«Прощай, Колумбус и пять рассказов»

ФИЛИП РОТ ПРОЩАЙ, КОЛУМБУС И ПЯТЬ РАССКАЗОВ

Моим матери и отцу

ПРОЩАЙ, КОЛУМБУС

Сердце — половина пророка

(Еврейская пословица)

1

Когда я впервые увидел Бренду, она попросила меня подержать ее очки. Потом она подошла к краю трамплина и затуманенным взглядом посмотрела на бассейн; он мог быть пуст, близорукая Бренда все равно бы этого не увидела. Она красиво прыгнула и через секунду уже плыла к бортику, подняв коротко стриженную каштановую голову над водой, словно розу на длинном стебле. Она подплыла к краю и встала рядом со мной.

— Спасибо, — сказала она, и глаза ее были влажны, но не от воды. Потом протянула руку за очками, но надела их, только когда отвернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед. Вдруг ее руки очутились за спиной. Двумя пальцами она одернула купальник на заголившемся месте. Сердце у меня подпрыгнуло.

В тот же вечер, перед ужином, я ей позвонил.

— Кому ты звонишь? — спросила тетя Глэдис.

— Одной девушке, с которой я сегодня познакомился.

— Вас Дорис познакомила?

— Тетя, Дорис не познакомила бы меня и с парнем, который чистит бассейн.

— Не критикуй все время. Кузина есть кузина. Как ты с ней познакомился?

— На самом деле не познакомился. Я ее видел.

— Кто она?

— Ее фамилия Патимкин.

— Патимкиных не знаю, — сказала тетя Глэдис, как будто знала хоть кого-нибудь из членов загородного клуба «Грин Лейн». — Ты с ней не знаком и ты ей звонишь?

— Да, — объяснил я. — Я ей представлюсь сам.

— Казанова, — сказала она и пошла готовить дяде ужин. Мы все ели порознь: тетя Глэдис ужинала в пять часов, моя двоюродная сестра Сьюзен — в пять тридцать, я — в шесть, а дядя — в шесть тридцать. Объяснить это можно только тем, что моя тетя сумасшедшая.

— Где пригородная телефонная книга? — спросил я, вытащив все книги из-под телефонного столика.

— Что?

— Пригородная телефонная книга. Я хочу позвонить в Шорт-Хиллз.

— Эта тощая книжонка? Я буду загромождать дом тем, чем никогда не пользуюсь?

— Где она?

— Под комодом, где ножка отвалилась.

— Господи, — сказал я.

— Лучше позвони в справочную. Будешь там выдергивать, всё в моих ящиках переворошишь. Не приставай ко мне — знаешь ведь, твой дядя скоро придет, а я тебя еще не накормила.

— Тетя Глэдис, почему бы нам сегодня не поужинать всем вместе? Жара, и тебе будет легче.

— Ну да, мне подавать четыре разных блюда сразу. Ты ешь жаркое, Сьюзен — творог, Макс ест бифштекс. По пятницам он ест бифштекс, я не могу ему отказать. А сама я поужинаю холодной курочкой. Я двадцать раз буду бегать туда и сюда? Я что, рабочая лошадь?

— Давай все поедим бифштекс или холодную курицу…

— Я двадцать лет веду хозяйство в этом доме. Иди, звони своей подружке.

Но когда я позвонил, Бренды Патимкин дома не оказалось. Она ужинает в клубе, сообщил мне женский голос. А потом она будет дома? (Мой голос прозвучал на две октавы выше, чем у мальчика-певчего.) Не знаю, ответил голос, может, в гольф пойдет играть. А кто это? Я забормотал что-то: она меня не знает, я потом позвоню, ничего передавать не надо, спасибо, извините за беспокойство… Где-то на этом месте я повесил трубку. Потом тетя позвала меня, и я, собравшись с духом, пошел к столу.

Она включила черный жужжащий вентилятор на полную мощность, и шнур выключателя на патроне лампы стал раскачиваться.

— Ты какую воду хочешь? У меня есть имбирный лимонад, сельтерская, ежевичная и могу открыть бутылку крем-соды.

— Никакой, спасибо.

— Хочешь просто воды?

— Я не пью за едой, тетя Глэдис, я уже год тебе говорю, каждый день…

— Макс с одним паштетом может выпить целый ящик. Он весь день тяжело работает. Если бы ты так работал, ты бы больше пил.

У плиты она навалила мне на тарелку жаркого с соусом, вареной картошки, гороха и моркови. Она поставила тарелку передо мной, и в лицо мне пахнуло паром. Потом отрезала два куска ржаного хлеба и положила рядом с моей тарелкой.

Я разломил картофелину вилкой и съел, а тетя Глэдис, усевшись напротив, наблюдала.

— Ты не хочешь хлеба, я бы не резала, — сказала она. — Он зачерствеет.

— Я хочу хлеба.

— Ты не любишь с семечками, да?

Я разломил кусок пополам и съел.

— Как мясо? — спросила она.

— Хорошее. Вкусное.

— Набьешь живот картошкой и хлебом, а мясо оставишь — и что, выбрасывать?

Вдруг она вскочила.

— Соль!

Вернувшись к столу, она хлопнула передо мной солонку — перец в ее доме не водился: она слышала по радио, что организм его не усваивает, а тете Глэдис было бы обидно, если бы приготовленное ею прошло через пищевод, желудок и кишечник только ради удовольствия от прогулки.

— Будешь выбирать горох и все? Сказал бы, я бы не покупала с морковью.

— Я обожаю морковь. Обожаю. — И в доказательство я закинул половину моркови в рот, а остальную половину просыпал себе на брюки.

— Свинья, — сказала она.

Я очень люблю десерт, особенно фрукты, но в этот раз решил обойтись. В этот жаркий вечер мне хотелось избежать разговора о том, что я предпочел свежие фрукты консервированным или консервированные — свежим; что бы я ни выбрал, холодильник тети Глэдис всегда был набит чем-то другим, как крадеными бриллиантами. «Он хочет консервированных персиков, а у меня холодильник полон винограда, некуда девать…» Жизнь для бедной тети Глэдис состояла из выбрасывания; главными радостями для нее было выносить мусор, освобождать кладовку и собирать тюки выношенных вещей для тех, кого она все еще называла бедными евреями в Палестине. Надеюсь только, что она умрет при пустом холодильнике, иначе всем отравит загробную жизнь жалобами на то, что там, внизу, зеленеет ее плавленый сыр и апельсины без косточек обрастают меховой шубой.

Пришел дядя Макс, и, пока я снова набирал номер Бренды, на кухне слышались хлопки открываемых бутылок с газировкой. Голос, ответивший мне на этот раз, был высоким, отрывистым и усталым.

— Алло.

Я затараторил:

— Здравствуй, Бренда, Бренда, ты меня не знаешь, то есть не знаешь, как меня зовут, я держал твои очки сегодня в клубе… Ты меня попросила, я не член, моя двоюродная сестра Дорис член, Дорис Клагман, я спросил ее, кто ты… — Я перевел дух, чтобы она могла вставить слово, а потом продолжал, в ответ на молчание в трубке: — Дорис? Дорис — это та, которая всегда читает «Войну и мир». Так я узнаю, что наступило лето, — она читает «Войну и мир».

Бренда не засмеялась; с самого начала она показала себя практичной девушкой.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Нил Клагман. Я держал твои очки у трамплина, помнишь?

Она ответила мне вопросом на вопрос, причем таким, который смутил бы и красавца, и невзрачного:

— Как ты выглядишь?

— Я… темный.

— Ты негр?

— Нет, — сказал я.

— Так как ты выглядишь?

— Может, я заеду сегодня вечером, покажу?

— Очень мило. — Она засмеялась. — Вечером я играю в теннис.

— Я думал, ты играешь в гольф.

— Уже поиграла.

— Ну а после тенниса?

— После я буду потная, — сказала Бренда.

Это не было предупреждением, чтобы я зажал нос прищепкой для белья и бежал подальше; это был факт, он, видимо, не беспокоил Бренду, но его следовало зафиксировать.

— Не возражаю, — сказал я, надеясь, что не покажусь ей ни чистоплюем, ни неряхой. — Можно за тобой заехать?

С минуту она не отвечала; я слышал только бормотание: «Дорис Клагман, Дорис Клагман…» Потом она сказала:

— Да, Брайерпат-Хиллз, в восемь пятнадцать.

— Я приеду на… — год выпуска машины я опустил, — на бежевом «плимуте». Так ты меня узнаешь. А как я тебя узнаю? — спросил я с лукавым, жутким смешком.

— Я буду потная, — сказала она и повесила трубку.

* * *

Когда я выехал из Ньюарка, проехал Ирвингтон, проехал сквозь чащу забитых железнодорожных переездов, мимо будок стрелочников, лесных складов, ресторанов «Дейри Куин», стоянок подержанных автомобилей, воздух стал прохладнее, как будто возвышаясь на шестьдесят метров над Ньюарком, пригород приближал тебя к небесам: само солнце стало больше, круглее, висело ниже, и вскоре замелькали мимо длинные лужайки, будто сами себя опрыскивавшие, и дома, где никто не сидел на крылечках и внутри горел свет, но окна были закрыты, потому что обитающие внутри, не желая делиться качеством жизни с нами, теми, кто снаружи, регуляторами задавали количество влаги, которой позволено иметь доступ к их коже. Было только восемь часов, я не хотел прибыть раньше времени, поэтому катался по улицам с названиями восточных колледжей, как будто с самого начала, когда всем вещам давали имена, поселок запланировал судьбу сыновей своих граждан. Я подумал о том, как тетя Глэдис и дядя Макс в шлаковом сумраке своего переулка, сидя в шезлонгах, делят шоколадный батончик, и каждому дуновению свежего ветерка радуются, как обещанию райской жизни, и немного погодя покатил по гравийным дорожкам маленького парка, где Бренда играла в теннис. В бардачке у меня карта улиц Ньюарка испытала метаморфозу и превратилась в сверчков, потому что те длинные асфальтовые улицы больше не существовали для меня, и ночные шумы звучали громко, как кровь, стучавшая в висках.

Я поставил машину под черно-зеленой сенью трех дубов и пошел на звук теннисного мяча. Послышался раздраженный голос: «Опять ровно». Это была Бренда, и, судя по голосу, она потела изрядно. Я захрустел по гравию и снова услышал ее: «Больше». Пройдя поворот и подцепив манжетой целую гроздь репьев, услышал: «Гейм!» Ее ракетка, вертясь, взлетела в воздух, и уже на глазах у меня Бренда ловко ее поймала.

— Привет, — сказал я.

— Привет, Нил. Еще один гейм, — сказала она.

Слова Бренды, кажется, разъярили противницу, хорошенькую шатенку, ростом поменьше Бренды: она перестала искать улетевший мяч и наградила Бренду и меня злобным взглядом. Я быстро понял причину: Бренда вела 5:4, и ее нахальная уверенность, что до выигрыша ей хватит одного гейма, вызвала гнев, которого хватило на нас двоих.

Бренда в конце концов выиграла, но понадобилось для этого больше геймов, чем она думала. Другая девушка, чье имя звучало как Симп, кажется, рада была бы закончить на счете 6:6, но Бренда, стремительная и решительная, не останавливалась, и в конце концов я мог разглядеть в темноте только блеснувшие ее очки, пряжку на поясе, ее носки и туфли и, изредка, мячик. Чем дальше темнело, тем агрессивнее она выходила к сетке, и это меня удивило, потому что при свете, насколько я заметил, она играла на задней линии и, даже когда приходилось отбивать слабый мяч, заметно остерегалась оказаться вблизи ракетки соперницы.

Азартное желание выиграть очко было все же слабее желания сохранить свою красоту в неприкосновенности. Подозреваю, что красный отпечаток мяча на щеке огорчил бы ее гораздо больше, чем потеря всех очков. Но темнота ее подгоняла, она била всё сильнее, и Симп, казалось, уже бегает на щиколотках. Когда всё кончилось, Симп отказалась от моего предложения подвезти ее до дома и, подражая Кэтрин Хепберн в каком-то старом фильме, сказала, что обойдется; видимо, ее поместье располагалось совсем неподалеку. Я ей не понравился, а она — мне, но меня это явно занимало больше, чем ее.

— Кто она?

— Лора Симпсон Столович.

— Почему ты не зовешь ее «Стол»? — спросил я.

— В Беннингтоне[1] ее зовут Симп. Дура.

— Ты там учишься? — спросил я.

Она вытирала пот на себе рубашкой.

— Нет. Я учусь в Бостоне.

Ответ мне не понравился. Когда меня спрашивают, где я учился, я режу прямо: в Ньюаркских колледжах университета Ратгерс. Говорю это, может быть, излишне звонко, излишне быстро, излишне задорно, но говорю. На секунду Бренда напомнила мне курносых сопляков из Монтклера[2], которые приходят в библиотеку во время каникул и, пока я штемпелюю их книги, дергают свои слоновьи шарфы, спуская их до самых туфель, и роняют намеки на какой-нибудь там «Бостон» или «Нью-Хейвен».

— В Бостонском университете? — спросил я, глядя в сторону, на деревья.

— В Рэдклиффе[3].

Мы стояли на корте, ограниченные со всех сторон белыми линиями. В кустах за кортом, в колючками пахшем воздухе, светляки плели восьмерки, и вдруг опустилась ночь, только листья деревьев блеснули на миг, словно политые дождем. Бренда ушла с корта, я — в шаге за ней. Теперь, когда я привык к темноте и она перестала быть только голосом и снова стала видимой, моя злость на ее сообщение о «Бостоне» частично рассеялась, я позволил себе посмотреть на нее благожелательно. Ее рука ничего не поправляла сзади, но и прикрытые, формы обнаруживали себя в тесных бермудах цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротничком, там, где росли бы крылья, если бы они у нее были, проступили два потных треугольника.

Завершали туалет клетчатый пояс, белые носки и белые теннисные туфли. На ходу она застегнула чехол ракетки.

— Ты торопишься домой? — спросил я.

— Нет.

— Давай посидим. Здесь приятно.

— Давай.

Мы сели на травяном склоне, достаточно крутом, чтобы полулежать, не ложась, — со стороны показалось бы, что мы приготовились наблюдать какое-то небесное явление: крещение новой звезды, накачивание полунадутой луны. Разговаривая, Бренда застегивала и расстегивала молнию на чехле — она впервые выглядела нервной. Ее нервозность передалась мне, и похоже было, что мы готовы чудесно обойтись теперь без формального представления.

— Как выглядит твоя двоюродная сестра Дорис? — спросила она.

— Она темная…

— Она?..

— Нет. У нее веснушки, темные волосы, и она очень высокая.

— Где она учится?

— В Нортгемптоне[4].

На это ничего не ответила, и не знаю, насколько она поняла, что я имел в виду.

— По-моему, я ее не знаю, — сказала она чуть погодя. — Она недавно в клубе?

— Думаю, да. Они переехали в Ливингстон всего года два назад.

— А…

Новая звезда не появилась, по крайней мере в следующие пять минут.

— Когда я держал твои очки, ты меня запомнила?

— Теперь помню, — сказала она. — Ты тоже живешь в Ливингстоне?

— Нет, в Ньюарке.

— Мы жили в Ньюарке, когда я была маленькая, — сообщила она.

Я вдруг рассердился.

— Хочешь домой?

— Нет. Давай погуляем. — Бренда пнула камешек и пошла на шаг впереди меня.

— Почему ты бегаешь к сетке, только когда стемнеет? — спросил я.

Она повернулась ко мне и улыбнулась.

— Ты заметил? Старушка Симп не бегает.

— А ты почему?

— Не люблю быть близко — только когда уверена, что она не перехватит.

— Почему?

— Из-за носа.

— Как это?

— За нос боюсь. Мне его чикнули.

— Что?

— Поправили мне нос.

— А что с ним было?

— Он был горбатый.

— Очень?

— Нет, — сказала она. — Я была красивая. А теперь еще красивее. Брату осенью тоже поправят.

— Хочет стать красивее?

Она не ответила и снова пошла впереди меня.

— Я не острю. Просто, зачем ему это?

— Он хочет... если только не станет преподавателем физкультуры… но он не станет, — сказала она. — Мы все похожи на отца.

— А ему поправляли?

— Почему ты ехидничаешь?

— Я не ехидничаю. Прости. — Следующий вопрос я задал из желания проявить интерес и тем восстановить корректность. Но получилось не совсем так, как я рассчитывал, — я сказал это слишком громко. — Сколько это стоит?

Бренда помолчала, но все же ответила:

— Около тысячи долларов. Если не делать у мясника.

— Дай посмотреть, стоило ли это таких денег.

Бренда повернулась; она стояла у скамьи и положила на нее ракетку.

— Если разрешу поцеловать, ты перестанешь ехидничать?

Сближение было неловким: нас разделяло шага два лишних; однако мы подчинились порыву и поцеловались. Я почувствовал ее ладонь у себя на затылке, поэтому потянул ее к себе, может быть чересчур резко, и обнял за спину. Лопатки были влажные, а под ними я ощутил слабое трепыхание, как будто что-то билось глубоко, в грудях, но сзади них, так что чувствовалось даже сквозь рубашку. Это было похоже на трепыхание крылышек, маленьких, как груди. Малость крыльев меня не беспокоила — не нужен был орел, чтобы вознести меня на эти жалкие шестьдесят метров, из-за которых летние вечера настолько прохладнее в Шорт-Хиллз, чем в Ньюарке.

2

На другой день я снова держал очки Бренды, только не как временный слуга, а как дневной гость — может быть, как и то и другое — тоже все-таки достижение. Она была в черном купальнике, босиком, и среди других женщин, с их армированными бюстгальтерами, перстнями величиной с кулак, туфлями на толстых каблуках, соломенными шляпами, напоминавшими громадные плетеные тарелки для пиццы и купленными, как проскрипела одна загорелая дама, «у хорошенькой маленькой шварце[5], когда мы причалили к Барбадосу», — Бренда среди них выглядела элегантно и просто, как мечта моряка о полинезийской деве, только в темных очках с диоптриями и фамилией Патимкин. Она подплыла кролем к бортику бассейна, плеснув на него водой, и крепко, мокрыми руками схватила меня за щиколотки.

— Ныряй, — сказала она, щурясь. — Поиграем.

— А твои очки?

— Да разбей их к черту. Я их ненавижу.

— А почему тебе не поправить глаза?

— Опять начинаешь?

— Извини, — сказал я. — Я отдам их Дорис.

Дорис, радуясь лету, прочла уже об отъезде князя Андрея и теперь печально размышляла, но не об одиночестве княгини Лизы, как выяснилось, а о том, что у нее облезает кожа на плечах.

— Посторожишь очки Бренды? — спросил я.

— Да. — Она смахнула с плеч немного шелухи. — Черт возьми.

Я протянул ей очки.

— Вот еще, — сказала она. — Не собираюсь их держать. Положи. Я ей не горничная.

— Ты зануда, вот ты кто, Дорис.

Чем-то она напомнила сейчас Лору Симпсон Столович, которая, между прочим, прохаживалась вдоль дальнего края бассейна, избегая Бренду и меня из-за вчерашнего поражения (так мне хотелось думать) или же (мне не хотелось так думать) из-за непонятного моего здесь появления. Так или иначе, Дорис должна была принять на себя тяжесть моего недовольства и ею, и Лорой Симпсон.

— Спасибо, — сказала она. — За то, что я тебя сюда пригласила.

— Это было вчера.

— А в прошлом году?

— Правильно. В прошлом году мать сказала тебе: пригласи сына Эсфири — он будет писать родителям, так чтобы они не жаловались, что мы о нем не заботимся. Меня приглашают по разу каждое лето.

— Тебе надо было уехать с ними. Это не наша вина. Мы не обязаны тебя опекать.

Когда она это сказала, я сразу понял, что нечто подобное она слышала дома или прочла в письме, вернувшись в Нортгемптон после выходных в Дартмуте[6], или в Стоу, или, может быть, в Гарварде, где она принимала душ со своим другом в Лоуэлл-Хаусе[7].

— Скажи своему отцу, чтобы не волновался. Дядя Аарон, молодчага. Я сам себя опеку. — Я побежал к бассейну, с ходу нырнул и вынырнул, как дельфин, рядом с Брендой, скользнув ногами по ее ногам.

— Как Дорис? — спросила она.

— Шелушится. Собирается поправить кожу.

— Прекрати!

Она нырнула и схватила меня обеими руками за ступни; я подтянул ноги и тоже нырнул, и там, у дна, в десятке сантиметров над расплывчатыми черными линиями, которые делят бассейн на дорожки для соревнований, мы с бульканьем поцеловались в губы. Она улыбалась мне под водой в бассейне загородного клуба «Грин Лейн». Над нами бултыхались ноги, проскользнула пара зеленых ласт: моя кузина Дорис могла облупиться до костей, тетя Глэдис — подавать двадцать блюд за вечер, отец и мать могли изжарить свою астму в духовке Аризоны, нищие дезертиры, — мне дела не было ни до кого, кроме Бренды. Я хотел обнять ее, когда она уже гребла наверх, — рука моя ухватила только перед ее купальника, и он слез с плеч. Ее груди поплыли ко мне, как две рыбы с розовыми носами, и она позволила мне их подержать. А через секунду нас обоих целовало солнце, и мы были на суше, настолько довольные друг другом, что даже не улыбались. Бренда тряхнула мокрой головой, и капли, попавшие мне на лицо, я воспринял как обещание, данное мне на всё лето, а хорошо бы и дальше.

— Принести тебе очки?

— Ты близко, я и так вижу, — сказала она.

Мы лежали под большим синим зонтом в шезлонгах; их пластик поскрипывал под нашими трусами и кожей. Я повернул голову, чтобы посмотреть на Бренду, и ощутил приятный слабенький запах разогретой кожи на своем плече. Потом снова повернул лицо к солнцу, и она тоже; мы разговаривали, и солнце становилось всё жарче и ярче, цвета расщеплялись под моими закрытыми веками.

— Это очень быстро, — сказала она.

— Ничего не произошло, — вполголоса отозвался я.

— Наверное. А мне немного кажется, что да.

— За восемнадцать часов?

— Да. Такое чувство, что меня… преследуют, — сказала она, помолчав.

— Ты меня пригласила, Бренда.

— Почему ты все время задираешься?

— Задираюсь? Я не хотел. Честное слово.

— Задираешься. Ты меня пригласила, Бренда. Ну и что? — сказала она. — Я не это имела в виду.

— Извини.

— Перестань извиняться. У тебя это механическое, ты даже не вдумываешься.

— Теперь ты задираешься, — сказал я.

— Нет. Просто констатирую. Давай не спорить. Ты мне нравишься. — Она повернула голову и так задержалась на секунду, словно тоже принюхивалась к лету на своем плече. — Мне нравится твоя внешность. — Ее протокольный тон избавил меня от смущения.

— Почему? — спросил я.

— Откуда у тебя красивые плечи? Во что-то играешь?

— Нет. Я вырос, и они заодно.

— У тебя красивое тело. Мне нравится.

— Я рад.

— А мое тебе нравится?

— Нет, — сказал я.

— Тогда тебе в нем отказано.

Я пригладил ей волосы к уху тыльной стороной ладони, и мы немного помолчали.

— Бренда, ты ничего обо мне не спрашиваешь.

— Что ты чувствуешь? Спросить тебя, что ты чувствуешь?

— Да, — сказал я с намерением воспользоваться запасным выходом, который она мне оставила — хотя, наверное, имела в виду другое.

— Что ты чувствуешь?

— Что хочу поплавать.

— Хорошо, — сказала она.

Остаток дня мы провели в воде. На дне бассейна было восемь черных линий, и до конца дня мы побывали на каждой дорожке так близко ко дну, что можно было достать рукой. Время от времени мы возвращались в кресла и пели сбивчивые, умные, нервные гимны о том, как мы начинаем относиться друг к другу. На самом деле у нас не было таких чувств, пока мы о них не заговаривали, — по крайней мере, у меня: высказать их, значило их придумать и вызвать. Мы взбивали нашу новизну и незнакомство в пену, похожую на любовь, и не осмеливались слишком долго с этим играть, слишком много говорить об этом — боялись, что пена опадет. Поэтому мы перемещались то в воду, то в кресла от разговора к молчанию, и, учитывая мою неодолимую неуверенность в присутствии Бренды и высокие стены эго, с контрфорсами и прочим, между ней и ее пониманием себя, мы ладили сравнительно неплохо.

Часа в четыре на дне бассейна Бренда вдруг вырвалась из моих рук и вынырнула на поверхность. Я — за ней.

— В чем дело? — спросил я.

Сначала она отбросила волосы со лба. Потом показала на дно.

— Мой брат, — сказала она, откашляв немного воды из внутренностей.

И вдруг, как Протей с армейской стрижкой, из пучин, где мы только что обретались, вырвался Рон Патимкин и, огромный, очутился рядом с нами.

— Привет, Бренда, — сказал он и шлепнул по воде ладонью, устроив нам небольшой шторм.

— Ты чему так радуешься? — спросила она.

— «Янки»[8] выиграли вторую игру.

— Ждем Микки Мантла[9] к ужину? — сказала она и, стоя в воде с такой легкостью, как будто хлор у нее под ногами превратился в мрамор, объяснила мне: — Когда «Янки» выигрывают, мы ставим лишний прибор для Микки Мантла.

— Хочешь наперегонки? — спросил Рон.

— Нет, Рональд. Гоняйся с собой.

Обо мне еще не было сказано ни слова. Не представленный, я скромно держался в сторонке, подгребая ногами — третий лишний, — дожидаясь положенной церемонии. Однако я устал от водных упражнений, и до чертиков хотелось, чтобы брат с сестрой наконец перестали болтать и пикироваться. К счастью, Бренда все же представила меня.

— Рональд, это Нил Клагман. Этой мой брат Рональд Патимкин.

К моему изумлению, на пятиметровой глубине Рональд протянул мне руку для пожатия. Я пожал ее, хотя не так монументально, как он, вероятно, ожидал: подбородок мой ушел под воду, и силы вдруг оставили меня.

— Хочешь наперегонки? — добродушно спросил Рон.

— Давай, Нил, проплыви с ним. Я хочу позвонить домой и предупредить, что ты с нами ужинаешь.

— Да? Тогда мне надо позвонить тете. Ты ничего не сказала. Я не одет…

— Мы ужинаем au naturel[10].

— Что? — сказал Рон.

— Плыви, малыш, — сказала ему Бренда и, к моему неудовольствию, поцеловала его в щеку.

Я отказался от состязания, сославшись на то, что должен позвонить, вылез на голубую плитку, обернулся и увидел, что Рон колоссальными мерными гребками кроет длину бассейна. Создавалось впечатление, что, проплыв бассейн раз пять, он заработает право выпить его содержимое; я представил себе, что у него могучая жажда, как у дяди Макса, и гигантский мочевой пузырь.

Тетя Глэдис не выразила облегчения, услышав, что сегодня ей предстоит обслуживать только троих.

— Фокусы-шмокусы, — только и сказала она в трубку.

Ели мы не на кухне, нет; вшестером — Бренда, я, Рон, мистер и миссис Патимкин и младшая сестра Бренды Джулия — мы сидели вокруг стола в столовой, и подавала нам служанка Карлота — негритянка с лицом индианки навахо и с проколотыми мочками, но без сережек. Я сидел рядом с Брендой, одетой в то, что она называла аи naturel, — обтягивающие бермуды, белую тенниску, белые носки и теннисные туфли. Напротив меня сидела круглолицая десятилетняя умненькая Джулия. Перед ужином, когда другие девочки с улицы играли в классики или с мальчиками, или друг с дружкой, она на задней лужайке гоняла с папой гольфовый мячик. Мистер Патимкин напоминал моего отца, только не сопровождал в разговоре каждый слог присвистом. Он был высок, силен, малограмотен и ел сокрушительно. Когда он набрасывался на салат, предварительно затопив его майонезом из бутылки, на предплечье у него под толстой кожей выступали жилы. Он съел три порции салата, Рон — четыре, Бренда и Джулия — по две, и только миссис Патимкин и я — по одной. Миссис Патимкин мне не понравилась, хотя она была, безусловно, самой красивой из нас за столом. Со мной она была нечеловечески вежлива. Фиалковые глаза, темные волосы, убедительное тело — она представлялась мне пленной красавицей, какой-то дикой царевной, укрощенной и поставленной на службу дочери короля, — которой была Бренда.

Из широкого окна открывался вид на заднюю лужайку с парой дубов. Я говорю «дубов», хотя при желании их можно было бы назвать деревьями спорттоваров. Под кронами, словно упавшие с веток плоды, лежали две клюшки для гольфа, мяч для гольфа, жестянка с теннисными мячами, бейсбольная бита, баскетбольный мяч, перчатка первого бейсмена и, кажется, стек. Дальше, около кустарника, ограждавшего участок Патимкиных, перед небольшой баскетбольной площадкой, будто горело на зеленой траве квадратное красное одеяло с вышитой белой буквой О. Снаружи, видно, подул ветер: сетка на баскетбольном кольце заколыхалась; а мы внутри ели в устойчивой прохладе воздуха из «Вестингауза». Это было приятно, вот только ужиная среди бробдингнегов, я чувствовал себя так, словно стал на десять сантиметров ниже ростом, на десять уже в плечах, и притом кто-то вынул из меня ребра, так что грудь бессильно осела к спине.

Пространных разговоров за столом не вели; ели много, методично, серьезно, и всё сказанное вполне можно записать в столбик, опуская фразы, потерянные при прохождении пищи, слова, заглохшие в набитых ртах, синтаксис, обкусанный и забытый при жевании и глотании.

Рону: Когда Гарриет позвонит?

Рон: В пять.

Джулия: Пять уже было.

Рон: По их часам.

Джулия: Почему в Милуоки сейчас раньше? Если летать туда-сюда весь день на самолете, ты никогда не постареешь.

Бренда: Верно, зайчик.

Миссис П.: Почему ты даешь ребенку неправильные сведения? Она за этим ходит в школу?

Бренда: Я не знаю, зачем она ходит в школу.

Мистер П. (растроганно): Студентка.

Рон: Где Карлота? Карлота!

Миссис П.: Карлота, положи Рональду еще.

Карлота (откликается): Чего положить?

Рон: Всего.

Мистер П.: Мне тоже.

Миссис П.: Тобой скоро можно играть в мяч.

Мистер П. (задрав рубашку и хлопая себя по выпуклому волосатому животу): О чем ты говоришь? Посмотри на это!

Рон (задрав футболку): Посмотри на это.

Бренда (мне): Ты не хочешь показать живот?

Я (снова мальчик-хорист): Нет.

Миссис П.: Правильно, Нил.

Я: Да. Спасибо.

Карлота (у меня над плечом, как незваный дух): А вам положить еще?

Я: Нет.

Мистер П.: Он ест как птица. Джулия: Некоторые птицы много едят. Бренда: Какие?

Миссис П.: Не надо говорить за столом о животных. Бренда, зачем ты ее подбиваешь?

Рон: Где Карлота? Мне сегодня играть.

Мистер П.: Перевяжи запястье, не забудь.

Миссис П.: Где вы живете, Билл?

Бренда: Нил.

Миссис П.: Разве я не сказала «Нил»?

Джулия: Ты сказала: «Где вы живете, Билл?»

Миссис П.: Наверное, я подумала о чем-то другом.

Рон: Терпеть не могу бинтоваться. Как мне, к черту, играть в бинте?

Джулия: Не выражайся.

Миссис П.: Правильно.

Мистер П.: Какой сейчас у Мантла показатель?

Джулия: Триста двадцать восемь.

Рон: Ноль триста двадцать пять.

Джулия: Восемь!

Рон: Пять, балда! Во второй игре он пробил три из четырех.

Джулия: Четыре из четырех.

Рон: Это была ошибка. Это было у Миньосо.

Джулия: Не думаю.

Бренда (мне): Видишь?

Миссис П.: Что видишь?

Бренда: Я разговаривала с Биллом.

Джулия: С Нилом.

Мистер П.: Замолчи и ешь.

Миссис П.: Поменьше разговаривай, юная леди.

Джулия: Я ничего не сказала.

Бренда: Она разговаривала со мной, милая.

Мистер П.: Что это еще за «она»? Так ты называешь свою мать? Что на десерт?

Звонит телефон и, хотя мы ждем десерта, обед, по-видимому, официально окончен — Рон бросается в свою комнату, Джулия кричит: «Гарриет!», и мистеру Патимкину не совсем удается подавить отрыжку, но эта неудача даже больше, чем сама попытка, располагает меня к нему. Миссис Патимкин наставляет Карлоту, чтобы она больше не смешивала молочные приборы с мясными, а Карлота, слушая, ест персик; под столом Бренда щекочет мне икру. Я сыт.

* * *

Мы сидели под бо́льшим из дубов, а на баскетбольной площадке мистер Патимкин играл с Джулией пять и два. Рон прогревал мотор «фольксвагена» на дорожке.

— Кто-нибудь соблаговолит убрать у меня сзади «крайслер»? — сердито крикнул он. — Я и так опаздываю.

— Извини, — сказала Бренда и встала.

— По-моему, я поставил свою позади «крайслера», — сказал я.

— Пойдем, — сказала она.

Мы отогнали машины, чтобы Рон смог отправиться на игру. Потом поставили их обратно и пошли наблюдать, как играет Джулия с отцом.

— Твоя сестра мне нравится, — сказал я.

— Мне тоже. Интересно, какой она будет, когда вырастет.

— Такой, как ты.

— Не знаю, — сказала она. — Может быть, лучше. — А потом добавила: — Или хуже. Кто знает? Отец с ней ласков, но еще года три поживет с моей мамочкой… Билл, — задумчиво сказала она.

— Я не в обиде. Она очень красивая, твоя мать.

— Я даже думать о ней не могу как о матери. Она меня не переносит. Другие девочки, когда собирают вещи перед сентябрем, матери им хотя бы помогают. Моя — нет. Я наверху таскаюсь с сундуком, а она будет точить карандаши Джулии в пенальчик. И ясно почему. Это, можно сказать, эталонный случай.

— Почему?

— Завидует. Это так банально, что даже стыдно произнести. Известно тебе, что у мамочки был лучший бекхенд в Нью-Джерси? Она вообще была лучшим игроком в штате — включая мужчин. Ты бы видел ее девичьи фотографии. Такой здоровый вид. Но не толстая, ничего такого. Она была… одухотворенной, правда. Я обожаю ее на этих фотографиях. Иногда говорю ей, какая она на них красивая. Даже попросила одну увеличить, чтобы держать у себя в колледже. «У нас есть на что тратить деньги, кроме старых фотографий». Деньги! У отца их вот докуда, но ты бы слышал ее, когда я покупаю новое пальто. «Тебе не обязательно покупать в „Бонвите“, юная леди, самые прочные ткани в „Орбаке“»[11]. Кому нужна прочная ткань? В конце концов, я свое получаю, но не раньше чем меня запилят. Деньги для нее — пустая трата. Она даже не умеет им радоваться. Думает, мы все еще живем в Ньюарке.

— Но ты свое получаешь, — сказал я.

— Да. У него. — Она показала на мистера Патимкина, который положил в корзину третий мяч подряд — к явному неудовольствию Джулии: она так топнула своей красивой детской ножкой, что поднялся небольшой самум. — Он не очень умный, но хотя бы милый. И с братом не обращается так, как она со мной. Слава Богу. Ох, мне надоело о них говорить. С первого курса, о чем бы у меня ни зашел разговор, он обязательно сворачивает на родителей — какой это ужас. Это всеобщая история. Жаль только, что они об этом не догадываются.

Судя по тому, как смеялись сейчас на площадке Джулия и мистер Патимкин, эта история отнюдь не была всеобщей, хотя для Бренды, конечно, была; больше того, была космической — каждый кашемировый свитер давался в бою с матерью, и ее жизнь, в которой большую роль играла скупка тканей, приятных для кожи, приобрела характер Столетней войны.

Я не хотел давать воли таким нелояльным мыслям, становиться на сторону миссис Патимкин, сидя рядом с Брендой, но не мог выбросить из слоновьей своей памяти эту реплику: «Думает, мы все еще живем в Ньюарке». Молчал, однако — боялся разрушить своим тоном послетрапезную атмосферу покоя и дружелюбия. Так просто было сохранять дружелюбие, когда вода промывала наши поры, потом солнце грело их и убаюкивало чувства, но теперь, в тени, на открытом воздухе, одетый и остывший, на ее территории, я боялся обронить неосторожное слово, боялся, что спадут покровы и обнажится безобразное чувство, которое я всегда испытывал по отношению к ней — и которое есть изнанка любви. Оно не всегда будет оставаться изнанкой… Но я забегаю вперед.

Вдруг рядом с нами появилась малышка Джулия.

— Хотите сыграть? — спросила она меня. — Папа устал.

— Давайте, — сказал мистер Патимкин. — Заканчивайте за меня.

Я колебался — я не держал мяча в руках со школы; но Джулия тянула меня за руку, и Бренда сказала:

— Поиграй.

Мистер Патимкин бросил мне мяч, когда я смотрел в другую сторону, и мяч отскочил от моей груди, оставив на рубашке пыльный след, как тень луны. Я засмеялся безумным смехом.

— Не умеете ловить? — спросила Джулия.

Как и у сестры, у нее был дар задавать практические, донельзя неприятные вопросы.

— Умею.

— Ваша очередь, — сказала она. — Папа проигрывает тридцать девять — сорок семь. Играем до двухсот.

Когда я поставил ноги перед канавкой, образовавшейся за годы на линии штрафных, у меня на миг возникло видение, из тех, что случаются со мной время от времени и, по рассказам друзей, застилают мои глаза смертельной катарактой: солнце село, застрекотали и смолкли сверчки, почернели листья, а мы с Джулией все стоим одни на площадке и бросаем мяч в корзину; «Играем до пятисот», — говорит она и, первой набрав пятьсот, говорит: «Теперь вы до пятисот», и когда набираю пятьсот, ночь удлиняется и Джулия говорит: «Теперь до восьмисот», и мы играем дальше, а потом продлеваем до тысячи ста, и всё играем, и утро не наступает никогда.

— Бросайте, — сказал мистер Патимкин. — Вы — это я.

Последнее озадачило меня, но я бросил и, конечно, промахнулся. С Божьего благословения и с помощью ветерка я все-таки забросил отскочивший мяч из-под кольца.

— У вас сорок одно. Теперь я, — сказала Джулия.

Мистер Патимкин сидел на дальнем краю площадки. Он снял рубашку и в майке, с вечерней щетиной, был похож сейчас на шофера грузовика. Прежний нос Бренды лица ему не портил. Горбинка имелась: под самой переносицей как будто вставлен был под кожу восьмигранный бриллиантик. Я знал, что мистер Патимкин и не подумает убирать с лица этот камешек, и все же с радостью и гордостью, не сомневаюсь, заплатил за то, чтобы бриллиантик вынули у дочери и спустили в унитаз в больнице на Пятой авеню.

Джулия промазала, и, признаюсь, в сердце у меня возник слабый приятный трепет.

— Ты слегка закручивай, — сказал ей мистер Патимкин.

— Можно еще раз? — спросила у меня Джулия.

— Да.

При отцовских подсказках со стороны и моем натужном благородстве на площадке шансов нагнать ее было мало. А мне вдруг захотелось — захотелось выиграть, разбить маленькую Джулию в пух и прах. Бренда лежала под деревом, опершись на локоть, жевала листок, наблюдала. А в доме, в кухонном окне, отодвинулась штора — солнце опустилось низко, оно уже не слепило, отражаясь от никелированных электроприборов, — и миссис Патимкин внимательно наблюдала за игрой. А потом на заднем крыльце появилась Карлота с персиком в одной руке и мусорным ведром в другой. Она остановилась и тоже стала смотреть.

Теперь была моя очередь. Я промахнулся и со смехом спросил Джулию:

— Можно мне еще раз?

— Нет!

Теперь я понял правила игры. Мистер Патимкин приучил дочерей к тому, что свободные броски предоставляются им по первой просьбе; он в состоянии их предоставить. Я же на глазах у обитателей Шорт-Хиллз — матрон, слуг и кормильцев — не чувствовал в себе такой готовности. Но должен был уступить — и уступил.

— Большое спасибо, Нил, — сказала Джулия, когда игра закончилась на ста, и запели сверчки.

— Не за что.

Бренда под деревом улыбалась.

— Ты ей поддался?

— Наверное, — ответил я. — Не знаю. Вероятно, ответ мой прозвучал так, что Бренде пришлось меня утешить:

— Даже Рон ей поддается.

— Хорошо Джулии, — сказал я.

3

На другое утро мне удалось поставить машину на Вашингтон-стрит, прямо напротив библиотеки.

Приехал я на двадцать минут раньше и решил прогуляться перед работой по парку; меня не особенно тянуло к коллегам, которые пьют сейчас кофе в переплетной и все еще пахнут апельсиновым соком, поглощенным накануне в Асбери-Парке[12]. Я сел на скамью и смотрел на Брод-стрит, поутру полную машин. В нескольких кварталах к северу гремели поезда из Лакавонны; я их слышал и думал: зеленые солнечные вагоны, старые и чистые, с окнами, открывающимися полностью. Иногда по утрам, чтобы убить время перед работой, я выходил к путям и смотрел на открытые окна, где мелькали локти в светлых рукавах, края портфелей, принадлежности бизнесменов, прибывающих из Мейплвуда, Ист-Оранджа, Уэст-Оранджа и дальних пригородов.

В парке, расположенном между Вашингтон-стрит и Брод-стрит, еще пустом, тенистом, пахло деревьями, ночью, собачьим пометом и слабым влажным запахом, оставшимся после поливального мастодонта, который уже прошел здесь, орошая и подметая центральные улицы города. У меня за спиной, на Вашингтон-стрит, был музей Ньюарка, я видел его, не глядя: две восточные вазы перед фасадом, словно плевательницы какого-нибудь раджи, а рядом флигелек, куда мы школьниками приезжали на автобусе. Флигель был кирпичный, старый, затянутый вьюнами и всегда напоминал мне о связи Нью-Джерси с рождением страны, с Джорджем Вашингтоном, который обучал здесь свою разношерстную армию — об этом сообщала нам, детям, бронзовая дощечка, — обучал в том самом парке, где я сейчас сидел. Дальше за музеем стояло здание банка, где я учился студентом. За несколько лет до того банк превратили в филиал университета Ратгерса, и в бывшей приемной президента банка я прослушал курс под названием «Современные моральные проблемы». Хотя сейчас было лето и колледж я закончил три года назад, мне нетрудно было вспомнить приятелей-студентов, которые работали вечерами в «Бамбергере» и «Крезге»[13], сбагривая несезонные дамские туфли, и из своих комиссионных платили за пользование лабораторией. Потом я опять посмотрел на Брод-стрит. Между книжным магазином с грязными окнами и захудалой закусочной втиснулся козырек крошечного кинотеатра — сколько лет прошло с тех пор, как я стоял под этим козырьком и врал о своем возрасте, чтобы увидеть Хеди Ламарр, плавающую нагишом в «Экстазе»; а потом, сунув конфолеру двадцать пять центов, как же я был разочарован умеренностью ее славянского очарования… Сидя в парке, я ощутил в себе глубокое знание города, привязанность к нему, настолько укоренившуюся, что она не могла не вылиться в любовь.

Вдруг оказалось, что уже девять, и началась всеобщая суета. Девушки на высоких каблуках, с подгибающимися лодыжками, входили во вращающуюся дверь телефонной станции на другой стороне улицы, машины отчаянно сигналили, полицейские рявкали, свистели и погоняли водителей туда и сюда. В церкви Святого Винсента распахнулись громадные двери, и люди, рано поднявшиеся к мессе, подслеповато щурились и моргали на свету. Потом они сбегали по ступенькам и устремлялись по улицам к своим письменным столам, канцелярским шкафам, секретаршам, начальникам и — если Господь счел нужным немного облегчить им суровую жизнь — к кондиционерам, гудящим в окнах. Я встал и пошел через улицу к библиотеке, думая: проснулась уже Бренда или нет.

Бледные цементные львы неубедительно охраняли лестницу библиотеки, страдая, как всегда, слоновой болезнью и атеросклерозом, и я обратил бы на них не больше внимания, чем обычно за последние восемь месяцев, если бы перед одним из них не стоял цветной мальчик. Прошлым летом в ходе сафари малолетние правонарушители лишили льва всех пальцев на ногах, а теперь перед ним на полусогнутых стоял новый мучитель и рычал. Рычал басовито и протяжно, потом отступал, выжидал и снова рычал. Потом выпрямлялся и, качая головой, говорил льву: «Ну, брат, ты трус…» И снова рычал.

Рабочий день начался как обычно. Из-за стола на первом этаже я наблюдал, как распаренные девочки-тинейджеры с высокими грудями, подрагивая, поднимаются по белым мраморным ступеням в главную читальню. Лестница была имитацией какой-то версальской, но, в своих тореадорских штанах и свитерах, эти юные дочери итальянских кожевников, польских пивоваров и еврейских скорняков мало походили на герцогинь. На Бренду тоже, и если просыпалось во мне какое вожделение по ходу нудного дня, оно было академическим и просто помогало убить время. Я поглядывал на свои часы, думал о Бренде, дожидался обеда, потом послеобеденного времени, когда сменю в справочной Джона Макки, которому только двадцать один год, но он уже носит резинки на рукавах и церемонно спустится по лестнице, чтобы штемпелевать карточки на выдаче. Резинка Джон учится на выпускном курсе Ньюаркского педагогического колледжа, где изучает Десятичную систему Дьюи[14], готовясь к будущей пожизненной карьере. Я не проведу в библиотеке всю жизнь, это я твердо знал. Однако были разговоры со стороны мистера Скапелло, старого евнуха, который научился каким-то образом подражать мужскому голосу, — что, когда я вернусь из летнего отпуска, меня посадят заведовать залом справочной литературы — эта должность была свободна с того утра, когда Марта Уинни упала с высокого табурета и переломала все хрупкие кости, на которых у женщин вдвое моложе ее образуется то, что мы назвали бы бедрами.

Странные были у меня коллеги в библиотеке, и, по правде говоря, случались такие часы, когда я не очень понимал, как попал туда и почему там остаюсь. Но оставался и через некоторое время стал терпеливо ждать дня, когда зайду покурить в мужской туалет и, пуская дым в зеркало, обнаружу, что сегодняшним утром в какой-то момент стал бледным и у меня под кожей, как у Макки, Скапелло и мисс Уинни образовалась тонкая прокладка воздуха, отделившая плоть от крови. Кто-то накачал его туда, пока я штемпелевал карточки на вынос, и с этой минуты жизнь будет не выбрасыванием, как у тети Глэдис, и не собиранием, как у Бренды, а цепью беспорядочных отскоков, онемением. Я стал бояться этого и все же в безвольном подчинении работе, кажется, потихоньку к этому подвигался — молча, как мисс Уинни, бывало, подвигалась к Британской энциклопедии. Ее табурет был теперь свободен и дожидался меня.

Перед самым обедом в библиотеку вошел глазастый укротитель львов. Он постоял, шевеля только пальцами, словно считал ступени мраморной лестницы, которая вела наверх. Потом крадучись прошелся по мраморному полу, подхихикивая от того, как стучат по мрамору его подошвы и множится звук, отраженный сводчатым потолком. Охранник Отто у дверей велел ему тише топать, но мальчика это, по-видимому, не обескуражило. Теперь он стучал, идя на цыпочках, высоко поднимая ноги, радуясь возможности испробовать новую походку, якобы по требованию Отто. На цыпочках подошел ко мне.

— Здрасьте, — сказал он. — Где тут скуство?

— Что?

— Скуство. У вас есть скусный отдел?

У него был сильный южный негритянский выговор, и разобрал я только одно слово, похожее на «скусно».

— Скажи мне по буквам, — попросил я.

— Скуство. Ну, картинки. Книжки с картинками. Где они у вас?

— Тебе книжки по искусству? С репродукциями?

Он поверил мне на слово, пусть и многосложное.

— Да, они.

— В двух местах, — сказал я. — Тебя какой художник интересует?

Глаза у мальчика сузились, так что все лицо стало сплошь черным. Он отступил, как тогда от льва.

— Ну, все… — неуверенно сказал он.

— Хорошо. Иди смотри всех, кого хочешь. Поднимись по лестнице. Иди по стрелке, туда, где написано «Секция три». Запомнил? Секция три. Спроси кого-нибудь наверху.

Он не двинулся с места; по-видимому, мое любопытство касательно его вкусов он воспринял как допрос у налогового инспектора.

— Смелее, — сказал я, разорвав лицо улыбкой, — прямо туда…

И, шаркая, стуча, он устремился к секции скуства.

После обеда я подошел к столу выдачи, и там сидел Джон Макки, в голубых штанах, черных туфлях, белой парикмахерской рубашке с резиновыми кольцами на рукавах и большом зеленом вязаном галстуке с виндзорским узлом, подпрыгивавшим, когда Джон разговаривал. Изо рта у него пахло помадой для волос, а от волос — ртом, и, когда он разговаривал, в углах рта собирались белые пенки. Я не любил его и порой испытывал желание оттянуть эту резинку на рукаве и выстрелить им мимо Отто и львов на улицу.

— Мимо тебя проходил негритянский мальчишка? С сильным акцентом? Все утро торчал возле книг по искусству. Ты знаешь, что там творят эти ребята.

— Я видел, как он вошел, Джон.

— Я тоже. Но он вышел потом?

— Не заметил. Думаю, да.

— Это очень дорогие книги.

— Не волнуйся, Джонни. Людям положено трогать их руками.

— Есть руки и руки, — изрек Джон. — Надо бы там проверить. Я боялся выйти из-за стола. Ты знаешь, во что они превращают дома, которые мы им строим.

— Вы им строите?

— Город. Ты видел, что они творят около Сета Бойдена?[15] Они бросают пивные бутылки, большие, на газон. Они оккупируют город.

— Только негритянские кварталы.

— Легко смеяться, если не живешь с ними рядом. Я позвоню мистеру Скапелло, чтобы проверили секцию искусства. Откуда он вообще узнал про искусство?

— Устроишь мистеру Скапелло язву, сразу после сандвича с яичницей и перцем. Я проверю, мне все равно надо наверх.

— Ты знаешь, что они там вытворяют, — предупредил меня Джон.

— Не волнуйся, Джон, это у них же потом вырастают бородавки на грязных лапках.

— Ха-ха. Между прочим, эти книги стоят…

И чтобы мистер Скапелло со своими подагрическими пальцами не напал на мальчика, я поднялся на три марша в секцию 3, мимо экспедиции, где наш пятидесятилетний мальчик со слезящимися глазами, Джимми Бойлен сгружал книги с тележки, мимо читальни, где бродяги с Малберри-стрит спали над журналами «Попьюлар мекэникс», мимо курилки в коридоре, где отдыхали летние студенты-юристы с потными лбами — одни курили, другие пытались стирать цветную краску, оставшуюся на пальцах от учебных текстов по гражданским правонарушениям, и, наконец, мимо зала периодики, где несколько древних дам в пенсне, привезенные из Верхнего Монтклера, примостившись в креслах, сидели над старыми-старыми, пожелтелыми ломкими страницами светской хроники «Ньюарк ньюс». В секции 3 я нашел мальчика. Он сидел на стеклянных плитках пола с большой книгой, которая даже не помещалась на его коленях. При свете из окна у него за спиной я видел сотни просветов между сотнями черных штопоров — его волосами. Он был очень черный и глянцевитый, и губы его цветом почти не отличались от лица, выглядели только чуть недокрашенными, как будто нуждались еще в одном слое краски. Рот у него был открыт, глаза распахнуты, и даже уши, казалось, участвовали в восприятии. Вид у него был экстатический — то есть пока я не появился. Откуда ему было знать — может, я Джон Макки?

— Все нормально, — сказал я, раньше чем он успел пошевелиться. — Я просто шел мимо. Ты читай.

— Тут нечего читать. Тут картинки.

— Прекрасно. — Я порылся на нижней полке, изображая работу.

— Мистер, где это? — спросил мальчик.

— Что?

— Где эти картинки? Эти тетки, они клевые. Не орут, не кричат, сразу видно.

Он поднял книгу, чтобы показать мне. Это была большая дорогая книга с репродукциями Гогена. На странице, которую он разглядывал, на цветной репродукции 20x30 см, изображены были три таитянки, стоящие по колено в розовом ручье. Да, картина была тихая, он верно сказал.

— Это Таити. Такой остров в Тихом океане.

— Туда нельзя поехать, да? Ну, отдыхать?

— Наверное, можно. Он очень далеко. Люди там живут…

— Вот какую посмотрите. — Он отлистнул несколько страниц назад: молодая женщина с коричневой кожей стояла на коленях, наклонившись, как будто сушила волосы. — Вот это жизнь, бля.

Такой восторженный отзыв повлек бы пожизненное отлучение от Ньюаркской публичной библиотеки и ее филиалов, если бы проверять его пришел Макки, или мистер Скапелло, или — не дай бог — госпитализированная мисс Уинни.

— Кто снимал эти картинки? — спросил он.

— Гоген. Он их не снимал, он их рисовал. Поль Гоген. Он был француз.

— Он белый или цветной?

— Он белый.

— Так я и знал. Он не так снимает, как цветные. Он хорошо снимает. Поглядите, поглядите, на эту поглядите. Вот это, бля, жизнь.

Я согласился и ушел.

Позже я послал Джимми Бойлена вниз сообщить Джону, что все в порядке. Остаток дня прошел без приключений. Я сидел в справочной, думал о Бренде и напоминал себе, что надо заправить машину, когда поеду в Шорт-Хиллз, который мысленно видел сейчас, за столом, в розовом свете, как у Гогена.

* * *

Вечером, когда я подъехал к дому Патимкиных, все, кроме Джулии, ждали меня на веранде: мистер и миссис Патимкины, Рон и Бренда в платье. Раньше я ее не видел в платье, и в первую минуту она показалась мне непохожей на себя. Хотя поразило не только это. Многие студентки линкольновского сложения как будто созданы только для шортов. Но не Бренда. В платье она выглядела так, как будто всю жизнь ходила в такой одежде и никогда не надевала шортов, купальников, пижам — ничего, кроме этого светлого льняного платья. Я бойко прошел по газону мимо громадной плакучей ивы к ожидавшим Патимкиным, жалея, правда, что не заехал на мойку. Прежде чем я дошел до них, навстречу шагнул Рон и пожал мне руку так энергично, как будто мы не виделись со времен Диаспоры. Миссис Патимкин улыбнулась, мистер Патимкин что-то буркнул и продолжал вращать запястьями, потом поднял воображаемую клюшку для гольфа и запустил призрак мяча в сторону Оранжевых гор, которые, уверен, названы Оранжевыми потому, что благодаря разнообразию природного освещения они способны принять любую окраску, кроме этой.

— Мы скоро вернемся, — сказала мне Бренда. — Тебе придется посидеть с Джулией — Карлота выходная.

— Хорошо.

— Мы везем Рона в аэропорт.

— Хорошо.

— Джулия не хочет ехать. Говорит, Рон днем столкнул ее в бассейн. Мы тебя ждали, боялись опоздать к его самолету. Хорошо?

— Хорошо.

Мистер и миссис Патимкины с Роном отошли, а я бросил на Бренду почти что сердитый взгляд. Она взяла меня за руку.

— Я тебе нравлюсь? — сказала она.

— Ради тебя я счастлив побыть нянькой. Мне позволены пирог и молоко, сколько захочу?

— Не злись, мы быстро вернемся. — Она подождала и, видя, что я не перестал дуться, сама одарила меня сердитым взглядом, без всяких «почти что». — Я спросила, как я тебе нравлюсь в платье! — И побежала к «крайслеру» на высоких каблуках, ломко, как жеребенок.

Я вошел в дом и захлопнул за собой дверь с сеткой.

— И вторую закройте, — крикнул откуда-то детский голосок. — У нас кондиционер.

Я послушно закрыл вторую дверь.

— Нил? — спросила откуда-то Джулия.

— Да.

— Хотите поиграть в пять и два?

— Нет.

— Почему нет?

Я не ответил.

— Я в комнате с телевизором, — сообщила она.

— Хорошо.

Неожиданно она появилась из столовой.

— Хотите прочесть мое сочинение о книге?

— Не сейчас.

— А что вы хотите делать? — спросила она.

— Ничего, детка. Ты посмотри пока телевизор.

— Ладно, — с отвращением сказала она и затопала в телевизионную комнату.

Я постоял в передней, сгорая от желания потихоньку выскользнуть из дома, сесть в машину, вернуться в Ньюарк и, может быть, даже посидеть в переулке, преломить шоколадку с собой, родным. Я чувствовал себя как Карлота, нет — еще менее уютно. Наконец, я вышел из передней и стал ходить по комнатам первого этажа. Рядом с гостиной был кабинет, маленький, отделанный свилеватой сосной, с кожаными креслами по углам и выпусками аль манаха «Информейшн плиз» за все годы. На стене висели три цветные «фотокартины» — такого рода, когда, независимо от модели, полной сил или дряхлой, молодой или старой, у каждой румяные щечки, влажные губки, жемчужные зубки и волосы с металлическим отливом. Здесь моделями были Рон, Бренда и Джулия в возрасте четырнадцати, тринадцати и двух примерно лет. Бренда — с длинными каштановыми волосами, бриллиантом под переносицей и без очков; все это придавало ей вид царственной девицы, которой глаза только-только подернулись влагой от дыма[16]. Рон был круглее, и волосы со лба еще не начали отступать, но в мальчишеских его глазах уже мерцала любовь к сферическим предметам и разлинованным площадкам. Бедная маленькая Джулия утонула в овладевшей фото-живописцем платоновской идее детства, крошечное человеческое существо в ней затерялось под шматками розовой и белой краски.

Висели и другие портреты — снятые простой зеркалкой «Брауни», до того как вошла в моду фотоживопись. Маленькая фотография Бренды на лошади, Рона, одетого для бар-мицвы[17] — в ермолке и талесе, и две фотографии в общей рамке — красивой увядающей женщины, судя по глазам, вероятно, матери миссис Патимкин и ее самой в нимбе волос — женщина с радостью в глазах, а не медленно стареющая мать живой и красивой дочери.

Я прошел через арку в столовую и постоял, глядя на дерево спорттоваров. Из телевизионной комнаты, смежной со столовой, слышалась передача «Это ваша жизнь». Кухня, примыкавшая к столовой с другой стороны, была пуста; по случаю выходного Карлоты Патимкины, наверное, обедали в клубе. Спальня мистера и миссис Патимкин располагалась в центре дома, рядом со спальней Джулии, и мне захотелось посмотреть, на кровати каких размеров спят эти гиганты, — я представил себе, что она должна быть глубиной и шириной с плавательный бассейн, но из-за присутствия Джулии отложил экскурсию и вместо этого открыл в кухне дверь, которая вела в подвал.

В подвале было прохладно, но по-другому, чем в доме, и пахло — наверху запахи полностью отсутствовали. Как бы пещера, но уютная, вроде тех, какие строят себе дети дождливым днем в чуланах, под одеялами или между ножками стола. Я включил свет внизу лестницы и не удивился сосновой обшивке стен, бамбуковой мебели, столу для пинг-понга, бару с зеркалом, уставленному стаканами и бокалами всех возможных форм и размеров, ведерком для льда, графином, миксером, стопками, коктейльными палочками, вазой для соленых крендельков — всей вакхической параферналией, обильной, упорядоченной и нетронутой, как может быть только в доме богатого человека, который сам не пьет, не принимает пьющих гостей и награждаем тухлым взглядом жены, когда раз в несколько месяцев опрокидывает рюмку шнапса перед ужином. Я зашел за стойку, где была алюминиевая раковина, не видавшая грязного стакана со времен бар-мицвы Рона — и не увидит до женитьбы или обручения кого-нибудь из детей Патимкиных. Я бы налил себе — в качестве мстительной награды за вынужденное услужение, — но неловко было надрывать наклейку на бутылке виски. Чтобы свинтить пробку, наклейку надо порвать. На полке за баром стояли две дюжины бутылок — двадцать три, если быть точным, — «Джека Дэниелса», каждая с привязанной к горлу книжечкой, объяснявшей клиенту, как аристократично с его стороны употреблять сей напиток. А над «Джеками Дэниелсами» еще фотографии: на одной, увеличенном газетном снимке, — Рон, держащий баскетбольный мяч одной рукой, как яблоко, с подписью: «Центровой Рональд Патимкин, Милбернская средняя школа, 1,93 м, 97 кг». И еще одно фото Бренды на лошади, а рядом дощечка в бархате с пришпиленными лентами и медалями: Конская выставка округа Эссекс, 1949; Конская выставка округа Юнион, 1950; Садовая ярмарка штата, Роли 1952; Конская выставка в Морристауне, 1953 и т. д. Все — Бренды, за скачки, прыжки или за что там награждают лентами молодых девушек. Во всем доме я не увидел ни одной фотографии мистера Патимкина.

Позади широкой сосновой комнаты остальная часть подвала, с серыми цементными стенами и линолеумом на полу, была занята бесчисленными электрическими устройствами, включая морозильник, способный вместить семью эскимосов. Рядом, приживалом, — высокий старый холодильник, древностью своей напомнивший мне о ньюаркских корнях Патимкиных. Этот холодильник когда-то стоял на кухне какого-нибудь четырехквартирного дома, возможно в том же районе, где всю жизнь жил я, сначала с родителями, а потом, когда они вдвоем, свистя бронхами, отъехали в Аризону, — с теткой и дядей. После Перл-Харбора холодильник переехал в Шорт-Хиллз: Умывальники и Раковины Патимкина пошли на войну, ни одна новая казарма не могла быть сдана без полувзвода умывальников Патимкина, выстроившихся шеренгой в уборной.

Я открыл старый холодильник; он не был пуст. Не хранил он уже ни масла, ни яиц, ни селедки в сливочном соусе, ни имбирного ситро, ни тунцового салата, ни случайного букетика к корсажу: полки его ломились от фруктов всех возможных окрасок и фактур, с самыми разнообразными косточками внутри. Тут были сливы ренклод, черные сливы, красные сливы, абрикосы, нектарины, персики, длинные грозди винограда, черного, желтого, красного, и черешня — черешня лезла из коробок и всё окрашивала в алый цвет. И были дыни, канталупы и зеленые кассабы, и на верхней полке — половина огромного арбуза, с полоской вощеной бумаги, прилипшей к красному лицу, как мокрая губа. О Патимкин! Твой холодильник обилен плодами, и спорттовары сыплются с твоих дерев!

Я хапнул горсть черешен, а потом нектарин и вонзил зубы до самой его косточки.

— Лучше вымойте их, а то понос будет.

Джулия стояла у меня за спиной в сосновой комнате. Она, как и Бренда, тоже была в бермудах и тоже в белой тенниске, отличавшейся только тем, что на ней запечатлелась небольшая история питания.

— Что? — сказал я.

— Они еще не мытые.

Это прозвучало так, словно холодильник был запретной зоной, по крайней мере для меня.

— Не страшно, — сказал я и слопал нектарин, спрятал косточку в карман и вышел из рефрижераторной комнаты — всё за одну секунду. Теперь я не знал, как поступить с черешнями. — Знакомился с помещением, — объяснил я.

Джулия не ответила.

— Куда летит Рон? — Я опустил черешни в карман, к ключам и мелочи.

— В Милуоки.

— Надолго?

— К Гарриет. У них любовь.

Мы смотрели друг на друга, пока мне стало не по себе.

— Гарриет? — переспросил я.

— Да.

Джулия смотрела на меня так, как будто хотела увидеть, что у меня сзади; я сообразил, что не видно моих рук, перенес их вперед, и, клянусь, она действительно хотела убедиться, что они пусты.

Мы снова уставились друг на друга, причем она, по-моему, с угрозой.

Потом она заговорила:

— Хотите сыграть в пинг-понг?

— Господи, конечно, — сказал я и двумя широкими шагами, почти скачками подошел к столу. — Можешь подавать.

Джулия улыбнулась, и мы начали.

Дальнейшее мне нечем оправдать. Я начал выигрывать, и мне это нравилось.

— Можно переподать? — сказала Джулия. — Я вчера ушибла палец, он заболел, когда подавала.

— Нет.

Я продолжал выигрывать.

— Это нечестно, Нил. У меня шнурок развязался. Можно, я еще…

— Нет.

Мы играли, я — свирепо.

— Нил, вы оперлись на стол. Это не по правилам.

— Я не оперся, и это по правилам.

Я чувствовал, как прыгают в кармане черешни среди центов и пятицентовиков.

— Нил, вы отжулили у меня очко. У вас девятнадцать, у меня одиннадцать.

— Двадцать и десять, — сказал я. — Подавай!

Она подала, я отбил с силой, шарик пролетел над столом, мимо нее и ускакал к холодильникам.

— Вы жульничаете! — закричала она. — Жулик! — Подбородок у нее дрожал, как будто она держала большую тяжесть на своей красивой головке. — Я вас ненавижу.

Она отшвырнула ракетку, ракетка грохнулась о бар, и в это время захрустел гравий под колесами «крайслера».

— Игра не кончена, — сказал я ей.

— Вы жульничали. И воровали фрукты.

Она убежала, не дав мне довести игру до победы.

* * *

В эту ночь я впервые спал с Брендой. Мы сидели на диване в комнате с телевизором и за десять минут не сказали друг другу ни слова. Джулия давно отправилась в слезах на боковую, и, хотя никто не спросил меня о причине ее слез, я не знал, донесла ли девочка о горсти черешен, которую я успел уже спустить в унитаз.

В доме было тихо, телевизор работал с выключенным звуком, и серые фигурки в дальнем конце комнаты вихлялись молча. Бренда сидела, поджав под себя ноги, укрытые платьем. Мы сидели довольно долго и не разговаривали. Потом она пошла на кухню, а вернувшись, сказала, что, похоже, в доме все уснули. Мы посидели еще, глядя на безмучные фигуры, беззвучно ужинавшие в каком-то беззвучном ресторане. Когда я стал расстегивать на ней платье, она воспротивилась — мне хочется думать, потому, что знала, как мило она выглядит в платье. Но она была прекрасна в любом наряде, моя Бренда; мы заботливо сложили его и обнялись, и Бренда стала медленно опускаться подо мной, медленно, но с улыбкой.

Как мне описать то, что было дальше? Это было так сладко, как будто я выиграл наконец двадцать первое очко.

Приехав домой, я набрал номер Бренды, но не раньше, чем тетя услышала меня и поднялась с постели.

— Кому ты звонишь в такое время? Доктору?

— Нет.

— Что за звонки в час ночи?

— Шшш! — сказал я.

— Он говорит мне шшш. Звонит в час ночи, как будто нам и так приходит маленький счет. — И она потащилась обратно в постель, где перед этим, с сознанием мученицы и слипающимися глазами, сопротивлялась тяге сна, пока не услышала мой ключ в двери.

Трубку взяла Бренда.

— Нил? — сказала она.

— Да, — прошептал я. — Ты не вылезла из постели?

— Нет, телефон рядом с кроватью.

— Хорошо. Как тебе в постели?

— Хорошо. Ты в постели?

— Да, — соврал я и постарался приблизиться к правде, подтащив телефон как можно ближе к спальне.

— Я в постели с тобой, — сказала она.

— Правильно, — сказал я, — а я с тобой.

— У меня шторы спущены, темно, и я тебя не вижу.

— Я тебя тоже не вижу.

— Было так хорошо, Нил.

— Да. Спи, родная, я здесь. — И мы повесили трубки, не попрощавшись.

Утром, как и условились, я снова позвонил, но почти не слышал Бренду, да и себя, кстати, потому что тетя Глэдис и дядя Макс собирались днем на пикник Рабочего круга[18], и случилась неприятность с виноградным соком в холодильнике — он капал всю ночь из кувшина и к утру просочился на пол. Бренда еще была в постели и с некоторым успехом могла продолжать нашу игру; мне же пришлось опустить шторы на своих органах чувств, чтобы вообразить себя рядом с ней. Я мог только надеяться, что настоящие наши ночи и утра придут, и скоро они пришли.

4

В следующие полторы недели в моей жизни было как будто только два человека: Бренда и цветной мальчик, который любил Гогена. Каждое утро перед открытием библиотеки мальчик уже ждал; иногда он сидел верхом на льве, иногда у него под брюхом, иногда стоял около и бросал камешки в его гриву. Потом он входил, топал по первому этажу, покуда Отто взглядом не поднимал его на цыпочки, и, наконец, устремлялся вверх по длинной мраморной лестнице к Таити. Он не всегда просиживал до обеда, но однажды очень жарким днем он уже был там, когда я пришел на работу, и вышел следом за мной, когда я уходил вечером. На другое утро он не появился, и, как будто вместо него, явился глубокий старик, белый, пахнувший леденцами и с сетью прожилок на носу и щеках.

— Не скажете, как мне найти отдел искусств?

— Третья секция.

Через несколько минут он вернулся с большой коричневой книгой. Он положил ее на стол, вынул свою карточку из длинного безденежного бумажника и ждал, когда я проштемпелюю карточку.

— Вы хотите вынести эту книгу?

Он улыбнулся.

Я взял карточку и сунул в машину, но не проштемпелевал.

— Одну минуту, — сказал я и вынул из ящика блокнот, перевернул несколько страниц, на которых играл сам с собой в морской бой и в крестики-нолики. — Боюсь, эта книга затребована в читальню.

— Что?

— В читальне. Кто-то позвонил и попросил ее отложить. Давайте я запишу вашу фамилию и адрес и пошлю вам открытку, когда она освободится.

Так мне удалось, правда покраснев раз или два, — вернуть книгу на полку. Позже днем, когда пришел мальчик, она была на том же месте, где он оставил ее накануне.

С Брендой я виделся каждый вечер, и, когда не было вечернего матча, державшего мистера Патимкина у телевизора, или карточной игры в Хадассе[19], откуда миссис Патимкин возвращалась в непредсказуемое время, мы с Брендой предавались любви перед безмолвным экраном. Однажды пасмурным теплым вечером Бренда повезла меня в бассейн клуба. Мы были одни у бассейна; все кресла, кабинки, лампы, трамплины и сама вода существовали как будто только для нас. На ней был синий купальник, под лампами казавшийся фиолетовым, а в воде — то зеленым, то черным. Поздно вечером со стороны поля для гольфа подул ветерок, мы закутались в одно громадное полотенце, сдвинули два шезлонга и, презрев бармена, который упорно расхаживал взад-вперед за окном, глядевшим на бассейн, улеглись рядышком. Наконец свет в баре погас, а затем разом выключились фонари вокруг бассейна. Сердце у меня, наверное, забилось чаще, или еще что-то изменилось, потому что Бренда как будто угадала мое сомнение, — надо уходить, подумал я.

Она сказала:

— Ничего.

Было очень темно, беззвездное небо висело низко, и я не сразу стал видеть трамплин, чуть более светлый, чем ночь, и отличать воду от кресел у дальнего края бассейна.

Я стянул с плеч лямки ее купальника, но она сказала «нет», отодвинулась на сантиметр и за две недели, что мы были знакомы, впервые задала мне вопрос обо мне.

— Где твои родители? — спросила она.

— В Тусоне. А что?

— Мать меня спросила.

Теперь я различал кресло спасателя, почти белое.

— А ты почему здесь? Почему не с ними?

— Бренда, я уже не ребенок, — сказал я, резче, чем хотел. — Я не могу повсюду ездить за родителями.

— Но почему тогда живешь с тетей и дядей?

— Они не родители.

— Они лучше?

— Нет. Хуже. Не знаю, почему я с ними живу.

— Почему? — сказала она.

— Почему не знаю?

— Почему живешь? Знаешь ведь, да?

— Из-за работы, наверное. Дорога удобная… дешево… родители довольны. Тетка на самом деле хорошая. Я правда должен объяснять твоей матери, почему живу там, где живу?

— Не матери. Я хочу знать. Не понимала, почему ты не живешь с родителями, вот и все.

— Замерзла? — спросил я.

— Нет.

— Хочешь домой?

— Нет, если ты не хочешь. Тебе хорошо, Нил?

— Вполне. — И чтобы напомнить ей, что я — это все еще я, обнял ее, хотя сейчас без желания.

— Нил?

— Что?

— Почему библиотека?

— А это кто хочет знать?

— Отец. — Она засмеялась.

— И ты?

Она не сразу ответила.

— И я, — сказала она наконец.

— А что библиотека? Нравится ли мне? Нормально. Одно время я продавал туфли, библиотека мне нравится больше. После армии меня месяца два испытывали в риэлторской компании дяди Аарона — отца Дорис, — в библиотеке мне нравится больше…

— А туда ты как попал?

— Я там немного работал, когда учился в колледже, а потом ушел от дяди Аарона и… ну, не знаю…

— Что ты изучал в колледже?

— Я учился в Ньюаркских колледжах Университета Ратгерса и закончил по специальности философия. Мне двадцать три года. Я…

— Ты опять задираешься?

— Разве? — Да.

Я не стал извиняться.

— Ты собираешься всегда работать в библиотеке?

— Бренда, я ничего не собираюсь. Я уже три года не строю никаких планов. По крайней мере, этот год, после армии. В армии я планировал получить увольнительную на выходные. Я… я не планирую. — После правды, которую я неожиданно выдал, нельзя было портить ее для себя последней ложью. Я добавил: — Я живу.

— А я жую, — сказала она.

— Я…

Она поцелуем прервала дурацкую игру; она хотела быть серьезной.

— Нил, ты меня любишь?

Я не ответил.

— Любишь или нет, я все равно буду спать с тобой, поэтому скажи мне правду.

— Это было грубовато.

— Не будь таким церемонным, — сказала она.

— Нет, грубовато по отношению ко мне.

— Не поняла, — сказала она; она не поняла, и это меня огорчило. Но я позволил себе небольшую увертку, простив Бренде ее тупость.

— Любишь? — сказала она.

— Нет.

— Я хочу, чтобы любил.

— А как же библиотека?

— А что библиотека? — сказала она.

Опять тупость? Я решил, что нет, не тупость, потому что Бренда сказала:

— Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего.

— Тогда я, конечно, тебя полюблю. — Я улыбнулся.

— Я знаю, что полюбишь, — сказала она. — Ты полезай в воду, а я буду ждать тебя, закрою глаза, и, когда вылезешь, ты неожиданно меня намочишь. Давай.

— Любишь игры, да?

— Иди. Я закрою глаза.

Я подошел к краю и нырнул. Вода показалась мне холоднее, чем прежде, и, слепо уйдя в глубину, я ощутил легкую панику. Я вынырнул, проплыл весь бассейн, повернул у стенки, поплыл обратно и вдруг подумал, что, когда вылезу из воды, Бренды уже не будет. Я останусь один в этом чертовом месте. Я повернул к бортику, подтянулся и побежал к креслам: Бренда была там, и я ее поцеловал.

— Ой, — она поежилась, — ты недолго плавал.

— Знаю.

— Моя очередь, — сказала она, поднялась, и через секунду я услышал легкий плеск и ничего больше. Продолжительная тишина.

— Бренда, — тихо позвал я. — Где ты там?

Никакого ответа.

Я нашел ее очки на шезлонге и взял в обе руки.

— Бренда?

Ни звука.

— Бренда?

— Звать нечестно, — сказала она и прижалась ко мне, мокрая. — Твоя очередь.

На этот раз я долго оставался под водой и, когда вынырнул, легкие готовы были разорваться. Я откинул голову, глотая воздух, увидел над собой небо, низкое, как ладонь, заталкивающая меня обратно, и поплыл, как будто хотел уйти из-под ее нажима. Я хотел вернуться к Бренде, потому что снова испугался — ведь не было никаких гарантий, да? Если я пробуду в воде слишком долго, вдруг ее не окажется там, когда я вернусь? Я пожалел, что не захватил с собой ее очки — тогда ей пришлось бы ждать меня, чтобы я отвез ее домой. Это были дикие мысли, я понимал, но нельзя сказать, что безосновательные, если учесть темноту и непривычность места. Как же мне хотелось позвать ее из бассейна! Но я знал, что она не откликнется, и заставил себя проплыть бассейн в третий раз, потом в четвертый, а на середине пятого снова поддался суеверному страху и на секунду подумал о собственном исчезновении, и, вылезши, обнял ее крепче, чем мы оба ожидали.

— Пусти, пусти, — она засмеялась, — моя очередь…

— Подожди…

Но Бренды уже не было, и на этот раз казалось, что она никогда не вернется. Я сидел и ждал, когда взойдет солнце над девятой лункой, хотя бы для того, чтобы успокоиться при свете, и, когда Бренда вернулась ко мне, я не выпускал ее из рук; ее мокрый холод вполз в меня, и я стал дрожать.

— Все, Бренда. Пожалуйста, хватит игр, — сказал я, а потом, когда опять заговорил, прижал ее к себе так крепко, что почти втиснулся своим телом в ее тело. — Я люблю тебя, — сказал я. — Люблю.

* * *

Лето шло. Я виделся с Брендой каждый вечер: мы плавали, мы гуляли, мы ездили на машине за горы, так далеко и так долго, что, когда поворачивали назад, из-за деревьев выползал туман, стелился по шоссе, и я крепче сжимал руль, а Бренда надевала очки и следила за белой линией мне в помощь. И мы ели — через несколько вечеров после того, как я обнаружил фруктовый холодильник, Бренда сама отвела меня туда. Мы наполняли большие суповые тарелки черешнями и блюда — ломтиками дыни. Потом через наружную дверь подвала выходили на заднюю лужайку и сидели под деревом спорттоваров в темноте, где светило нам только окно телевизионной комнаты. И подолгу не слышалось ничего, кроме звука выплевываемых косточек.

— Хорошо бы, они проросли за ночь, а утром были бы черешня и дыни.

— Если они прорастут на этом дворе, моя птичка, то вырастут из них холодильники и акции Вестингауза. Не задираюсь, — поспешно добавлял я, и Бренда смеялась, говорила, что ей захотелось слив.

Я спускался в подвал, и бывшая тарелка черешен становилась тарелкой слив, потом тарелкой нектаринов, потом — персиков, и, в конце концов, мой деликатный желудок не выдерживал, так что следующий вечер я проводил в печальном воздержании. А еще мы выходили поесть в город — сандвичей с солониной, пиццу, креветок с пивом, мороженого, гамбургеров. Однажды вечером отправились на ярмарку в Клуб львов[20], и Бренда выиграла пепельницу Клуба львов, три раза кряду попав в корзину. А когда вернулся из Милуоки Рон, мы время от времени ездили смотреть, как он играет в баскетбол в полупрофессиональной лиге, и в эти вечера я чувствовал себя посторонним, потому что Бренда знала всех игроков по имени, и, хотя в большинстве они были туповаты и нескладны, один из них, Лютер Феррари, отличался от всех в обоих отношениях, и Бренда школьницей встречалась с ним целый год. Он был ближайшим другом Рона, а я запомнил его фамилию из газеты — один из знаменитых братьев Феррари, все — игроки сборных штата, по крайней мере, по двум видам спорта. Этот Феррари звал Бренду «Жеребенок», прозвищем, по-видимому возникшим в те годы, когда она завоевывала свои ленты. Как и Рон, Феррари был чрезвычайно вежлив, словно этим недугом страдали все, в ком больше метра девяноста; со мной он был любезен, с Брендой ласков, и после нескольких раз я заартачился в ответ на предложение поехать посмотреть игру Рона. Однажды вечером мы обнаружили, что в одиннадцать часов кассир кинотеатра «Хиллтоп» ушел домой, а администратор скрылся в своем кабинете, и за это лето мы посмотрели последние четверти по меньшей мере пятнадцати кинофильмов, и по дороге домой — то есть когда я вез Бренду домой — мы пытались реконструировать их начала. Нашей любимой последней четвертью была четверть «Мама и папа Кеттл в большом городе», нашим любимым фруктом — сливы ренклод и нашими любимыми, единственными людьми — мы с ней. Бывало, конечно, мы сталкивались и с другими людьми, иногда со знакомыми Бренды, раз или два с моими. Однажды вечером в августе мы даже поехали в бар на шоссе 6 с Лорой Симпсон Столович и ее женихом, но вечер был унылый. Мы с Брендой как будто разучились разговаривать с другими людьми и поэтому много танцевали — только тут сообразив, что занимаемся этим с ней впервые. Жених Лоры с важным видом пил «стингеры»[21], а Симп — Бренда хотела, чтобы я звал ее Стол, но я не послушался, — Симп пила теплую смесь имбирного ситро с газировкой. Всякий раз, когда мы возвращались к столу, Симп заводила разговор о «танце», а ее жених — о «фильме», покуда Бренда наконец не спросила его: «Какой фильм?», и после этого мы танцевали уже до закрытия. А вернувшись к Бренде, наполнили тарелку черешнями, отнесли в телевизионную комнату и стали неопрятно есть; после, на диване, мы любили друг друга, а потом, по дороге из темной комнаты в ванную, я все время наступал босыми ногами на косточки. Дома, раздеваясь второй раз за ночь, я увидел красные отметины на подошвах.

А как относились ко всему этому ее родители? Миссис Патимкин по-прежнему улыбалась мне, а мистер Патимкин по-прежнему думал, что я ем как птичка. Будучи приглашен на ужин, я ради него съедал вдвое больше, чем хотел, но, кажется, дело обстояло так, что, один раз охарактеризовав мой аппетит, он больше этим не интересовался. Я мог съесть вдесятеро больше, мог умереть от обжорства, он все равно бы числил меня не человеком, а воробьем. Мое присутствие как будто никого не угнетало, кроме Джулии, которая заметно охладела ко мне, и, когда Бренда предложила отцу, чтобы в конце августа я провел неделю из моего отпуска в доме Патимкиных, он задумался на полминуты, выбрал клюшку айрон № 5, ударил по мячу и сказал: да. И когда решение Умывальников Патимкина было передано матери, ей оставалось только согласиться. Так благодаря хитроумию Бренды я был приглашен.

Утром в пятницу — это был мой последний рабочий день, тетя Глэдис увидела, как я собираю чемодан, и спросила, куда я отправляюсь. Я сказал. Она не ответила, и мне показалось, что я увидел в ее истерических воспаленных глазах благоговение: я далеко ушел с того дня, когда она сказала мне по телефону: «Фокусы-шмокусы».

— На сколько ты едешь? Мне надо знать, сколько покупать. Накуплю лишнего, оставишь меня с холодильником, полным молока, молоко испортится, провоняет холодильник…

— На неделю.

— На неделю? — сказала она. — У них есть комната на неделю?

— Тетя Глэдис, они не над магазином живут.

— Я жила над магазином, я не стыдилась. Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы на улице не побирались, — сказала она, когда я укладывал в чемодан только что купленные бермуды. — И твою кузину Сюзанну мы выучим в колледже. Чтобы дядя Макс был жив и здоров. Мы не посылали ее в августе в лагерь? Она не имеет туфель, когда хочет? У нее ящик не набит свитерами?..

— Я ничего не сказал, тетя Глэдис.

— Тебе здесь не хватает еды? Ты иногда оставляешь тарелку — дяде Максу стыдно показать. Ребенку в Европе хватило бы на четыре блюда — сколько ты оставляешь.

Я подошел к ней:

— Тетя Глэдис, я получаю здесь все, что хочу. Просто у меня отпуск. Имею я право на отпуск?

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит.

— Я сказала твоей матери, что позабочусь о ее сыне, пусть не волнуется. А теперь ты сбегаешь…

Я обнял ее и поцеловал в макушку.

— Перестань. Что за глупости. Я не сбегаю, я просто уезжаю на неделю — в отпуск.

— Ты оставишь их номер — не дай Бог, заболеешь там.

— Хорошо.

— Они живут в Милберне?

— В Шорт-Хиллз. Я оставлю номер.

— С каких пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Это не настоящие евреи, можешь мне поверить.

— Они настоящие евреи, — сказал я.

— Я их увижу, тогда я поверю.

Когда я стал застегивать молнию на чемодане, она вытерла глаза углом фартука.

— Не закрывай чемодан. Я приготовлю пакетик с фруктами, чтобы ты взял с собой.

— Хорошо, тетя Глэдис, — сказал я и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила мне в чемодан.

* * *

Несколькими часами позже мистер Скапелло сообщил мне, что, когда я вернусь из отпуска после Дня труда[22], меня возведут на табурет Марты Уинни. Сам он, по его словам, получил такое же повышение лет двадцать назад, и выходило, что, если мне удастся удержать равновесие, я когда-нибудь смогу стать мистером Скапелло. Мне увеличат жалованье на восемь долларов в неделю, что на пять долларов больше прибавки, которую получил в свое время сам мистер Скапелло. Он пожал мне руку и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, причем его зад колыхался под полами пиджака, как обруч кринолина. Едва он отошел, как на меня пахнуло мятой, и, подняв голову, я увидел старика со склеротическим носом и щеками.

— Здравствуйте, юноша, — приветливо сказал он. — Книга вернулась?

— Какая книга?

— Гоген. Я ходил в магазин и решил завернуть к вам, спросить. Я так и не получил открытки. Уже две недели прошло.

— Нет, — сказал я и увидел, что мистер Скапелло остановился на середине лестницы и повернулся, как будто забыл мне что-то еще сообщить. — Слушайте, — сказал я старику. — Она должна вернуться со дня на день. — Я сказал это решительно, почти грубо и сам встревожился — вдруг представил себе, что сейчас за этим последует: старик поднимает шум, мистер Скапелло спускается, мистер Скапелло бежит к полкам, Скапелло скандализован, Скапелло раздражается диатрибой, Скапелло возводит Джона Макки на табурет мисс Уинни. — Знаете, дайте мне ваш номер телефона, и сегодня же я постараюсь ее вернуть…

Но моя попытка вежливости и сочувствия запоздала: старик проворчал что-то насчет бюрократии, насчет письма мэру, насчет нахальных юнцов и ушел — слава Богу, за секунду до того, как к столу спустился мистер Скапелло, дабы напомнить мне, что все складываются на подарок для мисс Уинни, и если я хочу, то могу в течение дня оставить у него на столе полдоллара.

После обеда пришел цветной мальчик. Он сразу направился к лестнице, и я его окликнул:

— Подойди сюда. Ты куда?

— В отдел скуства.

— Какую книгу ты читаешь?

— Этого, мистера Гогана. Я ничего там не делаю. Не пишу на них, не порчу. Обыщите…

— Я знаю, что не портишь. Слушай, если тебе эта книжка так нравится, возьми ее домой, а? У тебя есть библиотечная карточка?

— Нет, сэр, я ничего не брал.

— Нет, карточка — это мы даем ее тебе, чтобы ты мог брать книги домой. Тогда тебе не надо будет ходить сюда каждый день. Ты в школу ходишь?

— Да, сэр. В школу на Миллер-стрит. А сейчас-то лето. Я не прогуливаю. Сейчас в школу не надо ходить.

— Я знаю. Раз ты ходишь в школу, ты можешь иметь карточку. И можешь брать книги домой.

— Чего вы мне все время говорите брать книгу домой? Дома ее кто-нибудь испортит.

— А ты ее где-нибудь спрячь. В стол…

Он прищурился на меня:

— Вы почему не хотите, чтобы я сюда ходил?

— Я не говорю, чтобы ты не ходил.

— Мне нравится сюда ходить. Мне лестница нравится.

— Мне тоже нравится, — сказал я. — Но беда в том, что кто-нибудь может прийти сюда и забрать эту книгу.

Он улыбнулся:

— Не бойтесь. Никто еще не забрал. — И, стуча подошвами, стал подниматься к секции 3.

Как же я потел в тот день! День был прохладнейший за лето, но вечером, когда я уходил с работы, рубашка липла к моей спине. В машине я открыл чемодан и рядом с вечерним потоком машин на Вашингтон-стрит, забравшись на заднее сиденье, переоделся в свежую рубашку, чтобы выглядеть так, как будто я достоин пребывания в Шорт-Хиллз. Но пока ехал по Сентрал-авеню, я не мог задержаться мыслями ни на отпуске, ни на самом вождении, если на то пошло: к огорчению пешеходов и водителей, я скрежетал передачами, проносился по переходам, одинаково тормозил и на зеленый свет, и на красный. Я все время думал о том, что, пока я в отпуске, этот хрыч придет в библиотеку, унесет книгу мальчика, что новой должности меня лишат, да и старой тоже… хотя зачем об этом беспокоиться: ведь не свяжу я жизнь с библиотекой.

5

— Рон женится! — крикнула мне Джулия, когда я вошел в дверь. — Рон женится!

— Сейчас? — сказал я.

— В День труда! Он женится на Гарриет, он женится на Гарриет. — Она повторяла это нараспев, чуть гнусаво. — Я буду золовкой!

— Привет, — сказала Бренда. — Я буду золовкой.

— Слышал. Когда это случилось?

— Он сказал нам сегодня днем. Вчера вечером они сорок минут разговаривали по междугороднему. Она прилетит на будущей неделе и будет грандиозная свадьба. Родители летают по всему городу. Надо все организовать дня за два. И отец берет Рона в дело — он начнет с двухсот долларов в неделю и должен расти. Это уже с октября.

— Я думал, он станет преподавателем физкультуры.

— Он собирался. Но на семейном человеке другая ответственность…

За ужином Рон рассуждал на тему ответственности и будущего.

— Мы родим мальчика, — сказал он к восторгу матери, — и, когда ему будет полгода, я положу перед ним баскетбольный мяч, футбольный мяч и бейсбольный, и к какому он протянет руку, тем спортом и будет заниматься.

— А если ни к какому не протянет? — сказала Бренда.

— Не остри, юная леди, — сказала миссис Патимкин.

— Я буду тетей, — запела Джулия и показала Бренде язык.

— Когда приезжает Гарриет? — с полным ртом картошки озадачился мистер Патимкин.

— Через неделю после завтрашнего дня.

— Можно, она будет спать в моей комнате? — закричала Джулия. — Можно?

— Нет, в гостевой комнате… — начала миссис Патимкин, но тут вспомнила обо мне — с косым сокрушительным фиалковым взглядом: — Конечно.

Ну, я ел действительно как птичка. После ужина мой чемодан был перенесен — мною — в гостевую комнату напротив комнаты Рона и по соседству с комнатой Бренды. Бренда пошла со мной показать дорогу.

— Бренда, можно посмотреть на твою кровать?

— Позже, — сказала она.

— А мы сможем? Здесь?

— Думаю, да, — сказала она. — Рон спит как убитый.

— Я смогу остаться на ночь?

— Не знаю.

— Я встану пораньше и вернусь сюда. Мы поставим будильник.

— Он всех разбудит.

— Я сумею сам проснуться. Я могу.

— Не стоит тут слишком задерживаться, — сказала она. — У матери будет припадок. Мне кажется, она нервничает из-за твоего приезда.

— Я тоже. Я их почти не знаю. Ты думаешь, мне надо тут оставаться целую неделю?

— Целую неделю? Когда приедет Гарриет, тут будет такой кавардак, что сможешь остаться на две.

— Ты думаешь?

— Да.

— А ты хочешь, чтобы остался?

— Да, — сказала она и пошла вниз, чтобы успокоить материнскую душу.

Я раскрыл чемодан и стал складывать вещи в ящик комода, свободный, если не считать подмышников и школьного выпускного альбома. Посреди этого занятия по лестнице тяжелым шагом поднялся Рон.

— Привет, — сказал он мне через коридор.

— Поздравляю, — отозвался я. Надо было сообразить, что за обменом приветствиями неминуемо последует рукопожатие. Рон отложил свои дела в комнате и вошел ко мне.

— Спасибо. — Он пожал мне руку. — Спасибо.

Потом он сел на мою кровать и смотрел, как я убираю последние вещи. У меня была одна рубашка с ярлычком «Брукс Брадерс», и я дал ей полежать на кровати, а рубашки «Эрроу» быстро переложил в ящик. Рон сидел, потирая предплечье, и улыбался. Вскоре мне стало совсем неловко.

— Да, — сказал я, — вот это новость.

Он согласился — не знаю уж с чем.

— Какие ощущения? — спросил я после еще одной затяжной паузы.

— Лучше. Феррари заехал исподтишка.

— А. Хорошо, — сказал я. — Какие ощущения перед свадьбой?

— Да нормально, по-моему.

Я прислонился к бюро и считал полоски на ковре.

Рон наконец рискнул вступить на территорию языка.

— Ты что-нибудь знаешь о музыке?

— Да, немного.

— Если хочешь, можно послушать мой проигрыватель.

— Спасибо, Рон. Я не знал, что ты любишь музыку.

— Конечно. У меня все до одной пластинки Андре Костеланеца. Ты любишь Монтовани?[23] У меня он тоже есть. Я люблю полуклассику. Если хочешь, можно послушать мою пластинку из Колумбуса… — Голос его постепенно затих. Наконец он пожал мне руку и вышел.

Снизу слышался голос Джулии, она пела: «Я буду тетей». Миссис Патимкин говорила ей: «Нет, деточка, ты будешь золовкой. Спой это, родная», но Джулия продолжала распевать: «Я буду те-о-тей», потом вступил голос Бренды: «Мы будем те-о-тей», Джулия подхватила песню, и в конце концов миссис Патимкин воззвала к мужу: «Скажи ей, чтобы перестала ее подзуживать…» Вскоре дуэт смолк.

Потом снова послышался голос миссис Патимкин. Слов я не мог разобрать, но ей ответила Бренда. Заговорили громче, теперь все стало слышно.

«Мне нужен полный дом народа?» — Это миссис Патимкин.

«Мама, я тебя спросила».

«Ты спросила отца. А сначала должна была спросить меня. Он не знает, сколько мне из-за этого лишней работы…»

«Господи, можно подумать, у тебя нет Карлоты и Дженни».

«Карлота и Дженни не могут везде поспеть. У нас не Армия спасения!»[24]

«Это еще что значит, черт возьми?»

«Что за выражения? Разговаривай так со своими подружками».

«Мама, прекрати!»

«Не смей повышать на меня голос. Ты палец о палец не ударила, чтобы помочь по дому».

«Я не рабыня… я дочь».

«Тебе не мешало бы узнать, что такое работа по хозяйству».

«Зачем? — сказала Бренда. — Зачем?»

«Затем, что ты ленивая, — ответила миссис Патимкин, — и думаешь, что мир обязан тебя обеспечивать».

«Кто это сказал?»

«Тебе пора зарабатывать деньги, хотя бы на свои тряпки».

«Зачем? Господи, папа может жить на одни дивиденды. На что ты жалуешься?»

«Когда ты последний раз помыла тарелку?»

«Черт возьми, Карлота моет тарелки!»

«Не чертыхаться здесь!»

«Мама! — Бренда уже плакала. — Почему ты такая, черт возьми!»

«Довольно, — сказала миссис Патимкин, — плачь со своим дружком».

«Со своим дружком… — плакала Бренда. — Почему ты на него не наорешь заодно… Почему все так злы со мной…»

В комнате напротив тысячи поющих скрипок Костеланеца закатились «Ночью и днем». Дверь Рона была открыта, и я увидел его на кровати, вытянувшегося, колоссального; он подпевал пластинке. Слова были из «Ночью и днем», но мелодию Рона я не узнал. Через минуту он поднял трубку и назвал оператору номер в Милуоки. Пока его соединяли, он повернулся набок и прибавил громкости в проигрывателе, чтобы его услышали на западе, за полторы тысячи километров отсюда.

Внизу раздался голос Джулии: «Ха-ха, Бренда плачет, ха-ха, Бренда плачет».

И Бренда взбежала по лестнице.

— Тебе это отольется, поганка, — крикнула она вниз.

«Бренда!» — крикнула миссис Патимкин.

«Мамочка! — закричала Джулия. — Бренда меня обзывает!»

«Что тут происходит?» — гаркнул мистер Патимкин.

«Вы меня звали, мистер П?» — крикнула Карлота.

А Рон в комнате напротив сказал: «Привет, Гар. Я им сообщил».

Я сел на свою рубашку от братьев Брукс и громко произнес свое имя.

* * *

— Черт бы ее взял! — сказала Бренда, расхаживая по моей комнате.

— Бренда, как думаешь, мне убраться?..

— Ш-ш-ш. — Она подошла к двери и прислушалась. — Уезжают в гости, слава Богу.

— Бренда…

— Шшш… Ушли.

— С Джулией?

— Да. Рон у себя? Его дверь закрыта.

— Он вышел.

— Их тут никого не слышно. Ходят крадучись, на резиновых подошвах. Ох, Нил…

— Брен, я спросил тебя: может, мне побыть здесь завтра и уехать?

— Да она не из-за тебя злится.

— От меня тоже мало удовольствия.

— Из-за Рона. Она из-за женитьбы съехала с катушек. Да еще я тут. Теперь, когда появится паинька Гарриет, она вообще забудет о моем существовании.

— А ты разве против?

Она подошла к окну и выглянула наружу. Там было темно и прохладно; деревья шелестели и трепались на ветру, словно простыни, вывешенные для просушки. Все на дворе намекало на сентябрь, и я впервые задумался о том, что Бренде скоро уезжать в колледж.

— Разве ты против? — Но она меня не слушала.

Она подошла к двери в другом конце комнаты.

Открыла ее.

— Я думал, там чулан, — сказал я.

— Иди сюда.

Она придержала дверь, мы заглянули в темноту и услышали странный шум ветра в карнизах.

— Что здесь? — спросил я.

— Деньги. — Бренда вошла в комнату. Когда она включила тусклую шестидесятиваттную лампочку, я увидел, что комната полна старой мебели — два кресла с высокими спинками, засаленными на уровне головы, диван с провисшим посередке пузом, складной карточный стол, два с вылезшей набивкой кресла к карточному столу, зеркало с облупившейся сзади краской. Журнальный столик с треснувшей стеклянной крышкой и груда скатанных штор.

— Что это? — спросил я.

— Склад. Наша старая мебель.

— Насколько старая?

— Из Ньюарка, — сказала она. — Подойди.

Она стояла на четвереньках перед диваном и приподняла его пузо, чтобы под него заглянуть.

— Бренда, какого черта мы тут делаем? Вся перепачкаешься.

— Их тут нет.

— Чего?

— Денег. Я же тебе сказала.

Я сел на кресло, подняв облачко пыли. Снаружи пошел дождь, и через отдушину в стене на нас пахнуло осенней сыростью. Бренда поднялась с пола и села на диван. Колени и шорты у нее были испачканы, и, когда она откинула волосы, испачкался лоб. Там, среди беспорядка и грязи, у меня было странное видение: я увидел нас, обоих нас среди беспорядка и грязи — мы были похожи на молодую чету, которая только что въехала в новую квартиру, мы вдруг произвели инвентаризацию нашего имущества, финансов, будущего, и единственное, что нас порадовало — чистый запах снаружи, который напомнил нам, что мы живы, но не насытит нас в час нужды.

— Какие деньги? — спросил я.

— Сотенные бумажки. С того времени, когда я была девочкой… — И она глубоко вздохнула. — Когда я была девочкой и мы только что переехали из Ньюарка, отец однажды привел меня сюда. Привел меня в эту комнату и сказал: если со мной что-нибудь случится, знай, что здесь есть для тебя деньги. Сказал, что только для меня, больше ни для кого. И чтобы я никому о них не говорила, даже Рону. И матери.

— Сколько там было?

— Три сотенных бумажки. До этого я таких не видела. Мне было девять лет, сколько сейчас Джулии. Наверное, мы еще и месяца тут не прожили. Помню, я ходила сюда, наверное, раз в неделю, когда в доме никого, кроме Карлоты, не было, залезала под диван, проверяла, там ли они. И всегда они там были. Он о них больше не заговаривал. Ни разу.

— Где же они? Может, кто-то украл?

— Не знаю, Нил. Думаю, он сам их забрал.

— Когда они исчезли, неужели ты ему не сказала? Карлота могла…

— Я и не знала, что они исчезли — до этой минуты. В какой-то момент я, наверно, перестала заглядывать… потом забыла о них. Или перестала думать. У меня всегда хватало денег. Эти мне были не нужны. Думаю, он решил однажды, что они мне не понадобятся.

Бренда подошла к узкому пыльному окну и написала на нем свои инициалы.

— А зачем они сейчас тебе понадобились? — спросил я.

— Не знаю, — сказала она и выключила свет. Я не поднялся с кресла, и Бренда, стоявшая в двух шагах от меня в обтягивающих шортах и рубашке, казалась голой. Я увидел, что плечи у нее вздрагивают.

— Я хотела найти их и разорвать на мелкие клочки и засунуть эту дрянь в ее сумку! Если бы нашла, так бы и сделала, честное слово!

— Я бы тебе не позволил.

— Не позволил бы?

— Да.

— Иди ко мне, Нил. Сейчас.

— Где?

— Иди. Здесь. На этом грязном, грязном, противном диване.

И я ее послушался.

* * *

Утром Бренда приготовила для нас двоих завтрак. У Рона это был первый рабочий день; я вернулся в свою комнату утром и через час услышал, как он поет в ванной. Когда из гаража выехал «крайслер» и повез хозяина и сына на завод Патимкина в Ньюарке, я еще не спал. Миссис Патимкин тоже не было дома: она на своей машине поехала в синагогу, договариваться с раввином Краницем о свадьбе. Джулия на задней лужайке изображала, что помогает Карлоте развешивать белье.

— Знаешь, что я хочу сегодня утром? — сказала Бренда.

Мы ели грейпфрут, деля его довольно неопрятно, — Бренда не смогла найти кривой ножик, и мы решили очистить его и есть дольками, как апельсин.

— Что? — спросил я.

— Побегать. Ты когда-нибудь бегаешь?

— В смысле, по беговой дорожке? Ну конечно. В школе нас каждый день заставляли пробегать милю. Чтобы мы не росли маменькиными сынками. Видимо, чем больше у тебя легкие, тем больше ты должен ненавидеть мать.

— Я хочу побегать, — сказала она. — И чтобы ты со мной. Ладно?

— Ну, Бренда…

Однако через час после завтрака, состоявшего из еще одного грейпфрута — каким, по-видимому, и должен быть утренний завтрак бегуна, — мы поехали на «фольксвагене» к школе, позади которой была четырехсотметровая беговая дорожка. Посередке на газоне ребятишки играли с собакой, а в дальней стороне, ближе к лесу, человек в белых, с разрезами по бокам, шортах и без майки крутился, крутился и толкал ядро. Когда оно отделялось от ладони, он, отбив короткую чечетку, орлиным взглядом следил за тем, как взлетает по дуге снаряд, взлетает и падает на землю в двух десятках шагов.

— Знаешь, — сказала мне Бренда, — ты на меня похож. Только больше.

Мы были одеты и обуты одинаково — защитного цвета шорты, фуфайки, толстые носки, теннисные туфли, — но я подумал, что Бренда имеет в виду не это случайное обстоятельство — если его можно назвать случайным. Она, несомненно, имела в виду, что я начинаю выглядеть так, как ей хотелось. Как она.

— Посмотрим, кто кого, — сказала она, и мы побежали.

Первые двести метров ребята с собакой держались за нами. Когда мы пробегали мимо метателя ядра, он нам помахал; Бренда крикнула: «Примет!», а я улыбнулся, отчего во время серьезного бега, как вам, быть может, известно, чувствуешь себя необычайно глупо. После круга ребята вернулись на газон, собака повернула и побежала в обратном направлении, а я почувствовал под ребрами маленький нож. Все-таки я держался вровень с Брендой, на втором круге снова крикнувшей: «Привет!» счастливчику-метателю, который возлежал сейчас на траве, наблюдал за нами и тер свое ядро, как хрустальный шар. Вот молодчина, подумал я.

— Может, потолкаем ядро? — пропыхтел я.

— Потом, — сказала она, и я увидел капельки пота на прядях волос, упавших на ухо.

В конце второго круга Бренда неожиданно свернула с дорожки на газон и повалилась. Это удивило меня, но я продолжал бежать.

— Эй, Боб Матиас[25], — крикнула она, — полежим на солнышке.

Я сделал вид, что не слышу, и, хотя сердце у меня уже билось в горле, а во рту стояла засуха, заставлял ноги двигаться и поклялся себе, что не остановлюсь, пока не пробегу еще круг. Пробегая мимо метателя в третий раз, я крикнул: «Привет!»

Когда я подошел к ней, она встретила меня радостно.

— Ты молодец, — сказала она.

Я стоял, уперев руки в бока, глядя в землю, и глотал воздух. Или воздух глотал меня — так что ответить было нечем.

— Угу, — пропыхтел я.

— Давай делать это каждое утро, — сказала она. — Встанем, съедим два грейпфрута, а потом ты придешь сюда и побегаешь. Я засеку время. Через две недели ты выбежишь из четырех минут, правда, киска? Я возьму у Рона секундомер.

Она была возбуждена — подползла ко мне по траве и стала подтягивать носки на моих потных лодыжках и икрах. Укусила меня за коленку.

— Ладно, — сказал я.

— А потом вернемся и позавтракаем по-настоящему.

— Ладно.

— Обратно поведешь ты. — Она вдруг вскочила, побежала вперед, а потом мы в ее машине поехали домой.

На другое утро с горечью во рту от грейпфрута мы снова пришли на беговую дорожку. У нас был секундомер Рона и полотенце для меня, когда я финиширую.

— Ноги еще побаливают, — сказал я.

— Сделай несколько упражнений, — сказала Бренда. — И я с тобой сделаю. — Она бросила полотенце на траву, и мы вместе стали делать приседания, отжиматься, задирать колени, стоя на месте. Счастье переполняло меня.

— Брен, сегодня я побегу два круга. Посмотрим, как получится…

Я услышал щелчок ее секундомера, а потом, когда был на дальнем вираже и облака тянулись за мной как мой собственный белый пушистый хвост, поглядел на Бренду и увидел, что она сидит, обняв колени и смотрит то на секундомер, то на меня. Мы были там одни, и все это напомнило мне какой-то из фильмов о скачках, где ранним утром в Кентукки старый тренер, вроде Уолтера Бреннана[26], и интересный молодой человек хронометрируют бег лошади, принадлежащей красавице девушке, чтобы убедиться, действительно ли это самая резвая двухлетка на свете. Кое-какая разница, конечно, была — прежде всего, та, что после одного круга Бренда крикнула мне: «Минута четырнадцать», и все равно это было приятно, свежо и радостно, и, когда я финишировал, Бренда стояла и ждала меня. Вместо финишной ленточки меня встретило нежное тело Бренды, и она в первый раз сказала, что любит меня.

Мы бегали — то есть я бегал — каждое утро, и в конце недели пробежал четыре круга за семь минут. И всегда на финише был щелчок секундомера и руки Бренды.

Ночью я читал в пижаме, Бренда читала у себя, и мы ждали, когда уснет Рон. Иной раз приходилось ждать дольше обычного. И тогда я слышал, как шелестит листва за окном, потому что в конце августа похолодало, на ночь кондиционер выключали, и нам разрешалось открывать окна. Наконец Рон начинал укладываться. Он топал по своей комнате, потом в трусах и футболке подходил к двери, шел в ванную и там громко писал и чистил зубы. После него я шел чистить. Мы встречались в коридоре, и я сердечно и искренне желал ему спокойной ночи. В ванной я с минуту восхищался своим загаром в зеркале; позади себя видел бандаж Рона, сушившийся на кранах горячей и холодной воды. Никто не подвергал сомнению уместность его как украшения, и через несколько дней я перестал его замечать.

Пока Рон чистил зубы, а я в постели ждал своей очереди, в его комнате играл проигрыватель. Обычно, вернувшись с баскетбола, он звонил Гарриет — которая была теперь всего в нескольких днях от нас, и запирался с журналом «Спорт иллюстрейтед» и Монтовани. Однако, когда он выходил из своей комнаты для вечернего туалета, звучал там не Монтовани, а что-то другое, видимо, то, что он однажды назвал «моей пластинкой из Колумбуса». Я воображал, что слышу именно ее, поскольку по последним секундам записи понять было трудно. Я успевал услышать только печальный размеренный колокольный звон, а из-за него тихую патриотическую музыку и над тем и другим глубокий и мрачный голос диктора: «Итак, прощай, Колумбус… — повторял он речитативом —…прощай… Колумбус… прощай…» Потом тишина, и Рон возвращался в свою комнату; свет гас, и всего через несколько минут я слышал, как он с рокотом погружается в бодрящий, освежающий, витаминизированный сон, каким, по моим представлениям, должны наслаждаться спортсмены.

Однажды утром, перед тем, как проскользнуть к себе, я увидел сон, а когда проснулся, света в комнате было только-только, чтобы разглядеть цвет волос Бренды. Я тронул ее спящую, потому что сон расстроил меня: дело происходило на корабле, на старинном паруснике, какие видишь в фильмах про пиратов. Со мной на корабле был цветной мальчик из библиотеки — я был капитаном, а он моим помощником, и это был весь наш экипаж. Поначалу сон меня радовал; мы стояли на якоре в гавани острова в Тихом океане, и было очень солнечно. На берегу стояли прекрасные голые негритянки, ни одна из них не двигалась; но внезапно двинулись мы, наш корабль поплыл вон из гавани, а негритянки медленно шли вдоль берега, бросали нам гирлянды цветов и говорили: «Прощай, Колумбус… прощай, Колумбус… прощай…», и мы с мальчиком не хотели уплывать, но корабль двигался, и мы ничего не могли сделать — мальчик кричал, что это моя вина, а я кричал, что его, раз у него нет библиотечной карточки, но эти пререкания ни к чему не вели, потому что мы все дальше и дальше отходили от берега, и вскоре туземки исчезли из виду. Пространство во сне потеряло всякие пропорции, вещи приобрели размеры и конфигурации, каких я не видел в жизни, и, наверное, это больше, чем что-либо еще, вытеснило меня в явь. В то утро мне не хотелось уходить от Бренды, и я гладил мысок подстриженных волос у нее на затылке. Я оставался с ней дольше, чем можно было, и по дороге в свою комнату едва-едва не столкнулся с Роном, который готовился к рабочему дню в «Умывальниках и Раковинах Патимкина».

6

Это утро должно было стать моим последним в доме Патимкиных, однако днем, когда я начал сваливать свои вещи в чемодан, Бренда сказала мне, что могу распаковываться — ей удалось выцыганить у родителей еще неделю, и я смогу остаться до Дня труда, до свадьбы Рона; на следующее утро Бренда уедет в колледж, а я вернусь на работу. Так что мы пробудем друг с другом до самого конца лета.

Мне полагалось бы ликовать, но, когда Бренда побежала вниз по лестнице, чтобы вместе с семьей ехать в аэропорт — им надо было встретить Гарриет, — я испытывал не радость, а тревогу: меня все упорнее преследовала мысль, что, когда Бренда вернется в Редклифф, это будет для меня конец. Я был убежден, что даже табурет мисс Уинни недостаточно высок, чтобы увидеть с него Бостон. Тем не менее я побросал свои вещи обратно в ящик и в конце концов сумел сказать себе, что не было никаких признаков окончания нашего романа, и всякое мое подозрение или опасение порождены моей неуверенной душой. Потом я пошел в комнату Рона и позвонил тете.

— Алло? — сказала она.

— Тетя Глэдис, — сказал я, — как дела?

— Ты заболел.

— Нет. Я прекрасно себя чувствую. А позвонил потому, что остаюсь еще на неделю.

— Почему?

— Я тебе сказал. Мне здесь хорошо. Миссис Патимкин предложила мне остаться до Дня труда.

— У тебя осталось чистое белье?

— Я стираю его по ночам. Все в порядке, тетя Глэдис.

— Руками чисто не отстираешь.

— Нормально отстирываю. Тетя Глэдис, мне чудесно живется.

— Он ходит в грязном, а я должна не волноваться.

— Как дядя Макс? — спросил я.

— Как он может быть? Дядя Макс есть дядя Макс. А ты… мне не нравится твой голос.

— Какой он? Такой, как будто на мне грязное белье?

— Остряк. Когда-нибудь ты поймешь.

— Что?

— Что значит что? Поймешь. Поживешь там слишком долго, станешь слишком хорош для нас.

— Никогда, моя родная, — сказал я.

— Когда я это увижу, тогда я поверю.

— Тетя Глэдис, в Ньюарке стало прохладнее?

— Да, снег идет, — сказала она.

— Нет, правда, последнюю неделю похолодало?

— Холодает, когда целый день сидишь. Для меня это не февраль, можешь поверить.

— Хорошо, тетя Глэдис. Передай всем привет.

— Тебе письмо пришло от матери.

— Хорошо, прочту, когда вернусь домой.

— Ты не можешь заехать и прочесть?

— Подождет. Я брошу им письмишко. Будь хорошей девочкой, — сказал я.

— А что у тебя с носками?

— Хожу босиком. До свидания, милая. — Я повесил трубку.

Внизу, на кухне, Карлота готовила обед. Меня всегда удивляло, что работа никак не нарушает хода ее жизни. Любое хозяйственное занятие казалось иллюстрацией к тому, что она в данную минуту пела, даже если это было, как сейчас, «Я без ума от тебя». Она перемещалась между плитой и посудомоечной машиной, нажимала кнопки, поворачивала ручки, заглядывала в стеклянную дверцу духовки и время от времени отрывала крупную черную виноградину от грозди в раковине. Она жевала и жевала, напевая при этом, а потом небрежно-прицельно выплевывала кожуру с косточками точно в мусорный бачок. Выходя через черную дверь, я поздоровался с ней, и, хотя она не ответила, я ощутил родство с той, кто, подобно мне, был частично совращен и покорен плодами Патимкиных.

На лужайке я побросал баскетбольный мяч в корзину; потом взял клюшку и вяло запустил ватный мячик в сторону солнца; потом попинал футбольный мяч, целя в дуб, потом снова принялся бросать штрафные. Ничто меня не отвлекало — в желудке ярилась пустота, словно в нем месяц ничего не было, и, хотя я зашел на кухню и вышел с собственной пригоршней винограда, чувство пустоты не исчезло; я понимал, что оно никак не связано с количеством поглощенных калорий. Это был отголосок пустоты, вселявшейся в меня, когда Бренды не было рядом. Предстоящий ее отъезд, конечно, не первый день тяготел над моими мыслями, но сегодня они приобрели черный оттенок. Определенно, это было как-то связано с Гарриет, будущей женой Рона, и сперва я думал, что ее приезд просто придал наглядность ходу времени: мы говорили о приезде, и вот она вдруг здесь — так же и Бренда вдруг уедет, не успеешь оглянуться.

Но дело было не только в этом: союз Гарриет и Рона напомнил мне, что разлука не обязательно должна быть разлукой навсегда. Люди могут жениться, даже если они молоды! Однако мы с Брендой ни разу не обмолвились о женитьбе, кроме разве той ночи у бассейна, когда она сказала: «Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего». Что ж, я любил ее, она — меня, а спокойствием и не пахло. Или я опять выдумывал сложности? Наверное, я должен был думать, что в моей судьбе произошла перемена к лучшему; однако здесь, на лужайке, августовское небо казалось нестерпимо прекрасным и временным, и я хотел, чтобы Бренда вышла за меня замуж. Но пятнадцать минут спустя, когда она приехала одна на своей машине, предложил я ей не женитьбу. Для этого предложения потребовалась бы храбрость, которой я в себе не предполагал. И не готов был к иному ответу, чем «Аллилуйя!». Никакое другое «да» меня бы не устроило, а «нет», даже прикрытое словами: «Давай подождем, милый», означало бы для меня конец. Поэтому, наверное, я и предложил суррогат, который оказался гораздо более дерзким, чем я тогда думал.

— Рейс запаздывает, и я поехала домой, — издали крикнула Бренда.

— А где остальные?

— Остались ждать и пообедают в аэропорту. Надо сказать Карлоте. — И она ушла в дом.

Через несколько минут она появилась на веранде. На ней было желтое платье с широким вырезом, открывавшим загорелую кожу над самой грудью. На траве она сбросила туфли и босиком пошла к дубу, под которым я сидел.

— Если женщина постоянно ходит на высоких каблуках, у нее опускаются яичники, — сказала она.

— Кто тебе сказал?

— Не помню. Мне хочется, чтобы там, внутри, был полный порядок.

— Бренда, я хочу кое о чем тебя попросить…

Она подтянула к нам одеяло с большой «О» и села.

— О чем? — сказала она.

— Я понимаю, это — как снег на голову, хотя на самом деле… Я хочу, чтобы ты поставила диафрагму. Пойди к врачу, и пусть он поставит.

Она улыбнулась:

— Не волнуйся, милый, мы ведем себя осторожно. Все в порядке.

— Но это самое безопасное.

— И так безопасно. Это пустые хлопоты.

— Зачем рисковать?

— Мы не рискуем. Сколько тебе нужно приспособлений?

— Я не накоплением озабочен. И даже не безопасностью.

— Ты просто хочешь, чтобы она у меня была. Как тросточка или пробковый шлем…

— Бренда, я хочу, чтобы она была… ради… ради удовольствия.

— Чьего удовольствия? Доктора?

— Моего.

Она не ответила, а провела пальцами по ключице, стирая вдруг выступившие там капельки пота.

— Нет, Нил, это глупо.

— Почему?

— Почему? Глупо и все.

— Бренда, ты знаешь почему — потому что я об этом попросил?

— Это еще глупее.

— Если бы ты меня попросила поставить диафрагму, мы бы сразу открыли желтые страницы и нашли гинеколога, принимающего по субботам.

— Малыш, я бы никогда тебя об этом не попросила.

— Это правда, — сказал я, хотя и улыбался. — Это правда.

— Неправда, — сказала она и ушла на баскетбольную площадку, а там стала ходить по белым линиям, которые накануне нанес мистер Патимкин.

Я сказал:

— Вернись сюда.

— Нил, это глупо, и я не хочу об этом говорить.

— Почему ты ведешь себя так эгоистично?

— Эгоистично? Это ты ведешь себя эгоистично. Речь о твоем удовольствии…

— Правильно. О моем удовольствии. А почему бы и нет?

— Не повышай голос. Карлота.

— Тогда подойди, — сказал я.

Она подошла, оставляя белые следы на траве.

— Я не думала, что ты такое плотское создание, — сказала она.

— Не думала? Тогда я тебе вот что скажу. Речь даже не о плотских удовольствиях.

— Тогда я правда не понимаю, о чем речь. И о чем ты беспокоишься. Того, чем мы пользуемся, недостаточно?

— Я беспокоюсь о том, чтобы ты пошла к врачу и поставила диафрагму. Вот и все. Никакого объяснения. Сделай это. Сделай, потому что я прошу.

— Это бессмысленно.

— Слушай, черт возьми!

— Сам слушай! — сказала она и ушла в дом.

Я закрыл глаза, лег и минут через пятнадцать услышал, как кто-то бьет клюшкой по ватному гольфовому мячу. Она переоделась в блузку и шорты и по-прежнему была босиком.

Мы не разговаривали, но я наблюдал, как она заносит клюшку за голову, бьет и задирает подбородок, следя за траекторией, по которой полетел бы настоящий мяч.

— Удар — на сто пятьдесят метров, — сказал я.

Она не ответила, пошла за ватным мячиком и приготовилась к новому удару.

— Бренда, подойди, пожалуйста.

Она подошла, волоча по траве клюшку.

— Что?

— Я не хочу с тобой спорить.

— И я с тобой, — сказала она. — Первый раз у нас.

— Это что, такая ужасная просьба?

Она кивнула.

— Брен, я понимаю, это было неожиданно. Для меня тоже. Но мы не дети.

— Нил, я просто не хочу. И не потому, что ты меня попросил. Не знаю, откуда ты это взял. Не в том дело.

— Тогда в чем?

— Да во всем. Я не чувствую себя достаточно старой для такого количества оборудования.

— При чем здесь возраст?

— Я имею в виду не возраст. Я имею в виду… в общем, себя. В этом есть что-то такое… обдуманное.

— Конечно, обдуманное. Именно так. Ты не понимаешь? Это изменило бы нас.

— Это изменило бы меня.

— Нас. Вместе.

— Нил, ты представляешь, каково мне будет врать какому-нибудь доктору?

— Ты можешь поехать в Нью-Йорк к Маргарет Сэнгер[27]. Там не задают вопросов.

— Ты имел с ними дело?

— Нет, — сказал я. — Просто я знаю. Я читал Мэри Маккарти[28].

— Совершенно верно. Именно так я и буду себя чувствовать — как ее персонаж.

— Не надо драматизировать, — сказал я.

— Это ты драматизируешь. Придумываешь себе проходной романчик. Прошлым летом я гулял с одной блядью и послал ее к врачу…

— Бренда, какая же ты стерва и эгоистка! Это ты думаешь о «прошлым летом», о том, чтобы у нас кончилось. Если хочешь знать, в этом все и дело…

— Ну да, я стерва, я хочу, чтобы у нас кончилось. Поэтому прошу тебя остаться еще на неделю, поэтому сплю с тобой в своем доме. Что с тобой творится? Почему вы с моей мамочкой не установите очередь — один день она меня изводит, другой день — ты…

— Перестань!

— Пошли вы все к черту! — сказала Бренда. Она уже плакала, и, когда она убежала, я понял, что больше не увижу ее до вечера, — и не увидел.

* * *

Гарриет Эрлих произвела на меня впечатление молодой дамы, совершенно не задумывающейся ни о своих, ни о чужих побуждениях. Все в ней было чисто внешним, и она идеально подходила Рону и вообще Патимкиным. Миссис Патимкин повела себя точно так, как предсказывала Бренда: Гарриет появилась, мама Бренды подняла одно крыло и притянула девушку к теплому своему подкрылью, где хотелось бы угнездиться самой Бренде. Гарриет была сложена, как Бренда, только чуть грудастее, и всякий раз, когда кто-нибудь говорил, настойчиво кивала головой. Иногда она даже повторяла вместе с тобой последние несколько слов фразы, но это случалось не часто; по большей части она только кивала, сложив руки. Весь вечер, пока Патимкины планировали, где поселить молодоженов, какую мебель им купить, как скоро они заведут ребенка, — все это время я думал, что на Гарриет надеты белые перчатки, но их не было.

Мы с Брендой не обменялись ни словом, ни взглядом; мы сидели и слушали. Бренда немного более раздраженно, чем я. Под конец Гарриет стала звать миссис Патимкин «мамой», а однажды «мамой Патимкин», — вот тут Бренда и ушла спать. Я остался, загипнотизированный разбором, анализом, взвешиванием и, наконец, подытоживанием пустяков. Потом мистера и миссис Патимкин свалил сон, а Джулию, уснувшую в кресле, унес в ее комнату Рон. Мы, не-Патимкины, остались вдвоем.

— Рон говорит, что у вас очень интересная работа.

— Я работаю в библиотеке.

— Я всегда любила читать.

— Это приятно, выйти замуж за Рона.

— Рон любит музыку.

— Да, — сказал я. Что я сказал перед этим?

— Наверное, вам первому достаются бестселлеры? — сказала она.

— Иногда, — сказал я.

— Ну, — сказала она, хлопнув ладонями по коленям, — уверена, нам будет приятно в обществе друг друга. Мы с Роном надеемся, что вы и Бренда скоро станете нашими дублерами.

— Не сегодня. — Я улыбнулся. — Скоро. Вы меня извините?

— Спокойной ночи. Бренда мне очень нравится.

— Спасибо, — сказал я и пошел наверх.

Я тихонько постучал в дверь Бренды.

— Я сплю.

— Можно войти?

Ее дверь приоткрылась на палец, и она сказала:

— Рон скоро поднимется.

— Мы оставим дверь открытой. Я хочу только поговорить.

Она впустила меня, и я сел в кресло перед кроватью.

— Как тебе понравилась твоя невестка?

— Я уже с ней встречалась.

— Бренда, не обязательно быть такой лаконичной.

Она не ответила; я сидел и дергал шнурок на абажуре.

— Ты еще сердишься? — наконец спросил я.

— Да.

— Не сердись, — сказал я. — Можешь забыть о моем предложении. Оно того не стоит, если из-за него такие неприятности.

— А чего ты еще ожидал?

— Ничего. Я не думал, что оно такое ужасное.

— Это потому, что ты не можешь взглянуть с моей точки зрения.

— Может быть.

— Никаких «может быть».

— Ладно, — сказал я. — Я хочу только, чтобы ты поняла, из-за чего злишься. Не из-за моего предложения, Бренда.

— Нет? Из-за чего же?

— Из-за меня.

— Ох, только не начинай опять. Что бы я ни сказала, я все равно не права.

— Нет, — сказал я. — Ты права.

Я вышел из ее комнаты и закрыл за собой дверь. Уже до утра.

Утром, когда я спустился вниз, там кипела деятельность. Из гостиной доносился голос миссис Патимкин, зачитывавшей будущей невестке список; Джулия бегала по комнатам в поисках ключа для роликовых коньков. Карлота пылесосила ковер; все приспособления на кухне булькали, вращались и тряслись. Бренда встретила меня вполне приветливой улыбкой, и в столовой, куда я зашел, чтобы посмотреть на заднюю лужайку и погоду, поцеловала меня в плечо.

— Здравствуй, — сказала она.

— Здравствуй.

— Сегодня утром я должна поехать с Гарриет. Так что мы не сможем бегать. Или ты один побегаешь?

— Нет. Почитаю или еще что-нибудь. А вы куда?

— Мы в Нью-Йорк. По магазинам. Ей нужно платье на после свадьбы.

— А ты что покупаешь?

— Платье подружки. Если поеду с Гарриет — пойдем в «Бергдорф»[29], — маму не послушаем и в «Орбак» не пойдем.

— И для меня кое-что привезешь? — сказал я.

— Нил, опять ты за свое!

— Да я дурака валял. Я даже не думал об этом.

— Зачем тогда сказал?

— О дьявол, — сказал я, и вышел во двор, и уехал в Миллберн[30], и позавтракал там яичницей с кофе.

Когда я вернулся, Бренды уже не было, в доме остались только Карлота, миссис Патимкин и я. Я старался не попадать в те комнаты, где были они, но в конце концов миссис Патимкин и я очутились в телевизионной комнате, на стульях, друг напротив друга. Она проверяла список фамилий на длинном листе бумаги, рядом на столе лежали два тонких телефонных справочника — время от времени она в них заглядывала.

— Отдохнешь, когда умрешь, — сказала она мне.

Я ответил широченной улыбкой, впитав поговорку так, словно она только что ее сочинила.

— Да уж, — сказал я. — Может быть, вам помочь? Я тоже могу проверять.

— Нет, нет, — сказала она, помотав головой. — Это для Хадассы.

— А-а, — сказал я.

Я сидел, смотрел на нее, и через некоторое время она сказала:

— Ваша мама в Хадассе?

— Сейчас — не знаю. В Ньюарке была.

— Она была активным членом?

— Наверное, да. Она постоянно давала деньги на посадку деревьев в Израиле.

— В самом деле? — сказала миссис Патимкин. — Как ее зовут?

— Эсфирь Клагман. Сейчас она в Аризоне. Там есть Хадасса?

— Везде, где есть еврейки.

— Тогда, думаю, она в Хадассе. Они там с отцом. Переехали туда из-за астмы. Я живу у тети в Ньюарке. Она не в Хадассе. А другая тетя, Сильвия — да. Вы их знаете — Аарона и Сильвию Клагман? Они состоят в вашем клубе. У них дочь, Дорис, моя двоюродная сестра… — Я не мог остановиться. — Они живут в Ливингстоне. Может быть, тетя Сильвия и не в Хадассе. Кажется, это какая-то туберкулезная организация. Или связанная с раком. Или с мышечной дистрофией. Знаю, тетя интересуется какой-то болезнью.

— Это очень мило, — сказала миссис Патимкин.

— Да, действительно.

— Они делают много полезного.

— Я знаю. — Я решил, что миссис Патимкин потихоньку оттаивает: фиалковые глаза перестали присматриваться и порой просто смотрели на мир, не оценивая.

— Бней-Брит[31] вас не привлекает? — спросила она. — Рон намерен вступить после женитьбы.

— Я, пожалуй, тоже до тех пор подожду.

Слегка надувшись, миссис Патимкин вернулась к своим спискам, а я подумал, что говорить с ней о еврейских делах в легкомысленном тоне было рискованно и глупо.

— У вас много работы в синагоге? — спросил я, вложив в свой голос столько заинтересованности, сколько мог.

— Да, — ответила она.

И минуту спустя спросила:

— Вы в какой синагоге?

— Мы ходили в синагогу на Гудзон-стрит. С тех пор как родители уехали, я редко бываю.

Не знаю, уловила ли миссис Патимкин фальшь в моем голосе. Самому мне казалось, что это скорбное признание прозвучало неплохо, в особенности если учесть десятилетия язычества, предшествовавшие отъезду родителей. Так или иначе, миссис Патимкин тут же спросила — кажется, с определенным умыслом:

— В пятницу вечером мы идем в синагогу. Не хотите пойти с нами? Кстати: вы ортодоксальный или консервативный?

Я подумал.

— Знаете, я давно не хожу… Что-то поменялось… — Я улыбнулся. — Я просто еврей, — сказал я с самыми лучшими намерениями, но миссис Патимкин тут же углубилась в свои списки. Я мучительно придумывал, как убедить ее, что я не отступник. Наконец спросил: — Вы знакомы с произведениями Мартина Бубера?

— Бубер… Бубер… — повторила она. Глядя в свой список Хадассы. — Он ортодоксальный или консервативный?

— Он философ.

— Реформист? — спросила она, раздраженная то ли моей уклончивостью, то ли тем, что Бубер может присутствовать на пятничной вечерней службе без шляпы, а у миссис Бубер в кухне только один набор посуды.

— Ортодоксальный, — слабым голосом ответил я.

— Это очень мило, — сказала она.

— Да.

— Синагога на Гудзон-стрит ортодоксальная? — спросила она.

— Не знаю.

— Я думала, это ваша синагога.

— Бар-мицва у меня была там.

— И вы не знаете, ортодоксальная ли она?

— Нет. Знаю. Да.

— Тогда, значит, и вы.

— Да-да, и я. А вы? — выпалил я, покраснев.

— Ортодоксальная. Муж — консервативный. — Это означало, насколько я понял, что ему все равно. — Бренда — нигде, как вы, вероятно, знаете.

— Да? — сказал я. — Нет, я не знал.

— Из всех, кого я видела в жизни, она была лучшей по ивриту, — сказала миссис Патимкин. — Но потом, конечно, возомнила о себе.

Миссис Патимкин посмотрела на меня, и я подумал, требует ли вежливость, чтобы я с ней согласился.

— Не… не знаю, — сказал я наконец. — Мне кажется, Бренда скорее консервативная. Может быть, с реформистским уклоном…

Меня спас звонок телефона, и я вознес безмолвную ортодоксальную молитву Господу.

— Алло, — сказала миссис Патимкин. — …Нет… я не могу, мне надо обзвонить всю Хадассу…

Я сделал вид, что слушаю птиц на дворе, хотя через закрытые окна не проникали природные звуки.

— Пусть их везет Рональд… Но мы не можем ждать, если хотим успеть вовремя.

Миссис Патимкин перевела взгляд на меня и прикрыла рукою микрофон.

— Можно попросить вас съездить в Ньюарк?

Я встал.

— Да. Конечно.

— Дорогой, — снова сказала она в трубку. — Нил приедет за ними… Нет, Нил, друг Бренды… Да… До свидания.

— У мистера Патимкина образчики серебра. Я хочу их посмотреть. Можете за ними съездить?

— Конечно.

— Вы знаете, где мастерские?

— Да.

— Вот, — сказала она, протягивая мне ключи. — Возьмите «фольксваген».

— Моя машина во дворе.

— Возьмите их, — сказала она.

* * *

«Умывальники и Раковины Патимкина» располагались в самой середке негритянской части Ньюарка. Много лет назад, во времена интенсивной иммиграции, это был еврейский район, и здесь до сих пор можно было видеть рыбные магазины, кошерные кулинарии, турецкие бани, где покупали и купались мои деды в начале века. Даже запахи сохранились — сига, солонины, маринованных помидоров, — но теперь их перекрывали более сильные и более грязные запахи — мастерских по порче автомобилей, кислая вонь пивоварен, паленый запах с кожевенной фабрики, и, вместо идиша, на улицах раздавались крики негритят, с метловищем и половинкой резинового мяча играющих в Уилли Мейса[32]. Район изменился: старые евреи, такие, как мои деды и бабки, боролись за существование и умерли, их потомки боролись и преуспевали, перемещались все дальше на запад, к краю Ньюарка, потом прочь из него, вверх по склону Оранжевых гор, и, перевалив через гребень, спустились по другому склону и хлынули на нееврейские территории, как в свое время шотландцы-ирландцы — через Камберлендский разлом[33]. Теперь по их стопам двигались негры, а те, кто остался в Третьем городском округе, вели самую убогую жизнь, и снился им на вонючих матрасах сосновый запах ночной Джорджии.

Я подумал, что могу встретить на улице черного мальчика из библиотеки. Не встретил, конечно, хотя был уверен, что он живет в одном из этих облезлых, облупленных домов, беспрерывно выпускающих из себя собак, детей и женщин в фартуках. На верхних этажах окна были открыты, и очень старые люди, уже не способные сползти по длинной лестнице на улицу, сидели там, где их посадили, облокотясь на отощавшие подушки, и, наклонив вперед головы на тонких шеях, наблюдали за энергичной жизнью молодых, беременных и безработных. Кто придет после негров? Кто останется? Никого, подумал я, и когда-нибудь эти улицы, где дед мой пил горячий чай из старого стакана от поминальной свечи[34], опустеют, все мы переедем за Оранжевые горы, и, может быть, тогда мертвые перестанут лягать доски своих гробов?

Я остановил «фольксваген» перед громадными гаражными воротами с надписью:

Умывальники и Раковины Патимкина

Всех форм — Всех размеров

Внутри я увидел стеклянную кабинку, она помещалась в центре огромного склада. В глубине стояли под погрузкой два грузовика, а мистер Патимкин, когда я его увидел, кричал на кого-то с сигарой во рту. Он кричал на Рона, который был в белой футболке с надписью «Спортивная ассоциация штата Огайо». Хотя он был выше мистера Патимкина и почти так же плотен, руки его бессильно висели вдоль боков, как у маленького мальчика; сигара мистера Патимкина прыгала во рту. Шестеро негров лихорадочно грузили грузовик, перебрасывая по цепочке — дыхание у меня занялось — раковины.

Рон отошел от мистера Патимкина и вернулся руководить погрузкой. Он сильно размахивал руками, и, хотя вид имел довольно растерянный, кажется, совсем не беспокоился о том, что кто-то может уронить раковину. Я вдруг представил себе, как сам руковожу неграми — у меня через час сделалась бы язва. Я почти слышал, как бьются об пол эмалированные изделия. И свой голос: «Осторожно, ребята. Поаккуратней, пожалуйста! Ой-ой! Я прошу вас… осторожней! Осторожней! Ой!» А потом мистер Патимкин подойдет ко мне и скажет: «Так, мальчик, ты хочешь жениться на моей дочери, посмотрим, на что ты годен». И посмотрит: через минуту пол будет покрыт хрустящей мозаикой, осколками эмали. «Клагман, какой из тебя работник? Ты работаешь так же, как ешь!» — «Это правда, это правда, я воробей, отпустите меня». — «Ты даже в погрузке и разгрузке не смыслишь!» — «Мистер Патимкин, мне даже дышать затруднительно, сон утомляет меня, отпустите меня, отпустите…»

Мистер Патимкин направился к аквариуму, чтобы ответить на телефонный звонок; я оторвался от грез и тоже двинулся к стеклянной конторе. Когда я вошел, мистер Патимкин поднял глаза от телефона; в свободной руке у него была обслюнявленная сигара, и он направил ее на меня — приветствие. Снаружи доносился громкий голос Рона: «Вам всем нельзя одновременно на обед. Мы не можем целый день копаться!»

— Садитесь, — бросил мне мистер Патимкин; он продолжил телефонную беседу, а я увидел, что в кабинете только один стул — его. В Умывальниках Патимкина люди не рассиживались, здесь ты зарабатывал деньги тяжелым трудом — стоя. Я занялся разглядыванием календарей, висевших на металлических шкафах с документами; на них изображались женщины, такие мечтательные, с такими фантастическими бедрами и выменами, что их даже нельзя было воспринимать как порнографию. Художник, нарисовавший девушек для календарей «Строительная компания Льюиса», «Эрл — ремонт грузовиков и автомобилей» и «Картонные ящики Гроссман и сын», изображал какой-то третий пол, с которым я никогда не сталкивался.

— Да, да, да, да, — говорил в трубку мистер Патимкин. — Завтра, не говорите мне завтра. Завтра мир может полететь в тартарары.

На том конце что-то отвечали. Кто это был? Льюис из строительной компании? Эрл из ремонта грузовиков?

— У меня производство, Гроссман, а не благотворительность.

А, значит, это на Гроссмана нагоняли холода по телефону.

— Мне насрать, — говорил мистер Патимкин. — Вы не единственный в городе, друг мой. — И он подмигнул мне.

Ага, в заговоре против Гроссмана. Мы с мистером Патимкиным. Я, насколько мог заговорщицки, улыбнулся.

— Ладно, мы здесь до пяти… Не позже.

Он что-то написал на листе бумаги. Оказалось — просто большой крестик.

— Мой парень здесь будет, — сказал он. — Да, взял его в дело.

Неизвестно, что сказал на том конце Гроссман, но мистер Патимкин рассмеялся. Мистер Патимкин повесил трубку, не попрощавшись.

Он посмотрел назад — как там дела у Рона.

— Четыре года в колледже, и не может разгрузить машину.

Я не знал, что сказать, и решил сказать правду:

— Я, наверное, тоже.

— Можно научиться. Я что — гений? Я учился. От труда никто еще не умирал.

С этим я согласился.

Мистер Патимкин посмотрел на свою сигару.

— Человек усердно трудится — он что-то получает. Сидя на заднице, никуда не придешь… Самые большие люди в стране тяжело трудились, поверьте мне. Даже Рокфеллер. Успех легко не дается…

Это была не столько речь, сколько мысли вслух; одновременно он озирал свои владения. Мистер Патимкин не был краснобаем, и у меня сложилось впечатление, что этот поток философем вызван деятельностью Рона и моим присутствием — присутствием чужого, который однажды может стать своим. Впрочем, приходило ли такое в голову мистеру Патимкину? Не знаю; знаю только, что эти несколько произнесенных слов едва ли могли передать удовлетворение и изумление перед жизнью, которую ему удалось построить для себя и своей семьи.

Он снова взглянул на Рона:

— Посмотрите на него — если бы он в баскетбол так играл, его бы выгнали к черту с площадки. — Но сказано это было с улыбкой.

Он подошел к двери:

— Рональд, отпусти их обедать.

Рон крикнул в ответ:

— Я думал, часть из них пойдет, а часть — попозже.

— Зачем?

— Тогда тут все время кто-нибудь будет…

— Что еще за фокусы? — крикнул мистер Патимкин. — Все уходим обедать вместе.

Рон повернулся к рабочим:

— Все, ребята. Обед!

Его отец улыбнулся мне.

— Толковый парень? А? — Он постучал себя по голове. — Университет, мозги нужны, а? К бизнесу его не тянет. Он идеалист. — И тут, кажется, мистер Патимкин вдруг вспомнил, кто я такой, и поспешил поправиться, чтобы не обидеть. — Это ничего, если ты учитель или, как вы, ну знаете, студент или что-то такое. А тут надо быть немножко гонеф. Вы знаете, что это значит, гонеф?

— Вор, — сказал я.

— Вы знаете больше, чем мои собственные дети. Они гои[35], вот сколько они понимают. — Он посмотрел на негров-грузчиков, которые проходили как раз мимо конторы, и крикнул им: — Вы там помните, сколько в часе минут? Чтобы через час назад!

В контору вошел Рон и, конечно, пожал мне руку.

— У вас что-то есть для миссис Патимкин? — сказал я.

— Рональд, дай ему образчики серебра. — Рон отвернулся, и мистер Патимкин сказал: — Когда я женился, у нас были вилки и нолей по пять центов. Этому мальчику надо кушать с золота. — Но в его словах не было гнева; отнюдь.

* * *

Во второй половине дня я поехал на своей машине в горы и стоял у проволочной изгороди, наблюдая за воздушными прыжками и застенчивым питанием оленей под защитой вывески: «Не кормите оленей. Распоряжение по заповеднику „Южная гора“». Рядом со мной перед изгородью стояли десятки ребятишек; когда олени слизывали с их ладоней воздушную кукурузу, они смеялись и кричали, а потом огорчались, когда от их возбужденных криков оленята убегали на дальний край поля, туда, где их коричневые мамаши царственно наблюдали за петлистым потоком автомобилей, поднимающихся по горной дороге. Позади молодые белые мамы, едва ли старше меня, а часто и моложе, болтали в открытых машинах и время от времени поглядывали на своих детей — чем они там заняты. Я видел их раньше — когда мы с Брендой выходили в поселок перекусить или приезжали сюда обедать: компаниями по три — по четыре они сидели в сельских закусочных, рассыпанных по заповеднику, их дети лакомились гамбургерами и солодовым молоком и получали монетки, чтобы скормить их музыкальному автомату.

Прочесть название песни они еще не умели, но выкрикивать ее слова уже могли — и выкрикивали, а мамаши, среди которых я узнавал своих соучениц из школы, сравнивали свои загары, супермаркеты и отпуска. Сидя там, они выглядели бессмертными. Волосы у них всегда сохраняли нужный им цвет, одежда — нужную фактуру и тон, в домах у них — простой шведский модерн, пока он был моден, а если вернется тяжелое уродливое барокко, тогда долой коротконогий мраморный журнальный столик и добро пожаловать, Людовик XIV. Это были богини, и, будь я Парисом, я не смог бы выбрать между ними, настолько микроскопическими были различия. Их судьба отштамповала из них одно целое. Сияла только Бренда. Деньгам и комфорту не стереть ее особливости… не стерли еще — или уже? Что я люблю? — возникал вопрос, но, поскольку я не охотник втыкать в себя скальпели, я повертел руками за изгородью и позволил маленькой оленьей мордочке слизнуть мои мысли.

Когда я вернулся в дом Патимкиных, Бренда была в гостиной, такая красивая, какой я ее еще не видел. Она демонстрировала новое платье матери и Гарриет. Даже миссис Патимкин, похоже, смягчилась при виде ее красоты: как будто ей впрыснули успокоительное, и мышцы ненависти к Бренде вокруг глаз и рта расслабились. Бренда без очков принимала позы; когда она посмотрела на меня, это был пьяноватый, затуманенный взгляд, и, хотя другие могли бы счесть его сонным, в моих жилах он зазвенел вожделением. Миссис Патимкин сказала ей, что она купила очень симпатичное платье, я сказал, что она выгладит чудесно, а Гарриет сказала, что она очень красивая и сама должна быть невестой, — и наступило неловкое молчание, пока мы раздумывали, кто же должен быть женихом.

Потом, когда миссис Патимкин увела Гарриет на кухню, Бренда подошла ко мне и сказала:

— Я должна была быть невестой.

— Должна, родная. — Я поцеловал ее, а она вдруг заплакала.

— Что случилось? — спросил я.

— Выйдем на двор.

На лужайке Бренда уже не плакала, но голос ее звучал устало.

— Нил, я позвонила в клинику Маргарет Сэнгер. Когда была в Нью-Йорке.

Я молчал.

— Нил, они действительно спросили, замужем ли я. Эта женщина разговаривала, как моя мать…

— Что ты сказала?

— Я сказала «нет».

— Что она сказала?

— Не знаю. Я повесила трубку. — Она отошла, обогнула дуб, а появившись из-за дерева, сбросила туфли и положила ладонь на ствол, как будто собиралась танцевать вокруг «майского дерева»[36].

— Можешь еще раз позвонить, — сказал я.

Она покачала головой.

— Нет, не могу. Не знаю даже, зачем я вообще позвонила. Мы занимались покупками, я отошла, нашла номер и позвонила.

— Тогда можешь пойти к врачу.

Она опять покачала головой.

— Слушай, Брен, — сказал я, бросившись к ней, — пойдем к врачу вместе. В Нью-Йорке…

— Я не хочу идти в какой-то грязный кабинетик…

— И не надо. Пойдем к самому шикарному гинекологу в Нью-Йорке. У которого в приемной лежит «Харперс базар». Как думаешь?

Она прикусила нижнюю губу.

— Ты пойдешь со мной? — спросила она.

— Пойду с тобой.

— В кабинет?

— Милая, муж не пошел бы с тобой в кабинет.

— Нет?

— Он был бы на работе.

— Ты же не работаешь, — сказала она.

— У меня отпуск, — сказал я, но ответил не на тот вопрос. — Брен, я буду ждать, и, когда ты выйдешь, мы выпьем. Пойдем пообедаем.

— Нил, мне не надо было звонить в Маргарет Сэнгер, это неправильно.

— Нет, Бренда. Это самое правильное, что мы можем сделать.

Она отошла, а я устал упрашивать. Я чувствовал, что смог бы ее убедить, если бы повел дело хитрее; но я не хотел добиваться своего хитростью. Я молчал, когда она вернулась, и, может быть, именно это мое молчание побудило ее сказать:

— Я спрошу маму Патимкин, не отправит ли она с нами и Гарриет…

7

Никогда не забуду влажную жару того дня, когда мы поехали в Нью-Йорк. Это было на пятый день после того, как она позвонила в клинику Маргарет Сэнгер. Она откладывала и откладывала, и, наконец, в пятницу, за три дня до свадьбы Рона и за четыре до ее отъезда мы нырнули в туннель Линкольна, который показался мне длиннее и дымнее, чем всегда, — адом с кафельными стенами. Мы вынырнули в Нью-Йорке, и снова на нас навалился душный день. Я обогнул регулировщика-полицейского в рубашке и въехал на крышу Портового управления, чтобы оставить там машину.

— У тебя есть деньги на такси? — спросил я.

— А ты со мной не поедешь?

— Я думал подождать тебя тут внизу, в баре.

— Можешь подождать в Центральном парке. Его кабинет прямо через улицу.

— Брен, какая раз… — Но, увидев ее глаза, я отказался от бара с кондиционером и решил проводить ее до места. Пока мы ехали по городу, хлынул ливень. Потом он прекратился, улицы стали липкими и блестящими, под мостовыми рокотало метро, и все это было похоже на то, как будто мы вошли в ухо льва.

Кабинет доктора располагался в здании фармацевтической фирмы «Сквибб», напротив «Бергдорфа-Гудмана» — прекрасная возможность для нее расширить свой гардероб. Нам даже в голову не пришло пойти к врачу в Ньюарке, наверное, потому, что это было слишком близко к дому и вполне могло открыться. Подойдя к вращающейся двери, Бренда обернулась ко мне; глаза у нее были очень влажны, хотя и в очках, и я не сказал ни слова, боясь того, что может натворить слово, любое слово. Я поцеловал ее в волосы и показал, что буду на другой стороне улицы, у фонтана; она вошла в вертушку. Машины на улице двигались медленно, как будто влажность была стеной на пути у всего движущегося. Даже фонтан, казалось, булькал кипятком на всех сидевших рядом, и я мгновенно решил не переходить улицу, а повернул на юг и по дымящемуся тротуару Пятой авеню пошел к собору Святого Патрика. На северной лестнице собора собралась толпа: смотрели, как фотографируют модель. Она была в платье лимонного цвета, ступни у нее были развернуты, как у балерины, и, входя в церковь, я услышал слова какой-то дамы: «Если бы я ела творог десять раз в день, и то не была бы такой тощей».

В церкви было не намного прохладнее, хотя тишина и мерцание свеч создавали такое впечатление. Я сел позади; встать на колени я не мог себя заставить, однако облокотился на спинку скамьи впереди, сложил руки и закрыл глаза. Подумал, похож ли я на католика, и, подумав так, обратился к себе с маленькой речью. Можно ли назвать эти смущенные слова молитвой? Во всяком случае, слушателя моего я называл Богом. Боже, сказал я, мне двадцать три года. Я хочу, чтобы все обошлось хорошо. Сейчас доктор обвенчает со мной Бренду, а я не вполне уверен, что это к лучшему. Что же я полюбил, Господи? Почему выбрал? Кто Бренда? Успешный бег достается проворным[37]. Надо ли мне было сперва остановиться и подумать?

Я не получал ответов, но продолжал спрашивать. Если мы общаемся с Тобой вообще, Боже, это потому, что мы плотские и стяжатели, а раз так — причастны к Тебе. Да, я плотский и знаю, что Ты это одобряешь, знаю. Но насколько плотским мне позволено быть? Я стяжатель. Куда обратиться мне теперь в моем стяжательстве? Где мы встретимся? И какая Ты награда?

Это была хитроумная медитация, и мне вдруг стало стыдно. Я встал, вышел на улицу, и шум Пятой авеню встретил меня ответом:

О какой награде ты говоришь, поц? О золотой посуде, о деревьях спорттоваров, о нектаринах, носах без горбинок, Раковинах Патимкина, о «Бонвит-Теллере»…[38]

Но, черт возьми, это Ты, Боже.

А Бог только засмеялся, клоун.

Я сел на ступеньки фонтана под маленькой радугой брызг. Потом увидел Бренду, выходящую из здания «Сквибб». Она ничего не несла в руках, как женщина, вместо покупок только глазевшая на витрины, и я на секунду даже обрадовался, что она не подчинилась моему желанию.

Но пока она переходила улицу, эта легкость в мыслях исчезла, и я снова стал самим собой.

Она подошла и посмотрела на меня сверху; потом вдохнула, наполнив воздухом все свое тело, и выдохнула: «Фу-у!»

— Где она? — спросил я.

Ответом мне был сначала ее победный взгляд, такой же, каким она наградила Симп, обыграв ее, такой же, как в то утро, когда я пробежал третий круг в одиночестве. Наконец, она сказала:

— Она во мне.

— Ах, Брен.

— Он сказал: вам завернуть или возьмете с собой?

— Бренда, я люблю тебя.

* * *

В ту ночь мы спали вместе и так нервничали из-за нашей новой игрушки, что действовали совсем по-детски или, пользуясь спортивным языком, как несыгранная пара. А следующим днем почти не виделись, потому что шли последние приготовления к свадьбе — суета, беготня, телеграммы, крики, слезы, одним словом, безумие. Даже трапезы лишились патимкинского обилия — их вымучивали из плавленого сыра, черствых луковых булочек, сухой салями, остатков паштета и фруктового салата. Вся суббота прошла в исступлении, я старался держаться в стороне от тайфуна, а в центре его Рон, громоздкий и улыбающийся, и Гарриет, порхающая и вежливая, неуклонно притягивались друг к другу. К воскресному вечеру усталость победила истерию, и все Патимкины, включая Бренду, рано легли спать. Когда Рон пошел в ванную чистить зубы, я решил тоже пойти почистить. Пока я стоял перед умывальником, он проверил свой бандаж на влажность, потом повесил его на краны душа и спросил меня, не хочу ли я послушать его пластинки. Я принял его предложение не от скуки или одиночества; нет, здесь, среди воды, мыла и белых плиток высеклась искра командного духа, и я подумал, что Рон пригласил меня из желания провести последние минуты холостячества с другим холостяком. Если так, то этим он впервые по-настоящему признал мой мужской статус. Как я мог отказаться?

Я сел на неиспользованную двуспальную кровать.

— Хочешь послушать Монтовани?

— Конечно, — сказал я.

— Кого ты больше любишь, его или Костеланеца?

— Даже не знаю.

Рон подошел к шкафчику:

— Слушай, а может, пластинку из Колумбуса? Бренда тебе ее заводила?

— Нет. Не думаю.

Он вынул пластинку из конверта и, как гигант, подносящий к уху морскую раковину, осторожно поместил ее на проигрыватель. Потом он улыбнулся мне и лег на кровать. Он подложил руку под голову и устремил взгляд на потолок.

— Ее дают всем выпускникам. Вместе с альбомом… — Но в это время заиграла пластинка, и он умолк.

Я смотрел на Рона и слушал пластинку. Сначала была только барабанная дробь, затем тишина, затем опять барабанная дробь, потом тихо, походная песня с очень знакомой мелодией. Когда песня кончилась, я услышал колокола, тихо, громко, потом снова тихо. И наконец раздался Голос, утробный и исторический, наподобие тех, что звучат в документальных фильмах о зарождении фашизма.

«Год тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Время года — осень. Место — Университет штата Огайо…»

Блицкриг! Судный день! Господь взмахнул дирижерской палочкой, и Хоровое общество Университета Огайо разразилось университетским гимном с такой силой, как будто от этого зависело его спасение. После первого отчаянного куплета они канули, все еще крича, в глухую бездну, и снова возник Голос:

«Листва на деревьях золотится и рдеет. Дымят костры у домов студенческого братства — кандидаты сгребают опавшие листья и превращают их в голубой дым. Старые лица приветствуют новичков, новые лица знакомятся со старыми, и начался очередной учебный год…»

Музыка. Снова мощно вступает Хоровое общество. Потом Голос: «Место — берега реки Олентанги. Событие — Заключительная игра 1956 года. Противник — опасный, как всегда, Университет Иллинойса…»

Рев толпы. Новый голос — Билла Стерна[39]: «Мяч у Иллинойса. Вбрасывание. Линдей отходит назад для паса…. Длинный пас вперед через все поле… и ЕГО ПЕРРРЕХВАТЫВАЕТ СОРОК ТРЕТИЙ НОМЕР, Херб Кларк из команды Огайо! Кларк уходит от полузащитника. Уходит от второго, он в центре поля. Блокирующие с ним рядом, он на отметке сорок пять… сорок… тридцать пять…»

Билл Стерн подбадривает Кларка, Кларк — Билла Стерна, и Рон у себя на кровати, слегка помогая Кларку телом, вместе с ним выносит мяч за линию.

«И вот уже вперед выходит Огайо, 21–19. Какая игра!»

Снова вступает глубокий Голос Истории: «Но сезон шел своим чередом, и, когда первый снег лег на газон, слышнее стал стук мяча по паркету и гулкие крики „Бросай!“ в крытом манеже…»

Рон закрыл глаза.

«Игра с Миннесотой, — объявил новый, более высокий голос, — и для кое-кого из наших четверокурсников — последняя игра за красно-белых… Игроки готовы выйти на площадку, где их с нетерпением ждут. Переполненные трибуны встретят громкими аплодисментами тех, кого уже не увидят в будущем году. Вот выходит Ларри Гарднер, рослый седьмой номер, Большой Ларри из Акрона, Огайо…»

«Ларри…» — взревел громкоговоритель; «Ларри», — подхватила толпа.

«А вот выходит, ведя мяч, Рон Патимкин. Рон, номер одиннадцатый, из Шорт-Хиллз, Нью-Джерси. Последняя игра Большого Рона, и болельщики Огайо не скоро забудут его…»

Большой Рон напрягся на кровати, когда громкоговоритель назвал его имя, а от оваций в его честь, должно быть, задрожали сетки на кольцах. Затем объявили остальных игроков, а затем баскетбольный сезон закончился, потом была Религиозная неделя, Выпускной бал (на крыше спортивного зала гремел Билли Мэй[40]), студенческий капустник, выступление Э. Э. Каммингса перед студентами (стихи, молчание, аплодисменты), и, наконец, Актовый день:

«В этот особый день студенческий городок притих. Для нескольких тысяч молодых мужчин и женщин это радостное и в то же время грустное событие, а для их родителей это день смеха и день слез. Это ясный день цветущего лета, седьмое июня одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, и для собравшихся здесь молодых американцев — самый волнующий день их жизни. Многие теперь долго не увидят университет и Колумбус. Жизнь зовет нас, и мы взволнованно, пусть не без робости, уходим в мир из этих ставших нам родными, увитых плющом стен. Но не от воспоминаний. Они будут вечными спутниками, если не фундаментом нашей жизни. Мы обретем мужей и жен, мы обретем дома и работу, мы произведем на свет детей и внуков, но мы не забудем тебя, Университет. В грядущие годы мы понесем с собой воспоминания о тебе, Университет Огайо…»

Медленно и тихо университетский оркестр начинает играть гимн, а потом колокола бьют последний час. Тихо, мягко, потому что весна…

Жилистые руки Рона покрылись гусиной кожей, а Голос продолжал: «Мы вручаем себя тебе, мир, мы идем к тебе за Жизнью. А тебе, Университет штата Огайо, тебе, Колумбус, мы говорим спасибо. Спасибо и прощай. Мы будем скучать по тебе, и осенью, и зимой, и весной, но однажды мы вернемся. А пока что прощай, Университет Огайо, прощайте, красно-белые, прощай, Колумбус… прощай, Колумбус… прощай».

Глаза у Рона были закрыты. Оркестр УШО вываливал последний ковш ностальгии, и я на цыпочках вышел из комнаты, в ногу с 2163 выпускниками 1957 года.

Я закрыл свою дверь, но потом открыл ее и посмотрел на Рона; он все еще напевал на кровати.

Ты! — подумал я, — мой названый брат, мой шурин.

* * *

Свадьба.

Позвольте мне начать с родни.

Со стороны миссис Патимкин: ее сестра Молли, маленькая сдобная бабенка с распухшими и натекающими на туфли лодыжками; она запомнит свадьбу Рона хотя бы потому, что подвергла свои ноги мучениям на восьмисантиметровых каблуках; муж Молли, разбитной провинциал Гарри Гроссбарт, нажившийся на ячмене и кукурузе во времена сухого закона. Теперь он был активен в синагоге и, когда видел Бренду, хлопал ее по заду — эдакая физическая контрабанда, которую, видимо, выдавали за душевное расположение. Затем был брат миссис Патимкин, Марти Кригер, король Кошерных Хот-догов, необъятный мужчина, у которого было столько же животов, сколько подбородков, и к пятидесяти пяти годам столько же сердечных приступов, сколько животов и подбородков, вместе взятых. Он только что вернулся из санатория в горах Катскиллз, где, по его словам, не ел ничего, кроме «Чистых отрубей» и выиграл 1500 долларов в джин-рамми. Когда подошел фотограф, Марти положил ладонь на грудь-оладью своей жены и сказал: «Ну-ка, щелкни нас так». Его жена Сильвия, худая женщина с птичьими косточками, тихонько плакала на протяжении всей церемонии, а когда раввин объявил Рона и Гарриет «мужем и женой перед Господом и штатом Нью-Джерси», зарыдала в голос. Позже за ужином она настолько окрепла духом, что шлепнула мужа по руке, когда он потянулся за сигарой. Однако когда он взял ее за грудь, она испуганно замерла и замолчала.

Еще были сестры миссис Патимкин, близняшки Роз и Перл, обе с белыми волосами цвета открытого «линкольна», гнусавыми голосами и мужьями, которые ходили за ними, но разговаривали только друг с другом, как будто муж был женат на муже, а сестра на сестре. Мужья, Эрл Клайн и Мэнни Карцман, сидели рядом во время церемонии, потом за ужином, а однажды, когда оркестр заиграл между сменами блюд, они встали вместе, Клайн и Карцман, как будто собрались танцевать, но вместо этого ушли в другой конец зала и стали мерить шагами его ширину. Эрл, как я узнал позднее, имел ковровый бизнес и, видимо, хотел сообразить, сколько денег он заработал бы, если бы отель «Пьер» наградил его заказом.

Со стороны мистера Патимкина был только его единокровный брат Лео. Лео был женат на женщине по имени Беа, с которой, кажется, никто не разговаривал. Во время ужина она то и дело вскакивала и подбегала к детскому столу — убедиться, что ее маленькая дочка Шарон обслужена.

— Я ей сказал: не бери дочь. Сказал: позови няньку. — Лео поведал мне это, когда Бренда танцевала с шафером, Феррари. — Она говорит: мы что, миллионеры? Нет, черт возьми, но дети моего брата женятся, и я имею право отпраздновать. Нет, мы должны тащить с собой ребенка. А-а, чтобы ей было чем заняться…

Он окинул взглядом зал. На сцене Гарри Уинтерс (урожденный Вайнберг) исполнял со своим оркестром попурри из «Моей прекрасной леди»; внизу все возрасты, размеры, формы танцевали. Мистер Патимкин танцевал с Джулией, у которой платье сползло с плеч, открыв ее мягонькую узкую спину и длинную, как у Бренды, шею. Он вытанцовывал маленькие квадраты и старался не наступить ей на ноги. Гарриет, по общему мнению, очень красивая невеста, танцевала со своим отцом. Рон танцевал с матерью Гарриет. Бренда — с Феррари, а я присел на свободный стул рядом с Лео, чтобы меня не запрягли в пару к миссис Патимкин — дело явно шло к этому.

— Ты молодой человек Бренды? А? — спросил Лео.

Я кивнул. Некоторое время назад я уже перестал подробно, с румянцем, объясняться.

— Ты должен зацепиться здесь, парень, — сказал Лео. — Не прошляпь.

— Она красивая, — сказал я.

Лео налил себе в бокал шампанского, подождал, не вспухнет ли пена; она не вспухла, и он долил до краев.

— Красивая, не красивая, какая разница? Я человек практичный. Иначе мне нельзя, раз я на дне. Ты Ага-Хан[41] — ты интересуешься жениться на кинозвездах. Я не вчера родился… Знаешь, сколько мне было, когда я женился? Тридцать пять лет. Не знаю, за каким чертом я так торопился. — Он осушил бокал и наполнил снова. — Скажу тебе, за всю мою жизнь со мной случилась одна хорошая вещь. Может, две. Перед тем как приехать с фронта, я получил письмо от жены — она еще не была тогда женой. Теща нашла нам квартиру в Куинсе, шестьдесят два пятьдесят в месяц она стоила. И это последнее, что было со мной хорошего.

— А первое?

— Что первое?

— Вы сказали две вещи.

— Не помню. Я говорю две, потому что жена говорит мне, что я насмешник и циник. Так ей, может, легче не считать меня чересчур умным.

В это время Бренда и Феррари отделились друг от друга, я извинился и направился к Бренде; однако тут же мистер Патимкин отпустил Джулию, и похоже было, что мужчины обменяются партнершами. Но нет, все четверо встали кружком, и, когда я подошел к ним, они смеялись, а Джулия спрашивала: «Чего смешного?» Феррари сказал мне: «Привет!» и под звонкий смех Джулии увлек ее в сторону.

Мистер Патимкин обнял Бренду одной рукой за спину; другая вдруг оказалась на моей спине.

— Ну, как веселитесь, ребята? — сказал он.

Мы слегка покачивались под звуки «Мне только вовремя в церковь попасть»[42].

Бренда поцеловала отца.

— Да, — сказала она. — Я такая пьяная, что голове уже шея не нужна.

— Красивая свадьба, мистер Патимкин.

— Если вам что-то надо, только скажите. — Он тоже слегка захмелел. — Вы хорошие ребята… Как вам женитьба вашего брата?.. А?.. Эта девушка — ничего себе девушка? А?

Бренда улыбнулась — по-видимому, она думала, что отец говорит о ней, но я не сомневался, что речь — о Гарриет.

— Папа, тебе нравится свадьба? — спросила Бренда.

— Мне нравится, когда мои дети женятся. — Он хлопнул ее по спине. — Вам, ребята, что-нибудь нужно? Давайте, веселитесь. Запомни, — обратился он к Бренде, — ты — мой котенок. — Потом он посмотрел на меня. — Чего мой котенок хочет, то и для меня в самый раз. Нет такого бизнеса, чтобы помешала лишняя голова.

Я улыбнулся — правда, немного в сторону. Поодаль Лео дул шампанское и наблюдал за нами троими; встретившись со мной взглядом, он сложил большой и указательный пальцы колечком, показывая: «Молодец! Молодец!»

Потом мистер Патимкин отошел, мы с Брендой танцевали, прижавшись, и сели только тогда, когда официанты начали разносить главное блюдо. Головной стол был шумен, особенно наш конец, где почти все мужчины были товарищами Рона по разным спортивным командам; они поедали несчетное множество булочек. Танк Фельдман, сосед Рона по общежитию, то и дело посылал официанта за булочками, за сельдереем, за оливками — все под радостные взвизги жены, Глории Фельдман, истощенной девицы, все время заглядывавшей в вырез своего платья, как будто там под одеждой шло строительство. Глория и Танк взяли на себя функции начальников полицейского участка на нашем краю стола. Они произносили тосты, разражались песнями и постоянно именовали Бренду и меня «нашими голубками». Бренда отзывалась на это клыкастой улыбкой, а я, черпая из глубоких залежей фальши, напускал на себя радостный вид.

Ночь продолжалась, мы ели, мы пили, мы танцевали — Роз и Перл плясали друг с дружкой чарльстон (мужья их в это время изучали люстры и столярные изделия в зале), потом я сплясал чарльстон не с кем иным, как с Глорией Фельдман, которая на протяжении всего танца строила мне жуткие кокетливые гримасы. Ближе к концу Бренда, глушившая шампанское, как ее дядя Лео, станцевала сама с собой томное танго, а Джулия уснула на папоротниках, которые стащила с головного стола и устроила себе матрас в конце зала. Я чувствовал онемение в нёбе, и в три часа люди продолжали танцевать в пальто, босые дамы заворачивали куски свадебного торта в салфетки — детям на обед, и наконец Глория Фельдман подошла к нам и бодро спросила:

— Ну, наша рэдклиффская умничка, а ты чем занималась все лето?

— Отращивала пенис.

Глория улыбнулась и отошла так же быстро, как подошла, а Бренда, не говоря ни слова, галсами направилась в дамскую комнату, расплачиваться за излишества. Не успела она скрыться, как рядом очутился Лео, с бокалом в одной руке и новой бутылкой шампанского в другой.

— Никаких признаков новобрачных, — лукаво сказал он. Он уже лишился большей части согласных и обходился, как мог, только долгими мокрыми гласными. — Очередь за тобой, парень, карта правильно легла… Ты ушами хлопать не будешь… — Он ткнул меня в бок горлышком бутылки, облив шампанским мой взятый напрокат смокинг. Потом выпрямился, налил еще шампанского в бокал и на руку и вдруг замер. Он смотрел на лампы, подсвечивавшие длинный ряд цветов на передней части стола. Потом встряхнул бутылку, как будто хотел, чтобы поднялись пузырьки.

— Какой подлец изобрел люминесцентную лампу, чтобы ему сдохнуть. — Он поставил бутылку и выпил.

На сцене Гарри Уинтерс остановил оркестр. Барабанщик встал, потянулся, остальные музыканты принялись убирать инструменты в футляры. А внизу на паркете родственники, друзья, сотрудники держали друг друга за плечи и талии, и маленькие дети жались к ногам родителей. Двое малышей с криками вбегали в толпу и выбегали, играли в салочки, пока одного не поймал взрослый и не шлепнул звучно по заду. Мальчик заплакал, и пара за парой люди стали уходить с площадки. На нашем столе была мешанина размятого и раздавленного: фрукты, салфетки, цветы, поникшие папоротники, пустые бутылки из-под виски, тарелки с недоеденным десертом «вишневый юбилей»[43], липким от долгого стояния. В конце стола, держа за руку жену, сидел мистер Патимкин. Напротив, в двух решетчатых креслах, сидели мистер и миссис Эрлих. Они беседовали тихо и неторопливо, как старинные знакомые. Все вокруг притихло. Время от времени люди подходили к Патимкиным и Эрлихам, желали им мазл тов[44] и уходили семьями в сентябрьскую ночь, прохладную и ветреную, по словам кого-то из гостей, — это напомнило мне, что скоро придет зима со снегом.

— Знаешь, они никогда не перегорают, — Лео показал на люминесцентные лампы, светившиеся под цветами. — Годами горят! Могли бы машину такую сделать, чтобы никогда не изнашивалась и летом ездила по воде, зимой по снегу… Нет, им это не нужно, большим людям… Посмотри на меня, — сказал Лео, плеснув на свой костюм шампанским. — Я продаю хорошую лампу. Такой лампы в гастрономе не купишь. Это качественная лампа. Но я маленький человек. У меня даже нет машины. Я его брат, а у меня даже нет машины. Куда я еду, я еду на поезде. Я не знаю другого такого человека, кроме меня, чтобы изнашивал за зиму три пары галош. Люди покупают новые галоши, когда теряют старые. А я их снашиваю, как туфли. Слушай, — Лео навалился на меня, — я мог бы продать дерьмовую лампу, сердце у меня не разорвется. Но это плохой бизнес.

Эрлихи и Патимкины со скрежетом отодвинулись на стульях от стола и направились к выходу — кроме мистера Патимкина, который пошел вдоль стола к нам.

Он хлопнул Лео по спине:

— Ну, как жизнь, штарке?[45]

— Нормально, Бен. Нормально…

— Повеселился?

— Ты устроил хорошую свадьбу. Она тебе обошлась о-го-го, поверь мне.

Мистер Патимкин рассмеялся:

— Когда надо подсчитывать подоходный налог, я иду к Лео. Он точно знает, сколько денег я истратил. Вас подбросить до дома? — спросил он меня.

— Нет, спасибо. Я жду Бренду. Мы на моей машине.

— Спокойной ночи, — сказал мистер Патимкин.

Я проводил его взглядом: он спустился с возвышения, на котором стоял головной стол, и пошел к выходу. Теперь в зале, среди разрухи, оставались только я, Лео, его жена и дочка, которые спали, положив головы на скомканную скатерть. Бренды все еще не было.

— Когда у тебя это есть, — Лео потер указательным пальцем о большой, — ты можешь говорить как большая шишка. А кому теперь нужен такой, как я? Коммивояжер — плевать на него. Идешь в супермаркет, покупаешь что угодно. Где моя жена покупает, там можно купить простыни, наволочки. Представляешь — в гастрономе! Я продаю на заправках, на фабриках, мелким предпринимателям, по всему Восточному побережью. Конечно, ты можешь продать заправке лампочку, которая сдохнет через неделю. Для колонки, допустим, нужна особая лампа. Надежная лампа. Ладно, ты продал им дерьмовую лампу, через неделю он вставляет новую и поминает тебя. Но не меня. Я продаю качественную лампу. Она живет месяц, пять недель, до того, как замерцает, и дает тебе еще пару дней, может быть, потусклее, но чтоб ты не совсем ослеп. Она стойкая, она качественная лампа. До того как она перегорит, ты заметишь, что она слабеет, и вкручиваешь новую. Люди чего не любят? Чтобы вот сейчас солнце, и вдруг раз, темно. Пусть она посветит слабее пару-тройку дней, тогда им не так обидно. Мои лампы никто не выбрасывает, приберегают, потому что пригодятся, когда припрет. Я спрашиваю человека, ты когда-нибудь выбросил лампу, которую купил у Лео Патимкина? Тут нужна психология. Вот почему я отдаю ребенка в колледж. В наши дни ты не понимаешь психологии — ты прогорел…

Он поднял руку, показал на жену и обмяк на стуле.

— А-а-а! — сказал он и выпил полбокала шампанского. — Скажу тебе, я еду в Нью-Лондон, в Коннектикуте. Дальше не еду. А ночью, когда возвращаюсь домой, другой раз захожу выпить. Мартини. Парочку, иногда тройку. Справедливо, нет? Но для нее, что глоток, что бочка — пахнет одинаково. Говорит: это вредно для ребенка, когда я прихожу домой и от меня пахнет. Ребенок же крошка, ей-богу, она думает, что я и должен так пахнуть. Человеку сорок восемь лет, а ребенку три! У меня от нее тромбоз будет, от ребенка. Жена хочет, чтобы я рано приходил домой и играл с ребенком перед сном. Приходи домой, она говорит, и я сама тебе налью. Ха! Я целый день нюхаю бензин, залезаю под капоты с чумазыми полишерами[46] в Нью-Лондоне, ввинчиваю чертову лампочку в патрон — сам ввинчу, говорю им, — а она думает, что я хочу прийти домой и пить мартини из банки от варенья. До каких пор ты будешь торчать в барах? Пока еврейка не станет мисс Райнголд[47].

— Слушайте, — продолжал он, снова выпив, — я люблю мою дочку, как Бен любит свою Бренду. Я не против поиграть с моей дочкой. Но если я поиграю с дочкой, а потом ночью лягу в постель с женой, пусть не ждет от меня всяких фокусов. Или одно, или другое. Я не кинозвезда.

Лео посмотрел на пустой бокал и поставил его на стол. Потом поднял бутылку и выпил шампанское как газированную воду.

— По-твоему, сколько я зарабатываю в неделю? — спросил он.

— Не знаю.

— Угадай.

— Сотню долларов.

— Ну да, а завтра выпустят львов из клетки в Центральном парке. Сколько я, по-твоему, зарабатываю?

— Не могу сказать.

— Таксист зарабатывает больше меня. Это факт. Брат моей жены — таксист, живет, между прочим, в Кью-Гарденс[48]. Он дерьма есть не будет, нет, таксисты не такие. Тут на прошлой неделе вечером дождь шел, и я подумал: черт с ним, возьму такси. Весь день пробыл в Ньютоне, под Бостоном. Обычно я так далеко не забираюсь, но утром в поезде сказал себе: сиди, езжай дальше, будет что-то новое. И знаю же, что сам себя обманываю. Даже лишнюю плату за проезд не оправдаю. Но с поезда не сошел. А вечером у меня еще две коробки полных, и, когда он подъехал к Центральному вокзалу, какой-то бес мне говорит: залезай. Я даже закинул коробки с лампами: разобьются — плевать. Шофер говорит: ты что делаешь, кожу мне хочешь порвать? У меня сиденья новенькие. Нет, я говорю. Черт возьми, он говорит, развелось уродов. Я даю ему адрес в Куинсе, чтобы заткнулся, но нет, всю дорогу он меня несет. В машине жарко, открываю окно, а он поворачивается и говорит: ты чего хочешь, чтобы мне в шею надуло? Только что из простуды выбрался… — Лео посмотрел на меня слезящимися глазами. — Сумасшедший город! Будь у меня немного денег, я бы минуты здесь не жил. Уехал бы в Калифорнию. Там лампы вообще не нужны — так светло. В войну, — перебил он себя, — мы плыли на Новую Гвинею из Сан-Франциско… И вот что второе хорошее случилось в моей жизни. Это ночь в Сан-Франциско с Ханной Шрайбер. Вот они две вещи — ты меня спрашивал. Я говорю: квартира, которую нам теща сняла, и эта Ханна Шрайбер. Одна только ночь. Я пошел на танцы, которые устраивала для солдат Бней-Брит в подвале большой синагоги, и познакомился там с ней. Я не был тогда женат, так что не морщись.

— Я не морщусь.

— У нее была своя хорошая комнатка. Она училась в педагогическом училище. Я понял, что-то будет — в такси позволила залезть ей в лифчик. Послушать меня, так я всю жизнь не вылезаю из такси. Может, еще раза два. Правду сказать, мне даже не нравится. Еду и смотрю на счетчик. Даже удовольствиям не умею радоваться!

— Так что с Ханной Шрайбер?

Он улыбнулся, во рту блеснуло золото.

— Как тебе нравится это имя? Она совсем девчонка, а имя — пожилой дамы. В комнате она говорит мне, что она сторонница оральной любви. Как сейчас слышу: Лео Патимкин, я сторонница оральной любви. А я удивляюсь, что еще за чертовщина? Подумал, она из «Христианской науки»[49] или еще какой-то секты. И говорю: а как же солдатам, которые отправляются за море и могут, не дай бог, погибнуть? — Он пожал плечами. — Не самый умный я был. Но это почти двадцать лет назад, совсем был желторотый. Скажу тебе, случается иногда, жена мне — ну, знаешь, делает то же, что Ханна Шрайбер тогда. Я ее не заставляю, она много работает. Для нее это — как для меня такси. Не хочу ее заставлять. Я могу вспомнить каждый раз, клянусь. Один раз после седера[50], еще моя мать была жива, мир ее праху. Моя жена до того размягчилась… Нет, на самом деле два раза после седеров. А-а-ах. Все хорошее в моей жизни я могу пересчитать по пальцам. Не дай бог, кто-то оставит мне миллион долларов, мне даже туфли не придется снимать — у меня еще целая другая рука с пальцами.

Почти пустой бутылкой шампанского он показал на люминесцентные лампы.

— Это называется свет? Читать при таком свете? Он же лиловый, чтоб ему не гореть. Половина слепых в мире погубили глаза этой дрянью. Ты знаешь, кто за ней стоит? Оптометристы! Скажу тебе, если бы я мог получить сотни две за мой запас ламп и территорию, продал бы завтра. Да. Лео Патимкин, один семестр бухгалтерского дела, вечерний Городской колледж — продаст оборудование, территорию, доброе имя. Куплю три строчки в «Таймс». Территория — отсюда до всюду, еду, куда хочу, сам себе хозяин, никто не приказывает мне, что делать. Ты знаешь Библию? «Да будет свет», и пожалуйста — Лео Патимкин. Это мой лозунг. Его я тоже продам. Я говорю им свой лозунг, этим полишерам, они думают, я выдумываю. Что толку быть умным, если ты в подвальном этаже? У меня в мизинце больше мозгов, чем у Бена в целой голове. Почему он наверху, а я на дне? Почему! Поверь мне, если ты родился везучим, тебе повезло! — И тут он погрузился в молчание.

Мне показалось, что он сейчас заплачет, поэтому я наклонился к нему и шепнул: «Вам пора домой». Он согласился, но мне пришлось поднять его со стула и под руку подвести к жене и дочке. Девочку разбудить не удалось — Лео и Беа попросили меня присмотреть за ней, пока они сходят за пальто. Когда они вернулись, Лео как будто бы удалось втащить себя в сферу человеческого общения. Он пожал мне руку с искренним чувством. Я был растроган.

— Ты далеко пойдешь, — сказал он. — Ты умный парень, действуй правильно. Не делай глупостей.

— Не буду.

— В следующий раз увидимся на твоей свадьбе. — Он подмигнул.

Все время, пока он говорил, Беа стояла рядом и невнятно прощалась. Он снова пожал мне руку, снял дочку со стула, и они направились к двери. Со спины, с опущенными плечами, обремененные, с ребенком на руках, они похожи были на беженцев из оккупированного города.

Бренду я нашел спящей на кушетке в вестибюле. Было почти четыре часа, и в вестибюле отеля оставались только мы двое и портье. Я не сразу решился разбудить Бренду: она была бледна, измучена, и я знал, что ее рвало. Я сидел с ней рядом, заправлял ей волосы за уши. Узнаю ли я ее когда-нибудь? — спрашивал я себя; я смотрел на спящую, и у меня было такое чувство, что я знаю о ней не больше того, что можно узнать из фотографии. Я мягко растолкал ее, и полусонная, она дошла со мной до машины.

Когда мы выехали из туннеля Линкольна в Нью-Джерси, уже светало. Я выключил фары, оставил подфарники и поехал к платной автостраде. Впереди на километры и километры тянулись болотистые луга, водянистые, пятнистые, пахучие — Божий недосмотр. Я подумал о другом Его недосмотре — Лео Патимкине, единокровном брате Бена. Через несколько часов он будет ехать в поезде на север и, проезжая Скарсдейл или Уайт-Плейнс, рыгнет, и во рту у него останется вкус шампанского. Рядом с ним, как попутчики, будут сидеть коробки с лампами. Он сойдет в Нью-Лондоне или, вдохновленный встречей с братом, опять проедет дальше, в надежде на то, что удача ждет его где-то севернее. Потому что территория Лео — весь мир, все города, все болота, все дороги и шоссе. Он может доехать до Ньюфаундленда, если захочет, до Гудзонова залива и дальше, до Туле, а потом съехать по другому боку глобуса и стучаться в заиндевелые окна среди русских степей, если захочет. Но он не захочет. Лео сорок восемь лет, и он кое-что понял. Да, ему сопутствовали в жизни огорчения и печали, но, если сердце насытилось ими к тому времени, когда ты прибыл в Нью-Лондон, какой новой жути искать тебе во Владивостоке?

На другой день ветер притащил с собой осень, и ветки плакучей ивы на передней лужайке Патимкиных перебирали воздух. В полдень я отвез Бренду к поезду, и она покинула меня.

8

Осень наступила быстро. Стало холодно, и в Нью-Джерси листья пожелтели и облетели за ночь. В следующую субботу я поехал смотреть оленей и даже не вылез из машины — было слишком свежо, стоять у изгороди не хотелось, я наблюдал, как животные ходят и бегают в предвечерних сумерках, и вскоре все, даже природные объекты — деревья, облака, трава, бурьян стали напоминать мне о Бренде, и я поехал назад, в Ньюарк. Мы уже обменялись первыми письмами, как-то ночью я позвонил ей по телефону, но по почте и по телефону нам трудновато было открыть друг друга — мы еще не нашли стиля. В тот вечер я позвонил ей снова, и кто-то на ее этаже сказал, что она ушла и вернется поздно.

По возвращении в библиотеку я был допрошен мистером Скапелло по поводу Гогена. Щекастый господин все-таки прислал склочное письмо по поводу моей невежливости, и я сумел вывернуться только с помощью путаной истории, изложенной негодующим тоном. Мне даже удалось повернуть дело так, что мистер Скапелло стал извиняться, когда вел меня наверх к моему новому посту среди энциклопедий, библиографий, указателей и путеводителей. Меня удивил собственный нахрап, и я подумал, что, может быть, научился кое-чему в то утро, когда мистер Патимкин жучил по телефону Гроссмана. Может быть, я больше бизнесмен, чем думал. И, кто знает, с легкостью научился бы быть одним из Патимкиных…

Дни тянулись; цветного мальчика я больше не видел, а однажды днем, когда взглянул на полки, Гогена там не было, унес его все-таки щекастый старик. Я подумал, каково было мальчику, когда книги не оказалось. Плакал он? Почему-то я вообразил, что он винит меня, но потом понял, что путаю тот старый сон с действительностью. А может, он открыл кого-то другого — Ван Гога, Вермеера… Нет, они не его художники. Скорее всего, он отказался от библиотеки и вернулся на улицу — играть в Уилли Мейса. Оно и лучше, подумал я. Какой смысл лелеять мечты о Таити, если нет денег на проезд?

Посмотрим, чем еще я занимался? Я ел, спал, я ходил в кино, отправлял инвалидные книги в переплетную мастерскую — делал все то же, что и прежде, но теперь каждое занятие было окружено изгородью, существовало отдельно, и моя жизнь состояла из прыжков от одной изгороди к другой. Потока не было, потоком раньше была Бренда.

А потом Бренда написала, что через неделю приедет на еврейские праздники. Я так возликовал, что хотел позвонить мистеру и миссис Патимкиным и поделиться своей радостью. Однако, подойдя к телефону и даже набрав первые две цифры, я понял, что на другом конце будет молчание; если и прозвучит что-то, то вопрос миссис Патимкин: «Что вы хотели?» Мистер Патимкин, вероятно, и имя мое забыл.

В этот вечер после ужина я поцеловал тетю Глэдис и сказал, что ей не надо так много работать.

— Через неделю Рош а-Шана[51], а он думает, что мне надо взять отпуск. Десять человек я имею. Ты думаешь, курица сама себя ощиплет? Слава Богу, праздники бывают раз в году. Я бы раньше времени стала старухой.

Однако имела тетя Глэдис только девять человек: через два дня после письма Бренда позвонила.

— Боже мой! — воскликнула тетя Глэдис. — Междугородний!

— Алло? — сказал я.

— Алло, это ты, милый?

— Да, — сказал я.

— Что это? — Тетя Глэдис дергала меня за рубашку. — Что это?

— Это меня.

— Кто? — сказала тетя Глэдис, показывая на трубку.

— Бренда, — сказал я.

— Да? — сказала Бренда.

— Бренда? — сказала тетя Глэдис. — Зачем она звонит по междугороднему, у меня чуть сердце не разорвалось.

— Потому что она в Бостоне, — сказал я. — Тетя Глэдис, пожалуйста…

И тетя Глэдис отошла, бормоча: «Эта молодежь…»

— Алло, — снова сказал я в трубку.

— Нил, как ты?

— Я тебя люблю.

— Нил, у меня плохая новость. Я не смогу приехать на этой неделе.

— Но, Бренда, это же еврейский праздник.

— Родной. — Она засмеялась.

— Ты не можешь отпроситься под этим предлогом?

— У меня в субботу тест и курсовая. Ты же знаешь, если приеду домой, ничего не смогу сделать…

— Сможешь.

— Нил, я не смогу. Мать заставит меня идти в синагогу, я даже с тобой не успею увидеться.

— Как же это, Бренда…

— Милый?

— Да?

— А ты не можешь сюда приехать? — спросила она.

— Я работаю.

— Еврейский праздник, — сказала она.

— Родная, не могу. В прошлом году я не отпрашивался и теперь…

— Можешь сказать, что ты обратился.

— Кроме того, тетя пригласила на ужин всю семью, а ты знаешь, что с моими родителями…

— Приезжай, Нил.

— Бренда, я не могу взять два дня. Меня только что повысили, дали прибавку…

— Черт с ней, с прибавкой.

— Детка, это моя работа.

— Навеки? — сказала она.

— Нет.

— Тогда приезжай. Я забронировала номер в отеле.

— Для меня?

— Для нас.

— А это можно сделать?

— И нет, и да. Люди делают.

— Бренда, ты меня искушаешь.

— Поддайся искушению.

— Я могу в среду сесть на поезд прямо после работы.

— Ты можешь прожить до вечера воскресенья.

— Брен, я не могу. Все равно я должен быть на работе в субботу.

— У тебя не бывает свободного дня? — сказала она.

— Вторники, — угрюмо ответил я.

— Господи.

— И воскресенья, — добавил я.

Бренда что-то сказала, но я не расслышал, потому что закричала тетя Глэдис:

— Ты будешь весь день говорить по междугороднему?

— Тихо, — крикнул я в ответ.

— Приедешь, Нил?

— Черт, приеду, — сказал я.

— Ты сердишься?

— Не думаю. Я собираюсь приехать.

— До воскресенья.

— Посмотрим.

— Не расстраивайся, Нил, у тебя расстроенный голос. Это еврейский праздник. Тебе положены выходные.

— Правильно. Я ортодоксальный еврей, черт возьми, я должен этим воспользоваться.

— Правильно, — сказала она.

— Есть там поезд около шести?

— По-моему, каждый час.

— Тогда я поеду на шестичасовом.

— Я буду на вокзале, — сказала она. — Как я тебя узнаю?

— Я оденусь ортодоксальным евреем.

— Я тоже, — сказала она.

— Спокойной ночи, любимая, — сказал я.

* * *

Когда я сказал тете Глэдис, что уезжаю на Рош а-Шана, она заплакала.

— А я готовила большой ужин, — сказала она.

— Ты продолжай его готовить.

— Что я скажу твоей матери?

— Я сам ей скажу, тетя Глэдис. Прошу тебя. Ты не имеешь права огорчаться…

— Когда-нибудь у тебя будет семья, и ты поймешь, каково это.

— У меня сейчас есть семья.

— В чем дело? — сказала она, шмыгая носом. — Эта девушка не может приехать к семье в праздники?

— Она учится, она не может…

— Если бы она любила свою семью, она нашла бы время. Мы не живем шестьсот лет.

— Она любит свою семью.

— Тогда один раз в году она может надорваться и посетить родных.

— Тетя Глэдис, ты не понимаешь.

— Ну конечно, — сказала она, — когда мне исполнится двадцать три года, я буду все понимать.

Я подошел и поцеловал ее, а она сказала:

— Отойди от меня, поезжай в свой Бостон…

Утром выяснилось, что мистер Скапелло тоже не хочет отпустить меня на Рош а-Шана, но, думаю, я обескуражил его, намекнув, что нежелание дать мне два выходных можно истолковать как скрытый антисемитизм, так что в целом договориться с ним оказалось легче. В обеденный перерыв я сходил на Пенсильванский вокзал и взял расписание бостонских поездов. Три ночи я читал его на сон грядущий.

* * *

Она не была похожа на Бренду, по крайней мере в первые минуты. И я, вероятно, показался ей не похожим на себя. Однако мы поцеловались и обнялись, и странно было ощущать толщу пальто между нами.

— Я отращиваю волосы, — сказала она в такси и больше ничего не говорила.

Только помогая ей выйти из машины, заметил я тонкое золотое колечко на ее левой руке. В гостинице она отстала от меня и, пока я регистрировался «мистер и миссис Нил Клагман», с видом посторонней прохаживалась по вестибюлю. В номере мы опять поцеловались.

— У тебя сердце колотится, — сказал я.

— Знаю.

— Волнуешься?

— Нет.

— Ты уже так делала?

— Я читала Мэри Маккарти.

Она сняла пальто и не повесила его в шкаф, а бросила на кресло. Я сел на кровать, она не села.

— В чем дело? — спросил я.

Бренда вздохнула, подошла к окну, и я подумал, что лучше пока ничего не спрашивать, а привыкнуть друг к другу в тишине. Я повесил оба пальто в пустой шкаф, а чемоданы — ее и мой — оставил возле кровати.

Бренда стояла коленями на стуле и смотрела в окно, как будто хотела за окном оказаться. Я подошел к ней сзади, обхватил ее, взял за грудь. С подоконника тянуло холодом, и я сообразил, как давно была та первая теплая ночь, когда я обнял Бренду и почувствовал трепет крохотных крылышек у нее в спине. И тогда я сообразил, зачем я на самом деле приехал в Бостон — это и вправду было давно. Хватит валять дурака с женитьбой.

Я спросил:

— Что-то случилось?

— Да.

Не такого ответа я ожидал. Я вообще не ждал ответа — хотел только успокоить ее своим заботливым вопросом. И спросил опять:

— Что? Почему ты не сказала по телефону?

— Это только сегодня выяснилось.

— В колледже что-то?

— Дома. Они узнали про нас. Я повернул ее лицо к себе:

— Ничего страшного. Я тете тоже сказал, что еду сюда. Что от этого меняется?

— Про лето. Что мы спали.

— Ну? — Да.

— …Рон?

— Нет.

— Это что же, в ту ночь… Джулия?

— Нет, — сказала она. — Никто.

— Не понял.

Бренда поднялась, подошла к кровати и села на край. Я сел на стул.

— Мать нашла эту вещь.

— Диафрагму? Бренда кивнула.

— Когда? — спросил я.

— Вчера, наверно. — Она подошла к бюро и открыла сумочку. — На, можешь прочесть, в том порядке, в каком я их получила. — Она бросила мне конверт; он был помятый, с грязными краями, как будто его много раз вынимали из кармана и клали обратно. — Это я получила сегодня утром. С курьером.

Я вынул письмо и прочел:

УМЫВАЛЬНИКИ И РАКОВИНЫ ПАТИМКИНА

Всех форм — Всех размеров

Дорогая Бренда,

Не обращай внимания на письмо твоей матери, когда получишь его. Я люблю тебя, детка, если хочешь пальто, я куплю тебе пальто. Ты всегда будешь иметь то, что захочешь. Мы очень верим тебе, поэтому не слишком огорчайся из-за того, что тебе пишет в своем Письме мама. Конечно, у нее расстроились нервы, потому что это было ударом, и она очень много работала в Хадассе. Она Женщина, и ей трудно понять некоторые Удары, которые преподносит жизнь. Конечно, я не могу сказать, что мы все не были удивлены, потому что я с самого начала хорошо относился к нему и Думал, что он будет благодарен за приятный отпуск, который мы ему обеспечили. Некоторые Люди оказываются не такими, как мы надеялись и хотели, но я готов простить и сказать, Что Прошло, То Прошло. Ты всегда до сих пор была хорошим Котенком и получала хорошие учебные оценки, и Рон был, самое главное, Хорошим Мальчиком, как мы и хотели, и Воспитанным мальчиком. В мои немолодые годы, поверь мне, я не возненавижу тех, кто плоть от моей плоти. Что касается твоей ошибки, чтобы ошибиться, нужны Двое, и теперь, когда ты в колледже и далеко от него и от того, во что тебя втянули, у тебя все будет хорошо, я твердо в это верю. Надо верить в своих детей, как в свой Бизнес или любое серьезное предприятие, и нет такого огорчения, которого нельзя простить, особенно когда оно касается наших родных детей. У нас любящая сплоченная семья, так почему нет??? Я желаю тебе хороших Праздников и в синагоге скажу за тебя Молитву, как делаю это каждый год. В понедельник ты поезжай в Бостон и купи пальто. Какое хочешь, потому что я знаю, какие холода бывают там, где ты сейчас. Передай привет Линде и не забудь привезти ее к нам на День благодарения, как в прошлом году. Вам было так весело вдвоем. Я никогда не сказал плохого слова о твоих друзьях и Рона, и то, что это случилось, это только исключение, которое подтверждает правило. Счастливых тебе Праздников.

Твой Отец.

Ниже была подпись Бен Патимкин, но зачеркнутая, и под ней снова написано Твой Отец, как эхо — Твой Отец.

— Кто такая Линда? — спросил я.

— Прошлогодняя соседка по комнате.

Она кинула мне второй конверт.

— Этот я получила после обеда. Авиапочтой.

Письмо было от ее матери. Я начал читать и опустил на минуту.

— Ты получила его после?

— Да. Из его письма не поняла, что случилось. Прочти это.

Я стал читать.

Дорогая Бренда,

не знаю даже, как начать. Я проплакала все утро и вынуждена была сегодня днем пропустить собрание совета — такие красные у меня глаза. Никогда не думала, что подобное может произойти с моей дочерью. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду, что это, по крайней мере, лежит на твоей совести, поэтому не стану унижать подробностями и себя, и тебя. Скажу только, что сегодня утром, приводя в порядок комод и убирая твои летние вещи, в твоем нижнем ящике под свитерами я наткнулась на нечто, о чем ты, вероятно, помнишь. Я заплакала в ту же минуту, когда это увидела, и плачу до сих пор. Недавно позвонил твой отец и сейчас он едет домой, потому что услышал по телефону, до какой степени я расстроена. Не знаю, что мы такого сделали, чтобы ты нас так отблагодарила. Мы дали тебе прекрасный дом и всю любовь и уважение, в которых нуждается ребенок. Я всегда гордилась тем, какую самостоятельность ты проявляла с малых лет. Ты чудесно ухаживала за Джулией, когда тебе было всего четырнадцать — сердце радовалось, глядя на тебя. Но ты отдалилась от семьи, хотя мы учили тебя в лучших школах и давали все самое лучшее. Почему ты нас так за все отблагодарила — этот вопрос я унесу с собой в могилу.

Для твоего друга я не нахожу слов. За него отвечают его родители, и я не представляю себе, в какой семье он рос, если мог так поступить. Он хорошо отплатил нам за гостеприимство, которое мы проявили по отношению к нему, совершенно чужому человеку. Как вы могли вытворять такое прямо в нашем доме, этого я не пойму никогда в жизни. Нравы определенно изменились с тех пор, когда я была девушкой, — если творится такое. Я спрашиваю себя — ты хотя бы не думала о нас, когда этим занималась? Пусть со мной, но как ты могла так поступить с отцом. Дай Бог, чтобы об этом никогда не узнала Джулия.

Один Бог знает, чем ты занималась все эти годы, когда мы тебе верили.

Ты разбила сердце своих родителей, знай это. Хорошее спасибо за все, что мы для тебя сделали.

Мама

Она только раз подписалась «Мама» — и необычайно мелким почерком, как шепотом.

— Бренда, — сказал я.

— Что?

— Ты плачешь?

— Нет. Я уже плакала.

— Больше не плачь.

— Я стараюсь, черт возьми.

— Хорошо… Бренда, можно задать тебе один вопрос?

— Какой?

— Почему ты оставила ее дома?

— Потому что не собиралась здесь ей пользоваться, вот почему.

— А если бы я приехал? То есть я и приехал — с этим как?

— Я думала, что приеду туда раньше.

— А ее не могла туда с собой захватить? Как зубную щетку?

— Ты пытаешься острить?

— Нет. Просто спрашиваю, почему ты оставила ее дома.

— Я тебе сказала. Я думала, что приеду домой.

— Я ничего не понимаю, Бренда. Допустим, ты приехала домой, а потом вернулась сюда. Ты бы не взяла ее с собой?

— Не знаю.

— Не сердись, — сказал я.

— Это ты сердишься.

— Я не сержусь, я огорчен.

— Тогда я тоже огорчена.

Я не ответил, а подошел к окну и посмотрел наружу. Звезды и луна уже вышли, серебряные и твердые, и из окна мне был виден студенческий городок Гарварда — там горели огни, а потом начинали как бы мерцать за колышущимися ветвями деревьев.

— Бренда…

— Что?

— Зная, как к тебе относится мать, разве не глупо было оставлять ее дома? Не опасно?

— При чем тут ее ко мне отношение?

— Ты не можешь ей доверять.

— Почему не могу?

— Неужели непонятно? Не можешь.

— Нил, она просто разбирала ящики.

— Ты не знала, что она этим займется?

— Она никогда этого не делала. А может быть, делала. Нил, я не могла подумать обо всем. Ночь за ночью мы спали с тобой, и никто не слышал и не замечал…

— Бренда, зачем ты нарочно путаешь одно с другим?

— Ничего подобного!

— Хорошо, — тихо сказал я. — Ладно.

— Это ты путаешь, — сказала Бренда. — Разговариваешь так, как будто я хотела, чтобы она ее нашла.

Я не ответил.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросила она после того, как мы оба целую минуту молчали.

— Не знаю.

— Нил, ты сумасшедший.

— А не сумасшествие — оставлять эту штуку дома?

— Это была оплошность.

— Теперь это оплошность, а только что было намеренно.

— Оплошность была с ящиком. А то, что оставила, не оплошность, — сказала она.

— Бренда, миленькая, разве не проще, не легче, не умнее было бы взять ее с собой? Скажи.

— Это ничего не изменило бы.

— Бренда, это самый безнадежный спор в моей жизни!

— Ты все время изображаешь дело так, как будто я хотела, чтобы она нашла. Ты думаешь, мне это надо? Да? Теперь я даже домой не могу вернуться.

— Неужели?

— Да!

— Нет, — сказал я. — Ты можешь вернуться домой — папа будет встречать тебя с двумя пальто и десятком платьев.

— А мать как встретит?

— Да точно так же.

— Не говори глупостей. Как я посмотрю им в глаза?

— А почему ты не можешь посмотреть им в глаза? Ты сделала что-то плохое?

— Нил, ты подумай, как обстоит дело.

— Ты сделала что-то плохое?

— Нил, они думают, что да. Они мои родители.

— Но ты-то сама как думаешь…

— Это не имеет значения.

— Для меня имеет, Бренда…

— Нил, почему ты все валишь в одну кучу? Ты обвиняешь меня.

— Черт возьми, Бренда, ты кое в чем виновата.

— В чем?

— В том, что оставила там эту проклятую диафрагму. Как ты можешь называть это оплошностью!

— Нил, только не устраивай тут психоаналитических сеансов!

— А зачем тогда ты это сделала? Ты хотела, чтобы она нашла!

— Зачем?

— Я не знаю. Зачем, Бренда?

— Ох! — сказала она и схватила подушку, а потом бросила ее обратно на кровать.

— Что теперь будет, Брен? — сказал я.

— Что это значит?

— То и значит. Что теперь будет?

Она легла на кровать и зарылась лицом в покрывало.

— Только не плачь, — сказал я.

— Я не плачу.

Я все еще держал оба письма и вынул отцовское из конверта.

— Почему твой отец пишет все с большой буквы?

Она не ответила.

— «Что касается твоей ошибки, — прочел я вслух, — чтобы ошибиться, нужны Двое, и теперь, когда ты в колледже и далеко от него и от того, во что тебя втянули, у тебя все будет хорошо. Я твердо в это верю. Твой Отец. Твой Отец».

Она повернулась и посмотрела на меня — но молча.

— «Я никогда не сказал плохого слова о твоих друзьях и Рона, и то, что это случилось, это только исключение, которое подтверждает правило. Счастливых тебе Праздников».

Я остановился; на лице Бренды не было никаких признаков подступающих слез; вид у нее вдруг сделался твердый и решительный.

— Ну и что ты собираешься делать? — спросил я.

— Ничего.

— Кого ты приведешь домой на День благодарения — Линду? — спросил я. — Или меня?

— Кого я могу привести, Нил?

— Не знаю. Кого?

— Могу я привести тебя домой?

— Не знаю, — сказал я. — Можешь?

— Перестань повторять вопрос!

— Не могу же я, черт возьми, за тебя ответить.

— Нил, будь реалистом. После этого как я приведу тебя домой? Ты представляешь, как мы усядемся за стол?

— Я не могу представить, если ты не можешь, и могу, если ты можешь.

— Ради Бога, перестань разговаривать как дзэн-буддист!

— Бренда, выбирать не мне. Ты можешь пригласить Линду или меня. Ты можешь поехать домой или не поехать домой. Это другой выбор. Тогда тебе не надо даже затрудняться выбором между мной и Линдой.

— Нил, ты не понимаешь. Они все-таки мои родители. Они действительно определяли меня в лучшие школы, да? Они давали мне все, чего я хотела, да?

— Да.

— Так как я могу не поехать домой? Я должна поехать домой.

— Почему?

— Ты не понимаешь. Твои родители тебя больше не донимают. Тебе повезло.

— Ну конечно. Я живу с ненормальной теткой, большое везение.

— Семьи разные. Ты не понимаешь.

— Черт, я понимаю больше, чем ты думаешь. Я понимаю, за каким чертом ты оставила эту штуку. Сама-то не понимаешь? Два и два не можешь сложить?

— Нил, о чем ты говоришь?! Это ты не хочешь понимать. Это ты с самого начала меня в чем-то обвинял! Помнишь? Разве не так? Почему тебе глаза не поправят? Почему тебе это не поправят, то не поправят? Как будто это моя вина, что у нас есть такая возможность. Ты все время вел себя так, как будто я в любую минуту могла от тебя сбежать. И теперь то же самое — говоришь, что я подложила ее нарочно.

— Я любил тебя, Бренда, поэтому беспокоился.

— И я тебя любила. Потому и купила эту проклятую штуку, если хочешь знать.

И тут мы услышали, в каком времени разговаривали, — и ушли в себя, в молчание.

Через несколько минут я надел пальто и взял свой чемодан. Думаю, что Бренда тоже плакала, когда я выходил в дверь.

* * *

Я не стал сразу ловить такси, а пошел по улице к Гарвардскому двору — я его никогда не видел. Вошел через первые же ворота и зашагал по дорожке под усталой осенней листвой и темным небом. Я хотел быть один, в темноте; не потому, что хотел о чем-то подумать, а, наоборот, хотел какое-то время не думать ни о чем. Я пересек двор, поднялся на холмик и очутился перед библиотекой Ламонта, туалеты которой, по словам Бренды, были оборудованы Умывальниками Патимкина. При свете фонаря я увидел свое отражение в окне здания. Внутри было темно, ни студентов, ни библиотекарей. Мне вдруг захотелось поставить чемодан на землю, взять камень и бросить в стекло — но, конечно, я этого не сделал. Только смотрел на себя в стекло, ставшее благодаря фонарю зеркалом. Я всего лишь материальное тело, подумал я. Вот конечности, вот лицо, вот что я вижу перед собой. Я смотрел, но моя наружность мало говорила о том, что у меня внутри. Жалко, что я не мог перенестись за стекло быстрее света, быстрее звука, быстрее Херба Кларка на пластинке из Колумбуса, очутиться за отражением и поймать то, что смотрело через эти глаза. Что такого было во мне, что превратило преследование и хватание в любовь, а потом вывернуло ее обратно наизнанку? Что во мне превратило выигрыш в проигрыш, а проигрыш — кто знает — в выигрыш? Я не сомневался, что любил Бренду, но стоял там, ясно сознавая, что больше не могу любить. И знал, что еще долго не смогу никого любить физически так, как любил ее. Смогу ли я найти в себе такую страсть к кому-нибудь другому? То, что развязало во мне любовь к ней, — не оно же развязало и такое вожделение? Если бы она была чуть-чуть не Брендой… Но любил бы я ее тогда? Я вглядывался в свой образ, в это стеклянное затмение, а потом мой взгляд прорвался сквозь него над холодным полом, к стене книг, неровно расставленных, с брешами.

Я недолго продолжал смотреть и сел в поезд, который привез меня в Ньюарк на восходе солнца, в первый день еврейского Нового года. Я вернулся на работу с большим запасом времени.

ОБРАЩЕНИЕ ЕВРЕЕВ

— Вечно ты язык распускаешь, — сказал Итци. — И чего, спрашивается, ты чуть что язык распускаешь?

— Не я завел об этом разговор, Итци, не я, — сказал Оззи.

— И вообще, какое тебе дело до Иисуса Христа?

— Не я завел разговор об Иисусе Христе. Он. Я и понятия не имел, о чем речь. А он все талдычит: Иисус, он историчный, Иисус — историчный, — подражая трубному гласу раввина Биндера, сказал Оззи. — Жил, мол, такой человек, все равно как ты или я, — продолжал Оззи. — Так Биндер сказал…

— Да?.. Ну и что? Жил он там, не жил — мне-то что. Чего ради ты язык распустил?

Итци Либерман считал, что язык надо держать за зубами, а уж Оззи Фридману с его вечными вопросиками и подавно. Раввин Биндер дважды вызывал миссис Фридман из-за его вопросиков, и в эту среду в половине пятого ей предстояло явиться к нему в третий раз. Итци предпочитал, чтобы его мать хлопотала по хозяйству, и довольствовался тем, что исподтишка показывал нос, строил рожи, фыркал, а то издавал и куда менее пристойные звуки.

— Иисус — реальный человек, но Богом он не был, и мы в него не верим, — доходчиво разъяснял Оззи — накануне Итци пропустил еврейскую школу — воззрения раввина Биндера.

— Католики, — внес свою лепту Итци, — они верят в Иисуса Христа, верят, что он Бог. — «Католиков» Итци Либерман толковал расширительно, означая так и протестантов.

В ответ Оззи легонько кивнул — мол, уточнил и спасибо — и продолжал:

— Родила его Мария, а отцом, скорее всего, был Иосиф. Но в Новом Завете говорится, что Бог — вот, кто его настоящий отец.

— Настоящий отец?

— Ага, — сказал Оззи. — В том-то и заковыка: отцом его считают Бога.

— Чушь.

— Так и раввин Биндер говорит, он говорит: так не бывает.

— А то. Все это чушь собачья. Родить можно, только если мать поимели. — Итци ударился в богословские тонкости. — Вот и Марию не иначе как поимели…

— Так и Биндер говорит: «Чтобы родить, женщина должна иметь сношение с мужчиной, иначе не бывает».

— Оззи, он прямо так и сказал? — Похоже, богословская сторона вопроса перестала занимать Итци. — Так и сказал — сношение? — Под носом Итци розовыми усами изогнулась улыбка. — Оз, ну а вы что, заржали или что?

— Я поднял руку.

— Ну? И что ты сказал?

— Вот тут-то я и задал тот вопрос.

Лицо Итци просияло.

— И про что ты его спросил — про сношение?

— Нет, я спросил про Бога, как Ему удалось создать небо и землю в шесть дней и создать всех зверей земных и рыб, и свет в шесть дней, в особенности свет — вот чего я не могу взять в толк, как Он мог создать свет. Ну, там рыб и зверей земных, это тоже здорово, что и говорить…

— Еще бы не здорово, — Итци восхитился от души, но как-то обыденно — так, словно Бог всего-навсего забил гол.

— Но вот создать свет… как подумаешь, это вообще… — сказал Оззи. — Словом, я спросил Биндера: если Он мог создать все за шесть дней, и вдобавок еще прямо ниоткуда взять шесть дней, которые на это ушли, чего бы Ему не дать женщине родить без всякого там сношения.

— Оз, ты так-таки и сказанул — сношения — при Биндере?

— Да.

— Прямо в классе?

— Да.

Итци хлопнул себя по загривку.

— Я что хочу сказать — шутки в сторону, — сказал Оззи, — Ему ж это раз плюнуть. После всего, что Он создал, Ему ж это раз плюнуть.

Итци задумался, но ненадолго.

— И что сказал Биндер?

— Давай талдычить: Иисус — он историчный, он просто-напросто человек, все равно как ты или я, но Богом не был. Ну, я и говорю: это-то я понимаю, но меня интересует другое.

Ответы на его вопросы Оззи никогда не устраивали, его всегда интересовало другое. В первый раз его заинтересовало, как мог раввин Биндер назвать евреев «избранным народом», если в Декларации независимости говорится, что все «люди созданы равными». Раввин Биндер стал объяснять, в чем разница между политическим равенством и духовным заветом, но Оззи интересовало — и он гнул свое — совсем другое. Тогда его мать вызвали в школу в первый раз.

А потом разбился самолет. При катастрофе в Ла-Гуардиа погибло пятьдесят восемь человек. Увидев в газете список жертв, мать насчитала там восемь еврейских фамилий (у бабушки получилось девять, но она приняла Миллер за еврейскую фамилию); и — раз погибло восемь евреев — сочла это «трагедией». В среду, когда в классе проводилась дискуссия на свободные темы, Оззи обратил внимание раввина Биндера на то, что «кое-кто из моих родственников» всегда и везде выискивает еврейские фамилии. Биндер начал толковать про культурную общность и всякую такую штуку, и вот тут-то Оззи встань и скажи, что его интересует другое. Раввин Биндер велел ему сесть, а Оззи возьми да и выпали: жаль, что не все пятьдесят восемь были евреями. Тогда его маму вызвали во второй раз.

— Биндер все повторял: Иисус — он историчный, ну а я все повторял свой вопрос. Ей-ей, Итци, он хотел выставить меня дураком.

— А дальше что?

— Дальше он давай разоряться: мол, я прикидываюсь наивняком, а на самом деле я штукарь, и пусть мама придет в школу — его терпению пришел конец. И он ни за что, будь на то его воля, не допустит меня к бар-мицве. Ну а потом, Итц, он заговорил, ну все равно как статуя бы заговорила — с расстановкой, замогильным голосом, — и сказал: мне, мол, следует подумать: подобает ли так говорить о Господе. Велел идти в его кабинет и подумать над своими словами. — Оззи придвинулся поближе к Итци. — Итц, я думал-думал, целый час думал, и теперь уверен: Бог мог так сделать.

* * *

Оззи собирался признаться маме в последнем проступке, как только она придет с работы. Но в тот вечер — на дворе стоял ноябрь — в пятницу рано стемнело, и мама, открыв дверь, сбросила пальто, мазнула Оззи губами по щеке и сразу прошла к кухонному столу — зажечь три желтых свечи: две в честь субботы, одну — памяти отца Оззи.

Кончив зажигать свечи, мама обычно медленно вела по воздуху руки к груди так, словно хотела увлечь за собой тех, кто застрял на половине пути. И глаза ее остеклевали от слез. Оззи помнил, что глаза ее остеклевали и тогда, когда отец был еще жив, так что причина была не в смерти отца. А в свечах, в их зажигании.

Когда мама поднесла разгоревшуюся спичку к незажженному фитилю субботней свечи, зазвонил телефон, и Оззи — он стоял в шаге от него — снял трубку и прижал к груди, чтобы заглушить голос.

У Оззи было такое ощущение, что, пока мать зажигает свечи, не то что говорить, а дышать надо стараться потише. Прижимая трубку к груди, Оззи смотрел, как мать увлекает за собой, кого бы она там ни увлекала, и чувствовал, как и его глаза остеклевают. Мать была располневшая, утомленная, поседевшая, кургузенькая, на ее посеревшей коже уже начали сказываться и бремя ответственности, и груз прошлого. Даже приодевшись, она никак не выглядела одной из избранных. Но, зажигая свечи, она выглядела куда лучше — выглядела женщиной, которой открылось, что Богу подвластно буквально все.

Еще несколько минут — и таинственный ритуал был закончен. Оззи повесил трубку, подошел к кухонному столу — мать накрывала стол на два прибора для трапезы из четырех блюд, как положено на шабат. Оззи сказал, что раввин Биндер вызывает ее на следующую среду, к половине пятого, и объяснил почему. И тут она в первый раз за всю их жизнь ударила Оззи по лицу.

Все время, пока он ел рубленую печенку и бульон, Оззи плакал; и ничего больше есть не стал.

* * *

В среду в самой большой из трех классных комнат синагоги раввин Марвин Биндер, рослый, осанистый, широкоплечий мужчина лет тридцати с густой жесткой шевелюрой, вынул из кармана часы — на них было уже четыре. На другом конце класса смотритель синагоги Яаков Блотник — ему пошел семьдесят второй год — что-то гугнивил, неспешно протирая большое окно: его не волновало, четыре сейчас или шесть, понедельник или среда. Для большинства учеников Яаков Блотник с его гугней, не говоря уж о темной курчавой бороде, смахивающем на клюв носе и плюс к тому вечной свите из двух кошек, был антиком, чужаком, ископаемым, они и побаивались его, и дерзили ему. Оззи стариковская гугня всегда казалась заунывной, диковатой молитвой, диковатой она казалась Оззи потому, что старый Блотник гугнивил без остановки уже много лет, и Оззи подозревал, что молитвы старик помнил, а о Боге напрочь забыл.

— Сейчас у нас будет дискуссия на свободную тему, — сказал раввин Биндер. — Вы можете говорить свободно обо всем, что имеет касательство к евреям, — религии, семье, политике, спорте…

Наступило молчание. Ветреный, пасмурный ноябрьский день клонился к вечеру, никакие мысли о бейсболе не шли в голову. Так что говорить о герое прошлых лет Хэнке Гринберге[52] никого не тянуло, отчего рамки дискуссии резко сузились.

К тому же раввин Биндер задал Оззи выволочку, и это тоже не могло не сузить ее рамки. Когда пришел черед Оззи читать вслух на иврите, раввин брюзгливо справился, почему он читает так медленно. Он не делает никаких успехов. Оззи сказал, что мог бы читать быстрее, но тогда он, скорее всего, перестанет понимать, о чем речь. Однако раввин стоял на своем, так что Оззи пришлось уступить — с задачей он справился блестяще, но посередине длинного абзаца прервался на полуслове, сказал, что решительно ничего не понял, и снова стал читать размеренно, в час по чайной ложке. Вот тут-то раввин и задал ему выволочку.

Вследствие чего, когда пришло время дискуссии на свободные темы, класс чувствовал себя не так уж свободно. И ответом на призыв раввина служила лишь гугня скудоумного Блотника.

— Неужели вам не хочется ничего обсудить? — снова спросил раввин Биндер и посмотрел на часы. — Неужели вам не о чем спросить, нечего сказать?

В третьем ряду послышался еле слышный шепот. Раввин велел Оззи встать и поделиться с классом своими бесценными мыслями.

Оззи встал.

— Я уже забыл, о чем думал, — сказал он и сел.

Раввин Биндер переместился на ряд ближе к Оззи — пристроился на краю парты Итци. Итци — он сидел, развалясь, — когда корпулентная фигура раввина оказалась у него чуть ли не под носом, подтянулся.

— Встань, Оскар, встань еще раз, — раввин Биндер был невозмутим, — и постарайся собраться с мыслями.

Оззи встал. Класс повернулся к нему: смотрел, как он — не слишком убедительно — трет лоб.

— Не могу я с ними собраться, — объяснил он и плюхнулся на место.

— Встать! — Раввин Биндер перебрался с парты Итци на парту прямо перед Оззи; когда раввин повернулся к Итци спиной, тот показал ему язык, ученики прыснули. Но раввину Биндеру было не до них: он решил раз и навсегда дать Оззи укорот, и не стал отвлекаться. — Встань, Оскар. О чем ты хотел спросить?

Оззи особо не ломал голову. Чтобы далеко не ходить, назвал первое, что пришло на ум.

— О религии.

— Вот как, ты таки вспомнил?

— Да.

— Ну и что же?

Загнанный в угол, Оззи брякнул наобум:

— Почему Он не может сделать все, что хочет?

Пока раввин Биндер готовил ответ, ответ, который заткнул бы рот Оззи, метра за три от него Итци поднял палец левой руки и недвусмысленно наставил его на спину раввина; класс грохнул.

Биндер быстро обернулся — узнать, в чем дело, и в разгар сумятицы Оззи крикнул Биндеру в спину то, что не посмел бы крикнуть в лицо. Крикнул громко, сдавленно, так, точно сдерживался целую неделю и лишь сейчас дал себе волю.

— Вы ничего не знаете! Ничего не знаете о Боге!

Раввин развернулся к Оззи:

— Что?

— Не знаете… не знаете…

— Проси прощения, Оскар, проси прощения! — грозно сказал раввин.

— Не знаете…

Раввин Биндер залепил Оззи оплеуху. Не исключено, что он всего-навсего хотел заткнуть ему рот, но Оззи увернулся, и раввин заехал ему по носу.

На рубашку Оззи красной струей выхлестнулась кровь.

Поднялась суматоха. Оззи закричал:

— Гад, гад! — и рванул из класса.

Раввин Биндер отшатнулся так, точно и у него вдруг хлынула кровь, только в другом, противоположном направлении, потом грузно шатнулся вперед и ринулся за Оззи. Ребята метнулись вслед за объемистой, обтянутой синим пиджаком спиной раввина, и, старик Блотник обернуться не успел, как класс опустел, а мальчишки мчали во весь опор через три этажа — наверх, на крышу.

* * *

Если уподобить дневной свет жизни человека: рассвет — рождению, закат — уходу за черту — смерти, в таком случае к тому времени, когда Оззи Фридман, лягаясь, что твой мустанг, отбился от норовящего ухватить его за ноги раввина Биндера и протиснулся через дверцу люка на крышу синагоги, дню стукнуло лет пятьдесят. Пятьдесят — пятьдесят пять, как правило, именно столько ноябрьскому дню в предвечерние часы, потому что именно в этот месяц, в это время уже не видно, только слышно, как свет, угасая, отстукивает время. Так что, когда Оззи закрыл перед носом раввина дверцу люка, резкий стук задвигающейся щеколды вполне можно было — пусть на миг — оплошно принять за звук только что пронизавшей небо из бура-серой пелены.

Встав на колени, Оззи всем весом налег на дверцу люка: он был уверен, что раввин Биндер вот-вот напрет на дверцу, разнесет ее в щепу, а его отшвырнет в небо. Дверца, однако, не шелохнулась — снизу доносился лишь топот, поначалу громкий, потом глухой, точно отдаленные раскаты грома.

Мозг его пронзила мысль: «И это я?» Для тринадцатилетнего мальчишки, только что обозвавшего наставника гадом, причем дважды, вопрос не такой уж неуместный. Вопрос «И это я? И это я?» звучал все громче и громче, пока Оззи не обнаружил, что уже не налегает на крышку люка, а несется что есть мочи к краю крыши — из глаз его льют слезы, из горла рвется крик, руки сами по себе болтаются туда-сюда.

«И это я? И это я…Я…Я…Я…Я? Должно быть, я, но я ли это?»

Такой вопрос, наверное, задает себе вор в ночь, когда впервые взламывает окно, над таким вопросом, говорят, задумываются женихи перед алтарем.

За те несколько секунд, пока Оззи, очертя голову, несся к краю крыши, он перестал понимать себя. Он глядел на улицу внизу, но мысли у него путались, и он не мог определить, о чем вопрошает себя — я ли это назвал Биндера гадом? или: я ли это скачу по крыше? Однако вид улицы разрешил все сомнения: в каждом деле есть такой момент, когда вопрос — ты это или кто еще — приобретает чисто академический интерес. Вор рассовывает деньги по карманам и выпрыгивает из окна. Новобрачный снимает в гостинице номер на двоих. А парнишка на крыше видит, что внизу собралась толпа и, задрав головы, пялится на него, точно на свод нью-йоркского планетария. И тут-то и открывается, что это не кто иной, как ты.

— Оскар! Оскар Фридман! — раздался голос из людской гущи — будь он зримым, он походил бы на письмена на скрижалях. — Оскар Фридман, слезь с крыши! Немедленно! — Раввин Биндер простер длань горе, грозно наставил перст на Оззи. Ни дать ни взять диктатор, но диктатору этому — по нему было видно — только что плюнул в глаза лакей.

Оззи ничего не ответил. Не задержав взгляд на раввине Биндере, он принялся складывать картину мира внизу: разбирал, где стоят, где не стоят люди, где друзья, где недруги, где участники, где зеваки. Его друзья нестройными звездообразными группками сгрудились вокруг раввина Биндера — он все еще простирал длань горе. Центром звезды, концы которой завершали не ангелы, а пять подростков, был Итци. Что за картину являл собой мир — эти звезды внизу, раввин Биндер внизу… Оззи — только что он и телом-то своим не владел — вдруг открылся смысл слова «власть»: открылся Покой, открылась своя Сила.

— Оскар Фридман, спускайся, считаю до трех!

Мало кто из диктаторов соглашался ждать до трех, пока подданные выполнят его приказ, но, как водится, раввин Биндер диктатором был лишь с виду.

— Оскар, ты спустишься?

Оззи согласно кивнул, хотя не имел намерения нигде — ни в подлунном мире, ни в поднебесье, куда он вознесся, — подчиниться раввину Биндеру, досчитай тот хоть до миллиона.

— Ладно, — сказал раввин Биндер. Провел рукой по черной шевелюре, не хуже, чем у Самсона, словно такой жест предписывался ритуалом, а без него счет нельзя и начинать. Другой рукой начертал в воздухе круг и сказал:

— Раз!

Гром не грянул, гроза не разразилась. Напротив, тут-то, словно только такого сигнала она и ждала, на крыльце синагоги появилась персона уж ни в коей мере не грозная. Яаков Блотник не так вышел, как высунулся из двери в надвигающиеся сумерки. Держась за дверную ручку, он возвел глаза на крышу:

— Ой!

В его стариковскую голову если что и взбредало, то крайне медленно, точно на костылях, и, хотя он не мог представить, зачем парень залез на крышу, он знал, что это нехорошо, то есть, нехорошо для евреев. Яаков Блотник все, что ни происходило в мире, оценивал просто: хорошо или нехорошо это для евреев.

Он приложил свободную руку к иссохшей щеке: «Ой, Готеню!»[53] После чего быстро — быстро для него — опустил голову и обозрел улицу. И кого он там увидел — раввина Биндера (тот только что дрожащим голосом произнес «два», как человек, который пришел на аукцион с тремя долларами в кармане), учеников — и больше никого. Пока что «для евреев это было не так и плохо». И все-таки нужно, чтобы мальчишка, пока его никто не увидел, тут же слез с крыши. Но вот вопрос: как снять мальчишку с крыши?

Всем, у кого когда-либо забирался на крышу кот, известно, как его достать. Нужно вызвать пожарную команду. Или для начала позвонить на телефонную станцию и спросить, как вызвать пожарную команду. Ну а потом заскрежещут тормоза, затрезвонят колокола, зазвучат зычные команды. И кота снимут с крыши. Так же нужно поступить, чтобы снять мальчишку с крыши.

То есть так же поступить, если ты Яаков Блотник и у тебя однажды забрался на крышу кот.

* * *

Когда пожарные машины — числом четыре — прибыли, раввин Биндер уже четыре раза досчитал до трех. Огромная пожарная машина обогнула угол, с нее спрыгнул пожарный, подбежал к желтому гидранту перед синагогой и с остервенением принялся откручивать заглушку. Раввин Биндер подскочил к нему, схватил за руку.

— У нас ничего не горит…

Пожарный, не оборачиваясь, что-то буркнул, не переставая откручивать заглушку.

— У нас ничего не горит, ничего не горит… — надрывался Биндер.

Пожарный снова что-то буркнул, тогда раввин обхватил его лицо обеими руками и повернул к крыше.

Оззи показалось, что раввин хочет отвинтить пожарному голову, все равно как отвинчивают пробку. Он не мог удержаться от смеха — ну и зрелище, семейный портрет, да и только: раввин Биндер в черной кипе, пожарный в красной каске, а рядом притулился низенький желтый гидрант — ни дать ни взять младший братишка с непокрытой головой. С края крыши Оззи приветствовал эту картину глумливым взмахом руки, и тут же его правая нога поползла к краю крыши. Раввин Биндер закрыл глаза руками.

Пожарные работают споро. Оззи еще не восстановил равновесие, а на газоне перед синагогой уже развернули огромную, круглую, желтую сетку. Пожарные, державшие ее, сурово, безучастно смотрели на Оззи.

Один из них повернулся к раввину Биндеру:

— Этот парень, он что — псих или как?

Раввин Биндер отнял руки от глаз, медленно, боязливо, как отдирают пластырь. Проверил: на тротуаре — ничего, в сетке вмятин нет.

— Так он будет прыгать или что? — крикнул пожарный.

Голосом, теперь уже никак не трубным, раввин Биндер в конце концов выговорил:

— Да, да, вроде бы да… Грозился, что прыгнет.

Грозился? С чего бы, на крышу он залез — это Оззи помнил, — чтобы отвязаться от Биндера; прыгать он и не думал. И убежал он, чтобы отвязаться от Биндера, и, по правде говоря, на крышу лезть не собирался — его туда загнали.

— Как его зовут, этого мальца?

— Фридман, — ответил раввин Биндер. — Оскар Фридман.

Пожарный посмотрел на Оззи:

— Оскар, ты чего? Ты прыгнешь или как?

Оззи не ответил. Если честно, ничего такого ему и в голову не приходило.

— Слушай, Оскар, хочешь прыгать, прыгай, не хочешь — не прыгай. Не трать наше время попусту, слышь?

Оскар посмотрел на пожарного, потом на раввина Биндера. Ему захотелось, чтобы раввин Биндер снова закрыл глаза руками.

— Я прыгну.

И пронесся по краю крыши до того угла, куда сетка не доходила, — размахивая руками, рассекал воздух и с силой хлопал себя по брюкам. При этом издавал вопли наподобие пожарной машины: «Уи…уи…» и перегибался через край крыши чуть не до пояса. Пожарные бросились за угол — развернуть сетку там. Раввин Биндер невнятно воззвал к небесам и закрыл лицо руками. Все двигались быстро, рывками, как в немых фильмах. Толпа, подвалившая вслед за пожарными машинами, издала долгое — не хуже, чем при запусках фейерверка на 4 июля[54], — «О-о-а-а-ах!». В суматохе на толпу никто особого внимания не обратил, за исключением конечно же Яакова Блотника — свесясь с дверной ручки, он пересчитывал головы:

— Фир ун цванцик…финф ун цванцик! Ой, гут![55]

Тогда, с котом, все было иначе.

Раввин Биндер сквозь пальцы обследовал тротуар, сетку. Пусто. Оззи меж тем несся к другому углу. Пожарные понеслись следом, но не поспевали за ним. Стоит Оззи захотеть, и он спрыгнет и расшибется, а когда пожарные подоспеют, на что нужна будет их сетка — разве что покрыть кровавую кашу.

— Уии…Уии…

— Эй, Оскар, — крикнул запыхавшийся пожарный. — Какого черта, ты что, в игры с нами играешь?

— Уии…Уии…

— Эй, Оскар…

Но Оззи, бешено размахивая руками, уже мчал к другому углу. Раввин Биндер чувствовал, что больше не выдержит: пожарные машины — и откуда они только взялись, надрывающий горло мальчишка — ведь он того и гляди убьется, сетка. Раввин рухнул на колени, силы его оставили и, сложив перед собой руки домиком, взмолился:

— Оскар, Оскар, ну уже хватит. Не прыгай, Оскар. Спустись, умоляю… Умоляю, не прыгай.

А чуть поодаль, из толпы послышался одинокий голос, одинокий мальчишеский голос — он прокричал парнишке на крыше одно-единственное слово:

— Прыгай!

Голос принадлежал Итци. Оззи тут же перестал размахивать руками.

— Ну же, Озз, прыгай! — Итци поломал свой луч звезды и дерзновенно, по наитию, но не штукаря, а приверженца отделился от толпы. — Прыгай, Озз, прыгай!

Не вставая с колен и не размыкая рук, раввин Биндер обернулся к Итци. Посмотрел на него и снова — видно было, что ему это нелегко, — на Оззи:

— ОСКАР, НЕ ПРЫГАЙ, НЕ НАДО! НЕ ПРЫГАЙ, УМОЛЯЮ, УМОЛЯЮ…

— Прыгай!

На этот раз голос подал не Итци, а один из лучей звезды. Когда к половине пятого, в назначенный раввином Биндером час, прибыла миссис Фридман, все малое, опрокинутое вверх тормашками небо внизу надрывалось, упрашивало Оззи прыгнуть, раввин же Биндер больше не уговаривал Оззи не прыгать, а рыдал навзрыд, уткнувшись в сомкнутые домиком руки.

* * *

Миссис Фридман — и это вполне объяснимо — не могла взять в толк, что делает ее сын на крыше. И потому спросила:

— Оззи, детка, что ты там делаешь? Что случилось?

Оззи перестал визжать и руками больше не размахивал, помавал плавно, как птицы при слабом ветре, но ничего ей не ответил. Вырисовываясь на фоне низкого, затянутого тучами, темнеющего неба Оззи — свет, угасая, теперь отстукивал время быстрее, точно на антирапиде, — еле-еле помавал руками и поглядывал на кургузую женскую фигурку, свою мать.

— Что ты там делаешь, Оззи? — Она повернулась к коленопреклоненному раввину Биндеру, надвинулась на него так, что от ее живота его отделяла лишь полоса сумрака, не толще папиросной бумаги. — Что там делает мой мальчик?

Раввин Биндер воззрился на нее, но язык отказал и ему. Двигались лишь сомкнутые домиком руки — подрагивали, как слабеющий пульс.

— Рабби, спустите его вниз! Он убьется! Спустите, у меня, кроме него, никого нет…

— Это не в моей власти, — сказал раввин Биндер. — Не в моей власти, — и он мотнул массивной головой на толпу мальчишек позади. — Все дело в них. Да послушайте вы их.

И тут миссис Фридман впервые посмотрела на мальчишек и услышала, что они кричат.

— Все это ради них. Меня он слушать не станет. Дело в них. — Раввин Биндер говорил как в трансе.

— Ради них?

— Да.

— Почему ради них?

— Они хотят, чтобы он…

Миссис Фридман воздела обе руки — можно подумать, она собралась дирижировать небесами.

— Он пошел на такое ради них! — И жестом древнее пирамид, древнее пророков и потопов, ударила себя руками по бокам. — Мученика я родила! Нет, вы только посмотрите! — Она задрала голову. Оззи по-прежнему плавно помавал руками. — Мученик на мою голову!

— Оскар, спустись, умоляю, — простенал раввин Биндер.

Голосом на удивление ровным миссис Фридман обратилась к мальчишке на крыше:

— Оззи, спустись, Оззи. И тебе это надо, детка, — быть мучеником?

Раввин Биндер вторил ей так, точно она литанию читала:

— И тебе это надо, детка, — быть мучеником? И тебе это надо?

— Давай-давай, Оззи, будь мучником! — кричал Итци. — Будь мучником, будь!

Мальчишки, подстрекая Оззи к мучничеству, что бы это ни означало, подхватили крик.

— Будь мучником, будь мучником!

* * *

Бог весть почему, когда ты на крыше, чем сильнее темнеет, тем хуже слышимость. Оззи понимал одно — обе группы хотят не того, что раньше, и хотят разного: приятели напористо и мелодично скандировали, чего хотят; мать же и раввин ровно, напевно выводили, чего не хотят. В голосе раввина, как и в материнском, уже не слышалось слез.

Сеть таращилась на Оззи гигантским незрячим глазом. Огромное, затянутое тучами небо пригнетало. Если смотреть на него снизу, оно походило на серую рифленую доску. Оззи поднял глаза к неотзывчивому небу, и тут до него дошло, с какой ни с чем не сообразной просьбой обращаются к нему приятели: они хотят, чтобы он прыгнул, расшибся; вот чего они хотят, вот отчего веселятся. А вот что уже и вовсе ни с чем не сообразно: раввин Биндер стоит на коленях и его бьет дрожь. Так что если и вопрошать себя, то не «Я ли это?», а «Мы ли это?.. Мы ли?».

Торчать на крыше оказалось делом нешуточным. Если он прыгнет, они что — уже не петь будут, а пустятся в пляс? Так или не так? Если он прыгнет, чему это положит конец? Больше всего Оззи хотелось бы просунуть руку в небеса, вытащить оттуда солнце, и чтобы оно все равно как монета — если ее подбросить — дало ответ: ПРЫГАТЬ или НЕ ПРЫГАТЬ.

Колени у Оззи подломились, подогнулись, словно готовились к прыжку. Руки — от плеч до кончиков пальцев — напряглись, отвердели, застыли. Он чувствовал себя так, точно каждый его член имел свой голос по вопросу убить ему себя или не убить и решал этот вопрос независимо от него.

И тут свет, отстукав свое время, неожиданно угас совсем, и тьма, точно кляп, заглушила и хор дружков, подначивающих его на одно, и напевы матери и раввина Биндера, умоляющих совсем о другом.

Оззи перестал подсчитывать голоса, и, пустив, как бывает, когда заговоришь неожиданно сам для себя, петуха, сказал:

— Мама?

— Да, Оскар.

— Мама, стань на колени так, как раввин Биндер.

— Оскар…

— Стань на колени, — сказал он, — не то я прыгну.

Оскар услышал всхлип, за ним шорох: поглядев туда, где стояла мать, он увидел лишь ее макушку и разметавшийся круг юбки. Она стояла на коленях обок раввина Биндера. Оззи снова заговорил:

— Пусть все станут на колени.

Толпа опустилась на колени — это он слышал.

Оззи посмотрел вокруг себя. Одну руку уставил на дверь синагоги.

— Пусть он станет на колени.

Судя по звуку — не колени стукнулись о землю, а захрустели кости, затрещала материя. Оззи слышал, как раввин Биндер охриплым шепотом сказал: «…иначе он убьется», — и, когда Оззи в следующий раз поглядел вниз, Яаков Блотник больше не висел на ручке двери, а впервые в жизни стоял на коленях, точно гой на молитве.

Что до пожарных — оказалось, натягивать сеть, стоя на коленях, не так уж и трудно.

Оззи снова посмотрел вокруг себя, потом обратился к раввину Биндеру:

— Рабби!

— Да, Оскар.

— Раввин Биндер, вы верите в Бога?

— Да.

— Верите, что Бог может сделать все-все? — Оззи окунул голову в темень. — Все-все?

— Оскар, я думаю…

— Скажите, верите ли вы, что Бог может сделать все-все?

Последовало секундное замешательство. Затем:

— Бог может сделать все-все.

— Скажите, верите ли вы, что Бог может сделать так, чтобы ребенок родился без сношения?

— Да, может.

— Повторите!

— Бог может сделать так, — признал раввин Биндер, — чтобы ребенок родился без сношения.

— Мама, теперь ты повтори.

— Бог может сделать так, чтобы ребенок родился без сношения, — сказала мать.

— Теперь пусть он скажет.

Кто был он, сомневаться не приходилось.

Долго ждать не пришлось, в сгущающейся тьме Оззи услышал, как уморительный старческий голос что-то прошамкал про Бога.

После чего Оззи заставил всех повторить это. Ну а затем заставил всех — сначала по одиночке, затем хором — сказать, что они верят в Иисуса Христа.

Когда Оззи наконец закончил катехизический опрос, опустился вечер. С таким звуком, что с улицы показалось: уж не мальчик ли на крыше вздохнул.

— Оззи? — наконец решилась женщина. — Теперь ты уже сойдешь с крыши?

Ответа не последовало, но женщина ждала и, когда Оззи наконец заговорил, голос у него был дребезжащий, плачущий и упавший, все равно как у старого звонаря, который только-только кончил бить в колокола.

— Мама, пойми наконец — ну как ты могла меня ударить. Как он мог. Ударить из-за Бога — мама, ну как можно. Никого никогда нельзя ударить из-за Бога…

— Оззи, умоляю, ну спустись уже.

— Обещай, обещай мне, что ты никого не ударишь из-за Бога.

Оззи обращался только к матери, но что-то — кто знает что? — побудило всех до одного преклонить колени и пообещать, что они никого и никогда не ударят из-за Бога.

И снова наступила тишина.

— Вот теперь, мама, я могу и спуститься, — сказал наконец мальчишка на крыше. Повернул голову направо — налево так, будто проверял — зажегся ли уже зеленый свет. — Ну а теперь я могу и спуститься…

И приземлился — в самую середку желтой сетки, засветившейся разросшимся нимбом на пороге вечера.

РЕВНИТЕЛЬ ВЕРЫ

В мае 1945-го, после того, как в Европе неделю-другую перестали воевать, меня направили в Штаты, где я и провел последние месяцы войны в учебном лагере «Кроудер» (штат Миссури). Весь конец зимы и весну я вместе с Девятой армией стремительно продвигался по Германии и, даже сев в самолет, не мог поверить, что он держит курс на запад. Умом понимал, но не мог отделаться от ощущения, что мы опять летим на фронт, где нас высадят и отправят наступать все дальше и дальше на восток, пока мы не обогнем строевым шагом земной шар, маршируя по деревням, вдоль кривых, мощенных булыжником улочек которых будут толпиться враги: смотреть, как мы захватываем то, чем прежде владели они. За последние два года я настолько зачерствел, что ни дрожащие от страха старики, ни захлебывающиеся от плача дети, ни растерянность и испуг в глазах бывших гордецов, меня уже не трогали. Мне повезло: сердце мое, как оно и бывает с пехотинцами, сначала, — точь-в-точь как их ноги, — болело, саднило, но в конце концов загрубело настолько, что куда б тебя ни занесло, — а заносило и черт знает куда, — не ощущало ровно ничего.

В лагере «Кроудер» моим начальником был капитан Пол Баррет. В тот день, когда я доложил ему, что прибыл для исполнения служебных обязанностей, он вышел из кабинета — пожать мне руку. Приземистый, резкий, вспыльчивый, он в доме ли, на улице ли ходил в натянутом до самых глаз залоснившемся подшлемнике. В Европе его направили на передовую, где он был ранен в грудь, и тяжело, а несколько месяцев назад вернули в Штаты. Он поговорил со мной о том о сем и на вечерней поверке представил солдатам.

— Господа, — сказал он, — как вам известно, сержанта Тёрстона от нас перевели. Это ваш новый сержант — сержант первого класса Натан Маркс. Он воевал в Европе и, надо думать, уже по одному этому рассчитывает иметь дело с солдатами, не с мальчишками.

Я засиделся допоздна в канцелярии — пытался, пусть и не слишком усердно, разобраться в нарядах, делах личного состава и утренних рапортах. Квартирмейстер, разинув рот, спал на разложенном на полу матрасе. У доски объявлений, висевшей на сетчатой двери, стоял новобранец, читал список нарядов на завтра. Вечер был теплый, из казарм доносилась музыка — по радио передавали танцевальные мелодии. Новобранец, когда ему казалось, что я на него не смотрю, разглядывал меня и по прошествии некоторого времени двинулся ко мне.

— Привет, сержант, у нас что завтра вечером — солдатская утеха? — спросил он.

Солдатской утехой называли уборку казарм.

— Уборка всегда вечером в пятницу? — спросил я.

— Да, — сказал он и, озадачив меня, добавил: — В том-то и штука.

— Раз так, значит, и в эту пятницу будет уборка.

Он отвернулся, и я услышал, как он что-то бурчит себе под нос. Плечи его задергались, и я подумал: уж не плачет ли он.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Он обернулся — и ничуть он не плакал. Его карие, в зеленых крапушках глаза, продолговатые, узкие, поблескивали, как рыбья чешуя на солнце. Он подошел поближе, присел на край стола. Протянул мне руку.

— Шелдон, — сказал он.

— А ну встать, Шелдон!

Он встал, сказал:

— Шелдон Гроссбарт. — И улыбнулся: сумел-таки сбить меня на фамильярность.

— Ты не хочешь убирать казармы в пятницу вечером, Гроссбарт, так надо понимать? — спросил я. — Может, ты считаешь, нам не следует устраивать уборки? Может, нам нанять горничную? — Такого тона я от себя не ожидал. Я говорил — и сам это сознавал, — как завзятый ротный старшина.

— Нет, сержант, — он посерьезнел, однако серьезность выразилась лишь в том, что он стер с лица улыбку. — Вот только уборки всегда назначают на вечер пятницы, можно подумать, другого времени нет.

Он снова приопустился на край стола — не то чтобы сидел, но и не то чтобы стоял. Посмотрел на меня — его крапчатые глаза сверкали, затем сделал какой-то жест. Еле заметный — повернул кисть туда-сюда, — и тем не менее сумел обозначить, что мы с ним пуп земли и существенны лишь наши с ним дела. Дал понять, что и в нас самих существенны лишь наши сердца, а все остальное не важно.

— Сержант Тёрстон — это одно, — зашептал он, поглядев на спящего квартирмейстера, — а с вами, нам думалось, все пойдет по-другому.

— Нам?

— Евреям нашей роты.

— Это почему еще? — Я повысил голос. — Что ты имеешь в виду?

Рассердился я из-за «Шелдона» или из-за чего-то еще, я пока не понял, но точно рассердился.

— Мы вот подумали, вы же Маркс, ну как Карл Маркс. Как братья Маркс[56]. Все эти типы, они Марксы. Ваша фамилия, сержант, ведь так же пишется?

— Да.

— Фишбейн сказал… — Он запнулся. — Я что хочу сказать, сержант… — Его лицо, шея побагровели, губы шевелились, но не издавали ни звука. Он вмиг встал по стойке «смирно», поглядел мне в глаза. Похоже, вдруг понял, что от меня, как и от Тёрстона, толку не будет: я исповедую не его веру, а ту же, что и Тёрстон. В этом он ошибся, но поправить его мне не захотелось. Проще говоря, он мне не понравился.

Я ничего не сказал, лишь ответил взглядом на взгляд, и он переменил тон.

— Видите ли, сержант, — растолковывал он, — в пятницу евреи по вечерам ходят на службу.

— А что, сержант Тёрстон сказал, что в дни уборки на службу ходить нельзя?

— Да нет.

— Он что, сказал, чтобы вы оставались в казарме и драили полы?

— Нет, сержант.

— Так сказал он или не сказал, чтобы вы оставались в казарме и драили полы?

— Не в том дело, сержант. Заковыка в другом: парни из нашей казармы, — он подался ко мне, — они считают, что мы отлыниваем. А мы вовсе не отлыниваем. В пятницу евреи по вечерам ходят на службу. Так положено.

— Ну и ходите себе.

— А другие солдаты, они насмехаются. Не имеют они такого права.

— Армии, Гроссбарт, это не касается. Это ваше личное дело, вам его и решать.

— Но это же несправедливо.

Я поднялся — хотел уйти.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал я.

Гроссбарт стоял как вкопанный — загораживал дорогу.

— Но это же вопрос веры, сэр.

— Сержант, — сказал я.

— То есть сержант, — только что не рявкнул он.

— Послушай, сходи к капеллану. Тебе нужно поговорить с капитаном Барреттом. Я попрошу, чтобы он тебя принял.

— Нет, нет. Я вовсе не хочу затевать заваруху. Ведь чуть что, они кричат, что мы — смутьяны. Я хочу одного — чтобы мои права соблюдались.

— Какого черта, Гроссбарт, кончай скулить. Никто на твои права не посягает. Хочешь — оставайся драить полы, хочешь — иди в синагогу.

Он снова расплылся в улыбке. В уголках его губ заблестела слюна.

— Вы хотите сказать — в церковь, сержант?

— Я хочу сказать — в синагогу, Гроссбарт.

Я обогнул его и вышел из канцелярии. Неподалеку раздавался хруст — часовой печатал шаг по гравию. Вдали за освещенными окнами казарм парни в майках и спецодежде, сидя на койках, чистили винтовки. Внезапно за моей спиной послышался шорох. Я обернулся и увидел, как Гроссбарт — его темный силуэт вырисовывался в сумерках — бежит в казарму, торопится рассказать своим еврейским корешам, что они не ошиблись: я так же, как Карл, как Харпо, был из ихних.

* * *

Наутро в разговоре с капитаном Барреттом я упомянул о вчерашнем инциденте. Капитану почему-то показалось, что я не так излагаю точку зрения Гроссбарта, как защищаю его.

— Маркс, я готов сражаться бок о бок и с черномазым, убеди он меня, что он настоящий мужик. Я горжусь тем, — сказал он, глядя в окно, — что смотрю на вещи непредвзято. Вследствие чего, сержант, я ко всем здесь отношусь одинаково — никому не потворствую, никого не ущемляю. Им всего-то и нужно — доказать, на что они способны. Отличился на стрельбищах, даю увольнительную на субботу-воскресенье. Отличился в физподготовке, получай увольнительную на субботу-воскресенье. Что заработал, то твое. — Барретт отвернулся от окна, наставил на меня палец. — Вы ведь еврей, Маркс?

— Да, сэр.

— И я вас уважаю. Уважаю потому, что вон у вас сколько ленточек на груди. Я, сержант, сужу человека по тому, как он проявил себя на поле боя. По тому, как у него обстоит дело с этим вот, — сказал он и — я-то ожидал, что он укажет на сердце, — направил палец на пуговицы, только чудом не отлетающие с лопающейся на животе рубашки, — по тому, тонка у него кишка или нет.

— Хорошо, сэр. Я только хотел передать вам, какое у ребят к этому отношение.

— Мистер Маркс, вы состаритесь до времени, если вас будет беспокоить, как к чему ребята относятся. Пусть этим капеллан занимается, это его дело, не ваше. А нам нужно натаскать этих ребят, чтобы они метко стреляли. Если еврейскому личному составу кажется, что их считают сачками, не знаю, что и сказать. Только вот что странно — с чего бы вдруг Господу так громко воззвать к рядовому Гроссману, что ему до зарезу приспичило идти в церковь.

— В синагогу, — сказал я.

— Будь по-вашему, сержант, в синагогу. Запишу на память. Спасибо, что заскочили.

Этим вечером перед тем, как роте собраться у канцелярии, чтобы идти строем в столовую, я призвал к себе дневального, капрала Роберта Лахилла. У Лахилла, брюнетистого крепыша, из-под гимнастерки отовсюду, откуда только можно, выбивались курчавые пучки волос. Глаза его заволакивала пленка, наводившая на мысль об эре пещер и динозавров.

— Лахилл, — сказал я, — будешь проводить построение, скажи ребятам, что им разрешено посещать церковные службы, когда бы службы ни начинались, при условии, что они, прежде чем покинуть лагерь, доложатся.

Лахилл почесал руку, но слышит ли он меня и уж тем более понимает ли, никак не показал.

— Лахилл, — сказал я. — Церковь. Напрягите память. Церковь, священник, месса, исповедь.

Лахилл скривил губу в подобии улыбки: я счел это знаком того, что он — пусть на секунду-другую — поднялся по эволюционной лестнице до человеческой особи.

— Те из евреев, кто хочет посещать вечерние службы, освобождаются от уборки и должны явиться в девятнадцать ноль ноль к канцелярии, — сказал я. Затем так, словно меня только что осенило, добавил: — Приказ капитана Барретта.

Чуть погодя, когда над лагерем «Кроудер» начал меркнуть последний, на удивление ласковый дневной свет, за окном раздался нутряной, тусклый голос Лахилла:

— Солдаты, слушай меня. Начальничек велел передать, чтобы евреи нашей роты, если они хотят посетить еврейскую мессу, в девятнадцать ноль ноль должны здесь выйти из строя.

* * *

В семь часов я выглянул из окна канцелярии и увидел на пыльном плацу троих солдат в накрахмаленном хаки. Они посматривали на часы, переминались с ноги на ногу, перешептывались. Смеркалось, одинокие на пустынном плацу, они казались совсем маленькими. Когда я открыл дверь, до меня донесся шум: в казармах по соседству вовсю шла солдатская утеха — сдвигались к стенам койки, хлестала в ведра вода из кранов, шваркали швабры по деревянным полам, наводилась чистота перед субботним смотром. Гуляли взад-вперед тряпки по окнам. Едва я вышел на плац, мне послышался голос Гроссбарта: «Смирна-а!»

А может быть, когда вся троица вытянулась по стойке «смирно», мне только почудилось, что я слышу его голос.

Гроссбарт выступил вперед.

— Спасибо, сэр, — сказал он.

— Сержант, Гроссбарт, — поправил я. — «Сэр» обращаются к офицеру. Я не офицер. Вы уже три недели в армии — пора бы и запомнить.

Гроссбарт — он держал руки по швам — вывернул ладони наружу, показывая, что на самом-то деле мы с ним выше условностей.

— Все равно спасибо, — сказал он.

— Да-да, — сказал долговязый парень — он стоял позади Гроссбарта. — Большое спасибо.

Третий парень тоже прошептал: «Спасибо», почти не разжимая губ, — он так и стоял по стойке «смирно», разве что губами пошевелить себе позволил.

— За что? — спросил я.

Гроссбарт радостно хмыкнул:

— За то, что объявили. За то, что капрал объявил. Это нам помогло. Придало нашему делу…

— …уважительности, — закончил за Гроссбарта долговязый.

Гроссбарт улыбнулся:

— Он хотел сказать — законности. Открытости. Теперь никто не может сказать, что мы просто-напросто сматываемся — отлыниваем от уборки.

— Это распоряжение капитана Барретта, — сказал я.

— Так-то оно так, но и ваша заслуга здесь есть, — сказал Гроссбарт. — Поэтому мы вас и благодарим. — Он повернулся к своим товарищам. — Сержант Маркс, я хочу познакомить вас с Ларри Фишбейном.

Долговязый шагнул вперед, протянул мне руку.

— Вы из Нью-Йорка? — спросил он.

— Да.

— И я оттуда. — Его мертвенно-бледное лицо от скул к подбородку было скошено книзу, когда он улыбнулся, — а услышав, что мы с ним из одного города, он рассиялся — обнажились скверные зубы. Он часто-часто мигал, так, словно смаргивал слезы. — Из какого вы округа? — спросил он.

Я повернулся к Гроссбарту:

— Уже пять минут восьмого. Когда начинается служба?

— Синагога, — он улыбнулся, — откроется через десять минут. Я хочу познакомить вас с Мики Гальперном. Это Натан Маркс, наш сержант.

Вперед выступил третий парень:

— Рядовой Майкл Гальперн.

Он отдал мне честь.

— Честь, Гальперн, отдают офицерам, — сказал я.

Парнишка опустил руку, но по дороге рука его — на нервной почве — метнулась проверить, застегнуты ли нагрудные карманы.

— Мне их отвести, — сказал Гроссбарт, — или вы пойдете с нами?

Из-за спины Гроссбарта Фишбейн фистулой присовокупил:

— После службы намечается угощение. Из Сент-Луиса к нам на подкрепление прибудут дамы, так на прошлой неделе сказал раввин.

— Капеллан, — прошептал Гальперн.

— Присоединяйтесь, будем рады, — сказал Гроссбарт.

Чтобы не отвечать на приглашение, я перевел взгляд на окна казарм — за ними виднелись смутные очертания лиц: солдаты глазели на нашу четверку.

— Поторапливайся, Гроссбарт, — сказал я.

— Что ж, будь по-вашему, — сказал он. И повернулся к остальным: — Бегом, марш!

Они припустили, но не пробежали и трех метров, как Гроссбарт обернулся и на бегу — уже задом наперед — крикнул:

— Хорошего вам шабата, сэр!

И троица утонула в миссурийских, таких чужих, сумерках.

Они скрылись, а над плацем, уже не зеленым, а тускло-синим, все еще разносился голос Гроссбарта: он горланил быстрый марш, марш звучал все тише и тише, и вкупе с косо падающим светом вызвал к жизни — вот уж чего не ожидал — глубоко запрятанное воспоминание: в памяти всплыл пронзительный детский гомон на площадке неподалеку от Большого стадиона в Бронксе, где я много лет назад играл такими же долгими весенними вечерами, как сегодня. Что и говорить, приятное воспоминание, особенно если домашняя, мирная жизнь так далека, однако это воспоминание потянуло за собой столько всего, что мне стало ужасно жаль себя. По правде сказать, я позволил себе так глубоко погрузиться в мечты, что мне почудилось, будто до меня, до самого моего нутра дотянулась рука. Дотянулась из такой дали! Дотянулась, минуя дни в бельгийских лесах, умирающих, которых я не позволил себе оплакивать; минуя ночи на немецких фермах, где мы, чтобы согреться, жгли книги; минуя нескончаемые переходы, когда я не давал спуска — а как порой хотелось — товарищам и даже не разрешал себе погарцевать в роли победителя, почваниться, когда мои башмаки попирали булыжные мостовые Везеля, Мюнстера и Брауншвейга, а, еврей как-никак, я мог бы себе такое позволить.

И вот достаточно было одного вечера с его звуками, с отголосками дома и былых времен, чтобы память сквозь все, что я в себе глушил, прорвалась к тому, что, как я вдруг вспомнил, и было мной. И что тут удивительного, если из желания еще больше приблизиться к себе, я, сам того не ожидая, потянулся за Гроссбартом в молельню № 3, где шли еврейские службы.

Я сел в последнем, пустом, ряду. Впереди, за два ряда от меня, расположились Гроссбарт, Фишбейн и Гальперн, они держали бумажные стаканчики. Каждый следующий ряд чуть возвышался над предыдущим, и я видел, что там у них происходит. Фишбейн переливал свой стаканчик в стаканчик Гроссбарта, тот с явным удовольствием следил, как вино багровой дугой изгибается от руки Фишбейна к его руке. В слепящем желтом свете я увидел капеллана — он стоял на возвышении, у самого его края, читал нараспев первый стих. Гроссбарт держал на коленях молитвенник, но открыть не открыл: побалтывал вино в стаканчике. Только Гальперн продолжил стих. Широко растопыренные пальцы правой руки он положил на открытую книгу. Пилотку насунул низко на лоб, отчего она стала круглой, как ермолка. Время от времени Гроссбарт прикладывался к стаканчику; Фишбейн — его длинное желтое лицо походило на лампочку, которая вот-вот перегорит, — водил глазами туда-сюда, тянул шею: глядел, кто еще сидит в их ряду, кто впереди, кто сзади. Увидев меня, он заморгал. Ткнул Гроссбарта локтем в бок, что-то шепнул ему на ухо, и, когда община продолжила следующий стих, в общем хоре я различил голос Гроссбарта. Теперь и Фишбейн смотрел в молитвенник, губы его, однако, не шевелились.

Наконец настало время выпить вино. Под улыбчивым взглядом капеллана Гроссбарт осушил вино залпом, Гальперн потягивал его задумчиво, Фишбейн, напустив благочестивый вид, представлялся, будто пьет из пустого стакана.

— Окинув взглядом нашу общину, — последние слова капеллан произнес с усмешкой, — я заметил, что сегодня среди нас много новых лиц, и я рад приветствовать вас на нашей вечерней службе в лагере «Кроудер». Я — майор Лео Бен-Эзра, ваш капеллан. — Капеллан, явно американец, тем не менее говорил нарочито отчетливо, произнося чуть ли не слог за слогом, так словно стремился прежде всего донести смысл до тех, кто читает по губам. — Я скажу лишь несколько слов перед тем, как мы перейдем в буфет, где милые дамы из сент-луисской синагоги «Синай» приготовили для вас угощение.

Аудитория зааплодировала, засвистела. По губам капеллана еще раз пробежала улыбка, он вскинул руки ладонями к залу, поднял глаза горе, как бы напоминая воякам, где они находятся, в Чьем присутствии. Во внезапно наступившей тишине мне послышался глумливый голос Гроссбарта:

— А гои, пусть их, надраивают полы!

Впрямь ли он так сказал? Я не был в этом уверен, однако Фишбейн ухмыльнулся, толканул Гальперна в бок. Гальперн в недоумении поднял на него глаза, снова опустил их в молитвенник и, пока раввин держал речь, не отрывался от него. Одной рукой он крутил выбившуюся из-под пилотки черную курчавую прядь.

А раввин продолжал:

— Задержитесь на минутку, о еде — вот, о чем я хочу с вами поговорить. Знаю, знаю, знаю, — голос его звучал устало, — все эти месяцы вы едите трефное как пепел, вам оно становится поперек горла, знаю, как ваши родители страдают оттого, что их дети едят нечистое, как оно оскорбляет ваш рот. Что я могу вам сказать? Только одно: закройте глаза и проглотите, сколько сможете. Съешьте столько, сколько нужно, чтобы выжить, остальное выбросьте. Хотелось бы мне помочь вам не только советами. Тех же из вас, кому не удастся превозмочь себя, я прошу: сделайте над собой усилие еще и еще раз, ну а если и тогда ничего не получится, приходите, и мы поговорим с глазу на глаз. Если вам не удастся перебороть отвращение, обратимся за помощью повыше.

Зал загомонил, но почти сразу же затих. Затем все пропели «Эйн Кеэлогейну»[57], и я обнаружил — а ведь сколько лет прошло, — что все еще помню слова. Когда служба закончилась, Гроссбарт насел на меня:

— Повыше? Это как надо понимать, к генералу, что ли?

— Слышь, Шелли, — сказал Фишбейн, — к Богу, вот как надо это понимать. — Почесал щеку и посмотрел на Гальперна. — Ишь как высоко метит!

— Ша! — сказал Гроссбарт. — А вы как думаете, сержант?

— Не знаю, — сказал я. — Спросите лучше капеллана.

— Так и сделаю. Хочу попросить его поговорить со мной с глазу на глаз. И Мики попросит.

Гальперн покачал головой:

— Нет, нет, Шелдон.

— Твои права, Мики, должны соблюдаться, — сказал Гроссбарт. — Нельзя позволять помыкать собой.

— Да ладно, — сказал Гальперн. — Это больше маму беспокоит.

Гроссбарт перевел взгляд на меня:

— Вчера его вырвало. А все рагу. Сплошь свинина и вообще черт его знает, что они туда напихали.

— Я простудился, вот почему меня вырвало, — сказал Гальперн. Сбил ермолку на затылок, и она снова обратилась пилоткой.

— Ну а ты, Фишбейн, — спросил я. — Ты тоже ешь только кошерное?

Он вспыхнул:

— Не вполне. Но я не стану лезть на рожон. Желудок у меня здоровый, да и ем я мало.

Я не сводил с него глаз, и он как бы в подтверждение своих слов поднял руку: показал, что ремешок его часов затянут на последнюю дырочку.

— Но посещать службы для тебя важно? — спросил я.

— А то нет, сэр.

— Сержант.

— Дома, может, и не так уж важно, — Гроссбарт тут же встал между нами, — но вдали от дома — другой коленкор, это дает ощущение еврейства.

— Нам надо быть заодно, — сказал Фишбейн.

Я двинулся к двери; Гальперн, пропуская меня, попятился.

— Вот отчего в Германии так вышло, — Гроссбарт повысил голос, чтобы я слышал. — Оттого что евреи не были заодно. Позволили собой помыкать.

Я обернулся:

— Послушай, Гроссбарт. Не забывай: здесь армия, не летний лагерь.

Он улыбнулся:

— Ну и что?

Гальперн попытался смыться, но Гроссбарт схватил его за руку.

— Гроссбарт, сколько тебе лет? — спросил я.

— Девятнадцать.

— А тебе? — спросил я Фишбейна.

— Столько же. Мы даже в одном месяце родились.

— А ему сколько? — я указал на Гальперна: он все-таки ускользнул — стоял у двери.

— Восемнадцать. — Гроссбарт понизил голос. — Но он вроде как не может ни шнурки завязать, ни зубы почистить. Мне его жалко.

— А мне, Гроссбарт, жалко нас всех, — сказал я, — но чтобы тебе не вести себя по-человечески? Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.

— Это как надо понимать?

— Зря ты меня все время сэром величаешь. Не стоит так уж из штанов выпрыгивать.

С тем и ушел. Миновал Гальперна, но он и не посмотрел на меня. Однако и за дверью меня настиг голос Гроссбарта.

— Мики, лебен[58] ты мой, вернись. Угостимся!

«Лебен». Так называла меня бабушка.

* * *

А неделю спустя как-то поутру, когда я корпел над бумагами, капитан Барретт призвал меня к себе в кабинет. На этот раз он натянул подшлемник так низко, что глаз совсем не было видно. Барретт — он говорил по телефону — прикрыл трубку рукой и спросил:

— Кто такой, чтоб ему, Гроссбарт?

— Третий взвод, капитан, — сказал я. — Проходит учебную подготовку.

— С чего бы вдруг такой хай из-за кормежки? Его мамаша позвонила одному, чтоб ему, конгрессмену, насчет кормежки. — Он отнял руку от трубки, подтянул подшлемник так, что стали видны нижние веки. — Да, сэр, — сказал он в трубку. — Да, сэр. Нет, нет, я на проводе, сэр. Я спрашиваю Маркса, вот он тут…

Барретт снова прикрыл рукой трубку и повернулся ко мне.

— Звонит Гарри-Легок-на-помине, — процедил он сквозь зубы. — Конгрессмен позвонил генералу Лайману, тот — полковнику Соусе, тот — майору, майор — мне. Им что — только бы спихнуть все на меня. В чем дело? — Он погрозил мне трубкой. — Я что, не кормлю солдат? Из-за чего весь сыр-бор?

— Сэр, к Гроссбарту нельзя подходить с обычными мерками. — На мои слова Барретт издевательски ответил понимающей улыбкой. Тогда я решил подойти к делу с другого бока. — Капитан, Гроссбарт — ортодоксальный иудаист, а иудаистам запрещено есть некоторые продукты.

— Он блюет, сказал конгрессмен. Стоит ему что съесть, говорит его мать, и он блюет!

— Он приучен соблюдать некоторые диетические правила, капитан.

— И чего ради его старуха звонит в Белый дом?

— Еврейские родители, сэр, больше склонны опекать детей. Я что хочу сказать: у евреев очень тесные семейные связи. И если парень уезжает из дому, его мать теряет покой. Наверное, парень ей что-то написал, ну а мать не так его поняла.

— Ох, и врезал бы я ему! — сказал капитан. — Война, чтоб ей, идет, а ему — ишь чего захотел — подавай что-то особенное!

— Сэр, по-моему, парень тут не виноват. Думаю, если с ним поговорить, мы это дело уладим. Еврейские родители, они вечно беспокоятся.

— Да будет вам, все родители беспокоятся, не только еврейские. Но они не идут на принцип, не мутят воду…

Я прервал его, заговорил громче, жестче.

— Семейная близость, капитан, имеет большое значение, но готов с вами согласиться, иногда она выходит за рамки. Вообще-то это штука замечательная, но именно из-за нее такое и случается…

Слушать дальше, как я пытаюсь подыскать оправдание письму конгрессмена разом и в своих глазах, и в глазах Гарри-Легок-на-помине, капитан не захотел. Он снова приложил трубку к уху.

— Сэр? — сказал он. — Сэр, так вот, Маркс, он говорит, что евреи, они настырные. Говорит, мы уладим это дело здесь, в роте… Да, сэр… Непременно позвоню, сэр, как только смогу. — Он повесил трубку. — Сержант, где солдаты?

— На стрельбище.

Капитан прихлопнул подшлемник так, что он сполз на глаза, и вскочил.

— Поехали, — сказал он.

Он сел за руль, я — рядом. Весна стояла жаркая, у меня было такое ощущение, что мои подмышки под свежей накрахмаленной рабочей формой расплавятся и растекутся по бокам и груди. Дороги пересохли и к тому времени, когда мы доехали до первого стрельбища, у меня, хоть я всю дорогу не раскрывал рта, на зубах скрипела пыль. Капитан затормозил, велел мне вытряхнуться и отыскать Гроссбарта.

Гроссбарт, когда я его отыскал, лежал на животе — пулял по мишени с расстояния в сто пятьдесят метров. Позади него в ожидании своей очереди стояли Гальперн и Фишбейн. Фишбейн в казенных очечках с металлической оправой походил на старьевщика: похоже, он с дорогой душой толкнул бы и винтовку, и патронташ. Я постоял у ящиков с боеприпасами — ждал, когда Гроссбарт кончит палить по дальним мишеням. Фишбейн отступил назад — стал рядом со мной.

— Привет, сержант Маркс, — сказал он.

— Как поживаешь? — спросил я.

— Спасибо, отлично. Шелдон здорово стреляет.

— Что-то я этого не заметил.

— Я не так хорошо стреляю, но, похоже, начинаю соображать, что к чему. Знаете ли, сержант, не хотелось бы спрашивать чего не след… — Он запнулся. Ему явно хотелось поговорить со мной так, чтобы никто не слышал, но на стрельбище стоял грохот, и ему пришлось его перекрикивать.

— В чем дело? — спросил я.

Я видел, как в конце поля капитан Барретт, стоя в джипе, вглядывается в ряды стрелков: высматривает меня и Гроссбарта.

— Папа с мамой в каждом письме спрашивают — никак не отстанут, — куда нас отправят, — сказал Фишбейн. — Все говорят — на Тихий океан. Мне без разницы, вот только папа с мамой… Если бы я их успокоил, мне кажется, я мог бы побольше думать о стрельбе.

— Не знаю я куда, Фишбейн. А ты постарайся и так побольше думать о стрельбе.

— Шелдон говорит, вы могли бы узнать.

— Ничего я не могу, Фишбейн. А ты не дергайся и не допускай, чтобы Шелдон…

— Я и не дергаюсь, сержант. Вот только родители, они…

Гроссбарт уже отстрелялся и одной рукой отряхивал форму. Я окликнул его.

— Гроссбарт, тебя хочет видеть капитан.

Гроссбарт подошел к нам. Глаза его ехидно поблескивали.

— Приветик!

— Убери винтовку, так недолго и застрелить.

— Я не стал бы стрелять в вас, сержант. — Он расплылся в улыбке и отвел винтовку.

— Ну тебя, Гроссбарт, это не шуточки! Следуй за мной.

Я пошел вперед, и у меня закралось подозрение, что за моей спиной Гроссбарт вскинул винтовку на плечо и марширует так, словно он целое подразделение, пусть и в составе одного солдата.

— Рядовой Шелдон Гроссбарт явился по вашему приказанию, сэр.

— Вольно, Гроссман. — Капитан передвинулся на свободное сиденье, сделал Гроссбарту пальцем знак подойти поближе.

— Барт, сэр. Шелдон Гроссбарт. Эти фамилии часто путают. — Гроссбарт кивнул на меня: дал понять, что и мне случалось ошибиться. Я отвел глаза и увидел, что у стрельбища остановилась полевая кухня, из грузовика посыпались раздатчики, рукава у них были засучены. Они принялись расставлять котлы, сержант покрикивал на них.

— Гроссбарт, твоя мать написала конгрессмену, что тебя тут не кормят, как положено. Тебе это известно? — спросил капитан.

— Не мама, сэр, отец. Он написал Франкони, нашему представителю в конгрессе, что моя вера запрещает есть некоторые продукты.

— И какая же это вера?

— Иудаизм.

— Иудаизм, сэр.

— Извините, сэр. Иудаизм, сэр.

— Ты тем не менее выжил, как тебе это удалось? — спросил капитан. — Ты в армии уже месяц. И не похоже, чтобы ты валился с ног от голода.

— Я ем, сэр, а куда денешься? Но сержант Маркс подтвердит: я ем ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть, и ни крошки больше.

— Маркс, это так? — спросил Барретт.

— Мне не доводилось видеть, как Гроссбарт ест, — сказал я.

— Но вы же слышали, что говорил раввин, — сказал Гроссбарт. — Он объяснил, как надо поступать, и я так и делаю.

Капитан перевел взгляд на меня:

— Что скажете, Маркс?

— Сэр, должен сказать — я не знаю, что он ест и чего не ест.

Гроссбарт молящим жестом простер ко мне руки, и у меня промелькнула мысль — уж не собирается ли он отдать мне свою винтовку.

— Но, сержант…

— Послушай, Гроссбарт, капитан задал тебе вопрос, отвечай, — обрезал я его.

Барретт улыбнулся мне, но я не улыбнулся ему в ответ.

— Ладно, Гроссбарт, — сказал он. — Чего ты от нас хочешь? Документик получить? Чтоб из армии слинять?

— Нет, сэр. Только чтобы мне разрешили жить, как положено еврею. И остальным тоже.

— Каким еще остальным?

— Фишбейну, сэр, и Гальперну.

— Им тоже не по вкусу наша кормежка?

— Гальперна рвет, сэр, я сам видел.

— А я думал, это тебя рвет.

— Один раз вырвало, сэр. Я не знал, что та сосиска — свиная.

— Мы будем посылать тебе меню, Гроссбарт. Будем демонстрировать учебные фильмы о том, чем тебя будут кормить, чтобы ты знал наперед, когда мы собираемся тебя отравить.

Гроссбарт промолчал. Солдаты, выстроившись в две очереди, тянулись к раздатчикам. В хвосте одной из них я различил Фишбейна — вернее, его очки разглядели меня. Казалось, они подмигивают, пуская на меня зайчики. Рядом с Фишбейном стоял Гальперн, оттянув воротничок, он утирал пот защитного цвета платком. Они продвигались к раздатчикам вместе с очередью. Сержант продолжал покрикивать на раздатчиков. Я подумал: а что, если и сержанта втянут в обсуждение проблем Гроссбарта, и ужаснулся.

— Маркс, — сказал капитан, — вы ведь из евреев, верно я говорю?

Я подыграл ему:

— Так точно, сэр.

— Скажите этому парню, сколько времени вы в армии?

— Три года два месяца.

— Год на фронте, Гроссбарт, двенадцать месяцев — не шутка — в боях, прошел всю Европу. Я восхищаюсь этим парнем. — Капитан хлопнул меня по груди. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы он качал права, требовал особой кормежки? Слышал или не слышал? Отвечай, Гроссбарт. Да или нет.

— Нет, сэр.

— А почему? Он же из евреев.

— Некоторые вещи для одних евреев более важны, чем для других.

Барретт взорвался:

— Послушай, Гроссбарт, Маркс — он хороший парень, герой, чтоб ему, вот так-то. Когда ты учился в старших классах, сержант Маркс убивал немцев. А теперь скажи, кто больше сделал для евреев — ты, который блюешь, стоит тебе съесть кусок сосиски, из отличного мяса, между прочим, или Маркс, который поубивал кучу немецких мерзавцев. Будь я евреем, Гроссбарт, я бы ему ноги целовал. Он же, чтоб ему, герой, а ест, что дают. И чего ради ты развел заваруху, вот что я хотел бы узнать? Чего ради поднял тарарам — демобилизоваться хочешь?

— Нет, сэр.

— С тобой говорить — как об стенку горох! Сержант, уберите его с глаз долой! — Барретт переполз на водительское сиденье. — Я поговорю с капелланом. — Мотор взревел, джип, взметнув облако пыли, развернулся — капитан покатил назад в лагерь.

Мы с Гроссбартом постояли бок о бок, провожая джип глазами. Потом Гроссбарт перевел взгляд на меня и сказал:

— Я не хочу разводить заваруху. Ведь они чуть что кричат, что мы — смутьяны.

И тут я увидел, что зубы у него ровные и белые, и до меня дошло: а ведь у Гроссбарта и впрямь есть родители, и они в свое время водили малыша Шелдона к зубному врачу. Он был их сынком. При всех его разговорах о родителях, трудно было представить себе Гроссбарта дитятей, преемником, — представить, что он кровно связан с кем бы то ни было: с матерью, с отцом, а со мной и подавно. Это открытие повлекло за собой другое.

— Чем занимается твой отец, Гроссбарт? — спросил я — мы с ним шли обратно на стрельбище, чтобы занять место в очереди.

— Он — портной.

— Американец?

— Теперь — да. У него же сын в армии, — сказал Гроссбарт не без иронии.

— А мать? — спросил я.

Он подмигнул:

— Балабустэ[59]. Можно сказать, и во сне не выпускает пыльную тряпку из рук.

— Тоже иммигрантка?

— Она до сих пор не говорит по-английски, только на идише.

— А твой отец, он тоже не знает английский?

— Самую малость. «Почистить», «погладить», «сузить». Вот примерно и все. Но они любят меня.

— В таком случае, Гроссбарт, — я схватил его за руку, остановил. Он повернул голову, наши взгляды встретились, и мне показалось, что глаза его испуганно забегали. — Гроссбарт, это ты написал письмо, ведь так?

Но уже через две-три секунды его глаза снова заискрились весельем.

— Да. — Он прибавил шаг, я старался не отставать от него. — Отец и сам бы так написал, если бы сумел. Но на письме стоит его имя. Он его подписал. Я послал письмо домой, чтобы на нем стоял нью-йоркский штемпель.

Я был ошеломлен, он это заметил. И на полном серьезе сунул правую руку мне под нос.

— Кровь есть кровь, сержант, — сказал он и ущипнул голубую жилку на запястье.

— Чего ты добиваешься, Гроссбарт? — спросил я. — Я видел, как ты ешь. Ты этого не знал? Я сказал капитану: я, мол, не знаю, что ты ешь, но я видел, как ты наворачиваешь в столовке.

— Работать приходится много. Тренировки тяжелые. Если в печь не подбрасывать уголь, она греть не будет.

— Ты зачем написал, будто тебя рвет, что ни съешь?

— Так я не о себе, я о Мики написал. Я писал за Мики. Сам бы он, сержант, нипочем не написал — уж как я его просил. Он исчахнет, если ему не помочь. Я написал от своего имени — от имени отца, сержант, но я и о Мики, и о Фишбейне пекусь.

— Мессия, да и только, вот ты кто, верно я говорю?

Мы уже встали в очередь.

— Это вы тонко подметили, сержант. — Он улыбнулся. — И все-таки кто знает? Кто может сказать? Не исключено, что вы — Мессия, самую малость. Мики говорит, что Мессия — понятие собирательное. Мики, он учился в ешиве, пусть и недолго. Он говорит, что все вместе мы и есть Мессия.

Малость я, малость вы. Послушали бы вы, сержант, этого пацаненка, когда он разойдется.

— Малость я, малость ты, — сказал я. — А ведь тебе, Гроссбарт, хотелось бы в это верить? Тогда ты, что ни натвори, выходил бы чистеньким.

— А что, сэр, не так уж и плохо в это верить. Ведь в таком случае от нас всех требуется давать, но давать понемногу, только и всего.

На этих словах я повернулся и ушел — разделить обед с другими сержантами.

* * *

А два дня спустя на мой стол легло письмо, адресованное капитану Барретту. Его спускали ко мне по цепочке — из приемной конгрессмена Франкони, куда оно было адресовано, генералу Лайману, от него полковнику Соусе, от него майору Ламонту, далее — капитану Барретту. Я прочел письмо дважды. Его отправили 14 мая, в день, когда Барретт провел с Гроссбартом беседу на стрельбище.

Дорогой конгрессмен!

В начале хотел бы поблагодарить Вас за внимание, проявленное к моему сыну, рядовому Шелдону Гроссбарту. К счастью, вчера мне удалось поговорить с Шелдоном по телефону и, похоже, я сумел разрешить нашу проблему. Он, как я уже Вам писал, мальчик очень набожный, и мне стоило больших трудов убедить его, как следует поступить истинно верующему, убедить, что сам Господь хотел бы, чтобы Шелдон ради блага страны и человечества, претерпевая муки, преступал заветы. Уговорить Шелдона, конгрессмен, было непросто, но, в конце концов, он узрел истину И сказал (а я, чтобы не забыть, записал его слова в отрывной блокнот) вот что: «Похоже, папа, ты прав. Миллионы евреев отдают жизнь в борьбе с врагом, поэтому и мне следует внести посильную лепту и, хотя бы на некоторое время, отказаться от моего наследия в этой его части, чтобы помочь нам победить и вернуть детям Божиим человеческое достоинство». Такие слова, конгрессмен, преисполнили бы гордостью сердце любого отца.

Кстати, Шелдон хотел, чтобы я знал — и сообщил Вам — имя человека, который помог ему прийти к такому решению: СЕРЖАНТ НАТАН МАРКС. Сержант Маркс — ветеран войны, сержант первого класса. Он помог Шелдону преодолеть первые трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в армии, и не в последнюю очередь благодаря ему Шелдон пришел к решению есть то же, что и все. Я знаю, что Шелдон был бы очень благодарен, если бы заслуги Маркса получили признание.

Спасибо и всяческих вам удач. Надеюсь увидеть Ваше имя в списке кандидатов на следующих выборах.

С уважением,

Самюэль И. Гроссбарт

К эпистоле Гроссбарта был приложен еще один документ, адресованный начальнику гарнизона генералу Маршаллу Лайману и подписанный Чарльзом Э. Франкони, членом палаты представителей. Эпистола ставила генерала Лаймана в известность, что сержант Натан Маркс делает честь, как американской армии, так и еврейскому народу.

Что побудило Гроссбарта ретироваться? Почувствовал ли он, что зарвался? Или его письмо — стратегический маневр, хитроумная попытка укрепить наше, как ему мнится, содружество? Или его взгляды и впрямь претерпели изменение via[60]вымышленного разговора между Гроссбартом — реге[61] и Гроссбартом — fils?[62] Я пребывал в растерянности, но не прошло и нескольких дней, как я понял: чем бы ни руководствовался Гроссбарт, он и впрямь решил оставить меня в покое; решил не выдрющиваться, а вести себя как прочие новобранцы. Я видел его на смотрах, но он ни разу мне не подмигнул; на построениях перед столовой, но он ни разу не подал мне никакого знака. По воскресеньям он бил баклуши вместе с другими новобранцами, смотрел, как тыловая команда играет в бейсбол — я был в ней питчером; но ни разу — без надобности — ко мне не обратился. Фишбейн и Гальперн тоже притихли — уверен, по указке Гроссбарта. Очевидно, он решил: прежде чем начать выбивать незаслуженные привилегии в полную силу, разумнее отступить. На отдалении я сумел простить ему наши прежние ошибки и, в конечном счете даже восхититься его сметкой.

После того как Гроссбарт перестал мне докучать, я постепенно вошел в курс своей работы и административных обязанностей. А как-то взвесившись, обнаружил, что стал заправской тыловой крысой — прибавил три с лишком килограмма. Набрался терпения одолеть три первые страницы книги. Все чаще думал о будущем, писал письма довоенным приятельницам. Послал письмо в Колумбийский университет с просьбой прислать проспект юридического факультета. Я продолжал следить за войной на Тихом океане, но это уже была не моя война. Мне казалось, что ее конец не за горами, и порой ночами я воображал, как прогуливаюсь по Манхэттену — Бродвею, Третьей авеню, Сто шестнадцатой улице, — где прожил те три года, когда учился в Колумбийском университете. Отуманиваясь этими мечтами, я чувствовал себя чуть ли не счастливым.

Ну а потом, однажды в субботу, когда все ушли и я сидел в караулке один, читал месячной давности «Спортинг ньюс», как — откуда ни возьмись — явился Гроссбарт.

— Сержант, вы бейсбол любите?

Я оторвался от газеты:

— Как поживаешь?

— Лучше не бывает, — сказал Гроссбарт. — Они делают из меня солдата.

— А как Фишбейн и Гальперн?

— Справляются, — сказал он. — Сегодня нет строевой подготовки. В кино пошли.

— А почему ты с ними не пошел?

— Захотелось повидать вас, поприветствовать.

Он улыбнулся — застенчиво, по-свойски, так, словно мы оба знаем, что, если не заваливаться друг к другу без предупреждения, не поздравлять с днем рождения, не одалживать по-соседски газонокосилку, дружба угаснет. Сначала я рассердился, но потом при мысли, что в гарнизоне никого нет — все сидят в темном кинотеатре, а я тут один на один с Гроссбартом, — мне стало не по себе. Я сложил газету.

— Сержант, — сказал он. — Хочу попросить об одолжении. Именно об одолжении, и я так прямо вам и говорю.

Он запнулся — дал мне время с ходу отказать ему и тем самым вынудил выслушать, чего я не собирался делать.

— Валяй.

— Собственно говоря, я прошу вас не об одном одолжении, а о двух.

Я промолчал.

— Первое касается этих слухов. Говорят, нас направят на Тихий океан.

— Я уже сказал твоему корешу Фишбейну, что не знаю, куда вас направят, — сказал я. — Узнаешь в свое время. Тогда же, когда и все.

— Как, по-вашему, могут нас послать на восток, такое возможно?

— В Германию? — спросил я. — Не исключено.

— Я имел в виду Нью-Йорк.

— Вряд ли, Гроссбарт. Но это я так сказал, с кондачка.

— Спасибо за информацию, сержант, — сказал он.

— Какая там информация, Гроссбарт. Всего лишь догадки, не более того.

— А хорошо бы пожить поблизости от дома. Папа с мамой — да вы знаете. — Он шагнул было к двери, но тут же обернулся. — И еще одно. Можно вас попросить еще об одном одолжении?

— О каком?

— У меня родственники в Сент-Луисе, так вот они обещали устроить для меня обед, как полагается на Песах, чинчинарем, если мне удастся к ним выбраться. Ей-ей, сержант, для меня это очень много значит.

Я встал:

— Во время основного курса учебной подготовки увольнительных не положено.

— Сержант, но занятий до утра понедельника не будет. Я могу уйти из гарнизона, и никто ничего и знать не будет.

— Я знаю. Ты знаешь.

— Но и только. Только мы двое. Вчера вечером я позвонил тете, вы бы ее послушали: «Приезжай, — говорит, — приезжай. Я приготовлю гефилте фиш[63], хрен — все, что надо». Всего на один день, сержант. Случись что, я возьму вину на себя.

— Капитан уехал, подписать увольнительную некому.

— Вы подпишете.

— Послушай, Гроссбарт.

— Сержант, два месяца, целых два месяца, я ел трефное, оно мне уже до того опостылело, что хоть ложись и помирай.

— Я-то думал, ты решил выжить и так. Отказавшись от своего наследия в этой его части.

Гроссбарт наставил на меня палец.

— Вы! — сказал он. — Письмо предназначалось не вам.

— А я его прочел. Ну и что?

— Письмо было адресовано конгрессмену.

— Гроссбарт, не вешай мне лапшу на уши. Ты хотел, чтобы я его прочел.

— Так почему же вы меня травите, сержант?

— Ты что, смеешься?

— Меня, случалось, и раньше травили, — сказал он. — Но свои — никогда!

— Пошел вон, Гроссбарт! Чтоб я тебя больше не видел!

Он не сдвинулся с места.

— Стыдитесь, что вы еврей, вот в чем штука, — сказал он. — Поэтому и вымещаете на нас. Говорят, Гитлер был наполовину еврей. Послушаешь вас, так и поверишь.

— Гроссбарт, чего ты от меня хочешь? — спросил я. — Чего домогаешься? Хочешь, чтобы я делал тебе поблажки, добивался для тебя особой еды, узнавал, куда тебя направят, давал увольнительные?

— Да вы и говорите-то как гой! — Гроссбарт потряс кулаком. — Я что, прошу обычную увольнительную на субботу-воскресенье? Седер для вас что-то значит или что?

Седер! И тут я вспомнил, что Песах отпраздновали с месяц назад. О чем и сказал.

— Ваша правда, — сказал он. — Я что, говорю — нет? Месяц назад, а я был на учениях и ел черт знает что! И о чем я теперь прошу вас — о простом одолжении. Вы же еврей, вот я и надеялся — вы поймете: тетя готова для меня постараться — устроить мне седер месяцем позже…. — И что-то бормоча под нос, он двинулся к двери.

— Вернись! — окликнул его я. Он остановился, посмотрел на меня. — Гроссбарт, почему бы тебе не быть, как все? Ну почему ты вечно высовываешься?

— Потому что я — еврей, сержант. Я — не такой, как все. Может, и не лучше других. Но не такой.

— Гроссбарт, идет война. Постарайся, хотя бы на время, быть, как все.

— Нет и нет!

— Что такое?

— Нет и нет! Я не могу перестать быть самим собой — и все тут. — На глазах у него выступили слезы. — Евреем быть нелегко. Но теперь я понял, о чем говорил Мики: остаться евреем еще трудней. — Он воздел ко мне руку. — Стоит посмотреть на вас.

— Прекрати, не распускай нюни!

— Прекрати это, прекрати то, прекрати се! Сами прекратите, сержант! Прекратите, пора открыть сердце своим! — И, утирая лицо рукавом, он выбежал из канцелярии. — Уж хоть это мы можем сделать друг для друга…

Выглянув час спустя из окна, я увидел, что Гроссбарт пересекает плац. В накрахмаленной форме, в руке кожаный футлярчик от солдатского швейного прибора. Я вышел на раскаленный плац. Тишина, не видно ни души, только у столовки четыре раздатчика, согнувшись над чаном, чистили на солнышке картошку и чесали языки.

— Гроссбарт! — окликнул я его.

Он посмотрел на меня, но не остановился.

— Гроссбарт, подойди ко мне!

Он повернулся, пошел через плац. И в конце концов встал передо мной.

— Куда направляешься? — спросил я.

— В Сент-Луис. И плевал я на все.

— Без увольнительной тебя задержат.

— Ну, так задержат.

— Сядешь в каталажку.

— А где я, как не в каталажке? — Он повернулся кругом и пошел прочь.

Я дал ему отойти на шаг-два.

— Вернись, — сказал я, он пошел следом за мной в канцелярию, и я отпечатал увольнительную, поставил имя капитана, а под ним — свои инициалы.

Он взял увольнительную, схватил меня за руки:

— Сержант, вы не понимаете, как много это для меня значит.

— Ладно, — сказал я. — Смотри, ни во что не ввязывайся.

— Уж не знаю, что и сделать — только бы показать вам, как много это значит для меня.

— Избавь меня от твоих благодеяний. Не пиши больше конгрессменам, чтобы мои заслуги оценили по достоинству.

Он ухмыльнулся:

— Ладно. Больше не буду. Но все-таки мне хотелось бы хоть что-то для вас сделать.

— Принеси мне кусок фаршированной рыбы. А теперь, уматывай!

— Обязательно, — сказал он. — С кружочком морковки и хреном. Не забуду.

— Отлично. На воротах покажи увольнительную. И никому ничего не говори — молчок!

— Не скажу. И пусть Песах был месяц назад, все равно гут йом тов[64] вам!

— И тебе гут йом тов, Гроссбарт, — сказал я.

— Вы — хороший еврей, сержант. Напускаете строгость, но, в сущности, вы человек хороший, порядочный. Я серьезно, правда-правда.

Последняя фраза, хоть я и знал, что слова Гроссбарта — какие бы то ни было — не стоят внимания, тронула меня.

— Ладно, Гроссбарт, — сказал я. — А теперь, давай, величай меня «сэром» и проваливай.

Он выскочил за дверь — и был таков. Я остался доволен собой — у меня камень с души свалился: воевать с Гроссбартом больше не надо, и отделался я дешево. Барретт ничего не узнает, а если и узнает, что-нибудь придумаю. Уверенный, что нашел отличное решение, я еще некоторое время посидел за столом. Но вскоре дверь распахнулась, и в канцелярию ввалился Гроссбарт.

— Сержант! — сказал он.

За его спиной стояли Фишбейн и Гальперн, оба в накрахмаленной форме, у обоих, как и у Гроссбарта, в руках те же футлярчики.

— Сержант, я перехватил Мики и Ларри на выходе из кино. Едва их не упустил.

— Гроссбарт, говорил я тебе или не говорил — молчок?

— Но тетя сказала, что я могу привести друзей. Вернее, что нужно привести друзей.

— Я — сержант, Гроссбарт, а не твоя тетя!

Гроссбарт кинул на меня недоуменный взгляд.

Потянул Гальперна за рукав.

— Мики, скажи сержанту, что это для тебя значит.

Гальперн посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:

— Много чего.

Фишбейн выступил вперед, его Гроссбарту не понадобилось подначивать.

— Сержант Маркс, это очень много значит для меня и моих родителей.

— Ни за что, — взревел я.

Гроссбарт покачал головой:

— Сержант, я понимаю — меня вы можете лишить седера, но как вы можете так поступить с Мики — он же ешиботник, — это выше моего разумения.

— Ничего я Мики не лишаю, — сказал я. — Ты, Гроссбарт, перегнул палку. И это ты лишил Мики седера.

— Раз так, я отдам ему мою увольнительную, — сказал Гроссбарт. — А также адрес тети и записку к ней. По крайней мере, хоть Мики отпустите. — И он быстренько сунул увольнительную Гальперну в карман брюк. Гальперн, а за ним и Фишбейн перевели глаза на меня. Гроссбарт — он уже был у двери — распахнул ее.

— Мики, раз так, принеси мне хотя бы кусочек фаршированной рыбы, — сказал он и вышел.

Мы, трое, обменялись взглядами, и я сказал:

— Гальперн, дай сюда увольнительную.

Он вытащил увольнительную из кармана, подал. Фишбейн направился было к двери, но не ушел. Постоял с минуту, разинув рот, потом ткнул себя пальцем в грудь.

— А как же я? — сказал он.

Он был до того нелеп, что я не мог больше сопротивляться. Я обмяк, в глазах у меня помутилось.

— Фишбейн, — сказал я. — Ты пойми, я не хочу тебя ничего лишать, понял? Будь это моя армия, вам бы что ни день готовили фаршированную рыбу. А в гарнизонном магазине продавали бы мацу, ей-ей.

Гальперн улыбнулся.

— Ты меня понял, Гальперн, понял или нет?

— Да, сержант.

— А ты, Фишбейн? Я не хочу наживать врагов. А хочу того же, что и вы: отслужить свое — и домой. И стосковался я по тому же, что и вы.

— В таком случае, сержант, — сказал Фишбейн, — почему бы вам не отправиться с нами?

— Куда?

— В Сент-Луис. К тете Шелли. У нас будет настоящий седер — все как положено. Поиграем в спрячь-мацу. — Он одарил меня широкой, до ушей, гнилозубой улыбкой.

И тут за проволочной сеткой двери снова нарисовался Гроссбарт.

— Эгей! — Он помахал клочком бумаги. — Мики, вот адрес. Скажи тете, я не сумел выбраться.

Гальперн не сдвинулся с места. Перевел глаза на меня, и я увидел, как плечи его вздыбились. Я снял чехол с машинки и выписал увольнительные ему и Фишбейну.

— А теперь проваливайте, — сказал я. — Вся ваша троица.

Мне показалось, что Гальперн кинется целовать мне руку.

Позже я пил пиво в джоплинском баре и вполслуха следил за игрой «Кардинала». Старался трезво оценить, во что втянулся, размышлял: а что, если в нашей розни виноват не так Гроссбарт, как я? Что я собой представляю, если мне приходится обуздывать лучшие свои чувства? Кто я такой, если мне настолько недостает широты души? В конце-то концов меня же не просили перевернуть земной шар. Имел ли я в таком случае право или основание приструнивать Гроссбарта, а заодно и Гальперна? А также Фишбейна, эту отвратную, бесхребетную натуру? Из воспоминаний детства, обрушившихся на меня в последние несколько дней, вдруг выделился голос бабушки: «Что ты цимес[65] делаешь?» Так она спрашивала маму, когда я, скажем, набедокурив, ушибусь, а ее дочь принималась меня бранить. Обнять и расцеловать меня — вот, что было нужно, а мама читала рацеи. Зато бабушка, она знала: милосердие важнее справедливости. И мне следовало бы это знать. Да кто он такой, Натан Маркс, чтобы с такой скаредностью отмерять медяки сердечной доброты? Ну конечно же Мессия — если ему суждено прийти в мир — не будет скупердяйничать. Он обнимет и расцелует нас.

Назавтра, играя на плацу в бейсбол, я решился спросить Боба Райта, сержанта из отдела комплектования, куда, по его мнению, направят наших новобранцев через две недели, когда они закончат курс учебной подготовки. Спросил как бы невзначай, между иннингами, и он сказал:

— Всех отправят на Тихий океан. Шульман вчера оформил приказы на твоих ребят.

Эта новость так потрясла меня, точно Гальперн, Фишбейн и Гроссбарт были моими сыновьями.

* * *

Вечером, когда я уже засыпал, в дверь постучали.

— Кто там? — спросил я.

— Шелдон.

Он открыл дверь, перешагнул через порог. Я увидел его не сразу, но почувствовал, что он здесь.

— Ну, как прошел седер? — спросил я.

Он возник из полумрака прямо передо мной.

— Лучше не бывает, сержант. — Он опустился на кровать.

Я приподнялся.

— А вы как? — спросил он. — Отдохнули?

— Да.

— Гальперн и Фишбейн пошли спать. — И он глубоко вздохнул — заботливый отец, да и только.

Какое-то время мы помолчали, моя неприглядная каморка неожиданно обуютилась — так бывает, когда дверь заперта, кошка выпущена погулять, дети уложены.

— Сержант, можно я вам кое-что скажу? Личное?

Я не ответил, и он, похоже, понял почему.

— Я не о себе. О Мики, сержант. Ни к кому я еще так не относился. А прошлой ночью слышу: Мики — его койка рядом с моей — плачет. Да так, что сердце разрывается. Прямо-таки рыдает.

— Очень жаль.

— Я стал с ним разговаривать — надо же было как-то его успокоить. Он схватил меня за руку, сержант, и не отпускал ее. У него чуть ли не истерика началась. И все говорил: если б только узнать, куда нас направят. И пусть скажут, что на Тихий океан, все лучше, чем неизвестность. Ему бы только узнать.

Давным-давно кто-то преподал Гроссбарту горький урок: не обманув, правды не узнаешь. Поверить, что Гальперн плакал, я вполне мог: глаза у него всегда были красные. Так ли не так — не знаю, но у Гроссбарта все оборачивалось обманом. Он был стратег до мозга костей. Но и я — и это прозвучало приговором, — я ведь тоже был стратег! Есть стратегия наступательная, но есть и стратегия отступления. И поскольку и мне — не могу не признать — и хитроумия, и изворотливости не занимать стать, я поделился с Гроссбартом добытой информацией.

— На Тихий океан.

Он ахнул, на этот раз непритворно, без обмана.

— Я передам Мики. Жаль, что так.

— И мне жаль.

Он аж подскочил:

— Значит, вы можете что-нибудь сделать. Скажем, изменить приказ?

— Нет, ничего не могу.

— А вы никого не знаете в отделе комплектования?

— Гроссбарт, ничего я не могу, — сказал я. — Если вам дан приказ на Тихий океан, значит, туда вас и отправят.

— Но Мики…

— Мики, тебя, меня, всех без исключения, Гроссбарт. Ничего тут не поделаешь. А может, война закончится раньше. Моли о чуде.

— Но…

— Спокойной ночи, Гроссбарт. — Я лег и, когда пружины подпрыгнули, почувствовал облегчение — значит, Гроссбарт встал. Теперь я видел его хорошо: челюсть у него отвисла, вид был, как у боксера, когда его послали в нокаут. И тут я заметил, что Гроссбарт держит бумажный кулек.

— Гроссбарт! — Я улыбнулся. — Это что, гостинец?

— Ну да, сержант. От всех нас. — Он вручил мне кулек. — Овощной рулет.

— Рулет? — Я взял кулек, низ его промаслился.

— Мы подумали, вдруг он вам придется по вкусу. Вам же наверняка доводилось есть китайский овощной рулет. Мы решили: вдруг вы любите…

— Твоя тетя приготовила для вас овощной рулет?

— Ее не было дома.

— Гроссбарт, она тебя пригласила. Ты сказал — она пригласила тебя и твоих друзей.

— Верно, — сказал он. — Я только что перечитал ее письмо. Она нас пригласила на следующее воскресенье.

Я встал с постели, подошел к окну.

— Гроссбарт, — сказал я. Но к его совести взывать не стал.

— Что?

— Что ты за человек, Гроссбарт? Нет, скажи по правде, что ты за человек?

По-моему, я в первый раз задал ему вопрос, на который он не нашелся с ответом.

— Как ты можешь так поступать с людьми? — продолжал я.

— Сержант, отлучка нам пошла на пользу. Фишбейн, вы бы только поглядели на него, он просто обожает китайскую кухню.

— А как же седер? — сказал я.

— Раз с седером не вышло, пришлось довольствоваться китайской кухней.

На меня накатила ярость. И я даже не пытался взять себя в руки.

— Гроссбарт, ты лгун! — сказал я. — Каверзник и ловчила. Ты ничего и никого не уважаешь. Ничего и никого. У тебя нет уважения ни ко мне, ни к правде, ни даже к бедняге Гальперну. Ты всех нас используешь…

— Сержант, сержант, я жалею Мики. Правда-правда, жалею. Я к нему привязался. Я пытаюсь…

— Пытаешься! Жалеешь! — Я набросился на него, взял за грудки. Потряс что есть силы. — Пошел вон! Вон — и держись от меня подальше. Попадешься на глаза — пеняй на себя. Ты меня понял?

— Понял.

Я отпустил его и, когда он вышел из комнаты, едва удержался, чтобы не плюнуть ему вслед. Я был взбешен. Бешенство обуяло, обуревало меня, надо было выплеснуть его — дать волю слезам или что-то сокрушить. И я схватил с кровати кулек с рулетом и вышвырнул его в окно. Назавтра, когда солдаты убирали лагерь, я услышал, как один из новобранцев — он не рассчитывал поживиться на уборке ничем, кроме разве что окурков или фантиков, — испустил радостный крик.

— Овощной рулет! — вопил он. — Вот те на — это ж надо, китайский овощной рулет!

* * *

Когда через неделю пришел приказ, спущенный отделом комплектования, я не поверил своим глазам. Всех до одного новобранцев направляли в лагерь «Стоунмен» (штат Калифорния), а оттуда на Тихий океан, всех, за исключением одного. Рядового Шелдона Гроссбарта. Его направляли в форт «Монмут» (штат Нью-Джерси). Я прочитал отпечатанный на ротаторе листок несколько раз подряд. Ди, Гальперну, Гарди, Гелебрандту, Глиницки, Громке, Гуцве, Фаррелу, Филиповицу, Фишбейну, Фьюзелли, всем вплоть до Антона Цигадло, надлежало до конца месяца отправиться на запад. Всем, кроме Гроссбарта. Он нажал на какую-то пружину, и пружиной этой был не я.

Я поднял трубку, позвонил в отдел комплектования.

Голос на другом конце провода четко отрапортовал:

— Капрал Шульман слушает.

— Соедините меня, пожалуйста, с сержантом Райтом.

— С кем я говорю?

— С сержантом Марксом.

В ответ на другом конце провода — чему я очень удивился — сказали:

— А-а-а! — Затем: — Одну минуту, сержант.

Ожидая, когда Райт подойдет к телефону, я обдумывал Шульманово «А-а-а!». С чего бы вдруг это «А-а-а!»? Кто такой Шульман? И тут мне открылось — вот она та пружина, на которую нажал Гроссбарт. Я прямо-таки слышал, как Гроссбарт, встретив Шульмана в гарнизонном магазине, кегельбане, а может, и в молельне, говорит:

— Рад познакомиться. Ты откуда? Из Бронкса? И я оттуда. Знаешь того-этого? А этого-того? И я их знаю. Ты из отдела комплектования? Ну да?

Слушай, а нас и вправду отправят на восток? А ты не мог бы помочь? Изменить приказ? Схитрить, смухлевать, соврать? Нам, сам понимаешь, надо помогать друг другу. Вот если бы евреи в Германии…

К телефону подошел Боб Райт.

— Как дела, Нат? Не повредил рабочую руку?

— Да нет. Боб, слушай, не в службу, а в дружбу, сделай одолжение. — Я сознавал, что говорю точь-в-точь как Гроссбарт, и оттого к осуществлению своего плана приступил неожиданно легко.

— Ты не поверишь, Боб, но есть тут один парень, его направляют в Монмут[66], а он туда не хочет. У него в Европе убили брата, и он просто рвется на Тихий океан. Говорит, будет чувствовать себя трусом, если застрянет в Штатах. Слушай, Боб, нельзя ли как-нибудь ему помочь? Направить в Монмут вместо него кого-нибудь другого?

— Кого? — Райт насторожился.

— Кого угодно. Да хоть первого же по алфавиту. Мне все равно. Но этот парень просит: нельзя ли что-то сделать.

— Как его зовут?

— Гроссбарт, Шелдон.

Райт промолчал.

— Ну да, — сказал я. — Парнишка — еврей, вот я и решил ему помочь. Ну, ты понимаешь.

— Наверное, я смогу ему помочь, — сказал наконец Райт. — Майор уже которую неделю не кажет к нам носа. Временно прикомандирован к площадке для гольфа. Попытаюсь, Нат, но больше ничего обещать не могу.

— Буду очень тебе благодарен, Боб. До воскресенья, — и — весь в поту — повесил трубку.

На следующий день вышел исправленный приказ. Гальперн, Гарди, Глиницки, Громке, Гроссбарт, Гуцва, Филиповиц, Фишбейн, Фьюзелли… А рядового Харли Алтона — везет же людям! — направили в форт в Монмуте (штат Нью-Джерси), куда, Бог весть почему, затребовался рядовой, прошедший пехотную подготовку.

После ужина я вернулся в канцелярию — уточнить, кому и когда нести дежурство. Гроссбарт поджидал меня. Он заговорил первым:

— Сукин сын, вот вы кто!

Я сел за стол и под его испепеляющим взглядом принялся вносить изменения в список.

— Что я вам плохого сделал? — разорялся он. — А моя семья? Вас что, убыло бы, если бы я служил неподалеку от отца — кто знает, сколько ему осталось жить?

— Это почему же?

— Сердце, — сказал Гроссбарт. — Мало на его долю бед выпало, так вы добавить решили. Будь проклят тот день, Маркс, когда я с вами познакомился! Шульман мне рассказал, что вы сделали. Вашему антисемитизму нет пределов. Сколько мы от вас здесь натерпелись, а вам все мало. Вы еще по телефону каверзы строите! Хотите меня извести, вот что!

Я сделал несколько пометок в списке и встал — хотел уйти.

— Всего доброго, Гроссбарт.

— Ну нет, вы должны просить у меня прощения. — Гроссбарт встал у меня на дороге.

— Шелдон, напротив это ты должен просить у меня прощения.

Он вызверился на меня:

— У вас?

— У меня, я так думаю, что и у меня. Но прежде всего у Фишбейна и Гальперна.

— Валяйте, передергивайте. Ни у кого я не должен просить прощения. Я сделал для них все, что мог. А теперь — я так считаю — имею право и о себе подумать.

— Мы, Шелдон, должны думать друг о друге. Ты сам так сказал.

— Значит, по-вашему, вы думали обо мне?

— Нет. Обо всех нас.

Я оттолкнул его и пошел к двери. Слышал, как он яростно сопит за моей спиной — с таким звуком вырывается пар из мощного двигателя.

— С тобой ничего не случится, — сказал я уже от двери.

И подумал, что и с Фишбейном, и с Гальперном тоже, даже и на Тихом океане, до тех пор, пока Гроссбарт сумеет употреблять тряпичную натуру одного и одухотворенную отрешенность другого себе на пользу.

Я постоял около канцелярии — слушал, как за дверью плачет Гроссбарт. Видел, как за освещенными окнами казарм парни в майках, сидя на койках, обсуждают, куда их направят: они вот уже два дня кряду только о том и говорили. Пряча тревогу, они начищали ботинки, надраивали бляхи на ремнях, приводили в порядок исподнее, старались, как могли, смириться со своей участью. У меня за спиной глотал рыдания Гроссбарт — смиряясь со своей участью. И тогда, как ни тянуло меня вернуться в караулку, — просить у Гроссбарта прощения за мою нетерпимость, я смирился со своей.

ЭПШТЕЙН

1

Майкл — он приехал погостить на субботу-воскресенье — переночует на одной из двух кроватей в комнате Герби, где на стенах по-прежнему висели фотографии бейсболистов. Лу Эпштейн с женой разместятся в спальне, на кровати стоящей наискось к стене. Спальня его дочери Шейлы пустует: она с женихом, исполнителем народных песен, ушла на собрание. В углу ее комнаты покачивается на заду игрушечный медвежонок, к его левому уху пришпилен значок «Голосуйте за социалистов»; на книжных полках, где прежде пылились тома Луизы Мэй Олкотт[67], ныне сочинения Говарда Фаста[68]. Дом затих. Свет горит лишь на первом этаже, в столовой, там мерцают субботние свечи в высоких золоченых подсвечниках, колыхается в стакане язычок пламени поминальной свечи Герби.

Эпштейн посмотрел на темный потолок спальни, дал голове — мало, что ли, он ломал ее весь день — отдых. Рядом с ним тяжело дышала — можно подумать, у нее всегда насморк — его жена Голди. Десять минут назад она разделась; он смотрел, как она надевала через голову белую ночную рубашку, рубашка заскользила по спустившимся до пупа грудям, по складчатому, как гармошка, заду, по ляжкам и икрам, испещренным, все равно как дорожная карта, синими линиями вен. Когда-то упругое — не ущипнуть, аккуратное, литое тело, теперь — тискай его, жми — не хочу. Все обвисло. Пока Голди надевала рубашку, он закрыл глаза: попытался вспомнить ту Голди, какой она была в 1927-м, и Лу Эпштейна, каким он был в 1927-м. Вспоминая, прижался к её спине животом, протянул руку — взять за грудь. Соски — с его палец длиной — оттянулись, как у коровы. Он откатился на свою сторону кровати.

Во входной двери повернули ключ, послышался шепот, потом дверь тихо прикрыли. Он насторожился — ждал, что последует: эти социалисты, они долго не чикаются. По ночам то и дело щелкают молниями: расстегивают, застегивают — ну как тут уснешь. «И чем они там занимаются? — обрушился он как-то на жену вечером в пятницу. — Джинсы, что ли примеряют». Ну вот, и опять он ждет. Он не то чтобы против: пусть их побалуются. Не таких уж он строгих правил, понимает, как не понимать: когда и порезвиться, как не в молодости? Он, что ли, не был молодым? Но в 1927-м они с женой были красивые — любо-дорого посмотреть. Да разве Лу Эпштейна можно сравнить с этим умничающим лоботрясом со срезанным подбородком, который зарабатывает на жизнь тем, что поет народные песни в салуне и вдобавок еще как-то спросил Эпштейна: не было ли «волнительно» жить в тридцатые годы — время «грандиозного общественного подъема».

И дочь, ну почему бы ей не быть такой, как… скажем, девчушка из дома напротив, с которой встречается Майкл, у нее еще недавно умер отец. Вот это красотка, что да, то да. Чего никак не скажешь о его Шейле. Что произошло, думал он, что произошло с той румяной малышкой. В каком году, в каком месяце тоненькие лодыжки превратились в колоды, а нежную, как персик, кожу усыпали прыщи. Прелестная девочка стала женщиной двадцати трех лет — «борцом с несправедливостью». Тоже мне борец, подумал он. День напролет рыщет, к какому бы маршу протеста прибиться, а вечером вваливается домой и жрет в три горла… То, что она и этот ее терзатель струн трогают друг друга повсюду, не просто греховно, а мерзко. Ворочаясь с боку на бок, Эпштейн слышал, как они сопят, щелканье молний громом отдавалось в его ушах.

Щелк!

Началось! Что ему до них, ему есть над чем поломать голову. Его фирма… до срока, когда он наметил отойти от дел, всего год, а оставить «Бумажные пакеты Эпштейна» некому. Он начинал дело с нуля, Депрессия и Рузвельт вымотали, чуть ли не в конец подкосили его, и только война и Эйзенхауэр помогли ему подняться на ноги. При мысли о том, что фирма перейдет к чужому человеку, его мутило. Но что поделаешь? Герби — ему бы сейчас шел двадцать девятый год — умер от полиомиелита в одиннадцать. А Шейла, его последняя надежда, выбрала в нареченные лоботряса. Что ему делать? На шестидесятом году производить наследников или что?

Щелк! Плюх! Аа-аа-аах!

Он отключился — ничего не слышать, не думать. Попытался уйти в воспоминания, погрузиться в них. Взять, к примеру, обед…

Он опешил, когда, возвратясь из магазина, увидел за столом солдата. Поразился, потому что у парня — он не видел его лет десять-двенадать — с возрастом лицо стало фамильным, эпштейновским, таким был бы его сын: нос с горбинкой, крепкий подбородок, смуглая кожа, копна лоснящихся черных волос, когда-нибудь они станут дымчато-седыми, цвета облаков.

— Посмотри-ка, кто у нас, — закричала жена, едва он переступил порог: грязь из-под ногтей не успел отмыть, — сын Сола.

Солдат вскочил, протянул ему руку:

— Как поживаете, дядя Луи?

— Грегори Пек, — приговаривала жена. — Монти Клифт[69] — вот какой сын у твоего брата. Три часа здесь, а уже назначил свидание. А воспитанный какой…

Эпштейн промолчал.

Солдат стоял прямо, навытяжку, так, словно обучился обхождению задолго до армии.

— Дядя Луи, вы ведь не сердитесь, что я свалился как снег на голову? Меня на прошлой неделе перевели в Монмут, и отец сказал, чтобы я воспользовался случаем и повидался с вами. Меня отпустили на субботу-воскресенье, и тетя Голди сказала, что я могу остановиться у вас… — Он запнулся.

— Нет, ты посмотри на него! — приговаривала Голди. — Принц, ну принц и принц!

— Разумеется, — сказал наконец Эпштейн, — о чем речь. Как отец?

Эпштейн не разговаривал с братом с 1945 года — он тогда откупил у Сола его долю в фирме, брат перебрался в Детройт, и на прощание чего только ему не наговорил.

— Отлично, — сказал Майкл. — Просил передать привет.

— Ну и ты передай привет. Скажи, я передаю привет.

Майкл сел, Эпштейн понимал, что парень, как и его отец, считает, что Луи Эпштейн — сухарь, и его ничего, кроме «Бумажных пакетов Эпштейна», не волнует.

Домой вернулась Шейла, они, как в былые времена, сели за стол вчетвером. Голди то и дело вскакивала: не успевали они расправиться с одним блюдом, как она подсовывала им другое.

— Майкл, — она углубилась в историю, — ты в детстве ел совсем плохо. А вот твоя сестра, Руфка, она, дай ей Бог здоровья, она, ничего не скажу, ела неплохо. Не скажу хорошо, но неплохо.

И только тут Эпштейн вспомнил свою племяшку Руфку, маленькую темнокудрую красавицу, библейскую Руфь. Кинул взгляд на дочь, жена тем временем развивала тему:

— Руфка, она ела не так чтобы хорошо. Но она не перебирала: это она ест, то не ест. А вот наш Герби, да упокоится он с миром, это он ел, то не ел… — Голди посмотрела на мужа так, словно он должен был в точности помнить, что именно ел и чего не ел его любимый сын; Эпштейн не отрывал глаз от жаркого. — А ты, — подытожила Голди Эпштейн, — чтоб ты был у меня здоровенький, Майкл, ты теперь ешь, дай Бог всякому…

— Аа-аах! Аа-аах!

Вскрики разветвили воспоминания Эпштейна надвое.

— Аа-аах!

Хватит, хватит с него. Он встал, проверил — заправлена ли ширинка на пижамных штанах и двинулся в гостиную. Он выложит им все напрямик. Он им скажет: 1927-й — это вам не 1957-й. Да нет, это они ему скажут.

Однако в гостиной обнаружилась вовсе не Шейла с этим ее певцом. Эпштейн почувствовал, как от пола в широкие пижамные брючины забирается холод, студит промежность, покрывает гусиной кожей ляжки. Они его не заметили. Он попятился, отступил за арку, ведущую в столовую. Глаза его меж тем не отрывались от братнина сынка и девчонки из дома напротив — они барахтались на полу гостиной. Девчонка, по-видимому, пришла в шортах и свитере. Они свисали с ручки дивана. И при тусклом свете свечей Эпштейн всё же разглядел, что она совсем голая. Рядом с ней елозил Майкл — могутный, в одних армейских ботинках и защитного цвета носках. Девчонкины груди были точно две белые чашечки. Майкл целовал их и — если б только! Эпштейн возбудился: он не решался сдвинуться с места, не хотел сдвинуться с места, пока парочка не сцепилась — ни дать ни взять вагоны в депо, — соединилась, содрогнулась. Они так шумели, что не слышали, как Эпштейн на цыпочках пошел к лестнице и на подгибающихся ногах поднялся наверх — в супружескую постель.

И еще долго-долго, не один час, не мог заснуть, сон никак не шел, пока дверь внизу не отворили, и парочка не удалилась. А когда минуту-другую спустя он услышал, как в двери снова повернули ключ, он не гадал: то ли это Майкл возвратился — решил поспать до утра, то ли…

Щелк!

На этот раз Шейла и ее певец! Вся молодежь, вся как есть, и уроды и красавцы, и толстяки и скелеты, только и делают, что застегивают и расстегивают штаны! Он ухватил сивый клок волос и трепал его до тех пор, пока не заболела голова. Жена заворошилась, что-то забормотала:

— Мел… мел… — ухватила одеяло, натянула на себя. — Мел…

Масло! Масло — вот что она видит во сне, стряпня — вот что ей снится в то время, когда все только и делают, что расстегивают и застегивают штаны. Он закрыл глаза, заставил себя забыться стариковским сном.

2

В какие дебри времен надо углубиться, чтобы добраться до истоков злоключений? Позже, когда Эпштейн станет посвободнее, он задаст себе этот вопрос. Когда это началось? Той ночью, когда он увидел парочку на полу? Или летней ночью семнадцать лет назад, когда он оттолкнул врача от кровати и приложил губы к губам Герби. Или, гадал Эпштейн, той ночью пятнадцать лет назад, когда в его постели запахло не женщиной, а «Баб-О»?[70] Или когда дочь в первый раз назвала его капиталистом, так, точно это ругательство, так, точно преуспеть в жизни — преступление? А что, если и не в первом, не во втором и не в третьем случае? Может быть, искать, где начало злоключений, означает — искать себе оправдание? Ну а что, если далеко ходить и не нужно: не начались ли его злоключения, и еще какие злоключения, в то самое утро, когда он увидел на автобусной остановке Иду Кауфман?

А что до Иды Кауфман, так почему, скажите бога ради, чужая женщина, которую он не любит и не смог бы полюбить, решительно изменила его жизнь? Женщина, которая и года не прожила в доме напротив и (о чем оповестила местный Уинчелл[71] — миссис Катц) теперь, когда мистер Кауфман умер, собирается продать дом и переехать в их летний коттедж в Барнегате?[72] До того утра Эпштейн отметил ее, но и только: брюнетка приятной наружности с пышной грудью. Она не болтала с другими домохозяйками: вплоть до последнего месяца все ее время забирал уход за мужем, которого сжирал рак. Эпштейн раза два поздоровался с ней, но и тогда поглощенный судьбой своей фирмы, поприветствовал ее чисто механически. Собственно говоря, и тем утром, в понедельник, он, скорее всего, проехал бы мимо автобусной остановки. Стоял теплый апрельский денек — в такой денек подождать автобуса вовсе не обременительно. На ветках вязов прыгали, щебетали птички, солнце на небе сверкало точно медаль, свежеполученная молодым атлетом. Однако женщина была в легком платье, без пальто, и, заметив ее на остановке, под платьем, под чулками, под примысленном бельем Эпштейн увидел нагую девушку на полу гостиной: Ида Кауфман приходилась матерью Линде Кауфман, девчонке, с которой кувыркался Майкл. Вот почему Эпштейн медленно подкатил к обочине — остановился из-за дочери, а подсадил в машину мать.

— Благодарю вас, мистер Эпштейн, — сказала она. — Вы очень любезны.

— Не стоит благодарности, — сказал Эпштейн. — Я еду на Маркет-стрит.

— Отлично, мне с вами по пути.

Он слишком сильно нажал на акселератор, и огромный «крайслер», взревев, точно «форд» какого-нибудь лихача, рванул вперед. Ида Кауфман открыла, впустив в машину ветерок, окно, закурила. А чуть погодя спросила:

— Это ведь ваш племянник зашел за Линдой в субботу вечером?

— Майкл? Да, он. — Эпштейн покраснел, а почему — Иде Кауфман и невдомек. Он почувствовал, как у него побагровела шея, и закашлялся: пусть думает, что кровь прилила оттого, что у него перехватило дыхание.

— Славный мальчик, такой вежливый, — сказала она.

— Сын моего брата Сола, — сказал Эпштейн. — Они живут в Детройте. — И переключился на Сола — пусть кровь отхлынет: если бы они с Солом не наговорили друг другу всякого всего, он бы передал фирму Майклу. Хотел бы он этого? Лучше ли это, чем передать ее чужому человеку?..

Пока Эпштейн думал, Ида Кауфман курила, они ехали молча, а над ними вязы возносили ввысь свои ветки, распевал птичий хор, и новехонькое весеннее небо разворачивалось точно голубое знамя.

— Он похож на вас, — сказала она.

— Что? Кто?

— Майкл.

— Да нет, — сказал Эпштейн, — он — копия Сол.

— Нет, нет, не говорите. — Она расхохоталась, дым драконом вылетал из ее рта, она откинула голову. — Нет, нет и не говорите, лицом он в вас.

Эпштейн посмотрел на нее, задумался: ее пухлые, красные губы усмехались, обнажая зубы. Чему она улыбается? А вот чему: ваш сынок — копия продавец льда, это же фразочка из анекдота. Он ухмыльнулся: его позабавила мысль о том, каково было бы оказаться в постели с невесткой — у той живот и груди обвисли еще хуже, чем у его жены.

Увидев, что Эпштейн ухмыляется, Ида Кауфман и вовсе зашлась смехом. Какого черта, решил он, не ей одной шутки шутить.

— Ну а ваша Линда, на кого она похожа?

Ида Кауфман закрыла рот, поджала губы, искорки в ее глазах погасли. Он ляпнул что-то не то? Неподобающе отозвался о покойнике, вдобавок о покойнике, который умер от рака? Но нет: она — вот уж чего он не ожидал — развела руками, пожала плечами, словно говоря: «Как знать, Эпштейн, как знать?»

Эпштейн расхохотался. Ему давно не случалось говорить с женщиной, у которой есть чувство юмора; его жена все принимала всерьез. Ида же Кауфман смеялась так, что ее грудь только что не выпрыгивала из выреза коричневого платья. Ее груди походили не на чашечки, а на кружки. Эпштейн сам не заметил, как рассказал ей еще один анекдот, а за ним и еще один, посреди которого обок машины с криком побежал полицейский и вручил ему штрафной талон: он до того разошелся, что проехал на красный свет. Это был первый из трех штрафов, заработанных им в тот день; второй он получил в то же утро попозже, когда мчал в Барнегат; третий уже в сумерки, когда гнал машину по Паркуэй, чтобы не слишком опоздать к ужину. В итоге его оштрафовали на тридцать два доллара, но, как он сказал Иде, если смеешься до слез, как отличить зеленый свет от красного и большую скорость от малой?

В семь вечера он высадил Иду на автобусной остановке и сунул ей в руку двадцатку.

— Вот, — сказал он, — вот, купи себе что-нибудь. — В итоге тот день встал ему в пятьдесят два доллара.

А потом завернул за угол; что сказать жене, он придумал заранее: на «Бумажные пакеты Эпштейна» нашелся покупатель, он провел с ним весь день — хороший вариант. Подъезжая к дому, он увидел за венецианскими жалюзи объемистую фигуру жены. Одной рукой она пробегала по планкам жалюзи: в ожидании мужа проверяла — не насела ли на них пыль.

3

Красная потница?

Подхватив у колен спущенные пижамные штаны, он посмотрел в зеркало. Внизу повернули ключ в замке, но он ничего не слышал — мысли его были заняты другим. Потница, у Герби часто бывала потница — детское недомогание. Бывает ли она у взрослых? Он прошаркал поближе к зеркалу, наступил на спущенные пижамные штаны. А может, это просто сыпь — песком натер. Да, так оно и есть, подумал он, ведь все эти три погожие солнечные недели они с Идой Кауфман — уже после — располагались отдохнуть на пляже перед коттеджем. Должно быть, тогда в брюки и набрался песок, вот на обратной дороге он и натер кожу. Эпштейн отступил на шаг, прищурившись, рассматривал себя в зеркало, когда в комнату вошла Голди. Она только что приняла ванну — у нее, как она говорила, ломило кости, — ее распаренное тело побагровело. Появление Голди застигло Эпштейна врасплох: он с философической сосредоточенностью созерцал сыпь. Мигом оторвавшись от своего отражения в зеркале, он запутался в штанине, споткнулся, штаны упали на пол. Они с женой стояли друг против друга, нагие, наподобие Адама и Евы, с той только разницей, что Голди была с ног до головы багрово-красная, а у Эпштейна выступило, кто его знает что — потница, сыпь или — эта мысль открылась ему, как метафизику открывается первый закон. Вот оно! Руки его рванулись — прикрыть промежность.

Голди посмотрела на него озадаченно, Эпштейн подыскивал слова, как-то оправдывающие его позу.

Вот оно:

— Ну как, ванна помогла?

— Ванна — шманна, ванна есть ванна, — буркнула жена.

— Ты простудишься, — сказал Эпштейн. — Оденься.

— Я простужусь? Это ты простудишься.

Ее взгляд упал на его сплетенные на промежности руки.

— У тебя там болит?

— Замерз немного, — сказал он.

— Где? — она указала на прикрывающие промежность руки. — Там?

— Повсюду.

— Тогда прикройся весь.

Эпштейн нагнулся поднять штаны; едва он отвел руки — спасительный фиговой лист, — у Голди захватило дух.

— А это что?

— Что?

— Это!

Он не мог смотреть ей в глаза — уперся взглядом в багровые глазки ее отвислых грудей.

— Сыпь, от песка.

— Вус фар[73], от песка?

— Ну не от песка, — сказал он.

Она подошла поближе, протянула руку, но к сыпи не прикоснулась, только указала на нее. Обвела кружком в воздухе.

— Сыпь, вот тут?

— А почему не тут? — сказал Эпштейн. — Сыпь как сыпь. Все равно как на руке или на груди. Сыпь это сыпь.

— И почему вдруг? — сказала жена.

— Слушай, я же не врач, — сказал Эпштейн. — Сегодня она есть, завтра ее нет. А я знаю? Наверное, подцепил на стульчаке в магазине. Шварцес, они такие грязные…

Голди поцокала языком.

— Так я что — вру?

Голди подняла на него глаза:

— Я сказала — ты врешь?

Она быстренько обозрела себя — руки-ноги, живот, грудь, проверяла: не заразил ли он ее. Перевела взгляд на мужа, с него опять на себя, и тут глаза ее чуть не выскочили из орбит.

— Ты! — взвизгнула она.

— Ша, — сказал Эпштейн. — Разбудишь Майкла.

— Пакостник! С кем, и с кем ты спутался?

— Я же сказал, эти шварцес…

— Врун! Пакостник! — подкатившись к кровати, она плюхнулась на нее с такой силой, что пружины застонали. — Врун! — вскочила, сдернула с кровати простыни. — Я их сожгу, сожгу все-все!

Эпштейн переступил через опутавшие лодыжки пижамные штаны, ринулся к кровати.

— Ну что ты — это же не заразно. Только если сесть на стульчак. Купи нашатыря…

— Нашатыря, — завопила она. — Чтоб ты уже пил свой нашатырь!

— Нет, — крикнул Эпштейн, — нет, — выхватив у нее простыни, он швырнул их на кровать, в бешенстве стал подтыкать под матрас. — Не смей их трогать! — обогнул кровать и подоткнул простыни с другой стороны, но, пока он подтыкал простыни справа, Голди обегала вокруг и срывала их слева; когда же он подтыкал простыни слева, Голди обегала кровать и сдергивала их справа.

— Не трогай меня, — визжала она. — Пакостник, срамник! Иди, трогай своих шлюх! — Одним рывком сорвала простыни, скомкала и плюнула на них. Эпштейн снова выхватил их у нее — простыни переходили из рук в руки, туда-сюда, туда-сюда, пока не разодрались в клочья. Когда ее руки обмотали белые полосы простынь, Голди зарыдала: — Мои простыни, чистые, хорошие простыни… — и хлопнулась на кровать.

В дверь спальни просунулись две головы. Шейла Эпштейн простонала:

— Господи ты, Боже мой!

Певец заглянул раз, другой и исчез, затопотал вниз по лестнице. Эпштейн ухватил охапку белых полос — прикрыть причинное место. Когда дочь прошла в комнату, он ее не остановил.

— Мама, что случилось?

— У твоего отца, — взвывала Голди, — сыпь! — Она рыдала так бурно, что ее белые ягодицы запрыгали, покрылись рябью.

— Вот именно, — сказал Эпштейн, — сыпь. И что — это преступление? Выйди из комнаты! Дай отцу и матери поспать.

— Почему она плачет? — вопрошала Шейла. — Отвечай!

— А я знаю? Я что — умею читать мысли? У меня в семье все сумасшедшие, я знаю, что они себе надумают!

— Не смей называть маму сумасшедшей!

— А ты не смей кричать на меня! Уважай отца! — Он поплотнее прикрылся белыми полосами. — А теперь уходи!

— Нет!

— Раз так, я тебя вышвырну. — Эпштейн двинулся к двери, дочь не тронулась с места, а вытолкать ее у него рука не поднялась. Вместо этого он закинул голову, адресовался потолку. — Она пикетирует мою спальню! Ну ты, коровища, убирайся! — сделал шаг к дочери, рыкнул так, как если бы хотел спугнуть бродячую кошку или собаку.

Дочь — всей своей тушей — оттолкнула его; от удивления, от обиды он уронил обрывки простыни. Дочь посмотрела на отца. Даже под помадой было видно, что губы ее побелели.

Эпштейн вскинул на нее глаза. Взмолился:

— Я подцепил заразу на стульчаке. Шварцес…

Не успел он закончить фразу, как в дверь просунулась еще одна голова — всклокоченные волосы, вспухшие, красные губы: Майкл вернулся после свидания с Линдой Кауфман, они встречались каждый уик-энд.

— Услышал шум, не нужно ли… — и тут увидел тетку — она лежала на кровати совершенно голая. Отвел глаза, взгляд его упал на дядю Лу.

— А ну вон! — завопил Эпштейн. — Все вон!

Никто не послушался. Шейла загородила дверь — обозначила свою позицию; Майкл прирос к полу, раздираемый стыдом и любопытством разом.

— Вон!

Теперь ноги затопотали вверх по лестнице.

— Шейла, не надо ли позвать… — В дверь просунулся гитарист — взбудораженный, носатый. Обозрел комнату, в конце концов взгляд его упал на промежность Эпштейна — и у него отвисла челюсть.

— У него, что? Сифон?

Вопрос на миг повис в воздухе — все затихли. Голди Эпштейн перестала плакать, приподнялась на кровати. Парни в дверях опустили глаза. Голди выгнула спину, груди ее мотнулись, губы зашевелились.

— Я хочу… — сказала она. — Хочу…

— Мама, чего ты хочешь, — спросила Шейла. — Чего?

— Я хочу… развод! — сказала Голди и сама удивилась своим словам, еще больше ее слова удивили Эпштейна: он хлопнул себя рукой по голове.

— Развод? Ты что, сумасшедшая? — Эпштейн обвел всех взглядом; обратился к Майклу: — Она сумасшедшая!

— Хочу развод, — сказала Голди, глаза ее закатились, и она без чувств повалилась на голый матрас.

* * *

После того как Голди при помощи нюхательной соли привели в чувство, Эпштейна отослали спать в комнату Герби. Он ворочался, крутился на непривычно узкой кровати, слышал, как на соседней кровати дышит Майкл. В понедельник, думал он. В понедельник он обратится к юристу.

Нет, сначала к доктору. Доктор, конечно же, только взглянет и сразу скажет, что Ида Кауфман — чистая женщина, да он в этом и не сомневается. Эпштейн на что хочешь готов побиться: у грязной женщины кожа пахнет иначе. Доктор его разуверит: сыпь появилась оттого, что они терлись друг о друга. Сыпь пройдет: чтобы она появилась, должны потрудиться двое, от одного к другому она не передается. Он не виноват! Во всяком случае, если он и чувствует за собой вину, то не потому, что подцепил заразу. Впрочем, в любом случае доктор подскажет, что делать. И юрист подскажет. И тогда все поймут, включая — тут только до него дошло — братца Сола: уж он-то будет потирать руки, подозревать самое плохое. Эпштейн повернулся на другой бок, посмотрел на кровать, где спал Майкл. Глаза Майкла блестели в темноте, он — вылитый Эпштейн: нос, подбородок, лоб — не спал.

— Майкл?

— Да.

— Не спится?

— Нет.

— И мне не спится, — сказал Эпштейн и добавил извиняющимся голосом. — У всех нервы…

И перевел взгляд на потолок.

— Майкл?

— Да?

— Нет, ничего. — Однако любопытство пересилило тревогу. — Майкл, а у тебя сыпи нет?

Майкл сел.

— Нет, — твердо сказал он.

— Я вот что подумал, — зачастил Эпштейн. — Ты знаешь, у меня выступила сыпь… — тут голос Эпштейна пресекся, он отвел глаза — ведь Майкл, пронзила его мысль, мог бы унаследовать фирму, если бы не дурак Сол… Но какая теперь разница, кому достанется фирма. Он же не для себя старался, всю жизнь только для них. Ну и где теперь эти они?

Он закрыл глаза руками.

— Всё переменилось, все переменилось, — сказал он. — И я даже не знаю, когда начались перемены. У меня, Лу Эпштейна, сыпь. И я больше не Лу Эпштейн, я чувствую — я другой человек. Вдруг, ни с того ни с сего — раз! — и все переменилось.

Он снова посмотрел на Майкла, говорил с расстановкой, подчеркивая каждое слово так, словно обращался не только к племяннику:

— Всю мою жизнь я не жалел сил. Помереть мне на этом месте, если я всю свою жизнь не старался поступать, как положено: давать моей семье все, чего не имел сам…

Он замолчал: нет, не то, не совсем то он хотел сказать. Включил ночник, приступился к племяннику по-иному.

— Мне, Майкл, семь лет было. Я приехал сюда мальчишкой семи лет, а я помню тот день так, точно это вчера было. Я приехал с твоими дедом и бабкой — твой отец еще не родился — этого, уж ты мне поверь, он не испытал. Мы с дедом и бабкой стояли на причале — ждали, когда за нами придет Чарли Гольдштейн. На прежней родине он был компаньоном твоего деда, тот еще ворюга. Но ворюга не ворюга, а мы ждали, и в конце концов он пришел за нами, чтобы отвести нас туда, куда он нас поселил. И вот он пришел, а в руке у него большая жестянка. И знаешь, что в ней? Керосин. Мы стоим на причале, а Чарли Гольдштейн поливает нам головы керосином. И втирает его в волосы, чтобы вывести вшей. Глаза керосин щипал страх как. Я хоть и мальчишкой был, а переживал ужасно…

Майкл пожал плечами.

— Э! Разве ты можешь меня понять? — брюзжал Эпштейн. — Что ты видел в жизни? Тебе же всего двадцать…

Майкл опять пожал плечами.

— Двадцать два, — мягко поправил он.

Эпштейн еще много чего мог порассказать, однако сомневался: приблизит ли хоть одна из семейных историй к тому, что его тяготит, а вот как это передать, не знал. Встал, спустился вниз, к спальне. Открыл дверь, постоял — прислушался. Слышал, как в гостиной на диване храпит певец. Ничего не скажешь, самое время для гостей. Закрыл дверь, поднялся наверх, в спальню Герби, почесал ляжку.

— Уж ты мне поверь, она не мучается, спит себе… Она такого мужа, как я, не заслуживает. Ну, готовит она, и что? Тоже мне, большое дело. Убирает? И что, медаль ей за это дать? Хотел бы я прийти хоть раз домой, а там — беспорядок. На всем пыль и можно расписаться на каком-нибудь столе, пусть и в подвале. Ох, Майкл, я и порадовался бы! — Он запустил пальцы в седые космы. — Ну почему, почему так получилось? Почему моя Голди, такая женщина, превратилась в уборочную машину? Как это понять?

Он отошел к стене, стал разглядывать фотографии бейсболистов — их повесил еще Герби: длинные лица, квадратные подбородки, яркие краски повыцвели, в углах фотографий подписи: Чарли Келлер, Лу Гериг, Ред Раффинг… Как давно это было. До чего же Герби любил «Янкиз».

— Как-то вечером, — снова завел рассказ Эпштейн, — еще до Депрессии… знаешь, что мы с Голди затеяли? — Он буравил глазами Реда Раффинга, но не видел его. — Ты не знал моей Голди, красавица была, каких мало. В тот вечер мы стали делать снимки, фотографии. Я установил аппарат в спальне — мы тогда еще в старом доме жили, — и мы стали делать снимки. — Он замолчал, вспоминая. — Мне хотелось снять мою жену безо всего, чтобы носить ее фотографию с собой. А наутро проснулся — и что я вижу: Голди уничтожает негативы. Она сказала: Боже упаси, ну а вдруг я попаду в катастрофу, полиция возьмет мой бумажник, чтобы узнать, кто я, и тогда — ой-ей-ей! — Он улыбнулся.. — Ты же знаешь женщин, им бы только поволноваться… Но все равно мы эти снимки сделали, пусть и не проявили. Скажи, многие решились бы и на такое? — Он задумался, перевел глаза с Реда Раффинга на Майкла, тот едва заметно — лишь углы рта кривились — улыбался.

— На что решились — такие снимки сделать?

Майкл прыснул.

— Каково? — Эпштейн улыбнулся. — Тебе такое не приходило в голову? Признаю. Не исключено, кое-кто подумает, что так делать не положено, что это грех или что-то в этом роде, но кто может судить…

Майкл посуровел — вот оно, весь в отца.

— Кто-то должен судить. Есть вещи, которые не положено делать.

Эпштейн готов был согласиться, что его может извинить лишь молодость.

— Как знать, — сказал он, — Как знать, не исключено, что Голди, уничтожив негативы, поступила, как положено.

Майкл яростно затряс головой.

— Да! Есть вещи, которые делать не положено. Не положено и все тут!

Тут до Эпштейна дошло, что указующий перст нацелен не на дядю Лу, фотографа, а на дядю Лу, прелюбодея. И — неожиданно для себя — завопил.

— Положено, не положено! Что от тебя, что от твоего папаши я только это и слышу! Кто ты такой, что ты о себе понимаешь — ты что, царь Соломон? — Он вцепился в столбики кровати. — А вот я тебе расскажу, что еще в ту ночь случилось? Так вот в ту ночь — и это точно — мы зачали Герби. Круглый год старались-старались, я уже совсем ойсгемучид[74], а в ту ночь у нас все вышло. После этих съемок, из-за них. Кто знает?

— Но…

— Какое еще но! Но — вот это вот? — И он указал пальцем на промежность. — Ты молод еще, тебе не понять. Когда у тебя забирают одно за другим, так ты берешь и хватаешь — чувствуешь себя свинья свиньей, и все равно хватаешь. А положено, не положено — кто знает? Когда глаза застилают слезы, кто может различить, в чем разница! — Он понизил голос, но — на пониженных тонах — обрушился на племянника еще яростнее. — И не тебе меня осуждать. Или я не видел, как ты барахтался с Идиной дочкой, а это как, по-твоему? Тебе, значит, положено?

Теперь Майкл уже стоял в кровати на коленях.

— Видели?

— Да, видел!

— Это же совсем другое дело!

— Другое дело? — взревел Эпштейн.

— Когда человек женат — это совсем другое дело.

— Не тебе судить, другое или не другое. Ты имеешь жену, у тебя двое детей, а потом мало-помалу у тебя забирают все… — Ноги у Эпштейна подкосились, он рухнул поперек кровати Майкла. Майкл отклонился, в растерянности смотрел на дядю, не знал — ни что делать, ни как выказать осуждение: ему еще не случалось видеть, чтобы мужчина, вышедший из подросткового возраста, плакал.

4

Обычно по воскресеньям утро проходило так: в половине десятого Голди варила кофе, Эпштейн шел на угол — купить копченой лососины и воскресный выпуск «Ньюс»[75]. Когда лососина была на столе, бублики в духовке, а страница кроссвордов «Ньюс» в пяти сантиметрах от носа Голди, в кухню, позевывая, в халате до пят спускалась Шейла. Приступали к завтраку, Шейла стыдила отца: как он может покупать «Ньюс» — «набивать карманы фашистов». За окном гои тянулись к церкви. Ритуал этот оставался неизменным, вот разве с годами — что поделаешь — расстояние от «Ньюс» до носа Голди все уменьшалось, а антипатия Шейлы к «Ньюс» все увеличивалась: она выписывала «Пост»[76].

В это воскресенье, когда Эпштейн проснулся, до него донесся запах кофе. Когда он прокрался вниз — ему было велено, пока не сходит к врачу, принимать ванну в подвале, — минуя кухню, он различил запах копченой лососины. И наконец, когда он, уже побрившись и одевшись, вошел в кухню, его приветствовал шорох газетных страниц. Можно подумать, какой-то другой Эпштейн, его двойник, встал на час раньше и переделал за него все его воскресные дела. Вокруг стола под часами сидели Шейла, ее певец и Голди. В духовке грелись бублики, Шейлин певец, усевшись на стуле задом наперед, тем временем щипал струны гитары и пел:

Я так долго был на дне. А считал, что на коне…

Эпштейн хлопнул в ладоши и перед тем, как сесть за стол, потер руки:

— Шейла, это ты принесла? — Он указал на газеты, на лососину. — Спасибо.

Певец вскинул глаза и, импровизируя, пропел:

Вышел я из дому рыбки прикупить… — и ухмыльнулся: шут он шут и есть.

— Заткнись, ты, — одернула его Шейла. Певец вторил ее словам — там, там!

— Тогда спасибо вам, молодой человек, — сказал Эпштейн.

— Его зовут Марвин, — сказала Шейла. — Для твоего сведения.

— Спасибо, Мартин.

— Марвин, — сказал певец.

— Слышу я уже не так чтобы хорошо. Голди Эпштейн оторвалась от газеты:

— От сифилиса мозги мягчают.

— Что, что?

— От сифилиса мозги мягчают…

Эпштейна точно подкинуло.

— Это ты ей такое сказала? — заорал он на дочь. — Кто ей такое сказал?

Певец перестал щипать струны. Все молчали: сговорились против него. Он схватил дочь за плечи:

— Отца надо уважать, поняла?

Шейла вывернулась:

— Тоже мне отец!

Ее слова отбросили его назад — вызвали в памяти шутку, которую Ида Кауфман отпустила тогда в машине, ее коричневое платье, весеннее небо. Он перегнулся через стол, приблизил лицо к жене:

— Голди, Голди, посмотри на меня! Посмотри на меня, на Лу!

Голди снова уставилась в газету, но держала ее так далеко от носа, что Эпштейну было ясно: она не различает букв; оптометрист сказал, что вдобавок ко всему у нее еще ослабли глазные мышцы.

— Голди, — сказал он. — Голди, и что, страшнее меня уже нет преступника? Посмотри мне в глаза, Голди. Ну, скажи, когда это евреи разводились? Когда?

Голди посмотрела на него, потом на Шейлу.

— От сифилиса мягчают мозги. Я не буду жить с пакостником.

— Мы во всем разберемся. Пойдем к раввину…

— Он тебя не узнает…

— Но дети, что будет с детьми?

— С какими детьми?

Герби умер, а Шейла, Шейла стала чужой; Голди права.

— Дети взрослые, они сами о себе позаботятся, — сказала Голди. — Шейла захочет, так она уедет со мной во Флориду. Я думаю переехать на Майами-Бич.

— Голди!

— Не кричи, — сказала Шейла, ей не терпелось ввязаться в склоку. — Разбудишь Майкла.

Голди — подчеркнуто церемонно — адресовалась к дочери:

— Майкл уехал утром. Повез свою Линду на денек в их коттедж в Белмаре.

— В Барнегате, — буркнул Эпштейн, выходя из-за стола.

— Ты что это сказал? — взвилась Шейла.

— В Барнегате.

Эпштейн решил уйти из дому прежде, чем к нему пристанут с расспросами.

В закусочной на углу он купил себе газету, сидел в одиночестве, пил кофе, глядел в окно — люди тянулись к церкви. Мимо прошла смазливая шикса[77], в руке она несла белую круглую шляпку, вот она нагнулась, сняла туфельку — вытряхнула камешек. Заглядевшись на нее, Эпштейн облил рубашку кофе. Девичья попка под обтягивающим платьем была круглой, что твое яблоко. Он смотрел на нее, потом ударил себя кулаком в грудь — так, словно молился, — и раз, и два, и три.

— Что я натворил! О Господи!

Допив кофе, забрал газету и пошел по улице. Куда пойти — домой? А есть ли у него дом? Он увидел, как на другой стороне улицы Ида Кауфман в шортах и лифчике вывешивает у себя на задах дочернино бельишко. Эпштейн огляделся, вокруг не было никого, кроме тянущихся к церкви гоев. Ида завидела его и улыбнулась. На Эпштейна накатила злость, он сошел с тротуара и в сердцах двинул через дорогу.

* * *

В полдень в доме Эпштейна услышали, как завыла сирена. Шейла оторвалась от «Пост» — прислушалась, посмотрела на часы.

— Уже двенадцать? У меня часы отстают на четверть часа. Скверные часы, отец подарил.

Голди Эпштейн листала «Нью-Йорк таймс», проглядывала объявления в разделе путешествий — за газетой по ее просьбе сходил Марвин. Она посмотрела на часы.

— И у меня на четырнадцать минут. Тоже, — сказала она дочери, — его подарок.

Сирена взревела еще громче.

— Бог ты мой, — сказала Шейла. — Конец света, да и только.

Марвин — он надраивал гитару красным носовым платком — тут же завел песню, страстную, самозабвенную негритянскую песню, о конце света.

— Тихо! — сказала Шейла. Навострила слух. — Сегодня же воскресенье. А сирену включают по субботам.

Голди сорвалась с дивана.

— А вдруг это воздушная тревога? Ой, только этого нам не хватало!

— Это полиция, — Шейла с горящими глазами метнулась к входной двери: она по политическим соображениям относилась к полиции враждебно. — Смотри, едут — да это же «скорая помощь».

Шейла выскочила на улицу, за ней — на шее у него все еще моталась гитара — Марвин. За ними — задники шлепанцев хлопали ее по пяткам — ковыляла Голди. Посреди улицы она обернулась: удостовериться — закрыта ли дверь, иначе от воров, им ведь что ночь, что день, букашек и пыли не уберечься. Когда Голди повернула голову, выяснилось, что бежать недалеко. «Скорая» остановилась напротив, у дома Кауфманов.

Там уже толпились соседи все еще в халатах, в пеньюарах, с юмористическими страницами газет в руках; и гои, шиксы в шляпках, тут же. Пробиться вперед к Шейле и Марвину Голди не удалось, но, хоть она и стояла позади толпы, ей было видно, как из «скорой» выскочил молодой врач и взбежал, перепрыгивая через две ступеньки, на крыльцо, из его заднего кармана, вихляясь, свисал стетоскоп.

Тут подоспела и миссис Катц. Коренастая, лицо багровое, живот чуть не до колен, дергала Голди за рукав.

— Голди, у них опять беда?

— Кто знает, Перл? Такая кутерьма. Можно подумать, атомную бомбу взорвали.

— Как бомбу взорвут, так ты узнаешь, — сказала Перл Катц. Обозрела толпу, перевела взгляд на дом. — Бедняга, — сказала она: вспомнила, что всего три месяца назад ветреным мартовским утром «скорая помощь» увезла мужа миссис Катц в частную лечебницу, откуда он уже не вернулся. — Беда, беда… — Миссис Катц трясла головой — сочувствие било в ней через край. — У всех, уж я-то знаю, свои беды — у кого больше, у кого меньше. Наверное, у нее нервы сдали. Это нехорошо. Желчные камни, их вырежут, так их уже нет. А нервы — это же просто страшно. Ну а вдруг не ей, а дочке стало плохо, вы как думаете?

— Дочки нет дома, — сказала Голди. — Она уехала с Майклом, нашим племянником.

Из дома никто не выходил, и, чтобы время не пропадало даром, миссис Катц решила кое-что поразведать.

— Голди, он кто? Сын того брата, с которым Лу не разговаривает? Это его сын?

— Да. Сын Сола из Детройта…

Голди оборвала фразу на середине: входная дверь отворилась, но из дома никто не вышел. Голос из первых рядов скомандовал:

— Попрошу расступиться! Прошу вас! Да расступитесь же! — Голди узнала голос Шейлы. — А ну расступимся! Марвин, помоги!

— Я не знаю, куда положить гитару, на нее могут…

— Оттесни их! — скомандовала Шейла.

— Да гитара же…

Теперь врач с помощником пытались вынести носилки из дверей — двигали их туда-сюда, накреняли. Позади них стояла миссис Кауфман в белой мужской рубашке, заправленной в шорты. На месте глаз — две красные ямы, и не накрашенная, отметила миссис Катц.

— Наверное, что-то с девчонкой! — сказала Перл Катц — она приподнялась на цыпочки. — Голди, ты не видишь, кого несут — девчонку?

— Девчонки нет дома…

— А ну отступите! — скомандовала Шейла. — Марвин, что же ты, помогай!

Молодой врач с помощником, крепко держа носилки, боком спускали их с крыльца.

Миссис Катц подпрыгивала.

— Кто это, кто?

— Мне не видно, — сказала Голди. — Не видно… — И, скинув шлепанцы, встала на цыпочки.

— Господи ты, Боже мой! Господи! — и с криком:

— Лу! Лу! — ринулась вперед.

— Мама, отойди! — Шейле пришлось оттащить мать.

Носилки тем временем вдвинули в «скорую помощь».

— Шейла, пусти, там же твой отец! — Голди указала на «скорую», на крыше которой медленно вращался красный фонарь. На миг обернулась — посмотрела на крыльцо. Ида Кауфман все еще стояла там, крутила пуговицы на рубашке. И только потом рванула к «скорой», дочь бежала рядом, поддерживала ее под локоть.

— Кто вы ему? — спросил врач. Он шагнул вперед — хотел преградить им путь: казалось, они того и гляди нырнут в «скорую» вслед за носилками, рухнут на пациента.

— Жена… — возопила Шейла.

Врач указал на крыльцо.

— Послушайте…

— Я его жена, — кричала Голди. — Я.

Врач посмотрел на нее.

— Влезайте.

Голди, пока врач и Шейла подсаживали ее в «скорую», тяжело сопела, когда же она увидела Эпштейна — мертвенно бледное лицо, глаза закрыты, кожа серее прикрывавшего его серого одеяла, — у нее захватило дух. Врач, отодвинув Шейлу, забрался в машину, «скорая» тронулась, завыла сирена. Шейла метнулась вслед за «скорой», забарабанила кулаком по дверце, но тут же повернула назад и, раздвигая толпу, поднялась к миссис Кауфман.

Голди обратилась к врачу:

— Он умер?

— Нет, у него сердечный приступ.

Голди ударила себя кулаком по лицу.

— Он выздоровеет, — сказал врач.

— Почему вдруг сердечный приступ? У него никогда не было сердечного приступа.

— Ему шестьдесят, шестьдесят пять, такое случается, — врач говорил отрывисто: держал Эпштейна за руку.

— Ему всего пятьдесят девять.

— Всего-навсего, — сказал врач.

«Скорая» проскочила на красный свет, резко свернула направо, Голди шмякнулась на пол. И, так и не поднявшись с пола, сказала:

— И почему вдруг у здорового человека…

— Не спрашивайте. Мужчине на возрасте не пристало вести себя как юнцу…

Голди заслонила глаза руками, и тут Эпштейн открыл глаза.

— Он очнулся, — сказал врач. — Может быть, он хочет подержать вас за руку или что.

Голди подползла к Эпштейну, посмотрела на него.

— Лу, как ты? Что у тебя болит?

Эпштейн молчал.

— Он понимает, что это я?

Врач пожал плечами:

— Скажите ему.

— Лу, это я.

— Лу, это ваша жена, — сказал врач.

Эпштейн сморгнул.

— Он понимает, — сказал врач. — Он выздоровеет. И всего-то нужно вести себя, как положено, как положено в шестьдесят.

— Слушай доктора, Лу. Тебе нужно вести себя, как положено, и только.

Эпштейн открыл рот. Язык дохлой змеей повис между зубов.

— Ничего не говори, — сказала жена. — Ни о чем не волнуйся. И о фирме тоже. Все обойдется. Наша Шейла выйдет за Марвина — и так все устроится. Тебе не придется продать фирму, она останется семье. А ты не будешь работать, ты отдохнешь, тебя заменит Марвин. Марвин, он умный, Марвин — это менч[78].

Лу закатил глаза.

— Не говори, лежи себе тихо. Я за всем присмотрю. Ты поправишься, мы поедем отдохнуть. Хочешь, поедем в Саратогу — там минеральные ванны. Вдвоем — ты, я… Лу, я тебя спрашиваю, ты будешь жить, как положено? — Она вцепилась ему в руку. — Будешь? — По щекам ее текли слезы. — Потому что, Лу, чем это кончится — ты совсем убьешь себя, вот чем! Не прекратишь свои штуки — и все…

— Ладно, ладно, — сказал врач. — Успокойтесь, не то нам придется выхаживать не одного больного, а двух.

Машина сбросила скорость и, притормозив, подкатила к дверям больницы, врач опустился на колени у задней дверцы.

— Сама не знаю, почему я плачу. — Голди утерла глаза. — Он поправится? Вы так скажете, так я вам поверю: вы же доктор.

Молодой человек распахнул дверцу с намалеванным на ней большим красным крестом; Голди, понизив голос, спросила его:

— Доктор, а от сыпи вы его тоже вылечите? — И нацелила палец.

Врач посмотрел на нее. Приподнял прикрывающее наготу Эпштейна одеяло.

— Доктор, а это опасно?

Из глаз, из носа у Голди текли ручьи.

— Это же всего-навсего раздражение, — сказал врач.

Голди схватила его за руку:

— И вы можете от него вылечить?

— Конечно, навсегда, — и врач выпрыгнул из «скорой».

ПО ПЕСНЕ ЧЕЛОВЕКА НЕ ПОНЯТЬ

С бывшим преступником Альберто Пелагутти я познакомился пятнадцать лет назад, в девятом классе, на уроке профориентации. В первую неделю нас подвергли серии тестов, чтобы определить наши навыки, недостатки, склонности и душевные особенности. В конце недели мистер Руссо, учитель профориентации, сложит наши навыки, вычтет недостатки и скажет нам, какая работа наиболее соответствует нашим талантам; все это было чрезвычайно таинственно, но научно. Помню, первым был у нас «тест на предпочтения»: «Что бы вы предпочли делать: то, это или еще что-то…» Альби Пелагутти сидел позади меня слева, и в этот первый день занятий, пока я вольно шагал по тесту, то изучая древние ископаемые, то защищая в суде преступников, Альби, как нутро Везувия, дышал, возгонялся, вздымался, опадал, затухал, набухал на стуле. Когда он наконец принимал решение, он его принимал. Слышно было, как карандаш его твердо ставит крестик в столбце против деятельности, предпочесть которую он считал наиболее разумным. Его мучения подтверждали легенду, предшествовавшую его появлению: ему было семнадцать, он только что вышел из Джемсбергской колонии; наша школа была у него третьей — третий год в девятом классе; но теперь я услышал еще один твердый крестик — он решил «завязать».

Посреди урока мистер Руссо вышел из класса.

— Я пойду попью, — сказал он. Руссо всегда старался показать нам, какой он честный мужик, и что, в отличие от некоторых других учителей, выйдя через переднюю дверь, не будет подкрадываться к задней и подсматривать, как мы себя ведем. И действительно, если уходил пить, то возвращался с влажными губами, а когда возвращался из туалета, от его рук пахло мылом. — Не торопитесь, мальчики, — сказал он, и дверь за ним закрылась.

Его черные туфли «с разговором» застучали по мраморному полу, и в плечо мое впились пять толстых пальцев. Я обернулся; это был Пелагутти.

— Чего? — сказал я.

— Номер двадцать шесть. Какой ответ?

Я сказал ему правду:

— Любой.

Пелагутти привстал над столом и уставился на меня свирепо. Это был бегемот: большой, черный и пахучий; короткие рукава рубашки обтягивали его толстенные руки, как будто мерили ему давление, — в эту минуту взлетевшее до небес:

— Какой ответ!

Перед лицом угрозы я отлистал назад три страницы в моем вопроснике и перечел номер двадцать шестой: «Что бы вы предпочли: (1) Присутствовать на конференции по международной торговле; (2) Собирать вишню; (3) Сидеть с больным другом и читать ему; (4) Возиться с автомобильным мотором». Я хладнокровно посмотрел на Альби и пожал плечами.

— Не важно — правильного ответа нет. Любой годится.

Он чуть не взлетел со стула.

— Дуру не гони! Какой ответ!

Головы в классе повернулись — взгляды с прищуром, шушуканье, издевательские ухмылки, — и я понял, что с минуты на минуту вернется с мокрыми губами мистер Руссо, и в первый же день занятий меня поймают на жульничестве — на подсказке. Я снова посмотрел на двадцать шестой вопрос; потом опять на Альби, а затем — движимый, как всегда, в отношениях с ним, гневом, жалостью, страхом, любовью, местью и неодолимой склонностью к иронии, тонкой в ту пору, как бревно, я прошептал:

— Сидеть с больным другом и читать ему.

Вулкан утих, и мы с Альби познакомились.

* * *

Мы подружились. Он был при мне во время тестов, потом во время завтрака, потом после уроков. Я узнал, что Альби, в его молодые годы, успел проделать все то, что я, пай-мальчик, не смог: он ел гамбургеры в разных незнакомых ресторанчиках; после холодного душа, с мокрой головой, выходил зимой на улицу; жестоко обращался с животными; сношался с проститутками; воровал, был пойман и расплачивался. Но теперь, сказал он мне: «Я кончил мудить. Я получу образование. Я постараюсь, — думаю, эту фразу он подцепил из музыкального фильма, который смотрел накануне, пока мы сидели на уроке литературы, — я постараюсь показать себя с лучшей стороны.» На следующей неделе, когда Руссо зачитывал результаты тестирования, эта лучшая сторона высветилась неожиданно и прелестно. Руссо сидел за своим столом с кипой тестов, сложенной как боеприпасы, на фоне громадных таблиц и диаграмм, и открывал нам наши судьбы. Нам с Альби предстояло стать юристами.

Из всего, что Альби поведал мне в эту первую неделю, в голове у меня прочнее всего засел один факт. Я быстро забыл название города в Сицилии, где он родился, забыл профессию его отца (он то ли делал, то ли развозил лед), забыл годы выпуска и модели автомобилей, которые Альби угнал, но запомнил, что он, по-видимому, был звездой в бейсбольной команде Джеймсбергской колонии. Когда учитель физкультуры назначил меня капитаном софтбольной команды нашего класса (в софтбол мы играли до окончания чемпионата страны по бейсболу, потом переключились на бесконтактный футбол), я решил заполучить Пелагутти в свою команду. С его ручищами он мог выбить мяч на километр.

В тот день, когда набирали команды, в раздевалке, пока я надевал форму — футболка, бандаж, трусы хаки, толстые носки, кеды, Альби, шаркая ногами, прохаживался около меня. Сам он уже переоделся: бандаж он не надел, а из-под спортивных трусов цвета хаки свисали сантиметров на восемь широкой причудливой каймой его собственные бледно-лиловые. Вместо футболки на нем была нижняя майка, а на ногах — угольно-черные кеды и тонкие шелковые носки с вышитыми сбоку узкими стрелами. Такой мог в древности нагишом сокрушать львов в Колизее; наряд же, хотя я умолчал об этом, — не прибавлял ему достоинства.

Пока мы шли из раздевалки по темному подвальному коридору на солнечное сентябрьское поле, он без умолку говорил:

— Пацаном я не занимался спортом, а в колонии стал играть, и бейсбол стал с ходу получаться.

Я кивнул.

— Тебе нравится Пит Ризер? — спросил он.

— Хороший игрок.

— А Томми Хенрич нравится?

— Не знаю, — сказал я. — Наверное, надежный.

Болельщик «Доджеров»[79], я, конечно, предпочитал Ризера Хенричу из «Янкиз»; кроме того, вкусы мои всегда были несколько своеобразны, и Ризер, неоднократно налетавший на стену в погоне за мячом, завоевал особый приз в моей бейсбольной душе.

— Да, — сказал Альби, — мне все «Янкиз» нравятся.

Я не успел спросить Альби, что он хотел этим сказать: мистер Хоппер, бронзовый, улыбающийся, высокий, уже подбросил монету; я поднял голову, монета блеснула на солнце, и я сказал: «Орел». Выпала решка, и первым выбирал другой капитан. Сердце у меня упало, когда он посмотрел на руки Альби, но успокоилось, когда он прошел мимо и выбрал высокого худого парня, типичного первого бейсмена. Я тут же сказал: «Беру Пелагутти». Не часто увидишь такую улыбку, как та, что появилась на его лице: можно было подумать, что я отменил ему пожизненное заключение.

* * *

Игра началась. Я играл на позиции шорт-стопа и к бите выходил вторым, Альби — в центре поля и попросился бить четвертым. Их первого бьющего высадили на первой базе: я взял с земли и бросил первому бейсмену. Следующий выбил высоко, удобно и как раз в центр поля. Увидев, как двинулся за мячом Альби, я в тот же миг понял, что Томми Хенрич и Пит Ризер для него — только имена: все, что он знал о бейсболе, он вызубрил вчера вечером. Пока мяч висел в воздухе, Альби подпрыгивал под ним с поднятыми руками, соединив ладони над головой и хлопая ими, как бабочка крыльями, и при этом призывал мяч к себе.

— Сюда, — кричал он в небо, — сюда, подлюга… — И перебирал ногами, как на велосипеде.

Надеюсь, что умирать буду не так долго, как падал этот проклятый мяч. Он висел и висел, а Альби камлал под ним. Наконец, мяч упал — и прямо на грудь Альби. Бегун уже пробежал вторую базу и мчался к третьей, а Альби повернулся кругом и растопырил руки, словно собрался затеять хоровод с двумя невидимыми детьми.

— Сзади, Пелагутти, — завопил я.

Он замер:

— Что?

Я побежал к центру.

— Мяч сзади, передавай!

Их игрок добежал до третьей, а я должен был стоять и объяснять Альби, что значит «передавай».

После первой половины первого иннинга у них было восемь хоумранов — все благодаря запоздалым передачам Альби, и мы начали бить при счете 0:8.

Из чистого мазохизма я должен описать, как бил Альби. Для начала он стал лицом к питчеру; затем, когда хотел ударить по мячу — это происходило каждый раз, — бил не сбоку, а сверху, словно загонял кол в землю. Не спрашивайте, правша он был или левша. Я не знаю.

Мы переодевались в раздевалке, я молчал. Краем глаза наблюдал за Пелагутти, и во мне все кипело. Он скинул свои дурацкие черные кеды и надел розовую рубашку «гаучо» на майку — в вырезе ее еще краснело пятно на том месте, куда угодил первый верховой мяч. Не сняв спортивных трусов, он сунул ноги в серые брюки и стал натягивать их — сперва на красные пятна от низовых мячей на лодыжках, потом — на колени и бедра с пятнами от мячей, брошенных питчерами.

Наконец я не выдержал:

— Ты дурак, Пелагутти, ты не узнал бы Пита Ризера, если бы столкнулся с ним нос к носу.

Он засунул кеды в свой шкафчик и не ответил. Я разговаривал с его необъятной спиной в розовой рубашке.

— Зачем ты наврал, что играл в тюремной команде?

Он что-то промямлил в ответ.

— А? — сказал я.

— Играл, — пробурчал он.

— Врешь!

Он повернулся и злобно уставился на меня черными глазами.

— Играл!

— Представляю, что за команда!

Уходя из раздевалки, мы не разговаривали. По дороге на профориентацию, когда проходили мимо кабинета мистера Хоппера, он поднял голову и подмигнул мне. Потом показал головой на Пелагутти: мол, понимаю, какое ты выбрал сокровище, — но как я сам-то принял этого обалдуя за бейсбольную звезду? Потом мистер Хоппер снова опустил свою кварцованную голову над столом.

— Теперь, — сказал я Пелагутти, — ты повис на мне до конца сезона.

Он шаркал впереди меня молча, и бычьему его заду не хватало только хвоста, чтобы отгонять мух — он приводил меня в ярость.

— Врун несчастный! — сказал я.

Он обернулся со всей быстротой, на какую способен бык:

— Никто на тебе не повис. — Мы стояли на лестничной площадке, от которой отходил коридор со шкафчиками; ребята, поднимавшиеся за нами по лестнице, остановились и слушали. — Никто на тебе не повис, соплеед!

И я увидел волосатый кулак, летящий прямо к моему рту. Я отклонился, но поздно, и услышал хруст у себя в переносице. Средняя часть тела у меня пошла назад, голова и ноги — вперед, и, согнутого буквой «с», меня отнесло назад метров на пять прежде, чем мои ладони уперлись в холодный мрамор пола. Альби обошел меня и вошел в кабинет профориентации. В это время я поднял голову и увидел, как туда же входят черные туфли мистера Руссо. Я почти уверен, что он видел, как Альби меня саданул, но доказательств у меня нет. Никто, включая меня и Альби, об этом случае никогда не упоминал. Возможно, я был не прав, назвав Альби вруном, но если он блистал в бейсболе, то уж не знаю, среди каких игроков.

Для контраста представлю Дьюка Скарпу, тоже бывшего преступника, который пришел к нам в том году. И Альби, кстати, и Дьюк были не из нашего района. Оба жили на другом краю Ньюарка, в «Нижней шее»[80], и Совет по образованию перевел их к нам только после того, как Альби выгнали из двух других школ, а Дьюка — из четырех. Совет надеялся, подобно Марксу, что высшая культура в конце концов поглотит низшую.

Альби и Дьюк не уважали друг друга: если Альби решил завязать, то Дьюк, бескостно-грациозный, скользкий тихушник, чувствовалось, что-то затевал. И хотя теплых чувств они друг к другу не питали, Дьюк всегда таскался за Альби и мной, понимая, мне кажется, что если Альби презирает его, то потому, что видит его насквозь, — а такого приятеля легче выносить, чем того, который презирает тебя, потому что совсем не понимает. Если Альби был бегемотом, то Дьюк — рептилией. Я? Не знаю; в других видеть животное легче.

В обеденный перерыв мы с Дьюком иногда занимались спаррингом в коридоре перед кафетерием. Он не умел отличить хук от джеба и не любил ссадин на своей смуглой коже и беспорядка в прическе; но с таким наслаждением нырял, уклонялся, закручивался, раскручивался, что, наверное, согласился бы заплатить за удовольствие поиграть со мной в змея. Он гипнотизировал меня, Дьюк, задевал некую слизистую струну в моей душе, тогда как Альби искал и напрягал какую-то более глубокую и, надеюсь, более благородную.

* * *

Но кажется, Альби у меня выходит каким-то ангелом или агнцем. Поэтому расскажу, что мы с ним устроили мистеру Руссо.

Руссо верил в набор своих тестов так же, как его родители-иммигранты (и родители Альби, и, возможно, он сам) верили в непогрешимость папы. Если тесты показали, что Альби будет адвокатом, значит, он будет адвокатом. Что до прошлого Альби, оно как будто только укрепляло веру мистера Руссо в свое пророчество: спасение светилось в его глазах, когда он занимался Альби. В сентябре он дал ему прочесть биографию Оливера Уэнделла Холмса[81]; в октябре заставлял беднягу еженедельно выступать экспромтом перед классом, в ноябре задал ему написать доклад о Конституции, который написал я; в декабре — окончательное унижение — отправил Альби, меня (и еще двоих, обнаруживших юридические наклонности) в суд округа Эссекс, чтобы мы увидели «настоящих юристов в деле».

Было холодное ветреное утро, и, когда мы, отщелкнув свои окурки в статую Линкольна на площади перед судом, стали подниматься по длинной белой цементной лестнице, Альби вдруг повернулся кругом и пошел по площади обратно к Маркет-стрит. Я окликнул его, а он закричал в ответ, что все это уже видел, — и теперь он уже не шел, а бежал к людным улицам центра, преследуемый не полицией, но прошлым. Он не счел Руссо дураком за то, что тот послал его в суд, — нет, он слишком уважал учителей; думаю, он решил, что Руссо хочет ткнуть его носом в это прошлое.

Поэтому неудивительно, что на следующий день после физкультуры Альби объявил об открытии военных действий против учителя профориентации — первом преступлении, запланированным им после того, как он встал на путь добродетели. Он очертил мне план действий и предложил сообщить его остальным ученикам. В качестве посредника между Альби и дисциплинированным, не привлекавшимся к суду составом класса я был поставлен у двери в кабинет и каждому входящему сообщал на ухо этот план: «После десяти пятнадцати, как только Руссо отвернется к доске, наклонись и завязывай шнурки на туфлях». Если одноклассник отвечал недоуменным взглядом, я показывал на Пелагутти, громоздившегося над столом; недоумение исчезало, и очередной сообщник шел на свое место. Единственным, с кем получилась загвоздка, был Дьюк. Он выслушал план и уставился на меня с видом человека, у которого под началом собственная группировка, а о твоей он даже не слышал.

Наконец прозвенел звонок; я закрыл за собой дверь и бесшумно подошел к своему столу. Потом дождался, когда минутная стрелка дойдет до трех; она дошла; потом Руссо повернулся к доске, чтобы написать шкалу зарплат рабочих в производстве алюминия. Я нагнулся, чтобы завязать шнурки, — и увидел под всеми столами перевернутые улыбающиеся лица. Слева позади послышался свистящий шепот Альби; руки его возились с черными шелковыми носками, и шепот становился все громче и громче, неразборчивый, сицилийский, яростный. Диалог происходил исключительно между ним самим и Руссо. Кровь прилила у меня к голове и стучала в висках, пальцы развязывали и завязывали шнурки; я посмотрел в сторону доски. Ноги Руссо повернулись. И какое же зрелище предстало его глазам — там, где были двадцать пять лиц, нет теперь ничего. Только столы.

— Ну все, — услышал я его голос, — ну все. — Он слегка хлопнул в ладоши. — Достаточно, ребята. Хорошего понемножку. Сядьте.

И тут шепот Альби достиг всех налившихся кровью ушей под столами; он окатил нас, как подземный поток:

— Не вылезайте!

Руссо просил нас подняться, но мы не двигались. И не сели, пока Альби не приказал; а потом под его управлением запели:

Не сиди под яблоней Ни с кем, кроме меня. Ни с кем, кроме меня, Ни с кем, кроме меня. Нет, нет, не сиди под яблоней…

А потом, в такт мелодии, мы стали хлопать в ладоши. Какой шум!

Мистер Руссо застыл в изумлении. На нем был отутюженный синий костюм в полоску, бежевый галстук с головой колли посередине и булавкой с выгравированными инициалами РР; на нем были черные туфли с разговором; они блестели. Мистер Руссо — он веровал в опрятность, честность, пунктуальность, в планируемую судьбу, он веровал в будущее, в профессиональную ориентацию! А рядом со мной, позади меня, внутри меня, всюду вокруг меня — Альби! Мы посмотрели друг на друга, Альби и я, грудь мою распирала радость: «Не сиди под яблоней ни с кем…» — гудел голос Альби, а потом меня окутал другой, густой, паточный голос; это был голос Дьюка, и он хлопал в ладоши в ритме танго.

Руссо на секунду прислонился к таблице «Квалифицированные рабочие: квалификация и размер зарплаты», а потом отодвинул со скрежетом кресло и опустился в него — так низко, как будто в нем не было сиденья. Он опустил большую голову к столу, и плечи его свернулись, как края мокрой бумаги; и тут Альби нанес завершающий удар. Он перестал петь «Не сиди под яблоней»; мы тоже перестали. В тишине Руссо поднял голову; черными припухшими глазами он смотрел на нашего атамана Альберто Пелагутти. Руссо стал медленно качать головой: это был уже не Аль Капоне, это был Гарибальди! Руссо ждал: я ждал; ждали все остальные. Альби медленно поднялся и запел: «Скажи, ты видишь в проблесках зари то, с чем гордо прощались…»[82] Мы все встали и тоже запели. Со слезами на длинных черных ресницах, побежденный, мистер Роберт Руссо устало поднялся за столом и, вторя раскатистому пагубному басу Пелагутти зашевелил губами: «…бомбы, рвущиеся в небе, подтверждали…» Ну и пели же мы!

* * *

Альби покинул школу в июне того года — он сдал только профориентацию, — но наше приятельство, это странное судно, разбилось в щепки однажды в полдень за несколько месяцев до этого. Дело было в марте, в обеденный перерыв, мы с Дьюком боксировали в коридоре перед кафетерием; Альби, расположившийся к Дьюку после того, как его теплый мелодичный голос присоединился к общему хору, — Альби вызвался быть рефери и влезал между нами, расталкивая из клинча, предупреждал насчет ударов ниже пояса, дергал Дьюка за мотню — словом, получал удовольствие. Помню, как в клинче я легонько молотил Дьюка по почке, а он извивался в моем захвате. Солнце светило в окно у него за спиной, пронизывало его прическу, похожую на гнездо змей. Я стучал его по боку, он изворачивался, я тяжело дышал носом, глядя на его змеистые волосы, и вдруг Альби вклинился между нами и оттолкнул друг от друга — Дьюк отступил в сторону, а я по инерции пролетел вперед и врезался кулаком в окно, где был угол Дьюка. Затопали ноги, через секунду жующая толпа непричастных с шуточками окружила меня — меня одного. Альби и Дьюк испарились. Я проклинал их обоих, бесчестных гадов! Толпа не вернулась к прерванному обеду, пока не вышла диетсестра, громадная, с варикозными ногами матрона в накрахмаленном белом халате и, записав мою фамилию, не отвела меня в медицинский кабинет извлекать из моего кулака осколки. Позже меня в первый и последний раз вызвали к директору мистеру Уэнделлу.

С тех пор прошло пятнадцать лет, и я не знаю, что сталось с Альби Пелагутти. Если он гангстер, то не настолько знаменитый и богатый, чтобы заинтересовать комитет Кифовера[83]. Когда комитет занялся штатом Нью-Джерси, я стал внимательно следить за расследованиями, но ни разу не встретил в газетах фамилию Пелагутти и даже Дьюка Скарпы — хотя кто знает, под какой фамилией живет теперь Дьюк. Я знаю, однако, что сталось с учителем профориентации. Позже, когда другой сенатский комитет[84] стал пропалывать штат, выяснилось, что около 1935 года Роберт Руссо, в ту пору студент педагогического колледжа, был (в числе прочих) марксистом. Руссо отказался ответить на некоторые вопросы комитета, и Совет по образованию собрался, всыпал ему горячих и уволил. Время от времени я читаю в ньюаркской газете, что Союз защиты гражданских свобод все еще пытается обжаловать это решение. И даже сам написал в Совет, что, если и оказал на меня кто-то разлагающее влияние, то отнюдь не бывший мой учитель Руссо; если он и был коммунистом, то никак этого не проявлял. Я не решился включить в письмо эпизод с пением «Звездного знамени»: как знать, что докажет или не докажет он капризным дамам и владельцам сетевых магазинов, которые заседают и умирают в советах по образованию?

И если (перефразируя древнего) история человека это его судьба[85], как знать, примут ли они к сведению письмо, написанное мною? Другими словами, похоронили ли пятнадцать лет тот день, когда я был вызван к директору?

…Это был высокий, благородного вида джентльмен, и, когда я вошел, он встал и подал мне руку.

То же солнце, которое час назад просвечивало змеиные волосы Дьюка, косо пробивалось теперь сквозь жалюзи мистера Уэнделла и согревало его зеленый ковер.

— Как поживаете? — сказал он.

— Да, — не к месту ответил я, спрятав забинтованную руку под здоровой.

Он любезно предложил:

— Присядьте.

Испуганный, неопытный, я отвесил что-то вроде полупоклона и сел. Тогда мистер Уэнделл подошел к металлическому картотечному шкафу, выдвинул один ящик и достал из него большую белую карту. Он положил ее на стол и поманил меня, чтобы я мог прочесть, что на ней напечатано. Наверху крупными буквами были напечатаны моя фамилия, первое и второе имя; ниже римская цифра один, и рядом с ней: «Дрался в коридоре, разбил окно (19/3/42)». Уже задокументировано. И на большой карте с массой свободного места.

Я вернулся к своему стулу и сел, а мистер Уэнделл сказал, что эта карта будет сопровождать меня всю жизнь. Поначалу я слушал, но по ходу его речи драматизм улетучивался, и внимание мое переключилось на его картотеку. Я представил себе заключенные в ней карты. Карту Альби, карту Дьюка… и тогда я понял — и почти простил, — почему они смылись и оставили меня одного отвечать за разбитое окно. Понимаете, Альби всегда знал о картотеке и расставленных по алфавиту карточках; я не знал; а Руссо, бедный Руссо, узнал лишь недавно.

ЭЛИ-ИЗУВЕР

Лео Зуреф возник из-за белой колонны — поздороваться с Эли Пеком. От удивления Эли отпрянул, они пожали друг другу руки, и Зуреф жестом пригласил его в просевший старый особняк. В дверях Эли обернулся и увидел, как за сбегавшей по склону лужайкой, за буйными зарослями живых изгородей, за затененной заброшенной тропой, мигают фонари на улицах Вудентона. Магазины вдоль Коуч-Хаус-роуд выбрасывали снопы желтого света — Эли представлялось, что это горожане тайно сигнализируют ему: «Эли, разъясни ты этому Зурефу нашу позицию. У нас современная община, Эли, у нас семьи, мы платим налоги…» Отягощенный этим заданием, Эли тупо, устало поглядел на Зурефа.

— Вы, как я понимаю, работаете полный день, — сказал Зуреф, проводя юриста — чин-чином, при портфеле — в промозглый холл.

Каблуки Эли грохотали по растрескавшемуся мраморному полу, и, чтобы перекрыть грохот, он говорил громко.

— Дорога — вот что тяжелее всего, — сказал Эли, проходя — Зуреф распахнул перед ним дверь — в сумрачную комнату. — Занимает три часа в день… Я к вам прямо с поезда.

Он опустился в кресло со спинкой в форме арфы. Оно, против ожидания, оказалось не очень глубоким, и Эли ушиб костистый зад. Ушиб взбодрил его, заставил вернуться к делу. Зуреф, лысый, с косматыми бровями, когда-то, судя по всему, очень толстый, сидел за пустым столом, стол скрывал его до половины, и от этого казалось, что он сидит на полу. Кроме стола, в комнате не было ничего. Ни книг на полках, ни ковра на полу, ни штор на больших створчатых окнах. Когда Эли заговорил, Зуреф встал и открыл державшееся на одной скрипучей петле окно.

— Май, а уже как август, — сказал он, и Эли увидел на голове Зурефа — тот стоял к нему спиной — черный кружок. У Зурефа не было макушки! Зуреф сквозь полумрак — лампочки в люстре отсутствовали — проследовал к столу, и тут Эли сообразил, что это кипа. Зуреф чиркнул спичкой, зажег свечу, и в открытое окно ворвались приглушенные крики играющих детей. Уж не для того ли Зуреф открыл окно, чтобы Эли их услышал.

— Ну-ну, — сказал он. — Я получил ваше письмо.

Эли изготовился: ожидал, что Зуреф выдвинет ящик, достанет письмо из папки. Вместо этого старик подался животом вперед, просунул руку в карман брюк и извлек оттуда нечто, что Эли на первый взгляд принял за сильно несвежий носовой платок. Зуреф развернул его, расправил, разгладил на столе ребром ладони.

— Вот, — сказал он.

Эли указал на замызганный листок, который он слово за словом обсудил со своими партнерами, Льюисом и Макдоннелом.

— Я надеялся получить ответ, — сказал Эли. — Прошла неделя.

— Дело важное, мистер Пек, и я знал — вы придете.

Дети бегали под открытым окном, их непонятный лепет — вполне, впрочем, понятный Зурефу, иначе чего б он заулыбался, — проник в комнату, как третий собеседник. От детского крика Эли стало не по себе, он не смог сдержать пробравшей его дрожи. Надо было, думал он, сначала пойти домой, принять душ, поужинать, а потом уж нанести визит Зурефу. Профессионализм, обычно выручавший его, здесь не помогал: слишком сумрачным был кабинет, слишком поздним час. А там, внизу, в Вудентоне, его ждали — ждали клиенты, ждали соседи. И он представлял не себя с женой, а евреев Вудентона.

— Вы поняли, в чем дело? — спросил Эли.

— Понять нетрудно.

— Это вопрос районирования… — Зуреф ничего не ответил, лишь побарабанил пальцем по губам, и Эли сказал: — Законы создаются не нами…

— Вы их уважаете.

— Они защищают нас… Защищают общину.

— Закон есть закон, — сказал Зуреф.

— Вот именно! — Эли так и подмывало встать и забегать по кабинету.

— Но закон не всегда закон, и это тоже верно. — Зуреф поднял руки ладонями вверх, изобразил весы. — Ведь бывает и так: хоть закон и закон, но он не всегда закон? — Он покачал чаши весов. — И наоборот.

— Все проще простого, — отрезал Эли. — Школе-интернату не полагается находиться в жилом районе. — Он не допустит, чтобы Зуреф затуманил эту проблему другими проблемами. — Мы сочли за благо предварить вас, прежде чем что-либо предпринимать.

— Ну а дому?

— Дому да. Жилой район он и предназначен для жилья.

Не исключено, что эти перемещенные лица знают английский не так хорошо, как могло показаться. Зуреф говорил медленно, но до сих пор Эли относил это за счет его изворотливости, а то и умудренности.

— Жилье и означает дом, — добавил он.

— Значит, это есть мое жилье.

— А как же дети?

— Это их жилье.

— Всех семнадцати?

— Восемнадцати, — сказал Зуреф.

— Но вы же обучаете их здесь?

— Талмуду. Это против закона?

— В таком случае это школа.

Зуреф снова подвигал чаши весов вверх-вниз, постепенно нарушая их равновесие.

— Послушайте, мистер Зуреф, в Америке такое заведение называется школой-интернатом.

— И там их учат Талмуду?

— Их там учат — и точка. Вы — директор школы, они — ученики.

Зуреф положил чаши весов на стол.

— Мистер Пек, — сказал он. — Я в это не верю… — но к тому, что говорил Эли, слова его, похоже, касательства не имели.

— Мистер Зуреф, таков закон. Я пришел осведомиться, что вы намерены предпринять.

— Что меня обяжут предпринять.

— Надеюсь, это совпадает.

— Совпадает, — Зуреф вжал живот в стол. — Мы остаемся. — Он улыбнулся. — Мы устали. Директор устал. Ученики устали.

Эли встал, взял портфель. Туго набитый жалобами, претензиями и махинациями клиентов портфель оттягивал руку. Случались дни, когда портфель был как пушинка, — в кабинете Зурефа он весил не меньше тонны.

— До свидания, мистер Зуреф.

— Шалом, — сказал Зуреф.

Эли открыл дверь и, стараясь не стучать каблуками, мрачным — ни дать ни взять склеп — коридором вышел из дома. Привалился к колонне, стал смотреть, как на лужайке играют дети. Перекликаясь то громче, то тише, они гонялись друг за другом вокруг обветшавшего дома. В сумерках детская игра напоминала ритуальные пляски. Эли отлепился от колонны, но едва он ступил на лужайку, пляски прекратились. Раздался пронзительный, долго не смолкающий визг. До сих пор еще никто при виде Эли не пускался наутек. Не сводя глаз с огней Вудентона, Эли направился к ведущей с горки тропе.

Когда Эли увидел его, он сидел на скамейке под деревом. Поначалу Эли помстилось, что перед ним глубокая черная дыра, затем в ней вырисовалась фигура. Эли узнал его по описаниям. Вот он, в той самой шляпе, из-за которой на Эли и возложили эту миссию, в шляпе, повергшей Вудентон в такое смятение. Городские огни вновь просигналили: «Займись тем, кто в шляпе. Это же черт знает что». Эли направился к нему. Ну а вдруг он более покладистый, чем Зуреф, более резонный. В конце-то концов таков закон. Эли подошел к нему поближе, хотел было окликнуть, но не решился. Долгополый черный сюртук, сцепленные на коленях руки — вот что его остановило. Широкополая, с круглой тульей талмудическая шляпа сдвинута на затылок. Лицо, шея заросли бородой, такой мягкой и жидкой, что она взлетала и опускалась при каждом выдохе. Он спал, по его щекам курчавились пейсы. Судя по лицу, он был не старше Эли.

Эли поспешил навстречу огням.

* * *

Записка на столе вывела его из равновесия. Из бумажных клочков в каракулях за последнюю неделю можно было бы составить летопись. Подписи на клочке не было.

Миленький, — оповещала цидулка, — я пошла спать. Сегодня у младенца пробудился эдипов комплекс. Позвони Теду Геллеру.

В холодильнике его ждал отсыревший обед. Он терпеть не мог холодных, отсыревших обедов, но посиди с ним Мириам, съел бы обед с удовольствием. Он был на взводе, но Мириам при всем ее зверски аналитическом уме не могла его умиротворить. Он любил ее, когда жизнь шла без сучка без задоринки, и она тогда любила его. Но порой Эли ощущал, что профессия затягивает его подобно зыбучим пескам, не дает дохнуть. Слишком часто ему хотелось представлять интересы другой стороны, а представляй он их, ему хотелось бы представлять интересы той стороны, которую он и представлял. Иногда закон не давал ответа, по-видимому, закон не имел никакого отношения к тому, что удручало людей, — вот в чем беда. А раз так, Эли не мог не чувствовать себя глупым и никчемным… Правда, сегодня дело другое: претензии горожан обоснованны. Обоснованны-то они обоснованны, но не вполне, и, если бы Мириам не легла спать, а видела, как Эли расстроен, она бы с места в карьер взялась разъяснять, чем он расстроен, понимать его, прощать, с тем чтобы все вернулось в норму, потому что, когда все приходит в норму, они любят друг друга. Закавыка заключалась в том, что все усилия Мириам не помогали ему разобраться ни в себе, ни в своих трудностях, а только еще больше расстраивали и вдобавок убеждали в ее слабости. И Эли, и Мириам не отличались, как выяснилось, особой силой характера. Эли уже дважды с этим сталкивался, и оба раза выход находил в «нервном срыве» — так это милосердно называли соседи.

Садясь обедать, Эли поставил портфель около тарелки, вынул записки Зурефа и положил их рядом с цидулкой Мириам. Время от времени он перебирал записки — их приносил в город тот, в черной шляпе. Вот первая записка, из-за которой и загорелся сыр-бор:

Всем, кого это касается,

Прошу передать этому джентльмену следующее: ботинки для мальчиков на резиновых подметках и каблуках:

5 пар размера 6с

3 пары размера 5с

3 пары размера 5b

2 пары размера 4а

3 пары размера 4с

4 1 пару размера 7b

5 1 пару размера 7с

Итого: 18 пар ботинок для мальчиков. Джентльмен имеет заранее подписанный чек. Прошу поставить нужную сумму.

Лео Зуреф

Директор Вудентонской ешивы, Н.-Й.

5.8.48.

— Эли, он из тех, что здесь без году неделя, совсем зеленый, — это ему Тед Геллер еще когда говорил. — И хоть бы слово сказал. Сунул записку и стоит, прямо как старики из Бронкса, ну те, что продавали в разнос разную дребедень.

— Ешива! — это Арти Берг ему когда еще говорил — Эли, ешива в Вудентоне. Если б я хотел жить в Браунсвилле[86], я б там и остался.

— Эли, — а это ему Гарри Шоу уже сейчас говорил, — и вдобавок ко всему в особняке старика Паддингтона. Старик перевернулся бы в гробу. Эли, когда я уехал из Нью-Йорка, я думать не думал, что Нью-Йорк потянется за мной.

Записка номер два:

Уважаемый бакалейщик,

Прошу выдать этому джентльмену десять фунтов сахара. Деньги запишите на счет Вудентонской ешивы. Мы откроем у Вас счет, оплачивать будем каждый месяц. Этот джентльмен будет приходить к Вам раз или два в неделю.

Лео Зуреф Директор 5.10.48.

P.S. Имеете ли Вы кошерное мясо?

— Сегодня этот тип прошел мимо моего окна, — это ему Тед Геллер когда еще говорил, — и кивнул мне. Эли, выходит, мы с ним теперь на дружеской ноге?

— Эли, — это ему Арти Берг когда еще говорил, — он явился, в этой самой шляпе, в «Купи здесь» и передал эту свою записку прямо в руки менеджеру.

— Эли, — это снова Гарри Шоу, — смех смехом, а мы и оглянуться не успеем, как сотня, если не больше, сопляков в этих их ермолках будет распевать на Коуч-Хаус-роуд свои ивритские уроки, и тогда тебе будет не до смеха.

— Эли, чем они там занимаются? Мои дети слышали какие-то странные звуки.

— Эли, у нас современная община.

— Эли, мы платим налоги.

— Эли.

— Эли.

— Эли.

Сначала ему зудел в ухо только очередной горожанин; а тут обернулся — в дверях Мириам, живот загораживал ее чуть не целиком.

— Эли, миленький, ну как?

— Он сказал: нет.

— А того, другого, ты видел? — спросила она.

— Он спал под деревом.

— Ты ему разъяснил, как наши к этому относятся?

— Он спал.

— Почему же ты его не разбудил? Эли, такое дело не каждый день поручают.

— Он устал!

— Пожалуйста, не кричи на меня, — сказала Мириам. — Не кричи. Я беременна. Мне уже тяжело носить.

Эли понял, что его сердит вовсе не то, что она сказала, а то, что она еще скажет.

— Доктор говорит: ребенок очень тяжелый.

— Раз так, сядь, чтобы я мог нормально пообедать.

Он понял: а теперь его рассердило, что она не посидела с ним, пока он обедал, хоть он и обрадовался возможности побыть одному. Казалось, за ним хвостом тянется оголенный нерв, а он все наступает и наступает на него. Но вот и Мириам на него наступила.

— Эли, я понимаю, ты расстроен.

— Нет, ты не понимаешь.

Она вышла из кухни. И уже с лестницы крикнула:

— Понимаю, миленький.

Это западня! Он будет выходить из себя, предчувствуя, что она будет его «понимать». Она, видя, как он сердится, в свою очередь будет понимать его еще лучше. Ну а он в свою очередь будет сердиться еще пуще. Зазвонил телефон.

— Алло! — сказал Эли.

— Эли, Тед. Ну?

— Ну, ничего.

— Кто этот Зуреф? Он американец?

— Нет. Перемещенное лицо. Из Германии.

— А дети?

— Тоже перемещенные лица. Он их учит.

— Чему? Какому предмету? — спросил Тед.

— Не знаю.

— Ну а тот в шляпе, ты видел того типа в шляпе?

— Да, он спал.

— Эли, он спит в шляпе?

— Он спит в шляпе.

— Изуверы паршивые, — сказал Тед. — Эли, двадцатый век на дворе. А тут — на тебе — этот тип в шляпе на нашу голову. Не успеем оглянуться, и эти субчики из ешивы разбредутся по городу.

— А там, глядишь, станут увиваться за нашими дочками.

— Мишель и Дебби и смотреть на них не станут.

— В таком случае, Тедди, — буркнул Эли, — тебе не о чем беспокоиться. — И повесил трубку.

Тут же зазвонил телефон.

— Эли? Нас разъединили. Нам не о чем беспокоиться? Значит, ты все уладил?

— Придется повидать его еще раз. Думаю, мне удастся как-то это уладить.

— Отлично. Я позвоню Арти и Гарри.

Эли повесил трубку.

— Я так поняла, что ты ничего не уладил. — А это уже Мириам.

— Так и есть.

— Тогда почему же ты сказал Теду, что все уладил?

— Так и есть.

— Эли, а не стоило бы тебе еще полечиться?

— Мириам, с меня довольно.

— С расстроенными нервами юрист работать не может. Это не ответ.

— Мириам, придумай что-нибудь поновее.

Она надулась и ушла вместе со своим тяжелым младенцем спать.

Зазвонил телефон.

— Эли, это Арти. Тед звонил. Ты все уладил? Все прошло гладко?

— Да.

— Когда они уедут?

— Арти, предоставь это дело мне. Я устал. Хочу спать.

* * *

В постели Эли поцеловал жену в живот, положил на него голову — ему нужно было подумать. Положил очень осторожно: у Мириам шла вторая неделя девятого месяца. И все равно, когда она спала, тут хорошо отдыхалось — голова поднималась и опускалась в такт ее дыханию, а он тем временем искал выход: «Если б только этот тип снял свою дурацкую шляпу. Я знаю: шляпа — вот, что их бесит. Сними он ее, и все наладится».

— Что-что? — спросила Мириам.

— Я разговариваю с ребенком.

Мириам села на постели.

— Эли, детка, ну, пожалуйста, улучи минутку, загляни к доктору Экману — просто поговорить.

— Я чувствую себя хорошо.

— Ох, миленький! — Она уронила голову на подушку.

— Ты знаешь, какой вклад внесла твоя мать в наш брак: шезлонг и преклонение, как заповедано Новой, черт бы ее подрал, школой[87], перед трудами Зигмунда Фрейда.

Мириам сделала вид, что спит, но по тому, как она дышит, Эли понял, что у нее сна ни в одном глазу.

— Я говорю ребенку правду, Мириам, ведь так? Шезлонг, недополученные три месяца подписки на «Нью-Йоркер»[88] и «Введение в психоанализ»[89]. Я верно говорю, разве нет?

— Эли, ну к чему такая враждебность?

— Тебя только и заботит, что у тебя внутри. Целый день торчишь перед зеркалом, смотришь, как растет твой живот.

— У беременных устанавливаются особые отношения с плодом, отцам этого не понять.

— Тоже мне отношения. Что поделывает моя печень? А тонкая кишка? А не пошаливает ли мой островок Лангерганса?[90]

— Эли, зря ты ревнуешь к крохотуле-зародышу.

— Я ревную к островку Лангерганса!

— Эли, я не могу с тобой спорить: я ведь знаю — ты недоволен не мной. Милый, неужели ты не понимаешь: ты недоволен собой.

— Тобой и Экманом.

— Эли, а вдруг бы он и помог.

— Вдруг бы он помог тебе. Между вами, можно сказать, роман.

— Эли, это в тебе опять говорит неприязнь.

— Тебе-то что — это же неприязнь не к кому другому, а к себе.

— Эли, у нас родится чудесный ребенок, я легко разрешусь, ты будешь замечательным отцом, я просто не понимаю, что тебя точит — для этого нет никаких причин. Если нас что и должно заботить, так только, какое имя ему выбрать.

Эли встал с постели, сунул ноги в шлепанцы.

— Назовем его Экман, если родится мальчик, и Экман, если родится девочка.

— Экман Пек звучит некрасиво.

— Придется ему с этим смириться, — сказал Эли и спустился к себе в кабинет, где на портфеле в льющемся в окно лунном свете поблескивал замок.

Он вынул записки Зурефа, снова их перечел. У него расходились нервы, стоило подумать о том, какими псевдонаучными доводами жена станет обосновывать, почему он читает и перечитывает эти записки. «Эли, ну почему ты так сосредоточился на этом Зурефе? Эли, ну не втягивайся ты так. Почему, как ты думаешь, ты так втянулся?» Ни от одной жены — раньше ли позже — не укроется, в чем твоя слабина. И угораздило же его — экая незадача! — родиться неврастеником. Что бы ему родиться колченогим.

Снимая крышку с машинки, он продолжал злиться на Мириам, потому что в ее словах был резон. И все время, пока писал письмо, он слышал, как она будет растолковывать, почему он просто не способен вовремя поставить точку. Пусть так, зато она не способна понять, в чем суть дела. Но он уже слышал, что она скажет: у него «сформировалась негативистическая реакция», это же очевидно. Но заумные рацеи его не задурили: ей и всего-то нужно, чтобы Эли предоставил Зурефу с домочадцами выпутываться самим — тогда община умиротворится, а они снова заживут счастливо. Ей всего-то и нужно, чтобы в ее личном мирке царили любовь и лад. И чем это плохо? Пусть в мире творится черт-те что, покой Вудентона ничто не должно нарушать. Как бы там ни было, письмо он написал.

Дорогой мистер Зуреф,

наша сегодняшняя встреча, на мой взгляд, результатов не дала. Но, по-моему, мы вполне могли бы прийти к соглашению, которое устроило бы и еврейскую общину Вудентона, и ешиву, и Вас — никаких препятствий к этому я не вижу. Как мне кажется, недовольство моих соседей прежде всего вызывают выходы в город джентльмена в черных шляпе, костюме и т. д. Вудентон — передовая пригородная община, и ее члены, как евреи, так и христиане, хотели бы, чтобы жизнь их семей протекала в благополучии, благолепии и спокойствии. В конце концов мы живем в двадцатом веке, и просьба к членам общины одеваться сообразно времени и месту не кажется нам чрезмерной.

В Вудентоне, что Вам, по всей видимости, неизвестно, долгое время селились исключительно состоятельные протестанты. Лишь в войну евреи получили возможность покупать здесь недвижимость и согласно жить бок о бок с протестантами. Чтобы не ущемлять и не оскорблять друг друга, как евреям, так и христианам, пришлось отказаться от кое-каких крайностей в своих обычаях. Таким согласием, несомненно, следует дорожить. Не исключено, что если бы в Европе перед войной установилось такое согласие, гонения на еврейский народ, жертвами которых стали Вы и эти восемнадцать детей, не осуществились бы с такой легкостью, а может быть, и не осуществились бы вовсе.

Вследствие чего, мистер Зуреф, не согласились бы Вы на следующие условия? Если да, то мы сочли бы возможным не привлекать ешиву к суду за нарушение положений номер 19 и 23 городского устава. Условия эти таковы:

1. Религиозная, образовательная и общественная деятельность Вудентонской ешивы будет ограничена пределами ее территории.

2. Появление работников ешивы на улицах Вудентона приветствуется при соблюдении одного условия: они будут одеты так, как принято одеваться в Америке двадцатого века.

Если Вы примете эти условия, Вудентонская ешива сможет без помех наладить добрососедские отношения с евреями Вудентона — точно так же, как евреям Вудентона в свое время удалось наладить отношения с христианами Вудентона.

Был бы весьма признателен, если бы Вы ответили без промедления.

Искренне Ваш

Эли Пек, поверенный.

Два дня спустя — без промедления — пришел ответ.

Мистер Пек,

он не имеет ничего, кроме этого костюма.

Искренне Ваш,

Лео Зуреф, директор.

* * *

И на этот раз, едва Эли вышел из-за купы тенистых деревьев на лужайку, дети пустились наутек. Он простер к ним руку с портфелем — хотел их остановить. Но они убежали так быстро, что перед ним пронеслась лишь стайка кип.

— Идите, идите, — окликнули его с порога.

Из-за колонны вырос Зуреф. Он что, живет за колонной? Или просто-напросто смотрит, как дети играют? В любом случае стоило Эли появиться, и Зуреф тут как тут — не нужно и предупреждать.

— Здравствуйте! — сказал Эли.

— Шалом.

— Я не хотел их напугать.

— Запуганные, потому убегают.

— Я же ничего такого не сделал.

Зуреф пожал плечами. Жест вроде бы ничего не говорящий, но Эли увидел в нем обвинение, и еще какой силы. Чего он недополучил дома, добрал здесь.

В кабинете они сели на свои места. Хотя сегодня было светлей, чем несколько дней назад, одна-другая лампочка не помешала бы. Чтобы уловить последние отблески заката, Эли пришлось поднять портфель повыше. Он достал письмо Зурефа из папки. Зуреф достал письмо Эли из брючного кармана. Эли достал второй, написанный под копирку экземпляр своего письма из другой папки. Зуреф достал первое письмо Эли из заднего кармана брюк. Эли достал второй экземпляр своего первого письма из портфеля. Зуреф воздел руки:

— …я больше ничего не имею…

Воздетые руки, саркастический тон — еще одно обвинение. Это что, преступление — хранить вторые экземпляры? У всех были свои резоны: что бы Эли ни сделал, все не так.

— Мистер Зуреф, я предложил вам компромисс. Вы его отклонили.

— Отклонил, мистер Пек? Как есть, так оно есть.

— Он мог бы купить костюм.

— Он больше ничего не имеет.

— Вы мне это уже сказали.

— Как я вам сказал, так оно и есть.

— Это не непреодолимое препятствие, мистер Зуреф. У нас имеются магазины.

— И для этого?

— На дороге Двенадцать, магазин сети «Роберт Холл»…

— Чтобы забрать у человека все, что он имеет?

— Не забрать, а заменить.

— Но я же вам говорил, он больше ничего не имеет. В английском есть такое слово? Nicht?[91] Горништ?[92]

— Да, мистер Зуреф, есть у нас такое слово.

— Матери и отца? — сказал Зуреф. — Нет. Жены? Нет. Ребенка? Нет. Десятимесячного младенца? Нет! Деревни, где все твои друзья? Синагоги, где каждый стул помнит твои штаны, где ты с закрытыми глазами узнаешь запах чехла Торы? — Зуреф так резко встал с кресла, что письмо сдуло на пол. Высунулся из окна, смотрел вдаль, за Вудентон. Потом повернулся, потряс перед Эли пальцем.

— Мало того, так над ним еще медицинские опыты производили! После такого ничего не остается, мистер Пек. Ничего, совсем ничего!

— Я вас неправильно понял.

— В Вудентон такие новости не доходили?

— Я имел в виду костюм, мистер Зуреф. Я думал, он не может позволить себе купить костюм.

— Не может.

Они вернулись туда, откуда начали.

— Мистер Зуреф! — не отступался Эли. — Вот! — И ударил по бумажнику.

— Вот именно! — сказал Зуреф и ударил себя по груди.

— В таком случае мы купим ему костюм! — Эли подошел к окну, взял Зурефа за плечи и сказал, выговаривая каждое слово раздельно: — Мы — заплатим — за — него. Хорошо?

— Заплатите? Чем, бриллиантами?

Эли полез было во внутренний карман, но тут же опустил руку. Глупо, ох как глупо! Ведь у Зурефа, заменившего отца восемнадцати детям, удар пришелся не по тому, что под пиджаком, а по тому, что глубже — под ребрами.

— О!.. — выдохнул Эли. И стал отодвигаться вдоль стены, подальше от Зурефа. — Значит, костюм — все, что у него есть.

— Вы получили мое письмо, — сказал Зуреф.

Эли остался, где стоял, в тени, Зуреф вернулся на свое место. Подхватил письмо Эли с пола, поднял его повыше:

— Очень много слов… столько доводов… столько условий…

— Что же мне делать?

— В английском есть слово «страдать»?

— Есть у нас такое слово. Есть и слово «закон».

— Хватит с нас вашего закона! У вас есть слово «страдать». Вот и пострадайте. Это такая малость.

— Они не захотят, — сказал Эли.

— Но вы, мистер Пек, как насчет вас?

— Я — это они, они — это я, мистер Зуреф.

— Ах! Вы — это мы, мы — это вы.

Эли все мотал и мотал головой. Может, сумрак тому причиной, но ему вдруг почудилось, что он мог бы подпасть под власть Зурефа.

— Мистер Зуреф, нельзя ли — хоть немного света?

Зуреф зажег сальные огарки. Эли не осмелился спросить: а что, электричество им не по средствам?

Не исключено, что у них всего только и осталось что свечи.

— Мистер Пек, могу я спросить, кто пишет законы?

— Народ.

— Нет.

— Да.

— До того, когда народа не было.

— Никто. Когда народа не было, не было и закона. — Эли не хотел ввязываться в этот разговор, и освещай комнату не одни свечи, он никогда не дал бы себя в него втянуть.

— Неверно, — сказал Зуреф.

— Мы устанавливаем законы, мистер Зуреф. Это наша община. Они — мои соседи. Я — их поверенный. Они оплачивают мои услуги. Без законов воцарился бы хаос.

— Что для вас закон, для меня стыд. Сердце, мистер Пек, сердце — вот закон! Бог! — возвестил он.

— Послушайте, мистер Зуреф, я пришел к вам не для того, чтобы беседовать на отвлеченные темы. Люди пользуются законами, закон — штука гибкая. Они защищают то, что им дорого: собственность, благополучие, счастье…

— Счастье? Они прячут стыд. А вы, мистер Пек, вы что, не имеете стыда?

— Мы поступаем так, — сказал Эли упавшим голосом, — ради наших детей. Мы живем в двадцатом веке…

— Двадцатый он для гоев. Для меня он пятьдесят восьмой. — Зуреф уставил палец на Эли. — Нам уже поздно стыдиться.

Эли был убит. У всех были злокозненные мотивы. У всех, всех! А раз так, что за резон покупать лампочки.

— Хватит с меня ваших мудрствований, мистер Зуреф. Помилосердствуйте, я на пределе.

— А кто не на пределе?

Зуреф взял со стола бумаги Эли, потряс ими в воздухе.

— Что вы наметили нам делать?

— Что должно, — сказал Эли. — Я изложил наши условия.

— И что — ему должно отказаться от костюма?

— Зуреф, Зуреф, отцепитесь вы от меня с этим костюмом! Я не единственный юрист в мире. Не стану я заниматься вашим делом, им займется другой юрист, а он никаких компромиссов вам не предложит. И тогда у вас не будет ни дома, ни детей, ничего. Только черный костюм, тоже мне ценность! Жертвовать собой — вот что вам нужно! Я знаю, что сделал бы я на вашем месте.

Зуреф ничего на это не ответил, лишь отдал Эли его письма.

— Дело не во мне, мистер Зуреф, в них.

— Они — это вы.

— Нет. Я — это я. Они — это они. Вы — это вы, — провозгласил Эли.

— Вы ведете речь о листьях и ветках. Я смотрю на то, что под землей.

— Мистер Зуреф, вы меня с ума сведете вашими талмудическими мудрствованиями. Это — то, а то — вовсе не это. Отвечайте мне прямо.

— Так пусть и вопросы будут прямые.

— Господи!

Эли вернулся на свое место, сунул документы в портфель.

— В таком случае у меня все, — сказал он в сердцах.

В ответ Зуреф лишь пожал плечами.

— Попомните мои слова, Зуреф: вы сами навлекаете неприятности на свою голову.

— Я?

Эли решил, что больше не даст Зурефу помыкать собой. Заумные словеса ничего не доказывают.

— До свидания, — сказал он.

Но не успел Эли открыть дверь в холл, как Зуреф окликнул его:

— А ваша жена, как она?

— Хорошо, очень хорошо. — Эли не остановился.

— И ваш ребенок родится — сегодня-завтра?

Эли обернулся:

— Да, это так.

— Ну что ж, — сказал Зуреф, вставая. — Желаю удачи.

— Откуда вы узнали?

Зуреф указал на окно, затем жестами изобразил бороду, шляпу, долгополый сюртук, обрисовывая сюртук, он коснулся пальцами пола.

— Он ходит за покупками два-три раза в неделю, так и узнает.

— Он с ними разговаривает?

— Он их видит.

— И он смог узнать, какая из них моя жена?

— Они покупают в одних магазинах. Он говорит, она красивая. У нее доброе лицо. Такая женщина умеет любить… хотя… я знаю?

— Он говорит с вами про нас? — не отступался Эли.

— Вы говорите с ней про нас?

— До свидания, мистер Зуреф.

Зуреф сказал:

— Шалом. И удачи вам — я знаю, что такое иметь детей. Шалом, — шепнул Зуреф, шепнул — и тут же две свечи погасли.

Но за миг до этого в глазах Зурефа отразилось пламя свечей, и Эли понял, что вовсе не удачи желал ему Зуреф.

Закрыв за собой дверь, Эли ушел не сразу. На лужайке, взявшись за руки, кружились дети. Поначалу он стоял недвижно. Но не может же он проторчать тут в тени весь вечер. Мало-помалу он стал перемещаться вдоль фасада. Руками нащупывал выемки там, где выщербился кирпич. И так, не выходя из тени, продвигался, пока не добрался до торца. А там, выбирая места потемнее, пересек лужайку, прижав к груди портфель. Держал курс на прогалину неподалеку, но, добежав до нее, не остановился, а помчал сквозь, пока голова не закружилась, да так, что ему чудилось, будто деревья бегут рядом, только не в Вудентон, а из него. Когда он вылетел на горящую желтыми огнями автозаправку «Галф» на окраине, легкие у него едва не лопались.

* * *

— Эли у меня начались схватки. Где ты был?

— Ходил к Зурефу.

— Почему ты не позвонил? Я беспокоилась.

Он метнул шляпу на диван, но промахнулся — она шлепнулась на пол.

— Где мои зимние костюмы?

— В стенном шкафу, том, что в холле. Эли, май на дворе.

— Мне нужен добротный костюм. — И вышел из комнаты, Мириам потянулась за ним.

— Эли, поговори со мной. Пообедай. Эли, что ты делаешь? Ты засыплешь ковер нафталином.

Он высунулся из шкафа. Снова сунулся туда, послышалось щелканье молний, — к удивлению жены, он вынырнул оттуда с зеленым твидовым костюмом.

— Эли, ты мне очень нравишься в этом костюме. Но сейчас не сезон. Поешь. Я сегодня приготовила обед — сейчас разогрею.

— У тебя есть такая коробка, чтобы в ней поместился костюм?

— Мне принесли вчера коробку из «Бонвита». Эли, но зачем она тебе?

— Мириам, когда ты видишь, что я что-то делаю, не мешай.

— Ты же не поел.

— Я занят. — Он пошел к лестнице в спальню.

— Эли, ну, пожалуйста, скажи мне, что тебе нужно и зачем?

Он обернулся, посмотрел на нее сверху вниз.

— Отчего бы тебе в порядке исключения не разъяснить, зачем я что-то делаю, до того, как я скажу, что делаю. От этого, пожалуй, ничего не изменится.

— Эли, я хочу помочь.

— Тебя это не касается.

— Но я же хочу помочь тебе, — сказала Мириам.

— Раз так, помолчи.

— Я же вижу, ты расстроен, — сказала она и поднялась вслед за ним по лестнице, тяжело ступая, дыша за двоих.

— Эли, а что теперь?

— Рубашку. — Он повыдвигал один за другим ящики нового тикового дерева комода. Вытащил рубашку.

— Эли, батистовую? С твидовым костюмом? — осведомилась она.

А он уже стоял на коленях перед шкафом.

— Где мои коричневые ботинки?

— Эли, что на тебя нашло? Поглядеть на тебя, так можно подумать, ты выполняешь какой-то долг.

— До чего ж ты проницательная.

— Эли, прекрати, поговори со мной. Прекрати, иначе я позвоню доктору Экману.

Эли скинул с ног ботинки.

— Где эта твоя коробка?

— Эли, ты что, хочешь, чтобы я родила прямо сейчас?

Эли сел на кровати. Поверх костюма он накинул зеленый твидовый пиджак и батистовую рубашку, под мышками зажал по ботинку. Он поднял руки, ботинки упали на пол. Затем одной рукой, подсобляя себе зубами, распустил галстук и присовокупил его к прежним трофеям.

— Нижнее белье, — сказал он. — Ему понадобится нижнее белье.

— Кому?

Он тем временем снимал носки.

Мириам опустилась на колени, помогла ему стянуть носок с левой ноги. И с носком в руке осела на пол.

— Эли, приляг. Ну, пожалуйста.

— Плаза 9-3103.

— Что-что?

— Телефон Экмана, — сказал он. — Чтобы тебе не надо было смотреть в справочник.

— Эли.

— У тебя омерзительно умильное — типа «тебе надо помочь» — выражение лица, и не уверяй меня, Мириам, что это не так.

— Не так.

— И я ничуть не перевозбудился, — сказал Эли.

— Эли, я знаю.

— В прошлый раз я засел в стенном шкафу, жевал свои шлепанцы. Вот что я делал.

— Знаю.

— А сейчас я ничего подобного не делаю. И никакой у меня не нервный срыв, так что, Мириам, не надо ничего измышлять.

— Ладно, — сказала Мириам. И поцеловала его ногу — она так и не выпустила ее из рук. Потом — смиренно — спросила: — Что же ты делаешь?

— Собираю одежду для того, в шляпе. И не спрашивай, Мириам, зачем. Не мешай мне.

— Только и всего? — спросила она.

— Только и всего.

— Ты не уходишь?

— Нет.

— Иногда мне кажется, ты не выдержишь, возьмешь и уйдешь.

— Чего не выдержу?

— Не знаю, Эли. Мало ли чего. Так случается всякий раз, когда у нас долгое время все хорошо, все ладится, и мы надеемся, что будем еще счастливее. Вот как сейчас. Похоже, ты думаешь, мы не заслуживаем счастья.

— С меня хватит, Мириам! Я отдам тому, в шляпе, новый костюм, ты не против? Чтобы он ходил по Вудентону, как все, ты не против?

— И Зуреф переедет?

— Мириам, я даже не знаю, примет ли он костюм! И зачем только ты заговорила о переезде!

— Эли, заговорила об этом не я. А все. Все этого хотят. Почему всем должно быть плохо из-за них. Эли, ведь и закон такой есть.

— Не рассказывай мне, что это за закон.

— Хорошо, миленький. Я принесу коробку.

— Я сам принесу. Где она?

— В подвале.

Поднявшись из подвала, он обнаружил, что на диване аккуратной стопкой сложены рубашка, галстук, ботинки, носки, нижнее белье, ремень и — старый серый фланелевый костюм. Жена, примостившаяся на краю дивана, смахивала на привязанный воздушный шар.

— Где зеленый костюм? — спросил он.

— Эли, это твой лучший костюм. Он тебе больше всего идет. Когда я думаю о тебе, Эли, я всегда представляю тебя в этом костюме.

— Достань его.

— Эли, это же «Брукс Бразерс». Он тебе очень нравится — ты сам говорил.

— Достань его.

— Но серый фланелевый гораздо практичнее.

— Достань его.

— Эли, ты всегда хватаешь через край. И в этом твоя беда. Ты ни в чем не знаешь меры. Вот так люди и губят себя.

— Я знаю меру, причем во всем. Вот в чем моя беда. Ты опять убрала костюм в шкаф?

Она кивнула, на глазах ее показались слезы.

— Но почему это должен быть именно твой костюм? И вправе ли ты брать такое решение на себя? Надо же и других спросить. — Больше не скрывая слез, она схватилась за живот. — Эли, у меня вот-вот начнутся роды. И это нам надо? — Она смахнула одежду на пол.

Эли извлек из шкафа зеленый костюм.

— Это не «Брукс Бразерс», а «Дж. Пресс», — сказал он, отвернув полу.

— Чтоб он подавился этим костюмом! — прорыдала Мириам.

* * *

Полчаса спустя коробка была запакована. Костюм, хоть он и обвязал коробку веревкой, отысканной в кухонном шкафчике, из нее вылезал. Заковыка была в том, что он слишком много туда напихал: и серый костюм, и зеленый костюм, а в придачу к батистовой рубашке еще и оксфордскую[93]. Так пусть у него будут два костюма! Пусть их будет три, четыре, лишь бы положить конец этому идиотизму! И шляпа — как же без нее! Господи, он чуть не забыл про шляпу. Перескакивая через две ступеньки, он взлетел наверх, стащил с верхней полки стенного шкафа шляпную коробку. Роняя на пол шляпы и оберточную бумагу, спустился вниз и там упаковал ту шляпу, в которой ходил сегодня. Затем посмотрел на жену — она распростерлась на полу перед камином. И в третий раз примерно за такое же количество минут сказала:

— Сейчас точно началось.

— Где?

— Прямо под его головкой — ощущение такое, как будто из живота выдавливают апельсин.

На этот раз он остановился и, вслушавшись в ее слова, был ошеломлен.

— Но тебе же еще две недели носить…

Он, Бог весть почему, рассчитывал, что она проносит еще не какие-нибудь две недели, а все девять месяцев. И поэтому заподозрил: жена симулирует схватки, чтобы он забыл про костюм. И тут же осудил себя за такие мысли. Господи, что же с ним творится! С тех самых пор, как началась эта история с Зурефом, он ведет себя с ней просто-таки по-свински — а ведь за всю беременность для нее сейчас самое тяжелое время. Он отдалился от нее, а, вот поди ж ты, все равно уверен — так и надо: иначе он не совладал бы с соблазном послушать ее нехитрые доводы и не осложнять себе жизнь. Ни за что бы не совладал — вот почему он изо всех сил воевал с ней. Но сейчас при мысли о том, как сокращается ее матка, об их ребенке, его затопила любовь. Он, однако, решил не подавать виду. При таком позиционном преимуществе она — как знать — могла выманить у него обещание не принимать близко к сердцу дела школы на горке.

* * *

Упаковав вещи во второй раз за вечер, Эли отвез жену в Вудентонскую больницу. Родить она не родила, но пролежала там всю ночь, и сначала у нее из живота как будто выдавливали апельсин, потом кегельный шар, потом баскетбольный мяч. А Эли сидел в приемном покое под ослепляющим, прямо-таки африканским светом флуоресцентных ламп в двенадцать рядов и сочинял письмо Зурефу.

Дорогой мистер Зуреф, вещи в этой коробке предназначены для джентльмена в шляпе. Что такое еще одна утрата в жизни, полной утрат? Но в жизни, не ведающей утрат, даже одна утрата — немыслима. Понимаете ли Вы, что я имею в виду? Я не какой-нибудь нацист и не смог бы лишить дома восемнадцать детей, которых, судя по всему, пугает и светлячок. Но если Вы хотите, чтобы у Вас был дом здесь, Вам следует принять наши предложения. Мир таков, каков он есть. Как сказали бы Вы: как есть, так оно и есть. Мы просим этого джентльмена одеться иначе — только и всего. Прилагаю два костюма, две рубашки, а также все, что понадобится сверх того, включая и новую шляпу. Когда ему понадобится заменить одежду, дайте мне знать.

Мы надеемся увидеть его в Вудентоне, равно как и надеемся на добрососедские отношения с Вудентонской ешивой.

Подписался, подсунул записку под оттопыривающуюся крышку коробки. Прошел к телефону в углу приемного покоя и набрал номер Теда Геллера.

— Алло.

— Шерли, это Эли.

— Эли, мы тебе всю ночь звонили. В окнах свет, а никто не отвечает. Мы подумали: уж не грабители ли.

— Мириам рожает.

— Дома? — сказала Шерли. — Ой, Эли, вот это блеск!

— Шерли, позови Теда, я хочу с ним поговорить.

Телефонная трубка трахнулась, чуть не оглушив его, на пол, послышались шаги, сопение, кашель, затем голос Теда:

— Мальчик или девочка?

— Пока ничего.

— Эли, ты сбил Шерли с панталыку. Она решила рожать нашего очередного дома.

— Отлично.

— Ничего лучше, чтобы сплотить семью, ты не мог придумать.

— Послушай, Тед, я договорился с Зурефом.

— Когда они уедут?

— Они не то чтобы уедут, Тедди. Но я договорился, и ты и знать не будешь, что они здесь.

— Этот тип одевается как за тысячу лет до наших дней, и я не буду знать? Приятель, о чем ты только думаешь?

— Он оденется иначе.

— Да, и как? В другие траурные одежки?

— Тед, Зуреф дал обещание. Когда он в следующий раз придет в город, он будет одет все равно как ты или я.

— Что? Эли, тут кто-то кого-то дурит.

Голос Эли взмыл.

— Раз он сказал, что переоденется, значит, переоденется.

— Эли, он так сказал? — спросил Тед.

— Сказал. — За эту выдумку он тут же поплатился головной болью.

— Эли, ну а вдруг он не переоденется? А вдруг? Может же такое быть, а, Эли? Вдруг это какая-то увертка или еще что?

— Нет, — заверил его Эли.

На другом конце провода помолчали.

— Послушай, Эли. — Тед наконец собрался с мыслями. — Ну переменит он костюм. Так. Хорошо. Но они все равно останутся здесь, это же не переменится?

— Но ты-то об этом знать не будешь — вот в чем суть.

Тед — само терпение — сказал:

— Эли, разве мы тебя об этом просили? Когда мы облекли тебя доверием, об этом ли мы тебя просили? Сделать этого типа пижоном в наши планы, уж поверь, не входило. Мы считаем, что наша община им не подходит — только и всего. И дело, Эли, не во мне. Еврейские члены общины поручили мне, Арти и Гарри раскинуть мозгами, что тут можно предпринять. Мы поручили это дело тебе. И что из этого вышло?

Эли услышал, как он говорит:

— Что вышло, то и вышло.

— Эли, ты говоришь загадками.

— Моя жена рожает, — оборонялся Эли.

— Это я понимаю. Но постановление о зонировании нам на руку, верно? Мы до этого докопались, верно? Не соблюдаешь муниципальных постановлений, уезжай. Я что хочу сказать: если мне взбредет в голову держать на заднем дворе горных коз, никто мне этого не позволит.

— Не так все просто, Тед. Речь идет о людях…

— Людях? Эли, об этом уже говорено-переговорено. И добро б они были люди как люди, а то — религиозные изуверы. Одеваются, как Бог знает что. А что мне страх как хочется узнать, так это, что у них там творится. Меня, Эли, все больше одолевают сомнения, и я не боюсь это признать. По-моему, все это собачья чушь и надувательство. Парни вроде Гарри они, знаешь, думают-думают, а признаться, что они надумали, — боятся. А я тебе скажу. Послушай, с этими воскресными школами тоже надо бы разобраться. По воскресеньям я вожу мою старшенькую аж в Скарсдейл учиться разным историям из Библии… и знаешь, что она оттуда принесла? Так вот, слушай: этот Авраам, ну там, в Библии, он собирался убить своего собственного сына, в жертву его принести. Так ее после этого стали мучить кошмары, вот оно как. И это называется вера? Сегодня такого типа упрятали бы под замок. Сейчас век науки. Я снимаю мерку с ноги, рентгеновским аппаратом, вот оно как. Доказано, что эти старые байки — ерунда, и я не стану сидеть сложа руки и ждать, когда в моем палисаднике случится такое.

— Тедди, ничего такого в твоем палисаднике не случится. У страха глаза велики, никто твоего ребенка в жертву не принесет.

— Ты прав, Эли, еще как прав: я своего ребенка в жертву не принесу. Вот заведешь своих, тогда поймешь, что и как. А их школа — это убежище, они в ней прячутся от жизни. Кому что нужно — вот в чем суть. Они цепляются за свои предрассудки, и как ты думаешь почему? Да потому, что прячутся от мира, не могут занять места в обществе. В таком окружении, Эли, нельзя воспитывать детей.

— Послушай, Тед, посмотри на это с другой точки зрения. Мы можем их обратить, — без особой убежденности сказал Эли.

— Это как же, в католиков, что ли? Эли, приятель, послушай, у нас здоровые добрососедские отношения, потому что здесь живут современно мыслящие евреи и протестанты. И мы на этом стоим, так или не так? Не будем дурить друг друга, я не Гарри. Сейчас у нас все тихо-мирно, по-людски. И погромов в Вудентоне не предвидится. Верно? А всё почему, а потому, что у нас нет изуверов, нет чокнутых… — Эли скривился, сморгнул. — А есть люди, которые уважают друг друга и дают друг другу жить. Эли, здравый смысл, вот чем мы руководствуемся. Я за здравый смысл. За умеренность.

— Вот-вот, Тед. Я с тобой согласен, но здравый смысл он, скорее всего, подсказывает: пусть этот парень переоденется. И тогда, скорее всего…

— И такое тебе подсказывает здравый смысл? А мне, Эли, здравый смысл подсказывает: пусть они подыщут себе что-нибудь подходящее в другом месте. Нью-Йорк — самый большой город в мире, от нас до него какая-нибудь полусотня километров — чего б им туда не поехать?

— Тед, дай им шанс. Дай им урок здравого смысла.

— Эли, ты имеешь дело с изуверами. Где их здравый смысл? Они говорят на мертвом языке, где тут смысл? Носиться со своими страхами, всю жизнь плакаться «ой-ёй-ёй», это что — здравый смысл? Послушай, Эли, обо всем уже говорено-переговорено. Не знаю, знаешь ли ты, но я слыхал, что «Лайф»[94] пришлет к нам корреспондента — хочет напечатать рассказ о ешиве. С фотографиями.

— Послушай, Тед, у тебя разыгралось воображение. Не думаю, чтобы «Лайфу» это было интересно.

— «Лайфу» это может быть и неинтересно, а мне очень даже интересно. И мы думали, что и тебе тоже.

— Интересно, — сказал Эли. — Очень даже интересно, но пусть он переменит костюм, Тед. И подождем, посмотрим.

— Они живут в средневековые века, Эли, это всё какие-то предрассудки, предписания…

— Давай только подождем, — молил Эли.

— Эли, каждый день…

— Еще один день, — сказал Эли. — Если он за этот день не переоденется…

— Что тогда?

— Тогда в понедельник я первым делом наложу судебный запрет. Вот так.

— Послушай, Эли… Тут решаю не я один. Дай я позвоню Гарри.

— Тедди, ты — их представитель. Мне сейчас не до того: Мириам рожает.

— Ладно, Эли, я хочу, чтобы всё было честь честью. Но учти, только до завтра. Завтра — Судный день, Эли, я тебя предупредил.

— Слышу трубный глас. — Эли повесил трубку.

От голоса Тедди его так трясло, что зубы стучали. Не успел он выйти из телефонной будки, как к нему подошла сестра и сообщила, что миссис Пек до утра наверняка не разродится. А раз так, ему бы лучше пойти домой и отдохнуть: посмотреть на него, можно подумать — это он рожает. И, подмигнув ему, сестра удалилась.

Но Эли не пошел домой. Он вынес коробку с одеждой, положил ее в машину. Ночь стояла теплая, звездная, и он принялся объезжать улицы Вудентона, одну за другой. Но за длинными палисадниками перед домами горожан, кроме неприветливых, светящихся желто-оранжевым светом окон, нельзя было ничего различить. Звезды надраивали багажники на крышах фургонов, стоящих на подъездных дорожках. Он, не спеша, катил по городу — туда, сюда, в объезд. Не слышно было ничего, лишь шуршали шины на плавных поворотах.

Какой покой. Какой неслыханный покой. Когда еще дети могли так мирно спать в постельках? Родители — вопрошал себя Эли — были так сыты? Горячей воды сколько угодно? Никогда. Никогда — ни в Риме, ни в Греции. Никогда — даже за крепостными стенами — города не наслаждались таким благополучием! Чего ж удивительного, что они хотят сохранить всё, как есть. Ведь здесь как-никак покой, безопасность — разве не этого веками добивалась цивилизация. Вот и Тед Геллер при всей его дубоватости ничего другого не хочет. Ничего другого не хотели его отец и мать у себя в Бронксе, и дед и бабка в Польше, и родители деда и бабки в России или, скажем, в Австрии, или там куда бы или откуда бы они ни убежали. Да и Мириам тоже ничего другого не хочет. И вот и покой, и безопасность — всё это их: семьи наконец могут жить в этом мире, даже еврейские семьи. А что, если после стольких веков общине без жестоковыйности или там толстокожести не защитить эту благодать? Что, если все бедствия евреев оттого, что они слишком часто шли на уступки? А поддаваться никак нельзя — это закон жизни… Так развивалась мысль Эли, а тем временем он миновал железнодорожную станцию, припарковался на темной автозаправке «Галф», вышел из машины и вынес коробку.

На горке в одном из окон мерцал свет. Что, интересно, поделывает Зуреф у себя в кабинете? Убивать детей он вряд ли убивает. Изучает никому не понятный язык? Блюдет обычаи, хотя никто не помнит, что они означают? Мучается муками, которыми перемучилось уже не счесть сколько замученных поколений? Тедди был прав: чего ради держаться всего этого? Как бы то ни было, если человек ничем не хочет поступиться, пусть не надеется выжить. Мир стоит на взаимных уступках. Что толку так терзаться из-за какого-то костюма? Эли даст ему последний шанс.

Поднявшись на горку, он остановился. Вокруг — ни души. Он пошел по лужайке, осторожно опуская ноги в траву, слушал, как чавкает дерн, когда ботинки вминают в него влагу. Огляделся по сторонам. Вокруг — ничего. Ничего! Обветшавший дом — и костюм.

На крыльце он юркнул за колонну. Ощущал: кто-то следит за ним. Но на него смотрели одни звезды. А у его ног, где-то вдали, сверкал огнями Вудентон. Он опустил коробку на ступеньку у парадной двери. Просунул руку под крышку — проверить, не выпало ли письмо. Нащупав письмо, засунул его поглубже в зеленый костюм — с зимы он еще помнил его на ощупь. Что бы ему догадаться добавить еще и лампочки. Он снова юркнул за колонну, и на этот раз на лужайке кто-то появился. Так Эли увидел его во второй раз. Он смотрел на Вудентон, еле заметно продвигаясь к деревьям. Правой рукой он бил себя в грудь. При каждом ударе из груди его исторгался стон. И какой стон. От такого стона волосы встают дыбом, сердца перестают биться, глаза льют слезы. Все это, притом разом, произошло с Эли — и если б только! Им завладело какое-то чувство, чувство такой глубины, что для него не подыскивалось слов. С ним творилось что-то непостижимое. Он прислушался: слушать стон было не больно. А вот стонать так — больно или нет, гадал он. И сейчас же: услышать его, кроме звезд, было некому, попытался застонать. Да, больно. Но не от жужжания вроде того, как жужжит шмель, такое жужжание рождалось в глубине гортани, раздувало крылья носа. Боль причинял гул, уходивший вовнутрь. Он жалил и жалил изнутри, а стон от него становился еще пронзительнее. Оборачивался воплем, даже не воплем, а громкой, безумной песнью, завывал в колоннах, колыхал траву, длился и длился, пока странная фигура в шляпе не повернулась и не раскинула руки — в темноте она могла сойти за пугало.

Эли пустился бежать, и, когда добрался до машины, болела лишь шея там, где по ней, когда он увиливал от рук бородача, хлестанула ветка.

* * *

А на следующий день у него родился сын. Но родился он только после полудня, а до полудня еще много чего случилось.

Сначала, в половине десятого, зазвонил телефон. Эли вскочил — прошлой ночью он, толком не раздевшись, рухнул на диван — и сорвал трубку, из нее уже неслись вопли. Когда он прокричал в трубку «Алло, слушаю», он был уверен, что звонят из больницы, чуть ли не слышал ее запах.

— Эли, это Тед. Эли, он так и сделал. И прошел себе мимо моего магазина. Эли, я как раз открывал двери, повернулся и — ей-ей, — подумал, что это ты. А это был он. Ходить он ходит так же, но одет, Эли, одет-то как…

— Кто одет?

— Да бородач. Одет по-людски. И костюм на нем — шик-блеск.

Упоминание о костюме, отодвинув все остальное, вмиг вернуло Эли к настоящему.

— Какого цвета костюм?

— Зеленого. Разгуливает себе в зеленом костюме — можно подумать, сегодня праздник. Эли, а сегодня что — еврейский праздник?

— Где он сейчас?

— Идет себе прямиком по Коуч-Хаус-роуд в твидовом костюме — и сам черт ему не брат. Эли, все сработало. Ты был прав.

— Поглядим.

— А что дальше?

— Поглядим.

Он сбросил исподнее, в котором спал, прошел в кухню, зажег горелку под кофейником. Когда кофе начал закипать, нагнулся над кофейником в надежде, что от пара тяжесть позади глазниц рассеется. Но пар не успел подействовать, как зазвонил телефон.

— Эли, это опять я, Тед. Эли, он обходит город, улицу за улицей. Можно подумать, осмотреть его хочет или что-то в этом роде. Мне звонил Арти, звонил Герб. А сейчас звонит Шерли: говорит, он прошел мимо нашего дома. Эли, выйди на крыльцо, сам увидишь.

Эли выглянул из окна. Дорога была видна только до поворота — и на ней никого.

— Эли, — разносился из трубки, свисавшей со столика, голос Теда.

Он потянулся повесить трубку и напоследок услышал: «Элитыеговидел?» Он натянул брюки, рубашку, те же, в которых ходил вчера, и, как был, босиком выскочил в палисадник. Так оно и есть — из-за поворота возникло видение: коричневая шляпа низко нахлобучена, зеленый пиджак топорщится горбом, рубашка рассупонена, галстук завязан так, что куцые концы стоят торчком, брюки падают складками на ботинки: черная шляпа прибавляла ему роста, он оказался ниже. Экипированный таким образом, он не шел, а семенил, шлемазл он и есть шлемазл. Обогнул поворот и при всей его чужеродности, а она витала в его бороде, сказывалась в движениях, на взгляд, он был свой. Чудак, пожалуй, но свой чудак. При виде Эли он не застонал, не заключил его в объятия. И все же, увидев его, остановился. Остановился и понес руку к шляпе. Хотел приложиться к тулье, но занес руку слишком высоко. И опустил — куда и следовало — на поля. Он мял, гнул поля и, наконец-то поприветствовав Эли, провел рукой по лицу, вмиг ощупал все черты — ни одной не пропустил. Его пальцы похлопали по глазам, пробежали по носу, обмахнули заросли на губе, затем укрылись в волосах, падавших на воротник. Эли понял его так: У меня есть лицо. По крайней мере, лицо у меня есть. Потом запустил руку в бороду, огладил ее, дойдя до груди, рука остановилась, стала чем-то вроде указки, глаза же, окатываемые потоками воды, тем временем вопрошали: А лицо, как оно вам, лицо можно оставить, как есть? И такой у них был взгляд, что, даже когда Эли отвернулся, они стояли перед ним. Оборотились пестиками его только-только распустившихся нарциссов, листьями его березы, лампочками в его каретном фонаре, собачьим пометом в его палисаднике — его глазами. Его собственными, не чьими-то еще. Он повернулся и ушел в дом, но, заглянув в щель между портьерой и оконной рамой, увидел, что зеленый костюм пропал из виду.

Телефон.

— Эли, это Шерли.

— Шерли, я его видел. — И повесил трубку.

Застыл — и долго сидел так. Солнце передвигалось от окна к окну. Пар от кофе пропитал дом. Зазвонил телефон, смолк и снова зазвонил. Приходили почтальон, посыльный из химчистки и из булочной, садовник, мороженщик, дама из Лиги женщин-избирательниц. Негритянка — она ратовала за какое-то странное движение, требующее пересмотра Акта о пищевых продуктах и лекарствах — барабанила в окна и в конце концов подсунула с полдюжины брошюрок под дверь черного хода. А Эли, так и не надев исподнего, все сидел во вчерашнем костюме. И не отзывался.

Учитывая, в каком он состоянии, просто удивительно, как до его слуха дошло, что у заднего хода что-то обрушилось. Он ушел было в кресло поглубже, но тут же брызнул туда, откуда послышался шум. У двери остановился — выждал. Ни звука — лишь шелестела мокрая листва на деревьях. За дверью, когда он в конце концов открыл ее, никого не оказалось. Он думал, что за ней стоит тот зеленый, в этой своей высоченной шляпе, загораживает дверной проем и только и ждет, чтобы впериться в него этими своими глазами. Но там никого не оказалось — лишь у ног Эли стояла коробка из «Бонвита», ее распирало — так туго она была набита. Веревкой ее не обвязали и крышка оттопыривалась.

Трус! Не мог он так поступить! Не мог!

Мысль эта до того обрадовала Эли, что ноги его удвоили скорость. Он метнулся, минуя недавно посаженную форзицию, через лужайку позади дома в надежде увидеть, как бородач мчит нагишом по дворам, перемахивая изгороди и заборы к себе, в свое прибежище. Груда бело-розовых камней вдали — Гарриет Надсон окрасила их накануне — ввела его в заблуждение. «Беги, — кричал он камням. — Ну, беги же…», но понял, что обознался, понял прежде всех, но, как он ни напрягал зрение, как ни изгибался, нигде не было видно трусовато удирающего мужчины примерно его габаритов с белой, белой, жутковато белой кожей (а уж тело у него, наверное, и вовсе белее белого!). Он, не спеша, вернулся к своей двери — его разбирало любопытство. И пока листва на деревьях посверкивала под легким ветерком, снял с коробки крышку. Поначалу он испытал шок — шок оттого, что свет тут же померк. Затмение — вот, что заключала в себе коробка. Однако вскоре стало видно, что чернота черноте рознь — и вот он уже различил лоснящуюся черноту подкладки, шершавую черноту брюк, тусклую черноту изношенных нитей и посредине — черный холм: шляпу. Он поднял коробку, внес в дом. Впервые в жизни он ощутил запах черноты — немного затхлый, немного кисловатый, немного застарелый, но ничего пагубного в нем не было. Так-то оно так, но все же он понес коробку на вытянутых руках и опустил ее на обеденный стол.

У них там, на горке, двадцать комнат, а они сваливают свое старье ко мне на порог! И что, спрашивается, мне с ним делать? Отдать благотворительным организациям? Да они не иначе как оттуда его и получили. Он поднял шляпу за поля, заглянул вовнутрь. Тулья гладкая, как яйцо, а поля только что не просвечивают. Но что делать со шляпой, если она у тебя в руках, как не надеть, и Эли водрузил шляпу на голову. Открыл дверь шкафа в холле, оглядел себя в большом зеркале. Под глазами мешки — не из-за шляпы ли? А может, он просто не выспался. Он опустил поля пониже, и они затенили рот. Теперь мешки под глазами распространились по всему лицу — стали лицом. Стоя перед зеркалом, он расстегнул рубашку, молнию на брюках и, сбросив одежду, разглядывал себя — каков он есть. Вид глупее-глупого — голый, а в шляпе, — но чего, собственно, он ожидал? В такой шляпе и подавно. Он вздохнул, но справиться с неодолимой слабостью, овладевшей его членами — а всё жуткий гнет чужой шляпы чужака, — не смог.

Он подошел к обеденному столу, вывалил коробку на стол: сюртук, брюки, нательная фуфайка (она пахла поядренее черноты). А под ними втиснутое между разношенными, стоптанными ботинками показалось что-то белое. Обшитая бахромой, застиранная шаль — исподнее, что ли? — лежала в самом низу, края мятые, кисточки закрутились. Эли вынул шаль, развесил. Для чего, спрашивается, она? Для тепла? Чтобы поддевать под нижнее белье, если заложит грудь? Он поднес шаль к носу, но от нее не пахло ни растираньями, ни горчичниками. Это что-то особое, какая-то особая еврейская штука. Особая еда, особый язык, особые молитвы, отчего бы в таком случае и не особый БВД?[95] До того боялся, что может поддаться искушению и вернуться к традиционному костюму — так развивалась мысль Эли, — что принес в Вудентон и схоронил здесь всё-всё, включая особое исподнее. Так Эли истолковал коробку с одеждой. Бородач говорил: «Вот, я сдаюсь. И искушению не поддамся — я исключил эту возможность. Мы капитулируем». И так Эли это и истолковывал до тех пор, пока не обнаружил, что успел — сам не помнил, как — накинуть белый бахромчатый капитулянтский флаг на шляпу и почувствовал, что тот прильнул к его груди. И сейчас, глядя на себя в зеркало, он вдруг перестал понимать, кто кого искусил и кто кого на что подвиг. Почему бородач оставил свою одежду? И бородач ли ее оставил? Ну а если не он, то кто? И зачем? Но, Эли, да ты что, в век науки такого не бывает. Даже паршивых свиней, и тех пользуют лекарствами…

* * *

Невзирая на то, кто кого искусил и к чему все это ведет, не говоря уж о том, с чего все началось, чуть спустя Эли уже стоял с ног до головы — если не считать самой малости белого — в черном перед большим зеркалом. Брюки пришлось немного приспустить: иначе были бы видны голые лодыжки. Бородач, он что, обходился без носков? Или упустил их из виду? Загадка разрешилась, когда Эли, собравшись с духом, обследовал брючные карманы. Он опасался, что стоит сунуться туда и напорешься на какую-то осклизлую гадость, тем не менее, храбро опустил руки в карманы и извлек из каждого по носку защитного цвета. Натягивая носки, он сочинил им историю: эти носки в 1945-м подарил бородачу американский солдат. Вдобавок ко всему, чего бородач лишился с 1938-го по 1945-й, он лишился еще и носков. И не так оттого, что тот лишился носков, как оттого, что он еще и вынужден был принять эти носки в подарок, Эли чуть не заплакал. Чтобы успокоиться, он вышел на задний ход, постоял — смотрел на лужайку.

На надсоновской лужайке Гарриет Надсон покрывала камни вторым слоем розовой краски. Когда Эли вышел из дому, она оторвала глаза от камней. Эли кинулся назад в дом, придавил спиной дверь заднего хода. Выглянул в зазор между шторами, но увидел малярное ведерко, кисть, камни, разбросанные по заляпанной розовой краской надсоновской лужайке, — и больше ничего. Зазвонил телефон. Кто бы это — Гарриет Надсон?

Эли, у тебя на крыльце еврей. Это я. Чушь какая. Эли, я видела его своими глазами. Это я, я тебя тоже видел, ты красила альпийскую горку в розовый цвет. Эли, у тебя опять нервный срыв. Джимми, у Эли опять нервный срыв. Эли, это Джимми, я слышал, у тебя непорядок с нервами, приятель, тебе помочь? Эли, это Тед, Шерли говорит: тебе надо помочь. Эли, это Арти, тебе надо помочь. Эли, это Гарри, тебе надо помочь, надо помочь… Телефон проверещал последнее слово и заглох.

— Господь помогает тем, кто сам себе помогает, — провозгласил Эли и снова вышел из дому.

На этот раз он дошагал до середины лужайки и явил деревьям, траве, птицам и солнцу — себя, Эли, в этом одеянии. Но природе нечего было ему сказать, и он, крадучись, пробрался к живой изгороди, отделявшей его участок от поля за ним, продрался сквозь кусты, при этом дважды терял шляпу в зарослях. Напялив шляпу поглубже, он припустился бежать — нитяная бахрома билась о сердце. Промчал по зарослям сорняков и полевых цветов и, лишь добравшись до старой дороги, огибавшей город, сбавил скорость. А подходя с тыла к автозаправке «Галф», перешел на шаг. Он привалился к высоченному колесу грузовика без шин и передохнул среди нагромождения камер, проржавевших моторов, бензиновых канистр без крышек.

Расчетливо, сам того не сознавая, готовился к последнему отрезку пути.

— Ты как, папаша? — спросил здешний механик, обтирая замасленные руки о комбинезон: он что-то выискивал в груде канистр.

В животе у Эли что-то ёкнуло, и он потуже запахнул долгополый черный сюртук.

— Славный денек, — сказал механик и, завернув за угол, направился в гараж.

— Шалом, — прошептал Эли и сиганул к горке.

* * *

Когда Эли поднялся на горку, солнце уже стояло над головой. Он шел леском — там было не так жарко, тем не менее под непривычным костюмом его прошибал пот. Шляпа без подкладки стискивала голову. Дети играли. Они всегда играли: можно подумать, Зуреф их ничему иному и не учил. Из-под их шорт торчали ножки, такие худые, что при беге было видно, как движется каждая косточка. Эли ждал, когда они скроются за углом, чтобы выйти на лужайку. Но что-то — его зеленый костюм — не давало ждать. Костюм на крыльце: он облекал бородача, тот красил низ колонны. Рука его ходила вверх-вниз, колонна горела белым огнем. От одного только вида бородача Эли пробкой выскочил из леска на лужайку. И назад не обернулся, а вот нутро его обернулось. Он вышел на лужайку, но дети играть не перестали; поднеся руку к черной шляпе, он пробурчал: «Ш…ш…» — они, похоже, и не заметили его.

И тут до него дошел запах краски.

Он ждал, когда бородач повернется к нему. Но тот красил себе и красил. Эли вдруг представилось: если натянуть шляпу на глаза, а там и еще ниже — на грудь, на живот, на ноги, напрочь загородиться от света, он тут же очутится у себя дома, в постели. Но ниже лба шляпа не натягивалась. Обманывать себя он не мог — он здесь. И никто — как ни ломай голову, а винить некого — не понуждал его идти сюда.

Бородач водил кистью по колонне вверх-вниз, вверх-вниз. Эли посопел, покашлял, но бородач не шел ему навстречу. В конце концов Эли пришлось сказать: «Здравствуйте».

Рука прошуршала вверх-вниз и замерла, два пальца потянулись снять с колонны отставший от кисти волосок.

— Добрый день, — сказал Эли.

Волосок оторвался, шуршание возобновилось.

— Шалом, — прошептал Эли, и бородач обернулся.

Эли он узнал не сразу. Посмотрел, как Эли одет. Эли посмотрел изблизи, как одет бородач. И вот тут-то Эли — как ни дико — почувствовал, что он не один, а два человека разом. Впрочем, может быть, и один, но разом в двух костюмах. Бородач, видно, тоже запутался. Они долго смотрели друг на друга. Сердце Эли дрогнуло, а в голове все до того смешалось, что руки взлетели — застегнуть воротник, хоть рубашка была и не на нем. Полный бред! Бородач закрыл лицо руками.

— В чем дело… — сказал Эли.

Бородач подхватил ведро и кисть и кинулся бежать. Эли припустил за ним.

— Я и не думал вас ударить, — крикнул Эли вслед бородачу. — Остановитесь.

Эли поравнялся с бородачом, схватил его за рукав. Бородач снова вознес руки к лицу. На этот раз — в сшибке — оба забрызгались белой краской.

— Я хотел только… — Но в этой одежде он и сам не знал, чего хочет. — Поговорить, — сказал он наконец. — Чтобы вы посмотрели на меня. Прошу вас, хотя бы посмотрите на меня.

Но бородач рук от лица не отнял, с кисти на зеленый пиджак Эли капала краска.

— Прошу, прошу, — сказал Эли, но, что надо делать, не знал. — Скажите что-нибудь, говорите по-английски, — молил он.

Бородач попятился к стене, он все пятился и пятился, точно надеялся, что из-за стены протянется рука и перекинет его туда, где ему ничего не угрожает. Открыть лицо он отказался.

— Посмотрите, — сказал Эли, тыча в себя пальцем. — Вот — ваш костюм. Я буду его беречь.

Ответа не было — только под руками что-то слегка дрогнуло, и Эли заговорил так мягко, как только можно.

— Мы… мы переложим его нафталином. Вот тут пуговица оторвана. — Эли показал где. — Пришьем пуговицу. Вставим молнию… Прошу, прошу вас, хотя бы посмотрите на меня…

Он говорил сам с собой, это так, но разве он мог остановиться? Все, что он говорил, не имело смысла — и от одного этого переполнилось сердце. Тем не менее, если вот так болтать и болтать, как знать, вдруг он, да и сболтнет что-то, что поможет им понять друг друга.

— Посмотрите… — Он сунул руку под рубашку, извлек на свет бахрому с исподнего. — Я даже надел ваше особое исподнее… — сказал он. — Прошу, прошу, прошу, — выпевал он так, будто это было какое-то заклинание. — Ну, прошу же…

Под твидовым пиджаком ничего не шелохнулось, а вот текли ли из глаз бородача слезы, искрились ли они насмешкой или горели злобой, он не знал. И это его бесило. Вырядился дурак-дураком, и чего ради? Ради этого вот? Он схватил бородача за руки, оторвал их от лица.

— Вот! — сказал он — и в этот первый миг ничего, кроме двух белых капель — по одной на каждой щеке, — не увидел. — Скажите. — Эли прижал руки бородача к бокам. — Скажите, что я могу для вас сделать, я все сделаю…

Бородач стоял как вкопанный, выставляя напоказ две белых слезы.

— Все, что угодно, я все сделаю… Посмотрите, посмотрите только, что я уже сделал. — Эли стащил черную шляпу, потряс ею перед лицом бородача.

На этот раз бородач дал ответ. Он поднес руку к груди, вытянул палец, ткнул его в горизонт. И такая боль была в его лице! Можно подумать, воздух резал точно лезвие бритвы! Эли проследил, куда направлен палец, и за костяшкой, за кончиком ногтя его глазам предстал Вудентон.

— Что вам нужно? — сказал Эли. — Я принесу!

И тут бородач кинулся бежать. Но сразу же остановился, крутанулся, снова ткнул пальцем в воздух. Палец указывал туда же. И скрылся из виду.

Когда Эли остался совсем один, ему было откровение. Он не вопрошал, что оно значит, в чем его суть или откуда оно снизошло. Но во власти непривычного, неясного ему самому воодушевления пошел вперед.

* * *

Коуч-Хаус-роуд была запружена. Жена мэра толкала тележку с собачьим кормом от «Купи здесь» к своему фургону. Президент Клуба львов — шея его была обвязана салфеткой — запихивал монеты в счетчик перед рестораном «Перекусон». Тед Геллер грелся в солнечных лучах, отражавшихся от новой мозаики в византийском стиле у входа в его обувной магазин. Миссис Джимми Надсон в зарозовевших джинсах выходила из скобяных товаров Холлоуэя с ведром краски в каждой руке. В «Чертоге красоты» Роджерса за отворенными настежь дверями, насколько хватал глаз, виднелись ряды женских голов в серебристых патронах. Над парикмахерской вращался шест, там стригли младшего сынишку Арти Берга — он восседал на красной лошадке, его мать листала «Лук» — на ее губах играла улыбка: бородач сменил костюм.

И вот на эту улицу, где разве что дорога не была вымощена хромом, вышел Эли Пек. Пройти по одной стороне — это он знал — мало. Мало. Так что он проходил десять шагов по одной стороне, пересекал улицу под прямым углом, проходил еще десять по другой и снова пересекал улицу. На всем пути Эли ревели клаксоны, останавливались машины. Во время пути у него где-то около переносицы прорезался стон. Стон, кроме него, никому не был слышен, однако в носу от него подрагивало — это Эли ощущал.

Вокруг него всё замедлило ход. На спицах и колпаках машин солнце больше не играло. А светило себе и светило, и все как один нажимали тем временем на тормоза, чтобы посмотреть на человека в черном. Они всегда останавливались — поглазеть на него, когда он входил в город. Потом пройдет минута, две, три, зажжется зеленый свет, запищит младенец, и машины стронутся в места. А сейчас, хоть зеленый свет и зажегся, с места никто не сдвинулся.

— Он сбрил бороду, — сказал Эрик, парикмахер.

— Кто? — спросила Линда Берг.

— Да тот, из дома на горке.

Линда выглянула из окна.

— Это дядя Эли, — сказал Кевин Берг, отплевываясь от волос.

— Бог ты мой! — сказала Линда. — У Эли опять нервный срыв.

— Нервный срыв! — Но это Тед Геллер чуть погодя сказал. Сразу он сказал: — О-о-осподи…

И вскоре всем до одного на Коуч-Хаус-роуд стало ясно, что у Эли Пека, впечатлительного молодого юриста, у которого еще такая хорошенькая жена, нервный срыв. Всем, кроме Эли Пека. Он знал, что в поступках его нет и следа помешательства, при этом всю странность своего поведения отчетливо сознавал. Черное одеяние он ощущал как кожу своей кожи — мало-помалу оно облегло все его выпуклости и впадины. И еще он ощущал на себе глаза, каждую пару глаз на Коуч-Хаус-роуд. Слышал, как машины, только что не наехав на него, со скрежетом останавливались. Видел рты: сначала нижняя челюсть опускалась, затем язык прижимался к зубам, губы расходились, в горле зарождалось что-то вроде рокота, и вот он уже слышал: Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек. Он замедлил шаг, при каждом слоге переносил вес с носка на пятку: Э-ли—Пек—Э-ли—Пек—Э-ли—Пек. Ступал тяжело и, пока соседи выговаривали его имя по слогам, ощущал, как при каждом слоге его всего трясет. Он знал — еще бы не знать, — кто он такой: они не давали забыть. Эли Пек. Он хотел, чтобы его имя повторяли тысячу, миллион раз, а он бы шел, вечно шел в этом черном одеянии, и взрослые шушукались бы о его странностях, а дети тыкали в него — «Стыдно… стыдно» — пальцами.

— Все образуется, приятель… — Тед Геллер — он стоял в дверях своего магазина — поманил Эли. — Не тушуйся, приятель, все образуется…

Из-за полей шляпы Эли видел его краем глаза. Тед не вышел из дверей, только подался вперед, говорил, прикрывая рот рукой. Из-за его спины выглядывали три покупателя.

— Эли, это Тед, ты помнишь Теда…

Эли пересек улицу и обнаружил прямо перед собой Гарриет Надсон. Он поднял голову, чтобы она могла его разглядеть.

И увидел, что глаза у нее полезли на лоб.

— Доброе утро, мистер Пек.

— Шалом, — сказал Эли и перешел на другую сторону туда, где стоял президент Клуба львов.

— Это уже третий раз… — сказал кто-то, и он снова пересек улицу и ступил на тротуар перед пекарней — мимо него пронесся разносчик, вращая над головой поднос с обсыпанными сахарной пудрой пирожными.

— Извиняюсь, папаша, — сказал он и нырнул в грузовик.

Но стронуться с места не смог. Эли Пек остановил движение.

Он миновал кинотеатр «Риволи», химчистку Бикмана, «Вестингхаус»[96] Гарриса, унитарианскую[97] церковь, и вскоре по сторонам замелькали одни деревья. На Ирландской дороге он повернул направо и двинулся по кривым вудентонским улочкам. Колеса детских колясок переставали крутиться, скрипели — «Это же…». Садовники переставали стричь изгороди. Дети улепетывали с мостовой. Эли не здоровался ни с кем, но перед каждым задирал голову. Ему сил нет, как хотелось, чтобы у него на лице были две белые слезы — пусть посмотрят. И лишь когда он дошел до своего палисадника, увидел свой дом, ставни, только что распустившиеся нарциссы, он вспомнил о жене. И о ребенке, который, должно быть, уже родился. И вот тут-то его и охватил ужас. Он мог бы зайти в дом, переодеться и отправиться в больницу. Путь назад еще не закрыт, даже после его прохода по городу еще не закрыт. Вудентонцы, они хоть и памятливые, но отходчивые. Безразличие вполне заменяет прощение. Кроме того, если у тебя заскок, ничего тут такого нет — дело житейское.

Но как он мог пройти мимо своего дома, вот что ужаснуло Эли. Он отлично знал, что может пойти домой, но не пошел. Зайти в дом — означало пройти полпути. А этого мало… Так что к дому он не свернул, а пошел прямо в больницу, и всю дорогу его не оставляла мысль: не безумие ли это, и даже не по коже, а под кожей у него продирал мороз. Подумать только — он по своей воле выбрал безумие. Но если ты выбрал безумие по своей воле, значит, ты не безумен. Вот если бы это был не твой выбор, тогда дело другое. Нет, нет, он не перевозбудился. Он должен увидеть ребенка.

— Фамилия?

— Пек.

— Четвертый этаж.

Ему вручили голубую карточку.

В лифте все смотрели только на него. Эли же четыре этажа подряд не сводил глаз со своих черных башмаков.

— Четвертый.

Он поднес руку к шляпе, хоть и знал — снять ее он не сможет.

— Пек, — сказал он. И предъявил карточку.

— Поздравляю, — сказала сестра, — … дедушка?

— Отец. Какая палата?

Она провела его к 412-й палате.

— Решили позабавить супругу? — спросила сестра, но он протиснулся в дверь, оставив ее в коридоре.

— Мириам?

— Кто там?

— Эли.

Она повернула к мужу помертвевшее лицо.

— Эли… о, Эли.

Он развел руками:

— Что мне было делать?

— У тебя сын. Мне оборвали телефон.

— Я пришел на него посмотреть.

— В таком виде? — Голос у нее сел. — Эли, нельзя же ходить по городу в таком виде.

— У меня сын. Я хочу его видеть.

— Эли, ну почему ты так со мной поступаешь! — Ее побелевшие было губы порозовели. — Перед ним ты ничем не виноват, — разъясняла она. — Эли, милый, ну почему ты во всем винишь себя? Эли, переоденься. Я тебя прощаю.

— Прекрати меня прощать. Прекрати меня понимать.

— Но я тебя люблю.

— А вот это дело другое.

— Миленький, ты же не обязан так одеваться. Ты же ничего плохого не сделал. Ты не должен себя винить, потому что… потому что все в порядке. Эли, ну как ты этого не понимаешь?

— Мириам, хватит с меня твоих разъяснений. Где мой сын?

— Эли, у тебя заскок, прошу тебя, опомнись. Ты мне сейчас так нужен. Почему ты так себя ведешь — потому, что ты мне нужен?

— Мириам, ты очень великодушна на свой эгоистический манер. Я хочу видеть сына.

— Эли, опомнись. Теперь, когда он от меня отделился, я боюсь. — Она захныкала. — Теперь, когда он от меня отделился, я не знаю, люблю я его или нет. Эли, я смотрю в зеркало, и его во мне нет… Эли, Эли, у тебя такой вид, точно ты собрался на свои похороны. Ну, пожалуйста, не испытывай судьбу. Неужели нельзя просто жить для своей семьи?

— Нельзя.

В коридоре он попросил сестру провести его к сыну. С одного его бока пошла сестра, с другого Тед Геллер.

— Эли, тебе не надо помочь? Я что подумал — вдруг тебе надо помочь.

— Нет.

Тед что-то шепнул сестре, потом — Эли:

— Тебе что, обязательно ходить вот так вот?

— Да.

На ухо Эли Тед сказал:

— Ты… ты напугаешь малыша…

— Ну вот, — сказала сестра. Показала на кроватку во втором ряду и озадаченно посмотрела на Теда:

— Можно пройти туда? — спросил Эли.

— Нет, — сказала сестра. — Вам его покажут.

Она постучала по загородке, за которой лежало много детей.

— Пек, — уведомила она сестру за загородкой.

Тед потрепал Эли по руке.

— Эли, ты не задумал ничего такого, о чем потом придется пожалеть… а, Эли? Эли, я что хочу сказать, ты же помнишь — ты все тот же Эли, помнишь?

Эли увидел, как одну из кроваток подкатили к оконцу в загородке.

— Господи, — сказал Тед. — Тебе эти библейские байки не ударили в голову?.. — Но вдруг прервался на полуслове. — Погоди-ка, приятель. — И, стуча каблуками, быстро пошел по коридору.

У Эли отлегло на душе — он подался вперед. Вот лежит в кроватке тот, кого он хотел увидеть. Что ж, теперь он здесь: так что, спрашивается, он намеревался ему сказать? Я твой отец, Эли, — тот, у кого вечные заскоки? Я надел черную шляпу, костюм и диковинное исподнее — одолжил все это у приятеля? Как он мог этому красному комочку, его красному комочку, признаться в самом худшем: в скором времени Экман убедит его, что так он уклонялся от ответственности. Не может он в таком признаться! И на такое не пойдет!

Из-под полей шляпы, краем глаза, он видел, что Тед Геллер стоит в дверях на другом конце коридора. Там же стоят два интерна, курят, слушают Теда. Эли не придал этому значения.

Нет, даже Экман не заставит его снять костюм! Нет и нет! Он будет ходить в нем — таков его выбор. И младенца заставит в нем ходить! Вот так-то! А когда придет время, подкоротит его сыну по росту. Будет — нравится-не нравится — носить пропахшие чужим человеком обноски.

Стучали только каблуки Теда, интерны были в туфлях на резиновом ходу — вот они подошли вплотную, а он и не заметил. От их белых костюмов тоже чем-то пахло, но иначе, чем от его костюма.

— Эли, приятель, — увещевал его Тед, — посетительское время истекло.

— Как вы себя чувствуете, мистер Пек? Первый ребенок для всех потрясение.

Что ему до них, тем не менее, хоть оно и так, а он взмок, шляпа стискивала голову.

— Извините, мистер Пек… — раздался незнакомый сочный бас. — Извините, рабби, но вас ждут… ждут в синагоге. — Его крепко взяли за один локоть, потом за другой. Там, где в него вцепились, мышцы напряглись.

— Ничего, рабби. Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего…

Он прислушался: какое успокоительное слово — ничего.

— Ничего, ничего, все будет хорошо. — Ноги его оторвались от пола, заскользили, унося прочь от оконца, от кроваток, от детей. — Ничего, ничего, потихоньку-полегоньку, все будет хорошо, хорошо…

Но тут он восстал, будто очнувшись ото сна, замолотил руками, закричал:

— Я его отец!

Оконце тем не менее исчезло из виду. И тут же с него сорвали сюртук — легко, одним рывком. Вогнали под кожу иглу. Душу лекарство утишило, но вглубь — туда, куда просочилась чернота, — не дошло.

Сноски

1

Беннингтон — дорогой колледж в штате Вермонт. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Монтклер — демократический колледж в штате Нью-Джерси.

(обратно)

3

Рэдклифф — престижный женский колледж Гарвардского университета с собственной администрацией. В 1999 г. слился с Гарвардом окончательно и перешел на совместное обучение.

(обратно)

4

В Нортгемптоне, Массачусетс, находится крупный престижный колледж имени Софии Смит.

(обратно)

5

Шварце — (букв, черная) негритянка (идиш).

(обратно)

6

Дартмут — (здесь) небольшой курортный город в Массачусетсе. Стоу — городок в Вермонте, лыжный курорт.

(обратно)

7

Лоуэлл-Хаус — здание одного из двенадцати общежитий Гарвардского университета.

(обратно)

8

«Нью-Йорк янкиз» — бейсбольная команда Американской лиги. (Старших лиг две: Национальная и Американская.)

(обратно)

9

Микки Мантл — игрок «Нью-Йорк янкиз», в 1956 и 1957 гг. признавался самым ценным игроком Американской лиги.

(обратно)

10

Au naturel — как есть, нагишом (фр.).

(обратно)

11

«Орбак» — универмаг с умеренными ценами.

(обратно)

12

Асбери-Парк — городок в Нью-Джерси на берегу океана, популярное место отдыха.

(обратно)

13

«Бамбергерз» — универмаг. «Крезгез» — магазин стандартных цен.

(обратно)

14

Десятичная система классификации книг, разработанная в XIX в. Мелвилом Дьюи и многократно модифицированная.

(обратно)

15

В Ньюарке стоит памятник Сету Бойдену, изобретателю лакированной кожи, ковкого чугуна, машины для изготовления шляп и др.

(обратно)

16

Песня Джерома Керна и Отто Харбака «Дым в глаза»:

Меня спросили, откуда я знаю, Что любовь моя настоящая …………………………… Когда в твоем сердце огонь, Ты должен понимать, Что глаза тебе застит дым [и заключительные стихи]: Когда в сердце огонь погас, Глаза тебе ест дым. [подстрочный перевод].

В исполнявшемся у нас переводе С. Болотина («Дым») последний куплет выглядит так:

Да, Тот, кто был влюблен, Знал прекрасный сон. Тот, кто был любим, Знает, что любовь Тает словно дым. (обратно)

17

Бар-мицва — праздник по случаю религиозного совершеннолетия мальчика (тринадцати лет).

(обратно)

18

Рабочий круг («Арбетер ринг» — идиш) — еврейская культурно-общественная организация социалистического направления в США. Была основана в 1900 г. для взаимопомощи в случаях болезни, смерти родных, безработицы, материальных затруднений и для содействия рабочим и социалистическим движениям во всем мире. Одновременно занималась распространением культуры на идише.

(обратно)

19

Хадасса — благотворительная женская организация в США для содействия здравоохранению и просвещению в Израиле.

(обратно)

20

Клубы львов (Лайонс клаб интернэшнл) — общественная организация бизнесменов и людей умственного труда, имеющая целью повышение качества жизни в местном масштабе.

(обратно)

21

«Стингер» — коктейль из бренди и мятного ликера.

(обратно)

22

День труда — национальный праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября. На следующий день начинается учебный год.

(обратно)

23

Андре Костеланец (1901–1980) руководил американским оркестром, исполнявшим популярные аранжировки легкой классической музыки, песен и бродвейских мюзиклов. Аннунцио Паоло Монтовани (1905–1980) руководил английским оркестром, исполнявшим легкую музыку. Его фирменным приемом был «каскад струнных».

(обратно)

24

Армия спасения — евангелистская организация. Ставит своей целью распространение евангельских идей и оказание социальной, медицинской, нравственной и др. помощи. Содержит столовые, ночлежки и т. д.

(обратно)

25

Боб Матиас школьником выиграл золотую медаль по десятиборью на Олимпиаде 1948 г. в Лондоне и еще раз — в 1952 г., в Хельсинки.

(обратно)

26

Уолтер Бреннан — характерный актер американского кино. Трижды удостаивался «Оскара» за роли второго плана.

(обратно)

27

Маргарет Сэнгер (1883–1966) возглавляла движение за планирование семьи и контроль над рождаемостью. В 1923 г. организовала первую легальную клинику по контролю над рождаемостью («Бюро клинических исследований»), в 1940 г. переименованную в Исследовательское бюро Маргарет Сэнгер.

(обратно)

28

Мэри Маккарти (1912–1989) — американская писательница, без сентиментальности рисовавшая жизнь современной женщины.

(обратно)

29

«Бергдорф-Гудман» — фешенебельный магазин одежды.

(обратно)

30

Миллберн — поселок городского типа и район в штате Нью-Джерси. Поселок Шорт-Хиллз — его составная часть.

(обратно)

31

Бней-Брит — («Сыны Завета») — старейшая (основана в 1843 г.) многочисленная (около 500 тысяч членов) еврейская общественная организация. Среди ее целей — помощь малоимущим, больным и престарелым, новым эмигрантам, борьба с антисемитизмом, развитие еврейского образования и т. д.

(обратно)

32

Уилли Мейс считается одним из лучших бейсболистов всех времен, дважды признавался самым ценным игроком Национальной лиги.

(обратно)

33

Камберлендский разлом — перевал в Аппалачах (около 500 метров над уровнем моря). После того как в 1775 г. Дэниел Бун с бригадой рабочих расширил его и сделал проходимым для повозок, через него за 35 лет на западные земли штатов Кентукки и Теннесси переселилось от 200 до 300 тысяч человек.

(обратно)

34

Годовщину смерти близкого родственника (Йорцайт) отмечают, зажигая мемориальную свечу в стакане, которая должна гореть ровно сутки. Иногда эти стаканы остаются в хозяйстве, из них, например, пьют чай.

(обратно)

35

Неевреи (иврит).

(обратно)

36

«Майское дерево» — столб, украшенный цветами, флажками и пр., вокруг которого танцуют на майском празднике (первое воскресенье мая).

(обратно)

37

И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их. Екклесиаст 9,11

(обратно)

38

«Бонвит-Теллер» — магазин дорогой женской одежды.

(обратно)

39

Билл Стерн — знаменитый спортивный комментатор.

(обратно)

40

Билли Мэй — аранжировщик, руководитель эстрадного оркестра.

(обратно)

41

Ага-Хан — титул имама мусульманской секты исмаилитов. Здесь имеется в виду Ага-Хан III (1885–1957), индийский политический деятель и один из самых богатых людей в мире.

(обратно)

42

Ария Дулиттла из мюзикла «Моя прекрасная леди».

(обратно)

43

Десерт изобретен по случаю юбилея королевы Виктории. Вишня с сахаром, маслом и бренди нагревается на огне и кладется (иногда горящая) на мороженое.

(обратно)

44

Удачи (иврит).

(обратно)

45

Крутой (идиш).

(обратно)

46

Поляками (идиш).

(обратно)

47

Фирма «Пиво Райнголд» проводила конкурс на звание «Мисс Райнголд», которую выбирали потребители. В 1952 г. в голосовании участвовали 25 миллионов человек; больше — только в президентских выборах.

(обратно)

48

Кью Гарденс — благополучный район Куинса, в частности, там любили селиться зажиточные евреи, бежавшие из Германии.

(обратно)

49

«Христианская наука» — протестантская секта. В основе ее идеологии — духовный принцип излечения от болезней.

(обратно)

50

Седер — традиционная трапеза в первый вечер Пасхи, праздника по случаю исхода евреев из Египта.

(обратно)

51

Рош а-Шана — еврейский Новый год.

(обратно)

52

Хэнк Гринберг (1911–1986) — бейсболист, в 1935 и 1940 гг. считался первым игроком Американской лиги.

(обратно)

53

Ой, Боже! (идиш).

(обратно)

54

Четвертого июля в честь принятия Декларации независимости 4 июля 1776 г. отмечается День независимости, основной государственный праздник.

(обратно)

55

Двадцать четыре… двадцать пять (идиш).

(обратно)

56

Братья Марксы — Чико, Харпо, Гаучо — популярные американские киноактеры, евреи.

(обратно)

57

«Нет подобного Богу нашему» (иврит) — ежедневная молитва.

(обратно)

58

Жизнь (идиш). Здесь — жизненочек.

(обратно)

59

Хорошая хозяйка (идиш).

(обратно)

60

Здесь — из-за (лат.).

(обратно)

61

Отцом (фр.).

(обратно)

62

Сыном (фр.).

(обратно)

63

Фаршированную рыбу (идиш).

(обратно)

64

Счастливого праздника (идиш).

(обратно)

65

Здесь: «Что ты рассусоливаешь?» Цимес готовится долго, отсюда и идиома.

(обратно)

66

Монмут — городок в Нью-Джерси, позже переименован во Фрихолд.

(обратно)

67

Луиза Мэй Олкотт (1832–1888) — американская писательница, известная прежде всего сентиментальными романами и повестями, предназначенными для детей разных возрастов.

(обратно)

68

Говард Фаст (1914-2002) — американский писатель. Был близок к левым кругам. После того, как Хрущев на XX съезде партии выступил с разоблачением преступлений сталинизма, порвал с коммунистическим движением.

(обратно)

69

Грегори Пек (1916–2003), Монтгомери Клифт (1920–1966) — знаменитые американские киноактеры, евреи.

(обратно)

70

«Баб-О» — чистящее средство.

(обратно)

71

Уолтер Уинчелл (1897–1972) — журналист и радиокомментатор. Считается отцом светской хроники.

(обратно)

72

Барнегат — место отдыха с знаменитыми пляжами в заливе Атлантического океана (штат Нью-Джерси).

(обратно)

73

Здесь — как это (идиш).

(обратно)

74

Вымотался (идиш).

(обратно)

75

«Ньюс» — «Нью-Йорк дейли ньюс», ежедневная газета крайне правого направления.

(обратно)

76

«Пост» — «Нью-Йорк пост», ежедневная газета либерального толка.

(обратно)

77

Девушка, женщина-нееврейка (идиш).

(обратно)

78

Здесь — голова (идиш).

(обратно)

79

«Бруклин доджерс» — бейсбольная команда Национальной лиги; «Нью-Йорк янкиз» — бейсбольная команда Американской лиги.

(обратно)

80

Рабочий район в восточной части города у излучины реки Пассейк, напоминающей шею.

(обратно)

81

О.У. Холмс (здесь) (1841–1935) — юрист, правовед, председатель Верховного суда Массачусетса, член Верховного суда США.

(обратно)

82

Начало «Звездного знамени» — гимна США.

(обратно)

83

Эстес Кифовер (1903–1963) — демократ, член Палаты представителей (1939–1949), а затем сенатор (1949–1963) боролся против сосредоточения власти в руках богатой элиты; в 1950 г. возглавил Специальный комитет Сената по расследованию организованной преступности и впервые привлек внимание народа к деятельности мафии.

(обратно)

84

Постоянный подкомитет Сената по расследованиям, возглавлявшийся Джозефом Маккарти.

(обратно)

85

Гераклит: «Характер человека есть его судьба».

(обратно)

86

Браунсвилль — район Ист-Сайда, где селились преимущественно евреи.

(обратно)

87

Полное название — Новая школа социальных исследований (основана в 1919 г.). Высший образовательный центр. В ней преподаются гуманитарные и общественные науки.

(обратно)

88

Литературно-публицистический еженедельный журнал (основан в 1925 г.). Рассчитан на образованных читателей.

(обратно)

89

Полное название — «Лекции по введению в психоанализ», труд 3. Фрейда.

(обратно)

90

Эндокринная часть поджелудочной железы.

(обратно)

91

Ничего (нем.).

(обратно)

92

Совсем ничего (идиш).

(обратно)

93

Рубашка из хлопчатобумажной ткани типа рогожки.

(обратно)

94

Популярный иллюстрированный журнал. Считается образцом американской журналистики. Выходит с 1883 г.

(обратно)

95

Торговая марка мужских костюмов.

(обратно)

96

«Вестингхаус» — магазин электробытовых приборов и телевизоров, выпускаемых одноименной компанией.

(обратно)

97

Унитарии — течение в протестантизме, придерживающееся идеи единого Бога в противоположность догмату о Троице.

(обратно)

Оглавление

ПРОЩАЙ, КОЛУМБУС

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ОБРАЩЕНИЕ ЕВРЕЕВ

РЕВНИТЕЛЬ ВЕРЫ

ЭПШТЕЙН

ПО ПЕСНЕ ЧЕЛОВЕКА НЕ ПОНЯТЬ

ЭЛИ-ИЗУВЕР X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?