«Дочь Шидзуко»

Дочь Шидзуко

Лиричная японская проза, близкая к поэзии, о душевных страданиях взрослеющих детей. Юки, спасаясь от тирании жестокой мачехи и равнодушия отца, уходит из дома. Чтобы преодолеть разлад в душе, найти настоящую любовь и силы для новой жизни...

Памяти моих бабушек — Фуку Нагаи и Элис Брок

Глава 1

ДВЕ ЗАПИСКИ (март 1969)

Деревенский плотник стоял на стропилах и бросал вниз в толпу розовые и белые рисовые лепешки.

Шидзуко лежала на кушетке в гостиной своего дома в Кобе. Во сне она видела себя посреди деревенских детей в красных и синих кимоно, ловящих твердые сухие рисовые лепешки, которые летели сверху, будто разноцветные камешки. В деревне, где она родилась, именно так праздновали постройку нового дома. Поймать рисовые лепешки на лету не так-то просто. Тогда, стараясь опередить других детей, Шидзуко принялась подбирать их с земли и заворачивать в носовой платок. Она отнесет лепешки домой и отдаст матери, а та обмоет их и обжарит на огне. Остальные дети копошились вокруг, и Шидзуко вдруг заметила, что это совсем не те дети, с которыми она играла в довоенные годы. Это школьные друзья ее дочери Юки. «А где же сама Юки? — удивилась Шидзуко. — Ах, да! Ее нет, потому что я здесь. Она не появится, пока я не уйду». В то же мгновение и дом и дети исчезли. Шидзуко оказалась в парке. Она наблюдала за Юки, которая бегала вокруг сакуры в своем розовом платьице и ловила белые лепестки, разлетающиеся на ветру, словно конфетти. Шидзуко испугалась, что Юки упадет. Она попыталась окликнуть ее, но не смогла вымолвить ни слова. А дочка все кружилась и кружилась вокруг сакуры.

В прихожей раздался резкий телефонный звонок. Проснувшись, Шидзуко откинула одеяло. Встав с кушетки и медленно шагая к телефону, она размышляла: как странно, что сакура зацветет только через месяц — в этом году весна запоздала. Первая неделя марта выдалась серой и ненастной. Впрочем, когда зацветет сакура, меня уже не будет. Интересно, могут ли мертвые видеть цветы и ощущать их запах? Она вспомнила, что ее мать каждую неделю в память о своем погибшем на войне сыне приносит к буддийскому алтарю свежие цветы.

— Мама, ты меня слышишь? — голос дочери Юки показался ей взволнованным. Откуда-то доносилась симфоническая музыка. — Я звоню из дома госпожи Уодзуми.

— А почему ты не на уроке? У тебя ведь сейчас должен быть урок фортепьяно, — Шидзуко заморгала, пытаясь прийти в себя. Перед глазами еще стояла картина, как Юки бегает вокруг дерева.

— Поэтому я и звоню, — ответила Юки. — Госпожа Уодзуми задерживается и будет только через час. Ее мама пригласила меня в дом и угостила чаем. Госпожа Уодзуми попросила ее дождаться. У тебя все в порядке?

— Да, все хорошо, — проговорила Шидзуко.

— Я буду дома не раньше пяти или в половине шестого, как раз к ужину. У тебя правда все хорошо?

— Конечно. Как дйга в школе?

Шидзуко понимала, что тянет время: просто хотелось подольше слышать ее голос. Она была не в силах расстаться с дочерью.

— Так, ничего, — оживилась Юки. — Я здорово играла в бейсбол. А два мальчика из другой команды сказали, что я хвастунишка, и я с ними на большой перемене подралась. Да ты не беспокойся, мам. Ничего серьезного: учитель никого не наказал. Я упала и немного поцарапала колено, зато как следует двинула кулаком одному из них прямо в живот. Пока подоспел учитель и принялся нас разнимать, я уже победила. Но ты, мама, не беспокойся. У меня все хорошо.

— Будь осторожна, Юки! — Шидзуко вспомнила свой сон. — А то как бы и тебе не досталось.

— Вот уж нет! Никто не хочет со мной связываться, меня многие ребята боятся.

ее дочери Юки. «А где же сама Юки? — удивилась Шидзуко. — Ах, да! Ее нет, потому что я здесь. Она не появится, пока я не уйду». В то же мгновение и дом и дети исчезли. Шидзуко оказалась в парке. Она наблюдала за Юки, которая бегала вокруг сакуры в своем розовом платьице и ловила белые лепестки, разлетающиеся на ветру, словно конфетти. Шидзуко испугалась, что Юки упадет. Она попыталась окликнуть ее, но не смогла вымолвить ни слова. А дочка все кружилась и кружилась вокруг сакуры.

В прихожей раздался резкий телефонный звонок. Проснувшись, Шидзуко откинула одеяло. Встав с кушетки и медленно шагая к телефону, она размышляла: как странно, что сакура зацветет только через месяц — в этом году весна запоздала. Первая неделя марта выдалась серой и ненастной. Впрочем, когда зацветет сакура, меня уже не будет. Интересно, могут ли мертвые видеть цветы и ощущать их запах? Она вспомнила, что ее мать каждую неделю в память о своем погибшем на войне сыне приносит к буддийскому алтарю свежие цветы.

— Мама, ты меня слышишь? — голос дочери Юки показался ей взволнованным. Откуда-то доносилась симфоническая музыка. — Я звоню из дома госпожи Уодзуми.

— А почему ты не на уроке? У тебя ведь сейчас должен быть урок фортепьяно, — Шидзуко заморгала, пытаясь прийти в себя. Перед глазами еще стояла картина, как Юки бегает вокруг дерева.

— Поэтому я и звоню, — ответила Юки. — Госпожа Уодзуми задерживается и будет только через час. Ее мама пригласила меня в дом и угостила чаем. Госпожа Уодзуми попросила ее дождаться. У тебя все в порядке?

— Да, все хорошо, — проговорила Шидзуко.

— Я буду дома не раньше пяти или в половине шестого, как раз к ужину. У тебя правда все хорошо?

— Конечно. Как дела в школе?

Шидзуко понимала, что тянет время: просто хотелось подольше слышать ее голос. Она была не в силах расстаться с дочерью.

— Так, ничего, — оживилась Юки. — Я здорово играла в бейсбол. А два мальчика из другой команды сказали, что я хвастунишка, и я с ними на большой перемене подралась. Да ты не беспокойся, мам. Ничего серьезного: учитель никого не наказал. Я упала и немного поцарапала колено, зато как следует двинула кулаком одному из них прямо в живот. Пока подоспел учитель и принялся нас разнимать, я уже победила. Но ты, мама, не беспокойся. У меня все хорошо.

— Будь осторожна, Юки! — Шидзуко вспомнила свой сон. — А то как бы и тебе не досталось.

— Вот уж нет! Никто не хочет со мной связываться, меня многие ребята боятся.

— Все равно, будь осторожна.

— Ладно, — согласилась Юки. — А что ты собираешься делать сегодня? У тебя какой-то голос усталый.

— Я немного вздремнула и только что проснулась.

— Прости, не хотела тебя будить. Может, еще поспишь?

— Нет, я уже совершенно проснулась.

Юки помедлила.

— Если хочешь, я сейчас домой приеду. Приготовлю ужин.

— Не надо. Дождись учительницу. Ты же готовилась к уроку целую неделю.

— Но ведь можно перенести урок и еще неделю позаниматься дома. Госпожа Уодзуми наверняка не стала бы возражать. Она мне всегда говорит, чтобы я больше занималась. Давай я скажу ее матери, что должна срочно бежать домой.

— Нет, не надо, — поспешила заверить Шидзуко. — Я просто устала. Занимайся своими делами.

— Хорошо. Я как только освобожусь, сразу вернусь. Может быть, поужинаем где-нибудь в городе, чтобы тебе не готовить? Думаю, отец к ужину не вернется. Давай сходим куда нибудь.

— Может быть.

Шидзуко сама удивилась, до чего странно прозвучал ее голос. Интересно, Юки тоже уловила это?

— Юки, будь хорошей девочкой. Ты же знаешь, как я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, мама. До скорого.

Шидзуко не сразу положила трубку, ожидая, что Юки первой закончит разговор, но щелчок на другом конце провода все не раздавался. Она еще немного помедлила и лишь тогда нажала на рычаг. Шидзуко представила себе озабоченное и растерянное лицо Юки: она ждет, когда мать положит трубку первой.

Шидзуко прошла в каморку, где стояли швейная машина, гладильная доска, корзина с вязанием и небольшое бюро: здесь она писала письма и хранила счета и квитанции. «Может быть, не все так плохо», — думала она, вспоминая пятнадцать лет своего замужества. У швейной машинки лежал крой новой юбки Юки. Треугольные куски белой хлопчато-бумажной ткани и темно-бордовая отделка напоминали крылья бабочки. Шидзуко надеялась закончить юбку сегодня, но уже около трех часов, а осталось еще написать две записки: одну — мужу Хидеки, другую — Юки. Ничего, кто-ни- будь другой закончит юбку. Шидзуко села за бюро и взяла ручку. Всматриваясь в чистый лист бумаги, она пыталась сосредоточиться. Так много не сделано: она планировала разобрать шкаф и выдвижные ящики, выбросить ненужные вещи, а необходимые — упаковать, чтобы сохранить что-то для Юки и родственников. Ей хотелось избавить всех от ненужных и тягостных хлопот. Шидзуко думала о том дождливом утре после похорон свекрови два года тому назад. Хидеки и свекр предоставили им с десятилетней Юки распоряжаться вещами, украшениями и книгами покойной. «Какими ужасными вещами приходится заниматься! — сказала тогда Юки, насыпая в картонные коробки с одеждой шарики от моли, чтобы потом передать эти вещи благотворительной организации. — А почему они нам не помогают?» — «Это женская работа», — объяснила ей мать. Она и сейчас, сидя за бюро, думала так же: именно женщины занимаются делами умерших, расплачиваются за их ошибки и невыполненные обещания.

Шидзуки не знала, с чего начать записку мужу. Она потратила целый день на то, чтобы привести в порядок вещи. Потом не выдержала и бросила эту затею. Бесцельно бродила по дому, поправляя вазы на полках и картины, зачем-то вымыла окна на кухне, почистила зеркало в своей комнате (совершенно бессмысленные занятия), наконец, рухнула на кушетку и, укрывшись одеялом, уснула. Но короткий отдых тоже был бессмысленным — ведь впереди ее ожидал вечный покой. Сейчас уже больше трех — времени, чтобы написать две записки, у нее почти не остается.

«Пожалуйста, прости меня, — писала Шидзуко крупным четким почерком, — за мое малодушие, за те страдания, которые причинила тебе...» — Как я простила тебя за твое равнодушие, — думала Шидзуко, — когда ты был слишком занят, чтобы уделять внимание мне и Юки и даже ночи проводил с другой женщиной. Я простила все это. Должна была простить. — «Я поступаю так не сгоряча, а после долгих размышлений. Так будет лучше для всех нас. Прошу тебя: не чувствуй себя виноватым. Все, что случилось, полностью лежит на моей совести. Это лучший выход для меня и для тебя. Я почти счастлива в свой последний час и тебе желаю счастья».

Шидзуко поставила подпись и взяла другой листок бумаги. Что сказать Юки, она хорошо знала. «Несмотря ни на что, — писала она дочери, — верь, что я тебя очень люблю. Люди скажут: я поступила так, потому что не любила тебя, не подумала о твоей судьбе. Не слушай их! Когда ты вырастешь и станешь сильной женщиной, ты поймешь, что для меня это был единственный выход. Меня расстраивает лишь одно: что ты первая увидишь меня. Прости меня. Позвони отцу на работу, и пусть он обо всем позаботится». Шидзуко прочла написанное. Лучшее, что можно для сделать для дочери, — это расстаться с ней и уберечь от своих несчастий, чтобы ей не пришлось вырасти такой же, как мать. У Юки в жизни будет много радостей. В свои двенадцать она — лучшая ученица в классе, так все учителя говорят. Преподаватель рисования в восторге от ее акварелей, он видит в них не только ум и фантазию Юки, но и незаурядное мастерство.

« Ты сильная девочка и все выдержишь, а когда вырастешь, станешь яркой личностью и блестящей женщиной. Не останавливай меня и не заставляй откладывать моего решения. Я тебя люблю».

Подписавшись под этими строчками, Шидзуко набросала рисунок: Юки в так и не сшитой матерью белой юбке с бордовыми оборками, развевающейся на весеннем ветру, точно парус на новом корабле. «Вот только я не увижу тебя такой и не смогу обнять. Но ты справишься со всем. Все у тебя будет в порядке...»

Было около четырех часов пополудни, надо было торопиться. Шидзуко прошла в кухню, закрыла за собой дверь и положила на стол две записки. Сквозь чистые стекла она посмотрела на ели, растущие на заднем дворе. Темные мохнатые ветви неясно вырисовывались на мрачном ненастном небе.

Прежде чем включить газ, Шидзуко помедлила, но лишь секунду. Нет, сказала она себе, поворачивая кран, я сделала все, что требовалось, а теперь осталось последнее... Забравшись под стол, она уселась на пол между его ножками. Вот так, подумала она, видят мир дети — огромные предметы, линии, идущие в никуда. Уже чувствовался запах газа — скверно-приторный, напомнивший ей запах сорняков, росших неподалеку от родительского дома. Их желтые цветки походили на маленькие звездочки, и от них исходил тот же скверно-приторный запах. Названия сорняков она не помнила. Осенью желтые цветочки превращались в белый пух, который летал повсюду и застревал в волосах.

— Я почти счастлива в свой последний час, — повторяла она заключительные слова записки, адресованной мужу, — и тебе желаю счастья...

Нет, подумала она, резко встав с пола. Я не должна так говорить. Это ложь! Недостойно лгать в такую минуту. Ее замутило. Она потянулась за записками, лежащими на столе, — непонятно, какая из них кому предназначалась, потом все же нашла нужную и снова села на пол.

Шидзуко дышала с трудом. Нельзя зажигать спичку, подумала она. Поднеся записку ближе к глазам, еще раз удостоверилась в том, что ничего не перепутала, и разорвала листок на мелкие клочки. Они разлетались по комнате, словно белые лепестки сакуры, а может, как рисовые лепешки со стропил нового дома... Шидзуко покорно погружалась в сгущающиеся сумерки.

Глава 2

ПРОЩАНИЕ (март 1969)

Мужчины переставляли мебель в гостиной, готовя комнату к поминкам. Тетя Айя, прибывшая сегодня из Токио, разбирала вещи, укладывая их в деревянные ящики и коробки. Юки сняла с двери ванной комнаты голубой материнский халат и отнесла его наверх, к тете. Прошли сутки, как умерла мать. Отец не прикоснулся ни к одной вещи покойной жены, словно смерть была заразной болезнью.

Айя, взяв халат из рук Юки, отложила его в сторону.

— Когда вырастешь, тебе, может быть, пригодятся мамины вещи, — сказала она, укладывая одежду покойной в ящик.

Юки наблюдала, как тетя Айя идет к открытому шкафу, уже наполовину опустевшему, снимает с плечиков блузки и платья (в основном голубых и зеленых тонов), чтобы раз- дожить их по коробкам. Снятые с плечиков платья падали, выскальзывая из теткиных рук. Из ящиков доносился легкий запах древесных опилок, от шелковых блузок и платьев исходил еле уловимый аромат матери. Тетя Айя сыпала по горстке шариков от моли в каждую коробку, прежде чем опустить крышку, и Юки представила, как запах этих шариков пропитывает материнскую одежду.

Закрыв шкаф, тетя направилась к письменному столу. Вытащила оттуда несколько шелковых шарфиков и украшений и, повернувшись к Юки, заметила:

— А ты держалась молодцом. В твоем возрасте это нелегко...

Юки отвернулась, разглядывая застекленную фотографию на стене. При слабом свете предвечернего солнца в ней отражались тени ветвей, раскачивающихся на ветру. Возникал эффект двойной экспозиции: колеблющиеся тени накладывались на неподвижный снимок, сделанный три или четыре года назад. На фотографии мать стояла между Юки и отцом, положив одну руку на плечо дочери, а другую — на руку мужа.

— Кто бы мог подумать, что тебе всего двенадцать лет! — Тетка складывала шарфики стопками, чтобы потом раздать друзьям и родственникам в память об умершей. — Ты держалась с таким самообладанием, даже ни разу не заплакала.

Юки болезненно воспринимала замечания типа: «Ты держалась молодцом», «Только двенадцать лет», «Такая мужественная девочка». Ей казалось, что, кроме этих слов, ей никто ничего не сказал со вчерашнего вечера, когда она, вернувшись с урока музыки, нашла свою мать лежащей на полу в кухне. В первое мгновение Юки решила, что мать потеряла сознание. Бросив на пол сумку с учебниками, она выключила газ и позвонила отцу на работу. Отец велел не вызывать скорую помощь и не паниковать — он немедленно приедет и привезет с собой врача. Юки открыла окно, чтобы проветрить кухню, опустилась на пол и дотронулась до лба матери. Он был непривычно холодным. Наверное, потянуло холодом с улицы, решила девочка и немного прикрыла окно. Ей и в голову не могло прийти, что мама уже не дышала. Запах газа пропитал всю одежду Юки и ее волосы, даже спустя сутки этот тошнотворный запах сохранялся, хотя она несколько раз мыла голову.

Когда врач констатировал смерть, Юки ушла в каморку, где на столе рядом со швейной машиной лежали белые куски ткани и бордовые оборки, предназначенные для ее новой юбки. Треугольные лоскуты с разбросанными поверх серебристыми булавками выглядели точно обломки парусника, потерпевшего кораблекрушение. «Когда же ты решилась на это? — подумала Юки. — Ведь еще сегодня утром собиралась шить мне юбку».

Но даже в тот момент она не плакала. Отыскав записную книжку матери, направилась в коридор, отсутствующим взглядом скользнула по номерам телефонов и принялась обзванивать родственников и маминых друзей. Отец в это время беседовал на кухне с двумя полицейскими, которых вызвал доктор.

...Позвякивание металла заставило Юки поднять голову. Тетя Айя просматривала ящички с украшениями и косметикой, сортируя и раскладывая их содержимое на две кучки: что пригодится, а что — выбросить. Большую часть украшений можно было оставить, за исключением браслетов со сломанным замком, непарных серег и мелкого ювелирного лома, а косметику — всю выбросить. Когда тетя выкидывала в мусорное ведро тюбики с губной помадой и коробочки с тенями для век, один из тюбиков выпал у нее из рук и покатился по ковру. При этом с него свалился колпачок.

— Бедная твоя мама, — тетя Айя отвернулась и прикрыла пальцами глаза.

Юки подняла с пола помаду. Краешек стержня, срезанный под углом шестьдесят градусов, был слегка затуплен. Она насадила на него колпачок и выбросила тюбик в мусорную корзину, снова ощутив запах матери.

После полудня Юки ни разу не спускалась вниз и вот теперь стояла на пороге комнаты, где теперь была мама, не решаясь войти. Все вокруг казалось ей совершенно незнакомым. Невозможно было представить, что это та самая комната, где они вместе слушали музыку, рисовали, пили чай, разговаривали. Юки молча смотрела на импровизированный алтарь, гроб посередине комнаты, белые и желтые хризантемы, окутанные дымом ладана. Повсюду белые драпировки, покрывающие пол и тяжелыми складками свисающие со стен. Юки пыталась представить, где раньше стояла мебель: кресло, которое любила мать, стеклянный столик, за которым они вместе пили чай, табуретка, вплотную придвинутая к креслу, чтобы удобно было время от времени показывать маме свои рисунки или что-то интересное в книге. Непонятно теперь, а где стояло пианино, на котором она играла, пока мама с закрытыми глазами слушала ее. Вся мебель была вынесена или задрапирована.

Человек в черном костюме прошел мимо,» присоединившись к небольшой группе скорбящих. Они сидели на полу спиной к Юки, почти сливаясь с окружающей белизной. Среди них она заметила бабушку с дедушкой, которые приехали ночью из деревни. Бабушка сгорбилась больше обычного, словно ее мучили боли.

— Какая жестокая судьба, — были первые бабушкины слова, когда утром она вошла в кухню, где Юки мыла в раковине голову. —

Больше всего на свете я боялась пережить свою дочь и увидеть ее мертвой. И вообще я думала, что все мои дети надолго переживут меня.

Айя, войдя в комнату, встала рядом с Юки.

— Разве у тебя нет одежды потемнее? — шепотом спросила она.

— Не знаю, — ответила Юки, глянув на свое светло-голубое платье. Она вспомнила, как они с мамой выбирали для этого платья ткань ручной работы на ярмарке ремесел в Киото. Тогда же еще купили чайный сервиз цвета спелой хурмы. — Ты же сама сказала, чтобы я надела что-нибудь голубое или серое, если не найдется ничего черного.

— Я имела в виду что-нибудь темно-синее.

— Ты этого не говорила.

— Ладно, пойдем поищем что-нибудь подходящее.

Юки последовала за тетей вверх по лестнице. Только что прибыл священник. С лестничной площадки она видела, как он вместе с отцом входит в дом. Черное облачение священника пузырилось вокруг него, как воздушный шар, и сам он напоминал буй, прыгающий по волнам. Юки представила себе кладбище при храме, иссеченное дождем, ей даже показалось, что она почувствовала запах мокрой одежды. Отец не взглянул вверх и не заметил ее на лестнице. Со вчерашнего дня, после того как отец попросил ее не вызывать скорую помощь, они почти не разговаривали. Доктор, осмотрев маму, сокрушенно покачал головой: «Слишком поздно, она уже не дышит...» Юки снова попыталась вспомнить Тот момент, когда она увидела мать лежащей на полу, но, несмотря на все усилия, на память приходило лишь одно: лоб мамы еще не был ледяным. Но после того как она открыла окно, он не согрелся. «Когда же остановилось ее дыхание? Почему я сразу не проверила, дышит ли она?» — эти мучительные вопросы не давали Юки покоя.

Девочка зашла в свою спальню напротив маминой, где ее поджидала тетка. Она провела по спине Юки рукой, расстегнув молнию. Юки выбралась из платья и присела на краешек кровати, оставшись в одной белой комбинации, а тетя, повесив платье в шкаф, принялась быстро изучать гардероб племянницы. Вешалки- плечики неприятно и сухо скрежетали, скользя по штанге. *

У Юки пересохло в горле. Было что-то унизительное в том, чтобы сидеть вот так на краю кровати почти голой и смотреть, как тетя хозяйничает в ее платяном шкафу, выдвигает и задвигает ящики — как она недавно перебирала одежду матери. «Если я тоже умру, — подумала Юки, — тетя Айя будет так же обращаться с моими вещами, как только что с мамиными». Она представила себе, как тетка засовывает ее вещи в деревянные ящики, сортирует шарфики с носовыми платками и раскладывает их по кучкам: это выбросим, а это раздадим. В груди защемило, словно кто-то вонзил в нее нож.

Айя остановилась на белой блузе и широкой серой юбке.

— Наденешь это. И поторопись. Прощание — через несколько минут.

Это была ее единственная подходящая такому случаю одежда, да к тому же — часть костюма, в котором выступает школьный хор. Они с матерью часто посмеивались над бесформенностью унылой юбки. Яркие веселые платья, сшитые мамой, остались за закрытой дверцей шкафа. Но мама умерла, и теперь Юки принуждают надеть эту безобразную хоровую форму. Может, еще и петь заставят в придачу?

— Хочешь, я останусь и помогу тебе? — спросила Айя.

Юки покачала головой.

— Тогда одевайся и побыстрее спускайся вниз.

Тетка вышла из комнаты, и, когда шаги ее стихли, Юки глубоко вздохнула, и слезы, которые она так долго сдерживала, ручьем покатились по ее щекам. Она лихорадочно вытирала лицо о подушку. Снизу донесся звон медного колокольчика — священник начал отпевание. Время от времени ему вторили хором собравшиеся у гроба. Слов было не разобрать — какое-то монотонное жалобное завывание. Юки наконец застегнула блузку, но никак не могла справиться с молнией на юбке. Пальцы не слушались, и ей снова захотелось плакать. Снизу по-прежнему доносился заунывный вой.

Стащив с себя юбку, Юки швырнула ее на пол, открыла дверцу шкафа и включила в нем свет. Яркие краски озарили небольшое внутреннее пространство гардероба. Она влезла в шкаф, закрыла за собой дверцу и уселась, подтянув колени к груди и касаясь щеками своих летних платьев. Зажала уши ладонями, посмотрела вверх и еще раз полюбовалась яркими красками. Они заглушат горестное пение, доносящееся снизу!

Глава 3

НА ЦЫПОЧКАХ (апрель 1970)

Новая невеста отца застряла в салоне красоты — уже три часа прошло. Юки остановилась за дверью салона, стараясь взять себя в руки. Пол, казалось, еще дрожал под ногами — она только что приехала утренним поездом из Токио, где после смерти матери жила у тети Айи целый год. Тетка приехала вместе с ней и в ожидании церемонии сидела в кафе на нижнем этаже.

Юки медлила, не решаясь повернуть ручку двери. Во рту еще сохранялся кисловатый привкус съеденного в поезде мандарина. Наконец она открыла дверь и пошла прямо к окну, не оглядываясь по сторонам. Салон красоты находился на шестом этаже отеля, в котором будет свадьба. Из окна открывался вид на порт Кобе, расположенный отсюда в шести-семи кварталах к югу. В лучах послеполуденного солнца поблескивала спокойная водная гладь.

Юки медленно повернулась к невесте, сидящей перед зеркалом, уже завернутой в несколько слоев свадебных кимоно — оставалось лишь последнее, серебристо-белое. Оно висело на деревянной вешалке у противоположной стены. Снятая одежда — коричневое вязаное платье, колготки кофейного цвета и черные туфли на высоких каблуках, сложенные в кучку, лежали на складном стульчике в углу Волосы невесты были зачесаны назад, голова замотана белым полотенцем. Две женщины из салона красоты массировали ей лицо и шею, натирая их белым блестящим кремом.

— Тетя Айя сказала, чтобы я приехала и познакомилась с вами, — обратилась Юки к будущей мачехе. — Вы, кажется, хотели поговорить со мной.

Массажистки прервали работу и стали мыть руки в раковине.

— Ты, наверное, еще никогда не видела, как наряжают невесту перед свадьбой, правда? — спросила невеста. — Почему бы тебе не посмотреть, что со мной делают? Видишь, тут только девушки. Ни одному мужчине, даже твоему отцу, нельзя видеть меня до церемонии бракосочетания.

— Отцу это и не нужно, — ответила Юки. — Его не интересуют тряпки и косметика. Он всегда говорил маме, что она шьет мне слишком много платьев. Он считает, что не стоит придавать слишком большого значения своей внешности. Ему бы наскучило три часа смотреть, как кто-то одевается, — у Юки закружилась голова, она оперлась о металлический карниз окна — на удивление холодный.

— Ты очень любила свою мать, правда? — спросила невеста.

Юки молчала. «Несмотря ни на что, — верь, что я тебя очень люблю», — вспомнила она слова из предсмертной записки матери.

— Конечно, мы должны ладить друг с другом, — продолжала невеста, поднеся длинную тонкую руку к виску и подсунув под полотенце выбившуюся прядь волос. Пальцы у нее были костлявые, а ногти накрашены серебряным лаком. — Возможно, ты наслушалась обо мне всяких гадостей. Это все потому, что я выхожу замуж за твоего отца вскоре после трагической гибели твоей матери. Сплетники еще скажут, что я давно положила на него глаз и довела твою мать до смерти... Ты знаешь — это злые языки...

«Люди будут говорить, что я сделала это, потому что не любила тебя... Не слушай их».

— Не верь тому, что они говорят, — продолжала невеста. — Я давно знаю твоего отца. Мы долгое время работали в одном офисе. Но между нами ничего не было, и у тебя нет причин злиться на нас. Я хочу, чтобы мы были счастливы — все вместе. Понимаешь?

Глядя из окна, Юки посчитала, сколько кораблей стоит на якоре в порту: у южного причала их было шесть. Она вспомнила, как в первый раз мама взяла ее с собой в порт, чтобы показать корабли. По дороге Юки забрасывала мать вопросами: «Это что — такие большие дома? Почему они в воде?» И только приблизившись к краю пирса, где ничто, кроме сверкающей водной полосы шириной в десять метров, не разделяло их с этими громадами, Юки, наконец, поняла, что это и есть корабли, на которые они пришли посмотреть. Ничего общего с красочными корабликами на картинках из ее книг — эти, настоящие, были с мачтами и трубами, из которых валит дым. «Ты все переживешь и станешь сильной женщиной... Не останавливай меня». «Я никогда не переживу этого, мама», — думала Юки.

— Ты слушаешь меня, Юки? — раздался голос будущей мачехи. Косметички хлопали ее по лицу бумажными салфетками, пропитанными лосьоном, потом приступили к макияжу. Когда они закончат, лицо и подбородок невесты будут светлее, чем ее шея. Хотя невеста была на несколько лет моложе покойной матери, ее кожа без макияжа выглядела несвежей. Юки помнила, как эта женщина восемь месяцев назад впервые приехала вместе с отцом в Токио навестить ее. Накануне вечером он позвонил и сказал, что приедет с красивой женщиной с большими прекрасными глазами, которая очень хочет подружиться с Юки.

— Конечно, я вас слушаю, — ответила Юки. Отвернувшись от окна, она взглянула на висящее на вешалке серебристо-белое кимоно с широкими рукавами, похожими на крылья огромной птицы.

— Ты будешь называть меня матерью?

— Да... Матерью, но не мамой... Можно мне уйти?

— Мы будем счастливы все вместе, правда? А ты постараешься полюбить меня?

— Я не могу этого обещать. Все мы не будем счастливы. А уж я — точно никогда не буду...

В пропитанном парфюмерными ароматами воздухе Юки стало трудно дышать. Если сейчас не уйти отсюда, можно задохнуться... — она выбежала из салона, бросилась по коридору к лестнице.

Красное шерстяное платье покалывало ей шею и ноги. Это платье купили для нее отец со своей невестой, когда приезжали к ней в Токио во второй, то есть в последний раз. «Обещай, что наденешь его на нашу свадьбу», — сказал ей тогда отец.

Юки проскочила первый марш лестницы, перепрыгнув через последние три ступеньки. Она прижимала к себе расшитую белым бисером сумочку, которую когда-то давно смастерила для нее мама. Никто не запретил ей взять сумочку на свадьбу.

Отец встретил Юки и тетю Айю на вокзале и сразу повел их завтракать. Говорили мало, он все время посматривал на часы, а потом уехал, сославшись на неотложные дела. Юки с теткой пошли забронировать номер на одну ночь. Завтра утром Айя уедет обратно в Токио, а отец с невестой встретят Юки в холле гостиницы и заберут ее к себе. Юки не была в доме, где она выросла, со смерти мамы, и ей не хотелось туда возвращаться.

Пробежав вприпрыжку два лестничных марша, Юки немного успокоилась и еще крепче прижала к груди свою сумочку со свадебной фотографией мамы. Это была одна из ее самых любимых фотографий! Отец и мать у главных ворот храма в Киото1, мама слегка наклонилась к отцу и оперлась на его руку. Когда-то мама рассказывала: «Посмотри внимательно на фотографию — видишь я стою на цыпочках, ухватившись за отца... Дело в том, что это платье я взяла на прокат, и оно оказалось мне слишком длинным, а я не хотела, чтобы на фотографии было заметно, что оно волочится по земле. Все делалось в спешке, и у меня не хватило времени его укоротить. Тогда у нас было мало денег, и мы устроили свадьбу на западный манер: взяли платье напрокат, это было гораздо дешевле, чем купить его или сшить».

Спустившись вниз, Юки направилась в другое крыло отеля, где располагалось кафе. Посетителей там почти не было. Среди белых столиков, стульев и растений в горшках, напоминающих маленькие пальмы, она увидела тетю Айю, сидящую у окна. Отсюда открывался вид на центр Кобе с его высокими белыми зданиями и на горы с северной стороны города. Море находилось с противоположной стороны. Юки подошла к столику тети. На Айе был синий переливающийся костюм, почти такой же, какой надевала мать, когда шла в театр или на концерт. Она на два года моложе Шидзуко, повыше ее, и очень похожа на сестру: те же светло-карие глаза и те же большие руки с широкими ладонями.

— Я сбежала от нее, — призналась Юки и села, положив сумочку на свободный стул рядом.

— Что за дурацкий фортель? — голос тети прозвучал скорее устало, чем рассерженно.

— Она хотела, чтобы я любовалась, как ее наряжают и накрашивают. Мне это неинтересно, — Юки уставилась на руки тети Айи. Нако- нец-то пол перестал качаться под ногами. — Ты знаешь, что у меня в сумочке? Фотография с маминой свадьбы. Хочешь посмотреть?

— Юки, прошу тебя, не надо все усложнять.

— Я сегодня хочу послушать, какой мама была в молодости и почему она не послушала бабушку и не вышла замуж за того богатого человека? Ты можешь еще раз рассказать об этом?

— Не знаю, — ответила Айя. — Сейчас не самое подходящее время для таких рассказов. Я не хочу, чтобы ты сегодня портила всем настроение.

— Если ты мне снова расскажешь эту историю, я буду паинькой до конца дня.

— Обещаешь? Ты не выкинешь на свадьбе какой-нибудь номер? Не будешь вскакивать с места, будешь сидеть тихо и помалкивать?

— Обещаю — буду вести себя хорошо. А ты расскажи мне про маму. Ничего не утаивай. Расскажи все поподробней, не торопясь, как мама всегда делала.

— Хорошо. — Айя, вздохнув, склонилась над столом. — Ты знаешь, все это произошло через год после войны. Мы тогда жили в деревне, где и сейчас живут твои бабушка и дедушка. Наша семья испокон века владела землей в этой деревне. Но началась земельная реформа2. Пришли всякие чиновники и заставили нас продать большую часть земли за бесценок нашим арендаторам. Ты ведь изучала в школе историю, должна знать. Многие от этого, может быть, и выиграли, но не мы. Мы сразу обеднели. Нашего старшего брата убили на войне, а мы, остальные дети, были слишком малы, чтобы поддержать родителей.

Твоя бабушка, однако, не сдавалась. Мама твоя была самой старшей из нас, пятерых детей, ей было семнадцать — самый подходящий возраст для замужества. Твоя бабушка хотела выдать ее замуж за парня из самой богатой семьи из соседней деревни. Они с дедушкой сговорились с его родителями, и те сказали, что будут счастливы заполучить в свой дом такую чудесную невестку. Эта семья тоже владела землями, но в горах, а там был сплошной лес, и их никто не требовал продавать: властям нужны были участки, где можно выращивать рис. И все же та семья решила, что землевладельцы должны держаться друг за друга, и сделала нашей семье хорошие подарки, чтобы отметить помолвку. Они подарили нам вазу из белой керамики и картины с пейзажами. Назначили время свадьбы. Бабушка вернулась домой и сказала твоей маме, что подобрала ей блестящую партию и что теперь она обручена. Твоя мать возмутилась: почему сначала не поговорили с ней? Бабушка тоже разозлилась и сказала твоей матери: «Я нашла тебе такого прекрасного жениха, и вот твоя благодарность! Если ты действительно не хочешь выходить замуж за этого парня, ты сама возвратишь его семье подарки и сама все это им скажешь. Я не собираюсь за тебя отдуваться». Бабушка не верила, что дочь ослушается, но рано утром на следующий день, когда все еще спали и не могли остановить ее, твоя мама собрала все подарки и пошла в дом того парня. Она сказала его родителям, что если когда-нибудь соберется замуж, то мужа себе найдет сама... — Айя отхлебнула кофе и продолжала: — Позже твоя мать рассказала мне, что всю ночь накануне, перед тем как отнести подарки, она не спала и думала: может быть, все-таки выйти замуж за того человека ради блага своей семьи? Но как можно жить с человеком, которого она ни разу не видела? Она не сможет его полюбить и будет несчастной всю свою жизнь... Нет, если она принесет себя в жертву, возненавидит все на свете. Она поклялась себе, что будет работать, не щадя сил, чтобы всячески помогать семье, но выгодные партии ей не нужны.

Айя смолкла.

— Так вот почему мама приехала в Кобе? Чтобы найти здесь работу? — догадалась Юки. — Ну, конечно, она не могла оставаться в деревне — ведь все узнали о ее поступке.

— Да, для деревенской девушки это едва ли не преступление. В Кобе она два года работала секретаршей и жила в маленькой каморке на чердаке без отопления, потому что почти все заработанные деньги отсылала домой. А потом познакомилась с твоим отцом.

— Он тогда болел... — напомнила Юки.

— У него был туберкулез, и мама целый год ежедневно ходила в больницу, пока он не выздоровел. Она не бросила его, хотя все говорили, что он умрет, и она останется у разбитого корыта. -Не бросила, потому что они были помолвлены и она действительно любила его...

Айя замолчала.

— И вот его благодарность, — сказала Юки. — Через год после смерти мамы он снова женится. К тому же эта его невеста — такая дурочка!

— Не говори так!

— А разве я не права? — упрямилась Юки. — Она сказала, что мы все будем счастливы. Вот ты, например, не вышла же замуж, когда умер дядя! Я помню, как ты говорила маме, что даже слышать не хочешь о новом муже.

— У женщин все иначе, чем у мужчин. Им нужна жена, чтобы заботиться о доме и детях.

Некоторое время обе молчали. Потом Айя сказала:

— Теперь мы будем видеться нечасто. Я отправила твои вещи. Они придут через неделю.

Юки ничего не ответила.

— Ты должна понять: отцу в одиночку не справиться с хозяйством, да и с твоим воспитанием тоже, — попыталась урезонить ее тетя. — Конечно, у новой жены есть родственники, они станут и твоими родственниками. Но мы с бабушкой и дедушкой будем видеться с тобой по разным случаям.

— Например, на чьих-нибудь похоронах, — мрачно заметила Юки.

— Не надо так! Разве ты не понимаешь, что ничего нельзя изменить? Ты у отца — единственный ребенок. У нас никаких прав на тебя нет. Пригласить меня на свадьбу — это со стороны твоего отца была даже любезность.

— Ты знаешь, что это ложь, — отрезала Юки. — Все ложь! Они знают, что я хочу остаться у тебя в Токио, и они сами тоже этого хотят! Я им не нужна! Они всего два раза приезжали в Токио навестить меня. Им больше всего на свете хочется быть только вдвоем. А я — для маскировки, чтобы о них не говорили плохо.

Юки выглянула из окна. Отсюда был виден концертный зал, где она шестилетней девочкой впервые играла на фортепьяно перед публикой. Исполнив две пьесы, она вышла на улицу отдохнуть и посмотреть на корабли, а мама незаметно прошла через другую дверь, чтобы купить ей букет алых роз. Юки ясно видится эта картина: мама бежит вверх по лестнице, ведущей в концертный зал, в белом платье, с букетом роз, и они обнимаются — радостно, но осторожно, чтобы не помять цветы. «Мамочка, как же ты мне нужна!» — прошептала она.

Юки сидела между тетей и старым другом отца, которого видела на маминых похоронах. Свадебная церемония должна была начаться через несколько минут — ждали невесту. В зале царил полумрак: только на алтаре горели длинные белые свечи. За тремя длинными столами, установленными вокруг алтаря в виде подковы, сидели гости, человек двадцать мужчин и женщин: родственники со стороны невесты и отца и несколько его друзей по работе. На мужчинах были темные костюмы, на большинстве женщин — строгие черные кимоно. От запаха горящих свечей в зале стояла духота. К тому же помещение было без окон. Юки так хотелось выбраться отсюда хотя бы в холл гостиницы.

Отец стоял у алтаря. В черном кимоно он казался маленьким и старым. Смотрел куда-то поверх голов гостей, напоминая Юки старика, силящегося что-то вспомнить — может быть, мелодию песни, которую пел в молодости. Священник в красно-белом облачении стоял по другую сторону алтаря, держа зеленые ветки, перевязанные красной и белой лентами. Юки отвела взгляд от священника и уставилась на свои руки, убранные под стол. По-прежнему сжав сумочку, она пыталась представить своих родителей, стоящих у ворот храма, за которыми зеленели деревья. Как говорила мама, та свадьба состоялась в мае, и сейчас Юки почудился принесенный весенним ветром запах цветущих глициний, высаженных за храмом, возле пруда. Она взглянула на отца, стоящего в центре «подковы», и подумала: «Неужели ты совсем забыл тот день, аромат цветов и зеленых листьев и ее ладонь, лежащую на твоей руке?»

Дверь распахнулась, и показалась невеста. Она шла медленно: громоздкий парик и многослойное одеяние сковывали движения. Когда она остановилась между женихом и священником, гости поднялись со своих мест.

Юки тоже встала, положив сумочку. Сидевший с ней по соседству друг отца задел ее рукавом пиджака, и Юки теснее прижалась к тете. Священник начал обмахивать новобрачных ветками и высоким гнусавым голосом, нараспев, неразборчиво произносить какие-то слова. Другого священника, отпевавшего маму, она тогда тоже не могла понять... Скорее бы сесть, подумала Юки, пока пол снова не поплыл под ногами.

Закончив пение, священник вручил отцу большую керамическую чашу с ритуальным саке. Юки наблюдала, как он трижды глотнул рисовую водку и передал чашу невесте. Невеста также отпила из чаши три раза. Священник передал ее на стол, где сидела Юки. Каждый гость, сделав три глотка, передавал чашу по кругу. Дошла очередь до тети Айи. Она взяла чашу, поднесла ее к губам, и лицо тетки, казалось, утонуло в огромном сосуде. Дошла очередь и до Юки.

Чаша была такой тяжелой, что девочка с трудом удержала ее в руках. Она едва не поперхнулась от резкого запаха саке и зажмурилась, чтобы не видеть мерзкого напитка. Как в дымке, снова всплыла мама в белом свадебном платье у ворот храма, овеваемая весенним ветерком и ароматом глициний. Мама, подумала Юки, я не позволю ему тебя забыть. Она поднялась на цыпочки и наклонила чашу. Теплое и горькое саке тонкой струей полилось ей в рот. Юки сделала один длинный глоток, а когда друг отца потянулся за чашей, она, опустившись на пятки, со всей силой грохнула ее об стол. Точно так же в день похорон мамы отец разбил о порог ее рисовую чашку, чтобы навсегда изгнать ее дух из своего дома.

Глава 4

ИРИСЫ (апрель 1970)

После обеда отец с мачехой ушли в свою комнату смотреть фильм по телевизору. Юки увидела их через открытую дверь, проходя мимо. Они сидели рядом на кровати перед мерцающим экраном. Несмотря на солнечный день, окно было задернуто тяжелыми шторами цвета ржавчины, которые купила мачеха. Бывшая комната отца выглядела теперь маленькой и перегруженной вещами его новой жены: телевизором, туалетным столиком и шкафом, одеждой, новым футоном3 с блестящим розовым покрывалом. Из комнаты наверху, где раньше жила Шидзуко, вынесли всю мебель и сняли шторы с окон.

Ни отец, ни мачеха не оторвались от телевизора и не обратили внимания на Юки. Она прошла в кухню и открыла правую дверцу буфета. Тяжелые голубые стаканы и белые керамические бокалы, принадлежавшие когда-то маме, исчезли. Вместо них Юки увидела стопки белых фарфоровых тарелок и блюдец, расписанных по краям розовыми цветочками. На крючках, по-видимому, только что привинченных отцом, висели чашки с таким же узором. Открыв левую дверцу, она обнаружила в буфете множество новых бокалов. На этой полке мама хранила керамические тарелки, покрытые голубой и фиолетовой глазурью с углублениями посередине. Рисунок каждой тарелки слегка отличался от других, как отличаются друг от друга разные фазы луны.

Из нового желтого холодильника Юки достала апельсиновый сок и налила его в один из новых бокалов. Взгляд ее упал на хорошо знакомый чайный сервиз цвета хурмы, стоящий за стеклом в кухонном шкафу. Они с мамой купили его на ярмарке ремесел, где с любопытством наблюдали, как работает за своим кругом гончар, автор этого сервиза. Ком глины превратился на их глазах в идеальный цилиндр. Гончар слегка сдавил его, и цилиндр приобрел форму крупного лепестка. Мастер снял его с круга и, осмотрев, нахмурился. Затем осторожно и медленно сдавил его запястьями. Цилиндр слегка перекосился. «Зачем он это делает?» — спросила Юки. «Он хочет избежать абсолютно правильной формы. Хочет сделать ее слегка несовершенной». Мама всегда учила ее: не должно быть двух вещей, которые бы в точности повторяли друг друга.

Взяв стакан с соком, Юки направилась в свою комнату, минуя спальню отца и мачехи. Хорошо, что хотя бы ее комната осталась в прежнем виде: те же бледно-голубые занавески, выбранные вместе с мамой, письменный стол, который смастерил дедушка, шкаф, кровать с красным стеганым одеялом, подаренным бабушкой. Глотнув сока, Юки уселась на пол посреди коробок с летними платьями, присланными тетей Айей из Токио. Она открыла их только сегодня утром и обнаружила в одной из них записку: «Юки, надеюсь, у тебя все хорошо. Мой дом опустел после твоего отъезда. Ты знаешь, что я скучаю и часто думаю о тебе. Я понимаю, как тяжело тебе дался этот переезд. Держись и постарайся быть счастливой там, где ты живешь сейчас».

Юки положила записку в выдвижной ящичек письменного стола и принялась распаковывать свои вещи. Развесив платья и юбки и сложив свитера в платяной шкаф, она вспомнила о другом переезде: два года назад они с мамой упаковывали вещи, чтобы переехать в этот дом.

Было начало апреля, суббота. Шел дождь. Сакура в ближнем парке зацвела неделю назад. Юки расстроилась из-за дождя — нежные цветки могли облететь под тяжестью капель, и тогда лепестки разнесет ветром по асфальту, они облепят подставки качелей и чашу фонтана.

Юки с матерью упаковывали вещи все утро — каждая в своей комнате. К одиннадцати Юки почти управилась со своими пожитками. Машина для перевозки должна была приехать в три часа. Весь дом был заставлен наполовину заполненными коробками, сложенными в стопки, книгами, журналами, простынями и полотенцами. К кухне и гостиной они еще даже не прикасались. И только спальня отца была полностью свободной. Перед своим отъездом в командировку неделю назад, он сам все упаковал, вынес коробки в коридор, пометил их, оклеил скотчем и аккуратно расставил у стены. Отец собирался приехать в новый дом в воскресенье утром и распаковать вещи в своей спальне и новом кабинете. Юки знала, что он идеально управится со всеми делами за полдня и успеет подготовиться к следующей командировке. Девочка редко видела отца.

Юки заклеила скотчем последнюю коробку в своей комнате и перешла в кухню: вынула из буфета стаканы и тарелки, расставила их на кафельном полу и уселась среди этой посуды и старых газет. Ей не претила такая работа, она все делала аккуратно: заталкивала газетную бумагу в стаканы, обертывала их в два слоя. Со страниц газет через голубое стекло выглядывали смятые лица политиков, кинозвезд, преступников, жертв несчастных случаев и радостных новобрачных. Заполнив коробку доверху, Юки заклеила ее скотчем, отставила в сторону и была готова приняться за следующую, когда услышала голос матери:

— Ты хорошо потрудилась!

Мама стояла в светло-зеленом домашнем халате, с заколотыми в пучок волосами. У них обеих были длинные волосы: у Юки — до пояса, у матери — до плеч. Юки стягивала их конским хвостом, чтобы не лезли в глаза.

— Я почти закончила с хрупкими вещами, — доложила она матери. — Сковороды и кастрюли я побросаю в большие коробки. Ехать недалеко. Не стоит упаковывать слишком уж тщательно, правда?

— Правда, — согласилась Шидзуко. — Как упакуешь, так и будет хорошо.

Новый дом находился в двух милях к северу, в пределах Кобе, но ближе к горам, чем к морю. Когда в середине апреля начнется первый семестр нового учебного года, Юки будет ходить уже в другую школу. Ее мать очень беспокоила эта новая школа, и сейчас она опять завела разговор на эту тему.

— Ты действительно не возражаешь против новой школы? Может быть, я получу разрешение школьного совета, чтобы ты осталась в своей школе еще на год и смогла закончить шестой класс? Тогда ты не будешь единственной новенькой. Но в этом случае тебе придется каждое утро ездить на автобусе. Не знаю даже, что лучше.

Юки вздохнула и покачала головой:

— Перестань задавать мне одни и те же вопросы. Я уже сказала, что не возражаю против новой школы. Закончим этот разговор.

— Но одноклассники обязательно устроят тебе испытание — только потому, что ты новенькая.

— Меня это не волнует. Я сумею постоять за себя. Я никого не боюсь!

— Если тебя будут дразнить, не обращай внимания. Рано или поздно от тебя отстанут. А если будешь злиться, тебе же будет хуже. Задиры только того и ждут, чтобы ты разозлилась. Делай вид, что ничего не замечаешь.

— Мама, как ты не поймешь! Я никому не позволю издеваться надо мной и говорить мне гадости. А теперь — все. Я больше не хочу об этом говорить. У меня куча дел. Ты меня утомляешь.

Мать вздохнула и ушла. А Юки снова принялась упаковывать посуду, скомкав следующую газету. Она хорошо помнила, где и когда они с мамой покупали каждый стакан, миску или чашку, — на выставке ремесел в Киото и в деревнях гончаров4 под Кобе. «Самая лучшая керамика, — говорила мама, — это та, которой можно пользоваться ежедневно. Если берешь чашку в руки, должно возникать ощущение прочности, а когда подносишь ко рту — ощущение нежности. Блеск глазури не должен быть слишком ярким. Днище сосуда ничем не покрывается. Гончары соскребают капли глазури, пока они не успели стечь, потому что в печи для обжига глазурь приклеила бы горшок к полу, и он мог треснуть... Как много всего знает мама, как многому может научить, подумала тогда Юки. Она закончила паковать хрупкую посуду и вдруг почувствовала угрызения совести: нельзя было разговаривать с мамой так грубо. Мама не могла не волноваться — это Юки понимала: у нее в школе часто случались стычки с мальчишками, иногда ей доставалось: приходила домой в синяках и ссадинах. Прошлой осенью она так толкнула одного своего одноклассника, что тот ударился о каменную стену и сломал плечо. Шидзуко вызвали в школу. По дороге домой она сказала дочери: «А ведь ты и сама могла оказаться на его месте — с переломом плеча. Обещай, что больше не будешь ввязываться в драки». Юки пыталась отмахнуться: «Как я пообещаю то, чего не могу выполнить? И никакого перелома у него нет — так, трещина. К тому же он первый начал — бросил мои книжки в лужу».

Сложив всю кухонную утварь в большие коробки, Юки отправилась в комнату матери. Шидзуко ползала по полу на коленях среди вороха платьев, шарфиков, разных мелочей. Она собрала всего две коробки. Юки вошла и встала напротив нее.

— Я думаю, не пересмотреть ли мне весь мой гардероб, — сказала мать. — Некоторые тряпки стали для меня слишком яркими, — она указала на белое платье с узором из ярко- голубых роз. — Вот это, например.

— Нет, — запротестовала Юки, — ты мне так нравишься в этом платье!

Шидзуко покачала головой:

— Мне уже пора переходить на более скромные тона. Когда моей матери было сорок, она носила вещи только цвета слоновой кости, светло-серые или темно-синие.

— Но бабушка совсем другой человек, — заявила Юки. — И тебе еще нет сорока.

— Этой зимой мне исполнится сорок, а бабушка — вовсе не «другой человек». Когда мне стукнет шестьдесят, я тоже будут носить все только серое или коричневое, как она. Интересно, каково это — быть шестидесятилетней? До этого еще так далеко.

Юки нахмурилась. Невозможно представить себе маму такой же старой, как бабушка, которая всегда помнилась ей старушкой. Юки уселась на пол рядом с ней.

— Все, что у тебя есть, ты носи. Выбросить всегда успеешь. У тебя еще будет время подумать.

Шидзуко улыбнулась:

— Какая же ты у меня умница-разумница.

Юки наклонилась к матери:

— Я пришла извиниться перед тобой за свое поведение. Прости меня. Надеюсь, ты не сердишься.

— Нет, не сержусь, — Шидзуко погладила кончиками пальцев лоб Юки. — Ты запачкала лоб — прилип кусочек газеты.

— Ладно. Потом умоюсь.

— А помнишь, как ты наелась моей желтой акварели из тюбика? У тебя весь рот и подбородок были в краске. Я так испугалась, что повезла тебя в больницу.

Юки хорошо помнила ту ярко-желтую акварель, которой мать рисовала лилии. Это было лет пять назад.

— Краска была такая красивая. Я думала, что она настолько же вкусная, но она оказалась противной. А я продолжала ее есть, думала, что привыкну, и краска станет вкуснее. Какая же я была глупая.

За окном моросил дождь, но небо просветлело, стало не таким сумрачным, как утром. Юки поджала ноги, обхватив колени руками.

— А что будем делать с нашими цветами? — спросила она. — Может, выкопаем их и возьмем с собой?

— Не знаю. Не лучше ли их оставить здесь? На некоторых вот-вот появятся бутоны, не стоит их тревожить. Выкопаем осенью, когда отцветут...

— А что, если новые жильцы не сумеют за ними ухаживать?

— Ты хочешь, чтобы мы их взяли?

— Да, мне их будет жалко. Они ведь наши...

— Бабушка даст нам новых цветов — сколько угодно.

— Нет, я хочу, чтобы у нас были именно эти. Давай я соберу твои вещи, а ты пока выкопаешь цветы. У тебя это получится лучше — я боюсь повредить корни.

— Хорошо. Заберем их. Иду в сад.

Шидзуко поднялась с пола. В коробку поверх маминых платьев она положила шарфики — все зеленовато-голубых тонов, лишь некоторые — фиолетовых и темно-розовых.

— Какие у тебя красивые шарфы.

Шидзуко обернулась:

— Когда-нибудь ты вырастешь и поносишь их за меня.

— Нет, я люблю, когда ты их надеваешь. Я вовсе не хочу забирать их себе.

— Знаю, — ответила Шидзуко и вышла.

Юки помедлила с минуту, глядя ей вслед,

и продолжала работу.

Все было упаковано, а мать еще возилась в саду. Из окна виднелась ее фигура, закутанная в черный плащ. Взяв в прихожей красный зонтик, Юки вышла из дома. Дождь почти перестал, но было прохладно.

Мать выкапывала хризантемы. Осторожно, но уверенно она расправляла корни каждого кустика и ставила их в небольшие горшки.

— А что будет с ирисами? — подойдя, спросила Юки.

Ирисы росли на клумбе рядом с домом, на них должны были вот-вот распуститься роскошные цветы — с темно- и светло-фиолетовыми переливами, с желтой сердцевинкой.

— У них пошли новые побеги. Если их выкопать, они погибнут. Но мимо таких цветов не пройдут — уверена, что за ними будут ухаживать.

Одна коробка была почти заполнена горшками с хризантемами и фиалками. В глубине сада виднелись ямки на месте выкопанных растений. Часть фиалок Шидзуко оставила: они выросли из семян, брошенных в землю прошлой осенью, их еще рано пересаживать. Юки потрогала нежные листочки цветов.

— Не волнуйся, — сказала мать, — фиалки неприхотливы. Если даже не ухаживать за ними, они будут цвести и размножаться сами по себе. Помнишь фиалки в саду у бабушки с дедушкой? Эти того же вида.

Юки помнила бабушкины фиалки, заросшие сорняками, их желто-фиолетовые головки с оранжевой пыльцой. Осенью их семена рассыпались, как золотой порошок. Она подошла близко к матери, открыв над ней зонтик.

— В этих трех коробках — аквилегии, фиалки и шалфей. Прибавим к ним еще горшок с хризантемами. У них нежные фиолетовые цветки. Ты помнишь, нам их дала бабушка?

Она любит, чтобы на алтарь ставили именно эти хризантемы.

Юки вдохнула запах серебристо-зеленых листьев и мокрых корней. Она помнила: запах хризантем на бабушкином буддийском алтаре из черного дерева сливался с запахом ароматических палочек и свежезаваренного чая. Бабушка выращивала несколько сортов хризантем: у одних лепестки тонкие, как серебряные нити, у других — темно-красные или желтые цветки величиной с сердце. Все эти сорта украшали алтарь в разные времена года.

— Может быть, осенью она даст нам хризантемы с большими красными цветками? — спросила Юки. — Они мне нравятся больше всего.

Шидзуко перестала копать.

— Ты знаешь, мне всегда было интересно понять, чувствуют ли эти запахи те умершие, которым бабушка ставит цветы. И запахи чая, риса? Ты же помнишь, мой старший брат Сусу- му погиб на войне. Я стараюсь представить, как его дух возвращается домой, но не могу. Мне кажется, брат был к цветам равнодушен. Он даже не замечал, есть они в саду или нет.

Юки промолчала. Мать вытянула руку вверх, проверяя, не стих ли дождь.

— Когда мы умираем, мы становимся чем- то вроде этого дождя. Мы здесь — и как бы не совсем здесь, и вполне можем довольствоваться только запахом хризантем и зеленого чая. Нам уже ничего не будет нужно.

У Юки по спине пробежал холодок. Это бывало с ней, когда мама рассказывала страшные сказки о привидениях. Но такое случалось жаркими летними ночами, когда их обеих мучила бессонница — сказочные ужасы были вроде прохладного душа.

— Мама, ты решила попугать меня? Сейчас только апрель и на улице холодно. Я не хочу слушать истории о привидениях.

— Прости меня, я вовсе не хотела тебя пугать. — Шидзуко снова принялась выкапывать цветы. — Почему ты не идешь в дом? Я скоро закончу.

— Но я могу еще постоять и подержать зонтик. Мне осталось только прибраться в комнатах.

— Спасибо, не надо. Дождь еле накрапывает. Иди, заканчивай уборку.

Юки ушла.

Юки убирала мамину комнату, когда услышала шум усилившегося дождя. Хлопнула дверь — это мама вошла в дом, остановилась перед своей комнатой.

— Я только не пометила коробки, — сказала Юки. — Ты не будешь знать, что — в какой. Не волнуйся, я всю помню, я помечу.

Шидзуко, войдя в комнату, оперлась рукой о стену. Казалось, она очень устала или у нее закружилась голова.

— Большое тебе спасибо, Юки, ты хорошо потрудилась.

— Ерунда, — пожала плечами Юки.

Шидзуко помедлила немного, и, наконец,

проговорила:

— Я хочу спросить тебя кое о чем.

— О чем? — Юки высыпала мусор в бумажный пакет, и бросила совок.

— Давай присядем — вон там, на ступеньках черного хода.

Они уселись рядышком на узеньких ступеньках лестницы за кухней. На стене висел черный материнский плащ. Рядом стояли коробки с растениями. Из дверного окошка Юки видела, что дождь усиливается. Выкопанные цветы — аквилегии с их листьями, похожими на бутоны роз, фиалки, шалфей, тигровые лилии, пионы,, хризантемы — намокли и потемнели.

— Так о чем ты хотела поговорить? — напомнила Юки.

Мать наклонилась к ней, слегка потянула за «конский хвост», обняла за плечи:

— Хочу спросить тебя: что ты будешь делать, если со мной что-нибудь случится, если меня не станет?

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Не знаю. Я думала об этом, когда в прошлом году умерла твоя бабушка, а я собирала ее вещи. Твой отец на похоронах не проронил ни слезинки. А ведь это была его мать.

Тот день, когда они приехали в дом родителей отца на похороны бабушки, тоже выдался дождливым. Тогда Юки не особенно горевала. Хотя бабушка и дедушка жили от них в часе езды на поезде, Юки виделась с ними очень редко. Судя по всему, отцовская семья не была дружной.

— Отец не плакал, потому что не очень любил свою мать. Он вообще никого не любит. Зачем ему плакать?

— А ты? Когда-нибудь ты меня тоже забудешь. И вполне без меня обойдешься.

Юки невольно отпрянула, и рука матери соскользнула с ее плеч.

— Тебя я не забуду! Никогда.

— Но ты будешь жить своей жизнью, — продолжала Шидзуко. — Скажи честно. Ты всегда говорила, что любишь меня больше всего на свете, что не хочешь взрослеть потому, что со временем я постарею и когда-нибудь мы уже не будем вместе. Ты и сейчас так думаешь?

Юки молчала. За окном дождь хлестал по ирисам, шумя, как радиоприемник при переключении каналов. Юки вообразила, как она прыгала бы вокруг роскошных фиолетовых ирисов, когда распустятся их цветки. Мать ждала ответа. Юки повернулась к ней:

— Если с тобой что-то случится, я буду жить дальше, но мне будет очень грустно без тебя. Я никогда тебя не забуду, но буду продолжать жить.

Шидзуко медленно отвернулась и, закрыв глаза, прижалась виском к стене. Юки рванулась к ней, взяла за руки. Они были холодные. Пальцы крепко сжаты.

— Мама, прости меня, — сказала она. — Я не хотела тебя обидеть. Я бы ничего не сказала, если бы знала, что ты расстроишься. Прости меня.

Шидзуко долго молчала. Наконец, повернулась к дочери, высвободила руки.

— Прости меня, — повторила Юки.

Шидзуко положила ладони ей на плечи и,

немного отстранившись, внимательно посмотрела в глаза дочери.

— Послушай, Юки. Не надо извиняться. Ты сказала мне правду. Не извиняйся за это. Я не расстроена. Всегда говори правду. — Вздохнув, она кивнула. — Я рада услышать, что ты будешь продолжать жить, даже если я уйду. Ты сильная. Это хорошо.

Шидзуко подалась вперед и обвила дочь руками.

Они крепко обнялись.

— Я не хочу, чтобы ты говорила: «когда меня не станет», — шептала Юки, уткнувшись в волосы матери.

Шидзуко молчала. Юки пыталась взглянуть ей в лицо. Губы матери были плотно сжаты, словно она с трудом сдерживала слезы.

— Мама, я буду помогать тебе в новом доме. У нас будет самый лучший сад, даже лучше прежнего. Мы рассадим много ирисов. Возьмем у бабушки белые и желтые, хотя я больше всего люблю фиолетовые, — голос Юки дрожал.

— Договорились. Обустроимся в нашем новом доме, постараемся хорошо провести лето и осень. — Шидзуко погладила дочку по голове и снова улыбнулась — словно через силу.

— Мама, знай, что я во всем буду тебе помогать. Я все для тебя сделаю.

— Да, я знаю, — Шидзуко ласково гладила спину дочери — знаю, что ты все сделаешь.

За окном по-прежнему шелестел дождь, и шум его одновременно звучал и в отдалении и вблизи.

Юки больше не слышала звуков телевизора из комнаты отца. Она закончила распаковывать коробки и спустилась вниз. Комната отца была открыта, но там никого не было. Не было и машины мачехи — она обычно стояла перед домом. Юки вышла во двор.

Здесь мачеха пока ничего не изменила. Высокие ирисы, посаженные Юки вместе с мамой, росли так же, как в их старом доме. Аквилегии превратились в пышные кусты и дали новые побеги. Через месяц появятся красные, фиолетовые и розовые цветы, похожие на праздничные фонарики — и все из одного черенка. Юки подошла к клумбе с хризантемами и фиалками. Где-то высоко в ветвях кленов чирикали воробьи. Мама была права — ирисы оказались стойкими и уже на следующий год снова зацвели. Она была уверена и в том, что Юки справится без нее со всеми жизненными тяготами. Юки убеждала ее в этом тогда, два года назад, когда они смотрели на те же самые хризантемы и фиалки... «Напрасно мама мне поверила», — подумала Юки. Три воробья спорхнули с деревьев на землю, суматошно перелетели на соседний участок, вернулись и запрыгали около ирисов. Юки подошла к клумбе и села около цветов. Скоро на длинных стеблях ирисов распустятся фиолетовые и желтые цветки. Ирисы зацветают не одновременно — не так дружно, как розы и пионы, и, отцветая, жухнут, как проткнутые воздушные шарики. Ни один лепесток не падает на землю. Юки поднялась и пошла в дом. Она все время думала о матери. Да, это было неправильно — говорить ей, что я смогу жить без нее. А я так хотела бы взять свои слова обратно, но не успела.

Глава 5

СЛАДКИЕ ТРУБОЧКИ (июнь 1971)

Человек в белой униформе размечал беговые дорожки с помощью аппарата, чем-то напоминающего газонокосилку. Устроившись на траве в стороне от других девочек, Юки наблюдала, как он проводит четкие параллельные линии на подсохшем грунте. До первого забега на 1000 метров, в котором она должна участвовать, оставалось около трех часов, но зрители уже прибывали, — в основном родители юных спортсменок, стремившиеся пораньше занять места на трибунах стадиона. Это были последние до начала летних каникул легкоатлетические соревнования среди девочек — финал состязаний учащихся младших средних школ Кобе.

Заслонившись ладонью от солнца, Юки внимательно рассматривала трибуны. Зрители, в основном женщины в белых летних блузах и темных юбках со светло-розовыми, бирюзовыми и зеленоватыми зонтиками, — матери участниц соревнований. «Моя мама могла бы мной гордиться», — сказала себе Юки. За два года, прошедшие со дня смерти матери, она часто повторяла эти слова. Их, кстати, говорили ей и взрослые (за исключением отца и мачехи), когда она совершала что-ли- бо, заслуживающее похвалы, например выигрывала соревнования по бегу, или ее избирали старостой класса, или каждый год получала самые высокие оценки. В устах взрослых фраза «твоя мать могла бы тобой гордиться» была для Юки самой высшей похвалой. Отец с мачехой никогда не упоминали маму. Они вообще редко разговаривали с Юки, бывали дни, когда они едва обменивались с ней парой слов.

Вытянув перед собой ноги, Юки наклонилась и прижала лицо к коленям. Ей вспомнился снимок, который мама сделала на школьных соревнованиях в третьем классе. На фотографии Юки обгоняла девочку, бегущую впереди, — она тогда выиграла 50-метровку. Мама щелкнула затвором как раз в момент, когда Юки только что выдвинулась левым плечом и правой ногой впереди соперницы, а корпуса их были еще вровень. В углу снимка неясно белела финишная черта. У Юки в волосах лента из белого шелка, порхающая, как бабочка. Мама заставила ее завязать эту ленту, сказав, что так ей будет легче издали различить Юки среди других участниц забега. Мать любила украшать ее голову широкими лентами или вязать ей ярко-красные, фиолетовые или бирюзовые свитера — чтобы сразу же узнавать ее.

Юки еще сильнее уткнулась лицом в колени. После смерти матери она остриглась так коротко, что со спины ее принимали за мальчика. Она часто ловила удивленные взгляды прохожих, которые, услышав ее голос, узнавали в ней девочку.

Подняв голову, она увидела проходившую мимо нее группу девочек в красно-черной спортивной форме. Они были из частной женской школы, той единственной, команда которой вышла в финал соревнований. Юки огляделась вокруг и отыскала глазами высокую девятиклассницу, которая участвовала в состязаниях по бегу с барьерами. Рядом с ней шла коротко стриженая толстушка — видимо, ее подруга. У «барьеристки» были длинные волосы. «Если их распустить, — подумала Юки, — они будут доходить ей до пояса». Но они были стянуты в пышный «конский хвост», шея девочки оставалась открытой, совсем не загоревшей, хотя тренировки под солнечными лучами продолжались уже целый сезон. Проходя мимо Юки, она слегка улыбнулась. Юки улыбнулась в ответ. Ей показалось, что толстушка хихикнула. Юки покраснела. Конечно, они заметили ее пристальный изучающий взгляд. «Хорошо, если бы она со мной заговорила, — подумала Юки. — Вряд ли ее шокировало то, что я на нее уставилась, — иначе бы не улыбнулась».

Первый раз она увидела эту девочку на соревнованиях между их школами. Юки как раз финишировала в забеге на 1000 метров. Она пришла первой, на последних десяти метрах опередив соперницу из другой школы. Потом она пошла попить воды к фонтанчику и столкнулась почти лоб в лоб с той рослой девочкой. Юки не могла бы сказать, что именно ей больше всего бросилось в глаза: красивые волосы, лицо, которое даже при ярком солнце было свежим и нежным, длинная шея или высокий рост. Минут через десять Юки увидела эту девочку бегущей по гаревой дорожке с барьерами. Ноги ее, казалось, плыли в воздухе. Барье- ристка пришла с финишу первой, опередив девочку из школы Юки — к нескрываемой радости последней. Сидящие рядом с Юки одноклассницы удрученно молчали, сама же она, сочувствуя проигравшей, удивлялась: ну, можно ли было не восхититься явным превосходством этой чудесной девочки-соперницы! С тех пор состоялись три товарищеских встречи и один полуфинал, и на всех соревнованиях Юки любовалась этой высокой красивой девочкой. «Хорошо, если бы она со мной заговорила...»

Юки должна бежать после полудня. Солнце припекало. Было влажно, от земли поднимались жаркие испарения, напомнившие ей о длинных летних днях, проведенных с мамой, когда они возились в саду, подолгу бродили пешком, плавали, устраивали пикники. Эти дни были нескончаемы.

Ей выпало бежать по внешней дорожке — именно это она всегда предпочитала: бежать по внутренней, — значит девять соперниц дышат тебе в затылок, пытаясь захватить лидерство на первой же прямой. В ожидании старта Юки закрыла глаза, на секунду вспомнив ту высокую девочку, которая только что выиграла забег. Она снова пришла первой, опередив остальных на несколько шагов. Пока официальных результатов не объявляли, но присутствующие предполагали, что именно она побила рекорд сегодняшних состязаний. «Я тоже должна победить», — подумала Юки.

Когда раздался выстрел стартового пистолета, все посторонние мысли вмиг улетучились, и через долю секунды она ринулась вперед. Воздух перед глазами сгустился в синеватую дымку.

Выйдя на первую прямую, Юки была третьей: впереди бежали две девочки в красно-чер- ной форме из той же школы, что и высокая барьеристка. Юки решила пока держаться за их спинами. Некоторые бегуньи берут высокий темп на первых двух кругах, а на третьем или четвертом выдыхаются. Опасаться можно разве что тех, кто бежит позади. Юки легко чью-то руку. Кто-то говорил, что она победила с большим преимуществом, что она побила рекорд школьных соревнований. Дыхание постепенно успокаивалось, а боль расползлась по всему телу и затем стихла. Юки стояла одна на траве. Она вспоминала, что даже ни разу не оглянулась назад посмотреть, как далеко позади остались ее соперницы.

Что происходит с человеком, когда он задыхается? Что ты чувствовала, мама, в свой последний час? Тебе было больно? Наверное, больнее, чем было мне. Намного больнее. Я помню запах газа и тебя, лежащую на полу без дыхания. Позже отец сказал, что ты не мучилась, что тебе не было больно.

Соревнования закончились около половины второго. Пока подсчитывали окончательные результаты, объявили обеденный перерыв. Девочки из команды Юки стали искать своих родственников, а она поспешила к фонтанчику с питьевой водой — чтобы ее не успели пригласить присоединиться на обед к чьей-нибудь семье: ведь все знали, что мать Юки умерла и никто из ее родных на соревнования не пришел.

Юки даже не захватила с собой завтрак. Утром, когда она спустилась на кухню выпить стакан апельсинового сока, мачеха только молча посмотрела на нее. «У меня сегодня соревнования, — сообщила ей Юки. — Я вернусь после обеда, не поздно». Мачеха никак не отреагировала, и Юки поспешно добавила: «Я не буду брать с собой завтрак. На соревнованиях я не могу есть. Когда бегаешь, от еды только тошнит». Выпив сок, она выскочила из кухни. Мачеха не произнесла ни слова. Последний их диалог состоялся больше года назад. «Пожалуйста, не спрашивай меня все время, чем ты можешь мне помочь, — сказала тогда мачеха за обедом, отложив палочки. — Ты сама должна знать, когда чисто, а когда грязно. Если ты сама этого не видишь, бессмысленно тебе объяснять. Прошу тебя только об одном — не мешай мне. И не болтай так много. Раньше я терпела, потому что все только и твердят, какая ты умная. Наверное, умные дети болтают больше, чем не такие умные? Но с меня хватит. Мне это действует на нервы». С этими словами мачеха собрала свои тарелки и, поставив их в раковину, вышла. Юки осталась сидеть с отцом, который молча продолжал есть, словно ничего не произошло. С тех пор Юки и мачеха почти не разговаривали друг с другом.

Ее подруги по команде поднимались по трибунам к своим матерям, которые махали им руками радостно восклицали: «А, вот и ты! Смотри-ка, что я тебе принесла на ланч. Иди быстрее и садись сюда! А Юки бежала, считая свои шаги — раз-два, раз-два, повторяя про себя: «Все хорошо, я в порядке».

У фонтанчика она остановилась и перевела дух. И вдруг... Какая неожиданность: над фонтанчиком склонилась девочка с конским хвостом — та самая. Юки смотрела на ее затылок и белую шею, пока девочка не подняла голову. Обернувшись, она улыбнулась Юки:

— Всегда сталкиваемся здесь, верно?

Смутившись, Юки наклонила лицо над

струей. Вода была на удивление холодной, она глотала ее жадно, почти захлебываясь. Потом повернулась к девочке, которая ждала, пока она напьется.

— Меня зовут Юки, — сказала она, еще не отдышавшись. — Юки Окуда. Я только что бежала километровую дистанцию. — Она не знала, что еще добавить.

— Я знаю, — ответила девочка. — Я видела, ты пришла первой.

— Я тоже видела, как ты пришла первой. Ты намного обогнала всех остальных.

— А я Сачико Мураи. Ты знала, как меня зовут?

— Нет. Но я наблюдала за тобой, — Юки почувствовала, что краснеет.

— А вот я знала твое имя и много слышала о тебе. Я знаю нескольких ребят и девчонок из твоей школы. Они говорят, что ты чуть ли не лучшая бегунья в своей школе, хотя еще в восьмом классе и занимаешься легкой атлетикой всего год. Но не только это. Я знаю, что ты очень способная и что ты староста класса.

Еще, говорят, ты отлупила мальчишку за то, что он насмехался над тобой, мол, у тебя слишком хорошо подвешен язык. Это редкость, когда девочку избирают старостой в школе, где совместное обучение.

Сачико замолчала. Юки не знала, что ответить. Она даже не могла выговорить «да», чтобы не показаться хвастуньей.

— Кстати, — продолжала Сачико, — мои друзья сказали, что восхищаются тобой: у тебя все так здорово получается, несмотря на то... — Сачико запнулась. — Нет, я не должна тебе этого говорить.

— Несмотря на что? — спросила Юки.

— Нет, не скажу.

— А я хочу, чтобы ты сказала!

— Ладно! Несмотря на то, что твоя мама умерла, а твой отец с мачехой никогда не приходят на твои соревнования и на классные собрания и все такое...

Юки на минуту задумалась и с прямотой, неожиданной для себя самой, спросила:

— Тебе меня жалко?

— А ты хочешь, чтобы я тебя жалела? — помедлив, спросила Сачико.

— Нет, — твердо ответила Юки. — Никогда.

— Хорошо, тогда не буду.

Несколько минут они молча шли вместе мимо семей, расположившихся на траве на пикник. Вокруг бегали и смеялись маленькие братья и сестры спортсменок.

— Как ты собираешься проводить летние каникулы? — спросила Сачико.

— Не знаю.

Юки не думала об этом. Действительно, что делать долгими днями без школы, с вечно молчащей мачехой на кухне, с отцом, который, возвращаясь с работы, лишь едва кивнет в ее сторону и все. Каждый день будет похож на воскресенья того времени, когда она еще не присоединилась к сборной школы по легкой атлетике и часами сидела дома, как в клетке. Она не находила, что ответить Сачико, волновалась: если она будет молчать, Сачико решит, что ее друзья ошиблись в ней, что на самом деле она дура дурой. Но в голову ничего не приходило.

— Я живу недалеко от тебя, — сказала Сачико, — но все равно хожу в частную школу, потому что там учились обе мои сестры. Вот почему я знаю ребят из твоей школы. Я училась вместе с ними в младших классах. Может, нам бегать иногда вместе, чтобы поддерживать форму? Хочешь? Ты ведь осенью будешь выступать в кроссе, правда? Может быть, будем встречаться в парке Узуморидаи? Вы ведь живете рядом с парком? Я видела, как ты там бегала.

— Да, — сказала Юки. Она почему-то перешла на шепот и испугалась: вдруг Сачико подумает, что она не рада ее предложению. — Конечно, я с удовольствием буду бегать с тобой, — поспешно добавила она, следя за своим голосом. — Я живу недалеко от парка и осенью, действительно, побегу кросс.

— Хорошо, тогда пойдем со мной. Я договорилась пообедать с мамой, мы встретимся с ней недалеко от автостоянки, знаешь, где растут азалии. У нее в сумочке наверняка есть ручка, и мы сможем обменяться телефонами.

Женщина, сидящая у азалий, курила длинную сигарету с золотым ободком. Юки сразу бы узнала в ней мать Сачико, даже встретив ее одну. Она была высокая, как дочь, и очень красивая. В отличие от многих матерей, которые носили белые блузки и темные юбки, напоминающие «бабу» на чайнике, на матери Сачико было облегающее платье зеленого цвета, дополненное такой же зеленой матерчатой сумочкой. Она затушила сигарету о подножие каменной скамьи и бросила окурок на землю.

— Мама, это Юки Окуда. Она выиграла 1000-метровый забег и побила рекорд, как и я в беге с барьерами.

— Хэлло, — улыбнулась госпожа Мураи. — Я вас видела. Мне показалось, что вы намного меньше ростом. Кто-то из зрителей сказал мне, что вы одна из немногих восьмиклассниц, которые пробились в финал. — Она отвернулась от Юки и обратилась к дочери, проведя длинными пальцами по ее волосам. — Какая безобразная у тебя прическа.

— Разве? — рассеянно спросила Сачико, нетерпеливо уклоняясь от рук матери.

— Дай я зачешу их вверх. Будет намного красивее. Повернись.

— И так сойдет, — отмахнулась Сачико, но все-таки повернулась, как требовала мать.

Госпожа Мураи достала из сумочки расческу, сняла резинку, стягивающую волосы дочери в «хвост», и начала расчесывать ее волосы.

— Мама, ты царапаешь мне голову. Пожалуйста, поосторожнее.

— Тебе надо лучше ухаживать за своими волосами.

— Но мне надоели длинные волосы. По мне лучше постричься, как Юки. Посмотри на ее волосы, мама. Правда, просто и миленько? Я тоже хочу короткую стрижку.

Госпожа Мураи снисходительно взглянула на Юки.

— Ничего не желаю слышать о короткой стрижке!

Сачико повернулась к Юки, на миг вытаращив глаза, а потом прикрыв их, как бы говоря: «Ты же понимаешь — чего можно ждать от этих родителей».

«Нет, вот этого я как раз уже не понимаю», — горестно подумала Юки.

Наконец, госпожа Мураи спрятала расческу в сумочку.

— Вот так всегда и причесывайся. Забудь про свой «хвост», поняла? Ну, хорошо. Я оставила еду в машине. Идем, надо перекусить, — она вопросительно посмотрела на Юки.

Юки заметила, что волосы Сачико в самом деле доходят ей до пояса. С такой прической она выглядела немного старше своих лет. Какое сходство с матерью — то же овальное лицо, те же идеальные брови дугой.

— Мы хотеДи попросить у вас ручку, — сказала Юки, обращаясь к госпоже Мураи.

— Мы собираемся вместе бегать во время летних каникул, — пояснила Сачико, — и решили обменяться телефонами. У тебя в сумочке должна быть ручка, мама.

— О, я понимаю. Как это мило, — мать Сачико стала рыться в своей сумочке. — Не могу найти. — Странно, обычно ручка у меня всегда с собой. — Она продолжала поиски. — Извините, что задерживаю вас из-за таких пустяков. Ваши родители, наверное, вас заждались? Они могут гордиться вами.

— Мама, — вмешалась Сачико. В ее голосе прозвучали тревога и растерянность. Юки не поняла, в чем дело.

— Что такое? — деланно удивилась госпожа Мураи.

— Не беспокойтесь. Я, пожалуй, пойду, — поспешила Юки и, обратившись к Сачико, добавила. — Если ты мне скажешь свой телефон, я запомню.

— Ты уверена? Ах, да, ведь у тебя отличная память.

— Во всяком случае, я попытаюсь.

— Хорошо. Номер такой: 25-3794-25-3794. Запомнила?

Юки кивнула.

— Приятно было познакомиться, — сказала госпожа Мураи и сразу же отвернулась.

Пожав плечами, Сачико улыбнулась и, помахав рукой, ушла вместе с матерью.

Юки проводила их взглядом. Потом она посмотрела на каменную скамью, где сидела госпожа Мураи. Вокруг цвели кусты азалий — бледно-розовые и более яркие, почти пурпурные. Много лет назад мама показывала ей, как надо собирать цветки азалий: вынуть их из цветочной чашечки, потом извлечь все тычинки. То, что оставалось, напоминало маленькую трубочку. Мать осторожно сдувала пыльцу и кончиком языка дотрагивалась до сердцевины цветка. Там, где лепестки слипались, образуя отверстие, как у мундштука трубы, получались особенно сладкие пятнышки — от прикосновения к ним мамин язык даже слегка окрашивался. Оказывается, внутри бледных цветков иногда встречаются ярко-красные пятна, и они-то и бывают самыми сладкими.

Сев на скамью, Юки мысленно повторяла номер телефона Сачико и долго смотрела на азалии. Ей внезапно захотелось съесть цветы, эти тысячи маленьких розовых трубочек, и умереть от их удушающей сладости.

Глава 6

ВОСКРЕСНЫЕ ДНИ

(сентябрь 1971)

Первая неделя сентября выдалась непривычно холодной. Воскресным утром Юки, облачившись в шорты и майку с длинными рукавами, собралась на пробежку. Отец с мачехой завтракали в кухне. До Юки доносился аромат чая и малоприятный запах соленой рыбы. Выйдя через переднюю дверь, она побежала в парк, где они обычно встречались с Сачико.

Вдоль улицы росли каштаны. Их ветки отяжелели от зеленых игольчатых шариков. Через месяц они лопнут, и мостовая будет усеяна блестящими черными орехами, потрескивающими под ногами. Пройдет еще немного времени, и Юки каждое воскресенье будет участвовать в легкоатлетическом кроссе (беге по пересеченной местности). Второй школьный семестр начался неделю назад. На первой тренировке тренер сказал: до того как начнутся соревнования, по выходным бегать не надо. «Отдых тоже важен, — строго добавил он. — Вы и так тренируетесь каждый день после уроков. Вполне достаточно». «Ноя по воскресеньям бегаю с подругой, — возразила Юки. — Мы все лето с ней бегали — у нас уже такая традиция». «В это воскресенье побегай, а потом — ни-ни! Переутомишься или, не дай Бог, получишь травму».

«Сама решу, как быть, — думала Юки, приближаясь к белым воротам парка. — Сачико тоже приступила к тренировкам в своей школе. Наверное, и ей тренер запретит бегать по воскресеньям». Раньше они с Сачико выступали в разных легкоатлетических дисциплинах, а скоро впервые выйдут на старт как соперницы. Сачико немало преуспела в новой специальности, не раз выигрывала забеги, а Юки переключилась на кроссы позже. «Может быть, никакой стайер из меня и не получится», — засомневалась Юки, миновав ворота парка и направляясь к голубой скамейке у питьевого фонтана.

Они договорились встретиться ровно в девять, но Сачико, как всегда, на несколько минут опаздывала. В ожидании приятельницы Юки прыгала вокруг скамейки, чтобы не замерзнуть, и раздумывала, как убедить Сачико в том, что их воскресные встречи должны продолжаться — какой веский довод для этого найти. Действительно, какое совместное занятие может их связать, кроме бега? «Встретимся и поболтаем»? — звучит глупо, да и где встретимся? Девушки-старшеклассницы и студентки колледжей часами сидят в кафе и «болтают». Но они с Сачико еще малолетки: одна в восьмом классе, другая — в девятом. «Давай сходим в кино»? Тоже не годится. Юки, конечно, бывала в кинотеатрах, но всегда с компанией одноклассниц, а вот так, вдвоем с подругой, — не доводилось. Это вовсе не странность — в ее возрасте не принято ходить в кино вдвоем с кем-либо. Девушки постарше — другое дело. Они смотрят фильмы с парнями, которые за ними ухаживают. В общем, тупик. И даже если она придумает разумный предлог, обсудить его за те полчаса, что они вместе бегают, не удастся. Все лето они с Сачико раз в неделю совершали утренние пробежки и тут же расставались. Правда, пару раз заходили потом к ней домой выпить апельсинового сока, но это было уже давно — в конце июня.

На дорожке парка показалась Сачико — в белой футболке с короткими рукавами и красном трико. Волосы собраны в пучок. Она издали приветственно помахала рукой, затянутой в красную перчатку «без пальцев». Юки побежала ей навстречу.

— Не замерзла, надеюсь? Давно ждешь? — виновато улыбнувшись, спросила Сачико.

— Да нет, все в порядке.

Они выбежали из парка, расположенного у подножия длинного пологого холма. Выше шли ряды улиц. Одни — с востока на запад, другие — с севера на юг. Почти все они тянулись строго горизонтально, без уклонов и подъемов. У Юки и Сачико был всегда один и тот же маршрут длиной в четыре мили. Сначала они бежали пять кварталов к западу, потом, поднявшись вверх на один квартал, — на восток, тоже пять кварталов; затем снова — один квартал вверх, а после — к западу. Таким образом они добирались до вершины холма. Это была идея Сачико. «Бежать по холму — очень полезно. Развиваются разные группы мышц».

— Ну, и как твоя первая неделя в школе? — спросила Сачико, когда они миновали первый квартал.

— Нормально. Тренировалась в кроссе каждый день, после уроков начиная со среды... — Юки запнулась: сказать ли о том, что они не будут больше бегать по выходным? Искоса она взглянула на Сачико. Пучок ее волос растрепался. Нет, пожалуй, еще рано.

— А твоя неделя как прошла?

— В принципе неплохо, но что-то странное происходило в поезде.

— Что странное?

— Ну, ты, наверное, знаешь. Ездишь в школу одним и тем же поездом каждый день, там одни и те же люди.

— Примерно представляю, — согласилась Юки, хотя никогда в школу поездом не ездила. Ее муниципальная школа была рядом с домом, а Сачико ездила в частную, в пригород Кобе, куда нужно было добираться именно поездом.

— Так вот, этим поездом ездит мальчишка, который все время пялится на меня. Он высокий, худющий. Длинные волосы, почти до плеч. И каждый день, с понедельника по четверг, становился рядом со мной. Он садится на поезд остановкой позже и явно ищет меня среди пассажиров.

Девочки пробежали первые пять кварталов и устремились вверх по холму.

— В пятницу, — продолжила свой рассказ Сачико, когда они, повернув на восток, замедлили темп, — он снова сел в этот поезд. Наверное, учится в мужской школе в восточной части Кобе, потому что выходит на две остановки раньше меня. В первые четыре дня он, когда выходил из вагона, кивал мне и улыбался.

— Улыбался? — спросила Юки. — Но ты ведь с ним не знакома. Может, ты училась с ним в начальной школе и не узнала его?

— Нет, здесь другой случай. Смешная ты, Юки!

Юки поняла, что сморозила глупость, хотя если бы ей довелось встретить на улице мальчика, с которым она училась, допустим, в пятом классе, вполне вероятно, что она бы его не узнала. Начальная школа сейчас казалась ей далеким прошлым. Она тогда жила в другой части города. А главное — тогда была жива мама.

— Мы не были с ним знакомы, — продолжала Сачико. — Я уверена в этом, потому что знаю его имя.

— Откуда?

— Я попыталась рассказать тебе все по-по- рядку, но ты меня прервала.

— Извини.

— Так вот, в пятницу, перед тем как сойти с поезда, он улыбнулся мне и протянул руку, вроде как неуклюже пожал мою. Тут двери открылись, он выскочил из вагона и помахал мне на прощанье. Я посмотрела, а у меня в руке — обрывок листка из блокнота. На нем — его имя и номер телефона. Представляешь? Он думает, что я позвоню ему! — Сачико засмеялась и тряхнула головой.

— Он так и написал: «Позвоните, пожалуйста»?

— Нет. Написал просто имя и номер телефона. Но, я думаю, он ждет, что я позвоню. Иначе зачем эта записка?

Девочки добежали до угла. В чьем-то дворе справа от них виднелись поникшие от холода желтые ноготки и розовые цветки львиного зева. Скоро мороз добьет их окончательно, от цветов останутся лишь сломанные стебли.

Дорога пошла вверх. Юки энергично заработала руками. Сачико вырвалась вперед. Юки пришлось ее догонять. Поравнявшись, приятельницы сбросили темп.

— Ну и что? Ты позвонишь ему?

От удивления Сачико чуть было не остановилась. Покачав головой, она сказала:

— Даже не верится, что ты могла обо мне такое подумать.

— Подумать что?

— Ладно, Юки, не строй из себя дурочку. Разве я стану звонить незнакомому мальчишке только потому, что ему так хочется? И никто на моем месте этого не сделал бы.

— Это так, но мне показалось... Ладно, забудем, — оборвав себя на полуслове, Юки залилась краской.

— Что тебе показалось? — нахмурилась Сачико.

— Глупые мысли иногда лезут в голову. Не хочется даже говорить.

— Нет уж, скажи. Не договаривать — это невежливо. Ты меня ставишь в глупое положение: я должна гадать, что ты там такое подумала.

— Хорошо, — решилась Юки. — У меня сложилось впечатление, будто ты все же не против позвонить ему.

Сачико ничего не ответила, и они пробежали два квартала в полном молчании. Юки смотрела себе под ноги на асфальт. Они бежали прямо по шоссе — в этой части холма тротуаров не было. Когда они бегали здесь в июле и августе, асфальт от жары плавился и прилипал к подошвам. Теперь о жаре напоминали бесчисленные «шрамы» на дорожном покрытии. Наконец, Сачико спросила:

— Отчего у тебя сложилось такое впечатление?

— Не знаю. Может, дело в тоне твоего рассказа? Из твоих слов я поняла, что тебя не покоробило, когда этот парень всю дорогу пялился на тебя, — Юки поняла, что несет чушь, но отступать было поздно.

— Не понимаю, с чего ты это взяла.

— Значит, я ошиблась. Давай прекратим этот глупый разговор.

— Нет уж, давай докопаемся до истины.

— Ну, ладно, — вздохнула Юки. — Если тебе сразу не понравилось поведение этого наглого парня, почему ты не села в следующий раз на другой поезд?

— Если бы я пропустила этот поезд, опоздала бы в школу.

— Можно сесть на более ранний.

— Послушай, что я тебе скажу, — ледяным тоном заявила Сачико. — Я не собираюсь вставать раньше на полчаса только из-за того, что какой-то балбес втюрился в меня и не сводит с меня глаз. Это его проблемы, а я распорядок своего дня менять не намерена.

Юки промолчала. Она поняла: чем больше она будет говорить, тем неприятней станет разговор.

— А что бы ты сделала, если бы какой-ни- будь мальчишка на тебя стал глазеть? — спросила Сачико и, не оставив Юки времени на ответ, рванула вперед.

Дорога пошла в гору, дышалось тяжело. Юки пыталась найти честный ответ, но ничего путного в голову не приходило. В ее школе мальчики почти не общались с девочками, если не считать уроков. Во время ланча мальчишки сидели своими компаниями, девчонки — своими. Так же было заведено на собраниях и в библиотеке. Даже тренировки проходили отдельно. Бегая вдоль забора, отделявшего легкоателический стадион от бейсбольной площадки, Юки постоянно слышала, как переговариваются игроки. Грубые мальчишеские голоса звучали неприятно, будто нестройный хор ворон. Почти все школьные бейсболисты отличались высоким ростом и крепким телосложением. Они были намного выше Юки. Сейчас ей не верилось, что всего лишь несколько лет назад, учась в начальной школе, она часто затевала драки с мальчишками и почти всегда выходила из схваток победительницей. Подойди она сегодня к своему сверстнику, резвящемуся на бейсбольной площадке, и стукни его кулаком — он бы только добродушно и снисходительно посмеялся.

На ровном отрезке маршрута Юки догнала Сачико и принялась терпеливо объяснять:

— Если бы на меня уставился парень, я подумала бы, что нелепо оделась — скажем, юбка и блузка не подходят друг к другу. Вот он и удивляется: что за чучело гороховое? Или бы подумала, что измазала лицо. В общем, что-то в этом роде.

— О, Юки! — расхохоталась Сачико. — Ты такая наивная!

— Почему же? Я вижу только одну причину, чтобы на меня глазеть: что-то не в порядке с одеждой, прической или лицом. Во всяком случае, в меня еще никто не влюблялся.

— Уверена, что ты ошибаешься, — загадочно улыбнулась Сачико.

Некоторое время они бежали молча. Юки вспомнился один из тех редких эпизодов, когда они с мамой рассердились друг на друга, — это было еще в шестом классе. Они зашли в универмаг: мать хотела купить выкройку, чтобы сшить Юки новое платье. Долго искала, наконец выбрала — с кружевным воротником и с бантом сзади. Сказала, что сошьет это платье из розовой ткани. Юки стала спорить: «Не хочу розовое платье и ненавижу кружевные воротники. А бант к чему? Получится, будто на мне фартук». Она «победила» маму. Шидзуко пошла в другую секцию и накупила там кастрюль и сковородок. Когда продавщица помогала им, Юки и мама мило улыбались ей, переговаривались, но друг с другом не проронили ни слова. Молча направились к выходу.

Потом все же Юки сказала: «Мама, хочу кое- что тебе объяснить. Я не капризничаю, как малое дитя. Я действительно на тебя рассердилась и поэтому в плохом настроении». Мать разразилась хохотом, даже остановилась и схватилась за лестничные перила. «Юки, только ты можешь делать из такой мухи такого слона», — с трудом произнесла она, давясь от смеха. Юки тоже засмеялась. На этом их ссора, если можно ее так назвать, закончилась.

Но диалог с приятельницей — совсем другая музыка. Хотя Сачико больше и не сердится, какой-то осадок остался.

Вскоре они добрались до вершины холма и побежали не торопясь по его гребню. Внизу расстилался город — тонкие зеленые, белые и коричневые полосы, зажатые между горами и морем. Юки поискала глазами тот изгиб побережья, где она жила до того, как пошла в шестой класс. Их прежний дом находился в пяти кварталах от моря. Из окна кухни была видна одна из сосен, высаженных у волнореза. Она была примечательна тем, что походила на лисичку, нарядившуюся в длинное платье. «Лисичка в свадебном наряде» — так прозвали эту сосну они с мамой. Сейчас, с гребня холма, Юки видела лишь смутное зеленое пятно в том месте, где находилась сосновая роща.

— Ну что — готова к последнему рывку? — спросила Сачико.

Юки утвердительно кивнула. Они повернули на юг и побежали вниз по склону холма. Как всегда Сачико задала темп на этом отрезке, и Юки пришлось ее догонять. Если бы они начали спурт раньше или намного позже, Юки имела бы преимущество. Она хорошо финишировала на последних метрах, и ей удавались затяжные рывки, а вот тактика, избранная Сачико, ее не устраивала. Поэтому она прибежала в парк, отстав от приятельницы на несколько шагов. Обе они тут же согнулись пополам и, упершись руками в колени, стали восстанавливать дыхание. Потом выпрямились и пошли к фонтанчику. Хотя было прохладно, пить все равно хотелось. Затем уселись на траве и занялись растяжкой.

— Мы хорошо побегали этим летом, — сказала Сачико, сгибая и разгибая колени, — я получила настоящее удовольствие.

— Может, и продолжим, — робко заметила Юки.

Сачико промолчала.

— Мой тренер против воскресных пробежек, но я еще не решила, как быть. А твой что говорит? — спросила Юки.

Сачико, подтянув колени к груди, ответила:

— Я больше не буду заниматься кроссом.

— Что? — от удивления Юки села.

— В ноябре я буду играть в пьесе, которую ставят в нашей школе. У меня главная роль. Репетиции начались в последнюю неделю каникул, а в четверг у нас был просмотр.

Юки молчала. Ее стало знобить от ветра.

— Ну хорошо, — нерешительно предложила она. — Можно все же остаться в школьной команде и тренироваться индивидуально. Ты же прекрасная спортсменка. Уверена, твой тренер будет не против.

— Она уже говорила со мной. Сказала, что готова заниматься со мной за час до начала уроков.

— Даже так? И что же ты решила?

— Сказала ей, что не смогу.

— Но почему?

— Мама не хочет, чтобы я одновременно играла в спектакле и серьезно занималась спортом. Боится, что я переутомлюсь, заболею. Да и на домашние задания времени не останется — значит, отметки снизятся.

Юки натянула рукава майки на замерзшие ладони. Спина была мокрая от пота.

— Простудишься. Пойдем, — сказала Сачико, вставая.

Они пошли к воротам парка.

— Я не особенно расстраиваюсь, что не буду бегать кроссы, — сказала Сачико. — В прошлом году и так отличилась. А сейчас надо мной висел бы груз: нужно бить собственные рекорды или с досадой смотреть, как их бьет кто-то другой, — сделав паузу, она улыбнулась. — Например, ты. Когда я прочту в газете о твоих рекордах, я буду только радоваться: ведь я уже не выступаю. Ты знаешь, я очень честолюбива. Не умею проигрывать, не переношу этого.

— Но ты же всегда меня побеждала.

Они остановились у ворот парка. Сачико жила в пяти кварталах отсюда к юго-западу, Юки — в четырех кварталах к востоку.

— Все лето ты финишировала первой, — сказала Юки. — Я никогда не могла тебя догнать.

— Я финишировала первой, поскольку ты мне это позволяла.

— Нет, это не так. Намеренно я тебе не уступала.

— Не сочиняй. Ты вполне могла бы спуртовать раньше, не дожидаясь меня, и я бы проваливалась, — сказала Сачико, опершись рукой на белый забор парка. — Разве я не права?

— Не знаю даже.

— Поверь мне, ты добьешься большего, чем я. Особенно если учесть, что у тебя прекрасный тренер.

«Я вовсе не собираюсь добиваться большего, чем ты», — хотела сказать Юки, но предпочла промолчать.

— Ладно... Спасибо за то, что бегала со мной все лето.

— Может быть, мне поговорить с тренером? Допустим, он разрешит мне пропускать одну тренировку, а взамен я смогу с тобой побегать по воскресеньям — по крайней мере до начала соревнований. И ты поддержишь спортивную форму. В январе начнутся соревнования в закрытых помещениях, а к тому времени ваши театральные представления закончатся.

— Очень трогательно, что ты заботишься обо мне. Я не иронизирую. Но не стоит ради меня упрашивать тренера.

— Да дело не в тренере. В конце концов я не обязана перед ним отчитываться. Захочу бегать по воскресеньям и буду. Как он узнает?

— Дело в том, — сказала Сачико, отбросив волосы со лба, — что я по воскресеньям буду занята. Мама хочет, чтобы я брала уроки икебаны. В апреле я пойду в старшую среднюю школу, и она считает, что мне пора перестать быть сорванцом — нужно приобщиться к чисто женскому занятию.

— И что — ты совсем забросишь легкую атлетику?

— Пока что не решила. Поживем — увидим.

Сачико передернула плечами, уголки ее рта

слегка опустились. Юки молча топталась на траве. Она представила Сачико, изучающую азы икебаны: сидит в позе дзен-буддиста, скрестив ноги, и держит острые ножницы, которыми режет толстые стебли лилий и ирисов; потом стянет их тонкой проволокой и окружит кольцами из шипов, чтобы цветы стояли прямо. Когда Юки видела эти композиции в ресторанах, ей всегда казалось, что цветам больно. Ее мать поступала лучше: она ставила срезанные цветы в большие белые вазы, и они выглядели вполне естественно — точно так же, как в саду.

— Надеюсь, не раз прочитаю в газетах о твоих спортивных достижениях. Спасибо за все и желаю удачи, — Сачико протянула ей руку.

Юки сделала то же. Тепло ладони Сачико ощущалось даже сквозь ее перчатку, тем более, что у Юки была ледяная ладонь. Они пожали друг другу руки.

— Беги быстрей домой, пока не простудилась. Увидимся, — сказала Сачико и, повернувшись, пошла.

— Да, увидимся, — Юки произнесла эти слова громче, чем намеревалась: Сачико успела сделать лишь несколько шагов. Она ушла, ни разу не обернувшись.

Юки смотрела ей вслед, пока она не скрылась за углом. Потом почему-то подумала о том мальчишке с поезда. Интересно, какой у него почерк? Скорее всего, мелкий и неразборчивый, как и у меня. Наверное, чем больше он нервничает, тем хуже почерк. Небось, сто раз проверял, правильный ли телефон написал, хотя свой номер должен бы знать наизусть. А когда вспоминал длинные волосы Сачико и ее улыбку (а улыбается она, не разжимая губ), номер его собственного телефона казался ему цифрами волшебного кода. Воображаю, как колотилось его сердце, когда он вложил в ладонь Сачико свою записку.

И выскакивал из вагона в панике. Двери уже закрывались, и наверняка его чуть не защемило.

Юки остановилась под каштанами, дрожа от холода. Домой идти не хотелось, она прислонилась к каменной стене какого-то дома. «Увидимся» — сказала ей на прощанье Сачико, но это просто дань вежливости. На самом деле они никогда не увидятся. Даже случайно не столкнутся где-нибудь. Они живут недалеко друг от друга, но до соревнований прошлой весны ни разу нигде не пересекались.

Юки взглянула на кроны каштанов. В конце мая они были усыпаны белыми цветами, похожими на маленькие факелы. Каштаны зацветают после вишен и слив, но раньше, чем глицинии и апельсиновые деревья. Весна и лето — настоящий цветочный парад, цветы сменяют друг друга. Одни распускаются, другие облетают. В последний раз, когда Юки заходила к Сачико, она обратила внимание на цветущий гранат, росший в их саду. Красные лепестки его цветов были как лакированные и слегка примятые, словно сделаны из бумаги, а запах напоминал аромат жевательной резинки. Сейчас, наверное, на их гранатовом дереве красуются увесистые плоды.

В тот раз мать Сачико сидела с ними на кухне. Девочки пили апельсиновый сок, а госпожа Мураи курила, время от времени постукивая сигаретой о край стеклянной пепельницы. Она стала расспрашивать Юки о ее семье, о профессии родителей.

— Отец работает в офисе, в центре города, — ответила Юки. — Он инженер, служит в сталелитейной компании. А мама умерла. У отца новая жена. Когда-то она была его секретаршей, но сейчас не работает — сидит дома.

Госпожа Мураи нахмурилась и затушила сигарету.

— Потерять мать в вашем юном возрасте — это трагедия. Представляю, как вам тяжело. Она долго болела?

Сачико, поставив на стол стакан, смотрела на Юки, ожидая, что она ответит.

— Нет, мама не болела. Произошел несчастный случай.

— Какой ужас! Автокатастрофа?

— Нет, это случилось дома, — выдавила из себя Юки, чувствуя, что ее лицо горит.

В кухне наступила тишина. Сачико, допив сок, встала и поставила пустой стакан в раковину. Затем снова села рядом с матерью, напротив Юки. Та опустила глаза. Сок не лез ей в горло. Она поднялась из-за стола.

— Пожалуй, пойду... Спасибо, — на ходу бросила она, направляясь к двери.

Сачико и ее мать даже не встали и не сказали что-то вроде: «Подождите, куда вы торопитесь?», как принято говорить, когда гость собирается уходить. Они сидели и молчали.

Юки выбежала во двор. Ее обдало запахом жевательной резинки, источаемым цветущим гранатом. Никто ее не окликнул, не позвал обратно... Наверное, надо было послушать совет отца. Он предупреждал ее: если будут спрашивать о том, что случилось с матерью, нужно говорить: умерла от рака. Звучит правдиво: эта болезнь не щадит и молодых. А говорить правду рискованно: возникнут нелепые подозрения, кривотолки. Могут даже решить, что мать Юки была душевнобольной, а психические заболевания иногда передаются по наследству.

Каменная стена была холодной, а Юки и так промерзла. Она поспешила домой, продолжая вспоминать тот июньский эпизод в доме Сачико. Прошлого не воротишь, но в мыслях можно прокрутить события обратно и расставить их надлежащим образом, исправив свои ошибки. Вот как нужно было поступить, фантазировала Юки. Спокойно допив сок, она бы выложила им всю правду. «Мама умерла, потому что она была несчастной женщиной, — сказала бы она. — Мама не попадала в аварию. Просто хотела умереть». Сачико и ее мать от шока не смогли бы произнести ни слова, а Юки встала бы и добавила: «Я буду много трудиться и найду свое счастье — так хотела моя мама. Я обещала ей не сгибаться перед трудностями». После такого монолога потрясенные Сачико и ее мать встали бы, подошли к Юки и заключили бы ее в объятья. «Твоя мама гордилась бы тобой, — дружно сказали бы они. — И мы тобой гордимся. Ты сильная и незаурядная личность». Потом они, конечно, упросили бы ее остаться и позавтракать с ними. Да нет, на целый день задержали бы. Они с Сачико смотрели бы телевизор или играли во что-нибудь. А может, все втроем отправились бы в город — пошататься по магазинам. Да, все могло пойти по-другому. И сейчас, сию минуту, она могла бы оказаться в их доме. Сегодня ведь воскресенье, а они с Сачико виделись именно по воскресеньям. Она могла бы наблюдать, как Сачико берет уроки икебаны и репетирует в спектакле.

Погруженная в грустные мысли, Юки не заметила, как очутилась перед своим домом, возле припаркованной машины мачехи. На капоте автомобиля, выкрашенного в цвет губной помады, виднелась вмятина. Две недели назад машина врезалась в почтовый ящик: мачеха случайно задела высоким каблуком педаль акселератора. Когда после этого она вернулась домой, ее трясло, целый день она лежала в постели, а отец сидел рядом, держа ее руку. Мачеха тогда жаловалась, что стук шагов Юки, доносящийся сверху, усиливает ее головную боль и тошноту. «Мне нужен полный покой, — ныла она. — Что ты там делаешь у себя в комнате? Все время ходишь взад-вперед как заведенная!» «Ничего я не хожу, — отвечала Юки. —

Сижу спокойно — читаю, рисую, пишу письма, делаю уроки. Вот и все». Лицо мачехи скривилось, как если бы Юки ей нагрубила.

Проскользнув через узкое пространство между домом и машиной, Юки открыла дверь, вошла в темную прихожую и быстро огляделась по сторонам. В коридоре никого нет. Дверь в комнату отца закрыта, оттуда доносится звук включенного телевизора. Сняв кроссовки, Юки поднялась по лестнице, стараясь не производить ни малейшего шума. Даже дыхание задержала. Очутившись в своей комнате, она переоделась и села за письменный стол — осторожно, чтобы ножки стула не ерзали по полу. Окно в ее комнате выходило на север, на небе виднелись небольшие облачка, похожие на рыбью чешую. «Небо меняется, становится осенним» — так сказала бы мама. Юки открыла альбом для рисования — надо запечатлеть сегодняшнее небо. Она вздохнула. До соревнований по кроссу остается еще пять воскресений.

Глава 7

ЖЕЛТЫЕ МИТЕНКИ И РАННИЕ ФИАЛКИ (март 1972)

Маса, бабушка Юки, в своем сером кимоно вошла в кухню и включила свет. Ее внучка сидела за столом, читая журнал, и то надевала, то стягивала желтые митенки. В семь утра в середине марта солнце еще не светило в два узких окна кухни. В желтом свете единственной электрической лампочки красный свитер и синие джинсы Юки выглядели неестественно яркими. Юки не подняла глаз от журнала, который читала в полумраке. На полу рядом с ее чемоданом стояли пластиковые пакеты с фиалками, выкопанными ею у реки. Пакеты были с круглыми отверстиями для воздуха и напоминали засушенных бабочек, чьи крылышки обесцветились и стали похожи на клочки бумаги.

— Что ты встала в такую рань? Первый автобус придет лишь через два часа, — удивилась Маса.

— Я знаю, — Юки стянула митенки и положила их на стол.

— Будешь завтракать?

— Нет.

Маса все-таки налила в кастрюлю воды и насыпала в нее рису. Налила воды и в чайник, поставила все на огонь. В доме держался стойкий запах ароматических палочек: вчера приходил священник и совершал поминальную молитву по случаю третьей годовщины смерти Шидзуко — дочери Масы. Всего три года прошло, сокрушалась старушка, а Юки ведет себя так, будто забыла свою мать, да и нас хочет забыть.

Она бросила в чайник пригоршню чайных листьев и села напротив Юки, продолжавшей читать журнал. Рядом с журналом лежали митенки, довольно несуразные: одна была явно больше другой — Юки сшила их на уроке по домоводству. Маса удивилась: зачем внучке нужны митенки в середине марта, когда уже тепло? Вон во дворе очнулись после зимы весенние хризантемы и ранняя клубника, а у реки — фиалки и клевер.

Вчера, пока гости съезжались на поминки, Юки в черном платье сбегала к реке за фиалками. Вернулась, измазанная землей, умылась. Священник уже зажигал поминальную ароматическую палочку. Юки присела среди гостей: спина прямая, поза неподвижная, на лице — ни горечи, ни скорби. А некоторые из гостей, даже не родственники, слушая пение священника, украдкой прикладывали платочки к глазам. Сейчас гости разъехались, и Маса сидит вдвоем с Юки. Ее муж Такео еще не проснулся.

— Ты уверена, что не будешь завтракать? — настаивала Маса.

— Уверена, — Юки не отрывалась от чтения.

— Если не хочешь рису, я возьму у соседей хлеба и сделаю тосты.

— Я не хочу есть.

— Ехать-то долго, умрешь с голоду, — не унималась Маса.

От ее деревни надо час ехать автобусом до города Химеджи, а затем еще три часа поездом до Кобе, где живет внучка. Шидзуко и Юки ездили этим маршрутом каждое лето. Причем Шидзуко обычно говорила не «поедем погостить», а «поедем домой»: «Мы с Юки, как только у нее кончатся занятия в школе, тут же соберемся домой». И каждое лето внучка что-нибудь вытворяла, и жители деревни обсуждали это месяцами. Маса хорошо помнила, как однажды Юки забралась на каштан, на самую верхушку, а слезть боялась. Пришлось вызывать пожарных из соседнего городка. Они натянули сетку, чтобы девочка могла на нее приземлиться. И Юки важно сообщала потом каждому: никто в деревне, кроме нее, не прыгал с дерева на натянутую сетку. В другой раз она погналась за стрекозой и влетела в стекло. Поранила лицо, руки, колени, но не успокоилась, пока не поймала несчастную стрекозу. Потом хвасталась, что ни у кого нет столько шрамов, сколько у нее. Маленькая Юки была веселой болтушкой, и, несмотря на ее выходки, все ее любили. Сейчас она изменилась. По мнению Масы, она стала спокойной, даже мрачноватой. Маса ее давно не видела — со времени женитьбы отца.

Бабушка вынула из бумажника две купюры по тысяче иен и положила их на стол.

— Возьми. Может, тебе захочется позавтракать в поезде.

— Не думаю. А если и захочется, у меня есть деньги. Ланч в поезде не стоит так дорого.

— Ну, купишь что-нибудь себе, когда приедешь в Кобе. Те же митенки на зиму.

— Мне нравятся эти, потому что я сшила их сама.

— Но они тебе велики.

— Вот и хорошо. Тесные митенки мешают кровообращению. Кроме того, мачеха хотела купить мне новые перчатки, но я отговорила ее. Если она узнает, что я купила митенки на твои деньги, я попаду в глупое положение.

— Я смотрю, она к тебе хорошо относится.

— Конечно, хорошо. Ты другого ожидала? Больше всего мне нравится, что она не лезет в мои дела. А телячьи нежности мне не нужны. Главное — свобода и чтобы ни от кого не зависеть. — Сделав паузу, Юки посмотрела бабушке прямо в глаза. — У них с отцом очень хорошие отношения. По-моему, он долгое время не был так счастлив, как сейчас.

Маса встала и сняла с плиты кастрюлю. Положила столовую ложку риса в маленькую белую чашку, а в другую налила чай, поставила чашки на поднос и повернулась к внучке.

— Почему бы тебе не поставить эти чашки на наш алтарь? Зажги ароматическую палочку и скажи духам наших предков, что ты пришла попрощаться с ними.

— Мне бы не хотелось этого делать, — сказала Юки, закрыв журнал. — Здесь не с кем прощаться.

Маса с любопытством взглянула на обложку журнала. С нее улыбалась девушка-фотомодель в красной лыжной куртке и черных брюках. Рядом с ней стоял высокий мужчина европейской внешности. Его здоровенная ручища лежала на талии красавицы. Изображение было плоским, как на старинных рисунках.

— Нехорошо так говорить, — сказала бабушка. — Ты рассердишь духов, и они больше не будут тебя оберегать.

— Ты сама прекрасно знаешь, что духам предков — если, конечно, они существуют — совершенно безразлично, зажгу я палочку или нет. И прощальные слова им не нужны. Не знаю, где сейчас мама, но во всяком случае не в этом черном ящике.

— Разумеется, она не внутри алтаря, но алтарь все же здесь, и ты должна выказать уважение членам нашей семьи, покинувшим этот мир. Ведь они оберегают тебя денно и нощно. И в первую очередь тебе следует уважительно относиться к духу твоей мамы.

— Как я могу уважать человека, который наложил на себя руки? Это ведь высшее проявление трусости и слабости, — Юки стала лихорадочно перелистывать журнал.

Маса не успела ей ответить: дверь в кухню открылась, и показался Такео в коротком коричневом кимоно и в коричневом нижнем белье.

— Когда придет автобус, Юки? — поинтересовался он.

I

— Почти через два часа.

— Ну что ж, у тебя полно времени. Позавтракаем вместе?

— Все как сговорились — заставляют меня есть, когда я не хочу!

Такео сделал вид, что не слышит строптивую внучку:

— Пойду в сад, соберу клубники. Составишь мне компанию?

— Нет, не хочу клубнику! Не насильно же ты будешь запихивать ягоды мне в рот. К тому же они все в грязи. А может, и жуки какие-ни- будь на них сидят.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — уступил дедушка. — Я соберу ягоды, помою их и принесу тебе на тарелке.-

Такео вышел из кухни через заднюю дверь. Маса проводила его взглядом, взяла поднос и отправилась в жилую комнату, где стоял алтарь. Юки осталась одна со своим журналом, митенками и фиалками.

Маса села у алтаря, закрыла глаза, но молиться не могла. Ей вспомнилось утро перед похоронами Шидзуко. Юки то и дело подходила к кухонной раковине и мыла голову. Она жаловалась, что сначала ее волосы пропитались запахом газа, потом — сигаретным дымом, а теперь вот ладана, и от этих запахов невозможно избавиться.

Маса попыталась сосредоточиться.

— Сегодня утром мои мысли тревожны. Дайте же мне успокоение! — молила старушка духов своих предков. Она склонила голову и крепче зажмурила глаза. Посидев так некоторое время, встала, убрала с алтаря вчерашний рис и чай и поставила новые дары. Зажгла ароматическую палочку и пошла обратно в кухню.

В окна дома дул теплый южный ветер — день будет сырой. В двери показалась высокая фигура Такео, заслонявшая солнечный свет. Маса вспомнила слова, которые в день смерти Шидзуко он написал в своем ежедневнике, маленьком черном блокноте: «Мы благодарны судьбе за умиротворение, написанное на лице нашей дочери». Совершенно неуместная фраза, раздраженно подумала старушка. И почему «мы»? Лично она таких чувств в тот день не испытывала. Прежде чем писать такую чушь, мог бы с ней посоветоваться.

Ставя на стол поднос, Маса опять обратила внимание на обложку журнала. Ярко-красный цвет куртки фотомодели неприятно резал глаза. Старушка выключила лампочку — в кухне уже было светло, почему-то оглянулась на дверь и с ужасом увидела, что Такео медленно падает. Дуршлаг выпал из его рук, красные ягоды высыпались и раскатились по полу. Маса бросилась к мужу, но поздно: Такео с глухим стуком упал. Через секунду рядом оказалась и Юки. Старик лежал на животе, повернув голову вбок и касаясь щекой пола.

— Дедушка! — трясла его за плечо Юки. — Дедушка! Что с тобой?

Такео не открывал глаз. Слегка приоткрыв рот, он дышал тихо, с легким присвистом. Юки дотронулась до плеча Масы:

— Бабушка, я побежала за доктором! Ждите меня.

Вылетев из дома, она помчалась по весенней грязи.

Маса приложила руку к шее мужа. Кожа была теплой и влажной от пота. Лицо его побагровело. Маса ослабила пояс кимоно мужа и легонько потрясла его. Он был без сознания.

Она сбегала за домашней аптечкой и, опустившись на колени рядом с Такео, стала судорожно рыться в небольшом черном ящике: бинты, вата, пластыри, пузырьки с перекисью водорода и ножницы — все не то! Такео пользовался этой старой аптечкой, чтобы залечивать порезы и ссадины гостивших у них внуков. Что делать, как ему помочь — металась в отчаянии Маса.

Она приложила ладонь к груди мужа — дыхание стало спокойным. Может, обойдется? Должен же он очнуться! Но Такео не приходил в сознание. И дыхание замедлилось.

Маса бросилась в спальню, схватила телефон, но застыла с трубкой в руке: она не знала номера доктора. Да они и не звонили врачам вот уже много лет. В отличие от Юки остальные их внучата были спокойного нрава, ничего ужасного с ними не случалось. Маса отыскала телефонный справочник. Номера врачей окрестных деревень перечислялись без какой-либо системы, и она с трудом отыскала нужный. Линия занята. Выждав минуту, она хотела перезвонить, но спра- , вочник соскользнул и захлопнулся. Когда Маса снова отыскивала нужный телефон, руки ее дрожали, а сердце так билось, что она начала задыхаться. С трудом номер все же был набран:

— Здравствуйте, — сказал женский голос. — Приемная доктора Такеда.

— Мне нужно немедленно поговорить с доктором.

— Извините, но он только что ушел. Не могли бы вы перезвонить попозже?

— Нет, это экстренный случай. Мой муж потерял сознание.

— Минутку, — сказала женщина. — Вы госпожа Мацумото, не так ли? Приходила ваша внучка. Они едут к вам на мотоцикле.

1 г\п

Маса с облегчением вздохнула. Рука, сжимавшая трубку, стала мокрой.

— Успокойтесь, госпожа Мацумото, — продолжала женщина. — Они будут через мину- тудругую. Ждите, и пусть ваш муж лежит спокойно. Не поднимайте его и не переворачивайте.

— Хорошо. Я все поняла...

Маса поспешила обратно на кухню. Такео перевернулся на спину. Глаза его были открыты. Опустившись на колени, она потрогала его лоб. В этот момент распахнулась дверь, и вбежали Юки с доктором. Врач пощупал пульс Такео, послушал сердце. Старик помотал головой и приподнялся на локте.

— Лежите, не двигайтесь, — приказал доктор. Он снова послушал сердце, ощупал ноги и руки. Потом обратился к Юки: — Помогите мне.

Вдвоем поддерживая Такео, они помогли ему встать на ноги, и он обхватил их плечи. Весь пол был усыпан клубникой, в основном давленой.

— Тише, тише, — приговаривал доктор. Они перевели Такео в спальню и положили на кушетку. Он прищурил глаза и открыл было рот.

— Не волнуйтесь, ничего страшного, — опередил его доктор. — Вы просто упали. Так, принесите кто-нибудь воды.

Юки помчалась на кухню и возвратилась с полным стаканом. Доктор помог Такео сесть.

— Теперь выпейте все до дна, а то у вас будет обезвоживание организма.

Старик повиновался. Его руки слегка дрожали. Передав пустой стакан Юки, доктор снова уложил Такео на спину.

— Теперь постарайтесь заснуть. Вам нужен полный покой.

Такео послушно закрыл глаза.

Маса сидела на полу, придвинувшись ближе к кушетке мужа. Юки взяла бабушку за руку.

— Он придет в себя, — успокоил их доктор. — У него попросту закружилась голова, потому что часто наклонялся за клубникой и долго был на солнце, а потом вошел в дом, где света меньше. К тому же и день сегодня сырой. В такую погоду надо быть осторожней.

— Значит, ничего серьезного? — спросила Юки.

— Ничего. Я проверил рефлексы, осмотрел руки и ноги. Переломов нет, всего лишь небольшие ушибы. Ран, порезов тоже нет. В общем, могло быть и хуже. Когда он проснется, дайте ему еще воды. Я через несколько часов навещу его.

Маса сидела неестественно прямо, плечи у нее вздрагивали. Юки по-прежнему держала ее за руку и поглаживала по спине, будто бабушке, а не дедушке было плохо.

— Я считаю, что ничего серьезного не произошло, — заверил ее доктор, — но пусть он через несколько дней покажется. А как вы чувствуете себя, госпожа Мацумото? Должно быть, вы не на шутку перепугались?

Маса кивнула.

— О бабушке тоже позаботьтесь, — сказал доктор Юки и встал.

— Большое вам спасибо. Конечно, позабочусь.

Проводив врача, Юки принесла стакан воды и поставила его рядом с кушеткой деда. Тот спал. Лицо у него все еще было красноватым, но дыхание выровнялось. Бабушка и внучка уселись на пол около кушетки.

— Надо позвонить домой, — сказала Юки. — Сказать, что приеду только во второй половине дня. Я не хочу уезжать, пока не поговорю с дедушкой. Когда он упал, я совсем забыла, что доктору можно было и позвонить. Застряло в голове, что когда я приезжала к вам, телефона еще не было. Всю дорогу к доктору бежала, как сумасшедшая.

— Молодец! Доктор приехал очень быстро. Я тоже забыла про телефон, а когда дозвонилась, вы уже приехали.

— Да, я ему сказала, что счет может идти на минуты. Он завел свой мотоцикл, а я села на заднее сиденье. Все время кричала ему что-то в ухо — до сих пор в горле саднит. Когда я провожала доктора, он сказал, что не видел меня три года, и с тех пор я стала очень похожа на маму.

Значит, мне в этом смысле повезло: мама была красавицей. Еще он спросил меня, гоняюсь ли я, как раньше, за стрекозами и прошибаю ли лбом стекла. — Юки взглянула на часы. — Надо все же позвонить. Потом соберу клубнику, а то мы с доктором все ягоды подавили. Может, ты тоже клубники захочешь?

Юки выскочила из комнаты. Маса смотрела на спящего Такео. Странно, он упал как раз в тот момент, когда она негодовала по поводу той записи в его дневнике, — словно ее раздражение подкосило мужа. Маса опять приложила ладонь к его лбу. Он уже не был горячим. «Прости меня, дорогой, — говорила про себя Маса, — ты ведь тоже страдал после смерти нашей дочери. И сейчас собирал клубнику для Юки — старался сделать ей приятное». Поставив стакан поближе к кушетке мужа, она вернулась в кухню.

Там, уже в ярком утреннем солнце, Юки мыла под краном клубнику.

— Я думаю попасть на двухчасовой автобус — может, дедушка к тому времени проснется. А если нет — уеду позже. Юки прикрутила кран. Я испугалась, вдруг у дедушки отнимется речь.

Маса понимающе кивнула.

— Хочу рассказать тебе одну вещь, — продолжала Юки, перебирая клубнику. — В тот день, когда мама умерла, я после школы, как всегда, пошла на урок музыки, учительница запаздывала, и ее мать пригласила меня в дом, чтобы я там подождала, когда она вернется. Ну, я позвонила, конечно, маме. И мы разговаривали с ней как раз перед тем, как все это произошло, — Юки запнулась. — Может, не надо тебе это рассказывать?

— Почему же? Продолжай.

— Так вот, голос мамы звучал как-то странно. Напоследок она сказала: «Веди себя хорошо. Ты знаешь, как я тебя люблю». Ее голос до сих пор раздается у меня в ушах. Обычные слова, казалось бы, но прозвучали они как-то странно. Я почувствовала в них особый смысл и заволновалась. Надо было сразу мчаться со всех ног домой, а я, дура, музицировала.

— Не надо себя казнить, — попыталась успокоить ее бабушка. Старушку тоже терзали муки совести. Даже сейчас она иногда не спала ночами, чувствуя, что могла как-то предотвратить смерть дочери, но как именно — понять не могла.

— Я не казню себя, я все равно, наверное, опоздала бы. Кроме того, мама твердо решилась на самоубийство. Не в тот день открыла бы газ, так в другой. Но меня волнует другое. Когда я приехала домой, мама была еще жива, только без сознания. Отец с доктором приехали примерно через полчаса, но ее уже нельзя было спасти. Просто мистика какая-то: в последний раз я слышала ее голос по телефону, но видеть ее не могла, а когда увидела, то голоса уже не услышала. Цельное разрушилось. Помню живой голос, но неживое лицо, сжатые губы. Иногда мне снится сон, что ее голос попал в ловушку где-то на телефонной линии, и я не могу ей помочь. А так хотелось спасти ее. — Юки закрыла лицо руками.

Маса дала ей полотенце:

— Юки, как я тебе сочувствую. Мне очень жаль тебя, девочка.

Юки прижала к лицу полотенце.

— Я рассказала тебе это не для того, чтобы ты меня жалела. Я имела в виду, что мне жаль маму, — она швырнула полотенце на стол и вытерла глаза костяшками пальцев. — Вот сейчас, когда дедушка упал, мне показалось, что я никогда больше не услышу его голос — как и голос мамы. И мне стало стыдно, что я плохо вела себя с ним. Да и с тобой тоже.

Юки отвернулась к окну. Ее плечи вздрагивали. Маса вспомнила, как у нее все внутри обрывалось, кода внучка, совсем маленькая девочка, упала с каштана на сетку, и когда протаранила стекло.

— Я вела себя отвратительно, — исповедовалась Юки, стоя спиной к бабушке, — и в особенности после маминой смерти. Почему — не знаю. Не могу себя сдерживать. Все кажется мерзким. Не знаю, как справиться с этим. Остается одно — самой быть мерзкой. Мне так стыдно, что я обвинила маму в трусости, в малодушии. Но бывают дни, когда я действительно сержусь на нее. Конечно, она не желала мне зла, верила, что мне будет лучше без нее. Она ошибалась, хотя, конечно же, очень любила меня. Я это знаю, и от этого еще тяжелее, — Юки удрученно вздохнула. — Все выводят меня из себя, даже вы. Не понимаю, в чем дело. Ведь я люблю и тебя, и дедушку. В Кобе постоянно думаю о вас и очень скучаю. Ты мне веришь?

— Конечно, верю, — Маса, похлопала внучку по спине. — Очень даже верю. — Она притянула Юки к себе, та уткнулась в плечо бабушки и крепко ее обняла.

— Прости меня, если сможешь...

— Все в порядке. Я прекрасно тебя понимаю. — Гладя спину внучки, Маса ощущала под майкой ее косточки. Юки всегда отличалась худобой. Маса опять вспомнила, как ее девочка стояла на верхней ветви каштана, вцепившись в толстый ствол, а пожарники уговаривали ее добраться до конца ветки и спрыгнуть вниз. «Я не могу, — объясняла им Юки, — мне страшно». Но докарабкавшись до крайнего сучка, она все-таки шагнула в пустоту. Бабушке этот спасительный полет показался вечностью. Маса закрыла глаза и сильнее прижала к себе внучку. Щека у Юки была теплой, а ее волосы пахли солнечной ранней весной.

Глава 8

ОБИДЫ (май 1973)

Ханаэ, мачеха Юки, была с утра у врача и поэтому смогла приступить к уборке дома лишь в середине дня. Она протерла холодильник, стол и шкафы, плиту, вымыла полы. «Уборку нужно делать каждый день, — привычно рассуждала она, — иначе пыль накапливается. А на ручке дверцы холодильника остаются пятна: муж Хи- деки и падчерица Юки хватаются за нее всей ладонью, вместо того чтобы осторожно обхватывать пальцами. Некоторые женщины, — продолжала размышлять Ханаэ, направляясь в ванную, — живут в грязи две-три недели и лишь потом принимаются за уборку». Мать Юки Шидзуко очевидно, относилась к этому разряду. Когда Ханаэ три года назад вышла замуж за Хи- деки, Юки было уже тринадцать. Но никто ее не приучил убирать в доме, мыть посуду, аккуратно составлять список продуктов, перед тем как идти по магазинам.

Однажды у нее с падчерицей произошел наряженный разговор.

— Я вообще не понимаю, чему тебя учила мать, — язвительно сказала Ханаэ.

— Она учила меня тому, о чем вы не имеете представления, — вызывающе ответила Юки. — Учила меня рисовать, видеть и понимать природу. Я узнала от нее названия цветов, деревьев, трав. Она рассказывала мне интересные истории из ее жизни. Мама знала много такого, чего не знает никто.

— Но вот хорошим манерам она, кажется, тебя не научила.

— Не научила. А зачем мне хорошие манеры? Чтобы притворяться — любезничать с людьми, которым я не нравлюсь и которых не люблю я? Это же нечестно — сплошное лицемерие!

Выпаливая эту тираду, Юки пристально смотрела в глаза мачехи, хотя детям, по неписаным правилам хорошего поведения, так делать нельзя: они должны знать свое место.

Ханаэ опустилась на колени и принялась собирать волосы, прилипшие к полу ванной. Их не брали ни щетка, ни мокрая тряпка. Это были волосы Юки, более темные, чем у Ханаэ, не такие тонкие и тусклые. Очевидно, мать не приучила Юки расчесывать волосы надлежащим образом, аккуратно. Когда Ханаэ переехала в этот дом, ее поначалу буквально тошнило при виде длинных волос падчерицы на полу ванной, коридора и даже кухни. Хорошо, что Юки с тех пор стала стричься коротко.

Покончив с ненавистными волосами, Ханаэ вернулась на кухню. Перед буфетом она остановилась: бросились в глаза пузатый чайник цвета хурмы и стоящие вокруг него шесть чашек с блюдцами. В свое время Ханаэ выбросила всю кухонную утварь и посуду, которой пользовалась ее предшественница. Но этот чайный сервиз уцелел. В тот момент, когда она складывала его в коробку, чтобы отнести в мусорный бак, на кухне появился муж. Он долго смотрел на фарфор и наконец нерешительно спросил:

— Ты собираешься выбросить этот сервиз?

— А ты как думаешь?

— Может, все-таки оставить. Это был ее любимый чайный сервиз. — Хидеки никогда не произносил имя покойной жены — ограничивался местоимениями. Ханаэ оставила его предложение без комментариев. — Дорогая посуда должна передаваться по наследству, — продолжал Хидеки. — В нашем случае от матери к дочери. Если тебе неприятно видеть этот сервиз, спрячь его куда-нибудь.

Ханаэ вытащила из коробки и вернула на прежнее место в буфете чайник, расставила вокруг него, как было, чашки с блюдцами.

— Не обязательно держать сервиз здесь, на виду. Можно убрать его на чердак, — заметил Хидеки.

Ханаэ, молча повернувшись к нему спиной, стала полировать стеклянные дверцы буфета. Хидеки, поняв, что дебаты окончены, удалился в свой кабинет.

На чердаке хранилось множество вещей, предназначенных для Юки, но, на взгляд Ханаэ, совершенно не нужных. Она вспомнила, как впервые поднялась на чердак этого дома и оглядывалась по сторонам. Прежде всего она увидела три деревянных ящика с одеждой покойной. Вдоль стен стояли и другие ящики и коробки с наклейками, на которых аккуратным женским почерком (рука, несомненно, Шидзуко) было написано: «Одежда Юки-мла- денца», «Детские игрушки Юки», «Карандашные рисунки Юки», «Ноты Юки», «Сочинения Юки», «Школьные тетради», «Акварели Юки» и так далее. С тех пор Ханаэ дважды поднималась на чердак с намерением выбросить что-нибудь из этого, по ее мнению, хлама, но оба раза спускалась ни с чем: вещей было так много, что она не знала, с чего начать. Имя Юки на наклейках и педантичность покойной Шидзуко ее бесили. На чердаке она могла оставаться не более пяти минут: здесь ее охватывали тягостные воспоминания о восьми годах тайных встреч с Хидеки. И все эти долгие годы хозяйкой дома была другая женщина, набивавшая чердак всяким барахлом. В конце концов Ханаэ решила не разгребать эти завалы и вообще не подниматься на чердак — ей повсюду чудился удушающий запах рухляди.

Да, в этом заколдованном доме никогда не будет идеальной чистоты. По два-три раза в день она с тряпкой в руках заглядывала в каждый угол: только что она вытирала пол под книжным шкафом, и вот снова пылища. Не иначе как с проклятого чердака. Ее просто трясло от ярости.

Но все-таки Ханаэ чайный сервиз на чердак не отнесла. И не только потому, что ей не хотелось увеличивать количество «барахла»: ее тронуло робкое стремление мужа пощадить ее чувства. Он проявил тактичность, в сущности речь шла о пустяках: ну, что, в самом деле, значит эта старая посуда? Однако когда Ханаэ видит сервиз, что-то колет у нее внутри. И Хидеки это понял.

С трудом оторвав взгляд от буфета, Ханаэ взяла тряпку и ведро и снова пошла в ванную, чтобы продолжить уборку. Внезапно ее прошиб пот, пальцы побелели. Ей вспомнился недавний визит к врачу.

Доктор сказал, что она никогда не сможет иметь детей.

— Боюсь, вы обратились ко мне слишком поздно, — констатировал он. — Надо было бы пораньше, когда вы заметили нарушение менструального цикла.

— Но это случилось шесть лет назад, тогда я вообще не думала о ребенке.

Доктор растерялся: до него дошло, что шесть лет назад Ханаэ могла бы стать матерью- одиночкой.

Этот вопрос постоянно мучил Ханаэ: Почему Хидеки тогда был против ребенка? Ведь он зарабатывал достаточно, чтобы содержать ее и младенца. Она могла бы даже бросить работу. На его месте многие состоятельные мужчины поступили бы именно так: не разводиться и вляпываться в скандальные истории, а жить на два дома — обычное дело. Шесть лет назад, когда они были любовниками, Хидеки повел себя неправильно. Уже тогда он мог догадаться, что Шидзуко рано или поздно покончит с собой: наверное, он замечал странности в ее поведении, он мог все предвидеть и заранее спланировать свою дальнейшую жизнь. А он скрывал их затяжной роман.

Когда у Ханаэ прекратились месячные, Хидеки сначала встревожился: неужели она беременна? — и отправил ее в клинику, находившуюся в Вакаяме, в двух часах езды поездом от Кобе (он опасался, что в городе станет известно о ее беременности). Несколько месяцев исследований неизменно давали отрицательные результаты. Повод для волнений отпал. Ханаэ хотелось проконсультироваться у какого-нибудь медицинского светила, но Хидеки убедил ее, что она абсолютно здорова. И вот результат: она бесплодна.

Уже после свадьбы Ханаэ все же побывала у специалиста.

— Может, еще есть надежда? — допытывалась она у врача. — Ведь существуют хорошие лекарства.

— Госпожа Окуда, — доктор старался «позолотить пилюлю» — я бы не рекомендовал вам эти средства. Их надо принимать годами, но и тогда нет гарантии, что они помогут. Будь вы помоложе, шансы остались бы. Но вам 36, и у вас никогда не было беременности. Уверен, любой доктор вам скажет то же самое.

Ханаэ расплакалась прямо в кабинете врача.

— Сочувствую вам, — сказал доктор. — Вы, наверное, хотели подарить своему мужу сына?

Ханаэ стиснула зубы, сдерживая рыдания.

— Не знаю, утешит ли это вас, но сейчас многие полагают, что дочь ничуть не хуже сына. Тем более, если речь о дочери господина Окуды. Я слышал, что она очень умная и талантливая девочка. Моя дочь учится в одной школе с ней, она просто восхищается вашей падчерицей. Прожужжала мне все уши о том, что ее уже во второй раз избрали старостой класса.

«Вот так всегда, — с раздражением думала Ханаэ. — Только и слышишь, какая Юки умная и талантливая. Этим все дают мне понять, что я должна быть на седьмом небе, заполучив чудо-падчерицу». И, главное, нечего возразить. Приходится выслушивать комплименты с вежливой улыбкой — при том, что они с Юки едва разговаривают друг с другом.

Автоматически орудуя тряпкой, переходя из комнаты в комнату, Ханаэ не переставала проворачивать в памяти все, что ее раздражало последние три года.

Когда она добралась до комнаты Юки, было уже почти пять часов. В комнате идеальный порядок. Письменный стол не завален книгами и бумагами, как бывало раньше, книжные полки в порядке. На полу ничего не валяется. Ковер Юки чистила пылесосом чуть ли не каждое утро. «Наверняка так старается, чтобы я поменьше толклась в ее комнате», — заключила Ханаэ. Она решила проверить ящики письменного стола, но, как всегда, они оказались запертыми, а ключи, должно быть, в школьном ранце Юки — Ханаэ никогда и нигде не могла их найти. «В том, что она держит все под замком, есть что-то нездоровое, — пожаловалась она как-то мужу. — Когда твоя дочь подрастет, она станет замкнутой, скрытной особой». Хидеки ничего не ответил. Он не отрицал, что держать все под замком — дурная привычка, но и не собирался беседовать с дочерью на эту тему. Его пассивность и равнодушие больше всего бесили Ханаэ. Нельзя сказать, что он вставал на сторону Юки — такое было лишь раз, когда речь зашла о любимым сервизе

Шидзуко. Но и в этом случае он не хотел сделать дочери приятное, не сказал ей, что отстоял судьбу сервиза именно ради нее. Он, как и Ханаэ, избегал общения с Юки, — за неделю мог обменяться с ней лишь несколькими дежурными фразами. И здесь, как считала Ханаэ, он вел себя не лучшим образом: будь он более внимательным и заботливым мужем, он ради блага жены вплотную занялся бы воспитанием своей неуправляемой дочери. Но его прежде всего заботил собственный покой.

Ханаэ открыла дверь шкафа и наконец-то увидела то, к чему можно было придраться: шкаф был забит старой летней одеждой, которую Ханаэ давно просила выбросить. Здесь валялись юбки и платья, ставшие для падчерицы или короткими, или по расцветке и фасону слишком детскими. Хотя Юки за последние три года заметно выросла, она по-прежнему оставалась худенькой, и кое-что из одежды было ей впору. Но выглядела она в ней нелепо. Весь этот, по мнению Ханаэ, хлам был сшит матерью Юки, в этом и был весь секрет. Прошлым летом мачеха потребовала, чтобы Юки отнесла это тряпье на помойку. Что скажут люди, увидев, как Юки в короткой юбке демонстрирует всем свои костлявые коленки! Подобные наряды падчерицы дадут повод думать, что Ханаэ и Юки не ладят друг с другом. Будут говорить на каждом углу, что мачеха — изверг, и бедная падчерица ходит в обносках. От такой мысли у Ханаэ кровь прилила к щекам: это несправедливо! Она каждый год покупает Юки новые хорошие вещи, но та даже не примеряет их. Причем все куплено на вырост — можно носить несколько лет кряду. И где эти добротные вещи? Из новой одежды на плечиках висит только то, что купила сама Юки на собственные деньги (прошлым летом она подрабатывала в городской библиотеке — расставляла по полкам книги, возвращенные читателями). «Вкус у нее не ахти какой, — поморщилась Ханаэ, разглядывая платья кричащей расцветки индийского производства и майки, украшенные радугами или цветами. — Ну, Бог с ними. Многие сверстницы Юки щеголяют в такой одежде. Соседи, по крайней мере, не будут удивляться. А вот вещи, сшитые покойницей, надо выбросить!»

Сделав глубокий вдох, Ханаэ принялась срывать с плечиков старую одежду падчерицы. Размеренные движения успокоили ее. Она свернула «тряпки» в тугой узел, чувствуя отвращение к ним. Зачем так старалась Шидзуко, часами вышивала дурацкие цветы на платьях и кофтах — и для кого? Для никчемной девчонки-сорванца! Немудрено, что муж охладел к ней. А она сидела ночами в одиночестве, и в ее душе скапливалась, как пыль, безнадежная грусть, и наступало тихое помешательство. После этого в ее воспаленном мозгу и родилась мысль уйти в мир иной.

Прижав старую одежду к груди, Ханаэ стала спускаться вниз по лестнице. Тюк тряпья ограничивал ей обзор, и она шла осторожно, боясь оступиться. Поглощенная этим занятием, Ханаэ не услышала, как открылась входная дверь, не сразу заметила падчерицу, стоявшую в дверном проеме и пристально смотревшую на нее.

Юки поставила на пол свой рюкзак. Ханаэ успела привычно отметить: на полу снова останутся грязные пятна.

— Пожалуйста, не уносите эти вещи. Это все, что у меня осталось. Мою зимнюю одежду вы уже выбросили.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Ты уже выросла из этой одежды, а некоторые вещи вообще рассчитаны на ребенка. Подумай хорошенько, что скажут обо мне люди, если ты будешь выглядеть, точно маленькая нищенка!

— Да я не буду носить эти вещи — просто хочу их сохранить.

— Зачем? Какая от них польза?

— Вы же знаете, их сшила для меня моя мама. Это единственная память о ней, — Юки закрыла лицо руками.

Ханаэ на миг замерла: она редко видела падчерицу плачущей. Да, но утрам она часто выходила из своей комнаты с распухшими веками, но это были слезы тайком, в постели. Юки не хотела никого подпускать к себе. И сейчас изо всех сил она старалась подавить всхлипывания.

— Юки, ты очень скрытная, всегда себе на уме. Зачем делать из меня злую мачеху из детской сказки? Я каждый год покупаю тебе новую одежду. А ты все так разыгрываешь, будто я о тебе не забочусь.

— Ничего я не разыгрываю. Это вы притворяетесь. На людях ведете себя так, будто души во мне не чаете. Хотите всем продемонстрировать, что мы — счастливая семья. А я не притворяюсь! Я вас ненавижу.

Юки медленно поднялась на две ступеньки навстречу мачехе. Ханаэ вспомнила свою свадьбу и словно наяву увидела, как Юки грохнула о стол ритуальную чашу с саке. Колени у нее задрожали.

— Вы должны вернуть мне одежду, — сказала Юки, в упор глядя в глаза Ханаэ. Она стояла на несколько ступенек ниже мачехи. А та вспоминала, как терпкий запах саке заполнил зал.

Сделав еще пару шагов, Юки протянула руку за свертком. Ханаэ извернулась и чуть не потеряла равновесие. Мгновение они обе смотрели на сверток, потом их глаза снова встретились, и Ханаэ, наклонившись, с силой оттолкнула падчерицу. При этом она истерично завопила, поскольку не на шутку перепугалась. «Если бы я вовремя не оттолкнула ее, эта дрянь меня бы убила: глаза у нее были совершенно бешеные».

Юки покачнулась и чуть не покатилась по ступенькам, но успела ухватиться за перила.

Но все же на коленях она оказалась и, прислонясь к стене, стала растирать лодыжку. Ничего не сказала — просто смотрела на мачеху.

— Ты хотела спустить меня с лестницы, Юки, — сказала Ханаэ. — Я поняла это по твоим глазам.

— Это вы меня толкнули, а не я вас.

Наступила короткая пауза, и вдруг Юки

расплакалась. Лестница огласилась сдавленными рыданиями. Она уже не прятала лицо в ладонях.

«Вот, — заключила Ханаэ, — еще одно проявление ее необузданного характера или даже расстройства психики. Когда-нибудь она станет такой же ненормальной, как и ее маменька.» Ханаэ, казалось, уже знала, как окончит свою жизнь ее падчерица.

Когда мачеха стала осторожно спускаться по лестнице, Юки вжалась в стену, чтобы пропустить ее. Когда Ханаэ протискивалась между перилами и падчерицей, та внезапно прекратила плакать и сказала хриплым голосом:

— Не беспокойтесь, я не пожалуюсь на вас отцу. Он мне все равно не поверит. Но я этого вам никогда не забуду!

— Послушай, я тебя не толкала. Ты сама потеряла равновесие, когда пыталась отпихнуть меня.

— Ложь, и вы это прекрасно знаете. Да и вся ваша жизнь — сплошная ложь!

Юки, не оборачиваясь, стала подниматься по лестнице. Шла она с трудом, но старалась не хромать.

Слышно было, как она вошла в свою комнату и закрыла дверь, — не хлопнула дверью, как сделала бы другая девчонка, которую обидели, а спокойно притворила ее. Рюкзак и выпавшие учебники Юки так и остались валяться на полу около входной двери. Разглядывая эти безобидные книжки, с поцарапанными обложками, помятыми страницами, Ханаэ вдруг ощутила в груди острый кол. Покрепче обхватив тюк о одеждой, она бросилась во двор, в гараж, отыскала там картонную коробку и запихала в нее ненавистные тряпки. Пока не приедет мусоровозка, пусть лежат здесь, на радость моли и паукам.

Вернувшись в дом, Ханаэ решительно направилась в кухню, к буфету. Кол в груди стал еще острее. Открыв стеклянную дверцу она вынула чайный сервиз цвета хурмы, поставила его в раковину и методично, один предмет за другим, переколотила блюдца, чашки и чайник. Каждым этим ударом Ханаэ отметала одну за другой все обиды, нанесенные ей людьми, живыми и мертвыми.

Глава 9

УРОКИ ДОМОВОДСТВА

(ноябрь 1973)

Варить рис было поручено Юки. Сначала она промывала сырые зерна в кастрюле с холодной водой, повторяя эту операцию ровно двадцать пять раз. От рисовой шелухи вода мутнела. Затем, слив мутную воду в последний раз, Юки отмеряла в кастрюлю нужное количество чистой воды — уже для варки. Другие девушки из ее группы чистили и резали овощи, управлялись со стручками зеленого перца, выбрасывая в мусорное ведро семечки и белые пленки. Как обычно, ее группа была самой нерасторопной — у остальных пяти команд рис уже варился, и все овощи были порезаны, как надо. «Передовики» готовили кляр для темпура5 и разогревали масло во фритюр- ницах.

Урок домоводства проходил перед перерывом на ланч, девочки под руководством учительницы, госпожи Сакаки, сами себе ланч и готовили. Ели здесь же, в учебном кабинете, превращенном в кухню. У них оставалось еще время помыть посуду. Затем они спешили на пятый урок — биологии.

Сегодня на пятом уроке им предстояло резать лягушек. При одной мысли об этом Юки начинало мутить. Она хотела увильнуть от этого малоприятного занятия и накануне поговорила с преподавателем биологии, господином Вадой.

— Я не хочу резать лягушек, — заявила она.

— Почему? Боишься?

— Нет, не боюсь. Просто это бессмысленно. Зачем залезать внутрь чего-то, если знаешь, что там. Вот, посмотрите, — Юки раскрыла учебник с цветным фото и подписью под ним: «Лягушка в разрезе». — Вполне ясно, как устроен ее организм.

— Но ведь ты в прошлом году резала дождевого червя и устрицу, — заметил господин Ва- да. — И никаких проблем у тебя не возникало. И тогда были живые существа, а лягушек мы вам дадим мертвых.

— Дело не в этом. Я считаю, что и в прошлом году мне не следовало резать этих тварей.

— Но почему же?

Юки не нашла, что ответить. Она вспомнила устрицу, ее раковину размером с циферблат наручных часов. Створки раковины она открыла легко, словно разбирала несложный механизм, который так же легко собрать. Сам же моллюск был мокрым и мягким, местами он уже разлагался и издавал неприятный запах. Юки разрезала его на тонкие полоски.

— Мне всегда казалось, что школьникам нравится заниматься вивисекцией, — заметил господин Вада. — Поначалу многие, конечно, испытывают брезгливость, но потом втягиваются.

Теперь Юки вспомнила, как аккуратно, напополам разрезала она червяка. В нем была даже некоторая красота.

— Вот это как раз и неприятно, когда испытываешь радость от вивисекции. Дело не в живодерстве. Я считаю: нельзя что-то вскрывать, вытаскивать наружу и получать от этого удовольствие.

— Очень жаль, что ты, уже старшеклассница, не интересуешься научным процессом. Лично для меня процесс познания стоял всегда на первом месте. Ты меня разочаровала. Я ведь всегда считал тебя хорошей ученицей.

Юки предпочла отмолчаться.

— И все же на лабораторную работу завтра изволь прийти. Не придешь, лягушку резать будешь сама, без моей помощи.

Учитель вышел из класса, не оставив Юки выбора. И вот сегодня она все утро думает о предстоящем уроке биологии. Даже аккуратные кусочки зеленого перца напоминают ей лягушек.

Госпожа Сакаки остановилась у стола их команды.

— Что-то вы закопались, — сказала она. — Юки, зачем у тебя рис мокнет? Поставь его на огонь.

Юки поставила кастрюлю на газовую плиту, но с первой спички зажечь ее не смогла. Она старалась не дышать, чтобы не чувствовать отвратительного запаха газа. Ее замутило.

— Нужно подносить спичку ближе к конфорке. Разве я тебе не говорила об этом?

Юки сделала вид, будто не слышит ее.

— Огонь слишком сильный, убавь его. Я с тобой разговариваю, Юки! — госпожа Сакаки повысила голос, чтобы слышал весь класс. Несколько девочек оторвались от своих дел и с сочувствием посмотрели на Юки.

Впервые класс собирался на урок домоводства почти два месяца назад — в сентябре, в начале второго семестра. Тогда госпожа Сакаки разделила его на шесть групп и стала учить девочек печь кексы. У группы Юки кексы сразу же не заладились: тесто переливалось через края углублений формочек и растекалось по всей духовке. Все это девочки наблюдали через стеклянную створку плиты, а Юки тут же достала свой альбом и принялась зарисовывать убегающее тесто. Она уже почти закончила свой шедевр, как подоспевшая госпожа Сакаки выхватила формочку из духовки.

— Как же можно быть такой безответственной? Заляпала и форму, и все кругом! — учительница почему-то обращалась не ко всем в группе, а только к Юки.

Формочка с запекшимся тестом напоминала скопление лунных кратеров. Потом Юки забрала ее с собой на урок живописи и изобразила на фоне идеально накрытого стола. Этюд назывался «Уроки домоводства». Преподаватель живописи вывесил ее в коридоре, где всегда устраивал экспозиции лучших работ.

Госпожа Сакаки велела всем «неумехам» оставаться после уроков и трудиться, пока не овладеют азами кондитерского дела. Но Юки не послушалась: после уроков она тренировалась — бегала кроссы. В итоге за «курс кондитерского мастерства» она получила «неуд». Все в классе сошлись во мнении, что госпожа Сакаки просто невзлюбила Юки.

Учительница направилась в другой конец класса. Пока Юки машинально смотрела ей вслед, рис перекипел, вода залила пламя конфорки. Юки мгновенно ее выключила, но на долю секунды опоздала: все тот же тошнотворный запах ударил ей в ноздри. Пришлось зажигать снова. На сей раз она поднесла спичку так близко к конфорке, что огонь обжег ей пальцы.

Госпожа Сакаки несколько раз хлопнула в ладоши.

— А теперь попрошу всех посмотреть сюда, — сказала она, держа в руках открытую книгу. Девочки увидели цветное фото с изображением большого белого блюда, на котором лежали зажаренные в кляре овощи, украшенные листьями бамбука и желтыми хризантемами. — Декоративное оформление каждого блюда не менее важно, чем его вкус, очень важна цветовая гамма. Сегодня вы готовили рис и темпура. Что тут скажешь о цвете? Цвета, конечно, скучные — лишь белый и коричневый. Надо подумать, как сделать эти блюда привлекательными. Я хочу, чтобы кто-то из вас пошел сейчас в рощу, что за спортивным залом, и собрал листья, цветы, ягоды — каждая группа украсит свое блюдо. Собрать надо побольше, чтобы всем хватило. Отметки буду выставлять и за приготовление блюд, и за художественное оформление. Ну, есть желаюшие?

— Позвольте мне! — неожиданного громко закричала Юки.

Учительница нахмурилась, явно недовольная кандидатурой. Но больше никто рук не тянул.

— Других добровольцев нет? Юки, я думаю, тебе лучше посидеть здесь. У тебя в кулинарии большие пробелы. Пусть пойдет другая девочка, которая уже научилась сносно готовить.

Однако желающих по-прежнему не находилось. Девочки в ожидании поглядывали на Юки.

— И все же, пожалуйста, пошлите меня. У меня кружится голова, мне нужно побыть немного на свежем воздухе — просила Юки.

Госпожа Сакаки хранила молчание.

— Разрешите, пожалуйста, ей сбегать, — неожиданно сказала девушка, стоявшая рядом с учительницей. — Уж в цветах-то она разберется. Ведь Юки — талантливая художница. А потом она все сделает очень быстро, так никому не удастся. Во всем городе ее никто не обгонит.

— Это уж точно, — подала голос еще одна ученица. — Пошлете другую — и вся наша тем- пура превратится в холодные куски камня, пока она вернется.

По кабинету прошел смешок.

— Да, придется посылать меня, — упорствовала Юки.

Госпожа Сакаки поджала губы, но сдалась.

— Ты должна вернуться через десять минут. Не уложишься — не зачту сегодняшнюю работу.

Схватив белый дуршлаг, Юки бросилась к двери.

На опушке рощи Юки стала собирать листья японского клена. Опавшие листья не годились — они высохли и стали цвета ржавчины. Поэтому она срывала ярко-красные листочки, еще висевшие на ветках. Они были с детскую ладошку, и прожилки их напоминали человеческие вены.

К северо-востоку от Кобе, в часе езды на машине, находилась гора, знаменитая своими кленами и полчищами диких обезьян. Когда Юки было десять лет, они с матерью ездили туда в середине октября и бродили по горным тропинкам. Из пылающей листвы осенних кленов постоянно доносился обезьяний визг. А у подножия горы сидел старик. Он продавал кленовые листья, обжаренные в кляре на его походной жаровне. Юки никогда не слышала о том, что эти листья можно есть. Они с матерью попробовали необычное блюдо и потом пытались дать ему определение. Мать сказала: «Похоже, что ты ешь прекрасный, чистый горный воздух». «Скорее, южный ветер», — решила дочь.

Сейчас, обрывая листья кленов, Юки подумала: если бы мама была жива, легче бы давались уроки домоводства? В первом семестре девочки занимались шитьем под руководством другой учительницы. Некоторые из них тайком прятали в ранцы свои неуклюжие поделки и уносили их домой. К следующему уроку их работа выглядела безукоризненно: корявые швы почему-то оказывались ровными, запутавшиеся нитки были распутаны и аккуратно намотаны на катушки. Ясно, что этим школьницам помогали матери, но девочки при этом зачастую жаловались на своих мамаш. «Моя мама такая старомодная», — говорила одна. «Моя тоже, — вторила ей другая. — Ругается, если я возвращаюсь домой позже девяти вечера. А братья шатаются где-то до одиннадцати — и ничего, им можно». «А мы с мамашей вчера разругались из-за того, что я не помыла посуду. И она заявила, что раз я ей не помогаю, то и она мне не будет помогать» — включалась третья.

Слушая их, Юки задавала себе вопрос: а они с мамой могли бы ссориться из-за такой ерунды? Вполне вероятно. Но она бы не стала просить маму помочь ей, а потом жаловаться на нее подружкам. Это двуличие. Если бы она говорила кому-то о маме, то только хорошее. Конечно, мама выправила бы все ее неумелые швы, распутала нитки и сама бы научила ее, как правильно обращаться со швейной машинкой. Мама была мастерицей на все руки.

Та майская встреча с мачехой на лестнице обернулась для Юки серьезным растяжением связок. Две недели она не могла бегать, и вместо этого пришлось плавать в бассейне. Ей отвели крайнюю дорожку. Когда мимо нее в фонтане брызг проносились мальчишки из сборной школы по плаванию, она только успевала отворачиваться и зажмуриваться. У нее часто сбивалось дыхание, и, наглотавшись воды, она подолгу откашливалась и с неприязнью думала о мачехе. Однажды в бассейне ей пришла в голову мысль: а что если вспомнить в деталях вещи, сшитые для нее мамой, и нарисовать их? Зачем? Юки беспокоилась: события последних трех лет могут незаметно стереть ее воспоминания о матери. Ведь бывает, когда записываешь что-то на магнитофон, а потом нечаянно, по небрежности стираешь старую, но дорогую сердцу запись.

С того дня Юки стала делать цветными карандашами эскизы своих платьев и блузок, любовно сшитых мамой. Даже узоры вышивки восстанавливала в памяти. Этот альбом для рисования Юки по обыкновению запирала в ящик письменного стола. Иногда какой-то образ маминого шитья всплывал в памяти неожиданно, в пути или на занятиях в школе, и Юки с нетерпением ждала вечера, чтобы запечатлеть его в альбоме. Здесь же был «восстановлен» и любимый сервиз мамы, уничтоженный мачехой.

Расскажи она о своих причудах подругам или даже преподавателю живописи, они бы, наверное, посмеялись, но она ничего не могла с собой поделать.

Дуршлаг наполнился уже наполовину. Юки взглянула на часы — оставалось пять минут. Что за придира, эта госпожа Сакаки, отвела ей на сбор «украшений» всего десять минут! Вызвалась бы другая девочка, учительница не была бы так педантична.

Опустившись на колени, Юки подобрала с земли горсть сосновых игл. От них шел запах горного воздуха. Иголки легли поверх кленовых листьев. Так, остается три минуты. Юки вскочила с земли и быстро зашагала по бетонной дорожке к главному корпусу школы, где размещалась биологическая лаборатория. Через окно Юки увидела стеклянный сосуд с лягушками, стоявший на столе преподавателя. Она подобралась вплотную к стене здания, укрываясь за кустарником, заглянула сквозь стекло внутрь. В лаборатории никого, но к уроку все готово. На столе, кроме банки с лягушками, — микроскопы, скальпели, ножницы. Разглядывать лягушек было некогда. Интересно, заперты ли окна изнутри? Четвертое окно податливо скользнуло вверх. Юки поставила дуршлаг на подоконник, взобралась на него и спрыгнула. Очутившись в лаборатории, она бросилась к столу преподавателя. В банке было по меньшей мере двадцать лягушек — крупные, наверное, больше ее кулака. Юки приоткрыла крышку сосуда — в нос резко ударил запах формальдегида.

Она стояла на улице у крематория, а внутри него сжигали тело ее матери. Из трубы крематория валил черный дым, у него был тяжелый солоноватый запах. С немногочисленными родственниками она вошла внутрь помещения. Огонь превратил кости матери в груду мельчайших обломков. Согласно буддийскому обряду, прах покойной надо собрать в урну, которая будет храниться в храме. Родственники матери в полном молчании сгребали то, что от нее осталось. Юки тоже собирала обгоревшие осколки костей — они казались ей острыми, как бритвы, и все внутри у нее нестерпимо болело.

Лягушки пахли по-другому, но горло у нее перехватило так же, как тогда, в крематории. Она положила крышку банки на стол, вздохнула, обхватила сосуд обеими руками и шагнула к окну. Банка оказалась тяжелой. Юки, высунувшись из окна, с трудом перевернула ее вверх дном. Дохлые лягушки шлепнулись между стеной и кустами. Она поставила банку на подоконник, отдышалась и глянула вниз: вряд ли кто-то заметит злосчастных лягушек: колючий кустарник — надежное укрытие.

Дуршлаг по-прежнему стоял на подоконнике. Взгляд Юки на мгновение задержался на красных листьях и на сосновых иглах.

Схватив пустую банку, она бросилась к раковине, под горячей водой быстро вымыла ее и, схватив дуршлаг, прислушалась. Из коридора — ни звука. Из дуршлага она высыпала листья и сосновые иголки в пустую теперь банку и закрыла крышкой: листья и иголки заполнили ее почти доверху. Поставив сосуд на прежнее место, Юки взобралась на подоконник и, глянув налево и направо — никого! — схватила дуршлаг, сбросила его вниз и спрыгнула сама. Теперь, зажав в руке ручку дуршлага, словно эстафетную палочку, она со спринтерской скоростью помчалась обратно в рощицу. Десять минут истекли давным-дав- но, в срок, установленный госпожой Сакаки она не уложилась, но украсить блюда девочки вполне успеют. Довольная своей проделкой с лягушками, Юки наклонила ветку клена и стала быстро обрывать с нее яркие листочки.

Глава 10

ЗОЛОТОЙ КАРП (август 1974)

Отец сидел в своем кабинете за письменным столом в черном вертящемся кресле. Юки вошла и остановилась около него. Повернувшись к дочери, он протянул ей белый конверт.

— Меня попросили передать тебе это.

На конверте было только ее имя, на обратной стороне — имя тети Айи, написанное тушью. Юки встревожилась: после свадьбы отца тетку она не видела ни разу. Отец, нахмурившись, барабанил пальцами по подлокотнику кресла. Юки хотелось поскорей уйти к себе и прочитать письмо.

— Ты еще что-то хочешь мне сказать? — с нетерпением спросила она.

— Может, прочтешь письмо?

— Прочту, у себя в комнате.

— Ну что ж, — вздохнул отец, — дело твое.

Юки, повернулась, чтобы уйти, но отец остановил ее:

— Этот твой конверт был вложен в другой, где лежало еще письмо тети Айи ко мне... Отправлено было на мой служебный адрес.

Юки кивнула. Она регулярно, раз в месяц, писала тете Айе и бабушке с дедушкой, но ответа не получала! Единственным письмом за последние пять лет от родственников по линии матери было приглашение на свадьбу — прислал его два года назад Сабуро, самый младший из ее дядей. Отец отдал Юки то письмо за обедом, конверт был уже вскрыт.

— Пошли ему поздравительную телеграмму, — сказал он. — И извинись, напиши, что ты, к сожалению, не сможешь приехать. Деньги на телеграмму я тебе дам.

— Спасибо, не нужно. Я ему лучше письмо пошлю.

— Только обязательно покажи письмо отцу, перед тем как его отправить, — вмешалась мачеха.

— Я никому не показываю своих писем, — с вызовом ответила Юки.

Мачеха встала из-за стола и вышла из кухни, с треском захлопнув за собой дверь. Отец посидел еще несколько минут и последовал за ней. Юки ушла к себе, не закончив обеда. Отцу следовало извиниться за бестактное поведение своей жены, но, с другой стороны, он и не поддержал ее, не настаивал на том, что письмо нужно ему показать. Ладно, и на том спасибо. А конверт с приглашением вскрыла, наверняка, она, а не отец.

Сейчас, сидя в кабинете, он говорил вполне дружелюбно.

— Ты вовсе не обязана читать адресованные тебе письма при мне или показывать их мне.

— Конечно, нет. Тем более, что тетя Айя запечатала конверт и написала на нем мое имя.

— Разумеется, но не надо вспыхивать по пустякам.

Юки промолчала.

— Думаю, это письмо тебя обрадует, — продолжал отец. — Твоя тетя сообщила мне, что выходит замуж. Если хочешь, поезжай на ее свадьбу.

Юки молчала: ее удивил мягкий тон отца.

— Я знаю, ты сердишься на меня за то, что я не отпустил тебя на свадьбу дяди.

Юки снова промолчала: что тут сказать?

— Дело в том, что я ничем твоему дяде не обязан. Он для меня почти чужой человек. Тетя Айя — другое дело. Ты жила у нее целый год, она заботилась о тебе, и я перед ней в долгу. Я просто обязан отпустить тебя на ее свадьбу. Таким образом, я как бы ничего больше не буду ей должен. Понимаешь меня?

— Ход твоей мысли поняла, но логика, на мой взгляд, странная.

Отец покачал головой.

— Ладно, я могу идти к себе?

— Конечно. Свадьба будет в феврале, в доме ее родителей. Опять поедешь к бабушке и дедушке. Останешься у них с ночевкой — далеко все-таки.

В дверях Юки обернулась и спросила: — Если я тебя правильно поняла, мне не следует тебя благодарить за то, что ты меня отпускаешь на свадьбу? Ведь ты делаешь эту любезность не мне, а моей тете. Не дожидаясь ответа, она вышла. Из своей комнаты Юки услышала шаги отца внизу: вот он заглянул в гостиную, затем отправился на кухню. Вскоре послышались голоса: мачеха истерично вопила, отец что-то мямлил. Слов Юки не разобрала, но, судя по всему, скандал разгорелся из-за нее: отцу должно быть, достается за то, что он отпускает дочь на свадьбу, и за то, что он не узнал, о чем пишет ей тетка. Голоса стихли, Юки вскрыла конверт и развернула голубой листок.

«Дорогая Юки, — писала черной тушью тетя, — надеюсь, у тебя все хорошо. Каждый месяц я с нетерпением ожидаю твоего очередного письма. Не отвечаю на твои письма потому, что, как мне кажется, это не понравится твоему отцу. А вдобавок к этому письму я написала отдельно и ему. Надеюсь, на этот раз он позволит нам увидеться. В феврале я выхожу замуж за господина Кимуру. Думаю, ты его помнишь. Мы оба хотим, чтобы ты приехала на нашу свадьбу, — мы будем праздновать ее у твоих дедушки и бабушки, потому что, если бы не ты, мы никогда бы не встретились с господином Кимурой! Именно ты свела нас в тот день, когда господин Кимура, узнав о смерти твоей мамы, пришел ко мне: он хотел видеть тебя. С тех пор мы встречались с ним раз в месяц, когда он приезжал в Токио навестить дочь. А вот теперь мы решили пожениться. После свадьбы я перееду к нему, в Кобе. Очень хочу тебя видеть. Дедушка и бабушка тоже по тебе соскучились. Надеюсь, папа тебя отпустит. Очень хочется увидеться и поговорить с глазу на глаз. Я бы многое тебе рассказала. Желаю тебе всего наилучшего, твоя тетя Айя.»

Юки перечитала письмо, вложила его обратно в конверт и спрятала в письменный стол. Ящик, как всегда, заперла. Она сидела, глядя на сгущающиеся за окном сумерки. Господин Кимура, — даже не верится. Они считают, что все произошло благодаря мне. Надо же!

Первый раз Юки увидела господина Ки- муру в начале июня, в конце первого учебного семестра, — тогда ей было десять лет. В субботу ее мать пошла на встречу бывших одноклассников по начальной школе, Юки вторую половину дня провела в доме у соседей, в семействе Ширакава. Уже темнело, она сидела на кухне у соседей и, услышав, как около ее дома затормозил автомобиль, выбежала на улицу. С удивлением, Юки увидела не лаково-черное такси, на котором, могла вернуться мать, а белую малолитражку. За рулем сидел какой-то мужчина, а мать рядом с ним, в белом платье и сиреневом шарфе. Фары были потушены, но мотор работал. Мать и ее спутник оживленно беседовали.

Юки подошла к автомобилю и постучала в окно. Мать, увидев ее, улыбнулась, мужчина заглушил двигатель, и они вышли из машины.

— Как прошла ваша встреча? — спросила Юки, взяв маму за руку.

— От души повеселились! Юки, познакомься — это мой старый друг, господин Кимура. Мы вместе учились в школе. Он любезно подвез меня домой.

Господин Кимура протянул руку.

— Привет! — сказал он, когда они обменивались рукопожатием. — Очень рад с тобой познакомиться, — улыбнувшись, он пристально всмотрелся в лицо Юки.

Она улыбнулась в ответ.

— Ну, а как ты провела время? — поинтересовалась мать.

— Так себе, — пожала плечами Юки. — Госпожа Ширакава стала перед моим носом менять пеленки своему малышу. Я застеснялась и убежала в другую комнату.

— С тобой не соскучишься! — засмеялась мать. — Ты обедала?

— Нет. Сказала им, что у меня нет аппетита.

— Почему?

— Госпожа Ширакава сварила суп с устрицами, а я подумала: вдруг она побросала их в кастрюлю еще живыми. Она говорила, что вымачивала их в воде целый день, чтобы они выплюнули весь песок, который съели до того, как их поймали.

— И ты решила увильнуть от обеда? Не очень-то вежливо.

— Почему? Я не стала бы есть живых устриц ни в чьем доме, а госпожа Ширакава здесь не при чем. Я не думала ей грубить. Она хорошая, добрая.

Мать и господин Кимура переглянулись — они с трудом сдержали смех.

— А вы тоже считаете, что я поступила невежливо? — спросила его Юки.

— Нет, я бы тоже, наверное, не стал есть суп с устрицами.

— Вот видишь, мама! Ладно, побегу домой. Сделаю себе сэндвич с сыром и помидорами. А тебе сделать?

— Нет, спасибо. У нас был обед.

— А вы? — обратилась Юки к господину Кимуре. — Вам сделать сэндвич?

— Нет, я тоже обедал, спасибо.

Мать Юки, взглянув на своего бывшего одноклассника, секунду поколебалась и продолжила:

— Может, зайдешь к нам — попьем вместе чаю?

— Я бы с удовольствием, но неудобно беспокоить в субботний вечер твоего мужа.

— Мужа нет дома, — сказала Шидзуко.

— И придет он очень поздно, — добавила Юки.

Все трое молча направились к дому.

— Так ты, значит, уже в четвертом классе? — обратился господин Кимура к Юки, когда они уселись за кухонным столом.

Не отрываясь от сэндвича, она кивнула.

Кимура улыбнулся. Шидзуко налила ему чаю.

— Когда мы с твоей мамой учились в четвертом классе, на утренней классной линейке мы всегда стояли рядом, потому что были самыми маленькими.

— Неужели? — удивилась Юки. Даже сидя, господин Кимура возвышался над столом и имел весьма внушительный вид.

— С тех пор я успел подрасти, — засмеялся он, переглянувшись с Шидзуко. — Да, так вот: в четвертом классе твоя мама втянула меня в одну не очень веселую историю. Это было незадолго до начала войны. Уже пошли разговоры о том, что наша армия скоро оккупирует Китай. Директор школы произнес речь о величии нашей империи и показал фото императора. Мы должны были подобострастно закрыть глаза и поклониться его портрету. Учителя говорили нам, что император — настолько священная особа, что, взглянув на его портрет, мы можем ослепнуть. Но Шидзуко, конечно не верила этим россказням. Как-то раз она, мало того, что и не подумала закрыть глаза, посмотрев на портрет императора, но еще толкнула меня в бок и громко сказала: «Взгляни, какой у него смешной нос». Все вокруг слышали ее слова и ждали: осмелюсь ли я посмотреть на императора.

— Ну и что? — заинтересовалась Юки. — Вы тоже на него поглядели?

— Нет! В отличие от твоей мамы я оказался трусом, побоялся ослепнуть.

— Дело не в том, что я была такой уж храброй, — возразила Шидзуко. — Я просто поняла, что учителя нам врут. Этот портрет сделал обычный профессионал, а может, и фотолюбитель. Он же не ослеп — и проявлял пленку, и печатал. Вот я и захотела проверить на себе: ослепну или нет? Взглянула на фото — и все в порядке, лишь увидела, что наш император — самый обычный человек, только нос у него смешной — такой острый. И лицо, честно говоря, довольно глупое.

Господин Кимура повернулся к Шидзуко.

— Я вспомнил о тебе как раз в тот день, когда окончилась война. Император тогда обратился к народу по радио и сказал, что он всего лишь обычный смертный, и мы были неправы, когда обожествляли его. Тогда я учился уже в средней школе и скептически воспринимал то, что нам пытались вдолбить в головы.

Речь императора мы слушали дома всей семьей. Родители и моя старшая сестра плакали. А я в который уж раз вспоминал дурацкий нос императора и твою смелость. — Кимура помолчал. — К тому времени твоя семья перебралась в деревню. Я страшно расстроился, что никогда тебя не увижу.

— Думаю, ты преувеличиваешь свои страдания, — смущенно засмеялась Шидзуко.

— Не преувеличиваю. Я действительно не находил себе места, — Кимура повернулся к Юки, которая сидела тихо: вся — внимание. — Твоя мать была способнейшей ученицей в нашем классе. Мы всегда восхищались ею.

— Ну, это было так давно, — с грустью сказала Шидзуко. — А вот господин Кимура теперь профессор, преподает литературу в Национальном университете Кобе.

— И все же никогда не забывал твою маму... Я бы разыскал ее раньше, если бы не жил все это время в Токио — в Кобе вернулся всего лишь этой весной, в апреле.

Юки несколько раз ездила с матерью в Токио к своей тетушке Айе. Больше всего ее удивила там речь горожан — они тараторили быстро и громко и прозносили слова не совсем обычно.

— Вы говорите не так, как все говорят в Токио, — сказала Юки.

— Конечно, не так. Я ведь вырос здесь, в Кобе, и токийский диалект так и не перенял, хотя прожил там пятнадцать лет и был женат на жительнице Токио. А вот мои дети говорят как токийцы.

В классе Юки было несколько детей, переехавших в Кобе из других регионов страны. Над их странным выговором всегда посмеивались, любили их передразнивать.

— А вашим детям приходится в школе драться, когда их дразнят за то, что они говорят не как все? — поинтересовалась Юки.

— Не думаю. В Кобе живет только мой сын, но он уже в средней школе. В этом возрасте если дерутся, и то не по таким пустяковым поводам. А моя дочь живет в Токио со своей матерью.

— Отдельно от вас?

— Да. Мы разведены.

Юки задумалась. У себя в школе она знала лишь одну девочку, чьи родители были разведены. Ее звали Марико, она жила с отцом и его родителями. Девочка говорила, что почти не помнит матери: та уехала в деревню к своим родителям, когда Марико была еще совсем маленькая. Однажды в мае, когда в Японии отмечается День Матери, их учитель, господин Ямасаки, попросил учеников написать небольшое сочинение о своей маме. Марико выскочила из класса. Учитель ее вернул, посадил на место. «У меня нет мамы», — сказала девочка. «Тогда напиши о бабушке», — предложил учитель. Марико просидела целый урок, уставившись на чистый лист бумаги, хлюпая носом, но так ничего и не написала. За это господин Ямасаки оставил ее после уроков.

Возвращаясь в тот день из школы, Юки все время думала о бедной Марико. Дома она уже с порога закричала:

— Мама, знаешь, что сегодня случилось с Марико! Господин Ямасаки довел ее до слез. Нельзя так!

Шидзуко, выслушав рассказ дочери, согласилась:

— Ваш учитель слишком строго отнесся к этой несчастной девочке.

— А почему Марико живет не с мамой? По- моему, лучше жить без отца, чем без матери.

— Когда муж с женой разводятся, дети обычно остаются с отцом, а их мать уезжает к своим родителям. Если детей двое или трое, кто-то из них может жить и у матери. Но если ребенок единственный, мать почти всегда его теряет.

Произнеся это, Шидзуко как-то странно и очень серьезно посмотрела на Юки. На лице — ни тени улыбки. Юки поняла, какого «единственного ребенка» имела в виду мама. «Меня!» — подумала она, но не сказала.

Юки смотрела на удлиненное тонкое лицо господина Кимуры и пыталась представить себе его дочь. Интересно, скучает ли она по нему? Сама Юки даже вообразить не могла, как бы она жила, если бы ей позволяли видеть маму лишь раз в месяц.

Между тем Шидзуко и господин Кимура стали вспоминать о какой-то школьной экскурсии в храм. Рядом с храмом был пруд, где плавали сотни карпов — красных, черных, серебристых, оранжевых, желтых, розовых.

— Когда мы с твоей мамой шли мимо пруда, — рассказывал господин Кимура, — из воды выпрыгнул маленький карп и упал на каменную дорожку прямо к нам под ноги. Он был величиной с твою ладошку и ярко- желтый. Можно сказать, даже золотой. Он бился на дорожке, хватал ртом воздух. Никто к нему почему-то не подходил, а жить ему оставалось, видно, совсем недолго. Тогда твоя мама схватила его за хвост и бросила обратно в пруд. Он радостно поплыл. Так она спасла ему жизнь.

— Какая мелочь, — Шидзуко покраснела от смущения.

Юки не поняла, что именно она подразумевала под словом «мелочь»: спасенную ею мелкую рыбешку или свой поступок. Если бы дело происходило не в жизни, а в сказке, золотой карп, брошенный в воду, потом подплыл бы к берегу пруда и как-нибудь отблагодарил маму. В народных сказках, которые мама читала ей на ночь, животные часто приходят к людям, однажды спасшим их, приносят с собой дары или исполняют их заветные желания. Интересно, чего бы пожелала мама, если бы она очутилась на месте сказочной героини? Уж точно не денег и не сокровищ.

Шидзуко и господин Кимура пили чай, очень оживленно разговаривали и без конца смеялись. Смех у мамы звонкий, как колокольчик.

В девять часов, отправляясь спать, Юки попрощалась с господином Кимурой. Он поднялся из-за стола и тоже стал собираться домой. Шидзуко пошла его проводить. Еще несколько минут они беседовали у ворот, а потом Юки услышала удаляющийся шум мотора.

На следующий день должны были состояться ответственные соревнования по легкой атлетике. Каждый год городские власти учреждали призы для лучших спортсменов- школьников, с учетом возраста. Юки представляла четвероклассников своей школы. Завтра в программе — плавание. Юки слегка волновалась. Брасс ей всегда давался легко, в вольном стиле она за последний год тоже немало преуспела. А вот в плавании на спине изъяны были. Ей никак не удавалось плыть прямо как стрела — все время виляла влево- вправо. Сейчас она думала об этом и не могла заснуть. Только закроет глаза — и ей кажется, что она тонет или врезается головой в бортик бассейна. Едва удается задремать — через несколько минут словно что-то ее толкает, она вновь просыпается и мечется в постели, ей то становится жарко, то начинает знобить. Наконец, часов в одиннадцать, устав бороться с бессонницей, Юки в пижаме направилась на кухню, где горел свет. Мать, как обычно, поджидала отца, чтобы напоить его чаем. Юки вошла в тот момент, когда Шидзуко опускала на рычаг телефонную трубку. Лицо ее было непривычно бледным.

— Никак не могу заснуть, — сказала Юки, садясь на стул. — Ты с папой говорила?

Отец часто звонил в позднее время и предупреждал, что ночевать не придет.

Мать медленно подошла к столу, села напротив Юки и лишь потом произнесла:

— Нет, это был господин Кимура.

— Он что-нибудь забыл у нас?

— Нет, это я звонила ему. Он дал мне номер своего телефона и сказал, что я всегда могу позвонить ему в трудную минуту, когда нужен друг, с которым можно поделиться своими проблемами.

Юки заметила в руке матери белую визитную карточку.

— Вот, возьми ее, — Шидзуко протянула визитку Юки. — Она мне больше не нужна. — Мать, перегнувшись через стол, взяла дочь за руки. — Я не буду больше звонить господину Кимуре.

— Почему? Ведь он твой друг.

Мать покачала головой.

— У меня уже есть друг, с которым можно отвести душу. Этот друг — ты, Юки. Зачем мне кому-то звонить?

Хотя Шидзуко улыбалась, глаза у нее были грустными.

— Но ведь господин Кимура будет ждать твоего звонка.

Юки терпеть не могла, если кто-нибудь из ее подруг что-то обещал ей, а потом забывал об этом.

— Он не будет ждать. Я только что все ему объяснила, и он меня отлично понял.

Какое-то время они просидели в полном молчании. Потом мать сказала:

— Ладно, тебе надо выспаться перед завтрашними соревнованиями. Иди к себе, а я поставлю чайник: вдруг отец сейчас вернется. А потом приду к тебе и расскажу чего-нибудь такое, от чего ты сразу уснешь.

Юки вернулась в свою комнату. Она толком не поняла, на что ей визитная карточка господина Кимуры, но решила все же ее сохранить и спрятала в ящик шкафчика, под чистые носовые платки. А мама пришла и рассказала ей сказку про девочку, которая была дочкой огромного персикового дерева. Когда она выросла, она отправилась на далекий остров воевать со злыми духами. Этот сюжет с вариантами известен в Японии каждому ребенку. Но в оригинале сказка несколько иная. Там герой — мальчик, а его верные друзья —

Фазан, Собака и Обезьяна. В мамином пересказе девочке помогали Кошка, Павлин и Кит, который и привез их на остров, населенный злыми духами. Юки уснула в тот момент, когда дружная компания, победив страшилищ, плыла на спине Кита обратно к дому девочки.

На следующий день Юки завоевала на соревнованиях по плаванию второе место. О карточке господина Кимуры она вскоре напрочь забыла.

Прошло три года, прежде чем Юки вновь увиделась с господином Кимурой. Произошла их встреча, когда она жила в Токио у тети Айи. Был конец февраля. Прошло одиннадцать месяцев с тех пор, как умерла мама. Отец уже готовился к свадьбе с новой женой, а Юки после этого события должна была вернуться в его дом.

Как-то раз холодным вечером, когда Айя и Юки заканчивали ужинать, кто-то постучал в дверь дома. Айя пошла открыть. Юки последовала за ней.

На пороге стоял высокий худощавый мужчина, держа в руке черную шляпу.

— Я был другом вашей сестры, — сказал он Айе. — Ваш адрес сообщила мне ваша матушка. Я узнал эту печальную новость две недели назад от приятеля и сразу же поехал к вашей маме. Она сказала мне, что дочь Шиздуко

живет у вас. Я приезжаю в Токио раз в месяц, вот я и захотелось ее увидеть. — Он положил руку на дверной косяк. — Даже не могу представить, насколько сейчас тяжело вашей племяннице.

Юки показалась из-за тетиной спины.

Господин Кимура взглянул на нее. Глаза у него были красными.

— Привет! Ты меня не помнишь?

— Помню, — сказала Юки. — Вы учились вместе с мамой в начальной школе.

Господин Кимура положил ей руку на плечо и обнял ее.

— Мне очень жаль твою маму. Так жаль! Как же она тебя любила!

Юки встала из-за письменного стола и легла на кровать. За окном почти стемнело, но она не стала зажигать свет. Внизу отец с мачехой опять затеяли спор. Голоса доносились из спальни — она находилась прямо под комнатой Юки. Потом резко хлопнула дверь — мачеха, должно быть, пребывает в ярости. Юки затаила дыхание, прислушиваясь. Еще раз хлопнула дверь — видимо мачеха прошла в гостиную. Теперь она будет сидеть на кушетке, пока отец не прибежит на задних лапках и не попросит прощения.

Последний раз мачеха проделывала этот номер — запиралась в гостиной — несколько месяцев назад. Тогда отец ввалился в комнату дочери без стука и заявил, что они оба должны извиниться перед Ханаэ, хотя именно она, Юки, проявила к ней неуважение.

— Ты невыносима, — сказал он, — и когда- нибудь своим характером сломаешь мне жизнь. Если она оставит меня из-за твоего отвратительного поведения, ты — я тебе это обещаю — бросишь школу и будешь вести хозяйство. Для этого ты вполне созрела. Ладно, пошли к ней.

Юки вынуждена была спуститься вниз. Мачеха долго распространялась о том, какая эгоистичная особа ее падчерица. Прошлась и по адресу Шидзуко: избаловала, мол, дочку, ничему толком ее не научила.

Вспомнив этот случай, Юки перевернулась на живот и уткнулась лицом в подушку. Она слышала, как отец вышел из кухни и зашагал по коридору. Сейчас, должно быть, щелкнет замок двери в гостиную, и она откроется. Но этого не случилось. Тяжелые шаги застучали на лестнице, приближались.

Юки перевернулась на спину, готовясь в любой момент вскочить. В ее двери не было замка. Сейчас заявится отец, а радости от этого мало. Юки поднялась, сделала шаг, но остановилась — от резких движений перед глазами замелькали желтые точки, она увидела сотни золотых рыбок, выпрыгивающих из воды и плюхающихся обратно.

Если бы золотой карп вернулся, чтобы отблагодарить маму, она должна была бы попросить его найти человека, которого сумеет по- настоящему полюбить.

Юки зажгла свет. Шаги отца приблизились к двери ее комнаты и стихли. Юки замерла на месте, внутренне сжавшись в комок и ожидая, когда отец распахнет дверь.

Глава 11

ЗИМНЕЕ НЕБО (февраль 1975)

Поскольку и у жениха, и у невесты брак был повторный, церемония не заняла много времени. На тете Айе было светло-серое кимоно, а на господине Кимуре — строгий темный костюм. Они сидели в гостиной, в доме дедушки и бабушки, перед буддийским алтарем.

Дедушка с бабушкой, дядя Сабуро с женой Эцуко и Юки расселись кружком вокруг виновников торжества. Священник в белом облачении размахивал зеленой веткой над головами новобрачных и гнусаво пел.

Под его пение Юки вспомнилась сказка, давным-давно рассказанная матерью. Восемь детей садились в кружок, пели и играли на разных инструментах. А иногда появлялся девятый ребенок — то ли мальчик, то ли девочка — и тут же исчезал. Заметив его, дети затягивали песню: «Кто-то приходит и кто-то уходит», а девятое дитя продолжало появляться и исчезать.

Под пение священника, прикрыв глаза, Юки видела голые ветки деревьев, мелькавшие за окном поезда, на котором она ехала сюда ранним утром. Во второй раз после смерти матери и повторной женитьбы отца она видела эти рисовые чеки и речушки. Они с мамой бывали здесь каждое лето, но теперь, зимой, окрестный пейзаж выглядел неузнаваемо. «Дело не в пейзаже, — думала Юки. — Главное, что я еду домой. А дом тот же самый — дом моей мамы».

После официальной церемонии священник тут же удалился. Юки пошла в кухню, чтобы помочь Эцуко приготовить праздничный обед. Меню было традиционное и бесхитростное: рис с красной фасолью, зелень, морской лещ. Эцуко чистила рыбу. Меньше чем через месяц она должна была родить. Выпирающий живот не позволял стоять вплотную к столу, и ей приходилось нагибаться над разделочной доской.

— Давайте я почищу, — предложила Юки, хотя не была уверена, что справится должным образом с этим нехитрым делом.

— Не надо, я люблю готовить рыбу, — ответила Эцуко.

Почистив леща, она одним взмахом ножа вспорола ему живот и вытащила темно-крас- ные внутренности. Юки отвернулась. Лещ будет запекаться целиком. Его кожа превратится в блестящую оранжевую корочку, а мясо станет розовато-белым и будет слоиться, напоминая сложенные вместе опавшие лепестки пионов. Юки не станет есть эту рыбу, и дядя Сабуро будет над ней подшучивать. Брезгливость Юки была постоянной темой его шуток, а поводов находилось много. Например, отправится он на рыбалку и принесет окуня или щуку. Все радуются его добыче. Одна Юки нос воротит.

Последний раз Юки видела Сабуро, когда он приезжал на третью годовщину смерти Шидзуко. А с его женой Эцуко она познакомилась лишь сегодня утром. Эцуко тоже, наверное, будет подшучивать над ней, а она пока не знала, как ей реагировать на шутки — посмеятся ли вместе со всеми или надуться. Юки всегда была разборчива в еде. Мама, конечно, знала ее странности и учитывала их. Мачеха же часто готовила то, что Юки не заставить съесть даже под угрозой смертной казни (не специально ли, назло ей!). Например, варила розовые кревеьси или перепелиные яйца. Юки в подобных случаях сидит за столом, не прикасаясь к еде, и потягивает воду. Мачеха молчит. Как только Юки встает из-за стола, Ханаэ демонстративно сбрасывает ее нетронутую еду в мусорное ведро, выразительно глядя на падчерицу, но по-прежнему не говоря ни слова.

— С рыбой я управлюсь сама, — сказала Эцуко, — а ты можешь помыть зелень и рис.

Зелень состояла из китайской капусты, а также из листьев и бутончиков «кикун» — съедобных весенних хризантем. Эти цветочки напомнили Юки о маргаритках и настурциях, которые ее мать рвала в своем саду и клала в салат, — душистых, а на вкус — горьковато- сладких.

Юки сложила зелень в дуршлаг, стала вынимать из буфета тарелки и плошки. Она хорошо знала, где что лежит. Вот прекрасный белый фарфоровый сервиз бабушки с рельефным растительным орнаментом, вот палочки для еды, покрытые красным лаком. Ничего не изменилось с далеких дней ее детства. Каждое лето она приезжала дом своей матери, и каждый раз все в буфете стояло в том же порядке. Сейчас у дедушки и бабушки она чувствовала себя как дома — ведь в доме отца мачеха многое переделала и переставила на свой вкус. По утрам в воскресные дни перед тем, как отправиться на соревнования по легкой атлетике, Юки обычно заходила в кухню попить апельсинового сока и всегда жалела, что нет больше в буфете маминых белых керамических стаканов — сок в них напоминал полную луну. Хорошо хоть, что она зарисовала исчезнувшие мамины вещи. Теперь, когда разбиваются хрупкие стаканы или тарелки, мачеха идет и покупает новые — без всякого вкуса и системы: предметы совершенно не гармонируют друг с другом.

Юки поставила фарфоровый сервиз на поднос и пошла в гостиную, где перед алтарем стоял черный лакированный стол.

Дядя уже накрыл его, все сидели вокруг на своих местах и пили чай, заваренный Эцуко. Айя и господин Кимура — рядышком, дедушка, бабушка и дядя Сабуро — по одну сторону стола. За последние три года бабушка сильно похудела, а дедушка заметно набрал вес. Бабушка говорила в своей привычной манере — очень быстро и на повышенных тонах, дедушка же останавливался, не находя подходящих слов. Трудно было предугадать, чем закончится его очередная тирада и закончится ли. В этот свой приезд Юки сразу же заметила, как сильно он изменился. Ноги его уже плохо слушались, и он опирался на трость. Каждый шаг давался с трудом. Лицо приобрело багровый оттенок, и он тяжело дышал. Глаза его слезились и он часто мигал, и нельзя было понять, плачет он или глаза его раздражает солнечный свет. Вообще-то дедушке была чужда эта слабость — плакать. Даже на похоронах своей дочери он не проронил ни слезинки. Он тогда сказал, что Шидзуко ушла с миром и воссоединится с духами своих предков, а мы за это должны быть благодарны судьбе. Но Юки понимала, насколько велико его горе. Деда выдавал голос: время от времени он дрожал.

Юки опустилась на колени рядом с бабушкой, поставила поднос на пол, устланный татами, и стала раздавать тарелки и плошки — на семь персон. За столом шел общий разговор о работе господина Кимуры в государственном университете в Кобе. Только дедушка не участвовал в беседе и молча смотрел на внучку.

— Надо, наверное, поставить еще один прибор, — вдруг сказал он, — для твоей мамы.

Все замолчали.

— Надумал тоже, — бабушка натужно улыбнулась. — Это будет дурным знаком. Зачем омрачать наш праздник?

Дедушка промолчал. Кимура вновь завел разговор о своем университете. Юки приподняла крышку чайника — он опустел лишь наполовину. Но все таки она встала и пошла на кухню.

— Оставь, посиди с нами, — сказал Сабуро.

Все согласно закивали. Юки села рядом с

бабушкой.

— Господин Кимура рассказывал нам об университете, — продолжил Сабуро. — С твоей стороны глупо не попробовать туда поступить.

— Поздно об этом говорить. Вступительные экзамены уже закончились.

Юки уже объявила всем, что после окончания школы — а это случится в марте — она собирается поступать в колледж в Нагасаки, где будет учиться живописи.

— Но ведь у тебя в аттестате будут прекрасные оценки, — сказала тетя Айя, многозначительно посмотрев на мужа. — Господин Кимура на следующей неделе может устроить для тебя отдельные экзамены. Если хорошо сдашь их, поступишь в университет. Перед самым началом учебного года, как всегда, произойдет отсев: кто-то в последний момент уйдет — и ты займешь его место.

Новоиспеченный дядюшка, господин Кимура, тоже повернулся к Юки.

— Я уверен, ты хорошо сдашь экзамены. И не думай, что тебя устраивают по протекции, что я оказываю тебе любезность. Наоборот — ты окажешь честь нашему университету. Не так уж много у нас способных студентов.

— Спасибо, но я уже решила. Поеду в Нагасаки. Я давно это планировала.

— Но почему Нагасаки? — заволновалась I бабушка. — Это так далеко, на другом острове.

Мы не сможем с тобой видеться. И вообще, университет есть университет. Тем более такой престижный.

— О престижности я меньше всего думаю, — отрезала Юки. — Колледж в Нагасаки малоизвестен, но в нем прекрасное преподавание рисунка и живописи. Я буду счастлива там учиться. Университеты — для людей с амбициями. Там учатся люди, которые хотят работать в крупных корпорациях. А это не для меня.

Я другой человек. Школьные учителя согласились со мной. Я, если хотите, не впишусь в государственный университет. Да и вообще я не собираюсь никуда вписываться.

Бабушка нахмурилась. Ее карие глаза посветлели, взгляд стал каким-то беззащитным.

— Поймите же одну вещь, — Юки попыталась быть мягче. — Я хочу учиться в другом городе, потому что не хочу жить с отцом и мачехой. Если я поступлю в университет Кобе или любой колледж в нашем городе, они не разрешат мне жить в студенческом общежитии. Не из любви ко мне — им просто будет неудобно перед людьми. Все, мол, подумают: что за ерунда? От ее дома до университета — всего двадцать минут поездом, а она переехала в общежитие. Хороши папаша с мачехой! А если я уеду в Нагасаки, им не нужно будет ни перед кем оправдываться. Да, уехала, но там, в колледже, очень солидная школа живописи.

— Ты им уже сообщила об этом? — поинтересовался Сабуро.

— Нет, — проговорилась Юки. Все удивленные взгляды обратились на нее. Ну, что же, придется выложить всю правду.

— Пока я еще не рассказывала им о своих планах, но, думаю, они о них догадываются. Как-то месяц назад сказала мачехе, что собираюсь уехать в Нагасаки, но она никак не отреагировала. Может, и не слышала. Даже не посмотрела в мою сторону. Мы вообще редко с ней разговариваем — только когда она ко мне придирается. Мелет всякую ерунду, а я вынуждена все терпеть.

Наступило молчание. Сабуро перебирал палочки для еды. Бабушка налила себе еще чаю. Айя и господин Кимура словно окаменели. Дедушка уставился в тарелку. Одна Эцуко невозмутимо резала на кухне зелень, только слышно было, как ритмично постукивает ее нож.

— Я вообще не понимаю, в чем проблема, — не сдавалась Юки. — Через месяц уеду в Нагасаки и забуду о них. Писать им не собираюсь, да и они вряд ли будут засыпать меня письмами. Никаких денег от них не возьму. Я каждый вечер работала в библиотеке и кое-что скопила. На учение хватит. Буду жить одна и делать, что захочу. Смогу каждое лето приезжать сюда, как раньше.

Да, подумала Юки, все действительно будет, как когда-то — а последние тягостные шесть лет она вычеркнет из памяти...

— Но все же они — твои родители, пусть даже Ханаэ и мачеха, — сказала бабушка, поднеся чашку ко рту, но тут же поставила ее на стол. — Ты должна проявлять к ним уважение. Я, конечно, всегда рада тебя видеть здесь, но и перед ними у тебя есть обязательства.

— За что мне их уважать? Они не проявляли уважения ни ко мне, ни к вам с дедушкой, ни к памяти мамы. Поженились всего лишь через год после ее смерти. И, еще когда мама была жива, за ее спиной крутили роман. Может,.они даже ждали, когда она умрет.

— Откуда тебе знать, что было между ними в прошлом? — спросил Сабуро. — Не надо делать поспешных выводов. То, что они работали в одном офисе, еще ничего не значит.

— Я все прекрасно знаю. А живу с ними пока, временно. И вообще, что я о них думаю и как к ним отношусь, вас абсолютно не касается.

Бабушка открыла рот, собираясь что-то сказать, но передумала. Ее худые плечи вздрагивали, она безутешно качала головой. Юки обняла бабушку за плечи.

— Прости меня. Пожалуйста, не расстраивайся, не надо.

Старушка отвернулась, пытаясь сдержать слезы.

— Иногда нужно в первую очередь самой выказать уважение к людям, а не ожидать, когда они проявят уважение к тебе, — неожиданно без всяких запинок, складно высказался дедушка.

Произнося это, дед даже не повернулся в сторону Юки. Она остолбенела, не поняв смысла его сентенции. А дедушка взял трость, оперся на нее и, попытался встать. Безуспешно. Тогда он на коленях стал передвигаться в сторону Юки и бабушки. Лицо его покраснело от усилий, он замер на месте, тяжело дыша.

Юки еще раз отметила, что за последние три года он заметно сдал. Сабуро положил руку на спину отца, то ли поддерживая его, то ли останавливая. Теперь печальное лицо деда стало уже не красным, а серым. Юки больно было на него смотреть. Из кухни доносился запах запекаемой рыбы — соленый запах моря и подгорающего мяса. Юки встала.

— Мне нужен свежий воздух. Пойду подышу немного. Я не хотела никого обидеть. Простите меня, пожалуйста.

Выйдя на улицу, она ускорила шаг, а потом перешла на бег. Обогнув дом, очутилась на заднем дворе и побежала к растущему в отдалении дереву хурмы.

Без куртки ей было холодно, она прислонилась к стволу и закрыла глаза. Как одинаково священник размахивает веткой над головами Айи и господина Кимуры и всех, у кого свадьба. Все повторяется. Один и тот же обряд совершался на свадьбе отца и мачехи, а раньше — на свадьбе отца и матери Юки, на свадьбе тети Айи и ее первого мужа, а совсем уж в незапамятные времена — на свадьбе господина Кимуры и его первой жены. Так же мелькала в воздухе ветка, а священник в белом одеянии произносил нараспев одни и те же слова. И старики тоже через это проходили больше пятидесяти лет назад. А сегодня она их огорчила. Бабушка сердито отвернулась от нее, дедушка хотел выйти из-за стола, но у него не хватило сил подняться. Давно ли, всего каких- то десять лет назад он подолгу ходил с ней по здешним горам, его ноги в черных походных ботинках ступали размеренно и твердо. Порой она даже не могла угнаться за дедом, и ему приходилось ее поджидать. А одолев последний холм, они спускались с него бегом. У подножия холма стояла Шидзуко, держа в руках белые пионы, которые она всегда приносила к могилам на их фамильном кладбище.

На минуту мысли Юки переключились на Эцуко, жену дяди Сабуро, — она стоит с огромным животом, где шевелится младенец, и вспарывает брюхо рыбы, и вынимает из него красные внутренности. Уже дрожа от холода, Юки открыла глаза. Голые ветки хурмы выглядели, как сеть, натянутая на небо стальной синевы, — в конце зимы оно часто приобретает этот характерный оттенок. Сейчас земля во дворе насквозь промерзла, а весной между домом и деревом хурмы повсюду распустятся бабушкины цветы. Летом под деревом поставят скамейку, которая сейчас пылится в каморке вместе с садовым инвентарем.

Когда Юки была ребенком, дедушка часто летними вечерами сидел с ней на скамейке под деревом и рассказывал о созвездиях. Маленькие сверкающие точки превращались у него в людей и животных, и с ними происходили забавные истории. Густая зеленая листва осенью становилась розовато-оранжевой и опадала, а на голых ветках оставались лишь ярко-крас- ные плоды. Юки, правда, видела их лишь на фотографиях, которые присылал дедушка; к тому времени, когда они появлялись, школьные каникулы кончались, и надо было возвращаться в Кобе. Сорванные с дерева плоды хурмы горчат, но дедушка их сушил на кухне, нанизывая на специальные вертела, и они становились очень сладкими.

В декабре они с мамой регулярно получали большой ящик с сушеной хурмой и ели ее целую зиму, вспоминая чудесные деревенские дни. Вот уже шесть лет как нет мамы — как давно это было, думала Юки. Бабушка требует от нее уважения к отцу. Ну, не глупость ли с ее стороны? Ведь прекрасно знает, как недостойно он обходился с ее дочерью. Юки горестно вздохнула.

Задняя дверь дома открылась, и показался господин Кимура, держа что-то в руках. Когда он приблизился, Юки разглядела: это была ее куртка цвета морской волны. Она купила ее прошлой зимой на деньги, заработанные в библиотеке, — долго искала, выбирала, пока не нашла именно такую куртку, какую, ей казалось, выбрала бы для нее мама.

— Ты, должно быть, замерзла, — господин Кимура накинул куртку ей на плечи.

Юки застегнулась на все пуговицы. Новый дядюшка молча разглядывал голые ветки хурмы.

— Мне жаль, что я столько всего наговорила за столом. Я не хотела никого обидеть. Наверное, мне вообще не стоило приезжать.

— Помнить ту сосну, которая, по словам мамы, напоминала тебе лисичку в пышном наряде? В последний раз, когда мы виделись с твоей мамой, мы ездили посмотреть на эту сосну, подошли к ней вплотную, но никакого сходства с лисой не было. Все дело в расстоянии, с которого смотреть. Надо отойти подальше — тогда образ становится понятней. Ну а потом я отвез твою маму домой, и мы втроем пили чай у вас на кухне — так?

Юки словно наяву увидела эту сосну — зеленое пятно среди зимних снегов. Она по- прежнему там, у самого моря. Интересно, люди, которые живут в их бывшем доме, заметили ее?

— Вчера я снова вспомнил тот день. Твоя мама позвонила мне поздно вечером и сказала, что больше не будет звонить и видеться со мной. Объяснила: она так несчастна, что наша дружба будет мне в тягость, что мне придется постоянно утешать ее и все такое. Я пытался переубедить ее, но напрасно. Она твердо настояла на своем.

— Я знаю, что она вам звонила.

— В самом деле? Впрочем, я догадывался, что вы были близки с ней.

— Да. И вы не стали ее другом из-за меня.

Кимура кивнул.

— Я хотел, чтобы ты приехала на нашу свадьбу, — ведь именно благодаря тебе я познакомился с Айей. Ты свела нас, и это один из немногих проблесков в мире горя. В общем, я очень рад, что ты приехала.

Юки хотелось кое о чем спросить господина Кимуру. Утром в поезде она размышляла над тем, как облечь свой вопрос в наиболее деликатную форму. Ничего путного в голову так и не пришло, но сейчас она все же решилась:

— Вы женились на тете Айе, потому что она похожа на мою маму?

Кимура пристально посмотрел ей в глаза:

— Да. Ты считаешь это нелепостью?

— Не знаю даже.

— Но это вовсе не значит, что я не люблю Айю. Такое случается: мы любим человека, который смутно напоминает нам другого, кого мы любили раньше. Я не думаю, что в этом есть какая-то несуразица.

— Мне трудно судить. Лично я никогда никого не любила, кроме, конечно, мамы, дедушки с бабушкой, тети Айи и других родственников мамы.

— Но были, наверное, мальчики, которые тебе нравились? — Дядя спросил об этом серьезно, без улыбки.

Юки перебрала в памяти ребят из своей школы: ничего интересного. Соберутся в кучу и глупо хихикают по дурацким поводам: то у одной девчонки из-под юбки вылезла комби-

1 гсл

нация, то другая, с пышной грудью, надела обтягивающую майку, то третья, высокая, как каланча, по-стариковски сутулится. Были, конечно, среди них и умники, на них девчонки обращали внимание. Они обычно расхаживали по двое, или по трое, часто в компании с двумя-тремя девушками. Эти девушки приходили в школу в элегантных платьях, от них пахло пудрой. Во время перерыва на ланч, когда «рядовые» мальчишки толпились в коридорах, серенькие девчонки-мышки сидели в кафетерии, а школьный «высший свет» прогуливался по двору, Юки выходила на беговую дорожку. После, быстро приняв душ, она спешила на пятый урок, а там — тренировки, в спортзале или на стадионе. Дома, садясь обедать с отцом и мачехой, она чувствовала себя такой уставшей, что у нее гудело в ушах, ноги и плечи болели. А потом в библиотеку — расставлять по полкам книги, заполнять формуляры. Приходила домой в одиннадцать, и только тут — за уроки. Какие уж там мальчики! Даже думать о них не хотелось. Единственное, о чем она мечтала — это о встрече с Сачико. После их летних пробежек Юки несколько раз видела ее мельком. Сачико иногда приходила на соревнования поболеть за своих бывших подруг по команде — сама заниматься бегом перестала. К Юки она подходила, поздравляла ее с очередной победой, но потом возвращалась к своим приятельницам. Сейчас

Сачико учится в колледже. Наверное, уже делает макияж и бегает на свидания.

— Нет, — наконец ответила Юки. — Не думаю, что мне нравился какой-то мальчик. А что, — вы находите это странным?

— Вовсе нет. Может быть, когда-нибудь это случится, но зачем торопить события.

— Не надо, конечно. Мне вообще не хотелось бы влюбляться. Насколько я знаю, половина любовных историй оканчивается плачевно.

Господин Кимура, не выразив удивления, продолжал молча смотреть ей в глаза.

— Я, конечно, не имела в виду вас и тетю Айю, — поспешно добавила Юки. — Я скорее думала об отце с матерью. Ведь когда-то они тоже любили друг друга.

— Да, любили. И я когда-то любил свою первую жену, а потом, как ты знаешь, мы разошлись.

— А тетя Айя? Когда она первый раз вышла замуж, она, я уверена, любила этого человека. А всего через три года он погиб в автомобильной аварии. Сколько людей сидело в машине, но все остались живы, а он умер на месте: перелом черепа. Могла ли тетя Айя такое предположить? Он и за руль-то не часто садился. Наверное, если бы мы могли предвидеть будущее, то никогда бы не влюблялись. Знали бы, что все окончится крахом — так или иначе.

Кимура стоял прислонясь к дереву, скрестив руки. Он надолго задумался, прежде чем ответить:

— Когда я был моложе и понял, что мой брак катится под откос, я рассуждал так же, как ты сейчас. Да, все кончается плохо. Когда я узнал о смерти твоей мамы, я еще больше в этом уверился. Тогда мне было сорок. Но позже, через несколько лет, я стал рассуждать иначе. Сейчас я думаю, что человеку нужно кого-то любить вопреки всему. Конечно, судьба зачастую против нас, но тем ценнее наши чувства. Если бы я не думал так, то никогда бы и не женился на тете Айе.

Юки попыталась представить, что ей сорок пять лет, и она считает любовь светлым и сильным чувством. Трудно вообразить. Ее страсть — беговая дорожка. Отмерять круг за кругом, меняя темп, — и все дела. А влюбляются пусть другие.

Из дома показалась Айя в светло-сером кимоно с вязанной белой шалью на плечах. Она направилась к Кимуре и Юки — медленно, размеренно, как двигаются женщины, одетые в кимоно.

Подойдя ближе, Айя улыбнулась мужу, и он шагнул ей навстречу, поправил шаль, спустившуюся с одного плеча. Юки поняла: что бы она ни наговорила бабке с дедом, Айя и господин Кимура не придали этому значения. Сейчас они слишком счастливы, чтобы обращать внимание на пустопорожнюю болтовню.

За сетью, сплетенной ветками хурмы, виднелось бездонное небо. Закрыв глаза, Юки пыталась представить себе, как выглядят осенью висящие на голых ветвях ярко-оранжевые плоды, таящие в себе сладость. Через какие-то минуты она вернется в дом и сядет там, где любила сидеть мать. Открыв глаза, она подумала: хорошо, если бы мама или дедушка, как десять лет назад, рассказали ей о ночном небе, о зимних звездах.

Глава 12

ГЛАДИОЛУСЫ (март 1975)

На чердаке было темно и холодно. Юки посветила фонариком вдоль рядов картонных коробок, стоявших у стен, нашла три деревянных ящика, которые они упаковывали вместе с тетей Айей. Она опасалась, что чердак может оказаться пустым: мачехе ничего не стоило выкинуть весь этот «хлам». Юки дернула за шнур, свисающий с потолка, зажглась лампочка.

Было уже заполночь. Осторожно, стараясь не шуметь, она протиснулась к деревянным ящикам и опустилась на колени.

Через два дня она уедет в Нагасаки. Заплатив за обучение в колледже и за снятую квартиру (адрес она нашла среди газетных объявлений), Юки с трудом наскребла денег на билет. Теперь она уже не имеет возможности отправить вещи матери багажом, но кое-что удастся сложить в сумку и взять с собой. Все, что она не заберет, мачеха, конечно, выбросит.

Странно, как это она до сих пор не добралась до чердака?

В ближайшем ящике лежала одежда. Юки вынула темно-пурпурное кимоно с орнаментом в виде журавлей и кленовых листьев, провела по нему пальцами. Мать надевала это кимоно только в торжественных случаях, в последний раз — на свадьбу соседки. Юки было тогда одиннадцать. Если бы мама была жива, она непременно надела бы это кимоно на выпускной вечер дочери, — неделю назад. Юки положила кимоно на откинутую крышку ящика, вытащила голубое платье и положила его поверх кимоно, достала и другую одежду. Потом взялась за другие два ящика. В нос ударил запах шариков от моли, но самих шариков не было — выветрились.

На дне ящиков обнаружилось несколько небольших коробок где хранились всякие украшения. Булавка, которую Юки подарила Шидзуко на День Матери, жемчужное ожерелье, купленное мамой, когда они вместе ездили в маленькую деревню, где живут ловцы жемчуга, коралловые серьги — подарок отца перед их свадьбой и другие мелочи, хорошо знакомые Юки. Она помнила, что и когда носила мать, помнила, как эти вещи упаковывала тетя Айя. Закрыв глаза, она видела перед собой мать, улыбающуюся ей, в своем голубом платье или белом костюме. Но ее преследовали и грустные воспоминания. Она помнила, как шуршала одежда матери в руках тети Айи, а внизу в это время служащие похоронного бюро передвигали мебель в гостиной.

Остались нераспакованными коробки, где должны лежать свитера, жакеты, верхняя одежда, книги и фотографии. Так и не решив, что брать с собой, а что оставить, Юки вдруг принялась быстро укладывать все обратно в ящики. Иногда она останавливалась, прижимая к щеке какую-нибудь блузку или гладя лацканы жакета, разглядывая вышивку и пуговицы на платьях. Потом решительно закрыла все три ящика и задумалась.

Однажды, когда она училась в одиннадцатом классе, ей нужно было выйти к доске и коротко, за три минуты, рассказать о картине Моне «Гладиолусы», которой она всегда восхищалась. Юки никогда не робела перед аудиторией. Приветливо улыбнувшись одноклассникам, преподавателю, она быстро раскрыла блокнот с планом выступления. Первая запись была такова: «Зонтик Камиллы». В левом верхнем углу полотна Моне изображена жена художника с зелеными зонтиком в руках. С этой детали Юки собиралась начать, потому что считала ее самой впечатляющей. Она обвела взглядом класс, вздохнула, готовясь... и вдруг потеряла дар речи. В голове все смешалось. Почему зонтик? Что в нем особенного? Чем хуже цветы или небо? А мазки? А цветовая гамма? В следующий миг она поняла, что об этой чудесной картине за три минуты ей не рассказать, и за три часа — тоже, даже за три дня. Своеобразие этой картины, ее неуловимую красоту невозможно передать словами. От нервозности, и растерянности не осталось и следа — она чувствовала себя безмерно счастливой. Три минуты она простояла, не проронив ни слова, улыбнулась, поклонилась аудитории и села на место. Теперь, вспомнив это, она считала, что поступила тогда правильно. Самое лучшее, что она могла сделать, — просто промолчать, а потом, после такого своеобразного комментария, сесть на место и продолжать тихо радоваться, представляя ярко-синие и зеленые мазки полотна Моне.

Юки положила руку на ящик, в который снова упаковала мамины вещи: образ мамы не соизмерим с ними. Это все равно, что рассказать о картине Моне за три минуты. Ну, возьмет она с собой десять ее вещей или двадцать — что это даст? Мама — не набор платьев, драгоценностей и фотографий. Какое именно платье точнее сохраняет ее образ? Нет, эта затея не годится, твердо решила Юки. Забрать часть вещей, а остальное оставить — это только разрушит гармоничный образ мамы, сохранившийся в памяти. Он даже может исчезнуть, как исчезли шарики от моли. А это будет непростительная ошибка.

Юки встала и выключила лампочку под потолком. В наступившей темноте луч ее фонарика высветил коробки, стоящие вдоль стены. Она подошла к одной из них. На белой наклейке можно было легко разобрать аккуратный почерк матери: «Акварели Юки (5-й и 6-й классы)». Во всех коробках хранились вещи, связанные с детством Юки. «Когда мы с тобой обе состаримся, будем все это перебирать и вспоминать твое детство», — говорила тогда мама. Увы, вместе им состариться не придется.

Все в порядке, уговаривала себя Юки, хотя на душе скребли кошки. Эти вещи не сделают ее воспоминания более достоверными. В ее альбомах остались рисунки нарядов, которые ей шила мама, и посуды, которую они вместе покупали. А главное — в ее памяти хранится все, до мельчайших деталей. Пусть нам не дано состариться вместе. Если я доживу до преклонного возраста, буду тешить себя прекрасными воспоминаниями о том времени, когда мы были неразлучны.

Открыв люк, Юки спустилась в чулан, примыкавший к бывшей комнате матери, и вышла в комнату. Посветила фонариком по полу — ничего, кроме стопки журналов и газет, сдвинутой к стене. Эта комната уже много лет нежилая — наверное, так же будет выглядеть и комната Юки. Мачеха, конечно, выбросит ее письменный стол и кровать, даже ее стеганый матрас и те книги, которые она не возьмет с собой в Нагасаки.

Юки тихо пробралась в свою комнату, в темноте переоделась в пижаму и легла. Как будет выглядеть сельский пейзаж, который откроется ей из окна поезда, мчащегося в Нагасаки? Квадраты рисовых чеков уже заполнены коричневатой жижей. Через месяц они зазеленеют.

«Мы с мамой в дороге, — думала Юки. — Мы не оставляем позади себя ничего, кроме пустого пространства. Но когда-нибудь и они, эти пустоты, зазеленеют».

Глава 13

МОЛЧАНИЕ ВЕСНЫ (март 1975)

Прошла неделя с тех пор, как Юки уехала в Нагасаки поступать в колледж. Ее отец Хиде- ки, вернувшись с работы, увидел картонные коробки, стоящие на улице, у двери дома. Восемь коробок, уставленных в два ряда, казалось, только и ожидали, чтобы за ними приехал грузовик. Хидеки сразу же отправился на кухню, где его жена Ханаэ, должно быть, готовила ужин.

— А зачем ты вынесла эти коробки? — спросил он.

Ханаэ резала овощи. В раковине валялись кожура помидоров, морковные хвостики, луковая шелуха. Ханаэ прекратила стучать ножом, но не повернулась к мужу.

— Юки не взяла это с собой, и я сочла себя в праве все выбросить.

— А что там? — поинтересовался Хидеки. Он догадывался, что в коробках лежало то, что

1 пл

Ханаэ не принадлежало. — Это вещи Юки, которые она решила оставить?

Ханаэ снова застучала ножом.

— Коробки с этими вещами отнесли на чердак еще до моего появления в твоем доме. Там старая одежда и какие-то детские вещи. На чердаке еще полно всякого барахла.

Хидеки промолчал. Когда заходил разговор о его первой жене Шидзуко, Ханаэ никогда не произносила ее имени, и эта ханжеская манера его коробила.

— Если бы Юки нужны были эти вещи, она бы их забрала, — сказала Ханаэ.

— Не уверен, — Хидеки стоял с «дипломатом» в руках, не зная, куда его поставить, — все кругом было чем-то занято. — Может, она не взяла эти коробки потому только, что их негде будет разместить. Судя по адресу, она живет в одной из меблированных комнат, там, наверное, и так тесно. Да, у нее могло попросту не хватить денег, чтобы отправить вещи багажом. Теперь она, наверное, будет едва сводить концы с концами, но потом... Возможно позже, когда все утрясется, она захочет, чтобы мы отправили ей эти вещи.

Ханаэ резко повернулась к нему.

— Послушай, не доводи меня! Ты совершенно не занимался ее воспитанием. Ты позволил ей уехать и не знаешь даже, где она будет жить и на какие шиши. Ее судьба меня не слишком волнует. Эта эгоистичная особа прорвется. Но что подумают наши соседи? Они, разумеется, будут судачить: злая мачеха выгнала из дома бедную падчерицу! Она действительно уехала ни с того, ни с сего. Можно сказать, сбежала, не посвятив нас в свои планы. А когда все узнают, что она даже не навещает нас, навешают собак на меня одну!

Хидеки, поставив «дипломат» на пол, протянул руку, чтобы успокоить жену, но она отстранилась и натужно засмеялась:

— Она так обставила свой отъезд, что дураку понятно: она никогда нам не напишет и ни о чем не попросит. Не удивлюсь, если ты ничего не услышишь о ней. Разве что сообщит через четыре года, что окончила колледж и уезжает куда-то еще. Или что выходит замуж. А может, и про это не узнаешь.

Хидеки еще раз вспомнил утро, когда уезжала дочь. Спустившись в кухню, когда они с женой завтракали, стоя в дверях с чемоданом в руке, она заявила:

— Я оставила свой адрес возле телефонного аппарата на тот случай, если вам понадобится со мной связаться. Но если ничего важного у вас не произойдет, можете мне не писать. Думаю, я тоже писать не буду.

Хидеки не нашелся, как ответить на этот агрессивный выпад. Ханаэ, отложив палочки для еды, уставилась на падчерицу, угрожающе выпятив нижнюю челюсть. Даже зубы заскрежетали. Юки была бледна.

— Я вызову такси, оно довезет меня до вокзала. Скорее всего, я никогда не вернусь в этот дом.

Юки вышла. Хидеки слышал, как она в коридоре звонит по телефону в службу такси и диктует адрес. Вскоре входная дверь захлопнулась. И все. Конец. Дочь уехала.

Ханаэ снова принялась резать овощи.

— Я хотела тебя попросить, чтобы ты сжег эти коробки. Мусоровоз приедет лишь в начале следующей недели. За это время соседские дети все разбросают, а их родители будут ругать нас. — Ханаэ говорила уже вполне спокойно.

Почувствовав давящую боль в шее, Хидеки покрутил головой. В шее что-то хрустнуло. Этого еще не хватало. Он снова и снова пытался проанализировать, какие чувства вызвал в нем неожиданный отъезд дочери. Поначалу, пожалуй, это было чувство облегчения, но оно быстро сменилось досадой и ощущением своей вины. Да, вины, думал он сейчас. Ему было немного стыдно за то, что отъезд Юки он воспринял в конечном счете с радостью. Больше не будет ссор и споров с Ханаэ — если, конечно, она теперь, в отсутствии ненавистной падчерицы, не возьмется за него самого.

— Когда нужно сжечь эти коробки? Прямо сейчас?

— Ну, зачем такая спешка? — Ханаэ наполнила водой чайник и поставила его на плиту. —

Ужин будет готов через час. Пока можешь попить чаю. Сейчас закипит. А чего ты стоишь? Сядь, отдохни: устал на работе. Если будешь чувствовать себя нормально, сожжешь коробки после ужина, — Ханаэ даже расплылась в улыбке. — Ты меня очень выручишь, если сожжешь их сегодня же вечером.

Огонь постепенно занимался. Хидеки сидел на корточках перед грудой коробок, сваленных на заднем дворе, и следил за тем, как маленькие язычки пламени вырываются из комков газет, которыми он растапливал костер. Солнце уже зашло. Коробки горели медленно — после вчерашнего дождя земля была сырая. Да и весь март был сырой. Еще неделя, подумал Хидеки, и — апрель, начнется новый учебный год в колледже Юки. Продолжая смотреть на огонь, Хидеки перебирал в памяти недавние события. Вечера выпускников средних школ прошли в середине марта. Его с Ханаэ на свой вечер Юки не пригласила, и они не набивались. Ханаэ, правда, как всегда негодовала: хороши родители, скажут люди: даже не пришли на такое торжественное мероприятие. Все будут жалеть Юки: ведь я всего лишь мачеха, а не родная мать. Ханаэ надеялась, что муж вмешается и будет настаивать, чтобы Юки их все-таки пригласила. Но Хидеки, как всегда, уклонился — знал, что

Юки упрашивать бесполезно. Она скажет: «Я не приглашаю тех, кто мне не нравится». И точка. Она всегда говорила с ними подобным тоном — когда они вообще разговаривали. Юки девочка упрямая и резкая, говорит людям в лицо то, что она о них думает. И с отцом разговаривает так, словно он человек посторонний, к тому же неприятный. Конечно, атмосфера в доме сложилась ненормальная, вынужден был признать Хидеки, невыносимая ни для Юки, ни для Ханаэ. Немудрено, что дочь сбежала сразу же после окончания школы. Отвела себе на сборы всю неделю. Надо было уволиться из библиотеки, собрать вещи, отправить их багажом в Нагасаки — что еще? Хидеки толком и не знал, чем занималась дочь ту последнюю неделю в Кобе, о чем она тогда думала. А, может, ей нужны вещи, которые он собирается сжечь? Или она их специально оставила, чтобы окончательно забыть прошлое? Но, возможно, ей просто тяжело и больно разбирать вещи матери? Скорее всего, именно так. Хотя со смерти Шидзуко минуло уже шесть лет, Юки до сих пор не может примириться с потерей. Хидеки не мог это не признать.

Костер начал тлеть. Роясь в коробках, Хидеки стал подбрасывать в него всякие мелочи: большие конверты, папки, набитые бумагами и фотографиями — должно быть, память о детстве Юки. Все это сразу же воспламенялось. Хидеки опустошил еще две коробки с папками — костер разгорелся вовсю.

Давным-давно, когда Хидеки был ребенком, у жителей его города существовал обычай отмечать последний день уходящего года вокруг огромного костра, который разводили на поляне за городской ратушей. Каждая семья тащила кипы старых газет, писем, счетов, ворохи ненужной одежды, накопившиеся за год, и все это кидали в огонь. Костер горел всю ночь. К нему подтягивались монахи из окрестных храмов. Они били в барабаны и пели. Костер символизировал ритуал очищения. Люди расставались с прошлым, с его ошибками, бедами и вступали в новый год как в новую жизнь. Из всех старинных ритуалов этот самый лучший, думал Хидеки, глядя на костер. С прошлым надо порывать, а новое — радостно встречать.

Когда Хидеки добрался до старой одежды, пламя уже гудело. Открыв первую коробку с одеждой, он не глядя вытряхнул все ее содержимое в костер. Кое-что занялось тут же, остальное горело медленно, словно нехотя. Жаль, что никто не внушал Юки, что нужно уметь забывать прошлое, размышлял Хидеки. Ханаэ часто грозила, что уйдет от него, и поводом всегда было поведение дочери. Юки следовало бы понять, что мать не вернешь, и попробовать как-то поладить с Ханаэ. А вместо этого она старалась как можно меньше бывать дома, а когда возвращалась домой, то предпочитала сидеть в своей комнате. Даже за столом не произносила ни слова, иногда и не ела ничего, только пила воду. Посидев немного ради элементарного приличия, она тут же уходила к себе.

— Твоя дочь ведет себя так, словно мы вообще не существуем, — жаловалась Ханаэ. Она презирает нас и не скрывает этого.

Новая жена считала, что Хидеки должен приучить дочь вести себя по-другому, что дурные манеры Юки — целиком его вина. Он потакал ей, и она выросла испорченной, эгоистичной девчонкой.

Хидеки отчетливо помнил серьезную размолвку с Ханаэ, когда она в первый раз пригрозила уйти от него. Это случилось примерно через год после их свадьбы. Однажды вечером, когда они ужинали, Ханаэ вдруг ни с того ни с сего выскочила из-за стола и устроила скандал:

— Меня тошнит от вас! От вас обоих! Ты, Юки, скрытная и хитрая особа. Все время молчишь, такая тихая мышка, а что у тебя на уме — неизвестно. От тебя всякого можно ожидать. А ты, — она повернулась к мужу, — толку от тебя, как от козла молока! Если бы она была моей дочерью, я бы ее воспитала, как полагается в приличных семьях.

Ханаэ вылетела из кухни. Хидеки остался сидеть за столом. Думал, что жена успокоится

и вернется. Но через какое-то время услышал, как хлопнула входная дверь. Пришлось срочно искать туфли, пиджак и мчаться за взбеленившейся супругой. Догнал он ее уже в трех кварталах от дома. Она стояла на мостовой, прижав к груди сумочку и пытаясь поймать такси. Сопротивлялась недолго — и они медленно, в полном молчании направились к дому. Юки тем временем ушла к себе. Ханаэ прошла в гостиную, села на кушетку и просидела так часа два, не реагируя на извинения Хидеки и его мольбы о том, чтобы она его не оставляла. В тот вечер он заметил, что из сумочки она вытащила пару нижнего белья и положила его обратно в ящик комода. «С таким скудным багажом из дома всерьез не сбегают» — заключил он и успокоился.

Хидеки встал и подбросил в костер еще несколько вещей. В колышущемся свете пламени он не мог определить, что из вещей ему знакомо, какие вкусы, какой стиль одежды были у Шидзуко. Должен же он вспомнить хотя бы одно ее платье, одно ожерелье. Кажется, она предпочитала голубое и зеленое — цвета воды. Но ничего определенного не вспоминалось. Если не считать первых недолгих лет их брака, он в домашних стенах проводил мало времени. Если бы они развелись, может, она бы и не покончила с собой? Пожалуй... Но, с другой стороны, развод — позорное клеймо, да и в практическом отношении не лучший выход. Юки как единственный ребенок в семье осталась бы с ним — и у нее возникли бы те же проблемы с отцом и с мачехой. Сейчас Хидеки силился понять: бывали в его отношениях с Юки хотя бы краткие периоды, когда их связывали близость, понимание, любовь. Еще задолго до смерти Шидзуко дочка казалась Хидеки тихим, несколько странным ребенком, хотя окружающие считали ее веселой и очень приятной девочкой. Отец невольно сторонился ее, предпочитал общаться с ней поменьше. Мысли о Юки в последние годы вызывали у него чувство запоздалой вины. Ведь дочка считала его виновным в несчастной жизни матери, а позже — и в ее трагической смерти. Потом он стал виновным в том, что вторично женился, а Юки держал подальше от родни Шидзуко, по настоянию Ханаэ. Как считала его новая жена, если девочка будет часто видеться с его бывшей тещей, бывшим тестем и другими родственниками матери, возникнут кривотолки: все вокруг подумают, что он таким образом заглаживает свою вину в смерти первой жены. Довел, дескать, ее до самоубийства, а сейчас прикидывается добреньким.

Чувство вины — из разряда эмоций, совершенно бесполезных, подбадривал себя Хидеки. И все же число сделок с совестью, на которые он шел, показалось ему бесконечным. А вот сейчас он сжигает то, что перешло к Юки по наследству от матери — одежду Шидзуко и вещи, которые она хранила, — чтобы изжить в себе это бесполезное и удручающее чувство вины. У него нет другого выхода, оправдывал себя Хидеки, он вынужден жить с Ханаэ в мире и согласии. Он не из тех, кому наплевать на мнение окружающих. Всем известно: его первая жена покончила с собой. В этом есть что- то подозрительное. После смерти Шидзуко ему пришлось набраться мужества, чтобы как ни в чем не бывало продолжать трудиться в своей фирме, хотя некоторые из его коллег были уверены, что он подаст в отставку. А сейчас, если Ханаэ оставит его, ему крышка, он станет изгоем в обществе. Когда случилась трагедия, некоторые ему даже сочувствовали: не повезло человеку — женился на женщине с неуравновешенной психикой. Кто же мог подумать, что довел ее до самоубийства именно он. Однако теперь, если Ханаэ подаст на развод, Хидеки в общественном мнении из жертвы превратится в домашнего тирана. Разумеется, ему придется оставить свой довольно высокий пост: человек, который дважды не смог наладить нормальную семейную жизнь, не имеет права руководить коллективом. И еще один важный момент: Ханаэ любит его. Как сказала она однажды, она влюбилась в него с первого взгляда, когда впервые появилась в его офисе в качестве нового секретаря. Это произошло более пятнадцати лет назад, Ханаэ было тогда всего двадцать два. И она не переставала любить его все эти годы, пока он не овдовел, и они смогли пожениться. За такую любовь и преданность надо платить.

Когда Хидеки открыл последнюю коробку, его пальцы наткнулись на что-то твердое — большой блокнот. Синяя картонная обложка показалась ему знакомой. При неровном свете костра он стал рассматривать находку. И узнал: блокнот оказался альбомом для рисования, принадлежавшим Шидзуко когда-то давно. Еще до их женитьбы, когда он лежал в больнице с туберкулезом, она частенько сидела около его постели и, беседуя с ним, делала в этом альбоме наброски для акварели.

От жара, исходившего от костра, лицо Хидеки горело. Его бросило в пот. Он выпрямился, высыпал в огонь остальное содержимое коробки и отступил на несколько шагов. Не успев еще открыть альбом, он вдруг четко представил лицо Шидзуко после смерти. Оно было почти умиротворенным — словно забыто недостойное поведение мужа, и все ему прощено. Действительно ли она его простила? Предсмертную записку Шидзуко не оставила — нашли только записку, адресованную дочери. Ее Юки отцу не показала. Вот так — ни слова, полное молчание. Обливаясь потом, Хидеки поднял голову вверх, к весеннему небу, дышащему вечным покоем.

Три года назад, таким же теплым весенним вечером ему позвонила бабушка Юки и попросила разрешить внучке приехать к ним на третью годовщину смерти Шидзуко. Хидеки уступил: голос у старушки был такой взволнованный, да и не захотелось ему вступать в долгие дебаты. «Хорошо, я отпущу ее», — сказал он и торопливо положил трубку.

Это был единственный случай, когда он поступил против воли новой жены — по собственной воле. Когда Ханаэ, узнав об этом, разбушевалась, что-то менять было уже поздно. Еще он пытался спасти чайный сервиз Шидзуко, который Ханаэ намеревалась выбросить. И спас — на время. Но в конечном счете Ханаэ уничтожила и этот злосчастный сервиз. Он молча проглотил ее выходку.

Сжимая в руках альбом, Хидеки снова присел на корточки и в раздумье созерцал прихотливую пляску пламени. Вот что, решил он, этот альбом надо сохранить и переслать его Юки. Ханаэ ничего не узнает — он отправит бандероль из своего офиса в Осаке. Адрес свой дочь, уходя, оставила на клочке бумаги у телефона.

Костер почти догорел. Хидеки оттащил в сторону пустые коробки и пошел в дом. Альбом Шидзуко он спрятал за спину. Ханаэ уже, наверное, в спальне. В своем кабинете он подложил альбом под другие бумаги на дне ящика письменного стола и запер ящик. Листать альбом ему сейчас не хотелось.

В спальне он застал Ханаэ сидящей в короткой ночной рубашке перед трехстворчатым трюмо. Ее волосы были зачесаны назад и стянуты белым полотенцем. Еще одно полотенце покрывало плечи. Аккуратными кругообразными движениями пальцев она накладывала на лицо крем. Лицо ее выглядело спокойным.

— Костер почти догорел. Потухнет сам, — сказал Хидеки, усаживаясь на их обширный, обтянутый розовой материей футон.

Ханаэ по-прежнему смотрелась в зеркало.

— Очень мило с твоей стороны. Извини, что нагрузила тебя работой после долгого дня в офисе. И коробки сжег?

— Нет, они пока остались во дворе. Земля еще слишком сырая, не сгорят.

— Ну, и правильно сделал. Они мне пригодятся. Полно еще других вещей, которые нужно выбросить.

Хидеки лег на спину, вытянув ноги и скрестив руки под головой.

— Я через минуту закончу. Принесу тебе виски и сделаю массаж.

Хидеки встал, переоделся в пижаму и снова улегся. Он распластался на животе, а Ханаэ, усевшись на него верхом, принялась массировать сильными ладонями его спину выше и ниже лопаток. Хидеки, вытянув руки по швам, касался пальцами ее голых ступней. Вскоре он почувствовал, как его мягко окутывает сон. Ханаэ приподняла одеяло и придвинулась к нему, уткнувшись головой в его подмышку.

Часа в три ночи Хидеки внезапно проснулся. За его спиной зажегся ночник.

— Что случилось? — спросила Ханаэ.

— Ничего. Просто мне нужно в ванную.

Ханаэ подождала, пока он добредет до двери, и выключила свет. Выйдя в коридор, Хидеки остановился. Он почему-то чувствовал себя изможденным и никак не мог собраться с мыслями. Пижама мокрая от пота, хоть выжимай. Во рту — металлический привкус.

Прополоскав рот, Хидеки умылся и до красноты растер щеки полотенцем. Он чувствовал, что заснуть ему не удастся. Выключив свет в ванной, он долго стоял в темноте. Какая-то гнетущая мысль не выходила из головы. Нечто похожее он испытывал в детстве, когда просыпался среди ночи от страха, что рано или поздно за ним придет смерть, и пытался перд- ставить, что он будет чувствовать при свидании с ней. Когда ему было уже за двадцать, он понял: ничего ужасного не произойдет, за гранью жизни — пустота. Человек исчезнет — и точка. Он не припомнит, чтобы его хоть раз охватил страх перед возможной кончиной даже в ту пору, когда ему пришлось долго лежать в больнице с туберкулезом.

Глаза Хидеки привыкли к темноте, и, не зажигая света, он пошел в свой кабинет. Надо выпить виски и почитать — тогда снова потянет в сон. В кабинете он зажег настольную лампу, опустился в кресло. Дрожащими руками достал ключ и вынул из ящика письменного стола альбом Шидзуко. Поколебавшись секунду, открыл его.

Первые страницы были ему знакомы — акварельные зарисовки, сделанные тогда, в больнице. Вот он — лежит на койке. Вид из окна больничной палаты. Тюльпаны, которые принесла Шидзуко. Вот поднос с больничной едой — он почти не притрагивался к ней.

После акварелей пошли карандашные рисунки, запечатлевшие жизнь маленькой Юки: здесь она в парке... В гавани... Вот дома, среди разбросанных игрушек... Юки поглощена изучением новой игрушки, а Шидзуко делает зарисовки, видимо торопясь, — пока дочка не переменила позу. Изо дня в день наблюдения за дочерью, новые и новые наброски Шидзуко. Хидеки быстро пролистал страницы. Акварель — он сразу узнал маленький домик в горах, где они жили несколько летних дней. Кажется, это был последний отпуск, который он провел вместе с Шидзуко и дочерью. Юки — в дверях дома, на ней белая кофта и розовые шорты. Ей, наверное, лет семь. Помнится, рядом с домом находилась ферма, где разводили коров и овец. Да, так... — перевернув страницу, он видит Юки, боязливо стоящую в нескольких метрах от коровьего стада. Еще несколько акварелей: коровы, овцы, цветы. В самом конце альбома — портрет Юки: длинные волосы заплетены в две косы, украшенные красными лентами, она улыбается, прижимая к лицу букет маргариток. Когда был написан портрет? Должно быть, во время школьных каникул. Портрет-портретом, а вот чтобы Юки улыбалась ему, отцу, — такого случая он не мог припомнить. Наконец, последняя страница: Хидеки видит свой портрет — карандашный набросок: он изображен спящим в шезлонге в том самом доме. К странице приклеены маленькие цветочные лепестки цвета чернильной кляксы, лепестки собраны в соцветия — по четыре в каждом. И таких соцветий было по меньшей мере десять. Хидеки вспомнил: это засохшие лепестки гортензий.

Пришли на память некоторые подробности того отпуска. Однажды они с Шидзуко из-за чего-то поссорились, и он в расстроенных чувствах ушел побродить. Через несколько часов он вернулся с большим букетом гортензий, собранных в горах, и неловко отдал букет Шидзуко. Сначала его переполняла злость, но потом стало очень грустно. Пробормотал, что гортензии оказались голубыми, а не розовыми, как он хотел, но он не виноват: то ли влажность чрезмерная, то ли сухость. Затем он сел в шезлонг, надеясь, что Шидзуко поведет себя так, будто никакой ссоры между ними и не было. Шидзуко поставила цветы в воду и спросила его, не пойти ли им поужинать в отель. При этом она ни словом не обмолвилась о недавней ссоре. Потом занялась Юки, подробно рассказала ей о гортензиях, которые в зависимости от влажности почвы меняют цвет. Словом, Шидзуко, как всегда, была на высоте — мягкая, тактичная, щадящая его чувства. Она не повышала голоса и тем более не выскакивала из дома, хлопая дверью. Он понял тогда, что она его простила, и мирно уснул в шезлонге: многочасовой поход по горам утомил его. А Шидзуко набросала тем временем его портрет и обклеила его лепестками гортензий.

Хидеки попытался вспомнить, как выглядела в тот день Шидзуко, но ее образ ускользал. Кроме выцветших лепестков, приклеенных к странице альбома, он так ничего и не увидел. Он снова спрятал альбом в ящик и долго сидел, поставив локти на край письменного стола и уткнув голову в ладони.

Глава 14

ПОСЛЕ ДОЖДЯ (август 1975)

После ливня бабушка Маса вышла в сад чуть свет. Из-за суши, державшейся две недели, она привыкла вставать рано, чтобы до наступления жары полить растения. Обходя сад — сначала грядки с овощами, а потом цветочные клумбы, она заметила, что ветер сломал два помидорных куста. Вот, пожалуй, и весь ущерб от ливня и урагана.

Маса направилась в южный угол сада, где росли подмаренники. На прошлой неделе пышные шапки этих цветов белели, словно как кучи облаков. Но вчера, услышав по радио предупреждение о надвигающемся шторме, она срезала их. Теперь здесь остались лишь зеленые листочки, напоминающие увядший салат. А сами цветы висят и сушатся в чулане. Через несколько недель приедет из Химеджи ее невестка Эцуко и заберет. Она плетет из засушенных цветов венки и украшения для корзин и продает их владелице сувенирной лавки. Маса выращивала эти цветы специально для нее. Эцуко и Сабуро жили в перенаселенном городе, где дома стояли впритык друг к другу. Там дышать нечем — какие уж цветы! Маса пыталась было помочь Эцуко плести венки, но ее пальцы потеряли гибкость, да и глаза быстро уставали.

Удивительно, но цветы каждый год воскресают. Посмотришь на вмятые в землю листья и думаешь: отжили свое. Но нет. Ранней весной вытягиваются длинные стебли, а потом появляются белоснежные шапки. Маса всегда находила утешение в этом круговороте природы. Зимой она беспокоилась о многолетних посадках, над которыми хлопотала годами. Некоторые деревья и растения были старше ее детей. Весной она с нетерпением ожидала, когда они зацветут. Первыми — в феврале — распускались сливы. В марте — фиалки. В начале апреля зацветала сакура. Но после смерти дочери отношение Масы к растениям странно изменилось. Весной того страшного года пышно расцвела лаванда, которую ей помогла сажать Шидзуко. А еще в июне расцвели желтые розы, тоже посаженные Шидзуко. Маса тогда почувствовала: цветы, возвращающиеся весной к жизни, не приносят ей утешения. До той поры она почти не сажала однолетников: ей грустно было видеть, как они цветут летом, а осенью погибают. Из однолетников они с мужем выра- шивали лишь пурпурные вьюнки. Такео каждую осень собирал их семена, а по весне их высевал. Казалось, что эти цветы не умирали осенью, а лишь засыпали на зиму и пробуждались весной.

После смерти Шидзуко Маса стала отдавать предпочтение однолетникам: сажала анютины глазки, петунии, душистый горошек, циннии. Иногда белые петунии цвели до конца октября, пока не ударяли первые заморозки.

Маса медленно пошла к дому, то и дело останавливаясь, чтобы сорвать пожухлый лист или увядший цветок или выдернуть из земли буйный сорняк. Сорняков было немного. Те, что выросли после отъезда Юки, не выдержали засухи. А Юки, гостившая у них две недели, часами занималась прополкой. Маса даже подумала, что внучка старается больше проводить времени в саду, чтобы избегать лишних разговоров. Потом, впрочем, отогнала подозрения: в конце концов, если бы внучка не хотела их видеть, зачем ей приезжать.

Юки навестила их во второй половине июня, когда начались студенческие каникулы.

Говорила, что погостила бы у них подольше, но, увы, ее ждет работа. Кроме того, ей надо регулярно заниматься в библиотеке и изучать тонкости фотографии в фотостудии колледжа.

— Я вот не понимаю, — сказала однажды Маса, — если у человека есть талант художника, зачем ему читать книги и даже ходить в колледж? Мне кажется, ты сама всему научишься. Многие великие художники прошлого были самоучками, ни в какие колледжи не ходили.

— Сейчас другие времена. И, кстати, большинство великих художников вовсе не были самоучками. Они начинали учениками у известных мастеров и проходили прекрасную школу. Есть и другие тонкости, но долго объяснять.

— Я к тому клоню, что ты могла бы жить у нас круглый год и все равно стала бы отличным художником. У нас здесь хорошо — тихо, спокойно. Подумай хорошенько.

— А где я буду зарабатывать на жизнь?

— Об этом не беспокойся. Дедушкиной пенсии нам хватит, если, конечно, жить скромно. Кстати, ты можешь давать уроки рисования.

— Но мне неинтересно часами разглядывать детские рисунки.

— Тогда тренируй легкоатлетическую команду нашей сельской школы. Тебя возьмут. В прошлом году все здесь читали в газетах, что ты победила на важных соревнованиях.

— Не хочу я никого тренировать.

— А что ты станешь делать, когда окончишь колледж? Будешь преподавателем живописи и уедешь куда-нибудь еще?

— Бабушка, не знаю, — вздохнула Юки. — Я только начала учиться. До окончания колледжа еще очень далеко.

— Какой же смысл учиться в колледже, если ты даже не знаешь, зачем туда ходишь и кем станешь?

— Может быть, я хожу туда именно потому, что еще толком не разобралась в себе. Пока что я просто хочу изучать живопись. А что будет через четыре года, меня мало волнует. Не хочу загадывать.

Маса собиралась сказать, что нельзя так легкомысленно относиться к своему будущему и плыть по течению, но Юки быстро встала и надела соломенную шляпку.

— Пойду в сад. Не успела прополоть твою петунию. Если еще нужно что-то сделать, скажи.

В этот приезд Юки держала себя в руках: не грубила, не взрывалась по пустякам. Даже когда она спорила с дедом или бабушкой, ее лицо было — воплощенное терпение. И все же что-то оставалось не так. Разговаривая с ней, Маса чувствовала некоторую напряженность и была уверена, что у Юки то же ощущение. Во многом виноват ее отец, думала старушка. Если бы он разрешал ей ездить к нам каждое лето, все пошло бы по-другому. Маса заметила: Юки быстро меняется, она уже совсем не та, что раньше — сейчас это высокая, стройная девушка, можно даже сказать, молодая женщина с невозмутимым лицом. Дав- ным-давно, когда Юки была ребенком, такое выражение лица было и у Масы. Теперь все перевернулось, причем неожиданно, как по мановению волшебной палочки.

Маса присела на корточки, чтобы лучше рассмотреть трехцветные фиалки, посаженные вдоль дома: листья пожухли, почти все бутоны иссохли и вряд ли распустятся. Дождь, судя по всему, их не спас. Даже те немногие фиалки, что расцвели, выглядели чахлыми. Осторожно раздвинув листву, Маса увидела, что нижняя часть стеблей опутана тончайшей паутиной, и поняла, кто тут орудует — красные клещики, уже не раз покушавшиеся на ее посадки. Эти твари питаются соками, которые высасывают из стеблей и бутонов. Когда земля подсохнет, она опрыскает фиалки и, может, они оживут.

В то утро Такео проснулся около шести. Маса встала. Уже давно футон не хранил тепла ее исхудавшего тела, даже морщинки не осталось на матрасе. Такео перевернулся на спину и уставился в потолок.

В ушах старика по-прежнему звенели голоса детей, привидевшихся во сне. Их были сотни, и все они мчались по лужайке, поросшей пампассной травой. Некоторые из них были ему совершенно не знакомы, в других он узнал своих бывших учеников. Их он насчитал немало: как-никак преподавал в школе почти сорок лет. Потом в этой толпе Такео разглядел своих собственных детей и внуков, но как он сумел их распознать, так и не понял. Уже проснувшись, он все еще слышал отзвук детских голосов. Сотни ребятишек кричали одновременно, некоторые в унисон друг с другом, и эти звуки почему-то напоминали шум ветра в высокой траве.

Старик засыпал, снова просыпался, но детские голоса, чередующиеся с завыванием ветра, преследовали его все время. Они не оглушали — он прекрасно слышал все, что происходило в реальности, — но наваждение не исчезало.

Такео забеспокоился: не теряет ли он слух? Шум детских голосов как будто утих, но ведь подобные галлюцинации могут повториться и впоследствии плохо сказаться на его здоровье. Он подумал о пожилой чете, жившей напротив них через дорогу. Эти люди старше его всего на десять-двенадцать лет, но вот уже лет семь-во- семь как оба они оглохли. Общаются друг с другом на языке жестов, и руки их все время в движении. Года два назад Такео обустраивал свой рисовый чек рядом с их домом. Старик и старуха в это время были во дворе и о чем-то спорили — наверное, обсуждали хозяйственные дела. Такео удививился: звуки, которые они произносили, были нечленораздельными, слышалось скорее мычание, а реальный «разговор» вели их руки. Вот оно что, догадался Такео, оглохшие старики разучились говорить, он-то знает, что они не были немыми от рож дения. Наоборот.

Эта старушка в свое время была необычайно разговорчивой. Они с мужем жили в этой деревне еще до земельной реформы, когда все земли к востоку от реки принадлежали семейству Такео. И до сих пор, когда он встречает их на улице, они низко кланяются ему, словно он феодал местного масштаба. Такео кланяется в ответ. Тогда они отвешивают еше более глубокий поклон. До того как оглохнуть, старушка всегда приносила Такео и Mace дары своего сада-огорода: самые спелые арбузы, крупные помидоры, огурцы, баклажаны. О цветах и говорить нечего. Женщина подолгу беседовала с Масой, делясь с ней своими проблемами и обращаясь к ней за советом, будто Маса — все еще жена землевладельца и, стало быть, самая авторитетная особа в деревне. Такео пытался было внушить женщине, что эти подношения не нужны — они ставят его в неудобное положение. Но та твердила одно и то же: «Наша семья всегда дарила вашей семье все лучшее, что росло на ее участке. А ваша матушка давала моей такие умные советы!».

Когда Такео после очередного визита соседки недовольно ворчал, Маса лишь улыбалась.

— Все в деревне считают, что власти поступили с нами несправедливо, — рассуждала она. — Причем так говорят и те, кто от реформы выиграл. Здешние жители полагают, что нельзя было в одночасье лишать нас всей земли. Можно было сделать это как-то по-друго- му, постепенно. Люди искренне тебе сочувствовали. Они же видели, что ты целый день в школе, учишь их детей, а вечером еще возишься на участке, чтобы свести концы с концами. Поэтому каждый хочет выказать уважение тебе. Я хорошо понимаю эту добрую женщину.

— Но земельная реформа была необходима, — объяснял Такео, словно перед ним была не жена, а ученики. — Если бы земля была сосредоточена в руках лишь узкого круга владельцев, наша страна не оправилась бы после войны. Старая система перестала работать. Когда крестьяне получили землю, у них появился стимул к труду. А кроме того, мне нравится учить. Я вовсе не хотел бы сидеть дома и благосклонно кивать своим арендаторам, которые приносили бы мне плату за землю. Мне было бы стыдно, что они едят пшенку и овсянку, а я — отборный рис.

Такео встал, надел поверх длинной рубахи и нижнего белья куртку — хаори6 и направился в гостиную, к буддийскому алтарю. Маса уже поставила к нему ежедневные дары — рис и чай в маленьких белых чашечках. Закончив работы в саду, она принесет сюда и свежий букет цинний или хризантем.

Такео зажег ароматическую палочку и закрыл глаза. Склонив голову, он пытался унять шум в ушах и успокоиться. Детские голоса постепенно слабели. На какое-то мгновение он отрешился от бренных мыслей, но снова подумал о своих детях и внуках, о глухой женщине, жившей через дорогу, о своей семье, лишившейся земли, о ночном ливне, о Шидзуко, Юки, Масе... Да, тут не до медитаций. Когда-то он надеялся, что старость принесет успокоение. Напрасно!

Открыв глаза, Такео внимательно всмотрелся в кусок ткани, которым был покрыт алтарь. Его расписала Юки, когда приезжала к ним в последний раз, — это ее дань духам предков. На ткани она изобразила букет ирисов — синих, но разных оттенков. Одни были скорее фиолетовыми, другие отливали зеленью. Любимые цвета Шидзуко, подумал Такео, когда внучка заканчивала работу. Сейчас, глядя на эти ирисы, он снова чувствовал уверенность: у Юки все сложится удачно. Откуда такая убежденность, он и сам не знал и не мог бы ничего объяснить толком жене, которая вечно беспокоилась о девочке. Как только Юки показала ему этот кусок ткани, расписанный в любимые цвета ее матери, Такео понял: внучка найдет свой путь в жизни и место под солнцем. Судя по всему, она начала избавляться от тягостных, мучительных воспоминаний.

Такео медленно поднялся, оставив ароматическую палочку догорать, и пошел к входной двери. Жаркая погода принесла облегчение его ногам. Он снова мог ходить, не опираясь на трость, хотя и не так быстро, как раньше. Нужно пооолыле двигаться. Пойти, скажем, в курятник. собрать яйца. Плетеная корзина для яиц, освещенная солнечными лучами, висела на гвозде у двери, отбрасывая на стену кружевную тень.

В саду хлопотала над своими фиалками Маса. Такео, помахав ей рукой, пошел в курятник. Земля пахла дождем. Старик почувствовал, что день выдастся жарким. К полудню от земли, пропитанной вчерашним ливнем, будет подниматься пар и в деревьях запоют цикады.

Куры в это утро вели себя на удивление спокойно. Не шарахались от него и не пытались клюнуть в руку, пока он доставал из соломы теплые яйца. Его сын Сабуро во время приезда Юки зарезал петуха, который почему- то озлобился и кидался на всех, как бешеный. Юки на полном серьезе попросила своего дядю отпустить забияку на волю. Маса объяснила внучке, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет: петух склюет все цветы, но домашний очаг не покинет. Пока дядя расправлялся с петухом, Юки спряталась в доме и долго не выходила. Вспомнив этот эпизод, Такео улыбнулся.

Хотя Маса считает, что у внучки появились странности, Юки в сущности мало изменилась. Когда ей было лет восемь и они с матерью приехали летом погостить у них, Сабуро как-то пошел на рыбалку и вернулся с двумя ведерками окуней. Маса приготовила рыбу на ужин. Юки, видевшая, как дядя чистит окуней, отказалась их есть. Вместо этого сделала себе сэндвич с салатом-латуком и арахисовым маслом. Сабуро сказал, что такой сэндвич отвратительней дохлой рыбы. «Но зато латук не бьется, когда его чистят», — парировала Юки. А сейчас, в этот приезд, она заявила, что стала вегетарианкой. «Мой приятель помог нескольким фермерам зарезать свиней, — рассказала она. — Он сделал это специально. Решил, что если ест свинину, то должен не бояться собственноручно заколоть поросенка. В этом есть свой смысл. А я вот не могу никого убить. Значит, не буду есть ни мяса, ни рыбы».

В этом вся Юки. Она до сих пор ест сэндвичи с латуком и арахисовым маслом. Однажды она пыталась угостить этим «блюдом» Такео. Он отказался, заметив, что находит такое сочетание странноватым. «Дедушка, эти сэндвичи тебе полезны», — урезонивала внучка, словно он был маленьким мальчиком, а она — заботливой мамашей. Такео даже расхохотался.

Забрав последнее яйцо, старик вышел из курятника. Маса говорит, что после того как петуха зарезали, одна из куриц стала кукарекать. Чепуха какая-то, подумал Такео, надо же такое придумать.

Идя к дому, Такео заметил, что жена срезает циннии. Они в этом году удались. И оттенки необычные: жемчужно-розовые, блед- но-лиловые, персиковые. Войдя в коридор, он выждал несколько секунд, пока глаза привыкнут к полутьме. В ушах снова зазвенели детские голоса — немного громче, чем утром. Из коридора на открытой террасе была видна деревянная детская горка, которую он смастерил в тот год, когда родилась Шид- зуко. Это было сорок шесть лет назад. Значит, если бы она была жива, сейчас ей бы исполнилось сорок шесть. Такео опечалился: ведь он так хотел дожить до того времени, когда его дочь стала бы жаловаться на седину в волосах, на глубокие морщинки вокруг рта. Но ей не было суждено состариться, и ему не приходится вместе с ней шутить о приметах возраста.

Старик прошел на кухню, поднял корзину с яйцами, чтобы поставить ее на стол, и в этот миг его пронзила боль: чья-то невидимая маленькая рука царапала изнутри его грудь. Он замер, остановив взгляд на корзине. Боль усиливалась. Возникнув где-то между грудной клеткой и животом, она стала расползаться вверх и вниз.

За его спиной открылась дверь, вошла Маса. Он хотел обернуться, но в груди резануло еще сильней. Пришлось не двигаться, чтобы не провоцировать эту нестерпимую боль. Не беспокойся, Маса, не огорчайся, хотел он сказать, но не мог вымолвить ни слова.

Медленно наклонившись, Такео все же поставил корзину на стол и выпрямился, взглянув на ее содержимое. Восемь яиц. Когда буян-петух был жив, Такео просвечивал яйца, поднося их к пламени свечи. Это было красивое зрелище.

Маса что-то проговорила, но слов он не разобрал. Детские голоса зазвучали в ушах еще громче и парализовали его слух. Маса бросила на стол букет цинний. Некоторые из них упали и легли поверх корзины с яйцами. «Эти цветы предназначались для алтаря, — подумал Такео, пытаясь улыбнуться. — Спасибо, Маса, что ты решила преподнести их мне. Они так прекрасны».

Юки уже облачилась в форму официантки и собралась уходить, когда зазвонил телефон. Ее приятель Исаму заехал за ней на мотоцикле, чтобы довезти ее до ресторана, где она подрядилась работать. Юки попросила его подождать в комнате, а сама побежала в коридор ответить на звонок. Других жильцов пансиона дома не было.

Первое, что она услышала, — У дедушки был сердечный приступ.

Юки онемела: никаких «Алло! Юки, это ты?» Ведь к телефону мог бы подойти кто-то другой. Значит случилось что-то ужасное.

— Но он в порядке? — спросила Юки.

— Нет... — и молчание в трубке.

— Что значит «нет»?» — закричала Юки, пугаясь своего громкого голоса.

— Когда ты сможешь приехать на похороны?

В трубке затрещали помехи: Юки слишком сильно сжала телефонный провод, скрутив его в несколько колец.

— Так ты сможешь приехать?

— Приеду завтра первым же поездом, — Юки показалось, что она слышит еще чей-то голос. — Прямо сейчас я ухожу на работу, а потом буду свободна до послезавтра. Может, и на послезавтра отпрошусь.

— А почему не сегодня?

— Я же сказала: ухожу на работу. Сейчас поздно отпрашиваться.

— Не понимаю: у нас такое горе...

Юки подумала: что за спешка? Что изменится?

— Приеду утром первым поездом. Прости, бабушка, но я не могу отпрашиваться в последнюю минуту меня просто уволят. Как смогу, тут же побегу на вокзал. Жди меня, ладно?

Юки вспомнился телефонный разговор с бабушкой шесть лет назад, она позвонила ей сразу после смерти матери. Связь была плохая, приходилось повторять одно и то же несколько раз. Наконец, бабушка спросила:

— Это что — твой очередной глупый розыгрыш?

— Какой розыгрыш? — Юки была в шоке. — Такими вещами не шутят! Мама умерла. — И она положила трубку.

Бабушка вскоре перезвонила: «Мы с дедушкой уже выходим. До полуночи приедем. Я только позвоню твоей тете Айе, чтобы она тоже приехала как можно скорее. Жди нас».

Их поезд опоздал, и пока они добрались до Кобе, Юки уже заснула. Встретились они с бабушкой на следующее утро на кухне — бабушка готовила завтрак.

...В коридоре показался Исаму.

— Что-нибудь случилось?

— Дедушка только что умер. Завтра утром надо ехать в деревню.

— Твой дедушка?

— Ну да. Я ездила к ним в июне.

— Прими мои соболезнования. Ты как?

— Не поняла еще. — Юки направилась в комнату, чтобы захватить свою сумочку и форменные туфли официантки. — Просто не верится... Мне следовало бы почаще с ним видеться.

Исаму положил ей руку на плечо, пытаясь остановить:

— Может быть, тебе не стоит сейчас выходить на работу?

— Я не имею права отпрашиваться в последний момент, — твердо сказала Юки и повернулась к Исаму: — Поехали!

Мотоцикл стоял у дома. Юки села позади Исаму, обхватив его за талию.

— Держись покрепче и сиди спокойно. В прошлый раз ты так вертела головой во все стороны, что чуть не свалилась.

— Ладно.

Мотоцикл взревел, и в ушах ее засвистел ветер. Исаму прибавил газ.

Надо было чаще видеться со стариками... Юки вспомнила свою последнюю поездку в деревню: после нудного и бессмысленного спора с бабушкой она выскочила в сад — заняться прополкой цветов! — лишь бы оборвать разговор. Почему я так мало времени уделяла дедушке? Надо было наплевать на отцовские запреты и ездить к ним почаще. Она корила себя и ни о чем другом не могла думать. Даже плакать не могла.

— Юки! — крикнул Исаму, перекрывая шум мотора. — Я тебе велел крепче за меня держаться. Свалишься!

— Слушаюсь! — она наклонилась вперед и крепче обхватила его. — Не свалюсь!

Исаму затормозил у тротуара напротив двери ресторана.

— Заехать за тобой после работы?

— Нет. Попрошу, чтобы кто-нибудь наших ребят подвез.

— Ну, тогда утром на вокзал тебя подброшу

— Хорошо, спасибо.

— Постой! — Исаму слез с мотоцикла. — Позвони мне после работы, если захочется поговорить.

— Ладно... Спасибо тебе.

Исаму чуть тронул ее плечо:

— Я буду думать о тебе. Держись!

В семь вечера в ресторане час пик. Юки обслуживала несколько столов, где сидели парочки, семьи, а также большая компания бизнесменов. Дельцы потягивали коктейли, каждый из них платил сам за себя. Она уже готовилась отнести им по третьей порции, когда ее позвал парнишка, убиравший со столов грязную посуду.

— Вот те, — он показал на одно из семейств, — требуют счет.

— Придется им подождать, — отмахнулась Юки и поспешила к бару. Пока бармен будет смешивать коктейли, она посчитает, сколько должны эти торопыги. Заказав бармену напитки, она вытащила из кармана фартука пачку счетов. Пролистав их, нашла нужный. В приглушенном свете бара она с трудом разбирала свой мелкий небрежный почерк. Строчки налезали одна на другую. В детстве дедушка так старался приучить ее писать поаккуратней. Вглядываясь в свои каракули, Юки снова вспомнила дедушку.

— Эй! — за ее спиной опять возник пар- нишка-уборщик, — эти типы действительно спешат. Попросили меня принести им счет.

Бармен, смешивая очередной коктейль, бормотал:

— Значит, так. Два мартини, два джин-то- ника, коктейль «Манхеттен», два «Восхода» с текилой. Что еще? Ты сказала «лимонный коктейль с виски» или «виски отдельно»?

— Не помню, — растерянно ответила Юки.

— Что значит «не помню»? Это твоя работа.

— Ты слышишь меня? Давай счет, — не отставал уборщик.

— Да отвяжитесь вы от меня. Оба отстаньте! — в сердцах выкрикнула Юки.

Все моментально обернулись. Бармен, смешивавший коктейль с текилой, застыл на месте. Гранатовый сироп, который он наливал в бокал, продолжал медленно капать.

В памяти Юки всплыли цветы — пурпурные вьюнки ее дедушки, изумляющие своими тонкими оттенкам. По осени он собирал их семена, раскладывал в пакетики и своим красивым почерком аккуратно надписывал каждый из них, указывая год сбора, цвет и сорт.

Ошарашенный бармен тупо уставился на Юки.

— У меня сегодня умер дедушка, — произнесла она хриплым голосом.

— Отдохни, Юки. Приди в себя, — опомнился бармен. — Посетители подождут. Выйди на балкон, подыши воздухом.

Забившись в дальний конец балкона, она долго глядела на желтые и белые огни города. Дом стариков где-то далеко отсюда. Там, в деревне, уже совсем темно. Бесконечные ряды рисовых чеков, заполненных водой, похожи на озеро. Во время последнего приезда они с дедушкой часто сидели в темноте под звездами, слушали пение сверчков. Дедушка говорил, что когда она была маленькой, они так же вместе глядели на звезды, и это одно из лучших воспоминаний в его долгой жизни.

Юки перевела взгляд от городских огней на темное небо — стоял туман, и звезд не было видно. Внизу сновали автомобили, их шины мягко шуршали. На балконе никого не было, и Юки долго стояла там в полном одиночестве, прислушиваясь к успокаивающему шуму машин.

Глава 15

ИГРА СВЕТА (август 1975)

За те четыре дня, что Юки пробыла у бабушки, у Исаму за окнами кухни в пансионате, где он жил, успел расцвести лук-резанец. Его пурпурные головки весело выглядывали из узких зеленых листьев. Исаму решил сварить кофе, а Юки, сидя за столом, разглядывала три черно-белых снимка, которые он сделал за день до ее отъезда. На заднем фоне виднелась поляна в окрестностях Нагасаки, где они устроили небольшой пикник. На всех трех фотографиях Юки беззаботно смеялась и выглядела счастливой. Она тогда и подумать не могла, что дедушка в этот момент при смерти.

Отложив фотографии, Юки наблюдала, как Исаму заваривает кофе. В голубой футболке и джинсах, высокий, поджарый, как тополь или кедр. Они познакомились в первый день учебного года в библиотеке колледжа. Он стоял у окна, рассматривая фотоальбом. Вид у него был серьезный, даже грустный. Увидев Юки, он улыбнулся и представился: «Привет! Меня зовут Исаму Нагано. А как вас? Вы, должно быть, первокурсница. А я учусь на втором». Исаму — уроженец Нагасаки, но его родители переехали на главный остров Японии — Хонсю. За апрель и май он успел познакомить Юки и с городом, и с его окрестностями. В июне начались каникулы, и Исаму терпеливо учил Юки пользоваться фотоаппаратом и проявлять пленку. Они целыми днями бродили по паркам, пляжам, по горам и сделали массу снимков. На его мотоцикле можно было добраться до самых живописных уголков.

Исаму протянул Юки чашку кофе:

— Может, хочешь посидеть в саду? Кофе возьмем в термосе.

— Да, хорошая идея.

Юки устала — ехала на поезде всю ночь. Когда в шесть утра она позвонила Исаму с вокзала, солнце только что взошло. А сейчас уже больше девяти.

Оставив дорожную сумку в кухне, Юки вышла через заднюю дверь в сад и села на каменную скамейку. В саду солнечно и тепло. Рядом цвели ярко-розовые георгины, за ними — синие и желтые дельфиниумы. Исаму принес фотокамеру и навел было объектив на георгины, но отложил аппарат. Они сидели рядом, потягивая кофе.

— Какая же в саду красота. Целую вечность сидела бы и смотрела на эти цветы.

Хозяйка пансиона была давней подругой матери Исаму, поэтому ему разрешалось пользоваться кухней и сидеть в саду. Большинство жильцов таких привилегий не имели.

— Ты можешь приходить сюда в любое время, даже когда меня нет дома. Я предупрежу хозяйку — сказал Исаму, подливая Юки кофе из термоса. — Ну, и как ты — справилась со своей бедой?

— Вроде справилась, но волнуюсь за бабушку. Она никогда в жизни не оставалась одна. Мой дядя Сабуро живет недалеко от нее, при случае может приехать и помочь, но все равно я боюсь, что ей очень тяжело будет переносить одиночество.

— Время лечит раны, — сказал Исаму.

Он обнял ее, погладил плечо. Потом Юки почувствовала его руку на своем затылке. Тут же вскочив, она отошла подальше, стала прохаживаться вдоль шеренги георгинов, спугивая коричневатых кузнечиков. Наконец, Юки остановилась напротив скамейки и уселась на траву.

— Ну, расскажи, что ты делал в мое отсутствие? — спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно доброжелательнее.

— Сейчас расскажу, — Исаму улыбнулся, но по тому, как сузились его глаза, Юки поняла: то, что она так резко отстранилась от него, его, несомненно, обидело.

Пока он рассказывал о своих делах, Юки машинально сгребала в кучу сухие веточки, а потом разбрасывала их по траве. На работе над ней часто подшучивают: «Вон какого верного ухажера нашла — все время подвозит на работу». И прочее в том же духе. «Да никакой он не ухажер, — отбивалась Юки, заливаясь краской. — Просто хороший друг. За это я его и ценю. А бойфренд мне вовсе не нужен».

В десять часов Юки собралась уходить.

— Пора на работу. Надо еще заскочить домой — оставить сумку и взять форменную одежду.

— Подвести тебя?

— Зачем? Тут идти-то всего несколько кварталов.

— Тогда до ресторана подброшу.

— Не беспокойся. Днем меня подхватывает одна наша официантка. Мы с ней в одну смену работаем.

— Ладно. Хотя бы провожу тебя до дому, — Исаму встал. Его фотоаппарат неожиданно упал на землю. Сев на скамейку, он поднял его. — Ремешок оборвался...

— Дай посмотрю, — Юки села рядом и положила фотоаппарат себе на колени. Она быстро поняла, в чем дело. — Куда-то делась пряжка от ремешка. Отлетела, наверное.

Исаму поискал в траве и вскоре нашел маленькую металлическую деталь.

— Теперь чини сам, — сказала Юки, отдавая ему аппарат. — Это твоя вещь, ты должен знать, что делать, если ремешок опять расстегнется. Смотри... — Она вложила один конец ремешка в его правую руку, а пряжку, закрепленную на другом конце, — в левую. — Смотри, делаешь так, будто застегиваешь ремень на поясе. Понял? — Юки заставила Исаму проделать все как надо. — Нет, не так. Держи пряжку прямо. Не верти ее.

— Сказать по правде, — сказал Исаму, заглядывая ей в глаза, — я просто придумал повод побыть с тобой подольше. Дело не в фотоаппарате, — обняв Юки за плечи, он притянул ее к себе. — Когда ты уехала, я целыми днями о тебе думал.

Юки встала, ее сердце забилось быстрее. Исаму потянулся к ней, взял за руку. Она ее не отдернула. Исаму слегка прикоснулся губами к запястью. Юки стояла в нерешительности, Исаму выглядел необычайно серьезным. Что- то его, видимо, печалило. Оба они долго молчали. Наконец, Юки мягко высвободила свою руку из его руки и медленно пошла прочь. Она обернулась, лишь оказавшись в соседнем дворе. Исаму по-прежнему сидел на скамейке, а его фотоаппарат снова валялся на земле.

— Позвоню после работы! — прокричала Юки. — До встречи!

Выйдя со двора на улицу, она бросилась бежать к своему пансиону. И только очутившись перед дверью своей комнаты и достав ключ, она спохватилась, что забыла дорожную сумку в кухне у Исаму

В половине первого, когда все столы, кроме одного, были заняты, в дверях ресторана показался его постоянный посетитель, господин Сато. К нему навстречу тут же устремилась старшая официантка, чтобы проводить его до стола, но оба остановились на полпути и долго о чем-то говорили. Юки, обслуживая своих клиентов, краем глаза заметила, что старшая официантка и господин Сато все время поглядывают в ее сторону. В конце концов, господин Сато остался стоять у дверей, видимо, дожидаясь, что его пригласят за какой-нибудь другой столик. Юки сообразила: единственный свободный столик находился на ее «территории». Направляясь в кухню за очередными блюдами, она облегченно воздохнула и даже почувствовала некое злорадство: господин Сато не желает садиться за ее стол. Как он объяснил это старшей официантке, Юки совершенно наплевать. Пусть говорит, что хочет. И даже если бы он сел за ее стол, она не стала бы его обслуживать.

А случилось вот что. С месяц назад господин Сато заявился на ланч лишь в половине третьего и совершенно пьяный — еле стоял на ногах. Он был постоянным посетителем, потому к нему проявили снисхождение. Старшая официантка усадила его, хотя время ланча подходило к концу, и зал почти опустел. Юки приняла у него заказ, и тут господин Сато уронил на пол вилку, потребовав, чтобы ему подали другую. Когда Юки клала на стол чистую вилку, господин Сато вцепился в ее свободную руку и сильно сжал ее пальцы. Юки поднесла вилку к его носу:

— Не будем играть в кошки-мышки. Эта вилка достаточно острая, чтобы пропороть вам кожу. — Она не повысила голоса, и казалась совершенно спокойной, только глаза ее чуть сузились. Господин Сато мгновенно выпустил ее руку.

Никто ничего не увидел и не услышал. Единственным свидетелем оказалась официантка Кадзуко, хлопотавшая поблизости.

— У тебя железные нервы, — сказала она Юки. — Окажись я на твоем месте — закатила бы истерику.

— С какой стати! И что тут ужасного? — пожала плечами Юки.

Когда ее охватывала ярость, она обычно не волновалась, тем более если знала: правда на ее стороне. Заказ был готов, она принесла блюда господину Сато и отчеканила: «Запомните: я вас обслуживаю в последний раз». Тот, конечно, не перестал ходить на ланч, но за ее столик никогда не садился.

Юки вышла из кухни с подносом, уставленным тарелками. Господин Сато, все еще торчавший в дверях в ожидании столика, сверлил ее ненавидящим взглядом. Юки вызывающе посмотрела на него, и он отвел глаза. Вот в детстве хорошо было, усмехнулась про себя Юки: покажешь кому-нибудь язык, и тот поймет, что ты его в грош не ставишь. Жаль, что взрослые не придумали аналогичного способа.

Ставя чашки с кофе и тарелки на очередной поднос, Юки вспоминала события сегодняшнего утра — они были гораздо приятнее. В ее ушах звучали слова Исаму: «Дело не в фотоаппарате», а его глаза в этот миг говорили: «Дело в тебе». Он и раньше восторженно поглядывал на нее, но так, как смотрел сегодня, — никогда. Сердце Юки забилось в волнении: как он обнял ее за плечи. Как близко они стояли друг к другу. А как он произнес эти слова: «Я целыми днями о тебе думал». Они особенно ее тронули, ведь и она там, в деревне, о нем часто думала. Да, Юки грустила о дедушке, хлопотала над бабушкой, и все же Исаму не выходил из ее головы. Если бы он поехал с ней, какое впечатление произвели бы на него зеленые рисовые чеки, бабушкины цветы, похожие на пурпурные фонарики, понравилась бы ему деревянная детская горка, построенная дедушкой, полюбовался бы он симпатичными зябликами, прыгающими в бамбуковой клетке на соседнем дворе? Беседуя с господином Кимурой, тоже приехавшим на похороны, она вдруг подумала: жаль, что нет здесь

Исаму. Он бы познакомился с мужем тети Айи, и они легко бы нашли общий язык.

Когда сегодня утром Исаму притронулся губами к ее руке, можно было сесть рядом с ним и сказать: «Я тоже думала о тебе целыми днями». Но надо сдерживать свои эмоции, одернула себя Юки, ведь я не собираюсь ни в кого влюбляться. Она поставила поднос на стол, за которым сидели две женщины — несомненно, мать и дочь, похожие друг на друга как две капли воды. У их ног стояли огромные бумажные пакеты: очевидно, все утро ходили по магазинам. Юки спросила их, не желают ли они заказать еще чего-нибудь. Они отрицательно покачали головами и приветливо улыбнулись. В мимике — то же абсолютное сходство. Юки пошла к другому столику. Да, мне нужна дружба, а не любовь, повторяла она про себя. Исаму — мой лучший друг, и большего мне не надо. У всех любовных историй печальный финал, а я горя хлебнула уже более чем достаточно.

Вернувшись домой, Юки обнаружила на двери своей комнаты записку, приклеенную кем-то из соседей: «Звонил Исаму, просил перезвонить ему». Она сунула записку в карман и тут увидела плоский квадратный пакет, лежащий на полу у двери, — там, где хозяйка пансиона всегда оставляет почту. Войдя в комнату, Юки внимательно осмотрела пакет. Обратный адрес не был указан. Она разорвала обертку — большой альбом, ярко-голубая обложка. Он имеет какое-то отношение к маме! Цвет обложки — один из самых любимых ее цветов. Да, у нее, кажется, был такой альбом для карандашных рисунков и акварелей.

Юки раскрыла альбом где-то на середине и увидела рисунок: парк, у фонтана маленькая девочка в соломенной шляпке кормит голубей, длинная розовая лента шляпки развевается по ветру. Юки почти физически ощутила легкое прикосновение этой ленты к шее. Она надевала ее, отправляясь с мамой на прогулку в парк. Юки подняла с полу обертку бандероли: марки погашены два дня назад, на почтовом штемпеле значится Осака — в западной его части находится офис отца.

Хидеки сообщили о смерти его бывшего тестя. Дядя Сабуро послал ему телеграмму еще до приезда Юки. «Он был наш зять, — сказала бабушка, — и нехорошо получится, если он узнает о смерти Такео от посторонних людей. Если мы не известим его, то поставим в глупое положение. Люди подумают, что после смерти Шидзуко и при новой жене он стал относиться к нам настолько неуважительно, что мы решили его вычеркнуть из нашей жизни. Потому и ничего ему не сообщили. А я не хочу, чтобы о нем шла такая молва».

Однако в день похорон отец не позвонил и телеграммы не прислал. Да и в следующие три дня от него ничего не было — ни соболезнований, ни цветов.

«Мне стыдно, что я его дочь», — сказала тогда Юки. «А твоя-то в чем вина?» — спросила бабушка. На сей раз она не пыталась защитить или оправдать Хидеки. Она ведь не сказала: «Нехорошо так говорить о родном отце». Или: «Может, у него были на то причины. Какие-то сложности, неприятности».

Юки могла бы оправдать отца, если бы знала, что телеграммы он не получал. Но сейчас она поняла, что о смерти дедушки он, конечно, узнал. И доказательство этому — альбом, отправленный через два дня после получения телеграммы. Отец решил, что этот жест — своего рода компенсация его полного равнодушия к горю бабушки. Но тогда почему он не вложил в бандероль хотя бы короткую записку? Почему не указал обратного адреса? Получается, альбом путешествует сам по себе, а отец не имеет к нему никакого отношения. Да, заглаживанием вины тут и не пахнет.

Юки раскрыла альбом на первой странице и начала медленно его пролистывать. Сначала шли акварельные рисунки. В углу каждого стояла дата. Некоторые были сделаны еще до рождения Юки и даже до свадьбы ее родителей. Она помнила, как очень давно они с мамой рассматривали альбом, и она подолгу задерживаясь на каждой странице, рассказывала о болезни отца. Вот это, наверное, вид из окна больницы, где отец пролежал с туберкулезом целый год. А вот поднос с нетронутым ланчем: мама вспоминала, как он уверял: вся больничная еда пропахла лекарствами. А вот тюльпаны, которые она принесла: они ему не понравились: от их яркого цвета, сказал он, у него разболелась голова. Рассказывая эти истории, мать смеялась. Ее забавляло, что муж в свое время был таким капризным и привередливым пациентом.

Юки внимательно вглядывалась в акварельный этюд, где отец был изображен спящим на больничной койке. Несомненно, мать любила его, и его недостатки лишь забавляли ее. Может, тогда он был совсем другим человеком — иначе мать не сидела бы у его постели целыми днями и не слушала бы ничьих советов: оставь его, забудь — он не выживет. Вот именно так и надо было поступить, подумала Юки. Дождалась бы, когда он заснет, вышла бы из палаты и больше не вернулась бы. В ту пору Юки еще не было на свете.

Пролистав альбом до середины, Юки в серии карандашных набросков и акварелей узнавала себя, некоторые свои платья, игрушки, места, где они с матерью гуляли, кварталы, застроенные деревянными домами, пирс, где первый раз в жизни она увидела океанские корабли. Помнила и розовую вязаную шапочку, которую не хотела снимать даже летом.

Особенно много напоминала Юки серия акварелей, написанных во время короткого летнего отдыха в горах недалеко от Кобе. Они тогда приехали на выходные в дом их друзей. Небольшой коттедж, окруженный цветами. Молочная ферма, где они побывали с отцом. Это был последний уик-энд, который он провел вместе со своей семьей. Юки было тогда семь, она училась во втором классе. Она собрала в горах много разных цветов и листьев и засушила их в маминых книгах, чтобы осенью показать школьным подругам.

Почти в конце альбома Юки увидела себя — детально выписанный акварельный портрет с маргаритками: в косы вплетены красные ленты, на лице — широкая улыбка. «Вот такой меня представляла мама, — подумала Юки, — безмятежно счастливым ребенком!» В те далекие годы незнакомые люди, увидев их вдвоем где-нибудь в автобусе или магазине, часто улыбались Юки: «Ты мамина дочка, правда? Ты счастливая: пошла в маму». Да, мы были действительно счастливы, вздохнула Юки. Это было ясно каждому.

Наконец последняя страница: карандашный портрет отца, спящего в шезлонге. Почти аккуратные штрихи, хотя Шидзуко, очевидно, торопилась закончить портрет мужа, пока он не проснулся. К странице приклеила несколько цветков гортензий. Лепестки с тех пор сохранились, хотя выцвели: из ярко-фиолетовых превратились в синие.

Пролистав альбом обратно, Юки сопоставила с этим портретом другой: отец, спящий на больничной койке. На обоих он выглядел мрачноватым, но в то же время забавным и даже внушал симпатию. Неслучайно же этот склочный пациент заставлял мать без конца смеяться. «Вот таким бы хотелось его видеть», — подумала Юки. Ей тогда было семь лет.

Цветки гортензий имели форму крестов с закругленными окончаниями. В то утро родители поссорились, отец хлопнул дверью и ушел. А к концу дня вернулся и принес Шидзуко охапку гортензий. Он сидел в шезлонге с виноватым видом, а потом заснул. Мать не попрекала его и не будила. Пока он спал, она обклеила лепестками гортензий последнюю страницу своего альбома — в память о примирении. Наверное, она все еще любила его.

Юки положила альбом на кровать. Интересно, когда же мать поняла, что любовь кончилась? Что бы она ответила, если бы Юки спросила ее сегодня: «Ты сожалеешь о том, что любила его?» Господин Кимура на его свадьбе с тетей Айей говорил, что он всегда мечтал страстно полюбить кого-то, даже зная, что любовь в конечном итоге приносит страдания и печаль. На похоронах дедушки он буквально сдувал с Айи пылинки. Все понимали, что он очень любит ее. И все же Юки глубоко прониклась убеждением: любовь несет в себе печаль, даже если тот, кого ты любишь, старается не причинять тебе боли.

Когда после траурной церемонии гости разъехались, бабушка часа два просидела в одиночестве перед буддийским алтарем. Юки подсела к ней, чтобы как-то утешить. «Отныне мне придется разговаривать с ним только так», — вздохнула бабушка. Несмотря на уговоры Юки, она не легла спать. Теперь, думала Юки, она будет страдать долгие месяцы и даже годы. Все, что она будет делать, — сажать ли петунии или варить рис, — будет связываться с покойным мужем: как бы поступил Такео, что бы он сказал. И все это принесет ей новую печаль. Может, для нее было лучше, если бы она не любила мужа. Легче перенесла бы потерю.

Сострадая бабушке, Юки то и дело возвращалась мыслями к Исаму. Какие снимки он бы сделал — запечатлел заросли бамбука за домом дедушки, или извивы реки, или череду рисовых чеков? Она показала бы ему все места ее детства: каштан, на который она забралась, а слезть не смогла, ручей за домом, где резвились зубатки, тропинки вдоль рисовых чеков, поросшие клевером. Жаль, что Исаму не успел познакомиться с дедушкой и мамой. Он бы им понравился.

Она снова взяла альбом и опять стала рассматривать рисунки. Вот она маленькая складывает башню из деревянных кубиков. Вот сует персик в пасть розовому игрушечному медведю. Здесь она остановилась неподалеку от коров. Юки вдруг явственно слышала то материнский смех: «С тобой не соскучишься!», то ее грустное замечание: «Ты слишком близко все принимаешь к сердцу». И опять мысли об Исаму.

Когда они в первый раз отправились фотографировать окрестности Нагасаки, он показывал ей, как надо наводить на резкость, определять экспозицию, строить кадр. Увидев цаплю, шлепающую по мелководью, Юки в нерешительности щелкнула затвором аппарата. «Ты поспешила. Она слишком далеко, тут нужен другой объектив, — сказал Исаму. — Я как раз собирался тебе это объяснить». Но когда они проявили пленку и напечатали фотографии, снимок цапли пришелся Юки по душе. На первый взгляд, фото не получилось — почти прозрачное пустое пространство. Но если присмотреться, видишь похожую на легкие карандашные штрихи серую рябь на воде, освещенной ярким солнечным светом. А цапля — туманное белое пятнышко в середине кадра. «Мне очень нравится этот снимок. В нем есть какая-то тайна», — заявила Юки. «Да, удачное фото, — согласился Исаму. — Ты передала игру света». Юки сразу же увлеклась черно-белым фото: оно лучше цветного запечатлевает световые эффекты. Наверное, и мама остается в моей памяти, как таинственная цапля на том снимке. Она почти растворена в солнечных лучах, но она всегда есть, всегда в ней. Такая картина могла бы порадовать, если было бы возможно забыть о маминых горестях.

Выйдя в коридор, Юки набрала номер Исаму. Тот сразу же взял трубку.

— Привет! Я недавно пришла с работы, — Юки запнулась, смутившись.

— Ты забыла сумку. Наверное, потому что рассердилась на меня и заторопилась. Как у тебя настроение? — Голос Исаму звучал мягко. — Прости, если что не так. Я ни в коем случае не хотел тебя обидеть.

— Все нормально.

— Ты не обиделась? Я боялся, что ты больше не позвонишь.

— За что обижаться? — Помолчав, Юки спросила: — Ты сейчас занят?

— Нет.

— Можешь встретить меня в парке? — Юки вздохнула, унимая волнение. — Я хочу с тобой поговорить.

— Правда, хочешь? А я все думал, ты на меня разозлилась.

— Да нет же, не разозлилась ничуть, — и через секунду Юки решилась: — Я тоже по тебе скучала, когда была у бабушки.

— Жду тебя в парке! Я уже выхожу.

Вернувшись в свою комнату, Юки спрятала

альбом. Не будет она писать отцу. Лучше промолчать, чем притворяться. Пока что у нее нет хороших слов для отца. Может, позже они придут, если у нее действительно возникнет чувство благодарности к нему. А до тех пор она будет молчать. Может, показать альбом Исаму? Он лучше поймет, какой была мама, и мы с ним станем еще ближе.

Парк находился через квартал, между ее пансионом и пансионом Исаму. Юки пустилась бегом. Мама мечтала о том, чтобы она была счастлива. Мама не хотела, чтобы ее смерть опечалила дочь на всю жизнь. У входа в парк Юки перешла на шаг. Исаму уже поджидал ее у качелей. Увидев Юки, он помахал ей рукой, поднял с земли ее сумку и поспешил навстречу.

«Когда он опять посмотрит на меня так же серьезно, как сегодня утром, — думала Юки, я возьму его за руку»... Она взглянула вокруг — на качели, на детскую горку, на цветочные клумбы. Исаму улыбался и, кажется, собирался что-то сказать. Юки сделала несколько шагов к нему прямо по газону, запоминая свет сегодняшнего дня.

ЭПИЛОГ (май 1976)

Утром того дня, когда бабушке Масе исполнилось семьдесят пять, ее разбудили звуки музыки, доносившиеся со школьного двора в восемь часов. Ученики построились на утреннюю зарядку. Солнце золотило домашний алтарь. Маса вгляделась в изображения Будды в его разных ипостасях. Они помещались за алтарем, их заслоняли свечи, весенние хризантемы, стоящие в медной вазе, чашечки с едой и чаем — подношения духам предков.

Прошло девять месяцев со дня смерти ее мужа Такео и все это время Маса спала в гостиной. Просыпаясь здесь, она тут же осознавала, что Такео больше нет. Если бы она продолжала ночевать в спальне, то спросонья могла бы на секунду забыть, что муж умер. В гостиной, открыв поутру глаза, она первым делом видела буддийский алтарь. Теперь Такео воссоединился с духами предков.

Маса лежала, думая об этих таинственных неземных существах. Пятьдесят пять лет назад, когда они с Такео только поженились, она всегда начинала утро с ритуала перед домашним алтарем семьи своего мужа. Духи его предков представлялись ей одним большим белым облаком, какой-то безымянной доброй силой. С тех пор здесь появились и духи ее близких: ее первенца, умершего от кори еще до рождения других детей, дух сына, погибшего на войне, духи ее родителей и родителей мужа. Но в последнее время, ставя на алтарь еду и цветы, она думала чаще о своем муже Такео и о своей дочери Шидзуко. Склонясь перед алтарем в долгом молчании, она молилась или беседовала с ними. Все остальные ее родственники присоединились к общему сонму умерших, но эти двое, Такео и Шидзуко, держались в ее горестных воспоминаниях особняком. Муж и дочь поджидали ее, и, когда она уйдет в другой мир, они все втроем воссоединятся в мире со своей родней и растворятся в белом облаке. Маса с нетерпернием ждала, когда же наступит этот благословенный день.

Музыка в школьном дворе смолкла. Маса встала, накинула серое кимоно и стала складывать стеганый лоскутный футон. На его обивку пошли обрезки старых кимоно: куски шелка цвета спелой клубники — от тех кимоно, которые ее дочери носили в раннем детстве, розовые и темно-бордовые лоскуты от кимоно ее девочек, уже подростков; голубые и светло-сиреневые куски материи — остатки от кимоно, в которых они щеголяли, когда им было за двадцать. Сейчас никто кимоно не носит — разве что по особым праздникам. Ее дочь Айя иногда присылает ей современную европейскую одежду: белые блузки и бледно- голубые и даже темно-бордовые юбки — и просит ее не ходить больше в своих серых и коричневых кимоно — они ее сильно старят. Но Маса верна традициям. Она действительно старая женщина, а старухам не пристало носить голубое или бордовое. Точно так же и мужчинам не полагается носить розовое и красное, хотя нынешняя молодежь забыла обычаи предков и одевается, как ей вздумается.

Маса подумала о Юки, гостившей у нее две недели во время весенних каникул — тогда они вместе с ней посеяли горох, шпинат, редиску, анютины глазки. Как-то раз внучка вздумала порыться в старых кимоно, которые Маса хранила на чердаке с далеких лет своей молодости. «Да ты же их никогда не наденешь, — удивилась бабушка. — Я и сама-то не понимаю, почему я их не выбросила». Дорогие кимоно Маса продала после войны, когда они лишились земли и жили впроголодь. А на чердаке валялась дешевая одежда на каждый день, уже тронутая молью.

— Если ты не возражаешь, я кое-что заберу, — сказала Юки. — Может, из отдельных кусков сошью себе наряд. Мы с моим другом

Исаму хотим научиться кройке и шитью. Уже нашли преподавателя. В школе домоводство я так толком и не освоила.

— Да хоть все забирай! Я бы давно выбросила это тряпье, но все никак руки не доходили,— Масу рассмешила эта странная прихоть внучки, но в глубине души она была тронута.

С последним письмом Юки прислала бабушке фотографию, на которой она красуется в лоскутном жилете, сшитом собственноручно из обрезков старых кимоно. На обороте фото написано: «Что ты на это скажешь? Мне захотелось поносить твои вещи». Маса умилилась.

В июне Юки снова приедет на две недели. Разговаривая с бабушкой по телефону, она спросила ее: «Могу я приехать с другом? Он побудет у нас два-три дня. Хочу, чтобы вы познакомились и он увидел места, где я выросла. Это мой настоящий друг». Помолчав, добавила: «И бойфренд... Он тебе понравится». — «Конечно, пригласи его с собой. Мне интересно с ним познакомиться».

Положив трубку, Маса с грустью подумала: как жаль, что Такео и Шидзуко никогда не увидят избранника Юки. Хорошо, конечно, что личная жизнь внучки налаживается, но все равно грустно.

Маса пошла на кухню. Уже конец мая, но в кухне прохладно. Впрочем, теперь в ней прохладно всегда — готовить Маса стала редко.

Поставив на огонь рис и бобы, она села в ожидании своей невестки Эцуко которая обещала заехать со старшим сыном, Тадаши. В прошлом году Эцуко работала через день на швейной фабрике в городе неподалеку, а четырехлетнего Тадаши отдала на попечение свекрови. Вообще-то на фабрике была специальная комната для детей. Они там целый день играли, и за ними присматривала женщина-воспита- тель. Младший сын Эцуко там быстро освоился, а вот Тадаши в первый же день стал затевать драки. Синяк под глазом, который он поставил одному мальчику, решил дело: Эцуко попросили больше сына не приводить. Тадаши мало у кого вызывал симпатию, и сам ни к кому особых чувств не питал. Поэтому Маса несказанно удивилась, заметив, что к Юки он с первого же дня привязался, как собачонка. Во время ее последнего приезда он везде следовал за ней по пятам. Они вместе часто ходили к ручью, протекавшему за домом, посмотреть на плавающих в нем зубаток. А однажды даже залезли в мутную воду: Юки уверяла мальчика, что рыбы их не испугаются и будут как ни в чем ни бывало сновать под ногами. Вернулись они с ног до головы в грязи, но очень веселые.

Когда еда была готова, Маса принесла на кухню поднос, стоящий на алтаре. Выбросила содержимое чашечек, помыла их, положила в них свежии порции риса и бобов и налила чаю.

Отнесла поднос на место, зажгла две ароматические палочки и склонила голову.

Только она начала молиться, как зазвенел дверной колокольчик. Старушка поспешила открыть. На пороге стояла улыбающаяся Эцу- ко. Она втолкнула в комнату Тадаши. Веки у мальчишки были припухшими.

— Пожалуйста, проследите, чтобы он заснул, — попросила невестка. Младший сынишка Дутому висел в рюкзаке на ее спине. — Ночью он почти не спал: в доме очень сыро.

— Я не хочу спать, — запротестовал Тадаши.

Мать тут же стиснула его плечо и сказала,

обращаясь к свекрови:

— Сабуро велел мне заехать за вами после работы и привезти к нам. Сегодня ведь у вас день рождения, не так ли? Приглашаем вас на обед.

— Благодарю. Очень любезно с вашей стороны.

— Я заеду за вами примерно в пять, а сейчас мне надо спешить.

Через минуту машина Эцуко отъехала. Первые полчаса противный мальчишка, по своему обыкновению, злился на весь мир. Бабушка усадила его на крыльцо, и он прутиками рисовал что-то на земле. Маса села завтракать. Тадаши категорически отказывался от ее угощений, с тех пор как нашел в углу буфета дохлую муху. Тогда Эцуко разрешила ему брать из дома коробку с собственным ланчем и термос со слабо заваренным чаем. У него даже были свои палочки и своя пластмассовая чашка. Масе его капризы облегчили жизнь — сама она давно уже обходилась без ланча.

Позавтракав, Маса направилась в сад. Нужно было оборвать мертвые листья с весенних хризантем и повыдергивать сорняки. Тадаши крутился у забора: поймав трех крошечных древесных лягушек, он заточил их в банку из-под майонеза. Это было излюбленным его занятием. Сколько бы ни объясняла ему бабушка, что лягушки в банке задохнутся, он постоянно ловил их.

— Лучше помоги мне полоть сорняки, — сказала Маса.

— Это очень скучно, — скорчил презрительную мину внук.

- — А ты пофантазируй, и будет нескучно. Представь, что это вражеские солдаты, и тебе нужно отрубить им головы. Или оторвать. Смотри, как я это делаю. А я тем временем принесу палочки для гороха — вон как он уже вытянулся и валяется на земле. А по этим палочкам сразу станет карабкаться вверх.

Ребенок медленно направился к цветочной клумбе, а Маса поплелась в сарай. Войдя, она в темноте слегка споткнулась о скамейку, раньше стоявшую под деревом хурмы. Такео часто сиживал на ней после вечерней ванны и показывал внукам созвездия. Юки тогда очень понравилась история о двух звездах, разлученных Млечным путем. В июле они сближались на относительно короткое расстояние, но после этого дистанция между ними с каждой мочью резко увеличивалась. Осенью, когда внуки разъезжались по своим городам, Такео и Маса сидели до глубокой ночи на этой скамейке под деревом, усыпанным плодами, и вспоминали нехитрые, но приятные события минувшего лета. Сейчас все их внуки стали взрослыми — кроме Тадаши и Цутому, которые дедушку вряд ли помнят.

Перед Масой проскользнула змея, тонкая и серая, как пояс ее кимоно. Старушка взяла несколько бамбуковых веток и вышла из сарая.

Вернувшись в сад, она увидела следующую картину: Тадаши сидит между двумя маленькими кучками, в одну сложены сорняки, в другую — оборванные белые хризантемы. А сам он потряхивал майонезную банку, чтобы лягушки попрыгали.

— Зачем же ты оборвал цветы? — недоуменно спросила Маса.

— Они были героями и погибли, когда бились с вражескими солдатами, — невозмутимо объяснил внук.

Маса не знала, смеяться ей или отругать мальчишку. Она редко бранила кого-либо. Воспитанием и детей, и внуков занимался в основном Такео. Он-то уж точно знал, когда надо проявлять строгость, а когда дать малышам слабинку и посмеяться вместе с ними.

Пока бабушка подпирала бамбуковыми палочками стебли гороха, внук вырыл в углу сада ямку и похоронил жертв войны между (сорняками и хризантемами. Надо бы ямку сделать глубже, заметила про себя Маса, тогда ссорняки больше не вылезут.

Вдали завыла фабричная сирена — полдень, перерыв на ланч. Тадаши, сев на крыльщо, раскрыл коробку с едой. Неподалеку от негю Маса озабоченно осматривала еще не распустишшиеся цветы. Какие-то вредители методично уничтожают листву, но бутоны, вроде, целы.

— Мама сейчас пошла на ланч, да? — спросил Тадаши.

— Конечно.

— Она говорила, что на ее работе стсоят сто швейных машинок. Это правда?

— Думаю, да.

— Они там точно есть. Я их во сне видел. Из них все время иголки вылетали, как гпули. — Тадаши отложил палочки и, щурясь, гаосмот- рел на солнце.

— Так вот ты почему плохо спишь? Тебя пугают страшные сны?

Тадаши вновь взял палочки, набил {рот рисом и откусил кусок цыпленка. Пото»м объяснил бабушке:

— Нет, не пугают. Я плохо сплю, потому что мне жарко.

Когда он покончил с едой, Маса пове-ла его в дом. Тадаши остановился около детском горки.

— Можешь покататься на ней, а потом пойдешь спать, — сказала бабушка.

— Нет, не хочу. Там занозы.

— Какие занозы? Смотри, она гладкая как стекло, — Маса провела рукой по деревянной поверхности.

— Все равно, не хочу. Я уже большой.

Маса хорошо помнила тот день, когда Такео

закончил сооружение детской горки. Это было спустя две недели после того, как родилась Шидзуко. Горка была рассчитана на малышей, и Такео сделал ее невысокой — всего лишь пять ступенек. Все их дети и внуки в свое время катались с нее. Тадаши тоже катался — в день похорон Такео, пока взрослые ждали священника. Когда священник пришел, и фоб открыли для последнего прощания с покойным, Тадаши от страха закричал. Масе пришлось увести его в сад, чтобы он успокоился. С тех пор Тадаши невзлюбил детскую горку и рассказывал всем, что его дедушку затолкали в большой ящик и отнесли на чердак.

Тадаши осторожно провел ладонью по скату горки.

— Ну что, нашел занозу? — спросила бабушка.

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Давай, я подержу твою банку, а ты залезай и прокатись. Всего разок.

— Она сломается. Я большой.

— Твой папа катался с нее, когда был еще больше тебя. На всякий случай отдай мне банку. Тогда горка уж точно не сломается: это все- таки лишняя тяжесть.

Тадаши заколебался.

-Давай-давай. Ведь ты не боишься, правда?

Тадаши попался на удочку. Наконец-то расставшись с банкой, он осторожно вскарабкался на горку. Враждебно взглянул на бабушку и полетел вниз. Вскочив на ноги, он вырвал банку из рук Масы. Глаза у него были по- прежнему злые.

— Ну вот, она не сломалась, и ты ничего себе не занозил, — примирительно сказала бабушка.

Ничего не говоря, Тадаши направился в гостиную. Маса дала ему одеяло и подушку. Он улегся на пол, спиной к алтарю, а свою банку поставил рядом с подушкой.

— Почитать тебе что-нибудь или ты и так заснешь?

Тадаши молча закрыл глаза. К облегчению Масы, через пять минут он спал, как сурок. Его рот, обычно сжатый, во сне расслабился, лицо раскраснелось от солнца. В банке послышался слабый шорох: одна из лягушек тщетно пыталась выпрыгнуть. «Я не дам им подохнуть», — подумала Маса, взяв банку. Тадаши, обнаружив пропажу лягушек, наверное, будет вопить как резаный, но должен же кто-то внушить ему, что нельзя убивать живых существ.

Маса пошла в сад и вытряхнула лягушек под кусты пионов. С минуту они лежали неподвижно, но потом отдышались и одна за одной попрятались. Выбросив пустую банку в мусорный бак, Маса заметила на оконном ставне что-то белое. Она подошла поближе — цикада, только что вылупившаяся. Тельце и крылышки еще белые, мокрые и блестящие. Коричневая скорлупа валяется на земле: если бы не трещина посередине, она выглядела бы, как живое существо с выпученными глазками и скрюченными лапками. Сыновья Масы в детстве эти скорлупки собирали, а Такео рассказывал им, что цикады живут семь лет под землей и лишь после этого выбираются на белый свет, учатся летать и петь. По словам Такео, из всех божьих созданий цикада — самое терпеливое. Однако цикада, которую увидела Маса, выглядела неважно, словно была на последнем издыхании. Надо же, подумала старушка, лежать семь долгих лет под землей, чтобы потом достаться птицам. Она сорвала лист пиона, положила на него цикаду и пошла в гостиную. Тадаши все еще спал. Маса положила лист на алтарь. Если этому насекомому суждено умереть, то пусть лучше умрет здесь. По крайней мере его увидит Тадаши, а я скажу, что принесла ему подарок — первую цикаду этого лета.

Ароматическая палочка, которую Маса зажгла утром, догорела до конца, превратившись в серый порошок. Маса закрыла глаза и в который уже раз вспомнила Такео и Шидзуко. Сегодня мой день рождения. Мне исполнилось семьдесят пять, и я не могу думать ни о чем другом, как только о том, что вас уже нет со мной. Раньше в горестные минуты Маса часто плакала, и слезы приносили ей облегчение Исчезала тупая боль в груди. Но после смерти мужа все ее слезы словно иссохли. Я женщина, покинутая мужем и дочерью, говорила про себя Маса. Я хочу как можно скорее быть с вами, обращалась она к Такео и Шидзу- ко. Я молюсь вам и духам наших предков: возьмите меня к себе, и мы воссоединимся в мире и тихой радости.

Думая, что ее молитвы будут услышаны только в том случае, если она закроет глаза и замрет, Маса отошла от алтаря и тихо легла рядом с внуком. Да, она очень устала. Ровное дыхание Тадаши убаюкивало ее. Уже в полусне ей виделся другой ее день рождения, когда Шидзуко приехала к ней из города на машине и привезла в подарок букет розовых и белых пионов, а также сшитое ею серебристо-серое кимоно. Засыпая, Маса видела эти пионы. Они выросли до огромных размеров. А дочь все обертывала ее нескончаемым полотнищем серебристо-серого шелка.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем она очнулась. Ее разбудил отдаленный звон. Он то становился громче, то затихал. Маса открыла глаза — Тадаши в комнате не было. Медленно поднявшись с пола, она пошла на звук. С застекленной веранды она увидела внука: он, как заведенный, не переставая карабкался на горку, скатывался с нее, снова поднимался и снова летел вниз. На какой-то миг Масе почудилось, что Тадаши не один, вместе с ним, смеясь и тараторя, катаются с горки все ее дети и внуки. Потом все, кроме Тадаши, исчезли, а над ее головой описывала круги цикада.

Тадаши увидел через стекло бабушку, восторженно замахал руками и закричал:

— Смотри — цикада, цикада, цикада! И ни одной занозы, ни одной, ни одной!

Маса открыла окно. Цикада тут же вылетела и растворилась в голубом небе. Маса продолжала стоять у окна, любуясь развеселившимся внуком. Она долго смеялась, потом из глаз ее ручьями хлынули слезы. Маса плакала до тех пор, пока не почувствовала боль в груди. Но не ту боль, что терзала ее в минуты беспросветной тоски. Сейчас ее переполняло счастье, от которого она давно отвыкла.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

Япония расположена на островах. Крупнейшие из них — Хоккайдо, Хонсю (центральный остров), Сикоку и Кюсю. Основные события происходят в Кобе — городе на главном острове (к юго-западу от Токио, примерно в четырех часах на скоростном поезде). Как и соседняя Осака, Кобе — один из важнейших индустриальных и культурных центров страны. Подобно многим крупным городам Японии, он сначала развивался как порт на узкой полоске суши между горными цепями и Внутренним Японским морем.

Химедзи — город, расположенный в юго- западной части главного острова Японии. Он намного меньше Кобе, большей частью находится в сельской местности. Вокруг него — рисовые чеки, леса, реки и маленькие деревушки. От Кобе до Химедзи гораздо ближе, чем до Токио, но добираться до него сложнее, чем до столицы.

Нагасаки — город на самом южном острове страны Кюсю. Основанный в XVI столетии, он был одним из первых портовых городов

Японии. Сейчас это крупный промышленный и торговый центр, а в его окрестностях успешно развивается сельское хозяйство. Добраться из Нагасаки до Кобе можно поездом. Проливы между островами не помеха: под морским дном проложены железнодорожные туннели.

Учебный год в Японии состоит из трех семестров разной продолжительности. Начинается он в апреле, заканчивается в марте. Первый семестр длится с начала апреля по конец июня, затем — двухмесячные летние каникулы. Второй семестр — с начала сентября по конец декабря, после него — двухнедельные зимние каникулы. Третий семестр — с начало января до середины марта, после чего школьники переходят в следующий класс. Первые шесть лет они учатся в начальной школе, следующие шесть — в средней. Три года — в младшей сред ней школе и три года — в старшей. После это го можно держать экзамены в колледж или университет.

Глава 3

С. 28. 1 Киото — город, где много интера нейших исторических и архитектурных памм i ников, находится в часе езды от Кобе.

С. 30. 2 Земельная реформа. После Второй мировой войны оккупационные власти ир<м приняли две реформы перестройки эконом ш- и Японии. Одна была призвана ликвидирои.т.

крупнейшие промышленные монополии (во время войны они обеспечивали японскую армию оружием): другая реформа предусматривала перераспределение земель, на которых выращивался рис — главная сельскохозяйственная культура Японии. Первая реформа провалилась, вторая привела к коренным изменениям в жизни сельского населения страны. До войны во всех японских деревнях земля, где находились рисовые чеки, принадлежала одному-двум семействам, которые отдавали участки в аренду простым крестьянам. Арендаторы собирали неплохие урожаи, но большую часть риса забирал землевладелец — в виде арендной платы. Безземельные крестьяне бедствовали. Реформа обязала землевладельцев продать свои рисовые чеки государству — за мизерную сумму. Скупленную землю, правительство распределило между бывшими арендаторами. В результате продуктивность сельского хозяйства резко возросла: люди стали трудиться на себя, а не на мелких феодалов. Бывшие землевладельцы были недовольны — их лишили земли, которой их семьи владели из поколения в поколение, оставив им небольшие участки где можно было вырастить рис лишь для себя. Большинство таких семейств обеднело.

Глава 4

С. 37. 3 Футон — это традиционный японский матрас. Утром его складывают и убирают в чулан, чтобы в комнате стало просторней. В типичном японском городском доме есть комнаты, где пол устлан татами (соломенными коврами), на которые и стелится футон. Это характерно для сельских домов. Но бывают в домах и обычные спальни, как на Западе.

С. 42. "Деревни гончаров — поселения, каких много в горах к северу от Кобе. В каждой из них живет несколько семей потомственных гончаров. У каждого члена семьи — своя специализация: один месит глину, другой работает на гончарном круге, третий покрывает сосуд глазурью, четвертый разрисовывает его, пятый поддерживает огонь в печи для обжига. В эти деревушки часто приезжают коллекционеры керамики.

Глава 9

С. 122. 5Темпура — национальное блюдо Японии. Овощи и морепродукты (или мясо) режут на мелкие куски, обмакивают в кляр (смесь муки и яиц) и жарят во фритюре.

Глава 14

С. 206 6 Хаори — традиционная одежда японцев: куртка, которую надевают обычно поверх кимоно. Сегодня пожилые люди носят хаори даже поверх европейских костюмов.

Оглавление

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  ЭПИЛОГ (май 1976)

    ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?