«Две новеллы»

Эктор Мухика Две новеллы

Ягуар

I

Вечер первый

Рассказчик — старик с усталыми глазами на вытянутом лице, похожий на китайца со старинного рисунка (будто видит он вдали тихую реку в тростниках, чуть колеблемых ветром, и скользящие по ее глади лодчонки), — сидел на земле и говорил вялым, даже брюзжащим тоном, отнюдь не стараясь убедить слушателей:

— Это могли быть борзые Марии Лионсы[1]. Они такие — когда Великая Затейница принимается их науськивать, вмиг раздирают свою жертву в клочья. У них, как у драконов, на лапах по четыре пальца и на каждом по четыре когтя. Покороче, правда, чем у драконов, зато много острее. В тело входят на дюйм без малого, а уж боль — до мозга костей прохватывает.

На лице биолога появилась — заметная даже в сумерках — сочувственно-снисходительная улыбка. Однако не успели слушатели поднять на смех старика, как биолог сказал:

— Времена мифов прошли, старина. Мы живем в век третьей промышленной революции. Какие там сказочные борзые! Этот человек погиб от когтей ягуара. Быть может, поддался страху — от одного вида грозного зверя можно перепугаться насмерть, так что, как говорится, во рту станет сухо, а в штанах мокро, —и повел себя необдуманно, выдал свое присутствие, и зверь на него напал.

Слушатели примолкли и насторожились. Биолог рассказывал со знанием дела. Он уточнил, каков вес ягуара и какова сила его удара, показал, как тот рычит в ярости, отфыркивается, покашливает. Вообще-то ягуары опасаются человека, но охота на зверя изменила его характер, и теперь порой он нападает первый. Словом, несчастного растерзал ягуар, это совершенно ясно.

Рассказчик настаивал на своем:

— Может, и отошли в прошлое времена гарпий и других чудищ, но есть еще в природе силы, неведомые человеку. Вот в горах, к примеру, гибнут здоровые люди — в один момент и неизвестно отчего. Я сам видел — мои товарищи так умирали. Идет человек по лесной тропе, а над тропой роятся крохотные летучие твари. Облепят, словно туманом окутают, и только слышно, как шуршат в воздухе их крылышки. А потом и часа не пройдет, смотришь — человек умер. А мандрагора? Видели мандрагору? Растение, а умеет кричать, родственник человека. Эх! Всем известно, что такое мак. Так вот, у самых горных вершин, в голубом небе Марии Лионсы, есть место, сплошь поросшее маками. Среди них и обитает мандрагора. Находились охотники сорвать ее, да там и сложили головы и теперь входят в погребальную свиту Марии Лионсы.

Кто-то, осветив газету карманным фонариком, стал читать вслух заметку. Сообщение полиции было кратким: «Сегодня, в 4.40 утра, патрульная машина «П-44» обнаружила растерзанное тело неизвестного. Опознать погибшего пока не удалось. Учитывая место, где было найдено тело, можно предположить, что пострадавший стал очередной жертвой ягуара, уже не раз нападавшего на людей и скот в этом районе».

Тут замолчали все — и рассказчик, и биолог, и слушатели.

II

В любую минуту — днем и ночью, льет дождь или светит солнце, в городе или в деревушке, в промышленном центре или в заброшенном селении — перед вашим взором могут возникнуть длинная, когтистая лапа ягуара, его сверкающие глаза. По вечерам, когда начинают гудеть, подрагивая, моторы автомобилей, лапа удлиняется. В бесконечных очередях ожидающих на перекрестках машин ягуар на время убирает когти, мягко втягивает их внутрь лапы. Но едва транспорт двинулся, как он, потянувшись и расправив лопатки, выпускает когти наружу, рычит, изрыгает огонь — и вот уже понесся, словно звенящая стрела, пущенная в полет демонической силой.

В первый раз — это произошло так давно, что с трудом вспоминалось, — он почувствовал когти ягуара, когда, еще совсем несмышленыш, захотел отнять игрушку (а может, не игрушку, а лакомство?) у одного мальчишки, сынка фабриканта или торговца, а может, доктора или чиновника, и мальчишка, чуть постарше его, закричал, бросился бежать, оглянулся назад, припустил шибче, бежал и бежал, кричал, вопил, бежал и вопил, сжимая в руках игрушку или лакомство, бежал, бежал сломя голову, бежал и кричал, весь устремленный вперед, кричал, надеясь спастись, бежал, запаренный, на последнем дыхании, обезумевший, потерявший голос, а он мчался за ним, догонял, тоже запаренный, тоже на последнем дыхании, молча, стараясь выхватить игрушку или лакомство. (На бегу слышал голос бабушки, побасенки бабушки, сказки бабушки, притчи и наставления бабушки: «Три трепаных тигра трапезничали треской на трех треснувших тарелках». И наставления: «Уважай старших, не перечь богатым и полиции». Разве полиция — из богатых?) Так добежали они до станции, до старого, никому не нужного теперь перрона (незадолго до того, как сообщалось, власти, радея о прогрессе, предали огню старые железнодорожные вагоны), — так добежали они до перрона: он, догоняя игрушку — или лакомство? — а тот, убегая, все еще убегая, и вдруг — хлысть! — плетью по спине, ожог, озноб, словно дернуло током, больно и обжигающе, сперва больно и обжигающе, потом холодно и мокро, больно и мокро; то же самое, наверное, испытывает в кровь избитый Качито, бездомный, паршивый пес Качито, который бродит вечерами по перрону: не найдется ли косточки, нет-нет, он не Качито, он смелый, и снова — хлысть! — второй удар плетью, теперь по ногам, под коленки, и вслед за этим он упал как подкошенный и напустил в штаны.

Он лежал на земле, а полицейские вздымались над ним, высоко-высоко, до самого неба, где нежно сияла вечерняя звезда — Венера, как называют ее бабушка и школьная учительница сеньорита Конча; сеньорита Конча ученее бабушки, но она не рассказывает сказок, как бабушка, потому что весь ее ум ушел в арифметику и чтение, а бабушка хоть и не знает грамоте и чисел у нее в голове меньше, зато она может разговаривать с вечерней звездой и когда разговаривает, то все всматривается в него, прямо в глаза, и он тоже смотрит прямо в глаза бабушке, ведь бабушка волшебница, она не только выращивает цыплят, но и придумывает в сказках диковинных зверей... а вот теперь он лежит на земле и еле-еле различает в небе звезду, его звезду («Под несчастливой звездой родился дон Хосе, — говаривала бабушка.— Выиграл и в тот же день помер, надорвал себя работой, такие труженики важнее волшебников, богатства из земли добывают»), на земле он и лежит, на голой, пахнущей курятником земле, а сверху, с самого темно-синего неба, с самой звезды, с его звезды, срывается плеть — рраз! И еще — рраз! «Вот тебе, ворюга!» «Сопляк, а туда же!» «Еще и воровать не научился, а туда же!» «Вот так и сбиваются с пути». «Никакого уважения к священной чужой собственности!» Что было дальше, он не помнил, очнулся совсем в другом месте, много там было, очень много ребят, подростков. «Такие же, как я». «Сопляки, а туда же». «Еще и воровать не научились, а туда же». Сидя на заплеванном полу, самодовольные воришки распевали слезливо-страстные песни, какие можно слышать в борделях.

Один из подростков, гнусавя и подвывая, словно южный ветер в зарослях, стараясь вложить в свой слабый голосок смертную тоску, пел в подражание Карлосу Гарделю[2]:

Родной сынок, тебя постигла злая доля, наш мир жесток, а ты был смелым, не захотел терпеть насмешек и глумленья, погиб, отстаивая собственное мнение...

Остальные, жестами изображая игру на гитаре, хором подпевали:

Та-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра...

Другой все призывал послушать его: нет, он уже никакой не сопляк, шесть месяцев валандается с Петранхелой, девчонкой из «Сладкой мордашки» — лучшего из всех пригородных борделей. Так прошла ночь — лица в синяках, в ссадинах, подбитые глаза, окровавленные губы, надрывный кашель какого-то бедолаги, никому не дававший покоя («Да заткнись ты, чахотка!» — бормотал исполнитель танго), разбитая бутылкой голова того, кто валандался с девчонкой из борделя, потные чужие спины и собственная спина в ранах от плети — в следах когтей хищного ягуара.

Ах, сколько раз тебя просила я, сыночек, не заносись перед ученым и богатым, но ты не слушал материнские советы и заплатил ценою горькою за это...

Вечер второй

Рассказчик все еще упорствовал:

— Помяните мое слово: это борзые Марии Лионсы. Когда они бегут, похоже — ураган несется. А в ту ночь как раз дул сильный ветер. Многие ранчо повалились, и навесы рухнули. Изгороди ветер к земле пригибал. И сквозь грозу, сквозь ливень глаза борзых желтым огнем вспыхивали в небе над горами, хоть мы и думаем, что это молнии.

Но биолог тоже не сдавался:

— Хищники из семейства кошачьих, обитающие в нашей местности, необыкновенно сильны и агрессивны. И не кто иной, как человек, охотящийся на них, повинен в этом. У дона Раймундо ягуары зарезали шесть коров швейцарской породы, по четыреста килограммов, и уволокли их в Тихое ущелье, в самую чащобу. Видите, как далеко может утащить ягуар свою добычу, а ведь она в десять раз превышает его собственный вес. В безопасном убежище он ее пожирает.

Как и в прошлый вечер, человек с карманным фонариком прочел еще одно сообщение в газете:

«Опознан труп, найденный вчера в окрестностях города. Покойный— Лехано Галунда, 40 лет, уроженец Ниргуа, штат Яракуй, проживал на авениде Сабана Гранде. Местный врач удостоверил факт гибели вследствие нападения хищного зверя».

III

Лехано Галунду очень беспокоили его коммерческие дела, они шли все хуже и хуже. Его тревожила также судьба Лины Жемчужинки, арестованной за торговлю наркотиками. Да, Лины, девчонки, с которой он познакомился в «Сладкой мордашке» и пообещал ей законный брак. Лина сейчас в тюрьме. Его волновало и многое другое. Например, печальный удел мадам Клотильды — особы, удравшей из дома терпимости в Эль Силенсио еще до того, как этот район города обрекли на слом, и стараниями Адриано вернувшейся в лоно благопристойности. Прорицательница, гадалка, колдунья, мадам Клотильда вскоре умерла, не успев по-настоящему насладиться спокойной жизнью в защищенном от житейских бурь укрытии (по слухам, где-то в Эль Конде). «Интересно, что стало с котом мадам Клотильды?»— спрашивал себя Галунда, стоя перед зеркалом, края которого гранил когда-то мастер своего дела, старый польский эмигрант, женившийся на нищей девчонке из Барловенто, которая, разузнав секреты ремесла от мужа, тут же бросила его и ушла с мастером Антонио, хотя тогда Антонио был всего лишь подмастерьем, а уж потом открыл собственную стекольную мастерскую в окрестностях Эль Кухи. Поляк сильно горевал, проклинал свою «мерзкую судьбу», потом сошелся с девушкой из Эль Бауля, но она его тоже бросила и уехала в льяносы, прихватив сыночка — светлокожего, голубоглазого, но черноволосенького. («Сразу видно, это мой сын, черт бы вас всех побрал», — говаривал поляк, расхаживая с младенцем на руках среди зеркал; и оттого, что ребенок все время видел себя с четырех сторон, он стал косоглазым.) Куда подался поляк, когда сломали старые дома в Эль Кухи? И где теперь голубоглазый мальчуган, увезенный матерью в льяносы? И бедная Лина, где она, в какой тюрьме? Что касается поляка, то он, Галунда, пытался отыскать его следы, исходил вдоль и поперек весь город, но город-чудовище поглотил человека, как и старые дома с красными черепичными крышами, и глиняными кувшинами для воды, и клумбы анютиных глазок на станции. Многое, очень многое занимало мысли Лехано Галунды — пусть мелочи, но сколько их. Светящиеся рекламы, сообщения о несчастных случаях — из года в год одних и тех же, напыщенные речи высокопоставленных чиновников о преимуществах представительной демократии, низкопробный юмор телевизионных передач, несмолкающее радио, долготерпение бедняков, алчность богачей, нищенские ранчо, агенты общественного порядка («Ordem e Progreso» — как начертано даже на бразильском государственном флаге), пытки и бесследные исчезновения людей, что стало столь обычным у нас, тысячи заключенных. Да мало ли чего еще!

■

Этот рекламный знак — красные линии по черному фону — виден издалека на каждой заправочной станции. Иногда красно-черный ягуар подстерегает нас за поворотом дороги: то он приготовился к стремительному броску, то, улыбаясь клыкастой пастью, длиннохвостый, вылезает из бака с горючим.

ПОСАДИТЕ ЯГУАРА В СВОЙ БЕНЗОБАК

Едва он взглянул на рекламу, как его охватил страх. Детский, глупый и тем не менее тошнотворный страх. Панический страх, от которого пересыхает и судорожно сжимается горло. Он почувствовал, как ягуар прыгнул на него, стал рвать его кожу; с каждым ударом когти проникали все глубже, и тело его и тело ягуара сплелись в одно, и вскоре его тело перестало походить на человеческое, превратилось в бесформенную, окровавленную массу.

Лохмотьями слетели с него пиджак и брюки. Затем рубашка. Он бросился бежать — окровавленный, истекающий кровью, задыхающийся, усталый, ослабевший, обессиленный, измученный, вконец смятенный— и бежал, бежал сломя голову по авениде Сабана Гранде, а ягуар мчался за ним, рыча и отфыркиваясь, мчался за ним, так удачно попавшейся добычей.

Он проснулся весь в испарине, разбитый, с тяжелым сердцем. Ему снились урок катехизиса и сеньорита Конча. Помнится, старая учительница наставляла: «Всеведущ, всесилен и вездесущ лишь один господь бог наш».

(Тогда он никак не мог представить себе в одном существе столько качеств да и не понимал, что они означают.)

ПОСАДИТЕ ЯГУАРА В СВОЙ БЕНЗОБАК

Так красно-черный ягуар стал для Галунды живым. Вылез за рамки рекламного щита и прыгнул на жалкого, слабого человека.

Канделария, сеньорита Канделария, девушка из порядочной семьи, приехала в столицу заканчивать образование. Вскоре, по непонятным причинам, сеньорита Канделария оставила учебу и сошлась со служащим нефтяной компании «Креоле», родила от него ребенка, а затем, когда служащий ее бросил и она осталась без средств к существованию, сошлась с другим служащим «Креоле», приятелем первого, а потом с третьим, пока, наконец, прожив некоторое время одна, не открыла собственное заведение под милым названием «Сладкая мордашка». Здесь ее и встретил Лехано Галунда, захваченный кутежом, когда он ощущал себя особенно значительным и просветленным. Именно в ту ночь он принял решение жениться. И женился. Так сеньорита Канделария стала сеньорой Галунда, а сам сеньор Галунда начал новую, более сытую и упорядоченную жизнь.

Он мог бы и дальше наслаждаться свалившимся на него счастьем, омрачаемым разве что слишком явным вымогательством неопытного новичка полицейского (обычно после каждого правительственного переворота в полиции назначали новых начальников), но вот как-то вечером на Сабана Гранде поравнялась с ним и внезапно остановилась небольшая европейской марки машина, из нее вышли трое и, угрожая оружием, схватили его. Они втолкнули Галунду в машину, увезли куда-то за город и там приступили к допросу. «Где он скрывается? Где он скрывается?.. Где он скрывается?.. Где он скрывается?..» — как припев и затем удар в грудь. В солнечное сплетение. Ногой в живот. Ногой в пах. Пытка током. Он потерял сознание. Первый раз потерял сознание. Упал. Первый раз упал замертво. Второй. «Говори, сукин сын! Говори! Где он скрывается?.. Где он скрывается?..» — опять припев. Удары, удары — и припев. И Лехано Галунда не смог больше подняться на ноги.

Он ничего больше не слышал. Ни тишины, ни стрекота цикад, ни припева. Лехано Галунда умер, пал жертвой лживого доноса и внешнего сходства с каким-то человеком, которого разыскивали.

Временами резкий свет чередовался с кромешной тьмой. В лицо светили фонарем. Слышались голоса. «Хлипок, долго не выдержит», — произнес чей-то голос. Галунда пытался доказать свою невиновность. Какое там! Один из завсегдатаев «Сладкой мордашки», с которым Канделария отказалась лечь в постель, подтвердил донос.

Так закончился жизненный путь Лехано Галунды.

Вечер третий

— Сейчас уж я твердо скажу: это дело рук Марии Лионсы. Ее борзые выходят в полночь на добычу. В середине года, когда их стаи пополнятся приплодом, борзые спускаются с гор в селения и рыскают, посверкивая огненными глазами — ни дать ни взять светляки в ночи. Нарвется человек на таких светляков — и ослеп. Многие погибают. Я вам говорю: Лехано Галунда отдал душу Великой Затейнице.

Но биолог упорно твердил свое:

— Кто ныне верит в сказки, старина? Люди мыслят реалистически. Лехано Галунду нашли растерзанным, тело изодрано в клочья. Только ягуар мог так изуродовать человека. Тот самый ягуар, что ворует скот у дона Раймундо. Ясно как божий день. Несчастный стал жертвой хищного зверя.

Пресса больше не писала о трагическом происшествии, и человеку с карманным фонариком нечего было прочесть слушателям.

Все расходились молча. Непроглядная ночь предвещала грозу. Тяжелую черноту неба резко пересекла огненная борозда, тут же исчезнувшая.

Хлынул дождь. Он лил над чужой землей, в которой покоились останки — все то немногое, что осталось от Лехано Галунды.

Три окна

I

Он затормозил и остановился. После двухсоткилометровой безостановочной поездки ломило поясницу; еще немного — и нестерпимая боль охватит все тело. Ночь напролет он вел машину в кромешной тьме, по ухабистым проселкам — будь они прокляты! —и вот тебе награда: заштатный городишко с четырьмя тысячами душ. Он остановился перед металлической цепью, натянутой поперек дороги. Это была застава дорожной полиции.

— Есть тут где переночевать?

Дежурный — приземистый, с усами на прусский манер — долго смотрел на приехавшего, не торопился отвечать. Наконец, пожав плечами и намереваясь возвратиться к себе в будку, проворчал:

— Постоялые дворы. Есть еще пансион, на Главной улице.

И он шагнул за порог, даже не оглянувшись.

Приезжий повернул ключ в зажигании — о, этот привычный, невыносимо привычный жест! — и его новенький комфортабельный «форд» опять рванул с места. Ему хотелось кричать криком, проклинать белый свет. По дороге он то и дело поглядывал на сиденье справа. Левой рукой держал руль, а правой перелистывал брошенные на сиденье бумаги — накладные, счета в трех экземплярах, образчики товаров. Чтобы как-то подавить монотонную дорожную скуку, он пробегал их взглядом, складывал в стопку, подравнивая ее, пока не добивался идеального порядка, помечал в записной книжке имена и адреса клиентов. Его голубые глаза сквозь недавно рекомендованные окулистом очки следили за скольжением пера по разграфленному листку бумаги. Иной раз взгляд на мгновение задерживался на заголовках столичных газет, брошенных тут же, на сиденье. Старые газеты обычно хранились в кипе счетов и накладных по нескольку дней. Бывало, что с собой он прихватывал в дорогу четыре-пять экземпляров одного номера, и если там было рекламное объявление его фирмы, то подолгу разглядывал его, многократно повторенное, в окружении повторенных же сообщений о происшествиях, до которых так падка пресса. Всегда это было одно и то же. Похищена девочка; кому-то помешали кончить жизнь самоубийством; некто совершил преступление и скрылся; там-то произошла драка, столько-то раненых; иногда: полиция напала на демонстрацию рабочих. Всегда одно и то же. Поездки. Бесконечные разъезды. Дороги. Он покидал столицу и устремлялся в провинцию по желтым, серым, пыльным проселкам. Сквозь неутолимую жажду иссушенных солнцем дорог. И всегда одно и то же. Прибыл, устроился на ночлег. Отель, заезжий двор, меблированные комнаты. Чужие жизни — вялые, бесшумные, словно разморенные зноем мухи, ползающие по краям тарелки с едой. Всегда одно и то же. Белое, жгучее, слепящее солнце и эта мучительная жажда, которая отступает только перед спиртным — ромом или виски. Всегда одно и то же. Поездки. Бесконечные разъезды. Дороги. И виски, виски — оно поглощало почти все его немалое жалованье. И — счета, накладные, образцы товаров...

— Вот образчики... Счет в трех экземплярах, пожалуйста, у бухгалтерии свои законы... Лучшие в Каракасе импортные товары... наши агенты в Нью-Йорке выполняют заказы немедленно... С постоянных клиентов мы берем на пять процентов дешевле...

Время от времени, когда перед глазами начинали возникать миражи, он переводил взгляд с дороги на вывалившиеся из портфеля на сиденье бумаги. Накладные, расписки, листы с образчиками. Голубые, сброшюрованные в книжку бланки счетов, которые он старательно заполнял в трех экземплярах каждый, если удавалось внушить клиенту, что товары, поступающие прямо из Нью-Йорка, всегда отличного качества.

— Товар безупречный.

Как звезды.

И так вот уже пять лет, эти голубые счета. Он не помнил точно, в какой день это началось. Помнил лишь, как, провалившись на экзаменах в колледже, предстал перед отцом и тот величественно и твердо сказал:

— Отныне сам добывай себе хлеб насущный. Я не желаю иметь в доме паразитов.

Он вспыхнул от стыда и чуть было не ударил отца по его августейшему лицу.

Год спустя старик умирал от нефрита — так было сказано в письме матери. Но он-то знал, что в последние годы отца мучила болезнь предстательной железы, и, видимо, этим объяснялась его раздражительность. Недаром же он говаривал сыну:

— Остерегайся излишеств, парень. За молодые грехи расплачиваемся в старости.

Просто и ясно.

Сегодня исполнилось четыре года со дня смерти отца. А сам он уже пять лет провел в постоянных разъездах. Поначалу ездил с шофером. Этот работяга находил удовольствие в том, что раскрывал новичку секреты дороги. Вот тут низинка, в половодье смотри в оба, под водой ее не видать; вот тут крутой поворот — чистая петля, а потом дуй прямо целых восемь километров. Но вскоре новичок предпочел ездить один. Овладел секретами дороги и секретами профессии. Технология дела неизменна. Дубликат покупателю, копию к себе в портфель, оригинал — фирме. С тех пор перед его голубыми глазами тянутся непрерывной чередой голубые книжечки. Увесистые, пухлые, зелено-голубые. Словно разжиревшие навозные мухи. Одна тощает, на смену из портфеля вылезает другая. Еще одна, и еще, и еще. Весь путь усеян голубыми книжечками.

Сейчас он едет со скоростью пятьдесят. Дорога от заставы до городка пряма и недавно вымощена. Стрелка на янтарно-желтой шкале качнулась к семидесяти.

Он въехал в город.

II

Комфортабельный «форд» покрыт толстым слоем пыли. Тело истерзано усталостью, но еще нужно подыскать пристанище. По Главной улице, пересекающей городок с севера на юг, мощенной утрамбованным гравием, снуют прохожие. Клаксон ревет требовательно и капризно. Мальчишки с криками устремляются толпой за машиной. Батраки из пригородного имения, оказавшиеся тут по своим делам, оторопело смотрят вслед нетерпеливому путешественнику, и один из них, осмелев, бросает вдогонку презрительно: «Ишь ты, франт!» Из окон, прикрытых решетчатыми ставнями — стражами целомудрия, робко выглядывают девушки.

Впереди, метрах в ста от машины, показалась висячая вывеска: «Пансион». Это слово означало постель, где можно выспаться, и неизбежный ужин. Какое-то по-детски озорное чувство вдруг вспыхнуло в душе приезжего, и он напоследок поддал газу. Остановившись, он не вышел, а выскочил из машины, с силой хлопнув дверцей.

Вечерело.

Он долго отдыхал, прежде чем встать и одеться — без намека на щегольство — к ужину. Краски уходящего дня смещали представление о времени. Это происходило всегда после проведенной за рулем утомительной ночи. Прибыв на место, он ложился отдыхать, а проснувшись, не мог определить, что на дворе — вечер или утро. Сейчас небо — пузатый сладострастник — буйствовало в пиршестве красок. Расточительно-щедрый свет заливал все сущее. Гигантское пурпурное облако готово было вот-вот вспыхнуть и взорвать все небо. Как если бы давно исчезнувший мир внезапно возник перед его глазами, он всеми чувствами впитывал симфонию цвета, льющуюся с небосвода: оранжево-пурпурно-фиолетово-голубую. Помнится, на школьной доске аккуратный старичок с бородкой писал мелом:

Бывает час на склоне дня — мир заблестит сильней, чем в полдень, трепещущий, недолгий миг, с любовной вспышкой лишь сравнимый Нежней и четче вязь ветвей, чеканней профиль древней башни...

Буквы на черной доске белые-белые, мелкие, старчески неровные.

Урок литературы в колледже, который он так и не закончил.

На этот раз он пошел куда глаза глядят. Длинные ноги мерили крупными шагами утрамбованную гравием улицу. Горечь, давящая грусть поднимались со дна души. Нескладное тело покачивалось на ходу, и чудилась в этом согнутом теле внутренняя незаполненность, пустота, и в пустоте какой-то прерывающийся звук отсчитывал секунды.

— Простите...

Случайно столкнулся с пешеходом.

Было шесть вечера. Колокола зазвонили к мессе, женщины, не замедляя шага, привычно крестились. Вдоль улицы тянулись основательно, добротно выстроенные дома в колониальном стиле, а из окон глаза всех оттенков тайком следили за странным прохожим. Вот его нелепая фигура поравнялась с тремя высокими окнами, закрытыми решетчатыми внутренними ставнями. В глубине каждого таилась пара женских глаз. Не успел он миновать окна, как створки решеток одна за другой осторожно приоткрылись и три миловидных лица выглянули наружу. Возможно, потому, что он был новым человеком в этом городе, на него смотрели с таким болезненным любопытством. Особенно одна из женщин. Он заметил: в ее лице было что-то от. медузы, казалось, оно вот-вот растворится в предзакатных сумерках. Он остановился, оглянулся через плечо на окна. Все три лица были действительно прекрасны, и, сам не зная, как и зачем, он вплел их в придуманную тут же легенду наподобие читанных в детстве восточных сказок, показавшуюся ему безвкусной и невыразительной. Прошла минута. Две. Три. Решетки на окнах тихонько прикрылись. Робкие белые руки несколько раз надавили на решетки изнутри, прежде чем створки, наконец, плотно сомкнулись. Последним закрылось окно, где белело лицо медузы, откуда, казалось, исходил нечеловечески проницательный взгляд. Скрипнули ржавые оконные петли, а он все стоял перед тяжелыми, наглухо замкнувшимися окнами старинного дома, из которого теперь доносился приглушенный шепот.

Было уже семь. Оранжево-багряное солнце упорно сопротивлялось надвигающейся ночи, оживая на мгновения, словно иссякающая лампа. В пансион он вернулся уже знакомым путем.

III

Долгий ужин проходил в молчании. За столиком кроме него сидел еще один новый в этих местах человек — инженер, приехавший из столицы с официальным поручением. После супа, как водится в провинции, неизбежно завязалась беседа, на столе появилась бутылка старого импортного вина. Молодому инженеру, едва успевшему получить диплом, доверили осуществлять здесь какой-то новый проект, и он был полон честолюбивых замыслов. Откровенно говоря, это его первая в жизни работа. И получил он ее благодаря стараниям своего двоюродного брата, служившего в министерстве экономики. Инженерик в упоении рисовал картину своей будущей деятельности, подкрепляя слова размашистыми жестами, и не мог сделать глотка без наивного тоста.

Гостям прислуживала хозяйка пансиона, толстая, рыхлая старуха. Улучив момент, когда она подошла к их столику, приезжий спросил о том доме в три окна. Толстуха расхохоталась, как будто услышала забавную шутку. Может быть, полнота располагала ее к таким приступам смеха вперемешку с кашлем?

— Дом о трех окнах? — переспросила она.

— Да, старинный дом, три высоких окна. Над чем вы смеетесь?

Перестав смеяться, хозяйка пояснила, что все приезжие, словно сговорившись, всегда интересуются этим домом. А что дом? Дом принадлежит одному из самых старых в округе семейств, ведущему начало от какого-то героя войны за независимость. Дому этому не меньше двух веков, нынешний его хозяин владеет богатейшим имением с сахарными плантациями в долине по ту сторону реки. Старик еще жив. Женился он совсем молодым, жена померла четыре года назад. У старика железный характер, от одного его вида людей робость берет. Жену соседи почти и не знали, разве что лицо еще сохранилось в памяти. Она из дому-то выходила всего раз в неделю, с дочками в церковь к воскресной мессе. А как померла, так старик и вовсе запретил дочерям на улице появляться. Разные о нем ходят слухи. Много лишнего выдумывают, однако, конечно, есть и такое, что на правду смахивает. Словом, рисует его молва человеком страшным, властным и неумолимым. Пеоны в имении его как-то ослушались, так он прикончил некоторых и глазом не моргнул. В дом имеет доступ только управляющий имением — родственником он старику доводится, да в последнее время стал вхож местный судья, преклонных лет человек, — он у старика вроде душеприказчика. Рассказывают, будто в одной из военных заварух старика генеральским чином пожаловали, будто в стене его комнаты золотой клад замурован и будто он дал клятву, что, пока жив, дочери не увидят в доме мужчин, кроме него самого.

— Пока жив! — подчеркнула хозяйка, и ее телеса заколыхались в приступе смеха и кашля.

IV

Он затормозил и остановился. Дорогу мимо заставы дорожной полиции преграждала тяжелая металлическая цепь. На рев клаксона из будки вышел дежурный — постаревший приземистый человек с усами на прусский манер — и снял цепь с крюка. Под вывеской «Застава» на стене будки виднелась еще одна надпись: «Сбор таможенной пошлины на вино». Дежурный посмотрел на приезжего, и оба, узнав друг друга, процедили сквозь зубы приветствие.

Главная улица залита светом. Год назад здесь открыли электролинию, на этом торжестве лично присутствовал губернатор штата. Сейчас улицу заполняла громкоголосая толпа возбужденных людей. Был праздник. Карнавал. Мальчишки дули в свои дьявольские дудки, захмелевшие мужчины шумно спорили. Все охрипли от крика. На освещенной электричеством площади танцевали жены пеонов из имения, разодетые в красные перкалевые платья. Время подбиралось к десяти, и люди спешили насладиться праздником, который по распоряжению местного алькальда прекращался ровно в одиннадцать.

Когда машина выехала по боковым улицам на площадь, несколько подвыпивших деревенских парней попытались вскочить на подножку, но двое полицейских, пыхтя от усердия и служебного рвения, набросились на них и стали лупить палашами по спинам. Женщины завопили, толпа, бежавшая за машиной, мгновенно рассеялась. Приезжий свернул на Главную улицу.

Фонари на редких столбах горели, и вдруг он увидел, теперь освещенную, громаду дома с тремя окнами. За решетками ставен вроде бы слышались человеческие голоса, но он решил, что это ему мерещится от усталости. Все же он задержался. Кто-то легким шагом отошел от окна в глубь комнаты. Наступила тишина — такая тяжелая, что он ощущал ее всем телом. Издали, от площади, все еще неслись выкрики гуляк и хмельные, без начала и конца, песни. Здесь же громада о трех окнах глухо безмолвствовала, и лишь за ближайшим окном угадывалось нечто похожее на дыхание — сдерживаемое, прерывистое, вскоре совсем угасшее. Внезапно ему представилось, что почти рядом с ним, отделенная лишь ставней, притаилась женщина. Она прячется здесь всегда, всю жизнь.

Он зашагал по темным, пустынным улицам. С некоторых пор он испытывал нервное напряжение, истощавшее силы. Он часто терял сон, особенно после долгих, изматывающих ночных поездок. Это была жесточайшая нервная бессонница, перемежавшаяся с видениями, которые он называл «какой-то чертовщиной». Ему постоянно грезилась бесконечно длинная, пыльная дорога, уходящая вперед, всегда вперед, и по этой дороге едет он и никак не может добраться до места. Иногда во сне его заставала гроза со страшным ливнем, на небе полыхали молнии, а он не мог двигаться дальше. А то он видел себя в своем автомобиле, сидящим на огромной горе бумаг, объявлений, счетов и накладных. Гора все росла, пухла, пока он не просыпался весь в испарине, от одышки. Затем следовал приступ мрачных раздумий о жизни коммивояжера. Утром он клял себя за блажь.

Этой ночью, пять лет спустя после первого приезда сюда (и десять лет с начала жизни на колесах), он вышел побродить по безлюдным улицам. Сперва, мучимый бессонницей, он долго лежал на кровати, курил и всматривался в пространство, где чередой проплывали перед ним улыбающиеся, хмурые, худые, лоснящиеся жиром лица людей, которых ему приходилось убеждать в несравненных достоинствах своего товара.

Он брел по улицам городка. В одиннадцать, как только погасли фонари, жители разошлись по домам спать, лишь немногие поклевывали носом у своих подъездов или на скамьях площади. На одной из улиц он наткнулся на человека, разлегшегося поперек тротуара. Должно быть, крестьянин: накачался на городском празднике до бесчувствия и думать забыл, что давно пора возвращаться домой. Черты лица приезжего за последние годы еще больше обострились, голубые глаза приобрели излучающую свет прозрачность. Он то и дело всматривался в свои длинные, со вздутыми венами руки, с грустью замечая, что эти руки умеют лишь заполнять счета да показывать образцы товаров.

Он свернул на немощеную улицу. Стук каблуков стал неслышен. Ночь выдалась влажная, и шаги терялись в насыщенной парною влагою темноте. Пройдя бог знает сколько, изнемогая от усталости, он вернулся в пансион и словно подкошенный упал на кровать. Проснулся он в полдень, проспав часов девять, чего с ним уже давно не случалось. Освежившись под душем, позавтракал и углубился в газеты, привезенные из столицы.

На склоне дня он снова решил пройтись по улицам. Ничего не изменилось в монотонной жизни городка за эти пять лет. Те же дома, те же люди, то же кроваво-багряное предзакатное небо. Огромное солнце полыхало пламенем. Вот и тот дом — старинный, мрачный дом о трех окнах.

Он вспомнил во всех подробностях рассказ хозяйки пансиона о владельце дома. Сколько раз с тех пор он представлял себе зловещий образ этого непреклонного и жестокого феодала. Его властительный дух воплощен и в этом доме, в этой крепости, грозно нависшей над нескладной, тощей фигурой прохожего. Он помнил три женских лица, приглушенное бормотанье, крадущиеся шаги, он помнил и маловероятную легенду о замурованном в стене золотом кладе.

Усмешка тронула его губы.

Вот они, снова рядом, те три окна. Высокие, как двери, забранные решетками три окна. Сурово и надменно отгораживают они от людей свой потаенный мир. Для человека с воображением они — ослепшие зенницы, светила в затмении, мертвые бабочки, пронзенные булавкой коллекционера. Но сегодня их уже не три. Сегодня среднее наглухо закрыто внешними ставнями, и не видно решеток, и не мелькает женское лицо. Человеческое лицо — мерило и выразитель личности. Лицо в заточении так же мало говорит о человеке, как изуродованное ожогами или ранами. На лице глаза — это птицы, неустанно трепещущие крыльями в вечном полете. Одно из трех лиц, бывшее еще вчера, сегодня не существует, исчезло. Из двух боковых окон, сквозь решетки едва слышно доносились два голоса, и водянистые глаза, глаза медузы, готовые вот-вот раствориться, следили за прохожим.

Той же ночью он покинул городок.

Он остановился. Зло и резко затормозил у самой заставы. Рявкнул клаксон. Пожилой, морщинистый человек вышел из будки. У него были усы, подстриженные на прусский манер. Он пристально посмотрел на приезжего. Они узнали и поняли друг друга. Дежурный снял с крюка тяжелую железную цепь, и автомобиль, рванувшись с места, проскочил заставу. Дежурный не уходил в будку, пока не рассеялась вокруг него завеса пыли.

Стояла душная жара. Машина совсем скрылась под толстым слоем пыли. Городок был полон мушиного жужжания. Приезжий вылез из машины, вошел в бар и спросил виски.

— Не имеется, — сказал бармен.

— Тогда коньяк.

Но коньяка тоже не было.

Приезжий проглотил залпом стопку рома, обжегшего горло. Лучше бы попросить какого-нибудь освежающего напитка, но он просто умирал от желания оглушить себя алкоголем. Он хотел алкоголя —-и точка.

Он пересек Главную улицу. Часы на щитке машины показывали половину пятого вечера. Вот уже час он снова в этом городке.

Он свернул влево и подъехал к пансиону — старому и, сколько он помнит, единственному в городе пансиону.

Под холодным душем он несколько умерил одолевавшую его жажду. Затем стал причесываться, готовясь выйти побродить по улицам. Зеркало было то же, что и пятнадцать лет назад. То же, что и в первый его приезд сюда. И номер в пансионе на Главной улице городка — тот же. Медленно завязывая галстук, он разглядывал в зеркале свою поседевшую голову, морщины на лице.

— Уже сорок, — подумал он вслух.

С тех пор, со дня его появления на свет в столице, прошло сорок лет. Двадцать из них — в родительском доме, пока отец не предложил ему убираться. И двадцать — в нескончаемых разъездах по иссохшим от зноя проселкам. Эти двадцать были наполнены счетами, накладными, образцами товаров.

— Наши товары поступают прямо из Нью-Йорка... Наши агенты сами, без посредников, выполняют заказы... Наш торговый дом пользуется наилучшей репутацией среди импортных фирм страны... Наша финансовая стабильность исключает риск... Наш торговый дом в будущем году значительно расширяет радиус действий... Наши служащие исполнительны и деятельны... Наши почтовые переводы застрахованы. . Наши цены самые доступные...

Двадцать лет, заполненных притяжательными местоимениями.

Двадцать лет он повторяет эти местоимения, не отдавая себе отчета в том, что делает. Наши товары, наш торговый дом, наши служащие, наша стабильность. Но ведь он даже представления не имеет, кто выполняет заказы клиентов, кто пересылает их в Каракас и в чей карман идут прибыли. Да, ему известно, что торговая фирма, в которой он служит, официально зарегистрирована на внутреннем рынке и что он должен говорить «наш торговый дом». Быть может, поэтому к нему относятся повсюду с таким уважением. Но только его домом были пансионы и отели. Его дом. Его дом — вот эта меблирашка на Главной улице. Или номер в городском отеле. Или дорога.

Он позвал хозяйку. А она что за человек, эта толстуха, которая, чуть что, начинает трястись в приступе смеха и конвульсивного кашля? А управляющие отелей, гостиниц и пансионов в городах и селениях — что они за люди? Он знал только одно: они радушно встречают по приезде и очень любезно вручают счет при прощании.

— Когда сеньор снова навестит нас?

— Возможно, в конце года.

Хозяйка пансиона на Главной улице не спросила его в первый раз, вернется ли он и когда. Во второй раз она тоже не спросила. Только смеется, вот как сейчас. Пожалуй, с годами она становится все смешливее. От нее он узнал историю дома о трех окнах.

Неторопливо он вышел на улицу. Жара все не спадала. Стоит пройти несколько кварталов, как чувствуешь себя смертельно уставшим. Он вернулся в пансион, сел в машину — здесь было прохладно и удобно.

На небе горел кровавый закат. Так было в первый раз. Во второй тоже. Огромный, пламенно-багровый шар солнца и гнетущая жара. Жужжали мухи. Издалека, с окраины городка, а может, из долины, доносилась деревенская песня.

Он въехал на Главную улицу со стороны недавно открытого кладбища. Раньше это был просто погост. Но после того, как его окружили цементной оградой, погост стал называться кладбищем. Он ехал не спеша, включив электрический вентилятор. Жара все еще была невыносимой. Он свернул на площадь, а с площади его снова потянуло на Главную улицу. И вот опять перед ним дом о трех окнах — старинный, но прочный и непоколебимый, как его владелец. На этот раз дом, кажется, был пуст. Все три окна оказались наглухо закрыты, между прутьями наружных решеток пауки уже протянули свои тонкие, шелковистые дорожки. Огромный паук, как бы отдыхая после нелегкой работы, плавно покачивался в центре паутины. Окна запылились, металлические решетки насквозь проржавели. Он остановил машину, вышел на тротуар. Ухватившись руками за решетку среднего окна, он с силой тряхнул ее. На ладонях осталась густая, красная, словно кровь, ржавчина. Он увидел скамью у входа и на ее запыленном сиденье вывел крупными буквами свое имя. Все это время перед его мысленным взором стояло отчетливо и ясно бледное лицо, приникшее в вечерних сумерках к решетчатым ставням.

Он еще раз, пристальнее, взглянул на свои руки и почти поверил, что на ладонях кровь, а не ржавчина. От невыразимого отвращения он сплюнул на теплую землю и только тут почувствовал, что рот пересох и словно набит землей. Глаза медузы продолжали властно и требовательно смотреть на него. Жестокий, неумолимый старик умирал, перед этим задушив собственными руками единственную остававшуюся у него дочь. Он умирал, положив рядом с собой тело дочери. Послышался голос хозяйки пансиона — она рассказывала, как умерли два других женских лица. Старуха говорила приглушенно, но смех ее по-прежнему был бесцеремонно громок. Невероятно громок. Потом она стала задыхаться в приступе кашля.

Не понимая, что с ним происходит, он бросился к своему старому «форду» и, ни разу не оглянувшись, выехал на дорогу. На бешеной скорости он покинул городок. Его глаза успели отметить, что стрелка янтарно-желтого спидометра показывает 120. Вслед за этим раздался удар — машина наехала на что-то.

Он мгновенно затормозил. Перед ним — застава. Старый дежурный вышел из будки. У него усы подстрижены на прусский манер...

■

Из рубрики "Авторы этого номера"

ЭКТОР МУХИКА — HECTOR MUJICA

(род. в 1927 г.).

Венесуэльский писатель и журналист. Получил литературно-философское образование в университетах Каракаса, Парижа и Рима. Был одним из основателей и руководителей литературного журнала «Контрапунто», объединявшего молодых писателей в 1946—1950 гг. В 1962 г. ему была присуждена премия Международной организации журналистов. В настоящее время Эктор Мухика является депутатом Национального конгресса Венесуэлы от коммунистической партии.

Его рассказы и новеллы составили несколько сборников, в том числе «Уснувшая рыба» («El pez dormido», 1947), «Красный кит» («La ballena roja», 1961), «Три свидетельства» («Los tres testimonios», 1967); его перу принадлежат сборники эссе «Первый образ Каракаса и Венесуэлы» («Priniera imagen de Caracas у de Venezuela», 1967), «Империя информации» («El imperio de la noticia», 1967) и другие произведения.

Публикуемые новеллы взяты из сборника избранных рассказов и новелл «Три окна» («Las tres ventanas», 1970).

■

Примечания

1

Мифическое божество, изображаемое в виде женщины, скачущей на тапире, которой подчиняются животные, растения, все силы природы (прим. переводчика).

(обратно)

2

Знаменитый аргентинский артист, певец танго.

(обратно)

Оглавление

Ягуар

Три окна X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?