«Южная повесть»

Антон Виричев Южная повесть

(инструкция по написанию)

Южная повесть начинается с ощущения тепла и свободы. Если не вдаваться в подробности быта, в котором человек всегда стремился сохранить тепло и покорить как можно больше окружающего пространства, чтобы доказать свою независимость от этого перекрестка территории и часов, то вы сразу окажетесь на юге.

Вы когда-нибудь слышали мелодию, по которой плывешь, и течение уносит вас дальше и дальше. Не надо противиться, стоит только набрать в легкие больше воздуха: тело послушно вынырнет из воды, а наверху ослепительно синее небо с небольшими белыми облачками докажет вам возможность постоянства и покоя. Солнце будет играть в брызгах, согревать вас своим бесконечным теплом, и чуть ли не впервые ваше желание плыть совпадет с тем, что происходит. Это почти свобода. Вода чуть солона, привкус уже не похож городскую воду, но еще не напоминает кровь. Небольшие фьорды, торчащие из моря как застывшие древние рыцари, так и не вышедшие на берег, оккупированы чайками. Странное ощущение выходца из технологичного века — достижения авиации меркнут перед грацией полета. Рыцари как воины Атлантиды — остались между землей, водой и небом. Выживает решительный, выживает не сильный. Горы на половину рассыпались в песок и гальку, дороги истоптали их седые мускулистые груди. Те, что повыше, еще блестят снежной шапкой, скрывая свое обаяние и сверкая на солнце как Полярная звезда в ночи. Рельефные уступы и пещеры — созданная веками и чистой дождевой и талой водой легенда Ты берешь в руку (уже загоревшую на ярком солнце и прокопченную на просоленном морском ветре) наточенное копье и сжимаешь его до хруста в суставах. Чувство силы прибывает с нарастающим криком. Здесь никогда не бывает пустоты: эхо повсюду. Высота достаточна, чтобы ощутить себя выше мира, мир достаточно красив, чтобы этого не делать.

Сама природа: ее скользкие скалы и гордые горы, штормовое море и спокойная заводь, пальмы, кактусы, можжевеловые кусты, усыпанные колючками, яблоневые и абрикосовые долины, яркие ветки мимозы, — каждая волна, каждый вздох, каждый падающий вниз камень и каждый расцветающий бутон неизбежно говорят о характере тех, кто здесь живет, — кто любит и ненавидит эту землю.

Здесь нельзя скрыть свое неумение, свои неудачи: просто словно люди с севера уйти в лес или лечь в поле, вдыхая запах свежескошенной травы и принимая дары жаркого и знойного июльского солнца. Здесь на каждом шагу меняется жизнь и, уходя в горы или в море, ты каждый раз борешься со стихией, каждое следующее движение — это не перемещение к заветной цели, а борьба за свою жизнь и жизнь близких тебе людей. Каждую секунду испытывая себя, южане либо побеждают, либо проигрывают стихии, и постепенно осознают, что побеждают или проигрывают самим себе. Южанин всегда более эмоционален, чем его сосед с севера, он будет горько переживать потерю, и праздновать радостную весть. Здесь быстро делают, но долго думают. Здесь многое прощают, но ничего не забывают. И если южанин привык побеждать, то никто не сможет его сломать и заставить сдаться, даже если впереди смерть — что ж, она повсюду. Его гордость и честь войдет в легенду, которые сыновья передадут своим правнукам, а восторженный пиит, набравшись вдохновения от запаха цветущей вишни, поведает всему миру и прославится.

Но если южанин проиграл сам себе, ему не улыбнется ни одна красавица, а красавицы на юге страстны как порыв ветра в море, щедры как обсыпные яблони летом и честны как листы каштана на морозе. И, пытаясь выжить в этом простом и прямом как путь брига из Которского залива в Адриатическое (Иллирийское, Ядранское) море мире, человек этот разрешит своим самым низким инстинктам разорвать свою душу и терзать души рядом спящих. На каждого гордого найдется свой подлец, еще более подчеркивающий честь первого и низость второго. Но кто посмеет осудить убившего героя? Разве что способный найти и убить убийцу.

Южная повесть немыслима без войны, хотя война немыслима для любого мудрого человека. Нельзя убить человека за то, что у него плохой характер, но он должен умереть. Смерть его черной кляксой проявится на бересте убийцы, но скальп его украсит подвал жилища воина. Нигде жизнь так ни ценится, нигде так не ценится каждый миг счастья и мира, который подарит судьба этим людям, но нигде так дешево не стоит имя того, кто уже вступил на тропы охоты за чужой душой. Тысячи мертвых душ переселяются в души живых горцев, наполняя их силой, опытом и уверенностью в своей правоте. И, вступая на священную гору, где покоятся тела павших, — на самом высоком месте, любой южанин посмотрит вниз. Признать свою бренность, понять величие мира, который разыгрывает тебя как мелкую песчинку посреди отмели, скрывающейся вечером под холодными волнами прилива, не поражение. Северный гость, взойдя на гору, страшится смотреть вниз — это не его стихия, упасть с горы — что может быть страшнее? Рисуя себе недоступный идеал, он парит мысленно в облаках, не обращая внимания на почерневшую от пожара стену покосившейся церкви, поросшие мхом пни от срубленных вековых дубов, не замечая имен умерших, которые плача взывают к каждому гостю рассказать, как живет ими посаженная туевая роща.

Так и не понятая северянами свобода, даруемая ветрами моря и величием гор, манит их сюда, хотя дом их более богат и плодороден, и кормит хлебом и солью не хуже южных земель, чаще горных и потому безжизненных. Жадно впитывая теплое солнце, каждое растение наполняется свечением и значит для южанина больше, чем засеянное пшеницей поле для потомка кривичей.

Как не полюбить этот край, если правда здесь так же светла, как и облако, парящее с орлами над свежевырытой могилой старца, над руинами старой крепости и новыми стенами, возводимыми монахами от иноверцев, над заточенной саблей янычара и тяжелыми мечами вечных стражей Косова поля? Как вырвать из сердца быстрый взгляд девушки — взгляд раненой лани, забыть лучи рассвета, рождающегося за горой легким покраснением жуткой тьмы ночи, и отгороженного горой от остального мира, в котором все еще цветет ночь с бледным, почти белым месяцем лунного света на фоне иссиня-черного неба с едва заметными точками — снежинками — единственными снежинками, не падающими на эту землю. Упасть в южную ночь, провалиться в ощущение своей ничтожности под появляющейся с каждой минутой новой тысячей звезд, попытаться охватить мириады белых мерцающих точек, которые не достать руками, не достать глазами, оттого еще более манящих, складывающихся в причудливые скелеты и силуэты знакомых персонажей. Копыта единорога привычно несут его белую гриву к южному кресту мимо хитрого охотника с луком, давят хвост скорпиона и никогда не обманут самих себя, пытаясь поразить сверкающим рогом извивающееся тело дракона. В этих сшитых воображением нитях записана история этого мира, прошлая и будущая, которую мы еще не видели.

Можно ли поделить этот мир с другим человеком, кроме как с любимой всем сердцем? Можно ли стерпеть существование в ее сердце и под этим небом другого воина, также жаждущего страсти и объятого тем же благоговением перед высотой Боботова-Кука и открывающимся посреди горной цепи видом Скадара. Любовь здесь прямо подразумевает слово «борьба», борьба жестокая не на жизнь, а насмерть, и уставшему путнику места в ней нет, если только не случится чудо, а чудеса здесь так и падают как звезды с неисчерпаемого неба: того и гляди — загадывай новое желание. Но никто не подскажет тебе, сколько ножей у притаившегося за твоей спиной, если только ты не волшебник и сам не пишешь вороньим пером себе судьбу.

Итак, если вы уже погрузились в это облако, стоит только взмахнуть крыльями — и все маленькие ниточки и пружинки этого мира откроют вам принципы своего действия. Но не надейтесь что-либо изменить — все предрешено, даже то, что еще пока не кажется ясным и известным, уже случилось ранее и только воспроизводит ту же театральную постановку с новыми актерами и новыми декорациями. Нельзя переделать мир, только себя, да и стоит ли, если он все еще дарит счастье…

…В серой дымке, встающей чуть позже рассвета и чуть раньше людей, еле заметной с моря точкой, каплей на желтом склоне прибрежной горки, висел двухэтажный домишко. Слеплен из камня и вымазан глиной, сочившейся струйками песка на беспокойном ветру, но регулярно поновляемый на углах, он как под шляпой — под аккуратно выложенной черепицей — скрывал свои двери и окна. Из распахнутого окна тянуло уютом, и возвращавшиеся с раннего лова рыбаки всегда всматривались в черную точку на белом пятне, и каждое утро пытались найти там что-то необычное, но ничего не происходило. Зелень покрывала стволы дубов и вязов, тополя росли и ветвились, пальмы выбрасывали рыжие стрелки своих несъедобных плодов, но на фоне большой гряды не было ничего необычного. Сотня таких же домиков, группами по три и по пять строений облепили желтый склон, обращенный к морю, и пять сотен открытых окон — черных точек — словно влюбленные глаза всматривались в море, надеясь увидеть там то новые паруса, то солнце, но чаще ожидая различить знакомую лодку и силуэт самых желанных своих близких людей.

Однажды это окно распахнулось, и в нем показался счастливый человек, не вышедший с утра в море, но получивший награду за тысячи удачных уловов: в руках его был ребенок. Девочку назвали Йованной. Она не много плакала и не часто беспокоила маму ночью, а может просто ночью не так часто ее родители крепко и сладко спали, чтобы, откликаясь на крик младенца, ворчливо вставать с кровати и, ощущая ломоту во всем теле, пытаться понять, что не так в этом родном комочке. Часто засматриваясь на Луну, мать Йованны и не осознавала, что находится под гипнозом бегущей по глади залива светящейся дорожки, и повторяет движения теней, ровно как отцепившаяся от стены лиана извивалась по саду в поисках новой и крепкой опоры.

Счастливый человек был суровым, но справедливым. Его сети никогда не бывали пусты, только три раза в этой жизни он не поймал ни одной рыбины. Первый раз так случилось, когда умер его отец. Второй раз он поймал в сети венок своей будущей жены, и не стал испытывать удачу: работа не терпит любви, любовь не терпит работы. Третий раз он не вышел в море, когда родилась Йованна. Ни один шторм не мог испугать этого просоленного худого человека, спавшего одним глазом, а вторым — метившего по звездам, где ему расставить сети. Ноябрьское утро не приносило ему огорчений — еще теплая после октябрьских дождей вода щедро дарила ему своих обитателей, а холодная декабрьская ночь не проникала через его штормовку, и даже заливавшая ял соленая гостья не казалась ему поводом для неудобства. Его соседи прозвали его «Мокрым чертом».

Йованна смотрела на отца большими голубыми глазами и часто ловила взглядом его лодку, как будто леской задевая парус. Странная болезнь ее матери, и непривычная отвага отца не давали ей того простора общения, в котором пропадали другие дети. Тем не менее, Йованна была столь искренна и непосредственна, что вызывала неподдельное восхищение у старавшихся как можно раньше перенять привычки взрослых детей. Ей трудно было соврать, даже когда ее пытались заставить. Играть в прятки она не могла, ее всегда находили первой — да она и не пряталась. Красивый мальчик Зоран научился обыгрывать своих сверстников в наперстки (пьяных моряков, у которых можно было научиться этой забаве, всегда доставало в порту, на рейде стояли их большие могучие корабли). Никто так привлекательно не говорил о заморских странах, никто так не был ловок и быстр, и многие мальчишки слишком боялись Зорана.

Было лето, мальчишки то вылезали из моря, то снова с обрыва бросались в его нежные лапы, держащие и качающие словно мягкая постель. Радек разбежался, и, несясь мимо Йованны, сорвал с нее монисто, она вскрикнула, но было поздно: он прыгнул с обрыва. Мальцы засмеялись. Захихикали девчонки. Йованна поняла, что настал момент что-то сделать. Она сбросила легкий белый сарафан, и, отойдя от обрыва на три шага, зажмурила глаза. Радек вынырнул из набегающей волны и вместе с другими купающимися закричал: «Не догонишь!». Йованна разбежалась и, как ей показалось, зацепилась за вылезший на краю корень пихты — зачищенный, словно часть отточенного мастером подлокотника от кресла. Йованна открыла левый глаз, наметив, куда она должна упасть, а правым — еще закрытым — заметила, как Мирча рядом с ней подставляла ей подножку. Падая вниз, Йованна забыла, где север и где запад, соответственно, путь домой, который был на юго-востоке, казалось, теперь ей тоже не найти. Почти впав в ужас от боли, пронзившей ее плечо и правый бок, она плюхнулась в море, как в новую жизнь. Радостные лица ее друзей погружались под воду и всплывали снова, а она, словно забыв, что происходит, судорожно переводила дыхание. Где-то у самого носа, совсем близко к чуткому месту на переносице раздался взрыв (она такой однажды слышала), и ей в глаза полетели брызги. Йованна очнулась от захлестнувшей ее судороги, глаза снова стали видеть море; Радек, медленно размахивая руками, уплывал от нее. Йованна поплыла за ним. Они выбежали на берег, Радек кинул цепочку Слобо, Йованна бросилась к нему, тот швырнул ее Милану. Йованна почти ухватилась за застежку, но Милан резким движением вырвал у нее цепочку. Блестящие скорлупки ракушек покатились по дороге, разбиваясь о камни и падая под ноги резвившихся девочек. Цепочка, сотканная как кольчуга из прочной охридской стали, упала к ногам Зорана. Все замолкли. Зоран поднял цепочку, собрал лежавшие окрест ракушки и монетки, надел их как бусинки на железную нить. Ребята ждали, готовые поймать цепочку и продолжить игру. Йованна следила за каждым его движением, как пантера, готовясь к решающему броску. Зоран протянул ей руку, на ладони блестело ее монисто…

Количество ненависти и зависти, висевшее тогда в воздухе, почти сравнилось с тем теплым чувством в ее душе, которое не покидало ее с самого рождения. Две минуты молчания все висело на одной тонкой нити, потому что вторая оборвалась у нее в душе, когда она падала. Десять дней спустя Зоран уплыл с какими-то греками на их большой шхуне. Никому ничего не сказал, лишь у его дома красовалась дождем полусмытая надпись, накарябанная палкой на глине: «čekajkula[1]».

С этого дня Йованна перестала загадывать каждый вечер, что ей за счастье выпадет завтра, и класть рядом с собой набитого ватой заморского зверя — слона. Портовые часто любили вечерами сидеть с приплывшими греками и слушать их долгие и наполовину правдивые рассказы о неведомых странах и неведомых людях. Они и подарили отцу ее куклу этого странного животного с длинным носом и большими глазами. Йованна просыпалась с первым проблеском рассветной тиши, едва ее мать ложилась спать, вдохновленная лунным загаром. Каждое утро Йованна выбегала на холм, с которого было видно море, и вглядывалась, щуря глаза, в далекую черточку горизонта. С первыми лучами зари паруса на лодках в заливе окрашивались в розоватые тона, а если не пропустить момента, то на мгновение они становились алыми. Морская пена на гребнях барашков тоже была розового цвета и наливалась густотой с каждой новой минутой. На рассвет этот можно смотреть часами, а закат всегда быстр и не покажет сказочной игры света. И годы шли как закат.

Был яркий день, Йованна ухаживала за апельсиновым деревом, певчие пташки весело кружили над ее садом. Под палящим солнцем в городе на площади сидели мужчины, и, потягивая брагу, предавались послеобеденному отдыху. Вдруг в порту раздались крики и рабочие засуетились. Гонец, прибежавший на площадь, еле отдышавшись, изрыгая слова, бормотал, что у входа в бухту идет бой, и торговое судно, то ли венецианское, то ли сербское терпит крушение. Новое мусульманское нашествие было не за горами, оно было за волной. Вмиг крепостные стены города ожили, ведра со смолой закипали внутри стен, взрывные смеси несли сушить на солнце, жители селения поспешно выбегали из домов, прихватив еду и самое ценное. Стрелы проверялись в колчанах, мечи ложились на точильные круги, щиты обстукивали о камни… На небе сверкнула вспышка, темная туча устремилась к солнцу. В потемневшем мире стала отчетливо видна эскадра мусульманских кораблей и вспышки по обеим сторонам пролива — это входные крепости, Мамула и Превлака встречали незваных гостей. С трепетом глядя на перестрелку, воины молились и одевали чистое.

Шестью часами позже, Йованна спустилась к морю. Турецкая эскадра ушла, почти совсем разрушив прибрежный город Роза и забрав две сотни пленных. Постоянной армии у которцев не было, а сербские князья порядком боялись вступать в открытый бой с пашой по поводу каждого незначительного набега. Йованна смотрела на весточки моря и видела розовую пену — почти того же цвета, как на рассвете. Но солнце не светило, а до сумерек было еще пару часов. Розовая вода показалась Йованне слишком соленой на вкус, а моряки говорили, что море краснело от смущения: совсем как люди белеют при виде смерти. Перебирая деревяшки, Йованна нашла монисто — почти такое же, как когда-то ей разорвали мальчишки, только серебряные монетки на нем были крупнее. То старое мать выбросила в колодец: она была суеверна и разорванные цепочки считала признаком предстоящей разлуки. К вечеру к Йованне приплыла досточка с надписью, вырезанной ножом на внутренней (по отсутствию мха это достоверно определялось) стороне: «drugarstvo ru..».

С тех пор Йованна не видела алых парусников в лучах восходящего солнца, а ниточка в ее душе оборвалась. Упавшие с гор камни слетели в штормовое море, отец ее уже вернулся, а мать пыталась уснуть. Йованна вошла в свой дом, но дом не казался ей таким, как прежде. Как тогда, когда ребята украли ее монисто, она почувствовала острую необходимость что-то сделать. Йованна вышла в ночную мглу, густо висевшую над предгорьями Южных Балкан. Не было видно даже ближайших вершин — вечных ориентиров для каждого которца. Упавшее дерево преградило Йованне путь.

[Так уж сказано, что южная повесть не может обойтись без символов. Все растения и животные, камни и вода, небо и море, соединяясь, говорят больше, чем сами герои. Да и правда, больше скажешь — меньше для себя останется. На Севере, где так холодно, что можно сидеть только дома, слова изношены. Они порастают новыми, искаженными значениями, как мхом. Порою ветви их залезают в другие слова и губят их, как вредные бактерии. Одни слова паразитируют на других, и в итоге чистый смысл вторых превращается в труху. Говорить о правдолюбце с Севера — все равно, что верить полуденному небу в морской дали: малое облачко может быть надвигающейся грозной бурей, а может и просто исчезнуть через минуту. Слово «счет», к примеру, имеет у северян более 10 значений. Им и считают, его и выставляют, это и результат, и срок, и бумага, и слово, и цифры, и чего только еще. Слово «любовь» или «свобода» северяне произносить боятся, это считается дурным тоном, если человек говорит на таком языке — на таком языке это значит весьма непристойные интимные вещи, а то и бунтарские разглагольствования. Недолго и в каталажку с таким словарем попасть. Поэтому южане всегда берегут слова, и то, что может сказать осенний вечер, словами не описывают, потому как точно выразить это нельзя. Каждый северянин, гостивший на юге, сам для себя делает выбор: принять правила игры, и говорить только то, что его руки могут сделать, либо жить по своему уставу, и прослыть у себя в полях хитрецом, а у южан — подлецом. Да и каждый южанин, неплохо знакомый со своими северными соседями, знает, что можно сменить душу и стать хитрым, добиться славы и власти, денег и женщин, но добиться согласия со своим южным краем ему уже не суждено будет — ему придется сменить родину. Что говорить, война в таком раскладе неизбежна, но всегда складывается так, что более суровые северяне всегда побеждают южан, а гордые горцы как птица Феникс снова возрождаются из пепла, и воюют не за доблесть и победу, не за власть и неясные смутные правила, по которым и половина народов окрест живущих жить боится, южане в бой идут за дом свой, за право говорить на своем языке редкие, но точные слова, за могилы стариков своих, даже если дело их кажется им сомнительным — в бою они знают, что отец не мог ошибиться, глядя в глаза пришельцу. Словари южан оттого скудны, но литература их великолепна и полна образов, северянам недоступных. Философии в ней так мало, как в пригоршне камней, зато мудрости так много, как вереска на кельтских холмах. Северянин, принявший южное солнце, платит за него высокую цену: ему тоже никогда не суждено возвратиться домой, потому что даже если он появится на Севере, все лгуны ему будут врагами крови, все льстецы будут мелкими хорьками, а наставления братьев как бытовать — припасом на зиму, скрытым в голодную осень от детей собственных. Так и будет скитаться он по холодной земле своей, ища приюта в хижинах лесных, но не находя вечного восхищения светом и тенью. А то потянет назад — до широт южных, и латы на плечах повиснут цепкими застежками, меч в руке как литой и взгляд наполнится хмельным задором — так и поляжет на поле ратном, и станет ему горная пещера домом новым, родиной вечной. И девушки молодые в самом соку положат на камень цветы пахучие и дивные, вечер насвистывать будет мотивы — сон не тревожат солдатские раны — тихо и радостно лето в долине.]

Йованна заметила справа от упавшего дерева огонек. Странно, пещер тут не было, да и хижин монахов тоже. Свернув на скользкую тропинку, Йованна засеменила под уклон, все четче различая костер. У костра сидели два человека. Тени их сливались так, как будто они целовались страстно, но на самом деле сидели они друг против друга и молчали. Одного звали Вендер — моряк, который часто бывал в этом порту, а потому давно уже считался чуть ли не коренным жителем. Вендер когда-то приехал из ганзейских городов, да и остался на южной вольнице. В море ходил только ради забавы, а больше всего любил вырезать из дубовых стволов маленькие кораблики и пускать их в заводи у Каменари на бурное течение. Почти все эти кораблики море разбрасывало по побережью после очередного шторма, и их находили дети которцев, несли к себе в дом, и ставили в док на весь остаток жизни. Но поскольку это доставляло им удовольствие, а родителям — казалось знаком удачи, с этой удачей они не расставались, слухи о маленьких талисманах ходили по берегу, как русалки в тумане на отмели. Вендер пару раз слышал о таких находках, но никогда сам не находил своих кораблей, и это давало ему силы делать новые и новые макеты. На упавшем дереве Йованна уже заметила отломанный сук, он вертелся в руках у Вендера как сприца в старом колесе, уже проступала палуба и корма, а стеньги лежали на земле, еще не отточенные острым изогнутым ножом, не похожим на сербские, и гораздо меньше янычарских.

Другой человек был старец, его никто здесь ранее не видел, а потому и сказать о нем нечего было. Старец был худосочен, борода его седая висела до самой земли, а брови накрыли глаза так, что осталась лишь небольшая полоска. Старец ехидно улыбался почти беззубым ртом, изредка посвистывал простреленным легким, и дергал руками, шуруя железным прутом в костре. Наконец, заметив Йованну, Вендер спросил:

— Что привело тебя, красавица, в ночь?

Йованна посмотрела в сторону Мамулы, но ничего не сказала. Зарево горящей крепости почти затухло и напоминало последний миг заката. Старец произнес:

— Город не может умереть, пока в него возвращаются жители… Город остался.

Йованна почувствовала какое-то доброе тепло в голосе этом, но поверить пока не могла. Жизнь ее, казалось, не значила сейчас что-либо, а смерть — слишком много.

— Возьмешь у меня этот кораблик — мы вместе спустим его в воду? — спросил Вендер.

«Боже мой, дай мне отдышаться…» — подумалось Йованне.

— Дай красавице воды родниковой — обратился старец к Вендеру, — Огонь, вода, ловкие руки — что еще надо человеку, чтобы созерцание его стало беспричинным и вечным. Разве ты ищешь причину? Только повод дает путь дальше. Кто знает причину — владеет миром. Кто знает повод — считает, что мир владеет им.

Йованна посмотрела на старца и на упавшее дерево. Все раскладывалось, как ее жизнь — старец знал причину, дерево было поводом. Вендер, не понимая, что происходит, заметил:

— Йованна, почему ты молчишь? Турки нападали и будут нападать. Я строю кораблики и буду их строить, а когда мне будет плохо — так плохо, что я не смогу дойти до дома твоего отца и сказать тебе «здравствуй», я найду в порту лихого мальчонку и научу его строить такие кораблики.

Йованна махнула рукой, но что-то неясное стало формироваться в ее голове. Что-то очень знакомое было в этих словах. Мальчики в порту учились строить кораблики, мыть палубу, менять галс, поворачивать паруса, уходили в море, сражались со стихией и бились с янычарами — из поколения в поколение она видела себя вдовой, еще не выйдя замуж, матерью без сына, который никогда не увидит внука, сама вечность ехидно улыбалась ей. Смерть нарастала в ее ослабевающем уме, он обратилась к старцу:

— Ты стар, а значит мудр. Ты знаешь истину, скажи мне, что мне делать? Я потеряла близкого человека, а он не знал, что он мне близок. Я ушла из дома, но в доме не знают, что я ушла. Они считают, что я им близка, но не знают, что уйти может только странник.

— Речь твоя достойна мужа, но не девушки, — молвил старец. — Я не знаю истины, ведь никто не владеет миром. Но ты сказала слово, а я знаю, что здесь значит слово, и я постараюсь помочь тебе.

Вендер опустил руки и приготовился слушать. Йованна тоже присела на дерево, казалось, оно еще дышало.

— Сила этого дерева, — словно читая ее мысли, начал старец, — в небе, в воде и земле. За ним придут его дети, и ничего не поменяется. Никто никого не теряет: все остаются здесь. Я тоже никогда не пропаду отсюда: пусть через века тебе нужен будет совет — найди костер посреди узкой улочки — и тебе ответит тот, кого я научил строить из мыслей и душ корабли с алыми парусами.

На этом месте у Йованны что-то дрогнуло внутри, и она поняла, что разорванная нить стала срастаться.

— Глаза твои прекрасны как осень, а руки — как весна, — продолжил старец, — поэтому будь осторожна, не начинай смотреть на человека, пока не коснешься его руками, — иначе завянет он раньше, чем ты поймешь, что он за воин. Сейчас ты услышишь одну старую притчу, которой меня научил один монах-аскет. Скорее всего, он был с Севера, потому что могилы его на вершине холма никто найти не смог, значит, его дом принял к себе еще одного нашего сородича. Может, это и не истина, но когда ты поймешь, к чему я рассказал тебе это, твое сердце наполнится новыми волнами, и вы с Вендером пойдете пускать кораблик для еще одного голодранца на берегу Котора.

Слушай далее. В незапамятное время жил Великий путник. Много земель прошел он за свою жизнь в поисках счастья. Не ново ходить по земле в поисках счастья — эдак каждый из нас может. Вот и ты в ночь вышла, не ведая дороги. За свою долгую жизнь совершил он три путешествия, открыл много разных стран, нарисовал много карт, по которым его племя потом гуляло как по родному поселку. Все пути его начинались от одного и того же камня. На камне было древнее пророчество: еще более древнее, чем он сам и его деревня, и земля, на которой деревня эта выросла. Гласило оно: «вправо пойдешь — коня не убережешь, влево пойдешь — друга погубишь, а прямо пойдешь — смерть свою найдешь». Написано было это древними клинописными знаками, потому никто не знал, что ждало путника.

Первый свой путь начал он совсем юным, в пятнадцать лет. Он пошел налево, и, не сворачивая, шел, пока не наткнулся на непроходимую чащу. Тогда он еще раз повернул налево, потому что так выпал жребий по его монетке. Пройдя еще, вышел он на берег прекрасного озера, и пошел вдоль его. Озеро было столь большим, что путник и не заметил, что не может его обойти, пришлось ему идти вдоль длинного рукава, а потому как плавать он не умел, то снова повернул налево. Через десять лет пути, юноша стал мужчиной, изведал женскую ласку, жуткий голод, клыки хищников и сырое мясо, много чему научился и понял, что если он еще раз повернет налево, — вернется домой. Так он и задумывал, ведь он очень хотел поделиться со своими друзьями опытом и приключениями. Так и было. Взошло солнце, и он пошел домой, то есть снова повернул налево. На подходе к родным местам выпал страшный туман, и услышал путник топот копыт, прильнув к земле. Скакуны пускали стрелы во все стороны и гикали. Путник спрятался в яме, а когда один всадник настиг его и приготовился выстрелить стрелою своей в яму, путник натянул веревку, и конь вылетел из-под всадника. Всадник упал на землю, а стрела его торчала прямо в сердце. Вернулся путник домой и узнал, что погиб от стрелы неведомой друг его лучший.

Во второй свой путь пошел он спустя год. Он научился плавать, и взял с собой коня, чтобы легче путешествовать было. Снова идти налево было скучно, потому он пошел направо. Остановились с конем они через год у великого болота, и повернули направо, потому как в этот раз монетка упала идти направо. Проскакав еще много верст, много новостей собрав и умений, путник с конем встали у горной гряды. С конем в гору не пойдешь, решил путник, и, вскочив в седло, снова повернул направо. У деревни одной сдружился он с ватагой молодцев храбрых и долго потешил их своими дорожными историями. А утром рано выехали они, как и сговорились с вечера, на охоту. Проскакав много верст, собаки учуяли след зверя, и погнали его хлопцы с гиканьем. Путник скакал поодаль и вдруг заметил на земле кого-то движущегося, был густой туман, но путник выдернул стрелу из колчана и вставил в лук. Натягивая лук, он почуял, как конь его тормознул резко, и вылетел путник из седла, выпустив лук из рук своих. Лук упал между конем и путником, а стрела полетела в сторону коня. Конь, сломавший себе ноги, хрипел, жадно забирая последний воздух. Стрела вонзилась ему в горло, а тень из ямы быстро поспешила вдаль от охоты. Путник похоронил в яме коня, и пошел домой. Впереди встала река большая, но он ее переплыл, поскольку уже умел плавать.

В третий раз путник двинулся прямо. К тому моменту он уже был Великим путником, о его походах слагали легенды, его картами пользовались как самыми достоверными, а переводы его «Скитаний» читали на восьми языках. В путь с собой он не взял ни коня, ни умения плавать. Слава его бежала впереди и помогала ему: все делалось само собой. Он только вел дневник, все более становясь мудрым и опытным, давая окрест советы и помогая больным и страждущим. Это было его самое долгое, и самое приятное путешествие. Великого путника везде встречали как дорогого гостя, давали ему вдоволь напиться и наесться. И через леса его темные проводили, и через моря его синие переплавляли. «Везде почет и уют мне оказывают, но только нигде меня снова не ждут, и нигде надолго не остановиться мне» — чувствовал он. И глубокая печаль врезалась ему в лицо, избороздив его морщинами. Но земля, как оказалось, круглая, и домой он вернулся, но не зашел к родным, не навестил друзей. И знать его там никто не знал — забыли все: так долго был он в пути. И тут он понял, что умер. Научился этому в восточных землях: там тоже люди, когда хотели обновиться и стать другими — умирали, а потом воскресали, но уже совсем другими. Вот и Великий путник распустил слух, что сгинул в землях далеких, а сам подошел к камню, и понял, что камень этот ничего для него не значит. Тогда он зашел в ближайший дом, и попросил водицы. Ему открыла красивая девушка, с которой он и прожил остаток своей жизни в счастье и покое. А на вопросы, откуда он столько знает, показывал иностранные свитки книги «Скитания».

Мораль притчи этой, милая моя красавица, из уст в уста передается. Все ты можешь изменить, что в твоей голове, но ничего, что вне нее. Так что меняй, что можешь, девушка, и иди с миром.

Других указаний не требовалось. Йованна навсегда покинула свое прошлое. Остановилась она на «берегу черных туч» — так он назывался, потому что в полдень на горе этой любили отдыхать свежие темные тучки. Залетные щекотали гору своими тенями, а она нехотя подставляла им свои округлые бока. Напротив небольшого дока в полной красе расположился Каменари — здесь была самая удобная переправа через залив. Место было таким узким, что для грузов и людей давно сделали веревочную переправу и перетаскивали тяжести по канату. Несмотря на то, что жила она недалеко от родного дома, и по утрам все также видела, как отец ее выходит в море, возвращаться домой она не спешила, да и за ней никто не приходил. Правда, в один вечер, когда она убедилась, что ниточка заросла и стала прочной как акульи зубы, она нашла дорогу к дому и помирилась с родителями. Мать ее совсем выжила из ума, а отец постарел за год так, как будто родился двумя дюжинами лет позже своего я. Йованна не ожидала, что дом ее бывший будет настолько неприятен ей, однако она помогла отцу убраться, а матери — приготовила поесть. Каждую неделю она возвращалась сюда, но понимала, что вторая нить в ее душе не срослась, и потому с больным сердцем возвращалась назад к переправе, где и работала в лучшем трактире по ту сторону Котора.

Как говорили заезжие моряки, у переправы в Каменари, в ресторанчике есть обаятельная служанка. Красота ее покоряла с первого взора, грудь точеная и ноги ее были стройны, улыбка словно сумерки обволакивала негой. Говорили морячки заезжие и как притронуться к ней пытались, да кто пытался — те молчком сидели, потому что когда взгляд она их ловила своим взором, падал в душу их стопудовый камень, и думы им думались словно смерть близка была. Разнесли моряки славу о холодной красавице из Каменари, да испугать южанина такой болтовней невозможно.

[Начиная вникать в историю края этого, ловишь себя на мысли, что беспокойное племя живет на земле, и ведать не ведает, что значит мир и счастье. Мира и счастья, здесь правда, натерпелись от охотников за ним. И каждый раз перекроенную карту просоленную и камнями побитую, и ручьями горными помытую рвали и снова сшивали беспокойные солдаты северных держав. А потому понять-то, кто где жил да был, и под чьей властью хаживал — не получится. То, что сами местные жители скажут, — серебро, что враги их, — медь, а что попы да ксендзы — золото, потому что лучшее, что сказать они могут — так молчать.

Открыв страницу «факты» или «историческая справка» читатель уж точно скажет, что это не так было на самом деле, а вот этого и вообще не было. Да бросьте, самому старому из вас не больше века, а мое поколение — так и 30 лет не прожило. Так что, откуда вы знаете, что все было не так, али и вправду было. Русские учебники учат любить одни народы и осуждать другие. Сербы, вроде как и братья местным, да тоже одеяло на себя тянут. А поскольку над Котором стягов двадцать развевалось, то и версий тут хватает. Те же лица, те же люди и те же названия стран, только одни святыми этих чтут, а другие — тех, да еще с моря ветер дует, который третьим на руку.

Но, слава нашим небесным покровителям, если они о нас еще не забыли, литература, как и любой другой вид словоблудия, вполне терпимо относится к искажению исторических фактов. Поэтому знающему историю, этот образец может показаться чересчур натянутым, однако автор лично перерыл не одну толстую книгу в поисках правды, хотя бы в том виде, в котором она дошла но наших дней. Но, прочь все сомнения, графомания продолжается.

Короче, выбрасывайте свой атлас истории и большой толстый словарь — попробуйте поверить, что это было, а автор южной повести уж точно должен в это свято верить, иначе ничего не получится. Скажу по секрету, учитывая известную дотошность этого субъекта, обнаружить подвох будет нелегко, да и спрашивается, зачем читается книга: чтобы было интересно или чтобы найти подвох?].

Мстислав (1415–1470 гг.) родился в земле новгородской, озеро Ильмень его лето не согревало, да и местные жители не больно загорать любили. Скупое северное солнце лишь изредка мигало его розовым детским щекам, а порой и вовсе исчезало за свинцовыми тучами, на фоне которых первая позолота на русских храмах отдавала червонным цветом, да колокола звонили гуще и более мерно. Пуще других надрывался вечевой колокол, да грозы громом своим над Волховым стреляли по деревянным строениям по оба берега, да изредка сполохом на темном сумеречном небе вспыхивало дерево, принявшее удар стрелы огненной. Беззвучный стон отражался в коленях и под ребрами: то Русь плакала под дикими кочевниками, города палившими. Города эти умирали — туда не возвращались люди, потому что людей не оставалось.

Козельск и Торопец, Рязань, Канев, Пронск и Теребовль, Торжок и Волок-Ламский в одночасье перестали появляться на картах путников. Цветущие города, центры русских поместий да неизбывной вольницы попадали как колос в поле под лихой монгольской саблей. Не дошед до Новгородских земель сотню верст, встал враг на земле славянской на двести пятьдесят лет. Видели развалины крепости в Торжке и дети славного воина Ярополка. Сын его Мстислав родился в дороге, а служба отца его была долгой да верной.

Мертвые города были первым, что увидел и осознал Мстислав. Река словно кровь несла в озеро: недаром звали ее «бурой[2]». Отец его зачерпнул тогда с ладьи водицы и умылся ею, а кровинка прыснула сынишке на щеку. Рукой обтер сынишку Ярополк, да плакать с того часа Мстислав и перестал, словно ниточка в нем оборвалась. Аисты мимо проносились к южным широтам, и ледяные буруны мешали рыбакам выходить на своих ялах подальше от берега.

Уже отгремела слава похода Дмитрия, князя московского, на Мамая. Поле Куликово снова заросло ковылем, заходили по нему волны как по морю под ветрами степными и только волки голодные по былым урожаям черным тосковали, на луну огромную завывая. Вслед за возвратившимся Дмитрием в земли московские пожаловал Тохтамыш, и снова русские дань платили ордынским визирям.

За пять лет до рождения Мстислава, Ярополк со своими другами да братьями по следам славного Александра Ярославича двинулся к Грюнвальду, где со смоленскими и чешскими полками бился с тевтонами. Эхо победы этой звенело в воздухе новгородском тяжелым металлом и звоном мечей. Беда одна ушла навсегда — то рыцари, два века земли их терзавшие, вросли в землю без продолжения, да другая народилась — Речь Посполитая росла и ширилась. Но то на вече говорилось, а меж тем Новгород ширился и рос не менее того, а вольница русская, как о нем говорили, простому люду жизни давала. Да и князья московские косо смотрели уже на северо-восток, где новгородцы и псковичи в церквах своих чад крестили. Жирком обрастая на чужих хлебах, московиты и Тверь в угоду татарам разграбили, и Белое озеро себе подчинили, совсем близко подобравшись к новгородским землям.

Ярополк часто баловал сынишку своего байками о походах своих боевых, а люд простой — житейскими своими умениями с ним делился, благо, сын боярский не в клетке в замке жил, а по улицам ходил как простой смертный.

Вторая вещь, которую понял Мстислав, была страсть к перемене мест. Вслед за аистами следил он за их правильными движениями, за четкой линией клина, за ветром, наполнявшим их крылья, и летел вместе с ними к неизведанному. Не понимал он, что влечет их назад вернуться — в эту холодную землю. Мать его была рода славного и древнего, да рода того на Руси не жило никого.

Последнего воина рода этого видели в этих краях в лето первого рукопашного боя, в котором Мстислав принял участие. Было ему лет семьдесят, но по всему своему виду он тянул на двухвековое житие. Звался старец Гораном, местные жители прозвали его Горынычем, впрямую ассоциируя хриплый бас и черный плащ с драконами и прочими чудищами, пришедшими из далеких восточных легенд в домашние милые сказки. Жил старец в скиту на острове, откуда и София видна была, и купола Юрьева, и Николо-Архангельский монастырь. Поплыли как-то Горан с Мстиславом в скит, Волхов под ними журчал и пел, ничего в воде не отражая, отчего купола Юрьева, налитые золотом как спелые яблоки соком, казался привидением на темном небе. Старец печален был, и речь держал перед младенцем странную:

— Слава имя твое, да где ждет тебя слава твоя? Вижу правды в глазах твоих много слишком, не любят этого люди здешние. Как татары на Русь попали, так у них русичи обычаев переняли много. Лгать научились, да цели не знали. Хитрость восточная в ходу в бою междоусобном, а тучи над Градом Великим твоим неспроста ходят — беде быть. Знаешь ли ты, младе, о землях, где небо весь год голубое, а вода — весь год синяя?

— Нет, старче, знать я не знал про такое. Много отец говаривал о походах своих, да не заговаривал так красиво…

— Птицы белокрылые несутся над влажными просторами, да крепости высокие каменные стоят на страже городов вольных. Люди живут там прямые и открытые, ценят меч острый да сердце пылкое, руку твердую да душу горячую. Да жизнь их бесхлебная по горам скудным не тяготит, потому как море да деревья плодоносные досыта кормят и в страны другие везти добро позволяют. И говорят там, не поверишь, на языке нашем. На твоем и моем, и понимают все. И крест кладут двумя перстами под византийский купол да за Христа-бога спасителя нашего.

— Слушай, старец, отец говорил мне, что в странах далеких никто меня и понять не сможет, все иначе говорят, неясно. Как же так вышло, что за столько верст немерных упало слово родимое?

— О-о, младе, то повесть древних лет.

И начал старик свою притчу:

«В далеком прошлом, когда Рим столицей одного мира был, а Константинополь, Царьград который, — другого, случилось солнечное затмение. Не стало Солнца видно в степях далеких. И люди, жившие под этим солнцем, снялись с шатров кочевых своих — пристанищ временных — и пошли искать себе новое солнце, которое не гасло бы. Не зная богов, да наук не ведая, билось их варварское сердце быстрее в два раза, и скакали они по степям горним топотом. С тех пор имя племени этого затерялось в годах, остались одни отголоски их копыт.

Отчаяние, в которое впали варвары, передалось бродившим окрест племенам. Под набегами варваров горели деревни сарматов древних да угров неприкаянных. Жужани скакали в пустыни восточные, монголов будя по дороге. Снимались с мест своих люди насиженных да обжитых и в дорогу собирались. Племя гуннское великое вскачь пронеслось от Хорезмских земель через Итиль-реку, да наискось выжгло земли славянские. Веков пять прошло от рождения Христа, а варвары, его не знавшие, забили кол на Капитолии, да купол Царьградский в море сбросили. С тех пор три века была беспокойна земля наша. Великое переселение народов, неся с собой кровосмешение и новоязычие, смерть и эпидемии, новые города и новые костровища, пронеслось по Европе.

Едва от гуннов оправившись, славянский союз полег под нашествием обров. Имен их тоже не помнят, даже в тех местах, откуда я родом, хоть и жили они на Дунае по соседству. Так и звали их — обрами, то есть абреками — безымянными. Обры злы были, как волки голодные и спасу не давали по лесам и полям ни единой твари.

В великое отчаяние впали незащищенные славянские племена. И оружия у них не было, и крепости их деревянные против огня варварского не спасали. И снялись славяне, гонимые из домов своих угрозой нешуточной, в повозки побросали свои пожитки да толпами дикими словно кочевники какие бросились наутек. И подгонял их ветер северный холодный, да гунны с обрами хмурые с копьями и саблями острыми наперевес. А пуще всего подгоняла их совесть, что кликала трусами несчастных этих. Позором великим славянским были те годы. Позором звали себя мужчины во цвете лет, мечи сложившие, да в охапку скарб свой взявшие. Покрикивая слово это, шли они далее, ища безопасного уюта душе своей трусливой, да от души не могли ни уйти, ни расстаться.

За время это навсегда расстались полянские племена Киева с братьями-полянами, на запад ушедшими, позже польским племенам имя давшие. Хорваты — с белыми хорватами, что на ужгородских землях свое княжество обосновали. А сербы лужицкие от своих собратьев балканских на тысячу верст по Дунаю Великому поднялись — и река эта, Истр могучий, единственное, что их соединяет. Бывает, загрустит лужичанин о родине своей далекой и братьям своим и сестрам посылает кораблик по Истру. Истр — суровая река, но венду (так кличут лужичан в землях западных) в горе всегда помогает. И ниже по течению, у Белого города, выходят девицы хороводы водить и одна выловит из воды кораблик этот, да домой на полочку положит. И станет лужичанину легче на душе в момент этот, улыбнется он незримо.

Так расстались и словене, то бишь новгородцы теперешние, с братьями своими — словенцами. Словенцы, пройдя почти всю Русь поперек, выходили с земель славянских с хорватами, оттого зовут их порой хорутанами. Говорят, правда, что словен, словенцев, склавин и словаков всех объединяет их словенский, славянский корень. Потому сказать, откуда ильменские славяне на берегу Ядрана, точно никто не может.

В семье моей же из рода в род передавалась легенда о том, как нашли словене новую родину и поменяли язык, да так, чтобы русичей понимать, а те — их не понимали».

— Откуда знаешь так много, старче?

— Знаю много я, потому что чту предков своих да историю не забываю. И тебе того пожелать бы хотел, да на землях этих, если помнить все будешь — от ненависти умрешь, а коль не умрешь — мстить будешь. Негожее дело затевать. А помимо того, младе, я книг умных читал много, уж коль свидеться нам выпадет случай — тебе те рассказы отдам.

— Какие рассказы? — мальчонка забыл уж совсем, что едут они в лодке к скиту Горана, под ними красовалась темная вода Ильмень-озера, кругом ни души не было видно. Рыбки, не страшась сетей, выпрыгивали из воды и снова ныряли в пучину, водоросли ходили ходуном под днищем лодки. Но старец рукой опытной направлял суденышко к едва заметной полоске на горизонте — к вечеру быть им в скиту точно.

— Жизнеописание Великого путника, младе. То книга великой мудрости, она при правильном применении может многое. Но, слушай сейчас про то, как народ наш кочевал.

Бежали люди наши быстро, аж пятки блестели, да в шапках воздух посвистывал. Хотелось удрать им скорее от домов своих разрушенных, от утрат невосполнимых, да от грядущих разбоев. И те, на ком позор был великий, никак смириться с ним не могли, да сил и веры не было, чтобы смыть его кровью. Отчаяние и трусость остались в памяти и сделали их вечными странниками.

За время пути у них родились дети, и новое поколение выросло. И дети, посмотрев на муки родителей, не захотели стать такими же. Девушки их воспитали в них гордость утраченную и знать не хотели отцов своих. И поколение прежнее, нашло таки покой и избавление от мук совести своей. Трусость их и отчаяние покинули тела бренные, пошли искать по миру новых хозяев. А старцы сгинули, и трупы их по дорогам захоронены были без имен и украшений. Лишь слово одно указывало на их последнее пристанище: слово то было «позор». Шедшие следом племена слово такое предпочли забыть, как и дети впереди идущих. И значить с тех пор оно стало — «внимание», «осторожно», то есть край дороги, обочину.

Новые воины, без отцов росшие, жили мечтою — стать воинами славными и смыть позор предков своих. Дороги назад к разрушенным домам они знать не знали и шли вперед за южными звездами. Византийские воины, которых они встретили на пути, преградили им путь и продать в рабство хотели мужчин, а женщин себе присвоить. Но шаг за шагом, племя за племенем славяне дрались с византийцами, прокладывая себе дорогу вперед и смывая грехи предков своих. Драчливым племенем звал их император, да и они сами поняли, что в земли пришли эти не удирать, а драться. А нет ничего страшнее воина, который дерется за мечту свою, обагренный кровью друзей своих и проклятым прошлым отцов.

За поколением воинов у славян родились мальчики. Их уже грело теплое южное солнце, но дорога была все каменистей и гористей. И там, где в семье отец-победитель был в живых, долг свой считал он выполненным и дальше идти не хотел. Часть людей оставалась здесь, расселяясь промеж Истром и Савой на плодородных равнинах и богатых реках. И, предаваясь воспоминаниям о славных днях боевого похода, стали они жить в мире и согласии. Из детей славных воинов выросло гордое племя, считавшее эти земли своими навсегда и готовое, чтобы доказать отцам свою храбрость и удаль, разгромить любого ворога, подошедшего к очагу.

Но вдовы погибших воинов помнили о мечте несбыточной, за которую умерли их возлюбленные. И вдовы рожали мальчиков, которых тоже вдохновляли на подвиги и рассказывали о крае, где птицы прибрежные летают и солнце блестит, и где покой найдут они великий. Как можно было им остаться среди гордых племен, где мужья становились великими правителями, передавая свои знания и умения сыновьям, воспитывая в них князей будущих! Неужто вдовы способны были смириться, что умерший отец своим детям будущее холуев завещал? И двигались они вперед, носы задравши, и с мыслью не просто биться сыновей своих научить, но и выжить.

И вот, наконец, достигли они моря, дальше которого идти было некуда. Которской бухтой назвали они землю эту. Бухта эта была той, которая им представлялась в мечтах. И числом своим превзошли они иллирийцев, там и сям селившихся по берегу, и влились иллирийские дети в ряды славян. А поскольку мечты, исполнившись, умирают, то и вдовы потеряли смысл жить далее. И в память о великих матерях своих дети стали давать имена горам и склонам, городам и рекам новой родины именами добрыми — материнскими. Добрóта, Машенька, Бела, Зеленица, Савина, Мокрина и Травунья, Виталина, Роза, Загора и Мелина выросли на прибрежных холмах Котора, над которыми возвышались как пара Доброштица и Штировник. Крепость островную на входе в бухту назвали они Мамуля. И глядя на природу эту, на горы и море, лепетали внуки «драже, драже, драж[3]». И в нескольких милях от Котора вырос город Драж (Драч), а государство, славянами образованное названо было Драчевица. Так передали они, может того сами не зная, историю своего странствия в одном единственном слове.

Управление в нем было вечевым, как и в Новгороде, порядок и права сохранили славяне. С тех пор, даже под властью князей сербских из славного рода Неманичей, сохраняла этот уклад Драчевица. Ныне опасность нависла над землями предков наших. В великой битве на Косовом поле сербы и боснийцы (а с ними и которцы), рядом живущие, проиграли османам. И чую я сердцем, младе, что годами и веками история эта не кончится, что перешагнет она тысячелетний рубеж, и лишь когда вернутся сербы и которцы жить на поле этом, тогда снова покой найдут разграбленные могилы дедов, на которых слово «позор» написано было. Землям которским то же разграбление грозит, что и призренским хоромам. Так-то вот. Народы идут с востока и грабят славян. Народы идут с запада и грабят славян. Но есть только один урок из истории этой, младе: не двигаются больше славяне с тех мест, где живут. Потому что ни одно поколение больше не хочет, чтобы на их могилах «срамота[4]» написано было и слово это окрест разносили вороны черные».

С тех пор, как Горан вернулся к своему сербскому монастырю, прошло два десятилетия. За то время Мстислав возмужал и окреп, похоронил отца своего с заветом силы его и дух унаследовать и на благо славянских братьев пользовать беспрекословно. С посольской миссией был Мстислав в Швеции и Дании, заезживал и в Московские земли, да видел, что не ценят тут Новгород. Они его город и Новгородом не звали — у них свой, ручной, под боком был, так и звался Нижним.

В Казанское ханство на пороге 1440 года отправился Мстислав с посольской миссией: решать вопрос, кому удмурты дань платить будут. К моменту тому хан предъявил новгородцам ультиматум: либо уйти с земель его, либо войной пойдет. Посланников русских — гостей своих — взял в полон и посадил в яму глубокую. Каждое утро свое начинал он с казни. Посольство русское редело, и хан распорядился прислать самого богато одетого к нему. Мстислав увидел восточную роскошь и слепота от яркого света напала не его глаза уставшие. Занемог он, лежа в яме татарской, еле на ногах держался. Шрамы на лице его и теле ныли и горели, плетки татарские въедались в кожу как коршуны, напав на добычу.

Хан спросил Мстислава:

— Ты русский человек, воин?

— Да, хан. Я новгородец.

— Помнишь ли ты новгородец, что ваши бояре своим ворогам отвечали?

— Отчего же не помнить, хан?

— Я вот хочу послать сына своего на княжение в Хлынов,[5] чтоб ханская власть над всеми вятичами распространилась. А то слаб стал твой Новгород…Что скажешь? — добавил хан, и сотник с черной палкой и хлыстом снова ударил Мстислава.

— Если у твоего сына две головы, то присылай его нам на княжение, — повторил новгородскую присказку Мстислав.

— Да, вижу, что новгородец. А у тебя, молодца, две головы?

— У меня одна голова, — ответил Мстислав, — да я никогда и княжить ни над кем не просился.

— Что верно, то верно. А кто же над удмуртами княжить вздумал?

— А вон, в яме сидит — Олегом кличут, — соврал Мстислав. Хан вспылил, взбешенный простотой признания, которого он пытался добиться у послов уже с месяц:

— Так веди, Ахмад, мне этого Олега!

Приведенный человек представлял из себя жалкое зрелище: жить ему оставалось от силы дней пять — неизвестная болезнь поразила его легкие, а сырость не давала дышать.

— У него две головы? — возопил хан, обращаясь к Мстиславу.

— Две головы, хан. У него две головы, — спокойным голосом повторил русский.

— Так рубите ему ту, которой он сейчас болтает, — приказал хан охране.

Кровь потекла по выложенному белым камнем полу, брезгливым жестом хан велел убрать труп, слуги засуетились. Голову убиенного хан взял за волосы и ткнул ею в лицо Мстиславу.

— Видишь, воин, он мертв, у него одна голова. Возьми ее и беги отсюда и покажи своим зазнавшимся боярам, что у них тоже одна голова, и я за ней скоро приду.

— У него две головы, хан, — снова начал Мстислав. Вне себя от гнева, хан закричал:

— Ну, так приведи его живым со второй головой!

— И ты уведешь своих воинов с Вятки и отпустишь моих спутников?

— А если ты обманешь?

— А если я обману, — продолжил Мстислав, — то быть беде — получай своих удмуртов, а товарищей моих руби направо и налево.

— Врешь, русский, ты меня обмануть задумал. Ты спасти шкуру свою хочешь, оставайся же здесь, пусть спутник твой идет за второй головой!

— Пусть едет, и пусть эта голова останется у тебя хан, чтоб не подумал ты, что пришили ее сызнова. А тело отдай тому, кто поедет, потому как вторая голова, она только богу видна, и так просто на теле не появится.

Хан задумался на минуту, и потом сказал:

— Хорошо, так тому и быть, отдайте тело первому встречному русскому, даю ему сроку месяц, может, вторая голова отрастет на безжизненной шее, — и засмеялся.

— Месяца много, хан, хватит и пары недель, — сказал Мстислав.

— Ты, что, русский вправду веришь, что так она и вырастет? Ты жизнь свою продлить вздумал, шанс бежать присмотрел, ну, так гнои свои чресла в помойной яме — все равно смерть твою я за стенами вижу.

С этими словами хан вышел, и дверь железная в три метра высотою ударилась о свою вторую половину со звоном, который в русских церквях раньше звонари из колоколов стопудовых добывали.

Через две недели к хану в Стан его прибыли трое русских. Один был тот, кого отослали с телом мертвого Олега, второй был одет слугою, а третий был сам Олег, сокрытый под черным плащом.

Узнав о прибытии гостей, хан призвал охрану привести пленников в зал. Усевшись на троне, хан с тревогой спросил:

— С чем пришли, гости милые?

— С головой, — ответил тот, что был слугою.

— Да ну! — воскликнул хан и приказал жестом снять чалму с третьего посланника.

Стражи подбежали, но Олег поднял руки и остановил их жестом. Он сам снял чалму царственным движением, и слуга, и посланник на одно колено присели. Хан обомлел: перед ним и вправду был Олег.

— Снимите с него плащ и исподнее: там должны быть раны от побоев Ахмада! — воскликнул хан.

Олег сам снял плащ, кафтан и приподнял исподнее. На спине виднелись плохо зажившие язвы от шрамов.

— А теперь, — молвил Олег, — отпусти моих собратьев, неверный! Сабли воинов твоих погнулись, едва взошла луна, да и сам ты бледен, как лен, что плетут мои служанки. Годно ли такому слабому воину замахиваться на дела великие, чтобы народами править?

Хан не отвечал. Не объяснить такого было. Похожих людей, братьев-близнецов он видел, но этот был точной копией, и шрамы, и руки, и родинки были те же, но слово есть слово, дано — так назад не вернешь. Отступился хан и приказал дать дорогу Мстиславу и его миссии, а сам велел писать волю свою вернуть войска с Вятки.

Так и не узнал хан, что кожу мертвого натянули на близнеца его и повезли в Казань. Звали брата Петром, но в истории вятской остался он как Олег навеки. Так что и история, бывает, принимает ложь за правду, или делает ложь правдой — ведь кто теперь скажет, что у управителя удмуртского было не две головы?

Злую шутку сыграли новгородцы с Мстиславом. Как никак, спас он их от войны большой, да еще и нос утер хану татарскому. Да простить они не могли смерть олегову: вроде как предателем прослыл Мстислав на земле родной. Многие бояре уважали его, и умом понимали, что нет лучше правителя, кроме него, однако чем больше находил он сторонников, тем вдвое больше было и врагов. И слух пускали они, что специально все так Мстислав Ярополков сын выдумал, чтобы друга своего Олега сгубить.

И на проверку совести послали Мстислава к брату Олега, Петру, в помощь над удмуртской землей власть укреплять. Петр же Мстиславу простить не мог, что тот с семьей их, как с елочкой поступил, — захотел и срезал, а разлюбил — пошел, новую нашел. Помимо брата своего, потерял Петр и мать свою, не перенесшую известия об Олеге, и невесту свою, навсегда оставшуюся в Новом городе. Жития Петр Мстиславу не давал, да и задумал тогда Мстислав принять приглашение старого монаха — отправиться на земли балканские, да мудрости поучиться, а может и счастье обрести.

Оседлал Мстислав коня своего и направил в дорогу по накатанной дороге из варяг в греки. Прошло лето целое на Руси, прежде чем достиг он порта Корсунь. Там и сел он в корабль с именем Эспасин, вроде греки в нем команда, да плавали под флагом византийским, а временами флаг снимали, и Босфор и Дарданеллы проходили под черными флагами пиратов: так спокойнее было. Капитан Эспасина был старым волком, весь просоленный насквозь и бородатый, с сединою в висках. Капитан, узнав, что гость его на корабле — воин славный и уважаемый, предупредил:

— Будь готов ко всему, братец, война идет не на шутку. Если что, хватай меч, а лучше и что-нибудь пострашнее прихвати — и в бой. И запомни, северянин: с тех пор, как вступил ты на корабль наш, законы твои потеряли силу. С этого момента ты потеряешь все свои обманные слова, все навыки твоей дипломатии тут значить ничего не будут, а главное — поклянись, что душою ты теперь сербом будешь, а не московитом.

— Клянусь, — твердо произнес Мстислав. Мстислав и сам хотел начать новую жизнь. Ему ее предлагали, принесли на ладошках.

Корабль шел груженый зерном, назад вернуться должен был с солью: в местах тех соляной рынок был известный — в Новом городе, как его называли моряки. Даже путаница вышла: моряки, когда спросили Мстислава, откуда он, он им и ответил, что из Господина Великого Нового города. Они и подумали, что Новый город на Ядране по-герцогски уже зовет — пижонит. «В Херцоге-Новом городе, друже, мы всех знаем, а тебя и не замечали…» — заметил ему морячок. Потом лишь, когда капитан в ряды южан его принимал, поняли греки свою ошибку.

Сделав две остановки в Афинах и Хилендаре, Эспасин вошел в бухту Которскую, где и причалил к Херцог-Нови. Мстислав сошел на берег и подумалось ему после первого взгляда: «И, правда, ведь старик говорил — все понятно, что говорят и что делают, и город также называется. По всему быть я здесь и буду жить».

В ту ночь, пока турки Розу грабили, а тюфяки с мамульских стен тщетно достать корабли и галеры их пытались, выбежал Мстислав к морю и долго-долго вглядывался в закат. И понял он, что война и тут его настигнет, и знал уже, что делать ему нужно. В ночь эту нашел он досточку на берегу, и спрятал ее до лучших времен. На досточке был обрывок фразы: «..menog jedra».

Через год эскадра вернулась. Снова зарево поднялось над Мамулой и Превлакой, однако в этот раз турки отступили, не найдя добычи. Янычары бросались в ужасе с кораблей, а капитаны поворачивали свои суда подальше от Которской бухты. Все побережье в изумлении наблюдало, как один из турецких кораблей без всяких видимых причин — которские пушки не доставали до него ярдов двести — словно протараненный чем-то большим и могучим сначала дал крен на правый борт, а затем начал клевать носом и, зачерпнув воды, плавно стал погружаться на дно. Остальные корабли поспешно покидали это место, попадая под пушечный огонь которцев. Шесть турецких кораблей из десяти не вернулись домой, а те, кто вернулись, через месяц стали завидовать умершим, потому как не могли более выйти в море. Мучавшие их кошмары не давали спать, а разыгравшиеся нервы помогали им обрести вечный покой. Триста турок было выловлено полуживых, полумертвых. Большая часть из них оказалось янычарами,[6] их отпустили по своим прежним домам. Остальных отвезли в Котор и там публично казнили.

В порту, куда новости приходили чаще, чем солнце меняло луну, поведали Мстиславу, что увидели своими глазами защитники Мамулы и что рассказали им турки, когда их в ужасе махавших по воде руками вылавливали местные рыбаки. Из обрывков слухов этих вот что удалось ему выяснить:

«Год назад турецкая эскадра вошла в бухту Котора и, забросав огненными снарядами Мамулу, прорвалась к Розе и Превлаке. Множество которцев погибло от янычарских сабель. Мамула в огне горела и защитники ее бросались в море, чтобы хоть как-то спастись. Там турки вылавливали их и добивали гарпунами. Со стороны порта Белы к Мамуле подошел Эспасин, в то время бывший с очередным рейсом в Которе. Венецианский корабль нес на себе черный пиратский флаг, а его греческо-черногорский экипаж носил черные повязки. Был среди матросов и помощник капитана Зоран — удалец из этих мест. Говорят, карьера его была стремительна, да и сам он научился управляться с судном как сын плотника с молотком.

Эспасин приблизился к Мамуле со стороны моря и начал подбирать ее защитников на борт, пока с другой стороны турки вели беспорядочную стрельбу. Турецкие корабли бомбардировали Превлаку и швартовались в гавани Розы, где местные жители встречали непрошеных гостей стрелами с огненными наконечниками и градом камней. Однако на главном турецком бриге заметили Эспасин, бриг снялся с якоря и пошел на Эспасин. Греческий капитан Халкидис решил прорываться назад в бухту. Используя ветер с моря, он приказал грести на полную и пошел брать бриг на таран. Турок же относило к Превлаке течением залива. Два корабля сходились неминуемо, и в этот момент турецкий бриг встал. Как позже стало ясно, турки забросили оба якоря на фьорд, едва выступавший из воды, за счет чего и притормозили свой ход. На полном ходу Эспасин промчался мимо его носовой части, едва не снеся фор-стеньгу. В следующее мгновение Эспасин оказался борт к борту с бригом. Бойницы медленно приподнялись, и с борта турецкого флагмана взвились белые облачка. Эспасин получил несколько пробоин, но продолжал нестись на фьорды вглубь залива. Янычары, обнажив свои сабли, бросились на абордаж. Раздались выстрелы из модф, одна из пуль попала капитану Халкидису под левую грудь. Он, сраженный, упал. Зоран подхватил штурвал и, схватив саблю капитана, воскликнул: «За дело, братья». Сорок минут продолжалась резня на Эспасине, пока турок на нем не осталось. Сорок минут вслед ему плыл головной бриг, зловеще сверкая пушками. Поредевшие греки и защитники Мамулы едва стояли, опершись на кривые точеные клинки. И в этот момент, бриг развернулся к ним левым бортом и дал залп. Ядра пробили обшивку чуть выше ватерлинии. Корабль дал еще большую течь.

Зоран повернул штурвал кругом, корма встрепенулась, Эспасин шел на таран к другому кораблю. Единственно верным ходом был новый абордаж. Шансов успешно штурмовать бриг у греков не было, поэтому корабль шел наперерез небольшой каравелле. Уставшая команда переводила дух в ожидании смертного часа. В этот момент горящие факелы озарили предсумеречный бой, и Эспасин запылал Солнцу в такт. Новый залп флагмана турецкой эскадры увеличил скорость погружения Эспасина. В последние минуты Зоран стоял за штурвалом и вел его к турецкой каравелле, плывшей неподалеку и едва успевавшей уйти от погони. Сменить галс на каравелле не успели, Эспасин горящим носом уткнулся в торчащие из-под воды скалы. Ударная команда Эспасина сбросила шлюпку на воду и двинулась к турецкой каравелле. Зоран попытался изменить расположение судна, Эспасин нехотя и из последних сил будто конь запыхавшийся повернулся единственным орудием к каравелле и дал прощальный залп. Каравелла покачнулась, с нее упало с десяток янычар. Капитан турецкого флагмана вышел на нос и медленно подплывал к тонущему Эспасину. Осман Паша-бек увидел барахтающихся в море греков, которых добивали из модф и луков бортовые стражники, и вцепившегося в штурвал Эспасина Зорана. «Капитан уходит последним» — подумалось Паша-беку, и он окрикнул Зорана на греческом:

— Твой последний поход, капитан! У тебя больше нет команды и нет судна, сдавайся, я пошлю за тобой лодку. Сдавайся!

— Я не покину корабль, — гордо закинув голову навстречу ветру, заорал Зоран. Ноги его были уже по колено в воде, да и над водой осталась только рубка да мачты, — И запомни, мусульманин, это не последний поход, не последний!!!

Паша усмехнулся, приказал привести пленного серба и, показав на место, где миг назад исчез Зоран, сказал тому:

— Ты веришь, что это не последний поход Эспасина? Или ты веришь, что никогда больше мы не увидим этого капитана с его кораблем?

— Никогда не говори «никогда», — ответил серб известной поговоркой и осекся. Кровь его потекла на палубу, острый клинок торчал в груди.

— Вот так и Сербия: никогда больше не пойдет в поход, не поднимется со дна. На веки вечные!!! — заключил Паша.

…Год спустя турки снова подошли к Мамуле и Превлаке. Турки снова встали на рейд на недоступном расстоянии от береговой пушки крепости. Едва выпустив пару залпов в сторону крепости, корабли внезапно стали разворачиваться и покидать залив. Флагманский корабль застыл как вкопанный посреди входа в бухту, дернулся на сотню метров к берегу, затем покачнулся на правый борт и начал медленно погружаться на дно.

Проплывая узкий проход, корабли турок стали доступны береговым пушкам которцев. Течение сносило их к Превлаке, а повернутые паруса — к Мамуле. Со стороны Розы к заливу Ципавицы вышли четыре которских галеры с пушками, заряженными огненной смесью.

Разгром был завершен к вечеру.

Выяснилось, что после того, как флагман достиг входа в залив Ципавицы со стороны берега — там, где из-под волн выглядывали рифы, а барашки словно причесывали их каменные головы, показался сначала какой-то шест, затем еще один, затем третий и вдруг, в набегающей волне турецкий носовой смотрящий увидел, как из морской пучины вырастает прямо на его глазах нос большого корабля. На крик «полундра, таран», моряки сбежались на нос, и недовольный экипажем капитан Паша-бег что-то закричал с верхней палубы.

В это время турки с других кораблей с ужасом наблюдали, как море преподносит им страшный подарок — пробитый борт, место надлома форпика, полные водой грязные паруса, повисшие на реях. Тяжелые брамсели, затем грот, фок и бизань с почти прогнившими тряпками, висящими словно лохмотья на нищем, дополняли эту картину. На бортах висели зеленые водоросли, прозрачные медузы цеплялись за торчащие и сломанные реи, падая в бурлящую воду. На капитанском мостике, вцепившись в штурвал, стоял скелет в морской тельняшке и непромокаемых брюках. Правая штанина была порвана и почти оторвалась, из-под нее была видна кость. Пустые глазницы были заполнены водой, она словно слезы стекала на палубу. Кое-где на палубе в разных позах лежали и сидели такие же скелеты. Корабль все более поднимался из воды и шел прямо на турецкого флагмана. На флагмане отчетливо были видны детали былых украшений призрака, на правом борту чернела надпись. «Это Эспасин», — раздался шепот между турками. Паша-бег взял подзорную трубу и рассматривал надвигающийся корабль. «Ай, шайтан!», — воскликнул Паша, — «Это же капитан Эспасина!! Ай, собака страшная». Паша-бег выбежал на палубу и скомандовал «право руля, полный ход!!».

Команда неотрывно наблюдала за происходящим. Паша-бег еще раз крикнул на матросов, все происходило в течение каких-то двух-трех минут. Матросы, в полном шоке начали разворачивать бриг. Двое, залезшие на верхние реи, засмотрелись и с криком отчаяния попадали в море. В этой суете обезумевшие от страха матросы совсем забыли, что, как и в прошлый год, бросили они якорь на фьорды, чтоб их не сносило к крепости течением. Прилагая бесплодные усилия, члены команды все чаще слышали вокруг себя слово «рок, рок, смерть» и как загипнотизированные смотрели в сторону Эспасина. Оборонявшие Мамулу — единственные, кто видел поднимающийся Эспасин, не верили своим глазам. Огромный бриг как заколдованный принял своим бортом жуткий по силе своей удар. Вслед за глухим стуком раздался треск, люди начали прыгать за борт, оставшиеся забегали по палубе в поисках спасительных шлюпок. Эспасин протаранил бриг почти насквозь, корма которого расщепилась и с грохотом рухнула в волны. За брызгами уже не видно было капитана за штурвалом Эспасина, однако оставшиеся без флагмана корабли попытались уйти из залива».

Позднее, месяца два спустя, Мстислав от боснийских моряков слышал эту же историю в кратком изложении. Они сидели в трактире и перешептывались. Отрывками сидящий рядом Мстислав ловил их разговор. История стала легендой, а слова Паши про Сербию и сбывшееся пророчество Зорана молва разнесла далеко за пределы бывшей Византии. Говорили моряки, что до сих пор турки, увидев в тумане морском торчащие шесты или силуэт шхуны, с ужасом поворачивают суда свои назад. Еще говорили, что один черногорский корабль терпел крушение в сильный шторм и, когда оставшиеся в живых моряки ждали в шлюпке, когда и их примет злое море, из-под воды поднялся огромный корабль со скелетом за штурвалом и, подхватив их шлюпку, понес сквозь бурные волны к родным берегам. Девять безумных моряков нашли рядом с портом города Бар. Они провели без сознания три дня и все время твердили про корабль мертвецов. Были и другие свидетельства, что год назад Эспасин не ушел в свой последний поход.

Мстислав не верил в такого рода чудеса, однако, история с Эспасином показалась ему символичной. По крайней мере, она научила турок принимать этот горный народ весьма всерьез.

«Больное воображение, массовые галлюцинации — что это может быть?», — перебирал он в своей голове версии случившегося. Все как один очевидцы говорили, что видели корабль, пробивающий флагман турков. Кстати, никто не видел Паша-бега после этого боя. Турки, жившие в плену, считали, что его унес дьявол. Турки, которые вернулись назад, надеялись, что он не утонул, и скоро вернется и расскажет, что за хитрость придумали эти славяне.

И тут Мстислав понял. Течения на входе в Которскую бухту были направлены в разные стороны. В то время как море пыталось закатить воду в бухту, со стороны заливов Ципавицы и Добрецы вода шла к берегу, возвращая морскую воду назад. Со стороны Херцог-Новского залива течение было наиболее сильным и потому вымывало порой попавшие в него лодки рыбаков в открытое море. Такое тут случалось и не раз. Как-то такое случалось и на Волхове, вспомнил Мстислав. Дед его рассказывал, как его двоюродный брат не послушал старцев, запрещавших ловить рыбу в затоне перед Юрьевым, и полез в самый его центр. Брата унесло вглубь Ильмень озера, где он и сгинул. Говорили новгородцы и о том, что в этом месте нельзя хоронить умершие корабли, а то они проснутся и будут как призраки бродить по Ильменю. Действительно, при особо сильном выносящем течении со дна поднимаются всякие водоросли и остатки рыбацких лодок, видимо, Эспасин тоже сорвало с его пристанища. «Но, как бы то ни было», — подумал Мстислав, — «эта версия не подлежит оглашению. Любая легенда, если она красива, священна».

В задумчивости Мстислав пришел к себе домой и понял, что пора и ему приниматься за дело. Для того решил он съездить в Котор, к боснийскому воеводе. «Большая война не за горами», — подумал Мстислав и поймал себя на мысли, что именно за горами. Проплывая на лодке между Диновичами и Митровичами, Мстислав медленно оценивал достоинства этой местности. Оборону держать здесь так же легко, как научиться пить из ручья: только согнись пониже и вставай порезче. Леса и горы были естественной крепостью, любой житель с детства владел мечом и веслом, лучники могли за полверсты поразить скачущую лань, а кони ступали по горным тропам так, как будто снежные барсы крались промеж скользких уступов.

Древние иллирийские поселения торчали то там, то здесь на просторе Луштицы. Округленные и отточенные временем камни все еще напоминали древние крепости и курганы, а гордые местные жители до сих пор считали, что жизнь на земле началась, когда с маленького даже по черногорским меркам Обозника спустились Адам и Ева и попали в дивный райский сад. Сады здесь и вправду райские: каких только фруктов здесь нет: апельсины, яблоки, гранаты и абрикосы — все сочное и сладкое, будто искушение.

Далее проехал Мстислав Кртоле — самую узкую полоску суши во всей Которской бухте. Казалось, что двадцати минут пешком хватит, чтобы пересечь этот перешеек пешком. Прженьская впадина («выгрыз моря», как его здесь про себя называют) и вправду выглядит словно место откушенного кусочка суши. Тихо шуршала под повозкой речка Калюжина, затем храм в Дубе, и предместья Котора…

Мстислав зашел к воеводе ближе к вечеру. Они вышли на набережную, и воевода заметил:

— Ты славный воин, если верить словам твоим. Но будешь ли ты любить свою новую родину так, как любил старую?

— Я дал клятву, князь!

— Дал клятву? Быть южанином?

— Да, князь. Я уехал с севера не затем, чтобы жить здесь как раб или как последний подлец.

— Значит, друже, ты как раз тот путешественник, которого мне отрекомендовал монах Горан.

— Вы знаете Горана? Где он сейчас?

— Горана никто не знает, он живет своей жизнью, — усмехнулся в ответ воевода. — Слышал, что он на захваченной турками территории у Митровицы проводит тайные службы для братьев-сербов. Захочешь поехать туда — считай, что подписал себе приговор.

Мстислав посмотрел на воеводу с непониманием. Воевода тоже испытующе глядел ему прямо в глаза.

— Захочу, — решительно сказал Мстислав.

— Теперь вижу, что клятву свою блюдешь! Хорошо, брат, поедешь в Суторину — это и рядом с домом, и важно для нас. После того, как правитель Дубровника получил Конавли, мы полностью отрезаны от Венеции, а наладить торговлю для господина нашего очень важно. Возглавишь отряд самообороны, заодно прикроешь и Херцог-Нови: герцог любит проводить там зиму и раннюю весну. Пойдем же, ветер становится холоден, а женщины горячи…

Мстислав переночевал у радушного воеводы, получил наутро орден герцогского воина и собрался в путь. Милая Златка, цыганская красавица, смотрела ему вслед, с легкой улыбкой вспоминая беспокойную ночь. Мстислав оглянулся на ее окна и, слегка поморщившись, сел на коня. Назад он решил ехать через Каменари: в Беле его ждал священник, которого он должен был сопроводить в храм Святого Ивана в Суторине, а там, говорят, неспокойное место.

К этому моменту дубровницкие хорваты вполне подготовились к войне с Драчевицей. Две армии встали в ожидании начала войны. Герцог Степан Косача, дальний родственник великого царя Боснии Твртко, при котором страна расцвела так, как никогда ей более не будет суждено расцвести, хотел продолжить дело предка, и жутко ненавидел своего предшественника — Сандля Хранича, который продал Конавли хорватам. Вернуть этот город было делом чести. И хорваты, зная характер Косачи, решили нанести упреждающий удар. Превлака была единственным боснийским городом на Рагусейском полуострове, взять ее означало сделать которцев беззащитными перед турками. Турецкая эскадра была отличным поводом, но ее разгром спутал хорватам карты.

Солнце уже стояло высоко, когда Мстислав подъехал к переправе в Каменари. Причудливые облака летели над горными вершинами, и тени от них играли на лесистых боках холмов и предгорий. Находившая тень давала путникам покой и, наслаждаясь легким дуновением свежего ветра, они припускали лошадей и переводили дыхание. Взмыленные лошади продолжали свой бег, обреченно ожидая вечерней стоянки, где колени их уставшие смажут свежим пивом, и спадет пудовая усталость. Перед переправой Мстиславу захотелось есть.

Маленький ресторанчик перед переправой, помнил он, хвалили и жители Нового города, и бывалые которские рыбаки. Он остановил коня, спрыгнул и отвел его в стойло, затем зашел в полутемное помещение, с двух сторон закрытое дубовой стеной, а с двух других — тканевым навесом. Ткань была похожа то ли на бархат, то ли на шелк и ласково гладила его руки. У стойки крутились два рыбака, от них веяло морем и вяленой рыбой. Чуть поодаль сидел одинокий пьяница и, мерно посапывая, потягивал из горлышка графина ракию. Молодая пара, без сомнения, не местные, с недоверием посмотрели на вошедшего, затем снова обратили свои взоры друг на друга и зашептались.

Мстислав стоял в недоумении, что же ему заказать. К нему вышел хозяин:

— Добар дан, друже! — несербский акцент угадывался отчетливо.

— Добрый, добрый!

— Что будете. Позволите подать форели — ничего вкуснее на всем которском побережье вы не пробовали. Я сразу вижу: едет знатный господин — как не угостить его лакомством.

— Черт с ней, давай. Вина и хлеба, — бросил вдогонку Мстислав, но хозяин уже скрылся в погребе.

Мстислав нашел взглядом свободный столик, и вдруг руки его коснулась чья-то рука. Она скользнула по его ладони словно шелк при входе в ресторан, как дуновение ветра под сенью облаков. Мстислав обернулся. Мимо него прошла девушка, не поворачивая к нему глаз. Мстислав отметил про себя, что фигура у девушки словно выбита рукой мастера-каменотеса, только упруга и пластична словно ветки лианы. Хрупкие руки обещали нежность, а длинные прямые волосы ниспадали ручьями как шторы над ложей и окутывали ее тайной. Модные туфельки еще более подчеркивали ее гибкость и стройность. Когда Мстислав присел за столик, хозяин уже поднимался с бутылкой молодого трехлетнего вина и ломтем хлеба. С довольным видом он положил это перед путником, затем ловко принял у повара жареную форель и лично полил ее соусом, подмигивая Мстиславу левым глазом.

Мстислав и не заметил, как съел блюдо и попросил добавки: его мысли целиком были поглощены красавицей. Только она показалась в помещении с тряпочкой в руке, чтобы протереть столы, из ближнего угла раздался храп и скрип скамейки. Пьянчуга, тихо ругаясь, поднялся к ней и потянул свою руку. Мстислав почувствовал, как мышцы его напряглись, взгляд наполнился кровью, ноги налились силами. Звеня доспехами, он привстал. Пьяница пытался схватить официантку за платье, та ловко уворачивалась. Мстислав подбежал к столику пьянчуги и размахнулся. Рука его снова почувствовала шелк, летящий от локтя до запястья, он остыл. Официантка глядела прямо в глаза пьянице, тот с каждой секундой трезвел: взгляд яснел, осанка распрямлялась, руки складывались по швам. Пьяница сам достал деньги, положил на стол, кажется, вдвое больше, чем был должен и, не говоря не слова, вышел. На выходе он еще раз глянул на официантку, затем на стоящего рядом с ней воина, коряво улыбнулся и быстро пошел по дороге к Тивати.

— Извините за беспокойство, — произнесла в тишине она. Молодые в углу замерли и молча наблюдали за происходящим.

— Не стоит. Вы извините… я просто …

— Не стоит стараний. Это обычное дело. Но все равно спасибо, — прервала она его и впервые вскинула взор. Голубые как весеннее небо глаза ее заставили его содрогнуться. На ум пришла прошедшая ночь, ему стало стыдно за себя, он отвел глаза.

«Господи, что сделать, чтобы встретить ее еще раз?» — подумал он. Колени его подсеклись, он путающимся голосом промолвил:

— Твоя рука словно ласковый подснежник в горах заставила меня остановиться и припасть на колени пред тобой. Твой взор как спелая роза меня очаровала. Как мне величать тебя, о красавица?

Йованна порядком была напугана сама. Стоящий перед служанкой на коленях рыцарь — эта картина может вызвать недовольство у хозяина.

— Прошу вас, встаньте. Я не хотела… — она чувствовала, что от смущения щеки ее наливаются как спелые персики, а грудь учащенно вздымается. И все-таки что-то внутри говорило ей: «Да, да, да, это он….боже мой, какое счастье, это он. Что же сделать, что он спрашивает меня?».

— Я не встану, богиня, с колен, пока не узнаю имя той, которая заставила меня пасть…

«Что он говорит? Какая богиня? Где хозяин?» — голова ее закружилась. Руки бессильно упали ему в ладони, голова покачнулась. Мстислав подхватил ее легкое тело и положил на ближайшую лавку. Хозяин уже выбежал и наблюдал за происходящим с изрядной долей тревоги. Однако упавшая в обморок служанка вызвала в нем адекватную реакцию: он схватил чистую салфетку, намочил ее холодной водой и обтер лицо прекрасной незнакомки. Потом сбегал за нашатырем и провел пару раз у нее под носом. Йованна поморщилась, но приоткрыла глаза. Незнакомец участливо и ласково глядел на нее, руки его были напряжены и сжимали ее талию. Голова лежала на чем-то мягком.

— Наверное, переутомилась на солнце, — пронзил тишину хозяин.

— Что же вы не бережете такое сокровище? — поинтересовался Мстислав.

— Как не бережем! Такое первый раз. Да уж больно жарко этим летом… Да вы не переживайте, это пройдет. Два-три дня отдыха и все снова в порядке, — забормотал хозяин, пытаясь перехватить девушку из рук путника.

Однако Мстислав вцепился в нее как заколдованный. Хозяин еще раз робко подернул ее платье, потом вытер пот со лба и посмотрел с укором на Мстислава. Только тут новгородец понял, что немного перешел грань дозволенного, нежно опустил ее голову на вовремя подсунутую хозяином подушку и осторожно высвободил руку. Все это время она смотрела ему в глаза, и он не в силах был оторвать свой взгляд.

— Йованна, — едва заметным шевелением губ произнесла она.

— Мстислав, — повторил тем же способом он.

Расплатившись с хозяином, Мстислав шел по дороге к стойлу неуверенным шагом. Он никак не мог придумать, что ему еще сделать, чтобы завоевать расположение девушки. «В конце концов, в Каменари я всегда доеду» — решил он и, повинуясь выработанной годами привычке, лихо запрыгнул в седло.

Переправа уже ждала. Медленно передвигаясь по канатной дороге, плот качался на волнах, и путнику, и паромщику открывались просторы Ризанского, а потом и Которского заливов. Виднелись дома и церкви Пераста, за ним вставал Гонверн и Ежевица. Вершина ее покрыта была снегом, сверкавшим как серебро под солнечными лучами. Ощущение всеобщего торжества красоты снизошло на Мстислава. Вслед за этим захотелось ему простить все своим врагам, прошлым и будущим: в настоящем таковых он не видел. Словно фрески из новгородских храмов плыли перед ним сюжеты обычной жизни, но не с тоской он лицезрел их, а с великим благоговением. Медленное плаванье продолжалось.

Мстислав обернулся к причалу, попытался разглядеть ресторан, людей вокруг него, но отчетливая картинка расплывалась в его глазах. Впервые ему показалось, что движение вперед не имеет смысла. Он плывет из Каменари в Каменари, из южного к северному причалу, но в одной и той же деревушке. Вся жизнь его показалась ему длинным-длинным трактом от северных широт к южному солнцу, этакой ретроспективой солнечного луча, возвратом к самоей сущности своей, будто все это время он куда-то шел и ехал, плыл и бежал. Целью его была мечта, идеал ослепительный, непонятный и оттого божественный, манил и сверкал. Перед ним открывались тысячи дорог, вечер чертил ему карту наутро, и все это путешествие закончилось здесь. Всю жизнь он шел к какой-то незримой цели, и теперь он прошел через нее, как тонкая нить в широкое игольное ушко, и даже не заметил, как это было.

Плот ударился о береговую кладку из бревен, и Мстислав очнулся. Коня его уже сводили с плота, паромщик что-то выкрикивал всаднику, собирающемуся отправиться в обратный рейс. Мстислав поймал себя на мысли, что хотел бы поменяться с этим всадником местами, затем мысль поймала его на том, что это невозможно. Оседлав коня, Мстислав поскакал в Белу, пытаясь думать о своей будущей миссии в Суторине.

До Белы скакать недолго. Солнце палило и тянуло в море. За короткий срок пребывания в этом краю Мстислав не только овладел местным наречием, благо, сделать это было нетрудно, но и перенял многие привычки аборигенов. Полуденная сиеста стала для него обычным ритуалом, таким же, как подъем ранним утром и отход ко сну поздней ночью.

Иеромонах уже ждал его, уцепившись за поводья своей лошади, нагруженной нехитрым скарбом, помещавшимся в два рюкзака. Кто бы мог подумать, что через шесть столетий путь Суторина — Бела будет столь же обычным и ежедневным делом, как и выход в море для рыбаков Котора. Кивком головы Мстислав поздоровался со священником и пригласил его в путь.

У поворота на Зеленицу они разговорились.

— Скажи мне, батюшка, — и иеромонах резко повернул голову в ответ на непривычное обращение, — вот ты проповедуешь веру в бога, так ведь?

— Так, брат мой, — тут настала очередь Мстислава удивиться.

— Зачем ее проповедовать, коль бог есть? Я вот тоже долго рассказывал своим друзьям здесь, что снег бывает лежит на полях месяцами, что бывает такая зима, которую не растопит летнее солнце. Я долго рассказывал, а они не поверили. А потом один из них вернулся с Севера из-под Киева и сказал, что и правда так бывает.

— Нужда не во мне одном, брат мой, нужда в тебе и во мне.

— В смысле?

— Я сказал — не поверили, ты сказал — задумались, третий придет и скажет — и поверят.

— Но ведь ты говоришь, что он есть. Каждая семья знает, что он есть, каждый младенец. К чему твоя служба?

— Брат мой, ты силен духом — я вижу, что и телом силен. Но все ли так сильны?

— Да уж. Ну, а если я сомневаюсь?

— Дело мое веру твою укрепить.

— Как, как ты укрепишь мою веру? Чем докажешь, что бог есть помимо третьего человека, который мне об этом скажет? Неужели я, столько лет проживший среди лжецов, поверю тебе — неизвестному мне человеку?

— Доказать? Докажу. Веришь ли ты, что есть на свете идеал, ради которого стоит жить? И отдать жизнь?

Мстислав замолчал. «Йованна, Йованна. Это сейчас, минутное, мимолетное. Что еще — перед глазами поплыли новгородские пейзажи. Русь. Озеро Ильмень, детство, рыбалка, отец с мечом упражняется с ним — с маленьким Славкой, мама — самый родной человек, который ждет его всегда, да, его ждут. И эти горы, море, эти люди — простые и смелые, моряки с черными усами, дед Горан, капитан Эспасина, Йованна. Боже мой, как много я прожил, как много я не хочу терять!!!»

— Да, отче, есть. Это больше, чем идеал!

— Ну, вот это и есть твой бог.

— Как мой бог? Разве бог не для всех бог? Что такое ты говоришь? — черепичные крыши Херцог-Нови показались впереди. Защемило в груди.

— А разве может быть один бог для всех? Для тебя, меня, для османа и римлянина? Неужели ты думаешь, что я или Константинопольский патриарх обладаем высшей истиной?

— Но как же твой бог дает спасение людям, судит их, запрещает им убивать друг друга?

— Так же, как и твой бог. Неужели те, кто тебе близок, неужели твой идеал похвалит тебя, если ты станешь убийцей?

— Нет, — рассеянно ответил Мстислав, — но кто меня осудит за грехи? Кто простит и даст новую жизнь?

— Твой бог. Только он. Разве ты не чувствуешь, что только твой бог способен тебя осудить? Неужели ты не видишь, как он тебя карает и как он тебе помогает?

Мстислав вспомнил, как опустил глаза перед Йованной. Как долго думал, что хотел от него услышать воевода о Горане, но больше всего он помнил, как пала голова Олега к его стопам. Этот тщедушный, слабый телом человек был для них образцом духовной стойкости: никто не говорил так жарко о родине, никто не верил так пылко в победу русичей…

Столько времени он пытался забыть то, что произошло в Казани, столько месяцев он вживался в эту новую жизнь, прислушивался к южным ветрам и горному эху, падал в теплое и ласковое море, выходил смотреть на рассветы, пытаясь понять, почему это солнце встает над этим миром! А оказалось, что долгое время он пытается лишь уйти, убежать оттого, что случилось в его милой стране — на далеком Севере. Он проделал тот же долгий путь, который несколько поколений его предков прошли задолго до него. И лишь сменив значения слов, он нашел покой.

Самый строгий судья смотрел ему в глаза — его собственный бог. И бог этот вопрошал его о чем-то, о чем — он не мог прочесть по его губам. Единственное, что было ясно, что умерший человек был теперь чем-то другим. Так уж выходит, что умерший друг становится для нас в силу обычаев и привычек светлым воспоминанием, о котором не принято говорить плохо. Этакий мумифицированный идеал, каждый момент жизни которого потом вспоминаешь с благоговением, как будто в каждом его поступке застыла истина, а ранее незаметное им предвидение своей скорой смерти блистает в каждом шаге обратного отсчета. И постепенно, канонизируя его черты, стараясь подражать ему в поступках и вкусах, на чем себя уже не ловишь, превращаешь его в памятник самому себе. Как не стыдно! Это же друг. Ведь что бы там ни было, все живое не умирает, оно перерождается, меняет форму, но не пропадает. Это же друг, с ним можно говорить, у него можно просить совета, ему можно рассказать о бедах. И все, что он делал — это отнюдь не истина в последней инстанции, истина эта — в жизни, в ее непобедимом стремлении прорываться через неявные границы этого мира.

А с судьей — с судьей придется разобраться самому.

— Я понял, отче. Но как же твой бог запрещает убивать и грабить? Мой бог запрещает? Османский бог, если верить пойманным янычарам, тоже запрещает.

— А ты бы своровал, если бы твой бог голодал? Ты убил бы того, кто покусился на образ твоего бога? Ты стал бы думать над его запретами?

Мстислав снова задумался. «Зачем я пошел на войну? Убивать? Или защищать бога, который живет в этих людях, в этих горах? Йованну, наконец! Что с ней будет, если хорваты помогут туркам ворваться в Котор?».

— Ты мудр, отче, не по годам мудр. И народ твой мудр. Что же мешает твоему народу быть сильнее тысяч варваров, осаждающих твой плодородный край?

Монах молчал.

— Что же ты не скажешь, что весь твой фокус состоит в том, что ты даешь людям веру в себя! Ведь мой бог — это мое порождение. Нет меня — нет бога! Он в моей голове, в моей душе, в моем сердце. Убьют меня — и не будет моего бога! Что такое ты говоришь, монах!?

Монах молчал. Крепость Херцог-Нови стояла незыблемо и спокойно. Справа от прибрежной дороги, словно никогда и не было здесь достойного врага.

— Жаль, рыцарь, вот и ты думаешь, что один на этом свете! Где же, ты думаешь, твои идеалы будут после твой смерти? Неужели ты веришь, что с твоей смертью как человека исчезнут все твои идеалы — твой бог?

— Ты хочешь сказать, что я не умру, а потому не умрет и мой бог?

— Бог твой не умрет. Как не умер бог тех, кто ушел от нас, сменив свой человеческий облик.

— Так что же было первым — бог или жизнь?

— А жизнь и есть бог, брат мой.

Молния прошибла темное вечернее небо Игало, легкие капли дождя упали на плечи путникам. Надо было поворачивать к храму.

«Бог, жизнь? Что все это значит?», — думалось Мстиславу, но чувствовал он, что с дальней дороги в оба конца засыпает.

— Как-нибудь в более верное время, расскажу я тебе, рыцарь, легенду о рае. Но не сегодня. Сегодня твой бог позволит тебе выпить крынку старого вина — чтобы не звала хмеля в твои сны, а лишь согревала чресла — и дюжину часов крепкого сна.

Полусонные, они въехали на территорию храма. Железные врата закрылись. Воры и бандиты избегают философов: те защищают своего бога как самые ожесточенные фанатики…

…Часа в три ночи Мстислав проснулся. Он встал, походил по комнате, не зажигая свечи. Потом вышел из ворот и направился к Равни-брегу. Методично шагая по уступам и провожая невидящими взглядами шуршащие под ногами камешки, Мстислав добрался до площадки на вершине. Холодный воздух, пар изо рта, и все же какое-то непонятное тепло согревало его изнутри, какой-то непонятный повелитель заставил его подняться сюда среди ночи и увидеть едва различимые черты встающего солнца — покрасневший уголок неба где-то там — за Каменари, и ярко пылающий прямо над входом в бухту месяц. Целый час Мстислав не сводил глаз с этого неба, звезды на котором с каждой минутой проступали все отчетливее. Тысячи, сотни тысяч, миллионы, легионы, мириады, тьма… Тьма — русское слово о неисчислимом. Тоже поменяло смысл.

Где-то нежно и грустно запела скрипка. Мелодия была такой трогательной, что Мстислав почувствовал, как глаза его наполняются слезами. Переполняя края, волны влаги с умилением накатывали и накатывали, потом падали через край и уходили в небытие под камушки, чтобы где-то там ниже пролиться ручьем и впасть в огромное море. Что подумала бы о нем Йованна, увидев таким беспомощным перед этими мириадами ослепительных и манящих звезд? Он распластал в воздухе руки и закричал. Крепость Херцог-Нови ответила ему эхом.

«Надо бы как-нибудь осмотреть эту крепость… Вполне пригодится при ведении боя», — подумал Мстислав. Как-то странно было ему ощущать себя этаким ополченцем, собирающим вокруг себя этих мужественных людей. Чему он мог их научить и в чем мог быть им примером?

Наутро Мстислав распрощался с иеромонахом и поехал домой. По пути он заехал в Превор, Лучицы и Игало к местным самоуправным главам муниципалитетов. Все трое приняли его сухо, с грустью косясь на его знак герцогского воинства и сознавая, что мирной жизни приходит конец. Любая война дает власть полководцам и вся самостоятельность местных общин, весь их мирный уклад и традиции вмиг исчезают, уступая людям с оружием и холодными стальными латами. Эти люди имеют право входить в любой дом и брать все, что им необходимо. И ничего с этим не поделать. Формальный разговор со вновь назначенным воеводой еще раз убедил их в этом, однако покорные высшей воле, они раздали поручения своим подчиненным. Через неделю в городской ратуше соберется ополчение, постоянное на неопределенный срок воинство. Гонцы уже были высланы в Мойдеж и Мальту. Гонцов герцога в черных плащах считали предвестниками смерти и закрывали перед ним окна и двери. Открытыми дверями были только двери государственных учреждений. Война и государство были неразлучны.

Прибыв в Херцог-Нови, Мстислав направился к Драгану — своему новому другу. Спустя час, Драган согласился быть помощником воеводы Суторины. Они направились к крепости города, Драган ведал тут каждой пещерой и каждым подкопом. Ранее не обращавший на эти ухищрения Мстислав особенно был поражен двухступенчатой стеной. Двухуровневые бойницы позволяли контролировать передвижение противника как по морю, так и по суше практически не увеличивая численность защитников.

Мстислав остался побродить здесь в одиночестве. Безлюдные стены, еще не умытый слезами моря камень, еще не разрушенные чужими пушками стены. Крепость только что была построена, а казалось, что стоит она вечно. Мстислав еще раз оглядел укрепления, запоминая расположение ходов и выходов, потом спустился через один из потаенных подвалов к морю. Начинался закат, но море было еще теплым от дневного солнца. Мстислав разделся и пошел в воду. Проплыв метров двести, он перевернулся на спину и разлегся на волнах. Море держало его, тихо покачивая и плескаясь о бока. Вдруг чуть поодаль от того места, где он вошел в воду, Мстислав заметил женскую фигуру, тоже входящую в воду, но не с разбегу как он, а весьма нерешительно и робко, словно вода была очень холодной и надо было попривыкнуть, чтобы идти дальше. Мстислав не особо интересовался личной жизнью местных жителей, никогда не вмешиваясь в вызывавшие тихое восхищение процедуры стирки, купания, обработки рыбы, празднования дня цветов или месяца мимоз. Все необычное для его северной памяти заставляло его наблюдать за этим как приглашенного со стороны. Местные жители вообще могли купаться в море часами — ничего необычного в этом не было.

Тем не менее, любопытство взяло верх: он подплыл к купальщице. Солнце быстро падало за гору, по заливу бежала розовая дорожка света. Попавшая в эту дорожку девушка вскинула руки и поплыла словно дельфин: то выныривая, то снова пропадая. Словно русалка, бегущая по волнам. Рассмотрев ее лицо, Мстислав замер: это была она. Заметив мужчину, она тоже вскрикнула и остановилась, шевеля ногами в попытке найти дно. Но дна не было.

Изрядно уставшие, они вышли на берег, так и не зная, что сказать друг другу от неожиданности.

— Как ты здесь оказалась?

— Пришла искупаться.

— Из Каменари?

— Ну, ведь Вы не соблаговолили вернуться за мной и пригласить… — лицо ее озарилось чуть заметной улыбкой.

— Я очень бы хотел тебя увидеть снова. Но в тот день, когда я тебя впервые увидел, я получил важное задание от самого герцога.

— А-а-а! Мужчина! Любишь воевать и работать на благо всей округи! Оставишь свою женщину вдовой, еще не уйдя на войну!

— Йованна, у меня нет женщины, — сказал Мстислав, однако мысли его были о том, что бог его не приветствует войны, которую он собрался вести. — «Прав иеромонах, не отказаться от бога и не отказаться от войны…»

— Даже если я тебя попрошу бросить оружие?

— А ты попросишь?

— Нет, я родилась в Херцог-Нови, это моя родина. Все, кого я знаю и… — она замялась на секунду, — Все, кого я знала, воевали за мою родину. Не могу и тебя осудить за это. Я не видела тебя здесь раньше, ты здесь родился или приехал?

— Я приплыл из далекой северной страны?

— Из Херсонеса?

— Нет, — пораженный знаниями девушки, Мстислав продолжил — нет, из еще более северной страны. Оттуда, где по полгода лежит снег на полях и растут непроходимые леса.

— А такая страна есть?

— Да, она называется Русь.

— Не слышала.

— Что самое удивительное, там говорят почти на том же языке, что и вы.

— На том же? Почему?

— Ну, это долгая история. Вкратце, потому что предки ваши когда-то пришли сюда, совершив долгий поход, такой же, как и я.

— Замерзли что ли? — снова пошутила она и залилась громким смехом.

— Нет… — растерянно сказал он, — А что тебя заставило уехать в Каменари?

— Мне нужно было уехать… — соврала она и опустила глаза.

— Если ты не хочешь говорить, то не говори. У каждого человека может быть тайна, которую никому не надо доверять, тем более человеку, которого видишь лишь второй раз в жизни.

— Мои родители живут здесь и я приезжаю к ним каждую субботу, когда у меня два дня выходных. И каждое воскресенье я хожу к крепости и смотрю на этот закат. Только в этом закате я вижу, как у лодок, идущих в порт, паруса становятся алыми, — она не сказала о Зоране и его завете «Ждать у крепости». Она всегда ждала у крепости его, но с каждым годом понимала, что его ей не увидеть. Она ничего не знала, как погиб Эспасин: никого в живых не осталось. Легенды она тоже не слышала, потому что Каменари — лишь переправа, но не морской порт.

— Алый парус? Знаешь, когда год назад в бухте потопили венецианский корабль, — у Йованны невольно дернулась рука, сердце забилось сильнее, — я нашел на берегу досточку. На ней было написано что-то о парусе. Наверное, об алом парусе.

— Что там было написано? — изменившимся голосом спросила Йованна.

— Там была надпись «..menog jedra».

— У меня вторая половина, — вымолвила она и достала из кармашка на юбке полоску с надписью «drugarstvo ru..».

Мстислав обомлел. Он достал свою досточку, они соединили половинки и хором прочитали: «drugarstvo rumenog jedra».[7]

Взгляды их пересеклись. Впервые она поняла, что судьба указала ей на того, кто должен быть с ней, и это не Зоран, но это тоже храбрый рыцарь. Впервые понял и он, что вся его жизнь не прошла даром, что внутри каждого его шага была заложена эта встреча.

Он обнял нежно ее хрупкий стан так, как прикрывают ладонью свечу от порыва ветра, и они смотрели на линию горизонта, которая все меньше и меньше была различима. Темное море и темное небо сливались, звезды летали, позволяя загадывать любые желания и никак не беря на себя обязательство их исполнить.

[Ночью, когда уходят мысли о работе и о войне, теплый южный ветер позволяет жить и действовать по законам внутреннего мира, свет луны протягивает дорожку на морской воде словно мост к неземному пространству, редкие облачка, подсвеченные этим бликом, плывут по небесам, создавая иллюзию жизни. Все замирает и затаивается, но внутри каждого листа, каждой горы, каждой волны и каждого сердца учащенно бьется суть, вырывается наружу капризным весенним ручьем, тайны так и выпрыгивают из своих одряхлевших оболочек. Что поможет такой хрупкой и нежной русалке, обращенной к безмолвной звезде, в ее бесконечной борьбе за примирение иллюзорного мира и реальности, наступающей после самого красивого на свете рассвета? Как доказать самому себе, что смысл есть только в том, что жизнь пробуждается утром, а не в том, что смерть торжествует ночью? Только ночь способна примирить невидимые иллюзии и торжество смерти: на какой-то грани в полной темноте уже незаметно тех мелочей и недостатков, которыми заполнен день. Как будто упавший с обрыва камень содержит в себе разрушение — как часть большой горы — и в то же время обретение свободы. И смерть, и величайшая иллюзия не могут помириться днем. Днем гора должна быть незыблема, однако когда уже никто не видит, его мирный плеск в прибрежной волне — всего лишь еще одно событие в царстве самой главной тайны. Этим камнем наши мертвые пытаются рассказать нам, что они не успели при жизни. Перенимая их привычки и пути, и эти двое будут стоять и молчать, любуясь южной ночью как последней неувядающей розой, потому что только молчание не допускает ошибок и не врет.]

Расстаться без надежды увидеться снова — что может быть сильнее для едва дымящего костра? Расстаться на недосказанном с надеждой увидеться снова — что может быть нужнее для костра разгорающегося? Расстаться, чтобы никогда более не увидеться в момент самого яркого полыхания, — нет ничего приятнее для будущей памяти. Надеяться на встречу, когда костер потух, — убивать свое будущее. Никто не знает, когда потухнет его костер, но все пытаются расстаться.

Они расстались, назначив новую встречу на этом же месте. Мстислав направился домой: необходимо было собрать вещи для временного переезда в Суторину. Ей надо было возвращаться в Каменари. Вошедши в свой дом, еще недавно казавшийся ему лишь новой пристанью, Мстислав окинул тоскливым взглядом недорогое по сумме, но дорогое его сердцу помещение. Надежно сбитая кровать, пара полок с учеными книгами, стулья из дуба, память о Руси — колокольчик и берестяная корзинка. Льняные сени — память о маме, острый новгородский меч, висящий на стене в инкрустированных малахитом и лазуритом ножнах, — память об отце. Пара цветущих растений, лиана, свисающая за окном до самой лестницы. Свечи, расставленные по углам и образ Николая Чудотворца, закрепленный над лампадкой с елеем в углу комнаты. Предметы быта, каждый на своем месте — так, чтобы можно было схватить за секунду. Начатая летопись этого края с легендами и обычаями, слабо прорисованная карта Которских окрестностей. Все это стало таким же родным, как и новгородский дом. «Странно», — подумал он, — «я знаю эту девушку так недавно, а кажется, что она со мной долгие-долгие годы

Она никогда не была в этом доме, но я ощущаю, что она где-то здесь, ходит по нашему дому, берет в руки мои вещи, и беззвучно смеется. Слишком большое искушение, чтобы не заговорить с духом»…

Реальная встреча начинается совсем не с тех слов, которые он придумал, проигрывая сотню раз такой разговор.

— Вот и ты. Послушай, мне очень нужно купить платье. Старое совсем порвалось, и не в чем выйти на работу…

«Какое платье! Я ей хотел сказать о любви, о таком возвышенном и нежном чувстве, которое захлестнуло мою уставшую душу, а она… разве можно начинать разговор с таких мелочей?»

— Чем я могу помочь тебе? Ты хочешь, чтобы я его купил тебе?

— Не-е-ет! Я хочу, чтобы ты выбрал его для меня!

— Но я ничего не смыслю в женском платье!

— Зато ты смыслишь в женской красоте! А это и есть главная цель покупки.

Они зашли к известной в городе швее. Увидев дорого одетого господина, швея приветливо улыбнулась. Полчаса, которые показались ему мукой, Йованна смотрела рисунки. Потом она вопросительно глянула на еле сдерживающего зевоту Мстислава, а он дернулся головой и промолвил:

— Нет, я решительно ничего не понимаю.

Швея затарахтела с удвоенной энергией, расхваливая уже сшитые вещи. Мстислав усиленно закачал головой: не верить торговцам его научили еще в детстве. Йованна, откинув ширму, рассматривала коллекцию швеи. Затем выдернула красное платье, перевязанное снежно-белым поясом. Мягкий шелк и отороченные рукава, заканчивающиеся у локтей, неглубокое декольте, небольшой разрез на юбке — все это заходило и ожило. Завороженный, Мстислав наблюдал за превращением официантки в герцогиню. «Кажется, мне понятен смысл этой покупки», — подумалось ему, и он ощутил очень острое желание схватить ее за талию и нести на руках через все препятствия. Запах ее духов, распыленный по комнате, дурманил его сознание.

— Ты прекрасна, — наконец вымолвил он.

— Ничуть. Ты просто устал.

— Нет, я серьезно, я еще никогда не видел такого восхитительного создания.

— Ты так думаешь?

— Я так чувствую.

— Милый, я не ангел.

— А я не бог.

— Как ты думаешь…

— Я думаю, что это вполне тебе подойдет. Если только ты добавишь вот это, — он раскрыл свою ладонь — там блестела золотая цепочка, на которой висело искусно выполненное сердечко с рубином в середине.

Йованна слегка улыбнулась, опустила взгляд и подставила ему шею. Пытаясь не опускать руки ниже допустимого предела, он одел на нее цепочку и медленно застегнул сначала замочек, потом шнурки от платья на спине. Она закинула голову и посмотрела искоса ему в глаза. «Еще один безумный момент…» — голова кружилась, словно под дурманом молодого вина. «Я люблю тебя» — стучало в его голове, но губы не повиновались мозгу и скользили к ее губам. Взгляд поймал строгое лицо швеи, он отпрянул. Рука инстинктивно потянулась за кошельком. Немного смущенный, он вышел из магазина, пропуская свою даму вперед.

Вполне довольная состоявшейся покупкой и неожиданным подарком, Йованна схватила его за руку и заставила бежать за собой как мальчика. Как того далекого и стоящего за стеной лет и верст мальчика в великом русском городе. Взрослое в Мстиславе тихо и злобно шевелилось, покрываясь пятнами недоверия и смущения. Но ребенок, который держал его за руку и увлекал вперед, не показывал и тени сомнения: они бежали в гору.

Пещера их встретила долгожданной тенью. Йованна по-хозяйски отодвинула камень с таким проворством, что Мстислав даже не успел помочь ей.

— Зачем мы сюда пришли? — спросил он.

— Я хочу показать тебе одну вещь.

— Ты сводишь меня с ума, я хотел бы узнать о тебе все. Хочу видеть, как ты живешь изо дня в день, как ты поешь и как ты спишь, хочу приносить тебе цветы и помогать тебе во всем, хочу делить с тобой твои беды и радости.

— Я хочу показать тебе только одну вещь!

— Это торг?

— Почему ты замечаешь только себя?

— Я хочу посмотреть и на эту вещь. Но я не замечаю себя, разве я говорю о себе? Защищать тебя, остаться в твоей жизни навеч…

— Погоди. Не давай обещаний, которых не сможешь выполнить, — прервала его Йованна, аккуратно вытаскивая сложенную простынь, всю как будто усыпанную пухом. Пух был измазан чем-то жирным, оттого смотрелся приглаженным и некрасивым.

— Ты не веришь в вечную жизнь?

— Я верю в свободу.

— В чем же ты свободна?

— В том, что делаю то, что хочу.

— Разве ты можешь захотеть не дышать и не дышать? Разве можешь проплыть пять тысяч миль без корабля или плота? Разве ты можешь подняться в небо? Какая свобода?

— А разве нет?

— Ну, попробуй.

— Ты не веришь в чудеса?

— Если хочешь, я поверю.

— Ты изрядный плутишка, Слава. Кто мешает тебе верить в чудеса?

— Кто мешает тебе жить вечно?

— Свобода.

— Чем же вечная жизнь не чудо?

— Попробуй закрыть глаза и представь себе другой мир — который существует только для тебя.

Он покорно закрыл глаза. В сознании встал овал ее лица, он обнял ее за талию. Лицо его улыбнулось.

— Довольно, теперь скажи: то, что ты видел, никогда не было?

— Не было.

— Никогда и нигде, даже в твоей вечной жизни?

— За прошлое я не ручаюсь…

— Нет твоего прошлого, нет будущего. Ты же живешь вечно.

— Хорошо, я не знаю.

— Ты не знаешь? Ты это видел?

— Да.

— Ты это ощутил?

— Да.

— Это было?

— Нет.

— Почему нет? Почему тогда ты смотришь на город, на порт и на ночь, на месяц, на меня, и считаешь, что это было, что это есть?

— Потому что это существует помимо моего сознания.

— Неужели?

— Ты же тоже видишь город, порт и месяц. Другие видят.

— Разве ты можешь стать мной и увидеть то, что вижу я?

— Это, наверное, и будет чудом?

— Никакое это не чудо — притвориться на минуту другим человеком. Известный трюк. Много раз за жизнь ты его проделывал, когда врал. Просто создавал другую реальность.

— Выходит, что и ты врешь, когда говоришь о свободе — нельзя перехитрить окружающий мир. Можно только создать параллельную реальность.

— Да почему ты решил, что это параллельная реальность? Если бы ты мог видеть то, что видят птицы и слышать то, что слышат рыбы, а ты не можешь даже сказать, какого цвета эта гора внутри.

— Вот и нет никакой свободы! Узнать, какая эта гора внутри, можно только, если пробить в ней дыру и посмотреть. Не путай то, что невидимо и неслышимо и то, что нам еще неизвестно, с тем, что мы знаем наверняка.

— Не надо никакой дыры. Она красная.

— Почему красная?

— Потому что я так решила. Ты можешь думать, что она зеленая. Это и есть свобода. А сейчас я покажу тебе чудо.

Она расправила простынь, внутри ее оказались прочные прутья. Схватившись за приготовленные специально из овечьей шкуры ремни, она распростерла руки. На руках ее дергались два крыла. Мстислав ахнул.

— Ты же упадешь и разобьешься.

— В третий раз, — усмехнулась она.

— Я тебя не пущу.

— Ничего не случится, это же чудо. Ты ведь не ждешь, что я полечу, но очень сильно захочешь этого, когда я оторвусь от этого уступа. И я полечу, будет ровно так, как ты захотел, и так, во что ты не верил. Ты будешь хотеть, чтобы я не разбилась?

— Нет… то есть да. Я не хочу тебя отпускать.

— Ты непоколебимый собственник.

— Неправда, я же забочусь о тебе.

— Как? Мешаешь мне быть свободной?

— Прости, я не думал, что…

— Что в мире бывают чудеса?

— Что мой ангел летает… — тихо сказал он и поджал губу.

— Не обижайся. В городе есть много девушек, которые бы уже лежали в твоих объятиях, испытывая чувства, сходные с полетом. Это я ненормальная, не как все.

— Тогда ты самая очаровательная из всех ненормальных.

Она опустила крылья.

— Может быть ты?

— Я? — с ужасом в голосе спросил он.

— Нет ничего лучшего, чтобы побороть страх, кроме как его испытать.

— Нет. Я не верю, как я могу? Я не умею летать.

— Тогда полечу я, — решительно сказала она и подошла к краю.

Мстислав схватил ее за руку, потом за талию. Она смотрела на него с презрением:

— Не трогай меня. Слишком много таких ходят вокруг моего трактира, и ищут дешевой наживы. Спорю на динар, что ты считаешь себя вечно правым и всегда думаешь, как прожить этот день!

— Йованна, я не …

— Молчи! — крикнула она и, смягчивши тон, продолжила, — Я знаю, что тоже самое ты можешь сказать и мне. Твоя мысль сосредоточена на том, что может произойти, моя — на том, что не может. Ты принес в мою жизнь радость, которой я не испытывала прежде, я тоже хочу поделиться с тобой своей радостью. Разве не об этом ты мечтал?

«Девушка-смерть», — подумал он, — «Сейчас я отправлюсь в последний полет. Добровольное самоубийство. Смерть воеводы Суторины. Война, предательство. Кто она, в конце-то концов? Могу ли я верить ее словам? Или этим промасленным крыльям? Но не могу же я быть трусом? Просто так сдаться и быть трусом?»

— Откуда эти крылья?

— Ты летишь или нет?

— Я не могу так. Мне надо все взвесить.

— Ладно, — сказала она и начала складывать крылья в укромное место.

— Нет-нет, подожди, — я никогда себе этого не прощу. Ведь мы же живем вечно, не так ли?

— А чудес не бывает. Бывает просто очень сильный ветер!!!

Мстислав усмехнулся, надел крылья, еще раз взглянул на нее, и шагнул к обрыву, все еще надеясь, что она скажет «Стой!».

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она.

«Смеется», — подумал он и обернулся. Ее серьезное лицо выражало готовность прыгнуть за ним.

— Что сказать? Неужели я могу тебя понять и разобраться в тебе?

— Ты по-прежнему хочешь видеть и понимать каждую минуту моей жизни? Или увидеть все, что вижу я?

— Нет, я хочу просто любить тебя такой, как ты есть, — странное ощущение легкости повлекло его за собой, и, поймав поток восходящего теплого воздуха, он оттолкнулся от уступа и полетел, плавно планируя над домами по направлению к морю. Словно куклы по городской улице шли люди, дырки в черепичных крышах подсматривали за ним, растения казались карликовыми, а галька на берегу — просто песком. Он оглянулся на нее и еще раз не поверил. Абсолютно спокойно она разворачивала вторую пару крыльев. Земля стала приближаться, сердце забилось учащенно. До моря оставалось метров сто — сто пятьдесят. «Вот она смерть» — подумал он и с отчаянием поглядел на камни. В этот момент он понял, что не один, он повернулся и попытался махнуть ей рукой, потом закричал. Попытки остановить безумную не удавались. Высота падала, удар был почти неминуем. Вдруг над поселком поднялась теплота, видимо, от топившихся печей, крылья его подпрыгнули, и он полетел дальше.

Море встретило его прохладным бризом и леденящей волной. Лето выдалось холодным — идеально для войны. Минутой спустя, на его место приземления плюхнулось в воду ангельское создание. Мстислав выловил ее и крепко-накрепко сжал в руках. На берегу, не замечая того, что видят птицы и что слышат рыбы, он сказал:

— Боже мой, как я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — ответила она и улыбнулась.

— Теперь я, похоже, верю в чудеса.

— Потому что ты летаешь?

— Потому что ты сказала эти слова.

— А как же полет?

— Разве это полет? Это просто очень сильный ветер…

Забурлившие волны все сильнее бились о берег. К рассвету будет шторм. Намокшие крылья лежали чуть поодаль, едва задеваемые водой. Костер у Превлаки, видимо, зажженный рыбаками, ушедшими в ночное, разгорался. В сумерках замирала жизнь, выводя на охоту иллюзии и пытаясь их примирить с перерождением вечной жизни. Двое спали на гальке, обнявши друг друга, счастливые и улыбающиеся. И лишь рыбы слышали, как в такт часам на ратуше Херцог-Нови бьются два счастливых сердца…

Мстислав объезжал неровный строй ополченцев. Из всех новоиспеченных солдат неплохо выглядели (значит, имели исправную обувь) только жители прибрежного Игало. Рыбная ловля приносила свои плоды, а жители почти горного селения Мальта были худы и босоноги. «Негусто», — подумал Мстислав. Только что заточенные мечи сверкали на утреннем солнце. Иеромонах был необычайно серьезен. В воздухе повисла тишина, и он начал молитву:

«Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да прибудет царствие твое, да будет воля твоя яко на небеси тако и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши якоже и мы оставляем должникам нашим, не введи нас во искушение да избави нас от лукавого. Амен.»

Вместе с отче возносили свою молитву к небу пять с лишним сотен подданных Драчевицы. Молитва продолжилась. Двое воинов, мокрые от напряжения, вынесли икону Иоанна Предтечи. Двухметровое полотно с потемневшим рисунком было покрыто слоем запекшейся смолы, через который еле заметно проступал лик святого. Икона эта пережила не одну осаду, а однажды горела. Храм Св. Ивана на Равнем бреге был подожжен во время междоусобных войн во время правления Хранича. Неясно, что двигало поджигателями: в то время все воюющие стороны были приверженцами византийской церкви, а жители этих мест были весьма религиозны. Однако неизвестные люди ночью, как позже говорила быль, переодетые во все черное с факелами, от которых копоть была видна даже на Луштице, подобралась к храму с северного и восточного склона горы и, обнеся его соломой, смоченной в масле, подожгли святыню. Жившие в храме трое монахов не сразу заметили пожар. Монахи проснулись и, выбегая из кельи, бросились прочь, крича «пожар!». Один из монахов вспомнил об уникальной иконе, и решил вернуться. Остальные, выслушав его, не согласились идти с ним. Один пообещал привести помощь, а другой, оглянувшись на пылающий храм, молча продолжил свой путь в долину. Вернувшийся монах пробрался через горящие врата и увидел пылающий иконостас. Со всех сторон к центральной иконе подбиралось пламя. Масло, которым была она написана, проступало через защитный слой затемняющей краски, а пихтовые доски других икон покрывались кипящей смолой. Смола капала на Иоанна и стекала вниз, под алтарем постепенно вырастала кровавая лужа. Горевшие иконы хрустели и стонали, икона Иоанна Предтечи плакала. Капли масла и смолы текли из небесно-чистых глаз святого. Увидевший это монах, выхватил посох и выломал в отчаянии икону из алтаря. Окутанный дымом по горящему полу он выбежал из храма, неся на спине пылающую икону. В дни, когда икону выносили из храма по большим праздникам, ее снимали двое, а то и трое монахов: унести двухметрового исполина из крепкой дубовой доски из храма было достаточно тяжело.

Далее быль прерывала свое повествование, останавливаясь лишь на судьбах тех трех монахов, которые служили в храме. Сбежавшие монахи так и не вызвали помощь. Позже они оказались в хорватском плену, причем одного схватили ночью у известной в Дубровнике проститутки, а другого выловили, когда он воровал в саду яблоки. Бывших монахов продали на рынке рабов каким-то потомкам сельджуков. У жителей Суторины есть подозрения, что один из них кончил на дыбе, а другого разорвала акула, когда он пытался выловить в море свою шапку. Вынесший икону монах стал настоятелем Которского собора Св. Трипуна. Говорят, что когда он умирал, на его простыни начал проступать лик Иоанна Предтечи. Настоятель просил не переворачивать его, тем не менее, суеверные монахи за все два месяца болезни каждый день ходили глядеть на это чудо. В летописях собора до сих пор остались записи о чудесном рисунке, который проступил под спиной старого священника. Когда настоятель умер, и его переложили в гроб, на кровати его лежала абсолютно чистая белая простыня, как будто только что после стирки.

Иеромонах продолжил молитву, повествующую о жизни святого. Дошедши до того места, где говорилось об отрубленной голове Предтечи, Мстислав перестал вдохновенно повторять молитву вслед за иеромонахом. Перед ним вставала картина казни Олега, случившаяся у него на глазах, и говорящий от его имени Петр. Может быть, когда-нибудь и его голову принесут на блюде кому-то из турецких пашей, только она не заговорит. Потому что у него всего одна жизнь.

Молитва кончилась. Мстислав поднял меч, прокричал боевое приветствие. Которцы смотрели на него с обреченно мрачным видом, но в то же время с каким-то непонятным величием и бесстрашием. Внутри у Мстислава что-то поежилось. Он вспомнил новгородские дружины: крепкие, широкоплечие парни, острые клинки. Всего этого сейчас с ним нет. Зато с ним есть безграничная вера и бесстрашие. Есть люди, которые создают своими руками легенды. Он — участник мифотворчества. Дети их внуков будут рассказывать своим северным и заморским гостям, как их предки защищали родную землю.

Хорваты ударили по трем направлениям сразу. Северная армия из Дубровника вышла навстречу армии герцога Косачи, вплотную подошедшей к Конавли. Меньшая по численности, но гораздо лучше вооруженная южная армия вышла из Дубровника и, соединившись с молунарским войском, перешла реку Суторину по мосту у Превора. Другая ее часть, не теряя времени, прошла по Рагусее в сторону Превлаки.

Отряд Мстислава выдвинулся из Лучицы по высохшему дну горного ручья в сторону Превора. Храм Св. Ивана снова оказался в опасности. На окраине разграбленного и сожженного Превора Мстислав нагнал хорватов. Зайдя со стороны Мальты, Мстислав выиграл у хорватов в высоте. Хорваты были вооружены аркебузами — новым огнестрельным оружием. Впервые такое которцы увидели у турок: их огненные трубки (так называемые модфы) изрыгали их себя сноп искр и смертоносное жало. Во время очередного штурма приморских городов, жители Дубровника отбили атаку турков и, используя знание побережья, поймали один из кораблей мусульман в ловушку. Испугавшиеся града огненных стрел турки сдались. С тех пор секрет изготовления модф хранился хорватскими мастерами как зеница ока. В Молунаре располагались самые известные на этой части побережья оружейные мастерские. Оружие это не продавалось, оно хранилось в специальных складах и раздавалось только воинам. После сражений хорваты тщательно собирали все стволы с поля боя. Недавно один мастер придумал, как удобнее держать эти огнестрельные стволы. Благодаря сильным торговым связям, хорваты получили от франков новый образец оружия — аркебузу (пищаль). Единственным недостатком этого оружия было достаточно большое время, которое требовалось стрелку, чтобы зарядить ружье. Поэтому оно было весьма эффективно только на достаточно большой дистанции, а иначе ничем не отличалось от стрел. Учитывая, что хорваты оказались ниже которцев, дальнобойность аркебуз была меньше, поэтому хорватам надо было либо приблизится к которцам, либо искать новое поле боя.

Первое сражение, за исход которого Мстислав боялся более всего, оказалось нетрудным. Хорваты выбрали бой. Лучники Мстислава один за другим сражали хорватских воинов, пока те приближались на расстояние выстрела. Тем не менее, выстрелы грянули, хорваты успели сделать три залпа. Которцы рядами валились, покошенные новой напастью. В их рядах уже почти началась паника, однако в этот момент легкая пехота, у которой даже и щитов не было, вышла с обеих сторон ущелья и накинулась на защищавших стрелков воинов. В пылу схватки хорваты не заметили, как из другого ущелья к ним с фланга заходит еще одна часть отряда Мстислава во главе с воеводой Суторины. Быстро спускавшиеся рыцари — наиболее хорошо вооруженная часть войска, состоявшая из знатных граждан и торговых моряков, — окружили хорватов. Подобрав бесполезные в ближнем бою аркебузы, стрелки пустились наутек. Прикрывшая отступление хорватская конница на горных тропах была не маневренна, ее перебили подоспевшие лучники Мстислава. Оглянувшись на поле боя, Мстислав с трудом верил: пять-шесть дюжин его дружинников лежало недвижимыми.

В это время хорватский флот из пяти кораблей подошел к Превлаке и Мамуле. Огненные врата в бухту в очередной раз расчехлили пушки. Гарнизон Мамулы огрызался редко, но попадания один за другим заставляли хорватов отплывать за черту обстрела. Со стороны суши к Превлаке подошли сухопутные части. У Превлакского холма, отделявшего город от полуострова, сошлись отряды молунарцев и превлакских защитников. Ряды последних были немногочисленны ввиду того, что большая часть жителей была занята отражением атаки с моря — делом более привычным. Уже два хорватских корабля пылали в огне между Превлакой и Мамулой, когда хорваты ворвались в город со стороны Рагусейского полуострова. Новое оружие сделало свое дело.

Послав Драгана в Херцог-Нови, Мстислав направил войска в Рагусею. С другой стороны моста в Преворе его встретили хорватские стрелки: штурмовать мост не имело смысла. Оставив небольшой отряд лучников на мосту на случай внезапного нападения хорватов, Мстислав спустился к морю вдоль берега Суторины. В Игало он встретился с посланным воеводой Херцог-Нови подкреплением: две сотни хорошо вооруженных воинов присоединилось к его отряду. Дождавшись безлунной ночи, в полной темноте под покровом штормового ветра с Адриатики, войско Мстислава перешло брод и вышло к предместьям Проводины. Заметившие передвижение на реке хорватские посты открыли огонь. Обходя Вишницу и Виталину, вокруг которых на холмах стояли хорватские посты, войско Мстислава почти не встретило сопротивления в Нивице. Обойдя по берегу Кобилу и Главицу, Мстислав подошел к холму у Превлаки. Местные жители, завидев войско Мстислава, атаковали сторожевые посты хорватов, дорога на город была открыта. Штурм получился внезапным для противника. Городские башни рухнули под градом камней из катапульт, а разрушенные во время недавней осады ворота и стены не представляли препятствия для передовых отрядов. Отстреливаясь, организованными группами хорваты отступали. Удивленные внезапностью атаки, они подумали, что это главные боснийские силы ударили под Дубровник, а передовые отряды Косачи ведут штурм Превлаки. Хорваты спешно погрузились на корабли, однако один из кораблей они не успели вывести в море. Вышедшие в море два корабля снова приблизились к Мамуле. Увидев поднятый герцогский флаг в Превлаке, защитники Мамулы возликовали. Это удвоило их силы. Опасаясь огня их пушек, хорваты обогнули зловещую крепость и направились в Добречскую губу.

Через два дня боев в Превлаке город был очищен от затаившихся хорватов. Мстислав стоял в нерешительности в городе. Преследовать остатки хорватской эскадры было рискованно. Его армия не выдержит еще два-три штурма городов. При каждом штурме первая волна атакующих попадала под самый сильный огонь врага. А кроме того, рагусейские стрелки могли вполне ударить как по Превлаке, так и по Игало и Лучице. Которцам удалось отстоять морские ворота, что было неразрешимой проблемой для турецкой эскадры, а этого очень хотели бы дубровницкие управители. С другой стороны, Мстислав сам себя загнал в угол: Превлаку можно было атаковать как с суши, так и с моря, и хорваты это успешно доказали.

Еще полтора дня Мстислав ждал указаний воеводы Котора. Гонец из Херцог-Нови принес радостные новости: ополчение родного города выдвинулось к Игало, а основные войска Драчевицы нанесли поражение дубровницкому голове. Однако тревожное ожидание подхода к Перасту турецкой армии заставляло боснийских военачальников действовать решительнее. Мстислав выступил на рассвете. Войско было перевезено в два приема, погрузившись на оставленный хорватами корабль. На луштицком побережье головная колонна войска, захватила еще один корабль и, не дожидаясь арьергарда, вышла в море. Вышедший из Превлаки арьергард нагнал их в Адриатике.

Мстислав принял решение обогнуть Луштицу с моря и ударить наперерез хорватским войскам. Хорваты в это время захватили Розу, Митровичи и штурмовали Бабунцы. Преследовать их по суше пришлось бы с боями, за это время передовые отряды хорватов могли захватить дорогу между Котором и Тивати — наиболее важный узел сообщения. Это практически лишило бы оба города взаимной поддержки

Держась почти незаселенного берега, Мстислав подошел к Прженьской бухточке, где и высадился на берег. Первым делом Мстислав выслал лазутчиков в Радовичи, где с колокольни местной церквушки рассчитывал узнать, далеко ли враг. У Радовичей сходились все три дороги, ведущие из Луштицы в Кртоле.

Лазутчики вернулись быстрее, чем этого ожидали которцы. Со склонов Обозника и Близанстика спускались хорватские стрелки. Судя по их количеству, можно было предположить, что луштицкое ополчение оказало им достойное сопротивление. По слухам, которые удалось разузнать в Радовичах, хорватская армия не оставила своих бойцов в захваченных и сожженных городах. Пара сотен воинов осталась на излечение в Розе, сюда же стекались ратники, не способные к быстрому переходу в сторону Котора. Раненые и больные шли по дорогам Луштицы, и местные жители подкрадывались к ним сзади и зарезали кривыми турецкими ножами. Шедшие от Бабунцов то и дело встречали на дороге страшные находки: отрезанные головы своих еще недавних соседей у костра. Ненависть их плодилась как мыши после урожайного лета.

Мстислав решил атаковать сначала одну часть вражеской армии, потом другую. Учтя особенности хорватского построения войска, которские лучники засели в лесу небольшими группами: так сложнее было сконцентрировать огонь аркебуз. Раздобыв в городе коней, Мстислав посадил всех хорошо вооруженных солдат в седло: это прибавит им скорости. Ударить решено было по отряду, идущему со стороны Близанстика, чтобы обезопасить свои суда от захвата врагом.

Вступившие в лесной массив дубровницкие воины рассеяли строй, кавалеристы спешились, а тяжелая пехота смешалась со стрелками. Хорваты вышли на опушку и остановились. Тишина изредка нарушалась стрекотом цикад, пролетавшие над горами птицы клекотали, море плескалось о прибрежные скалы и откатывалось назад. Уже часов пять оба хорватских воинства находились в поле зрения защитников Радовичей, однако до сих пор хорваты не наблюдали каких-либо движений в городе, свидетельствовавших о подготовке к обороне. Этим и была вызвана остановка. Стоявший на опушке авангард ждал вердикта залезших на деревья. Смотрящий тщетно прикрывался рукой от восходящего солнца. Через четверть часа колокола обеих церквей в Радовичах должны были играть полдень. Однако в этот момент один из колоколов начал звон. Хорваты смотрели на солнце, однако скоро кто-то в авангарде крикнул: «Это набат!! Они проспали! Вперед!». Слабо понимая, что происходит, стоящие в лесу части двинулись вперед, предвкушая легкую победу.

Как только основная часть армии заступила в лес, в ратников полетели стрелы. Стрелки и меченосцы падали словно подкошенные. Пытаясь организовать оборону, хорваты отхлынули к опушке. Укрываясь за деревьями, стрелки начали беспорядочный огонь по невидимым мишеням. Лесные лучники продолжали расстреливать врага. В это время отошедшие на поляну были атакованы которской конницей, стрелки побросали аркебузы и схватились за мечи. В неравной схватке кавалеристы изрубили пешее войско. Оставшиеся в лесу собрались в каре вокруг стрелков, которые, пользуясь живым щитом, вели огонь по всем сторонам. Мстислав приказал коннице взломать их сопротивление, однако конники не добрались до державших оборону: раненые лошади с хрипом падали на лесные тропы, а канавы и сучья мешали конникам внезапно обрушиться на обороняющихся. Видя бессмысленность попыток покончить с врагом, Мстислав приказал коннице отступить к Радовичам, чтобы не впустить в город второй отряд хорватов. Перестрелка в лесу продолжалась до заката. Лучники Мстислава и подобравшие аркебузы меченосцы соревновались с защитниками лесного круга в точности. Солдаты падали один за другим, однако как только которские меченосцы пытались подойти ближе к кругу, весь огонь сосредотачивался на них, и они отступали. Наконец, в наступившей темноте, нарушаемой единичными выстрелами, которцы нашли слабое звено в цепи хорватской обороны. Местные ополченцы, с детства приученные лазать по деревьям, связали из лиан канаты, с помощью которых можно было перебираться между деревьями. Лучники удвоили свою активность, и в это время в середину покрытого железными щитами круга посыпались с деревьев которские ополченцы с топорами и ножами. Не ожидавшие такого исхода хорватские стрелки оказались совершенно беззащитными. К полуночи сражение было закончено.

На закате закончилось сражение и перед земляным валом Радовичей. Местное ополчение, как могло, отстреливалось от наседавших хорватов. Ровные шеренги стрелков и стройные колонны меченосцев в середине поля боя, а также охраняющие их по бокам конные воины невозмутимо продвигались к предместьям Радовичей. Наконец, встав у стен, кавалерия остановилась, пешие воины пытались залезть на земляную насыпь и ворваться в каменные башни еще иллирийской постройки, торчащие по краям и в центре вала. На меченосцев лились смола и проклятия, летели стрелы и камни. Город отбивался. И в этот момент с южной стороны из лесного массива на атакующих бросилась которская конница. Неожиданность сыграла свою роль, нападавшие побежали к морскому берегу. Конные воины Мстислава рубили все живое на своем пути, из башен на валу сыпались стрелы, и хорваты, потеряв лишь несколько человек, спешно отступали к морю.

Выполняя условия заговора с турками, хорваты двинулись вдоль моря к дороге Тивати — Котор. Мстислав собрал всех своих воинов только к утру. Общее построение в Радовичах отличалось от смотра в Лучице. Раненые с перевязанными руками и головами словно сморщились под кровавыми тряпками. Босые кто где нашли обувку: не так больно ходить по горам. Многих уж не было в живых. Места их в строю старались не занимать — дурная примета. То и дело проглядывали испуганные и обреченные лица. Обойдя строй, Мстислав вскинул взгляд на церквушку, потом обратился к воинам:

— Глядите мне в глаза!

Строй ожил, воины поднимали головы. Усталость ниспадала с их лиц как отстриженные локоны. Ненависть и гнев, безадресная и беспредметная злоба, напряженные скулы — как будто это все не к нему. Мстислав крикнул еще более уверенным голосом:

— Сомкнуть ряды!

Нехотя, они сближались.

— Плечо к плечу! Это приказ!

Воины встали плотно. Мечи и колчаны упирались в кольчуги рядом стоящих.

— Плотнее!

Скрип в зубах. Еще больше ненависти. Вот это воины. Почти новгородцы на Чудском. Или смоленские полки в Грюнвальде.

— Победа наша. Она висит в пяти локтях от носа. Ее просто надо схватить за хвост.

Сосредоточенность. Как же они устали! Целый день вести бой. Мстислав поднял вверх руку, пальцы сложились в крестное знамение. Церковный колокол снова ударил набат. Удивление от неожиданности такого шага сменилось напряжением в мышцах. Взгляды всего ополчения были сосредоточены на воеводе. Восседая на коне, он, наконец, понял, что может управлять этой массой незнакомых ему людей, и что здесь он не лишний. Меч поднят, поход продолжается.

Пока хорваты шли приморской дорогой, войско Мстислава пошло горной тропой и нагнало хорватов у устья Калюжины. Кровавая бойня закончилась полным разгромом хорватов. Спешившиеся конники помогали меченосцам, разбившимся по парам. В каждом из этих незначительных поединков решалась судьба луштицкого похода Мстислава, как потом его назовут которцы. Страх хорватов, не имевших прочного тыла, подгонял их отчаяние, и нет никакого более сильного аргумента для воина, чем отчаяние. Однако и которцы, измученные морским переходом и длительным боем, как отчаянные звери рвались к единственной цели, которая позволит им упасть ничком к реке и впиться губами в ее пресное освежающее тело, восполняя потерянные силы. Битвы такого ожесточения не приходилось видеть старожилам этих мест. В завязавшемся ближнем бою хорватские стрелки не могли принести пользу, поэтому они взяли мечи и направились в гущу драки. Также поступили которские лучники. Через три часа после начала боя, хорватов оттеснили к морю, борьба шла уже по колено в воде. Хорватские воины отступали в море. Стоя по грудь в воде, они еще размахивали мечом и пытались отбиться от налегающих которцев. Мстислав приказал меченосцам отступить. Из-за спин вышедших на берег меченосцев вышли лучники. Безжалостно расстреливали они беспомощных хорватов. Немногие из них поплыли в открытое море, однако кольчуги и мечи тянули их на дно. Никто так и не знает, доплыл ли хоть кто-то до ближайшего острова, или все так и утонули в пучине.

Изнуренная армия Мстислава встала на постой в Тивати. Мстислав зашел в стан тиватского воеводы, но никого там из военных не нашел. Тихо посапывающий писарь был моментально приведен в чувство. Суторинские ополченцы вылили на него ушат холодной воды. После этой процедуры удалось выяснить состояние дел. Турки подошли к Ризану, Витоглаву и Великому Селу. Ополчение этих городов с помощью армий Пераста, Тивати и Котора едва сдерживает янычар, закрепившись на горной гряде. Проклятая гора (Соколова гряда) переходила из рук в руки уже шесть раз. Проклятой была она, поскольку в высоту была ровно 666 метров над морем. Теперь она была проклятой и для трех сотен ратников, сложивших свои головы над ней. Защитников Ризана турки рассчитывали взять измором.

Как стало ясно, турки, видя беспомощность хорватов, хотят пойти по гряде до Херцог-Нови и Суторины, там соединиться с молунарским и дубровницким войском и нанести решительное поражение Косаче. Для этого им снова понадобится Превлака, чтобы открыть морские ворота в залив. Однако, чтобы воплотить эти планы, туркам надо было захватить все побережье от Каменари до Игало. Захват Каменари давал туркам возможность переправить войска к Тивати, а там — изнутри подточить которскую оборону. Войск в Тивати и Которе почти не осталось, оба воеводы погибли чуть ли не в первые два дня осады Ризана.

Смертельная тоска охватила Мстислава. Бессилие перед турецкой армадой давило на него смертями близких. Воевода Котора был, пожалуй, единственным человеком в этой стороне залива, который мог бы ему помочь. Теперь и его нет. В Каменари, до которого рукой подать, — Йованна. Но уехать от войска в такой момент он не мог. Херцог-Нови стал ему родным городом, и вот все это может достаться туркам. «Четверть населения будет вырезано сразу, включая, прежде всего, младенцев. Турки всегда боялись, что выросшие дети отомстят им за смерть и унижение родителей. Потом наиболее красивых женщин опорочат» — подумал Мстислав, и нервная волна прошла по его телу. Он думал о Йованне, — «Мужчин продадут в рабство, а старых женщин заставят стирать и шить их одежду».

Сон надвигался на Мстислава. Комната покойного тиватского воеводы была удобна, кровать мягка, воздух чист. Как будто и не было никогда никаких турков. Легкое шуршание заставило его очнуться от полудремы. Приглядевшись, в темноте Мстислав различил крадущуюся женскую фигуру.

— Стой!

— Не бойся, я с миром к тебе пришла, рыцарь.

Мстислав потянулся за огнивом. Свечка послушно заиграла пламенем. Лицо ночной гостьи осветилось, он узнал Златку.

— Что тебе здесь надо?

— Тебя, мой рыцарь.

— Старый хозяин сгинул, ищешь нового?

— Зачем ты так говоришь? Георгий был самым лучшим которским воеводой.

— Я и не спорю, но что тебе здесь надо?

— Послушай, воин. Я пришла к тебе с советом. Потому что Георгий, уходя в поход, подозревал, что это может быть его последняя битва.

— Он что-то просил мне передать? — насторожился Мстислав.

— Просил, — она вытащила из кармана золотой значок. Его было плохо видно в темноте, но Мстислав догадался.

— Вассал герцога?

— Да, Тивати, Бела и Херцог-Нови.

— Что же случилось с новгородским воеводой?

— Ничего с ним не случилось. Просто он до сих пор не может перейти свой Рубикон.

— Он стоит на Суторине не затем, чтобы атаковать хорватов. Он защищает все Кривоши.

— Да, пока турки разнесут их в клочья.

— Откуда у тебя власть судить вождей?

Она убрала значок в карман. Мстислав усмехнулся.

— Зря ты ухмылку свою по лицу разливаешь, рыцарь. Хоть Георгий и сказал мне, чтобы я отдала этот знак самому достойному, тебе до достоинства этого еще далеко.

Самолюбие Мстислава было задето. Глубокий вырез ее платья приковывал взгляд, полуобнаженные ноги цыганки при свете свечей смотрелись еще более привлекательно. Мстислав встряхнул головой, пытаясь выбросить эти мысли, и спросил:

— Что же не так, повелительница?

— Войска твои устали. Они хотят пить воду больше, чем лить кровь. Да и войск-то самих мало осталось. Попадись ты сейчас на глаза туркам — они бы всех перевешали. Движения твои медленны и не споры, всюду ты опаздываешь. Думаешь, ты как бревно — лазай себе вверх-вниз. Любой турок подкосит тебя одним ударом своего кривого меча. В голове твоей мечты о заоблачном, о том, чего никогда не будет. Ты веришь, что живешь вечно. По тебе больная кошка плакать не будет, а воевода Котора сгинул и все. Где его вечная жизнь?

— Это война, что с этим поделаешь?

— Говоришь ты как ребенок, несмотря на то, что дерешься как лев.

— Что же не так?

— Все не так. Пойми же, рыцарь, ты можешь командовать этими людьми, этим краем, они тебе верят, надо этим пользоваться.

— Как пользоваться? Это же мои дружинники, мои друзья!

— Надо так пользоваться, чтобы и им жизнь сохранять, и себе власть прибавлять.

— Как это?

— Так это. Не мне тебя учить. Ну, для примера тебе, бой под Радовичами.

— Так мы же победили?

— А воинов сколько полегло? И куда они, эти твои друзья, после такой битвы годятся? Им спать надо дней пять, да так, чтобы коршунов от них отгоняли, а то мертвечиной все провоняли твои воины.

— Замолчи, сопливая гадалка! Как ты можешь!

— Это ты замолчи, северный романтик. Все в сказки веришь, что тут каждый южанин честный человек. Вранье. Впустил бы хорватов в Радовичи, потом в Лешевицы, в Дуб, в Тивати, глядишь и войска бы их не осталось совсем. Местная публика горазда по ночам глотки резать. Так и сгинули бы. А ты что? Тебе хорватов да турков надо громить, а не за ополченцами молунарскими сквозь весь залив бегать.

— Как же оставить город без защиты?

— А так же, как и храм Св. Ивана оставил. Тебе его Георгий поручал охранять?

— Мы успели отбить храм.

— Да так и оставил бы, и что? Гляди, важное село какое. Так и оставить надо, если того тактика требует.

— Ты прям как военачальник рассуждаешь. Откуда набралась?

— Оттуда, — зло сказала она и показала ему в пах.

— Не понял?

— С каждым проезжим воеводой переспишь — еще не то узнаешь. Короче, северянин, говорили мне, что скифы твои злобный народ и жестокий, и хитрости ему не занимать. И своих, и чужих предают, зато щит русский висел на воротах Царьграда, а черногорского щита там никогда в помине не было. Вспоминай, проклятый многоверец, как обманывать. Посылай на смерть, если из-за этого врагу будет плохо. Насилуй и мсти — проснись же!

Мстислав слышал ее, но не слушал. Сознание его проникало в суть давно ушедших в историю войн. Князья северные отказались идти с татарами биться. Московский князь отдал татарам на разграбление Тверь, новгородцы давали врагу взять Псков, чтобы не выделялся над Святой Софией своим Троицким собором. Бывало дело, в лесах заматывали вражье племя, а оказывалось, что за нос их водит всего десять человек. А потом ударяли в спину. Так и Мамая из засады ударили, пока он своих варваров уговаривал в бой пойти. Наконец, мир с казанцами был куплен ценой обмана.

Две мысли боролись в голове Мстислава: «я могу сделать так, чтобы спасти этот край» и «я же давал клятву».

— Неужели ты не хочешь спасти этот край? — спросила цыганка.

— Хочу, конечно.

— Неужто ты думаешь, что когда умрешь храбрым воином с последними своими солдатами, а родной город твой опустошат турки или хорваты, тебя будут вспоминать с благодарностью?

— Но я обещал быть честным человеком. В том числе и Георгию.

— Георгий же сказал, что знак этот для тебя уготован. Он тебе через него наказ свой дал, чтобы ты не был таким, как он, чтобы не сгинул, но победил. И тогда уж герцог тебя не оставит своим благословением.

«Георгий так сказал? Что ж, идет война, и вправду может стоит пока забыть о правилах мирной жизни. На войне все средства хороши» — подумалось ему. Цыганка снова вытащила знак и положила его на табурет. Потом медленно и наклонившись так, чтобы он видел ее полуобнаженные груди, села на табурет сама. Открыв дверцу комода, она достала оттуда две рюмки и бутылку молодого красного вина. Спокойно раздвинув ноги, она разлила по рюмкам содержимое бутылки и продолжила:

— Давай же выпьем за нового воеводу герцогского города, Тивати и Белы! За его блистательную победу над турками! Вперед, северянин!

Мстислав взял протянутую рюмку и по старому русскому обычаю целиком заглотнул жидкость, отдававшую чем-то кислым. Голова его начала кружиться, рюмки подносились часто и выпивались быстро. Незаметно, рука ее скользнула по его плечу, ноги захватили его бедра в капкан. Его пьяное дыхание учащалось, запах духов, источаемый ее шеей, манил его к смуглому телу. Она начала снимать с него исподнее, юбка ее спала на пол.

— Нет, Златка, возврата к прошлому нет! Отойди от меня, — он махнул на нее рукой и попытался высвободить ногу.

— Повелитель мой, — сказала она, взяв знак и прижимая его к обнаженной груди, — запомни, обратной дороги для тебя нет.

Она нагнулась к нему и шепнула на ухо:

— Только я дам тебе зелье, которое поможет тебе быть хитрым как лис и проворным как кошка.

Аромат духов заполнял его легкие, он выпустил ее из своих рук. Златка опустилась на его тело, ощущение тепла и влаги начало растекаться по его коже. Не вспоминая окружающего мира, он жадно впился в это упругое тело, искушавшее его всеми соблазнами этого мира. Как заведенный маятник часов на ратуше, ходили его чресла, и вскрики ненавистной ему искусительницы бальзамом падали в его опаленное войной сознание. Впервые он ощутил себя победителем, которого боятся враги и которому отдаются женщины. Одна из них была страстна и ненасытна. Лишь к полудню он открыл глаза. Первое, что он увидел на табурете, было письмо. Текст его поражал как молния: «Турки взяли Каменари, переправа сожжена. Действуй, повелитель».

Златки рядом не было. Разъяснений, соответственно, тоже. «Проспал! На каком берегу Йованна? Как она?» — лезло ему в голову. Тут он наткнулся на шитый золотом знак. Схватив его, он хотел выбросить в окно, однако раздумал. Одевшись, он прицепил знак к латам и устремил свой взгляд в зеркало. Собственный вид ему понравился.

— Я не могу рисковать армией даже ради любви. И потом она поймет, она же говорила! — сказал он зеркалу, развернулся и, стуча шпорами по ступеням, велел слуге сделать коня.

Площадь Тивати была усеяна суторинским ополчением. Вместе с ними ходили и немногие вооруженные жители Тивати. Чтобы отбить Каменари, надо было наладить переправу. Невозможно наладить переправу только с одной стороны. Чтобы попасть в Белу и отрезать туркам путь на побережье, надо было либо зайти в Котор и разбить турков у Ризана, либо сесть на корабли и, обогнув Луштицу, высадиться у Зеленицы. И то, и другое требовало много времени, а первый вариант подразумевал к тому же надлежащие полномочия, коих у Мстислава не было. Катастрофа надвигалась.

«Нужна хитрость!» — подумал он. Зайдя в тень огромного платана, Мстислав начал перебирать варианты. Все говорило за то, чтобы ударить со стороны Зеленицы. «Зеленица. Отсюда даже видно. Но как попасть туда? Корабли стоят в заливе Трашта. В Розе стоят хорватские корабли. Если мы поплывем с этой стороны, нас могут накрыть и турки. Вот как бы их перетащить бы сюда, а?… Перетащить… Стоп, перетащить! Их же можно перетащить. Всего два корабля — Прженьская бухточка вгрызается в сушу, здесь же самое узкое место — перешеек! Вот оно! Не обманула цыганка!». Распорядившись нарубить деревьев у Прженьской бухты, Мстислав велел тыловым войскам встать у Тиватского порта и готовиться к погрузке. Остальные понеслись на конях к кораблям. Всего две версты. Все мужчины Радовичей и вся конная тягловая сила этой части побережья вытаскивала корабли на берег.

Пока еще не село солнце два парусника появились в Тиватском заливе. Готовые к погрузке войска в считанные минуты словно на абордаж запрыгнули на борт. К ночи ополчение Белы в полном составе вошло в ряды армии Мстислава, он разослал гонцов в Баошич, Деновичи и Зеленицу, чтобы и их ополченцы выдвигались в сторону Ублей.

Мстислав собрал ополчение всех населенных пунктов, стоящих на дороге в Убли. В Каменари он не наведался. Перейдя горный перевал, Мстислав велел ставить шатер в версте от города. Все ополчение Ублей он отозвал из города.

— Это предательство! — заявил ему воевода города.

— Ты, воевода, мыслишь прямо, а оттого кажется тебе, что правильно. Я же мыслю, как идет горная дорога — извилисто и неровно. Оттого ты не спешишь понять мои мысли, а я вижу, что гору, которую нельзя покорить, можно обойти.

— Каков бы ни был твой план, но в городе остались люди, ты же знаешь, что турки с ними сделают!

— Вдумайся же, воин, — прервал его Мстислав, — что они сделают с тобой и со мной, и с жителями всего побережья, если мы их не победим?

— Но это мой город, — все более распаляясь, закричал воевода.

Мстислав отвернулся.

— Это мой город, — повторил воевода, и Мстислав услышал, как тот приближается к нему со спины. Мстислав выхватил нож, который ему оставила Златка, — кривой цыганский клинок — и резко развернулся. Воевода стоял с мечом на изготовку. Мстислав нагнулся, меч прошел над его головой, и вонзил нож в сердце бунтаря.

Через час шатер наполнился местными сотниками. Труп воеводы выбросили поодаль и накрыли плащом. Мстислав решил впустить в город турок, но устроить в домах засады, а через ход подземный держать связь с другой частью города. Сами же войска он подвел к земляному валу, но с другой стороны — с внешней. Таким образом, турок должны были встретить местные ополченцы — добровольцы из когорты пришедших с воеводой. Остальные вступят в дело потом.

Показавшиеся полчища с криком надвигались. С вала началась беспорядочная стрельба лучников, однако турок это не остановило, со всей своей прыти они ворвались в город. Оказавшись в замкнутом пространстве, турки начали разбредаться по домам и вырезать жителей. Войска Мстислава стояли недвижимым. В домах шла бойня, с чердаков палили лазутчики которцев. Наконец, турки достигли укрепленной части города, и здесь завязли. Из каждого окна, и с каждой крыши сыпались на них стрелы, а то и пули. Пока турки врывались в дом, его защитник перебирался в другой. В этот момент и в другой части города по туркам открыли огонь две фаланги стрелков. Основная масса которского войска уже стояла в городе. Турки были вынуждены спешиться, перемещение их было осторожным: отовсюду слышались выстрелы и летели стрелы. Кривые сабли и гнутые луки не помогали янычарам, смерть прыгала вокруг них и хохотала.

И когда передовой отряд турок достиг южного вала, из-за вала поднялись новые лучники: сначала одна фаланга встала во весь рост, выпустила стрелы и опустилась за вал, потом другая, затем поднялась третья — и те грянули залп из аркебуз. Первая фаланга заменила стрелков: словно прялки, ряд за рядом поедали они нити, и ряды турецкой армии падали, подкошенные и удивленные. Отпрянув от вала, турки попытались прорваться к дороге на Херцог-Нови, но тут их встретила кавалерия. Пешие порядки мусульман были рассеяны. Вторая волна вывела их на противоположную окраину: здесь за горными уступами их ждали меченосцы. Круг атакующих которцев сужался. Турецкие воины уходили из Ублей, оставляя за собой пепелище, мертвых младенцев, обезображенные трупы женщин и обгоревшие тела стариков. Вся утварь была побита, и там, и тут разбитая посуда и черепица смешивались под ногами отступавших.

После этой победы турки отошли от Проклятой горы: там стало слишком опасно. Конные отряды Мстислава гнали турок до Звечара, а сам он направился с небольшим отрядом меченосцев и стрелков в Каменари. Группа лазутчиков проникла в город и начала пальбу. Суета оказалась на руку нападавшим. Турки в темноте двинулись в горы, где их и встретили стрелки Мстислава. В это время меченосцы спустились к побережью со стороны Белы и ударили туркам в тыл. Крики и стоны раздавались еще в течение всей ночи, к утру город уже спал безмятежным сном. Турецкий поход Мстислава закончился за пару дней.

В Каменари Мстислав решил задержаться. Он лично командовал восстановлением переправы. И только когда ее окончательно поновили, переплыл на плоту на тот берег. Но и на этом он не нашел Йованну. Владелец трактира, в котором они познакомились, томился у себя в подвалах. Говорили, что старик совсем обрюзг и считает свои убытки из-за войны.

— Йованна, — медленно начал он отвечать на вопрос военного, — я не видел ее дней десять. Как только турки подошли к Перасту, мне пришлось закрыть лавку.

— Но хоть кто-то может сказать, где она? — настаивал пришелец.

— У нее здесь никого не было. Можешь спросить у бога!

— Отчего вы таите столько ненависти — войны случались и будут случаться, но они всегда оканчиваются миром.

— Мир заканчивается войной, рыцарь. Когда наступает война, я собираю вещи и еду в другое место. Больше ехать некуда — дальше море.

[Психология жителей эти мест всегда будет отличаться от северян. На Руси всегда было полно места, пусть и не самого сладкого климата, куда можно было отступать. Потому и народы просто так не исчезали: они видоизменялись, переселялись, находили и открывали новые земли. Так жили готы, франки, варяги, саксы, кельты, славяне. Здесь приходилось ютится на краешке мира, дальше — только море, и единственное препятствие для врага — горы. Говорят, что ушедшие в море и не вернувшиеся не пропадают: они пересекают морскую пучину и оказываются в райском саду, где живут погибшие корабли и утонувшие матросы. Оттого, видно, жизнь в измерении вверх-вниз отражается в языке как противопоставление гор — дну.[8]

Еще одна деталь, которую нельзя упустить в южной повести — это психология героя. Здесь никогда не упомянут высокие психологические мотивы, глубокие философские раздумья или эротические фантазии героев. За них это сделает природа, с переизбытком насыщенная запахами и звуками. И вот тогда станет понятно, зачем сюда едут те, кому нечего сказать в другом месте.]

Никак не удавалось Мстиславу узнать о Йованне. Он собрал свои отряды, и они направились к Херцог-Нови. Побить турков у Ризана им не хватало мощи, а, собрав в Херцог-Нови ополчение, они вполне могли бы разбить хорватов. Держа путь по побережью, армия зашла в Йошице — небольшое селение на берегу моря. Уставший Мстислав собрал трех сотников и сел с ними пить чаи в трактире. Драгана он послал вперед в дозор, чтобы тот известил о прибытии воеводы.

Обсуждая прошедший поход, изрядно выпившие сотники ругались матом. Мстислав нехотя улыбался, ему жутко хотелось спать. Вдруг, уже в полудреме, он ощутил, как руки его коснулась чья-то рука. Она скользнула по его ладони словно шелк. Шелк ниспадал на его плечи, ему грезилось, как незнакомка обнимает его, гладит его грудь, раненую руку, наконец, прильнув губами к его губам, целует его. Перед ним встает образ Златки, она почему-то меняет цвет волос, она уже не Златка, а Йованна, и вдруг из ее рта вырывается злобный турок с перебитой скулой и косым глазом с ятаганом наперевес. Мстислав подергивает головой и снова видит девушку. Молния прошибает его, вслед за ней — холодный пот. Перед ним стоит Йованна.

— Как ты здесь оказалась? Ты цела? — тут он замечает шрам на ее лице. Правая щека неестественно висит, а на шраме краснеет место рассечения. — Кто это? Кто это!!

— Милый, присядь.

— Я хочу знать, кто это сделал, — с хрипом закричал он. Публика замолчала. Гогот прекратился. Она взяла его за руку, как тогда на горе, и повела прочь. Люди снова заговорили.

— Не все ли равно, кто это сделал. Это сделала война.

— Нет, не все равно. Я должен найти этого мерзавца, я отомщу ему.

— За что, милый? Я с тобой, я жива, неужели ты несчастлив?

— Я рад тебя видеть, но… — он запнулся.

— Что с тобой, милый? Ты как будто изменил сам себе: рассуждаешь о вещах, которые от тебя далеко, а то, что рядом — не видишь.

— Ничего со мной не случилось.

— Но это же видно. Что это за знак у тебя на плече?

— Это мои боевые заслуги. Я теперь стал воеводой всего побережья.

— И с кем ты будешь воевать?

— С тем, кто слабее. Когда сдастся слабый, сильный ослабнет и тоже сдастся.

— Не в правилах рыцаря бросаться на слабых…

— А в правилах ли рыцаря умереть, не увидев свободной родины?

Она принюхалась к его знаку, потом еще раз повертела в руках и положила на столик. Отойдя пять шагов, она резко обернулась, всмотрелась в знак еще раз и сказала:

— Ты был с женщиной.

— Нет. Просто, этот знак принадлежа…

— Просто от этого знака пахнет лестью, а от тебя пахнет женщиной. Другой.

— Женщина передала мне его. Но я… — и он осекся.

— Женщина, которая передала тебе это, — предатель. И тот, кто был с нею — предатель.

— Клянусь, Йованна, между нами ничего не было. Это любовница Георгия, царство ему небесное.

— Что с ним?

— Его убили. На войне. Представляешь, неожиданность… — на лице его появилась ухмылка.

— Что это была за женщина?

— Я же уже сказал тебе — это любовница…

— Ты рассуждаешь, как ребенок, — перебила она его, — смотри на знак!

Он всмотрелся. Ничего подозрительного.

— Ты как будто живешь здесь, сколько птица ночует в чужом гнезде, когда устала. Ты когда-нибудь видел, чтобы тиватский воевода командовал Новым городом? — продолжила она.

— Почему нет?

— Потому что Кривоши и Суторина никогда не ходили под Врмачем.

— Послушай, ты что, не веришь в мои заслуги?

— Как же, верю. Любой нынче в Беле расскажет, как выжгли все Убли ради того, чтобы побить турок, потому что сил не хватило победить их в открытом бою.

— Досужие домыслы. Пусть твои генералы набирают себе армию и катятся воевать с турками. Поспорим, что деревья вокруг будут стоять без крон как колья в заборе, и на каждом будет голова которца.

— Мстислав, война — твое дело. Речь не о том. Может, ты и не понимаешь, что происходит. Ты можешь просто поверить мне?

— Что происходит? Я здесь, с тобой. Что еще надо?

— Ничего не происходит. Смотри на знак.

— Я насмотрелся.

— Не хами мне. Пойми, наконец, знак такой сделали специально для турок. Так турки воспринимают разделение областей Драчевицы — по мере их предполагаемого завоевания: Ризан — Котор, Тивати — Бела — Херцог-Нови, Суторина — Луштица.

— Это догадки.

— Не хочешь поверить, что Георгия убедили сдать Котор?

— И не стану верить.

— Твое дело, — сказала она и отвернулась.

Мстислав замолчал. Он нахмурился, взглянул в потолок и, наконец, выждав паузу, произнес:

— Йованна, солнце мое, я же люблю тебя. Я не спал ни с какой женщиной, — он отвел взор, — Я не принимал от турок никаких даров. Я хочу только, чтобы наступил мир на этой земле, хочу быть с тобой. Война уносит жизни близких и мне людей. Что я могу сделать? Я же не бог!

— Нет, слава богу, нет.

— Если прикажешь, я сделаю все для тебя!

— Только не ври. Лучше молчи. Тишина не врет.

— Я не вру. Я готов. Пожалуйста. Я не могу тебя потерять!

— Я сказала — не ври!

Он сжал зубы, скулы его задрожали, он схватил меч и выбежал прочь. Йованна выбежала за ним:

— Мстислав!

— Что? — резко спросил он. Ее руки уже обвили его шею, он оттаял. Нежно целуя ее влажные губы, на минуту он забыл, что был воином.

— Милый, прости меня, я так давно тебя не видела. Я так соскучилась, скажи, что ты вернешься живым.

— Я вернусь.

— Скажи, что ты не впустишь врага в Херцог-Нови. И я не встречу родителей, улыбающихся мне горлом.

— Не впущу.

— Ты обещаешь?

— Конечно.

«Конечно, ты рвешься к славе больше, чем к чести», — подумала она и сказала:

— Добрый путь, любимый.

«Что-то не так», — думал он. — «Вероятно, надо вернуться и что-то придумать, что-то сказать». Он поймал себя на мысли, что ничего не может придумать, а только пришпоривает коня, все быстрее и быстрее отдаляясь от Йошице и нагоняя свою армию. Лихим всадником проскочил он арьергард, дружно приветствовавший его. Конные повозки везли какой-то хлам и еду. Он возвращался домой победителем, люди его смотрели зорко и прямо как орлы, руки их были крепки, поступь — уверенна и величественна. «Как было бы здорово проскакать перед строем этих молодцов на глазах у герцога.

— Это тот самый воин, что спас мой летний дом от турок? — спросит тот.

— Да, мой герцог, это воевода Тивати и всего побережья Мстислав Новгородский — ответит ему адъютант.

— Хм, Новгородский — хорошо сказано. Новый город может гордиться таким воином, — промолвит герцог. Мстислав и адъютант перекинутся взглядом, сохраняя тайну места рождения воеводы, — Теперь это воевода Которский».

Думы его прервал скачущий навстречу Драган.

— Плохие новости, друже!

— Что случилось?

— Хорватские корабли стоят на рейде Розы. В Молунар прибыло новое войско из Дубровника. Хорваты опять вступили на Рагусею и разбили нашу заставу у Превора. Они идут на Херцог-Нови. Воевода просит помощи.

— Где турки?

— Какие турки?

— Зеленые! Какого черта, Драган, мы воюем с турками — ты что, не ведаешь?

— И что? Хорваты идут на наш город!

— Наш город. Как только мы сдадим Превлаку, турецкая эскадра войдет в залив и высадиться в Новом городе. Ты что, не понимаешь?

— Но как нам разбить и тех, и других?

— Воевода, говоришь. Посмотрим, какой это воевода! Воевода побережья — это я! Запомни это.

Войска Мстислава встречали в Херцог-Нови и как победителей, и как спасителей. Слухи о сожженном Мойдеже и Лучицах наполняли город, как морская вода лощины. Выдержав торжественное построение и преподнесение пирога, Мстислав поклонился жителям города и направился к ратуше.

Городской воевода был не в духе.

— Что это за шапито? Враг движется со всех направлений, а вы здесь устроили парад!

— Во-первых, Милан, вы здесь больше не командуете, — сказал Мстислав и положил на стол свой знак.

— Что это?

— Знак повелителя побережья.

— Кто тебе дал эту побрякушку? Мстислав, я тебя уважаю как человека умного и храброго. Я знаю, что ты победил во многих боях, но такого знака не бывало в наших местах. Тем более, его не давали инородцам.

— Она досталась мне из рук воеводы Георгия. И где я родился — это совершенно тебя не должно беспокоить. Пока я со своими бойцами проливал кровь за вас в Луштице, под Котором и под Убли, вы тут отлеживались.

— Отлеживались? Мы все эти дни держим оборону от хорватов по всему берегу Суторины. Это, между прочим, твоя обязанность, Мстислав. При этом я послал тебе немалое подкрепление. Что ты привез назад, кроме трупов этих людей?

— Вы могли бы уже быть в Дубровнике или хотя бы вытеснить этих ненормальных из Рагусеи. Послал он мне подкрепление? От твоего подкрепления толку нет. Кончилось твое подкрепление. В общем, собирай ополчение. Я выхожу на кораблях в Превлаку. Оставшиеся здесь — под твоим началом — будут город оборонять.

— Ты с ума сошел? Мы все погибнем. Здесь что, будут вторые Убли?

— Если надо, здесь и третьи угли будут, — пошутил Мстислав. Лицо городского воеводы еще более омрачилось, — Ладно, нечего на меня дуться. На войне чрезвычайные полномочия дают тем, кто рискует. И запомни, оборону выдержишь — к тому моменту и я уже и вернусь. В городе хорошая крепость, запасов еды и пищи хватит на недели две. Все, с богом.

«Еще вчера просил убежища, сегодня уже командует» — прошептал вслед Милан. Организовать оборону было несложно. Сложно было объяснить людям, почему самая мощная армия от Превора до Ризана уплывает из их города.

Изумленные люди смотрели за тем, как армия Мстислава, обутая и одетая, в сверкающих латах и поновленных кольчугах, садилась на корабли. Слезы в глазах женщин предчувствовали беду. Старики грустно смотрели в свои окна на уплывающие корабли. Из верхнего города было забавно наблюдать за тем, как по порту бегал Милан и кричал на своих воинов. То ли «они вернуться», то ли «надо верить».

Мстислав направил корабли к Превлаке. Снова надо было отстоять этот город. Внезапно из-за мыса показались сначала мачты, а потом и паруса хорватских кораблей. «К бою!» — раздалось рядом с ухом. Моряки забегали, вооруженная пехота вытащила из ножен мечи и проверяла их остроту. Мстислав не успевал отдать команды, они исполнялись. Оба судна хорватов стояли боком к кораблям Мстислава, обнажив свои маломощные пушки. Ядра пока не долетали до которцев. Дальнобойное орудие стояло лишь на флагманском корабле (как раз захваченном у хорватов вначале войны).

Пропустив вперед две невооруженные шхуны, Мстислав приказал следовать четко за ними и начать разворачиваться. Шхуны прикрыли его корабль и взяли на себя основной удар пушечного огня. Люди с криками вываливались за борт, языки пламени гуляли по палубе. В этот момент шхуны разошлись по сторонам, закрывая своими бортами борта хорватских парусников, и бриг Мстислава оказался между ними. «Огонь по обоим бортам!» — грянуло с капитанского мостика. «Абордаж!» — почти в один голос закричали на которских кораблях. Дав еще пару залпов по хорватским морякам, вся боеспособная пехота тоже пошла на абордаж.

Удача сопутствовала Мстиславу. Роза манила своими огнями. Сумерки сгущались, высадиться на берегу было проще простого. Было еще не поздно повернуть на Превлаку и вернуться в Херцог-Нови.

Пять минут спустя три уцелевших корабля вошли в порт Розы. Воины спрыгивали с кораблей и устремлялись в город. В вечерней мгле звенел металл, слышались глухие удары сабель о щиты, пушки с кораблей били по позициям хорватских стрелков. Мстислав помнил, что в Розе скапливались раненые воины. Расположение больницы было ему приблизительно известно, и уйма ядер была направлена на нее. Велико было его разочарование, когда, проходя по захваченному городу, он зашел в больницу и увидел там лишь десяток разорванных в клочья трупов. Все раненые ушли на передовые позиции. Такого жестокого сопротивления ему еще не оказывали. Множество храбрых которских воинов полегло ни за что в этом городишке.

Наутро, оправившись от ран, войско Мстислава переплыло пролив и зашло в порт Превлаки. Корабли встали на рейд, обнажив свои пушки и полностью перекрыв проход в залив для турецкой эскадры. Как ни вглядывались смотрящие в синюю даль моря, легкая дымка скрывала всю перспективу, говорят, однако, что некоторые матросы видели мачты больших кораблей вдали и по каким-то признакам определили, что это турецкие мачты. Мстислава встретили в Превлаке даже лучше, чем в родном Новом городе. Прием был великолепен. Пир был горой, девушки танцевали и обнажались перед ним, Драганом и его сотниками, вино лилось рекою, фрукты выпадали из переполненных корзин, танцы до утра и разговоры до рассвета. Между тем город готовился к обороне. Сигналов с херцог-новского берега не поступало, это означало, что догорающие Лучицы еще сопротивляются хорватам.

Немногочисленные уцелевшие воины из Суторины с ужасом смотрели на отсвет от пожара со стороны своей родины и не решались пойти к Мстиславу, которого с недавних пор оберегали тиватские дружинники. Наконец, он сам к ним спустился.

— Мстислав, воевода ты наш, что же это? Суторина вся в огне. А мы здесь!

— Не ропщите, вы же мужчины! Врага нельзя разбить, сидя дома, — бросил он и направился к себе в шатер.

Превлака встретила врага во всеоружии. Целый день продолжался штурм, однако хорваты на этот раз были лишены поддержки с моря, а сухопутные части не отличались выучкой и характером. К концу дня Мстислав приказал поднять ворота Превлаки и выпустил кавалерию. Обогнув холм, всадники вклинились в самую гущу хорватов. Первыми из пеших частей Мстислав пустил в бой суторинцев, пообещав им после победы начать наступление на Превор. Почти все суторинское ополчение погибло, штурмуя эту высоту. Однако и остатки хорватской армии рассеянными группами отступали к Молунару.

Еще не хватило времени, чтобы подобрать погибших и вынести раненых, на ратуше Херцог-Нови показался свет — это был условный сигнал. Хорватская армия подошла к городу и начал его обстрел. Мстислав приказал выстроить все войско, которое может ходить, прыгать на одной ноге и ползать. Бойцов едва набралось на пару сотен. «Такая армия под Херцог-Нови погоду не сделает», — подумал Мстислав. Ему предстоял сложный выбор: правила южан и данные обещания, как перед Йованной, так и перед суторинцами, говорили о необходимости преследовать отступающих хорватов, переплыть Суторину в районе Игало и кратчайшей дорогой устремиться к осажденному Херцог-Нови. Еще раз он окинул свою дружину. «Тихое течение Суторины могло унести еще пару десятков из числа этого сброда». Было ясно только то, что хорваты не остановятся на достигнутом. Надо было решать, куда направить войско. Превлака более не была стратегически важным пунктом. С одной стороны, захват Херцог-Нови решал проблему не только высадки десанта с турецкой эскадры (это можно было сделать и в Молунаре), но и прорыва турков к побережью из Ризана. С другой стороны — город продержится не менее пяти дней. За это время можно было не только отлежаться, но и попробовать собрать хоть какое-то подкрепление.

— Княже, послать корабль за подкреплением в Луштицу?

— Воевода, не двинуть ли нам войска назад по морю?

— Когда ж мы вернемся в Херцог?

— Цыц, — прикрикнул на них Мстислав. Южное добродушие его исчезло, северная рассудительность все более отчетливо проявлялась в голосе, — выпущенная стрела падает там, где встречает препятствие. Человек — та же стрела. Хочешь — сдайся, хочешь — увернись, а хочешь — найди причину и уничтожь ее. Причина же у нас одна: противник наш лучше вооружен. А по сему, насколько я понимаю, пока хорваты бросили все силы на штурм Херцог-Нови, мы выиграем для герцога равнозначный приз.

Обойдя все жилые дома Превлаки, Мстислав прибавил еще полторы сотни бойцов из числа местных жителей к своему не слишком сильному отряду. Затем он спешно погрузил всех на корабль и вместо ожидаемого «курс норд-норд-ост», раздалась команда «курс норд-вест, право руля, отдать швартовы!». Три корабля поплыли в сторону Дубровника. Между тем, осада Херцог-Нови продолжалась.

Подплыв к Молунару, которцы открыли с кораблей огонь. Под туманом, настланным дымкой от выстрелов, к берегу устремились четыре лодки с бойцами. Через час лазутчики дали знак, что крепость почти пуста. Не теряя людей, Мстислав пересадил добрую половину своего войска на лодки. В Молунаре и правда было очень мало войск. Хорваты понимали, что как только Херцог-Нови — ключевой город на северном которском побережье — окажется в их руках, они получат власть над бухтой. Также они понимали, что и которцы знают, что главная битва в этой войне будет под Херцог-Нови. И не в нраве южанина уклонится от прямой встречи с врагом. Поэтому хорваты не опасались, да и подумать-то не могли, что которцы осадят Молунар.

Никто и не готовился к штурму, по улицам, изредка отстреливаясь из аркебуз и, нападая из засад и то и дело вступая в рукопашные схватки, бегали разрозненные группы воинов. Артиллерия которских кораблей в считанное время разрушила крепостной вал и пушки молунарцев. Вошедшие организованным строем войска Мстислава последовательно очищали от хорватов квартал за кварталом. Стрельба в узких извилистых улочках продолжалась до сумерек. Главным достижением Мстислава стал захват складов аркебуз и оружейного завода. Не теряя времени, Мстислав вооружил всех своих людей новым оружием. Моментально слабенький отряд, не сравнимый даже с тиватским ополчением, превратился в грозный боеспособный полк.

Мстислав еще раз с тоской взглянул на Херцог-Нови. Залпы и крики продолжались. Город еще держался. Существенным препятствием для хорватов оказалась двухуровневая крепостная стена. Скорость стрельбы которских лучников, последовательно появлявшихся в бойницах первого и второго уровней, оказывалась быстрее скорострельности хорватских воинов, вооруженных огнестрельным оружием. Тем не менее, передовые отряды хорватов уже окружали крепость Херцог-Нови и, пользуясь преимуществом по высоте, преуспевали в попытках ворваться на окраины города. В скором времени верхний город перешел в руки молунарцев. Не успевшие покинуть свои дома и спрятаться в крепости жители безжалостно уничтожались. Хорваты проявляли жестокость, еще более страшную, чем это любили делать турки. Отрубленные части тела валялись на дорогах, ослепленные дети в ужасе кричали звериным воем и бегали в сумасшествии между стрелявших друг в друга войск. Подкошенные стрелой, они падали и словно с благодарностью за избавление от мук дальнейшей жизни склоняли голову и валились на камни.

Из верхнего города хорваты начали забрасывать крепость огненной смесью. Теснившиеся по подвалам и строениям крепости люди стали задыхаться от удушья, дым застилал и резал глаза лучникам. Хорваты подбирались все ближе. И тут смотрящий на крепостной башне закричал: «Наши!! Уходите их крепости, наши идут!!» и упал сраженный пулей. Тело упало на камни, кровь брызнула на лица женщин, спрятавшихся от пуль за крепкими стенами. Воевода Милан подумал, что Мстислав вернулся. Чувство удовлетворения разлилось по его телу. Он приказал лучникам прикрыть отход мирных жителей, и распорядился открыть восточные выходы. Женщины несли своих детей на руках, медленно вслед за ними по ступенькам спускались старики. Люди уходили из крепости в сторону Зеленицы.

Залпы становились все ближе, раненых и убитых было все больше. То здесь, то там раздавались крики «чужой». Хорваты прорвались. В это время из верхнего города молунарцы увидели исход жителей и пошли наперерез. К концу дня которцы держали оборону уже на центральных улочках, изгибавшихся от побережья к горным тропам. В отчаянии Милан поднял свой меч и повел за собой оставшихся защитников крепости на самый большой отряд хорватов, чтобы хоть как-то задержать их и дать возможность жителям отойти.

… Когда объединенные войска Пераста, Котора и основная армия Косачи разгромили под Ризаном турок, уже израненных Мстиславом, армия Косачи снова направилась к Конавли. А войска Котора и Пераста, увидев, что Херцог-Нови под осадой и там нет кораблей Мстислава, решило прийти на помощь новигородцам. Которские войска спустились по накатанной горной тропе к Требезину и очистили от хорватов верхний город Херцог-Нови. Вторая половина спустилась с Радостака к Мелине, где они встретили бежавших из Херцог-Нови женщин и детей. Между тем хорваты продолжали бесчинствовать в самом городе. Штурмовать его укрепленные стены для которских войск было тяжело. Все ополчение Херцог-Нови и воевода полегли на поле брани. Хорваты собрали трупы и вывесили их вверх ногами совершенно нагими на крепостные стены.

В это время армия Косачи почти уже стояла перед Конавли и готовилась выступить в сторону Дубровника. В самом Дубровнике боялись наступления Косачи. Паника ходила по городу как октябрьский дождь. Поэтому появившийся за горами отряд Мстислава оказался более чем веским аргументам для правителя Дубровника выслать своих лучших бойцов «изрешетить этих самонадеянных дурней пулями и изрубить их тела на мелкие куски». Каково же было изумление дубровницкой гвардии, когда с горных склонов и из-за каждого торчащего камня на них обрушился залп аркебуз. Хорватские стрелки знали, что у которцев не было огнестрельного оружия. Скоро поняли они, что выбрали врага не по зубам, а правитель их быстро, словно белка — по деревьям, понял, что расклад был не в его пользу: оружейный завод его захвачен, армия Молунара погрязла в Херцог-Нови, основные войска Косачи наступают из-под Конавли, турки разбиты под Ризаном и не решаются войти в бухту, а Мамула и Превлака как Сцилла и Харибда стоят на входе. Пока Мстислав думал, попытаться ли ему ради пущей славы взять Дубровник, правитель города выслал парламентария к Косаче. Условия перемирия были крайне выгодны для Драчевицы. Хорваты добровольно уходили из Суторины и Херцог-Нови. Они также согласились отдать Конавли. Ружейный завод отныне должен был выполнять заказы обоих господ — герцога и дубровницкого головы, а сын герцога — Влатко — в знак вечной дружбы брал в жены дочь головы Барлеты — второго по величине владения Дубровника.

В разграбленном и выжженном Херцог-Нови Мстислав встретился с Косачей. Никаких эмоций, скупое крепкое рукопожатие, грустные глаза. Никакого парада. Сегодня похороны убитых. Косача взял в руки знак воеводы Котора с изображенными на нем мелкими гербами приморских городов, посмотрел на него, словно вспоминая, как он смотрелся на Георгии, и надел на Мстислава. Увиденное в городе не позволило Мстиславу долго задерживаться на своей второй родине. Родители Йованны спали в своем доме с разрезанным горлом. Черное пятно на полу стало немым упреком Мстиславу. Йованну он не нашел. Искать и что-то объяснять ей ему не хотелось. Какая-то часть его сердца умерла в эту войну. Без этой части построить новый и счастливый мир он больше не мог.

Далее следы этих людей теряются. Йованну видели в Суторине, где она ухаживала в местной больнице за вернувшимися из похода воинами. Через восемь месяцев она родила девочку. Девочка узнала об отце от этих бородатых людей, которые были слабее детей и шевелили чем-то таким, что когда-то у них было руками. Воины эти не помнили зла. Легенда о северянине, выигравшем войну с хорватами, быстро завладела умами жителей побережья. И суторинцы, и оставшиеся в живых новигородцы либо не говорили о том, что было на самом деле, либо просто предпочли забыть и верили тому, что стало расхожей притчей. Да и что рассказывать, как достаются победы, и откуда берутся чудеса. Любая легенда, если она красива, священна, не так ли?

Говорят, что, приехав в Котор, Мстислав ночь не смыкал глаз и горько плакал. Наутро он велел собрать всех воинов на площади. Перед строем он прошел в дешевой рубахе и мужицких штанах. Затем вытащил из кармана брюк свой знак и нацепил его Драгану — своему верному помощнику. Драган в ответ плюнул ему в лицо. После этого никто не видел Мстислава. Слухи о сумасшедшем, владеющим мечом словно лев клыками, который рассказывает ужасы, как он в одиночку победил турок и не сумел спасти семью своей возлюбленной, доходили до побережья в весьма искаженном и неполном виде. Общий их смысл состоял в том, что Мстислав добрался до территорий, находящихся под властью турок, и нашел отца Горана. К тому моменту Горан лежал на полу своего убежища, раскинув руки как на кресте, и рот его украшала запекшаяся кровь. На столе и на полках скита горели книги. Пришедший потушил пожар и похоронил Горана ночью на самом высоком холме. Креста и пометок он не оставил, чтобы турки не раскопали могилу в поисках драгоценностей. Пришелец этот взял на себя заботу о пастве Горана, а когда к нему снова пришли турки, он и еще два его единомышленника положили двадцать пять янычар, после чего сами обессиленные и обескровленные упали на пол. Пришедшие после пожара в ските послушники нашли только один не сгоревший лист на столе пастыря. Все остальное было усеяно пеплом и золой, дым еще поднимался струйками от вечных истин, запечатленных на бумаге и истлевших под вечным всепоглощающим огнем. На бумаге было написано по-русски, но достаточно четко, чтобы это мог понять серб: «Все ты можешь изменить, что в твоей голове, но ничего, что вне нее».

Он не узнал, что через год после его смерти родной Новгород будет взят москвичами, которые с особой жестокостью вырежут всех знатных горожан. Близких его найдут в своем доме с разрезанным горлом. Еще через семь лет Великий Новгород окончательно потеряет свою независимость. Московиты снимут вечевой колокол и повезут его в Москву. На полдороги около Валдая колокол упадет с повозки и разобьется. Из этих осколков местные умельцы научились отливать маленькие колокольчики, которые стали знамениты на всю Русь, потому как единственные звенели мелодию свободы.

А еще через два года русское войско перестоит на Угре ордынского хана Ахмеда, и Орда больше не будет грабить русские земли. Не узнал он и то, что ровно через двенадцать лет после его смерти, день в день турки захватят все которское побережье. Единственное, чего они не найдут — знака воеводы побережья. Ни на воеводе, ни где-то еще его не было. Говорят, что его украла девушка, которая выходит ночью на берег залива и зачарованно смотрит на бегущую по водной глади светящуюся лунную дорожку.

Приложение

Дотошный северянин на этом месте, безусловно, обратится к автору с вопросом «и это все?», «а где мораль, в чем смысл?» или «что сталось с остальными героями?» или «зачем так много загадок осталось неразгаданными, столько обещаний — невыполненными, столько желаний — непроизнесенными». Северянин хочет знать, что случится далее, быть абсолютно уверенным в будущем, все движения рассчитаны, все ходы прописаны, надо убедиться, что все украдено до нас. Северянину хочется знать, что он угадал, что он прав, и уже машинально он спрашивает, «что потом?», как будто не понимает, куда катится мир. Вероятно, будущее не дает им ответа на все их вопросы, а те ответы, которое оно дает, ему лучше было бы оставить при себе, по крайней мере, до того дня, когда всем этим бедам суждено случиться.

Может быть, потому северные романтики столь полны безнадежности и столь могучи по силе духа и тела, а южане — столь молоды и пропитаны нежностью. Который раз повторяя заученный сюжет, который Вы могли бы придумать сами, я готов написать еще пару страниц, чтобы повесть казалась красивее, а автор — понятнее. И, тем не менее, если вы ощущаете себя южанином — все, что написано далее, можно не читать. Просто отложить книжку, перелистать до страницы с названием «За обложкой» и еще раз подивится, сколько же можно лить воду мимо кувшина.

Вероятно, на этом месте и должна кончиться южная повесть. И, тем не менее, пока она писалась, наступила зима. А я так люблю снег, когда он только ложится на мокрую и унылую осеннюю землю. Умирающий мир меняет новый, чистый и светлый. Еще через пару-тройку месяцев, кашляя и становясь слепым от белого безмолвия, я буду проклинать эту зиму и холод. Я буду ждать весны так, как будто это даст мне силы жить снова, хотя врачи будут говорить об авитаминозе или весеннем обострении язвы. Я буду ждать лета, чтобы хоть на секунду, закрыв глаза или взметнув уставшие слезящиеся глаза к великому голубому, ощутить себя на юге. А пока я люблю снег. Его крупные хлопья и ласковое щекотание на щеках, превращающееся от нашего тепла в слезы. Слезы о том, что никто не может разделить с тобой этого восхищения? Может быть, так мотив будет угадан правильно. И тогда один человек на свете поймет, почему эта повесть продолжается.

Хорошо, скажу я. Я знаю, я более чем уверен, что я не один, кто любит этот снег. И более чем уверен, что будет весна. И еще я уверен, что та история на теплом которском берегу никогда не закончится, как никогда не закончится жизнь. Вы помните, что это значит? Нет? Тогда вернемся к повести.

Самым неожиданным образом история эта получила свое продолжение, оказавшись однажды записанной на бумаге неизвестным пиитом. В стране, два века прожившей под властью турок, было уничтожено более половины населения. Те, кто не был убит, умирали от голода и непосильного труда. Женщины рожали детей от турецких воинов, а мужчины подвергались насильственной стерилизации. И, тем не менее, на всем которском побережье рождались мальчики и девочки, которые говорили на сербском и не говорили на турецком. Они вырастали и создавали семьи, воспитывая новое поколение воинов. Пытаясь избежать продажи на невольничьем рынке, они уходили добровольцами в европейские и славянские армии, где слыли хорошими солдатами и меткими стрелками. Легенда о Мстиславе и Йованне относится к периоду первого турецкого завоевания. Написана она, скорее всего, в Суторине на венецианском наречии. Это и спасло ее от уничтожения, поскольку турки регулярно проводили обыски в домах которцев, выбрасывая на улицу и сжигая все книги и бумаги, написанные на сербском языке. Учиться писать и читать на сербском считалось преступлением, ведущим к смертной казни. Пытаясь заставить местных жителей забыть о своих героях и славных былых временах, турки хотели вырастить новое поколение уже покорных им людей.

Однако легенды передавались из уст в уста и продолжали питать силы новых воинов. Освобождение пришло лишь в конце 17 века, когда объединенная армия венецианцев, черногорцев и герцеговинцев разгромила турок под Перастом. Венецианцы дали прибрежным городам автономию, реконструировали христианские церкви и открыли школы. После падения Венеции на которскую землю вступили австрийские войска, но после Аустерлица австрийцы поспешно покинули эту землю. Население Которской бухты стремилось к объединению с Черногорией. За это время которцы легализовали и откопали все спрятанное их предками. Среди других подобный клад, спрятанный согласно старому семейному преданию, в пещере горной гряды над Херцог-Нови одна черногорка по имени Мария и нашла. Под большим камнем лежали четыре белых крыла, а под ними лежали пожелтевшие листки, переложенные листами пальмы. Мария прочитала их от корки и до корки и еще раз подивилась, какими были ее предки. Днями и месяцами позже она нашла совпадения в своей жизни с тем, что было написано в книге о Йованне — ее далекой прапрабабушке.

Ее наблюдения легли в основу дневника. Ее дневник лег однажды на снег. Снег был кровавым. Умирающий мир сменил новый. И снег лежал на мокрой и тоскливой земле, ни единой травинки, голые стволы, поздняя осень. Земля называлась Россия. Мы расстреляли ее дневник в очередной раз. И снова не остановились. Ведь те, кто придет после нас, тоже будут спрашивать «что дальше?».

Еще в 1796 году большая часть территории Черногории стала независимой от турок. Продолжавшееся два века иго было сброшено упорными стараниями каждого из поколений черногорцев. Невидимые братства и задруги, покрывавшие словно сетью всю территорию страны, в первозданном виде сохранили понятие черногорцев о вечевом управлении и судилище. И попавшие под этот суд были обречены. Не было турка, который бы не боялся ступать на эту землю. Столь же грозное предупреждение получили и полководцы Наполеона, пытавшегося прорваться в сражающуюся с турками Сербию, чтобы лишить ее не только своей армии, но и гордости. Однако другое гордое племя преградило ему дорогу.

Воевавшая с Францией Россия в 1805 году послала в которскую бухту Стефана Санконского, русского генерала с малочисленным приданым отрядом. Санконский перешел Альпы и через австрийские земли добрался до Динарского нагорья. После встречи с архиепископом Черногории Петаром I, Санконский совершил переход к Адриатике. Расквартировавшись тремя группами в Херцог-Нови (штаб отряда находился в старой испанской крепости), Беле и Игало, Санконский начал готовить эти города к осаде. Французы надвигались и уже стояли под Дубровником.

Поддержанный черногорским первосвященником, Санконский не испытывал нужды в продовольствии и, самое главное, в солдатах. Черногорцы охотно шли добровольцами, у каждого было свое оружие и у каждого было горячее сердце. Через несколько недель Санконский понял, что с таким войском с целой армией сражаться не страшно. «Нас с русскими сто миллионов», — говорили ему на улицах. И никакие французы были не страшны. «Нас с черногорцами дай бог тысяча», — думал он и соглашался, что французов не стоит бояться.

Тем не менее, второй французский корпус разбил черногорцев под Скадаром и вышел напрямую к Котору. Тогда он назывался Каттаро: название осталось в наследство от венецианцев. Бой за древнюю крепость продолжался трое суток, французы почти полностью разрушили крепостные стены и внутренние укрепления. Черногорцы бились за каждый метр своего родного города: на каждой из узких улочек лежали трупы иноземцев, перекрещенные хлястиками от чудных квадратных ранцев. Кокарды с перьями и золотые эполеты пойдут после войны на сувениры, а сейчас лежат ненужным мусором на мертвых улицах. Черногорцы не ожидали такого стремительного марша французов и потому не были готовы к длительной осаде. Однако русский корпус на подмогу они звать не стали, да и Санконский приказал строить укрепления подле Ризана, Белы и Херцог-Нови, прекрасно сознавая, что растягивать фронт далее при имеющихся скудных резервах будет просто губительно. Говорят, что последние защитники Каттаро, отстреливаясь от французов, уходили в море. Французы выстроились на берегу в шеренгу и безжалостно в упор расстреливали черногорцев, которые пытались спастись на заранее заготовленных лодках. Им не суждено было знать, что в днищах лодок французские лазутчики проделали дыры. Медленно погружаясь, остатки черногорского войска уходили. Никто не знает, доплыл ли хоть один из них до ближайшего острова: в такой суматохе и имена-то забывают. Так и пишут потом: «неизвестный солдат».

Потеря Каттаро сделала положение на адриатическом побережье критическим для русских войск, и в марте 1806 года в Которскую бухту была направлена эскадра адмирала Сенявина. Адмирал высадился в Херцог-Нови, который избрал своей ставкой. Здесь же расположился царский военный трибунал. Встреча Сенявина в порту была шумной и праздничной. Санконский выстроил свой немногочисленный корпус на набережной. За русскими войсками стояли местные жители. Среди них, вытянувшись на цыпочках, чтобы хоть что-то увидеть из-за широкоплечих высоких рыбаков, стояла официантка прибрежного ресторана в Зеленице Мария. Среди сходивших на берег моряков был молодой капитан брига Николай Ярохин.

Ниже приводятся дневники, составленные им по возвращении из адриатического похода и, видимо, попавшие в руки царской охранки при обысках после 1825 года. Дневник переписывался начисто, судя по всему с черновиков, коими стали путевые заметки самого капитана и записи его возлюбленной. В ходе обыска у капитана также была изъята некая венецианская книга, начинавшаяся с подробной карты Которской бухты и содержащая многочисленные ссылки на венецианские названия прибрежных городов. На первый взгляд она очень походит на справочник путешественника, на второй — на одно из запрещенных изданий «Хазарского словаря Даубманнуса 1691 года», который, по преданию, как только кто-то брался читать, умирал, не добравшись до конца книги. Тем не менее, жандармы были люди весьма грубые и неохочие до чтения, а тем более не знали иностранных языков, и поэтому венецианская книга свободно пролежала в архивах полиции. Из нее, правда, были сразу же изъяты пальмовые листы, которыми она была переложена, отчего бумага стала постепенно разрушаться, изъеденная солью. Однако в силу выше обозначенных причин никому до этой книги и дела не было. Итак, дневник капитана Ярохина.

Марта 15-е. Год 1806 от Р.Х.

Вчера так устал, что был не в силах написать и полстроки. Просто упал на отведенную мне в углу на втором этаже кровать и уснул. Как мне сказал хозяин сегодня с утра, ночью я бредил стеньгами и ружьями, кричал «пли!» и «лево руля!». Судя по его недовольному виду, кричал громко.

Извинившись, с утра понял, что в толпе встречающих потерял одну запонку. Подплывая к Которской бухте, меня поразила природа. Невысокие горы торчали из-под густого лесного покрова, то там, то тут вырастали маленькие прибрежные деревеньки со своими рыже-красными черепичными кровлями. Белые каменные домики приветливо смотрелись на фоне утреннего отлива и легкой дымки. С первого взгляда кажется, что на этой земле никогда не было и никогда не будет больше войны, однако впечатление это ложное. Мы прошли знаменитую крепость Мамулу, которая не раз спасала Котор от турок, но так и не спасла. В Мамуле высадилась рота приданных нам артиллеристов: они помогут, если турки или французы надумают запереть нас в бухте.

На побережье города, куда мы пристали (кажется, его называют Кастель-Нуово, это по-итальянски, здесь еще недавно были венецианцы), было людно. Генерал Санконский, командующий местным русским корпусом выстроил все войско на плацу набережной. Наш бриг шел вслед за флагманом, и многое было не видно за его широкими парусами.

Когда мы пришвартовались, я был поражен: у Санконского под командованием было менее восьми сотен бойцов. Еще более я был удивлен, что большая часть из них — это местное ополчение, судя по всему, ни на что ни годное. Потеря Каттаро в этом свете уже не казалась предательством местных жителей и генерала. С такими силами ему было не удержать и Кастель-Нуово.

Спускаясь по трапу, я увидел приветливые лица местных мужчин: они все смыслят в судоходстве, многих из них я встречал на торговых путях, да и потом моряк моряка…. Более старые промышляют рыболовством. Сегодня хозяин уже угостил меня своим уловом, я думаю, что стоит и самому выйти в море с командой — половить этой вкусной рыбы.

Больше всего меня поразили женщины. В отличие от наших матерей, они словно не стареют и сохраняют молодость и бодрость духа до самой старости. Молодки улыбаются и так искренне нас приветствуют, что я даже опасаюсь, как бы не оставить здесь свое сердце. Прав был отец, когда советовал найти себе жену в России и быть спокойным за ее верность и свою душу. Я встретился взглядом с одной черногоркой: у нее отчаянно черные глаза и правильные черты лица. Овал лица, изящный прямой нос, тонкие губы, хрупкая шея, точеная грудь… Тело ее прекрасно. Я снова поднял глаза, но не нашел ее в толпе. Мне показалось, что, разводя солдат, я еще раз наткнулся на ее платье взглядом, но в следующее мгновение ничего не увидел. Может, это просто видение, но мне до сих пор кажется, что ее улыбка где-то рядом.

Все это такая глупость. Наивно думать, что она одна, и что она понимает хоть слово по-русски. Мы представляем здесь великую Россию, как можно волочиться за первой встречной юбкой!

Побрился и выбросил ее из головы. На сегодня была многое намечено. Вместе со своим мичманом и подпоручиком из числа адъютантов Санконского надо было осмотреть старую испанскую крепость — века 16-го. Она вполне могла сгодиться для обороны верхней части Кастель-Нуово.

Прибыв в крепость, я ощутил нехватку воздуха. Мне сказали, что в горах действительно мало воздуха, однако это проходит через два-три дня. Немного в тумане я пронаблюдал все четыре укрепленные башни Спаньолы (так называлась эта крепость), ее полуразрушенные стены и системы входов и выходов. В качестве временного бастиона она еще вполне сносно выглядела.

Отправив подпоручика с мичманом чертить план существующих укреплений, я попросил нашего проводника из местных показать тайные ходы. Спаньола оказалась довольно хитрым сооружением и имела три запасных выхода на разные стороны, запасной подвал с хранилищем и разветвленную систему водоснабжения. Правда, большая часть всех этих ходов и сооружений пришла в негодность и была завалена камнями, часть коммуникаций стоило использовать. Санконский весьма правильно определил, что здесь может пройти рубеж обороны.

Я спустился вслед за проводником. Его звали Радован, было ему лет шестьдесят, хотя он выглядело на все сто. В темном подвале он показал мне, как пользоваться укрытием и потайным ходом, и сказал на языке, очень похожем на русский. Я его переспросил, и он медленно повторил мне свою фразу, которую я с трудом различил:

— Ты храбрый воин, офицер. Зачем тебе северные хитрости — ими все равно не победить врага?

— Чем же тогда победить врага?

— Ты прибыл на нашу землю, чтобы помочь нам защитить ее. И за это мы будем веки вечные помнить о вашем подвиге, о нашем большом северном брате. Но только тот, кто станет южанином по духу своему, того здесь будут славить вечно, — он безбожно шипел и менял ударные гласные.

— И в чем же южный дух отличается от северного? По-моему, есть дух победы и дух поражения, дух правды и лжи, дух свободы и рабства. Что еще может быть?

— Ты быстр в своих мыслях, но медлителен в своих взглядах, воин. Что победа для тебя и что свобода — то для другого смерть и ненависть.

— Так пусть враги и трепещут перед нашим духом, — я не понимал, что он от меня хочет.

Он вывел меня на свет, и солнечные лучи ударили мне в глаза. Я зажмурился.

— Видишь, — сказал он, — ты даже не можешь посмотреть на солнце, а уже хочешь победить весь мир.

Прищуренными и слезящимися глазами я посмотрел на него. Он спокойно смотрел на солнце, даже не щурясь.

— Я просто не привык к такому яркому солнцу.

— Ты еще молод, воин, и просто не привык уважать местные обычаи.

Старец изрядно надоел мне к тому моменту, и я встал, чтобы спуститься к подпоручику. Он взял меня за рукав и показал на башню. От стены к башне шел узкий каменный коридор.

— Раз ты такой ловкий и хитрый, попробуй пробежать от стены к башне. Точно так же, как и те, кто будет штурмовать эту стену.

Старец, я подумал, совсем сошел с ума. Но отказаться было как-то неловко, да и как русский офицер мог испугаться просто какого-то там каменного коридора? Я быстро залез на стену, прошелся, балансируя руками по каменной кромке, и спрыгнул в коридор. Через два шага были ворота, через которые можно было попасть в башню. Я открыл ворота и прошел вперед. Вдруг надо мной раздался шум и скрежет, ворота закрылись, а перед моим носом упала железная решетка. Я оказался взаперти. За решеткой был виден тусклый свет, он шел от бойниц. Снаружи крепости таких бойниц не было. И тут в одной из них появилась довольная рожа старика, он держал в руке пистоль и победно улыбался. При мне была только шпага, ощущение безвыходности заставило поежиться.

— Жди, — сказал старец.

Я терпеливо оглядывал устройство ловушки, пока ворота снова не открылись. Я понял, что это было предложением выслушать историю старца и, смирившись, сел на каменные ступени.

— Ты нетерпелив, а оттого неосторожен. Ты должен понимать, что горы и камни, лес и море — это все придано тебе в помощь. А дума о своей славе и лихости лишь погубит тебя. В далекое время, когда земля эта была свободна от турок, случилась меж князьями тутошними междоусобица. И был среди защитников Котора один северянин. Лихо громил он недругов и турок, пытавшихся воспользоваться войной. И однажды встал он перед выбором: либо предать наш город, который его приютил, либо попытать счастья и разбить врага в его же логове. Говорят, что любимая женщина и лучший друг уговаривали воеводу защитить город, а потом за врага браться. Но воевода не послушал их. Он хитростью пробрался в обезлюдевший стан врага и разграбил его оружейные склады. Свою невеликую армию вооружил он и повел на соединение с главными силами которцев, и вороги поняли бесплодность своих усилий и предпочли сдаться. Между тем, Херцог-Нови лежал весь в огне и крови, и всех близких этого человека вороги вырезали. Жестокие разрушения были везде, лишь горстка людей сумела бежать к которцам. Воевода тот войну выиграл, а близких своих предал, и потом не смог жить тут с камнем на шее, уехал в Сербию, где и сгинул. Даже могилу его указать никто не может.

Есть и другая история. В середине 16 века, когда Херцог-Нови полон был турок, на побережье высадилась христианская рать во главе с герцогом Лазарем. Большую часть рати составляли испанские конкистадоры-крестоносцы. Они захватили город и построили в верхней его части крепость, позже названную в их честь — Спаньолой. Власть христиан ограничилась Которской бухтой, все это время христиане ожесточенно бились с турками. Десять месяцев сражений, в которых полегло много и местных добровольцев, и много крестоносцев, прошло. Турки снова овладели всеми городами на побережье, остался только Херцог-Нови. С моря его защищала испанская эскадра и новигородская крепость, со стороны гор — Спаньола. Турки окружили город и крепость. Запасы продовольствия и пороха у христиан заканчивались, защитников становилось все меньше и меньше.

Турки тайком проникли в город и захватили жену и двух дочерей Лазаря. Послав ему сообщение с парламентером, турки потребовали Лазаря открыть ворота в крепость и сдать им Спаньолу, иначе они убьют его дочерей и жену. Если он сделает это, турки пообещали ему жизнь и возможность выйти из бухты на своих кораблях. Опечалился Лазарь, собрал своих дружинников и держал с ними совет. Немногим помогли ему советчики. Все они были готовы умереть как один и все знали, что умрут. Искушение уйти живыми было велико, и помочь герцогу каждый был готов. Однако решение должен был принять именно он. Герцог мучился всю ночь, после чего послал гонца в город и приказал грузить на его корабли всех женщин и детей, а также десять самых храбрых воинов для охраны. Едва проступил рассвет, корабли отчалили из бухты, турки решили, что это знак, что Лазарь увел войска. Турки подобрались к Спаньоле, и в этот момент изо всех бойниц на них обрушился град пуль. Пушки Спаньолы задыхались от дыма пороха, турки валились дюжинами и проклинали герцога.

Когда они, наконец, вошли в крепость, утопая в крови своих янычар, Лазаря схватили живым. На его глазах паша убил его семью, а самого его послал в Константинополь, где и казнил. Он проиграл, но спас город.

И я, и старец молчали.

— Что ты хочешь от меня, старец?

— Хочу, чтобы ты дал мне клятву быть южанином!

Я смутился. Не знаю что, но что-то сказало внутри меня, что это накладывает на меня какую-то иную ответственность. Думы боролись внутри меня. Однако старец упрямо смотрел мне в глаза. Я сдался.

— Хорошо, старец.

— Отлично, воин. Пусть духи этих гор и этого моря помогают тебе.

Лист Ее дневника.

Во всем городе праздник. У меня как всегда неудача. Сегодня приплыли русские, которые трусливо отсиживались в Спаньоле и не решались отбить Котор. Этот жирный генерал только и знал, что ходить к нашим священникам и пить у них кагор с абрикосами.

Весь город побежал глазеть на новых русских. Это были моряки. За нашими мужчинами никого не разглядишь. Подружки мои весь вечер шептались, кто где поселился и где самый симпатичный русский морячок. Моряки, конечно, выглядят более боевито, чем опухшие от безделья солдаты Санконского. Только стреляют глазами вовсю. Что ж, посмотрим, как они стреляют из ружей.

Какой-то молодой капитан засмотрелся на меня. Или мне показалось? Может, конечно, кто-то стоял за мной. Неужели эта дурочка из припортовой булочной? Нет, такая не может привлечь даже самого пьяного черногорца. Вообще-то он мне понравился. Чистый мундир: у наших такого никогда не встретишь. Наверное, это очень романтично — плавать на кораблях, так захватывает дух!

Надо будет погадать на него. Но ни в коем случае ничего серьезного! Слишком вредно крутить роман с северянином. Сегодня здесь, завтра уже уплыл к себе в Россию. А пока от них никакого толка. Только новые расходы для тех, у кого они остановились. Может, пустить к себе в дом какого-нибудь русского офицера? О, это было бы интересно. Черт побери, должен же кто-то возместить мне рассыпавшееся в этой встречающей толпе серебряное монисто! Одно расстройство. Вот к чему приводят праздники!

Апрель 1806.

В Херцог-Нови зацвели кактусы, все дубы и платаны покрылись зеленью. Совершенно необычная картина: вечнозеленые пальмы простояли всю зиму с листьями, а дубы показывали свои голые стволы, обвитые зелеными лианами. Еще пару недель — и вода в море будет теплой-теплой. Наши моряки уже купались. Вечером их только и можно найти барахтающимися в морских волнах в объятиях молодых черногорок.

Больше всего эта экспедиция похожа на отдых в райском уголке, нежели на военную кампанию. Пару раз мы выходили в море, чтобы предотвратить французский десант на побережье, однако французы, едва завидев наши флагштоки, поворачивали назад. Сенявин готовит штурм Котора, французы, похоже, тоже ждут именно этого. Скорее всего, как только Санконский снимется со своим корпусом в сторону Котора, а эскадра начнет бомбардировать его укрепления, первый французский корпус двинется по побережью к Херцог-Нови. Однако одновременно атаковать французы тоже не решаются: как только они уйдут из Котора, наша эскадра высадится там. Война остановилась до первого решительного шага, но никто не хочет его делать, боясь проиграть.

Сегодня был в гостях у священника Савина монастыря. Именно православное духовенство явилось тем объединительным звеном между нами и черногорцами, которое позволило вместе бороться с общими врагами. В религиозном единстве, видимо, и заложены основы нашего братства. Поэтому всем русским офицерам вменено в обязанности посещать черногорские храмы и святыни, а также приводить своих подчиненных на еженедельные службы о даровании победы в борьбе с иноземцами. Именно к священнослужителям как к людям, пользующимися самым большим авторитетом в этих местах, стоило обращаться для разрешения проблем русского корпуса.

Сегодняшний визит мой был посвящен возникшим трениям местных бойцов и рыбаков с нашими моряками, которые порой превышали рамки дозволенного уставом. Их романы с черногорскими девицами переходили известный предел, и хотя большая часть этих девиц была не за мужем, семьи их порядком волновались, предпочитая видеть в суженых своих чад местных жителей. Порою также выходившие в море русские суда распугивали всю рыбу и днями местные жители ничего не могли путного поймать. Третий вопрос был незначителен: необходимо было создать постоянный сторожевой отряд в Суторине: на случай перехода французов в наступление с этой стороны. Я должен был возглавить его, а священник из Савина монастыря должен был меня сопровождать туда. Путь был недалек, тем не менее, мы разговорились.

Оказалось, что священник владеет русским гораздо лучше, чем его мирские собратья. Путешествие посему не составило мне труда. Конечно, теперь придется ограничить пребывание рядовых матросов территорией порта, а офицерам придется быть представленными родным девушек, за которыми они влачились. Рыбу черногорцы взялись поставлять нам сами, так чтобы мы и не думали выходить в море. Суторинская долина уже встала перед нами, мы остановились напоить лошадей.

— Послушайте, ваша святость, сегодня ваша проповедь о победе была столь вдохновенна…

— Просто, сын мой, эта были те слова, которые достигли твоего сердца. В прошлый раз были слова, которые достигли сердца других воинов.

— Но, отче, как вам удается всю неделю — шесть дней говорить «возлюби врага своего», «не убий» и «подставь другую щеку», а в воскресенье требовать справедливого возмездия и смерти врагам нашим?

— Бог дает тебе свободу выбора, сын мой. Либо ты следуешь его заповедям, либо своим. Никому не дано знать, насколько грешны твои поступки, поэтому ты приходишь в церковь, ставишь свечи к образам и плачешь. Ибо плакая, ты очищаешься, все то, что кажется тебе сомнительным и злым, уходит от тебя и бог прощает тебя.

— Но я не могу убить и не убить одновременно.

— Сын мой, ты заходишь в дебри теологии. Поверь мне, ты воин, так захотел бог. В нашем краю враги, они тоже воины, и тоже знают, что могут погибнуть. И только тебе решать, подставишь ли ты свое сердце под пулю или пустишь пулю в сердце другому. Я не молюсь за смерть других, я молюсь за жизнь своих прихожан, вашей братии, за мир в этом городе. А как бог повелит сделать, может, враги так и будут стоять в двадцати верстах отсюда, а потом им будет божественное видение, и они уйдут отсюда.

— Вы надеетесь, что так и случится?

— Так было. Давным-давно, некие племена снялись с мест, где жестоко правили и терзали жителей, только потому, что солнце, которому они поклонялись, перестало светить на день.

— Сегодня таким никого не удивишь…

— Можно удивить и другим. Один римский юноша, попав в плен, сжег на костре свою правую руку, потом взял в левую меч и пошел воевать с врагом. Увидевший это правитель варваров приказал юношу отпустить, а от Рима отступить, ибо понял он, что если каждый римлянин обладает таким духом, то войско его будет разбито в четверть часа.

— Тогда подскажите, отче, что нам сделать, чтоб никого не убив, испугать этих лягушатников.

— Если бог подскажет мне, что надо сделать, я обязательно скажу тебе, офицер.

— А пока стоит бить их штыком и пулей?

— Видимо, так.

— Тогда пообещайте мне место в раю, отче.

— Зачем тебе место в раю, офицер?

— Я раскаюсь во всех убийствах и лично похороню убитых, чтобы их не клевали вороны, ибо я не вижу для себя пути, как совместить свою клятву быть воином и клятву верности богу.

— Господи, помоги этому человеку не принимать все слова тобою сказанные и нами записанные так прямо, — взмолился он.

— Что-то не так, отче?

— Не так то, сын мой, что ты считаешь, что владеешь своим телом. А тело твое меж тем — лишь бренный плод, который отомрет и сгниет в свое время. Ведь убийство, по замыслу бога, — это не уничтожение этого бренного плода, а убийство души. Ибо лишь душа человека бессмертна в своем полете между землей и небом, землей и адом.

— Поясните. Выходит, что все, что мы здесь делаем — лишь суета!

— Нет, это путь. Это путь великого духовного выбора. И свобода твоя в этом духовном выборе. И пока ты не убьешь свою бессмертную душу или не осквернишь чьей-то чужой души дьявольским искусом, у тебя будет шанс попасть в рай. Но рай … я даже не знаю, понравится ли он тебе. Разве ты можешь себе это представить?

— Что-то вроде гарантированного счастья.

— Знаешь ли ты, воин, что такое гарантированное счастье?

— Нет. Для меня это пока что-то не понятное.

— Хорошо, тогда я поведаю тебе легенду о рае. Слушай. Однажды пришел к христианскому проповеднику бедный человек. Щеки его впали, тело было худосочно, ноги избиты в кровь, и все, что в нем было живого — это его глаза. Глаза его были полны отчаянья и ужаса, и в то же время надежды и счастья. Христианин оглядел его, предложил воды и еды, но путник отказался от всего. Он сел на лавку и сказал проповеднику: «Ты можешь не верить мне, человек. Но я знаю, что душа моя скоро умрет. Когда в предрассветной дымке ты увидишь белое облачко, и оно исчезнет, не оставив и следа, знай, эта душа моя покинула мир божий, пропала навечно, стала ничем». «Что случилось с тобой?» — спросил его изумленный проповедник, ибо не слышал он таких слов ранее, а считал, что многое знает про божественный мир и откровения. В этом мире божественном души были бессмертны. Пришелец продолжил: «Я был смиренным христианином, жизнь моя протекала по законам божьим, никого не коснулся я скверной, никого не порешил, тих и спокоен был. Тело мое истощалось, а душа наполнялась благодатью, вспоминали меня на земле моей как истинно святого. Четыре века душа моя пребывала в раю. Рай оказался белым и чистым. Светлое голубое небо, теплое солнце, божественная музыка, пение неземных птиц, волшебная красота растений и животных, живущих без корней и корма, чудесные травы, с одной стороны всегда виден рассвет, с другой — закат, картины рисуются сами собой и сами собой стираются, повторяясь в миллионах образов. И такие же, как я, белые души бродят посреди этого чудесного мира. И молчат. И никого из близких своих не узнать мне. И никого из любимых людей не встретить. Все как будто здесь, но никого нет рядом, ни с кем не поговоришь. Лишь смотришь как горит огонь и течет вода, а на самом деле огонь горит сам по себе, ничего не сжигая и не обжигая, к нему подойдешь, попробуешь — а он ледяной, даже не чувствуется жара, словно нарисованный. Из ручья воды захочешь попить, но нет воды в ручье, он начинается и заканчивается в одном месте. Одна лишь забава — созерцать в покое, что на земле здесь происходит. И сутками, которые не сосчитать, и минутами, за которыми не угнаться, нельзя измерить наше течение. Тоска овладела мной. Не различая дней и ночей, потерял я, как и все райские жители, времени счет. Обезумел, глядя на землю, на то, как вы здесь рождаетесь, воюете, любите и умираете. На дома, на снег, на воду настоящую, на апельсиновое дерево и на крохотные суденышки в море, которые борются со стихией. Как мне дороги стали эти мелочи! И вот, наблюдая за одной деревушкой, поймал себя я на мысли, что влюблен я по уши в грешную красавицу, что живет в этой деревне и знать не знает, что сверху на нее глядит такое вот неизвестно что. Поймал я себя на мысли, и стражи видать меня заприметили. Не стал я ждать развязки, признался во всем архангелу, тот отвел меня к богу, и бог посмотрел на меня строгим взглядом, шепнул что-то архангелу на им понятном языке, и я полетел вниз. С такой скоростью как будто камень с высокой скалы упал в море. Оказался в той деревушке, в теле молодого воина, лежащего на поле боя. И так случилось, а может, и архангел подстроил, что девушка та нашла меня, подобрала и вылечила. И зажили мы с ней в таком счастье, что передать сложно. За нее убил я и ограбил, за нее нарушил божьи заветы, и за нее погряз в пьянстве и играх. Удали молодой как не бывало, и к ней захаживать стал какой-то черт. Его я тоже убил. За мной пришли его родичи, и их хотел порешить, но много их было, убили они меня. На божий суд душу мою ангелы подхватили и понесли. А бог опять шепнул архангелу и полетел я куда-то с еще большей скоростью. Попал я в ад к чертям. И жарили, и допекали меня черти, и измывались над моей душою бесята, а все равно я не сдаюсь. В аду-то всегда ночь и крики ужасные, и звери друг друга поедают, а после снова рождаются и снова дерутся. И боль любая физическая чувствуется, как будто под ногти шило поддевают, а в глаза горящие лучины вставляют. Но я то знаю, что тела моего нет, и держу в душе только образ ее, моей любимой. А вокруг столько грешников, всех узнать можно, все вот они как на ладони. Отца своего видел и брата, и сестру и снова отца своего: стонают, плачут, но некому простить их. И вот подошел ко мне черный архангел и говорит, что погибла душа любимой моей. Махнул рукой, и вижу я картину, как в раю видел. На картине той сам дьявол душу у моей любимой вырывает. Взбесился я, да держали меня крепко. Душу эту дьявол себе забрал и говорит мне: вот она, твоя любимая. И вправду стоит она, а лик то ее, то дьявольский. И все равно я люблю ее. Отчаялся дьявол и шепнул что-то архангелу. Тот подхватил меня и бросил. И попал я снова на землю. Испытал муки хуже, чем в аду были, потерял всех близких людей своих, а душу любимой не найду. Страдальцем великим меня зовут, и архангел белый ко мне прилетал, обещал, что снова в рай меня возьмут. И вот я пришел к тебе, брат мой, сказать, что близок час мой смертный. Но в рай я не хочу. Я понял, в чем смысл этого рая, и почему они молчат, эти белые души. Потому что когда так настрадаешься, мечтаешь только об одном — о покое. И рай тот — всего лишь покой. Только покой. А я не хочу того покоя, потому что душа моя полна ею, полна любви. А в ад меня теперь не пустят, ведь там моя любимая, и самым большим наказанием дьявол может выбрать только разлуку. А потому узнал я в книге древней, как от души своей избавиться, как убить ее». «Да как же это можно, то ж грех большой» — взмолился христианин. «Вот и надеюсь я, что замысел этот бог увидит и отправит меня в ад — там хоть и больно, но любимую свою увижу!». На этих словах путник потянулся за кружкой с водой и так и застыл на месте. С утра белое облачко появилось в предрассветном небе и исчезло без следа. Христианин похоронил тело путника, оставил на столе книжки и ушел куда глаза глядят. Любви вечной он никому не обещал.

Я был в ужасе от этой притчи. Что хотел этим сказать мне священник, я не знал.

— Предостерегаете от вечной любви?

— От покоя, сын мой. И от обещаний.

Перед моим взором прокатились волной старец из Спаньолы, мое вынужденное обещание, красивая девушка в порту, названия прибрежных городов, на всех картах итальянские, а здесь сербские, родное озеро Ильмень, первый выход в него на корабле с отцом. Вся жизнь показалась мне в ретроспективе, тянущейся дорогой, от сегодняшнего дня к моменту моего рождения. И отпрянул я от видения этого, ибо за моим рождением увидел еще более дальнюю дорогу, снова девушку, снова старца, снова названия городов, вроде русские, а вроде и византийские.

В остальном путь наш ничем не особенным не выделялся. В Суторине, правда, пришлось с уже набранным войском вступить в бой с заехавшей в наши горы французской разведкой. Я лично подстрелил седока. Удачный исход боя на время дал мне успокоиться и все обдумать. Однако до сих пор не могу отделаться от ощущения, что смотрю на себя со стороны.

Лист Ее дневника.

Подруги вот уже который день обсуждают свои романы с русскими. Говорят, что офицеры весьма и весьма галантны, дарят цветы, правда, я подозреваю, что они обдирают огороды наших стариков. Всегда надушены французскими духами, отлично говорят на парижском жаргоне. Странно, мне казалось, что язык страны, с которой воюешь, не может казаться близким, а они порой изъясняются на нем лучше, чем на родном. Говорят также, что у прибывших моряков есть первые потери, и что в Суторине наше ополчение себя героически проявило. Сегодня ко мне зашел один такой герой: весь из себя в стельку пьяный и пригласил меня на танцы в дешевый кабак. Смешно.

Поскольку вечером все подруги были заняты, я снова сидела одна и смотрела на бушующее море. Я вышла пройтись. Русские корабли покачивали мачтами, словно деревья — ветвями. Промозглый морской ветер задувал за платок, и очень скоро мне захотелось вернуться. Но я же настойчивая девушка, и всегда ищу неприятности на свою голову. Однако в этот вечер никаких неприятностей со мной не произошло. По пути в салон я увидела нищего, распластавшегося на обочине дороги. Сначала мне показалось, что он уже умер, сообщать об этом в русский штаб совсем не хотелось, я посторонилась. Я прошла мимо и вдруг услышала шорох. Что-то мелькнуло наперерез мне вдоль улицы. Я обернулась, нищий уже сидел на корточках и что-то бормотал.

— Вы мне? — спросила я его.

— Да, мадмуазель, вам.

— Что случилось?

— Не могли бы вы помочь мне встать — я упал и тщетно пытаюсь дотянуться до своей трости, — и он указал на палку, лежавшую поодаль от него.

Я подняла палку, от нее смердело. Подала ему, помогла, преодолевая отвращение, встать. «Вечно приходится иметь дело с пьяницами и гуляками», — подумалось мне.

— А вы, наверно, хотели бы познакомиться с красивым и молодым человеком? — словно угадывая мои мысли, произнес старик.

— А вы сейчас прям в него и превратитесь, лишь я вас поцелую, — съязвила я.

— Нет, моя молодость уже подарила счастье не одной женщине, — мечтательно произнес он, — и теперь счастье приносит моя мудрость.

— А вы не пробовали помыть свою мудрость, — продолжила я в том же духе.

— Послушай, красавица, у тебя острый ум, но грустный взгляд. Ты словно живешь не в своем времени.

— Да, пожалуй, такое случается со мной. Однако я спешу…

Он не дал мне договорить.

— С прошествием веков люди становятся все более нетерпеливыми. Они куда-то спешат, но не знают еще куда. Они все более уверены, что жизнь их коротка, и что только быстрыми ногами и стремительными решениями они могут составить свое счастие. А между тем счастье их лежит у них под ногами, тянет ниточки от их двери и плывет в море. Надо просто это заметить. У тебя в глазах лето, но ты спишь, и кажется, что все вокруг считают, что там зима.

— Послушайте, я на самом деле не хотела бы говорить о каких-то высоких вещах. Сейчас идет война, и я хотела бы хоть как-то от этого отвлечься, — с трудом сдерживая дыхание, процедила я.

Он поморщился и вытащил из торбы флейту. Я остановилась. Музыка, которую он играл, отзывалась в моем сердце нота за нотой. Порой мне даже казалось, что я ее написала, потому что каждая следующая нота уже начинала звенеть у меня внутри, прежде чем он извлекал ее из деревянной дудки. Я перестала ощущать неприятный запах, и вдруг почуяла, что о мои ноги что-то трется. Я нагнулась, это был котенок. Милый и пушистый, такой же черный, как ночь, он терся о мои ноги и заглядывал в глаза. Покормить было нечем, и я развела руками.

Старик помахал мне в ответ.

— Ничего не надо. Он сыт.

На руках его тоже уселась кошечка. Еще две осторожно подходили к нему. Он осторожно, чтобы их не напугать, развязал торбу и достал оттуда фляжку. Потом вытащил блюдце, спокойно налил в него молока и уселся наблюдать за кошками.

— Вы можете взять его себе. Единственное, что вы мне должны обещать — что он будет получать еду и молоко во время.

Теплый комочек пошевелился у меня в руках. Он лизнул мою руку и вопрос «зачем» застрял в горле.

— Ну вот, у тебя уже есть один друг. Он будет твоим поводырем.

Я себя не чувствовала слепой, но продолжила слушать. Старик, судя по всему, наконец, получил удовлетворение оттого, что я что-то сделала так, как он себе представлял. Поглаживая кошку, он сказал тягучим голосом:

— Ты тоже живешь как кошка. Все кошки похожи на женщин. Каждую весну кошка хочет любви и ласки. Каждое лето — она сама по себе, потому что ей есть где спать и где охотиться. Она может веселиться вместе со всеми, может быть в обществе самых ободранных котов, но никого из них она не любит. Осенью она промокает, поэтому она зла и требовательна. Осенью она не подпустит к себе никого. Зимой ей хочется укрыться за еще одной шкурой, и она просится в дом. И если ее пускают, она будет благодарна вам за это и всю зиму будет лечить ваши раны и лизать вам руки. А наступит весна, и никто не сможет ее удержать — она снова выйдет на улицу. Ты такая же. Ты можешь делать, что хочешь, но ты никогда не изменишь то, что весна сменит зиму, потому наступит лето, потом осень, и снова зима. Ты можешь пытаться быть такой, какой ты должна быть, но времена года будут требовать от тебя быть собой. Поэтому тебе придется научиться сидеть дома весной и прощать осенью. Тогда твое лето будет счастливым, а зима — короткой и теплой. Иди же, если я когда-нибудь понадоблюсь тебе, ты всегда сможешь меня найти.

И он снова заиграл мелодию. Я пошла домой. Пройдя десять метров, я обернулась. Музыка все также играла, но старика не было. Кошки потихоньку стали разбредаться изредка мяуча. Теплый комочек в руках вернул меня к ощущению реальности.

Похоже, что надо бы было побольше заботиться об этом мире, нежели о себе, и тогда он сам позаботится обо мне. Об этом что ли говорил старик?

Май 1806.

Вчера еще раз были подвергнуты сомнению все мои идеалы. Мы вступили в бой с французами. Суторинское ополчение, надо сказать и отдать им должное, отличные ребята. Они понимают все мои приказы, и жаль, что многим из них не суждено вернуться в свои дома. Труднее всего ходить по их домам и отдавать их окровавленные вещи их матерям и женщинам. С каким взглядом они смотрят на тебя! Такого полного ненависти взгляда не видел я с момента казни предателя — прусского шпиона. Тогда мне было мало лет, однако все убеждения мои о чудесности и сказочности мира, где смерть понарошку, а дружба навсегда, были разрушены. В одночасье я увидел смерть человека и ненависть толпы. Не знаю почему, но мне показалось, что однажды эти взоры могут быть обращены ко мне. И мое мертвое тело будет оплевано и исклевано, а после выброшено на дорогу. Тогда я, помню, заплакал.

Вчера я снова прошел по грани между смертью и жизнью. В такие моменты еще раз начинаешь передумывать все сколько-нибудь значимые события жизни. Видимо, чувствуешь, что есть шанс начать все сначала. И вчера я снова увидел свет, который показал мне путь дальше. Единственное, что я могу сделать, — это попытаться стать лучше самому, открыть свет в самом себе.

Бог, если он есть, наградил меня ранением в бок, болезненным и несмертельным. Что может быть лучше, чтобы лежать и думать о своей жизни? Зато мне не надо идти сообщать этим старушкам и красоткам, что у них больше нет мужчины в доме.

С нами был один молодой камер-юнкер, говорят, он серьезно связан с петербуржской литературной элитой. Не сомневаюсь, история нашего боя стала бы достойной фабулой для какого-нибудь талантливого юноши.[9] Черногорские красные шапки уже примелькались для французской пехоты. Едва завидев их, французы останавливали пехоту и пускали в ход мортиры. Дойдя до склона Равни Брега, французская конница и артиллерия встала перед непреодолимым препятствием: на горной дороге образовалась трещина шириной в метров шесть. Наши пехотинцы и черногорцы подорвали проход. Французы свернули через перевал в обход горы, и там их встретил горный обвал. Сначала авангард кирасир оказался под камнепадом. Лошади в ужасе вставали на дыбы и сбрасывали всадников. Мортиры, оставленные солдатами и влекомые метущимися конями, полетели с горы. Арьергард французов тоже был завален камнями. В это время я провел морских пехотинцев на горную дорогу ниже французов. Французы к этому моменту панически пытались сорганизовать свое движение. И тут прямо над ними показались черногорские красные шапки. Французская пехота начала стрельбу по горам, целясь под шапки. Конные спешились и тоже начали отстреливаться, прячась за телами своих коней. Шапки упали в пропасть, а черногорцы с другой стороны ущелья грянули залпом по французским шеренгам. Я приказал закрепить шапки на шестах, французы клюнули и теперь ощущали себя в окружении.

В ужасе французы отступали к нижнему городу Бани. Тут их встретили мы. В жестокой перестрелке лучше вооруженные французы продырявили наших солдат как решето. Тем не менее, наступавшие сверху черногорцы смели иноземцев, и мы схлестнулись в штыковую. Офицерская сабля мне здесь не помогала, какой-то француз так и хотел проткнуть меня и нашпиговать. Черногорец выстрелил ему в голову с расстояния двух метров. Еще секунда — и над моей головой пролетела пуля, видимо, предназначенная мне. Я в отчаянии махал саблей, пока не почувствовал, что движения мои скованы, а из правого бока сочится кровь. Двое черногорцев отнесли меня к ручью, промыли рану и положили на тележку. Через два часа я был у себя дома. Пришедший с депешей от генерала торжественно произнес: «Победа!».

В комнате не хватало воздуха. Открытое окно не помогало. Стояла почти совсем летняя ночь — ни единого шевеления, ни единого дуновения. Звезды блистали на черном небе, ничего более вокруг не было видно. У суторинских городов горели костры сторожевых постов, на самом деле посты стояли в сотне метров от костра на случай начала артиллерийской атаки. Мне стало как-то странно оттого, что я могу сейчас умереть. Не закончив войны, не закончив своего дневника, оставив на родине больного отца, хозяйство, родной Волхов. Изо всех сил я пытался преодолеть ничтожество своего страха, но не мог. Я сел и написал свое завещание.

А теперь скажите, что стоит человеческая жизнь — то, что никто никому не сможет завещать? Хитрые китайцы говорят, что человеческая жизнь стоит ровно столько, сколько счастливых мгновений человек прожил на земле. Неужели все мое детское счастье — это все, что мне отпущено? Хотел бы я понять, куда меня ведет этот странный свет, которому я покорился, пока был в забытьи.

Ах, да. За два дня до боя я зашел в магазин старого рыбака. Хозяин спал, вместо него за прилавком стоял молодой. Я стал осматривать трофеи, добытые рыбаком в море. На самом видном месте висело два акульих зуба. Молодой продавец объяснил мне, что эту акулу убил один очень уважаемый рыбак, когда та пыталась отнять у него улов. Теперь акульи зубы считаются верным знаком счастья и почти все проданы. Остались эти два. «Ну, да», — подумал я, — «Как же. Еще пару таких ты прячешь у себя в ботинке, а еще десяток, держу пари, у тебя в сундучке с золотым замочком. Лишь бы веселее шла торговля». Тут я заметил шевеление в углу — старик проснулся.

— Хотите купить?

— Да, с вашего позволения. Сколько это будет стоить?

— Это уже продано. Это не продается, — еще раз добавил старик.

— Зачем же тогда это висит на прилавке?

— Их купили, но не оплатили.

— Как это?

— Так, офицер. Мы верим нашим людям. Если они сказали, что заплатят, значит так и будет.

— Что за дурь! Бери и уходи! — я так и не понял, как они не бояться воров.

— Таковы здешние законы, — он картинно пожал истощенными и источенными старостью и болезнями плечами.

— Я переплачу, — не унимался я, — Сколько Вам пообещали?

Старик молчал. Я достал кошелек, открыл его попросторнее, и достал первую попавшуюся купюру. Старик строго взглянул на меня и сказал:

— Послушайте, сердечный, вы хотите купить талисман или вы хотите вставить акульи зубы вместо своих?

— Я хочу купить талисман, — процедил я, надеясь, что старик вот-вот сломается и пойдет в чулан за второй парой таких же.

Однако старик не сдавался.

— Я могу предложить вам отличнейшую подкову…

— По вашему мнению, она великолепно подойдет к моей ноге? — поехидничал я.

— Отнюдь. Зато вашему коню будет впору.

— Неужели у вас больше нет акульего зуба? — решил пойти напрямую я.

— Хорошо, молодой человек, вы убедили меня. Пожалуй, я дам вам возможность считать этот талисман своим.

— Отлично, что для этого нужно?

— Только оплатить эти акульи зубы.

Я достал уже было спрятанные деньги. Положил ровно столько, сколько надлежало по ценнику. Старик молча взял деньги и, даже не поглядев, засунул в карман, потом взял лист бумаги, начиркал там что-то, поставил закорючку, и отдал бумажку мне. Это была квитанция.

— А зубы? — спросил я.

— А зубы достанутся тому, кто их купил.

— Но я же заплатил… — возразил было я.

— Именно, — с торжеством сказал старик и указал на квитанцию.

Неловкую паузу прервал молодой продавец. Он подошел и шепнул мне на ухо на чисто русском:

— Теперь офицер может считать, что талисман его оберегает. Если офицер хочет, хозяин может попросить показать его вам позже. Хотите?

Я взял квитанцию, скомкал в кармане и вышел. В комнате я приколол ее булавкой к деревянной полке на кухне. Вот она висит, под свечой.

Пожалуй, я напрасно сел за завещание. Талисман, хотя и не принадлежал мне, все-таки уберег. Интересно было бы увидеть человека, который купил его.

Лист Ее дневника.

Никогда не думала, что один из самых счастливых и несчастных дней моей жизни может начаться так обыденно и так неудачно. Едва показался призрак рассвета, стрельба на берегу Суторины разбудила меня. Молоко на печи сбежало, наполнив комнату неприятным ощущением недовольства собой. Глаза смыкались, ноги двигались не в том направлении, куда приказывала голова. В итоге я споткнулась о забытое вчера посреди комнаты ведро и упала, набив шишку на локте и на коленке. И это все я!

Потом зашла в магазин старого рыбака. Кстати, если уж речь зашла об этом хитреце и пройдохе, я должна записать где-то (не знаю для кого) то, что он просил меня сохранить для потомства. Сохраняю.

Во времена второго турецкого пришествия (после испанского похода) подпольное сопротивление туркам продолжалось. А после создания суда владыки Даниила уничтожение потурченков[10] и турок стало массовым. Чтобы хоть как-то укротить вольный народ, турки проводили показательные казни. На центральных площадях городов приговоренных распинали и вешали, отрезали язык и руки, выкалывали глаза. Слепые начинали находить турок по запаху, немые брались за ружья, безрукие — следили. Тогда турки стали вылавливать борцов за свободу и под ужасными пытками допрашивать их, чтобы те выдали всю сеть своих товарищей. Многих борцов таким образом удалось туркам уничтожить, и тогда прибрежные жители придумали, как обезопасить себя от турецких пыток. Более ни один человек не знал больше, чем двое других. И если брали этого человека, то двое других бежали из округи и таким образом цепь обрывалась.

А друг друга они узнавали по песне. Неизвестно, кто первый начал складывать ее, тем не менее, все последующие ее поддерживали. Восставшие в людных местах раздавали ленточки с предсказаниями. На ленточках было написано много известных фактов и желаемых событий, церковных воззваний, переживаний, любовных признаний и чего только еще не было. Жители подбирали эти ленточки и несли в дом. Потом, в один прекрасный день к ним приходил человек с незавершенным текстом песни. Он читал уже сложенную песню, и если у жителя оказывалась нужная лента, он называл ее пришедшему, и получал от него задание. Вошедший даже не по своей воле в этот круг таким образом оказывался в полной зависимости от своих товарищей, однако, скрывая текст, он рисковал попасть под суд владыки.

В свое время я нашла в семейном сундуке такую ленточку, на ней было написано «другарства руменог jедра». Эту ленточку я принесла к старику, и он рассказал мне эту историю, а потом вытащил откуда-то еще три ленточки, связанные воедино. Он привязал к ним мою ленточку, и прочел:

«Видиш какаjа ту пала тама

Ни неба ни сунца ни ветра

Освети наш пут до бога до храма

Другарства руменог jедра[11]».

И вот сегодня я опять зашла к старику. Я давно присмотрела пару нужных в хозяйстве вещей, расплатилась за них и стала разглядывать его огромную коллекцию сувениров и даров моря. Мне понравились два акульих зуба, про которые говорят, что они приносят счастье. Учитывая мое настроение с утра, счастья мне не помешало бы. Я заглянула в кошелек и поняла, что денег не хватит. Еще один повод посетовать на свою рассеянность. Просить старика уступить я не решилась, хотя он глазами понимающе следил за мной. Я пообещала ему, что через пару часов вернусь с деньгами и заплачу, и он кивнул мне:

— Не бойся, хозяйка, они уже твои.

Когда я вернулась и протянула ему деньги, он отказался. Я попыталась настоять, но он молча отвергал все мои попытки расплатиться. Его ученик, Велимир, отвел меня в сторонку от укладывающегося на кушетку старика, и объяснил, что некий русский морской офицер уже заплатил за талисман и таким образом подарил мне его.

— Почему он это сделал? — поинтересовалась я.

— Скорее всего, по той же причине, что и вы захотели приобрести этот талисман, — парировал Велимир.

— Он хотел, чтобы это принесло счастье ему.

— Нет, он хотел разделить с вами это счастье.

Я улыбнулась Велимиру и вышла. В висках что-то стучало, щеки горели. Я зашла назад, он с готовностью протянул мне адрес. Бумага была замазана грифелем, а продавленные буквы указывали, куда идти.

…Я подошла к калитке, постучала в дверь и вошла. Ни звука. Птички свистели на деревьях, пальмовая ветка сыпала на меня свои рыжие зерна, но не было ни звука. В доме, мне показалось, слишком прохладно, однако я пошла по комнатам. За самой крайней дверью слева я увидела кровать. Там лежал перебинтованный человек и стонал. Я вскрикнула, и он привстал.

Это был он. Тот моряк, который загляделся на меня в порту. Похоже, что и он это осознал. Вот так я встретила человека, о котором мечтала.

1806 года 26 мая.

В моем воспаленном мозгу что-то стучало, казалось, я так никогда не уставал, а ведь все, что я был обязан делать — это просто лежать на кровати и смотреть в потолок. Стук оказался в дверь, и теперь я пытался привести свое сознание и движения к одному ритму. В этот самый момент, когда я мирно потягивался, дверь моей комнаты приотворилась и на пороге показалась девушка.

Я привстал, мне показалось что я ее где-то ранее видел. Но в любом случае она необычайно красива.

— Добрый день, сударыня, что вы забыли в обиталище одинокого морского волка?

Она ничего не отвечала, только улыбалась.

— К большому моему сожалению, мадмуазель, я не был информирован о вашем приходе и не смог надлежащим образом подготовиться.

Я действительно представлял со стороны ужасный вид. Рана давал о себе знать, лицо перекашивало от каждого движения, бинт был покрыт то там, то тут кровавыми пятнами. Сам я был цвета охры и совершенно не походил не то что на этакого джентльмена в роли героя-любовника, а даже на морского офицера.

— Оставьте, — тихо сказала она.

— Я не знаю, чем могу быть вам полезен. В любом случае, прошу вас, садитесь, — предложил я и указал на табуретку, стоящую у окна.

Она села, свет обрисовал ее правильный профиль. Повисло неловкое молчание. Я хотел было предложить ей что-нибудь выпить, но вспомнил, что из выпивки в доме только жуткий греческий ром, которым я протирал рану, да и идти за ним было не с руки. Она достала из сумки какой-то сверток, развернула его и, спрятав бумагу назад в сумочку, показала мне висящую на двух пальцах нитку, на которой красовались два акульих зуба. Те самые. Потом она протянула ее мне.

— Они ваши. Вам они гораздо более нужны, чем мне. Возьмите.

— Да нет, что вы… — начал бормотать я, стараясь скрыть свое удивление.

— Возьмите, возьмите, — она встала, подошла ко мне и одела на мою шею. Руки ее скользнули по моим щекам и плечам, я закрыл глаза, мне представилось, что я ее держу в своих объятиях. Я снова открыл глаза: ее глаза были закрыты. Ничего не говоря, я улегся на подушку. Она отошла.

— Спасибо. На самом деле, если бы я знал, кто хозяин, я бы с удовольствием оплатил бы эту покупку и подарил вам.

— Так и случилось. Послушайте, вы ранены, может быть, я смогу вам чем-то помочь?

— Навряд ли. Я уже привык в одиночку справляться с этим. В первые дни было трудно, сейчас уже нормально.

— Нельзя все время жить в одиночку. Есть же другие люди.

— Другие люди? Да, пожалуй. Меня каждый день на пару минут навещает кто-нибудь из моей команды — они заносят мне свежие новости, бинты и ром, чтобы протереть рану. В их глазах написано, что они делают это не потому, что это мои друзья, а потому, что если я выживу и снова буду ими командовать, то припомню каждому, кто как себя вел. Ими движет страх. Они сидят как на шипах, потому что идут на свидание к черногоркам. Что обидно, они встречаются с ними не ради того, чтобы создать семью, — они понимают, что через год или два мы уйдем отсюда домой. Им просто хочется быть с женщиной в самом пошлом смысле этого слова.

— Ну, не все же такие.

— Все. И что характерно, я их не осуждаю. Это же нормально, когда человек стремится быть счастливым.

— Но как можно быть счастливым за счет других людей?

— А как вы себе это представляете — быть счастливым не за счет других? В мире ограниченное количество земли, еды, воды, лесов, животных, женщин, наконец. Из-за этого мы ведем войны, стреляем и убиваем друг друга, а победители пользуются тем, что им удалось отнять у побежденных, и они счастливы. Закон природы, мэм.

— Бросьте, вы говорите так, как будто не верите в людскую доброту и чистоту. Неужели вы никогда не видели, как можно жить в согласии и труде и быть счастливыми, как нас и учил господь?

— Да, видел. Людям вообще свойственно стремиться к мирному сосуществованию. Потому что это отвечает интересу каждого — жить, не быть убитым. Только самосохранение. Был бы бессмертным — столько бы наворотил! А страх перед смертью, конечно, заставляет идти на компромисс с ближним — вот и мирный труд, и весьма удобное счастье в труде, главное, что в мире.

— Хотите сказать, что были бы силы — и все можно разрушить, отнять у других?

— А зачем, скажите, милые французы пришли в Которскую бухту?

— Ах, зачем русская эскадра бросила здесь якорь — неужели не затем, чтобы спасти своих друзей, которые попали в беду?

— Нет. Высшее командование, Его величество сочли нужным и полезным для России атаковать француза, во-первых, на чужой территории, что менее разрушительно для своей, во-вторых, попользовать местный народец, который, говорят, весьма охоч до войны и потому сподручен, и, в-третьих, всегда приятно, что какой-то народ где-то за рубежами нашей Отчизны обязан нам. Всегда можно попросить вернуть долг.

— Это высочайший цинизм, черт побери, вы же не верите в то, что говорите.

— Нет, верю. Это и вправду так. Россия расширилась, Россия хочет быть большой и сильной, уже многие наши светила мысли готовят Его величество к решению о походе на Царьград и объединении всех славянских народов под крылом русского царя. Нравится вам такая перспектива?

— Это ужасно. Вы хотите сказать, что это небескорыстная помощь?

— Нет ничего в этом мире бескорыстного. А вы вот ссылаетесь на некого бога. Кто это? Неизвестно кем созданный, и неизвестно из чего создавший нас, жестоко над нами посмеявшийся как над подопытными зверюшками, а потом убивший, убеждал нас, что жизнь человека имеет ценность в этом мире, из которого ничего никуда не пропадает!

— Что за дьявольские мысли вы говорите, это неслыханно.

— Да, мадмуазель, это неслыханно. Такие вещи обычно не говорят. Более того, как говорит Буонапарте, «есть вещи, которые не пишут». И, тем не менее, я утверждаю, что каждый из нас — закоренелый эгоист и преследует свои цели. И тот, кто облагородил бога, сделал это лишь для того, чтобы как можно больше пожертвований было принесено на алтарь и в трапезную. И в этом нет ничего удивительного — так устроен мир.

— По-моему, эгоизм — это черта характера, а отнюдь не предопределенность, — все с большим жаром говорила она, очевидно злясь на мои доводы.

— Напрасно вы считаете, что эгоизм — это ужасно и аморально. Ну что, черт возьми, плохого в том, что человек пытается найти свое счастье?

— Нет ничего плохого. Плохо, если он ищет это счастье в унижении и несчастье других, если он убивает и грабит.

— Высокие слова. Кому-то хватает сил и наглости сделать это, кому-то — нет. Кого-то не будет мучить совесть и грустные думы, если он это сделает, а кому-то они испортят всю жизнь. Человек, который склонен в силу своего воспитания и в силу своих знаний о законе и наказании думать, что наказание будет создавать для него последствия, по своему эффекту превосходящие положительные результаты от содеянного, он, естественно, откажется от своей затеи. Собственно говоря, государство и церковь и существуют из-за этого. Общество слабых пытается защититься от сильных, готовых отобрать у них имущество, женщин, свободу. Государство сдерживает развитие общества, оно само по себе является главным убийцей, грабителем, эксплуататором. Полученная власть является главным мотивом деятельности его чиновников и верховных лиц, они стремятся всеми силами обезопасить себя от перемен, от других лидеров, они уничтожают оппозицию, вводят жесткие порядки, новые налоги, они жируют на чужом хлебе, ничего уже не принося. Общество слабых само создало себе монстра, который теперь их и грабит. Нет ничего омерзительней цинизма, с которым государственные мужи насаждают свои интересы, прикрываясь любовью к родине, взывая к необходимости заботиться о благосостоянии страны. В итоге мы видим лишь их благоденствие.

— Это речь революционера, может, ваше государство и устроено несправедливо, но как можно отрицать любовь к родине? И потом, посмотри на наших правителей — испокон веков они живут в мире, здесь сколько ни было врага, всегда было вече, все, кто хотел, могли высказать свое мнение, слабым помогали и все вместе решали, кому иметь, а кому не иметь.

— А я вот как раз гляжу на вас, гляжу в прошлое на нашу новгородскую землю и вижу, что может общество управляться без этого князька, без тюремщиков и продажных судей, без огромной толпы чинуш, живущих за чужой счет. Где нет власти — не к чему стремится. Понимаете, очень важно, что общество ставит в качестве приоритета: свою мнимую безопасность или развитие, страх или жизнь. И тогда и происходит соответствующее разрешение конфликта между частными и совершенно различными интересами. Либо мы имеем группу людей, которые всех обманули, как в государстве, либо мы имеем компромисс, о котором ты и говоришь, при котором общество сдерживает чрезмерные потребности каждого индивида. Только компромисс — основа для развития. А то, что каждый хочет добиться своего — это нормально. У каждого есть желание быть обеспеченным едой и домом, любить красивую женщину и быть с ней счастливым. И если он будет от рождения слабее и глупее других, он ничего не сможет поделать, он будет несчастен. Поэтому он придумает хитрость или подлость и добьется своего. Ничего не поделаешь.

— Слишком сложно. И непонятно. Непонятно, как так можно обвинять каждого человека в следовании своим интересам. Вот, монахи, — они же служат богу!

— Они служат себе. Им так удобнее — всегда есть пища, вода, кров. Никто не беспокоит, не берет в армию, жизнь гарантирована. Некоторым разрешают жениться. Что еще надо? Не спорю, многие из них искренне верят, но в этом-то и есть их следование своим интересам. Ведь они искренне думают, что, прожив жизнь монаха, они умрут и попадут в рай. А что это, если не прямая выгода?

— Ну, хорошо, а человек, который вместо того, чтобы жить спокойно и покориться новому правителю, идет на смерть за свою родину. Неужели он следует своим интересам — ведь он хочет жить, не так ли? Это же главный мотив?

— Нет, не обязательно. Ты знаешь, — внезапно я поймал себя на мысли, что так много доверил этой девушки, что перешел на «ты», — Я встретил в жизни такого человека. Воевал с турками под Измаилом. Как-то их отряд захватил высоту и отбивался от турок в течение дней трех. У них были шансы отойти к своим, тем не менее, они приняли решение держать оборону. Турки облепили их со всех сторон, стрельба не прекращалась и ночью. В пылу сражения он приказал прекратить огонь. Турки, считая, что он собрался сдаться, тоже прекратили огонь. Колонна русских построилась при полной амуниции на одном из склонов. Турки ждали. Он встал на вершине, укрепил русский флаг и зарядил пистоль. Колонна с криком «ура!» рванула вниз и прорвала оборону, пока турки в упор расстреливали его, а он, схватившись за флаг, кричал «Vivat, Россия!». За что он умер? Я не знаю другого ответа, кроме как за Россию. Я не знаю другого такого человека, который так бы любил Россию. И не знаю, сможем ли мы все вместе так любить нашу Россию, как любил ее он — беззаветно и бесспорно. И все же я опять скажу, что по его представлениям, такая смерть была лучше, чем позорное отступление. Те, кто хотел спастись, — спаслись, он же предпочел остаться. Он победил самого себя, победил ради высшего идеала. Также и мы готовы рискнуть жизнью за любимую женщину, за мать, за друга, потому что нам дороже эти люди, чем собственная жизнь. Вот и все. И нам в тысячу раз будет сложнее жить и знать, что мы не спасли их, а могли бы. Согласна?

— Да, — похоже, последняя фраза успокоила ее, хотя нить моего рассуждения, видимо, была потеряна уже давно. Она просто смотрела мне в глаза, доверчиво улыбалась. Мне показалось, что это улыбка сочувствия безнадежно больному человеку, тем не менее, рана моя словно затянулась, неприятное ощущение при движениях прошло.

Она привстала и поцеловала меня в лоб. Я поймал ее руку и притянул к себе. В последний момент перед поцелуем я поймал себя на мысли о том, что так не может быть. И все-таки это случилось. Она обхватила мою голову, я взял ее за талию, мир завертелся, мотылек бился в окно, пытаясь вырваться на свет, исступленно стучась в стекло, отскакивая и снова подлетая, потом успокоился и затих.

— Ты знаешь, ты самая лучшая медсестра, которую я только встречал. Я хочу быть с тобой.

Она шмыгнула носом, улыбнулась сквозь сон и уткнулась мне под плечо.

Лист ее дневника.

Слишком многое повторилось — я прочитала главу из венецианской книги. Черт побери, я нашла его по чеку за акулу. Все это время я думала, что в книге написано «жди крепость». А в ней написано «чек акула». Хорошо, посмотрим, что дальше.

А вот этого бы я не хотела. И теперь у меня есть книга, которая мне скажет, как этого не допустить. Цыганка! Итак, цыганка, которая спит с которским воеводой. Кто теперь играет роль воеводы? Кто мог дать полномочия Николе? Сенявин? Ну, это слишком. Санконский? Да, пожалуй, это жирный генерал еще тысячу раз даст фору всем бравым морячкам и заложит их по пятому кругу. Осталось выяснить, есть ли у него цыганка.

Зачем я так волнуюсь? Неужели я испытываю к этому русскому какие-то чувства. Мы поговорили, переглянулись — каждый может так. Единственное, чего я не могу забыть — картины, стоящей перед глазами, — его раненого, встающего и несущего мне розу. Наверно, так на небесах заключаются браки. Это я.

1806 год 8 июня.

Нас послали в бой. Похоже, война становится реальностью, большие силы французов подошли с обеих сторон. Надо определяться, кого мы будем атаковать и как далее держать оборону. Сегодня, слава всевышнему, снова была победа. Стычка у Мальты окончилась нашей победой. Французы так и не научились лазать по горам. Более всего смешно наблюдать, как они волочат за собой свои тяжеленные орудия, и как те, отвязавшись от лошадей, падают вниз. Пару раз черногорцы уже приносили целые и невредимые французские мортиры, после чего мы укрепили их на крепости.

Устав от боя, я так и не решился показаться у Марии. Хотя мне очень хочется ее видеть, я не знаю, что ей сказать. Я знаю, что сказал бы, но боюсь, что она не поймет меня. Ей, наверное, покажется странным, что мы виделись всего три раза, а я уже позволяю себе такие слова. Чего доброго, она подумает, что я один из наших бравых матросов, которые гуляют по побережью с сомнительного вида дамами из города, ублажают их всю ночь, а наутро идут к хозяйке трактира и платят ей за завтрак натурой.

Лучше будет, если я напишу это в дневнике.

Хотя, так подумать, неужели я смогу когда-то сказать эти слова вслух? Не краснея как восходящее солнце и не бледнея как теряющий силы месяц. Просто подойти и взять Вас за руку, наплевав на все приличия. Не слушая эхо в горах и не ловя команды «по местам». Ангел, значимый больше чем жизнь, когда я смогу высказать Вам то, что разорило мое сердце? Любовь. Как птица, устремленная в вечность, я взлетел и упаду пред Вашими ногами. На полу будут разбросаны розы, прекрасные розы, они еще простоят целый месяц, а жемчуга и золото будут сверкать ночными созвездиями на вашей нежной коже, на изящной шее. И мой нескончаемый путь снова будет озарен как восходом Вашей улыбкой. В тишине перед этим рассветом я, затаившись, ожидаю удара первого колокола, силясь понапрасну сдержать себя и не дать губам вымолвить то, что уже давно сидит в голове. Я люблю Вас.

Я могу показаться Вам смешным, ведь Ваша красота заставит меня не только бросить оружие, но и сойти с ума, перестать понимать, хотя я уже и сам с трудом ориентируюсь у себя в доме, постоянно натыкаясь на желание быть с Вами. Вы ожидаете того, чего я не знаю, а я не знаю, чем могу Вас осчастливить. И вряд ли Вы будете счастливы оттого, что будете знать, что я Вас люблю. Действительно, какая Вам разница, на самом-то деле. Завтра мы уйдем в плавание, и могу ли я надеяться, что на этом берегу меня кто-то будет ждать? Что я могу подарить Вам вечного, сравнимого с Вашей сутью, когда вокруг море и ветер, горы и цветы?

В городе играла скрипка. Я так хотел бы иметь слух и написать для Вас такую кантату, которая бы поразила Ваше воображение. И посвятить ее Вам. Представьте только, ее будут играть в Вене, круженье пар, Моцарт, зависть. Да, пожалуй, я завидую этому скрипачу. Хотя нет, наверно, не стоит так заканчивать, чтобы никто и не знал, где твоя могила.

Кстати, Вы ведь придете на мою могилу? Обещайте, это может спасти мне жизнь. Как тот самый талисман, который нас и познакомил. Хотя меня уже ничего не спасет. Безумие, которое увидят чужие глаза в моих, отнесут на какое-нибудь не очень известное заболевание, которое нельзя объяснить. Да, они правы, Вас нельзя объяснить, Вы чудо. Господи, я никогда не скажу Вам, что ослеплен блеском Вашего совершенства, что в каждом моем движении сейчас — ощущение Вашего присутствия.

Возьмите же с пола розу. Вы чувствуете этот запах — запах любви и смерти. Поднесите к губам и вдохните. Мне тоже перехватывает дыхание, но оттого, что Вас не достает. Я хотел бы предложить Вам целый мир и только одно живое сердце. Это так ненадежно. Если хотите, возьмите это сердце и отдайте его тому, кому оно будет более подходить. И оно забьется в чужой груди, но будет верным Вам, будет любить Вас вечно. И мы никогда не расстанемся, через века и жизни, потому что жизнь вечна.

Лист ее дневника.

Я, наконец, поняла, с кем связана цыганка. Таковая обнаружилась не у Санконского (странно), хотя старичок меня немного разочаровал (!). Это его штабной офицер. Очень интересно.

…

Не то слово, милочка. Все лицо теперь мое порвано, кровь течет, деятель сопротивления из меня тот еще! Надо срочно передать Николе, если он только в городе. Это ужасно, невыносимо!

Я четверо суток следила за этим гадливым майором. Наконец, он себя выдал. Пошел к известной у морячков шлюшке Раде. Я нырнула в подъезд за ним и прильнула к двери. Поскольку слышно было плохо, я забралась на чердак, порвала юбку, однако, занятие свое шпионское не бросила. Я разобрала половые доски и уставилась в дыру. Видно было мало, но слышно было хорошо. Стало ясно, что офицер и цыганка занялись любовью. Офицер был чрезмерно пылок и угас быстро. Потом он положил деньги на стол, она пересчитала, и сказала ему что-то на ухо.

— Я не тот, за кого ты меня принимаешь! — крикнул он.

— Тише, черт тебя возьми, дурень! Я тебе предлагаю очень большие деньги.

— Я не могу на это пойти! Это же мои соотечественники.

— Французы заплатят тебе огромные деньги. Ты же знаешь французский, уедем в Париж. Что может быть соблазнительнее Парижа?

— Я никуда с тобой не поеду.

— Что ж, жаль, — она изобразила видимое равнодушие, — тогда мне придется все рассказать Санконскому. Я думаю, он будет в восторге.

— О чем?

— О твоих посиделках в этой комнате с французскими офицерами. Не помнишь?

— Помню, — с горечью признал он. — Но мы только играли в карты, ничего более.

— Военные тоже играют в карты, — ухмыльнулась она. — Я предлагаю тебе последний раз. Вдвое больше. Одна ночь с пустыми сторожевыми башнями, и все будет кончено. Наполеон все равно завоюет всю Европу, что вам здесь делать. Неужели вы надеетесь, что защитите этих несчастных? Бред! Последнее твое слово, майор Климов!

В ее руках сверкнул нож. Я перевернулась, треск доски подо мной заставил их насторожиться, цыганка злобно посмотрела в мою сторону, но вроде как ничего не заметила. Офицер покраснел. Он мучался.

— Хорошо. Я согласен.

— И чудно. Завтра сообщишь мне, когда и где. Все, свободен, — она быстрыми шагами подошла к выходу, рванула дверь и указала ему вон.

Потупив голову, Климов вышел.

Я приготовилась покинуть свое убежище, осторожно заложила дыру, и в этот самый момент на меня обрушился удар чего-то тяжелого. Инстинктивно я увернулась, удар пришелся по ноге. Слегка прихрамывая, я отскочила в угол комнаты. Под руку попалась доска. Я отчаянно стала отмахиваться. Цыганка приближалась: в руках ее был нож. И вот сталь оказалась у меня перед лицом, и в какой-то миг разрезала щеку, я закричала и в ужасе так хватанула цыганку доской, что та упала. Не теряя времени, я выбежала прочь. Все, что мне хотелось, — скорее найти Николу и рассказать ему все.

В городе его не было. Ждать я не могла. Я села на повозку и приехала в русский штаб. Первому попавшемуся офицеру я сказала, что должна сообщить очень важную новость.

— Барышня, у вас кровь на лице, — как один выдали мне новость солдаты.

— Я должна…

— О чем у вас новости?

— Я знаю, что майор Климов …

— Майор Климов застрелился сегодня днем, — мертвенно холодным голосом сказал мне дежурный офицер.

— О, черт! — выпало у меня изо рта, и я пошла к себе домой.

1806 год 21 августа.

Я попал на вечеринку наших морских офицеров. Была музыка, цыгане, молодые черногорки разливали вино и плясали для нас.

Слово за слово, одна цыганка взяла меня за воротничок и потянула за собой куда-то в отдельную комнату. Я был изрядно пьян, и трудно было сопротивляться такой очаровашке. Цыганочка обнажила свою плечи, я выпил еще рюмку и поморщился.

— Дружок, я могу предложить тебе не только это…

— Что же еще вы можете предложить русскому офицеру, мадам?

— Деньги. Много денег.

— Русские не продаются.

— Это не продажа, это обмен.

— И что же мы меняем?

— Меняем посты на Суторине на большие деньги и жизнь в Париже, — улыбнулась она. Я нахмурился и полез за клинком. Она отпрянула.

— Сейчас я тебе покажу, как мы будем снимать посты на Суторине, — взревел я и замахал ножом. Нож прошел по ее руке и задел юбку. Из-под юбки выглянула смуглая прямая нога. По ней стекала кровь.

— Черт тебя возьми, пьяная сволочь! Я же пошутила! Такая шутка.

Я притих. Зря я кровь пустил этому невинному созданию. Я взял со стола салфетку, приложил к ее кровоточащей ране. Она задрала юбку. Потом обвила меня руками и заплакала. Я стал ее успокаивать, и даже не заметил, как рюмка упала на пол, ноги ее захватили мои бедра, подбородок мой оказался у нее на груди…

Утро началось с похмелья. Она принесла стакан рассола. Стало легче.

— Я что-то тебе должен? — поинтересовался я.

Она дрожала.

— Ну, не бойся, русские офицеры щедры.

— Вот что, офицер, я не буду брать с тебя плату за ночь: мне было с тобой хорошо. Но я предложу тебе сделку. Теперь уже серьезно. Я хочу, чтобы ты стал победителем, похоже, что ты этого достоин.

— Что за сделка? — я снова скорчил рожу. Вчерашние смутные воспоминания никак не приводились в порядок. Радовала бесплатность услуг и сервис.

— Я знаю от одного французского офицера, где под Котором вырыты тайные ходы. Француз этот их и сторожит. Когда ты туда попадешь, тебе придется его убить. Это ты мне пообещаешь. Иначе он убьет меня.

— Интересно, а мне что толку с этих ходов?

— Ты еще пьян. Это ужасно. Завтра русские пойдут на Котор. Их встретят так, как вам еще в страшном сне не виделось. Все вы сгинете, если не сможете схитрить. И только я знаю, как это сделать.

— Почему ты не пойдешь в штаб и не расскажешь генералу Санконскому?

— Ты думаешь, меня пустят к Его превосходительству? Цыганку?

— Н-да. Но ты же столько офицеров обслуживаешь? Никто не хочет заплатить тебе за твою тайну?

— Собственно говоря, только ты мне понравился. Именно поэтому я тебе и предложила эту сделку, а не какому-нибудь офицеришке из штаба этой жирной свиньи.

Я довольно улыбался. Достал кошелек, пересчитал золотые монеты и высыпал все на стол. Она наигранно улыбнулась, потом смущенно собрала их рукой к себе в подол. Затем на столе появилась бумага, и она со знанием дела, отрывистыми движениями начертила грифелем тайные пути. Сначала мне все это казалось глупостью, и жалко было денег, потом стало интересно. В конце концов, я заявил:

— Послушай, почему я должен тебе верить? Может, ты рисуешь ловушку, а тот француз стоит и ждет меня где-нибудь здесь, — и я ткнул в первое попавшееся место на карте.

— В любом случае, милый, твои деньги тебе не понадобятся, — усмехнулась она.

Риск был велик, и все же я решил проверить.

Действительно, моряки и солдаты с суровыми лицами выходили из Херцог-Нови в сторону Белы. На марш полагался день, идти надо было быстро. Я остался со своими суторинцами беречь город от первого французского корпуса, стоящего у Дубровника. В последний момент я хотел передать карту уходящим морским пехотинцам, но так и не нашел разумных объяснений, как она ко мне попала.

…

Через день, русские начали осаду Котора. Сенявин зашел в Которский залив и посыпал город бомбами, город огрызался пушками. Подойти ближе Сенявин не смог, и его стрельбы были малоэффективны. Корпус Санконского ударил напрямую со стороны Пераста. К сумеркам было видно зарево над Штировником, и дым устлал горные вершины Негушей. Вторая часть эскадры Сенявина вела бой с французами, вышедшими на берег Тиватского залива, и, похоже, преуспевала.

Всю ночь мы наблюдали за вспышками на востоке, пока не затрубили боевую тревогу. Французы атаковали наши передовые позиции у Доброштицы. Бой был недолог и, судя по всему, имел целью выяснить, много ли русских осталось в городе. Французы убедились, что наших сил достаточно, чтобы удержать Херцог-Нови.

На следующий день с утра к нам прискакал гонец. Он ворвался в штаб, изнывая от жажды, отчего слова, которые он произносил, подхватывал ветер, и они улетали в неизвестность. Наконец, он сообщил нам, что Сенявин не может подойти близко к крепости, а Санконский несет такие потери, которые не позволят ему простоять и двух дней. Еще чуть-чуть, резюмировал он, и французы ударят по нам, и тогда прощай Луштица, Бела и Кривоши.

Оставшийся на хозяйстве полковник Сергеев ничего не сказал, хотя все понимали, что надо что-то делать. И тут я решился. Я выступил вперед и сказал:

— Я беру пару кораблей и две сотни бойцов, у меня есть план. Когда-то которцы прокопали тоннели между Кавачем и Котором, чтобы были пути отхода при сдаче города. Я готов расчистить их и проникнуть в город.

Сергеев недоверчиво посмотрел на меня:

— А как же Херцог-Нови? Кто останется тут?

— Тут никого не останется, если мы будем вот так сидеть, сложа руки.

Воцарилась тишина. Частое дыхание гонца словно поддакивало «ну, пожалуйста…». Сергеев сморщил лоб, потом вышел на крыльцо, вскинул подзорную трубу в сторону Дубровника и сказал:

— Котор важнее. Пробуйте.

Я подготовил все еще день назад. Команды были готовы, бойцы пехоты ловко погрузились на суда, паруса взвивались. Мы уплыли. Недоумевающие жители провожали нас изумленными взглядами, но война требовала жертв.

* * *

Высадившись при поддержке второй группы кораблей Сенявина под Тивати, мы двинулись в сторону Кавача. Под Котором слышались глухие разрывы, в городе что-то горело, однако, было понятно, что французы полностью контролируют даже подступы к городу. Преодолев перевал, мы вышли к Кавачу. По карте я обнаружил вход в пещеру и, запалив факела, мы пошли вглубь. Ощущение таинственности напало на нас. Более двух часов мы брели по темным коридорам, пока лучик света не указал нам, где выход. Взорвав прикрывающий выход камень, мы очутились на свету. Глаза щурились от света, и первый француз, которого я увидел, пальнул в нас из ружья. Мы пошли в атаку. Трудно было понять, где мы находимся, одно было очевидно, что центр города недалеко и что французы меньше всего ожидали увидеть здесь русский десант. Со стороны Тивати русские моряки прошли наземным путем за нами, Санконский, наконец, почувствовал подмогу и перешел в наступление. К концу дня, Сенявин разрушил крепостную стену, и передовые части корпуса Санконского, точнее, того, что от него осталось, вошли в город и соединились с нашим, едва дышавшим отрядом.

В пылу сражения я так и не заметил, что случилось на западе. А там первый французский корпус воспользовался отсутствием войск и приступил к штурму Херцог-Нови. Взяв в кольцо остатки суторинского ополчения и русский гарнизон, французы уничтожили добрую половину зданий города. Тысячи черногорцев погибли под руинами и пулями бонапартистов. Смерть поджидала их на каждой улице. Войдя в город, французы натолкнулись на упорное сопротивление в каждом доме, поэтому они подпалили город. Лишь к вечеру Сенявин срочно собрал морскую пехоту на корабли и атаковал Херцог-Нови с моря. Бой длился недолго. Измотанные штурмом французы не смогли закрепиться в пылающем городе и отошли.

Когда мы вошли в город, ни одна живая душа нас не встретила. В домах никого не было, разбитая посуда и обугленные вещи лежали на улочках. Ужас поразил меня. Цена победы была слишком велика. Я зашел в домик, где жила Мария. Он тоже горел, и в нем никого не было. Задыхаясь от дыма, я прошел в ее комнату. Все вещи были на месте, но самой Марии не было. На столе, к которому подбирался огонь, лежала какая-то венецианская книга, а на ней листы, исписанные ровным прямым почерком. Книга была открыта, на листе ее я успел прочитать «Все ты можешь изменить, что в твоей голове, но ничего, что вне нее». Я вложил листы в книгу, закрыл ее и вынес.

Наверно, я никогда не прощу себе то, что сделал за последние пять дней. И все-таки, я думаю, что это мое предназначение. Мы победили. Столько дней бесполезного противостояния с превосходящими силами французов, и вот — долгожданная победа. Мой Тулон. Черногория свободна. Когда я найду Марию, это сможет быть единственным оправданием. Но зато каким! Мария, Мария. Теперь это имя звучит для меня какой-то далекой мечтой, словно этого никогда и не было. Всегда мечтать о ней и никогда не видеть. Как мне ее найти?

Лист ее дневника, который я нашел в Белградской гостинице, когда уезжал в Россию.

Я рожу ребенка. Я узнала это сегодня от врача. Теперь нет никаких сомнений. У него будет моя фамилия, это точно. Он вырастет героем.

Это странно, я была в Херцог-Нови после пожара, заходила в свой старый дом, но мне было совершенно не жалко старых вещей, все мои талисманы сгорели, и я ничего не взяла с собой. Как-то гуляя по берегу Дуная, я заметила, как по реке плывет, прибиваясь к отмели, крошечный, с ладошку, кораблик. У кораблика были алые паруса. Я выловила его и взяла на руки. Искусно выточенные корма и нос, мачта. Он чертовски походил на те старые корабли, которые любили рисовать наши которские художники. Я не понимаю, откуда он взялся на Дунае, однако, я взяла его себе. Может быть, он принесет мне счастье.

Лист его дневника, который нашла царская полиция. Дата его написания неизвестна, однако, похоже, что это 1808 год.

Судьба улыбнулась мне, я все-таки узнал, что она жива и что у меня будет ребенок. Ребенок, которого я никогда не увижу и который никогда ничего обо мне не узнает, кроме того, что я принес в его дом позор. Несмотря на то, что после моей операции в Которе меня направили с повышением в состав посольской миссии в Белград — вести переговоры с турками. После того, как Сенявин разгромил их в Дарданеллах, в Средиземном море осталась только одна эскадра — русская.

В это же самое время русские подписали с Францией Тильзитский мир, по которому отвоеванная Которская бухта отошла под власть Наполеона. Это политика.

А ведь стремление к славе отнюдь не было главным мотивом. Нужен гораздо более сильный мотив, чтобы вот так просто предать все, что тебе дорого и отправиться к каким-то одному тебе понятным целям. К мнимой славе, мнимой мудрости, наслаждению самосозерцания. И мотив этот может крыться только в собственном непреодоленном страхе. То, что мы сделали, за меня и за того русского рыцаря мог сделать любой которец, любой черногорец, любой воевода, которому можно доверить пару сотен хороших бойцов. А таких в Черногории — полмиллиона, вместе с которым нас, русских, — уже 100 миллионов. Можно было направить и в Молунар, и в Кавач других, а самому сдержать обещание и выстоять, а может и умереть в этом городе, который стал родным. Но что-то не дало сделать этого, и что это было, как не судьба — ведь это самое простое и удобное объяснение, не так ли? Не мы ли несем ответственность за то, что сделано нами? Или этого хочет какое-то могущественное существо или закон, которому подчиняется весь этот мир и которому дела нет до того, что одна лишь маленькая деталь выпадет из мозаики, и восхищение сменится сожалением? Тоска по минутному счастью, по мигу, оставшемуся в нашей памяти, будет заставлять нас чувствовать себя живыми и надеяться на то, что когда-то там, через тысячу жизней, прожитых в страданиях и мучениях, в нищете и боли, в горе и предательстве, нашей разорванной душе будет дарован покой и право безучастно смотреть на копошащихся на земле людишек, на суету городов и размеренный быт деревни, на приливы и отливы, на крушения и новоселья, свадьбы и похороны — все тем же немигающим взглядом, словно тихие звезды на ночном небе. А может это и есть звезды?

Далее следы обоих персонажей теряются в незримом облаке истории тех лет. Более или менее достоверно можно судить о судьбе русского морского офицера. Прибыв в Россию, этот человек издал «Черногорские заметки», где подробно описал военную кампанию России на Балканах и поделился рядом совершенно ошеломивших публику сюжетов из жизни наших южных братьев. На первом листе ее значились напутствия читателю, среди которых была один непонятный абзац, тем не менее, очень важный для нас: «Судьба не пожелала соединить противоестественное: север и юг, холод и тепло, расчет и страсть. Что может сделать северный житель? Не быть ему никогда в сердце южной красавицы, как не быть героем этих краев, где вечно цветут розы и созревают гранаты. Мы бессильны изменить наше горькое прошлое и все, что я могу сделать, — это оставить память, рассказать в меру своих скудных сил о другом мире. Полюбить женщину и предать ее — это позор на всю жизнь. Никакие победы и заслуги не смогут смыть его, и единственное, что я должен сделать, что требует от меня мое раскрошенное сердце, — так это написать о том, что случилось с северянином в этом ласковом южном крае».

«Заметки» вышли как раз в 1813 году, когда Сербия стала автономной от турок, а которцы подписали соглашение с Черногорией об объединении. Россия еще не остыла от Отечественной войны, в которой Ярохин дослужился до чина полковника, был ранен в грудь под Смоленском, попал в плен, бежал, скрывался среди партизан, возглавлял добровольческий отряд, оборонявший Москву, после чего был вывезен парой крестьян в Тарутино, где получил очередное звание и под свое начало роту солдат. В сражении под Малым Ярославцем рота Ярохина приняла на себя ужасающий удар французской кавалерии, однако выстояла. Говорят, что Ярохин на своем участке заставил солдат перекопать все поле, создав там некое подобие балканского ландшафта, в результате чего лошади кирасир переломали ноги и сбрасывали всадников. Геройство капитана не прошло незамеченным.

Созданный после победы над Наполеоном «Священный Союз» по-своему вершил правосудие над Европой. Сербию принудили остаться под властью турок, а Которскую бухту передали от Черногории во владение Австрийской империи. Русские никогда не скупились торговаться территориями, когда речь шла о гораздо более весомом куше.

С момента выхода «Заметок», в которых автор позволил себе несколько вольных суждений о существующей российской власти, за Ярохиным была установлена слежка. Тем не менее, это не помешало ему стать одним из участников движения дворян, ныне известного как «декабристы». Достоверно известна речь Ярохина на собрании Общества соединенных славян перед делегацией из Черногории, сохраненная именно благодаря южным братьям. Общий смысл его высказываний состоял в трактовке «патриотизма» как здоровой критики существующих порядков, а не самовосхвалении, как это понималось официозом. Ярохин принял участие в восстании Черниговского полка, последовавшего за выступлением на Сенатской площади. Каторжная карьера Ярохина пропадает от нашего взгляда на n-ной версте Вологодского тракта, где в почтовой книге зарегистрировано письмо, отправителем которого значится «каторжный Ярохин Н.», а адресатом — «Мариja Плавиħ, Београд, пост рестант[12]». Самого письма разыскать не удалось. Архив белградской почты был сожжен в 1999 году американскими ракетами.

За обложкой (вместо заключения)

Написание и чтение книги чем-то напоминает восстановление рассыпавшейся когда-то мозаики, когда мы глядим на остатки некогда прекрасной росписи, обломки красочных смальт и по каким-то еле заметным признакам подбираем недостающие кусочки, вертим их в руках, примериваем к полотну и, наконец, шаг за шагом, подчиняясь какой-то внутренней логике, ставим их на единственно верное место и закрепляем там. И вот через дни и ночи упорного труда мы видим на месте, казалось бы, навсегда потерянного для мира рисунка, единую, полную красок, стройную картину и застываем перед ней в восхищении.

И точно так же вы открываете книгу, с интересом и вдохновением глядя на еще размытую серую картину, спрашиваете себя: «Что там, за обложкой?». Шаг за шагом вы узнаете все больше, и перед вами все более отчетливо вырисовывается происходящее на страницах. Последние страницы довершают итак уже ясную картину, и вот вы начинаете сознавать, как великолепна картина, которую вы сами создали у себя в сознании, следуя по стопам какого-то, может, не очень талантливого автора. Словно искусный реставратор по наметкам средневекового рисователя фресок.

Человек же подобен книге. Когда вы только начинаете знакомство с ним, то судите по обложке и, дай бог, первым страницам. Если вам сразу становится неинтересно и скучно, вы отбрасываете его. Есть правда и такие несчастные, которые считают своим долгом изучить каждую взятую на заметку книгу до самого конца (а вдруг?), и порой они бывают вознаграждены за терпение и веру: где-то в середине пути им открывается что-то такое, чего и нельзя было предположить, и они получают истинное удовольствие, прочитывая эти моменты еще и еще раз. Однако, в конце концов, книга приходит к своему логическому завершению. Мы познаем в человеке все, что нам было интересно и нужно, и тогда у нас почти не остается выбора. Редким книгам выпадает счастье быть прочитанными повторно, и только единицам — пять или десять раз. Только такие вещи называют любимыми и гениальными. Но и их век недолог. Большинство же произведений падает жертвой людской суеты, и сразу после прочтения теряется где-то в укромном уголке, откуда более никогда в жизни не будет извлечено.

И тогда наступает какое-то разочарование и печаль, и тоска о пройденном и о том, чего никогда более не встретишь, наполняет наши сердца и глаза, порой изливаясь по щекам откровением. Совсем не то чувство сопровождает нас, когда нам снова надо узнать, что там — за обложкой, за только что прочитанной книгой. Вместо былого интереса и трепета остается жалость к героям, удовлетворение собой, ощущение нехватки чего-то, но самое главное — душевная пустота и страх перед неопределенностью — перед тем, что нас ждет за той — за другой обложкой.

Есть ли у нас выход? Разве можно начать в одночасье жить иначе? И, тем не менее, похоже, что мы пытаемся изменить мир. А он все так же не поддается нашим разнонаправленным и слишком слабым усилиям. Остается только уповать на то, что любимая книга не опостылеет с годами, а ее истрепанная обложка не будет вызывать отвращения. Остается пойти по трудному пути и изменить себя: перестать бояться того, что находится за второй обложкой и переворачивать ее с тем же интересом и пылом, что и первую.

А знаете, что еще можно сделать?

Можно попробовать написать вечную книгу. Кстати, инструкция прилагается.

© Антон Виричев, 2001 г.

1

Ček ajkula (серб.) — чек акула. Čekaj kula — жди крепость.

(обратно)

2

Чудские племена звали реку «волхова», что значило «бурая».

(обратно)

3

Draž (срб.) — прелесть

(обратно)

4

Sramota (срб.) — позор

(обратно)

5

ныне Киров

(обратно)

6

янычар набирали из числа детей пленных христиан

(обратно)

7

Содружество алого паруса

(обратно)

8

gornij — верхний, высший; donij — нижний (срб.)

(обратно)

9

в 1834 году А.С. Пушкин создаст свои «Песни западных славян».

(обратно)

10

Черногорцы, принявшие ислам

(обратно)

11

Видишь, какая здесь тьма Ни неба, ни солнца, ни ветра Освети наш путь к богу, к храму Содружества алого паруса. (обратно)

12

Мария Плавич, Белград, до востребования (срб.).

(обратно)

Оглавление

Антон Виричев Южная повесть

Приложение

За обложкой (вместо заключения) X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?