«Судьба, или жизнь дается человеку один раз…»

Судьба, или жизнь дается человеку один раз…

ОТ АВТОРА Ни одно живое существо, включая человека, не спрашивают: хочет ли оно появиться на этом свете? При его появлении ему дается возможность воспроизводить себе подобных, и абсолютно гарантировано одно право — сделать первый и неотвратимый шаг к неминуемой смерти. Как он будет делать эти шаги, не ведает никто: слабо и неуверенно карабкаясь, смело, шагая, сметая всё на своем пути, или пролетит подобно вспышке молнии, оставляя яркий след для всего человечества. Сначала его пестуют родители, полагая, что именно они могут выбрать единственно правильный путь. Потом он идет или не идет по этому пути, прозябая или достигая каких–то целей и высот. Сделав первый шаг к смерти, человек не торопится ускорить встречу с ней. Лишь иногда, поразмыслив или не домыслив, он стремительно шагает из окна или лезет в петлю. Отчего или от кого зависит этот путь? Судьба кем–то расписана или человек сам вершит ее. Порой кажется, что судьба — это жизненный путь, выросший из цепи случайностей, а порой мы закономерно боремся с предвзятостью обстоятельств и как бы побеждаем судьбу. Мы никогда не знаем, что может случиться с нами в следующую минуту, но уверенно планируем будущее своих отпрысков.

В первом классе я хотел быть изобретателем, позже почти двадцать лет предполагал, что военная служба и море — моя судьба. Учась в старших классах школы, случайно попал в геологические экспедиции. В армии я понял, что удавлюсь, но не смогу покориться (хотя почти все три армейских года был изобретателем и рационализатором). Отсутствие свободы и жизнь по команде не для меня. Почему я вернулся в геологию? Страсть к путешествиям? Мне предлагали работу, где я сам бы определял, куда путешествовать по всему бескрайнему северо–востоку огромной страны при зарплате, почти на порядок превосходящей семидесятирублевый оклад рабочего Геологического управления. Судьба? Но я ведь отказался от судьбы заведующего Красной ярангой, который со своими помощниками должен был нести культуру в малые народности севера России. Почему меня послали в Новосибирский университет, центр передовой науки, а не в МГУ или Ленинградский горный, в котором еще с царских времен была лучшая геологическая школа. Именно в новосибирском Академгородке определились главная цель и занятие, которые мне суждены были на всю жизнь. Судьба или нет? Я смог устоять от соблазна женитьбы на дочке академика, что обеспечивало бы простую научную дорогу сначала в Новосибирске, а затем в Москве. Я умело ушел от обязательного членства в КПСС, хотя подобные взаимоотношения с парткомом грозили лишением загранпаспортов и карьерного роста. Я все–таки избороздил почти все моря и океаны, правда, совсем в другом качестве: не военным штурманом дальнего плавания, но исследователем морей. Судьба или мной выбранные решения и поступки? Я много раз рисковал собственной жизнью, спасая жизнь и честь других людей. Счастливые случаи судьбы, мой характер, могучее здоровье или опыт и хладнокровие не давали мне погибнуть в этих экстремальных, на грани жизни и смерти ситуациях?

В повествовании, которое ты, читатель, прочтешь или отложишь, не дочитав, автор пытается понять, прежде всего, сам — что все–таки направляет нашу жизнь: предначертания судьбы или наши помыслы, которые становятся судьбой.

Первый вектор в моей жизни, в судьбе — не как в ходе жизненных событий, не зависящих от воли человека, а в судьбе — том будущем, что случится и произойдет, определился совершенно случайно, когда я впервые пошел в экспедицию с геологами. Я сознательно вернулся в геологию и потом совершенно случайно попал в науку, вполне сознательно определил свой путь в геологической науке, но абсолютно случайно оказался в морском институте, что логично определило всю дальнейшую жизнь со всеми случайностями и закономерностями. Одно можно утверждать — всех женщин в моей жизни, любимых и не любимых, но всегда необыкновенных, дарила благосклонная судьба.

В основу этого повествования положены действительные события, происходившие с реальным персонажем с определенной долей литературного вымысла, с некоторым уплотнением и смещением фактических дат. Автор хочет предупредить читателя, что все упомянутые имена и фамилии вымышлены. Какие–то совпадения фактов и событий носят случайный характер, кроме географических названий мест и регионов, о которых идет речь в этом повествовании.

ВМЕСТО ПРОЛОГА Скорпион — Дракон, как правило, замкнут на внутреннем уровне. Постоянно устремлен внутрь себя, часто ему свойственно самогонение и скрытое саморазрушение. Для него это может являться способом трансформации себя с последующим восстановлением и обращением в жизнь, к восстановлению на новом, качественно ином уровне. Когда ему трудно, тогда у него появляется энергия и силы для борьбы с обстоятельствами, с окружающей негативной средой. Дракону для развития нужны постоянные встряски: если все спокойно, то ему не очень хорошо, он занимается пожиранием самого себя. Поэтому он подсознательно стремится к действиям, которые связаны с риском. Вообще Дракон очень постоянен и устойчив, потому что представляет собой неподвижный крест. Он устойчив во всем: в любви и страсти, в своих привязанностях, а также в ненависти. Дракон может жертвовать собой, с легкостью разрушать свою жизнь и жизнь окружающих его людей.

Одной из самых главных особенностей Скорпиона является сублимация сексуальной энергии. В некотором смысле Скорпионы — самый сексуальный знак Зодиака. В худшем случае, это выражается в извращениях, в лучшем — сексуальная энергия преобразуется в различные виды творчества. В эволюционном движении Скорпиону обязательно необходимо решить проблему своего подсознания, потому что там часто бушуют буквально шекспировские страсти. Одна из главных проблем — организовать страсти и направить их в конструктивное русло, использовать их «в мирных целях». Дракон способен к самоотречению, альтруизму и великому просветлению.

В Драконе избыток здоровья, жизненной силы, активности. Открытый и чистый, как золото, он не способен к мелочности, лицемерию, злословию, даже к элементарной дипломатии. Он доверчив, и его можно всегда обмануть. Дракон чувствителен. Его стремление к совершенствованию делает его требовательным как к себе, так и к другим. Он скрупулезен. Много требует, но приносит намного больше. Вместе с тем следует считаться с его мнением, так как он дает хорошие советы. Неудержимый энтузиаст, он легко увлекается. Гордец, разносторонне способный человек, интеллигентный, волевой, выносливый, великодушный. Его слушают, он влиятелен.

Всю свою жизнь Дракон не будет нуждаться ни в чем. Сможет преуспеть в любом деле. Выберет ли карьеру артиста, священника, путешественника, воина, врача, ученого или политика, всегда будет блистать. Если ему придется посвятить себя великому делу, он всегда добьется цели. К несчастью, он с таким же успехом может пойти на плохое дело и выиграет — он победитель! В любви он часто любим, но сам любит редко. У него никогда не будет любовного разочарования или горя. Вместе с тем Дракон может быть иногда причиной драмы и отчаяния. Дракон редко вступает в брак молодым, некоторые даже остаются холостяками. У него вкус к холостяцкой жизни. Он самодостаточен. Это подходит к нему. В одиночестве он чувствует себя более счастливым. Насколько малы будут его печали, настолько велик его успех. У него трудный характер, он страдает от неудовлетворенности. Но он будет счастлив в последней фазе своей жизни, которая принесет ему все, что он пожелает. Это знак удачи, знак небесного могущества и самого благородного астрологического влияния. Он символизирует жизнь и рост. Дракон приносит четыре благополучия: богатство, добродетель, гармонию и долголетие. Но каждая медаль имеет свою оборотную сторону, и если возникает впечатление легкой судьбы у Дракона, не забудьте, что это иллюзия. Дракон постоянно сверкает, но его блеск не столь ярок, что от него можно ослепнуть. В соответствии со своими желаниями он будет изрыгать огонь, золото и воду, но его сожгут после праздника, и как феникс он вновь будет возрождаться из пепла для следующего праздника.

Есть только миг между прошлыми и будущим, именно он называется жизнь Глава 1. ДЕТСТВО Малыш–здоровяк почти двух лет отроду вдруг заболел желудочным расстройством и стал на глазах таять. Не помогали никакие лекарства, травяные и рисовые отвары. Ребенок уже почти не плакал. Мать билась в отчаянии. Тогда отец — один из потомков страны Голубого Керулена и ее владыки Чингис–Хана, отчаянный рубака–кавалирист и пограничник — взял две чистые пеленки и понес своего еле дышащего сына на берег озера Ханка. Говорят, что он там что–то припевал и пришептывал на своем родном языке, опрыскивая свое немощное чадо ханкайской водой. В этих припеваниях изредка проскакивали русские слова «гавна», «какая шайтан», «твоя мать» с хорошим татарским акцентом. На следующий день ребенок попросил есть, стал стремительно поправляться и с тех пор ест и пьет все подряд, что растет, живет и льется на матушке Земле. Это было далеко не последнее испытание в моей жизни.

Стояла чудесная приморская осень последнего года Великой Отечественной войны. На одной из прибрежных застав ждали возвращения пограничных катеров, на которых должны были привезти первых пленных японцев. На одном из катеров жил недавно пойманный годовалый медвежонок. Вся немногочисленная пацанва, галдя и резвясь, устремилась на берег. Такое небывалое на далекой заставе зрелище невозможно было пропустить. Нужно было занять самые лучшие наблюдательные посты на ржавой барже, давно выкинутой на берег одним из тайфунов, нередко дерзко и внезапно налетающих на приморское побережье. В мои неполные пять лет занятость неотложными делами не дала мне возможности ускакать со всей оравой. Не только лучшие, но и все места на барже были заняты. Ближайшим местом к пирсу, куда должны были причаливать катера, была завалинка склада. К ней я и притулился, ловя с одной стороны завистливые, а с другой — насмешливые взгляды мальчишек и девчонок, так как мой наблюдательный пункт оказался вдвое ближе к пирсу и ввиду возможной опасности меня без сомнения должны были прогнать прибывающие пограничники. На берег выходили пленные японцы в своих смешных, на наш взгляд, шапках–ушанках. Ничего страшного и воинственного в них не было, и они тихо и медленно проходили мимо меня. И вдруг! Я лежу на спине, а в нескольких сантиметрах от моего носа — морда медведя. Это неожиданное потрясение я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Отец двумя выстрелами из пистолета «ТТ» уложил зверя, а меня бездыханного отнес домой к матери. Мама моя обладала некоторым целительным даром. Она прочитала Отче Наш и еще пару молитв, при этом спрыснула водой дверные ручки, чтобы малый отрок не заикался, и уложила спать, молясь, чтобы со мной ничего не случилось. На следующий день мне, бодрому и абсолютно здоровому, поведали всю историю в лицах и подробностях. Ни команда катера, ни пограничники, занятые пленными, не заметили, как медведь, порвав цепочку, пошел погулять и решил на свое горе познакомиться с сыном лучшего стрелка и охотника заставы, да еще и Стрельца по гороскопу. В последствии я неоднократно встречался с этим зверем на дальневосточных просторах.

Отца переводили служить с прибрежной заставы в одной из бухт Приморского края на другую таежную заставу. Мне шел шестой год. Я очень любил с утра уходить на берег моря и бродить там, в поисках различных даров принесенных с необъятных просторов Тихого океана. Мне нравилось сидеть на причале, ждать прихода пограничных катеров и, ничего не делая, болтать босыми ногами в теплой морской воде. Насколько возможно я сопротивлялся отъезду и, понимая, что с родителями трудно спорить, убежал по берегу бухты в надежде, что меня не найдут. Я еще не был в состоянии осмыслить, что далеко ввиду малого роста мне не убежать, а оставленные на песке следы не позволят скрыться от преследования. Отец очень скоро нашел меня и сказал, что надо быстрее собираться и ехать на другую заставу. Я был упорный в своей задумке не подчиняться, взял увесистую гальку и метнул её в отца. Он естественно увернулся от этого не уверенно летящего метательного снаряда, не стал ругаться, а углубился в прибрежные заросли. Я испуганно и недоуменно застыл на берегу: что ли меня решили бросить? Вскоре отец вышел с хворостиной в руке. Через несколько мгновений я оказался зажатым в между его коленей, а хворостина гуляла по моей бунтующей заднице. Больно не было. Было обидно, однако справедливость наказания и врожденное упрямство сдерживали мальчишеские слезы. Это событие запомнилось на всю жизнь, научило отвечать за свои поступки и позволило мне понять, что такое мудрость отца, который не разу после этого не поднял на меня руку и не повысил голоса.

У нас, послевоенных мальчишек, в игрушках бывало много гильз, пуль и другого похожего наследия войны. Они заменяли солдатиков и использовались как наконечники стрел для луков или другого метательного оружия. У меня было вероятно около сотни гильз и пуль различного калибра. Хранились они в цинковом умывальнике, сосок от которого был утерян. После очередной игры с гильзами и пулями в войну я стал укладывать свое хозяйство в умывальник. Сейчас не помню почему, в середине этого процесса мне вдруг вздумалось кидать пули не через верхнюю широкую часть умывальника, а через нижнее отверстие, которое было едва более двух сантиметров в диаметре. Не все пули пролетали в это отверстие с первого раза, одна из них упорно не хотела в него попадать. Это возбудило мое упорство, которое в соответствии с моим возрастом естественно не могло уступить какой–то пуле, и я стал ее раз за разом кидать в нижнюю часть умывального сосуда, стараясь вожделенно попасть в неприступную дырку. Пуля оказалась снаряженная боевым зарядом, она, вероятно, нагрелась, сдетонировала и раздался взрыв. Влетевшая с кухни мама увидела распростертое без сознания дите, засыпанное известью, снятой взрывной волной с потолка. Я очень быстро очухался и на вопрос «Что случилось?» со всей полнотой и ответственностью заявил «Не знаю». Отец, разобравшись вечером с происшествием, избавил меня от опасного арсенала.

Сколько себя помню, я с самых юных лет пытался до всего дойти сам. Началось это с нечленораздельного «Мисям», которое со временем превратилось в «Я сам» по любому поводу, когда я стал более менее понятно изъясняться. Я самостоятельно что–нибудь мастерил, строгал или копал. Отец всегда потворствовал моим начинаниям, давая в мое распоряжение молотки, кусачки, гвозди и т. п. вещи. В четыре года я уже мог сидеть верхом на коне, спокойно и уверенно общался со всеми пограничными овчарками. Моей желанной мечтой было достать висящую на стенке именную наградную саблю отца. Это была трудно выполнимая задача. Во–первых, сабля висела достаточно высоко, а во–вторых, дома постоянно была мама или отцовский ординарец, который иногда присматривал за мной. Однако «счастье» вскоре мне улыбнулось. Застава была поднята по тревоге: «Застава в ружье», мамы почему–то не оказалось на некоторое время в доме. Я соорудил на кровати пирамиду из стула и табуретки и полез за вожделенной добычей. По–хорошему, саблю надо было снять и потом вытаскивать из ножен. Но тогда бы первый вошедший уличил бы меня в нарушении запрета, существовавшего для меня в отношении каких–либо прикосновений к этому опасному оружию. Я стал извлекать саблю из ножен, неустойчивая пирамида зашаталась, и я загремел с саблей на пол. Чудо сберегло меня от острого как бритва длинного клинка сабли. Вошедший отец молча забрал у меня саблю, вернул ее на место и после этого изрек: «В угол, до вечера!». «Угол» был моим наказанием за все мои выходки, тяжесть которых искупалась временем стояния от нескольких минут до часа. К обеду родители отошли и стали звать меня обедать. Я не реагировал на их призывы, они еще два–три раза позвали меня, сказав, что хватит дуться и принялись за обед. Через несколько минут, готовый разрыдаться, я мысленно молил: «Ну, еще разок позовите». Родители не реагировали на мои мысленные посылы, тихо переговаривались и обедали. Мне ничего не оставалось, как в пику родителям, упрямо выстоять в «углу» до вечера. Это упорство срабатывало в большинстве случаев, когда я попадал в «угол» на длительное время. Отчего я не выходил из угла раньше времени? Скорее всего, я понимал, что справедливо наказан, но мне хотелось не только их разрешения на выход из места наказания, но и прощения. Разрешение выхода из «угла» было их безмолвным прощением. Родители не всегда понимали, что маленькому человечку прощение необходимо было услышать, так же как наказание перед этим. А когда объявляли о прощении вслух — значит, понимали суть и не обязательность злостного или иного негативного умысла моих поступков и чистосердечно прощали. Это понимание искренне и радостно воспринималось, облегчало душу ребенка, служило как бы отпущением моих пока еще не тяжких грехов и давало свободу к их дальнейшему совершению.

Жили мы в коммунальных бараках, никаких санитарных условий в них не было, все «удобства» находились на улице или в лучшем случае в одном из концов длинного барака. Мылись в общественных банях раз в неделю, поэтому детей сплошь и рядом мыли дома в цинковых корытах или больших тазиках. Я рос, взрослел, стал стесняться во время моей помывки мамой. Настал момент, когда я наотрез отказался раздеваться, вступил в противоборство с мамой, перевернул таз с водой. Мама, ничего не понимая и никогда не встречавшая ничего подобного, схватила отцовский офицерский ремень. Взметнувшую надо мною кожаную петлю я перехватил мертвой хваткой как лиса куропатку. Отец все понял, тихо и уверенно сказал: «Оставь!» и поманил маму к себе. Я так полагаю, что он догадался о причине моего неожиданного бунта и сообщил ей на ухо о моем «мужском» взрослении. Мама молча стала наводить порядок в комнате. Дома меня больше не мыли.

Росли мы во дворах. Чуть постарше были довоенные дети, особенно девчонки и девушки. Несмотря на длинные летние дни, время пролетало пулей, и его никогда не хватало. Лапта, чижик, штандер, прятки, пристенок или чика и непременная войнушка начинались с утра и заканчивались поздним вечером всегда одним и тем же: из большинства окружающих окон раздавались почти одинаковые с разной степенью угрозы родительские выкрики: «Яшка, Вовка, Светка, Лариска… кому сказано, домой, последний раз говорю!». Днем игру могло остановить только одно событие — гордое появление какого–нибудь отрока с куском хлеба, намазанного сливочным маслом и густо присыпанного сахаром. Его владелец или владелица становились на несколько мгновений почти божеством и непререкаемым авторитетом. Это кулинарное чудо уничтожалось чумазыми ртами в строгой очередности согласно дворовым этикету и субординации. Я не помню ни одного случая не коллективного поедания редкого послевоенного лакомства.

Иногда игр не было, я шел на городской рынок, где нередко в базарной пыли находил рубль. Тогда я наступал на него ногой и ждал пока находившиеся в это время около меня люди не уйдут за пределы видимости. Изображая расстегивание или застегивание пряжки на сандалии, готовый сгореть от стыда, я ловко переправлял деньги в ладошку и уходил как бы по делам на другой конец базара. Потом возвращался в его продовольственную часть, чтобы купить семечек, мороженного или ранеток.

Набегавшись и повоевавши вволю, уставшие и довольные мы рассаживались кружком, и начинались ужасные вечерние рассказы про различных чудищ, привидений и ведьм, свирепствовавшую в то время известную воровскую банду «Черная кошка». В один из таких вечеров я, шестилетний пацан, сделал для себя невероятное открытие. Я сидел напротив ряда девчонок, и что–то неведомое не давало мне сосредоточиться на нити рассказов, а страшилки не завлекали. Я увидел у старших девчонок созревающие женские половые органы: меня до необычного трепета поразили их нежное строение и венчающие эти необыкновенные места, только намечающиеся кудряшки. Я, разумеется, не мог еще осознавать ни половую противоположность, ни влечение, но меня теперь неудержимо тянуло, еще не понимая, зачем мне это надо, всякий раз садиться таким же образом. Вероятно, я подсознательно понял, что мы разные и пытался понять эту разницу.

В первый раз в первый класс (это было в Уссурийске) я не попал, так как проиграл весь день в одном из «штабов» и был найден родителями только к вечеру. Поскольку я был октябрьского рождения и мне еще не стукнуло семь лет, было решено — пусть еще погуляет. Некоторые гуляния заканчивались необычно. В одно из сентябрьских воскресений мы гуляли с родителями в городском парке — детям аттракционы, мороженное и другие удовольствия. Дело близилось к обеду, пивная была почему–то закрыта, некоторые аттракционы также не работали, зато была открыта церковь, и это решило судьбу наполовину татарского отпрыска. Меня решили крестить. Свидетелями стали жаждущие пива командир эскадрильи и его невеста — секретарь райкома комсомола. Так я стал «рабом божьим Яковом», но к вере так и не приобщился. Молитвы читал лишь дважды спустя более сорока лет по купленному молитвеннику на девятый и сороковой дни по усопшей Рабе божьей Татьяне, верующей грешнице и моей маме.

Библию читал неоднократно, хотел понять ее суть и суть веры, однако масса противоречий в ее положениях и постулатах, невозможность получить из них какие–то ответы на творения «Бога» заставили навсегда ее оставить. Зачем «Творцу» понадобилось создавать Адама по своему образу и подобию, если он знал, что Адам все нарушит, встретив первую попавшуюся женщину? Если «Творец» создал человека по своему образу и подобию, то почему Адам плотское тело, а не дух как «Творец»? Или он, «небесный дух», такой же бабник и грешник, как и его подобие. Зачем было создавать «Древо познания», если им нельзя пользоваться? Почему за естественное желание двоих узнавать новое, нужно покарать все человечество? Почему стыдно быть нагим? Десятки тысяч людей жили тысячи лет и до сих пор живут абсолютно голыми совершенно не стыдясь этого. Не было никакой необходимости слушаться этого «творца», если они единожды ослушались его, рожать в муках и добывать хлеб в поте лица. Еды для двух грешников хватило бы на тысячу их жизней. Зачем надо было карать людей всемирным потопом? После него и пьяница Ной, и особенно взятые на ковчег миллионы чистых и нечистых животных были обречены на голодную смерть, им на освободившейся из–под воды земле просто было бы нечего есть, кроме того, всего лишь два животных не в состоянии выжить в природе — нужна длительно существующая совокупность особей одного вида (популяция). Ноя же «Спаситель» обрекал на сотворение еще одного тяжкого греха — кровосмешения, в результате которого спасенное таким образом человечество было бы обречено на деградацию и, в конечном счете на гибель вследствие неизбежного близкородственного скрещивания. Вопросам и бессмыслицам на страницах священной книги несть числа.

Глава 2. ШКОЛА «Я помню тот Ванинский порт…». В 1947 году отца перевели из Приморья служить в порт Ванино. Вскоре за ним отправились и мы с мамой. Тогда там были лагеря, лагеря и лагеря, охранники и охранники, совсем немного военных и еще меньше гражданских. Основная деятельность поселкового населения сосредотачивалась в обслуживании портовых комплексов и прилегающих к ним многочисленных железнодорожных путей, обычно переполненных грузовыми вагонами с металлическими решетками на маленьких окошках. Жили мы в длинных бараках со всеми удобствами на улице. Весной и осенью в школу ходили по деревянным тротуарам, зимой нас возили на санях, потому как по снегу первоклашкам было невозможно добраться ни до школы, ни до дома. Было очень интересно и весело.

Основными событиями и занятиями кроме многочасового выпаса ненавистной козы были наблюдения за прибывающими эшелонами заключенных. Их переправляли из вагонов в порт для погрузки на пароходы и отправки в Магадан. Серые, однообразные нескончаемые колоны, сопровождаемые по бокам охранниками с автоматами наперевес и здоровенными овчарками, — это обычная, чуть ли не повседневная картина значительной части моего детства. Иногда они садились и отказывались идти, тогда звучал лай озлобленных собак и команды с непременным матом не менее озверевших охранников. Потом раздавались предупредительные выстрелы, за которыми в случае неисполнения стрельба направлялась в первую шеренгу. Все поднимались, и шествие продолжалось. Эту картину весьма колоритно дополняли высокие бесконечные заборы «особых» лагерей с чередующимися вышками, из которых торчали стволы спаренных пулеметов.

Скрашивали эту безотрадную картину путешествия по окрестностям в поисках морошки, брусники и рыбалка с плотов в порту или на ближайших речках. Сколько себя помню, я всегда имел удочку и желание рыбачить. На плоты в порт можно было проникнуть в любое время, дырок для пацанов в любом заборе было предостаточно. На наживку шел кусочек любой рыбы, особенное удовольствие, восторг и зависть приятелей–рыбачков вызывала, оказавшаяся на крючке крупная треска. Эту норовистую рыбину не всегда удавалось выудить на плот. Почти праздником была поездка на рыбалку на горные речки. Мне было немногим более десяти лет, когда мы поехали в очередной раз ловить красноперку и ленков на реку Датту недалеко от Ванино. Ехать надо было на поезде почти всю ночь, а денег в большинстве случаев не было, поэтому мы забирались на самые верхние багажные полки и не высовывали оттуда носа до самого пункта назначения. Клев с вечера был хороший и утром обещал быть еще лучше. Мы поднялись до восхода солнца, краешек его только–только выглянул из–за ближайших сопок. По реке поднимался распластавшийся на ночь туман, все заполнялось светом, слышались первые робкие птичьи трели. И тут со станционного громкоговорителя (тогда на железнодорожных станциях висели огромные черные раструбы радио–динамиков) полилась чарующая музыка, полностью соответствующая рассветному настроению и во многом дополняющая его. Под льющуюся музыку вставало солнце, в просыпающейся природе разливался свет, текла вода, и вся природа, пробудившись, торжествовала. Именно в эти минуты мне захотелось узнавать и понимать музыку. Что до этого слышал мальчишка, выросший на далеких погранзаставах и в военных городках? Старенький патефон с примерно одинаковым набором пластинок: «Голубка», «Синий платочек», «Рио–Рита», «В Парке Чаир» … — это все замечательная песенная классика. Но тут я услышал совершенно другую музыку. После этого случая я стал внимательнее слушать радио. А через несколько лет я узнал, что очаровавшая меня мелодия — это «Утро» одного из великих композиторов Э. Грига. Вскоре меня еще более потрясло своей мощью начало 1–го концерта для фортепьяно Чайковского, потом появились «Серенада Солнечной долины», джаз, и с тех пор вся мировая музыка идет со мной по жизни.

Мне не удалось попасть в красногалстучную пионерию с первого раза. Учился я, в общем, неплохо, но терпеть не мог занудное чистописание. Если дома под материнским надзором и давлением с третьего–пятого раза через слезы и редкие подзатыльники мне приходилось аккуратно выполнять задание, то в классе это получалось очень редко. Пятерки перемежались двойками и в сумме к концу четверти оканчивались тройкой. К тому же я не отличался примерным поведением. Не быть пионером тогда не полагалось, быть не как все маленькому советскому человечку не могло и в голову прийти. Приходилось исправляться. И вот, наконец, я счастливый, полный гордости и достоинства шагаю, размахивая портфелем, из школы домой с развивающимся красным галстуком на груди, переполненный положительными эмоциями от торжественности обряда и данной пионерской клятвы на всю жизнь: быть для всех примером и честно и самоотверженно служить Родине. Эти события должны были запомниться надолго. Однако реальные жизненные перипетии сплелись так, что этот день остался чуть не самым памятным в моей можно сказать кипучей событиями жизни. Где–то на полпути к дому в животе начинаются непонятные бурления, вызывающие определенные позывы. Что сделал бы обыкновенный мальчишка: свернул в кусты и спокойно разрешил бы возникшую проблему. Но идет же пионер–всем ребятам пример. Как это он может на виду у всех, после только что данной клятвы, совершить такой непозволительный поступок. Идти становится все трудней, краска и мучительные гримасы заливают лицо юного «героя», но он мужественно терпит. На виду показался родной дом и возле него желанное небольшое строение с ромбическим отверстием на двери. Наступает самый трагический и полный драматизма момент: заведение оказывается занятым. Нервы, сдерживавшие необходимые мышцы и организм не выдерживают: штаны наполняются теплым и противным, глаза заливают слезы. Встретившая меня дома мама понимает, что это не слезы радости по поводу торжественного вступления в пионерию, принимает решительные меры и всячески успокаивает рыдающего «недостойного, слабовольного» пионера, что это вовсе не постыдный и вообще не поступок, а просто неприятный казус, о котором я вскоре и думать забуду. Оно так и случилось. Но случай был.

На этом начальном этапе жизни особо памятными стали для меня зима 1952–го и холодная осень небезызвестного следующего года.

Послевоенная жизнь постепенно налаживалась. Народ стал перебираться из опостылевших бараков с коммунальными кухнями и непременно чадящими керогазами и примусами в довольно простые, но собственные дома. Все чаще приходили в порт и составы, и пароходы с так необходимыми в этих краях продуктами и различными товарами. Однажды на одном разгружавшемся корабле вспыхнул пожар. Нет ничего страшнее, чем пожар на корабле: полыхающее зарево и раскаты взрывов наполняли Ванинский порт и его окрестности несколько дней. Различные банки с консервами, бутылки со всевозможным содержимым, конфеты, пряники и мануфактура к неописуемой радости населения были разбросаны, в снегу по территории порта и на расстоянии ближайших к нему сотен метров.

Мы учились во вторую смену и с моим соседом Ленькой шныряли в окрестностях порта, в тот раз не помню по какому поводу, хотя, вполне возможно, никакого повода и не было, а просто было драгоценное свободное мальчишеское время. Вдруг что–то блеснуло из–под снега, пинок валенком и вылетела бутылка шампанского. Прекрасного «Советского Шампанского!» Мы стремглав полетели к Леньке домой, закрыли ставни на окнах. И вот оно блаженство! Приятное пощипывание языка, практически мгновенные непонятные изменения в голове. Время неумолимо движется, о школе никаких мыслей не возникает, поскольку мозги уже затуманены, а состояние приближается к неземному. Прервал этот праздник души и тела оглушающий стук в ставни — это громыхала моя мама. Она в те годы состояла в родительском комитете школы и была в этот день там по каким–то делам. Заглянув в наш класс, она не увидела своего сына и его закадычного соседа Леньку. Если меня нет ни в школе, ни дома, значит, я у дружка. Поэтому она сразу кинулась к его дому. Схватив портфели, мы вихрем понеслись в школу. Морозец и пробежка по воздуху немного нас отрезвили. Мы успели на третий урок. Минут через десять в класс влетела мама.

— Мария Ивановна вызовите, пожалуйста, к доске этих прогульщиков.

— Зачем?

— Я не уверена, что они так же хорошо выполнили домашнее задание, как гуляют.

— Хорошо. Яков, иди, пожалуйста, отвечай.

Мы оба хорошо учились, домашнее задание было выполнено. География была моим любимым предметом, и я ее знал «на зубок». Убедившись, что все нормально, мама ушла домой, ничего не поведав ни классу, ни дирекции школы. А вот в тепле–то стало сказываться действие прекрасного «Советского Шампанского», которое впервые попало в еще совсем юные организмы. И эти организмы спокойно заснули на следующем уроке. В те годы почти все, особенно в Ванино, прекрасно понимали, в какое время и в какой стране мы жили. К чести моей первой учительницы и всего класса никто из посторонних об этой истории тогда не узнал. Во всяком случае, до скорой смерти Иосифа Виссарионовича об этом инциденте точно не было никаких разговоров.

Будет неправдой, если сказать, что смерть Сталина не стала общим потрясением.

Девчонки плакали все. Учителей со слезами на глазах было значительно меньше и скорее не потому, что они были сдержаннее, а, вероятно, в силу того, что знали и понимали больше нашего. Общая мысль: «Что же теперь с нами будет?» висела в воздухе. Ни тогда, ни сейчас я не могу объяснить, почему эта смерть не произвела на меня впечатления. Я не плакал, мне не было его жалко, я не боялся и не переживал за будущее. Хотя в жизни моей семьи или сам Сталин, или кто–то из его окружения (во всяком случае, какая–то власть) приняли активное участие. В 1950 году по отношению к отцу, а он был очень прямым и независимым человеком, была совершена несправедливость — его понизили в должности и перевели на другую работу. Я хорошо помню, как он сел писать письмо. Начиналось оно со слов: «Товарищу Сталину Иосифу Виссарионычу от члена ВКПБ…» Через некоторое совсем короткое время справедливость была восстановлена (несмотря на страшную по тем временам ошибку в письме).

Холодная, хмурая осень 1953 года осветилась в порту Ванино заревом десятков костров, которое трепетало день и ночь, предвещая только тревогу и беспокойство, как за общее состояние поселкового существования, так и за жизнь каждого человека. Сотни уголовников, освобожденные по известной амнистии, прибывшие из магаданских лагерей и ждавшие отправки на «материк», варили в консервных банках свой любимый напиток — чифирь. Как правило, заваривалась пачка чая на 200–300 граммовую банку. Большинство из них играли в карты, проигравшиеся в пух играли на людей. Играли не на конкретного человека, а как бы на некую абстракцию. При «выплате проигрыша» такая абстракция превращалась в смерть вполне конкретных лиц, которыми могли быть первый (чаще последний) в какой–либо очереди в магазине, первый, давший проигравшему закурить, ученик или учительница такого–то класса (не выплата проигрыша в уголовной среде грозила самым суровым наказанием, не исключая смерти). Фантазия уголовников не страдала однообразием, тем более головы были одурманенных чифирем.

Мы и в обычные–то времена в осенние сумеречные вечера старались идти из школы всем классом. Путь проходил мимо заборов лагерных зон и нередко в деревянный настил тротуара перед кем–нибудь вонзался сточенный на нет тяжелый трехгранный напильник. Попади в любого, он бы прошил его насквозь, пригвоздив к тротуару. Дорогу себе мы подсвечивали фонариками. В тот вечер я забыл фонарик дома. На перемене я нашел банку из–под сгущенки, гвоздем набил в ней дырочек, сзади примотал проволочку в виде ручки. После уроков стащил в гардеробе свечной огарок, и фонарик был готов. Мы шли, как обычно галдя и толкаясь, стараясь столкнуть девчонок с тротуара, который немного возвышался над землей. Каждая удачная попытка сопровождалась нарочито испуганным и одновременно радостным визгом. Затем следовало не менее шумное спасение. Нам было по 12–15 лет, и девчонки, и мальчишки, естественно, превращались в мужчин и женщин, между которыми со временем неизбежно должны начинаться вполне определенные отношения. Мой «фонарик» все сильнее раскалялся от пламени свечи. Расплавленные капельки парафина переливались через край банки и с легким шлепком оставались остывать на деревянном настиле. Я шел почти последним сразу за Марьей Ивановной, нашей учительницей. Вдруг из–под настила в ее сторону тротуара метнулась какая–то тень. Я только что готовился выкинуть свой «фонарик» и, смутно разглядев человеческую фигуру в характерной зековской телогрейке, швырнул в нее банку с горящей свечой и расплавленным парафином. Раздался раздирающий душу вопль, банка видимо попала в лицо зеку. Сверху, сметая школьников, на подмогу летели три фигуры. Не прошло и минуты, как бандит был скручен. Визг прекратился. Дрожь в моих коленках утихала.

В органы поступила ориентировка, что учительницу 5–го «а» класса проиграли в карты. Оказывается, нас и картежника пограничники «пасли» уже третий день. Я думаю, что про ученика 5–го «а» класса, обеспечившего пограничникам задержание, особо распространяться не следует — он почти месяц до праздника 7 ноября ходил героем.

Сказать, что моя отроческая жизнь в Комсомольске на Амуре била ключом — это ни сказать ничего. Подростковые годы мальчишек послевоенной страны середины пятидесятых годов ХХ столетия проходили в непроходящих драках. Как верно пел Владимир Высоцкий: «Все от нас до почти годовалых, толковище вели до крови». Им «хотелось под танки», но не досталось «даже по пуле — в ремеслухе живи да тужи». Им оставалось геройствовать и рисковать в драках дом на дом, улица на улицу, район на район. У каждого района была своя жемчужина: Дземги — это Амур с пляжами и рыбалкой, 313–й — это река Силинка, лес и живописнейшие отроги Сихотэ–Алиня, которые становились особенно привлекательными в зимний лыжный сезон. В каждом районе любую группу из другого района меньше 10–12 пацанов старались побить или устроить им какую–нибудь гадость. Вынуть ниппеля из велосипедных шин, намочить одежду купающихся и, перемешав ее с песком, завязать на несколько узлов, насыпать семян шиповника под одежду и т.д., и т.п. Многообразию методов обид и мести было не счесть. Достаточно было коротких возгласов: «Атанда!», призывающего к бою и «Атас!», предупреждающего об опасности. Дрались иногда жестко, но честно — до первой крови. Лежачих никогда не били. «Кто мы были — шпана — не шпана?» — пел Юрий Визбор. Врагами мы не были, мы часто учились в одних классах, а жили в разных районах. И эти стычки были доказательствами непререкаемого доминирования в определенных обстоятельствах и мальчишеского братства и удали. Если бы на нас напал другой город, упаси боже, другая страна, мы бы встали стеной и здесь, думаю, бились бы, как наши отцы и деды, до полной победы вместе. Нет, мы не только воевали и хулиганили. Учились и даже порой не плохо, занимались спортом, выпиливали из фанеры лобзиком чудесные изделия, постигали азы фотографии, радиоконструирования и авиамоделизма. Плавали через Амур, вдохновленные «Тарзаном» летали на лианах в зарослях силинкских лесов, которые вклинивались из субтропического Приморья в амурскую тайгу. Конечно же, непременным атрибутом наших занятий были ночные рыбалки на Амуре, по ночам обычно ловились особо крупные сомы, касатки и коньки. На эти рыбалки (в чужой район) мы ходили группами не менее десяти человек, всегда вооруженные резиновыми шлангами в металлической оплетке — надо было охранять бесценные по тем времена рыбацкие снасти из капроновой лески. Большинство наших самодельных снастей были сделаны из свитых суровых ниток и конского волоса. Зная, что пацаны нашего района были во всем городе самыми отчаянными забияками и драчунами, на нас никто не решался нападать, особенно когда мы были «во всеоружии». Даже если бы нас побили, нападавшим огольцам уж точно не удалось бы отделаться малой кровью. Почти все зимние вечера мы пропадали на катках, несмотря на то, что там у нас совершено спокойно могли срезать коньки, если они прикреплялись к валенкам специальными веревочками и палочками. Коньки на ботинках были тогда голубой мечтой подавляющего количества девчонок и мальчишек.

Однажды я с неимоверным интересом был целую неделю подпаском. Мы целыми днями ходили со стадом по заливным приамурским лугам и в сихотэ–алинских предгорьях, питаясь преимущественно черным хлебом, салом, огурцами и молоком. По вечерам владелицы скота нас, гордо восседавших рядом с взрослыми пастухами–профессионалами, сытно кормили, и главное, я научился виртуозно владеть длинным пастушьим кнутом, которым можно было громко и хлестко щелкать. А пионерские лагеря, многодневные походы и ночи у костра, после которых у меня появилась непреодолимая до сих пор страсть к путешествиям. Первые молчаливые протесты и противление властям на утренней линейке против ужесточения режима купания в Амуре. Непременное шастанье по вечерам в палаты к девчонкам, первые поцелуи. Прожитое и прочувствованное остается в памяти на всю жизнь.

Глава 3. МАГАДАН Похоже, в этом славном городе в значительной мере определилась моя дальнейшая жизнь. Именно магаданское развитие событий перелопатило мои детские и юношеские планы, да и цель жизни.

В Магадан мы попали совершенно случайно. Лишившись в конце пятидесятых годов в Комсомольске отца, мы решили вернуться в порт Ванино. Там нас по прошествии почти шести лет, естественно, никто не ждал. Мама за широкой спиной отца не работала с конца тридцатых годов. Ни работы, ни жилья. А в это время на отходящем в Магадан судне не было буфетчицы, предлагалось за эту работу доехать до Магадана. Бывшей хетагуровке смелости и авантюризма было не занимать. Пройдя через бушующее Охотское море, мы на пятые сутки прибыли в неизвестную для нас, я не побоюсь этого слова, колымскую страну и ее столицу — Магадан.

Магадан в то время был симпатичным компактным городком с красивыми зданиями по центральным улицам, отразившими влияние ленинградской архитектурной школы, многие воспитанники которой оказались здесь не по своей воле. На строительстве этих зданий работали бывшие военнопленные, превратившиеся в «предателей и изменников», и более свободные японские военнопленные. Вообще в Магадане ощущалась своеобразная духовная жизнь, в нем было много «бывших» ленинградцев. Они прибывали в город по собственному желанию или под конвоем в бухту Нагаева и получали сроки в Магадане. Здесь перебывали сотни и сотни специалистов: академики, руководители институтов, доктора наук, художники, артисты, музыканты. Так было дешевле и проще. С политической же стороны очень удобно — в основной своей массе интеллигенты, особенно родившиеся до большевистского переворота, не очень–то любили советскую власть. Их, свободолюбивых, обвинить в любых преступлениях оказывалось очень легко. Магадан принял десятки тысяч так называемых «врагов народа», среди них были генерал А. В. Горбатов, конструктор С. П. Королев, профессор А. К. Болдырев, киноартист Г. С. ЖженовТрудом, порой не легким этих известных и сотен безвестных зеков строился город. Славу Магаданскому музыкально–драматическому театру принесли артисты–заключенные «Колымлага»Г. Жженов, Е. Негина, Ю. Розен–Штраух, Л. Русланова, В. Козин, который после своего освобождения до конца жизни жил в Магадане, оставаясь своеобразной достопримечательностью города, человеком–легендой.

Первый год в Магадане было, прямо скажем, тяжеловато. Мы не всегда ели то, что хотели. Жили уж точно не там и не так, как это нам представлялось из опыта прошлой жизни. За год мы поменяли 17 съемных помещений. Я намерено не пишу комнат или квартир — большей частью это были именно помещения, почти не приспособленные для нормальной жизни. Мы попадали в сараи, на чердаки и даже несколько дней обитали в курятнике. К утру там замерзала вода, и, пока не растопишь лед на примитивной самодельной электроплитке, невозможно было даже умыться. Мама, естественно, очень переживала. Я совершено не роптал и молча переносил все эти тяготы и лишения, подсознательно понимая, что матери необычайно муторно на душе от ощущения безысходности, в которую она меня ввергла. Мои жалобы или нытье только усугубляли бы и без того нелегкую ситуацию.

Эта житейская чехарда повлияла и на мою учебу. В то время в новом, незнакомом окружении я был необыкновенно стеснительным юношей. А мое тогдашнее упрямство превосходило все разумные границы.

Поступил я в очень хорошую школу, в которую меня приняли с обязательным испытательным сроком, несмотря на то что восьмой класс в Комсомольске я окончил почти отличником — с одной четверкой. Таковы были правила. Про свои житейские неудобства я никому не заикался. Соседями–одноклассниками обзавестись не удавалось из–за частоты жилищного перемещения. Приготовить как следует уроки удавалось не всегда. И даже когда я был готов, а во время моего, иногда не четкого ответа в классе слышалась подсказка, я замолкал. Ведь если я слышал подсказку, то ее слышал и преподаватель. Вот эта, как бы ее помягче назвать, неумная, а с моей тогдашней точки зрения трезвая мысль заклеивала мой рот намертво. Терпение учителя математики — это случалось почему–то только на ее предметах — лопалось: «Садись, Рахманов «кол».

Мне не хватило ни времени, ни пятерок, чтобы исправить свои «колы» по двум из трех предметов до конца первой четверти. Так мне пришлось вернуться снова в восьмой класс. Понадобилось еще полгода, чтобы и учителя, и одноклассники поняли, что за субчик, как потом оказалось, не очень хреновый, у них появился. Потому как пенки я подчас выкидывал трудно перевариваемые.

Иду в школу. Перед входом чуть не сталкиваюсь с директором школы.

— Рахманов, вытри грязные ноги, — перед входом лежит решетка, а подле нее — влажная тряпка, чтобы вытирать обувь.

— Они у меня чистые.

— Я что, слепая, по–твоему? — говорит Клара Лазаревна, разглядывая мои ботинки — Они у меня чистые.

— Ты что, издеваешься надо мной?! Ну–ка марш за родителями!

— Я мою их регулярно. У меня нет родителей, только мама.

— Мама, папа, бабушка! В школу ты один не войдешь!

В общем, препирания закончились родительским объяснением, что ноги у меня были действительно чистые, а просить меня надо было… вытереть чумазые ботинки. Подобные выходки по первости случались почти еженедельно. Пока все не поняли и не приняли мою упрямую формалистскую суть. Через год мы с Кларой Лазаревной были лучшие друзья. Скажу больше, моя свадьба после службы в армии была в ее огромной квартире: таких квартир тогда в Магадане было немного, а гуляли кроме родителей и приглашенных все учителя бывшего выпускного 10–го «а» класса.

В начале мая 1957 года, за два месяца до окончания восьмого класса, ко мне и моему соседу по парте Льву Митрофанову подошел Витька Наказаньев: — Хотите с геологами в середине мая в экспедицию поехать? — его отец был геологом, и Витька с пятого класса ходил с ним в экспедиции.

— Конечно, хотим! Да кто ж нас отпустит?! — Мы в те годы учились еще и в экспериментальной школе. Осваивали различные специальности. Поэтому с учетом производственной практики учебный год заканчивался в конце июня.

— Из Управления напишут отношение, что вы приобретете навыки геологической специальности, и это будет в зачет практики.

— Ну, давай, говори отцу. А мы с тобой поедем? Когда? Что для этого надо?

— Нет, вы поедете в разные отряды и в разные районы. Когда оформят на работу, все вам скажут и все выдадут.

* * *

18 мая нас оформили маршрутными рабочими IV разряда. Нам выдали воинские зеленые телогрейки, кирзовые сапоги, накомарники и другое необходимое для работы снаряжение. Самое главное, мы получили по тем временам баснословную сумму денег — 50 рублей. Почти все деньги были гордо отнесены домой, а на заначку мы купили самых популярных и лучших папирос «Казбек» в твердой картонной коробке. Мы только–только начинали курить — привычки еще не было. Но теперь на работе у нас имелись закрепленные за нами рабочие места, а какой же уважающий себя геолог — а мы относили себя к геологам — откажется оттого, чтобы у него на столе красовалась полуоткрытая пачка «Казбека». Нам дали топографические карты будущего района исследований, объяснили условные обозначения к ним, чтобы мы научились впоследствии ориентироваться на местности. Так как я увлекался фотографией, меня попросили сделать фотокопии некоторых страниц из отчетов о предыдущих исследованиях. 25 мая, собрав все снаряжение, мы вылетели в Сеймчан — один из районных колымских поселков, чтобы там получить лошадей, закупить необходимые продукты и оттуда уже добираться в район предстоящей экспедиции.

Присказку «Каша манная, ночь туманная, жизнь геолога …анная» мы отчетливо поняли через три дня, когда грузили на баржу весь груз и шесть лошадей. На шесть человек приходилось около трех тонн груза, вес ящиков и мешков был в пределах 60–90 килограмм. Когда на твои хоть и не узкие, но еще мальчишеские плечи и спину кладут мешок с крупными кусками сахара рафинада весом 95 килограмм, сразу вспоминаешь все образы бурлаков, грузчиков и негров на плантациях. Худо–бедно, но мы погрузились, однако лошади категорически отказывались идти на баржу. Мы их пихали, толкали, тянули, но ни одну лошадиную силу так и не смогли победить, пришлось делать настил из досок, засыпать его землей и хиленькими зелеными северными ветками. Первая лошадь немного поупиралась, потом с достоинством процокала по настилу только что прибитыми подковами и радостно призывно заржала, увидев приготовленный овес. Все остальные лошаки абсолютно спокойно проследовали друг за другом, без каких либо понуканий и команд.

Через двое с половиной суток мы причалили к дикому берегу реки Ясачной в нескольких километрах выше ее устья. В бассейне этой и двух соседних рек, впадающих в среднем течении с левого берега реки Колымы, мы должны были работать, построить базу и лабазы для продуктов, чтобы в последующие три месяца исследовать все окружающие горы, реки и долины. Стояла еще пока не броская колымская весна. Главное дерево севера — лиственница — только начало буквально выстреливать из своих набухших почек раскрывающиеся ярко–зеленые ароматные и нежнейшие иголочки. Ярко фиолетовые подснежники–прострелы уверенно пробивали насквозь еще сохранившиеся пятна снега. Совсем скоро, со дня на день, начнут лопаться набухшие почки карликовых березы и ольхи, и вся природа помолодеет, одевшись в яркую зелень. Слышны были уверенные крики петухов тундровых куропаток, ведущих борьбу за самок, кукушка неуверенно отсчитывала чьи–то года. Начинали противно зудеть кровососы–комары.

Марат Ильич, начальник нашего геолого–дешифровочного отряда, рассказал нам о предстоящей работе, о том, как лучше оборудовать базу и подготовить лошадей и сбрую для перевозки груза в будущих походах. Все, кроме меня, были опытные полевики и сразу принялись за дело. Когда узнали, что я строил с отцом дом, вручили мне топор для заготовки жердей из лиственниц, которые были нужны для всех работ по устройству базы и лабазов. Потом я помогал Сашке Печкареву, такому же, как и я, маршрутному рабочему, но путешествующему уже десятый сезон, сооружать печку для выпечки хлеба. Он научил меня не только делать прекрасные печки, но и печь не менее прекрасный хлеб. В последствии я всегда пек первый хлеб во всех экспедициях, а их было более полутора десятков, передавая свой опыт будущим хлебопекам–любителям.

Почти через месяц я самостоятельно выпекал хлеб. Печка была практически натоплена, осталась последняя закладка дров. Я подкинул еще несколько поленцев и прикинул, что пока они догорят, у меня есть около получаса времени до того, когда надо будет сажать хлебные формы с тестом в печку. Я взял удочку и пошел ловить хариусов на ужин. Это любимое дело обычно занимало у меня не более двадцати минут. В ближайшей яме плавали пять–шесть хариусов. Это как раз полноценный ужин для нашего отряда в шесть ртов. Четыре хариуса я поймал сразу, два сорвались. Сорвавшийся хариус второй раз не клюнет, во всяком случае, в этот день и на эту же наживу. Я решил перегородить ямку и поймать хариусов руками. С одним из них я разобрался очень быстро, с последним хариусом, что я только не изобретал, справиться мне никак не удавалось. В охотничьем азарте, вымокнув почти до нитки и совсем потеряв счет времени, я вдруг вспомнил, что у меня топится печка. Когда я подошел к печке, мне стало стыдно, страшно… захотелось плакать. Я понял всю глубину своего проступка. Печка была уже почти холодная. Завтра мы должны были отправляться в маршрут. Весь отряд на неделю оставался без хлеба, притом, что нас ожидали ежедневные переходы до 15 километров и нелегкая работа. Тесто в формах наверняка перебродило, надо было все начинать заново. Необходимо исправлять свою оплошность. Но как появиться перед товарищами и сказать им обо всем? Опять же, как я отчетливо представлял, меня ждала справедливая взбучка.

Я вошел в палатку. Суровое молчание, никто не проронил ни слова. Лучше бы они меня побили. Я стал набирать муку, чтобы замесить новое тесто.

— Ты куда собрался? — спросил Марат Ильич.

— Хлеб надо допечь, — буркнул я.

— Чаю попей сначала, — сказал Сашка.

— Потом, — еще тише и невнятней последовало мое неуверенное возражение.

— Нет, ты все–таки попей, — настоял Марат Ильич.

Я сел. Откинулась клеенка и из–под нее появились двенадцать буханок румяного и благоухающего хлеба. Комок подкатился к моему горлу, из глаз в любую секунду готовы были выкатиться слезы. Меня поняли, а понять значит простить.

Оказывается, Сашка, после того как я подкинул дров в печку последний раз, проконтролировал тесто и печку и, убедившись, что все в порядке, решил тоже половить рыбу. Он подошел к яме в разгар моей войны с хариусами, и я его в пылу борьбы не заметил. Он понял, что это надолго, вернулся к печке и довел выпечку хлеба до конца. Придя в лагерь, он с юмором рассказал про мою «рыбалку». Все решили, что я хоть и вымахал под метр восемьдесят, но еще остаюсь пацаном. Они договорились встретить меня суровым напускным молчанием, ничего не говоря о «загубленном» хлебе. Я боролся с хариусами больше двух часов, хлеб же в печке печется всего сорок минут. Моя, почти самостоятельная третья выпечка хлеба научила меня ответственности за моих товарищей, за общее дело и добросовестному исполнению обязанностей на всю оставшуюся жизнь.

Мы каждый день отправлялись в новый маршрут. Мы должны были дешифрировать аэрофотоснимки нашего района. Разные участки поверхности Земли по–разному отражаются на фотоснимке, нам необходимо было изучить эти участки с геологической точки зрения и нанести условные специальные обозначения теперь выясненного содержания каждого участка на топографическую карту, в точности соответствующую аэрофотоснимкам. Утром мы сворачивали лагерь, упаковывали все во вьючные сумки и ящики, грузили их на лошадей и шли в следующий пункт стоянки и ночевки. Понимать карту и фотоснимки я научился довольно быстро и легко еще в Магадане перед подготовкой в экспедицию. Теперь я хорошо ориентировался на местности и с другими маршрутными рабочими водил караван лошадей по новым маршрутам. Я научился неплохо готовить большей частью немудреную геологическую еду и обращаться с лошадями. И это были мои основные обязанности. Иногда выпадали трудные переходы по болотистой местности или крутым горным перевалам, когда лошади начинали выбиваться из сил и ложились. Их приходилось по несколько раз перевьючивать и иногда вести не в связке каравана — это выматывало и наши силы. Но молодой организм через день–другой восстанавливался, и все было вновь и очень интересно, ведь мы каждый день шли по новым местам, по которым порой еще не ступала нога человека. Главной трудностью были донимавшие днем и ночью злобные комары. Геологи и техники выполняли свою геологическую работу по изучению района исследований, а вечером приходили уставшие и, как правило, голодные во вновь установленный лагерь. С удовольствием уплетали ужин и после горячего крепкого чая и небольшого отдыха обрабатывали собранный за день материал.

Чтобы пацан, то есть я, не закис за изготовлением каш и борщей из сухих продуктов и все–таки, имел представление о геологической работе, меня решили взять в маршрут с геологами. В тот день нам не надо было переходить на новое место, необходимо было более тщательно исследовать вчерашний разрез геологических пород. Многие породы содержат в своем составе остатки окаменевших растений и животных, которые жили миллионы лет назад. Такие породы с окаменелостями, так называются отпечатки остатков этих растений или животных, служат хорошими маркерами. Они позволяют сопоставлять породы из разных мест по всей Земле и определять их возраст. Уже много дней геологи никак не могли найти одну из таких окаменелостей. Она была руководящая, и ее находка очень бы облегчила предстоящую работу и позволила бы сделать оправданные и однозначные выводы. Мне объяснили, какую окаменевшую животину ищут, показали ее картинку. Уже через двадцать минут я нашел эту ракушку, она называлась «Манотис скутиформис» С этого дня геологи стали брать меня в маршрут. Так в мое подсознание стали проникать и затем все настойчивее внедряться геология и, вероятно, будущая тяга к науке, о которых я раньше и не помышлял. Через несколько сезонов, после окончания школы и службы в армии, я превращусь в опытного геолога–практика, не имея при этом никакого специального образования. Мне вполне могли бы поручать самостоятельную работу, но отсутствие у меня профессиональных квалификационных документов делало это невозможным. Так администрация Геологического управления решила направить меня учиться в новосибирский Академгородок.

Развитие организма, человека или какой–то группы может пойти любым из бесчисленно возможных путей, но, выбрав какое–то направление (сознательно или за счет случая, приспособления и обучения), они вынуждены все больше и прямолинейней следовать этому уже теперь определенному направлению. Этот «Манотис» случайно подтолкнул паренька, начинавшего на кухне геологического отряда и мечтавшего стать военным штурманом дальнего плавания, сделать первый шаг на пути превращения его в будущего ученого, ведущего исследования, которые определяют состояние на «кухне» и геологии, и морской биологии, побывавшего в большей части стран и морей планеты.

А пока проходили дни, недели, заканчивался второй месяц нашей экспедиции. Двое рабочих сделали три ходки с лошадьми на базу, чтобы отвезти собранные коллекции горных пород и пополнить запасы продуктов. Назавтра предстоял отдых, очередная выпечка хлеба и банный день. Лагерь был разбит на берегу небольшой речушки, которая изобиловала рыбой. Все ушли в маршрут. Я остался, чтобы заняться камеральной Камеральный — относящийся к лабораторной обработке материалов, полученных в экспедициях. обработкой коллекции, подготовкой ее к отправке на базу и сотворению, по возможности, не рядового ужина. Расправившись с коллекцией, я замочил сухой картофель. Он должен был много часов размокать, чтобы его возможно было поджарить и подать в качестве гарнира к жареным ленкам. На первое должен был быть гороховый суп с копченой олениной, а на третье — компот из сухофруктов. Процесс готовки был в полном разгаре, я стоял с удочкой на берегу речки, когда на противоположном берегу речки метрах в пятидесяти появился медведь.

— Миша, миша иди сюда, — произнес я, ни о чем не думая.

И он направился в мою сторону, естественно, не по моему приглашению, а по его собственным планам. Я понял, что дело принимает неожиданный оборот, и в одно мгновенье сменил удилище на кавалерийский пятизарядный карабин. Стрелял я хорошо, на уровне первого спортивного разряда (с пятидесяти метров пулей разбивал вдребезги спичечный коробок), с медведем встречался на заре раннего детства и поэтому был спокоен. В критической или экстремальной ситуацию я всегда действую решительно, кажется, не раздумывая, но всегда имея в голове реальный план действий. Я решил, что буду стрелять, если медведь перейдет речку, а до меня останется тридцать–двадцать метров. Я принял стойку, приготовившись стрелять с колена. Как только одна из лап медведя коснулась моего берега, раздался выстрел. Зверь вздрогнул, но продолжал идти. Еще один выстрел с прицелом в его лоб, раздался противный визг отрикошетившей пули. Я, ничего не понимая, спокойно попятился на несколько шагов назад, досылая в патронник очередной патрон, облокотился карабином на крупный валун, чтобы наверняка стрелять с упора и снова выстрелил. Медведь, взревев, поднялся на задние лапы, готовясь к нападению. В его тяжелом прерывистом дыхании, в маленьких злобных глазах, в кривых могучих когтях — во всем его облике чувствовалась страшная звериная сила, способная сокрушить все на своем пути. Прицелился точно в район сердца, выстрелил и снова передернул затвор, вдруг с ужасом обнаружив, что пятого патрона у меня нет. Я совсем забыл, что накануне стрелял глухаря, и в магазине карабина осталось всего четыре патрона. Первая мысль — метнуться к палатке за патронами, но в соревновании с нападающим медведем мне точно не успеть это сделать. Достаю нож из ножен (из рассказов охотников–эвенков я знал, что пошедшему в нападение медведю, поднявшемуся на задние лапы надо вспарывать брюхо снизу вверх) и бросаю мгновенный взгляд в его сторону — на гальке лежала бездыханная туша огромного зверя. Холодный пот стекал по моему лбу, подленькая дрожь пронзала все тело, коленки ходили ходуном, чуть не заплетаясь друг за друга. Когда опасность миновала, вероятно проявился страх за возможно другой исход этого поединка, я смог осмыслить, что произошло. Одна из пуль отрикошетила от низкого покатого лба медведя, приведя его в состояние шока, под действием которого он продолжал свою уверенную поступь и затем поднялся во весь рост. Последняя пуля, пронзив сердце, остановила жизнь могучего зверя, повалив его замертво на берег речки. Это был первый убитый мною медведь, который поплатился за свое любопытство и неверно оцененные последствия встречи со мной. Вернувшиеся вечером коллеги, увидев огромную тушу в пяти–шести шагах от входа в палатку, заставляли раз за разом меня повторять дневные события, перемежая почти каждое мое предложение одними и теми же вопросами: а ты что, а он? Значительно позже, когда на моем счету было более пяти медведей и я хорошо знал, что может сотворить с человеком смертельно раненный зверь даже с десятком пуль в его теле, я понял, каким юношеским безрассудством была моя первая «охота» на медведя.

Наш отряд все дальше уходил от пойм рек и поднимался все выше и выше в горы, подножье которых было покрыто густым лесом, иногда трудно проходимым из–за частых завалов. Верховья гор были большей частью покрыты редкой растительностью, представленной преимущественно кедровым стлаником, на котором уже созревали небольшие шишки, туго набитые вкусными орешками. В лесу туда–сюда с шумным цоканьем шныряли многочисленные белки и бурундуки, сердито стрекотали пестрые кедровки. Горные ручьи стремительно несли голубую холодную и необыкновенно вкусную воду. В сумеречном зареве заката многочисленные горные отроги казались то доисторическими животными, то гигантскими океанскими волнами. Дни становились короче, ночи — длиннее. Маршруты делались менее продолжительными, больше времени работали при свечах в палатках, нанося на карты полученные данные о составе и строении изученного района, о найденных полезных ископаемых и другую информацию, необходимую для чтения геологической карты. В свободное время рыбачили, делились воспоминаниями, расписывали пульку или молча сидели у костра.

Как–то в один из дней над нашей стоянкой стал кружиться самолет. На третьем развороте из него что–то вылетело. Мы кинулись в рассыпную в ближайшие кусты. На берег шлепнулось, что–то прямоугольное, поднимая столбы пыли — это оказалась подшивка газет, мы очень обрадовались, ничего не понимая, за что нам такая милость. Под шпагатом, стягивающим газеты был конверт, в нем сообщалось, чтобы мы были осторожнее с оружием и особенно с сигнальными ракетами. Оказывается, мы двое суток были под прицелом эвенкийских охотников, пока им не сообщили, что это наш геологический отряд. Накануне мы отмечали день рождения одного из наших товарищей и в его честь салютовали разноцветными сигнальными ракетами. Несколько охотников из расположенного с десяток километров от нас стойбища первый раз увидели разноцветные всполохи от ракет. Они поспешили сообщить в сельсовет, что «на Огонер–Юряхе появился американ и кидал в небо огненные палки». Мы посмеялись от души и накинулись на свежие для нас газеты.

Главной, ошарашивающей новостью было сообщение об июньском пленуме. Отмечалось, что «ожесточённое сопротивление пыталась оказать осуществлению ленинского курса, намеченного XX съездом партии, фракционная антипартийная группа, в которую входили Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров и примкнувший к ним Шепилов». Участники группы, за редкими исключениями, были старыми соратниками Сталина. Недавно прошедший XX съезд КПСС, разделил страну (как и наш отряд) на противников и сторонников культа личности Сталина.Возник бурный и эмоциональный спор. Как это верные партийцы Молотов, Ворошилов могли стать фракционистами и антипартийцами? Дескать, это опять происки врагов народа, очередная партийная чистка и т.д. Старшие товарищи, в том числе Марат Ильич, попросили всех утихомириться и стали разъяснять суть решений этого пленума. Эти и другие «партийцы», опасаясь после смерти Сталина прихода к власти Берии, объявили его английским шпионом и врагом народа и расстреляли по принятым тогда канонам. Теперь же Никита (Генсек ЦК КПСС Н.С. Хрущев), также опасаясь потерять захваченную им власть, убирает возможных конкурентов, уменьшая их влияние в подковерной кремлевской борьбе. Я, еще не привыкший сомневаться в силе печатного слова советских газет, сильно задумался и удивился простоте и вероятной правдивости объяснения. Спустя пару недель, сплавляясь по Колыме, мы были потрясены увиденным. В одном из склонов ее обрывистых берегов, размытом водой, чередовались ряды человеческих скелетов: ряд черепов сменялся рядом ног. Эта жуть долго зримо стояла в нашей памяти. Я отчетливо понял высказывание, что «колымская трасса лежит на костях политзаключенных». Несколько лет в экспедициях с геологами не сделали меня диссидентом, но заставили повзрослеть и относится критически ко многому услышанному и увиденному.

Нам предстояло выполнить с десяток увязочных контрольных маршрутов, по пути пополнить запасы продуктов, взяв их на промежуточном лабазе, заготовленном весной, и возвращаться на базу для завершения камеральных работ. На шестой день мы подходили к лабазу. За пару километров до него мы увидели вокруг ярко–зеленые извилистые полосы, удивились и не могли понять, что бы это могло быть. Начиналась осень и вокруг вся растительность была преимущественно пожухлой. Подойдя к лабазу, мы обнаружили, что он был полностью разрушен медведем. Зеленные полосы оказались проросшим овсом. Медведю, вероятно, случайно порвавшему мешок с овсом, скорее всего, понравилось, как он золотистой струей высыпался из дыры и он стал его таскать вокруг лабаза, так же он поступил со вторым мешком. Посеянный таким образом овес за лето пророс, образовав зеленые полосы. Все остальные продукты были практически уничтожены. Консервные банки были погрызены — по сравнению с решетом в них было на порядок больше дыр. Пачки с индийским чаем, разорваны и перемешаны с землей, разодран мешок с мукой, которая была развеяна по округе. Оставшаяся в мешке мука покрылась цементной коркой. Все крупы и макароны, после вероятного нашествия мышей и сусликов, следы сытного пребывания которых встречались на каждом сантиметре земли, представляли собой невероятное крошево. Найдя чудом уцелевшие три банки тушенки и две пачки галет, мы, сколько смогли, собрали чай и сели горестно подсчитывать наши запасы на оставшиеся пять–шесть дней работы. Итог был не утешительным: еды хватит максимум на три дня. Когда с продуктами возникает проблема, как по какому–то злому року срабатывает закон подлости — еще недавно бывший в изобилии подножный корм куда–то исчезает. Встречавшиеся до этого почти каждый день олени, глухари, куропатки и рябчики как будто тут никогда и не водились. Из–за прошедших в верховьях дождей реки и ручьи разлились, вода стала мутной, и рыба перестала клевать. Тянувшиеся на много километров ягодники с прекрасной голубикой превратились в жалкие единичные кустики с полувысохшими редкими ягодками. Дело было к вечеру, делать было нечего.

Оставшуюся работу распределили на три дня, после чего за три дня должны были дойти до базы. Работу вместе с оставшимися продуктами благополучно закончили в намеченный срок. Предстоящий путь на базу в сорок пять километров разбили поровну на три участка. Вечером собрали остатки муки, испекли пресные лепешки и разделили их по три штуки на брата. Каждый был волен поступать с ними в меру своего голода. Одну лепешку я тут же заныкал, сказав, что заберусь на склад на базе и буду кайфовать, намазав ее сливочным маслом и сгущенкой. Это вызвало ухмылки на лицах некоторых участников дележа последнего пропитания. Другую, еще теплую, тут же съел. Третью ел помаленьку весь второй день перехода вперемежку с редко встречающимися ягодами голубики. Было вкусно, но очень мало.

В первый день мы с очень большим трудом продвинулись на шесть километров. В самом начале путь нам преградил так называемый «карандашник» — заросли лиственницы немногим толще карандаша, но стоящие очень плотной стеной. Человек с трудом может продраться через такие заросли, а уж навьюченные лошади, ставшие с вьюками более полутора метров шириной, вообще встают намертво. Продвигались буквально из–под топора, сменяясь в течение восьми часов по двое рубили просеку. Ставить палатки сил не было, есть из–за усталости не хотелось, да и не было ничего. Неизвестность предстоящего дня не позволяла забыться крепким сном. Однако проснулись и поднялись все довольно бодрыми. На нашу радость лошади нашли ночью траву — как следует наелись и выглядели бодрее нас. Через некоторое время лиственничные заросли стали редеть и пропали совсем. Твердая дорога по высоким речным террасам один раз затормозилась небольшим болотом, из которого пришлось около часа извлекать увязших лошадей и перетаскивать их вьюки на сухое место. В общем, мы с успехом преодолели в этот день около двадцати километров. Усталые, но довольные мы попили сильно разбавленного несладкого чая и улеглись спать. Последний участок пути на следующий день мы пролетели, как ласточки, еле успевая за лошадями по отличной галечно–песчаной дороге по берегам рек и речушек.

Придя на базу, я прямиком направился на склад, уселся на мешок с сухофруктами и принялся уминать свою лепешку с маслом и сгущенным молоком, заедая сухими абрикосами и грушами из мешка подо мной. Ну, разве это не счастье?! Проверить мальчишескую волю и воплотить в действительность хоть и не большую, но мечту, мне удалось.

Мимо проходил Марат Ильич, улыбнувшись при виде моего блаженства, он спросил: «Ну, что Всемилостивый доволен?» На мое удивление он, образованнейший и знавший Коран татарин, объяснил, что моя фамилия происходит от двенадцатого имени Аллаха «Ар–Рахман» — Всемилостивый, и рассказал, что это обозначает. Среди людей есть те, кто, видя бесчисленные блага и осознав цель своего сотворения, всей своей жизнью стремятся к служению Аллаху и исполнению Его предписаний, вознесению благодарности за дарованную жизнь, но есть и такие, что выказывают невежественную неблагодарность и горделиво отворачиваются от Его знамений. Но Аллах проявляет ко всем людям свое имя «Ар–Рахман». Не верующие также пользуются всеми явными и тайными благами, будь то воздух, вдыхаемый ими, или вода, без которой жизнь невозможна. Аллах наделяет имуществом, красивыми жилищами и детьми для продолжения их рода и верующих и неверных. Он дарует всем пропитание, здоровье, силу и красоту. Это и есть проявление одного из имен Всевышнего Аллаха — «Ар–Рахман», то есть Всемилостивый. Тот, кто упорно отрицает знамения Аллаха и отворачивается от веры в Господа, тоже может пользоваться благами Всевышнего, но лишь в мирской жизни. А это уже проявление другого имени Аллаха — «Ар–Рахим», означающего Милосердный. Тогда я, увлеченный поглощением вкусностей, мало что понял и запомнил, но, повзрослев, заглянул в Коран — это была лишь маленькая выдержка из него.

Мы с техником–геологом Аликом Валеевым должны были на лошадях вернуться на берег Колымы, чтобы отправить меня на попутном катере в ближайший поселок вверх или вниз по течению этой реки. Через неделю наступал сентябрь, надо было идти в школу. Отряд оставался работать до конца сентября. Я за это необыкновенное лето окреп не только физически, я научился жить в тайге, горах и тундре, переносить жару, холод, голод и невыносимый полуторамесячный гнет комаров. Но главное, меня легко и доступно научили, тому, как надо жить без конфликтов и в удовольствии в очень ограниченном кругу ранее неизвестных мне людей, понимать и принимать их слабые и сильные стороны, ни в чем не полагаться на идеологическую пропаганду и агитацию. Я тогда еще не мог в полной мере понять и оценить значимость этой науки, как и предположить, что вся моя будущая жизнь станет почти непрерывной экспедицией.

* * *

Снова май. Геологи готовились в очередные экспедиции. В школу вновь пришло письмо из Геологического управления с просьбой направить Якова Рахманова и Льва Митрофанова, ранее показавших себя с хорошей стороны в непростых условиях геолого–поисковых экспедиций в Право–сугойской полевой партии. Мы тайно надеялись еще раз сходить в поле, но такого подарка не ожидали. Левка, твердо решивший быть только геологом, прыгал от радости. Я, все еще мечтающий о дальних морских походах, был готов с удовольствием попутешествовать по новым местам. На этот раз нам со Львом предстояло вместе работать на Чукотке в районе хребта Рарыткин. Партия наша состояла из десяти человек: Протезов Евгений Николаевич — начальник партии. С ним можно жить, но, хлебом не корми, любит побухтеть.

Мелентьев Емельян Леонтьевич — старший геолог. Человек дела.

Малахов Григорий Кузьмич — старший геолог. Немного нерешительный, но свое дело знает туго. Пропал без вести.

Александр Хабибуллин — техник–геолог. Погиб в маршруте.

Яша Удовенко — маршрутный рабочий. Погиб в маршруте.

Лев — друг до гроба.

Шариф — закоренелый полевик.

Санька и Валентин — комсомольцы, приехавшие осваивать Чукотку и сразу попавшие к черту в пекло. Хорошие, не унывающие парни.

Я — ведущий это повествование.

Тимур — отличный пес, но немного глуховатый. Воротник — не собака, а недоразумение, приносящее своими выходками всему отряду неудобства и массу удовольствий.

9 июня. Два дня мы не могли вылететь из Магадана из–за большого количества снаряжения, в первую очередь отправляли пассажиров. Три дня торчали в аэропорту Анадыря по причине нелетной погоды. И вот, наконец, под вечер прилетели в небольшой чукотский поселок Танюрер. Все дела отложили на завтра.

10 июня. С утра разделили груз, часть его отправится на вертолете на будущую базу, другая — пойдет со мной на лодке для сопровождения лошадей. Получили информацию, что Мелентьев и Лева застряли в Анадыре и будут здесь не ранее чем через три–четыре дня. Я расконсервировал подвесной мотор и обкатал его на лодке вверх по Танюреру. По пути добыл первых уток на ужин.

14 июня. Погода испортилась, подул штормовой ветер, сверху сыпались то дождь, то снег. Утром я пошел на речку за водой, а пока нес воду в кастрюльке, мокрые руки успели обветриться. Ближе к вечеру кожа стала трескаться с ощутимой болью. И снова помогла мама. Всякий раз при моих сборах она подсовывала мне в рюкзак, с моей точки зрения, какую–нибудь «дрянь». Я не хотел брать эти вещи, но она ухитрялась незаметно положить их. Вот и в этот раз я не хотел брать крем NIVEA, зато после того, как я помазал им руки, боль утихла. Погода нелетная. Как бы мне не просидеть здесь в ожидании прилета товарищей вместо трех дней неделю. Рука болит, письмо Аннушке напишу завтра.

19 июня. Никто не летит. Походил с ружьишком по тундре. Облазил все болота, но все–таки убил… полтора десятка комаров, которые уже упорно начинают напоминать о себе. Многие покушались на мою кровь, но были раздавлены в неравном бою.

24 июня. Ура!!! Наконец–то все прилетели. Привезли хорошую большую лодку, поставили на нее мотор, все проверили и обкатали. Завтра курс на базу. Шариф и комсомольцы получили лошадей и будут идти параллельно нам.

25 июня. Речники предложили нам не гнать лошадей, а в обмен на небольшое количество спирта перевезти их на барже. На Чукотке до начала навигации в магазинах из жидкостей в бутылках остается только растительное масло. Алкоголь в это время становится дороже золота и является самой желанной и устойчивой валютой. Лошадей грузили с двух ночи до шести утра. После отплытия пришлось перетаскивать часть груза с носа баржи на корму — при сильном встречном ветре и поднявшейся волне баржа стала зарываться носом в воду. Чертовски устали. За сутки кое–как удалось вздремнуть с полчасика.

26 июня. Плывем, тихо журчит вода. Временами мимо проносятся дикие утки. Отличная погода. Курс на базу. Вечером причалили к какому–то брошенному бараку. Поужинали, приняли по пятьдесят капель, сварили чайку. Лева достал баян, не сговариваясь, запели: И мелькают города и страны, По Параллели и меридианы, Но таких еще маршрутов нету, По которым нам бродить по свету…

По–тому, что мы народ бродячий ПоПо–тому, что нам нельзя иначе, ПоПо–тому, что нам нельзя без песен, ПоПо–тому, что мир без песен тесен.

30 июня. Малахов в маршруте. Вернутся они только четвертого–пятого июля. Мы же прибыли на базу, вечером устроили баню. Отметили прибытие. Все были сильно утомлены, и «граммушка» оказала свое действие. Пели песни до четырех утра.

2 июля. Часть народа отправилась добывать гусей и уток. Остальные занялись лошадьми, оборудованием базы, подготовкой снаряжения к маршрутам.

4 июля. Все ушли забрасывать продукты и снаряжение на промежуточную подбазу, которая расположится в 50 километрах к юго–востоку, на южной оконечности хребта Рарыткин. Я остался караулить лагерь от медведей и ждать возвращения группы Малахова. Впоследствии один из группы должен был остаться на базе, а мы — догонять ушедший сегодня отряд. Я рассортировал все снаряжение и продукты на складе, соорудил из остатков бочки и камней печку для приготовления пищи на улице, но на третий день никаких дел не нашлось. Я стал ходить на рыбалку и добывать куропаток на ужин.

10 июля. Что–то мне тревожно. Группа Малахова сильно задерживается. За два дня буквально проглотил книгу Майкла Сейерса и Альберта Канна «Тайная война против Советской России». В книге раскрывается «большой заговор» международной реакции против Советского Союза на протяжении 28 лет от первых дней Октября до Второй мировой войны. Когда прочитаешь эту книгу, сознанье наполняется гордостью за нашу великую Родину, которая одна, без всякой помощи, вышла чистой, неоскверненной, победителем из всех этих грязных интриг и агрессий. Это были мои юношеские впечатления и эмоции советского комсомольца, много лет позже я узнал, что некоторые факты там были подтасованы или передернуты.

ЧП — приехал Емельян Леонтьевич с подбазы и привез страшную весть. При выполнении маршрутного задания пропал без вести Григорий Кузьмич, и трагически погибли Хабибуллин и Яша. Подробности не установлены. Завтра мы на моторке отправляемся до ближайшей фактории, сообщить о случившемся в Магадан и Анадырь.

11 июля. Двенадцать часов добирались до фактории. Весь день лил дождь, промокли и продрогли, но, все же добрались. Отбили срочную депешу. Ждем ответа.

12 июля. Получили ответ. Комиссия вылетает 13–го. Мы должны жечь костры на правом берегу в устье реки Первой Тополевой. На полном ходу жмем на базу.

14 июля. До двух часов дня жег костер, который не угасал ни на секунду. Ночью густо выпал снег и я всю ночь «сёк такого дубаря», что зуб на зуб не попадал (вспоминать страшно). И это в середине июля! На мне были свитер, лыжный костюм и телогрейка. Чукотка — одним словом. Следственная комиссия и пограничники начали свое расследование.

18 июля. Улетела следственная комиссия. По ее заключениям Малахов с группой возвращались из маршрута на резиновой лодке по полноводной весенней реке. Лодка по какой–то причине перевернулась, Малахов стал тонуть. Ребята его тянули за полевую сумку, ремень сумки порвался, и Малахова унесло течением. Ребята с этой печальной вестью шли на базу. Дул сильный ветер, температура держалась около нуля градусов. Уставшие, они легли отдохнуть и перекурить. В этом положении их трупы нашли пограничники в восьмистах метрах от базы. Возле них валялись разбросанные подмоченные папиросы «Север. Они пытались найти сухую папироску. В такую погоду категорически нельзя ложиться в тундре без костра или какого–либо укрытия. Наступает переохлаждение организма, человек засыпает и умирает.

20 июля. Первый маршрут проходил по руслу Первой Тополевой. По ее крутым берегам выходили на поверхность горные породы — обнажения. Наша задача описать эти обнажения и постараться найти в них окаменевшие флору или фауну. Мы с Левкой дорвались и колотили окаменелости два часа не отрываясь. Потом замаркировали и упаковали собранные образцы. Наступило время обеда. Лев поймал несколько хариусов. Мы насадили их на тополевые прутья, поставили перед костром и заварили чайку. Маршрут удался на славу.

25 июля. Сегодня нам с Львом поручили самостоятельный маршрут на высоту 1621 метр, необходимо было взять образцы вулканической породы для последующего определения времени образования этого горного массива. Подъем, работа на водоразделе и спуск заняли четыре часа. Пока мы догнали Евгения Николаевича и Емельяна Леонтьевича, которые были в маршруте и обрабатывали обнажения в долине, прошло еще некоторое время. Желудки окончательно опустели. Но что значат три галетки и кружка чая для молодых растущих организмов! После окончания маршрута я резко вырвался вперед и пришел минут на пятнадцать раньше других, что окончательно подорвало мои силы. Только две миски наваристого супа смогли утолить мой голод. Захотелось залезть в спальный мешок. Остальные по приходу, так же намотавшись за день, последовали моему примеру. Проснулись только в десять часов утра.

30 июля. Маршрут высоко в горах хребта Рарыткин. Практически голый водораздел, покрытый мхом ягелем. Он высох под палящим солнцем и приятно похрустывает под ногами, разрушаясь от давления бездушного кирзового сапога. Вдруг до нас донесся орлиный клекот, высоко в прозрачном воздухе планировала, кружась, пара белохвостых орланов. Они легко узнаются по двухметровому размаху крыльев с характерными маховыми перьями. Кажется, что они обозревают с высоты свои родные места или выбирают место куда присесть, чтобы отдохнуть. Неожиданно они стремительно набрасываются друг на друга, пускают в ход свои могучие клювы страшные в своей разрушительной силе огромные когти и падают камнем вниз. Почти касаясь вершин деревьев у основания гор, они расцепились и снова кругами стали подниматься в высоту. Проделав такие кульбиты три раза, они разлетелись, оставив нас в догадках, что же они не поделили.

2 августа. Мы с Леонтьевичем сидели у основания небольшой сопки, склоны которой покрыты каменной осыпью и редкими кривыми деревцами. Он делал записи в полевой дневник, я резал лейкопластырь на длинной рукоятке геологического молотка, чтобы сделать этикетки, которыми маркируются собранные образцы. Слышим, как со склона потихоньку скатываются камни. Потом они все чаще начинают скатываться с левой от нас стороны.

Мы, увлеченные делом, молча передвигаемся на полметра, слегка приподняв зады. Осыпь продолжает сыпаться справа, мы опять двигаемся, осыпь переходит налево. Тут мы включаемся и понимаем, что это какая–то необыкновенная осыпь. Задрав головы вверх, мы удивляемся и оторопеваем, метрах в пятидесяти от нас медведь сбрасывает камни и любуется, как они катятся вниз и влекут за собой шлейф более мелких камней. В этот день при нас оказался только револьвер–наган, из которого такого зверя можно только поранить и обозлить. Нам оставалось только отойти в кусты и наблюдать за этим развлечением. Катание камней продолжалось минут десять. Камни необходимого размера кончились. Ниже медведя, метрах в пяти стояла глыба полтора–два метра в поперечнике, рядом с ней росла небольшая кривая березка. Он, пыхтя и сопя, неторопливо спустился и попытался столкнуть эту глыбу. Мы тоже очень любим толкать глыбы со склона, называется это тихая радость. Глыба со страшным грохотом летит вниз, сокрушая все на своем пути, а взрослые дяди и тети молча и радостно за этим наблюдают. Камень не поддавался. Говорят, что медведь может думать. Мы тут же поняли, что может, но не очень. Медведь сообразил, что можно упереться в березу и столкнуть камень вниз. Разумный медведь уперся бы спиной в березу, а лапами стал бы толкать эту булыгу. Этот же упирается спиной в камень, лапами в березу. Раздался раздирающий душу рев. Медведь на перегонки с глыбой полетел вниз, получая от нее знатные тумаки. Мы пригнулись и почти не дышали. Внизу мишка упал на спину, громко рявкнул, перевернулся на ноги и пулей понесся вдоль сопки. Сколько времени мы хохотали до слез историей не установлено.

6 августа. Полевая жизнь идет своим размеренным ходом. Маршруты, переходы, дневки, ночевки. Сегодня были обнажения с интересными вулканическими породами. Наши старшие товарищи, видя, что я, в отличие ото Льва, сам не лезу с геологическими вопросами, но легко все усваиваю, потихоньку и ненавязчиво нагружают мои мозги новыми геологическими понятиями и терминами. Сегодня я увидел и узнал, что такое базальт, диабаз и фельзолипарит.

7 августа. Нам предстоял длинный переход в новый район работ. Утро началось с того, что наша партия пополнилась еще одним существом. Появился маленький жеребенок, которому дали кличку Турон, в честь ручья, у которого он родился. Через несколько часов после своего появления на свет, он выдержал пятнадцати километровый переход с перевалом. Вдохновленные его примером мы почти не заметили этот переход, хотя шли мокрые до нитки под непрекращающимся дождем. Добыли семь куропаток, одну из них стащил Воротник, но все равно будет отличный ужин.

10 августа. 8 августа мы с Санькой отправились на лошадях на базу, чтобы пополнить наш продуктовый запас. Выехали сразу после полудня, а приехали на базу лишь к часу ночи, оставив позади около сорока километров. Двенадцать часов в седле, если не считать одну короткую остановку, чтобы вскипятить и попить чайку. Всю дорогу моросил дождь. Одежда, еще не успевшая просохнуть после предыдущего перехода, промокла окончательно. Но когда идешь на базу, всех этих тягот почти не замечаешь. Как приятно приехать даже в палатку, где тебя ждут, натопят печку и баню! В тепле и в скромном полупоходном уюте там, где есть кровать и постель, и можно переодеться во все сухое, чувствуешь себя как дома. До трех часов ночи обменивались новостями.

На следующий день мы должны к одиннадцати часам вернуться в район работ. В геологии существует правило: уходя в различные походы и маршруты, необходимо четко обозначить контрольный срок возвращения. Через сутки после этого срока прекращаются все работы, и принимаются меры для поиска не вернувшихся в установленный срок людей. С базы мы вышли в восемь часов. Три–четыре часа у нас было в запасе, этого более чем достаточно для однодневного перехода на лошадях по знакомой обратной дороге. Мы спокойно ехали, покачиваясь в седлах в такт лошадиным шагам, я пытался насвистывать начало 1–го концерта для фортепиано с оркестром Чайковского. Где–то около обеда при пересечении небольшой болотистой речушки задние ноги моей лошади глубоко провалились. Она резкими рывками стала вырываться из жидкой грязи, я еле удерживался в неудобном артиллерийском седле. Еще один мощный рывок — и лошадь, подминая меня, упала на спину. Она попыталась подняться, отрывая несколько раз спину от земли, долбя меня каждый раз всей своей массой и металлическими крючьями седла. Я еле успевал переводить дыхание от ударов, услышал какой–то хруст и потерял сознание. Санька, ехавший впереди меня метрах в двадцати, услышав громкое чавканье грязи, вернулся. Вытащил меня, потом коня. За это время я очухался, грудь неимоверно болела, я не мог подняться. Осмотрелись. Вся левая половина груди была синяя.

— Разгружайся, садись на коня и скачи в лагерь, — с придыханием произнес я.

— Я тебя не оставлю на ночь, медведи кругом бродят. Сейчас сооружу носилки и поедем вместе.

Через пару часов носилки были приторочены к седлу моей лошади, но поднять меня и положить на них не удалось. Санька стал мастерить лестницу. Превозмогая невероятную боль, я с горем пополам лег на приготовленное ложе. Потревоженные, как потом оказалось, одно поломанное и другое треснувшее ребра, дали о себе знать. Я не пролежал и десяти минут как чуть не потерял сознание. Решили переждать некоторое время и дать мне спокойно отлежаться. Только к обеду следующего дня я смог, кусая губы, подняться. Стал потихоньку шагать, ощущая при этом мелькание искр и какой–то синевы в глазах. Захотел есть, значит, не помру. Съеденные куропатка и малосольный хариус (Санька не терял времени, пока я бездействовал) повысили мою сопротивляемость боли и решимость начать двигаться. Сначала я шел с помощью импровизированного костыля миллиметровыми шажками, потом замучился вконец и выбросил его. Я не знаю, что и в какой кулак я собрал, но заставил–таки себя идти почти нормальным шагом. Через двадцать шесть часов после контрольного времени мы к всеобщей радости появились в лагере. Утром вместо нижней моей губы все увидели кровавое месиво с запекшейся за ночь бурой коркой. При обследовании в Магадане мне объяснили, что сознание я потерял от мощного удара в область сердца, и если бы Санька меня сразу не потревожил, перетаскивая на сухое место, сердце, скорее всего, остановилось бы и не начало колотится снова. Оказывается, я был в первый и далеко не в последний раз на волосок от старухи со смертельной косой.

11 августа. По случаю нашего прибытия решили устроить выходной. Мне приказали отлеживаться и наградили банкой сгущенки. Ребята во главе с Емельяном Леонтьевичем развили бурную деятельность: напекли хлеба, наладили из мешков и тонких жердей целую фабрику по копчению рыбы и куропаток, соорудили и натопили баньку. Мы же привезли с базы горячительных капель и разных вкусностей. Вечером после бани все избавились от «загара». Обновленные и помолодевшие, после удаления полубород и щетин сели за ломившийся от яств стол. Маршрут на реке Горной обещал быть удачным.

29 августа. Около полумесяца работали в бассейне реки Горной и ее притоков, по два–три дня на каждом разрезе. Почти повсеместно была хорошая обнаженность. Во многих слоях терригенных и морских осадков содержались остатки хорошо сохранившихся фауны и флоры. Несколько раз находили выходы на поверхность каменного угля. Необходимо было их детально описать, всесторонне измерить и собрать достаточное количество образцов разновидностей угля, поэтому в такие дни задерживались на разрезах допоздна. За работой почти не заметили, как началась чукотская осень. Лиственничные леса покрылись охрянно–желтой окраской, полярная береза зарделась кроваво–красными маленькими ажурными листочками, ярко голубые ягоды голубики пробивались через зеленовато–желтые округлые листочки. Куропатки стали сбиваться в огромные стаи. Шелудиво–неряшливые, линяющие летом северные олени покрылись лоснящимся на солнце прекрасным мехом.

3–5 сентября. В школу мы уже опоздали. Нужно было время, чтобы свернуть базу, к тому же до ближайшего поселка Краскино можно было добраться за два дня. Только оттуда можно было попасть на какой–нибудь транспорт. 14 часов 15 минут. База эвакуирована. Отсалютовали тремя залпами из всех стволов в память о погибших товарищах. Распрощались с базой и двинулись на Краскино. Прибыли на место, перетащили две с половинной тонны груза. Половина первого ночи. Валентин бросает клич — навались! Устраивают нам с Левкой проводы. Завтра закончится наш очередной, а для меня, как я тогда полагал, последний полевой сезон. Последняя в этом сезоне ночь у костра в палатке и спальном мешке. Поднимаем кружки за отъезжающих и успешное окончание сезона. В четвертом часу расходимся по спальным мешкам.

7 сентября. Последние напутствия отъезжающим. Салют из всех стволов. В 10:00 отшвартовываемся от бухты, которой дали название Удачная. Мы стояли с Левкой на корме и непроизвольно, не сговариваясь, запели: «Если б вы могли, вы понять могли, как без стаи трудно оставаться…»

Стояли, пока палатки не скрылись из вида. В этот момент как–то особенно остро прочувствовалось, как нас сблизила, сроднила гибель наших товарищей, а к горлу подступил какой–то неловкий комок. В восемь вечера прибыли в Анадырь — как раз к отходу катера на Комбинат, где находится аэропорт. Здесь не было ни гостиницы, ни буфета, поэтому устроились на ночь на скамейках.

9–11 сентября. Совсем испортилась погода, и мы ждем ее в аэропорту. Тоска зеленая.

12 сентября. То же самое.

14 сентября. С утра опять дождь, и улететь шансов мало. Аэродром пообещали открыть после обеда. В 14 часов прилетел первый борт–разведчик, и сразу установилась хорошая погода. Вылетели в 15 часов. Прилетели в Марково и узнали, что Магадан закрыт по погодным условиям, придется ночевать в Сеймчане. Ну, Сеймчан — это не анадырская дыра, там все известно и знакомо. Завтра вылетаем в 7 часов.

15 сентября. Магадан закрыт до 11 часов. Откладывают до 15 часов, обещая открыть в 17 часов. Выруливаем на старт, начало разгона и стоп машина. Магадан опять закрылся на 40 минут. Наконец–то вылетаем и в 19:40 благополучно приземляемся в аэропорту Магадана. За нами приземляются еще с десяток самолетов, набирается очень много пассажиров. Автобусов не хватает, ждем дополнительных автобусов. В одиннадцатом часу ночи прибываем домой. Нам, конечно, очень рады, хоть и устали ждать и волноваться. Пять–десять минут бурная встреча. У слабого пола выступают слезы радости, и нас оставляют в покое. Моемся и засыпаем мертвецким сном.

На следующий день идем в школу. На доске объявлений висит приказ: «Учеников 10а класса Рахманова Я.И. и Митрофанова Л.Н. считать отчисленными по техническим причинам». Оказывается, учительница русского языка и литературы встала в позу: — Я их предупреждала, что если они не вернутся в августе из своей дурацкой экспедиции на переэкзаменовку, то я их в десятый класс не переведу. А они, не только наплевали на это, но еще и опоздали на полмесяца.

Мы ничего не стали доказывать и объяснять про возникшие в экспедиции обстоятельства и причины опоздания и молча согласились посещать девятый класс еще раз. Так закончился, как оказалось, совсем не последний сезон нашей службы на ниве геологии. В мае следующего года я снова уехал на Чукотку, а Левка — в Якутию.

Я решил, ну его этот повторный девятый класс. В это время Акмолинская школа летного состава объявляла набор молодых людей со средним образованием, проходящих службу в любом авиационном предприятии. Я быстро прошел строжайшую авиационную медицинскую комиссию, устроился на работу в аэропорт и перевелся в вечернюю школу. На все про все ушло меньше недели. В понедельник нужно было выходить на работу. В воскресенье я решил поделиться с Левкой, моим лучшим другом, этими радостными новостями о предстоящей перемене в моей школярской жизни. До этого, когда мы отправлялись в экспедицию, я уже заходил к ним в дом, но не намного дальше порога. На этот раз мне предложили раздеться и пройти в зал, где уже собрались гости. Был день рождения Левкиной младшей сестры. Это был судьбоносный шаг. Увидев шестнадцатилетнюю полностью сформировавшуюся, празднично одетую, красивую девушку с огромными серыми, сверкающими и любопытно оценивающими меня глазами, я понял, что в понедельник я не пойду ни на какую работу, а полечу в их девятый класс. В нем, догнав свою сестру, учился второгодник Лев Митрофанов. Весь вечер я не переставал любоваться ее статной фигурой, которую не портили слегка широковатые бедра, а во время танца с ней меня обдало таким жаром, что все сомнения относительно завтрашних действий испарились как слабенький утренний туман под лучами яркого солнца. Интуитивно я догадывался, что возник не только односторонний интерес.

Глава 4. АРМИЯ Я сходил еще раз в поле, окончил школу в 1960 году, стал готовиться к поступлению в Высшее военно–морское училище им. Адмирала Макарова во Владивостоке. В это училище меня должен был направлять магаданский военный комиссариат. Разнарядка из училища на этот год не пришла. Военком сказал: — Иди, работай Рахманов. Весной поедешь.

— Кто же меня примет на работу с приписным свидетельством, — отпарировал я.

— Я позвоню — примут, — объяснил он. — Куда пойдешь?

81 У меня было три специальности после окончания школы — токаря, шлифовальщика и киномеханика.

— Пойду кино крутить.

— Хорошо. Иди завтра устраивайся. Я позвоню в Кинокуст Горкома профсоюза.

Меня приняли на работу, я стал исправно показывать кино. Поскольку у меня оказался сильный покровитель, я получал свежие, только что вышедшие на экран фильмы. Я рисовал красочные афиши. Народ повалил в наш заштатный небольшой профсоюзный кинозал. Все стали больше зарабатывать. Меня оценили и перевели на старшую должность. Через три недели бац — повестка. Меня призывают в ряды Военно–морского флота. Отлично, год послужу и пойду в свое желанное училище.

Через неделю нас собрали, погрузили на корабль и отправили во Владивосток. Вот тут–то и начинается самое интересное и неожиданное! Для начала нас переодели в поношенную матросскую форму, как известно, призывникам выдают только новое форменное обмундирование, бескозырки были без ленточек. Нам объяснили, что ленточки положены только после принятия присяги. Мы ничего не делали. Только ходили строем для приема пищи в столовую и пропадали целыми днями в казарме или возле нее. Оказалось, что мы ждали еще одну партию призывников с Сахалина. На следующий день после их прибытия нас рассовали по вагонам и повезли неизвестно куда. Только на третьи сутки сарафанное радио донесло, что нас везут в Забайкалье в город Нерчинск, где будет формироваться полк ракетчиков стратегического назначения. Вот тебе и Тихий океан, и штурманские погоны, и дальние походы. Но я почему–то не унывал, я хотел служить, будучи уверенным, что после года службы я все равно буду поступать в военно–морское училище.

Через неделю мы прибыли на пересадочную станцию Знаменка, чтобы пересесть на местный поезд, идущий до Нерчинска. В томливом ожидании кто–то из сахалинцев сцепился с одним из магаданских. Магаданский стал давить. Сахалинцы заволновались и стали собираться толпой. «Наших бьют!» — закричал магаданец Петька Карпышев. Нас было 25, их — 200. У нас были ремни с флотскими металлическими пряжками, одно мгновенье и специальным движением ремень обертывается вокруг руки, мы становимся спина к спине и начинаем разить направо и налево очень резкими и хлесткими ударами, от которых часть нападающих валится на землю. Вскакивают старшины и офицеры, появляется оружие. Через десять минут побитых сахалинцев оттесняют к другой половине вокзала. Подают состав. Ехавших до этого вместе нас разделяют по вагонам: нас 20 — в один вагон, их 200 — в два. Пока мы ехали до части, слава нас опередила: «везут магаданских ?рок». Нас с целью предосторожности разместили по разным казармам по 4–5 человек. Сахалинцев — всех вместе.

Первая ночь в настоящей армейской казарме. Отбой. Кто–то из наших закуривает. Разносится команда: «Подъем! Выходи строиться!» В армии тогда практиковался смешной, но доходчивый метод воспитания, чтобы раз и навсегда отучить молодых бойцов курить в казарме после команды «Отбой», поднимали все подразделение и выстраивали перед казармой. Потом давали носилки, клали на них окурок и все подразделение шло хоронить его где–то за полкилометра от казармы. Понятно, что после таких «похорон» если кто–то и закурит, то сами сослуживцы воздействуют на нарушителя порядка. Мы молча шли в ночи. Неожиданно шагавший впереди старшина, непонятно каким образом оказался в середине строя. Раздался дикий вопль: «Кругом! В казарму бегом марш!». Вероятно, под впечатлением услышанного о «магаданских урках», он подумал, что окурок могут заменить им самим, и решил прекратить экзекуцию. Никто из полусотни призывников ни о чем таком и не помышлял. Все хотели только одного — быстрей добраться до солдатской койки. Может, благодаря этому случаю, а может, потому что мы хорошо служили с самых первых дней, старослужащие нас уважали и не допускали унизительного отношения. Так началась моя служба в рядах Советской Армии.

На следующий день нас остригли наголо, помыли и переодели в новое армейское обмундирование. В Нерчинске исторически базировались казаки и кавалеристы, поэтому на складах хранились остатки их амуниции и воинской формы. Обычных армейских брюк и гимнастерок для почти полутысячи новобранцев формировавшегося полка подвезти еще не успели, поэтому нас одели в казацкую парадную форму. Темно–синие галифе очень хорошо сочетались с темно–зеленой офицерской гимнастеркой и такой же пилоткой, которая неважно смотрелась с обычной серой шинелью из плохо выделанного сукна. Переодевание и униформа за неполные два часа изменили огромную массу новобранцев: стало очень заметно, что это уже не гражданская толпа, а хоть и еще не организованный, но уже военный строй будущего полка, разбитый по будущим подразделениям — батальонам, ротам, взводам. Буквально через пять–шесть минут после построения мы шагали в ногу, именно строем, а не толпой.

Через пару дней нас распределили по подразделениям, рассказали, чему будут обучать, и начался курс молодого бойца. Перед этим было общее построение. Попросили киномехаников выйти из строя — я вышел. Командиры о чем–то посовещались. Сказали: «Рахманов, после построения пройдите в штаб. У вас будет особая служба. Становитесь на левый фланг». Затем вызвали еще несколько специальностей и тоже отправили их на левый фланг. Это формировались Рота управления и Рота связи полка. В штабе мне объяснили, что помимо выполнения обязанностей по военной специальности я должен буду обеспечивать работу полкового радиоузла и демонстрировать кино в офицерском и солдатском клубах, поскольку на всю часть (полторы тысячи человек) я единственный кино–радиомеханик. Курс молодого бойца я практически не проходил, так как меня сразу перевели на сержантскую должность «старший кино–радиомеханик».

Прошло несколько месяцев. Мы приняли присягу, получили оружие и стали выполнять настоящую воинскую службу. Поднимались по учебным тревогам, выполняли многокилометровые марш–броски. Я кроме моих обязанностей по выполнению предпусковых операций в боевой головке ракеты должен был обеспечивать подготовку к разворачиванию полевого клуба и устойчивое радиовещание в походных условиях. В целом мне нравились и марш–броски, и стрельба по различным мишеням и другие воинские занятия, кроме обязанностей кино–радиомеханика. На месте дислокации полка в них входили дежурство на радиоузле, получение кинофильмов в городе и на железнодорожной станции, куда их присылали из Политуправления Забайкальского военного округа для нашей и соседних частей. Все фильмы — от 15 до 20 штук — необходимо было проверить на соответствие их категории, указанной в документах. Если при возврате в кинохранилище в Чите проверка установит более низкую категорию после проката фильма, последуют штрафные санкции. Проверка всех фильмов после проката была достаточно муторной работой и отнимала много времени, так как необходимо было просматривать каждый метр пленки. Кроме того, самой противно и трудоемкой работой была топка шести голландских печек в офицерском клубе. Я поднимался раньше всех, чтобы к подъему включить радиотрансляцию, и ложился после отбоя. Сильно уставал. Правда, иногда мне удавалось поспать на радиоузле или в кинобудке, сдвинув три табуретки и постелив противопожарные одеяла. Несколько раз я садился и, глядя в замороженное окно, писал рапорт с просьбой освободить меня от этой должности. За окном в сорокаградусный мороз на бетонном плацу отбивали строевой шаг мои однополчане… Подпись под рапортом я так ни разу и не поставил. Рвал его на мелкие части, прислонялся спиной к теплому обогревателю печки, слушал радио и ждал весны. Уж по теплу–то я решусь…

Весной полк перешел на новое «изделие» (так называлась новая модель стратегической ракеты), получил новое штатное расписание, став отдельным полком, приравненным по боевой задаче и ракетным пускам к дивизии. У меня в клубе появился штат в шесть человек, в том числе художник и истопник. Остальные два с половиной года я служил как бог.

Я служил, но восторга уже почти не испытывал. Изредка ходил в караул или в наряды на кухню. Рота управления состояла только из солдат и сержантов со средним и средним техническим образованием. Однажды мы получили задание: нужно было изготовить макет учебной ракеты. Мы с Валерой Дамаюновым предложили разрезать пополам основные детали списанной ракеты и таким образом сделать учебный макет, как это делают на курсах подготовки водителей. Идея понравилась. Создали специальную группу, и вскоре макет был готов. За это каждому присвоили звание ефрейтора и, что было для нас важно, выдали денежную премию. В остальное время службы мы довольно часто выполняли аналогичные работы, и каждый раз получали премии, нас даже прозвали рационализаторской группой.

Основная военная служба тоже шла своим чередом. Полк готовился к поездке на один из полигонов в Казахстан или под город Камышин на Волге. Я готовился к поступлению в Петродворецкое военное училище подводного плавания по специальности радиоэлектроника — на полк пришла разнарядка из училища. Во время поездки на ракетный полигон я должен был обеспечить радиотрансляцию и громкую связь по всем вагонам эшелона. Кроме связи и показа кинофильмов я должен был привозить на полигон свежие газеты и почту из ближайшего населенного пункта. На полигон мы ехали около месяца. Там ждали очередь на свои два пуска еще полтора месяца. Естественно, я пропустил все вступительные экзамены в училище. Поехать в Петродворец я мог только из Нерчинска, куда мы приехали в середине октября. Если быть честным, то уже на полигоне я был твердо убежден, что военная служба не для меня, хотя, как и многих других, меня повысили в звании за отличные пуски по учебным целям в Тихом океане.

* * *

Не единой службой жив солдат. У него имеются увольнения и самоволки. Так как мне часто приходилось бывать в городе в кинотеатре или на железнодорожной станции, то мне выписали круглосуточный пропуск. К тому же киномеханика знает весь полк, он наряду с поварами и врачами один из уважаемых людей среди сослуживцев. Патруль в городе у меня спрашивал только одно: «Какой фильм будет?» Работа это работа, даже если на «вольных» гражданских городских просторах. А увольнение — это почти свобода и отдых на весь день или целые сутки. А какие забайкальские девушки!

К одной из них я зачастил. Алла — так звали эту забайкальскую красавицу, в которой смешались русская и бурятская кровь. В ее огромные слегка раскосые черные глаза невозможно было спокойно смотреть. Длинные черные, немного волнистые волосы как–то необыкновенно струились и сверкали на солнце. Тонкая талия и высокая грудь принадлежали почти выточенной фигуре. С Левкиной сестрой мы много гуляли, но дальше поцелуев тогда еще не созрели. Меня очень тянуло к моей метиске, порой вздутые в определенном месте штаны чуть не вгоняли меня в краску. Решимости не хватало. Но и Аллу тоже влекло ко мне.

— Ты можешь в следующую субботу взять увольнение на сутки? — спросила она.

— Что, брат приехал, поедем на рыбалку?

— Нет, у меня день рождения. Валерке скажи тоже, — Валерка давно уже ходил к ее подруге.

— Хорошо, попробуем.

В субботу мы нагладились, намарафетились, надраили до зеркального блеска сапоги и отправились к подругам. После того как мы пришли, последующие два–три часа я уже ничего не соображал. Алла была в полупрозрачном типа марлевого шикарном платье. Я не мог оторваться от мельканий ее тела. Темное пятнышко в основании живота бросало в пот. Соски её груди готовы были прорвать ткань платья. Сегодня или никогда! Когда я вышел покурить, Алла оказалась около меня и отвела меня в сторонку к небольшому чуланчику: «Пойдем, посидим. Отдохнем от них», — сказала она. В чуланчике стоял топчан, накрытый ярким лоскутным одеялом. Я прилип к ней всем телом и всосался в ее губы. Ремень с гимнастерки слетел в тот же миг. На галифе ремня не было. Я медленно стал входить в нее, дрожь пронзила все тело, и тут же член вонзился со всей мощью на всю глубину. Прошло несколько минут и я понял, что такое оргазм. Минут через десять она попросила: «Раздевайся, я не успела». Я не соображал и не спрашивал, чего она не успела. Ее горячее упругое тело прижалось ко мне. Член слабо шевельнулся, подрожал и встал несгибаемым колом. Я вторично вошел в прекраснейшее из женских мест.

— Не торопись, медленней, — завораживающий голос Аллы, — вынимай почти до конца и как можно медленней вводи, слегка пошевеливая, — последовал ее затихающий шепот. К концу получаса, когда она стала вся дрожать и слегка меня покусывать, и я уже был не в состоянии что–либо делать медленно от возбуждения, мы вместе задвигались в сумасшедшем ритме, я понял, что такое удовольствие, полученное от желанной женщины. На свете стало одним мужчиной больше. С Аллой примерно в таких обстоятельствах встречались еще несколько раз. Она была девушка ищущая, мужчин выбирала сама. Они должны были ее ублажать до изнеможения по несколько раз. Через два–три месяца она их меняла. Воин — партнер не постоянный. Сегодня он есть, а завтра неизвестно, когда его дождешься. Тем не менее, дружеские отношения поддерживались до конца моей службы. Мы часто ходили к подругам в гости, ездили с ними на речку отдыхать и рыбачить.

Однажды один из майоров попросил меня отремонтировать сломанный магнитофон его жены. Дом офицерского состава находился на территории части. После обеда, взяв инструменты и приборы, я отправился по указанному адресу. Дверь открыла симпатичная узбечка в национальном халатике с массой мелких иссиня черных косичек на голове. «Матур», — представилась она.

— Яша, когда закончите ремонт, позовите меня, попьем чаю, — проворковала она и удалилась. Я провозился часа полтора. Она иногда заглядывала и молча удалялась, сменив халат. Я собрал магнитофон, свои инструменты и тут появилась Матур. «Ну как?» — спросила она загадочно и многозначительно. Халатик распахнулся, показав смуглое, стройное, молодое тело, однозначно зовущее к совершенно определенным действиям. Магнитофон «ломался» еще пару раз, когда майор уезжал в командировку или заступал на сутки дежурным по части.

* * *

Караульная служба — ответственная и почетная обязанность каждого военнослужащего, но когда она случается два раза в неделю, а у военного кроме этого масса дел по его службе и специальности, то жить становится тяжеловато. Я решил показать, что ефрейтор Рахманов, начальник полкового солдатского клуба и единственный киномеханик на все ближайшие войсковые части, не должен так часто ходить в караул в ущерб основной его службе. Дождавшись, когда на товарную станцию Нерчинск пришла очень большая партия кинофильмов, и подгадав под субботу, я пошел на сутки в караул. В субботу необходимо показывать фильм солдатам и сержантам, а в воскресенье — офицерам и их семьям. Кроме того, кинобанки со станции я мог теперь получить только в понедельник, а это означало, что будут выставлены огромные штрафы за просроченный груз. Ключи от обеих кинобудок я взял с собой в караул. Кино мог показать начальник офицерского клуба капитан Березкин, кинобанки мог получить только я.

К восьми часам вечера телефон в штабе разрывался от звонков: Почему не показываете фильм и не получаете груз со станции?» Наконец–то выяснили, что Рахманова кто–то отправил в караул на склады боеприпасов, а это был пост Љ2 после поста у Знамени полка.

Начальник офицерского клуба, не раздумывая, помчался на пост, чтобы хотя бы взять ключи от кинобудок. Я вспоминаю устав и рассказ отца, как он пошел проверять посты без начальника караула и разводящего. Только эти два человека имеют право подойти к часовому и сменить его при необходимости. Часовой, строго следуя уставу пограничной службы, положил отца — начальника штаба погранзаставы, в лужу и держал его в ней до прихода смены караула. На следующее утро часовой получил отпуск на родину за отличное несение караульной службы. Не за ради отпуска, а на благо служения Отчизне я крикнул: — Стой, кто идет?! — Капитан, не обращая внимания на окрик, несется ко мне.

— Всем стоять! Буду стрелять!

Окрик не подействовал, капитану были срочно нужны ключи от кинобудки, поскольку в солдатском кинозале бушевали около тысячи молодых глоток, требуя фильм. Я приготовил автомат к бою, перевел затвор в состояние готовности к стрельбе. Клацанье затвора автомата Калашникова действует на любого сразу и отрезвляюще. Мой капитан, очень хороший, но уж очень шебутной мужик, про каких говорят, что с ними дерьмо хорошо есть, потому что они всегда вперед выскакивают, недоуменно застыл на месте. Затем быстро сообразил и понесся обратно за начальником караула и разводящими.

Возвращаясь, капитан снова выскочил впереди разводящих и начальника караула.

— Всем стоять, разводящий ко мне! — Произнес я очередную уставную команду при направленном в их сторону автомате. Капитан нетерпеливо и суетливо начал перебирать ногами, но остался стоять на месте, очевидно помня мои упражнения с Калашниковым. Подошел разводящий, я отдал ему ключи, продолжив караульную службу по охране боеприпасов полка. На утреннем разводе ефрейтору Рахманову объявили благодарность за отличное несение караульной службы и приказали немедленно следовать на станцию для получения кинофильмов. Так закончился мой последний караул в ракетных войсках. И теперь, когда в списках очередного караула появлялась моя фамилия, ефрейтор Евтушенко из Роты управления автоматически подшивал на гимнастерку свежий подворотничок и ложился отдыхать до времени выхода в караул. Только на последнем году службы, когда полк поднимался по тревоге на двух–трех дневные учения в марш–бросках, а в части оставались минимальный состав и мы — шесть сержантов–дембелей из Роты управления и связи полка, я заступал в караул для охраны поста Љ1 — Знамени Отдельного полка ракет стратегического назначения.

* * *

На втором году моей службы в войска поступил циркуляр о принятии военнослужащих в высшие учебные заведения вне конкурса. В полку служило много физиков и математиков с высшим образованием, поэтому был издан приказ о создании подготовительных курсов для желающих поступать учиться. Желающих учиться было бы, вероятно, не много, но главная фишка этого циркуляра заключалось в том, что поступивший или не поступивший военнослужащий последнего года службы автоматически демобелизовывался. Я решил «поступать» в Харьковское высшее авиационно–инженерное военное училище. Оно было очень близко к городу Киеву, где в это время была на каникулах будущий педагог и моя будущая жена Татьяна Митрофанова. Я выехал на неделю раньше вступительных экзаменов. Частный дом Татьяниной родни находился на окраине Киева. Я добрался до него к двум часам ночи и, не решившись никого будить, прикорнул на крылечке. Там меня и обнаружил в шесть утра ее отец. Немного пожурили, но очень обрадовались, естественно накрыли стол. Танька была поражена, ведь перед армией мы, в общем, просто расстались, ничего друг другу не обещая. Мне нашли Левкину одежду, он был в экспедиции, и я стал жить гражданской жизнью. Днем помогал по благоустройству дома и сада, мы с будущим тестем строили гараж. Вечера и ночи проводили с Танюхой. Она, как потом оказалось, была любвеобильной женщиной (по этой причине мы потом и развелись), но до сих пор пребывала в нетронутых девушках. На третью ночь мы сидели на веранде и наше обоюдное терпение кончилось. Крепкие объятия. Короткие, как выстрел, произнесенные Татьяной на высокой ноте: «Ах! Больно!, — и наступившее вскоре умиротворение. Так мы поженились физически. Будущая теща, узнав об этом от дочери, нашла повод, чтобы устроить праздничный ужин, приобщив его к моему отъезду в Харьков.

В Харькове курсанты, вернувшиеся с практики, объяснили нам, что это никакое ни авиационное, а ракетное училище, и служащим по второму году, тем более ракетчикам, отсюда выхода на гражданку нет. Чтобы попасть в комиссию по отчислению надо заваливать не меньше двух экзаменов. Мы призадумались, но не унывали. Нас было семь сержантов из ракетных войск со всей страны. Утром мы прыгали через забор, покупали баранки, обвешивались ими как пулеметными лентами. По пути налетали на пару садов, набирали яблок и груш и шли на пляж. В Харькове протекают несколько рек: Хоть, Харьков и Тйчет. Воды в них не очень много, поэтому харьковчане шутят: «Хоть лопни, Харьков не течет». К экзаменам, конечно, никто не готовился. Первым была литература, надо было писать сочинение на разные темы. Я выбрал свободную, Генка — по Чацкому. Он не стал много писать и ограничился двумя фразами: " Я, кажется, не туда попал. Ракету мне, ракету!». Я был более дипломатичен, раскрыл тему, показал образы и сделал шесть грубейших ошибок, в расчете на явную двойку. Через два дня нас вызывали к начальнику училища. Перемежая свою темпераментную речь матами, он объяснил нам, что ему на … не нужны эти … зеленые штатские медалисты. Ему надо обеспечивать войска надежными специалистами. А со мной будет особый разговор.

— Что же ты, в бога душу …. мать, деепричастные обороты выделяешь, ни одной орфографической ошибки не сделал, а прикидываешься, что не знаешь, что однородные члены отделяются запятой, она же должна стоять перед «а» и «но», — начальник училища чихвостил меня в таком духе минут пятнадцать.

— Скажи своим умникам, что свои зачетки вы не увидите до конца экзаменов.

Мы пошли за советом к курсантам. Оказалось, что надо завалить физику и математику или обе математики — письменную и устную.

На экзамене по физике я приготовился использовать прием, за который получал колы в начале моей учебы в Магадане. Вытащил билет, сел к экзаменатору после некоторой как бы подготовки. Он посмотрел билет, подумал и спросил: «А что вы знаете о системе СИ?». Я был радиолюбитель и радист, материал по этой системе только что был опубликован в журнале «Радио. Имея фотографическую память, я с дуру пересказал почти всю страницу.

«Ну что же, — прерывает он меня, — идите — «отлично». Я кляну себя последними словами: мои шансы быть отчисленным сильно сократились. Осталась математика.

Математику мне удалось завалить. Устную математику — я замолчал, а в письменной для всех трех примеров, начав решать неверно, ограничился одной строчкой. В Киев мне выездных документов не дали и отправили обратно в район дислокации моего полка.

В полку появились новые сержанты в голубых погонах. По армии и флоту объявили о добавлении еще одного года службы. Их переправили из авиационных частей с Сахалина, чтобы тягости добавленного года службы было переносить полегче. Эти военные стали вторично дембелями, или, как мы их называли, «стариками». Они завели правило: каждое утро молодой военнослужащий должен был подниматься на тумбочку и объявлять — сколько дней, метров селедки, компотов и кинофильмов осталось до дня демобилизации. Обычно эта доля выпадала на служащих по первому году и реже на слабовольных солдат второго года службы. Я иногда отстаивал от этой «почетной» обязанности некоторых военных. В один из вечеров дневальный сказал, что меня вызывают в бытовую комнату. Едва войдя в бытовку, я обратил внимание, что там были только недавно появившиеся дембеля и один из отстаиваемых мною молодой первогодок, и понял — предстоит разборка. Я успел схватить за ножку тяжелую армейскую табуретку и объявил, что двоим из них гарантирую остаться, по меньшей мере, искалеченными. Назвав меня «чокнутым», они приказали удалиться мне и моему подзащитному. Это дембельское «право» осталось только в казарме, где дослуживали бывшие авиационные сержанты.

Заканчивался второй год службы. В одну из ночей полк подняли по боевой тревоге, через сорок секунд мы стояли в строю с автоматами на плечах. Была поставлена задача подготовить всю технику к маршу, был назвав пункт назначения, находящийся на расстоянии около трехсот километров от Нерчинска. Ночь наполнилась гулом многих десятков машин различного назначения — от штабных газиков до боевых машин пехоты. Чуть позже к нему добавился лязг гусениц мощных артиллерийских тягачей. Менее чем через два часа вместе с замаскированными под пассажирские вагоны ракетами мы были готовы к выдвижению в заданный район. К обеду вся техника стояла, закрепленная на железнодорожных платформах, а военнослужащие были размещены по вагонам. Я с моими помощниками тянул провода вдоль состава. В ночь, вероятно, в целях секретности, эшелон двинулся в путь. Утром мы уже стояли в тупике; поступила команда разгружаться, техника и люди сразу же с платформ в боевом порядке уезжали в лес; к ужину мы были в глухой забайкальской тайге. Кормили нас из полевых кухонь, посудой служили котелки, которые выдавали тут же.

Наутро началась расчистка леса и установка палаток. Мы разворачивали походный клуб, базирующийся на двух автомобилях. Через несколько дней лагерь был готов, все службы нормально функционировали. На построении было объявлено, что теперь это будет место дислокации нашего полка, и поскольку военных строителей очень мало, мы сами будем строить столовую, казармы и пятиэтажный дом офицерского состава. В связи с тем что международная обстановка осложнилась, демобилизация откладывается на неопределенное время. Дембеля сильно приуныли, они уже распечатали четвертый год службы.

В середине октября объявили готовность 01. Это значит мы должны были спать не раздеваясь. Служили, строили. Наступила настоящая зима, в палатках к утру было невыносимо холодно. Полк начал закапываться в землю, обживая землянки с жаркими печками–буржуйками. Дисциплина стремительно падала, во входящих в палатку молодых лейтенантов и объявляющих «подъем», мог полететь сапог. Команды выполнялись через пень–колоду. Появилось воровство. Все шло от переслуживающих дембелей и распространялось заразой на остальных вояк. Было объявлено, что как только они закончат строительство столовой, на следующий день поедут домой. Через пять дней каркас двухэтажного здания из силикатного кирпича на полтысячи посадочных мест был возведен под крышу. Они перекрывали все дороги наперевес с «калашами», и весь строительный материал направляли только на свой объект. Через два дня они блестящие от надраенных пуговиц, пряжек ремней и в свежих голубых погонах с ярко–желтыми лычками весело грузились в автобус. Спустя несколько недель, нас, теперь уже дембелей, а также несколько офицеров отправят в Нерчинск, остальные останутся строить и служить. Позже мы узнали, что это был Карибский кризис, а мир был на волоске от войны. Наш полк теперь должен был осуществлять так называемые шахтные пуски. Ракеты стояли в глубоких шахтах, хорошо замаскированных под окружающую природу, готовые к запуску в любой момент. Готовность 01 означала, что полк был готов запустить свои смертоносные снаряды, ключ был вставлен в пульт аппаратной командного пункта, а кнопка «Пуск» запуска ракет с атомными разделяющимися боеголовками только ждала команды, которая была бы выполнена мгновенно.

* * *

Кончался третий год службы, приближался дембель. Один за другим в части стали появляться младшие лейтенанты — наши сверстники. Разговорились. Они служили в ракетных войсках при сержантских званиях на офицерских должностях. При демобилизации им присвоили звание старшин, а через примерно полгода призвали в качестве офицеров служить в ракетные войска, потому как они все военнослужащие, принимали военную присягу служить на верность Отечеству. Нас, троих сержантов–дембелей, также готовили к представлению к старшинскому званию. Мы сильно задумались и немного приуныли. Опытные люди подсказали, что только за сильную провинность можно избежать повышения в звании, но лучше быть разжалованным. Самое строгое наказание применялось тогда за самовольную отлучку, превышающую сутки, и пьянство. Мы стали ходить в самоволку, слегка поддатые. Патруль в городе переходил на другую сторону при виде нашей троицы. Начальник штаба стыдил нас, какой пример мы подаем молодым. Нас в силу служебного положения знал весь полк, включая взвод молодых девушек–новобранцев, которых стали призывать в армию, так как дембелей рождения начала сороковых годов некем было сменить из–за малочисленности юношей призывного возраста, появившихся на свет в годы Великой Отечественной войны. Мы поняли, что надо чаще появляться в непотребном виде и перед молодыми. Переодевшись в гражданскую одежду, которую сшили в городе, имея приличную по тем временам сержантскую зарплату и щедрые премиальные за учебно–рационализаторскую работу, мы после ужина подались в город. Начальник штаба проверял в тот день оперативные автомобили, обеспечивавшие связь и воздушное наблюдение. Маскарад с переодеванием происходил в моей машине громкоговорящей связи. Войдя в салон начштаба увидел три комплекта аккуратно сложенного сержантского обмундирования. Он все понял. Его терпение кончилось. Погрузив вооруженный патруль в два газика, он отправился по адресам (мы должны были сообщать все свои адреса в городе на случай объявления тревоги в выходные и увольнительные дни). В одном из наших явочных мест дали наводку, что мы на танцплощадке. Во время одного из танцев раздался визг автомобильных тормозов. Увидев два газика, мы поняли — цель достигнута и без приглашения последовали к высыпавшим из автомобилей патрульным. Прямо с танцплощадки нас отправили на гауптвахту.

Санька Сечкарев из нашего магаданского призыва, к концу службы ставший начальником гауптвахты, успокоил нас, сообщив, что уже подписан приказ о нашей демобилизации. По закону магаданских и сахалинских призывников полагалось демобилизовать до окончания навигации, чтобы не перегружать аэрофлот и экономить деньги. Мы попросили принести какую–нибудь военную одежду и стали ждать утра.

Утром три молодца под два метра ростом, обычно щеголевато одетые (если это применительно к армии), стояли в застиранных галифе и гимнастерках с чужого плеча, рукава которых едва прикрывали локти, а пуговицы на воротнике не удавалось застегнуть.

— И это глаза и уши полка…, — дальше шли менее приятные эпитеты и метафоры, за которыми последовал приказ: «Объявить 15 суток ареста с понижением в звании». Старшина, торжествуя, направился к нам с ножницами, чтобы срезать лычки с погон. Однако, предвидя эту экзекуцию, мы специально надели погоны рядовых. Обескураженный старшина в недоумении остановился под тихий рокот полка, одобряющий нашу выходку. Далее последовало распоряжение отправить нас под арест. Но на следующий день нас выпустили, чтобы оформлять документы к демобилизации. Став снова ефрейтором, я, отслужив три года день в день, упаковал выданный новенький дембельский чемодан и отправился на поезд Чита — Хабаровск, с вагона которого начиналось возвращение в гражданскую жизнь. Уже через месяц мы с Татьяной и друзьями отгуляли свадьбу. Как полагается, спустя девять месяцев родилась дочка, естественно, красавица. Она и теперь остается такой, несмотря на «престарелый» возраст, как говорит ее младший брат.

Глава 5. ГЕОЛОГИЯ Снова подаваться в киномеханики после армии меня абсолютно не прельщало. Токарить на заводе или шоферить на одной из автобаз тоже не тянуло. Я пошел на разведку в Геологическое управление. Вакансий, соответствующих моей геологической подготовленности, не было. В палеонтолого–стратиграфическую партию нужен был шлифовальщик для изготовления шлифов. Ко всему прочему у меня был IV разряд шлифовщика, правда, шлифовать я мог только некоторые детали автомобильного двигателя. А в геологии шлифовщики делают на небольших кусочках породы плоскую поверхность, шлифуя и полируя ее до зеркального блеска. Они называются аншлифы, геологи потом изучают их в отраженном свете под микроскопом геологи, устанавливая минеральный состав породы. Для этих же целей из пород изготовляются тончайшие срезы, толщиной несколько сотых миллиметра, для изучения в проходящем свете. Палеонтологи также изучают в прозрачных шлифах строение и особенности ископаемых растений или животных. Итак, я решил поступить в ученики к опытным шлифовальщикам.

Через три месяца я самостоятельно стал изготавливать палеонтологические шлифы и полировать срезы ископаемых раковин и скелеты окаменевших кораллов. Обычный палеонтологический шлиф имеет размеры 2х2 см. Чтобы исследовать более крупный объект необходимо изготовить большое количество шлифов. Однажды ко мне подошел Владимир Владимирович — специалист, изучающий колониальные кораллы, и поинтересовался, смог бы я сделать шлиф большего размера, ну хотя бы 3х4 см. Я сделал. Постепенно мы с ним доэкспериментировались до изготовления шлифов размера гигантов — 9х12 см.

Прошло немногим более полугода. Меня попросил зайти наш шеф Евгений Николаевич. Поговорил со мной. Сказал, что наслышан о моих успехах, когда я ходил школьником в экспедиции. Похвалил за удивительные палеонтологические шлифы и спросил: — Не хотите ли вы делать шлифы одиночных кораллов для себя, чтобы потом их изучать и определять. Геологи — производственники крайне нуждаются в определениях этих остатков.

— Я имею слабое понятие о кораллах и тем более о том, как их изучать.

— Владимир Владимирович научит Вас и снабдит для начала необходимой литературой.

— Можно, я поговорю сначала с ним?

— Конечно, можно. Посмотрите нашу коллекцию одиночных кораллов.

К весне я стал понемногу разбираться в морфологии и структуре скелетных элементов теперь уже моих кораллов. А весной геологи думают об одном — предстоящем полевом сезоне. Меня перевели на должность старшего маршрутного рабочего IV разряда и назначили в Чегитуньский полевой отряд. Никто из техников–геологов не соглашался ехать в этот район, расположенный в точке, где на карте пересекается граница полярного круга с побережьем Чукотского моря. Там, по слухам, невозможно было наладить устойчивую радиосвязь и нормальную выпечку хлеба из–за отсутствия в тундре дров. Я запросил одну из новейших радиостанций, с которой был накоротке в армии, и согласился.

Наш доблестный отряд возглавляла жгучая брюнетка грузинского происхождения Тамара Церетели, старше меня на пять лет. В состав отряда входили ее соратница блондинка и техник–геолог Алина, старший техник–геолог Игорь и совсем еще зеленый восьмиклассник Вовка. После двухнедельного мытарства по чукотским аэропортам и небольшим поселкам мы наконец–то оказались в почти первозданной чукотской тундре. Весна была в разгаре. Повсюду расстилался пестрый ковер весенней растительности. Среди преобладающей зелени выделялись ярко–желтые пятна ягеля. Ажурные вечнозеленые веточки шикши были густо усеяны мелкими розоватыми соцветиями. Не меньше розового цвета было в распространенных почти повсюду зарослях голубики. Над зеленью брусничных листьев с гроздьями прошлогодних ярко красных ягод поднимались бесчисленные колокольчики белых цветочков. Дополнял все это буйство не стихающий ни на минуту гам птичьих базаров, неподалеку от которых был разбит наш палаточный лагерь. Наша задача была описать породы, из которых состояли береговые обнажения, и найти как можно больше остатков флоры и фауны, от которых зависело определение возраста этих пород. Со сроками формирования этих пород связывалась их угленосность, что определяло перспективу развития северо–востока Чукотки.

Я собрал радиомачту. Соорудил антенну «направленный луч» на четыре стороны света. Вечером была устойчивая связь с любым моим корреспондентом. В поселке, откуда мы забрасывались на нашу теперешнюю базу, мы узнали, что в нескольких километрах от нас вверх по течению должны быть заброшенные остатки строений геологов–разведчиков. На таких базах остается, как правило, масса «барахла». Мои ожидания оправдались. Через два дня мы оборудовали хлебную печку из металлической бочки и запаслись несколькими кубометрами досок и небольших бревен. Все бытовые проблемы были решены. Стоял полярный день. В пылу строительства и различного благоустройства, как потом оказалось, мы потеряли целые сутки. Работали трое суток, а отметили лишь двое. Нам предстояло описать последовательность напластования пород вдоль морского берега. Найти в них остатки различных растений и животных. Затем, предварительно обработав полученный материал, подняться вверх по течению реки, найти аналогичные речные обнажения. Также их обработать, найдя сходство или различие.

Во время маршрутов на морском побережье вдоль птичьих базаров у нас была маленькая проблемка. С верху постоянно летели камушки различных размеров. Они могли легко пробить голову. Приходилось весь день находиться в шахтерских черных касках, которые к концу дня становились белыми от птичьего помета. Зато не было проблем с яйцами и утиным мясом. Позже, когда мы поднялись по реке и ушли в тундру возникла проблема с добычей мяса: там были куропатки и зайцы, но у них были выводки крошечных детей. Я стал брать в маршрут карабин. На Чукотке существовало неписанное правило: если олени встречались не более трех голов, то геологам разрешалось их отстреливать по мере надобности. Такое маленькое стадо, если не прибьется к большему, будет уничтожено волками. Мы только–только начали маршрут и поднимались вверх по крутому глубоко врезанному ручью. Метрах в трехстах навстречу неторопливо выхаживал северный олень. Стадо в несколько тысяч голов паслось не более чем в километре от наших палаток. Стрелять можно было только, чтобы не услышали в стаде, лишь не выпуская оленя из ручья. Тамару я посадил на высокий крутой берег, Игоря — на другой берег. Вовке дал свой геологический молоток на всякий случай, объяснив, чтобы он не боялся — северный олень не может бодаться, как корова. Сам быстро побежал вверх, чтобы обойти незаметно оленя и подгонять его потихоньку в глубь ручья. Я стал готовиться к выстрелу. Олень убыстрил шаг и вплотную подошел к Вовке, наклонив голову. Сработал инстинкт самозащиты. Взмах тяжелого геологического молотка на почти метровой рукоятке пришелся точно в лоб оленя. А это смертельный удар для него. Именно так их забивают. Через двадцать минут шкура была снята и спрятана, мясо разделано и упаковано в рюкзаки. Удивленная Томка сказала: «Если бы я все не видела своими глазами, ни в жизни не поверила никаким вашим рассказам». Вовке поручили отнести мясо в несколько приемов на базу. А поскольку у нас с ужином нет теперь проблем, то из маршрута мы придем позже. В одном из обнажений мы нашли очень интересную фауну и поэтому задержались дольше, чем планировали. Но нас же ждал ужин! Я еще не снял рюкзак. Ко мне подошел Вовка.

— Яков Ильич, я не смог вас дождаться и уже поел.

— Ну что ты, Вовка, все правильно. А что ты приготовил?

— Геликотес.

Я насторожился.

— Покажи.

На дне полуведерной кастрюли лежали кусочки мелко изрезанного оленьего языка, поверх бульона плавали три едва заметные капельки жира. Представив, что будет через несколько минут с Вовкой, а заодно и с нами, от встречи с голодным грузинским темпераментом, я крикнул: «Игорь, отвлеки начальницу минут на десять». Вовке: Печенку, сковородку и сгущенку». На мое счастье горел костер, на нем подогревался чай. Смоченная в разбавленном молоке, слегка поджаренная печенка молодого оленя через пятнадцать минут, благоухая ароматом свежей дичи и жареного лука, стояла на столе. Спустя минуту мы хохотали, давясь не столько горячей печенкой, сколько от смеха об услышанном «геликотесе».

Вовка где–то слышал, что язык оленя относится к деликатесам, и решил, что если и радовать нас ужином, то по–настоящему. Заморив червячка и нахохотавшись от воспоминаний об аналогичных курьезах, мы решили отметить это дело как следует, и всей компанией дружно принялись за изготовление чахохбили. На следующий день к нам на базу пришел бригадир оленеводческой бригады Айван. Мы были дружны со всеми ближайшими стойбищами, они нам иногда подкидывали мясо — мы им муку и чай. Поделились новостями, попили чаю. Айван стал жаловаться, что наступила грибная пора, олени очень любят грибы и начинают убегать из стада, их очень трудно собрать, когда они переплывают на другой берег, так как у пастухов нет лодки. Мы заверили его, что он может иногда воспользоваться нашей лодкой, если она не занята в маршруте. Поблагодарив, он подошел к вчерашнему добытому мясу, которое еще не разделанным подвяливалось на вешалах: «Однако, не мой олень — Гришкин», — и поковылял к своему стаду. Мы потеряли дар речи. Олень был действительно убит вблизи Гришкиного стада.

Мы были молоды, здоровы, задорны, в меру игривы, никакой маршрут не мог нас сильно утомить. В этот сезон у нас была лишь одна почти экстремальная ситуация. Внезапно налетевший шторм поднял сильную волну, и наши палатки стало смывать, нам пришлось под проливным дождем и морскими брызгами срочно эвакуироваться почти по отвесным скалам на добрую сотню метров. Тамара поскользнулась, сорвалась и чуть не улетела вниз — спас зацепившийся за скальный выступ рюкзак. С помощью двух веревок мы вытащили ее наверх, совершенно не поврежденную и удивительно спокойную, вероятно, сказалось ее детское воспитание, ведь она была настоящая горянка.

Все лето стояла прекрасная погода. На удивление почти не было комаров. Мы даже иногда загорали. Черный тюль, который должен был использоваться для накомарников, нашел другое очень достойное применение. Мы стояли лагерем рядом с большой наледью. Наши симпатичные девушки с не менее симпатичными фигурами, накрывшись тюлем, прохаживались по наледи как по подиуму, демонстрируя набор своих купальников. Мы со своими «Зенитами» и «ФЭДами», были такие фотоаппараты, изображали прессу. Конец сезона совпал с ходом на нерест лососей — икра ложками, паштет из печени, уха — только из голов. В завершение всего мы в ожидании самолета в Магадан пять суток отдыхали в Беринговском, попивая шампанское, закусывая прекрасной вяленой красной рыбой. Когда мы загорелые и упитанные появились в Управлении, то часто слышали: «Вы на Чукотке были или на курорте?». Нужно честно признаться, что пребывание в Беринговском оставило нас почти без зарплаты. «Отдыхали» мы на отрядные деньги, а рассчитываться пришлось своими, кровно заработанными.

Сезон был очень хорошим, ярким. Я впервые самостоятельно собрал коллекцию кораллов, которые начал изучать. Вскоре после возвращения меня перевели на должность младшего техника–геолога. Я стал учиться заочно на геолого–разведочном факультете Всесоюзного политехнического института. Началась моя действительно геологическая жизнь.

* * *

В один из сезонов у меня в голове, наряду с другими мелодиями бардов, чаще всего крутилась песня Городницкого про то, как женам надоели расставанья… другие мужчины уводят их туда, где суета. «А я иду ничуть не утомленный, брезентом от случайностей прикрыт». В той ситуации главным было не то, что женам надоело, и что их уводят, а та независимость и свобода, с которой меня манил «огонь болот зеленый», а путь мне был всегда открыт. Вскоре после возвращения я понял, что эти фразы застревали в моем мозгу не спроста. В один из вечеров Татьяны очень долго не было, около полуночи я решил пойти к ее подруге Грете Иогановне, чтобы проводить в ночи жену домой. По словам Татьяны, они частенько засиживались по вечерам. Открывшая дверь хозяйка, сильно смутившись, не могла скрыть от меня своего волнения. На мой телефонный звонок она была готова ответить, что Татьяна у нее и скоро придет. На мой приход тут явно не рассчитывали. Я понял, что жены в этой квартире нет, извинился и ушел. Татьяна пришла ближе к часу ночи.

— Не страшно по ночам ходить?

— Да что тут бояться, две улицы перейти, — ответила она, имея в виду, что она шла от подруги. Мы улеглись в постель.

— Ты где была так долго?

— Как где? У Греты Иогановны.

— Я полчаса назад вернулся от нее… — Молчание. Минут через пять всхлипывание.

— Ты каво паря, нюни распустила, — спросил я полустрого, полушутливо.

В ответ рыдания и сквозь слезы: — Яша, дорогой, отпусти меня ради бога. Я полюбила другого.

— Математика?

— Да.

— Не пожалеешь?

— Не знаю.

Я встал, оделся и ушел в ночь. Сел на скамейке у драматического театра — мы жили через полквартала от него. Закурил. Странно! Мне не было обидно, я вроде бы не был опечален. За дочку я не волновался, она была в очень надежных руках — у любящих ее до беспамятства бабушки и дедушки в Киеве. Скорее всего, я не любил Татьяну. Поженились мы больше из–за того, что два года встречались до армии, что этого ждали все знавшие нас магаданцы, что мы как бы дождались друг друга после армии. Пять лет знакомства и три года переписки тоже, вероятно, к чему–то обязывали. Вечером пришел к маме.

— Доставай раскладушку, я у тебя буду жить.

Слезы. Вопросы. Я написал на листке несколько названий книг и объяснил: — Завтра пойдешь, возьмешь эти книги и пальто.

— Ну, как же так сынок? — произнеслось сквозь рыдания.

— Все, разговор окончен, — отрезал я.

Где–то через неделю меня попросила зайти Клара Лазаревна, директор школы, в которой мы учились с Татьяной.

— Ты что же такое учудил, голубчик, — ей было известно только то, что я ушел. Я все рассказал в лицах.

— И что же это бесповоротно? Ты ее не простишь?

— Я ее не виню. Меня попросили отпустить, я отпустил.

— Ну да, ты у нас всегда был логичным. Я поняла, что ты никогда не вернешься.

Я промолчал. Через три года Татьяна подала на развод, потеряв всякую надежду на мое возвращение. Ее вспыхнувшая любовь к математику не прошла — ее просто не было.

* * *

Время шло, я работал и учился, стал опытным практиком — старшим техником–геологом. Росла коллекция моих кораллов, я овладел почти всеми методами их исследования, ориентировался в специальной литературе, к сожалению, в Магадане ее было не так много. Заказывать фотокопии из Москвы и Ленинграда было очень дорого, поэтому мы ограничивались только самым необходимым. Мы готовились к большой и интересной работе по составлению геологической карты Советского Союза в двухсоттысячном масштабе, рассчитанной на два года. Это значит, что мы должны были выяснить, что находится в каждой точке через два километра на определенной территории, взять образец, описать его и нанести на карту. В каждом водотоке, будь то река или еле заметный ручеек, в том же масштабе мы должны были с помощью поискового лотка промыть грунт на золото, взять пробу, описать ее с участием соответствующих специалистов. Составленную карту предстояло защитить в Геологическом комитете СССР. Особый интерес состоял в том, что это было последнее белое пятно на геологической карте страны — район бассейна реки Ясачной, где начиналась моя геологическая судьба.

Больше всего мне нравилось уезжать из Магадана в очередную экспедицию в передовом отряде, который выбирал место для базы и подготавливал ее к прибытию всего состава экспедиции. Обычно это случалось в начале мая, чтобы всей экспедиции, учитывая транспортные и дорожные сложности к июню, добраться до района работ. Одним из таких подготовительных мероприятий было получение лошадей в ближайшем к району работ колхозе или совхозе и перегон их в полевой лагерь. В перегоне вы всегда проходите первый раз по пути, известному только по карте. В такой перегон стремились попасть почти все техники–геологи, которые тоже не могли жить без полевого сезона, люди заболевают «полем» на всю жизнь. Бывают моменты в экспедиции, когда проклинаешь свое появление на свет и клянешься, что никакая сила ни за какие коврижки больше не загонит тебя в тундру или тайгу. Но приходит очередной апрель, тает снег, раздается капель, и ты в который раз проверяешь свои рюкзак, молоток, нож и ждешь — не дождешься, когда отправишься в «ненавистное» поле. Начало весны, чувство первооткрывателя и покорение полудиких, иногда совершенно не объезженных лошадей, преодоление многочисленных рек и перевалов дают необъяснимое удовлетворение душе и телу.

Получали лошадей мы в поселке Балыгычан. Из десяти три молодые ни разу не были под седлом или в какой–либо упряжи. Нанятый нами в совхозе опытный каюр юкагир Гришка, посоветовал нам выбрать из табуна вполне конкретных кобылу и жеребца. Все лето они будут определять поведение наших лошаков в табуне и в работе, и в отдыхе, и в самостоятельном ночном выпасе. Три дня мы подгоняли седла и упряжь под каждую лошадь. Один молодой меринок помотал нам силы и нервы: пока его намертво не привязали к двум деревьям, седло на его спину не удавалось даже просто положить. Кони привыкли к седлам, стали откликаться на клички, каждому привъючили хотя бы небольшой вьюк, чтобы они свыклись с его положением на их спине. Сели на трех самых спокойных лошадей и отправились в путь длинной около двухсот километров.

Первая кочевая стоянка. Накормили лошадей овсом и стали устраиваться на отдых и ночевку. Почти все еще было покрыто тающим снегом, только небольшие безлесные площадки, покрытые прошлогодней травой, освободились от него и стали просыхать. Поставили палатку, развели костер. Я поставил радиомачту, развернул радиостанцию и связался со своими корреспондентами из геологической службы в Сеймчане и Магадане. Солнце коснулось горизонта. Стояла почти абсолютная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костра и редким пофыркиванием пасущихся неподалеку лошадей. Вероятно, в этом тихом и умиротворенном соединение с только–только просыпающейся природой и состоит кажущаяся необъяснимой прелесть и привлекательность весенних перегонов лошадей. Мы благополучно преодолели почти двести километров, несколько переправ через реки и три горных перевала. Мы приближались к базе, двигаясь в густом лиственничнике по берегу Ясачной, подыскивая брод для переправы на противоположный берег.

— Медведь, — раздался громкий крик Гришки. С другого берега в воду прыгнул медведь, быстро промчался по мелководью, поднимая тучу брызг, и выскочил на наш берег, направляясь к лошадиному каравану. Карабин за семь дней оттянул мне шею, и я повесил его себе под ногу на крючья седла. В секунду я соскочил с седла, выхватил карабин и направил его в сторону нападавшего медведя. Одна нога полувывернувшись застряла в стремени, и если бы конь при выстреле двинулся хотя бы на метр вперед, меня разодрало бы пополам в чаще лиственниц. Меня спасло то, что я уже стрелял куропаток, не слезая с седла. Поэтому конь почти не реагировал на стрельбу. Выстрел почти влет и почти в упор. Медведь рухнул как подкошенный и лежал подергиваясь. Выпутав ногу и перезарядив карабин, я подошел к медведю. Он перестал шевелиться. На всякий случай выстрелил в голову, последняя судорога и зверь затих. Это был двухгодовалый пестун, а значит, в любую секунду могла появиться мать–медведица. Добавил патронов в магазин, оглядываемся. Но все тихо и спокойно, кони перестали ржать и дрожать. Мы не можем ничего понять. Это почти небывалый случай, чтобы молодой медведь, не умеющий еще, как следует, охотиться на крупного зверя, напал на караван с людьми и десяток лошадей. Мы стали разделывать тушу, поставив на всякий случай взведенный карабин в полуметре от себя. Когда сняли шкуру, все стало ясно: кроме моей пули, разорвавшей печень и сердце (поэтому он мгновенно свалился замертво на наше счастье) между позвонками у него торчала свинцовая девятимиллиметровая пуля, вызывавшая кровотечение и, скорее всего, непереносимую боль.

Ране было от силы два дня. Медведь увидел зверей и людей, похожих на причинивших ему увечье и боль, и мгновенно кинулся, чтобы отомстить. Медвежье мясо смогли без страха и дрожи нести только две лошади. На следующий день мы прибыли на базу, где кипело строительство по установке стационарных палаток и бани. На ужин в ознаменование встречи был медвежий окорок, напичканный салом и чесноком, запеченный в тесте в хлебной печке. Нога была необыкновенно сочной и вкусной. Настолько необыкновенно, что когда вторая нога, приготовленная по такому же способу и взятая с собой в маршрут, незаметно выскользнула из–под привьюка при переходе, нашлись охотники вернуться и найти ее: «Да мы весь сезон слюнями исходить будем при мысли, что где–то под кочкой лежит такое лакомство». Им пришлось отмахать двенадцать километров туда и обратно, но тем не менее они вернулись, без тени усталости на лицах, в которых светилось удовлетворение от проделанного пути и от предстоящего удовольствия поедания медвежьего окорока.

Мы втянулись в каждодневную работу: маршруты, описание обнажений, сбор образцов и окаменелостей, промывка проб в ручьях и реках. С некоторых пор для поиска трансурановых элементов стала обязательной радиометрическая съемка. На нашей территории мы нашли и предварительно описали месторождения угля, барита, киновари и других полезных ископаемых, проявления золотоносности в некоторых водотоках. Мокли под проливными дождями и высыхали у костров или под солнцем. Мерзли от внезапно выпавшего снега и потели при подъемах в горы в жаркий день, не имея возможности раздеться и снять накомарник из–за беснующихся полчищ кровососов. Комары, оводы и мошка в буквальном смысле отравляли жизнь и нам, и особенно лошадям и собакам, которые в свободное от переходов время не отходили от специально разведенных дымокуров. Курить и есть можно было только под накомарником. Не накрытая тюлем накомарника миска с едой покрывалась слоем комаров. Их надо было или выкидывать, выплескав всю пищу, или есть вместе с ними. Сходить в кусты по естественной надобности было невозможно, не приготовив предварительно дымокур и буквально усевшись в его дым, который мгновенно начинал выедать глаза.

Заканчивается очередной маршрут. Вокруг костра расположились уставшие, немного похудевшие мои спутники. Близко прижавшись к огню, они посапывают, кое–кто слегка всхрапывает. Некоторые беспрерывно ворочаются, отбиваются от наседающих комаров. Промокшая одежда парит. Я караулю костер. В моей обязанности — поддерживать огонь и следить, чтобы у спящих не загорелась одежда. Сон наваливается своей тяжестью на меня, веки начинают смыкаться. В одном из карманов обнаруживаю затерявшийся сухарь, очищаю его от мелкого мусора и грызу небольшими кусочками. Как это вкусно! Грызу сухарь, сон уходит от меня. Кажется странным, что где–то далеко–далеко, за пределами мрачной тайги и унылых болот, люди живут в спокойствии, страдают бессонницей, едят строго по расписанию, не преодолевают усталости, горных перевалов, наледей, не боятся снежных бурь или затяжного на неделю дождя. Сами–собой складываются строчки: 214 Идешь в маршрут и кочки давишь, Дорога часто не легка и далека.

Не знаешь ты, что там прославишь, Но знаешь — это не беда.

И не беда, что тьмою цепкой Порой блуждаешь под дождем, Что спать приходится нередко, Клубком свернувшись под кустом.

А ветер дик и зол на воле, И жжет крапивою мошка, Но тем и дорог мне до боли Нелегкий путь полевика.

Шумит лесок, костер дымится, Луна упряталась в листву.

Пускай кому–то счастье снится.

Я знаю — счастье наяву!

Что же заставляет нас отказаться от удобств, что толкает в этот холодный, неустроенный край, где еще властвует над человеком дикая природа, где почти каждый шаг требует упорства, борьбы? Жажда исследования? Да! Исследователю не приходится задумываться над тем, какой ценой ему придется заплатить даже за первые крохи открытий. Но зато какое счастье видеть с вершины горы познанное и побежденное пространство с обнаженными долинами, с ясным контуром лесов, со сложным рисунком изорванных отрогов! Как радостно, стоя на очередной вершине дотоле неизвестного хребта, дышать полной грудью чистым прохладным воздухом, навеянным из долин, лежащих далеко внизу, любоваться необозримой далью, видеть и знать, что, насколько хватает глаз, нет ни одной не покоренной и не известной вершины!

А какие удивительные люди попадаются в экспедициях! Наш начальник отряда Владимир Владимирович — сын известных профессоров–геологов — был прекрасно образованным, широко эрудированным человеком. Он умел и знал очень много, был постоянным генератором различных идей, которым, казалось, не будет конца. В маршруте он постоянно просвещал меня, сыпля геологическими терминами и латинскими названиями ископаемых животных. Мои не отягощенные геологическими знаниями мозги всё впитывали как губка.

Шариф (он продолжал мотаться по экспедициям) проявил свои удивительные способности. В прошлом он, оказывается, был шеф–поваром в одном из столичных ресторанов и готовил нам удивительно вкусную еду. На Чукотке из–за отсутствия условий и многих продуктов, и особенно специй, он не мог проявить свой талант.

А Сашка–морячок! Он все время ходил в тельняшке и телогрейке, подпоясанной флотским ремнем. Его отчислили с филологического факультета МГУ и отправили на Колыму за надпись на полях конспекта: «Что сделал Сталин в области языкознания?» Он каждый день рассказывал по два–три анекдота, причем с удивительным акцентом национальности того героя, о котором шла речь. Он постоянно с кем–нибудь заключал пари и всегда его выигрывал. Сашка ни с того ни с чего мог заявить: «Спорим, ящик печенья съем за двадцать минут». Всегда найдется человек, желающий пойти в ресторан за счет спорщика, считая предлагаемое невыполнимым. Разбиваются сцепленные руки, все работы, естественно, прекращаются, ожидается потрясающее зрелище. Сашка берет самый большой тазик, наливает в него воды и высыпает печенье под сожалеющие вздохи о пропаже чудесного продукта. Минут через пять Сашка сливает воду из таза, мокрое месиво опрокидывает на марлю и все выжимает. Получается небольшой комок сладкого теста, который он начинает поедать. Все понимают — очередной проигрыш. Начавшему «возникать» проигравшему твердо говорится, что никаких условий перед спором не ставилось, и чтобы он готовил в Магадане деньги вести всех в ресторан. А поскольку уже почти весь отряд «пролетал» на аналогичных спорах, то, кроме веселья, это ничего не вызвало. Другие «залетали» на том, что натощак невозможно съесть три шоколадные конфеты, так как не все сразу понимали, что вторая и следующая конфеты, строго говоря, будут съедены уже не на пустой желудок.

Находчивости и изобретательности наших рабочих могли позавидовать многие исследователи. Не зря говорят, что голь на выдумки хитра. Подчас, собирая экспедицию в Магадане, мы выкупали народ из вытрезвителей, ввиду кадрового голода в весенний период. Среди них попадались и хорошие люди, и прекрасные специалисты, особенно нам везло на промывальщиков — Колыма все–таки край золотодобытчиков.

Как–то нас только забросили первым рейсом на будущую базу. Погода испортилась, дождь, туман, снег не прекращались четвертый день. Основной груз, в том числе большинство продуктов и особенно всё курево, был в поселке, откуда мы забрасывались. Был канун Дня Победы. Настроение никакое. Мох и травы не могут заменить табак. Рабочие попросили карту и отчеты предыдущих экспедиций. Через час они собрались, взяв с собой топоры, показали место, куда они отправились за куревом, и ушли, пообещав завтра вернуться. На День Победы, они принесли две литровые банки, заполненные окурками папирос и махорочных «козьих ножек». Один из рабочих раньше был плотником, поэтому он хорошо знал привычку своих собратьев по ремеслу выплевывать недокуренную потухшую папиросу. После изучения карты и отчетов они вычислили ближайшее брошенное деревянное строение и пошли под его полами искать окурки. Вскрыв половые доски, они обнаружили богатую добычу. Вероятно, очень заядлые курильщики строили ту баню. У нас был действительно праздник.

Глубокой осенью, когда устанавливалась устойчивая минусовая температура, по ночам обычно все дежурили по очереди, чтобы поддерживать огонь в печке–буржуйке, благодаря которой сохранялась положительная температура в палатке. Каждый по–своему исполнял обязанности дежурного. Однако самым находчивым оказался один из промывальщиков Санька Чистяков. Народ в палатке, где он жил, просыпаясь ночью, поглядывал на печку и, увидев в ряду отверстий внизу печки, исполняющих роль поддувала, красновато–желтый огонек, засыпал в надежде, что вскоре дрова разгорятся. Так они, тревожно просыпаясь и засыпая всю ночь, довольно хорошо подмерзали к утру. Каково же было их удивление, когда они увидели, что Санька безмятежно спит, а печка так и не разгорается. После того как они открыли дверцу печки, раздался дружный хохот — там спокойно горела свечка, которая всю ночь светила, изображая разгорающиеся дрова. Саньку разбудили, шутливо надавали ему тумаков и похвалили за находчивость.

Вечера, длинные, тоскливые, дождливые дни нам скрашивал Валера Нечипоренко. Кроме того, что он был опытный геолог и прекрасный ходок на любые расстояния, он еще постоянно всех разыгрывал. Кружки, котелки, сохнувшие на сучках деревьев, часто оказывались наполненными водой, которая неожиданно выливалась на их хозяев. В спальном мешке могли оказаться крошки сухарей или бурундук, одежда, которую вы, торопясь, пытаетесь надеть, вывернута наизнанку и застегнута на все пуговицы. Но главное — Валера неплохо играл на гитаре, и, кажется, не было ни одной бардовской песни, которую бы он не знал, будь то Высоцкий или Окуджава, Городницкий, Кукин или Клячкин. За их проникновенное и душевное исполнение ему прощались все шутки, даже, в очень редких случаях, не добрые.

Мы с Владимиром Владимировичем описывали очередное обнажение на водоразделе одного из отрогов хребта Черского. Стояла хорошая погода. На высоте около двух тысяч метров комаров не было. Вдруг послышался негромкий шум осыпающихся камней. Склоны гор были покрыты крупным курумником Курумник — скопления глыб, возникающие обычно в горах в результате интенсивного физического выветривания., сыпучими сланцами и известняками. На водораздел поднималось небольшое стадо диких северных оленей — они обычно выходят на большие наледи или поднимаются высоко в горы, спасаясь от гнуса. Мы вторую неделю были без мяса: уходя на весь день в маршрут, брали с собой лишь хлеб и банку круто сваренной сгущенки, которую в таком состоянии спокойно растягивали на два–три дня. Мы даже не стали сговариваться: я взял карабин, прицелился в поднимающегося быка. Когда мушка совместилась с его грудью, в горах прогремел выстрел, и первый олень свалился как подкошенный, остальные — стремглав унеслись вниз по склону. Дописав, что надо в свои полевые книжки, мы пошли к оленю, чтобы разделать его и вернуться с неожиданным подарком на стоянку. Слегка надрезав шкуру на задних ногах, чтобы удобнее было тащить тушу, мы потянули ее на более ровную площадку. Ножи торчали у нас в сапогах лезвиями вверх. Мой нож, всегда острый как бритва, высунулся из голенища и при очередном шаге вонзился на три четверти своей убийственной длины в икроножную мышцу Владимира Владимировича. Б…! Он лежит. Из раны хлещет кровь. Все бросил, порвал рубаху, разрезал и стянул сапог. Ужасающий разрез ноги! Кровища! Перетянул ногу, все замотал, приложив чистый носовой платок. Кровь остановилась. Раненый подрагивает. Ему больно и хреново. Собрал все возможные кустики и сложил рядом с ним, развернул его так, чтобы ноги были чуть выше головы. Положил рядом карабин, спички и флягу с водой. Владимир Владимирович к этому времени успокоился. Краски прилили, к побледневшему было лицу, потеря крови была минимальной. «Держись, не волнуйся. Я скоро вернусь с лошадьми», — ободряю товарища. Я еще не представлял, какого труда мне будет стоить поднять лошадей по курумнику.

Я бегом побежал на стоянку, расположенную в шести километрах внизу в долине реки. Когда я, запыхавшись, влетел на стоянку, на меня почти никто не обратил внимания. Все были увлечены выяснением отношений между подвыпившими рабочими. «Все прекратить! Чаю и приготовить двух коней, шеф серьезно ранен», — выпалил я и лег, прикрыв глаза. Когда, отдышавшись, я поднялся, разборка близилась к кульминации: у одного дерущегося был нож, у другого — хорошая сучковатая дубина. Удар сапогом в основание кисти обладателю ножа и резкий хук под его челюсть. Второму — в пах ногой, он согнулся и получил удар с размаху обеими ладошками по спине. Ошарашенные зрители поняли, что дополнительных объяснений не будет, а следующая очередь — за ними. Через пять минут лошади стояли оседланные, а мне несли чай. Я кратко объяснил обстановку, показал место на карте, где, в случае чего, нас искать, приказал запрячь еще пару лошадей и по возвращении геологов из маршрута идти к нам через три–четыре часа. По долине я очень быстро доскакал до гор, то рысью, то переводя лошадей в галоп. Первый километр подъема, на протяжении которого еще была растительность, мы преодолели полубегом. Лошади стали взмокать: и я понял, если не остановлюсь, могу их загнать. Своего состояния я не ощущал, наверху был мой раненый друг, и больше в данный момент для меня ничего не существовало. Лошади отдышались, остыли, начали щипать хиленькую траву. Мы стали подниматься напрямую вверх по склону, который становился круче и круче. Лошади смогли теперь подниматься только змейкой. Первый же курумник задвигался подо мной и копытами передовой кобылы, глыбы и камни устремились вниз, угрожая сломать ноги второй лошади. Она забеспокоилась и рванулась вбок, остановил ее повод, привязанный к первой лошади. Потревоженный курумник, с большей скоростью потек вниз, грозя увлечь нас за собой. Я успел перерезать повод, и лошади выскочили из смертельно опасного курумника, таща меня за собой. Я взмок. Следующие курумники мы по возможности обходили или я переводил лошадей без связки по одиночке. Когда мы поднялись, мокрые и напряженно дышащие, к тому месту, где я оставил своего шефа, то увидели, что наш раненый сидит и пьет чай у затухающего костра. Мы немного отдохнули, отдышались, Владимир Владимирович почти самостоятельно забрался в седло, и мы, избегая риска сломать ноги или шеи, стали спускаться вниз, по водораздельному более длинному и безопасному склону. В лагере, сдав раненого Валерке Нечипоренко, я вырубился напрочь от переживаний и усталости до утра. Ребята, сварив кровохлебку — сильнейшее кровеостанавливающее средство и антисептик, ничтоже сумняшеся зашили рану через край, как зашивают дырку на одежде. Тем не менее, через пять дней шеф чекилял, как ни в чем не бывало, на выструганном костыле. Утром он давал нам указания и советы, как качественно и с наименьшими затратами выполнить ближайшие маршруты. Через неделю мы свернули лагерь и перекочевали на другое место.

Лошади, кочующие с геологами, подчиняются в своем поведении одной самой опытной кобыле или жеребцу, если таковые есть в табуне. На ночь лошадиному предводителю и еще паре сноровистых коней спутывают передние ноги. Они могут ходить, пастись, но спутанными далеко не уйдут. Иногда путы рвутся или развязываются, тогда кони, в поисках хорошей травы или, найдя какой–то свой старый след, за ночь могут уйти достаточно далеко. Опытный каюр обычно тратит не больше часа на поиски лошадей. Наш Гришка утром приводил лошадей через десять–пятнадцать минут. Он знал все их повадки: по откушенной травинке определял, сколько времени прошло, после того как ее откусили, а по наклону этих же травинок и по следу от копыта узнавал направление движения лошадей. Мы были абсолютно уверены в его способностях. Так же как в его ежевечернем одном и том же высказывании. Гришка, просидев полвечера, наблюдая за нашей камеральной работой или игрой в преферанс, поизносил: «Однако, спать пойду. Завтра рань вставать, опять исть». Каждого вернувшегося из маршрута он усаживал около себя и устраивал с пристрастием допрос: — «Пурундук видел? Пелка видел? Куропатка или клухарь видел? Расамаха видел? Олень видел?». Так, перечисляя всю таежную живность и коверкая русский язык, он доходил до медведя. В случае положительного ответа сыпалась масса дополнительных вопросов о том, куда и как шел зверь или летела птица, что они ели, лежали или сидели. При неполноценных, с его точки зрения, ответах и наблюдениях он всегда ругался: «Какой, однако, твой клаза плохой, ничего не видит!». Иногда, выслушав всю информацию, брал свою старенькую, но надежную берданку тридцать второго калибра и уходил. Возвращался Гришка максимум через два–три часа всегда с добычей от куропаток до оленя. Очень редко он возвращался понурый и выдавив из себя: «Однако, попадай нету», уходил спать.

На этот раз Гришки не было до обеда. Мы поняли, что сегодня и, скорее всего, завтра никаких маршрутов не будет, надо искать лошадей. Гришка вернулся к трем часам: «Однако, они ночь копытили. Ночка, однако, распуталась. Напала на старый след. Могут, однако, в Балыгычан уйти, нада искать». За два дня мы исходили всю округу. Следы обрывались в болоте или в руслах рек и ручьев. На третий день решили, что Гришка пересечет всю долину реки сверху от стоянки, я — снизу. Мы вымотались за два дня. Я снял ремень, на котором у меня висели нож, компас, пистолет «ТТ» и пошел вниз, неоднократно пересекая долину, чтобы подсечь последний наиболее свежий след и определить его направление. Часа через три я обратил внимание на полукруглую вмятину, в которой поднимались травинки. Обрадованный я наклонился, чтобы определить, в какую сторону направлена предполагаемая вогнутость от следа лошадиной подковы. Меня смутили продолговатые ямки на выпуклой стороне следа. Они походили на следы от когтей. В лицо мне пахнуло горячим звериным смрадом — в двадцати сантиметрах от моего носа выдохнул огромный медведь. Инстинктивно хлопнул руками по бокам. Пистолет и нож в палатке на стоянке… Следующая мысль — демитилфтолатом брызнуть в глаза (ядовитое антикомаринное средство, попав в глаз сразу на мгновенье ослепляет, вызывая резкую боль и обильные слезы). Подсознание выбрало единственно правильную реакцию. Прозвучал первобытный человеческий рык, я думаю такой же, какой издавали мои предки при встрече с пещерным медведем. Медведь вытянулся во весь рост, развернулся на 180 градусов и сделал гигантский прыжок. Из него в мою сторону вылетела грязно–бурая вонючая струя — с медведем от неожиданности и страха приключается «медвежья болезнь». Следующие свои действия я не помню. Стоя в воде в отвернутых на всю длину болотных сапогах, вставив два пальца в рот, я оглушительно свистел. До края сапог вода не доходила около сантиметра. Медведь с сумасшедшей скоростью несся по осыпи вверх по склону сопки. Раздалось тихое «кря, кря». Прижухавшись под кустом, сидела утка с выводком утят. Медведь, унюхав еду, скрадывал ее, ничего не видя и не слыша вокруг. Я в таком же состоянии распутывал следы. Так мы встретились нос к носу. Моему носу везет на медведей. Из ступорного состояния меня вывело пофыркивание лошадей, они мирно стояли на опушке вблизи небольшой тополевой рощи в пятидесяти метрах от меня. Никуда они не уходили. Они нашли хорошую траву и два дня практически не сходили с этой поляны. Следов свежих не было, поэтому мы и не могли их найти. Вечером я взял пустую консервную банку, привязал к ней гильзу от карабина и повесил на шею Ночке — больше лошадей до конца сезона мы не теряли. А этот охотник на уток со слабыми нервами и желудком приплелся ночью на стоянку. Наш техник–геолог Игорь не знал, что это мой друг и не пропустил его мимо. Котлеты были необыкновенно вкусными, хотя и оказались сильно пересоленными.

В конце июля у Игоря сильно разболелись зубы, щека пухла все больше и больше, боль становилась невыносимой. Санрейс из Сеймчана не мог прилететь из–за нелетной погоды. Мы знали, что неподалеку есть юкагирская фактория, там должен быть фельдшер. Полтора дня — туда, день, сплавляясь на лодке, — обратно, ничего не стоили по сравнению с мучениями Игоря. Мы быстро собрались в путь, пообещав вернуться на базу через три — максимум три с половиной дня. Неся лодку по очереди, мы рано утром следующего дня благополучно добрались до фактории, несмотря на неперестающую морось. На наше счастье фельдшер был на месте, к тому же у него был опыт борьбы с зубной болью и имелся необходимый набор инструментов и лекарств. Посмотрев зуб, он стал выяснять — лечить его или удалять. Игорь, не дав ему закончить, произнес слабым, но не терпящим возражений, голосом: «Удалять!» Наркоз, и через несколько минут зуб с воспаленными корнями лежал на металлической тарелочке.

Мы пообщались с юкагирами, пожаловались на отсутствие рыбы в нашем рационе. Двое их них, ковыляя на кривых ногах, удалились. Вернулись минут через десять, вытряхивая из мешка прекрасно посаженную сеть: «Однако, начальник, купи путилку». Мы все поняли. Они нашли продавщицу, мы купили им две бутылки водки, и они, радостно шумя, мгновенно удалились. В лавке стоял прекрасный португальский портвейн, к великой радости продавщицы мы купили весь его запас — шесть бутылок. Он стоял уже больше года, и никто из рыбаков на него даже глаз не поднимал. Вдобавок там оказались хорошие конфеты, которые тоже перекочевали в наши рюкзаки. Уже хмельные рыбаки объяснили нам, в каком месте лучше поставить сети. Дождь продолжал накрапывать, но мы загрузились в лодку и поплыли. На ночь мы поставили сети, улов был великолепный. Пожарили на костре небольшого таймешонка и рано утром вновь тронулись в путь. Дул сильный ветер, грести хоть и по течению было тяжело. Резиновая лодка, выступая из воды, сильно парусила. Гребцу было жарко, при этом сидящий без движения пассажир через полчаса начинал дрожать. Мы менялись, но сидящий напарник все быстрее и сильнее замерзал. Я предложил одному грести, а второму короткими перебежками идти по берегу. Стали немного согреваться, но заметнее уставать. После обеда зашуршали редкие снежинки. Мы, почти в конец вымотанные и промокшие, решили немного отдохнуть в лесном затишье на берегу.

Вот они сладостные минуты в жизни путешественника! Представьте себе: вы с рюкзаком за плечами пробираетесь по горам или непроходимой тайге. Под не перестающим дождем, холодным ветром, пронизывающим тело, вам нужно идти и идти — этого требуют обстоятельства. И вот наконец–то после трудного пути вы, едва не падая от усталости, добирается до приюта. В лесу тишина, под пышными кронами лиственниц почти сухо. Собрав остатки сил, вы разжигаете костер, высушиваете одежду, надеясь вскоре попить горячего чайку. Какое блаженство, но как коварны эти минуты. С какой радостью вы сворачиваетесь в комочек возле огня, прикрывая расслабленное тело полами полумокрой телогрейки, и потихоньку засыпаете… А в следующий миг вам уже ничего не будет казаться, полностью выключаются нервы, слух… В этом царстве Морфея никаких сновидений. Ни холоду, ни грозовым разрядам не разбудить вас. Такой вот неодолимый сон свалил Игоря и готов был свалить меня. И вдруг, будто видение, передо мною воскресла около десяти лет назад пережитая трагедия… Я увидел берег Первой Тополевой в отрогах хребта Рарыткина на Чукотке, два трупа в выбеленных солнцем брезентовых штормовках. Еще несколько секунд напряжения и ко мне стала возвращаться память, несвязными отрывками проплывали печальные события тех лет. Я понял, что мы засыпаем от переохлаждения, а этот сон — неминуемая смерть. Я заставил себя встать, затоптать костер и буквально пинками выгнать Игоря из леса на пронизывающий ветер и моросящий дождь. Он тоже все понял — нашу чукотскую историю знали все геологи Колымы и Чукотки. Около получаса мы строгали ножами мокрые бревна, накрывшись телогрейками, пока не настрогали стружек из сухой середины деревьев. За добыванием огня согрелись, но тем не менее подожгли огромный речной завал бревен и кустов. Он горел часа три–четыре, мы высохли, окончательно согрелись и сварили уху в котелке для чая. Огонь настолько прогрел речную гальку, что она не намокала под неперестающей моросью. Мы натянули палатку, настелили веток и улеглись на ароматную теплую подстилку. Сказались физическая усталость и стресс, связанный с опасным засыпанием в лесу. Мы отключились почти мгновенно и проспали шестнадцать часов, пропустив контрольное время своего возвращения. Свернув лодку, загрузили рюкзаки — они с учетом купленного, сетей и улова стали почти не подъемными. Определили по карте свое местоположение и решили напрямую пешком идти на базу. Рюкзаки с каждым шагом становились все тяжелее. Сначала мы отдыхали через сорок–сорок пять минут, потом — через полчаса. Когда появилась в пределах видимости база, мы уже могли проходить по сто–сто пятьдесят метров и останавливались, оперевшись рюкзаком на пень или поваленное дерево. Сняв их, мы не смогли бы их надеть, сев, мы бы уже не поднялись. Народ на базе, увидевший наше «чудачество стал строить догадки, что мы такое придумали. Пройдя еще метров триста, мы бессильные завалились. Бывалые путешественники все поняли и кинулись к нам, рюкзаки они вдвоем еле отрывали от земли: — Да, как же вы шли?

— Мы не шли мы стремились, — наш ответ, встретился дружным хохотом. Мы поняли — все в порядке, мы дома!

К середине августа стала заметно портиться летняя погода. Все чаще стал дуть неприятный холодный ветер, небо затянуло мощными темно–серыми облаками, вода в ведрах к утру покрывалась тонким ледком. Через неделю ночью все завалило снегом, земля достаточно остыла и было похоже, что он уже не растает. Лошади, носившие на себе все наше снаряжение, продукты и геологические образцы лишились подножного корма, они не были способны копытить (добывать траву из под снега), как это делают полудикие якутские кони. Они стали худеть буквально на глазах, превращаясь в скелеты обтянутые кожей. Овес они перестали есть на третий день. По соглашению с совхозом, в котором мы брали лошадей в аренду, в случае экстремальной ситуации мы имели право на их отстрел ввиду не возможности вернуть из–за дальности расстояния нашего района работ или какой–то другой причины. За два сезона работы с этими прекрасными, послушными и мудрыми животными мы очень сильно к ним привязались, и естественно не у кого не могла подняться рука, чтобы их стрелять. С другой стороны было мучительно больно и не менее жестоко наблюдать их угасание. По плану экспедиции, разработанному и принятому еще весной мы должны были к концу сентября подойти с работой довольно близко к совхозу, сдать там лошадей и заказать вертолет для выброски экспедиции из района, где находилась наша база.

Теперь же мы находились почти в 250 километрах от совхоза. Это не никак не меньше недели перехода при отсутствии каких–либо препятствий и случайностей в дороге. Я внимательно изучил карту. Главные трудности составляли первые два дня пути по высокогорью с двумя перевалами и широкая река, которая должна была появиться на четвертый–пятый день перехода. В то же время в долине этой реки будет много травы для лошадей и не должно быть снега. Риск потерять лошадей в предстоящие первые три–четыре дня перехода был велик, но и был шанс вывести их к траве и дать им отъесться и пару дней отдохнуть. Оставлять их здесь, значит обрекать на верную гибель. Я предложил свой план перегона и возможного спасения лошадей на обсуждение всему отряду. Обсуждение было эмоциональным, очень коротким, а его заключение радостным и облегчительным. К вечеру все необходимое для перегона было собрано и надежно упаковано. Утро добавило еще снега, но не отменило нашей решимости идти в перегон. Сообща мы собрали караван, распределив по минимуму груз на более «упитанных» и сильных лошадей связали их в связки по четыре и под прощальные тревожные взгляды скрылись с каюром в густо падающем снегу. Сначала кони шли очень трудно. Они три дня до этого практически не перемещались или, сгрудившись в кучку, стояли, понуро опустив головы или лежали, подрагивая от холода. К обеду к нашей радости немного поели овса и стали шагать более уверенно. На ночлег мы решили немного спуститься в небольшой ручей, чтобы наискать хоть какой–нибудь травы. За пару часов нам удалось выковырять из–под снега, которого здесь было немного меньше, по небольшой охапке для каждого лошака. После травы они с большей охотой принялись за овес. Мы с каюром пободрели и принялись готовить ужин себе. Тут нас ждала большая неожиданность, мы не смогли найти соль. Когда мы собирались, то все упаковывали в непромокаемые пакеты, так как стояла сырая погода и предстояла переправа через реку. Особо тщательно упаковали соль и отложили ее в сторонку на полке в складской палатке. Этот пакет так и остался там лежать. Рисовую кашу без соли есть было почти невозможно, даже после добавления в нее целой банки сгущенки. Мы чуть–чуть приуныли. У нас было четыре небольших банки говяжьей тушенки и литровая банки рассольника. Было принято решение: на завтрак банка говядины с галетами и чай, в обед чай опять же с галетами, а на ужин… по добытой куропатке, сваренной в рассольнике. Кастрюльку с рассольником необходимо было беречь как зеницу ока и везти ее намертво упакованную на привьюке самой спокойной коняге. К обеду четвертого дня при прохождении болота почти все лошади свалились, мы их толкали, тянули веревками через плечо, но сил поднять их у нас не было. Один мерин и что удивительно беременная кобыла остались стоять на ногах. Мы чуть не плача от жалости и досады уселись перекурить на кочки, не зная что предпринять. Через некоторое время кобыла медленно поковыляла к ближайшим кустам, мерин пошел за ней. Лежавшие кони тревожно заржали и стали дергаться в болотной жиже. Мы поняли, что они хотят, но не могут подняться, чтобы следовать за своими собратьями по каравану. Решение пришло неожиданно. Мы поймали мерина, привязали к его седлу по бокам широкие и прочные подпруги и стали с его помощью вытягивать из болота остальных лошадей. И это нам удалось хоть и с большим трудом. После того, как и мы, и наши спасенные лошадиные силы отдышались, мы по кобыльим следам медленно пошли в кусты. Нашему удивлению не было границ! Под кобылой стоял жеребенок и сосал ее грудь! Между кустами проступала невысокая трава. Мы решили в этот день дальше не идти и дать всем отдохнуть. Мы не стали путать уставших и обессиленных лошадей, да они и не ушли бы далеко от хоть хиленькой, но все–таки еды. Я пошел добывать куропаток, а каюр стал разводить костер и ставить палатку.

С утра пошел снег. Мы накрыли лошадей попонами, на жеребенка накинули и привязали телогрейку. За ночь он полностью окреп на ногах и теперь резво носился вокруг всех. Где–то через пару часов перехода лошади стали нервно дергаться и ржать, все чаще оглядываясь назад. Я немного поотстал и стал прислушиваться и присматриваться. Услышать ничего не удалось, но с ветвей одной из лиственниц упал комок снега. Передернув затвор винтовки и дослав патрон в патронник, я крадучись пошел к тому месту, где упал снег и обнаружил свежайший медвежий след. Я затих, осторожно оглядываясь по сторонам. Тишина нарушалась едва улавливаемым шорохом снежинок. Медведь вернулся назад по своим следам. Я перезарядил винтовку. Первым поставил разрывной патрон, затем трассирующие патроны в вперемежку с разрывными. Зверь шел за нами в течение трех часов. Наши нервы и, похоже, лошадиные тоже были, если не на пределе, то сильно обострены. Я несколько раз останавливался и возвращался назад, стрелял в воздух, но из–за падающего снега и ограниченной видимости не мог подойти к медведю на выстрел, в надежде остановить это преследование. Ближе к сумеркам он отстал или свернул в сторону. Вероятно, ему было некоторое время удобно идти по протоптанной нашим караваном тропе, а нападать на нас он, скорее всего, не собирался, так как в пределах видимости так не разу и не появился. К вечеру мы благополучно спустились в широкую долину реки, в которой совсем не было снега и повсюду, как мы и надеялись, зеленели заросли различных трав и хвоща. Кони были спасены. Впереди был отдых, потом переправа через реку, а там оставалось два перехода до места назначения.

Утром, едва высунувшись из палатки я увидел идущего оленя. Дикое мясо можно есть без соли. К тому же было уже прохладно, и мы могли его сохранить до встречи с нашими коллегами, которые давно не ели свеженины. Я попросил каюра подать мне винтовку. Это была известная мосинская трехлинейка, прекрасный образец русского всемирно известного оружия. Её надежность и мощь позволяли замертво валить любого зверя с первого выстрела. Я, так и не выйдя целиком из палатки, выстрелил с упора с колена и меня поразило, что олень упал, не шевельнувшись мгновенно и одновременно с выстрелом. Мы умылись и пошли за оленем, чтобы поднести его ближе и разделывать. И тут стало все понятно. Все внутренности оленя лежали в трех–четырех метрах от него. Ведь после вчерашнего медвежьего преследования в патроннике осталась разрывная пуля, и она сделала свое черное дело.

Мы разделали оленя, нарезали кусочки мяса, нанизав их на тополевые прутики, поставили у костра и стали строгать из лиственницы весла для нашей небольшой резиновой лодки. Без нее мы не смог ли бы переправить лошадей через довольно широкую реку. В это время раздался рокот подвесного лодочного мотора и вскоре из–за поворота появилась лодка. Лодка с мотором могла бы стать большим подспорьем в нашей задумке по переправе лошадей. На большой деревянной лодке гораздо легче затянуть лошадь в воду, чем выгребаясь на веслах на небольшой резинке. Мы стали кричать и махать руками, призывая лодочника причалить к нашему берегу. Он, увидав нас, резко свернул к противоположному крутому берегу, намереваясь под его прикрытием проскочить мимо. Рядом со мной лежала винтовка. Я схватил ее и, упустив из виду, чем она заряжена, стрельнул вперед лодки пару раз. Легко представить реакцию человека, когда по курсу следования его лодки сначала летит как бы вереница пуль (трассирующий след), а потом прямо перед лодкой раздается взрыв. Он немедля сворачивает в нашу сторону и бледный причаливает к нашему берегу. Самое удивительное, что это оказывается наш знакомый охотник из того селения, куда мы гоним лошадей. Претензии и недоразумения по поводам его первоначального нежелании причалить к нам и по открытой стрельбе тут же со смехом были сняты. Первый вопрос был о наличии у него соли. Потом были разговоры обо всем за шашлыком и тремя бутылками портвейна «777», которые оказались в лодке у охотника. И вот тут выявилась суть человеческих желаний. Несколько дней назад мы мечтали о бесснежной долине, а на ней хоть немного зеленой травы, всего лишь час назад мы желали хотя бы несколько кристалликов соли, а тут мой умиротворенный разговорами и вином напарник мечтательно произносит: «Эх, сейчас бы молодой картошечки».

Мы обсуждали с Рультутыгиным (так звали охотника) как переправлять лошадей и вдруг он увидел жеребенка. Гениальность и простота народных решений многих проблем не перестает меня удивлять. Он подсказал самое простое и верное решение: надо на нашей лодке перевезти жеребенка, а к кобыле, которая обязательно последует за ним, привязать две–три лошади. Все остальные последуют за ними. Спустя два дня мы так и сделали. Но не учли лишь одного. Лишь выскочив из лодки на противоположном берегу, жеребенок кинулся вплавь навстречу к плывущей матери. Нам обоим пришлось молнией кидаться за ним. Он бы не справился с течением и весь караван за его матерью подался бы вниз по течению. А там неизвестно что могло бы случиться, учитывая, что четыре коня были связаны веревками. Из–за вынужденной сушки одежды, нам пришлось еще на день задержаться, но зато кони, наконец–то наелись. Мы благополучно добрались до места, в тот же день заказали вертолет и через два дня полетели к своим коллегам для эвакуации базы в связи с неожиданным окончанием полевых работ.

Полевые исследования приближались к завершению, и нам с Владимиром Владимировичем предстояло сходить в увязочные маршруты, чтобы сопоставить данные геологов трех отрядов, которые выполняли геологическую съемку. Стояла хорошая солнечная осенняя погода, поэтому мы взяли с собой только легкий бязевый полог, резиновые матрасы, на всякий случай кусок портяночного сукна, легкий котелок из двухлитровой консервной банки и запас продуктов на три дня. Большинство выходов пород можно было хорошо проследить на водоразделах. Мы наметили начальную и конечную точки нашего похода. В последней точке должны были встретиться все отряды, туда же нужно было прийти всем остальным участникам экспедиции с лошадьми, чтобы выполнить необходимые исследования в оставшихся маршрутах по ходу на базу. Нам удавалось довольно споро выполнять наш маршрут по практически знакомым по составу и строению водоразделам, к тому же свободным от какой–либо растительности. Вода была у нас с собой, ее запас мы пополняли из небольших ручейков на перевалах, поэтому не было необходимости спускаться в долину. Чтобы не терять каждый раз высоту и снова подниматься почти на километр вверх, мы перекусывали там, где нас заставало время обеда или ужина. Ночевали там же в горах, где заставали нас сумерки.

В последний день погода к обеду начала портиться, небо помрачнело, задул ветер. Во второй половине дня стал накрапывать дождь, который по мере нашего подъема в горы перешел сначала в редкий, а затем в густой снег. Ветер усилился и чем выше мы поднимались, тем сильнее валил снег и дул ветер, которые вскоре превратились в настоящую пургу. Левая сторона бороды все сильнее покрывалась снегом. Мы, сопротивляясь ветру и подняв капюшоны штормовок, упорно шли вперед. Работу закончили, дорогу в долину, где нас ждала палатка со спальниками, мы хорошо представляли и поэтому особо не волновались. К тому же такая ситуация на Колыме и в Якутии на высоких водоразделах могла возникать за лето ни один раз. Начинали сгущаться сумерки, и бывшие минимальная видимость и возможность ориентирования пропали практически совсем. Но у нас был прекрасный ориентир — не перестающий ветер со снегом с левой стороны. Я время от времени соскребал снежный нарост с бороды, так как вода при его таянии все время старалась попасть за шиворот штормовки. В один из таких моментов я обратил внимание, что очищаю от снега правую сторону лица. Я опешил: ветер не мог так резко сменить направление, он сначала должен был ослабнуть. Крикнул своего спутника, он шел впереди и сообщил ему об этом. Он сказал, что сам стал задумываться над тем, почему стала замерзать правая, а не левая рука, в которой был молоток. Мы решили, что где–то минут десять–пятнадцать назад неверно свернули на развилке двух водоразделов. Нам надо было повернуть направо, чтобы начать спускаться в долину, а мы свернули налево и стали идти назад по параллельному водоразделу. Мы достали карту, она подтвердила наше предположение. Повернув назад и стараясь идти по своим следам, спустя около двадцати минут дошли до необходимого нам поворота. Еще раз сверив карту, мы стали медленно спускаться вниз, так как уже намело достаточно много снега и можно было легко загреметь вниз по слону. Стало совсем темно. Через полчаса мы спустились в долину, в которой было ощутимо теплее и не так свирепствовал ветер. Зная, что скоро дойдем до палаток, мы не стали кипятить чай, отдохнули, перекурили и пошли дальше.

Мы вошли в долину реки с зарослями кустарника, который становился все гуще и гуще по мере нашего пробивания, как мы думали, к руслу реки. В абсолютной темноте мы потеряли чувство времени и расстояния, в результате чего свернули влево немного раньше и шли не к реке, а вдоль нее. Мы не унывали, зная, что скоро придем на место, потихоньку переговаривались. Я вспомнил забавный случай, происшедший с альпинистами на Кавказе. Они спускались почти по отвесной стене к лагерю, их, так же как и нас, застала ночь. Наконец, они стали уставать и потеряли ориентировку, на какой высоте они находятся. Они забили в скалу крючья, повесили гамаки и устроились на ночевку. Утром они обнаружили, что до лагеря осталось спуститься шесть метров. Свой поступок они объяснили желанием лишний раз потренироваться спать в гамаке. Мы чувствовали, что уже должны были подойти к нашим палаткам. Остановились, прислушались — не слышно ничего похожего, что поблизости есть люди. Пару раз крикнули, потом выстрелили из карабина, а в ответ — тишина. Мы были уверены, что если пойдем дальше по темноте, то можем уйти далеко и неизвестно в каком направлении, поэтому поставили полог, накрылись сукном и быстро уснули. Проснувшись рано утром, мы обнаружили в 50–60 метрах палатки. Вспомнив вечерний рассказ, нахохотавшись вдоволь, мы пошли будить наших засонь. Когда вечером мы подошли к палаткам, был час ночи. Все спали кроме Валерки Нечипоренко — он слушал радио. Ему показалось, что был выстрел, он вышел, прислушался, но ничего не услышал за шумом деревьев. Ему бы, бестолковому, ответить выстрелом, а нам, тоже бестолочам, выстрелить второй раз — и мы не дрожали бы ночью под тонким портяночным сукном. К вечеру собрались все. Через пять дней мы пришли на базу, где нас ждали кровати из лиственничных жердей, баня и электричество от походной электростанции — это была уже цивилизация для нас, бродивших по горам, долам и болотам, под палящим солнцем или проливным дождем и съедаемых комарами почти полгода. Предстоял отдых от физической нагрузки и размеренный распорядок стационарной экспедиционной жизни.

Сезон благополучно заканчивался, дооборудовали базу, поставили печки и укрепили фанерой двери, чтобы встретить предстоящие холода. Начался камеральный этап обработки собранного материала и полученных данных — в середине сентября за нами должны были прилететь вертолеты и начаться эвакуация базы. Установилась устойчивая минусовая температура, но в каждой палатке от жаркой печки растекалось благодатное тепло. Кончился сентябрь, мы уже закончили камеральную обработку, а вертолетов все не было. Октябрь, на улице минус десять, минус пятнадцать градусов. Принимаем решение — оставляем все дела, утепляем палатки, два дня все заготавливают дрова. Четвертого октября прилетели сразу два вертолета.

— Какие прекрасные дрова! Один борт вывозит дрова. Второй вас, а потом работают оба борта, — говорят вертолетчики.

— Ну, уж фиг! Сначала снаряжение и двух человек, потом все остальное, а затем хоть всю эскадрилью посылайте за дровами, — возражаем мы.

К вечеру мы все, вместе с дровами, были в сеймчанском аэропорту.

Всю зиму и половину лета мы рисовали геологическую карту, писали к ней пояснительную записку и отчет о проделанной работе. Я писал один из разделов этого отчета. После успешной защиты нашей карты на ученом совете Управления меня пригласили к его начальнику. Он похвалил за проделанную нами работу, отметил мои успехи на ниве изучения кораллов и в общем в геологии. Сказал, что мне можно было бы поручать самостоятельную работу в экспедиции, но, чтобы перевести на должность геолога, которая дает это право, необходимо иметь высшее образование. Меня решили направить учиться за счет предприятия в Новосибирский государственный университет. Мы списались с университетом, отправили туда мои документы. Вскоре пришел ответ: с учетом пройденных мною в заочном политехническом институте предметов и дисциплин я могу приехать и сдать зимнюю сессию за второй курс геологического факультета. В случае успешной сдачи экзаменов и зачетов меня могут зачислить на этот факультет.

Я стал обрабатывать мою коллекцию ископаемых кораллов, уточнять их определения. Я планировал взять ее с собой в Новосибирск, чтобы показать опытному специалисту в Академгородке, изучающему эту же группу кораллов, собранных в палеозойских отложениях Урала и Сибири.

Тут случились выборы в Верховный Совет, и я был назначен агитатором. К тому времени нам уже с полгода обещали квартиру, однако ее перехватил шустрый и не очень порядочный профсоюзный деятель. В знак протеста я не только не агитировал избирателей, но и сам не пошел на выборы. ЧП областного масштаба! Меня вызвали сначала на профсоюзное собрание нашего отдела, а затем — на собрание всего коллектива Управления. Песочили долго, но не зло. Часть выступающих готова была меня признать чуть не поборником империализма. Другая — напирала на мои товарищеские и профессиональные качества. Решение — вынести мне общественное порицание было принято единогласно. Почти все довольные благополучным исходом разошлись по своим кабинетам. Я сел на подоконник перекурить, соображая, что плакала моя учеба в университете. Однако собрание оказалось формальностью. Его провели для наглядности, чтобы другим было не повадно совершать подобные выходки и чтобы поставить галочку в отчетных документах профкома. На следующий день меня вызвали в местком и сообщили, что перед учебой мне надо отдохнуть, поэтому я должен срочно готовить документы для льготной поездки в Болгарию. Это было решение свыше и дело уже крутилось почти три недели. Через неделю я летел в Москву за паспортом, чтобы потом через Одессу отправиться в Болгарию — в Варну на Солнечный Берег.

* * *

Мои московские приятели давно собирались поехать к родственникам в Одессу на своем Москвиче. Они уговорили меня не ехать на поезде, а поехать с ними, заодно посмотреть страну и сэкономить кругленькую сумму денег, которая бы очень пригодилась хоть в Одессе, хоть в Болгарии. Наши десятки в то время охотно меняли на болгарские левы. Машин на трассе тогда было совсем мало, особенно после Тульской области, поэтому ехали быстро. Первую остановку мы сделали в Брянске. По Украине вдоль всей дороги продавались полные корзины и ведра с фруктами по баснословно низким ценам. В Киеве мы остановились на день. Днепр с величавыми мостами, храмы Киева и особенно Печорская лавра произвели на моих приятелей глубокое впечатление. Оставались еще более пятисот километров до Одессы, чтобы не насиловать «Москвичок» и водителя, мы решили остаток пути разделить на две части — чуть больше на первый день и меньше — на другой. Машина весело катилась по хорошей дороге. Обедали на ходу вкусным жирным молоком и горячими пампушками. После обеда прошел небольшой дождь. Слева нас стала обходить голубая «Волга», наш водитель чуть принял вправо. На мокрой дороге «Москвич» немного занесло. Вместо того чтобы, не меняя скорости, слегка довернуть руль в сторону заноса и потом, добавив газа, вывести его на прямой путь, он нажал на тормоз. Нас сильно занесло, развернуло и понесло под откос. Полотно дороги было поднято метров на шесть–восемь. Мы, набирая скорость, неслись на встречу бетонной высоковольтной опоре. Остановил нас камень, оказавшийся под двигателем «Москвича». До опоры осталось сантиметров десять. Водителя придавило к рулю, я всей массой влип в ветровое стекло. Маша, падая с сиденья, вывихнула руку. Ехавший за нами «ЗИЛ» дотащил нас до ближайшей автостанции, где была авторемонтная мастерская. Поскольку работы предстояло на два–три дня, а у меня в запасе был только один день, распрощавшись с приятелями и пожелав им удачи, я поехал в Одессу на попутных машинах. Меня с приличным кожаным чемоданом, но в измазанной глиной одежде и с окровавленной в синяках рожей все водители брали охотно, чтобы, видимо, выслушать, как я дошел до такой жизни.

В таком виде я заявился в гостиницу «Интурист» в Одессе. Перед стойкой администратора стояла симпатичная женщина в довольно коротком платье, обнажавшем стройные загорелые ноги. Ее голову украшала изящная соломенная шляпка. Она оглянулась, удивленные серые глаза, за какую–то долю секунды оценили меня с головы до ног. Меня пронзило каким–то гипнотическим током, я почувствовал, что она и я одновременно вздрогнули. Ее отвлекла администраторша, которая передавала ей загранпаспорт и ключи от номера. Я, удивленный произошедшим, молча стоял, как заторможенный.

— Молодой человек, могу ли я Вам помочь? — спросила администратор, с интересом разглядывая мой впечатляющий образ.

— Мне сказали, что здесь должна собираться группа отъезжающих в Болгарию.

— Загранпаспорт и путевку дайте, пожалуйста. Извините, я думала, что Вы случайно сюда забрели.

Я отмылся, переоделся и решил познакомиться со славным городом Одессой. В холле, к своему удивлению, встретил Валерку Петрова из Комплексного магаданского института. Он спросил, не видел ли я здесь стройную девушку в соломенной шляпке. Я, в свою очередь, сообщив, где она, поинтересовался, кто же эта девушка. Он сказал, что это Нинка Семенова из Управления Северо–востокзолото и они едут отдыхать с ней в Болгарию. Я заметил, что это здорово, будем отдыхать вместе. Он твердо подчеркнул, что они будут отдыхать вдвоем с Ниной. Мне не требовалось объяснять, что я буду третьим лишним, и я вышел на улицу. Не стану описывать Одессу и свои впечатления от нее. Лучше Бабеля этого никто не сделает.

В Варне я совершенно случайно оказался за одним столом с Валерой, Ниной и еще одной чудесной девушкой Вероникой. Я вновь ощутил какие–то магические действия или флюиды, которые проскочили между мной и Ниной в гостинице. Все её внимание переключилось на меня. Я пытался отшучиваться, но все более понимал, что с Валерой вместе они отдыхать не будут. Вероника тем временем эмоционально ворковала, не сводя глаз с Валерки. Было видно, что ему симпатизирует её настойчивость, но сейчас его больше интересовала наша с Ниной беседа. После завтрака мы вышли покурить болгарских сигарет.

— Яшка, ты не хочешь стол поменять? — спросил он полушутливо.

— Валер, ты прости меня, но я не могу сообразить, что со мной происходит. Я видел Нину в гостинице меньше минуты. Мгновенно что–то пронзило меня изнутри. Сейчас за столом это повторилось. С Ниной, я теперь вижу, произошло тоже самое. Я буду сидеть за этим столом. Тебе, как мне показалось, будет лучше с Вероникой.

Он с Вероникой, я с Ниной шли вечером купаться в теплом ночном Черном море. Так вчетвером мы провели в Болгарии чудесные три недели. Вероника оказалась такой компанейской и душевной девушкой, что мы все трое души в ней не чаяли. Нина перед обедом сказала Валерке примерно то же, что и я. Между ними, кроме небольшой симпатии друг к другу, ничего не было, а их желание отдохнуть от магаданских дел и семейного быта не изменилось. Несколько поменялись действующие лица. Через пару дней мы стали уединенно купаться ночью в разных сторонах пляжа. Теплая, флюоресцирующая голубым цветом вода разделяла наши обнаженные тела, а слегка прохладный песок соединял их в порыве страсти и уносил на небеса. Нинок было необыкновенно страстная и искушенная любовница. С ней я понял, как надо ласкать женщину, что умеючи — это долго. А не так, как считает большинство мужиков, долго ли, умеючи. С ней я узнал прелесть стройных женских ног на своих плечах, постиг и ощутил, что такое высшее наслаждение от желанной женщины. У нас было много общего, мы не пропустили ни одного джазового выступления, мотались в Софию и Балчик любоваться архитектурой старинных зданий и храмов, дегустировать прекрасные вина из монастырских погребов. Вчетвером мы чудесно проводили вечернее и ночное время в барах и тавернах, оформленных в различных стилях: под старинные погреба, крепости или пиратские корабли. Российские десятирублевки нас здорово выручали. Прошло почти полвека, а я не могу забыть это время, и некоторые картинки как живые встают у меня перед глазами.

Глава 5. АКАДЕМГОРОДОК В декабре я поехал в Академгородок. С рекомендательным письмом пришел на геологический факультет к профессору Александру Михайловичу Дроботу. Он был хорошо знаком с нашим шефом, расспросил меня о магаданских делах, поинтересовался, чем я занимаюсь, и отправил в деканат. Там меня встретила очень приветливая женщина, моя соплеменница и однофамилица Фарида Ильдаровна. Посмотрев мои документы, она вспомнила, что отвечала на наш запрос из Магадана, и принесла мне программы курсов, по которым второкурсники будут сдавать экзамены и зачеты через две–три недели. У меня волосы встали дыбом, когда я ознакомился только с программами по высшей математике и кристаллографии. Если в математике я хоть половину терминов понимал, то по кристаллографии у меня были только несданные «хвосты» на заочном факультете. Я поделился своими сомнениями с Фаридой Ильдаровной: если я в эту сессию завалю хоть один экзамен, то зачислять меня с моими «хвостами» за второй и третий курс в заочном институте никто не станет. Она сразу оценила ситуацию и, ни с кем не советуясь, приняла решение: «Мы тебя сейчас принимаем на первый курс, у тебя там все сдано, и отправляем в академический отпуск. На следующий год ты приезжаешь к сентябрю и начинаешь учиться со вторым курсом». Мы пошли к декану факультета, он одобрил наше предложение. Я еще неделю пожил в общежитии с второкурсниками, с которыми не удалось в этом году поучиться, и вернулся домой.

Я сходил еще раз в очень короткое «поле», чтобы успеть в августе уехать в Новосибирск. Второй курс, девятнадцатилетние спортивного вида юноши и большей частью загорелые длинноногие девушки (я был на десять лет старше их) встретили заинтересованно–насторожено, но дружелюбно. Через неделю мужики должны были подчиняться мне по приказу — на военной кафедре я был назначен командиром нашего взвода. Через месяц на полевых учениях, по ориентировке, произнесенной внезапно полковником: «Справа на водонапорной башне два пулемета», я положил взвод на землю так, чтобы были минимально возможные потери, скомандовав: «Разойдись! Рассредоточиться! Залечь за возможными укрытиями!» Полковник, проанализировав ситуацию, объяснил им, что если бы мы легли, как шли строем, то в боевой обстановке все остались бы лежать на месте. Так я был принят мужской половиной окончательно и бесповоротно.

Постепенно входил в ритм очного обучения, в отличие от большинства моих сокурсников отчетливо понимая, что мне надо, и не пропускал ни одной лекции. Надо признаться, их редко кто пропускал: курсы читали нам не просто талантливые педагоги, но не менее талантливые и часто всемирно известные ученые. Своими знаниями и опытом с нами делились шесть академиков, среди них такие известные, как Аганбегян, Трофимук, Яншин. Нас вводили в настоящую философию ведущие прогрессивные философы страны и заставляли спорить о ее трактатах и положениях, хотя официально предмет назывался марксистко–ленинской философией. После относительной магаданской вольницы и особенно северной зарплаты жить на неполные шестьдесят рублей было туговато. Сессию я сдал успешно и поехал домой отдохнуть и собрать кое–какие вещи. Мама, увидев меня, заплакала — так я еще никогда не худел.

В феврале в Академгородок приехал защищать кандидатскую диссертацию наш магаданский шеф Евгений Николаевич. Отпросившись после второй пары, я пошел в конференц–зал института, чтобы поприветствовать его и послушать защиту. Тихонько устроился в рядах ближе к концу зала. Зал постепенно заполнялся, приходили члены специализированного совета и усаживались чинно в первых рядах, за ними заполняли ряды ученые из местного института. Гостей отличало менее уверенное поведение при выборе места в конференц–зале. Послышался стук каблучков, добрая половина зала, в том числе и я, оглянулась. Между рядами шла рыжая красавица в светло–зеленном безукоризненно сшитом из тонкой шерсти брючном костюме, который подчеркивал ее миниатюрную фигурку. Яркая под цвет волос блузка с большим отложным воротником и крупными цветами дополняла это совершенство. На мраморно белом с классически правильными чертами лице рдели слегка припухлые, четко очерченные губы, по–видимому, не ведавшие помады. Она была совсем не высокого росточка, но производила очень сильное впечатление. Чувствовалось, что она знает это, и привыкла к тому, что при ее появлении большинство представителей сильной половины если не провожают ее взглядом, то оборачивается наверняка. В моей голове пронеслась шальная мысль: «Мне бы такую женщину». Какое–то биополе или магические силы все–таки существуют. Через пару лет, при совершенно необычных обстоятельствах, она станет моей женщиной на долгие годы учебы в Академгородке.

* * *

Обязательная учебно–производственная практика после второго курса у всех геологов страны проходила в Крыму на специальном полигоне. Сибирские ученые нашли такой же полигон в Хакасии с горами, ручьями и озерами, обнажениями пород и скальными выходами, туда мы и поехали всем курсом. Мы должны были все делать сами, ставить палатки, заготавливать дрова и воду, готовить пищу. Начали с геодезической съемки местности. Составили карту–план, нанесли ее на топооснову и приступили к геологической съемке. Овладение всеми методами геологической съемки для последующего составления геологической карты было главной целью этой практики. Вот тут–то и пригодился практик–съемщик Рахманов. Я знал на практике, как проводится геологическая съемка и составляется геологическая карта. Теперь после прослушивания спецкурсов я был и теоретически подкован. Полигон–то был учебный: все геологические тела и особенности были, как на иллюстрациях в учебниках. Мне было достаточно трех маршрутов, чтобы понять строение района. На один из похожих на предыдущие разрезов я предложил группе не ходить, а сесть на вершину и под мою диктовку записать, что будет на этом разрезе, и в каких слоях мы найдем фауну. Сэкономленное время мы используем для купания в Шире — метрах в трехстах сверкала водная гладь озера. С одной стороны, недоверчивый и в то же время дружный восторженный вопль огласил просторы Хакасии. Какой студент откажется при любом удобном случае пропустить занятия? Я поставил условие, что после купания мы быстро проверим по разрезу наше описание — возражений не последовало. После купания я ощутил, что женская половина меня приняла так же, как и мужская. Свои кусочки геологических карт почти весь курс защитил на отлично. Главная заслуга в этом была, безусловно, замечательных преподавателей и руководителей практики. Учили ведь не только съемке, но и минералогии, петрографии, методам поиска полезных ископаемых, и для меня это тоже была великолепная школа.

Все наши заботы и радости делила с нами секретарь факультета Милана. Она была немного старше студентов, но моложе меня. Ее черные сверкающие глаза излучали доброту и приветливость, а звенящий смех раздавался в различных частях лагеря. Она почти все свободное время проводила со студенческой братией, а по вечерами часто уходила в свою палатку одна. Я постепенно сблизился с ней. Мы много разговаривали, иногда попивая сухое красное вино. Я вспоминал о своих путешествиях, про службу в армии, она в основном — свое детство и любимую бабушку. В один из вечеров мы засиделись дольше обычного и ощутили, что не можем друг без друга. После практики, вернувшись в Академгородок, мы поставили палатку на берегу Оби и наслаждались друг другом и полной свободой. Мы были, как сумасшедшие, постоянно хотели друг друга. Общежитие геологов располагалось в обычном доме. В квартирах в больших комнатах жили студенты первого и второго курсов по три человека. В комнатах поменьше — по двое обитали третье–и четверокурсники. Пятикурсники жили на кухнях по одному, и я, как «почтенно–старый» студент, жил на кухне. Через два месяца Милана, оставив мужа, перебралась ко мне на кухню. Настали полные счастья времена, каждая душевная струна внутри нас радостно звенела и была настроена на один лад, а наше обиталище было заполнено какой–то необыкновенной аурой, из заурядной кухоньки в стандартной советской пятиэтажке она превратилась в любовный чертог. Мы не расставались ни на один день: днем — в университете, вечером — в кино, театре или на прогулках на велосипедах и лыжах. Ну и, конечно, на любимой кухне с любимой музыкой — к этому времени у меня было около двухсот пластинок.

Я полностью включился в учебу. Каждый из нас имел руководителя — ученого из Института геологии. С помощью моего руководителя мне удалось довольно хорошо изучить группу моих кораллов. Профессор Дробот, поскольку рекомендательное письмо было написано на его имя, взял меня под свою опеку. Это был, как говорят, педагог божьей милостью, он свободно владел пятью иностранными языками, знал блатной жаргон, после его лекций и практических занятий не надо было никаких учебников. Он и мой руководитель ненавязчиво приобщали меня к науке. На втором курсе я выступил на студенческой конференции и получил диплом III степени, третью премию, автоматические оценки и зачеты по двум предметам. Это меня порадовало и немного смутило из–за размеров первой премии, которая почти на порядок была выше моей стипендии. Следующий доклад, как и все остальные мои выступления, до окончания аспирантуры занимали только первые места. По компьютерным тестам, появившимся в те годы, я на 97% должен был стать ученым. Так совершенно случайно и неожиданно я вошел в геологическую науку. А первый знак судьбы мне был сделан еще в шестнадцать лет, когда я нашел неизвестную мне ископаемую ракушку, о существовании которой я даже не мог подозревать.

Крупная научно–техническая библиотека находилась в центре Новосибирска, примерно раз в месяц мы уезжали туда на весь день. Я собрался посетить библиотеку и решил ехать не на автобусе, а на электричке. До платформы «Академическая» нужно было пройти минут двадцать по тропинке через лес. Я шел не торопясь, насвистывая разные мелодии. Метров сто впереди меня шагала небольшая женщина, то исчезая, то появляясь за поворотами. Вдруг сзади нее появились три коротко стриженых парня, тогда стриженными могли быть призываемые в армию или освобожденные из «мест, не столь отдаленных». Они стали ее быстро догонять и через минуту уволокли в лес. Я кинулся за ними и увидел женщину, лежащую на траве, парни наклонялись к ней с явно очевидными намерениями. Мое появление разогнуло их и повернуло в мою сторону. Выбрав одного их них со злобным взглядом, решив, что он главный, нанес ему в пах удар ногой, другому — сильно и резко ударил кулаком прямо в нос. Такой удар дезориентирует, вызывает слезы и кровотечение, давая атакующему на время некоторое преимущество. Третий парень кинулся убегать. Я вывернул за спину руку тому, кто получил в нос и взял за шкирку первого, согнувшего от боли парня, он мгновенно вывернулся из пиджака и бросился на утек. Я попросил поднявшуюся и ошарашенную женщину (оказалось, что это одна из сотрудниц нашего института) посмотреть документы в пиджаке. Как я и заподозрил, в нем была справка об освобождении, выданная всего лишь неделю назад. Пойманный парень пытался ударить меня по ноге пяткой сапога и вырваться, я был готов к этому приему самбо, сильно загнул его руку в основании кисти. Этот болевой прием сразу успокаивает самого непокорного и строптивого нарушителя. Вместо библиотеки мне с новой «компанией» пришлось идти в ближайшее отделение милиции. Мы пошли назад, навстречу уже валил народ на электричку. Мой плененный стал блажить, что его побил этот здоровенный бандюга, намекая на меня, и пытался все время вырваться. Некоторые сердобольные прохожие пытались разобраться в ситуации. Сбивчивые объяснения моей спасенной спутницы и мой решительный вид пресекали такие попытки. Мне пришлось опять согнуть его руку посильнее, чтобы он успокоился. Спустя полчаса мы добрались до милиции, дали объяснения и разошлись по домам. В течение недели задержали остальных парней, двое их них были рецидивисты. Суд был короткий, они оправились туда, откуда недавно вернулись. Меня за отчаянность и помощь для быстрого раскрытия преступления на собрании коллектива института наградили грамотой и приемником «Геолог», кратко рассказав процесс задержания. В ближайшее посещение нашей геологической бани с меня потребовали более подробные объяснения. Узнав статью, по которой осудили этих парней, один из мужиков скабрезно пошутил: «Что же ты не дал женщине получить удовольствие». Я возразил: «А если это была жена одного из вас?» Установилось неловкое молчание, он покраснел и удалился в парилку. Все знали, что это была сотрудница института, но не знали ее имени.

* * *

Академик Сергей Борисович Кречетов, глава советской школы кораллистов, руководитель стратиграфо–палеонтологических исследований Сибири, интеллигентнейший и тактичный человек (даже когда он отказывал в чем–то, его благодарили), пригласил к себе одну из сотрудниц Палеонтологического отдела, чтобы предложить ей совместную работу с якутскими коллегами.

— Добрый день, Сара Наумовна, Вы, как всегда, прекрасно выглядите.

— Спасибо, Сергей Борисович, я надеюсь, Вы не только за этим меня пригласили, — отреагировала она, не забыв при этом поправить свои шикарные золотисто–рыжие волосы.

Это была та рыжая красавица, которая поразила меня в конференц–зале Института в первый месяц моего пребывания в Академгородке.

— Якутские коллеги приглашают для совместной работы в горах хребта Сетте–Дабан вас и еще одного специалиста, знающего морскую фауну. Там очень интересные типовые разрезы и сплав по рекам по очень красивым местам.

— Сергей Борисович, вы же знаете, что я не была в столь далекой и, вероятно, не простой экспедиции, — и более уверенно добавила — к тому же я ни разу не сплавлялась.

— Мы дадим вам надежного помощника.

— Что–то я, кроме Ивана Васильевича, не знаю опытного сплавщика, а он уже почти собрался в свою экспедицию.

— У нас есть отличный полевик — Яков Рахманов.

— Вы имеете в виду студента?

— Именно, он любимый студент профессора Дробота, донимавший Вас вопросами о далекой жизни животных, которых вы изучаете. Он уже прошел много маршрутов по Колыме и Чукотке. Северо–Восточное геологическое управление направило его учиться в наш университет. И, как говорит Александр Михайлович, делает он это весьма успешно, имея богатый практический опыт геолога–съемщика. По заверениям Александра Михайловича, Яшка, так он его зовет, — палеонтолог божьей милостью.

— Да, я слышала, — сказала она, слегка улыбнувшись чему–то своему, внутреннему, и продолжила, — удивительно, он занимает только первые места на студенческих конференциях. Мне он показался занятным.

— Ну, вот и прекрасно. Будем считать, что договорились. Я уверен, что у вас с ним будет очень запоминающийся полевой сезон, и вы привезете новый интересный материал.

— Спасибо, Сергей Борисович. Когда ехать?

— Как найдете Рахманова, так и собирайтесь. Приказ о создании полевого отряда будет подготовлен сегодня. Напишите, пожалуйста, рапорт о его формировании.

Через две недели экспедиция была подготовлена, и мы купили билеты в Якутск.

Сергей Борисович даже в самых смелых предположениях не мог предугадать, на сколько сбудутся его предсказания о запоминающемся сезоне и интересном материале. Последствия этого и еще следующих пяти сезонов будут будоражить институт и геологический факультет университета долгие шесть лет, пока бывший студент, превратившись в аспиранта и затем в остепененного ученого, не уедет в другой город.

Я ехал на задней площадке автобуса из городской библиотеки в Академгородок, думая о том, куда меня занесет в скором по времени полевом сезоне. В толпе началось движение, кто–то уверенно пробивался из середины автобуса в его конец. Мелькнула рыжая копна волос: — Пропустите меня, пожалуйста, к тому молодому человеку.

В распахнутом легком пальто передо мной появилась Сара Наумовна.

— Едва пробилась к Вам.

— Да, народу много. Долго автобуса не было в Академгородок.

— Сергей Борисович сказал, что вы можете мне помочь.

— Интересно, в чем и как?

— Организовать и провести экспедицию в Якутию со сплавом.

— Это здорово. В какой район? Сколько будет человек?

— Хребет Сетте–Дабан. Вы и я. Сколько будет якутских коллег, я не знаю. Они будут добираться сами.

— Когда надо ехать? — спросил я, немного подумав.

— По мере готовности. Чем скорее, тем лучше.

— Давайте завтра встретимся в Институте и обсудим, что нам надо собрать и подготовить.

Остаток пути мы обменивались немногочисленными вопросами. Меня больше занимало, дома моя Миланка или нет. Мы жили вместе уже больше полгода, ежедневно неоднократно встречаясь днем на факультете. Каждая разлука на целый день приносила нам страдания, мы тосковали до момента вечерней встречи, а впереди намечалось настоящее расставание не меньше, чем на два месяца.

Дома я составил список необходимого снаряжения, включив в него обязательным условием кавалерийский карабин, пуховые спальные мешки, легкую печку для обогрева палатки и хотя бы самую маломощную небольшую радиостанцию. Мы все получили на складе, кое–что докупили в магазине. Через неделю нас с напутствиями оправили из института в аэропорт, куда поехали с нами Милана и Василий Вячеславович — руководитель полевой практики после второго курса и муж Сары.

В Якутске нас встретили коллеги. Мы переночевали у них, а утром, погрузившись в «Аннушку» — легкий одномоторный самолет полетели, в Хандыгу, откуда вертолетом должны забрасываться в район работ. Двое из якутян должны были полететь с нами, а двое — получить в ближайшем совхозе лошадей и через семь–десять дней привести их на нашу базу. Три дня мы ждали вертолет, поставив палатку на краю летного поля. Изучали материалы предыдущих исследований нашего района, разрабатывали планы и число дальних маршрутов, которые без лошадей были бы трудновыполнимыми.

Наконец нас забросили почти на точное место, где должны стоять платки будущей базы. Мы находились на высоте 600–800 м над уровнем моря, нас окружали высокие скалистые горы хребта Сетте–Дабан, почти целиком покрытые еще не полностью растаявшим снегом. На их склонах росли небольшие редкие лиственницы и кусты стланика. В основании гор снега уже не было, а лес был более густой. Извилистый ручей уже бурлил и позвякивал редкими льдинками среди высоких террас, покрытых ягелем, редким кустарником и еще более редкими небольшими лиственницами. Мы выгрузились, и вертолет полетел за оставшимся грузом. Поставив временно четырехместную армейскую палатку, стали перетаскивать к ней снаряжение и продукты, только сели передохнуть, как прибыл второй рейс. Видя, что у нас только два сильных носильщика, вертолетчики помогли нам перенести остальной груз. Мы напоили их чаем и проводили к вертолету. Кажется, что тут такого — улетает вертолет, привычное дело, не первый раз это наблюдаешь. Но где–то внутри что–то срабатывает — большой мир, в котором ты был всего несколько минут назад, оставляет тебя один на один с неизвестностью и дикой природой… Все теперь будет зависеть только от тебя, от твоих действия или бездействия. Все остающиеся всегда молчат, пока вертолет не скроется из вида. В душе что–то переворачивается. Каждый думает о своем, но молчаливые, чуть–чуть подавшиеся вперед фигуры говорят об одном и том же — тревожно и грустно.

Два дня ушло на устройство базы. До прихода остальных сотрудников отряда и лошадей нам необходимо было провести несколько рекогносцировочных маршрутов. 450 миллионов лет назад на этой территории колыхалось теплое море с массой кораллов и другой живностью. Такие же условия в то необозримо далекое время на этих широтах были на Урале, в Прибалтике, Англии, Канаде, а также на месте теперешней Австралии. После нескольких мощных трясений земной коры из морских отложений образовались горы с породами, в которых замурованы древние кораллы. Они хорошо изучены на Урале, в Канаде и, особенно в Англии, где описаны классические разрезы такого типа. Якутские кораллы и породы, в которых они содержатся, почти не изучены. Наша цель была описать эти породы, найти кораллы, определить их и все сопоставить с уже известными разрезами и кораллами перечисленных стран. Якутская геологиня, ее рабочий Федор, Сара Наумовна и я стали ходить в маршруты и описывать обнажения на водоразделах ближайших гор, где наиболее полно выходили на поверхность интересующие нас породы. В первый же день мы нашли хорошие остатки кораллов, мшанок и других ископаемых. Сохранность окаменелостей была настолько хорошей, что некоторые образцы удавалось определять на месте. Это позволило нам установить, что мы нашли породы и ископаемых животных позднеордовикского периода, который формировался около 470–500 миллионов лет назад. Темой наших исследований были ордовикский и следующий за ним силурийский периоды. Удача первого дня сразу сняла, стоявшую перед нами проблему разделения нашего отряда на две части, которую мы начали обсуждать еще в Хандыге в ожидании вертолета. Было принято решение — мы с Сарой Наумовной поднимемся вверх по реке и, постепенно спускаясь, опишем все разрезы. Тамара, ее техник–геолог и оба рабочие, когда приведут лошадей, пойдут с работой вниз по реке. К середине августа, когда за нами должен прилететь вертолет, мы встретимся, обсудим предварительные результаты, Тамара с группой останутся еще на семь–десять дней, а мы улетим, так как мне надо в Новосибирск на симпозиум.

Андрей (техник–геолог), рабочий–каюр и лошади пришли на шестой день. Два дня они собирали все необходимое и готовили лошадей к длительному двухмесячному маршруту. Свою лодку, снаряжение и продукты мы собрали меньше чем за день, но остались, чтобы проводить их. Им предстоял более длительный по протяженности маршрут. Кроме того, работа с лошадьми всегда сложнее, чем на сплаве, кони каждый день должны кормиться, необходимо следить за состоянием их спин и копыт. Наконец, лошади могут просто убежать, если нет опытного каюра–проводника. Я, имея за плечами опыт шести сезонов работы с лошадями под руководством опытных каюров–юкагиров и эвенков, помогал им лучше приладить артиллерийские седла и необходимую для приторачивания вьюков сбрую. В стандартном снаряжении, предназначенном и для перевозки орудий, было много лишнего железа и кожи, но не хватало некоторых ремней и веревок.

Утром, упаковав снаряжение и продукты во вьючные сумы и ящики, они погрузили все на лошадей. Мы обнялись, пожелали друг другу удачи и успехов и остались вдвоем. Лето только начиналось. Никто и в мыслях не мог предположить, что судьба нам приготовила в испытание остаться вдвоем на вдвое больший срок, половина которого станет ожиданием вертолета. После обеда мы упаковали свое резиновое плавсредсво, и изображая бурлаков, двинулись вверх по течению. Солнышко садилось где–то около одиннадцати ночи, мы имели уйму времени для первого перехода. В первый день не принято далеко уходить от базы, чтобы вечером проверить, не забыли ли чего–нибудь важного, без чего трудно будет выполнять предполагаемые маршруты. По твердым террасам и крупной береговой гальке было легко шагать. Иногда река врезалась в известковые породы, размытые в причудливые сооружения типа замков и крепостей, тогда приходилось садиться в лодку и налегать на весла. В общем, мы без особых усилий проходили в день по семь–десять километров. Природа только начала просыпаться от долгой якутской зимы. Зелень была лишь на лиственницах, только начавших выпускать свои молодые иголочки. На склонах гор зеленел вечно зеленый кедровый стланик. На восьмой день мы достигли конечной точки нашего похода. Сделали настил из сухих лиственниц, поставили палатку, оборудовали место для костра и занялись приготовлением ужина.

Каждый день мы отправлялись в маршрут. Собирали образцы пород и окаменелостей, обработав ближайшие обнажения, спускались на пять–семь километров вниз по течению и опять выполняли круговые маршруты. Во время работы на обнажениях и вечерами у костра мы все больше узнавали друг друга. Я ей все уши прожужжал про мою Миланку, она рассказывала про свою семью, все больше склоняясь к воспоминаниям о сыне. Оказалось, что она никакая не Медведева, а Лазарева. Отсюда — Сара Наумовна, которую, по причине перехода на «ты» я переименовал в Сарумовну. Отсюда — голубоватые белки глаз, как у многих детей израилевых. У нас были очень хорошие дружеские отношения. Мы были внутренне и внешне свободны во всем, кроме объединяющей нас работы. Рыжая красавица из конференц–зала делила со мной так же, как и я с ней, в якутских горах все, кроме постели. Последнее не было моей или ее порядочностью или тем студенческим табу, которое распространялось на нее как на преподавателя и жену одного из любимых преподавателей. У меня была Милана, и другие женщины для меня не существовали, даже если они ныряли в полуголом состоянии ежедневно в соседний спальник. Отчасти это было воспитание, мои взгляды на мужскую честь, но, вероятно, не последнюю роль играла физиологическая сторона данной мужской особи. Сара была маленькая, слабо защищенная в суровых якутских условиях, женщина. Я ее оберегал от всяких напастей и, вероятно, от себя, как от самца. Когда она мылась, я уходил подальше рыбачить. В жару мы раздевались и загорали. Я любовался ею, как абстрактной природной красотой и совершенством, а не конкретным женским телом. Мне помнилось и хотелось не такое идеальное, но стройное молодое и единственно желанное тело. Мы плодотворно работали, планировали публикацию статей после обработки коллекций в Новосибирске. Родилась идея написать небольшую книжку о том, как формировалась жизнь в этом бассейне около полумиллиона лет назад и как жили животные, которых мы с ней изучали. В соответствие с этой идеей мы стали больше внимания уделять описанию палеоэкологических условий.

При первой встрече в Якутске с нашими коллегами я поинтересовался, имеется ли рыба в будущем районе, чтобы приобрести необходимые снасти — несколько метров лески и два–три крючка, так же как соль и спички в непромокаемых пакетах, у меня всегда были в рюкзаке. Они заверили, что там рыбы нет, так как мы будем работать преимущественно на высотах выше тысячи метров над уровнем моря. Пока мы работали в долине, мы все–таки ловили хариусов, даже, несмотря на то, что я не взял с собой удилище, так как там было изобилие молодых тоненьких и абсолютно прямых лиственниц. Потом мы поднялись высоко в горы, там были небольшие ручейки, в которых вряд ли могли водиться хариусы. Но как–то уже в середине сезона я сидел под обнажением и делал записи в полевом дневнике. Вдруг краем глаза заметил мелькнувшую тень в воде, я затих и стал пристально всматриваться в воду. Мне показалось, что я увидел легкое шевеление большого спинного плавника хариуса. Поймав кузнечика, я бросил его чуть выше по течению, на хороший кусочек обеда реакция хариуса была незамедлительной. Вокруг были только редкие кусты кедрового стланика с полусогнутыми кривыми стволами. Я выбрал самый длинный из них, ошкурил его, привязал к тонкому концу два крупных камня и повесил на скале. Через два дня было готово почти прямое удилище. Когда с соседнего обнажения вернулась Сарумовна, она не поверила своим глазам, я заканчивал чистить седьмого хариуса. Почти через день у нас в меню появлялись уха, жаренная или малосольная рыба.

Мы практически закончили описание разрезов и сбор фауны, пора было возвращаться на базу. В середине августа нас должны были вывезти на вертолете в Хандыгу, оттуда в Якутск и в Новосибирск, где 20 августа открывался 1–й Международный симпозиум по изучению ископаемых кораллов. В программе симпозиума значился и мой доклад. Погрузив все образцы, снаряжение и остатки продуктов мы поплыли на лодке по довольно спокойной не порожистой речонке. Первый день мы с удовольствием созерцали окружающий неброский пейзаж под звуки музыки, льющейся из радиоприемника и передаваемой радиостанцией «Маяк». Рощицы начинающих желтеть лиственниц на равнинных участках реки сменялись причудливыми скалами, напоминающими средневековые замки, когда мы проходили речные прижимы.

На второй день после одного из перекатов мы попали в быстрину, посередине которой под давлением течения колебалась вверх и вниз потопленная лиственница. Я не успел во вовремя правильно развернуть и сориентировать лодку. Меньше чем через минуту острая вершина дерева воткнулась в нашу лодку, из которой с шипением и присвистом вылетал дух. Один отсек лодки оставался целым. Несколько мешков полетели в воду. Карабин я кое–как успел поймать за ремень. Мы мгновенно соскочили, благо нас еще не вынесло на глубину плеса, и потащились к берегу. Мы потеряли в воде два мешочка с образцами, консервы и малогабаритную радиостанцию «Недра». Резиновый клей оказался просроченным — на дне банки остался твердый полупрозрачный комочек, который невозможно было извлечь наружу. Зашитой и заклеенной остатками лейкопластыря дыры хватало максимум на десять минут плавания. Мы решили оставить все лишнее, взять только образцы, тент от палатки и остатки продуктов. По расчетам через два дня мы должны добраться до базы. Там, взяв лошадей, я могу вернуться за оставленными вещами. Мы благополучно прошли весь день. Останавливались попить чайку. Вечером, натянув тент, поужинав и подложив по тент хвойных веток, улеглись спать.

Назавтра мы должны найти брод для перехода на правый берег и двинуться к базе, которая находилась на той стороне реки. Утром нас поднял шум реки. Где–то в верховьях прошел сильный дождь, небольшая речушка со спокойной прозрачной водой превратилась в бушующий мутный поток, по которому со стремительной скоростью неслись целые и сломанные деревья с устрашающе торчащими корнями. Грохот исходил от перекатываемых по дну камней. Соваться в реку и искать брод было бы полным безумием. Даже в самом «спокойном» месте поток сбил бы человека с ног мгновенно и повлек бы его за собой. Я переставил тент наподобие шалаша с двумя скатами крыши. На случай сильного дождя накрыл его ветками лиственницы и кедрового стланики. Шел третий день нашего ожидания. Продукты походили к концу, хотя мы и ели один раз в день. Но самым неприятным было приближение времени прилета вертолета для нашей эвакуации.

Вода заметно спадала, я обвязался веревкой, противоположный конец которой привязал к лиственнице, стоящей непосредственно у воды. Посоветовал Сарумовне держать веревку и попытаться меня вытащить, если меня собьет поток. Никаких возражений я не принимал. Была критическая ситуация. В таких обстоятельства я действую всегда одинаково, не раздумывая, никого не слушая, но всегда имея четкий план выхода из критической ситуации. В самом быстром месте мне было чуть выше колена, и я, опираясь на толстую жердь, устоял. В самом глубоком, но уже спокойном месте вода доходила почти до груди. Привязав веревку на противоположном берегу, я, держась за нее, благополучно вернулся обратно. Пускать мою полутораметровую спутницу в воду было смертельно опасно. Я сделал две ходки с грузом, перенес Сарумовну и почти выбился из сил. Осталось максимум три часа светлого времени. Чтобы дойти до базы нужен полный день с раннего утра до позднего вечера. Утром, съев целую банку сгущенки для пополнения сил, отправились в марш–бросок на базу. Дорога была длинная и муторная, приходилось переходить многочисленные разлившиеся ручьи, несколько часов мять ноги по кочковатому болоту. Небольшой перевал перед самой базой сил нам не прибавил. Наших якутских коллег на базе не было. Сил хватило переодеться, поставить большую палатку и попить чаю. Легли спать. Мы лежали поверх спальных мешков. Не спалось.

— Устала? — спросил я.

— Да сама вроде не очень. Ноги сильно болят.

— Ну, я сейчас их помассажирую и опять хоть беги.

— Твоими бы устами да мед пить.

Массаж ног начинается с легкого разминания стопы и пальцев, а по мере его продвижения вверх по ноге усиливается давление рук и амплитуда их движений. Массаж как–то незаметно перешел в легкое поглаживания ног выше и выше колена.

— Да ты искусник, — произнесла пободревшим голосом Сара, — ее дыхание и вздымающаяся полуобнаженная грудь выдавали какое–то волнение. Я посмотрел на нее. Чернющие глаза сверкали, отражая пламя свечи, губы подрагивали, готовые что–то вымолвить. Я решил их поцеловать для ее духовной поддержки. Член преступно зашевелился (откуда взялась сила), я мощно вошел в нее. Легкая дрожь прошла по ее телу, и оно полностью и страстно отдалась на волю искусителя. Мы мгновенно совершенно забыли, что спали в одной палатке два месяца, абсолютно не думая о том, что мы мужчина и женщина. Минут через 10–15 ее тело все сильнее прижималось ко мне, как бы приближая глубину влагалища к концу члена, стоны усиливались, ногти впились мне в спину. Мы ослабли в одну секунду. Через некоторое время, почти успокоившись, она трепетно обняла меня — Яшка, милый, — и нежно поцеловала. Я опять принялся за свое дело. За ночь мы еще четыре раза улетали в рай и два раза в холодную воду якутской речки. Утром Сара проснулась от нечаянного прикосновения к моему члену, который торчал слегка изогнутым колом. Она робко погладила его ладошкой, сладостно вспоминая прошедшую ночь. Я спал крепко, но был очень чуток, как охотник в засаде, чувствующий нутром каждый шорох, и всегда готовый к моментальному выстрелу в цель. Весь день, еще ночь и еще день мы выбегали из палатки, только чтобы остыть и смыть горячий пот. К вечеру Сара взмолилась — Яшенька, я смертельно хочу есть.

Кроме каши, я ничем не мог ее накормить. Не прошло и получаса, как я внес в палатку рассыпчатую кашу, благоухающую кубанским рисом и топленным вологодским маслом.

— Яшка, мне никогда в жизни не было так хорошо, и я никогда не ела ничего вкуснее.

Доев последние рисинки и облизав со смаком ложку, она добавила: — Дурашка, я думала, что такую непрекращающуюся любовь только писатели выдумывают в книжках, а оргазм и блаженство от него — это выдумки моих непутевых подруг.

— А как же одиннадцать лет замужества? — удивился я.

— Это было неинтересное, как бы обязательное занятие, редко больше одного раза в неделю, — грустно добавили она. Перед сном мы пару раз предались любовным утехам и сморились в мертвецком сне.

Утром мы переставили палатку на террасу на более сухое и высокое место. Упаковали всю коллекцию, убрали все коряги и крупные камни с площадки, где предполагалось принять вертолет. Приготовили консервированный борщ и гречневую кашу. Досыта наелись. До ночи терпения нам не хватило. Вечер и полночи палатка ходила ходуном. Иногда из нее выносились два голых тела, с визгом и хохотом летящие в холодную воду.

Пришло 20 августа. Наши коллеги не возвращались. Они знали, что нас должны были вывезти 13–15 августа, поэтому мы их особо не ждали. (Оказывается, у них пали лошади. Они все маршруты выполняли пешком, все таская в рюкзаках, и раньше времени ушли в ближайший поселок). Вертолет мы ждали ежедневно весь световой день. Теперь торопиться было некуда. Мы были, в общем–то, счастливы в своей неожиданной любви. Вертолеты на севере могут не прилетать и неделю, десять дней. Задержка вылета становилась нам на руку. Некоторое беспокойство вызывало стремительное сокращение всех продуктов, кроме муки и чая. Мы стали экономить тушенку и собирать из нее жир. На десятый день я, плюнув на все, и решив, что без меня не улетят, пошел ловить хариусов. За ужином мы едва не объелись. После второй недели мы стали отходить от базы с каждым днем все дальше и дальше. Пошли грибы, созрела голубика. Мы жарили грибы на жире из тушенки, пекли пирожки и варили вареники. Запивали ароматным чаем, растягивая по одной карамельке на день. К концу месяца грибы кончились, кислые до оскомины вареники без сахара с трудом лезли в рот.

И тем не менее, если сказать, что нам было хорошо, — это значит не сказать ничего!

Можно было, бросив все, уйти на ближайший прииск, расположенный в 70–80 километрах от нашей стоянки, а оттуда добраться до Якутска. Но мы понимали, что скоро выпадет снег, под ним останется коллекция, собранная с таким трудом, за ней никто не полетит. Вторую такую коллекцию не собрать, да и денег никто не даст на повторную экспедицию. Мы решили остаться, ведь за нами все равно рано или поздно прилетят. Мы были уверены, что в Новосибирске уже точно предпринимают какие–то меры, поскольку уже целый месяц, как мы должны были вернуться. Я поставил палатку поменьше на твердый каркас, приспособил свою маленькую разборную печурку–буржуйку и стал каждый день заготавливать дрова. На речке появились ледяные забереги, и перестали ловиться хариусы. Уйти высоко в горы за снежным бараном я не решался — не мог же я оставить Сару одну на два дня. Этот поход оставался на крайний случай, к тому же по свежему снегу барана возможно выследить за один день. Мы перестали ждать и тревожиться. Днем гуляли по окрестностям, придумывая, как бы разнообразить нашу немудреную, преимущественно растительно–мучную трапезу. Ночью сливались в разнообразных любовных позах и забывали все на свете, а мир, который, казалось, забыл о нас, нам и на дух не был нужен. Прошло еще две недели. Я приготовил поленицу дров в свой рост и заявил, что завтра прилетит вертолет. На вопрос: «Почему?», — я ответил, что примета такая и вспомнил почти аналогичную ситуацию на Колыме. Там тоже целый месяц до глубокого снега не было вертолета. А прилетели сразу два аккурат на следующий день после того, как мы завершили заготовку дров, которых хватило бы на всю зимовку.

Утром из последней горсти гречки, двух ложек свиного жира я принялся варить кашу по рецепту известного автора книг о рецептах народов Мира Вильяма Похлебкина. Минут за пять до её готовности из–за сопок раздался рокот вертолета. Мы, чуть не матерясь, накинулись на вертолетчиков, они не дрогнув молча выслушали. Один из них заявил: «Да если бы я досрочно из отпуска не вернулся, вы бы тут куковали до декабря». Отпуска на севере длятся по полгода. Поиздержавшись на югах, наш вертолетчик вернулся домой. Проходя мимо диспетчерской, он заглянул туда, чтобы выяснить, когда нас вывезли. «Как мы их вывезем, если кроме тебя никто не знает района, куда ты их забрасывал?» — услышал он ответ. На следующее утро, не позавтракав, как только рассвело, он летел к нам. За это он и его второй пилот получили горячую гречневую кашу. Мы стали грузиться. В гостинице эти паразиты из администрации поместили нас в разные, причем не одноместные номера. Через два дня мы были в Академгородке. Примерно такая же ситуация, когда мы остались опять вдвоем выполнять всю работу, случилась в Якутии через четыре года. Только в тот год мы не ждали вертолета, а «сплавлялись» на лодке по почти пересохшей реке, буквально через каждые полкилометра, перетаскивая лодку волоком, разгружая и загружая каждый раз почти полтонны груза.

— Ты что, сильно устал? — удивилась Милана, почувствовав отсутствие порыва в моих объятиях, когда я вошел в общежитие. Мы прошли на нашу кухоньку. Я снял рюкзак. Сел.

— Мила, я не могу понять, как, но я тебе изменил.

Молчание длилось не долго: — Глупый, я ушла от мужа, потому что мне нужен только ты. Медведева от мужа и сына не уйдет.

— Милая моя, я не смогу быть с тобой не потому, что у меня появилась женщина, продолжения отношений с которой наверняка не будет. Я предал наши отношения, в которых, кроме тебя и меня, никого не было, — комок стоял у моего горла. Я понял, что я действительно потерял. — Именно из–за этого предательства я никогда не смогу смотреть открыто в твои глаза, — выдавил я из себя.

— Ну, ты же мой, мой! — обняла она меня.

— У меня нет права и на йоту быть именно твоим, именно тебя я не достоин!

Я ушел в другое общежитие к своим однокурсникам. Никто ничего не спрашивал. Большинство девушек курса в своем кругу, как я узнал от них через двадцать лет, переживало это событие, осудило меня за измену Милане и, по их мнению, низменный нечестный поступок по отношению к Василию Вячеславовичу, одному из любимых преподавателей и мужу Сары. Милана через полгода вернулась к мужу. Она любила меня. Через пять лет, когда я уже был во Владивостоке, мы встретились. У нас завязалась переписка. У меня предстояла поездка в Новосибирск. Милана собиралась уехать из страны. Вот ее последнее письмо перед отъездом в Израиль.

Лапчена мой милый!

От твоих писем веет такой нежностью, в них весь ты, мне даже душно становится. Ты знаешь, я испытываю такое неповторимое волнение и у меня возникает вихрь эмоций и возникает впечатление, будто бы я иду не на почтамт, а к тебе. И хотя умом четко понимаю, что тебя не может быть там, но сердце не верит. Если мы когда–нибудь встретимся, то только на почтамте! Я только там получаю необходимую мне дозу жизни, любви и, конечно, тоски. Любить и тосковать это совершенно неразделимые чувства. Рядом с тобой (ты же видел) никакой тоски и в помине не было.

Яшка, понимаешь ли ты в принципе, сколько много ты для меня значишь? Ну, я не знаю, можно ли это выразить в письме, чтобы это звучало искренне. Надо видеть твое лицо, глаза, слышать голос. Я повторяю это еще раз, что ты своим появлением снова дал возможность жить. И Нахимцев правильно говорит, что я просто чокнулась со своим Рахмановым. Правда, потом добавляет, что в этом и есть моя прелесть, но это уже не суть важно. Важно то, что раньше ты был для меня в буквальном смысле богом, в котором я в свое время разуверилась. Распалось то, что я себе напридумывала о тебе, а ты оказался просто настоящим мужчиной со всеми достоинствами и недостатками, но все–таки любимым мной мужчиной. И если от веры в бога можно иногда избавиться, то от тебя самого я не смогла избавиться практически все семь лет.

Все годы без тебя я жила совершенно растительной жизнью. Без чувств, желаний, интересов. Без особых эмоций. Я, правда, не знаю, на сколько бы еще меня хватило, если бы вновь не появился ты. Просто не знаю! Зато я знаю точно, что мужа я все–таки оставлю. Как выяснилось, я была слишком самоуверенной, когда говорила, что все образуется, что не собираюсь рушить семью, что все устоится. Все совершенно не так. Я должна быть свободна. И, как я поняла, в мужья–то мне вообще никто не нужен, наверно, даже ты. В теперешней моей семейной жизни теряется гораздо больше, чем приобретается. Тогда мне было все равно, я была угнетена морально, все рушилось прямо на глазах, все, во что я верила (или придумала). Я растерялась, даже не растерялась, а потерялась. Мне стало все равно, кто и куда меня поведет. Однако я довольно быстро поняла, что совершила, скорее всего, непоправимую ошибку. У меня не было сил стряхнуть эти, так называемые «узы». А сейчас все. Больше не могу!

Не вздумай себя винить. Не виноват ты, милое мое создание. Простоя это я такая бешеная баба, просто ты на меня так действуешь. Я никого, кроме тебя, не воспринимаю. Пусть я буду одна, но это все равно будет лучше того, что есть сейчас.

Целую своего славного Лапчену. Очень хочется прижаться к тебе, закрыть глаза и улететь в небытие. Милана * * *

Прошел еще год. Прослушанные спецкурсы, прочитанные учеными–геологами, и забота непосредственных руководителей, также почти неизбежное пребывание в научной среде, вводили почти весь наш курс в науку. Научная среда Академгородка была невероятно привлекательной и захватывающей. Каждого из нас опекал один из ученых Института геологии. Часто это были люди с всемирно известными именами и заслугами. Это была необыкновенная школа. Мы чувствовали себя настоящими исследователями в университетских аудиториях и институтских лабораториях, не говоря уже об исследовательской работе в экспедициях.

Как–то надо было показать рукопись моей статьи академику Кречетову. В институте нам не удавалось встретиться, и он сказал, чтобы я пришел к нему домой после шести вечера. Академики жили в отдельных коттеджах, расположенных в сосновом бору на окраине Академгородка. Когда я пришел, Сергея Борисовича еще не было дома, молодая женщина пригласила меня пройти в гостиную. Я рассматривал ее убранство, фотографии и картины на ее стенах (жена Сергея Борисовича была дочерью известного русского живописца). В гостиную вошел пяти–шести летний ребенок с заплаканными глазами, я поинтересовался, какое горе произошло. Он сказал, что сломался велосипед, и я попросил показать его мне, он куда–то побежал и привел ту женщину, которая меня пригласила войти. Она представилась: «Татьяна», и сказала, что это ее сын Юрка. Втроем мы пошли в гараж, который служил складом для всякого хлама. У велика были пустяковые неисправности: слетевшая цепь и спущенная задняя шина. Мы с «помощью» Юрки поставили на место цепь, заменили ниппель и накачали колесо, и он принялся радостно гонять по коридорам. Я пошел мыть руки, со второго этажа спускался Сергей Борисович с супругой Валентиной Васильевной, они отметили, что я уже успешно успел заняться их хозяйством, я возразил, что это мелочи. После обсуждения рукописи меня не отпустили и оставили до ужина.

Позже Валентина Васильевна пару раз приглашала меня исправить какую–нибудь незначительную поломку, иногда с другом их семьи меня приглашали на обед или ужин. Мы, в общем–то, сдружились с Юркой. Спустя несколько месяцев друг семьи высказал мне, что я веду себя совершенно неадекватно: вожусь только с Юркой и почти не уделяю внимания его матери, а они с Валентиной Васильевной положили на меня глаз, как на вероятного мужа (муж Татьяны погиб в экспедиции два года назад), поскольку ко мне привязался Юрка, а я не противен его матери и, по их мнению, вполне перспективный ученый — против последнего факта не возражал Сергей Борисович. Я понял, зачем был нужен пустяковый ремонт и остальные приглашения. Все это было, с одной стороны, лестно, но с другой — тревожно. В результате положительного выхода в создавшейся ситуации светила прямая ровная дорога в науке, защищенная именем академика, а в случае моего не тактичного отказа все может случиться совсем наоборот. В мои планы как бы не входило жениться на ком–либо, кроме Сары. «А нужна ли мне эта «прямая ровная дорога», если я перспективный и без их участия? — подумал я. — К тому же мне пока никто ничего не предлагал, и нечего дергаться», — и все–таки я стал как можно реже появляться в институте, чтобы не встречаться с Валентиной Васильевной (академик ни разу меня не приглашал), а вскоре я надолго пропал из их поля зрения в очередной экспедиции, во время которой Сергея Борисовича перевели в Москву, и все семейство уехало с ним, кроме младшей дочери, которой надо было оканчивать университет.

Начались семидесятые года XX века. Готовилась большая экспедиция по исследованию закономерностей формирования на огромных просторах Сибири условий среды и морских сообществ, которые существовали в далеком палеозойском времени. В ней должны были участвовать ученые четырех институтов из Новосибирска, Ленинграда и Москвы, которые лучше всех знали химические и минералогические условия образования осадочных пород, особенности животных, которые жили в те далекие времена. Поскольку мои кораллы были одними из главных составляющих донных морских сообществ палеозойских бассейнов всей планеты, а я к тому времени уже неплохо их изучил, меня включили в состав экспедиции. Колымская, а теперь и якутская слава о моих экспедиционных способностях утвердили руководство в этом выборе.

Мне и еще одному сотруднику Института — опытному полевику — поручили составить список необходимого оборудования и продуктов. Недоуменные вопросы вызвали обозначенные в списках два ящика сливочного масла и три мешка муки. Масло, типа того, растает, заплесневеет и т.д. А муки на всякий случай и одного мешка хватит. Я возразил — а как же хлеб печь?

— Какой еще хлеб? — последовал встречный вопрос.

— Обычный хлеб, без всяких примесей. Вкусный и свежий, — с легкой издевкой выдал я.

— Кто это будет делать?

— Ваш покорный слуга.

— Масла–то зачем столько?

— Есть на завтрак с этим хлебом и малосольными хариусами, — добавил я. Такие завтраки при наличии этих компонентов мы практиковали в колымских и чукотских экспедициях.

— Оно все лето без холодильника не протянет, испортится, — посыпались возражения.

Мне надоели эти словопрения, и я заявил: — Хорошо, если мука и масло пропадут, то вы всю их цену запишете на меня. Если же ничего такого не случится, то на меня вообще не пишете никакого «забора».

Стоимость всех продуктов, курева и алкоголя расписывалась поровну на всех участников экспедиции. Кто выходил из курительной и питейной нормы, платил дополнительно. Это называлось «брать под забор». Мое предложение, с точки зрения большинства участников экспедиции, было более чем выгодное. Значительная сумма денег исключалась, как они полагали, из оборота. Мои коллеги ни в коем случае не были шкурниками или скрягами, это был тот случай, когда пустячок, а приятно. Работать нам предстояло почти в заполярье, и сомнений, что мне удастся сохранить масло, не было никаких. По прибытию на место будущей базы, как только мы выгрузили снаряжение и продукты из гидросамолета, я взял лопату, кирку и пошел в лес. Подняв мох и обнаружив искомую мерзлоту, я выдолбил две ямы под размер ящиков со сливочным маслом. Принес ящики, накрыл их палаточной тканью, а сверху мхом. Потом призвал весь народ и сказал: — Масло брать только из одного ящика, пока оно совсем не кончится. Если кто будет ковырять, а не отрезать прямоугольными ломтиками, убью на месте, — добавил шутливо–строго.

Чем меньше открытая поверхность сливочного масла, тем медленнее и меньше оно окисляется. Через три дня я испек первый хлеб и отнес его, еще дымящийся и ароматный, под навес, служивший нам столовой. Сам пошел за полотенцем, чтобы накрыть горячие буханки. Хлеб должен как бы дозреть. Завтра предстоял первый маршрут. Когда я вернулся, четырех булок хлеба и масла в миске как не бывало.

— Вы думаете, при таком аппетите нам оставшихся шести булок хватит на три дня? — торжествуя в душе, вопрошал я.

— А мы завтра устроим в честь прибытия баню и испечем еще хлеб, — последовал незамедлительный ответ.

— Муку и масло на кого записывать будем? — не преминул я возможностью съязвить.

Дружный смех и предложение сходить за маслом и намять еще пару булочек хлеба, пока он не остыл, стали единогласным принятием моего городского условия.

В этой же экспедиции была и Сара. В Академгородке мы смогли вытерпеть друг без друга чуть больше месяца: стали приходить на работу в институт по выходным, ходили на лыжные прогулки, ездили на велосипедах по лесным тропинкам, иногда назначали свидания в городе. Лишь незадолго до выезда в экспедицию мы стали бывать вместе чаще, поскольку мне выделили отдельную комнату в новом общежитии. Наш отряд состоял из двенадцати человек, лагерь разбивали из 8–10 палаток. Мы с Сарой ставили свои палатки на краю лагеря и ночевали, как правило, в ее палатке. В моей палатке всегда были радиостанция, радиоприемник, несколько фотоаппаратов и оружие с комплектом боезапаса. В июле в нее попала молния. Палатка мгновенно вспыхнула, народ кинулся тушить пожар, но раздались многочисленные взрывы, сопровождаемые свистом пуль. Все залегли. Не сгорели лишь фототехника, которая была в добротном кожаном кофре, и радиоприемник «Геолог», имевший специальный корпус, рассчитанный на трудности экспедиционных условий. Я был на рыбалке, и у меня остались только штормовка, сапоги и удочка. На следующую ночь мне приснился сон, в котором со мной приключилась оказия, которые иногда случаются с малыми детьми, в результате чего я оказался измазанным в дерьме с головы до ног. Народ пошутил, что по примете — это к деньгам. Самое невероятное, что именно в этот день была опубликована таблица с выигрышами облигаций по трехпроцентному займу, в которой на мою облигацию выпал выигрыш в пять тысяч рублей, о чем я узнал по приезду в Академгородок. По тем временам это была сумасшедшая сумма, обычному ученому и инженеру надо было вкалывать почти три года и не тратить ни копейки, чтобы получить такие деньги.

Интеллигентное научное окружение приняло нас с Сарой, как это обычно бывает в любом людском сообществе: если вы в ваших отношениях не выходите за рамки, которые устанавливает и принимает это окружение — да будут они на радость вам и окружающим. В профессиональном сообществе такие ситуации вызывают как отторжение, так и восхищение и, безусловно, дают повод для пересудов — иногда нейтральных, иногда завистливых, но в нашем случае не осуждающих и тем более не злобных. Мы снова были круглые сутки неразлучны.

Кстати, о приметах и снах. Я вообще–то почти не верю в эти потусторонности, но факты неумолимая вещь. Так вот еще об одном случае. На обеде в студенческой столовой у меня в тарелке оказались четыре (!!!) лавровых листа: один огромный, два поменьше и один, просто маленькая веточка с кусочком листика. Ни у кого за столом в тарелках не было ни одного листика. Один из сидящих сказал, что если из всей компании только у одного в тарелке окажется лавровый лист, то это к письму. Все развеселились и стали обсуждать, что же это за письма я получу. К окончанию обеда после острых дисскусий все пришли к заключению: я, по меньшей мере, должен получить посылку, денежный перевод и письмо. Что мог означать этот лавровый обрывок никто не мог предположить. Ради потехи мы всей компанией пошли на почту. Я получил… четыре извещения из Магадана: на посылку, денежный перевод, заказное письмо и приглашение на телефонные переговоры, которые должны были состояться… вчера. Вот что означал этот непонятный для нас обрывок лаврового листа. Ну и как тут не верить приметам или снам? Правда, такие невероятные совпадения случались всего дважды, хотя, может быть, именно они, в отличие от других запомнились из–за их точного попадания и значительности.

В середине сезона полили дожди, реки разбухли, вода в них помутнела и рыба перестала ловиться. Мы работали на отвесных обнажениях по берегам рек с узкими пляжными полосками, на которых едва размещались палатки, поэтому олени, если и были в окрестностях, обходили нас стороной. Проходила неделя за неделей, продукты сокращались, а про вкус мяса все уже давно забыли. Наш предводитель Иван Васильевич как–то за ужином, подъедая гречневую кашу, сказал: «А что Яшка, не взять ли тебе завтра карабин, да и поискать в тайге мяса». Народ дружно поддержал эту идею. Я не очень охотно согласился. Стояла серая мокрая погода, и на моховой влажной подстилке в лесу свежие следы долго не сохраняются, они напитываются водой, и не поймешь, когда и куда пошел зверь. Но мяса, естественно, хотелось, да к тому же льстило прослыть добытчиком и чуть ли не «народным спасителем». Со мной напросился семиклассник Генка — сын одной из наших сотрудниц. Я его предупредил, что ходить придется далеко и весь день.

Утром, встав пораньше, приготовили бутерброды с маслом, взяли банку тушенки, чай и сахар и отправились на поиски оленя или, по крайней мере, глухаря. В сибирской замшелой тайге в бессолнечный день видимость была не более ста метров, под ногами попадались очень редкие старые оленьи следы. Мы старались выходить на песчаные или глинистые берега реки, но там тоже не было свежих следов. С правой стороны по нашему ходу наметилось что–то наподобие небольшой возвышенности, и мы направились в ее сторону. Надо отметить, что Генка оказался хорошим ходоком, сказывалось его пребывание в геологической семье. Бугор этот оказался покрыт высокими лиственницами, но даже забравшись на дерево, выяснить какую–либо обстановку из–за низкой облачности и полусумеречного освещения не удавалось. Мы перекусили, попили чаю и отправились странствовать дальше. Примерно через час я понял, что мы напрасно топчемся по тайге и повернул назад, чтобы выйти к реке и по берегу быстро вернуться на базу. Меня смущало, что не появлялся шум реки и где–то спустя полчаса меня обдало жаром: я увидел характерное кривое дерево, которое мне хорошо запомнилось, (я собирал наросты на деревьях и вырезал из них различные лица и морды) - значит, мы давно ходили по кругу. Я оглянулся, Генка был абсолютно спокоен, значит, он пока не понимает, что мы плутаем в этой тайге. В тайге или в тумане без ориентиров человек начинает ходить по кругу, потому что шаг одной, ведущей, ноги всегда немного длинней другой. Теперь получалось, что мне совершенно неизвестно, где мы находимся. Я посмотрел на часы, до наступления темноты, когда начнет тревожиться Генка, оставалось чуть более двух часов. Я ни на мгновенье не сомневался, что рано или поздно мы доберемся до реки, а по ней все равно выйдем к людям, но сколь долго это может продлиться, не предполагал. Я решил моему напарнику пока ничего не говорить. Потом, когда станет ясно, что сегодня не выйдем из лесу, все объясню ему: что у нас есть тушенка и ее ему хватит на четыре дня, а за три дня мы все равно доберемся до каких–то людей, и что мы ни при каких обстоятельствах не пропадем, даже если нам придется построить плот и сплавляться. Незаметно для него определил, где находится север, благо, что мох и лишайники были почти на каждом дереве. Предложил Генке сесть и отдохнуть. Мне надо было успокоиться, все трезво и хладнокровно взвесить: река наша течет с востока на запад, значит, нам надо идти на юг и через какое–то время мы просто обязаны выйти на ее шум. Мы не могли за день пройти больше двадцати километров, поэтому очень далеко от реки не смогли уйти, рассуждал я дальше. Сложность возникнет в том, чтобы определить, в какую сторону идти после выхода к реке — вверх или вниз по течению, чтобы найти наш лагерь. Это еще примерно двадцать километров — десять вверх и десять — вниз. Чтобы преодолеть этот путь, понадобится примерно 12–14 часов ходьбы, с учетом неуверенности и усталости на это уйдет полтора–два дня. Получалось, что не так страшен черт, как его малюют. Мне стало значительно спокойнее. «Ну, Генка, двинулись, мы ничего сегодня с тобой не добудем», — сказал я твердо и уверенно, намекая, что мы направились к лагерю. Мы шли, я тщательно следил за мхом на деревьях, примечал впереди выделяющееся дерево или какой–то другой предмет и шел прямо на них, не отступая ни шагу в сторону. Нам необыкновенно повезло. Через час мы вышли на речку, а здесь нам повезло просто сказочно!!! Я увидел наши утренние следы, перекрываемые отпечатками волчьих ног, и тут раздался Генкин голос: «Дядя Яша, чьи это следы, что тут есть другие геологи?» — «Не волнуйся, сказал я, — и продолжил, — посмотри внимательно». Он различил следы своих и моих сапог и не обратил внимание на волчьи. Я вспомнил, что когда мы пионерами ходили в походы, вожатые нас учили, что надо обязательно оставлять следы на мягком грунте, чтобы облегчить поиск тем, кто будет искать заблудившихся или пропавших путников. Через сорок минут нас встречала в лагере, начавшая волноваться мама Генки.

Наши исследования проходили успешно и согласованно. Прекрасные литологи и геохимики из ленинградской горной школы, корни которой уходят в петровские и ломоносовские времена, довольно точно выясняли условия, в которых происходило оседание и накопление осадков на дне древних океанов и морей. Найденные другими специалистами различные группы животных подчас подтверждали их наблюдения. Некоторые ископаемые организмы удавалось определить в полевых условиях. Палеонтологи, которые собирали и изучали этих животных, были самыми известными и опытными не только в нашей стране. Они владели информацией и знаниями о древних животных за всю историю их существования на планете и данными о современных находках в различных районах Земли. Но, пожалуй, самое большое наслаждение мы получали от сплава по своенравным сибирским рекам с многочисленными порогами и перекатами. Большая часть порогов была именной, на них стояли большие православные кресты, вырубленные из лиственниц в память о погибших, скорее всего, первопроходцах этих порогов.

Плывем мечтательно по широкому почти неподвижному плесу, из радиоприемника, укрепленного на верху груза, доносится приятная музыка, вдруг слышится глухой рокот, который с каждой минутой усиливается. Лодки — моя и Ивана Васильевича как самых опытных сплавщиков выдвигаются вперед. Движение убыстряется, необходимо прилагать значительные усилия, чтобы держать нос лодки впереди, а ее борта — параллельно берегам. Тем временем рокот воды переходит в грохот. Спокойная, тихая еще несколько минут назад, она превращается в беснующийся, бешеный поток, который стремится прорваться в узкое горло среди нагромождения огромных каменных глыб. Воде это всегда удается. Лодку захватывает этот стремительный водоворот. Мышцы сгруппированы и напряжены до предела, руки и весла слились в одно целое, ни на полметра назад «и от напряженья колени дрожат». Весла изогнулись и звенят, готовые треснуть в любой момент от колоссального давления воды. Пассажир впился побелевшими руками в поручни лодки, не сводя глаз с рулевого, надеясь на положительный исход борьбы. Нервы собраны в боевую пружину, мысли лихорадочно проносятся: не поставь вертикально весло, не прижмись к встречному валуну, не уходи из струи. Любая из этих или подобных ошибок ставит лодку под мощный многотонный поток несущейся воды и приводит к неизбежному ее опрокидыванию. В лучшем случае это ведет к потере снаряжения и продуктов, в худшем — к гибели людей. У тебя есть только одна возможность — войти обязательно управляемой лодкой в центр потока и пронестись мимо всех опасностей.

Всё, прошли, тело и нервы расслабляются… Ты не победил порог, но и не сдался на милость стихии, однако выделенный адреналин приравнивает полученное удовлетворение к победе! И только тут в мозгу всплывают бурные аккорды вступления увертюры Эгмонта Бетховена, которые грохотали из приемника во время прохода стремнины, вполне соответствуя обстановке. Я почувствовал абсолютный унисон музыки и беснующейся воды, как ощутил пробуждающуюся природу и мальчишеское душевное возбуждение от музыки в далеком детстве. Пожалуй, на этой планете нет более сильного эмоционального впечатления, чем музыкальное. Спустя несколько минут лодка уже снова покоится на очередном плесе. Ждем прохождения всего каравана, лодки которого стараются повторить наш маневр. Все собрались. Раздается негромкое: «Ура, молодцы!». Одинаковых порогов нет, но каждый раз остается удовлетворение от равенства в единоборстве с силами дикой природы.

Почти приравненное к сплаву физическое, а по большей части душевное наслаждение получаешь от полевой геологической бани. Какой бы ни был организм — молодой или старый, мужской или женский — через десять–двенадцать дней наваливается усталость от ежедневных маршрутов, тяжелых рюкзаков, гнета кровососов и иногда недоедания. Обычных выходных в экспедициях не бывает, отдых может быть лишь в непогоду и когда назначается баня. На берегу реки укладываются четыре–шесть деревьев, на них кладутся с десяток камней размером с человеческую голову и поменьше, сверху наносится огромная куча дров. Все поджигается. Костер поддерживается три–четыре часа — камни должны накалиться до вишнево–красного цвета. Параллельно с этим готовится большая палатка со специально прикрепленными по ее коньку и бокам жердями, чтобы ее могли быстро перенести шесть человек. Вся зола и угли тщательно удаляются зелеными вениками, а камни накрываются палаткой с мокрым дополнительным тентом на крыше. Жара в палатке мгновенно становится, как в настоящей русской бане. Глубокий прогрев, пока терпят уши, и ныряние в студеную горную речку. Три–четыре захода, хлесткие свежие березовые веники с несколькими сосновыми или можжевеловыми ветками, и усталости как не бывало, душа радуется и поет. Спустя двадцать–тридцать минут легкое томление от парной проходит, обновленные организм и душа требуют того, без чего русская баня — не баня. Суворов сказал: «Штаны пропей, а рюмку после бани прими». Все собираются под навесом или в большой палатке с заранее накрытым столом. Умиротворенные благостные лица, все помолодевшие, особенно хороши разрумянившиеся женские, слегка приукрашенные мордашки. Ведь мы практически и не видим этих милых лиц, поскольку они закрыты весь день накомарниками, как чадрой. После двух–трех рюмок зарождается тихая плавная беседа. Ни слова о работе, вспоминаются забавные и веселые случаи из предыдущих экспедиций. Мы все вместе, как единое целое, готовились подсознательно не только к завтрашней работе, но и предстоящим трудностям и невзгодам.

За три года мы исплавали и исходили многие правые притоки Енисея — от его верховьев до нижнего течения за Северным полярным кругом, получив полное представление о процессах и закономерностях формирования древних морских бассейнов и жизни в них на этой огромной территории. По полученным результатам опубликовано несколько книг, в которых все участники экспедиций значатся полноправными авторами.

Я окончил университет. По материалам якутских и сибирских экспедиций защитил диплом, который был рекомендован к защите на ученую степень кандидата геолого–минералогических наук после некоторой доработки. На работу в Магадан было отправлено хвалебное письмо о моих успехах в учебе, в нем содержалась рекомендация оставить меня в Академгородке для продолжения учебы в аспирантуре. В Управлении подумали и мягко отказали, намекнув, что «такая корова нам самим нужна». Академик Кречетов очень не любил когда ему говорили «нет». В отделе аспирантуры управления кадрами Академии наук СССР он добился отправки соответствующего письма руководству геологического управления и персонального места для меня в аспирантуре Института геологии. После некоторого пребывания в неизвестности и сдачи вступительных экзаменов меня зачислили в аспирантуру и утвердили тему кандидатской диссертации, которую я досрочно защитил.

* * *

Мой научный руководитель, специалист по той же группе кораллов, которую изучал я, уезжал в Москву. Меня предполагали оставить в Академгородке на его месте и в его квартире. Незадолго до защиты меня командировали во Владивосток, чтобы встретить ученых из Академгородка, участвовавших в Первой морской тропической экспедиции. В городе я встретился с некоторыми магаданскими геологами. Один из них был заместителем директора Морского института, который организовал и провел эту тропическую экспедицию. Он объяснил мне, как попасть на корабль. Пока я добрался до причала, корабль перегнали на рейд. Получилось, что я не встретил моих путешественников. Попасть на корабль мне удалось только к вечеру. Любимый профессор Дробот решил, что его не менее любимый ученик уже решил переметнуться в Морской институт во Владивостоке. Громко ругаясь, не дав мне вымолвить ни слова, он стал поносить мое, якобы, предательство. Собирались удивленные слушатели. Я никогда никому не позволял на себя кричать: «Михаил Александрович, не орите, я не глухой», — сказал я тихо, спокойно и твердо. Посыпались почти сплошные маты, перемежавшиеся тюремной феней и брызганием слюны. Я повернулся и ушел. Вернувшись в Новосибирск, профессор пошел к своему другу академику Кречетову и заявил: «Или я, или эта сука Рахманов», имея в виду то, что меня хотят оставить в институте в Академгородке. На защите моей диссертации он так эмоционально голосовал «против», что прорвал дырку ручкой в бюллетене, и он оказался недействительным.

После защиты я занялся подготовкой материалов диссертации к печати, что было рекомендовано советом, на котором она защищалась и раздумывать, как мне быть дальше. За пару месяцев до окончания аспирантуры я написал письмо в Морской институт во Владивостоке с просьбой включить меня в следующую тропическую экспедицию, чтобы посмотреть современные кораллы и разрешить некоторые проблемы, появившиеся при изучении их ископаемых предков. Долго не было ответа, а тут пришла телеграмма с предложением работать в этом институте. Я не стал раздумывать, упаковал все свое имущество и коллекции кораллов в контейнер и отправился во Владивосток, в котором прошла часть моего детства. Через три года, поднимаясь по ступенькам в конференц–зал IV Международного тихоокеанского научного конгресса, я почувствовал, что меня твердо берут под руку. Это был профессор Дробот: «Яков Ильич, если можно, простите меня. Я был не прав». Понять — значит простить. Я никогда не держал на него ни тени обиды и в первой же своей книге еще в Новосибирске выразил ему искреннюю благодарность за его советы и дружескую помощь.

Глава 6. НАУКА И ЖИЗНЬ Во Владивостокском институте меня определили в лабораторию, которая изучала тропические моря. Её заведующим был мой друг геолог Владимир Владимирович. Первым делом мое внимание привлекла коллекция современных кораллов, собранная на рифах Тихого океана, где была проведена 1–я тропическая экспедиция. Меня поразили разнообразие кораллов и чрезвычайная изменчивость отдельных их представителей. Я связался с ведущими учеными из национальных музеев Англии, Германии, Франции и США, в которых хранятся типовые экземпляры впервые описанных систематиками кораллов. Вскоре я получил фотографии этих кораллов и мог их сравнивать с нашими экземплярами. Так началось мое исследование рифообразующих кораллов, которое станет главным делом моей жизни и принесет основные научные успехи.

Мне сразу предложили пойти на курсы по подготовке водителей маломерных судов и водолазов. Летом я начал осваивать выданные мне катер, подвесной мотор и стал пытаться опускаться под воду в автономном водолазном снаряжении. С катером, хотя и меньших размеров, я был на ты еще будучи школьником на Чукотке. Здесь на морских просторах, после усвоения правил морского судоходства особых сложностей не возникало, умение противостоять морским волнам пришло после двух–трех дальних походов на острова Японского моря. После первого же водолазного спуска я решил, что никогда не смогу нырять в акваланге и это занятие не для меня. На водолазных курсах нас обучали и погружали под воду только в бассейне в тяжелом водолазном скафандре, в который по шлангу подавался воздух. Водолаз–любитель, который впервые опускал меня под воду, еще твердо не усвоил, что одно из первых правил — это обеспечить водолазу нейтральную плавучесть. Она регулируется индивидуально подбором количества грузов на водолазном поясе и зависит от веса водолаза и толщины его водолазного комбинезона. Мне был выдан его пояс раза в два меньший по весу, чем было необходимо. Поэтому все мои усилия в течение получаса были направлены только на то, чтобы добраться до дна и там за что–нибудь зацепиться, чтобы меня не выбрасывало из воды, как пробку из бутылки шампанского. В этой борьбе я ничего не мог видеть вокруг себя, дыхание сбилось на первой же минуте, и я еле успевал делать вдох и выдох. Под маску протекла вода, заливая глаза и нос, вызывая из него обильные неприятные выделения. Кроме отвращения, это ныряние ничего вызвать не могло и я удивлялся, чему они все так восторгаются от водолазных спусков. После обеда приехал водолаз–профессионал Шурик, он поинтересовался, с каким поясом я нырял, так как пояс для меня он только что привез. Шурик высказал все, что он думал о моем первом водолазном учителе. Заставил меня надеть водолазный костюм и стал подбирать груза для моего пояса. Лишь после того, как я без усилий ложился на дно, а, вдохнув, поднимался над ним, Шурик разрешил мне надеть акваланг и все остальное снаряжение. Добавив еще один груз, он пошел со мной под воду, посоветовав напоследок: «Дыши так же, как на поверхности». Я спокойно погрузился на дно — красота, окружавшая меня, была неописуема, я забыл, что дышу воздухом из баллона. Расходящиеся в воде веером лучи от яркого солнца наполняли ее необыкновенным светом, не обращая на меня никакого внимания в светло–голубоватом пространстве между верхушками скал сновали разноцветные рыбы, по дну копошились крабики, ползали различные морские звезды и ежи, кругом колыхались фантастические заросли водорослей, на скалах красовались, как необыкновенные живые подводные цветы, распущенные щупальца анемонов. Подводный мир удивляет и покоряет всякого, побывавшего в нем хотя бы один раз. Я не стал исключением, проведя около трех тысяч часов под водой в бухтах и заливах от юга до севера Приморья и на рифах — от Австралии до Африки.

* * *

Маленькому кораблю, который изучал погоду и возникновение цунами в океане из–за того, что он был утыкан многочисленными антеннами и локаторами и имел славу советского судна–шпиона, не давали заходов ни в один из иностранных портов, кроме Сингапура. Руководство Гидрометеоцентра обратилось в Академию наук с просьбой организовать совместную экспедицию с японскими или австралийскими учеными, чтобы получить разрешение на заход в любой иностранный порт и «рассекретить» наконец это научное судно. Все расходы по проведению экспедиции на любой срок и в любой район метеорологи брали на себя. Судно было очень маленьким, поэтому организовать на нем серьезную экспедицию было невозможно, но сходить на рифы Австралии и поработать там месяц–другой со знакомыми австралийскими учеными было очень заманчиво. Мы списались со своими австралийскими коллегами. После разрешения небольших проблем и формальностей, связанных с работой в одном из австралийских заповедников, было получено согласие австралийской стороны на проведение исследований вблизи западного побережья Австралии.

В начале декабря, погрузив акваланги и оборудование, необходимые для изучения рифов и кораллов, мы — шесть человек из нашего Института — вышли в составе команды «корабля погоды» из Владивостока курсом на Сингапур. В те времена (в конце 70–ых годов) ни одно из уважающих себя судов не проходило мимо этого всемирно известного порта, благодаря беспошлинной торговле в Сингапуре — городе–государстве все было самое дешевое. Корабли заправлялись горючим, водой и запасались продуктами, команды отоваривались всем, что производилось в мире, — от жевательной резинки до суперсовременной радио-, фотоаппаратуры и только что появляющихся персональных компьютеров. Нас прежде всего интересовало японское и итальянское водолазное снаряжение, поскольку наше армейско–советское снаряжение оставляло желать лучшего. Для обеспечения безопасности работ нам нужны были глубиномеры и водолазные часы. Кроме этого, мы обзавелись хорошими масками, ластами и дыхательными трубками, истратив почти всю полученную валюту.

Кроме шефа, мы все были в «империалистической загранице» первый раз, она ошеломляла: небоскребы, шикарные автомобили, раскидистые пальмы, разноплеменной народ со всего мира, на каждом углу лавчонки с «колониальными» товарами и экзотическими фруктами, «жвачка» немыслимых сортов и вожделенная в те годы для нас «Кока–кола»… Мы зашли в первое же кафе, где нам подали малайское острое мясо с зеленью. Мы просто не могли не попробовать содержимое стоящих на столе бутылочек с разными приправами. Потом с полчаса ходили с открытыми ртами, в которых полыхал едва терпимый «пожар, и пили пиво, чтобы как–то его затушить. Первые два дня мы бродили с широко открытыми глазами и только успевали щелкать затворами фотоаппаратов. На третий день посетили Сингапурский университет и наше консульство. К этому времени наш корабль заправился всем необходимым, и мы двинулись мимо многочисленных индонезийских островов к Австралии. Было только одно неудобство в этом прекрасном плавании: как только на нашем корабле погоды узнавали о возникновении поблизости тайфуна, мы сразу разворачивались в центр его возникновения, чтобы изучить его условия. Чем ближе к центру, тем сильнее становилась качка, и корабль швыряло как скорлупку. Чем–либо заниматься не было никаких сил. К горлу подкатывала муть, приходилось лежать на койке, упершись в переборки головой и ногами, чтобы не улететь вниз, и пожевывать черный сухарь для предупреждения тошноты. Но тем не менее вскоре мы подошли к экватору.

Экватор пересекается с обязательным ритуалом крещения новичков, отдаванием чести и приношением выкупа Владыке Морей — Нептуну. Из моряков, которые уже проходили экватор, выбирается Нептун, и формируется его свита. После обеда в день пересечения экватора на спардеке появился Нептун с шикарной бородой из распущенных канатов в окружении телохранителей. Позади него шествовала свита, в которой были звездочет, лекарь, парикмахер и обязательные в такой свите полуобнаженные русалки. Всё шествие сопровождала орава прыгающих, вертящихся и галдящих полуголых чертей, в костюмах из пакли, прикрывающих срам, вымазанных сажей и отработанным машинным маслом. Нептун зачитал приказ, разрешающий нашему славному кораблю войти в его владения и изучать их во славу нашей Родины. С капитана взяли выкуп за беспокойство Владыки и его свиты. И тут началось!

Я пал ниц перед Нептуном, умоляя его начать крещение с меня, чтобы потом я мог снимать весь процесс на пленку. Крещением занимаются черти, их цель — как можно сильнее вымазать новенького, прогнать его через чистилище — специально сшитую брезентовую трубу с мазутом внутри, затем кинуть в бассейн, поставить на задницу штамп и дать выпить кружку вина. Мне поставили куда надо печать и собрались мазать мазутом, я вырвался, забрался на перекладину мачты и сиганул в море. Черти накинулись на других новичков. Веселье и галдеж закончились купанием всего экипажа в океане под наблюдением вахтенных матросов, которые должны были объявить тревогу в случае появления акул. Вечером всем выдали верительные грамоты в честь прохождения экватора. На восьмые сутки мы прибыли на риф, сообщили об этом по радио своим австралийским коллегам. Завтра первый раз ныряю на рифе!

Всю долгую дорогу до Австралии мы читали специальную литературу, журналы и газеты, все, что касалось рифов и их исследования. Особое впечатление на нас произвела информация об опасностях, поджидающих человека на рифе. Таких как акулы, не останавливающиеся ни перед чем, если они пошли в атаку; барракуды, сожравшие кинооператора в противоакульей клетке за несколько минут; ядовитые морские змеи, яд которых в десятки раз сильнее, чем у кобры; рыба–камень с нервно–паралитическим ядом, после которого, вдохнув, уже не выдохнешь; ядовитость всех без исключения кораллов… И вот я в воде среди кораллов. Обилие форм и красок поражает сразу, расцветка бесчисленных, снующих во всех направлениях рыб не поддается осмыслению, будь ты даже художником–импрессионистом с богатейшим воображением. Но какая–то тревога не позволяет сосредоточиться на этом богатстве и великолепии. Я ежесекундно оглядываюсь по сторонам и назад — проплывающие рядом змеи не добавляют уверенности и оптимизма. Понимая, что от меня в воду идут флюиды беспокойства и страха и что только ленивый не использует меня в качестве объекта для утоления голода, я стараюсь заставить себя чем–то заняться. И в эту минуту мой взгляд останавливается на крупной великолепной ракушке, которой обычно украшают дорогие комоды с хрусталем. Я забываю все на свете страхи и опасности, в надежде найти еще одну такую. Мои поиски остановились только тогда, когда стало трудно вдыхать воздух их акваланга, который кончался, пора было подниматься наверх.

На следующий день начались работы на рифе, занятый фотографированием и описанием кораллов по трансекте я ничего, кроме этого, не замечал вокруг. В обязанности второго, страхующего водолаза входило наблюдение за возможной опасностью. Неуверенность и страх были побеждены в первый день. Жажда новых знаний отодвигала на задний план все опасности и неудобства обитания в пока незнакомой и порой небезопасной среде. С годами экосистема рифа стала моей средой обитания на многие часы и дни, я узнал ее условия и особенности лучше, чем родную приморскую тайгу.

На третий день нашего пребывания на рифе над нами появился австралийский военный самолет и сбросил в воду прибор, который позволял выяснить, сопровождает ли нас советская подводная лодка. Трогать его ни в коем случае было нельзя. Наш любопытный и «бдительный» помполит тут же завел мотор и помчался на лодке доставать прибор из воды. Уже через два часа мы получили предписание — покинуть территориальные воды Австралии в течение 24 часов. После обеда до самой ночи Радио Австралии первой новостью передавало, что наш якобы «корабль погоды», работавший на рифе, на самом деле корабль–шпион напичканный разведывательным оборудованием. Видели бы они это оборудование, состоящее из двух стареньких осциллографов и штатных корабельных радиостанций! У нас даже приличного эхолота не было. В Сингапуре мы получили газеты с описанием нашего «подвига» и «совьет супер спайшипа». Австралийские газеты пестрели карикатурами — вблизи берега в море наш корабль, весь утыканный антеннами, а по берегу бегают австралийские ученные с вопросами: «Vladimнr, Vladimнr, Where are you?!?».

* * *

Из рейса меня встречала Сара. Квартира у меня была только на острове, куда через мощные льды было трудно проехать. Мы несколько дней провели у приятелей и решили, что до лета, пока я не получу жилье в городе, ей не стоит переезжать во Владивосток. Меня смутили и немного огорчили быстрое согласие и радость, появившаяся в её глазах после того, как мы приняли это решение. Похоже, что это был первый, едва заметный холодок в наших отношениях. Академгородок во Владивостоке только строился, с жильем было напряженно, многие ученые и даже доктора наук жили в общежитиях или на съемных квартирах. Спустя некоторое время я получил двенадцатиметровую комнату в общежитии. Осенью Сара снова приехала во Владивосток, и мы отправились в мое жилье на острове. Ей очень понравилась моя квартира с антресолями, камином, с хорошей библиотекой и почти полутысячной коллекцией пластинок. Когда мы вышли на улицу, она увидела маленькие голубенькие «домики», в ее недоуменном взгляде был один вопрос, который я опередил ответом: «Да, это наши удобства».

Все красоты моря, великолепной осенней приморской природы мгновенно поблекли в ее глазах. В это время готовился очередной четырехмесячный экспедиционный рейс в Австралию на Большой Барьерный Риф, и она с плохо скрываемым удовольствием приняла предложение о переезде во Владивосток лишь после моего возвращения из рейса. Разрыва как бы еще не намечалось, но его реальность, как мне показалось, замаячила на горизонте. Вероятно, все увеличивающаяся разлука, которая, по народной мудрости проверяет крепость связи между мужчиной и женщиной, действовала не в пользу наших отношений.

Однажды, в далеких шестидесятых годах прошлого века, сидя на вершине одной из сотен покоренных колымских гор, мы ни с того ни с сего размечтались с Владимиром Владимировичем, что было бы неплохо нам когда–нибудь попасть на Большой Барьерный Риф Австралии. И вот теперь после нескольких согласований с Москвой и Канберрой мы наконец–то вышли в рейс и стоим на верхней палубе, обнявшись и вспоминая о нашей мечте. Наше научное судно, переделанное из рыболовецкого среднего морозильного траулера, двигалось в сторону Австралии, редко превышая скорость пятнадцать километров в час, именно из–за его неспособности догнать косяки рыб его и списали из рыбацкой отрасли. Мы должны были зайти в Сингапур для пополнения запасов горючего, воды и продуктов. Во время заграничных рейсов мы получали валюту той страны, где работали. Гуляя по Сингапуру, я увидел магазин пластинок, у меня перехватило дыхание, когда я оказался внутри. Там в свободном доступе стояло всё, о чем мы только слышали, мечтали или что могли купить из–под полы за бешеные деньги: Boney M и Armstrong, Chet Baker и Scorpions, The Beatles и Queen и, о боже, Jesus Christ Super Star. Вся моя валюта осталась в магазине. Выйдя из него, я тут же вернулся, сказав своим спутникам, что забыл крышку от объектива фотоаппарата. Мне было необходимо купить всемирно известную рок–оперу без свидетелей, ведь известно, когда о чем–то знают больше одного человека, то вскоре об этом узнают все. В таком случае при существовавшей в стране обстановке у меня могли бы быть неприятности не только на таможне. После этого разорительного шопинга мои спутники пускали меня в музыкальные магазины только после совершения покупок для нужд семьи.

Наконец мы прибыли в Таунсвилл. Посетили научные и учебные заведения, обсудили районы и планы работ. Взяв на борт австралийских ученых, пошли на первый риф — Свайн–Риф. Зная мои интерес и увлеченность кораллами акропорами, австралийские коллеги тут же окрестили меня «акропормэном» и в виде исключения выхлопотали у администрации заповедника Большой Барьерный Риф разрешение советскому ученому на сбор коллекции этих кораллов. Работали мы с большим интересом и воодушевлением, «съедая» по три–четыре акваланга воздуха в день, чтобы собрать пробы, приходилось выполнять много физической работы под водой, отдирая от дна почти каждый образец. Наши австралийские коллеги работали под водой, не обращая ни на что внимание, в том числе и на многочисленных морских змей. А мы никак не могли привыкнуть к этим тварям, которых на этом рифе, как нам казалось, было бесчисленное множество. Они постоянно крутились вокруг нас, часто тыркаясь в маску или противно скользя вдоль костюма. Змеи и на суше то у большинства людей не вызывают положительных эмоций, а тут под водой, когда не имеешь возможности уйти и знаешь об их смертельной ядовитости, становилось совсем не по себе, и это очень отвлекало от работы. Они могут «ощупать» пловца своим раздвоенным языком от маски и до концов ласт или долго сопровождать водолаза во время работы, испытывая его нервную систему. По силе воздействия яд большинства морских змей во много раз превосходит яд кобры. Он оказывает нейротоксическое воздействие без образования опухоли и воспаления в месте укуса. Развиваются общие симптомы: слабость, потеря координации движения, рвота. И если меры по оказанию первой помощи не были приняты, то через пять–десять часов наступает смерть от паралича дыхательного центра. Чтобы понять, как себя вести, мне нужно было выяснить реакцию змеи на агрессию со стороны водолаза. Я расставил ноги на возможную ширину, чтобы увереннее стоять на грунте, приподнял металлический ломик на уровень плеча и стал ждать. Змея, будто поняв мой маневр, стала приближаться ко мне, не обращая на меня внимания. Со всего размаха я нанес ей удар по спине. Змеюка не могла ничего лучше придумать, как спрятаться под мой ласт. Приблизительно через минуту она стала подниматься вверх максимум в полуметре от меня и получила точный удар ломиком по голове. Гадина что есть силы устремилась к поверхности воды. Ей, по–видимому, было больно и необходимо было дохнуть воздуха, без которого она не может быть под водой долго. Я почувствовал, что с ними можно бороться! Беспокойство и страх ушли. Спустя месяц мы уже ловили змей, чтобы дарить их особенно сварливым и не очень уживчивым участникам экспедиции. Как показал наш опыт работы на рифе, морские змеи не склонны без лишней нужды кусаться и на человека не нападают, не расценивая его ни как конкурента, ни как объект питания. В большинстве случаев жертвами змей оказываются дети, обнаружившие на пляже выброшенную морем змею, или рыбаки, разбирающие улов и не заметившие опасную добычу среди остальной живности.

Коралловые рифы — это совершенно необыкновенные место и явление в океане, они являются самыми старыми и богатыми естественными сообществами на нашей планете. Они сохраняют свою экологическую стабильность, несмотря на радикальные эволюционные изменения всей земной биоты Биота — исторически сложившаяся совокупность растений и животных, объединенных общей областью распространения.

— . В них нашли самое полное выражение наиболее удивительные и таинственные явления из всех естественных проявлений и событий природной жизни. Нигде больше невозможно найти такое разнообразие существ, живущих так близко вместе и в таком изобилии. Дополняют и увеличивают эту экстраординарную интенсивность жизни ее сказочно изящная красота форм, разнообразие расцветок и движений. На коралловом рифе в одном месте и в одно время можно найти представителей практически всех структурных уровней развития жизни, населяющих нашу планету более миллиарда лет. Здесь представлен полный спектр организмов — от сине–зеленых морских водорослей и бактерий, многочисленных типов беспозвоночных животных до рыб, рептилий, птиц и млекопитающих с умственными способностями (киты и дельфины), может быть, даже большими, чем наши собственные.

Рифовые постройки являются очень древними образованиями, представляющими уникальное экологическое явление, которое проходит через многие сотни миллионов лет геологической истории нашей планеты. Примитивные коралловые рифы существовали почти пятьсот миллионов лет назад, предшествуя многим другим свидетельствам жизни на земле. Хотя эти древние рифы весьма отличались от современных, некоторые из тех существ, которые населяли их, все еще живут на сегодняшних рифах. Многие из групп животных, обитающих на современных рифах, найдены в виде окаменелостей, относящихся к эпохе Эоцена — приблизительно 50 миллионов лет назад. Постоянство этих сообществ с некоторой постепенной эволюцией в череде обширных временнымх промежутков лежит в основе их богатства. Оно предоставило устойчивую окружающую среду, в которой продукты эволюции могли выжить, накопиться в комплексе самой богатой и сложной из существующих экосистем и удивительно гармонировать с ней. На коралловом рифе ныряющий как бы попадает в машине времени в период, когда человек еще не существовал. Если бы мы могли так или иначе возвратиться на 10 миллионов лет назад, то нашли бы многие из тех же самых рифов, которые существуют сегодня, и их обитатели немногим отличались бы от тех, которых мы знаем теперь. Эволюция на рифах имеет намного более последовательный и постепенный процесс, чем в других, менее устойчивых средах, где адаптация и исчезновение часто более существенно влияют на изменения в экосистеме.

Для современного человека, обогащенного сведениями о живой и неживой природе из многочисленных телевизионных передач, понятия «коралловые рифы» и «тропические моря» пожалуй, стали практически неразделимыми. Для одних — это теплые прозрачные воды с прекрасными песчаными пляжами и респектабельными курортами, для других — место добычи перламутровых раковин, жемчуга, благородных красного и черного кораллов. Многие при упоминании этих словосочетаний вспоминают о грозной опасности, подстерегавшей корабли, имевшие неосторожность приблизиться к вечно бурлящим и всегда коварным рифам. Здесь находили свой конец и прославленные, и безвестные моряки. Коралловые рифы в течение тысячелетий составляют основу жизни целых народов, исконных обитателей островов тропической зоны Мирового океана, по площади равной почти двадцати Европам.

Безусловно, коралловые рифы — это красота и дорогие украшения, экзотика и опасности, место для жизни людей и объект интереса вездесущей науки. Но прежде всего это экосистема — совокупность морских организмов и их среды обитания. Исследователи многих стран изучают биологию коралловых рифов, закономерности их развития, проблемы сохранения и восстановления этой уникальной экосистемы.

Мы работали с упоением и необыкновенным вдохновением. Во–первых, кругом неописуемая красота рифа и его разнообразие. Не было ни одной повторяющейся по богатству животных и растений трансекты. Во–вторых, мы смогли понять экосистему рифового сообщества, разобраться в его зональности. Рифовые зоны оказались не просто местом со своей морфологией на определенной глубине. Они могут сосуществовать только в тесной взаимосвязи с населяющими эти зоны с вполне определенными флорой и фауной и окружающей их природной средой.

Наша экспедиционная жизнь вошла в устоявшийся привычный ритм: все, кто мог переболеть, переболели, выздоровели и прикачались; установился почти полный штиль; водолазам оставалось нырять в заведенном конвейерном режиме, покрывая станциями и разрезами сотни метров морского дна. И тут наш шеф объявил о проведении ночных спусков. Мы к этому времени уже знали, что акулы днем пищу переваривают, а как раз ночью ее добывают. Следует учитывать, что в темноте всегда неуютно и страшновато, а под водой тем более. Тем не менее снаряжение и акваланги к закату были приготовлены. Вот как это необычное событие описывал один из участников экспедиции: " К нам вдруг подошел Костя Тараканов с тетрадкой в руках, он присел на тамбучину люка, неторопливо набил свою трубочку вкусно пахнущим табаком и ласково сказал: — А вот я вам кое–чего почитаю! — это был самодельный перевод нашумевшего бестселлера Питера Бенчли «Челюсти» об акуле–людоеде, экранизацию которого мы посмотрели в Сингапуре. Мы сгрудились вокруг Константина и под глухое постукивание компрессора он начал читать бархатным голосом: — Гигантская рыба двигалась в толще морской воды, взбудораживая короткие вихри своим серповидным хвостом… — мы слушали раскрыв рот. — …В первый момент женщина подумала, что она задела ногой скалу или кусок плывущего дерева. Это не было началом страдания — это был только несильный удар, вызывающий синяк. Она потянулась вниз, пощупать свою ногу, загребая воду левой голенью, чтобы поддерживать голову над поверхностью воды, шаря во тьме своей левой рукой. Она не смогла найти свою ногу. Она потянула выше по голени и на нее нахлынула волна тошноты и головокружения. Ее дрожащие пальцы обнаружили торчащую кость из измочаленной плоти. И тогда она поняла, что теплый, пульсирующий поток среди холодной воды, обмывавший ее пальцы, был ее собственной кровью… За бортом что–то плеснуло. Мы вздрогнули.

— На сегодня хватит, — жизнерадостно произнес Костя и, попыхивая трубочкой, удалился. Аппараты забиты, и пора идти под воду. Мы подошли к борту. Прожектор выхватывал в прозрачной воде неясные движущиеся тени.

— По–моему, это акулы, — сделал я осторожное предположение.

— Мы не в английском военном флоте, где появление акул не является уважительной причиной для прекращения водолазных работ, — продолжил капитулянтскую линию Шурик.

Но тут появился шеф, облаченный в водолазные доспехи, и мы поняли, что мосты сожжены. Он бодро спустился по трапу и сунул голову с надетой маской в воду, пытаясь разглядеть близорукими глазами интригующие тени. На наши советы — не засовывать глубоко в воду наиболее мясистые части тела шеф не реагировал. Наконец он вылез и преувеличенно спокойным тоном сказал: — Это окуни.

С тяжелыми вздохами Саша Мурейко и Яша Рахманов с видом приговоренных начали надевать водолазные одежды смертников. Они ушли под воду с фонарями и фотоаппаратом. Ночную синеву моря стали пронизывать яркие сполохи — это у них исправно работала фотовспышка. Вылезли они полные восторгов. Саша, захлебываясь, рассказывал, как там хорошо, красиво и интересно. Мы же отнесли это возбуждение на счет лишних выделений адреналина в крови. Теперь уже надевать водолазные саваны пришла очередь мне, Сереже Кухаренко (в обиходе Кухарю) и Коле. Воодушевленные живым примером первой тройки, мы попрыгали в воду. Мягкий рассеянный свет от судового прожектора подсвечивал воду. Казалось, что она чуть–чуть светится изнутри и на фоне этого бледного мерцания черно–синими контурами проступают фантастические контуры кораллов. На банках коралловые постройки часто имеют формы замков, бастионов, изломанных ветвистых линий. Поэтому сейчас, в ночи, возникало ощущение полета над хаотичным нагромождением загадочного города, разрушенного неведомой силой. Включаю фонарь, и эти «мертвые обломки цивилизации» вспыхивают живыми красками: кораллы, опушенные миллионами шевелящихся щупальцев, и спящие в убежищах цветастые рыбки. Под плитой известняка свернулась кольцом морская змея и лишь лениво пошевелила головой, освещенная лучом фонаря. Ночью все кажется преувеличенно ярким, выпуклым, броским и совсем непохожим на дневную подводную жизнь. Фотоаппараты в наших руках то и дело блистают вспышками. Пленки отсняты. Пора выходить. Я отдаю Кухарю фонарь и начинаю сматывать трансекту, которую проложила по дну первая тройка водолазов. Бодро кручу катушку. Сейчас мы должны выйти к гире, висящей с борта почти до самого дна. Но что это — в руках разлохмаченный обрывок трансекты. Гири нет. Кругом мрак. В нескольких сотнях миль от ближайшего берега на глубине пятнадцать метров трое молодых людей тупо рассматривают конец веревки. Стало ясно, что капроновый фал перетерся о кораллы, судно повернуло на якоре, у нас уже мало воздуха и сейчас время ужина у крупных морских хищников. Мы распустили вверх веером лучи наших фонарей и с большим удовольствием увидели выступающее из темноты сыто выпученное брюхо нашего судна. На борту мы оказались очень быстро и так же взахлеб рассказывали, какая там красота и что такого уже нигде не увидишь».

Не менее впечатляющей была первая встреча с акулой. Мы с Костей Таракановым первыми спустились на тридцатиметровую глубину, остальные водолазы спустили на веревках фотооборудование и рамки для подсчета кораллов. Они через десять–пятнадцать минут должны были последовать за нами. Мы огляделись. К нам, кружась, приближались две акулы довольно приличных размеров, уже стали различимыми их рыскающие глаза. Круги, совершаемые хищницами, заметно сокращались, насколько нам было известно из литературы — это первый признак атаки. Объясняться под водой возможно только жестами. Встав спиной к спине, мы начали оборонительно–наступательные действия: я бряцал, что есть силы, своим и Костиным металлическими ломиками, он пыхал самой мощной лампой–вспышкой. Мы пришли в себя, только тогда, когда заметили вокруг себя пять водолазов, лежащих на песке и держащихся за животы. Они, насколько это возможно под водой, покатывались от хохота. Представьте себе картину — вы опускаетесь на почти пустынное дно, на котором стоят два здоровенных мужика–водолаза и производят совершенно загадочные действия. Акулы уплыли, вероятно, от самых первых наших действий, а мы продолжали бренчать и пыхать еще неизвестно сколько времени.

После рейса настало время моего отпуска, я позвонил Саре и предложил ей встретиться в Гаграх. В последние студенческие и аспирантские годы мы проводили сентябрь и начало октября на черноморском побережье, снимая приемлемое жилье. В этот раз нам удалось снять очень хорошую комнату с завтраком и ужином у необыкновенно гостеприимной абхазской семьи. Мы с утра пропадали на пляже, после обеда посещали все достопримечательности черноморского побережья, часто ездили в Пицунду и на красивейшее озеро Рица, вечера, как правило, посвящались эстрадным концертам. Все эстрадные знаменитости Советского Союза проводили бархатный сезон в Сочи. Вероятно, чувствуя близость окончательной разлуки, мы усердно норовили угодить друг другу, наши южные ночи были неотличимы от горячих северных якутских ночей. Даже днем мы настолько были близки и тесны друг с другом, что иногда привлекали внимание местного населения, у которого не приняты и даже осуждаются открытые отношения между мужчиной и женщиной. Наш любовный курортный роман прервала телеграмма из Владивостока, в ней меня отзывали из отпуска в виду неотложно возникшей проблемы. Мы полетели через Новосибирск с намерением наконец–то решить вопрос о переезде Сары во Владивосток. В самолете началось «нытьё»: дескать, она почти на пять лет старше меня и ее глаза, которые так мне нравятся, скоро перестанут сверкать; что она там никого не знает, а я часто бываю в длительных заграничных и отечественных экспедициях, и что сын учится в физмат школе и т.д. и т.п. Я понял, что мою подругу не прельщает и не греет перспектива жить в неблагоустроенной квартире, ждать мужика из экспедиций, и вообще ей не хочется менять новосибирский устоявшийся уют на неизвестно что в далеком Владивостоке. Ее страсть и привязанность остыли, мои к этому времени, можно сказать, уже тоже не были так сильны. Я не посчитал нужным объяснять, что длительные и короткие экспедиции из–за того, что я один; что в морские экспедиции, так же как и в поле, можно отправляться вдвоем, тем более что животные, которых она изучала, живут под каждым кораллом; что через полгода я как кандидат наук получу квартиру. В аэропорту Новосибирска я купил себе билет во Владивосток, молча, с комком у горла, крепко обнял и поцеловал Сарумовну на прощанье. Она не холодно, но как–то дежурно, как, вероятно, своему мужу, так же молча ответила… Комок пропал как–то незаметно. Первые полпути я мысленно был в Якутии, Новосибирске и Гаграх, вторые — во Владивостоке.

Много лет назад в Якутии у меня не появлялось никаких мыслей о наших отношениях. Они просто были, сначала одни — дружеские и профессиональные, потом другие — страстные любовные. Позже, когда стали намечаться еще пока смутные признаки предстоящего разрыва, я стал задумываться, что с нами происходило. Сара, жившая с мужем больше десяти лет и родившая ребенка, по сути, не знала настоящего наслаждения от близости с мужчиной. К тому же она, вероятно, как верная жена не реагировала на меня, — студента, как на мужчину, хотя нас в течение почти двух месяцев разделяла лишь марлевая ткань полога от комаров и в жару мы часто оставались в одном белье. Я, в общем–то никогда особо не чурался женщин, но у меня была Милана, и меня совершено не тянуло к Саре, хотя я точно знал, что в спальнике она спала абсолютно нагой и ночью иногда в беспокойстве распластывалась из него во всем великолепии. Я отлично помню, что массаж ей делал как массажист безо всяких эмоций. Возбудило ли меня поглаживание ее ног или оно стало возбуждать Сару? Не на эту ли, едва заметную ее реакцию, отреагировал, в общем сильный и темпераментный мужик, какого она ранее не ведала, а почувствовав, не могла не отозваться страстно на неизвестные до этого ощущения? Узнав и ощутив новое наслаждение, ей захотелось получать его вновь и вновь. Я же почувствовав женщину, по сути, только теперь ставшую ею, тоже хотел доставить все больше новых удовольствий. Все наши отношения возникли и сложились лишь на почве совместной работы и сексе? Да, скорее всего, глубоких обоюдных чувств не было. Наверное, поэтому я не был достаточно настойчив в своих предложениях о переезде Сары во Владивосток, а она с плохо скрываемой радостью принимала их отсрочку. Промежутки между периодами страстной и пылкой близостью становились длиннее и длиннее и мы теперь, ничем не объединенные (совместной работы не было), в принципе, легко расстались. Оказывается, рабочих и даже пылких плотских связей недостаточно, чтобы они могли перерасти в платонические отношения.

* * *

Причиной моего отзыва из отпуска послужило то обстоятельство, что сотрудники одной из лабораторий нашего института, которая исследовала древние экологические условия, подали заявления с просьбой перевести их в другие лаборатории из–за разногласий с их руководителем. Администрация института решила сохранить направление этих исследований. Мне, имеющему геологическое образование, было предложено занять место заведующего этой лабораторией. Представляя к этому времени бремя завлабовских нагрузок и забот, я решительно отказался, ссылаясь на свою неопытность и занятость в экспедициях. Меня не стали уговаривать и ничего не стали объяснять, а концу дня пригласили в приемную директора института для разговора. Когда я вошел, директор разговаривал по телефону, я остановился, ожидая окончания разговора и приглашения войти. «Да, он тут», — произнес директор, передавая мне трубку. На другом конце провода была Москва и мой академик Сергей Борисович Кречетов. К тому времени он стал Академиком–секретарем Секции наук о Земле АН СССР. После приветствия он доходчиво объяснил мне дружелюбным, но не допускающим возражений тоном, что лабораторию необходимо сохранить при его всесторонней поддержке. Мне ничего не оставалось, как вымолвить: «Хорошо, Сергей Борисович». Директор все понял и выяснил, нужны ли дополнительные уговоры. На мое краткое нет он пригласил меня сесть и обсудить мои будущие задачи по сохранению коллектива и налаживанию работы лаборатории.

Это был талантливый организатор и директор, самостоятельно подбиравший кадры для своего института, который он организовал на совершенно пустом месте на берегу Тихого океана, а в последствии вывел его на одну из передовых позиций среди мировых институтов, изучающих биологию моря. Со временем в институте выросли три академика и десятки докторов наук. На протяжении четверти века наш институт всегда был институтом одного человека — академика Зигмундского. Мои ровные отношения с директором со временем переросли в приятельские, в них не было периодов расцвета или упадка. Я навсегда сохранил к нему глубокую благодарность за то, что он давал мне возможность продолжать работу не только по моей узкой тематике, но и сохранить лабораторию, которая создавалась много лет, а также те навыки, опыт и связи с людьми, без которых невозможно было продолжать научную работу на новом месте.

Я попросил, чтобы вместе со мной в эту лабораторию перевели одного из сотрудников, с которым мы сработались и сдружились в совместных экспедициях, на рыбалке и охоте. Начал я резко и круто, поручив ему подготовить все необходимое снаряжение и оборудование, вывез в береговую экспедицию почти всю теперь мою лабораторию на полевые работы в тридцати километрах от Владивостока. Мы разбили палаточный лагерь на берегу моря, создали вполне приемлемые условия для полевой жизни, стали исследовать донные сообщества в устье крупной впадающей в залив реки. Через две недели унылые, сероватые лица покрылись загаром, светились улыбками и счастьем. Я и они все, кроме одного, поняли, что мы сработаемся. Всех годных по здоровью мужиков я отправил на водолазные курсы — в морской лаборатории должна быть автономная водолазная станция. Непонятливому сотруднику пришлось через год предложить поискать работу в другом институте. Прошло тридцать лет. Добрая половина моих коллег избороздила вместе со мной многие моря почти всех океанов, почти все защитили кандидатские, а некоторые и докторские диссертации, и мне приятно, что в этом была доля моего участия. Благодаря старому научному костяку и вновь пришедшей творческой молодежи лаборатория стала одной из самых спетых и спитых лабораторий института, которая по уровню своих исследований и полученных результатов редко выходит из передовой тройки.

Через пару месяцев, после того как из залива уходил лед, а температура воды приближалась к пятнадцати градусам, начинались наши интенсивные работы по исследованию моря, происходящей в нем жизни животных и растений. При исследовании закономерностей формирования древних морей на территории Сибири геологи и палеонтологи основывались на методе актуализма. Используя данные об известных событиях, происходящих в современное время, переносили их на аналогичные процессы прошлого и делали соответствующие заключения. Самое интересное, что моя лаборатория делала свои выводы об экологии, имевшей место от десяти тысяч до полумиллиона лет назад, используя эти же самые актуалистические методы на остатках моллюсков, кораллов простейших одноклеточных и других животных. А у нас, можно сказать, «под ногами», лишь отделенные несколькими десятками метров толщи воды, происходят сегодняшние и происходили вчерашние процессы осадконакопления и захоронения отмерших животных и растений, которые мы можем изучить. Летом практически вся лаборатория базировалась на острове, где располагалась биостанции института. Я выбрал для изучения пространство между двумя островами, ближайшими к нашему острову. Шла ежедневная интенсивная и интересная всем работа. Мы описывали грунт (будущие осадочные породы), живых животных, которые имели раковину или известковый скелет (будущие органические остатки), и остатки всех их скелетов. В каждом типе грунта и массовом поселении животных брали пробы с одного квадратного метра. Здесь же отбирали объемную пробу на глубину полметра, выкапывая и собирая все, что в нее попадало. В лаборатории весь собранный материал взвешивался, обмеривался и подсчитывался.

К середине осени подводные работы на протяжении 1100 метров, на глубине от 0 до 40 м были закончены. К началу следующего лета были получены вполне однозначные результаты, была выявлена четкая связь типа поселения с типом грунта. Факт в гидробиологии, но не в палеонтологии, известный. Выяснилось, что тип захороненных остатков скелетов животных, их состав и структура полностью соответствуют таковым в живущих поселениях. Не бог весть какое открытие. Известно, что по составу и структуре кладбищенских захоронений можно установить состав и структуру живущего недалеко от него поселения. Главное заключалось в другом выводе, основанном на этих данных. В палеонтологии бытует мнение, что нахождение слоя, состоящего почти целиком из целых и различно поломанных раковин, свидетельствует об их переносе (сносе) и накоплении в определенном месте порой далекого от места обитания. Наши наблюдения, подтвержденные фактическими данными, позволили утверждать, что массовые захоронения скелетов и останков животных происходят только вблизи крупных живых поселений. Их неоднократные перезахоронения и переотложения с нарушением ориентировки посмертного захоронения происходят в результате сильных штормов и тайфунов. Сколько–нибудь заметного переноса останков животных на глубинах до 40 метров зафиксировано не было. Публикация наших исследований и полученных результатов, а также доклад об этом на Всесоюзном съезде палеонтологов вызвали одобрение и оживленную дискуссию.

Мы возвращались на станцию после очередного погружения, на берегу наблюдались оживление и скопление суетящихся людей. Мы причалили, и я, будучи заместителем начальника станции, устремился туда, чтобы узнать, что произошло. Оказалось, что в двухтонной цистерне, где обычно хранится солярка, студент потерял сознание. Я, как был в плавках, расталкивая всех, ринулся к люку цистерны. На дне лежало измазанное в мазуте с аквалангом за спиной, бездыханное тело студента IV курса Харьковского университета, прибывшего к нам на биологическую практику. На раздумывание времени не было. Спускаясь по узенькой с редкими ступеньками лесенке в цистерну, я понял, что скользкое мазутное тело студента почти моей комплекции я не подниму. Я крикнул: «Веревку. Быстро снял со студента акваланг, на его шее прощупывался слабый пульс. Обвязав под мышками тело, я потащил его к лестнице, по которой стали его поднимать. Мгновенье и, о ужас! Одна его рука выскочила из–под веревки, петля неуклонно двигалась по скользкому телу к шее, позвонки которой не выдержат тяжести тела, да и крохи дыхания будут перекрыты. Я вмиг оказался на лестнице и что есть силы стал толкать его вверх, чувствуя, что теряю сознание, а мои руки уже перестают повиноваться мне. С последним рывком я успел выкинуть руки поверх горловины цистерны, голова склонилась, я успел сделать живительный глоток чистого морского воздуха. Ноги почувствовали под собой ступеньку — буду жить. Если бы я грохнулся на сталь цистерны с пятиметровой высоты, то у меня совсем немного осталось бы шансов выжить. А учитывая опыт извлечения из цистерны предыдущего бездыханного мазутного тела, надежда на положительный исход моего спасения была минимальной, если не безуспешной. Рядом не было ни одного здорового, а тем более безрассудного мужика, который бы полез в цистерну. Через две–три минуты искусственного дыхания студент сделал глубокий вдох и открыл вовсе не потухшие голубые глаза. Окружавшие нас переживавшие и любопытствовавшие люди одновременно облегченно выдохнули.

А произошло вот что. Завхоз станции решил почистить цистерны, раз уж они оказались на полдня без горючего. Цель благая. Использовать студентов на различных работах вроде как не возбраняется, но необходимо было обеспечить при этом двухсотпроцентную технику безопасности, тем более посылая молодого человека практически в газовую камеру! Да, ему надели акваланг, чтобы не дышал газами в раскаленной на солнце цистерне, но маску–то ему никто не выдал. Нос, не защищенный маской, все равно вдыхал смертельно ядовитые испарения. Количество воздуха в акваланге никто не проверил: он кончался в аппарате, и студент потихоньку и неизбежно отравлялся через нос, ему стало трудно дышать не только от отравления, но и от тяжести вдоха через легочник акваланга. Он снял загубник, чтобы сделать полный, как оказалось, роковой вдох и тут же потерял сознание. Приди мы на пару минут позже, скорее всего, уже никакое искусственное дыхание ему бы не помогло. Биохимики объяснили мне за ужином, что я полез на верную смерть, и только какое–то чудо не позволило мне не задохнуться и не потерять сознание.

Лаборатория работала с интересом и в полную силу. Выполнялись аспирантские темы, защищались диссертации на соискание ученой степени. Однако районным, городским и краевым властям профсоюзного и партийного уровня было непонятно, что это за палеоэкологические исследования? Экология тогда только–только поднималась на щит. Проверки следовали одна за другой. Я старался доходчиво рассказывать, чем мы занимаемся и для чего это нужно, но каждый раз заканчивая одним и тем же: «Колбасы от наших исследований не станет больше, и она не будет дешевле». В то время шмат приличной докторской колбасы, добытый по случаю, был почти счастьем для большинства советских людей. Все и всё мы тогда не покупали, но доставали различными путями — от куска колбасы и туалетной бумаги до импортной обуви и автомобиля. Связи, знакомство, блат и телефонное право были движущей силой «особой общности» — советских людей. И хотя не по одному показателю: научному, профсоюзному, массово–культурному или, упаси боже, моральному претензий не возникало, раздражение у многочисленных комиссий не пропадало. В результате пришлось переименовать название лаборатории и несколько изменить направление ее исследований. После этого были только плановые проверки органов Академии наук.

Другим отличительным и обязательным атрибутом нашей жизни 60–80 годов ХХ века была шефская помощь долгостроям, овощебазам, колхозам и совхозам. Сентябрь–октябрь практически ни одно научное учреждение полноценно не работало, так как все были в поле, где шла «битва за урожай» картошки, капусты и различных корнеплодов. Тех, кто этим должен был заниматься по определению и за сельскую зарплату или трудодни, на полях не было видно. Недели проходили в бестолковом безделье. Я проводил учет ежедневной занятости наших сотрудников на поле. Почти 90% сотрудников четырех лабораторий было не занято никаким трудом в течение двух недель. Приложив эти данные к рапорту на имя директора, я объяснил, почему я не считаю возможным участвовать в «шефской помощи». Перед тем как коллектив института отправлять «на картошку», в штат института временно нанималась бригада строителей из четырех человек, которые раньше нас уезжали в село и оборудовали лагерь для будущих шефов. Мы с сотрудниками лаборатории предложили прекратить эту практику, вместо этого посылать мужскую часть нашей лаборатории на строительство и оборудование такого лагеря в зачет пребывания всей лаборатории на «картошке». После некоторых раздумий дирекция приняла наше предложение.

К одной из сотрудниц института Лене Комковой на остров приехала ее подруга из одного дальневосточного города. Она попала на море первый раз и была поражена красотой островов, мимо которых шел паром до нашей биостанции. Лена попросила меня прокатить их по заливу на катере, показать все наши достопримечательности и организовать рыбалку. На следующий день мы, взяв рыбацкие снасти, картофель и необходимые приправы для ухи, отправились на отдых. Светило яркое солнце, дул легкий северо–восточный бриз, мы обдуваемые ветерком неслись на катере, рассекая волны. Чтобы лучше осматривать проносящиеся мимо пейзажи, мои стройные спутницы стояли по бокам от меня в купальниках, слишком закрытых, по моему мнению. Бикини еще не пришли за «железный занавес», в то время как женщины почти на всех пляжах капиталистического мира не чурались показа своих почти не одетых прелестей, а на тропических пляжах Сейшельских и Мальдивских островов многие вообще загорали с обнаженной грудью к удивлению и удовольствию наших рыбаков и научных сотрудников.

Мы посмотрели все сколько–нибудь необычные и замечательные скалы и кекуры, полюбовались ярко–оранжевыми склонами сопок, сплошь покрытыми цветущими лилиями, и посетили уникальную колонию морских уточек, живущих в земляных норах. Наловили прекрасной камбалы, сварили уху и вдоволь накупались. Я исподволь сравнивал обеих подруг, которые давно не виделись и были заняты друг другом, меня они как бы вовсе не замечали, изредка одновременно бросая взгляды в мою сторону, и нашел, что приезжая Земфира стройнее и пластичнее. Лена сказала, что ее муж готовит на вечер баню, мы еще немного поплавали и позагорали и поехали на наш берег. Мои спутницы отправились домой, а я остался, чтобы навести в катере порядок, заправить его горючим для завтрашних работ и поставить в ангар.

Когда я пришел в баню, Лена заявила, что ее муж попарит ее и меня, а на третье тело у него сил не хватит, да она и не пустит его к Земфире (позже я понял почему), так что мою соплеменницу придется парить мне. Ну не отказываться же было мне–парильщику с почти двадцатилетним стажем. Я вошел в парилку, и у меня перехватило дух, нет, не от жары (для меня эта баня была холодновата) - на полке лежала нагая Венера Милосская, только живая, с целыми руками и высокой потрясающе классической формы грудью. Я брызнул на каменку влагой, которая осталась на вениках, и стал ублажать ими это чудо природы, используя все свое мастерство, которому меня научили и в полевых, и стационарных геологических парилках. В завершение я попросил ее лечь на живот на скамейке в предбаннике и позвал Лену, она знала, чем я люблю завершать паренье. Мы набрали по ведру холодной и горячей воды, Лена вылила на спину нашей «жертвы» холодную воду, а я мгновенно — нахлыстом вдоль всего тела выплеснул ведро горячей воды. Наша распаренная красавица ахнула, ее руки пыталась взметнуться от неожиданности вверх и тут же бессильно опустились, она через силу, слабым, но восхищенным голосом выдохнула: «Наслажденье выше полового!» Во время ужина Елена сказала, что ее гостья хочет посмотреть мою коллекцию пластинок и может быть что–нибудь из нее послушать. Мы пошли ко мне. В каминном зале, который служил мне и гостиной, и рабочим кабинетом, и спальней, на высоких антресолях, вдоль самой длинной стены от пола до потолка размещался стеллаж, который был забит книгами и сотнями пластинок. Моя гостья удивилась и сказала, что не хватит жизни, чтобы все это прослушать. Я возразил, что все это можно прослушать, если не есть, не пить и не спать непрерывно два с половиной месяца. Она поинтересовалась — имеется ли у меня Фаусто Папетти. Я достал пять пластинок и предложил ей выбрать любую мелодию. Она призналась, что лишь один раз слышала его композицию по радио и готова слушать все. Расположившись у камина с бокалами «Хванчкары», мы засиделись далеко за полночь под чарующие звуки саксофона, исполнявшего всемирно известные композиции. Когда полилась волшебная мелодия «Летний день» Гершвина, Земфира сказала, что не хотела бы беспокоить своих приятелей (мне показалось, это было не главным), и попросила разрешения остаться ночевать у меня. Я предложил этой удивительной женщине на выбор любую из комнат и что она пожелает: кровать или диван, или антресоль. Она выбрала антресоль, так как еще никогда не спала в таком необычном месте и поинтересовалась, где остаток ночи проведу я. Я, даже не подумав, что она имеет в виду, неожиданно для самого себя выпалил: «Где скажете». Совсем немного задумавшись, она произнесла то ли с сомнением, то ли с надеждой: «Мне на такой высоте будет непривычно и страшно спать одной, вдруг я упаду». (Антресоль, между прочим, была отгорожена полуметровым резным штакетником). У меня заколотилось сердце от предчувствия обладания этим прекрасным телом. Похожие ночи удивительно очаровательные были лишь в Болгарии.

Меня изумляют и остаются для меня не вполне объяснимыми такие мимолетные встречи. Женщина и мужчина не то чтобы не знавшие, а вообще не ведавшие даже о существовании своих будущих визави, как бы ни с того и ни с сего, безо всяких объяснений и признаний, страстно сливаются в одно целое, ни о чем не думая, даже, может быть, будучи чьими–то преданными супругами. Может быть, такое происходит с платонически родственными душами, настолько родственными, что это почти незамедлительно и неизбежно должно привести к физической близости? А может, это всего лишь физиологически противоположно заряженные люди, а их слияние так же неизбежно, как и противоположных полюсов магнитов? Скорее всего, не надо искать никаких объяснений, ведь в одном не приходится сомневаться — эти пары в короткие минуты и часы своей неожиданной встречи и близости бывают счастливы, наверное, а счастье не может быть греховным и постыдным.

И вообще, почти все отношения между прекрасным и сильным полами, как мне кажется, остаются загадочными и не разрешимыми. При наивысшей степени отношений — любви, возникающей независимо или с первого взгляда, или после длительных отношений, любящих существ связывает все общее: и духовное, и материальное, и физическое, и естественное продолжение рода. Появился адюльтер, и там тоже вроде бы все ясно — желание новых и почти всегда острых ощущений, которые всегда заканчиваются, принося разочарование и даже горе одной из сторон. Случаются просто половые контакты, которые ничего не оставляют ни в духовной, ни в физической памяти. А бывает, что вполне симпатичная женщина и, как говорят, «все при ней есть», буквально залезает к вам в постель, а вы категорически не хотите с ней быть, даже не допуская мысли, что отвергаете саму женскую природу и можете унизить, обидеть и оскорбить ее до глубины души. Неделями, годами мы можем ходить, не обращая внимания на прекрасного во всех отношениях субъекта, и вдруг в какой–то момент нас начинает тянуть к нему, да порой так, что жизнь кажется не мила. Ведь ничего вроде бы не произошло, но появились какие–то флюиды или токи, или черти что еще воздействующее притягательно. Вот это–то «черти что», как мне кажется, объясняется каким–то магическим воздействием или прозаическим биополем, бывающем холодным, прохладным, но иногда поднимающимся до такого предельно высокого накала, что заставляет нас бросаться друг к другу с первого взгляда или долго присматриваться и, кажется, совершенно не понятно почему и зачем, совершать благородные и безрассудные поступки. Неужели страсть и любовь настолько слепы, что лишают нас и рассудка, и глаз? Мы порой не способны увидеть даже там, где все предельно ясно, что дурное, а что прекрасное. Я полагаю, что нашему логическому и рациональному, хотя иногда и творческому, мышлению трудно постичь, чего тут больше от человека разумного, от природы, от бога или лукавого, от жизни или от судьбы. Если это подарок судьбы, не зависящий от наших желаний или нежеланий, то мы все–таки как разумные существа должны проявить свою волю — принимать или не принимать его в свою жизнь.

Всякие выезды за пределы любимой Родины начинались с получения характеристик и заседаний партбюро различных уровней. Намечалась поездка во Францию на очередной Международный симпозиум по изучению кораллов. Я уже неоднократно бывал за границей и поэтому шел на партбюро Президиума ДВО РАН без сомнений и трепета. На этот симпозиум должны были поехать два участника из ДВО. Первым на партбюро слушали моего коллегу, его утвердили. За ним пригласили меня. Сначала были дежурные вопросы о работе и науке. Это меня несколько насторожило, поскольку члены партбюро все обо мне прекрасно знали. Затем у меня поинтересовались, с кем я живу, хотя все и так знали, что я разведенный. Последнее обстоятельство обычно было одним из основных препятствий для выезда человека за границу. Он же может там остаться, если его никто не ждет дома. Понятие «Родина» в их мозгах не фигурировало. Мой ответ, что я живу с мамой, вызвал у членов партбюро раздражение, они возмущенно заявили, чтобы я над ними не издевался. Потом были «политические вопросы» об Афганистане. В заключение все свелось к тому, что если бы я был рядовым сотрудником, то мой вопрос мог бы быть рассмотрен положительно, а уровню завлаба я не соответствую.

Вернувшись на следующий день в институт, я написал заявление с просьбой освободить меня от обязанностей заведующего лабораторией, так как, по мнению высокого компетентного органа, я не соответствую этой должности. Директор порвал заявление, устроил мне взбучку с заключением, что он лучше знает, кто чему соответствует в его институте. Спросил меня, играю ли я в шахматы. Услышав утвердительный ответ, он сказал, что, как известно, проигранную партию не вернешь, но следующую надо выигрывать и предложил готовить документы для работы на Кубе. На мой недоуменный и безмолвный вопрос директор признался, что, оказывается, была установка Бюро крайкома партии — сократить французскую делегацию в два раза. В Крайкоме не ведали, что вся делегация собственно состояла из двух человек. Они выполняли команду. Наши партийцы тоже «взяли под козырек», хотя в принципе ничего против моей кандидатуры не имели. КПСС, линия партии, ее требования всегда отличались «особой» принципиальностью. Вместо Кубы я поехал в Австралию, на Сейшелы, Мальдивы, Маврикий и во Вьетнам, который продолжаю регулярно навещать последние тридцать лет. На Кубу я не поехал, потому что на Тихоокеанском научном конгрессе встретился с американским ученым, досконально изучившим рифы и кораллы этой страны, он подарил мне свою книгу, в которой были опубликованы результаты этих исследований. Получалось так, что мне на кубинских рифах, как специалисту по изучению кораллов после его работ делать было нечего.

* * *

Предстоял очередной длительный, но в этот раз очень необычный и интересный рейс. Новый прекрасный флагманский научно–исследовательский корабль ДВО АН СССР после эксплутационного ремонта на заводе–изготовителе в Финляндии должен был отправиться в очередной экспедиционный рейс. Чтобы не гнать его порожняком во Владивосток, было принято решение всех участников экспедиции и снаряжение отправить в Ригу — так было и быстрее, и значительно дешевле. По пути во Владивосток было намечено начать исследования с Красного моря, затем пройти через Сейшелы и Маврикий с заходом во Вьетнам, где предполагались более длительные работы на рифах этой страны. Конкуренция в этот рейс, обещавший быть очень привлекательным, была жесточайшая. Мы с ученым секретарем института Оксаной Мелеховой формировали состав участников экспедиции. По каждому персональному кандидату, за исключением некоторых ученых, участие которых не только в этом рейсе было безоговорочным, решение принимал только директор. Оксана была крупная, но ладно скроенная женщина. Ее с лукавинкой глаза излучали теплоту и доброту. Женственность, тактичность, здоровое чувство юмора вместе с принципиальностью в обращении с разношерстным научным людом, порой имеющим непростой характер, вызывали у всех уважение и симпатию. Мы с ней сработались с момента ее прихода на эту должность и симпатизировали друг другу. Я предложил директору, чтобы Оксана в свою, безусловно, важную и необходимую работу в институте включила участие в рейсе и частично отвлеклась только от бумажных дел. Предложение было одобрено и тут же доведено до будущей путешественницы, которой было предложено срочно оформлять документы для получения загранпаспорта моряка.

Мы встретились с ней в Риге, по улочкам и магазинам которой не уставали с удовольствием шастать, осмотрели, сколько успели, музеев и достопримечательностей Копенгагена, сходили тайком на порнофильм и на нашумевшую тогда «Калигулу». Потом сгорели напрочь на пляже под палящим йеменским солнцем. В свободные вечера на Сейшелах посещали различные кафе и рестораны с уникальными национальными кухнями. Сейшельские острова иногда сравнивают с раем, попасть сюда стремятся сотни тысяч туристов со всего света. И вот мы работаем в этой красоте: бирюза моря, голубая лазурь небес, изумрудная зелень гор, огненные оранжево–красные цветы антильского дерева, желто–лимонные гибискусы — обилию цветов и оттенков на этих островах не перестаешь восторгаться. Больше нигде в природе нельзя увидеть пальму Коко–де–мер, плод которой весит 20 кг и считается самым крупным в растительном царстве. Этот удивительный кокос, очень напоминающий форму женского таза, овеян множеством легенд и сказаний. Местные жители верят, что именно он был запретным плодом для Адама и Евы, поэтому природный парк Балле де Май, где сохранилось больше всего сейшельских пальм, называют Эдемом. Только на Сейшелах можно воочию увидеть гигантских черепах, выползающих иногда погреться на теплый абсолютно белый шелковый прибрежный песок. Птицы островов поражают диапазоном голосов и палитрой окраски. На островах, в кронах вековых деревьев обитают редчайшие виды птиц — черный какаду и буль–буль. Чистота сейшельских коралловых рифов позволяет вам погрузиться в их красоту и тайну. Они подобны волшебному эликсиру, глотнув который вы ощущаете в себе тот благоговейный трепет и энтузиазм к жизни, которые испытывали в детстве. Рифы предоставляют возможность свидания один на один с удивительной смесью своей мощи и в то же время изящной красоты.

Мы работали на рифах Вьетнама, я притаскивал Оксане то экзотические цветы, то красивую ракушку или коралл. Иногда баловал нас ужином с лангустом или омаром, к ужину часто присоединялся наш приятель, изучавший кораллы с генетической точки зрения. Это была очень теплая дружеская компания. Все симпатии и антипатии в экспедициях обычно определяются к концу первого месяца. Шел третий месяц и вторая половина рейса. Как–то после отбоя я позвонил Оксане: «Не спишь еще? Я зайду на минутку». Надо было уточнить, каких животных доставать завтра со дна — у нее собирались заявки на подводные пробы для не ныряющих исследователей. В полумраке каюты в изголовье койки светилась лампочка–ночник, из–под тонкой простыни выступала значительная часть абсолютно голого загорелого тела. Никаких действий по его сокрытию не поступило. Шорты мигом оказались на полу, и через секунду я лежал рядом. «Погладь меня, поласкай, я так сразу не могу. Уж больно ты стремителен», — спокойно и уверенно произнесла Оксана. Я протянул руку к ее ногам. Под ладошкой оказалась тончайшая и нежнейшая кожа, такой же она была на животе, груди, на ее великоватой попке. Каждая частичка ее тела как бы подавалась навстречу моим ладоням, что–то из них извлекая. Ее дыхание почти незаметно учащалось. Я был почти на пределе. Мы лежали на боку, взяв в руку напряженный до невозможности член, упершийся в ее ногу, я стал им пошевеливать клитор и окружавшие его холмики. Последовало ее энергичное движение мне на встречу. Она на спине, я на ней. Долгих двадцать минут я старался, вызывая едва заметные движения ее широких бедер. Только на третий раз, когда она положила ноги на мои плечи, я вошел в нее чуть ли не вместе с яичками, проснулась необыкновенно страстная женщина. За неделю она меня вымотала. Спал я едва по два часа, чуть ли не из ее постели шел нырять под воду, на полтора часа после обеда я засыпал, едва касаясь подушки, и опять отправлялся нырять. После ужина до отбоя надо было успеть обработать собранный за день материал.

Я спал с лица и с тела. Мне было не легко, Она заметно похудела. Но, как нам было хорошо!

Мы так же внезапно вышли из этой страстной жизни и продолжали дружеские отношения, лишь иногда как бы нечаянно слегка прижимались друг к другу, наблюдая на палубе за каким–либо действием участников экспедиции или экипажа судна, которые никак не выказывали своей безусловной осведомленности о наших близких отношениях. Мне кажется, к нам хорошо относились и команда, и ученые: к Оксане — как прекрасному человеку и ученому секретарю экспедиции и ко мне — как не хреновому, во многих отношениях заместителю начальника экспедиции по науке. Через полтора десятка лет, будучи на банкете в честь моего шестидесятилетия Оксана сидела рядом слева от меня, а прямо перед нами красовался прелестный подарок, напоминающий об этом рейсе. Справа сидела моя любимая лаборантка тезка Оксаны, и я вторую половину вечера пускал за определенную мзду желающих загадать желание, посидев между этими очаровательными и уже немного хмельными женщинами, ставшими от этого еще более завораживающими.

* * *

Вьетнамские рифы отличаются от других рифов Тихого океана своей мелководностью и небольшой протяженностью. Иногда на стометровом пространстве можно было проследить все зоны рифа с обычным набором животных и растений, его населяющих. На Сейшелах похожие рифы часто имеют протяженность сотни метров, а порой простираются на несколько километров. Эти особенности позволяли больше времени находиться под водой, проводя более детальные исследования, не опасаясь получить кессонную болезнь Кессонная болезнь — это поражение организма выделяющимся из крови газообразным азотом. При медленном поднимании водолаза азот успевает выделяться легкими, при быстром — кровь «вскипает азотом»., которая в лучшем случае заканчивается параличом, а в худшем — летальным исходом. Еще одна особенность, но уже не способствующая изучению рифов поразила нас в этой стране. В отлив, когда из–под воды обнажается большая поверхность рифа, все население от мала до велика вываливает на риф, чтобы собрать все живое, пригодное в пищу. Малое количество белковой пищи, особенно на островах, заставляет местное население с завидным постоянством выходить на этот промысел. Для исследователя эта часть рифа интересна скорее с точки зрения того, как антропогенный фактор влияет на рифовое сообщество. Изучать и описывать не нарушенные или слабо поврежденные человеком сообщества лагуны и рифовой платформы (именно они обнажаются во время отлива) приходилось на не обитаемых островах. Исследовав в течение ряда экспедиций все рифы Вьетнама, я смог опровергнуть существовавшую точку зрения о наличии в среднем Вьетнаме морской границы между сообществами южного и северного Вьетнама. Удалось убедительно показать, что все побережье и вьетнамские острова составляют единое целое и входят в одну тропическую Индо–Тихоокеанскую провинцию.

Я старался не упускать возможности детально изучить и описать каждый метр рифа вдоль трансекты, максимально пополнить коллекцию кораллов. Иногда на одно описание уходило по два акваланга, смена которых происходила на дне или, если была маленькая глубина, в дежурящей над водолазом лодке. Я изучал крупное холмовидное образование — биогерм, сформированное из кораллов и скелетообразующих организмов. Нужно было все сфотографировать, подсчитать количество различных колоний и отдельных животных, собрать пробы. Воздуха из одного акваланга мне не хватило. Поднявшись за вторым аквалангом, я попросил страхующего водолаза опустить груз на веревке рядом со мной, когда, увлекшись описанием, я начну превышать время работы без рекомпрессионного подъема. Я снова спустился на дно и продолжил описание биогерма. Мелькнула какая–то тень. Через пару минут она проявилась отчетливее. Стало ясно — это тень подплывающей акулы. Она стала явно сокращать круги вокруг меня и биогерма, готовясь к атаке. В это время опустился груз из лодки, мне надо было подниматься. Любое мое движение будет расценено как бегство, а у хищника инстинкт: убегает — значит, боится, надо догнать и съесть. От акулы не убежишь. Слева от меня, из–под биогерма, медленно выплывает окунь под два метра размером, пасть у него раза в три больше моей головы. Час от часу не легче, вдвоем они быстро меня съедят. Акула приблизилась на непозволительно близкое расстояние, вперив на меня свои хищные голодные глазки. Я вжался спиной в биогерм, чтобы попытаться отбить атаку, и не отводил взгляда от этой зловредной рыбины, глаза которой вдруг беспокойно забегали. И тут меня осенило, что окунь расценен акулой как мой помощник. Решаюсь — надо контратаковать. Я с максимальной скоростью сорвался с места в сторону акулы, выставив вперед ломик, и заорал, как можно это делать в маске под водой. Акула несколько раз крутанулась на 180 градусов, немного прибавила скорости, не сбежала, но с достоинством уплыла прочь. Теперь без рекомпрессии мне подниматься было нельзя, пришлось «отвисать» положенное время на девяти и шести метрах. Обычно в рекомпрессионных точках отдыхаешь, наблюдаешь окружающий мир, общаешься с проплывающими рыбами или медузами, а тут приходилось, постоянно озираясь, наблюдать — появится эта злыдня или нет. Отвисев положенные двенадцать минут, я поднялся наверх и влез в лодку. В этот день нас наблюдал врач–физиолог, он удивился частоте моего пульса и шутя высказал опасение, что при такой работе может и сердце выскочить. Я не сдержался, чтобы не сказать, что у него точно выскочило бы (он был малость трусоватый водолаз), окажись он на моем месте, и рассказал о подводных встречах.

В общем, акулы во Вьетнаме нас особо не донимали. Но вот за день до нашего прихода на Маврикий для продолжения исследований акула напала на российского рыбака, который купался в одной из бухт. Он чудом остался жив, но руки были сильно повреждены акульими зубами. Прибывшие на борт судна маврикийские наблюдатели наотрез отказывались даже шагнуть в воду, чтобы пересесть в лодку и ехать с нами на место постановки трансект. Приходилось их заносить в лодки на руках. При первом же погружении мы увидели, что акул действительно было больше, чем обычно, они патрулировали как на мелководье, так и на склоне рифа до глубины 30–40 метров. Был издан приказ по экспедиции, категорически запрещающий погружаться на рифе по одному. Один мог работать, другой должен был только наблюдать за акулами.

В составе экспедиции было несколько инженеров, которые следили за исправной работой приборного парка. Один из них сделал противоакулье ружье, которое заряжалось воздухом очень высокого давления — до 150–180 атмосфер. Стреляло оно гарпуном, через который в тело жертвы должен мгновенно врываться сжатый под давлением воздух. Жертве должны были обеспечиваться инфаркт и немедленное всплытие на поверхность благодаря поступившему в нее большому количеству воздуха. Ружье ранее испытывалось на крупных рыбах во Владивостоке. Поскольку мне приписывался некоторый авантюризм, не боязнь риска, и всем был известен мой опыт многочисленных встреч с акулами, которых я всегда гонял, то ружье выдали мне. У этого оружия был один недостаток — после каждого выстрела его необходимо было снова забивать воздухом, поэтому я не мог уйти на глубину, где встреча с акулой наверняка бы состоялась. Два дня я безуспешно пытался найти хотя бы крупного окуня, чтобы испытать ружье в действии, вероятно, от меня исходили флюиды агрессии, а в мире животных они хорошо воспринимаются. К концу второго дня я нашел крупную ракушку–тридакну, достигавшую более метра в длину. Я выстрелил в ее раскрытые створки, внутри которых было ее мягкое тело. Мгновенно вылетела огромная масса воздуха, створки тридакны сомкнулись. Убить моллюска таким способом не возможно, но эффект выстрела был налицо.

На третий день, я наконец увидел акулу, как только стал опускаться на дно. Поднявшись в лодку, я попросил ружье и сказал, что пойду в атаку. Все водолазы как один с фотоаппаратами посыпались за мной в воду. Они выстроились в кильватере за мной в меру, присущими каждому трусости или смелости. Акула довольно приличного размера спокойно отдыхала под большой колонией коралла. После того как ее сфотографировали, я показал знаками, чтобы все отплыли на два–три метра. Никто не знал, что у хищницы на уме и что будет после моего выстрела. Я оплыл метров на пять и со всего разгона пошел в атаку, целясь в акулий бок в районе сердца. Из ружья вырвались наружу бури и «фонтаны» от воздуха, а акула даже не пошевелилась, на ее боку осталось едва заметное маленькое пятнышко от гарпуна. Я поднялся, попросил зарядить ружье снова и поплыл опять нападать на эту невозмутимую рыбину. Подплыл вплотную к ней, вставил конец гарпуна в жаберную щель и выстрелил. Снова лишь тот же воздушный эффект. Акула слегка мотнула головой из стороны в сторону, лениво выплыла из–под коралла, медленно залезла в такую щель, откуда ее ломом не достанешь. Получалось, что воздух из ружья выходил раньше, чем он мог войти в тело жертвы. До этого ружье испытывали лишь на мертвых рыбах. После опробования его в деле, стало ясно, что акулью шкуру гарпун ружья был не в состоянии даже проткнуть. Раздосадованный неудачей я вернул ружье в лодку, посоветовав изобретателю воткнуть его себе в «одно место».

Мы неделю отработали на маврикийских рифах без происшествий и с большим интересом. Там нам удалось исследовать несколько эндемичных животных и пару видов кораллов, которые нигде в мире, кроме Маврикия, больше не встречаются.

Всегда впечатляет встреча с барракудой. Это стремительная, похожая на крупную щуку, полная достоинства серебристая рыба, большие глаза которой, кажется, внимательно вас изучают, правда, до тех пор, пока не поймет, что вы можете ее, по крайней мере, испугать. Держатся они обычно стаями от 6 до 20 штук. Накануне такой встречи мы рыбачили, чтобы накормить участников экспедиции вкусной рыбой. В этом районе Индийского океана хорошо ловятся тунцы и похожие на них каранксы, имеющие немного меньшие размеры. Для рыбалки готовится совершенно простая снасть: капроновый фал толщиной не меньше полсантиметра и около двухсот метров длиной, на его конце привязывается на стальном поводке крупный крючок, обвитый новогодней мишурой. Затем надо курсировать на малом ходу катера, опустив снасть в воду. Меньше чем через час можно поймать до двухсот килограммов крупной рыбы. Первой клюнула небольшая акула, мы сняли ее с крючка и отпустили восвояси, следующим был тунец и сразу за ним два метровых каранкса. В общем–то, было уже больше сотни килограммов рыбы, мы решили сделать последний заброс в надежде поймать кого–нибудь покрупнее вроде марлина. Минут через пять была очень резкая поклевка, но сильного сопротивления при вытягивании снасти не ощущалось — на крючке была барракуда немного больше метра в длину. Так близко мы увидели ее впервые. Нас поразила ее пасть, напичканная десятками крупных более сантиметра, обоюдоострых как бритва клиновидных зубов. При атаке барракуда вонзает это оружие S–образным движением в тело жертвы, вырывая кусок мяса и нанося кровоточащие раны. Сразу стало понятно, как они могли съесть кинооператора в противоакульей клетке, и сделалось от этого немного жутковато.

На следующий день мы со вторым водолазом, только спрыгнув в воду, увидели две стайки барракуд в паре метров от нас. Слева их было шесть штук и справа — восемь. В глазах сразу всплыла картинка увиденной вчера пасти, оснащенной смертоносными зубами. Меня от макушки до пяток пронизала дрожь, подобно тому, как собака отряхивается от воды, трясясь от кончика носа до хвоста. Мой коллега поднял большой палец вверх — это означает всплытие. Я, не соглашаясь, покачал головой и так же знаками показал ему следовать ко мне, объяснил, что надо выставить ломик вперед, загудеть под маской, что есть силы, и кинуться на левую стаю, правую — я взял на себя. Обе стаи вздрогнули от неожиданности, сделали резкий рывок от нас на два–три метра и с достоинством спокойно ушли на глубину. Мы выровняли дыхание и стали заниматься своими делами.

В общем, с большинством подводных тропических опасностей можно успешно бороться, но лучше осторожно избегать их. Однако существует опасность, от случайного соприкосновения с которой может последовать почти неизбежная смерть. Называется она Хиронекс, морская оса — тропическая медуза. Иногда ее называют морской убийцей, размер которой не больше литровой банки. Она представляет собой прозрачный цилиндрический колокол с четырьмя разветвленными светлыми щупальцами, прикосновение которых к незащищенной коже нередко заканчивается трагически. Ожоги медузы вызывают мучительную боль, а их сила достаточна, чтобы свободно убить 60 взрослых. В момент контакта с медузой пострадавший ощущает острую боль и сильнейшее жжение пораженного участка. От болевого шока иногда теряется сознание. Вскоре появляются первые признаки общего отравления — онемение губ, сухость во рту, затруднение дыхания. Немало людей погибло, потеряв сознание и утонув сразу же после прикосновения к морской осе, еще до того, как начиналось общее отравление. По данным австралийских исследователей, смерть может наступить через 1–5 минут. Отравление протекает чрезвычайно тяжело, особенно если площадь пораженного участка достаточно обширна. Симптомы болезни крайне мучительны, и пострадавший непременно должен быть госпитализирован. Даже в случае благополучного исхода на коже долго остаются рубцы — следы от щупалец медузы. В целом, соблюдая осторожность и правила безопасности работы под водой в тропиках, нам удалось избежать сколько–нибудь серьезных происшествий в течение более чем двадцати экспедиций.

* * *

Я сидел в лаборатории за микроскопом после последней экспедиции, изучая очередной коралл, и делал пометки об увиденных структурах скелета. В дверь постучали, свои сотрудники обычно этого не делали. Я приготовился принять гостя и встал, чтобы идти навстречу. В открытой двери появилась то ли фея, то ли снегурочка в изящном демисезонном пальто, в тонкой кроличьей шапке с длинными ушами. Огромные черные глаза затеняли все остальное. На одном ее плече висел репортерский магнитофон, на другом — фотоаппарат.

— Вы — Яков Ильич Рахманов?

— Да, проходите, садитесь. Я Вас слушаю, — произнес я, еле отрываясь от ее глаз.

Она представилась дипломницей факультета журналистики Уральского университета. Тема ее дипломной работы касалась развития науки на Дальнем Востоке. В президиуме ей порекомендовали нашу лабораторию как одну из интересных и имеющих хорошие научные достижения. Я не стал ничего отрицать и отнекиваться, но отчего–то не хотел давать интервью на научную тему. Через пару дней должна была состояться небольшая экспедиция нашей и дружественной лаборатории по ближайшим островам. Я предложил Арине (так ее звали) поехать с ними, посмотреть все воочию, и если возникнут еще какие–то вопросы, то встретиться еще раз. Она с огромным удовольствием, захлопав в ладошки, согласилась. Мы выпили чаю, я отправил ее к своим орлам, и мы расстались. В памяти остались ее немного курносый носик, черные глаза и шапка — такую я носил в раннем детстве. В рейсе участники экспедиции прожужжали ей все уши рассказами и небылицами про меня, намекая на то, что такой жених долго в холостяках не останется. Они не могли даже предположить, что когда Арина, уходя из кабинета, обернулась и задержалась в проеме двери на несколько секунд, у меня мелькнула мысль, что это неплохая кандидатура для моей жены.

Что и откуда взялось за прошедшие двадцать минут? Судьба подкинула свой очередной сурприз–испытание? Какая энергетика или внутренняя субстанция, какие внешне не ощутимые магнетические токи появились вдруг? Я, можно сказать, преуспевающий завлаб, высокого роста, не самой противной наружности, постоянно мотающийся по заграницам, был избалован женским вниманием. Среди притязательниц на мое внимание были и стройные, и пухленькие, и симпатичные, и красавицы, холостые и разведенные, страстные и более спокойные, требовательные и скромные женщины. И отношения были самыми разнообразными — от дежурных: «Привет, как жизнь?», до дружеских и интимных. Но у меня ни разу не возникало ни мысли, ни желания кончать холостяцкую жизнь. А тут, через неделю, абсолютно ничего не зная об Арине, я уже хотел продолжить отношения с этой девушкой, еще совершено не представляя, во что они могут вылиться. Что сотворилось во мне после очень короткой встречи с этой симпатичной хрупкой студенткой? И в ней, по–видимому, тоже что–то щелкнуло, ведь не спроста же ей надо было оглянуться! Зачем ее дружно и напористо, хотя и шутливо, обрабатывали почти две лаборатории и команда судна, почему при виде ее вся экспедиция решила, что ей надо выходить за меня замуж? Что могло такое исходить от нее, по существу девчонки, чтобы во мне появилась мысль о женитьбе и чтобы «положить на лопатки» всех моих поклонниц? Она приехала не только писать диплом, но и инстинктивно найти будущего мужа? Это могло психологически сильно действовать на подсознание окружающих, если учитывать, что в этой девушке была намешана и цыганская кровь! Иначе этот магический феномен не укладывается в голове.

Встретились мы у президиума — она знала в городе только это место. Дополнительных научных вопросов не возникло, я предложил немного осмотреть город. Весенний приморский ветер достаточно порывист, зол и промозг: пробьет насквозь хорошую кожаную куртку даже с меховой подкладкой. С тонким девичьим пальто он и связываться не будет: раз дунет и все. Девушка очевидно замерзала. «Давайте лучше поедем ко мне. Согреемся, послушаем музыку, будет желание, поговорим», — предложил я.

Поскольку у меня, часто бывавшего за границей, имелись инвалютные чеки, я заранее подготовился к этому приглашению. Дома нас ждали малосольные копченая осетрина и семга, хороший сыр, виноград, набор заморских напитков и алкоголя для коктейлей. Тепло, стол с экзотической едой и напитками, тихая музыка, сигареты Camel и моя ненавязчивость произвели необходимое впечатление. Мое предложение поехать на пару дней на наш остров в мою квартиру и продолжить все это перед камином было с восторгом принято.

Я занимался камином, свечами и музыкой, Арина накрывала стол. У камина мы почти не разговаривали. У огня можно сидеть бесконечно долго, не проронив ни слова. Через пару часов моя журналистка расплакалась.

— Что случилось? — удивился я.

— Ты что, совсем не хочешь меня?

— Очень хочу, но разве я похож на мужика, у которого в голове одно — только животная сексуальная страсть. Мне в голову не могло прийти, что тебе плохо, — я прижал ее к себе, поглаживая длинные волосы. Она успокоилась. Мы еще немного посидели и поднялись на антресоль.

Арина оказалась искушенной женщиной. Я тоже кое–что знал и умел, намотавшись по морям и заграницам. Она проявила все, чем может женщина довести своего мужчину до умиротворения и высшего наслаждения, и в свою очередь поняла, что сладостный и желанный оргазм можно и нужно получать не только от соприкосновения с членом. Два дня пролетели как один миг.

Так случилась моя вторая женитьба. Летом мне захотелось увидеть Арину, я поехал в Сибирь. Познакомился с родителями — известными сибирскими журналистами, съездили с Ариной и будущим тестем на рыбалку. В июле состоялась наша свадьба. Свадебное путешествие было на том же корабле и практически с теми же лицами, которые подготовили это знаменательное событие. Как заведено, через девять месяцев родился красавец сын. Я буду умирать, а в глазах у меня будет стоять его смуглая рожица, торчащая из красной рубашонки в крупный белый горох в проеме окна родильного дома.

* * *

В конце 70–х годов прошлого столетия был подписан Договор о научном сотрудничестве между Академиями наук Советского Союза и Вьетнама. Вьетнамский Институт морских исследований обратился к нашему институту с просьбой провести совместную экспедицию по исследованию коралловых рифов. Во Вьетнаме только–только закончилась война, и страна еще не успела преодолеть ее последствия. Вьетнамские коллеги обратились к руководству Академии наук с просьбой обеспечить экспедицию всем необходимым и по возможности топливом и продуктами. Подготовка экспедиция была поручена мне. С материальным обеспечением проблем не возникало. Мы быстро получили лодки, моторы, водолазное снаряжение и автомобиль для оборудования передвижного водолазного комплекса. С продуктами все было сложно не только во Вьетнаме, но и в родной стране. Руководство института обратилось с вьетнамским письмом в Крайком партии. Вопрос решился почти мгновенно. Я получил возможность снабжаться продуктами с баз и складов, которые обеспечивали детские учреждения и санатории. Для устранения возникающих трудностей и недоразумений мне был сообщен прямой телефон Первого секретаря крайкома КПСС. Вероятно, о последнем факте знали низовые руководители, поэтому нас везде дружелюбно встречали и все выдавали по первому запросу. В эти дни мы узнали, что на наших складах и в некоторых «полузакрытых» магазинах есть практически любые продукты, какие только пожелает душа. Мы не преминули этим воспользоваться и обеспечили себя всем — от настоящего индийского чая до колбасы высочайшего сорта — салями. Через полтора месяца мы все упаковали в пять контейнеров и отправили их во Вьетнам. Сами в составе двенадцати участников будущей экспедиции полетели в Москву за служебными загранпаспортами, чтобы потом лететь в Ханой.

По пути во Вьетнам нам повезло на два дня остановиться в Бомбее. Этих двух дней хватило на то, чтобы на всю жизнь остаться очарованными этим индийским городом. В Ханое нас поместили в лучшую гостиницу. Первый выход на улицу нас поразил. Необыкновенное количество людей! Первое впечатление — это какой–то муравейник на велосипедах, снующих бестолково из стороны в сторону, но когда присмотришься, становится очевидной какая–то закономерность этого движения и даже целеустремленность его участников. Вероятно, эта целеустремленность и любовь к своей родине позволили вьетнамскому народу выстоять в ходе тысячелетних войн с северными соседями, выгнать из своей страны французов. Невольно начинаешь преклоняться перед их мужеством, силой и сплоченностью, которые продемонстрировал всему миру этот свободолюбивый народ и позволили ему выстоять перед американской мощью. Теперь они начинали строить свою свободную жизнь, хотя порой, кроме этого желания и собственных рук, мало что имели. Долгие годы существовал список из двенадцати самых необходимых продуктов, которыми государство обеспечивало по карточкам все население.

Мы встретились с Президентом Вьетнамской академии наук и заместителем Председателя правительства. Обсудили наши цели и задачи, составили план предстоящих экспедиций и наметили районы работ. Затем состоялся шикарный прием на правительственном уровне. Теплота, радушие, царившие на приеме, и необычная, чрезвычайно разнообразная и необыкновенно вкусная вьетнамская кухня окончательно поразили нас и оставили замечательное впечатление об этой стране. В довершение всего нам сказочно повезло: ввиду отсутствия авиационного топлива нам предстояло проехать около 2000 километров через весь Вьетнам — от севера до юга, где нам предстояло работать на автобусе.

Надо ли объяснять, что главными работающими органами на время этой поездки были глаза и уши. Мы вовсю таращили глаза на окружающие нас пальмовые, казуариновые рощи или банановые посадки и другие удивительные растения. Удивляли необычные соломенные деревеньки, возникающие вдруг из–за поворота заросли кактусов, огромные песчаные дюны и лазурное море с живописно раскрашенными рыбацкими лодками. Вьетнамские коллеги рассказывали нам о стране, ее легендах, обычаях и окружающих нас чудесах природы. Повсюду были следы минувшей войны. Не было ни одного не разрушенного моста, тут и там виднелись небольшие круглые озерца — затопленные водой бомбовые воронки, вдоль дорог встречались остатки подбитых самолетов и танков, перевернутые железнодорожные вагоны и цистерны. Но страна была занята мирной жизнью. Строились новые, пока еще немногочисленные дома, восстанавливались разрушенные дороги. На полях крестьяне в холщевой одежде, состоящей сплошь из заплат, высаживали рис и собирали его урожай, в чеках проводились мелиоративные работы. За все время пути мы не видели бездельников: от самых маленьких детей до глубоких стариков, все были заняты каким–либо трудом.

В один из вечеров мы приехали в город Хуэ. На следующий день предстояли отдых от дороги и знакомство с одним из древнейших городов Вьетнама. Хуэ — древняя столица вьетов, более четырехсот лет являлась политическим и культурным центром сначала южного Вьетнама, а потом всего феодального государства Вьетнам. Здесь сохранились десятки важных в историческом и культурном плане достопримечательностей, и наиболее грандиозные из них — дворцы и мавзолеи императоров династии Нгуэн. Величественные воды Ароматной реки, на берегу которой построен город, и множество парков по ее берегам довершают гармоничный образ.

Еще до объединения Вьетнама в 13 веке г. Хуэ был подарен королем чамов государству вьетов Дай Вьет в связи с женитьбой чамского короля на принцессе Хуан Тран из династии Тран. Затем в 1588 году принц Нгуен Хоанг сделал Хуэ столицей южных провинций, а король Куанг Трунг сделал ее столицей государства династии Тай Сон в 1788–1802, затем король Жиа Лонг — столицей династии Нгуен в 1802–1845.

Сначала мы отправились в буддийский храм Тиен Му, основанный в 1601 году в честь восстановления мира между воюющими севером и югом. Монахи рассказали историю возникновения храма, поведали о его верованиях и идеях, попутно покритиковав христианскую веру. Затем посетили Императорский город, который состоит из трех частей — Имперская Цитадель, внутренняя Цитадель и Пурпурный запретный город. Императорский город Дай Ной (так прежде именовалась столица) занимал площадь около 40 гектаров, в его стенах было 10 ворот для путешествовавших посуху и двое ворот для тех, кто прибывал водным путем. Богатейшие орнаменты, резьба по дереву, убранство помещений, совершенные по дизайну сады делают Императорскую Цитадель шедевром архитектурного искусства. Дворцы, пагоды, павильоны изящные по стилю и искусны по исполнению. К сожалению, город серьезно пострадал от бомбардировок, но и в полуразрушенном состоянии сохранил былое величие.

Поездка по Хуэ была бы не полной, если бы мы не проехали на лодке по Ароматной реке. Название свое река вполне оправдывает — 80 километров своего пути она течет среди лесов, где растет множество ароматных растений, и, вобрав в себя запахи лесов, приносит свои воды в Хуэ. Лодки, украшенные старинными орнаментами, провезли нас в некоторые из знаменитых мест древней столицы. Хын (старое название реки) помимо живописных берегов знаменита своим рыбным рынком и деревней, все обитатели которой живут в лодках, которые служат им одновременно и домом, и средством передвижения. В заключение нас привели в магазин каменной скульптуры, где поголовно все купили скульптурки из зеленого нефрита или мрамора известного буддийского божества Зи Лака — мужичка с огромным животом, весельчака и добряка с кувшином в одной руке, с мешком и посохом — в другой. На шестой день прибыли в город Нячанг. Здесь расположен институт, с сотрудниками которого нам предстояло работать. Разместились в гостинице, отмылись, переоделись для банкета в честь прибытия. После обоюдных приветствий нам были представлены вьетнамский руководитель предстоящей экспедиции доктор Тинь и ученые, которым предстояло работать с нами. Следующая неделя была посвящена получению грузов, прибывших из Владивостока, составлению планов, подготовке снаряжения и оборудования, выбору конкретных мест для заброски экспедиции.

Наконец–то все было согласовано и выбран конкретный остров, с которого начнутся полевые гидробиологические исследования. Все было погружено на две большие лодки, арендованные у рыбаков. Мы с руководителем экспедиции с вьетнамской стороны поехали на моторной лодке «Прогресс» раньше всего каравана, чтобы выбрать удобную бухту для размещения лагеря. Хорошую бухту, закрытую от всех ветров, с широким песчаным берегом и впадающим ручьем, нашли на северо–восточной оконечности острова. Спустя полчаса прибыли все остальные лодки и катера. Все дружно взялись за разгрузку. Не прошло и двух часов, как был разбит лагерь из десятка палаток, поставлен большой навес для кухни и столовой, оборудована и развернута радиостанция, подготовлено место для электростанции. Катера «Прогресс», водолазное и гидробиологическое снаряжение готовились к работе. Все истосковались после более чем полумесячной неопределенности и по настоящему делу. Кроме того, подстегивало желание поскорее посмотреть здешние рифы, к тому же треть участников еще не видела их вообще.

Основная цель нашей экспедиции заключалась в выяснении и описании видового состава и структуры сообщества коралловых рифов. То есть мы должны были выяснить, какие растения и животные, в каком количестве обитают на рифе, как они распределены по различным зонам рифа, каковы их взаимоотношения, кто из них доминирует и определяет, если можно так выразиться, лицо рифа. Кроме того, по просьбе вьетнамской стороны, мы вместе с ними должны были выяснить условия существования массовых видов водорослей и моллюсков для последующего искусственного выращивания в марикультурных хозяйствах.

Начало первой экспедиционной недели было трудным. Был зимний сезон дождей, три–четыре раза в день поливало как из ведра, почти не прекращающийся северный ветер поднимал хорошую волну. Еще не обладая опытом палаточной жизни в тропиках и опасаясь жары, мы поставили легкие палатки из бязевой ткани. В первый же ночной ливень мы и все постельные принадлежности были абсолютно мокрые через пять минут. Сменив эти палатки на большие военные брезентовые и тяжелые (надеясь, что за счет большого объема в них будет прохладнее), мы, как только поднималось солнце, быстро потели и перемазывались в повсюду распространенный коралловый песок. В шесть часов вечера наступала тропическая ночь, мы кое–как успевали разбирать и документировать собранные пробы, образцы флоры и фауны; стали быстро накапливаться беспокойство и усталость. По этому поводу я посоветовался с вьетнамским соруководителем экспедиции Тинем. Он сказал, что вьетнамцы обычно начинают работать в 6–7 часов утра и к 4–м дня заканчивают, но они не решились нам предложить, чтобы мы так рано вставали. Мы же выезжали на трансекты всегда после 9–ти утра теряя таким образом, по два–три часа светлого времени. По общему согласию мы стали раньше ложиться и раньше вставать, поставили много одно–и двухместных палаток и соорудили над ними навесы из пальмовых листьев. Спустя четыре–пять дней новый распорядок и общая адаптация к тропическим условиям благоприятно сказались на нашей работе. У нас даже появилось свободное вечернее время, чтобы посидеть у костра и пообщаться с местным населением.

Вскоре мы стали работать как заведенные. Устанавливали трансекту и начинали на ней заниматься каждый своим делом: фотографировать все ранее не встреченное, считать количество колоний кораллов на каждом метре по всей трансекте, определять численность массовых видов моллюсков, голотурий, морских ежей и других животных, собирать пробы с квадратного метра в каждой рифовой зоне. Затем после обеда все вместе разбирали пробы и документировали все увиденное и изученное. На каждое новое место у нас приходилось от одного до трех дней дня исследований. Искусное приготовление пищи полностью взяли на себя вьетнамские коллеги. Овощи, фрукты и другую зелень, необходимые для приготовления вьетнамских блюд, покупали или обменивали у местного населения на бензин, очень дефицитный в то время во Вьетнаме. На нашем столе ежедневно были бананы, необыкновенно ароматные и вкусные папайи и другие тропические яства. Различные морепродукты, лангусты, каракатицы и, естественно, свежая рыба делали наше меню весьма разнообразным и вполне экзотическим. Иногда мы даже баловались черепашьим супчиком и лягушками в кляре. В общем, и научная, и бытовая экспедиционная жизнь наладилась и, по общему мнению, вполне удалась. После каждых двух–трех недель мы возвращались в город и затем переезжали в другой район все далее на север провинции. Были исследованы все сколько–нибудь крупные острова и бухты, десятки трансект вдоль материкового побережья. Мы получили полную картину формирования различных типов рифов и коралловых сообществ на них вдоль побережья и на вьетнамских островах различного геологического происхождения. Собрали сотни видов морской растительности и живности.

Три месяца пролетели почти незаметно. Наш отчет был принят на ура! Все оборудование было оставлено вьетнамской стороне. Было принято решение организовывать такие совместные экспедиции регулярно. Каждому российскому участнику был преподнесен подарок и выдана приличная сумма вьетнамских денег. Естественно, был и прощальный банкет. Спустя пару дней нас отправили на автобусе в Сайгон, чтобы оттуда мы могли вылететь в Союз. У всех было приподнятое и радостное настроение, предстояла скорая встреча с домом и родными. Однако грусть расставания с полюбившимся Вьетнамом и его дружелюбным и чрезвычайно трудолюбивым народом была заметна и на наших загоревших не по–зимнему лицах, и в наших сердцах. В последующие двадцать лет я провел еще четыре подобные экспедиции в различные районы Вьетнама. Одна из них особенно запомнилась, так как мы больше месяца жили и работали на необитаемом острове.

* * *

Шли годы. Я накопил огромный фактический материал практически из всех районов планеты по ископаемым и по ныне живущим кораллам с большинства рифов Тихого и Индийского океанов. Показал на фактическом материале, что все ископаемые одиночные кораллы произошли от одного предка. Их эволюция шла по пути облегчения элементов скелета с одной стороны, а с другой — его усложнения и усовершенствования. Мне удалось выявить состав рифообразующих кораллов Вьетнама и, сравнив его с таковыми Индонезии, Филиппин и Австралии, доказать, что этот комплекс кораллов составляет единое целое для всего Вьетнама, целостно входя в единый тропический центр возникновения и разнообразия современных рифообразующих кораллов Тихого и Индийского океанов. На основе полученных данных я написал докторскую диссертацию, представил ее на Ученом совете нашего Института и получил одобрение ехать в один из ведущих московских институтов для предварительной защиты.

В Москве председатель семинара, на котором предполагалось заслушать мой доклад, задерживался в командировке на пару дней. Поэтому я официально не объявлял о предстоящей защите, а сказал об этом только одному сокурснику по университету, который работал в этом институте. На следующий день ко мне подошла незнакомая женщина, представилась Людмилой Васильевной и сказала, что хочет поговорить со мной, но только не в стенах института. Мы пошли прогуляться в ближайший парк. Людмила Васильевна поведала мне, что я теперь имею в их институте весьма недружелюбную оппозицию в лице трех сотрудниц, известных в стране ученых, изучающих туже группу кораллов, что и я. Они постараются засыпать меня на предзащите, и тогда мне будет закрыта дорога к защите диссертации в любом другом биологическом институте страны.

Я был сильно удивлен. Мои доклады на разных симпозиумах и конференциях со времен студенчества вызывали только одобрение и положительные отзывы, в том числе и у этих почтенных дам. Оказалось, что один из партийных деятелей нашего Института записал на магнитофон мое выступление на Ученом совете. Затем, хорошо поработав с магнитофонной пленкой, сфабриковал это выступление с точность до наоборот. Выходило, что я чуть ли не главный, кто способствовал, чтобы мой друг Владимир Владимирович вынужден был перейти в другой институт. А эти дамочки знали его и чуть ли не с пеленок нянчили. Естественно, я стал для них главным врагом и последним человеком. И что самое неприятное — якобы, эта пленка дошла до академика Сергея Борисовича Кречетова. Определенно, именно судьба послала мне Людмилу Васильевну, но что ее подвигло на такое откровение, мне не было ясно. Тем не менее я был благодарен ей. Было над чем призадуматься. Я не решился тогда пойти к академику. На следующий день, я, не заикаясь о диссертации, сообщил в родственной лаборатории, что привез доклад по результатам моих исследований во Владивостоке. На ближайший четверг был назначен семинар, на него я персонально пригласил моих оппозиционерок. В назначенный день с определенным волнением я представил свой доклад. Прозвучали три–четыре дежурных вопроса, и было вынесено заключение о получении мною интересного материала. И все??! Хороший результат! Надо дать время для его завершения. Спустя многие годы я узнал, что негативно настроены были всего лишь три–пять человек в огромном институте и только двое как–то могли повлиять на мою предзащиту. Сергей Борисович ни тогда в Академгородке, ни в последствии не изменял своего позитивного мнения в отношении меня и моей научной деятельности. Через год полученные данные и результаты моей работы были оформлены в монографию и сданы в издательство «Наука» в Москве, где она была вскоре опубликована. Начались длительные экспедиции в тропические районы Мирового океана и на рифы Вьетнама. Писать новую, толстую диссертацию не было ни времени, ни особого интереса и желания, к тому же все основные результаты и выводы, полученные на их основе, были уже опубликованы.

На все лето и начало осени вся лаборатория выезжала на биостанцию института, расположенную недалеко — на одном из живописных островов Японского моря. Практически все брали с собой детей на «вольный выпас» на чистом морском воздухе и в буйной субтропической островной зелени. Вся ребятня, начиная с четырех–пяти лет, как правило, с утра уходила на берег под надзором старших мальчишек–школьников. Там они купались, рыбачили и добывали себе на пропитание разную морскую живность, которой начиная с полуметровой глубины изобиловало в те годы море. Работающие недалеко родители время от времени присматривали за этой беспокойной ватагой. Мы всей семьей летом также жили на острове. Своего сына мы начали везде брать с собой, когда ему исполнилось полтора года. Ему было немногим больше двух лет, когда мы первый раз поехали с ним на Камчатку. С самого малолетства он не мог пережить, чтобы без него происходило какое–нибудь событие: будь то ремонт лодки или мотора, поход за грибами или элементарный сбор клубники и гороха в огороде, не говоря уже о рыбалке или подводном нырянии. В его ручонках постоянно находились отвертки, пассатижи, всякие гайки, молоток или еле удерживаемый им рубанок. Поскольку он был весьма общительным и компанейским ребенком (ну и, вероятно, потому, что его отец был вторым по значимости в научном сообществе биостанции), его знала добрая половина населения острова. Когда нам случалось до позднего вечера задерживаться в море, то уставшая и полуголодная малышня приходила в кают–компанию, там они шли ближе к столу с едой. На вопрос: «Какую рыбу, Юрка, ты будешь есть?», он всегда отвечал: «Бб–альшу–ую», — какая это будет рыба: камбала, навага или окунь, его мало интересовало. Любимым развлечением этих охламонов было пугать девчонок и женщин. Они ловили щитомордника — ядовитую змею с сильно действующим ядом, слегка придавливали его и клали на крыльцо дома, дожидаясь, когда подойдет «жертва» женского пола и начнет в ужасе верещать. Это вызывало у сорванцов восторг и удовольствие. Дети, конечно же, скрашивали и делали полноценной нашу серьезную научную жизнь на острове, а некоторые из них по–деловому приобщались к ней, затем поступили в университет и пришли работать в наш институт.

* * *

Сейшельские ученые и правительство помнили наш кратковременный, но результативный визит для исследования их рифов и обратились в наш Институт с просьбой организовать полноправную совместную экспедицию по изучению рифов с американскими и сейшельскими учеными. Президиум ДВО РАН и его Океанографическая комиссия одобрили такую экспедицию на флагмане нашего научного флота, названного в честь одного из Президентов АН СССР. Шло время перестройки и «закрытый порт Владивосток» стал открытым городом. Мы стали готовиться к рейсу. Собрали ведущих ученых со всей страны, пригласили четырех известных американских ученых. Наш флагманский корабль позволял взять на борт 74 научных сотрудника. Окончательно все собрались в Сингапуре и пошли на Сейшелы.

Время похода до Сейшельских островов и обратно занимало львиную долю продолжительности всей экспедиции. Оставалось чуть больше двадцати чисто рабочих дней, за это время предстояло исследовать довольно много рифов, которые в этом регионе имеют большую протяженность и отличаются распространением на глубину иногда более сорока метров. Поэтому на исследование одного рифа уходило по четыре–пять дней. Работать приходилось практически без выходных с частыми переходами от одного рифа к другому. Ко второй половине экспедиции стали проявляться некоторая суета и поспешность в выполнении береговых и подводных работ, видимо, из–за боязни не успеть закончить работу в срок на очередном рифе. В тот день мы должны были до обеда доделать предыдущую работу на одном из рифов, а после обеда сняться с якоря и перейти на следующий риф. Мне с моей группой нужно было завершить описание кораллов и собрать их образцы на глубине 12 метров, на этой глубине можно находиться много часов без опасения получить кессонную болезнь. Воздуха из одного акваланга на этой глубине хватает почти на час даже при интенсивной работе. Затем я должен был подняться в лодку и перейти на соседнюю точку на глубине 20 метров. Там я мог проработать не более 20 минут, в противном случае должен был подняться на глубину 12 и 6 метров для рекомпрессии и вывода из кровеносных сосудов азота, который накапливается под давлением во время нахождения под водой. Эту точку мне не удалось найти с первого раза, опустившись немного раньше на глубину 30 метров, с которой я тут же вернулся в лодку. Со второй попытки мы точно попали в необходимую точку, в которой со вчерашнего дня остались неописанными некоторые кораллы. Я закончил работу менее чем за двадцать минут и стал подниматься наверх, чтобы провести рекомпрессию. При подъеме я обратил внимание, что поднимаюсь, перегоняя пузырьки воздуха. Этого нельзя было делать, так как может произойти баротравма уха или легких. В снаряжении водолаза для регуляции скорости подъема служит компенсатор плавучести, спустив из него воздух, вы уменьшаете скорость подъема. Когда я нажал на кнопку регуляции воздуха, вместо замедления подъема, меня быстро выкинуло на поверхность воды. Хоть это и была нештатная ситуация, я решил, что ничего страшного не случится, та как на глубине 20 метров был мало времени. Я поднялся в лодку. Это была роковая ошибка. Не было учтено то, что в этот день я уже побывал на тридцатиметровой глубине, а это, хоть и было меньше минуты, должно было расцениться мною как полноценное погружение. Третье погружение в этот день без полной рекомпрессии и остановок на 12, 6 и 3 метрах по 3, 6 и 12 минут соответственно на каждой из этих глубин было недопустимо. Я снял акваланг, все снаряжение и водолазный костюм и решил перейти в небольшой тенек на носу лодки. Опершись рукой о борт лодки, я его не почувствовал, — Санек, я кажется закессонил, — сообщил я старшине станции, страхующему водолазу.

— Да ну, брось ты. Как ты мог закессонить на 20 метрах? — возразил он.

Уже через минуту у меня была парализована вся правая сторона. Сомнений не было: азот «закипел» в крови, закупорив кровеносные сосуды. Немедленно было передано сообщение по рации на судно. Пока мы дошли до корабля, там была подготовлена к работе аварийно–лечебная барокамера, наготове ждали доктора и корабельный, а также наш врач–физиолог, меня на руках отнесли в барокамеру — началось спасение водолаза.

Когда с водолазом что–нибудь случается, то при лечении его «опускают» под давлением в барокамере на большую глубину, чем та, на которой он работал. Так поступили и со мной. На глубине 40 метров у меня прошли все симптомы кессонной болезни, я резво встал и стал ходить по барокамере. Стали снижать давление, то есть поднимать на поверхность. Я попросил включить более быструю музыку, чтобы активнее двигаться для более эффективного вывода пузырьков воздуха из организма. Водолаз в барокамере должен постоянно сообщать наружу о своих ощущениях. На глубине 13 метров я сообщил, что у меня появилось в ногах ощущение типа зуда, какое бывает когда отсидишь ногу. Снаружи задумались. Посовещались и стали вновь опускать на 60 метров. Где–то на уровне 35–40 метров зуд пропал, на 60 метрах опять все стало хорошо. Снова начался подъем, снова ходьба по барокамере и танцы. На глубине около 20 метров появился более сильный зуд. Очередное более длительное совещание спасателей и очередной спуск на 80 метров. Зуд не проходит, ходить становится труднее. Опускают на глубину 100 метров. Как потом оказалась, на сжатом под давлением воздухе этого категорически нельзя было делать. Такие манипуляции можно и необходимо делать только на сжатом кислороде.

Пошли вторые сутки спасения, мне становилось все хуже. Я с трудом мог подниматься с койки, в мочевом пузыре появились сильные боли, возникали частые позывы к мочеиспусканию, но оно не происходило. Ввели катетер для его опорожнения, стало немного легче.

Началось длительное совещание со звонками в водолазные центры Москвы и Севастополя. Там посоветовали действовать в соответствии с существующими правилами и таблицами декомпрессии. Состояние мое продолжало ухудшаться: или от бездействия спасателей, или оттого, что я уже несколько суток находился и дышал воздухом под огромным давлением. Работавшие с нами американские коллеги тоже были водолазами и понимали сложившуюся ситуацию. Один из них позвонил в водолазный центр во Флориде и описал тамошним спецам все спасательные действия и теперешнее мое состояние. Там ответили, что водолаз без кислорода может погибнуть. Кислорода на борту не было. Они же посоветовали через американское посольство на Сейшелах обратиться за помощью в американскую службу спасения на флоте.

Капитан и начальник экспедиции поехали в советское посольство. Было около часу ночи. На просьбу вызвать посла, им было отказано, сообщили, что посол спит, и посоветовали приходить завтра к десяти часам утра. Наше начальство было категоричным: «Если посол хочет получить утром сообщение о смерти одного из участников международной экспедиции, то пусть спит». Это возымело действие, посол, пригласив пришедших войти в здание посольства, все выслушал и пошел связываться с Москвой, без разрешения которой он не мог предпринимать решительных действий. В общем, пока информация о происшествии и возникшей проблеме не дошла до тогдашнего Первого секретаря ЦК М.С. Горбачева, никто не мог решиться на то, чтобы обратиться за помощью к Америке. После его резких высказываний по поводу возникшей ситуации, нескольких матов и команды немедленно просить о помощи у американцев все закрутилось. После обращения в американское посольство руководство операцией взял на себя Командующий военно–морским флотом США. Специально был задействован один из их спутников, и через десять минут с нашим кораблем была установлена прямая связь. Тут же с военных баз на Филиппинах и Диего–Гарсиа были подняты в воздух два самолета со спасателями и необходимым оборудованием. Они взяли курс на Сейшелы.

Американцы, едва успев прилететь, сразу поднялись на борт корабля и спустились в помещение барокомплекса, в котором находилась барокамера. Они попросили навести в барокамере порядок, вымыть полы и вынести все лишнее. Затем переодели меня в антигорючую спецодежду и стали вносить кислородные баллоны, другое оборудование и снаряжение, приборы и лекарства, необходимые для лечения и «поднятия меня наверх». После этого в камере появился доктор–физиолог Ким — американец китайского происхождения.

Он объяснил, что при отсутствии кислородного оборудования категорически запрещаются любые попытки ликвидации пузырьков, возникших в результате декомпрессионного газообразования путем погружения на глубину при дыхании воздухом. Такой метод использовался в водолазной практике на заре развития водолазной медицины (в 20–40–х годах ХХ века), но не оправдал себя. Оказалось, что при незамедлительном повторном погружении газовые пузырьки не ликвидируются, а напротив, организм дополнительно насыщается азотом, и состояние пострадавшего ухудшается. В связи со случаями гибели водолазов при использовании этого метода он был признан опасным. Наши же судовые водолазы и доктора делали все как бы правильно, но действовали согласно инструкции и декомпрессионным таблицам 1942 года. Потом доктор Ким сказал, что они очень надеются меня спасти, но опасаются кислородного отравления моего организма, так как меня надо выводить из теперешнего нелегкого состояния около пяти суток. Чистый кислород является токсичным газом, и для каждого организма существует предельно допустимая норма. Ее превышение вызывает тошноту, судороги, потерю сознания и возможен летальный исход. В американской медицине принято все говорить пациенту. Было решено, что со мной в барокамере будут постоянно находиться страхующие водолазы. Мне поставили капельницу, надели кислородную маску, и начался медленный, тягучий подъем наверх. Я потерял счет времени, в барокамере круглые сутки ярко горели лампочки. Тревожно засыпал на короткое время и опять дышал, дышал и дышал кислородом. Улучшения не наступало, я еле–еле добирался до туалета, но ничего не получалось, мне угрожала интоксикация внутренних органов. В какой–то момент у меня началось подергивание век и губ. Страхующий водолаз сообщил об этом наружу. В громкоговорящем динамике раздалось: «Немедленно снизить давление кислорода». Это были первые признаки кислородного отравления.

В один из дней в барокамеру принесли письма из дома, мы их получали через посольства тех стран, где работали. Они приходили с большим опозданием, но всегда это было приятное и желанное событие. Дома все было хорошо, но самое главное заключалось в том, что в одном из писем была записка от сына, написанная корявым почерком первоклашки. Он писал, что справился со всеми постельными и школьными проблемами и теперь учится только на четверки и пятерки. Я сказал себе: «Маленький пацан нашел в себе силы победить свои слабости, так и ты держись! Соберись, мужик, ты же геолог! Напрягись! Ты должен не только выжить, а своими ногами выйти из барокамеры!»

Спустя некоторое время (как я потом узнал — на третьи сутки) симптомы кислородного отравления усилились. Возникали приступы тошноты и судороги в правой ноге, я был близок к потере сознания. Так я переносил третью допустимую норму. Я сильно устал и физически, и морально дышать чистым кислородом и взмолился о перерыве хотя бы на десять минут. После недолгого совещания мне разрешили снять кислородную маску. На последующее дыхание кислородом я заметно не среагировал, реакцию показали только приборы, которые были снаружи барокамеры. Здоровье, подаренное родителями, и врожденное упрямство позволили мне перенести эти перегрузки и выдержать пять предельно допустимых норм чистого кислорода. Во второй половине пятых суток с меня сняли кислородную маску и разрешили сесть. Объявили, что через час разрешат вставать, а спустя еще час я должен буду приготовиться к выходу из барокамеры. Я не поверил своим ушам — мои мучения подходят к финалу. Через перепускной люк передали бананы и сок. Это был царский подарок для моего абсолютно пустого желудка, так как, опасаясь отравления и снимая почти непереносимую боль, его несколько раз промыли позорной клизмой. После подкрепления я чувствовал себя почти хорошо. Немного не своими были ноги, в них ощущался слабый зуд, но руки действовали абсолютно свободно. Как было обещано, через три часа, немного пошатываясь, я вышел из барокамеры под аплодисменты спасателей, водолазов и переводчиц английского языка. Усадив меня на табуретку, доктор Ким устроил короткий опрос о моем самочувствии и беспокойствах, волнующих меня. Я ответил, что почти все хорошо, а беспокоит только слабый зуд в обеих ногах. Он сказал, что еще в течение пяти дней я буду проходить профилактику в барокамере, тогда все, может быть, придет в норму, и посоветовал мне подняться на кормовую палубу, где меня ждут испереживавшиеся коллеги.

На негнущихся ногах я медленно поднялся по трапу на палубу, где меня встретило радостное «ура». И участники экспедиции, и члены команды кинулись пожимать мне руки, обнимать и целовать. У доброй половины женского персонала на глазах были слезы. Коротко расспросив меня, все стали наперебой рассказывать о том, что творилось в эти пять тревожных суток внутри барокомплекса, на корабле и на берегу — в столице Сейшельской республики Виктории. Оказывается, наше и американское посольства и сейшельский Президент держали всю операцию спасения под своим контролем, и все просьбы с корабля выполнялись немедленно без всяких проволочек. Я понял, что такое забота о человеке — не декларируемая, не на словах, а на деле.

Меня еще пять дней опускали и поднимали в барокамере с глубины 10 метров, состояние мое заметно улучшалось. На пятый день после выхода из барокамеры я пытался, хоть и не очень уклюже, играть в волейбол. Принимать и пасовать мяч я мог, если он прилетал ко мне, немного вперед или в сторону я не успевал. Не было «прыгучести», а ноги не очень слушались в коленях. В честь моего спасения американское посольство устроило грандиозный прием. Все шумно общались, пили и закусывали, я скромно стоял в сторонке. Иногда ко мне подходили наши и иностранные приглашенные. Задавали парочку вопросов и уходили в гущу народа. Я ждал доктора Кима, меня интересовал один вопрос: «Могу ли я выпить?» Доктор Ким сказал: «Чем быстрее ты начнешь делать все, что ты делал до 13 февраля (день моего паралича), тем скорее восстановишь былое здоровье. Пойдем, я тебе сделаю коктейль, и выпьем за тебя».

Встал вопрос, куда меня отправлять на восстановительное лечение — во Флориду или Ленинград? И там, и там имелись такие центры восстановительного лечения. Связались с обоими центрами. В Ленинграде в это время находился американский профессор–физиолог, который сказал, что ленинградский центр не хуже флоридского, и что там проходят восстановление космонавты. Я колебался недолго и выбрал Ленинград. Туда смогут приехать мои родные, а нахождение на родине тоже должно помочь восстановлению. Спустя несколько дней меня отправили через Германию в Россию.

Поскольку газеты многих стран пестрели, где короткими заметками, где подробными рассказами о спасении русского ученого–водолаза, то в Ленинграде меня уже ждал консилиум из самых авторитетных докторов. Со мной передали поминутный отчет на двадцати страницах об операции спасения и ее результатах. Тем не менее от меня потребовали подробный рассказ — с момента первого погружения в тот день. Потом меня отпустили, а члены консилиума остались совещаться. Я пошел ходить по коридорам, чтобы расхаживать ноги, правая нога заметно приволакивалась. В конце коридора был выход на балкон. Мне страшно захотелось вдохнуть свежего морозного воздуха и поглядеть на зимний город. На морозе зуд в ногах усилился. Я решил прыгнуть без разгона с места обеими ногами. Результат прыжка — едва более двадцати сантиметров — глубоко меня поразил. Ранее, в экспедициях на корабле, я бывал рекордсменом по прыжкам с места. Вернувшись в палату, я решил осмотреть правую ногу и пошевелить ею в разных положениях. Колено слабо слушалось, но сгибалось и разгибалось, пальцы не двигались совсем. Доктор Ким, напутствуя меня перед отправлением в Германию, предупредил, что многое мне придется восстанавливать усилием мозга и нервами, посылая конечностям определенные команды. Я взял медицинский резиновый жгут и стал притягивать к себе большой палец. Он подался довольно легко, расслабив жгут, даю ему команду вернуться назад, палец слабо шевельнулся и застыл. Снова натягиваю жгут, и снова стараюсь сдвинуть палец. До вечера три пальца стали меня слушаться, хотя делали они это не очень охотно и резво.

Спустя два дня меня можно сказать взяли в оборот: четыре различных массажа, два из них водные, лечебная физкультура, иглорефлексотерапия, ледяная ванна и, конечно, медикаментозное лечение. С утра до вечера я, как на работу, ходил на процедуры. К концу недели консилиум разрешил лечащему врачу назначить мне прогулки. Он же сообщил уважаемым профессорам, что я уже второй день хожу на первый этаж за газетами (моя палата была на пятом этаже). Один из профессоров сказал одобрительно, что такие пациенты им очень импонируют. Через два месяца, когда все процедуры закончились, а здоровье значительно улучшилось, я взмолился о том, чтобы меня отпустили домой. После недолгих уговоров остаться еще на некоторое время, мне все–таки принесли билет во Владивосток с рекомендациями на продолжение лечения. Дома наши врачи сразу отправили меня в спинальный санаторий. Я сам делал комплекс упражнений в течение года. Но зуд в ногах остался на всю жизнь. Но, тем не менее, ровно через год после возвращения из Ленинграда я прошел водолазную комиссию, получил разрешение квалификационной комиссии на проведение водолазных работ с ограничением глубины до двадцати метров, организовал экспедицию во Вьетнам и стал по–прежнему исследовать рифы под водой.

Примерно за полгода до этого в Институте проходила комплексная проверка из Москвы по всем направлениям нашей деятельности, в том числе по повышению профессионального уровня ведущих научных сотрудников. Один из членов комиссии, представитель Высшей аттестационной комиссии СССР, обратил внимание на то, что я, имея более полусотни публикаций — и из них пять монографий, до сих пор хожу в кандидатах наук. По правилам ВАКа, я могу защищать докторскую диссертацию без ее написания, а лишь сделав доклад по совокупности работ. При этом надо найти совет, который согласится принять этот доклад. Такое положение меня устраивало. Было относительно сводное время, я восстанавливался после кессонной болезни. Мы созвонились с московским институтом, в который я ездил ранее на «предзащиту», они согласились принять диссертацию, предупредив, что если будет меньше десяти официальных отзывов, то защиту не назначат.

На автореферат пришло одиннадцать официальных положительных отзывов. Отзывы трех оппонентов тоже были положительными. Когда я поднимался на трибуну для доклада, в зал вошли мои оппозиционные дамочки и принесли три отрицательных отзыва. Это уже был в известном смысле перебор отзывов. Едва закончился доклад, от моих противниц посыпались вопросы, практически не касающиеся сути доклада, главным образом о значении микроструктуры в различных признаках. Я ответил, что микроструктуру скелета нельзя расценивать как важный признак, так как пока неизвестна природа ее происхождения, а в большинстве случаев, она вторична. Далее я продолжил, что через все мои работы, а также в докладе проходит мысль, что такие признаки, как «больше», «меньше», «яснее» и т.д. ничего не дают для систематики. «Бабушки» продолжали выступать, аппелируя по–прежнему к важности микроструктуры, сожалели, что я ее недостаточно учитывал, и заключали, что им трудно оценить, достойна ли моя работа присуждения степени доктора наук.

У меня сильно разболелась голова, и мне надоели эти ничего не значившие вопросы и выступления. В зале ощущалась какая–то аморфная атмосфера, стоял устойчивый шепоток, слушатели похоже беседовали о чем–то своем.. Необходимо было сменить настроение зала и все–таки напомнить о себе и своем деле, которое я защищал. До этого я старался корректно реагировать на эту мышиную возню хоть и уважаемых, но уже устаревших по своим взглядам ученых. Я разозлился и, не думая о возможных последствиях, решил «всыпать» своим противницам цитатами, используемыми в их известных книгах, и рассержено дерзко ответил: «Это же полный абсурд, подразделять семейства кораллов, как это делают мои уважаемые оппонентки, по таким признакам (я цитировал): «не наблюдается никакой структуры», «фиброзная структура, но не с четким рисунком», «видна более четко фиброзная структура» и т. п. Нельзя сравнить «никакую структуру» с любой «фиброзной структурой», будь она хоть «не четкая», хоть «более четкая». Невозможно сравнивать то, чего нет, с чем–то четким или не четким. Пусть кто–нибудь из присутствующих скажет, как отличить что–то нечеткое от более четкого? Кто и как устанавливает критерий четкости?». И, наконец я завершил: «Признать такую порочную идеологию и использовать на практике аналогичные признаки в любой классификации — это значит самому перечеркнуть всю свою многолетнюю работу по систематике ископаемых и современных кораллов».

Присутствующие на заседании оживились, усиливающийся шепоток прокатился волной по конференц–залу, в помещении почувствовалась какая–то иная аура, критические выступления прекратились, вероятно, наступал перелом в процессе защиты. Председательствующий призвал выступающих оценивать не только доклад, но и совокупность всех моих работ. Затем был десяток выступлений хотя и с известной долей критики, но, несомненно, в мою поддержку. Бывший мой руководитель заверил присутствующих, что он знает меня с первых шагов в науке и уверен, что в своих многочисленных публикациях мною рассмотрены важные моменты в изучении кораллов, а я вполне заслуживаю искомой степени. Мне кажется, что явный позитивный перевес в мою сторону произошел после выступления моей приятельницы Эльвиры Соловьевой, заместителя директора по науке института, в совете которого происходила защита. После обстоятельного выступления, содержавшего и справедливую критику, и положительные моменты, она подчеркнула, что результаты диссертации, несомненно, войдут в общую теорию таксономии в связи с разработкой новых критериев и принципов онтогенетической систематики. Последнее позволяет надеяться, что полученные данные будут использованы при разработке новой теории эволюции онтогенеза. Еще после нескольких выступлений моему академику Сергею Борисовичу Кречетову, похоже, показалось, что надо заканчивать это заседание (никакой пленки о моих, якобы, постыдных выступлениях ему никто не показывал). Он буквально в нескольких предложениях охарактеризовал мои исследования с момента появления в Академгородке, а в заключение сказал: «Считаю, что в лице Якова Ильича мы имеем крупного и разносторонне образованного ученого, умелого организатора как научных исследований, так и экспедиций. Он в равной степени достоин присуждения ученой степени доктора биологических и геолого–минералогических наук». Прения после заключения Сергея Борисовича как–то сразу прекратились. Выступать после самого авторитетного и главного геолога в академической фундаментальной науке страны считается неэтичным. Председательствующий, академик Комарников, обсудив доклад и основные мои работы, подвел итоги: «Мне представляется некорректным принести отрицательные отзывы за одну минуту до заседания. Это неэтично. Учитывая все выступления и работы Якова Ильича, я нахожу оправдательным его отказ от микроструктурного подхода. По совокупности всех этих обстоятельств, я, скорее, буду голосовать «за».

Совет постановил: «На основании доклада и результатов тайного голосования «за — 15», «против — 2» ходатайствовать перед ВАК СССР о присуждении ученой степени доктора биологических наук Якову Ильичу Рахманову».

На банкете после защиты все как бы забыли о ней, моих приятелей и коллег из столичных, питерских и прибалтийских институтов интересовали только обстоятельства моего недавнего спасения в Индийском океане. Они искали любую информацию об этом и искренне переживали за исход спасательной операции и мое здоровье. Рассказывая подробно об этом случае, я, вероятно, как бы снова пережил все это событие, так как и слушатели, и я часто слышали дрожь в моем голосе. Потом мы поехали к Эльвире, мне никого, даже своих родственников, не хотелось видеть в этот вечер, настолько я устал морально. Посидели, вспомнили любимый Вьетнам (мы с ней, по сути, были идейными вдохновителями и стояли у истоков создания советско–вьетнамского научного тропического центра), добавили еще немного коньячку, я извинился, что сегодня похоже уже больше ни на что не способен и отпросился спать.

Спустя полгода мне прислали диплом доктора биологических наук.

* * *

Большинство наших экспедиций до этого были в среднем и южном Вьетнаме. Предстоящая экспедиция должна была проходить в одном из уникальнейших мест северного Вьетнама в заливе Ха Лонг (Спустившийся Дракон). Залив содержит 1969 островов, ни один из которых не повторяет другой по своим размерам, очертаниям и красоте. Согласно легенде, в помощь вьетнамскому народу в борьбе с кораблями постоянно наступающих китайских захватчиков на материковый Вьетнам с неба спустились скопления драконов. Они выплюнули неисчислимый жемчуг, который, через мгновение, был превращен в каменные острова, образовавшие устойчивые цитадели, о которые вражеские суда разбились на части. Вьетнам наконец победил. Многие острова своими очертаниями подобны каменным скульптурам и похожи на старого рыбака, молящегося монаха, дерущихся петухов, орла, высматривающего добычу, и т. п.

На восходе солнца залив и его острова необычно красивы. С рассветом свет становится чрезвычайно ярким, повышаясь, он как бы зажигается небо, полное цветов. Далеко, над вершиной острова Бай Тхо (Поэма), еще не исчезло сверкание маленького алмаза — Венеры. Среди поначалу голубых и фиолетовых морских известняков появляются в экстраординарных формах очертания скал и островов различных цветов: изумрудный, синий, красный, коричневый, желтый. Вечером, когда цвет островов изменяется от синего до темного фиолетового, затем переходя в бордово–красный, солнечный свет медленно перемещается на запад и исчезает позади гряды островов, напоследок оставляя золотой жар на горизонте. Залитые лунным светом ночи острова Ха Лонга становятся особенно великолепными и таинственными. Тихая поверхность залива напоминает зеркало, подобное разливу ртути, отражающему серебристый лунный свет. В этом голубом свете острова не полностью проявляются как бы на легкой, полутемной сцене среди звуков ветра и волн. Столь знакомые в дневном времени они становятся чуждыми и таинственными ночью.

Среди этой красоты нам предстояло работать. Группу островов для исследования я выбрал, еще готовясь к экспедиции во Владивостоке. По приезду во Вьетнам мы узнали, что выбранные нами острова входят в район Ха Лонга, объявленный ЮНЕСКО Мировым достоянием. Это обстоятельство сделало предстоящую экспедицию почти волшебной. Администрация провинции взялась нам интенсивно помогать. Они освободили принимающий нас институт от всех финансовых расходов, переложив их на себя и тамошних предпринимателей. Для работы по заливу нам был выделен небольшой туристический корабль со всеми удобствами и кухней. Кроме команды корабля с нами были три вьетнамца, которые буквально предупреждали любые наши попытки сделать какую–либо физическую работу. Мы были призваны выполнять лишь научные исследования. Такой сервис мы видели только в кинофильмах, в которых показывались куча нагруженных носильщиков и исследователи в шортах и тропических шлемах. Так и было. Я ходил в шлеме и мне позволяли носить только дипломат с картами и документами.

На быстроходном катере мы с Председателем провинции быстро объехали район будущих исследований и выбрали для лагеря небольшой необитаемый и очень живописный остров. С его южной стороны находилась закрытая бухта с обширным песчаным пляжем. Края бухты окаймляли причудливые скалы, на которых прямо у уреза воды были видны сквозь совершенно прозрачную воду разноцветные кораллы. В зарослях на берегу на все голоса щебетали птицы, благоухала акация, цвели дикие ананасы, орхидеи и кактусы. Более чудесного места для полевой жизни трудно было представить.

На следующий день мы прибыли на остров и разбили лагерь. Учитывая опыт предыдущих экспедиций в тропиках, мы не стали ставить палатки на песчаном берегу. Во–первых, на берегу в хороший тайфун волны достают до палаток, какой бы ширины ни была песчаная полоса пляжа. Во–вторых, на пляже почти невозможно спрятаться от палящего солнца и избавиться от вездесущего кораллового песка. Палатки мы поставили в прибрежных кустах на песчаных или травянистых прогалинах. Там они были защищены и от тайфуна и частично от полуденного пекла. Для защиты от солнца над палатками ставился тент — чем темнее, тем лучше. При этом было необходимо, чтобы между тентом и палаткой оставалось свободное пространство. В этом пространстве формировались какие–то конвекционные потоки воздуха. Даже в самую жару в палатках было прохладнее, чем на воздухе, к тому же в тропический ливень вода в них не проникала. Для полного удобства в палатках натягивался противомоскитный тюлевый полог.

Рифы Тонкинского залива, в который входит залив Ха Лонг, были практически не изучены. Советско–Вьетнамской экспедицией в начале пятидесятых годов прошлого века было отмечено всего двенадцать наименований кораллов. Нам предстояло практически с нуля начать изучение этих рифов и биологического разнообразия на них. Кроме того, рифы этого региона находились вблизи устья очень крупной реки Красной, из которой выносятся миллионы тонн илистого вещества, неблагоприятно сказывающегося на существовании кораллов. Интересно было выяснить, как кораллам удается выживать и формировать рифы в сложных условиях. Ближние рифа мы доставали на катерах типа «Прогресс», к дальним — на несколько дней ходили на предоставленном корабле. Наш отряд был очень мобилен и состоял из двух вьетнамских и четырех российских научных сотрудников, двое из которых были весьма перспективными аспирантками. Их научные темы касались изучения некоторых тропических животных.

Мы поднимались с утренним пением птиц и, пока было прохладно, ехали к своим трансектам. Там делали привычную работу по подводной фотофиксации различных живых объектов на рифе, выясняли состав и структуру сообществ, подсчитывали численность растений и животных или собирали их образцы, которых еще не было в коллекции. Кроме того, в различных зонах рифа ставили гидробиологические ловушки для сбора выпадающего ила и выяснения вихревых придонных течений. Эти ловушки необходимо было проверять ежесуточно в течение недели. Никаких совещаний, заседаний, совершенно свободный распорядок дня и любимое дело в окружении сказочной природы и приятной компании. Редкие контакты с проезжающими мимо рыбаками, чтобы купить рыбы или какой–либо другой живности. Ничего лучше и не придумать. Лишь трое суток из этой жизни были отравлены прилетевшим из Камбоджи сухим очень жарким ветром. Температура воздуха круглые сутки не опускалась ниже 40№С, а вода прогрелась до 36№С. Спасения не было нигде, особенно ночью, через 20–30 минут все тело покрывалось противным, липким потом, и лишь под утро удавалось вздремнуть на короткое время. Даже ночью вода «охлаждала» наши тела максимум на десять минут. Мы лишний раз убедились, что за удовольствие надо платить. Зато с каким непередаваемым блаженством мы приняли тропический ливень, пришедший вслед за суховеем. Практически все время стояла тихая погода, а нам нужно было хотя бы небольшое волнение моря, чтобы сравнить, как поступают илистые осадки на риф в спокойных и штормовых условиях. Вероятно, за наши мучения природа решила откупиться и наградить нас. Налетел хороший тайфун, который бушевал двое суток, море вспенилось и вздыбилось огромными волнами, вода в нем стала желто–коричневой. Мы радовались и немного волновались — устоят ли наши приборы в такой шторм? И из шести ловушек не устояла лишь одна.

В общем, мы получили довольно хорошие результаты. Было выявлено около 200 видов кораллов, что вполне можно было сопоставить с видовым разнообразием многих рифов Тихого океана. Нам удалось показать, что в условиях сильной заиленности мелководного залива в составе и структуре коралловых сообществ произошла перестройка. На большинстве рифов основу сообщества составляют ветвистые формы колоний кораллов, а в Тонкинском заливе — это массивные караваеобразные колонии. За счет особенности придонных вихревых течений кораллам удается освобождаться от выпадающего на них глинистого осадка даже после сильных тайфунов. Кроме того, мы нашли два рифа — самые богатые по разнообразию кораллов и живущим в них других животных. Эти рифы мы рекомендовали для внесения в заповедную зону с целью сохранения и восстановления богатства жизни на других рифах и в Тонкинском заливе в целом. Так же как руководство провинции и принимающего нас института, мы были очень довольны нашей небольшой экспедицией и ее результатами.

Во всем мире к концу прошлого века погибло треть рифов. Многие страны обеспокоились этим фактом и озаботились проблемой восстановления рифов и биологического разнообразия на них, пытаясь искусственно выращивать кораллы. Эта ситуация не обошла стороной и вьетнамские рифы, тем более что они испытывали сильную антропогенную нагрузку, поскольку в своем большинстве находятся вблизи густонаселенных городов и поселков.

Руководство вьетнамского института обратилось ко мне с просьбой помочь им в деле выращивания кораллов. В экспериментах в аквариуме у них вроде бы получалось выращивать небольшие колонии кораллов, а в природе на рифе они большей частью погибали или очень плохо росли. По приезду во Вьетнам я попросил, чтобы мне предоставили водолазное оборудовании и лодку, и поехал смотреть институтские установки с кораллами на рифе. Многие вьетнамские рифы находятся в мелководных бухтах с заиленным дном. При сильных штормах и тайфунах ил поднимается в толщу воды и может осаждаться на кораллы, которые не всегда способны избавиться от сильного заиливания. Все искусственно выращиваемые кораллы располагались в бетонных стаканчиках непосредственно на илистом дне, при этом многие из них находились вблизи погибших или больных колоний, которые были переполнены микроводорослями и микробами, смертельно подавляющими молодые, ослабленные или поврежденные кораллы. Все искусственно посаженные кораллы были повреждены во время посадки, так как их небольшие кусочки отламывались от колоний, а потом высаживались в стаканчики на поверхности. Я сообщил директору института и моим коллегам о своих наблюдениях и предложил выращивать кораллы другим способом, чтобы получить данные для успешного выращивания кораллов.

До того как выехать по этому приглашению во Вьетнам, я изучил в Интернете все мировые сведения об искусственном выращивании кораллов. Наиболее результативными были два метода: выращивание фрагментов на полусферических водоустойчивых бетонных сооружениях и на прямоугольных рамочных конструкциях. Первый способ был очень затратным: дорогой бетон, два–три водолаза для сбора кораллов, четыре–шесть рабочих, которые должны сажать фрагменты, кроме того, нужен был катер с подъемным краном, чтобы опускать бетонные сооружения под воду. Я решил воспользоваться рамочной металлической конструкцией, а фрагменты кораллов крепить не бетоном, а медным проводом в пластмассовой оплетке на расстоянии пяти–десяти сантиметров от каркаса установки. Установка была поднята на полметра над дном. Самое главное, что при этом я решил не поднимать кораллы на поверхность, а, поместив каждый из них в отдельный полиэтиленовый пакет, перенести к экспериментальной установке и закрепить, чтобы они не касались каркаса и друг друга. Таким образом, пересаживаемые кораллы испытывали минимальные стресс и повреждение. Мы со вторым водолазом вместо положенного дня работы завершили всю операцию за сорок минут. Через неделю, а потом спустя месяц я проверил свой «огород». Все кораллы прижились и начали расти. Прошел год с начала эксперимента. Я был удивлен и очень обрадован полученным результатом: мои кораллы в два–три раза увеличили количество новых ветвей и общие размеры колоний. Погибла лишь одна колония, у нее ослабло крепление, и она прислонилась вплотную к ржавому каркасу установки. При этом вблизи нее погибла природная колония, что также могло способствовать гибели экспериментального коралла.

Я с удовольствием доложил о полученных результатах и показал выращенную мной колонию. Было принято решение — продолжить эксперимент с большим количество разновидностей кораллов. По моему заказу и чертежу сделали из пластмассовых водопроводных труб в два раза большую по размеру установку. Мы с помощником прикрепили на нее в три раза больше фрагментов кораллов разных видов и размеров. Результат был таким же успешным как полтора года до этого. Кораллы с первой установки увеличили число ветвей в десять раз, они прикрепились к каркасу установки, как это делают кораллы в естественных природных условиях. Основные выводы эксперимента сводились к следующему: искусственные кораллы растут тем успешнее и быстрее, чем успешнее делают это их родители, чем крупнее фрагмент, тем меньше шансов его гибели, посаженные весной фрагменты растут успешнее, выращивать кораллы надо, поднимая установку над дном. Применяя такой способ, можно выращивать кораллы для восстановления разнообразия как на месте, так и перенося их на другие рифы. Также возможно выращивание кораллов на плантациях для последующей их продажи туристам и коллекционерам.

В начале 1995 года мне пришел большой пакет из Америки. В нем сообщалось, что я являюсь кандидатом для избрания в Нью–Йоркскую академию наук. Письмо сопровождалось просьбой как можно полнее заполнить прилагаемую анкету. Анкета из четырех страниц касалась практически всех сторон моей жизни, включая родителей, жен и детей. Я ради любопытства заполнил анкету и отправил ее в Штаты. В июне пришел еще более толстый красочный пакет. В нем в специальной папке лежал диплом, который свидетельствовал, что доктор Я. И. Рахманов избран действительным членом Нью–Йоркской Академии Наук. К диплому прилагались письмо, сообщавшее, какими льготами я могу пользоваться на территории США, и с десяток сертификатов для использования этих льгот. Спустя три года (прошло ровно четверть века после окончания университета) меня избрали действительным членом Российской экологической академии.

* * *

В научных кругах начала обсуждаться проблема глобального потепления. По расчетам некоторых ученых, одним из его результатов станет подъем уровня Мирового океана на высоту около двух метров. Кого–то волновал вопрос, что станет с островными государствами, другие спорили о том, что будет происходить на затопленной территории. В это время шло интенсивное поднятие уровня Каспийского моря — он приближался к двум метрам. Я подал заявку в Российский фонд фундаментальных исследований на изучение феномена Каспийского моря. В итоге этого изучения я предполагал ответить на вопрос — какая и как морская жизнь будет формироваться на вновь затопленной территории, и как она будет развиваться со временем? Я получил грант на три года работы и довольно приличную финансовую поддержку для исследований и на поездку четырех человек из Владивостока в Махачкалу.

Где–то в четвертом–пятом классе, непонятно отчего, мне страстно захотелось побывать в ауле на Кавказе. Может, это было влияние чтения повести о Хаджи–Мурате, может, что–то другое, но совсем это желание не пропадало никогда. И вот — чудо! Сбылось! Я поеду на родину этого героя дагестанского народа. Я связался с дагестанскими коллегами — один из них ранее был сотрудником моей лаборатории. Мы выяснили, какое оборудование брать с собой, и можно ли будет забивать акваланги воздухом в районе работ. Как только из Москвы мы получили деньги, то сразу купили билеты до Махачкалы и отправились на поезде через всю страну. Это было не передаваемое по впечатлениям путешествие. Немного портила настроение наблюдаемая из окна перестроечная разруха по всей стране. Но оно сменялось приятностью и удивлением, принесенными нам после того, когда весь вагон узнал, что у нас имеется прекрасная малосольная владивостокская сельдь специального баночного посола. Все стали в обмен на селедку приносить нам всякую снедь, керамику, хрусталь (тогда вместо зарплаты выдавали производимую продукцию, которая продавалась во время остановок на перронах). На одиннадцатые сутки мы прибыли в Махачкалу.

Дагестан в переводе означает «страна гор». Уже с самого начала нашей эры горная часть Дагестана входила в состав Кавказской Албании. Около 30 вершин Дагестана превышают 4000 м, а высшая его точка — Базардюзю достигает высоты 4466 м. Около двух десятков горных пиков близки к отметке 4000 м. По разнообразию растительно–климатических ландшафтов Дагестан не имеет себе равных. В устье реки Самур находится зона субтропических лесов, на севере республики располагаются пустыни и полупустыни, на юге — высокогорные тундры и ледники. Нам предстояло проехать почти весь Дагестан от устья Терека до города Дербента, поколесить по его степям, горным дорогам, пожить в городах и небольших селениях у моря, пробираться к аулам, затерянным в заоблачной выси. Во всех поездах нас должен был сопровождать и работать с нами наш бывший сотрудник. Больше чем половину путешествия с нами должен быть племянник Расула Гамзатова, заведующий Отделом морской и наземной экологии Магомед Магомедов. Конечно, мы собирались посетить родину известного дагестанского поэта. После обсуждения планов и выступления на Ученом совете Прикаспийского института биологических ресурсов, мы получили в свое распоряжение микроавтобус ульяновского автозавода и поехали в поселок Сулак на севере Дагестана, вплотную к которому подошло наступающее море. Нашему нетерпению не было предела. Как только мы разгрузились в доме, где нам предстояло жить, мы поехали к морю.

Впечатление было очень сильным, следы затопления были очевидны: до ближайших домов оставалось не более ста метров, из воды торчали телеграфные столбы, деревья и остовы строений, асфальтированная дорога превратилась в узкую полоску, имеющую редко более метра в ширину, с обеих сторон которой тихо плескалось море, вдали виднелись полузатопленные рыбозавод и ржавые катера. Когда мы вернулись в свое жилище, на веранде на столе в огромной миске дымилась молодая картошка, лежали помидоры и куски малосольной копченой осетрины, из напитков — дагестанский коньяк! Это был по–настоящему царский ужин. Первые три дня мы ничего другого не ели и не пили.

Зная скорость наступления моря на сушу, мы могли вычислить, в какие годы на вновь затопленной территории была глубина 0,5, 1, 1,5 и т. д. метров. Наша задача состояла в том, чтобы провести опробование грунта на глубине 10–15 сантиметров через каждые 0,5 метра, начиная с глубины 0,1 и 0,5 метров и до четырехметровой. Каждая проба промывалась через мельничный газ и почвенные сита с отверстиями меньше одного миллиметра, чтобы сохранились все растения и животные, которые могли жить на грунте или в его толще после затопления суши.

Уже первый десяток проб позволил сделать вывод, что на второй год после начала затопления на акватории вновь затопленной суши появились первые морские животные — многощетинковые черви, имеющие повсеместное распространение в Каспийском море на илистых грунтах. Дальнейшие исследования показали, что уже спустя 5–6 лет намечались первые фазы развития нового морского сообщества, в составе которого было 5–7 видов животных, и он был неизменным в последующие 5–8 лет.

В один из выходных дней Магомед предложил нам поехать в горный аул. Полтора дня мы поднимались по бесконечному серпантину в горы. От немыслимо глубокого ущелья с беснующимся потоком воды на его дне узкую дорогу ограждают лишь небольшие полосатые черно–белые столбики, на особенно крутых поворотах иногда становилось жутковато, и по телу пробегала дрожь. Но солнце приятно греет сквозь открытое автомобильное окно, синеет небо, ярко зеленеют склоны гор, на фоне виднеющихся вдали заснеженных вершин, краски, кажется, так и светятся в прозрачном воздухе. Черноглазые, смуглолицые аварские женщины машут нам руками. На них яркие, всех цветов радуги платья, красно–желтые платки, и когда эти статные горянки идут по дороге, то напоминают живые цветы, сошедшие со склонов гор. Богатая растительность с подъемом в горы сменяется альпийскими лугами. Постепенно меняется и беднеет разнообразие растений, снижается высота трав, среди которых ярко выделяются клевер, голубая скабиоза, синие генцианы, розовый рододендрон. Еще выше мы повстречали легендарный эдельвейс и искренне удивились его как бы невзрачной, но необыкновенно впечатляющей и трогательной красоте. На высоте 3200–3600 метров начиналась граница вечных снегов.

Наконец мы добрались до конечной цели — аула Хунзах, который раскинулся на неприступном с трех сторон склоне высокогорного плато, окруженного, как забором, остроконечными вершинами. В давние времена Хунзах был столицей аварцев — самой многочисленной народности Дагестана. Камни Хунзаха помнят самого прославленного аварца — Хаджи–Мурата. Он был молочным братом аварских ханов, одним из наиболее энергичных и способных горских вождей. Хаджи–Мурат был самым легендарным и бесстрашным из всех горских предводителей. Его храбрость была поразительной даже на Кавказе. И вот мы идем по той же каменистой улочке, окруженной высокими заборами, выложенными несколько веков назад из грубо обработанного камня, по которой шагали ноги Хаджи–Мурата. Я не могу сказать, что испытывал особо сильное волнение, но какое–то необычное состояние души ощущалось однозначно. Мы находились в середине аула и остановились в неуверенности, куда пойти дальше.

— Ты к кому приехал? — спросил меня подошедший старик в черной папахе и бараньей бурке до земли.

— Ни к кому… — ответил я в растерянности, не зная, еще к кому мы приехали.

— Ни к кому — нельзя, — сказал горец. — Старики наши говорили: «Если ты приехал ни к кому, то на тебя и собаки лаять не будут». Приезжать надо к другу–кунаку. Поэтому, знаешь что, пойдемте–ка ко мне — я буду вашим кунаком.

Мы вошли в настоящую саклю. Сбылась моя детская мечта. Старик что–то сказал на местном диалекте вошедшей горянке. Поинтересовался откуда мы и зачем забрались так высоко в горы. Узнав, что мы путешествуем с племянником Расула Гамзатова, он обрадовался и сказал, что недалеко от Хунзаха находится аул Цада, в котором родился известный поэт. Мы сообщили, что этот аул и есть конечная цель нашего путешествия. Вошла его дочь, неся на серебряном подносе пять кружек горячего чая. Ранее я пил самые разнообразные специфические чаи в Башкирии, Китае, Индии, Туве и Японии, но более этого вкусного и бодрящего, чем этот кавказский напиток, приготовленный на крепком чае с травами, молоком, солью и маслом не пробовал.

Искренне поблагодарив старика, мы пошли прогуляться по окрестностям и поднялись на ближайшую вершину. Мы были выше облаков, выше орлов, которые парили далеко под нами. Сверху кучкой камней казались домики аула в глубоком ущелье, автомобили напоминали букашек. Серебристой змейкой выглядела река, рокот которой доносился до вершин. Ощущение было такое, что ты взлетел над ущельем птицей. Красота заснеженных гор, изрезанность и глубина ущелья напомнили мне несколько меньшие высоты хребта Черского в Якутии. Вечером на столе было все, чем можно угодить гостю. Хлеб, зелень, сыр, масло, хинкал, сохта, чуду, вода и вино в старинных серебряных и керамических кувшинах, но Дегир Магомедович, хозяин дома, где мы остановились, ставший нашим очередным кунаком, с истинно горским темпераментом продолжал корить небо, себя и нас, что он не может подать сейчас на этот стол дымящегося барашка, так как их пригонят с пастбища только завтра утром. Назавтра мы кое–как уговорили его не резать барана. Только обычай дагестанского гостеприимства, и то, что желание гостя — закон, спасло барану жизнь, а нас — от очередного обжорства. Заверения Магомеда, что мы еще будем охотиться на серну и непременно попробуем свежего мяса с легендарной чачей, окончательно успокоили гостеприимного Дегира Магомедовича.

На обратном пути мы посетили Дербент, один из древнейших российских городов. Дербент (по–персидски Дар–банд — «узел ворот») был основан в период правления Иранского царя Иездигерда II из династии Сасанидов в 438 году как город–крепость на северной границе персидских владений. Там в VI веке была построена знаменитая цитадель — крепость Нарын–Кала, в наше время признанная ЮНЕСКО памятником мирового значения. В VII веке Дербент становится важнейшим опорным пунктом халифата, на Восточный Кавказ начинает проникать ислам. Дербент — настоящий древний исламский город с узкими улочками и восточным колоритом, с мечетями и минаретами XI–XVI веков, с многочисленными, особенно ковроткацкими, открытыми мастерскими, оставил незабываемые впечатления.

Когда мы работали в устье Сулака, один аварец сказал нам, что если мы не побываем в его среднем течении, то мы почти не видели Дагестана. Реку Сулак рождают четыре речки Койсу. Начинаясь ручейками у ледников Главного Кавказского хребта, Койсу, пропилив горы, сливаются за Гимринским хребтом в мощную реку. В среднем своем течении стиснутый в Сулакском каньоне до ширины нескольких метров Сулак проносит в секунду семьсот кубометров воды. На то, как беснуется Сулак в каньоне, приезжали полюбоваться многие. Словоохотливые горцы не преминули отметить, что каньон этот — один из глубочайших в мире, по глубине превышающий знаменитый Колорадский в Америке. Очень впечатленные увиденным, мы были вполне согласны с этим утверждением.

Действительно, неполным останется впечатление от Дагестана, если не увидеть своими глазами потрясающую работу и серебряные изделия всемирно известных кубачинских серебряных дел мастеров. В XVIII–XIX веках в ауле Кубачи широкое развитие получило производство художественно отделанного серебром, слоновой костью, золотой насечкой холодного и огнестрельного оружия — кинжалов, шашек, кремневых ружей и пистолетов. Позже Кубачи превращаются в крупнейший на Кавказе центр по изготовлению лучших образцов изысканно отделанного оружия и серебряных изделий (браслеты, кольца, серьги, пояса, газыри, детали конского снаряжения, сосуды). До сих пор сохранились вышедшие на мировой уровень традиционные способы гравировки изделий, чернения, золочения, инкрустации драгоценными камнями, цветными стеклами и резной слоновой костью. Естественно, я не смог устоять от соблазна купить настоящий кавказский кинжал с искусным и безупречно выполненным орнаментом и чернением на его ножнах и рукоятке. Он продолжает по–прежнему радовать мой глаз вместе с геологическим молотком, карабином и крутым рогом снежного барана, находясь на самом почетном месте моего жилища и напоминая о дальних и давних путешествиях.

После Дербента мы стали с работой возвращаться в поселок Сулак. Дома в городе Каспийске от наступающего моря отделяли несколько десятков метров пляжа и высокая дамба вдоль его периметра, обращенного к морю. Мы брали пробы на побережье через каждые пятьдесят километров. После окончания всех дночерпательных и водолазных работ, а также предварительной обработки полученных данных я пришел к выводу о формировании на вновь затопленной территории первой фазы развития типичного каспийского сообщества мягких грунтов, аналогичного сообществу беспозвоночных, распространенному до глубины сорок метров по всему Каспийскому морю. Было также высказано предположение о дальнейшем пути этого развития. По результатам пятилетних исследований в Сулакском заливе мои прогнозы подтвердились. Разнообразие новых поселенцев–животных возросло в 2–2,5 раза, увеличилась их общая численность, но сократилась плотность поселений. Появились многочисленные водоросли. Сформировалось сообщество, в котором преобладали моллюски и многощетинковые черви, являющиеся основным кормом осетровых рыб. Другими словами, сформировалась пищевая цепь первого уровня. За ней должна была развиваться цепь второго уровня — прийти осетровые рыбы. Но этому не суждено было случиться. Каспий стал так же стремительно мелеть — так же как ранее увеличивалась его глубина, в течение предыдущих двадцати лет. Там, где на глубине полтора–два метра мы брали морские пробы, теперь была буйная растительность и паслись коровы. Каспийские исследования были одним из ярких моментов в моей жизни и научной деятельности. Я почувствовал на себе то, о чем ранее узнал из книжек: настоящее кавказское радушие и гостеприимство и удовлетворение от неожиданно полученной научной находки.

* * *

В конце прошлого тысячелетия у нас с Ариной начали складываться своеобразные отношения. Ее чаще и чаще в постели нужно было чуть ли не уговаривать. Я сначала расценивал это как любовную игру и пытался подыгрывать, потом, когда действительно появилась необходимость уговоров, я задумался и понял, что это не игра, а нежелание быть в интимной связи со мной. Видимой причины я тогда не углядел. У Арины был тот период, когда «баба ягодка опять», я не был еще настолько стар, чтобы списывать себя со счетов как мужчину. Вскоре я перестал к ней «приставать», и мы разошлись по разным кроватям в смежных комнатах. Восемнадцатилетний сын все видел и понимал, что с родителями не все в порядке. Сына вырастили, нас с Ариной уже практически ничего не связывало, и мы решили купить мне квартиру и мирно разойтись, чтобы пожить отдельно. Наши приятели и знакомые были удивлены нашими новыми отношениями, мы разбежались, продолжая при этом появляться вместе на разные там пикники, бани и праздники в той же компании. Потом они привыкли и успокоились, спустя несколько лет мы как–то отошли от этой компании, а к другой не прибились. У Арины осталась парочка подруг, ну а у меня — проверенное и неизменное охотничье братство.

Через десять лет сын предложил мне перебираться обратно к матери, чтобы ему с подругой поселиться в моей квартире (мы с Ариной такой расклад событий предвидели на пару лет раньше). Мы станем как бы родителями после пенсионного возраста и потенциальными бабушкой и дедушкой ребенка этой парочки.

С одной стороны, странно, а с другой — не совсем понятно: все мои приятели и друзья за единичным исключением живут семьями, а меня угораздило оказаться без двух семей. Меня никогда не тяготила семейная жизнь, можно сказать, несмотря на бесконечные странствия я по натуре семейный человек. Мне нравилось возвращаться домой, куда я старался всегда что–нибудь притащить и стремился устроить не ординарное убранство семейного гнезда. Мне не было в тягость, а даже напротив доставляло удовольствие, приготовить что–нибудь вкусненькое. Я совершено спокойно оставался с малолетним ребенком, когда супруга бывала в командировках. У нас в доме всегда была всякая ползающая, плавающая и летающая живность от маленькой гуппешки до крупной породистой охотничьей собаки, при этом им хорошо жилось, иначе бы все они не плодились. Как бы имелось все, что необходимо для существования нормальной семьи. Тем не менее, семья распалась. Чего еще я не додавал, что–то ускользнуло от моего внимания или невнимания, и оно послужило причиной распада семьи? Или я слишком часто и надолго пропадал в свои многочисленные экспедиции? Однако это мне ни разу не ставилось в упрек. Мы расставались без разборок и трагедий, продолжали и продолжаем дружески общаться и я так же что–нибудь привожу им из заморских стран и добычу с охоты и рыбалки, а они периодически тоже чем–нибудь балуют меня. Я имею приятелей и подруг, к которым могу заявиться так же, как и они ко мне, в любое время и безо всякого повода, но, тем не менее, почти никогда этим не пользовался. Я никогда не чувствовал так называемого одиночества. Я вполне самодостаточен, и мне всегда хватает своего ego, любимого дела, моих музыки, охоты, рыбалки и путешествий по стране. Черт его знает, может, эта самодостаточность ощущалась в семейном кругу, и женам было неудобно и тяжело пробиться внутрь этой скорлупы, отделяющей их от меня, и они чувствовали себя одинокими и обделенными полноценным супружеским вниманием. Иным женщинам не достаточно просто заботливости, устроенного быта, сексуальной привязанности и даже материнства, им необходимо всегда ощущать себя любимыми или они должны души не чаять в своем супруге до конца жизни, или они, или их должны желать и ждать.

Настоящая любовь — это наивысшее счастье, чувство и состояние полного, высшего удовлетворения, даже, несмотря на то что любовь может быть трагической. Большинство из нас, к великому сожалению, это счастье обходит стороной.

ЭПИЛОГ Ну и вот на носу семидесятилетие! Пожил, полюбил, попутешествовал. Вырастил сына, построил дом, посадил дерево — жизнь прожил не зря? Думается, что не впустую. Осуществились почти все детские мечты, хоть и не стал штурманом дальнего плавания, но побывал на мостике корабля во всех океанах, давая капитанам задание на маршруты для плаваний. Всю жизнь занимался только любимым делом, которое дало возможность объездить добрую часть Земли. Побывал в геологических экспедициях от самого края Чукотки до Западной Украины и от Прибалтики до Кавказа. Прошел по морям от Аляски до юга Австралии и Маврикия, на кораблях обогнув Землю от Чукотского до Северного моря. На машине исколесил Алтай, Аляску, Камчатку, Сибирь от Новосибирска до Бурятии и родное Приморье, на машине же и на поезде проехал всю страну от Владивостока до Дербента. Нашел вторую родину — Вьетнам и более тридцати лет посещаю ее почти ежегодно, где меня радостно встречают вьетнамские друзья и коллеги. Исследовал кораллы и рифы от Австралии до Африки. В общем–то, добился известных успехов в науке, получив не только все регалии и чины, но и известность, в том числе за рубежом (между прочим, дважды попадал в издание «Who is Who?»), опубликовав полтора десятка научных, научно–популярных книг, атласов и фотоальбомов, посвященных исследованию рифов и проблемам, возникающим при их сохранении, а также популяризации значимости рифовых экосистем для населения планеты и крайне необходимой заботе об их сохранности.

Жизнь вроде бы сложилась, а кто ее определил именно такой — судьба или я сам, благодаря характеру и здоровью, полученным от родителей? Если бы не случилась революция 1917 года, мои родители никогда бы не встретились. Они находились бы на разных социальных уровнях, имели бы различное вероисповедание и были разделены тысячами верст, поэтому мое появление на этом свете чистая случайность судьбы (или заслуга «великого вождя пролетариата»?). Может быть, моя страсть к путешествиям зародилась уже тогда, когда я был еще в чреве, а мама, будучи женой пограничника, моталась вслед за ним по всему Приморью, а проснулась тяга к путешествиям после того, как я впервые пошел в дальний поход в одиннадцать лет. Я совершенно случайно попал в геологическую экспедицию, но затем сознательно выбрал путь в геологию вопреки возникшему ранее двадцатилетнему мечтанию о военной морской службе. В общем–то, мне слабо представлялось, что такое наука, тем более морская биология и гидробиология. Изучение в геологии ископаемых кораллов и случайность, которая, вероятно, переросла в закономерность, привели меня в академический морской биологический институт. Дальнейшей судьбой я распоряжался, как мне кажется, самостоятельно за исключением одной случайности: совместной работы с американскими учеными, благодаря чему я остался не только жив, но и по–прежнему активен умственно и физически. Хотя если бы в стране не случилось закономерной перестройки, то мы, наверняка, не работали бы с американцами, но, с другой стороны, тогда была бы совсем другая экспедиция, и никто не знает, как бы она прошла.

Получается, что это была судьба, и, не смотря на смертельную опасность, на роду было написано — жить?! И все–таки кто в таком случае боролся всеми силами в барокамере, чтобы не только остаться в живых, но и выйти из нее своими ногами?

Чего больше в нашей жизни: собственной целеустремленности и настойчивости или случайностей и велений судьбы, где–то расписанных и неизбежных? Почему мы иногда отчаянно сопротивляемся судьбе, а порой слабовольно идем как бы на поводу у нее? Наверное, никогда не удастся постичь, чего тут больше — от человека разумного, от природы, от жизни или от судьбы, от бога или от лукавого (вообще–то — это мое твердое убеждение — ни тот, ни другой не существуют, иначе в мире не было столько зла при их безусловных «всезнании» и «всемогуществе»). Мне кажется, что жизнь, которую я прожил, принимая или отвергая стечение тех или иных обстоятельств, как бы не зависящих от моей воли, ответила на эти вопросы. Да, безусловно, есть какой–то фатум не только в нашем появлении на этом свете, но и в некоторых других жизненных ситуациях, но в значительной мере — эта участь (судьба) определяется и зависит от наших действий или бездействий. Сильные натуры, действуя, сами определяют свою судьбу, слабые — как правило, только плачутся и жалуются на нее или ссылаются на ее обстоятельства: Такова жизнь и ничего тут не поделаешь.

Надо обязательно делать!

Чтобы все это узнать и проверить, нужно, по крайней мере, начать жизнь сначала, но время невозможно повернуть назад, а перефразируя известное высказывание жизнь дается человеку один раз, и надо ее прожить так, чтобы… нъ было.

Ну что же, осталось побывать в Новой Зеландии и дождаться рождения новых внуков и правнуков…

Судьба или не судьба осуществиться этим желаниям — покажет жизнь.

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?