывало: строго говоря, десятилетия «ты» (в далекую феодальную ночь) назывались бы десятилетиями «Вы». 1940-е были, пожалуй, последним десятилетием «мы». При этом все десятилетия, до 1970-ш, были, несомненно, десятилетиями «он». Одним словом, десятилетие «Я» было десятилетием «Я», и правильно — самопоглощенность достигла нового уровня. Однако десятилетие «Я» было к тому же, несомненно, десятилетием «Она».

Все это устраивалось, устраивалось историей — для одного лишь Кита. По крайней мере, так ему иногда казалось. Все это делалось с мыслью о Ките.

В бедной среде (согласно одному известному историку-марксисту) «после 1945-го женщины пошли работать, потому что, говоря начистоту, больше не работали дети». Затем высшее образование — женской квоте в университетах предстояло удвоиться с четверти до половины. Плюс к тому, ни на миг не забывая потребности Кита: антибиотики (1955), противозачаточные таблетки (1960), закон о равной оплате труда (1963), закон о гражданских правах (1964), Национальная организация женщин (1966), «Миф о вагинальном оргазме» (1968), Национальная лига защитников права на аборты (1969). «Женщина-евнух» (любовь и романтика — иллюзии), «Женское право собственности» (нуклеарная семья — потребительская выдумка), «Сексуальная политика» (бездонное чувство незащищенности управляет волей человека к главенствованию) и «Наши тела, мы сами» (как добиться эмансипации в спальне) — все эти книги вышли в 1970-м, одна за другой; время было выбрано идеально. Все было узаконено. Все было, причем персонально для Кита.

* * *

1970-й год догнал его лишь в году 2003-м.

Стояло 1 апреля, или день дураков, и он еще не успел отойти от совершенно необычайной встречи со своей первой женой. Немедленной реакцией Кита по окончании этой встречи было позвонить второй жене и рассказать ей о случившемся (вторая жена решила, что это возмутительно). Придя домой, он изложил более подробную версию своей третьей жене, и его третья жена, которая почти всегда была безумно жизнерадостной, решила, что это очень смешно.

— Как ты можешь смеяться? Это же означает, что вся моя жизнь бессмысленна.

— Нет, это просто означает, что твой первый брак был бессмысленным.

Кит взглянул на свои ладони.

— Мой второй брак тоже перестал казаться такой уж умной затеей. Внезапно. Вот тебе и ответная реакция.

— М-м. Разве можно так говорить? Подумай о мальчиках. Подумай о Нате с Гасом.

— Верно.

— А третий брак что же?

— Вроде бы ничего. Благодаря тебе, дорогая. Только все это время я просто… Теперь я себя чувствую еще хуже. Ментально.

Раздался звонок в дверь.

— Это Сильвия, — сказала она (имея в виду свою взрослую дочь). — Смотри на вещи позитивно. Слава богу, у тебя не было детей от этой старой сучки.

* * *

Жила на свете прекрасная девушка по имени Эхо, и полюбила она прекрасного юношу. Однажды, во время охоты, юноша, отбившись от сонмища спутников верных, позвал:

— Эй, где же вы? Здесь кто-нибудь есть?

Эхо же, украдкой наблюдавшая за ним издалека, откликнулась:

— Есть. Есть, есть, есть.

— Я тут! — крикнул он. — Сюда!

И зовет зовущего нимфа:

— Сюда. Сюда, сюда, сюда.

— Зачем ты бежишь?

И в ответ юноша сам столько же слов получает.

— Здесь мы сойдемся!

— Сойдемся, — ответствует Эхо. — Сойдемся, сойдемся, сойдемся.

* * *

Вот что пишет наш историк-марксист:

Почему выдающимся модельерам — породе, печально известной своей неспособностью к анализу, — порой удается предвидеть положение вещей лучше, чем профессиональным предсказателям — один из наиболее темных вопросов в истории, а для историка культуры — один из наиболее важных.

Так каковы же портновские хроники рассматриваемого периода? Готовясь к поездке в Италию, Кит позаботился о том, чтобы привести в общепринятую норму свой не особенно обширный гардероб: джинсы, рубашки, футболки и единственный костюм. Но видели бы вы его весной, рыщущим взад-вперед по Кингс-роуд вместе с идентично одетым Кенриком: сапоги из змеиной кожи на высоком каблуке, брюки-клеш, ремень, массивный, как якорь, рубашка с рисунком «восточный огурец», военный мундир с золочеными эполетами, а вокруг шеи повязан замызганный шелковый шарф.

Что касается девушек — взять, к примеру, хоть ту же Шехерезаду: скромные сандалии в стиле Клеопатры (на каблуке рюмочкой), дальше — огромная протяженность голой коричневой икры и бедра, два упругих стебля, идущие все вверх и вверх, все дальше и дальше, дальше вверх, и наконец, в самый последний момент (все уже готовы умереть от растущего напряжения), — соцветие в форме легкой летней юбки, едва ли шире ремешка часов; затем — еще одна протяженность (влажная впадина пупка), берущая начало убедительно низко на бедрах, заканчивающаяся собранной петлей прозрачной блузки, а в завершение — ничем не скованная ложбинка на груди.

Подводя, в некотором приближении, итоги: ребята одевались как клоуны, с готовностью (и они были совершенно правы) отказавшись примерно от трети своих владений, не выставляя никаких условий. А девушки? Было ли это — все это выставление напоказ, — предназначалось ли оно для того, чтобы подсластить пилюлю перехода власти? Нет — ведь прийти к власти им предстояло так или иначе. Или таким способом они говорили спасибо? Может быть, но прийти к власти им предстояло так или иначе. Нынче ему кажется, что выставление напоказ было выставлением — не женской власти, конечно, нет, но женского величия.

* * *

Стоя над раковиной в своем кабинете, или студии, в дальнем конце сада, Кит обрабатывал рану на тыльной стороне ладони. Получил он ее в начале марта, когда костяшки его кисти вступили в нерешительный контакт с кирпичной стеной. Теперь ранение находилось на стадии третьей корочки, однако он по-прежнему его обрабатывал, промокал, дул на него, лелеял — бедная его рука. Эти маленькие боли походили на маленьких домашних животных или на растения в горшках, которых внезапно поручали твоим заботам; их надо было кормить, или выгуливать, или поливать.

Стоит пройти полувековую отметку — и плоть, покрывающая человека, начинает истончаться. А мир полон лезвий и колючек. Пару лет твои руки изрезаны и исцапараны, словно коленка школьника. Потом приучаешься предохраняться. И продолжаешь этим заниматься, пока, под конец, не начинаешь заниматься одним только этим — предохранением себя. Пока же приучаешься к этому, ключ от двери — гвоздь, торчащий из двери, заслонка почтового ящика — нож для резки мяса, а сам воздух полон колючек и лезвий.

* * *

Стояло 10 апреля 2003 года, и Кит читал газету в кафе. Багдад пал. Эта новая битва, между исламом и христианством: детская, но настойчивая мысль (пришедшая Киту от раздавленного в нем поэта) была примерно такая: но ведь когда-то мы так хорошо ладили, верующие и неверные… Борьба, по сути, шла не между разными религиями или разными странами. Борьба шла между разными столетиями. Как назовут ее будущие историки? Возможно, Войной времени или Войной часов.

Тайная полиция режима, который только что свергли, звалась Джихаз ханин. В нее входили пыточные подразделения, чьи оперативники были адептами боли. При этом Джихаз ханин переводилось как «инструмент желания». Эту фразу он мог понять лишь в одном смысле — как описание человеческого тела.

* * *

Его рана, рана иного рода, маячила перед ним в итальянском замке. Она была чувственной противоположностью боли: ее орудия блаженства, губы, кончики пальцев. А что осталось после всего? Ее кандалы, тавро.

Все это было здесь, повсюду вокруг них. Что им, юным, оставалось делать? Реакция на перемены, перестройку власти: вот через что они начинали пробираться на ощупь, вместе с миллионами других. То была революция.

Видишь, что уходит, видишь, что остается, видишь, что приходит.

КНИГА ВТОРАЯ Сердцезвон

1. Куда смотрит полиция?

Под горящей балкой звезды-солнца сидел он, без рубашки, у бассейна, склонив лицо над страницами «Перегрина Пикла». Перегрин только что попытался (неудачно) накачать наркотиками (и подвергнуть насилию) Эмили Гонтлет, свою богатую невесту… Кит то и дело смотрел на часы.

— Ты то и дело смотришь на часы, — сказала Лили.

— Не смотрю.

— Смотришь. Причем сидишь тут с семи часов.

— С восьми тридцати, Лили. Прекрасное утро. И потом, я хотел попрощаться с Кончитой. Знаешь, у нас с Кончитой много общего. И не только то, что мы оба — приемные дети… И вообще, я про время не думал. Я думал про то, как девушек накачивают наркотиками. Они все как сговорились.

— Какая связь между временем и девушками, которых накачивают наркотиками? Наверное, накачивать девушек наркотиками было единственной надеждой — в те дни. По-другому не получалось.

— Ага. — Тут ему вспомнилась другая бывшая подружка, Дорис. — Ага. Вместо того чтобы твердить им о сексуальной революции… Ну что, решила? Загорать сверху или не загорать?

— Да. Ответ — нет. Поставь себя на мое место. Тебе бы понравилось сидеть тут голышом рядом с Тарзаном?

Он поднялся и зашагал к кромке воды. Поодиночке пришли и ушли Уна с Амином — несколько дорожек с утра; а Кит размышлял о ненадежной оптике плавательного бассейна. Его стены и дно были металлически-серыми. Когда вода не колыхалась, поверхность ее сияла цельно и непроницаемо, подобно зеркалу; когда по воде шла рябь или когда менялся свет (от тени к ослепительному блеску, но и от блеска к тени тоже), она становилась полупрозрачной, и видно было толстую затычку на дне у глубокого края и даже редкие монетки или заколки для волос. Он задумался над этим: серый новый мир стекла и непрозрачности взамен колышащейся, скользкой, ленточной голубизны бассейнов его юности.

— Вот она, идет.

Шехерезада переливала свое тело через три уровня склона, что спускался террасами; приближаясь к воде, она пробиралась через беседочно-оранжерейное окружение, босиком, но в теннисной одежде: светло-зеленая юбка в складку и желтая рубашка. Она скрутила с себя нижнюю половину костюма (ему представилось яблоко, с которого срезают кожуру) и вытащила себя из верхней; затем, превратив свои длинные руки в крылья, она расстегнула верхнюю часть бикини (и та исчезла — исчезла с легчайшим пожатием плечами), одновременно проговорив:

— Еще одна несносная вещь.

Конечно, и тут ничего несносного не было. Напротив, обращать даже малейшее внимание на то, что открылось взорам, было бы позорной незрелостью, поведением буржуазным (и неклевым); поэтому Киту досталась нелегкая задача: смотреть на Лили (в домашнем халате и шлепанцах, по-прежнему сидящую в тени), одновременно причащаясь образа, которому суждено было на какое-то время оставаться в одинокой-одинокой пустыне его периферийного зрения. Спустя тридцать секунд или около того, пытаясь дать облегчение застрявшим нервам в застрявшей шее, Кит уставился вверх и вдаль — на золотые склоны горного массива, отдававшиеся эхом в светлой голубизне. Лили зевнула и сказала:

— Какая еще несносная вещь?

— Значит, так, мне только что сообщили…

— Нет — та, другая несносная вещь.

Лили смотрела на Шехерезаду. Поэтому Кит тоже смотрел… И мысль, вопрос, который они в нем пробуждали, Шехерезадины груди (окружности-близнецы, взаимоблизкие, взаимозаменяемые), был: куда смотрит полиция? Куда она вообще смотрит? Этот вопрос он часто задавал себе в эти смутные времена. Куда она смотрит, полиция?

— Извини, я тебя не понимаю, — сказала Шехерезада.

— Я имею в виду, та первая несносная вещь — это что было?

— Ванная, — ответил Кит. — Ну, понимаешь. Общая. Колокольчик.

— А. Так, а вторая несносная вещь?

— Дай я хотя бы окунусь.

Шехерезада шагнула вперед, пошла дальше и нырнула… Да, невыразимая скука общей ванной, где вчера днем появилась Шехерезада: согнутые колени прижаты друг к другу, а пальцы крепко вцепились в кромку розовой футболки, когда она, смеясь, попятилась короткими шажками, волоча ноги… Вот она вынырнула на поверхность и выбралась, напрягши сухожилия, покрытая яркими бусинками воды. И все раскинулось перед тобою. Без лифчика, как предусмотрено природой. Но все-таки зрелище казалось Киту неестественным — оно казалось нелогичным, словно съехавший жанр. Цикады увеличили громкость, и солнце палило.

— Холодненькая, то, что надо, — произнесла она. — Ненавижу, когда на суп похожа. Ну, знаете. Температуры тела.

— Эта вторая несносная вещь — она более несносная, чем первая несносная вещь? — продолжала Лили.

— Примерно такая же — нет, более несносная. К нам приедут. Что поделаешь. Глория, — ответила Шехерезада, откинувшись и положив руки под голову. — Глория. Великая пассия Йоркиля. Она оскандалилась, и ее отсылают на женскую половину — сюда. К нам. Глория Бьютимэн. Бьютимэн. Так и пишется: «бьюти» — красота, «мэн» — мужчина. Она нас старше. Двадцать два года. Или даже двадцать три. Ну да что тут поделаешь? Замок принадлежит Йорку.

Кит встречался с Йоркилем, точнее, находился минуту-другую в его компании — с Йоркилем, тридцатидвухлетним дядей Шехерезады (такое уж это было семейство).

— Хорошее имя, — сказал Кит. — Глория Бьютимэн.

— Да, хорошее, — осторожно поддержала его Лили. — Но она ему хоть соответствует? Хорошо держится?

— Вроде бы. Не знаю. По-моему, она — новое увлечение. Довольно странная особа. Йорк голову потерял. Говорит, лучше ее на свете нет. Называет ее Мисс Вселенная. Почему Мисс Вселенная обязательно жительница Земли? Он хочет на ней жениться. Я что-то не понимаю. Обычно у Йорка девушки прямо как кинозвезды.

— У Йорка?

— Ну да, знаю. Он, Йорк, не Адонис, зато очень богатый. И очень увлекающийся. А Глория… Наверное, в ней есть скрытые достоинства. Все равно. Бедняжка Глория. Две недели была на пороге смерти от одного-единственного стакана шампанского, а теперь уже почти в состоянии сидеть в постели.

— Как же она оскандалилась? Что за скандал? Известно это?

— Скандал сексуальный, — ответила Шехерезада; свет упал на ее зубы, и на лице появилось жадное выражение. — И я при этом присутствовала.

— Так расскажи!

— Вообще-то я поклялась, что не буду. Нехорошо. Нет, не могу.

— Шехерезада! — воскликнула Лили.

— Нет. Правда не могу.

— Шехерезада!

— Эй, ну ладно. Только смотрите… Господи, я ничего подобного в жизни не видела. И потом, все было так странно. Она с виду слегка жеманная. Из Эдинбурга. Католичка. Похожа на леди. Да она чуть со стыда не умерла. Давайте Уиттэкера подождем. Он такие вещи обожает.

Одетый в сандалии, шорты цвета хаки и потрепанную соломенную шляпу, Уиттэкер приближался по дорожке; позади него, среди саженцев на втором уровне, осталась едва различимая, но явно смертельно напуганная фигура Амина. Кит задумался. Одержимость — позитивная, негативная. От лат. «obsidere» — «осаждать». Амин, окруженный Шехерезадиными грудями.

— Я думала, они в Неаполь уехали, — сказала Лили, — встретить Руаа. Ну, знаете, эту. Каплю.

— Не называй ее Каплей в присутствии Уиттэкера, — предупредила Шехерезада. — Он считает, что это неуважение… Уиттэкер, что такое с Амином? У него такой затравленный вид.

Но Уиттэкер не ответил ей, лишь вздохнул и сел.

— Сексуальный скандал, Уиттэкер, — сказал Кит успокаивающе. — Некая похожая на леди особа едва не умерла со стыда.

— Ой, да ничего с ней, с Глорией, не случилось, — продолжала Шехерезада. — Дело в том, что она нарисовала эти картины для одного секс-магната. А мы…

— Нет, погоди-ка, — прервала ее Лили. — Что ты имеешь в виду — какой секс-магнат?

— Тот, который ставит секс-шоу, только не «О! Калькутта!», а другие… Понимаете, Глория в основном танцует. Королевский балет. Но еще она художница. И вот она нарисовала картины для этого секс-магната. Балетные танцоры занимаются этим делом в прыжке.

— В прыжке? — В голосе Лили звучало некое нетерпение. — В прыжке?

— Балетные танцоры занимаются этим делом в прыжке. А секс-магнат устроил большую презентацию в Уилтшире, и Глорию пригласили, а мы были в каких-нибудь шестидесяти милях оттуда, вот она и поехала. И оскандалилась. Я ничего подобного в жизни не видела.

Кит откинулся назад. Солнце, цикады, груди, бабочки, едкий вкус кофе во рту, огненное удовольствие — французская сигарета, рассказ о сексуальном скандале, в котором не замешана его сестра… Он сказал:

— Давай поразвернутей, если можно. Любые случайные подробности. Не скупись.

— Значит, так. Первым делом она едва не утонула в бассейне, в доме. Нет, погодите. Йорк нас подвез. Сказал: «Ты будешь дуэньей. И ради бога, не позволяй ей ничего пить». Она ведь не пьет. Не может. Но вид у нее был очень взбудораженный. Ну и, конечно, я пошла в туалет, а когда вернулась, вижу — она приканчивает огромный фужер шампанского. Я ничего подобного в жизни не видела. Ее было не узнать.

— Она что, маленькая? — спросил Кит. — С маленькими так иногда бывает.

— Довольно-таки маленькая. Маленькая, но не настолько. Потом ее несколько дней страшно тошнило, она с постели встать не могла. Мы правда… Мы правда думали, бедняжка Глория умрет со стыда.

— Наверное, там повсюду все равно одни шлюхи ползали, — предположила Лили.

— Да нет. То есть вокруг бассейна было немало качков и симпатичных. Ну, знаешь. Люди, у которых такой вид, будто они сделаны из светлого шоколада. Но там были свои правила. Верх не снимать. Сексом не заниматься. А Глория верх и не снимала. Верх — нет. О нет. Она сняла низ. Потеряла свой низ от бикини прямо перед тем, как едва не утонула. Сказала, его засосало в джакузи.

— Его засосало в джакузи, — сказал Уиттэкер. — Прекрасно.

— В точности ее слова. Его засосало в джакузи. В общем, тот парень, ватерполист-профессионал, когда ее вытащил, ему пришлось подержать ее кверху ногами за лодыжки и как следует потрясти. Ну и зрелище было. Потом, как только мы ее снова одели, она убежала наверх. А на танцплощадке она переходила из рук в руки, все мужики ее лапали. А у нее вид такой, будто во сне. А они ее лапают. То есть по-настоящему лапают.

— По-настоящему лапают — это как? — спросил Кит.

— Ну, как. Когда я вернулась в дом, у нее платье было вокруг талии. И не просто задрано — еще и засунуто в пояс для чулок. Чтоб держалось. И знаете что? Мужик, который засунул ей язык в ухо, гладил ее задницу обеими руками внутри трусов.

Наступила пауза.

Уиттэкер сказал:

— Тоже первоклассная штука. Внутри трусов.

— Эта пара здоровенных волосатых варежек внутри ее трусов… И потом, все было так странно.

— In vino Veritas, — сказала Лили.

— Нет, — возразил Кит. Но больше ничего не сказал. Истина в вине? Истина в «Special Brew» и «Southern Comfort», истина в «Pink Ladies»? Значит, Кларисса Харлоу и Эмили Гонтлет, когда были накачаны наркотиками, проявляли свою истинную натуру? Нет. Но когда девушка подносит зелье к собственным губам (Глория, Вайолет), тогда можно утверждать, что это Veritas. Испытывая неловкость, он произнес: — Казалось бы, она должна это знать про себя. Глория Бьютимэн.

— Казалось бы. Но это еще не все. Была еще ванная наверху, с ватерполистом-профессионалом.

Над бассейном сложилась задумчивая тишина.

— Честно говоря, я немного расстроилась — после всего, что было. Приехал Йоркиль, около четырех, а ее никто найти не может. Мы пошли наверх, а все спальни заперты. Домашнее правило. Потом — в коридоре. Там были эти две здоровенные то ли зверюшки, то ли подружки. Бывшие модели с центрального разворота, огромные такие мадамы. Поразительные существа. Вроде скаковых лошадей в отставке. Они с ней весь день пытались справиться. Стучат в дверь ванной, говорят, типа: «Глория, ты выйдешь когда-нибудь? Уже спустила, или как?» Тут дверь открывается, и вываливается она. А за ней ватерполист-профессионал.

— Как это понравилось Йоркилю?

— Он выбежал. Не видел этого.

Они подождали.

— В общем, они там пробыли всего пару минут. Ватерполист-профессионал сказал, все было совершенно невинно. Ну, кокаину немножко. По-моему, они просто целовались. У ватерполиста-профессионала на шее была губная помада. Причем не мазок. Улыбающийся ротик. Можно даже было представить себе улыбающиеся зубки…

— Ну как тут не расстроиться, — сказал Уиттэкер.

— Ну да. Но все-таки она в машине так рыдала, будто у нее сердце разрывалось. И с тех самых пор хочет покончить с собой.

Шехерезада потерла глаза костяшками пальцев, по-детски… Если верить английскому роману, который он прочел, мужчины понимают, почему им нравятся женские груди, — однако не понимают, почему они нравятся им так сильно. Кит, которому они так сильно нравились, даже не знал, почему они ему нравятся. Почему? Ну, давай, сказал он себе; трезво перечисли их преимущества и достоинства. И все-таки они почему-то ведут тебя к идеалу. Наверное, это связано с вселенной, подумал Кит, с планетами, солнцами и лунами.

* * *

У юных постоянно бывает легкая лихорадка; по-моему, это ошибка, легко совершаемая памятью, — считать, что двадцатилетние всегда чувствуют себя хорошо. Спустя несколько минут после завершения сказки, рассказанной на ночь Шехерезадой, Кит поднялся (от простого акта выпрямления у него порой начиналась кессонная болезнь) и попросил его извинить. Будь он дома, в старые времена, он бы жалобно позвал Сэнди, их добрую овчарку, шерсть которой была раскрашена, словно под дерево, черным и желтым; и Сэнди пришла бы к нему на одеяло, нахмурившись, и лизала бы его запястья с внутренней стороны… Двадцатилетним приходится бороться с силой тяготения, они страдают от декомпрессии с классическими симптомами. Боль в мышцах и суставах, судороги, онемение, тошнота, паралич. После короткого трагического сна в башне Кит снова выпрямился, пошел в соседнюю комнату и сунул голову под кран.

Он был уверен, что вот-вот вернется в счастливое состояние. Откуда оно взялось, счастье, изменившее форму его лица? В отличие от большинства людей, Киту пришлось полюбить свою семью, а его семье пришлось полюбить его. С его матерью, Тиной, это получилось, с Вайолет это получилось — с Вайолет было легко. Но с Карлом, его отцом, это, по сути, так и не получилось. И почти десять лет не получалось с Николасом. Когда Кит появился, когда он вышел, ковыляя, на сцену, в полуторагодовалом возрасте, глаза пятилетнего Николаса, по словам Тины, загорелись мертвенным светом предательства. Николас превратил это в своего рода хобби — колотить, словом или делом, своего братца. А Кит принял это как есть. Такова жизнь.

Спустя две недели после своего одиннадцатилетия Кит занимался математикой в столовой. По оконному стеклу карабкалась вверх больная оса — все падала, карабкалась, падала. Он почувствовал, как за его спиной материализовался Николас. К тому времени отношения улучшились (в основном благодаря Вайолет с ее слезливыми заступничествами); тем не менее он напрягся. А Николас сказал: «Я решил, что мне нравится иметь младшего брата». Кит кивнул, не оборачиваясь, и все цифры уплыли вдаль, а потом снова плеснули обратно, и началось его счастье.

2. Смотрите, как он ее подсветил

— Не могу свои тапочки найти. Теннисные туфли.

Он шел вниз из башни (оставив головную боль позади, в исполненной значения ванной). На Шехерезаде были светло-голубая юбка и желтая майка. И Киту досталось ее пронзительное обращение, этот ее шутливо-обвинительный тон, словно на самом деле это Кит их спрятал — спрятал Шехерезадины теннисные туфли. Он остановился ступенькой выше. В нем было шесть футов два дюйма. Он сказал:

— С кем играешь?

— С одним местным мажором. — Она пожала плечами. — Считается великим итальянским плейбоем. В общем, сам понимаешь. Обычный мудоед.

— В смысле, мудозвон? Или ты хотела сказать — сердцеед?

Она нахмурилась:

— По-моему, я хотела сказать мудоед. Или же сердцезвон.

— Ты хорошо играешь?

— Не особенно. Я в довольно приличной форме. Много уроков взяла. Тот парень сказал, все зависит от внешности. Важно то, как ты выглядишь. А остальное приложится.

В нем было шесть футов два дюйма. Он сказал:

— Кстати — не зря тебя назвали Шехерезадой. Скандал с Глорией Бьютимэн. День позора Глории Бьютимэн. Надеюсь, ты мне еще много таких историй расскажешь.

— Ой, это очень нехорошо с моей стороны. Она умоляла меня не рассказывать. Глория плакала и умоляла меня не рассказывать.

Глаза Шехерезады на секунду сделались жидкими, словно она довезла слезы Глории до самой Италии.

— Ну, ты же не могла не рассказать, — сказал Кит.

— Нет. Всем нам хочется услышать про границы, тебе не кажется? Она говорила: «Прошу тебя, ох, прошу тебя, не рассказывай Уне». Мама как раз в аэропорт собиралась. — Шехерезада сложила руки на груди и прислонилась боком к стене. — Но про то, как она заперлась в ванной с ватерполистом-профессионалом, ей и так было известно. Йорк бушевал по всему дому. Причем так неудобно, ведь они практически обручены. «Не рассказывай Уне». Пятно от губной помады и руки внутри трусов.

— И низ бикини, которое засосало в джакузи. Так что ты в результате сказала маме?

— Короче, как только я приехала, она меня тут же принялась расспрашивать. Врать я не очень хорошо умею, и если отчасти говорить правду, так проще. Про кокаин — это правда. Он его всем предлагал. Так что я просто сказала, что Глория там нюхала кокаин. С ватерполистом-профессионалом. А маме до этого не было особого дела.

— Стало быть, Глория чиста.

— А тут я взяла и все вам рассказала. А когда она приедет, мы будем усмехаться. И она поймет.

— Но мы же не станем так делать. Не станем усмехаться. Ты Уиттэкера потренируй, чтоб не начал.

— Ладно. А ты Лили потренируй. Ладно. Хорошо.

Она прошла мимо него. Обернулась. В ней было шесть футов шесть дюймов. Он сказал:

— Ты сама-то видела эти миниатюры, которые она нарисовала?

— Да, видела. Секс-магнат повесил их на стену на лестнице. Балетные танцоры, парящие вокруг бог знает чего. Тут рука, там нога. Я их видела. И решила, что они вполне ничего.

Кит пытался вычислить, где его место в цепи бытия. Она снова обернулась и поднялась еще выше. Он закрыл глаза и увидел ее целиком, законченной, в ее покрове — в обтягивающем комбинезоне ее юности.

* * *

В тот день они спустились по крутой тропке к деревне, чтобы пройтись, подержаться за руки и побыть парочкой вдвоем — Лили и Кит. Глубокие улицы, разбитые булыжники мостовой, тени, темные, как фиги, все тихо в час сиесты, отданный негромкому журчанию пищеварения. Граффити, намалеванные белым: «Mussolini На Sempre Ragione!» — «Муссолини всегда прав!». Над их головами, заметная почти с любого наблюдательного поста, стояла артритическая шея Санта-Марии. Было пять часов, и колокола мотались и раскачивались. Шанс пройтись, подержаться за руки и побыть парочкой, пока еще есть время.

— Смотри, — сказал он. — Это не собака. Это крыса.

— Нет, — ответила она. — Вполне приличная собачка.

— Она даже не желает быть собакой.

— Перестань. Ей за тебя стыдно.

— На самом деле вид у нее такой, будто ей и впрямь чуть-чуть стыдно.

— Так оно и есть. Бедняжка. Какая-то разновидность таксы. Или терьера. Мне кажется, помесь.

— Возможно. Мама была собакой, а папа — крысой.

Зоомагазин гордо щеголял двойным фасадом: в левой витрине — зверинец за решеткой (котята, ерзающие хомячки, одинокий ошарашенный кролик), в правой, захватив себе весь отсек, — крыса в нарядном синем ошейнике плюс пластмассовая кость, плетеная корзина и красная бархатная подушечка, на которой та привычно примостилась. Они уже не в первый раз останавливались, чтобы ею полюбоваться. Размером с крысу, серая шерсть короткая и одновременно грубая, усы подергиваются, глаза малярийные, розовое рыльце и хвост, похожий на толстого дождевого червя. Кит спросил:

— Много ли ты знаешь крыс, живущих в подобном стиле? Потому-то у нее такой вид, будто ей стыдно.

— Они играют на корте в его замке, — внезапно произнесла Лили. — Считается, что он — прекрасный спортсмен. Она говорит, если он ей хоть самую капельку понравится, она непременно подумает насчет этого.

Кит услышал свой голос:

— Нет. Разве это честно по отношению к Тимми?

— Ну, Тимми, можно сказать, сам виноват. Ему надо быть здесь. Я же тебе говорила, как ей неймется. Прямо невтерпеж.

— Невтерпеж?

— Невтерпеж. Гляди. Это признак того, что ей стыдно.

— Вот видишь? — сказал он. — Собаке бы стыдно не было. Тогда я не понимаю, что с Шехерезадой. Стыдно может быть только крысе.

— Чего ты не понимаешь? Собаке может быть стыдно. Когда ее все то и дело принимают за крысу.

Он обернулся и сказал:

— Полгода назад она была девушкой с дорожным знаком в руке, помогала школьникам переходить улицу. И развозила обеды на грузовике. Я бы перед ней даже выругаться не решился.

— Но она стала другой. Она изменилась. Ты бы ее теперь послушал — секс, секс, секс. В ней теперь настолько больше женского.

Он вспомнил Лилино описание ее, Лили, первого раза, с французским студентом в Тулоне, и как она шла по пляжу на следующее утро и думала: господи, я женщина… Пробудилась к женственности. Это то, что психологи называют «плотским днем рождения»; плотский день рождения — это когда с тобой происходит твое тело. У ребят это — первый раз — было не так; первый раз — просто нечто такое, с чем надо покончить. Его пронзило чувство беспомощности, и он потянулся к Лилиной руке.

— Ах да, — сказал он. — Когда приедет Глория Бьютимэн, ты должна притворяться, будто ничего не знаешь про день ее позора.

— С Вайолет бывает что-то похожее, когда она выпьет, да?

— Да, но с ней бывает что-то похожее и тогда, когда она не пьет. Запомни. Мы не должны шельмовать Глорию. Знаешь, Лили, что это означает — шельмовать?

— Ну, валяй.

— От латинского «traducere». «Проводить перед другими, выставлять на посмешище». Шельмовать — то, что происходило с древними героями. Ты давай отсмейся, поглазей вволю. Чтобы Глорию не шельмовать.

— Видишь, лает. Это собака.

— Чего она хочет, так это снова стать крысой. — Хочет уйти от всего этого. Без фанфар — скромное возвращение в царство грызунов. — Она хочет уйти от бархатной подушечки и пластмассовой кости. Хочет взбежать по водосточной трубе.

— Какой ты противный. Видишь, она лает. Следовательно, это собака.

— Это не лай. Это писк.

— Это определенно визг. Ей стыдно за тебя. Ты ее хочешь ошельмовать. Она лает на тебя. Так она тебе пытается сказать: отвали.

Они пошли по дорожке, что карабкалась вверх по склону (и ныряла под дорогу, и выкарабкивалась наружу на той стороне), и увидели Шехерезаду — в процессе выхода из кремового «роллс-ройса». Она на секунду склонилась к окну — ее зеленая юбка оттопырилась; потом она стояла и махала вслед рванувшейся вперед машине. На миг Киту показалось, что машина без водителя, но тут высунулось бронзовое предплечье, им лениво поразмахивали, потом оно убралось.

— Ну что? — спросила Лили, когда они встретились с Шехерезадой у ворот.

— Сказал, что любит меня.

— Не может быть. На какой стадии?

— В первом гейме первого сета. Счет был по пятнадцати. Завтра он приходит обедать. Причем у него множество планов.

— И что?

— Он был бы абсолютным идеалом, — сказала Шехерезада, скорчив плаксивую рожицу. — Если бы не одна только мелочь.

* * *

«Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы // Новые».

Я согласился с Китом, когда он решил, что ее красота наступила, прибыла, только что с корабля… Лет семь или восемь назад Кит сказал своей сестре: «Ты теперь так быстро растешь, Ви. Давай немножко посмотрим на твою руку и попробуем засечь, как она растет». Они все смотрели и смотрели, пока им на самом деле не показалось, будто ее рука ощутимо дернулась вперед. Дар Шехерезады все еще пульсировал на подходе. Только что с корабля, но с каждым днем их, даров, становилось больше. Она повернулась, чтобы уйти назад, на пристань, грузчики закричали: «Signorina, signorina», — и появился еще целый сундук шелков, красителей и специй. Английская розочка, однако оживленная тем, что ни с чем не спутаешь, чем-то американским, более твердым и ярким — приток драгоценных металлов из Нового Света. В ней почти не осталось места, куда все это можно было бы положить, — непонятно было, как же все это поместится.

Менялся и Кит — однако не внешне… Тут, в замке, если идти его каменными коридорами, эхо было громче шагов, и попадались разрывы, вызванные жалкой леностью скорости звука. Синкопированные шаги. Хелло. Эхо. И к тому же постоянно было видно собственное отражение: в неожиданных местах, в шикарных, подернутых рябью зеркалах, разумеется, а еще в серебряных тарелках и супницах, в лезвиях и зубцах увесистых столовых приборов, в пластинах лат, в толстых освинцованных окнах после наступления темноты.

Внутренне Кит менялся. В нем появилось нечто такое, чего не было прежде.

— Ну? Так чем же плох Адриано? — спросил он Лили тем вечером в салоне.

— Не скажу. Погоди, сам увидишь. Все, что могу сказать, — он очень хорош собой. С превосходно выточенным телом. И очень интеллигентный.

В раздумье глаза Кита двинулись вбок.

— Ну да, у него ужасный смех и очень высокий голос. — Лили серьезно покачала головой.

Он подумал еще и сказал:

— Ну да. Он чокнутый.

— Нет. Это ты чокнутый. При этом в тебе даже теплоты нет.

Кит пошел в кухню.

— Чем плох Адриано? — спросил он Шехерезаду.

— Я обещала Лили, что не скажу.

— Это что же, э-э, непереносимо? Его недостаток?

— Да я сама не знаю. Посмотрим.

— Он что…

— Хватит вопросов. Не искушай меня. А то я расколюсь. Сегодня со мной такое уже произошло один раз. Проболталась.

* * *

Тем вечером за ужином он провел мысленный эксперимент, или чувственный эксперимент: впервые посмотрел на Шехерезаду любовными глазами. Словно он ее любит, а она любит его в ответ. Выказывая дружеские чувства Лили, Уне и Уиттэкеру, он смотрел на Шехерезаду — так часто, как только смел, — любовными глазами. А что они видят, эти глаза? Они видят нечто эквивалентное произведению искусства, видят ум и талант и захватывающую сложность; минуту за минутой он представлял себе, что сидит в приватном зале для просмотра, что он — свидетель первого представления незабываемой спонтанности. За кадром этого фильма режиссер, гений с тяжелой судьбой (и, вероятно, итальянец), поступал мудро — спал с этим великим открытием. Ну конечно. Смотрите, как он ее подсветил. Сразу видно.

Кит уронил голову и уставился на зернистую муть на донышке своей кофейной чашки. В нем было нечто такое, чего не было прежде. Оно родилось, когда Лили произнесла слово «невтерпеж».

То была надежда.

* * *

И вот они здесь, в десятилетии «Она», да только все как один — в средоточии нарциссизма. Они не похожи на старших и не будут похожи на младших. Потому что помнят, как было прежде: бремя на плечах индивидуума было легче, когда человек жил своей жизнью более автоматически… Они — первые за все время с тех пор, как вырвались в это безмолвное море, где поверхность — горящий подобно зеркалу щит. Внизу, у грота, внизу, у оранжереи, там лежали они, нагие, не считая инструментов желания. У них было Эхо, у них было эго, они были отражениями, они были светляками с их люминесцентными органами.

3. Самый высокий из земных престолов

Кит, дорогой мой малыш!

Шлю плохие вести о нашей поразительной сестрице (как, по-твоему, насколько плохо дело?), поэтому попробую тебя развеселить, пока снова не расстроил: Займется сердце, чуть замечу[16]. Сердце — одинокий охотник[17]. Дубовые сердца[18]. Сердце тьмы[19]. Схорони мое сердце у Вундед-Ни[20]. И разорвалось сердце великое[21].

— Что тут такого смешного? — спросила Лили, намазывая джем на тост и наливая себе вторую чашку чая.

— Это у нас игра такая. У нас с Николасом. Бот, посмотри.

— Повторяю вопрос. Что тут такого смешного?

— «Сердце» надо заменить на «член мой». Например: разбился член мой редкостный…[22]

— Сердце — одинокий охотник, — сказала она. — Это разве не женщина написала?

— А, если женщина, тогда вместо «член мой» подставляешь «пипка».

— Схорони… Немного нескладно, тебе не кажется?

— Да. Очень. — Он объяснил, что, когда растешь в просвещенном доме, где все разрешается и прощается, где не осуждают ничего, кроме осуждения, у тебя вырабатываются пагубные привязанности. — Мы всегда этим занимались. Там еще куча всякого.

— Возможно, им следовало быть менее просвещенными. С твоей поразительной сестрицей.

— М-м. Возможно.

Письмо лежало на подносе для завтрака. А поднос для завтрака — каковой Лили, уставив едой, героически удерживала в воздухе — заключал в себе отдельную информацию. Сомнений больше не было: теперь Кита и Лили связывали отношения брата и сестры — отношения, лишь в незначительной степени оживляемые еженощным кровосмесительным преступлением. А прошлой ночью никаких преступлений, никаких актов практической эндогамии совершено не было. Это было перенесено на потом — что и составляло открытое иносказаниям содержание чая, тостов, апельсинов, порезанных четвертушками.

— Теперь ты, наверное, хочешь прочесть остальное. Перегибаясь мне через плечо. А вот и нельзя.

— Не жадничай.

— Ну ладно. Но только после того, как ты мне скажешь, чем плох Адриано. И почему Шехерезаде его так нестерпимо жаль.

— У каждого из нас есть свой маленький недостаток.

— Верно. И какой же у него?

— Но я хочу, чтобы это был приятный сюрприз.

— О'кей, — сказал он. — Только не перебивай.

Позавчера вечером я водил Вайолет на вечеринку у Сью с Марком. Среди прочих интересных моментов там была утка, которая переваливалась по полу и везде гадила, а еще — похожая на ведьму девушка, которая переваливалась за ней, на корточках, с рулоном туалетной бумаги в руке. В общем, обычный хипповской ад (плюс уродовыставка и родео болванов), а Ви, в общем и целом, вела себя так, как и ожидалось. Необычно было то, что произошло по дороге туда.

— Ой, а Николас, наверное, никогда не якшается с хиппи.

— В сексуальном смысле? Нет. Не якшается. Почти. Он ведь до того левый. Я ему все время говорю: «Тебя, парень, не та революция занимает». Но он разве слушает?

— А ты считаешь, что он должен. Якшаться.

— Нет, меня просто удивляет. Девушки на него всегда вешаются. А он никогда не отвечает. Молли Симс на него вешалась.

— Молли Симс? Не может быть.

— Может. Настолько неприлично вешалась, по его утверждению, что на следующий день написала ему записку с извинениями.

— Но она же прославилась тем, что почти ни с кем не спит. Молли Симс? Вранье.

— Я так и сказал. Он у нее заночевал после одной вечеринки, а она пришла пожелать спокойной ночи. В ночнушке. И села вот так, подняв коленки.

— И что он увидел?

— «Пипиську под соусом». Так он говорит.

— Вранье.

— Я так и сказал. А он — нет, говорит. «Вонючую пипиську под соусом». Я ему тоже не поверил. Тогда он мне записку показал. Это уж слишком — нет, правда. Когда вот так вешаются.

— Еще бы… Знаешь, мне прошлой ночью снилось, что ты изучаешь секс в Оксфорде. Все было совершенно как в обычной жизни. В моем сне. Только ты изучал секс в Оксфорде.

— А какие я оценки в диплом получил?

— Неважные. Ненавижу сны.

— Не перебивай.

Я забрал ее окало десяти из какого-то бара в Ноттинг-хилле. Со мной был поэт Майкл Андервуд. Ты с ним знаком? Короче, в такси (ну что тут скажешь?) у меня внезапно возникло чувство, будто у меня на лице выросли усы. Усы оказались не мои — Майкла. Тогда я говорю, спасибо, Майкл, не надо, и мы снова стали разговаривать про Уильяма Эмпсома и И.-Э. Ричардса. Он, знаешь ли, голубой. Не скачет, не ржет, как жеребец — чего нет, того нет, — но явно голубой и доволен этим. Так вот. Вайолет была с какими-то девушками, так что на следующую поездку нам понадобилось два кэба, и она влезла в один с Майклом. На том конце (а это было не так уж далеко) он выкарабкался с таким видом, как будто только что пережил Сталинградскую битву. Стоит, волосы растрепаны, рубашку обратно заправляет, галстук вытаскивает — он между ключиц застрял — и говорит (заметь: он картавит и проглатывает «р», как Денисов в «Войне и мире»): «Слушай, я уж думал, твоя сестра меня прямо-таки живьем сожгет».

— Сожгет?

— Сожрет. — Это было одно из качеств, которые нравились ему в Лили — она читала с той же скоростью, что и он (и знала все, что можно было знать о его сестрице). — Сожрет. В том смысле, что она похотлива, как Шехерезада в твоем представлении.

В тот момент ситуация показалась мне до смешного симметричной, и только на другой день это дело начало меня преследовать. Тогда я позвонил Майклу, и мы с ним отправились куда-нибудь выпить. Лирическое отступление:

Любовь прекраснее всего[23]. Люси, я тебя любил. Любовь питают музыкой[24]. Любовь в холодном климате[25]. В судьбе мужчин любовь не основное[26]. Пусть любовь твоя будет нежна[27]. Бог есть любовь. Шпион, который меня любил[28]. Стоп! Ради всего…

— Любовь… Чего это он?

— А здесь вот что, — сказал Кит, — вместо «любить» подставляешь «ебать», а вместо «любовь» — «разнузданный секс».

— Стоп! Ради всего… Может, потом закончишь? Мы же скоро пойдем к этим голубкам в гроте.

— М-м. Мне не терпится на него взглянуть. Погоди.

О господи.

— Потом закончишь. Закрой глаза, Адриано. Я Шехерезада.

— Погоди.

— Стоп! — сказала Лили. — Ради всего…

— Ты мне сломаешь…

— Стоп!

После Кит с Лили пошли вниз, и за кофе в салоне их познакомили с Адриано. Они говорили о замках. Замок Адриано был не похож на замок Йоркиля — крепость на склоне горы. Замок Адриано (как Киту скоро предстояло увидеть собственными глазами) заключал в своих объятиях целую деревню. Потом Кит вернулся в башню.

Тут, наверху, его ожидала миссия, неподобающая романтическому герою — или даже антигерою, каковым ему суждено было стать. Все это было ниже его достоинства. Да только что ему было делать? «И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду»[29], — сказал Мишель Эйкем де Монтень году в 1575-м, что ли. Люди, расщепляющие атом и шагающие по Луне, поющие серенады и сочиняющие сонеты, они хотят быть богами, но остаются животными, чьи тела некогда принадлежали рыбе. Короче говоря, Кита Ниринга ожидало холодное сиденье. Ему, разумеется, не терпелось к Адриано. Тем не менее Адриано поймет.

Кит не изучал секс в университете — точнее, больше не изучал. Теперь он изучал «Памелу» и «Шамелу». И все-таки первые четыре триместра он изучал именно секс. Не только секс — еще он изучал смерть, изучал сновидения, изучал дерьмо. Согласно неофрейдизму, господствовавшему в его эпоху, то были краеугольные камни «я»: секс, смерть, сновидения и человеческие нечистоты, или ночные экскременты. Монтень мог пойти дальше: в самом высоком из земных престолов имеется овальная выемка, а под рукой — рулон туалетной бумаги.

Одним несносным качеством ванная — ванная, связывавшая его с Шехерезадой, — и вправду обладала. В ней не было окна. Лишь окошко в потолке, безнадежно далекое. По сравнению со среднестатистическим мужчиной — обитателем Англии, Кит, по его мнению, относился к дефекации вполне жизнерадостно. Однако ее значение не могло не вызывать у него грусти. И он уступил отважным соболезнованиям, высказанным великим Оденом в последней строфе «Домашней географии»:

Сознание и Тело Имеют разный график: С утренним визитом Оставим навсегда Мертвые заботы Ушедшего вчера. Так соберемся с мужеством Заглянуть туда[30].

Это помогло. И вот это: как в один прекрасный день он скажет своим двум растущим сыновьям: «Знаете что, ребята. Вот вам отцовский совет на случай, если придется срать в туалете, которым пользуетесь вместе с девушкой». По окончании надо зажигать спичку. Две спички. Ведь на самом-то деле унижение не в запахе — в унизительном выделении распада.

Кит зажег третью спичку. Было бы не вполне верно сказать, мол, ему нет дела до того, что Лили придется вдыхать его тепло, его мертвые заботы, его ушедшее вчера, однако мысль о Шехерезаде и ее тонко встрепенувшихся ноздрях пердставлялась ему совершенно невыносимой. Поэтому он оставался там подольше, с «Родериком Рэндомом» или «Перегрином Пиклом», иногда на полчаса, просто для верности. Не забывайте: ему было двадцать лет, возраст все еще достаточно юный — он все еще постигал свои выделения и ностальгии. «Ностальгия» — от гр. «нострос» — «возвращение домой» + «альгос» — «боль». Боль возвращения домой двадцатилетнего.

К тому же он был достаточно юн (он покидал ванную, в заключение подозрительно шмыгнув носом) для того, чтобы целый день, не считая одного-двух часов, оказался для него совершенно отравлен осознанием физического несовершенства. О, что за страдания причиняют юным нос, шея, подбородок, пара ушей… Часть тела, которую Кит ненавидел более всего, была частью несуществующей. Киту причинял страдания его рост.

Поэт и искатель, жадный глотатель дурного воздуха и качатель крови (вселенский победитель, пресмыкающийся трус), он натянул плавки, взгромоздился на шлепанцы и зашагал вниз по спускающимся террасам к бассейну, готовый со всей присущей ему храбростью встретиться лицом к лицу с тем, что ему нынче предстояло.

* * *

— Ах, — воскликнул Адриано, обращаясь к Шехерезаде с элегантным всплеском ладони, — принесите мне подсолнух, обезумевший от света!

Раскрытая ладонь убралась и сомкнулась на ушастом банте шелкового шнурка, удерживающего пояс его кремовых брюк (предполагалось, вероятно, что кремовый цвет должен сочетаться с его машиной). Кит сидел на металлическом стуле и наблюдал — пока il conte[31]медленно разоблачался.

При первых признаках появления Адриано Киту представился великий соблазнитель, багряный гений спальни и будуара: половозрелый до липкости, с тяжелыми веками, пухлыми губами и видной невооруженным глазом секрецией сальных желез, собирающейся во всех порах кожи. Затем последовала оговорка Шехерезады. «Он был бы абсолютным идеалом, — сказала она. — Если бы не одна только мелочь». И Кит целую счастливую ночь уродовал этого плакатного красавчика, этого мудоеда или сердцезвона. Слюна, текущая изо рта, заикание, удушающий телесный запах. Но Адриано был не таков.

Он, Адриано, разоблачился: долой белоснежные широкие брюки, мокасины с кисточками, чесучовую рубашку — все, вплоть до забавного рубчика небесно-голубого купального костюма, который тем не менее вздувался, чреватый последствиями… Адриано был оснащен идеальным английским, или почти идеальным английским: иногда он смешивал «наподобие» и «вроде» (и по какой-то причине не мог произнести «Кит» — это у него не получилось ни единого раза). Адриано предстояло унаследовать древний титул и безграничное состояние. Адриано был плотно-мускулист и классически хорош собой, его благородный лоб являл собой нечто монетоподобное, нечто от серебра и Цезаря.

Он двинулся вперед, к шезлонгу Шехерезады. Усевшись, Адриано с поразительной небрежностью просунул руку между ее увлажненных икр.

— Ах, — снова начал он. — Я понимаю, как чувствовал себя Терей, когда впервые выследил Филомелу. Подобно лесу, когда сквозной ветер превращает его в бушующее пламя.

Голос этот не был голосом маленького человека, что само по себе казалось в своем роде замечательно. Ибо росту в Адриано было четыре фута и десять дюймов.

— Я думала, ты уже закончил, — сказала Лили, когда Кит подсел к ней в тени, — когда посрать ходил.

— Лили! — О его походах посрать никому не полагалось знать наверняка. — На самом деле я пытался, но духу не хватило. Давай, читай со мной. Только не перебивай.

Когда я проснулся на следующий день, чувствуя себя очень и очень неважно, то обнаружил: 1) незнакомую девушку в своей постели (полностью одетую, включая резиновые сапоги), 2) Вайолет — на полу гостиной, под старой занавеской и испещренным татуировками бритым парнем и, что прямо-таки доводило до безумия, 3) чертову утку, плавающую кругами в ванне. Ну да, вечер, ничем не выделяющийся из прочих. Но вот что не идет у меня из головы, так это случай с Майклом Андервудом.

Мы…

— Утка, — сказала Лили (он чувствовал ее дыхание у себя на шее). — Видимо, дело было совсем плохо. О-о. Видал? Он делает успехи.

Кит уставился туда, в желтое посверкивание. Адриано пробрался к изголовью шезлонга и теперь сидел лицом к лицу с Шехерезадой; он склонился вперед, правая рука его покоилась у нее на талии, с дальнего боку.

— Он ее мучает, — сказал Кит. — Посмотри на ее лицо.

И это правда, подумал он. У Шехерезады было выражение лица женщины, заманенной на сцену профессиональным фокусником, гипнотизером или метателем ножей. Находящей все это забавным, смущенной, глубоко сомневающейся и знающей, что ее вот-вот распилят пополам.

— Вижу улыбку, — сказала Лили. — Смотри. Он свой подбородок ей почти на сиськи положил.

— Погоди, пока они встанут рядом. Тогда станет ясно, что и как. А теперь тихо. Перебиваешь.

— Адриано — что это у него с шеей?

Мы встретились после работы, Майкл был до странности молчалив — сплошная пассивность и робость. Пришлось мне потихоньку завести разговор на эту тему. Спустя пару стаканов он сказал, — Господи! — сказал, что за всю его жизнь на него никогда еще не бросались с такой дикостью и а-чувственностъю (именно это слово он употребил). И напомнил мне, опять-таки с некоторой робостью, что в художественной школе его называли «Дорин портовая». И вот еще что. Майкл не симпатичный. Итак, что думаешь, дорогой мой малыш? Пожалуйста, сообщи.

— С а-чувственностью?

— Бесчувственность. То, в чем нет чувства. Или чувственности. В чем нет переживания. — Тут он подумал: Импи! Ему вспомнился приятель Вайолет, которого звали Импи. — Может, я с Уиттэкером поговорю…

— Что это у Адриано с бедром?

Ты же понимаешь, насколько это странно, правда? Когда я почувствовал усы Майкла у себя на губах, только и сказал, что спасибо, не надо. Представь, если бы он так и продолжал до самого конца. В общем, Кит, сообщи, пожалуйста, что думаешь.

PS. Тебе пришел конверт из Лит. прил. Попрошу на работе, чтобы залепили марками и переслали.

PPS. Похоже, Кенрик пойдет в поход с Ритой. Они направляются в Сардинию, так что, полагаю, вполне могут добраться и до Монтале. Я ему дал телефон. Это в самом деле замок? Кенрик все утверждает, что они с Ритой просто добрые друзья и он намерен на этом остановиться. Я послушно — однако, думаю, тщетно — передал твой совет. Сказал: «Делай что хочешь, только смотри — Собаку не трогать».

— Почему бы и нет? — сказала Лили. — Если он хочет. Что-то я не понимаю.

— Никто не понимает. На самом деле. Но все знают, что нельзя.

— Ага, но Риту ведь тоже надо спросить. А она ведет себя как парень. Она непременно попытает удачи. Кенрик чудесный — просто мечта. Он — как молодой Нуриев. М-м-м… А что это такое из «Лит. прил.»?

— Когда ты меня бросила…

— Я тебя не бросала. Это было взаимно.

— Когда ты меня бросила, я начал думать о будущем. — И написал в «Лит. прил.» с просьбой дать ему книгу на пробную рецензию. Ему хотелось стать литературным критиком. И поэтом (но то был секрет). Он знал, что прозаиком ему никогда не стать. Чтобы стать прозаиком, необходимо быть безмолвным гостем на сборище — «тем, кто не упускает ничего». А он не был таким наблюдателем, не обладал таким эго. Он не умел прочитывать ситуацию — всегда неправильно ее истолковывал. — Шехерезада! — окликнул он. — Посылка сюда из Англии! Долго идет?

— По-разному! — крикнула она в ответ. — От недели до года!

— Гляди, — сказала Лили. — Теперь он ей по руке гадает. Она смеется.

— Ага. Он ее линии любви ищет. Ха. Как бы не так.

— Низенькие мужчины стараются больше. Что это у него с ногой? Ты маме расскажешь?

— Про Вайолет? Давай не будем про Вайолет говорить. Если Кенрик с Ритой сюда доберутся, — сказал Кит вдумчиво, — и если они уже не просто хорошие друзья, ужас будет полный.

В полдень прибыл Уиттэкер с кофе на подносе, и вся компания снова собралась на солнышке. Вдали от долины к небу курились три столба дыма, оливкового цвета, серебристо-голубые по краям. Внизу, на верхнем склоне ближайшего предгорья, видны были двое монахов, что часто там гуляли — погруженные в пылкую беседу, однако без жестов, гуляющие, останавливающиеся, поворачивающие, со спрятанными руками. Уиттэкер сказал:

— Адриано. Я слышал, ты человек действия.

— Отрицать это было бы тщетным усилием. Что говорить — мое тело, навроде карты сражения, само повествует о моей любви к приключениям.

И все это была правда: на маленьком, подернутом рябью теле Адриано повсюду виднелись ранения — свидетельства его пристрастия к хорошей жизни.

— Так что с твоей левой ногой, Адриано? Что с ней произошло?

Два маленьких пальца были начисто сострижены винтом моторной лодки в цейлонских водах.

— А это… пятно у тебя на шее и плече?

Результат воспламенения гелия на воздушном шаре, на высоте шесть миль над Нубийской пустыней.

— А что это за черные отметины у тебя на бедре?

Охотясь на дикого кабана в Казахстане, Адриано умудрился всадить в себя несколько пуль из собственного ружья.

— А колено, Адриано?

Авария на высокогорной санной трассе в Люцерне… На теле его были и прочие письмена, напоминавшие об опасностях, главным образом — результаты несчетных затаптываний при игре в поло.

— Кое-кто называет меня «подверженным несчастным случаям», — говорил Адриано. — Вот только на днях — в общем, я поправлялся после падения с сорокового этажа, когда полетел лифт в здании Шугар-лоуф-плаза в Йоханнесбурге. Потом друзья запихнули меня в самолет до Гейдельберга. Посадку в густом тумане мы пережили благодаря героическим действиям моего второго пилота. А потом, когда мы как раз усаживались на свои места, чтобы смотреть «Парсифаля», обрушился балкон.

Наступила тишина, и Кит почувствовал, что его взяли и вытолкнули из жанра. Он думал, высшие классы перестали такими быть — перестали быть источником малоизысканной социальной комедии. Однако вот он, Адриано, бросает вызов этому мнению.

— Ты, приятель, поосторожнее, — сказал Кит. — Сидел бы лучше дома и надеялся на удачу.

— Ах, Ки-иф, — отвечал тот, проводя мизинцем по предплечью Шехерезады, — но ведь я живу ради опасности. — Взяв ее руку, Адриано поцеловал ее, разгладил, вернул с неспешной бережностью. — Живу ради восхождений на небывалые высоты.

Адриано встал. С некоторой помпой приблизился к трамплину для ныряния.

— Он очень сильно гнется, — предупредила Шехерезада.

Он промаршировал до конца, повернулся, отмерил три длинных шага и опять повернулся. Последовало двухшаговое наступление, пружинистый подскок (с жеманно навостренной правой ногой). И, словно снаряд, катапультированный осадным орудием, Адриано с раздирающим звоном взвился к солнцу. В какой-то момент, на полпути вверх, мелькнул тревожный, распухший взгляд, но тут он подобрался, сложился в комок, изогнулся и исчез со всплеском едва слышным — вдох, глоток.

— Слава тебе господи, — сказала Лили.

— Да, — подхватила Шехерезада. — Я думала, он промахнется. А ты разве нет?

— И врежется в бетон на той стороне.

— Или в кабинку. Или в парапет.

— Или в башню.

Прошло еще двадцать секунд, доска перестала трястись, и они вчетвером спонтанно поднялись на ноги. И уставились на бассейн. Поверхность почти не взволновалась от таранного прыжка Адриано, и видно им было одно лишь небо.

— Что он там делает?

— По-вашему, все в порядке?

— Ну вот, он и вправду на мелком конце приземлился.

— Все равно, падение было что надо. Крови не видно?

Прошла еще минута, и цвет дня успел перемениться.

— Там что-то виднеется.

— Где?

— Пойти посмотреть?

Адриано вырвался наружу, словно крэкен[32], с потрясающим фырканьем и потрясающим махом своей серебристой челки. Причем маленьким он отнюдь не выглядел: как он колыхал целый бассейн, молотя руками, двигаясь взад и вперед, как он взбивал целый бассейн своими золотистыми конечностями.

* * *

И все-таки это была правда — то, что произнесла Лили в темноте той ночью. И Кит задумался, как этим двоим это удается. Все время, пока шли обед, чай, напитки, карты, Шехерезада с Адриано ни разу не стояли на ногах одновременно.

Когда они пытались заснуть, Кит сказал:

— У Адриано член хуевый. В смысле, хуйня сплошная, а не член.

— Это ткань такая. Или просто контраст размеров.

— Нет. У него там что-то подложено.

— М-м. Как будто он туда вазу фруктов высыпал.

— Нет. У него там вертак.

— Да. Или ударные.

— Все дело в контрасте. Член у него — просто хуйня сплошная.

— А может, и нет.

— Все равно вид у него был бы глупый.

— Ничего глупого в большом члене нет. Поверь мне. Спокойного сна, — сказала Лили.

4. Стратегии дальности

Дорогой Николас, думал он, бессонничая рядом с Лили. Дорогой Николас. Помнишь ли ты Импи? Конечно помнишь.

Дело было ровно год назад, в это же время, дом остался в нашем распоряжении на выходные, и Вайолет приехала раньше тебя, в пятницу днем, со своим новым дружком.

Вайолет-. «Кит, поздоровайся с Импи».Я: «Здравствуй, Импи. Почему тебя зовут Импи?» Вайолет (в которой, как тебе известно, нет ничего агрессивного, ничего злонамеренного, ничего подлого): «Потому что он — импотент!»

И мы с Импи стоим, не улыбаясь, а Вайолет тем временем заходится симфоническим смехом… Вскоре после того она вышла в сад с двумя стаканами фруктового сока.

Я: «Слушай, Ви. Не надо называть Импи — Импи». Вайолет: «Почему? Лучше обратить это в шуфку — скажешь, нет? А то у него комплекс разовьется».

Вот что в ее понимании значит быть современной. Ей было шестнадцать. Знаешь, мне часто хотелось, чтобы у меня была подружка, в точности похожая на нашу сестрицу. Идея, тебе недоступная. Блондинка, с мягким взглядом, белозубая, широкоротая, ее черты и их мягкие превращения.

Вайолет: «Ему нравится, когда его называют Импи. Ему это кажется смешно».Я: «Нет. Он говорит, что ему нравится. Он говорит, что ему это кажется смешно. Когда ты его начала так называть?» Вайолет: «В первую ночь».Я: «Господи. А на самом деле как его зовут?» Вайолет: «Фео». Я: «Ну вот и зови Импи Фео. То есть Тео». Вайолет: «Как скажешь, Ки».Я: «Так и скажу, Ви».

Почему она до сих пор путает звуки «т» и «ф»? Помнишь ее перестановки? «Чедрак» вместо «чердак». «Помоту» вместо «потому». Навильное мороженое.

Я (решив, что надо пояснить свою мысль): «Сделай над собой усилие, Ви, и зови Импи Тео. Тебе надо его воспитать. Тогда, возможно, окажется, что нет никаких причин звать Тео Импи. Зови Импи Тео».Вайолет (довольно остроумно): «Может, мне звать Импи Секси?» Я: «Уже поздно. Зови его Тео».Вайолет: «Фео. Ладно, попробую».

И у нее отлично получалось. Ты хоть раз слышал, чтобы она назвала Импи Импи — в тот вечер за ужином, весь следующий день? Сам я питал в отношении Импи большие надежды. Худощавый, трепетный в духе Шелли, с беззащитными глазами. Так и представляешь себе, как он декламирует или даже пишет «Озимандиас»[33]. Импи виделся мне некоей силой добра. Потом наступило воскресенье.

Ты: «Что происходит?» Я: «Не знаю точно. Импи наверху в слезах».Ты: «Да, в общем, какой-то мужик, какая-то фигура только что постучалась в кухонную дверь. Из этих: сам очень толстый, а задницы нету. Ви говорит, „пока, Импи“, и ушла. Что это значит — „Импи“?»

Ах, Николас, дорогой мой — а я-то надеялся, что мне не придется тебе объяснять.

Я: «Так вот почему она его Импи зовет».Ты: «Ну ладно, она еще маленькая. Но, казалось бы, ей-то про это лучше не особенно распространяться».Я: «Ну да. В смысле, если бы было наоборот». Ты: «Вот именно. Познакомься, это моя новая подружка. Я ее Фригги зову. Сказать почему?» Я: «Импи хуже, чем Фригги. То есть девушка может сделать вид, что не фригидна. А парень…»Ты: «Я с ней поговорю».Я: «Я уже говорил. А она только и твердит, мол, ей очень важно, чтоб у него не развился комплекс».Ты: «А что она говорит, когда ей указывают на очевидное?» Я: «Говорит: ну, он же импотент».Ты: «Готов спорить, что так и есть».

И мы пришли к единому мнению: тут ни дара, ни чувства. Так что же ей нужно? Что ей нужно от современного?

А чем занимается Вайолет нынче, год спустя? Насилует педиков — по крайней мере, пытается. Спрошу об этом Уиттэкера.

Слышишь — овцы?

Дорогой мой Николас, брат мой, эта девушка, она… Когда она ныряет, то ныряет в собственное отражение. Когда она плывет, то целует собственное отражение. Движется по бассейну взад и вперед, окуная лицо в воду, целуя собственное отражение.

Ночью жарко. Слышишь — овцы, слышишь — собаки?

* * *

Шехерезада распласталась на спине в саду — на верхней террасе. В руках она держала книгу, заслоняя с ее помощью глаза от мимолетного солнца. Книжка была о вероятности. Кит сидел ярдах в четырех или пяти, за каменным столом. Он читал «Нортенгерское аббатство». Прошло несколько дней. Вокруг то и дело крутился Адриано.

— Тебе нравится?

— О да, — сказал он.

— А почему именно?

— Ну, как. Она такая… здравомыслящая. — Он зевнул и, поддавшись редкому приступу нестеснительности или искренности, растянулся в своем директорском кресле, выпятив лобковую кость. — Высокий ум, — сказал он. — И настолько здравомыслящая. После Смолетта со Стерном и со всеми остальными ненормальными чудиками. — Со Стерном у Кита дело не пошло. Он захлопнул «Тристрама Шенди» странице на пятнадцатой, когда ему попалась фраза «вскочивший на своего конька». Но Смолетту он простил все за его осмотический перевод «Дон Кихота». Всем этим мыслям он, видите ли, предавался еще некоторое время. — Нет, Джейн мне страшно нравится.

— Там ведь все про брак по расчету, нет?

— По-моему, это выдумки. Эта героиня говорит, что брак по расчету — «ужаснейшая вещь на свете». Кэтрин. А ей всего шестнадцать. Изабелла Торп хочет выйти замуж по расчету. Изабелла классная. Настоящая сука.

— Сегодня Глория Бьютимэн должна была приехать. Но у нее случился рецидив.

— Очередной бокал шампанского?

Нет, она еще от первого отходит. Причем не притворяется. Йорк ее устроил в клинику на Харли-стрит. Ей какого-то вещества не хватает. Диогена. Нет, конечно, не диогена. Но чего-то такого, что очень похоже на диоген.

— М-м. Как эскимосы. Как индейцы. Один глоток виски — и все. Только и могут, что вокруг крепостей околачиваться. У них было такое подплемя, что ли. Называлось Околачивающиеся Вокруг Крепостей.

— Мы ведь только этим и занимаемся. Вокруг крепостей околачиваемся.

Шехерезада имела в виду их недавнюю вылазку — из одного замка в другой замок, из замка Йоркиля в замок Адриано.

— А тебе как, твоя нравится? — спросил Кит. — Что за книга?

— О вероятности. Вполне. Парадоксы. Или, не знаю, просто сюрпризы? По-своему захватывающая. Только человеческих тем как-то маловато. — Теперь и сама Шехерезада зевнула с голодным видом. — Пожалуй, пора в душ.

Она поднялась.

— Ой, — произнесла она и секунду изучала ступню, вывернув ее кверху. — На колючку наступила. Адриано опять ужинать приходит. С корзиной. «Обеды на колесах». Ты не против, если он придет?

— Не против ли я?

— Ну, он временами слегка надоедает. А ты… Иногда мне кажется, что ты против.

Кита впервые охватило это чувство: нахлынувшая необходимость в страстной речи, в стихах, в признаниях, в слезах нежности — прежде всего в исповеди. Все законно, все утверждено. Он до боли влюблен в Шехерезаду. Однако эти абстрактные обожания были частью его прошлого, и теперь он уже понимал, что в состоянии с ними справиться. Прочистив горло, он сказал:

— Он действительно слегка надоедает. Но я не против.

Она подняла глаза на окраину поля, где паслись три лошади.

— Лили говорит, ты мух ненавидишь.

— Верно.

— В Африке, — произнесла она в профиль, — целый день смотришь на эти бедные черные лица. У них мухи на щеках и на губах. Даже в глазах. А они их не отгоняют. Привыкли к ним, наверное, вот и все. Люди к ним привыкают. А лошади — никогда. Погляди на их хвосты.

И конечно, он наблюдал, как она повернулась и двинулась прочь: мужские шорты цвета хаки, мужская белая рубашка, лишь наполовину заправленная, прямая походка. Рубашка ее была сырая, а на ключицах лежали стебельки травы. Стебельки травы поблескивали в ее волосах. Он откинулся. Лягушки, сосредоточившиеся в мокрой почве между огражденными клумбами, булькали и удовлетворенно ворчали. Это доходило до его ушей словно ступор самоудовлетворенности — будто кучка толстых стариков разбирает по пунктам всю свою жизнь, честно и прибыльно прожитую. Лягушки в своем мелком болоте, в своем ступоре.

В безвкусном жилище вяза смеялись желтые птицы. Выше — вороны, с лицами изголодавшимися и озлобленными, лицами наполовину вырезанными, выгрызенными (ему представились черные кони на шахматной доске). Еще выше — достойные Гомера старатели высших сфер, плотные и твердые, словно магниты, в строю, похожем на острие копья, нацеленное на землю где-то далеко за горизонтом.

Прошло двадцать страниц. Странно, как небо, за которым наблюдаешь, кажется неизменным; но потом, абзац спустя, смотришь: та рыба-меч исчезла, на смену ей пришли Британские острова (форма, на удивление популярная у итальянских облаков)… Лили молча сидела напротив. На коленях у нее лежал нераскрытый том «Общественный порядок и человеческое достоинство». Она вздохнула. Он вздохнул в ответ. Оба они, сообразил Кит, расходовали плохонький, никому не интересный воздух. Помимо всего прочего, они испытывали чувство второсортности, какое обычно бывает у давно живущей вместе пары, когда поблизости пробуждается что-то романтическое. Лили неряшливо проговорила:

— Она все подумывает об этом дельце.

Кит проговорил еще более неряшливо:

— Абсурд какой-то.

— Мальчик с пальчик хочет свозить ее на бой быков в Барселоне. На собственном вертолете.

— Да нет, Лили, ты хочешь сказать — на самолете.

— Не на самолете. На вертолете. У Мальчика с пальчик имеется свой вертолет.

— Вертолет. Это верная смерть. Сама прекрасно знаешь.

— Если бы его вытянуть в длину, он стал бы очень привлекательным.

— Но его не вытянуть. И потом. Он не просто карлик. Он смехотворный карлик. Не понимаю, почему бы нам просто не засмеять его, чтобы освободил помещение.

— Ладно тебе. У него симпатичное лицо. К тому же он харизматическая личность. От него глаз не оторвать, не находишь? Когда он ныряет или на перекладине.

Перекладина — такого устройства Кит до сих пор почти не замечал. Он полагал, что это какая-то сушилка для полотенец. В последнее время Адриано постоянно крутился и похрюкивал на перекладине.

— Взгляда не отвести, — продолжала Лили.

— Это верно. — Он закурил сигарету. — Это верно. Но только потому, что находишься в полной уверенности: он вот-вот долбанется. Знаешь, из-за него я себя чувствую настоящим леваком.

— Прошлой ночью ты не так говорил.

— Верно. — Прошлой ночью он говорил, что всем мудакам-аристократам следует брать пример с Адриано. Это означало бы конец классовой войне и мир на веки веков. Все усилия и затраты, на которые он не скупился в поисках новых увечий — да его и вешать не стоит, этого Адриано. Дать ему веревку, показать дерево или фонарный столб, и все. — Ага. Но ведь он еще ходит, Мальчик с пальчик этот. Вот в чем незадача. Он не Мальчик с пальчик. И не мышонок-силач, и не муравей-гигант. Он — Том из «Тома и Джерри». У него девять жизней. Все время выкарабкивается.

Прошло несколько страниц.

— Ты из-за Вайолет расстроился.

— С чего бы мне расстраиваться из-за Вайолет? У Вайолет все нормально. С футбольными командами не гуляет, ничего такого. Давай не будем про Вайолет.

Прошло еще несколько страниц.

— От его вида складывается такое впечатление, будто он все это заслужил, — вот я чего не выношу. Казалось бы, — продолжал Кит, — гаденыш ростом четыре фута десять дюймов мог бы научиться быть чуть-чуть поскромнее. Но нет, только не Мальчик с пальчик.

— Господи, да ты его и вправду не любишь.

Кит подтвердил, что так оно и есть. Лили сказала:

— Да ладно тебе, он же милый. Не раздражайся ты.

— И замок его долбаный мне страшно не понравился. За каждым стулом по дряхлому лакею. Старая козлиная борода в драконьем наряде стоит за твоим стулом и ненавидит тебя со всеми твоими потрохами.

— И постоянно орут с одного конца стола на другой. Но все равно. А как же старлетки?

У Адриано, на piano nobile[34] (пространство площадью примерно с лондонский район), их подвели к глубокому буфету, на котором были выстроены несколько дюжин фото в рамочках: Адриано, сидящий или полулежащий, с чередой дюжих красоток в том или ином обрамлении, шикарном или экзотическом.

— Большая важность, — сказал наконец Кит. — Он только и знает, что ошиваться без дела с богатыми лоботрясами. В результате то и дело непременно оказывается рядом с какой-нибудь девушкой. Кто-то их фотографирует. Подумаешь.

— Тогда откуда у него столько уверенности? Да ладно тебе. Он на самом деле уверен в себе. Потом, у него такая репутация.

— М-м… О женщины, вам имя вероломство; все дело, Лили, в деньгах и в титуле. А это липовое обаяние… Терпеть не могу, когда он постоянно целует ее руки и плечи. Шехерезадины.

— Тебе все представлятся не в том свете. На самом деле он очень нерешителен. Он много говорит, он итальянец, с обостренным чувством осязания, а сам еще даже не попытался к ней приставать. Они никогда не остаются наедине. Ты не можешь взглянуть на вещи трезво. Не всегда тебе это удается, что поделаешь.

— Оливковым маслом ей спину мажет…

Наступила пауза, потом Лили сказала:

— Все ясно. Нетрудно было предсказать. М-м. Мне все понятно. Ты до боли влюблен в Шехерезаду.

— Иногда я поражаюсь, как ты ничего не понимаешь.

— Значит, это просто классовая ненависть. Простая и незамутненная.

— А что такого в классовой ненависти?

По сути, было не так уж больно, пока еще было не так уж и больно. Он часто думал: у тебя есть Лили. С Лили ты в безопасности… То, что в постели с ним начало происходить что-то не то, его, разумеется, тревожило. Не надо было в свое время изучать психологию, чтобы заметить совпадение: Кит переживал за свою сестру, а Лили словно бы и превратилась в его сестру. Но смысл этой связи, если таковой существовал, ускользал от него. И он все так же смотрел на Лили по десять раз на дню и чувствовал благодарность и удивление, благодарное удивление.

— Она пытается раскачать какую-то благотворительную деятельность в деревне. Говорит, от добрых дел торчишь, а ей без этого неймется.

— Ну вот. Все такая же святая. — Он швырнул «Нортенгерское аббатство» на стол и сказал: — Э-э, слушай, Лили. По-моему, тебе надо у бассейна ходить без лифчика… Почему бы и нет?

— Почему бы и нет? А ты как думаешь, почему? Тебе бы понравилось там сидеть, выставив член наружу? Рядом с Мальчиком с пальчик — у которого тоже член наружу? Короче. Что это ты вдруг?

На самом деле причин у него было несколько. Однако он сказал:

— Ты хорошо сложена сверху. Очень ладная и элегантная.

— В том смысле, что они маленькие.

— Дело не в размере. А член Адриано — сплошная липа.

— Нет, в размере. Все сводится именно к этому. Она говорит, все бы ничего, будь он хоть на четыре дюйма повыше.

Четыре дюйма? — подумал он. Это все равно только пять футов и два дюйма.

— Будь в нем хоть пять футов и два, хоть шесть футов и два, смехотворным он так и останется. Ты-то его как выносишь? Тебе же нравится социальный реализм.

— Он в очень хорошей форме, — сказала Лили. — А она где-то вычитала, что это совсем другое дело. С такими, кто в очень хорошей форме. Ты же знаешь, какой Тимми задохлик. Я ей говорю: «Низенькие мужчины стараются больше». Представь себе, как бы ты старался, будь в тебе четыре фута десять. Он хочет свозить ее в Сен-Мориц. Не ради снега. Естественно. Альпинизм… Закрой на секундочку глаза и представь себе, как он будет стараться.

Кит скрыл тихий стон в выдохе «Диск-бле». На его смятой белой пачке не было предупреждения Минздрава. Тот факт, что курить людям вредно, подозревали уже многие. Но ему было все равно. Пожалуй, тут характерно следующее: Кит был еще достаточно юн, а потому, будучи в определенном настроении, полагал, что все равно не слишком долго проживет… Он на секунду закрыл глаза и увидел Адриано: в грубой обуви, с альпенштоком и альпенхорном, с крюками и болтами-проушинами — готовящегося покорить нижние отроги Шехерезады. Он глянул вниз, на примятые очертания в траве, где прежде покоилось ее тело.

— Ну, ты ей скажи, чтобы не совершала никаких скоропалительных поступков. — С этими словами он снова взял книжку. — Пускай себя не роняет. Я вообще-то за Тимми переживаю.

* * *

До сих пор ритмичность здешних погодных явлений достаточно точно совпадала с его внутренним состоянием. Четыре или пять дней воздух постепенно густел и слипался. А грозы — грозы, с их африканской громогласностью, — по расписанию соответствовали его бессоннице. Он начинал водить дружбу с часами, ему почти незнакомыми, — с одним, что звался «Три», и другим, что звался «Четыре». Они, эти грозы, изнуряли его, но все-таки оставляли ему более чистое утро. Потом дни снова начинали густеть, готовясь к очередной войне в небесах.

— Не понимаю, чего ты жалуешься, — говорила, согласно его записям, Лили. — Все равно полночи сидишь, играешь с ней в карты. Я вас видела в тот раз — вместе на коленях. Решила, вы жениться собрались. Клянетесь в верности до гроба.

— На коленях мы одного роста. Интересно, почему?

— Потому что у нее ноги ниже колена длиннее твоих на фут. И вообще, во что вы играете? — спросила Лили, ненавидевшая любые игры (и любой спорт). — В старую деву?

Нет, они играли в папу Иоанна, они играли в черную Марию, в фэн-тэн и в стад-покер. А сейчас (лучше, гораздо лучше) на ковре в ружейной комнате (ковер был распластанным тигром) они играли в гоночного демона. Гоночный демон был чем-то вроде интерактивного пасьянса. По сравнению с прочими карточными играми это чуть ли не контактный вид спорта. Тут много выхватывали, дразнились, смеялись, а под конец почти всегда наступало легкое истерическое мерцание. Ему хотелось играть в игры под названием «шкура» и «обманщик». Не этого ли ему хотелось? Ему хотелось играть в сердце. Сердце — вот где, вероятно, была загвоздка.

Значили ли они что-нибудь, эти улыбки и взгляды? Значили ли они что-нибудь, эти выставки в общей ванной, эти выставки захватывающего беспорядка? Кит читал, вздыхал и жалел, что он не желтая птица. Ведь это привело бы его в не поддающийся оценке ужас — взять ее бесхитростное дружелюбие и измазать своими руками, своими губами.

Кит вырос в городах, в маленьких приморских городах — Корнуолл, Уэльс. Корнуолл, где остров окунает ногу в Ла-Манш; Уэльс, протянувший руки, чтобы обнять Ирландское море. Единственными из хорошо знакомых ему птиц были городские голуби. Те если и поднимались в воздух (а это всегда было крайней мерой), то летали от страха.

Здесь, в Италии, черные cornacchie[35] летали от голода, высокие magneti[36] летали по прихоти мироздания, а желтые canarini[37] летали для радости. Когда поднимался ветер, трамонтана-дервиш, желтые птицы не ждали, пока их подхватят его порывы, они не боролись с ветром; не летали, не парили — они просто висели.

За это полное волнений время в замок приходили в гости и другие мужчины. Приходил непростительно юный и красивый армейский майор по имени Марчелло, который, как показалось, сильно увлекся Шехерезадой; но Уиттэкер моментально раскусил его(«Почему гетеросеки никогда не могут отличить? — сказал он. — Марчелло невероятно голубой»). Приходил красноречивый и эрудированный призрак у бассейна, Винченцо, который, как видно, тоже сильно увлекся Шехерезадой; но он много рассуждал о реставрации церквей, а когда сел обедать, на нем был воротничок священника. Единственным отступлением Адриано от рашперного стереотипа был его легкий антиклерикализм («По-моему, люди, которые молятся, должны молиться в одиночестве»). Может, это содержало в себе исторический шанс? Киту начинало представляться, что он — единственный мирской гетеросексуал во всей округе, росту в котором больше, чем четыре фута десять.

Он никогда не изменял Лили. Он никогда никому не изменял. Полагаю, важно помнить, что Кит — на этой стадии (и в очень недолгом будущем) — был принципиальным молодым человеком. В отношении девушек его проступки, его известные ошибки количеством своим лишь вызывали усмешку. Было банальное невнимание (грех упущения) в его обращении с Дилькаш. Было куда более запутанное преступление (на этот раз грех воплощения, причем неоднократный) в его обращении с Пэнси — Пэнси, правой рукой Риты. Он размышлял о них ежечасно, об этих двух девушках, об этих двух ошибках.

На раннем этапе своего религиозного периода (с восьми до одиннадцати), когда он собирал Библии после занятий, его учительница по основам религии, уродливая, но привлекательная мисс Пол (тайная выпивоха, решил он впоследствии), как-то сказала мечтательно: «Знаешь, Кит, милый мой, у каждого из нас на небосводе горят девять звезд. И каждый раз, когда говоришь неправду, одна из твоих звезд загасает». А трезвая мисс Пол такого не сказала бы(«загасает» — трезвая мисс Пол такой ошибки не сделала бы). «Какумрут все девять — твоя душа пропадет». За прошедшие годы Кит каким-то образом перенес эту фантазию в свое будущее — будущее с девушками и женщинами. У него оставалось семь звезд. Конечно, мудрость пьяной валлийской старой девы была высказана (а затем искажена им) задолго до сексуальной революции. Теперь же, как ему казалось, всем понадобится куда больше, чем девять звезд.

Он околачивался вокруг крепости, он был в безопасности с Лили… Горы, на которые они глядели, сгруппировались в три эшелона, три стратегии дальности. Самыми близкими были предгорья, рябоватые, пятнистые, негусто заросшие лесом. За предгорьями шли горбатые утесы, в хребтах, напряженные, словно позвоночники динозавров. А вдалеке стоял лес гребней, шапок снежных и шапок облачных, солнца и луны, мир гребней и облаков.

Второй антракт

Найдите зеркало, которое вам нравится, которому вы доверяете, и не расставайтесь с ним. Поправка. Найдите зеркало, которое вам нравится. Бог с ним, с доверием. Слишком поздно для этих дел — слишком поздно для доверия. Держитесь этого зеркала, будьте ему верны. На другие — ни единого взгляда.

На самом деле, все не так уж плохо. Поправка. На самом деле, так уж. Но это — истина, которую нам придется отложить на много страниц, а там подкрасться к ней…

Стало быть, после определенного возраста у вас больше нет ни способа, ни возможности определить, как вы выглядите. Зеркало может дать вам (по меньшей мере в двух смыслах) лишь грубую оценку.

* * *

Первый пункт революционного манифеста звучал так: «Да будет секс до брака». Секс до брака, почти для всех. И не только с человеком, с которым вы собираетесь вступить в брак.

Все было очень просто, все это знали, все уже не первый год ждали, что это придет. Однако в некоторых областях секс до брака был новшеством огорчительным. Кого оно огорчило? Тех, для кого прежде секса до брака не было. Теперь они говорили себе: «Значит, секс до брака будет — вот так, ни с того ни с сего? Тогда на каком основании мне говорили, что секса до брака не будет?»

Николас, когда подходил к совершеннолетию, в середине 60-х, обнаружил, что вовлечен в череду длинных, скучных, утомительных и, по сути, в точности напоминающих замкнутый круг споров с отцом. Это начало повторяться едва ли не через вечер. «Не пойти ли ему подальше, причем навсегда? — спрашивал, бывало, Николас. — А если так не получится, то не пойти ли ему подальше на очень долгий срок, а потом, как только вернется, не пойти ли ему опять подальше?» То же самое происходило с Арном, с Юэном и со всеми остальными друзьями Кита (кроме Кенрика, отец которого умер до его рождения).

Споры, напоминающие замкнутый круг, якобы касались различных ограничений, налагаемых на Николасову свободу и независимость. По сути, они касались секса до брака. Но секс до брака ни разу не упоминался (отчего спор превращался в замкнутый круг). И это — профессор Карл Шеклтон, социолог, позитивист, прогрессивист. Все это у Карла было — но у него не было секса до брака. А теперь, когда он оглядывался назад, идея секса до брака ему нравилась. Здесь можно заметить в скобках, что желанием каждого умирающего мужчины, почти всеобщим, является желание, чтобы за прошедшую жизнь им довелось заниматься сексом гораздо больше с гораздо большим числом женщин.

Кит позволил себе слегка обидеться, когда стало ясно, что следовать той же схеме со своим приемным ребенком профессор Шеклтон не планирует (а браться за Вайолет Карл, уже начинавший рассыпаться после первого небольшого инсульта, первого небольшого погашения векселей, не собирался). По-настоящему Карл завидовал одному Николасу, собственной плоти и крови. А от зависти, согласно словарю, один ход конем до умения поставить себя на чужое место, иначе говоря — всевидения. От лат. «invidere», «питать недобрые чувства», от «in-», «внутрь» + «videre», «видеть». Зависть — всевидение со знаком минус. Зависть — всевидение, оказавшееся в ненужном месте в ненужное время.

* * *

— Ребята выиграли, — сказала Сильвия, его приемная дочь. — Опять.

— Противно слышать, — ответил Кит.

— Противно говорить.

Сильвия изучала секс (в гендерном смысле) в Бристольском университете. Теперь, после окончания, она вошла в число этих журналистов-«детей», что уже в возрасте двадцати трех лет пишут еженедельную колонку — предмет частых обсуждений — в какой-нибудь центральной газете. Впервые Кит познакомился с ней, когда ей было четырнадцать — в 1994-м, когда он продал свою большую двухуровневую квартиру в Ноттинг-хилле и переехал в дом над парком Хэмстед-хит. Сильвия унаследовала материнскую внешность, но не ее безумную жизнерадостность; она была из тех апатичных остряков, что смешат всех, кроме самих себя.

— Значит, так, — апатично сказала она, — ты, сама того не желая, проводишь ночь с молодым человеком. А они все одинаковые. Не важно кто. Какой-нибудь репликант в деловом костюме. Какой-нибудь вонючка в футболке «Арсенала». А на следующее утро по привычке говоришь: в общем, позвони как-нибудь. А он в ответ на тебя как уставится. Как будто ты — прокаженная, только что предложившая ему сочетаться браком. «Позвони» — это же, понимаете ли, душевный шантаж. А связывать себя запрещено. Ребята выиграли. Опять.

Выиграли ли его сыновья, Нат и Гас? Проиграли ли его дочери, Изабель (девять лет) и Хлоя (восемь), — неужели проиграли?

Кит горевал по собственной юности, но детям своим не завидовал. Эротический мир, с которым они столкнулись (у Сильвии было что об этом сказать помимо вышеизложенного), показался бы ему неузнаваемым. Поэтому он отчасти понимал ужас отцов в то время, когда собственный их мир уходил навсегда.

Отец твой спит на дне морском, Он тиною затянут, И станет плоть его песком, Кораллом кости станут. Он не исчезнет, будет он Лишь в дивной форме воплощен. Чу! Слышен похоронный звон! Морские нимфы, дин-дин-дон, Хранят его последний сон[38].

Он думал: вперед, дети мои. Размножайтесь, когда и как вам угодно. Но главное — вперед. И спасибо вам, морские нимфы вы эдакие, за ваш похоронный звон. И помяни мои грехи в своих молитвах[39].

* * *

В попытке облегчить хронические сексуальные страдания, испытываемые им на протяжении 70-х (а также и 80-х, и после), Кит несколько раз провел обеденный перерыв в разных бюро знакомств в Мэйфере, где сидел в гостиных, напоминавших миниатюрные залы ожидания в аэропорту, со стопками брошюр на коленях, а над ним нависала какая-нибудь изящная мадам. Девушки — целыми сотнями — были сняты в привлекательном виде, можно было прочесть об их жизненно важных статистических данных и прочих отличительных признаках. Он искал определенную фигуру, определенное лицо. В конце концов Кит на это не пошел. Зато он кое-чему научился, причем кое-чему литературному: почему о сексе нельзя писать.

Пролистывая глянцевые страницы, он чувствовал безумную власть посетителя борделя — власть выбора. Власть развращает — это не метафора. А писателей моментально развращает безумная власть выбора. Авторское всесилие плохо сочетается с ненадежной в корне потенцией особи мужского пола.

Но лето в Италии искусством не было, оно было всего лишь жизнью. Никто ничего не придумывал. Все это случилось на самом деле.

* * *

Стояло 19 апреля 2003 года; в этот день он забился в свою нору в студии на краю сада. Выходить ему не хотелось, но порой он выходил. Потом, 23 апреля, он начал там спать. Перед ним встала его жена: руки уперты в бока, сильные ноги широко расставлены. И все равно он начал там спать. Ему требовалось убежать от нормальности — и вовсе не на восемь часов, а на восемнадцать из каждых двадцати четырех. В истоках его существа некто производил некие перестановки.

Открыть глаза, проснуться, покинуть игрушечное королевство, созданное сном, выбраться из постели и выпрямиться — это, казалось, занимало львиную долю остальной части дня. Что же до того, чтобы побриться, просраться, помыться — все это русский роман.

* * *

И вот наступила встреча — с опаской выходит Эхо из леса на поляну. Руки протягивая, спешит нимфа к юноше с внешностью нежной. Плотью Эхо была, не голосом только, однако юноша, едва взглянув на нее, убегает, кричит: «Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»

Что было делать Эхо, оставшейся в одиночестве? Что было ей ответствовать? Лишь одно: «Тебе на утеху достанусь. Достанусь, достанусь, достанусь».

* * *

Как медленно движется время в жалкие двадцать.

Нынче Кит вовсю несся на сверхскоростном поезде шестого десятка, где минуты часто тащатся, а годы кувыркаются друг через дружку и исчезают. Зеркало же пыталось ему что-то сказать.

Он никогда не был подвержен тщеславию, всегда считал, что в нем этого нет. Но старение, столь щедрое на дары, выдает тебе тщеславие. С помощью тщеславия оно тебя выманивает, и как раз вовремя.

* * *

Разговаривая со своими детьми, Кит замечал, что «клево» — практически единственное уцелевшее слово из лексикона его юности. Это слово использовали его сыновья, это слово использовали его дочери, однако оно потеряло свой прежний оттенок и теперь вместо способности сохранять лицо в трудной ситуации означало попросту «хорошо». Соответственно, никогда не употреблялась его противоположность — «неклево».

Тому, кто родился в 1949-м, это слово приносит дополнительные трудности. Стареть очень неклево. Складки и морщины очень неклевы. Дома с видом на закат настолько неклевы.

* * *

Его занимали другие мысли, но он все думал о встрече с первой женой — в пабе под названием «Книга и Библия». Ох и заплатил же он за все, за лето 70-го. Ох и заплатил же.

КНИГА ТРЕТЬЯ Невероятно худеющий человек

1. Даже в раю

— Амин, — сказал Уиттэкер, — понимает, что такое приятельство. Он понимает, что такое послеобеденный секс с незнакомцем. Но любовных связей он не понимает.

— Ну, это дело щекотливое, — заметил Кит. — Любовные связи.

— Среди пидоров я — чудик. Мне хочется моногамного сожительства. На манер гетеросеков. Спокойный ужин. Секс через день. А Амин… Амин говорит, что спать с одним и тем же человеком дважды — о таком даже помыслить нельзя. Так что, как видишь, наши взгляды слегка расходятся.

— Я то и дело замечаю его на террасе, — сказал Кит. — Подбирается к нам потихоньку. Что происходит? Неужели он наконец начинает примиряться с Шехерезадиными грудями?

— Нет. Отнюдь. На самом деле, стало еще хуже. Но он готов рискнуть увидеть Шехерезадины груди ради Адриано.

— …Амину нравится Адриано. — Кит закурил. Сначала — самодовольное бульканье лягушек; теперь — воцарившийся невроз цикад…

— Он ему не то чтобы нравится. Как ты изволил очаровательно выразиться. Он восхищается им как образцом. Я тоже. Адриано в некотором роде идеал.

— М-м. Что ж, он для этого хорошенько потрудился.

— Наверное, для них для всех это обычное дело. Для маленьких людей. Выше сделаться они не могут. Вот и делаются шире… Мне все кажется, будто я смотрю «Невероятно худеющего человека»[40]. Примерно на том месте, где он начинает кошки бояться.

— А в начале, помнишь, когда он подходит поцеловать жену, а она теперь выше его.

— М-м. Говорят, «Невероятно худеющий человек» — тревожный сон о том, как у людей встает по-американски. Потенция. Женщины захватывают власть.

Они продолжали игру: размен, упрощение.

— О'кей, — сказал Уиттэкер. — Тот голубой поэт — насколько он был голубой?

— Насколько голубой? В общем, Николас сказал, он явно голубой. Явно голубой и доволен этим.

— М-м-хм. А голубая колоратура у него есть? Такая протяжная певучесть. Как у меня.

— Не знаю. Пидорский акцент…

— Пидорский акцент — дело нехитрое. Не забывай, что наших милашек только-только узаконили. Нам необходим пидорский акцент. Чтобы другим пидорам все было ясно. Значит, так: Вайолет. Она не агрессивная?

— Абсолютно. В смысле, как она в постели, я не знаю. — И он принял тяжкое решение спросить об этом Кенрика, если и когда Кенрик приедет. — А так — абсолютно нет.

— «Низкая самооценка». Вот что сказал бы профессионал. Она идет кратчайшим путем в поисках уверенности. Да ты все это и сам знаешь. Но так накинуться на педика… Прости. Буду дальше об этом думать. Только я все время попадаю в тупик.

— Вот и я в него все время попадаю. Ничья? Слишком уж на этой доске тихо.

— Ага. Играем мы не очень. А почему? — Он поднял глаза — его роговая оправа была полна изогнутого света. — Потому что оба влюблены. Ничего другого не осталось.

— Не уверен, что я влюблен. Что это вообще такое, — любовь? «Ты влюблен».

— Да, я влюблен. Амин, когда играет, — он зверь. Фигуры разбивает. Амин точно не влюблен.

Безумное, щелкающее хихиканье цикад — вот, значит, как смеются насекомые?

— Амин в саду, — сказал Кит. — Он мне напоминает Багиру из «Книги джунглей». Пантеру. Смотрит беспокойно сквозь листья. Держит Маугли под контролем.

— Ну, если он Багира, то ты Бемби. Когда на Шехерезаду глазеешь. Нет. Ты — леди, которая глазеет на бродягу.

— «Леди и бродяга». Помнишь их первое свидание — итальянский ресторан? Ужин на двоих в итальянском ресторане.

— Не очень-то типичное первое свидание для собак. Потом леди и бродяга идут и глазеют на луну. Не воют, просто глазеют… Хочу тебе дать отеческий совет. Когда ты глазеешь на нее за ужином, у тебя глаза влажнеют. А вид такой, будто тебя надули. Поосторожней с этим.

— Это еще ничего, — сказал Кит. — В детстве, когда западал на кого-нибудь, я, бывало, так заводился, что ложился в постель. Учителя заходили проведать, а мать все время за мной ухаживала. Это еще ничего.

— А я думал… разве приемные дети не должны с осторожностью относиться к любви?

— Ну да, обычно так и есть. Но ко мне рано пришел успех, с Вайолет. И я, видно, решил — ну, не знаю, решил, видно, что могу заставить девушек влюбиться в меня. Мне нужно только полюбить их, и они полюбят меня в ответ… Шехерезада — это так, ничего. Я просто восхищаюсь ею издали.

— Смотри на вещи оптимистически. — При этих словах губы Уиттэкера изогнулись в жестокой усмешке. — Она лучшая подруга Лили. Так что Лили, по крайней мере, возражать не будет.

Кит кашлянул.

— Из лучших подруг Лили она на втором месте. Есть еще Белинда. Та в Дублине. Вообще, все это из области теории. Но Шехерезада — вторая среди лучших подруг Лили.

Амин, как сообщили Киту, снова ехал в автобусе. Двигался, охваченный яростью, по направлению к Неаполю. Он совсем исстрадался по поводу своей сестры. Да и как было не исстрадаться? До него дошли слухи, что Руаа иногда развязывает платок на рынке, открывая взорам рот и прядь волос на лбу.

— Еще раз так пойдешь, и все, — сказал Уиттэкер.

— Хорошо. Пат.

— Э, нет. Пат — это в эндшпиле. Когда королю ходить некуда — только под шах. Это просто вечный шах.

Попытаться надо, думал Кит. Вечный шах — такого нам не надо. Они над тобой смеются, цикады, сумасшедшие ученые-лилипуты в саду. Над тобой смеются желтые птицы. Когда у девушки внешность Шехерезады, притом ей невтерпеж, надо как минимум попытаться.

— Значит, ты не спишь, не ешь, — сказала ему Лили. — Чахнешь, да и только.

В конце, разумеется, невероятно худеющий человек, пережив кошку и паука, просто делается все меньше и меньше, а потом убредает прочь — в субатомный космос.

* * *

— Так что, Уна? — сказала Лили. — Как вам кажется? Завоюет Адриано сердце Шехерезады?

— Адриано?

Тема разговора сменилась. Уна сидела, правила корректуры за убранным обеденным столом, причем относилась она к этому серьезно (пользовалась руководством по оформлению, словарем и стопкой дневников и фотографий). Ее тетя по материнской линии, Бетти, недавно, перед тем как умереть, закончила мемуары; Уна готовила их к публикации — для «библиотеки тщеславия», как она говорила. Оказалось, однако, что старушке Бетти было чем похвастаться: покровительница сочинительского искусства, путешественница, искательница эротических приключений. Кит успел провести за этими мемуарами полчаса, изучая жизнь и времена Бетти. Яхты, дьявольские разводы, магнаты, пьяные гении, автокатастрофы, стратосферные, усыпанные звездами самоубийства… Уиттэкер с Шехерезадой были в ближайшей приемной, играли в нарды, чрезвычайно буйно (в ход часто шел куб удвоения), ставка — одна лира. Адриано в общество не входил — его отозвали к какой-то новой смертельной ловушке (включавшей в себя то ли пещеры, то ли парашюты). Уна, у которой были самые опытные глаза, когда-либо виденные Китом, произнесла, тщательно подбирая слова:

— Что ж, он, Адриано, очень увлечен. И настойчив. А настойчивость производит впечатление на нас, женщин. Но он зря теряет время.

А Лили спросила:

— Потому что он слишком, э-э, миниатюрный?

— Нет. К этому она могла бы даже отнестись благосклонно. С ее-то мягким сердцем. Что ее оскорбляет, так это итальянская страсть к излишествам. Слишком театрально. Она говорит, Тимми необходимо проучить. И все же Тимми она простит. Времена меняются, но характеры остаются теми же, а это не в ее характере. Вот в моем характере это было. Я-то знаю. Кит, милый, каково литературное значение слова «пандемониум»? Как «пантеон», только противоположное?

За ужином Кит сделал над собой усилие, чтобы не глазеть на Шехерезаду, и удивился, как просто это оказалось, а также удивился, как учтиво он ведет неторопливую беседу, отпускает остроты, умело орудует тем и сем. Пока не взял и не бросил взгляд искоса. Ее лицо уже сосредоточилось на его лице: немигающее, заведомо особое, как всегда, заведомо индивидуальное и (подумалось ему) спокойно вопрошающее. Рот — в форме нацеленного лука. И с того момента до самого конца не глазеть на нее стало самым обременительным делом из всех, что он когда-либо предпринимал. Как отказать себе в том, что составляет суть жизни? Когда оно — вот, перед тобой. Как это сделать? Наконец он сказал:

— Уна, что это вы все время отчеркиваете сверху и снизу?

— Вдовы и сироты, — объяснила она. — Одинокое слово наверху страницы. Одинокая строчка внизу. Я вдова.

— А я сирота.

Она улыбнулась:

— Вы помните?

— Сиротский приют?

Нет, сказал он, не помнит… Он помнил другой приют и другого сироту. Каждые выходные, на протяжении года или двух, они ездили туда на машине, всей семьей (такими уж вещами занималось это семейство), и брали его на полдня, маленького Эндрю. А приют был вроде воскресной школы или семинарии, где уроки шли двадцать четыре часа в сутки: глыбоподобные деревянные колонны, скамьи, выстроенные рядами, и сборища зловеще молчаливых мальчиков. Сам Эндрю был по большей части молчалив. Молчания было много: в «Моррисе-1000», в прибрежной чайной, в музее торгового городка — молчания того рода, что ревом отдается в детских ушах. Потом они снова его отвозили. Кит помнит, каким оттенком молчания обладала бледность Эндрю, когда тот выходил, когда тот снова входил.

— Вы не против, что мы об этом говорим?

— Нет. — И подумал: это же обо мне. — Быть сиротой — не то чтобы ничего. Но это не все. Далеко не все. Просто это — есть. Господи. Это кто, Фрида Лоуренс?

— М-м. О да, они приезжали несколько раз. В двадцатые. Я была маленькая, но их помню.

У Кита в руке была неконтрастная фотография — Фридино спелое, деревенское, обманчиво честное лицо. И Д.-Г. в три четверти, со своим упрямым, зловредным подбородком и черной бородой, коротко подстриженной и плотной. Они вдвоем стояли перед фонтаном. Тем самым фонтаном, что там, во дворике.

— Лоуренсы, здесь… — сказал Кит. — Я как раз перед приездом прочел итальянскую трилогию. В книгах он называет ее «п. м.». Пчелиная матка.

— Ну, в жизни он ее называл «мешок дерьма». Прилюдно. Это правда. Он был очень продвинутый. Фрида страшно интересовала Бетти. Знаете, Фрида изменяла ему ежедневно. Фрида. Из тех, кто неверен по природе своей. Только делала она это из принципа. Считала, что свободная любовь освободит мир.

— Где они спали, когда приезжали сюда? — спросила Лили.

— В южной башне. Либо в вашей комнате, либо в Шехерезадиной.

— Господи, — сказал Кит. Позже, вспомнив Мексику (и Германию — Фрида Лоуренс, урожденная фон Рихтхофен), он добавил: — Интересно, как там Кончита. Надеюсь, все в порядке.

— Кончита? — В нахмуренном лице Уны появилось нечто похожее на подозрение. — А что с ней может произойти?

— Ничего. — Он представлял себе Кончиту в Копенгагене, в Амстердаме, в Вене, в Берлине, где зародились две мировые войны. — Просто вспомнил.

Еще не пробило и одиннадцати, но вечер начал подходить к концу. Было решено разойтись пораньше из уважения к Уне, которой скоро предстояло от них уехать — в Рим, в Нью-Йорк. Не будет ни рыжего пса, ни четверенек с Шехерезадой, ни гоночного демона; сегодня вечером не будет. Под черепообразной луной Кит, взявши фонарь, пошел с двумя девушками к темной башне.

«Тебя это не беспокоит, Кит? — не раз спрашивал его отец — он имел в виду выходные с сиротой Эндрю. — Может, ты лучше не поедешь?» А Кит говорил: «Нет. Надо…» Девятилетний, еще не счастливый, он был тем не менее мальчиком честным и чувствительным. И продолжал быть честным и чувствительным, когда пришло счастье — честное и чувствительное. От одного из этих качеств — а возможно, и от обоих — теперь предстояло отказаться.

* * *

— Бе-е-е, — говорили овцы. — Ге-е-е. Де-е-е…

Он занимался любовью с Лили.

Когда Кит искушал ее ходить без лифчика у бассейна, он преследовал три цели. Во-первых, поменьше смущаться, глядя на груди Шехерезады (операция прошла успешно); во-вторых, на каплю увеличить сходство Лили в голом виде с Шехерезадой (операция прошла успешно); в-третьих, он решил, что Лили это пойдет на пользу — ее сексуальной уверенности в себе, которая, как ему казалось, сильно снизилась от постоянного общения с Шехерезадой (результат неизвестен).

Он занимался любовью с Лили.

Руки и ноги его призрачной сестры по-прежнему были на месте, где обычно, руки разглаживали, два его языка исследовали два ее рта…

Он занимался любовью с Лили.

Много лет назад он читал, что сексуальное соитие без страсти есть вид мучения, и еще — что мучение не является понятием относительным. Является ли относительным удовольствие? Сравните танцевальную залу с тюрьмой, сравните день на скачках с днем в психушке. Или, если хотите увидеть то и другое, удовольствие и боль, в одном месте: ночь в борделе, ночь в палате роддома.

Он занимался любовью с Лили. Пе-е. Ме-е. Не!..

— Господи, — сказала Лили после, в темноте.

— Эти овцы. Что с ними такое? Травма.

— Травма по милости Мальчика с пальчик.

Два вечера назад Адриано прибыл на ужин вертолетом. А до того ужасные крики овец на верхней террасе выражали не более чем скуку — вполне объяснимую скуку (затрепанную, дошедшую до предела), всегдашнюю спутницу овечьей жизни. Овцы не блеют. Овцы зевают. Но тут Адриано, словно бешеная звездочка сноски, с шумом и гамом обрушился на них из звездной ночи…

— Они уже не как овцы кричат, — сказал Кит. — Они кричат как толпа безумных комедиантов.

— Да. Как будто исполняют роль овец. Причем сильно перебарщивают.

— Сильно перебарщивают. Угу. Овцы — они еще ничего. Мальчику с пальчик, понимаешь ли, проще или быстрее добраться сюда на вертолете. Чем на «роллс-ройсе». А мы теперь мучаемся с этими долбаными овцами.

— Знаешь, какого роста был Мальчик с пальчик? В смысле, настоящий Мальчик с пальчик. Тот, что из сказки… О'кей. Варианты ответа. Четыре дюйма, пять дюймов или шесть дюймов?

— Четыре дюйма, — ответил Кит.

— Нет. Шесть дюймов.

— О. Не так уж и плохо. В сравнительном смысле.

— Ростом с отцовский большой палец… Придумала! — продолжала она. — Война разнузданных сексов.

— Нет, Лили, это не пойдет. Слабый разнузданный секс. Вопросы разнузданного секса. Так не получится. Ладно: рыцарский разнузданный секс. Вот это пойдет. А твое не пойдет.

— Не-е, — сказали овцы. — Не. Не!

Заниматься любовью с благоухающей двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии, пока свеча обливается светом…

Деянье мимолетно — дуновенье Иль шаг, движенье мускула: вперед, Назад ли, а потом — конец, и мы, Опустошив себя, мы в жертвы метим; Страданье непрерывно и темно И в этом с бесконечностию схоже[41].

Заниматься любовью с благоуханной двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии.

Господи, этого не могли вынести даже в раю. Даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольше и начинали войну. Чуть меньше половины из них: ангелы и архангелы, добродетели, властители, княжества, владычества, престолы, серафимы и херувимы — не могли этого вынести ни секунды дольше. Даже в раю, прогуливаясь по тротуарам, тронутым пурпуром, мягким от улыбающихся роз, валяясь на сделанных из амброзии облаках, глотая бессмертие и радость, — даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольше, и подымались, и шли в бой, и проигрывали, и были швыряемы через хрустальные стены с бойницами, и низвергаемы в Хаос, где вырастал черный дворец Пандемониума, гнездо всех чертей, в Глубине ада. Сатана, Искуситель. И Велиар (никчемный), и Маммона (корыстный), и Молох (пожиратель младенцев), и Вельзевул, чье имя означает Повелитель мух.

* * *

Они сидели на полу оружейной комнаты, складывали карты в деревянную коробочку, Шехерезада в тонком голубом платье, посадка боком в седле, Кит в рубашке и джинсах, посадка по-индейски. Кит вспоминал, что дома их с братом одно время называли двумя Лоуренсами. Он был Д.-Г., а Николас — Т.-Э. Томас Эдвард (1888–1935), Дэвид Герберт (1885–1930). Первоклассный археолог и человек действия; туберкулезный отпрыск ноттингемского шахтера. Лоуренс Аравийский и Любовник леди Чаттерли. Кит сказал:

— Интересная мысль. Я хочу сказать, в историческом плане. Дэвид и Фрида спали в башне. Интересно, в какой из башенок.

— Судя по всему, — заметила Шехерезада, — Фрида спала в обеих.

— В зависимости от того, кто был в другой.

— Мама говорила, она имела обыкновение хвастаться, как быстро ей удалось соблазнить Дэвида. Через пятнадцать минут. Пока ее муж в соседней комнате разливал шерри. Неплохо для… когда это было?

— Не знаю; году в девятьсот десятом? Шехерезада. Я должен тебе сказать одну… — Он закурил. Он вздохнул и сказал… Бывают вздохи, которые уносятся на листьях деревьев. Бывают вздохи, которые рассеиваются по каменным плитам, по траве, по песчинкам. Бывают вздохи, способные просочиться либо сквозь земную кору, либо сквозь кору мозга. Вздох, необходимый Киту, следовало послать ко всем чертям как можно настойчивее. Но Кит не сумел до него дотянуться и потому просто вздохнул и сказал: — Шехерезада, я должен тебе сказать одну вещь. Заранее прошу простить меня, но я должен сказать одну вещь.

Ее брови — горизонтальные, как пол, на котором они сидели.

— Что ж, — произнесла она. — Я тебя, наверное, прощаю.

— Мне кажется, тебе не следует связываться с Адриано.

Она медленно моргнула.

— Так я и не собираюсь связываться с Адриано. Ладно, сейчас я сердита на Тимми, это верно. Но как только он приедет, я, наверное, перестану на него сердиться. Адриано постоянно твердит о любви. А мне все это не нужно. Куда лучше было бы, если б он тактично ко мне поприставал. Тогда бы я разобралась в своих чувствах.

Разворот ее бедер, движение ног. Она встала на колени, она поднялась (все было кончено).

— Просто ума не приложу, как мне выкрутиться без… Бедняжка Адриано. Он начал взывать к моей жалости, а на это дело я клюю без наживки. А тут он еще эту поездку в Рим задумал. Будет какой-то сюрприз. Тогда я ему и скажу. И буду чувствовать себя свободнее в душевном плане… У-уф. Говоришь, говоришь, так и устать недолго. Пошли спать. Так, давай ты эти стаканы захватишь, вон там, а я возьму лампу.

2. Части тела

Шея любимой напоминала эти цилиндрические столбы света, какие видишь в переменчивую погоду, когда солнечные лучи начинают пробираться через дуршлаг облаков. Словно высокий, белого кружева абажур… Подобное направление мыслей, как было известно Киту, никак ему не могло помочь, потому он переключил внимание на другие вещи.

— Слишком большая, — сказала Лили. — Чересчур большая.

— У меня такое чувство, как будто я ее впервые вижу, — сказала Шехерезада. — Совершенно гигантская, правда?

— Совершенно гигантская.

— Причем не скажешь, что толстая.

— Не скажешь. И потом, она… довольно высоко посажена.

— Посажена высоко. И форма неплохая.

— Насколько можно судить.

— Нет. Просто ее слишком много, — сказала Шехерезада.

— Чересчур много, — сказала Лили.

Кит слушал. Хорошо было тусоваться с девушками — через какое-то время им начинало казаться, что тебя нет. О чем они беседовали, Лили с Шехерезадой? Беседовали они о заднице Глории Бьютимэн… На турнике, всячески обделенный вниманием, Адриано сворачивался кольцами, крутился и вытягивался, ноги его торчали в стороны, твердые до самых ногтей.

— Она настолько непропорциональна, — продолжала Лили, уставившись на нее из-под ладони. — Как эти племена по телевизору. У которых специально большие задницы.

— Нет. Я их живьем видела — задницы, которые специально большие. А у Глории — у Глории… Может, у нее и вправду такая же большая, как те специально большие задницы. Она же танцовщица. Наверное, у танцовщиц такие задницы.

— Ты когда-нибудь видела что-либо подобного размера в трико?

Глория Бьютимэн, в купальной шапочке с лепестками и слегка мохнатом темно-синем закрытом купальнике, стояла под душем у кабинки для переодевания: пять футов пять дюймов, зз—22–37. Она являла собой темную, мученическую и полную мрачной самодостаточности фигуру с застывшей над переносицей хмурой складкой, похожей на перевернутую «v» (строчную, курсивом). Этот самый купальник Глории, если окинуть его взглядом сверху вниз, спускался на дополнительные пару дюймов, подобно не очень смелой мини-юбке; его неловкая скромность в данной области наводила на мысли о купальных машинах и окунальных стульчиках…

— Опять поворачивается, — сказала Шехерезада. — Ничего себе — вот это да! Похудела, так что все это просто бросается в глаза. Ужасный купальник. Девственный.

— Нет, стародевичий. А сиськи у нее какие?

— Сиськи у нее что надо. Можно сказать, самые симпатичные сиськи, какие я только видела.

— О, вот как? Опиши.

— Ну, знаешь, как верхняя часть этих десертных рюмочек. Для, э-э, парфе. Полные как раз настолько, чтобы казаться чуть-чуть тяжеловатыми. Эх, мне бы такие сиськи.

— Шехерезада!

— Ну да. Ее долго продержатся. А мои не знаю, сколько еще выдержат.

— Шехерезада!

— Ну да. Ты их увидишь, когда Йоркиль приедет. Он захочет ими похвастаться. Бедняжка Глория. Вся трясется из-за мамы. Которая и половины всего не знает.

— В смысле, она знает только про одну волосатую варежку внутри ее трусов, — сказала Лили.

— Представить себе невозможно, правда? Ты посмотри на нее. Замухрышка, да и только.

— Что твоя молодая женушка, вся такая рассудительная. Очень…

— Очень эдинбургская. Смотри. Не может быть. Она еще и волосы все состригла. А мне нравилось, когда длинные. Вот почему у нее голова с виду такая маленькая по сравнению. Опять покаяние. Опять рубище и пепел. Нет, дело не в сиськах.

— Нет. В заднице.

— Вот именно. В заднице.

Адриано все вертелся на верхней перекладине турника, словно огненное колесо фейерверка или пропеллер. Кит подумал: подожду, пока он оттуда слезет, — а там пойду, немножко повозвышаюсь над ним. А Лили, будучи не вполне готова оставить все как есть, сделала окончательный вывод:

— Не задница, а блу́дница.

* * *

День растянулся в неуправляемую жару — ни облачка. Обед, «Гордость и предубеждение», чай, «Гордость и предубеждение», беседа с Лили на лужайке, возвращение Шехерезады с Адриано с теннисного корта, душ, напитки, шахматы… За ужином Глория Бьютимэн, разумеется, ничего не пила и говорила очень мало, смиренно склонив над скатертью лицо, очерченное твердо, но в форме сердечка. Уна, которую ожидали со дня на день, не появилась; Глория напрягалась и переставала жевать при каждой перемене в звуковом фоне; потом и вовсе перестала есть. Когда остальные потянулись за фруктами, она, взяв свечи, вышла — без сомнения, в поисках самого удаленного и пустынного крыла замка. Ее остриженная голова, ее фигура в платье уменьшались в дали коридора. Могло показаться, будто она намеревается по дороге опустошить ящички с подаянием или совершить напоследок обход прокаженных в погребе.

— Этот ранний уход, — сказал Уиттэкер вслед за лязгом тяжелой, но далекой двери, — омрачит наш вечер.

— Думаю, она страдает от любви, — сказал Адриано.

— Не от любви, — поправила Шехерезада. — Просто она страшно боится мамы.

— Погоди, — перебил Кит. — Ты говорила Глории, что рассказала Уне? Что они с ватерполистом-профессионалом только кокаин нюхали?

Адриано резко поднял глаза (вероятно, встревожившись при упоминании о ватерполисте-профессионале), а Шехерезада ответила:

— Да я только соберусь, как она начинает смотреть на меня этим жутким взглядом. Как будто я всех ее детей только что поубивала. Я и решила, ладно, пускай дальше смотрит.

— Поверьте мне, — удовлетворенно продолжал Адриано. — Она страдает от любви.

— Никакая это не любовь.

— Ах. Тогда придется мне и дальше страдать в одиночестве. L'amor che muove il sole e l'altre stelle. Любовь, что движет солнце и светила. Такова и она, моя любовь. Такова и она.

— Это противоположность любви.

После ужина Кит ушел в пятиугольную библиотеку со своим блокнотом. И составил список, озаглавленный «Резоны». Значилось там следующее:

1) Лили, 2) Красота. Красота Ше, сопровождающая ее денно и нощно, от которой я делаюсь уродлив. А красота не может хотеть. Не так ли? 3) Страх отказа. Позорного отказа. 4) Незаконность. В смысле общем и частном. Необходимая презумпция выше моего понимания. 5) Страх смутного представления о ситуации. В мире, где некогда распускала свои чары Фрида Лоуренс, эти выставки в ванной, может, ничего и не значат. Страх фатального непонимания.

К тому времени некое понимание у него появилось — об этих делах, о том, как приставать к девушкам. Ты наедине в комнате с желанной. И тут складываются два варианта будущего.

Будущее первое — будущее инерции и бездействия, уже знакомо до отвращения — совсем как настоящее. Дьявол, тебе известный.

Будущее второе — дьявол, о котором тебе не известно ничего. Гигант с ногами высотой с колокольни, руками толщиной с мачты, глазами, что лучатся и горят, словно страшные драгоценности.

Решение принимало твое тело. И он всегда ждал его указаний. На полу, покрытом толстым ковром, сидели они с желанной, и всякий раз, как игра достигала высшей точки, оба подымались, вставали на колени, и лица их разделяло лишь их дыхание.

В такой момент необходимо отчаяние — и оно у него было. Отчаяние у него было. Но тело его отказывалось действовать. Ему необходимо было, чтобы глаза затянула эта морось; необходимо было сделаться змием, чтобы впустить в себя древние соки и ароматы плотоядного.

Вернувшись к своему списку, он добавил шестой пункт: 6) Любовь. И стихотворение нашлось безо всякого труда.

Любовь меня звала — я не входил: Я грешен был пред ней, Но зоркий взгляд Любви за мной следил От самых первых дней, Я слышал голос, полный доброты: — Чего желал бы ты? — Ты мне достойных покажи гостей! — Таков ты сам, — рекла… — Ты слишком, при моей нечистоте, Для глаз моих светла!.. [42]

Стихотворение — по сути, религиозное — продолжалось, там был счастливый конец. Прощение и чудесное согласие:

Любовь с улыбкой за руку взяла: — Не я ль их создала? — Я осквернил их, я грешнее всех, Меня сжигает стыд… — Любовь: — Не я ли искупаю грех? — И мне прийти велит На вечерю: — Насыться хлебом сим! — И вот я хлеб вкусил…

Но в любви-то и состояла загвоздка. Ведь у него была именно любовь, а ей именно этого было не нужно. Он худел, а любовь росла. Невероятно худеющий человек — вот кто он такой. Кошка, паук, а дальше — субатомные частицы: кварк, нейтрино, нечто до того крохотное, что не встречает сопротивления, проходя через планету насквозь и вылетая с другой стороны.

* * *

— Возможно, я заблуждаюсь, — сказал он, — но на Шехерезаде, кажется, твои трусы?

— Due caffè, per favore…[43] Как тебе удалось увидеть Шехерезадины трусы?

— Как мне удалось увидеть Шехерезадины трусы? Я расскажу тебе, Лили. Я кинул взгляд в ее сторону, когда она сидела на диване перед ужином. Так мне удалось увидеть Шехерезадины трусы.

— М-м. Ну ладно.

— Я хочу сказать, не такое уж это большое достижение — увидеть Шехерезадины трусы. Или твои. Вот чтобы увидеть трусы Глории — для этого, наверное, придется встать утром пораньше. Или Уны. Но увидеть Шехерезадины трусы — не такое уж большое достижение. Или твои.

— Хватит подлизываться… Нет, все верно. В наше время трусы — часть верхней одежды девушки.

После завтрака в постели, за которым последовало нарушение границ, так хорошо известное им обоим, Кит с Лили прогулялись вниз, в деревню. «Встречаться с собственной сестрой» — это, конечно, синоним скуки. Заниматься с собственной сестрой сексом — это, напротив (предполагал он), было бы незабываемо жутко. Заниматься сексом с Лили незабываемо жутко не было. Как не было и скучно, стоило лишь начать. И все-таки между его душой и телом не было согласия. Единственная связь, которая обнаруживалась между двумя его сестрами, была «низкая самооценка». Лили любила Кита, по крайней мере, так она говорила; но Лили не любила Лили. А именнно это, вероятно, понадобится девушкам при новом порядке — усердный нарциссизм. Странно, но, вполне возможно, факт: надо, чтобы им хотелось пойти к себе на хуй. Он сказал:

— «Я мальчик. Это девочка».

— Не надо, — попросила Лили.

— А чего они уставились? «Это рубашка. Это юбка. Это туфля».

— Хватит! Это некрасиво.

— Глазеть тоже некрасиво. Короче. Так на Шехерезаде твои трусы?

— Да.

— Так я и думал. Меня это потрясло. Сидит себе в твоих, можно сказать, самых клевых трусах.

— Я подарила ей пару… Я ей показала свои трусы, и они ей понравились. Вот я и подарила ей несколько пар.

Тут ему представилась следующая сцена: Кит показывает Кенрику свои трусы, и Кенрику они нравятся, и Кит дарит Кенрику несколько пар.

Лили продолжала:

— Она сказала, ее трусы, по сравнению с моими, как спортивные. Или как мужские плавки для женщин. Или мозольные подушечки… А ты неравнодушен к трусам.

— Я много страдал от их трусости, — сказал он.

На самом деле тема эта — Лилины трусы — была несколько деликатная. Когда она его бросила, в марте, за дверь она вышла в практичном белье. Когда вернулась — вернулась в клевых трусах. Что происходит у девушки в голове, размышлял он, когда она переходит на клевые трусы?

— Дорис, — сказал он с горечью, пожалуй, чрезмерной.

— Когда это было — Дорис?

— Задолго до тебя. Я ложился с ней в постель каждую ночь в течение пяти месяцев. Десять недель у меня ушло, чтобы снять с нее лифчик. Потом я наткнулся на трусы. Причем клевыми эти трусы не были. В клевых трусах клево то, что ты знаешь — они снимаются. Вот и все. Они помогают справиться с сомнениями.

— А ты и тогда был неравнодушен к трусам.

— Нет, это Дорис была неравнодушна к трусам. — Она вставала в трусах. Она ложилась в трусах. Киту хотелось сказать ей: Дорис, а ты неравнодушна к трусам. На тебе надеты трусы — разные трусы, но надеты — двадцать четыре часа в сутки. — Я ей говорю: «Господи, на дворе же шестьдесят восьмой год». Все уши ей прожужжал о сексуальной революции… Знаешь, я ведь психологию бросил из-за трусов. Когда прочел, что пишет о трусах — как о фетише — Фрейд. По его словам, трусы твоей матери — последнее, что ты видишь перед травмой, когда обнаруживаешь, что у нее нет пениса. Поэтому они становятся фетишем. — А в тот раз он подумал: если это так, то все планы на человечество следует потихоньку оставить. — В тот же день я перешел на английский.

— Ну все, хватит о трусах.

— Договорились. Тут, правда, еще Пэнси.

— О господи. Кто такая Пэнси?

— Я тебе рассказывал. Ритина подруга. По сути, Ритина протеже. — С Пэнси, Лили, я пережил трагическую ночь трусов. — Что ты так смотришь? Ты мне скоро расскажешь про Энтони? А про Тома? А про Гордона?

— И все потому, что мне случилось подарить Шехерезаде несколько пар трусов.

Он сложил несколько банкнот под блюдечком.

— Давай на крысу быстренько глянем.

— Может, ее продали. Может, ее — вот прямо сейчас — холят и лелеют где-нибудь, в каком-нибудь уютном домике.

— Угадай, чем кончается «Нортенгерское аббатство». Фредерик выебал Изабеллу. Не женился на ней. Просто выебал.

— Накачав наркотиками?

— Нет. — Сам же подумал: да, это верно. В каком-то смысле она, Изабелла, была накачана деньгами. — Она уговаривает себя, что он вроде как собирается на ней жениться. После.

— Значит, она погибла. Пропала она.

— Абсолютно. Короче. С чего вдруг Шехерезаде понадобились клевые трусы? Почему она расхаживает повсюду в твоих, можно сказать, самых клевых трусах? — не отставал он.

— Чтобы не ударить в грязь лицом перед Мальчиком с пальчик.

Они двинулись прочь по провалившейся улице, и он позволил себе беззвучно фыркнуть. Тем не менее в голову ему лезло еще вот что: они с Адриано запутались в одном и том же противоречии — они реакционные элементы, контрреволюционеры. При старом режиме любовь предшествовала сексу; теперь порядок вещей изменился.

— Вот она. Страшна, как смерть. Я уверен — никуда ее не заберут. Никогда.

— Какой ты недобрый.

— Какой же я недобрый?

— Это просто довольно небольшая собачонка со смешной мордой.

— Брось, Лили, эти рассуждения о собаках. Отдай ей должное в качестве крысы. Со всеми присущими крысе достоинствами. — Эти сильные стороны могли бы включать в себя способность набрасываться на жизнь с большим вожделением — с бо́льшим вожделением набрасываться на жизнь на уровне nostalgie. Nostalgie de la boue[44] — боль возвращения домой, в грязь, мусор, дерьмо. — Крысы много где бывают по сравнению с собаками.

— Какой ты гадкий. Это собака.

…Когда наступал момент двоичного выбора и ты оказывался между двумя будущими, и выбирал неизвестное, и действовал, то порой сперва должно было произойти нечто загадочное. Желанная, вовсе не становясь с большей отчетливостью самою собой, должна была стать обобщенной. Части тела, ее то, ее другое, должны были отступить и лишиться очертаний, индивидуальности. Она должна была стать среднестатистической женщиной, среднестатистической девушкой. А на такое Шехерезада попросту не согласилась бы.

3. Мученик

У Адриано было много машин, включая гоночную, одноместную, вроде каноэ; сидя за рулем, в очках, он походил на барсука, колесящего по детской книжке. Но сегодня, в полдень, на гравийной дорожке у ворот замка ждал лендровер с высоко посаженным кузовом — размером, как могло показаться, с танк «Шерман». Адриано стоял на водительском сиденье, а может, на приборной панели, высунув голову из прозрачного люка в крыше и размахивая руками в толстых перчатках. Шехерезада, Лили и Уиттэкер забрались внутрь, и они двинулись в Рим.

Кит спустился к бассейну — в голову ему пришла мысль подружиться с Глорией Бьютимэн. В конце концов, история его семейства приучила его относиться к опозоренным девушкам с теплотой. Некоторые (и Лили среди них) говорили, что в этом отчасти и состояла проблема — Кит и его семейство позор переносили плохо. Для этого у них не было ни таланта, ни жизненных сил. Им было легче простить. Некоторые к тому же говорили, что Вайолет после проступков куда более беспорядочных и многообразных, нежели интригующий промах Глории, — в общем, это было по глазам видно: Вайолет пыталась понять, долго ли ей еще придется выслушивать рассуждения о позоре, прежде чем можно будет вернуться к прегрешениям.

— Можно? Ты не против?

— Нет. Ничуть.

И он устроился, спокойный, привлекательный, — он сам и «Нортенгерское аббатство», — сбоку от Глории. Как объяснить его хладнокровную беззаботность? Что греха таить, Кит предвкушал устранение Адриано («Я буду свободнее в душевном плане»). Потом, у него имелся новый замысел, иначе говоря, стратегия. Овеществление плоти. Попытка разлюбить любимую. Могу сказать (между нами говоря), что этому дню предстояло стать очень и очень неудачным для интересов Кита — какими они ему тогда представлялись, Но пока он был доволен, он только что принял душ, ему было двадцать лет. Глория сказала:

— Ты меня напугал. Я подумала, вдруг это Уна. — Она втянула в себя воздух и основательно выдохнула. — Тут всегда такая жара?

— Она нарастает, нарастает, а потом — гроза.

У Глории на коленях тоже лежала книга, которую она убрала, заложив страницу обрывком железнодорожного билета. Казалось, она готовится заснуть, но через некоторое время, как ни странно, с закрытыми глазами произнесла:

— Правильно ли я понимаю, что Шехерезада сегодня уехала в Рим, чтобы купить себе монокини? Я слышала, она сообщала о подобном намерении.

«О па-доб-ном намерении»… Сам по себе голос был теплым и воспитанным; четкая же дикция — что называется, «граненый акцент» — казалась созвучной Эдинбургу — городу экономики (и политической философии, и инженерного дела, и математики), городу неустанных размышлений.

— Да, действительно сообщала, — сказал он.

— Я понимаю — веселитесь, народы. Все такое прочее. Но у фривольности есть свои пределы. Туда три часа на машине. Я только что оттуда.

Кит согласился, что дорога длинная.

— Монокини. А сегодня утром на ней, по ее мнению, что было?

Ее глаза были по-прежнему закрыты, и он взглянул: довольно твердо очерченное лицо, подбородок, сходящийся в аккуратную точку, узкая линия губ, полный кельтско-иберийский нос, мальчишеское черное каре. Глаза раскрылись, внезапно и округло. Он сказал:

— Сегодня утром на ней было, это самое, бикини.

— Да. Бикини, другую половину которого она выкинула. Иными словами, сегодня утром на ней было монокини. Девяносто пять миль. Может, монокини дешевле, чем бикини? Может, они продаются за полцены? Вероятно, я старомодна. Но помилуйте.

Образовалась тишина, и он занялся «Нортенгерским аббатством». Он вернулся назад, чтобы проверить, правда ли, что Фредерик Тинли фактически выебал Изабеллу Торп. Роман сделался отчасти эпистолярным, и полностью удостовериться в этом было нелегко. А это, в конце концов, составляло единственное катастрофическое событие романа. Он попытался ощутить весомость данного обстоятельства: один половой акт, и в нем содержится порочный смысл, целиком охватывающий твое существование… Кит полагал, что галантность обязывает его заступиться за Шехерезаду и сказать Глории, что для поездки в Рим имелись и другие причины. Например, чай в «Ритце» с отцом Адриано, Люкино. Кроме того, Киту было известно, что Шехерезада, не готовая удовлетвориться покупкой монокини, планировала потратить «сотню долларов на белье» (несколько пар она собиралась подарить Лили). Что происходит? — подумал он. Было время, когда он осудил бы подобное — поднял бы глаза от страниц «Общей цели» или «Либерального воображения» и поразмышлял бы вслух, как эти деньги можно было бы потратить более разумно.

— Интересно, это я зануда, или же все это зашло слишком далеко? — снова начала Глория. — Эта страсть к выставлению напоказ. — Тут, глядя мимо него, она проговорила про себя с ровной улыбкой: — А, ну вот. «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня…»[45]

Кит обернулся. На верхней террасе Уна, держа в каждой руке по секатору, перебирала розы.

— «И чего я боялся, то и пришло ко мне». Смотри. Смотри, как она их раскручивает. Ох, сейчас начнется. Ты, конечно, знаешь, в чем дело?

Лили всегда говорила ему, как будто искренне упрекая, что у него нет способностей к вранью. «Ты никуда не годишься! — восклицала она, всплескивая руками и медленно качая головой. — Беда, да и только. Потому-то ты и льстить совершенно не умеешь, и дразнить тебя так легко…» Кит промолчал (он нацеливался на какое-нибудь замысловатое высказывание), а Глория тем временем продолжала:

— Что мне делать — просто ждать? Или подойти, самой отдаться на заклание?

— О, насчет Уны я бы не стал переживать. Подумаешь, немного кокаина — Уна ничего против этого не имеет.

На миг он почувствовал, как к нему подбирается великая сила — испытующий взгляд.

— Что ты хочешь сказать?

— Ох, извини. Я слышал, ты нюхала кокаин в какой-то ванной на вечеринке. Если так, то Уне все равно. Она все это сама повидала.

И вновь — вспышка интенсивного изучения. Потом это прошло, и она откинулась на спину.

— Ладно. Пускай сама выбирает время. — Она снова взяла свою книгу. Даже начала напевать себе под нос. Шли минуты, страницы. Она сказала: — На чем мы остановились?

— Э-э, на выставлении напоказ. Все это зашло слишком далеко… Что зашло? Сексуальная… эмансипация?

— В Лондоне только что была шумиха из-за того, что начали обнажать лобковые волосы.

— Кто начал?

— Женщины. Ну, знаешь. В журналах для мужчин.

— Решение не особенно феминистское.

— Я и не говорю, что особенно. По-моему, это унизительно для всех — тебе не кажется? Но так уж вышло. Примета времени… Боже милостивый. Всеблагий и милосердный. Ладно — давай, не жалей.

Уна спускалась вниз. Она остановилась на средней террасе, потом обернулась, резко наклонив голову. Глория задрапировалась в полотенце; ее маленькие ноги потихоньку вдвинулись — вкрались, вползли — в шлепанцы.

— Молись за меня. — С этими словами она повлачилась прочь, укутанная в белые складки.

Книга на пустом лежаке оказалась популярной биографией Жанны д'Арк. Жанна д'Арк, воительница и знаменосица — ведущая за собой армии, захватывающая города, снимающая осады — семнадцати лет от роду Вайолет от роду было… Он полистал, открыл на последней главе. Орлеанская дева, узнал он, была предана смерти за ересь, но поводом для судейства стал библейский запрет по части одежды. Она преступила законы гардероба, дабы пресечь преступление иного рода — изнасилование. Ее сожгли — в Руане, в 1431 году (ей не было еще и двадцати) — за то, что одевалась мальчиком.

Кит переместился в тень. От беседы с Глорией у него начался первый приступ тоски по дому. Ему захотелось вернуться в Англию, раздобыть мужской журнал… Он вновь ощутил все это — дрожание в воздухе, принесенный ветром запах, что заставляет антилоп гну сбиваться в стада и нестись. Он не переставал поражаться: какими слабыми всегда оказываются запреты, с какой готовностью все заявляют права на новую территорию, на каждый ее дюйм. Автоматическая аннексия. То, что психологи называют у детей «самораспространением», когда они запасаются впрок забрезжившей на горизонте властью и свободой — любой, без благодарности, без раздумья. А теперь: где те, кто чинит препятствия, мешает радоваться жизни, где провозвестники несчастий, куда смотрит полиция?

Он закрыл глаза. Когда он снова их открыл, углы, под которыми падали тени, скачком сделались круче, а в бассейне, беззвучно по нему скользя, появился Амин. Одна голова и ее зеркальное отражение. Адриано, когда плавал, словно дрался с водой, пинал ее ногами и бил коленями, молотил по ней кулаками (и перемещался в ней со скоростью, надо признать, невообразимой). Возможно, Адриано хотелось уничтожить собственное отражение… Амин поднялся на дальнем конце, гладкий и молчаливый. Он помедлил. Крикнул:

— Qa va?

— Bien. Et toi?[46]

Будут ли сегодня вечером карты? И далеко ли ему удастся продвинуться с другим своим новым планом? Его другой новый план, или стратегия: намеренная рептилизация. Он призовет его, хищника: застывший взор, идиотски жадный оскал, зубы, с которых капает слюна. Вызванный и приведенный в действие, тиранозавр, разумеется, будет тут же отпущен восвояси. И Кит сможет любить. Он изменит форму — уже не рептилия, не млекопитающее, даже не человек более, но кротчайший из ангелов.

Херувимы, говорят, законченны и совершенны в своем преклонении перед Богом. Кротчайшие из ангелов — это херувимы, что вечно трепещут и вздымаются, подобно языкам пламени. Вот таким он и станет. Вознесенный серафим, что благоговеет и опаляет. Кит уснул.

Теперь по серой поверхности плыл уже не Амин, а Глория. Черный круг повернулся, и он тут же заметил, что она стала легче. Легче на столько, сколько весила вытесненная ее телом вода; но вдобавок легче глазами, легче линией губ. Она окунулась, а потом снова вынырнула под сенью трамплина.

— М-м. Вот бы и мне поспать… И кстати говоря. Забудь, что я говорила про Шехерезаду. Пусть себе ходит в своем монокини. Я ее благословляю.

Он наблюдал за тем, как ее тело, с которого капало, взбирается по металлическим ступенькам; ему на секунду пришло в голову, что она — две разные женщины, сросшиеся по талии. Да, тело танцовщицы, пожалуй, да, мышцы икр, бедер двигаются вверх, рвутся вверх… Плавательный костюм Глории: сегодняшний купальник (как согласно отметили Лили с Шехерезадой) был еще хуже вчерашнего; нижняя граница разрешалась не юбкой в форме пояса, но зачатками свободно висящей волокнистой пары шорт.

— Ну и пускай будет расточительницей, — сказала она, промокая ухо полотенцем, — и эксгибиционисткой.

Он закурил.

— Чем же объясняется эта кардинальная смена настроения?

— Вот как — иронизируем? О да. Вот они, молодые умники. Нет. Милая девочка оказалась мне лучшим другом, нежели я полагала. Только и всего.

— Что ж, я рад.

И Глория впервые улыбнулась (показав зубы дикарской крепости, притом идеально белые, с легчайшим оттенком голубизны).

— Ну, и каково же тебе? Все смотришь, смотришь. Да ладно. В твои-то годы. Она лакомый кусочек, правда?

— Кто? Шехерезада?

— Да. Шехерезада. Помнишь, та, высокая, с длиннющими ногами и шеей и с чрезвычайно развитой грудью. Шехерезада. Конечно, у тебя есть Лили, но к Лили ты привык. Сколько уже, год? Да, к Лили ты привык. Шехерезада. Неужто она не догадывается, что у тебя на уме? Что?

— Тебе смешно.

— Ты что, не понимаешь, о чем я? Тут ты. И этот итальянец. Вы люди молодые. Солнце жаркое. О чем вам, спрашивается, еще думать?

— К этому привыкаешь.

— Неужели? А этому, Уиттэкеру, как это нравится? А тому, другому — я его тут видела, недовольный такой ходит. Явно мусульманин. Если так выставлять себя на всеобщее обозрение, неплохо бы и о зрителях подумать.

— Именно поэтому ты ведешь себя более скромно. Ты сама.

— Ну, отчасти, — ответила она, устраиваясь в плетеном кресле и протягивая руку за «Жанной д'Арк». — Это только с год назад началось, вот это все. Прежде об этом думать не приходилось. Йоркиль иногда настаивает, но я решила — не буду. Выставлять.

— Скромность.

— Есть и другая причина. Тоже связанная с парнями.

— Если это то, что мне кажется, — осторожно проговорил он, — то я понимаю, что ты хочешь сказать.

— А что тебе кажется?

— Не знаю. Девальвация. Демистификация.

— Пожалуй. — Она зевнула. — Элементы неожиданности и вправду теряются. Но это еще не все. — Она взглянула на него дружелюбно и в то же время насмешливо. — Тебе, я думаю, сказать можно. Сколько тебе? «Девятнадцать»?

— Через пару недель будет двадцать один.

— Тогда нам, наверное, лучше дождаться твоего совершеннолетия. Впрочем, ладно. — И она кашлянула — вежливое предисловие. — Х-м-м. Некоторые женщины хотят, чтобы их груди сделались коричневыми. А я — нет.

— Это почему же?

— Хочу иметь доказательство того, что я белая… Это не плохое отношение, не предубеждение, ничего такого. И разумеется, я предана Йорку. Но когда у меня начнется с новым парнем, вдруг мне захочется доказать, что я белая. Я очень сильно загораю — вот увидишь.

— Ты уже очень загорела. — Он закинул ногу на ногу. Они беседовали о степенях выставления тела напоказ, Глория же была симпатичная, возможно, очень симпатичная. Но она была в парандже («покрывало, завеса»), в затемнении и сексуальной энергии не источала. Никакой. Он сказал: — Не понимаю. Глория, ты же всегда сможешь доказать, что ты белая, если только не будешь загорать голышом.

— Да, но вдруг мне захочется это доказать до того. Ну, понимаешь. На более ранней стадии.

Полчаса они молча читали.

— Это вульгарно, — произнесла она. — Просто вульгарно. И вообще, кто им велел?

* * *

К половине десятого он сидел на западной террасе, на двухместном диванчике, в компании мимолетных светляков (похожих на недокуренные сигареты, отшвыриваемые в сторону) и в довольно пьяном — по его понятиям — виде читал «Мэнсфилдский парк». Не исключено, решил он, что легчайший путь в обиталище рептилий сопряжен с неким количеством лекарств. Накачать Шехерезаду он не мог — однако себя мог привести в беспорядок и анестезировать. Возможно, два полных стакана вина приведут к тому, что ему вновь откроется его славное рептильное прошлое… Какое-то время назад Уна отнесла к себе в апартаменты сэндвич; Глория же Бьютимэн, одетая в байковый коричневый халат, молча поковырялась в миске с зеленым салатом, стоя у кухонной раковины.

Художественная литература — дело кухонное, думалось ему. К такому выводу он постепенно приходил. Социальный реализм — дело кухонное. Суть в том, что одни кухни стоят куда дороже других.

Он услышал скрежет гравия, а затем недовольное урчание джипа, услышал, как двери открываются, а затем закрываются снова одним глотком. Негромкий тенор Уиттэкера, громыхание камушков. Он продолжал читать. В этот момент казалось совершенно невероятным, чтобы Генри Кроуфорд выебал Фанни Прайс. Правда, до сих пор обычно попадалась одна ебля на книжку. По крайней мере, так он прокомментировал это в беседе с Лили: «одна ебля на книжку». Однако точнее было бы сказать, что в каждой книжке можно было услышать об одной ебле. С героинями это никогда не происходило. Героиням это не дозволялось, Фанни это не дозволялось. А наркотиков ни у кого не было…

Спустя десять минут, с лицом, выражающим недовольство, Кит шагал вниз по каменной лестнице. Ее сырые плитки опять распыляли холодный поздне-июньский пот. В коридоре он разглядел брошенные сумки с покупками, сиявшие недоступно-твердой дороговизной, белые, как лед. Он шагнул во двор, где прохлада, соединяясь с осязаемой росой, сгущалась в дымку. Победят ли эти кухонные страсти; победит ли социальный реализм? Он, в конце концов, К. в замке — ему следует быть готовым к переменам, к ошибкам в категориях и сдвигам жанров, к телам, превращенным в формы новые…

Перед ним, по ту сторону фонтана, на мгновение выросла фигура, похожая на большое, сложно устроенное животное с неравномерно распределенной массой, с множеством конечностей. И у него возникло мимолетное ощущение, будто оно кормится, или кормит, или передает пищу… То были Лили с Шехерезадой, застывшие в неподвижном, но спешном объятье. Они не целовались, ничего подобного. Они плакали. Он двинулся вперед. Тут Лили открыла глаза и снова закрыла их, ее подбородок дрогнул.

— О чем? — повторял он в темноте. — Ну хватит, Лили, ну это же… Да что такое случилось? Что?

Лили больше не проливала слез; она лишь каждые пару секунд издавала хрипы и стоны. Что такое могло случиться? Что за бедствия ожидали их в этой лавчонке с безделушками, в «Ритце»?

— Это было ужаснее всего.

Кит начинал приходить к заключению, что скорее всего произошел несчастный случай: весь мир, сведенный к тому, что происходит в свете фар, школьный автобус, скорый поезд… Он услышал глухое сглатывание, булькающее шмыганье, и Лили заговорила снова. Звук был тонкий, ходил кругами — голос маленькой девочки, беспомощно обходящей по кругу свою горчайшую маету.

— А для Шехерезады еще гораздо страшнее, гораздо…

— Почему?

— Потому что это значит, что теперь она обязана.

— Обязана что?

— Выбора нет. Насчет Адриано все переменилось.

Он подождал.

Еще стон, еще одно тягучее, липкое шмыганье; потом она несчастным тоном произнесла: — Он мученик. Он родился в сорок пятом. Значит, она обязана.

* * *

На другой день, поздно утром, Кит оставил позади явно притихший замок и прошел мимо бассейна, вниз по склону, чтобы обратиться за справкой к Уиттэкеру.

— Пойдем прогуляемся.

— Куда?

— Тебе, Кит, надо почаще выбираться, дышать свежим воздухом. А не сидеть целыми днями в комнате за чтением английских романов. Просто пройдемся.

— Ага, только куда?.. Начни с самого начала. Представь себе, что я вообще ничего не знаю.

— Совершенно невероятная штука — такое мне доводилось видеть нечасто… Значит, так. Мы сходили за покупками.

Они сходили за покупками. И пошли в отель, чтобы воссоединиться с Адриано. Они поднялись на лифте в пентхаус: Уиттэкер, Лили, Шехерезада, со своими корзинами и ларцами, со своим монокини, со своей молодостью, в летних платьях. Дверь отъехала в сторону, и перед ними появился Люкино.

— Не знаю, чего именно мы ожидали. Смешно. Никто из нас об этом и на секунду не задумался. Странно, правда? Короче.

В Люкино было шесть футов три дюйма. Присутствовал и брат Адриано, Тибальт. В Тибальте было шесть футов шесть дюймов. Разумеется, присутствовал и Адриано. В Адриано было четыре фута десять дюймов. Уиттэкер продолжал:

— Так и хотелось сказать: «Привет. Что с ним такое произошло, черт побери?»

— А не скажешь.

— А не скажешь. Похоже было на сцену в театре. Или на живую картину. Или на сон. Я все ждал, когда это пройдет. Или когда привыкну.

— И Лили так говорила.

— Но никому из нас привыкнуть так и не удалось. Напряжение, давление было запредельное. Его было прямо-таки слышно.

— Потом — чай.

Кит закурил. Они шли по дорожке, окружавшей отроги горы напротив, где долина, словно волна, разбивалась о высоты.

— Куда мы идем?

— Никуда. Гуляем. На крыше все было готово к чаю — очень по-английски, как они любят. Кружевные салфеточки. Сэндвичи с огурцом, корка у хлеба срезана. Там стояли столы, а стульев не было. Не было стульев. Люкино, Тибальт — оба красивы до отвращения. И тут тебе приходит в голову, какой красавец и сам Адриано. Только он — где-то там, в самом низу.

— При этом он играл свою роль.

— Он играл свою роль. Очень настойчивый паренек этот Адриано. Причем все это был какой-то бред. Почему об этом нельзя говорить? Можно ведь найти правильные слова. Может, даже пошутить на эту тему. Господи, ну я не знаю.

— Ага. — Ага, подумал он. Посмеяться над этим — на случай, если у Адриано начнет развиваться комплекс. — Потом — выпить.

— Потом выпить. Обе девушки попросили виски. Необычно, а? Я сидел между ними на диване и чувствовал, как у них бьются сердца. Оба сердца. А! Вот и влюбленные.

Они остановились. Навстречу им по узкой тропке шагали двое монахов: в сандалиях, ноги прикрыты юбками, они беседовали, оборачивались, кивали. Buon giorno. Buon giorno[47]. Они двинулись дальше, через кустарник и неровные пласты горной породы, озабоченно жестикулируя, но не показывая рук.

— Ах, вот это любовь. Я провел с Люкино десять минут, — рассказывал Уиттэкер. — Он одарил меня мудрой улыбкой, и мы стали разговаривать. Точнее, он стал.

— Адриано родился в сорок пятом.

— Да. Печальнейшая история. Адриано родился в сорок пятом… По дороге назад, в джипе, никто не произнес ни слова. Кроме Адриано. Обычный треп. Разбившиеся дельтапланы. Перевернувшиеся плоты… Incubo.

Что означало «кошмар». Уиттэкер продолжал:

— Он, Люкино, был потрясающе точен. Очень, э-э, сжато говорил. Не то чтобы отрепетированно — выкристаллизованно. Он нашел нужные слова.

— Помнишь что-нибудь?

— О да. Он сказал: «Если, не приведи господь, Адриано умрет прежде, чем я, тогда, наконец, в гробу мой сын будет таким же, как остальные мужчины».

— Так и сказал?

— И еще. «Я денно и нощно молюсь о том, чтобы ему посчастливилось испытать хоть какие-то мгновения радости. Моменты жизни и любви. Да хранит небо тех милосердных ангелов, что ему их даруют».

— И ты все это рассказал Шехерезаде?

4. Разумные сны

История, вне всякого сомнения, была печальнейшая. История из другого жанра, другого подхода ко всему. Социальный реализм не победил. И потом, какие они, правильные слова?

Ребенок был зачат в мае 1944 года. А мать Адриано провела беременность в тюрьме, за исключением первых и последних нескольких дней. Преступление ее состояло в том, что она была женой своего мужа. Люкино призвали в так называемую Новую армию, Новую армию Муссолини; Люкино, с благословения своей жены, улизнул от мобилизации; оба они боялись, имея на то (по словам Уиттэкера) все основания, что рано или поздно Люкино швырнут в грузовик и увезут в исправительно-трудовой лагерь в рейхе. «Лючия была непреклонна, — сказал Люкино. — Мы знали — все знали, — что самая мрачная тюрьма не так фатальна, как самый лучший лагерь. Одного мы не знали — того, что внутри у Лючии была новая жизнь, Адриано». Тибальт родился в пятидесятом. А Лючия умерла в пятьдесят седьмом, когда Адриано было двенадцать.

В общем, Кита это опечалило. К чести его (которая скоро ему понадобится), могу сказать, что Кита, как положено, терзали возникающие перед ним образы Адриано, заключенного в материнской утробе. Ровно пятнадцать лет спустя, в восемьдесят четвертом, когда он увидел на экране монитора, в кабинете педиатра, своего первого ребенка — тот, счастливый непоседа, крутился, словно тритон в мельничной запруде, дрожал с головы до ног от праздничного и, казалось, смешливого любопытства, — первая мысль Кита была об Адриано. Крошечный призрак с полным боли лицом. И этой боли предстояло окутывать его до конца жизни. Четыре фута десять дюймов. Пять футов шесть дюймов — этого было достаточно для полуобоснованной догадки относительно четырех футов десяти дюймов. А война была до того близко…

Итак, Кит понял, почему девушки плакали. Но теперь законы были переписаны и общие приличия более не соблюдались. Вопрос следовало задать по новой. Что дозволено героиням?

* * *

— Что ты такой мрачный? Ладно тебе; ты должен быть только рад оказать эту услугу.

У мрачных парочек в мрачную погоду так проходят целые дни. С промежутками, кружками кофе, молчаниями, краткими исчезновениями, чашками чая, зевками, пустотами… Киту с Лили предстояло вскоре отправиться в деревню как «представителям castello[48]» — Уна записала их на торжественный благотворительный базар в церкви Санта-Мария.

— Это меня не смущает, — сказал он. — Правда, в церковь идти придется. Но нет, я расстроен по поводу Мальчика с пальчик.

— Не называй его Мальчиком с пальчик.

— О'кей. Я расстроен по поводу Адриано. Ты ожидала, что его папа будет… маловат ростом?

— Я ожидала — ну, не знаю, чего-то ниже среднего. Коротышку. Вроде тебя. Не великана. Да еще этот брат-великан. Тут-то она и растаяла. Сам знаешь, какое у нее доброе сердце.

«Как сон», — сказал Уиттэкер. Все это походило на сон.

— Как ты думаешь, она согласится? — спросил он.

— Ну, а что? Так можно двух зайцев убить. Для него это будет прекрасный стимул, а она перестанет беситься. Доберется на ощупь до этого дела.

Кит лежал на кровати — лежал на кровати с «Эммой». Лили раздевалась, чтобы принять душ, — операция не очень длинная. Нагнувшись к нему, она большими пальцами стащила с себя низ бикини. Все эти недели звезда-солнце подкрашивала Лили по своему вкусу: кожа коричневее, волосы светлее, зубы белее, глаза голубее. Она скинула шлепанцы и резко сказала:

— А кто ебет Фанни?

— Что? Никто ее не ебет. — Это возобновлялось обсуждение «Мэнсфилдского парка». Кит попытался сосредоточиться — сосредоточиться на мире, ему знакомом. С показным оживлением (говорить лучше, чем думать) он сказал: — Она героиня, Лили, а героиням это не дозволяется. И вообще — кому охота ебать Фанни?

— Герою. Эдмунду.

— Ну, разве что Эдмунду. Все-таки он на ней женится. Наверное, в конце концов дело у него дойдет до этого. Он же все-таки герой.

Лили, одетая в зеленый атласный халат, села у туалетного столика спиной к трельяжу. Взяв картонную пилочку для ногтей, она сказала:

— Значит, Фанни тебе не нравится.

— Нет. Мэри Кроуфорд — еще куда ни шло. Она, в придачу ко всему, сексуально озабочена.

— Откуда ты знаешь?

— По некоторым признакам. Мэри говорит об адмиралах; потом, эта ее шутка насчет «пороков» и «задних частей». И это — у Джейн Остин… Хотя «Мэнсфилдский парк» не похож на остальные. Там если плохой, то «мечта», если хороший — «пугало». Возрождение ценностей прошлого. В Джейн появляется антиочарование. Это очень запутанный роман.

— И ебли совсем нет.

— Нет, есть. В «Мэнсфилдском парке» ебля происходит два раза. Генри Кроуфорд ебет Марию Бертрам, а мистер Йейтс ебет ее сестру Джулию. Причем он — «достопочтенный».

— А их-то чем накачали?

— Хороший вопрос. Не знаю. Отсутствием родительской любви. Скукой.

— Шехерезада себя жалостью накачивает.

Это правда, подумал он. Затея с Адриано превратилась в своего рода социальную помощь или работу на благо общества.

— Секс как доброе деяние. Ага. Ты об этом Джейн Остин расскажи.

— Она представляет себе, как он рос вместе с Тибальтом. И как Тибальт потом его перегнал. Как Тибальт рос, раздувался, пока не стал огромным, нависающим над тобой божком. Она говорит, жаль…

Ее, кстати, было слышно в стоящей на пути ванной: краны, быстрые шаги.

— Если бы она сначала познакомилась с Тибальтом. Она могла бы ебаться с ним. А теперь не может. Придется ей вместо него ебаться с Мальчиком с пальчик. И, как ей кажется, способ должен найтись.

Прошептав это, Лили пристально помотрела на него. И вышла — за дверь, вниз по ступенькам — в своем халате.

Кит же попытался вернуться к Эмме, к мисс Бейтс, к перевернувшему жизнь пикнику на Боксхилл.

— Знаешь, на что они были похожи? — сказала Лили, появившись вновь, запеленутая в одно полотенце, неся на голове другое, скрученное конусом. — Тибальт и Адриано. Когда стояли рядом у бара? Они были похожи на две бутылки виски, обычную и маленькую, порционную. Та же фирма, та же наклейка. Обычная бутылка и маленькая.

Лили начала одеваться. Все было ему знакомо. Знакомо и в то же время иррационально, как мысли, что обрамляют сон. Что такое ее плоть — лишь одеяние, прикрывающее ее кровь, ее кости? Затем она села за столик перед трельяжем, чтобы одеть лицо: глаза — в фиолетовое, щеки — в румяна, губы — в розовое.

— Разве мокрые волосы завивают щипцами? Ты уверена?.. В Тибальте непременно должно было оказаться шесть футов шесть. Не пять футов одиннадцать, ничего подобного.

— На самом деле, я восхищаюсь Шехерезадиной позицией. Она старается как может смотреть на вещи позитивно. Считает, что можно устроить какую-нибудь поездку на выходные с распутными целями. Знаешь, когда не выходят на улицу. И вообще не встают с постели. Чтобы одновременно не принимать вертикальное положение.

— Хорошо, Лили. Расскажи мне про горизонтальные выходные.

Кит слушал, а мысли его блуждали… Адриано отвезет ее в столицу и припаркуется рядом с (а лучше всего под) каким-нибудь первоклассным отелем; ссылаясь на скромность, Шехерезада в одиночку проследует в заказанный номер; там она выкупается, надушит и увлажнит свое длинное тело, а после разложит его, прикрытое каким-нибудь расплывающимся неглиже, на белых простынях — для него! для Адриано! Затем — театральное появление его самого; не исключено, что, стоя у кровати, он неспешными пальцами потянется к многослойному банту, придерживающему его белые брюки, и с суровой улыбкой…

— После этого, — продолжала Лили, — просто звонишь и заказываешь обслуживание в номер. На публике, чтобы обоим пришлось стоять, — никаких появлений. Ведь она как раз при мысли об этом умирает от смущения. Ей стыдно за себя, но что поделаешь. Она все думает, а что думает он. И от этого у нее мурашки по коже.

Кит согласился, что мурашки по коже — это никуда не годится.

— Она рассуждает так. Раз ей настолько нравится Тибальт, значит, ей наверняка нравится Адриано. Как бы. И вообще. Ей все больше и больше невтерпеж. — Лили поднялась на ноги и разгладила на себе одежду, скользнув руками книзу. — Пошли. Пора.

Тут он внезапно подумал: вот он, мир, мне знакомый, мое место здесь — среди тех, кто бодрствует, с ней. Он скатился с кровати со словами:

— Лили, я все собирался тебе сказать. Ты выглядишь просто прелестно. И мы не расстанемся. Будем вместе. Ты и я.

— М-м. М-м. Ты, наверное, теперь в нее влюблен.

— В кого?

— В Эмму.

— О, несомненно. Она, Эмма, слегка склонна к показухе, но признаюсь — она мне нравится. «Умна, красива и богата». Неплохо для начала.

— Да, но сиськи у нее большие?.. У Джейн Остин где-то сказано, что у нее большие сиськи?

— Не напрямую. По крайней мере, пока нет. Вероятно, там вот-вот будет сказано: «У Эммы Вудхаус были большие сиськи». Но пока нет.

— Ты говорил — ты говорил, что у Лидии Беннет большие сиськи. У той, что убежала с солдатом.

— Ну да, большие. Или, во всяком случае, большая задница. Большие сиськи у Кэтрин Морланд. У Джейн Остин так более-менее и сказано. В зашифрованном виде. Понимаешь, Лидия самая высокая из сестер, самая младшая — и «дородная». Это расшифровывается как большая задница.

— А большие сиськи как зашифрованы?

— «Соразмерность». Когда Кэтрин подрастает, она «округляется», а фигура ее становится «более соразмерной». «Соразмерность» расшифровывается как большие сиськи.

— Может, все проще. С шифром. Может, «округление» означает сиськи, а «дородность» — задницу.

Кит сказал, что она, вполне возможно, права.

— Значит, Шехерезада округлившаяся, а Глория дородная. Только, если честно, дородной нашу Бухжопу не назовешь.

— Бухжопу? Нет. Но, Лили, слова ведь меняются. Задницы меняются.

— Тебя только и слушать. Сначала были сплошные моральные схемы. И жизнь, которую чувствуешь. Потом — сплошные наркотики и ебля. А теперь — сплошные сиськи и задницы. Погоди. Придумала. «Разнузданный секс и одинокая девушка». С Натали Вуд. То, что надо.

— Нет, Лили, это не то, что надо. — Подумав минуту, он сказал: — «История разнузданного секса». С Эли Макгроу. Вот это — то, что надо.

— Но она же умерла. И вообще, нам ужасно не понравилось.

— Я знаю, что нам ужасно не понравилось. Мальчик с пальчик ужинать придет?

— Не называй его так. Да. На вертолете.

— Господи! Я с ним хочу об этом поговорить. Овцы только-только наполовину в себя пришли.

— Поговори с Шехерезадой. По ее словам, она обожает представлять себе летящего Адриано, свободного…

— Знаешь, по-моему, это его обычный приемчик, чтобы девушек снимать. Если четыре фута десять дюймов сами по себе не срабатывают, он их отводит к своему папе и показывает Тибальта.

— Главное тут — сорок пятый год. Главное — война. Тогда она может сказать себе, что делает это ради тех, кто шел в бой.

— Ради тех, кто шел в бой? — сказал он с надтреснутой ноткой в голосе. — Но ведь он был не на той стороне.

— Что?

— Италия была одной из держав оси. Значит, Мальчик с пальчик — фашист. — Кит продолжал, желая поделиться двумя оставшимися фактами из тех, которыми располагал по части Италии и Второй мировой войны: — Муссолини ввел гусиный шаг. А когда его наконец повесили, на нем была немецкая форма. Фашист до последнего вздоха.

— Ты только Шехерезаде все это не говори.

* * *

Вечер начался довольно шумно. Сперва — суматоха и скрежет винта вертолета Адриано. А потом, в розовых сумерках, их грубо прервали и согнали с западной террасы крики овец. Однако ужин, по сути, был до странности тихим — или, может, лучше сказать, до тишины странным? Уиттэкер, Глория и Кит — напротив Лили, Адриано и Шехерезады. На сей раз Адриано не сидел во главе стола, но как будто бы управлял беседой — с уверенностью в собственном праве, целиком и полностью обновленной, он говорил:

— Победа в Фоджио, доставшаяся такой дорогой ценой, позволила нам обеспечить успех в чемпионате. Наша коллекция трофеев пополнится новым серебром! Теперь нам скоро предстоят тяготы тренировок перед открытием сезона. У меня зуд — не терпится начать.

И снова вышло так, что от Кита не укрылось: Шехерезада дала Адриано указание перестать говорить о любви, с каковым Адриано тут же согласился, выказав угрожающую готовность. С другой стороны, в результате он остался без тем для беседы. Поэтому он говорил — пожалуй, непомерно длинно — о своей регбийной команде, «Фуриози», и об их репутации игроков, славящихся исключительной бескомпромиссностью, в лиге и без того самой суровой.

— Где твое место, Адриано? На поле.

Это была Шехерезада — на лице у нее появилась новая улыбка. Кроткая, печальная, всепонимающая, всепрощающая. Кит продолжал слушать.

— А, мое положение. В самой гуще борьбы.

Адриано был хукером[49] и работу свою выполнял в центре, вокруг которого вращалась вся банда. Что за особое наслаждение, говорил он, доставляет ему этот момент, когда в начале схватки вокруг мяча сшибаются одновременно шесть голов! Кит знал: обычно хукеру достается выбить пяткой мяч под ноги десятиногому скопищу, что надсаживается позади. Однако с «Фуриози» дело явно обстояло по-другому: когда начиналась схватка, Адриано попросту поднимал и скрещивал свои маленькие ноги так, чтобы игроки у него за спиной (второй ряд) могли загребать своими шипами по коленям и голеням первой линии противника.

— Чрезвычайно эффективно, — пояснил он. — О, можете мне поверить — это чрезвычайно эффективно.

— Но разве никто не велит им прекратить? — спросила Шехерезада. — И разве они не могут отомстить?

— А, да ведь мы в не меньшей степени славимся безразличием к травмам. Я — единственный форвард «Фуриози», у которого не сломан нос. Защитник слеп на один глаз. А у обоих столбов нет ни единого зуба во рту. К тому же оба моих уха еще не потеряли форму. Даже не отвердели. И я опять-таки торчу в обществе моих собратьев, как бельмо на глазу.

— А после матча что, Адриано? — спросила Лили.

— Мы празднуем победу. Причем, смею вас уверить, в самой что ни на есть решительной манере. Или же, что бывает крайне редко, мы отправляемся… топить наши печали. Всю ночь напролет — непременно. С большим количеством битого стекла. Мы — истинные короли анархии!

— Кто это сказал, — начал Уиттэкер, — что регби — игра для хулиганов, в которую играют джентльмены?

А Кит подхватил:

— Да, слышал я такое. А футбол — игра для джентльменов, в которую играют хулиганы.

— До десяти лет я жила в Глазго.

Это заговорила Глория, и все они обернулись к ней — ведь подобное так редко случалось. Не встречаясь ни с кем глазами, она сказала:

— Ясно одно. Футбол — игра, которую смотрят хулиганы… Когда «Селтик» играет с «Рейнджере», это — битва религий. Невероятно. Им бы в армию вступить. Тебе, Адриано, в армию надо вступить.

— О, Глория, не думайте, что я не пытался! Однако существуют определенные ограничения, и, увы…

Замолчав, он смял белую салфетку в своих бронзовых кулаках. В течение пяти минут комната беззвучно бурлила. Затем Адриано, распрямив спину, произнес:

— Игра для хулиганов? Как ты ошибаешься, Уиттэкер. О, как же ты ошибаешься!

И Адриано принялся уверять собравшихся — в излишних, пожалуй, деталях, — что в «Фуриози» все происхождения благородного, состоят в спортивных клубах для избранных, где взимают весьма большой вступительный взнос; когда едут на матчи, сказал он, тут уж не обходится без целой колонны «ламборгини» и «бугатти»; он позаботился даже о том, чтобы отметить, какие шикарные пятизвездочные отели им доводится разорять и какие рестораны разносить. Высказавшись, Адриано откинулся назад.

Вслед за этим начал постепенно образовываться безнадежный вакуум; все молча терпели. Лили умоляюще смотрела на него, и Кит сказал:

— Э-э, я тоже когда-то был вроде тебя, Адриано. До тринадцати лет с ума сходил по регби. Потом, однажды… — Произошло обычное избиение. Как раз то, чему он так обожал отдаваться без остатка, чтобы выйти оттуда в крови. — И я…

— Ты пал духом, — понимающе сказал Адриано и даже потянулся, чтобы потрепать Кита по руке. — О, друг мой, такое бывает!

— Ну да. Пал духом. — Однако в то важное субботнее утро в голове его была еще одна мысль — а за ней еще одна, а за ней еще одна. Тогда, в шестьдесят третьем, он сказал себе: впредь, начиная с этого момента, ничего обновляться не будет. Тебе понадобится все. Тебе понадобится все. Для девушек. — Вот я и перестал отдаваться этому без остатка. Это заметили. Меня исключили.

— Но как же так, Кев! — воскликнул Адриано. — Как же ты перенес позор? И всеобщее презрение?

— Если мне позволено высказать свое мнение, — сказала Лили, — это очень смешно, Адриано.

— Как я его перенес? Сказал всем, что поступил так ради своей сестры. — Вайолет было лет восемь, девять; она обычно расстраивалась, когда он приходил домой покрытый рубцами. «Ради тебя, Ви, я брошу…» В некотором смысле это была правда. Он поступил так ради девушек. — В общем, она была очень благодарна.

— Тут все прозрачно, — сказала Шехерезада, сворачивая салфетку, на которой стояла ее тарелка. — Тебе не хотелось больше мучиться.

Пока вокруг него убирали со стола, Адриано оставался на своем месте; со временем к нему вновь присоединилась Шехерезада.

* * *

Исполнив свой братский долг, он провалился обратно. Лили сказала:

— Было замечательно.

— Не правда ли, потрясающе? Так будет каждую ночь?

— Невозможно. Мы все умрем или сойдем с ума. Я то и дело щипала себя. Не для того, чтоб не заснуть. Убедиться, что не сплю. И вижу сон.

— Таких безумных снов не бывает.

Он лежал, мальчик на побегушках у любви — но так было в последний раз. В последний раз он вызвал в памяти Шехерезаду и представил себе, что все его мысли — ее мысли, а все его чувства — ее чувства. Однако любовь, прощаясь, медля, целуя кончики пальцев, сказала ему, что человек столь цельный, столь убедительный во всем, как Шехерезада, не будет, не может сплестись с человеком столь невероятным — и неуловимо фальшивым, — как Адриано. Пока Лили отплывала в поисках разумных снов, Кит надеялся и верил, что Адриано тоже отплывет, растает, как тают звезды на заре, и что Шехерезаде будет становиться все более и более невтерпеж.

Однако главенствовала в его бессоннице война. Пожалуй, впервые в жизни он ощутил ее масштабы и тяжесть. Это — не война на небесах. Это война в мире.

Как близка война, как она огромна.

Война была так близко, а они никогда, по сути, и не думали о ней — об этом шестилетнем землетрясении, что убивало по миллиону в месяц (и взяло Италию, и принялось молоть в ступке ее горы, сокрушая их друг об дружку).

Война воззвала к смелости их матерей и отцов, и все они были ее гражданами, ее крохотными призраками, подобно заключенному в материнской утробе Адриано.

Война была так близко к ним, но это был не мрак. Это был свет. И цвета он был коричневого, как экскременты.

Третий антракт

Кит был ветераном Холодной ядерной войны (1949–1991), как и все, кто жил в те годы, о которых идет речь, — в период кошмарного противостояния. В семидесятом позади у него простиралась кампания длиной в двадцать лет. Впереди у него простиралась кампания длиной в двадцать лет.

Его забрали в армию — насильно завербовали — 29 августа 1949 года, в возрасте девяноста шести часов. То была дата рождения русской бомбы. Пока он лежал и спал, в палату больницы прокралась историческая реальность и произвела его в чин рядового.

Подрастая, он не то чтобы чувствовал отвращение к воинской службе — ведь все остальные тоже были в армии. Помимо залезания под парту в школе во время учений по подготовке к термоядерному конфликту, других обязанностей у него как будто и не было. По крайней мере осознанных. Однако после Кубинского кризиса в 1962-м (на это время, на тринадцать дней, его тринадцатилетнее существование превратилось в тошнотворное болото) он проникся духом кошмарного противостояния. Мысленно: о, бег с препятствиями, сержанты-садисты, солдатские робы, дрянной паек, завивающиеся картофельные очистки кухонных нарядов. В Холодной ядерной войне бой начинался, лишь когда ты крепко спал.

В те годы физическое насилие почему-то имело отношение лишь к Третьему миру, где погибло около двадцати миллионов в военных конфликтах числом около сотни. В Первом и Втором мирах определяющей стратегией было Гарантированное взаимное уничтожение. И все выживали. Здесь насилие было лишь в головах.

Кит лежал в постели, пытаясь понять: чем окончилась война во сне, все эти беззвучные сражения? В любой момент все могло исчезнуть. Эта мысль распространяла бессознательный, но всеобъемлющий смертельный ужас. А от смертельного ужаса могло возникнуть желание совершить половой акт; однако желание любить возникнуть не могло. К чему кого-либо любить, если все могут исчезнуть? Так что, быть может, ранение при этом Пашендейле[50] безумных снов получила любовь.

* * *

Какая же это сострадательная книга, «Краткий оксфордский словарь»! Взять, к примеру, статью о слове «невроз». Он позвонил жене и зачитал ее ей.

— Послушай-ка. «Относительно легкое душевное заболевание», любимая, «не вызываемое органическим расстройством». А вот еще лучше. «Включает в себя депрессию, беспокойство, маниакальное поведение и т. д.» — это «и так далее» замечательно, — «но не кардинальную потерю связи с реальностью». Вот. Какое понимание, а? Тебе не кажется?

— Зайди в дом.

Он пошел в дом. Стояло 28 апреля 2003 года, он пересек сад под расхристанным небом. Все идет довольно хорошо, подумал он: он сидит за столом со стаканом апельсинового сока и неплохо играет роль Кита Ниринга. Потом спустились пообедать девочки.

У них с женой для дочерей имелись четыре основных эпитета: «цветочки», «дуры», «поэмы» и «крысы». Кит выбрал третий.

— Вот и вы, поэмы мои.

И они поздоровались с ним, подошли к нему: маленькая Изабель, крохотная Хлоя.

Существовала такая домашняя традиция: как только девочки искупаются и вымоют головы, Кит подставлял свой нос под мокрые колечки и говорил (наслаждаясь чистотой, юностью, сосновым запахом): «М-м-м-м-м…»

Стало быть, Изабель наверняка не имела в виду ничего плохого. Кит только вышел из душа, вот она и склонилась над отцовской головой (быстро седеющей и кардинально редеющей, с несколькими оставшимися прядками, которым придавал твердость гель для волос) и сказала:

— М-м-м-м-м… Нет, пап, если честно, давай лучше еще раз попробуй.

Так он и сделал. Так и сделал — хотя был совершенно пьян и очень боялся свалиться в душе. Казалось бы, десяток-другой фунтов лишнего веса может придать тебе дополнительную устойчивость; однако, говорил он себе, уравновесить картофелину на зубочистках трудно, особенно когда имеешь дело со скользкой поверхностью. Все это он проделал нормально. Но обратно в дом не пошел.

— Значит, ты куришь, — сказала его жена, когда он выскользнул через заднюю дверь (он бросил в девяносто четвертом, на следующий день после свадьбы). — Изабель говорит, от тебя пахнет, как от автобусной станции в Кентиш-тауне.

— Все это скоро кончится, — сказал он.

* * *

Второй пункт программы в революционном манифесте звучал так: «И женщинам присущ плотский аппетит».

Древняя истина, нынче же, разумеется, неотъемлемо очевидная. Но на то, чтобы это предположение усвоилось, ушло какое-то время. В сообществе «никакого секса до брака» было незыблемое правило: хорошие девушки занимаются этим не ради удовлетворения похоти; плохие же девушки занимаются этим тоже не ради удовлетворения похоти (они занимаются этим ради мимолетного перевеса в силе, или ради простой выгоды, или же из нечистого, затянутого паутиной слабоумия). Причем некоторые из молодых в трезвом рассуждении сами так толком и не примирились с этой штукой, женской похотью. Кенрик, Рита и другие, как нам скоро предстоит обнаружить.

«Да будет секс до брака. И женщинам присущ плотский аппетит». Пока все хорошо. Но в манифесте имелись и другие положения; какие-то из них были написаны мелким шрифтом или невидимыми чернилами.

* * *

«Достанусь, достанусь, достанусь…»

То были последние слова Эхо, но умирать ей выпало долго. Все же осталась любовь и в мученьях растет от обиды. От постоянных забот истощается бедное тело. Эхо, однако ж, не превратилась во что-то другое (в мире, где она жила, — участь весьма обычная и не всегда неприятная) — в птицу, к примеру, или в цветок. Кожу стянула у ней худоба, телесные соки в воздух ушли, и одни остались лишь голос да кости.

Голос живет: говорят, что кости каменьями стали. Голос убрел прочь сам по себе, невидимый и в лесу, и на голом склоне горы. «Достанусь, достанусь, достанусь…»

Юноша нежный, разумеется, остался жить в своей нежной красе. Пока другой мальчик, другой проситель (тоже некогда высмеянный и отвергнутый) не поднял голову к небесам. «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!»

«Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!» — Молвили все, — и вняла справедливым Рамнузия просьбам.

* * *

Приемная дочь Кита Сильвия однажды сказала (выслушав его жалобы на физкультурные занятия, которые он посещал), что старость не для нытиков. Однако в нем росло подозрение: все обстоит гораздо проще. Старость не для стариков. Чтобы справиться со старостью, надо, по сути, быть молодым — молодым, сильным и в отличной форме, обладать исключительной гибкостью и очень хорошими рефлексами. Да и характер требовался недюжинный, он должен был соединять в себе бесстрашие юности с упорством и твердостью старости.

Он сказал: «Что же ты молчала, литература?» Старость может принести с собой мудрость. Но храбрость она не приносит. В то же время тебе никогда не приходилось сталкиваться ни с чем столь же пугающим, как старость.

На самом деле более пугающей — и столь же неизбежной для людей — была война. Он сидел в местной кафешке, и «Таймс» дрожал у него в руках. Этого можно было избежать (или хотя бы отсрочить). Почему никто не может установить настоящий casus belli[51]? Все очевидно. Американских президентов в военное время всегда переизбирают. Будет смена режима в Багдаде в 2003-м, чтобы не было смены режима в Вашингтоне в 2004-м.

Николас, все это поддерживавший, попытался вселить в него некое мужество по части месопотамского эксперимента, но Кит в тот момент не мог вынести и мысли о крылатом железе и бренной плоти, о том, что происходит при встрече жесткого механизма с мягким.

* * *

Мухи, подобно крысам, любят войну, любят поля сражений. Под Верденом (1916) были ослы, мулы, быки, собаки, голуби, канарейки и двести тысяч лошадей. Но лишь крысы и мухи (мухи численностью в миллионы) были там, потому что им это нравилось. Мухи были громадные, черные, беззвучные. Громадные. Крысы тоже были раздутые, словно те, кому война на руку…

Кит у себя в студии неотрывно смотрел на небо и наслаждался «видом»: панорама его собственной роговичной дряни, шероховатостей, наростов, которые плескались и хлюпали, когда он двигал головой. Глаза его — чашки Петри, а в них — культуры грязи и смерти.

Что делать, думал он, теперь, когда мухи поселились в моих глазах?

* * *

Уна говорила им, что всю жизнь ее инстинктивно тянуло на юг. «Но теперь, — сказала она, — я чувствую неправильность солнца».

Они ее не слушали (и всем им, насколько он знал, это сошло с рук).

Для них существовали два варианта: свариться или изжариться. Они сидели на солнце, скользкие от оливкового масла, целыми днями. А какими смоляными они делались в своей золотой кожуре юности!

Б другой раз Уна сказала ему с каким-то неподдельным восхищением и уважением: «Вы молоды». Еще тогда он задумался об этом, о том, как молодость радикально продвинулась вперед… Сначала 1914–1918, потом 1939–1945 — с перерывом в двадцать один год. Таким образом, в 1966-м, согласно расписанию, установившемуся за два поколения, пора было посылать молодежь Европы на линию смерти — в винодельный пресс смерти. Но история сломала эту схему. Молодым не суждено было умереть; им суждено было, чтобы их любили. Молодость это почувствовала и углубилась в себя. Единственная война, какую они знали, была та, что они вели во сне. Все и вся могло внезапно исчезнуть. Стало быть, да, tutto е subito. Все и сразу.

— Что ж, Уна, спасибо. — И он стал наблюдать за светляками на том конце террасы, за маленькими пришельцами из другого измерения. Светляки, самосветящиеся жучки, были цвета Венеры. Пламя, к которому прибавили фотон лимонного.

Вся его жизнь определится здесь — в этом он уже не сомневался.

* * *

Когда он вышел на улицы Лондона, его охватило почти непреходящее чувство, что вся красота пропала. А что пришло на ее место?

«Краса есть правда, правда — красота»[52]. Вероятно, это красиво. Но как это может быть красиво? Это неправда. И он понял. Красота, эта редкостная вещь, пропала. Осталась правда. А запасы правды бесконечны.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ Желанная

1. Девушки и поросята

Настало время приездов и отъездов, прибавлений и вычитаний, перестановок. Должны были приехать Кенрик с Ритой, должна была приехать Руаа, а Уна после короткой отлучки должна была снова уехать. Собирались ли вернуться Прентисс, Додо и Кончита? С большой вероятностью должен был приехать Йоркиль; возможно, должен был приехать и Тимми. Самое неблагоприятное пока заключалось в том, что Шехерезада скоро должна была освободить башенку на дальнем конце общей ванной — с тем, чтобы ее сменила Глория, призванная из своего склепа. Шехерезада должна была занять апартаменты — с тем, чтобы ее, в свою очередь, сменили, с большой вероятностью, Глория с Йоркилем.

* * *

Они сидели за единственным имевшимся в баре уличным столиком, и он объяснял ей, что все будет хорошо, если только Кенрик с Ритой к своему приезду по-прежнему останутся всего лишь добрыми друзьями.

— Что за человек эта Собака? — спросила Лили.

— Погоди. У меня со всеми этими прозвищами скоро перебор наступит. Однажды вечером оно возьмет и выскочит. — Он размышлял о девственных пустынях, что раскинутся теперь за обеденным столом. — Возьму и скажу: Бухжопа, а ну-ка расскажи Мальчику с пальчик о том случае, когда ты выпила… Давай приучимся называть ее Ритой.

— О'кей. Что за человек эта Рита?

— Какая она? — И он рассказал ей: из семьи богатых рабочих (дочь короля игральных аппаратов), спортивная машина, держит большую палатку (маскарадные украшения) на Кенсингтонском антикварном рынке. — Она постарше нас, — добавил он, — и поднаторела в том, чтобы вести себя как парень. Такая у нее миссия. Она как антиполицейский. Ее задача — добиться, чтобы все непременно нарушали закон.

— Ну, если Кенрик не ебется с Собакой, может, он станет ебаться с Каплей.

— Лили!

— Или, может, он станет ебаться со мной.

— Лили.!

— Ну, кто-то же должен это делать.

— Лили!

«Кто-то же должен»… Не особенно эротическое замечание по поводу не особенно эротической ситуации, на которое последовал не особенно эротический ответ Кита:

— Да ладно тебе, кто-то этим почти каждую ночь занимается. Я. Или утром.

— Да, но не так, как следует.

— Не так, как следует. — Его ногти жаждали его подмышек. — Лили, я тебя все-таки люблю.

— М-м. Ты-то, может, и любишь. Но твой…

— Не надо все это вываливать. Рита все время так делает. Все время берет и вываливает.

Он нырнул в бар — своего рода столярную мастерскую, где были холодильник и шеренга посеревших от пыли бутылок бренди на полке. Так, ну и что тут у нас: другие итальянцы, не Адриано. Одетые в черные фуфайки, они молча стояли у прилавка, словно гранитные глыбы, еще не тронутые инструментами местных скульпторов: их спящие тела, их души и лица, будто созданные в короткий промежуток между двумя сокрушительными ударами по голове. Кит проникся сочувствием. Занятия любовью с Лили теперь уже нельзя было назвать процессом повторяющимся — с каждой ночью он становился все более предательским. У мужчин два сердца, подумал он, то, что над, то, что под. И пока Гензель прикладывался к Гретель, его над-сердце было полно, оно билось, оно любило, под-сердце же его всего лишь действовало (причем едва-едва) — анемичное, неискреннее. И это, разумеется, было заметно.

— Рита — это песня, — сказал он, ставя перед Лили ее стакан игристого. — Просто песня.

— Не может быть — и она тоже? А тут еще Йоркиль на подходе. Не говоря уж о Мальчике с пальчик. А насчет войны ты был неправ. — Она похлопала по лежащей перед ней книжке. — Италия сдалась в сорок третьем. Потом сюда вошли немцы.

— Правда? Черт… Да нет, ничего.

— Борьбу вели партизаны против фашистов. Люкино боролся с фашистами, пока мама голодала в тюрьме. Значит, Адриано все-таки был на той стороне. И Шехерезада может ебаться с ним ради тех, кто шел в бой.

Кит закурил.

— Как там у них, дело движется? Они довольно поздно вместе засиживаются.

— Она говорит, такое чувство, как будто тебе снова пятнадцать. Сам понимаешь. Стадии.

Про стадии Киту все было известно. Сжав зубы, он сказал:

— Ну и на какой же они?

— Пока только поцелуи. Уже с языком. Она готовится пустить в ход сиськи.

Кит пил пиво. Лили продолжала:

— Сам понимаешь. Сперва — чтобы руки снаружи, на блузке. Потом внутри. Она этого ждет, даже очень — ей главное кураж не потерять.

Кит спросил почему.

— Знаешь, они сильно выросли за последние шесть недель. Чувствуют себя по-другому. Гораздо больше ощущений. Везде пульсирует, щекотно. Ей хочется их опробовать.

— Опробовать свои сиськи.

— Опробовать свои сиськи. На Адриано. — Лили помедлила. — А потом двинуться вперед, шаг за шагом, и сделать то же самое со своей пипкой.

Кит швырнул ручку на металлический стол.

— Знаешь, от всего этого просто тошнит. И ведь она несчастна — это видно. Не может накачать себя жалостью. Это, это… Ты должна использовать свое влияние.

— Где этот Тимми, идиот чертов? Так обидно — он же явно прекрасненько развлекается себе, и все. Обожает работать с этими рожденными заново, а сам ведь каждые выходные ездит на охоту.

— Какая охота в Иерусалиме?

— Он в Иорданию ездит. Охотится вместе с королевским семейством Иордании.

— А, понятно. Что ж ты молчала? Нельзя же отказывать Тимми в развлечениях. Убивает животных в обществе короля.

— Я даже думала телеграмму ему послать. Сказать, что она тоскует.

Кит промолвил из-под бровей:

— По-моему, это лишнее… Знаешь, у меня иногда такое чувство, что Адриано не то, чем кажется. — А то, чем он кажется, кажется полным кошмаром. — Он у нее на коленях. Будто кукла чревовещателя. Сюр какой-то.

— Бедненький мальчик.

— Богатенький мальчик. Ладно. — Он поднялся и с чувством долга произнес: — Думаю, нам следует пойти засвидетельствовать наше почтение крысе, как обычно. Ты с ней просто поговори. Понимаешь, это твой долг. Твоя обязанность перед ней. Не забывай, что она — твой лучший друг.

* * *

Шехерезада была несчастна, и это было видно. От этого онемело все: суеверный замок, свирепые горы, суровое голубое небо. Кит, знавший ужасное правило о внешности и счастье, ожидал, что ее постигнет потеря света в лице, возможно, легкий изгиб рта. И действительно — появилась новая хмурая гримаса, новая морщинка (сложившаяся, кстати, в форме двойных петличек капрала). Но страдание лишь сделало ее более живописной. В живописной Италии. В ней чувствовался груз, тянущий сердце книзу. По сравнению с Шехерезадой даже Глория — со своей остриженной головой, со своими мышиными балахонами, рабочими рубашками и клетчатыми штанами, со своими кожаными сандалиями, похожими на кирпичи, в которых были дырки для пальцев толщиной в дюйм, — выглядела всего лишь как человек, избравший покаяние и горе своей профессией.

Уна отправилась в Рим, взяв джип с шофером. Уиттэкер, взяв «фиат», поехал в Неаполь забрать Амина и Руаа. Кончита прислала из Гааги открытку с очень круглыми «а» и «о».

На верхней губе, на бровях у них — пухлые шарики пота, словно полоски пузырчатой упаковки. Даже пот их был пухлым. Он собирался у них под глазами, словно слезы безутешных пятилетних малышей. Железы сочились, глаза видели, сердца бились, плоть сияла. Они приобрели цвет арахисового масла. И все же, закрывая глаза, Кит представлялся себе пугалом, намертво застрявшим на морозе.

* * *

— Что дальше?

— Что дальше? Нет, серьезно, что же дальше?

Лили с Шехерезадой, сидя у бассейна, обсуждали последний купальник Глории.

— Знаю, — сказала Лили. — Водолазный костюм. Этот… как его называют? Батисфера.

— Да. Или каяк. Или подводная лодка, — подхватила Шехерезада. — Глория, а на ней надета целая подводная лодка.

Каждые пять-шесть секунд слышался раздирающий скрип со звуком «умп» в середине. Это Адриано падал вниз, а затем взлетал к верхушкам деревьев на новом трамплине — его личном подарке дому. Отзывы на трамплин Адриано были, по сути, смешанными. Сама Шехерезада пренебрегала им вообще («Не говори ему, — сказала она Лили, — но это больно. И потом, готова спорить, это выставляет тебя в невыгодном свете»), а Лили попросила, чтобы ей разъяснили, что это такое — какой смысл вот так вот прыгать туда-сюда, и все; Глория каким-то образом умудрялась выглядеть довольно элегантно, падая и поднимаясь (приземляясь на шпагат и снова щелкая ногами, как ножницами); Амин по возвращении сделался энтузиастом (каждое утро, спозаранку, он устраивал тут долгие шумные тренировки); Кит же вскарабкался на трамплин разок-другой и пять минут на нем подурачился. Но основным исполнителем и виртуозом упражнений на трамплине был, разумеется, не кто иной, как Адриано — он звенел струной и ввинчивался в небо на небывалую высоту; вены и сухожилия — что твои цепи и скобы, весьма крепко сколоченный человек.

— Мисс Шотландия — нет, мисс Глазго. Тысяча девятьсот тридцатый, — сказала Лили.

— Господи, и где она их только находит?

Последний купальник Глории (запишем для верности) был серым и щеголял светло-оранжевой юбочкой из клиньев в форме лепестков; верхняя половина была сделана из шерсти, нижняя половина — из пластмассы.

— Это и не пластмасса даже, — заметила Лили.

— Нет, это и не пластмасса даже, — поддержала Шехерезада. — Это линолеум.

Кит прочел еще пятнадцать страниц («Грозовой перевал»). Когда он снова поднял глаза, вместо Глории в душевой кабинке стояла Лили, Адриано по-прежнему был на трамплине, что же до Шехерезады, она втирала в груди две пригоршни оливкового масла… Ну да, втирала. Это утверждение обладало одним скромным достоинством — оно было верно.

— Да, Шехерезада. — Он вздохнул. Да, он был, очевидно, существом высоконравственным. Все-таки он был существом высоконравственным. — Кажется, я на днях ввел тебя в заблуждение, — начал он. — Адриано во время войны был на нашей стороне. Я только что просидел час в библиотеке. Видишь ли, фашизм был дискредитирован, и Муссолини свергли летом сорок третьего. Тогда немцы…

Но не забывай, Шехерезада (все хотелось подчеркнуть ему), в числе Лилиных военных целей такого не было; в числе военных целей держав оси, Шехерезада, не было такого, чтобы в один прекрасный день ты опробовала свои сиськи на Адриано. Он прибавил в заключение:

— Страна ужасно пострадала. Сорок пятый был годом траура.

— История приводит меня в ужас… — сказала она. — Нашим родителям пришлось через все это пройти. Нам повезло. Единственное, о чем нам следует беспокоиться, — это конец света. Все может просто… прекратиться.

Он напомнил себе, что Шехерезада действительно что-то делала по поводу конца света: марши, демонстрации. В то время как все его протесты были подсознательными. Все может прекратиться. Сейчас, например, он взглянул туда, на грот, замалеванный плотью и молодостью, и на миг грот сделался гротескным. Гротеск, от ит. «grottesca» — «картина, похожая на что-н., найденное в гроте»; грот, от гр. «kruptē» (см. CRYPT).

— И что прикажете об этом думать? — спросил он. — В смысле, о том, что все может прекратиться.

— Мама говорит, потому-то молодежь все время только и знает, что заниматься этим делом. Ну, там, carpe diem[53]. Срывай бутоны роз.

Впервые за много дней ему видны были ее жадные зубы; но тут Адриано, суровый, вернулся и стал подле нее, и улыбка выдохлась, обернувшись кротостью.

…Кит извинился и пошел наверх, в ее комнату, чтобы с ней попрощаться. Шехерезада должна была выехать на следующий день. И ванная — неужели это было в последний раз, пару дней назад, когда она появилась в коротком шелковом халатике (слабо завязанном на талии), и вид у нее был обалдевший, и она на все натыкалась, и как будто не замечала его, и источала густое сонное тепло женственности? Вероятно. Не будет больше ни встреч, ни выставок беспорядка в помещении, стоящем на пути. Там она никогда не была столь обнаженной, сколь у бассейна, но казалась таковой куда более, ибо видели ее лишь его глаза…

Он вошел в Шехерезадину тюдорбетскую спальню с освинцованными окнами и щелястыми черными балками. Как и прежде, она красноречиво свидетельствовала о спешке, рассеянности, о более важных планах. Искушение распустить нюни над ее брошенной одеждой, проскользнуть на миг в ее неубранную постель, посидеть у туалетного столика и посягнуть на ее отражения в трельяже — это искушение было, но нет. На постели лежало полотенце, еще сырое и с отпечатавшимися складками, образовывавшее полукруг с неглубокой каемкой — тут она, должно быть, сидела и вытиралась какой-нибудь час назад. Его он оставил и взамен едва не задушил себя в одной из ее подушек.

Уходя, он справился с ее ярко-синим паспортом — выданным совсем недавно, в октябре 1969-го. И фото. Некоторое время ему казалось, будто он уставился на страницу провинциальной газеты. Лицо девушки, которая отличилась в игре на клавесине, или накрутила пять тысяч миль, работая в «Обедах на колесах», или спасла кошку, залезшую на огромный дуб позади ратуши.

* * *

— Руаа, — сказал Уиттэкер, — что называется, не «знакомится». Она даже со мной не «познакомилась». За исключением тех случаев, когда ее за чем-то сюда посылают, она прикована к кухне. Куда мне ходить больше не разрешается, только если он тоже идет.

Уиттэкер занялся своим стаканом — черные пили «Тио Пепе». Белые (которые одновременно курили) пригубливали от экспериментального стакана скотча.

— Невероятно, — сказал Кит, искренне так считавший. — Невероятно. Даже крошка Дилькаш «знакомилась» вовсю. У нее была работа. Временная. Что же касается Ашраф… О'кей, — продолжал он (он пытался культивировать или поощрять в себе определенную дерзость в отношении к женщинам). — О'кей. У меня для тебя есть одна правдивая история. Передай Амину.

— Амину от этого будет какая-то польза?

— Ага, это поможет ему по-новому взглянуть на… на его сестру. — Кит отыграл фигуру. — Так вот. Пару лет назад мы все тусовались в Испании. Дело было летом, мы устроили пикник, выпили кучу вина и пошли плавать в горном озере. — Кит, Кенрик, Арн, Юэн. Да, и еще Вайолет, ей тогда только исполнилось четырнадцать. — Значит, выходит Ашраф из воды в своем белом открытом купальнике. А мы все кричим: «Давай, лапуля, покажись! Давай, поросеночек ты наш». А она…

— Поросеночек? — переспросил Уиттэкер.

Кит объяснил ему, что это обычное фамильярное обращение.

— Что тут смешного?

— Просто подумал. «Поросеночек». Не самый подходящий способ убедить мусульманку. В смысле, у них к поросятам другое отношение. Они…

— Ты будешь слушать или нет? Не обижайся, я знаю, что ты голубой и все такое, но все же: тут Ашраф — крупная, между прочим, девушка — выходит полуголая из горного озера, а ты про каких-то поросят.

Уиттэкер развел руками и попросил Кита продолжать.

— Ну вот, мы, значит: «Давай, солнышко, не стесняйся». А она как потянется руками за спину и… — Последовало пожатие плечами, за ним — молчание. — И тут эти два вулкана, на хрен, как уставятся прямо на тебя. Причем это когда было. Задолго до того, как они все повадились. — Шестьдесят седьмой год, Испания, Франко, Гражданская полиция, стерегущая пляж (и запрет на бикини) со своими полувзведенными автоматами. — О'кей. Ну и где, спрашивается, сказано, что мусульманской крошке разрешается так делать?

Уиттэкер ответил в городской манере:

— А, да существует, наверное, где-то какая-то догма. Ну, там, если неверные соберутся при твоем омовении и начнут криками призывать поросенка, потянись руками за спину и… Так какой же моральный урок должен вынести отсюда Амин?

— Ну, это заставит его расслабиться насчет Капли. Извини. Руаа. Господи. Что-то я немножко того… Во мне воспитывали уважение ко всем культурам. И Руаа я уважаю. Но религия — религия всегда была мне врагом. Она учит девушек занудствовать насчет секса.

— Знаешь, Кит, похоже, это тебе Руаа может преподать моральный урок. На самом деле мне нравится, когда она здесь. Это означает, что он не может взять и исчезнуть.

Киту представилась Ашраф — мусульманка дискотек и мини-юбок, мусульманка в клевых трусах, по вечерам пившая «Чивас Ригал». Ему представилась Дилькаш с ее оранжадом и практичными брючными костюмами. Однако и она обладала способностью удивлять. Шок от представления, устроенного Ашраф на озере, не слишком превышал шок, испытанный, когда Дилькаш через месяц непорочной дружбы сняла кофту, выставив напоказ голые руки… Унижал ли он Дилькаш? Унижал ли Пэнси? Он не мог выкинуть их из головы, ни одну из них — он походил на тяжело больного старика, каким ему в один прекрасный день предстояло стать, желающего знать, как оно все было, как все было у него в жизни с женщинами и любовью.

— А что, если подойти к Вайолет с позиций Руаа? Представь себе, что ты — Амин. Никогда не разрешай ей оставаться одной с мужчинами, не считая близких родственников. Позор и честь, Кит. Позор и честь.

— Другой подход, — сказал он. — Ничья?

…Дон Кихот, говоря о своей воображаемой подруге, Дульсинее Тобосской, сказал Санчо Пансе: «И воображению моему она представляется так, как я того хочу». Кит слишком много занимался тем же в отношении Шехерезады и превратил ее в человека, стоящего выше его и потому непознаваемого. Придется ей спуститься с высот, снизойти в его воображении.

Любовь в самом деле обладала силой преображения — преобразила же она некогда его новорожденную сестру. Он всем телом помнил ту страницу, ту краткую главу своего бытия. Ее помнил не только его разум. Ее помнили его пальцы, ее помнила его грудина, ее помнило его горло.

А ведь он читал, что мужчины начинали видеть в женщинах предметы. Предметы? Нет. Девушки были полны одушевленности. Шехерезада: неразлучные сестры — ее груди, создания, живущие в глубине ее глаз, прекрасные теплые существа — ее бедра.

2. Падение Адриано

И вот позднее утро, Шехерезада собирает вещи — Кит уже печально помог ей отнести чемодан и стопку книг. В полдень он поднялся наверх с кружкой кофе и услышал, как барабанит душ… Он потянулся за своим романом (вялые попытки докопаться до сути Кэтрин и упертого мрачняги по имени Хэтклифф продолжались)… Вот раздался будоражащий шелест, и как раз в этот момент вступили цикады. Лишенные ритма маракасы цикад… Слушая, Кит чувствовал, как лицо его влажнеет и обвисает, словно лицо, отрезанное от мира и застывшее над угрожающе горячей ванной. И вот — тишина.

Он подергал дверь. Слава богу, устало подумал он; затем нажал роковым пальцем на звонок.

— Знаешь, чем я страдаю? Клинической амнезией. Так что ты думаешь? На той неделе будет парадный обед, он хочет взять меня с собой, а мама говорит, если ты в состоянии такое вынести, обязательно надо пойти, что бы это ни было. Адриано. Интересно, а танцы будут? Нет, ты представь.

На Шехерезаде был халат, какой могла носить — или в самом деле носила — ее двоюродная бабка Бетти в Нью-Йорке в 1914-м. Тяжелый шелк цвета шервудской зелени, с глубокими складками, начинавшимися прямо над талией. Он сказал:

— Брось ты это, Шехерезада. Тебе же лучше будет.

Она повернулась к нему спиной.

— Я не о себе думаю. Можно тебя попросить, это самое?..

Итак, Кит оказался за спиной у Шехерезады — спиной, к которой ни разу не потянулся, чтобы коснуться: младенческий кулачок ее копчика, длинная гряда позвоночника, надкрылья лопаток. И на мгновение ему подумалось, что он, наверное, и вправду способен протянуть свои теплые молодые руки туда, обхватить; но тут она отвела в сторону основную массу своих волос, захватив их большим и указательным пальцами, открыв сзади длинную, покрытую пушком ароматную шею (в точности на уровне его носа). И ему захотелось лишь одного: замереть, приложив лоб к ее плечу, замереть, охладить его, облегчить.

— Как это делается — просто взять и?..

Он потянул молнию к северу; соединил бархатные пуговки; закрепил застежку. Застежка ее халата, не больше скрепки, какая бывает у фей, господствующая над этой зеленью и всем, что та содержала.

— Наверное, это в последний раз. Что ты забыла.

— Наверное. — Она повернулась. — Но если приедет Йорк, я обратно перееду. Так что иди знай.

Через две-три секунды она снова повернулась и пошла. Он запер за ней дверь — за Шехерезадой, одетой в шервудскую зелень и шелестящей, как дерево. Зеленая великанша страшного леса. Девица Мэриан. Та, что забирает у богатых и отдает бедным.

Он издал вздох — вздох, направленный, возможно, в самые недра, к границе, где пролегает разрыв между нижней мантией и океанической корой… Вместо того чтобы раздевать ее, он ее одевал. Это еще произойдет, подумал он. Разве может все это и дальше идти не в ту сторону.

Кит стоял среди крючков и вешалок. Ванна, заметил он, содержала в себе два дюйма едва теплой воды, чуть-чуть замутненной и все-таки похожей на зеркало благодаря масляному разливу. Он подумал, не забраться ли в нее; подумал, не выпить ли ее — но лишь вытащил затычку и наблюдал, как в корчах рождается маленький водоворот.

* * *

Наконец началась настоящая жара. Тени, густые и резкие и (думалось ему) явно скрытные — да, вид у них был явно параноидальный, — тени более не способны были выдерживать строй и съеживались вовнутрь, а солнце вздувалось и опадало и перемещалось прямо над головой, словно желая неотрывно смотреть и слушать. В послеполуденные часы вкусовые и нутряные запахи деревни поднимались кверху слоями соли и подливы. Металлическое кресло внизу у бассейна зажимало тебя в своем огне, будто орудие пытки; кофейные ложки кусались или жалили. Ночи по-прежнему стояли сырые, однако воздух был густ и неподвижен. Собаки больше не лаяли (они скулили), а овечий рев ярости и скуки дрожал и застывал у них в глотках.

— С ним все нормально, — произнесла Лили в темноте.

— Нет, не нормально. Что в Адриано нормального?

— Его хозяйство. Там, внизу.

— Ты хочешь сказать, она его видела? — Он сглотнул как можно беззвучнее. — Я думал, он еще не забрался внутрь блузки.

— Да, по крайней мере, внутрь лифчика. Он между блузкой и лифчиком. Который с ночи на ночь должен сняться. Но она видела очертания внутри его белых брюк. И там все нормально. Не так, как это выглядит, когда он в плавках. По ее словам, плавки у него сделаны из бейсбольных рукавиц. Не пугайся того, как он водит.

— А что? Почему я должен пугаться?

— Он из тех людей, кто считает, что нужно всегда смотреть на собеседника. Поэтому он запоминает дорогу впереди, поворачивается к тебе и болтает. Всю дорогу в Рим он почти не сводил глаз с Шехерезады. Я сидела сзади. А он всю дорогу ехал в профиль. Ты знал, что она никогда ни у кого не отсасывала? Даже у Тимми.

— Нет, Лили, не знал. Откуда мне знать?

— Дело, понимаешь ли, отчасти в этом. Она только что получила три письма от подруг из колледжа, и все они заняты тем, что ведут себя как парни. Она хочет попробовать что-нибудь новое. Что в ее случае означает позицию, отличную от миссионерской.

— Почему это называется миссионерской позицией?

— Потому что, — объяснила Лили, — миссионеры велели туземцам: хватит заниматься этим по-собачьи, давайте заниматься этим по-миссионерски.

— Господи, ну и наглость. Нет, серьезно. Ну и наглость. И все-таки. Интересно. Ты хочешь сказать, за все это время она ни разу не отсасывала у Тимми?

— Это как бы и есть причина, почему она чувствует, что отстала. Она его целовала. Говорит, что целовала — что там это ни значит.

— Ага. А что это значит?

— Наверное, просто чмокнула. А может, по-французски целовала — в кончик.

— Лили…

— Она его целовала, но ни разу не сосала. Ни разу не брала в рот, чтобы пососать как следует. Говорит: «Так как это делается? Берешь в рот и сосешь как можно сильнее?» А что будет, если Кенрик с Ритой уже не просто добрые друзья?

— Если они стали любовниками? Они будут ненавидеть друг друга.

— М-м. Чего никогда не произойдет с нами.

* * *

В воскресенье, под перкуссионным небом, казалось гудевшим, как цимбалы, Адриано сдержал обещание и отвез всю четверку — Кит, Лили, Глория, Шехерезада — пообедать в ресторан со звездами в местечке под названием Офанто, находившемся в двадцати милях от дома.

Они отправились туда в моторизованной гостиной — «роллс-ройсе», которым угрожающе правил Адриано. Опасливое чувство, испытываемое Китом, было, видимо, более примитивным, чем у Лили. Даже по дороге назад ему не удалось убедить себя, что Адриано на самом деле видит то, что выше приборной доски, разве что через верхний сегмент руля. А когда он разговаривал с сидевшей сзади Шехерезадой, винтом поворачивая голову на целый полукруг (как вскорости будет делать Линда Блэр в «Экзорцисте»), различить можно было только одну приподнятую бровь и пространство, заполненное его серебристой хмурой гримасой.

— Трюфели, — то и дело оборачивался он. — Шехерезада, тебе непременно надо попробовать трюфели. М-м-м — навроде вкуса амброзии. — Голова снова со скрипом крутнулась. — Трюфели, Шехерезада. Совершенно божественно.

Приближалось Офанто. В подтверждение того, что он способен что-то видеть по крайней мере из бокового окна, Адриано удивленно пробормотал (ясно было, что дегенеративный характер увиденного перечеркивает все его надежды и ожидания):

— Столько народу. Раньше это был торговый городок. Просто сонный торговый городок. А теперь?

А теперь тут была промышленность, и группки рабочих — у каждого по майке и по сигарете, — и кубические средней высоты многоквартирные дома, и похожие на гнезда насекомых антенны, и переругивающиеся в отдалении собаки, крутящиеся на зажатых в тиски балконах, — а где все это, и то, и другое, там и присутствие молодых людей…

— Просто сонный торговый городок. А теперь — не знаю. Не знаю.

На этом нам следует перескочить вперед, к шести тридцати вечера того же дня. Кислые напитки на западной террасе замка. Кислые напитки в кислых сумерках. Адриано, приглашенный проформы ради, проформы ради отказался и поехал дальше. Итак, они вчетвером собрались тут, лица отведены в сторону в интимных переживаниях пищеварения. Обычные закатные цвета, с отблеском или отзвуком турбулентности, а тем временем живот Юпитера бурчит в какой-то другой долине, под какой-то другой горой.

— Ну что, — сказала Шехерезада.

И Кит повернулся к ней. Потому что с фильмом, в котором она прежде исполняла главную роль, что-то было не так. Было ли то освещение? Была ли то непрерывность? Были ли то диалоги — что, если все это с самого начала дублировали?

Что — что?

— Ну что, — сказала Шехерезада.

Сидящая на диване-качалке, она на миг показалась обыкновенной — обыкновенной во взгляде. На то была веская причина. И Кит отчасти понял, почему ей необходимо пойти к столу и налить эту вторую порцию белого вина — ее бокал, уже наполовину пустой, покоился под углом на ее коленях в цветочек… Этот обыкновенный взгляд не отрывался от Глории Бьютимэн, стоявшей у окна в сад и потыкивающей пальцем в кубики льда в стакане «Пеллегрино».

— Ну что, — сказала Шехерезада. — Твой зад сегодня собрал настоящую толпу энтузиастов.

У Глории сделался вид, словно она внезапно что-то проглотила.

— То есть?

— То есть? То есть твоя задняя часть и переполох, который она вызвала.

— И с тобой было то же самое, — Глория опять сглотнула, — и с твоими… с твоим бюстом.

— Ну, если затягивать ее в эти вельветовые штаны…

— Это ты мне так сказала. Я собиралась пойти в платье, а ты сказала, надень что-нибудь другое. Вот я и надела вельветовые штаны. Штаны как штаны — что тут такого?

— Штаны. Вельветовые, в обтяжку и ярко-красные. У тебя задница как помидор, получивший приз на выставке.

— Вы только послушайте! Кто бы говорил. В такой-то блузке.

А Кит размышлял. Что дозволено героиням?

Пока Лили, Кит, Шехерезада, Адриано и Глория шли через пыльную серую пьяццу, а потом вдоль бесконечной авеню, молодые люди Офанто инсценировали свой хореографический референдум по вопросам привлекательных черт трех девушек. Вот они, опять. Стянувшиеся, словно железные опилки, послушные магнитам с переменным магнитным полем, молодые люди виляли, кружили, а затем — с наглядной прямотой — разделились на две шеренги: одна перед Шехерезадой, другая позади Глории Бьютимэн. Одна группа шагает передом. Другая группа шагает задом. А Лили? Могу сказать, что ее фигура, когда появилась, оказалась безупречно симметричной, не перегруженной сверху, не перегруженной снизу — классической, без фетишей. Но это, разумеется, мало что означало в глазах молодых людей Кампаньи, верных таинству спаренных вращающихся орбит. Тут-то Адриано и допустил свою ужасную ошибку. Такая мелочь. Он всего лишь протянул руку.

— А что нам прикажете делать? — спросила Глория на розоватой террасе. — Запеленаться, как Руаа?

А Шехерезада засмеялась металлическим смехом и сказала:

— У тебя хоть хватило ума отказаться от этого бокала шампанского. Иначе — просто подумать страшно.

Глория быстро обвела взглядом лица. Из глаз ее выскочили две слезы — видно было, как они беловато посверкивают, выскакивая и падая…

Тут в молчание вступила, поднявшись, Лили.

— Чтобы пользоваться настоящим успехом в Италии, — сказала она с медленным нажимом, — нужно именно это. Твои сиськи. И твоя задница.

— Ты знаешь, — остервенело сказал Кит, — Лили, ты знаешь моего преподавателя Гарта? Тот, который поэт. Он говорит, что у женского тела есть один недостаток по части дизайна. Говорит, что сиськи и задница должны быть с одной стороны.

— С какой стороны?

Кит секунду подумал:

— Мне кажется, ему все равно. Хотя вы, наверное, скажете, что ему-то как раз не все равно. Спереди. Чтобы лицо видеть. Для этого надо, чтобы спереди.

— Нет, конечно сзади, — возразила Шехерезада (а Глория повернулась и вошла внутрь). — Если бы спереди, ее ноги торчали бы не туда.

Лили сказала:

— Она бы задом ходила. А эти ребята на улице… пытаюсь понять. Они бы как ходили?

* * *

В тот вечер ужин был мертв, убит зловонной плесенью Офанто — никто не предпринял и попытки его устроить. Лили с Шехерезадой заперлись в апартаментах, а Кит пошел, ковыляя, вниз по холму, заполнить время общением с Уиттэкером, а также с Амином, который молча вытащил большой кус чернейшего и прекраснейшего гашиша.

— Господи, а ведь крепковато, нет?

— C'est bien de tousser, — ответил Амин. — Et puis le courage. L'indifférence[54].

— Уиттэкер, что все это значит?

Он имел в виду то, что было изображено на картинах, веером раскинутых по полу.

— Каталог составляю, — ответил Уиттэкер. — Мой пикассовский период.

Фигуры на холстах все были задом наперед или наизнанку, и через некоторое время Кит принялся спрашивать, а что, неплохо бы сексуально перераспределить мужчин, чтобы член и задница были с одной стороны, а может, и голова тоже, свернутая наоборот, как у Адриано в «роллсе»…

— Знаешь, Мальчик с пальчик сегодня назвал меня Кифом, — рассказывал он какое-то время спустя. — Назвал меня Кифом. И это верно. Я как раз выкурил целую смертельную дозу кифа с Амином.

— Дурак, — сказала Лили. — Сам же знаешь, что наркотики тебе не по плечу.

— Знаю. Ты потрясающе выглядишь. — Так оно и было, при свете свечей. Она была похожа на Бориса Карлоффа. — Слово «ассассин» произошло от гашиша. Или наоборот.

— О чем это ты?

— Просто… Просто невозможно поверить, что эту штуку курили для храбрости. Я по дороге домой чуть не обосрался. До сих пор готов. И угадай, с кем я столкнулся в темноте. В буквальном смысле. С Каплей!

— Хватит, уже час ночи.

— Господи, а я думал, где-то полдесятого.

— Потому что ты — дурак обдолбанный, — ответила Лили. — Вот почему.

Он послушался. Руаа — словно покрытая перьями ночь, сделавшаяся твердой. Уф-ф… А потом он выпил кварту воды в кухне и, пока пил, услыхал звук шагов — и почувствовал свежий прилив страха при мысли о Шехерезаде. Страх? Шехерезада?

— О'кей, я уже успокоился. Все клево. Давай рассказывай.

— Мальчика с пальчик постигла настоящая катастрофа.

— Ага, это я заметил, — довольно произнес он, натягивая простыню на куст груди.

— Когда он взял ее за руку.

Ибо он, Адриано, сделал именно это. Как только они вышли из машины и начался этот бунт, революция, Адриано подошел сбоку к Шехерезаде и взял ее за руку. И взглянул туда, вверх, на молодых людей, с этим оскалом, который Кит пару раз уже замечал. Оскал натренированного вызова, какой всегда наблюдается в маленьких мужчинах, и готовность оперировать жестокостью, поглощать ее, передавать. Адриано, мистер Панч. Пульчинелло.

— Она говорит, — продолжала Лили, — это было все равно что идти за ручку с собственным ненормальным ребенком.

— М-м, как молодая мамаша. Такой у нее был вид сзади.

— Спереди было гораздо хуже. Она увидела себя в витрине магазина и чуть сознание не потеряла. Не с милым ребенком. С ненормальным ребенком.

— Господи. А эти толпы…

— Прыгали перед ней с высунутыми языками. Все время, пока обедали, у нее бешено колотился пульс. При мысли, не сделает ли он то же на обратном пути.

Под надзором Адриано (со строгим видом знатока) обед продолжался три часа. А когда они собрались в холле, он снова потянулся к Шехерезаде разжатой ладонью. Она отвернулась и засмеялась, дрожа, и сказала: «Ой, да не переживай ты за меня. Я уже большая».

— Просто выскочило. Бедняжка, она совсем запуталась. Плачет у себя в комнате.

— Значит, теперь все отменяется, да? Больше не надо ничего делать ради тех, кто шел в бой.

— Ой, об этом и речи нет. Это был простейший инстинкт. То есть нельзя же вступать в связь с человеком, который наводит тебя на мысли о собственном чокнутом ребенке.

Кит согласился, что это едва ли был многообещающий признак.

— А тут она еще возьми и скажи это, про задницу Бухжопы.

— Ну да, это, пожалуй, было еще хуже того, — подхватил он. — Я про шампанское.

— Шампанское. Значит, теперь Бухжопа знает, что мы знаем, что ее трусы засосало в джакузи.

— М-м. Ни разу не видел, чтобы кто-нибудь так плакал. Как из пугача. Оба ствола.

— М-м. Бедняжка Глория. Бедняжка Адриано. Бедняжка Шехерезада.

— Ну что, — сказал пронзительный голос Шехерезады на террасе — и Киту захотелось крикнуть: «Стоп!» Но нет: продолжаем, мотор. В этот момент ему пришло в голову, что это он режиссер фильма, в котором она играет главную роль, и пора сменить жанр. Хватит платонических пасторалей. Пришла пора пастушки-замарашки, продажной лесной нимфы, одурманенной графини.

— Теперь ты небось доволен.

— С чего мне быть довольным?

— Как с чего? Адриано больше нет. От Тимми ни слуху ни духу. А ей все сильнее и сильнее невтерпеж.

— Дерьмовый обед был, правда? Я подумал на трюфели, что это мясо. — Это героиням определенно дозволено. — Как паштет или что-то такое. — Героиням определенно дозволено, чтобы им делалось все сильнее и сильнее невтерпеж. — А не мухомор за пятерку порция… Я тобой сегодня гордился.

Теперь уже Кит, а не Гензель исполнял сексуальный акт с Лили, а не с Гретель. Его составляющие, как они ему представлялись: на террасе — то, как она надавила руками на подлокотники и поднялась, вступила и установила мир; а до того, в Офанто, — промытое выражение ее светло-голубых глаз, замкнутая улыбка разочарования, пожалуй, даже недоверия… Ее, должно быть, охватили такие же боль и злость, как и Адриано, когда молодые люди поднялись с каменных скамеек (будто собираясь в кучу для драки), когда молодые люди торопливо вышли к ним из-под сени пальм.

3. Входной билет

— Глория не показывалась? — Вид у Шехерезады был опасливый. — Нет, наверное, еще в своей комнате.

Кит устроился поблизости, он сам и «Ярмарка тщеславия».

— Не могу представить — не могу поверить, что я вчера вечером вела себя прямо как настоящая ведьма.

Она лежала у бассейна, на ней было монокини с поясом, оливковое масло и мясистое V нахмуренных бровей. Откинувшись, она сказала:

— Я ей завтрак в постель отнесла, только она, конечно, меня по-прежнему ненавидит… Наверное, меня все ненавидят. Особенно моралисты вроде тебя. А это же просто вопрос обычной порядочности. Так что давай выкладывай.

Кит вытащил новую пачку «Каваллос» (местная марка)… В «Эмме», когда мистер Найтли упрекнул ее за прилюдное высмеивание беззащитной женщины, — именно тогда, в ключевой сцене романа, Эмма Вудхаус осознала, что влюблена в него. «Осознала» — ибо в мире «Эммы» влюбленным можно было быть подсознательно. Во время пикника на Бокс-хилле Эмма жестоко поступила с мисс Бейтс (добродушной старой девственницей), и мистер Найтли ей так и разъяснил… Значит, Кит мог, перефразируя мистера Найтли, сказать: «Будь она вам равна по положению… Но, Шехерезада, задумайтесь — ведь это далеко не так. Она бедна — она, рожденная жить в довольстве, пришла в упадок и, вероятно, обречена еще более прийти в упадок, если доживет до старости. Ее участь должна была бы внушать вам сострадание. Некрасивый поступок, Шехерезада!..»[55] Однако Кит этого не сказал. Он сказал:

— Ненавидят? Отнюдь нет.

— Все меня ненавидят. И я этого заслуживаю.

Если бы Кит перефразировал мистера Найтли, осознала бы Шехерезада наконец, что влюблена в него? Нет, потому что теперь все было по-другому. Что же изменилось? Видите ли, диалог Эммы с мисс Бейтс на Бокс-хилле был посвящен не бюстам, задам и (как следствие этого) дню позора в гостях у секс-магната; и потом, готовясь принять порицание, Эмма не лежала напротив мистера Найтли без лифчика; и потом, Глория не была — по крайней мере пока — старой девой. Все, что было там, — и здесь. В 70-м году уже нельзя было любить подсознательно — сознание на полную катушку трудилось над любовью или тем, что некогда было любовью. И вообще, с какой стати ему порицать Шехерезаду? На западной террасе она проявила вульгарность, и сексуальное тщеславие, и заурядность, которые в данный момент он мог лишь одобрить. Он сказал:

— Это было непохоже на тебя. Но не переживай. Всем нам не помешает стать немножко посуровее. Ты слишком мягкосердечна. Ты была расстроена. Переживала из-за этого дела с Адриано. Мне… нам тебя было жаль.

— Правда? Спасибо. Только, знаешь, это просто оборотная сторона медали. Сентиментально-грубая. Плохой характер.

Она откинулась назад и закрыла глаза. Наступила пятиминутка молчания, и Кит молча выдержал ее с усиливающимся напряжением. Он исследовал свою итальянскую сигарету, свою «Кавалло». Вот бумажная трубочка, вот фильтр — не хватает, кажется, одного табака. Он зажег ее; пламя, опалив его нос, тут же исчезло.

— Похоже, это привычка, которой вполне стоит придерживаться, — сказала Шехерезада со своей улыбкой — улыбкой, в которой участвовало все ее лицо. И продолжала более летаргическим тоном: — Все равно, нет мне прощения… Понимаешь, она же не могла ответить. М-м, хотя, наверное, ответит, когда приедет Йорк… Знаешь, мне кажется, она, Глория, охотится за выгодой — немножко, самую малость. Золотоискательница — есть в ней что-то такое. Я считаю… Ты же с Йорком знаком? Не внешность же ее привлекает.

Закуривая «Диск бле», он согласился — без слов, но решительно. Его подбодрило, что Шехерезадины «родимые пятна заурядности» (как Джордж Элиот очень скоро будет определять слабость некоего молодого человека, в остальном производящего глубокое впечатление) были по-прежнему видны. Она сказала:

— Ее папа когда-то был дипломатом благородного происхождения. А кончил тем, что стал зарабатывать на хлеб в Совете по переписи населения в Эдинбурге. Раньше она была богата, а теперь нет. Поделать с этим она ничего не может. Как не может ничего поделать со своим задом… Но вот шампанское. Как гадко с моей стороны. Выказала себя какой-то сучкой никчемной, вот и все.

И от этого он вновь преисполнился веры. Однако сказал:

— Нет. Нет. Хватит тебе, не перебарщивай. Видимо, от всего этого у тебя совсем голова кругом пошла, когда Адриано тебя за руку взял. Как ребенок. Это тебя перевернуло. Ты была не в себе.

— Спасибо на добром слове, только ты, мне кажется, немножко усложняешь. Это было обычное тщеславие. Тщеславие шлюхи. Эти ребята в Офанто. Я сама себе поразилась. Мне было не все равно. Потому что я решила, что я в центре внимания. Безраздельного внимания. Это ужасно.

Он подождал.

— Никогда я не испытывала подобных чувств, и они мне не нравятся. Это… недоброе возбуждение. Неужели у всех такое же чувство? Неужели все сводится вот к этому? К состязанию?

Сводится вот к этому. Значит, дело не только во мне, подумал он. Все мы это ощущаем — реальность этой страшной штуки, социальных перемен. Сводится вот к этому? К состязанию? «Да, — сказал бы он, если бы знал. — Да, милая моя Эмма, грядет состязание, межполовое и внутриполовое, — конкурс красоты, конкурс популярности, конкурс талантов. Больше проявлений, сравнений, глазений, замечаний, оцениваний — а следовательно, больше invidia[56]. „Invidia — то, что несправедливо и легко способно вызвать отвращение и гнев в других“. Это состязание, и потому кого-то ждет неудача, кого-то ждет поражение. А мы найдем множество новых способов терпеть неудачу и поражение».

— Ветер переменился, — сказал он.

— И потом, — она закатила глаза так, что за ними последовала вся голова, — тут еще и Адриано в придачу. Это же глупо. Так же нельзя, правда? Нельзя спать с человеком ради идеи.

Так поступают, подумал он. Пэнси так поступала.

— Фрида Лоуренс так поступала. Что ты ему скажешь?

— Скажу просто, что пыталась, но выяснила, что мое сердце принадлежит не ему. И так далее.

Все это сильно поднимало дух Кита: «настоящая ведьма», «сучка никчемная» плюс «тщеславие шлюхи» — и до чего приятно было услышать, что Тимми свелся к «и так далее».

Она продолжала:

— Ну, с Адриано, по крайней мере, ничего так толком и не началось.

— Вот как?

— Нет. Просто за руки держались. Просто за руки держались — в чем, наверное, есть своя ирония. Он целовал мою шею, но как раз на этом я ему всегда велела прекратить.

Теперь Кит по-новому оценил и надежность, и сатирический дар своей подруги, которая, одетая в халатик и шлепанцы, показалась на восточной террасе и начала приближаться. Шехерезада сказала:

— Я думала, в один прекрасный вечер я внезапно расслаблюсь и тогда посмотрим, как у нас пойдет дело. Думала, что внезапно расслаблюсь. Но этого так и не произошло. Я чувствовала, что физически мне это под силу, хотя доверять ему я никогда не доверяла. Интересно, почему… Хоть бы он нашел себе кого-нибудь. Тогда мне было бы легче.

Лили шла через грот.

— Наверное, пора Глории обед отнести. А меня она будет все так же ненавидеть. Ты видел? Ты видел, как она плакала?

Шехерезада ушла. Лили пришла. Кит надеялся найти указания в «Ярмарке тщеславия» — у ног ее непринужденно бесчестной героини, Бекки Шарп, которая лжет, водит за нос и распутничает автоматически, подчиняясь инстинкту, — тоже из неверных по натуре. В общем, Бекки помогла. Но романом, которому предстояло стать его проводником на следующем этапе его истории, оказался тот, что он прочел шестью годами раньше, в пятнадцать лет. «Дракула» Брэма Стокера.

Мускулистые угольно-серые птички, числом тринадцать, трудились, карабкались ввысь вдали над вершинами гор. Ближе к земле желтые canarini (на самом деле они были гораздо крупнее канареек) внезапно издали единодушный хохоток. Они смеялись не над ним, сообразил он, точнее — не конкретно над ним. Они смеялись над людьми. Что такого смешного они в нас нашли?

«Мы птицы! — говорили они. — И мы летаем! Мы целый день занимаемся тем, чем вы занимаетесь во сне. Мы летаем!»

Лили читала книгу под названием «Акционерный капитал». Она перевернула страницу. Все они были очень молоды, все они были ни то ни другое, все они пытались разобраться, кто они такие. Шехерезада была прекрасна, но она ничем не отличалась от всех остальных. Завтра, подумал Кит, — историческая возможность. Carpe noctem. Лови ночь.

* * *

Глория, кстати говоря, поднялась в пять часов дня. Поднялась и спустилась — величественная, несправедливо обиженная, немигающая. Это впечатляло, масштаб ее возмущения, и суть его была такова: возмущение это ничто не способно удержать, и вам повезло, что его удерживает в себе Глория Бьютимэн, поскольку больше это никому не под силу. Возможно, Киту да еще, конечно, Уиттэкеру удалось избежать ее презрения в полной мере; Лили же — нет. «Она и меня ненавидит, — сказала Лили. — Поэтому я ненавижу ее в ответ». Дипломатия, или искусство государственных отношений между двумя женщинами, — Кит знал, что никогда не поймет эту вещь; это было все равно что смотреть с вершины скалы на сверкающее море: миллион световых иголочек, со звоном перескакивающих с капельки на капельку — неуловимо. Загадочная дисциплина, подобная молекулярной термодинамике. В то время как мужская неприязнь была лишь внешним недовольством, проявляемым по правилам «Куинсберри»[57]… «Все пройдет», — говорила Лили. Так и оказалось.

В остальном же Глория — обитательница башенки рядом оказалась невидимой и почти неслышной соседкой по замку. Стало ясно — вероятно, это было ясно с самого начала, — что она ни за что не забудет отпереть дверь ванной. А внутри — никаких мокнущих тряпочек, никаких тюбиков и флакончиков с разными примочками, которыми надо мазать лицо, никаких тюбиков и флакончиков с разными примочками, которыми все это надо снимать, никаких чулок, никаких купальников, сохнущих на вешалке (и никаких горячих очертаний в белых купальных полотенцах). Сама Лили спустя пару дней объявила, что ванная «пригодна к использованию». Глория, редко видимая и беззвучная. Даже душ ее был шепотом — так могла бы шептать лейка над клумбой с цветами. Сравните все это с безумными слухами, одичалыми сплетнями душа, которым пользуется Шехерезада.

…Послеполуденный застой — время вязкого, тягучего томления человека двадцати лет от роду. Что со всем этим делать? Этот вопрос означает все и ничего, включает в себя смерть и бесконечность: что делать с инструментом желания? Девушки были у бассейна, а Уиттэкер отправился на эскизы с Глорией, а Кит нанес визит башне-соседке в надежде отыскать какой-нибудь запах или отголосок более интересных времен. Но теперь в комнате полностью отсутствовал беспорядок. Где горы туфель, смятые ночнушки, синие джинсы, из которых вышагнули, но которые все еще охватывали, словно округленными ладонями, очертания Шехерезадиных талии и бедер? Мадонна не приходила уже полнедели, однако простыни Глории, казалось, были разглажены до идеального состояния, с флотской строгостью, а подушки выглядели твердыми, словно меловые плиты. Тут глаза Кита нашли ориентир. Ее паспорт еще здесь, подумал он, — и действительно, вот он, под трельяжем. Но это, конечно, был паспорт Глории, а не Шехерезады.

Он пролистал его. Выдан в 1967 году; Глория с волосами, переливчатой дугой огибающими ее улыбку; особые приметы — нет; 5 футов 5 дюймов; путешествовала немного (Греция, Франция, теперь еще Италия, все в этом году). Между чистыми страницами были засунуты ее ученические водительские права и свидетельство о рождении… Кит всегда эксцентрично возбуждался и умилялся при виде свидетельств о рождении (а свидетельство Вайолет было для него талисманом, поскольку он присутствовал при его выдаче и ее выписке). Твое свидетельство о рождении, С. Р., было твоей собственной разгадкой, собственным раскладом — плюс доказательством твоей невинности. Это был твой входной билет; он помещал тебя внутрь истории… Больница Глазго; 1 февраля 1947 г.; девочка; Глория Ровена; Реджинальд Бьютимэн, дипломат; Прунелла Бьютимэн (урожденная Мак-Уэрр); если состоят в браке, место и дата — церковь Святой Девы, Каир, Египет, и июня 1935 г.

Через минуту он вышел в соседнюю комнату и отыскал свой собственный входной билет, хранившийся в полиэтиленовом пакетике на дне его мешка с умывальными принадлежностями вместе с еще одним документом, написанным просто от руки, где значилось:

65 Элла 1      68 Дорис 5

66 Дженни 5   68 Верити 12

67 Дейрдра 3   68 «Росинка» (Мэри) 8

67 Сара Д. 7   68 Capa Л.11

67 Рут 10!      69 Лили 12* +

67 Ашраф 12!   70 Розмэри 10

68 Пэнси 11    70 Пейшенс 7

68 Дилькаш 2   70 Джоан 11

Шифр к этой таблице хранился у Кита в голове. Могу вам его открыть: число 1 означало «держание за руки», 2 — «поцелуи» и так далее, а 10 означало «это» (Лилину звездочку можно было истолковать как «феллатио, переходящее в оргазм», а плюс — как «плюс проглатывание»). Вот так. Шестнадцать девушек, восемь явных успехов за пять лет… Китово свидетельство о рождении, с двумя «покойными», было более драматичным, нежели у Глории. Но эта, другая штука — этот журнал, переписываемый с каждым обновлением, — тоже давала ему понять, кто он такой.

* * *

В пять тридцать Шехерезада поехала в кабриолете из одного замка в другой и вернулась через час; вид у нее был по-детски кающийся, плечи подняты и зажаты. Состоялся ужин, его поверхностное натяжение, его выпукло-вогнутую пленку мимоходом ослаблял Уиттэкер. После того как Глория гордо удалилась, Шехерезада рассказала им об Адриано:

— Он вел себя очень корректно. Спокойно. Был, по-моему, довольно сердит. Я его не виню. Я попросила его приходить и дальше. Подчеркнула, что мы останемся добрыми друзьями.

— На это мы и надеемся по части Кенрика с Ритой, — сказала Лили. — Что они останутся добрыми друзьями.

— Вы надеетесь, — сказал Уиттэкер, — что они ночуют в правильных спальниках.

Кит смотрел, как уходит домой Уиттэкер. Кит смотрел, как уходит наверх Лили…

И вот — ружейная комната, без малого полночь. Лось неумолимо пялится на окружающее своими мраморными глазами. На полу, на тигровой шкуре, в седле по-индейски, лицом вбок — Кит очутился лицом к лицу с запретной доступностью, с непонятной открытостью Шехерезады. Что это за алфавит, который ему не прочесть? На ней было облегающее платье темно-розового цвета с пятью белыми пуговками спереди, шедшими с интервалом в шесть дюймов; она то и дело почесывала маленькую красную припухлость на более бледной стороне предплечья, куда прошлой ночью вонзил свой шприц комар. Кит пребывал в обычном своем состоянии, а именно в следующем. Каждую вторую минуту он слышал, как небеса хихикают над его выдержкой, а каждую другую минуту, в промежутках, заливался белым потом при мысли о заполненной серой и смолой яме у себя в душе.

Вечер, по-видимому, подходил к концу. Кит беззаботно (и невежественно) разглагольствовал о замке, о том, как экстерьер порой кажется ему скорее трансильванским, нежели итальянским (есть в нем некий заколдованный штришок).

— Лучший эпизод в «Дракуле», — продолжал он, — это когда он слезает с парапета — головой вниз. Спускается, чтобы вволю насытиться этой девушкой.

— Головой вниз?

— Головой вниз. Прилипнув к стене, как муха. С Люси Уэстенра он уже разделался. Искромсал ее — в образе дикого зверя. Теперь пришла очередь Вильгельмины. Он кусает ее три раза. И заставляет пить его кровь. И с этого момента она в его власти.

— Мне страшно. — Она понизила голос. — Что, если на меня нападут по пути наверх? Мне страшно.

Что же до его крови — она густо изменилась.

— Но ведь я тебя защищу, — промолвил он.

Они встали. Они пошли вверх по лестнице, что вилась вокруг бальной залы. На площадке, расположенной в нише, она произнесла:

— Наверное, мы уже довольно прошли.

— Подожди. — Он поставил трехсвечный канделябр на пол и медленно выпрямился. — Тебя предали. Я — восставший из мертвых. Я — князь тьмы.

Итак, он притворялся Дракулой (руки его были по-вампирски подняты и напряжены), а она притворялась его жертвой (руки ее были сжаты в поклоне или молитве), он надвигался на нее, а она отступала и даже полуприсела на выгнутую крышку деревянного сундука, и лица их оказались на одном уровне, взгляд к взгляду, вздох к вздоху. И вот у них появились входные билеты на другой жанр… в мир вздымающейся груди и пса с капающей слюной, летучих мышей и сов, потоков и опасных бритв и затянутых зеркал, где все было дозволено. Он окинул ее взглядом всю, сверху донизу; растянутые промежутки между ее пуговками — рты улыбающейся плоти. Все, от горла до бедра, — все было перед ним.

Она подняла ладонь к его груди, остановившись на полдороге, — и он, словно от толчка, шатнулся вбок, и что-то загрохотало, и покатились три трубки свечного сала с мерцающими фитилями, и они засмеялись — роковой смех, — и внезапно все было кончено.

Потом Шехерезада пошла дальше вверх, а Кит пошел дальше вниз. Он пересек двор под глупой невинностью луны. Он поднялся в башню.

И вступил в безумие ночи.

О, теперь-то я знаю, что должен был сказать и сделать. «Графу Дракуле захотелось бы твоего горла, твоей шеи. Но я — я хочу твоего рта, твоих губ». И дальше, вперед, и за этим бы все последовало, потекло. Правда ведь?

Esprit de l'escalier[58] — дух лестницы, ах, если бы ты сказал, ах, если бы ты сделал. И все-таки насколько более неизгладимо это было, когда лестница была лестницей, что вела в спальню…

Собираясь, заслоняя, предвещая, смыкаясь над Шехерезадой, он чувствовал почти непреодолимую силу. И предмет, который не сдвинуть. Какова была природа затруднения, какова была его форма и масса? Он повернулся к спящей фигуре рядом и прошептал:

— Как ты могла так со мною обойтись?

Кит уже не первую неделю понимал, что избранный им план был чем-то вроде противоположного самоусовершенствованию. Но он и в самом деле не представлял себе, какой долгий путь перед ним лежал.

* * *

— Ты небось думаешь, я правда рыжая или нет? Так я ж того, уничтожила доказательства. До-го-по-го-след-го-не-го. Вообще-то я настоящая — глянь, какая у мене под мышкой щетина. Вот. Знаешь, а я знаю девушку, у которой никогда не было волос на лобке. Вообще никогда. Она…

Прости меня, Рита, за это краткое отступление, но я только что заметил вену, которая проходит через лоб Кита, пульсируя слева направо, — в нем рождается мысль. И я должен отойти в сторону, отступить, устраниться… Так, что касается Дилькаш, тут я свое мнение выразил ясно; насчет Пэнси же я ему устроил настоящую выволочку. Если бы прошлой ночью он замкнулся на Шехерезаде, что ж, тут быстро возникли бы последствия, которые он до сих пор намеренно отказывается взвесить. Но что он задумывает в данный момент (видите это червеобразное движение, с востока на запад, по его лишенному морщин лбу?)… Говоря словами, которые будут ему ясны, он завелся от собственной испорченности: corruption, от лат. corrumpere, Кит, — «портить, подкупать», друг мой, от cor-, «в целом» + rumpere, «ломать». Прости меня, Рита, виноват; прошу тебя, продолжай.

— Вообще никогда. Как только появились, она тут же начала с ними войну. Так ни разу и не дала им закрепиться. За этим будущее, нет, точно. Извините, девушки, но время мочалок кончилось. Хватит уже этих стычек в зарослях. Слышь, Рик, а тут нормально, а? Вы-го-со-го-кий-го-класс-го. Мы всю ночь ехали, я вся грязнущая, как не знаю кто. Мене бы в ванне хорошенько полежать. Полежу в ванне хорошенько, — продолжала она, — и буду совсем как новенькая.

Рита не успела провести в их обществе и полминуты, как оказалась в чем мать родила. Она подошла к бассейну, стягивая через голову платье и сдирая туфли: Рита в костюме Евы, а затем — ухмылка до ушей и стремительный прыжок в воду. Кенрик медленно двигался сдедом за ней, низко-низко опустив голову.

Куда же смотрит полиция? Куда она, спрашивается, смотрит? Если с Шехерезадой разобрались бы в участке (а Лили отделалась бы предупреждением), подумал Кит, то Рита, безусловно, заслуживала посещения сотрудника отдела тяжких преступлений. Рита: пять футов восемь дюймов, 32–30—31, не просто без лифчика, не просто без трусов, но еще и с эпилированной кожей — девочка, готовящаяся стать подростком, в свои двадцать пять… Кит и сам бы мог привлечь внимание властей, окажись они тут. Его новое предчувствие пульсировало, словно черный цветок, на котором кормится пчела. Лили, обнажив верхние зубы, не сводила взгляда с Риты, а та говорила:

— Значит, давайте еще раз по кругу. Так, ты будешь… Давай помедленней скажи.

— Шехерезада.

— Ого, лапуля! Длинновато немножко, тебе не кажется? Дух захватывает! Язык сломаешь, а дальше у нас кто — Адриано, что ли? Ой, а ты маленький, да удаленький, а, красавчик? Как тебя дальше-то звать?

— Себастьяно, — ответил Адриано (вспомнив в конце концов, что этим надо гордиться).

— Тогда я тебя так и буду звать. Ничё? Знаешь, Себ, мене ж один Адриан сердце разбил. Зверь был, блядь, как не знаю кто… А ты — Уиттэкер. Счастлива познакомиться. А ты — Глория. А ты, малышка, — ты, конечно, будешь Лили. Ну вот. Так чем вы все тут, на солнышке, занимаетесь?

— Ничем, — сказала Шехерезада. — Негусто, но что поделаешь. Ничем.

* * *

Кенрик с угрожающими нотками в голосе попросил, чтобы его отвели в ближайший бар.

На крутой тропинке Кит не раз и не два поворачивался к нему, начиная простое утвердительное предложение, но его лишь заставляли замолчать взмахом руки. А Кенрик просил сделать остановку, садился на камень, курил, потом на пенек, курил, месил волосы восемью негнущимися пальцами…

Кенрик тоже был сыном беременной вдовы. Это произошло в начале второго триместра (быстрая машина с откидным верхом, летний дождь). И так продолжалось пять месяцев: пропавший отец, нерожденный сын, мать в слезах и в положении. Черные стебли или нити, но кроме того — знакомая линия силуэта, профиль, нацеленный, как знак вопроса, между жизнью и смертью. И старый порядок уступает место новому, хоть и не сразу, нет еще: наполненные груди и ослабевшие колени, тянет на одно, на другое, отошли воды, матка, как насос, и схватки, схватки, схватки.

Пять месяцев растущий младенец полоскался в соках оплакивания. В этом и состояла разница между друзьями. Рожая, мать Кита думала, что отец еще жив, потому нерожденное дитя в своей круглой ванночке ни разу не вкусило выделений горя. Вдова — widow, см. Оксфордский словарь, widewe — «быть пустым»; однако пустыми они не были, эти две женщины, эти две вдовы.

— Что это значит? — спросил Кенрик.

— Муссолини всегда прав.

— Понимаешь, чувак, дело в том, что я уже двадцать дней не оставался один, и… У тебя так бывает, когда не знаешь, кто ты такой?

Да нет, подумал Кит. Хотя сейчас у меня такое чувство, будто я то вплываю в себя, то выплываю.

— Как бы да, — сказал он.

— Ладно. Я в твоих руках. Веди дальше.

4. Воспитание чувств

Они вошли в плотницкую пещеру через улочку от зоомагазина. Пьющие, одетые в свои фуфайки, словно замаскированные под овец. Кенрик сказал:

— У меня уже довольно хорошо получается. Buon giorno. Due cognac grandes, per favore[59]. Это мне. Ты что будешь?

Они вдвоем стояли у прилавка под наблюдением шести или семи пар древних глаз. Кенрик залпом осушил первый стакан и передернулся. Необходимости понижать голос они не испытывали; когда оба закурили, Кит сказал:

— Можем начинать?

— Ага. Погоди. Николас передает привет. Да, а ту посылку ты получил? Не нравлюсь я все-таки Николасу. Он меня бестолковым считает. Придурком бестолковым.

— Нет, — возразил Кит; однако в этом что-то было. «И что ты нашел, — часто спрашивал его брат, — в этом придурке бестолковом? Он алкаш, неудачник и сноб. Уж я-то знаю. С ним ты можешь отдохнуть от собственного благородства. Ты ведь благородный — ты не притворяешься. Но тебя это изматывает. Так что время от времени тебе требуется отдых».

В этом тоже что-то было. Отвечая брату, Кит подчеркивал выразительность Кенрика — и тот факт, что девушки находили его привлекательным. Лили находила его привлекательным. Глаза Кита над шапкой пивной пены на секунду расширились.

— Николас, — сказал он, — считает, что ты клевый. Теперь можем начинать?

— Начинай.

— Ты ебался с Собакой!

— Ну да, ебался. Только я не виноват. Мне пришлось ебаться с Собакой.

— Я так и знал. Как только я тебя увидел, тут же решил: он ебался с Собакой! Ведь я тебе говорил: Собаку не трогать.

— Знаю, говорил; я и не собирался. В смысле, я же не идиот. Я же видел, что с Арном из-за этого стало. И с Юэном. А мне предстояло провести с ней сорок две ночи. Я знал, насколько это серьезно. У нас даже состоялся длинный разговор на пароме, и мы приняли торжественное решение, что ебаться с Собакой я не буду — в смысле, договорились, что останемся просто добрыми друзьями. Я был решительно настроен не ебаться с Собакой. Но мне пришлось ебаться с Собакой. Ancora, per favore[60]. Сейчас объясню.

Их поход начался безоблачно — Рита в своем «MGB», Кенрик, ждущий со своим турснаряжением (колышки, брезент), — три недели назад, одним ясным ранним утром. Они сели на двенадцатичасовой корабль, идущий из Фолкстоуна в Булонь. По очереди садясь за руль, дважды остановившись перекусить, они ехали до полуночи, двигаясь на юг.

— И все было клево, — продолжал Кенрик. — Она, Собака, отличный спутник в дороге. Настоящая трещотка, но с ней очень весело — и невероятно бесстрашная. И платит за все. Помнишь, у меня был полтинник? Я его проиграл.

— Лошади.

— Рулетка. К тому времени, когда мы добрались до Франции, у меня уже не было денег, чтобы вернуться в Англию. Короче. Я подумал: идея замечательная. Собака мне нравится, я ее уважаю, и мы просто добрые друзья. Тогда я говорю себе: тебе нужно только помнить одну вещь, и все. Собаку не трогать. Короче. Потом мы нашли место для привала — знаешь, просто высовываешь голову и говоришь: «Кем-пи-инг?» Это было южнее Лиона. А потом в палатке… В палатке было так жарко. Просто невероятно жарко. — Он пожал плечами. — Так жарко было, что мы с Собакой начали ебаться. Вот так.

— М-м, — сказал Кит. Киту тоже было двадцать лет. И он понимал, что в палатке, где просто невероятно жарко и где находится Рита, от тебя более или менее ничего не зависит. — М-м. Значит, в палатке, где очень жарко. И как оно было?

— Потрясающе. Мы были еще в процессе, когда немцы начали занимать очередь в душ.

— И что тогда пошло не так?

— Не хочу это обсуждать.

— Ага, все так говорят.

— Ну ладно, ну ебался я с Собакой. Что такого? Не хочу это обсуждать — о'кей?

— Ага, Арн тоже так говорил. Никто не хочет это обсуждать.

— Может, поэтому люди и продолжают этим заниматься. Продолжают ебаться с Собакой. Если бы начались разговоры, они бы перестали… Я все пытаюсь взглянуть на это как на обряд посвящения. Такая вещь, через которую просто надо пройти в жизни. Поебаться с Собакой.

— Или такая вещь, которая бывает, когда сильно страдаешь от смены часового пояса, — туманно добавил Кит.

— Чего?

— Гарт. Мой преподаватель. Когда вернулся из Новой Зеландии. Он говорил, что отвел жену в парк, на поводке, а потом отодрал эту собаку.

— Или такая вещь, которая бывает при игре в карты, — туманно добавил Кенрик.

— Чего?

— Ну, знаешь — в бридж или, там, что-нибудь в этом роде. У него такая рука была, столько пик — как тут не вставить этой собаке.

— Нет, все-таки ты был прав в первый раз, — возразил Кит. — Испытание характера. Элемент воспитания чувств. Приходит время, когда каждый юноша должен…

— Должен отставить детские привычки.

— Должен показать, из какого он теста.

— И переспать с собакой.

Наступило молчание. Затем Кенрик задумчиво сказал:

— Знаешь, как мы с тобой обычно про чувих болтаем? Вот так она болтает про парней — тех парней, которых ебла. Это не парни ее ебут. Это она их ебет. Но ты прикинь. Мы ж так про чувих не болтаем с чувихами, правда? О господи.

Кенрик и Кит всегда рассказывали друг другу абсолютно все (каждая застежка лифчика, каждый сантиметр молнии), поэтому Кит спросил, просто в силу привычки:

— Там, в этой палатке, как вы с ней раздевались — или вы уже…

— Нет, чувак, не могу я об этом говорить… Я только об этом и думаю — типа пишу это в голове. Но говорить я об этом не могу.

Пишу? Николас презирал Кенрика еще и за то, что его умственное развитие остановилось в возрасте семнадцати лет (когда его выгнали из лучшей школы в Лондоне). И он никогда ничего не читал. При взгляде на Кенрика многих обманывали четкая линия подбородка и вдохновенные скулы. Как обманывалась Лили… Кит сказал с мучительно-медленной неохотой:

— Да, кстати. Помнишь, ты тогда провел ночь с Вайолет. Я хочу у тебя спросить только одну вещь. И никаких подробностей. И все же: как ты думаешь, ей понравилось?

— Понравилось? Э-э, ну да… На самом деле, честно говоря, я не помню. В смысле, я и на следующий день не помнил. Это было после той пьянки. Signore. Ancora, per favore. Grazie[61]. Она, когда проснулась, сказала: «Прошлой ночью ты немножко расхулиганился». Так что, наверное, что-то такое произошло. А потом я попробовал еще и утром немножко похулиганить. Но не смог. Извини.

Они поговорили о Вайолет, о замке; Кенрик, не боявшийся женской красоты, сказал:

— Это та, утонченная, с сиськами? Бог ты мой. Такое лицо на такой фигуре не часто увидишь. Нет, не часто. Наверно, затем ей и нужна вся эта шея. Представь, насколько ты должен сам себе нравиться, чтобы пристать к Шехерезаде.

— Ты себе нравишься.

— До известного предела. Другая тоже вполне ничего. Та, что без волос и с задницей. И в купальнике вроде мамашиного.

Они допили, и Кит показал ему достопримечательности деревни (самое главное — церковь и крысу), а Кенрик сказал:

— Так как у вас с Лили дела?

Они пошли по крутой дорожке, прямо за ними двигалось стадо коз — а может, овец с ягнятами, цвета городского снега, виляющих, подскакивающих, словно ткацкий станок.

— Насчет Лили я как раз хочу с тобой поговорить. Видишь ли, дело в ее сексуальной уверенности в себе. Я подумал, может, ты сможешь меня выручить.

— Как?

* * *

Стояла пятница, и план был такой: они пообедают попозже, или поужинают пораньше, или выпьют чаю с чем-нибудь посущественнее около пяти тридцати, а потом для желающих будет поездка, финансируемая Адриано, в некий ночной клуб в Монтале. По крайней мере, так сообщила Киту Глория, в одиночестве сидевшая во дворике со своим блокнотом для зарисовок на коленях.

— Где Рита? — спросил Кенрик.

— Спит. У всех сиеста. Показать тебе где?

— Господи, да нет, зачем. Я просто наверху потусуюсь. Если можно. Со стаканом чего-нибудь.

Кит поднялся в башню. Он собирался подготовить Лили — и одновременно подтолкнуть реальность в желаемом направлении, чтобы она двигалась, не принимая в расчет его интересы, какими они ему виделись… Ему представилась Рита у бассейна, ее удвоенная, утроенная нагота. Рита напоминала ему, самым антиэротическим образом, Вайолет в десяти-одиннадцатилетнем возрасте: очень стройная, но одновременно в этой оболочке пухлой плоти, в костюме новорожденной.

Лили стояла у окна, глядя наружу. Она повернулась.

— Что-то не так, — сказал он.

— Готова спорить, вы с твоим другом считаете, что это очень смешно. Ты что, не понимаешь, что это означает?

На мгновение Киту показалось, что его попытка уже пресечена, что он выведен на чистую воду — он никогда не видел Лили такой сердитой, как сейчас. Она продолжала:

— Ах ты, врун. Почему ее называют Собакой?

— Что? А почему бы и не называть ее Собакой? Я имею в виду, среди друзей.

— Она же красавица!

— Ну, по-своему, может быть, — сказал он. — Ладно, пусть красавица. Я разве говорил когда-нибудь, что нет?

— Тогда почему ее называют Собакой? Ты что, не понимаешь, что это означает?

— Собака? Что? — Он подождал ответа, потом сказал: — Ну, может, в Америке это что-то и означает. В Англии это означает «собака», и все. Мы все зовем Риту Собакой. Николас зовет Риту Собакой. Это потому, что она… похожа на собаку.

— Чем?

— О господи. Ведет себя как собака. — Он медленно продолжал: — Рита ведет себя как собака. Она вся взбудораженная. Как бывает заметно, что у нее язык дрожит. Как будто она все время немножко запыхавшись. Потом, как она постоянно крутит задом. Как будто хвостом виляет. Крутит задом, как собака.

— Не крутит она задом!

Он отер пот с губы.

— На самом деле ты права. Не крутит. Крутить задом она перестала. Раньше крутила, а теперь перестала. Я ее об этом спрошу — заставлю ее повилять задом для тебя. И ты поймешь, что она похожа на собаку. Клянусь.

— Ой, Кит, ну почему я некрасивая?

А она так редко звала его по имени… А что можно было сказать в ответ на этот ужасный вопрос? Что можно было сделать? Только одно: шагнуть вперед, вступить, обнять ее, погладить по волосам.

— Почему я некрасивая? — У нее опять сделался этот голос, ходящий кругами. — Шехерезада красивая. Рита красивая. Даже Глория красивая, когда улыбается. Все красивые. Почему я некрасивая…

«Ты будешь красивой», — повторял он. И они легли вместе, потом она заснула. И он тоже поэкспериментировал с этим: сиеста, отдых, сон, визит к безумию при свете белого дня… Когда Лили проснулась, он внимательно наблюдал, болтал с ней, пока она мылась и одевалась; еще он терпеливо рассказывал ей, какой симпатичной считает ее Кенрик.

— Хорошенькая, загорелая, — говорил он Лили, когда в половине шестого они спускались по каменным ступенькам. — Еще ты похудела. Так он сказал. И глаза у тебя сияют.

— М-м. Извини. Просто я ожидала увидеть собаку.

— Это ты извини. Я правда не знал, что так получится с этой собакой. Значит, по твоим понятиям, Собаку надо называть Лисой.

— Она похожа на лису.

— Ага, только теперь уже поздно. — Кроме того, Рита не вела себя как лиса. Рита была лучшим другом человека — утверждение безошибочное, хоть и неоднозначное. — Значит, быть ей Собакой.

— А Пэнси тоже так разговаривала? Это у нее никогда не было волос на лобке?

— Нет. Но акцент у нее как у Риты. Еще у нее смешно выходило с этими «мене». Передай мене ночнушку. Мене есть охота. Это мило. Мне нравится, как они разговаривают.

— Да вы же все наполовину из этих краев… Заметно, что Кенрик не очень-то доволен, — сказала Лили, когда они вышли во двор, — но по-прежнему непонятно, почему нельзя.

— Нельзя? А, да. Верно, непонятно. Но все равно как-то удивительно, правда? Я ему много раз говорил. Много раз.

— Ты ему это в голову вдалбливал.

— Я ему это в голову вдалбливал. Причем ему ведь прекрасно известно, что нельзя. А он — что он делает в первую же ночь, в самую же первую ночь?

— Берет и ебется с Собакой.

— Вот именно.

— А именно этого делать как раз и нельзя.

* * *

Еда была сервирована на буфете, и молодые перемещались вдоль него: нарезка, салаты из шпината, картофеля и бобов, сближения, возможности, запахи тела, руки, волосы, зад. За столом различные фигуры, одна за другой, оседали на места. И было совершенно ясно, что граница будет перейдена — Кенрик со своими свинцовыми веками и Рита со своей принужденной живостью уже гарантировали, что это произойдет. Не столько съехавший жанр, сколько смена категории. Дети без сопровождения взрослых не допускаются — это будет фильм категории «только для взрослых». Всем уже было совершенно ясно, что граница будет перейдена.

Адриано повернулся к Уиттэкеру.

— Произнеси тост, друг мой! — воскликнул он.

Уиттэкер пожал плечами и сказал:

— За гетеросексуальность.

Итак, некоторое время девушки под присмотром Риты беседовали о том, сколько детей они надеются родить: самой Рите хотелось шестерых, Шехерезаде четверых, Глории троих, Лили двоих.

— Нет, — поправилась Рита. — Мене восемь хочется. Нет. Десять.

Все они как будто замолкли перед этим образом плодовитого материнства. Но тут Лили сказала:

— Ну, тогда тебе лучше не откладывать.

— Ой, кисуля, а я что, по-твоему, делаю? Это у меня сейчас период ебли. Вот перебесюсь и тогда остепенюсь. По одному в год. — Резко сглотнув, Рита продолжала: — Ой-ей-ей, Глория, лапуля ты моя, как ты можешь в этом лифчике ходить при такой температуре? Твои бедняжки небось без воздуха задохнулись совсем!

Сделав уступку жаре, что случалось редко, Глория надела легкую блузку с эллиптическим вырезом; на обеих ключицах виднелись вмятины от широких полосок хирургического серо-коричневого цвета. Взглянув вниз и вбок, она покраснела и мягко произнесла:

— Просто так удобнее.

— Моих в таких штуках не застанешь. — Рита рубанула пальцем воздух. — Так, всем молчать, и так очевидно. У мене две спины — и я этому рада! Сиськи — это дело такое… знаю, чмок-чмок, только они всегда под ногами путаются, бля, даже в постели. — Рита обернулась к Шехерезаде со своей дельфиньей улыбкой. — Ты, красотуля, я бы даже твои не захотела б. Ни-го-за-го-что-го. Как же мене тогда свой акробатический танец исполнять?

— По части лифчиков я, кажется, чего-то не понимаю, — сказал Уиттэкер. — Взять, к примеру, политизацию лифчиков. Какое отношение все эти дела со сжиганием лифчиков имеют к вашей сестре? Я думал, вы с лифчиками дружите.

— Они, э-э… они навязывают однородность, — объяснила Лили. — Поэтому считается, что это плохо.

— От лифчиков все делаются одинаковыми, — подхватила Шехерезада. — Груди бывают разные. Лифчик любую девушку превращает в какую-то модель свитеров.

— А это не пойдет, и все тут, — сказала Глория. — Нет, на такое мы пойти никак не можем.

Она, казалось, не намерена была продолжать, но Рита попросила:

— Давай, дуся, дальше. Говори.

— Ладно. — Она кашлянула в своей манере. — Хм-м. Значит, это просто совпадение, да, просто совпадение, и ничего больше, да — то, что, если носить лифчик, груди делаются примерно в десять тысяч раз заметнее? Лифчик удерживает груди в неподвижном состоянии.

— Знаете, а она-то права, — сказала Рита, кивнув в сторону Шехерезады. — Я на твои всю ночь пялиться буду. Господи ты боже мой, да ты, малышка, когда двигаешься — видеть, как ты по комнате идешь, это все равно, блядь, что триллер смотреть. Начнут, не начнут? А ты, — повернулась она к Глории, — у тебя, похоже, там ничего парочка запеленута в этот чертов гамак. Ты бы, девка, это скинула как-нибудь вечерком, дала б нам всем поглазеть. Между прочим, если б у тебя все было пропорционально, ты б еще полней была, чем Шез! Ты ж не пьешь, лапуля, нет? Я тоже нет. Не то что некоторые. Не то что некоторые из моих знакомых, пьянчужки несчастные… Так. Мене добавки. А потом, через минутку, — еще добавки. Ем как свинья, а никогда не поправляюсь. Меня, Лил, девки за это ненавидят. И ведь их тоже понять можно. Пожрать кому принести?

Адриано, выкатив белки глаз, протянул свою тарелку.

— У тебя что там, Себ, красавчик, — говядина? Вот это я понимаю. Еще кому?

Кенрик сидел, ссутулившись, во главе стола, бережно обвив рукой кувшин с вином. Другая рука проводила серию очень медленных экспериментов с вилкой. Кит сказал:

— Ах да, Рита. Я все хотел спросить. Куда подевалось твое виляние? Ты вилять перестала. Осталась без своего коронного номера. Покажи Лили. Повиляй задом.

Рита повиляла. И действительно: она была похожа на собаку — вид у нее был, какой бывает у собаки, когда надеваешь пальто и тянешься за поводком.

— Еще.

Рита повиляла еще и сказала:

— Уй. Уф. Нет, Кит, у мене есть свои причины. Сиди, где сидишь, а я тебе расскажу, что и как. Сейчас, только распрямлюся… Уф. — Она наклонилась вперед. — Все, хватит вилять. Понимаешь, Кит, мене в жизни столько в задницу не имели.

Уроненная Кенриком вилка с треском ударила по тарелке.

— Причем не только он. — Рита дернула подбородком. — И не то чтобы против моей воли — нет, ничего такого. Как хочете меня называйте, но любовь есть любовь — все честно, как на войне. Себ, тебе столько хватит, или, может, еще кусочек хочешь? Нет. Не только Рик. Им всем там как будто медом намазано. Причем я знаю почему. Это потому, что я — парень. Парень я, это точно. Парень.

Кит обвел взглядом стол. Лили, узкоглазая и узкоротая. Шехерезада, напряженно-сосредоточенная. Глория, источающая сильнейшую холодность. Уиттэкер, хмурящийся, улыбающийся. Адриано, младенец в шоке. Рита продолжала:

— Парень я. Сисек нет. И жопы тоже.

— И талии тоже, — добавила Лили.

— Вот умница, девуля, а то я чуть не забыла. И талии тоже нет. Значит, им более-менее по штату положено меня переворачивать, да? Особенно если у них так и так эти наклонности. Как у Рика… Понимаете, ему школьные годы вспоминаются. Капитан крикетной команды на память приходит. Единственное, от чего он заводится. Единственное, от чего он шевелится. Правда, мой хороший? Ах ты господи, чего все притихли-то? Я чего, опять не по делу?

Кенрик взял нож и легонько постучал лезвием по своему стакану. Прошло три-четыре секунды, пока умолкло гудение, тихий звон.

— Когда это происходит в первый раз, — начал он, — когда в первый раз превращаешься с Ритой в чудовище о двух спинах… тебе кажется, будто ты об этом всю жизнь мечтал. Думаешь: так вот что такое ебля… Все остальные — это не ебля была… Ебля — это вот что такое… Только она не парень… Она — мужик… Нет, даже не так. Развратная, как черт — в этом ей не откажешь, к тому же изобретательная — в этом ей не откажешь. Но чувств в ней это никаких не вызывает. Когда это происходит в первый раз, только потянешься к ней рукой, не успеешь оглянуться, как она уже засунула свой палец тебе в зад, а одно твое яйцо себе в глотку. А другое за ухо заложила, на потом. И все четыре ресницы хлопают по твоему кончику. Эти ее ресницы. Потом делаешь все остальное. Это в первый раз, и все замечательно. А потом… Знаете, что она делает? Расталкивает тебя посреди ночи и, если у тебя нет сил, говорит тебе, что ты пидор. «Ты женщин ненавидишь». Хотя на самом деле это она женщин ненавидит. И мужчин тоже ненавидит. Кит. Кит. Представь себе: ты Лили расталкиваешь; не откликается — значит, лесби. Или заносчивая. Или фригидная. Или религиозная. «Обычные парни» себя так не ведут. Парни, которых еще не посадили, себя так не ведут. И она еще считает, что с ней так классно ебаться. И это так. Но это не так. Нет у нее к этому таланта. Нету… Потому что нету… Сочувствия нету. Вот.

Рита слушала его, голова ее ритмично раскачивалась.

— А, вон оно что, ему сочувствие подавай, — сказала она. — Жалость ему подавай. А то он в ужасе. К мамочке хочет. Ты, милый мой, просто отстал от жизни. Ты — как мебель из комиссионки. Понимаете, Рику ведь что надо — ему надо хорошенькую притворюшку, такую глупышку с мокрым платочком. О-о, так нельзя. Это грубо, это плохо. Ох, ну ладно, раз ты такое животное, давай, делай свое черное дело. Обещаю, что мне не понравится. Господи, да разве мы, девки, когда были такими скучными? Разве мы, бля, когда были такими скучными? Так, ну, кто танцевать идет? Хочу бедром тряхнуть. Пора мене свой акробатический танец исполнить.

* * *

Итальянцы — интриганы. Италия — страна интриг. Эту аксиому сформулировал, точнее — пересказал, Адриано, который, пока длилось вечернее затишье (затишье, какое следует за любым нарушением границ, любым попранием, когда участники состязания составляют список потерь), задержался в столовой — лишь они вдвоем, Рита смотрит Адриано в глаза так, словно он — единственный мужчина, что когда-либо ее по-настоящему понимал… Италия и интриги: это страна Чезаре и Лукреции Борджиа, Никколо Макиавелли, Алессандро Калиостро, Бенито Муссолини. Кит Ниринг, связанный по рукам и ногам английским романом, недавно вступил в эту невнятную тему под названием публицистика — в частности, занялся современной историей Италии. Там ему открылся мир воображения.

Кит попробовал себя в манипуляциях лишь этим летом, и первое, что он обнаружил, — на это уходит все время. Кит был занят. Не так занят, как Бенито Муссолини, утверждавший, что совершил 1 887 112 различных дел за семь лет (иначе говоря, по важному решению каждые тридцать пять секунд, без выходных) и занес в бортовой журнал 17 000 часов в кабине пилота (столько профессиональный летчик может налетать на протяжении всей своей карьеры), в то же время он прочитывал каждое утро 350 газет и всегда, каждый день, находил время на пятиборье, включающее в себя интенсивные упражнения, а каждый вечер — на длительную интерлюдию наедине со скрипкой. У Кита дел было поменьше, чем у Муссолини (а Муссолини, кстати говоря, был всегда неправ); однако он должен был совершать обход своих подопечных.

А ощущение не проходило. Он словно парил, то вплывал в себя, то выплывал…

Сидя со стаканом prosecco[62] на диване-качалке на краю западной террасы, Лили была занята нетипичным для нее делом. Она наблюдала за звездами: лицо повернуто под углом, на нем — хмурое выражение недоверия. Это недоверие он моментально разделил: у созвездий был вид словно из другого полушария.

— Странно, как подумаешь, что они там целый день, — сказал он. — Просто их не видно.

— Они там не целый день. Они появляются ночью. Ты пойдешь?

Он ответил, что да.

— А я нет. Рита отвратительна. Все равно. Теперь мы, по крайней мере, знаем. Почему нельзя.

— Да, теперь мы, пожалуй, знаем, почему нельзя.

— Ты бы извинился перед Шехерезадой. Это же ты ее на нас натравил.

— Да, Лили, ты права. «Натравить» — это в данном случае означает «спустить собаку».

— Совсем с ума сошел. И что это у тебя такой вид… обдолбанный такой?

— Присматривай за Кенриком, ладно? Позаботься о нем.

— Не уходи. Ладно, иди давай. Он имел в виду сочувствие? Или симпатию?

— Ну, это одно и то же. В этимологическом смысле. Симпатия. «С» плюс «чувство».

— В этимологическом смысле. Ладно, иди давай. Я о нем позабочусь.

— Лили, ты замечательно выглядела за ужином. Твоя красота подходит. Уже пришла.

Потом ему, конечно, пришлось загладить вину перед хозяйкой.

Она сидела за доской для игры в нарды в салоне, придерживая руками учебник (по статистике) на крутых обрывах своих бедер.

— Ух, — сказала она. — Это было… Было похоже на телеспектакль, из тех, что с предупреждением в начале. Так что никак нельзя не посмотреть. Уиттэкеру тоже ужасно понравилось. Что это за язык, на котором она разговаривает? Это жаргон такой?

— Это что-то вроде шифра, — объяснил Кит. — Она на нем разговаривает с друзьями, и они считают, что другие не понимают ничего. Просто добавляешь «го» в середине между каждыми двумя слогами. Вы-го-со-го-кий-го-класс-го. Высокий класс. Ни-го-за-го-что-го. Ни за что. Это легко. Разве что когда целые предложения на нем составляешь.

— Господи, чего только люди не придумают. Я и понятия не имела. Я себя при ней чувствую, как будто мне года три. Все складывается превосходно, правда? Рита с Адриано. Сегодня буду спать сном праведницы.

— Ты не пойдешь?

— Заманчиво, но я буду мешаться. А ты не будешь?

Понимаешь, Шехерезада, дело в том, что мне надо убраться из дома.

— Может, ничего и не произойдет, — сказал он. — Может, у Адриано найдутся силы сопротивляться.

— Ни-го-вко-го-ем-го-случае-го, — ответила Шехерезада.

И наконец, Кенрик. Который сидел за кухонным столом с огромным кофейником и с видом бессмысленного спокойствия на лице. Он сказал:

— Извини, что так получилось. Вот интересная история. Я тут только что поговорил с этой, у которой задница, и она сказала — Глория, — и она сказала, что все было решено с того момента, когда Рита начала за все платить. Даже если пополам платишь, они тебя ненавидят. Девушки ничего не могут с этим поделать. Это у них в крови. Представляешь, Адриано только что зашел и пожал мне руку. Они там, в машине.

— Тогда я пойду. Знаешь, может, она для тебя просто слишком старая. Хорошо у тебя получилось, эта речь после ужина. Но это никого не смутит.

— Ты хочешь сказать, вызов? М-м. Парни обречены ебаться с Собакой. И им надо ебаться с Собакой. Но только если на следующее утро она улетает на Гавайи. Навсегда. Посмотри, как она танцует.

— Ты тут отдохни с Лили, — сказал он. — Она хорошая, понимающая, скромная.

— Скромная. Да уж, перед таким как не устоять.

Кит внес дальнейшее предложение. А Кенрик сказал:

— Ты что, серьезно? Зачем?

* * *

И вот он поспешил вниз по каменным ступеням, через неброский запах пота. «Видишь ли, Шехерезада, мне надо убраться из дома. Чтобы Кенрик смог переспать с Лили. А потом, когда с этим будет покончено, я смогу спать с тобой…» Виднелись звезды, кончики их казались холодными и острыми — видимые острия булавок, которыми Господь прикнопил черный задник вселенной. А что же его собственная система, его личная галактика, его знак Девы и семь солнц, что у него остались? Сколько еще я погашу до конца лета?

«Роллс-ройс» скрипел зубами и щетинился. Сумей он ясно разглядеть будущее, Кит бросился бы по ступенькам наверх, к Лили, или в Монтале, где можно было бы начать автостопить обратно в Англию. Кит потянулся за пачкой «Диск бле». Это испытание характера, подумал он. Помедлил. Это — мое воспитание чувств. Он закурил. Вдохнул.

Четвертый антракт

И выдохнул треть столетия спустя.

Он прочистил горло, не рычанием (обычная его метода), а лаем (как выстрел из винтовки). За десять минут до того он вернулся после совершенной в виде исключения вылазки в место под названием «Курилка» в Кэмден-тауне и теперь, по-мальчишески высунув из уголка рта изменивший цвет язык, пытался прикрепить различные ярлычки с напечатанными надписями к различным пакетикам, жестянкам, пачкам и кисетам, раскиданным по его столу. «Курение — залог привлекательности», — значилось на одном. «Если бросить курить, можно сойти с ума», — значилось на другом. Кит порвал с никотином в 1994 году, но теперь они вновь сошлись, по уши влюбленные друг в друга.

Кашляя, сплевывая, борясь с тошнотой и слегка запыхавшись, опять вовсю орудуя измазанным языком и дрожащими пальцами-окуньками, он приклеил третий ярлык (кстати, это была его собственная версия обычного предупреждения Минздрава) к своей нынешней упаковке «Золотой Вирджинии». На ней говорилось: «Некурящие живут дольше курильщиков на семь лет. Угадай, на которые семь».

Он уставился на нее воспаленными, обведенными красным глазами.

* * *

До недавнего времени он, оказываясь на улице, обычно думал: «Красота исчезла». Скоро он сдвинулся с этой точки и пошел дальше, стал думать: «Красоты никогда не было — никакой и никогда». Обе посылки были сенсационно неверны. Ее вытекание, вытекание красоты, происходило внутри его собственной плоти, в его груди.

Красота — сегодняшняя красота — сидела перед ним, их разделял кухонный стол.

— Ну как же мне не чувствовать себя придурком, — сказал он жене номер три (они обсуждали ту встречу с женой номер один в «Книге и Библии»). — Двадцать пять лет недоразумений. Целая жизнь. Если бы ты, милая, меня не спасла. — Он прихлебнул кофе. — Я мог бы стать поэтом.

— Ты уважаемый критик. И преподаватель.

— Ну да, но мог бы стать поэтом. А все ради чего? Все ради… все ради одного сеанса.

— Смотри на вещи веселее, — сказала она. — Это же не просто какой-то там сеанс был, правда же?

— Чрезвычайно оптимистичный подход. И все же.

— У тебя от него глаза на лоб вылезли да так и остались там на целый год.

— На два года. Дольше. На три. В этом отчасти и состояла проблема.

— Считай, что тебе пришлось через это пройти, чтобы заполучить меня.

— Буду. Считаю.

— У тебя есть мальчики, есть девочки и есть женушка.

— Да, у меня есть женушка. Знаешь, все это началось несколько недель назад. Тут еще кое-что замешано. Та, другая штука. Не знаю, что это. Не может же это быть связано с Вайолет? Разве такое может быть?

И он пошел обратно по саду через апрельский ливень. Но теперь стоял май.

* * *

Зашифрованный зеркальными буквами, помещенный внизу страницы, третий пункт революционного манифеста был своего рода статьей замедленного действия, зашифрованной, но непреднамеренной и все-таки не понимаемой до конца. Она гласила: «Поверхностное начнет стремиться превзойти существенное». По мере превращения твоего «я» в постмодернистское внешний вид окружающих вещей будет становиться как минимум столь же важным, как и их суть. Существенное — сердца, поверхностное — ощущения…

Открыв в то утро глаза, Кит подумал: когда я был молод, старики были похожи на стариков, медленно врастающих в свои маски из коры и ореха. Теперь люди стареют по-другому. Они похожи на молодых людей, которые долго, слишком долго живут на свете. Время течет мимо них, а им чудится, будто они остаются все такими же.

Пробуждение у себя в студии, вставание с постели и все прочее — теперь это был уже не русский роман. Это был американский роман. То есть не намного короче, но с заметными преимуществами: общее возрастание бодрости духа и гораздо меньше рассуждений о дедах всех героев.

Ванная комната удовлетворяла все гигиенические нужды Кита. Но был в ней один недостаток: над раковиной лицом друг к другу висели два зеркальных шкафчика. Когда он брился, то вынужден был держать эти шкафчики плотно закрытыми. Иначе ему видно было, как его лысина уходит, уменьшаясь, в бесконечность.

* * *

Типичная интерлюдия утех и успехов с девочками. Они играли в «я вижу» и в «что бы ты больше хотел». Они играли в карточную игру под названием «лови рыбку». Потом они считали веснушки на левой руке Хлои (их оказалось девять). Она расспрашивала его про его три любимых цвета и три нелюбимых цвета. Изабель расспрашивала его про его три любимых вкуса мороженого и про три нелюбимых. Затем Хлоя проикала алфавит, а Изабель рассказала ему про бассейн, такой глубокий, что даже взрослым приходится носить надувные круги.

— Когда мальчики сюда приходят, — сказала Изабель, — тебе стыдно?

— Стыдно? Почему — потому что они такие высокие и красивые? Нет. Я ими горжусь.

И две девочки засмеялись, как желтые птички…

Он выскользнул к себе в сарай и час провел, вглядываясь вниз, в соломенный кратер Хэмпстед-Хита. Взошла Венера. Что же это было — та, другая штука?

* * *

Теперь дело обстояло лучше — в обществе.

Когда-то имелись классовая система, и расовая система, и половая система. Этих трех систем больше нет или скоро не будет. А теперь у нас имеется возрастная система.

Те, кому от двадцати восьми до тридцати пяти, идеально свежие — это супер-элита, цари и царицы; те, кому от восемнадцати до двадцати восьми, плюс те, кому от тридцати пяти до сорока пяти, — это бояре, аристократия; все остальные, кому меньше шестидесяти, составляют буржуазию; все, кому от шестидесяти до семидесяти, представляют собой пролетариат, массы; а все, кто еще старше, — это крепостные и призраки рабов.

Массы — многие. О да, нас будет много (он имел в виду поколение, которое называли, все с меньшей любовью, «детьми большого бума»). И нас тоже будут ненавидеть. «Управление — при жизни по крайней мере одного поколения, — читал Кит, — будет вопросом передачи богатства от молодых к старым». И им, молодым, это не понравится. Им не понравится «седой шторм», когда старики захапывают себе социальные услуги и отравляют воздух в клиниках и больницах, подобно наплыву чудовищных иммигрантов. Будут возрастные войны и хронологические чистки…

Не исключено, что это возможное будущее объясняет еще одну аномалию возрастной системы: она несовместима с разногласиями. Старики не агитируют и не пропагандируют, они даже не жалуются на систему — больше не жалуются. Раньше бывало, но теперь перестали. Не хотят привлекать к себе внимание. Они старые. У них и так достаточно проблем.

Но нам она представляется правильной, нам она, эта возрастная система, представляется подходящей, глубоко и гибко демократичной. Современная реальность — это вкус во рту людей идеально свежих. Лежа при смерти, немногие из нас будут иметь возможность насладиться этой неоценимой привилегией — тем, что рождены с белой кожей, голубой кровью и мужским половым членом. Хотя на каком-то этапе нашей истории мы были молоды — все и каждый из нас.

* * *

Чистый ручей протекал, серебрился; вкруг зеленела трава. Не прикасались к нему пастухи, ни козы с нагорных пастбищ, ни скот никакой, никакая его не смущала птица лесная. Там, от охоты устав и от зноя, прилег юноша нежный. Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая…

С первого мига, лишь только пришла любовь — призрак бегучий, — юноша сам от своих погибает очей. Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев! Сколько, желая обнять в струях им зримую шею, руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах! Словно коснется сейчас…

Я улыбаюсь, — и ты; не раз примечал я и слезы, Ежели плакал я сам; на поклон отвечал ты поклоном И, как могу я судить по движениям этих прелестных Губ, произносишь слова, но до слуха они не доводят.

И вот случилось, однако же слишком поздно: «Он — это я! Понимаю… Все, чего жажду, — со мной… О, если только бы мог я с собственным телом расстаться!»

И в ответ на его стон: «Увы мне!» — вторила тотчас же Эхо, на слова отзываясь: «Увы мне!» Эхо — или же призрак Эхо. Или же эхо Эхо. «Мальчик, напрасно, увы, мне желанный!»

С собственным телом расстаться. То было его последнее желание. И оно сбылось — смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались.

* * *

Сильвия сказала:

— Мам, вы лузеры. Не вы, а вся первая волна. Вы упустили свой шанс, и больше его не будет.

— Мы поступили по-наполеоновски.

— Вы поступили по-наполеоновски.

По словам Сильвии, сексуальная революция, подобно французской (возможно), рассредоточила свои основные силы в экспансии, не остановившись, чтобы закрепиться в базовой точке. По ее мнению, первый и, не исключено, единственный пункт манифеста должен звучать следующим образом (и Кит понимал, что пункт этот является существенным, ибо он его пугал): «Дома — фифти-фифти».

— Фифти-фифти. Вся эта чушь собачья по поводу дома и детей. Без дефиса. Фифтифифти. Только вы не смогли это довести до ума. Вы расправили крылья не в ту сторону. Вы захватили не ту власть. Администрация, принятие решений. Тоже чушь. Приходит по почте какой-то богомерзкий документ, и папа такой встает рядом с тобой с потерянным видом. А ты вырываешь его у него из рук. Я его видела… Я знаю, сейчас ему тяжело, но даже в лучшей форме он все равно не делает и десятой части того, что делаешь ты. Плюс к тому ты деньги зарабатываешь. И даже не орешь на него. Просто спускаешь ему все с рук.

— Я не такая, как ты. Меня так воспитывали.

— Ага. Так в чем выражается твой протест? Десять минут шумного мытья посуды. Мам, ты лузер.

Уже привыкший к тому, что о нем разговаривают, словно его нет в комнате, Кит сказал, мягко и (как водится) не совсем в тему:

— У твоей матери очень ровный характер. У второй моей жены было легкое маниакальное расстройство. Как у Прозерпины. «Вдруг просветлела челом, как солнце, что было закрыто // Туч дождевых пеленой, но из туч побежденных выходит»[63].

— Ну вот, началось, — сказала Сильвия.

— Первая моя жена оказалась до странности подверженной изменениям — каждую секунду. Знаешь, есть такая субатомная частица, которая превращается в свою полную противоположность три триллиона раз в секунду. Она была переменчива не до такой степени, но все же переменчива.

Обе женщины вздохнули.

— Микромир подобен женщине. Вы-то понимаете, о чем я. Он не так уж гордится своей рациональностью. Макромир тоже подобен женщине. Вас это должно радовать. Вызывать чувство, что вы реабилитированы. Реальность подобна женщине.

— Он к себе в сарай собирается сбежать.

— Мужчине подобен один лишь средний мир.

— Но живем-то мы именно в нем, — ответила Сильвия.

* * *

Кит сидел и курил. Входит, выходит: знакомая смесь бензола, формальдегида и цианида водорода. Амин как-то говорил, что в Ливии сигарета — единица времени. Далеко до деревни? Три сигареты. Ты скоро? Одна сигарета.

Ага, подумал он. Ага, некурящие живут на семь лет дольше. Которые семь вычтет бог по имени Время? Не тот конвульсивный, разрывающий сердце отрезок от двадцати восьми до тридцати пяти. Нет. Это будет тот по-настоящему клевый период от восьмидесяти шести до девяноста трех.

Когда он бродил по сетке «От А до Z», через текущий металл города, то с благодарностью внимал инструкциям, выведенным на дорожных перекрестках: «Смотреть налево», «Смотреть направо». Но теперь — причем это тоже происходило, когда он ехал на машине, — он все время подозревал, что существует третье направление, которого ему следует опасаться. Существует третье направление, откуда что-то может появиться. Не право, не лево — но косо, поперек.

КНИГА ПЯТАЯ Травма

1. Поворот

Вскоре настало ожидание, потом настали метаморфозы, потом настало torquere («перекореживать»); но прежде настал поворот.

* * *

Когда в половине третьего он вошел в спальню башенки, Лили с Кенриком лежали вместе на оголенной простыне. Лили в своем атласном халатике, Кенрик в рубашке, джинсах и кедах. Ромб лунного света омывал их тела своей невинностью; однако лица их затерялись в черной тени.

— Вы живы? Я вел «роллс», — сказал Кит.

Лили спросила несонным голосом:

— А Мальчик с пальчик где был?

— На заднем сиденье, с Собакой. Чем они там занимались, бог знает.

— Это они с таким визгом отъехали? Уже час прошел.

— Я сидел, думал.

— М-м, еще бы — не сомневаюсь. Так, ну и где теперь тебе улечься? Можешь пойти в соседнюю комнату и залезть к Бухжопе — мне плевать.

— А он что тут вообще делает?

— Он? Что он тут делает? Как бы тебе объяснить. Он, видишь ли, занимался со мной любовью. И это было божественно. Некоторые мужчины умеют дать женщине почувствовать, что она красива. А потом он снова оделся — он же не хотел, чтобы ты знал. Правда ведь? Потом он уснул. А может, просто притворяется.

— Жаль, мне не видно твоего лица. Кенрик? Спихни его вниз. На ковре подушка есть. Спихни.

Затем Кенрик перекатился вниз. Раздался вялый, но все равно противный стук, за ним — тишина.

Лили сказала:

— Кстати говоря. Когда тебя имеют в зад, получается чудовище с одной спиной. Разве не так?

— Жаль, мне не видно твоего лица, — повторил он.

— Но этим можно заниматься и наоборот.

— Жаль, мне не видно твоего лица.

* * *

Во второй половине дня двое гостей собрались и отправились в путь, но все, кто их видел, запомнили это на всю жизнь: Рита и Руаа вместе в одном кадре — Руаа и Рита у бассейна.

Тем временем Кенрик с Китом в плавках лежали на газоне. Их совершенно безволосые груди, их плоские животы, их полные коричневые бедра — не особенно ладно скроенные, не особенно невинные, но бесспорно юные.

Кенрик приподнялся, опершись на локоть.

— Тут как в раю, — сказал он с тошнотой в голосе и снова рухнул с дрожащим вздохом. — Бог ты мой, ну и мрачный же видик у этих птиц. У ворон. Это тебе не… не все краски восточного базара на одном дереве. Ох и любят они посмеяться.

— Ты на тех посмотри, вон там. — Кит имел в виду magneti[64], что дырявили горизонт.

— Эти тоже клевые. Нет. Вороны.

Вороны — с озлобленными лицами мусорщиков, с хриплыми криками голода. И Кит тоже прокаркал свой вопрос — о прошлой ночи и Лили… Он больше не переливался с головы до ног коварством — он начал подозревать, что бывают люди, обладающие большим талантом по части коварства, нежели он. Кит чувствовал себя физиком-новобранцем, который в первый же день провоцирует необратимую цепную реакцию, а потом просто стоит и смотрит. Кенрик сказал:

— По-моему, ничего не было. А вообще я не помню. Опять. Неудобно как-то. И некрасиво. Но что поделаешь. Не помню.

Да. План Кита содержал в себе еще один очевидный прокол: в нем был задействован Кенрик.

— Я думал, ты уже протрезвился.

— Я тоже, но после такого количества этого чертова кофе я выпил еще бочку вина и снова перешел на скотч. О господи. Теперь полегчало немножко. А то я как открыл глаза, так первая мысль: где это я? Погоди. Может, я все еще вспомню.

— Опиши, что такое похмелье. У меня, кажется, ни разу не было.

Демонстрируя один из элементов хорошего (протестантского) образования, Кенрик ответил:

— Это вроде… это вроде инквизиции. Ну да. Точно. Похмелье терзает тебя за твои грехи. А когда исповедаешься, оно еще сильнее терзает. И кстати, если кажется, что у тебя его ни разу не было, значит, у тебя его ни разу не было.

— Разве с сексом не то же самое? Если кажется, что не было, значит, не было.

— О, это странная штука, секс вперемешку с выпивкой. Можно проснуться со словами, извини, что не было, а на самом деле было… О'кей. Значит, мы беседовали на террасе. Потом оказались наверху, в башне. Помню, я еще подумал, какая она милая. Помню, я подумал, какая она верная, Лили.

Это утверждение было не столь информативным, сколь могло показаться: слово «верный» служило Кенрику выражением общего одобрения; различные питейные заведения, биллиардные и игорные притоны получали в его устах похвальный отзыв «верное».

— Извини, чувак. Ее-то, наверное, спросить нельзя. Нельзя у Лили справиться.

— Можно, но она…

Лили шла через лужайку к месту, где они лежали, в своем темно-синем бикини, походкой необычно легкой, подумалось Киту, словно девушка с рекламы чего-то полезного или ароматного — скажем, «Райвиты» или «4711». Она встала на колени сбоку от Кенрика и осторожно поцеловала его в губы. Они наблюдали за тем, как она идет дальше, вниз по склону.

— М-м, это мне что-то напомнило. Давай сменим тему ненадолго. Рита. Ты посмотрел, как она танцует?

— Вся дискотека посмотрела, как она танцует. — Потеющий кабак, освобожденная площадка, круговая толпа, светомузыка, зеркальные шары, Ритина маечка и мини-юбка с «Юнион Джеком». — Акробатический танец.

— Акробатический танец. — Кенрик рухнул наземь.

— К тому же — о господи, — в последний раз этот шест был дюймах в девяти от земли, никак не больше.

— Видишь, вот чего ей нужно. Поразительно, правда? Для нее это идеальное положение вещей, — сказал Кенрик. — Каждая пара глаз во всем заведении прикована к ее пипке.

— Интересно, а мы бы так стали? Если б могли?

— Может. Если б могли. Только что-то я себе не могу этого представить. А потом что?

— Потом, на улице, она говорит: «Ты, Кит, садись за руль, а мы с Себом назад залезем».

— Ты что-нибудь видел?

— Нет, я зеркало не опускал. Не решался взглянуть. Зато я слушал. — Интенсивные промежутки тишины, прерываемые движениями, безумными в своей внезапности: молниеносными рывками, дерганиями, подскакиваниями. — Такая как бы реакция на удары кнутом. С его стороны. То и дело. — Кит снова рухнул наземь. — Когда я вышел, он перебрался через сиденье. И они рванули.

Кенрик засмеялся, неохотно — потом охотно.

— Удары кнутом, — произнес он. — Вообще-то она классная, Собака. Я слишком молодой, чтобы заниматься всеми этими извращениями. Слишком молодой и слишком извращенный.

— На что это похоже, все эти извращения?

— На самом деле это ужасно. Пока занимаешься, клево. Знаешь, Рита права. Мне это, пожалуй, не нравится — теперь, когда это нравится девушкам. Когда им не нравилось, мне это нравилось больше. Или когда они делали вид, что им не нравится. Сколько времени? Можно мне уже пить начинать?.. Этот поцелуй мне что-то напомнил. Мы целовались.

— Целовались — и все?

— Ага. Кажется. Знаешь, я на девяносто девять процентов уверен, что прошлой ночью я не хулиганил. И я тебе скажу почему. — Он приподнялся на локте. — Понимаешь, я уже примерно неделю думаю… Я собираюсь сделать объявление. Собираюсь объявить, что больше никогда ни с кем не буду ебаться.

— Ни с кем. Даже с Шехерезадой, если она тебя попросит.

— Даже с Шехерезадой. И хочу, чтобы все было официально. Хочу, чтобы у меня в паспорте это стояло. Особый штамп, вроде визы. Чтобы сегодня ночью в палатке все, что мне нужно будет сделать, — это открыть паспорт и сунуть Собаке под нос. Господи, ты погляди, какая огромная пчела! Небось как ужалит… Тут как в раю.

Розы надували губы и жеманились, запахи качало и укачивало. Они разговаривали о птицах и пчелах. Все было как в раю. И Кит, чувствовавший себя совершенно падшим, сказал:

— Жаль, что так получилось. Я имею в виду, с Лили. Но как ты думаешь, стала бы она? Стала бы?

В полдень, сидя у бассейна, они увидели, как по завитку на горном склоне подкатывает «роллс-ройс». Лили с Китом подошли к парапету и посмотрели туда: Рита взлетала по каменным ступенькам, а машина тем временем сердито разворачивалась по гравию. Она остановилась помахать, встав на цыпочки, и появилось бронзовое предплечье, которым лениво поразмахивали.

— Завтрак у него замечательный, — сказала Рита, выкручиваясь изо всей одежды. — Подается на балконе. Где Себ живет, это не замок. Это, бля, город настоящий.

Она уже стояла под душем у бассейна, одна рука — наготове, на рукоятке крана. Но сначала она должна была поделиться… Тут, внизу, их оставалось всего четверо, плюс Шехерезада.

— Цветы на подносе. Три вида фруктового сока. Круассаны. Йогурт с медом. Омлетик с травами под серебряной тарелочкой. Ой, красота. Кроме чая. Я его пить не могла. Не могу я пить эту дрянь, и все тут. Мене «Тетли» подавай. Надо было привезти с собой пару пакетиков. И как я забыла? Куда ж я без «Тетли»?

— Она с ним везде ездит, — пояснил Кенрик. — Со своим «Тетли».

— Без «Тетли» мене никуда. Рик. Давай, солнышко, пойди завари нам чашечку. О-ой, ну давай же.

Кенрик поднялся на ноги, поддерживая разговор:

— Не обижайся и все такое, не хочешь — не отвечай, но все-таки как оно было? С Адриано.

Тогда-то и появилась Руаа — вдали, позади; она бодро перемещалась вокруг кабинки для переодевания, остановилась, застыла, отклонилась назад. По ее траурному одеянию можно было понять лишь три вещи о содержащемся там теле: его пол, разумеется, его рост и, что было куда более странно, его молодость.

— Глядите, чего он мне подарил, — сказала ни о чем не подозревающая Рита, ощупывая руками шею: волнообразная серебряная цепочка с весомым отблеском. — «Где ты, моя египетская змейка?»[65] Знаешь, Шез, со мной никогда раньше так любовью не занимались. Начинает так тихонько. Только начнешь терять сознание от всей этой нежности, как все меняется. И думаешь: уфф, так хорошенько мне еще не вставляли! Наверно, это у него размер такой — я так думаю.

Тут она крутнулась. И мгновение словно увеличилось, взлетело кверху, в золото с голубизной: вот они, у замка на горе в Италии, Руаа и Рита — да, Капля в своей парандже и Собака в своем костюме Евы… Рита прокричала:

— Господи Иисусе, лапуля, да ты же, бля, там живьем изжаришься! Снимай с себя эту палатку, девка, и вали к нам, поплескаться!

На обед были остатки с (очень далекого) прошлого вечера. А потом исчезли и они.

— Знаете, — сказала уравновешенная Шехерезада, — она лучше, чем мы.

— Кто? — спросил Кит.

— Руаа.

— Ой, да ладно тебе, — возразила Лили. — Почему? Потому что носит на себе орудие пытки? И с какой стати оно черное? Черное удерживает тепло. Почему не белое? Зачем они одеваются как вдовы?

— Ну, может, и так. Но она лучше, чем мы.

Кит продолжал неотрывно смотреть вдаль, хотя спортивная машинка давно уже перевалила через склоны первого предгорья. А когда отвернулся, рядом никого не было — ни Шехерезады, ни Лили, вообще никого, и он внезапно почувствовал себя опустошенным, внезапно почувствовал себя одиноким под небесами. Он стоял у бассейна и смотрел не отрываясь. Вода была неподвижна и пока еще полупрозрачна; ему видны были медные монетки и одинокий ласт. Потом свет начал меняться, и облако, чтобы прикрыть скромницу-солнце, заторопилось бочком, и похожая на темную морскую звезду фигура появилась, корчась, из глубин. С тем лишь, чтобы встретиться со своим оригиналом — падающим листом, в то время как поверхность из стеклянной превратилась в зеркальную.

* * *

Перед ужином они остались на террасе вдвоем, и Лили сказала:

— Почему ты не злишься?

— Насчет тебя с Кенриком? Потому что предполагаю, что ты меня дразнишь. «Некоторые мужчины умеют дать женщине почувствовать…» Ты говорила, как Рита об Адриано.

— А ты — как Кенрик, когда он ее слушает. Совершенно безразличный.

— Потому что в твоем исполнении это звучало неправдоподобно.

— А, так ты мне не веришь. Не веришь, что Кенрик пытался. Потому что я недостаточно привлекательна.

— Нет, Лили.

— А Кенрик что об этом говорил?

— Ну, он же мне не скажет.

— Не скажет? Короче. Он не попытался. Он был очень мил, и мы целовались и обнимались. Но пойти дальше он не попытался. Вот и все.

— Да, но стала бы ты? Суть-то вся в этом. Стала бы?

— Ага, чтобы ты мог… Нет. Не стала бы. Слушай. Мы с тобой дали обет. Мы поклялись. Помнишь? Что можем расстаться, но никогда так друг с другом не поступим. Никогда не будем действовать украдкой. Никогда не станем обманывать.

Он признал истинность этого утверждения.

— Не знаю точно, что ты имел в виду, но я тут размышляла. Есть какое-нибудь животное, среднее между собакой и лисой? Ведь мы как раз такие. Мы не большеухие хомяки и не рыжие белки. Мы — серые. Знаешь, на самом деле это не богатые, не такие, как мы. Это красивые. Тебе не достаются люди из разряда «мечта». Мне иногда достаются, потому что я девушка. Но никогда не бывает, чтобы на равных условиях. И всегда обидно. Мы с тобой — «может быть», и ты и я. Мы все равно довольно милые, нам друг с другом хорошо. Слушай, не можем же мы расстаться прямо вот тут. Я тебя люблю, на какое-то время этого хватит. И ты должен любить меня в ответ.

Кашлянув, он стал кашлять дальше. Когда куришь, иногда у тебя появляется возможность избавиться от всего прочего, что тебя душит. Он чувствовал, что она все знает. И потому решил сказать все как есть.

— Я сам не верю, что так сказал. «Стала бы?» Прошу тебя, забудь, что я вообще так сказал. Прости меня. Прости.

— «История любви». Которая нам ужасно не понравилась. Помнишь? «Разнузданный секс — это когда не надо говорить „прости“».

— Молодец, Лили. В первый раз у тебя получилось то, что надо. — По сути, у него не ушло бы много времени на то, чтобы понять, насколько это бездарно в качестве аксиомы. Истина состоит в том, что любовь — это когда говорить «прости» надо всегда. — Прости, Лили. Ответ — да, на все. Прости, Лили. Прости.

* * *

За ужином в кухне, с Шехерезадой и Глорией, он не поднимал головы и говорил себе: что ж, теперь по крайней мере прекратятся дурные сны — сны о Лили. По ходу дела бывали разные вариации, но в снах этих неизменно наступал момент, когда она плакала, а он смеялся. Эти сны всегда придавали Киту силы, чтобы пробудиться от них. Так что даже в безумной вселенной сна ты страстно желал чего-то, и это наступало, сбывалось. Ты просыпался. И то был единственный случай, когда это происходило на самом деле (думал он) — твои мечты по-настоящему сбывались лишь в этом смысле, и только в нем.

В ту ночь все прошло немного лучше — этот неописуемый акт. Можно даже сказать, что любовью занимались Юпитер с Юноной. Это было достойно Юпитера, Царя небесного, в том отношении, что Юнона была ему не только сестрой, но и женой.

— Хоть бы Тимми приехал.

— Да, хоть бы.

— Так было бы проще всего для всех. Особенно для нее. Чтоб она перестала…

Беситься, подумал он. И на этом сдался.

* * *

Адриано на некоторое время отступил. Что же до Тимми, на следующее утро на устах у всех было другое имя. Пришествие Йоркиля, о котором давно ходили слухи, утвердилось, стало конкретным числом, заметно добавив Глории Бьютимэн престижа и законности. Йорк, в конце концов, торопился к ней, тогда как Тимми лениво мешкал в Иерусалиме. Теперь власть переменилась.

За обедом, обмахиваясь телеграммой-подтверждением, Глория спросила Шехерезаду, не нужно ли ей помочь вынести вещи из апартаментов, и добавила:

— Ты же не сможешь в одиночку, а Эудженио нет — как, впрочем, и Тимми… Можно отложить это до вторника. Мне-то, конечно, и в башне очень хорошо. Но ты же знаешь Йорка.

— Йорка я знаю. Отлично. Это же его замок.

— Потом, апартаменты ведь жутко большие для всего одного человека.

— Да.

— А Тимми по-прежнему не проявлялся.

— Да.

— В смысле, о Тимми ведь ни слуху ни духу.

— Да...

— Стало быть, тебе еще — сколько? — пять ночей там жить в полном одиночестве.

— А тут еще это.

Кит мрачно расшифровывал какие-то записи в одной из приемных (он наводил порядок, готовясь приступить к Диккенсу и Джордж Элиот), когда мимо прошла Глория со своим рукоделием (она шила лоскутное покрывало, кусочек за кусочком). Она сказала:

— Ты, я думаю, страшно рад насчет Йоркиля.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что это означает, что вернутся слуги. Дом превращается в какую-то пепельницу — не находишь? Ты разве это еще не закончил?

Она имела в виду «Гордость и предубеждение».

— Почти закончил. — Он конспектировал подробности «благоразумного брака» Шарлотты Лукас и преподобного Коллинза. — Почему ты спрашиваешь?

— Подумала, может, и мне почитать. Если ты позволишь. Или ты из тех зубрилок «со странностями»? Когда речь идет об их… э-э… книжонках в мягком переплете издательства «Signet».

— Подожди. — Он взглянул на нее; вид у нее был тот же: неуклюжие сандалии, унылый серо-коричневый балахон, торчащие черные волосы. — Ты хочешь сказать, что «Жанну д'Арк» уже прикончила?

— О, опять эта ирония. Я и забыла, какой ты ироничный.

— В библиотеке есть гораздо более шикарное издание. В кожаном переплете. Иллюстрированное.

— Нет, я твоим воспользуюсь, если можно. Его можно будет трепать сколько хочешь. Понравится мне эта вещь?

Киту вспомнился Йорк, тяжелая блондинистая фигура, увенчанная цилиндром, в сельском крытом павильоне. Он сказал (перефразировал):

— Это роман о любовном воздействии денег. Молодые женщины буржуазного происхождения… с таким хладнокровием обнажают… сей стержень общества экономический.

— Ох уж эти молодые умники. На самом деле это жутко смешно — вы же ничего не знаете.

Жара продолжалась, и теперь в том, как она ежеутренне разворачивалась и обнажалась, было нечто абсолютно неприличное. Они просыпались, а она была тут как тут, разворачивалась и обнажалась, подобно зверю. Кухня пахла капустой и канализацией. Молоко скисло. Бассейн нагрелся до тридцати семи градусов. Я не устану никогда, говорило солнце. Я — как море. Бы устанете. Но я не устану никогда.

— Ой, да ладно тебе, Лили. Что ты хочешь сказать — постоянно рукоблудствует?

— Так и есть. Она постоянно рукоблудствует. Как минимум два раза в день.

— Два раза в день? — А Кит и не знал, что девушки вообще занимаются рукоблудством. — Где?

— В ванной. Берет в руки душ, а он как бешеная змея, если его на полную мощность включить. Говорит, тот, что в апартаментах, не такой хороший. Давление меньше.

— И сколько времени это занимает?

— Пара минут, и все. Особенно если сиськи тереть. Они у нее теперь такие чувствительные, пульсируют. Угадай, как она называет душ. Она его называет «Бог дождя».

Он сказал в темноте:

— Она знает, что ты все это мне передаешь?

— Я же тебе говорила. Она меня убила бы.

— А про нас ты ей рассказываешь?

— Нет. Ну, немножко.

* * *

Адриано, как уже отмечалось, затаился. А когда возобновил посещения (и свои истовые занятия на доске для ныряния, турнике, трамплине), вид у него был ни робкий ни победный. Он пришел не один… Кит сидел в библиотеке с нераскрытым «Оливером Твистом» на коленях, как вдруг к нему смело приблизился Адриано со словами:

— Поцелуй, пожалуйста, Феличиану в обе щеки… Она не знает английского, так что мы можем говорить uomo a uomo[66]. Надеюсь и верю, что твой друг Кенрик не был излишне обескуражен.

Кит, уже поцеловавший ее в обе щеки, решил, что Феличиану можно назвать всего лишь очень изящной. Босиком (и в розовом хлопчатобумажном платье) она была близка по росту к Адриано — близка настолько, что Кит вспомнил ту сцену в «Невероятно худеющем человеке», где у героя начинается странный флирт с девушкой из странствующего цирка. В остальном она походила на печально известную своей развращенностью сестрицу, скажем, Софи Лорен, если не самой Джины Лоллобриджиды — намного меньше, но не намного моложе. Став постарше, он будет узнавать его, этот лоснящийся, маскообразный вид, какой появляется у женщин, когда они понимают: время пошло.

— Обескуражен по части Риты? — Кит сказал ему, что нет. — Излишне? Нет. По сути, Адриано, — продолжал он, — по-моему, все сложилось весьма неплохо. С твоей точки зрения.

— Полагаю, да. Она же уехала навсегда на следующее утро. Однако я собой недоволен. И это, очевидно, означает, что необходимо сменить стратегию. В отношении Шехерезады. Тебе я могу это сказать — ведь ты беспристрастен. Ты нисколько не заинтересован в результатах.

Тем временем Феличиана сосредоточенным аллюром оплывала комнату, восхищаясь мебелью, корешками книг, видом из окна. Раз, другой она надвинулась на Адриано — погладить его по плечу, скользнуть губами по подбородку. Это его разозлило, и он ей, видимо, так и сказал (Киту показалось, что он услышал слово superfluo[67]). Затем Адриано продолжал:

— Женщины, Кит, включая женщин неразбуженных — каковой я считаю Шехерезаду, несмотря на этого Тимми, — порой возбуждаются от мысли об интенсивной сексуальной деятельности вовне.

С беззвучным вздохом (он боялся, что до этого может дойти) Кит принял решение пересмотреть свое отношение к Лили.

— Ты думаешь? — сказал он.

— Порой — да. Я всячески старался воодушевить Риту, чтобы она описала ночь, проведенную с нами вместе. Она оказала мне эту услугу?

— Э-э, да. В своем стиле.

Он кивнул.

— А Феличиана, как видишь, едва ли страдает от недостатка внимания. Шехерезада, разумеется, девушка другого типа. Эта идущая к ней скромность. Чиста в словах и помыслах. Но есть вещи, которые ей необходимы. И эта необходимость, как мне стало известно, делается все более насущной. Время покажет. Ты придешь к бассейну? Рекомендую взглянуть на демонстрацию телосложения Феличианы.

Лили раздевалась при жидком свете свечей.

— Ты заметил, какая она была за ужином? — спросила она. — Совсем другая.

Речь шла о Шехерезаде. Кит сказал:

— Я только удивился, почему она пошла спать в самом разгаре. Что, Мальчик с пальчик ее чем-то обидел?

— Вместе с Пальчиколиной второй?

Да. Второй. За ужином роль Адриановой партнерши исполняла не Феличиана, а Ракеле. Лили заметила:

— Это уж было слегка чересчур. Скормила ему с ложки целых две тарелки крем-брюле.

— И сидела у него на коленях за кофе.

— Задрав платье. Нет. Ты, как всегда, совершенно не прав. Шехерезаде на это плевать. Ты не заметил разве, какая она была довольная? Я поклялась хранить тайну, но не могу удержаться. Тимми звонил из Тель-Авива. Он в пути.

— А. Наконец-то. И когда же он пожалует?

— Она считает, завтра вечером. Но с Тимми никогда не угадаешь. Ты же знаешь Тимми. Он из породы беззаботных пташек. Она ждет, что он вот-вот появится. С рюкзаком на спине. Ты же знаешь Тимми.

— С рюкзаком на спине. Да, Тимми мы знаем. Да, Йорка мы знаем. Они богатые. Следовательно, их надо безоговорочно принимать такими, как они есть.

— М-м. Нет, ты только подумай. Они проведут прекрасные длинные выходные в апартаментах, до приезда Йоркиля. А пока она себя бережет. Рукоблудством больше не занимается. Хранит себя для Тимми.

— Мудрое решение.

* * *

На следующий день он остался в своей комнате и заставил себя дочитать «Джейн Эйр». Он восхищался этой книгой, но сдерживал себя: опять сироты, подопечные и попечители, опять безумные метания, возгорания, ослепления. Каждые двадцать минут он выходил покурить на крепостную стену, охваченный тем, что на медицинском языке называется суицидальным мышлением. Он не обдумывал самоубийство — он просто представлял себе его. Тяготение, жадность тяготения, колодец тяготения во дворике внизу. Атрибуты умирания были в его распоряжении. Получилось бы нечто сродни приставанию (выпаду, прыжку) — приставание к смерти. Сомневаться в приеме, который ему будет оказан, не пришлось бы. Шехерезада и Кит — все кончено. Он сухо признался себе в этом. И вернулся к мисс Эйр с мистером Рочестером.

Затем последовал поворот.

В течение дня ему нанесли визит три молодые женщины. И поворот свершился.

— Ой, — удивилась Шехерезада. Она надела бикини целиком, под мышкой у нее было свернутое полотенце, в которое она завернула еще какую-то одежду. — Я и не знала, что ты здесь. Извини. Ты не против, если я душ приму? Наверху есть душ, но он… не такой хороший.

Давление меньше, подумал он.

— Давление меньше, — сонно сказала она. — Мне нравится, когда после душа кожу пощипывает. Наверху просто капает. По сравнению с этим.

Он сидел за столом, стараясь — стараясь не слушать. В дверь постучали. Он поднялся. И обнаружил, что лестничный проем пуст. Ее голос раздался у него за спиной:

— Я должна узнать.

Это была Глория, затененная фигура в проходе между башнями.

— Элизабет Беннет выходит за мистера Дарси?

Он сказал ей.

— А Джейн выходит за мистера Бингли? Слава тебе, Господи. Извини, что побеспокоила.

Она повернулась. Снова повернулась. Сказала:

— Там есть серьезные повороты? Подготовь меня.

Он в общих словах подготовил ее к злоключениям, ожидающим, в частности, Элизу и Фицуильяма.

— Раньше я все время читала, — сказала Глория, — но стоило нам обеднеть, это как будто потеряло всякий смысл.

Краны в ванной были включены. На таком расстоянии звук был словно в раковине, приложенной к уху.

— Шехерезада там? М-м. Надо же.

Он вернулся в комнату, и стало тихо. Затем в тишине прошел час. В течение этого времени (позже осознал Кит) он прочел полторы страницы Шарлотты Бронте.

— В конце концов я решила полежать в ванне, — сказала Шехерезада. — И помечтать.

Она стояла над ним в длинной белой рубашке; волосы ее безжизненно свисали, пахли лимонной кислотой и тяжело льнули к шее и плечам. Остекленевшие, но в то же время беспокойные, глаза ее напомнили ему о встрече с черным шелковым халатом (вещи, на которые она натыкалась, и густой запах сна). Она проговорила с озабоченным видом:

— Кит, можно будет с тобой попозже поговорить?

То был первый раз, когда она назвала его по имени. Не умирай, сказал он себе. Не сейчас. Прошу тебя, не надо, не умирай.

— Где-нибудь в половине шестого? — продолжала она. — У женского фонтана. Пока Лили ванну принимает.

Перед самым вечером к нему пришла третья посетительница — с чашкой чаю, поцелуем в макушку и письмом от его брата Николаса. Он открыл эту штуку, держа лицо под углом к листу. Письмо, довольно длинное, было посвящено Вайолет Шеклтон. «Кит, дорогой мой малыш! Что толку эту рухлядь ворошить![68] От боли сердце замереть готово // И разум…» Да, подумал он. «На пороге забытья»[69].

— Ты что, не будешь читать?

— А, не сейчас, — ответил он. — Настроения нет.

Он положил письмо обратно в конверт, который вставил в качестве закладки за три страницы до конца «Джейн Эйр».

Неоформившееся, непрошеное, это чувство укоренялось, превращаясь в определенность. Начиная с этого момента ему надо делать лишь одно: держать рот закрытым. Начиная с этого момента ему надо делать лишь одно: не делать ничего.

Он сидел у женского фонтана, где-то в четверть шестого, пока Лили принимала ванну.

В мифах страдающие или сбившиеся с пути красавицы способны обращаться в различные предметы и существа. В цветок, птицу, дерево, звезду, плачущую статую — или фонтан. У фонтана в центре двора были свои собственные жизненные статистические данные: приблизительно семь футов шесть дюймов, 44–18—48. Вода накапливалась в самой верхней чаше, или бассейне, потом длинными прядями сворачивалась и падала вниз, собиралась у талии, потом снова сворачивалась, к бедру. Смена очертаний, от женщины к живому орнаменту, произошла, казалось, совсем недавно; и все же это был тот самый фонтан, к которому пятьдесят лет назад прислонялась Фрида Лоуренс. У Кита с собой была книжка. Он ее не открывал. Просто сидел у женского фонтана и занимался ожиданием.

2. Ожидание

Она подошла к нему, стройно, в нетронутой кожуре юности. Вот что на ней было надето: бронзовый покров двадцати лет; и синие джинсы, и белая рубашка; и украшение, виденное им до этого лишь однажды, в Лондоне, в тот раз, когда она перемещалась по чуть залитому лужицами паркету какого-то университетского коридора, в своей четырехугольной шляпе с кисточками и короткой черной мантии — пара очков без оправы.

— Это ведь не совсем так. Общий.

— Нет, не совсем, — ответил он. Она имела в виду книгу, которая была у него с собой, — «Наш общий друг». Вероятно, единственный пример в мировой литературе, когда в заглавии увековечен ляпсус; причем это был последний роман писателя, а не первый. — Там должно быть «наш обычный друг». Строго говоря.

— М-м. Строго говоря.

Не делай ничего, сказал он себе. Он был все так же наполовину уверен, что, когда дело доходит до беседы с Шехерезадой, начиная с этого момента ему надо делать лишь одно: не говорить ничего. И все-таки он почувствовал, как множество предложений, следующих одно за другим, скапливаются и толкаются, ведут закулисные переговоры у него в горле.

— Хочу перемежать его с Джордж Элиот, — пояснил он. — Только я подумал, с Диккенсом начну с последнего и буду двигаться в обратном направлении. Странно это — читать мужчину. После всех этих девушек. Джейн, Эмили, Шарлотта, Энн. А теперь еще и Джордж.

Шехерезада откинулась на сиденье и сказала:

— Глория считает, что Джордж Элиот — мужчина. Она спрашивала: «А он мне понравится?» Послушай… сейчас я доберусь до сути. Но пока не забыла. Рита. Я знаю, на дискотеке она понравилась. А как она понравилась на улице? Молодым людям Монтале?

Кит взвесил факты. Лили он сказал, что молодые люди Монтале практически не обратили на Риту внимания. Но теперь он говорил правду: в городе Рита вызвала волнения того рода, что требуют кордонов и конной полиции — однако не водяных пушек и резиновых пуль, необходимых в случае краткого появления Шехерезады… Он выразил это минималистически:

— Существенное возбуждение. Но с тобой не сравнить. — И добавил через секунду: — Очки.

— Очки. Я вымыла свои контактные линзы, а без них я совсем слепая — не вижу, куда они подевались. И потом, захотелось почувствовать себя ученым-энтузиастом. Это как в романтической комедии. «Снимите очки, мисс Петтигрю. Помилуйте, да вы же… Кто бы мог подумать?» Ладно. Три-четыре.

Ее грудь поднялась, его тоже, и сам замок, стоящий позади нее, словно раздулся, в то же время утратив вес и значимость. Достав из верхнего кармана коричневый конверт, она протянула его Киту. Он прочел: «ЗАДЕРЖУСЬ ПРИЕЗДОМ НА 8 ДНЕЙ ТЧК ПОНИМАЕШЬ ДЕЛО ТОМ…» Кит продолжал читать. Шехерезада сказала:

— В тот вечер — почему граф не поцеловал меня в тот вечер?

— Граф?

— Граф Дракула.

Нет, не умирай — прошу тебя, не умирай. Он подождал.

— Граф хотел тебя поцеловать, — произнес он затем, отметив неожиданную свободу, какую дает третье лицо — твое уполномоченное «я». — Очень сильно хотел.

Она отвела взгляд со словами:

— Все из-за Лили. Ясно. Знаю-знаю, как развиваются отношения между тобой и нашим общим другом. Когда вы расстались, в тот раз, это же была в основном ее инициатива, да?

Он кивнул.

— Ну вот, а теперь опять будет в основном ее инициатива. Как тебе наверняка известно. После твоего друга Кенрика. Но Лили обижать ты не хочешь. И я не хочу. А она обидится. Поэтому вот тебе такое предложение. Что ты можешь сказать про свои чувства? В отношении меня.

— Думаю… они под контролем. В данный момент.

— Вот как? Когда-то я ощущала нечто, исходящее от тебя. Мне это по-своему нравилось. Я не… не отвечала тем же, но мне это нравилось… В общем, я тебя довольно плохо знаю. Но одну вещь я про тебя знаю. Если бы у нас — у нас с тобой — что-нибудь началось, что-нибудь неопределенное, тебе было бы противно скрывать это от Лили. Да?

Он понимал, что это правда, решающая и действенная, и просто сказал: — Да.

— Тогда вот тебе такое предложение.

Мне? Я, недобрый, неблагодарный? Он бросил сентиментальный взгляд на своих друзей: эфирные бабочки-кастаньеты. У Кита возникло глубоко трогательное чувство, будто Шехерезада намного старше — и намного мудрее, — чем он. Она снова надела очки (теперь карие глаза затерялись в эллипсах белого света) со словами:

— За все лето она сколько раз — один? — прошла по двору с лампой. Лили. И обнаружила нас играющими в карты. У нее было чувство, что что-то не так, и она пошла нас искать. Одна ночь из — скольких? — двадцати? Один к двадцати?

Он кивнул.

— Ну вот. Значит, если только один раз, то вероятность того, что Лили узнает, пять процентов. Если два раза, эта цифра возрастает. И не до десяти. Потому что ты изменишься, и она поймет. За апартаментами есть комната горничной. Чтобы найти туда дорогу, она должна быть страшно любопытной. Ну вот. Такое мое предложение. Один раз.

— Один раз.

Она встала. Повернулась. Развернула все свое тело кругом, но продолжала смотреть на него через свои овальные пластины белого цвета.

— Что у нас сегодня — среда? Значит, в субботу. Адриано не будет. Йоркиля еще не будет. И Тимми, конечно, тоже не будет. Только я и ты. А когда будем играть в гоночного демона, я начну с бокала шампанского… Говоришь, говоришь, так и устать недолго. Но ты понимаешь. Любви мне не надо. Мне надо только поебаться. Нет, как-то все это неправильно звучит. Но ты понимаешь, о чем я.

Киту показалось, что его может стошнить; потом это прошло. Он закурил сигарету, сидя в окружении зелени, и стал смотреть, как она уходит. Забавным коротким шагом, выросшая в плечах, словно на цыпочках; но каблуки ее, и подошвы, и стебельки травы на них твердо попирали землю… А вот и женский фонтан, пунктуально переливающийся через край.

Все просто, вскоре подумал Кит. Это была необходимая поправка, и он в любом случае находился уже на полпути к цели. Придется ему воспользоваться тем, что его и так ожидает — его, существо низшего ранга.

— Ладно, — сказал он.

Ладно. Ангел низшего ранга. Не вознесенный серафим, что благоговеет и опаляет. Ангел низшего ранга. Нет, просто человек. Адам, причем после грехопадения.

Перед ним простирались семьдесят два часа. И он почти тут же заметил: со временем что-то не так.

* * *

— Что ты все время на часы смотришь? И за обедом тоже. Как старый дуралей какой-нибудь. Ты что, в первый раз их увидел?

— Они неправильно идут. — Он потряс их и послушал. — Почти остановились. Смотри. Еле дышат. Видишь? Секундная стрелка.

— И что с ней такое?

— Остановилась. Почти не движется… Ты что, хочешь сказать, так и надо?

Больше всего он боялся, что сделает одну вещь — умрет. Ему надо было только не умереть, а так — надо делать лишь одно: не делать ничего. И держать рот закрытым. Он снова принялся переживать по поводу того, что происходит по Божьей воле: землетрясения, и ядерная война, и вторжения внеземных цивилизаций, и чума, и вулканы. И Тимми. Необъявленное извержение Тимми — клубящийся оранжевый дым и багряный адский огонь, куда страшнее любой Этны или Стромболи. Кит знал, что путь ему преграждает один лишь мир. Суть заключалась в том, позволит ли ему мир. Разрешит ли ему планета?

В среду вечером наверху, в башенке, Юпитера с Юноной и след простыл. Брэнуэлл Бронте (которого каким-то образом удалось найти и привести в чувство) занимался любовью со своей сестрой Шарлоттой. Нет. Шарлотта занималась любовью со своей сестрой Эмили. Нет. Эмили занималась любовью со своей сестрой Энн — самая жалкая и болезненная из возможных комбинаций: Эмили умерла в тридцать, а Энн («Агнес Грей») умерла в двадцать девять… Кит занимался любовью с Лили — какое-никакое, но все-таки выступление, повторить каковое он поклялся в четверг вечером и в пятницу вечером. И в субботу днем, чтобы заизолировать и препролонгировать время, отведенное ему с Шехерезадой. Он будет заниматься любовью с Лили в субботу днем, решил он. Либо это, либо устроит себе час прикладного нарциссизма. Да. Либо это, либо рукоблудство.

Позже она сказала:

— У него даже не хватило духу позвонить и сказать ей. Потом, чтобы еще больше оскорбить, телеграмму прислал. Ты бы ее видел.

По сути, Кит обнаружил, что знает Тиммину телеграмму наизусть. Лили сказала:

— Я едва-едва удержалась, чтобы не подать виду.

Да, Киту тоже трудно было не рассмеяться или по крайней мере не улыбнуться. «ЗАДЕРЖУСЬ ПРИЕЗДОМ НА 8 ДНЕЙ ТЧК ПОНИМАЕШЬ ДЕЛО ТОМ ЧТО СТАРЫЙ ХРЕН ЭТОТ АБДУЛЛА ДАЕТ МНЕ НЕПОВТОРИМУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОПЫТАТЬ СЧАСТЬЯ ЧЕРНЫМ МЕДВЕДЕМ ПОВТОРЯЮ ЧЕРНЫМ МЕДВЕДЕМ В ЗАПОВЕДНИКЕ ПРЯМО ЗА САМЫМ AЗ ЗАРКА ТЧК ПОНИМАЕШЬ ДЕЛО ТОМ ЧТО СТАРИК АБДУЛЛА ТОЧНО УВЕРЕН ЧТО ОНИ…» И так далее. Но сейчас, в темноте, улыбка Кита стала улыбкой благоговения и бескрайней благодарности — еще до того, как Лили с чувством произнесла:

— А у нее было столько планов. Первое, что она собиралась сделать, — это взять и как бы размазать сиськи по всему его телу, дюйм за дюймом. Потом — как минимум час — в позиции шестьдесят девять. И вот пожалуйста: он бегает, задрав хвост, в этой, как ее… в Петре?

— Город, красный, как роза, Лили, древний, как время само[70]. — Часы у Кита были подделкой под старину, но со светящимся циферблатом (три черные стрелки, изящно заостренные, словно мечи для потрошения); сейчас они предлагали ему поверить, что еще нет и половины двенадцатого. — Что ты думаешь о Клаудии? Тут видна четкая схема. Подружки Адриано становятся все выше ростом. Правда, не моложе. Все они похожи на выходящих в тираж старлеток.

Но Лили, не обратив внимания, сердито продолжала:

— Он ее уже три месяца не видел. Он ее и не узнает. Особенно теперь, когда она вся так и сочится.

Через пять дней мне исполнится двадцать один год (сказал он себе). Суббота будет высшей точкой моей юности — концом первого акта. Значит, ничего страшного, этого следовало ожидать — этих мыслей о грехах и ошибках (Дилькаш, Пэнси). Этого следовало ожидать — этих маленьких страхов и недругов, этих мелких страхов и крохотных недругов.

* * *

Размышления о том, как он будет целовать Шехерезаду внизу, вносили, как он успел обнаружить, разнообразие в размышления о том, как Шехерезада будет целовать его, а размышления об этих двух вещах, происходящих одновременно, вносили разнообразие в то и другое, но вот над ним навис четверг, и он чувствовал себя как человек, которому предстоит сесть в тюрьму на фантастический срок (недвусмысленно пожизненный, как те приговоры на полтысячелетия, которые выносили самым жестоким массовым убийцам в США), или как аскет, задом лезущий в суринамскую пещеру, твердо решив не выходить наружу до прихода Христа или Махди (или Конца времени), или как… Кит перевернулся и попробовал успокоить свои мысли. Он осторожно загорал в саду (надо было подретушировать ноги сзади) с распластанным на траве «Нашим общим другом» («Снимите лифчик, мисс Петтигрю. Помилуйте, да вы же…»), изредка ему удавалось воспринять предложение-другое, оборот-другой («Снимите трусики, мисс Петтигрю… Кто бы мог подумать?») — сейчас он читал про повесу Джона Хармона и про эту корыстную распутницу, крошку Беллу Уилфер…

Главное, что ему не нравилось в Тимми, был этот замот — то, что его считали «беззаботной пташкой». Я Тимми знаю. Ты Тимми знаешь. Это было бы как раз в его духе, правда? Свернуть шею парочке черных медведей, поймать джип, успеть на следующий самолет из Аммана и вразвалку войти в двери с вещмешком на спине. Теперь Китовы часы даже не пытались показывать точное время. Постойте. Они тикнули. А потом, через некоторое время, тикнули еще раз. Невероятно — времени было всего девять пятнадцать.

Предвкушение, ожидание — не как пассивное состояние, но как наихлопотливейшее и наиблестящее из занятий; это была юность. К тому же ожидание преподало ему и кое-какой литературный урок. Теперь он понимал, почему умирание много веков служило поэтическим синонимом завершения сексуального акта у мужчин («Так вечно жить — или навек уснуть»[71]). В тот момент, но не прежде, умереть было не страшно.

— Сколько за ту крысу в витрине хотят? — спросил Уиттэкер. — Ту, с пресмыкающимся хвостом.

— Это не крыса. Возможно, терьер, — поправила Лили. — Помесь с маленькой таксой.

— Нет, ее глаза выдают, — сказала Шехерезада. — И усы.

— Эта жратва у нее в миске, — заметил Уиттэкер. — Ей такое не подходит. Ей хочется хорошенькую порцию мусора.

— И чтобы подали в консервной банке, — добавила Шехерезада, — похожей на мусорный бак.

— Какие вы противные, — вздохнула Лили.

— Так сколько стоит эта крыса? Пойду спрошу, что и как. — Произнеся слово «что» на английский манер, Уиттэкер под звук колокольчика вошел в лавку.

— Лили, если дешевая, придется тебе ее купить, — сказала Шехерезада. — Можешь держать ее у себя в комнате, в хлебнице.

— Какая ты недобрая. Знаешь, у собак ведь тоже есть чувства.

— Ага, только немного, — сказал Кит, услышавший, что церковные колокола пробили десять. — Гуманно было бы купить ее и отпустить на волю.

— М-м. Капля — ой! — могла бы отвезти ее обратно в Неаполь, — предложила Шехерезада. — И выпустить на пристани.

— Перестань. Смотри — она тебя ненавидит. Вас обоих. От вас ей одни мучения.

И действительно, послышалась серия раздерганных, писклявых звуков, эхом отражавшихся от стекла.

— Не смейтесь над ней! Хуже этого ничего нет!

Это была Глория, стоявшая в нескольких ярдах от них, выставив перед собой свой блокнот для зарисовок; она смотрела, мигая, на ту сторону площади, где красовалось глупое величие Санта-Марии.

— Ни в коем случае нельзя так делать! — крикнула она. — Нельзя смеяться над собаками.

Дверь снова звякнула; Уиттэкер невнятно говорил:

— Она… это бесплатно. Крыса не стоит вообще ничего. Она тут уже полтора года, и никто про нее ни разу не спрашивал.

Они стояли и молчали. Всю жизнь провести в витрине зоомагазина, думал Кит. Выставленным на продажу, когда тебя никто не покупет и даже не спрашивает. Это заключение, эта девственность…

— И это еще не самое страшное, — продолжал Уиттэкер. — Ее зовут Адриано.

Это тоже было совсем не смешно.

— А это что такое? — воскликнула Глория, только что приблизившаяся, прижимая к груди блокнот. — Не понимаю. Я думала, это у них собака.

— Ой, глядите, она плачет!

— Это давние слезы, — сказала Лили Киту. — Они давно высохли.

Глория замешкалась, а остальные двинулись прочь; на пути вверх по крутому склону они застряли позади стада коз. Они ползли за ними следом, а старые козлы побрякивали и позвякивали в такт своим медленно, с трудом передвигающимся лопаткам. Нельзя было не заметить одной вещи — воистину страшной коллекции генитальных неполадок и дефорамаций. «Ты погляди, — безмолвно говорили они все. — Господи, ты погляди на это». Стадо, если смотреть на него сзади, являло собой покачивающуюся процессию авосек, в каждой из которых содержался какой-нибудь испорченный овощ: гнилой клубень, картофелина, вся в рытвинах, два черных авокадо. «Господи помилуй, ты только погляди на это».

— Расплата за грехи, — сказала Глория, догнав их. — Вот вам, пожалуйста.

Позже, гораздо позже, гораздо, гораздо позже, когда они варили кофе, в кухню вошла Глория с одним-единственным листом белой бумаги.

— Набросок, — сказала она, выходя, — вашей крысы.

Это оказался Адриано, поразительно живой: каждая волна короткой жесткой шерсти, статическая энергия хвоста-пуповины, белая петля ошейника, пышность подбитого мягким насеста.

— Здорово у нее получилось, — сказала Шехерезада.

— Да, — согласился Кит, — только не совсем точно, правда?

— Не совсем.

— Нет, — возразила Лили. — Видите, что она сделала? Она сделала ее похожей на собаку.

Они поразмышляли над этим. Шехерезада снова заговорила:

— Все равно. Она не просто симпатичная мордашка.

— Симпатичная мордашка, — сказала Лили. — И гигантская…

— Да, я все думаю, скоро я начну воспринимать это как должное, — подхватила Шехерезада. — Но каждый раз, стоит ей повернуться, мне хочется сказать: «Господи…»

* * *

И вот, только у них, казалось бы, появилась возможность заговорить о чем-то еще — о (к примеру) потоках и массовых чувствах, которые по-прежнему на них влияли, о системах мышления и верований, которые по-прежнему ими владели, о том факте, что все они, каждое «я» содержали в себе толпу, толпу во время беспорядков, что маршировала, несла плакаты, скандировала лозунги и пела свои старые, старые песни, — как раз в этот момент здесь, у бассейна, Глория Бьютимэн села на пчелу.

Случай был беспрецедентный — Глория (после она немедленно вернулась к прежним привычкам) надела нормальный закрытый купальник, без дополнительных юбок, шортов и складок. И за эту вольность она тут же поплатилась — дьявольским укусом в зад.

Это поможет нам скоротать следующие несколько минут, подумал Кит, когда они собрались вокруг: он, девушки, Уиттэкер и Адриано (с Пией).

— Ощущение было как от ожога, — говорила Глория. Она утерла одинокую слезу безымянным пальцем. — Как от страшного ожога.

Густые темные корни ее волос омывали влагой страдальческий лоб; Киту хватило времени заметить, что вид у нее был до странного серьезный и одновременно экзотический, словно она только что участвовала в эстафетном заплыве в кибуце на Голанских высотах или спасла ребенка на мелководье в какой-нибудь декадентской ближневосточной столице — в Бейруте, в Бахрейне. Хмурясь вниз и вбок, она своим согнутым пальцем обнажила четвертинку луны. Четыре цвета: черный — купальник, пылающий сливовый — окружность укуса, древесина тика — ее загорелое бедро да плоть посветлее, навеки лишенная солнца, которая была вовсе не белой (что бы она там ни думала), но цвета сырого песка.

— Кит, мне на тебя смотреть противно, — тихо проговорил Уиттэкер, когда они устроились в тени. — А еще гетеросек называется. Даже я с трудом себя сдерживал. Почему ты не предложил укусить и высосать яд?

— Я, это самое, отвлекся. — Разве ты не видел, Уиттэкер, какие у Шехерезады были сиськи, когда она наклонилась над задом Глории — вот так? Они еще ближе прижались друг к дружке, когда она нагнулась вперед, полюбоваться работой умирающей пчелы. — Решил уступить это Адриано. Это в его духе.

— Мог хотя бы предложить поцеловать, чтобы зажило. М-м. Интересно. Может, тебе надо голубым стать. Настоящий персик, задница Глории, но, возможно, чтобы это понять, надо быть пидором.

— Возможно. — Но, Уиттэкер, этот новый угол — новый подъем — сисек. — Ею многие восторгались в Офанто, задницей Глории.

— Еще бы. Местные педики. Но ты не понимаешь всей сути. Прекрасная задница.

Вот и опять она, Шехерезада, и сиськи ее торопятся вниз по террасам с пузырьком каламинового раствора — для задницы Глории.

Хватит голову морочить, бабушке моей расскажи, не смеши меня, иди ты знаешь куда, и все такое прочее, но факт оставался фактом — было всего лишь два сорок пять. Кит решил убить еще немного времени как мог — и стал оказывать особое внимание Лили.

Они даже пошли прогуляться.

— Причем она ненавидит, когда он убивает птиц, рыб и лисиц, не говоря уж про медведей. Тимми ходит по острию ножа. Ей страшно хочется разрешить ему сюда приехать, а потом тут же опять его выгнать пинком под зад.

А Кит позволил себе представить, как бы ему это понравилось, впоследствии: быть влюбленным в Шехерезаду, жить с Шехерезадой, жениться на Шехерезаде, надарить Шехерезаде кучу детей. Лили заставила его спуститься на землю, сказав:

— Господи, он сам не знает, чего лишается… Знаешь, мне кажется, она понабралась кое-каких идей от Риты. Шехерезада, естественно, не Собака, но все-таки. Помнишь, что Кенрик сказал про ее ресницы? Что она своими ресницами щекотала его кончик? Она решила, что это довольно мило.

Преданная партнерша, приведенная Адриано тем вечером на ужин, Нерисса, ростом была пять футов пять дюймов и всячески проявляла свои чувства. После кофе Адриано отер рот и подтвердил свое намерение провести всю ночь за рулем, в своем «мазерати», по дороге в Пьяченцу — тренировка перед открытием сезона с «Фуриози».

* * *

В пятницу утром они приготовили еду для пикника и отправились на море.

Не на Средиземное. Средиземное, буквально — середина мира, а метафорически (согласно одному знаменитому роману) еще и его пипка, — Средиземное уже попыталось произвести на Кита Ниринга впечатление, но безуспешно. Да, на это много времени не уйдет: итальянское Средиземное. Дощатые настилы, душевые на улице, ведра для ног, шезлонги, зонтики, усталые маленькие волны — и итальянцы, наполовину веселые, наполовину возмущенные, аккуратно соблюдающие дистанцию между собой и солнцем, и песком, и соленой водой (как они корчились и извивались под душем). На всех, думалось Киту, как будто слишком много одежды. Только Глория, выйдя на крыльцо переодевалки в своих линолеумовых лепестках, выглядела среди всего этого естественно.

Итак, в пятницу после завтрака они предприняли более длинное путешествие на восток — к Адриатике.

Кит правил старым «фиатом». Там был один он и три девушки. Лили сказала:

— Ты побыстрей ехать не можешь?

— Рытвины, — ответил он. — И сумасшедшие итальянцы повсюду.

— Все утро машин почти не видно. Глядите. У него костяшки побелели. Такими темпами мы туда вообще никогда не доберемся.

Когда они спустились по последнему из склонов, накрытые внезапным облаком, Кит почувствовал, что едет по ровной земле — и что море резко поднимается, вырастает, как темная скала… Они нашли место, которое знала Шехерезада. Пустынный берег, нависающая мягкость воздуха, оседающая мягкость песка. Один за другим вступили они в сверкание морских вод похолоднее.

— Давайте не будем просто плескаться в волнах, — сказала Шехерезада. — Пошли, все пойдемте — что, слабо? Пошли. Туда, далеко.

И они пошли; они пошли туда — далеко-далеко… Они снялись с якоря и поплыли, поплыли, четыре доверчивые амфибии, направляющиеся к далеким системам — облакам, что жили там, где небо встречалось с морем. Кит плыл рядом с Лили. Он старался обращать как можно меньше внимания на всех этих акул, барракуд, гигантских осьминогов, на рыбу-меч, крокодилов, морских чудищ и так далее, что крутились прямо под ним; эти существа, вскорости представилось ему, играли в «кто последний, выходи» с четырьмя парами ног — их ног, поджаренных, сочных. Но скоро ужас сделался абстрактным и утих от веселости: сам вес воды, его поддерживающей, безумное расстояние до косы, горизонт, острый и прямой, как бритва, и все-таки пытающийся передать некое жуткое сообщение о кривизне земли.

Казалось, они доплывут до Албании и ее золотых песков. Но Шехерезада повернула назад, за ней Лили, за ней Кит; а когда он наконец вытащил свой огромный вес из воды (казалось, будто ты шагнул вниз с трамплина), Глория по-прежнему была там, далеко-далеко, черная точка в зеленоватой голубизне.

— Она повернула, — сказала Шехерезада. — По-моему, она повернула.

Кит сел на камни, и с недоверием вновь пристегнул свои часы-кандалы (был еще только полдень), и выкурил «Диск бле», весьма усиленную солью и озоном… Его мать Тина — она обычно заплывала туда — далеко-далеко. Каждый погожий летний день она брала детей на пляж; в какой-то момент она поднималась со своего полотенца и шла туда, далеко-далеко. Кит всегда наблюдал — с восхищением, не с беспокойством — за ее самодостаточным брассом, смотрел, как она уходила за корпус стоящего на якоре судна и исчезала из виду там, чуть пониже края света. Николасу было семь, а Киту четыре, а их спящей сестре, которую они должны были охранять, было месяцев, наверное, одиннадцать. Вайолет, которую они должны были охранять, пока их мать уходила — туда, далеко-далеко. А Тине тогда было всего двадцать пять. Двадцать пять лет от роду…

Глория вышла, бредя по мелководью, под рассеянные аплодисменты. Спустя пять минут Шехерезада праздно подошла к камням (Лили лежала на животе, головой в другую сторону) и ровно произнесла:

— Спальня за апартаментами. Там есть выход на северную лестницу… На самый крайний случай.

Он кивнул.

— Это будет выглядеть не очень хорошо, но можно сказать, что мы ходили на северную террасу смотреть на звезды.

Она отошла, опять странным шагом, напоминающим о левитации, лопатки подняты, пятки на песке вперемешку с галькой…

Далеко ли до горизонта? Кит полагал, что оно должно быть константой, это расстояние, одинаковое для каждого наблюдателя на каждом ровном берегу — точка искривления. Это и было самое ужасное. Если дойти до него, если пересечь его и взглянуть назад, то, как говорили моряки, твоя точка отплытия пойдет ко дну — ко дну пойдет земля, ко дну пойдет Италия, и замок, и спальня за апартаментами.

* * *

По дорогое домой с пляжа (вела Шехерезада, быстро, словно соревнуясь со временем) Киту пришла в голову следующая важная идея: накачать Лили наркотиками. Это, конечно, было бы актом беззастенчиво преднамеренным, к тому же явным нарушением основного правила, гласящего «не делать ничего». Но в конце концов Кит интуитивно постиг ее, природу своих особых колебаний.

Он подумал, что оценка Шехерезады была приблизительно правильна — существовала пятипроцентная вероятность того, что Лили, подрагивая и теряя сознание, почувствует отклонение на своем ведьминском радаре — и, взявши фонарь, отправится на поиски. А пять процентов, как установил Кит, составляли слишком высокую цифру. От него не укрылось и то, что подобное видение, леди с фонарем, может не просто укоротить время, отведенное им с Шехерезадой, — оно, фактически, может его пресечь. Один к двадцати: когда все прочее кажется превосходным, когда все прочее переливается совершенством, именно такие мысли добираются до дна и останавливают кровь у тебя в жилах — разве не так? Добираются до дна, чтобы воспрепятствовать инструменту желания…

К тому же. Видите ли, он уже установил, в чем состоит особенность помехи, препятствия, стеклянной стены. И дело тут было в молодых людях Офанто, в молодых людях Монтале. Кит не мог внести сюда свое да и нет, не мог прибавить свой голос к голосам тех молодых людей. В каком-то неискупимом смысле это означало бы смеяться, когда Лили плачет. Предать ее, предпочтя другую, — именно это он был твердо намерен совершить. Но голосование должно остаться тайным голосованием. Поскольку все это должно сойти ему с рук. Кит не собирался обижать Лили. Вместо того он собирался накачать ее наркотиками.

Ни используемых насильниками опиатов, ни снотворного, валящего с ног лошадей, он раздобыть не мог. Однако у самой Лили имелись какие-то большие, пахучие коричневые таблетки (ярлык на пузырьке гласил: «Азиум — от нервов»), которые она принимала, когда путешествовала — и спала — самолетом. И вот в пятницу Кит испытал азиум в дорожных условиях. Он построгал его бритвенным лезвием и запрятал опилки в бокал prosecco (аперитив, который предпочитала Лили) — его язык не ощутил абсолютно никакого вкуса. Ковыряясь в ужине, он почувствовал, как маленькие заботы и недруги расходятся, и кончики пальцев его гудели от прикосновения к мягким материалам, и он едва не заснул во время пунктуального злодеяния со своим идентичным близнецом (с 10.40 до 10.55). Шехерезада за столом походила на работу сексуально озабоченного, но художественно одаренного роботолога — и вид у нее был стандартный. Наконец-то стандартный, не особый, Шехерезадин.

В ту пятницу, вечером, Твидлдам занимался сексом с Твидлди. Или наоборот? Или на самом деле это Твидлди занимался сексом с Твидлдамом?

— Я тебя люблю, — произнесла Лили в темноте.

— И я тебя тоже люблю.

* * *

Лекарство принесло ему непрерывный сон — и непрерывные сновидения. А после того, как он всю ночь терял свой паспорт, не мог спасти Вайолет, опаздывал на поезд, и едва не отправился в постель с Ашраф (ее тетя все время приходила на чай), и сдавал экзамены голышом (с ручкой, где кончились чернила), при пробуждени Кита ожидала критика…

Откуда шла эта критика? Не от Лили — та, как только услышала или почувствовала, что щеколду отпустили, бесшумно поднялась со своего места рядом с ним и шмыгнула в ванную. Критика, нетипично суровая и персональная критика, шла изнутри. Источником ее было то, что он приучился называть «супер-эго». Супер-эго — не эго и не ид, или «эго-ид». Эго-ид — эта часть была штукой полезной, целью ее было социосексуальное усовершенствование. Супер-эго было голосом сознания и культуры. Еще оно было голосом старших — его предков (кто бы они ни были) и его опекунов, Тины и Карла; оба они, естественно, ратовали за Лили — и за честные отношения между полами. Таким образом, супер-эго было, возможно, сотрудником тайной полиции.

Лили, одетая в саронг и лифчик от бикини, говорила:

— Ты вниз идешь? Что случилось?

— Ага. — Он знал, что так иногда бывает. Сиюминутное беспокойство сосредоточилось на чем-то, удаленном от своей причины на ход коня; возможно, оно имело какое-то отношение к Руаа, оно имело какое-то отношение ко времени… Было восемь часов, ante meridiem[72]; скоро его роковое наслаждение выскользнет из полумрака двенадцатичасового промежутка. Шехерезада всходила на Восточном побережье Тихого океана и двигалась на запад через Желтое море. Он проговорил: — Странно. Я чувствую, что виноват перед Дилькаш. Ни с того ни с сего.

— Дилькаш? Слушай. Ты письмо свое еще не прочитал? — На голове у Лили была футболка (вырез которой не пускала заколка для волос), и видно было, как ее задушенные губы произносят: — Но ты ведь с ней даже не ебался, с Дилькаш.

— Конечно же нет.

— Ну вот. Значит, в самом плохом ты не виноват. Секс один-два раза, а потом — даже не позвонить. Что пишет Николас? «Трахнуть и стряхнуть. Засадить и забыть».

— Конечно же я не ебался с Дилькаш. Господи. — Он поднес руку ко лбу. — Даже подумать страшно. Но я действительно… действительно забыл ее. Что было, то было. Это действительно было.

— Ну и с чего тогда у тебя такой пораженный вид?

— Это Николас меня с ней познакомил, — сказал он. — Он устроился на каникулы в «Стейтсмэн», а Дилькаш там подрабатывала. Он сказал: «Дилькаш — такая прелесть. Приходи, познакомишься с Дилькаш». Она работала в…

— С чего ты взял, что мне интересно выслушивать про Дилькаш? А после Дилькаш начнется про Дорис с ее трусами — еще на час. Чай или кофе?

— Попозже. — Он перевернулся, желая унять боль в шее… Дилькаш, Лили, было дозволено «знакомиться», но ей было запрещено «сходиться» — находиться на публике с мужчиной, если он не родственник. Ей было дозволено принимать меня у себя в комнате, что она и делала чуть ли не каждый вечер (с шести тридцати до девяти) на протяжении почти двух месяцев. Мы не боялись, что нас прервут, Лили, отнюдь нет, нам не страшны были ее по-праздничному гостеприимные родители, Ханы старшие, которые смотрели телевизор и пили шипучку в большой гостиной наверху. И вообще, поначалу прерывать было нечего. Мы просто сидели и разговаривали.

«Ты грустный, — сказала она однажды. — Кажешься веселым, а на самом деле грустный».

«Правда? У меня… у меня были непонятные отношения с одной девушкой. Летом. Она уехала обратно на север. Но теперь я счастлив».

«Правда? Хорошо, тогда и я счастлива».

Ее старшая сестра, очкастая Перрин, иногда стучалась, Лили, и ждала, а потом заглядывала потрепаться. Но вот за кем надо было следить, так это за Первезом, ее семилетним братом. Малыш Первез, щедро одаренный красотой, всегда молчаливый; он распахивал дверь, входил, и снова выгнать его всегда представляло серьезную задачу — он сворачивался в клубок на диване, крепко сложив руки. Первез, Лили, ненавидел меня, и я ненавидел его в ответ; но это производило впечатление: хмурая физиономия Первеза, которой его роскошные брови придавали устрашающий вид — хмурая физиономия, гримаса (как позже представлялось Киту) отрицающего.

Затем пришла ночь — это было, наверное, мое двадцатое посещение… В ее комнате, Лили, было и так темно (эта отсыревшая садовая стена), а тут оттенок ее сделался еще немного темнее, а я дотянулся издалека и взял ее руку в свою. Какое-то время мы сидели бок о бок, уставившись прямо перед собой, лишенные дара речи, полные чувства. И когда Первез без малейшего предупреждения рывком открыл дверь, это показалось едва ли не спасением.

Когда она провожала меня, Лили, и наши руки вновь соприкоснулись, я сказал:

«Я чувствую, как бьется твое сердце».

А она сказала: «А я — как твое».

Было и другое, Лили. Это хороший способ отсчитывать время до ночи, пока та движется через Сибирь. И Пакистан. Другого было немного, Лили; но было и другое.

И вот Кит вылез голышом из постели и снова принялся испытывать счастье. Стоял день, который больше всего любят мальчишки. Стояла суббота.

3. Метаморфозы

Не считая жалких искалеченных часов на стене над открытым окном, кухня замка в то утро являла собой картину выкристаллизовавшейся обыденности. Шехерезада со своей огромной миской хлопьев, Лили со своими Клементинами и виноградом, Глория со своими тостами и джемом. Сам Кит до недавнего времени начинал день с горячего завтрака; но микробы в беконе с душком страшили его не меньше, чем водородные бомбы, ejaculatio praecox[73], революция, дизентерия, человек, вразвалку входящий в дверь с вещмешком на спине… Когда он сунулся в холодильник за обычным йогуртом, Шехерезада потянулась мимо него за молоком. Не было ни слов, ни улыбок, ни жестов, и тем не менее глаза его почему-то были направлены на бутылку шампанского, полускрытую за персиками и помидорами на нижней полке.

— Вчера мы марафонскую дистанцию проплыли, — сказала она. — Давайте сегодня ничего не делать.

Шехерезада в ночнушке и шлепанцах. Она снова наполнила свою огромную миску. Нога на ногу, икра на голени; невинность шлепанцев. Более конструктивно на этом этапе будет подумать о ее бедрах, об их внутренней стороне, более мягкой и влажной, чем наружная… Там, под медленным, непрерывно крутящимся на потолке вентилятором, он ее и оставил. А вентилятору на потолке полностью доверять не станешь, не правда ли? Ведь он всегда словно откручивает сам себя.

* * *

Кит сидел в одиночестве за каменным столом, где ему неожиданно удалось осилить часовой эквивалент «Мельницы на Флоссе»: восхитительную, неотразимую Мэгги Талливер пытался сбить с пути истинного хлыщеватый Стивен Гест. Репутация Мэгги — а стало быть, и ее жизнь — вот-вот будет разрушена. Они вместе в лодке, наедине, плывут по реке, вниз по течению, плывут по Флоссу…

«Ну что, — спросил он хрипло, затягиваясь своей „Диск бле“, — тебе было хорошо?»

А Дилькаш сказала: «Мне было… Сначала мне, конечно, было немного страшно».

«Конечно. Это же естественно».

«Верно».

«Более страшно, чем ты ожидала, или менее?»

«Менее».

«Тебе восемнадцать. Нельзя ведь всю жизнь откладывать. В следующий раз это уже не будет казаться настолько важной вещью».

«Верно. В следующий раз. И спасибо, что ты был так нежен».

Они, эти двое, говорили о первом поцелуе Дилькаш — ее самом первом в жизни поцелуе. Он только что его обеспечил. Кит не собирался заставать ее врасплох. Они заранее обсудили этот вопрос в подробностях… Губы ее были того же цвета, что и кожа, переход был обозначен лишь изменением в текстуре ткани. Эти губы не раскрылись, как не раскрылись и его, когда он целовал рот оттенка плоти на лице оттенка плоти.

«В следующий раз», — начал он.

Но тут дверь рывком открыли — это был неумолимый Первез, который подошел и встал над ними, сатанински красивый, со сложенными руками. И второго поцелуя не последовало. Он перестал звонить. Больше он с ней ни разу не виделся.

На этом Кит чихнул, зевнул и потянулся. Лягушки и их удовлетворенное бульканье. Щелкающие цикады с их щелкающим вопросом и ответом; заикаясь, они пытались выговорить его — всегда один и тот же ответ, всегда один и тот же вопрос.

* * *

— Куда посылали твоего отца?

Девушки прочесывали кухню в поисках провианта. После завтрака — Ветхого Завета наступил обед — Махабхарата. Часы тикали, раз в столетье. Или токали. Или клокали. Или кликали, клакали, клюкали. Глория сказала:

— Перед войной — в Каир. Потом в Лиссабон. Потом в Хельсинки. Потом в Рейкьявик. В Исландию.

Как описать одним словом эту конкретную дипломатическую карьеру? Кит, который рад был возможности отвлечься, рылся в своем лексиконе, ища антоним к слову «метеорная». Потом сказал безо всяких эмоций (с этого момента он ограничит свои замечания самоочевидным — общими местами, тавтологиями):

— На север двигался. Ты помнишь Лиссабон?

— В Лиссабоне я была совсем маленькая. Хельсинки помню. — Она непритворно вздрогнула. — Холоднее, чем в Исландии. Место, о котором он любит рассказывать, — Каир. М-м. Королевская свадьба.

— Какая королевская свадьба? — спросила Шехерезада. — Между кем и кем?

Глория откинулась на стуле и сказала удовлетворенным тоном (Йоркиль, в отличие от Тимми, уже летел к ней в объятия: Дувр, Париж, Монако, Флоренция):

— Между сестрой короля Фарука, Фавзией, и будущим шахом Ирана. В обеих странах были очень недовольны. Они ведь принадлежат к разным сектам. А мать Фавзии ушла со скандалом — что-то по поводу приданого. Праздник длился пять недель.

Кит наблюдал, как Глория опустила голову под стол; скоро голова появилась снова (соломенная сумка), и она положила перед ним его измятый экземпляр «Гордости и предубеждения».

— Спасибо. Мне понравилось. Кстати, там вовсе не о браках по расчету. Кто мне такое сказал? Это ты, Шехерезада?

— Нет. Это я.

— Ты? А тебе ведь, кажется, положено разбираться в таких вещах? В чтении книжек. Ты был совершенно не прав. В первый раз, если помнишь, Элизабет отказывает Дарси наотрез. А отец запрещает ей выходить за него, если это только ради его богатства — серьезно, тоже где-то в конце. Я поразилась.

«Гордость и предубеждение», мог бы сказать Кит, обладает одним-единственным недостатком — в ней, ближе к развязке, отсутствует сексуальная сцена на сорок страниц. Но он, разумеется, промолчал — он ждал, и все. Раз в десять минут часы на комоде выжимали из себя очередное подагрическое подергиванье. В чем, вероятно, и заключалась «относительность». Шехерезада сказала:

— В общем, конец там счастливый.

— Да, — согласилась Глория.

— Если забыть про ту шлюху, которая ебется с драгуном, — добавила Лили.

Он отнес свою чашку кофе наверх, на крепостную стену. Было полчетвертого.

«Можешь снова начать приходить на работу, — сказал Николас по телефону. — Дилькаш собрала свои ручечки с трафаретиками и пошла своей дорогой. Просидев месяц у телефона. Не сводя с него глаз. Тоскуя. Тоскуя сердечком по своему Киту».

Кит философски слушал. Именно такие вещи нравились Николасу больше всего.

«Страдаючи. Жаждучи. Надрываючи сердечко. Бедненькая Дилькаш. Кит поматросил да и бросил. Кит покрутил да свалил».

«Ну да, ну да. Хватит. Я же тебе говорил».

«Ладно. Кит полобзал — и на вокзал. Кит ее сперва взасос, а теперь не кажет нос».

«Хватит. Даже этого не было».

«Ладно. Кит ее чмок — и наутек. Придется тебе теперь отвечать перед Первезом и всеми его братьями и дядьями».

«Я ее любил, но какой смысл? Дилькаш — такая прелесть…»

Кит перестал звонить Дилькаш, ничего не объяснив. Они не находились — слова, что дышат правдой и добром. Или такие, что не дышат неправдой и злом. Поэтому он перестал звонить Дилькаш. Когда они прощались в тот вечер, вечер поцелуя, она сказала: «Знаешь, я рада, что это произошло с хорошим парнем». И этого он никогда не забудет. Но даже тогда он подумал: о нет, Дилькаш, нет, тебе придется найти кого-нибудь лучше, много лучше, чем я. Чтобы он сделал тебя в полном смысле современной. Представь себе. Держание за руки — а сердце подбирается к горлу. Касание губами губ — а космос вращается на своей оси. Не пора ли перейти к следующему этапу, Дилькаш?

«Нет, не могу я с этими религиозными чувихами, — сказал он Николасу по телефону. — А до того, как появилась Дилькаш, была эта чума с Пэнси. Господи, да я с самого лета — ни капли. Ты же видел, какой я бледный. Слушай. Тут эта новая чувиха в квартиру въехала, я ее сегодня вечером веду ужинать. На нее один раз посмотришь — и сразу думаешь: да! Уж она-то, черт побери, знает, что и как. Крошка Дорис».

…Кит стоял на крепостной стене, твердо кивая головой в знак согласия, потом слабо качая головой в знак несогласия. Да, он перестал звонить Дилькаш; нет, он не писал. Он бросил ее — глядеть не отрываясь на телефон, и гадать, что с ним было не так — с ее первым поцелуем. А это было не очень хорошо.

Хороший человек. Тогда Кит был лучше, чем теперь, — в этом не оставалось сомнений. Насколько хорош он будет в сентябре?

* * *

Итак, покончив со всем этим (было уже без четверти четыре), он спустился к бассейну и без остатка погрузился в обнаженную почти до предела красоту желанной — в красоту желанной до последнего дюйма… Кит уже давно, о да, очень давно рассчитал, где лучше всего сидеть: позади Лили, в каком-нибудь заброшенном, захудалом уголке Шехерезадина зрения (и, кстати говоря, вне поля наблюдения Глории, которая одним эффектным взмахом, бодрым и в то же время строгим, всегда отворачивалась и смотрела в другую сторону).

Женское тело было, казалось, составлено из пар. Волосы с их пробором, даже лоб с двумя его полусферами; дальше: глаза, ноздри, носовая перегородка, губы, подбородок с его разделительной ямкой, двойные жилы и впадины горла; дальше — чета плеч, грудей, рук, бедер, половых губ, ягодиц, ляжек, колен, икр. Тем самым моноформным оставался один лишь пупок. И мужчины были такими же, не считая центральной аномалии. У мужчин были все те же самые точные копии, но был еще и этот центральный знак вопроса. Вопросительный знак, который порой становился знаком восклицательным, а после опять превращался в вопросительный знак.

Что заставило его вспомнить. Существовал хороший повод для получасового интенсивного инцеста — возможно, от этого Лили будет только крепче спать. С другой стороны, эта возня с отрыванием ее от коллектива могла повлечь за собой опасность — неделикатное отношение, а этого он не хотел. Поэтому он решил: а, шло бы оно все, пойду порукоблудствую, и все. И лаконично удалился.

В шесть часов он вылез из горячей ванны, отжался десять раз и вступил под холодный душ. Побрился, почистил зубы и язык. Подстриг и подпилил ногти, верхние и нижние. Сохраняя строгое выражение лица, высушил феном и — рукой внушительно твердой — подвил щипцами волосы на лобке. Надел джинсы, все еще теплые от сушилки, и свежую белую рубашку. Он был готов.

* * *

«И вот уж вечер наступил, невиданный доселе»[74]… К шести сорока пяти Кит уже был в салоне, где, нагнувшись над столиком с напитками, аккуратно всыпал заранее измельченный азиум в Лилино prosecco… Он, разумеется, прочел себе лекцию о том, чтобы не пялиться, даже не взглядывать в сторону Шехерезады до времени более позднего, поэтому избегал ее лица (со странным чувством, что лицо какое-то не такое — в нем появился некий эфемерный изъян) и лишь обшаривал глазами внешний слепок, фигуру, оформление: черные бархатные шлепанцы, белое платье (до середины бедра) со свободным матерчатым поясом, разумеется, никакого лифчика, а на уровне таза ему видны были очертания того, что почти наверняка окажется ее наипрохладнейшим… Но теперь все было по-другому. То был подарок ко дню рождения (незаслуженный, в чем состоял фарс ситуации), который он скоро развернет, и эта одежда представляла собой всего лишь упаковку — вся она будет снята. Да, на него накатило это пресмыкающееся состояние. Будущее возможно было только одно.

И он его принял. Сегодня ночью, сказал он себе, я облегчу, я успокою, уйму Шехерезадино отчаяние — я подарю Шехерезаде надежду! Я — Бог дождя, и так тому и быть.

В семь двадцать, беззвучно приблизившись, в дверь вразвалку вошел человек с вещмешком на спине.

У Кита тут же случился разрыв сердца. Но это был всего лишь Уиттэкер с тяжелым мешком почты.

— Я здесь, — объявил он, — и несу с собой весь мир.

* * *

Они успели перебраться в столовую, и часы Кита уже показывали семь тридцать. Это было удивительно. По сути говоря, теперь со временем что-то было не так в совершенно новом смысле. Он еще раз кинул взгляд на запястье. Было без двадцати восемь. Заостренная секундная стрелка сновала по циферблату, словно убегающее насекомое; минутная стрелка — и та, казалось, решительно продвигалась вперед; да-да, и сама часовая стрелка ощутимо тянулась на север, двигаясь по направлению к ночи.

— Я как Атлас, — сказал Уиттэкер: рыжий шарф, роговая оправа. — Ну, или, может, соглашусь на Фрэнки Авалона[75]. Весь мир у меня в руках.

Мир. Вот она, почтовая сумка, сплетенная руками заключенных мешковина почтовой сумки. А в ней — все «Лайфы» и «Таймсы», «Спектейторы», «Лисенеры», «Энкаунтеры»…

Кит пожирал его глазами, этот мир. Мир — это здорово, мир — это нечто прекрасное и большое, но что он делает тут, в замке в Кампаньи, с Китом и Шехерезадой? Вдобавок ко всему Лили протягивала ему толстый коричневый пакет со словами:

— Это тебе.

А пока он занимался хлопотами местного значения (скрепки, картонная заклепка), все они принялись читать об этой штуке — о планете Земля… Оглядываясь назад, можно сказать, что для всех, не считая Шарля де Голля, Джипси Роузи Ли, Джимми Хендрикса, Пауля Целана, Дженис Джоплин, Э.-М. Форстера, Веры Бриттен и Бертрана Расселла, 1970-й был годом относительно спокойным — не считая жителей Кампучии, Перу, Родезии, Биафры, Уганды…

— М-м, — произнесла Глория, сидевшая склонив свою утыканную колючками корону над «Геральд трибюн». — Утвердили закон о равной оплате труда. Но вот это еще долго не вступит в действие. Женская зарплата.

Уиттэкер сообщил:

— Никсон говорит, с окружающей средой вопрос стоит так: сегодня или никогда. Америка должна — цитирую — «заплатить долг прошлому: вернуть чистоту своей атмосфере, своим водам». А сам берет и выбрасывает шестьдесят тонн нервно-паралитического газа у побережья Флориды.

— И этот жалкий беспомощный великан раздувает войну, — тихо сказала Шехерезада. — Зачем?

— А Организация освобождения Палестины заявляет, что это они убили семерых евреев в доме престарелых в Мюнхене.

— Ну вот. Рекламу сигарет запретили, — сказала Лили. — Что ты на это скажешь?

Она имела в виду Кита, который, естественно, курил. Но не разговаривал. Пока он не произнес ни единого слова, ни слога, ни фонемы. Он был, как никогда, уверен в святости своего обета молчания. Однако теперь ему надо было разобраться с кое-какими делами, и он сказал с пересохшим скрежетом в голосе, от которого все головы повернулись к нему:

— Сроки у них какие-то неудобные. — И объяснил.

Несмотря на то что он только перешел на третий курс университета, Кит написал в начале лета в «Литературное приложение» (в манере, как могло показаться некоторым, довольно непривлекательной) и попросил, чтобы ему дали книгу на рецензию — пробную. Как следствие, теперь перед ним лежала гора серой бумажной пыли и монография размером с буханку хлеба, озаглавленная «Антиномианизм у Д.-Г. Лоуренса», автор — Марвин М. Медоубрук (издательство Род-Айлендского университета). Указанный объем составлял тысячу слов, а до крайнего срока оставалось четыре дня. Лили предложила:

— Позвони им и скажи, что это невозможно.

— Я так не могу. Надо попробовать. Надо хотя бы попробовать.

— Еще студент, — сказала Глория, — а уже за клиентами бегаешь. Вот это амбиции!

— Да ведь нам всем такими положено быть. — С этими словами Шехерезада поднялась, а затем вошла в длинный коридор.

Кит поднял глаза. Шехерезада вошла в длинный коридор, охваченный закатным пламенем. Само небо вступило с ним в сговор, и он увидел последние следы света, крестообразного, прожигающего мысок там, где соединялись ее бедра и зад. И было заметно, даже сзади, с какой силой выпирают наружу ее сиськи. Лили сказала:

— А ты знаешь, что это такое, этот, как его, антиномианизм?

— Что? Нет… Но узнаю, когда… когда прочту восемьсот страниц на эту тему.

Ноздри Лили призывно раздулись, ее сжатый подбородок вздрогнул. Она произнесла, словно медленно двигаясь по списку:

— Ты прочел все про Италию. И стихи. Что ты еще прочел?

— У Лоуренса? Дай подумать… Я прочел треть «Сыновей и любовников». И тот кусок в «Леди Чаттерли», где сказано «пизда».

— Так-так, — сказала Глория.

— Давай, Глория, скажи еще раз «так-так». Похоже на тиканье часов. Заметь, я не ругаюсь. Это просто цитата из прогрессивного автора.

— Перестань, — простонала Лили. — Хватит юлить.

— Погодите, — осторожно промолвил он; в этот момент вернулась Шехерезада. — Уиттэкер во вторник едет в Лондон. Да, Уиттэкер? Тебе не трудно будет бросить конверт в почтовый ящик? — Чтобы произнести следующее предложение, он обернулся к Лили: — Завтра прочту скоростным методом, а в понедельник напишу текст. Извините, ребята, но это означает, что я не смогу поехать на развалины — только и всего.

— В день твоего рождения, — сказала Лили. — В твое двадцатиоднолетие.

— Извини, Лили. Извините, ребята.

Кит перегруппировался. Все казалось спокойным и ясным. Было уже восемь двадцать. Уиттэкер уже пустился в обратный путь по холму, в студию к Амину. Включили еще лампы. Один за другим они вышли в кухню, наполнили тарелки и вернулись. Весь мир был перед ними, и они ели, как студенты в столовой для младшекурсников, но это было нормально, это был социальный реализм, это было дело кухонное. «Лайфы», «Таймсы». «Хороший салат», — произнес чей-то голос. «Перец не передашь?» — произнес другой…

Внезапно, совсем внезапно выяснилось, что они перешли к фруктам — было без десяти десять. Голова Лили опустилась еще на дюйм, а рот ее складывался в трагическую маску. Глория поднялась на ноги и начала собирать тарелки и журналы. Кит с некоторой беззаботностью отложил «Антиномианизм у Д.-Г. Лоуренса» (с виду не так уж сложно, довольно много о том, как Фрида со всеми ебется) и сказал:

— Я тут как раз думал о сексе в другой жизни.

Что его заставило нарушить правило второе? Первое он уже нарушил (ничего не делать); теперь он нарушает второе (и ничего не говорить). Что его заставило? Отчасти сила. Каждое мгновение с восточной стороны сияло ею, силой класса и силой красоты, с бесконечно малой добавкой (не будем о ней забывать) силы торжественного открытия призвания, силы выражения своих мыслей собственноручно выбранными словами (и одновременно упорядочивания ближайших карьерных перспектив Марвина М. Медоубрука). Но поделать с этим он все равно ничего не мог. Потому что каждый его вдох сделался чистым гелием, много, много легче воздуха. Все кончено, и это — высшая точка моей юности, подумал он, продолжая:

— С переселением душ — тут, наверное, все зависит от того, кем родишься снова: тигром или гиеной, а в Израиле они же вообще с места не сдвинутся до Судного дня, а в раю, который у Амина с Руаа, там у них девочки, а мальчиков нет, плюс неплохое prosecco, Лили, так Уиттэкер говорил, а что касается нас, тут не все потеряно, ведь Гавриил сказал Адаму, что даже на небесах ангелы занимаются взаимным проникновением, и потом…

Он замолчал, затих, издавая себе под нос негромкое ржание, и обвел собравшихся взглядом исподлобья. Никто не слушал. Никто не заметил. Кит хладнокровно взял «Энкаунтер» и открыл его и нахмурился в его адрес.

— Оставлю вас, — медленно произнесла Лили, — наедине с вашими картами. Ой, глядите. Не может быть… «Let It Be».

— Да, жалко, правда? Последний диск «Битлов», — сказала Шехерезада. — «Let It Be».

Глория, приложив сбоку к подбородку раскрытую ладонь, говорила:

— Новая английская библия. Нет, это плохая идея… Так-так, а времени уже много. Ну что ж. Йоркиль добрался до Монако. А Бьютимэн надо как следует выспаться. Пойдем, Лили, удалимся рука об руку… Притворимся, как будто мы с тобой такие разговорчивые, современные. Нет, это точно ошибка. Новая английская библия.

— Согласен, Глория, — сказал Кит. — Библии, библии. Я вот читаю про библии.

— Да? И что?

— Вот послушай. На самом деле, довольно смешно. Послушай. Какой-то любитель соваться в чужие дела, придурок и вообще странный тип по имени преподобный Джон Джонсон, попался при попытке вывезти пять тысяч контрабандных Библий в Россию через Чехословакию. А до того он уже вывез четверть миллиона в Болгарию и на Украину. Зачем? Короче, этот идиот несчастный находится в московской тюрьме. В самой худшей московской тюрьме.

Кит почувствовал, как Лилина туфля, копошась, тычет его в голень. Он поднял глаза. А Глория начала с теплотой в голосе:

— О, это прелесть — нет, это просто прелесть. Нахальный юнец вроде тебя несет такое о посвященном в сан миссионере. Ты меня очень обяжешь, если будешь следить за своим языком, когда говоришь б подобных вещах. Рисковать тюрьмой ради своих убеждений. Прошу прощения, но я католичка. И моя страна — это моя вера. Да, это правда, я верю в Бога — так уж сложилось. И я считаю, что этот человек обладает невероятной смелостью.

— Скажи мне, Глория, — попросил Кит, — а в Деда Мороза ты случайно не веришь? Нет? Ну конечно. Ты это переросла. Конечно, переросла. Знаешь, а жаль, что про Деда Мороза в твоей священной книге ничего не говорится. А то бы ты, глядишь, и Священное Писание переросла. Да, жалко все же — они что, не могли по крайней мере предвозвестить Деда Мороза в Новом Завете? — Он продолжал тонким голосом: — Ну, знаешь: и будет приходить человек, каждое Рождество Христово, и одет он будет в красный костюм с белой оторочкой, и будет он ехать по воздуху на санях, запряженных летающими оленями… Может, это помогло бы всем вам, идиотам несчастным, увидеть вещи в их истинном…

Лили снова пнула его. Движением головы она направила его взгляд — на этот раз не на Глорию, а на бесцветное лицо Шехерезады. Та изменилась, стала другой. Знаете, на кого она была похожа? Она была похожа на фотографию девушки, которая отличилась в игре на клавесине, или накрутила пять тысяч миль, работая в «Обедах на колесах», или спасла кошку, залезшую на огромный дуб позади ратуши.

* * *

Когда около двенадцати, проведя два часа за пасьянсом в оружейной комнате, Кит пришел в темную башню, неровный свет, покачиваясь, пробирался вниз, а на крутых ступенях его встретила леди с фонарем.

— А я тебя искать собралась, — сказала Лили.

— Зачем?

— Не знаю. Какое-то странное чувство было.

Она повернулась и стала подниматься. Он пошел следом.

— Ты рано. — Она наблюдала за ним через плечо. — Да еще пьяный.

— М-м. Ну да. — Начиная примерно с одиннадцати двадцати Кит выпил три больших стакана чего-то под названием «Парфэ амур» — розового, липкого и оскорбительно сладкого. За этим последовала большая часть бутылки бенедиктина. Он вошел в комнату следом за Лили со словами:

— Да. Ну да. По моим меркам.

— Полегчало тебе небось, — сказала Лили, забираясь в постель.

— Полегчало? Полегчало? С чего бы это мне полегчало?

— Что не вышвырнули за порог. После такого выступления. Дело не просто в том, что ты говорил, а в том, как ты говорил. По-садистски. Повезло тебе.

— О да, повезло, это точно. Откуда мне, черт возьми, было знать, что она религиозная?

— Ты про Шехерезаду?

— Да, я про Шехерезаду. — Он расстегивал рубашку, ремень. Свалившись, он сказал: — По виду и не скажешь, что она религиозная.

— Про тебя тоже… Это же Тимми, идиот ты эдакий.

— Тимми? Тимми что, такой религиозный?

— Религиозный? Он верующий-маньяк. Ты вообще когда-нибудь слушаешь? Ввозить контрабандные Библии — это как раз именно то, чем Тимми все время занимается. За этим он и в Иерусалим ездил. Они туда ездят евреев обращать.

Он выключил свет и опустился на кровать.

— И Бухжопу ты тоже обидел.

— Ой, да шла бы она на хуй.

Последовало короткое молчание. Потом она сказала:

— Ты разницу заметил? Глория вся так и поднялась на защиту. А Шехерезада-то. У нее глаза были ледяные.

— Жалкий цирк, — ответил он.

— Знаешь, мне кажется, с Шехерезадой что-то не в порядке. Тебе не кажется? Видел, какая она бледная была?

— Бледная?

— Ты что, хочешь сказать, что не заметил? Глория сказала, у нее вид — прямо доброе привидение Каспер. Как ты мог не заметить?

— Не заметил, и все, — сказал он. — Нет, с виду она не религиозная. Сиськи у нее с виду не религиозные. И вообще, ты чего не спишь?

Последовало долгое молчание. Потом ее торс, жесткий и пугающий, разом поднялся, и Кит обнаружил, что сжимает веки в свете электрической лампы.

— Я чего не сплю? Я чего не сплю? — повторила она. — Ты хочешь сказать, после того, как меня накачали наркотиками?

Меня здесь нет, подумал он. Меня здесь нет, и кроме того, это вообще не я.

— Господи. Это все равно что стакан бария выпить. Я решила, что у меня, наверное, овуляция. Сообразила, в чем дело, только когда вернулась сюда и у меня началась отрыжка.

Отрыжка? Видишь ли, Лили, я, честно говоря, довольно сильно разочарован тем, как все сложилось сегодня вечером. Да-да, разочарован. У меня были другие идеи — другие планы и надежды.

— От азиума бывает вонючая отрыжка, — продолжала она.

Вонючая отрыжка? У тебя, Лили, случайно нет такого ощущения, будто кое-что слегка не оправдало ожиданий? Согласен, это если взглянуть с моей точки зрения. Позволь мне объяснить. В этот момент я должен быть в позиции «морской узел» с твоей подругой Шехерезадой, в спальне за апартаментами; где-то в этот момент я должен отирать рот о шелковистое бедро, прежде чем приняться за вторую пинту ее телесных выделений. А вместо этого? Вместо этого я оказался в мире придирок — бьющих в цель придирок, овуляции, вонючих отрыжек.

— Погоди. — Его глаза постепенно раскрылись. — Я перепутал бокалы — вот и все. Твой предназначался для меня.

— Тебе-то зачем транквилизаторы понадобились? Дилькаш? Нет, — сказала она. — Врешь ты все. У тебя было назначено какое-то сексуальное свидание с Шехерезадой — что, разве нет? А ты обосрал Бога и все прощелкал.

Так продолжалось до половины четвертого. Версию Кита, по сути, нельзя было опровергнуть (так он, по крайней мере, считал тогда), и он решил от нее не отступать. Так продолжалось до половины четвертого. Потом Лили погасила свет и оставила его предаваться своим мыслям.

* * *

Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Кит Ниринг обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Его комната, настоящая, разве что слишком маленькая, но обычная комната, мирно покоилась в своих четырех хорошо знакомых стенах[76]; глаза же у него были человеческие. Дело, однако ж, обстояло именно так — он стал огромным насекомым с человеческими глазами.

4. Torquere — «перекореживать»

«Давай скорее, кончай начинать». Воздух вокруг него подрагивал и вибрировал — каждой волны по объему хватило бы, чтобы заполнить телефонную будку, — воздух вокруг него звенел и гудел, но ему надо было войти в кухню. В кухню ему надо было войти, потому что ему надо было выпить кофе. А кофе ему надо было выпить, чтобы подпитаться никотином, по которому рыдал его зловонный рот…

При его приближении три девушки не стали ни кричать в голос, ни забираться с ногами на стулья, ни пробиваться, как младшая мисс Замза, к широкому окну, чтобы глотнуть полной грудью пригодного для дыхания воздуха. Оставшись сидеть на своих местах, они уставились на него. «Кончай скорее». Лили смотрела на него с какой-то бесконечной усталостью, Глория — с презрением, что предназначается раздавленному врагу, а от пустого взгляда Шехерезады Кит почувствовал себя невидимым — морально невидимым, как, говорят, индусам высших каст невидимы нищета и убожество. «Давай кончай».

Потея и ругаясь, дрожа, плача и куря, он сидел на западной террасе, на двухместном диванчике, в компании профессора Медоубрука и «Антиномианизма», Ноттингема и Сардинии с Гвадалахарой, Д.-Г. Лоуренса с Фридой фон Рихтхофен. Если ужасная теория правильна и внешность зависит от того, насколько ты счастлив, то у Кита в действительности имелись шесть беспомощных ножек, беззубые слюнявые челюсти, выпуклый коричневый живот, металлический панцирь, а на спине виднелось зашвырнутое туда яблоко, гниющее и источающее вонь. Приближалась гроза — слишком поздно. Не небо — сам воздух был гангренозной системой. Сам воздух вот-вот должно было стошнить. А с дерева доносились голоса желтых птиц — они готовы были описаться от смеха.

В общем, жалость к себе присутствовала — охваченный ею, он, тем утром в зеркале, напоминал зародыш, лицо — зародыш похмельной жалости к себе. Что же касается того, другого дела, связанного с Лили, он носом чуял обтекавшие его сточные воды неблагодарности. И свою побочность он тоже чувствовал. «Побочный! В чем позор?» — шептал он раз за разом. «Зачем же // Клеймят позором? — Грязь! Позор! Побочный!»[77]. Здесь, в Италии, Кит походил на Сало[78] в 1944 году — республика распада и поражения, импотенции и пустоты…

Но мужчины изворотливы. Они сами не знают, насколько они изворотливы. Изворотливы даже в глубине своего изворотливого «я». Жизнь констатировала его смерть, но где-то внутри, возможно, в паху, пульсировала надежда. Он чувствовал ясность, какая сопутствует концу света.

Кит разработал стратегию в отношении Лили. В заднем кармане его джинсов в данный момент находилось письмо Николаса об их сестре, Вайолет, — так и не прочитанное. Тактическое благоразумие требовало, чтобы он ознакомился с его содержанием; раз или два он раскрывал конверт и рассматривал его. Но решимость его не могла противостоять садистскому запрету его нутра, его желудка, и он лишь как мог набирался храбрости, глядя на твердые завитки братнина почерка.

Итак, Кит разработал стратегию в отношении Лили. Еще он разработал стратегию в отношении Шехерезады.

Она послышалась вновь, издалека, очищающая, как принято считать, молва грома.

* * *

Около полудня он поднял голову и увидел, что через двери в сад на него неотрывно глядит Лили. На лице ее читалась квинтэссенция того судебно-аналитического выражения, на которое он вдосталь насмотрелся прошлой ночью. По резкости ее движений, когда она открывала стеклянные двери, Кит понял, что она явилась к нему, вооружившись фактами, серьезно подкрепленными исследовательской работой. Он почувствовал объяснимый испуг; однако каким-то образом ему удалось прижать ее к себе, эту воздушную ясность конца света.

— Вид… у тебя… ужасный, — сказала она. — Значит, так. Не хватает двух. Я пересчитала свои таблетки — там не хватает двух. Это еще почему?

Он промолчал.

— Молчишь. Две. Ты одну на себе попробовал, да? И решил, что она безвкусная. Выкуриваешь по блоку французских сигарет в день, поэтому и решил, что она безвкусная. Ты попробовал ее на себе. А потом накачал меня, чтобы переспать с Шехерезадой.

Кит закурил «Диск бле». В солнечном сплетении у него был тугой шар, надутый газом — газом веселящим и газом слезоточивым; газ этот был сладковатым и бесцветным, от него Киту хотелось рыдать и хихикать. Ибо даже от него не укрылись тихий артистизм, приглушенное равновесие его судьбы: вот он, сидит, разбирается с последствиями плана переспать с Шехерезадой — не переспав с Шехерезадой. И потом (подумал он в изнеможении), есть ли оно, хоть какое-то, нет ли его никакого, не известного никому нечта: есть ли на свете какое-либо вознаграждение, какая-либо моральная компенсация за то, что он не переспал с Шехерезадой?

— Лили, я перепутал бокалы. Вот и все.

— Перепутал? Как ты мог их перепутать? Они были разные… Я спросила у Глории, она говорит, ты перед ужином пил пиво.

Он не ждал этого удара с нетерпением, однако он его предвидел — этот удар в самый пах своей защиты. Глория была права. Пиво, причем в массивном стакане, а не в бокале на тонкой ножке из закаленного стекла.

— Это позже было, — сказал он. — Сначала я выпил prosecco. Как и предыдущим вечером.

— Мне вроде бы помнится, ты сразу пошел и взял себе пива.

— Вроде бы помнится, Лили? Откуда тебе помнить? Тебя же накачали наркотиками. Извини, но тут ничего не попишешь.

— Да, накачали. Ради вашего с Шехерезадой свидания.

Кит выдохнул и подумал о мужском гневе: мужской гнев в качестве тактики. В голове у него уже была готова первая фраза. «Лили, да как ты смеешь» — и так далее… Неопытный, но наблюдательный Николас как-то дал ему совет: гнев так или иначе стоит попробовать; когда положение твое действительно тяжелое, мужской гнев так или иначе стоит попробовать — потому что некоторые женщины так или иначе инстинктивно боятся его, даже лучшие и смелейшие из них. Даже самые опытные террористы, сказал Николас, все равно не способны устоять против мужского гнева — потому что он напоминает им об их отцах. Кит в нынешнем своем состоянии: согбенная фигура на диванчике, под тундрой Лилиного взгляда — нет, Кит не собирался прибегать к мужскому гневу. Он был не способен к гневу — гневу, во власти которого лишь оттягивать события.

Лили сказала:

— Не свидание. Не ебля. Она не такая. Нету в ней этого… Нет. Ты подумал, что она с тобой заигрывает, и собирался что-то предпринять. Вот почему ты плескался в ванной полтора часа.

Кит пошевелился. Согласно Николасу, это, разумеется, было аксиомой — тебе следовало ухватиться за него, за тот момент, когда ведьминский радар впервые дал сбой в показаниях. Он сказал (чихнув, как невежа, отчего ладонь его втайне покрылась соплями):

— Да ладно тебе, Лили. Ты же так гордишься своей рациональностью. Подумай. Я провел — сколько? — двадцать вечеров наедине с Шехерезадой. Если бы я был вроде… Если бы я был из этих, я бы уже давно что-нибудь предпринял. Господи. Она мне нравится, она милая девушка, но это не мой тип. Мой тип, Лили, — это ты. Ты.

Она поизучала его.

— А таблетки? — Она еще поизучала его. — М-м. Твой рассказ звучал бы убедительнее, не будь у тебя такой суицидальный вид.

Тут Кит решил пойти на риск дважды — в обоих случаях это было необходимо (изучала ли она вчера ночью «Джейн Эйр»? как часто пересчитывала таблетки?). Он сказал — он продекламировал:

— Значит, ты заметила. Так слушай. Первую таблетку я принял после того, как прочел первое письмо от Николаса. Вторую таблетку я принял — вернее, попытался, — чтобы подготовиться к прочтению второго. О'кей?

— Ты на него даже не взглянул. Оно по-прежнему в «Джейн Эйр».

— Нет. — Он сунул руку в задний карман. — Оно было у меня при себе вчера вечером. Я прочел его вчера вечером. Потому-то и напился. У меня нет слов, Лили. Вайолет. Это правда не на шутку страшно, очень. Помоги мне. Мне нужна твоя помощь, Лили, чтобы все это обдумать. Помоги мне.

Она согласилась дать себя довести за руку до дивана-качалки, где он расправил письмо у нее на коленях.

Кит, дорогой мой малыш!

Что толку эту рухлядь ворошить! От боли сердце замереть готово // И разум на пороге забытья. Не беда, что голова не так лежит, лежала бы душа правильно[79].

— Йейтс, Китс, — пробормотал он. — И сэр Уолтер Рэйли. — Теперь Кит очутился в забавном положении — он надеялся, что новости о сестре будут правда не на шутку страшны, очень. — Это были последние слова Рэйли, — продолжал он. — В тот момент он клал голову на плаху.

Они начали. И Вайолет, не самая надежная из молодых женщин, не подвела своего брата.

* * *

Немного позже Лили появилась опять с чашкой кофе, предназначенной для него, и он поблагодарил ее и молча пил, пока она стояла, глядя в окно, со сцепленными руками и обновленным блеском в глазах.

— Ну ладно. Глория говорит, она не уверена насчет пива. Совсем не уверена. Так что я, наверное… Так, а это что еще такое? Нет, ты погляди, ну и видик.

Шехерезада с Глорией, одетые в угольно-серые костюмы с осиными талиями, рука об руку шли по террасе, направляясь к ступенькам, что вели к тропинке и в деревню.

— Церковь.

— Жалкое зрелище, правда? — сказал Кит. — Совершенно жалкое, черт побери. Глория ведь католичка, так? Шехерезада — нет. Какой веры Шехерезада?

Лили объяснила ему, что Тимми, по крайней мере, принадлежит к пятидесятникам, — надо признать, Кит по-прежнему считал, что эта информация ему необходима.

— Ну вот, — снова начал он. — Санта-Мария. Католическая. Не до жиру, черт побери. А?

— Что ты так заводишься по этому поводу? Слышал бы ты себя прошлой ночью. Как ты стонал и завывал во сне.

— Это все лицемерие.

— Визжал, как свинья, которой операцию делают.

— Лили, дело в принципе. Они верят в Деда Мороза. Почему? Потому что подарок, который он несет, — вечная жизнь.

— Что такое антиномианизм?

— Это когда делаешь все, что хочешь, в любое время дня и ночи, и шли бы они все. «К словам „нужно“ и „должно“ я никакого отношения не имею»[80]. — Почувствовав, что его тело расслабилось, Кит продолжал: — Это, Лили, означает «против закона». Странно, что ты этого не знала. Фрида такая же была. Немка, понимаешь. Нудизм и йогурты. Поклонение Эросу. Ницше. Отто Гросс. «Ничего не подавлять!»

— Ты есть не хочешь? — спросила Лили. — Просто мне показалось. Ты похудел. Всю неделю не ешь ничего.

— Ага, давай. Пока они там стоят на коленях, дуры набитые. Господи. На коленях. Не знаешь, смеяться или плакать.

Оставшись на секунду один, он подошел к стене и взглянул поверх нее. Там виднелись две затянутые, пышногрудые фигурки, передвигающиеся по булыжникам. Под ногами у них путались дети, однако ни у Глории в арьергарде, ни у Шехерезады впереди никакие молодые люди не образовывали вьющихся колец.

* * *

В библиотеке он отложил профессора Медоубрука и склонился над полуграмотной книжкой в мягкой обложке, озаглавленной «Религии мира», которая в конце концов отослала его к Книге Иоанна. Затем он расчехлил «Оливетти» и напечатал на ней записку:

Дорогая Шехерезада! Я хочу тебе кое-что сказать. Буду читать в оружейной после ужина. Всего несколько слов.

К.

Закончив, он выполз в салон и двинулся в те края, где был разжалован — словно незваный гость, словно некий раболепный, ничтожный призрак, место которому, возможно, в развалившемся коттедже, но не в крепости на склоне горы в Италии… Казалось, приговор, вынесенный ему, — вечное отлучение, поэтому призывом из внешней тьмы прозвучали слова Глории, когда та завернула в коридор и покровительственным тоном произнесла:

— О, Кит.

— Да, Глория.

— Сегодня вечером есть выбор — мясо или рыба. Рыбу я уже пробовала, и мне показалось, она немножко подтухла. Закажи мясо.

— Благодарю, Глория. Как предусмотрительно с твоей стороны. Я так и сделаю.

— Давай, — сказала она.

Этим все и ограничилось. Чуть-чуть осмелев, Кит вручил Шехерезаде свою сложенную записку, когда они разминулись в приемной, и она приняла ее, не встречаясь с ним взглядом.

Все четверо заняли свои места в кухне: одна католичка, одна протестантка, одна атеистка и один агностик. Да, Кит, в отличие от Лили, был агностиком: он прекрасно знал, что умрет и что рай с адом — вульгарные пощечины человеческому достоинству, но знал он и то, что понимание людьми вселенной оставляет желать лучшего. По его мнению, такой результат был бы интересен главным образом своей банальностью, однако могло бы оказаться, что Бог — правда. Заявлять обратное, как говорил он Лили, когда они спорили об этом, — заумь, самонадеянность «и нерациональность, Лили. Я колеблюсь на грани» — на грани безбожия, Лили. Но делать это приходится. Колебаться. Сейчас, сидя за столом, он сказал ей:

— Мне не надо. — И прикрыл рукой свой бокал.

Они принялись за салат, и Глория обратилась к Шехерезаде:

— Когда будем меняться комнатами? Не сегодня. Я слишком… слаба. По-моему, у меня то, что было у тебя вчера вечером. Подташнивает.

— Это быстро проходит. Сейчас я хорошо себя чувствую. Во вторник утром. Эудженио поможет.

— Йоркиль во Флоренции. Бедная ты, бедная. Ох, как жаль, что нет Тимми.

Китова стратегия в отношении Шехерезады была, таким образом, бесчестной лишь на девяносто девять процентов — в ней имелась мертвая зона размером с пылинку. Он собирался сказать ей, что в нем произошла перемена — он передумал, сердцем и умом. «Да, Шехерезада, это так. Не знаешь ли ты какого-нибудь викария…» Нет, викарий не годится. Светило разума?«…Какого-нибудь духовного наставника, к кому я мог бы обратиться за советом, когда мы все вернемся в Лондон?» Кит понимал, что шансов на успех не намного больше, чем на космическое явление всесильного существа прямо сегодня вечером. Но попытаться следовало. Пока же он искал утешения в разговорах на темы о гармонии, как их вовек не заглушить, эти пробивающиеся нежные побеги надежды, — и тому подобное.

— М-м-м, — произнесла Лили, попробовав свою камбалу.

— М-м-м, — произнесла Шехерезада, попробовав свою.

— Я уверена, что рыба абсолютно свежая, — сказала Глория. — Но мы с Китом вполне готовы удовольствоваться бараниной. Так, Уиттэкер сказал — в полвосьмого. Думаю, надо пораньше лечь. Чтобы нам всем встать свеженькими и бодренькими, — добавила она в заключение, — перед встречей с развалинами.

* * *

С «Антиномианизмом у Д.-Г. Лоуренса» было покончено, он был отброшен в сторону к без четверти двенадцать.

Шехерезада, между прочим, сунула голову в дверь оружейной по пути наверх, а Кит, между прочим, из положения сидя сумел объявить, что неожиданно готов обсуждать вопросы существования Бога и, в частности, достоинства пятидесятнических убеждений (включая упор, который делается в этой вере на пророчество, чудеса и экзорцизм).

— Я довольно хорошо знаю Библию, — сказал он, — и меня всегда очень трогал этот стих у Иоанна. Потом, на этом ведь зиждется идея рождения заново. Помнишь: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа»[81]. Это, я считаю, не может оставить человека равнодушным.

Он продолжал в том же духе пару минут. Шехерезада ровно хмурилась, глядя на него. Словно его слова были не то чтобы заведомо неправдоподобными, но попросту бестолковыми и неуместными. И скучными — не забывайте, скучными. Киту никак не удавалось ее истолковать: одна видимая рука на одном видимом бедре, смены позы. Ее безразличие. Было в этом что-то… что-то прямо-таки нехристианское. Он сказал:

— Я был совершенно не прав, когда вот так пренебрежительно высказывался. Это было с моей стороны недалекостью. Мне бы хотелось обдумать все это гораздо основательнее.

— Что ж, — ответила она, послушно пожав плечами, — раз уж ты спрашиваешь, в церкви Святого Дэвида в полях есть один человек по имени Джеффри Уэйнрайт. Я ему черкну пару слов насчет тебя. Если хочешь.

— Хорошо. Прекрасно.

Хорошо. Прекрасно. А теперь, Шехерезада, когда со всем этим религиозным дерьмом покончено, что ты скажешь насчет партии в карты и бокала шампанского? По крайней мере, тут все было ясно. По сути, это впервые в жизни бросилось ему в глаза с такой силой: религия — антихрист эроса. Нет, эти две темы — гоночный демон и Бог, Бог и гоночный демон — друг с другом не сочетались. Так он, во всяком случае, решил тогда.

— Тимми в Джеффри Уэйнрайта верит безоговорочно, — добавила Шехерезада. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Не рассказывай Лили, — сказал он, когда она закрывала перед ним дверь. — Она это не одобрит.

И вот, чтобы придать законченность достигнутому за эти выходные, всем своим моральным и интеллектуальным прорывам и победам, он сунул руку в задний карман и перечел письмо снова, на сей раз без Лилиного дыхания на шее.

Что толку эту рухлядь ворошить! От боли сердце замереть готово // И разум на пороге забытья. Не беда, что голова не так лежит, лежала бы душа правильно.

День на работе выдался скучный (август), и я решил оживить вечер фильмом с элементами насилия. Я был не прочь посмотреть «Человек по имени лошадь» — два часа мучений за счет Ричарда Харриса. Мне захотелось пропустить стаканчик-другой чего-нибудь покрепче, чтобы создать настроение, и я заглянул в. «Голову сарацина» у Кембридж-серкус — местечко, по описанию Вайолет, «хорошее». Почему, думал я, Вайолет считает его хорошим — разве что потому, что тут подают алкоголь? Что вообще за отношения у Вайолет с алкоголем — у Англии с алкоголем?

Это оказался далеко не самый плохой из пабов, ковры не намного сырее, чем коврики в ванной, пепельницы-миски еще не переполнены, посетители не замышляют твое убийство вслух. Тут следует заметить, что на той неделе я два дня подряд занимался вечерними новостями (Вьетнам). Когда заказывал, я почувствовал дрожжевой ветерок у себя на щеке и похлопывание по плечу и, еще прежде чем повернуться, почувствовал приближение насилия (насилия за мой счет). Странное это было ощущение. Тип, категория съезжает — приближается нечто в корне неизвестное (мне кажется, это хорошо схвачено в «Оги Марче», когда он наблюдает, как его брат избивает пистолетом пьяного: «Когда лопнула кожа, сердце мое повернуло вспять, и я подумал: неужели ему кажется — сейчас, когда у парня пошла кровь, — будто он знает, что делает?»). Страшно мне не было. Как тебе известно, страшно мне не бывает. Но ощущение было странное.

Я повернулся и обнаружил, что уперся глазами в большое, ромбовидное, тяжелое снизу лицо, причем со ртом, похожим на люк, а язык без дела разлегся на нижних зубах. Это лицо, несомненно, хотело сделать мне больно. Но физическая сила ему не понадобилась. Он сказал: «У тебя же есть сестренка по имени Вайолет?» Я медленно и подчеркнуто сказал: «А что?» — поскольку знал, что за этим последует.

Тут он обнажил свои верхние зубы и ухмыльнулся, кивнув. А после начал смеяться. Да, он хорошенько надо всем этим посмеялся. Потом этот чертов кретин оглядел меня сверху донизу и отвалил обратно к другим чертовым кретинам, сидевшим возле печки для разогревания пирогов, и они тоже принялись за это. Глазеют, ухмыляются, смеются. Между прочим, статус этого кретина в качестве кретина отнюдь не был не имеющим отношения к делу. Стоит ли подчеркивать, что я не подверг презрению кретина qua[82]кретина. Но когда речь заходит об особо тяжелых сексуальных провинностях твоей сестрицы, только чертов кретин станет тебе об этом рассказывать.

Кит, дорогой мой малыш, предлагаю тебе обдумать кое-какие положения. 1) Представь себе, что за парнем надо быть, чтобы тебе хотелось рассказывать такое брату. 2) Этот парень из тех, кого Вайолет считает хорошими, 3) Он подверг меня прямому насилию (Ну что, старший брат, и что ты теперь будешь делать?), причем из классовых соображений — месть мудаков; таким образом, вполне вероятно, что он подвергает прямому насилию и ее. 4) Ответ их был — двух мнений быть не может — групповым. Иными словами, Вайолет — из тех девушек, что гуляют с целой футбольной командой.

Помнишь, когда мы были маленькими, мы всегда говорили, что убьем всякого, кто к ней хоть пальцем притронется? Мы очень переживали по этому поводу. И так и говорили, снова и снова. Что убьем.

После этого стало казаться, что «Человек по имени лошадь» как-то не потянет. Поэтому я отправился в «Табу» и выжал что мог из «Подземелья, где капает кровь».

Я отчасти затронул эту тему в разговоре с ней, косвенно, а она сказала, причем с некоторым возмущением: «Я фемпераментная молодая девушка!» Почему она разучилась говорить по-человечески? Почему она говорит как человек, который привык сидеть в тюрьме?

Ты — единственный, кому это известно. Поспеши домой.

А потом Кит пересек двор, замерший в ожидании звезд, и вскарабкался по ступенькам в башню.

— Слышал? — произнесла Лили в темноте. — Не громыхание. Санта-Мария. Еще удар, и тебе — двадцать один.

Он не ответил. Поцеловал ее ухо, ее шею. Он не ответил. Ее рука, поласкав его плечи, его грудь, двинулась вниз. Пришло время выказать благодарность Лили. Пришло время быть благодарным Лили. Но Кит более не испытывал благодарности.

— Не могу, — сказал он. — Вайолет.

В его теле, стоящем на пороге двадцать второго года, возник соответствующий рефлекс. Однако Кит не откликнулся. Лили подержала его. Потом отшвырнула в сторону.

— Знаешь что? Член у тебя, — сказала она, — гораздо меньше среднего.

Он тут же решил не воспринимать это слишком серьезно. С другой стороны, он знал: все, что говорит тебе девушка на эту тему, по определению незабываемо.

— Правда? — ответил он. — Как интересно. Гораздо меньше, чем у всех остальных. Это ценная информация.

— Да, гораздо меньше. — С этими словами она перевернулась на другой бок. — Гораздо.

* * *

Там, наверху, в поднебесье, раскатывали огромные массы на титанических колесиках — подвижной состав небес, мобилизованный на гражданскую войну…

Тихая Лилина суматоха; на заре он то и дело ощущал ее; был еще и небольшой ломтик времени (почувствовал он), когда она стояла над ним и смотрела вниз, причем не с любовью. Только что произошла катастрофа (он случайно высыпал двухфунтовый пакет сахара в тончайшие недра старинных часов) — но вычистит это за него кто-нибудь другой, сон вычистит, он предоставил заниматься этим сну…

Наконец Кит услышал, как захлопнулись дверцы машины, затем — медленное, чудовищное рычание резины по гравию. И он приступил к задаче отделения реального от воображаемого, отделения фактов от вымысла. Женские формы и конфигурации, потом — мысли, подобные вопросам в кроссвордах повышенной сложности; они медленно рассеялись, и он задом, многократно разворачиваясь не под тем углом, въехал в начальное предложение. «Д.-Г. Лоуренс, должно быть, испытал существенное облегчение, когда сформулировал…» «Формулировка кредо неприкрашенного эгоцентризма, должно быть, принесла…» Кит вскинулся и сел, поставив ноги на пол. Все было оголено. Он был кастрирован, лишен любви, лишен секса; ему был двадцать один год.

Голый, он толкнул дверь ванной. Она была заперта. Он прислушался к тишине. Потом закрепил вокруг пояса полотенце и позвонил в звоночек. Послышались тикающие шаги.

— А, вот и ты. Доброе утро, — сказала Глория Бьютимэн.

* * *

Зажав между кончиками пальцев, она держала на уровне плеч голубое летнее платье, словно оценивая его длину перед зеркалом.

— Ты не поехала, — сказал он.

— М-м. Притворилась больной. Ненавижу развалины. То есть это же развалины.

— Вот именно. — Он заметил, проявив способность к предвидению: — Ты накрасилась.

— Ну да, пришлось подретушировать. Мне надо было добиться такого лихорадочного вида. Немножко фиолетовых теней — это обычно срабатывает.

— Ты так считаешь?

— М-м. Я даже гнилое яблоко спрятала под кроватью. Чтобы попахивало, как в комнате больного. Сейчас как раз проветриваю… Знаешь, я жутко способная. Никто никогда не догадается.

— Вот как.

— Вот так. Извини, что заставила тебя ждать. Я как раз молилась перед тем, как одеться. Видишь ли, я всегда молюсь голая.

— А почему?

— Чтобы смирения прибавилось. У тебя есть какие-то возражения?

— Нет. Никаких.

— А я думала, может, у тебя есть какие-то возражения.

И он услышал голос, говоривший: «Торопиться не надо. Все идет как надо. Все идет в точности так, как надо».

— Да, я думала, может, у тебя есть какие-то возражения.

— Против того, чтобы молиться или молиться голой?

— И того и другого.

— Что ты говоришь, когда молишься?

— Ну, сначала возношу Ему хвалу. Потом благодарю Его за то, что у меня есть. Потом прошу еще немножко. Но это, наверное, бессмысленно — как ты думаешь?

— Бессмысленно?

— Скажи. Если бы тебя попросили привести только одну причину. Что ты имеешь против нас, тех, кто верует?

«Ни о чем не переживай. Двигайся дальше. Все уже решено».

— Ладно. Дело в нехватке смелости.

— В моем случае это не так.

— Это почему?

— Все просто. Я верую. И знаю, что отправлюсь в ад.

«Молчи и дальше. Продолжай смотреть ей в глаза и молчи дальше».

— Ну вот! — сказала она. — Потом я быстренько приняла душ и как раз начала одеваться.

— И много тебе удалось надеть?

— Туфли, — ответила она.

Оба опустили глаза. Белые высокие каблуки. Он сказал:

— Так. Не очень много.

— Нет. Не очень, совсем немного.

Она наклонила голову и, держа ее под углом, бесстрастно улыбнулась ему. Вежливое покашливание:

— Х-м-м.

Затем она оглядела его с головы до ног в манере, заставившей его на секунду почувствовать, будто он явился починить отвалившуюся плитку или разобраться с сантехникой. Она повернулась и медленно пошла.

«Господи Иисусе. Скажи: „А где же укус пчелы?“ Скажи. А где же укус пчелы?»

— А где же укус пчелы? — сказал он.

Она остановилась и провела рукой по пояснице.

— По правде говоря, Кит, я и его замазала. Раз уж взялась за это дело. Ну, знаешь. Маскирующий крем.

Он подумал: я в очень странном месте — я в будущем. А самое странное вот что: я точно знаю, что мне делать… Освещенные внутренним механизмом шторма, все краски в комнате были трагическими, тропическими, болезненно-комическими — даже оттенки белого. Еще одна странная мысль: вульгарность белого цвета. «Сделай шаг вперед».

Сделав шаг вперед, он, по прошествии некоторого времени, сказал:

— Такая бледная. Такая холодная.

Она расставила ноги.

Падая, его полотенце, казалось, произвело страшный шум — словно свалившаяся палатка. Ее платье не издало ни единого звука. Первое, что она сделала, взглянув в зеркало, — обратилась к своим грудям; он никогда прежде не видел такого. Она пылко произнесла:

— Ох, какая же я. Ох, как я себя люблю.

Ни один из них не моргнул глазом, когда гром расколол комнату пополам. Он придвинулся еще ближе.

Она свела ноги вместе.

— Цок-цок, — сказала она.

Пошути о чем-нибудь. Два раза пошути. Не важно, что за шутки, но первая должна быть неприличной.

— Ты вытереться забыла.

Ее позвоночник затрепетал и выгнулся.

— Похоже, тебя отвлекли более высокие материи.

— Смотри, — обратилась она к фигурам в зеркале. — Я — парень. У меня тоже есть петушок.

«Скажи: „Ты сама — петушок“. Скажи. Ты сама — петушок».

— Ты сама — петушок, — сказал он.

— …И как ты только догадался? Я сама — петушок. А мы очень редкие существа — девушки-петушки. Отойди-ка на минутку.

Она нагнулась, расставив ноги, ее кулачок сжал вешалку для полотенец.

— Смотри. Вообще-то след от укуса довольно глубоко. Смотри.

Правой рукой она что-то делала; прежде он видел подобное, но под таким углом — никогда. «Скажи что-нибудь про деньги».

— Я хочу ей что-нибудь подарить. Твоей заднице. Шелка. Меха.

Правой рукой она что-то делала; прежде он никогда и не слышал о подобном.

— Смотри, что происходит, если пользоваться двумя пальцами, — сказал она.

Тут-то и наступил момент головокружения. Я слишком молод для того, чтобы отправиться в будущее, подумал он. Потом головокружение прошло, вернулся гипноз. Она сказала:

— Смотри, что происходит. Не с задницей. С пиздой.

Он тяжело уставился на него — на отдаленное будущее.

— Кое-кто сказал бы, что это немножко похоже на паясничанье — с этого начинать. Но у нас с тобой будет черная месса. Понимаешь — задом наперед. Все наоборот. Стой, не двигайся, а я все сделаю. Понял? И изо всех сил постарайся не кончить.

— Хорошо, — сказала она спустя несколько минут, устроившись коленями на коврике у ванны. — Так. Для меня единственный способ все это растянуть — это немножко потрепаться. Ты не против? Когда занимаешься чем-то другим, в большинстве случаев можешь при этом говорить… Зачастую, как мне кажется, без особого смысла… Но когда… когда… при этом говорить не можешь… Так, а вот этого ты, наверное, никогда прежде не видел… Большой, как эта штука, и очень твердый. Твердый, как вешалка для полотенец. Я могу сделать так, что он полностью исчезнет. А потом снова появится, еще больше. Ой, смотри. Он уже стал еще больше.

Ага, подумал он. Ага, так держать, Глория. Если хочешь, чтобы он был большим, просто скажи, что он большой.

— Полностью исчезнет. Гляди. В зеркало… Еще? Еще? Вот так. Я скоро начну убыстряться. Так, слушай внимательно.

Он слушал внимательно — а она его инструктировала. Об этом он тоже никогда прежде не слышал (впоследствии он охарактеризует это как «зловещий изыск»).

— Ты уверена? — спросил он.

— Конечно уверена. Так. Сейчас я начну убыстряться. Говорить больше не буду. Зато буду довольно сильно шуметь. А после, Кит, мы съедим легкий завтрак и пойдем ко мне в комнату. Договорились? Тогда ты наконец сможешь пощупать мои груди. И поцеловать меня в губы. И подержать меня за руку… Устроим себе праздник на весь день. Или ты лучше занялся бы своей пробной рецензией?

Пятый антракт

Они были детьми Золотого века (1948?—1973), в других краях известного как Il Miracolo Economico, La Trente Glorieuses, Der Wirtschaftswunder[83]. Золотой век, которому не было равных.

Что касается звукового фона, на протяжении этого периода таковым была музыка прогресса. Музыка того рода, что можно, например, было услышать в «Молодых» Клиффа Ричарда. Мы не о песнях. Мы имеем в виду ту длинную сцену, где — то под топ-топ, то под тук-тук — молодые превращают развалившееся здание в процветающий центр общественного досуга — молодежный клуб, для молодых.

Во время Золотого века этот фон — музыку прогресса — слышали почти все. Первый телефон, первая машина, первый дом, первый летний отпуск, первый телевизор — все под музыку прогресса. Затем, в 1966-м, — пришествие полового акта и полное господство детей Золотого века.

Нынче в странах Первого мира «поседение земного шара», как выражаются демографы, «будет составлять наиболее значительный популяционный сдвиг в истории». Золотой век превратился в Серебряный шторм, толпа «шестидесятников» превратилась в толпу шестидесятых, а молодые стали теперь старыми.

— За одним-единственным исключением, — сказал он жене. — Клифф Ричард. Он по-прежнему молодой.

* * *

— Когда-то у меня был костюм Адама, — продолжал он. — Но с ним что-то случилось. Он больше не подходит. И весь износился. Можно было бы, наверное, отнести его в «Дживс». Однако такому место в невидимой починке.

— Сходи еще раз к врачу, — предложила она. — Сходи к тому, который тебе понравился, в Сент-Мэри.

— Прекрасно. Из «Клаб-Меда» — в «Клаб-мед».

Первый «Клаб-Мед», или «Средиземноморский клуб», был названием сети приятных курортов, предназначавшихся тем, кому от восемнадцати до тридцати. Второй «Клаб-мед», или «Мед-клуб», был названием кафетерия при больнице Сент-Мэри. Во втором «Клаб-меде» ограничений на возраст не было, хотя он, казалось, и вправду обслуживал более зрелых клиентов.

— Я тебе не говорил, — вспомнил он. — Когда я ходил в последний раз, этот чувак сказал, что у меня, возможно, СХУ. Синдром хронической усталости. Этот самый, миальгический энцефало… энцефаломиелит. Или МЭ. Вирус в мозжечке. Но оказалось, у меня его нет. Короче. Знаешь, Палк, по-моему, мне лучше становится. — Он давно не называл ее так (уменьшительное от Палкритьюд). — Это было просто что-то психологическое.

— С чего ты это взял?

— Не знаю. Тьфу-тьфу. Но впечатление действительно угнетающее. Из поколения «мое эго» — в поколение МЭ. Из «Клаб-Меда» — в «Клаб-мед». Прекрасно.

* * *

Мы подходим к пункту четвертому революционного манифеста — да, к тому самому, что причинил больше всего расстройства.

…Говорят, в семнадцатом веке существовало «отстранение чувственности». Поэты не могли более одновременно думать и чувствовать. Шекспир мог, метафизики могли — они могли писать о чувствах и сексе с умом. Но это ушло. Поэты более не способны одновременно думать и чувствовать естественным образом. Мы хотим сказать лишь одно: пока дети Золотого века становились мужчинами и женщинами, произошло нечто аналогичное. Чувства уже были отделены от мыслей. А потом чувства были отделены от секса.

Таким образом, выяснилось, что положение чувств (в очередной раз) сместилось. Именно это едва ли не доконало его, а также множество тысяч — возможно, даже десятки миллионов — других.

* * *

Юноша нежный долго лежал, к траве головою приникнув усталой. И конец наступил — смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались.

Даже и после — уже в обиталище принят Аида — В воды он Стикса смотрел на себя.

Воды Стикса — вот что досталось ему, вот что заменило ему серебристый ручей. Больше ничего.

Сестрицы-наяды с плачем пряди волос поднесли в дар памятный брату. Плакали нимфы дерев — и плачущим вторила Эхо. Эхо — или же призрак Эхо, или же эхо Эхо — вторила его последним словам: Прости, прости. Увы мне, увы мне, увы мне. Не было тела нигде. Но вместо тела шафранный ими найден был цветок с белоснежными вкруг лепестками.

Нам дают понять, что распад — угасание, усыхание — юноши нежного свершился в течение одного дня и одной ночи. В этом он отличался от его детей, детей Золотого века.

* * *

Сильвия сказала, что заскочит показать им свою новую форму. Свою новую форму — форму феминистки. И Кит подготовился к неожиданности, ибо такова уж была Сильвия. В кухне она апатичным взмахом сняла свое шерстяное пальто (стояло 15 мая 2003 года) и апатичным тоном произнесла:

— Это же смех один. — На ней были белая мини-юбка с намалеванным красным крестом святого Георгия, блузка без рукавов с надписью «шлюха», напечатанной поперек груди, плюс несколько ювелирных изделий (съемных) в пупке, в нижней губе и в обеих ноздрях. — Дольше шести месяцев это не продержится. Но вообще это просто смех один.

— Надеюсь, это смывается.

— Ну что ты, мам, конечно смывается. Ты что, думаешь, я так и буду ходить в девяносто лет — все бедра в змейках? У нас сегодня вылазка по стрип-клубам. С сестрами. Мы все так раскрасились. Надеюсь, ты мной гордишься.

Перед тем как уйти, она задала Киту один вопрос — о том, как он узнал про птичек и пчелок.

— Э, мало-помалу. И в разных версиях. Маленький засранец в школе, который меня до смерти напугал. Потом Николас. Потом урок биологии. Пока мы анатомировали червя.

— А знаешь, как я получила сексуальное образование? Как его получили Нат с Гасом? Как его получат Изабель с Хлоей? Мы — порнюки.

— Нельзя ли как-нибуль облагородить «порнюков», Сильвия?.. Как насчет «порноиков»?

— Ладно. Порноики. Да, это неплохо. Скорее похоже на «параноиков». А когда у тебя новый парень, так оно и бывает. Превращаешься в параноика, когда думаешь, до какой степени порноиком окажется он. Знаешь, пап, мы — пауки мировой паутины. Все, что мы знаем, пришло к нам из безграничной пошлости. Ему лучше, мам, тебе не кажется? Папе немножко получше.

Когда-то он ими восхищался, но теперь Кит не знал, как он относится к паукам. Пауки едят мух; а мухи едят дерьмо. И если ты — хоть в каком-нибудь смысле — то, что ты ешь, если ты — то, что ты потребляешь каждый день, тогда кто такие пауки?

И все-таки пауки — живые, а мухи — нет, непонятно почему. Кит по-прежнему считал, что убить муху — акт творческий, потому что муха — пятнышко смерти. Маленький череп и кости, маленький веселый роджер. Вооруженный участник движения за выживание с лицом-противогазом — хотя, пожалуй, не тут, в Лондоне, в двадцать первом веке. Пока имелся лишь один пример — когда муха зарычала на него, сидя на пятачке птичьего дерьма на садовой дорожке, и пустила в ход свои присоски, и встала на защиту своих прав, и просто взяла и зарычала на него через пелену дождя.

Сильвия ушла. Супруги покормили своих маленьких дочерей, и Кит, в порядке продолжения своего эксперимента из серии «фифтифифти», помог соорудить скромный ужин: салат, спагетти болоньезе, красное вино.

— Я не хочу больше говорить о себе, — сказал он. О своем я — два слова. — Это ведь хороший признак, правда? И физически так тоже проще.

— В каком смысле?

Пожалуй, это можно выразить так. Два месяца назад, Палк, пробуждение и подъем — это был русский роман. Месяц назад это был американский роман. Теперь же это всего лишь английский роман. Английский роман года примерно 1970-го — тот, где речь идет об успехах и неудачах буржуазии, причем всегда не больше, чем на двухстах двадцати пяти страницах.

— Это прогресс. И красота возвращается. Благодаря тебе. Как всегда.

* * *

Секс как предмет — это уже плохо, а «я» тоже весьма напоминает обжорство. Это I, io, уо, je, Ich. Ich — термин, которым Фрейд предпочитал обозначать «эго», «я». Секс — это уже плохо (но кто-то же должен этим заниматься); а есть ведь еще и Ich. И как это произносится — Ich, твое Ich?

КНИГА ШЕСТАЯ Билет на повтор

1. Элизабет Беннет в постели

«Мы съедим легкий завтрак и пойдем ко мне в комнату. Устроим себе праздник на весь день. Или ты лучше занялся бы своей пробной рецензией?.. Знаешь, я очень редкое существо. Мы — существа ужасно редкие».

Спустя тринадцать часов, в пятиугольной библиотеке, Лили расспрашивала его:

— Ты никуда не годишься? Что значит — никуда не годишься?

— Я никуда не гожусь. Просто никуда не гожусь. Посмотри.

Он показал на лист писчей бумаги, который удерживали вертикально перекрещенные пружины «Оливетти». Во время короткой интерлюдии, около пяти, Кит босиком прибежал из башенки (под неботрясением, зигами и загами, внезапными трещинами в небесном полу) и отбарабанил пару абзацев. Перерыв был объявлен, поскольку Глории Бьютимэн требовалось десять минут, чтобы переодеться в Элизабет Беннет. Видите ли, они разошлись во мнениях относительно «Гордости и предубеждения», и Глория хотела доказать свою правоту. — Прочти этот кусок, — попросил он Лили. — И вот так целый день. Прочти этот кусок. Разве тут что-нибудь можно понять?

— «…Лоуренс полагал, — прочла она, — что величайшей трагедией цивилизации, в которой он существовал, была ядовитая ненависть к сексу, и ненависть эта несла с собой болезненный страх красоты (страх, наиболее полно выражавшийся, по мнению Лоуренса, в психоанализе), страх „живой“ красоты, которая вызывает атрофию наших интуитивных способностей и нашей интуитивной силы».

— Разве тут что-нибудь можно понять?

— Нет. Ты что, сума сошел?.. И волосы у тебя мокрые.

— Да, я принял холодный душ. Пытался голову прояснить. Я никуда не гожусь. Не могу я.

— О господи. Ты просто… просто представь себе, что это сочинение, которое тебе задали на неделю.

Помедлив, он сказал:

— Ага. Ага, вроде сочинения, которое мне задали на неделю. Нет, Лили, это хорошая мысль. Мне уже лучше стало. Ну, как развалины?

— Ой, жалкие до крайности. Непонятно даже, чего это развалины. Предполагается, что бань. К тому же дождь лил. А Глория как?

Видите ли, точка зрения Глории состояла в том, что Элизабет Беннет была… «Не может быть, — возражал Кит. — Тогда их не было. Это точно». Но Глория настаивала: были. И, следуя за ней по страницам романа (что сопровождалось ее уместно расставленными акцентами, ее выразительными цитатами), Кит начал чувствовать, что даже Лайонел Триллинг или Ф.-Р. Ливис неохотно, но согласились бы принять на вооружение интерпретацию Бьютимэн. И наряд был тоже глубоко убедителен: на ней была даже шляпа — перевернутая соломенная корзинка для фруктов, ее придерживал в желаемом положении белый шелковый шарф, завязанный у нее под подбородком.

— Я сделаю то, что постоянно делал с целыми романами Лоуренс, — сказал он Лили. — Все выкину и начну по-новой. Глория? А что с ней? Я и не знал, что она здесь. — Он припомнил урок вранья, преподанный ему Глорией(«Никогда не вдавайся в подробности. Просто делай вид, что все — скучная правда»), но тем не менее услышал собственные слова: — Пока она не прихромала за чашкой бульона. В пальто типа шинели. Вид у нее был ужасный.

— Ну, что касается развалин, ей удалось увернуться от пули.

Видите ли, когда они обсуждали Джейн Остин, Глория строила свою защиту на двух ключевых сценах: внешний вид Элизабет при ее появлении у мистера Бингли (в начале) и обмен репликами на гораздо более позднем этапе, когда мистер Беннет предупреждает дочь относительно брака без любви. «Нет, — решила Глория, словно умывая руки по поводу всего, что касалось этого дела. — Она ничем не лучше меня, это факт. О нет, готова спорить — не лучше». За переодеванием последовало занятие, если можно так выразиться, по практической критике. Потом она сказала: «Теперь ты мне веришь? Я была права, а ты не прав. Так и скажи. Элизабет —…» — «Да нет, ладно. Ты доказала свою правоту».

— В общем, выбора у меня все равно нет, — сказал он Лили. — Придется покорпеть, пока не сделаю.

— Давай я тебе что-нибудь приготовлю, что ли. Силы твои поддержать. И вообще. С днем рождения.

— Спасибо, Лили.

* * *

Он закончил писать рецензию не так уж поздно — в начале второго. В начале второго, и Кит почувствовал себя мудрым, и счастливым, и гордым, и богатым, и прекрасным, и смутно напуганным, и слегка безумным. И невероятно усталым. Йоркиля ожидали через двенадцать часов. И что думал по этому поводу наш герой? Только одно: в его глазах Йорк символизировал собой традиции, социальный реализм (как его понимал Кит), прошлое. Ведь Кит, в конце концов, целый день провел в жанре, за которым было будущее.

Лили — Лили ждала его.

— Не могу глаза закрыть. Не знаю почему.

Весь день (представлялось ему) Лилины датчики и сенсоры, ее магнитные иглы делали свое дело; теперь же ей хотелось, чтобы ее убедили. Кит, к своему удивлению, оказался на это способен. И этот акт, взаимный обмен, пускай приятный (в едва ощутимом продолжении) и проникнутый чувствами (в полнейшем контрасте), был едва ли не сатирой на что-то древнее, вроде фольклорного танца или трения друг о дружку двух палочек — при одной из самых ранних попыток добыть огонь.

— Шехерезада отнесла ей поднос, — сказала Лили в предсонной трясучке. — А она лежит: во рту термометр, на голове ледяной компресс… Слышишь, как она чихает? Это как-то… Ты погоди. Завтра будет как новенькая.

На следующий день Кит огляделся в поисках хоть каких-нибудь смутных подозрений — их не было, не единого. Дело в том, что Глория, выражаясь ее собственными словами, была «жутко способная». Кит уже понял, что попал в другой мир; понял он и то, что попал в серьезный переплет — но лишь в психологическом смысле. На какое-то время он просто расслабился и с незамутненным восхищением подумал: вот это да. Вот так и надо вести двойную игру.

Например, за завтраком он имел удовольствие слышать, как Шехерезада заметила:

— Честно говоря, я восхищаюсь ее характером. Нет, серьезно. Помните, она весь день говорила про развалины? Даже в церкви. Все зачитывала отрывки из своего путеводителя. И все время, пока ужинали, думала, что все-таки как-то сможет. Едва живая, а все равно старается не терять присутствия духа. Вот это я понимаю.

Что же до самой Лили, когда речь заходила о Глории и ее недомогании, Киту доставалась бессмысленная роскошь — его упрекали в отсутствии любопытства (и зацикленности на себе): все воскресенье для Глории (он что, даже не заметил?) было непрерывной чередой приступов головокружения, приливов крови к голове и прискорбных торопливых визитов в ванную.

— Как ты мог это проглядеть?

— Да как-то проглядел.

— Господи, — сказала Лили. — У меня было такое чувство, будто я смотрю «Палату скорой помощи номер десять».

Не удовлетворившись этим, теперь Глория распускала слухи о том, что состояние ее за ночь ухудшилось. Она попросила — и желание это было удовлетворено, — чтобы ее посетил врач. Он приехал из Монтале и, заявив, что обнаружил присутствие знаменитого кампаньского вируса, промыл ей уши чесноком и оливковым маслом. А когда прибывший Йорк тут же потребовал поменяться комнатами, Глорию чуть ли не на носилках перенесли из башенки в апартаменты.

— Бедняжка Глория, — вздохнула Шехерезада. — Как тростинка хрупкая.

* * *

Неужели это произойдет на самом деле? Неужели в один прекрасный день он откроет свой экземпляр «Критического альманаха» и увидит статью, озаглавленную «Новый взгляд на „Гордость и предубеждение“: Элизабет Беннет в роли петушка»; автор Глория Бьютимэн — и Кит Ниринг (или «совместно с», а возможно — «в беседе с»). Он понимал, что ее интерпретацию — хотя, разумеется, и противоречивую — нельзя просто так сбрасывать со счетов.

— Ты что, по-английски читать не умеешь? — спросила она его. — Послушай. Это за десять страниц до конца. Сосредоточься.

— Лиззи, — проговорил мистер Беннет, — я дал согласие. Он принадлежит к тем людям, которым я не осмеливаюсь отказывать, если они соизволят меня о чем-то просить. Теперь от тебя зависит — быть ли ему твоим мужем. Но позволь дать тебе совет — подумай об этом хорошенько. Я знаю твой характер, Лиззи. Я знаю, ты не сможешь быть счастливой, не сможешь себя уважать, если не будешь ценить своего мужа, — смотреть на него снизу вверх. Твое остроумие и жизнерадостность грозят тебе, в случае не равного брака, многими бедами. Едва ли при этом ты сможешь избежать разочарования и отчаянья[84].

— «Я знаю твой характер», — повторила Глория. — «Твое остроумие и жизнерадостность». «Разочарование и отчаянье». «Не сможешь быть счастливой, не сможешь себя уважать». Не уважать себя. Это, по-твоему, что означает? Я тебя еще раз спрашиваю. Ты что, по-английски читать не умеешь?

— Да. М-м. Во всех остальных ничего и близко похожего нет. Так мистер Беннет знает, что она петушок?

— Не совсем. Он знает, что она проявляет необычный интерес к сексу. Что она петушок, он не знает, но это он знает.

— Кажется, я понял.

— А когда она вызвала скандал — прошла три мили по полям, чтобы навестить мистера Бингли! Без сопровождения, между прочим. Прекрасные глаза, «пылающее от напряженной ходьбы лицо», с видом «растрепанным» и «едва ли не сумасбродным». И потом, забрызганные грязью чулки. А ее нижняя юбка «на шесть дюймов в грязи». Белье покрыто грязью… Черт побери, тебе ведь положено разбираться в таких вещах! В «символах» и всем прочем.

Кит лежал и слушал.

— А отличные зубы? Это — признак мужественности. Ты намой погляди… Итак, мы пришли к согласию. Элизабет — петушок. А тогда единственным способом справиться с этой ситуацией было выйти замуж по любви. За эмоциями должен был следовать полноценный секс. Не то что сейчас.

— Так что же, в их первую ночь?

— Я тебе покажу. Пойди, займись чем-нибудь интересным минут на десять. А я пока поищу какую-нибудь свадебную одежду.

По возвращении: белое хлопковое платье с импровизированным бюстом в стиле ампир, белый платок на плечах, шляпка, подвязанная белым шелковым шарфом.

— Умоляю вас, сэр, не забудьте, что мне не сравнялось еще и двадцати одного.

Спустя несколько минут, когда он, оказавшись у изножья кровати, пробирался через необычайной плотности слой юбок и белья, зажимов и крючков, она, приподнявшись на локтях, произнесла:

— Единственное, о чем мистеру Беннету точно известно: если она выйдет замуж по расчету, то наверняка будет гулять. Про петушка — это на самом деле всего лишь дополнительная деталь. Дело все в том, как ты выглядишь в обнаженном виде. Какова ты на вид.

Какова ты на ощупь (твердость внутри мягкости). И еще — какова ты в мыслях, подумал он и двинулся дальше.

— Просто дополнительная деталь. То, что ты петушок. Но это очень редко встречается.

Когда все кончилось, Кит откинулся на спину и представил себе будущее, которое почти заслонили собой неторопливые семинары по каждой героине и антигероине мировой литературы, начиная с «Одиссеи» (Цирцея, затем Калипсо). Он сказал охрипшим голосом:

— Я собираюсь подарить тебе «Чувства и чувственность».

— И как же ты собираешься это сделать? — спросила она с видом полной невинности, направив взор кверху, при этом разглаживая руками щеки и виски. — Заебешь меня насмерть, что ли?.. Если можно, не кури здесь. Это улика, и вообще — привычка отвратительная.

* * *

Тонкие облатки билетов сообщили им без обиняков: их лето подходит к концу. Лили сказала:

— А что потом будет? С нами с тобой? Наверное, разбежимся.

Кит встретился с ней взглядом и вернулся к «Холодному дому». О господи, ну да — Лили и все такое. Он задался этим вопросом. «Расстаться — это опять будет в основном ее инициатива, — сказала Шехерезада. — После твоего друга Кенрика». Это было похоже на шахматную задачу: он (Кит) считает теперь, что он (Кенрик) проговорился, что он (Кит) хотел, чтобы он (Кенрик) переспал с ней (Лили) — не для того, чтобы он (Кит) мог переспать с Шехерезадой, но просто чтобы прибавить ей сексуальной уверенности в себе. Или что-то в этом роде. Это было похоже на шахматную задачу — затея, вполне отделимая от динамизма игры как таковой.

— В некотором смысле мысль об этом очень пугает, — сказал он.

— Пугает?

Он пожал плечами:

— Ох уж эта леди Застой. Гонория. Она великолепна. Гордая интриганка с неясным прошлым.

— Значит, теперь тебе леди Застой нравится.

— Приятное разнообразие после Эстер Саммерсон. Которая добродетельствует. И к тому же настоящая святая — она же, черт подери, гордится тем, что изуродована ветряной оспой. Ты только представь.

— А другая, которая тебе нравилась, кто была?

— Белла Уилфер. Белла — она почти как Бекки Шарп. Нет, но Йоркиль хорош.

— Йоркиль? Он не такой уж плохой парень.

— Нет, такой. Он — такой уж плохой парень. В смысле, кому какое дело? Всем плевать. А ему — нет.

Лето кончилось. Они собирались вернуться; а Йоркиль присутствием своим олицетворял слухи о том, к чему они собирались вернуться. В глазах Кита старина Йорк представлял собой жуткий реестр Верхней Англии, он был скачками в Аскоте, и крикетом на «Лордсе», и регатой в Хенли, он был повозками с сеном, и загородками для скота, и коровьими лепешками, и овечьими купаниями. И именно сейчас, наблюдая за Йоркилем эти несколько дней, Кит обнаружил нечто поразительное: глубочайшую, виртуозную, едва ли не уморительную мошенническую натуру Глории Бьютимэн. Она жутко способная, подумал он. Очень умная. И сумасшедшая.

* * *

Какой жанр я посетил в свой плотский день рождения? Ответа на этот вопрос он не знал. Какой род, какой тип, какой вид?

В ванной с Глорией не теми были не только цвета — сплошное флюоресцирование и музей восковых фигур. Акустика тоже была отвратительная. Как и непрерывность. Гром то казался не громче пластикового мусорного бачка, который волокут по двору, то, секунду спустя, наваливался на тебя, словно взрыв. А человеческие фигуры — он, она? У Глории это, естественно, получалось гораздо лучше, чем у него (она играла главную роль); однако он продолжал сомневаться насчет качества исполнения.

В спальне, позже, свет и атмосферные явления немного приблизились к нормальным: давящие желтые вспышки, потом темнота в полдень, потом интенсивный солнечный свет, потом библейский, всемирно-потопский дождь.

Он думал, снова и снова: в какой я категории? Своими роскошествами и неподвижными гранями все это часто напоминало ему страницы глянцевого журнала: мода, блеск. Но к какому типу драмы, нарратива это можно было отнести? Он был уверен, что не к романтическому. Каждые несколько минут ему приходило в голову, что это, быть может, научная фантастика. Или реклама. Или пропаганда. Но стоял 1970 год, и он не знал этого — не знал, что это такое.

Смысл в нем появлялся, только если наблюдать за ним в зеркало.

Что-то отделилось. Это он знал.

* * *

Йорк? «Не внешность же ее привлекает», — сказала тогда Шехерезада. Нет, не лицо (как у альбиноса, с воспаленными красными губами) и не тело (толстое, сильное, тяжелокостное). Да и ум его тут явно был ни при чем. По одной простой причине: чтобы общество Йоркиля возбуждало, тебе необходимо было обладать аномальным интересом к сыру. На его бескрайних поместьях в западной части страны производилось огромное количество сыра. И говорил он всегда только об одном — о сыре.

Днем он походил на неуклюжего фермера-джентльмена (твил, трилби, твид, трость для прогулок); вечером он походил на неуклюжего фермера-джентльмена в смокинге (его неизменный туалет для ужина). Кит ни разу не видел, чтобы он не ел и разговаривал одновременно; причем оба вида деятельности вызывали в Йоркиле своего рода оральное наводнение — слюнный потоп. С другой стороны, первое впечатление Кита от старины Йорка оказалось обманчивым. Разговоры он вел не только о дабл-глостере, керфилли, лаймсуолде — о торолоне, страккино, качьокавалло. У Йорка была вторая, неглавная тема — он оказался выразителем утомительно правых взглядов.

Ранние послеобеденные часы были его любимым временем для ухода наверх с Глорией. Засовывая в рот последний вонючий кус пармезана или дорсет-блю, он не прекращал своей слюнявой обличительной речи о налоге на имущество или о подъеме трейд-юнионов; затем он протягивал руку, повернутую ладонью вниз, и Глория шла с ним в бальную залу, к находившейся там круговой лестнице, с выражением раскаяния и деловитости.

В этот момент Лили с Шехерезадой всегда смотрели друг на дружку, приподняв подбородок.

Вернулся Адриано. Вернулся с тренировок перед открытием сезона в составе «Фуриози». По левой щеке у него, от уха до подбородка, тянулся фиолетовый синяк, несомненно обладавший подлинным сходством с отпечатком регбийной бутсы (можно было пересчитать шипы). На следующий день он прошел. Консолата, нынешняя спутница Адриано, была, кстати говоря, того же роста, что Глория Бьютимэн.

— О чем ты говоришь? У него не капает слюна. Просто он ест с аппетитом.

Лили уже приступила к первой, пробной стадии пакования: джемперы сложены в антимольные полиэтиленовые пакеты, туфли спят в своей оберточной бумаге… Диалог лениво прокручивался на скорости шестнадцать оборотов в минуту.

— С аппетитом? — Кит перевернул страницу. — Да ему только покажи булочку с чеддером, и дальше все как в этом фильме про подводную лодку. «Полярная станция Зебра» — помнишь?

— Рок Хадсон.

— Ага. Помнишь самый лучший момент? Мужик открывает этот торпедный отсек, и все, пиздец — половина Северного Ледовитого океана заливается в трюм. Стоит показать Йоркилю плавленый сырок, — и будет то же самое.

— Просто он любит поесть… Знаешь, что теперь делает Адриано? Изображает, что все ништяк.

— Еще раз тебя спрашиваю: как четыре фута десять дюймов может изображать, что все ништяк? Что — все?

— Ну, он как будто нравится всем этим девушкам. А когда они гладят его по бедрам или завивают ему локон на лбу, он поворачивается к Шехерезаде с особым выражением.

— С каким выражением? Покажи. (Она показала.) Господи… Ресницы у Йоркиля…

— Ресницы? А что в них такого?

— Это не ресницы — это просто два ряда угрей на лице. Каждый пронзен щетинкой. И потом, он фашист. Он за Хита голосовал.

— Он голосовал за либералов. Так он говорил.

— За либералов… А его пошлые шуточки. Когда он ведет ее наверх. «Что-то меня Гондурас беспокоит. Пора наведаться в Персидский залив».

— Это просто жаргон — означает «поспать». «Персидский залив» — это армейский жаргон. Считается, что на Востоке все очень ленивые… Слушай, ты что, будто не знаешь. Девушки голосуют за богатых мужчин. Медицинский факт, вот и все.

— Согласен. Только с какой стати, — медленно спросил он, — ты заступаешься за этого толстого невежу?

— Он даже и не толстый. Не особенно. Просто большой. А некоторым девушкам нравятся большие мужчины. Они с ними чувствуют себя в безопасности. Ты просто потаскушка беспризорная. Вот и все.

— Дело в эстетике, — сказал Кит. — Она — темная и маленькая. Он — как огромная буханка белого хлеба. Я в том смысле, что кому какое дело, но разве тебя не пробирает мороз по коже, когда представишь, как они лежат вместе?

— Наверное, ее просто не очень интересует секс. Знаешь ли, не все такие. Тебе кажется, что все, а это не так. Ты посмотри на ее воспитание. Девушкам это нравиться не должно. Так что она просто лежит и думает об Англии.

— О Шотландии.

— И вообще, он говорит не только о сыре.

Тем вечером за ужином Кит пристально наблюдал за ним — деревенским дурачком в вечернем костюме. И Киту показалось, что да, Йорк действительно все время говорит о сыре (когда не выражает утомительно правых взглядов), к тому же он нелепо толст с виду, и едва не тонет в собственной слюне, и… Подобное впечатление, пусть искаженное, было искажено не завистью или собственническими чувствами. Ему в каком-то смысле было жаль, что это не так, но это было не так. Каким-то мистическим образом искажение оставалось иным. Глядя на Йоркилевы губы, натертые, ободранные, облезающие, он видел и ощущал эти губы в процессе поцелуя. И Киту думалось: он не Глорию целует. Он целует меня.

* * *

— Тебе получше? Наконец-то ты на улицу стала выходить.

— Спасибо, уже совсем выздоровела.

— Некоторые из нас сильно волновались за тебя первое время.

— Да. Признаю, это было на грани фола.

— Господи, ну и пугало же он.

Кит поймал Глорию в одиночестве, с ее лоскутным покрывалом (квадратики и треугольники плотной бумаги, обрезки атласа и бархата), на южной террасе. Она подняла глаза и сказала в манере, совершенно лишенной интимности (наблюдатель по ту сторону ведущих в сад дверей мог бы решить, что она говорит об утренней погоде — которая была свежей и блестящей — или о ценах на пряжу):

— Да, действительно. Чу-до-вищное. Эти губы. Эти ресницы. Как ряд прыщиков.

Кит осторожно уселся на диван-качалку.

— Значит, мы смотрим на Йорка совершенно одинаковыми глазами, — произнес он. Неужели происходит именно это? Неужели он смотрит на Йорка глазами Глории? — И слюни.

— И слюни. И сыр… Я, разумеется, потому и продлила свое… э-э… заболевание. Чтобы не ложиться под него еще день-другой. Но еще немного — и переборщила бы. Его послушать, так я болею уже не первый месяц.

— Не первый месяц?

— С тех пор как выпила тот бокал шампанского. Помнишь? И была застукана за шашнями с ватерполистом-профессионалом. — Она покачала головой, медленно и серьезно. — Никогда себе этого не прощу. Никогда. Это было до того на меня не похоже.

— Шашни с ватерполистом-профессионалом?

— Нет. То, что застукали. То есть просто неслыханное дело.

Кит продолжал раскачиваться на диване-качалке. Казалось, не было причин не спросить (потому что теперь все было дозволено):

— И как он? Там, наверху, в апартаментах?

Глория потянулась за очередной фигурной деталью, очередным обрезком бархата.

— Так же, как и везде. Йорк — зануда. А зануды не слушают… Хотела было сказать, что он не так уж и плох в постели, когда крепко спит. Но он храпит, конечно. Он как большой белый кит. И все подушки от него промокают.

— И все-таки. Ладно тебе. Что это, свидание вслепую, что ли? И потом, вы вроде жениться собираетесь? В общем, мне кажется, у старины Йорка есть свои привлекательные стороны.

— Слушай, ты, идиот, — сказала она тихо. — Переехать в Лондон стоит денег — а у меня их нет, идиот ты этакий. Невыносимый идиот.

— Хорошо. Слышал. Слушаю.

В этот момент по ту сторону стекла образовалось лицо Йорка (что-то жующее). Глория пошевелила пальцами в его направлении и, улыбнувшись ему фальшивой, вызывающей дрожь улыбкой, продолжала:

— Ну, поначалу я думала, заставлю его жениться на мне, а потом как можно скорее начну развод, сразу после медового месяца. Но у меня предчувствие, что я просто не смогу на такое пойти… Тут уже замешан другой человек.

— Кто?

— Ты… — Так она, кажется, сказала.

Кажется, она так и сказала, но Кит недослушал. Однако недоразумение быстро разъяснилось. Давайте на время оставим его тут, в этот революционный момент… У мужчин два сердца — верхнее и нижнее; по условленным представлениям, когда все хорошо, они действуют согласованно. Но здесь два сердца откликнулись диаметрально противоположным образом. Верхнее сердце Кита упало, оробело, заныло или же боязливо осело в будущее определенного рода. Поэзия вошла как раз в его подсердце: оно не разрывалось, как, говорят, бывает с сердцами, но полнилось, вздымалось, болело.

— Я? — переспросил он.

— Ты? Да нет. Я сказала Хью.

— Хью.

— Хью. Он валлиец. У него тоже есть замок. Какое совпадение, а? Понимаешь, фокус в том, чтобы найти кого-нибудь богатого и одновременно симпатичного. И такого, чтобы слушал.

— Я на секунду решил было, что ты меня имеешь в виду.

— Тебя? Ну да, ты, пожалуй, слушаешь… Ты же еще студент.

— Ты тоже.

— Знаю, но я девушка.

Йорк начал грохотать дверной ручкой. Глория сказала:

— Этот козел что, задвижку не видит?

— Там сложно. Надо сначала потянуть на себя, потом от себя. Это тест — проверка интеллекта.

— Значит, он его завалил. Господи, да помогите же кто-нибудь этому козлу. — Она махнула рукой в сторону озадаченной фигуры Йорка — тычущей, тянущей, пихающей. — А я тут следи, чтобы он был всем доволен. По мере сил. А иначе Уна на меня смотрит как горгона Медуза. Уны я до смерти боюсь. Иногда у меня возникает ужасное чувство, будто она знает, какая я на самом деле.

После секундной паузы он сказал:

— Элизабет Беннет.

— Да? Что?

— Вы на самом деле разные, ты и она. Она из прошлого. А ты из будущего.

— Пожалуй, — согласилась она. — Петушки естественным образом приспосабливаются. На протяжении веков.

Йоркиль уже колотил по дверному косяку ладонью.

— Знаешь, Глория, это самое, позади апартаментов, над ними, есть комната горничной.

— Откуда тебе про комнату горничной известно?

— Я мог бы подняться по северной лестнице. Может, нам удастся заскочить туда на пару минут. Когда его нет дома.

— Это еще зачем? Ты только посмотри на себя, — засмеялась она, — ну и перепугался. Ты уже запутался. И сам это знаешь. — Она повернулась понаблюдать, как Йорк бьет в стекло плечом. — Ненавижу богатых, когда они настолько глупые; а ты? Ненавижу богатых. Но проблема в том, что деньги-то все у них. Я подумаю об этом. О комнате горничной. А, вот и он!

Йоркиль вывалился наружу и обрел равновесие, выпрямился; он осмотрел небо, склон, спуски, грот, белый лист бассейна; его подбородки успокоились, и он издал негромкое похрюкивание, означавшее, что он полностью в своем праве. Кит увидел, что в левой горсти он держит россыпь сырных печений. Размазав остатки внутри рта, Йорк сказал:

— Воздушные пустяки, только и всего. — Он облизнул руку. — Как столь многие вещи в этой жизни. Воздушные пустяки. Пойдем, дорогая. В бассейн, в бассейн — по тебе плачет бассейн!

— По-моему, я еще не вполне поправилась для бассейна.

— Нет-нет. Пора браться за шмотки. Точнее сказать, пора из них выбираться.

— Йоркиль привез мне, по крайней мере, что-то приличное из одежды.

— А, да, вот. — С этими словами Кит передал то, что держал в руке. И «Чувства и чувственность» исчезли в соломенной сумке Глории.

— Так, пошли. Хочу, чтоб все головы поворачивались в сторону твоих сисек-лапусек, — сказал Йорк. — Ох уж эти твои сиськи-лапуськи. Хочу, чтобы все их видели и плакали.

Неужели он, Йоркиль, и вправду это сказал? Как бы то ни было, Кита, оставшегося на террасе, внезапно посетило воспоминание о его сестре. «Ви, — спросил он ее в отделанном деревом „моррисе-1000“, — ты зачем ноги в окошко высовываешь?» А Вайолет (лет восемь-девять) сказала: «Потому что хочу, чтобы все видели мои красивые новые туфли. Хочу, чтобы все их видели и плакали».

А затем беспорядочно нахлынули другие воспоминания. Вроде того случая, когда она пробежала через весь сад и вернула ему улетевший крикетный мяч, а потом снова побежала назад и всю дорогу плакала — плакала о чем-то другом.

А затем нахлынули другие воспоминания. Которые надо было спасать. Какое отношение имеет он к ним ко всем? В этом новом мире, в который он вошел (который был очень развитым, очень цивилизованным), мысли и чувства были переставлены. И это, думал и чувствовал он, возможно, укажет ему другой путь.

* * *

Вернулась Уна. В чем в чем, а в этом ни у кого не было сомнений: Уна вернулась — вместе с Прентисс и Кончитой (Додо катапультировали где-то над Альпами). Кит с трудом освободил для них место в голове. Уна, да, тихо-наблюдательная, и ее опытные глаза действительно неотрывно следили за перемещениями мисс Бьютимэн. Перпендикулярная Прентисс, вся — сочленения и петли, вроде вешалки для шляп, что бывают у амишей[85]. И Кончита, которая переменилась. С приездом Йоркиля, возвращением Уиттэкера и ожидаемым прибытием Тимми, а также от присутствия всех слуг замок более не казался просторным. Или, возможно, Кит просто имел в виду, что простора для маневра больше как будто не осталось.

Им с Лили пришлось выехать из башенки и переселиться в неприступно темную, но, как ни забавно, приятную комнату в подвальном этаже. Тут Кит с энтузиазмом принялся трудиться: разбивать на части, систематизировать и, наконец, приводить в алфавитный порядок огромный архив, накопившийся к его двадцатиоднолетию. Теперь ему хотелось внести в список, что жил с его свидетельством о рождении, новую запись, под «Джин 7». Не «Шехерезада ю» или даже «Шехерезада на», но «Глория 99Z*»! Существовало столько вещей, о которых он не знал, что они дозволены.

— Но я чувствую себя беззащитной, — сказала Лили, — когда ты зажимаешь мне руки.

— В том-то и смысл… И раз он такой маленький, почему ты не можешь взять его в рот целиком?

— Зачем он мне вообще нужен, целиком во рту?

— Давай дальше. Еще попробуй.

— Теперь у меня голова кверху ногами… Нет. Не буду. У тебя даже вид другой. Что с тобой такое произошло?

Лили говорила все это, но не в темноте — теперь уже нет.

У Глории Бьютимэн была тайна. Тайна титанического размаха. Глория втайне была замужем и имела троих детей. Что-то вроде этого по величине. Глория втайне была мальчиком. Что-то вроде этого по величине.

2. Омфал

— Как это, по-твоему, называется? Монокини, наверное.

— Только оно не как у тебя. Твое похоже на обычное бикини без верха.

— Она так делает, чтобы посмеяться над Йорком. Он пристает все время. Но она-то — как минимум на целое поколение продвинулась, да? Прямо как будто новый человек сюда приехал. Бикини-плавки?

— Спереди очень узкие… Интересно, она воском пользуется? Может, она под Риту решила закосить?

— Стринги? Да нет, над самой резинкой иногда чуть-чуть видно бахрому.

— Значит, бреет.

— Подстригает.

Верно, Шехерезада. Треугольник по форме равнобедренный. В отличие от твоего, простодушного равностороннего (это мое предположение) — или твоего, Лили.

— Набедренная повязка? Но тут же главное не перед.

— Нет, не перед. Зад. Оттуда так и вываливается.

— Это же просто трусы, которые врезаются в попу, только прикидываются шикарными — вот и все. Зад. А, поняла. Фиговый листок.

— Фиговый листок, пошитый на заказ.

— Да. Очень дорогой фиговый листок. Именно так — фиговый листок, вот что это такое.

Верно, Лили. Кто это сказал: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги»[86]. Это было в Эдеме, после грехопадения; фиговые листки понадобились только после грехопадения. Не следует забывать и про еще одно наблюдение (сделанное две тысячи лет спустя): «Стоит мне коснуться фигового листка, как он превращается в ценник». Верно, Лили. Все это верно.

Грация, самая недавняя (и последняя) спутница Адриано, росту в которой было пять футов десять дюймов, выдувала и пускала в него, развалившегося в кресле, радужные пузыри; рот ее за мыльным моноклем был сложен толстым бантиком. Лили сказала:

— Насчет сисек Глории: я понимаю, что ты имеешь в виду.

— М-м. При ней я себя чувствую какой-то неуклюжей… А вообще-то задница у нее все равно громадная.

— М-м. Все равно не задница, а блудница.

А Тимми уже приехал. Тимми прибыл — не пешком, но парой такси в связке. И не с вещмешком на спине. При нем была разветвленная династия кожаных чемоданов с монограммами плюс его виолончель. Его виолончель, напоминающая уложенную в гроб Руаа, с огромными детородными бедрами.

Но выход получился неплохой — выход Тимми. Длинный, стройный, расслабленный, неопределенный и почему-то хромающе-стильный — вроде закорючки, нацарапанной талантливой рукой…

* * *

— Б-р-р-р. М-м-м. — С этими словами Шехерезада устроилась на диване. — Уютно у камина.

— Уютно у камина, — сказал Кит.

Ах да — Шехерезада. Он встряхнулся. Сидя тут, перед огнем, со стаканом вина, Кит бросил попытки сделать грамматический разбор своего измененного состояния. Бросил и вернулся к тому, чем занимался, когда больше заняться было нечем (нередкое нынче положение дел): он лелеял воспоминание о тех тринадцати часах. Тринадцать часов составляли его тайну. Ничего особенного по размаху, если сравнить с двойной жизнью Глории или с параллельной вселенной. Интересно, было ли хорошо ей? «Тайна, — как однажды выразился один выдающийся воспитанник разума, — порождает обширное увеличение. Тайна, если можно так выразиться, делает возможным второй мир по соседству с миром явным». Кит обратился к Шехерезаде:

— Знаешь, у Диккенса, когда положительные персонажи смотрят в огонь, они видят лица своих любимых. А отрицательные персонажи — они видят лишь ад и конец света.

— А ты что видишь?

Кит крутнул шеей — на полный оборот, как Адриано в «роллс-ройсе». Странно, но они с Шехерезадой находились в неподвижном центре комнаты: все были заняты чем-то еще, старшие леди — поодаль, с одной стороны, а Йорк с Тимми — во главе шумной карточной стаи (игра под названием «туалет» — сплошные ставки, поднятие, удваивание, срывание банка).

— Ни то ни другое, — ответил он. — Что-то среднее. Слушай, извини за то, что я сказал тем вечером. Только не надо презирать меня за это всю жизнь. Я не знал, что ты религиозная.

— Да нет. — И она тоже обернулась посмотреть. Башня ее шеи, розовая рубашка, чайно-коричневая кофточка. — Я не религиозная. В смысле, я верю, по-своему. Но это все. Я не как Тимми… И тебя я не презираю. Дело во мне. Только во мне.

Кит склонил голову.

— Я кое-что узнала про саму себя. Я не могу — не могу это сделать. Ну ладно, на каникулах, момент, порыв. Может быть. Но я не могу… специально, обдуманно. Хиловато, да? Но я, кажется, не из тех.

— Нужно, чтоб была любовь.

— Тут не только это. Просто меня заклинило. Наверное, это связано с папиной смертью — с тем, когда это произошло. Что есть, то есть, а дальше я не могу — заклинило.

— А ты что видишь, когда смотришь в огонь?

— Это правда. Иногда я вижу папино лицо.

— М-м, — откликнулся он. Месяц назад, неделю назад его тронуло бы подобное доверие, он счел бы его за честь — из этих губ, что под этими глазами и этим ровным лбом. Теперь же он подумал: значит, ты не из тех — что ж, вот это и следовало специально обдумать. — Мне кажется, я понимаю.

— По-моему, это к лучшему. Даже если это значит, что я упущу свое. Может, когда повзрослею, стану смелее.

От этого его глаза расширились; однако он почувствовал еще и незнакомый, комиссарский импульс, что-то вроде: Шехерезада, ты — представительница старого режима. У тебя нет качеств, необходимых для того, что придет ему на смену.

— Ну что ж, Тимми приехал. А мне жаловаться не на что.

— Хорошо. Прекрасно.

Адриано с Кончитой, словно пара маленьких супругов, подошли погреться, и на миг наступила тишина.

Что видел Кит, когда смотрел в огонь? Огонь, думал он, — любовная стихия, невротическая, разъедающая, пожирающая. Огонь — любовная стихия; а горящие поленья — оргия: подкинь еще одно и смотри, как все змейки, все медноголовки выгибаются дугой, меняют курс. Потом они подобрались: сверху, снизу, в обход, с губами и кончиками пальцев, плюясь и облизывая свои змеиные языки.

Кончита говорила:

— Как по-итальянски «огонь»?

— Fuoco, incendio, — ответил Адриано, который нынче выглядел изможденным. — Inferno.

А Кит продолжал сидеть со своим вином, своим огнем, своей тайной.

* * *

Глория Бьютимэн вышла из затемнения — во всяком случае, физически.

У бассейна ее фиговый листок (на самом деле фиговых листков было несколько: серебряный, золотой, из светлой платины) внес в атмосферу эротический штрих, доселе не освоенный ни Шехерезадой, ни Лили, ни Феличианой/Ракеле/Клаудией/Пией/Нериссой/Консолатой/Грацией. То была расслабленность. Словно резинку на поясе намеренно растянули до предела. Когда она принимала душ под навесом кабинки, чувствовалось, что в любую секунду легкое серебро («воздушные пустяки») непременно должно соскользнуть на пол. Все, что требовалось, — подождать, пока это произойдет. А когда она ныряла, то можно было, если вовремя подняться на ноги, увидеть там, внизу, под зыбкой толщей, эту восхитительную мокрую белизну, а потом она заводила руки за спину, подтянуть.

Приходил, пошатываясь, Йоркиль в своем костюме мелкого фермера, подбадривал ее из тени (сам он никогда не разоблачался — после пяти минут на солнце лицо его приобретало цвет автомобильной камеры). Был здесь и Тимми, мягко-бесплечий, беззаботно погруженный в свои листовки и брошюры (охота, пятидесятники). Был и Адриано, теперь уже без сопровождения (и почему-то выглядевший вдвойне одиноким, когда занимался своей новой дисциплиной — йогой). Более неожиданным было постоянное присутствие Амина — в белой рубашке, с кожей цвета умбры. Его темные очки не сводили с тебя взгляда на ярком свете.

Взгляда они не сводили — возможно, случайно — с темных очков Кита; он взял себе Лилину запасную пару, чтобы иметь возможность созерцать — без скованности и без мигания — пупок Глории Бьютимэн. Это была последняя новость — живот Бьютимэн. Он не был ни впалым, как у Шехерезады, ни гладким, продолговатым, как у Лили. То было центральное полотно Глориной конструкции, роскошная выпуклость. Омфал, как это зовется у поэтов, пуп Земли, напоминающий мягкую зыбь Средиземного моря.

Обнаруживалось в ней и качественное отличие. Тело Глории было завершенным, полным, окончательным вариантом. Дело в ее окрасе, подумал он. В случае Лили и даже Шехерезады все было не так — тут присутствовало нечто лихорадочное и неустойчивое и открытое переменам. Неожиданные дефекты, признаки тревоги. Из того, где они еще находились, она уже вышла. Или дело было просто в непорочности блондинок?

При этом со всем вполне удавалось справиться. Где-то час он снимал своей фотографической памятью, затем — наверх, в замок, с омфалом, что жил у него в голове. Затем следовали девяносто секунд практического нарциссизма, за прикрытыми глазами. Что как будто бы давало ответ на все вопросы. Хотеть Глорию — это было не то, что хотеть Шехерезаду, тогда, в прошлом; это приходило и уходило, но не накапливалось. Любовь (понимал он) заставляла мир расширяться; это (что бы это ни было) сводило мир к одной-единственной точке. Физический акт с Глорией произвел на свет лишь примитивное желание повторить его — ничего более. Желание, более или менее точно уравновешенное примитивным страхом.

Пупок, эта тенистая впадинка, был местом последней связи ее с матерью. Еще им, конечно, была помечена область, где когда-нибудь предстояло расти ее детям.

— И как же ты пронюхал про комнату горничной?.. Ты туда собирался пойти с Шехерезадой — верно? Пока она не потеряла решимость.

Глория собирала у бассейна свою соломенную сумку. Все остальные карабкались по садовой тропинке, растянувшись индейской цепью. Она говорила не улыбаясь, не интригуя.

— Да, я следила за твоми глупостями с Шехерезадой, — сказала она. — Я любопытная. Что там такое было про Дракулу?

— Она тебе рассказала?

— Просто сказала, что теперь ее беспокоят летучие мыши-вампиры — из-за того что ты притворялся Дракулой. Однажды ночью. Опиши.

Он рассказал ей об этом кое-что. Она встала, с шелестом вскинув сумку на плечо, и он пошел следом.

— Видишь ли, Кит, потому-то старомодным девушкам и нравится идея насилия. Не реальность — идея. Потому что если они хотят, а потом получают от этого удовольствие, они не виноваты.

— Они не виноваты?

— Нет. Виноваты Бела Лугози или Кристофер Ли. Типично для Шехерезады. Значит, Дракула упустил свой шанс пососать ее крови, — продолжала Глория. — Какая досада.

— Мне жаловаться не на что. С тобой было замечательно… Досада — почему?

— Ох, какая досада. — Она приостановилась на подъеме и повернулась к нему со спокойной серьезностью. — То, что мальчики делают с девочками, у которых большие сиськи. Х-м-м. Когда трахают сиськи.

— Что, серьезно?

— О-о, еще как. Знаешь, у меня получится, если прижать их друг к другу. Только тебе, конечно, придется быть поосторожнее с моим крестиком.

Кит подождал, пока голос даст ему указания. Их не последовало, но он все-таки сказал:

— Ты могла бы мне показать. В комнате горничной. Когда Йорк снова отправится покататься на машине.

— В комнате горничной я провела рекогносцировку. Жди моих указаний. А теперь тихо.

— Знаешь, Глория, старомодна-то как раз ты. Ты из будущего, но при этом старомодная. Живешь за счет мужчин. Из тебя вышла бы великая танцовщица.

— Вот ты прочел много книжек, но знакома ли тебе «Розовая балеринка»? Розовая балеринка молится, чтобы научиться крутиться, вертеться и прыгать, как сказочная принцесса, грациозная, словно перышко, плывущее по воздуху. Танцовщицей я никогда не буду. У меня задница слишком большая. Мне ее просто в пачку не засунуть. А теперь тихо.

— Или художницей. Рисуешь ты феноменально.

— В рисовании есть что-то… нечистое. А теперь тихо.

— У тебя есть тайна. Разве не так?

Она помолчала.

— Лили говорила мне, что ненавидит танцевать. Ненавидит, когда ей приходится танцевать. Какой отсюда можно сделать вывод о ее натуре?

— Не знаю. Какой?

— Ну как же. Я уверена, что вашей половой жизни недоставало немножко остроты. Но, как я замечала, у Лили по утрам бывает такой вид, будто с ней плохо обращались. Не заставляй ее идти против своей натуры. Не надо. А теперь тихо.

Он остался стоять, пропустив ее вперед. Чтобы можно было наблюдать за тем, как она уходит: две женщины, соединенные в талии.

* * *

Цветы — Лили не обладала большими познаниями о многих, зато обладала большими познаниями о некоторых. И по ее словам, стало заметно, что в Италии наступила осень — когда в тени расцвели цикламены. Лишенный откровенности примулы (своей троюродной сестры), цикламен прятал свою рану в лиловых складках. Садовая мудрость — в лице Эудженио — настаивала на том, что цикламены нравятся диким свиньям из-за горечи корней. Запах цветов был прохладен — ледяной аромат. Пахли они всеми временами года, но их временем была осень.

— Лето уходит, — сказала Лили. — В воздухе это чувствуется.

Да. Остатки осени. Спокойствие сентября.

Они пошли дальше.

Лили стала собираться. Набросав все в форме заметок, она взялась за первую редакцию. Она складывала майки, складывала майки…

— Придумал, — сказал он.

— Что придумал?

— Тимми — ни с теми ни с другими. Граф — кругом неправ. А Йорку место на Майорке.

— А Кит — лыком шит, — сказала она (в чем, показалось ему, не было характерности). — Его любой перехитрит.

— Ага. Тебя послушать, Лили, так ты единственный нормальный человек. Нашего возраста. Адриано чокнутый, что вполне можно понять, а все остальные религиозные. Или не атеисты. Для тебя это приравнивается к чокнутым.

— Уиттэкер не чокнутый.

Больше она не сказала ничего… Сборы, подумал Кит, — это Лилин вид искусства. По сути, это единственный вид искусства, который она не осуждала в душе. Ее законченный чемодан был законченной головоломкой; ту же точность она придала корзинке для пикников; даже ее пляжная сумка напоминала японский сад. Такова она была по натуре.

— Пришла осень, Лили. Пора возвращаться к каким-то реальным людям.

— Кто они?

— Обычные люди. — Да. Обычные люди, вроде Кенрика, и Риты, и Дилькаш, и Пэнси. Обычные люди, вроде Вайолет. — Нормальные.

— А ты почему перестал быть нормальным? Твои новые штучки. Переодевание, игры.

— Но, Лили, понятие нормальности меняется. Скоро все это действительно станет нормальным. В будущем, Лили, — сказал он (на самом деле он повторял слова Глории), — секс будет игрой. Игрой поверхностей и ощущений. Короче. Лето кончилось. Дело кончилось.

— И что, прочел ты его наконец?

— Что?

— Английский роман. Над Харди ты не особенно засиделся. Хотя, конечно, та шлюха в «Джуде» тебе понравилась.

— Арабелла. «Всего лишь самка».

— А за Розамонду Винси я тебя никогда не прощу, — сказала она (возобновляя их обсуждение ее любимого романа — «Миддлмарч»). — Там есть такая милая Доротелла, а ты вожделеешь эту жадную сучку Розамонду Винси. Которая сломала жизнь Лидгейту. Шлюхи и злодеи. Вот и все, что тебе нынче нравится, — шлюхи и злодеи.

— Ну да, Харди — это не по мне. Я преклоняюсь перед его поэзией. Но проза его — это не по мне.

Нет, проза Томаса Харди — где присутствовали Тесс, Батшеба — была не по нему. Киту порой казалось, что в английском романе, по крайней мере на протяжении его первых двух-трех столетий, задавался лишь один вопрос. Падет ли она? Падет ли она, эта женщина? О чем они будут писать, размышлял он, когда все женщины падут? Что ж, появятся новые способы падения…

— Не по мне он. Нет — вперед, к Лоуренсу. Нет. Д.-Г. Л. — это я понимаю.

— Но тебя всегда так и крутит, когда ты его читаешь.

— Верно. — Он приподнялся. — Вот он — да, чокнутый, но при этом он гений. А значит, очень беспокойный. Когда у Лоуренса ебутся — это скорее похоже на драку. Не важно. Этот Харди — так себе, не фонтан.

— «Женщины в разнузданном сексе», — сказала она.

— Это не пойдет. «Разнузданный секс среди стогов». Вот это пойдет.

— Что нам делать с Адриано?

— С Мальчиком с пальчик?

— Нет. Не с графом. С крысой. — Она подняла лист толстой белой бумаги. — Адриано, которого нарисовала Бухжопа.

Он почувствовал, что встревожился. Кит давно не называл Адриано Мальчиком с пальчик, да и Лили не называла Глорию Бухжопой. Их двоенаречие, как и все прочее, старело.

— Дай посмотреть в последний раз, — сказал он. — Между прочим, в своих поздних вещах он становится настоящим противником пипки.

— Противником женщин?

— Ага, но кроме того — противником пипки. — И приверженцем задницы. — Меллорс называет пипку Конни ее кралечкой. А после перестает быть нормальным.

— Это больно.

— Ты с Гордоном это попробовала, вот и было больно. Но у Гордона, Лили, большой член, как и у всех ребят. Со мной было бы не больно. О'кей. Забудь. Только почему ты не можешь засунуть его в рот целиком?

— Господи, я же тебе говорила.

— А. Тошнотный рефлекс. — На самом деле это был термин Глории. «Вот задача, стоящая сегодня перед женщинами всей планеты, — говорила она. — Стать выше тошнотного рефлекса». — Тебе, Лили, просто надо сделаться хозяйкой своего тошнотного рефлекса, и мы…

— А мне какая от этого польза?

— Не в том дело, какая…

— Ой, да заткнись ты, свинья. Раньше ты говорил, что надеешься быть нормальным в постели. Говорил, это как быть душевно здоровым. Душевное здоровье — это значит быть нормальным.

— Верно — раньше я так говорил. — Он действительно раньше так говорил. В конце концов, Фрейд писал, что сексуальные странности — «приватные религии». — Как хочешь, Лили. Потом, если тебе не нравится, то и мне не нравится.

— Ну так вот, мне не нравится.

— Прекрасно… Наверное, можно это просто выкинуть. Рисовать она определенно умеет.

— Бухжопа? Странно, правда? Сначала была вся такая леди. А теперь ходит в своем фиговом листке из секс-шопа.

— М-м. Дело в Йорке. Он тщеславен, когда речь идет о ней.

— Ну да, он, похоже, целый сундук этих обтягивающих черных платьев привез. И юбки с разрезом, и атласные блузки, в которых сиськи подняты к самому подбородку. Причем она ведь и выглядит соответственно.

Еще одно из качеств Глории: теперь, когда ты на нее смотрел, то всегда размышлял, что творится по ту сторону ее одежды. Лили сказала:

— У моей матери для таких, которые так одеваются, есть свое название. Официантка в коктейль-баре.

— Иди сюда, полежи тут немножко, — сказал он. — Возьми тот саронг. И блузку вон там, на стуле. (Ее глаза закатились к небу.) И вон ту шляпу, — добавил он.

Когда все было кончено, он произнес обычный приговор: подлежащее, сказуемое, дополнение. А она ничего не ответила. Ее глаза двинулись к окну — наполовину забаррикадированному туманом и землей в желтом свете низкого солнца.

— Это Мальчик с пальчик так Шехерезаде говорит, — сказала Лили.

— Опять любовь? Не может быть. Ведь Тимми приехал.

— Он серьезен, как никогда. Прекратил свои цветистости. Ей кажется, Адриано собирается объявить о своих чувствах.

— Граф? — спросил Кит безразлично. — Ты точно не крысу имеешь в виду? Да, Лили, а что, если бы крыса объявила о своих чувствах? В смысле, к тебе. Пришлось бы тебе сказать «да». Иначе ты бы ранила ее чувства.

— Очень смешно. Свинья ты. Она переживает. Переживает, как бы Адриано не совершил какой-нибудь безрассудный поступок.

Оставшись в одиночестве, он стал разглядывать рисунок Глории — крысу Адриано. Двух мнений быть не могло. Рука следовала за глазом с необъяснимым умением: слабый насос груди, цилиндрический каркас хвоста. Вот она, эта крыса; однако следовало заметить, что Глория упустила ее этость. У Глории Адриано выглядел куда более достойным — выглядел куда менее недостойным, — нежели та штука в витрине зоомагазина. У Глории Адриано получил повышение в цепи бытия. У Глории крыса была собакой.

Тем плотским днем, во время одной из передышек (Глория переодевалась), Кит полистал ее блокнот для зарисовок: Санта-Мария, по величию не уступающая Святому Петру, деревенские улочки очищены от происшествий и мусора; Лили с надежно угнездившейся в ней красотой, Адриано с лицом Марка Антония, но с обманчиво полноразмерным торсом, Шехерезада без лифчика, не стыдящаяся своих «благородных» грудей, и сам Кит, на скорую руку оснащенный — под Кенрика — старательно выписанными глазами и губами.

Что это было — великодушие или сентиментальность? Или, возможно, даже что-то религиозное — отпущение, обещавшее вознесение? Как бы то ни было, Киту казалось, что эта приукрашенность чужда искусству. Тогда он думал, что искусство должно быть правдивым, а потому непрощающим. И все-таки рука следовала за глазом с необъяснимым умением. Именно такой она была в спальне: феноменальная согласованность руки и глаза. Как бы Глория нарисовала Глорию? — задумался он. Глядясь в зеркало от пола до потолка, обнаженная, с карандашом и блокнотом, как бы она решила это изобразить? Внешность, разумеется, была бы подогнана под стандартную. А лицо было бы честным, нескрытным.

Холодное дыхание цикламенов. Эфемерное, как нынешнее время года, холодное растворение. Это лето было высшей точкой его юности. Оно пришло и ушло, оно кончилось, Лили, его первая любовь, его единственная любовь, вероятно, кончилась. Однако многое было почерпнуто (думалось ему в сентябрьской тишине) из примера Глории Бьютимэн. Теперь ему представлялись Лондон и миллион тамошних девушек.

* * *

Уиттэкер расставлял белые фигуры на столике в салоне. Делал он это по доброте душевной, поскольку Кит не играл больше в шахматы с Уиттэкером. Уиттэкер воспринял это с облегчением, и сам Кит поначалу тоже. Но теперь Кит играл с Тимми.

— Знаешь, кто я такой? Я — расстроенный родитель. Даже не педик. Папик. Амин. Произошли кое-какие изменения.

Кит поднял глаза: Уиттэкер, который так часто, казалось, занимал пространство, отведенное его брату Николасу. Пройдет семьдесят два часа, и Кит окажется в объятиях брата и расскажет ему все…

— Амин влюбился — по-своему. Не в меня, разумеется. Это страсть из разряда безнадежных. И знаешь что? Я тронут донельзя. Кормлю его с ложечки и ухаживаю за ним. А он так мил со мной. Я — расстроенный родитель.

— В кого он влюбился?

— По сути, это здорово, — сказал Уиттэкер. — Три дня тому назад он отвез Руаа к автобусу. Я думал, он ее будет сопровождать до Неаполя, как всегда. Но нет — просто закинул ее в машину и сразу же вернулся. Чтобы быть рядом с любимым человеком. Это — любовь, которая не смеет назвать своего имени. Глория.

Сомнений больше не оставалось. Киту необходимо было вернуться к каким-нибудь нормальным людям. Причем поскорее.

— Глория?

— Глория. Говорит: Глорию — в задницу.

— Как ты сказал?

— Уточняю. Амин хочет поиметь Глорию в задницу.

— А у него на… это самое большие планы?

— Нет. Он для этого слишком возбужден. Хочет сменить ориентацию во имя Глориной задницы. С целью почтить Глорину задницу.

— Кажется, понял.

— Ее лицо и все прочее ему не нравится. И ее характер тоже. И ее сноровка в обращении с карандашом. Только ее задница.

— Только ее задница.

— Только ее задница. Хотя ее волосы ему скорее нравятся.

Кит закурил.

— Вообще-то, я заметил, что он внезапно стал тут постоянно появляться. — Амин у бассейна, одна нога аккуратно закинута на другую, в директорском кресле, темные очки до странности выпирают, словно антенны. — Я тут размышлял. Интересно, с Шехерезадиными сиськами он примирился?

— Отнюдь нет. Он считает их более вопиющими, чем когда бы то ни было. Однако готов отважно противостоять сиськам Шехерезады — ради задницы Глории. А сейчас он пребывает в каком-то нежном отчаянии. Сделался от этого робким. Впал в отчаяние. Говорит, никогда не найдет парня с такой задницей, как эта.

— Это точно, что не найдет, — с уверенностью заявил Кит. — Я имею в виду, это очень женственная задница.

— Такая же женственная, как и Шехерезадины сиськи. Причем странное дело. Задницы, которые нам нравятся, мускулистые — вроде как кубические. А у Глории…

«Как помидор, получивший приз на выставке», — провозгласила в тот раз Шехерезада — имея в виду красные вельветовые брюки, атака которых произвела такой переполох среди молодых людей Офанто. В тот же день, позднее, раскладывая пасьянс, Кит придумал точную визуальную аналогию: туз червей. В двух, стало быть, измерениях. И черви — сердечки. Не та масть.

— Тогда я не понимаю, Уиттэкер. Почему задница — это нормально? Задница да, а сиськи — нет?

— Тут существует кардинальное различие.

— Ах ты господи. Прошу прощения, секундочку. В чем же это кардинальное различие?

— У мальчиков есть задницы.

* * *

Напоминать о том, что у мальчиков есть задницы, Киту было не надо. Все медленное жжение у него внутри, вспыхивания и перестановки — словно дрова, уступающие перемене в сердцевине пламени, — все это заставляло его внутренности переворачиваться. К отдающему холодным потом привкусу подвального этажа он добавил запах — не своих мертвых забот, не ушедшего вчера; казалось, он опорожнялся от своего настоящего, своей доли в нем. Он затаился. Он ждал. Последнее тягучее напоминание о боли. Она уходила прочь… А куда, размышлял он, уходит боль, когда она уходит прочь? Исчезает ли, уходит ли куда-то еще? Знаю, подумал он. Она уходит в колодец твоей слабости — и ждет.

Он лежал в светло-зеленой ванне, в зимнем подвальном пространстве размером с сад. Это место предназначалось для боли, для мучений и травм — эти свисающие мясные крюки, каналы для слива, ведра, настилы, огромное бездомное семейство резиновых сапог с запекшейся грязью. Ванная в облачной башне была местом для наслаждений (смотри на человеческие очертания в зеркале), местом, где он тем не менее узнал, что наслаждение способно жечь и жалить, пульсировать и колоть.

Его разговор с Уиттэкером вновь открыл полосу беспокойства — контринтуитивное ощущение, что его день с Глорией Бьютимэн был в некотором смысле гомоэротическим. И свидетельства в пользу этого по-прежнему нарастали. Во-первых, Глория в сексуальном плане была мальчишкой-сорванцом: она любила забираться на все деревья и обдирать и пачкать коленки. Потом, это обстоятельство (немаловажное), то, что она — петушок. «У Йоркиля хватает наглости называть меня кокеткой, — сказала она, как ему показалось, с неподдельным возмущением. — Знаешь, что это слово означает? Смешно. Во мне пять футов восемь дюймов, если надеть шпильки». И с этими словами она встала с постели и голышом вышла из комнаты; а Киту представились ее ягодицы в виде пары гигантских яичек (от лат. testiculus — букв, «свидетель», свидетель мужской силы), не овальные, а идеально круглые, идущие под углом кверху, переходящие в стояк ее торса и шлем ее головы. В-третьих, ее имя — Бьютимэн. В-четвертых, и это было самое очевидное, — чудовище об одной спине. Плюс этот зловещий изыск. Ему приходилось слышать и читать о том, что женщины бывают мазохистками. Но это порождало один вопрос. Может ли женщина быть мизогинисткой — в постели?

Присутствовал тут и шестой элемент; он был революционным и потому, возможно, покуда не давался Киту… Ее тайна. Ее середина, ее омфал, подобный сплавленной выпуклости в центре щита.

* * *

Тимми, играя белыми, пошел d2—d4; черные ответили: d7—d5. Белые пошли c2—c4. Жертва пешки — так называемый ферзевый гамбит. Длинные и хорошо вылепленные пальцы Тимми, словно ведущие каждый независимую жизнь, на этот раз отпрянули и выбрали два предмета, журнал и брошюру, из стопки чтива возле его стула. Брошюра называлась «Божий росток»; журнал назывался «Меткий стрелок». Эти издания до поры до времени остались нераскрытыми у него на колене.

— Так что, как там в Иерусалиме — как работа? — спросил Кит, который уже начал тянуть время. В их предпоследней партии он согласился на ферзевый гамбит; а после того как Тимми подтолкнул свою королевскую пешку на четвертую горизонталь, у Кита мгновенно исчез центр; а через пять ходов его позиция — его игрушечное королевство лежало в руинах. Сейчас он робко пошел e7—e6 и сказал: — Получилось что-нибудь?

Тимми пошел Kb1—c3.

— Не понял?

— С обращением евреев.

— Ну, если судить по цифрам, тут мы немножко прокололись. Понимаешь, наша первоочередная задача — заполучить этих ребят, ну, знаешь, этих ребят, у которых беретики на голове. И смешные бакенбарды. А они, знаешь, очень узко мыслят.

Кит спросил, в каком смысле.

— Ну, в общем, к ним подходишь и говоришь, ну, в общем, есть и другой путь. Есть и другой путь! А они просто смотрят на тебя, как на… Ты уверен, что так хочешь?

— Тронул — ходи.

— Знаешь, они так узко мыслят. Поразительно. Просто не верится.

И все бы хорошо. Да только Кит, уже пятый раз подряд, терпел страшные мучения на шахматной доске; да только Тимми тем же летом получил диплом с отличием в Кембриджском университете; да только эти его длинные пальцы прошлым вечером носились и извивались по стволу его виолончели, в то время как другая рука выпиливала до невозможности страдальческую фугу (композитор — И.-С. Бах; Уна слушала ее со слезами, сочившимися из прикрытых глаз).

— Ого, как хитро, — сказал Кит.

— И слон у тебя en prise[87]… Ничего, ты не против? А то некоторые обижаются.

— Нет, я не против.

И Тимми снова откинулся — и с внезапным ворчанием, означающим интерес, открыл «Меткого стрелка»… Кит, после долгих нерешительных раздумий, поставил перед своим королем еще одного беспомощного телохранителя. После чего Тимми поднял глаза и мгновенно сделал ему жуткий подарок — представил жуткого друга — свой следующий ход.

Они услышали, как зовут к ужину.

— Ничья? — предложил Тимми.

Кит в последний раз взглянул на свою позицию. Черные фигуры были скучены или разбросаны; у всех были переломаны крылья. Тогда как белые стояли в полном сборе, словно собравшиеся вместе хранители рая, горящие красой и мощью.

— Сдаюсь, — ответил он.

Тимми пожал плечами и склонился, чтобы восстановить согласованность в стопке периодических изданий. Периодических изданий, представляющих непосредственный интерес для кучки заново рожденных, для сообщества охотников и рыболовов… Шахматы, математика, музыка — только в этих сферах, некогда прочел Кит, попадались вундеркинды. Иначе говоря, человеческие существа, способные к созидательной оригинальности до наступления отрочества. Больше вундеркиндов не было нигде. Ибо эти замкнутые системы не зависели от жизни — от опыта жизни. Может быть, религия тоже порождала вундеркиндов, когда дети со всей своей неподдельной силой мечтали о Деде Морозе и его санях.

Пришла Шехерезада за Тимминой рукой и увела его — ее величественная поступь, его нескладно-элегантная походочка. Уна, Прентисс и Глория Бьютимэн просочились из комнаты последними.

— Как «Чувства и чувственность», продвигается дело? — спросил Кит.

— Нет, — ответила Глория (в расшитых черных бархатных брюках, в приталенной шелковой рубашке). — Бросила на восьмой странице.

— Что так?

— Я из-за нее чувствую себя ребенком. Сплошная правда. Меня это пугает. То, что ей известно.

Уна, отходя от них, по-прежнему слушала вполуха, поэтому Кит сказал:

— Представляешь, она была моложе тебя, когда это написала. Полагают, что первые три романа она написала, когда ей еще и двадцати одного не сравнялось. Первый — в восемнадцать.

— Невероятно.

— С таким малым жизненным опытом. Зачем ты вот так вот щиплешь свои сиськи? — продолжал он. — В зеркале. Зачем ты это делаешь? Приятное ощущение возникает?

— Нет. Приятный вид возникает. Комната горничной, — сказала она будничным тоном. — Для нас вполне идеально подходит. Можно было бы туда проскользнуть, и я бы сделала ту штуку, о которой мы говорили. Когда их вместе сдвигаешь. Или ты меня боишься? И правильно делаешь.

— Да нет, не особенно.

— Да, так вот, с комнатой горничной только один замот. — Она улыбнулась. — В ней горничная. Мадонна. Так что считай, что тебе повезло. Представь себе, что ты Адриано, а я — Рита. Свой подарок ко дню рождения ты получил.

Он смотрел, как она уходит — в обтягивающем черном, на этот раз — туз пик. Только теперь туз был перевернут вверх ногами…

Многосерийная, на весь день вакханалия с Глорией не напомнила ему ни о чем из прошлого — за исключением того момента разрывности, в начале, в ванной, когда подступило головокружение(«Смотри, что происходит, если пользоваться двумя пальцами») и он почувствовал, как вся его храбрость улетучивается. Всего на миг он оказался не в состоянии встретить то, что должно было наступить. Это напомнило ему об одном эпизоде, над которым он много размышлял, в другой ванной, в 62-м году, с некоей Лиззибу, чудесно-грешной дочерью одной из старших подруг его матери. Ему было тринадцать, а Лиззибу была тех же лет, что и начинающая Джейн Остин, звезда которой только восходила. И она заперла дверь изнутри и сказала, что собирается раздеть его догола перед душем. Малыш Кит плакал и хихикал, когда она накинулась на его пуговицы — похоже было, будто тебя хотят защекотать насмерть. Потом Лиззибу сунула ключ в V-образный вырез своего свитера и наклонилась к нему: «Если тебе так не терпится убежать, можешь залезть и взять его». Он посылал свою руку на задание — ее заданием было войти в будущее, — она же не шла. Рука его была рукой мима, когда та натыкается на стену невидимого стекла. Тогда ему было тринадцать; она пощадила его (ему было дозволено бежать). А теперь ему был двадцать один год.

— Тимми собирается произнести молитву, — сказала с порога Лили. — Смотри не пропусти.

Отношение Кита к религии как будто менялось. Теперь у него была причина благодарить Бога — благодарить религию. Ah, mille grazie, Dio. Aw, tantissime grazie, religione[88]. Глория в своих фантазиях на разные темы неоднократно возвращалась к идее богохульства. «Через полчаса меня ведут в церковь, — декламировала она свой монолог, натягивая белое хлопковое платье. — Я выхожу замуж за человека старше меня. Какое счастье, что я все еще девственница. Только бы мне сейчас не расколоться. О, здрасте! А я и не видела, что ты здесь лежишь…» И потом еще раз, в самом конце, в ванной, перед зеркалом. Религия Глорию Бьютимэн возбуждала. А раз так, то разве можно с ней, религией, спорить?

По дороге в столовую он вспомнил еще кое-что про Лиззибу. Что, по-видимому, не имело никакого отношения ни к чему; хотя и было правдой. Она обладала особыми способностями, которые продемонстрировала раза три-четыре родственникам и прочим гостям, а однажды на вечеринке (студенты, университетская публика, профессора социологии и истории) — ко всеобщему восхищению и под аплодисменты. Сидя на ковре, сложив руки на уровне плеч, с поднятыми и согнутыми ногами, Лиззибу могла резво проскакать всю комнату на заду, используя лишь силу своих мышц. Все остальные девушки тоже пытались — ни одной из них не удалось даже оторваться от пола. У Лиззибу были другие взаимоотношения с тяготением — тяготением, желание которого — затащить тебя вниз, в центр Земли.

Покачивая головой (опыт жизни, жизнь!), Кит занял свое место за столом между Глорией и Кончитой, напротив Йоркиля, Лили и Адриано.

3. Кабинка для переодевания

При всем своем загадочном равнодушии в отношении Фриды (а позже — в отношении людей вроде Шехерезады, Риты, Глории Бьютимэн), полиция всегда проявляла аномальный интерес к Д.-Г. Лоуренсу. Внимание их привлекала не только «Леди Чаттерли» — то же было и с «Радугой» (непристойность), то же и с «Женщинами в любви» (клевета). То же и с совсем поздней книгой стихов (вульгарной и непристойной, согласно министру внутренних дел; тошнотворной и отвратительной, согласно главному прокурору). Будучи в глубине души педерастом в степени достаточной, чтобы его бросили за решетку уже за одно это, Лоуренс тем не менее проигнорировал насмешки друзей и назвал свой сборник «Pansies»[89] — как говорили, каламбур, основанный на созвучии с pensées[90]. Существовало два издания «Pansies» — с купюрами и без; в полном были сохранены одиннадцать самых неприличных стихотворений.

Кит, разумеется, искал вариант без купюр — и нашел его в бесконечной библиотеке, на самом верху. Внизу, под ним, на диване сидела Кончита со своими книжками-раскрасками. Он оглядел ее: тугой черный пучок волос, круглые плечи, одна рука распластана по склону кожаной обивки, другая тянется к простой призме с цветными карандашами и мелками. Книжки-раскраски — морские побережья, бальные платья, цветы.

— Нашел… Как там в Берлине?

Пожав плечами, она сказала:

— Мы ходили к Стене.

Кончита, в отличие от всех остальных, за лето помолодела. Не по годам ранний блеск прошел, и теперь все это больше не выглядело странно — когда она торопилась к своим книжкам-раскраскам или когда, с улыбкой нежнейшей и милосерднейшей, занималась утенком и барашком, Патитой и Кордерито.

Он слез со словами:

— А в Копенгагене как? Я там был.

— Холодно. И недешево. Так она — так Прентисс сказала.

— Скажи еще раз «недешево».

— Недешево.

— Два месяца назад ты бы сказала «недесево». Скажи «журналы».

— Журналы.

— Ты изменилась. Стала американкой. И похудела. Тебе идет.

Пример апоплексической Додо, как ему представлялось, научил Кончитин аппетит осторожности (она больше не просила добавки за едой). Однако потеря веса, подумал он, означала еще и потерю забот, внутренней тяжести — она не носила больше траура; Кончита была в белом.

— Спасибо… Ты тоже изменился.

— Неужели? В лучшую сторону или в худшую? В худшую, да? В каком смысле?

Кивая головой, она улыбалась.

— У тебя глаза странные.

— Ах да. Кончита. Там, наверху, в башне. Шехерезада забывает иногда запереть дверь в ванную?

— Постоянно.

Вскоре Кит покинул библиотеку и вышел в сад. Пчел уже не было, и бабочек тоже почти не осталось. Лягушки не булькали больше в своем болоте. Овец на было, но лошади, проявив верность, остались. Кит приподнял бровь. За выгоном, на верхнем склоне, виднелась фигура Адриано, который шел медленно, согнув шею и соединив руки за поясницей.

— «Зачем, о рыцарь, бродишь ты…» — прошептал Кит.

Зачем, о рыцарь, бродишь ты Печален, бледен, одинок? Поник тростник, не слышно птиц, И поздний лист поблек.

«Смотри: как лилия в росе // Твой влажен лоб, ты занемог»[91]. Лозы были голы, лимонные рощи опустошены. Беличьи закрома полны.

* * *

— Ничего в этом нет зловещего, — сказала Глория — Это все твоя одержимость.

— Нет, не одержимость. Я отметил это тогда и теперь говорю.

— У тебя какие-то заморочки на этот счет. Что с тобой?

— По-моему, у меня никаких заморочек на этот счет нет.

— Ага, а у меня, значит, есть? Господи, ну и зануда же ты… Много кто из девушек этим занимается.

— Мой ограниченный опыт подсказывает, — ответил Кит, с ужасом подумав о том, как восприняла бы подобный изыск, ну, скажем, Лили, — что этим занимается мало кто из девушек.

— Что ж, это, видимо, чистой воды невежество с их стороны. И если им об этом неизвестно, значит, они дуры. Дуры они. Ты этим одержим. Ладно. Эякулят, — сказала она, закатив глаза до предела, — содер…

— Погоди. Эякулят — это ты о чем?

— Есть такое слово — эякулят спермы. Дурак ты. Меня со всех сторон одни дураки окружают…

Вполне вероятно, что это была правда. Впрочем, верно было одно: Глорию окружали итальянцы — причем итальянцы из провинциальной буржуазии. Кит был в Монтале, в casa signorile[92] местного sindaco[93], иными словами — в особняке мэра. Давали обед на пятьдесят или шестьдесят персон. Уна уговорила их обеспечить явку (Прентисс и Йоркиль в паре находились на расстоянии примерно двадцати итальянцев от них). Они только что прослушали две длинные речи, одну произнес седовласый почетный гость (чей подбородок был размером с бороду средней длины), одну — толстый солдат в полной форме (чьи усы в форме бычьего ярма доходили до белков глаз). Голос Глории звучал страшно устало.

— Эякулят… содержит в себе многие из ингредиентов, которые есть в креме для лица. Причем я имею в виду дорогой крем для лица. Липиды, аминокислоты, белки, которые делают кожу более упругой. Увлажнитель это не самый лучший, поэтому я его смываю минут через десять-пятнадцать. Но как эксфолиант он очень хорош. А что означает «эксфолиант»?

— Точно не знаю. То, что снимает листы?

— Опять неправильно. Опять наш ходячий словарь ошибся. Эксфолиант — это то, что удаляет мертвые клетки. Эякуляция — секрет вечной юности.

— Пожалуй, в этом есть своя логика.

Она мстительно продолжала:

— Теперь-то ты удовлетворен? Ох, ты только посмотри! Ну зачем! Он рыбу заказал. — И она постучала ладонью по скатерти. — Я больше не могу. Этот мудак опять заказал рыбу!

Кит бросил взгляд через стол. На другом конце по диагонали Йорк, одобрительно потряхивая подбородком, наблюдал, как официант с помощью ложки и вилки кладет на его тарелку ломоть лосося.

— Сил никаких нет. Он же не слушает.

Чувствуя, как на лице у него образуется хмурая гримаса, Кит сказал:

— Рыба. А что?..

— Ты что, ничего не знаешь? От рыбы эякулят пахнет просто ужасно. Ну вот. Ты и этого не знал, да? Вот, пожалуйста.

— Господи. Вспомнил. «Я уверена, что рыба абсолютно свежая. Но мы с Китом вполне готовы удовольствоваться бараниной».

— Ну, и о чем ты теперь заладил?

— Ты и эту часть подстроила. В тот вечер накануне моего дня рождения. Ты все подстроила.

— Конечно подстроила. Иначе ты бы стал есть рыбу. Конечно, я это подстроила.

— Что ж, строить планы — вещь очень важная, — сказал он. — Ты мне это продемонстрировала.

— Естественно, все контролировать невозможно. — Голос ее звучал сонно (и еще менее эмоционально, чем обычно). — Считать по-другому было бы ошибкой. Знаешь, я выхожу из себя, просто выхожу из себя, когда иду на ужин, а там подают рыбу. И выбора никакого нет. Это означает, что все мужчины hors de combat[94]. Практически. А сказать, конечно, ничего нельзя. Приходится просто сидеть и кипеть. Такая наглость — это поразительно. Тебе не кажется?

— Ты заставляешь меня взглянуть на это по-новому. Ты часто заставляешь меня смотреть на вещи по-новому.

— Господи Иисусе. Всеблагий и милосердный. Он добавку берет.

Кит допил бокал шампанского и сказал:

— Послушай, Глория, тебе обязательно надо попробовать капельку вот этого. Потом можно будет пойти вон в ту комнату.

— Да. Да, ты на верном пути. Ты на верном пути к тому, чтобы стать всесторонне отталкивающим молодчиком. И эти твои шипучие новые глаза.

— Ты тайный агент ЦРУ или КГБ?

— Нет.

— Ты тайный инопланетянин?

— Нет.

— Ты тайный мальчик?

— Нет. Я тайный петушок… В будущем все девушки будут как я. Я просто опережаю время.

— Каждая девушка будет петушком?

— О нет. Это дано очень немногим — быть петушком, — ответила она. — А теперь заткнись и ешь свое мясо.

— Кабинка для переодевания, — сказал он.

— Заткнись и ешь свое мясо.

Позже, за кофе, он обратился к ней:

— Это был лучший из подарков, какие я когда-либо получал на день рождения. — Проговорив минут пять, он закончил: — Это было незабываемо прекрасно. Спасибо тебе.

— А, наконец-то хоть намек на благодарность… Кабинка для переодевания, говоришь? М-м. Надо, чтобы дождь пошел.

* * *

Множество вещей, которыми страдала Додо (Додо представляла собой хороший пример), вряд ли включало в себя нарциссизм, размышлял Кит, сидя у женского фонтана с «Pansies» на коленях. За всю свою сознательную жизнь Лоуренс ни разу не вздохнул без боли, его легкие задушили его насмерть в возрасте сорока четырех лет (последние слова: «Смотрите, это он — там, на кровати!»). Поздние стихи в сборнике «Pansies» были о противоположности нарциссизма, о конце нарциссизма — его человеческом завершении. О саморастворении и о чувстве, что собственная его плоть перестала быть достойной того, чтобы ее касались.

Некогда Лоуренс был красив. Некогда Лоуренс был молод. Но скольким из нас дана способность стоять нагишом перед зеркалом и говорить пылко: «Ох, какая же я. Ох, как я себя люблю» — скольким?

Теперь Лили спрашивала, можно ли ей снять форму (к тому же ей пришелся не по душе свет, в полную силу горевший над головой). Форма — платье французской горничной — во многих отношениях оказалась хорошей идеей. Однако в чем-то она оставляла желать лучшего. В чем? Вот в чем. В новом мире не важно было, любит ли Лили Кита Ниринга. Важно было, любит ли Лили саму Лили. А она ее не любила — по крайней мере, недостаточно.

— Ну ладно, валяй, — сказал он.

— Ты, как я погляжу, решил себя не утруждать, — заметила Лили, отбрасывая пушистую метелку для пыли и теребя бантик своего белого передника. — Не стал переодеваться в дворецкого или лакея.

— Нет, — согласился он. — Я нормальный.

Что хорошего в форме?

Две вещи, — сказала Глория. — В ней чувствуешь себя менее индивидуально. Я не Глория Бьютимэн. Я стюардесса. Я медсестра. Лучше всего монахини, но на это уходит много сил, и потом, без туфель с пряжками и платка ничего не выйдет.

— Лили. Давай я расскажу тебе про Пэнси. Суди сама, нормально такое или нет. Мне нужно твое мнение как юриста. — Пэнси с купюрами или без купюр? Там видно будет. — А в ответ, — продолжал он, — ты мне можешь рассказать про то, как перешла на клевые трусы. Чье это было предложение? Гарри? Тома?

А еще чем хороша форма?

Понимаешь, она же должна заниматься своим делом. Она и так уже провинилась — тем, что с тобой разговаривает. Ты отвлекаешь ее от работы.

— Ничье, — произнесла Лили в темноте. — Я сама решила.

— Значит, ты просто подумала, ага, знаю — перейду-ка я на клевые трусы.

Во время полового акта Лили (в своей подтянутой кверху черной юбке, в своих черных чулках) немного повздыхала. Не высокие вздохи, не низкие вздохи — вздохи на уровне земли. Теперь же она вздыхала на уровне подвального этажа. Она сказала:

— Ну, знаешь, если уж ложиться в постель просто так, черт знает с кем… Если уж вести себя как мужчина. Надо показать, что все продумано. Трусы подают некий сигнал.

— И сигнал этот: мы снимаемся, — подхватил он. — Не снимаются только неклевые трусы. — Но это, как он теперь понимал, было не совсем верно. Сама Глория познакомила его с новой техникой — отказ от устранения поясного нижнего белья во время полноценного акта. И Пэнси (в версии без купюр) тоже нарушала это правило. — Бывает еще склонность баловать себя, — сказал он. — Сигнал любви к себе. Это хорошо.

— Смешно, — заметила Лили, — что Шехерезаде пришлось рассказать про клевые трусы.

— Что она не просто взяла и приняла мудрое решение их носить. Как сделала ты, Лили. И Пэнси, наверное, тоже пришлось рассказать про клевые трусы. Это сделала Рита.

— Она симпатичная была, Пэнси?

— В традиционном смысле нет. Но милая. Длинные каштановые волосы и милое лицо. Похожа на лесное существо. — И мощное тело, Лили. С длинными коричневыми ногами в невероятно коротких платьях и мини-юбках, утвержденных Ритой. — И знаешь, Лили, это был самый поразительный момент. Во всей этой… — Он имел в виду революцию или перемену ветра. — Во всей этой штуке это был самый поразительный момент из всех.

Лили вздохнула:

— Ладно, давай рассказывай.

— Так вот. Арн привел меня к ним домой. И во время третьего свидания, Лили, я помог Пэнси раздеться. И вот, когда я стягивал с нее трусы — она выгнула спину, а я их стянул, и знаешь что?

— Я так и знала. Это у нее никогда не было волос на лобке.

— Нет, Лили… Странно было вот что: я видел, что ей не хочется. Даже когда она выгибала спину. Она готова была. Но не хотела. Никакого желания. Никакого «я хочу».

— И все равно она… Почему?

— Она… не знаю. Не хотела изменять духу времени.

— И ты пошел до конца? — спросила Лили.

— Конечно, я пошел до конца. — Честно говоря, Лили, у меня вышло весьма плохо. И этому суждено было повториться — с Дилькаш, а потом с Дорис. — О'кей. Получилось не идеально. Но, конечно, я пошел до конца.

— И как оно было?

— Обыкновенно. — А потом мы, Лили, часа три лежали. И слушали, как в соседней комнате Рита мучает Арна. — Обыкновенно.

— То, что ты сделал. Это что-то вроде нарушения доверия. Таково мое мнение как юриста. Тебе следовало с ней поговорить… Удивляюсь, как ты смог.

— Ой, Лили, да иди ты знаешь куда. Поговорить? — Попытки добиться, чтобы девушки сделали то, что идет дальше, — на это у меня ушло полжизни. — Не стану же я говорить Пэнси, чтобы надела трусы.

— В некотором смысле это было что-то вроде насилия.

— Нет. — Разумеется, этим обвинением в него уже целились. Целилось супер-я — голос совести и культуры; целились голоса отцов и личности матерей. — Нет. Наверное, я просто живу за счет духа времени, как сутенер. Вот и все.

— И ты так и продолжал туда ходить.

— Ага. Несколько месяцев. — Я влип в ситуацию. И если совсем честно, Лили, я считал, что могу из нее выбраться с помощью языка. Думал, буду почаще ублажать Пэнси орально — и так, с помощью языка, выберусь. — Я все перепробовал. Писал ей письма. Дарил подарки. — Пытался выбраться с помощью языка. — И говорил ей, что люблю ее. Это была правда.

— Ага. Готов на все ради любви… Может, ты ей нравился. Просто она была очень застенчивая и сдержанная. Может, она на самом деле и хотела.

— Спасибо на добром слове, Лили. Хотелось бы мне верить, что это так. — Но это было не так, и Пэнси это доказала. Это дополнение Кит решил пока что держать при себе. Он закурил и сказал: — В Монтале в ночном клубе я спросил Риту, что произошло с Пэнси. Я сильно надеялся, что она оказалась лесбиянкой. Но Собака сказала — язвительно, между прочим. Язвительно. Собака сказала, что она вернулась на север и собирается замуж за свою первую любовь.

— Значит, вы с ней… Значит, это, по сути, противоречило ее натуре. По-своему это ведь ужасно.

— Да.

— Когда люди делают то, что противоречит их натуре. Когда им не хочется. Это ведь хуже, чем когда люди чего-то не делают. Того, что им хочется. Не знаю почему.

— Да.

— Дурацкое имя — Пэнси.

— Нет, почему? Просто название цветка. Как и твое имя.

— Да тише ты.

… Когда он был маленьким — девять лет, десять, одиннадцать, двенадцать, — то каждую ночь, каждую ночь без исключения, чтобы уснуть, фантазировал о спасении. В этих ярких, искренних мечтах он спасал не маленьких девочек, но взрослых женщин — огромных танцовщиц и кинозвезд. И всегда сразу двоих. Он ждал в своей весельной лодке у причала островной крепости. За скрипом и журчанием различал стук их торопящихся высоких каблуков на опущенном мостике, а потом помогал им взойти на борт: Беа в своем бальном платье, Лола в своем балетном трико и Кит в своем школьном пиджаке и шортах. Они суетились вокруг него, возможно гладили его по волосам (теперь уже нет), пока он верно греб, везя их в убежище.

Сама Вайолет в этих картинах никогда не присутствовала, но он всегда знал, что она была их источником — что она была невиновным узником, заключенным по несправедливости. Мысли и чувства, которые придавали ему желание спасать, он с тех пор отменил. В них была горечь.

Он пытался войти в него, пытался войти в него много часов — в мир сновидений и смерти, откуда поступает вся человеческая энергия. Около пяти он услышал, как дождь легкими пальцами ставит точки на толстом стекле.

* * *

Тимми в запачканном серебристом халате сидел за кухонным столом, один; он решал кроссворд для идиотов в старом «Геральд трибюн». Глория в белой футболке и тех самых красных вельветовых брюках стояла у раковины… Кит, как обычно, поразился при виде Тимми — Тимми, занимающегося своими делами на первом этаже. Почему он не проводит все время наверху с Шехерезадой? То же относилось и к Йоркилю. Почему он не проводит все время наверху с Глорией? Но нет. Эти двое занимались другими вещами. Они даже подолгу ездили вместе на машине, если в такое вообще можно поверить, в «ягуаре» Йоркиля, производя разведку церквей и сыров…

Кит хотел задать Тимми вопрос. «Это, наверное, может показаться смешным, Тимми. Но как ты думаешь, связывает ли хоть что-то кабинку для переодевания с религией?» Дело в том, что Кит понимал — ему нужна именно эта тема. Он подошел к Глории сзади и отвернул оба крана. Уже сама по себе погода производила достаточно шума.

— Посмотри вон туда, — обратился он к Глории. — Коричневая слякоть. А Йорка не будет до самого вечера.

Она бросила взгляд через плечо. Тимми, подобно Киту, когда тот мучился над «Утрами в Мексике» или «Сумерками Италии»[95], крутился и чесал в голове.

— Сегодня мой последний день. Прошу тебя. Давай встретимся в кабинке для переодевания. Прошу тебя.

Глория вежливо сказала:

— Чтобы отсосать у тебя, так, что ли? — Она с большим проворством продолжала споласкивать стаканы, вероятно, в эдинбургской манере (накрыв ладонью край). — Знаю. Сначала быстренький поцелуйчик, а потом я почувствую эти две руки у себя на плечах. Знаю-знаю.

Кит прислушался, но внутренний голос не давал ему никаких советов. Куда он подевался, этот внутренний голос? Откуда он берется? Что это — ид (это то — та часть сознания, что отвечает за инстинктивные импульсы и первичные процессы)?

— Я просто хочу поцеловать тебя здесь. — И он прикоснулся кончиками пальцев к ее животу. — Один раз. Можешь прийти одетая Евой.

— Так, а вот это интересно. Что это значит — одеться Евой?

— Евой после грехопадения, Глория. Надень свой фиговый листок.

— Ну что ж. Погода, следует признать, ужасающая. Причем снег ведь даже и не белый уже — грязный. Так, дай-ка поразмыслить… Я прилечу туда, вниз, в купальнике, и ты сможешь трахнуть меня на скамейке — расстели полотенца. Потом я окунусь и полечу обратно наверх. Да, Кит, и еще.

— Да?

— Тут будет чрезвычайно важна скорость. Десять движений, и это все. Десять? Я что, с ума сошла? Нет. Пять. Нет, четыре. И ради бога — спустись туда пораньше и подготовься. Надеюсь, погода не прояснится. В полтретьего. Сверим часы… Да, и еще, Кит.

— Да?

— Какой фиговый листок?

Он сказал ей: золотой — и стал смотреть, как она удаляется; затем, слабый от нереальности, налил себе кружку кофе и минутку постоял над Тимми: кроссворд для идиотов, девственные квадратики.

— Хайнц, — сказал Кит.

— Не понял?

— Один по горизонтали. «Большая фирма по производству бобов в томате».

— Что?

— Хайнц, — сказал Кит, съевший в свое время огромное количество бобов в томате. — Бобы в томате — полный Хайнц!

— Как пишется? Отлично. Ага! Пять по вертикали. «Первая буква греческого алфавита». Пять букв, первая «а»… Нет, Кит, тут какой-то подвох в этом вопросе. Понимаешь, это же американская газета. И вопрос с подвохом. На первый взгляд простой, но на самом деле нет.

Часы Кита совершенно спокойно делали свое дело. Стрелки показывали без пяти десять. Значит, достаточно скоро пора начинать подготовку в кабинке для переодевания.

— Дьявольщина какая-то, — продолжал Тимми. — Вот. Один по вертикали. «Царство Плутона». О чем это они вообще? Три буквы. Первая «а».

Кит пододвинул стул и мягко произнес:

— Давай я тебе помогу.

Адриано в одиночестве сидел в одной из жестких, неподвижных приемных.

А Кит, проходя мимо, мог бы ускорить шаг и не остановиться; однако это захватило и удержало его — этот расплывающийся от влаги образ. Адриано, тихо плачущий, как ребенок, держа лицо в насквозь промокших ладонях; позади него — окно и сырые градины, шлепающие по освинцованному стеклу, а дальше — дрожащие диагонали их хвостов; а за всем этим — третий эшелон, бамбуковый занавес грязного снега. Слезы выползали через его сжатые костяшки пальцев и даже капали ему на ноги. Кто бы мог подумать, что внутри у графа столько слез? Кит назвал его по имени и сел рядом с ним на низкую тахту. Довольно скоро пора будет начинать подготовку в кабинке для переодевания.

Через секунду Адриано невнятно взглянул на него. Кит увидел его глаза: ресницы спутаны и усеяны капельками.

— Я… я все ей выложил, — сказал он.

— Без толку?

Адриано нерешительно протянул влажную руку за Китовой сигаретой; пыхнул, затянулся, закашлялся. И Киту захотелось обнять его — возникло даже желание посадить его на колени. Всего за день до этого Кит видел Адриано на турнике. Отложив на время застывший аскетизм йоги, Адриано вскарабкался на стальной эшафот, где сложился в плотный клубок и стал вращаться. И Киту представилась большая муха, которую он недавно отправил на тот свет — как она словно исчезла в водовороте собственной смерти.

— Я не невинный младенец. — С этими словами Адриано издал долгий, волнистый всхлип. — Тебя, Киш, наверное, удивит, если я скажу тебе, что знал более тысячи женщин — много более. О да. Физический недостаток в таких делах может оказаться отнюдь не недостатком. И большое состояние, разумеется, играет свою роль. Знаешь, я правда очень стараюсь.

Кит отнесся к этому скептически, однако подумал: интересно, как только у Адриано нашлось время вести счет.

— Конечно, стараешься, Адриано.

— О нет, я не невинный младенец… Поначалу с Шехерезадой я думал лишь о плотских утехах. «Любовь» была лишь проверенной стратегией. Наш визит к Люкино и Тибальту в Риме, по-видимому, возымел свой визуальный эффект. О нет, я не собираюсь приносить извинения. Весьма упрямый случай, Шехерезада. Затем — Рита и необходимая перемена тактики. Слабая надежда — но попытаться стоит, подумал я. О нет, я не собираюсь приносить извинения.

И Киту все стало ясно. Девушки Адриано были нанятыми актрисами. Люкино и Тибальт были нанятыми актерами; в реальности в кухонной драме Адриано происходил из длинной, непрерывной династии карликов — богатых и знатных карликов, в этом не было сомнений, однако никак не воинственных. Пожав плечами, Кит сказал:

— А потом, Адриано?

— Потом меня внезапно поразила любовь. То была пресловутая вспышка молнии. Порывы чувств, каких я никогда не знал. Шехерезада. Шехерезада — это произведение искусства.

— А теперь, Адриано?

— Что я буду делать теперь? Покоя мне не видать — я знаю. Что ж. Отправлюсь путешествовать. Ветер доносит до меня слово «Африка»…

И Кит, успокаиваясь, подумал: ну да, ведь ты же «персонаж». Так давай — вступи в Иностранный легион, Легион потерянных… Кто они такие, эти персонажи со своей прикладной эксцентричностью? Йоркиль — персонаж, а Тимми превращается в персонажа. Может, непременным условием для того, чтобы быть персонажем, является высокое происхождение — оно придает тебе широты? Нет. Рита — персонаж. Рита богата. Так, значит, для того чтобы быть персонажем, нужны деньги? Нет. Ведь Глория — персонаж; а Глория, по ее собственным словам, бедна как церковная мышь.

— До свиданья, друг мой. И прошу тебя, передай мое почтение Кенрику. Возможно, мы никогда больше не встретимся. Благодарю тебя за добрые слова.

— Прощай и ты, Адриано.

Успев самостоятельно накачаться азиумом (еще одну таблетку она собиралась принять по дороге в аэропорт), Лили сидела в их комнате в подвальном этаже, читала, отдыхала и доводила до совершенства собранный багаж (завтра утром она отредактирует его со всей серьезностью). На часах было без двадцати двенадцать — значит, очень скоро пора будет начинать подготовку в кабинке для переодевания. Снег прекратился, и теперь шел всего лишь дождь. Но шел прилежно и настойчиво.

* * *

Меж тем день прояснился перед самым закатом, после финального реверанса мороси уступив розово-желтым сумеркам. Тем вечером Кит продолжал посматривать на небо, вероятно понимая, что в последнее время не баловал его вниманием. Его надутое розовое, его бордельное апельсинное. Солнце, сияя улыбкой, заглянуло в гости, потом откланялось и ушло за кулисы. Перед самым занавесом спелая, жаркая, оснащенная полным набором конечностей Венера вскарабкалась в темнеющую синеву. А он думал: надо, чтобы у каждого из нас было свое небо. Каждому из нас нужно свое собственное, особое небо. На что было бы похоже мое? На что — ваше?

Глория на улице, на западной террасе, набрасывала график — ломаную линию гор; Кит подошел к ней со стаканом пива и присел рядом.

— Добрый вечер, Глория, — сказал он.

— Добрый вечер, Кит.

— Я прождал там, внизу, четыре часа.

Она не засмеялась по-настоящему, но закрыла глаза, сжала губы и принялась шлепать себя рукой по бедру — раз, другой.

— Четыре часа. Ради четырех движений. Нет, это мне нравится.

Она продолжала работать, опустив голову.

— Опять потеплело, — сказал он, отметив про себя ее изумрудное, с низким вырезом платье, едва ли не фривольную замысловатость ключиц и теплые ямочки по обе стороны шеи.

— Да, интересно, как оно было. — В голосе ее звучало раздумье. — Дай-ка подумать. Пришел туда, вниз, пораньше, разумеется. В полвторого? Поудобнее все устроил с помощью полотенец. И примерно до половины четвертого был полон надежд. Потом — не так уж полон. Пока наконец не закончил дрочить, — продолжала она, стирая ластиком и отряхивая мизинцем крошки, — и вернулся наверх, и рассказал Лили, как тебе нравится плавать под дождем.

Голосом, полным тихой сосредоточенности, она продолжала:

— Повезло тебе. Повезло, что она не спустилась и не преподнесла тебе неприятный сюрприз. А то пришлось бы тебе кое-что объяснить. Сидишь там средь бела дня со своим членом. Впрочем, это же твой стиль.

— Мой стиль?

— Да. Попадаться, даже когда ничего не делаешь. Как тогда, с Шехерезадой. Да у тебя даже не хватило здравого смысла выяснить, не передумала ли она. А потом — здоровенная вонючая таблетка в бокале prosecco. И смех и грех.

Это была правда: к тому времени Лилин ведьминский радар стал устаревшей штуковиной — в сравнении с громадной антенной, с трансконтинентальным высокомощным устройством NORAD[96], который ввела в действие Глория Бьютимэн. А что же сам Кит? Радиолюбитель со своей одинокой антенной, своей рыжей бородой, своими проблемами с весом, своим диабетом… Он задумался в скобках: интересно, за весь период со времен Маркони во всем мире была ли у какого-нибудь радиолюбителя подружка — хоть когда-нибудь? Глория, не переставая рисовать, стирать, затенять, тихо произнесла:

— Иногда, за завтраком, Лили смотрит на тебя, потом на меня, потом опять на тебя. Причем без нежности. Что ты с ней делаешь по ночам?

— Ну, что-что. Пытаюсь немного оживить ситуацию.

— М-м. В день твоего рождения мне посчастливилось безнаказанно совершить небольшое преступление. А теперь ты стараешься, чтобы тебя поймали после того, как это произошло. Стараешься, чтобы тебя поймали… как это называется? Ретроактивно. Ты свою некомпетентность доказал… Стаканы перепутал. Скажи спасибо, что я помалкивала насчет твоего пива.

— Да, спасибо тебе за это. Я удивился. Я и понятия не имел, что нравлюсь тебе.

— Ты мне не нравишься, — сказала она.

— Не нравлюсь?

— Нет. Ты ужасно противный. Просто я подумала: ладно, сгодится и этот. У меня были свои причины.

— Какие причины?

— Мне надо было разобраться кое с чем — в голове. Скажем так. Появилась возможность. Можешь называть это… — Снизу, где был гравий, донесся шум Йоркова «ягуара». — Можешь называть это самовыражением. Теперь этот мудак, подозреваю, накинет свой вечерний костюм прямо на пропотевший джемпер. Я пошла внутрь. Ты еще что-то хотел сказать?

Глория — ее пророческие способности, ее знания — оставалась в распоряжении Кита еще минуты две-три. А ему хотелось спросить ее про Вайолет. Однако он решил прибегнуть к аналогии, короткому рассказу покороче — он изложил ей версию без купюр.

— А потом, в ноябре, — говорил он спустя некоторое время, — Рита с Пэнси поцеловали нас на прощанье и уехали обратно на север. Спустя восемь месяцев мы с Арном как-то вечером возвращаемся к нему, а они нас на улице ждут. — Арн без девушки, Кит без девушки — и Рита с Пэнси в «MGB» с открытым верхом, словно старлетки на автошоу, словно вульгарная мечта. — Мы поднялись наверх. Там только одна комната с одной большой кроватью, и мы все в нее забрались.

— И что, вы стали — группой?

— Нет. Попарно. Хотя все мы были голые… Кроме Пэнси. Которая не стала снимать трусы.

— О господи.

— Да. О господи. Да, о господи, еще как о господи.

— Значит, ты — значит, ты жался к Пэнси, а тем временем в нескольких дюймах…

— Ага. — А тем временем, Глория, в нескольких дюймах Собака имела Арна так, что дым валил. — Это продолжалось четыре часа. — Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Может, потому-то я и здесь. Здесь, с Лили, в Италии. — А утром они опять этим занимались. Пока мы с Пэнси притворялись спящими.

— Ну, так что ты хочешь узнать? Восемь месяцев на севере. Все старые привычки вернулись. Не у Риты, понятное дело. У Пэнси.

— Но зачем она вообще это делала? Раньше. Если не хотела.

И Глория, как всегда неожиданно, сказала:

— Эхолалия. Бессмысленное повторение того, что говорят и делают другие. Сексуальная эхолалия. Пэнси спала с тобой по одной простой причине. Потому что иначе Рита стала бы насмехаться над ней за то, что она не ведет себя как мужчина.

Кит откинулся назад.

— Я тут как раз думала, — с этими словами она закрыла свой блокнот и убрала в чехол карандаш. — Помнишь Уиттэкера? Когда он в тот вечер говорил о политизации лифчиков. Ну вот, а это была политизация трусов. Политизированные трусы — это те, которые снимаются.

Они встали.

— Разреши мне позвонить тебе в Лондоне. Пожалуйста.

Она подобрала свое зеленое платье. Твердо очерченное лицо с этим заостренным подбородком, глазная белизна, зубная белизна.

— Не дури, — ответила она. — Всякий раз, как захочешь представить себе меня, просто представь себя — в кабинке для переодевания. Тебе что, этого мало было? Или много?

— Как сказать. Кабинки для переодевания много. Дня рождения мало.

— Так я и думала. Вы посмотрите на него. Вся жизнь разбита. Кит, твоего дня рождения никогда не было. Ты все вообразил. Я уехала на развалины.

В вечернем пиджаке, в бежевом джемпере, Йоркиль, недолго пораздражавшись и понажимав плечом, справился и освободил стеклянную дверь.

— А под дождем они такие романтичные. Ах, вот и он. Мы как раз Венерой восхищались. Правда, красивая она сегодня?

Он продолжал сидеть под небесами, успевшими одуреть от звезд — звезд в таком диком изобилии, что ночь понятия не имела, что с ними со всеми делать. На самом деле имела. На самом деле, конечно, имела. Мы не понимаем звезд, мы не понимаем галактики (как она образовалась). Ночь умнее нас — на много Эйнштейнов умнее. Итак, он продолжал сидеть под умом ночи.

Глория была кое в чем права. Нет, в кабинке для переодевания Кит не был образцом привлекательности или убедительности. Скрючившийся на скамейке с плавками вокруг лодыжек. Сосновый шкафчик гремит, как машинное отделение. И жарко, как в пекарне…

Насчет Пэнси она тоже была кое в чем права. Это был важный принцип, и он был с ним согласен: не делать ничего ради толпы. И этого не делать, вот этого, в особенности этого — интимного, сокровенного. Это палка о двух концах. В том, что касается секса, не делай этого и не не делай этого ради толпы.

Что до Адриано, он тоже был прав. Когда он сказал, что Шехерезада — это произведение искусства. Всем своим существом, в том, как она выглядит, думает и чувствует, Шехерезада была сродни произведению искусства. А о Глории Бьютимэн того же сказать было нельзя. Поскольку у произведения искусства не может быть на тебя никаких планов. У него могут быть надежды, но планов у произведения искусства быть не может.

Было уже ясно, что любая сложная, требующая усилий адаптация выпадет на долю девушек. Не ребят — которые и без того были такими. Ребята могли просто оставаться ребятами. Выбирать надо было девушкам. А время бесхитростности, по-видимому, прошло. Не исключено, что в новом веке девушкам требовались планы.

4. Когда тебя уже возненавидели

А жизнь, со своей стороны, вела себя все так же безупречно до самого последнего дня лета включительно. Предстояли откровения, узнавания, повороты кругом, возмездия и тому подобное. А жизнь, как правило безразличная к этим вещам, продолжалась и во всем шла тебе навстречу.

* * *

После завтрака они поплавали; таким образом, появился повод кинуть последний, скрытый за черными очками жгучий взгляд на двух девушек и их тела, и он воспользовался этим в духе архивиста — чтобы обеспечить привязку для памяти. Лицо и груди Шехерезады наполнили его грустью; а задница, и ноги, и руки, и сиськи, и омфал, и пипка Глории Бьютимэн наполнили его не столько чувствами, сколько набором импульсов. Импульсов хищника. От лат., букв, «грабитель», от «rapere» — «захватывать». Кит снова вошел в мир. По крайней мере, так ему хотелось считать.

На долю Тимми впервые выпало идти за кофе; а когда он вернулся примерно через час, вид у него, спускающегося с подносом, был озадаченный более прежнего, и он, развалившись рядом с ними в своих тапочках, сказал:

— Сейчас звонили. Этот парень, Адриано. Он в Найроби. Слышно очень плохо.

— Найроби?

— Ну, знаете, где крупная дичь. Серенджети. А теперь он застрял в больнице в Найроби.

— Ужас какой, — сказала Шехерезада.

Да, Адриано, верный себе, взял и отправился на вертолете в Кению. Теперь Кит размышлял, в какую сторону двинется дело. Наполовину съеден охотниками за головами или муравьями-солдатами? Или раскушен практически напополам гиппопотамом? И на пару мгновений ему показалось, что судьба Адриано — художественное разочарование, поскольку Тимми продолжал:

— Нет, ничего особенно драматичного. Это случилось прошлым вечером. Он поселился в отеле для знаменитостей в Серенджети. Я останавливался в отеле для знаменитостей в Серенджети. Ты что, не помнишь, старушка, как я приезжал в Багамойо, тебя спасать? Замечательное место. Не Багамойо. Я про отель для знаменитостей в Серенджети. Там они тебя будят ночью такими сигналами. Два звоночка — значит, лев. Когда его видно, это самое, в освещенной зоне. Если носорог — три. Ну, в общем, понятно.

— Так, а с Адриано что случилось?

— А, с Адриано! Он, это самое, свой джип разбил. Пока искал парковку. Понимаете, Серенджети — это же на холме. И от этого — от этого с ума можно сойти, там ведь парковка… Короче. В конце концов нашел он ее, парковку эту. Ясное дело, к тому времени уже слегка на взводе. И впилился на своем джипе в кирпичную стену. Причем бедняга при этом еще и оба колена себе расколошматил.

Через секунду голова Кита дернулась в знак согласия. Вот это настоящий Адриано. Не перестающий страдать от простой мебели, которой обставлена жизнь высшего общества.

— Китч — здесь такой поблизости не живет?

— Это, наверное, я.

— Привет тебе передает. Слышно, как я уже сказал, очень плохо.

Затем последовали прощания: внизу, у бассейна, с Уиттэкером и Амином, а потом наверху, в замке, — с Уной, Йоркилем, Прентисс и Кончитой. А также с Мадонной и Эудженио.

А теперь — переезды, задача (едва ли менее тяжелая в искусстве, чем в жизни) помочь людям добраться из одного места в другое.

Их такси пришло ровно на час раньше, когда посещающие церковь еще не вернулись из Санта-Марии; водитель, Фульдженчио, у которого вовсе не было лба (плоские черные волосы сбегали ему прямо на брови), отвез их в опустевшую деревню, а после радостно исчез.

— Пойдем, — сказал Кит Лили, — отдадим последнюю дань крысе.

Но когда, оказавшись на провалившейся улочке, они поравнялись с витриной зоомагазина, их встретили не ярко-красные глаза и вермишельный хвост, но поразительная пустота.

— Продана! — сказала Лили.

— Может. А может, просто сбежала.

— Ее купили. Кто-то ее купил.

Табличка на двери гласила chiuso[97]. Вглядевшись внутрь, Кит увидел женщину в черном с тряпкой и красным пластмассовым ведром. Он сказал:

— Дай-ка мне… — и полез в Лилину сумочку за карманным словариком. — А, вот. Ilroditore. Грызун.

— Какой же ты противный.

— Побудь здесь. — Он вошел под звуки колокольчиков. И вышел со словами: — Ты права. Эта леди, она показала жестами — как будто банкноты отсчитывает. Представляешь? Кто-то заплатил немалые деньги за крысу.

— Вот именно. Бедненький Адриано. Ты только подумай.

— Ты только подумай. Лежит на спинке в какой-нибудь комнатке.

— А все детишки гладят его по животику. Ты только подумай.

И вот колокола Санта-Марии объявили мир в небесах, и Глория с Шехерезадой вышли в зеленый дворик, одетые в лучшие воскресные наряды, лица сияют бессмертием и радостью. А с ними еще и Тимми, крадется сзади.

Шехерезада (которой Киту очень скоро предстояло коснуться — предстояло легко поцеловать — впервые), Шехерезада подошла прямо к ним и сказала:

— Бы ничего не видели. О, это было настолько трагично. Настолько трогательно. — Она обернулась к Глории, умоляюще глядя на нее. — Расскажи им.

— Амин. У бассейна.

— Он подошел к ней у бассейна. Сняв черные очки. У него такие одухотворенные глаза.

— И что?

— Сказал мне, что любит меня, — сухо откликнулась Глория, — и всегда будет мне другом.

— И что будет любить ее всю оставшуюся жизнь. У него такой грустный вид был! Такие духовные глаза. А потом Уиттэкер его как-то так отвел в сторону.

Пока Шехерезада с Лили плакали, и целовались, и шептали друг дружке до свиданья, до свиданья, до свиданья, Кит шел нога в ногу с Глорией Бьютимэн.

— «Духовные», — сказала она. — Я над ней подшучивала, но если серьезно, Шехерезада — наивная дурочка. «Такие одухотворенные глаза»… Амин просто одержим моей задницей, только и всего. Я же вижу. Это нормально для педиков — какой-то вкус у них есть, слава тебе господи. «Духовные». Какие там, в задницу, духовные… Ну ладно, посмотри как следует. Больше ты меня не увидишь.

Они повернули за угол и чудесным образом остались одни — на узкой площади, где было полно низко летающих желтых птиц, а больше — никого и ничего.

И заговорил голос. «Не пытайся ее поцеловать. Возьми ее за руку». И куда ее положить? «Вот сюда. Давай. На одну секундочку». Вот сюда? Точно? Нормально так будет? «Нормально. Черные перчатки, церковные колокола — значит, все нормально». Что мне ей сказать? И заговорил голос.

— Глория, в этом твоя власть, — сказал он. — В этом — сама ты.

Она обнажила зубы (эти загадочные, отливающие голубизной лунные камни) и произнесла: — Ich…

Потом за окнами проносилась Италия с ее стронциевым желтым, и эдемским зеленым, и кобальтовым голубым, с ее коричневым — еще безумнее — и красным — еще безумнее. Прошло время, и сгорбленные плечи Фульдженчио вынесли их, распрямив курс, на шоссе, суровые миля за милей и скрученные в узлы фабрики периодически начинали медленно приближаться вместе со своими кубическими многоквартирными домами, где видны были полуголые дети, счастливо игравшие в грязи.

* * *

Перед самым взлетом Лили низким голосом попросила подушку и потянулась к Китовой руке. Затем самолет покатил, понесся, откинулся назад и начал карабкаться вверх, а башни аэропорта теряли равновесие и отшатывались назад, а Кит с Лили тем временем покидали страну Франки Виолы.

Они еще не выбрались из облаков, а самолет, казалось, уже взял ровный курс. Голова Лили отчаянно искала успокоения в выступе иллюминатора. Кит закурил.

— Кончита в Амстердаме сделала аборт.

— Что? Ох, Лили, зачем ты мне об этом рассказываешь — прошу тебя, не говори больше ничего…

— Кончита в Амстердаме сделала аборт. Четыре месяца. Ты же заметил, наверное, что живот исчез.

— Я не знал, что это живот. Просто решил, что она похудела. Прошу тебя. Хватит.

— Все об этом помалкивали. Я еще думала, интересно, догадаешься ты вообще или нет. Ее изнасиловали. Кто — знают только Прентисс и Уна.

— Прошу тебя, не говори больше ничего.

— Ты не заметил. Ты часто не очень четко представляешь себе, что происходит. Ты вообще… О господи, ну почему мы все никак не выйдем из облаков?

Развалившись в кресле, он заметил — теперь это было не важно, — что больше не боится летать. Ну и ладно. Закрыв глаза, Кит представил себе, что летит на самолете в плохую погоду: режущий ветер, мощные восходящие потоки; потом он оказался на корабле, то вздымающемся на гребне волны, то соскальзывающем вниз, черпаком пробирающемся через грозные моря; потом он оказался в скоростном лифте, который взлетал и обрушивался — но без какого-либо продвижения. Казалось, что они если и двигались по горизонтальной линии, то назад. Он посмотрел наружу. Белое крыло напрягалось, словно сделанное из плоти и жил. Крылатая лошадка, лошадка на крыльях. Словно крылья лошади, что вознесла Пророка на небеса. Он снова закрыл глаза. Стараясь изо всех сил, самолетик тужился, чтобы вознести их в синеву…

* * *

— Кит… Кит!

Было четверть девятого вечера, и он стоял в душе в той, исполненной значения ванной. Пока старый порядок уступал дорогу новому, на его плоти успели осесть все дневные труды — все отречения и изменения, бунты и волнения, все его серафические грехи. Сойдут ли они когда-нибудь? Подобно Пирру при падении Трои, он

закрасил черный цвет одежд Малиновым — и стал еще ужасней. Теперь он с головы до ног в крови Мужей, и жен, и сыновей, и дочек, Запекшейся в жару горящих стен, Которые убийце освещают Дорогу к цели. В кровяной коре, Дыша огнем и злобой, Пирр безбожный, Карбункулами выкатив глаза, Приама ищет… Пирр его находит…[98]

Кит вышел из душа. Коленопреклоненная, она стояла на плиточном полу, нагая, если не считать бархатной шляпы, черной вуали, распятия на шее.

— Через десять минут меня увезут в beguinage[99]. В монастырь Непорочной Девы. Мне суждено стать невестой Христовой… Подойди сюда.

— Не могу.

— Подойди сюда, встань перед зеркалом. Можешь, можешь… Знаешь, простолюдье зовет меня Ей-сусом. Ибо я умею воскрешать мертвых.

Он подошел и встал над ней, капая на нее, на ее плечи, ее изогнутый наружу живот, ее бедра — на эластичную добротность Глории Бьютимэн… Что это — скрежет колес по гравию?

— Смотри. Вот! Трахни меня сейчас, и ты никогда не умрешь.

Да, в зеркале все было хорошо, в зеркале все было реальнее. Происходящее было видно очень четко.

Очищенное, не замутненное другими измерениями, а именно — глубиной и временем.

— Кит… Кит!

Его глаза раскрылись — лицо Лили, серое на сером. И станет плоть ее песком; кораллом кости станут.

— Как ты можешь спать? Господи, ну где же голубое небо?

— Нет его. Сегодня нет.

— Через десять минут мы оба погибнем. Скажи мне…

Подбежала стюардесса.

— Пристегните ремни, — сказала она.

— А курить ему все равно можно?

— Курить все равно можно.

— Точно?

— Лили. Ты ее от работы отрываешь.

— Мы оба погибнем. Скажи мне, что у вас произошло с Глорией.

— Ничего не произошло, — ответил он с убедительностью, подкрепленной полнейшей скукой. — Я работал над своей пробной рецензией. Она была больна.

— Ну ладно, она была больна. Это всем ясно было. Но что-то произошло. Как бы больна она ни была. Ты переменился.

— Почему ты не спишь?

— Действительно, почему я не сплю? Слушай. Я помогу тебе с Вайолет, если буду нужна. Но между нами все кончено.

Он почувствовал, как у него вздымается и опускается адамово яблоко.

— Знаешь, я тебя все-таки любила. Поначалу. Пока ты не начал выглядеть как сотрудник похоронной конторы перед сном. Потом ты переменился. Стал пялиться, как насекомое из семейства страшилок. Довольно трудное это оказалось дело — научиться тебя ненавидеть. Но я справилась. Спасибо тебе за ужасное лето.

— О, только не надо театральных эффектов, — холодно произнес он. — Не так уж плохо все было.

— Нет. Не так уж плохо все было. Я переспала с Кенриком. Это был хороший момент.

— Докажи.

— Ладно. Я сказала: «Скажи ему, что не помнишь». Он так и сказал? Я думала о тебе в процессе. Подумала: разнузданный секс — так вот что это такое на самом деле.

Он закурил очередную сигарету. В ночь их воссоединения, да и в другие разы в прошлом, Кит знавал разнузданный секс с Лили. Разнузданного секса с Глорией Бьютимэн он не знал. Голос ее изменился, двинулся на поиски более глубокого, мягкого регистра. Но в остальных отношениях спокойствие ее ничто не потревожило (а около полудня он и сам перестал стонать и скулить и начал сосредотачиваться). Теперь же Киту стало ясно, в чем суть ее необычности. Она занималась этим так, словно ни у кого и никогда за всю историю человечества не возникало даже подозрения о том, что половой акт может привести к деторождению, словно все с незапамятных времен знали: мир населяют другими способами. Все древние окрасы значимости и последствий были сведены добела… Всякий раз, когда он представлял себе ее голое тело (это и дальше останется так), то видел нечто вроде пустыни, видел прекрасную Сахару, ее склоны, дюны и завитки, ее тени, и песчаные испарения, и световые фокусы, ее оазисы и миражи.

— Хорошо, Лили, — сказал Кит. — Если ты так хочешь, давай. Адриано усыпили. Поняла? Ту крысу усыпили. Женщина в магазине — она показала жестами не деньги. Она приложила палец к горлу и сделала вот так. С мокрым таким звуком. Да, такой уж я противный.

— Что из всего этого правда?

— Ох, да будет тебе. Сама решай.

— С Кончитой у вас и в самом деле есть некая близость. Ее родители оба умерли в один день.

— Прошу тебя, не говори больше ничего.

Лили брала его за руку три или четыре раза. Но только от страха. Затем самолет выровнялся и ушел в синеву.

У Глории изменился голос, раз она обнажила свои белые зубы, словно в диком возмущении, а дважды или трижды, пока он лежал и ждал, подходила к нему в каком-то новом сочетании одежд и ролей, с определенного рода улыбкой на лице. Словно она вступила в заговор с самой собой, чтобы сделать его счастливым…

Как бы вы это объяснили: почему в снах нельзя курить? Курить можно практически везде, где угодно — кроме церквей, ракетных заправочных станций, большинства родильных палат и так далее. Но в снах не курят. Даже когда ситуация такова, что в обычной жизни это потребовалось бы, после мгновений, когда напряжение было велико (скажем, после сцены погони или во время выздоровления от какой-нибудь жуткой трансформации); или после длинного эпизода, включающего энергичное плавание или энергичное пилотирование; или после внезапной утраты, внезапного отчуждения; или после успешного полового сношения. А во снах успешное половое сношение хоть редко, но случается. Однако курить в снах нельзя.

Они сошли с автобуса на станции «Виктория», и неглубоко обнялись, и пошли каждый своей дорогой.

Что делать, когда идет революция? Вот что. Горевать о том, что уходит, признавать то, что остается, приветствовать то, что приходит.

* * *

Николас всегда поспевал везде первым.

При этом ему не особенно нравилось, если и ты поспевал туда первым. Полчаса в одиночестве за столиком с книгой — это тоже составляло часть его вечера. Поэтому Кит шел медленно. Кенсингтон-Черчстрит, Бейсуотер-роуд и северная граница Гайд-парка, опоясанная изгородью, затем Квинсвей: арабский квартал, женины в чадрах, скептические усы. Тут были еще и туристы (американцы), студенты, молодые мамаши, налегающие на перекладины высоких колясок. Именно теперь Кит начал чувствовать, что незнаком себе самому, что слабосилен, что беспорядочен в мыслях. Однако он покачал головой, вздрогнув, и обвинил во всем путешествия.

Было восемь часов, светло, как днем, и все-таки Лондон приобрел робкое, опасливое выражение, как бывает с городами, когда смотришь на них новыми глазами, решил он. На мгновение, но лишь на мгновение, ему показалось, что дороги, тротуары, перекрестки полны движения и возбуждающего разнообразия, полны всяческих людей, идущих из одного места в другое место, собирающихся пойти из того другого места в это другое место.

Ему, разумеется, не дано было этого знать. Ему не дано было этого знать, но Лондон 1970-го целиком и полностью описывался одним скромным, незвучным прилагательным. Пустой.

«Я тебя туда уже водил, — сказал Николас по телефону. — В ресторан, где есть место только на одну персону». Его брат уже сидел там, в итальянском гроте, лицом к куполам греческой православной церкви на Москоу-роуд. Кит минуту побыл на улице и понаблюдал через раздутое стекло: Николас, единственный сидящий клиент, за центральным столиком, с сомнением хмурящийся над страницей, перед ним — стакан, маслины. В детстве Кита был период, когда Николас играл роль абсолютно всего — он заполнял собой небо, подобно Сатурну; он до сих пор (подумалось Киту) походил на бога: этот его солидный рост, это решительное лицо и густые, довольно длинные грязно-светлые волосы; еще — этот его вид человека, который, помимо всего прочего, знает все о шумерском гончарном ремесле и этрусской скульптуре. Он походил на того, кем скоро должен был стать, — на иностранного корреспондента.

— Кит, дорогой мой малыш! Да. Как мило…

Затем последовали обычные объятия и поцелуи, которые зачастую продолжались так долго, что привлекали взгляды, ведь у них, разумеется, не было ровно никаких причин быть похожими на братьев — два Лоуренса, Т.-Э. и Д.-Е Кит уселся; естественно, он намеревался рассказать Николасу все, все, как обещано, как всегда — каждая застежка лифчика и каждое звено молнии. Кит уселся. И получил предупреждение за одну секунду до того, как взять бумажную салфетку и чихнуть. Он сказал (как мог сказать только брат):

— Господи. Ты только посмотри. Я полдороги проехал на метро. Две остановки. И смотри — уже черные сопли.

— Это тебе Лондон. Черные сопли, — сказал Николас. — Добро пожаловать домой. Слушай. Я тут подумал — давай оставим разговоры про Вайолет на потом. Чуть попозже — не возражаешь? Я хочу услышать твой «Декамерон». Только тут…

Он имел в виду отвлекавшую внимание высокую молодую парочку, стоящую посередине комнаты, — молодого человека и молодую женщину, мимо или между которых проскользнул Кит, когда подходил. Казалось, ресторан — не больше кабинки для переодевания, с четырьмя или пятью столиками — застопорился или лишен возможности двигаться из-за парочки, стоящей посередине комнаты. С улыбкой раздражения Николас тихо произнес:

— Они что, не могут уйти или, если это не получается, сесть? Когда я слушаю про тебя с девушками, это напоминает мне, как я читал «Пейтон-плейс» в двенадцатилетнем возрасте. Или Гарольда Роббинса. Сколько тебе времени понадобится?

— Да где-то час, — ответил он. — Рассказ чертовски хороший.

— И тебе все сошло с рук.

— Мне все сошло с рук. Господи. Я уже потерял надежду, как вдруг у меня наступили настоящие именины — сразу за все годы. Видишь ли, она была…

— Подожди. — Он имел в виду молодую парочку. — Ладно, давай с моей частью покончим. Значит, так. — И Николас стоически сообщил: — Вчера ночью ко мне приставала Собака. А твоего Кенрика и след простыл.

— Он вернулся. Мы разговаривали. — И Кенрик, который был весьма нечестен, но абсолютно не способен на хитрость (комбинация, которая впоследствии не пойдет ему на пользу), лишь повторил по телефону, что не помнит. Кит рад был так это и оставить — хотя он-то помнил, каким легким был шаг Лили, когда она пересекла лужайку и поцеловала Кенрика в губы… Однако беспокойство, которое испытывал Кит, не было связано ни с Кенриком, ни с Лили. Оно было новым. У него было ощущение, что скоро ему предстоит налегать на дверь, налегать на дверь, которая не будет открываться. Он выпрямился на стуле и сказал: — Конечно же, Кенрик ебался с Собакой.

— Ну конечно.

— В палатке в самую первую ночь. И теперь нам наконец известно, почему этого делать нельзя. В каком смысле — приставала?

— Ой. Ой, ну просто сунула, так сказать, мне руку под юбку, и говорит: «Ну что ж ты, милый, давай, ты ж это любишь».

— Она, Собака, — настоящий мужик. Значит, ты извинился и откланялся.

— Я извинился и откланялся. Уж я-то Собаку трогать не собираюсь. — Он посмотрел в сторону (молодая парочка) и сказал: — На самом деле ничего не изменилось. Меня по-прежнему целиком устраивает Джин. Теперь я немного более знаменит. Я решил, что идеально подхожу для телевидения.

— Это еще почему?

— Очень хорошо информирован. Красивее, чем любой мужчина может по праву рассчитывать. И между прочим, мои взгляды стали левее, чем когда-либо. Я еще решительнее настроен на то, чтобы посадить идиотов на коня.

— Правление идиотов.

— Идиотское правление. Ради этого дня и живу. Мы с Джин ради этого дня и живем.

— Тебя, парень, не та революция интересует, — сказал Кит. — Вот моя — та, от которой весь мир закрутится.

— Ты так всегда говоришь. Господи.

Он имел в виду молодого человека с молодой женщиной. Которых пришла пора описать, поскольку ни садиться, ни уходить они не собираются. Подобно Николасу, им было слегка за двадцать или около двадцати пяти; мужчина высокий, длинноволосый, одет в приталенный черный бархатный костюм; женщина высокая, длинноволосая, одета в приталенное черное бархатное платье. Они ходили на цыпочках, подавали знаки, показывали, шептались, обсуждая, как их компании рассесться за столики, и задавая вопросы одинокому официанту, — проигнорировать их было невозможно. Флюиды высокоразвитости — вот что они распространяли, а также сознательного достоинства и чего-то напоминающего поблескивающий свет волшебной сказки. Их хорошо очерченные лица были одной лепки; их можно было бы принять за брата и сестру, если бы не то, как они касались друг друга своими длинными, неторопливыми пальцами… Крохотный ресторан понимал, что его нашли неполноценным, и выражение на его лице становилось все более напряженным.

— Вот они, идут.

Вот они идут, вот они пришли. Стильно двигаясь, оба они опустились на корточки и уставились на Николаса с Китом, женщина — улыбкой второго сорта, мужчина — мужчина словно выпячивая губы через тонкие пряди своей челки. Поза на корточках, улыбка, челка, выпяченные губы — все это явно нередко добивалось успеха в деле склонения других на свою сторону.

После заигрывающей паузы молодой человек сказал:

— Вы нас за это возненавидите.

А Николас ответил:

— Мы вас уже возненавидели.

* * *

— Понимаешь, она, Глория то есть, опозорилась. Выставила себя на посмешище на этом обеде у секс-магната. — Кит перечислил по пунктам прегрешения Глории. — Зато приехала с таким невероятно суровым видом. Ну, знаешь: Эдинбург. Старомодная. И в лифчике, в отличие от остальных. Эти викторианские купальники. Позже она мне сказала, что попросила мать их из Шотландии привезти. Строгая такая штучка, с короткими черными волосами и совершенно потрясающей задницей. Как бывают на рекламных плакатах перед самым Днем святого Валентина…

Под конец приемные братья вполне доброжелательно уступили высокой молодой паре и пересели за угловой столик — куда им спустя пять минут доставили перепуганную бутылку «Вальполичеллы». Итак, Кит попивал ее понемногу, ел маслины, курил (и Николас, конечно же, курил). И разговаривал. Но одновременно он испытывал затруднение, природы которого не понимал. Это было что-то вроде приступа печени — в воздухе над их головами завелось некое густое явление. Кит был в состоянии на него, на это явление, смотреть. Кит даже на себя был в состоянии смотреть. Кит видел Кита, пригубливающего, жестикулирующего, подгоняющего свое повествование вперед: тугие красные вельветовые штаны, молодые люди Офанто, укус пчелы у бассейна, а дальше он говорил:

— Я думал, я один. И замок в полном моем распоряжении. Значит, вылез я из постели и тут… Вылез из постели и тут… Она была в ванной.

Что это было? Он почувствовал у себя в груди не то задвижку, не то затычку из твердого воздуха. Он сглотнул, еще раз сглотнул.

— Глория была в ванной. Держала на весу это светло-голубое платье. Она повернулась и… Но, видишь ли, она, Глория то есть, была больна. Реакция на укус пчелы. Так врач сказал. Она повернулась и пошла. При этом на ней не было ничего, кроме туфель. Поразительное зрелище.

— Тебе видно было?

— Задницу ее?

— Ну, задницу ее, надо думать, тебе было видно. Укус пчелы.

— А. Нет. Наверное, он довольно глубоко был. Нет. Нет, настоящая сага этого лета состояла не в этом, — сказал он. — А в том, как Шехерезада вконец заморочила мне головку.

И он рассказал Николасу об этом: и о мимолетных видениях Шехерезады в футболке и в бальном платье, и о том, как Лили отдала ей свои клевые трусы, и о Дракуле, и о том случае, когда он якобы все проебал, обложив Бога, — к тому же ему, как он считал, удалось немного оживить повествование, включив туда кое-что о Кенрике с Собакой, о Собаке с Адриано и — ах да! — о том, почему Собаку нельзя трогать.

— И все? — спросил Николас и взглянул на часы. — Не понимаю. Прости меня, но что именно сошло тебе с рук?

Кит с острым интересом подался вперед и услышал, как Кит произнес:

— Я к этому как раз и подвожу. Там все время была еще одна чувиха — крошка Додо.

* * *

И вот им принесли две чашки кофе и две подожженных самбуки. Беседа уже перешла на Вайолет, и Кит больше не чувствовал сильного испуга. Между ним и его братом, между ним и иностранным корреспондентом больше не было ширмы, подобной бельевой веревке-паутинке. В груди его больше не было затычки из воздуха. Николас отлучился, и Кит принялся смотреть в породнившиеся язычки пламени стаканов — по одному огню на каждый глаз. На том конце молодой человек и молодая женщина, переплетясь друг с дружкой конечностями, возглавляли стол, за которым собралось десять человек…

В Италии Кит как-то раз прочел об альтернативной версии мифа о Нарциссе. Целью этого варианта было лишить историю гомосексуального контекста, однако (словно в порядке компенсации) туда внесли альтернативное табу: у Нарцисса была сестра-близнец, identica[100], которая очень рано умерла. Когда он склонился над незамутненным ручьем, то увидел в воде Нарциссу. А погубила хрупкого юношу не любовь к себе — жажда; он не стал пить, не желал тревожить это восторженное отражение…

Тут Кит проверил, как обстоят дела с реальностью у него самого. Человек в нише с телефоном был его приемный брат. Книга на полу была о ком-то по имени Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб. Официант был толст. Молодая женщина целовала молодого мужчину, или молодой мужчина целовал молодую женщину, а на что это похоже, когда другой — точно такой же, как ты, и ты целуешь самого себя?

— Что ж, давай попробуем свести все воедино. — Он, Николас, занимался этим регулярно — сводил все воедино. — Атмосфера времени такова: девушки должны вести себя как парни. Так. Есть девушки, которые пытаются вести себя как парни. Но в душе они тяготеют к старым правилам. Твоя Пэнси. Возможно, Шехерезада. А есть девушки, которые просто… которые просто движутся вперед на ощупь. Джин. Лили. А еще есть девушки, которые ведут себя как парни в большей степени, чем сами парни. Молли Симс. И конечно, Рита. И… Вайолет.

— Да, но… Другие девушки знают, что существует некая волна. А Вайолет ни к чему такому не принадлежит.

— Разве что к волне темпераментных молодых девушек. Вайолет шагает в одном строю с темпераментными молодыми девушками.

— Наверное, это она в журнале вычитала, сидя в парикмахерской, — сказал Кит. — Господи, она хоть читать еще не разучилась? Колонка «Проблемы и тревоги». В общем, понятно.

— Ага. Дорогая Дафна. Мне семнадцать, и у меня было девяносто два дружка. Нормально ли это?

— Ага. Дорогая Вайолет. Не волнуйтесь. Это нормально.

— М-м. Там как-то так должно быть: «Бурный сексуальный аппетит — это нормально. В конце концов, вы — темпераментная молодая девушка».

— Так и видишь, как она уставилась и смотрит. И чувствует невероятное облегчение. Вот оно, напечатано.

— Напечатано. Официально. Она — темпераментная молодая девушка, — повторил Николас. — Вот и все.

— Она что, просто исключительный случай? Или она sui generis[101]?

— Sui generis? Ты хочешь сказать — чокнутая.

— Ну какая же она чокнутая. Любит выпить, страдает дислексией, но во всем остальном она не чокнутая. И все-таки. Факт остается фактом: Вайолет насилует педиков и гуляет с футбольными командами.

— Она ведет себя как парень. Врожденное есть, благоприобретенного нет. Как Калибан. Как йеху.

— Она ведет себя как очень плохой парень, — сказал Кит. — И это не в ее интересах. Нам надо заставить ее вести себя так, чтобы больше походить на девушку. А как нам это сделать? Никак. Ее невозможно контролировать. Нам пришлось бы… нам пришлось бы заделаться полицией.

— Секретной полицией. Как Чека или Штази. С осведомителями. Комитет по пропаганде добродетели и предотвращению порока. Люди с хлыстами на каждом углу.

— Нам пришлось бы только этим и заниматься. Ты что, этого хочешь? Только этим и заниматься? Слушай, — продолжал Кит. — Я решил, что сам я буду делать по поводу Вайолет. — Я, Николас, перестану ее любить. Потому что тогда не будет больно. — Слушай, я буду помогать чем смогу, но при этом я отступаюсь. В эмоциональном смысле. Не сердись.

— Я не сержусь. И не буду говорить, мол, это потому, что вы не одной крови. Ведь я-то точно знаю, что ты любишь ее сильнее, чем я.

Кит не двигался. Николас сказал:

— Ничего не выйдет. И что, по-твоему, ты будешь делать — просто смотреть? Без эмоций. Пока Вайолет заебется насмерть.

— Я даже смотреть не собираюсь. Если смогу. Я не такой храбрый, как ты. Я закрою глаза. Устранюсь.

— Что?

— Устранюсь.

— Куда? — спросил Николас.

Последовало минутное молчание. Затем Николас посмотрел на часы и сказал:

— Подумай над этим еще. Ладно, оставим. Я забыл спросить. Как там эта Лили?

— Ох. Лили. Пробное воссоединение было ошибкой. Италия была ошибкой. — Он огляделся. Рыболовные сети, приделанные к стенам, оплетенные соломой бутыли кьянти, толстый официант с невиданной перечницей (размером с супергалактический телескоп), фотографии в рамочках: церкви, картины охоты. — Я очень рад тому, как все было, ни за что на свете не отказался бы от этого. И все же Италия была ошибкой. Принимая во внимание все. Короче, Лили меня послала. В самолете.

— Милый мой…

— Сказала, я переменился. А потом взяла и послала меня прямо в самолете. Не переживай — мне так легче. Я счастлив. Я свободен.

— Лили всегда будет любить своего Кита.

— Любовь мне не нужна. Нет, нужна. Но мне нужен разнузданный секс.

— Как было с Додо.

— Забудь про Додо… Что ты так нахмурился? Слушай, Николас, у меня что, вид другой стал?

— Ну, ты хорошо выглядишь, загорел…

— А глаза? — Кит почувствовал, как напрягся. Кончита, Лили, сама Глория: «Посмотрите на него — эти новые глаза». А как же глаза Глории Бьютимэн? Ее скрытые глаза — от лат. «ulterior», букв, «далекие, более удаленные». Скрытые глаза Глории. — С ними, с моими глазами, ничего не произошло?

— Они кажутся… очень чистыми. На фоне загара. Ну, не знаю, слегка сильнее выпучены. Раз уж ты завел об этом разговор.

— Господи. Сильнее выпучены. В смысле как у насекомого-страшилки, черт побери?

— Да нет, они же не на ножках, твои глаза. Наверное, дело просто в том, что белки ярче. Значит, Лили больше нет. Так, теперь пивом промыть, а потом…

Николас выпил свое пиво, попросил счет, изучил его, поспорил, заплатил и ушел. Кит продолжал сидеть.

* * *

Во второй бутылке еще оставалось вино, и он налил себе немного. Наклонился вперед, обхватив лоб холодной рукой. Подумал, что, наверное, очень устал…

Рассказ о Глории, миф Бьютимэн просто рухнул у него в голове, словно королевство понарошку, созданное сном, и теперь у него оставалось лишь эхо, многократно отражающиеся от стен приступы боли в сердцевине сознания.

Стол напротив, где сидело десятеро, поднялся на ноги, словно единое существо. Все они последовали к выходу — три пары и квартет. Официант в своей измученной жилетке стоял, кивая головой и кланяясь, у двери. Последней вышла высокая пара, близнецы, в своем бархате цвета черного дерева.

Сестра Нарцисса. Этот вариант был не только кровосмесительным — он был буквалистским и сентиментальным. Чувство боли и привязанности вызывала та, старая история. Неужели он, Кит, виновен в отвратительном грехе любви к себе? Что ж, розу юности в самом себе, какая бы она ни была, он любил. Это было простительно. С другой стороны, его завораживала некая поверхность, нечто двумерное — не собственная его фигура в зеркале, но фигура, возвышавшаяся сбоку. «Ох, какая же я». Посредством ее он полюбил себя на день, чего никогда прежде не делал. Ведь в зеркале, у нее за спиной, был и он сам. Отражение — а с ним эхо: «Ох, как я себя люблю»…

Повернув широкую спину, уперев толстый кулачок в бедро, официант неотрывно смотрел на покинутую скатерть, которая в ответ неотрывно смотрела на него, теперь уже запачканная и мучимая угрызениями совести: десятки, скопища грязных стаканов, сигареты, раздавленные в кофейных блюдечках, смятые салфетки, брошенные в полусъеденное мороженое… Официант покачал головой, тяжело уселся и расстегнул жилет. Затем все стихло.

Глория, вероятно, была sui generis, да что там, конечно была — не просто петушок, но петушок религиозный; причем религиозный петушок с превосходящей все границы тайной. Впрочем, тайна была и у Кита, тоже неразглашаемая. Может, это называется травмой? Травма — тайна, которую скрываешь от самого себя. А Глория свою тайну знала; а он знал свою… Она, полагал он, многому его научила в отношении места чувственности в этом новом мире. Она, полагал он, продвинула его на новый уровень в цепи бытия. Он, полагал он, вышел из академии Бьютимэн, выпустился с отличием; теперь же он направит силы на то, чтобы передать ее учение молодым женщинам благодарной столицы. Я свободен, подумал он.

Тень официанта подсказала ему, что пора уходить. Я очень устал, сказал он себе. Италия, замок, летние месяцы и события утра того же дня (церковные колокола, черные перчатки, обнаженные зубы, это Ich) казались непостижимо далекими, как детство. Или как время еще более раннее, чем детство — младенчество, первые месяцы жизни. Или как 48-й год, когда его еще и на свете не было.

* * *

Но теперь Кит Ниринг получил свободу.

Так и вышло, что он стал выходить в свет, вращаться в кругах молодых женщин Лондона. В последующие дни, недели, месяцы, годы он выходил в Лондон, на улицы, в лекционные аудитории, в конторы, пабы, кафе, на сборища под крышами и трубами города. Под урбанистическими тралами деревьев, под городскими небесами. И вот что было самое странное.

Он стал выходить в свет, вращаться в кругах молодых женщин Лондона. И вот что было самое странное. Все они — все до единой — его уже возненавидели.

Кода. Жизнь.

Полагаю, это обычное человеческое желание — только и всего. Это обычное человеческое желание — необходимость знать, что с ними со всеми произошло.

Так вот, в 1971 году Шехерезада… Погодите. Старый порядок уступил дорогу новому — правда, не без труда; революция была бархатной революцией, но бескровной она не была; кто-то выкарабкался, кто-то более или менее выкарабкался, а кто-то пошел ко дну. У кого-то было все в порядке, у кого-то было не все в порядке, а кто-то завис где-то посередине. Существовало, как могло показаться, три ордена — вроде системы «путало, может быть, мечта», вроде трех степеней расстояния, избранного горами, вроде трех видов птиц: черные, желтые и магниты верхних сфер, по форме напоминающие наконечник стрелы… Кто-то выкарабкался, кто-то более или менее выкарабкался, а кто-то пошел ко дну, однако у каждого из них была своя сексуальная травма — у каждого из присутствующих. У каждого из тех, кто отправился в странное путешествие с беременной вдовой.

Об отдельных судьбах еще будет рассказано, но вот вам пока сокращенные версии. У Шехерезады все было в порядке (с одной поправкой), у Тимми все было в порядке, и у Йоркиля все было более или менее в порядке, и у Кончиты (надеялся и верил он) все было в порядке, и у Уиттэкера с Амином все было в порядке, и у Николаса все было в порядке, и у Лили в конечном счете все было в порядке.

С другой стороны, Адриано завис где-то посередине, и у Риты было не очень-то все в порядке (и у Молли Симс, кстати, было не очень-то все в порядке в том же плане), и у Кенрика определенно было не все в порядке, и у Вайолет определенно было не все в порядке, и у Глории тоже было не все в порядке. У Додо (это была лишь догадка, поскольку никто ее больше не видел) было не все в порядке. У Прентисс и Уны все было в порядке, соответственно, до 1994-го и 1998-го. Потом они умерли.

Что же до Кита… На дворе уже стоял 2009-й, не 2003-й, когда, вполне по-романному, его догнал 1970-й, все и сразу. Этот злополучный кризис — его N.B., как весьма мягко и уместно называла это его третья жена? — был в прошлом, и у него все было в порядке.

Итальянское лето — то был единственный отрезок времени за все Китово существование, который хоть как-то походил на роман. В нем была хронология и правда (оно действительно произошло). Но кроме того, оно, это лето, могло похвастаться единством времени, места и действия; оно стремилось к связности, по крайней мере частичной; в нем была некая форма, некая система — своя иерархия, свои аллегории. Когда это прошло, у него остались одни лишь правда и хронология; ах да, еще форма, трагедийная по сути (взлет, гребень, падение), словно рот трагедийной маски, а это — лицо, хорошо знакомое каждому, кто не умер молодым.

Но оказывается, что существует и другой подход, другой режим, другой жанр. Настоящим нарекаю его Жизнь.

Жизнь — это мир «Ну, в общем», и «Кстати, пока не забыл», и «Он сказал, она сказала».

Жизнь не оставляет времени на возвышенные приличия, замысловатые хитрости и напряженные стилизации под кухонную драму.

Жизнь — это не туфелька-лодочка с ее сужающимся каблучком и выгнутой подошвой; Жизнь — это безвкусное копытце там, внизу, на другом конце твоей ноги.

Жизнь сочиняется на ходу. Переписать ее невозможно. Пересмотреть ее невозможно.

Жизнь имеет форму шестнадцатичасовых блоков, между пробуждением и отходом ко сну, между бегством от нереального и обращением к нереальному заново. В каждом году таких блоков более трехсот шестидесяти.

Глория Бьютимэн, по крайней мере, даст нам то, что Жизни страшно необходимо. Сюжет.

Кое-что из того, что произошло между 1970-м и 1974-м

В течение сорока месяцев, начиная с того сентября, когда глаза его были очень ясны, Кит жил в Ларкин-ленде — в стране рыбье-зеленой, обезьянье-коричневой, в стране нехватки секса. Наиболее характерной чертой Ларкинленда является то, что все женщины по прошествии нескольких секунд способны определить, где ты живешь — в Ларкинленде.

Поначалу все его поползновения по части девушек встречали отпрядывание назад, или отворачивание вбок, или же подчеркнутое качание головой. Одна студентка, весьма умело выражавшая свои мысли, дав ему отповедь, добавила, что от него исходит странная смесь электричества и льда. «Как будто у тебя предменструальный синдром», — сказала она. Этот этап прошел. Его знаки внимания сделались более нерешительными (он протягивал руку), затем негромко-вокальными, затем по-импотентски телепатическими. Противоположности притягиваются — такого закона в любовной физике нет. В 71-м, а затем опять, в 73-м, ему удалось завести связи с двумя особами с расшатанной нервной системой из Общества поэзии (за утлом от его промозглой квартирки в Эрлс-корте): с его казначеем, Джой, а потом с Пейшенс, самой рассеянной и упорной посетительницей чтений, которые устраивались Обществом два раза в неделю. В 72-м, а затем опять, в 73-м, он познакомился с узкой лестницей, что вела в определенную чердачную квартиру на Фулэм-бродвей. Внутри находилась сотрудница издательства определенного возраста по имени Уинифред со своим жакетом, своим сладким шерри, своим Джоном Купером Повисом[102], своим тиком.

Он, конечно, пытался копаться в своем прошлом, но Ашраф была в Ишафане, Дилькаш — в Исламабаде, а Дорис — в Ислингтоне (и они с ней выпили там в пабе — с ней и ее дружком). Каждые пять или шесть месяцев они с Лили проводили вместе целомудренную ночь (во время ее кратких перерывов между романами). Он, естественно, пытался вернуть ее, а она его жалела; правда, обратно не возвращалась.

Оставалось семь дней до 74-го (стоял канун Рождества), когда впервые произошла его новая встреча с Глорией Бьютимэн.

Это сборище того рода, на какие созывается наиболее богемная часть молодежи при деньгах — сборище того рода, на каких нынче Кита можно встретить крайне редко. Не стану его описывать (влажные омуты бархата и роскошные прически). Глория приходит поздно и отправляется на экскурсию по комнате, пробираясь через как следует освоенную и изученную обстановку. Внешне она напоминает Виолу в «Двенадцатой ночи» или Розалинду в «Как вам это понравится» — девушка, явно и игриво переодетая мальчиком. Волосы забраны под шляпу, заломленную набекрень, обтягивающий шелковый брючный костюм ярко-зеленого цвета.

Он ждет в коридоре. И вот какой приветственный обмен репликами состоится между ними.

— Ты что, делаешь вид, что меня не помнишь? Так, что ли?

— Я тебя не вполне понимаю — что за тон?

— Ты что, мои записки не получала? А письма мои? Может, сходим как-нибудь поужинать? Или пообедать? Не занимай ничем день, а? На это что, нет никаких шансов?

— Нет. Никаких. Если честно, я поражена, что у тебя хватает наглости задавать такие вопросы.

— Ага, где уж мне до твоих знакомых. О'кей. Скажи-ка, а как там мир сыра? — Она отступает на шаг. И в течение четырех или пяти мучительных секунд он чувствует, как ее радар пишет его портрет — не просто изучает, но прямо-таки целит в него. — Погоди, — продолжает он. — Извини. Не надо.

— Господи. На нем лежит проклятье Онана. Господи. Можно сказать, нюхом чую.

Новый костюм Кита (за который он заплатил шесть монет в «Шестерке») обнимает его языками своего пламени.

— О, мне с тобой надо поговорить! — восклицает она. — Не уходи. Это жутко интересно. У меня… у меня такое чувство, как у человека, который тормозит, чтобы поглядеть на автокатастрофу. Ну, понимаешь. Нездоровое любопытство.

Глория поворачивается и отходит… Ну да, она у нее слишком велика, слишком велика, как всегда утверждала Лили; однако теперь она кажется его оголодавшему взгляду достижением масштабов эпических и ужасающих, подобных китайской революции, или подъему ислама, или колонизации обеих Америк. Он наблюдает за тем, как она перемещается от гостя к гостю. Нынче мужчины смотрели на Глорию и автоматически задумывались, что происходит по ту сторону ее одежды — впадины и выпуклости по ту сторону ее одежды. Ну да, нынче она астрономически удалена от него, она далеко-далеко за пределами возможностей его невооруженного глаза.

Она все уходит и возвращается, снова и снова, и все-таки в тот вечер она рассказывает ему многое.

— Бог ты мой… А в Италии ты был так мил с девушками. Потому что девушки были так милы с тобой. Но все пошло наперекосяк, да? У тебя с девушками. И это только начало.

За определенной чертой сексуальных неудач, поясняет она дальше, часть мужского сознания настраивается на то, чтобы ненавидеть женщин. И женщины это чувствуют. Это, говорит она, как пророчество, которое само себя воплощает. А ему это и так было известно. Ларкинленд — эта страна воплощает самое себя, увековечивает самое себя, побеждает самое себя.

— А дальше будет только хуже. Ага. Видишь вон того прекрасного юношу, который только вошел, высокого, с золотыми волосами? Это Хью. Тот, у которого замок в Уэльсе.

— Типичная история. Ну да. Экономическая основа общества.

— Ты ведь ничего не можешь с собой поделать. Ты только говоришь так, как будто нарочно изображаешь из себя исчадие ада. Сразу инстинктивно хочется отойти. Мои ноги хотят отойти. Но сейчас праздники. В человеках благоволение. Готов ты выслушать совет?

Он стоит, курит, опустив голову.

— Говори. Помоги мне.

— Ладно. Сделай-ка круг по комнате. Пооколачивайся рядом с девушками, которые тебе больше всего нравятся. Я пойду поцелую своего суженого, а сама буду за тобой наблюдать.

Спустя десять минут она говорит ему нечто такое, что, по крайней мере, кажется относительно симметричным: чем симпатичнее девушки, тем уродливее выглядит он — более скрытный, более озлобленный.

— Рядом с Петронеллой ты казался совершенно в своей тарелке. С той, что в платье с портвейновым пятном. И с Моникой. С той, у которой что-то вроде заячьей губы. М-м. Глаза у тебя не такие шипучие, как были, зато что-то произошло с твоим ртом.

— Покажи, — просит он. Она показывает. — Господи. Глория, как мне выкарабкаться?

— Понимаешь, ты слишком далеко зашел, в том-то и проблема. Ты еще учишься? Нет? Тогда извини, но мне остается предположить, что в смысле работы ты — полный неудачник.

На самом деле это было далеко не так. По окончании университета Кит со своим отличным дипломом трудоустраивался более или менее случайным образом: работал в антикварной лавке, в художественной галерее; два месяца проработал в рекламном агентстве, «Дервент и Дигби», на Беркли-сквер. Потом он ушел из практикантов-рекламщиков и сделался практикантом-ассистентом в «Литературном приложении». Теперь он был там настоящим редактором и одновременно печатал необъяснимо зрелые статьи по теории критики в «Обсервере», «Лиснере» и в «Стейтсмен энд нейшен». Около десятка его стихотворений вышли в различных периодических изданиях, он получил обнадеживающую записку от Нила Дарлингтона, редактора «Журнальчика» и соиздателя серии брошюр под названием «Тонкие томики»…

— Ну, все понятно. Никакой надежды, — говорит она. — Тебе, Кит, надо побольше зарабатывать. И избавиться от этого сырого вида. Исключения бывают, но в этом мире девушки хотят подняться повыше, а не опуститься пониже. Помнишь эту трогательную балладу? «Если б плотником я был, а ты — моей возлюбленной».

— «Пошла бы за меня? Родила бы мне ребенка?»[103].

— Так вот, ответ на этот вопрос такой: «ни в коем случае». Забавно то, что тебе нужна только одна симпатичная подружка, остальные потянутся следом.

Он спрашивает, почему это так.

— Почему? Потому что с девушками законы привлекательности более расплывчаты. Потому что внешность мужчины значит не так уж много. Так что мы высматриваем дымовые сигналы. Слушаем тамтамы. Если одна из нас — симпатичная — считает, что ты подходящий парень, мы берем это на заметку. Я могла бы сделать тебя наполовину привлекательным прямо здесь и сейчас. Достаточно было бы пройтись вокруг комнаты.

Он вздыхает.

— О, Робин Гуд. В шервудской зелени. Отбираешь у богатых, отдаешь бедным. Проведи меня кругом… Заплачу тебе сотню.

А Глория, удивительная как всегда, говорит:

— У тебя при себе есть? М-м. Нет. Это целое представление, а Хью может разозлиться.

— Тогда я пошел домой. Значит, счастливец — это Хью, так, что ли?

— Вероятно. Он идеально подходит. Если не считать мамаши-ведьмы. Которая меня ненавидит… Знаешь, мне двадцать шесть. Часы идут: тик-так.

— Кстати, вспомнил. — И он слабым голосом рассказывает ей про Шехерезаду. Уже замужем (за Тимми), уже мать двоих детей (Джимми и Милли), уже благочестивая (по словам Лили). Она пожимает плечами, а он продолжает: — Мне пора. — Его внутренний голос (господи, ну и карканье) вносит предложение. Киту оно не кажется особенно удачным, но он говорит: — Ладно, с праздником. Есть, это самое, такая традиция — оставлять что-то для Деда Мороза. Бог с ними, со сладкими пирожками. Просто подари ему прекрасное зрелище. Как ты молишься на коленях, голая.

Ее цвет лица, ее затененная бронза, делается темнее.

— Откуда ты знаешь, что я молюсь голая?

— Ты мне рассказала. В ванной.

— В какой ванной?

— Ты что, не помнишь? Ты повернулась с голубым платьем в руках. А я сказал: «А где же укус пчелы?»

— Ой, глупости какие! А потом что?

— Ты перегнулась через вешалку для полотенец и сказала: «Вообще-то он довольно глубоко».

— Так ты что, до сих пор думаешь, что это произошло на самом деле? Нет, Кит, тебе это приснилось. Хотя укус пчелы я помню. Разве его забудешь? А развалины я действительно на самом деле ненавижу — это тоже правда. Удачи. Знаешь, все эти дела вроде игры в каштаны. Помнишь игру в каштаны? Обычная однушка побивает двадцатьпятку и раз — превращается в двадцать шесть. Понимаешь, симпатичную подружку не завести, пока не заведешь симпатичную подружку. Знаю. Такая вот невезуха.

— Да, действительно. А как твоя тайна? Все в порядке?

— С Рождеством тебя.

Он пошел по заснеженной Кенсингтон-хай-стрит. Каким поэтом был Кит Ниринг на данный момент? Он был мелким представителем шутливого самоуничижения (была ли на земле еще какая-нибудь цивилизация, этим увлекавшаяся?). Он не был акмеистом или сюрреалистом. Он принадлежал к школе сексуальных неудачников, пугал, уродов, лауреатом которых и героем был, разумеется, Филип Ларкин. Знаменитые поэты могли заводить девушек, порой много девушек (встречались поэты с внешностью Квазимодо, которые вели себя как Казанова), однако симпатичных мордашек они, казалось, избегали или сторонились, поскольку иначе их намерения были бы просто слишком очевидны. У женщин Ларкина был свой мир,

где они работают и стареют и отталкивают мужчин тем, что непривлекательны, или слишком скромны, или исповедуют мораль…[104]

Итак, Ларкин с неким ленивым героизмом обитал в Ларкинленде и писал стихи, в которых его воспевал. А я этого делать не собираюсь, решил Кит, повернув налево к Эрлс-корту. Потому что иначе мне не о чем будет подумать, когда состарюсь. Да и вообще, он не хотел быть поэтом такого сорта. Он хотел быть романтиком, вроде Нила Дарлингтона («Ты открываешь рот, и сквозь меня несется шторм»[105]). Да только повода для романтизма у Кита не было.

В те времена столица в канун Рождества закрывалась на неделю, начиная с полуночи. Она становилась черной. Господь держал руку над выключателем в полной готовности — свет вот-вот должен был выключиться с тем, чтобы не включаться до самого 1974-го.

Одно событие в 1975-м

Кит прощается со своим помощником, потом со своей секретаршей и в беззвучном зеркальном кубе едет вниз с четырнадцатого этажа, где находится контора «Дервент и Дигби». На плоской равнине атриума Дигби в своей кожаной куртке и Дервент в своем шелковом пончо ждут машину. Дервент и Дигби — двоюродные братья, написали, давно, каждый по первому роману…

— Нет, не могу, — говорит Кит. — Встречаюсь с симпатичной девушкой. Со своей сестрой Вайолет. В «Хартуме».

— Ты мудер. «Зомби» их попробуй.

И Кит выходит на улицу, в скудость и человеческое бесцветье лондонского часа пик 1975-го.

Когда он подал заявление об уходе из «Дервент и Дигби», в начале 1972-го, то сперва Дигби, а потом Дервент водили его обедать и говорили о том, как печально для них потерять человека «столь исключительно одаренного» — то есть человека столь умелого в этом деле — толкать всякие неважности. «В „Лит. приложении“ зарплата такая же», — сказал он, чтобы что-то сказать. «Поверь мне, — сказал Дервент, а за ним Дигби, — долго так продолжаться не будет». В этом была доля истины. Теперь у Кита была ссуда на внушительных размеров квартирку в Ноттинг-хилле, ездил он на немецкой машине, одет был — тем вечером — в шарф и пальто черного кашемира.

Наихудшей частью этого перехода был разговор с Николасом. О нет, больше проходить через такое Кит не станет. Проблема отчасти состояла в том, что он не мог в точности объяснить Николасу почему. «Что ж. Ты все равно остаешься мне братом», — сказал Николас в четыре утра. Кит и теперь продолжал писать критические статьи, однако стихи перестали приходить почти сразу же — он знал, что так будет. Он по-прежнему оставался своего рода рифмоплетом. Передохни — «Кит-Кэт» отломи. Да, «Фрутелла» — это дело. Зарплата его за девятнадцать месяцев выросла в восемь раз. Единственный поэт, который еще уделял ему время, был очаровательный, красивый, склочный, пропитанный алкоголем, изъеденный долгами, зачумленный женщинами Нил Дарлингтон, редактор «Журнальчика». Нилу Кит объяснил почему. В любом случае на Николаса почему вряд ли произвело бы впечатление.

Появились девушки. Какая-нибудь девушка была почти всегда. Коллеги: практикантка, специалист по исследованиям рынка, машинистка, младший бухгалтер… Этим он оставался обязан Глории, изобразившей его (или его рот) в канун Рождества 73-го — клюв вернулся. Теперь клюва снова не стало. Он постепенно всплывал на поверхность из королевства «пугал», превращаясь в низшее «может быть», однако «может быть», оснащенное терпением, смирением и деньгами.

Ларкинленд он покинул. Порой он чувствовал себя словно ошалевший от счастья беженец. Он искал пристанища и нашел его. Длительный это был процесс, отъезд из Ларкинленда (он раздал много взяток). Месяцы в лагере для перемещенных лиц на границе, враждебные допросы и медосмотры; его документы и визу рассматривали, нахмурившись, много часов. Он прошел в ворота под вышкой охраны, прожекторами и колючей проволокой. Собак было слышно до сих пор. Кто-то засвистел в свисток, и он обернулся. Зашагал дальше. Вышел.

Его целомудренные ночи с Лили переросли в выходные — не то чтобы распутные, но и не монашеские — в Брайтоне, Париже, Амстердаме.

Проходя по Мэйферу и дальше, через безмашинную Пиккадилли и мимо «Ритца», к Сент-Джеймсу, помахивая парой мягких кожаных перчаток в правой руке (стоит начало октября), он обнаруживает, что искренне ждет встречи с младшей сестрой. Он — скорее в сердце, нежели в себе самом — все это время соблюдал отмеренную, геометрическую дистанцию, в отличие от своего брата, который вообще привез Вайолет жить к себе, в двухкомнатную квартирку в Паддингтоне, на три жутких месяца в 1973-м.

— Каждое утро — рычаг, — говорил Николас.

Иными словами, первое, что приходилось делать каждый день, — это вытаскивать ее из-под мастера/сантехника/охранника/карманника (или — последняя стадия — таксиста), приведенного ею домой прошлой ночью. Вайолет как будто начинала отходить от пролетариата и двигалась в сторону деклассированных (или, как их некогда называли, остаточных) элементов. Потом, в начале лета, которое только что закончилось, она сделалась вся цвета английской горчицы (желтуха). За госпитализацией последовало дорогостоящее выздоровление в «Пасторстве», доме отдыха для просушки в Кенте; заплатил за это Кит. Вдобавок Кит платил за всех психоаналитиков и психотерапевтов (пока Вайолет не стукнула кулаком по столу и не сказала, что это потеря времени). Он постоянно давал Вайолет деньги. Делал он это искренне. На то, чтобы выписать чек, уходило всего несколько секунд, и это ничем не грозило.

Он ездил навестить ее в сентябре: поезд, поля, неподвижные коровы, словно кусочки головоломки, ждущей, когда ее соберут, усадьба с зелеными коньками крыш, Вайолет в столовой, играющая в виселицу с товарищем по выздоровлению, прогулка по парку под тревожащей синевой, во время которой она взяла его за руку, как, разумеется, у них заведено было в детстве… Если минимальную внешнюю привлекательность Кита полностью стерли голодные времена (годы нехватки), то красота Вайолет полностью восстановилась: нос, рот, подбородок, плавно стирающиеся, переходя друг в дружку. Шли даже разговоры о возможном браке — с человеком вдвое ее старше (сорок три года), поклоннике, защитнике, спасителе.

Сегодня вечером их ждали фруктовые коктейли, представление (она обожала представления, а у него были хорошие билеты на «Друга детства»), затем ужин в «Трейдер-вик».

И вот Кит заходит в «Хартум», толкая тонированную стеклянную дверь. Вечер их — как событие знакомое и внятное — будет длиться одну-единственную минуту. А одна-единственная минута — куда это годится. Впрочем, неверно, нечестно — совершенно прекрасны начальные три секунды, когда он замечает ее мягкую светловолосую фигуру (одетый в белое профиль) на высоком стуле у идущей по кругу стальной стойки.

Что происходит с ее лицом? Что происходит с его жилами и сухожилиями? Тут он видит, что она, оказывается, занята более или менее узнаваемой человеческой деятельностью. Первое слово, что приходит ему в голову, — это прилагательное: бесталанная. Второе служит для усиления — фантастически. Ибо то, чего достигает — или ей кажется, что достигает, — Вайолет, есть следующее: сексуальное околдовывание бармена.

Тот, со своим хвостом, в своей черной футболке без рукавов, со своими уродливыми мышцами, то и дело поворачивается на нее взглянуть — не с ответным вниманием, а с недоверием. Чтобы посмотреть, не закончила ли она. А она не закончила, она по-прежнему этим занимается, по-прежнему прикрывает глаза, и щерится, и ухмыляется, и облизывает губы. Кит делает шаг вперед:

— Вайолет.

— Привет, Ки. — С этими словами она соскальзывает со стула.

— Ох, Ви!

Подобно шарику желтка и белка, высвобожденному из скорлупы, Вайолет моментально падает и лежит, образуя круговую лужицу: яичный белок уже размазан по сковородке, а в середине — ее желтая голова. Спустя пять минут, когда ему наконец удалось усадить ее в кожаное кресло, она говорит:

— Домой. Домой.

Кит идет звонить Николасу, который дает ему три разных, находящихся на большом расстоянии друг от друга адреса. Расплачиваясь по счету («А вы точно не ошиблись?»), он замечает, что кожаное кресло пусто. Бармен показывает пальцем. Кит рывком распахивает стеклянную дверь, и Вайолет оказывается у него под ногами, на четвереньках, с уткнутой вниз головой; ее бурно и шумно тошнит.

Вскоре после этого они едут в одном такси за другим, направляются на Колд-блоу-лейн на Айл-оф-догс, направляются на Майл-энд-роуд, направляются на Орпингтон-авеню, N19[106]. Ей страшно необходимо к себе в кровать, ей страшно необходимо к соседке по квартире, Веронике. Но, прежде чем попасть туда, ей нужен ключ, им нужно найти ключ.

Счет за выпивку в «Хартуме» — сумма была из тех, что он мог уплатить после двух часов с Николасом или даже с Кенриком. «А вы точно не ошиблись?» Бармен расширил глаза (а после показал пальцем). Вайолет выпила семь мартини за неполные полчаса.

Ложась в постель в своей милой квартирке, он отвел в сторону ирландские волосы Айрис (похожие на густой джем) сзади на шее — чтобы можно было приложиться щекой к ее ржавому пушку.

Если не считать Вайолет (тени Вайолет в его сознании), был ли он счастлив? Ему хотелось сказать да. Но два его сердца, верхнее (закрепленное или находящееся в стабильном состоянии) и нижнее (растяжимое — по крайней мере, так предполагалось), не были сбалансированы. Эрос его сделался предательским. То был, прискорбно сказать, вопрос вставания — у него не вставал, а если вставал, то не держался. А ведь он не любил их, своих девушек. А некогда любил их всех. Скажу без ложной скромности (думал он): в спальне я больше не террорист, я больше не пытаюсь заставить девушек идти против своей натуры. Для этого требуется, чтобы стоял как следует. Тем он и жил, со своей кровью, запутавшейся в противоречиях.

Сколько цветов: ирисы, анютины глазки, лилии, фиалки[107]. И сам он — и роза его юности. О роза, ты больна…

О роза, ты больна! Во мраке ночи бурной Разведал червь тайник Любви твоей пурпурной. И он туда проник, Незримый, ненасытный, И жизнь твою сгубил Своей любовью скрытной[108].

…Кит перевернулся на спину. В тот вечер, гуляя по Лондону, им с Вайолет надо было что-то найти. Им надо было найти ключ Вайолет. На это ушло все время до половины первого ночи. Они выяснили, где ключ, они нашли ключ. Дальше им надо было выяснить, от чего этот ключ.

Пара дальнейших событий 1976-го

В июле 1976-го Кит нанял Глорию Бьютимэн за тысячу фунтов в неделю. Работа ее состояла в том, чтобы притворяться его подружкой…

Стоит апрель, и Глория идет через Холланд-парк, проявляя живость и ловкость, чтобы добраться с одного конца на другой; Кит же просто идет и никуда не собирается. Он тормозит ее. Они начинают идти в ногу.

— Хорошая шляпа, — признает она (когда он приподнимает в ее сторону свою серо-черную борсалино). — Что, избавился от своих однокомнатных страданий?

— Последовал твоему совету. — И он поясняет. Его жизнеописание, его жизненный ход.

— М-м, — говорит она. — Да только заработанные деньги всегда быстро кончаются.

— Ты уже замужем? Вобще-то, мне кажется, тебе все равно дорога в Кентерберри.

— Ты о чем это?

— Когда апрель обильными дождями разрыхлил землю, взрытую ростками, — тогда, Глория, именно тогда — паломников бессчетных вереницы идут мощам заморским снова поклониться[109].

— Вот как?

— Нет. Теперь уже нет. В том-то и проблема. Они просто вздыхают и думают: апрель, беспощадный месяц. Выводит сирень из мертвой земли, Глория. Мешает воспоминанья и страсть[110].

— Знаешь, прекратил бы ты лучше это дело. От этого девушки только чувствуют себя необразованными.

— Ты права. И вообще, поэзию я забросил. Она меня забросила.

Шаг ее впервые замедляется, и она улыбается в его сторону — будто он совершил что-то хорошее. А ведь эти новости расстроили даже Лили, прагматичную Лили. Когда он посещал ту часть своего сознания, откуда некогда приходили стихи, его встречала тишина того рода, что следует за дверью, с силой захлопнутой.

— Что, получается только тогда, когда у тебя ни гроша в кармане? — говорит Глория. — Но ведь бывали и богатые поэты?

— Верно, бывали. Да только граф Рочестер не работал в «Дервент и Дигби». — Чьи коридоры, вспоминает он, набиты замолкшими поэтами, непишущими романистами, больными на голову драматургами.

— А с девушками как дела?

— Ничего. Только вот не могу заполучить девушек, которых по-настоящему хочу. Девушек вроде тебя.

— А девушки вроде меня — они какие?

— Девушки, которые смотрятся в зеркало и говорят: «Ох, как я себя люблю». Девушки с блестящими черными волосами. С волосами, натертыми ваксой. Твои волосы — как зеркало. Я вижу в нем свое лицо. Ты мне их сейчас впервые показала, свои волосы. Девушки с блестящими волосами и тайнами.

— В точности как я предсказывала. Вся жизнь разрушена.

— Ты меня избаловала, но теперь я с тобой покончил. Хочу Пенни из рекламы. Хочу Памелу из кадров. Ты уже замужем? Моя сестра замуж выходит. А ты?

— Что-то вдруг жарко стало.

И она внезапно останавливается, поворачивается и распахивает пальто… В романах погода и природа отвечают настроению. В жизни не так. Но сейчас мимо них проносится теплый бриз, жаркий ветер, и возникают мельчайшие осадки, словно влажное испарение, и за несколько секунд белая хлопковая футболка Глории превращается в льнущую прозрачность, появившиеся впридачу груди по форме напоминают слезы, художественный омфал. Память и желание поднимаются от земли, с мощеной дорожки, из мертвой страны и берут его сзади за колени. Он говорит:

— Помнишь — помнишь, ты мне сказала одну вещь. Что ты можешь пройтись со мной кругом по комнате, и девушки начнут смотреть на меня по-другому. Помнишь?

И он сформулировал свое предложение.

— Пенни. Памела. Скоро две вечеринки на работе должны быть. Хочу Пенни из рекламы, хочу Памелу из кадров. Приходи на летние вечеринки. И приходи пообедать со мной на Беркли-сквер — один-два раза, этого хватит. Встреть меня после работы. Притворись, будто ты моя подружка.

— Денег маловато.

— Удвою. Давай я тебе свою визитную карточку дам.

К тому времени он успел побывать в Америке — в Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе — и знал куда больше о том жанре (типе, роде), к которому в некотором смысле относилась Глория.

Вот эта довольно молодая женщина, которой, видимо, не дают распасться шнуры ее шрамов и сетка ее целлюлита, иногда татуированная до густоты гадательной карты. Вот этот довольно молодой мужчина со своим грубым набуханием, с челюстью-фонарем, с плебейским лбом.

А теперь — монтажный переход. Вот Кит с полотенцем вокруг пояса. Вот Глория держит голубое летнее платье, словно оценивает его длину. Затем — взгляд, который она бросает на него прямо перед тем, как повернуться. Словно он доставил пиццу или пришел спустить воду из бассейна. Затем — физическое взаимодействие — «акт, посредством которого передаваясь бы любовь», как заметил один наблюдатель, «существуй она на деле»[111].

Разумеется, Глория была нестандартна в двух важнейших аспектах. Во-первых, она любила прибегать к насмешкам и паясничанью (заниматься сексом с Глорией было смешно — дело было в том, что ты узнавал в процессе о природе двоих, его, ее). Там, на экране, с этими мрачными цветами, люминесцентными и напоминающими музей восковых фигур, достаточно было одной-единственной искренней улыбки, чтобы вся иллюзия с воплем обратилась в бегство. Вторая аномалия Глории заключалась в ее красоте. В ней, словно в городском снеге, сочетались красота и грязь. Наконец, существовала еще и религия.

— Договорились, — сказала она по телефону. — Дело в том, что Хью слишком часто встречается со своей старой подружкой. Не то, что ты подумал, но припугнуть его как следует нужно. Так, значит, когда мне начинать притворяться?

Кит положил трубку и вспомнил белую футболку в Холланд-парке. Метеорологическое или же небесное попустительство. Дождевые капли — поди разгляди — и ее торс, вылепленный порновлагой.

Вайолет была июньской невестой.

Карл Шеклтон, весь дрожа на своих костылях, подвел ее к алтарю. Был обед в доме ее верного поклонника, ничем не примечательного Фрэнсиса, доброго, образованного. «У нас нет иного выбора, — сказал Николас, — кроме как считать его силой добра». Присутствовала овдовевшая мать Фрэнсиса, там, среди обстановки, столь же чахлой, сколь ее фигура. Потом они все проводили новобрачных в свадебное путешествие — помахали вслед «остин-принцесс» в белых ленточках. Вайолет было двадцать два.

Кит слышал, что поначалу не все шло гладко. Потом брак как будто бы устаканился. Однако к июлю в доме начался ремонт. Вайолет вызвала мастеров.

— Х-м-м, — говорит Глория в порядке вежливого ввода в курс дела, когда он везет ее на первую из летних вечеринок, местом проведения которой выбран роскошный «бриг-гермафродит» (двухмачтовый парусник) на реке Темзе. — Тебе, возможно, неудобно будет, когда узнаешь, в чем состоит фокус. Я буду делать все, что обычно, ласкаться, чмокаться, все такое. Но фокус тут вот в чем. Я должна все время смотреть с обожанием, неотрывно, в направлении твоего члена.

Кит за рулем откликается:

— Ты уверена?

— Конечно уверена. Забавно, тут была… Я думала, я одна об этом знаю, но забавно: про это на днях была программа по телевизору. Там они всем к глазам присоединили лазерные лучи или что-то такое. Когда девушку знакомят с парнем на дружеском мероприятии, она бросает взгляд на его член где-то каждые десять секунд. Он делает то же самое, только в его случае тут фигурируют ее сиськи. Глаза новобрачных прикованы друг к дружке таким же образом. Кто из девушек тебе нравится?

— Пенни и Памела.

— С ними я тоже буду заигрывать. Не пугайся, если увидишь, как я их целую или щупаю. Люди еще не знают об этом, но девушки от этого тают, если правильно делать. Даже самые традиционно ориентированные.

— Правда?

— Можешь мне поверить.

В полночь он тормозит перед большим, с двойным фасадом домом Хью в Примроуз-хилл. Одетый в вечерний костюм Кит Ниринг открывает пассажирскую дверцу и протягивает руку к одетой в китайское платье Глории Бьютимэн.

— Довольно весело было, — говорит она. — Так вот. Что ты делаешь не так?

— По-моему, все девушки с телом, созданным для спальни, — петушки.

— Верно. И, как я тебе неоднократно пыталась объяснить, еще давно, петушков среди девушек почти нет. Вот так. Пожми мне перчатку.

— Петушки. Которые глядят на чьи-то петушки. Не обижайся, но бывают ли среди парней курочки?

— Нет. Бывают только петушки. Спокойной ночи.

Разглаженный, облапанный, ощупанный, покусанный и неотрывно рассмотренный с обожанием, Кит поехал домой, где его ждало безоговорочное фиаско с Айрис.

* * *

Три недели спустя конверт, содержащий вторую половину ее гонорара (термин, предпочитаемый Глорией), передается из рук в руки в БМВ. Кит в белом галстуке, Глория в резко сокращенном варианте своего лучшего воскресного наряда. Второй выход в свет с коллегами состоит из коктейлей и ужина во вращающемся мясном ресторане на верхушке башни почтамта.

— Все было замечательно. Знаешь, на час-другой я на самом деле, взаправду поверил, что ты моя подружка.

— М-м, и тут же стал весь такой обходительный. Так вот. Подведем итоги. Забудь Пенни. Она неразговорчива, но видно, что обхаживает какого-то женатого мужчину. А Памела, мне кажется, практически лесбиянка.

— Вы с ней в ванной. Откуда ты знаешь? Целовались?

— Да нет, целоваться-то они все целуются. Нет. То, как она дышит. Возможно, тебе больше подойдет Алексис.

— Алексис? — Алексис — секретарша Дигби. — Она же слишком… она разве не слишком приземленная для меня? Она замужем.

— Нет. Она благоприятным образом разведена. Вполне приличная для своих сорока, в этом возрасте с ней можно хорошо поразвлечься в том смысле, который нас интересует. О-о, еще как. Только помни: она — не петушок.

Кит говорит, что будет иметь это в виду.

— Но с Ивлин у меня ничего не получится.

— Может, и получится. Она любит книги. Потом, не знаю, читает ли она это, но ей попадается на глаза та чушь, которую ты пишешь в «Лит. приложении». Пошли ей цветы и пригласи пообедать. Так. Когда подбросишь меня, мы встанем у садовой калитки, и ты должен поцеловать меня сексуальным поцелуем длительностью примерно с минуту. Потому что Хью будет наблюдать. Хотя нет. Минута — это иногда целая вечность, ты не находишь? Десять или пятнадцать секунд. Только не забудь обязательно сунуть руку мне под юбку сзади.

Выводы. Через короткое время все в «Дервент и Дигби» узнали, что Дервент ушел от жены и стал жить с Пенни. Памела вернулась из летнего отпуска в Нью-Йорке с бритой головой. Вскоре после того Кит начал встречаться с Алексис. У него было ощущение, будто Глория управляет его жизнью, подобно генералу на холме.

А он и не жаловался. В сексуальном плане что-то шло не так — что-то новое, но он не жаловался. Он не мог забыть одного: того, что его сексуальный поцелуй с Глорией длился по меньшей мере целую вечность.

Что упало в 1977-м

Брак Вайолет распался. Невероятная сестра и невыносимая дочь, Вайолет оказалась непостижимой женой.

— Она что, спала с мастером?

— Нет, — ответил Николас по телефону. — Она спала с мастерами. Оканчивается на «-ами».

— С двумя мастерами.

— Нет. Со всеми мастерами.

— Но ведь мастеров было много.

— Знаю.

Опять стоит весна (май), и вот Кит за своим столом, через его плечо заглядывает Эд. Эд (полное имя — Ахмед) — визуальный вундеркинд из отдела сообщений; вдвоем они помогают появиться на свет одному оригинальному продукту (какой-то сэндвич типа шоколада с мороженым). Новая секретарша Кита, Джудит, звонит сообщить, что к нему пришла некая миссис X. Ллевеллин.

— Нет, я не замужем, — говорит Глория, когда они остаются одни. — Не совсем. Пока нет. Ты хоть понимаешь, что мне уже тридцать? — Она прерывается, когда Джудит приносит ей чай. — Тут с Хью проблема.

— Он увлекается наркотиками, — высказывает предположение Кит, до которого дошел такой слух.

— Хью не увлекается наркотиками. Он сидит на героине.

Все абсолютно ясно. Хью высок, красив, богат — так что он, естественно, не может этого вынести. Не может этого вынести ни секунды дольше.

— Каждый месяц-другой, — продолжает Глория, — он ложится в «Пасторство», попить фруктового соку, поделать массаж спины. Потом все происходит по новой. В то место в Германии он ехать не хочет. — Она описывает место в Германии: кровати с привязными ремнями, мужчины-санитары в майках. — Мы сексом уже больше года не занимались.

Интерес Кита делается острым.

— Так как же ты выходишь из положения? — спрашивает он ее. — В смысле, ты ведь темпераментная молодая девушка.

— Я полагалась на Проберта, — объясняет она (Проберт — младший брат Хью). — По этому поводу я к тебе и пришла.

Он закуривает. Она придает лицу выражение долгого страдания.

— А теперь Проберт взял и испортил одну из лланголленских доярок, она залетела. А он религиозный. Так что вот так.

— А ты по-прежнему религиозна?

— Больше, чем когда-либо. На самом деле, Рим начинает мне надоедать. Так мало от тебя требует. Мне нужно что-нибудь более серьезное.

— А ты никогда не думала переключиться на Проберта?

— Господи помилуй, нет, конечно. У них так устроено, что все достанется Хью. Проберт живет в замке, но сам он вроде работника на ферме. Мешки с навозом повсюду тягает. Спасает овец.

— Прости меня, но известно ли Хью о том, что ты трахаешься с его братом? — Она качает головой в сторону, и Киту внезапно становится ясно, как страстно он не желает, чтобы Глория трахалась с его братом, с кем-либо из его друзей, да, если на то пошло, и вообще с кем бы то ни было. Никогда. — А теперь работник женится на доярке.

— Да. Так что тут для тебя открывается своего рода тропинка. Это будет временно. Ты завтра вечером, от шести тридцати до восьми, свободен? Приходи ко мне в гости. Примроуз-хилл.

— Приду, — говорит он, когда она поднимается, чтобы уйти. — Что это значит — к тебе в гости?

Он надеется, это значит просто роман, без походов по ресторанам. Она отвечает:

— Придешь, — увидишь, что это значит — ко мне в гости.

Вайолет была по-прежнему религиозна. Но с молодыми мастерами она больше не связывалась. Чтобы завоевать расположение Вайолет — по крайней мере, так какое-то время казалось, — надо было быть молодым человеком лет двадцати с чем-то, с выглядывающей из штанов задницей, с творилом в одной руке и кельмой в другой. Но с молодыми мастерами Вайолет больше не связывалась. Она связывалась со старыми мастерами. Последнему из мастеров, Биллу, было шестьдесят два.

Николас утверждал, что мастера — не обычные жулики, халтурщики и все прочее. Он говорил, что от мастера один шаг до опасного преступника или несостоявшегося психопата. Они посвящают свою жизнь тому, что мучают неодушевленные предметы: грохот, бряцание, стоны, скрежет. Киту с Николасом не стоило и говорить, что Вайолет скоро сама все это узнает.

В доме на Примроуз-хилл она встречает его в черном атласном халате и золотых сандалиях на каблуке рюмочкой и тут же ведет в спальню. А через спальню — в ванную.

— Сядь на тот стул. В ведерке есть вино, если хочешь. — Она разворачивает свой облегающий наряд на талии. — Вот что это значит — ко мне в гости.

И вот она снова перед ним, семь лет спустя, эластичная добротность Глории Бьютимэн. Она занимается своими грудями, секунду стоит неподвижно, как изваяние. Глаза Кита, как ожидалось, совершают осмотр, но затем останавливаются на овальной выпуклости, на существе или духе — том, что жил в самом ее нутре, — и он едва сдерживается, чтобы не поискать взглядом скрепку в середине его неподвижного блеска.

— Ты стала более мускулистая.

— Да? — Она вступает в наполненную ванну и со стоном откидывается. — Мне нужна твоя помощь. Скоро костюмированный бал в Мэншен-хаус, приходить надо одетым каким-нибудь шекспировским персонажем. А ты как раз тот человек, которого можно пригласить.

Он произносит забасившим голосом:

— Я тот человек. Ну ладно. — Первым именем, что приходит ему в голову, почему-то оказывается Гермиона — обиженная Гермиона. — Из «Зимней сказки». Она провела шестнадцать лет в часовне, статуей.

— А еще какие-нибудь религиозные есть?

Под аккомпанемент негромкого омывания и плескания, пока Глория подносит маленькие пригоршни воды к плечам, к горлу, он говорит:

— Офелия. Вообще-то она не религиозна. Но поговаривают о том, что ей надо в монастырь.

— Красивое имя. Но я, кажется, это видела — разве она не сходит с ума?

— В конце она топится. «Над речкой ива свесила седую листву в поток»[112]… Извини.

— Ничего. Продолжай.

— «Сюда она пришла гирлянды плесть из лютика, крапивы…» — Нет, Глория не замирает, не замолкает. Ее плескания и омывания делаются громче («И, как была, с копной цветных трофеев, она в поток обрушилась»), а потом раздается шум стремительно падающей воды — она встает («Сперва ее держало платье, раздуваясь, и, как русалку, поверху несло»), а после орудует шипящим змеем-душем («Но долго это длиться не могло»), окуная колени и разводя пошире угол, образованный бедрами.

— «И вымокшее платье потащило ее от песен старины на дно, в муть смерти».

— Ненавижу сумасшедших. А ты?.. Не считая «Быть или не быть», я знаю только одну строчку из Шекспира. «Черна я от щипков любовных солнца»[113].

— Клеопатра. Можешь ей быть. Ты достаточно темная.

— Я не достаточно темная.

— Ладно. Можешь быть Виолой или Розалиндой и переодеться мальчиком. Она притворяется мальчиком. Выдает себя за мальчика. Надень шпагу.

— А вот это блестящая мысль. — Повернувшись к нему спиной, она в авокадовом освещении тянется за белым купальным халатом. — Мальчик из меня вышел бы очень хороший.

Вторая половина похода в гости к Глории состояла в стриптизе наоборот, продолжавшемся почти час. Но у него не было чувства, будто его дразнят. Она показывала ему разные штуки: вот так они моются, вот так они одеваются. Были в этом и моменты, близкие к невинности: он вспомнил, как чувствовал себя десятилетним мальчиком, читая Вайолет номера «Банти».

— На этот раз вышло в целом нежестко, — сказала она, показав свои голубовато-белые зубы. — Но все равно это черная месса. Мы делаем все наоборот.

Идя по Примроуз-хилл и через Риджентс-парк, Кит думал об Индии, о Болливуде, где фильмы на религиозные темы назывались теологическими. Возможно, это и есть тот жанр, в который он вошел. Порнотеологический фарс.

Август.

Кит входит в свой кабинет и велит секретарше набрать номер.

— Я только что вылез из постели, в которой находилась Глория Бьютимэн, — говорит он.

— Кит, дорогой мой малыш!

— Теперь я расскажу тебе все, о'кей? На каком бы конце земного шара ты ни находился. Все.

— Разве ты не всегда так поступаешь?

— Я не особенно распространяюсь о своих неудачах. Например, о том факте, что не могу кончить с Алексис.

— О. Значит, это не так, как с Айрис.

— Нет, не так, как с Айрис. С Алексис я могу приступить, но не могу завершить. А с Глорией у меня стоит совершенно по-другому. Другой порядок величины. Как вешалка для полотенец. Короче. Мне нужно рассказать тебе все про Глорию. Чтобы и дальше так держать.

— Ну, рассказывай.

— Это было удивительно. Она такая удивительная девушка. Пришла ко мне домой и говорит: «Так. Ты где хочешь?» Я сказал, что хочу в спальне. И ничего не вышло.

— Это и вправду удивительно.

— Мы легли в постель, и знаешь что? Никакого дуракаваляния насчет того, чтобы не снимать трусы, ничего такого. Но мы легли в постель, и знаешь что? Рукоприкладство, и все.

— Какое именно рукоприкладство?

— Ну, знаешь, Николас, бывают такие поэты, которые пишут настолько заунывно и при этом технично, что их стихи называют поэзией поэтов. Вот так оно и было. Рукоприкладство рукоприкладчиков. Но только рукоприкладство, и все.

— Она удовлетворила тебя руками. А как же твои права и привилегии, дорогой мой малыш?

— У меня были права и привилегии. Я удовлетворил руками ее. Первым.

Утром он принес Глории завтрак в постель: чай, тосты, йогурт, разрезанный на дольки апельсин. Он сказал:

— Поверь мне, я не жалуюсь. Но все это выглядит слегка архаично. После Италии.

— В Италии, — ответила Глория, держа чашку обеими руками (простыня пересекала ее грудь, словно лифчик шириной с кровать), — был курортный роман. А сейчас у нас другое, что бы это ни было. А теперь ложись.

Она сказала, что он может продолжать встречаться с Алексис (которая знала про Глорию и не возражала), — но больше ни с кем.

— Я страшный ипохондрик, — сказала она. — И мне необходимо знать, где ты был.

То был единственный раз, когда она провела у него ночь.

Сентябрь.

— Глория только что ушла. Она приходила на скромный ужин.

— О, — говорит Николас. — Значит, тебя, я полагаю, как следует отдрочили.

— Это для нас уже пройденный этап. Я ублажаю ее орально. А потом она орально ублажает меня. Позицию шестьдесят девять она не одобряет. Говорит: «Так невозможно уделить этой штуке полное внимание, которого она столь сильно заслуживает».

— Покладистее и быть не может. Разве что когда глотает.

Кит рассказывает ему про зловещий изыск.

— О господи.

Октябрь.

— Глория снова заходила. За минеральной водой.

— О. Значит, у тебя, я полагаю, как следует отсосали.

— Это для нас уже пройденный этап. Теперь можно делать все, что угодно. При условии, что уложишься в тридцать пять минут. — Он говорит дальше, довольно долго. — Она сказала: «Задница вроде моей быстро приучается пользоваться всяким случаем». Подумать только… Как ты считаешь, полиция про Глорию знает?

— Очевидно, нет.

— Нет. Потому что иначе…

— Они бы вмешались. В конце концов они непременно до нее доберутся.

— Наверное, ты прав. Бедняжка Глория. Мы к ней сходим.

Николас говорит:

— Нет, это я к ней схожу. И к тебе я тоже схожу. Ты будешь сидеть в другой тюрьме. Для мужчин.

Вердикт Глории по части поэзии, серьезно обдуманный, был таков: «По-моему, такие вещи лучше всего оставить старикам. Серьезно. У тебя столько всего этого в голове — другой бы на твоем месте постоянно лил слезы ручьями».

В конце ноября он навестил Вайолет в приюте для молодых женщин, основанном Армией церкви, на углу Мэрилбоун-роуд и Козуэй-стрит. Армия церкви — он думал, что это означает совместные усилия. Однако Армия церкви была особой сектой, Церковью воинствующей — организацией ныне здравствующих верующих-христиан, рвущихся в бой с мировым злом. Вайолет сидела в комнате отдыха, замолкшая девушка в обществе всех остальных замолкших девушек, и под глазом у нее красовался огромный, черный-пречерный синяк. К Рождеству она вышла, и жизнь ее снова пошла своим чередом.

Над речкой… над речкой ива. Над речкой ива… Над речкой ива свесила седую листву в поток.

Чем они все занимались в 1978-м

— Кит, — произнес аппарат. — Это Глория. Меня можно найти в номере шестьсот тринадцать в «Хилтоне», в аэропорту Хитроу примерно до девяти пятнадцати. Мой рейс задержан. Целую.

— Кит, — произнес аппарат. — Это Глория. По дороге из Бристоля в Бат есть вполне приличный маленький трактир под названием «Голова королевы». Жди там в субботу после обеда. Комнаты у них есть. Я спрашивала. Целую.

— Кит, — произнес аппарат. — Это Глория. Куда…

Он берет трубку.

— Куда ты запропастился? Короче. Сегодня вечером шекспировский бал. Виолой я быть не могу. Всем раздали по одной пьесе на группу. Боятся, что все оденутся Ромео или Джульеттой. И нам достался «Отелло».

— Значит, ты — Дездемона.

— Нет. Дездемону захапала Присцилла, — говорит она (Присцилла — старшая сестра Хью). — Так что пришлось мне пойти в библиотеку и прочитать все от начала до конца. Ты ведь куда-то пропал.

— Извини, мне пришлось ехать за Вайолет, чтобы взять ее на поруки. Николас в Тегеране. У них там революция.

— Давай по делу.

— Ну, там, в «Отелло», с женщинами негусто. Наверное, ты можешь быть Эмилией. Миссис Яго.

— С какой стати мне быть этой старой кочергой? Я остановилась на Бьянке. Ну, знаешь — шлюха Кассио. Я хочу показать тебе свой наряд. Буду около шести сорока. А такси оставлю ждать у входа. Насчет Бьянки — это меня озарило. Гораздо лучше, если у меня будет такой вид, будто меня только что поимели. В шесть сорок. Я буду вся покрыта тряпьем и намазана гримом. И знаешь что? Отелло при виде Кассио становился пидором. Целую.

Шесть сорок пришло и ушло. Так происходило примерно через раз. Однажды Кит доехал до Койдпойда в Северном Уэльсе, где поселился в «Егерском оружии», пообедал в одиночестве и снова поехал обратно. С другой стороны, однажды он полетел в Монако и провел с ней целый час на ранчо для игры в гольф на мысе Антиб…

Той ночью он проснулся в четыре часа. Значит, Вайолет умерла, решил он, потянувшись за трубкой.

— Только что подавали кеджери и овсянку. Буду через двадцать минут. Ключи у меня есть. Целую.

Двадцать минут спустя она говорит:

— Что это за баба со мной на лестнице разминулась? Черт возьми, неужели это Алексис? Не может быть!

— Я попросил ее подождать в свободной комнате, но она отказалась. А времени наложить макияж у нее не было.

— О господи. Пожалуй, пошлю ей цветы… Они все там, внизу, в машине. Ну и смешной же вид у нашей компании… Проберт с черным лицом, Присцилла в шелковой сорочке… а Хью без сознания в рыжем парике. И Бьянка за рулем. Как мой грим, блестит еще?.. Хью? Родериго… А, я сказала Отелло с Дездемоной, что надо забрать наркоту для Родериго… Хватит вопросов. Сосредоточься, Кассио. Слушай свою шлюху.

Так продолжалось больше года.

* * *

С 70-го года Николас Шеклтон дважды сменил подругу. В 73-м вместо Джин появилась Джейн. В 76-м вместо Джейн появилась Джоан. Твое будущее выглядит безграничным, постоянно говорил ему Кит: всегда есть возможность найти какую-нибудь Джен или Джун.

— Или Жен, — сказал Николас за стаканом скотча в кухне у Кита. — Или Жин. Я знаю одну Жин. Она кореянка.

— Только Жен или Жин должны быть чрезвычайно левыми, как и Джин, и Джейн, и Джоан.

— Более того — Жен, или Джен, или Джун, или Жин должны быть террористками. Вот бы тебе террористку завести. Глория — ты называешь ее Будущим, а она ведь реакционерка. Отсутствие независимости. Угодлива с мужчинами. Богобоязненна. Тебе надо найти хорошую террористку. Феминистку, чтобы работала и орала на тебя.

— Глория не орет. Но страшной она действительно может быть. Вот послушай. — С этими словами он кивает головой. — Она отучила Хью от героина — заставила перейти на метамфетамин. «Таким образом, — говорит, — я верну себе секс-оружие». Мет — это тебе не героин. От мета у тебя постоянно как вешалка для полотенец.

— Она эти вещи явно тщательно продумывает.

— Потом, она не подпускает его к себе, пока он не согласится поехать в Германию. Три месяца в подземелье. Сорок тысяч монет. Успех — девяносто процентов… Странная она, Глория, но по части брака и детей — в точности как все. Паникует. Ей ведь тридцать исполнилось.

— М-м, острие ада. Я-то думал, может, сестры сдвинули эту границу на пару лет — скажем, до тридцати трех — тридцати четырех. А они все как эти, только им двадцать восемь стукнет. Даже террористки.

— Она придет в семь.

— Ничего страшного, — говорит Николас (так уже бывало прежде). — Я спущусь в «Шекспир» на полчаса.

— Нет. Оставайся здесь. Это я спущусь в «Шекспир» на полчаса. С Глорией.

— О. Вот как. Не как обычно.

— Возможно, я не прав. Но мне кажется, «как обычно» подходит к концу.

Они продолжают беседовать о семейных делах, пока до них не доносится звук ключа в замке.

Николас говорит тихонько:

— Я выскользну. Вдруг тебе прощальный подарок достанется. Никогда не знаешь.

— Иди в ресторан, где места только на одну персону. Книжку свою возми. Сегодня плачу я. Тебе придется держать меня за руку.

— Надеюсь, ты опоздаешь. Не забудь — она удивительная девушка. Будущее удивительно.

Кит слушает, как они переговариваются в прихожей, — обмен репликами с обеих сторон полон учтивости, даже галантности. Затем входит она — с улыбкой, какой он прежде никогда не видел.

Но взгляд его уже устремился мимо нее — и ему достаточно недвусмысленно открылось будущее. Неспособность зайти в спальню без страха; копошение, как во сне, ограниченное странными препятствиями; еще — глубокое переплетение, глубокий стежок неуверенности в себе. Глория, хотелось ему сказать, открой мне свою тайну, и, что бы это ни оказалось, я буду умолять тебя прийти и жить со мной. Тем не менее, когда она шагнула к нему, он ничего не сказал.

Николас, разумеется, уже тут, со своей книжкой; Кит входит и роняет шляпу на скатерть.

— Будущее ебется с собакой.

— Да ладно тебе. Неужели она настолько удивительная?

— Собака с маленькой «с». Я имею в виду, вообще. У нее намечаются перемены. Все решено. Хью поклялся на Библии, что поедет в Германию. Господи. Я в шоке. К тому же я пьян. Перед выходом выпил два огромных стакана водки.

— Водки? Ты мне говорил, что последний раз пил крепкие напитки в Италии. После того, как все прощелкал с Шехерезадой, когда обосрал Бога.

— Верно. Но мне было так страшно. Так страшно. И знаешь что? Глория была счастлива. Веселой я ее видел и прежде. Но счастливой — никогда.

— Неплохо смотрится.

— Да. Я ей так и сказал. Ты мог бы мной гордиться. Я сказал: «Пусть я несчастен, зато приятно видеть тебя такой счастливой и молодой». И за это мне еще и поцелуй достался.

— Сексуальный поцелуй?

— Типа того. Для истории. И еще я ее полапал. Но с Будущим так не делается.

— А как делается?

— Не скажу… Господи, я чуть не попытался, но в конце концов не стал. Слишком деморализован. Ах да, и еще возвышен. Наверное, придется мне вернуться к возвышенному образу жизни. И снова стать калекой в будуаре. Возвышенный калека в будуаре. Как мило.

— Позвони Алексис.

— Позвони Алексис и доведи себя до сердечного приступа, пытаясь кончить. Позвони Айрис. И доведи себя до сердечного приступа, пытаясь начать.

— Со мной такого никогда не бывает — конечно, за исключением тех случаев, когда я невероятно пьян. — Николас обращается к меню. — Все это весьма фигово. Прикрываешь срам руками. Или бьешься за то, чтобы кончить. Проблема в том, что, когда такое происходит, они воспринимают это на свой счет.

— М-м. Единственная, с кем я нормальный, — это Лили.

— А это у вас событие ежегодное или вроде того? Может, ты потому нормальный с Лили, что она предшествовала твоей одержимости Будущим. Погоди. А как у тебя дела с этими двумя чокнутыми из Общества поэзии?

— С ними у меня тоже не встал.

— Но тут, возможно, существует простое объяснение. Это были две чокнутые из Общества поэзии. А Джон Купер Повис?

— По пути сюда я подумал: пошлю подальше работу и вернусь к поэзии. Что означает вернуться к Джой и Пейшенс. И к Джону Куперу Повису. Господи, Николас, да что же это? Что у меня не так пошло с девушками?

— М-м. Я тут на днях столкнулся с твоим Нилом Дарлингтоном. Он очарователен, правда? Само собой, сильно пьян. Он сказал, что тебе надо попытаться жениться на Глории. «Войти в лабиринт».

— Типично для Нила. Без усложнений жить не может. С Лили я нормальный, потому что осталась еще какая-то любовь. С Глорией никакой любви нет. И речи нет о любви. И речи нет о нравишься. За пятнадцать месяцев самое милое, что она мне сказала, — это «целую».

— Ты же говоришь, любовь тебя пугает. Ну и ладно тогда. Согласись на секс. Женись на ней.

— Да она мне в лицо расхохочется. Я недостаточно богат. Она кривится, когда слышит слово «зарплата». Нужно, чтоб были прежние деньги. Прежние деньги. Что вообще такое прежние деньги?

— Это то, что тебе достается, когда со всеми выкалываниями глаз и блядством покончено пару столетий назад.

— Родичи Хью были вельможными католиками. Мои были слугами. Причем они даже женаты не были. Дерьмо я.

— Знаешь, я только один раз прежде слышал, чтобы ты так разговаривал. Когда тебя дразнили в школе. До того, как мама положила этому конец. Вспомни Эдмунда в «Лире». «Зачем же // Клеймят позором?»[114] Не забывай, Малыш Кит. Ты способен на большее, чем на постылой заспанной постели молодчики, с ленивого просонья зачатые.

— Хороший у меня брат.

— Прошу тебя, не плачь. У тебя вид, как будто тебе опять восемь лет.

— В это время на следующей неделе… в это время на следующей неделе он будет лежать, пригвожденный к полу мюнхенского погреба. Корявые вяжите руки! А я буду… Пошел бы он, этот Хью. Пошел бы он, этот Хью. Хоть бы с ним случилось что-нибудь ужасное до свадьбы.

Поднимая стакан, Кит призывает готические ужасы, Гран-Гиньоль.

А Николас говорит:

— Вот так, молодцом. Побочным боги в помощь!

* * *

В сентябре они вдвоем поехали в Эссекс, повидать Вайолет — та сошлась в Шуберинессе с бывшим моряком, многогранно лишенным чувства юмора. Звали его Энтони — или, в интерпретации Вайолет, Эмфони, или Энфоби. Николас, бывавший там прежде, прозвал его Амфибием (в мужском роде). Кит сел за руль. У него было похмелье. Он стал больше пить. На той неделе он провел два обеденных перерыва в мэйферском бюро знакомств с каталогами, со справочниками «Кто есть кто среди молодых женщин» в руках. Искал он определенное лицо, определенную фигуру…

— Давно она уже с этим Амфибием?

— Целых три месяца. Он герой. Вот увидишь. Целых три мефяца в объяфьях Амфибия.

Костлявый, бородатый и лысый, в противотайфунном свитере с воротом, с исландской голубизны глазами, Энтони жил в каюте корабля, называвшегося «Маленькая леди». Дни, когда он бороздил моря, остались позади, и он пришвартовался, навсегда и мрачно, в притоке реки Мерси. «Маленькая леди», по сути, была теперь не на воде, а стояла, забитая по иллюминаторы в огромное, словно твердый океан, пространство прибрежной грязи; всходить на ее борт надо было с помощью искривленных сходней, гудящих, как трамплин для ныряния в castello[115]. У них было электричество (и шумный генератор), и краны работали довольно часто.

Энтони больше не искал приключений в мировом океане; однако с Вайолет он каким-то образом управлялся. Как? Ну как: будучи крепким моряком с двадцатилетним сроком службы за плечами, он привык вверять свою жизнь чудовищу. Ему знакомы были встречные течения, вздымающиеся волны. А без этого ему было не обойтись. Ибо каждое утро Вайолет, пройдя по планке, шла дальше, в город, где подцепляла в пабах мужчин, а возвращалась ранним вечером в разной степени раздетости и недееспособности, и ее надо было купать и кормить.

Впереди был сюрприз, или задний ход, но в день, когда приехали братья, Вайолет вела себя очень хорошо. Значит, так, что вообще делают обычные люди? Братья с сестрой втроем отправились в Клактон и пообедали в «Энгус-стейк-хаусе»; проводили Николаса на поезд, идущий в Кембридж (профсоюзные дебаты по поводу Кампучии); Кит повел Вайолет на ярмарку. Затем была сытная рыбная похлебка на «Маленькой леди», заботливо приготовленная Энтони. Который весь вечер рассказывал про годы, проведенные в морских странствиях (все они прошли в трюме траулера в Северном море за потрошением рыбы). Двое мужчин почти прикончили бутыль рому, в то время как Вайолет пила шипучку.

В одиннадцать Кит приготовился к поездке в нетрезвом виде обратно в Лондон. Он поблагодарил и распрощался, пошел было вниз по трапу и с ощутимым пружинистым толчком, словно ему подсобил носок ботинка, нырнул в коричневый океан прибрежной грязи… В чем, вероятно, не было ничего особенно примечательного — если не считать того, что через час, после того как Вайолет, вооружившись ведрами и полотенцами, раздела его, вымыла и каким-то образом опять собрала вместе, он вышел и повторил все по новой.

Выуженный Энтони во второй раз, Кит сидит, распространяя зловоние по крошечному камбузу, пока Вайолет снова набирает ведра.

— Ви, с тобой, наверное, уже раз-другой так случалось.

— Ой, я уж давно счет потеряла, — отвечает она.

И ухаживает за ним — с терпением, с юмором, с бесконечной готовностью к прощению. Короче говоря, с сестринской любовью. И от этого ему приходит в голову мысль, что, если бы они поменялись ролями, то уж Вайолет-то пошла бы до конца, для нее это было бы возможно — всю жизнь заниматься лишь тем, что вытаскивать людей из трясины, чистить их, снова вытаскивать и снова чистить.

Пятнадцатого октября Кит получает тисненое приглашение на свадьбу Глории (он не пойдет), а также, тем же утром, отвечает на звонок плачущего Энтони (который больше так не может). Вайолет на какое-то время пропала, но вернулась в Лондон как раз к Хеллоуину.

Как все сложилось в 1979-м

Семь часов вечера, день свадьбы Глории Бьютимэн, Кит добрался до середины четвертой партии в скрэббл — против него играет Кенрик. А Глория все это время отчаянно пытается с ним связаться. Но откуда же ему, спрашивается, об этом знать (как и о том, что сейчас она стоит в одиночестве на платформе лланголленской железнодорожной станции: мелкий дождь, холод, парящие нимбы фонарей); делая ходы, выкладывая буквы на поле и время от времени сверяясь со словарем, Кит одновременно разговаривает по телефону с Вайолет.

— Значит, Гари мне: давай оттирай этот чертов пол. А я ему: ну нет, спасибочки, дружочек, сам оттирай этот чертов пол, если так любишь чисфоту. А он меня избил! Крикефной бифой — предфавляешь?

Кит прикрывает ладонью трубку и говорит:

— «Вороница»? Сперва «анакобра», теперь «вороница». Восемь букв.

— Я же объяснял. Анакобра — такая, типа, змеюка. Вороница — такая, типа, птичка, — говорит Кенрик, которому на следующий день предстоит явиться на предварительное слушание уголовного дела по обвинению в оскорблении своей матери — миниатюрной, но безжалостной Роберты.

— А он меня шлюхой назвал, а я не шлюха, нет! Я фемпераментная молодая девушка! Потом он: а ну давайте сюда деньги. А эти простофили взяли и отдали ему. А он знаешь что? Взял и проебал!

— Не про-, а с-, — машинально напоминает ей Кит. Это и вправду поразительно: так мало пытаться сказать в плане языка — и проебать даже эту возможность. Чисфота, бифа, фемпераментная — объяснение всему этому придет ему в голову с опозданием. — Съебал.

— Чего? Ну да, взял и проебал!

Так или иначе, телефонный разговор подходит к концу. Они играют еще три партии (подобно Тимми за шахматной доской, Кенрик всегда выигрывает), выходят на улицу поужинать — как раз тогда, когда Глория пересаживается на поезд в Волверхэмптоне и опять несется на юго-восток.

— Так что случилось с Берти?

— Обычное дело. Берти начала орать мне прямо в лицо, я ее толкнул, а она бросилась вниз с лестницы. Нет. Сделала сальто назад. Может, отделаюсь предупреждением, но для этого нужен клевый судья. Это же просто бытовуха.

Следствие предстоит Кенрику не в первый раз: кредитное мошенничество, неуплата налогов, вождение в нетрезвом виде… Поскольку он считает, что все судьи: а) правых взглядов и б) гомосексуалисты, он всегда стоит у скамьи подсудимых, держа под мышкой «Дейли телеграф», и бросает на судью взгляды, неизменно сложив губы бантиком с видом заговорщической покорности.

— Все нормально будет. Разве что Берти явится в суд в инвалидной коляске. Или на носилках. Понимаешь, она меня посадить хочет.

— Ты все еще с Оливией?

Тут дело начинает принимать пророчески уместный оборот (что в Жизни бывает очень редко), и Кенрик говорит:

— Нет, она меня выгнала. Понимаешь, она, Оливия, такая симпатичная, вот и предъявила мне ультиматум. Те, что попроще, ультиматумами не заморачиваются — они же привыкли, что их задвигают. А Оливия говорит: или я, или бухло. Потом начала орать мне прямо в лицо еще о чем-то, так что я напился. А она меня взяла и выгнала. Теперь она меня презирает. Очень симпатичные — они не могут поверить, просто не могут поверить, что их задвинули. Ради чего-то в форме бутылки.

— Ты сам очень симпатичный, — говорит Кит и представляет себе Кенрика в Пентонвилле, в Вормвуд-скрабс[116]. Очень симпатичным Кенрику остаться не судьба.

— Это заставило меня кое-что осознать. Насколько Берти, наверное, ненавидела моего отца, когда он умер. Берти была очень симпатичная. А он ушел в трехдневный запой и покончил с собой в своей машине. И сделал ее вдовой.

— Беременной вдовой. М-м. Моя так и не узнала, что она вдова.

— Наверное, все вдовы испытывают горе. Но некоторые вдовы испытывают ненависть.

И Кит представляет себе всю эту ненависть, текущую по жилам яростной маленькой симпатичной Роберты. И Кенрика внутри ее, эту ненависть пьющего.

— Поэтому она и хочет меня посадить, — продолжает Кенрик. — Чтобы его наказать. Потому что он — это я.

Они едят основное блюдо, когда поезд Глории входит в сгущающийся город.

Кит пошел домой пешком через туман цвета увядших листьев — через сухой туман и его запах, как на церковном погосте. Он вспоминал, как однажды Кенрик позвонил ему в два часа ночи — Кенрика в это время арестовывали по первому разу. На заднем плане слышны были голоса. Положите трубку, сэр. Ну же, сэр, давайте. То был телефонный звонок из другого жанра — другого подхода к делам.

И вот она стоит, твердая, но изменившаяся фигура, в холодной тьме крыльца на улице перед его домом.

— Миссис Ллевеллин. Ты что, совсем беременна?

— Нет, я по-прежнему Глория Бьютимэн. И опять-таки нет. Просто надела на себя всю одежду. В поезде был мороз, как в холодильнике. Пощупай мой чемодан. Там ничего нет. Я всю одежду надела на себя. Тебе меня что, не жалко?

— Почему ты не в Уэльсе?

Она отвечает:

— Я видела ужасный сон.

Итак, в этот поворотный момент Глория разоружена или нейтрализована — не просто во всей одежде, но во всей одежде.

И вот она снимает ее с себя, точнее, с боем выбирается из нее, стоя перед декоративным угольным камином: пальто, кожаная куртка, два свитера, рубашка, футболка, длинная юбка, джинсы, чулки, носки. Затем она поворачивается — плоть ее покрыта штрихами и мурашками, испещрена вмятинами и зубцами, похожими на шрамы. Он протягивает ей нагретый халат… Она купается, выпивает два чайника сладкого чаю. Вот она сидит, свернувшись, на диване; он ютится на стуле напротив и слушает зимние звуки ее голоса.

— Не вовремя я увидела ужасный сон. Накануне своей свадьбы.

Глория с Хью, споро объясняет она, занимали номер для новобрачных в отеле «Гранд», в приграничном городке Честере. Хью устраивал свой мальчишник, а Глория — свой девичник; это происходило в двух разных обеденных залах отеля. Она пошла спать в девять — ибо, как всем известно, Бьютимэн надо как следует выспаться. Хью пришел без четверти десять, ненадолго ее разбудив.

— Ты сам отмечал, какими горячими у меня делаются груди по ночам. Я решила охладить их, приложив к его спине. И меня ужалило, обожгло. Словно сухим льдом. И знаешь, что с ним происходило? Он умирал. Кит, сиди, где сидишь… Нет, к сожалению, нет. Пульс нашли. Его состояние описывают двумя словами: «серьезное» и «стабильное». И ведь если подумать, это и вправду ужасно смешно. Хью? Серьезное? Стабильное? Как мне представляется, его сердце перестало биться на девять минут. По одной за каждый год, который он у меня украл. У него поврежден мозг. Не то чтобы разница была заметна. Ну, и что ты на все это скажешь? Я подумаю. Иди сюда. Жаль, что Хью не видит, как я этим занимаюсь. Но он, наверное, ослеп.

Николас был в Юго-Восточной Азии, и прошла пара недель, пока им удалось поговорить. Он позвонил за счет абонента из отдававшейся замогильным эхом комнаты в Калькутте.

— Ты представь себе, — говорил Кит. — Просыпаешься в день собственной свадьбы. Пытаешься отделить факты от вымысла. А тут рядом с тобой лежит этот снеговик. Твой жених. — Последовало молчание. — Николас?

— Я здесь. Что ж, она довольно быстро переметнулась обратно.

— Слушай, это самое, я признаю, в этическом смысле это не особенно хорошо, но все не так плохо, как кажется. Господи, в ту ночь я был вне себя от ужаса. И она тоже. Глаза у нее были твердые, как камни. Как драгоценные камни. Но в каком-то смысле все правильно.

— Вот как? Почему?

— Понимаешь, она — женщина не обездоленная. Она — женщина отвергнутая. — Понимаешь, Николас, ее тело, с его впадинами и подъемами, с его женственными преувеличениями, задвинули ради чего-то в форме иглы. — В душе она ненавидела его уже много лет. С тех самых пор, как он этим увлекся. Женщина отвергнутая. У нее, как она говорит, были «десятки мимолетных романов», и тем не менее она ухаживает за Хью с семидесятого года. Потерянное десятилетие. Она в полном бешенстве из-за этого потерянного десятилетия.

— Можешь мне не говорить. От этого она стала еще более религиозной. Все они так. Как случится что-нибудь хреновое, они просто берут и удваивают ставки.

— Ну да, но не в том смысле, что ты думаешь. Она считает, что это ему наказание от Бога — согласно ее инструкциям. По крайней мере, раньше считала. С Хью дело совсем хуево, не может ни ходить, ни говорить, — ничего. А она еще пересчитывала одну за другой его функции. И вдруг он раз — и в безопасности.

— И это поколебало ее веру.

— Да, немного. Бедняжка пару дней была в ужасном состоянии. Но воспряла духом.

— Не понимаю, ты иронизируешь или нет.

— Я тоже не понимаю. Теперь уже не понимаю. И еще, ты послушай. Хью ведь лишили наследства, так? То есть он овощ. И еще, ты послушай. На днях мы утром занимались сексом; вдобавок к тому имел место зловещий изыск. И вот она сидит за завтраком, а у нее — по всему лицу. Тосты ест. Чай пьет. Потом поднимает глаза и говорит: «Лучше бы это произошло два года назад. Тогда Проберт подошел бы идеально». — Последовало молчание. — Николас?

— Я здесь. Стало быть, она поселилась у тебя.

— Ага, с одним условием. Она сказала: «Нам придется обручиться. Тебя это ни к чему не обяжет. Да и меня тоже. Просто ради моих родителей». Я говорю, о'кей. Она со мной. У нее ни гроша. К тому же она в отчаянии. Это замечательно.

— Кит. Не женись на Будущем.

— Нет. Знаешь, с ней никогда не сравняться. Ее тайна все еще кипит вовсю там, внутри. И я не понимаю. Чего в наши дни еще можно стыдиться?

— Не женись на мисс Вешалке-для-полотенец.

— Конечно не буду. Что я, по-твоему, спятил?

Одним из первых его дел после того, как Глория переехала к нему, было отвезти ее в тюрьму. «Я не хочу в тюрьму», — говорила она. И все-таки поехала. Они отправились навестить Кенрика, сидевшего в Брикстоне во время доследования. Все время, пока они там были, Глория держалась молодцом, но после заплакала. «Такой симпатичный, — сказала она в машине (с товарищеским чувством, подумалось Киту), — и такой напуганный».

Потом он отвез ее в приют для молодых женщин Армии церкви. Навестить Вайолет (у которой под глазом был очередной синяк). Все время, пока они там были, Глория держалась молодцом, но после заплакала. «Это место похоже на библиотеку, — сказал Кит в машине. — Только никто не читает». А Глория ответила: «Потому что у них от стыда нет слов».

Единственной вещью, по поводу которой они ругались в первые несколько месяцев, были деньги. Ах да — и женитьба. В голове у нее эти две темы были связаны.

— Если мы сейчас разойдемся, — говорила она, — я останусь ни с чем.

— Я не хочу сейчас расходиться.

— Но что, если мне встретится мистер Новый Год?

— Ты рассуждаешь нелогично. Если тебе встретится мистер Новый Год, мои деньги тебе не понадобятся. То есть нынешние деньги. У тебя будут деньги мистера Нового Года. То есть прежние деньги.

— Мне хочется иметь возможность что-то отложить. Утрой мое содержание. Все равно большая его часть уходит на ерунду для спальни. Какой ты эгоист.

— Ох, ну хорошо.

В апреле она повезла его в Эдинбург, познакомить со своими родителями (случай был дурацкий), а в мае он повез ее в Испанию, познакомить со своими.

La casita de campo — домик в деревне. Путешествия — это почти всегда искусство в движении (поездка — это почти всегда в меру короткий рассказ), поэтому сперва — животные. В Эдинбурге были свои животные: попугай в кухне, слон в гостиной. А в campo были свои животные: птицы и пчелы, назойливые куры со своими строгими лицами невротиков, со своей походкой, словно у заводных медсестер; медведеподобная овчарка, старая Кока, которая тычется тебе в пах и издает громкие стоны немощи и отчаяния. Повсюду вокруг и наверху — кратеры и рашпили сьерры.

— Давайте, я вам помогу, — предлагает Глория.

— Никак не отходит, — отвечает Тина. — Да что же она такое сделала?

Николас когда-то говаривал, что так хорошо ладит с матерью, потому что они ровно одного возраста. Но Тина немного постарше Кита — ей пятьдесят один. Карла, который старше ее на девять лет, поместили в тень.

— И как она ухитрилась? — вопрошает Тина, перед которой стоит пластмассовое ведро, и она стирает одно из платьев, которое забыла Вайолет после своего недавнего визита. По всему седалищу платье покрыто толстым слоем грязи. — Наверное, упала на попу в грязь. Только вид такой, как будто это просто втирали…

Наступает молчание.

— Куда она ходит, мам? Когда бывает здесь.

— Да просто в бары ходит. Раньше ходила в цыганский табор. Целые днями, неделями там пропадала. Пока ее не выгонят.

Глория говорит:

— Цыгане, по сути, настоящие пуритане. Считается, что нет, но это так. К тому же они происходят не из Египта.

— Я ее мать, но она для меня — полная загадка. Когда она сюда приезжает, так хорошо ведет себя с папой. Ни на шаг от него не отходит. По-моему, сердце у нее очень доброе. Но почему же тогда?..

В саду отеля «Рейна Виктория» стоит статуя Райнера Марии Рильке, который нашел тут пристанище, решивши проспать, промечтать Первую мировую войну. Здесь поэт — чьей темой был «распад реальности» — отлит из черной бронзы, покрыт царапинами, трещинами, вид у него ободранный, измочаленный, словно у человека, по которому пропускают электрический ток. Статуя заставляет его вспомнить о Кенрике последних времен: лицо средневековое, друидическое, высечно из камня… Кит чувствует на себе укоризненный взгляд невидящих глаз Райнера Марии.

— Мой самый старый друг, — осторожно начинает он, — делит камеру и туалет с человеком, который, вероятно, заколол ножом семью из пяти человек. Всего пару дней назад мою сестру имели в канаве. Глория, меня уже абсолютно ничем не шокируешь. Так что давай. Рассказывай.

Проходит минута. Они глядят вдаль, на вздыбленные горы с их тремя стратегиями дальности.

— Ладно, расскажу. Мой отец — вовсе не мой отец.

И он думает: какая же это тайна. Слон в гостиной; возникает такое чувство, будто важно понять, что этот слон делает — когда он в гостиной. Трясется, трубит, подрагивает боками? Или просто стоит, неподвижный, как корова под деревом во время дождя? Эдинбургский слон был домашний, прирученный. В этом была загвоздка. Кит ожидал, что один или оба родителя Глории окажутся кельтско-иберийского происхождения. А они оба оказались молочными продуктами — простыми и обычными, без добавок. Был еще и суматошный визит младшей сестры, Мэри, — она, как и мать, походила на двух женщин, соединенных по талии; но и у нее были льняные волосы, а когда она улыбалась, то обнажала не Глорины полоски мятных жевательных конфеток, а вульгарную галерейку чистейшего шотландского образца. Он был настолько ощутим, что Кит не стал и упоминать его — слона в гостиной, с его африканскими ушами.

— Изложу подробно, — сказала Глория под взглядом Рильке, — чтобы ты не думал, что я вру. Обычно я всем говорю, что родители матери были смуглые, и это передалось через поколение. У меня даже фотография есть, которую я показываю.

— И все это неправда.

— Неправда. Слушай. В шестидесятые в Исландии было еще только одно настоящее посольство. Португальское. В связи с рыболовством. Там был человек, который всегда крутился рядом. Маркес. Произносится как Маркиш. Он все смотрел на меня странно так, а однажды погладил по волосам и сказал: «Я за тобой из Лиссабона приехал». Мне было четырнадцать лет. А он даже и не португалец был. Бразилец. Вот так.

— Мне-то с какой стати переживать по поводу твоего происхождения? Или из-за чьего бы то ни было?

— Нет. Ты переживаешь по поводу моего душевного здоровья. Мой отец никогда не относился ко мне как настоящий отец. Так что чего-то не хватает. И все детство я это осознавала. Он мне не настоящий отец. Так что я не нормальная.

— Я тоже… Глория, твоя тайна не в этом. Может, это и правда, но это не то.

— Ой, да заткнись ты и женись на мне. Пусть у нас будут дети.

Он говорит:

— С детьми я лучше подождал бы. А брак старомоден.

— Что ж, я тоже старомодна. Это то, что нужно женщинам.

И Эдинбург, черный гранит под противным дождем. Словно здесь, в этих северных краях, сама природа — промышленность, ночная смена, производящая мрак, а небо — всего лишь помойка, куда она сваливает свой мусор… Тут было обожание или поклонение, была пагубная привычка, но любви не было совсем. Любить Глорию — это было бы состояние настоящего кошмара. Нет.

— Я тут думала про медовый месяц Ви, — сказала Тина. — Они сюда приезжали на медовый месяц.

— Ах да. И что?

— Они приехали, и Вайолет вернулась к своему цыгану.

— Что, так скоро?

— О, сразу же. Не успела приехать, сразу понеслась по полям. Я на нее кричала. Но у нее в голове мыслей было не больше, чем у какого-нибудь щенка. Ей нужен был Хуан.

— Ах да. Хуан. Она его любила.

— У него тоже с головой не все было в порядке. С ним всегда кто-нибудь ходил, на всякий случай, чтобы он себе не причинил вреда. Но она его, кажется, любила. А он любил ее.

— А что Фрэнсис сделал, когда она убежала?

— Просто встал и стоял, держа свой чемодан. Через двадцать минут Ви бегом прибежала обратно, но пробежала мимо нас, и все. В другую сторону бежала. Грудь у нее так и ходила ходуном. Она Хуана искала.

— Но она его любила.

— Да. Потом ввалилась обратно пять ночей спустя. А потом снова ушла к Хуану.

Кит отвез Глорию в город. К тому времени ему уже известно было поэтическое содержание гор, но сперва он сказал:

— Я слышал, как ты плакала в ванной. Опять. Почему?

— Я плакала о Хью.

Он подождал.

Она сказала:

— Знаешь, я ведь и от злости плачу.

Мгновение он размышлял.

— Потому что он не умер.

— Нет, то, что не умер, — это к лучшему. Потому что мать из-за этого мучается. Что меня заставляет плакать, так это время. Десять лет.

К тому времени ему уже известно было поэтическое содержание гор. Молодые горы — в хребтах, неровные. Старые горы — гладкие и ровные, вылизанные миллиардами лет и стихией. Горы не похожи на людей. Сьерра — горы молодые; не старше, вероятно, пяти миллионов лет — примерно в то время Homo sapiens разошелся с обезьяной. Молодая, стригущая небо, трущая вышину сьерра.

Что пришло в 1980-м

Причем в самом начале 1980-го.

— Каково, позволь узнать, значение этих трусов? — спрашивает он.

— Ты сам прекрасно знаешь.

— Не верится. Прошло десять лет, и опять эти трусы!

— Что ты хочешь сказать — опять эти трусы?

— Опять эти трусы! Погоди. Слушай. Это уже… седьмая ночь подряд. Ведь не может же быть, что это у тебя просто месячные.

— Господи, какой ты мерзкий. Я же тебе говорила. Я вынула спираль.

— Как это на тебя похоже, Глория, — спираль, как похоже. Твоей натуре это подходит. — Эта тайна, свернувшаяся спиралью в ее омфале. — Причем спираль — это лучше всего. Лучше таблеток. Не говоря уж о долбаном колпачке.

За последний год моральные принципы Кита претерпели, следует подчеркнуть, определенные… Погодите. Не пора ли прояснить вопрос о том, кто такой я? Нет, мне кажется, пока нет. Однако мне бы хотелось оставить некоторую дистанцию между «я» и существом, опирающимся на подушку, чей взгляд в настоящий момент обшаривает этот бордель: общая спальня, ширмы, наряды, униформы (монахиня, стюардесса, патронажная сестра, сотрудница полиции), парики и накладные волосы, два фотоаппарата «Поляроид», две видеокамеры, зеркала повсюду.

— Я хочу детей. Но побочных мне не надо — нет уж, спасибо. Хватит нам уже побочных. Следовательно… никаких предохранительных средств.

— Ой, да не волнуйся ты. Тут где-то должна валяться старая упаковка резинок.

— Господи, какой ты мерзкий.

— И вообще, мы там почти никогда и не бываем.

— Господи, какой ты мерзкий. И запомни, это отменяется — вот это все. Единственное, что не отменяется, — нормальные сношения.

— Прекрасно. Я буду вытаскивать в последний момент.

— Господи, какой ты мерзкий. Нормальные репродуктивные сношения. Женись на мне.

А его мыслью было: девушки-петушки ужасно редки и ужасно замечательны. Но нельзя ведь жениться на петушке.

— О'кей, женюсь. Если откроешь мне свою тайну.

Семь ночей спустя она сказала:

— У тебя есть телефон Нила Дарлингтона?

— Почему ты спрашиваешь?

— Он очень привлекательный. Я подумала, может, ему хочется потрахаться. А Николас сейчас за границей?

Последовало много «он сказал, она сказала». Потом она сказала:

— Огромная уступка. Необязательно заводить детей прямо сейчас. Скажем, через годик-другой. Договорились? Но честную женщину ты должен сделать из меня сейчас.

…Кенрик, только что вышедший из Пентонвилля, где сидел за использование аморальных средств к существованию, был свидетелем.

Вайолет, на седьмом месяце беременности — от кого, она точно не знала, — выступила в роли свидетельницы.

К алтарю Глорию никто не подводил.

Образчики заявлений, сделанных Вайолет по телефону. «Я ее отдам на удочерение, Ки. По-моему, так луфше всего будет — как ты фитаешь?» И: «Этого ребенка у меня ни за фто не отнимут, Кит! Ни за фто! Ни за фто!» И: «Я ее отдам на удочерение, Ки. По-моему, так луфше всего будет — как ты фитаешь?»

Кит с Глорией пошли посмотреть на ребенка, которого назвали Хайди (в честь соседки Вайолет, алкоголички Хайди). На ужин пожаловал еще один алкоголик, молодой человек в деловом костюме, а еще одна алкоголичка, женщина средних лет в восточном халате, заглянула на чашку кофе. А малышка была прекрасна, подумал или вообразил себе Кит; но пеленка ее была грязна и холодна, а сама она — бледна, с потрескавшимися губами (Вайолет давала ей молоко прямо из холодильника). И все были пьяны. Дом, нормальный с виду дом, был пьян.

— По-моему, Ви, лучше тебе ее отдать на удочерение, — сказал он, когда они поднялись в комнату к Ви.

— Но ведь обидно, — сказала Вайолет. — Обидно. Прямо к горлу подступает.

Хайди не записали на удочерение. Когда ей было шесть недель, пришли социальные работники и забрали ее.

Спустя три месяца после свадьбы пытка трусами была возобновлена.

— Я же тебе говорила, — сказала Глория. — Год или два. Ну вот, я и решила. Не два. А один. Ровно один год.

Десять ночей спустя, после долгих сложных уклонений от разговоров о тайне и после возобновленных угроз насчет Нила и Николаса, она сказала:

— Прошу тебя. Ну прошу тебя…

— Ох, ну ладно. — Если так подумать (а он думал о Хайди), действительно хочется, чтобы дома появилось новое лицо. — Договорились. А теперь давай займемся нормальными репродуктивными сношениями.

— Да, давай. Ты мне не поможешь снять вот это?.. Да, я знаю, — добавила она, выгибая спину, — у тебя не будет никаких возражений против того, чтобы ребенок воспитывался верующим.

Короче. Последовал еще месяц трусов; а потом она ушла от него. Три месяца спустя она вернулась, но другая.

Что произошло в 1982-м

Эта отдельно взятая семейная пара в свое время перепробовала множество схем и жанров, множество разных способов действия: порнотеологический фарс, кошки-мышки, секс-и-магазины, Жизнь. Самое худшее они оставили напоследок: психокошмар, в Париже, на пляс де ля Контрэскарп.

— И что, она покончить с собой никогда не угрожает? — говорит Николас по телефону (из Бейрута).

— Нет. Ничего неоригинального она делать не станет. Например, она ни разу не забеременела потихоньку, ничего неоригинального в этом духе. Покончить с собой она не угрожает. Это неоригинально. Поэтому она делает другое — угрожает уйти в монастырь.

— Господи. Вы по-прежнему спите вместе?

— Она мне дает раз в сто лет. Причем все совершенно традиционно. Как ни смешно, я вовсе не против. Единственный внепрограммый элемент — зловещий изыск. А это, само собой, единственное, что мне никогда не нравилось. Говорит только о деньгах, о религии и о том, что мне место в аду.

— В некотором смысле религия — самая интересная тема на свете.

— Ага, но только если в нее не верить. Вот и она. Созвонимся.

Кит с Глорией приехали на неделю пожить в съемной квартире, где провели свой долгий медовый месяц, две весны тому назад. Только теперь у них не было служанки (о чем не уставала напоминать ему Глория) и погода все время стояла равномерно безобразная. То было настоящее достижение — выжать из Парижа весь его свет, однако Бог или какой-то ему подобный художник с этим справился. В тот день они пили кофе в баре на рю Муфтар. Они только что вошли внутрь из-под протекающего брезента…

— Помнишь, как нас тут арестовали?

— Арестовали? О чем это ты?

— О чем о чем — о том, как нас арестовала полиция, вот о чем. Помнишь, люди в штатском? Il faut prendre votre passeport[117]. И швырнул нас в фургон. Потом, Глория, ты все объяснила на своем безупречном французском, и он нас снова отпустил. Ты сказала: C'est incroyable, çа![118] Помнишь?

— Лучше бы мне на свет не родиться. Нет. Лучше бы тебе умереть. Тебе место в аду. Рассказать тебе, как оно там, в аду? Что там с тобой делают?

Некоторое время он слушает, потом говорит:

— Ладно. Понимаю. Значит, сижу я там, весь обожженный, описанный. И ради чего, собственно?

— Чтобы наказать тебя. Чтобы покарать тебя. Ты разрушил мне жизнь.

Ведь он, разумеется, так и не сдался — на то, чтобы ребенок воспитывался верующим. На то, чтобы ребенок воспитывался без смелости, без понимания того, что такое на самом деле смерть. В тот раз она ушла от него; а когда вернулась, то было поражение (видите ли, ей больше некуда было идти); и разговоры о детях прекратились.

— Надо было тебе остановиться на детском агностике, — сказал он.

— Ага, и вырастить человека такого же мерзкого, как ты? Человека, который считает, что убивать и есть животных, ебаться, видеть сны и гадить, а потом умереть — все это уже само по себе неплохо?.. Разрушил вконец. Полностью. Merci pour tout ce que tu m'as donne. Cher ami[119].

В ту ночь они занимались сексом впервые за чуть ли не месяц, и в этом присутствовала горькая теплотворность, словно у обоих был жар, словно у них болели все кости, ароматное дыхание, ароматная испарина. Близился конец. И он с постыдным размахом следовал ее инструкции в четыре слова. Глория поднялась и пошла в ванную, а когда вернулась, то была одета в черное.

— Нотр-Дам, — сказала она через вуаль. — Полночная месса.

Проснулся он в три в пустой постели с таким видением: черная фигура в коричневой Сене, плывущие по течению локоны, открытые глаза… Она была в другой комнате, стояла обнаженная на коленях на стуле у окна и глядела на освещенную луной площадь. Она обернулась. Лицо ее было смертной маской, инкрустированной засохшим белым.

— Надо, чтобы сильнее было, — сказала она. — Гораздо сильнее. Ему же просто не хватает силы.

Глориии нужен был более сильный бог. Такой, что поразил бы ее, там же и тогда же, за то, что было у нее под вуалью.

Мы хотим, чтобы это поскорее закончилось — эта отдельно взятая космология на двоих.

На следующий день она была — сплошной лед и электричество, сплошное электричество и лед. В белом хлопковом платье, с узкими белыми лентами в волосах, она мрачно устроилась на белом диване. Она не заговаривала, не двигалась. Она смотрела в одну точку.

Он сидел за обеденным столом с зеркальной поверхностью, склонившись над «Отрицанием смерти» (1973), книгой Эрнеста Бекера о психологии. Тот, в частности, рассуждал, что религии — это «системы героев». Которые в современной ситуации могут быть оживлены лишь в том случае, если примутся за работу «против культуры, [для того, чтобы] вербовать молодежь в антигерои общества, в котором она живет, с его укладом»…

Как только пробило час дня, Глория внезапно поднялась. Рот ее раскрылся и остался раскрытым от недоверия и какой-то радости, когда она опустила глаза на неожиданно возникший саронг багрянца, опоясавший ее бедра. А на диване позади нее — не бесформенное пятно, а пылающий круг, подобный закату солнца.

— Со всем этим покончено, — сказала она. — Я ухожу.

— Да, ступай. — Он заключил ее в объятия и — с двойной, тройной ненавистью — прошептал ей в ухо: — Ступай в монастырь… К чему плодить грешников?[120] Ступай в монастырь, да побыстрее. В монастырь, ступай.

1994

Все они были тут, более или менее. Тимми с Шехерезадой и их четверо взрослых детей, в идеальном семейном порядке: девочка, мальчик, девочка, мальчик. Заново рожденная Шехерезада выглядела не шикарно, но очень молодо, как, несомненно, выглядели бы и вы, если бы думали, что вам предстоит жить вечно. Уиттэкеру было пятьдесят шесть; его другу/сыну/протеже Амину, нынче ставшему довольно знаменитым фотографом (с хорошим американизированным английским), было сорок два. Уне было, наверное, семьдесят восемь, супержирному Йоркилю (уже, как стало известно Киту, шесть раз женатому на череде цепких старлеток) было пятьдесят три, а Кончите было тридцать семь. Кит был тут со своей второй бывшей женой, Лили, — им обоим было по сорок пять. Они собрались по случаю панихиды в память о Прентисс. Амин нежно справился о Глории, которая (по последним имевшимся у Кита сведениям) была в Юте. И Адриано тут тоже не было. Адриано женился на кенийской медсестре, потом развелся с ней, а потом (после очередного, гораздо более серьезного несчастного случая) женился на ней снова — на медсестре, которая выхаживала его разбитые колени в Найроби еще тогда, в 1970-м.

Кит, как он сам полагал, упрочился в своем мнении о том, что развестись должно быть очень легко, а жениться — очень трудно, скучно, больно и дорого. Развестись с Глорией оказалось очень трудно, скучно, больно и дорого. Развестись с Лили оказалось легко — она этого хотела, да и он тоже, довольно сильно.

Неделей позже он обедал вместе с Кончитой, и все было решено в первые десять минут.

— Мой отец — в автобусной катастрофе по дороге в больницу, — сказал он, — а мать — родами.

— Моя мать — от лейкемии, — сказала она, — а отец — самоубийство, два часа спустя.

Он протянул руку — чтобы скрепить это рукопожатием. Тут она кратко рассказала Киту о том, что произошло в промежутке, в промежутке между смертью одной и смертью другого, — о событии, которое привело ее в Амстердам. Они все равно пожали друг другу руки. Не прошло и получаса, как он кратко рассказал Кончите о том, о чем никогда не рассказывал Лили (и никому другому), несмотря на допросы, которые она учиняла каждые две недели в течение всего десятилетия, — правду о своем дне рождения в Кампанье.

— Вот так у меня все и складывалось, — сказал он, когда они заканчивали, — все просто. Теперь я добрый. Мои пороки меня абсолютно ни к чему не привели. Поэтому я многие годы работаю над своими достоинствами.

— Хорошо. Тогда брось курить, — сказала она. — И брось свою работу в «Дервент и Дигби». Хорошо?

Через день они увиделись снова, и он отвез ее в Хитроу, чтобы встретить Сильвию, которая только что провела положенный по закону месяц со своим отцом в Буэнос-Айресе. Сильвии было четырнадцать.

Итак, сперва Кит женился на Глории, потом он женился на Лили, потом он женился на Кончите. На Шехерезаде, Уне и Додо он не женился. Зато женился на всех остальных.

С Глорией их связывал только секс, с Лили — только любовь. Потом он женился на Кончите, и все у него было в порядке.

В «Книге и Библии» в 2003-м

Первое апреля, День дураков, он сидит в пабе под названием «Книга и Библия», в уголке. После калейдоскопических подробностей улицы в этих замечательных телесных тонах «Книга и Библия» похожа на томящийся обломок исчезнувшей Англии, полностью белой, полностью буржуазной и полностью среднего возраста, — Англии до изобретения цвета. Доска для игры в «пропихни полпенни», яйца по-шотландски и свиные шкварки, набрякший ковер, косматые обои. Кит ненавидит обстановку в «Книге и Библии»; но именно сюда он начал приходить с тех самых пор, как на него восемь или девять недель тому назад навалилась огромная тяжесть. Ему пятьдесят три. Он пьет томатный сок и курит.

Непредвиденная чувственность стазиса, неподвижности, умелые ласки хлопковых простыней. В обычные времена его к девяти утра выволакивала из постели комбинация жадности, скуки и любопытства (ему хотелось узнать, что произошло с планетой Земля, пока он спал). Но теперь он остается в горизонтальном состоянии, пока держать глаза закрытыми не станет трудом более тяжким, чем держать их открытыми. Его телу это глубоко необходимо. А каждую ночь, с час или около того, он плачет и ругается. Лежит на постели и ругается, а глаза его щиплет. Полностью пробудившись, он сохраняет чувство ошарашенности. А почему — не понимает. Что с ним произошло такое, отчего ему приходится выдерживать всю эту тяжесть?

Он не может понять. Ведь Вайолет уже нет. Она умерла в 1999 году. И последний отрезок ее жизни, проведенный в сожительстве с последними из ее кошмарных дружков, был относительно спокоен, в большой степени посвящен Карлу. Она кормила его с ложечки. Подстригала ему ногти на ногах. Надевала купальник и вела его в душ. Потом, в 1998-м, Карл умер. Потом умерла Вайолет. Женщина-врач в реанимации говорила о «каскаде фатальных нарушений». Когда Кит протащился глазами по отчету о вскрытии, единственной фразой, которую он отметил, была «хроническая пиурия» (не столько аллитерация, сколько некое странное звукоподражание), и дальше читать он не стал.

После того как умерла Вайолет, Николас на какое-то время сошел с ума, и Тина на какое-то время сошла с ума. Кит с ума не сошел. У него симптомы выражались физически: на три месяца он лишился способности писать от руки (ручка лишь металась по бумаге); потом — целый год больное горло. Вот за что она, Вайолет, его схватила, — за горло. А с тех пор были и другие смерти. Нил Дарлингтон — семнадцать месяцев назад, в возрасте шестидесяти трех, и Кенрик, в 2000-м, в возрасте пятидесяти одного. Вайолет умерла в 1999-м, в возрасте сорока шести.

Сейчас в «Книге и Библии» чувствуется сердцебиение. Потому что сюда входит некто суперобыденный — дама в черном покрывале (не в чадре, а в хиджабе, глаза стильно выставлены напоказ), рука об руку с неэкзотическим мальчиком лет восьми-девяти — одного возраста с Изабель. Они подходят со своими безалкогольными напитками и устраиваются в уголке, и это, как ему кажется, неестественно — ребенок и спокойная пожилая мусульманка в пабе, сделанном из серо-коричневого и пепельного.

— Во что сыграем? — спрашивает она его (голосом без акцента). — В «я вижу»?

— Давай сыграем в «что бы ты больше хотел».

У Кита возникают три мысли, причем в следующем порядке. Первая: что попросить эту женщину снять покрывало ему хочется не более, чем попросить ее для начала его надеть. Вторая: что сейчас ведутся две основные войны между верующими и неверными (причем первая война, война более старая, одной из своих военных целей объявляла «равенство женщин»). Третью мысль подает живущий в нем бывший поэт: но ведь мы как будто бы так хорошо ладили… Он сентиментально имеет в виду Ашраф, и Дилькаш, и Амина, и многих других, включая вдову Сахиру. В 1980-м Нил Дарлингтон, обладавший безгранично дурной славой, обратился в мусульманство для того, чтобы жениться на Сахире — «мечте», поэте и палестинке.

Он слышит, как женщина говорит:

— Что бы ты больше хотел? Иметь двадцать детей или вообще ни одного?

Это наводит на следующую мысль. Как-то вечером Сильвия сказала, что Европе году примерно к 2110-му суждено стать континентом, в основном населенным мусульманами. «У эмансипированной женщины бывает только один ребенок, — сказала она. — Так что, возможно, конечным результатом вашей сексуальной революции будут шариат и чадра… Конечно, так не будет. До всего этого еще сто лет. Представьте себе, что произойдет в промежутке». И вот Кит сворачивает еще одну сигарету и закуривает, и ему жаль, что Вайолет приняла христианство, а не ислам. По крайней мере, она была бы жива.

Он слышит, как мальчик говорит:

— Давай сыграем в «самый дорогой отель в мире».

— Да, хватит уже «что бы ты больше хотел». В баре…

— Я первый… Орешки все стоят миллион долларов каждый.

— Оливки — два миллиона. Плюс пятьсот тысяч, если на палочке. Туалетная бумага стоит сто тысяч долларов за кусочек. Вешалки…

— Тетя, а кто живет в самом дорогом отеле в мире?

— О. Ну, когда он открылся, Джордж Сорос после первой же ночи объявил о банкротстве. На второй день арестовали шейха Дубай, потому что он не смог заплатить за обед. А на третий день даже Билла Гейтса оттуда вышвырнули за шкирку.

Кит поднимает глаза. Она сдувает чадру со словами:

— Я родилась в Каире в тысяча девятьсот тридцать седьмом.

Глория Бьютимэн. Которой сейчас — сколько лет?

Теперь мысли его не идут по порядку — теперь, когда его прошлое пересортируется, словно кубик Рубика. Черна я от щипков любовных солнца, недостаточно темная для Клеопатры, я просто опережаю время, Совет по переписи населения (ее отец — свидетельство о рождении), к тому же цыгане происходят не из Египта, в рисовании есть что-то нечистое, секрет вечной юности и потерянное, украденное десятилетие. Кит вспомнил, что она говорила тогда, в машине, в Андалусии («Знаешь, я ведь и от злости плачу… Что меня заставляет плакать, так это время. Десять лет»). И ночной пот, и плотский день рождения в Париже («Это конец»), когда с ней внезапно начало происходить ее тело.

— Реджинальд, пойди-ка поиграй немножко в «пропихни полпенни», — говорит она, — а я пока произнесу небольшую речь перед этим очаровательным молодым человеком.

Она наблюдает за тем, как мальчик спешит к игре; лицо ее все так же твердо очерчено, подбородок все так же выгнут и сходится в точку, глаза все так же глубоки; но вся она — пятидесятишестилетняя.

— Мой внучатый племянник. Сын дочери Мэри… О, Кит! Ты представить себе не можешь, что это за рай — дважды прожить молодость! Когда знаешь то, что знаешь в тридцать, и делаешь все по-новой. Это было похоже на сбывшуюся мечту. Это было похоже на удивительную игру.

Он обнаруживает, что не в состоянии говорить.

— Вот на что это было похоже. На игру. — Да, в зеркале было лучше, в зеркале было реальнее. — На игру. — Тело в зеркале, сведенное к двум измерениям. Без глубины и без времени.

— Игра, Кит, для которой ты был слишком маленьким. Я была вроде такой шоколадной конфетки. С ликером внутри. Хорошая, но маленьким не годится. Тебе надо было прибавить лет десять. Чтобы появился хоть какой-то шанс. Я как могу утешаюсь тем, — продолжает она, — что разрушила тебе жизнь. Права была я. Это время было неправо.

— Твой план. В нем была слабина.

— Да. Когда юность кончилась, мне было уже не двадцать — мне стало сорок. Прощай.

— Прощай. Кенрик умер. Нил умер. Ви умерла.

— Ви? О! Ты, верно, чувствуешь себя страшно виноватым! Но ничего, ты ведь все равно никогда ее не любил. И меня ты никогда не любил.

— Нет. А ты никогда не любила меня. Разумеется. Я тебе даже и не нравился никогда.

— Нет. Как я всячески старалась тебе объяснить, много лет назад. Ты ужасно противный.

— Ладно. Но скажу тебе одну вещь. И это правда. Моя память тебя любит. Прощай.

И он, как в тумане, подумал (и продолжал думать и потом): означает ли это что-нибудь — в историческом смысле? То, что Глория родилась мусульманкой, что Глория Бьютимэн родилась в стране Хасана аль-Банны, и Аймана аль-Завари, и Сайда Кутба. Связано ли это с чем-нибудь? С Нью-Йорком, Мадридом, Бали, Лондоном, Багдадом, Кабулом? Вероятно, лишь в одном. Глория — визит не из истории, извне. Она — визит из другого времяисчисления.

2009 — напутствие

Над речкой… над речкой ива. Над речкой ива свесила седую // Листву в поток… Но долго это длиться не могло. И вымокшее платье потащило // Ее от песен старины на дно, // В муть смерти.

Так и вышло, что в ту ночь (седьмого сентября), десять лет назад, Кит оказался в комнате наедине с тяжело дышащим телом.

Она была без сознания более сотни часов, и он сказал ее матери и брату, что приезжать не имеет смысла, она не очнется, и приезжать не имеет смысла, приезжать из Андалусии, из Сьерра-Леоне… Время близилось к полуночи. Тело ее было плоским, провалившимся на приподнятой койке, вся живость ушла; но линия жизни на мониторе продолжала колебаться, словно детское изображение океана, и она продолжала дышать — дышать со сверхъестественной силой.

Да, Вайолет была сильной на вид. Впервые в жизни она выглядела как человек, с которым глупо было бы обращаться небрежно или недооценивать: твердолицая, похожая на тотем, будто предводительница индейцев с оранжевыми волосами.

— Скончалась, — сказала врач и показала рукой.

Колеблющаяся линия спрямилась.

— Она еще дышит, — сказал Кит. Но это, разумеется, еще дышала машина.

Он стоял над бездыханным телом, грудь наполнялась, вздымалась, а он думал о том, как она все бежала и бежала, неслась по полям.

— С какой стати Ви было интересоваться женским освобождением? — спросил он Сильвию как-то поздно вечером.

Сильвии было уже двадцать девять, она вышла замуж за журналиста по имени Дэвид Силвер (оставив себе девичью фамилию), и у них была маленькая дочь, Пола (произн. Паула), и все было фифти-фифти.

— Ви не была женщиной, — ответила она. — Она была ребенком. — Взрослым ребенком в мире больших — чрезвычайно пугающая ситуация. Тут тебе понадобится вся ложная смелость, какая только найдется. Притом она отдавалась мужчинам (по крайней мере поначалу) по причинам ребяческим — хотела, чтобы они хранили ее от беды. — Потому-то она и разговаривала как маленькая девочка. Она и женщиной-то не была.

Так они просидели еще около часа; и Сильвия, как с ней часто случалось поздней ночью, заставила их вновь обратиться к вопросу, который она считала величайшей тайной. Она — темно-розовый цвет ее лица почему-то не влиял на лунную чистоту лба — сказала:

— Насилие. Против слабого пола. Почему?

— Я не знаю.

— Даже здесь, в Англии. Мы постоянно говорим про другие вещи. Убийства ради спасения чести, уродование гениталий, все такое. И девятилетние невесты.

— М-м. Которые выходят замуж не за девятилетних женихов. Представь себе, что Изабель в девять лет выходит замуж за кого угодно, не говоря уж о старике. Это — насилие. Большего насилия и представить себе невозможно. Насилия более глубокого.

— Да, но здесь-то что? Я тут на днях видела. Цитирую. «Самая распространенная причина смерти для женщин от шестнадцати до сорока пяти» — здесь, сейчас — «это убийство, совершенное партнером-мужчиной». Вот это действительно странно. То, что им хочется нас убивать, только когда мы в детородном возрасте.

— Не понимаю. Никогда не понимал. Наверное, это те мужчины, у которых просто кончились слова. Давно. И все равно я не понимаю.

— Ну, это же предмет гордости пещерного человека. Он лежит в основе всего. Больше и сильнее. С этим-то что поделаешь?

Один вечер в неделю Дэвид брал Паулу домой к своим родителям. Один вечер в неделю Сильвия приходила с Паулой в дом над Хэмстед-хитом. Все было фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят. Никаких тебе двадцать на восемьдесят, или тридцать на семьдесят, или сорок на шестьдесят. Никаких тебе сорок пять на пятьдесят пять.

— Эта ваша система фифти-фифти, — сказал Кит. — Видно было, что она работает, потому что мне от нее было страшно. Обидно было. А вот тебе еще одна… В холодильнике еще есть вино. Вино с откручивающейся пробкой — вино с откручивающейся пробкой улучшило качество жизни процентов на десять, тебе не кажется? Но это не с откручивающейся пробкой. Уже поздно. Ты молодая. Не возражаешь?

И Сильвия легко поднялась со стула со словами:

— Заодно на ребенка взгляну.

Пятьдесят на пятьдесят, подумал он, это, наверное, очень обидно — было же чертовски обидно двадцать на восемьдесят. Сегодня все говорят о пытках. Что ж, пытать Кита было бы нетрудно. Заставьте его прийти на родительское собрание, заставьте его провести пятнадцать минут с его финиспектором, заставьте его пойти со списком покупок в «Маркс-энд-Спенсер» — и он расскажет вам все, что ему известно… Дети воспринимают скуку — детскую скуку, которую один афористичный психолог однажды описал (а Нат с Гасом, много лет назад, подкрепили его наблюдение) как «отсутствие желания». Двадцатилетнему, тридцатилетнему, сорокалетнему скучно никогда не бывает. В 2009-м Кит чувствовал, что скука по силе не уступает ненависти. Был, конечно, еще один весьма популярный вид пытки — небеспристрастный и представляющий собой увертюру к смерти. Он был уверен, что этот вид пытки придет со временем.

— Спасибо, — сказал он. — Так вот. Существует еще вот какая асимметрия.

Маленькой девочке, которая клянется, что выйдет замуж за своего отца, — продолжал он, улыбаются, треплют ее за подбородок. В большинстве цивилизаций. В большинстве цивилизаций маленький мальчик, который клянется, что женится на своей матери, очнется в больнице или оправится от побоев или, по крайней мере, от ругани и после решит никогда не делать подобного предложения снова.

— Знаешь, — сказал он, — первым утвердительным предложением Хлои было «Мой вюбимый папочка». — Лучше, пожалуй, было бы сформулировать «А я вот папочку вюбвю». — Почему? Что она хотела сказать? Поблагодарить меня за двадцать на восемьдесят?..Ты вот папочку любишь.

А Сильвия сказала:

— Люблю. Он не всегда хорошо относился к маме, но ко мне он всегда хорошо относился. Дело в том, как они тебя держат на руках, когда ты совсем кроха. Твоя молочная мама — это одно: она — это ты, а ты — она. Но твой отец. Он больше и сильнее, и ты чувствуешь запах мужчины. Дело в том, как они тебя держат на руках, когда ты совсем кроха. Никогда в жизни не чувствуешь себя более защищенной.

— Да, но давай обратимся к этой особой любви к отцам. — Карл умер в девяносто восьмом, Вайолет — через год. И если эти два события были тесно связаны, то, по его мнению, во всей вселенной не было ничего печальнее. — Отцам следует перестать держать дочерей на руках и позволять им чувствовать себя такими защищенными.

— Это будет обидно, — сказала она. — М-м. Хотя, наверное, если не обидно, то какой в этом толк.

* * *

С прерывистым стоном нежнейшего отчаяния Кит по-прежнему думает — по-прежнему впадает в краткую задумчивость — о той ночи в Италии с Дракулой и Шехерезадой. Однако далеко не так часто, как когда-то. Всего несколько раз в неделю. Как-то утром, давно, он сидел в кафе недалеко от дома с Изабель (ей тогда еще не исполнилось шести лет), и, когда он расплачивался у прилавка, она сделала беспрецедентное заявление, что подождет его на улице. Она пошла к двери тем же левитационным шагом (не на цыпочках — левитационным) — совсем как Шехерезада в то время ожидания. Изабель пошла к двери; она не вышла в нее.

А год-другой назад он столкнулся с Ритой. Дело было в магазине-складе товаров для дома в Голдерсгрин; он покупал круглый коврик для душа (походивший на осьминога, по которому проехал паровой каток, с разинутыми присосками). «Ты, главное, смотри, вот упадешь в первый раз по-серьезному», — говорила ему Тина в 2000 году, сидя на улице перед своим casita (где сидит и нынче, уже успевшая заново овдоветь, в возрасте восьмидесяти одного года). В 2000 году, как мне приятно будет добавить, Кита сопровождали не только всегдашние три девушки, но еще и Хайди, которую теперь звали Кэтрин (она появилась на похоронах Вайолет со своими приемными родителями) и которая (это представлялось ему своего рода ремиссией) заполняла то же физическое пространство, что некогда ее мать…

И тут он увидел Риту: рот, челюсть, сильные кости — все было на месте, но биомасса ее выросла раза примерно в три. Она искала разнообразные аксессуары для игровой комнаты, чтобы послать первой внучке Пэнси.

— А ты сама как, завела своих десятерых? — спросил Кит. — По одному в год.

— Так и не завела. Нету у меня детей… Так и не завела.

И он обнял новый пласт ее тела, а она начала плакать среди всех этих хлебниц и курток, термосов и счетов.

— Как-то забыла. — Она все пыталась вытереть нос. — Просто упустила, что ли.

Ему довольно часто приходилось встречать женщин своего возраста, которые просто упустили, что ли.

* * *

Предложение на тему. Порнографический секс — это секс того рода, который можно описать. А это, как ему казалось, что-то говорит и о порнографии и о сексе. Во времена Кита секс разошелся с чувством. Порнография стала индустриализацией этого разрыва…

А что происходило в зеркале?

Всем нам суждено разлюбить наше собственное отражение. У Нарцисса на то, чтобы умереть, ушел один день и одна ночь — у нас же уходит полвека. Дело тут не в тщеславии, дело никогда не было в тщеславии. Дело всегда было в чем-то другом.

Кит взглянул на теневой мазок в зеркале. И самым поразительным во всем было то, что это — вот это в зеркале (идеальный, законченный вурдалак) — будет вспоминаться им как нечто не столь уж страшное — относительно. Это, даже это, вот это самое… Этому, попросту выражаясь, видеокошмару, этому фильму ужасов предстояло сделаться сентиментальным кино, хотя и задолго до того, как он станет его афишей. Он станет рекламой смерти.

Смерть — темный задник, необходимый зеркалу, чтобы оно смогло показать нам самих себя.

Дело тут не в тщеславии, дело никогда не было в тщеславии. Дело всегда было в смерти. То была метаморфоза истинная, универсальная — мучительное перевоплощение из одного состояние в другое; из состояния жизни в состояние смерти.

Да, мы снова близки, я и он.

…Я? Как же, я — голос совести (который с таким пафосом возвратился к нему в промежутке между его первым и вторым браком), я выполняю и другие обязанности, совместимые с обязанностями супер-эго. Нет, я не тот поэт, которым он так и не стал. Кит мог бы стать поэтом. Но не романистом. Для этого у него слишком своеобразное происхождение. Он не умел слышать то, что слышат другие — отражение, эхо рода человеческого. Ограниченный истиной, Жизнью, я тем не менее та его часть, что всегда старается к этому прислушиваться.

— У меня груди уменьшаются, — сказала Кончита в ванной.

Это не было сказано с безумной жизнерадостностью — хотя Кончита, как считал Кит, в целом оставаясь безумно жизнерадостной. А еще более замечательно, по его мнению, было то, что это досталось ей, не ему — ежечасный кошмар жизни с человеком, рожденным в 1949-м.

— Правда уменьшаются.

— Но это не страшно, — сказал он. — Мои-то ведь увеличиваются.

— Значит, в конце концов все будет хорошо.

Ага. Пятьдесят — это, Палк, сущая ерунда. Я? Мне столько же лет, сколько НАТО. И все будет хорошо. Ляжки худеют — но это не страшно, пузо ведь толстеет. Глаза горячеют — но это не страшно, руки ведь холодеют (и можно успокоить их заиндевевшими кончиками пальцев). Пронзительные или внезапные звуки делаются болезненно резче — но это не страшно, ты ведь глохнешь. Волосы на голове редеют — но это не страшно, волосы в носу и в ушах ведь делаются гуще. В конце концов все будет хорошо.

* * *

Сегодня вечером будут гости. Сильвия с мужем, Лили с мужем, Нат, Гас и Николас с женой. Третий муж Лили. Вторая жена Николаса. Первый его брак просуществовал до 1989-го (одна дочь). Потом Николас четырнадцать лет проживал ту юность, которую каким-то образом отсрочил, и женщинам больше не обязательно было иметь левые взгляды, и Кит из рассказчика сделался слушателем. Потом Николас женился снова, в 2003-м; и теперь у них был пятилетний сын. Сегодня вечером они устраивают праздничный ужин по случаю недавно прошедшего дня рождения Кита.

Он сидел в своем кабинете, заканчивал… На этом зиждились его сложности с Вайолет, его тяжкие, тяжкие труды с Вайолет. Кит был человеком, которому необходимо было заставить собственную семью полюбить его. И лишь с одной Вайолет он не переживал никакой недостаточности, никакого вытеснения. Заставить ее полюбить его было нетрудно. Он всегда был рядом: маленькое, клювастое, полное интереса лицо, неотрывно заглядывающее с улыбкой через бровку ее колыбели; а позже, словно личный тренер, он учил ее ползать, ходить, говорить. И читал ей, и рассказывал истории, притчи, чудеса. Понимаешь, Ви, у них было всего пять хлебов и две маленькие рыбки… Ей это было нетрудно. И ему это было легко. То была любовь с первого взгляда.

Он был рядом в начале, и он был рядом в конце. Но где он был посередине? Он следовал своей стратегии, своей стратегии устранения. А потом это взяло и все равно случилось, позже, хуже — он сорвался или надломился. Притом у него никогда не было ни малейшего шанса избежать силы, а также напора этих ранних чувств («если к ней кто-нибудь хоть пальцем притронется…»). Которые начались, когда он опустил взгляд на ее новорожденное тело и увидел ангела. Бот что он увидел на самом деле в своем галлюцинаторном состоянии — одуревший от любви и желания защитить. Так что ладно. Он был рядом, когда все началось, и он был рядом, когда все кончилось.

Мы полжизни проводим в шоке, подумал он. И это — вторая половина. Приходит смерть, и мозг производит химические вещества, позволяющие нам пройти мимо нее. Они вызывают у тебя онемение, а онемение есть узнаваемый вид спокойствия — фальшивый. Все, на что оно, онемение, способно, — это оттянуть. Потом действие наркотиков кончается, и пустоты, маленькие забвения, все равно приходят за тобой. Куда уходит боль, когда она уходит прочь? Куда-то в другое место? Или в колодец твоей слабости? Я скажу: второе. А в конце концов убивают тебя как раз смерти других.

Пора идти в дом. Над черным колодцем Хэмпстед-Хита всходит Венера. Кит Ниринг, Кончита, Изабель и Хлоя (часто в компании Сильвии) уже успели несколько раз провести Рождество на юге Южной Америки (где у Кончиты были родственники по прежнему мужу и десятки двоюродных братьев и сестер); и он собирался расспросить Николаса, как тот жил в тех краях, окутанный их духом наставничества. Николас два дня подряд, в 1980-м, читал великому Борхесу. Когда они расставались, слепой провидец, живой Тиресий, решил сделать ему «подарок» и продекламировал этот катрен из Данте Габриэля Россетти:

Задумавшись над сыном в колыбели, О собственной кто смерти размышлял? Иль, матерью целуем, представлял, Как целовала та отца в постели?!

Кит в своей необычной ситуации зафиксировал утвердительный ответ на первый вопрос и отрицательный — на второй. Однако он полагает, что понимание Борхесом Времени было универсально: «Мы сотканы из вещества времени. Время — река, которая уносит меня, но эта река — я сам…»[121]

Венера: когда он смотрел на нее в очках, казалось, будто она нацепила ресницы. Дочь Юпитера и Дионы, богиня любви, с фальшивыми ресницами. Ее крылья-паутинки — как выглядела бы муха, родись она и вырасти в Элизиуме… Поэт Кеведо описал планету Венеру: lucero inobediente, angel amotinado. Непокорная звезда. Ангел-бунтовщик.

Кто были эти экстремисты и самоуничтожители, эти наперекорники, люди, которые не могли вынести пребывание на небесах ни секунды дольше? Да, Кенрик, давай, попадись после долгой погони за езду с пятикратным превышением скорости в девять утра, в четвертый раз за три недели (и отсиди год в Вормвуд-скрабс). Да, Глория, давай, поставь себя вне истории и проживи свою молодость дважды, и сделай это играючи, так, чтобы одновременно каким-то образом стать драгоценнейшим воспоминанием. Да, Вайолет, давай, позволь медовому месяцу продлиться по крайней мере полминуты, а после выбеги, несись по полям, так, чтобы мыслей у тебя в голове было не больше, чем у какого-нибудь щенка, задыхайся, вздымайся, беги, лети, ищи того, кого любишь.

Он задернул шторы, и запер все, и пошел в дом.

Слова благодарности

Прежде всего — полная восторга благодарность покойному Теду Хьюзу. Его «Истории из Овидия»[122] — одна из самых захватывающих книг, какие я когда-либо читал. Я обязан ей не одной лишь великолепной главой «Эхо и Нарцисс», которую цитирую и перефразирую на протяжении всего текста, — куда большим.

«Известный историк-марксист» — Эрик Хобсбаум; приводимые в тексте цитаты взяты из его книги «Век крайностей». Подробности о Муссолини я почерпнул из блестящей биографии Дениса Мака Смита, которую отличает негромкий и неизменный комизм.

«Деянье мимолетно — дуновенье // Иль шаг, движенье мускула…» — отрывок из трагедии У. Вордсворта «Жители пограничья». Стихотворение «Любовь с улыбкой за руку взяла…» принадлежит перу Джорджа Герберта. «Слова, что дышат правдой и добром» — эти строки (как и многое другое) взяты из «Разговора в постели» Филипа Ларкина. «Сей стержень общества экономический…» — цитата из «Письма к лорду Байрону», стихотворения Одена.

Под «одним афористичным психологом» имеется в виду Адам Филипс. Фраза «акт, посредством которого передавалсь бы любовь, существуй она на деле» была впервые использована Солом Беллоу в романе «Больше умирают от разбитого сердца»; строчку о фиговом листке и ценнике я взял из его же «Дара Гумбольдта».

«От боли сердце замереть готово…» — это, разумеется, цитата из Китса. Еще одно стихотворение, которое я привожу, «Больная роза», написано Уильямом Блейком. Наконец, «Ты открываешь рот, и сквозь меня несется шторм» — последняя строчка «Шторма» Иэна Хамильтона.

Кроме того, я хотел бы поблагодарить Джейн Остин. Бездетная, подобно стольким великим феминисткам, она, я полагаю, тем не менее является матерью «линии разума», столь типичной для английского романа. Чтобы продемонстрировать этот ее проницательный разум, процитирую ее последние слова. Когда она умирала от рака, от которого не существовало облегчения, ее спросили, что ей нужно. Она ответила: «Ничего — лишь смерть». Или, иными словами, «Ничего — лишь ничто». Д.-Г. Лоуренсу, последние слова которого я тоже цитирую, было сорок четыре года, когда он их произнес. Когда Джейн Остин произнесла свои, ей было сорок один.

Шекспир, как обычно, бросающий вызов всем правилам и приличиям, не нуждается в благодарности от автора этих строк. Как сказал о нем Мэттью Арнольд (в несколько — почти неуловимо — отличном смысле): «Пусть к нашим вопросам прислушиваются другие. Ты — свободен».

И все-таки это потрясает меня едва ли не каждый день, этот факт сродни волшебству — то, что наиболее печальное описание времени, в котором я жил (я и сотни миллионов других), появилось в 1610 году. Песня Ариэля звучит в «Буре» — этой подобной маскараду романтической пьесе, последней из написанных Шекспиром; и я вновь цитирую второй куплет:

Отец твой спит на дне морском, Он тиною затянут, И станет плоть его песком, Кораллом кости станут. Он не исчезнет, будет он Лишь в дивной форме воплощен. Чу! Слышен похоронный звон! Морские нимфы, дин-дин-дон, Хранят его последний сон…

Лондон, 2010

Примечания

1

Все цитаты из «Метаморфоз» приводятся в переводе С. В. Шервинского. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

«Любовник леди Чаттерли» — роман английского писателя Д.-Г. Лоуренса (1885–1930).

(обратно)

3

Перевод М. Карп.

(обратно)

4

Добрый вечер (ит.).

(обратно)

5

Ульрика Майнхоф (1934–1976) — западногерманская журналистка, в начале 70-х основала террористичекую организацию «Фракция Красной армии».

(обратно)

6

Сьело-драйв — район Лос-Анджелеса, где в 1969 г. группа религиозных сектантов, известная как банда Мэнсона, совершила ряд жестоких убийств; Чарльз Мэнсон — главарь банды.

(обратно)

7

Брак с целью возмещения ущерба (ит.).

(обратно)

8

Прерванный коитус (лат.).

(обратно)

9

Мэтью Арнольд (1822–1888) — английский поэт, литературовед и эссеист.

(обратно)

10

Ф.-Р. Ливне (1895–1978) — видный английский литературный критик.

(обратно)

11

Грегор Замза — главный герой рассказа Ф. Кафки «Превращение».

(обратно)

12

«Миддлмарч» («Middlemarch»; middle — средний) — роман английской писательницы Джордж Элиот (1820–1880) о жизни провинциального английского городка в 1830-е годы.

(обратно)

13

У. Шекспир, «Король Лир» (неточная цитата). Перевод М. Кузмина.

(обратно)

14

Гибискус (ит.).

(обратно)

15

Пока. До скорого (исп.).

(обратно)

16

Из стихотворения У. Вордсворта. Перевод А. Ларина.

(обратно)

17

Роман К. Маккаллерс.

(обратно)

18

Гимн Королевского военно-морского флота Великобритании.

(обратно)

19

Роман Дж. Конрада.

(обратно)

20

Книга Д. Брауна «История американского Запада, рассказанная индейцами».

(обратно)

21

У. Шекспир, «Юлий Цезарь». Перевод И. Мандельштама.

(обратно)

22

«Разбилось сердце редкостное» — У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

23

Популярная песня.

(обратно)

24

У. Шекспир, «Двенадцатая ночь, или Что угодно». Перевод М. Лозинского.

(обратно)

25

Роман Н. Митфорд.

(обратно)

26

Дж.-Г. Байрон, «Дон Жуан». Перевод Т. Гнедич.

(обратно)

27

Популярная песня.

(обратно)

28

Фильм о Джеймсе Бонде.

(обратно)

29

М. Монтень, «Опыты». Перевод А. Бобовича.

(обратно)

30

У. Оден, «Домашняя география». Перевод К. Кобрина.

(обратно)

31

Граф (ит.).

(обратно)

32

Крэкен — мифическое морское чудовище.

(обратно)

33

«Озимандиас» — поэма П.-Б. Шелли.

(обратно)

34

Досл.: благородный этаж (ит.); основной этаж большого дома.

(обратно)

35

Вороны (ит.).

(обратно)

36

Вероятно, сокр. от «corpi magnetici»; здесь — небесные тела или магниты верхних сфер (ит.).

(обратно)

37

Канарейки (ит.).

(обратно)

38

У. Шекспир, «Буря». Перевод М. Донского.

(обратно)

39

У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

40

Фильм Джека Арнольда, снятый в 1957 г. по научно-фантастическому роману Ричарда Мэтисона.

(обратно)

41

У. Вордсворт, «Жители пограничья».

(обратно)

42

Джордж Герберт, «Любовь». Перевод Д. Щедровицкого.

(обратно)

43

Два кофе, пожалуйста (ит.).

(обратно)

44

Ностальгия по низменному (фр.).

(обратно)

45

Ветхий завет, Книга Иова, 3:25.

(обратно)

46

«Как дела?» — «Хорошо. А у тебя?» (фр.)

(обратно)

47

Добрый день (ит.).

(обратно)

48

Замок (ит.).

(обратно)

49

Хукер — игрок, вбрасывающий мяч.

(обратно)

50

Пашендейлъ — название деревни, где в 1917 г. произошло одно из крупнейших сражений Первой мировой войны.

(обратно)

51

Повод к войне (лат.).

(обратно)

52

Дж. Китс, «Ода к греческой вазе». Перевод В. Комаровского.

(обратно)

53

Лови день (лат.).

(обратно)

54

От кашля хорошо. И придает духу. Безразличия (фр.).

(обратно)

55

Дж. Остин, «Эмма». Перевод М. Кан.

(обратно)

56

Завистливый, дурной взгляд (лат.).

(обратно)

57

«Куинсберри» — боксерский кодекс, введенный в XIX веке.

(обратно)

58

Задним умом; дословно — дух (юмор) лестницы (фр.).

(обратно)

59

Добрый день. Два больших коньяка, пожалуйста (ит. фр.).

(обратно)

60

Еще, пожалуйста (ит.).

(обратно)

61

Синьор. Еще, пожалуйста. Спасибо (ит.).

(обратно)

62

(обратно)

63

Публий Овидий Назон, «Метаморфозы».

(обратно)

64

Сокр. от «corpi magnetici»; здесь — «небесные тела» или «магниты верхних сфер»(ит.).

(обратно)

65

У. Шекспир, «Антоний и Клеопатра». Перевод М. Донского.

(обратно)

66

Как мужчина с мужчиной (ит.).

(обратно)

67

Излишний (ит.).

(обратно)

68

У.-Б. Йейтс, «Парад-алле». Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

69

Дж. Китс, «Ода соловью». Перевод Е. Витковского.

(обратно)

70

Сонет Дж.-У. Бергона.

(обратно)

71

Сонет Дж. Китса. Перевод И. Дьяконова.

(обратно)

72

До полудня (лат.).

(обратно)

73

Преждевременное семяизвержение (лат.).

(обратно)

74

Ф. Ларкин, «Уход».

(обратно)

75

Фрэнки Авалон — известный американский актер и певец.

(обратно)

76

Ф. Кафка, «Превращение». Перевод С. Апта.

(обратно)

77

У. Шекспир, «Король Лир». Перевод М. Кузмина.

(обратно)

78

Республика Сало — созданная фашистами в 1943 г. Итальянская социальная республика, где одновременно с немецкой администрацией имелось марионеточное правительство Муссолини.

(обратно)

79

Фраза, приписываемая Уолтеру Рэйли — английскому аристократу, фавориту Елизаветы I, казненному в 1618 г. по обвинению в заговоре против короля.

(обратно)

80

Фраза, приписываемая Д.-Г. Лоуренсу.

(обратно)

81

Евангелие от Иоанна, 3:8.

(обратно)

82

Как (лат.).

(обратно)

83

Экономическое чудо, славное тридцатилетие (ит., фр., нем.).

(обратно)

84

Дж. Остин, «Гордость и предубеждение». Перевод И. Маршака.

(обратно)

85

Амиши — последователи христианского течения, проповедующего традиционный уклад жизни и отказ от достижений техники.

(обратно)

86

Книга Бытия, 3:7.

(обратно)

87

Под боем (фр.).

(обратно)

88

Ах, Господи, большое спасибо. Ох, религия, огромное спасибо (ит.).

(обратно)

89

Анютины глазки, также — гомосексуалисты (англ).

(обратно)

90

Мысли (фр.).

(обратно)

91

Дж. Китс, «Прекрасная дама, не знающая милосердия». Перевод В. Левика.

(обратно)

92

Особняк (ит.).

(обратно)

93

Мэр (ит.).

(обратно)

94

Вне игры (фр.).

(обратно)

95

Книги Д.-Г. Лоуренса.

(обратно)

96

NORAD — Объединенная система аэрокосмической обороны Северной Америки.

(обратно)

97

Закрыто (ит.)

(обратно)

98

У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

99

Подворье бегинок (фр.).

(обратно)

100

Идентичная (ит.).

(обратно)

101

Единственная в своем роде (лат.).

(обратно)

102

Джон Купер Повис — английский писатель, поэт, философ (1872–1963).

(обратно)

103

Строчки из песни Тима Хардина «If I Were A Carpenter». Перевод В. Писигина.

(обратно)

104

Филип Ларкин, «Письмо к другу о девушках».

(обратно)

105

Из стихотворения «Шторм» английского поэта Иэна Хамильтона, выведенного Эмисом под именем Нила Дарлингтона.

(обратно)

106

Почтовый индекс района на окраине Лондона.

(обратно)

107

Названия цветов по-английски соответствуют именам девушек: Айрис, Пэнси, Лили, Вайолет.

(обратно)

108

У. Блейк, «Больная роза». Перевод В. Потаповой.

(обратно)

109

Дж. Чосер, «Кентерберрийские рассказы». Перевод И. Кашкина.

(обратно)

110

Т.-С. Элиот, «Бесплодная земля». Перевод А. Сергеева.

(обратно)

111

Сол Беллоу, «Больше умирают от разбитого сердца».

(обратно)

112

Здесь и далее: У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

113

У. Шекспир, «Антоний и Клеопатра». Перевод О. Сороки.

(обратно)

114

У. Шекспир, «Король Лир». Перевод М. Кузмина.

(обратно)

115

Замок (ит.).

(обратно)

116

Пентонвилль, Вормвуд-скрабс — лондонские тюрьмы.

(обратно)

117

Покажите ваши паспорта (фр.)

(обратно)

118

Это же невероятно! (фр.)

(обратно)

119

Спасибо за все, что ты мне дал. Милый друг (фр.).

(обратно)

120

У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

121

X.-Л. Борхес, «Новое опровержение времени». Перевод Б. Дубина.

(обратно)

122

«Метаморфозы» в переложении Хьюза.

(обратно)

Оглавление

Часть вводная — 2006

КНИГА ПЕРВАЯ Где встречают нас событья

  1. Франка Виола

  2. Социальный реализм, или Готов на все ради любви

  3. Возможность

  4. Перевал дьявола

  Первый антракт

КНИГА ВТОРАЯ Сердцезвон

  1. Куда смотрит полиция?

  2. Смотрите, как он ее подсветил

  3. Самый высокий из земных престолов

  4. Стратегии дальности

  Второй антракт

КНИГА ТРЕТЬЯ Невероятно худеющий человек

  1. Даже в раю

  2. Части тела

  3. Мученик

  4. Разумные сны

  Третий антракт

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ Желанная

  1. Девушки и поросята

  2. Падение Адриано

  3. Входной билет

  4. Воспитание чувств

  Четвертый антракт

КНИГА ПЯТАЯ Травма

  1. Поворот

  2. Ожидание

  3. Метаморфозы

  4. Torquere — «перекореживать»

  Пятый антракт

КНИГА ШЕСТАЯ Билет на повтор

  1. Элизабет Беннет в постели

  2. Омфал

  3. Кабинка для переодевания

  4. Когда тебя уже возненавидели

  Кода. Жизнь.

  Кое-что из того, что произошло между 1970-м и 1974-м

  Одно событие в 1975-м

  Пара дальнейших событий 1976-го

  Что упало в 1977-м

  Чем они все занимались в 1978-м

  Как все сложилось в 1979-м

  Что пришло в 1980-м

  Что произошло в 1982-м

  1994

  В «Книге и Библии» в 2003-м

  2009 — напутствие

Слова благодарности X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?