«Записки Степной Волчицы»

Сергей Магомет ЗАПИСКИ СТЕПНОЙ ВОЛЧИЦЫ Роман

С.К.

От автора

В какие бы искренние объяснения я ни пустился, это вряд ли поможет пониманию сложных обстоятельств происхождения этой книги. Только еще больше всё запутает. Листая свежеиспеченное произведение, я просто не представлял, как им распорядиться. Признаюсь, сначала я даже хотел предложить его читателю, снабдив женским псевдонимом. Мужское имя, предваряющее подобную историю, даже с формальной точки зрения, никак не вязалось с ее содержанием, — история о необыкновенной женщине, в том возрасте, при упоминании о котором у одной моей знакомой вырвалось: «Брр! Кошмарный возраст!..»

А может быть, Бог с ними, с объяснениями, лучше уж сразу передать слово женщинам?

Предисловие издательницы

Передо мной записки особы, которую я назвала «Степной волчицей». Прозвище, которое она самочинно присвоила и охотно им пользовалась. Тому, кто знаком с предметом, ни к чему пространные объяснения. Однако не могу не прибавить к листкам Степной Волчицы кое-какие собственные наблюдения.

Это была сорокавосьмилетняя женщина. На первый взгляд — ни то ни се. Смесь бутика с секондхендом. В зависимости от культурной эпохи или угла зрения — то ли одержимая тайными любовными страстями пряная бальзаковская мадам, то ли сморщенное яблочко, почти старушка, с давно усохшей сексуальностью, не знающая других радостей, как нянчить внуков да варить варенье.

Несколько месяцев назад по рекомендации каких-то знакомых она явилась к моей тетке, скучающей и жалующейся на дороговизну вдове, которая безвылазно сидела на своей пустой даче и охотно сдала светелку в мезонине, надеялась приобрести в лице постоялицы кумушку-компаньонку. При себе у постоялицы был небольшой чемодан с бельем, потертый, явно бэушный ноутбук. Зажила она тихо, как монашенка, и, если бы не интеллигентная въедливость и словоохотливая простота моей тетки, а также мое естественное любопытство, мы бы, пожалуй, вообще с ней толком не познакомились. Не то чтобы ее отличала хмурая необщительность. Тут, скорее, самовнушение. Она почитала себя существом из иного мира — той самой, пресловутой Степной Волчицей, чужой, дикой, по природе робко-пугливой, но одновременно импульсивно-безрассудной.

По роду занятий она была литературной переводчицей, то есть добывала хлеб всевозможной изнурительной поденщиной, Но по потаенному задушевному стремлению — поэтессой. Последнее она нам выложила напрямик; причем, с таким видом, как будто, с одной стороны, считала это бог весть каким пороком, уродством, следствием тяжелого комплекса неполноценности, а, с другой — словно готовая броситься грудью на амбразуру, если придется защищать горние выси поэтических святынь. Но мы с теткой ничуть не возражали. Для нас это не было такой уж диковиной. Ибнер так Ибнер. Так уж мы были воспитаны: каждый интеллигентный человек обязан уметь писать стихи. Между тем, лишь из ее записок я узнала насколько серьезно, без тени самоиронии, не говоря уж об иронии по отношению к литературе, была устроена ее внутренняя жизнь. О достоинствах ее стихов судить не берусь, но она действительно была членом каких-то творческих союзов, имела некоторое количество публикаций.

Забегая вперед, скажу, что первое, более чем серенькое впечатление от ее личности получило странное и неожиданное развитие, а вся ее история, восстановленная из ее странных записок (как я ее теперь воспринимаю), представляется мне не такой уж замкнутой и нетипичной или имеющей исключительно специальный интерес. Наоборот, она все больше напоминает случай с глупым прыщиком или сыпью, которые на первый взгляд не стоят внимания, а на самом деле не что иное, как самая зловещая симптоматика. Подобные симптомы, даже если заметишь их у совершенно незнакомой и чужой женщины, к тому же чем-то несимпатичной, невольно внушают какую-то оторопь, содрогание, нагоняют такую тоску, что и впрямь хоть волком вой. То же самое с этой Степной Волчицей. Только гораздо сложнее.

Положа руку на сердце, я чувствую, что, кроме недоумения, граничащего с раздражением, возмущением, даже отвращением, что подобная особа принадлежит к нашему женскому племени, не могу отказать ей в исключительной порядочности. Более того, с формальной точки зрения она безусловно кладезь многих общечеловеческих добродетелей, которые, по идее, есть ни что иное, как «джентльменский набор» идеальной жены. Кроткая, верная, покладистая, самоотверженная, способная боготворить супруга, сделать его центром вселенной, — качества, которые не только не были оценены по достоинству, не сберегли ее семьи и счастья, но, по-видимому, даже сыграли в ее судьбе роковую роль.

Так уж вышло, что мне случилось навестить тетку как раз в тот день, когда Степная Волчица отворила дачную калитку и, озираясь, словно затравленно, двинулась по тропинке между роскошными теткиными настурциями и георгинами. Затем робко остановилась перед открытой верандой, пока тетка, поднявшись навстречу, не спросила, что ей нужно.

На столе красовался специально испеченный к моему приезду и как бы в пику всем моим диетическим потугам громадный пышный торт, от которого мы уже успели беспечно отъесть по нескольку кусков.

— О-о, — произнесла женщина, глядя на торт. Не то с выражением тяжкого страдания, не то с завистью, — сколько любви и терпения нужно вложить в подобное произведение искусства! Теперь торты всё больше покупные… — А может быть, и с затаенным презрением к тем, кто может позволить себе угрохать бездну времени на такую прозаическую безделицу, как какой-то торт.

Моя добрая тетка тут же расплылась в улыбке. Мне же этот комплимент показался напыщенно-неловким, если не лицемерным, а сама женщина вызвала укол неприязни, — начиная с бодренько осветленных, рыжеватеньких, но уже весьма седыми корнями, волос, до стоптанных босоножек с большими пальцами выглядывающими, словно кукиши, и ногтями не ведавшими, что такое педикюр.

Нервно, хотя явно с намерением изобразить максимальную доброжелательность, женщина улыбнулась сначала мне, потом тетке, и что называется довольно официально отрекомендовалась, при этом как-то по-мужски пожав нам обеим руки.

— Александра Степанова…

Узнав о цели ее визита, тетка распростерла объятия и пригласила гостью за стол. Александра Степанова испуганно всплеснула руками (ах, бедная моя фигура!), но после нескольких жеманных реверансов быстро сдалась на милость моей тетки, которая принялась подкладывать ей в тарелку кусок за куском. Судя по всему, «бедная фигура» была забыта. Да и то сказать, к лучшему: при нездоровой одутловатости физиономии, блузка на Александре Степановой висела, как на вешалке, словно после затяжной голодовки. Пару сотен калорий ей никак не могли помешать.

Покончив с тортом, гостья церемонно испросила позволения осмотреть предоставляемое ей помещение. Все втроем мы полезли в спаленку в мезонине.

Молитвенно сложив пухлые плебейские руки и бог знает почему расчувствовавшись, Александра Степанова долго смотрела на засушенные китайские фонарики в украшенном финифтью и восточной вязью медном кувшинчике, стоявшем на полочке с зеркалом. Казалось, ей очень хотелось расплакаться, но по какой-то физиологической причине (может быть, утомленные перегрузками работы за компьютером) железы, отвечающие за слезоотделение, отказывались функционировать, и глаза, неуловимо подкашивающие, оставались совершенно сухими.

— Ну… как? — не выдержав, пробурчала тетка, приняв ее молчание за сомнение и неудовольствие по поводу предлагаемого помещения. — Подходит, нет?

— О, все великолепно! — поспешно воскликнула Александра Степанова, нездорово закашлявшись. — Мне у вас вообще очень нравится…

— Ну и слава Богу, — кивнула тетка.

Видимо, почувствовав, что тетка все еще находится в тревоге, Александра Степанова поспешила присовокупить (в качестве решительного комплимента), что все у нас чрезвычайно напоминает ей свою собственную дачу, тоже по-простому обшитую вагонкой, на которой в настоящее время живут ее престарелая, но чрезвычайно бодрая и крепкая мать и младший сынишка подросток.

Думая, что ослышались, мы с теткой изумленно переглянулись: для чего снимать комнату у чужих людей, если у самой целая дача?!

Вопиющая нелепость ситуации была очевидна и самой Александре Степановой, и она торопливо пояснила, что «так надо» — ей необходимо пожить отдельно, по причинам сугубо творческого характера. Подобным тоном, во избежание дальнейших вопросов, ссылаются на психиатрический диагноз.

И почти без паузы прибавила, что несколько месяцев назад от нее ушел муж… Это удивило нас еще больше, поскольку прозвучало, как еще одна причина (причем, может быть, самая главная), что она вынуждена снимать угол у чужих людей, несмотря на то, что располагает не только дачей, но, как немного погодя выяснилось, еще и двумя квартирами.

Она смотрела на нас такими глазами, словно мы ненароком уличили ее бог знает в чем, не то в ужасном преступлении, не то в извращении, но готова на всё — пострадать, подвергнуться самому жестокому осмеянию.

У нас с тетушкой, естественно, хватило такта и выдержки, не развивать эту тему дальше.

— Может быть, для вас это слишком дорого? — строго поинтересовалась у нее тетка.

— Да… То есть нет… То есть, конечно, я готова, — почему-то покраснев, и в то же время с оттенком чопорности произнесла она. — Я хочу заплатить сразу за весь сезон. А если вы позволите пожить еще месяц-другой, то и за это время…

— Это уж как вам угодно, — деликатно и коротко кивнула тетка.

С взвинченной искренностью, неприятно граничащей с экзальтированностью, Александра Степанова принялась благодарить ее. И тут же полезла за деньгами. Высокомерная замкнутость и униженность, замешанная на чувстве вины, сменялись у нее с необычайной быстротой.

Как бы там ни было, в целом я, скорее, прониклась к теткиной постоялице симпатией, чем антипатией. Несмотря на изрядно запущенные, как сейчас говорят, имидж и прикид (что, на мой взгляд, непростительно даже для тех, кто проводит в поэзии «упадническую линию») природа-матушка наделила ее миловидностью и статью. Примирительно настраивало, располагало также сквозящее во всем ее противоречивом облике что-то одухотворенное, нищенски трогательное, похожее на мольбу. В ней, безусловно, не было тени наглой бесцеремонности, напора. Щепетильность, пусть и чрезмерная, качество совершенно нелишнее в людях. А по нынешним временам так просто редкостное.

Я оставила женщин одних, так как до отъезда еще собиралась сделать питательную маску из перезрелой тетушкиной земляники, принять солнечную ванну и привести в порядок ногти. Гигиенические процедуры способствовали самопознанию и всегда доставляли мне колоссальное самостоятельное удовольствие. По крайней мере, не меньшее, чем результат, заставляющий окружающих мужчин делать стойку, а женщин мурлыкать и играть коготками.

Между тем моя словоохотливая тетка, как заправский экскурсовод, принялась водить нашу новую знакомую по своим владениям, с гордостью демонстрировала, как складно и крепко устроено хозяйство, клумбы, сад с огородом. Время от времени до меня долетали тетушкины пояснения: вот эту резную скамеечку покойный супруг изготовил собственноручно, а затейливый каменный колодец сложен еще покойным отцом. Словом, все главное, фундаментальное построено здесь мужскими руками, на века, а самой ей остается лишь поддерживать хозяйство в приличном виде: разводить цветы, развешивать занавесочки. Мол, живет она себе поживает; и среди этой роскоши разговаривает с дорогими покойниками, как с живыми.

Они вернулись, когда я лежала в шезлонге под кустом жасмина со свежим номером «Космо».

— Чудесно у вас, настоящий райский уголок, — подтвердила Александра Степанова. Было видно, что на этот раз она ничуть не преувеличивает своего благоговения, что ей действительно не хватает этой тихой семейной атмосферы, не возмущаемой никакими бурями, этой мирной домашней ауры. — Вообще-то, у нас на даче тоже много сделано руками мужчин. Не все доделано, конечно. Зато в московской квартире муж сам сколотил книжные полки, а замечательный письменный стол, поверите ли, соорудил из простой двери… Ах, как это прекрасно, — вдруг прибавила она мечтательно, — когда муж и жена живут вместе до самой смерти…

Тетка машинально кивнула.

— …А еще лучше, — заключила Александра Степанова, — когда супруги умирают в один день и их вместе хоронят в одной глубокой и уютной двуспальной могиле…

Тетка вопросительно взглянула на меня, а я лишь пожала плечами и прикрылась журналом.

Честно говоря, я хотела шепнуть ей: может быть, пока не поздно, дать постоялице от ворот поворот? Но удержалась. Для нее ведь самое главное, чтобы к человеку можно было испытывать заботливо-родственные, материнские чувства. «Ты-то меня раз в год навещаешь, — пожалуй, услышала бы я от нее, — а тут такая вселенская бездна сиротства и беззащитности…»

— Прошу прощенья, — произнесла эта «вселенская бездна», обращаясь к тетке, — вы не будете иметь ничего против моего испорченного образа жизни? Когда заработаюсь, очень поздно ложусь. Соответственно, поздно встаю. Иногда предпочитаю вообще не спать. А здесь я, на даче, бог даст, может быть, стану иногда прогуливаться по ночам… Но это вас совершенно не побеспокоит, я тихая, как мышка, не наркоманка, не алкоголичка… — пошутила она с нервной усмешкой, видя, что тетушка начинает тревожиться. — К тому же, я никудышная хозяйка, да и аккуратностью, кажется, не отличаюсь. Зато обожаю мыть полы. Причем попросту, эдак по-деревенски, с ведром и тряпкой. А еще стирать…

— Она, верно, истосковалась по душевному отношению, — шепнула мне тетка. Я поняла, что она уже успела полюбить ее и готова на всё.

— Кстати, — спохватилась Александра Степанова и снова закашлялась, — а курить у вас разрешается? — Теперь я поняла, чем объяснялось ее нездоровое покашливание. К тому же, она сама оговорилась, что привычка непростительно вредная, надо бросать, тем более что курить она начала сравнительно недавно, то есть в уже зрелом возрасте, как раз незадолго до того, как ушел муж, а после его ухода и подавно задымила как какой-нибудь боцман — самоубийственно интенсивно.

Тетка замялась, но я нашлась, тут же заявив, что безусловно запрещается — поскольку тетка жутко боится пожара.

С сожалением покачав головой, Александра Степанова достала пачку тонких дамских сигареток, зажигалку и отправилась курить за калитку. Там она стояла в профиль к дубовой роще, держа сигаретку между напряженно вытянутых пальцев, коротко, но глубоко затягиваясь.

Накурившись, она без лишних церемоний переоделась в затрапезные джинсы, линялую безрукавку и, налив в ведро воды, вымыла, выскоблила пол во всем доме, а также перетрясла и перестирала все теткины коврики и половики.

Как показало дальнейшее, мои опасения были совершенно напрасными. Хотя поначалу я даже зачастила к тетке, узнать, как у них дела. Но постоялица, пусть и весьма безалаберно, и правда жила тихо, как мышка. А главное, терпеливо, даже с интересом выслушивала теткины мемуарные отступления, семейные предания, а также истории о местных нравах и новости о дачных происшествиях. Меня она, как будто, стеснялась. А может быть, боялась показаться в тягость. Я, впрочем, немножко пошпионила за ней, даже в ее отсутствие поднялась к ней в светелку, покопалась в ее вещах. Обычное женское любопытство. Удивительное дело, у нее не обнаружилось абсолютно ничего примечательного — минимум косметики, два-три женских романчика, распечатка перевода повести какой-то дипрессушной шизофренички-американки. Ну а к ней в ноутбук, даже если бы я страдала патологическим любопытством, я бы, конечно, не полезла; тем более, книжечку своих стихов с дарственной надписью она преподнесла нам с теткой в первый же день. Такие женщины, порой и раздражая излишней дотошностью и щепетильностью, однако, как правило, весьма легко находят общий язык с людьми. Особенно служебной обстановке и с женщинами. При желании с ними всегда можно переброситься поверхностным словечком, просто попить кофейку.

О ее запущенной внешности я уже упомянула. Впрочем, как и то, что в целом изъяны не были такими уж фатальными. Сама-то я всегда стараюсь следить за собой, что называется, в соответствие с последним «писком». При этом все подруги считают меня весьма мудрой и рассудительной. Но в Александре Степановой ум был совсем другого свойства. Не знаю, можно было бы назвать склад ее ума мужским? Не думаю. Во всяком случае, я с уважением (хотя без крупицы зависти) замечала в ней то, чем не обладала сама: выражение ее лица, обороты речи свидетельствовали о тонкой, потаенной, предельно напряженной внутренней работе. Возможно, какой-нибудь злой женский язычок назвал бы это желанием «поумничать», — что, вообще говоря, женщине ни к лицу. Впрочем, это был бы явный наговор и предвзятость — даже для нашей сестры. Если Александра Степанова и позволяла себе некое глубокомыслие, то никак не из желания блистать-«звездить». Разве что раздражала промелькивавшая в ней несвойственная женщине способность судить, а точнее, способность воспринимать вещи чересчур ответственно. Впрочем, это объяснялось не какой-то там запредельной интеллектуальностью, а экстремальной нравственностью, «правильностью», которая сказывалась во всем ее отношении к миру. Если угодно, чувством долга. А это, конечно, приводит в изумление — особенно, в наше время, когда никому ни до кого, в общем-то, нет никакого дела.

В этой связи припоминается одно чрезвычайное происшествие во время ее проживания у тетушки — происшествие, которому мне довелось стать свидетельницей, случай для нашей тихой и безмятежной дачной жизни из ряда вон.

Был славный жаркий вечер, догорал закат, уже во всю стрекотали сверчки, я собиралась возвращаться в Москву, прихорашиваясь на веранде. Вдруг на веранду влетает перепуганная тетка и едва лепечет:

— Ох! Ах!.. — И больше вымолвить ничего не может.

Оглядываюсь, вижу за ее спиной страшную, азиатскую, всю окровавленную рожу. Дар речи возвращается к тетке. Выясняется, что на одной из соседних дач, где днем таджики строили коттедж, а к вечеру обычно удалялись в какое-то свое гетто-резервацию, оставляя лишь старика-сторожа, произошел разбой. Двое неизвестных, не то цыгане, не то молдаване, а скорее всего, местные бомжи, хватили старика-таджика по бритой голове арматурой и, пока тот лежал без сознания, утащили газовый баллон. Оглушенный старик, видимо, совершенно потерявший ориентацию, приполз к теткиной даче. Постоялица Александра Степанова как раз курила у калитки, когда бедняга, вытирая рукавами пестрого халата заливавшую глаза кровь, упал на колени и, указывая пальцем куда-то, повторял одну и ту же фразу: «Баллон ашка сп…и!» Он и потом, как безумный, одну эту фразу твердил. И что вы думаете? Наша постоялица опрометью бросилась в указанном направлении. В погоню за злоумышленниками. Кроме сигарет и зажигалки, при ней был еще и сотовый телефон. Набегу она успела вызвать милицию, службу спасения, а также, кроме шуток, дозвонилась до автоответчика посольства республики Узбекистан. Довольно скоро, в конце темной аллеи забрезжили две фигуры, волокущие краденый баллон. Вокруг как назло не было ни единой души. Только из-за заборов лаяли собаки. Дачники рано ложатся спать, а кобелей и сук на ночь спускают. «Держите их!» — закричала Александра Степанова. Она догнала их очень быстро. Хотя нужно учесть, что они все-таки бежали с баллоном. Что делать? Вспомнив молодость, она так пронзительно завизжала, что в двух ближайших фонарях лопнули лампочки. Воры бросили баллон и пустились наутек. Теткина же постоялица, как разъяренная тигрица, нет, волчица, в трениках и тапочках, размахивая сотовым телефоном, продолжила преследование. Впрочем, чудес не бывает. Догнать злоумышленников, хорошо ориентировавшихся на местности и, к тому же, избавившихся от балласта, ей не удалось. Зато в ажиотаже она сделала огромный крюк, добежала аж до железнодорожной станции, где подняла на ноги милицейский наряд, заставив сонных, матерящихся сержантов отправиться на место происшествия. К сожалению, когда прибыли на аллею, баллон успел умыкнуть кто-то другой, а от бедного старика-таджика, которого милиционеры еще и забрали в кутузку, добиться ничего путного, кроме уже сказанного, не удалось… Глядя на все еще перепуганную тетку, которой, как я понимала этот окровавленный таджик точно будет являться во снах, и на ее судорожно кашлявшую постоялицу, я почувствовала, что еще мгновение — и лопну от хохота. Однако в этот момент я встретилась взглядом со Степной Волчицей. О, этот взгляд — незабываемый и бездонный! О нем можно было бы написать целую поэму! Я прикусила язык. Ее взгляд критиковал не только мою циничную, бессердечную смешливость — в такой неподходящий для веселья момент. Ее взгляд словно пронзал весь мир, всю нашу жизнь, вскрывая все ужасающие язвы — нашу бездуховность, безразличие, полное отсутствие не только сочувствия и жалости, но и забвение самого смысла человеческой жизни. «Вот какие мы звери! Вот какие шуты! Покаемся!» Казалось, один это взгляд должен был обратить в прах наши мелочные душонки, чтобы мы возродились из пепла и снова стали братьями и сестрами…

Но я как всегда сильно забежала вперед. Вот, уже успела выложить в общем-то все самое главное о моем знакомстве со Степной Волчицей, хотя собиралась немного поинтриговать читательниц, обрисовать ее личность исподволь. Раз уж так получилось, больше не стану твердить о ее «странностях», воздержусь от подробного рассказа, как я проникла в причины и смысл ее жуткой обособленности и брошенности. Оставлю психологию психологам, а займусь лишь тем, что на правах очевидицы прибавлю еще несколько штришков к портрету Степной Волчицы.

Я уже сказала, что первое мое впечатление содержало изрядную долю антипатии. Может быть, все дело в разнице поколений. Я-то почти вдвое моложе ее, женщина на все сто. Моему поколению изначально отвратительны все эти «юродивые комплексы», «душевные искривления». Неудивительно, что мои здоровые инстинкты сразу заставили меня насторожиться и поморщиться при столкновении с дурной кровью. Жить нужно предельно ясно и весело. Никакого сочувствия душевно убогим. Другое дело, моя тетка, у которой этого сочувствия вагон и маленькая тележка. Она-то сразу раскрыла ей объятия, считая, что если уж она русская, то обязана пригревать всех этих «душевно искривленных» страдалиц. А то, что Александра Степанова была абсолютным гением страдания, это было написано у нее на лбу. Причем, могу смело утверждать, не биологического, не врожденного страдания, а воспитанного, взлелеянного ею самой. Это коренилось не в каких-то пороках или душевной узости, а наоборот — в избыточно богатых душевных задатках и качествах ее натуры. Неизмеримые запасы любви, которую она бездумно, безотчетно была готова на каждом шагу отдавать миру, бросаясь на помощь любой живой душе, будь то бродячий котенок, марсианин или вот, как в последнем случае, старик-таджик. Что же касается ее взыскательности к несовершенствам нашего мира, то это било главным образом по ней же самой. То есть она страдала от жгучего презрения к себе, ненавидела себя, винила себя во всём и вся, всё стремилась оправдать, всё покрывала…

Может быть, я снова забегаю вперед, но не могу не пояснить, что своеобразие души, смыслом которой является всяческое самоподавление, безусловно проистекает из воспитания и семейного уклада. Что касается Александры Степановой, то из ее записок я узнала немало о личностях ее родителей, о семейных занозах и ранах, о благородном и, в то же время, жестоком и безапелляционном диктаторе-отце и так далее. В данном случае я хочу заметить, что как ни важны частные семейные обстоятельства, но гораздо важнее иметь в виду общую особенность поколения тех, кто приходится нам дедушками и бабушками. Теперь это трудно представить, но коллективизм и взаимоучастие прошедшей эпохи вовсе не были лишь идеологическими химерами. Люди прошлого почти на физиологическом уровне ощущали человеческую зависимость друг от друга, взаимоответственность. Естественно, со всеми перегибами и извращениями. Совестливость, порядочность — удивительные словечки из их лексикона. Будучи в массе своей людьми абсолютно безрелигиозными, они по сути дела поддерживали в обществе формальное следование основным христианским заповедям. По крайней мере, насколько я лично успела узнать и понять моих дедушек и бабушек, их жизненные установки никак нельзя назвать изначально и насквозь лживыми, лицемерными. Напротив, пусть наивные, прекраснодушные, но вполне искренние, почти до богобоязненности, в своем поклонении идеалам некой высшей человеческой справедливости, даже если именовались «коммунистическими». Вероятно, Александра Степанова оказалась той на редкость восприимчивой воспитанницей, которая буквально вобрала в себя все эти «заветы и идеалы», оказавшись готовой христианкой. Более того, христианкой-мученицей. Всю свою жизнь она прилагала героические усилия любить людей, жить по справедливости, никому не делать больно и так далее. А все отрицательное, что находила вокруг, объясняла собственным несовершенством. Чистила-распекала себя с неиссякаемой энергией, самокритикой и въедливостью, на какую только была способна. Точнее, на какую способен разве что отъявленный эгоист. В результате, по отношению к другому миру оказалась загнанной в некую психологическую резервацию.

Господи, опять меня снесло на какой-то анализ. Образование помогает в жизни, но портит характер. Сейчас мы все психологи! Возвращаюсь к фактам. Со слов тетки я составила для себя полное представление о ее образе жизни. Убеждена, она придерживалась его в течение многих лет, не исключая периода супружеской жизни. Женщиной она была закоренело книжной, «умственной». После бессонных ночей, многочасового стучания на ноутбуке, залеживалась в постели далеко за полдень. Потом накидывала халат, совала ноги в тапочки и первым делом отправлялась за калитку покурить. Затем на кухню готовить кофе. На тумбочке появилась тарелка, в которой содержалась груда облаток с таблетками. В основном, снотворное и успокаивающее. Пара пузырьков с пустырником и валокордином. Повсюду банановая и апельсиновая кожура. Несколько опустошенных и полных коробок с шоколадными батончиками типа «Марс». Надо полагать, шоколад был одной из ее слабостей, с которой она безуспешно сражалась. Долго крепилась, а затем бросалась поедать его с виноватой улыбкой: «У нас и дома никогда ничего сладкое не залеживается, шоколад — витамин счастья…»

Счастье — оно у нее безусловно было в ужасном дефиците. Кашель кашлем, но по ее ширококостной комплекции было заметно, что жареный петух ее еще по-настоящему в маковку не клевал, что она от природы двужильная. Рак, туберкулез, малокровие были для нее пока что явно ничего не значащими абстракциями. Несколько распотрошенных блоков с женскими сигаретками — на подоконнике и на столе рядом с ноутбуком. Очевидно, необходимость воздерживаться от курения в доме было для нее колоссальным неудобством, но, надо отдать ей должное, она ни разу не поддалась искушению, не прибегла к такой характерной для большинства курильщиков унизительной партизанщине — курению тайком у раскрытого окна, в кулак и так далее. При этом бесконечно твердила, что со дня на день намерена избавиться от дурной привычки, что существенно сократила потребление сигарет, максимум несколько штук в день. Глупое и ничтожное поведение. Женщина должна благоухать, заботиться о своем здоровье, которое по большому счету (помимо денег) — единственный надежный источник радостей и наслаждений. В данном случае сочувствия она у меня не вызывала никакого, поскольку я сама не курю и не люблю этих заядлых курильщиц, которые и мужиков себе вынуждены выбирать желто-серых, как старые газеты, прокуренных до печенок. Какой пример детям, я уж и не говорю.

Не большей упорядоченностью, чем сон и работа, отличался также ее режим в смысле еды и питья. Частенько она вообще не выходила из дома, не потребляя ничего, кроме кофе да своих шоколадных батончиков (вежливо, но твердо отвергая теткины приглашения на борщ, щи или котлетки). Потом, словно по окончании какого-то неведомого поста, набрасывалась и на борщ, и на щи, — при этом притаскивая из ближайшего местного супермаркета полные сумки всякой безалаберной снеди и гастрономических прихотей — как то: элегантные пирожные, свежевыжатые соки, консервированные каракатицы, селедка в экзотических соусах, пельмени, пицца и даже замороженная картошка-фри. Последняя (то есть картошка-фри) возмущала мою тетку до крайности. Как можно швырять на такое баловство деньги, которых у ее постоялицы, явно не было в избытке! «Идиотство!» — в сердцах восклицала тетка, а Александра Степанова только смеялась.

С разрешения тетки, стены светелки оказались украшены несколькими вырезанными из старых журналов фотографиями каких-то малоизвестных поэтов и поэтесс, а также репродукцией картины кого-то из добротных реалистов — русская деревня: изба, мужик с вилами, разгребающий навоз, баба с коромыслом, румяные дети с кружками, хлебающие молоко. Семейная идиллия. Довольно странный выбор картины, учитывая сугубо городское происхождение Александры Степановой.

Еще запомнилась одна наша более или менее доверительная встреча. Однажды я приехала по просьбе тетки, которой нужно было отлучиться в Москву, но которая не хотела оставлять постоялицу в доме одну. Вовсе не от недоверия или что-нибудь в этом роде, а исключительно беспокоясь, как бы с ней не случилась какой-нибудь неприятности. Вероятно, в отличие от меня, тетка уже начала подмечать в ее поведении кое-какие действительно тревожные симптомы.

Я приехала под вечер. Лето в том году выдалось чудесное: каждый день — райский. Александра Степанова сидела на крылечке, по-простому, прямо на ступеньках. Даже без сигареты. Мрачная, как на похоронах. Издалека меня уколола какая-то тревога, но, подойдя ближе, я увидела, что она уже заметила меня и заулыбалась со всей возможной жизнерадостностью, явно пытаясь скрыть свое истинное настроение, не желая омрачать своим видом этот замечательный вечер. Налив себе минералки, я уселась рядом в шезлонге, в то время как Степная Волчица продолжала сидеть на ступеньках. Опять-таки, меня удивляла эта странная тяга к опрощенности, чисто деревенские замашки — в ней, до мозга костей городской жительницы, даже интеллектуалки, англофилки. Любовь к стирке вручную, мытье полов с ведром и тряпкой. Теперь вот сиденье на крылечке, вместо шезлонга. Объяснение этому я нашла только гораздо позднее — в ее записках.

Она тряхнула свежеокрашенными волосами.

— Как тебе?

— Гораздо лучше, — кивнула я.

Высветлив волосы, она действительно помолодела лет на десять. Я также обратила внимание, что сегодня на ней не было ни обтрепанных треников, ни затрапезной футболки. Надела довольно приличное и дорогое платье, весьма игривое, с разрезами в самых неожиданных местах. Более того, привела в порядок ногти, подкрасилась. В общем, явно решила прибавить сексапила.

— Как настроение? — поинтересовалась я.

— Вот, сижу, как в волшебной сказке, — ответила она, обводя рукой крыльцо и палисадник. — Жду: может, случится что-нибудь чудесное…

— Например?

— Не знаю. Просто подумала, как хорошо сидеть женщине на крылечке такого славного, уютного дома… Смотреть на дорогу…

Я молчала, а она продолжала:

— Наверное, я уже впадаю в старческую сентиментальность. Маразм.

— Нет, что вы! — успокоила я ее.

— Ничего, ничего. Я действительно не такая уж молоденькая… — Да уж, подумала я. — А все-таки здесь такие чудесные места! Все пропитано порядком, духом счастливой семейной жизни, которая продолжалась много лет, нашла свое отражение в каждой трещинке и гвоздике. Эта яблоня и этот куст жасмина помнят, сколько любви, нежных слов, родного, доброго отношения наполняло жизнь здешних обитателей…

— Может, не так уж и много… А впрочем, может быть.

— Вот-вот!.. Это всё здесь! Здесь! Поэтому я грежу, что всё это, может быть, реальность. Женщина сидит на крылечке в лучах красного солнышка, смотрит на дорогу…

— По которой ей навстречу топает ее любимый мужчина? — улыбнулась я.

Она посмотрела на меня таким взглядом, что я невольно вздрогнула: столько в ее взгляде было мольбы не разрушать этот чудесный образ, не иронизировать. Не так уж трудно было догадаться, что этот образ не случайные слова, что он был ей чрезвычайно дорог. Тоска — по тому, что безвозвратно потеряно? Надежда — несмотря ни на что?

Мы немножко помолчали.

— Ты работаешь в большой фирме, — продолжала она. — Бухгалтерия, бизнес. Для меня это — китайская грамота. Ты молоденькая, независимая, красавица. Водишь машину. У тебя множество знакомых, мужчины, женщины. А я живу, словно устрица, всю жизнь в своей раковине. Только теперь эта раковина обветшала, стала похожа на прохудившуюся скорлупу… Я думаю, я пишу, я надеюсь. Я вожу пальцем по песку, а вода волна за волной смывает все мои мечты…

Что она хотела этим сказать?

Снова придя в преувеличенно сентиментальное, до смешного благоговейное состояние, она принялась восторгаться самыми обычными пустяками: то цветом моей сумочки, то формой помады, фальшивой татуировкой, цепочкой на щиколотке, лаком с блестками или булавкой-алмазиком в моем проколотом пупке. Снова я напрягалась, не зная, действительно ли она такая наивная, а может быть, считает меня бездушной современной особой, не имеющей понятия о поэзии и музыке. Да и не желающей иметь… С другой стороны, сейчас и старушки прекрасно прокалывают пупки, красятся перьями. Почему же она вела себя так, словно ей напрочь был заказан вход в наш веселый и блистающий женский мирок, и единственное, что ей оставалось — заглядывать в щелочку?

— Да-а, я — настоящая Степная Волчица, — сказала она, еще немного помолчав. — Мои детеныши-волчата выросли, им больше не нужны мои сосцы, к тому же давно иссохшие. А мой супруг-волк, вопреки всем легендам, его же собственным заверениям о волчьей преданности и нерушимости волчих пар, давно сбежал, возненавидев нашу старую уютную нору, влекомый одним лишь биологическим инстинктом покрыть побольше других женских особей. Другая нора и другая волчица стала для него родной…

Ах, как меня раздражала эта ее глупая, высокопарная манера выражаться!

Искупавшись на озере и приняв душ, я вошла на веранду и застала ее перед включенным телевизором. Меня очень удивило, что она коротает время за легкомысленной молодежной попсой. Впрочем, ее взгляд был уперт в пол, а выражение лица холодное, совершенно безучастное. Я бы даже сказала: отрешенно-сиротское. Через некоторое время стали крутить старую рок-музыку. Размеренные, печальные аккорды или истошная рок-н-рольная горячка — эта музыка отцов казалась мне ренегатски-однообразной и старомодно-унылой. На какие-то мгновения ее лицо ожило, осветилось каким-то мечтательно-счастливым светом, но потом снова осунулось и заледенело, превратившись в старую обрюзгшую (и брюзгливую) маску. О чем она думала в этот момент? Потом снова стали крутить попсу.

— Тебе нравится? — неожиданно поинтересовалась она, когда на экране с пронзительным писком, завертелись две юные ведьмочки-лесбияночки.

— Нормально, — кивнула я, пожав плечами, не понимая, что она хочет от меня услышать. Честно говоря, мне и в голову не приходило задумываться о моем отношении к музыкальному видео, а тем более, как-то его анализировать.

— То есть тебе это кажется нормальным… — едва заметно улыбнулась она своей жалкой улыбочкой, но в тоне ее было то, что так часто меня уязвляло: этот оттенок всепрощения, это желание со всем примириться, даже с тем, что казалось ей глупым и недостойным, а на самом деле не заслуживало того, чтобы вообще обращать внимание. «Уж не зануда ли она?» — подумалось мне тогда.

Поднявшись зачем-то в тот вечер к Александре Степановой, я увидела на экране ее ноутбука в качестве заставки фотографию необычайно симпатичного молодого человека.

— Это ваш сын? — поинтересовалась я.

— О, нет! О, нет! — поспешно пробормотала она, смущенно замахав на меня руками.

А еще через пару недель, проезжая через переезд мимо дачной железнодорожной платформы, я увидела нашу Степную Волчицу под руку с этим самым молодым человеком с фотографии. Несмотря на изрядное расстояние, я сумела отлично рассмотреть, что в жизни молодой человек еще симпатичнее. Александру Степанову было не узнать: до того оживленной, беззаботно болтающей дамочкой она мне показалась. Судя по тому, как нежно он держал ее под руку, они явно были «сладкой» парочкой. Я была заинтригована до глубины души: у нашей отшельницы и зануды такой молодой, сексапильный кавалер?! Кстати, в тот день, она всю ночь где-то пропадала и явилась домой только под утро. Я нарочно вышла ей навстречу — будто попить водички. Впрочем, расспросить у нее о нем у меня не хватило духу. Теперь она вовсе не выглядела оживленной и счастливой, как днем на платформе. Наоборот, жутко печальной и унылой. Мы вежливо и сухо поздоровались, словно это не был предрассветный час. Александра Степанова поднялась к себе в светелку. Потом я долго слышала, что она не спит — все вышагивает взад-вперед по комнате, только раз или два что-то коротко выстучав на ноутбуке.

Чего не знаю, того не знаю. Не буду строить о ее личной жизни никаких предположений.

Как рассказала тетка, после этого она почти целую неделю снова провела в глухом затворе, выходила только покурить у калитки. «Глядя на нее, — говорила тетка, — у меня сердце кровью обливается! Пропащий она человек!»

Как бы то ни было, для меня совершенно ясно одно — она жила раздвоенной жизнью. Может быть, с зарождающимся климактерическим помешательством. Свою неврастению она нисколько не скрывала, все в ней говорило о том, что, несмотря ни на что, она вынашивает и укрепляет мысль о самоубийстве. Однако не думаю, что она все-таки покончила с собой — ведь раз или два она посещала с теткой нашу местную церковь и очень серьезно молилась. Нет, не думаю. Но с тех пор, как она неожиданно исчезла (даже не прожив всего оплаченного времени), мы больше ничего о ней не слышали. Она оставила записку, в которой писала, что необыкновенно нам признательна, что мы приютили ее в трудный момент, что она нас полюбила всем сердцем. Незадолго до исчезновения, она спросила, есть ли у меня электронный адрес. Я продиктовала. А через некоторое время я вдруг получила по электронной почте ее записки. Что с ними делать, зачем она прислала их мне — Бог ее знает.

Хотя я уверена, что Александра Степанова не из тех людей, что способны сознательно лгать, однако ее записки показались мне, мягко говоря, фантастическими. Просто не могу представить ее в подобных ситуациях!

Судя по всему, описываемые события происходили в последнее время — во время проживания ее у нас. Задним числом я действительно нахожу определенные совпадения — периоды тяжелых депрессий (когда она изводила себя одиночеством и постами), перемежавшимися со светлыми, почти безмятежными состояниями.

Если не самоубийство, то где она теперь? По-прежнему ли снимает где-то угол, или восстановила отношения со своими близкими?

Теперь, кажется, я даже жалею, что не потрудилась узнать ее поближе. Она была замечательной слушательницей, с ней я разбалтывалась, как никогда ни с кем. Вместо того чтобы расспросить ее, рассказывала о себе. Ее образ, довольно смутный, я могу едва восстановить в своем воображении, но по ночам, во сне она почему-то довольно часто является мне. Даже по прошествии порядочного времени я чувствую, что не освободилась от нее, что ее образ лежит на моей душе каким-то бременем, самим фактом своего существования. Или даже, при всей своей странности, отзывается в моей душе какой-то тревожно-родственной нотой.

Я не она. Я живу совершенно другой жизнью. И своих забот у меня, как говорится, полон рот. Но знакомство с ней поселило в моей душе какую-то тревогу, как будто когда-нибудь в будущем мне предстоит понять, пережить нечто подобное.

Что касается самих записок, будь они одной интеллектуально-литературной игрой, да еще продуктом не совсем здоровой психики, я бы, конечно, вообще не стала их читать. Несмотря на пресловутое женское любопытство, на самом деле нам, женщинам, претит всё диковинное и странное — напрягает, лишает чувства уверенности… Если уж приключения — то со всем комфортом, защищенностью, когда «все включено». Однако, как мне теперь кажется, в записках Степной Волчицы содержится ключ к пониманию того, почему так много наших сестер в один прекрасный день проваливаются в ад одиночества, не в состоянии ничего противопоставить мужскому эгоизму и предательству.

Записки Александры Степановой

1

Никто не поверит в такие совпадения, да я бы сама не поверила, — поэтому с самого начала я твердо сказала себе: это будет что-то вроде рукоделия. Иголочкой, ниточкой, штоп-штоп. Вполне женское занятие — вышивать гладью по канве, по какому-нибудь готовому, классическому узору, к тому же, начертанному мастерской, сильной, не делающей промахов, рукой мужчины. Один знакомый литератор уверял, что исключительно удовольствия ради Толстой переписывал Чехова, а Чехов Толстого. И, естественно, оба считали, что их вариант лучший. Мне до них, как до звезд.

День прошел — и слава Богу. Женщины — большие искусницы убивать время, но у меня даже это получается плохо. Я живу одномерно, боязливо. Несколько часов переводила, потом пробовала читать. Потом размышляла, стоит ли позвонить детям, маме. Потом меня настигла головная боль. Не долго думая, я убила боль патентованным американским средством, бесконечно мелькающим в телерекламах. Шипучая таблетка завертелась в стеклянном стакане. Я так себе это и представила: каленая стрела со свистом пронзает эту мерзкую медузу, присосавшуюся к моему виску, точно в цель. Я мысленно рассмеялась: ах, если бы все проблемы решались так просто! После этого приняла холодный душ. Буду умницей, как советуют знающие люди, позабочусь о форме. Потом я покурила и проверила электронную почту. Похоже, на ближайшие пару месяцев работой я обеспечена. Конечно, приходится трудиться за сущие гроши, но выбора никакого. Раньше переадресовывала всю денежную работу ему — в надежде, что он будет высылать нам деньги, но денег так и не увидела. К тому же, без моей подстраховки он работал неохотно, неряшливо и в конце концов распугал всех лучших заказчиков. Как-то, взвинтив себя, я спросила его в лоб, собирается ли он давать нам что-нибудь. «У меня нет денег», — резко сказал он. И глаза у него стали злые. Денег нет. Работы нет. Машину чинить надо. Новая семья. За все время подарил сыну мобильник, а еще немного погодя — игровую приставку. Лучше бы зимние ботинки ребенку купил. Вечером, оглядываясь на прожитый день, я увидела, что снова не произошло ничего хорошего. Если не считать того, что я еще жива. Впрочем, последнее легко исправить: сколько стареющих женщин, не рассчитав суточную дозу транквилизаторов и снотворного, просто не просыпаются утром! Тихий, почти естественный уход.

Не думаю, что самый несчастный нищий и калека, согласился бы поменяться со мной местами. А если бы согласился, то уже через пару дней запросился на прежнее «место» или наложил на себя руки. Мигрень, каторжная работа — с этим я кое-как свыклась. Но вот с чем никогда не смогу свыкнуться — это с мыслью о том, что после восемнадцати лет счастливой семейной жизни он в одно мгновение бросил меня и двух наших детей и ушел к маленькой, гадкой колдунье! Пусть даже не колдунье, и не гадкой. Пусть к талантливой, даже более талантливой, чем я поэтессе. Вдобавок, дважды разведенной, и, по слухам, жалкой нимфоманке. И таки еврейке. А стоит мне позвонить кому-нибудь из общих знакомых, как тут же передают новые подробности — о том, как он счастлив с этой женщиной. Бедняга! Это, восклицают, похоже на ритуальное убийство. Или покупаю в киоске свежий номер «Литературки» — а там ее талантливые стихи, сочащиеся мерзкими подробностями, которые я с жадностью проглатываю, а потом корчусь от ревности и боли. И так далее.

Я ненормальная. Я сажусь вечером на крылечко этого прекрасного уютного дома, где столько поколений жили счастливой семейной жизнью, смотрю на солнышко, травку, птичек. Тропинка купается в горячих солнечных лучах. Еще немного — и стихи… Я представляю себе, что он одумался и, разыскав мой адрес, приехал, и сейчас идет мне навстречу, а я такая родная, спокойная, счастливая жду его на крылечке… Увы, по тропинке никто не идет, или идет кто угодно, но только не он. А я — не родная, не спокойная, не счастливая. В одно мгновение все вокруг меркнет и чахнет — и чудесный летний вечер, и пенье птичек, и цветы. Мне остается одно: снова глушить себя работой, таблетками, среди бессонной ночи выстукивать на ноутбуке стихотворные строчки, которые выходят чернее и страшнее, чем сама ночь. А с первым лучом солнца я зажмуриваю глаза и бросаюсь лицом в подушку. Мрак ночи стремительно несется сквозь меня. Сердце колотится. Меня обжигает ужас. Не знаю, сколько продлится эта мука. Кое-как засыпаю.

Мне снится, как зверски я ненавижу моего милого дурака. Ведь он действительно дурак, если повел себя подобным образом. Кроме него, это всем очевидно. Если бы он имел хоть немного сердца, если бы пришел ко мне, то нашел бы во мне горячую, страстную женщину, готовую искупить все свои прошлые ошибки и глупости. Мы бы обнялись и не размыкали объятий до самой смерти.

Честно говоря, когда я просыпаюсь на следующий день, я не уверена, движется ли время вообще. Неужели опять все повторится? Такое ощущение, что я застряла во вчера. То же кофе, те же стихи.

Тогда я иду на ухищрение. Я одеваюсь попроще, по-дачному, беру кошелек и отправляюсь на станционный рынок. Побалую себя чем-нибудь самым-самым — сочным и вкусным. Только ни в коем случае не торопиться. Наоборот, как можно вальяжнее и беззаботнее спускаюсь на веранду, здороваюсь с хозяйкой, которая варит варенье из крыжовника и смотрит мыльный сериал. Терпеливо выслушаю все ее охи и ахи, смиренно и безоговорочно соглашаюсь, что вести такой образ жизни, какой веду я, — недопустимо и преступно. Хозяйка довольно одинокая, но счастливая женщина. Вырастила детей, похоронила мужа. Живет-поживает в своем гнездышке, как у Бога за пазухой, окруженная призраками счастливых времен. Рано ложится и рано встает. По воскресеньям даже ходит в церковь. Хотя просить Бога не о чем. Остается лишь благодарить. Все вокруг утешает ее и умиляет. Вот — салфетка, которую она собственноручно связала и подарила мужу на их серебряную свадьбу, а вот — хрустальная ваза, которую он подарил ей на пятидесятилетие. Я салфеток не вяжу, хотя и пыталась, а вазу мне уж никто не подарит. Зато я обожаю впитывать светлую ауру этого счастливого дома. Тишина, порядок, уют, чистота. Моя измученная, темная душа на мгновение озаряется светом чужого счастья. Хозяйка уверяет, что ее супруг изменял ей по меньшей мере одиннадцать раз, но я лишь снисходительно улыбаюсь: зато он умер у нее на руках, от обширного инфаркта, после сытного ужина с непременной рюмкой водки, она закрыла ему глаза и, вопреки современным нравам, сама обмыла, одела для похорон. Я бы тоже обмыла и одела моего… В конце концов, он знает, я чистосердечно уверяла его, что, если он вернется ко мне совсем, мое сердце для него всегда открыто.

Наговорившись с хозяйкой, выспросив у нее рецепт ее варенья, я выхожу из дома и иду по тропинке к калитке. По пути я наклоняюсь, чтобы поцеловать каждый цветочек, улыбающийся мне навстречу. Вот мои милые настурции и флоксы. А вот — восхитительные гладиолусы. Жужжат пчелки, шелестят крылышками стрекозки. За калиткой поспешно закуриваю. Еще одно мимолетное мгновение обманного счастья. А обманное счастье — всегда саморазрушение. Пусть так.

Вот, что я поняла: больше всего мне бы не хотелось нагонять на окружающих своим кислым видом черную тоску. Поэтому, последовав примеру милых садовых цветов, я внутреннее подтягиваюсь и заставляю себя улыбаться жизнерадостно и энергично. День чрезвычайно жаркий. Ах, как я обожала в детстве такие летние дачные дни, когда истерта всякая память о промозглых зимних туманах! Летняя истома тихо кипит в крови, как варенье. Все вокруг наполнено музыкой и поэзией. И предчувствием любви. Теперь мне кажется, что таким же счастьем были полны все восемнадцать лет моей безоблачной семейной жизни с мужем, таким цельным и целеустремленным корневым человеком. Его, уже окончившего институт, только что вытурили из общежития, а он с мессианской энергией читал свои стихи об проблемах лесного хозяйства Нечерноземья. Потом попросился у нас переночевать. Хотя бы на матрасике под столом на кухне. Не сомневаясь ни единой секунды, я пришла и отдалась ему в ту же ночь, а через неделю мы подали заявление в загс. Любовь! Я и сейчас ни о чем не жалею. Он был рыжим до медного отлива, все смеялся, рассказывая, что в родной деревне их фамилию дразнили «жидами красноглазыми». Но, осев в столице, почему-то прослыл антисемитом. Имея странное стремление время от времени, «надраться до чертиков», нес в такие загульные моменты всякий вздор. Еврею-то не дано развернуться разудалым ухарем. Ухарем может развернуться только антисемит. Вдобавок, он дотошно изучал корни происхождения народов и народностей. Не хочу вспоминать дурного. Увы, у него с первого дня не заладилось с моим отцом (типичная ситуация — два медведя в одной берлоге, к тому же, старый медведь сильно попивал и совершенно не терпел возражений). А детей надо было вывозить на природу. Поэтому молодой медведь почти задаром купил в дальней северной деревеньке избушку на курьих ножках (надо признать, в немалой степени в «пику» старому медведю, который от этого, понятно, только еще больше осатанел). От и до отремонтировал хибару, завел грядки, купил косу, подержанный автомобильчик. Дружно и весело зажили мы в нашей деревеньке, считая ее своим «наследственным» родовым гнездом. Если война, говорил муж, углублю погреб, устрою бункер: спа-а-семся! Господи, как мы все полюбили сам аромат той жизни, будь то запах сена, сушеных грибов, навоза или рыбьей чешуи! Дети росли на одном парном молоке и солнце, а родители, счастливые и целеустремленные, в поте лица зарабатывали хлеб. А сколько мы переговорили в той нашей милой деревеньке, сидя на солнечном крылечке! Муж пустился изучать мыслителей и философов, обещая написать когда-нибудь гениальную книгу и заработать миллион долларов. В перерывах между мыслителями помогал мне с переводами, набрасываясь на работу, как безумный, не зная ни дня, ни ночи. Мы читали друг другу стихи. Необычайно красиво он расписывал, между прочим, о том, что супружеская пара волков отличается абсолютной верностью и никогда не расстается. Я же написала рассказ-притчу о верных супругах, об их трудной жизни среди жарких сыпучих песков. От том, как, состарясь, супруги заранее вырыли себе в этих песках могилу, сколотили особую двуспальную домовину, а когда пришел последний час улеглись в нее, обнявшись, позволив пескам медленно засыпать их, пока от могилы не осталось и следа… Очень красивый и поэтичный рассказ, но муж вдруг напрямик рубанул, что рассказ ему не понравился, мрачно задумался, даже лицом почернел. Бог с ними с песками, успокаивала я его. Как-нибудь перебьемся, ты только пиши свою великую книгу! Но книгу он почему-то никак не писал. Лишь громоздил друг на друга тетрадки с заметками, называя их компостной кучей, — в том смысле, что, перебродив и перегнив, эта куча превратиться в благодатную почву, из которой и произрастет нечто эпохальное. А я по-прежнему была наполнена поэзией! Прямо среди ночи начинала говорить стихами — о центре мирозданья, о нем, моем единственном и великом, о наших детях и себе самой, тихой сидящей на солнечном крылечке, погруженной в вечное летнее счастье. Иногда в нашей московской квартире я садилась за старенькое бабушкино пианино, брала несколько битловских аккордов. И будто открывала еще какая-то дверка. Жаль только, что он не понимал и не любил «Битлз». В такие минуты я чувствовала себя перед ним почти грешницей. Бережно и тайно хранила мои щемяще-печальные девичьи воспоминания о первой несчастной любви с богемным художником, к тому же битломаном, который, как я теперь понимаю, и переспал-то со мной лишь наполовину, а то и на одну четверть, но из-за которого (когда он меня бросил) я впала в жестокую депрессию и едва не отравилась снотворным. Он уверял, что я подсознательно боготворю Леннона. Кстати, совсем недавно я слышала о моем художнике. (Впрочем, с какой стати «моем»??) Он неплохо раскрутился в области интимного дизайна, его квартира-студия забита битловскими раритетами, а жена — надменная монголоидная бабенка…

Итак, пока я дошла до местного рынка жаркий летний день, как в лучшие годы, вливал в мою кровь чудесную жаркую отраву, от которой мои чувства и мысли уносились по знакомым тропинкам. Оставалось лишь робко надеяться, что, в отличие от юных дней, солнечный жар не заставит кровь свертываться, и ее сгустки не забьют мой бедный мозг, отчего у меня снова подскочит давление и вернется садистская боль в виске. Однако в моем положении одинокой и неприкаянной Степной Волчицы, мне не остается ничего другого, как мотаться по заброшенным пустошам памяти, стараясь не подходить близко к человеческому жилью, притягательному, но одновременно смертельно враждебному, жадно ловя ноздрями разнообразные ароматы этого иного бытия. Что ж, мне достаточно одних запахов, чтобы вырвать у боли и страдания краткий миг передышки и воспарить в экстазе одиночества — брошенная женщина, которая не смогла составить счастья своему супругу, — ну разве я не Волчица!?

Старые, затверженные мысли и образы, но каждый раз как будто совершенно новые. Подобно приступам боли, которая, утихнув, кажется привычной, но, вновь возвращаясь, кажется первозданно свирепой. Я прошлась по торговым рядам, как на классическом восточном базаре, сплошь захваченному южными торговцами. У входа на рынок наши местные бабки уж не торговали привычным лучком и укропом. Когда я ходила по таким рынкам с мужем, то всегда опасалась, как бы в припадке бешенства и праведного гнева, которые у него иногда случались, он не схлестнулся с каким-нибудь нацменом, не ударил, пусть даже отвесив интеллигентски жидкую пощечину, а тут подбегут смуглые родственники торговца, заколют мужа, как глупого барана, кинжалами. Купила грушу. Обтерла гигиенической салфеткой и съела. Здесь я опять «девушка». Точнее, «дэвушка». Купила два персика. Съела. Странно, что одинокие женщины, поколения моих родителей, ездили за этим к морю. Теперь никуда и ездить не нужно. Интересно, захотел бы меня мой дешево прицокивающий языком продавец с вечной дурацкой золотой фиксой или ему нужно только продать мне помидоры? Захотелось помидорину. Огромную, прозрачно рубиновую и действительно шишковатую, как бычье сердце. Жаль, нет с собой соли. Купила и съела. А вот большое красное яблоко, прямо из Эдема, — как не попробовать, как не искуситься! Впиваюсь в него зубами, чувствую себя Евой, постигшей всю премудрость мира. А с другой стороны уж предлагают бананы. Такие увесистые, спелые. Только я, идиотка, почему-то всегда стесняюсь есть их прилюдно. Кажется, что снимаюсь в порнографическом кино. Это, конечно, уж чистые комплексы. Назло себе выбираю самый здоровенный, набрякший бананище и, краснея, съедаю его, не отходя от прилавка. Ай, молодец, дэвушка. Потом пришел черед ежевики, смородины и запоздалой и оттого безумно дорогой клубники. Зато почувствовала, что запаслась витаминами на ближайшие полгода. Вот только затылок вдруг отяжелел, а в виске подозрительно проскочила какая-то холодная искорка. Купив тыквенных семечек, я поспешно выбралась на задворки рынка и, впав в своего рода транс, некоторое время ходила под навесами тряпично-вещевых лотков, перебирая какую-то пляжную дребедень. В результате оказалась с дурацким пляжным ковриком в руках. Эдак я останусь без копейки! К счастью, что-то вытолкнуло меня с рынка, и я двинулась по пыльным улочкам нашего маленького городишки, застроенного, в основном, кирпичными прогнившими пятиэтажками и шлакоблочными угловатыми уродцами-магазинами с косыми витринами, позеленело-слепые стекла которых, похожи на заскорузлые аквариумы. Почему-то захотелось сметаны. Такой натуральной, густой сметаны, которой торговали вразвес в местном продмаге. А там — будь, что будет!.. Я свернула в переулок и пошла вдоль древней чугунной ограды, переплетенной тяжелой растительностью, с вросшими тополями, и каменными столбами, которые вот-вот рухнут. Рыхло-желтое полукруглое строение. Видимо, уродливо переделанная под клуб или горсовет церковь. Вдруг прямо перед моими глазами возникла доска объявлений с прилепленным к ней небольшим вручную состряпанным плакатиком. Это у меня такая невротическая привычка — останавливаться и читать объявления. Я хотела напрячь волю и пройти мимо (и потом заслуженно вознаградив себя развесной сметаной). Увы. Несколько косых строчек, словно отделившись от плакатика, уже змеились в воздухе и тянули ко мне свои раздвоенные хвосты. Я вынужденно прочла:

Спешите! В доме культуры

волшебная сказка

вход строго ограничен…

Я машинально схватилась за ручку чугунной калитки, но калитка оказалась на запоре. Как ненормальная, я дергала ручку минуту или две, чувствуя, как меня охватывает небывалая грусть. Мой взгляд вернулся к плакатику, когда с него соскакивала последняя змейка:

Т о л ь к о д л я б р о ш е н н ы х ж е н!

Хорошенькая вышла прогулка. Я стояла по колено в пыли и словно чего-то ждала. На самом пекле. Как меня только до сих пор не хватил солнечный удар? Про сметану я и думать забыла. Я шагнула в тень. Я пыталась ухватить за хвост ускользающую змейку-мысль. Всё было напрасно. В таком состоянии вообще было невозможно мыслить. Только сейчас до меня дошло: я безумно хотела присесть «по-маленькому». Это бывает. Это всё нервы. Тем не менее, до дома не дотерпеть, ни на рынке, ни на станции — ни одной уборной. Или хотя бы одной дурацкой платной будки. Господи, какая чепуха! Оставалось либо шмыгнуть в кусты, либо… В конце переулка я увидела вывеску питейного заведения «ВСЕ СВОИ». Типа ресторана. Наверное, для местных «пацанов». Там наверняка должен быть туалет. На западе это в порядке вещей — если приспичит, каждый может завернуть в ближайший ресторан. Они так и выражаются: «Мне надо в ресторан!» Решительными шагами вхожу под козырек и натыкаюсь на сонного официанта. «Чего изволите?» — интересуется он и кивает на доску-меню, на которой какие-то каракули мелом. «Суши». «Сакэ». Они что, смеются? «А рислинг у вас есть?» — спрашиваю. Для вас найдем. Отлично. А где у вас можно руки помыть? «То есть туалет?.. Вон та дверь!»

Когда я вернулась, на столике действительно стояла бутылка молдавского рислинга. Видно, сбегали в соседнюю палатку специально для меня. Официант, держа левую руку за спиной, наполнил мой бокал. По его виску, несмотря на гудение кондиционера, катилась капля пота. Он вытер ее быстрым движением плеча. «Что-нибудь еще?» Я отрицательно замотала головой. Он кивнул и отошел к двери. А как горько я жалела, что мне так и не удалось проникнуть за чугунную калитку, где обещали волшебную сказку для брошенных жен!

Я держала в ладонях бокал и глотала теплый, дерущий горло рислинг. Дался мне этот рислинг! Куда с большим удовольствием выпила бы бутылку ледяной «кока-колы». Но неловко было снова звать официанта, которого я только что отпустила. Я машинально вытерла плечом каплю пота, катящуюся по виску. Опьянение наступило мгновенно. «Будьте добры!» — позвала я официанта. В конце концов, ведь это их работа. «Еще бутылку „кока-колы“, пожалуйста. Есть холодная?» Он кивнул и принес «кока-колу». Я уже успела осмотреться. Как ни странно, мне здесь понравилось. Всего пять столиков, в глубине маленький бар. Никаких «пацанов». За дальним столиком сидели трое восточных мужчин и играли в нарды. За столиком у окна две женщины моего возраста действительно ковыряли суши. Наверное, из местной элиты, бизнес-вумен. А может быть, местные гетеры. Или, просто дуры, вроде меня, зашедшие в ресторан по оказии. Несомненно, в этом дешевом провинциальном кабачке ощущалось присутствие некоего магического свойства — полное забвение времени. И я, конечно, поддалась на эту уловку. Слишком сильным было искушение хотя бы на некоторое время выпасть из нисходящей спирали моих болезненных перерождений. Пусть обман, пусть иллюзия. Я также вдруг вспомнила, что вот уже несколько дней толком ничего не ела. Я с радостью приветствовала голодные спазмы в желудке, как добрых вестников, зовущих к новой жизни. «Будьте добры!» Я выяснила, что не так уж все подозрительно в этом заведении: суши заказывают и привозят из гигантского торгового центра на МКАД, прямо в фирменной упаковке, с палочками, пакетиками розовыми лепестками жгучего имбиря, зеленого хрена, соевым соусом и прочим. Очень хорошо. Я заказала тунца, угря и кальмара. Вероятно, для какого-нибудь японца это такая же проза, как для нас сосиска с макаронами. Вот только сомнительно, чтобы наша сосиска с макаронами была способна вызвать у японца аллаверды — прилив поэтического чувства, подвигнуть к написанию хокку или танки. Поймав себя на этих мыслях, я саркастически рассмеялась: вот что делает молдавский рислинг с такими степными волчицами, как я.

Теперь я с удовольствием прислушивалась к глупой болтовне дамочек за столиком у окна. «Пусть считает меня законченной сучкой, но он и два раза в неделю не заслужил…» Счастливые! Странное дело, рядом с ними я чувствовала себя не такой уж потерянной и одинокой волчицей. Как несчастная черная дыра, я жадно впитывала их энергию. Мне даже послышалась, что где-то заиграла чудесная музыка — торжественные, широкие ленноновские аккорды. Я внутренне расхохоталась: будь лучше волчицей, чем сучкой! Или лучше сучкой? Слава Богу, я могла себя контролировать. Словно почувствовав мое внимание, дамочки недовольно покосились в мою сторону. Это и понятно: какая-то тетка норовит подслушать их интимную беседу. Я вежливо кивнула и отвернулась. Мне и так было хорошо.

Возможно, это случилось в детстве, когда я перестала быть русалочкой. Я вдруг поняла, что девочка — это маленькая женщина. Как маленькая березка — это все-таки береза. Нет, я не хотела бы жить в холодном и сыром подводном царстве, в омутах и заводях, собирая с поверхности кувшинки и лилии, плетя из них венки, выходя на берег лишь раз в год. Я поняла, что люблю всё русское, раздольное, привольное. Какая радость крутить педали по солнечным лугам! Какое счастье вдвоем ломать каравай горячего хлеба, хоть и не хлебом единым жив человек! Какая гордость любоваться своим мужчиной, который с топором в руках сидит верхом на стропилах крыши, словно ветхозаветный Ной на своем Ковчеге. Я была готова плыть с ним, куда угодно. И плыла. А в нашем русском ковчеге нашлось место и для наших детишек, детенышей, и для приблудившегося котенка с обрубком-хвостом, и для хромого на заднюю лапку песика. Какая нежность охватывается меня при одном воспоминании обо всем этом! Пусть вокруг ураганы-бури, мы отсидимся в добром и пахучем нутре нашего ковчега. Пока другие, натянув на себя хоботы противогазов, издыхают в зловонных пыльных городах, мы будем жевать сушеную чернику и заваривать морковный чай. Ни аллергий, ни неврастений. Случается, на иную женщину нахлынет — хочется просто чувствовать себя самкой. Но Степной Волчице, которая и есть самая что ни на есть самка, никогда не придет в голову мечта о том, чтобы почувствовать себя женщиной… Теперь мне кажется, что ничего этого не было. Что это был всего лишь сон Степной Волчицы. Будучи зверем, он просто не могла понять, что всё это значит. Как человеку лишь в видениях приходит знание о непостижимом Боге, так Степной Волчице мерещилось и бластилось о человеческом житье-бытье…

Спохватившись, я с опасной измерила взглядом содержимое моей бутылки. Боже мой, я выпила чуть не половину! Довольно, не то не знаю, что со мной будет. Какое странное сочетание — Джон, битлы, рок-н-ролл и русский ковчег. Какая вопиющая, несусветная эклектика! Но мой художник объяснял, что только в России это и могло зажить настоящей жизнью. Подобно тому, как дремало в младенчестве христианство, пока не возродилось в русском Православии. Художник рассказывал, как один его знакомый хиппи ушел в монахи-звонари, и теперь на Рождество вызванивает мотивы «Let It Be». Я внимала объяснениям моего художника, и мне чудилось, что я, Степная Волчица, бегу по русским равнинам, ловя ухом эту пронизывающую всю землю звуковую волну. У-ум-м-м!.. О-ом-м-м!.. Как камертон. Нечто подобное я где-то читала.

Я вышла из кабачка в превосходном расположении духа, хотя и потратила практически все деньги. Удивительно, сколько человек может выпить и съесть. Но куда теперь?.. От одного намека на этот вопрос даже посреди жаркого летнего дня на меня повеяло могильным холодом. Я видела такие изящные композиции — из перьев, цветов, морских водорослей — когда по какой-то хитроумной технологии хрупкие и нежные предметы помещают в стеклянный шар, где при сохранении всей иллюзии своей хрупкости, они абсолютно неподвержены никаким воздействия, как муха, застывшая в куске янтаря, могут сохраняться вечно… Ах, как бы я хотела быть такой мухой! Вернее, чтобы мою душу, едва-едва озарившуюся этим робким проблеском счастья и надежды, можно было законсервировать, как предметы в хрустальном шаре.

Стало быть, спешить некуда. И, по большому счету, некуда идти. Дойдя до окраины городишки, где начинались грязные свалки и вонючие болотца с черной гнилой водой, еще дальше кладбище, я повернула назад. Снова из-за заборов, шевеля тяжелой листвой, начали ломиться яблони и груши. Малинник опутан паутиной. Магазины и лавки оказались закрыты, и я обнаружила, что солнце уже почти провалилось за холмы. По двое, по трое стали попадаться смурные алкаши с испитыми до черноты лицами. Я казалась себе человеком-невидимкой. Точнее, волчицей-невидимкой. Затрещали примитивные электронные трещотки, замелькали разноцветные огоньки. Бок о бок с кабачком, где я сидела днем, обнаружился зал игровых автоматов. Около каждого однорукого бандита толпились бедно, если не нище одетые люди, вроде пенсионеров. Хорошо бы выиграть миллион долларов и… отправиться на Гаваи. Мелькание и звуки казались все более неприятными. Я поспешно свернула в переулок — в поисках калитки, где я видела столь заинтриговавшее меня объявление. «Вход строго ограничен». Более того: «Только для брошенных жен». Никаких следов. Чудесные змейки давно разбежались. О Господи, как душно! Я присела на каменное основание чугунной ограды, пытаясь определить, действительно ли откуда-то доносится музыка или она играет у меня в голове.

Вдруг по переулку запылила какая-то рыжая баба-разносчица с тележкой, толкая ее впереди себя толстым животом. Я испуганно поджала ноги — такой грубый и решительный был у нее вид, казалось, сейчас нарочно отдавит мне колесами пальцы. Пачки газет и журнальчиков, довольно истрепанных после дневной торговли, были уложены кое-как в пухлой картонной коробке и перехвачены резинками. Астрологические сонники, сборники кроссвордов, железнодорожное расписание. В следующее мгновение баба резко затормозила и, раскорячив поросячьи ноги, застопорила тележку. Выдернув откуда-то сбоку свернутый в трубку плакатик, она развернула его, как разворачивают свиток или грамоту, и прилепила на калитку. Я изумленно взглянула на плакатик.

… волшебная сказка…

вход строго ограничен

только для…

— Прошу вас, одну минутку! — обрадовавшись, как ребенок, закричала я, вскакивая. — Это когда, где? Что это за сказка?

— Оно вам надо? — равнодушно буркнула баба, наддала животом свою тележку и потопала дальше. Мало ей было дневной болтовни. Разговоров на рубль, барыша на копейку. В поездах торговать и то прибыльнее.

— Одну минутку! — продолжала кричать я, пытаясь забежать впереди тележки и заискивающе улыбаясь. — Мне нужно… железнодорожное расписание, сборник кроссвордов и…

Я лихорадочно рылась в сумке. Не сбавляя ходу, торговка выхватила из коробки какую-то брошюрку и молча сунула мне. Я машинально взглянула на обложку, чтобы прочесть название. Шрифт был какой-то невообразимо наляпистый, а мелкий подзаголовок я прочесть не смогла, поскольку уже было довольно темно, да и очков у меня с собой не было. Когда я снова подняла голову, баба уже громыхала где-то в конце переулка, потом нырнула за угол и пропала.

Усталость навалилась на меня, как мертвое тело. Я чувствовала, как в виске разгорается боль. Если я поскорее не напьюсь своего патентованного болеутолителя, то мои дела дрянь: придется мучиться до утра. Поэтому, не теряя времени, я сунула брошюрку под мышку и, проскакав сквозь совершенно обезлюдевший пристанционный рынок, где лишь несколько шелудивых собак лениво рвали какие-то куски, побежала к дачам. Я сконцентрировалась только на том, как доберусь до стакана с парой шипучих таблеток, как упаду в креслице, покрепче обниму себя руками за плечи, даст Бог дождусь облегчения, чтобы включить ноутбук и, засев за работу, погружусь в психопатологию, черную неврастению, если не шизофрению, какой-то другой одинокой женщины, которая так чудесно умеет складывать слова, что притягивает к себе тысячи и тысячи таких же мрачных шизофреничек, как она сама, — теперь и у нас, в России. Моя единственная благородная цель и задача — придать этому потоку больного сознания добрый и поэтический колорит.

Хозяйка мило заулыбалась, принялась уговаривать меня попить чайку со свежими пенками от варенья, но я лишь жалобно улыбнулась и шмыгнула наверх в свою светелку. Было очень жарко. Я сбросила с себя абсолютно всю одежду, жадными глотками, словно это был прекрасный охлажденный пунш, осушила стакан с растворенными в воде таблетками, устроилась в кресле и, почувствовав, что и на этот раз мне удалось обмануть мигрень, потянулась к сумочке и, надев очки, взяла в руки брошюру, которая напомнила мне самиздатовские книжонки нашей молодости. Я глазам своим не поверила, но она и впрямь была озаглавлена: «Онтология Степной Волчицы».

Забыв обо всем на свете, я уже не отрывалась от чтения, пока не проглотила всё единым духом.

ОНТОЛОГИЯ СТЕПНОЙ ВОЛЧИЦЫ

Только для брошенных жен

Жила-была некая женщина по паспорту Александра Степанова, а по душе Степная Волчица. То есть, хотя сосцов у нее было не шесть пар, а волчья шерсть сохранились лишь в интимном уголке, по своей истиной природе она была именно волчицей. Правда, для волчицы она оказалась настолько смышлена и чувствительна, что усвоила множество чисто женских приемов и фокусов. Однако не научилась одному: обращению с мужчиной. Много-много лет она жила с мужчиной под одной крышей, наивно и беззаветно веря, что в этом человечьем мире оба они — одной, волчьей крови и что разлучить их может только смерть. К тому же, они растили двух чудесных детенышей — настоящих волчат, точь-в-точь отец. Стоит ли говорить, что, кроме него (кого всегда почитала своим идолом и безграничным властителем) она не признавала никого другого. Ничей авторитет, кроме мужниного, естественно, не принимался ею в расчет. Даже когда родная мать пыталась втолковать ей, что ее супруг никакой не волк, разве что пес, кобель и собака. Даже после ухода мужа она обижалась и не хотела ничего слышать, что супруг, может быть, не только не волк, не мужчина, а вообще неизвестно кто — баба какая-то, самая последняя дрянь и тряпка. Ох, неспроста еще тогда он рассказывал, как днажды ему приснилось, что он женщина и что с ним совокупляется мужчина. Даже оргазм испытал, бесстыдник. «Он же отец моих детей, мамочка, — тихо говорила Александра. — Мы же восемнадцать лет прожили вместе, мамочка!» Но мать продолжала ворчать: «И не знали, что он дрянь!..»

Самый модный женский психоаналитик и семейный психотерапевт не смог бы докопаться до корней: была ли волчья сущность Александры Степановой результатом воспитания, самовнушения или душевного нездоровья. Тем более что в детстве девочка не ощущала себя ни волчицей, ни женщиной — просто русалочкой. Конечно, всегда найдутся умники, которые с апломбом объяснят всё на свете, — в том числе, про злосчастных супругов, но наша Степная Волчица, вежливо выслушав их, останется к этим объяснениям абсолютно безразлична. Как известно, и самому искусному дрессировщику не по силам превратить волчицу в женщину.

Таким образом в Александре Степановой уживались две сущности — волчья и женская. Совсем как в тех дешевых триллерах про оборотней, которые, ради куска хлеба, она переводила много лет. Впрочем, в народе давно известно, что в каждой женщине присутствует какой-то зверь — хорошо еще если рыбка или мышка, курочка или козочка, собака или кошка, — а как если змея, ехидна или «Черная Вдова»? Многие женщины не только не испытывают от этого никаких неудобств, но весьма умело пользуются этими своими скрытыми сущностями, достигая с их помощью чисто бытовых преимуществ. Опыт показывает, что по большей части женская и животная сущности отлично ладят друг с другом.

Справедливости ради, надо заметить, что наша Степная Волчица время от времени прилагала немалые усилия, чтобы окончательно и бесповоротно превратиться в женщину. В ход шли парикмахерские, салоны модной одежды, диеты, благовония, журналы со статейками на тему сексологии, а также бассейны. Иногда даже создавалась иллюзия, что эксперимент закончился успешно, и волчица превратилась в женщину. Или по крайней мере в наседку. Волчица выжидала и смотрела на эти потуги с ехидным оскалом. В конце концов косметика, глупые побрякушки, модные тряпки никогда не могли занять в ее жизни сколько-нибудь уважаемого места. То есть в глубине души Александра Степанова оставалась глубоко равнодушна ко всем хитростями и уловкам женского племени. Животный запах, шерсть, пот, слюна, секреции — вот, во что она по-настоящему верила. Кстати, чего никогда не удавалось Александре Степановой, так это обзавестись таким незаменимым элементом гармоничного женского существования — как парой-тройкой женщин-подруг. Тут уж волчице не удавалось отсидеться в засаде — все потенциальные женщины-подруги в ужасе разбегались, едва почуяв в ней патологическую, как бы вечно текущую самку, единственный инстинкт и программный интерес которой сосредоточен на избранном ею самце и своей норе. Какая подруга способна это вынести? Да и к чему волчице подружки — с их смешной бабьей трескотней? Ее непоколебимая вера состояла в том, что единственный, неповторимый божественный супруг, с его уникальным запахом, за которым она была готова бежать на четвереньках, всегда пребудет рядом.

Делало ли это Александру Степанову несчастной? Как мы предполагаем — нисколько. За исключением нескольких моментов, о которых мы, возможно, еще упомянем выше, годы супружеской жизни представлялись ей верхом счастья самки. Конечно, будучи настоящей степной волчицей, она не могла не замечать, что для волка (а может, и для человека) супруг был, как бы это сказать, черств и холоднокровен. Не в меру, а главное, не к месту чувствителен и рационален. Он никогда не выл вместе с нею на луну, не обнюхивал ее и детенышей, не хотел нежиться спина о спину в норе, а случись ей занедужить, вывихнуть лапу или ободрать бок, не выражал готовности таскать в их нору добычу или хотя бы лежать около нее до издыхания. Однако в те далекие времена, когда волчица училась быть девушкой, а затем женщиной, она усвоила одну штуку, оказавшуюся впоследствии чрезвычайно полезной именно в такие моменты — то есть когда, глядя на мужа, ее инстинкт волчицы был готов уступить чисто человеческим сомнениям. Такой штукой стала Поэзия.

Невероятно, но факт — наряду с грубо-животным мироощущением волчицы, в Александре Степановой укоренилось пристрастие к стихосложению, — и над каким-нибудь стишком она была готова выть и плакать так же, как над своим супругом-самцом и детенышами-волчатами. Все женские сомнения и проблемы, которые так или иначе окружали живущую среди людей волчицу, Александра научилась переплавлять в романтические стихи. Воспользовавшись сугубо человеческой уловкой, Степная Волчица обнаружила, что всю пугающую ее человеческую реальность можно как по волшебному мановению превращать в безобидные абстракции — иероглифы, рифмы и метафоры, — то есть там, где, с одной стороны, давала себя знать ее собственная женская несостоятельность, а с другой — колола глаза несостоятельность супруга, как мужчины-самца. Научившись в пору юности у людей удивительной магии самообмана при помощи так называемых культуры и искусства, волчица использовала их в трудные моменты жизни (совершенно так же, как обыватель, не понимая электричества, отлично пользуется бытовой техникой). Помимо поэзии, в этот шаманский арсенал входили кинематограф, живопись и музыка. В высшей степени странно для самой Александры Степановой было наблюдать, как Степная Волчица благоговейно и чинно внимает музыке Битлз или заворожено смотрит на экран, где оживают затейливые образы Феллини.

В общем, при всей невероятности такого симбиоза двух разнородных сущностей Александра Степанова и Степная Волчица иногда неделями и месяцами вполне мирно сосуществовали: женщина оставляла свои маниакальные попытки выдрессировать, превратить волчицу в модную дамочку, а волчица равнодушно смотрела на женщину, которой в другие моменты она бы просто перегрызла горло. Так или иначе обе понимали, что каждую минуту находятся на грани самоуничтожения.

На первый взгляд может показаться, что случай Александры Степановой исключительно редкий, экзотический, что степная волчица в женской плоти одна на миллион. Однако если бросить беспристрастный взгляд на супружеские пары, а главное, не дать ввести себя в заблуждение искусственно усложненными схемами и импозантными конструкциями самолюбивой науки психологии, легко заметить, что множество женщин лишь по необходимости и словно через силу следуют нормам современной гламурной цивилизации, созданной именно для того, чтобы выдрессировать (а лучше убить) в женщине волчицу, или по крайней мере извратить, приглушить ее природные инстинкты, внушить ей отвращение к собственному, корневому «я». Стихийные бунты женщин-феминисток за последние двести лет, еще не осознавших своей истинной цели и стремлений, свидетельствуют о пробуждающемся самосознании степных волчиц. Мужчины, которые по своей природе были настоящими степными волками и которым посчастливилось отыскать своих идеальных избранниц, сумели не только в полной мер реализовать себя, но и внести огромный вклад в святое дело освобождения своих подруг. Таким великим и убежденным феминистом новейшей истории был Джон Леннон, один из первых мужчин, нанесший сокрушительный удар по системе подавления степных волчиц и на художественно-теоретическом уровне вскрывший суть этого ужасного подавления. В своем обличительном шедевре «Женщина — это негр в современном мире» он сорвал маску с мужчин-дрессировщиков, во всеуслышание прокричав, что отнюдь не по своей воле степные волчицы вынуждены «красить лица и танцевать». Недаром, до сей поры все известные Кутюрье — мужчины. Как ни парадоксально, но в нашем так называемом «феминизированном и свободном» мире именно мужчины (сколько бы они не прикрывались своей нетрадиционной ориентацией) диктуют законы моды во всех областях — одежде, косметике, сексе, самом образе жизни женщин. Даже столь желанный и сакральный акт совокупления превращен в подобие опереточного номера или циркового аттракциона, а само воспоминание о природной позе на четвереньках, единственной позиции в которой степная волчица может почувствовать себя счастливой, погребено под обломками пресловутой «Камасутры» — этим троянским конем, изобретенным и продвинутым в культуру ни кем иным, как мужчинами-жрецами.

То, что наша Степная Волчица, заключенная в женской плоти, не есть просто красивая метафора или фигура речи, подтверждается некоторыми особыми свойствами, которые отличают женщин одного типа от другого. Это своего рода пристрастия и привычки, которые, как трава через асфальт, пробиваются несмотря ни на что. Начать с того, что время суток, когда Степная Волчица чувствовала себя абсолютно в своей тарелке, — это часы от заката до рассвета. Только с наступлением темноты мир переставал казаться ей враждебным и омерзительно голым. Если бы не необходимость, она бы весь день отлеживалась в постели. В самом деле, гости часто наблюдали ее в этом положении, когда, извинившись и сославшись на то, что ей всю прошлую ночь ей пришлось работать, она просила их не обращать на нее внимания, чувствовать себя, как дома, а сама свертывалась калачиком на кушетке, завернувшись в одеяло и накрыв голову подушкой, да еще заткнув уши специальными затычками, не реагировала ни на какой шум и гам, словно впав в анабиоз. Кроме того, так называемая социальная жизнь была ей по большому счету абсолютно безразлична. Обладая всеми задатками приятной и коммуникабельной дамы, а также честного трудолюбивого работника в любой сфере, всегда достигающая максимума профессиональной компетентности, она, тем не менее, никогда не пошла бы работать куда-нибудь в офис или контору. К развлечениям, вроде походов в театр, ночных клубов, ресторанов, она была также равнодушна. Как для Волчицы, мир для нее замкнулся в квартире-норе, главным и единственным признаком которой было наличие в ней супруга. Даже не самого супруга, а хотя бы его запаха. Кажется, даже ее зрение, как зрение волка — мутное, не сосредоточенное, черно-белое, различало лишь общие, приблизительные очертания мужа — родной особи, с пронзительно родным запахом и консистенцией. Как для волчицы безусловной потребностью и радостью является добывание пропитания, ради которого та многие версты могла без устали рыскать по окрестностям, так и для нее такой же безусловной потребностью и радостью была ее работа. Как волчица, не отличающаяся особой разборчивостью в добыче — пойдет и зайчик, и кабанчик, ужик и ежик, — так и она бралась переводить все то, за что платили хоть какие-нибудь деньги, — и не важно, сколько «верст придется рыскать по окрестностям». С такой же неутомимостью она потом бегала по многочисленным заказчикам, смиренно собирая гонорары. К сожалению, последним, в отличие от переводов, приходилось заниматься в дневное время. Как уже было сказано, если бы не необходимость выглядеть соответственно требованиям и эталонам «приличного общества», в котором она жила, Степная Волчица и не подумала бы прибегать ко всем этим утомительным и, к тому же, дорогостоящим ритуалам, которые составляют смысл и цель жизни современной женщины — окраска волос, прически, маникюры-педикюры, наряды, обстановка в квартире и так далее. Поэтому еще одной ее отличительной чертой являлось стремление к простоте. Будь ее воля, она бы ходила в простой холщовой рубахе и грызла сырое мясо, то бишь вполне удовольствовалась полуфабрикатами, вроде сосисок и картофельного пюре. По большей части так по-простецки, без прихотей она и прожила все долгие восемнадцать лет со своим супругом-литератором.

Таким образом большую часть жизни две совершенно разные сущности — волчицы и женщины — сосуществовали в одном теле, не вступая в открытый конфликт, который мог закончиться для Александры Степановой самым трагическим образом. Нечто похожее наблюдается в животном мире, когда хищники, оказавшись в тисках напирающей со всех сторон цивилизации, до последнего приспосабливаются и скрываются, уступая и пасуя перед мощью пороха и железа, маскируясь, мутируя, уходя в своеобразное подполье. Исключение составили два эпизода, когда наша Степная Волчица находилась в шаге от самоуничтожения. По-простому говоря, самоубийства.

Первый раз это случилось в туманной юности. Первым и, может быть, единственным человеком, распознавшим в девушке-русалочке волчицу, был ее отец. Представив, что ждет его дочь, если она с самого начала не сможет уничтожить в себе эту животную сущность, он решил выступить в роли укротителя — со всей энергией своего жесткого, бескомпромиссного нрава. Это случилось в пору, когда юная Степная Волчица, как ей показалось, отыскала свой идеал — нору и самца — уже стареющего художника-битломана, хозяина богемной студии-мастерской. Будучи человеком военным, более того, некогда состоявшим в органах госбезопасности, отец по старой памяти нашел средства и способы воздействия на художника — так, чтобы у последнего напрочь отпала охота совращать малолеток. В результате девушка слегла с нервным срывом, пыталась отравиться снотворным, на несколько недель оказалась прикована к больничной койке. Ей еще относительно повезло — художник и правда оказался на поверку жидок, никак не Волк, начал объяснять ей на теоретическом уровне, что они не пара, что у них разные интеллектуальные и культурные ниши, — словом, не успев влюбиться, она быстро разочаровалась в своем художнике. Что ж, тот же психоанализ учит, что истинные мотивы женского самоубийства прочитываются даже в способах, который женщина выбирает. Отравление есть замаскированное желание забеременеть. Утопиться — быть беременной. А броситься с высоты — родить ребенка… Как бы там ни было, это был первый прецедент, когда на волю был выпущен демон самоубийства, и Степная Волчица ощутила, что, загнанная женской сущностью в угол, она способна и готова покончить с собой, — как загнанный хищник, вопреки инстинкту самосохранения, способен броситься в огонь или с высокой кручи вниз.

Во второй раз зловещий демон самоубийства искушал ее спустя две недели после того, как от нее ушел муж. Она выложила ему неопровержимые доказательства измены, да он, собственно, не особенно и скрывал, — наоборот, поскольку считая себя потенциальным гением и нобелевским лауреатом, а кроме того, приступив к написанию соответствующего литературного шедевра, решил, что не обязан стеснять себя обывательскими предрассудками морали и совести, — достаточно всемирной любви. Собственно, как большинство мужчин, он не собирался ее бросать, да в принципе мог бы и не уходить. Он даже предложил ей жить во всеобщей любви «всем вместе» — ну на манер восточного гарема или семьи хлыстов-молокан. Общие дети, общие жены и так далее. Был же, объяснял он, даже у древних евреев такой праздник раз в году, когда все набивались в одну такую большую бочку с водой и устраивали там свальную оргию, а у них, мол, — одна из почтенных мировых религий. А мы, говорил, построим семью нового счастливого будущего — как мечтали прогрессивные Фурье и Кампанелла. Его можно понять: до сорока пяти лет он не знал, что такое минет. (Хотя ему было известно как минимум четырнадцать синонимов для английского «блоуджоб»). Ничего не знал, но новая женщина, к тому же, как он гордо заявил, с огненными чреслами, такое с ним выделывала…

Поначалу Степная Волчица пришла в ужас, представив, что ее нора и в самом деле может лишиться родного запаха и консистенции, чуть было не согласилась на его предложение о построении прогрессивной семьи светлого будущего. Но Господь уберег. Вместо этого вдруг испугалась и, неожиданно обратившись в самое истинное Православие и покрестившись, поставила вопрос ребром: или-или. Супруг с готовностью сделал вид, что вынужден уступить «ее решению». То есть попросил собрать узелок в дорогу и, заявив, что ни ее, ни детей тем не менее в беде не оставит, был таков. Вдогонку она лишь успела бросить ему, что готова принять его днем и ночью — лишь бы только он одумался. (Справедливости ради, нужно заметить, что он разводиться не спешил и действительно обещал подумать.)

Итак, если ее душа была несомненно спасена, то ее разум находился в огромной опасности, поскольку с того самого момента Степная Волчица стала жить мечтой о возвращении супруга, который раз-другой в месяц наведывался к ней — во-первых, проведать детей, а во-вторых, по его собственным словам, «будучи человеком интеллигентным», «понизить градус кипения ситуации». Общие знакомые исправно докладывали ей такие новости о муже, которые рвали сердце. Лучше бы вообще ничего не знать. Тогда можно было бы представить, что он не у любовницы, а где-нибудь одинокий, жалкий, больной мыкается по вокзалам, а может быть, даже в горячке загибается в какой-нибудь канаве. Она уже представляла себе, как рыщет по городу, принюхивается, ищет, ищет родной запах. Но ничего подобного — вдруг объявлялся живым и здоровым. Хуже всего, что в ходе своих визитов, энергичный и вполне счастливый, он продолжал объяснять ей про «огненные чресла» новой избранницы, а также про то, что, наконец, обрел «свое тело». По утрам, дескать они, интенсивно занимаются любовью, а потом не менее интенсивно беседуют о возвышенных предметах — литературе, поэзии, философии. «Я всё поняла, я извлекла уроки, только возвращайся!» — умоляла она. «Ты думаешь, я вернусь, чтобы помереть с тобой в двуспальной песочной могилке? — хихикал он, словно мстя за „потерянные годы“. — Ишь чего захотела! Да я живу такой шикарной и насыщенной жизнью, что мне завидуют все наши знакомые!» Она смотрела на него и не верила собственным глазам. Уж не тронулся ли он рассудком? Как может он говорить такие вещи ей — его верной Степной Волчице, матери его детенышей? Ах, как она ненавидела его в эти мгновенья!.. Но, странное дело, стоило ему только шагнуть за порог, как животный инстинкт, а, точнее, безусловный рефлекс брал верх. Ей снова грезилось, что ее верного и благородного супруга-волка злые люди приманили, опоили какой-то подлой отравой, ждала-надеялась, что вот-вот загремит в замке ключ и он вернется к ней… Забывала есть, пить, спать. Потом начинала размышлять о самоубийстве. Потом бежала в церковь, каялась, причащалась. Потом снова думала о самоубийстве. Выходя на балкон, чувствовала себя Волчицей, загнанной на высокий обрыв. Ей не остается ничего другого, как прыгнуть в распахнутую бездну. Так в примитивном волчьем сознании вдруг мелькает радостная картинка, что там, в темной бездне — она вдруг мягко приземлится на все четыре лапы, в новом блистающем мире, отряхнется и — понесется во весь дух по широким степям навстречу своему верному Вечному Супругу. А то, что эталоном в поэзии для нее всегда была упадническая Цветаева, сначала обращавшаяся к Богу, а потом все-таки наложившая на себя руки, только подтверждает наши предположения. Казалось, только страх совершить смертный грех удерживал ее от последнего шага. Однако и это не так.

Дело в том, что женщина, в которой живет Степная Волчица, в принципе не способна воспринять православную христианскую веру в качестве единственного и непоколебимого основания в жизни, — ведь в ядре ее души даже не язычество, а нечто нечеловеческое, волчье — то есть животное и принципиально материалистическое. Самец-мужчина, как всесильный идол, непререкаемый авторитет ее темной, звериной сущности, единовластный хозяин ее звериных инстинктов. Однако то здоровое и естественно-звериное, что притягивает зверя, человеку кажется психического патологией. Что касается самой Александры Степановой, то, будучи Степной Волчицей, она была также высоко интеллектуальной особой и прекрасно понимала эти сложные вещи. Другими словами, в глубине души она честно признавалась себе (более того, даже каялась в этом на церковной исповеди), что если до сих пор не наложила на себя руки, то единственно потому, что, наверное, еще не была загнана до последней степени. Молодой священник с заметным неодобрением и даже раздражение выслушивал такую интерпретацию происходящего и, не желая понимать ее поэтических метафор, прерывал ее путано-горячечную речь, решительно заявлял, что если кто и смущает ее, то никакой не волк, а он, бес — всегдашний мерзкий и лукавый враг рода человеческого.

А между тем, ведь и в самом деле — с формальной точки зрения ушедший к любовнице супруг не только не стремился внести в их отношения определенность, — напротив, всем своим видом старался показать, что последнее слово за ней, а он, может, только «погулять вышел». Ни тебе развода, ни дележа имущества. Впрочем, в таком его поведении не было ничего доселе невиданного и вопиюще вероломного. Не нужно быть заклятой феминисткой, чтобы трезво смотреть на современных мужчин, которые никак не тянут на роль мощных вселенских богов, — в лучшем случае, карманных божков. Если и решаются оставить женщину, то делают это всегда как-то половинчато, двусмысленно, не в коем случае не сжигая за собой мостов, чтобы, если понадобится, быстренько дать задний ход, в глубине души искренне считая брошенную ими женщину своей безусловной собственностью — раз и навсегда «помеченной территорией». Ведь это она его обожествила, сделала своим кумиром — все эти годы почитала верным и надежным волком-самцом. Быть «помеченной территорией» — разве это не счастье, к чему ее вели все ее животное инстинкты?.. Увы, в этом смысле она если и не была слепа (а уж глупа точно не была), то все прожитые вместе с мужем годы шла на сознательный и откровенный самообман. Даже и теперь самая уничтожающая критика лишь на короткое время могла замутить тот драгоценный и родной, хотя и ни в малейшей степени не соответствующий реальности образ самца-мужа. Она могла бы воссоздать его из любого пепла, даже по одному запаху. И теперь ни за какие земные и небесные сокровища не рассталась бы со своим маленьким волчьим божком, — который, как уже было сказано, был для нее, конечно, не маленьким, а громадным и единственным, затмевающим все иные человеческие идеалы и ценности. В конце концов, что такое для Степной Волчицы самообман — как не единственно возможное миропонимание, построенное не на логике и разуме, а на примитивных животных инстинктах? Волчица не способна рассуждать, но женщина, сосуществующая с ней в одном теле, в какой-то момент с содроганием призналась себе, что в тот день, когда муж прямо объявит ей, что между ними все кончено, что они должны развестись, поделить квартиру, имущество, а он женится на той другой женщине, она действительно окажется загнанной в угол — и тогда…

Наша Степная Волчица шла своими путями — целиком отдаваясь темным инстинктам, — и это привело ее на грань самоуничтожения… Она не была способна стать мученицей — потому что в прямом смысле не могла обзавестись даже персональным мучителем. Поскольку бывший муж по большом счету был негоден даже на это.

Теперь, когда феномен происхождения Степной Волчицы, а также суть ее поведения в экстремальных ситуациях, более или менее очерчены, мы можем перейти к анализу ее взаимоотношений с окружающей средой, а главное, ее вклада в нашу цивилизацию. Интересно, что ее отношение к окружающему миру, к его событиям и коллизиям — есть абсолютное равнодушие, — если, конечно, они не затрагивали ее непосредственно. Даже если внешне она выражала весьма бурные эмоции — по поводу ли экономического кризиса, политических скандалов, атак террористов, — то в ее душе, занятой лишь божком, не всколыхнется ни единая струнка. Однако ее влияние на мир, осуществляемое через мужчину, несомненно и сильно. А учитывая, что Степные Волчицы отнюдь не исчезающий вид, а составляют весьма значительную популяцию, то это влияние и подавно громадно. И, увы, разрушительно. Почему наше общество до сих пор поражено самым отвратительным мужским шовинизмом пополам с нелепой обломовщиной? Почему ретроградные идеи сыплются как из рога изобилия, а прогрессивный феминизм буксует? Именно благодаря степным волчицам. Именно они, как ни парадоксально, — главное препятствие здоровому развитию мужчин.

Проблема заключается в следующем. Рядом со Степной Волчицей мужчина чувствует, что все человеческие и гуманистические идеалы, достижения духа и прогресса, принципы, заветы — всё может быть в миг предано забвенью — ради животного инстинкта самки. Степной Волчице важно одно — чтобы тот, кого случай послал ей в самцы, всегда находился при ней. Если он рядом, она в принципе готова позволить и простить ему все — вплоть до свального греха в грязной бочке. Мужчинам, если так можно выразиться, «выросшим и воспитанным» в норе Степной Волчицы (то есть тем, что долгие годы, сами того не ведая, состояли в браке с описываемым типом женщин) свойственны крайний нарциссизм и эгоизм, который выражается в безразличии к людям в целом, у них нет национальных или патриотических чувств, общее презрение к нормальным социальным ценностям, законам, религии. Благодаря степным волчицам, мужчины продолжают ощущать себя хозяевами мира и венцами творенья.

О да, Степная Волчица способна увлечь мужчину своей псевдоинтеллектуальностью, псевдопониманием его духовных устремлений, но по большому счету ей, волчице, конечно, ни к чему никакие его человеческие достоинства — ни интеллект, ни высокий дух. Ни, тем более, философия или искусство с литературой — будь супруг хоть Фурье, хоть Кампанелла. Ради того, чтобы удержать супруга в своей норе, она готова разрушать его, идя на любые его прихоти (если только они не простираются за пределы норы), потакая его эгоизму, лени, алкоголизму, оправдывая его инфантильность и телесную распущенность. Все самое мерзкое, все его слабости, мужские и человеческие, могут быть оправданы ею ради одного его запаха. Впрочем, при видимом попустительстве мужчине не видать и такого жалкого счастья, поскольку делить кров, пищу и ложе ему все равно приходится с не женщиной, а с волчицей, которая при всем желании не способна дать ему ничего, кроме примитивнейших, грубых, чисто животных радостей. Как жить мужчине, зная, что у близкой женщины нет за душой никаких идеалов, что он дорог ей лишь своим запахом самца. Мужчина пытается строить дом, но этот дом неизбежно превращается в нору Степной Волчицы. Особенно ужасно для него то, что открывается лишь со временем — волчица-супруга напрочь лишена юмора, этого главного залога здорового человеческого общения, — тем более, между мужчиной и женщиной. Конечно, найдутся натуралисты, которые заявят, что юмор свойственен и животным, — оставим это на их совести. Может и так, только это все равно юмор животных. Вдобавок, такое абсолютно серьезное восприятие жизни, каким отличаются степные волчицы, полное отсутствие юмора — выхолащивает мужчину, убивает его творческую потенцию, оставляя мужчине лишь жалкую иллюзию богоподобности — а в действительности узость и ничтожество карманного божка. Даже самый захудалый, ледащий мужичонка, которому ничего, кроме водки и селедки не нужно, не захочет жить в норе — бок о бок с волчицей. Даже последнего дегенерата устрашит ее животное отношение к жизни. Где женская утонченность, где мудрость? Все «искания» — часто такие возвышенные и поэтические с виду — на самом деле ведут в нору. В результате всё сводится к волчьей позе на четвереньках. Всё сводится запаху. Все добрые чувства — фикция, маскировка оборотня. В том числе и ее хваленая способность к всепрощению — оно отнюдь не христианской природы. Даже не человеческой. Вообще, Степная Волчица бессознательно ниспровергает всё человеческое, во что еще недавно сама искренне хотела верить. Ее животная сущность — непроходимая пропасть, которая может лечь на пути нравственных и религиозных исканий мужчины, на его пути к Богу. В конечном счете, Степная Волчица лишает мужчину Ответственности — этого краеугольного камня христианского благочестия.

Наблюдая гипертрофированную верность и извращенную преданность своих подруг, мужчины оказываются дезориентированы и фатально разочаровываются в подлинных идеалах. Обманный образ верной подруги и спутницы жизни опасен как зараза! Ужасная иллюзия проникает червоточиной в наивные сердца мужчин, еще не нашедших идеала, робко, страстно мечтающих о «жене-декабристке». Увы, они не понимают извращенной сути легендарной преданности Степной Волчицы. Пребывание в норе Степной Волчицы провоцирует в мужчинах безумные идеи и навязчивые состояния — вроде изобретения новых религий и философий, написания нобелевских романов, — и в то же время выхолащивает душу, формирует неизлечимый комплекс неполноценности, который они вынуждены скрывать за маской высокомерного мудреца или дурашливого шута. То есть такие очевидные для постороннего наблюдателя классические признаки дегенерации и безумия. Кстати, не исключено, что все разновидности хлыстовства на Руси есть прямое следствие общения мужчин с женщинами степными волчицами. Да и дети в таких семьях, чувствуя себя ненужными, развращаются — долго терзают окрепшими зубами давно иссохшие материнские сосуды, но, как правило, выбирают скользкие дорожки и при первой возможности бегут от матери. Мужчины же, вырвавшиеся из норы волчицы, производят впечатление безнадежно слабоумных. Экзальтированные и перевозбужденные, они убеждены, что отныне их божественное предназначение не много, не мало — в спасении и просвещении всего человечества. Но вот трагическая закономерность — такие мужчины, думая, что бегут к новой подруге, как правило, попадают из одной норы в другую. И какое горькое, унизительное открытие предстоит нашей Степной Волчице — ведь ее супруг сбежал к такой же Волчице, как она сама, ничуть не лучше. Может быть, только более молодой и голодной.

Оглянитесь вокруг — как много жен обнаруживают схожие признаки! И только брошенные жены проявляют, открывают для себя свою двойственную сущность в полной мере. Разочаровавшиеся во всем человеческом, раздираемые изнутри волчьим инстинктом, они мечутся по жизни, словно звери, попавшие в засаду. Неужели для них нет никакого спасения? Неужели их судьба изначально запрограммирована на трагический исход?

Увы, только самые удачливые волчицы вырываются из замкнутого круга. Если действительно встречают своих волков-самцов. Тогда-то и возникают эти удивительные секты — целые села и колонии из волков. В таких парах и сообществах все человеческое — мужское и женское окончательно подавляется — и жизнь происходит в норе (в прямом и переносном смысле) по животным законам.

Возможно ли для Степной Волчицы, раз уж она была рождена в женском теле, преодолеть самое себя? Что для этого нужно?.. Разрушить кумира? Засыпать нору? Зажить человеческой жизнью — пусть даже она будет состоять из ошибок и пороков? Добровольно отправиться в цирк, отдав себя в руки самому жестокому дрессировщику? Научиться новому зрению? То есть смотреть на мир не мутными глазами волчицы, полагаясь скорее на нюх, нежели на чувство, а стать в полной мере женщиной, пусть преувеличенно гротескной и даже пародийной — лгать и кривить душой.

Не исключено, что когда-нибудь это произойдет — в нашей волшебной сказке. При помощи магических инструментов. Но Александра Степанова еще бесконечно далека от этого. И в то же время необычайно близка. Ей необходима не правда, а действие. Умственностью и логикой Волчицу не одолеть — только действием.

И без данного физиологического очерка — наша Степная Волчица отлично все понимает. Она сильна животной силой, но маленькая и усталая, опустившаяся женщина непредсказуема в своей женской слабости. Она уже сделала первый шаг — в надежде на чудо выбралась из норы… Что дальше? Отправиться на поиски своей волшебной сказки? Отдаться в руки жестокого дрессировщика?

Завершая наше небольшое исследование, никак нелишне сделать одно замечание принципиальной важности. Уж очень легкомысленно современный человек привык относиться к действительности, как к чему-то многовариантному, спекулятивному. Более того, условному и даже субъективному. Поэтому хочется особо подчеркнуть, что женщина-степная волчица — не вымысел и не поэтическая метафора. Мы далеки от сомнительных методов психологии и психоанализа, которые сначала изобретают фантастические инструменты, уверяя, что с их помощью до тонкостей препарируют душу, а затем мастерят фантастические конструкции, уверяя, что это и есть человек. Особенно в ходу у таких манипуляторов всевозможные классификации личности — тут и экстраверты с интровертами, анимы и анимусы, андрогины и полиманы — термины, которыми они, подобно шаманам, как зловещими масками и плясками, стараются нагнать на профана страх и трепет. А чтобы запуганный обыватель чего доброго от всей этой дикарской тарабарщины вообще не сбежал, подслащивают пилюлю, изобретая красивые и поэтичные названия типов, вроде женщина-кошка, человек-устрица, мужчина-лев и так далее. В результате набивают в мешок эти «типы» и заявляют, что собрали из осколков, синтезировали из первородных элементов прототип вашего реального «Я». При этом никогда не возьмут на себя ответственности, если, вняв их заклинаниям, вы наломаете дров, — тут же пойдут на попятную, заявив, что нельзя же понимать всё так буквально.

Короче говоря, «степная волчица» — это абсолютно реальная женщина. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что лишь некоторые нюансы в работе Создателя определяют внешнюю форму всякой твари, вылепленной из идентичного материала. И только мистический произвол Творца определил, какому из его творений как называться. Грань абсолютно неуловимая для науки.

Соответственно этому закону, Степная Волчица (так же, как и любое другое Божье создание) и по самоощущению и в действительности является лишь тем, что она есть. В этом смысле нет никаких оснований говорить об эволюции или развитии. Хоть тысячу лет проживи она с мужчиной, она не станет женщиной. Причем и в прямом и переносном смысле она сознает себя Волчицей, но никогда женщиной. Ее подлинные желания и стремления всегда желания и стремления волчицы. Будучи волчицей, она вынуждена принимать на веру все аспекты человеческого бытия, от нее нельзя требовать, чтобы она, например, различала литературу и жизнь, — однако она никогда не спутает и не поступиться волчьим в пользу человеческого. И никогда не будет тосковать по гармонической человеческой жизни, — только по волчьей. Не только женщина, но и волчица чувствительна к лунным фазам и музыкальным гармониям. Скажем, если наша Степная Волчица боготворит Джона Леннона, то, боготворит его, конечно, не как женщина мужчину, но как классического Степного Волка, смотрит на него желтыми глазами одинокой волчицы — благоговейно, — видя в его союзе с Йоко Оно супружеский идеал. Здесь речь идет не об очеловечивании Степной Волчицы, превращении Александры Степановой в более или менее женственную женщину. Как не идет речь о наущении женщины здоровой волчьей жизни, без человеческих комплексов неполноценности. Как Христос пришел к мужчинам и женщинам, праведникам и грешникам, евреям и эллинам, не с тем, чтобы лишить каждого личности и своеобразия, но с тем, чтобы каждая своеобразная личность, оставаясь самой собой, но, осознав себя Божьим твореньем, выбрала лучший и достойный путь. Он позвал за Собой. Стало быть, лучший путь для Степной Волчицы — это, оставаясь собой, развернуться в сторону Творца. В конце концов, волчья сущность не есть что-то вроде злого духа, вселившегося в тело женщины, но сама женщина-волчица, и все ее достоинства и недостатки пребудут с ней. А если все-таки в один прекрасный день место Степной Волчицы займет некая абсолютная женщина, то произойдет это не в силу неких перетасовок составляющих элементов (когда один «тип» затушевывается, а другой выдвигается на первый план), а в силу Божественного Промысла — как чудо Преображения, власть которого простирается за пределы любых законов природы и естества.

Прощай, Александра Степанова! Никто не властен лишить тебя свободы воли, данной тебе Богом. Как не горьки будут дни твои, ты не променяешь космические печали Степной Волчицы на сомнительные женские радости. Когда-нибудь ты спокойным и мудрым взглядом оглянешься на свою исчезающую тень, не заботясь более о том, отбрасывает ли ее женщина или волчица!

…

Закрыв удивительную книжонку, я почувствовала, что вся покрылась гусиной кожей. Онтология-онкология. Мгновенно на ум пришли странные стишки, которые я когда-то набрасывала в предрассветные часы — именно о Волчице. Мой ноутбук похож на огромную барахолку, где все перевернуто, перемешано так, что сам черт ногу сломает. Но мне все-таки удалось отыскать эти жалкие файлики, и я прочла:

* * *

Сквозь пелену дождя Я вижу По полю бежит Волчица И оставляет за собой Кровавые автографы На память синим мухам Волчица То бешеная гонка со смертью До упаду А волчья жизнь Как приз Поэтому несется во весь дух Волчица Над нею небо Изъеденное мышами Там кутерьма С дождем и градом Поэтому и не торопится попасть туда И всё бежит Волчица

* * *

Ночь волчица костлявая Сирым воем пронзает сны Топит разум в слюне стекающей По клыкам кривым Ночь рычит Дыбом шерсть от ярости Пух летит из подушек вспоротых Клочья простынь рвань одеял Ах, совсем взбесилась проклятая! Ты очнись проснись поскорей Сбрось с себя кошмар одуряющий Наяву мир не зверь безумный Наяву мир — маятник Просто мерно Справа налево Спокойно и верно Слева направо Улицы улицы Сонной извилиной Город просверлен насквозь Медленно медленно До отупения Мысли пасутся В ленивом движении Что за забава Слева направо? Справа налево Кто растерялся Бежит спостыкается Ноги ломает о бронзовый маятник Падает корчится В звездной агонии После беднягу из экономии Быстро сжигают в печи крематория Чтобы на кладбищах Было свободнее А за оградой крестового поля Те веселятся кого еще горе Тленом не тронуло не подкосило Сослепу со свету прямо в могилу Вижу я, ты всё быстрее бежишь Думаешь маятник — выдумка лишь?

Итак, передо мной два моих портрета — первый, начертанный чьей-то всевидящей, строгой рукой, нащупавшей самые потаенные биения моей бедной плоти, и второй — автопортрет — сотканный из нервных, хаотичных созвучий, — увы, способных отразить лишь отдельные черты моей мятущейся души. Но вместе они являли абсолютную картину моей двуличной, неприглядной сущности — женщины-оборотня. Я увидела, что всё сказано и прояснено до последней мелочи. Круг замкнулся, нет никакой надобности проходить по нему вновь. Да и желания нет. Это одномоментно — суд-приговор и казнь. Однажды моя счастливая глупая жизнь оказалась разбита мужчиной, который был для меня небом, солнцем и землей. Теперь, оставшись наедине с самой собой, я осознала, что обладаю чудесной властью прекратить мою несчастную мудрую жизнь по собственному произволу. С тех пор, как муж бросил меня и стал жить с другой женщиной, прошло много месяцев. За это время мне довелось пережить попеременно сочувствие, раздражение, презрение друзей и знакомых. Непонимание. Обветшание, разрушение дома, моей «норы». Отчуждение детей-детенышей, которым я готова была отдать себя без остатка, но которые предпочли совершенно другую жизнь, отвернулись от меня, не захотели использовать даже в качестве «дойной коровы». Я предоставила им полную свободу. Многие месяцы я цеплялась за обломки, пыталась начать новую жизнь. Но это были воздушные замки. А сколько часов я провела в молитвах, сколько раз я ждала, что вот раздастся звонок или лязгнет ключ в замке, я подниму глаза ему навстречу, чтобы он просто прочел в них: «Мой любимый, ты видишь, я ждала тебя!» Бессчетное число раз я мысленно набирала номер воображаемого космического телефона, пытаясь воспользоваться самой надежной божественной связью: «Услышь меня, милый мой! Услышь!» Всё впустую. Сказано: не искушай Господа своего. Он с ней. Он и прежде не отличался чуткостью, а теперь и подавно оглох; его уши, знать, зажаты меж ее опрысканными феромонами влажными ляжками. Я прошла весь этот адов круг и оказалась над спасительной бездной. Небо, солнце, земля пребудут вовеки. Но не для меня. К тому же, я не желаю дожить до того отвратительного отчаяния, чтобы оплевать и это небо, и солнце, и землю. И все равно уйти. Я устала от бессмысленного вечного ожидания, которое есть не что иное, как малая смерть. Я успела многократно передумать, перегрезить младенчеством, детством, юностью, восстановить в памяти всё до мельчайших деталей, до той скрупулезной степени, когда собственное прошлое, осточертевая, превращается в музейный экспонат. Я уже не хочу писать стихов только ради того, чтобы сознавать, что для меня еще не всё потеряно. Что за предмет поэзия, если нет предмета жизни? В ожидании возлюбленного супруга, я уже давно сижу не ступеньках освещенного солнышком крыльца, а на сыпучем краю могилы. Не знаю, можно ли утомиться счастьем, но несчастьем я пресытилась, о да! Еще немного, и я научусь разделять литературу и жизнь. Одинокая сорокавосьмилетняя баба — разве это не предел безысходности? Разве мои морщины когда-нибудь разгладятся, груди снова приобретут прежнюю упругость, а губы станут предметом вожделения? Продолжать эксперименты с жизнью в качестве старухи, ненавидящей всех и вся? Благодарю покорно. Хотя благодарить, собственно, некого. Возможно, у меня вообще не осталось желаний.

Я преклоняюсь перед умным, тонким анализом моего «я», приведенным в брошюре, полной искреннего смеха и слез, но, как бы то ни было, ее неизвестный талантливый, возможно, даже гениально проницательный автор, не в силах перенести меня через бездну моего личного отчаяния, не возьмет на себя моей неизбывной боли. Следуя его совету, я жду, я поднимаю глаза к небу, но снова возвращаюсь к себе — я все та же несчастная старая волчица; детенышам не нужны ее пустые сосцы, ее гнездо разорено и поросло бурьяном, ее божественный супруг забился в чужую нору. Я — та же женщина, я — угрюмая Пенелопа, которая напрасно ждет безумного Улисса, усевшись на краю могилы. Я слабая, безвольная женщина, Господи. Я не умею творить чудеса. Ты, Господи, всесильный, благой создатель неба, солнца и земли, которые отняты у меня. Самоубийство грех, негодное средство, но оно единственное, на что я способна, и оно будет моим маленьким преображением. Простите, детки, прости, мамочка. Боже, покарай меня слепую, невидящую Тебя грешницу, которая сама сотворила себе жестокого кумира и поклонялась ему одному — тому, который ее же и отверг, — а теперь со своей новой женщиной еще и посмеется надо мной — ничтожной истеричкой, во всем виноватой дурой!

Вот и всё. Ночная духота уже сменилась предрассветной прохладцей. Окаянный новый день наступает. Светлый и радостный. Я завернулась в простыню и, накрыв голову подушкой, скорчилась на чужом топчанчике. Я пересплю со своим решением, отдамся ему без остатка. В моей голове зазвучали просторные ленноновские аккорды — «Help!», — то есть так, как, говорят, он и предполагал вначале — в сверхмедленном темпе похоронного марша. Он пел, едва шевеля губами, с неизменной жевательной резинкой, в его хрестоматийных круглых очках отражалось насмешливое небо. Это длилось доли секунды, как вспышка, но я успела услышать, что спасение — в моем решении.

Я проспала почти целый день, а когда проснулась, увидела на стуле вчерашнюю брошюрку и поняла, что все мои проблемы и терзания остались в прошлом. Моя решимость уйти из жизни до своего следующего дня рождения была такой простой и ясной, никакого пафоса, словно я собиралась выпить… стакан воды. Сейчас или через пару месяцев — не важно.

Самое главное, в техническом смысле я была отлично подкована. Совсем не то, что тогда — в туманном девичестве, когда попыталась отравиться глупым снотворным. Не так давно я отыскала в интернете английский сайт для самоубийц, где были подробно описаны десятки чудесных, остроумных способов свести счеты с жизнью. Впрочем, теперь я понимала, что техническая сторона вопроса для меня уже не так уж важна. По крайней мере теперь меня совершенно не страшила необходимость перенести кратковременные страдания и боль. Я находилась в таком спокойном и уравновешенном, почти радостном состоянии духа, что, не боясь показаться смешной, могла бы воспользоваться любой техникой — стать второй мадам Бовари или Анной Карениной. Вплоть до самурайского харакири. Любовь, сочувствие, оправдание всяческой патологии? Уай нот? Того, кто принял решение, вопросы техники интересуют, как говорится, лишь постольку поскольку. Короче, несколько абсолютно надежных способов всегда имелось под рукой, а больше ничего и не требовалось. Главное, я прозрела и нашла самый короткий путь — прибегнуть к помощи не собственного скудоумного и малодушного, не человеческого, но Божьего Суда.

Я, конечно, не строила иллюзий, что какая-то там брошюрка сделала меня другим человеком. Еще смолоду мне крепко запомнилась любимая отцовская поговорка, работавшего в органах, которую он вычитал не где-нибудь, а в трудах Владимира Ильича Ленина: «Не думайте, что русский народ черпает руководствующие начала в брошюрках!..» Но я не раз перечитывала «Онтологию Степной Волчицы» — и всякий раз с таким чувством, словно беседую с внимательным, добрым другом; он не станет бередить мне душу из самолюбия, с ним можно расплеваться, а после сразу же помириться, поспорить, его, в конце концов, можно послать к чертовой бабушке, и он не обидится. Однако при всей безусловной проницательности и добрых чувствах этого друга, при всем его желании помочь бедной женщине, встать на мое место, он все-таки не смог сделаться мной самой, а значит, сокровенная сущность моей души была недоступна, неподвластна его влиянию и пониманию.

С другой стороны, я ни на минуту не забывала удивительного плакатика на чугунной калитке, который теперь казался мне сном или видением. Я словно приблизилась к другой, невидимой реальности. Мистика какая-то. Хотя, положа руку на сердце, я всегда недолюбливала и опасалась этих разговоров и увлечений «другими реальностями». Я и теперь поеживалась, вспоминая заманчивое приглашение посетить некую «волшебную сказку», которое, тем не менее, было снабжено предостерегающими оговорками типа «вход ограничен» и «только для брошенных жен». Как будто меня нарочито предупреждали, что, сунув нос в это дело, я раз и навсегда признаю себя «брошенной женой»… Помнится, с похожим чувством я смотрела на объявления, приглашающие народ на жалкие и дурацкие вечера знакомств «Кому за 30, 40, 50…» Тогда я, впрочем, облегченно думала: «Мне-то, слава Богу, это ни к чему! У меня-то есть и муж и семья!..»… Словом, разве я и так не брошенная жена? К тому же, таких как я, мильоны.

День за днем я бродила по нашему дачному городку в надежде снова увидеть тот чудесный плакатик, но — безрезультатно. Нигде не было видно и моей лотошницы с тележкой — ни около станции, ни на рынке. Однажды в районе полудня я машинально задержалась у подъезда одной из развалюх-пятиэтижек. Здесь толпились, перешептывались простоватые, но празднично одетые люди с цветами, лентами на плечах, просто местные зеваки. Первой моей мыслью было, что это похороны. Но перед палисадником стоял не катафалк, а старенькая «волга», украшенная серпантином и традиционным «пупсиком». До меня наконец дошло, что это свадьба, и все ждут, когда появятся «молодые». Каково же было мое удивление, когда показались «молодые», и я увидела, что они вовсе не молодые, а парочка моих лет, то есть тем, «кому далеко за…» Вообще говоря, в их возрасте побывать в браке вполне можно было не раз и не два. Странно они выглядели. Но мне сделалось очень радостно за них. Бог знает, почему пришла в голову мысль: «А что если бы и я вдруг тоже взяла бы да и вышла замуж?» Я даже прыснула от смеха. Интересно, как бы к этому отнесся мой нынешний муж? Может быть, вздохнул с облегчением? Мне почему-то казалось, что, соберись я замуж, я бы непременно была обязана спросить у него если не разрешения, то благословения. А он, пожалуй, еще стал бы привередничать, крутить носом: этот, мол, ему не по вкусу, поищи кого-нибудь получше.

Между тем «молодые» со свидетелями уселись в машину и укатили, а зеваки стали неспешно расходиться. Как будто ничего и не произошло. До моего уха лишь долетели несколько сальных реплик — как раз по поводу возраста жениха и невесты. Затесавшись среди зевак, я почувствовала себя неловко — вот еще тоже неудержимая старушечья страсть-любопытство — глазеть на свадьбы и похороны! Я уже хотела развернуться, чтобы поскорее отправиться своей дорогой, как заметила среди зевак ту самую рыжую бабу-лотошницу на свиных ножках, которая тогда прилепляла на чугунную калитку объявление, а потом сунула мне удивительную книжечку.

Я-то ее узнала, но она даже не взглянула на меня, в упор не видя, хотя я горячо закивала ей, как старой знакомой, и заискивающе заулыбалась. Более того, брезгливо и надменно поморщившись, она развернулась и поспешила прочь, наклонив голову с прилизанными редкими волосьями и тряся жирным задом — точь-в-точь хрюшка. Как дура, я побежала за ней, продолжая заискивающе улыбаться и кланяться на ходу.

— Вы не подскажете, а сегодня будет волшебная сказка? — смущенно, да еще каким-то нелепым заговорщицким тоном пробормотала я.

— Какая еще волшебная сказка? — насмешливо фыркнула лотошница и, на секунду остановившись, смерила меня с головы до ног таким взглядом, словно перед ней была городская сумасшедшая или особа легкого поведения. — Знаете что, дама, — посоветовала она, — если уж так невмочь, приходите как стемнеет туда, где все свои…

Покраснев до ушей, я растерянно остановилась, а она ушла. Одно из двух — либо она меня не узнала, либо я была сама не своя. Хуже всего, что я ляпнула эти странные слова — «волшебная сказка». Как будто весь мир навис надо мной и презрительно хохотал. Так мне и надо, подумала я, опять размечталась, начитавшись брошюрок. А это всегда вызывало в людях отвращение.

Стоит ли говорить, что у меня и мысли не было последовать ее совету и отправиться вечером в местное заведение под вывеской «ВСЕ СВОИ».

В привокзальной лавочке я купила булочку с изюмом. Изюм выковыряла и съела, а булочку выбросила. По небу плыли легкие облачка, и солнце не жгло. Как это ни странно, погода мне начала даже нравиться. Потом я решила прогуляться по дачному поселку по другую сторону от железной дороги, долго ходила между линиями, рассматривала через заборы домики и участки, пока неожиданно не натолкнулась на знакомую поэтессу, с которой не виделась несколько лет, только перезванивалась по телефону. Она была старше меня, ей было уже сильно за пятьдесят. Мне нравились ее молодые стихи, да и человеком она была великолепным. Такие добрые, чуткие души, особенно, среди поэтесс, встречаются крайне редко. Долгие годы она была официальной любовницей и собутыльницей одного очень известного литератора-патриота, знатока русской истории и русской души, умершего в прошлом году после того, как в третий или четвертый раз он решил «зашиться». Находясь в «завязке», он, тем не менее, обожал широкие застолья, за которыми по обыкновению проходило духовное общение нашей интеллигенции, и всё с азартом подливал своей подруге-поэтессе, пока та не сделалась алкоголичкой. После его смерти, она жутко опустилась, пила по неделям, не могла устроиться даже корректоршей, жила Бог знает чем, крохами, которые удавалось вымолить в литфонде. А ведь, несмотря на пьянство, она трогательно и самоотверженно ухаживала за матерью, глубокой старухой, — что, опять-таки, говорило о ее на редкость благородной душе. К тому же, у нее, бедной, скорбящей и носящей траур по недавно умершему единственному другу и возлюбленному, разгорелась молчаливая, но беспощадная война с законной вдовой литератора, престарелой идиоткой и мещанкой, — за право хранить память об усопшем. Увы, несмотря на скудоумие, законной вдове удалось совершенно отсечь поэтессу от всех архивов, которые она умудрялась сама обрабатывать и, пользуясь громкой фамилией, пристраивать публикации. В результате поле боя, где происходила ожесточенная схватка двух женщин, ограничилось могилой литератора. Скажем, поэтесса обсаживала холмик какими-то редкостными изящными папоротниками, а вдова тут же выкапывала их и выбрасывала на помойку, обсаживая могилу пошлыми фиалками. Поэтесса красила ограду в благородный серебряный цвет, а вдова покрывала мещанской позолотой.

Оказалось, что этим летом поэтессу вместе с полупарализованной старухой-матерью пустили к себе на дачу приживалками какие-то дальние родичи или знакомые. Мы обнялись-расцеловались. Она всплакнула у меня на плече, и я прослезилась. Потом мы прочли друг другу по нескольку последних стихотворений. Честно говоря, ее стихи показались мне ужасными, совершенно не похожими на ранние — беспомощными, почти полуграмотными. Подозреваю, что и мои стихи не пришлись ей по сердцу. Она стала пересказывать мне всё то же — про папоротники и фиалки, и я ей всё то же — про моего сбежавшего мужа. К слову, она сообщила, что сейчас мой муж и его нынешняя подруга, которая, как известно, отличалась необычайной деловитостью, проживают по льготной путевке в подмосковном доме творчества и, вообще, ведут шикарный и очень светский образ жизни, — а именно, она пытается ввести его в высшее общество, знакомит со своими бывшими мужьями и любовниками. «Она очень талантливая, видно, что много страдала», — сказала я. «Страдалица-сучка», — сказала поэтесса. Она уверяла, что я обязана молиться за него и ждать вечно. «Я тоже все терпела, я сама уж как семнадцать лет не трахана!» На днях я должна была выцарапать аванс в издательстве, и отдала ей все деньги, которые были при мне. Правда, денег оказалось совсем немного. Грустно было наблюдать, как у нее благодарно загорелись глаза, а сама она сразу засуетилась, зачесалась: было ясно, что ей уже не терпится бежать в магазин. «Тебе сейчас столько же лет, сколько Марине Цветаевой», — между прочим заметила она. Я вздрогнула, уж в который раз изумляясь этой мистической, почти пророческой гиперчувствительности поэтических душ. Как удачно, что этим летом мы оказались соседями! Мы нежно и трогательно распрощались, я пообещала, что теперь буду к ней часто-часто заходить. В эту минуту моя душевная раздвоенность, яростный антагонизм двух заключенных во мне сущностей стали особенно очевидны. Одной из них — женщине, дамочке — страстно хотелось утешиться, утопить печаль в невинных, хотя и на грани подлости женских сплетнях, в бесконечном перемалывании одного и того же, в мазохистском переливании из пустого в порожнее. Другой — Степной Волчице — до рвоты были омерзительны эти дамские присюсюкивания. От разговоров всуе о сокровенном идоле хотелось завыть, зверски оскалить зубы. Чужой, сучий нос, просунутый в мою разоренную нору, с плотоядным любопытством втягивающий священный запах моего самца, был тягчайшим оскорблением, от которого кровь в моих жилах превращалась в гнилую черную воду, а окружающий мир казался мрачной зловонной помойкой, где роются лишь шелудивые псы, а волки обходят далеко стороной. Но ужас заключался именно в том, что в данном случае в зловонную помойку превратился весь мир, а значит, обойти, избежать его не было никакой возможности, — разве что воспользовавшись советами с сайта самоубийц.

Распрощавшись с моей доброй поэтессой-алкоголичкой, я почти мгновенно забыла о ней, словно ее и не существовало вовсе, и вернулась домой. Затворившись у себя в светелке, напившись кофе вприкуску с анальгином и включив ноутбук, я принялась за чтение — за давно отложенные восхитительные «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, средневековой японской гейши, то есть придворной проститутки, — но беззащитной и трогательной, как пушистые птенчики, которых она описывала, — видимо, в перерывах между дворцовыми оргиями. Один мой знакомый писатель уверял, что буквально плачет над этими страницами, как ребенок, видя в древней гейше недоступный, как луна, идеал женщины. Вот, мол, между прочим, пример для подражания. Не знаю, мне почему-то кажется, что у нынешней подруги мужа есть с ней что-то общее. После того, как ее использовали так и сяк, пишет наивные, как девочка, этюды о птенчиках и щеночках. Кстати, другой наш общий знакомый серьезно убеждал меня, раз уж такая страсть и любовь, смотреть на вещи шире, поехать в дом творчества, в компании мужа и его подруги поучаствовать в пирах души и тела. Плюс все эти разговоры о монашках-блудницах, о Марии Магдалине, которой восхищался сам Христос. В такие моменты мне действительно хочется заживо зарыть себя в могилу, чтобы в ночь языческого беснования меня отрыли некрофилы-сатанисты, и во время свершаемой ими черной мессы ожить, взвыв так, чтобы со всей их кодлой случился родимчик, — вот тогда-то прямиком и отправиться туда — на пиры души и тела!

Я старалась мысленно цепляться за дорогие имена и образы. Но теперь все они казались мне карикатурами, вроде тех оборотней и вампиров, которых откапывают сектанты. Или, в лучшем случае, — пустыми, блеклыми банальностями. Кажется, у Стивена Кинга (нашего с дочкой любимого писателя), я читала про какую-то неадекватную фантастическую волчицу, посреди жаркого лета заболевшую водобоязнью, то есть бешенством. Эта волчица каким-то образом сопоставлялась с главным персонажем, мужиком-маньяком, который шел по следу беглой жены, попутно загрызая зубами то одну, то другую случайную жертву. Причем весь фокус заключался в том, что, в отличие от самцов, которые загибаются от этой заразы уже через неделю-другую, самки еще много месяцев могут бродить по окрестностям, наводя ужас на окрестных жителей. Инкубационный период и всё такое. Только теперь до меня вдруг дошла мысль, на которую, возможно, намекалось в романе. А именно, что, может, маньяк был вовсе не маньяк, а жертва. То есть, учитывая подсказку с инкубационным периодом, бешенством мужика первоначально заразила сама же его сбежавшая жена, у которой случались невероятные галлюцинации и за которой он потом погнался… Может быть, и я — взбесившаяся волчица, заразившая своего мужа?.. Бред. Бред. За мной-то муж не гоняется. За мной вообще никто не гоняется.

И всё-таки с каким-то животным бешенством, словно действительно пытаясь себе что-то доказать, я захлопнула ноутбук, сбежала по лесенке вниз, побежала в хозяйский душ и встала под струю. Стало быть, фаза водобоязни еще не наступила. Взглянув в запотевшее зеркальце, я подняла руки и понюхала свои заросшие подмышки. Никакого запаха я не обоняла. Чьи подмышки, по примеру своего любимого нобелевского лауреата Шолохова, нюхает теперь муж? Тогда я стала тупо тереть себя мочалкой, лить на голову шампунь. Потом, схватив бритвенный станок, принялась начисто брить всё, что только было на теле — начиная от подмышек, кончая лодыжками. (За исключением прически, конечно!) Это было похоже на ритуальное действо, на таинство, на попытку превращения волчицы в женщину. Мне хотелось соскрести с себя не только волосы, но и кожу с мясом. К счастью, соответствуя рекламе, бритвенные лезвия действительно обеспечивали шелковое бритье. Я накинула халат и бегом вернулась к себе наверх. Я натерлась дезодорантом, понюхала подмышки. Пахло дезодорантом. Это меня немного успокоило. Стало быть, определенной логике мир еще подчинялся.

Дело в том, что мне ужасно захотелось общения. У меня был один близкий приятель-писатель, он сейчас как раз сидел в Москве, и я решила напроситься к нему в гости. Тем более что в настоящий момент, насколько мне было известно, он был относительно свободен, так как дочку, воспитанием которой был занят фактически круглый год, и которая была как раз ровесница моему сыну, отправил в престижный скаутский лагерь. Пусть считает меня хамкой, наглой, свихнувшейся идиоткой. Вообще говоря, мой приятель считал меня очень умной женщиной. Его, видимо, искренне удивляло, что в женщине есть что-то, кроме… Во всяком случае, он обожал со мной поговорить. Его идеей-фикс было самосовершенствование, путем возбуждения в себе и в окружающих правдивости. К тому же, по его собственному признанию, он был человеком верующим. Мы часто перезванивались, могли говорить по три-четыре часа в один присест. В это трудно поверить, но, оказывается, это возможно. То ли он тоже был со сдвигом, то ли решал какие-то свои проблемы. Может, то и другое. Со своей-то женой-бухгалтершей-аудиторшей ему, видно, и поговорить особенно было не о чем.

Предупредив хозяйку, что сегодня вернусь очень поздно или вообще не вернусь, я села на электричку и полетела в Москву. В электричке я всю дорогу размышляла об этом моем приятеле, которого я про себя называла господином N. Кстати, тоже большим почитателем Джона Леннона.

Иногда он казался мне пародией на литературного барина, глупым попугаем, у которого в голове полный кавардак. А иногда мне казалось, что я могла бы, как в свое время император Александр после беседы с Пушкиным, сказать про него, что только что беседовала с умнейшим во всей России человеком.

Когда-то мы крепко дружили все вместе — то есть я, мой муж и он. После ухода мужа он что называется взял мою сторону и теперь анализировал мою ситуацию, мои отношения с мужем с позиции сочувствия. Мужа, понятно, это бесило, даже глаза белели. Раз или два потом они еще встречались и, кажется, на идейно-эстетической почве расплевались окончательно. Муж на моих глазах даже вымарал телефон N. из всех своих записных книжек и не раз повторял, что ушел от меня именно потому, что, дескать, не собирается жить, как бедняга N., — а главное, помереть в одних и тех же замшелых четырех стенах; что N. вообще теперь должен ему дико завидовать. Что касается N., то, даже не будучи психиатром, он без колебаний диагностировал у мужа начало шизофрении, отягощенное запоздалым мужским климаксом. Со свойственной ему основательностью, порывшись в книгах и запасшись цитатами из последнего произведения мужа, он представил мне полное обоснование своей точки зрения — в синтаксическом и стилистическом аспектах. Такие мужнины бриллианты, как «Он смеялся голосом икающей выпи» или «Их взгляды били прямой наводкой, как по живому танку, лишенному брони» господин N. как раз считал наилучшей иллюстрацией своего диагноза.

— Этого так просто, с наскоку, не охватишь, — восклицал господин N., цитируя мужа и хватаясь за голову. — Такой метафоризм-метеоризм требует поэтапного осмысления. Попробуйте-ка представить человека, который смеется «голосом», причем не просто голосом, а голосом выпи, причем не просто голосом выпи, а голосом икающей выпи!.. Я уж не говорю про эти «бьющие прямой наводкой взгляды». Нужно иметь недюжинный художнический талант и фантазию, чтобы сначала нарисовать в своем воображении танк, а затем, мысленно лишив его брони, представить, что этот лишенный брони агрегат, еще и живой!

Не суди, да не судим будешь, думала я про себя.

— А чего стоят его смехотворные программные заявления! — кипятился господин N. — Вот, в авторском отступлении он прямо заявляет: «Бог — на небе, я — на земле!», А в другом месте признается: «Глисты Мальчиша-Плохиша сидели во мне задолго до моего рождения…»

В общем, суммируя и подытоживая, господин N. пришел к заключению, что это уже не банальная графомания, а явное умственное помешательство, мания величия. В этих и им подобных аутически-бредовых высказываниях моего мужа налицо нарушение мышления и расстройство сознания со всеми характерными признаками — причудливостью стиля, ассоциативной разорванностью нагромождаемых образов, герметичностью символов, злокачественностью неологизмов, включая галопирующее чередование острых фаз маниакальной Богоизбранности и депрессивного комплекса собственной неполноценности…

Боже мой, с кем нам приходилось жить!

Из уважения к господину N. я не возражала. Но про себя думала, что здесь обычная для литераторов ревность плюс борьба мужских самолюбий. К тому же, я всегда считала мужа гением, — во всяком случае, не меньшим, чем господин N. Последний, к слову сказать, был поклонником всяческих «высших социологий». Все у него выходили дегенератами и примерами бытового помешательства. Особенно, писатели, с их уверенностью в своем мессианском предназначении, параноидальным стремлением улучшить этот и без того прекрасный мир. И я, конечно, тоже. Со всеми прелестями садомазохистского комплекса. Это было очень обидно. Но я терпела. Кто знает, может быть, действительно не без того? Впрочем, господин N. отлично умел подсластить свои горькие пилюли. Себя он тоже анализировал, даже находил некоторые дегенеративные признаки, но было сразу ясно — лишь для виду, для отвода глаз, — а в глубине души дегенератом себя ничуть не считал. Куда там — гений и есть гений.

Так или иначе, все эти годы господин N. был для меня единственным спасательным кругом. Ему я звонила, стоя на балконе, глядя в манящую семнадцатиэтажную бездну или сидя в ванной с бритвой. Он меня действительно понимал, по-настоящему, искренне жалел. Я чувствовала это, ценила и уважала его, — настолько, насколько вообще способна Волчица ценить и уважать человека.

— А что, — застенчиво говорила я, — может, мне тоже взять да изменить мужу. Вот найду себе какого-нибудь банкира и заживу припеваючи… Где бы мне найти банкира, а?

— Не знаю, — бормотал он, косясь меня таким недоуменным взглядом, что я казалась себе похожей на чучело, не годное даже для того, чтобы пугать в огороде ворон.

Что касается книг господина N., то вот уж тот случай, когда произведения абсолютно непохожи на своего создателя! Он был автором нескольких необыкновенных, вселенских романов, настоящих подарков русской литературе, — известных, однако, лишь двум десяткам читателей, и, пожалуй, мог быть причислен к гениальным неудачникам. Откуда в нем эти загадочно-необъятные миры — ума не приложу? Он, конечно, давил на меня своим авторитетом, но я вполне допускала, что если литература как таковая вообще сохранится, то место классика ему обеспечено. «Все писатели делятся на две группы, — говорил он. — Одни считают литературу словесным поносом, другие — геморроем. Я же не принадлежу ни к тем, ни к другим…»

Иногда он казался мне фантастически свободным человеком (неудивительно, что любое ничтожество чуяло эту внутреннюю свободу за версту и заведомо проникалось к нему лютой ненавистью), а иногда — задерганным неврастеником, закованным в бесчисленные комплексы неполноценности. Перечислять его странности — о, для этого нужно запастись терпением! Невероятное сочетание самовлюбленности и самоиронии, замкнутости и откровенности, лицемерия и честности. Желчь и нектар в одном флаконе. То он казался милым Винни-Пухом, то был похож на угрюмого Степного Волка. Если только Степной Волк мог быть примерным отцом и семьянином. Как бы там ни было, Герман Гессе, по его собственному признанию, был его любимым писателем. Впрочем, у кого только он не был любимым писателем, тут же смеялся мой знакомый. Кстати, он-то и подбросил мне, женщине, идею — писать дневники по канве этого культового романа. Однажды, прогуливаясь со мной у книжного развала и вдохновившись неожиданной идеей, указал на книгу, которой зачитывался в молодости. «Вот, — воскликнул он, — если бы ты взяла и буквально переписала ее — от женского лица и, наполнив собственным опытом, — могло бы получиться любопытное, предельно откровенное произведение, принадлежащее перу женщины. Без обид, но ведь, кажется, вы, женщины, до сих пор не создали ни одного действительно культового, программного произведения, честного произведения, в основе которого лежал бы и стопроцентно женский образ и архетип. Великолепная мысль! Стебная Волчица! Хоть самому взяться за перо! Ей-богу, если в ближайшие пару месяцев ты не напишешь бестселлер, я сам засяду за книгу…»

Время от времени, поборов лень и барское отвращение к ремесленничеству, он тоже брался что-нибудь переводить. Ради денег. Мы частенько выручали друг друга финансами. Главным образом, конечно, я его. Сам-то он, будучи с издателями гордым и привередливым, последнее время гроша ломаного не мог заработать, вынужден был сидеть на шее у жены. Оскорблялся, тосковал из-за этого, бедный, ужасно. (Не то что мой муж; моего-то это ничуть не огорчало…) Каюсь, я не раз наступала (и вполне осознанно) на этот его больной мозоль — вынужденное паразитирование, — что, опять-таки, в очередной раз доказывало его правоту — насчет моего безграничного садомазохизма. То есть, с одной стороны, мне как воздух были нужны встряски в виде его горьких критических пилюль, а с другой, презирая саму себя, я мстительно затаивалась, чтобы, выждав удобный момент, побольнее укусить моего гордеца-сибарита. Например, многозначительно обмолвиться, что вот, мол, кто-то из знакомых предложил денежную халтурку в издательстве, а я, как назло, уже подписалась на копеечную работу. В его глазах тут же вспыхивала надежда: не предложу ли я выгодный заказ ему. Но, сделав паузу, я с вздохом признавалась, что, будучи в полной уверенности, что ему-то, большому писателю и мастеру, халтура ни к чему, переадресовала ее своему блудному мужу — может быть, в нем, наконец, проснется совесть и, подхалтурив, он и нам пришлет немного денежек.

Бывая в гостях у господина N., мы затворялись в его кабинете и, пока его жена смотрела телевизор и варила борщ, откровенно изливали друг другу то, что накопилось на душе. К слову сказать, сначала это меня жутко злило: что его жена так мне доверяет, как будто я не женщина, — но потом привыкла. Что ж, каждом монастыре свой уклад. К тому же, она была очень и очень неглупа. Иногда меня подмывало сказать ей, если не гадость, то какую-нибудь колкость. Господин N. шутил, что у них на кухне в двух попеременно гудящих холодильниках хранятся сердца соперниц, которых она с ним застукала. Но, при его желчности, я бы не удивилась, если бы в одном из холодильников обнаружилось тело какого-нибудь умерщвленного соперника-литератора, а в другом — голова несчастного. Господин N., между прочим, категорически это отвергал, уверяя, что способен расчленять и бальзамировать своих соперников разве что в своих произведениях.

Супружеский стаж господина N. был, страшно подумать, больше двадцати лет. Сущность своих отношений с женой на данный момент он определял просто и ясно — по Фрейду: оба партнера приходят к полноценной, счастливой гармонии лишь в том случае, если муж чувствует к себе со стороны жены «материнское отношение», а жена, в свою очередь, ощущает себя его «дочкой». Он, кажется, был убежден, что жена ему не изменяет. Я же, со своей стороны, такой полной уверенности не испытывала. Допоздна на работе. Банкеты с сослуживцами, и вовсе до утра.

Итак, с коробочкой фруктовых пирожных я остановилась у подъезда, не без зависти взглянув на окна писательского «гнездышка», робко позвонила снизу в домофон.

— Как ты там, жив? — как можно веселее поинтересовалась я, но вышло как-то уж совсем замогильно.

— Как тебе сказать, — растерялся он, запнувшись на полуслове, как человек, у которого под ногами прошмыгнула черная кошка.

— А я вот решила… в гости напроситься!

— Чудесно, милая, — ласково воскликнул он, распахивая дверь, — конечно, заходи! Прекрасно выглядишь.

— А ты как раз жутко бледный, — сочувственно покачала головой я. — Наверное, совершенно не бываешь на воздухе, бедняжка.

Какое всё-таки чудо и счастье, что в наше время и в нашем возрасте люди могут зайти в гости друг к другу просто так без звонка, по-русски, без всяких протокольных договоренностей!

Но мой визит с самого начала принял странное направление. В кабинете моя взгляд прилип к портретику-фотографии Джона Леннона в палисандровой рамочке с изящной надписью: «Джон — Живая Легенда». Не знаю почему, но на сей раз, вместо обычного умиления, этот потусторонний лик вызвал у меня тошноту. Передо мной было не лицо, а посмертная маска, которой ее обладатель прикрылся, чтобы не выдать своего презрения к современному миру — в частности, к этому писательскому кабинету, в четырех стенах которого самодостаточный, самодовольный писатель господин N., видимо, действительно намеревался рано или поздно отдать концы. («А в скольких стенах прикажете помирать? — юмористически улыбался хозяин. — В трех? А может — в пяти?..») Его жена выглянула поздороваться. Досконально знающая мою историю, деликатно она осведомилась о маме, о детях. Что я могла рассказать? Что последний раз, когда я приезжала к матери на дачу, где жил мой четырнадцатилетний сын, мне показалось, что попала в зону стихийного бедствия, где долго бушевали ураганы и цунами. Все вещи (тарелки, вилки, чашки, молотки, пилы, гвозди, штаны, кеды и так далее) были равномерно рассеяны по всему дому и по участку, подтверждая идею о том, что вселенная неизбежно стремиться к энтропии и хаосу. Маму я застала в огороде, обиравшую с кустов картошки колорадского жука. В нужном месте, свернутые пучком, лежали листочки со стихами моего мужа. Сын, несмотря на то, что был полдень, спал, свернувшись калачиком в ворохе пестрых одеял и накрывши голову подушкой. Хороший, очень способный мальчик. Рядом мерцал компьютер с какой-то брошенной посередине игрой. Между прочим, совершенно самостоятельно сын разыскал по интернету какой-то международный благотворительный образовательный фонд, списался с организаторами, с успехом сдал заочные тесты, получил приглашение за границу с проживанием не то в афро-американской семье, не то в интеллектуальной коммуне. Он уверял, что все нормальные ребята (хорошо еще не выразился «пацаны») знают, что в России делать нечего. Для поездки ему требовалось оплатить билет в один конец и официальное согласие родителей. Разве я имела моральное право отказать ему, и, возможно, тем самым поломать мальчику всю биографию? В конце концов — пусть решает отец, решила я. Должна же и на нем лежать какая-то ответственность? Кстати, моя старшая, совершеннолетняя дочь, насколько мне было известно, выходила замуж за какого-то невинно осужденного человека, с которым познакомилась по переписке. Ее идеалом была мать Тереза. Собираясь уезжать, чтобы быть поближе к избраннику, она уже паковала вещи. Что я могла с этим поделать? Ровным счетом ничего… Неудивительно, что в этот раз портретик «Живой Легенды» на меня подействовал таким угнетающим образом.

Сначала мы пили чай на кухне между двумя попеременно гудящими, достопримечательными холодильниками. Господин N. с обычной своей горячностью, ухватившись за какой-то случайный предлог, с пол-оборота переключился на любимую, так или иначе варьировавшуюся в его словесных импровизациях тему: благородное вселенское одиночество талантливого писателя на фоне окончательного разложения русской культуры.

— Смотри, — восклицал он, кивая на телевизор, — сегодня за утренним кофе я краем глаза ухватил какую-то передачку. Там разоблачали очередные аферы с так называемыми патентованными лекарствами. Всё просто как палец. Не нужно ни серьезных научных исследований, ни многих лет работы. Сенсационные панацеи. Разливают по пузырькам водопроводную воду, бухают огромные деньги в рекламу, а потом в качестве новейшего революционного препарата продают по баснословной цене зомбированным рекламой обывателям. Вот, дескать, по ком тюрьма плачет… Но, что самое любопытное, переключаюсь на другой канал, а там, в телемагазине — рекламируют тот же самый фантастический эликсир. Ученые, академики, а также бывшие неизлечимо-больные, чудесно исцелившиеся, взахлеб расхваливают уникальный препарат. Тут же телефоны и адреса для покупателей. Я, признаюсь, и сам вполне мог бы попасться на эту удочку… — качал головой он. — А между тем, нечто подобное происходит и во всех других областях. Нынешних авторов и книги готовят и продают по тому же рецепту — как пузырьки с водопроводной водой! Хорошо еще, если более или менее чистой, а не с гепатитом и холерой… Современная литература — сплошное надувательство!

После чая мы как обычно уединились у него в кабинете. Я поинтересовалась, не мог бы он одолжить мне пару тысяч, пока я не получу из издательства. Он немедленно вскочил и вышел взять денег у жены. Вернувшись и молча вложив мне в руку деньги, господин N. продолжил прерванную мысль о современных литературных фальшивках, которую ему, очевидно, не терпелось развить.

— Ты скажешь, — воскликнул он, — ничего удивительного, так было всегда… Действительно, с одной стороны, казалось бы, мошенничество старо как мир. Но с другой — если учесть революцию в средствах массовых коммуникаций, глобализацию и тому подобное, — мы увидим, что на этот раз оказались в ситуации небывалой, исключительной. Все сферы жизни, все мыслимые и немыслимые ниши забиты такими подделками. Будь то промышленность или кустарные промыслы, официальная культура или андеграунд. В лучшем случае, вся наша жизнь одно гигантское плацебо. И никакими законами и постановлениями этого не остановишь. Когда все сводится к жонглированию словами, этим любимым инструментом дьявола, лазейка всегда найдется. У обыкновенного человека нет ни времени, ни возможности искать настоящее — ведь это все равно, что искать иголку в стоге сена. Другим словами, еще немного — и проблема идентификации истины будет заключена в экстремально узкие рамки. Плацебо истины. А, каково?! Проверить истинность того или иного явления можно лишь ценой своей собственной жизни, на своей собственной шкуре. Мы имеем дело с реальностью, которая, по большому счету, не зависит ни от усилий отдельных личностей, ни от общественного устройства, ни от нравственности с моралью. Ситуация, о которой первые экзистенциалисты, могли лишь мечтать!.. Уникальная ситуация! Тут мы приходим к развороту проблемы в серьезную богословскую плоскость. Оказавшемуся один на один с миром, где правит дьявол, предоставленному целиком и полностью своей свободной воле, современному человеку предоставляется возможность в полной мере испробовать и оценить справедливость идеи Божественного Провидения! Ох, недаром святой Иоанн Богослов пророчествовал, что настанет время, когда со всех сторон нам будут кричать в уши: «Там Христос!.. Здесь Христос!..» Не ходите, не ищите…

В таком духе господин N. мог разглагольствовать часами, и обычно его рассуждения, как игра языков пламени или плеск водопада, оказывали на меня почти психотерапевтическое, эмоционально-расслабляющее воздействие — относительная, но все-таки замена моему ушедшему супругу. По крайней мере эрзац-замена разглагольствованиям мужа. Даже почудились его лекторски-параноидальные интонации. У мужа была своя теория. Он считал, что мир это, грубо говоря, колесо со спицами, упиравшимися к коммунистическо-христианский идеал, а его общественно-политическая устойчивость есть постоянно трансформирующий геометрический объект, вроде трапеции, эволюционирующий от треугольника до прямоугольника и обратно. Плохо то, что, в отличие от сноба господина N., муж спешил изложить эту свою теорию всякому встречному и поперечному. Неловко было видеть, как люди смотрят на него при этом.

Словно почувствовав, что я использую его подобным психотерапевтическим образом, господин N. с едва заметной досадой поморщился (вероятно, ему стало немного обидно, что он, в некотором смысле, в качестве резиновой куклы мечет бисер перед той, которой было бы достаточно «треугольников и трапеций») и резко переменил тему. Ни с того, ни с сего вспомнил о подборке моих стихов, которую я ему прислала несколько недель назад и о которой он до сих пор помалкивал. Удивительная память. Педантично и аргументировано, строчкой за строчкой, с доброжелательной, но оттого еще более обидной снисходительностью он в пух и прах разнес мои бедные поэзы. Дружески. Абсолютно справедливо. За беспросветно упаднические интонации. За дегенеративно-суицидальные наклонности. За поклонение тому же языческому божку. Так, наверное, побивали камнями грешников праведные и богобоязненные древние иудеи. От обиды меня потемнело в глазах. Едва не плача, я наклонила голову, чтобы он не заметил моего состояния.

— Но самое интересное, — продолжал он, — я вдруг увидел, что по стилю и языку твои стихи стали чрезвычайно напоминать тексты твоего супруга. Да-да, если разобраться, ты ужасно похожа на своего мужа! Точная копия. Так сказать плоть от плоти. Кстати, умственное помешательство, как известно, заразно. Если запереть нормального человека в одной палате с шизофреником, через месяц он тоже сойдет с ума. А ты жила с ним целых восемнадцать лет. Не удивительно, что пропиталась его соками насквозь…

Мне казалось, что то и дело называть мужа душевнобольным — не только в высшей степени несправедливо, но, по крайней мере, жестоко. Впрочем, то, что я чувствовала, лишь подтверждало правоту господина N. Он как всегда был прав. То есть, когда он проходился по мужу, мне действительно казалось, что он топчет мои самые дорогие святыни.

— Ты прав, — промолвила я, пряча глаза, из которых вот-вот были готовы закапать слезы. — Спасибо. Как будто я сама не знала, что я бездарность, ничто…

— Всё, что я сказал, — с характерной для него деликатностью поспешно оговорился он, сдабривая пилюлю, — это, как говорится, не утверждение, а только гипотеза. К тому же, мое сугубо частное, всего лишь субъективное мнение…

Протяжно вздохнул. У него на лице было написано, что про себя-то уверен, что я не в грош не ставлю его критику и, конечно, останусь при своем мнении, что мои жалкие стишки — вершина мировой поэзии.

Мы немного помолчали.

— А знаешь, — сказал он, — мне иногда кажется, что твое единственное спасение, чудесное и радикальное исцеление возможно только в одном случае. Если бы твоего божка, который предал тебя и бросил, вдруг на время прогнали оттуда, где пригрели сейчас, и он бы снова вернулся к тебе. Вернулся бы он, естественно, как ни в чем не бывало. Как Улисс из странствий. Со всеми своими запахами — старыми и вновь приобретенными. Ты бы немного пожила с ним — вот когда бы для тебя наступил настоящий ад: прислушиваться к каждому шороху, вздрагивать от каждого телефонного звонка, мучиться ревностью во всякое его отсутствие!..

Совершенно уничтоженная, эмоционально задавленная, я продолжала молчать. Уж лучше бы мне провалиться сквозь землю. Если бы муж вернулся, я бы, наверное, до смерти замучила его в постели — столько во мне за все эти месяцы накопилось нерастраченной энергии.

И тут мой взгляд опять упал на портретик Джона Живой Легенды. Меня озарила крамольная мысль. Почти открытие. Вообще-то, я просто хотела сменить тему, — мы и так до неприличия углубились в мою супружескую жизнь, — и, как в гипнозе, задумчиво проговорила:

— Всё-таки как-то странно: на одной полочке у тебя стоят православные иконы Иисуса Христа, а на другой — портрет Джона Леннона…

— Ну и..? — недоуменно дернул плечами господин N. — Что ж тут странного?

— Ты же сам говорил, что нельзя служить двум господам одновременно!

— Это не мои слова — так в Евангелии написано.

— Ну вот! На одной стене у тебя Спаситель мира, а на другой — рок-идол, откровенный антихрист. По крайней мере записной богохульник, воинствующий сатанист. Нелогично как-то.

— И это ты о человеке, — обиженно закудахтал господин N., задохнувшись от негодования, — который, может быть, впервые за две тысячи лет с такой убедительностью провозгласил на весь мир, что всё, что нам нужно это любовь! А значит, привел к добру и любви миллионы и миллионы людей!

Господин N. сходу принялся сочинять целую теорию, из которой ослепительно ясно следовало, что тернистый путь Джона, сродни пути святого Павла, а сам Джон — чуть ли не мученик. Не говоря уж, что умер насильственной смертью, что его убил одержимый бесами явный маньяк. То есть по всем канонам это освободило его от всех грехов. Практически сын человеческий. Мол, он лично знает одного старого битломана, ставшего на фундамент твердой православной веры и теперь, якобы, сделавшегося монахом и звонарем, благоговейно вызванивающим на колоколах: «Всё, что нам нужно, это любовь!..»

Однако я упорствовала, доказывая свое, хотя сама так не думала, а скорее, уже была на стороне господина N. Ему было меня отчаянно жаль. У него на лице было написано, что, пожалуй, такие тупицы, как я и мой муж, и погубили культуру с литературой, а не какие-то там подделки и мошенничества. Еще ужаснее было то, что я продолжала твердить, что нельзя служить двум господам одновременно, что его душа расколота похуже, чем у моего мужа, которого он так походя записал в шизофреники и графоманы.

— Вовсе не походя, милая! — в отчаянии крикнул он. — Вовсе не походя! Пойми, я и теперь пытаюсь избавить тебя от черной кармы!

— Что-то не сходится у тебя в твоей вере, не так ли? — горько усмехнулась я, не слушая его.

У господина N. даже челюсть отвисла.

— Давно хотела тебе это высказать…

Последняя фраза была уж и вовсе гадкая, бабья. Особенно, если учесть, что ничего такого я ему не собиралась говорить — ни давно, ни недавно. Как будто господин N. и правда был мне мужем или любовником. Не говоря о том, что какой-нибудь час назад заняла у него денег. Волчица затравленно завыла и бешено заметалась. Но об этом было известно только мне.

Потом я вдруг запнулась, меня затрясло, и у меня из глаз ручьем полились слезы.

Господин N. был до того обескуражен, искренне расстроен, что тут же принялся на все лады клеймить себя самого: что он, дескать, и плохой человек, и плохой отец, и семьянин плохой, и христианин. А я для него всегда была примером доброты, любви, верности, ума, и что вообще он мне многим обязан.

Ах, как я сочувствовала ему в этот момент! Но, что удивительно, чувствовала, как будто меня саму разрывает на части. Я что-то бессвязно бормотала, не в состоянии найти верные слова, не в силах поймать его на лжи, которую чувствовала не только в излагаемых им аргументах, а во всем его личности. Как же я себя ненавидела! Я его благодарила, готова была ему руки целовать, а в горле у меня клокотала желчь. Снова моя душа раскололась на две непримиримые части — женщины и волчицы. Особенно гадким в эту минуту казалось волчице это чужое супружеское гнездышко, где ежедневно свершались пошлые мещанские совокупления.

К счастью, уже через минуту мне удалось взять себя в руки. Я промокнула платочком слезы. Оба расстроенные, мы снова умолкли, и некоторое время смотрели в окошко, за которым сонно трепыхались московские тополя. Разве господину N. было известно, что такое умирать каждую ночь? Мне вдруг стал безразличен наш спор. Тем более что я не сомневалась — как бы он себя не клеймил позором, в глубине души сознавал, что он почти ангел, почти готовый памятник самому себе.

Словно прочтя мои мысли, господин N. простодушно признался, что именно так он себя и ощущает.

— Что же мне делать с этим внутренним памятником? — кокетливо улыбнулся он, — Что же мне делать, если я действительно чувствую себя невинным ангелом?

И перекрестился. Нам обоим было ужасно неловко оттого, что мы так злы друг на друга, но не находим в себе решимости друг другу это выразить.

— Мне пора, — соврала я. — Как раз сегодня пришла срочная работа, какие-никакие деньги, опять придется сидеть всю ночь…

— Извини, — кисло сказал господин N., — жена не сможет выйти к тебе попрощаться, она уже легла спать.

Как отвратительно было волчице это позорное человеческое лицемерие!

В полуобморочном состоянии я поскорее выскочила на улицу, чтобы ему из вежливости не пришлось чмокать меня на прощанье в щеку. Ну вот, я уже не могла бывать даже в доме деликатнейшего и терпеливейшего господина N., — а ведь он был последней ниточкой, связывавшей меня с миром людей, последней живой душой, которая отзывалась на мои стоны!

Мне казалось, что я бежала долго, но, упав в парке на скамейку и увидев бронзового идола Руставели, поняла, что всё это время лишь бессмысленно металась по району. Низ живота свело мучительной болью. На соседних скамейках расположились бомжи и явно наркоманящая молодежь. Жуткого вида мужчины и женщины. Но и они составляли пары. Любились, ласкались. Я смотрела на них с завистью и отвращением. Я была бы рада причислить себя хотя бы к этим человекоподобным, но, увы, мой волчий генокод не позволял мне затесаться даже среди этих отбросов человеческого общества. Изящный и одухотворенный Руставели, как заоблачный идеал поэта и человека, едва просматривался, оплетенный, как лианами, горячими, сверкающими лучами заходящего солнца. Витязь в Тигровой Шкуре. Шкуру, естественно, содрал с какой-то бедной тигрицы. А где-то на другом конце Москвы жил-поживал его собрат-поэт, освежевавший меня. Витязь в Волчьей Шкуре.

В дорогу, в дорогу! Я поймала себя на том, что прощаюсь с жизнью, как прощается с мужем ни во что не верящая солдатка, не видящая впереди ничего, кроме трагического исхода. Мир в моем спутанном сознании был подобен нескончаемому грохочущему камнепаду. Если бы в этот момент кто-нибудь сунулся ко мне с утешениями, вроде экклезиастового «всё пройдет…», со мной бы, наверное, случилась истерика.

До последней электрички, я долго ходила по городу, несколько раз покупала мороженое, съедая его не чувствуя вкуса. Я бесповоротно решила убить себя. Сегодня же! Приду домой и просто, банально отравлюсь. Домой, то есть, в мое последнее убежище — съемную дачную светелку. Как бы ни толковал это психоанализ, теперь казавшийся одним из глупых и милых увлечений юности, когда девушку-русалочку так манили игры разума и пиры ума. Вот только перед хозяйкой неудобно. Всё-таки я еще не мертвец, не имущий сраму. В конце концов, можно уйти куда-нибудь подальше, куда-нибудь на другой конец поселка, в овраги, за мусорную свалку, где меня, уже мертвую волчицу, наверное, будут рвать бродячие собаки… Впрочем, это промелькнуло у меня в голове лишь мимолетно, — я не могла ни рассуждать, ни думать. Только чувствовала себя так, словно круг вокруг меня сужается, — и куда бы я ни пошла, окажусь наедине со своими таблетками. Отовсюду на меня надвигался, теснил этот черный, как болотная жижа, кошмар, не оставлявший никакой надежды. Что мне стоило, к примеру, где-то задержаться, замешкаться, опоздать на последнюю электричку? Но это были бесполезные увертки-ухищрения. И вот я уже бежала по пустым, полутемным вагонам электрички, холодея от страха, что ко мне пристанут какие-нибудь пьяные уроды-садисты, пока, наконец, не достигла первого вагона, куда набился хоть какой-то народец, и присела на лавку. От каждого проблеска за окном мое сердце сжималось от тоски, подобной той, которую должен испытывать приговоренный к смерти, видящий во всем неумолимо приближающий рубеж. Не помогало даже то, что еще недавно казалось таким умиротворяющим и спокойным: ведь мне предстояло просто закрыть глаза, заснуть и не проснуться… И, словно пытаясь представить себе, как это будет (своего рода адаптация?), я действительно закрывала глаза, даже старалась заснуть (а вдруг проеду свою роковую станцию?). Но когда в дело вмешивается судьба, бесполезно упираться: время пролетело, как одна секунда, объявили мою остановку, и я высадилась на перрон.

Ночное небо уже совершенно потемнело. Маленькая и прозрачная, словно слеза, луна сиротливо отсвечивала среди крупных, хищных звезд. Немногочисленные пассажиры, сошедшие вместе со мной с электрички, неслышно, словно ежи, расползлись в ночь и исчезли за заборами. Городок и дачные поселки погрузились в синеватый августовский туман. Лишь кое-где светились окошки. Я едва волочила ноги. Живот скрутило так, как будто разом воспалились все мои застарелые кисты, швы и спайки. Про боль в виске я уж и не говорю… Вдруг наискосок за глухими лотками рыночной площади, стал выкручиваться знакомый переулок. Фонарные столбы разгибались, словно кто-то принялся считать на пальцах. Я увидела разбитые тротуары, мостовую, а также опутанную листвой старую чугунную ограду. Мне сразу припомнились слова рыжей бабы-лотошницы: «Если невтерпеж, приходите попозже…» В глубине переулка ярко и пестро вспыхнула вывеску заведения «ВСЕ СВОИ». Не раздумывая ни мгновенья, я бросилась туда.

У входа в заведение было припарковано десятка полтора автомобилей, в том числе весьма шикарных иномарок. Дверь в ресторанчик широко распахнута, но, пролетев по инерции до порога, я испуганно остановилась. Из забитого народом зальчика гремела музыка. Особенно меня впечатлило, что швейцар, который днем был одет в выцветшую и довольно поношенную униформу, теперь наряжен в костюм с серебряными галунами и аксельбантами, похожий на маршальский мундир. Чуть приподняв фуражку и улыбнувшись так, словно мы были знакомы сто лет, он галантно молвил:

— Прошу вас, дама, здесь все свои…

— Благодарю вас, — запыхавшись, пробормотала я и, втянув голову в плечи, робко шагнула внутрь.

Публика подобралась самая разношерстная. Стриженные под полубокс молодые бандиты, одетые, словно олимпийская сборная, в спортивные костюмы и кроссовки, их расфуфыренные подруги, совсем девчонки, юноши в дорогих и изящных легких костюмах и туфлях, по виду мелкие менеджеры, кавказцы в кожаных пиджаках при золотых цепях, респектабельного вида седовласые пожилые дядки. Затесалось даже несколько явных дачников — загорелые, в шортах и футболках. Но больше всего, как мне показалось, было дачниц постбальзаковского возраста, вроде меня. Словом, яблоку негде упасть. В первый момент у меня даже возникло чувство, что тут какое-то недоразумение, что я пробралась сюда «без билета», и меня сейчас за шкирку выбросят на улицу. Однако никто не обратил на меня никакого внимания. Я стала протискиваться между столиками к бару, где, впрочем, тоже не было ни одного свободного места, — я решила глотнуть минералки, прежде чем продолжить свой скорбный маршрут к конечному пункту назначения — оврагам за мусорной свалкой. Тут мой взгляд упал на красивого молодого человека в серых джинсах, желто-красной английской тенниске и мягких замшевых мокасинах, который сидел нога на ногу в углу за столиком у стены. Белокурый, необычайно аккуратно подстриженный, и с крохотной булавкой в левой мочке уха. Он открыто и весело смотрел мне прямо в глаза. Вдруг он привстал и, приглашая, приветливо помахал рукой. Я увидела, что рядом с ним есть свободный стул.

— Можно я присяду? — прошептала я одним губами.

— Сделайте одолжение, — усмехнулся он, но, присмотревшись ко мне повнимательнее, сочувственно покачал белокурой головой и предупредительно придвинул мне стул со словами: — Как это вас сюда занесло?

— Да, — раздавлено кивнула я, зачем-то взглянув на свои наручные часики, — вообще-то мне уже положено быть совсем в другом месте…

Он чуть прищурился, в его голубых глазах мелькнуло понимание и озабоченность. Но уже через секунду он снова весело улыбнулся и негромким бархатистым голосом, от которого на меня так славно веяло безмятежностью молодости, произнес:

— О, женщины, забегут на огонек, хотя знают, что должны спешить в другое место!

— Честно говоря, я предпочла бы там вообще не оказываться…

— Ну так, в чем же дело, оставайтесь здесь! Только сначала отправляйтесь в дамскую комнату, почистите перышки, припудрите носик. — Он протянул руку и поправил на моем лбу прядку волос. — А я пока закажу вам что-нибудь выпить. Как насчет шампанского?

— Лучше просто белого сухого, — смущенно пробормотала я и, поспешно порывшись в сумочке, положила на стол деньги.

Чуть приподняв бровь, он продолжал рассматривать меня — не то покровительственно, не насмешливо. Мои босоножки успели запылиться, а блузка и юбка и подавно превратились в тряпки.

— Ну и видок! Непохоже, что вы собирались в ресторан…

Покраснев до ушей, я развернулась и пулей вылетела в туалет. Поплакала, умылась, покурила, подкрасилась. Кажется, пробыла там целую вечность. Наверное, он давно уже исчез. И это, наверное, было бы к лучшему. Судя по своему отражению в зеркале, ничем особенно эстетичным мне нечем было порадовать публику. Однако, выйдя в зал, я жадно бросилась искать его взглядом. Слава Богу, он был на месте. Я села, и он посмотрел на меня так, словно вот-вот погладит по головке. Отпив из протянутого бокала вина со льдом, я закусила какой-то ароматной штучкой на шпажке.

— Вот и умница, — улыбнулся мне собеседник. — Редко встретишь такую послушную женщину. Вы, наверное, вообще очень покладистая.

— Только на первый взгляд, — вздохнула я.

Не рассказывать же ему так сразу про мою Степную Волчицу.

— Так я и поверил! Вы, наверное, из тех женщин, которые надумывают себе Бог весть каких ужасов, а после сами не знают, как с этим жить. А на самом деле — мягкие, пушистые… — Он звякнул бокалом о мой бокал, а когда я выпила, протянул мне еще одну шпажку. — Нравится?

— Вкусно. Что это?

— Копченый гавайский таракан… — Я едва не поперхнулась. — Шучу, шучу, — улыбнулся он. — Копченый угорь с креветкой… А впрочем, разве вам не все равно, если уж вы решили наглотаться таблеток, чтобы заснуть и не проснуться?

Странно, когда он это сказал, я даже не вздрогнула. Ни напряжения, ни обиды. Только почувствовала себя нашкодившим ребенком, которого ждет наказание. Что же теперь — он меня отшлепает?

— Я и сама удивляюсь, — откровенно призналась я, начиная чувствовать легкое опьянение, — но не все равно.

— Значит, врут инженеры человеческих душ, как всегда, утверждая, что тем, кто идет на смерть, безразлична жизнь.

— По-моему, совсем наоборот. В такие моменты человек ненавидит жизнь и, в то же время, любит ее как никогда, но только она ему никак не безразлична.

— Совершенно с вами согласен. Жизнь, скорее, безразлична тому, кто привык к ней, как старым тапочкам, живет себе поживает, а на самом деле о ней, о жизни, давно позабыл, вообще ее не замечает. Это дело обычное, проще простого.

— Не скажите, — задумчиво возразила я. — Разве возможно — вообще не замечать жизнь? Особенно, когда она превратилась в сплошную боль.

Он недоуменно приподнял брови.

— Вам что, сейчас больно?

Я была готова горячо закивать, но, мысленно ощупав себя, вдруг обнаружила, что и в самом деле чувствую себя вполне сносно, Даже очень неплохо. От мигрени в виске не осталось и следа. Болезненные спазмы утихли. Более того, я чувствовала внизу живота приятное тепло.

Может быть, он какой-нибудь народный целитель или гипнотизер?

— Видите, стоило немного встрепенуться, припудрить носик, и жизнь снова покатилась по своим рельсам, словно и не было никаких проблем. Погодите, вот мы еще с вами пойдем и спляшем!

«Спляшем»? Меня покоробило. Не народный целитель и не гипнотизер, а самый настоящий извращенец или маньяк — вот он кто!

— Или, может быть, вы полагаете, — продолжал он, весело сощурившись на меня, — что все, кому придет в голову с вами потанцевать — либо извращенцы, либо маньяки?

— Знаете, — неожиданно для себя рассмеялась я, — даже если бы кому-нибудь просто пришла охота надо мной посмеяться, выставить на посмешище, заставив плясать, я бы, дура, конечно, ничего не заподозрила.

— Значит, потанцуем.

— Я не то имела в виду. При всем моем желании, я бы на это все равно ни за что не отважилась. То есть мысленно, в мечтах я много раз видела себя танцующей, и в свое время мне ужасно хотелось научиться классно танцевать — рок-н-рол, твист, шейк. Честно говоря, я вообще танцевала лишь пару раз в жизни. Один раз в пионерском лагере с подругой. А другой — с мужем на нашей свадьбе. Я ведь, понимаете ли, невероятно синий чулок.

— Ого! Тогда да. Тогда нужно начинать с медленных танцев. Не то, начав с быстрого, вы не сможете остановиться, пока не натанцуетесь до упаду. Для того чтобы танцевать — вообще ничего не требуется — кроме желания и воображения. А если быть точным, то и одного желания достаточно.

— Вот желания-то у меня как раз и нет, — солгала я, отводя глаза.

— Ай-яй-яй! — укоризненно покачал головой он. — Вы же всегда ненавидели вранье! — Ай-яй-яй! — довольно язвительно и неприязненно повторил он, кажется, начиная во мне разочаровываться.

Что ж, опять-таки, это и к лучшему: мне давно было пора в мои овраги.

— Вы что, зануда?.. Вас, наверное, и школе, — сказал он, — называли не иначе, как прокурором?

Мне снова сделалось не по себе, потому что в школе ко мне действительно приклеилась кличка «прокурор» — до того страстно я ненавидела неправду и разоблачала ложь. Да кто он такой?.. Я возмущенно подняла на него глаза, решив про себя, что выдержу любые насмешки, но с удивлением увидела, что меня встретил мягкий, кроткий, почти нежный взгляд его глаз — синих, как порох, который я однажды видела, когда отец разбирал пистолетные патроны, зачем-то вытрясал из них порох маленькими горками на лист бумаги, а затем снова собирал патроны. Ну да, некоторое время у отца было «личное оружие», которое он потом, конечно, сдал…

И опять мне сделалось стыдно, словно я была девочкой, которую старшие уличили в чем-то неприличном. Пусть меня накажут, это даже хорошо. Я и сама терпеть не могла лицемерия… Как зачарованная, я смотрела на него, стараясь вспомнить, где я могла видеть эти глаза, эти золотистые, по-Есенински кучерявые волосы? Кажется, он напомнил мне Илюшу Берёзина, мальчика, в которого я была влюблена в пионерском лагере, так мечтала пригласить на танец, или чтобы он меня пригласил, а вместо этого танцевала с моей глупой и некрасивой подружкой Катькой Шумейкер, которая мастурбировала по сорок раз на дню… Впрочем, нет, Илюша-то был рыженьким и пухленьким, а этот — худощав и белокур. Тогда кого?… Словом, я не могла ухватить за хвостик ускользающее воспоминание детства.

— Я не зануда, — в отчаянии сказала я. — Я мать двоих детей. Пока муж не ушел, у нас была прекрасная семья. Я писала стихи. Ужасно много работала. У меня просто не было времени танцевать.

Он протянул руку и действительно ласково погладил меня по голове. Сколько ему лет? 35?.. 30??.. 25???.. Или того меньше? Я ничего в этом не смыслила.

— Вы хотите сказать, что мать двоих детей, поэтесса и работяга не может быть занудой?

— У меня и так отвратительно на душе! — взмолилась я. — Я бедная женщина, которую бросил муж. Я брошенная жена. Да еще вы меня распинаете.

— Это вы-то брошенная жена? — ничуть не сжалившись, рассмеялся он мне в лицо. — А по-моему, вы сами давно плюнули на мужа. Да и как могло быть иначе, если в постели он стал похож на мертвеца, а в быту годился разве на то, чтобы им, как тем же покойником, забор подпереть.

— Нет, вы не правы, — пролепетала я. — Он был хозяйственный, добрый, заботливый. К тому же, очень талантливый человек.

Но он меня и слушать не хотел, отмахнулся.

— После тридцати лет ничего, кроме газет не читал, зато хотел весь мир научить истине. Сутками просиживал за компьютером, заигрывался, как ребенок, или в гараже с машиной. А когда напивался, то и вовсе превращался в малахольного. Как, собственно, большинство мужчин. Но вы продолжали жить с ним — вот что мерзко…

— Я была с ним счастлива! — в ужасе прошептала я.

— О, большое счастье — совокупляться с трупом, вести беседы с зомби, вещающим исключительно о коммунистах и демократах, возвращаться из гостей с пьяным дураком! Готов поспорить, вы ему даже не наставили рога, героическая женщина… Ладно, о вашей прошлой жизни мы еще поговорим, а пока давайте выпьем за вашу будущую жизнь!

Я вдруг обнаружила, что он держит меня за руку (ничего особенного, просто хотел успокоить), но отчаянно боялась, как бы он и правду не потащил меня танцевать на пятачок сбоку от барной стойки, где как угорелые скакали какие-то мужчины и женщины. Я вполне допускала, что он какой-нибудь сексуальный извращенец. Мне казалось чем-то невероятным, чтобы ко мне, старой кляче, вязался этот чудесный молодой человек. Однако это предположение не только не вызывало у меня отвращения или настороженности, наоборот, мне в голову лезло всё то, что я видела и читала о сексуальных извращенцах (а переводила я в свое время массу порнухи) и на какие фокусы они способны. Я смотрела на его улыбающиеся губы, на широкие плечи, на длинные чуткие пальцы с чистыми розовыми ногтями и сама удивлялась своим мыслям и чувствам. Я не видела никаких причин, чтобы не хотеть ему подчиниться. Больших трудов мне стоило высвободить свою руку из его руки. Дрожащими пальцами я извлекла из сумочки сигареты, предложила ему, но он покачал головой и предложил мне свой серебряный портсигар, потом щелкнул зажигалкой, и мы закурили.

— Попробую отгадать, как вас зовут, — промолвил он.

— Вы, часом, не экстрасенс?

— У вас должно быть волевое, я бы сказал героическое имя…

— Меня зовут Александра, — опережая его, поспешно выдохнула я и невольно поежилась. Не хватало мне еще чудес чревовещания.

— Вам подходит, — кивнул он. — Кстати, героев должен кто-то направлять. Иначе они наломают немало дров своими подвигами. Неужели у вас действительно нет любовника?

— Я похожа на женщину, у которой есть любовник?

Он еще раз критически оглядел меня и медленно покачал головой.

— За мной однажды ухаживал один тихий, пожилой историк, старый холостяк, живущий с мамой. Мы с ним пару раз гуляли на Воробьевых горах. Но, думаю, глядя на меня, он в конце концов побоялся угодить в лапы нимфоманке-некрофилке, прямо там — на Воробьевых горах… — неловко пошутила я.

— А сегодня? — поинтересовался он. — Когда я вас увидел, то сразу подумал, что у вас вышла большая семейная ссора или жуткая размолвка с любовником.

— Ничего от вас не скроешь. Все-то вы замечаете. Только не с супругом и не любовником. Это трудно объяснить. В общем, я дружу с одним писателем, который всегда считал, что дружба между мужчиной и женщиной — нонсенс… Не стоило мне сегодня вообще к нему ходить. Я и шла-то к нему, потому что некуда было идти, кроме как…

— В овраги, — подсказал он.

— Ну да, в овраги, — удивленно кивнула я, чувствуя необычайно приятное тепло и негу во всем теле, а в голове, помимо вселенского черного мрака, что-то вроде отдаленных вспышек-зарниц, словно в преддверии сотворения мира. — Разве я успела о них обмолвиться?

— Да, как-то мимоходом. Ну так, что там с вашим приятелем-писателем?

— В общем, он большой поклонник Леннона. У него и в кабинете есть его портретик. Вот он-то, этот портретик, меня и разбесил.

— Джон Леннон? Это, которого застрелили, из ансамбля «Битлз», что ли?

— Вы опять смеетесь? Я выгляжу такой безнадежной идиоткой, да?

— Ладно, ладно, шучу. Обиделась, знать, шутка удалась. С вами одно удовольствие пошутить. Знаю, слышал, конечно. У меня им еще родители увлекались… Извините, перебил. Так чем, говорите, вас Леннон разбесил?

— Не Леннон, а этот портретик. То есть не портретик, а то, как он смотрел из рамочки на моего приятеля-писателя, на всю его жизнь, жену, квартиру, обстановочку, два холодильника на кухне… А главное, на икону Иисуса Христа на противоположной полочке. Всё это показалось мне вопиюще неправильным. А мой приятель, хороший, богобоязненный, не только не замечал этой неправильности, а наоборот, пытался возвести ее в принцип, и при помощи этого принципа судил меня, моего мужа, своего бывшего друга, весь мир, да и себя самого тоже… Я, наверное, чушь горожу. Вы не понимаете…

— Отлично понимаю. Валяйте дальше.

— У него это во всем — принцип как скальпель. Резать правду-матку, искать истины. Не меч, говорит, я вам принес, но скальпель. Бог с ней с истиной, в самом деле! Хоть бы себя пожалел. Иногда на него на самого просто жаль смотреть — так умучил себя своей истиной. Это как какой-нибудь доктор Менгеле — искренне никак не мог взять в толк: как же так — чтоб ради науки немножко людишек не покромсать. А ведь сказано, написано же, что истина есть Бог, истина у Бога. То есть Богу и принадлежит раз и навсегда. И не стоит так уж гоняться за ней. Тем более при помощи скальпеля потрошить души. Может быть, это даже лучше, если чего-то не знать. Писатель-то обязан это понять. Гоголь-то, к примеру, понял: нельзя по России, по самому себе ножиком; сделал единственно правильный вывод, обуздал страсть к истине, принял крутые меры… Вы меня понимаете?

— Крутые меры? Что ж тут не понять. Стало быть, вы плюнули этому вашему писателю в физиономию, обругав фарисеем и книжником? Выцарапали ему глаза?

— Нет, конечно. Просто убежала, как побитая собака.

Он подлил вина, и мы снова выпили. Закурили еще по одной сигарете, на этот раз из его портсигара.

— А бежать-то вам, как оказалось, некуда, — улыбнулся он. — Кругом сплошное разорение. Нет норки, куда можно было бы забраться, свернуться калачиком, заснуть, провалиться в небытие. Разве что в оврагах, наглотавшись таблеток. Б-р-р, какая скука!

— Знаю. Только что поделаешь? Я ведь теперь никому не нужна. Теперь у всех своя жизнь.

— А вам-то самой кто-нибудь нужен? Что-нибудь нужно? Откуда вы вообще взяли, что женское счастье — в том, чтобы медленно распухать, как замешанная квашня? Всю жизнь вы приспосабливались к одноклеточному существованию, внушая себе, что нет большей радости, как просто дышать, радоваться солнышку.

— Наверное, вы правы. Но я всегда думала, что мы с ним живем одной жизнью, радуемся одним радостям. Муж так и говорил: мы срослись, стали, как пальцы на одной руке: один болит — и другому больно. А оказалось…

— Ха! «Срослись, как пальчики»! Вот чепуха! В результате, надо полагать, больно оказалось только вам… Героическая женщина, забыв себя, вы отдавали всю себя — все силы, всю душу — мужу, детям, родителям, а они, понятно, хотели жить только своей жизнью, на вашу жизнь им было наплевать. В конце концов, отдали всё и стали похожи на чучело… О, простите! На чучело — в том смысле, что внутри набиты трухой, а всё живое в себе уничтожили. Вот и придумали себе поэзию вместо жизни. А положено, кажется, совсем наоборот — поэзию творить от избытка жизни… Пожалуй, теперь вам придется заново учиться вожделеть. Да просто жить, хотеть, желать…

— Самое ужасное другое, — промямлила я (впрочем, не без глупого пафоса). — Боюсь, что, в конце концов, я просто вообще разочаруюсь в мужчинах!

— Ну, не знаю, — весело воскликнул он, — по-моему, это глядя на вас, можно разочароваться в женщинах.

— Да-да, вы правы, — снова согласилась я, боясь лишь одного — как бы наш разговор не закончился, и я снова не осталась наедине с самой собой.

Он презрительно поморщился.

— Я вам не психолог. Да вам и не психолог требуется. Посидите, подумайте о том, как это мерзко быть героической женщиной… А мне пора немножко подвигаться. Пойду, оторвусь. И заметьте, мне вас совсем не жалко. Женщина, которой хочется танцевать и которая это отрицает, не заслуживает ничего, кроме горсти таблеток, это точно!

Чтобы замять разговор о танцах, я поспешно воскликнула:

— Может быть, у вас… найдется потом еще несколько минуток, чтобы побыть со мной. Если, конечно, я имею право просить вас…

Он всплеснул руками с таким видом, как будто я была совершенно безнадежный случай.

— А мне показалось, что мы успели подружиться. У меня даже сложилось впечатление, что вам, в сущности, наплевать на разницу в нашем возрасте.

— Да, странно. Но я действительно не чувствую разницы. Может быть, это ужасно глупо. Захмелела дамочка, да?

— По вам не скажешь, что особенно захмелели. Где ваше кокетство? Неужели вам не хочется назвать меня на «ты»?.. Да и вы, я думаю, не прочь, чтобы я говорил вам «ты».

— Конечно, я совсем не против. На «ты» так на «ты». Давай.

— Я даже не сказал тебе, как меня зовут.

— Я решила, что ты… сам не хочешь представляться.

— Ну и ну! Разве тебе не приятно было бы назвать меня по имени?

— Конечно, приятно, но…

— Ладно, потом скажу. Когда придет время.

— Ты иди, танцуй, — смущенно сказала я. — Не обращай на меня внимания. А я посижу здесь в уголочке, тихо, как мышка, послушаю музыку…

— Как мышка? Послушаешь музыку? Этот грохот? — искренне расхохотался он.

— Ну, просто отдохну.

— Ладно, Александра, мне пора, — сказал он, протягивая мне портсигар, чтобы я взяла еще одну сигаретку. Потом, тряхнув белокурыми волосами, поднялся из-за стола. Я увидела, что он не такого уж высокого роста, как мне представлялось вначале, но сложен чудесно. Я так и не смогла вспомнить, кого он мне напоминает.

— Но ты еще вернешься? — жалобно промямлила я, чувствуя в этот момент, что сама напоминаю извращенку. Раньше, глядя на подобных молодых симпатичных людей, я могла пожелать их — разве что в женихи своей дочери.

— Не обещаю, но, даю слово, что постараюсь вернуться, — серьезно сказал он. — А ты пока отдохни. Поразмысли о своих желаниях. Можешь даже немножко вздремнуть, тебе это не помешает. Здесь в уголке тебя никто не побеспокоит…

Он немного наклонился ко мне, заглянул мне в глаза и, как старший брат или отец, на несколько секунд положил мне ладонь на темя. А ведь он был вдвое младше меня, причем не фигурально выражаясь, а буквально. Я посмотрела на его близкий, загорелый бицепс, на крепкую, но чуткую руку, покрытую золотистыми волосками. Я послушно кивнула, и он ушел.

Откинувшись в угол, я закурила и обвела взглядом битком набитый зал, где градус веселья заметно повысился. Казалось, я отделена от мира какой-то невидимой стеной, попала в параллельное измерение, и в этом моем интимном пространстве мне сделалось необычайно уютно и спокойно. Закрыв глаза, я улыбнулась про себя: «Ах, милый мальчик, если бы ты знал, как взвинчены мои нервы! Если бы ты знал, что я могу отключиться лишь под утро, изнурив себя до предела и наглотавшись снотворного…» Потом я вспомнила, что обещала ему поразмыслить о своих желаниях. Еще забавнее! Сейчас мне больше всего хотелось взглянуть, как он танцует, этот странный молодой мужчина, который был со мной так приветлив и внимателен, как добрый старший брат, которого у меня, кстати, никогда не было. Он говорил со мной так, как будто был уверен, что нас действительно что-то связывает, и, покапризничав, как маленькая девочка, я в конце концов с удовольствием подчинюсь его воле.

Я хотела открыть глаза, привстать и поискать его взглядом среди танцующих, но в моем сознании словно заструились, переливаясь, легкие радужные струи. Я почувствовала, что начинаю грезить. Я не ощущала времени. Может, пролетел час, может, два. А может, всего несколько мгновений — подобно тому, как грезил пророк Магомет, успев увидеть замечательный сон — из тех, что сняться только раз в жизни.

Вокруг был океан. Я сидела, раскинув ноги, как Пеппи-Длинный-Чулок, на носу небольшой яхты, прислонившись спиной к мачте со спущенным парусом. Яхта едва ощутимо покачивалась на волнах посреди абсолютного безветрия. Из каюты должен был показаться Джон. Мои колени были прикрыты легкой ситцевой юбкой, и сквозь тонкую материю я чувствовала ладонями что-то напоминающее веревку, лежавшую на палубе, или корабельный фал. Почему-то я вспомнила о саргассовом море, о целых островах густых водорослей, среди которых обитают не то копченые угри, не то опасные морские змеи. Это было одновременно и глупо и странно: я не решалась пошевелить ладонями, прижав их к палубе, как будто опасалась, что веревка окажется змеей. Когда я подняла голову, то увидела, что Джон уже появился — сидит, скрестив ноги на корме.

— Ага, — сказал он, — вот и моя первоначальная супруга!

Наш разговор происходил естественно по-английски. Я успевала мысленно переводить на русский и обратно, отчего истинный смысл фраз ускользал. Зато появлялся какой-то другой многозначный, таинственный подтекст. На нем я и старалась сосредоточиться. К тому же, из-за змеи под платьем я чувствовала себя довольно напряженно. Но это напряжение было не таким уж и неприятным. Хотя я успела здорово разозлиться на проникшую ко мне под платье существо, и все свое раздражение почему-то тут же перенесла на Джона.

— Привет, — весело кивнул он. — Как поживаете у меня на носу?

— Привет, — сказала я, как можно холоднее. — Ну вот, опять ты сыплешь сплошными идиомами и неологизмами. Слова не скажешь в простоте.

— А как же «Всё, что нам нужно, это любовь»?

— Это да, — смутилась я.

— Эй, выше нос у меня на носу! Что на этот раз, старушка? Тебе не понравилось, что твой писака-приятель сравнил меня с Полом?

— Со святым Павлом, — поправила его я.

— Ну, это из той же рок-оперы. Кстати, как-то ослиноголовые пытались поймать меня на том, что я сравнивал себя с Иисусом. Какая чушь! Иисус-то никогда не носил очков! Это должно быть известно любому писаке!

— Кстати, — испуганно спохватилась я, — где твои знаменитые очки?

— Зачем мне теперь очки, хотя бы и знаменитые, добрая женщина? — искренне удивился он, а потом хитро подмигнул, чем смутил меня еще больше.

— Ну, — наобум ляпнула я, — чтобы отличаться…

— О, книжники-фарисеи! О, порождение ехидны! — В руках у него оказались знакомые круглые старушечьи очечки, и, покрутив ими в воздухе, он небрежно нацепил их себе на нос. — Ну что, теперь клево? Я отличаюсь от того, кого ты знала до сих пор?

Я была в полной растерянности. Мне показалось, что веревка под моими ладонями чуть-чуть пульсирует. Я крепче прижала ее к палубе.

— Что еще? — поинтересовался Джон, то озираясь вокруг, то иронически поглядывая на мои напряженные руки. — На этот раз тебе не понравились мои воз-зрения?

— Опять двусмыслица! — поспешно возразила я. — Не воззрения. А взгляд!.. Просто я обратила внимание, с какой печалью, даже глубоким сарказмом ты смотрел из своей рамки на господина N. Вернее, не на господина N., а на его жизнь. Может быть, вообще на нашу жизнь…

— Гос-с-поди-Боже-ж-Ты-мой, — удивился он, разведя руками, — а как я должен смотреть на вашу поганую жизнь? Такая же поганая жизнь, какой жил и я сам. Если ты всю жизнь создаешь химеры, миражи не от мира сего — пишешь книги, стихи, музыку, то есть палец о палец не ударяешь, чтобы твоя жизнь выглядела более или менее пристойно, чего еще ждать? Она и будет поганой — твоя жизнь. Когда в духовной сфере правят красота и гармония, в материальной царят хаос и свинство… Кто-то доживает до восьмидесяти лет, чтобы окочуриться во сне, кто-то в сорок лет получает пулю в спину, а какая, позволь узнать, разница? Вдвое длиннее поганая жизнь… Эй, ты следишь за моей двусмысленной мыслью? — прикрикнул он на меня, видя, что я больше занята манипуляциями со змеей.

— А как же любовь? — крикнула я. — А как же Йоко?

— О, Йоко! Для двух любящих творческих сердец — жизнь вдвойне поганее, — хладнокровно отрезал он. — Но это… — тут он сделал паузу и, приобретя сходство с тибетским монахом, многозначительно покрутил пальцем в воздухе, — но это вовсе не означает, что наша поганая жизнь нам не в кайф. Совсем наоборот. Вот парадокс! Очень просто. Наша поганая жизнь компенсируется нашим блистательным творчеством. Более того, по сравнению с вечным кайфом творчества, наша поганая жизнь — микроскопическая кучка дерьма в бескрайних эдемских садах… А это, как ты понимаешь, — логично и уже совершенно дружелюбно подытожил он, — куда предпочтительнее, чем крошечный райский садик посреди гор дерьма…

Однако, борясь со змеей у себя между ног под подолом, отчего меня уже начало бросать то в жар, то в холод, я смотрела на него почти со священным ужасом. В этих круглых очках, он еще меньше был похож на Джона. И все-таки, собравшись с духом и крепко сжав змею в кулаке, я смогла выпалить в заключение нашей беседы, чтобы продемонстрировать свое понимание и осведомленность:

— Но это, однако, лишь одна из интерпретаций, верно? Так сказать, вульгарно-земная трактовка. А есть еще религиозно-мистическая. По сравнению с бесконечной вечной жизнью — земная юдоль вроде скоротечной чахотки!

Скользя между моих ладоней, змей входил в меня, что называется, предельно конкретно, — напоминая отнюдь не тампакс, а определенно нечто другое.

— Где же, Йоко? — в последнем усилии прохрипела я.

— О, Йоко! О, Йоко! — весело пропел он, заметно затуманившись.

Чтобы побороть наваждение, я откинула подол юбки, и тут обнаружила у себя в руках миниатюрную, кукольную Йоко.

— Говорила, говорила ему, — запищала голенькая Барби-Йоко, пока он благостно покачивал головой, — подумай хорошенько, прежде чем ехать в Америку. Америка, это ведь на любителя…

— Нужно было к нам — в Россию! — прошептала я.

— Уперся, как хрен. Хочу, говорит, Диснейленд посетить, хочу поближе к старине Элвису и Джимми Хендриксу. Вот приехали. И что вы думаете? Все косяк-наперекосяк. Покатался на американских горках — замутило. Пришел в гости к Элвису, навстречу вышел какой-то жиртрест, увешанный венками и бусами, с хором вертлявых цыганок и медной секцией в человек сорок. Пойду тогда, говорит, хоть погляжу на шестипалого негритянского гения-гитариста, прославленного Джимми Хендрикса. Как пришел, первым делом хвать Джимми за руку, глянул — а на ней-то всего пять пальцев, — да как заорет: «Караул! Обокрали музыканта в вашей Америке! Палец ашка сп…ли!..»

2

Проснувшись, я тут же позабыла этот сон. Только осязательное ощущение от змеи осталось. А сон вспомнила лишь позже. Отключилась я на полчаса, не меньше, причем прямо посреди гама, топота и грохочущей музыки, а глаза открыла — как будто и не спала. Никаких оврагов не было в помине. Радостно и бодро взглянула на моего славного молодого человека, который, снова дружески положив ладонь мне на темя, наклонился и промолвил:

— Дай-ка мне рублей двести-триста, я там немного задолжал.

Тот же загорелый бицепс. Те же веселые голубые глаза. Никакого разрыва во времени и пространстве. Я раскрыла сумочку и, не раздумываясь, протянула ему еще одну пятисотрублевую купюру. Господин N. одолжил мне все деньги свежими пятисотрублевыми купюрами.

Он отошел, но уже через минуту вернулся.

— Ну, как ты? — улыбнулся он, присев рядом. — Вижу, тебе гораздо лучше.

— Просто чудесно! — прошептала я.

— Еще немножко посижу с тобой, а потом уйду. У меня свидание.

— Как? С кем? — ахнула я, потом, спохватившись, что веду себя предельно глупо, убито пролепетала: — Да, конечно. Я понимаю…

Он взял меня за руку и заглянул мне в глаза.

— Ну-ну, не глупи, пожалуйста! Мы же с тобой друзья, верно? Просто одна знакомая дачница пригласила меня к себе в гости — хочет показать мне свою одинокую светёлку. Не мог же я отказать даме? Для нее это жизненно важно.

— Да, конечно… Только я думала, ты еще побудешь со мной. Для меня, может быть, это тоже жизненно важно, гораздо важнее. И светелку, кстати, я тут неподалеку тоже снимаю. Моя хозяйка — прекрасная женщина, была бы рада с тобой познакомиться.

— Ну, — развел руками он, — ничего не поделаешь. Дал слово. Откуда мне было знать, что ты так сразу решишься пригласить меня в гости. Ты ведь даже отказалась пойти потанцевать…

Не хватало мне еще разреветься. Тогда бы не осталось ничего, как пойти в уборную и удавиться. Какое я вообще имела на него право? Может, я в свои сорок восемь лет и наивная дура, но не на столько, чтобы не понимать, что здесь играют по определенным правилам, и не мне с этим спорить. Я сочла бы за счастье играть по любым правилам, лишь бы не возвращаться к прежним страшным мыслям.

— Вот, что мы сделаем, Александра, — почти жестко сказал он, беря меня за обе руки. — Единственное, что в моих силах — это немного проводить тебя сейчас домой. Если, конечно, ты не собираешься сидеть тут до утра. Ну, что скажешь?

В другой раз у меня бы, наверное, возникло тысячу подозрений, но теперь я без колебаний согласилась.

— Кстати, — продолжал он, — что ты собираешься делать, когда вернешься домой? Спать, как я подозреваю, ты еще не собираешься.

— Не знаю. Может быть, немного поработаю или почитаю. Мне есть, о чем поразмыслить, записать, — задумчиво проговорила я, вспомнив давешний сон.

— Нет, так не годится. А лучше — вот, что: тут есть английский джин и индейский тоник. Возьми домой и еще немножко покути в одиночестве. А после — сразу бай-бай. Договорились?

Мои прежние страшные мысли были где-то далеко, и чтобы не возвращаться к ним, я с радостью ухватилась за эту идею, как девчонка, которой захотелось пошалить. Чувствуя себя чуть ли не завсегдатаем заведения и знатоком здешних порядков, я снова раскрыла сумочку и, достав еще одну розовую купюру, протянула ему.

— Я слышала, это любимый напиток бухгалтеров и налоговых инспекторов, верно? — попробовала пошутить я.

— Это вкусно, честно слово, — серьезно заверил он меня и через минуту вернулся с пластиковым пакетом, в котором просвечивала бутылка джина и бутылка тоника.

Мы вышли из заведения. Луна, еще недавно казавшаяся блеклой, прозрачной капелькой, разрослась в огромное ледяное озеро, затмившее своим сиянием все звезды. Мой спутник предложил мне руку, и я крепко уцепилась за его локоть. Я была не только пьяна, но и необычайно возбуждена, и шепотом читала ему какие-то беспорядочные стихи.

— Знаешь, — вдруг сказал он, — я вспомнил, что ты рассказывала про Леннона и про твоего господина N. Что-то похожее накатывает и на меня, когда я вижу моего научного руководителя профессора. Раздражение, даже ярость…

— Так ты студент, аспирант, ты учишься? — изумилась я.

— Да, — небрежно махнул рукой он, — на физическом факультете. Отделение астрофизики.

— В университете?

— Не важно.

Теперь, по крайней мере, мне было известно, что он аспирант-физик. Астрофизик. Какая прелесть!

— Про профессора говорят, — продолжал он, — что он без пяти минут академик, членкор. А мог бы выбиться и в нобелевские лауреаты. Писал фундаментальный труд с уклоном в астрономию — универсальную теорию физических полей, которая бы полностью объяснила происхождение и устройство мира. Так сказать, мечтал положить конец науке. Только у него случился какой-то кризис — всё бросил и нарочно перевелся к нам на кафедру, в наше болотце, да еще взялся читать студентам элементарный курс общей физики. Это как если бы какому-нибудь Эйнштейну пришла в голову фантазия переквалифицироваться в сантехники… Ужасно замкнутая, мрачная личность наш профессор. Как-то раз попросил меня подменить его на лекции. «Неважно себя чувствуете?» — из вежливости спросил я. Он взглянул на меня, как на насекомое. Потом повернулся и, засеменив по коридору, вдруг забормотал, бессвязно, обращаясь куда-то в пространство: «Чувства? Мысли? Или что-то третье? Чушь собачья! Ерунда!.. Может быть, вера?..» Потом спохватился, вернулся ко мне и, покраснев, пробормотал, что современная физика вызывает у него тошноту. Причем не только фундаментальная физика с высшей математикой, но и вообще, дескать, вся наука его не удовлетворяют. Что он уже подумывает, а не пойти ли преподавать арифметику в младших классах… Потом поблагодарил меня и убежал. Но с того дня держался со мной еще суше и официальнее.

— Да, забавный у тебя профессор! — рассмеялась я.

— Понимаешь, сначала мне эти его странности даже очень нравились. Когда такое интеллектуальное светило кроет свой же собственный предмет, это придает особый шик. Потом кто-то шепнул, что он еще и наведывается в церковь. Я специально стал за ним следить и — что ты думаешь? — действительно каждый божий день до и после занятий непременно заходит в храм! Я как-то раз тоже зашел за ним, смотрю — бухается на коленки перед иконами и — крестится, крестится: «Господи, прости, просвети дурака!..» Зато на кафедре, не считая того случая, напускает на себя такой вид, будто наука может объяснить всё на свете, включая самого Господа Бога. Между прочим тогда в церкви, в отличие от него, упавшего на коленки, находящегося чуть не в состоянии аффекта, у меня-то была возможность спокойно оглядеться по сторонам, рассмотреть окружающие нас иконы. Особенно запомнились две из них. Я нарочно наклонился к какой-то старушке, спросил у нее, что это за иконы. Оказалось, на одной изображен преподобный Сергий Радонежский, а на другой преподобный Серафим Саровский. Оба смотрели на моего профессора, чья голова была набита уникальными познаниями, как на чудака, который явно ошибся адресом. Смотрели сурово, и в то же время как бы безмерно скорбя. Они-то видели профессора насквозь, — как и то, что через полчаса он отряхнет коленки и отправиться в аудиторию забивать студентам головы истинами об электромагнитных и гравитационных полях… Вот лицемерие-то! Всю жизнь проковыряться в науке со своими формулами, чтобы в результате засомневаться, а вдруг вообще вся наука неправильная, что концы с концами никогда не сойдутся. Заметался, ломанулся от отчаяния в церковь. Наверное, и Бога представляет, наподобие какого-нибудь эм-це-квадрат. А может, просто медленно сходит с ума наш профессор. Кончит тем, что уйдет в монахи, запрется в келье «Господи, просвети дурака!». Будет молиться, поститься, да только прежней своей системы из головы всё равно не сможет выбросить. Так и хочется его пнуть: «Что ж ты нам-то, втираешь, профессор про величие науки?!..»

— Он бедный, его пожалеть надо, — вздохнула я.

— Бедный-то он бедный, только ведь я, между прочим, еще в детстве, в школе, читал про моего фундаментального профессора, читал также его прекрасные, увлекательнейшие научно-популярные статьи о фундаментальной физике и астрофизике. Одно из негромких, но великих имен. Он был для меня идеалом ученого-теоретика. О таком пути я сам мечтал… У меня была идея стать Ньютоном или Эйнштейном, а увидев, до чего дошел мой профессор, меня как обухом ударило — такое разочарование! То есть вдруг открылось, что единственное, что меня ждет впереди — не истина, а глухой тупик! Вдобавок, сразу припомнил, что под конец жизни многие великие ученые разочаровывались в своих великих теориях, реально сходили с ума… Вся наука мне, естественно, сразу опротивела. А вместе с наукой и вся моя жизнь, поскольку ни о чем другом, кроме науки, я и думать не хотел. Как я только руки на себя не наложил…

Я смотрела на него с изумлением и нескрываемым восхищением. Я просто влюбилась в моего незнакомца. Казалось бы, свежий ночной воздух должен был меня отрезвить, но у меня в голове окончательно всё перемешалось. С одной стороны, мне хотелось бесконечно беседовать с ним, чтобы он снова держал меня за руку, тащил танцевать, а с другой — думала: как было бы чудесно, если бы познакомить его с моими детьми — и какой «молодой человек» для дочери! — может быть, расхотела бы, глупая, уезжать в туруханский край, хоть бы и с невинно пострадавшим потомком декабристов… А уж какой прекрасный положительный пример, старший товарищ для сына!..

Когда мы свернули на грунтовую дорогу, пересекавшую дачный поселок, я издалека показала дом моей хозяйки. Он остановился и, взглянув на часы, вручил мне пакет с бутылками и сказал:

— Ну, Александра, дальше двигай сама.

— Спасибо! Я так рада была с тобой познакомиться!

— Вот умница. Кстати, в конце недели мы могли бы с тобой где-нибудь посидеть-поболтать… Ты как?

— Чудесно! Конечно! — воскликнула я, чуть не задохнувшись от счастья. — Я тебя приглашаю, договорились?

— Договорились, — улыбнулся он и тронул меня за подбородок.

— Подожди! А что же случилось потом? — жадно спросила я. — После того как ты разуверился в своем профессоре, как тебе удалось справиться с разочарованием?

— Как ни странно, но ведь, опять-таки, именно благодаря размышлениям о судьбе моего профессора. Кое-что забрезжило. Появилась надежда, что моя мечта когда-нибудь осуществится… Но об этом я тебе как-нибудь потом расскажу. А сейчас мне пора… Значит, — прошептал он, наклонившись и поцеловав меня в щеку около самых губ, — в пятницу днем я зайду за тобой.

Мы кивнули друг другу и на этом разошлись. Я побрела одна по холодной росистой траве к дому, где уже не светилось ни одного окна. Смущаясь, я ожидала, что хозяйка, заслышав чутким ухом мое возвращение, не преминет подняться, однако, слава Богу, она мирно похрапывала у себя в комнате, и мне удалось бесшумно подняться к себе наверх. Здесь я сделала все, как велел мне мой новый друг: нацепив наушники, откупорила джин и, разбавив его пополам горьким хинным тоником, от которого, говорят, слепнут, глохнут и выкидывают до срока, пила маленькими глоточками, под музыку, пока не упала на постель и не заснула мертвым сном.

Проспав почти до двух дня, я поднялась с адской головной болью. Тоника в бутылке оставалось лишь несколько глотков. К тому же, вода стояла на подоконнике, нагрелась на солнце и была отменно противная. К тому же, жутко ломило всё тело, как будто я заразилась гриппом. К тому же, у меня лопался мочевой пузырь. Выглянув в окошко и увидев, что тетушка вниз головой возится около клумбы с цветами, я накинула халат и, стараясь не рассыпаться по дороге на части, спустилась вниз и поплелась в дачную кабинку.

— Вот, решила вчера гульнуть! — смущенно, с жалкой улыбкой объяснила я хозяйке, потирая ладонью висок.

— И очень хорошо, — одобрительно отозвалась та, взглянув на меня, не разгибаясь, только для равновесия упершись локтями в колени. — Иногда нужно развеяться. А то уж больно тихо и правильно вы живете.

На обратном пути тетушки около клумбы уже не было, зато на веранде, специально для меня, был накрыт стол с капустными пирожками и коржиками с корицей, чудесно пахло свежесваренным кофе. Прощай, диета! Глядя на эту добрую улыбающуюся женщину, я почувствовала себя неблагодарной стервой и предательницей, вообще законченной эгоисткой — вспомнила, как вчера вообще не хотела возвращаться в этот приветливый дом — разве что за таблетками, — а ведь мне здесь рады, как родной…

— Угощайтесь, милая, прошу вас, — сказала хозяйка, берясь за кофейник.

Удивительное дело, в этот момент, откуда ни возьмись, меня пронзила другая мысль. Я как будто совершенно выключилась из реальности. Я вспомнила, что через три дня незнакомец обещал зайти за мной, я пригласила его, — а денег у меня, из тех, что я одолжила у господина N., осталось всего ничего, и никаких новых поступлений в ближайшее время не предвиделось. Можно было бы, конечно, попробовать перехватить у мамы, но я знала, что, с немалыми трудами скопив в течение года определенную сумму, мама только что наняла рабочих, чтобы те подремонтировали, подкрасили наш дачный дом, который после смерти папы, вдруг начал ветшать буквально не по дням, а по часам.

— Мне ужасно неловко, — запинаясь, начала я, обращаясь к хозяйке, — у меня к вам… огромнейшая просьба. Я немножко не рассчитала. Я расплатилась с вами за весь срок, но мне вдруг срочно понадобились деньги. Долларов двести-триста. Я отдам в следующем месяце. Непременно! Если это вам неудобно, я, пожалуй, могу занять у мамы или где-нибудь еще. Я не хотела занимать у мамы, потому что она как раз затеяла ремонт…

— Деньги немалые, милая. Честно говоря, я и сама откладывала, хотела почистить колодец, поставить новую телевизионную антенну. Не говоря уж, что доктора советуют, пора копить денежки на искусственный тазобедренный сустав…

— Ничего, ничего, — поспешно пробормотала я. — Я займу у мамы! (Кстати, ведь и мама откладывала на сустав!..)

— Нет, погодите, — строго перебила меня хозяйка. — Я вам одолжу. Триста долларов. Даже триста пятьдесят. Только при условии…

— Все что угодно!

— Если вы скушаете еще один пирожок!

Она тут же открыла какой-то ящичек в старом буфете и, извлекши оттуда ровно триста пятьдесят долларов (как будто у нее в определенном ящичке хранилась строго определенная сумма) и торжественно вручила мне. Я была готова вскочить, обнять и расцеловать мою милую хозяйку (как сделала бы на моем месте любая нормальная женщина), но во мне снова взвыла затравленная степная волчица, ненавидящая эти человечьи, более того, бабские нежности, и единственное, что я смогла — это с преувеличенным восторгом, неприятным, неестественным смехом поблагодарить. Даже пирожок с капустой, до сего момента такой желанный, не лез в горло, я давилась им, как волчица, которой, вместо куска мяса, приходилось пропихивать в глотку дурацкий пирог. Решив, что семь бед один ответ, но, продолжая запинаться, как девчонка перед директором школы, удивляясь самой себе, я выпалила:

— И еще я хотела испросить у вас разрешения… Если меня однажды вдруг навестит друг, вы не будете против?

Тетушка подошла, нежно обняла меня своими толстыми, теплыми руками.

— Пожалуйста, милая! Пожалуйста! Такого деликатного и застенчивого человека, как вы, я давно не встречала. Прошу вас, чувствуйте себя, как дома. Конечно, я была бы очень даже рада, если бы вас навестил друг.

После этого тетушка тонко перевела разговор на другую тему. Вот уж кто был действительно человечен и деликатен, — а не Степная Волчица! Впрочем, теперь Степная Волчица, забитая, обессиленная, забилась куда-то в угол. Я могла почти расслабиться и понежиться, впитывая тепло чужого очага.

Мы поговорили о том о сем. Головная боль была забыта. Хозяйка расспрашивала меня о детях, муже, родителях. Я из вежливости справилась о ее здоровье, вообще об интересах, житье-бытье. Выяснилось, что, страдающая от разнообразных хворей, тетушка была весьма набожной женщиной, по воскресеньям посещала храм в соседнем селе. То есть на данном этапе жизни, кажется, доверяла Богу и молитвам не меньше, чем докторам и лекарствам. Затем я расспросила ее о цветах и огороде, поинтересовалась умницей-племянницей, которая показалась мне такой красавицей и такой уверенной в себе девушкой.

— Кстати, — сказала я, — у меня есть на примете один удивительный молодой человек. Может быть, их познакомить, представить друг другу?

— Да у нее этих удивительных молодых людей пруд пруди, просто отбою нет, — улыбнулась тетушка. — Ей бы какого-нибудь самого обыкновенного — просто в хорошие мужья.

Вот, подумала, нормальный, здоровый взгляд на вещи. Но как же тесен и чужд этот взгляд для того, кто хоть раз заглянул за грань обыденности! Не говоря уж о тех, кто уже родился с этой несчастной способностью — видеть несуществующее и ощущать неощутимое. Как мне хотелось рассказать ей про моего незнакомца, поделиться радостью, что есть еще в мире тонко чувствующие, и в то же время сильные люди, не только изумительно твердо стоящие на ногах, но еще и с непостижимым для меня искусством способные поддержать других. А главное, позволяющие другим прикоснуться к собственной, еще не ясной мечте… Нет, вряд ли моя милая, добрая хозяйка в состоянии понять подобные поэтические хитросплетения. Как бы то ни было, неожиданно для себя самой, я прокалякала с ней о всяких пустяках аж до позднего вечера. И как же я была рада, что мне одним махом удалось убить несколько часов!

Однако до обещанного свидания с незнакомцем оставалось еще целых двое суток. Я с ужасом смотрела в разверзшуюся передо мной бездну времени. Я боялась даже на мгновенье представить, что тот, за кого я хваталась, как утопающий за соломинку, навсегда забыл о моем существовании, как только мы расстались. Чем я была для него — глупой, серой, ноющей дамочкой, не более. Огромных трудов мне стоило сдержать себя на следующий, и на другой день, чтобы не побежать в кабачок «ВСЕ СВОИ» в поисках моего незнакомца. Как сумасшедшая я набросилась на ту дешевую, но обширную и тягостную работу, которую мне, по счастью, как раз сбросили по интернету. Честно говоря, я вообще опасалась взглядывать в окошко, чтобы, упаси Бог, мой взгляд не задержался на той далекой поганенькой рощице, за которой располагались свалка и овраги. Мне казалось, что моему незнакомцу ничего не стоит влить в меня новые чудесные иллюзии, по которым я томилась, как приговоренная к смерти. В минуту беспросветного отчаяния Всевышний послал светлого ангела, который выхватил меня из самых объятий смерти. При одном лишь воспоминании о нем Степная Волчица поджимала хвост, трусливо скалилась и уползала в закоулки души. Он был единственным, кто, как непреклонный и жестокий дрессировщик мог парализовать ее волю одним мановением руки. За исключением бросившего меня мужа, который был теперь не в счет, так как сам оказался своего рода подопытной собачкой Павлова, чьи примитивные животные рефлексы были раздражены до крайней степени, возобладав над человеческими и семейными ценностями. С другой стороны, при каждом воспоминании о незнакомце, его образ как бы затирался, становился всё более нереальным, похожим на сон, которого, может быть, вообще не было. Мне чудилось в нем нечто спасительное, неведомое, отчего обмирала не только моя душа, но и самая интимная «анатомия». Но, что еще важнее, казалось, встреча с ним сулит мне какую-то великую жертвенную миссию, которую я жаждала возложить на себя. Самой большой глупостью и нелепостью было бы сказать, что я испытывала к нему какие-то чувства как к мужчине. Между тем уже в четверг вечером я была охвачена самой настоящей любовной лихорадкой — перемывала-перечищала все свои бедные округлости и отвислости, складочки и морщиночки, подбирала одежду — такую, чтобы в ней не выглядеть неадекватно; сбегала в парикмахерскую, осветлила волосы и так далее. Как никогда раньше, мне был важен, что называется, процесс ради самого процесса. Это невозможно ни объяснить, ни передать, но, несмотря на все мои сомнения и комплексы неполноценности, а также элементарную логику, я была абсолютно уверена, что нужна и желанна. А таблетки — они всегда под рукой…

И вот, поди ж ты, говорят в жизни нет мистики!.. Накануне, то есть в пятницу, прошел большой дождь. Я подумала, что если погода испортится и он не придет, я по крайней мере буду знать, что мне делать… Но в субботу день выдался опять прекрасный и солнечный. Проснувшись пораньше, то есть около полудня, я была все еще жива. Только-только успела привести себя в порядок, как откуда-то из-за кустов акаций донеслось посвистывание, которое, если бы не чудесная знакомая битловская мелодия, можно было бы принять за соловьиную руладу. Пулей слетев вниз, я выбежала за калитку и, прислонившись спиной к столбу, дрожащими пальцами достала сигарету и, глядя себе под ноги, принялась щелкать зажигалкой. Что характерно — никаких мыслей или волнения. Какие-то волшебные смещения пространства и времени происходили неуловимо, и как будто мгновенно.

— Как жизнь молодая? — спросил он, беря меня под руку и придвигаясь так близко ко мне, что обе мои груди, едва подтянутые легким бюстгальтером, прильнули к его груди, а затем, даже не дождавшись ответа, повел куда-то.

Чинно, словно парочка курортников, мы двинулись по дачной аллее, мимо переваливающихся через заборы малинников. Как ни в чем не бывало, небрежными движениями он обрывал ягоды и скармливал мне.

В следующее мгновение мы сидели у раскрытого окна электрички, мчащейся в Москву, и всё, что мне было нужно, — это слышать его голос.

А еще через мгновение, когда мы оказались в районе Маяковки, я предложила посидеть-перекусить в мексиканском ресторанчике.

Должно быть, эпизодические помутнения сознания были следствием гормонального психоза, вызванного долгим воздержанием. Литератор и психиатр-любитель господин N. мог бы более точно диагностировать мое состояние. Впрочем, напрасно я наговариваю на своего доброго друга. Как и я сама, он бы наверняка только порадовался за меня — поскольку мое состояние было ни чем иным, как концентрированным блаженством и счастьем.

— Что ж, это прикольно, — покладисто кивнул мой новый друг, распахивая передо мной дверь в ресторанчик. — Текила и всё такое.

— Мой муж, то есть бывший муж, обожает текилу, — машинально сказала я, не чувствуя, впрочем, ни малейшей боли. — Уверяет, это остро модный напиток. Совершенно очевидно, новая подруга работает над его вкусом. Хотя, — поправилась я, — она уже, конечно, подруга не новая — столько времени прошло…

— Да и текила, строго говоря, не такой уж новый и остро модный напиток, — с улыбкой заметил он.

Мы сели за столик и сделали заказ. Салатик, седло барашка, мороженое. По стаканчику текилы. Я представила пьяного мужа в сомбреро и пончо верхом на муле.

— Кстати, — спохватилась я, — ты так и не сказал своего имени. Можно наконец узнать, как тебя зовут? Или ты хочешь, чтобы я мучилась, отгадывала?

Он погрузил меня в таинственную безмятежность своих синих, как порох, глаз.

— Отгадать, как меня зовут… это и просто и сложно. По нынешним временам мое имя довольно редкое. Я бы сказал, чистая эклектика. Хотя ты, как человек литературный, возможно, угадаешь в нем знакомые созвучия, нащупаешь соответствующие привольные, глубокие ассоциации.

Я наморщила лоб, но никаких вариантов не приходило. Впрочем, одна догадка мелькнула в голове, но я ее тут же отвергла, как в высшей степени глупую.

— Уж не Степаном ли тебя зовут?.. Фамилия моего мужа Степанов, — пробурчала я.

— Точно в цель! — от души расхохотался он. — Именно так! — захлопал в ладоши он. — Это и есть мое имя.

Неужели только горе и несчастье обостряют поэтическое восприятие, а счастье превращает поэта в облако в штанах?.. Александра Степанова — это практически то же самое, что Степан и Александра.

— Что ж, у тебя действительно привольное имя, — сладко потягиваясь, выдохнула я. — И нежное. Стёпушка…

— Но мне будет еще приятнее, если ты будешь называть меня Стивой. Так зовут меня друзья.

— Стёпушка тоже хорошо, — мечтательно настаивала я, чувствуя, что от умиления и блаженства растекаюсь, как кусок сливочного масла на сковородке.

— Стива, — добродушно подсказал он. — Стива.

— Но ведь и Стёпушка прекрасно! — настаивала я в эйфории. — Так тепло, так по-простому, по-деревенски…

Где-то в глубине моей души, в самой удаленной пещере подняла голову и навострила уши изможденная Степная Волчица. У нее не было сил даже обнажить клыки. Я презирала ее. Я погрозила ей пальцем: смотри, из тебя выйдет отличная шкура, чтобы постелить ее у костра, занявшись на ней любовью с любимым человеком.

— Сти-и-ва, — еще добродушнее повторил он, и у меня наконец хватило ума прикусить язык.

Но, Господи, как же мне было хорошо! Да и день был совсем не жарким, а бархатно-свежим.

— А хочешь, я покажу тебе стихи моей соперницы, то есть этой нынешней подруги моего мужа? — предложила я и, достав из сумочки сложенную в несколько раз вырезку из «Литературки» с подборкой ее стихов, которую не иначе как из мазохизма носила с собой, протянула Стиве.

— Извини, я не очень-то разбираюсь в поэзии, — сказал он, пробежав глазами стихи. — Хотя историю вашего любовного треугольника она, судя по всему, изобразила весьма содержательно — решительно, красноречиво… Чего, к напримеру, стоят эти душераздирающие признания. «Я вползла, как змея, и ужалила…» Или: «Украду тебя и даже не покраснею…» Или: «Слёзы ваших детей для меня что водица…» Такие страсти-мордасти! Вот она, литературная богема! Плюс, думаю, общие знакомые, конечно, тоже прочли, животики надорвали. Удивляюсь, как это твой бывший после этого не удавился на осине или не удавил эту свою подругу.

— Что ты, что ты! Он-то как раз ужасно гордится происходящим. Еще бы: как две бабы из-за него сцепились! Хотя на самом деле в нашем случае столкнулись две смертельно враждебные и непримиримые культурные традиции!

— А может, тебе ответить ей собственной поэтической подборкой, — предложил Стива. — Написать что-нибудь в том же роде: «Разрублю змею лопатой…» или «Воровка, подлая, ты у меня в долгу…» или «Детей чужих не тронь, свои целее будут…» Впрочем, ты, я полагаю, ответишь в возвышенном и всепрощающем духе.

— О, написать я могу, уже написала, только моё там не напечатают, — вздохнула я, понимая, что ничего, кроме насмешки не заслуживаю. — Меня, видишь ли, давным-давно записали в антисемитки. Еще в юности я перевела и опубликовала пару страничек из Генри Миллера, чтобы люди не думали, что его, бедного, зажимали исключительно за эротические скабрезности. У него есть один удивительный пассаж, настоящая ритмическая проза, почти стихи — о том, что они, евреи то есть, страшнее самой войны. Война может стереть с лица земли город, даже поголовно уничтожить его жителей. Однако пройдут годы, и жизнь на пепелище возродится, причем непременно в прежних формах. Другое дело, если в город придут они — со своей библейской молью, которая начнет травить его изнутри, поражая всё и вся, как раковая опухоль. Тут уж, после, ничего не вырастет, и не возродится… Это не я, это Генри Миллер сказал…

— А может, он, этот твой Генри Миллер то есть, немножко пережал? Ради красного словца не пожалел родного отца? Впрочем, о том, что в датском королевстве с евреями не всё в порядке, следует не только из Генри Миллера. Кстати, мой разочаровавшийся профессор, о котором я тебе рассказывал, тоже где-то еврей. Глядя на него и его проблемы, понимаешь, что наука отнюдь не лишена национальности. Другое дело, что у нас сейчас всей науке одинаково хреново. Когда вокруг свирепствует чума, о насморке как-то забываешь. То есть я хочу сказать, что антисемитизм может себе позволить только в целом очень сытое, цивилизованное, высокоорганизованное общество… Впрочем, в национальном вопросе, как и в поэзии, я тоже не очень-то разбираюсь…

— Нет, ты отлично во всем разбираешься. Как метко ты заметил про чуму!.. Однако, если у человека заложен нос или разболелся зуб, ему, может быть, даже и не до чумы!

— Что же из этого следует? — поинтересовался Стива. — Ты можешь отменить евреев? Кто-нибудь может? Твой Генри Миллер может? Кажется, много кто пытался их отменить. Да они, если бы и сами захотели, — и то не смогли бы себя отменить!

— Значит, по-твоему, — резко воскликнула я, — если вокруг чума, сидеть сложа руки — даже не высморкаться?

— Я же сказал, что в национальном вопросе, как и в поэзии, я не бум-бум, — миролюбиво напомнил Стива. — Но, как говорится, не буди лихо, пока оно тихо… Кстати, — как бы между прочим осведомился он, — может быть, ты своего мужа тоже как-нибудь неосторожно задела Генри Миллером, — оскорбила его мужское, творческое самолюбие?

— Что ты! Муж в свое время был националистом почище меня с Генри Миллером вместе взятых. Так и гвоздил нетопырей цитатами: то из Святого Писания, то из Шафаревича. Такие дела. Не он первый, не он последний. Теперь она его, бывшего антисемита, водит, как дрессированного, а может быть, и обрезанного медведя, по своим тусовкам, заставляет плясать на потеху почтенной публике, все ужасно смеются. Он, я уверена, это отлично понимает, да что теперь поделаешь: пляши, а то еще, глядишь, и оскопят… В общем, я живу, как в гетто. Только это совсем другое гетто. А печататься могу лишь в двух-трех газетках.

— Ну, напечатайся в этих… Ты как малое дитё, Александра. Слушай, давай сегодня больше вообще не будем вспоминать ни об обрезанных медведях, ни о еврейках-поэтессах!

Разве я возражала? С превеликой радостью.

— И о поэзии тоже, — отважно прибавила я.

Потом мы оказались на Тверской, гуляли под руку, рассматривали шикарные витрины. Стиву как малого ребенка радовала каждая безделица. Спросить себя «зачем я ему?» — даже в голову не приходило. Зачем мужчине женщина? Зачем человеку человек? Комплексы, элементарную застенчивость, как рукой сняло. Удивительное дело: я смеялась нормальным, здоровым, счастливым смехом! Сто долларов — в конце концов, смешные деньги, а тут как раз на распродаже попался ремень с умопомрачительной пряжкой (которая необычайно понравилась Стиве), и я упросила Стиву принять ремень в подарок на память. Он тут же надел его.

— Собственно, не вижу ничего зазорного в том, чтобы за меня платили женщины, — усмехнулся он. — И не думаю от тебя этого скрывать. Тебе, конечно, известно, что студенты, аспиранты, вообще молодые люди, никогда не гнушались добывать подобным образом средства на учебу и начало карьеры. А уж в наше время и подавно… Однако наш случай особенный. Сразу хочу оговориться: ты не из числа тех, у кого я беру деньги. Как только я тебя увидел, подумал: на ней я бы ни за что не хотел наживаться, принимать подарки. Сегодня ты меня пригласила — потом я приглашу тебя… — И, видя, что я огорчилась, добавил: — Впрочем, этот подарок я с удовольствием приму, Александра, хотя он и довольно дорогой…

Я с наслаждением рассматривала его в огромном зеркале. Себя я вообще не замечала, словно была человеком-невидимкой. На Стиве были дорогие черные туфли, идеальные брюки, свежайшая сорочка с короткими рукавами. Он был похож скорее на молодого президента крупной компании, чем на молодого ученого. Не говоря уж о заурядном альфонсе. Хотя мне всё это было абсолютно безразлично. Вернее, казалось мне одинаково прелестным, возбуждающим, романтичным.

— Мне тоже хочется подарить тебе что-нибудь на память… — задумчиво сказал Стива. Когда мы вышли из магазина, он задержался у какого-то киоска с сувенирами и мягкими игрушками. — Ага! Вот, то, что нужно! — И протянул мне пушистую игрушку — милого серого волчонка.

Я поцеловала зверька, прижала к груди и расхохоталась, как дурочка.

— Он похож на тебя! — воскликнула я. — Это ты!

— Нет, — серьезно возразил он, — это ты… Кстати, ты сегодня выглядишь куда лучше, чем в прошлый раз, когда казалось тебя уже впору в гроб класть. Такая ты была холодная, безжизненная. А сейчас ты — мягкая, пушистая…

«Он же еще ничего не знает о Степной Волчице!» — спохватилась про себя я.

— Послушай, Стива! Не так давно со мной произошел один очень забавный случай, — взволнованно начала я. — Какая-то рыжая, кривоногая баба на станции сунула мне одну популярную брошюрку, написанную как будто специально для меня. Только не думай, что я что-то сочиняю. Самая что ни на есть мистическая история. В книжечке точь в точь описана я.

— Что за брошюрка? — поинтересовался он.

— Ты не поверишь. Она называется «Онтология Степной Волчицы».

— Чего в жизни не бывает, — рассеянно хмыкнул он. — Одним мистическим случаем больше, одним меньше… Стало быть, тебе понравилось, что в ней женщину сравнивают со Степной Волчицей?

— Это не сравнение. И в брошюрке описана не какая-нибудь абстрактная женщина. Эта женщина — я… По крайней мере, — запнулась я, — так мне в тот момент показалось…

Он задумчиво потер щеку (такой милый жест!) и искоса посмотрел на меня — как будто хотел удостовериться, чего во мне сейчас больше — волчьего или женского. Словно для него сейчас это было необычайно важно — понять, с кем он имеет дело.

Я протяжно вздохнула. Что происходит?! Разве мне самой не хотелось верить, что с некоторых пор волчица сломлена, загнана в непроходимо глухие подвалы души? Более того, может быть, ее вообще никогда не существовало!

— Учитывая достижения современной психологии, психоанализа, — спокойно заметил Стива, — историю о волчице можно понимать лишь в качестве поэтической метафоры.

— И я так думаю! — с облегчением подхватила я.

Мы немного помолчали.

— А все-таки, что бы ты сказал о теории, предполагающей, что в тебе живет дикий зверь, вообще инородная сущность? — спросила я.

— Честно говоря, мне и в голову не приходило ассоциировать себя с каким-нибудь животным или предметом. Другое дело, открывать в себе некие божественные черты. А еще лучше — признаки кибернетической матрицы. Это по крайней мере в духе современных технологий, а?

Я охотно подтвердила. Мне и самой «Степная Волчица» казалась не таким уж прогрессивным персонажем. Но еще меньше хотелось, чтобы он считал меня Старой Клюшкой или Синим Чулком. Пусть отныне все будет мажорным, жизнеутверждающим.

— Что ж, дай мне как-нибудь ее полистать — эту твою онтологию, — сказал Стива.

Потом мы были в кино, ели мороженое, катались на речном трамвайчике.

Когда солнце превратилось в багряное месиво и стало сползать за Москва-реку, я беспечно рассмеялась (но про себя, кажется, впервые за день с некоторым смущением).

— Всё — деньги тю-тю, — окровенено призналась я. — Кончились.

— Не грусти, на обратную дорогу у меня хватит, — успокоил Стива.

Чудеса продолжались. Как по мановению волшебной палочки мы перенеслись в наш тихий дачный городок и оказались перед заведением «ВСЕ СВОИ». Мое блаженное состояние еще не успело омрачиться неизбежной мыслью, что когда-нибудь нужно будет прощаться.

— У меня здесь имеется кое-какой кредит, — сказал мне Стива. — Зайдем?

Стоит ли говорит, как я обрадовалась его приглашению!

Мы вошли в заведение. Народу сегодня набилось еще больше, чем в прошлый раз, но и теперь, как ни удивительно, нас дожидалось то же уютное местечко — в дальнем углу. Снова Стива предложил сигаретку из серебряного портсигара. Принес по бокалу белого сливового вина со льдом. Как это мне напомнило мою давно пролетевшую студенческую молодость — эти сомнительные заведения, где подавали венгерский вермут!

— Иногда мне кажется, что ты действительно экстрасенс, Стива. Иначе как бы тебе удалось внушить, сделать так, чтобы я так легко угадала твое имя?

— Не буду отрицать, что кое-какие способности у меня в этом плане имеются, — согласился он. — Только в данном случае сработала, скорее, твоя собственная чувствительность. Потребовалось лишь вызвать из глубины души нечто наиболее ценное, родное; соединить это с некоторыми внешними черточками — с тем, что ты успела подсознательно отметить во мне. Для женщины это вполне естественно.

— Теперь мне кажется, ты болтаешь глупости, Стива! — кокетливо заметила я.

Впрочем, что еще было делать в этом очаровательном злачном месте, как не болтать глупости, не веселиться!

Мой удивительный знакомый осыпал меня градом насмешек, которые казались мне лучшими похвалами. Я краснела от смущения и от удовольствия. Он перебрал все мои недостатки и достоинства — в одежде, внешности, даже образе мыслей, — словно был моей ближайшей подругой или старшей сестрицей, бесцеремонно и язвительно. А ведь это, очевидно, было совсем не так! То есть, сидя с ним в нашем уголке бок о бок, я чувствовала такое сильное возбуждение, какое последние годы испытывала лишь в горячих снах, просыпаясь среди ночи, поджимая колени к животу, вздрагивая бедрами, ворочаясь с бока на бок и скуля, как одинокая течная волчица.

Я не строила никаких иллюзий и отлично отдавала себе отчет в том, что происходит. Я немало слышала и читала, что для женщины моих лет любовное увлечение молодым человеком (начиная с моего когда-то любимого Сомерсета Моэма с его «Театром») — всегда роковое и в перспективе не сулит женщине ничего хорошего. Не говоря уж о скабрезности противоестественной ситуации. По меньшей мере. В моем случае, если сексуальное влечение и возникло, то было чем-то вроде бесплатного приложения. Мое чувство к Стиве было совсем иного рода.

— Может быть, это покажется тебе глупостью, но я действительно обязана тебе жизнью, — серьезно сказала я. — Я уж и не думала, что в наше время от падающего в пропасть человека не только не отворачиваются, равнодушно пожав плечами, а наоборот — протягивают руку. Близкий человек предает, а случайный спасает не раздумывая… Признаюсь, еще вчера я была уверена, что ты уже давно забыл обо мне.

Я ожидала, что он снова начнет отшучиваться, но вдруг весь его облик, как засвеченный негатив, приобрел мрачный, почти потусторонний вид. Как будто сам Стива, необъяснимо и жутковато постаревший, только что выпрыгнул «из оврагов».

— Не забывай же и ты обо мне, Александра! — промолвил он. — Как часто реальность оказывается лишь видимостью. Падающий на самом деле крепко стоит на ногах. А тот, кто казалось, крепко стоит на ногах — безнадежно катится в пропасть. Кто знает, может, связь между нами куда крепче, чем на первый взгляд.

Что он имел в виду? Его слова показались мне странными, непонятными. Неужели история с профессором так сильно на него повлияла? Что ж, в свое время постараюсь выведать у него об этом поподробнее.

— Как ни удивительно, — продолжал он уже бодрее, — иногда мне кажется, что мы похожи. А иногда, что мы — полная противоположность. Еще неизвестно, кто из нас больше одинок. Как бы там ни было, судьба свела нас в этом смешном заведении, где «ВСЕ СВОИ». Это главное. И, надеюсь, мы с тобой действительно успели крепко подружиться.

— О да, конечно! — горячо воскликнула я.

— Не забывай об этом, — повторил он уже совсем беззаботным тоном.

Как наслаждалась я беседой с ним, как любовалась им!.. Но каким странным показались мне эти его переходы от жизнерадостности к мрачности и наоборот! Сама не зная почему, я с чувством прижала к щеке подаренную пушистую игрушку-волчонка. Если бы мне сказали, что я сплю, и всё это сон, я бы ничуть не удивилась. Кроме сливового вина со льдом, снова появились мои любимые суши. Мне было ужасно неудобно: на меня, как на глупую беременную самку, напал бессовестный жор. Но Стиву это лишь радовало и забавляло. Он ухаживал за мной, кормил с ложечки, то есть подхватывал палочками морской деликатес, окунал в соус и… «Едет, едет пароход! Прямо к Александре в рот!..» Ну и картина! Я бы, наверное, и его слопала, такой он был милый и аппетитный. Я оглядывалась по сторонам со смущением и испугом, а он только покатывался со смеху.

— Боже мой, да ты, кажется, смущаешься, Александра! Неужели ты из тех людей, которые приходят в ресторан в полной уверенности, что все прочие посетители явились, чтобы специально поглазеть на них?

Естественно, он был прав. Никто вокруг не обращал на нас никакого внимания. Более того, неподалеку обнималась какая-то отнюдь не молодая парочка. Если подобные ласки считать прелюдией, что же тогда считать основной частью?! Я боялась даже покоситься в их сторону. Но было очевидно, что и на этих бесстыдных любовников никто не обращает внимания.

— Если люди, которые способны расслабиться, которым хорошо вместе исключительно на публике, — заметил Стива, кивая в сторону парочки. — Разве не было бы жестокостью — лишить их этой последней возможности почувствовать себя любовниками?

Я была так смущена, что просто предпочла промолчать. Говорят, все живые существа распространяют вокруг себя особую ауру. Попадая в ее поле действия, другие существа и организмы реагируют соответственно. Флюиды сопереживания воспринимаются на каком-то сверхпримитивном физиологическом уровне. Кажется, даже проводили такой эксперимент: отрывали мухам лапки вблизи комнатного растения. И что вы думаете — через некоторое время растение стало чахнуть и погибло. Нечто подобное, по рассказам мужа, (правда, на уровне магии и шаманства) было известно еще древним племенам. По весне в садах и на полях устраивались массовые ритуальные совокупления, благодаря которым, как показывал опыт, действительно удавалось многократно повысить урожайность.

Я всё больше утопала в мужском обаянии Стивы. Но, несмотря на его игривость и искрящуюся жизнерадостность, всякий раз внутренне вздрагивала, когда замечала, что в его глазах нет-нет да сквозит та недавняя жутковатая, леденящая душу мрачность.

Да уж… Мне ли было не знать, не понимать, что могло крыться за этой мрачностью! С мужчинами нечто подобное происходит регулярно. Даже с самыми молодыми. Какой-то конфликт между ощущением, что ты призван к великим делам, и ничтожностью, худосочностью повседневности. Достаточно вспомнить метания мужа. Он мучился этим все годы нашей совместной жизни. Это и привело его к такой внезапной и пошлой выходке.

— Кстати, Александра, — вдруг решительно воскликнул Стива, поднимаясь с места, — не пора ли преподать нашей Степной Волчице урок танцев? По-моему, отличная идея — заставить ее именно теперь немного поплясать!

Вокруг стоял адский шум и гам, а скачущий народ, толпившийся на единственном пригодном для танцев пятачке перед баром, оттягивался неистово и безоглядно.

Едва успев одернуть юбку, я почувствовало, что меня тащат в самую гущу. Классическая картинка: так, крепко ухватив за уши, волчицу волокут на псарню. Одной рукой Стива обнимал меня за талию, а другой сжимал мою ладонь. Я принялась совершать некие телодвижения, которые лишь отдаленно могли напоминать танцевальные па; к тому же, никак не могла попасть в сумасшедший ритм. Зато Стива двигался божественно, гармонично — каким-то непостижимым образом не только облагораживая мои жалкие хореографические потуги, но и окружающее нас беснование… Господи, как хорошо мне было!

— Мой профессор любит повторять особо прилежным студентам, которые готовы возомнить о себе, что они гении: «И зайца можно научить играть на барабане!..» — одобрительно кивая, крикнул мне Стива. — А уж плясать Волчицу — и подавно!

Затем начались медленные танцы, и я поняла, что до сих пор еще не знала, что такое по-настоящему хорошо, — так хорошо, что человек в любую секунду готов бухнуться в обморок. К счастью, Стива оказался настоящий джентльмен. Он великодушно давал мне передохнуть, когда, поддерживая меня, провожал в наш уголок, где мы ворковали, как два воробышка. Глупо произносить это слово — особенно, в моем возрасте. Однако если не «влюбленность», что же тогда я чувствовала?

И опять удивительная вещь! Как будто между нами продолжался внутренний диалог, и Стива буквально продолжил мою мысль, которую я еще даже не успела высказать.

— Нам с тобой хорошо вдвоем, верно? — сказал он и улыбнулся одной из самых грустных своих улыбок. — Надеюсь, ты не думаешь, что влюблена в меня? Ничего подобного. Просто так распорядилась судьба: я оказался твоим спасителем и ангелом-хранителем и на неопределенный срок отодвинул все твои ужасные проблемы. Сам не знаю, на сколько. Может, лет на пятьдесят, а может, на недельку-другую…

— Если бы ты знал, — с жаром воскликнула я, — как я ценю, что встретила тебя! Ты и правда, появился как добрый ангел, когда я уже сама за себя не отвечала.

— Знаю, знаю, — улыбнулся он, касаясь кончиком пальца моих губ, — ты прекрасно понимаешь, что, заговорив с тобой, я сделал для тебя то, что нельзя купить ни за какие деньги. Кстати, было бы нелепо предположить, что я мог рассчитывать на то, чтобы вытянуть из тебя деньги. Скажу больше, если у меня и были какие-то предрассудки и комплексы насчет денег, то, сделав для тебя то, что я сделал, я бы мог и был бы вправе требовать взамен чего угодно… В общем, ты не влюблена в меня. Я не влюблен в тебя. Просто мы симпатичны и нужны друг другу… Впрочем, я бы не возражал, если бы ты полюбила меня по-настоящему. И, пожалуй, постараюсь сделать всё возможное, чтобы это действительно случилось… — Я смущенно отвела глаза. — Но, повторяю: я у тебя ничего не требую. И не потребую.

— Жаль!.. — вырвалось у меня. — Но… что же тогда?

Он приподнял бокал, посмотрел на меня сквозь него, словно ученый через увеличительное стекло на исследуемый объект.

— Мне нужно нечто другое. Мне нужна твоя дружба. Мне необходимо понимание. Мне важно чувствовать, что ты меня не предашь… — задумчиво проговорил он.

— Я твой друг, Стёпушка! — искренне воскликнула я. — А ты думаешь, что я тебя предам… Как ты можешь?! — Я чувствовала себя обиженной, чуть не до слез. — Женщины, если хочешь знать, самые верные друзья! — Очень кстати мне припомнился мой господин N., и мне пришел на ум довод совершенно в его духе. — Вспомни, Стёпушка, кто не предал Иисуса, когда его бросили все, отрекся даже Петр? Спроси у своего профессора! Кто был самым верным, кто был рядом с Иисусом до последней минуты — мы, женщины! Я уж не говорю о том, что женщины первыми увидели Иисуса воскресшего…

Казалось, Стива меня не слушал.

— Впрочем, — медленно проговорил он, — если следовать строгой математической логике, без Иуды не было бы Христа, верно?

— Не знаю. Это для меня слишком сложно.

— Не было бы Спасителя, не было бы и Спасения… — пояснил он.

— Наверное, — пробормотала я.

— Интересно, что по этому поводу сказал бы мой профессор? — покачал головой он.

— А знаешь, мне кажется, они действительно похожи, — заметила я, — мой господин N. и твой астроном-профессор.

— Кстати, в детстве, — продолжал Стива, погруженный в свои мысли, — мне почему-то казалось, что Иуда — имя женского рода. Забавно, правда?

— Забавно, — кивнула я.

На какую-то секунду я увидела перед собой трогательного, растерянного молодого человека — такого беззащитного, одинокого, что его действительно можно было принять за ягненка, предназначенного на заклание… Впрочем, лишь на секунду.

— Но ведь ты же не Иисус Христос, — наморщив лоб, пробормотала я.

— Откуда ты знаешь? — подмигнул мне Стива. — То есть, что я не спаситель мира? Может быть, как раз мне суждено совершить нечто равноценное, а?

— Не нужно, — взмолилась я. — Не говори так. Ведь это еще и грех!

— Ладно, ладно, — кивнул он с ласковой улыбкой. — Не буду. У каждого свои дела с Богом. На том и помиримся.

— Ты что, не веришь в Бога?.. Извини, конечно, это очень личный вопрос.

— Веришь-не-веришь, какая разница? Разве это имеет какое-нибудь значение? Главное, что я принимаю его к сведению. А это уже имеет определенный смысл.

— Расскажи мне еще про твоего профессора, — попросила я.

— Собственно, — пожал плечами Стива. — про него больше нечего рассказывать, он конченый человек. Его религиозные воззрения и метания мне неинтересны, а его научная мысль зашла в тупик.

— Тогда расскажи о себе, — попросила я, решив выпытать всю историю моего прелестного и странного аспиранта-альфонса. Ведь его целью было не только заработать денег на учебу, устроиться на хорошую работу… — Твоя жизнь представляется мне такой странной. А сам ты — совершенно загадкой.

— Ничего странно. И никаких загадок. Всё довольно просто, — улыбнулся он. — Если тебе интересно, я расскажу. Только сначала давай еще немного потанцуем.

Мы снова смешались с толпой. Он заключил меня в объятия. Всё было так непостижимо и противоречиво. Он гладил меня по плечам, спине. Я даже не понимала, ласкает ли он меня, как женщину, или это своего рода дружеский жест. По правде говоря, мне, счастливой и воспарившей, это было всё равно.

— Мне действительно необходимо, — говорил мне на ухо Стива, — чтобы меня любили женщины. Не удивляйся, но путь, который я выбрал, это предполагает. Женская любовь должна помогать мне двигаться вперед к цели!.. Странное дело, но ты как нельзя кстати припомнила о Христе и о женщинах, которые его окружали. Можешь ты, например, представить, чтобы они ревновали Иисуса друг к другу?

— Почему бы и нет? Женщины есть женщины.

— Нет-нет! В том-то и дело. Их любовь не препятствовала, как это часто бывает, а наоборот, помогала ему двигаться к своей необыкновенной цели…

Уже нисколько не смущаясь, я открыто любовалась им. О да, в нем было что-то возвышенное, одухотворенное. Почти поэтическое. И в то же время — такое земное и осязаемое. Во всяком случае, никаких признаков будущего пророка или мессии я в нем не находила.

Постепенно мне открылась вся его история — вся его простая душа и необыкновенная идея.

Стива родился и вырос в этом маленьком провинциальном подмосковном городишке, — прославившегося в последнее время разве что окружавшим его старым дачным поселком с необычайно вздорожавшей землей. Впрочем, в собственности у семьи Стивы никакого участка не было, поскольку проживала семья в обыкновенной пятиэтажке. Пара грядок, которые местные жители самозахватно разбивали за погребами во дворе и до сих пор традиционно засаживали картошкой. Мать всю жизнь проработала приемщицей на почте, дружила с библиотекаршей и регистраторшей загса, и, в принципе, могла считаться частью местной интеллигенции. Тем более что была замужем за учителем физики и математики, в местной же школе. Правда, муж бросил ее много лет назад, еще в начале перестройки, сначала занявшись бизнесом, а затем отправившись не в то на землю обетованную, не то в места не столь отдаленные. Мальчик пробовал искать отца через популярное телешоу — да разве сыщешь того, кто отправился, сам не зная, куда, искать то, не зная, что. Но гены брали свое. Еще в детстве маленький Стива увлекся точными науками. Популярные книги известного ученого-физика стали для него настольными. Не то чтобы он был вундеркиндом, но мальчиком считался необычайно способным. Даже братки с цементного завода его не трогали, считая чем-то вроде местной достопримечательности и прозвав почему-то «химиком». Благодаря маминым хлопотам, на последние гроши нанимавшей ему репетиторов, а также поддержке библиотекарши и регистраторши, Стива смог поступить в ближайшую физмат-школу, которая находилась за несколько станций от городка, успешно ее закончил и даже поступил в МГУ. К сожалению, чтобы получить место в университетском общежитии, не добрал сколько-то там баллов и всё время учебы был вынужден мотаться из Подмосковья в Москву. Денег, чтобы снять жилье в столице, у бедного провинциала естественно не было, а способностей (или хотя бы как у отца тяги к бизнесу) он не обнаружил. «Пирамид» не строил, в компьютерных фирмах не шабашил. Не выбился он также в особо выдающиеся студенты, но числился твердым хорошистом. Несмотря на скромные успехи, он посвятил всего себя изучению горячо любимой им фундаментальной физики. По складу характера он был одиночкой, фанатиком, раз и навсегда избравшим свое дело. В отличие от записных университетских гениев-вундеркиндов, свою главную, сверхтщеславную мечту Стива прятал глубоко в душе. Да и то правда: сколько их уже, таких гениев, видели гранитные ступени университета! Чуть не каждый молодой человек, переступающий порог физфака или мехмата, так или иначе рассчитывает создать собственную всеобщую теорию мироздания. Это как минимум. А как максимум — познать абсолютную истину. Самое главное, что по окончании университета Стиву оставили на кафедре аспирантом-стажером, причем не у кого-нибудь, а у его кумира-профессора. Правда, душевно-близкие отношения с профессором не сложились. Да и не тот человек оказался сам профессор — желчный, замкнутый, — классический «сухарь». А вскоре, как известно, у профессора произошел прискорбный душевный и творческий надлом, который нанес Стиве может быть даже большую травму, чем самому кумиру. Нужно также принять во внимание нищенское, совершенно выморочное состояние современной российской науки. Ведь само по себе изумительно, что российская земля еще продолжала рождать подобных ему «невтонов». Кстати, вот что любопытно: последнее время нигде ничего не было слышно о состоянии и перспективах фундаментальной науки. В отличие от прошлых лет, когда что не месяц, то объявляли о грядущих грандиозных открытиях. С чего бы это? Одно из двух — либо наука действительно себя исчерпала, либо была близка такому величайшему прорыву, что о нем пока предпочитали умалчивать.

Итак, какие перспективы открывались перед молодым ученым? Гнить на родной кафедре или в каком-нибудь фундаментальном институте, которым руководит какой-нибудь несостоявшийся нобелевский маразматик? Свалить на Запад, чтобы оказаться в положении раба, негра-интеллектуала, пашущего на «дядю»? Протирать штаны и гробить зрение за компьютером, роясь в интернете, собирая жалкие крохи знания? А может быть, отправиться обратно в родной городишко, чтобы повторить судьбу сонмов безвестных Циолковских и Кулибиных, считаться городским сумасшедшим, юродивым и в результате удостоиться чести быть похороненным в общей могиле? Впрочем, там и без него таких уникумов уже было пару штук, жены и дети от них давно разбежались, а цыгане порасстащили оставшиеся вещи.

Не в том, конечно, пафос! Кем именно его будут считать профаны-обыватели, Стиву волновало меньше всего. Комплексами «кухаркиного сына» он никогда не страдал. Погибнет, останется невоплощенной его мечта — вот что ужасно! Собственно, создание всеобщей теории мироздания было даже не мечтой — а вполне реальной задачей.

Поначалу ситуация представлялась ему совершенно безнадежной. Жалкий итог жизни профессора как нельзя убедительнее свидетельствовал об этом. Даже ученый такого уровня (то есть с определенными техническими и организационными возможностями) неизбежно оказывался в положении по сути тех же нищих, побирающихся Циолковских-Кулибиных, которым вечно не хватает нескольких несчастных рублей на покупку линзы для телескопа или жести для сопла. Что остается ученому? — униженно клянчить у нуворишей. Между тем сильным мира сего непонятны, зачастую даже смешны, проблемы ученого человека, исследователя, стремящегося к цели неведомой никому, кроме него. Посторонний наблюдатель не в состоянии увидеть и оценить странных и, мягко говоря, экстравагантных идей, которыми живет гений.

Какая жестокая ирония! Любой олигарх, правитель (в том числе их позолоченные отпрыски) конечно же могут возомнить о себе, что находятся ближе к Истине, чем любой из простых смертных, будь этот смертный хоть семи пядей во лбу. И то верно: стоит им только пожелать — к их услугам консультации любого Циолковского или Кулибина, целые институты и университеты, — не говоря уж о практически неограниченных материальных ресурсах, самые современных технических средствах, новейших компьютеров и компьютерных программ. Последние снимки из космоса — пожалуйста! Сенсационные археологические находки — будьте любезны! Для них не существует преград ни на земле, ни в воде, ни на небе. Если бы бедным Циолковским и Кулибиным перепала хотя бы тысячная часть этих возможностей, какие бы удивительные открытия они могли бы еще совершить!

Немаловажно также и то что, кроме неограниченных возможностей получения научной информации, сильные мира сего располагают и иными преимуществами. Когда дело касается так называемых духовных, мистических, богословских вопросов — они всегда желанные гости в любом монастыре, келье, теософском собрании или секте. К примеру, прошли слухи о фантастической находке живой мумии, или о мироточащей чудотворной иконе, или о том, что там-то и там-то было явление Богородицы, — им ничего не стоит немедленно прибыть на место, чтобы лично во всем удостовериться и разобраться. Нувориш может запросто пообщаться с любым церковным иерархом, мыслителем, художником, писателем, святым отшельником. Образно говоря, проникнуть в сферы, где сходятся Божественное и сатанинское. Иными словами, обладает уникальной возможностью соединять самые разнородные знания и факты, — что, как известно, является лучшим стимулом для новых идей, каждая из которых может оказаться ступенькой для последнего рывка, для решающего прорыва к Истине. Другое дело, ни сильным мира сего, ни тем более их отпрыскам подобные возможности, а также и сама Истина, ни к чему, — если только они не способны развлечь и позабавить их заплывшие жиром души или охранить от покушений их земную власть.

Какая драматическая нелепость! Какой разительный контраст! Какая банальная и старая как мир ситуация, когда даже признанный царями научный гений, тем не менее, находится на положении дрессированной обезьяны. Подобно тому, как знаменитый, официально обласканный властями Павлов, учитывая политизированность всего и вся, включая науку, сам находился на положении подопытной собаки, на которой ставились эксперименты (причем, несомненно, он сам не мог этого не понимать), а окончательные выводы делали совсем другие люди, отнюдь не ученые.

Конечно, бывали случаи, когда талантливые ученые, рассчитывая операциями-махинациями и всевозможными интригами добиться для своих изысканий необходимой «материальной базы», пытались развить в себе талант бизнесмена, коммерсанта, царедворца. Бог знает почему, но все подобные деятели, занявшись созданием своей собственной научной империи, весьма скоро превращались более или менее процветающих чиновников или бизнесменов, а их исследовательский дар улетучивался навсегда и практически без остатка.

Впрочем, Стива не относился и к тем одаренным личностям, кого осознание этой жестокой реальности было способно раздавить, как колесо червя, — чтобы потом всю жизнь корчиться в таком полураздавленном состоянии, стонать: какая несправедливость, что я не родился сыном президента или отпрыском английской королевы!.. Молодой физик-теоретик справился с душевным кризисом. В результате и возник этот необыкновенный тип ученого-жигало.

Конечно, в деньгах Стива ужасно нуждался. Но деньги не были для него самоцелью. Разве что трамплином. Главный расчет новоиспеченного альфонса состоял в приобретении подруг-покровительниц, принадлежащих к самым высшим кругам общества. Он рассчитывал, что они оценят не только его мужские достоинства, но и откроют ему новые возможности как для ученого-исследователя. В этом, кстати, я ему, увы, ничем особо не могла помочь.

Повлияло ли на его выбор подобной экзотической жизненной программы и тактики, то, что в судьбе Стивы с самого начала участвовали женщины — мама, библиотекарша, регистраторша? Вполне возможно. Он всегда нравился женщинам, причем секрет его мужского обаяния заключался не в одной смазливой мордашке. Его собственная мать была «брошенкой». Неудивительно, что он так хорошо понимал сердца брошенных женщин, знал, что сказать в утешение и поддержку. Женщины бывали мгновенно покорены его обхождением, так как кожей чувствовали, что именно он — тот настоящий, интимный друг и советчик, способный понять, успокоить их истомившиеся души. В этом смысле он был абсолютно прав, когда говорил, что считает абсурдным строить наши отношения по схеме «ты мне — я тебе»: он действительно давал женщинам куда больше того, что мог от них получить (по крайней мере, если говорить о тех женщинах, которые сейчас были вокруг него). Насколько я успела его узнать, он и по натуре был неподдельно великодушным человеком. Стива был искренне убежден, что со всякой женщиной нужно быть добрым, нежным, терпеливым, понимающим; что каждая женщина вправе почувствовать себя любимой, хотя бы на миг снова превратиться в маленькую девочку, которую носят на руках. Уже за одно это Стиву никак нельзя было считать заурядным альфонсом, лишь для виду строящим из себя непризнанного гения, прикрывающимся возвышенными идеями, — подобно тому, как обыкновенная проститутка прикрывает свою алчность и элементарную испорченность историями о якобы больной матери и насильнике-отчиме. Я уж не говорю о том, что по собственному опыту могла засвидетельствовать, что судьба свела меня отнюдь не с инфантильным, мечтательным юношей, а с молодым волевым мужчиной — страстным, сексуальным, способным пробуждать в женщине самые необузданные и смелые желания. Мне ли было не понимать, что именно это было необходимо отчаявшимся «брошенкам», вроде меня. А сколько вокруг таких несчастных, в душе абсолютно одиноких женщин, — даже среди замужних, состоятельных, внешне благополучных дам!

После такого подробного рассказа Стивы о себе и своей мечте я подумала: какой он чистый, милый, а главное — простодушный! Особенно меня тронуло, что их тоже бросил отец, погнавшийся за птицей-счастьем. То есть — точна копия моей ситуации… Как ни странно это звучит, но в каком-то смысле он действительно годился мне в «сыновья»!

Я улыбнулась и впервые решилась погладить его по щеке. Конечно, вся его идея о женщинах-соратницах и женщинах-покровительницах показалась мне по-детски наивной. Однако именно своей детскостью стала мне еще более мила и симпатична, поскольку напомнила подобные, какие-то мальчишеские идеи моего собственного мужа, которые тот с таким увлечением разворачивал передо мной. В начале нашей супружеской жизни они так очаровывали меня, а затем несказанно раздражали и даже бесили. Кстати, теперь я от всей души раскаивалась, что не могла тогда сдержать себя и критиковала мужа.

— И много у тебя было таких женщин? — рассеянно спросила я, безотчетно любуясь им.

— Я бы не сказал, — чистосердечно признался Стива. — Есть одна женщина…

«Значит, он находится лишь в начале пути», — отметила я про себя, и новая волна нежности накатила на меня.

— Но давай вернемся к тебе, если ты не возражаешь, — игриво предложил Стива и, перевернув мою руку, погладил мою ладонь — как будто положил в нее магический шар, горячий и светящийся алым, словно рубиновый самоцвет.

— Конечно, не возражаю! — в тон ему воскликнула я. — Интересно, что ты вообще думаешь обо мне?.. Нет-нет, не говори! Я знаю, что-то ужасное.

— Ничего ужасного, — ласково, но явно сверху вниз сказал он. — Ты думаешь, ты взрослая женщина, все испытавшая, все повидавшая и, может быть, уже отжившая свой бабий век, а на самом деле — еще маленькая девочка… Юное создание, которое понятия не имеет — ни о себе, ни об отношениях между мужчиной и женщиной. Когда ты была замужней дамой, ты каждые пять лет честно старалась разнообразить отношения с супругом. При этом чувствовала себя если не дрянью-шлюхой, то по меньшей мере революционеркой-экстремалкой. У нас ведь не только «Камасутру», а и секс вообще превратили в объект насмешек, а секс ведь это только арифметика.

Я наморщила лоб. Кажется, этот молодой человек взял со мной менторский тон? Самое удивительное, я не оскорбилась. Не рассмеялась. Неужели нас, женщин, так легко поймать на приманку в виде обыкновенной ласки?

— Да что ты говоришь! — иронически, хотя и несколько запоздало всплеснула я руками.

На самом деле я чувствовала, что отношусь к его словам, как нельзя более серьезно. Кроме того, мне необычайно приятно то, что он говорит. Что я еще «маленькая девочка», что я еще не отжила свой век… Даже если это не имеет отношения к реальности.

— Ну, посуди сама, — еще ласковее продолжал он, — может быть, лишь одной женщине из десяти тысяч везет, и в девичестве она находит своего учителя-наставника. Наука отношений между мужчиной и женщиной — самая сложная из наук. Ты и сама это прекрасно знаешь.

— Сложнее твоей физики? — снова не удержавшись, пошутила я.

— Ну, — покачал головой он, — может быть, одного порядка.

— Что ж, — вздохнула я, — какая женщина откажется хоть на несколько мгновений опять почувствовать себя маленькой девочкой… — И, помолчав, выпалила, словно бросившись в омут головой: — Если бы у меня не было столько комплексов и предрассудков, я бы знала, кого теперь взять в учителя и наставники!.. — Дальше у меня было задумано интригующе и многозначительно посмотреть ему в глаза. Не отводя взгляда. Пока он сам в смущении не опустит глаза. Но, в результате, не выдержав, отвела взгляд.

— Что ж, — улыбнулся он, спокойно и нежно привлекая меня к себе, словно я и впрямь была для него всего лишь маленькой девочкой, — беру тебя в ученицы со всеми твоими комплексами и предрассудками.

— Согласна! Согласна! — прошептала я.

Несколько раз он поднимал меня танцевать.

— Твое осязание должно обостриться до такой степени, — объяснял он, прижимая меня к себе, — чтобы ты могла чувствовать каждую пульсацию своего партнера, даже сквозь одежду. Если тебе нравится мужчина, он должен почувствовать, что ты отдаешься ему задолго до последнего объятия, иначе общение с тобой будет для него утомительным ритуалом. Никак не праздником. Без этого и последнее объятие будет лишено всякой прелести ощущения праздника… Присмотрись, как откровенно, целеустремленно ведут себя в танце другие женщины. Они похожи на волны, которые окатывают тебя с головы до ног, принимая тебя всего без остатка… Впрочем, игра с прикосновениями — далеко не всё. Ты, наверное, даже не догадываешься, как возбуждает мужчину, если он чувствует, что может говорить с женщиной совершенно свободно и вдохновенно. Более того, что ей безумно нравятся его суждения. Тогда, если так можно выразиться, он весь превращается в один большой трепещущий орган. Этот орган звучит-вибрирует, словно огромный инструмент. Сам себя слышит со стороны, восхищаясь своей магнетической силой…

«А уж как женщину возбуждает, когда мужчина так вдохновенно разглагольствует!» — прибавила я про себя, складывая голову ему на плечо.

— Тут нет никакого особого секрета, — продолжал Стива. — Но, как ни странно, большинство женщин понятия не имеет, как важно мужчине выговориться. Почему-то принято считать, что в процессе свидания мужчина думает лишь об одном, что им руководит только это. Какое нелепое заблуждение! Это и так и не так. С одной стороны, пытаясь соблазнить женщину, мужчина грезит, что в ее лице соблазняет сразу всех женщин. Более того, покоряет целый мир. С другой, если всё происходит слишком быстро, или если, боясь насмешек, мужчина страшится открывать при женщине рот, еще недавно столь желанная физическая близость оборачивается для него полнейшим разочарованием. Даже когда мужчина просто покупает проститутку, то есть заранее оплачивает соответствующие гарантированные услуги, будь она хоть самой последней гнусной и уродливой шлюхой, он и тогда пытается затеять какой-нибудь разговор, поговорить о том, о сем. Просто заговорить с ней — хотя бы узнать ее имя. Молчание в процессе свидания — скорее свойственно женщине. За исключением, конечно, сугубо животных возгласов. Женщине достаточно лишь ощущать, что ей хорошо и спокойно в его обществе. Решение принадлежать ему она принимает отнюдь не в последний момент. А приняв такое решение, ей больше ни к чему мучить себя, а также испытывать его, мысленно сравнивая с каким-то, может быть, в тысячу раз более бездушным и глупым идолом, за которого она еще недавно цеплялась, как дикарка за осколок стекла, не видя, что все ее руки в крови…

— Боже, какие страсти!

Пусть обнимает меня! Пусть опять зовет танцевать!.. В какой-то момент моя воля была подавлена его страстной речью. Вернее, просто отключилась за ненадобностью. А сама я, потеряв всякое чувство реальности, так разнежилась и затуманилась, что если бы Стива стал соблазнять меня, мать двоих детей, прямо в нашем уголке, я бы, наверное, просто закрыла глаза, позволив ему делать со мной всё, что ему заблагорассудится. Перед моим внутренним взором даже замелькала символическая картинка, предел всех земных мечтаний: будто я сижу, озаренная теплым солнышком, на крылечке избушки, а мне навстречу идет мой суженый, моя половина, мое счастье…

(Только объективности ради: однажды муж рассказывал, что в юности у него был весьма бурный роман с одной зрелой, даже перезрелой, дамой. Причем «бурный» с обеих сторон. Может быть, с его стороны даже куда более «бурный», чем с ее… То есть в том, как разворачивались мои отношения со Стивой, прослеживалось нечто параллельное.)

Вдруг мое внимание привлекла женщина, может быть, примерно моих лет, только необычайно ухоженная и подтянутая, — хотя ее никак нельзя было назвать даже миловидной; черты лица грубые, непропорциональные, впрочем, как говаривал мой муж, вполне типичные для нашего вырождающегося Нечерноземья. Ее глаза были устремлены прямо на нас. И этот необычайно пристальный и, как мне показалось, довольно надменный взгляд удивил меня.

— А, это Агния! — заметив мое недоумение, объяснил мне Стива. — Мы с ней большие приятели. Она из здешних, из наших. Немножко диковата и стеснительна. Не так уж уверена в себе, как это может показаться на первый взгляд. Хотя не больше, не меньше, как хозяйка нашего заведения…

Стива помахал женщине. Та едва заметно кивнула в ответ и с тем же надменным видом отвернулась.

— Мне она не нравится, — сказала я.

— Только не вздумай ревновать! — шепнул Стива.

— Какое я имею право? — пробормотала я.

— Вот и молодец.

— Так это и есть твоя женщина?

— О, мы с ней большие друзья, — кивнул он, обнимая меня так, что, распалившись, я и правда превратилась в большую горячую волну, одержимую одной страстью: захлестнуть его всего, потащить за собой, задушить своей нежностью. Я чувствовала себя разгоряченной, влажной, голодной до такой степени, что даже опасалась, как бы мне не пришлось менять нижнее белье. Или его это возбуждает? Признаюсь, моя мысль была прозрачна: я уже прикидывала: если Стиве некуда меня «привести», могу ли я пригласить его к себе? То есть прямо на дачу моей хозяйки, в светёлку, что в мезонине?

— Оглянись вокруг, Александра, — неожиданно сказал Стива. — Посмотри внимательно! Здесь найдутся мужчины, которые были бы тебе приятны в качестве партнера?

— Чисто теоретически?

— Почему теоретически. Практически тоже.

— Забавно! — рассмеялась я. — Нет, я так не могу.

— А все-таки? Что называется, навскидку?

Я осмотрелась.

— Может быть, вон тот, — сказала я, неуверенно дернув плечом, и кивнула в направлении барной стойки.

— А-а! — оживился Стива. — Тот, что в забавной форменной фуражке железнодорожника?

— Допустим. А что?

— Так он тебе действительно нравится?

Прищурившись, я еще раз смерила незнакомца критическим взглядом. Он лениво беседовал, выпивая с двумя или тремя экзальтированными дачницами, вроде меня.

— Ты что, с ним знаком?

— Конечно, — кивнул Стива. — Его зовут Николяшей. В нем есть что-то французское, а? Женщины его обожают, буквально на части рвут, а он чувствует себя несчастным, полон самых страшных комплексов. Поэтому и фуражку не снимает даже в постели. Он работает диспетчером у нас на станции. Целыми днями сидит в стеклянной будке и гнусавит в микрофон про товарные, скорые, маневровые и пассажирские поезда. Итак, что ты о нем думаешь?

— Типичный самец. Да еще в фуражке. Правда, несколько заплывший сальцем. Но это даже нравится, кажется довольно эротичным. У меня, наверное, ужасно испорченный вкус, Возможно потому, что напоминает мужа. Ей-богу, мне кажется, я бы даже узнала его по запаху…

— Прекрасно, Александра! — кивнул Стива. — Тогда вот тебе первое практическое задание. Пойди и пригласи его танцевать!

Первой моей реакцией был испуг и возмущенная гримаса. Ох уж эти игры в «слугу» и «господина», «учителя» и «ученицу» — излюбленные сюжеты самых пошлых порнографических фильмов, которых в свое время нам с мужем пришлось перевести целые груды! Как раз забава для женщины моих лет! А может, здесь это в порядке вещей? Что у них тут: что-то вроде борделя для пожилых дамочек? А Николяша — еще один штатный жигало, путана мужского пола?

— Ты же знаешь, у меня нет ни копейки денег. Как я с ним расплачусь?

— Ничего. Я устрою по знакомству. Как-нибудь потом сделаешь ему какой-нибудь подарок. Свитер, галстук… К тому же, я же сказал тебе: в глубине души он несчастный человек. За всю жизнь ему, может быть, не случилось словом перемолвиться с понимающей женщиной. Ты можешь помочь ему поверить в себя. Не будь эгоисткой, Александра!

— Но он, кажется, занят, — пролепетала я, умоляюще глядя на Стиву, имя в виду окружавших Николяшу дамочек.

— Ничего подобного, — покачал головой тот. — Пока что свободен. Можешь на меня положиться. И непременно попробуй его разговорить. Главное, постарайся сама говорить поменьше. Он, между прочим, тоже пишет стихи.

— Надо же, — хмыкнула я.

— Только это преогромный секрет. Не вздумай упомянуть об этом, пока сам не заговорит!

— Может быть, как-нибудь в другой раз? Старая неповоротливая дура, да он меня просто на смех при всех поднимет, пошлет на три буквы, я сквозь землю от стыда провалюсь!

Но Стива был непреклонен.

— Вспомни про овраги, — напомнил он презрительным шепотом, и меня ударило, как электрошоком. Даже зубы лязгнули. Нет уж, лучше быть последней идиоткой здесь, чем со всеми своими принципами оказаться — там!

Прав, прав был мой господин N. — слабость моей бедной психики, расшатанной перманентными депрессухами, была очевидна. Образно говоря, Волчица и Женщина менялись во мне местами с такой поразительной быстротой, что трудно было уследить. Вот и теперь, когда я встала и, как примерная школьница, вызванная к доске, отправилась к барной стойке приглашать на танец мужчину в железнодорожной фуражке, какой-то внутренний голос уже нашептывал мне: «Что ты, милая, не так уж тебе это и неприятно, а?..» Даже какой-то кураж появился.

— Разрешите пригласить вас потанцевать? — может быть, даже чересчур решительно выпалила я, да еще протянула ему руку.

Дачницы, сидевшие рядом с ним, кажется, оторопели от такой наглости и не успели обдать меня желчью и ядом, а он, удивленно и весело двинув бровями, кивнул и, пожав плечами, шагнул мне навстречу.

Мы обнялись в самом центре зальчика в медленном танце, и я опустила голову ему на плечо. Музыка заиграла на редкость красивая, как бы обволакивающе томная. Единственное, что я старалась держать в уме, так это поучения Стивы. Настоящая женщина должна принять понравившегося мужчину с первого же мгновения близости, словно волна. Я старалась плотнее прижаться животом к партнеру, чувствуя, что приобретаю невероятную чувствительность. Ни о какой приятной, доверительной беседе я пока не помышляла. К тому же, кто из нас больше напоминал волну — это еще вопрос. Словно отгадав мое состояние, партнер подхватил меня, заключив в нежные и крепкие объятья.

— Вас ведь зовут Николяша? — пролепетала я.

— А вас — Александра, — широко улыбнулся он.

Если с первого мгновения наш танец не превратился в обоюдно страстную, эротическую игру и любовную прелюдию, то я не знаю, что еще можно тогда назвать эротической игрой и любовной прелюдией. Словно мы были знакомы давным-давно. Это так напомнило мне мои девичьи влюбленности. Я робко шепнула ему, что мне нравится его фуражка. Он сдержанно кивнул, но в этом коротком жесте было столько понимания и встречного желания, что я прижалась виском к его ключице, жадно и рьяно втягивая ноздрями чудесный животный запах. Одна лишь мысль промелькнула у меня: романтическая поэзия, родная сестра влюбленности, расцветала даже на краю страшного оврага. Словно желая убедиться, что я не сплю, я ощупывала его шею, плечи, спину, бока. Мне хотелось впиться в сладкую плоть зубами. Не знаю почему, но я чувствовала, что стоит мне лишь только намекнуть, выйти прогуляться на улицу, и он без колебаний овладеет мной где-нибудь за ближайшим кустом. Почему-то пришли на память откровения одной известной, уже не молодой актрисы о том, что она предпочитает именно такие — спонтанные дикарские совокупления.

К сожалению, танец закончился слишком быстро. Так, во всяком случае, мне показалось. Николяша проводил меня к столику, за которым сидел Стива. Мужчины обменялись дружеским рукопожатием. Затем, с милым жестом притронувшись двумя пальцами к козырьку своей железнодорожной фуражки, Николяша вновь отошел к барной стойке, к своим дачницам, которые тут же набросились на него, очевидно с горькими, ревнивыми упреками, а он лишь скромно улыбался и подливал им вина.

— Для первого раз совсем неплохо, — похвалил Стива, целуя меня в щеку. — Погоди, мы еще с тобой в самый лучший ночной клуб закатимся… Как бы то ни было, еще один шаг в сторону от оврагов сделан… — Чувствуя себя немного виноватой, я смущенно опустила глаза. — Кажется, вы друг другу очень даже понравились, — продолжал Стива с улыбкой. — Я нисколько не ревную и не возражаю. В этом нет ничего плохого. Наши с тобой отношения будут особого рода…

Между тем музыка умолкла; в танцах наступил перерыв. И сразу же к нам подсела хозяйка заведения Агния. Сразу было видно, что они со Стивой хорошо знают друг друга, и, по меньшей мере, большие приятели.

— Нравится вам у нас? — обратилась она ко мне, и мне почему-то показалось, что она имеет в виду не столько свой ресторанчик, сколько Стиву и Николяшу.

— О да, очень, — поспешно кивнула я.

Удивительно, но на этот раз я не находила в ней абсолютно ничего надменного. Не понимаю, что меня насторожило с первого взгляда. Вероятно, давеча я просто была не в духе. Теперь я ясно видела, что Агния — дама во всех отношениях доброжелательная. Безукоризненно и дорого одетая — да. Необычайно ухоженная — да. Впрочем, красивой или хотя бы миленькой ее никак не назовешь. Грубое, плебейское лицо. И, кажется, весьма неглупая. Впрочем, об ее уме судить было трудно, поскольку она была весьма немногословна и предпочитала отделываться односложными «да», «нет». Беседу поддерживала в основном я. Было также очевидно, что Агния отличная хозяйка: в заведении у нее было исключительно чисто, шторы и аксессуары подобраны со вкусом. Было видно, что ей самой очень уютно и комфортно в ресторанчике, нравится чувствовать себя хозяйкой, нравится заведение и разношерстная публика. Несколько раз она подзывала двух девушек-официанток, шепотом делала им какие-то наставления насчет гостей. Кроме того, один раз ей пришлось вызвать двух крепких охранников, которые выросли буквально из-под земли, чтобы вывести вон какого-то перебравшего и не в меру расшумевшегося клиента.

Судя по всему, Стива уже успел ей кое-что обо мне рассказать — только самое хорошее. В частности, что я особа интеллектуальная, весьма образованна, переводчица и поэтесса.

Агния с удовольствием угощалась сигаретками из его портсигара. Некоторые фразы или полунамеки, которыми они обменивались, показались мне довольно загадочными. Я поинтересовалась у нее, трудно ли женщине вести свой бизнес, тем более, в провинции, но она решительно заявила, что нет ничего проще — главное, правильно выбрать друзей и покровителей. В какой-то момент мне почудилось, что она рассматривает меня едва ли не с жалостью и сочувствием. Немного погодя, я шепнула об этом Стиве, предположив, что я сама, наверное, показалась Агнии нелепой, неприспособленной к практической жизни особой, несовременной, неделовой женщиной. «Вовсе нет, — рассмеялся Стива. — Просто заглянув в твои несчастные глаза, она мгновенно прочитала в них, что ты со своими проблемами уже давно забыла, что такое настоящий, добротный трах…» — «Фу, как пошло и примитивно!» — чувствуя, что краснею, рассмеялась я в ответ, чтобы скрыть смущение.

Минут через пятнадцать Агния отошла от нас, занявшись другими клиентами. Снова загремела музыка. Стива взял меня за руку.

— Мы могли бы еще потанцевать, Александра, — предложил он. — Или теперь ты предпочла бы танцевать только с Николяшей? Что ж, тебя можно понять. Впрочем, еще некоторое время он, я думаю, будет занят. Но потом ты без сомнения опять сможешь им воспользоваться…

Из вежливости я согласилась, хотя внутренне чувствовала, что, как честная женщина, отныне должна быть верна понравившемуся мне Николяше в железнодорожной фуражке. С другой стороны, мне не хотелось выглядеть старомодной, если не сказать недоразвитой. Современная женщина обязана быть раскованной и самостоятельной.

Но Стива как всегда оказался прав. То есть после Николяши, я воспринимала его несколько отвлеченно, если так можно выразиться, «абстрактно», «по-дружески». От него тоже пахло мужчиной, его танец, его объятия тоже уносили меня прочь от моих страхов и тоски. Однако в нем почти отсутствовало то разнуздано-плотское, первозданное, звериное, дурманящее, что с первого же мгновения захлестнуло меня, когда приблизилась к Николяше. Со Стивой я, конечно, никак не могла вообразить себя под ближайшим кустом. Он словно призывал меня к чему-то высокому и утонченному, что одновременно манило, но обещало новые страдания и боль. Если бы мне суждено было погибнуть — я бы предпочла погибнуть рядом с Николяшей; я бы рассталась с жизнью совершенно бездумно, в полном затмении сознания. Со Стивой все было бы наоборот: прежде чем погаснуть, мой бедный женский ум должен был бы достичь абсолютного просветления.

Когда я попыталась объяснить ему это странное раздвоение, он сказал:

— Ты уже однажды выбрала звериное, предпочла первозданное искусственному. Ты испытала, что такое быть женой, матерью. Это была твоя первая жизнь. И она навсегда останется с тобой. Теперь тебе предстоит соединить твой опыт с разумом, мыслью. Это будет твоя вторая жизнь. Иначе ты обречена на безумие; ты будешь медленно сходить с ума от сознания собственной неполноценности, чувствовать себя преступницей, убившей мечту о самопознании, отказавшейся от пути божественного совершенства.

— О, как ты, Стива, должен презирать меня! За эту мою раздвоенность, отравленность земными соками, неспособность вырваться из иллюзий прежней жизни. За то, что, я так тупо и судорожно цепляюсь за самые темные свои инстинкты. Тебя, наверное, уже тошнит, что приходится возиться со мной.

— Разве я дал тебе повод сомневаться во мне, Александра? — нахмурился он. — Разве мы уже раз и навсегда не решили, что постараемся стать друзьями, а затем и любовниками? Что тот отрезок пути, который нам суждено пройти в этой жизни, сделает нас мудрее, приблизит к истине? Ты ищешь товарища и проводника в мире чистого разума, а я вынужден искать опоры в мире инстинктов и чувств. Разве мы не нужны друг другу? Не способны помочь, дополнить друг друга?

— Как я понимаю тебя, Стива! — воскликнула я. — Только что я ощущала чисто животную страсть, а теперь во мне забрезжил огонек божественного вдохновения и поэзии. Ради него я готова пожертвовать всеми земными благами, моими прежними страстями.

— Глупая, это совсем не тот случай, когда нужно чем-то жертвовать. Ты и правда рассуждаешь, как неопытная девушка, которой необходим наставник. Ты словно застыла в той неудобной и трогательной стадии, когда, что называется, и хочется и колется. Разве твоя земная страсть не есть единственный источник твоего высокого вдохновения? Ты напоминаешь мне переростка-скворца, у которого давно выросли сильные крылья, но который еще понятия не имеет, для чего они ему. Пока его силой не вытолкнут из гнезда. Всё, что тебе требуется, — взмахнуть крыльями, и ты — свободна!

— О, какая речь!.. Послушай, Стива, неужели ты никогда не пробовал писать стихи? — благоговейно прошептала я.

— Боюсь, то, что я тебе скажу, покажется тебе смешным и нелепым. Еще в детстве, когда я раскрывал книги по теоретической физике или квантовой механике — таинственные символы и значки казались мне самыми чудесными песнями, стихами, а непостижимая логика и трансформация формул — увлекательнее любых компьютерных игр и фильмов. Книжки, игры, фильмы — лишь иллюзия движения вперед, а на самом деле — своеобразное хождение по замкнутому кругу. Вроде того, как ослу, вращающему колодезный ворот с завязанными глазами, кажется, что он свободен и путешествует по диковинным странам.

— Какой прекрасный, абсолютно поэтический образ!

— Будь по-твоему, — покладисто кивнул он. — Но вернемся к тебе… Признайся, мысленно ты уже отдалась Николяше? Я прав?

— Что? Господи, ну зачем такие резкие переходы! — лицемерно возмутилась я.

— Так и есть. Стало быть, тебе нужно с ним реально переспать.

— С какой стати?

— Ну как же, ты — бедная женщина, которая давно забыла, что такое добротный трах, — напомнил он.

— Фу, как пошло и примитивно! — снова рассмеялась я.

— Тебя можно понять. Сколько времени у тебя не было мужчины? Раз, другой ты переспала с мужем, когда он навещал сына? Не сомневаюсь, если ты и занимаешься онанизмом, то под большим секретом — для самой себя. Неудивительно, что ты готова лезть на стену, как запертая в четырех стенах кошка…

— Теперь ты будешь смеяться. У меня действительно есть кошка, которая всю зиму и весну лезла на стены. Орала так, как будто решила свести меня с ума. Я думала, соседи от злости подожгут мне дверь. Чего я не перепробовала: покупала ей самые дорогие кошачьи транквилизаторы…

— Помогло?

— Честно сказать, не очень. Успокоилась, только когда летом ее отвезли на дачу.

— Вот видишь! Обыкновенная кошка. Что ж говорить о тебе. Уверяю, для тебя сейчас самый подходящий момент заняться этим с приятным мужчиной.

— Прямо сейчас? — перепугалась я.

— Ну-ну, не пугайся так! На этот раз я тебя не тороплю. Как говорится, никакой обязаловки. Не подумай, я не проповедую сексуальную революцию. Да и глупо развращать-совращать взрослую женщину, к тому же, поэтессу… Кстати, Агния, добрая душа, исключительно дорожит такими клиентками, как ты, внимательно следит за тем, чтобы их самые заветные желания и фантазии добросовестно исполнялись.

— Гм-м! Ты хочешь сказать, — изумленно фыркнула я, — что, кроме ресторанного бизнеса, Агния еще и сводничеством промышляет?

— Между прочим, она, как и ты, — очень одинокая, несчастная женщина, — серьезно заметил Стива, открывая свой замечательный портсигар и предлагая мне сигаретку.

Со стороны, наверное, может показаться, что знакомство со Стивой тут же превратило мою жизнь в забавное, веселое приключение, а сама я, как по мановению волшебной палочки, превратилась в легкомысленную, сладострастную особу, живущую одним мгновеньем. Это совершенно не так. Не только атмосфера ресторанчика, флирт, танцы и музыка, но и каждое слово Стивы сотрясали мой внутренний мир, мое старое жилище, нору, как ураган, как стихийное бедствие. Если можно так выразиться, каждый миг блаженства был сполна оплачен мучительно болезненными спазмами и адскими страхами. Меня, несчастную, заставляли веселиться и плясать на дорогом пепелище, на развалинах собственного дома. Порой мне казалось, что ничего святого у меня уже не осталось. При одном воспоминании о поэзии, литературе, любимой музыке меня душили спазмы рвотного рефлекса. Единственное, что поддерживало, не давало удариться в истерику, не опрокинуться в коллапс, было присутствие Стивы. Пропорции, в которых он смешивал садистски жестокую критику и ангельскую нежность, всегда попадали в десятку. Сказать по правде, меня «прежней», наверное, уже вообще не существовало. Моя душа, высохшая до едва заметной тени, в панике искала убежища среди воцарившегося хаоса. И подобно бессильной тени, навсегда привязанной к предмету, с суеверным ужасом взирала на удивительные, мягко говоря, неадекватные выходки женщины, которая когда-то казалась идеальной женой и матерью. Теперь-то я отлично видела, что эта идеальная жена и мать, так западавшая на любую дешевую сентиментальность, плаксивая и прекраснодушная, на самом деле вела существование эгоистичной черной дыры, которая хищно всасывала время и пространство, принадлежавшее другим людям, не порождая ничего, кроме новых черных дыр. И все-таки я старалась оправдать прежнюю жизнь, прикрыть отвратительную суть благородством намерений, отсутствием желания навредить кому-либо. При этом я была похожа на самодовольное огородное пугало, которое возвышается посреди разоряемых вороньем полей и садов, гордится своими лохмотьями, словно это королевское одеяние. Но страшные ветры, ворвавшиеся в мои тихие владения, срывали не только полуистлевшие лохмотья, но и сметали с лица земли сами поля, сады, ограду и ворон.

Стива и не думал скрывать, что в сигаретках, которыми он щедро угощал меня из своего портсигара, содержаться легкие наркотические снадобья. Как не скрывал и того, что сие есть излюбленное развлечение здешних одиноких и состоятельных дамочек, которые давно поняли, что им нечего терять, кроме своего одиночества. Хозяйка заведения Агния отлично разбиралась в этих вещах — рецептуры, пропорции, смеси. По сути дела, не наркотики даже, а так — невинные психотропные игрушки. Маленькие пестрые таблетки, горошинки, капсулы, вреда от которых было немного, но которые, как маленькие волшебные помощники, наилучшим образом разгоняли тоску, утоляли даже самые упорные боли, а главное, навевали сладостные любовные видения. Агния доставала их у местных цыган, — по-своему, необычайно цивилизованной и продвинутой публики, имеющей прямые поставки и контакты с самим Амстердамом. И, как бы опережая мои недоуменные вопросы, Стива объяснил, что сам лично вполне допускает неизбежность использования подобных искусственных стимуляторов — в том числе в интеллектуальной сфере и, в частности, в научных целях. По его словам, популярность синтетических наркотиков в университетской среде весьма высока. Куда больше, чем в «психоделические» шестидесятые на Западе. В особенной моде экспериментальные образчики — сочетающие новейшие компьютерные технологии с измененным сознанием. Молодые ученые, химики и биологи, отлично разбираются этих штуках. Все прекрасно понимают, что соответствующие исследования, даже с небывалой интенсивностью, ведутся в специальных закрытых проектах. В этом нет ничего удивительного, поскольку человеческое сознание, как известно, в определенном смысле давно выработало свои естественные механизмы воздействия на самое себя, — остается лишь воспользоваться некими альтернативными, комбинированными и куда более эффективными вариантами.

Что касается меня, то я, увы, безусловно принадлежала к тем одиноким «дамочкам», кому уже нечего было терять, — кроме одиночества и тоски. Как все смешалось и запуталось в моей жизни, что ждет меня впереди? По крайней мере в данный конкретный вечер я не собиралась ломать свою бедную голову еще и над морально-нравственными вопросами, касающимися медико-криминальных аспектов происходящего.

Неожиданно я заметила, что публика сильно поредела. Перед закрытием заведение почти опустело. Стива взглянул на часы.

— Ого! Скоро начнет светать. Подожди меня на улице. Мне нужно сказать буквально пару слов Агнии…

Он под руку подвел меня к выходу, а сам вернулся. Я вышла на улицу и посмотрела на небо. Была глубокая, спокойная, равномерно темная ночь. Догадаться, откуда придет новый день, было еще невозможно. Несколько темных фигур, вышедших передо мной из ресторанчика, разбрелись, и теперь вокруг не было ни души. Птицы еще не не запели. Абсолютная, подзванивавшая тишина. Голубые фонари, вокруг которых вилась разнообразная мошкара, освещали улочку. Не зная, что делать и куда идти, я зашла в ближайший палисадник, отломила веточку акации с острыми листиками и крошечными серебристыми стручками и, сложив локти на забор, принялась бессмысленно ею обмахиваться. Что будет? Кто меня отыщет в этой предрассветной мгле? Казалось, мое сердце вот-вот лопнет, но что это было — боль или счастье, я понятия не имела. Только бы вовек не просыпаться!

Вдруг рядом послышался шорох. Кто-то подошел ко мне сзади и, не говоря ни слова, обнял за плечи. Большие горячие руки. Я не переменила позы, не сделала ни малейшего движения запротестовать, повернуться. Лишь механически продолжала обмахиваться веточкой. Большие горячие руки ощупали мои груди, живот, бедра и колени. Я испытала изумленье, ужас и восторг. Похожее чувство возникло однажды, когда я приложила ладонь к только что включенному электрическому чайнику и ощутила нарастающую вибрацию. Теперь все мое тело вибрировало подобным образом. Моя спина сама-собой прогнулась, а большие горячие руки уже задирали юбку и стаскивали с меня трусы. В сплетениях ветвей и листвы за оградой, как это бывает при напряженно пристальном взгляде, стали мерещиться разные лица: то насуплено язвительная физиономия господина N., то печальные черты живой легенды Джона, то глупо недоуменное лицо собственного мужа. Я выронила веточку и крепче ухватилась за штакетины. Забор слегка качался и поскрипывал. У меня было такое ощущение, как будто, расставив ножки, словно маленькая девочка, я сижу на горячей отцовской ладони, которая подбрасывает меня все выше и выше, отчего у меня захватывает дух и из груди сам собой вырывается смех. Я извивалась, как рыбина, подхваченная огромным багром, но сорваться с него уже не могла. Мне хотелось подпрыгивать в такт, подниматься на носочки, но большие руки крепко придерживали меня за бедра. Оставалось лишь крепче цепляться за штакетины. Как жаль, что нельзя было расплакаться обильными слезами. А когда он отпустил меня, я еще некоторое время продолжала двигаться и становиться на носочки. Мокрая сплошь. Не только на внутренней поверхности бедер, но и на подколенных впадинах, икрах и даже на щиколотках я была облита обильной липкой влагой. Пришлось кое-как присесть, подтянуть трусы, неловко обтереться подолом. Только теперь я оглянулась на него, не зная, что говорить, что делать дальше. Он как раз нагнулся и шарил в темноте по земле. Я с наслаждением смотрела на его широкую спину. Наконец, он отыскал и поднял свою чудесную фуражку. После всего произошедшего у меня, наверное, был до того беспомощный и растерянный вид, что он улыбнулся, элегантным движением водрузил фуражку мне на голову, а затем притянул к себе и крепко обнял.

— Какая ночь, Николяша! — прошептала я, уткнувшись носом в его мокрую от пота подмышку, и жадно вдыхала его соленый дух.

— Ты слышишь? — спросил он.

Где-то далеко простучал поезд.

— Москва-Запорожье, — мечтательно произнес Николяша.

— Как будто сразу запахло антрацитом, лимонами, дальними странами, правда, Николяша?

— Я всегда мечтал стать машинистом. Или хотя бы помощником. Так ведь нет же — полный дальтоник… Или, по крайней мере, ревизором-контролером. Так ведь нет же — проклятая застенчивость… Что мне остается — только сидеть в диспетчерской…

Я крепко-крепко обняла его и стала гладить по просторной спине, которая казалась мне такой родной. Господи, какие мы все по-своему несчастные! Потом мы в обнимку двинулись к дачному поселку. Несколько раз нам перебегали дорогу бродячие собаки, кошки и крысы. Несколько раз он останавливал меня в каком-нибудь укромном месте (между гаражами, в густых кустах Иван-чая, в кленовой рощице, на чьей-то картофельной грядке, рядом с кучей ботвы, в заброшенной теплице). Нежно сосал мои тощенькие, как сухая береста, груди, пока молочные железы не разбухали так, словно снова были готовы функционировать. Потом я нагибалась или становилась на четвереньки, всё обильнее истекая горячей любовной патокой, превращаясь в набухшие медом соты. А может быть, в размораживаемый морозильник. В общем, наши мёд и молоко, смешиваясь, растекались сладостной лавой. Потом, запыленные и в клочках травы и колючках репейника, мы снова слушали проходящие поезда. Тук-тук-тук. И короткие гудки. «Жмеринка-Сумы-Москва», «Москва-Житомир», «Одесса-Киев-Москва», «Москва-Ужгород». Даже русские березы в ночи стали казаться мне малоросскими пирамидальными тополями. «Бедная моя Родина, волшебная моя страна!» — почему-то шептала я, хотя это совершенно не соответствовало действительности. И все-таки, какие мы счастливые! Николяша рассказывал про поезда и железнодорожное расписание. Я давно решила покориться судьбе. Приложив палец к губам, сама провела его в дом, поплотней прикрыла двери на половину хозяйки, и мы поднялись в мою светелку, где наконец смогли полностью обнажиться.

— Николяша, — печально, почти торжественно произнесла я, отводя глаза от его наготы, потому что от нее у меня перехватывало дыхание, как будто я повисала над обрывом, — я знаю, что все это значит. Я понимаю, что это Стива. Он остался с Агнией, а тебя попросил, чтобы ты…

— Какое это имеет значение, Александра? Я вот только беспокоюсь, как твоя хозяйка. Не откажет от дачи, если услышит, что ты привела гостя? Может, мне лучше уйти?

— Нет, нет! Во-первых, она разрешила мне. А во-вторых, даже если она завтра бы и выгнала меня вон, я бы не отказалась от сегодняшней ночи. Мне только неловко перед тобой. Сегодня я ужасно грустная, не в состоянии быть такой легкой и волшебной, как ты…

— Что ж, не будем сильно шуметь, верно? Просто обнимемся покрепче, пожарче. Стива предупредил меня, что у тебя куча проблем…

Единственное, что я успела сделать: тихонько запустить на ноутбуке «Битлз». Впрочем, чем теперь для меня были вся музыка, поэзия, литература, высокое искусство — пустым звуком! Я снова чувствовала себя варваром и лицемеркой, предавшей вечному забвенью всю мировую культуру, которая еще недавно была для меня блаженством и спасательным кругом. Но как же было сладко, как сладко! И как я была благодарна моему чудесному другу Стиве, который так деликатно и мудро преподнес мне такой царский подарок! Жаль только, что мне не дано было просто, по-бабьи, разреветься. Я стала хищно, взасос целовать, лизать его плечи, грудь, живот. «Ох, ох! Николяша! Я уж и думать не гадала…» — хнычущим, сбивчивым шепотом лепетала я, сотрясаемая его вулканами и лавинами, переполненная до краев. «Ничего, — отзывался он, весело отдуваясь, — свято место пусто не бывает!» В короткие промежутки отдохновения я расспрашивала Николяшу о его жизни. У него была чрезвычайно простая и незамысловатая жизнь, а сам он был милым и примитивным, как полевой цветок или травинка. Как и Стива, он родился и вырос в этом городке, — но с мечтой о карьере машиниста. В отличие от Стивы, у него не было никаких особенных талантов, глубины, высшей устремленности, если не считать того, что он с юности пользовался необычайным вниманием женщин-дачниц. А тут еще абсолютный дальтонизм. Что красный семафор, что зеленый — один черт. Словом, прямая дорога на цементный завод, банду или «подай-принеси» грузчиком на привокзальный рынок. Если бы не Агния, пропал как пить дать. Она устроила его диспетчером на железнодорожную станцию. Чтобы хоть как-то поближе к мечте. Потому что без мечты мужчина спивается или совсем сходит с ума. Теперь из своей стеклянной будки он мог не только смотреть на поезда, но и вещать о них миру. К тому же, бесплатно пара обуви на год, форменная одежда на три, фуражка, да еще выслуга лет. Вот только зарплата до того мизерная, что ее не хватало даже на буханку хлеба и банку килек в сутки, не говоря уж про пиво или портвейн. Однако, взявшись однажды ему покровительствовать, Агния и тут его не оставила. Приодела, приласкала, чуть-чуть подучила манерам, танцам, секретам интимного обращения с женщинами. Откупила от бандитов, отмазала от армии. Затем в качестве одного из первых своих «сотрудников» в свободное от железнодорожной будки время стала приглашать к себе в заведение «ВСЕ СВОИ», поучаствовать в «бизнесе». Как говориться, по-честному. В ресторанчик то и дело захаживали состоятельные одинокие дамочки (и не только дамочки), готовые снабжать карманными деньгами, осыпать подарками, ссужать изрядными средствами. Словом, местная индустрия развлечений в условиях новых экономических отношений. Бывало даже, что он по месяцу-двум проживал на даче у очередной клиентки или даже сопровождал ее куда-нибудь в Турцию или Египет. Деньги, иногда немалые, не задерживались долго в кармане. К хорошему быстро привыкаешь — вкусное вино, сочное мясо, изящная одежда. Всякие мелочи, вроде мобильника, плеера, видика. Даже при желании — подержанной иномарки. Такая жизнь пришлась Николяше по душе, — по сути нежному, легкому, благодарно-любвеобильному созданию, простодушно радующемуся мгновенью, даже испытывающему гордость за свое несомненно привилегированное положение, просто не способному думать о завтрашнем дне. В конце концов, кто он такой — обыкновенный провинциальный парень, звезд с неба не хватающий, далеко не заглядывающий.

Конечно, у меня и в мыслях не было, что теперь я буду его единственной женщиной. Конечно, у него их сразу несколько. Особенно охотно, пылко и восторженно (конечно, кроме поездов) Николяша рассказывал мне об Агнии. Кем он ее считал — матерью, любовницей, благодетельницей, хозяйкой или подругой? Чем больше я узнавала о ней, тем больше, как ни странно, ей симпатизировала. Хотя, признаюсь, все-таки немножко ревновала, — причем не только его, Николяшу, но еще больше Стиву. Эту женщину, показавшуюся мне такой высокомерной и себе на уме, они, похоже, любили и уважали по-настоящему. Когда я заметила Николяше, что Агния, кажется, не очень-то красива и привлекательна — именно, как женщина, — не говоря уж о том, что по образцу современных бизнес-вуман расчетливо бездушна, Николяша почти обиделся, во всяком случае, совершенно по-детски расстроился.

— Это жестоко, несправедливо, так говорить о ней! — воскликнул он и с жаром принялся убеждать, что я еще совершенно не знаю Агнию, а когда узнаю, то, конечно, сразу изменю свое мнение. — Между прочим, — лукаво прибавил он, — она умеет, да еще как, соблазнять, очаровывать, до умопомрачения влюблять в себя весьма разборчивых дамочек!..

После очередного бешеного выброса любовной энергии Николяша трогательно отключался. Засыпал у меня на груди, как младенчик, розовый и ароматный, как сдобная булочка. Конечно, он не был моим мужем, моим небесным супругом, как тот, с которым я прожила почти двадцать лет и которому, несмотря на все передряги, была благодарна и, наверное, предана по гроб жизни. Некоторое время я просто любовалось Николяшей, как сказочным сокровищем, небывалым подарком, который преподнес мне благородный Стива, но которым, однако, могла пользоваться лишь «до рассвета и первого петушиного крика». Кстати, вспоминая о Стиве, я испытала что-то вроде сочувствия и жалости: мой строгий и мудрый товарищ, но не менее неприкаянный, чем я сама, словно канул куда-то в туман. Могла ли я надеяться на новую встречу с ним? Он превратился для меня в такую же бледную иллюзию, как и пресловутая Волчица. Он требовал (и мне самой хотелось!), чтобы я всецело доверяла ему, — но мое бедное сердце уже однажды было разбито на тысячи осколков, притом самым подлым, вероломным образом. Если по своему благородству он был не способен презирать ту, что сама безмерно себя презирала, это вовсе не значило, что вся прежняя мерзость вперемешку с самой возвышенной поэзией и истинным человеческим счастьем канули в лету. Зато, находясь рядом с Николяшей, этой прелестной женской игрушкой, я словно лишилась как прошлого, так и будущего… Николяша просыпался, тут же заключал меня в объятья, и мы снова начинали играть, погружались в молоко и мёд.

— Мне с тобой не расплатиться, Николяша, — глупо и порочно хихикая, шептала я ему на ухо.

— Нет-нет, — серьезно отвечал он. — Тебе мне вовсе не нужно платить. Во-первых, мне очень приятно быть с тобой. А во-вторых, меня попросил об этом Стива. Сказал не брать с тебя ничего… Конечно, если бы не он, это бы влетело тебе в копеечку. Ведь реальный мужской оргазм — не какая-нибудь там физиотерапия, стимуляция теплым молочком, — стоит больших денег…

Я уж и не знала, шутил он или всерьез, смеяться мне или обижаться. Одно было определенно плохо — насчет того чтобы содержать мужчин. Если бы я и захотела, что я могла? В данный момент, я и сама не успела оглянуться, как оказалась без копейки. Мало того, кругом в долгах.

Как бы там ни было, на узком жестком топчанчике Николяша воскресил во мне все естественные женские функции, увлажнил, смазал, прочистил входы и выходы так, что во мне все зазвенело, заскрипело, запело. Если бы я была полем, даже не слишком плодородным, то перепаханная вдоль и поперек и щедро засеянная отборным семенем, я была бы просто обязана сказочно уродить. Впрочем, не только это. Он не только развеял тоску женщины, изголодавшейся по земной любви, но и реально возвратил мне ощущение жизни. Это было особенно трогательно и символично: сам страдающий дальтонизмом и лишенный мечты, он вернул мне яркие краски окружающего мира.

Бог ведает, сколько это продолжалось, только в конце концов мне показалось, что за окошком засияло солнце, и я отключилась в блаженном бессилье, уткнувшись лицом в подушку.

Было уже позднее утро, когда, застонав от спазма головной боли, я потерлась лбом о подушку, приподнялась на локте и разлепила распухшие, как пельмени веки. Тем не менее, первое, что я осознала, — были стыд и адские угрызения совести, вцепившиеся и рвавшие меня, словно инквизиторские клещи. Что произошло вчера? Как я посмотрю в глаза хозяйке и т. д.?

Однако чудеса продолжались и утром. Во-первых, оказалось, что Николяша успел исчезнуть, — притом так деликатно и бесшумно (не иначе, как со сноровкой профессионального любовника), что моя хозяйка даже не успела заподозрить, что я приводила удивительного ночного гостя. Спустившись вниз, я застала ее за приготовлением оладьев с вареньем, которыми она, повадилась потчевать меня с утра до вечера, видимо, считая меня конченым человеком. Во-вторых, я обнаружила у себя в косметичке парочку вчерашних пестрых капсул, машинально проглотила обе — и тут же избавилась не только от головной боли, но и от угрызений совести. Смолотив все тетушкины оладьи, напившись крепкого кофе, я снова удалилась к себе в светелку.

Нужно было подумать. Впереди забрезжило нечто небывалое. По крайней мере, я точно знала, что минувшая ночь с милым Николяшей вывела меня на какую-то другую, совершенно новую дорогу. Странное дело, но в этих грубых словах насчет «добротного траха», как чудесное зернышко в горячем перегное, было посеяно мое нынешнее прозрение. И ведь пришло это в голову именно после того, как тебя «отымели от и до». Блестящая финансовая комбинация. Решение проблем, достойное современной деловой женщины. Наконец я изменю свою жизнь и увижу небо в алмазах. Работая за гроши, как лошадь, на износ, задыхаясь от безденежья, я между тем буквально сижу на деньгах. Со всех сторон только и слышишь, что банки, снова набившие мошну, готовы раздавать деньги направо налево, обслуживают удивительно легко и цивилизованно, кредит можно взять буквально по телефону. О нет, не такая уж я конченая, неприспособленная дура! Я устроилась на кушетке, поместив между ног ноутбук, и принялась рассуждать здраво и логически.

Итак, что же мы имеем? Прикинем… Допустим, беру на один год в банке разумную ссуду под залог родительской квартиры, которую мы так и так сдаем. Причем в рублях. Тысяч эдак сто, или даже сто пятьдесят. Огромные деньги! В валюте это выйдет около пяти тысяч долларов. Бог с ними с банковскими процентами, не такие уж большие. Деньги должны работать, вот, в чем штука! Уже через год я снова сдам квартиру, но теперь — сразу года на три. Соответственно, предоплату возьму за полгода или даже за год вперед. Вот вам те же самые пять тысяч — и долг покрыт! Тем более через год рубли, взятые в банке, относительно обесценятся, а с квартиросъемщиков я возьму в твердой валюте. Огромные, огромные деньги! Впрочем, и этот год я не собираюсь сидеть сложа руки. Даст Бог, переведу несколько фильмов и книг. Даст Бог, еще тысяч десять. Идем дальше. Дочка-то так и так выходит замуж и уезжает к своему невинно осужденному, а сын сдал вступительные экзамены и уезжает учиться в Америку. Следовательно, в целях экономии ничто не мешает нам с мамой пожить годик-другой на даче, благо вода, печка имеются, дров запасем, — а квартиру в Москве тоже сдать. Но уже существенно дороже. То есть еще плюс тысяч семь-восемь. И, соответственно, сейчас же взять под нее ссуду в банке. Огромные деньги! Просто голова идет кругом! Похоже, в моих жилах есть капля еврейской крови (ха-ха!). А если при этом еще и заложить дачу, а часть денег ссудить под проценты двоюродной сестре, которая живет на Украине и у которой свой надежный чулочно-носочный бизнес (она давно предлагала), то в результате, пожалуй, окажется, что я уже просто не буду знать, куда их девать, эти деньги!

А если серьезно?.. Непривычно, хлопотно? Но другого выхода просто нет! К тому же, как уже было сказано, все равно нужно было где-то раздобыть денег, чтобы что-то дать в дорогу отъезжающей дочке. А также в качестве свадебного подарка. И сыну нужно — на билет, приодеться. Чтобы не чувствовал себя в Америке человеком второго сорта. Я уж не говорю, что мне самой деньги нужны позарез… Но при такой комбинации денег будет столько, что хватит всем. И разделить их нужно по справедливости: то есть ровно на четыре части. То есть по пять тысяч с гаком каждому. Пять дочери. Пять сыну. Причем его долю сразу перевести в доллары и положить в банк под хорошие проценты — вплоть до совершеннолетия. Пять мне. Пожалуй, через некоторое время я и вовсе смогу бросить свою унизительную поденщину, целиком посвятить себя литературе. Сказка!.. И, наконец, пять тысяч отдам ему. Мужу. Чтобы по-честному. Он и так недавно вспылил. Когда я осторожно поинтересовалась, не думает ли он делить имущество, он воспринял это как угрозу выписать его из квартиры и оставить на улице. «Разве я даже этого не заработал?!..» Как всегда он был прав. Ведь и ушел-то он, творческий человек, главным образом, не выдержав нашей нескончаемой нужды в деньгах — это ясно. Плюс мое всегдашнее нытье: мол, нужно на то, нужно на сё. Нынешняя его подруга, судя по всему, не доканывает его подобными банальностями… В общем, денег хватит всем. Даже бабушке, то есть маме моей, вечной труженице, можно будет подкинуть кое-что на дачные расходы. Мне ли не знать, как она откладывает — копеечку к копеечке: то насос починить, то забор подлатать.

Какая я все-таки была злая и нехорошая! И сколько адской черноты скопилось в душе! Зато сейчас замечательно подобрела. Прямо физически ощущала, как продолжаю добреть, сколько во мне спокойной любви. Я чувствовала себя примитивной и жизнерадостной, как амеба, увидевшая свет и переполненная лишь одним желанием — делиться. И сразу здравые мысли. Умные мысли. Действительно забавно: нужен-то был всего лишь добротный «трах» — и вот бедная женщина сразу пришла в себя!

Следующая неделя прошла в приятных хлопотах. Днем я присматривала банки, оформляла ссуды, а вечером ноги сами несли меня ко «ВСЕМ СВОИМ». Стоило провести в ресторанчике пару вечеров, и я действительно почувствовала себя там, как дома. Через несколько дней, обзаведясь для удобства сразу несколькими кредитными карточками, я в полной мере наслаждалась всеми привилегиями независимой и состоятельной дамы. К тому же теперь у меня была своя маленькая тайна. Своего рода графиня Монтекристо. Теперь по крайней мере я вполне расковано держалась среди людей, единственным желанием которых в данный конкретный момент было получить от жизни максимум удовольствия; в частности, познакомилась с основными разновидностями современных алкогольных смесей, а уж отплясывала так, что уже через пять минут лифчик хоть выжимай, никакие антиперспиранты не помогут. После моей наивной «измены», то есть, после той ночи, когда я беззаботно смешивала «мёд и молоко» с Николяшей, Стива не только не охладел ко мне, но продолжал опекать и образовывать меня с прежней неумолимой строгостью, доходящей порой до жестокости. Между прочим рассказал, что в ту ночь, когда я была с Николяшей, он и Агния закатились в дорогой и модный столичный ночной клуб, где ему удалось познакомиться, поговорить с матерыми завсегдатаями, от которых он узнал об одной чрезвычайно важной вещи: в клуб часто захаживали особы из высшего света, а на начало осени запланировано мероприятие — что-то вроде бал-маскарада, — попасть на которое можно будет лишь по большой протекции или выложив за пригласительный билет изрядную кучу денег. А на закуску, то есть после бала, обещан какой-то бесподобно увлекательный «эксперимент». Сначала у меня в голове промелькнуло, что Стива намекает, что, мол, неплохо бы мне спонсировать поход в элитный клуб: пригласить его на это интригующее, такое важное для него мероприятие. Однако уже через секунду он радостно шепнул, что Агния уже успела заказать билеты на всех (хотя даже для нее это были весьма не малые деньги). Мне сделалось ужасно стыдно за свою мещанскую мнительность.

Со Стивой, впрочем, я виделась теперь не так уж часто (у него всегда была намечена куча свиданий; не считая многих часов, которые он отдавал своим научным занятиям), однако чувствовала: незримая связь-диалог между нами, даже с оттенком мистики, не прерывается ни на секунду. Мне ужасно хотелось побыть, поговорить с ним совершенно наедине. Лучше всего залучить в гости или напроситься к нему. Но он спокойно и твердо отвергал то и другое. Вероятно, считал, что еще не время. Я уверяла, что не стану приставать к нему с сексуальными домогательствами. Он лишь смеялся. Кстати, как только я получила первую часть денег из банка, первым делом купила Стиве мобильник, самой последней модели, — с веб-камерой, музыкой, возможностью подключаться к интернету и так далее. Положа руку на сердце, я сделала это исключительно из эгоистических соображений: я должна была знать, что могу связаться с моим удивительным другом в любую секунду. Это было жизненноважно. И, конечно, тут же ему в этом призналась. Принимая подарок, как должное, он обронил, однако, наморщив озабоченно лоб:

— Надеюсь, квартиру ты еще не заложила, Александра? Или, чего доброго, не запродала себя на органы?

Мне стоило огромного труда не выдать своего удивления. Я поспешно попросила его сфотографироваться на память и тут же отправить фотку на мой электронный адрес. К тому же, у меня промелькнула догадка, что, сделав подарок по собственному выбору, я допустила ту же ошибку, что делала, преподнося подарки сыну, читая в его глазах разочарование и недоумение: «Неужели ты не понимаешь, мама, ты абсолютно ничего не смыслишь, что мне действительно нужно, лучше бы дала деньгами!..» Впрочем, у меня значительно отлегло от сердца, когда уже через минуту-другую Стива как ни в чем ни бывало действительно попросил у меня денег — на костюм для бал-маскарада, и я без колебаний отсчитала ему требуемую сумму. Что это будет за костюм — об этом он наотрез отказался сказать. Сюрприз так сюрприз. О дате бала-маскарада он пообещал сообщить в свое время.

Зато с Николяшей я имела, что называется, весьма регулярные «сношения». Несмотря на то, что прекрасно понимала: он принадлежал не мне одной. Мы встречались, главным образом, под вечер, и на короткое время, потому что ночью, как он говорил, у него были другие встречи и договоренности, не то чтобы супер прибыльные, но которые он, тем не менее, никак не мог отменить. В отличие от Стивы, он позволял, и с удовольствием принимал от меня в подарок разные мелочи — вроде нового бритвенного станка, геля, лосьона, зажигалки, стильных трусов или носков. Подарки имели для него не столько практическое значение (потребности его были на удивление скромными), а своего рода предметами ритуального действа, призванными поддерживать в нем ощущение того, что его любят и лелеют. Словом, неопределенное время до бал-маскарада проходило как нельзя лучше. Теперь я думала: как глупо и странно промелькунла вся моя прошлая жизнь. Даже находясь среди людей, я, по сути, толком не знала, не понимала ни мужчин, ни женщин. Та неделя, тот неизмеримо короткий промежуток времени, то есть от момента моего знакомства с моим будущим мужем на литературном вечере и моментом, когда он предложил пожениться, — это время никак нельзя было считать волшебной порой ухаживаний, когда мир вокруг исполнен тайн и романтики, невесомо-воздушной влюбленности, высокой поэзии. Теперь мне казалось: как просто и пошло решилась тогда моя судьба. Как-то по-мужицки грубовато. Меня приобрели, как на рынке хитрый мужик покупает по дешевке справную кобылу, которой достаточно пару увесистых шлепков по крупу, чтобы та почувствовала хозяйскую руку и была счастлива. Конечно, Николяшу отнюдь не отличала интеллектуальная утонченность. Однако и он, как и мой муж, писал стихи. Бездонно наивные, неумелые, глупые. Но милые и трогательные. В наше следующее свидание, когда он завел меня в свою железнодорожную будку, разложил прямо поперек операторского пульта, робея и смущаясь, попросил разрешения прочесть несколько стихотворений — как действительному члену союза писателей, большому авторитету и так далее. В отличие от литературно-мессианских идей моего мужа, у него не было абсолютно никаких претензий. Просто так — кропал исключительно для себя, бережно и ревниво скрывая от людей свой слабенький огонек вдохновения. В основном, про железнодорожные пути и поезда. У него напрочь отсутствовал талант, да и образования ноль, но, слушая, как трогательно он рифмует названия железнодорожных станций, я чуть не плакала от жалости и умиления. Возможно, ему казалось, что он занимается любовью с мумией Марины Цветаевой или Ахматовой. Впрочем, от этого его мужской пыл ничуть не остывал. Наша новая близость оказалась еще более страстной и сладкой, мы пролили целые реки молока и мёда. Честное слово, в ту ночь мои представления о таланте и гениальности подверглись серьезным испытаниям. Однажды мне даже пришла в голову уморительная, полная лукавства мысль: а что если мне, седой волчице, попробовать от него родить? Какой бы был сюрприз для всех! Вот тогда бы начались чудеса! Фактически, как если бы я начала жизнь сначала!

От Николяши я также узнала немало маленьких секретов и подробностей тайной жизни ночного ресторанчика — о хозяйке Аглае, симпатичных брате с сестрой, служивших барменами, о матерых завсегдатаях, местных и заезжих дамочках, гонявшихся за иллюзией любви, — как оказалось не слишком многчисленная клиентура заведения «ВСЕ СВОИ». Они быстро успели примелькаться и стать почти родным.

Как всё переменилось! Прежде от супруга, с которым я прожила полжизни, я ожидала всего лишь непоколебимой надежности, как будто он и правда был самим Господом Богом, создавшим меня и весь этот мир. Другие мужчины для меня просто не существовали. На окружающих женщин смотрела с сочувствием, как на своего рода падших ангелов, которым, в отличие от меня, Божьей избранницы, не дано быть счастливыми. Теперь мои взгляды претерпели немалую трансформацию. Не раз я задавалась вопросом, любит ли Николяша меня, а если не меня, то способен ли вообще любить кого-нибудь, как любят исключительную избранницу. И тут же одергивала себя, напоминая себе о его почти животной наивности и простоте в любви. Как ни странно, порой мне казалось, что особое предпочтение он отдает именно Агнии. Она была не только хозяйкой, но и одной из его постоянных и уважаемых «клиенток». Мне же она по-прежнему казалась временами особой несколько высокомерной и самолюбивой. Впрочем, несмотря на ее внешнюю непривлекательность, я вполне могла допустить, что Агния обладает качествами, которые нравились некоторым мужчинам — волей и силой. Николяша уверял, что уж если она на кого положила глаз, то конечно сумеет заставить его выть от желания и страсти. Я не возражала, даже искренне старалась изжить в себе первоначальную предвзятость по отношению к ней. Тем более что сама Агния всегда была по отношению ко мне неизменно дружелюбна. Не раз, раньше меня самой, Агния замечала приближающийся, угрожающий мне приступ хандры, просто и деликатно подсовывала свои пестрые веселящие и энергетические снадобья. Никаких признаков патологического пристрастия к таблеткам я не ощущала, — зато ни мигрень, ни боли внизу живота меня больше не тревожили. В конце концов, я решила, что эти голландские штучки не вреднее патентованных аспиринов и анальгинов. Я и не заметила, как через некоторое время уже питала к Агнии что-то вроде сестринского чувства. Видя мою увлеченность Николяшей, она улыбалась странной, понимающей улыбкой, в которой мне мерещились какие-то неведомые желания и иные страсти.

Однажды Агния устроила нам дружескую вечеринку в своем ресторанном «офисе», уютной задней комнатке, которая обнаружилась за небольшой дверью, задрапированной в глубине бара. Кроме пухлого бархатного дивана, там был лишь небольшой туалетный столик и приземистый, как кабанчик, сейф. Сначала мы покурили, выпили какого-то необыкновенного ликеру, от которого я так возбудилась, что, казалось, достаточно было погладить меня по животу или по спине, и я бы впала в транс. Конечно, с одной стороны, мое воспитание добропорядочной мещанки заставляло относиться к такого рода стимуляторам с огромным принципиальным предубеждением, даже осуждением, а с другой, — учитывая мой возраст, семейное положение, вообще излет женских ресурсов — что толку было трястись над оставшейся малостью? Видя мое состояние, Агния без околичностей предложила заняться любовью втроем. Я резко и наотрез отказалась. Николяша со вздохом опустил глаза. Потом робко покосился на Агнию. Я видела, что в душе оба изрядно разочарованы моей дурацкой косностью, но в их тоне не промелькнуло ни тени насмешки или элементарной мстительности.

— Ну, как говорится, может, в следующий раз, — сказала Агния. — У меня есть запасной вариант!

Она извлекла из сейфа какое-то удивительное пузатое устройство, размером с ананас, что-то среднее между игрушечной кофеваркой, кальяном и самоваром. Набрала какие-то цифры на крошечном дисплее, несколько раз энергично пощелкала никелированным рычажком, после чего из золоченой воронки стал сочиться сладковатый дымок или пар. Мои друзья действительно называли устройство (кстати, стоящее огромных денег) смешным прозвищем «самовар». Сначала в воронку «самовара» сунул нос Николяша, затем я, а уж после нас к ней блаженно припала сама Агния. Николяша ласково и ободряюще погладил меня по руке. Потом мы сидели полулежа на бархатном диване и не шевелясь ждали, что произойдет. Перед моими глазами мелькали абстрактные, разноцветные калейдоскопические картинки, мои бедра задергались так, словно к особым нервным окончаниям подключили электроды. Не в силах совладать с концентрированной радостью, нахлынувшей на меня, я неожиданно для себя открыла рот и затянула какую-то протяжную песню. Рядом содрогались в экстазе Николяша и Агния. Сначала мне казалось, что я нахожусь в полном сознании, вижу все происходящее вокруг меня, но когда почувствовала, как кто-то взял меня за руку, горячо и продолжительно припал губами к моей раскрытой ладони, то не смогла определить, кто находился рядом со мной. Что-то смутно подсказывало мне, что это была Агния.

Но еще больше она удивила меня, когда, позвонив однажды мне на мобильник, заговорила непривычно торопливо, озабоченно. Я даже не сразу поняла, о чем она просит. Она всё повторяла, если я сделаю ей «такое одолжение», то вечером предоставит Николяшу, который должен был развлекать ее всю ночь, в полное мое распоряжение.

— Это черт знает что такое! — возмущенно и обиженно воскликнула я. — Пусть он сам решает, с кем ему быть! Я не собираюсь ему навязываться.

— Ну хорошо, хорошо, — покладисто сказала она. — Как хочешь. Мне просто позарез нужна твоя помощь…

— Да в чем дело-то?

Выяснилось, что Агния ухаживает за одной своей тяжелобольной подругой детства. Лесбиянкой. Трогательно и самоотверженно, как в кино. Оплачивает отдельную палату в местной больничке. Подруга умирает от какой-то чрезвычайно мучительной формы рака. Агния ласково звала ее Масей.

— Мы с Масей были очень, очень близки. Ты понимаешь… Кстати, я много рассказывала ей о тебе, Александра, — сказала Агния. — Ведь, знаешь, не часто попадаются такие чистые и добрые люди, как ты…

Уход и забота за больной Масей были самые тщательные, но проблема заключалась в другом. Мася уже давно «сидела» на обезболивающих препаратах. Вполчем, даже самые сильные наркотики помогали плохо. А о побочном действии и говорить не приходилось. Единственное, что помогало, и притом замечательно эффективно, чудесный «самовар». Таким образом два раза в день Агнии приходилось заезжать к подруге в больничку, чтобы облегчить ее страдания. Но сегодня у Агнии была запланирована какая-то экстренная, сверхважная встреча с партнерами-бандитами (как она выражалась «совещание»), отменить которую не было никакой возможности. Единственные люди, кому она могла доверить «самовар» — Николяша и Стива, но они были мужчины, а ее подруга-лесбиянка патологически ненавидела мужчин, ревновала ее к ним. Болезнь сделала Масю и подавно невыносимо капризной. В общем, она никогда бы не простила, если бы Агния прислала к ней мужчину. Так что доверить «самовар» кому-либо, кроме меня, Агнии просто было некому… Она даже предложила мне денег — в качестве платы за услугу. Но и от денег я с негодованием и обидой отказалась.

— Как тебе не стыдно! Я и так всё сделаю.

— Вот спасибо! Извини, что опять посягнула на твои моральные принципы. Конечно, развлекаться с Николяшей и брать деньги — тебе совсем необязательно.

— Разве люди не должны помогать друг другу? — пробормотала я, недоуменно пожав плечами.

Отправившись по указанному адресу в сопровождении одного из вышибал ресторанчика, который нес сумку с бесценным амстердамским приспособлением, я навестила умирающую подругу Агнии. Первым дело развела «самовар», дала страдалице подышать. На лице бедняжки Маси появилось блаженное выражение, и от этого сочетания — крайней изможденности, обезображенности болезнью и выражения блаженства — просто мороз драл по коже. Похоже, когда-то она была очень даже миленькой. Может быть, настоящей красавицей. Боже, что нас всех ждет!.. Быстро и нежно, как заботливая нянька и лучшая подруга, я обтерла ее влажным полотенцем, переодела, сменила белье, а затем, взяв у нянек ведро и тряпку, вымыла пол в палате и протерла окошко. Вернувшись в ресторанчик, я ожидала, что Агния бросится горячо меня благодарить, но та снова приняла вид замкнутой, почти надменной особы. Теперь, впрочем, это меня не удивило: некоторые люди, особенно поднявшиеся из низов, просто стесняются своих чувств, прячут их под маской неприступности. Должна признаться, мне было ужасно досадно, что я из ложной гордости отказалась от ее предложения насчет Николяши. Чтобы наказать себя за дурацкую гордыню, я оправилась домой и до самого утра корпела над переводами.

А однажды мне случилось встретить Агнию на привокзальном рынке. Кажется, она просто прогуливалась, коротала время и, увидев меня, даже обрадовалась. Мы купили у бабок свежепоквашеной капустки на двоих и устроились под березками в запущенном поселковом парке. Я искоса поглядывала на Агнию. Теперь рядом со мной сидела сдобная, как будто слепленная из ароматных лепешек, довольно моложавая, вполне скромная женщина. Даже застенчивая. Мне ужасно хотелось расспросить ее о важных вещах, но я понятия не имела, как к ней подступиться и завести разговор о Стиве. Я надеялась, что она сама заговорит о нем, но она, как и прежде, не отличалась разговорчивостью. Некоторое время мы молча хрупали капусту и со снисходительными улыбками наблюдали, как какие-то седые и пузатые мужички азартно гоняют по пыльной поляне пыльный мяч.

— Агния, — с энтузиазмом начала я, — ты подруга Стивы. Вот почему мне давно хотелось поговорить с тобой по душам. Дело в том, что у меня есть к тебе один очень серьезный и личный вопрос. Можешь ты мне объяснить, в чем заключается твое представление о любви?

В первое мгновение показалось, что она расхохочется мне в лицо, но она задумчиво покачала головой и, скромно потупив глаза, сказала:

— Может быть, о любви вообще не стоит болтать? Честно говоря, я о ней ничего не думаю. Ты, наверное, написала кучу стихов о любви. А прочитала и того больше… У тебя о ней свое представление. Только это и имеет для тебя значение. Разве я могу к этому что-нибудь добавить? Да и разве, в конце концов, это так уж важно — что мы о ней думаем?

— Что же тогда важно? — настаивала я.

— Важно любить как можно сильнее и безогляднее, Александра, — улыбнулась она. — Вот, в чем штука, дорогая подруга. А пропустить любовь, отвернуться, отдать ее кому-то другому — это худшее, что только может с тобой случиться. Полностью завладеть любимым человеком, наслаждаться им без границ и правил. Только для этого мы и живем. Если кто-нибудь чувствует иначе, то с любовью это не имеет, по-моему, ничего общего.

— Согласна, согласна. Но, кроме такой любви, должна быть еще любовь высокая, внутренняя! Когда ты даже в полном одиночестве носишь ее в себе, когда ты счастлива ее таинственным присутствием, ее нескончаемостью и вечностью.

— Я не понимаю этих делений — высокая любовь, низкая любовь. Самые последние твари, едва уединившись в какой-нибудь вонючей норе только для того, чтобы побыстрому трахнуться, испытывают не меньшее вдохновение, поверь. Таинственное присутствие, нескончаемость, вечность. Так же, как и для тебя, ничего другого для них, по большому счету, просто не существует. Единственное их желание, чтобы это происходило, как можно чаще, как можно слаще. Деньги, шмотки, развлечения, наркотики — всё служит только этому. И твоя литература с поэзией, я подозреваю, тоже. Убери из литературы и поэзии надежду, бешеное стремление завладеть тем, кого любишь, — что останется?

— Если так рассуждать, то чем тогда мы будем отличаться от этих последних тварей? — холодно и довольно резко сказала я.

Заметив, что во мне клокочет чуть ли не обида, Агния ласково обняла меня за талию и с неожиданной нежностью, даже страстностью прошептала на ухо:

— Милая моя подруга, любовь, как говорится, живет и в хижинах и во дворцах. О такой любви, как твоя, слагают стихи и поэмы, а о моей, пожалуй, никто вообще никогда не узнает…

Благодарно, со вздохом, хотя и довольно сдержанно, я чмокнула ее в щеку. Она снова улыбнулась. Что ж, в конечном счете, она оказалась права: мы жили в совершенно разных мирах, но нам светило одно солнце.

— Ты продолжаешь делать успехи, — хвалил меня Стива. — Наша внутренняя волчица оказалась не такой уж нелюдимой и хищной бестией.

Я и сама заметила, что в разговорах с ним больше не съезжаю (по крайней мере, то и дело, — как это было еще недавно) в тягостные, занудные рассуждения об измене мужа. Куда с большим удовольствием я спешила поговорить с ним о своем молодом любовнике. О первозданно примитивном внутреннем мире Николяши, похожим на детскую железную дорогу, его восхитительной улыбчивой наивности, милом увлечении стихосложением. Но что еще удивительнее — об эротических умениях и пристрастиях моего любовника. То есть таких интимных предметах, о которых я бы, пожалуй, не посмела, просто не была бы допущена, говорить с господином N.

— А этим вы с ним занимались? — невзначай спросил Стива и с невинной улыбкой описал одну невероятно экзотическую любовную игру. Я ужасно покраснела и, чтобы скрыть смущение, перешла в наступление и, рассмеявшись, поинтересовалась, не намекает ли он, что сам хочет поучить меня, старую дуру, этой игре. — Во-первых, — совершенно серьезно оборвал он меня, — ты знаешь, я не люблю, когда ты говоришь о себе в таком тоне, а во-вторых, еще не пришло время. Для нас с тобой это слишком серьезно. Для наивных любовных игр ты уже и без меня созрела. Ты прекрасно понимаешь, это станет возможным лишь в качестве подвига или жертвы — когда ты сама почувствуешь, что наши судьбы хотя бы на мгновение готовы пересечься между жизнью и смертью…

— О да! — рассеянно согласилась я.

Пока что я пребывала, как уже было сказано, в блаженном состоянии амебы, впервые за долгое время увидевшей солнышко.

Кстати, я поинтересовалась у Стивы, откуда он знает такие подробности — об интимных привычках и приемчиках Николяши. Неужели мужчины делятся друг с другом такими вещами?

— Обычные мужчины — конечно, нет. Но мы-то с ним друзья-приятели. И даже в некотором смысле — коллеги… — заметил он со странным смешком. На меня снова пахнуло жутким холодком, словно где-то рядом разинула пасть зловещая черная бездна. — Само собой, общие женщины, масса сексуальных эксцессов… — продолжал он уже совершенно спокойно. — Как ты понимаешь, мы устраивали вместе миллион общих оргий. Как бы там ни было, ты обзавелась завидным дружком, Александра. Прекрасным любовником. Кажется, таких, как мы, англичане называют том-боями, а?

— Значит, ты рассказал ему обо всем, что тебе обо мне известно? То, что было известно только нам двоим?

— Конечно, не обо всем. Если бы даже захотел, есть вещи, которых Николяше никогда не понять. Простая душа. Сама подумай, начнешь рассказывать ему, к примеру, про твои овраги, так, чего доброго, напугаешь до смерти!.. Но я знаю все, что ему о тебе известно. Иногда мне даже кажется, что мы с тобой частенько спали вместе.

Эти последние его слова долго не выходили у меня из головы. То, что раньше казалось мне сверхсекретным, интимным, что было непостижимой тайной двух влюбленных, теперь как будто транслировалось открытым текстом непосредственно в космос. Отдаваясь Николяше, я словно чувствовала рядом дыхание третьего. Не знаю, было ли это хорошо, желанно, постыдно, мерзко, противоестественно или божественно, — но ничего подобного я, конечно, в жизни не испытывала. Порой казалось, что мои любовные спазмы и содрогания входят в резонанс с земной корой и, усиленные в тысячи раз, возвращаются ко мне же. Не об этих ли удивительных трансформациях упоминалось в онтологии, посвященной сущности Степной Волчицы?

Между тем в счастливой и энергичной круговерти событий я не заметила, как наступил сентябрь; промелькнуло «бабье» лето. Небо сделалось пустым и стылым. Казалось, вот-вот начнутся первые заморозки. Я и не думала съезжать с дачи. Это значило бы расстаться с ресторанчиком «ВСЕ СВОИ», — а с этим сомнительным заведением я успела сродниться всей душой. Впрочем, моя добрая хозяйка терпела мои маленькие причуды, уверяя, что, благодаря мне, с удовольствием проживет на даче хоть до самых морозов. Все затруднения решались как бы сами собой. Мой «финансовый прожект» уже начал приносить обильные плоды. Дочка взяла в институте академический отпуск и, как истинная подруга декабриста, отправилась поближе к своему невинно осужденному избраннику. Сын тоже буквально сидел на чемоданах, весь в ожидании отъезда в иные края. Точнее, коротал время, за компьютером. В школу, соответственно, уже не ходил. Документы, доверенности, необходимые для выезда, были оформлены. Муж ничуть не возражал против того, чтобы мальчик, вместо того чтобы жить, по его словам, «в глупом бабьем курятнике», отправился, как Максим Горький, непосредственно в люди, — что, безусловно, должно было способствовать его развитию и возмужанию. Бабушка никак не могла оторваться от дачных дел. Кажется, копала картошку. Кстати, она единственная решительно не одобряла ни «декабристской» программы внучки, ни отъезда внука в заграничный коллеж-коммуну. Ей всё чудились какие-то подвохи — то в честных и благородных качествах жениха-арестанта внучки, то нетрадиционная ориентация или сектантская закваска учебного заведения, куда собирался внук.

Что касается меня, то теперь я жила исключительно предвкушением грядущего бала-маскарада. Мне было ужасно неудобно, что я позволила Агнии заплатить за мой билет. Но на этот раз не решилась ничего сказать, хотя бы предложить вернуть деньги. Вероятно, таким способом она просто хотела выразить свою симпатию ко мне. Однако подменять ее по уходу за Масей, больше не просила. Собственно, и просить теперь было не о чем. Однажды, неловко справившись у Агнии о здоровье подруги, я узнала, что бедняжка недавно скончалась.

Стива по-прежнему отказывался сообщить что-либо о своем маскарадном костюме. По его замыслу, я должна узнать его в нем уже на балу. Я же, со своей стороны, решила, что не стану мудрить — изобретать для себя что-то особо пышное или загадочное. Так, какой-нибудь простенький, скромный костюмчик лесной нимфы или степной волчицы. Шучу, конечно. Чтобы хоть как-то проучаствовать в мероприятии, я хотела купить билет на бал хотя бы моему Николяше. Но и тут, к моему великому разочарованию оказалось, что я опоздала. Николяшу уже успели ангажировать; он пообещал сопровождать на бал какую-то другую дамочку. Не скрою, от одной мысли, что мне придется отправиться в один из самых дорогих и знаменитых клубов, да еще без пары, самой по себе, у меня холодело в груди. Да что поделаешь…

В эти последние дни я редко виделась со Стивой. Накануне мероприятия он появился в ресторанчике, чтобы вручить мне пригласительный билет, купленный для меня Агнией. Мы посидели вдвоем не более получаса, однако наш разговор произвел на меня необычайно сильное впечатление.

— Кажется, еще и месяца не прошло, а тебя просто не узнать, Александра! — поощрительно заметил он, оглядывая меня с ног до головы, как скульптор свою любимую статую. — Ты выглядишь хоть куда. Другие дамочки с курортов не возвращаются в таком сиянии, как ты расцвела в нашем городишке.

— Я уж и не помню, когда была такой счастливой, Стива, — кивнула я. — Может быть, вообще никогда… А всё — благодаря тебе!

— Ну, я тут не при чем, — лукаво усмехнулся он. — Это всё благодаря твоему милому Николяше.

— Да ведь это ты нас с ним подружил! — смущенно воскликнула я. — Он прелесть.

— Ну, да. Милый, кудрявый. Как молочный ягненок. То, что и нужно оголодавшей Волчице. Что ж, рви его на части, наслаждайся младенческой кровью и плотью.

— Ой, как жутко ты это повернул. Это совсем, совсем не так. Впрочем, я все равно… ужасно счастлива!

— То-то и оно. Пусть наша Волчица думает, что ухватила волшебную добычу, но мы-то знаем, что это была коварная приманка.

— Ты как всегда в точности выразил то, что я сейчас чувствую! То, что сейчас со мной происходит, лишь короткая передышка, перед тем, как оказаться лицом к лицу с чем-то огромным и страшным. А с другой стороны, если бы не это мрачное предчувствие, я, может быть, не чувствовала бы себя такой счастливой.

— Отлично тебя понимаю, Александра. Даже упиваясь теперешним счастьем, ты спешишь, стремишься заглянуть в свое темное будущее. Совсем как тогда, когда, маленькой девочкой, тебя тянуло заглянуть в страшную темную комнату. Стремишься туда, и страшишься одновременно. Как будто даже вопреки себе, упорно рвешься к той черте, где так или иначе осуществится твоя судьба. Пусть даже самой высокой ценой. Может быть, ценой полного саморазрушения.

— О да! — вздохнула я. — Это так.

— И в этом мы необычайно похожи — как родные брат и сестра, — печально кивнул Стива.

Он тряхнул своими чудесными белокурыми волосами, взглянув на меня тем невыразимо теплым, дружеским взглядом, — как тогда, когда однажды я уже была на краю пропасти, а он удержал меня от падения. Какие прекрасные и страшные глаза! Но я знала также, что так не могло продолжаться вечно — то есть, чтобы кто-то решал за меня, удерживал меня на грани, к которой я сама рвалась. Когда-нибудь наступит момент, мне придется решать самой. Пусть я истеричка, дура, идиотка, но кто еще способен был заглянуть в душу истерички, дуры, идиотки, как ни этот великолепный, обладающий такой фантастической чувствительностью человек?

— Что же нас ждет, Стива? — прошептала я. — Что такое наша жизнь?

— Я тебе скажу. Теперь самое время, — едва слышно, но с бритвенно-острой внятностью начал он, наклоняясь ко мне близко-близко. — Я попробую тебе объяснить, как я понимаю нашу судьбу… Ты, Александра, всегда мечтала о простом и земном, но изо дня в день жизнь возвращала тебя к самой себе, к твоему единственному призванию и предназначению — к жерственности, страданию, может быть, даже подвигу. Ах, с какой трогательной наивностью и усердием ты оберегала мечты о своем мещанском мирочке, где все так просто и мило — еда, питье, теплая супружеская постелька, благородные, сердечные стишки, вязание фуфайки из собачьей шерсти! Однако каждое утро, открывая глаза, ты обнаруживала, что твой бедный мирок скорее напоминает сырую келью или камеру смертника, где от тебя требуется лишь одно — напряжение всех сил для жертвы и подвига. Почему? Да потому что так оно и есть: твой мир — это келья и камера. Хотя бы ты и натянула на себя и на всех окружающих милые собачьи фуфайки. В конце концов жизнь прихлопнула твои последние мечты. Твои стихи скорее стали напоминать предсмертные записки… Разве я не прав, Александра?

— Боже мой, — только и смогла выговорить я.

— Ты хотела прожить красивенькую, счастливенькую жизнь, в полной уверенности, что родилась именно для этого. Прожить ее, прирастив к ней некую скромную толику, созданных тобой красивеньких вещей, от которых и тебе, и твоим деткам, и вообще следующим поколениям таких, как ты, станет тепленько и славненько. Но не тут-то было! Ты оказалась слишком нетребовательна к жизни и жестока к самой себе. Ты зверски голодна до подвига. Ты увидела, что тебе не оставлено никаких других ролей, кроме самых героических: какой-нибудь несправедливо загнанной поэтессы-мученицы, супруги сумасшедшего, считающего себя гением, матери-одиночки, жертвующей собой и всеми своими талантами ради деточек.

— Ты как будто это испытал…

— Еще бы! Точно так же, как и ты, я жил-поживал, чувствуя себя исключительно талантливым мальчиком. Вроде пресловутого Ломоносова. Жил, чтобы вырасти, выучиться, и знай себе трудиться в тиши профессорского кабинета. Дорасти, может быть, до Эйнштейна. Доработаться до нобелевки. И что же? Жизнь в самом начале убила во мне эти глупые иллюзии. Никаких кабинетов, никаких нобелевок. Ишь, куда замахнулся! Мечты были ложью, а суровая жизнь — правдой. Не только жизнь, в первую очередь, конечно, я сам перечеркнул эти жалкие, смешные иллюзии. Еще бы! Такому человеку, каким я сам себя ощущаю, превращаться в какого-то дурака-профессора? Впрочем, я и опомниться не успел, как оказался там, где мое место — среди сонма непризнанных гениев, невидимых мессий, да просто безвестных ничтожеств. Хотим мы того или нет, осознаем или нет, но наше с тобой общее, настоящее призвание — жертвенность и мученичество… Всё правильно: когда у властей нет другой заботы, как наживаться, жиреть, скупать и перекупать, отнимать и делить, воровать и грабить, простому человеку, если он не сумасшедший, не подонок, не убийца, ничего не остается, как глушить себя водкой или еще чем. Единственная мечта, которую ему позволено иметь, — о подвигах, лишениях, самоотвержении. Грезить о Справедливости, Добре, Истине… Бывает, конечно, и так, что человек распаляет себя запретными мечтами — разбогатеть, прославиться. Бросается что-то делать, суетиться. Но лучше ему, как правило, от таких мечтаний и потуг не становится. Только хуже. В том-то и заключается наша судьба: кто рожден жить в царстве Божьем, для того Россия — не земля обетованная, а сплошной крестный путь. Вот почему, скорее всего, нам не миновать погибели. Мы до конца будем цепляться за какую-нибудь великую оправдательную мысль, за какую-то очередную спасительную идею, которую выдумали себе или которую, что скорее всего, нам лукаво подбросили те другие, находящиеся в числе немногих благополучных зрителей. О, они, словно высшие существа, заняли удобную тронную ложу и за циничными рассуждениями о «садо-мазо» взирают на громадную античную арену, сплошь заставленную крестами, на которых корчатся миллионы и миллионы…

Особенно мне понравилось, как Стива говорил о нашем неизбежном мученичестве и жертвенности. Что-то от Федора Михалыча. Как это было созвучно моей женской душе!

— И ты помог мне это понять! — воскликнула я. — Ты научил меня любить свою судьбу. Да разве не так оно всегда и было — у нас на Руси?

— Именно так, — кивнул он. — Рай земной принадлежит избранным мерзавцам, а народу — ад… И наоборот. — И, немного помолчав, продолжал: — Ты знаешь, пока я учился в университете, пока голова моя была занята одной наукой, мне даже стало грезиться, что, может быть, я тоже не народ, а какой-то избранный. Не мерзавец, конечно, но — избранный. Страшно подумать, эта иллюзия, как какая-нибудь зараза, могла въесться в меня на всю жизнь. К счастью, глядя на своего профессора, я понял, чего стоит эта избранность. Ты не поверишь, но я уже знаю всё, что он мог бы мне сказать и чему научить. Но вот я бы посмотрел на него, окажись он на моем месте. Ему-то что — всю жизнь прожил, как в тумане, думая, что, вроде какого-нибудь Циолковского, прямо из головы, у себя на коленке напишет нобелевку, откроет Абсолютную Истину. А попробовал бы он, как я, с самого начала знать, что руки коротки! Не теперь, на старости лет, а в молодости объявить себе, что здесь, в земной жизни, ему ничего не светит — а только в царствии небесном, что если кто-то и может привести его к Истине, то только Он, сам Господь Бог. Что ж, могу допустить: верующие тоже предчувствуют Истину — только с другого конца… Но я-то пока нахожусь с этого конца! Поэтому буду действовать так, как решил. Я должен узнать как можно больше женщин. Я-то знаю, сколько молодых ребят и девушек готовых продать себя тысячу раз, только чтобы добыть денег на учебу. А ведь мне нужно достичь гораздо большего…

— Стива! — воскликнула я, любуясь моим другом и грустя вместе с ним. — Я тебя прекрасно понимаю. Это совсем не смешно и не глупо — то, что ты решил. Даже в истории немало похожих случаев — когда самые светлые головы своего времени пользовались милостью и покровительством знатных особ. Вспомнить хотя бы, как дружили Вольтер и Екатерина Вторая. Как жаль, что я не член правительства, не президент, не императрица! Я не знаю, что я только готова сделать, чтобы тебе помочь! Ты такой хороший, такой умный и чуткий. Мне кажется, все, кто встретится на твоем пути, любая женщина, будут рады тебе помочь.

— Да, — печально кивнул он. — Может быть. Увидим.

— Оглянись вокруг: как мы все тебя любим и уважаем — я, Николяша, Агния!

Когда я упомянула Агнию, он странно поежился. И в этот миг совсем не был похож на того всезнающего и опытного молодого человека, каким я привыкла его видеть.

— Агния?

— Ну да, Агния. Разве она не боготворит тебя?

Все-таки удивительно: разбивая последние иллюзии, за которые сам беспомощно цеплялся, обнажая передо мной свою печальную, неприкаянную душу, он в то же время воскрешал меня почти из мертвых.

— А может, Агния — черт? — подмигнул он мне.

— Нет, она хорошая, — поспешно пробормотала я, прижимаясь к нему. — И, вообще, вокруг столько хороших, чудесных людей!

Через несколько минут Стива поднялся и стал прощаться. Я чувствовала себя немножко эгоисткой: едва он ушел, все мои мысли тут же устремились к предстоявшем свиданию с Николяшей. Вокруг бесились люди. Если между мужчиной и женщиной и была какая-то разница, то именно в этом. Мужчину ни на миг не отпускала тоска по Истине, даже если на него устремлялись любящие взгляды. А женщина могла забыть обо всем на свете, когда ее жизнь озарялась хотя бы отсветом любви. Женщина, будь она хоть трижды волчицей, превращалась в ту самую самодовольную, набухшую, готовую к делению амебу.

Николяша должен был вот-вот появиться. Боже мой, какие только мысли не мелькали у меня в голове! Вот говорят — мужчины инфантильны. Но женщины инфантильны ничуть не меньше. Вокруг сплошь «вечные девочки», хотят, чтобы их всю жизнь «на руках носили», вечно плещутся в каких-то глупых грезах. Последнее время у меня стали случаться задержки менструального цикла, появились странные боли, головокружения, дискомфорт. Анализируя свое состояние, я как будто даже обнаруживала признаки некой инородности, раздвоения (как сказал бы господин N., деперсонализации). Не говоря уж о том, что в самый неожиданный момент была рада пощекотать себя безумным подозрением: уж не беременна ли я?.. Но еще забавнее было представить, чтобы сказал по этому поводу мой (бывший?) муж. Стоило только прислушаться…

Я достала из сумочки записную книжечку и авторучку, чтобы записать стихи, которые казались мне чьим-то, может быть, моим собственным давним стоном, возвратившимся и долетевшим ко мне откуда-то из безвоздушного космического пространства, а может быть, его, мужа, безумным хохотом. Если они и существовали, безумцы, помешавшиеся на мессианстве, то муж, безусловно, к ним принадлежал. Ему и себе, нам обоим, я хотела бы посвятить эти полные горечи, обиды и едкого сарказма строки:

Грежу без устали — Вот безумие И рифмы плету не смыкая глаз Когда нельзя из окна высунуться Чтобы увидеть свое «сейчас». Ты небо ты солнце Давай вывертывай Меня наизнанку как хлам а там Попробуй сказать слово «совесть» Своим темным сытым богам Беги по улицам Раздирая кружево Поверх барьеров швыряя стон Когда на Москвой до Арбата суженной Висит как плакат Наполеон Звени, качайся что прадедов улей В плену всех ветреных и черных дней Вались как сноп в безнадежную одурь Где нету ни звуков и ни огней Беги без оглядки Дави беспощадно Дев порочных беспечный рой Не слушай их крики примерно слащавые Зовущие или просящие «стой!» Из неба и пыли выковывай орден Кусай обметанную губу Когда из-под стула глядит юродивый Буди пинками свою судьбу Судьба распрямится ржаво неспешно Из ветра в плач и из плача в смех Судьба отдастся тебе как прежде Перебывать успевши у всех Содрав коросту и выскоблив сыпь Шагнешь в нору мою ты вдруг среди дня Умру и воскресну и птица выпь Вскричит как лопнувшая струна Не помню смеха с которым рожала И мир открывала из чрева исторгнув Но ты озлобившись и зажавшись Всё плачешь и бредишь в липких пеленках Густыми белилами память замазав Все стонешь себя потерять боясь Потом из грешной души выволакиваешь Избитое тело похмельем томясь Ликует на площади Дует в уши Ветер изгаженных детских грез А дома греется тихий Пушкин Над вымыслом проливший столько слез…

Как эти стихи, а точнее, гулкий дьявольский хохот, были похожи на мою жизнь! Помнится, муж на теоретическом уровне обосновывал однажды неизбежное упразднение строго очерченных поэтических образов, размеров и рифм, ставшими беспомощным атавизмом еще в прошлом веке. Кто знает, может быть, он лежит сейчас где-нибудь опустошенный, брошенный, больной и гордый, под забором?

К счастью, я увидела в дверях Николяшу и, почувствовав, как меня захлестнула горячая волна радости, поспешно сунула записную книжку со стихами обратно в сумочку.

После ужина и нескольких танцев мы оба почувствовали, что нам уже не терпится уединиться в нашей милой железнодорожной дежурке. Битловская «Because», пронзительно печальная, как неземная песнь, неожиданно зазвучавшая между дешевыми ресторанными шлягерами, послужила для нас лучшим сигналом. Если в природе и существует «лебединая песнь», то это, наверное, была именно она. И если желание отдаться способно заглушить в женщине все остальные чувства и инстинкты, то это был именно тот самый момент. В эту ночь Николяша держал в объятиях обезумевшую от страсти и похоти самку. Как я любила его! Ни Шекспир, ни Гомер ни за что не решились бы избрать подобную страсть предметом для вдохновения. Еще недавно я сама вызвала Агнию на откровенность и едва ли не с презрением морщилась, когда та попыталась объяснить мне свое стремление любить как можно сильнее и безогляднее, полностью завладев любимым человеком, наслаждаться им без границ и правил. Теперь я сама ощутила нечто в том же духе. Конечно, это не могло продолжаться бесконечно. Это не могло продолжаться даже сравнительно долгое время.

— Ах, Николяша, — как в бреду, рычала я, — я прихожу в бешенство от одной мысли, что, может быть, уже завтра на бал-маскараде ты бросишь меня ради другой, более сильной, требовательной и выгодной возлюбленной. Она отнимет у меня тебя, мою любовь, и мы больше не сможем встречаться. Если эта ночь последняя, лучше растерзай меня, возьми меня всю, мой милый, мой славный…

Николяша поднял меня на руки, как пушинку. Закружил по комнатке. Он читал мне свои глупые, беспомощные стишки про поезда, перегоны, платформы, вокзалы и железные дороги, а я хохотала так, что в экстазе едва не расколотила пяткой какой-то важный прибор-самописец.

— Ах, Александра, — воскликнул он, — скорее все произойдет наоборот. Ты увлечешься кем-нибудь более умным, чем я, и уже не вспомнишь о твоем смешном, провинциальном рифмоплете в железнодорожной фуражке. Может быть, уже завтра Стива нашепчет тебе какие-нибудь необыкновенные слова, которые действительно сведут тебя с ума, и ты забудешь обо всем, что так любишь сегодня. Поэтому давай лучше вообще не будем думать ни о чем…

Я действительно чувствовала, что лечу, словно в черном безвоздушном пространстве среди звезд и звездных туманностей навстречу чему-то неотвратимому и страшному, как «овраги», а краткие волшебные часы и минуты любовных объятий с милым Николяшей — лишь блаженное промедление в этом роковом полете. Но именно ощущение временности и сиюминутности взвинчивало мою страсть до звериной ярости. «Стареющая женщина» — теперь эти слова не вызывали во мне ни судорог протеста, ни ужаса, ни отвращения. Наоборот, с дрожью нетерпения, даже пьянящего вдохновения, всматривалась я в ожидающую меня темную бездну. Если я и прощалась с кем-либо, то с собой теперешней. Но никак не с надеждой. Как будто я предчувствовала грядущее преображение и новое рождение. Долгие годы, полные нового смысла и планов, бесконечной ясности и даже философской безмятежности. Новая иллюзия, которой я не могла, а главное, не желала противиться. Предчувствие, что в конечном счете тьма и свет есть совершенно одно и то же.

Минула прощальная ночь с Николяшей. Разбитая, истощенная, с помутившимся сознанием, я лишь под утро доплелась до своей светелки и рухнула на топчанчик. Я проспала до самого вечера — до того самого часа, когда солнце ушло за горизонт, превратив сон в мучительно-тошнотворное забытье. Я встряхнулась и села на постели и долго смотрела на тускнеющий багрово-изумрудный горизонт. На тумбочке лежал пригласительный билет, а на плечиках в углу висело мое новое вечернее платье. Кружка крепчайшего кофе с плиткой шоколада, а также парочка капсул, пестреньких «маминых помощников», вернули меня к жизни. Очень кстати, я обнаружила на кухне записку от хозяйки; она уехала в Москву и обещала вернуться только на следующий день. Мне нужно было сосредоточиться. Минут двадцать заняла прическа. Совсем недавно я выкрасилась в светлый мелированный орех, подстриглась очень коротко, — так что привести в порядок прическу — ополоснуть волосы, уложить их феном — вот и все дела. А косметикой я никогда не увлекалась. Надев вечернее платье, повертелась перед зеркалом. Ни дать, ни взять Наташа Ростова перед первым балом. До полуночи, до таинственного и пугающего бал-маскарада оставалось еще несколько часов. Чувствуя себя королевой, прошлась по главной аллее. Дачники глупо пялились. Бродячие собаки пугливо ныряли в кусты. Чтобы скоротать время, я отправилась в ресторанчик «ВСЕ СВОИ».

Для вечерних завсегдатаев час был еще слишком ранний, и зал почти пуст. Это живо напомнило мне тот первый раз, когда я случайно забежала сюда посреди ослепительно жаркого летнего дня. Всё было как прежде. Но в то же время — как невероятно много изменилось с тех пор! Ресторанчик казался таким родным. Это был спасительный клочок суши, на который меня, едва уцелевшую, выбросил разрушительный ураган. Сколько раз я спешила сюда, чтобы воспользоваться его безыскусными, даже примитивными радостями и удовольствиями! Что-то подсказывало мне, что я сюда уж больше не вернусь, что за ближайшим поворотом меня ожидает решительная перемена участи, и я должна смиренно проститься с этим гостеприимным убежищем.

Знакомый официант поставил передо мной рюмку с моим любимым кофейным ликером и блюдечко с эффектным фруктовым пирожным. Может быть, я робко рассчитывала застать здесь Стиву или Николяшу? Надеялась перехватить кого-нибудь из них, хотя бы не надолго, до бал-маскарада, навязаться в компанию? Может быть, надо мной, бедной сиротой, сжалятся и захватят с собой? Увы, на этот раз мои надежды не оправдались. Зато на несколько минут показалась Агния. Похвалила мой наряд и прическу. Я взяла ее за руку и упросила немножко посидеть со мной. Несмотря на ее будничную деловитость, внешнюю высокомерность, я уже знала, что за этой маской скрывается страстная женская душа, которая странствует в поисках любви и счастья подобно моей собственной, такой же неприкаянной. Я похвалила ее обтягивающий джемпер и прическу. Некоторое время мы просто молча смотрели друг другу в глаза, пока я не почувствовала себя неловко. Однако что-то подсказывало, что и она относится ко мне с определенной долей теплоты и симпатии. Мне так хотелось верить, что и у меня наконец появилась женщина-друг. Увы, я так и не научилась завязывать и поддерживать незамысловато-глупую женскую беседу. Хотелось поразмышлять о каких-то будущих благих делах и начинаниях.

Чтобы что-то сказать, я изобразила на лице неуверенность и озабоченность, поспешно выдохнула:

— Кстати, хотела с тобой посоветоваться. По одному деликатному вопросу… Собираюсь купить себе новый ноутбук, а старый хочу отдать Стиве. Как ты думаешь, я его этим не обижу? Ему ведь необходим ноутбук для учебы, для работы, верно? — смущенно забормотала я. — У него никакого нет. Ни старого, ни нового. А этот не такой уж и устаревший…

— Он будет на седьмом небе, — спокойно кивнула Агния и даже погладила меня по щеке.

Конечно, она шутила. Несомненно, я могла считать ее своей настоящей подругой. К сожалению, в отличие от меня, у нее до бал-маскарада была еще куча дел. Извинившись, она была вынуждена меня покинуть.

Боже мой, как уютно и хорошо мне было в ресторанчике! Время здесь словно замедлялось. Так бы никуда и не уходить. Просидеть здесь вечность. Я успела выпить несколько рюмок кофейного ликера и съесть несколько пирожных. Постепенно зал заполнялся публикой, зазвучала музыка, всё громче, веселее. Окна были наглухо зашторены, но я чувствовала, что последние отблески заката давно погасли, и наступил вечер. Может быть, я все еще надеялась подстеречь Стиву, Николяшу или Агнию. Моя робость перед балом не только не уменьшилась, но, наоборот, стала вызывать весьма неприятные спазмы внизу живота. Если бы не дорогой пригласительный билет в сумочке, не дружеские обязательства перед Стивой, перед Агнией, просто элементарная вежливость, я, пожалуй, предпочла бы вообще никуда не ходить. Иногда ужасно трудно перебороть себя.

Однако незадолго до полуночи какая-то фантастическая сила вдруг сорвала меня с места и потащила навстречу судьбе. Не успев опомниться, я вылезла из такси прямо перед сверкающими и вращающимися зеркальными колоннами ночного клуба, кажется, одного из самых модных и престижных в Москве. У широкого и высокого парадного крыльца волновалась стайка желающих попасть внутрь, но, судя по всему, не имевших для этого ни пригласительных билетов, ни связей. Несколько нешуточно-грозного вида охранников, облаченных в черную камуфляжную форму, дежурили у дверей, встречая гостей, выходящих из крутых лимузинов. С билетом в руке я остановилась в растерянности, не зная, как пробиться внутрь и что делать. Мне показалось, что еще секунда, и у меня просто вырвут мой счастливый билет, и я, как дура, останусь ни с чем. В следующее мгновенье передо мной действительно возник какой-то молодой, но чрезвычайно самоуверенный парень, который подхватил меня под руку. Я уже была готова возмущенно запротестовать, но мальчишка оказался одним из распорядителей, специально дежурившим у входа, и, дружески подмигнув мне, увлек к дверям. «Прошу вас!» Как по мановению волшебной палочки перед нами образовался свободный проход, расчищенный черными охранниками, и через секунду, оплапанная, обнюханная и просвеченная дамочкой из службы безопасности, я была в фойе.

В клубе уже вовсю кипело веселье. Фойе плавно перетекало в другие помещения: танцполы, буфеты, бары, казино. В первый момент я в крайнем изумлении замерла у входа. Мне показалось, что я брежу или попала на другую планету. Передо мной дефилировали в высшей степени фантастические существа-мутанты: полулюди, полуживотные. То есть головы на плечах у них были нормальные, человечьи, а вот внизу, в паху, торчали звериные морды: щерились, скалились. Более того, случайно взглянув в зеркало, я и подавно обомлела: я и сама превратилась в чудовище. Прямо между ног у меня выросла свирепая волчья морда. Только немного присмотревшись и придя в себя, я поняла, в чем дело. На каждом из гостей были надеты маски на «липучках». Только прикрывали они не лицо как обычно, а пах. Причем представляли они собой не то искусно сделанные муляжи, не то самые настоящие чучела, вроде тех, что развешивают по стенам в качестве охотничьих трофеев: кабаньи, рысьи, песьи, медвежьи, газельи, жеребячьи, кошачьи, черепашьи и даже крокодильи морды. Что касается моей маски (волчьей морды, которую, как я поняла, мне успели незаметно нацепить, когда обыскивали, при входе), то она была до того натуральной, что только спустя несколько минут у меня хватило духу прикоснуться, потрогать ее кончиком пальца. Оскаленная пасть приоткрыта, жесткая седая шерсть вздыблена, желтые глаза бешено сверкают, на языке пена. Теперь мне казалось, что я попала на показ диковинной коллекции масок и мод, и, неловко озираясь вокруг, сама чувствовала себя моделью. К счастью, в отличии от демонстрации мод, здесь никто не обращал ни на кого особого внимания.

Освоившись с обстановкой, я бросилась разыскивать Стиву, Николяшу и Агнию. То тут, то там как бы сами собой случались разные удивительные вещи. Причем до меня, тундры чукотской, не сразу дошло, что это вовсе не случайные происшествия, а не что иное, как специальные развлекательные номера. То прямо посреди зала какая-нибудь страстная парочка начинала заниматься любовью. То вспыхивала яростная потасовка. То выросший, словно из-под земли, факир пугал публику живыми змеями, плевался огнем или жонглировал бутылками с шампанским, умудряясь не останавливаясь открывать одну за другой, разливая шипучий напиток по бокалам. Толчея повсюду была изрядная, но у меня возникло впечатление, что все присутствующие между собой были более или менее знакомы. То и дело образовывались дружеские пары и компании, которые, впрочем, так же быстро распадались. Фальшивая приветливость, улыбчивая чопорность. Что ж, не исключено, что именно так происходили самые важные встречи, завязывание деловых и личных контактов. Кстати, мелькала масса знакомых по телеэкрану лиц. А может быть, так только казалось. Наверное, только я одна чувствовала здесь себя абсолютно чужой и лишней. Несколько раз девушки разносчицы (с кошечками на передках) предлагали коктейли, но я как взяла бокал с шампанским, так и ходила с ним, едва отпив, как неприкаянная. Атмосфера была так густо заправлена матерком, что ее можно было резать ножом. Вскоре я снова ощутила себя старой, одинокой, несчастной волчицей. Сколько я ни кружила по клубу, ни Стивы, ни Николяши, ни Агнии видно не было. Зайдя в дамскую комнату, я прислонилась плечом к зеркалу и, стараясь сосредоточиться и понять, что со мной происходит, долго курила. Но это мало помогло. Какая-то дама великодушно поднесла к моему носу длинный ноготь, прошитый бриллантиком. На кончике ногтя виднелся неизвестный белый порошок. Неужели и здесь, можно сказать, в высшем свете, несмотря на охрану, службу безопасности и так далее, публику искушают теми же адскими зельями?! Именно так. Только куда более изысканными и качественными зельями, еще в больших количествах, бесконтрольно, безнаказанно, цинично. Перепугавшись, я, как дура, дико вытаращила глаза и отпрянула. Казалось, меня, дикое издерганное существо, нарочно заманили сюда, где градус бесстыдства и разнузданности каждую минуту неуклонно повышался, — чтобы посмеяться надо мной. Я пришла сюда в глупой надежде на какой-то мистический катарсис и чудесное преображение, а вместо этого все мои старые раны вдруг воспалились, набухли и готовы были вот-вот закровоточить. По залу туда-сюда катали огромную золоченую кровать, застеленную вместо простыни государственным флагом, на которой несколько голеньких подростков, едва ли возраста моего собственного сына, занимались запредельной содомией. Ужас. В противоположном направлении гуськом двигалась стайка юных девочек-босоножек в прозрачных пеньюарах, время от времени разом останавливавшихся, одна из них, присев, чуть-чуть брызгала прямо на мраморный пол. Жуткое, жалкое зрелище. Натужное, извращенное веселье. Бесчисленное количество раз, плюнув на гордость и приличия, я пыталась дозвониться Стиве или хотя бы Агнии. Всё безрезультатно. Их телефоны молчали. После босоножек я решила, что с меня довольно, и бросилась на поиски выхода.

К несчастью, я всегда плохо ориентировалась в пространстве. Переходя из зала в зал, спускаясь и поднимаясь по лестницам, я слепо, на последнем издыхании металась по клубу среди праздничной толпы, спотыкаясь, наступая людям на ноги. На меня уже бросали недоуменные возмущенные взгляды. «Сидела бы дома, старая б…» — прошипел какой-то позолоченный козлище, которого я неловко толкнула в спину, отчего он расплескал коктейль, и его можно было понять. Но я чуть не расплакалась от обиды. В конце концов я снова оказалась в фойе и мысленно прочертила траекторию по направлению к выходу. Самые мрачные предчувствия уже скребли мое сердце. Мне оставалось лишь пробиться сквозь стайку посыльных, уродцев-лилипутов, которые толпились у дверей, вытягивая вверх таблички с информацией для прибывающих гостей: кто, с кем, где встречается и так далее. Странно, что я не обратила на них внимания, когда входила. И первое, что попалось мне сейчас на глаза, была табличка, на которой алым фломастером, явно второпях, было выведено удивительное сообщение-пирамида:

С двух ночи —

Волшебная сказка.

Вход строго ограничен —

только для брошенных жен.

Эксперимент познания Истины.

Интимная компания. Стива в Раю.

Что произошло? Мой висок словно пронзила невидимая игла, и в мозг впрыснули сноп ослепительных, разноцветных бликов. С огромным трудом я сдержала себя, чтобы не подхватить на руки уродца-лилипута вместе с его табличкой и не закружить его в экстазе в воздухе. Меня ждали. На меня рассчитывали. Еще мгновение назад вся обстановка казалась мне неприятно-наигранной и враждебной. Теперь я распрямилась, расправила крылья и, легко вальсируя, устремилась в противоположном направлении. Даже мальчики-содомиты и приседающие девушки-босоножки представлялись верхом юмора, любви и праздника жизни. Отовсюду лились бурлящие весельем потоки света и тьмы, музыки и нежности. Какой-то плюшевый медвежонок прижался к моей седой волчице, теперь уже не маске, а самой что ни на есть настоящей, степной зверюге. Я захохотала, вырываясь из его объятий. «Не могу, не могу! Я должна лететь в Рай! Меня ждет Стива!» — «Тогда хоть поцелуй меня на прощанье!» Я увидела перед собой улыбающееся лицо Николяши, который стремительно и смачно припал к моим губам. На минуту или две мы закружились в танце. Я задыхалась. Он выпустил меня из объятий, когда я уже была готова плюхнуться в обморок, и навсегда исчез в толпе. «Пожалуйста, не забывай меня!» — крикнула я ему вслед.

Я оказалась перед дверьми лифта. Шагнула в зеркальную кабину. Не раздумывая, надавила на верхнюю кнопку, сиявшую золотым светом: «Эдем». Кабина с такой силой взмыла вверх, что меня обдало горячей волной, а из пасти моей волчицы вырвался страстный рык. Я хотела рассмотреть себя в зеркалах, но смогла увидеть лишь свои воспаленные, сверкающие глаза с неправдоподобно расширенными зрачками.

Верхние помещения представляли собой вереницу альковов, слабо подсвеченных золотистым светом, со стеклянными потолками, наподобие оранжерей, сквозь рамы которых виднелось полное звезд ночное осеннее небо. Едва я приблизилась к первому закутку, мне навстречу шагнула белокурая девушка, скорее, молодая женщина, с лицом, набеленным, как у Пьеро. Несмотря на ее неземной, отрешенный вид, я сразу догадалась, кто она такая. Это, конечно же, была я сама, только давным-давно минувшая, — молодая, печальная и полная иллюзий. А между ног выглядывает — милый, нежный волчонок с розовым, влажным язычком.

— Ты?! — задохнулась от изумления я, испытывая почти неодолимое желание заключить ее, как во сне, в объятия, чтобы снова стать самой собой.

Девушка взглянула на меня почти строго.

— Александра. Наконец-то.

Слава Богу, я была в своем уме. Передо мной стоял переодетый девушкой Стива. Все женское необычайно шло ему. Расшитые золотистыми блестками туфли, черные чулки, просвечивавший сквозь цвета морской волны блузку черный лифчик, сиреневая косынка, перехватывавшая талию, серьги, кольца на красивых руках, необыкновенного изумрудного оттенка лак на ногтях. Грудь выглядела такой соблазнительно настоящей, рельефной, что ее действительно хотелось пощупать. (Боже мой, неужели я такая извращенка?) Я ни секунды не сомневалась в том, что он способен покорить, соблазнить любого человека на этом сумасшедшем бал-маскараде, будь то мужчина, юноша, женщина или молодая девушка.

— Стёпушка! — вырвалось у меня расслабленно-нежное, но я тут же поправилась: — Извини, Стива… Значит вот как ты решил нарядиться! Это что же, новый раздел науки отношений между мужчиной и женщиной — наших особых отношений? А может быть, в таком очаровательном наряде ты решил испытать пределы моей дружбы и преданности?

Неопределенно, но по-прежнему серьезно он поднял на меня глаза.

— Может быть, и так, — загадочно сказал он. — Испытание нашей дружбы впереди. Ты должна, наконец, постичь, как ничтожно мало значат наши чувства и мысли, мнения и пристрастия, настроение и опыт. И как много значит знание. Во всяком случае, у тебя будет возможность испытать всесилье своей свободной воли: принять Истину или отвернуться от Нее…

— Я готова, — поспешно заверила я его. — Я согласна. Разве у меня есть другой выбор? А что, собственно, в программе? Кроме голубых мальчиков и писающих девушек. Хотелось бы знать, что меня ожидает.

Моя болтовня никогда не могла поколебать его сосредоточенности. Между тем я заметила, что с его глазами, цвета синего пороха, происходило что-то невероятное. Как будто в них вращалась какая-то другая, совершенно новая вселенная. Непомерно расширенные зрачки отсвечивали каким-то потусторонним сиянием. Может быть, именно так должно было отсвечивать сияние Истины.

— Честно говоря, я еще и сам толком не знаю, — спокойно отозвался он. — Своего рода эксперимент. Вот, что в программе. Что-то наподобие психофизического катарсиса. Мне лишь известно, что перед этим мероприятием желательно определенным образом подготовиться, настроиться. Ничего особенного. Просто постараться оставаться самим собой. Впрочем, и это необязательно. Слухи самые фантастические. Не исключено, что это очередное надувательство. Скоро узнаем!

— Сгораю от нетерпения приобщиться. У меня — что в голове, что в душе — свободно и привольно как никогда.

— В любом случае, у нас еще есть немного времени. Дождемся Агнии. А пока еще немного побудем существами темными, непосвященными. В общем, безответственными.

— С удовольствием!

Вокруг нас по-прежнему бурлило веселье. В лице Стивы, представшего передо мной в облике молоденькой женщины, я обрела если не саму себя, то милую и желанную сестру и подругу. Мы выпили еще по бокалу-другому шампанского и, взявшись за руки, бросились в самую гущу веселой кутерьмы. Кажется, из нас получилась прекрасная парочка — две сестрицы или подруги, заглянувшие на бал-маскараде в поисках приключений. Не знаю, в чем дело, но, объединившись, мы, без сомнения, стали излучать эротическую энергию самого высокого накала. Мужчины (и не только) так и вились вокруг нас. Как бы не относился ко мне Стива, какой бы глупой и неприспособленной не считал до этого, я была уверена, что отныне моя дружба и преданность по отношению к нему вообще не имеет границ. К тому же, нет-нет, я бросала на него торжествующие улыбки, смысл которых был ему неведом. И у меня могли быть свои маленькие женские тайны и секретные, далеко идущие планы. Мои маленькие коммерческие «махинации». Неужели я лукавила даже перед самой собой, когда еще совсем недавно воображала себя загнанной на край пропасти, — в то время как в глубине души прятала и лелеяла честолюбивые надежды?

Однако сегодня и впрямь была особенная ночь. Я восхищалась и любила моего наряженного девушкой Стиву так страстно, волшебно и бездумно, как маленькая девочка может любить свою роскошную, только что подаренную ей куклу. Я без умолку болтала с ней о самых сокровенных глупостях, и совсем не понарошку слышала ее воображаемые ответы… Да, да, я любила именно той невозможной любовью, какой любят куклу. В такой любви счастливое взаимное обладание рано или поздно должно обернуться роковой развязкой, крушением иллюзии, — в тот самый момент, когда душа замрет перед непреодолимой гранью между воображаемым и реальным мирами… Но пока этого не произошло, я могла наслаждаться лучшей, величайшей из иллюзий.

О, эта кукла очаровывала не только меня! Как две бесшабашные подружки или сестры, впервые вырвавшиеся на просторы светской разнузданности и готовые к любым подвигам, мы забыли обо всем, чему нас учили строгие учителя и дуэньи, и с восторгом повели счет любовным победам. Как будто не знали, и знать не хотели, что бушующая вокруг вакханалия соблазнов и пороков не воображаемая, а самая что ни на есть настоящая. Здесь мужчины флиртовали с женщинами, женщины с мужчинами, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, — ведать не ведая ни о каких грехах и заповедях. Это было вечное путешествие в запретное, на которое прямо намекали все без исключения поэтические кумиры. Я и Стива охотно давали массу самых фривольных обещаний, назначали кучу свиданий, но и не думали на них идти, а, заманив жертву в свои сети, в самый последний момент исчезали. Перехлестывающее через край ощущение жизни. Странное дело, иногда мне даже чудилось, что в этой девушке есть что-то от Маси, умершей любовницы Агнии. Ни разу в жизни я не испытывала ничего подобного, хотя грезила об этом с тех пор, как заподозрила, что за чистым, рациональным и нравственным мирком, распорядком и правилами которого была обложена, словно ватой, существует безумная, грязная вселенная. Теперь, в огне, в поту, меня носила алчущая толпа, с которой я была единой плотью. Первичной материей. Протоплазмой. Если бы кто-то вдруг шепнул мне, что я когда-то была дочерью, женой, матерью, я бы, наверное, не поверила. Словно после долгих странствий и мытарств отыскав родное пристанище, я была безумной среди безумцев, нищей среди нищих, дебилкой среди дебилов. Да будет так! Зато я ничуть не удивилась, когда какой-то сумасшедший вперемешку с вопиющими пошлостями, пуская слюни, страстно хрипел мне в ухо, что умирает от любви ко мне и заплатит любые деньги, чтобы… Я расхохоталась ему в физиономию. Дорогая победа. Это был тот самый позолоченный козлище, который обругал меня «старой б…» Не прошло и часа! Я запустила руку ему между ног и как следует сжала. Ах ты, козлище! Жалобно и обиженно заблеяв, он пустился наутек. Поделом ему. Мне не терпелось сообщить об этом Стиве.

Увы, в какой-то момент я потеряла из виду мою фантастическую сестрицу и подругу. Я остановилась. Вокруг яростно вертелась карусель масок. Переход от восторга к отчаянию был стремителен, как лопнувшая струна. И тут же в дальнем углу я узрела черного ангела. Он двигался плавно по границе света и мрака, как по лезвию кривого ножа, взмахивая руками в такт музыке, которая вдруг сделалась грустной, как на похоронах. Между светом и мраком. Мое сердце перевернулось, как голубь в воздухе. Черный ангел поманил меня к себе, безошибочно разглядев меня среди других женщин. Покорно и бесчувственно, словно зомби, я прошла, пересекла полосу света и шагнула в полосу мрака. Он подхватил мою ладонь на свою ладонь, другая его рука легла на мою талию, и он повел меня в танце с такой уверенностью, как будто я была его нареченной. Конечно, я узнала и эти руки, и эти плечи, и эту призрачную улыбку. Я всегда знала, что мой внутренний возраст — четырнадцать лет. Закрыв глаза, я приподняла подбородок и подставила ему чуть раскрытые дрожащие губы, которые, казалось, вот-вот лопнут от прилившей к ним крови. Поцелуй начался, как взаимопроникновение двух облаков. Любовь высокая и низкая, как сообщающиеся сосуды. Два ручья слились вместе, два моря. Это было объятие, состоящее из одних губ. Теперь я знала, что вечность — это не аллегория.

— Только для брошенных жен, — раздался рядом с нами проникновенный и грудной женский голос.

Прямо перед нами возник светлый ангел. Продолжая обнимать меня за талию, Стива чуть-чуть отстанился, пристально посмотрел мне в глаза, потом, медленно переведя взгляд на Агнию, наряженную в простое, прямое серебристое платье, промолвил:

— Теперь мы, кажется, достаточно подготовились и настроились для эксперимента.

— О, совершенно, — подтвердила я.

Залы почти опустели. Несколько пьяных масок, засыпанных конфетти, дремало на диванах. Несколько влюбленных парочек, не обращая внимания на музыку, обнимались в закутках.

— Тогда прошу за мной, — полунасмешливо-полусерьезно предложила Агния и решительно шагнула в одну из боковых комнаток. Мы поспешили за ней.

Что-то вроде «комнаты отдыха». А может быть, номера в изысканном борделе: тусклый как жемчужистая взвесь свет, бархатные стены, пушистый ковер, многочисленные зеркала, задрапированная кисеей плюшевая тахта в форме огромного сердца.

На крошечном туалетном столике нас уже дожидалось знакомое мне пузатенькое устройство: «самовар». Но не тот, который принадлежал Агнии, не амстердамский, а наш, отечественный. Конверсионный, что ли. Какой смысл являться сюда со своим самоваром. Устройство, готовое к употреблению, было заряжено каким-то супермодным, особым новым зельем, еще недоступным простым смертным. Куда круче, чем высокой очистки порошок на прошитом бриллиантиком ногте. Это, видимо, входило в число утонченных развлечений на бал-маскараде, обещанных лишь избранным гостям, готовым выложить за него кругленькую сумму.

Наша маленькая компания — Стива, Агния и я — расположилась на тахте-сердце. Агния руководила процедурой. Обнимая ладонями устройство, мы по два раза вдыхали приторный белый дымок из воронки и передавали «самовар» другому. Необычайно уютно. Если бы кто-то сказал мне сейчас, что где-то существует какая-то другая жизнь, я бы, пожалуй, просто не поверила.

— Ну и что? — как бы про себя, пробормотала я. — А что, собственно, должно произойти?

Задрав подбородок, я туповато уставилась в прозрачный стеклянный потолок-крышу. Куда подевались звезды, которые еще недавно, щедро рассыпанные, блистали в черноте ночного осеннего неба? Вдруг я увидела луну. Она висела посреди неба, тяжелая, как гиря, ничего не освещая, лишь чуть-чуть отсвечивая мертвенной синевой.

— Что-нибудь да произойдет, — усмехнулась Агния. — Это вам ни какая-то манная кашка. Новейший рецепт. Реальный наркотик.

— Какой еще реальный наркотик?

Я поежилась: мне показалось, что эта гиря-луна вот-вот сорвется и, проломив хрупкие рамы и разбрызгав зазубренные осколки стекла, обрушится прямо нам на головы.

— Кое-какие слухи о том, что какие-то очень способные студенты-химики, мои коллеги, вопреки всем запретам и репрессивным санкциям, вот-вот синтезируют вещество с небывалыми свойствами, упорно циркулируют в университете, — сказал Стива. — Реальный наркотик — то, о чем мечтали еще шаманы и алхимики. Скорее, объективная магия, чем субъективная психоделика. Расщепляет не только сознание, но реально изменяет человеческое тело и окружающую среду. Поэтому и называется «реальным».

— Супер! — согласилась я.

— Ради моего Стёпушки, — заявила Агния, — я готова еще и не на такое.

Я с изумлением взглянула на нее, а затем на Стиву. Но Стива, кажется, просто пропустил такую странную экзальтированность и панибратство мимо ушей.

— Никто не знает, что может произойти, — повторил он.

Некоторое время, сосредоточенные, подобно ученым-экспериментаторам, которые ставят опыт на самих себе, мы сидели молча, с любопытством следя друг за другом и за своими внутренними ощущениями. Но с особенной подозрительностью и животным суеверием мы косились на окружающие нас зеркала. Как будто ждали, что именно в них появятся первые признаки обещанной «волшебной сказки». Что-то наподобие: «ты мне зеркальце скажи, да всю правду доложи». Но, кажется, ничего не изменилось. Разве прежний хмель от шампанского заметно выдохся.

— Лично я вообще ничего не чувствую, Стёпушка, — сказала Агния. — По-моему, тут что-то не так. Может быть, это розыгрыш?

— Никакого познания Истины, Стёпушка, — пожаловалась я. — Я, конечно, не ожидала, что откроется третий глаз, и все-таки…

— Это даже остроумно! — встрепенулся Стива, весело подмигивая нам. — И притом весьма… Потому что, может быть, настоящая Истина — это и есть то, что есть.

— А по-моему, если ничего, а то, что есть, это просто глупо, — продолжала Агния. — Это свинство и жлобство. Уж лучше бы мы обошлись своим зельем.

— Давайте еще немного подождем.

— Ну, давайте подождем.

Мы подождали еще чуть-чуть. Как и было предписано, старалась погрузиться в себя. Больше всего я опасалась, чтобы снова не почувствовать себя третьей лишней. Жаль, все-таки, что они исключили из нашей компании моего трогательного, страстного Николяшу. Рядом с ним я бы чувствовала себя куда уютнее. По крайней мере я могла влиять на него, он был страстным, но, одновременно, простым и податливым существом. Я могла бы сделать с ним, что захочу. К тому же, мне казалось, что, несмотря на свои железнодорожные иллюзии, он жил именно той жизнью, для которой был создан. За него я могла быть спокойна. Совсем другое дело Стива. Он, словно пришелец из другого мира, искал каких-то особых путей и оболочек. В его руках я сама превращалась в податливый и пластичный материал. Между тем, я испытывала за него серьезное беспокойство. Во-первых, эта его связь с Агнией. Конечно, Агния милая женщина и всё такое, но разве она могла его понять, сделаться ему настоящим другом, парой. К тому же, кажется, в ее отношении к нему проскальзывало какое-то повелительное наклонение, словно он был ее собственностью. Хозяйка сомнительного заведения, бизнесменша, лесбиянка. Явно странные, темные, настораживающие закоулки души. Если в двух словах, разве она не была содержательницей притона, своего рода мужского публичного дома для состоятельных дам? Но ведь и она заслуживала любви, была готова любить. Я даже испытывала к ней определенное влечение. Но я была в здравом уме, и с самого начала считала, что путь, который избрал для себя Стива — поиск женщин-спонсоров — чересчур двусмысленный и опасный. Выпрашивать у любовниц деньги на некие гипотетические научные изыскания? Где гарантия, что, вместо продолжения научной карьеры, он не скатится до положения дешевого альфонса или шлюхи мужского пола?.. Во-вторых, баловство с наркотиками. Мы же взрослые люди, это не шутки. Кто поручится, что через некоторое время, не успев глазом моргнуть, Стива не превратится в заурядного грязного наркомана?.. В определенном смысле я ощущала себя ответственной за его судьбу. Благие намерения. К тому имеющие некоторую материальную базу. Я могла бы предостеречь его, наставить на путь истинный, удалить от наркотиков, от безнравственного образа жизни и так далее. В конце концов, даже при моих относительно скромных финансовых возможностях я уже сейчас могла бы поддержать деньгами молодого ученого, светлую голову…

«Ты хочешь осчастливить его своими жалкими подачками — вроде того чтобы всучить ему свой старый ноутбук?..»

Я вздрогнула и испуганно оглянулась: мне показалось, что я только что говорила об этом вслух. Я встревожено посмотрела на Стиву, потом на Агнию. Но оба сидели, словно статуи, ничего не слышащие и не видящие. Надеюсь, в минутном забытье я не разболталась, как сомнамбула.

— Вот тебе хваленый реальный наркотик, Стёпушка, — повторила Агния. — Абсолютно никакого эффекта.

— А мне даже нравится, — снова усмехнулся Стива. — На редкость ясная, рассудительная голова.

— Совершенно верно, — радостно поддакнула я. — Это гораздо лучше. Я как раз только что подумала об этом. Наркотики это совсем не шутки. Вот только что-то душновато становится. Вы не находите?..

Действительно, сделалось как-то ощутимо душно. Кажется, даже зеркала слегка помутнели. Или все-таки, наконец, начало слегка мутиться сознание? Я усмехнулась своей же шутке.

— Давай лучше сыграем, Александра, — предложила мне Агния.

— Во что? — удивилась я.

— Да вот в это.

— Это же рулетка!

— Естественно.

— Тогда нужно купить фишки, — спохватилась я и оглянулась в поисках сумочки.

— Не на деньги, — сказала Агния.

— На что же?

— На него.

— На него?

— Пусть игра будет называться: выбери себе мужа. Эксперимент… Ну, крути волчок!

Я вопросительно взглянула на Стиву. Но там, где только что сидел Стива, теперь сидел какой-то незнакомый человек. Странное лицо. Мне сделалось немного не по себе. Сначала я подумала, что человек, может быть, натянул на себя какую-то абстрактную маску. Но это, пожалуй, было все-таки лицо, а не маска, — только в этом лице практически отсутствовали какие-либо признаки индивидуальности. Поскольку комнатка была освещена довольно тускло, я даже наклонилась поближе, чтобы рассмотреть получше. Но это, конечно, ничуть не помогло.

А как только я крутанула барабан, по лицу незнакомца вдруг, словно спицы велосипеда, замелькали стремительные тени, побежали волны. Черты лица неуловимо менялись. На несколько мгновений я буквально онемела от ужаса. Едва не лопаясь, сердце заколотилось с невероятной скоростью: синхронно с мелькавшими спицами. Но стоило мне перевести дыхание, хотя бы чуть-чуть успокоиться, как проклятое колесо стало заметно притормаживать. Еще немного, и я уже могла различать мелькавшие, как в страпоскопе, физиономии. Это была какая-то невообразимая картотека лиц-картинок. Несмотря на сумасшедшее мелькание, я как будто стала замечать среди них знакомые. Отец! Дядя! Двоюродные братья! Пожилой историк! Художник! Мой собственный сын! Зигмунд Фрейд, похожий не то на брюзгливого доктора-гинеколога, не то на затюканного оголодавшего интеллигента! Даже пухленький красавчик Илюша Берёзин… Мое сердце тревожно затрепыхалось, и спицы снова замелькали быстрее. Какие-то картинки выпадали. Тут была какая-то связь. Мне хотелось зажмуриться, но я не могла отвести глаз. Наконец мне кое-как удалось побороть волнение, и барабан стал плавно сбавлять ход. Теперь я видела, что осталось всего лишь несколько лиц-картинок последнего времени: Николяша, Стива, господин N., муж… А также некто, отдаленно напоминающий Джона. Весь фокус заключался лишь в том, кого выбрать. Хотя умом я понимала, что это ни что иное, как невинная детская игра, однако никак не могла ни на ком остановиться.

— Выбирай! Скорее! — крикнула мне на ухо Агния. Только что под локоть не толкая. — Не то сейчас выпадет «зеро»!

Почему «зеро» было так страшно? С испугу я ткнула пальцем в какую-то мелькнувшую картинку, и барабан остановился. Неудачница. Только теперь я увидела, какую сделала глупость: я выбрала сама не знаю кого. Если он и был похож на Джона, то не более чем все китайцы друг на друга. С равным успехом его можно было принять за Николяшу, Стиву, господина N. или моего бывшего мужа. В то же время он не был ни одним из них.

— Какая удача, — тем не менее порадовалась за меня Агния, — теперь он твой.

— Но я его не знаю! — жалобно всхлипнула я. — Кто он такой?

У меня было такое чувство, что, даже не успев понять, что произошло, я умудрилась проиграть всё на свете.

— Никто. Вероятно, он будет таким, каким ты сможешь его себе представить.

По-детски всплеснув руками, я пристально взглянула на моего избранника и с замиранием сердца поняла, что он действительно Никто. Мелкие, знакомые черточки, едва наметившись, тут же исчезали. У меня не хватит ни силы, ни воображения представить его иным. Кем-то. Более того, если я отводила глаза в сторону, у меня было такое чувство, что он вообще исчезал. Так — как будто рядом просто пустое место.

— А можно переиграть? — взмолилась я.

Агния презрительно поморщилась:

— Конечно, можно. Сколько хочешь. Только разве от этого что-нибудь изменится?

Меня больно укололи ее слова. Кстати, теперь она удивительно напомнила мне мою детскую подружку из пионерского лагеря — некрасивую и глупую, хотя и чрезвычайно ядовитую, Катьку Шумейкер.

Тем не менее, я снова, с жадностью бросилась раскручивать барабан. Но, в самом деле, сколько я не переигрывала, результат выходил один и тот же. Агния-Катька лишь качала головой, морщилась. Позевывала как бы от скуки, лицемерно улыбалась, прикрываясь ладонью. Даже когда я попыталась схитрить, попытавшись незаметно притормаживать колесо, мне снова выпадал Никто. Никто был моим вечным спутником. От обиды и стыда я не знала, куда девать глаза.

— Ну, хорошо, — сказала я, кивнув Агнии-Катьке. — А теперь ты!

— Тише! — вдруг поднесла она палец к губам. — Слышишь?

— Что?

— Пока мы здесь развлекаемся-экспериментируем, может быть, здание захвачено террористами, может быть, его вообще подожгли… Смотри! — воскликнула она, показывая пальцем на стеклянный потолок.

На потолке, точнее, за стеклом на крыше ползала какая-то страшная фигура человека в черной маске, опоясанная пулеметными лентами. Человек молотил кулаком по толстому стеклу, угрожающе размахивал руками, что-то кричал. А вокруг плясали изумительно красивые, наподобие радуги, языки пламени.

Мы ахнули и бросились друг другу в объятья. Однако вместо того чтобы испугаться, мы расхохотались. Наверное, решили, что всё это — что-то вроде той фантастической галлюцинации, которая в свое время пригрезилась Джону, когда шутник-приятель подсыпал ему в кофе ЛСД, и вокруг заплясали эти чудесно-разноцветные огненные всполохи, ставшие впоследствии символической гаммой для целого поколения «детей-цветов».

— Нам весело, мы пьяны, а ситуация, может быть, действительно критическая, — промолвила Агния таким тоном, словно это была не она, а мой внутренний голос.

Странно, теперь я ничуть не находила в ней сходства с Катькой Шумейкер.

— О, я знаю! У меня сын постоянно играет на компьютере в такие игрушки. Очень самостоятельный и добрый мальчик. Он выведет нас отсюда… Сыночек! Сыночек! — принялась звать я, встрепенувшись. — Покажи нам, пожалуйста, как это делается!

— Чего вам показать? — недовольно пробурчал сын, с нарочитой ленью потирая кулаком сонные глаза.

— Ну-ну, сыночек, — заискивающе, дрожащим голосом сказала я. Когда он так упрямо набычивался и становился копией своего отца, я была готова взбеситься с полуоборота, — ты знаешь, ты знаешь, о чем я тебя прошу!..

(Как будто я просила его Бог весть о чем.)

На туалетном столике вместо «самовара» лежал отливающий вороненой сталью пистолет.

— Ну, — сказал сын, — берете эту штуку в правую руку и …

Нехотя взяв пистолет и почти не глядя, он оглушительно пальнул вверх. Потолок лопнул, полетели брызги стекла. Фигура в черной маске рухнула вниз, метнулась в сторону. Но несколькими выстрелами сын сразил злоумышленника наповал. С презрительной усмешкой взглянул на нас. Затем, подобрав с пола тяжелую полуавтоматическую винтовку, навел на дверь и снова нажал на спусковой крючок. Дверь разлетелась в щепки. Сын решительно шагнул в темный извилистый коридор, где уже маячили другие устрашающие фигуры. Почти безостановочно паля во все стороны, он побежал вниз по лестнице. Нарочно как можно быстрее. Чтобы нам пришлось потруднее.

Я схватила за руку Агнию, и мы бросились вслед за ним. До слез удушливо пахло жженой пластмассой. Абсолютный мрак разрывали разноцветные огненные всплески, наподобие извивающихся протуберанцев. В коридорах за исключением периодически выскакивающих, как из иного измерения, зеленоватых силуэтов, которые тут же разрывало градом пуль, который выпускал из винтовки сын, не было ни души. Когда перед нами разъехались двери лифта, мы скакнули в него и тут же, среди сверкающих электрических молний и снопов искр, стали падать с такой скоростью, как будто нас угораздило шагнуть не в кабину, а прямо в шахту лифта. Но падение продолжалось всего несколько мгновений. Еще секунда — и, оказавшись на первом этаже, мы выбежали через распахнутые стеклянные двери прямо на улицу.

Огонь, дым, грохот выстрелов, оцепление спецназа — остались позади. Всё стихло — как отрезало.

— Я же говорила! — с гордостью вырвалось у меня. — Он очень самостоятельный и добрый мальчик.

— Однако он ужасно распустился. Ест и спит, буквально не отходя от компьютера, — строго заметила Агния. — Прогуливает школу. Торчит на каких-то подозрительных, опасных сайтах. Прав был господин N. — того и гляди, натворит бед, попадет под влияние каких-нибудь извращенцев…

В самом деле. Я с содроганием припомнила, до чего договаривался господин N., замечая, что сын практически бесконтрольно пользуется интернетом. Он предупреждал, какие гадости, черти, монстры подстерегают ребенка в киберпространстве — это всё равно что виртуальная беспризорщина. Разве я мать?.. Честно говоря, я даже думать об этом боялась. Да и что толку? Что я могла сделать — бедная одинокая женщина, брошенная жена. Видимо, я оказалась не только плохой супругой, но и никудышней воспитательницей. Но что мне оставалось? Визжать, драться, кусаться, травиться, на стену лезть? Однако и сам господин N. часто повторял, что даже обыкновенное доброе слово обладает великой магической силой, способно перевернуть всю нашу жизнь… Что ж, вот я и буду твердить, как «Отче наш», что мои дети — прекрасные, хорошие, добрые дети!

— …ни мать, ни бабушка уже не в состоянии справиться с мальчиком, — продолжала Агния. — Чуть что, грозит, что убежит к отцу. Не представляю, что с ним будет, когда я уеду…

Я быстро оглянулась и обнаружила, что на этот раз Агния сделалась как две капли воды похожа на мою дочь, которая действительно должна была вот-вот уезжать. Строгая, правильная, очень волевая девушка — моя дочь. Правдой было и то, что только она могла еще сладить с младшим братом. Заставить. Приказать, как мог приказать отец. Я тайно восхищалась ею…

А ведь в свое время и насчет нее, моей прекрасной девочки, язвительный и придирчивый господин N. пытался предостеречь меня, — когда я упомянула при нем, что наш любимый писатель Стивен Кинг и что дочка по несколько раз перечитала все его книжки. О, сказал господин N., он отлично знает, что такое Стивен Кинг. Якобы, как-то нарочно открыл наугад пару его книжек, ужаснувшись тому, чем именно зачитывается девочка. Тогда ей не было еще тринадцати лет. Взять хоть сцены, где обстоятельно, детально описывается, как ее ровесницу соблазняет урод-папка в шортах, как та потом изучает, нюхает папкину сперму у себя на трусиках, как потом какой-то урод-маньяк отгрызает уроду-папке яички, а затем занимается с двухнедельным трупом оральным сексом…

Может быть. Может быть… Между прочим, муж не считал, что подобные эксцессы, такие характерные для всей атмосферы современного мира, действуют на молодую психику фатально разрушительно. Наоборот, стимулируют волю и интеллект, открывают какие-то новые горизонты. Миллионы детей и подростков, не считая женщин и стариков, это, однако, читают и перечитывают… Как бы там ни было, разве у меня выросла плохая дочь? Моя дочь выросла душевной, отзывчивой, а главное, чрезвычайно серьезной девушкой. Сначала записалась в движение «зеленых», в самое его радикальное крыло. Носила на рукаве шеврон «сейвера», то есть спасителя и защитника бабочек, голубей, морских свинок. Участвовала в благотворительных компаниях по сбору средств на создание приютов для бродячих собачек, кошек, и так далее. Потом стала грезить о еще более возвышенной миссии — вроде пути матери Терезы. Лечить сифилис, СПИД, проказу. А вот теперь, девочка моя, отправляется разделить судьбу невинно осужденного. Может быть, станет подругой современному декабристу.

— Вот прекрасно, доченька! — с энтузиазмом воскликнула я, обращаясь к дочери-Агнии. — Я как раз хотела поговорить с тобой до отъезда…

На улице едва светало. Ни машин, ни прохожих. Насколько мне помнилось, последний раз так было лет двадцать тому назад. Мы пересекли Смоленскую площадь. Пошли пешком по Плющихе.

— Сейчас я покажу тебе наш старый дом, — обрадовалась я, — где я родилась и жила до свадьбы, в прабабушкиной квартире, пока не разменялись. Там во дворе стояли гипсовые пионеры, гипсовый Ленин, на углу железная бочка с вкусненьким квасом, а за домом какие-то сараи, гаражи, сады, пустыри, черная, как нефть, Москва-река…

— Знаю, знаю, — решительно оборвала меня Агния. — Можешь не рассказывать. Уже тысячу раз слышала. Солнышко, оттепель, воробушки. Милая чепуха. Что толку хныкать о минувшем? Посмотри, что от него осталось! — усмехнулась она.

— Боже мой!

Страшный, пустой дом. Его, оказывается, выселили, обнесли забором, назначили к сносу. Заколоченные подъезды. Исковерканные рамы и изломанные водосточные трубы. Зияющие угрюмо-черные окна, из которых, как из подпола, несло холодной земляной сыростью, молочной паучьей плесенью. Странное дело, я смотрела на свой старый дом и, словно в умственном затмении, даже не могла припомнить, где находятся окна нашей квартиры.

Как под гипнозом, я не отрываясь смотрела на развалины, и, наверное, могла бы смотреть бесконечно долго, если бы меня не одернула Агния.

— Естественная трансформация настоящего в прошлое, — сказала она. — Сначала живое превращается в мертвое, а потом мертвое — в черное-пречерное, непроглядное, как черная смола, неразличимое ничто. Бессмысленно искать Истину в этом ничто…

Я с недоумением взглянула на Агнию. Я бы не удивилась, если бы услышала что-то подобное от Стивы. Она говорит точь в точь как он. Это могло означать лишь одно. Когда мужчина и женщина становятся близки… Когда женщина настолько проникается мужчиной, что… Несомненно, к настоящему моменту они уже были куда более близки, чем я даже могла предполагать.

Взявшись под руки, мы прошли еще чуть-чуть дальше, уселись на скамейке перед мрачными пустырями. Прижались друг к другу, как два щеночка. До чего, оказывается, здесь всё сделалось запущено, печально. Вот — погруженная в серый утренний туман одичалая рощица, бурых осенних тонов, целый лесок. Картина никак не похожая на городской пейзаж, да еще в центре столицы. Не пейзаж, а местность. Может быть, где-то там таится, скрывается моя затравленная седая волчица. А еще немного подальше, под горкой — бок масляно-черной Москва-реки.

— Послушай, а куда, собственно, подевался Стива? — встрепенулась я.

— Я здесь, я здесь, — тут же откликнулся Стива, появляясь из-за деревьев, словно выглядывая из-за занавеса. — Кстати, не забывайте, что мы находимся внутри эксперимента — под действием реального наркотика. Мы находимся в волшебной сказке. И обязаны использовать эту уникальную возможность, чтобы, наконец, приблизиться к Истине!

— Ну, конечно, Стёпушка, — ласково, а главное, с проникновенно интимной интонацией промолвила Агния. — Не беспокойся, пожалуйста, дорогой мой.

Тон Агнии смутил меня до невообразимости. Может быть, они уже давно сделались одно и то же. Чужая любовь обожгла меня, как черный адский огонь. До вспенивающихся пузырей.

— Очень хорошо, — кивнул Стива, довольный, как ребенок, и снова скрылся в рощице.

У меня промелькнула странная мысль: «…как ребенок, заблудившийся в лесу, где рыщет голодная волчица…»

— Ах, как бы я хотела, чтобы мы с ним были одно и то же! — словно прочитав мои мысли, шепнула мне Агния. — Ты знаешь мои взгляды: если уж я решила, если уж мы будем вместе, то он должен принадлежать только мне. Понимаешь? Только мне!

Что-то еще сквозило в ее интонации. Неужто неуверенность в своем возлюбленном? Ревновала ли она его ко мне?

— Конечно, я бесконечно ему благодарна, обязана, — поспешно сказала я. — Он ведь, можно сказать, просто спас меня от гибели… — На самом деле не она, а пожалуй, именно я безумно ревновала ее (и притом не имея на то, вообще говоря, никакого права и основания). Меня со Стивой связывало очень многое. Однако мы так и не стали близки. — Но, в конечном счете, не стали близки, — стыдливо повторила я вслух.

— О, это не так-то просто! — усмехнулась она. — Он ведь своего рода импотент, наш Стёпушка. Помешан на своих научных идеях. У мужчин это бывает, не так ли? Большой интеллектуал. Считает, что всякий посторонний расход энергии исключительно вреден — так как неизбежно ослабляет умственную деятельность. Закон сохранения. Категорически противится тому, чтобы в любовных играх дойти до оргазма. Это бесконечно мило. Это необычайно приятно. Но это ненормально, не так ли?

— Может быть… — растерянно кивнула я.

— А мне ужасно хочется его попробовать. Я мечтаю выдоить его до капельки. Ты меня понимаешь?

— Не знаю…

— Поэтому он такой мастер по женским ласкам. Лесбийский секс — его специализация. Когда клиентке требуется простая, рабоче-крестьянская любовь, у него всегда наготове задушевный приятель Николяша. Просто переспать с ним — это как великая милость и чудо… Его необходимо вылечить, а? Не так ли? И я его вылечу!

— Извини, — пробормотала я. — Мне нужно… немного побыть одной…

Я быстро поднялась со скамейки и, оставив Агнию, пошла сквозь рощицу. Пустоши, проплешины, луга. Крапива в человеческий рост. Серая, пересохшая, занозистая. Лесок, где рыщет старая волчица. Свалявшаяся седая шерсть висит комками. На боках проплешины, короста, колючки репейника.

Я остановилась около груды полуистлевшего валежника, поросшего густыми и пышными сиреневыми цветами Иван-чая (по латыни, спермацет). Стива дремал среди прекрасных цветов, свернувшись калачиком, подложив сложенные ладони под белокурую голову. И правда, беспечное дитя, которое заблудилось в дремучем лесу. В первый момент мне даже показалось, что цветы прорастают сквозь него. Я присела на корточки и ласково, как собственного ребенка, погладила ладонью по щеке. Сладкий, чудный. Если бы была волчицей, я бы облизнула ему лицо.

— Всё совсем не так, как говорит Агния, — сказал он, распахнув и взглянув на меня своими синими, как порох, глазами. — Ты сама прекрасно знаешь, что милый ресторанчик, который она содержит, лишь прикрытие для криминального борделя. Она отлично управляется, хвалится, что заведение, не хуже, чем на Рублевке, бандитка, такая же, как прикрывающие ее разбойники-кавказцы. Хуже всего, вбила в голову, что я у нее, вроде Николяши, тоже в «штате». Не думал же ты, говорит, что у нас кому-нибудь позволено вести бизнес без крыши? Какой такой бизнес? Считай, у нас с тобой общий нежный бизнес — на дамочках. Если ты, к примеру, деньги навариваешь, хотя бы и трахом, должен знать, кто твоя хозяйка… В общем, более циничную тварь еще поискать.

— Неужели? — поежилась я. — Но ведь еще недавно вы, кажется, чудесно ладили?

— О да, ладили. Пока я не познакомился с одной удивительной особой. Ее покровительство открыло бы для меня все двери. Мимолетная знакомство, но новая женщина бросила мне ниточку — надежду на следующую встречу. У меня, наконец, появился настоящий шанс вырваться из нашего убожества, из этого подлого станционного борделя. Ничего не подозревая, я рассказал Агнии о моей новой знакомой. Мне казалось, она порадуется вместе со мной… А она вдруг заявила, что сама любит меня, и я должен принадлежать только ей. Конечно, я сказал, чтобы она даже не мечтала об этом. Но она почему-то вбила себе в голову, что может командовать мной, как шлюхой из своего заведения.

«Я у тебя шлюхой не работал», — сказал я ей.

«Что же ты делал в моем заведении, когда одну за другой дамочек клеил?» — зашипела она.

«Может, я себе невесту присматривал, жениться решил», — усмехнулся я.

«Тогда женись на мне, Стёпушка!» — предложила она.

«На тебе?!» Мне даже смешно сделалось. «Нет, на тебе не могу жениться. Ты мне неприятна. Даже отвратительна».

«А мне это безразлично!»

«Нет, на тебе я теперь из принципа не женюсь. Ты предала наши добрые отношения».

Тогда Агния заявила, что я задолжал ей кучу денег. Один билет на бал-маскарад, чтобы я мог встретиться с особой, стоил столько, сколько, наверное, стоит пригласительный билет на президентский банкет в Кремль.

«Ты же всегда уверяла, что помогаешь мне исключительно по дружбе, по большой и чистой любви, — удивился я, — что мы с тобой, как родные люди».

«Ничего подобного, чисто деловые отношения. Брал — изволь отдать. Или отрабатывай…»

Такая у нее оказалась любовь. Вцепилась мертвой хваткой.

«Отдам я тебе твои поганые деньги», — говорю.

«Конечно, отдашь. Попробуй не отдать!» И на своих дуболомов кивает. «А пока не отдашь, принадлежишь мне, как собственность. Я тебя, пока ты не упорхнул в заоблачные выси, теперь у себя на фазенде на цепочку в бункер посажу. На наркотики. Станешь моим верным псом… У тебя, — повторяет, — только два выхода: либо жениться на мне, либо просто так обслуживать, как обслуживал своих дамочек. А может, и то и другое, ха-ха!..» — И погрозила кулаком.

— Вот бы никогда не подумала! — изумилась я.

— Да, да! Настоящая волчица! Вцепилась в горло, тащит в свою нору, — грустно, даже устало вздохнул Стива и снова показался мне заблудившимся в лесу ребенком.

— Теперь я понимаю, — сказала я и облизала его.

— А давай, Александра, — вдруг предложил мне Стива, — мы с тобой возьмем — и поженимся. Распишемся ей назло. Тогда ей меня не достать. Натянем Агнии нос!

— Глупенький, — нежно промурлыкала я, — нельзя.

— Ты, наверное, хочешь продолжать встречаться с Николяшей? Я не буду возражать. Только давай поженимся-распишемся!

— Глупенький, — повторила я еще нежней, — как же мы с тобой можем расписаться, если я еще с мужем не разведена?

— Разведешься.

— Не могу.

— Тогда она засадит меня в погреб, в каменный мешок.

— Нет, я не могу, — вздохнула я. — У меня детки. А вдруг муж вернется? В один прекрасный день, когда я буду сидеть и ждать его на солнечном крылечке… Что я ему скажу?

— Ну да, помню, — печально согласился Стива, — ведь это твоя главная мечта. И чтобы потом вы с ним оба умерли в один день, улегшись в одном гробу…

— Разве это не чудесно? — восторженно подхватила я.

— Еще бы!

— Послушай, Стёпушка, — горячо зашептала я, — что я придумала!..

И я выложила ему всё о моих маленьких финансовых «махинациях» — с кредитами под квартиры и дачу. Я придумала еще лучше! Разжившись деньгами, решила издать наши с мужем книги. Ведь пока мы были в разлуке, он успел написать гениальную книгу. Уверял, что заработает ею миллион долларов! Я дам ему денег на издание книги. Во-первых, назло его теперешней подруге-поэтессе. А во-вторых, пусть узнает, оценит мою любовь и благородство. Я издам его роман, раскручу книгу, сделаю мужа, как он мечтает, всемирно знаменитым писателем. Кстати, вот и господин N. не раз уверял меня, что при нынешних безнравственных и подлых временах, всем правят деньги. При соответствующей рекламе, при достаточной раскрутке и обыкновенной водопроводной водой можно успешно торговать, как чудодейственным эликсиром. А уж книгами-то и подавно… Словом, муж получит нобелевскую премию, и тогда… Тогда, может быть, поймет, что потерял в моем лице, и, может быть, вернется ко мне…

— В общем, мы фантастически разбогатеем, Стёпушка! Сбудутся все наши мечты! — пробормотала я, улыбаясь, словно пьяная, этим прекрасным грезам. — Я дам денег мужу, дам денег тебе, ты отдашь долг Агнии, сможешь встречаться, с кем пожелаешь!

— Она посадит на цепочку, накачает наркотиками…

— Она просто женщина. Ей адски не хватает любви. Ты взгляни на нее без предубеждения, — дружески поучала я.

— …Будет насиловать двадцать раз на дню, пока не сойду с ума или коньки не откину.

— Мне даже кажется, — убежденно провозгласила я, — что вы с Агнией, в конце концов, помиритесь и…

Стива заплакал. Может быть, он плакал от умиления? Удивительно: еще недавно он казался мне таким сильным, мудрым, всезнающим. Слезы катились по его щекам, сладенькие слезки, я слизывала их языком. Мне очень хотелось как-то помочь ему, утешить. Но я не знала, как.

— Ты подожди, полежи здесь чуть-чуть, — сказала я. — Я очень скоро вернусь!

Я оставила Стиву на охапке валежника среди волшебных цветов Иван-чая и поспешила на поиски Агнии.

Но я немного заблудилась. Я даже запыхалась. Это была странная, какая-то сказочно запутанная местность. Когда мне наконец удалось выбраться из рощи, я увидела под холмом совершенно сусальную деревеньку. Мне сразу припомнилось, как однажды муж мечтал, что хорошо бы снести, срыть Москву бульдозерами подчистую, а на ее месте распахать поля, настроить таких вот одухотворенных русских деревенек. Чтобы светило летнее солнышко, чтобы потягивало навозцем. Хорошо-о! Хорошо!.. И нигде не будет так славно, как на Родине.

«А вдруг, — подумала я, — его фантазия счастливо сбылась хотя бы на этом малом клочке земли?»

Одна из избушек показалась мне чрезвычайно знакомой. То есть я сразу подумала, что она похожа на дом моей свекрови. У меня упало сердце. Мамочка мужа была психически не совсем нормальным человеком. Слегка дегенераткой. Не в ругательном смысле, а сугубо медицинском. Я хотела развернуться и поскорее уйти, даже убежать, но из раскрытого окошка уже манила меня пальцем какая-то женщина. Я вежливо поздоровалась и, близоруко щурясь, подошла. Что-то неладное творилось со зрением. И не удивительно: был предрассветный час, солнышко только-только собиралось взойти, и глаза еще пощипывал густой туман. А может быть, это был не туман, а повисшая в воздухе дымка от сжигаемых листьев…

Но ведь я искала Агнию!

Это и была Агния. Возбужденная, я еще чувствовала во рту вкус сладких слез бедного Стёпушки. В то же время лицо Агнии расплывалось в дымке и продолжало смахивать на физиономию свекрови. Вряд ли я бы спутала мою свекровь с кем-нибудь еще. О, она первая обрадовалась, когда муж ушел от меня — запела, заплясала. А чему, собственно, было радоваться? Видно, постарев, лишилась последнего ума. Ее можно было только пожалеть.

— Подумать только, — как бы в сторону проворчала Агния-свекровь, — на какое ничтожество, на какую шляющуюся дрянь польстился мой сыночек!

— Мы прожили с вашим сыном почти двадцать лет, — обиженно напомнила я. — Я родила ему двух чудесных детей. А вы, словно дьявольское заклинание, повторяете обо мне одни и те же гадости. Вы ведь прекрасно знаете, какой он слабенький, внушаемый, и всё-таки вливаете ему в уши этот яд: что я прижила детей на стороне. Полная ерунда, но подозрение гложет его всю жизнь!

— Во-первых, — с презрительным спокойствием усмехнулась она, — ты, ведьма, ты разбила его первую любовь. Да будет тебе известно, бессовестная, что у него до тебя в родной деревне была крепкая любовь. Вот послушай…

— Да я уж слышала, — поморщилась я. — Он мне и сам рассказывал миллион раз.

— Слышала, — как ни в чем не бывало снова усмехнулась она, — так послушай еще, уважь! Бог ведь приказал уважать родителей… Видишь, вот тот аккуратный домик, что под кленами? На окнах гераньки, на крыше петушок! Ах, как она была мила и приятна его душе!..

Мне захотелось заткнуть уши. Муж действительно много раз пересказывал историю своей первой любви. С какой-то маниакальной, толстокожей бестактностью, словно смакуя, рассказывал одно и то же. При этом ссылался на авторитет великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, который тоже не отставал от супруги, пока не заставил от корки до корки прочесть свои скабрезные дневники. Муж пошел дальше Льва Николаевича. Когда мы приезжали навещать его мать, всякий раз тащил меня к известному дому, словно это была великая местная достопримечательность, вроде дома-музея. Одно облегченье: его возлюбленная давным-давно переехала бог весть куда, а в ее доме жили какие-то другие люди. Однажды он завел разговор с новыми хозяевами, а затем потащил меня прямо в дом.

Обычная история. Они полюбили друг друга, когда он еще учился в школе. Она была старше чуть не на десять лет, преподавала у них в классе химию, математику и музыку. И, кажется, рукоделие для девочек. Да еще мать троих собственных детей. Да еще замужем за директором школы. Каждый год сообщает статистика: столько-то учениц забеременевает от учителей, столько-то учительниц забеременевает от учеников. Вначале способный мальчик ходил к ней заниматься дополнительно, а затем в обоих проснулось неукротимое половое влечение. Не только его родители, ее супруг, директор школы, но и односельчане были до такой степени возмущены этой связью, что от стыда и позора учительница несколько раз пыталась наложить на себя руки. Видя ее страдания, юноша совершенно потерял голову, и однажды тоже ходил в лес вешаться на березе. Насилу уследили.

— До того меня довели, — откровенно признавался муж, — что только чудом никого не убил: себя, ее, родную мать, директора школы. На худой конец — агронома.

— А агронома-то за что? — удивлялась я.

— Не знаю. Просто от тоски.

Его счастье — забрали в армию. От подобных любовных фантазий армия лечит радикально. (Увы, одно лечит, другое калечит.) Тем более что угодил на глухую степную РЛС: ни тебе бани, ни клуба, ни медпункта. Одни радары и тушканчики. Зато «Голос Америки» совершенно без помех. Полтора года не мылся, следил за показаниями секретных приборов и слушал этот вражий голос. А через полтора года густо пошел от грязи прыщами и чирьями — от шеи до пяток. Особенно, воспалились ягодицы. Большое удовольствие — день и ночь давить чирьи. Это бы еще ничего, но случилась и другая напасть: воспалилась десна, раздуло громадный флюс. Не отправлять же солдата из-за какого-то флюса за триста км в лазарет. Тем более, что до дебмеля и так осталось всего ничего. Старшина, когда-то недоучившийся в медицинском училище, решил провести за операцию собственноручно. Благо необходимые медикаменты, в том числе спирт, а также кое-какие инструменты (пассатижи, отвертки, стамески) имелись. Примерявшись, недоучившийся медик-старшина стукнул стамеской под десну, вскрыл вредный флюс, но немного не рассчитал, стамеска соскочила и пробила дыру в носовой перегородке. Вышло небольшое осложнение. В результате всё-таки пришлось отправляться в лазарет, своим ходом, то есть на лыжах. Зато прямо из лазарета, едва залечив воспаление легких, его досрочно уволили в запас — по состоянию здоровья.

— В родную деревню сыночек вернулся, — с придыханием рассказывала Агния-свекровь, — едва волоча ноги: весь в прыщах и чирьях, а как начнет кашу кушать, так она (гречка, пшенка или перловка) у него из носа, прыг-прыг, — через дырку в носовой перегородке свободно выскакивает. А начнет щи хлебать или кисель, так и всё у него через ту же дырку течет. Ужасно намучился, бедный. А тут еще учительница опять стала его к себе заманивать-зазывать. Супруга-то директора как раз на ответственную конференцию в район вызвали, — так она сыночка-то сразу — на супружеский диван, бессовестная. Такая уж ведьма, кривобокая, кривоногая, опять захотела раздуть в нем безграничную половую страсть… — В этот момент, одолеваемая злобой и слабоумием, свекровь начинала немного путаться, и было совсем уж непонятно, кого она теперь именовала «ведьмой» — учительницу или меня, или нас обоих… — …Захотелось ведьме молодого баловства. Но куда моему, бедняжке, — во-первых, ослаб после армейской службы. Во-вторых, из носа перловка прыгает или щи текут. В-третьих, весь зад в прыщах и чирьях…

— Не знаю, — со своей стороны повествовал муж, — но чувствую: куда-то любовь испарилась. Лежу, как дурак, у нее на диване в полутьме — никакого полового влечения. Только от скуки потихоньку сковыриваю под одеялом подсохшие головки чирьев, скатываю гной в аккуратные катушки и засовываю подальше между диванными подушками. Она же, интеллигентная душа, никаких упреков или ревности себе не позволяет, но с досады снимает со стены гитару и поет мне дрожащим голосом элегию Массне «Грёзы любви», все громче и страстнее, пока детей не перебудит. Тогда я одеваюсь и иду домой. В общем, пока супруг с совещания не вернулся, я этих гнойных катушков ей в диван бог знает сколько успел насовать… Потом взял да уехал в Москву — поступать в институт. После армии меня ведь везде с распростертыми объятиями ждали. Существенно укрепил здоровье и потенцию, а потом и женился. Моя же первая любовь переехала с супругом куда-то на Дальний восток, адреса не оставила… Кто знает, наверное, мои катушки в ихнем диване до сих пор натыканы…

— А ты пойди, погляди! — подстрекала меня Агния-свекровь. — Этот диван казенный, школьный, после них новым хозяевам достался. Когда любишь, каждый чирик поцелуешь. «Грёзы любви-и-и!..» — Ернически затянула она.

— Нет и нет, — твердо сказала я, — меня это абсолютно не интересует!

Но все-таки пошла. Дело в том, что меня интересовал не столько диван, набитый дурацкими катушками, сколько сам дом, его атмосфера и аура. Мне хотелось понять, проникнуть в тайну его первой любви, к несчастью, так и не разгаданную мной. Если бы в свое время я разгадала ее, может быть, всё пошло бы иначе. Может быть, и сейчас еще не поздно?.. Я остановилась перед домом с гераньками на окнах и петушком на крыше.

Нет, я заклялась делать ту же ошибку: путать реальность с литературой, а жизнь с поэзией. Поэтому прежде всего одернула себя, напомнила, что это не мог быть тот самый дом. Что гораздо важнее, меня осенила догадка: этот домишко был потрясающе похож на ту хибарку, которую в пику тестю, моему отцу, муж купил в степной деревеньке, перестроил, чтобы основать там собственное «родовое гнездо» — нашим детям, внукам и правнукам. Вот, значит, что бессознательно им двигало!..

Слезы навернулись мне на глаза, а сердце больно защемило. Еще бы: ведь усевшись на крылечке этого дома, я мечтала дождаться возвращения моего любимого мужчины и супруга. Чтобы светило солнышко, в доме все полы были выскоблены, вымыты, а на столе, застеленном новой клеенкой, приготовлены порезанная крупными кусками селедочка пожирнее, с молоками, дольки луковицы, дымилась картошечка, а также стояла бутылка (нет, не мексиканской текилы!) простой русской водки…

Но осенний утренний туман был густым и едким. Небо нависало всё ниже. Скорее всего, теплое солнышко было лишь красивой, несуществующей сказкой, как красивые, но несуществующие боги в древнегреческой мифологии. Да и сам наш милый домик безнадежно канул в холодно-ртутной мути.

Агния догнала меня только на перекрестье двух проселочных дорог. На этот раз в ней было что-то от учительницы, первой любви мужа. Я сделала жест ладонью, как протирают глаза. Позади быльем поросшее прошлое. Впереди окутанное неясной дымкой будущее. Как советовал Стива, я максимально сосредоточилась и постаралась вернуться к своему первоначальному естеству. Иначе познание Истины было невозможно. Теперь, остановившись на перекрестке (несомненная символичность происходящего), я реально ощутила ответственность за свои дальнейшие решения. Две женщины взялись за руки. Опасный союз. Наши судьбы никак не пересекались. Ее внешнее сходство с первой любовью моего мужа было, конечно же, мнимым. Ее интересовал исключительно Стива. Впрочем, если бы она и оказалась первой любовью мужа, то я заранее отказывалась за него бороться, признавая за ней исключительное право владеть и распоряжаться тем, кто так любил ее, тем, кого именно она сделала мужчиной. Любовь — это святое. Если мне не суждено быть счастливой, пусть хотя бы эти двое будут счастливы.

— Послушай, — поинтересовалась Агния, — в самом деле, куда подевался Стёпушка? Ведь я его давно ищу!

От ее мрачного тона у меня прошел по коже мороз. Я вспомнила про погреб-зендан и железную цепь. Видно, не зря он так упрашивал, чтобы мы поженились. От такой всего можно ожидать.

К счастью, на этот раз Стива не вышел нам навстречу из туманной рощи. Я была готова поспорить, что он, наоборот, решил скрываться.

— Я его люблю, я за него беспокоюсь, — решительным тоном продолжала Агния. — Только мне известно, какой Стёпушка беспомощный, какие опасные мечты его терзают. Ты только подумай, — зашептала она, склонившись ко мне, словно к своей лучшей подруге, — он встретил какую-то новую женщину. Ему кажется, что эта особа — то, что ему нужно. Якобы опять танцевал с ней на этом сумасшедшем бал-маскараде, и она даже дала ему ниточку, дала надежду на новую встречу. И уж строит планы, подходы…

— Кто же она?

— О, конечно, выпорхнула оттуда — из-за кремлевских стен, спустилась к нему прямо с небес! Ни больше, ни меньше, как императорских или королевских кровей. Президенты, олигархи, банкиры, генералиссимусы — лучшие ее друзья. Неудивительно, что он совершенно потерял голову. Уже видит ее своей новой, всесильной покровительницей. Глупый мальчишка, не замечает, что и теперь ведет себя, как примитивный альфонсишка. Просто умом тронулся. Выпрашивает у меня денег на клубы, надеется еще раз с ней пересечься. Я его хозяйка, любовница, подруга, а он ведет себя так, словно я его усыновила, словно я его мамочка. А ведь я вовсе не его мамочка. По крайней мере, не в этом смысле… — Агния усмехнулась — Ты меня понимаешь?

— Кажется, да, — кивнула я.

— А ты знаешь, кто его мамочка? — вдруг спросила она, страшно прищурив глаза.

— Кто? — испуганно пробормотала я.

— Да ты ведь с ней была знакома! — как безумная расхохоталась Агния. — Ты ее, мою любимую подругу, лесбиянку, нимфоманку, извращенку, скотоложницу, кровосмесительницу, еще в больнице с «самоваром» навещала!

— Ты хочешь сказать, что покойная Мася — его мать?! — в страхе прошептала я.

— Ну, сам-то он ее и за мать не считал. Больше того, смертельно ненавидел. У них были ужасные отношения. Он ей при всех в лицо бросал: «Ты мне не мать, а б…. Ты с младенчества меня испортила. Тебя убить мало!..» Она от него шарахалась. Больше своей болезни боялась, как бы родной сынок не пробрался к ней в больницу и не перерезал горло … Ах, бедная моя Мася действительно была великая грешница! Впрочем, как все мы. Об этом он тебе, постороннему человеку, конечно никогда не расскажет, не признается. А я ему — самая близкая женщина…

Как ни странно, но, узнав тайну Стивы, я ощутила к нему лишь безграничную жалость. Я представила, как он, несчастный, неприкаянный, дергаясь во сне, как обреченный на смерть ягненок, спит там, где я его оставила — в холодном тумане на груде валежника, затаившись среди пышных зарослей отцветающего Иван-чая.

— В общем, он без меня — беспомощный дурачок, юродивый, воображающий себя великим ученым, гением. Даже мои бандиты считают его ничтожным шизиком. Еще бы, при такой мамочке. Удивляются, что я вообще с ним нянчусь. Одно мое слово, и они его живого на куски порвут.

— А может быть, вопреки всем несчастьям и трудностям, из него действительно выйдет большой ученый? — в отчаянии воскликнула я. — Ему лишь нужна поддержка, чтобы проявить себя. Как всей нашей науке. И не только науке. Искусству. Литературе… Если бы ты знала, как без такой поддержки мучился и страдал мой муж!

— Ты ведь знаешь, где он, — горячо зашептала она мне на ухо. — Ты мне скажешь? Скажешь?

Это было произнесено в такой странный, двусмысленный момент, что я испугалась еще больше. Оттого, что она застала меня врасплох. Оттого, что я растерялась и не понимала, о ком она у меня допытывается — не то о Стиве, не то о моем муже… А точнее, я почти не сомневалась, кто ей нужен. Краем глаза косясь на нее, я видела, что она определенно напоминает нынешнюю подругу и любовницу мужа. Она подавляла меня своим черным взглядом. Где-то в глубине сознания мелькнула спасительная мысль: ничего страшного не случится, если я расскажу ей, где искать Стиву. Кто знает, может быть, окажется, что они действительно созданы друг для друга. Агния любит его, помогает деньгами, желает добра. Она поможет ему сделаться нормальным мужчиной. По сравнению со мной, у нее куда больше возможностей обеспечить ему прекрасные условия для работы и творчества. Может быть, они создадут семью. Может быть, он сам не понимает своего счастья.

В крайнем случае, она просто в нем разочаруется, и они расстанутся друзьями…

— Если ты пойдешь по этой тропинке, — немеющими губами выговорила я, — то найдешь его в ближайшей роще среди отцветающих, но все еще чудесных цветов Иван-чая…

Мы расстались. Я развернулась и, не оглядываясь, отправилась назад.

У меня в голове вертелись обрывки мыслей — о том, что всё, что я делала, я делала из самых добрых побуждений. Если я лучше него знаю, что ему нужно, я просто была обязана решить за него.

Вспомнились мудрые рассуждения господина N., который полагал, что поступать «по-христиански» — не значит отстраняться от всякого решительно поступка, а наоборот — значит уметь брать на себя ответственность. Вплоть до парадоксальной крайности: ради спасения чужой души, поступиться своей собственной.

Но, с другой стороны, не на этом ли держится философия всякого мерзкого лицемерия и предательства, вплоть до убийства? Не так ли рассуждал Иуда?..

Я всматривалась в туман. Не зря говорят: надежда умирает последней. Почти на ощупь я отыскала свое крылечко и уселась на ступеньки, прислонившись плечом к перилам. Я видела лишь очертания крыльца. По причине тумана казалось, что, кроме крыльца, вообще ничего нет. Я решила не двигаться с места, пока что-нибудь не произойдет.

Усталость, бессонная ночь, взяли свое. Едва я закрыла глаза, как тут же провалилась в сон. Мое сердце радостно заколотилось. По крайней мере хотя бы во сне я ощутила, как меня пронизывают горячие солнечные лучи. Я оглянулась вокруг и с удовольствием обнаружила, что нахожусь в деревне. В той самой, которую так любил муж, где так славно потягивало навозцем и парным молочком… К сожалению, на этом приятная часть сна закончилась, и началась неприятная. Я узнала, что муж и в самом деле, недавно приехал сюда, чтобы побыть в одиночестве, собраться с мыслями, поработать над книгой. Два дня он нюхал родные запахи, угощал соседей-мужиков водкой, надрался сам, завел с местными бесконечно-глубокомысленный разговор о коммунизме и христианской идее, а на третий день у него вышла драка с пьяными философами и деревенские пырнули его ножиком в живот. Абсолютная патриархальность: ни обычного телефона, ни мобильного. Кое-как отвезли на телеге в ближайший городишко в местную больничку, но был поздний вечер, больничка оказалась на замке, а местный доктор тоже валялся неизвестно где пьяный. Временно раненого поместили в полуподвальную пристройку-мертвецкую и, за неимением коек, уложили на один из двух столов. На соседнем столе лежало нагое тело какой-то старушки, которую местный санитар добросовестно прихорашивал для завтрашних похорон. Сначала санитар и раненый вели осмысленный разговор на ту же важную философскую тему, но к утру раненому, который периодически пытался поправить поврежденные внутренности, сделалось гораздо хуже, он стал кричать, потом впал в забытье и через два часа скончался…

Тогда я проснулась. Меня по-прежнему окружала сизая муть.

Я стала кружить по смирной, чахлой местности. Как голодную волчицу, меня тянуло к невидимому в тумане жилью, где можно было хоть чем-нибудь поживиться, и в то же время враждебные запахи заставляли настороженно принюхиваться, шерсть становилась дыбом, обнажались желтые клыки.

До чуткого волчьего уха доносились обрывки разговоров людей — то ли живых голосов, то ли звучащие из радиоприемников или телевизоров. Бессмысленные звуки заполняли пустое пространство. Волчица воспринимала их в виде совершенной невнятицы, только на эмоциональном уровне.

Вполне возможно, это были обрывки слухов. Например, о том, что в местных рощах всё чаще обнаруживают неопознанные трупы, кое-как закиданные валежником. В пышных зарослях Иван-чая. Может, месть. Может, ревность. Может, передел собственности. Собственно, и опознавать, как правило, бывает нечего. Кости, клочки ткани, изъеденные кислотой. Ничего индивидуального. Проведение генетических экспертиз всё еще чересчур дорогое удовольствие.

Можно сказать, я в очередной раз проснулась и попыталась восстановить связи. Какое пробуждение считать истинным, а какое ложным? Пожалуй, это уже не имело значения.

Нет-нет, я ни на минуту не забывала, что все мы находимся под воздействием необычайно сильного реального наркотика. Реальность как наркотик. Этот тезис был похож на кончик Истины, который торчит, словно кончик платка из сумочки.

Солнце по-прежнему не всходило…

Так бывает: прекрасно знаешь, что твое подозрение насквозь ложное и даже глупое, а все равно продолжаешь задыхаться в нем, как в единственной реальности. В данном случае, я серьезно подозревала, что сизая муть окончательно поглотила мир. Ночь прошла, а утро не наступит никогда.

Я сидела на крылечке, привалившись плечом к перилам.

Но что я должна была почувствовать, когда из мути показался мой давешний безлицый и жуткий избранник — Никто. Я обмерла от страха, а он поднялся по ступенькам и, не останавливаясь, медленно прошествовал мимо меня, устремив невидящий взгляд в никуда.

Я ждала, пока он не исчез в дверном проеме, а потом, словно загипнотизированная, продолжая обмирать от ужаса, я поднялась вслед за ним по ступенькам. По логике я должна была оказаться в избе, в комнате. Но никакой комнаты внутри не оказалось. Точнее, в этот момент я уже не могла определить, где я нахожусь — внутри или снаружи. Что же касается, моего безлицего Никто, то теперь он смотрел на меня отовсюду, а мне, чтобы увидеть его, нужно было заглянуть в собственную душу.

Я присела на корточки. Такое кровотечение зловещий симптом. Как больно! Я обнюхала место. А затем побежала. Пробегу немного, посижу — оглянусь вокруг. Пробегу, присяду — снова оглянусь. Повсюду пусто. Как-то тускло, серо. Пустое поле, вроде степи. Вечное пространство-поле. Бесконечно пустое и плоское. Мне бежать по нему вечно.

Оглавление

От автора

Предисловие издательницы

Записки Александры Степановой

  1

  2 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?