«Коммуна, или Студенческий роман»

Татьяна Соломатина Коммуна, студенческий роман

Неумолимо стелется прибой,

Врезаясь клином в мол на страже брега.

Над лунною дорожкою немой

Кольцо небес в сиянье оберега.

Ветров так долго жданная прохлада…

Среди огней вдали ночного града

Подарен нам случайный фейерверк.

И хмель, вливаясь в кровь души, навек

В ней остаётся чудом голограммы.

Одесса, Монастырский пляж, ночь, июнь какого-то из девяностых годов двадцатого века

Светлой памяти Александра Цыгана́ша

Пролог

Бог особо не напрягался, создавая нас.

Нас, родившихся в середине восемнадцатого века наследных принцев и потомственных нищих или на излёте двадцатого столетия – «дворников и сторожей» с замашками аристократов и обувью каторжан.

И у Капетингов, и у Рюриковичей, и у рабочих-крестьян-прослойки ранение крупных магистральных сосудов приводит к одному и тому же статистически достоверному результату. Бледная спирохета абсолютно одинаково воздействует на спинномозговые жидкости святейших монархов и обозных девок, вождей мирового пролетариата и люмпенов. Шарф, туго и резко затянутый на тонкой шейке изящной танцовщицы, механизмом воздействия ничем не отличается от «пенькового галстука», сдавливающего мощную выю пирата времён маркетингового освоения Великих географических открытий, – даже хруст шейных позвонков неотличим «на слух».

Мы одинаково мёрзнем, когда нам холодно, и потеем, когда жара. Мы расчёсываем комариные укусы, обгораем на солнце, испытываем жажду и не можем слишком долго обходиться без сна. Вряд ли среди нас найдётся хоть один индивидуум, получающий удовольствие от чесотки. Или испытывающий дискомфорт, нежась после джакузи с солью Мёртвого моря на свежем льняном белье. Мы можем предпочитать бисквит горчице, свинину морковке, шурпу фруктовому салату, аромат хорошего коньяка навозному духу, но у нас одинаково устроены вкусовые и осязательные рецепторы, да и ольфакторные тракты созданы по единожды утверждённому техническому заданию. Мы созданы по образу и подобию нас самих, так же как они – по образу и подобию соответствующей теоремы. Мы подобны богам, потому что те не смогли придумать ничего лучшего.

Нам кажется, что мы так по-разному любим, но видимость разнообразия побед и поражений на фронтах подобного рода отношений призрачна, а описания тактик и стратегий, наработанных за последний миллион лет, вполне уместятся в брошюрку карманного формата.

Встречаясь, мы пожимаем друг другу руки, целуемся, обнимаемся. Или отводим взгляд и спешим сделать вид, что очень заняты беседой и исследованием траектории движения пузырьков в бокале шампанского. У всех у нас бывают взлёты и падения, приступы мизантропии и припадки влечения друг к другу. «Дизайн» наших архетипов чуть разнообразнее «архитектуры» наших тел. Но отверстие в полу дощатого нужника деревни Северное Кретинищево и пафосный итальянский унитаз особняка на юге Франции несут одну и ту же конструктивно-функциональную нагрузку. Проверено.

Кем бы он ни был, этот Ответственный Квартиросъёмщик, ставя на полку очередной том домовой книги Планеты, он старался делать нас очень похожими. Вероятно, потому, что ему были нужны не просто жильцы, а дружная семья под озоновой крышей. И ещё – для того чтобы нам было не очень сложно уживаться друг с другом. Вызвано это было наверняка самыми лучшими побуждениями, исполнено в чётком соответствии с графиком финансирования, и форс-мажоры казались априори невозможными. Полагая, что мы будем петь хором в ванной, одинаково сильно любить друг друга, а также собак всех пород, давать кров бездомным котам всех мастей, не обижать никакую птаху малую и никогда не нарушать условия технической эксплуатации самих себя и, тем более, себе подобных, Он пошёл на этот смелый эксперимент, сказав: «Да будет Свет!»

И стало многолюдно.

А также – газ, вода, телефон и…

Подъезды

«Мы – поколение подъездов.

Не тех, которые парадные или к имениям. Дворянские имения или купеческие особняки – это из книг и, вообще, уже давно через холщовые экскурсионные тапочки. Вот подъезды!.. Парадные… «Ты в какой парадной живёшь?» – «В самой зассанной!» Смысл слова «парадная» зассан уже давно. Так что подъезды – это уже давно не дороги, а в парадных не так уж парадно. Подъезды – это совсем другое. В подъездах мы, маленькие глупыши, постигали азы начальной анатомии, показывая друг другу «письки». Позже обучались несложной игре в три аккорда на струнном инструменте с женской фигурой и незамысловатому вокалу. Первым неумелым поцелуям и неловким, суетливым объятиям. Там же – первая сигарета как протест против неизвестно чего и первые же пустяковые беспричинные слёзы, уже чем-то похожие на взрослые «библейские» страдания. Там, в подъездах, мы по запаху определяли, что сегодня на ужин у соседей, кто последний выводил на прогулку собаку, сколько котят родила кошка Ларисы Абрамовны и будет ли сегодня скандал у четы Юшиных.

Мы – дети подъездов. Нам известны все вертикали и горизонтали бытия.

По вертикали – маразматичка Матильда Павловна забивала канализацию мелко нарезанными арбузными корками. По горизонтали – звучала прекрасная музыка, извлекаемая Валентином Иосифовичем из рояля «Беккер», невесть откуда взявшегося в его нищенской обстановке. Мы знали, где выменять на бутылку портвейна «Проклятых королей» Мориса Дрюона: у Васьки из третьего подъезда. В прошлой жизни он был Василием Николаевичем, преподававшим филологию в университете. Приняв стакан принесённых нами «чернил», купленных на сэкономленные карманные, он читал наизусть прекрасные слова хорошо поставленным голосом профессиональных конферансье и лекторов.

«Москва – Петушки».

Москва будоражила воображение. Петушки представлялись красными леденцами на палочке – цыгане продавали такие по пять копеек у одесского зоопарка по выходным. Мама не разрешала их покупать ни в коем случае, потому что они сделаны в неведомых «антисанитарных условиях». И оттого этот фигурный конгломерат жжёного сахара, невесть чем кроваво-прозрачно окрашенный и плотно насаженный на занозистую крепкую деревянную спицу, становился ещё более желанным. Так же будоражащим чувственность, как непонятные «антисанитарные» слова, произносимые Васькой:

– А Семёныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист, история мира привлекала его единственно лишь альковной своей стороною[1].

…когда он торжественно передавал нам синюю толстую книгу с генеалогическим древом французских королей на развороте. Неизвестный Веничка казался придурком. А смысл понятия «любовь» был далёк от нас, двенадцатилетних, как абсент от «Слезы Комсомолки», интеллигентный доцент-филолог Василий Николаевич от опустившегося алкаша Васьки, а задрипанный полоумный старик Валентин Иосифович от прежде всесоюзно известного пианиста В. И. Светковича.

Нам не хотелось искусства. Мы жаждали безыскусности простых вещей: любви, ненависти, заговоров, драк и победы очевидно-мудрого, умеющего выждать нужный момент добра над хитросплетениями глуповатого несдержанного зла. Капетинги, Бурбоны и Валуа с «антисанитарными» мизансценами от французского беллетриста привлекали нас куда больше «Клима Самгина». Хотя язык «буревестника» казался неоспоримо и однобоко величественнее и могущественнее запутавшегося в стилистических изысках неоднозначного Набокова, какие уж там галлы! Тогда. Не сейчас. Хотя а что изменилось сейчас? Возможно, пройдёт немало времени, и когда мы будем совсем старыми – лет, скажем, сорока, – мы и на «Защиту Лужина» посмотрим совсем иначе. Да и на самого Набокова. Кто запутан в несчастьях, а кто счастья так и не смог достичь – станет наверняка понятно много позже. Хотелось бы верить, что станет понятно. И не ради риторического выпендрёжа друг перед другом, не для того, чтобы уделать оппонента софистикой, доведённой до совершенства, а на самом деле – просто понятно. Другое дело Дрюон – тот же Дюма, но с откровенными сценами почти группового казалось что секса, совмещённого с разработкой планов захвата власти в стране, так же далёкой от нас во времени и пространстве, такой же недостижимой, как Атлантида.

Сколько твоих знакомых бывали во Франции? Тётя Вера. Что тётя Вера знает о Капетингах? Ничего. Но она видела Эйфелеву башню, которую не видел ни один из династии, зачатой Гуго Капетом. По крайней мере, царствовавшей. Потому что вполне возможно, что где-то прямо сейчас по улочкам Парижа бродит какой-нибудь странный юноша и носит в своей ДНК обломки того самого Гуго. Или даже не там. А вот здесь, за углом звонит из телефона-автомата девушке из рода потомственных Дрищенок. И вообще, они друг другу кузены – через клан Иванопуло…

А тётя Вера была в «Мулен Руж»! Но говорила об этом только шёпотом и только сильно приняв на грудь. Более всего её потрясло в этом, как она выражалась, «вертепе» то, что мужчины, сидящие за столиками, кажется, вовсе не реагировали на демонстрацию обнажённой женской плоти и были более увлечены друг другом, нежели почти голыми девушками, лихо выплясывающими на сцене. Забавно. Она так смачно об этом рассказывала, что дядя Валера заявлял, что у него «встаёт», а тётя Надя грустно шутила, что лучше бы у него вставало не на рассказы, а на действительность. В Танькином доме никто и никогда не выгонял детей из-за стола. В отличие от собственного, где было табуировано всё. Разве что кроме мультфильмов.

И в этом же «отчем доме» – всего лишь квартире, конечно же, – дурацкий псевдоэротический фарс «Баня», упавший на голову с родительского шкафа, когда мы прыгали в запрещённые для квартирного пользования уличные «резиночки». Пошлость, кишащая густо-телесным, вызвала не только гомерический хохот девчонок, но и вполне видимые изменения в штанах мальчишек-подростков. Смешно. Смешно и гадко. И жалко. Жалко всех – и родителей, и детей. Жалко даже жалкие штаны. Потому что в человеке всё должно быть красиво. Не этому ли учил Чехов, вдалбливаемый нам в голову учителями русской литературы? И одежда! Да-да, и одежда!

Мы все и были смешными, гадкими, жалкими детьми. Маленькими дурачками. Но мы выросли…»

Полина споткнулась.

«…выросли во взрослых дур и дураков!» – сердито додумала она, внимательно рассматривая носок сапога. «Слава богу, не поцарапала! Это же сапоги твоей воплощённой мечты! Исключительно для особо торжественных случаев. Потому что очень трудно достать красивую одежду, чтобы всё в тебе было красиво. А не только лицо и мысли. А ты тут, кстати, думаешь всякую некрасивую никчёмную ересь и совершенно не смотришь под ноги!»

Так, или примерно так, размышляла Полина Романова, одна из главных героинь нашего студенческо-коммунального сумбура. Такого, знаете ли, где главные герои молоды, где кто-то проживает постоянно, а кто-то на время поселился. К кому-то гости зашли и мимо постоянных жильцов пробежали к временным (выпив по дороге со случайными) – и растворились навсегда. Сумбура, выписанного не по правилам, в полном несоответствии с графиком дежурств по коммунальной писательской кухне. Такого, в котором иные сюжетные линии вылизаны и блестят, как плита идеальной хозяйки, а прочие чем-то похожи на захламлённый балкон несчастной одинокой старухи. Сумбура, напоминающего жизнь. Но жизнь – не план-график, а божественный промысел, и никому, кроме Ответственного Квартиросъёмщика, не дано знать, почему и зачем, чёрт возьми, в коридоре на стене висит этот пыльный медный таз! Возможно, для того, чтобы кто-то когда-то сварил в нём, наконец-то, айвовое или вишнёвое варенье. Или для того, чтобы этот таз упал на голову злоумышленнику. А может, просто висит себе и висит – элементом «винтажного» декора, и думать о нём все забыли, но пыльный медный таз не перестал от этого быть тем, чем он был, есть и будет, – медным тазом.

Нашей главной героине едва минуло восемнадцать лет, но временами она казалась себе очень взрослой. Даже чаще всего. Интересно, есть хоть кто-то, не казавшийся себе в этом возрасте очень взрослым и очень умным? Кто же теперь правду скажет!

Вряд ли Полина имела хоть малейшее отношение к последней русской императорской династии. Романовых на планете чуть меньше, чем Ивановых-Петровых, но всё-таки куда больше, например, Рюриковичей. Если вы пороетесь в своих родственниках-друзьях-приятелях и знакомых ваших знакомых, среди них наверняка обнаружится какой-нибудь Вася Романов. Но вряд ли будет Коля Капет или Ваня Рюрик. Так что в имени Полина Романова нет ничегошеньки необычного. Во всяком случае, для русского слуха. Листая в детстве телефонный справочник в серой дерматиновой обложке, лежащий рядом с телефоном в доме родителей, Поля обнаружила, что Романовых там целых полторы страницы. И ещё несколько – Романевичей, Романковичей, Романовичей, Романовских и даже один Романсихер.

Полина тогда, листая справочник, и понятия не имела, какова фамилия русского царя. И даже не предполагала, что у царя может быть фамилия. Потому что период интереса к телефонному справочнику совпал – по возрасту – со сказками о царе Горохе. И девочка решила, что царям фамилии не положены – только прозвища. И хотя жила она в Одессе – городе, входившем в состав УССР[2], – не знала, что «призвыщэ» – это украинскою мовою и есть «фамилия». Так что, как и почему она была Романова – неизвестно. И уже, вероятно, никогда не будет. Потому что Полине Романовой это было неинтересно даже тогда, когда ей стало известно, что и у царей есть фамилии – см. того же Дрюона. Колода, безусловно, тасуется причудливо. Куда причудливее, чем даже самая буйная фантазия может себе вообразить, и ни фамилии, ни попытки раскопок родословной тут совершенно ни при чём. Потому и мы, вслед за Полиной, не будем тратить времени зря.

В начале нашего повествования на дворе стоял исток конца века двадцатого. Если Полине сейчас восемнадцать, то это, надо полагать, плюс-минус тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год от Рождества Христова. Или, как принято было говорить в описываемый период, «нашей эры». Ах, как правы были эти атеисты – наша эра – эра Христа. До его рождения была не наша эра. Так тогда и писали в книгах по истории и мифологии: «Такой-то год до нашей эры». Потом снова переверстали на «до Р. Х.». Но к нашей истории летоисчисление, равно как и его особенности, не имеет никакого отношения (почти), потому что с тех пор, как атланты вымерли, люди совершенно не менялись, как бы им ни хотелось верить в обратное.

Или не вымерли? Вам не кажется иногда, например во время грозы, что

Прозрачные ходят гиганты По улицам наших снов. И ищут следы атлантов Средь множества просто следов. Они наступают босыми Ногами на зыбкий покров Земли, простирая длани Над сумерками городов. Их дети играют с нами, Не зная про наши сны. И молнией падает пламя На стёртые ливнями дни.

Полине очень сильно нравилась гроза. Во всяком случае, в детстве. Особенно на пляже. Гроза на пляже – это прекрасно. Все бегут, накрывшись подстилками, а ты остаёшься и подставляешь лицо хлёстким струям и после долго смотришь на песок, весь в следах… Не детей ли атлантов? И, насмотревшись, наступаешь. Босой ступнёй на зыбкий покров чуть подсушенной солнцем шагрени. Чуть нежнее хрупкости безе. Это изысканнее шероховатости масляных мазков. Это…

Впрочем, не важно. Во-первых, неизвестно, задерживались ли вы во время грозы на пляже или бежали вместе со всеми, накрывшись своей подстилкой, куда-нибудь, где можно укрыться от воды. Хотя непонятно, какой смысл укрываться от воды, будучи уже насквозь мокрым. Во-вторых, не все выросли у моря, что тоже немаловажно. А детские впечатления – не суть впечатления взрослых, увы.

Полина была юна. А любой юности, из какого бы детства она ни произошла, во все века, в любых городах и весях свойственно иметь богатый жизненный опыт, а также мыслить масштабами поколений. И переживать из-за новых сапог для особо торжественных случаев. Особенно из-за сапог, если ты таки живёшь в Одессе, где кое-что было и в восьмидесятых годах двадцатого столетия. Если были деньги. У Полины денег в достаточном для того, чтобы всё было красиво, количестве не водилось. И, соответственно, не водилось в таких же – достаточных – количествах приличных сапог для особо торжественных случаев.

А случай, надо отметить, простите, особо, был самый что ни на есть торжественный. Тётка Полиного отца – Валентина Александровна – вышла на пенсию и уехала жить в небольшой поволжский городок под Казанью, где она родилась и выросла. Свою комнату в коммунальной квартире родственница оставила Полине. Этот шаг был вызван не столько благородством и щедростью, сколько застарелой враждой с матерью своей внучатой племянницы. Матушка Полины Романовой была категорически против самостоятельного проживания отроковицы, и, соответственно, как же «тётка Валька» могла себе отказать в этом маленьком удовольствии – прописать на свою жилплощадь дочь сына сестры. Тем более своих детей и, следовательно, внуков у неё так и не случилось, и, не впиши она туда Полю, комната наверняка досталась бы одному из соседей и, как всегда, – «не тому». Или не той. Досталась бы эта комната – к гадалке не ходи – самой ненавистной соседке. То было давнее и многогранное противостояние, куда там Междуцарствию с его далёкими от нас перипетиями.

В настоящий момент всё былое, а также думы по этому поводу мало беспокоили юную «нигилистку», давно лелеявшую мечту о самостоятельном, независимом существовании под собственной крышей. Вдали от поучений, наставлений и вертикальной власти абсолютно горизонтального, тошного в своей плоскостной линейности отчего дома. Вернее – материнского. Вряд ли кто-то, знакомый с семьёй Романовых, назвал бы этот дом «отчим». Там царил полный матриархат, поддерживаемый с помощью упрёков, шантажа, криков, слёз, падений в обморок, выдуманных и настоящих болезней – всех этих верных слуг любой истеричной женщины, не получившей от жизни того, что ей, по её мнению, причиталось. Итак…

Для Поли пришла пора «сменить подъезд». Во всех смыслах. Для начала подходила и смена места жительства. Пусть и чужого на не своё, но зато грязно зависимого на чисто самостоятельное. Так, по крайней мере, ей казалось. А мы все очень часто выдаём кажущееся за существующее, желаемое за действительное и, что самое распространённое, банальное бегство – за свободу воли.

Самым торжественным образом девушка приближалась к старому дому, где на последнем – третьем – этаже и находился «Остров Свободы» площадью двадцать четыре квадратных метра отдельной комнаты с непомерно высокими «небесными сводами». Шесть метров тридцать сантиметров.

Родительский дом именовался «сталинкой суперфосфатного завода». Это мало что скажет современным детям, юношеству и даже некоторым уже законно взрослым. Но тогда каждому ребёнку было ясно, что «сталинка» – это многоэтажный жилой дом, построенный в пятидесятых годах двадцатого столетия по одному из самых удачных для тех времён архитектурному проекту – без проходных помещений, ведущих в кладовки, именуемые «комнатами», и без совмещённого санузла. А как раз с порядочными коридорами и отдельными самыми настоящими комнатами, непристойно просторными для советского человека. Прелесть же отделения унитаза от лохани для омовений заключается в том, что пока один из жильцов барахтается в пене дней, другой не должен применять титанические усилия по удерживанию переполняющих его продуктов жизнедеятельности. Разумеется, есть индивидуумы и даже целые нации, совершенно спокойно опорожняющие мочевой пузырь, а то и кишечник в любой обстановке, – возьмите хотя бы Индию. Но Полина Романова к таковым не относилась, а про Индию знала только то, что там был Махатма Ганди, есть Индира Ганди и ещё какие-то священные коровы. О том, что Дели и Бомбей завалены дерьмом, она узнала много позже. О необходимости мочеиспускания и акта, простите, дефекации в условиях, далёких от какого-либо комфорта, она узнала много раньше, чем о кучах на обочинах прямо в центре индийских городов. Потому что детство провела в относительно благополучном городе Одессе, в относительно благополучной семье и в относительно удачном архитектурном решении многоквартирного дома. Причем построенного – раз уж он «суперфосфатного завода» – специально для работников промышленного предприятия, производившего соответствующие удобрения.

Как и в любом ведомственном доме, часть квартир в нём была отведена на жэковско-партийные нужды. Отец Поли Романовой был капээссесовцем среднего звена – парторгом крупного предприятия. Производившего, что правда, не суперфосфатные удобрения, а прецизионные станки. Но кто поймёт полупридворные хитросплетения эпохи минувшей? Мы, простые обыватели, и в нынешних-то не очень сильны. Когда-то Полин папа был инженером, но об этом он помнил так же смутно, как и о том, что значит быть мужчиной. Ну, если не считать факта воспроизведения себе подобных – тут он более-менее преуспел. У Полины был старший брат. Покинувший родимую «сталинку» на десять лет раньше. Брат был взрослее и решительнее. И хотя девочки быстрее созревают физиологически, склонность верить в сказки остаётся с ними куда дольше, чем с парнями. Если не навсегда. Просто чем старше девочка, тем в более страшную и печальную сказку она верит.

Дом, где комната в одной из квартир прежде принадлежала Валентине Александровне, был совсем иного рода. Ныне он именовался «коммуной», потому что все квартиры этого дома были коммунальными. Пояснение для юношества: «коммунальные квартиры» – это такие квартиры, входя в которые вы ощутите устойчивый человечий запах. Совокупный запах человечьего множества. Монолитный, как бетон. Хотя известно, что бетон – это песок, щебень, цемент и вода, вид бетонной конструкции менее всего напомнит кому-нибудь о песчаных плёсах у реки. Вот так и с запахом коммунальной квартиры: будь каждый её обитатель в отдельности феей, пахнущей розами; лешим, пропахшим хвоей и белыми грибами; Красной Шапочкой, исходящей ароматом лесных трав и свежеиспечённых пирожков, – но собранные все вместе в условиях одного коридора, одной кухни и одного-единственного коммунального сортира – они суть цементированный монолит человечьего духа. Не то ли имела в виду Баба-яга, поводя своим крючковатым носом и заявляя что-то о духе русском? И даже не потому, что Иван-царевич или Иванушка-дурачок редко мылись, а лишь потому, что они до явления к избе передом были слишком социализированы со всех возможных сторон. Русские – вернее даже сказать, «славяне» – отчего-то исконно коммунальны, вспомните хотя бы их поведение в очередях. Да что вспоминать. Оно и по сей день так.

Отличительной же особенностью того устойчивого коммунального человечьего запаха-духа являлось то, что он был явно не ваш, хотя и вы проживали именно в этой квартире. Нет-нет, вы не ошиблись адресом, именно здесь вы прописаны, даже если во входную дверь, открытую вашим ключом, выходит, сильно пошатываясь, совершенно неизвестный вам гражданин в ваших ботинках. Это знакомец соседа Петьки, а вам в который раз уже говорят, что не следует выставлять свою обувь под дверь, вы не в «Лондонской»! Не надо орать: «Грабят!» Не грабят, а экспроприируют. У вас вон сколько обуви, а Петя последнюю пару пропил на днях. Равно как и его кореш. И не скандальте, пожалуйста! Петькины товарищи хотя бы не курят на кухне, в отличие от вас! Почему вы не можете курить в кухне собственной квартиры? Потому что это коммунальная квартира, а у внука Исидоры Степановны астма. Почему внук Исидоры Степановны ползает по вашей кухне без штанов и только что напрудил лужу под вашей кухонной мебелью? Ой, что вы называете мебелью? Эту рухлядь?! Да Исидора Степановна сама бы наложила под неё кучу, не будь она интеллигентной женщиной с восемью классами образования! Что там ваш институт? Чему вас там учат, в вашем институте? Да вам младенческая моча должна быть как божья роса! Ну и что, что пять лет? Так уже и не младенец, да? Вот будут свои, узнаете! Уже и описаться кровиночка не может, чтобы матерь её издохла в муках, алкоголичка паскудная! Вы эту безвинную мочу – должны собрать и выпить, может, тогда ума прибавится! Хотя вам уже ничего не поможет! Что? Пол вы мыли только вчера? А Исидора Степановна этот пол уже тридцать лет моет и вам здесь, в этой самой кухне, курить не позволит! Да! Когда Пётр Васильевич курит, так астмы у внука нет! Это у внука на вас астма, чтобы вам уже ни дна, ни ботинок! Да и не ваши это, поди, ботинки. На хороших людей наговариваете!

Не все поняли этот уже почти сюрреализм? Вот и хорошо. Значит, мы на верном пути к развитому капитализму. Не все уловили иронию последнего предложения? Вот и славно. Значит, вы давно не бывали в присутственных местах и вообще – иеромонах, и непонятно, как вам в руки попала эта насквозь светская книга.

Дом, куда Полина Романова направляла свои стопы в сапогах для особо торжественных случаев, был благородным старым зданием эпохи «бельгийской» дореволюционной застройки Одессы. Вероятно, тогда он был доходным домом какого-нибудь дворянина выше средней руки или купца с неплохим вкусом. Поля склонялась к первой версии. Ей так было приятнее. В юности нас мало интересует фактическая сторона любых вопросов. Мы больше склонны доверять своим ощущениям. Некоторые редкие счастливчики сохраняют эту особенность на всю жизнь. Именно эти глупцы, как правило, счастливы в браке, успешны в делах и реализуют себя куда как лучше тех, кто всю жизнь подсчитывает, прогнозирует, пересчитывает и осторожно делает «выверенные» ставки. Я вас умоляю! Что там можно выверить?! Но они верят в «систему». И это можно понять. Рулетка, например, рассохлась! Хотя и этот сюжет давно обработал Джек Лондон.

В жизни же тот, кто хоть раз не поставил последнее на кон, никогда не сорвёт банк. Кто ни разу не утрачивал рассудочное восприятие реальности, не станет мудрым. Кому не было страшно в темноте, не познает счастье света. Кто не голодал, не поест со вкусом. Тому, кто не страдал естественной порывистостью, никогда не наслаждаться изысками сдержанности. Тоже, наверное, в своём роде система. Кто знает?..

А вот архитектура старого дома изначально была изысканна в своей сдержанности.

Его три этажа были выше пятиэтажных «хрущёвок», стройными рядами заполонивших Черёмушки и всевозможные посёлки, носящие имена командиров Гражданской войны и учёных-виноделов[3]. В гармонии здания не было вычурных излишеств и несуразности, так свойственной рефлексирующему прагматизму более поздних «богатых» построек.

Поля любила этот дом. Частенько прогуливаясь мимо него в детстве, она бесцельно любовалась, даже не мечтая, что в один прекрасный день будет стоять у этого подъезда в сапогах для особо торжественных случаев (единственных приличных, если уж говорить начистоту). Валентина Александровна не особо любила визитёров, и в этой комнате, внезапном её законно-прописном владении, Полина Романова до сего дня была считаные разы. Кажется, впервые – когда ей было пять. Отец взял её с собой на чаепитие по поводу приехавшей на юг какой-то его родни. Родственников Полина особо не запомнила, как и чай. Но старый трёхстворчатый могучий шкаф, чёрную тарелку на стене и изумрудный бархатный альбом – с изначально плотными, но от времени хрупкими страницами – запомнила навсегда. Впитала в раскрытые поры детского сознания, да так они и инкапсулировались там яркими неизменными образами.

Ещё раз была лет в четырнадцать – первый осознанный побег иґз дому. Больше бежать было некуда, и она наивно рассчитывала, что если тётка Валька терпеть не может мать, то её, Полю, наверняка приютит, особенно учитывая тот факт, что именно мать её, Полину, и обидела. Не то очередным подозрением, не то просто плохим настроением. Известное дело: кто ближе – тот и подворачивается. Не так ли мы сами порой поступаем с собственными детьми?

Но четырнадцатилетний подросток просчитался, не учтя то обстоятельство, что взрослые отношения куда более полны оттенками, чем простой в своей порывистости мир детства. В тот раз Валентина Александровна щедро насыпала Поле в ладонь жёлтых облаток валерианы из стеклянного пузырька и за руку отвела назад в «суперфосфатное» родовое гнездо. Присовокупив по дороге, что мать надо любить, какой бы она ни была. Особенно если мать так хороша, как мама Полины Романовой. Потому что она умная, прилично зарабатывает и отлично готовит. Вот и пойми этих взрослых! Где у них ненависть и неприязнь, а где – объективная оценка и даже симпатия. И где та грань, что отделяет умного от хорошего, умеющего пристойно готовить от способного прилично зарабатывать, любящего от ненавидящего – и обратно? Каждому с этим разбираться самостоятельно. Люди не то чтобы концептуальнее архитектурных традиций, скорее – менее однозначны.

Зато любоваться самим домом можно было регулярно – По́лина учительница музыки жила в соседнем. Того же периода «бельгийского бума», но чуть более увитом всяческой лепниной, заставленном кариатидами и обвешанном тортообразными балкончиками с амурами и львиными головами.

Оценив сапоги на предмет степени ранения, Полина успокоилась. И закурила в палисаднике, поставив тяжёлую сумку на старую чугунную облезлую скамью. Хотелось зайти в подъезд не буднично. Торжественно. Хотелось запомнить. Поля Романова была до чёртиков склонна к излишнему символизму. Эдакий фетишизм образов. То ли сказалось влияние бабушки по материнской линии – Полины Фроловны, отличной от матери, как полярная ночь на макушке планеты отличается от солнечного дня в опоясывающих Землю тропиках. То ли Поля, как большинство юных барышень, была склонна к экзальтации, но она во всём стремилась найти что-то многозначительное. Если ничего значительного, тем более – «много», не находилось (а это случалось чаще всего, потому как жизнь большую часть времени весьма обыденная штука), – она создавала эту многозначительность самостоятельно. Простой поход за хлебом Поля могла превратить силами фантазии в яркое театрализованное действие на манер рок-оперы. Она отправлялась не за батоном в булочную, а за супругом-декабристом в Сибирь. По дороге добыв всеми правдами и даже – ах! – страшными чудовищными неправдами краюху хлеба, послабление условий содержания и прочее, и прочее, и прочее. Подростковые «прыщи» жертвенности щедро произрастают в любой девочке. Жаль, что у иных они так никогда и не проходят, отпылав положенный срок и излившись мёртвыми форменными элементами в небытие. Некоторые вполне себе великовозрастные дамы готовы спасать кого-нибудь хоть из чего-нибудь всю жизнь, пусть и ценой собственного унижения. Даже тех, кто в спасении и не нуждается. А просто возлежит на подушках собственных привычек, накрывшись тёплым пледом тлетворного характера, перед телевизором собственной судьбы. Такие не нуждаются в спасении, даже если они сами думают иначе. Их единственное спасение – слезть с дивана самостоятельно. Но они готовы принимать всё – заботу из рук женщины, хлеб, вино, потакание, но не признавать тот факт, что просто сидят в капкане ужимок собственного самомнения. В капкане на мышь.

Поля, решив быть взрослой, даже себе не признавалась в том, что не заходит в подъезд, потому что, видите ли, должно произойти что-то значительное.

«Чего уж тут может произойти значительного? Не смешите меня! Не захожу, потому что хочу ещё покурить!» – соврала она самой себе.

Если честно, то уже першило во рту и очень хотелось пить от бесконечного курительного марафона. Пока Поля гнала от себя назойливые детские мысли о восхождении на трон, возвращении из монастыря, тайном визите в секретное любовное гнёздышко, и так далее, и тому подобное, Провидение, распсиховавшись от нетерпения, нагнало значительности самостоятельно. Откуда-то сверху, с диким ором, прямо Полине на голову свалилось что-то живое и вцепилось в волосы. Рефлекторно схватившись руками за орущее меховое нечто, Поля с трудом отодрала от себя измученное, тощее, маленькое существо – паршивого котёнка с закисшими веками. Он истошно мяукал, но, быстро успокоившись в ласковых руках, приоткрыл на маленькую щёлочку прищуренные от ужаса глаза и сказал:

– Хм…

Да. Примерно так и сказал. Ни «мяу» и ни «уа». Он сказал: «Хм…»

– Ну, раз ты такой скептик, то пошли ко мне жить, – сказала Поля. Свалившийся на голову клубок согласно кивнул.

– Ты кот?

В глазах мохнатого «собеседника» отразилось недоумение, мол, знал бы – сказал.

– По-моему, ты – лев. Или тигр. Пусть будет тигр. Уссурийские тигры гораздо красивее облезлых плюшевозадых львов, признайся! – продолжила Полина.

Котёнок понимающе пошевелил ушами.

– Во-первых, ты откуда-то выпрыгнул. Значит, наверняка охотился на антилопу. Тигры охотятся на антилоп? Откуда в тайге антилопы? Но тигры же не только в тайге водятся, да? Они есть не только уссурийские, но и бенгальские, и ещё какие-то. И там, где они ещё какие-то, наверняка есть антилопы! Бенгальские антилопы!

Поля была безапелляционна. Она виртуозно умела подгонять желаемое под действительное, хотя ещё ни разу не слышала ни о солипсистах, ни о берклианской философии, ни о субъективизме вообще, хотя некий курс любви к мудрости был предусмотрен программой вуза, где она училась. Он так и назывался: «Марксистско-ленинская любовь к мудрости». Ну, то есть философия. Маркс, Энгельс и Ленин втроём любили мудрость. Что из этого вышло – всем известно гораздо лучше, чем, например, смешные романы Мориса Дрюона, где групповые забавы, сочленённые с разработкой интриг, были не так фатальны для живущих в век династии Капетингов, как последствия внедрённого в незрелые умы учения бородатой троицы для рабочих, крестьян, а также законно-исконных владельцев доходных домов эпохи «бельгийского бума».

– Во-вторых, ты чёрный в жёлтую полоску, а это совсем не кошачий, а именно тигриный окрас, – продолжила Поля логическое построение не поддающихся логике исходных данных. – В-третьих, ты меня поцарапал, у меня по щеке течёт кровь, и, наверняка, мне теперь грозит токсоплазмоз. Впрочем, это даже неплохо, потому что я не беременная и беременеть в обозримом будущем не собираюсь. То есть ты, по большому счёту, одарил меня иммунитетом, который позволит моему будущему – когда-нибудь – ребёнку внутриутробно плевать на токсоплазмоз с большой горы. У тигров бывает токсоплазмоз, как думаешь? Раз тигры – большие кошки, значит, и токсоплазмоз у них бывает. Большой такой токсоплазмоз. Ерунда какая-то… – Неопознанный летающий кот согласно мяукнул. – В общем, глаза мы тебе вылечим, если ты, конечно, согласен жить со мной.

Котёнок замурчал так внезапно и так громко, что Поля сочла это однозначно положительным ответом. Она усадила лохматое тощее существо в боковой карман сумки и решительно вошла в подъезд. Теперь это было вполне особенно: египетская царица в прекрасных сапогах для торжественных случаев величественно входила с ручным тигром в новый, выстроенный специально для неё дворец. Кто их там знает, этих таинственных египетских цариц? Были ли у них ручные тигры, строились ли специально для них дворцы и, уж тем более, были ли у них сандалии для торжественных случаев? Полина не знала. Но помним – юность больше интересуют представления, чем факты.

Подъезд не менее величественно и торжественно обдал вошедшую парочку запахом застарелой кошачьей (и не только) мочи, перегаром и накинул на них хитросплетения кружев множества человеческих жизней. Широкая мраморная лестница явно приходилась младшей сестрой лестнице Оперного театра. Нелюбимой сестрой-приживалкой, тем не менее не утратившей в вынужденной зависимости величия благородных кровей, прошитых в геноме. Грязный и сколотый мрамор всё равно остаётся мрамором. Даже складки пыльных залатанных перил и экзистенциальный монумент в виде пьяного дворника, сидевшего на нижних ступенях, не могли скрыть мастерство покроя и великолепие филигранного исполнения прекрасной, пусть и потасканной временем и событиями, лестницы.

– Опять эта падла Нелька котят с балкона выбрасывает?! – искупав Полины обонятельные рецепторы в немыслимом букете ароматов, прорычал похмельный дворник.

– Здравствуйте! – поприветствовала его Полина, присев в книксене. Она была счастлива, и никакая Нелька, никакой алкаш, вообще никто и ничто не могли испортить ей настроение. «Кошки падают на четыре лапы, как известно. Тем более – если на чью-то голову», – стремительно пронеслась куда-то мимо неуместная мысль.

– И вам не хворать! – удивлённо, но приветливо ответил дворник, с трудом сфокусировав на девушке взгляд. – Откуда такая фея в наших неприветливых местах? – Пьяница с метлой был не по одёжке и состоянию велеречив.

– Оттуда! – Поля помахала рукой в сторону широко распахнутых дверей. – Я – внучатая племянница Валентины Александровны Чекалиной из седьмой квартиры.

– А Валентина уехала, так что опоздала ты, племянница. Да и не сезон.

– Нет. Я как раз вовремя. Она уехала, а я – наоборот – приехала. Не загорать и купаться, а жить. На всё время.

– И откуда?

– Оттуда, – и Полина ещё раз ткнула ручкой в сторону обшарпанных массивных дверей. Карманный уссурийский тигр ехидно хмыкнул. – Из города. С улицы вошла.

– Острячка! – удовлетворённо резюмировал дворник и, опираясь на метлу и перила, встал и протянул девушке грязную ладонь. – Владимир. Властелин мира.

– Полина! – она крепко пожала руку дворнику. Рука была приятная. Тёплая и уютно шершавая. – Вообще-то, должна была быть Фёклой, представляете? Если по святцам. Но куда с таким именем, да в такой вот диалектический ряд? Так что вот так вот. Полина. Пол иня. Осталось ещё найти пол яня – и будет полная гармония.

– Для полной нужны целиковые Инны и Яны. Из половин ничего толкового не слепишь! – философским тоном заключил «властелин мира», помахав растрёпанным «жезлом».

– Ну, мне и половины пока хватает – в виде целой и невредимой меня. Я не жадная. С вами интересно беседовать, но мне пора. Была рада познакомиться, Владимир. Пойду я во палаты, пожалуй. Обустраиваться.

– Ну, ты там осторожнее. Вечный Жид тебе, конечно, жизни не даст, но ты, как я посмотрю, и сама зубастая. А если уж на тётку похожа… Валька красивая была. Но умная. И справедливая. Хотя, конечно, скандальная, страх господень! Я её в молодости не чётко помню, но она и к пенсии ничего так была. Потом рассмотрю, похожа ты на неё или нет.

– Похожа. У меня тоже длинный нос. Это наша семейная особенность.

– Где это он у тебя длинный? Нет, ну тут, в подъезде, сейчас не видно ни зги, но если ты на тётку похожа, то у неё нос длинным не был. Правильный у неё нос. Канонический!

«Тоже мне, нашёл аристократку из уездного городка! Дворник-эстет, надо же!» – хмыкнула про себя Полина. А вслух сказала:

– Да я на всех понемногу похожа. Даже на вас, к примеру. Вот у вас два глаза – и у меня два. Все люди братья и сёстры – даже властелин мира Владимир и половинка гармонии Полина. Мы же все от Адама и Евы! И значит, все находимся в сильно разведённой степени родства.

– Твоя правда! Хотя, с другой стороны, посмотришь на иных – и вовсе не хочется на них походить, – важно уточнил дворник. – Ну, бывай, острячка. Увидимся. Обращайся, если что – гвоздь забить, кран починить, ну, и водки выпить, конечно, если у тебя лишняя заведётся вдруг.

«Почему все и всегда считают, что я зубастая, ушлая и чёрт ещё знает что? Сами они… С ушами! На самом деле я нежная, ранимая и чувствительная. Правда, Тигр?» – Поля почесала котёнка за ухом. Для пережившего полёт он чувствовал себя совсем неплохо. Возможно, он тоже был хоть и чувствительный, но ушлый. Поневоле станешь ушлым и вынужденно зубастым, когда тебя какие-то Нельки с балкона выбрасывают. Неведомую Нельку Полино воображение рисовало нервным, злым подростком. Возможно, больным, обиженным или не в меру избалованным и испорченным. Другого более-менее разумного объяснения метанию нелетучих котят с балконов Полина не находила. А ещё, если верить дворнику Владимиру, в квартире номер семь обитает какой-то загадочный Вечный Жид, и никаких приемлемых версий, помимо ильфо-петровских, на эту тему у неё на данный момент не находилось.

Поля поднималась нарочито медленно. Задерживаясь на каждой площадке. Не для того, чтобы отдышаться, конечно же, – она была молода и здорова, как молодая и здоровая лошадь. Да и разве можно «отдышаться», вдыхая запахи подъезда одесского жилого дома конца восьмидесятых двадцатого века? По-настоящему отдышаться можно только в тайге или в открытом море, как искренне (и вполне справедливо, стоит заметить) полагала Полина Романова. Она останавливалась для того, чтобы тщательно изучить окружающее пространство. Исследовать трещины на стенах, абрис потёков на потолке, искалеченные ступени и раненые перила. Проникнуть, увидеть за всеми этими «культурными наслоениями» то, что прежде было подъездом красивого дома. Парадным подъездом. Великолепной лестницей. Потолком с лепниной. Как в алкаше Ваське Поля видела Василия Николаевича. Как в дворнике Владимире она увидела остроумного добряка, прежде (как выяснится немного позже) бывшего капитаном дальнего плавания. Как в маленьком, паршивом, выброшенном злым человеком с балкона котёнке – уссурийского тигра.

– Мы – поколение подъездов. Подъезжаем! – сказала юная Полина Романова своему новообретённому питомцу, подходя к двери искомой квартиры и решительно доставая из кармана пальто ключ.

Полина

Полина родилась…

Тут следовало бы, учитывая медицинское прошлое автора, коим в него постоянно тычут (ах, как повезло Чехову, Булгакову, Вересаеву и Аксёнову, что в их времена подобным наклеиванием ярлыков сотрудники издательств не страдали), указать дату, время, рост, вес, окружность головы и груди и что-нибудь ещё типа течения раннего неонатального периода. Но разве это важно хоть для кого-нибудь из читающих эти строки? Равно как не важно для читателей прошлое автора…

Поля родилась легко и безболезненно. Её мама почувствовала схваткообразные боли внизу живота и пошла в роддом. А папа пошёл с товарищами по ДНД[4] ловить хулиганов. Хулиганы не попадались. Да как они попадутся в рюмочной? В миске с пельменями, что ли?

Так что мама в восемь часов утра благополучно родила живую и здоровую девочку, через пару дней названную Полиной. Обычного веса, обычного роста и с обычными окружностями головы и груди. Поленька начала громко орать, что тоже для младенцев весьма обычно. Единственным незаурядным обстоятельством было то, что новорождённый женского пола Романова орать продолжила. Не плакать, хныкать, пищать, скулить или подвывать, а именно орать. И орала она, не прекращая, ровно год.

Говорят, есть карапузы, которые делают краткие перерывы на сон, еду и прочие интересности. Но мало ли что говорят. Это ведь статистически недостоверно. А судя по Поленьке, так и просто невероятно. Её не интересовало ничего, кроме тональностей и силы ора. Даже присосавшись к материнской груди, она умудрялась басисто вибрировать. Даже во время кратких дремотных состояний она громко и мятежно бурчала звучным хриплым контральто. Это пугало окружающих и напрочь извело Полину мать. А кто бы не извёлся?

Были пройдены по этапу лучшие детские невропатологи и более узкие специалисты. Подпольные бабки и не сильно-таки отделённые от государства попики. Однажды сосед, не выдержав бесконечной пытки звуком, посоветовал положить Поленьке на темечко водочный компресс. Мамы и папы дома не было, а десятилетний брат уже был готов и на большее. Спиртное, проникшее в младенческий организм непосредственно через не до конца закрывшийся родничок и моментально, разумеется, всосавшееся, оказало своё действие незамедлительно. Полина, наконец, крепко уснула. Брат уснул вслед за ней. Потому что устал. Удовлетворённый сосед, принёсший сакральное знание об успокоении разбушевавшихся деточек из глубин своего деревенского детства, выпив оставшуюся от компресса бутылку водки, тоже уснул. Причём прямо за столом дома… пардон, квартиры семейства Романовых.

После этого эпизода народной медицины Поля перестала орать. Совсем. Она замолчала. И молчала целый год. Ну, то есть вообще. Когда ровесники радостно агукали, мамкали, папкали и дайкали – Поленька безмолвствовала, презрительно сжав губы и глядя на соседских дворовых карапузов свысока, даже в том случае, если они были выше ростом. Это очень забавно – в столь юном возрасте высоко парить.

Были пройдены по этапу лучшие детские невропатологи и узкие другие специалисты. Подпольные бабки и не сильно-таки отделённые от государства попики…

К двум годам поликлиническая история болезни представляла собой пухлый том записей различной степени нечитабельности, результатов анализов, электроэнцефалограмм, рентгеновских снимков черепной коробки, заключений квалифицированных, высококвалифицированных и узкоспециализированных эскулапов.

На двухлетие Поленьки накрыли стол, ломящийся от фаршированной рыбы, оливье, винегретов, шпрот и прочих яств. Её нарядили подобающим моменту образом, позвали в гости друзей, приятелей и бабушку с дедушкой. Мама что-то там слово за слово с дедом. А тот уже слишком много выпил, чтобы оценивать сказанное объективно. Правда, к месту сказать, действия Полиной мамы никто никогда не оценивал объективно. Так считала она сама. К примеру, Полина мама говорила, что все кругом уродины, а она красавица. Объективно? Конечно. Потому что она была действительно красивой женщиной – и в подобном логическом построении не видела никаких противоречий. «Мир очень несправедливо устроен!» – ахала Полина мама. Не поспоришь. Жаль только, она слишком часто ахала. Когда не ахала – охала. А когда не охала – плакала. Вот и в тот вечер, повздорив с дедом, она заплакала. Шумно, демонстративно и показательно – любила давать публичные представления. Желательно, при полном зале.

Поленька подошла к маме, погладила её по голове и спросила:

– Мамочка, почему ты плачешь?

Все замерли, как в немой сцене «Ревизора», потому что ни разу не агукнувшая Поля чисто, внятно и чётко артикулируя, произнесла законченную фразу со смысловой нагрузкой. А ведь после стольких-то врачей могла бы и всю оставшуюся жизнь молчать.

Мама отмерла первой. Вытерла слёзы и поинтересовалась:

– Поленька, а почему ты до сих пор всё время молчала?

– Потому что не хотела ни с кем разговаривать, – спокойно ответила дочка.

Мама дала двухлетней Поленьке звонкую пощёчину. От всей души, что называется.

Поленька не заплакала, не обиделась. Она спокойно развернулась и ушла в кухню. Залезла на широкий мраморный подоконник и, устроившись поудобнее, крикнула старшему брату:

– Принеси мне, пожалуйста, кусок торта и ту книжку с буквами, что ты мне читаешь!

– С картинками, ты имела в виду? – ошарашенно переспросил брат.

– Нет. Она с буквами, – твёрдо настояла Поленька.

Мама долго плакала, приносила свои извинения, звонила родственникам и подругам, чтобы объяснить, что она «вымотана» и «нервы на пределе». Ходила по врачам, но уже без дочери. И в конце концов уехала в Крым. На пару месяцев. Подлечиться. Все были довольны. Особенно папа.

А Поленька поселилась на том самом мраморном подоконнике. И долгое время у них с мамой всё было хорошо и не было никаких проблем.

Справедливости ради отметим, что мама Полю никогда не била. А пощёчину дала ещё всего лишь раз. Как-то, придя со двора, Поля поинтересовалась:

– Мама, а что такое «блядь»?

И мама дала Поле звонкую пощёчину. От всей души, что называется.

Поля решила, что безопаснее будет узнать, что такое «блядь», самостоятельно. А заодно и всё остальное. От решения примера по математике до: «Почему самолёты такие большие – крыльями не машут, а летают?» Всё-таки инстинкт самосохранения у млекопитающих – самый сильный. Гораздо сильнее пищевого и полового. Потому как последние – лишь парафраз на первый. Едят, чтобы жить. А зачинают и рожают себе подобных, дабы продолжиться в пространстве-времени, сохранить свой генетический код в вечности. Типа того. Хотя всё проще, как водится. Пришёл – спросил – получил по харе – и больше туда не пойдёшь. И самосохранение здесь ни при чём. Скорее вопрос вкуса.

Кормили и одевали Полю хорошо – как всех, зато вовремя. По советским меркам её детство было весьма и весьма счастливым и обеспеченным. Бабушка и тётка Валентина Александровна привозили из Москвы продукты и тряпки. Дедушка из командировок в страны соцблока – продукты, обувь и чудесные игрушки. Поля ходила в бассейн, в музыкальную школу, шахматную секцию и была ангажирована по полной. Мама всё так же кричала и падала в обмороки. Но касалось это в основном папы и старшего брата. Поля приносила домой в дневнике одни железобетонные пятёрки и в конце каждого года – похвальный лист. Мама трепетно складывала все грамоты дочери – музыкальные, спортивные и школьные – в папочку. А папочку – в шкаф, на верхнюю полку. И хвасталась родне и подружкам при случае. Поле это льстило.

Мама никогда не ругала Полю за то, что та читала книги «не по возрасту» и «неподобающих авторов», как говорили её драгоценные подруги. Мама была женщиной прогрессивных взглядов, любила Ахматову, Цветаеву и Высоцкого и даже не отобрала у дочери «Декамерон» Боккаччо, который, признаться честно, не только неплотский донельзя, но ещё и занудный по самое «не могу». Правда, Мопассан и многие другие интересные авторы почему-то перекочевали после этого на антресоль. Впрочем, в доме у бабушки к книгам, как прежде, был свободный неограниченный доступ. И где их взрослая логика? Не говоря уже о том, что сегодняшние одногодки малолетней Поли нашли бы эти произведения куда наивнее «Колобка», безмерно скромнее «Playboy» и целомудреннее весталки. Если сперва потрудились бы отыскать значение последнего слова. И того, что перед «Playboy», – тоже.

Летом Поля уезжала на Волгу, где были лес, река и грибы. Один месяц ежегодно проводила в Москве, где были театры, картинные галереи и Красная площадь. Всё остальное время она жила в Одессе, где было Чёрное море, песчаные пляжи и платаны. Что ж плохого в таком детстве? И с мамой в гости ходили и по магазинам. Шутки шутили и обнимались. Последнее, правда, редко. Крайне редко. Крайне-крайне, крайнее некуда. Мама необъяснимо сторонилась объятий. И всего телесного. Она всегда очень едко отзывалась о коротких юбках, о юношах и девушках, целующихся в парках по вечерам. Как-то даже устроила Поле скандал за то, что та залезла к брату на колени. Девочке было лет десять, и она ничегошеньки не поняла. За что? Что она такого сделала? Но почуяла, что к табу и запретам стоит отнести не только всякие интересные вопросы, а также «телесность». Так это она для себя тогда определила. Хотя – мы-то знаем – на самом деле это называется «чувственность». А что там у её матери с этим не так приключилось – так это один бог в курсе. Да и тот, наверное, уже позабыл. Однако Полина твёрдо усвоила тот урок: с объятиями и поцелуями ни к маме, ни к брату, ни к любому, кто на виду или рядом, – лезть нельзя. Почему? Да потому что! Более рационального объяснения детский мозг этому обстоятельству не находил. Она даже попыталась выяснить у брата, но он в ответ лишь покрутил пальцем у виска и сказал, что тут поможет только психиатр. «Маме или мне?» – подумала Поля, но уточнять не стала. Вдруг именно ей? Мама не упустит случая сводить её к врачу. А от психиатров лучше держаться подальше, потому что та же мама говорит, что все психиатры ненормальные.

Лет с двенадцати Полиных мама стала очень топорно, непременно намёками и краснея, объяснять Поле, что мальчики и мужчины хотят только одного.

– И чего же, мамочка, они хотят? – уточняла пытливая девочка.

– Одного! – громко краснела мама.

– Ну чего, чего одного? – молила открыть ей тайну единственного желания мальчиков и мужчин Поля.

– Ну того самого… Вот ты же много книг читаешь? Вот ты же видишь, ЧТО там делают мужчины с женщинами, – намекала почти уже багровая и сердитая мама тупой бестактной Поле.

– Вижу. Спасают, воспевают, любят, боготворят, проклинают, в карты с ними играют и женятся на них.

– Вот! – многозначительно говорила мама. – И всё это для того самого одного.

– А разве это плохо, если для того самого одного всё это мужчины делают? Если, к примеру, мужчина напишет мне стихотворение или, там, через грязную лужу на руках перенесёт, я очень даже бы не отказалась дать ему того самого одного, чего они все хотят. Это же удивительно! Ты даёшь то самое одно, что хотят все, тому самому одному, который тебя спасает и боготворит, – безо всякой задней мысли мечтательно говорила девочка. – И, кроме того, надо быть благодарной. Ты же сама меня учишь, что за всё надо быть благодарной и что надо не только брать, но и давать.

В этом месте мама начинала кричать, что Поля – идиотка. Если у мамы было хорошее настроение. Условно хорошее. А если безусловно плохое, что случалось чаще, она трагическим голосом извещала дочь о том, что она её кормила, растила, ночей не спала, а та ещё имеет наглость над ней издеваться.

А между тем Поля вовсе не издевалась. Несмотря на тонны хаотично прочитанных книг обо всём. Интернета тогда не было, с голубого экрана не изливались на детские головы потоки кинематографической спермы и прочие половые перипетии низкопробных реалити-шоу, потому таинство любви ещё оставалось таинством, а не было общедоступным модифицированным продуктом из усреднённой «потребительской корзины». Издательства в те далёкие времена не выпускали словарей матерных слов, поэтому, к примеру, значение слова «блядь» Поля узнала при горячем содействии одноклассника Вовочки Полякова. В пятом классе. Они с ним стояли в коридоре у кабинета директора и болтали.

– Вова, – сказала Поля, – вот уже пару лет меня мучает вопрос, что такое «блядь»?

– Не «что», а «кто»! Это одушевлённое существительное. Женского рода, – важно сказал Вовка – сын завуча по воспитательной работе. – И не ври, что не знаешь, кто это!

– Честное пионерское, Вовка, не знаю! Ну, скажи, пожалуйста! У кого мне ещё спросить? Я маму спросила – пощёчину получила. А за что – до сих пор не пойму! Для меня уже эта «блядь» таинственнее любого острова и всего Жюля Верна вместе взятого. Тем более у Жюля Верна во всех двенадцати томах эта таинственная блядь ни разу не встречается!

– Всё ты врёшь, Полина! – обиженно надулся Вовка.

– Про Жюля Верна? Не вру! Честно! Всё прочитала и перечитала – ни разу не встретила. И в Дюма не встретила. Ни в Гюго, ни в О’Генри… Нигде нет этой бляди! – шумно вздохнула Поля.

– Тихо ты! – почему-то испугался Вовка и тут же хитро прищурился. – Всё-таки ты врёшь – про «не знаю»! Сейчас я тебя выведу на чистую воду. Если ты действительно не знаешь, кто такая эта… Ну, это слово… То вот сейчас мама с Антониной Григорьевной из кабинета выйдут – ты подойди к ним и спроси, – усмехнулся Вовка.

Смеялся он недолго. Потому что, когда из кабинета вышли директор и завуч по воспитательной работе, Поля подошла к ним и спросила совершенно спокойно, тоном всегда уверенной в себе отличницы и учительской любимицы:

– Антонина Григорьевна, Лариса Евгеньевна, а кто такая «блядь»? Поляков сказал, что вы мне расскажете.

Директор и завуч по воспитательной работе в школе, где училась Полина Романова, были хорошие и умные. Они отлично знали и Полю и её маму. Они не стали вызывать последнюю в школу и, как смогли, объяснили девочке сами. «Женщина лёгкого поведения. Ну та, которая… ммм… даёт всем мужчинам… ну, это… То самое… – краснела и пыхтела завуч по воспитательной работе под строгим взглядом директора, мол, давай, воспитывай, работай! – Живёт со всеми подряд этой… половой жизнью, фуф!»

Вовке от мамы досталось. Но даже через год после окончания школы, на свадьбе общей подруги, он, немало выпив, приставал к Полине:

– Нет, ну как ты меня тогда развела! Всё-таки ты – гениальная актриса!

Между тем Поля вовсе не играла. Ни тогда, ни позже. Но в пятом классе она окончательно и бесповоротно решила, что уж лучше никому и никогда не задавать никаких вопросов сложнее, чем «как вас зовут?». Да и то – прежде хорошенько присмотревшись.

Даже когда на похоронах дедушки из того самого места Полиного организма, которое принято не только скрывать от посторонних взглядов, но и не называть, вдруг пошла кровь, она хранила молчание. Пока к ней не подошла дальняя родственница и не стала успокаивать:

– Поплачь, деточка, поплачь! Это ничего! Ты ещё маленькая! Все там будем! Ну, ты, конечно, очень нескоро. Но поплакать надо. Слёзы, они боль смывают.

Поля любила своего деда, но он ей был почти чужой. Дедушке и бабушке вообще никто не был нужен по большому счёту, несмотря на четырёх детей, пятерых внуков и вечно полный дом гостей. Полина мать постоянно ныла на тему: «Ах, зачем они нас нарожали?! Жили бы себе вдвоём, раз уж такая любовь». Поля до поры до времени не особо понимала, о чём это она. Зато чем-то, что выше разума, твёрдо усвоила – бабке и деду хорошо вместе. Просто бабушка ещё иногда делится этим «хорошо», а дед – нет. Вот и всё. Она не понимала, почему надо рыдать на похоронах. Бабушка тоже совсем не плакала. Она сидела и не шевелилась. Не ела. Не ходила в туалет. Не чистила зубы и не умывалась. Уже третий день. Вот это было действительно страшно. Куда страшнее, чем восковое лицо и неестественно белые руки деда в гробу.

– Мне не больно, разве что чуть-чуть ноет внизу живота, – шёпотом ответила Полина сердобольной курице на её кудахтанья. – Только я, мне кажется, окажусь там, где мы все будем, раньше вас. Потому что из меня идёт кровь.

– Откуда? – спросила тётка вдруг совершенно нормальным голосом.

– Оттуда, – девочка ткнула пальцем ниже лобка.

– Первый раз, что ли?

– Первый. До этого никогда ничего похожего не было.

– Тебе что, мать ничего не говорила?

– Нет.

– Ну, иди, режь тряпки и пихай их в трусы. Это нормально, когда оттуда идёт кровь. Там, где мы все, из-за этого не будешь, – тётка быстро успокоилась и даже улыбнулась, несмотря на мёртвого деда в соседней комнате.

Поля пошла в другую комнату. Достала из шкафа старую простыню и принялась кромсать её ножницами на мелкие полоски. Вслед за ней юркнула всё та же родственница и, удивлённо глянув на происходящее, спросила:

– Что это за лапша?

– Тряпки. Порезанные.

– Ну вы, блядь, тут совсем, интеллигенция гнилая. Матери я твоей сказала, что у тебя первые месячные, но она вся в горе по самые уши. Рыдает и головой бьётся. – И тётка ещё раз помянула женщину лёгкого поведения, которая живёт половой жизнью со всеми подряд. – Ладно, ребёнок, не переживай! Давай сюда твои тряпки – сейчас покажу, как надо.

Вот так Поля и узнала, что такое менархе, хотя само слово стало известно ей гораздо позже его фактической событийной значимости. А также то, что то самое прежде таинственное слово на «б» оказалось ещё таинственнее.

– А почему вы упомянули живущую со всеми подряд женщину лёгкого поведения? – поинтересовалась Поля, утерев слёзы и выпив заботливо протянутую тёткой таблетку анальгина.

– Кого я упомянула?

– Ну, вот эту… На «бэ».

– Не семейка, а сумасшедший дом, прости господи! – тётка размашисто и быстро потрогала себя собранными в жменю тремя пальцами правой руки сперва за лоб, затем за грудь, за правое плечо и за левое. – Простого не знают, зато такого тумана напустят, что хоть святых выноси.

– А что это вы сейчас сделали? И всё-таки, почему вы вспомнили о живущей со всеми женщине?

– Перекрестилась я. Ты что, не знаешь, что такое креститься? Ты крещёная? И отстань ты от меня со своей женщиной, понятия не имею, о чём ты! Удобно? Живот не болит? Чтобы между ног не натирало, подмывайся каждый раз, когда тряпку меняешь. А натрёт – детским кремом смажь или подсолнечным маслом.

Поля была крещёной. Бабка с матерью окрестили её вскоре после рождения в маленькой церкви на Усатово. Факт же превращения тринадцатилетней Поли из девочки в девушку более никогда не поминался и не обсуждался ни в семье вообще, ни с мамой с глазу на глаз в частности. Короткий же мастер-класс, преподнесённый дальней родственницей, гласил, что эти самые «месячные» – то есть когда «оттуда» идёт кровь, но от этого не умирают – надо отмечать в календарике, тряпки сворачивать вот так и вот так, а не кромсать в клочья, и что с этой поры можно забеременеть, если кое-чем заниматься. Тем, чем женщины с мужчинами занимаются. «Ну, ты поняла, да?» Поля не поняла и в присущей ей простодушной манере тут же уточнила. Тёткин ответ на вопрос «чем конкретно?» был невнятен. Она слегка смутилась, пожестикулировала, снова помянула женщину таинственного поведения да и махнула рукой, глядя в незамутнённые девичьи глаза, отчего-то залившись краской. И, видимо, как и многие прочие, решила, что Полина либо дурочка, либо гениальная лицедейка. «Ну, этим – этим… Половой жизнью». Поля тогда поняла лишь то, что мужчины – опасные звери и любое их приближение и тем более, свят-свят-свят, любой телесный контакт грозит любой девушке как минимум неприятностью, как максимум – смертью из-за несоблюдения какой-то неведомой «техники безопасности». Родственница так и сказала: «Общаясь с мужчиной, надо соблюдать технику безопасности». Поля чуть позже спросила у папы, что такое «техника безопасности». Папа долго и нудно что-то рассказывал, и девочка поняла, что нельзя совать пальцы в прецизионный станок. Не в прецизионный – тем более. Не рекомендуется также: два пальца в розетку и руки по локоть в бетономешалку.

– Папа, а что значит «техника безопасности» при обращении с мужчинами? – не унималась Поля, пользуясь тем, что мама была в очередном санатории.

– Ну, это…. – Папа молчал минут пять. – А кто тебе сказал такое вот… словосочетание?

– Ольга. Наша дальняя родственница, которая была на похоронах у дедушки.

– Ах, Ольга! – Папа облегчённо шумно выдохнул. – Не обращай внимания. Она пошутила, и вообще, у неё было три мужа и она очень дурно воспитана.

Не поняв, какое отношение имеет Ольгино воспитание к технике безопасности при обращении с мужчинами и почему папа тоже покраснел, да погуще, чем тётя Оля тогда, Поля решила, что мужчина – не только опасный зверь, но ещё и розетка с бетономешалкой, вместе взятые. И о них, мужчинах, а тем более об отношениях с ними, не стоит говорить вслух в кругу близких, а также всех прочих хорошо воспитанных людей. Хотя папа же мужчина? Мужчина. Но папа, видимо, настолько интеллигентный мужчина, что общение с ним безопаснее петушка на палочке из-под зоопарка. Он сам их ей покупал, потому что в зоопарк они ходили без мамы.

Немного приподнял завесу над тайной всё тот же Вовочка Поляков. Он приволок Поле книгу «Девочка. Девушка. Женщина».

– На. Мне мать дала почитать. Думаю, тебе будет интересно, – сказал Вовка уже немного ломающимся подростковым баритональным фальцетом.

Единственное, что объяснила Поле мама, так это что такое аборт. Почему-то после того, как та задержалась у подруги в гостях.

– Аборт, – закричала её очень недурно, в отличие от тёти Оли, воспитанная родительница, – это когда тебе зонтик в жопу засовывают, там раскрывают, а потом вытаскивают в расправленном виде!!! – И сразу же упала в обморок.

Поля не поняла, как связан зонтик, употребляемый не по назначению, с тем, что она пришла от одноклассницы-подруги Танечки на полчаса позже. Да и слово «аборт» ей тогда всё ещё ни о чем не говорило, в отличие от слова «апорт». А ещё она совершенно не поняла, почему мама в тот же вечер назвала её «блядью». Опять двадцать пять! Сколько же значений у этого слова?! Во-первых, они с подружкой не жили половой жизнью со всеми мужчинами, а писали сценарий для районного конкурса политической песни, а во-вторых, ни она, ни ровесница явно пока ещё не женщины, да и поведения не лёгкого. Характер у подруги Таньки был тот ещё. Лёгким точно не назовёшь.

Поля никогда не касалась табуированных тем, тихонько отмечала месячные в календарике и не задерживалась больше у подруг ни на секунду, поэтому всё было просто прекрасно, не считая скандалов мамы с папой, но к этому она привыкла, как рано или поздно люди привыкают ко всему. Живущие у железнодорожного полотна – к шуму ночных товарняков. Употребляющие сильнодействующие лекарственные средства – к регулярному ослабеванию эффекта. Барабанщики рок-групп – к децибелам.

Всё было более-менее хорошо и плюс-минус спокойно, пока Поля не перешла в девятый класс.

– Куда ты думаешь поступать? – строго спросила мама.

Понятно, что вопрос «кем быть?» возникал неоднократно и в раннем детстве, и позже. Но Поленька никогда особо никем не хотела быть. Ей вполне достаточно было просто быть девочкой.

– Я ещё не знаю.

В тот момент она была вся в своих театральных студиях, одобренных мамой. Музыкальную школу Полина уже окончила. Плавание было вычеркнуто из списка «полезных занятий» по причине эпизода острого пиелонефрита. А театральную студию мама приветствовала. Подобного рода полезные занятия, по её мнению, развивали умение держаться на публике. Что было просто необходимо для будущего врача. И, тем более, учёного. Маме дочь виделась то с фонендоскопом у постели больного, то в собственном кабинете с кардиограммой в руках, а то и вещающей с кафедры в аудиторию, полную воспитанных юношей и девушек, тщательно конспектирующих в полнейшей внимающей тишине сказанное. А мама ею, Полиной, гордится. У Ольги сын – автомеханик, у Светки дочь – учитель русского языка, ха-ха-ха, у Юльки оба отпрыска – не пришей к звезде рукав, а у неё дочь – врач!

– Ты будешь врачом! – констатировала мама тоном, не терпящим возражений. – Запишись в школу «Юный медик» при медицинском институте. – И она сунула Поле газету «Вечерняя Одесса» с объявлением о наборе старшеклассников.

– Я не хочу быть врачом!

– Это прекрасная специальность. К тому же я четыре раза поступала в медин. Покойный мой отец даже пальцем тогда не шевельнул, хотя мог.

– Мама. Но я, если уж на то пошло, хотела бы заниматься чем-то, что связано с театром. К примеру, пьесы писать. Или петь.

– Это всё детство и ерунда, – строго сказала мама. – Проходных певичек полным-полно. Бумагомарак-неудачников – полные редакции. Или, может, ты хочешь быть учительницей русского языка? – ехидно прищурилась мама.

– А что? Лучше быть проходным врачом? – парировала Полина.

– Лучше! На кусок хлеба с маслом и чай всегда хватит, и никакого ущемлённого самолюбия!

Полина промолчала. Спорить с матерью, всю жизнь кричавшей из-за болезненного ущемлённого самолюбия, из-за плохой погоды, из-за того, что соседка в заграничных тряпках, а она нет, из-за, из-за, из-за… В общем, спорить не имело смысла. Поля слишком хорошо знала, чем заканчиваются подобные споры. Скандалами они заканчиваются. В доме тяжело и долго пахнет валокордином, а из самых неожиданных мест укором совести вываливаются белые колёса клофелина от давления и жёлтые пуговки экстракта валерианы.

«Ну, ничего, – думала Поля, – за два года много воды утечёт!»

Откуда ей, пятнадцатилетней девятикласснице, было знать, что два года – ничто, если ты, конечно, не готов поставить на карту последний веник в деле борьбы за справедливое распределение дежурств по коммунальному коридору.

Полина была не готова.

– Или медин, или педин! – мама поставила в практически сольной партии жирную тонику. – И чтоб тут, под боком!

Учительницей Полина быть не хотела, а с мамой разговаривать бесполезно. По крайней мере сейчас. Дождавшись папу, родительница пару раз упала в показательный обморок («Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Трибуны ликуют!») – и Полина на следующий же день записалась в «Юный медик», потому что чем бы ни заниматься, лишь бы дома поменьше бывать. К тому же – там было достаточно интересно, как выяснилось позже.

Так что в течение ближайших двух лет Полина получала свои пятёрки, пела-танцевала-учила тексты в театральной студии и постигала азы азов того, чему учат в таинственных мединститутах целых шесть лет.

После десятого класса она было взбрыкнула и поехала в Москву поступать в более близкое сердцу высшее учебное заведение. Не поступила. И под надменными взглядами «скорбной императрицы-матери», простившей, но не забывшей, получила свою пятёрку на вступительном экзамене по химии. После чего была тут же освобождена от прочих экзаменов – сочинения и биологии – ввиду наличия золотой медали, зачислена – и стала полноправной студенткой первого курса Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова.

Мама была довольна. Правда, узнав, что Полину по какой-то невероятной случайности записали в группу, состоящую из двадцати семи молодых людей мужского пола, отслуживших положенное в рядах Советской Армии, maman устроила истерику и хотела было пойти в деканат. Но тут Полина проявила нехарактерную для неё прежде непреклонность.

– Если ты пойдёшь в деканат, я заберу документы, – заявила она. И мама смирилась. А Полина приобрела прекрасную возможность изучать in vivo неведомые прежде «розетки», «прецизионные станки» и «бетономешалки» в полном объёме. Некоторые начальные сведения она уже почерпнула от преподавателя танцев и пластики театральной студии, но об этом её маме ничего не было известно. Да Полина и сама, если честно, толком ничего не поняла. Кроме того, что это был вроде как поцелуй. А слюнявые губы «куратора» вызвали лишь беспредельное отвращение. С тех самых пор Полин организм завёл хорошую привычку: если ему, организму, конкретный индивидуум мужского пола не нравился, он, организм, реагировал весьма и весьма однозначно – регургитацией желудочного содержимого на свет божий. Говоря проще – Полину тошнило и даже рвало от неприятных ей мужчин. В буквальном смысле. При этом они могли быть красавцами, великолепно пахнуть, быть вежливыми и элегантными, в отличие от этого обшарпанного и зассанного подъезда. Но чтобы хранить величие – великолепие не обязательно. По крайней мере, не всегда.

Дверь

Дверь была величественная. Старая, массивная, двустворчатая, чуть не под самый потолок. С многослойно облупленным разнообразием красок, она, тем не менее, являла собой квинтэссенцию благородства. Даже навешенные по периметру звонки с вклеенными, вставленными, вмазанными фамилиями жильцов не портили её, как не портит настоящего графа тюремное рубище. Где-то под самым потолком, над дверью висела латунная табличка: «Господинъ Козецкий».

«Интересно, что за господин Козецкий такой?» – подумала Полина, внимательно рассматривая дверной наряд. «Марченко» – походя бросала обычная коричневая картонка неаккуратно растёкшимся чёрным фломастером. «Аверченко» – поджав губы, строго сообщала бляха из нержавейки. «Валентина Чекалина» – сухо констатировала каллиграфически заполненная бирка, вставленная в окоём. «Козецкий» – неровный, вырванный из ученической тетради листок извинялся потёкшими чернилами.

«Надо же! Козецкий. Интересно, кто он тому – чопорно-латунному с ятями?»

Тигр зарычал требовательным фальцетом.

– Да погоди ты! – погладила его Полина и тиснула поглубже в карман сумки.

Замок был почти вырван с мясом. Вернее – он был имплантирован в рубцы от ампутированных предшественников. И многочисленные хозяева даже не позаботились о толковом излечении былых ранений на теле самой двери.

«Что, столяры перевелись? Ладно. Не будем в чужой монастырь со своим уставом. Вначале, пожалуй, приглядимся».

Полина провернула ключ в замке, толкнула дверь и вошла. Из темноты на неё кто-то смотрел. Тигр угрожающе зашипел.

Студенчество. День первый

Дверь главного корпуса медицинского института была тяжёлой.

Полина не первый раз входила сюда. Она уже бывала в первой аудитории. И на занятиях «Юного медика», и на вступительных экзаменах. Документы она сдавала здесь – один лестничный пролёт и налево – в учебных комнатах кафедры нормальной физиологии. Дядька со слегка безумными глазами задавал ей строгим (на грани карающего) тоном какие-то нелепые вопросы вроде: «Почему вы решили стать врачом?!!» Разве что лампу в глаза не направлял. Впрочем, этого и не требовалось. Члены приёмной комиссии сидели спиной к огромным окнам. Абитуриенты – напротив. Летнее светило щедро палило прямо в лицо несчастным претендентам на высокое звание студента. На извечный дурацкий вопрос: «Почему?» – очень хотелось дать не менее дурацкий и не менее извечный ответ: «Потому!» Но Поля давным-давно поняла и приняла правила этих лицемерных игр.

– Потому что я хочу спасать людей! Я – гуманист! – ответила она, глядя прямо в безумные глаза вопрошающего. Курс актёрского мастерства в студии при оперетте не прошёл даром. Хотелось отвесить ещё и пионерский салют, но, судя по всему, у этого потеющего в июньском одесском мороке паяца совершенно не было чувства юмора, так что навыки сценического движения он бы не оценил. Достанет с него и сценической речи.

За столами приёмной комиссии сидели очень серьёзные люди, задававшие очень серьёзные вопросы и листающие очень серьёзные бумажки в тонких делах фигурантов.

– Золотая медаль? А кто родители?

– Люди, – ответила Поля. «Ох уж этот мелкий бес сатирической риторики. Заткнись!» Но бес не заткнулся. Он уже вошёл во вкус. – Мужчина и женщина! – уточнила Полина.

Но заметив, что глаза собеседника из слегка безумных становятся невменяемо-бешеными, быстро добавила:

– Учитель. Инженер. Ну, папа ещё и парторг завода. Правда, небольшого. На государственную дачу и персонального шофёра не тянет. Вот! – извинилась она одним махом и за медаль, и за родителей. И за беса.

Дядька взглянул на неё искоса, и в ненормальных глазах отчётливо мелькнула вполне вменяемая смешинка.

«Ага! И ты играешь по этим дурацким правилам! И гораздо дольше меня. Соответственно, и мастерства тебе не занимать, в отличие от какой-то абитуриентки».

Полина хмыкнула, вспомнив этот эпизод. «Ненормальный» позже оказался деканом первого лечебного факультета.

«Всё-таки, есть что-то торжественное в словах «кафедра», «институт». В конце концов, какая разница, где учиться? Главное – кем быть. А это мы ещё не решили. Так что подучиться по дороге не мешает!»

Но одно дело – бывать тут зелёной школяркой, и совсем иное – полноправной хозяйкой – студенткой. Это чувствительный момент. Я бы даже сказала, чувственный: «Полина Романова. Студентка первого курса лечебного факультета». Тут хочешь не хочешь – засияешь, как лампочка. Ей бы и хотелось придать солидности и тяжеловесности выражению лица, да только всё равно – семнадцать, они и есть семнадцать. Именно столько было нашей героине, когда она на правах полноправной студентки толкнула тяжеловесную входную дверь главного корпуса Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова.

Свежепобелённые статуи дружелюбно подмигивали, бюст Гиппократа улыбался во весь рот, а высокий симпатичный парень махал Полине рукой:

– Седьмая группа, первый лечебный! А ты?

– И я седьмая, первый, – неожиданно для самой себя пискнула разулыбавшаяся было Полина, но тут же максимально возможно нахмурилась.

– Тогда пошли! Я тебя со всеми познакомлю. Мы с пацанами на подготовительном отделении вместе были. Так что уже, считай, родственники. А ты, по всей вероятности, та самая единственная таинственная Романова? – он прищурился, продолжая улыбаться. – Ну, ты нас не подвела. А то мы уже волновались – одна девушка в группе всё-таки. Могла оказаться и… в общем, партия нас бережёт!

«Издевается!» – пронеслось у Полины в голове. Никто, не считая мокрогубого танцора, не говорил Полине, что она красива. «Ну, друзья брата не в счёт – они – чтобы его не обидеть. Папины приятели – тоже. Мама всегда мне говорила, что у меня длинный нос и нестандартная фигура. Ни фига не Таис Афинская. Скорее древнегреческий мальчишка-подросток для запрещённых карательной психиатрией утех. Одноклассники тоже не считаются – они слишком давно меня знают, привыкли и к длинному носу, и к широким плечам, и к отсутствующему заду. И, если вспомнить, то всегда более тяготели к широкозадой, узкоплечей Таньке с сиськами, а вовсе не ко мне – совсем без этих самых сисек!.. Постой. А чего это он такой… бронеподросток? Вон мои одногодки в фойе сбились – боятся и бравируют. А-а-а, ну да. Подготовительное отделение. Туда вроде только после армии. Значит, господа старше меня как минимум года на четыре. Боже, какие старпёры!»

Да-да. Если вы вспомните себя, то в те чудесные годы, когда вам было семнадцать, все, кто был старше хотя бы на год, казались древними стариками, и вы были уверены, что жизнь после двадцати пяти смысла не имеет. Тридцатилетние считались престарелыми, а сорокалетние – живыми мумиями.

«Зачем уже куда-то идти учиться в двадцать один год? Это же… Плюс шесть. Двадцать семь лет будет, когда закончишь. Ужас! Жизнь прожита, а ты только институт закончил», – быстренько додумала Полина.

– Ну идём! – парень подошёл к ней и взял за руку. – Солдат ребёнка не обидит.

Полина рефлекторно вырвалась. Прикосновения к мужчинам на публике всё ещё были табуированы в её сознании.

– Ладно. Извини. Был не прав. Фамильярничать негоже, – он выпустил её ладошку. – Меня зовут Станислав.

– Полина, – опять проблеяла препротивным сопрано наша героиня и густо-густо покраснела. Рука у Станислава была тёплая и сухая.

«Зря я так. Подумают ещё, что смольная институтка, пороху не нюхавшая!»

– Пошли! – она спланировала на октаву ниже и добавила в голос насыщенности. Решительно взяла его под руку и потянула по великолепной лестнице вверх, в первую аудиторию, где мальчишек и девчонок от семнадцати и старше торжественно посвящали в студенты медицинского вуза.

Ах, эта первая аудитория одесского медина! И аудитория одесской анатомки. Ах, эта магия амфитеатров! Эта арена под куполом, храм-цирк и чудеса акустики. Если и стоит поступать в высшее учебное заведение, то только в такое, достаточно старое, где ещё чувствуешь себя сопричастным таинству… А что за таинство в современных зданиях, построенных стройбатом по универсально неликвидным проектам госпиталей для дружественных африканских республик? С их квадратно-гнездовыми, свистящими морозом изо всех углов классами, корпусной мебелишкой, задрипанными конференц-зальчиками и коридорами, больше похожими на тоннели для скрытой передислокации бронетехники… Простите автору минутку ностальгического высокомерия.

Что касается Полины, то, попав сюда впервые в девятом классе на первую лекцию «Юного медика», она подумала, что не так уж и плохо, если что, учиться именно здесь. Влияние архитектуры и интерьеров на неокрепшие умы всё ещё недооценено и является куда более мощным и эффективным воздействием на личность, чем все психологи, вместе взятые, так называемое нейро-лингвистическое программирование и бог знает ещё какая ерунда. Храмы, театры, аудитории… Запах ладана, акустика, скрип мела по огромной пепельно-чёрной доске. Священнослужение, лицедейство, академичность… И никаких комнатушек, флипчартов и текстов от «тренеров», похожих по содержанию и консистенции на переваренную капусту!

Взрослые мужчины, слипшись со своими белыми рубашками, несут что-то о предназначении. Тётки в оплывших морковно-голубых, подчёркнутых густо-чёрным макияжах обмахиваются папочками. Смотреть на это сверху вниз забавно. Ещё интереснее исподтишка озирать свежеиспечённых первокурсников. Кто-то там, пониже, подобострастно внимает ораторам, а тощенький рыжий паренёк в очках даже что-то конспектирует в тетрадочку.

«Он что, записывает эту восторженную чушь?» – подивилась про себя Полина.

Красивая, округленькая, пышненькая, очень хорошо одетая брюнетка, сидящая рядом ниже, смотрелась в зеркальце, придавая своему лицу поочередно то высокомерное, то презрительное выражение.

– Дочка главного врача больницы водников, – шепнул Полине Станислав, заметив, куда она смотрит.

– Очень хорошенькая, – быстро сказала Полина, смутившись, и немедленно уставилась вниз.

– Ага. Роскошная женщина. Мечта поэта. В неё до смерти влюблён один там… из Винницы. В нашей общаге живёт. Хороший парень, только чокнутый. А она играется. И ведь доиграется! Даже не представляет, какой он псих. Наедине с ним такая лапушка. Как только больше трёх собираются, давай его подкалывать, мол, ему одесская прописка нужна. Да так, знаешь… очень зло. А он только молчит и хрустит. Похоже, нервы гибкость теряют.

– Станислав, меня это не интересует! – пресекла Полина, хотя ей до жути было любопытно, как именно эта девица играется с психом из общаги.

«Нет уж! Не хватало с места в карьер отхватить в этом театре амплуа женщины-друга. Может, на роковую красотку я и не тяну, но и «своего парня» этим… прецизионным станкам от меня не дождаться!»

Поля вдруг почувствовала себя такой серой мышью по сравнению с разодетой в пух и прах брюнеточкой с тем восточным типом лица, что ещё встречается у исконных чистопородных хохлушек. У неё, Поли, не было ни такой соблазнительно выпирающей груди, ни пудреницы, явно не промтоварного происхождения, ни пухлых пальчиков, унизанных колечками, как у продавщицы ювелирного, когда та для демонстрации покупателю натягивает их на себя с десяток…

«Девочка-мальчик, вот ты кто! Тощая, бесцветная доска. То-то в тебя тот престарелый танцор втюрился. Все они, танцоры, того… Да! Именно как в классической античной литературе…»

– Ну и правильно, что не интересует. У тебя тут скоро свои интересы появятся, – прокомментировал неугомонный одногруппник. – Можешь звать меня Стас. Так меня зовут пацаны. Одесские девочки Стасиком кличут. А дома, в деревне, – Славиком.

Всех, кто был в аудитории, поздравили, посвятили, отослали в библиотеку за книгами и в деканат за студенческими билетами. День был тёплый, сумбурный и весёлый. Полины одногруппники показались ей замечательными, хотя и несколько, в массе своей, глуповатыми. Учась в школе, она полагала, что школьники умнее детсадовцев, студенты интереснее школяров, а взрослые люди дадут фору любому неоперившемуся птенцу. Откуда ей было знать, что в жизни всё не так линейно.

Парни пригласили её в кафе и налили крохотную рюмку коньяку. Пятьдесят граммов. Это была её первая порция спиртного истинной градусности.

Дома ей запрещали пить даже шампанское. Каждый раз, когда за столом собирались гости, мама пресекала любую попытку налить достаточно взрослой уже дочери «газированного вина» двадцатым повтором леденящей душу истории об одной девочке, регулярно выпивавшей в родительском доме шампанское на Новый год, и теперь эта девочка – алкоголичка. Ну, то есть женщина. Падшая женщина-алкоголичка. А всё начиналось с безобидного шампанского. Следом – уже первая сигарета и вообще полный разврат в виде брака и закономерно следующего за ним развода. Все курящие алкоголички несчастливы одинаково, и никаких успехов у них ни в труде, ни в семейной, ни в личной жизни!

Гости не спорили с мамой, а Полина – и подавно. Правда, было дело, лет в четырнадцать она выпила целых два стакана вермута. Но дело было в Ленинграде. Они тогда с троюродной сестрой-ровесницей жили в университетской новостройке на Гражданском проспекте. Дядька был в геолого-разведочной партии. Тётка жила своей жизнью, а Полю и Аню отправили не то с глаз долой, не то охранять новую квартиру с новой же мебелью и прочими материальными благами. От вермута, как апогея независимости, найденного в баре отца кузины – геолога, сперва стало весело, а потом мутно. Девочки сидели на зелёном сукне профессорского стола и болтали о чём-то вечном – о любви, поэзии, театре, о том, чего это «только одного надо» этим «прецизионным станкам и бетономешалкам с розетками», и об арабских языках. О языках говорила преимущественно сестра, причём – сама с собой. Потому что Полину к тому времени уже стошнило, и она стояла под холодным душем, дав себе слово никогда-никогда ничего-ничего крепче кефира не пить.

– Анька, а ты знаешь, что такое «техника безопасности»? – спросила Поля сестру, перед тем как заснуть.

– Знаю! – уверенно ответила Аня. – «Спички детям не игрушка!» и «Осторожно! Работают сапёры!».

Последнее, что запомнила Полина, перед тем как погрузиться в тревожный похмельный сон, – красивая грудастая брюнетка сестра подкуривает толстую длинную кубинскую сигару из того же отцовского бара и разговаривает по-испански с Фиделем Кастро на плакате. Возможно, это была галлюцинация. Хотя случаи белой горячки после первого принятия слабоалкогольных напитков типа вермута в клинической психиатрии не описаны. А может, и описаны. Психиатры сами, случается, пьют. Так что мало ли кто чего понапишет, чтобы мы, добрые внушаемые обыватели, взяли да и поверили. И отравили себе этой верой жизнь похлеще любого алкоголя. Или, там, табакокурения.

Первая студенческая рюмка коньяку здорово искривила пространство и время. На часах было уже шесть вечера, и Полина понятия не имела, что она скажет матери на предмет столь длительного несанкционированного отсутствия.

– Зонтик! – не к месту захихикала она.

– Зачем зонтик, дождя ведь нет. А если и будет – не сахарные, не размокнем, – отреагировал Стасик на реплику. Они прогуливались по Приморскому бульвару, немного отстав от компании.

– Да нет! Ты не понял. Зонтик в жопу! – уже заливалась хохотом Полина.

– Ты чего?! – испуганно спросил парень, видимо не ожидавший от юной прелестницы подобных речевых оборотов.

– Да не. Не пугайся. Это я так. Это мама мне рассказывала о «розетках», «прецизионных станках» и «бетономешалках». Нет. Про это папа рассказывал. А мама про блядь. Ну и про зонтик. И про жопу, – Полина поскучнела и приготовилась расплакаться.

– А давай я тебе мороженого куплю и домой провожу, – предложил Стасик успокаивающим тоном. Стороннему наблюдателю моментально стало бы ясно, что с хмельными девицами дело ему иметь не впервой. Но только не с такими юными и домашними, как Полина Романова. Так что он уже проклинал компанию парней за опрометчиво налитую вчерашней школьнице рюмку, но заранее принимал всю ответственность на себя, если что.

– Давай, – послушно согласилась Полина, и плакать ей сразу расхотелось. Она очень любила мороженое. Здесь. На Приморском. Продаётся в будке у Потёмкинской лестницы. – Абрикосового. И домой проводи. Но только до подъезда. В квартиру я тебя не пущу, чтобы ты не пугался.

– Ладно. Понятно, – сказал Стас, который, откровенно говоря, ничего не понял. Чего это она его в квартиру не пустит? Неубрано, что ли? Ой ты ж господи ты боже ж мой, какие эти горожанки балованные и щепетильные. После колхозного детства, армии и общаги – разбросанные по паркету тапки и плюшевые мишки или, там, пыль в углах… Смешно.

Они подошли к арке. Полина чувствовала себя обязанной поболтать о том о сём пару минут. И постараться вежливо спровадить Стасика домой. Вернее, в общагу. Стасик же уходить не собирался и, несмотря на своё «понятно», явно рассчитывал на вкусный домашний ужин, как и любой галантный кавалер. Есть же у этой Поли папа и мама? Или хотя бы мама. И значит, в квартире этой девчонки есть вкусная еда. А в той общаге шаром покати. Если что и было в холодильнике, так соседи-старшекурсники уже давно сожрали. Готовить же лень. Да особо и не из чего, честно говоря.

– Ну давай я зайду и сдам тебя с рук на руки, если уж ты так боишься своих родителей, – ещё раз предложил Стасик, пожалуй, настойчивее, чем следовало бы. Что за девица?! Ничего не понимает! Мужика надо кормить!

– Не родителей, а маму! – мрачно буркнула Полина. – И боюсь я не родителей. И не за себя. А за тебя!

Она ни за что на свете не призналась бы, что ей попросту стыдно. Мама будет прожигать Стасика взглядом профессионального чекиста в поисках стигм всевозможных пороков. Полине вовсе не хотелось портить то хорошее впечатление, которое она, как ей показалось (что вполне соответствовало истине), произвела на ребят. Они все были очень милы. И смешной рыжий домашний мальчик Вася, который ежесекундно краснел. И разбитной Вадим, который ей, к слову, очень понравился. И длинноволосый Тарас в элегантных очках, говорящий загадочные слова многозначительным тоном. И Серёжа – грубый, но добрый. И даже этот несколько неуклюжий, мешковатый, уютный Стасик-Славик, проявивший себя истинным джентльменом, несмотря на смешной малороссийский селянский акцент. Особенно рассмешил её психованный умник, который, низко поклонившись, торжественно представился:

– Примус! Не потому, что вечная игла в жопе, а потому, что всегда первый!

– Анна Ярославна! – ответила Полина, приседая в книксене.

– Что, поди, хреново там, во Франции-то? – понимающе усмехнулся одногруппник, имени которого Полина сегодня так и не узнала.

– Да не сладко. Мыться – не моются. Писать-читать толком не умеют даже придворные. Чёрт знает что такое, а не европейское королевство!

Никто из компании здоровенных парней-переростков ничего, признаться, не понял. Примус – тот всегда с придурью-заумью. А девица, похоже, непроста, ох непроста! Ребёнок ребёнком с виду, но чтобы Примус даму заметил и был всерьёз, а не в клоунаду почтителен?.. А он был. О чём они там шептались и хихикали? Снобы! «Снобы» же шептались и хихикали о том, чем большое и светлое чувство под названием «дружба с первого взгляда» отличается от не менее большого и светлого, именуемого «любовью с первого взгляда». И что случается реже, а что чаще? И что в данном конкретном случае испытывал Примус? А Полина? Так и не разобрались. Но Примус на прощание приложился к ручке и сказал, что вынужден всех покинуть, дабы разобраться и начертать алгоритм.

– Слушай ты его больше! Он очередь в порт на разгрузку занимать полетел. Для себя и меня, – сдал товарища Вадим Коротков. – Мне-то много не надо, кино-вино-домино и пожрать, а Примус у нас – щёголь и интеллектуал. Ему ещё тряпки и книги нужны в безумных количествах.

Пока Полина путалась в воспоминаниях, придумывала весомые оправдательные аргументы для «отчёта по задержке», а новоявленный одногруппник недоумевал, в просвете арки появилась растрёпанная мама. В халате и тапках. Она походила на валькирию, если ваше воображение может нарисовать себе валькирию в байковом халате и матерчатых тапках. Полина в ужасе замерла. Чёрт! Она совсем забыла, что окна их квартиры выходят на улицу. И значит, maman уже некоторое время наблюдает… Нет-нет, у неё выдержки бы не хватило. Иначе она как минимум причесалась бы и надела платье. А ей, Полине, определённо нельзя пить даже в таких вот гомеопатических дозах. Потому что прощай, лисья хитрость и кошачья расчётливость. Так проколоться! Окна!.. Что сейчас будет?!! Позор сейчас будет! Боже, как стыдно!

Предчувствия Полю не обманули. Мама не поздоровалась и не познакомилась. Она начала бросать несчастному Стасику в лицо хлёсткие обвинения в том, что… Лучше вам этого не знать. От удивления тот открыл рот и не мог вымолвить ни слова, настолько тексты этой внезапно появившейся гарпии были далеки от действительности. Полина же, обычно весьма слезливая в таких ситуациях, вдруг расхохоталась. Мама повернулась к ней и, поведя носом, голосом верховного судьи вынесла обвинительный приговор:

– Да ты пьяная! И накурилась!!! – К слову сказать, курила Полина очень умеренно, и ей это совсем не нравилось. Но так было надо. Точнее – не надо. Для взрослого и умного человека. Но Полина была молоденькой и, несмотря на сумму знаний, всё ещё весьма глупой девицей.

– Ага! – охотно согласилась Поля с мамиными обвинениями в её адрес и заслонила собой неуклюже-обалдевшего Стасика. – Только они, мама, почему-то того самого «одного» не попросили. Просто так налили. Наверное, они не мужчины! – ляпнула Полина и неэлегантно – не до политесов – подпихнула незадачливого товарища и помахала ему ручкой, мол, уходи быстрее. Два раза повторять не пришлось.

– До свидания, Полина! До завтра! До свидания… э-э-э… было очень приятно познакомиться!

Полина прыснула. Стасик-Славик отчалил, смешно подкидывая слегка кривоватые ноги.

Хорошо, живым ушёл. Какой там ужин.

Уже дома, обнюхивая Полину одежду, мама подвывала: «Только через мой труп!» Поля параллельно уже грешным делом представила себя перешагивающей через труп матери. Картинка была скорее оптимистичной, нежели провокативной – для подростковой психики. Предложив, в качестве компромисса, освидетельствоваться у гинеколога на предмет «самого страшного», что могло с ней сегодня произойти, Поля имела в очередной раз неудовольствие лицезреть кратковременный обморок, а очнувшись, maman заявила тоном примы провинциального театра, что она родила чудовище. Поля согласно кивнула и сообщила, что отправляется в колхоз. Собирать помидоры, перцы, баклажаны и активно участвовать в студенческой жизни всеми предписанными деканатом способами.

Полночи мама читала монолог, живописуя геенну огненную для неблагодарных дочерей, заламывала руки и звонила подругам в поисках путей получения справки о неизлечимости Полиной головы. Безрезультатно. Поля была непреклонна:

– Или колхоз, или я забираю документы! Потому что больным, особенно на голову, обучение в мединституте и, тем более, путь врача – заказаны!

Шантаж снова сработал. Ещё бы! Ведь на самом деле в медин поступила мама. Это она с упоением сжимала в руках студенческий. Именно она переживала во всех подробностях первый учебный день и прочую ерунду. И даже этих парней, если уж на то пошло. Полина же собрала свою старую «плавательную» спортивную вместительную сумку и легла спать. Завтра в восемь надо быть у деканата, садиться в автобусы и ехать в таинственный колхоз куда-то к чёрту на кулички. Что там студенты делают, в этих колхозах?.. Жутко интересно! И никто и ничто не сможет помешать. Потому что пришла пора взрослеть. И научаться свободе воли. Это, конечно, не так просто, как курс нормальной анатомии, но когда-то же надо начинать! Да не только в своей собственной уютной черепной коробке, где уже не счесть фантазий. Не только напоминая старого еврея из древнего анекдота, бьющегося головой о Стену Плача с мольбами к боженьке о выигрыше в лотерею. И вроде боженька согласен, да только старый еврей из древнего анекдота никак лотерейный билет не купит. Для того чтобы идти своим путём, надо хотя бы дверь открыть. А что там за дверью?.. Весь мир или всего лишь…

Коридор

Полина провернула ключ в замке, толкнула дверь и вошла. Из темноты на неё кто-то смотрел. Тигр угрожающе зашипел…

Тигр зашипел ещё раз, и глаза в темноте мигнули. Полина уже открыла рот, чтобы завизжать. Она панически боялась темноты. На крик обязательно явится кто-то живой, а нащупывать выключатель в незнакомом месте – совершенно бессмысленное занятие. Но завизжать не удавалось…

– Тонька, ты? – зло спросили глаза и потухли. Тигр захрипел и вцепился когтистой лапой в Полю, дрожа всем пушистым тельцем.

– Здравствуйте! Меня зовут Полина, – несколько сдавленно произнесла девушка, пытаясь: а) победить волевым усилием паническую атаку; б) разжать острые кошачьи «крючки». Пункт «б», кстати, весьма способствовал исполнению пункта «а». Давно доказано, что для психически здоровых людей боль физическая – куда более сильный раздражитель, чем всевозможные надуманные фобии.

«Ну вот, царапина на лбу, разодранное предплечье. Гладиаторский переезд! Чего же боле?!»

– Я буду жить в комнате Валентины Александровны Чекалиной, – практически простонала она во мрак, потому что Тигр и не подумал ослабить захват. Он ужасно боялся. И явно не чего-то метафизического. Он боялся самого страшного из зол – чего-то очевидно человеческого.

Из темноты продолжали зловеще молчать.

– Простите, а не могли бы вы включить свет? – Осязаемый, как разогретая поверхность бетонного мола, страх Тигра помог Полине окончательно справиться со своим собственным. Если от твоего спокойствия зависит кто-то более слабый, тут уже не до паники. Только и только прямое действие. Даже если ни с кем. Или с чем-то неосязаемо ужасным…

После небольшой паузы из пространства раздалось:

– Тут лампочка перегорела. Щас… – По голосу Полина не могла определить, кто там, в кромешной темноте, – мужчина, женщина или привидение. Голос был скрипуч, беспол и безжизнен. Неопределяемое нечто пошаркало куда-то в глубь пространства. Тигр расслабился и тихонько заурчал. Полина снова запихнула его поглубже в сумку.

– Чего это ты? – прошептала она. – Кто это? – Он в ответ лишь слабо мяукнул. Жалобно. Совсем не по-тигриному. – Эх ты! А ещё уссурийский! Слушай, а вдруг это местный коммунальный домовой бродит? Призрак Коммуны! Или, может, это какой-то обряд посвящения? Надеюсь, в корыто с отборными одесскими тараканами нырять не заставят?

«Призрак» уже шаркал обратно, судя по звуку. В руках он держал керосиновую лампу.

«Ерунда какая-то! Конец двадцатого века на дворе, и – керосинка!»

При мутном, колеблющемся свете «призрак» обернулся ожившим каменным изваянием и молча сверлил Полю глазками-буравчиками с поперечными змеиными зрачками. Во всяком случае, так ей в тот момент показалось. Игра света и тени. Точнее – тени и тени – ещё более щекочущая восприятие забава. Над зловещими глазёнками нависали набрякшие веки. Венчали композицию выщипанные ниточки – вершина искусства старческого мейкапа.

«Женщина. Бабушка. Ну, то есть старуха Изергиль», – облегчённо подумала Полина и доброжелательно улыбнулась. Во всяком случае, изобразила доброжелательную улыбку во всю ширь отмеренного ей таланта. «Командор» продолжал пристально смотреть на девушку, не издавая ни единого звука и никак не реагируя на невербальные знаки, демонстрирующие любезность. То есть отрицающие агрессивные намерения.

– Здравствуйте!!! – проорала Полина, подумав, что старушка слегка глуховата. – Меня зовут Полина!!! Я! Буду жить!! В комнате!!! Валентины Александровны!!! Чекалиной!!! Я – Поля! Вы меня не помните?! Я – внучатая племянница Валентины Александровны!!!

– Чего орёшь? – безразлично-злым скрипучим голосом ответило изваяние. – Я тебя прекрасно помню. Сашки Романова дочь. Покажи документы.

Несмотря на явное нарушение логики диалога оппонентом, Полина достала паспорт и протянула его старушенции. Та извлекла из огромных растянутых карманов засаленного халата древние очки, дужки которых были обмотаны грязной изолентой, и стала изучать паспорт. Внимательно. Тщательно. Долго.

Поля так и стояла в тёмном коридоре со здоровенной сумкой в руках. Не хотелось ставить её на пол. Иди знай, что там ещё за пол. Тем более в матерчатых недрах притаился Тигр. Ещё смоется ненароком, чёртов паникёр! Доставай его потом из неведомых измерений.

Полина переминалась с ноги на ногу (точнее, с сапога на сапог для особо торжественных случаев), не зная, что предпринять, а старуха всё реферировала основной документ гражданки Украинской Советской Социалистической Республики Романовой Полины Александровны, русской. Просматривая очередную страничку, она поднимала глаза на Полину и как бы понимающе ухмылялась. Казалось, она не паспорт рассматривает, а читает Книгу Бытия Полины, полную её глубоко сокрытых намерений, страшных тайн и вожделенных мечтаний.

Глаза, пока суд да дело, привыкли к темноте и начали впитывать в себя помещение.

Коридор, широкий, длинный, где-то вдали упирался в огромную дверь и под прямым углом сворачивал направо. Поля смутно помнила, что там, в невидимом продолжении, он делает ещё пару поворотов, чтобы, наконец, привести на кухню.

«Ступеньки! В кухню ведут три ступеньки, – вспомнила она скорее ортостатически-инстинктивно, чем ментально. – А дверь в тёткину комнату где-то там, за третьим поворотом – в той части, где есть большое окно».

Наборный паркетный пол утратил былую помпезность и ныне походил на того самого Ваську, который хоть и мог всё ещё цитировать наизусть целые главы, от Ерофеева до Бальзака и Шекспира, но медленно и верно умирал от самого что ни на есть пролетарского цирроза печени. Так и чудесные дощечки, некогда любовно подобранные и подогнанные одна к одной в некий узор, были затоптаны, заёрзаны и засраны. Но, казалось, всё ещё сохраняли былую весёлость, остроумие и даже некий блеск. Или хотя бы лоск.

«Глупо наделять неодушевлённое человеческим. Хотя в иных человеках и вовсе нет ничего одушевлённого. Взять хотя бы эту бабку. Паркет под её ногами точно живее!»

На стене слева висели в ряд пять электрических счётчиков. Огромных, чёрных, покрытых пылью, больше похожей по консистенции на известь. Это такая пыль, которая уже сама заслужила быть покрытой пылью. Скрывающийся под очередной эпохой предыдущий культурный слой. Внизу – страшные, толстые, сведённые судорогой провода. Чёрные кителя и белые ломаные руки военнопленных. Офицеров СС, с их аляповатой формой захватчиков с третьего спутника Юпитера… Почему офицеров СС? – «Не знаю. Отстань!» – А Юпитер при чём? – «Ты хочешь, чтобы я сказала, что они похожи на старые грязные счётчики электричества?» – Я всегда хочу того, чего хочешь ты. Потому что я – это ты и есть, балда!

Справа и слева вдоль стен стояло множество разнокалиберных шкафов, шкафчиков, тумбочек, стеллажей и полок, заставленных разнообразным хламом. Позже в их недрах Полина обнаружила невероятно интересные предметы, книги и даже любовные письма разной степени далёкости прошлого. Но пока, на первый беглый взгляд, в дрожащих тенях керосинки всё это напоминало ей Кафку.

На стене справа висели огромное цинковое корыто и велосипед. Судя по осязаемой на расстоянии толщине «культурных слоёв», ни тем ни другим не пользовались лет пятьдесят. На одной из тумбочек в треснувшей вазочке стоял букет засушенных бессмертников, какие растут под Казанью, куда Полина вместе с тёткой отправлялась каждое лето.

«Наверное, тётка Валька привезла… Лет десять назад», – подумала Полина и от этого почему-то защемило сердце. Котёнок пошевелился в сумке и что-то крякнул нечленораздельно. «Таможня» оставила изучение паспорта и сделала стойку на звук.

– Эттто ещщщё шшшто такое?! – прошипела старуха, ткнув пальцем в направлении сумки.

– Это мой кот! Где я – там и он! Оставить мне его некому, а выбрасывать животных религия не позволяет! – огрызнулась Полина. – И вообще! Если позволите, я войду, наконец! Я здесь прописана, если вы уже прочитали! – изрекла она, вложив как можно больше сарказма в «если позволите».

– Входи. Это же теперь твоя комната, – монстр никак не отреагировал на сарказм. Попросту не заметил. – Пока твоя комната. Сегодня прописана. Завтра – выписана! – вдогонку добавила старуха.

– Паспорт, – напомнила Полина.

– На, держи! – она сунула Полине паспорт, задев её своими узловатыми сырыми ручищами. Неприятно.

«Как будто к жабе прикоснулась», – мимоходом отметила Поля. В данный момент она была студенткой второго курса, и в начале первого семестра на цикле нормальной физиологии они уже пользовали жаб. Так что каковы они на ощупь, девушка уже знала. Точно такие, как эти руки.

– Принесёшь справку из кожвендиспансера, и по понедельникам – твоя очередь мыть полы в коридоре, кухню и туалет. У нас принято поддерживать чистоту! – продолжила старуха свои приветственно-ознакомительные речи.

– Ага! – подала реплику Полина, едва сдерживая смех.

«Нет! Надо же! Справку из кожвендиспансера. Зощенко возвращается! Чистота! Это вот эти полы, офицеры СС с Юпитера и её халат – чистота?!»

– Телефон больше десяти минут не занимать! Никаких компаний! Никакого шума! В туалете не блевать! – перечисляла старуха с интонациями тюремного надзирателя.

– Извините, что прерываю, но вы не представились или я не расслышала? – перебила её Полина.

– Я думала, твоя тётка много рассказывала обо мне, – в глазах старухи вспыхнули странные огоньки. Впрочем, тут же погасли.

– Ни единого слова. Мы с ней были не очень близки. Сказала – есть соседи. Есть вредные и не очень. Всё как всегда в любой коммунальной квартире.

– «Всё как всегда»! – передразнила визави. – Много ты знаешь о коммунальных квартирах, пигалица!

– Ну, я уже поняла, что узнаю здесь многое. Но для начала всё-таки неплохо было бы узнать, как вас зовут, а то как-то неудобно. Я не знаю, как к вам обращаться. Происходить это, видимо, будет редко, но хотелось бы, чтобы по возможности вежливо. Раз уж мы теперь соседи.

– А я смотрю, ты острячка. Ну-ну. Чувствую, будет весело, – старуха не то кашлянула, не то заскрипела. – Зовут меня Неля Васильевна Аверченко, ответственная квартиросъёмщица! – сиплым голосом отрекомендовалась она. – «Бабой Нелей» не называть! И если твой кот нагадит в коридоре – убью! – В последнее предложение она вложила столько злобы, что Полина поняла – пообещали убить отнюдь не кота. Или не только кота.

«Это же та самая «падла Нелька»! Это же именно она выбрасывает котят с балкона, да?! Неудивительно, что Тигр так испугался. Если тебя выбросят с балкона – будь ты трижды уссурийский, – тебе станет не очень-то по себе при виде, запахе и звуке того, кто… Цирк какой-то! Зачем это она?»

Вслух же новая жиличка лишь вежливо произнесла:

– Разрешите, я всё-таки пройду.

– Полина… – вдруг молвила старушенция почти человеческим голосом.

– Да? – моментально смягчилась Поля. Девушка она была добрая и чувствительная. Ехидство было всего лишь защитной реакцией. Она никогда не нападала первой, не хитрила и не обманывала без нужды. Чтила презумпцию порядочности и к людям относилась хорошо.

«Чего это я ополчилась на бедную старушку? Она одинокая, старая, несчастная женщина, а я шуточки шучу, кобылица эдакая!» – А котятометательный балкон как с «бедной старушкой» сочетается? – «Ну, может…» – Но не успела Полина ответить альтер-себе, как услышала:

– Сука была твоя тётка Валька редкостная, чтоб она сдохла быстрее! – бросила ответственная квартиросъёмщица и пошаркала прочь по длинному коридору.

Альтер-Поля самодовольно хихикнула. Полина вздохнула и ничего не ответила. Она дождалась, когда старуха исчезнет за поворотом и наждачное скольжение её доисторических тапок по мезозойскому мусору коридора окончательно стихнет. Затем достала из сумки зажигалку и медленно пошла, стараясь ни обо что не ушибиться, не поскользнуться и дойти до комнаты живой и, желательно, здоровой.

Метров через десять коридор, упёршись в большую дверь, действительно поворачивал под прямым углом направо. Здесь «аппендикс» имел ещё два входа. Куда именно – Полина понятия не имела. Не помнила даже смутно. Все три двери были закрыты. В кромешной тьме червеобразного отростка Полина обнаружила поворот налево. Свернув, больно ударилась обо что-то. На ощупь – полочка. Подсветила зажигалкой. На полочке – телефон. Старый, тяжёлый, чёрный, с массивной трубкой на рогообразных рычажках. Этот участок лабиринта имел развилку – прямо и направо. Моторная память подсказала: «Сюда» – и Полина свернула по «правилу спецназовцев». Направо. «Точно!»

– О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной…[5] – негромко процитировала она Тигру.

Здесь было значительно светлее. Из давным-давно немытого окна струился пыльный вечерний свет одесской поздней осени. Окно выходило во двор. Вернее – прямо на чугунную винтовую лестницу соседнего дома – того самого – «музыкального».

«Навестить, что ли, Надежду Викторовну?» – подумала Полина и тут же, содрогнувшись, отогнала эту мысль. Воспоминания о ДМШ были отнюдь не самыми светлыми.

Она открыла дверь, поставила сумку на пол, вынула Тигра в полумрак божий и опустила его на порог:

– Ну, давай. Заходи. Теперь мы тут живём.

Котёнок не заставил себя долго упрашивать. Прокрякав пару своих коронных хриплых мяґуков, он спокойно переступил линию, условно разделяющую в этой стране личное и…

Колхозное

– До свидания! – решительно попрощалась Полина с хранившей ледяное молчание мамой и с невидимым, затаившимся в преддверии бури, папой. И аккуратно закрыла за собой дверь, еле сдерживая желание хлопнуть на весь подъезд.

Английский замок мягко клацнул, знаменуя начало второго сентября и второго же дня узаконенного студенчества и, значит, новой жизни. И Поля поставила себе «отл» в воображаемую зачётку. В графу напротив дисциплины «сдержанность» – одной из многих дисциплин в толстом внутреннем «кондуите» её несовершенств. Довольная собой, она легко сбежала по лестнице «суперфосфатного» дома и оказалась в большом дворе.

«Налево пойдёшь – на Воровского попадёшь. Направо свернёшь – на Чкалова окажешься. В школу уже не надо, а портить утро новой жизни трамвайной толкотнёй? Увольте!»

И Полина повернула в арку, ведущую на проспект Мира.

Таких дворов вы уже не найдёте даже в исторических центрах исторически же значимых городов – всё перестроено, облагорожено не слишком хорошим вкусом или изуродовано слишком большими деньгами. Дворы, подобные этому, соединявшему миры трёх улиц, представляли собой «культурные слои» разных эпох и формировались естественно, с течением времени, а не по мановению генплана застройки застроенного и перестройки перестроенного. Самой «пожившей» частью этой конгломератной симбиотической формы существования людей и строений был дворик, ведущий на Малую Арнаутскую улицу, носящую во времена описываемых событий имя революционера Воровского. Двухэтажное ветхое здание с трёх сторон окружало небольшое уютное пространство, где всё ещё были крохотные разнообразные палисаднички, засаженные у кого тюльпанами, а у кого и редиской. Скамейка, которую каждую весну красил один и тот же дядя Фима, сопровождая малярные работы пламенными упрёками в адрес соседей: «Как тухис воткнуть – так все нате пожалуйста! А как покрасить – так только дядя Фима хуй расчехляй!» Автор понятия не имеет, что бы могло значить это высказывание, потому что, по дошедшим до него сведениям, красил скамейки дядя Фима всё-таки кистью. Малярной растрёпанной кистью, крепко зажатой в правой рукой, а вовсе не…

В этой самой камерной, «кухонной» части проходного мира до сих пор – до тех, пардон, пор – был даже колодец. И когда в «большие» дома, прописанные по проспекту Мира и улице Чкалова, прекращали подачу воды, что в Одессе случалось достаточно часто, если не сказать регулярно, жаждущие напиться и помыться тащились с вёдрами в «старый двор». Где их встречал всё тот же дядя Фима. С кем парой слов перекидывался, кому в лицо выпускал дым от своей вечной беломорины, а иным и под ноги сплёвывал. И всем казалось, что они воруют личную дяди-Фимину воду из артезианской скважины, пробурённой не его дедом для всех, а собственноручно выкопанной дядей Фимой для себя. Но стоило процитировать строгому, презрительному, кореннее не бывает одесситу дяде Фиме: «Однако в сей Одессе влажной ещё есть недостаток важный; / Чего б вы думали? – воды»[6], как он расцветал и начинал рассказывать, как Пушкин, сукин сын, спал с женой Воронцова, а дурочка Амалия[7] оплачивала его счета у Отона[8] из мужниного, разумеется, кармана. Да всё это с такой страстной живостью, как будто он был непосредственным участником событий. Ещё дядя Фима лично знал не только Ильфа, Петрова, Олешу и Бабеля, не только ловил рыбу с Багрицким, но и давал ценные советы полководцу, штурмовавшему крепость Гаджибей, присутствовал при подписании Екатериной Великой соответствующего указа, а после сам дробил каменья молотом, чтоб «скоро звонкой мостовой» покрылся спасённый им, дядей Фимой, город «как будто кованой бронёй».

Дядя Фима не только любил, но и писал стихи. Его никто не слушал. Кроме маленькой Полины. Она же не только слушала, но и запоминала.

Когда б могли мы повторить проект, «Налогом Дерибаса» прозванный потом уж, И выстелить дорогами Планету Путями привнесённых наших душ. Тогда, возможно, твёрже камня слово Лежало б под ногами Часового… —

бормотала себе под нос маленькая Поля, кружа по двору, не различая границ ареалов, что свойственно лишь смелым своей несмышлёностью детям кошек, собак и людей.

И Полиным родителям вёдра с водой дядя Фима приносил сам. Поэты – очень благодарные люди.

Ещё Полина имела право на качели старого двора, могла безнаказанно любоваться красными тюльпанами и есть первую майскую редиску, выращенную древней матушкой дяди Фимы на крохотном клочке почвы в самом центре асфальтового города.

Позже ей разрешалось ходить в школу через «левые» врата, срезая длинный крюк. Мальчишки-девчонки «старого двора», смевшие по недоумию посягнуть на это священное право Полины и заявить ей: «Шо это ты через наш двор шастаешь?!» – имели дело непосредственно с дядей Фимой.

– Как жаль, шо она не еврейка! – вздыхал иногда дядя Фима, глядя на задумчивую тихую девочку. – Мы бы выдали её за племянника Арона.

Кто такой этот Арон, представлявшийся Поле отчего-то не человеком, а материком, и каков загадочный племянник этого материка, она так никогда и не узнала.

– А почему, если я не еврейка, мне нельзя выйти замуж за племянника Арона? И кто я, если не еврейка? И как это узнать?

– Кушай салатик, деточка-дурочка! – ласково говорил ей дядя Фима.

– Папа, я не еврейка? – спрашивала шёпотом маленькая Поля у отца, не получив разъяснений от дяди Фимы.

– Нет, конечно! – тоже почему-то понижал голос папа.

– А кто я?

– Ты – русская.

– А как это получается, что я русская, а дядя Фима – еврей?

– У тебя мама и папа – русские, поэтому ты русская. А у дяди Фимы – и мама и папа – евреи. Поэтому он еврей.

– А замуж выходить за племянника Арона мне нельзя, потому что межвидовой барьер, да? – понимающе резюмировала Поля, только-только прочитавшая в энциклопедии умное определение. – Кролики не женятся на курицах?

– Э-э-э… Не совсем так, – смущался папа. Он мог сколько угодно говорить с Полиной о теплопроводности и сопротивляемости материалов, а самые интересные и простые вещи никогда не мог толком объяснить.

– Тогда как у жеребцов с ослицами? Жениться можно, но потомство будет бесплодно, да? – не унималась Поленька.

Папа хватался за любую возможность – трубку телефона, мытьё грязной посуды, поход в магазин. С радостью отчаявшегося, он готов был хоть на Луну полететь, лишь бы слезть с этих театральных подмостков, куда из зала на тебя пристально нацелена пара детских любопытных и доверчивых глаз. Учителями не становятся. Так или иначе объяснить можно всё. Жить с этим грузом под силу далеко не каждому.

«Правый» и «центральный» дворы, ведущие, соответственно, на Большую Арнаутскую, названную советской властью именем доблестного советского лётчика-хулигана Валерия Чкалова, и Александровский проспект, известный Поле как проспект Мира, были более поздними – созданными в пятидесятые-шестидесятые. «Новыми» дворами. Что было на их месте раньше – девочка не знала. Но её воображение рисовало близнецов «старого двора» вокруг огромных каштанов и тополей, и мир её становился пасторально-вечным. В каждом из пространственно-временных «коридоров» этих параллельных миров существовали свои компании, и лишь маленькая Полина свободно перемещалась в любую сторону, с лёгкостью входя «в контакт» и с мужиками, «забивающими козла» на столике «правого» двора, и с подростками, пьющими портвейн под гитарные переборы двора «центрального». Её с удовольствием подбрасывал вверх Пётр Иванович («Раздолбай! Кран протекает, а тебе только бы в домино!»), и старшеклассник Пашка Городинский («Паша! Иди домой, сколько тебе говорить!») трепал за щёчку, и даже служительницы столовой («Светка – блядь редкая!»), курившие у служебных врат, выходящих в угол «правого» двора, выносили ей сколько угодно компота из сухофруктов. Люди обращали внимание на Полину лишь потому, что она обращала внимание на них, а не старалась обратить внимание на себя. Люди любят, когда ими интересуются. Люди влюбляются в того, чей интерес искренен. Поля искренне интересовалась людьми и миром. Кстати, с миром это правило тоже действует, автор не раз проверял. Мир так же влюбчив, как и люди. И мотивы мира вполне человеческие. И у людей изначально – мирные. Или мирские. Поля тогда не отделяла.

Времени до сбора под деканатом было предостаточно, и новоиспечённая первокурсница, выйдя на проспект Мира, отправилась в свой пеший поход. Ей предстояло миновать Кировский скверик, где по утрам сплетничали собачники и гонялись за инфарктом редкие физкультурники. Позже, ближе к полудню, скверик заполнится мамочками с колясками и «прогулочными» детсадовцами того самого дошкольного учреждения, находящегося в «правом» дворе, куда когда-то ходила и сама Поля.

Пройти проспект насквозь и уткнуться в здание ресторана «Киев». По задумке градостроителей Александровский проспект должен был спускаться к морю. Но какая-то тогда тёмная история вышла (а истории застройки городов светлыми не бывают) не то с правом собственности, не то с деньгами (что суть одно), и некий купец воткнул это круглое здание аккурат на пути следования магистрального Александровского проспекта. Взял да и выстроил, не убоявшись самого государя-императора. Поскольку отнюдь не государи, будь они трижды императоры, правят материальным миром. Материальным миром правят материальные же средства. И у простого купца обычная наличность может быть куда более достоверно ощутимой, чем у самого сложного государя самой непростой империи. Так он и жил, бедняга-проспект: начинался у Привоза и утыкался в ресторан.

Минуя Дерибасовскую и пройдя по Гоголя (приветливо сделав ручкой носатому барельефу), выйти на Комсомольский бульвар. Полюбоваться панорамой порта – и вот уже и до Академика Павлова рукой подать через крохотный сквозной переулочек без названия. Там, на углу с улицей Короленко, наискосок от Художественного музея и толпились около деканата её однокурсники.

«Спортивный костюм, тёплая кофта, кроссовки, зубная щётка, чашка… Вроде ничего не забыла, – гордилась собой Полина. – Ну что там ещё может понадобиться, в этом колхозе?»

Неведомый колхоз представлялся чем-то белозубым и задорным из телевизора. Чем-то вроде пионерского лагеря, только для взрослых. Там всем весело, все поют, играют в подвижные игры. Какие подвижные игры могут быть у взрослых? Ну, какие-то наверняка есть. Что взрослые – не люди? Должны же они как-то двигаться, в конце концов! Играючи, например.

Были студенты с папами-мамами. А были и без.

«Никуда без родителей не могут! Уже студенты, а за ручку ходят! Тоже мне – великое путешествие – за Кудыкину гору паковать помидоры! Некоторые мамаши ещё и плачут. Ох ты ж господи!» – фыркала про себя Полина, гордая своей внезапно отвоёванной без особого кровопролития самостоятельностью. Точнее – её видимостью. Но в юности репродукция картины мира принимается за саму картину без лишнего слова. Редко у кого по молодости хватает ума на мужество объективности. Может, и хорошо, что не хватает? Всё-таки любую картину – в том числе мира – следует для начала обозреть издалека. Насладиться, принять всю как есть и только потом погружаться в механику процесса манипуляций цветом, полутонами, светом и тенью…

Справедливости ради (а не для оправдания высокомерных девических размышлений) заметим, что подавать документы Полина явилась без родителей. И на экзамен свой единственный сходила без мамочки-папочки. Многие и многие вчерашние школьники даже узнать, где главный корпус находится, и уж тем более – где там приёмная комиссия, без взрослых не могли. А на вступительных экзаменах и вовсе в обмороки падали на руки – ладно бы только мам-пап, так ещё и бабушек-дедушек.

«Живут же и Вадим и Примус как-то без мам и пап? Хотя, конечно, они на целых четыре-пять-шесть лет меня и моих этих инфантильных одногодок старше. Столько лет разницы, если разобраться – целая эпоха. Огромный срок. Что со мной будет через четыре-пять-шесть лет? Страшно представить! Может, я уже академиком стану? Или три раза замуж схожу. Или пироги научусь готовить? Или… Нет, за такой длительный период столько всего может произойти, что лучше об этом не думать!»

Оставим на совести юной дурочки то пренебрежение, с коим она отделила себя от «этих инфантильных одногодок». Тем паче события, что вот-вот произойдут, дадут ей понять, что она такая же мамина дочка, как и большая часть её ровесников. Если не хуже.

Своих одногруппников она увидала издалека – среди этих взрослых дядек не суетился ни один родитель с последними советами и прародитель с торбой тёплых пирожков.

Заместители деканов бегали туда-сюда, сверяясь со списками и давая ценные указания.

– Филипп Филиппыч! А ты, значит, Полина Романова? Этих-то оболтусов я всех знаю, – отрекомендовался Полине плотный кривоногий брюнет. – Доцент кафедры физиотерапии, куратор вашей группы, а также твой ангел-хранитель от этих чудовищ.

– Здравствуйте, – вежливо ответила девушка. – Я.

Примус отчего-то злобно хмыкнул. Широкая спина Вади Короткова немедленно нарисовалась перед Полиной.

– Не волнуйтесь, Филипп Филиппыч, солдат ребёнка не обидит, а «ангелу-хранителю», если вдруг крылья чересчур… хм… топорщатся, может и на пятаки кое-что порубить.

Полина шутки не поняла. Парни загоготали. А доцент покраснел и рявкнул важным тоном:

– В автобусе не пить! И чтобы без всяких мне там…

– Не волнуйтесь, Филипп Филиппыч, всё будет в ажуре! – совсем другим, моментально изменившимся – миролюбивым тоном заверил его Вадим. Что-то во всём этом было Поле очень непонятное. Очень-очень мужское. И в то же время весьма походило на так и не состоявшуюся драку дворовых котов.

– Пщщщщ, ты зачем сюда?

– Кххххххх, можно подумать!

– Вот и канай, уаоуууууу!

– Кхххххх, больно надоуоуууу!

Но чувствовалось, если что – то до последнего клочка драных ушей, до последних кончиков выдранных усов. И даже не по делу. И не за идеалы. И не во имя прекрасной дамы. Не из рыцарского кодекса вообще. А чисто из принципа.

«Не права наша невоспитанная родственница тётка Ольга. Мужчины – не козлы. И я не права. Они – и не прецизионные станки тоже. Точного в них ничего нет. Мужчины – коты. Кто с помойки, а кто и тигр. Но – коты, коты, коты…»

Впрочем, и тут Полина была далека от истины. А кто к ней близок в восемнадцать? А в сорок? А в восемьдесят?.. То-то и оно! А кажется, всего делов – стой на своём. Да не всё так просто, как выясняется. Как выясняется и в восемнадцать, и в сорок, и в восемьдесят…

Спустя полчаса автобусы благополучно отбыли, впервые в жизни увозя Полину в долговременную поездку без родителей, тётушек и нянюшек. Вольный ветер странствий et cetera…

Ехали долго. Часа четыре, а то и все пять. Болтали, песни пели, ели, останавливались у посадок, чрезвычайно редко встречавшихся среди бесконечных малороссийских полей. В какой-то момент Полина уснула, уронив голову Вадиму на плечо. Тот сидел смирно, как будто аршин проглотил, за что был подвержен добродушному осмеянию со стороны товарищей. Особенно – циничного Примуса. Уже знакомый с maman Стасик шутил, таинственно намекая на то, что к Полине прилагается Цербер в халате и тапках, Тарас глубокомысленно поправлял очки, а застенчивый Вася просто краснел. Всего этого она не видела и не слышала. Последние дни были слишком урожайны на впечатления и слегка подкосили неокрепшую девичью психику. Пара часов хорошего крепкого сна ещё никому не вредила. Потом уснул и сам Вадим. Этот мог спать где угодно и как угодно, включая – на болотной кочке под грохот артобстрела.

Но впечатлений, как известно, много не бывает, как бы вам ни казалось, что уже всё, край… Земля круглая, потому при малейшем изменении во времени снова открываются неизведанные горизонты. А за ними – ещё. За ещё – ещё. И так до полного оборота вокруг. Но если снова сменить пространство, то при малейшем изменении во времени… На языке вертится какое-то очень подходящее слово… Бесконечность! Вот. Она самая. Бесконечность впечатлений так же циклична, как бесконечна сама цикличность, простите автора за одесский бич.

Бравых студентов-первокурсников привезли в село Глубокое Татарбунарского района Одесской области. И будут размещать, как объявил громогласный Филипп Филиппыч, в помещении бывшего санатория для больных туберкулёзом детей.

Тут просто необходимо сделать очередное, в ряду бесконечных, лирическое отступление.

Полина, конечно же, испытывала муки моральные, взрослея под диктатом мамы-манипулятора. Она, естественно, мёрзла, как все дети, перекатавшиеся зимой на санках. Поля даже знала, что такое туалет класса «нужник». Но если совсем честно: Полина никогда не знала по-настоящему некомфортных условий. Необходимость пользоваться туалетом в поезде была для неё физиологическим стрессом. Существом она была избалованным и, чего греха таить, совершенно неприспособленным к существованию где-нибудь, кроме «суперфосфатной» «сталинки» и пары загородных домов. Нет-нет, она вполне могла постирать в тазике носки. Если в тазик из крана можно было набрать тёплой воды. Легко поджаривала себе яичницу. На газовой конфорке. При помощи сковороды и масла. И заваривала чай. При наличии, собственно, чая и кипятка. Спокойно спала на полу – если пол был достаточно тёплый и на нём лежал толстый матрас. Даже в одной комнате с другими людьми Полина находилась совершенно безболезненно. Если эти люди были родителями, родственниками или, на худой конец, друзьями родителей и родственников. И ещё – Поля панически боялась темноты. Особенно если в эту темноту была погружена совершенно незнакомая, никогда не виданная прежде местность.

Тут же, в отнюдь не пасторальных сельских сумерках, Полиному взору предстал длинный, как ленточный червь, одноэтажный барак. Перед ним царили грязь и запустение. Метрах в двадцати от входа стоял на кривых арматурных ногах жёлоб, над которым были подвешены алюминиевые умывальники, судя по их контурам, регулярно служившие мишенями для метания камней из пращи. Справа находилось серое двухэтажное облупленное здание неясного назначения. Чуть вдали угадывался какой-то водоём, откуда доносился мощный лягушачий хор. Несмотря на всего лишь второе сентября, было сыро и промозгло. Совсем не так было бы сейчас дома. Она бы наверняка пошла на Ланжерон с одноклассниками. Или в яхт-клуб с подругой. Или с компанией взрослых дядек (из того же яхт-клуба) – аспирантов Таниного папы – на студенческий пляж, ещё именуемый «собачьим». Такой кусочек дикого берега за «Дельфином», отделяющий шумные городские пляжи от группы маленьких, уютных, убранных береговых полос разнообразных «блатных» санаториев-профилакториев. Лучше всего, конечно, с компанией аспирантов. С ними спокойно, они заботятся и говорят умные красивые слова. На пляже был бы нагретый песок, она бы сплавала до волнореза и обратно в бархатной тёплой сентябрьской морской воде. Её бы предупредительно укутали в большое махровое полотенце, когда она вышла. И подали бы бутерброд с докторской колбасой и свежим огурцом. После она бы приняла дома ванну и отправилась спать в чистую постель… А вот этот вот «вольный ветер странствий» прямо сейчас – как печальная сиротская песнь. Бесприютен и нездоров. И никто не спешит накинуть на тебя большое махровое полотенце. Да и ванны, судя по всему, не предвидится. Ну, должен же тут быть хотя бы душ! Его не может не быть в санатории! Тем более – в санатории для больных туберкулёзом детей.

Полина ещё раз обозрела убогий жёлоб со всеми прилагающимися к нему причиндалами. Надежды это не вселило. Призрак уютного нагретого вечернего моря бередил душу, поднимая печаль сиротской песни на тональность.

«Надо же, всего лишь какие-то четыреста километров…»

Студенты высадились. Автобусы уехали. После переклички началось расселение.

– Ну что, Романова? Определилась? С твоими товарищами, как ты понимаешь, я тебя разместить не могу! – ядовито засмеялся каракатый Филипп Филиппыч, подкатившись сбоку к Полине.

– Почему? – глупо спросила она.

– Правда не понимаешь или прикидываешься? – прищурился куратор. – В медин стали принимать слабоумных девиц!

– Ах да. Извините, – Полина покраснела.

– Ну, пока ты шашни в автобусе разводила, девчонки все перезнакомились, так что теперь – куда примут или где место останется. – Он ещё раз злорадно рассмеялся и ушёл.

Все разошлись, и Полина осталась перед зданием одна. Было невыносимо обидно. И за несправедливое обвинение в «шашнях», и за то, что парни действительно бросили её тут одну.

«Даже сумки покидали, гады! Конечно, себе места получше занять. А я никому не нужна, и сама – ничего не умею! Неприспособленная тупая курица! Надо было соглашаться на мамочкины справки и драить стёкла в кабинетах или мести асфальт под ректоратом на какой-нибудь «практике», послушно возвращаясь домой вовремя. А потом – на пляж со старшими товарищами, под присмотром великовозрастного братца или стабильно-положительных аспирантов. После – замуж, за кого мама скажет. И всю жизнь есть подносимые кем-то бутерброды с докторской колбасой. Потому что к самостоятельной добыче мяса ты не способна! Нет у тебя зубов и когтей. Ты – ничтожество!»

Полина виртуозно умела накручивать себя – всё-таки в её сосудистом русле плескалась и мамина кровь. Крупные слёзы уже готовы были выкатиться из глаз, когда к ней подошёл Вадя Коротков с крупной фигуристой русоволосой девочкой:

– Знакомься, это Ольга.

Полина моргнула, и предательская солёная вода покатилась-таки по щекам.

– Полина, – она ещё и всхлипнула, не удержавшись.

«Ага! Ну давай, давай! Устрой истерику похлеще мамочкиной! Покажи класс. Опозорься по полной программе!»

– Долго тренировалась? Никогда не видел такой «слёзной фасоли». Чего ревёшь? – спросил Вадя и достал из кармана платок.

– Ничего мне не надо! У меня свой есть! – огрызнулась Полина.

Своего платка, конечно, в кармане не обнаружилось, и пришлось утереться рукой.

«Надо же! Бросил тут одну, а теперь ещё какую-то Ольгу знакомиться приволок, скотина!»

– Пойдём? – спросила «какая-то» Ольга дружелюбным тоном. – Я учусь в восьмой группе, а с Вадимом мы познакомились в бассейне пару месяцев назад и теперь просто дружим. – Девушка была явно куда тактичнее Вади. – У меня тоже глаза слезятся, когда вижу кривые ноги Филипп Филиппыча. То ли от жалости, то ли от аллергии.

– Куда пойдём? – растерянно спросила Полина.

– В »блатную» палату. Всего на четверых. Вадим сказал, есть тут один хороший человек, да кусаться не умеет. Будем учить.

– Спасибо, – еле слышно пролепетала Полина. Ей стало так стыдно, что противные слёзы опять было заструились по щекам. Коротков молча протянул ей платок, молча взял сумку, и они вошли в здание.

Бедный Вадя! Эдакое исчадие из милых, интеллигентных, домашних, уютных городских мирков встречалось ему впервые. Это тебе не односельчанка. И не сестра из медсанбата. Там всё было просто и незамысловато. Честно и понятно. Скучно и очевидно…

Длинный сумрачный коридор без окон никак не соответствовал Полиным представлениям о санатории для чахоточных. Не говоря уже о студенческой романтике. В её воображении студенты жили в палатках, ходили в стройотрядовских курточках, пели под гитару и… Вот это «и» в виде, собственно, самой работы и обыкновенных, физиологических сторон жизни как-то всегда незаметно проскакивало мимо. Не это ли состояние принято было называть романтикой? Которая, как известно, сама тут не растёт – её надо с собой привозить? Из советских фильмов и папиных рассказов студенческая работа в колхозах и стройотрядах представлялась сплошным праздником молодых жизней. Непрерывной смехо-радостью без мочеиспусканий, дефекаций, подмываний и прочих санитарно-технических телесностей.

«Что-то не очень похоже на праздник! К тому же чертовски хочется принять душ после четырёх часов потного автобуса. Я, поди, уже воняю, как старая портянка, прости господи! Хотя откуда я знаю, как воняют старые портянки?.. А уж как от Вадима пахнет потом, с ума сойти! Нехорошо так думать о том, кто о тебе заботится, но от него уже просто несёт этим самым потом!.. Но у него есть чистый носовой платок, а у меня нет. Вот и как не стыдно думать гадости о хорошем человеке?! Сама скоро будешь пахнуть как сыр, привезённый тётей Верой из Парижа. И что? Ты от этого станешь хуже?.. Куда уж хуже…»

Девушки вошли в маленькую комнатёнку, заставленную по периметру четырьмя панцирными койками. Три из них были по-домашнему застелены. На четвёртой, сразу справа от входной двери, лежали не внушающий доверия матрас в жутких пятнах цвета детской неожиданности и какой-то половик, по размеру походящий на одеяло.

«Это моя, – догадалась Полина. – Ну да! Кто успел, тот и съел. Слева от входа даже шкафчик стоит замызганный – хоть иллюзию отгороженности создаёт. И только ты будешь спать прямо у дверей! Впрочем, скажи спасибо, что ты вообще где-то будешь спать. Могла всю ночь на улице простоять – символом несгибаемой неуместности!»

– Ольга, Неонила, меня ты уже знаешь, – представила тем временем уже знакомая Оля соседок.

– Полина. А где здесь бельё выдают?

Девушки в ответ дружно грохнули.

– Где-где! В … нигде. А ты что, с собой не брала? – добродушно затряслась толстоногая хохотушка Неонила.

– Нет. Я не знала, что надо с собой. Думала, тут как… как в пионерлагере. Я в «Молодой Гвардии» однажды была. Там бельё уже было постелено.

– Ну ты даёшь! А в цэковском санатории в Конча-Заспе не была? Матушка говорила, что там на постеленном белье уже и номенклатурный мужик уложен койку согревать! Держи, – она кинула Поле комплект белья. – Хорошо, что я запасливая. – Они всё ещё хихикали. Вполне, впрочем, добродушно.

«Ну вот, теперь я ещё и клоун!»

– Ну, располагаемся и соображаем чай, – скомандовала первая Ольга, доставая из сумки жестом фокусника электрокипятильник, литровую эмалированную кружку и хвастливо вертя ими в воздухе.

«Да. Ни к чертям собачьим я не гожусь со своим спортивным костюмом и зубной щёткой! Учись, идиотка!»

Неонила оказалась одесситкой, проживающей с мамой в коммунальной квартире. Не в самом историческом центре, но и не в окраинных новостройках. Мама у неё была весёлой женщиной «в вечных поисках недолговечной любви» – как формулировала сама Неонила. Мужа у мамы никогда не было. Даже когда она родила девочку и назвала её столь замысловатым именем. «Лучше называть Нилой», – строго сказала Поле эта хорошенькая коренастая брюнетка. Мама Нилы никогда не унывала. Она работала, чтобы прокормить себя и дочь. И работала весьма успешно – главным экономистом какого-то крупного предприятия со всеми вытекающими профсоюзными благами. В оставшееся от работы время она «жила культурной жизнью», включающей книги, театры, курорты и, конечно же, мужчин. Нила лет с двенадцати была предоставлена сама себе, чем ничуть не тяготилась. Напротив. «Мама – совершеннейшее дитя! Она даже яйцо не может сварить и колготы заштопать!» – откровенничала она позже. Так что такая же городская, как и Полина, девочка умела всё, что должна уметь женщина, и была при этом необычайно начитанна и даже некоторым образом изысканна. Редкое сочетание. Последние два года у её матушки был роман с каким-то высокопоставленным обкомовским чиновником, благодаря чему Нила и поступила в медин. Впрочем, школу она окончила с серебряной медалью, так что вполне заслуживала участи студентки высше-блатного учебного заведения.

Первая Ольга тоже была одесситкой. Она жила в новом доме на Большом Фонтане. Папа её был известным в городе профсоюзным деятелем. Мама – домохозяйкой. Родители были прекрасной парой, несмотря на некоторые мамины особенности. Впрочем, дочери это не касалось никоим образом. Ольга была абсолютно лишена какого бы то ни было снобизма, обычно присущего деткам, родившимся с «серебряной ложкой во рту». После восьмого класса она поступила в медучилище. Окончила его с красным дипломом, отработала год медсестрой и лишь потом, удостоверившись в правильности выбора, подала документы в медицинский. Она была очень основательной. Фундаментальной. Во всём. И одинаково ответственно относилась как к выбору следующей книги для чтения, так и к специальности. Не говоря уже о мужчинах. Будущий спутник жизни должен был безукоризненно соответствовать настолько выверенному ряду параметров, что неизвестно, существовал ли такой в живой природе. Умён, начитан, воспитан, верен… И так далее.

Первая Ольга и Нила вполне дополняли друг друга и не боролись за власть на хозяйственно-бытовой ниве. Ольга была для этого слишком серьёзна. Буддийского монаха ничто не свернёт с пути. Кстати, она всерьёз увлекалась Японией и даже учила японский язык. Что было неудивительно – её папа являлся, кроме всего прочего, председателем общества японо-советской дружбы. А ректор медина, к слову, – сопредседателем оного.

Вторая Ольга, родом из Кривого Рога, уникально гармонично сочетала в себе разбитную девицу и краснеющую от малейшего пустяка скромницу. У неё был потрясающе красивый звонкий грудной смех. Она прекрасно пела. С таким голосом, а главное – диапазоном, ей бы в консерваторию поступать, но она хотела стать врачом. Причём непременно анестезиологом-реаниматологом.

– А ты кем хочешь быть? – поинтересовалась она у Полины за чаепитием.

– Не знаю, – помолчав, ответила та. Девицы удивлённо переглянулись.

– Ну, врачом хотя бы? – подсказала тактично-сердобольная Нила.

– Нет. Точно нет, – отрезала Полина, давая понять, что тема не обсуждается.

Чай был странный. Очень странный. Очень-очень странный. Солёный и какой-то… металлический, что ли?

– Это тут вода такая. Может, побольше заварки кинуть? И сахара полкило? – вслух заметила Первая Ольга и немедленно приступила к реализации озвученного.

После первой же чашки чёрного сиропа они подружились, что очень обрадовало Полину. Потому что девичья дружба была для неё сложным вопросом. Её личность на женщин или не действовала вовсе, или давала результат со знаком минус. До сих пор её любили только мама и учительница музыки. Но обе – такой жестокой пристрастной любовью, что частенько казалось – среднестатистическая ненависть нежнее.

Прежде у Полины была одна-единственная подруга. С первого класса. Буквально позавчера они пили чай с шоколадными конфетами и смеялись, вспоминая, как они бродили в соплях и слезах по Москве. Полина провалилась на журфак МГУ, а подруга – в несколько подряд театральных училищ. Особенно смеялись над тем, что Поля теперь «медичка», а подруга – «электричка». Потому что та поступила на какой-то «электрический» факультет Политеха, одной из кафедр которого заведовал её папа. И ещё они, кажется, даже начали писать сценарий пьесы-буфф «Первая помощь при электротравмах», при активном соавторстве папы подруги, – для постановки в театральной студии, куда обе продолжали ходить.

И вот сегодня Полина пьёт что-то похожее на дяди-Фимин чифирь, но с каким-то противным солоноватым привкусом, здесь, в недрах неведомого Татарбунарского района, а Татьяна – дома. Домашний, правильно заваренный её прекрасным папой удивительно вкусный чай, наверняка с тортиком, самый вкусный цукат с которого всегда доставался ей, Полине. Дома, потому что у подруги – бронхиальная астма, и собирать помидоры, перец и баклажаны, а также виноград и всё остальное ей категорически противопоказано по состоянию здоровья.

Танька Кусачкина

Маленькой Поленьке рыхлая толстушка с овечьими кудряшками не понравилась с первого взгляда. Она была вычурная, неестественно-манерная, писклявая. Больше всего ей подходило слово «выделывается». Встретились девочки в подготовительном классе «привозной» сто восемнадцатой школы, известной тем, что именно в её стенах преподавал русский язык одному знаменитому еврею другой (спасибо тому одному) не менее постфактум знаменитый еврей.

«Почему он преподавал русскую литературу? Каким он был противным, Борис Ефимович Друккер, умерший в пятьдесят девять лет в 66-м году. И никто из нас не мог идти за гробом – мы уже все разъехались.

Мы собрались сегодня, когда нам – по сорок. «Так выпьем за Борис Ефимовича, за светлую и вечную память о нём», – сказали закончившие разные институты, а всё равно ставшие писателями, поэтами, потому что это в нас неистребимо, от этого нельзя убежать. «Встанем в память о нём, – сказали фотографы и инженеры, подполковники и моряки, которые до сих пор пишут без единой ошибки. – Вечная память и почитание. Спасибо судьбе за знакомство с ним, за личность, за истрёпанные нервы его, за великий, чистый, острый русский язык – его язык, ставший нашим. И во веки веков. Аминь!»[9]

Вспомнили?

Поленька и Танечка, встретившись, ничего такого не знали. Друккер умер в 1966 году. Полина и Татьяна родились в точке старта семидесятых. И весенним вечером года 1976-го, сидя рядышком за первой партой, поглядывали друг на друга неприязненно. Толстушка – явно высокомерно. Полина – подозрительно.

Строго говоря, ни Поленька Романова, ни Танечка Кусачкина согласно правилам районирования народного образования в «привозную» школу попасть никак не могли. Обе девочки проживали в Приморском районе. Здание же, соседствующее с библиотекой Франко, более известной под кинематографическим видом банка из «Зелёного фургона», где в полном соответствии с заветами Бабеля автор более поздней одесской саги (но уже не о последних романтиках от местечкового криминала, а наоборот – о доблестных милиционерах) свёл сразу двух налётчиков, или булочной из «Дежа Вю», где по мафиозному кодексу «бутлеггеру»-международнику вручили дохлую рыбу, находилось в районе Ильичёвском. И туда полагалось отправлять детишек ближней Молдаванки и окрестностей Привоза. Поленька должна была отправиться в школу под номером сто девятнадцать, а Танечка – в сто семнадцатую. Территориально и «привозная» и «блатная» были равноудалены от арки двора, выходящей на проспект Мира. Но поскольку мама Поленьки сама была учителем, то прекрасно знала, что в школе сто девятнадцатой тот ещё контингент, и простым деткам среднестатистических смертных родителей там ох как нелегко. Не в смысле – учиться. А в смысле соревнования в тряпках и привилегиях с детками высокопоставленных чиновников от ЧМП[10], доченьками директора рыбодобывающей флотилии «Антарктика» и сыночками директоров заводов типа «Красный Октябрь». Нет, дочке учителя и инженера там не место. Вот так решила мама. И решила, к чести её отметим, совершенно правильно! К тому же в сто восемнадцатой была очень неплохая директор. Справедливая и умная. И особо ни под кого не прогибающаяся, кроме собственного мнения. Потому как ещё и депутат областного Совета.

Как Танечка оказалась за партой «привозной» школы, доподлинно неизвестно. Хотя до учебного заведения под сто семнадцатым номером по улице Ленина ей было три минуты хода, а к парте в классе, выходящем окнами на звенящую трамваями улицу Советской Армии, – две остановки на троллейбусе. Возможно, её папа тоже что-то заподозрил-додумал. Автору известно, например, что на школе сто семнадцать в одно прекрасное утро одного девятого мая какого-то года оказался вывешен фашистский стяг. Что правда, это случилось, когда Поленька и Танечка учились, если не ошибаюсь в расчётах, классе эдак в седьмом, но нравы-то устойчивы… А в те годы ещё полстраны в ветеранах Второй мировой числилось, и появление эдакого флага на одной из центральных улиц города-героя Одессы поднятию их духа никоим образом не способствовало. Хулиганов вроде даже вычислили, отловили и передали родителям на руки, наказав пожурить. Родители не поняли, за что мальцов журить. Ну, балуются детишки. С кем не бывает. В общем, Танечку задолго до этого случая решили в сто семнадцатую школу не сдавать.

Неисповедимы пути родительские, волею которых девчушки оказались рядом. А надо отметить, что сдать чадо учиться в школу «не по району» было тогда достаточно проблематично. Не знаю, как сейчас. За денежку всё можно, говорят. А тогда и денег-то не было. Одни трудодни. Бу! Шутка. Это я мо́лодежь пугаю. Ту, что волею ностальгирующих старцев подвержена тоске по неведомому им тоталитаризму. Но шутка с долей правды. А вам, нынешние юноши и девушки, и тоталитаризма текущего, хорошо известного, вполне должно хватать по самые помидоры. Если мозг в черепной коробке есть, а не только лозунги.

В общем, сидели себе девочки за одной партой. Сидели-сидели, и как-то раз пухлой кудряшке очень захотелось «по маленькому». Занятия у подготовишек были по субботам. Технички на этаже не было, а учительница не могла оставить малолетний класс. Поэтому Галина Андреевна Разенкова, будущая их первая учительница, отпустила девочек вдвоём, взяв слово, что «только туда и обратно!» Воспитанные девочки пообещали. «Туалет прямо по коридору». Вот они и зашли в первый же попавшийся прямо по коридору туалет, очень удивившись странным белым кувшинчикам, вывешенным в ряд на стене, противоположной кабинкам. Пахло в этом необычном туалете дурно: к запаху деревенского нужника примешивалась жутчайшей едкости отвратительная вонь. Много позже Полина узнала, что «дивный» этот аромат источает лизол – обеззараживающее средство, раствор крезола в калийном мыле, и что по сравнению с ним смесь двуосновной соли гипохлорита кальция, ​оксихлорида кальция, хлорида и гидроокиси кальция, именуемая попросту «хлоркой», – лёгкое дуновение ветерка со стороны цветущего куста сирени.

Соседка по парте, зайдя в этот странный туалет, зашлась в приступе лающего кашля. Потом она стала вдыхать, вдыхать и ещё раз вдыхать. А выдыхать почему-то перестала совсем. Поленьке показалось, что Танечка вот-вот лопнет. Она схватила задыхающегося кудлатого колобка за руку и вытащила в коридор к распахнутому окну.

– Ингалятор в портфеле! – почти беззвучно просвистела выпучившая глаза, побагровевшая девочка на очередном вдохе.

– Ингалятор в портфеле! Ингалятор в портфеле! – с таким воплем через пару мгновений внеслась в классную комнату Поленька Романова. Галина Андреевна не стала задавать глупых уточняющих вопросов, а, молча схватив портфель Танечки Кусачкиной, скрылась за дверью, наказав Поле оставаться на месте.

Всё обошлось, а девочки неожиданно подружились. Испарились Танино высокомерие и Полина подозрительность. Боевая вылазка без средств химзащиты, эвакуация раненого товарища с поля брани – какие после этого могут быть замеры харизмами? Танечка запомнила, что Поленька не испугалась, не начала расспрашивать и плакать, а просто вытащила её из туалета и быстро сбегала за учительницей. Поленька же пришла к выводу, что надменное выражение лица неуязвимости не гарантирует. Так же как некоторая первоначальная подозрительность ещё не означает неготовности помочь. Игра – вот что все эти выражения лиц. Кофточки, накинутые поверх нежной, покрытой пупырышками, озябшей кожи. Зонтики, что не слишком защищают от палящего окрест солнца или косого холодного дождя.

В туалет они тогда зашли, как вы догадались, мужской. Женский был за лестницей, до него они тогда не добрались по незнанию. Но и позже, всё десятилетие, не старались добраться. Нет, никаких особых зверств там не творилось. Никто никого ни к чему не принуждал, денег не отбирал, и стены не были расписаны матюгами. Просто там было крайне неуютно и дурно пахло. А зимой было ещё и очень холодно. Неудобств это доставляло Татьяне куда больше, чем Полине. Поля была девочкой на редкость здоровой. Таня же болела всем подряд, включая циститы, пиелонефриты, естественно осложняющие астму с начала осени до конца весны бронхиты. Кусачкина была первооткрывательницей и первопроходчицей всех школьных эпидемий, будь то банальная ветрянка или какая-то особо вирулентная форма гриппа. Поэтому дома у Тани Поля бывала часто – навещала. Да и жила та недалеко (по меркам взрослых) от Полиного дома – два квартала вниз по Чкалова, пересечь Карла Маркса и Ленина и, не доходя до Пушкинской, свернуть в арку Таниного двора. Непроходного. Крохотного. Одесского. Ну, то есть абсолютно.

В первом классе, неизбежно случившемся за подготовительным, Поленьку посадили с Олегом на первую парту в первом ряду, а Танечку – на четвёртую (она внезапно резко выросла) в третьем ряду. С Владимиром. Так было положено начало компании, где все десять школьных лет царило жестокое двоевластие. Потому что дружба Татьяны и Полины зиждилась на краеугольном камне всех женских дружб – конкуренции.

Они всё делали вместе. И всегда – жестоко спорили. Они писали стихи и пьесы, песни и… взрослели. Таня имела характер взбалмошный, если не сказать – истеричный. Она была не просто единственным, но больным единственным ребёнком. А таким детям прощается всё, кроме разве что убийства подданных. Родители в ней души не чаяли. И такими родителями, как у Танечки, можно было восхищаться. Они были весёлыми и добронравными. К ним в дом можно было прийти всегда – в любое время дня и ночи без предупреждения. С хорошим и с плохим. Там всегда поили чаем, выслушивали и давали советы. В том случае, если в последних нуждались. Танечку никто не приговаривал быть круглой отличницей. Она могла бросить музыкальную школу и заняться выращиванием фиалок, если ей так хотелось. Поленька же обязана была всё и всегда доводить до конца. Ну, может быть, это и неплохо. Так же неплохо, как быть здоровым. Быть здоровым и всё и всегда доводить до логического завершения – очень даже хорошо, если вдуматься. А что дети иногда завидуют болезням и вседозволенности – так на то они и дети. Мы-то с вами, уважаемый читатель, уже давно взрослые и давно понимаем, что такое хорошо и что такое плохо.

Поленьке же по малолетству казалось, что у подружки всё лучше. И действительно, у Танечки дома царила добродушная, жизнерадостная атмосфера. Никто и никогда не падал в обморок. Там никогда не пахло валокордином, и там всем и всегда были рады. Чай был горячее и слаще. Шутки ненатужны. Любовь не напоказ. Поля, чего греха таить, завидовала подруге чёрной завистью. И при этом – радовалась за неё. На такие одномоментные противоположные чувства способны только дети (и некоторые женщины). В маленьких человечках удивительно гармонично уживаются любовь и ненависть, злость и доброта, мудрость и глупость, восторг и обида. Поленька Романова ненавидела Танечку Кусачкину за то, что у той такой потрясающий отец – за это же и любила. Она искала причину не во взрослом, а в ребёнке. В основном – в себе. Она сравнивала себя с подружкой и не понимала, почему всё так?! Она ни капельки не глупее – скорее напротив. Она ничуть не страшнее – ну разве что волосы не вьются кольцами. «Значит, что-то есть в ней такое, чего нет во мне, и поэтому её любят…» Она злилась на Танечку за её писклявый голос и беспрестанную манеру исправлять неправильные ударения и обожала её за искромётные импровизации – стихотворные, вокальные и танцевальные. Поленька писала, пела и танцевала не хуже. Но ей для этого нужны были тишина и одиночество. Стеснительность покидает тело лишь с пробуждением духа. У Поли хватало ума оценивать подругу за достоинства – и глупости, – жестоко высмеивать за лишний вес и неспособность решить элементарное химическое уравнение.

Всё свободное от занятий и материнского надзора время Полина проводила в Татьянином доме. На самом деле это был вовсе не дом, а малюсенькая двухкомнатная квартирка. Чтобы попасть в неё, надо было преодолеть два пролёта винтовой лестницы и пройти ещё пару дверей соседских курятников, из вечно распахнутых окон которых несло мокрым бельём, хозяйственным мылом, кошачьей мочой, жареной тюлькой и луком. Домом эту квартирку делали люди, там живущие и любящие. Мама, не работавшая, но в быту не погрязшая. Удивительно бесталанная и простая женщина, вечно озабоченная цветом волос и поиском репродукций картин знаменитых художников, добычей колгот и билетов на заезжих гастролёров, походами к педикюрше, стоматологу и прослушиванием магнитофонных записей Пугачёвой. Живая, открытая, совершенно беззлобная. Не растрачивающая жизнь на поиск справедливости. Поиск рецепта селёдки под шубой бывает куда как более конструктивен. Папа – всегда к месту серьёзный и невероятно уместно остроумный. Папа, которого хватало на всё – и на работу, и на гитару, и на диссертанта, и на ласковый шлепок ниже пояса безалаберной супруге, и на яхт-клуб, и на компанию дочери. Дом, где никогда не ругались всерьёз. Орали, спорили, даже скандалили, но не ссорились. Дом, где всегда были рады. Дом, где хотелось жить. Не её, не Полин, дом.

Подруга-ровесница, подруга-наперсница и подруга-соперница. Она случается в жизни каждой женщины. А если не случилась – значит, когда-то вы оказались не там, где бог вас ожидал видеть. Ну, или вы, мой конкретный читатель, не женщина. Что тоже вполне вероятно.

Танечка смотрела на Поленьку так же. Зеркально. Ей хотелось жить в «сталинском» доме. Старшего брата. И маму – с двумя высшими образованиями. Таинственная валентность казалась ей куда непостижимее и поэтичнее простых рифм, а широкие плечи подруги вызывали зависть. И в Полином хриплом контральто ей чудился вызов, брошенный миром лично ей, с её тоненьким никчёмным голосочком.

В конце восьмого класса, в яхт-клубе, они нечаянно попали в компанию институтских товарищей Татьяниного отца. Полина краснела, Татьяна – солировала, пользуясь давней причастностью. Провожать Полину домой вызвались сразу трое. Девушка стала пунцовой и, выждав момент, тихо улизнула по-английски. Несясь тёмным, страшным, диким приморским парком, и в дневное-то время полным собачников и онанистов, что уж говорить о вечернем, она с ужасом прислушивалась к малейшему шороху в густых, ещё не пожухших от одесского зноя кустах и проклинала себя за стеснительность и комплексы.

«Ну почему, почему?! Почему у Таньки так естественно получается принимать их дурацкие шуточки, кретинские комплименты, чашку чая, мороженое и проводы домой?! И почему я вечно чувствую себя обязанной отказаться, вроде как недостойна, а?!»

В общем, попадись ей тогда на пути самый безумный невоспитанный пёс или безобидный демонстратор своего нехитрого мужского хозяйства, им бы явно не поздоровилось.

Ненависть-любовь девочек после тех «посиделок со взрослыми дядьками» обострилась, чтобы продлиться ещё два года. Два последних школьных класса. Потом их пути разошлись. Чтобы лишь изредка, ненадолго… Нет, не пересекаться. Соприкасаться и расставаться. С чувством разочарования, сожаления и лёгкой печали. И пониманием того, что хороший дом не отпускает. Из хорошего сложнее уйти. Имея примером прекрасное, сложно соглашаться на просто хорошее. Ты всегда будешь стремиться к подобию, так и не поняв, что всё это – не твоё. Твои или чужие матери и отцы – не ты и не твоя жизнь. Их дом – не твой дом, как бы прекрасен или ужасен, на твой взгляд, он ни был. В счастливый дом стоит ходить лишь счастливым. Чтобы стать счастливым, надо быть одиноким. Покинутым и покинувшим. Человек свободен, лишь оборвав и разрушив. И создав. Нет, не на обломках. Из пустоты. Всё это так бессмысленно для шести-, семи-, четырнадцати– и семнадцатилетних. Они чуют, но ещё не научились доверять себе. Принимая бунтарство и отрицание за созидательный материал. Они всё поймут. Позже. Наверное…

Великая ирония Создателя. Снабдив нас отчим домом и рецептом селёдки под шубой, ждать: налопаются от пуза одним-единственным блюдом или…

У Полины всё ещё была одна-единственная подруга. Но школа осталась позади. И Поля семнадцатой производной от интуиции чувствовала, что если крикнуть чуть громче в пустом зале, то кто-нибудь обязательно подойдёт и предложит… меню.

Звеньевая

Кажется, эта идиотская идея пришла в голову всё тому же Короткову. Впрочем, впоследствии оказалось, что не такая уж она идиотская. Для Полины, разумеется. Звеньевые получали среднюю зарплату бригады плюс пятнадцать процентов вне зависимости от собственного вклада в общее дело. Полина вложить могла немного. А парни вроде Кроткого (такая у Вади была кличка, совершенно не соответствующая его характеру) и Примуса, Тараса или Серого – как раз наоборот. Им не нужна была усреднённая справедливость плюс проценты. Они хотели заработать по максимуму. Благо работали они не совсем уж на колхоз, а на некий неведомый Полине «подряд».

На утро, напрочь стёршее все экзистенциальные ужасы вчерашнего вечера, после обильного, но однообразного завтрака, Вадим, посовещавшись со своими в сторонке, объявил Поле:

– Будешь звеньевой.

Малолетняя дурочка обрадовалась донельзя. В Полине умудрялись органично уживаться интуитивная мудрость и совершенно неосознаваемая ею женская власть над мужчинами (откуда? врождённое?) и глупый малыш, искренне верящий, что он лучше всех прочитал стишок. Угадывая, что движет (очевидно, влюбившимся в неё) сдержанным Вадимом, она и вправду полагала, что сумела поразить его своими деловыми качествами (какими? когда?). Не диссонанс. Извечная загадка хитрой и лживой, но чистой и открытой девичьей души. От кого зависит, кем станет юная прелестница – хладнокровным манипулятором или разочарованной неудачницей? Или и дальше обе стороны – такие знакомые – медальки, затёртой до лоска, никогда не познают друг друга? Какой щелчок раскрутит её, превратив в объём эти плоскости? Какими разнокалиберными коридорами должно помотать душу? Сколько сапог и о какие дороги стереть? Сколько рук перетасует колоду и насколько причудливо? И, главное, кому можно задать все эти вопросы в столовой бывшего санатория для детей-туберкулёзников? Особенно если тебе семнадцать лет и ты, признаться откровенно, ни черта не умеешь. Хоть и знаешь наизусть кучу стихов и даже поэм, и не без гусарства, за которым прячешь хромающую технику, исполняешь на чёрно-белых клавишах вбитые в тебя отличным учителем музыки вариации C-dur Моцарта и можешь транспонировать любой романс в удобную для тебя тональность. И кому это нужно здесь, где до посыпанных хлоркой дырок надо идти пять минут по пересечённой вдоль и поперёк неизвестности? Желательно группами, а то и с мужским сопровождением. Потому что кроме неизвестности пространство пересекают какие-то опасные, особенно в вечернее и ночное время суток, «местные аборигены». С кем танцевать вальс под «Голубой Дунай» на поле? Жизнь иногда донельзя прикладная штука, напрочь лишённая изысков. Возможно, только в ней, безыскусной, реалистичной, где холод, голод и мышечная усталость правят бал, и есть соль? А также спички, патроны и шерстяные носки.

«Если, конечно, знаешь, как со всем этим обращаться. Не играйте со спичками! Особенно рядом с патронами. Я не только веду себя, как идиотка. Я даже думаю, как идиотка! А если вспомнить вчерашний поход «до ветру»…»

Вечером, надувшись чаю, Полина поняла, что отчаянно хочет в туалет. И ладно уж там душ, но хотя бы, простите, подмыться. Но она мужественно молчала. Первой деловито засуетилась домовитая Нила.

– Так, девчонки! Сейчас греем воду, разливаем по кружкам, разбавляем и идём все вместе! – скомандовала она. – У меня есть фонарик.

– А куда идти? – робко уточнила Полина. Она уже и так чувствовала себя посреди этих амазонок быта какой-то пластмассовой феей.

– Ты разве после автобуса не сходила?! – ахнула Вторая Ольга.

– Я… я не хотела.

– Ну ты даёшь! И сидит, молчит, главное! Туалет там, за зданием. Выходишь из дверей, топаешь направо до конца. Там узкая тропинка. Проходишь насквозь и упираешься в нужник. Сразу поймёшь, что это он. Кстати, он виден из нашего окна! – Вторая Ольга отодвинула какую-то тряпку, ею же и приспособленную под «занавеску». – Справа мэ, слева – жо!

– А что, в здании совсем нет туалетов? – недоумевала Поля.

– Совсем! И, кстати, мы тут устроились, как королевы. Потому что все остальные живут во палатах на шестнадцать человек. На четверых ещё только Кроткий, Примус, Стасик и Серый. Старослужащие, понимаешь!

Полина ничего не понимала. Точнее – ничего не понимал её организм. То есть вот этот самый избалованный организм должен выйти куда-то в темень, держа в руках кружку с водой, чистые трусы… Какие, на фиг, трусы? Тут переоденешь. Ну, то есть снова попробуем: кружку воды, чтобы не расплескать, мыльницу – ну эту ладно, в карман… а там куда ставить? на засранный пол или в зубах держать? – и полотенце. Там, значит, снять штаны и, держа в одной руке кружку, в зубах мыльницу, другой рукой… А как же быть со штанинами? Они же могут запачкаться во всём этом! Как их подхватить, если и руки и зубы заняты?

– Полина! Давай кружку! – Пока Поля предавалась размышлениям, Вторая Ольга уже нагрела воды на всю компанию.

Поля подставила кружку, из которой она пила чай.

– Побольше ничего с собой не взяла? – Нила посмотрела на неё сочувственно.

– Нет. Я же не знала, что тут такие условия.

– Ага! Думала, нас на крымский курорт везут! – Нила беззлобно рассмеялась. – Ладно! Значит, пойдём в две смены. На, держи мою кружку, принцесса! Пойдёшь с Первой Ольгой! А потом я, со Второй.

– Что, вот так вот сами, вдвоём? Там же… страшно! – проблеяла Поля.

– Не скули! Я Кроткому стукну, раз ты такая трусишка! – сказала Первая Ольга.

Отправились.

– Вадя! – стукнула Ольга в двери следующей комнаты. – Ты нас не проводишь?

Через мгновение он уже был в коридоре.

«Господи, как стыдно-то! Он же прекрасно понимает, что мы будем делать в этом… туалете!» – думала Полина, пока они втроём огибали здание. Да, кажется, излишняя табуированность иных тем в материнском доме сделала-таки из нашей юной героини идиотку. Но когда они подошли к искомому объекту, она и думать перестала. Строение было братом-близнецом ужасных приморских туалетов. С той только разницей, что не было выложено плиткой, а было просто выбелено извёсткой. Дверей ни снаружи, ни внутри не предполагалось.

– Я постою здесь, покурю. Вы там делайте свои дела, не волнуйтесь, – спокойно сказал Вадим.

При словосочетании «делайте свои дела» Полину шибануло в такую краску, что… Хорошо, что кругом была абсолютная темень.

Кое-как Полина «сделала свои дела» и выскочила наружу гораздо раньше Ольги. Её колотил озноб.

– Ты что, замёрзла? – спросил её Вадим.

– Ннннеттт! – отстучала Полина.

– Иди сюда, – сказал парень.

– Ннне-пппой-дду! – продолжила она отбивать степ зубами.

– Глупая девчонка! – проворчал тот и, сняв с себя майку, набросил её на Полину. И, подтащив к себе, замотал. И демонстративно отодвинул от себя.

– Сам дурак! – беззлобно ответила Полина.

Она боялась подойти к нему вовсе не потому, что опасалась объятий или чего-то такого… Просто обниматься с кружкой в руках, рядом с сельским нужником. Да ещё, наверняка, пропахши всем этим… Кстати, ни от Вадима, ни от его майки уже вовсе не пахло потом.

– Ты что, помылся и переоделся? – ляпнула она, не подумавши.

– Ну да, – похоже, он вовсе не обиделся.

– А где?

– Там, у жёлоба. Где же ещё? Хотел было искупаться весь. Но там, у этого озерца, такие илистые берега, что толку от такого купания не будет.

– Что, вышел в темноту и вот так, холодной водой?..

– Глупая девчонка! – повторил Вадим. Очень нежно.

Тут, слава богу, вышла Первая Ольга, и они двинулись обратно.

Кажется, Вадим сопроводил и Вторую Ольгу с Нилой. Полине даже стало немного обидно. Она уже было подумала, что только к ней он вот так вот… А он просто такой всехний джентльмен. Ну и пусть его!

Вспоминая вчерашний вечер, Полина нахмурилась.

– Ты поела? – к ней подошёл Вадим.

– Да.

– Я серьёзно спрашиваю!

– А я серьёзно отвечаю! – она, конечно же, врала. Ужасную гречневую кашу Поля лишь поковыряла ложкой. Отпила один глоток противного чая – вода здесь была всё такой же ужасной, как и вчера. Солоноватой, с металлическим привкусом. Похоже, подвозом воды специально для студентов никто себя не утруждал.

– Ладно, для начала поверю на слово, – прищурившись, посмотрел на неё Коротков. – Через пятнадцать минут собираемся перед бараком. Не крась глаза, надень штаны, кофту с длинными рукавами и покрой голову чем-нибудь. Надеюсь, косынка у тебя есть?

Полина фыркнула и, ничего не ответив, удалилась, гордо задрав голову. На завтрак она явилась в короткой маечке и шортах. Последний год она очень гордилась своими ногами – о том, что они прекрасны, ей сообщил тот самый слюнявый руководитель занятий танцами-пластикой театральной студии при оперетте, с которым она добросовестно старалась поцеловаться. И тогда же поняла, что это – поцелуи – не для неё. Отвратительно! Отвратительно!!! Губы любителя нимфеток были похожи на дряблые кожные складки истощённой потной старухи, выползшей на пляж. Кажется, он что-то пытался запихнуть ей в рот. Девицы утверждали, что язык и что это должно быть приятно. Может, приятельницам и было приятно, а Полину тогда стошнило прямо на его футболку. Даже сейчас при воспоминании об этом солёный чай стал осаждать подступы привратника желудка. Никогда и ни с кем она не будет целоваться! Ни за что!

Она остановилась, чтобы волевым усилием подавить рвотный спазм.

– Полина! – окликнул её Коротков.

– Что?

– У тебя очень красивые ноги.

Почему-то от Вадима это было приятно слышать, хотя и сказал он это с некоторой долей иронии.

– Дурак!

– Полина!!!

– Что?

– Под штанами они будут ничуть не менее красивы, я же уже знаю, что там. Но мне не хотелось бы, чтобы об этом знал ещё кто-то – комары, например.

Он смеялся. Полина разозлилась, заметив, что все с интересом наблюдают за ними. Особенно Примус. И решительно двинулась к зданию.

– Полина!!!

Она не оборачивалась.

– Твои ноги нужны мне в первозданной красе, а не поцарапанные, расчёсанные и сгоревшие.

Кажется, Вадим работал на публику. Никто не совершенен. Девушка лишь махнула рукой, мол, отстань.

Тем не менее Вадима послушалась. Он относился к той категории мужчин – да-да, уже мужчин, несмотря на молодость! – которым помимо воли подчиняются самые строптивые стервы, не то что маленькие дурочки, готовые блевать от воспоминаний о якобы первом якобы же поцелуе. Подчиняются… но и только.

Спустя четверть часа все стояли перед входом в «барак», как, само собой разумеется, был окрещён так называемый корпус санатория, и ожидали машин. Полина с сомнением оглядела свои белые кроссовки, чувствуя себе донельзя неловко в элегантном спортивном костюме, привезённом кем-то из загранично-командированной родни. Что правда, на голове у неё был платок – благо у запасливой Нилы их оказалось три. Этот нехитрый головной убор несколько роднил её с разношёрстной толпой, одетой во что похуже и поудобнее.

– Ещё какая-то обувь есть или это всё? – поинтересовался Вадим, скептически оглядев её с ног до головы.

– Босоножки, – пролепетала Поля, снова готовая заплакать.

– Не вздумай реветь! Что-нибудь придумаем, – строго сказал он и, сняв с неё платок, перевязал поудобнее. Затем на мгновение прижал её к себе. Развернул и, шутливо шлёпнув по мягкому месту, подтолкнул в сторону девочек. – Иди к подружкам, недоразумение. Звеньевая! – И пошёл в сторону подъехавших машин.

Нет, Полина, конечно, видела программу «Сельский час» и бывала в огородах уездных городов. Но чтобы так – в кузове бортовой машины, сидя на деревянных скамейках – да по бездорожью… К моменту, когда они прибыли к месту работы – бескрайнему, бесконечному полю, покрытому полёгшими под мириадами помидоров кустами, она уже была разбита. Ей казалось, что филейная часть её организма превратилась в огромную пульсирующую гематому. Такого солидного, весомого «чувства задницы» у неё не было ещё никогда.

Две Ольги, Нила, она и одиннадцать парней остались тут. Остальных повезли дальше.

Полина окинула взором пейзаж и загрустила. Бескрайний периметр был покрыт деревянными ящиками, и всю эту батарею тары, как она поняла, они должны наполнить томатами ещё до обеда.

Нила деловито надела матерчатые перчатки, Ольги перешучивались, и только одна Полина, обозревая пламенеющую бесконечность, поняла, что тут и закончится, не начавшись, её слава земная.

– Поле маков в ложбине у Живерни! – произнесла она в никуда.

– Анна Ярославна, Лондонский Парламент[11] вам сейчас не поможет. Небо вам сейчас с овчинку покажется со всеми вашими импрессионистами, вместе взятыми, – тут же съехидничал стоявший рядом Примус.

– Примус, иди к чёрту! Можно подумать, я никогда помидоры не собирала!

– А можно подумать, собирала!

– Собирала, собирала. У бабушки в огороде.

– Ах, у бабушки в огороде. Ну, тогда конечно. Тогда ты прям-таки Паша Ангелина и Алексей Стаханов! Тогда ты сейчас все эти прекрасные кровавые плоды порвёшь, как Тузик грелку!

– Хватит болтать! – Вадим оборвал «интеллектуальную» дискуссию, расставил всех у кромки поля и дал команду: – Начали!

«Мне кажется, или это Вадим тут на самом деле «звеньевая»?» – нагибаясь к первому кусту, подумала Поля.

Это оказалось не так сложно. Первые пятнадцать минут. Уже полчаса спустя нещадно ломило спину, ужасно чесались руки, пот заливал глаза. Через час захотелось пить. Через два – лечь на землю и, раскинув руки, тупо пялиться в небеса. Через два с четвертью захотелось на небеса попасть. Лишь врождённое упрямство и упёртая гордость не позволяли отступить. Соседки по комнате рвали проклятые овощи метрах в пятидесяти от неё, да ещё и болтать успевали, судя по мимике. Парни ушли так далеко вперёд, что и видно не было. Они деловито проносились мимо Полины с заполненными ящиками. Лишь Примус изредка останавливался поострить. Вадим к ней не подошёл ни разу. Она уже успела надуться и готовила ему гневную отповедь.

– Ну что, Анна Ярославна, это тебе не фунт поэзии Бродского, ага? Не парься, он тоже некоторое время телят пас. Правда, ничего хорошего из этого не вышло. Но и ничего плохого, надо заметить. Даже стишок в сельскую газетёнку тиснул за рубль с мелочью, хоть и ссыльный тунеядец. А ты у нас – тунеядец при должности. Фаворитка серого кардинала. Рыцари Круглого Стола уже оплакивают своего верного товарища и предводителя. Никаких тебе больше пиров, одни серенады в честь ногастой пигалицы.

Полина из положения ниц подняла глаза на Примуса.

– Ах, – Примус театрально отпрянул, – какие глаза, мадемуазель. Какие пылкие очи! Будь я в вас влюблён, как наш великолепный Кроткий, я бы немедля предложил вам руку и сердце за взгляд, исполненный столь непосредственной, искренней, незамутнённой, беспричинной ненависти. Но, увы мне, я лишь хочу причаститься вашего тела впоследствии. Ничего иного мне не требуется, так малы мои запросы. Но я обязуюсь быть нежным, умелым и внимательным. Так что, как только вы лишитесь девственности, поставьте меня в известность! – Примус щёлкнул воображаемыми каблуками, поклонился и ускакал к краю поля с полным ящиком наперевес.

Всё было сказано таким тоном, что Полина, вздумавшая было оскорбиться, лишь улыбнулась.

– Пустобрёх! Ну как ты, живая? – вдруг откуда-то слева и сверху. От неожиданности она распрямилась и… шлёпнулась на землю. В ушах загудело и стало горячо. В глазах на момент потемнело, а затем замелькал калейдоскоп причудливых ярко-фиолетовых кругов и полукружий.

«Свалилась в обморок. Как институтка! Так я и есть институтка. А это у меня – ортостатический ко…» – успела подумать Полина. И тут трансляция вовсе прекратилась.

– Полина! Поля!! Поленька!!!

Она открыла глаза, в ушах по-прежнему шумело, левая щека пылала. Перепуганный Вадим, оказывается, подхватил её на руки. Она обняла его за шею, прильнула к нему и как можно более ехидно прошептала слабым голосом:

– Вадим, ты правда фельдшером в Афгане был или врут? Чего так девического обморока перепугался?

– Дура ты, Романова! – сердито сказал Вадим, получивший своё прозвище Кроткий именно исполняя треклятый «интернациональный долг» в Афганистане – за совершенно бешеный нрав и безапелляционную решимость, позволявшую ему находить выход из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций. Он абсолютно ничего не боялся, но при этом был умён и хитёр – полный комплект качеств, необходимых для выживания. Свою службу он вспоминал редко и с неохотой. На просьбы рассказать отшучивался, что немного войны – и вас обязаны принять в любое высшее учебное заведение, даже если вы водород от кислорода прямо в таблице Менделеева, висящей перед носом, не отличите. Дожив до двадцати четырёх лет, он ни разу толком и надолго так и не влюбился, хотя девицы бродили за ним косяками. И он, признаться, весьма щедро и с удовольствием одаривал их ласками. И тут какая-то девчонка, вчерашняя школьница, такая беззащитная в своём ехидстве, такая беспомощная в ослином упрямстве. Такая нелепая со своей глупой стыдливостью. Ничего не умеет, даже подмываться без ванной комнаты. Ах ты ж господи! Проще самому подмыть её, как малого ребёнка, чем чувствовать эти муки. Здоровая кобыла уже, а поди ж ты! Такая дура, что при виде неё тебя кто-то бьёт в солнечное сплетение ногой в солдатском ботинке, и если бы не завидное самообладание, то или трахнуть, или убить. Или и то, и другое. Последовательность не важна. И никому, никому… Дух захватывает от одного её запаха.

– Вадим! Ты так и будешь со мной на руках посреди поля торчать с остекленевшими глазами? Или поставь, или женись.

– Сейчас! Только за калошами свадебными сгоняю – и сразу в ЗАГС! – он уже вернулся в обыкновенное своё состояние видимой никомунедоступности, перекинул её через плечо и отнёс в близлежащую реденькую посадку. Снял обмотанную вокруг пояса ветровку, постелил на траву – и уложил Полину. – Лежать до обеда и не вякать. Понятно? Не тошнит? На, оставь себе, – он протянул ей фляжку.

– О, как ты щедр и благороден! А что там? Коньяк? Ты меня уже спаиваешь?

– Коньяк, в попу бряк. Чай там сладкий. Какой тебе ещё коньяк, с такой игрой сосудов. Лежи и не жужжи.

– Спасибо.

– Не за что! – И он быстро пошагал обратно.

– Вадим!!!

– Что? – он обернулся.

– Ты меня любишь?

– Наверное. Отдыхай давай.

– Вадим!!!

– Что, твою мать, опять?

– Вот так вот сразу и любишь?

– Нет. Сразу я обычно ебу. Всё, потом поболтаем.

– Фу, как грубо!

– А чего ты хотела от неотёсанного чурбана?

– Ничего. Иди к чёрту!

И он пошёл. В поле. А Полине очень не хотелось, чтобы он от неё именно сейчас уходил.

– Вадим!!! Вадим, мне нужен плюшевый медведь!!! Я сплю только с плюшевыми медведями!!! А одна или, там, с мужчинами я не сплю! – заорала Полина ему вслед. Он лишь, не оборачиваясь, махнул рукой, мол, отстань. Ну да, его очередь сказать священное: «Отстань!»

– Ты попал, «прецизионный станок». И похоже, что в бетономешалку. Главное теперь пальцы в розетку не совать, чтобы техника безопасности была соблюдена! – блаженно прошептала себе под нос Полина, улыбнулась и моментально уснула. Почва под ногами была обретена. Кажется, можно ни о чём особенно не беспокоиться. Ни о походе к чёрной дыре вселенских нечистот, ни о сладком чае насущном в данное конкретное время. Чему тут удивляться или возмущаться? Все дети эгоистичны. Они громко орут или обиженно молчат. Любящие взрослые должны кинуться к ним по первому писку. Любимые детки – асы манипуляций. Исчадия ада. Источники неземного блаженства. И дело тут совсем не в календарных годах. Вселенское бессознательное, знаете ли. Ноосферой такое не объять. И ментальным не окучить. И прикладной психологией по ящичкам не разложить. И, возможно, вы, вслед за автором, считаете Полину дурой и питаете к ней некоторую неприязнь, но, как ни крути, она звеньевая. А чья это заслуга – совершенно не важно. Звеньевая-то она. И живёт в комнате всего лишь на четверых, в то время как другие студенты в бараке села Глубокое парятся в куда более зачеловеченных помещениях. И хотя пока она об этом ничегошеньки не знает, но уже скоро, очень скоро, через какой-то годик с хвостиком, ей достанется в старом доме эпохи «бельгийского бума» собственная отдельная…

Комната

В детстве она казалась огромной. Нет-нет, она и сейчас была совсем не маленькой, особенно в сравнении с клетушками общежития и съёмными комнатушками – а то и вовсе углами – однокурсников. Но сейчас она была просто большой, а тогда – потрясала воображение. Чудилось, что у стены напротив высятся огромные великаны, сегодня ставшие всего лишь буфетом и книжным шкафом. Раньше справа от двери величественно поскрипывал Ноев Ковчег, по прошествии лет обернувшийся красивым добротным старым трёхстворчатым шкафом, украшенным вензелями и мутным зеркалом. Круглый стол в центре комнаты, ранее напоминавший арену древнеримского цирка, ныне не являлся таким уж пригодным для битв гладиаторов. Его потрескавшаяся поверхность была по-домашнему уютной.

– Я куплю тебе скатерть, чтобы ты не мёрз! – сказала Полина столу.

«Очень разумно – разговаривать со столом. Да ещё и вслух. Да-да-да, конечно, а как же – я взрослая самостоятельная женщина. Ха-ха-ха! Никому не говори!» – додумала она и подняла голову вверх. Где-то там – высоко-высоко – должна была парить огромная, казавшаяся в детстве роскошной, хрустальная люстра. Обычная чешская люстра, как сейчас выяснилось. Пыльная и даже какая-то жалкая. Но парила она всё так же высоко, как прежде.

– Шесть метров тридцать сантиметров! – похвасталась Полина Тигру. – Ты, конечно, видишь. Но в метрах ещё солиднее, чуешь? Будем надеяться, что лампочки там есть, потому что я понятия не имею, как их туда забросить. Да ещё и вкрутить. Не говоря уже о том, что у меня их попросту нет.

Она нащупала выключатель – он был слева от двери, и Поля совершенно не помнила, откуда это знает, – и комнату, погружавшуюся в сумерки, залило ярким светом.

– Да уж, на электричестве тётка Валька не экономила! – Полина и кот рефлекторно зажмурились. – А я не представляю не только как лампочки туда вкручивать, но даже как их оттуда удалять. Совершенно непонятно. Может, из рогатки? Ладно, Коротков позже со всем разберётся. Наверное. А не Коротков, так другой кто. Не важно. Важно то, что надо нам с тобой обзавестись настольной лампой. Для уюта. Что стоишь, как неродной, – заходи, раздевайся!

Тигр недоумённо глянул на хозяйку и не очень решительно стал ступать по затёртому ковру, поочерёдно смешно подёргивая лапами.

– Слушай, тебе наверняка надо в туалет, да? Подожди, мы что-нибудь сообразим! – Полина подошла к массивному книжному шкафу, выдвинула нижние ящики и обнаружила искомое – корытца для проявителя и закрепителя. Она откуда-то помнила, что они там. Тело всегда лучше ориентируется в давно забытом, чем разум. – То, что надо! Думаю, проявлять фотографии мы с тобой не будем, а тебе пригодится, да простит меня Валентина Александровна!

Девушка огляделась в поисках наиболее пригодного для кошачьего туалета места. С сомнением оглянулась на дверь во внешние коммунальные миры и решительно поставила лоток на пол в правый угол комнаты. Тигр оказался очень сообразительным. Он немедленно продемонстрировал обретённой хозяйке, что понял кармическое предназначение фотографического лотка.

– Тебе не кажется, что это святотатство? Представляешь, сотни, а может быть, даже тысячи лиц, включая, к примеру, и моё, проявились на свет в этом лотке, а ты!.. А, ладно! Жизнь с её сиюминутными насущными нуждами важнее метафизики и символизма, – махнула рукой Поля. Затем сняла, наконец, пальто и открыла шкаф. Окатило убойной волной нафталина. На вешалках сиротливо качались ситцевые и шифоновые платья фасонов сорокалетней давности. В шкафу было пустынно, гулко, пыльно и загадочно, как в склепе. Запрыгнувший было туда Тигр тут же расчихался и был выдворен наружу.

– Любопытство до добра не доводит! – строго сказала ему Поля и, бросив пальто на стол, направилась к окну.

Оно открылось с трудом. После долгой борьбы рама с хрустом поддалась, на широкий подоконник посыпались струпья краски, а в комнате стало гораздо свежее. Старенькие занавески гордо зареяли по ветру, отряхнув пыль и расправив залежалые складки. Кровати в комнате не было. На полу покоился толстый матрас. Три обычных деревянных стула завершали обстановку. Буфет топорщился разнокалиберной посудой, нижний его этаж был набит разнообразным старьём. В книжном шкафу обнаружились коробочки из-под духов, набитые облупленными бусинками и засушенными цветами. И ещё – бархатные альбомы. Клад! Точнее – кладезь… Прорези картонных страниц топорщились старыми фотографиями незнакомых людей. С одной из них взирал роковой красавец в форме офицера морского флота. «Валюше Чекалиной на вечную память и бесконечную любовь. Виктор Аверченко, 1941-й год» – гласила надпись на обороте.

– Смотри-ка, Аверченко! Может, брат этой? Или даже муж? – Поля кивнула на дверь и показала фотографию коту. Тот потянулся, понюхал и понимающе хмыкнул. – Вот и я о том же. А ты говоришь, проклятые короли. Подозреваю, что нервно курит твой Дрюон по сравнению с Валей Чекалиной и Витей Аверченко!

Ещё часа два Полина изучала содержимое альбомов, коробочек, вазочек и книг. Из «Офицерского атласа автомобильных дорог СССР» выпала пачка писем, трогательно перевязанная ленточкой.

– Оставим на сладкое! И альбомы ещё раз пересмотрим. Эти толстощёкие пупсы в благородных бархатных штанах и атласных бантах, в кружевах, а также в драных подштанниках – мои родственники, между прочим. И большинство этих красивых людей в шляпках, шляпах, фуражках и кепарях – тоже! – гордо похвасталась Тигру Полина. – Ну да ладно. Это всё хорошо, но я бы сейчас от бутерброда не отказалась. Но его у нас нет! Ты наверняка тоже не прочь перекусить? – Тигр утвердительно мяукнул. – Но я не рассчитывала именно сегодня обзаводиться семьёй, так что тебе придётся потерпеть до завтра. Я могу, конечно, позвонить Вадиму, но для этого надо выйти в этот ужасный коридор к телефону, который нельзя долго занимать. А чтобы вечером в общаге кого-то подозвали… Безнадёжное мероприятие. Да, поди, и нет там его сейчас. Опять с парнями вагоны разгружает.

Кот жалобно мяукнул и глянул Полине в глаза так пронзительно, что она быстро произнесла:

– Ладно, ладно! Семья – это прежде всего ответственность, как говорят умные нудные люди. Тем более что кофе у меня нет и сигареты заканчиваются. Ещё не так поздно, а кварталом выше есть гастроном. Докторскую колбасу будешь? Вот и отлично. Я тебя сейчас запру, а ты сиди тихо. Потому что в коридоре бродит призрак Нельки! У-у-у-у!!!

Кот преспокойно улёгся на матрас и принялся нализывать лапу.

– Смеёшься, да? Не боишься? Тогда и я не буду. Ну, пожелай мне добраться живой от двери в собственную комнату до входной и потом обратно. От этого, между прочим, и твоя полосатая жизнь зависит, эй! – прикрикнула она на довольного котёнка. – Если тут проскочу, то на улице – мне сам чёрт не брат!

Полина надела пальто, закрыла дверь и осторожно прокралась лабиринтами коридора на выход. Изо всех углов ей чудилось зловещее настороженное нечто по кличке Вечный Жид.

– Если ты домовой – то я тут живу и тебя люблю. Потому что какой же дурак не любит собственного домового? Не любить собственного домового – это то же самое, что не любить собственный дом. Так что если ты собрался пошутить – то шути не зло. А если тут бродит ещё и Вечный Жид, то ты меня от него защитишь, правда? – тихо бормотала Полина, осторожно минуя тёмные пространства. – Очень умно заклинать домового, да. Материалистка. Студентка медицинского института. Ты бы ещё «Отче наш» нашёптывала. Кстати, неплохо бы выучить.

Выбравшись, наконец, в подъезд и быстро сбежав вниз по лестнице, Полина громко произнесла, обращаясь к шуму улицы Свердлова:

– Фуф! До чего же может довести человека его собственное воображение!

– Буквально до цвинтара! – утробно провещало со скамейки палисадника.

– А-а-а!!! Чтоб вы были здоровы, Владимир! – завизжала девушка, в кои-то веки употребив столь характерную для Одессы, не любимую Полиной, сентенцию.

Полевой стан

– Чтоб ты была здорова, Романова! – орал Примус, размахивая ложкой. – Захомутать такого парня вполглаза, вполнюха, в четверть оборота! Да тебе все старшекурсницы и даже некоторые ассистенточки матку вырвут, с луком зажарят и лабораторным крысам скормят! А я буду с удовольствием наблюдать, как ты сожрёшь сердце Кроткого сырым, а недоеденное сплюнешь в придорожную канаву. Между нами, девочками, – понизил голос одногруппник и театрально-громко зашептал, обращаясь к Полине, – он это заслужил. И не жри ты так жадно, ты же леди, в конце концов! Ладно мы, простые крестьянские дети, не знавшие ножа и вилки.

– У меня давно такого аппетита не было. И так вкусно всё!

– Ещё бы, два часа продрыхнуть на свежем воздухе – у кого хочешь аппетит разыграется с таких-то праведных трудов, – беззлобно вышучивал её Примус, не забывая при этом уплетать из своей миски.

Странный он парень был, этот Примус. Уровень его общего образования и развития зашкаливал все разумные пределы даже для домашних деточек, имевших возможность погрязать в папиных-маминых и дедушкиных-бабушкиных библиотеках. Остроте его ума позавидовал бы -надцатый отпрыск поколения потомственных философов. А между тем Примус родился в неполной колхозной семье от мамы с семью классами общеобразовательной школы, зачавшей его в весьма нетрезвом состоянии в кабине бортового грузовика, близкого родственника машин, отвёзших первокурсников в красно-зелёные поля. К слову, Примус был весьма хорош собой. Отсутствие избыточной фактуры с лихвой искупалось тёмными густыми волнистыми волосами и тёмно-синими, до черноты, глазами. Он бывал очень красив. Когда его никто не видел. Когда он думал, что его никто не видит. Тогда он зависал в позе врубелевского «Демона сидящего» и, казалось, видел то, что простым смертным в их простое смертное суматошное время недоступно. Но это бывало крайне редко, да и вряд ли Примус видел хоть что-то, недоступное другим.

– Лёшка, прекрати брехать! – сказал разошедшемуся Примусу Вадим.

– О'кей, о'кей, о'кей, о'кей! Как скажешь, брат! Что ж я, не понимаю в чувствах-с?

Вадим не стал повторяться. Только зыркнул. Примус неожиданно заткнулся и окончательно ушёл в борщ. Мол, понял, не дурак, переборщил с шутками-прибаутками, пардон.

Кстати, о борще. Такого вкусного борща Полина действительно никогда не ела. Было ли тут дело в самом борще или?..

Когда подошло время обеда, за ними приехала всё та же бортовая машина. Парни помогли загрузиться туда своим немногочисленным девчонкам, и грузовик потрусил по раздолбанной просёлочной дороге. Только отвёз он их не в столовую. А куда-то недалеко, где было несколько дощатых столов, скамеек – и близнец грузовика, подвёзший несколько алюминиевых баков с тем самым борщом. А ещё – с кашей. И арбузы. Много арбузов.

Называлось это всё «полевым станом». Полина такое видела впервые.

И впервые же ела такой вкусный борщ. Чёрт его знает, почему он был таким вкусным? Возможно, от непривычного для неё физического труда? От свежего воздуха, палящего солнца и степной пыли? От счастья быть молодой, уставать, падать в обмороки и просто от беспричинности счастья? От того, что ей безумно нравился Вадим? Льстил интерес Примуса? Потому что нравилось быть центром внимания и пупом вселенной? Потому что девчонки были вовсе не её школьная подружка Танечка, тоже хорошая, но не такая монументальная и заботливая, как Ольги – Первая и Вторая и деловитая Нила?

Очень вкусный борщ. Хотя бабушка готовила лучше и красивее.

Очень вкусный борщ взрослой жизни на полевом стане.

Из алюминиевых баков в алюминиевые миски – алюминиевыми половниками. Есть – алюминиевыми ложками.

С чёрным хлебом.

Вторая Ольга, простецки кокетничающая с немного издевающимся над ней вездесущим Примусом.

Первая Ольга, обсуждающая с деловитым Вадимом какие-то технологически-помидорные вопросы.

Нила, шныряющая туда-сюда, успевающая налить-услужить всем на правах заботливой хозяюшки.

И абсолютно счастливая, абсолютно никчёмная Полина, совершенно довольная борщом, солнцем, пылью и этим самым чудесным, впервые познанным полевым станом.

Так вкусно ей не будет никогда и нигде. Автор ручается. Почти…

Ну разве много лет спустя, в Карельской тайге на границе с Финляндией, когда муж сделает ей салат из найденного на стоянке завалящего огурца, репчатого лука и самого обыкновенного масла. Ровно после того, как они пройдут двадцать пять километров по маршруту кряж – болотина – вырубка – кряж – болотина… Но это будет так не скоро, что Полина пока и не подозревает, что это вообще будет. Впрочем, как и всего лишь час назад она не подозревала о полевом стане с борщом.

Но вот они уже есть – полевой стан, борщ, Ольги, Нила, Примус, солнце и арбузы, арбузы, арбузы… Необыкновенно вкусные арбузы, из которых Вадим острым ножом вырезает для неё сердцевины. Может, и всё остальное будет?..

«Мужчина наверняка создан именно для того, чтобы вырезать для женщины сердцевину бытия, не так ли?»

Какие глупые мысли приходят в голову семнадцатилетним дурочкам на полевых станах за поеданием арбузов. Нет чтобы думать о чём-нибудь жизненно необходимом. Например, о том, как помыть руки после этих самых арбузов? Или что ты будешь делать, когда испачкается спортивный костюм? А испачкается он ровно сегодня. И так далее, и так далее, и так далее…

Но пока были только борщ, чёрный хлеб и красные, припорошенные на изломе инеем спелости чудесные степные арбузы. И ощущение бесконечности беспричинного счастья. И больше не было ничего. Ровно какое-то из мгновений. Равное какой-то из бесконечностей. Равной одному из…

– Ты очень красивая! – раздался голос Примуса, присевшего на корточках неподалёку. Он сплёл пальцы и вытянул руки, вывернув их ладонями вниз. – Похожа на… Первая Ольга похожа на «Девочку с персиками»[12], Вторая – на «Девушку в футболке»[13], Нила – на портрет Веры Бассет-Судейкиной[14]. А ты…

– А я? – лениво протянула сытая Полина, не глядя на Примуса. Ей не хотелось шевелиться, потому она и не увидела, как он сейчас прекрасен.

– Ты похожа на все сразу картины Куинджи. Точнее – на их модель и музу. Дитя природы. Сама природа. Бездумная, эгоистичная. Тем и прекрасная.

– Примус, тебе нет равных в искусстве развешивания лапши по нежным ушкам. Откуда в тебе столько всего, а? Девочку с персиками и девушку в футболке я знаю. Что за портрет Веры?

– Просто я очень тянулся и тянусь к знаниям. И частенько торчал в пустынной школьной библиотеке среди никому не интересных фолиантов, полученных по разнарядке. А память у меня цепкая. А портрет Веры – точная копия нашей Нилки. Хотя и написан в 1920 году. Эдакая задорная женщина-вамп. Осколок Серебряного века, покрытый пылью неореализма. Впрочем, Судейкин – прежде всего театральный художник, а вовсе…

– Значит, все удостоились портретов, и только у меня нет лица? – наигранно-обиженно перебила его Полина.

– В этом-то и прелесть, милочка! Просто ты не понимаешь этого. Ты безвидна и пуста, и только Дух Божий носится над водою…

Не будь тон этой беседы так обоюдно-ироничен, не будь Полина так сыта и беспричинно-довольна… Открой она глаза, увидь она, каков Примус и как он смотрит на неё, не будь для неё совершенно не важны слова Примуса… Не, не, не. Не сотвори Бог небо и землю…

Главное – вода, чтобы помыть руки после арбузов, нашлась. В той же машине. В таких же, как из-под борща, бидонах. Всё та же жёсткая, солёная татарбунарская вода. Нила зачерпывала ковшиком и поливала подружкам на руки. Пока девушки посещали недалёкую посадку, парни, раздевшись по пояс, обливались этой самой водой.

– Эх! Я бы тоже так сейчас! – завистливо вздохнула Первая Ольга. – Везёт им! Всё уже чешется от этих проклятых помидоров.

– Девочки, вы на меня не обижаетесь? – спросила Полина у товарок.

– Ой, да что на тебя обижаться? Дитя подземелья! – расхохоталась Вторая Ольга. – Кто же обижается на боевого товарища, потерпевшего ранение!

– Я, честно говоря, в какой-то момент тоже думала, что в обморок шлёпнусь. А потом ничего – второе дыхание открылось, – задумчиво сказала Нила. Она как раз размышляла над тем, что удивительно – но факт! Ей, городской девочке, вдруг оказались в такой кайф эти сельскохозяйственные работы, что кому расскажи – не поверят. А то и того хуже – засмеют! Честно говоря, эти самые помидоры и тёплый степной дух – это просто-таки то, для чего она рождена!

Забегая вперёд, скажем, что Нила собрала невероятное количество краснопузых. А также перцев и синих. Превысив нормы, ожидаемые от городской девчонки – вчерашней школьницы, – в десятки, если не сотни раз. Не Нила оказалась, а какой-то механизированный агрегат. Вот вам и «Портрет Веры». Даже Первую Ольгу, весьма последовательную и упёртую, она на любом поле опережала с ходу. При этом не утрачивая способности шутить, успевая ухаживать за окружающими и сохраняя неизменно жизнерадостно-деловито-услужливое выражение своего несколько кошачьего лица. На третьем месте по работоспособности в этом девическом квартете была Ольга Вторая из Кривого Рога. И в самом хвосте, замыкающей, плелась звеньевая Полина Романова. У неё даже какие-то там бумажки заполнять ни сил, ни соображения не хватало. Подсчитывал ящики и прочее, предписанное подрядом к учёту, всё тот же Вадим Коротков, добровольно принявший на себя роль сильного и мудрого взрослого опекуна при слабоумненькой юной особе.

После чудесного обеда та же бортовая машина отвезла их на поле.

Подряд – не колхоз. Как потопаешь, так и полопаешь. К бараку ребят привезли в десятом часу вечера. Учитывая, что муки совести за бесцельно пролёжанную в посадке первую половину первого рабочего дня толкали Полину после обеда на трудовые подвиги – ну, уж на какие способна, но по-честному! – ей хотелось только и только одного: упасть мордой в подушку поверх одеяла как есть. Не снимая замызганного костюма, не разувая истрёпанных замурзанных кроссовок, не умываясь (какой уж там подмываться!) – и спать, и спать, и спать! В голове полушёпотом роились обрывки полурассказов-полусказок из детства. Бабушка, дедушка и их малолетние дети долго-долго едут в теплушке в Узбекистан. «Бабушка, а зачем вы поехали в Узбекистан? Вы же русские! Вы думали, там теплее, чем в России?» Маленькая Полина Романова знала, что бабушка и дедушка у неё «из России». В детском её сознании Одесса вполне умещалась в России, поэтому она не спрашивала, где именно в России жили её бабушка и дедушка. «Кто-то раскопал, детка, что я происхожу из средней руки дворянского рода, что у моего отца был доходный дом в Москве, и имение на Волге, и конный завод… А дед – хоть и чекист был, но юный дурак – спас меня, все документы уничтожил. Влюбился-женился. Твой дед, детка, на пять лет меня моложе. Сейчас не скажешь, правда?» – тихо смеялась бабушка. Полине и бабушка и дедушка казались одинаково старыми бабушкой и дедушкой, и потому поверить в то, что бабушка старше дедушки на такой чудовищно бесконечный срок, она не могла. Ей самой было пять. А некоторым соседским мальчишкам – по десять. И они были намного! Намного-намного-намного старше её! Десять минус пять – на целую жизнь! Значит, бабушка старше дедушки на целую жизнь?! Как-то рядом с такой чудовищностью летоисчислений и числовычитаний странный неведомый Узбекистан со всей дворянской какой-то и вовсе уж фантастической предысторией отходили на второй план. Разве бабушке не стыдно было быть дворянской дочерью? Наверное, стыдно. Потому она и рассказывает это только на ночь, только шёпотом и только маленькой Поленьке, потому что все маленькие – глупые. Бабушкин голос журчал и журчал. Она сидела на кровати рядом с Поленькой в Большой Комнате бабушкиного-дедушкиного дома и рассказывала, рассказывала, рассказывала… О том, что когда она была в Поленькином возрасте, то на большом красивом пароходе переходила океан и была – страшно представить! – в самой Америке. Там же капиталисты, безработные, на улицах стреляют, и вообще – угнетают негров и прочий трудовой народ! А бабушка, такая маленькая, как сейчас Поленька, прогуливалась по верхней палубе, а бонна держала над её головкой огромный белый кружевной зонт от солнца. И как потом они с дедом, уже взрослые, ехали и ехали в Узбекистан в теплушке. Как младшая сестра Полиной мамы заболела корью. А у бабушки кончилось молоко. «А разве нельзя было пойти в магазин и купить?» – сквозь сон бурчала на неразумную бабушку Поленька. «Нет, детка!» – почему-то смеялась бабушка, хотя девочка чувствовала общую минорную тональность бабушкиных рассказов. Поленька не знала – угадывала, – что бабушка рассказывает на самом деле не ей, а самой себе. А потом они приехали в этот самый Узбекистан. И какие там хорошие оказались люди. Как не сердились на старших их с дедом детей за то, что те воровали персики в садах. А наоборот – подкармливали. Приносили вкусный урюк… Урюк Поленьке отчего-то представлялся изюмом, больно уж сухое, скрюченное слово – «урюк», – она ещё долго-долго после этого путала названия. Бабушка рассказывала, как им с дедом пришлось даже сдать Поленькину маму на некоторое время в детский дом. Потому что в детском доме хоть кормили. Сдали, чтобы выжить, ну да разве ребёнку такое объяснишь? Рассказывала, как они виноваты перед Поленькиной мамой, потому что ребёнку ничего не объяснишь и не надо даже пытаться. Даже когда ребёнку уже самому много лет. Вина – она вина и есть. И никакие индульгенции про «выжить» никогда не помогут бабушке… Поленьке было неинтересно про «детский дом», про «выжить» и про «вину», и про какие-то совсем уж непонятные «индульгенции», потому она капризно просила бабушку: «Расскажи ещё про то, как тётю Любу укусил скорпион!» Маленькая Поленька очень любила истории про тётю Любу. Тётю Любу в Узбекистане всё время кто-то кусал. То скорпионы, то каракурты, то какие-то змеи. И героическая тётя Люба всё время выживала и выживала, выживала и выживала, и никакие гады ей были нипочём! Совершенно героическая тётка! Вот бы и ей так! Бабушка быстро рассказывала любимые Поленькины истории про тётю Любу – и снова начинала рассказывать себе, как тяжело быть русским в Узбекистане. Потому что не все люди такие хорошие, как непосредственно рядом живущие соседи. И о том, как тяжело быть русским учителем в узбекской школе, куда никто не хочет сдавать детей, где дети не хотят говорить по-русски и учить математику и физику. И как однажды русский учитель может оказаться ранним утром на холодной горе в завязанном мешке, на первый раз живой. И как тяжело собирать хлопок, а хлопок должны собирать все. Даже русские дочери русских дворянок средней руки, имевших доходный дом в Москве, имение на Волге и конный завод… Они же – дочери чекиста. Такие вот странные дворянско-чекистские дочери. Странные гибриды, появившиеся на свет в результате попытки навеять населению шестой части суши сон золотой, обернувшийся кровавой невыносимой явью. Вынесенной. Выжитой. Слушай, внученька, сказки! Иногда бабушка вдруг внезапно хохотала своим красивым низким голосом и начинала говорить чуть громче, чем обычно, что-то странное:

– Мыть палубу! Розовая мечта моей молодости! Ещё в детстве видела я, как матрос лил воду из большого шланга, а другой тёр палубу жёсткой, косо срезанной щёткой на длинной палке. Мне подумалось тогда, что веселее ничего быть не может. С тех пор я узнала, что есть много повеселее, но эти быстрые крепкие брызги бьющей по белым доскам струи, твёрдая, невиданная щётка, бодрая деловитость матросов – тот, кто тёр щёткой, приговаривал: «гэп! гэп!» – осталось чудесной, радостной картиной в долгой памяти. Вот стояла я голубоглазой девочкой с белокурыми косичками, смотрела благоговейно на эту морскую игру и завидовала, что никогда в жизни не даст мне судьба этой радости. Но добрая судьба пожалела бедную девочку. Долго томила её на свете, однако желания её не забыла. Устроила войну, революцию, перевернула всё вверх дном и вот наконец нашла возможность – суёт в руки косую щётку и гонит на палубу. Наконец-то! Спасибо, милая[15].

Закончив говорить что-то странное, бабушка уже не смеялась, а утирала слёзы, выступившие в уголках глаз.

– Бабушка, ты про что? – недоумевая, спрашивала маленькая Поленька.

– Это не я. Это Надежда Александровна Лохвицкая.

Про что там какая-то Лохвицкая, маленькой Поленьке было не так интересно, как про собственную бабушку, и потому она просила её рассказать ещё про Узбекистан. И бабушка рассказывала снова тихим, журчащим голосом про то, как прекрасно бывает умыться из арыка… «О боги, боги! Зачем вы придумали хлопок?» – шептала бабушка уже совсем спящей Поленьке. Палящее солнце, баи в чайханах, батраки в поле. Русские в поле. Русские дети русских – в поле. Батраки. А детдомовских в поле на хлопок не гоняли. И какое это счастье – ледяная вода арыка…

– Так! Что за лежбище?! А ну быстро все повставали!!! – звонкий голос Нилы вырвал Полин краткий усталый сон из подушки бывшего туберкулёзного санатория.

Обе Ольги, похоже, тоже не разделяли вечернего энтузиазма бойкой Неонилы.

– Встали, присели, потяну-у-улись! Я заварила чай! Быстро пьём и начинаем заниматься санитарно-гигиеническими и хозяйственными процедурами!

– Я не хочу этого чая. Он отвратителен! – заныла Полина.

– Не хочешь чая? Драй палубу! – с этими словами Нила всунула Полине растрёпанный веник.

– Подметать? Сейчас? Ночь на дворе… – Поля с ужасом посмотрела на Нилу. Затем с не меньшим – на веник.

– Если не подметать каждый раз «сейчас», то можно по уши утонуть в говне. Поверь мне! Я живу в коммунальной квартире с немного не от мира сего – в том, что касается домашнего хозяйства, – мамашей. И парой старушек-маразматичек. День уборки минус – два ведра говна плюс. Давай-давай! Кроме того, это дисциплинирует!

– Девочки, так воды хочется! Обыкновенной пресной воды! – занюнила Вторая Ольга.

– Я согласна с Нилой! Хотя видит бог, как я устала и как я понимаю Полину и Ольгу Вторую. Но если мы распустимся, то действительно – привет! Мы превратимся в засранок-развалюх. Надо что-то придумать. Какое-нибудь эдакое слово чести. Меня папа так учил делать. Обычно помогает. Папа говорил, что главное для человека – самоуважение. Вот! Давайте вслух все вместе произнесём: «Если я сегодня не постираю носки – я не буду себя уважать!» Давайте, давайте! Хором!

– Если я сегодня не постираю носки – я не буду себя уважать! – нестройно протянули девушки.

– Если я сегодня не почищу зубы – я не буду себя уважать! – бодро подхватила Нила инициативу Первой Ольги.

– Если я сегодня не помою задницу… – начала подхихикивать Вторая Ольга.

– …то завтра она слипнется! – захохотала Нила.

– Если я сегодня не сдохну, то торжественно клянусь завтра утром выйти к страшному жёлобу затемно и помыться холодной водой во всех труднодоступных местах! – развеселилась Поля.

Как ни странно, дурашливое поведение придало им сил. Они подмели комнату, протёрли подоконник, вымыли чашки, постирали у всё того же пресловутого жёлоба носки. Насколько смогли – очистили обувь. Отдраили зубы. И все вчетвером, уже без сопровождения, посетили белёный вонючий каземат без дверей.

– Оля, – шепнула Полина Первой Ольге, к которой чувствовала более выраженное расположение, нежели к прочим девушкам. Видимо, именно в ней концентрировалось то главное, чего недоставало самой Полине, – целеустремлённость и умение доводить начатое до самого настоящего конца. Может, и не поэтому. А потому, почему люди чуют дружеское расположение друг к другу – без «почему». Ни от чего. Вроде и более достойные объекты есть, но сердцу-то ведь не прикажешь! – Оля, я стесняюсь спросить, но… – Полина пыталась подобрать достойные слова. Но она как-то никогда и ни с кем о таком не говорила. Во всяком случае, в относительно взрослом возрасте, когда люди уже научаются решать подобные дела самостоятельно.

– Я знаю, о чём ты хочешь спросить, – шепнула та в ответ. – У меня та же проблема, что и у тебя. Насколько я успела заметить. Я только порадовалась за наших подруг, но у меня тоже не получается то самое вот так вот. Вот тут вот. Без дверей. По маленькому ещё ладно. А вот…

– Да. Девки – молотки. Никаких рефлексий. А мне кажется, что если я… Во-первых, при этом же бывают звуки. А вдруг там, за стеной, по соседству, сидит тот же Коротков. А тут я ка-а-ак бабахну!

Обе девушки рассмеялись.

– Или как представлю себе, что такой весь умный Тарас или Примус, набитый цитатами из классики выше крыши, сидит сейчас там же, неподалёку, размышляя о живописи или изобретении спасительной вакцины от всего, и вот с таким же умным видом…

Их настиг вовсе уж истерический хохот.

Согласитесь, странные девушки. Кто же о таком говорит? А ещё студентки. Дочери интеллигентных родителей. Поколение, уже не знавшее, слава богам, ни теплушек, ни ссылок. Поколение, уже не знавшее, слава Советам, ни Америк, ни Швейцарии, ни бонн, ни гувернанток. Поколение, не знавшее историю ни по учебникам – потому что все учебники истории врут, ни по рассказам бабушек-дедушек. Потому что те позволяли себе в лучшем случае шёпотом, на ночь – и то в виде сказок. А то и вовсе ничего себе не позволяли, потому что не о чем. Поколение, воспитанное на официальных политических песнях, около-диссидентских кухонных трёпах. Поколение домашних комсомолочек, не умеющее толком ни подмыться, ни просраться в условиях, чуть отличных от квартирных, простите автору грубость. Он сам из этого поколения – и посему на эту грубость имеет полное право.

– И что делать будем?

– Завтра в посадку пойдём!

– Договорились. Надеюсь, до того времени у нас не будет заворота кишок.

– Оль, я, как дура, взяла один-единственный спортивный костюм. А всё остальное – так. Шорты-джинсы. И смотрю, тут по вечерам уже зябко. Я же думала, что тут сентябрь такой же, как в Одессе. Я даже куртки не взяла, представляешь? Что делать?

– Позвони родителям, пусть привезут.

– Ну не-ет. Не буду! Я же – корень зла. По матери. Отец так – фоном. И тут вдруг – с мольбами о помощи. Я добровольно в такую задницу не полезу. Лучше голой здесь буду помидоры собирать до самого Нового года!

– Ясно. А у меня всё с точностью наоборот. В смысле расстановки фигур. У меня папа – главный. А мама – малый ребёнок. Даже не фоновая фигура… Ладно. У тебя проблема, а я тут разговорилась. Ко мне папа в субботу приедет. Я ему позвоню с почты и скажу, чтобы захватил пару-тройку костюмов и курток. Прорвёмся, сестрёнка, не дрейфь!

– Слушай, а что бы мы делали, не будь у нас этих мам и пап и телефонов на почте, а? Совсем мы к жизни не приспособленные.

– Так только кажется, Поль. Только кажется. Просто зачем об этом думать, раз пока есть телефоны на почте и папа с парой курток? Если бы да кабы… Сослагательное наклонение – не наш метод!

– Но всё-таки… Вот смотри, тот же Коротков.

– Ну знаешь, если бы ещё и мужики были такие, как мы, тогда на земле вообще бы страшно было! Мужчина обязан быть мужчиной!

– Ты думаешь?

– Знаю! Ладно, пошли спать!

В комнате не было ни замка, ни щеколды, но девушки как-то и не подумали об этом. Какие опасности могут подстерегать студенток в колхозе? Вокруг только свои!

В других комнатах и даже на улице ещё шумели-гуляли. Где-то даже слышны были гитарные переборы. Посреди всего этого бродил Филипп Филиппыч, несколько косой от местной сивухи. На голове у него был фонарик, привезённый из какой-то зарубежной командировки. А наши четыре девицы уже спали крепким-крепким первозданным сном, какой случается у юниц от физического труда на свежем воздухе.

Что-то щёлкнуло в хмельной голове физиотерапевта, и он решил проверить, как там эта… как её?.. Романова! Уже начала морально разлагаться? Или ещё нуждается в крепком опытном… хм… плече?

Он подрулил к дверям «блатной палаты», которую Ольга Вольша из него ногами выбила. И он, увы, не мог отказать этой гадине, потому что её папочка, Толик Вольша, – профсоюзный, мать его, деятель! – дружит с Игорем Ивановичем. Чего её вообще в этот колхоз понесло, если такие дела? Сидела бы себе в библиотеке, карточки перебирала бы – вот тебе и вся трудовая повинность. Нет, эту долбаную Вольшу в колхоз понесло. Она, видите ли, пра-а-авильная! Ещё и Романову эту к себе в комнату потащила. А жаль. Романова у нас девочка красивая, ничейная. Можно было бы уму-разуму поучить на общих основаниях. Так нет! Обзавелась профсоюзной доченькой в подружки. Ну ничего, можно строгим шёпотом в коридор вызвать. И тут уже начать… говорить. Лекцию прочитать о моральном облике молодого строителя коммунизма. А там – как пойдёт… Никакого насилия, разумеется. Что он, общажная жлобня? Он – доцент! Интеллигентный человек! У него жена, дети и всё такое! Только лаской!

Только Филипп Филиппыч собрался было тихонечко поскрестись в двери, приоткрыть и прошептать: «Романова, выйди-ка в коридор!» – как из темноты выросла крепкая фигура Вадима Короткова со скрещёнными на груди руками.

– Что-то потеряли, Филипп Филиппыч? – вежливо поинтересовалась фигура у доцента-куратора. Несмотря на видимую дружелюбность тона и улыбку, у физиотерапевта мурашки по жопе, пардон, поползли. Автор не виноват, что у дражайшего Филипп Филиппыча сократились миоволокна луковиц волосяного покрова не на спине, а именно там, где сократились.

– Нет, Коротков, ничего не потерял. Просто провожу обход территории, где обитают вверенные мне питомцы.

– А-а-а… Ну, тогда пошли к нам, шеф. У нас наливают.

И Филипп Филиппович поплёлся в комнату, где обитали Вадим, Стас, Примус и Серый.

На койке у Вадима сидела разбитная деваха-третьекурсница из тех, что расселили в Борисовке. Филипп Филиппыч её хорошо знал. В шестой общаге живёт. Тоже из села, после училища, да ещё и работала. Целевой набор. Никаких проблем. «Вот и хорошо, вот и славно! Храни бог!» – думал куратор, принимая из рук Короткова гранёный стакан, наполненный чем-то с виноградным привкусом из тут же на полу стоящей канистры.

В ночное

– Буквально до цвинтара! – утробно провещало со скамейки палисадника.

– А-а-а!!! Чтоб вы были здоровы, Владимир! – завизжала девушка, в кои-то веки употребив столь характерную для Одессы, не любимую Полиной, сентенцию.

– Чекалина! Хочешь выпить? – спросил слегка захмелевший дворник.

– Я не Чекалина. Я – Романова. Тётка моя была Чекалина. Бабка-тётка. Я ей – внучатая племянница. А её племянник – мой отец – Александр Романов. Александр Николаевич. Он сын её сестры. А сестра её была замужем за Николаем Романовым.

– За императором, что ли? – рассмеялся дворник. – Да ты присаживайся, Романова.

– Спасибо. Но у меня там маленький котёнок один, колбасы ждёт. Ну да ладно, если только на пару минут. В конце концов, он котёнок, а не ребёнок. Тигр к тому же. И лоток у него есть. И матрас. Посижу с вами.

В якобы взрослой уже Полине Романовой всё ещё жила маленькая Поленька, искренне интересующаяся никому не интересными дядями Фимами и вообще людьми как таковыми. Тем более этот дворник с самого начала показался ей каким-то необычным. Не совсем дворником. А даже если и совсем, то всё равно – очень необыкновенным «совсем дворником». Она присела рядом с Владимиром.

– Ну так как, выпьешь? Чисто чтобы беседа катилась, как смазанное колесо.

– Ну, немного плесните. Совсем чуть-чуть.

– На, держи! – дворник протянул ей свой собственный гранёный стакан.

«Храни нас от любой микробиологии великая иммунология!» – произнесла про себя Полина. А вслух только сказала:

– За вас, Владимир!

– Козецкий.

– Что?

– Козецкий моя фамилия. А то неловко как-то. Ты – Романова. А я просто Владимир. А я не просто Владимир. Я – Владимир Козецкий!

– Так мы ещё и соседи не только по подъезду, но и по квартире, оказывается!

– Ну так!

– Ну за вас, Владимир Козецкий!

Дворник потрусил над головой сцепленными в замок руками, мол, мысленно вместе, сорри, что тара одна. Стакан мира.

– Фуф!.. – Полина отпила совсем чуть-чуть, крякнула больше для сопричастности. – Не за императором, а за самым что ни на есть настоящим люмпеном. Хулиганом-алкашом. Николай Романов, мой дед, даже сидел годах эдак как раз в тридцать седьмых.

– Троцкист? – уважительно присвистнул дворник. – Или так, чисто за неудачные имя-фамилию?

– Да какой там троцкист. Говорю же – люмпен. За хулиганство и сидел. Классово, так сказать, не чуждый. Матёрый человечище был. Впрочем, он ещё даже есть. На Волге. Но он от бабки ушёл, когда восемьдесят стукнуло. Решил начать новую жизнь. С другой бабкой на соседней улице. Теперь по очереди им коз пасёт.

– Крут мужик!

– Ага. Легендарная личность. Никогда не помнил, кого из внуков как зовут. Было у него два имени для внуков: «девчонка» и «мальчишка». Как-то раз зимой, в зюзю пьяный, в сплав сверзился. Бабы его баграми подцепили, вытянули, рассмотрели и говорят: «Ой, то ж Колян! Надюшин!» Тётки-Валькиной сестры как раз. В машину его закинули, к бабкиному дому подвезли, а её дома нет. На работе. Дверь на замке. Ну, тётки покрутились-покрутились, у всех свои дела. К стеночке его приставили и отчалили. А Волга – это не у нас. Хорошо в тот день приморозило. В общем, когда Надюша с работы пришла, у стеночки уже ледяная скульптура стояла. Бабка его домой заволокла, печку растопила, его на полати втянула – к теплу поближе. Подумала, сдохнет – ну и слава богу! Измучил уже всю. Но всё-таки тулупом накрыла. Всё ж таки человек, муж, так сказать, родной. Но всё равно думала, что до утра не доживёт. Утром просыпается, а деда на печке-то и нет. И в доме нет. Вышла во двор, а он водой с колодца обливается. С тех пор в привычку взял. Понравилось. Вот такой вот это был и ещё пока есть Николай Романов. Куда там императору.

– Тогда по второй, за матёрых человечищ! – предложил Владимир.

– Да вы уж, пожалуй, сами! – отказалась Полина.

– Сами мы не можем. Знаешь, почему на троих пьют?

– Почему?

– Потому что пол-литра на троих – самое оно. На двоих – уже что-то может врагу достаться. В беспамятстве.

– Вот, кстати, удивительно. Мне казалось, что здоровому мужику пол-литра в одно лицо – пыль для моряка. У меня однокурсники есть – литр могут осилить не крякнуть.

– Так то у них пока только вторая стадия, – Владимир компетентно поднял палец. – Повышение толерантности к спиртному! Многие счастливчики в ней надолго задерживаются! Но за ней всё равно неизбежно следует третья – полное, окончательное и бесповоротное снижение той самой толерантности. Вот в этой стадии уже и пьют «поллитру» на троих. Ты, кстати, в каком институте учишься?

– В медине.

– Ух ты! Ну да, мама твоя всегда в медицинский хотела.

– Откуда вы знаете, что хотела моя мама?

– Ну, я не всегда дворником был. Когда-то я был Владимиром Козецким, юным выпускником высшего мореходного училища. Твой папаша, будущий ещё на тот момент, твою maman, тоже будущую, к тётке Вальке привёл. Не то знакомиться, не то с проживанием. Тётка Валька такой геволт подняла – мама дорогая! Он же тогда как раз с Волги приехал в Одессу, ну и жил у тётки в комнате на полу. А он надо был ей на том полу, когда она ещё сама молодая и красивая? Так ещё и деваху тут твой папаня тащит. Ну, тётка испугалась, что жить. Что такая же лимита. А у неё, у матери твоей будущей, и дом в Одессе оказался. В смысле – у её родителей.

– Ну, уж историю своих других бабушки и дедушки я знаю, – усмехнулась Полина. – У мамы моей, кстати, была такая версия, что папа на крыше дома её родителей ночевал. Она думала, что от большой любви. А потом оказалось, что ему просто ночевать в тот раз было негде. Его тётка Валька иногда интернировала по геополитическим соображениям, вот он на крышу и лез. Боже, неужели и мы такие дураки будем когда-то? И чего мой отец в общагу не шёл? Не понимаю.

– Так у тётки он тогда был прописан. Кто ж ему общагу даст?! Он же ж с пропиской уже одессит получался. Вот так-то! А maman твоя в молодости хорошенькая была. Тоненькая, аж прозрачная. Я ещё думал: «Такому пентюху – и такая девочка!» Только какая-то она была… холодная, что ли? Колючая. Как кусок льда с тротуара. Такой, что ломом не раздолбаешь! – дворник внезапно запнулся. – Ой, некрасиво, да? Сидим с тобой, твоим родным косточки друг о дружку трём.

– Да ладно! Ерунда! Они ж не слышат! Мне самой интересно. У нас никто никому ничего и никогда не рассказывает. Почти. Так, разве что на праздник какой, когда примут выше презумпции невиновности. Соответственно, всё моментально превращается в скандал, так что ничего толком и узнать не успеваешь. Мы с вами ещё непременно как-нибудь пообщаемся, Владимир. Мне же очень интересно… – пришла очередь Полины запнуться.

– Как юный выпускник высшего мореходного училища присел с тобой побухать на скамейке? – Козецкий усмехнулся. И поднял стакан: – Твоё здоровье, Полина Романова.

– Спасибо, дядя Вова. Но мне и правда пора. Потому что – Тигр. И после полёта с балкона ему хочется колбасы.

– Тут за углом открыли ночной магазин. Буквально месяц назад. Так что у нас теперь как в Нью-Йорке.

– Отлично! Спасибо за наводку.

Когда Полина возвращалась обратно – минут через пятнадцать, – дворник Владимир уже не сидел на скамье, а стоял, обняв дерево и грозя кому-то невидимому кулаком. В темноте были отчётливо видны побелевшие костяшки. Полину он уже не заметил. А она решила, что в подобном состоянии изучать семейный анамнез товарища Козецкого, видимо, как ни крути, потомка того самого, из господ, что всё ещё реет сверху, – не с руки. Да и Тигр…

– У-у-у!!! Чтоб ты сдох, Вечный Жид! – услышала она, заходя в подъезд.

«Ну, может, Вечный Жид и сам не против такого расклада. В конце концов, наверняка нет ничего хорошего в том, чтобы жить вечно. Умирают твои родные и близкие. И даже дальние близкие. И даже совсем не родные. И все, кто хоть что-то помнил о тех, кто ещё что-то помнил. А ты живёшь и живёшь. Обзаводишься новыми друзьями, новыми родными, новыми близкими. А они снова и снова, снова и снова. И ты – снова и снова. И уже всё знаешь, и тебе невыносимо тошно и скучно, потому что все люди как люди, один ты, как хрен на блюде… Вечный Хрен. Чушь какая!»

Полина открыла дверь и вошла в темноту, из которой на неё тут же понеслось что-то мощное и огромное, оглушительно цокая по замершему паркету. Пронеслось и воткнулось прямо в руку, в которой у Полины был пакет с докторской колбасой, хлебом, бутылкой минеральной воды, жестянкой кофе и сигаретами. Только она собралась испугаться, как дверь в конце коридора, та, что напротив входной, раскрылась, ослепив неожиданно ярким пятном, и на пороге появилась молодая женщина:

– Татуня! Ко мне!

Татуня оказалась доброжелательным догом-подростком мраморного окраса. Она вовсю размахивала своим кнутообразным хвостом и с искательной жадностью заглядывала Полине прямо в глаза.

– Ко мне, сказала! Вот балда! – молодая женщина из яркого проёма шла навстречу Полине.

Прихватив Татуню за ошейник, она резко сменила тон с матерински-журительного на прокурорско-обвинительный:

– Вы кто?

«Похоже, что из всех обитателей этого чудного ковчега один дворник Владимир ещё помнит, что при встрече – тем более при первой – у добрых людей принято желать друг другу здоровья и представляться».

– А вы кто?! – выпалила сгоряча Поля. То, что можно простить старой, уже почти чокнутой старухе, не стоит спускать молодой кобыле, чья собака разгуливает, судя по всему, где ей вздумается. А у Полины, между прочим, Тигр!

– Я Антонина Марченко. И я здесь живу! – хорошо поставленным голосом проговорила «молодая кобыла». – А вот вы кто? И отчего это вы тут двери открываете? Откуда у вас, собственно, ключ?

– Я – Полина Романова. И я тоже здесь живу. Так что, простите, время от времени буду открывать тут двери. И закрывать. Своим собственным ключом. Вам что, ответственная квартиросъёмщица не сообщила о новой жиличке?

– Я с этой старой пиздой не разговариваю! Так это ты заняла комнату Валентины Александровны?

Полину поцарапало не то, чем Антонина Марченко поименовала Нелю Васильевну Аверченко (возможно, что именно с этим пунктом она была очень даже согласна), не вдруг вылезшее из этой коммунальной собачницы «ты», а слово «заняла». Она даже повторила его вслед за своей коридорной собеседницей:

– Заняла. Я. Да.

– Ясно! – поджав губы, сказала собачница и потащила упирающегося дога (проявлявшего к Полине куда большее дружелюбие, нежели его хозяйка) за собой. По дороге понукая: «Таис! Таис Гётеборгская! Извольте выполнять команды!»

Возможно, Таис была и не Гётеборгская, а Бранденбургская. Полина за точность не смогла бы поручиться. Но вот услышанное ею из-за захлопнувшихся дверей в мир Антонины Марченко могла воспроизвести слово в слово:

– Всё из-за твоей лени! У нас трое детей! А комната какой-то малолетней прошмандовке досталась! А у нас собака!

– Лапусик, нам бы всё равно не досталась эта комната. У нас метраж на шестерых, – ласково отвечал «лапусику» мягкий приятный мужской голос.

Концерт был с прицелом на то, что Полина, разумеется, услышит. Как не услышать, минуя незнакомые ловушки тёмного коридора. Девушка ни разу ещё не видела его при дневном освещении. «Падла Нелька» – та хоть с керосинкой вышла. Собачница же эта вылетела «из света врат», залетела «на крыльях ночи», захлопнула – и привет! Крадись теперь как хочешь.

«Надо Вадима завтра всё-таки напрячь по хозяйству. Где-то же тут должен быть свет. В смысле – его источник. Временно вышедший из строя. Или они тут просто на лампочки все жмотничают?!»

Тигр не выглядел обеспокоенным отсутствием своей хозяйки. Он свернулся клубочком на матрасе и мурчал во все свои тощие силы. Ей пришлось его растолкать, чтобы он изволил откушать докторской колбасы. Он изволил и снова провалился в глубокий безмятежный сон. Так спят все дети – и людей, и животных, – после сильных стрессов и впечатлений оказавшись, наконец, дома, в своей постели.

Полине же спать вовсе не хотелось. Не то она уже действительно повзрослела, не то – впечатления были так себе. Она разыскала в тётки-Валькином буфете массивную хрустальную пепельницу, села на подоконник и закурила, глядя в густо-сизую осеннюю ночь соседнего двора.

На самом деле было бы неплохо почитать конспект по нормальной физиологии. Течение жизни – течением жизни, а зачёт этому Глухову иначе как по его конспекту не сдать. Будь ты семи пядей во лбу и изучи ты учебники и руководства самых признанных – нет! Только по его конспекту. Вот пень!

Но читать хотелось ещё меньше, чем спать. Хотелось пить кофе, курить, глядя в ночь, и ни о чём не думать. Но ни о чём не думать у людей почти никогда не получается, не правда ли? Даже обычные воспоминания суть не картинки, запахи, звуки, а опять и опять – бесконечный внутренний монолог, непрекращающийся клинический разбор, вскрытие свежей и не очень ментальной мертвечины и эксгумация давным-давно истлевшего.

Кофе! Как сделать кофе, если газовая плита там, где кухня, а про кухню ты помнишь только то, что туда ведут ступени, а вспоминать всё остальное в кромешной тьме уже как-то не очень хочется?

Полина покопалась в буфете и нашла электрический чайник. Такой, знаете ли… Не знаете? Ну у бабушки спросите. Такой с виду чайник, а внутри у него – спираль. Из жопы шнур торчит. Чёрный, с вилкой. Чайник был без крышки и покрыт таким слоем пыли, что… Что Полина похвалила себя за предусмотрительность. Минеральную-то воду она догадалась купить! Вот сегодня ею и обойдётся. Потому что отмывать его минералкой? А куда сливать, в вазу? Потом кипятить… А что тут с розетками? Чёрт его знает! Завтра. Всё завтра. После Вадима с инспекцией. Вадима ли?

Полина вдыхала-выдыхала дым, смотрела в окно, слушала во внезапно наступившей тишине медленно сходящее на нет урчание Тигра и думала, есть ли в этом городе… или даже на этой планете… хоть одно живое существо, могущее честно, спокойно и уверенно на любое по выбору следующее утро заявить: «Я прожил вчерашний день именно так, как дулжно! И иначе быть не могло!» За исключением, разумеется, малых детей всё тех же людей, кошек и собак.

«Нет, всё-таки крепко спят взрослые люди вовсе не по случаю чистой совести. Крепко спят просто сильно уставшие люди! Хватит уже дурить, тащи сюда конспект!»

Альтер-Полина была, как всегда, права. Конспект по нормальной физиологии гораздо важнее для следующего утра, чем бесцельное кружение лабиринтами ночи.

Наутро

Вначале был звук… Что-то противно пропиликало. Потом кто-то прошептал:

– Дал слово – держись!

– А? Что?!

– Тсс! Ты ещё крикни: «Где я и кто вы?!»

– Фу ты! Оля… Честное слово, примерно так и хотелось сперва крикнуть. Мы всё там же, да? В колхозе? В этой самой комнатушке на четверых? Который час? Что за слово?

– Пять утра. Я специально часы поставила на пять.

– Часы?

– У меня часы в том числе с функцией будильника. Мне папа из Японии привёз. Всё, не пищи. Вторую Ольгу и Нилу разбудишь. Хотя… Кажется, вряд ли. А слово, Поль, вот какое: «Если я сегодня не сдохну, то торжественно клянусь завтра утром выйти к страшному жёлобу затемно и помыться холодной водой во всех труднодоступных местах!» Кто сказал?

– Я. Точно. И что?

– Ну, ты же ещё не сдохла?

– Вроде нет.

– Ну тогда пошли. Иначе самоуважению швах!

– Сейчас… Чёрт!!! – запищала Полина, спуская ноги с панцирной койки.

– Что опять не слава богу?

– Я как-то не очень уверена, что не сдохла. Во всяком случае, давненько у меня так мышцы не болели!

– Если болят – точно жива. Давай-давай, пройдёмся, умоемся – легче станет.

– Да знаю я!

– Вот если знаешь, не бурчи, не стони и не жалуйся. А вставай и топай! Превозмогая, так сказать. Нам сегодня тоже помидоры грести, напоминаю.

– Да уж, такое забудешь. Нам их ещё месяц грести. Господи, как мы выживем-то? Может, повезёт, и я, например, заболею?

– Не неси глупостей! – строго сказала Первая Ольга. – Ничего с тобой не случится, не надейся!

По-дружески переругиваясь и подтрунивая друг над другом, девушки оделись в свежие футболки, занюханные ещё вчера спортивные костюмы, накинули на шеи полотенца и вышли на крыльцо барака. Точнее – на бетонную плиту у входа. Под навесом. Если вы можете назвать такое крыльцом – называйте. «Крыльцо» – слово уютное, приятное. Ласковое. Потому автор применяет его здесь не столько для обозначения архитектурного кунштюка у входа в барак, сколько для характеристики настроения двух наших героинь – Полины Романовой и Ольги Вольши.

Не знаю, как вы, глубокоуважаемый читатель, но автор, так же как и эти девушки, любит предрассветные часы за их чистоту, покой и умиротворённость. Скоро-скоро восток начнёт светлеть, и из-за горизонта, скинув одеяло, выйдет солнце и повиснет красным или оранжевым диском там, в далёком невдалеке. Повисит немного и покатится на запад, по дороге закручивая всю человеческую чушь в тугое торнадо якобы осмысленных и необходимых действий. Потому омовение после рассвета – уже рутина. А вот до… До – это ещё таинство.

Впрочем, вряд ли девушки в том далёком году в раннем предрассветье села Глубокое думали так же, как автор. Более того – они точно ничего такого не думали. И всё таинство сводилось к желанию сполоснуться голыми по пояс, пока никого нет. А то, что на них внезапно с утренней свежестью накатило некое подобие чувства единства с миром, – так то понятно: молодость тел, жаждущих полной жизни, плюс всё такое прочее, что положено при таинствах среднего пошиба. Кстати, мой не менее глубоко уважаемый юный читатель, если таковой имеется: не накатывало ли на тебя чувство единства с миром в каком-нибудь самом неподходящем месте типа села Ничеволово Незнамокакоевского района Чёртзнаетгдеевской области? Что говоришь?.. Нигде дальше Египта не был? Ай нехорошо! Надо расширять кругозор. Вслед за кругозором – подтянется и тело. За телом – и дело. А там и до вовлечённости души в синхронизацию вселенских процессов недалеко… Как-то так, мне кажется. Может, и не права. Прости, юный читатель.

А вот у наших героинь, более двадцати лет назад стоящих в предрассветном тумане гагаузского села где-то в Украине, таковая синхронизация внезапно и наступила. Иные называют это откровением. Кто-то кличет благодатью. А девушки наши никак не называли. Просто стояли, молчали, вдыхали и уже понимали, что едва промелькнёт мысль, только слово, микрон движения – и всё… Снова пространство отделится от времени, душа зароется в плоть, плоть почувствует холод одиночества… И уже хрен помоешься! А дальше по расписанию – вплоть до самобичевания…

– Чего мы как дуры? – первой сдвинула точку, не нуждающуюся в опоре, Первая Ольга. Замечательная земная девушка. Такие девушки куда замечательнее неземных созданий, вроде фей, там, всяких, эльфов, честное слово! Без них, таких вот земных девушек, все кони скакали и скакали бы безостановочно, и гори они огнём, те избы, вместе с теми иконами по красным углам и Колянами на печке.

– Ку-ку! Поль!

– Я!

– Пошли умываться!

– Есть!

Чёткая процедура.

Рекомендую всем, у кого нездоровый дух. После ополаскивания ледяной водой из первого попавшегося жёлоба в условиях предрассветного тумана ни один нездоровый дух в здоровом теле не задержится. Сбежит к кокаинистам. А здоровый – останется.

– Кстати, о вчерашнем, Поль!

– О чём, дорогая? – Полина чувствовала себя на вершине блаженства. – Ну кто бы мог подумать, а?! Теперь понятно, почему Коротков такой энергичный. Потому что полощется тут, как резиновая уточка. Ему хорошо, у него этих самых нет!

– Ну, о том самом. О главном. О большом!

– А-а…

– Есть верное средство завести кишечник и срочно сбегать до белого домика, пока там ещё никого нет. Самые первые встанут только в шесть утра. Куришь? – Ольга достала из кармана спортивной куртки пачку «Космоса».

– Да пробовала пару раз. Как-то не очень.

– Ну тогда давай ещё раз попробуй! Точно тебе говорю – для кишечника самое оно. Эх, жаль ещё чашечки кофе нет!

– Ты уверена, что именно это надо? Может, таблетку какую съесть?

– Ага. Пургена. Как раз к полю дозреем. Помидорчиками догонимся и – картина маслом! Стоишь ты такая посреди бескрайних томатов, и тут тебя ка-а-ак!.. И понесёшься ты, весело попукивая и даже слегка подсирая на ходу! Давай, по чашке сырой воды и покурим. Не то до каловых завалов доживём и станем цвета неотретушированного Иосифа Виссарионовича Сталина. И вообще, я на год тебя старше. Так что…

Полина засунула в рот сигарету. Неумело потыкалась в зажжённую подругой далеко не с первого раза спичку.

– Тьфу ты! Давай я!

Ольга чуть более умело раскурила сигарету и передала её подруге. Некоторое время они глубокомысленно набирали дым в рот и выпускали его в атмосферу.

– Ну как?

– Да что-то пока…

– А мой отец всегда утром выпивает чашку кофе под сигарету и только после этого…

– А мой вообще не курит, – сказала Полина. – Да и я тоже. Первый раз попробовала, потому что меня мама ругала за то, что я курю. Хотя я не курила. Просто на дискотеки ходила, вот от одежды и пахло. А потом ещё раз с одноклассницей, потому что она иногда по целым неделям одна дома. У неё мама художница. В командировки ездит. Колхозные клубы расписывать. И всякие там провинциальные кинотеатры типа «Родина» или «Факел». Она нас даже однажды застукала и сказала, чтобы если уж мы курим, так курили хотя бы приличное. И пачку «Мальборо» нам от щедрот швырнула. Мы тогда аж до тошноты на разрешённых радостях накурились. Это в десятом классе было. С тех пор больше не пробовала.

– А моя мама, даже если бы я дом спалила, не заметила бы. Вещь в себе. Так папа говорит.

В общем, вместо предполагаемого Большого Похода в Белый Дом обретшие друг друга подруги проболтали целый час и выкурили ещё по парочке «Космоса». То ещё удовольствие, доложу я вам, если вы не знакомы ни с курением вообще, ни с данной конкретной маркой сигарет в частности.

Вышедший к жёлобу в шесть утра голый по пояс Коротков застал двух хохочущих до слёз девиц, пускающих дым в пасторальное сельское утро.

– Отличницы, комсомолки, спортсменки! – хмыкнул он и принялся фыркать, как слон в зоопарке. Полина невольно залюбовалась. Нет, всё-таки мужчина – более совершенная форма жизни, чем женщина. Если бы они с Ольгой тут так хрюкали, крякали и размахивали руками – это выглядело бы как клоунада. А он вот – пожалуйста! – красиво.

– Ты бы не курила на голодный желудок, пигалица! – походя кинул он Полине, подмигнул Ольге и отправился обратно в барак.

Вот тебе и все знаки внимания.

Второй рабочий день мало чем отличался от первого.

Те же бортовые машины. Те же бескрайние поля томатов. Тот же всё ещё так же безумно вкусный борщ на полевом стане. Борщ, чёрный хлеб и арбузы. Вечером – веник, стирка носков, помывка обуви, посещение Белого Дома с чашками-мыльницами. Те же шуточки-прибауточки от Примуса. Та же сдержанность от Короткова. Привет-пока-как дела? – всё хорошо? – ничего не тревожит?

«Гад!»

Полина была несправедлива к Вадиму. Не такой уж и гад. Во-первых, как дурак плясал вокруг неё, когда ей в одну из ночей таки приспичило, а Ольга побоялась с ней идти. Сама она и раньше с этой проблемой справилась. Ну какой ещё молодой мужик будет паяцем скакать в ночи: то «отойди подальше-я стесняюсь-ты услышишь!» – то «подойди поближе-мне страшно-вдруг там, в дырке, злой бабай?» Господи, бабы рожают легче, чем это чудо, извините, какать изволит. Во-вторых, как только Полина устроила истерику: «Не могу больше пить эту солёную каменистую воду!!!» – Вадя куда-то метнулся и поставил ей в комнату целый ящик «Куяльника». В-третьих, ну не обжиматься же с ней по углам и не трахать по-быстрому, пока пацаны понимающе идут покурить. Нет, с этой так не получится. И не потому, что не получится, а потому, что именно с этой – так не хочется. Вернее – очень хочется. Но не так. А пока очень хочется, можно и с Иркой с третьего курса. Что, конечно же, отвратительно, и потом как раз хочется член себе оторвать. Блин, носит эту Ирку сюда, ни стыда ни совести. Хорошо, что эта дурочка Романова ничего не замечает. Она, конечно, вовсе не дурочка. Напротив, умница, каких мало. Но во всём, что касается обычных, земных, бытовых сторон жизни, – полный младенец. Так и хочется запеленать и на ручках носить-баюкать-любить. Как в такое безумно желанное недоразумение ещё и членом тыкать? Неизвестно. Никогда дела не имел. Опыта нет, несмотря на то что рано начал и много тренировался. Ах, девочка, девочка…

Вам не кажется, что дурой была не только Полина Романова, но и Вадим Коротков?

Мысли Примуса и вовсе оставим за кадром. Ибо мыслей у Примуса большую часть времени не было. Врождённая способность к медитации, мощно развитая жизненными обстоятельствами. Безо всяких ашрамов и прочей лабуды. Не надуманных идеологий-учений ради, а суровой необходимости для.

Первая рабочая неделя подходила к концу. Объявили, что воскресенье – выходной день. Малолетние, вызванивайте пап-мам, у кого машины есть или чьей родне на автобусе не лень. Великовозрастные, извините, даже кто в пределах одесской и сопредельных областей – не отпустим. Потому как за вас пошибче отвечаем. Вдруг вы дома упьётесь или ещё чего похуже? Так что тут крутитесь, как можете. Можете, в принципе, в Татарбунары съездить. Областной центр всё-таки. Баня, пиво, кому вино надоело (ой, только не надо строить невинные глазки!), сигареты, все дела. Туда-обратно. Кто в семнадцать ноль-ноль из Татарбунар не прибудет – из института отчислен. Мирон добрый, даже денег авансом отвалит немного. Вот такую примерно речь толканул Филипп Филиппыч.

– Вадя, а кто такой Мирон?

– Ох, дитя, дитя… Тот самый. Держатель подряда. Видела, дядька пузатый периодически на «уазике» по полям рысачит и к нам подъезжает-балакает?

– Ну, разговаривает он только с тобой, положим.

– Разговаривает со мной. Смотрит – за всеми. Умный дядька. Ну вот он и есть фактический феодал здешних мест. И заработаем мы в этом нашем колхозе не в пример тем бедолагам, которых отправили поближе, на виноград. Поближе, да пожиже.

– Вадя, а ты поедешь в Татарбунары?

– Не знаю ещё. К тебе папа-мама приедут?

– Нет. Я им не звонила. И вообще сейчас с ними в контрах. Папа Первой Ольги должен приехать. Обещал и мне куртку захватить. Вот, – Полина печально вздохнула. – Если честно, мне тоже очень хочется в Татарбунары. Там баня. Очень помыться надо по-человечески. Мы с девчонками, конечно, там, в комнате, стараемся, но это всё не то… Мне уже кажется, что я такая грязная, что никогда не отмоюсь. Ирка вот из Борисовки, – Вадим тревожно глянул на Полину, но нет, дитя не в курсе, – говорит, что им там руководитель их, Михаил Борисович, с кафедры физики, душ наладил. Какой-то бак откуда-то приволок, чего-то там устроил для подогрева – и наладил. Но в Татарбунары меня не пустят. Я же из «малолетних». – И Полина ещё раз печально вздохнула. Очень печально.

– Не грусти, Полюшка, – Вадим ещё ни разу так её не называл. Её никто так ни разу не называл. Поленька – ещё да. А вот Полюшка – никогда и ни разу. Полюшкой дед называл бабушку. Когда никто не слышал. Пятилетние дети считаются никем. Слишком малолетние, чтобы считаться. Иногда это хорошо. Когда не про баню за тридевять земель. – Не грусти. Я что-нибудь придумаю. Давно уже надо было озаботиться, дураку. Завари-ка чаю, я скоро! – Он быстро и неожиданно чмокнул её в лоб и выскочил из комнаты.

Он уже несколько раз сидел в их комнате, на её постели, и самое телесное, что впервые себе позволил, – так это вот этот самый поцелуй в лоб. Хотя даже девчонки думали, что они уже напропалую целуются и тискаются.

– Фил Филыч, что за сарай справа? – отловил Коротков куратора.

– Да вроде раньше что-то типа лечебного корпуса санатория было. Ванны там, все дела.

– Ванны?.. А ну пойдём, посмотрим. Ключи-то есть?

В общем, через два часа титан, обнаруженный в бывшем лечебном корпусе (всё-таки чахоточных детей изредка мыли!) был починен и готов к употреблению. Все девчонки с визгом стали расписывать очередь и ожидать неземного блаженства – полноценного мытья с горячей водой. Так что, дамы и господа, иногда плотские радости так духовны, что вы даже себе и представить не можете. Можете? Так чего же вы ноете, если у вас из крана течёт горячая вода и есть уютный унитаз, а? Не гневите бога.

«Может, тебе ещё и ананасов в шампанском?!»

Полина открыла глаза и обнаружила, что лежит на незнакомом матрасе. Завёрнутая в пахнущий нафталином плед. Слева от её головы покоится конспект по нормальной физиологии. А правое ухо лижет забавный, чёрный в рыжую полосочку котёнок.

«Я же вчера переехала!»

– Тигр! Немедленно прекрати меня слюнявить! Надо же… Уснула без белья, как свинья. Не умывшись, не почистивши зубы, не… Даже в колхозе на первом курсе себе такого не позволяла! Чего так холодно-то? А! Ещё и окно забыла закрыть. Зато твой лоток не так благоухает. Ладно, пора вставать, искать тут блага цивилизации в виде санузлов и прочих достижений центрального водопровода, мыть твой туалет, добывать себе кипятка и собираться в институт. Ты пока здесь посиди. Мал ты ещё для кухонно-коммунальных разборок. Дать тебе колбасы?

Тигр одобрительно мяукнул в ответ на такое предложение. Полина нарезала ему остатки докторской и положила…

– Хватит свинства! Не то оба мы с тобой деградируем и превратимся в отребье! Люди даже во второй и в шестой общаге умудряются сохранять человеческое достоинство. А это постараться надо! Что мы с тобой, парии? Я сплю на голом матрасе в какой-то древней шерстяной тряпке. Ты – жрёшь с пола. Ужас! Специальными кошачьими мисками я для тебя сейчас не разживусь, но вот фарфоровым блюдцем – пожалуйста! Посуда у тётки старая. Соответственно, добротная.

Полина достала из буфета что-то кремовое в мелкую бежевую розочку.

– Ну как? Подходит? Характер у Валентины Александровны был не ах, но вкус явно присутствовал! Ешь!

Она поставила блюдце на пол. Взяла с собой чайник, нож, в карман спортивного костюма положила зубную щётку, пасту и мыльницу, на шею повесила полотенце – и со всем этим двинула за дверь, полная решимости.

«Я здесь такая же полноправная хозяйка, как и они!»

Она, как ни странно, отлично помнила эту часть квартиры. Вот справа то самое окно. И его действительно надо срочно помыть. Вчера вечером оно казалось просто пыльным, но уже в предрассветных сумерках стало ясно, что его не мыли, надо полагать, года эдак…

«…с тысячу девятьсот семнадцатого от Рождества Христова! Вот после занятий и помою. И вообще, сегодня надо устроить, как это называет Вадя, ПХД[16]!»

Чуть правее были ступеньки, ведущие в кухню. Наискосок от двери в Полину комнату, чуть ближе к кухне, была ещё одна дверь. Раскрытая настежь. Комната, открывшаяся взору Полины, была больше похожа на… Полина никак не могла придумать, на что похожа эта обстановка: ободранные обои, потёки на стенах, грязное – близнец коридорного – окно в полстены. Из мебели – колченогий стол в углу, с грязными стаканами, ржавыми банками и прочим подобным, да на полу – матрас, по сравнению с которым Полин был просто-таки периной первой фрейлины. Нищета и запустение, короче.

«Заброшенная, что ли? Да нет. Вспомнить хотя бы вчерашнюю Антонину с догом. При таких аппетитах заброшенных комнат в коммунах не бывает. На ремонт вроде не похоже…»

Но Поля уже спустилась в кухню.

Вот это была кухня так кухня! Метров под сорок квадратных. Два огромных окна слева. Окна тут кругом, надо признать, были щедрые. Потолки явно пониже Полиного владения, но тоже внушали. Куда там той же «сталинке»! Не говоря уже о «хрущобах»… Под потолком по периметру змеились толстые трубы разнообразных калибров, но одинаково древние, сивые и лохматые. С очагами мацераций по поверхности слоёв бывшей прежде тёмно-зелёной краски. Сам потолок белили последний раз… Полина не могла определить. Тут был нужен археолог, а не студентка второго курса медицинского института. Дощатый пол, крепкий, намертво утоптанный, монументальный, был выкрашен стандартной совковой краской цвета «шибко коричневое бордо». У левой стены стояли две газовые плиты. Одна – закопчённая, как шахтёр, и засаленная, как цинковый стол сразу после вскрытия. Другая – со следами попыток уборки. Именно так: «со следами попыток». Потому что при взгляде на эту вторую плиту становилось ясно, что всплески борьбы за чистоту возникали у хозяина (хозяйки?) редко. И он (она?) никогда не мог довести внезапный порыв до хотя бы видимого результата. Но всё равно вторая плита по сравнению с первой выглядела, как оперблок отделения трансплантологии из документального фильма производства ЮАР[17] по сравнению со складом ГСМ[18].

Под окнами и у стены напротив были установлены столешницы-тумбы различной степени монументальности и ветхости. Кое-где – в межоконных проёмах и на стенах – развешаны ящички и полочки, как один корявые и замусоренные. Напротив плит был умывальник. Над умывальником – небольшое окно.

«О, вот же он, сортир! Это из него окно. Там ещё унитаз на постаменте, если мне детская память не изменяет!»

Полина поставила чайник и нож на ближайшую к ней столешницу и подошла к умывальнику. Покрутив один-единственный кран, Полина добилась тоненькой струйки холодной воды. Она раскрутила его до конца – струйка толще не стала.

В этот момент в туалете зловеще заурчало, ухнуло, загремело цепями и обрушилось водопадом. Струйка чихнула, плюнулась и иссякла. Из проёма справа от умывальника вышла ответственная квартиросъёмщица Неля Васильевна Аверченко, на шаркающем ходу поправляя виднеющиеся в засаленный халат, местами лишённый пуговиц, байковые панталоны. Кран загрохотал захлёбывающейся отрыжкой. Как будто испугался явления «падлы Нельки».

– Доброе утро, Неля Васильевна, – поприветствовала Полина старуху, решив оставаться аристократкой несмотря ни на что! Потому что дворянские корни должны победить чекистские и люмпенские! Во всяком случае, очень хочется, чтобы победили.

– Кран закрой! – не отреагировала мадам (или таки мадемуазель?) Аверченко на приветствие. – Вода теперь только минут через пять будет.

Голос у неё был уже не такой враждебный, как вчера. Он был скорее нейтральный. Такой, знаете ли, голос, который никогда не был доброжелательным, и потому нейтральность его свидетельствует о хорошем расположении духа. Или хотя бы не таком уж плохом. Говоря откровенно, когда Полина мама, совсем ещё не старуха, бывала в не плохом (не путать с неплохим) расположении духа, она разговаривала именно таким вот нейтральным голосом. Да вы и сами, глубокоуважаемый читатель, наверняка знаете не одного индивида, за всю жизнь не сказавшего ничего весёлым, или, паче чаяния, добродушным, или хотя бы шутливым голосом. Или вернее сказать – тоном. Но подобные голоса так лишены оттенков, окрасов, эмоций и проч., что слово «тон» к ним неприменимо. Голос и голос. Назойливая монотонная звуковая волна.

Полина быстро завертела кран, отрыжка которого грозила преформироваться не то в стон, не то в вой, не то и вовсе в приступ бронхиальной астмы.

– Правильно чайник поставила! – продолжила Нелька. – Это твой стол. А это, – указала она перстом в первую плиту, – твой газ. Две левых конфорки. Правые – Козецкого. Помоешь! Мою, чистую, не сметь трогать!

«Без тебя знаю, что мыть. Это твоя-то чистая? Ха-ха! Тоже мне, указометр нашёлся! Стоило от мамочки со всеми удобствами сбегать, чтобы мне тут всякие старухи Изергиль указывали, что делать!.. Так, Полина Романова! Душите в себе Коляна!»

– Разумеется, помою! – улыбнулась Полина. Улыбкой ехидны. Хулиган Колян Романов не желал рассасываться из генома. А и пожелал бы – не смог.

– Туалет с пяти до шести утра не занимать! Это моё время!

– Хорошо, Неля Васильевна. Шесть утра меня вполне устраивает. Ну, слишком приспичит, встану в четыре. С четырёх утра до пяти свободно?

«А-а-а!!! Полина, прекрати! Ну чего вдруг такой упоительный пыл? Эта старуха тебе никто! Ровнее! Вежливее!! Рав-но-душ-ней!!!» – кричало эго в альтер-эго.

– Неля Васильевна, – Полина сделала над собой усилие и заговорила вежливо, без малейшего намёка на ехидство. – А где здесь горячая вода?

– Может, тебе ещё и ананасов в шампанском?! – издевательски заскрипела старуха и поволоклась вон.

– Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! – в кухню из коридора вдруг влетел дворник Владимир, весь мокрый, включая трусы и майку сомнительных качества и свежести. Затрусил головой, как собака, прикрыл глаза и поднял вверх руку, мол, не сбивай с драйва! И продолжил голосить чётко, с выражением, распространяя вокруг себя вполне такой стойкий привычный перегар:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо и остро! Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском! Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо! Стрекот аэропланов! Беги автомобилей! Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров! Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили! Ананасы в шампанском – это пульс вечеров! В группе девушек нервных, в остром обществе дамском Я трагедию жизни претворю в грёзофарс… Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс![19]

– Доброе утро, Полина Романова! Как спалось на новом месте? Приснился жених невесте? – возопил он, закончив экстатическую декламацию.

– Доброе утро, Владимир Козецкий! – Полина кивнула. – Скажите, дядь Вова, а как вам с перепою удаётся выговорить весь этот эгофутуризм типа «ветропросвиста» или, там, скажем, «грёзофарса»?

– Годы и годы тренировок, деточка! – похвастался всё ещё хмельной дворник Владимир. – Чтобы не сойти с ума и ни о чём не думать, я твержу и твержу про себя километры стихотворений и поэм, заранее предусмотрительно выученных. Сейчас-то я всё пропил! Вообще ничего не осталось! Да ты имела удовольствие лицезреть мои пенаты! – он махнул рукой в сторону распахнутой в дыру с потёками и матрасом двери. – Так что благодаря мне и наша многоуважаемая ответственная квартиросъёмщица тоже, некоторым образом, приобщается к прекрасному. Хотя бы на слух! Читать ничего, кроме передовиц советских газет, она не способна, хотя именно она!.. – Он развернулся лицом в коридор, сложил руки рупором и проорал в пространство: – Да-да, именно она скупила у меня за бесценок бесценную библиотеку моих родителей, собранную их родителями, с подаренным, например, лично моему деду самим лично Игорем Северяниным сборником «Громокипящий кубок», тысяча девятьсот тринадцатого года издания, с автографом, разумеется, автора! Сколько отвалили, баб Неля? Трёшник, поди, как за раритет? Я ж, понимаете, когда выпить хочу, невменяем. Могу почку за рубль продать! Если она кому-то нужна ещё, моя насквозь пропитая почка, – последнее он произнёс уже более спокойно, развернувшись к Полине. – Но стихотворения «Ананасы в шампанском» из одноимённого сборника нет в «Громокипящем кубке». Потому что опубликовано было позже – в тысяча девятьсот пятнадцатом. И прохладно принято публикой! – совершенно уже вразумительно, как будто обсуждая тему за столиком в литературном кафе, завершил дворник Владимир, так и стоя весь мокрый, в трусах и майке.

«Я попала в сумасшедший дом. С пяти до шести утра бабка восседает на постаменте. Как прямая кишка не вывалится? Мокрые, босые, голые ханыги с утра пораньше цитируют Северянина с последующим семинарским разбором этапов творческого пути…»

– Ты чего мокрый, пьянь?! – мимо них, через всю кухню, слегка расплёскивая содержимое полного до краёв мочи и говна горшка без крышки, пронеслась вчерашняя Антонина Марченко. За ней трусил верный щенок-переросток, дружелюбно помахивая хвостом.

– У вас, Антонина, есть своя собственная ванная комната, вот туда и сливайте нечистоты вашего младенца! – весело завопил дворник Владимир.

– Пошёл вон! – добродушно крякнула Антонина под звук выплёскивания субстанций. Слить она и не подумала. Тут же вынеслась обратно и, игнорируя Полину, уставилась на дворника.

– До белки допился? Чего мокрый, спрашиваю?

– Тонь, вот её дед – гениальный старикан! В восемьдесят лет жену сменил! В прорубь нырял и холодной водой зимой обливался. Вот и я решил начать. Из дворового шланга. С осени, так сказать. Чтобы привыкать.

– Не в прорубь, а в сплав. И не нырял, а свалился. Что-то я забыла сделать… А! Вот. Доброе утро, Антонина! – сказала Полина.

Но Антонина ничего ей не ответила. Даже взглядом не удостоила.

– Доброе утро, Таис! – сказала тогда Полина догу.

Дог приветливо увеличил частоту и амплитуду хвостомахания.

Антонина Марченко достала из кармана халата пятёрку и сунула дворнику Владимиру за резинку трусов.

– Не пропей сразу. Пожрать себе чего-нибудь купи! – И унеслась со своими горшком и собакой.

– Царица! – проорал ей вслед поэтически грамотный дворник. – Ну-с, мадемуазель Романова, я, пожалуй, пойду, разотрусь махро… Чем-нибудь разотрусь – и за метлу! Обеспечивать чистоту вверенных мне участков улиц нашего города! А вам, девушка, – приятного дня! – И он скрылся в своей комнате.

Кое-как отмыв многострадальный чайник и набрав в него воды, кое-как почистив зубы и умыв лицо, Полина вернулась в свою комнату к Тигру.

– Что-то я забыла? – спросила она у него.

– Хм! – ответил ей Тигр.

– Ну да!

Она схватила фотографический лоток и направилась в туалет.

Что это был за туалет!!! Иные московские кухни куда меньше. Перед подиумом, на котором высился монументальный в своей засранности унитаз, расстилалась пара квадратных метров давным-давно немытого пола. На стенах, уходящих в недосягаемую высь, висели стульчаки числом шесть. Некоторые, что правда, производили впечатление вросших в стену, потому что были покрыты всё той же пылью, паутиной, дохлыми мухами и ещё чем-то неопределённым. Видимо, квинтэссенцией иссохшего остатка круговорота материального бытия. От унитаза вверх уходила чугунная труба, покрытая на сей раз не только пылью, но ещё и мхом с колониями дрожащих кусочков слизи. Венчал трубу чугунный же бачок, слева от которого свисала ржавая цепь, завершавшаяся внизу желтоватым костяным отполированным набалдашником.

Всё это было великолепно настолько, что Полину передёрнуло от смешанных в равных пропорциях омерзения и восхищения. Мечта Дали. Оригинал для подражания в той эпохе, что наступит через пару десятилетий. Интересно, производители итальянской сантехники уже научились производить идентичные натуральным колонии подрагивающей слизи и искусственно ржавить золотые цепи? Изобрели уже сусальную ржавчину?

С минуту Полина не могла даже шевельнуться. Но затем – вдох-выдох – дела-то делать надо! Она вылила лоток, сама – не без экзистенциального ужаса – помочилась, зависнув над унитазом в позе богомола перед атакой (у неё-то тут собственного стульчака ещё не было!), сполоснула лоток под тем же краном (другого не наблюдалось!) над сколотой, некогда эмалированной, раковиной. И вернулась к себе в комнату. Без особых приключений вскипятила воду в чайнике (хватило и на кофе, и на кое-какие гигиенические процедуры), налила Тигру воду в блюдце, пообещав вернуться с молоком. Оделась, взяла сумку с книгами-конспектами, без приключений миновала безлюдные пока коридор и подъезд, выскочила в палисадничек, вдохнула полной грудью утренний воздух и отправилась в институт. Пешком. Было семь часов утра. А первая пара начинается в девять. В восемь пятнадцать Вадя её будет ждать за Художественным музеем, у парапета Комсомольского бульвара, с видом на порт. Такая у них на двоих привычка – курить по утрам с видом на порт, благо пока занятия в главном корпусе, анатомке или поблизости. Он с собой всегда приносит термос с кофе в своей бездонной спортивной сумке. Иногда жутко зевает во весь рот. Она даже не сердится. Во-первых, за почти полтора года – ну, ладно-ладно, чуть больше года – Полина повзрослела и знает, что если мужчина помимо учёбы ещё и работает, то он может позволить себе и зевнуть. Во-вторых, ну кто они друг другу, а? В-третьих, кем бы они друг другу ни были, у неё рыльце перед Вадей в пушку. Вероятно, и у него перед ней, ну да ей об этом ничего не известно. А о себе – известно. Знание о себе всегда печальнее знаний прочих. В-четвёртых и в каких угодно – это всё не важно. Важно только что? Правильно! Важно на самом деле только то, что почти каждое утро они сидят на парапете бульвара, смотрят на порт, курят, пьют кофе и молчат. Семьи нет, а семейный ритуал есть. Забавно всё это…

«Чертовски забавно!»

Эту дурацкую фразочку ввёл в устойчивый оборот Примус.

– Как хороши! – говорил он сам себе, пялясь на выбегающих из того сарая, где раньше мыли чахоточных детей, здоровых, молодых, чисто вымытых, смеющихся студенток. – Чертовски забавно!

– Интересно, каков был процент выживаемости этих прежде пользуемых тут туберкулёзных детишек, не говоря уж о статистике выздоровления? – обращался он к небесам. – Чертовски забавно!

– Кроткий, ты что, мадемуазель Романову ещё не это самое?! – интересовался он у Вадима и, получив в ответ полушутливый, но в меру чувствительный удар по печени, непременно выдыхал вдогонку:

– Чертовски забавно!

В Татарбунары он не поехал. Зачем? Вадим всё купит. Примусу было наказано навести порядок на территории временного обиталища, но он особо не парился на этот предмет. Пару часов он провёл в созерцании, ещё пару – за чтением. Ну и вздремнул, не без этого. И лишь около четырёх пополудни попросил Нилу Кот подмести пол в «скромной обители четырёх иноков». Та с радостью бросилась исполнять. И не только подмела, но и вымыла. Вообще-то, в честь выходного дня, помывки, получения щедрых гостинцев от папы Оли Вольши девушки решили затеять вечеринку и пригласить к себе в комнату своих соседей, одногруппников Полины.

– Повезло тебе! – завистливо присвистывала Вторая Ольга из Кривого Рога – по фамилии Селиверстова. – За кого хочешь, за того и выходи!

– Куда выходи? – уточняла довольная и совершенно отупевшая от такой внезапной радости, как ощущение чистого тела, Полина.

– Замуж, замуж выходи! – смеялась Вторая Ольга.

– А надо? Мне только семнадцать, между прочим.

– Потом поздно будет! Ещё пара лет – и никто не возьмёт!

– Ну да, ну да! В девятнадцать – через те самые пару лет – я, разумеется, буду совсем дряхлой, ни на что не годной старухой, – хмыкала Полина.

– Вот зря ты хмыкаешь! – не переставала наставлять её Селиверстова. – Сейчас всех разберут, кто получше, а тебе потом ничего не останется!

– Они что, мандарины под Новый год в овощном, что «их всех разберут, а тебе потом ничего не останется!» – передразнивала Поля подругу.

Они валялись в комнате на застеленных кроватях. Первая Ольга и Нила отправились на машине Ольгиного папы в рейд – в сельпо. Хотя зачем им то сельпо? Анатолий Кириллович – очень славный и приятный дядька! – столько всего понавёз, что на месяц хватит! И костюмы спортивные с куртками, к слову, не забыл. И никаких лишних вопросов. Улыбчивый, умный, тактичный. Выдают же людям отцов! В общем, Первая с Нилой поехали, а Вторая с Полиной остались. Полине было просто приятно лежать на кровати помытой, не шевелиться и ни о чём не думать. А Селиверстова при виде Вольши-папы так раскокетничалась, расхохоталась и разболталась – пулемётными очередями тарахтела, перемежая соловьиными трелями, – что ей, похоже, спустя некоторое время стало стыдно. Она была девушка жадная и охочая до мужского внимания, но не без интеллекта. А бог, как известно, бодливой корове рогов не даёт. Эти проклятые мужики – все скопом и каждый по отдельности! – воспринимали Ольгу Селиверстову чем-то вроде рубахи-парня, вечной фоновой хохотушки и дежурного бубенчика. При том что она была куда симпатичнее многих девиц, удостаивавшихся и влюблённости, и прочих знаков душевного и полового внимания.

– Ну вот чем тебе, к примеру, не нравится Вадим? – не отставала от Полины Вторая Ольга.

– Да всем он мне, к примеру, нравится.

– Ну так чего ты тормозишь?

– А надо разгоняться? Ты мне скажи, где у него педаль газа, – я нажму! – отшучивалась Полина.

– Ох, я бы ему на ту педаль газа понажимала!!! – мечтательно захлёбывалась Селиверстова. – Слушай, Полина! Ты что? Ещё девственница?! – вдруг сделала она огромные круглые глаза.

– Да. А что, это преступление? Меня моя девственность не тяготит, Оль! – лениво проворковала Полина.

– Тебя-то не тяготит! – менторским тоном провещала Вторая Ольга. – А вот мужчины девственниц боятся!

– Да ты что?! – с наигранным удивлением произнесла Полина. – Ну всё, тогда мне конец. Придётся ждать бесстрашного мужчину! Пожалуй, пара лет ещё до глубокой старости есть. Позволю себе такую роскошь – дождаться того самого храбреца, что сокрушит эту опасную неприступную крепость!

– Вот всё тебе хиханьки!

– Оль, ну как две вполне себе неглупые девицы, студентки медицинского вуза, могут говорить о такой ерунде всерьёз?

– Слушай, как ты думаешь, а Первая Ольга и Нила тоже девственницы или уже того?

– Вернутся – спроси. Мне кажется, что да. Могу даже с уверенностью сказать, что девственницы. Я бы и про тебя тоже так думала. Как-то ты не вяжешься с образом эдакой пожившей девицы.

– Ну, вовсе не такой уж и пожившей. Так, разок-другой было. Мне просто казалось, что девственницей в институте быть как-то неприлично.

– Господи, и я ещё думала, что это у меня мусор в голове! – рассмеялась Полина.

И Первая Ольга, и Нила оказались девственницами, как и Полина. И вовсе, к слову, не считали, что мужиков надо срочно расхватывать на манер горячих пирожков. Первая Ольга сказала, что семья – это скорее кропотливо спланированная акция, нежели нечаянно нагрянувшая любовь или, тем более, простое половое влечение. Нила, вспомнив любовные похождения своей матушки, сообщила, что мужчин на свете, в общем-то, как грязи – и свинья, если что, везде болото найдёт. Но только количество мужчин, пусть даже частенько и весьма себе неплохого качества, счастливой любви, а тем более – семьи, вовсе не гарантирует. Полина сообщила подружкам, что ещё даже ни разу не целовалась. Толком. Один эпизод из школьного прошлого – не в счёт.

– Это потому что надо было с кем постарше целоваться, а не с одноклассником! – резюмировала Селиверстова.

– Уж лучше бы я с одноклассником поцеловалась, ей-богу! Потому что как раз «с кем постарше» такая гадость оказалась! Сильно постарше… И сильно гадость!

А Вольша призналась, алея как маков цвет, что она как раз целовалась с мальчиком моложе её… Да не на год, а на целых два. Он сейчас только в девятом классе учится. Но очень хорошенький. Зовут Валик. Сын папиной коллеги. Родители думают, что они дружат. В принципе, они и дружат. Ну, вот ещё и целовались. И даже там за всякие места друг друга держали. Ничего так, в общем-то. Познавательно.

– А Ирка, третьекурсница, сюда из Борисовки приезжает знаете зачем? – вдруг ляпнула Селиверстова.

Первая Ольга и Нила посмотрели на неё как на… укоризненно, в общем. Мол, что ты несёшь?! Вот на фига?! Но Полина так безмятежно и лениво произнесла: «Зачем?» – что у Второй Ольги пропало всякое желание «раскрывать глаза» и делать всякие прочие мелкие подлости. Не её это, в конце концов, собачье дело. Кто, к кому и зачем приезжает. А если ей нравится Вадим Коротков – так что тут такого? Лежит себе Романова на кровати – ну и пусть лежит. Всю жизнь пролежать можно. А ей, Селиверстовой, никто не запрещал и свои действия предпринимать. Раз он Ирку того… Ну, этого… То и её полюбит. Хотя Ирку он вроде как не любит. Ну да ничего, если спланировать и провернуть акцию – ха-ха! – то стерпится-слюбится. Хоть кто может сказать внятно, что она такое, эта любовь? Фикция одна. Есть секс, есть дети, есть брак. Из первого происходят вторые. А была бы беременность – можно и в ЗАГС. Крепкая здоровая семья. Ячейка общества. Основанная на взаимопонимании первого через второе. Или наоборот?.. Не важно. И на тарелке вкусного супа. Это важнее. А Романовой, может, кто и покруче Короткова нужен. Ей, может, принц на белом коне нужен, а не тот, кто за ней пешком в ночь холодную поплетётся. Вот пусть себе лежит и не кукует.

Селиверстова вконец обозлилась на ничего не подозревающую и ни в чём не повинную Романову. Но тут раздался стук – и в дверь, не дожидаясь разрешения войти, протиснулся Примус.

– Ну что, в котором часу разврат?! – громогласно осведомился он. – Парни уже готовы. Вадим прибыл. Стасик подстриг усы. Тарас протёр очки. Серый выпил стакан для храбрости. Меня послали уточнить степень готовности. Уверен, будет чертовски забавно! Эдакий пир патрициев и гетер посреди нашего беспросветно-плебейского колхозного бытия.

– Нашёл гетер, патриций! – загоготала Нила. – В общем, можете уже идти.

– А вы тщательно подмылись? – прищурился Примус.

Вместо ответа в него полетели все четыре подушки.

Посиделки удались на славу. Вместо запланированных восьми участников буквально через час их было уже в два раза больше. Подвезённое Вольшей-старшим, чего, по подсчётам бережливых (и любящих вкусно поесть) Нилы и Второй Ольги, должно было хватить на месяц (ну ладно-ладно, на пару недель точно!), на глазах сметалось со стола вечно голодными молодыми здоровыми мужиками.

– Ну вот, – после ворчала Селиверстова, – им всё равно, что жрать, что борщ, что кашу, что карбонат с сырокопчёными колбасами. Надо было припрятать! Эх вы!

– И что, ты стала бы под одеялом есть? – смеялась Вольша.

– Не под одеялом, а с вами! – Вторая Ольга достала из-под матраса пару банок шпрот, печени трески и чего-то ещё жутко дефицитного.

– О!!! Молодец! Даёшь остатки профсоюзного пайка! – радостно завопили девчонки, минутой прежде радевшие за равенство и братство.

– То-то же! – наставительно урчала довольная и гордая Селиверстова. – Жаль только, мясо-колбасы под матрас не засунуть было. Я и так об эту печень трески всю задницу отбила! Надо же было ещё следить, чтобы на неё никто, кроме меня, не сел. А то бы ухнуло в прорву этих глоток вместе с жестянками.

Но это было на следующий день. А та «колхозно-комнатная» вечеринка удалась. Что бы там ни говорили очередные родители, как бы там ни ныли о нравах и безнравственности, всегда было, есть и наверняка будет и будет впредь что-то волшебное в местах скопления критической массы молодости. Что-то такое, что, взрываясь и вспыхивая, не уничтожает, не калечит и не обжигает. А только волнует, щекочет и радует.

Хотя, конечно, простите автору его сорокалетнее занудство, – от компании зависит.

Но в той компании, в селе Глубокое Татарбунарского района Одесской области на исходе восьмидесятых двадцатого века не было никого подлого, никого нечистого помыслами. Все были так юны и прозрачны, что даже сама мысль о чём-то недостойном не посещала шальные головы. Дай, дай бог сил и вдохновения автору придумать ту компанию Полины Романовой! И помоги вспомнить своих…

Толик Кравченко, невысокий, забавный, подвижный, вечно голодный и вечно живой. На втором курсе, получив очередную стипендию, наконец-то закупит себе мяса, подсолнечного масла, моркови, лука и риса. И, предвкушая пир после полумесячной голодухи на хлебе с кефиром, затеет плов на кухне шестой общаги. И ненадолго отойдёт. Ровно настолько, что другим голодным студентам, у которых кончилась закуска, этот плов очень пригодится. И потом они будут виновато молчать, потому что невысокий весёлый Тоха бывает ох как суров! Вовочка Шевченко, хитрый, умный, шахматист, чистюля. То всё в шахматы пропьёт, то в бутылку проиграется. И как до Слободки доедешь, если даже на трамвайный билет не осталось? Не пешком же идти из центра. Зимой. Промозглой, ветреной, гадкой одесской зимой. В конце концов, что? Контролёры не люди? Чувства юмора у них, что ли, нет? А развлечений мало. Можно показать им филигранно отработанный номер-миниатюру: «Танец маленьких лебедей». Исполняется на пальцах ног. Как зачем я снимаю в трамвае ботинки и носки?! А я вам сейчас всё покажу, и вы поймёте! И вам станет так весело, что вы простите мне проезд «зайцем». Шевченко, пришедший в ужас от того, что переночевавшая у них в комнате подруга соседа выстирала свои трусы в Вовкином ведре для мытья полов! «А вдруг у неё инфекция?!» – кричал он на соседа. «Зачем она свои возможно инфицированные трусы стирала в моём стерильном ведре для мытья полов?!» – стонал Вовка и скрепя сердце и желудок отсчитывал рубли на покупку нового ведра. Мнительный Олег Пирютко, обнаруживавший у себя на каждом цикле новые и новые болезни, вплоть до онкологии. Кажется, разок даже вешаться собрался. Но потом увлёкся иридодиагностикой. А потом – женился. И ещё раз женился. И ещё раз. Трижды! За какие-то шесть лет. Тоненький, прозрачный, пугливый. Крепкий Вадик Зовтун и его милая зануда Светка. Вот эти как раз после первого колхоза и поженились. И за время института двоих детей родили. Крохотная смешная девулька, подраставшая в шестой общаге, закрывала папе рот ручками и просила: «Папацька, не пой! Нинада!» – а Вадик так любил петь! Впрочем, я понимаю его дочь. У него совсем не было слуха. Вадик Зовтун – отменный каратист. Участвовавший в каком-то международном соревновании по какой-то из версий, коих много расплодилось в конце восьмидесятых – начале девяностых, и дошедший лишь до тура, где призом был цветной телевизор. «Вадик! Чего же ты дальше не стал участвовать?!» – вопили все. «А мне телевизор и нужен был. Зачем мне дальше участвовать?» Они со Светкой были похожи скорее на брата и сестру, чем на мужа и жену. И были абсолютно и закончено счастливы в своей похожести. И, скорее всего, так и есть по сей день. Вечно хохочущий Серёжа Сапожников. Серьёзный Ваня Митров. Делано-деловитый Юра Назарук. Олег Пухильский, волосатый настолько, что на курсе пропедевтики хирургических болезней ему скажут: «Пухильский, снимите свитер! Вы же в отделении!» На что Пухильский обиженно пробурчит: «Я уже снял! Это грудь!» Забавный Пухильский, вечно терявший контактные линзы в шуточных мальчишеских потасовках в раздевалках. Дёрганый Генделев, грубоватый Худолей, глуповатый Заболотный, любящий принять на грудь Пургин. Правильный, как сразу три пионера-героя, Громадский. Милашка Андрей Григорьев, идеологически выдержанный, как сразу вся комсомольская молодая гвардия (не, ну, хочешь жить – умей вертеться!). Тоже женится сразу после первого колхоза. Совсем домашние Тетюшев и Почтаренко. Не менее домашний, но куда более разухабистый Димка Попов. Слегка пустым мешком по голове ударенный Мунтян. Весёлый, добрый Вадик Андриянов – силищи и дури неимоверной, как-то раз закинувший гранату на старом стадионе – том, что ближе к Пересыпи, за кафедрой микробиологии, – куда-то за его пределы. Ох, хорошо, что по лестнице никто не спускался… Лёшка Малярчук, сперва выбеливший чуб, а после и вовсе облысевший. Весь такой таинственный, весь такой стильный, весь такой со странной безвкусной девочкой, обвешанной бижутерией, как новогодняя ёлка шарами. Так и живёшь ты с ней? Нет? Да? А помнишь, Лёшка Малярчук, как ты притащил бутылку карамельной спиртовой эссенции, добавляемой в «стеклянные» конфеты, и мы все упились и воняли дюшесом? Серёжка Бестанчук, фотографировавший и фотографировавший нас в колхозе. Смешной, высокий, но круглый. Рыжий. Только у рыжего могло получаться быть высоким, но круглым. Ты вроде женился на Ленке Семененко. Ещё не развёлся, тьфу-тьфу-тьфу? Олег Захаренко, совсем уж, простите, ни бе ни ме. А потом вдруг – раз! – и за него выходит энергичная умница-красавица Ни… Никто и ничего не понимает. Руслан Даниленко, женившийся по любви на одесской прописке. Очень высокий, очень красивый парень. Очень красивый – и в то же время абсолютно похожий на иллюстрацию к параграфу «Анэнцефалия» из учебника психиатрии для четвёртого курса. Сашка Макаров, женившийся на выезде на ПМЖ. Что ты делаешь в той Америке, Сашка? Неужто и вправду фтизиатр? Да ну! Помня тебя неплохо, не верю! Скорее менеджер средней руки в каком-нибудь супермаркете. А Лёлик Смоквин, не могущий без частицы «бля» слова молвить! И потому на семинарских занятиях переделывавший её на «блин». Так и стоит перед глазами, как ассистент Антипов с кафедры фармакологии говорит ему: «Смоквин! Сегодня без блинов!» Так бедный Лёлик полчаса у доски мычал и сказать ничего не мог, хотя чуть ли не впервые именно в тот день что-то выучил. Многие-многие-многие мальчики и девочки моей юности… Где вы теперь? Как вы теперь? Нет! Не надо, не говорите! Проходные и канувшие. Прошедшие и запомнившиеся. Не надо мне знать, что с вами стало. Достаточно знать, что вы были. Потому что лучше, чем тогда, в конце восьмидесятых – начале девяностых века двадцатого, вы не будете уже никогда. И уж точно вы никогда-никогда не будете такими чертовски забавными!

Да и пора бы вернуться к героям выдуманного повествования, пока глубокоуважаемый читатель не распял автора за слишком большое нагромождение никому, кроме него самого, не интересных фамилий.

В комнату наших четырёх героинь набилось в итоге шестнадцать человек, преимущественно мужеского пола. Ольга Селиверстова была на вершине блаженства. Хихикала, кокетничала, озорничала, не забывая про запрятанные под матрасом шпроты. Ольга Вольша и Нила Кот вели себя куда более достойно. А Полина Романова – так и вовсе пролежала весь шабаш, свернувшись клубочком в углу. Сперва она обиделась на Короткова, потому как он присел не на её кровать, а на Вольшину. Затем, когда стало многолюдно, принеслась ещё и какая-то третьекурсница Ирка в окрасе боевого петуха, в турецкой юбке с анодированными цепочками, в турецкой же блузке с безвкусным воротником – последний писк среди буфетчиц артиллерийского училища, с цыганскими серьгами в ушах. Внеслась, как к себе, да и с размаху шлёпнулась Ваде на колени. Как на собственный стул.

И Вадя, что характерно, не стал её спихивать. Особой радости не проявил, но и спихивать не стал. Полина тактично отвернулась. И начала кокетничать с Примусом. Благо он-то как раз присел на её койку и даже вальяжно облокотился на её бедро. Не привалился, не заявил права, а так аккуратно, знаете ли, по-дружески нежно, демонстрируя эдакую сопричастность, облокотился. На вполне дозволенную часть бедра, ни-ни, ни сантиметром выше. Потом уже, когда гостей навалило полные палаты, он переместился поближе к животу. И снова облокотился ровно на ту же дозволенную часть бедра. Только уже не левым локотком, а правым. И очень даже разумно поступил. И по-джентльменски. И обозрение Полине оставил, и никого совсем уж постороннего ни к животу, ни к тому, что ниже, не подпустил. Ну а охота Короткову с накрашенными старухами в турецких тряпках якшаться – на здоровье! Дело молодое. Так вот про что говорила Селиверстова! Ну да, только такой заслуженный таки тормоз, как девственный несмышлёныш – во всех смыслах – Полина Романова, мог не догадаться, дубина стоеросовая! Полина аккуратненько, исподлобья, как бы скользя взглядом по всей честной компании, зыркнула в сторону Вадима. Ирки на коленях уже не было. Она сидела с ним рядом, хохотала с набитым ртом, размахивала руками, хватая Вадима за всякие места, а тот пялился на Полину. Пристально, серьёзно и в упор. Полина покраснела и отвернулась. О! А тут ещё и Примус, оказывается, поляну пасёт. Что, будем переглядываться на троих, ребятки?

Ну а потом, после половины стакана какого-то пойла, Полину понесло. Она что-то вещала в лицах из своего угла. Все неожиданно приумолкли и заслушались.

– Да ты, Анна Ярославна, не лишена актёрского мастерства, ой не лишена! – с некоторой долей вполне искреннего восхищения прокомментировал Примус.

– Лёш, что-то тут душно. Выйдем, прогуляемся? – в какой-то момент попросила Полина.

В комнате и правда стало душновато, как в любой маленькой комнатушке, где в полную силу молодых лёгких дышит добрый взвод студентов, жующих, смеющихся и даже употребляющих – не будем врать – спиртные напитки. Кто-то порывался курить, но Нила пресекала подобные попытки, потому что «вы надымите, а нам здесь спать!». Кто-то же должен сохранять разум даже посреди разудалого веселья.

– Чертовски забавно! – сказал Примус, как только они с Полиной вышли под жёлоб. – Кроткий в тебя втюрился по уши, но ведёт себя как последний мудак. Или даже как десятиклассник. Что в контексте данной формулы подобно. Он тебе тоже явно небезразличен, но с тебя взятки гладки, потому что ты дитя малое, вчера только соску выплюнула. Что ещё имеем? Ещё имеем меня. Причём в самом прямом смысле, потому что он мне – друг, а ты мне, прости, конечно, тоже очень и очень нравишься. И возникает перед нами, в связи со всем вышеизложенным, пусть не любовный и даже не бермудский, но всё-таки некий треугольник. Равна ли в данной конкретной геометрической фигуре сумма квадратов катетов квадрату ги…

– Примус, у тебя есть сигареты? – перебила его Полина.

– Есть. Неужто Анна Ярославна курит?

– Курит. Иначе какого чёрта в Европу табак завезли? Кстати, его до Анны Ярославны или после завезли? Когда там Великие географические открытия начались? И спит ли Вадим с Иркой?

– Детка! Оставьте эти ваши дешёвые приёмчики, коих вы не знаю где набрались, для сопляков. Примуса на неожиданный ряд вопросов и все двадцать два метода активного дознания не возьмёшь! – Он прикурил сигарету и протянул её Полине. – Затягивайся осторожно. Это «Ту-134»… Ага. А эту – ни разу… Что касается Вадима и Ирки, то непосредственно акта совместного сна или, что вы, вероятнее всего, имеете в виду – совокупления, не обязательно предполагающего совместный сон, я не имел ни радости, ни печали наблюдать. И для информации, на будущее, так сказать: совместный сон вкупе с совокуплением – это уже любовь, детка! – Примус щёлкнул Полину по носу и глубоко затянулся. – Ух, «Ту-134» молдавского производства – это смерть мухам, доложу я вам! Дыму – вагон, а КПД – как у паровоза!.. Так вот, это всё, что я могу вам ответить по данному вопросу. И поскольку я, несмотря на то что пошёл в медицинский, имею аналитический склад ума, то руководствуюсь в своих выводах только наличными фактами. И чего я лично не видел – того для меня не было. А с вашей стороны, совсем не по крови вам, Анна Ярославна, задавать подобные вопросы. Но я прощаю вам желание выбить из меня ложные сведения, поскольку вы юны и чисты. Но помните на будущее – благородство, благородство и ещё раз благородство!

– Какая там кровь. Я как раз внучка чекиста. Ну, то есть в юности мой дед был чекистом. Потом завязал, – рассмеялась Полина. С Примусом было чертовски забавно!

«Ну вот, прицепилось это словосочетаньице!»

– Давай прогуляемся к этому водоёму?

– Да легко! При одном условии: мы будем болтать о чём угодно – от чёрных дыр и первичной материи до устройства мембраны клетки, от имажинистов до ацтеков, но мы ни словом не помянем моего славного друга Вадю, а равно как и его половой анамнез, а также текущее состояние. Договорились? Мне это неприятно не только как другу, но и как, простите, мужчине! Я – напоминаю – тоже имею на вас некоторые виды. – И Примус церемонно предложил даме руку. Она, приняв игру, с соответствующими ужимками прихватила его под локоть.

На берегу пожарного водоёма (а это был именно он) они слушали лягушачий хор и смотрели на звёзды.

Минут через десять послышался голос Вадима:

– Примус! Полина! Где вы, чёрт возьми?!

– Вам холодно и бесприютно, сэр? – громко отозвался Примус. – Идите на голос, я как раз успею застегнуть штаны! – он заговорщически щекотнул Полину. Та, хихикая, пару раз нарочито громко, по-киношному, охнула и ахнула.

– Идиоты! – Шутки шутками, а судя по резко сократившемуся расстоянию до звука Вадиного голоса, он не шёл, а просто-таки летел сквозь тьму.

– Вы, сэр, решили, что я увлёк юницу в чащу, дабы познать её под сенью дубрав? Вы ошиблись. Во-первых, на этом болоте не растёт сие благородное дерево. Во-вторых, я не мог отказать даме, попросившей меня сопроводить её в более насыщенную кислородом атмосферу. Согласитесь, и она была тактична – я был ближайший незанятый кавалер. Так что надо же мне было как-то развлечь девушку, пока вы были при те… при деле!

Скажите, мужчины – гады? Только что Примус нёс Полине что-то там о мужском благородстве, а как только появился Кроткий – не отказал себе в удовольствии его укусить. Только не говорите мне о честности. Если это честность, то автор – камертон.

– Примус, у тебя язык как помело.

– Не вы первый знакомите меня с этим прискорбным для вас и весьма лестным для меня обстоятельством. Однако я отдаю себе отчёт в том, что если им, моим языком, сильно размахивать, он, это обоюдоострое помело, может ранить не только окружающих, но и своего хозяина. Мне вас покинуть, дамы и господа? – Примус нагло уставился на Вадима. Мол, что скажешь, друг?

– Нет! – пискнула Полина.

Зачем она это сказала? Наверняка ей стоило остаться с Вадимом наедине. Но, ёлки-палки, всё это было так… так… так чертовски забавно!

Они прошлись туда-сюда и через часок вернулись в комнату. Многие уже слиняли на поиски более удобных мест для разговоров-поцелуев-объятий. Кто-то вышел, как и наша троица, прогуляться. В комнате были обе Ольги, Нила, пара-тройка однокурсников с потока и – да! – на Полиной койке сидел Филипп Филиппыч, пытавшийся придать своим уже слегка залитым глазам фокус.

– Студентка Рррроманова! Почему вы шляетесь в компании студентов Короткова и Евграфова?

– Филипп Филиппович! – отрапортовал Примус-Евграфов. – Студентка Романова захотела пи-пи, и мы, как настоящие комсомольцы и истинные строители коммунизма, не могли позволить невинной – подчёркиваю: невинной – дщери отечества, комсомолке и строителю того же самого, разгуливать в ночи одной. За кустами могла притаиться кулацкая шобла и лишить её самого дорогого – комсомольской чести! А также совести. И, возможно, даже ума! В страшную эпоху мы живём, товарищи!

Присутствующие рассмеялись. Даже Филипп Филиппыч криво усмехнулся:

– Гладко ты брешешь, Примус. Тебе бы в писаки податься, а не в лекари.

– Я вообще набит талантами под завязку, дорогой наш и любимый Филипп Филиппович! Иногда боюсь, как бы резьбу не сорвало и всё это разом в мир не хлынуло.

– Да уж!.. Ладно, остряки и все прочие, отбой уже давно, а завтра на работу. Так что всем спать! Пошёл я дальше проверять честь, совесть и прочий моральный облик молодого поколения.

– По стаканчику, Филипп Филиппыч? Так сказать, не принятия спиртных напитков ради, а боевого духа поддержания для! – тут же предложил ему Примус. – Ох, нелёгкая это работа – с кого-то стаскивать кого-то! – сочувственно продекламировал он.

– Доиграешься у меня! – фыркнул Филипп Филиппович, но протянутый стакан принял. – А ты чего молчишь, Коротков? Где твоя Ирка? И не лень ей из Борисовки сюда мотаться? Впрочем, ей это родные места. Женись, Вадим! Славная девка. Родители зажиточные. Дом с мезонином, все дела.

Ох, не везло этим вечером бедному Ваде. Так ещё, может, поговорили бы с Полиной про жизнь да про любовь. Поцеловались бы, пообнимались бы. Просто нежных глупостей пошептали бы. Он вполне был способен на нежные глупости и уже почти уговорил себя, что Полина Романова – такая же женщина, как и все остальные. Ну, по крайней мере, так надо думать, чтобы оставаться способным нести нежные глупости. Но… Не везло. Именно сегодня – не везло.

– Хых! – аж крякнул Примус. – Чертовски забавно! – И, схватив Кроткого за плечо, вытащил за дверь. – Ничего он им не сделает, успокойся. Он уже в первый вечер понял, чем это чревато. Да и Вольша там. Что у него, совсем, что ли, инстинкт самосохранения отсутствует? Он-то не местный абориген, а интеллигент, мать его. Хотя, конечно, неизвестно, что хуже. Но если ты сгоряча ему по рылу въедешь, да, прости, за собственные утехи, им всего лишь озвученные, то тебе точно будет плохо. Филя не так пьян, как кажется. Он, в принципе, мужик добродушный. А то, что к нимфеткам страсть питает, ну так кто же в здравом уме к ним ничего не питает? И чем старше филиппы филиппычи – тем нимфетки для них питательнее. Пошли, брат, на берег, упьёмся вусмерть!

Эту часть плана друзья выполнили на отлично с отличием.

Благо назавтра пошёл дождь. И шёл он ровно неделю. Полине очень пригодились прикупленные ей Вадей в Татарбунарах резиновые сапоги и привезённая Вольшей-отцом куртка-ветровка.

За неделю, проведённую между бараком и столовкой, все окончательно перезнакомились. Полина узнала много нового. И весьма для неё шокирующего. Например, что иных не смущает даже соседство чёрт знает скольких парочек – каждый занят тем, чем он занят, и не отвлекается. Ещё узнала, что на втором этаже есть отдельная комната, которая хоть и без замка, но кое-какие отчаянные смельчаки и… как их?.. смельчачки? Дурочки, вернее будет сказать, там закручиваются на проволочку.

«Да что же такое ими движет?» – недоумевала Полина. В себе она не чувствовала ничего такого, никакого волнения – из книг, или бахвальских рассказов, или из свиста Ольги Селиверстовой о томлении. В Полине Романовой ничего не томилось. Ничего. Только простые вещи беспокоили её. Вода, относительная чистота тела («Господи, они этим занимаются немытые?! С ума сойти!»), сон, еда и что-нибудь взять почитать у этих, слишком занятых. Она частенько болтала с Примусом, регулярно в их комнату наведывающимся на кофе-чай. И была так холодна с Коротковым, что тот заходил, сидел пару минут посреди трескотни от Селиверстовой, разговоров от Первой Ольги и Нилы и гробового молчания из Полиного угла – да и уходил.

– Ты кретин! Не могу это видеть! – шипел ему Примус на перекурах под навесом. – Скажи ей что-нибудь.

– Что?

– Скажи: «Полина!» Для человека нет слаще звуков, чем собственное имя.

– Полина и?..

– И всё. И говори-говори-говори… Нет, ну кого я учу?! Я сотой доли тех баб не коснулся, что ты переимел.

– А тут не могу.

– Это любовь, брат! – трагикомически заключал Примус.

– Это жопа, брат! – печально резюмировал Кроткий.

– А это одно и то же! Ладно, не печалься. Учёба колхоза мудреней. Она девочка серьёзная. Не из таких, что: «Кому? Кому? Кому?» Она пока никому. Так что…

– Да что меня, дырка, что ли, интересует?! Идиот ты, Примус.

– Нет, это чертовски забавно, друг мой! – всплёскивал Примус руками. – «Дырка», как ты грубо изволишь выражаться, понимаешь ли, к ней прилагается. Это, как бы тебе объяснить, мой многоопытный друг, неотъемлемая часть мадемуазель Романовой. И кто первый распломбирует, тому и всё остальное с потрохами. Как минимум – на время. И всё тогда, привет! «Поздно, Дубровский! Я – жена князя Верейского!» Так что ты давай, постарайся, горемыка. Цветы, кино-вино и прочее домино. А там и…

В общем, слава богу, что через неделю выглянуло солнце и все ринулись с головой в продолжение саги о томатах. Подряд не колхоз. Мирон рысачил по полям с утра до ночи, подгоняя, командуя, контролируя. Битва за урожай. Прямо скажем, не до любви стало даже самым активным поборникам. А Романовой и Короткову и подавно. Первой – выжить бы. Второму – денег заработать на кино-вино-домино и одеться на год вперёд. Но флёр шуточек-прибауточек, «романтика» полевых станов и вся прочая ерунда никуда не делись. Потому что юность – это чертовски забавно! А забавляться надо играючи. Не скажу – умеючи. Это со временем. А забавляясь, собственно от чёрта подальше держаться. Да не крестом его осенять «по писаному», а просто смотреть в свою сторону, а не куда голова поворачивается.

Вместо запланированного месяца студенты в колхозе просидели почти два. Познав все прелести сбора помидоров, перцев и синих, а также привыкнув к нехитрому быту и даже научившись получать от него нехитрые малые радости вроде букетика полевых цветов или похода в сельский клуб «на картину» – чаще на кинокомедии с Пьером Ришаром в сильно попользованной копии, – Полина вернула напрочь, казалось, утраченную в первые дни полевой жизни веру в себя. Человек – такое животное. Ко всему привыкает, всему научается. Ну, или демонстрирует несгибаемую силу воли, как минимум в нежелании меняться!

«Началась дамская трудовая повинность.

…Соорудили на палубе столы из опрокинутых через козлы досок, раздали ножи, соль, и закипела работа.

Я благополучно вылезла на палубу, когда все места у столов были уже заняты. Хотела было дать несколько советов нашим хозяйкам (тот, кто не умеет работать, всегда очень охотно советует), но запах и вид рыбьих внутренностей заставили меня благоразумно уйти вниз.

…

Уныло пошла я на палубу. По дороге встречаю одного из наших судовых командиров.

– Что, вы уже пообедали? – спрашивает он бодро.

Я безнадёжно махнула рукой.

– Ни плошки, ни ложки, и вдобавок на меня же еще жалуются капитану.

– Что за ерунда? – удивился офицер. – Идите к себе в каюту. Я сейчас пришлю вам обед.

И через десять минут я царственно сидела на скамеечке в ванной комнате, поджав по-турецки ноги, и на коленях у меня была тарелка с рисом и корнбифом, и в рис воткнуты ложка и вилка. Вот как возвеличила меня судьба!»[20]

Полина вспоминала незабвенную Тэффи, сидя в один из дней в тёплой уютной каптёрке Татарбунарского консервного завода. В один из дождливых эпизодов начала октября студентов отправили сюда, чтобы даром время не тратили. Продукт собран – извольте участвовать в обработке! Мирон был справедлив, но строг.

По сравнению с адом цеха по обработке томатов любое поле, пожалуй что и хлопковое, сразу же показалось Полине всего лишь предбанником к чистилищу. Там, в полях, хотя бы был воздух. Незамысловатая смесь азота, кислорода и малой толики инертных газов. Здесь же в атмосфере преобладала вонючая гнилостно-кислотная взвесь. Девочек поставили у чана, в котором они должны были мыть – в холодной воде! – эти самые проклятые красные плоды, а затем перекидывать их на ленту транспортёра, увозившую несчастных дальше по этапу и опрокидывающую их там, невдалеке, во что-то совершенно уж устрашающего вида. В перспективе цеха виднелись кровавые реки в цинковых берегах. Между ними бродили хмурые мужики в ватниках и грязных сапогах, периодически в эти реки смачно сплёвывающие. А один даже поставил ногу на бак и каким-то страшным вертепским ножом счистил с него грязь. Прямо в ту массу, что, видимо, и была тем самым томатным соком (или пастой), что потом разливали по бутылям и банкам и поставляли в гастрономы. В тот же, например, «Темп», что на Советской Армии невдалеке от дома, где Полина и сама частенько покупала… Нет, слава богам, не томатный сок и не томатную пасту. Эти продукты и мама, и бабушка всегда заготавливали сами в неисчислимых количествах.

Полину затошнило.

– Что с тобой?! – перепуганно спросила Ольга Вольша, мывшая помидоры, как заправский автомат, и не отвлекавшаяся на окружающую социалистически-реальную действительность.

– Меня… сейчас… вырвет! – только и смогла выдавить Поля, и её скрючило в желудочном спазме.

Естественно, подружки тут же вызвали Вадима – и он «госпитализировал» Полину в тёплую каптёрку, где пахло всего лишь металлической пылью. Замотал её в такой же, как у тех мужиков, ватник, притащил горячего чаю, вкусных мягких булок с маслом, и так она там и просидела, пока за ними не приехали машины – то есть до самого вечера. Спала, пила чай, снова спала и снова пила чай. Пару раз только заглядывал хмурый Вадим – и тут же уходил, ни слова так и не сказав, мерзавец! Зато вездесущий Примус хоть немного развеселил. Вломился к ней с кульком конфет и заявил с порога:

– Знаете… кое-кто из пассажиров выражает неудовольствие, что вы вчера рыбу не чистили. Говорят, что вы на привилегированном положении и не желаете работать. Нужно, чтоб вы как-нибудь проявили свою готовность!

Очухавшаяся Полина с радостью подхватила диалоговый мяч.

– Ну что ж, я готова проявить готовность.

– Прямо не знаю, что для вас придумать… Не палубу же вас заставить мыть.

– А-ах! Мыть палубу! Розовая мечта моей молодости![21]

Отсмеявшись, они с удивлением уставились друг на друга.

– Примус, не знаю, поверишь ли ты, но за пять минут до твоего прихода я вспоминала именно этот эпизод из Тэффи.

– Охотно поверю, юная леди. У нас с вами очень много общего. Я бы даже мог назвать это сродством душ. Но, увы и ах, боюсь, вы решите, что моего друга и брата Вадима вам сподручнее иметь под рукой, чтобы вы и дальше могли, жизнерадостно сияя мордахой и приговаривая «гэп-гэп!», играться в мытьё палуб. Увы мне, я не так витален, как он. «Говорят, на завтра она записалась в кочегарку. Впрочем, может быть, это враньё». – Примус вдруг стал возвышенно-печален. Вне всякой позы. В тёплом воздухе каптёрки повисло неловкое молчание. Полина погладила Примуса по плечу. Он вздохнул и тут же доцитировал уже своим обыкновенным ёрническим тоном:

– Ну, это уже было бы совсем чересчур, – пожалела меня одна из дам.

– Ну что ж, – успокоила ее другая. – Писатель должен многое испытать. Максим Горький в молодости нарочно пошёл в булочники.

– Так ведь он в молодости-то ещё не был писателем, – заметила собеседница.

– Ну, значит, чувствовал, что будет. Иначе зачем бы ему было идти в булочники?[22]

– Ты совершенно прав, Лёш. Я частенько чувствую себя такой же дурой, как те дамы, что сплетничали о Тэффи.

– Ну, ты скорее такая же «дура», как сама Тэффи. Ты очень тонко чувствуешь, всё цепко подмечаешь – отсюда и чрезмерная ирония. Будешь умницей – разовьётся в самоиронию. В то самое, что люди глупые именуют «цинизмом».

– Так что, думаешь, мне в писатели податься? Иначе зачем бы я торчала тут, на консервном заводе? – хихикнула Полина.

– Отчего бы и нет? Ты явно не лишена талантов. Я прочитал те нехитрые записки, что ты писала Кроткому, уж прости. Даже когда ты просто просишь его в письменной форме разыскать для тебя очередную порцию вменяемой воды – то совершенно гениально. Он, кстати, не видит в этих записочках ничего, кроме вопля алчущего пресной воды. В этом наша с ним принципиальная разница. Я вижу, но воды не достану. Он – не видит, но ты пьёшь нормальную воду. Эх, нас бы с батькой Вадей в одну говномешалку, на манер этих, – он кивнул в сторону двери, ведущей в цех, – гениальный бы мужик вышел! Отдыхай, дорогая, пока папки Примус и Кроткий каждый свою линию обороны держат! – И он вышел из каптёрки, прикоснувшись к Полиной голове.

Всё в мире конечно. Даже лесоповал, не говоря уже о чертовски забавном студенческом колхозе.

Двадцать второго октября всех студентов собрали в актовом зале Дома культуры райцентра Татарбунары руководители района и пресловутый Мирон-подрядчик – эдакий советский фермер, – толканули речи и вручили грамоты – многим. В основном парням. Из девочек грамоты была удостоена одна-единственная особа – вот уж неожиданность так неожиданность! – городская девочка, вчерашняя школьница – Нила Кот. Не многочисленные сельские девахи из целевого набора, с детства к этим самым помидорам-перцам-синим привычные, а коренная одесситка из коммуналки на Среднефонтанской. Вот где ирония так ирония.

И затем, на подобии некоего даже банкета – Мирон был широк размахом и сентиментален – в столовке, всем вручили конверты. Полина посмотрела на пухлый белый прямоугольник, на котором сверху было написано: «П. Романова – 1200 р.», – и подумала, что это просто описка. Летящая рука каких только нолей не допишет. Распечатала и увидела тоненькую пачечку сторублёвок. Пересчитала. Двенадцать бежевых бумажек с головой дедушки Ленина. Пихнула локтем в бок сидящего рядом Примуса, с усмешкой внимающего речам хмельного уже Мирона, напоминавшего сейчас не подрядчика, а тамаду на сельской свадьбе, и прошептала ему:

– Это какая-то ошибка. Этого не может быть. Тут зарплата моего отца за десять месяцев простаивания за кульманом. Я просто не могла столько заработать.

– Могла-могла. Никаких ошибок. Ты же у нас кто? Звеньевая. А звеньевая получает не сколько своими ручками наработала, а среднюю зарплату бригады плюс пятнадцать процентов за вредность руководящей работы. А наша бригада тут самая ударно-почётная. Столько мужиков-лосей – и всего четыре девчонки. Мы вас намеренно в «нагрузку» взяли, по собственной инициативе, чтобы нам не впарили что похуже. Подумали, что четыре девочки-школьницы особого вреда не принесут. Пить-гулять со всеми вытекающими не будут. А что работать не могут – фигня, пыль для моряков. Мы на вас решили свои ящики записывать-расписывать, чтобы средняя зарплата была на уровне. И вот тут вот нас девки удивили. Особенно Нилка. Хотя Вольша тоже работала, как Дунька-агрегат. Кто бы ждал такого от профсоюзной дочки! Да и Селиверстова была вполне себе первой с хвоста. Так что у нас был только один приспособленец. Ты, дорогая. Хотя без тебя было бы значительно унылее на этих бескрайних томатных просторах. Ты украшала нашу жизнь и наполняла её верой в то, что мы родились не только для грязного беспросветного труда, но ещё и для чего-то светлого и прекрасного, типа балов уездных дворянских собраний, эпикурейских пиров, бессмысленной софистики, ядрёной риторики и прочих забав на роялях и бильярдных столах после доброй дюжины шампанского типа «Мадам Клико».

– Дурак! – прошипела Полина.

– Да, есть немного. Особенно во всём, что касается тебя. Так вот, продолжая финансовую тему: поскольку на тебя были и наши ящики, и твои пятнадцать процентов, то эта тысяча двести рублей по праву твоя! Не парься. Я ж тебе говорю, Вадя – самое оно для воды, хлеба, масла, икры и прочих текущих смыслов бытия.

– Приходится признать, если бы не вы – я бы не выжила.

– Детка! Ты бы выжила на любом лесоповале. Везде есть рыцари, охочие до женской красоты вкупе с твоей непогрешимой блядинкой. Не спорю, не все рыцари так благородны, и не в студенческом колхозе, а в каком ином месте – тебе бы пришлось-таки потрудиться. Но, говоря «потрудиться», я вовсе не имею в виду, что тебе пришлось бы затачивать твои нежные ручки под бензопилу «Дружба». Твои труды носили бы иной характер.

– Примус, ты кретин! Какая «блядинка»? Я ещё девственница, чтоб ты знал!

– Текущее, а также грядущее анатомо-функциональное состояние твоих наружных половых органов к тому, что я сказал, не имеет ни малейшего отношения, Полина Александровна! «Блядинка» – это состояние души, а «блядство» – состояние тела. Хотя, конечно, слово это очень многозначительное. Как и состояние душ и тел, с его помощью описываемых. Например, ту же пресловутую Ирку можно смело назвать «блядью» и нимало не покривить против истины. Но Иркино доброе, честное, дешёвое блядство не имеет ничего общего с той чарующей внетелесной эманацией, носительницей которой являетесь вы, юная леди.

– Примус, ты и сам дурак, а из меня просто блядского какого-то дурака делаешь! – Поля, не выдержав, рассмеялась.

– Позвольте уточнить, над чем вы так радостно потешаетесь?

– Да так… Просто вспомнила кое-что из детства. Кое-что сильно меня интересовавшее. И никто толком ответа дать не мог.

– Спросите меня, принцесса! Я могу дать вам правильный ответ на любой вопрос.

– Как-нибудь потом, Лёш, как-нибудь потом.

– Ну и ладно. Хорош болтать, давай жрать. Скоро всё сметут и Мирон пустится в пляс.

На следующий день студенты собрали свои нехитрые манатки и позалезали в автобусы. Почти весь путь до Одессы Полина спала. Она сидела рядом с Вадимом, склонив голову к нему на плечо, и даже во сне крепко держала его за руку. Очень не хотелось расставаться. В дрёме её терзало тревожное чувство – казалось, что всё хорошее уже закончилось. Да, дома будет ванна с горячей водой, чистая одежда и вкусная хорошая разнообразная еда. И много чего другого, тоже очень хорошего. Но вот такого борща и арбузов, как на полевом стане, – уже больше не будет никогда. И больше уже никогда-никогда она не сможет стукнуть посреди ночи в дверь комнаты Вадима и сказать ему: «Там темно и страшно…» И никогда больше он не пойдёт с ней к вонючему известковому домику. И никогда-никогда нигде-нигде язвительный умный Примус не будет проноситься мимо, сбоку, сверху, из ниоткуда в никуда со своими ремарками, цитатами и бесплодными умствованиями. По крайней мере, с такой частотой, как тут. И не будет больше в её жизни жёлоба на кривых арматурных ногах. И молдавских сигарет «Ту-134», «Космос», «Темп», и чудовищных болгарских «Родопи», похожих на колючие палочки, набитые коровьим навозом. И не будет того чувства бессмысленно никчёмной прекрасной энергии, а только и только упорядоченные, направленные на дело и только на дело энергетические потоки. И что никогда и ничего не получится у них с Вадимом, потому что такое или получается сразу, или не получается уже никогда, даже если спустя год с небольшим они и будут пить…

Кофе на парапете Комсомольского бульвара

Подняться по Розы Люксембург до Ленина. Повернуть к Оперному. Присесть на скамеечку и повтыкать в корявые деревья. Или в носки собственных сапог для особо торжественных случаев. Прекраснейших сапог. Блатнейших итальянских сапог из самого что ни на есть итальянского магазина, доступного только комсоставу доблестного торгового флота. Сапоги стоимостью в праворульную машину с японской свалки. Таких сапог не было ни у кого на курсе. Нет, ну, может, у дочери главного врача больницы водников, этой напыщенной брюнетистой тёлочки-коровушки, и были такие же. По стоимости и итальянистости. Но точно не такие же по фасону. Потому что у неё вкуса нет никакого! Хотя у неё, безвкусной, есть норковая шуба в пол. А уж демисезонного тряпья – так просто по количеству дней в осенних и весенних месяцах. У неё даже отдельная квартира имеется, у этой, прости господи, Оксаны. Квартира, а не какая-то там комнатка в коммуналке. Хотя, конечно, не стоит так уж прибедняться, «комнаткой» тётки-Валькин зал не назовёшь. Но всё равно, собственная отдельная квартира, пусть даже и на Черёмушках, куда лучше зала в коммунальном бардаке. Пусть даже и в центре города. Оксане вообще всё равно, где у неё квартира, – ей в трамваях-троллейбусах не толкаться. Она в институт иначе как на такси не катается. И так это из машины выходит, небрежно метя подолом шубы мостовую. Мол, у неё этих шуб… Не надо врать, милочка! Всю зиму ты таскала одну-единственную шубу! Одну-единственную шубу на весь многочисленный первый курс. Норковую, в пол! А-а-а!!!

«Откуда такой снобизм, деточка? – вопросило альтер-эго голосом ехидного Примуса. – Ты-то сама вспомни, в чём ты зимой ходишь, а? В голубом ватнике. Ну, не в ватнике, ладно. В дутом стёганом плащевом пальто, набитом синтетической ватой. И твои недавно обретённые обожаемые сапоги смотрятся под ним, как яйцо Фаберже под коровой. Так что благодари бога, что пока осень и ты в своей вязаной курточке выглядишь более-менее пристойно. Но вот уже скоро-скоро подует промозглый ветер и пойдёт отвратительный холодный дождь или недолгий грязный снег – и придётся тебе надевать сперва отечественное драповое убожество, но оно к сапогам хоть по цвету подходит, а затем – ярко-голубой клоунский прикид, в котором ты похожа на простроченного тюленя, через который никто и не догадается, что у тебя идеальная фигура. Потому что в мешках что пятьдесят килограммов, что сто пятьдесят – выглядят так, как выглядит в мешках всё, – мешком. Мешок в сапогах! Вот ты кто будешь!»

Ещё немного подумав о том, что как хорошо этой больнично-водниковской Оксане в её отдельной квартире с двумя комнатами и кухней, с видиком – да-да, представьте себе – с видеомагнитофоном и японским телевизором! – а также с велотренажёром, хотя зачем он ей? Тряпки развешивать? Она же толстая, эта Оксана, как доярка…

Кстати, за истекший период Полина удостоверилась, что не всё то хорошо, что выпирает, и не всё то прекрасно, что сильно округлое. И это, конечно же, тоже было очередное заблуждение молодости, потому что уж мы с вами, уважаемый взрослый читатель, знаем, что сиськи-ноги, а также прочие части тела и цвет волос иногда совершенно не важны, что бы там ни доказывали нам модные журналы, косметическая индустрия, а также различной степени молодости нелепые глупышки, во всё это верящие. Так что то, что Полина принимала за собственное, наконец-то, превосходство над пышкой в норковой шубе, было всего лишь приобретённым комплексом полноценности, пришедшим на смену комплексу противоположному по значению, но никак не взвешенным знанием или хотя бы осознанным пониманием. Не так ли и мы, даже в зрелом возрасте, даже понимая уже всё-всё про внешность и шубы, иногда впадаем то в полное отрицание своей значимости, талантов, силы воли и проч., то предаёмся противоположному – всепоглощающему самолюбованию. Впрочем, если вспомнить куда более умных, чем автор этого романа, мужей, специализировавшихся на болтологии, кою они для прикрытия именовали философией, то самоуничижение есть самая лютая форма гордыни. Истина, красота, горячее сердце, чистые руки и холодный ум – все они разом, как обычно, где-то посередине. Но никто же и не ждёт от студентки второго курса мудрости. Люди, если разобраться, способны только поболтать о мудрости (включая вашу покорную слугу) с той или иной степенью велеречивости и/или убедительности. По-настоящему мудрыми бывают лишь животные, деревья и объекты «неживой» (уместнее сказать – неорганической) природы. Например, валун, воткнутый той самой природой в море на Ланжероне. Или те же волнорезы, понатыканные в море теми же людьми. Камни – они очень-очень мудрые. Как минимум потому, что им по барабану и сапоги, и пальто, и Полина Романова с её глупыми злыми детскими мыслями, и автор, и читатели, и… Им, камням, всё это суета. Они живут так долго, что наверняка помнят Вечного Жида ещё совсем маленьким.

«Кстати, кто такой этот Вечный Жид, поминаемый дворником-эгофутуристом-мореплавателем Владимиром? Помнится, он должен был мне житья не давать, этот Вечный Жид. Надо бы уточнить!»

Полина встала со скамейки и пошла дальше.

Пока-пока, старый друг Оперный. До завтра!

Здравствуй, горсовет! Это очень показательно, что ты, дорогой горсовет, советуешься о жизни города в здании биржи. Сразу понятно, что советы бесплатными не бывают. Здорово, что ты есть, горсовет! Не будь тебя, не было бы этой чудесной-чудесной музыки из часов, заслышав которую каждый одессит становится невменяемо-любящим свой город и подпевает, подпевает. Даже не желая, подпевает про себя. Сила привычки!

Здорово, брат Пушкин! Как тебе жилось в моём городе в годы южной ссылки? Ах, какая формулировка! «1820 – 1824 – годы южной ссылки поэта». А ты так хотел на север! Но вреден север для тебя! Жил бы чуть позже, то севером бы тебе был не Санкт-Петербург, а ссылкой – отнюдь не Одесса. И не с саранчой бы ты боролся по ресторанам да театрам, а добывал бы что-нибудь поесть из вечной мерзлоты. В общем, дядя Фима говорит, что неплохо тебе здесь жилось, засранцу. Ты не переживай, брат Пушкин. И не сердись на дядю Фиму. Он тебя любит. Но Воронцова тоже любит. Вот такой он противоречивый, наш дядя Фима. Кстати, зря ты Воронцова обгадил. Нехорошо, брат Пушкин. А ещё дворянин! Ладно, бывай. Крепче за гранитный пьедестал держись, бюст! Привет голубям. Теперь будем часто видеться. Я тут по утрам ходить буду!

И дальше, дальше. В сапогах для особо торжественных случаев! Только в таких и можно ходить по Приморскому бульвару. О! Вот слева какая-то сильно блатная поликлиника откуда-то совсем из детства… Ах, ну да. Пухлые истории, энцефалограммы. Повторные энцефалограммы. Случай чудесного исцеления от отсутствующей хвори. Надо же, что память хранит! Событийный ряд – смутно. Кусок угла – фотографически! И даже пейзаж, что там, за сплошными глухими створками закрытых ворот.

А вот и гостиница «Одесса»! Шикарно! Эх, посмотреть бы хоть, как оно там, внутри? Да кто же одесситку в Одессе пустит в «Одессу»? Гостиницы в нашей стране существуют для гостей наших городов, а не для жителей наших городов! Да и гостям, говорят, в гостиницах нечего делать, потому что обычно номера в гостиницах заняты! Кем же, интересно, если и жителям, и гостям туда путь заказан? Наверное, какими-то совершенно особенными людьми! Но Тэффи и Мейерхольд уже давно тю-тю… Карцев-Ильченко-Жванецкий всю гостиницу занять не могут. Да и ладно. Как-нибудь перенесу я тот факт, что не бывать мне в гостинице «Одесса». Дядя Фима говорил, что она на самом деле никакая не «Одесса», а очень даже «Лондонская», и селят туда только иностранцев и знаменитостей. А я ни то и ни другое.

Привет, Дюк! Ты как, старина? Зеленеешь помаленьку? Я прошлой зимой твоих братцев проведала. Каких? Да Минина с Пожарским на Красной площади. С чего это вдруг вы братья? Ну, если у вас папа один, то вы друг другу кто? Да! Один у вас папка. И тебя, и их сделал скульптор Мартос. И ничего он не иностранец. Иван Петрович, колхозный монументалист. Пардон, сельский. Колхозов, слава богу, тогда не было. Иностранец ему Мартос, ишь ты! А сам-то ты кто, Ришелье? Одессит? И то верно. Прости. Я, с твоего позволения, подойду к лестнице, посмотрю сверху на пролёты. Может, через пару дней спущусь, погуляю по морвокзалу и посмотрю ещё и снизу – на ступени. Ты разве не знал, Дюк, что это лестница?! Ты думал, это какие-то странные гранитные плиты? Ну да, ты же всё время сверху смотришь. Сверху видны только пролёты. Жаль, очень жаль, что ты не можешь прогуляться со мной и посмотреть на эту лестницу снизу. Тогда бы ты увидел только ступени – бесконечные, беспрерывные ступени, ведущие наверх и только наверх! Селяви памятников, мой дорогой Дюк. Ты не можешь рассмотреть свой собственный город! Но я расскажу тебе, в чём тут секрет – в остроумии архитектора Боффо. И, кстати, именно из-за него – из-за остроумия, да – лестница выглядит куда эффектней и грандиозней, чем есть на самом деле. Всего-то сто девяносто две ступени. Есть лестницы и посолидней. Но вот стоит сделать ширину нижнего марша в двадцать один метр семьдесят сантиметров, а верхнего – тринадцать и сорок, как – вуаля! – перспектива налицо! Не та перспектива, которую ты, Дюк, дал этому городу для развития, увеличив за какие-то смешные одиннадцать лет доходы его, города, от торговли в десятки раз, а перспектива пространственная, геометрическая. Такая, знаешь ли, в глаза пылепускательная. Хотя чёрт его знает, что там двигало Франческо? Собственное ли остроумие или желание отдать дань своим великим коллегам-соотечественникам, позаимствовав их идеи? Ты заметил отсюда, со своего пьедестала, что боковые парапеты кажутся параллельными, несмотря на разницу в восемь метров тридцать сантиметров? Вот! Так бы сделал Марк Витрувий Поллион. А то, что она снизу кажется значительно длиннее, чем есть на самом деле, – фишку предложил Леон Баттиста Альберти. Но вышло у Боффо красиво, поверь на слово! Красиво со всех ракурсов, а не только тебе отсюда, сверху – с видом на пролёты. Ладно, бывай, градоначальник! Мне пора. До скорого. Привет голуби передадут. От Пушкина.

А вот и домик Павла Пантелеевича[23] на краю бульварчика притаился. Ну, то есть не его, конечно же. Уже. Этот дом – собственность города и выдаётся только под временное проживание первым секретарям обкома. Эдакий мелкопоместный Белый дом. Хотя он не белый, а жёлтый. Хорошенький домик. Видимо, ровесник Николаевского бульвара. То есть бульвара Фельдмана[24]. Тьфу ты! Конечно же, Приморского. Когда-то хорошенький двухэтажный домик был чей-то, родной. Собственный. И не был вынужден отдаваться и отдаваться, как проститутка, каждому из первых секретарей обкома партии Одесской области. Бедный домик. И бедный Павел Пантелеевич. Он уже не тут живёт, а на пенсии – в высотке «Под Шаром». Квартиры там, конечно, не чета хрущёвкам, чешкам и даже сталинкам. Хорошие квартиры. Но всё равно – не домик. Старенький Павел Пантелеевич там в своём кабинете – как гость. Если Нина не разрешит рюмку ликёра с внуком принять – фиг! Кожаная мебель под холщовые чехлы убрана – ну чисто как у дедушки Ленина на картинах маслом. Как же ты областью-то правил, Павел Пантелеевич? Или это твоя жена областью правила?

Колоннада, прости, я быстро. Так только, пробегусь. Хотя очень хочется себе представить, что сейчас не утро, а вечер. И я – не студентка, а графиня. И у меня есть муж, разумеется граф, и куча ухажёров, среди которых попадаются даже небесталанные поэтишки. Хотя и страшненькие порой, что душой кривить! Ну да пусть будут. Надо же чем-то себя развлечь, пока господин граф заняты-с делами Южного края.

Никакая не графиня ты, Романова. И мужа у тебя нет. Разве они есть сейчас, такие мужья, чтоб колоннаду для любимой женщины возвести, дабы ей морем любоваться сподручней было? Нет! Вот и скачи себе вприпрыжку через Тёщин мост, мимо Шахского дворца, давай-давай, там уже Коротков тебя поджидает у крыльца. То есть, конечно же, у парапета. Потому что никакого крыльца у него нет. И дома нет. Комната в общаге на троих, да и ту государство предоставило. Ни квартиры, ни машины, неотчуждаемой собственности – хер с пол-аршина.

– Здравствуй, любимая! – поприветствовал её Вадим. Он уже сидел на парапете, держа в руках крышку термоса, наполненную дымящейся коричневой жижей. И, судя по выражению лица и приветствию, был сегодня с утра пораньше в прекрасном расположении духа. С ним это случалось, хотя вам и могло показаться, что он был букой. Просто он у нас появлялся в предыдущих мизансценах исключительно в колхозе, где был исключительно же занят, да ещё и об этой Романовой надо было заботиться-оберегать. Ну, не говоря уже о том, что сильная влюблённость – чувство тягостное. Не то чтобы влюблённость к текущему моменту уменьшилась, скорее – чувствительность притупилась. Так всегда бывает, когда один и тот же раздражитель воздействует достаточно долго. Просто нормальная физиология, адаптивные механизмы, ничего такого необыкновенного. Так что Вадим Коротков вполне умел и веселиться, и шутить, и манеры у него были такие, знаете ли, разбитные. Походочка вольная, жестикуляция естественная. Красивый, голубоглазый, широкоскулый, фигуристый, высокий, спортивный молодой мужик.

– Здравствуй, любимый! – Полина чмокнула его в губы таким аккуратным паинькиным поцелуем. Никаких засосов, что вы! Утро, бульвар, кофе… Не до того! – Я вчера переехала. Без особых, в общем-то, приключений.

– И как там компашка? – он подлил кофе из термоса и протянул Полине.

– Безумная старуха, чокнутый дворник-алкаш, высокомерная особа со щенком дога и горшком говна. И судя по закадровому тексту, у особы есть муж и трое детей.

– Как восприняли новую жиличку?

– Все, кроме дворника, – очень холодно. Хотела тебя сегодня в гости зазвать, но после решила, что сегодня уберу-надраю. Чтобы не ударить в грязь лицом, – неожиданно заявила Полина, хотя ещё ровно минуту назад собиралась пригласить в гости именно Вадима. Именно с целью помощи на хозяйственной ниве.

«Чёрт знает что! Собственным желаниям и голове не хозяйка!»

– Ах, какие мы щепетильные, – съязвил Вадим, подальше запихивая обиду. Он как раз рассчитывал в гости именно сегодня. Сколько же уже можно?!

– Да, мы вот такие!

– К зачёту готова? – поменял он тему.

– Да вроде. А ты?

– Ноль. Чистый незамутнённый ноль. Невозможно это всё выучить. Чувствую, буду я к этому Глухову как на работу ходить. Этому же мудаку пока не ответишь слово в слово, цифра в цифру по его конспекту – шиш, а не зачёт!

– Ну, дорогой мой, это именно ваши забавы привели к тому, что добрейшую Эмму Вячеславовну, ставившую вам зачёты за одну только молодость ваших рыл и обилие гладких бицепсов, сменили на зануду Глухова.

Полина была права. Безобидная Эмма Вячеславовна. Девственное старое дитя еврейских мамы и папы, никогда не знавшая чувственной любви ни в каком её выражении. Она была тиха и безвредна, как декоративный георгин. Но даже её смог довести до истерики этот выводок великовозрастных мужчин-студентов.

Дело в том, что с самого начала второго курса вдруг ввели часовой перерыв между второй и третьей парой. Понятно, что сделано это было с целью облегчения составления унифицированно-синхронизированного расписания сотрудникам деканата. Этот час нужен был, чтобы старшекурсники успевали переезжать с базы на базу. Но у студентов первого-третьего курсов необходимости в таком длительном перерыве не было. Внутри главнокорпусного цикла теоретических дисциплин и рядом стоящего комплекса городской клинической больницы, на базе которой преподавали пропедевтики всевозможных болезней, можно было оборачиваться за те самые пятнадцать минут. А тут вдруг – целый час! И куда его девать? А на бульваре есть заведение «Зустрич». Славная замызганная стекляшка-наливайка, достойная сестрица по всей стране натыканных «Встреч», «Плакучих ив» и прочих пельменных-рюмочных. И вот как-то раз, когда в расписании пара нормальной физиологии значилась как раз третьей – то есть после часового перерыва, – солдатушки, бравы ребятушки не рассчитали и перебрали. Не рассчитали темп и перебрали на вес. И нет бы – пару пропустить. Ну, ответила бы девица Романова Эмме Вячеславовне соответствующий раздел, а они бы, мужики, потом влёгкую отработали пропуск индивидуально за пять минут. Нет! Они в полном набравшемся по самые уши составе отправились на семинарское занятие по нормальной физиологии.

Эмма Вячеславовна, добрейшая старая дева, даже не поняла, что студенты, мягко скажем, не в себе. Пьяные в зюзю. Не заметила. Когда она видела именно этих студентов именно этой группы, у неё внутри всё заволакивало туманом такого томления, что она опускала глаза в журнал, да так и сидела два академических часа, едва дыша, стесняясь своего собственного наслаждения атмосферой, нахлёстанной под завязку андрогенами. Почему-то для юной Романовой вся эта братия была просто одногруппниками, а для Эммы Вячеславовны, девственницы в последнем приступе молодости, они все были вовсе не студентами, а мужчинами. Мужчинами!! Мужчинами!!! Фу-у-у-у… Фу, что ей только не чудилось за те самые пресловутые два академических часа! Такие картины проплывали мимо, что Калигула бы застеснялся. Видимо, только предвкушение полутора часов этого сладкого томления так застило ей очи, что она и не заметила, что парнишки явно лыка не вяжут.

Возможно, этого и вовсе не выяснилось бы. Если… В общем, Эмма Вячеславовна, как обычно уткнув нос в ассистентский журнал, предалась мечтательным томлениям и томительным мечтаниям, параллельно в обычной своей манере призывая к ответу по алфавиту. Как Романова ни тянула руку, пытаясь спасти ситуацию, – не помогло. Её протянутой руки Эмма не видела, а фамилия на «эр» сами знаете когда наступает в соответствии с тем же алфавитом. После пэ. Потому и полный пэ наступил гораздо раньше, чем буква «эр».

Тема была простая. Требовалось всего лишь ответить устройство клапанного аппарата сердечной мышцы. Но когда даже студент Евграфов не смог выговорить слово «атриовентрикулярный»… Тут у Эммы впервые закрались смутные подозрения насчёт изменённого состояния сознания вверенной под её опеку группы.

– Атр… Ветр… Трикул… Блин! – вовсю хохотал Примус. – Атрикуловентлярный! Трикуловентриальный! Какое богатство фонетики! Серый, а ну-ка ты!

– Атр… Атр… Атр… – пытался выговорить Серёжка Пургин.

– Не атр, а абыр… Абырвалг! Абырвалг! Абырвалг! – басил Тарас.

– Атриовиртикулярный! Тьфу! Щас-щас, Эммочка Вячеславовна… вовна! Щас я скажу! – размахивал руками Примус, ища точку опоры. – Атрио… Атрио… Ох, дайте воды кто-нибудь! Атр… Атр… Романова, открой окно! Нечем дышать! Какие скоты напились?! – командовал Примус.

Эмма Вячеславовна совсем было уткнулась в журнал и заиграла всеми цветами картины Винсента Ван Гога «Воспоминания о саде в Эттене», известной также как «Арльские дамы»[25], но тут услышала откуда-то с задней парты звук. И звук этот был:

– Буэ!

Звук повторился. Тоху рвало. Ему-то казалось, что блюёт он тихо, интеллигентно и совсем-совсем незаметно. Но увы, в объективной реальности, которая не меняется просто потому, что у неё нет сознания и ей глубоко плевать на наши ощущения, всё выглядело и звучало несколько иначе.

Проблевавшись, Тоха не успокоился. Потому что любой интеллигентный человек знает: внезапно намусорил – убери! И Тоха стал, как ему казалось, тихо и осторожно (то есть очень громко и очень медленно – и оттого ещё громче) вырывать страницы из весьма форматного учебника нормальной физиологии. Плотные такие, добротные страницы. С хрустом. Во внезапно наступившей тишине раздавался только треск бумаги. Надрав страниц, Тоха бухнулся под парту и стал ими размазывать по полу то, что он туда прежде изверг.

– Вы! – вдруг вскочила Эмма Вячеславовна. – Как вы смеете!.. Как вы смеете!.. – Она никак не могла придумать, что же такое они смеют, а чего, как последние дураки, никак не смеют. – Как вы смеете портить библиотечную книгу! – наконец-то взвизгнула Эмма.

– Эмка, ну ты чо! – сказал ей Тоха из-под стола. – Я ж не свинья. Я ж должен слегка прибраться. Не, ну пара закончится, я помою как положено. Я ж не хотел мешать занятию, а ты!.. Кстати, Эмка, а ты чо сёдня вечером делаешь? – всё так же из-под парты поинтересовался Тоха.

Этого Эмма уже не выдержала. Она схватила журнал и с воплем: «Я напишу рапорт в деканат о том, что ваша группа сорвала занятие!» – покинула класс.

– Атриовентрикулярный! – выкрикнул ей вдогонку Примус. – Я смог! Атриовентрикулярный! Вот! Атриовентрикулярный!

Эмма Вячеславовна действительно написала рапорт в деканат с просьбой отстранить её от занятий с седьмой группой второго курса первого лечебного факультета. И преподавать у них нормальную физиологию стал доцент, доктор наук Владимир Николаевич Глухов. Упёртое занудное исчадие, большой знаток нормальной физиологии. Абсолютно равнодушный как к студентам, так и к студенткам. Человек-конспект.

– Если сегодня не сдашь, я тебе свой конспект отдам. Вот так вечер и проведём. Я за мытьём унитаза и окон. Ты – за изучением нормальной физиологии. Учиться-то надо, мой дорогой и любимый Кроткий. – Полина обняла его руками за шею, и его надутости, разухабистости, взрослости и прочие характерологические особенности все куда-то ухнули. – Спасибо за кофе. Это моё самое любимое время. Тут. С тобой. Вот такое, знаешь, счастье, счастье, счастье. Я всегда так жду этого, а это всегда так быстро заканчивается… Наверное, это то, что я буду помнить всю жизнь, где бы я ни была.

– Мы можем прожить всю жизнь вместе, и тебе не обязательно будет это помнить. Потому что это будет всё время.

– Ну, всё время у нас с тобой бульвара под боком не будет. А мне хорошо вот так вот, именно в этой картинке, где и ты, и кофе, и сигарета, и вид на портовые краны, и наша болтовня, – она отстранилась. – И нет тут ни прошлого, ни будущего – только настоящее. Как в живописи, понимаешь?

– Шалопайка ты! Примуса наслушалась!

– Да, с Примусом мне легче. Мы с ним иногда говорим на одном языке. Точнее, он говорит именно то, что я думаю, но не могу сформулировать. Ерунда, короче. Ты на такое внимания не обращаешь. Пошли учиться!

Вадим выплеснул остатки жижи с гущей из крышки, закрутил термос, кинул в сумку, закинул свой баул на плечо, взял Полину за руку и потащил её в переулок, ведущий на Короленко. До занятий оставалось пять минут. Как раз добежать, раздеться, надеть халаты…

«Слава богу, сапоги он не заметил! Впрочем, он многого не замечает. Да и какая разница, что он замечает, а что нет? Да и какое право он имеет замечать?!»

Полина была не права. Всё Вадим замечал. Ну, сапоги и сапоги. Меньше знаешь, крепче спишь. Мама с папой купили. Ага. Полина мама, с которой он уже был знаком, вот так вот взяла и купила своей дочери такие сапоги. В Милан, поди, сгоняла. И на тринадцатую зарплату Полиного папы купила ей там итальянские сапоги, ха-ха!

– Полина! Ты и так свет очей моих, а сегодня аж слепит, как сварка! Отчего бы это?! Дай рассмотрю! Поворотись-ка, сынку! Ах, какие роскошные сапоги! – завидев парочку, вместо «здрасьте» завопил Примус, ошивавшийся у главного корпуса. – Где взяла?

– Где взяла, там уже нет!

– А почему покраснела? – не отставал Примус.

– Холодно потому что! Пошли уже учиться.

– Пошли, – согласился Примус. И, прищурившись, вдруг огорошил: – Скажи мне, Полина Александровна, а тебе нравится имя…

Глеб

Занятия у студентов первого курса начались двадцать пятого октября.

Надо было нагонять программу. И пока что всё, кроме анатомии, биологии, химии-физики и прочих наук, плотность впихивания коих сильно возросла из-за откушенного колхозом от учёбы времени, отошло на второй план. Во всяком случае, для Полины Романовой.

Мама, как ни странно, встретила её мирно. И даже почти тихо. Правда, после первой чашки чая…

Полина, отзывчивая дурочка, на попытки любви и нежности всегда реагировала волной доверия, забывая, что любая волна заканчивает свой бег, разбиваясь о бетонный мол. Мамочка сперва слушала с интересом, затем начала вставлять едкие замечания, а в конце концов, как и положено, разоралась. Сорвалась. Дочь не стала дожидаться коронного номера – «безопасное падение при лишении чувств». Как только мама начала перемещаться к окну – подальше от острого угла стола, Полина быстро встала и ушла в ванную комнату.

Балдея от давно забытого ощущения тёплой, чистой и в достаточном количестве воды, она не обижалась на мамино ехидство и не переживала. Ей впервые было до лампочки. Пожалуй, единственное, что занимало её мысли, был вожделенно комфортный, тёплый, ярко освещённый, с солидной толстой дверью туалет. Куда она после ванной и пойдёт. С интересной книгой. Как же она соскучилась по чтению! Даже, скорее, по сакральному времени для чтения. Как ни странно, в этой стране восемь из десяти человек воспринимают выражение «изба-читальня» однозначно. Интересно, откуда это повелось?.. А мама? Ну что мама? Мама и мама. У кого-то умнее, у кого-то глупее. У иных и вовсе нет. И ничего – все живы. Мама мамой, а у каждого отдельного человека своя отдельная человеческая жизнь!

«И это я только успела рассказать об условиях быта и бесконечно-подрядных томатах… Представляю, какой бы был концерт, коснись я чего-то большего…»

Полина улыбнулась.

«Неужели она никогда не была юной? Никогда не была влюблённой? Никогда не испытывала всего того, что испытываю я? Ну ладно, не я. Пусть не я. Мама сама настаивала и настаивает на том, что я неправильная. Но вот Вольша. Вольша-то – очень правильная. Но она не злая и не истеричная. Или та же Селиверстова, Нила… Остальные девочки. Неужели мама никогда-никогда не была похожа ни на одну из них? Да хотя бы на ту же Ирку… прости господи!»

Впрочем, все эти ерундовые мысли очень быстро покинули Полину Романову. Она с наслаждением отмылась, с удовольствием посидела в туалете с книгой и с невыразимым блаженством рухнула в чистое, свежее, накрахмаленное бельё, в свою собственную постель. Пыталась было поразмыслить о Ваде и о Примусе, о девочках и вообще, но не успела – уснула.

Уже через пару дней Полина перестала принимать ванную-туалет-постель как высшую благодать. Что лишний раз свидетельствует о том, что «венец природы» – совершенно бесчувственная чурка, и кинь его хоть на лесоповал, хоть во дворец – некоторое время на адаптацию – и он уже снова как у себя дома. По-моему, величайшая безалаберность со стороны Бога – поставить человека во главе пищевой цепочки. Похоже, творение не оценило усилий Творца.

Жизнь первокурсницы Полины Романовой закрутилась между главным корпусом, анатомкой и библиотекой.

На лекциях первой пары они с Ольгой Вольшей садились вместе. Подруга конспектировала, конспектировала, конспектировала… И Поле советовала делать то же самое. Потому что здесь не школа. Двойку тебе поставят не завтра за невыученный накануне урок. Свой «банан», а то и «кол», ты получишь, когда придёт время сессии. Вот тогда эти самые конспекты тебе ох как пригодятся. Экзамены-то, как правило, принимают те самые лекторы, профессора-доценты. И спрашивать они любят именно то, что преподают. Точнее, то, как они это преподают. Профессиональная гордость за ремесло. Шей сапог, как я его шью. Или иди учиться в другую мастерскую. А выбор-то невелик.

Разумеется, Полина успевала с утра пораньше и в перерывах пообщаться с ребятами, особенно с Примусом и, конечно, с Кротким, но… С последним они как-то отдалились друг от друга. Сформированные в колхозе парочки ходили, держась за ручки, сидели на лекциях, держась за ручки, а то и за что придётся. В общем, кто держался, а Вадя с Полиной – отдалились. Вернее, она не проявляла инициативы, а он… Сложно сказать.

– Ты чего как дурак?! – удивлялся Примус.

– А что я должен делать? «Полина, что ты делаешь сегодня вечером?»

– Отчего бы и нет?

– И она мне ответит, что сегодня вечером она занята.

– Значит, не спрашивай. Просто купи билеты в то же кино.

– Кино. Детский сад какой-то!

– Ну да, ну да! Ты же у нас взрослый мужик! Ну, тогда тащи её в общагу, мы со Стасом часок погуляем-покурим, чо мы, без понятий, что ли? И там, значит, в суровых условиях засранной нищеты, сурово же, чисто-конкретно по-мужски, так сказать, овладей! После ни в коем случае не провожай. Ты ж мужчина! Пусть сама скачет мимо вахтёрши… Чёрт! Мимо не проскочишь! Студенческий надо забрать. Та ей выдаст, облив пониманием, мол, знаем мы, зачем вы сюда, в общагу, ходите и ходите, потаскухи! Так что билет в обмен на кило презрения. А дальше бодренько до автобуса. Подмоется уже дома, хули там!

– Примус, ты совсем ёбнулся?

– Не я, мой друг! А именно… «не будем показывать пальцем, хотя это был слонёнок». К слову, такой сценарий ни одной из женщин не стоило бы предлагать, из минимального уважения, так сказать, да некоторые и предложений не ждут. Да. Так о чём я? Кино тебе, значит, детский сад? И не общага? Что ж тебе, бедолаге, делать? Остаются только переменки. Или можешь замутить что-нибудь необычное. Например, утренний кофе. Романтическим девушкам это очень нравится. Лучше бы утренний кофе, конечно, в постель, но раз пока постели нет, можно начать с малого. Прикинь – свидание не вечером, а утром! Занятия в девять начинаются? Значит, в восемь пятнадцать ты ждёшь её с термосом кофе на парапете бульвара. Как тебе?

Да-да, увы и ах. Даже утренний кофе, так полюбившийся Полине, был создан не Вадей, а всё тем же Примусом. Придумал он это для себя, но вполне отдавал себе отчёт в том, что с ним Полина Романова пить кофе по утрам на парапете бульвара не будет. Статью не дотянул. Невысок, не так широкоплеч, не так ясно голубоглаз, да и всё остальное тоже немного не так, как у Вади.

Ну, зато Примус не считал кино детским садом. И Полина с удовольствием ходила с ним. И даже в кафе – поесть взбитых сливок. Потому что Коротков и взбитые сливки считал этим…

– Знаешь, не могу представить, что сижу здесь с Кротким, – говорила Примусу Полина, сидя с ним в подвальчике «Калинки», знакомой ещё со школы, на Чичерина угол Советской Армии. – Вот никак не укладывается в голове: «Вадим Коротков поедает взбитые сливки». Вот с тобой – на ура идут! Ты сам сбегаешь, наберёшь. И с курагой, и с черносливом, и с изюмом… Или вот кино. Не могу представить себя с Вадей.

– А со мной?

– С тобой в кино я смотрю кино! – смеялась Поля. – К тому же ты потом очень интересно рассказываешь. И даже в глупой комедии всегда выуживаешь какую-нибудь изюминку.

– Ну, примерно это я и предполагал. Пойду возьму себе ещё. С изюмом. А тебе с чем, дорогая?..

После первой лекции следовала вторая. А затем какое-нибудь семинарское занятие. Впрочем, могло быть и наоборот. Сперва – добро пожаловать в анатомический зал, к цинковым столам. Затем – на пару биологии. А вот уже под занавес – лекция. Или даже две. Колхоз не уставал напоминать о себе уплотнённым расписанием. Так что кофе на бульваре, а затем метания Пастера – Короленко – Академика Павлова – Пастера. Коротенькие перерывы – на сладкое. После занятий надо было тащиться в ту же анатомку, сдавать студенческий билет, получать в обмен препарат и добросовестно зубрить. Первый семестр первого курса запомнился Полине беспросветной зубрёжкой. Дома она раньше десяти часов вечера не появлялась. Мама сперва очень сильно возмущалась подобным обстоятельством, чем, в свою очередь, очень сильно возмущалась Полина. Казалось бы, какая мать не будет рада тому, что её дитя, отсидев на занятиях до пятнадцати ноль-ноль или частенько даже до семнадцати тридцати, не ныряет с головой в подозрительные утехи юности, а тащится сперва в библиотеку, а затем – в анатомку, демонстрируя таким образом невероятное прилежание? Какая-какая! Полинина! Той везде чудился разврат и прочие греховные падения. Кто другой уже давно бы сломался, подчинился воле матери и погрузился бы в тот самый разврат, поскольку юность склонна страдать синдромом: «Куплю билет и назло кондуктору пойду пешком!» Не будем идеализировать Полину – частенько ей именно этого и хотелось. Но она превозмогала себя и снова и снова тащилась по маршруту занятия-библиотека-анатомка. В анатомке, кстати, по вечерам иногда бывало жутковато. Но в библиотеке сразу после занятий – тесно, да и книги нужные уже заняты. В этом «лучшем из миров» толковые печатные издания всегда существуют отчего-то в обидно малых количествах. Зато остальными можно укомплектовать нужники сёл Глубокое, Низкое и Непотребное по всей стране! Так что Поля предпочитала расходиться с потоком в разных направлениях. Толпа – в анатомку, она – в библиотеку. Что-нибудь нужное да выкопаешь – когда без запарки-то. Они в библиотеку, она – в анатомку. Медитировать и зубрить в жуткой тишине.

Частенько компанию ей составляли Вольша, Нила и Примус. Странноватые такие четыре мушкетёра. Вадим всё время был чем-то занят, да и к усидчивости упорной зубрёжки не был расположен. Слишком подвижный. Работал санитаром в психушке, грузчиком на хлебокомбинате и ещё иногда – тут уже вместе с Примусом – вагоны в порту разгружал. Для этого, между прочим, очередь надо было выстоять, потому что нищих молодых здоровых студентов в городе вузов – Одессе – было очень и очень много. А порт – один. И при всей его пропускной способности не мог единомоментно удовлетворить желание всех студентов просто вкусно поесть на честно заработанные. За апельсины платили больше, чем за лук в сетках. За пыльный кокс – меньше, чем за каменный уголь. И за всё вместе ископаемое – жальче, чем за апельсины. Вот вам и Рио-де-Жанейро с социалистическим уклоном! Для тех, кто понимает.

– Примус, зачем ему столько денег? – спрашивала Полина.

– Ты чего у меня спрашиваешь? Вот у него и спроси, если интересно. Лично мне вагонов для пропитания вполне достаточно. Ну и к тому же умный человек должен зарабатывать этим самым! – Примус стучал по выданному в обмен на студенческий билет настоящему человеческому черепу. – Интеллектом! Я, например, собираюсь ленинским стипендиатом стать по результатам первого курса. А недавно зашиб тысячу рублей не на угле, а на… Тсс! – Примус оглянулся и понизил голос: – Слушайте, девки, сюда. Задружился я тут с санитаром судебки…

Примус решил подыскать себе работёнку. Исключительно ради хлеба насущного с маслом, но чтобы не слишком вдалеке от магического круга: «институт-библиотека-анатомка». Потыкался туда-сюда – в морге все приличные места заняты. В инфекционной больнице – живые люди, тёплое говно и всякие прочие неприятные субстанции. И не то чтобы – да за-ради бога! – но пропускать занятия, подхватив какую-нибудь шибко вирулентную дерьмогонную или сыпучую хворь, в планы Примуса не входило, потому что – см. пункт про получение Ленинской стипендии.

– Я до того и туда и сюда, но всё непруха! А тут иду весь такой печальный от инфекционки, а в углу, у стены, если от ректората прямо идти, вижу на воротах надпись: «Одесское патологоанатомическое бюро судебной медицины. Кафедра судебной медицины» и прочее бла-бла-бла. Думаю, где наше не пропадало? За спрос не бьют! Зашёл. Туда-сюда погоняли, наконец на какого-то дядьку здоровенного вышел. «Не нужны ли вам, – спрашиваю его, – какие-нибудь чернорабочие на манер санитаров? Я человек непьющий, к тому же студент вот этого самого медицинского института, при котором и ваше заведение немного кафедра! Полагаю, что очереди к вам тут сильно длинной из блатных не стоит. И »зеленухи», недельку-другую в солёной морской воде пролежавшие, прямо во дворе свалены, явно из-за недостатка проворных рабочих рук!» В общем, обаял дядьку. Он мне, мол, приступай прямо как только сможешь, трудовую заноси, когда хочешь! Уточнил, правда, точно ли я непьющий. Я ему честно признался, что в компании с красивыми девушками – пьющий, но утопленники меня никогда не располагали к подобным утехам, скорее, только к многократному повторению Вильяма нашего Шекспира. – Примус внезапно вскочил из-за стола и, став в проходе, стал громко декламировать, несмотря на предыдущую таинственность:

– Нет, без смеху! Вот тебе, скажем, вода. Хорошо. Вот, скажем, человек. Хорошо. Вот скажем, идёт человек к воде и топится. Хочешь не хочешь, а он идёт, вот в чём суть. Другой разговор – вода. Ежели найдёт на него вода и потопит, он своей беде не ответчик. Стало быть, кто в своей смерти неповинен, тот своей жизни не губил.[26]

– Ты чего, Примус? – испугались девушки.

– Не «чего», а тот самый Шекспир. – Примус вновь заговорщически понизил голос до шёпота, хотя отнести это можно скорее на счёт его склонности к театральным эффектам, потому как в анатомическом зале тем поздним вечером, кроме них, иных стремящихся к знаниям не наблюдалось. – Вот тот дядька был образованнее вас, подруги дней моих суровых. Он так глянул на меня и сказал: «Состояние надо доказать. Без него не закон. Скажем, я теперь утопляюсь с намереньем. Тогда это дело троякое. Одно – я его сделал, другое – привёл в исполнение, третье – совершил. С намерением она, значит, и утопилась»[27]… Подмигнул и добавил: «Судебка – наука точная, парень!» В общем, отпахал я ночь через ночь пару-тройку смен, задружился с коллегами – вот это человечищи! Куда там тем могильщикам из «Гамлета»! Один – такой могучий пропойца! Я ему «чернил» проставил – он мне такого порассказал, ой! Ой, девочки, ой!!! Не для ваших нежных ушек, м-да… Продолжим историю моей честно заработанной тысячи… Наломался я там как-то за ночь так, что сил никаких после занятий в общагу ехать уже не было. Решил пойти да и переночевать на рабочем, так сказать, месте. Тем более там как раз смена этого матёрого человечища была. Я предусмотрительно затарился обожаемыми им сладостными «чернилами» и… В общем, вместо сна мы опять за жизнь и смерть, и тут как раз свежих трупаков подвезли. Свежих – в смысле только подвезли. Потому что свежими их ни один могильщик не назвал бы, да. В общем, вызвался я ему подсобить – товарищеская, так сказать, взаимопомощь. И пока суд да дело, уговорил его башку одного из кадавров мне подарить. Ну, то есть обменять на…. например, двести миллилитров чистейшего медицинского спирта. А он уже добрый такой, что вот так вот секционным таким ножищем – хрясь! – и…

– Примус!!! – завопили подружки.

– И в целлофановый кулёк натурально эту голову и положил. «На! – говорит, – владей, Лёха!»

– Зачем тебе человеческая голова? – с ужасом прошептала Полина. Вольша так и застыла с надкушенным яблоком и, сглотнув, посмотрела на череп, коллективно изучаемый всей честной компанией.

– Да-да, Оленька! «В этом черепе был когда-то язык, его обладатель умел петь. А этот негодяй шмякнул его обземь, точно это челюсть Каина, который совершил первое убийство. Возможно, голова, которою теперь распоряжается этот осёл, принадлежала какому-нибудь политику, который собирался перехитрить самого Господа Бога. Не правда ли?»[28] Кхм, да. Отвечаю на ваш вопрос, Полина Александровна: человеческая голова мне была совершенно ни к чему. В отличие от человеческого черепа. Один ненормальный знакомый одного моего не вполне нормального знакомого страшно хотел иметь у себя на каминной полке, или на крышке рояля, а возможно, что и просто на столе или уж не знаю где – человеческий череп. Только не пластмассовый муляж из магазина «Наглядные пособия», а самый что ни на есть натуральный человеческий череп. И готов был за это вот! – Примус ткнул пальцем покоящееся на столе пособие, – заплатить ровно тысячу рублей. Тысячу!!! Вы понимаете, девочки, что такое тысяча рублей для вашего бедного дядюшки Примуса? Что я имею сейчас? Сорок рублей в месяц до результатов первой сессии. После первой – буду иметь пятьдесят пять повышенной и только в следующем году, когда стану ленинским стипендиатом, – буду иметь сто десять – зарплата старательного чертёжника. Это ж Эльдорадо, чего там говорить! Но даже эти жалкие сто десять будут через год! А сейчас я имею сорок. Против тысячи. Тысяча – это двадцать пять моих нынешних стипендий! Это два года и месяц для обыкновенного середнячка, получающего сорок рэ степухи. Нет, ну конечно, я что-то уже скоро получу в первую зарплату, плюс погрузочно-разгрузочные…

– Примус, хорош калькулировать! – не выдержала Полина. – Что там дальше было-то?!

– Схватил я кулёк с этой головой Олоферна, замаскировал его ещё несколькими пакетами и понёсся в общагу, как самая распоследняя Иудифь, оставив грешному санитару ещё бутылку, чтобы, поработав, упал он на ложе своё, переполненный вином[29]. Господи, прости меня грешного! – Примус перекрестился на висевшую на стене схему больших и малых кругов кровообращения.

Девчонки смотрели на него со смешанными чувствами. Восхищения, недоверия и ужаса.

– Как кто ты понёсся? – уточнила Селиверстова.

– Как самая настоящая предательница. То есть – предатель. Но к этому мы ещё подойдём. Последовательность, последовательность и ещё раз последовательность, барышни! Особенно в повествовании. Так вот, взлетев на свой этаж многогрешной общаги номер два, извлёк я из кладовки цинковое ведро – собственность общежития, кстати, – уложил на дно голову, ухнул сверху пачку каменной соли, налил воды по самые края и поставил на плиту в пищеблоке. Благо пищеблок нашей общаги куда хуже привозного сортира. Ночь была темна, и только похмельные арабы нездешними тенями изредка появлялись в пустых коридорах. Никто не тревожил меня. Я сидел на табуретке, думал о тщете мирской, о суетности всего происходящего и – конечно же! – о вожделенной недалёкой тысяче рублей.

– Ты варил голову?! – прошептала побледневшая до синевы брюнеточка Нила.

– Детка, ты когда-нибудь приготовляла холодец?

– Примус, нас всех сейчас стошнит!

– Вы ж медички, девоньки! Вас не должно тошнить от рассказов. Даже присутствуй вы в том богом забытом пищеблоке той зловещей ночью – вас не должно было бы тошнить, хотя запах, доложу я вам, был…

– Примус!!!

– Да. Простите. Так вот, мои дорогие пташки. Чтобы мышцы, связки, кожа и прочий ливер отделились от кости, надо, так сказать, сырьё долго-долго варить. Чтобы это всё произошло быстрее и чище – раствор должен быть гипертоническим. Отсюда и пачка соли. Вот. Ну, не буду вас утомлять дальнейшими подробностями технологического процесса, утилизацией остатков и так далее, ибо вы и так уже близки! В результате один ненормальный знакомый одного моего не вполне нормального знакомого получил желанный натуральный человеческий череп, а ваш друг, товарищ и брат Примус – тысячу полновесных рублей. Одно лишь тревожит мою совесть и заставляет моё сердце плакать слезами – матёрого человечища уволили. Пришли утром судебные медики на работу, давай кадавров потрошить, ан глядь – у одного башки и нетути. В ментовском протоколе-сопроводиловке есть, а в наличии нет. У ментов есть, а у судебных медиков – нет! Куда девалась? Подсудное ж дело, если что! Кто дежурный санитар? Кто приёмку тел осуществлял?! Хватают матёрого человечища, допрашивают не без некоторого пристрастия, а он им, де, вы чо, мужики?! Ничего не помню! А раз ничего не помню – значит, башки и не было! Под солипсиста, короче, косит. Они ему ментовский протокол суют, а потом – вскрытия. В ментовском есть голова. А у них, на вскрытии, – уже нет. Так вот там по-протокольному и записано, мол, у трупа отсутствует краниум, понимаешь. Какой-то декапитированный труп! Матёрый человечище им и говорит, мол, ребята, вы гоните-гоните, да не загоняйте. Может, те менты до делириума уже допились, а я свою норму знаю! Если нет головы, значит, и не было!

– Короче, Склифосовский! – взмолилась Полина.

– Если короче, то замяли для ясности, потому что покойник уже месячной давности, неопознанный и всё такое. Но матёрого человечищу на всякий случай уволили от греха. Но я ему, как обещал, спирту приволок. И даже целый литр. И даже с ним чуть-чуть принял и выслушал его сетования на предмет безголового мироустройства.

– Хорош врать, Примус! – строго сказала Вольша. – Насочинял нам тут, как дурам!

– Вы не дуры, вы – милые невинные цветы! Я даже песню сочинил, между прочим, так и назвал – «Голова». Но тут петь не буду, дабы не оскорблять храм, где, как известно, смерть ликует, помогая жизни. Hic locus est, ubi mors qaudet sucurrere vitam! – по-латыни выражаясь. И высказывание сие дюже попадает в цель, если вы осмыслите рассказанную вам мною историю о том, как мёртвая голова помогла живому Примусу! А теперь – всё! Потехе час, а делу время – вперёд, на штурм фораменов и сулькусов. Как на лямина криброза поселился кристом галли, впереди форамен цекум, сзади ос горизонтале!

Долгое ещё время девочки обсуждали, выдумал ли их однокурсник Алексей Евграфов эту жуткую историю или на самом деле было? Вольша даже выдвинула версию, что Примус всё заранее спланировал, получив заказчика на череп. Хотя легче было тут, в анатомке, спереть, подкупив лаборанта, так что, может, всё-таки наврал. От чрезвычайного богатства воображения и желания поразить. Что правда, через некоторое время Примус обзавёлся парой лишних джинсов, добротными свитерами, заграничными ботинками и даже кожаной курткой с меховым воротником. И недолго курил «Кэмел» без фильтра – армейский вариант. Но череп это был или вагоны вкупе с работой в морге судебки – наверняка сказать было нельзя. Да и какая, в конце концов, разница?

Время быстро катилось к первой сессии, так что пространство любовных похождений вынужденно сужалось. Даже Новый год врозь встретили. Полине Романовой разрешили пойти в гости к Таньке Кусачкиной, потому что Полины родители знали Таниных – всё-таки десять лет в одном классе. Первый раз – вне дома. Дошло, наконец, что как-то скучно первокурснице с папой-мамой под телевизором сидеть, а в доме под ёлку гостей звать никогда принято не было. Тридцать первое декабря у Романовых проходило по давно отработанной схеме: утром папа устанавливал хвойный атрибут и, получив от мамы напутственный нагоняй: «Приди пораньше и не пьяный!!!» – отлынивал на работу. Полина убирала в доме и наряжала колючее дерево (гирлянда всегда оказывалась перегоревшей). Мама готовила. Где-то часам к двум настроение у неё портилось. И если папа не появлялся часов до трёх-четырёх пополудни – протухало окончательно. Папа обязательно возвращался к пяти, никогда особо не пьяный, но это было не важно. Скандал входил в обязательную программу, как сценарий новогоднего утренника в детском саду:

– Это называется короткий день?!

– Ну не могу же я уйти, когда все собрались!

– Я тут целый день у плиты!..

И так далее.

После скандала родители отдыхали. Мама плакала на кухне, а папа спал на диване. Часам к семи-восьми они мирились. Мама доделывала какие-то – из года в год одни и те же – салаты. Папа воскрешал гирлянду, вслух давая очередное слово уж на следующий-то год позаботиться заранее. Затем все по очереди церемонно принимали ванну, одевались празднично, красиво накрывали стол, садились, что-то клевали из мисок, провожая старый год, затем – под бой курантов – глотали шампанское, ещё из мисок под «Новогодний огонёк» и спать. А новая жизнь и новое счастье так, видимо, и застревали где-то в электронно-лучевой трубке «Рубина», не успев создать даже иллюзию. Не то что индукцию.

Единственным новогодним угощением, которое Поля готова была запихивать в себя килограммами, были мандарины. Мама, надо отдать ей должное, всегда заранее заботилась о приобретении дефицитных плодов. Частенько накануне, все вместе, они ходили в овощной на Советской Армии угол Кирова и становились сразу в несколько очередей, потому что отпуск оранжевых в одни руки был лимитирован. Чего никогда – сколько Поля себя помнила – не случалось с синими. Вот вам и «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Нет гармонии в мире. Даже в видимых частях его спектра.

Ещё они ходили в овощной на Дерибасовскую. А на Советской Армии угол Чкалова на Новый год не ходили никогда. Потому что в том овощном обычно не было мандаринов. Туда ходили осенью за арбузами (пять копеек килограмм) и помидорами (десять копеек килограмм). Осенние арбузы долго обнаруживались по всей квартире в самых неожиданных местах, а однажды парочка даже дожила до Нового года. Помидоры никогда не заваливались, потому что мама закатывала бутылей двадцать (трёхлитровых!) маринованных и бутылей сорок – никак не меньше! – таких же, трёхлитровых, томатного сока. Очень вкусного! И по всем нормам и правилам не только пастеризации-стерилизации, но и гигиены. В идеально отдраенной кухоньке безо всяких сапог. Папа с братом (а позже – и с Полей) сносили эти бутыли в подвал, где у каждого жителя «сталинки» был свой индивидуальный сарайчик. Там было ужасно страшно, пыльно и таинственно. Была лампочка, но чтобы найти выключатель (точнее, включатель), сначала необходимо было спуститься туда со свечой. Частенько лампочка перегорала – куда чаще, чем гирлянда, – и папа, чертыхаясь, оставлял старшего брата – а потом и Полину – в подвале-сарае одних. Неизвестно, что чувствовал Полин старший брат, а вот ей было очень и очень страшно в этом сыром, как все одесские подземелья, сарае. Она говорила об этом папе, но папа не разделял. Видимо, как и все взрослые, просто забыл о том, что в детстве дома выше, трава зеленее, а ужасы – ужаснее.

Зато в волшебную ночь с тридцать первого на первое можно было съесть сколько угодно мандаринов. И ещё – дома под ёлкой всегда были подарки. С вечера – ни-ни! Невзирая на то, что Поленька лет с трёх знала, что Дед Мороз – это мама. Но менее таинственным и чудесным поход под ёлку утром первого января почему-то от этого не становился. Однажды, когда Полине было двенадцать, мама решила оповестить её лично о том, что Деда Мороза не существует. Окончательно и бесповоротно не существует. Даже в виде мамы. По этому случаю они пошли покупать Полине подарок на Новый год в центральный универмаг на Пушкинской. Полина захотела ежа. Не настоящего, конечно же. Мягкую игрушку. Совершенно восхитительного ежа – зелёного, с рыжей плюшевой гривой вместо иголок. Ежа явно звали Федей, и он очень хотел быть Полиным ежом. Как только девочка его увидела – так сразу это и знала. И то, что он её, и то, что его зовут Федя.

– Зачем тебе мягкая игрушка? Ты же уже взрослая! – сказала мама.

– Ну, мама! Ну, Новый же год! Значит, подарки должны быть потому что просто так, а не потому, что нужны новые тетради или ещё что-нибудь такое, рациональное. Новый год – это же совершенно волшебный, беспричинный праздник! Ну, мамочка, подари мне ежа! – попросила Полина. Безо всякого нытья, хоть и с «ну». Мама не любила нытья (чужого), и тут Полина была с нею согласна (в более расширенной версии). Всякое нытьё раздражает и более никаких результатов не приносит.

– Да? Ну ладно! Я куплю тебе этого ежа, – неожиданно легко согласилась мама. Всё-таки она любила Полину. Разве есть хоть одна мать, не любящая свою дочь? Просто любят неумело. Даже любовь матери к дочери – такое же ремесло, как и всё остальное. Во всяком случае, в одной из своих ипостасей. Никто же не считает, что может вскрывать скальпелем брюшную полость, не подучившись хотя бы немного, но почему-то все считают, что только они умеют правильно любить. Заблуждение. Любят как могут. Но это хорошо, если разобраться. Поэтому Полина стала владелицей зелёного ежа с рыжей гривой по имени Федя.

А вы, мой уважаемый взрослый читатель, тоже полагаете, что Деда Мороза нет? Да? Автор же, напротив, несмотря на всю свою великовозрастность, твёрдо убеждён, что Дед Мороз существует. Иначе тот факт, что двенадцатилетняя Полина заполучила своего Федю, не объяснить. Дед Мороз – это не для любви. На эту должность претендентов по жизни хоть отбавляй. Дед Мороз – он для исполнения иррациональных желаний. Так что если Дед Мороз вдруг полюбит вас ещё и как мужчина и предложит руку и сердце – немедленно соглашайтесь. Редко кому удаётся при жизни достигнуть совершенства в этой вселенной! Но это я так, к слову.

И с Полиных двенадцати подарков под ёлкой уже не было. От таинства остались одни оранжевые. Но в семнадцать только мандаринов уже недостаточно. Хочется к людям. Таким же молодым, как ты сам. И скрепя сердце мама отпустила Полину к Таньке Кусачкиной. Правда, Полине пришлось наврать, что родители подруги тоже будут. Но дядя Валера и тётя Надя как раз наоборот – поехали в гости к тёте Вере, чтобы дать компании бывших одноклассников насладиться обществом друг друга в очередной наступающий год уже не совсем детской жизни. Или им просто так хотелось, невзирая. Надеюсь, вы понимаете, почему Полина Романова всегда немного завидовала Таньке Кусачкиной?.. Вопрос риторический.

Были и Вовка (уже с девушкой), и Олег (уже с девушкой!), и даже у Таньки Кусачкиной был кавалер. Сашка Ростовчан – с беременной девушкой. Юлька Борзякова и Славка Будников – друг с другом, как и последние два школьных года. Танька Захарьянц – с восточного вида мужиком. Впрочем, последние достаточно быстро ушли, потому что мужику явно было неинтересно в компании детей. Но тем не менее – она была с парой! И только Руслан Донченко, Женька Неволин и Полина Романова были постыдно одиноки. Им некого было предъявить своим одноклассникам. Руслан из-за этого ни капли не беспокоился. Для него главным в жизни было то, что он поступил в свою любимую высшую мореходку. Женька, казалось, тоже не проявлял тревожности из-за своей непарности. И даже Полина как-то не особо переживала по этому поводу. Так они и сидели на троих – Руслан, Женька и Полька. И делились друг с другом подробностями учёбы в своих вузах, пока остальные наслаждались танцами на открытых пространствах и поцелуями – в пространствах куда более замкнутых.

«Зря я сюда Короткова не пригласила! И Примуса! Явилась бы сразу с двумя – вот это был бы класс! Утёрла бы девкам носы!»

Почему она их не пригласила? Вероятно, потому, что двоих сразу звать – это некрасиво. А позвать кого-то одного из них – смертельно обидеть другого. Поэтому она обидела обоих. Впрочем, не отдавая себе в этом отчёт. Главное было – вырваться из дому, из-под ёлки и телевизора. Из болота и рутины. Из надоевшего до бессилья неслышного никому крика. И она вырвалась. Новый год за пределами вотчины – хоть у Таньки Кусачкиной, хоть у чёрта на куличках – был не меньшей победой, чем колхоз.

Ну а потом началась зимняя сессия – первая сессия в жизни Полины. Зачёты она все сдала с ходу и без проблем. Английский, латынь, биология. Экзамен по физике, которого она немного боялась, был сдан на «отлично». А вот химия… Химия, изученная ею ещё в школе в объёме первых курсов профильных вузов… Иногда, если про человека говорят, что он мудак – это соответствует истине. Профессор Гоцуляк, заведующий кафедрой неорганической и органической химии, был мудак каких ещё поискать. А если найдёшь, то не поймёшь, как земля под ним прогибается, а всё же носит. Он размовлял только украинскою мовою и ненавидел вчерашних школьников. И ещё больше ненавидел вчерашних школьниц. Совершенно неизвестно почему. Щедро расставив отличные и хорошие оценки ни фига не смыслящим в химии – кроме, разумеется, Примуса, получившего свою отличную с отличием оценку вполне заслуженно, – одногруппникам студентки Романовой, он влепил Полине «удовлетворительно» за ответ, достойный светлой памяти самого Менделеева.

– Почему? – ахнула Полина, глядя, как он выводит правой клешнёй в ведомости «задовiльно»[30], левой показывая, мол, давай сюда зачётку. – Я же всё правильно ответила! Спросите ещё, если вы не уверены в моих знаниях. Могу ответить на все вопросы и сверх того.

– Тому що шибко розумна. Заликову кныжку сюды!

– Тогда ставьте «неудовлетворительно»! – рявкнула Полина.

– Ни. Задовильно! Ни якых погано! Шоб ты на свое видминно комусь видповила пры перездачи? Шиш тоби!

Полина расплакалась, как маленькая девочка. Тройка означала, что у неё не будет стипендии. Но хуже всего было то, что мама будет ругаться и ни за что не поверит, что Полине влепили трояк просто так. Ни за что. Из самодурства.

– Полюшка, не расстраивайся! – успокаивал её Вадим.

– Ты не понимаешь!!! – кричала на него Полина. – Это будет такой скандал!!!

– Прекрати плакать немедленно! В зачётки все оценки после экзамена ставит лаборантка. Он их только подписывает потом, скопом. Я с ним договорюсь. Мы с пацанами у него в хате ремонт делали.

В общем, когда лаборантка объявляла оценки студентам, то Романовой было озвучено «хорошо». В выданной через час зачётке значилось «добре». Но всё равно было ужасно обидно. Нилка и Вторая Ольга, сдававшие эту же треклятую химию парой дней позже, тоже получили по трояку. И только Вольша получила «вiдмiнно»[31], потому что, несмотря на всю ненависть самодура-мудака Гоцуляка к юным девам, не такой уж он был слабоумный, чтобы дочку друга ректора обижать. Да. Справедливости не существует, и не надейтесь.

– Я не могу пойти домой с четвёркой, – сказала Ваде Полина. – Там мама. Я не могу приходить к маме ни с чем, кроме пятёрок. Хоть домой не возвращайся, ей-богу. Сбежать, что ли, куда подальше?

– Если всё так серьёзно, давай я с тобой пойду. Заодно и с твоими родителями познакомлюсь, а?

Девушка в ответ лишь замахала руками.

– Перестань! – строго сказал Вадим. – Ну, не огнедышащий же дракон твоя maman. Она родила такую прекрасную дочь, не может она быть исчадием. И к тому же, дорогая Полюшка, я тебе напомню, хотя ты и знаешь, как я не люблю лишний раз об этом говорить, что я запачкан исполнением интернационального долга и вряд ли твои родители могут нанести непоправимый вред моей психике. Перестань вести себя как маленький ребёнок. Если ты стесняешься – это глупо. Даже если бы твоя мать была алкоголичка-матерщинница – к тебе это не имеет никакого отношения.

– Алкоголичкам-матерщинницам всё равно, что приносят их дочери в зачётках! – вздохнула Полина.

– Так, решено! Сегодня я иду с тобой. Ты моя девушка или чья?

– А я твоя девушка? – посмотрела на него Полина.

– Да! – сказал Вадим.

– Но мы же с тобой не встречаемся, как это называется, не ходим в кино, не… не спим, в конце концов.

– Ну, когда мы с тобой будем спать – ты будешь моя женщина, – рассмеялся Вадим. – Во всяком случае, я считаю, что ты моя девушка. – Он посерьёзнел. – Я прилично выгляжу для первого явления в твой дом?

– Вполне! Хотя для моей мамы все и всегда выглядят неприлично. Я тебя предупредила!

– Да не трясись, как осиновый лист! Всё будет хорошо. То есть – отлично! Если решили, то пойдём. Надо ещё заехать на Соборку, прикупить цветочков для будущей тёщи. И в гастроном на Дерибасовской заскочить – за бутылкой для будущего тестя.

– За бутылку maman тебя съест.

– Ой, подавится, Полюшка, твоя мама Вадимом Коротковым. К тому же – увидишь – не съест, а полюбит. Гарантирую!

Нажимая на кнопку звонка, Полина заметно нервничала.

– У тебя что, ключей нет? – спросил Вадим.

– Неудобно ключами. Вдруг они там чем-то заняты?

– Очень даже может быть, вполне молодые ещё люди!

– Да не тем, дурак! Мои родители, по-моему, вообще этим не занимаются! – шепнула Полина. – Может, просто раздетые. Или в туалете. А тут я вваливаюсь с тобой. Им будет неловко.

– Как это не занимаются? – удивился Вадим. – Ты же как-то на свет появилась?

– В моём случае вполне вероятно зачатие от Святого Духа!.. Тише!

Дверь открылась. На пороге стояла мама.

– Здравствуйте! – Вадим улыбнулся, перешагнул через порог и протянул Полиной маме букет. Жутко дорогой, прямо скажем, букет. Розы зимой для студента в то время?.. Двадцать пять рублей. Больше половины стипендии.

– Ну, здравствуйте, – пробурчала мама, принимая букет и чуть отодвигаясь. – Заходите, раз уж пришли.

Хорошее начало, не правда ли? «Раз уж пришли…»

– Мама, это Вадим Коротков, – представила Полина молодого красивого сияющего мужчину, – мой одногруппник.

– Одногруппник? Ну-ну! – Мама стояла в прихожей, пристально наблюдая за тем, как Вадим снимает куртку и разувается. – А чего такой взрослый, одногруппник? – своим любимым приёмчиком «от третьего лица» поинтересовалась мама у Короткова.

– Медицинское училище, армия и ещё немного сверхсрочной службы, – ответил маме Вадим. Очень добродушно. – А это – к столу, – он достал из сумки бутылку хорошего коньяка.

«Вот балбес великовозрастный! Денег грохнул – пол-общаги можно было накормить! И стоит оно того?..»

– Ну, где тут у вас руки моют?! – Вадим хлопнул и потёр ладони.

– Вот! – Полина показала на дверь. – Мама, мы так и будем стоять в прихожей? – поинтересовалась она у родительницы. – Давай я цветы в вазу поставлю.

– Я сама. – И мама пошла в глубь квартиры за вазой.

Полина осталась ждать Вадима под дверью в ванную комнату.

– Как мамашино отчество? – шёпотом спросил он, выскочив оттуда куда быстрее, чем требовалось на мытьё рук.

– Андреевна, – прошептала в ответ Полина.

– Ну что, Андреевна, не кормят ли здесь ухажёров дочери вкусными ужинами?! – громогласно поинтересовался Вадим, бесцеремонно уставившись на вернувшуюся Полину маму. И…

И с мамой произошла неожиданная метаморфоза.

– Да-да, конечно! – вдруг нехарактерно мило заворковала та. – Проходите на кухню. Я как раз только что нажарила котлет, и пюре горячее.

– О, котлеты с пюре! Обожаю! – завопил Вадим.

– Может, ещё баночку огурцов открыть и томатного сока? – суетилась мама.

– Конечно! Тащите сюда свои банки!

– Саша! Спустись в подвал! У нас гости! – крикнула мама куда-то в комнату.

Ужин прошёл, что называется, в тёплой и дружеской. Вадим поглотил просто-таки немыслимое количество котлет и умял чуть не кастрюлю пюре, заедая его огурцами, вытаскиваемыми прямо из банки, и запивая томатным соком из маминой любимой кружки. Она сама её перед ним поставила. Папа пил с Вадимом коньяк. Кроткий беспрестанно тарахтел, несмотря на полный рот. И, кажется, в том числе – о том, что завкафедрой только что сданной химии – мудак. И мама даже никак не среагировала на слово «мудак», хотя Полина аж сжалась вся, ожидая громов и молний. Да что там говорить! Мама сама выпила рюмку коньяка. И улыбалась Вадиму. А вы говорите Дед Мороз! Да Деду Морозу такие чудеса и не снились!

Вадим ушёл от них далеко за полночь.

Полину никто не ругал за четвёрку.

На следующий день она с мамой не пересеклась, потому что та рано ушла на работу.

А днём Полина уехала в Москву. Со своей подругой Ольгой Вольшей. По профсоюзной путёвке, стоимостью – для студенток – ровно в тот самый букет цветов для мамы.

Путёвка была, конечно, очень профсоюзная и потому – как путёвка – очень условная. Жить девочки должны были в каком-то общежитии на окраине. Ольга была в Москве первый раз, а вот Полина как раз очень неплохо знала дорогую столицу – она частенько бывала здесь маленькой, и проездом, и надолго в гости. Ну, «знала», конечно, громко сказано. Ориентировалась, в смысле. Центр с Красной площадью, Пушкинский музей и Арбат. ВДНХ. Ещё Кутузовский проспект, Бородинская панорама, Кольцевая и Филёвская линии метрополитена и… И в общем-то всё. Общежитие же находилось на какой-то невероятной окраине, слишком далёкой от детской Поленькиной Москвы. Расспросы москвичей ничего не давали – кто-то просто отмахивался, кто-то посылал в совершенно противоположную сторону, причём не из злого умысла, а всё по тому же незнанию. Накатавшись на метро и трамваях по самое «не могу», продрогнув, насмеявшись и даже немножко поплакавши, девушки обнаружили себя идущими мимо каких-то не то теплиц, не то гаражей.

– Так! – сказала Ольга. – Хватит хаотичных метаний!

– А что же делать?

– Для начала – покурим! – важно изрекла Ольга и достала из сумки пачку «Клеопатры». – Египетские! Валик подарил. Его мама из какого-то круиза привезла. Для торжественного случая берегла.

Они поставили сумки на землю, сели на них и закурили. Хотелось в тепло, чаю и спать.

– Теперь что? – спросила Поля, когда они выбросили окурки.

– Теперь пошли!

Наверное, только в юности можно вот так вот встать и пойти. Чтобы через полчаса оказаться в нужном месте. Или для того, чтобы оказаться в нужном месте, нужно просто успокоиться, перестать хихикать и, ощутив «торжественность» момента, плюнуть на всё? Или наоборот – так захотеть горячего чая, что ноги сами принесут к ближайшему возможному?.. Вопросы, разумеется, риторические. Как обычно.

Комнаты московской общаги были куда больше комнат одесской. По Ольгиным комментариям – Полина не была ещё ни в одном общежитии. Потому что это другие ходили в гости или, там, за конспектом. А пойди туда Полина – непременно случится разврат и вообще «собачья свадьба»! Так, по крайней мере, говорила мама. Так что Полина пока не решалась побывать ни у кого из иногородних своих друзей и соучеников. Что правда, и народу в комнате общежития столичного жило побольше, чем дома. Опять же – со слов Вольши.

Ольга с Полиной спали на одной койке валетом. Зато на этаже оказалась ванная комната! Она, конечно, большую часть времени была занята – московские студенты купали там визжащих младенцев, стирали пелёнки и… Но в пять утра всё-таки вполне можно было успеть принять душ. И кухня там была куда приличнее одесских «пищеблоков». Полине и Ольге было в общем-то всё равно. Есть где спать – и слава богу! Уходили они рано утром, а возвращались поздно вечером. Главным для них была Москва. Полина знакомила Ольгу с городом чуть ли не на правах уроженки.

– Как я хочу здесь жить!!! – говорила она подруге, когда они курили на Воробьёвых горах с видом на Лужники.

– Не знаю, что здесь такого? Морок какой-то. Люди совершенно безумные, метро это…

– Что ты понимаешь! Я так люблю московское метро! Там совершенно необыкновенный запах! – кричала Полина. Но подруга не желала проникаться необыкновенностью пыльно-металлического тёплого запаха московского метрополитена.

– Ты ещё скажи, что тебе Красная площадь не нравится! – возмущалась Полина и тащила подругу в музеи Кремля, а затем по «магическому кругу»: мимо Большого по Петровке на Тверскую – и снова на Красную площадь.

– Нравит-т-тся! – выстукивала та зубами дробь, обойдя все соборы, оглядев Царь-пушку и Царь-колокол, мельком глянув на Карла Маркса и коней. – Только как же тут холодно-то, мама дорогая!

– Ничего не холодно! Зато снега сколько, и не так противно, как у нас! – экстатически вопила Полина и тащила подругу отогреваться в Пушкинский музей. – Скажи ещё, что тебе Давид не нравится!

– Давид нравится. Но давай лучше пойдём в какое-нибудь кафе или столовую. Очень хочется горячих пельменей и бульону, – отвечала подруга.

Почему-то за три дня у них закончились все деньги. Осталось по рублю на бельё в поезде. Такое, наверное, тоже случается только в юности. Хотя у взрослого уже автора не раз и не два заканчивались все деньги. Наличные. Но в кошельке были ещё и такие смешные маленькие пластиковые карточки. А это, согласитесь, не совсем то же, что последние два рубля.

– Ну, красоты красотами. По городу гулять и бесплатно можно, благо жетонов на метро ещё полные карманы. Да только вот жрать очень хочется! – к середине первого безденежного дня резюмировала Ольга. И Полина потащила её к своей родне в Кунцево. Там их накормили и даже выдали десятку. Десятка, что правда, не дожила и до вечера. Потому что московский ГУМ в те годы был совсем не то, что Одесский универмаг на Пушкинской.

Домой вернулись голодные. Но очень довольные. Первый совершенно самостоятельный выезд. Да не куда-нибудь, а в Москву! Жаль только, что никаких романтических историй с ними не случилось. Во всяком случае, девушкам было жаль. Автору же остаётся только порадоваться за своих героинь, с которыми много лет назад в первый совершенно самостоятельный выезд, да не куда-нибудь, а в Москву (эпизод неудачных поступлений Романовой и Кусачкиной в столичные вузы – не в счёт, потому что с ними была тётя Надя, Танькина мама), не случилось никаких историй.

– Не нужна тебе эта деревенщина! – с порога рявкнула мама.

«Тыц-пиздыц – по-русски здрасьте!»

– Какая деревенщина мне не нужна? – опешила Полина, для которой букетно-коньячный эпизод и неожиданное материно гостеприимство несколько утратили свою актуальность за время поездки.

– Да этот твой Вадим. Нет, он, конечно… милый. И вежливый. И вообще, но…

– Ах, мама, мама! – вздохнула Полина. – Увы и ах, но он не мой.

На этом обсуждение Короткова было, как это ни странно, завершено.

Милый Вадим, а также большинство его товарищей на зимние каникулы разъехались по домам. Все, кроме Примуса. И буквально накануне начала занятий, тайком от мамы, разумеется, Полина навестила Примуса в общаге. Было страшно интересно посмотреть, как они там живут. Жили убого. В Москве общага хоть отдалённо напоминала жилище – в коридорах была какая-то мебель и признаки человеческого обитания. Здесь же было гулко, пусто и безжизненно. Только двери, двери, двери. Обшарпанные двери по обе стороны длинного тоннеля из ниоткуда в никуда. В пронумерованной комнатке, размером с ту, где жила Полина с девочками в колхозе, стояли три панцирные койки, шкаф и стол. Над кроватями были прибиты полочки. Примус чуть с кровати не свалился, когда после стука в дверь и его вопля: «В долг не даю!» – зашла Романова.

Господи, как он суетился! Куда-то убежал с чайником. Вернулся. Снова убежал. Вернулся с горячим чайником. Что-то нёс и вообще не знал, куда себя деть. Примус без публики, наедине с Полиной, оказался крайне уязвим. Не успел настроиться от неожиданности или ещё чего… Кто знает. А может, думал: «Я, в этой убогой общаге! И что делать тут с этой девочкой? Целоваться?..» Как-то сразу и навсегда он понял Вадима Короткова, которому прочитал много исполненных сарказма лекций на тему, мол, что можно с одними, то можно со всеми остальными. И что любовью оскорбить нельзя ни в каком месте. А тут вдруг понял, что можно. Вот именно здесь, в этой комнатушке, – можно и любовью оскорбить. Как с добрым утром! Сказать по-русски – стушевался. И стал не Примус, в смысле – Primus, – а керогаз какой-то.

После часа неловкого чаепития и картонной беседы он проводил её до автобуса. Хотел до дома, но она отказалась:

– Лёш, ещё не поздно. А ты потом будешь из центра на свои Черёмушки пилить. Перестань! Это совершенно лишнее. Я вполне способна проехаться на автобусе самостоятельно и пройти два квартала от Ленина до проспекта Мира без приключений. Спасибо за чай. На улице ты снова стал похож на себя обычного. Вот и автобус, пока-пока! До послезавтра! – Полина поцеловала его в щёку, запрыгнула в раскрывшиеся двери длинного жёлтого автобуса и помахала ему ручкой из окошка, отъезжая.

– Дурак! – сам себе жарко шептал Примус, напиваясь вечером в гордом одиночестве. Ни читать, ни думать ему сейчас не хотелось. Хотелось напиться и уснуть. И видеть сны…

– …И видеть сны? Вот и ответ. Какие сны в том смертном сне приснятся, Когда покров земного чувства снят? Вот в чём разгадка. Вот что удлиняет Несчастьям нашим жизнь на столько лет. А то кто снёс бы ложное величье Правителей, невежество вельмож, Всеобщее притворство, невозможность Излить себя, несчастную любовь И призрачность заслуг в глазах ничтожеств, Когда так просто сводит все концы Удар кинжала?..[32]

цитировал пьяный Примус в полночь в комнате студенток третьего курса, размахивая над колбасой тупым кухонным ножом. Увы, увы, увы… С публикой ему было проще, чем наедине с собой. Суета и скоморошество – тоже своего рода медитативные техники. Толпа – своего рода психотропное вещество. Как следствие – отходняк куда горше, чем после одиночества.

Начался второй семестр, и все стали прежде всего теми, кем они прежде всего и были в данный текущий момент времени, – студентами Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова.

О, не волнуйтесь! Автор помнит, что эта глава называется «Глеб». Но названия – это такие условности, согласитесь! Вот, например, если кто-то называется «студентом», вправе ли он быть ещё кем-нибудь? Глупой девицей или безнадёжно влюблённым? Так что название – это просто такая условная вешка, поставленная в бескрайнем поле текста. Такая же, как наименования: «студент», «женщина», «мать», «врач» и так далее – всего лишь привязки-ориентиры в бескрайнем поле жизни. Потому что всё вместе чувствовать, осознавать и принимать сложно – какое уж там описывать. Но надо стараться. Что это за студент, если он не учится? Что это за женщина, если она не любит? Что это за мать, если она не раздобудет своим детям мандаринов? Что это за врач, если он не знает пропедевтики? И что это за писатель, если он не может, слово за словом, описать неописуемое целое? Или хотя бы не попытается. Так что вешки нужны разные. И иногда они вроде огонька зажигалки, мелькнувшего в кромешной тьме. Ты уже в открытом космосе, паришь там без скафандра – и мысли твои, и чувства твои, и ощущения твои, сплавляясь в неразделимое, уже близки к постижению истины… И тут – клац! – кто-то щёлкает кремнем, прикуривая (всего лишь за мгновение до окончательного откровения, вот что обидно!) – и ты приземляешься из своего космоса куда-нибудь на задний двор. Сидишь там себе тихонечко, вдыхаешь запах вселенной, и не надо тебе никаких окончательных откровений. Во всяком случае, пока. «Ой, спасибо тебе, дорогой товарищ с зажигалкой, что ты вовремя появился. А теперь пойди погуляй. До следующей в тебе необходимости!»

Так что будет и Глеб, когда время придёт. Один из многочисленных помощников режиссёра (может, и тот, что прикуривал) – уже предупредил, что скоро его выход.

Второй семестр начался без особых приключений. Новые дисциплины требовали нового времени, новых учебников, новых усилий. Полине очень нравилось учиться, хотя к проклятой анатомии присоединилась ещё и гистология. Кости, мышцы, внутренние органы, сосуды – они хоть вот, наглядны. А гистология – зубрёжка втёмную, не считая мутных стёклышек под микроскопом, в коих, говоря откровенно, ни черта не ясно. А альбомы?! Проклятие медицинских институтов – альбомы, альбомы, альбомы. Таскаешься, как финтифлюшка-детсадовец с цветными карандашами-фломастерами. Ну в каком ещё вузе, кроме профильных, художественных, там, или архитектурных, страдают таким идиотизмом, как раскрашивание альбомов? Вы когда-нибудь рисовали картину под названием «Строение среднего уха»? Это чертовски забавно. Похоже на картину Поля Синьяка[33] «Гавань в Марселе»[34]. Как, впрочем, похож в последующем визуальном восприятии на пуантизм результат воздействия безумной парочки «гематоксилин-эозин»[35], применяемой для окраски тканевых ультратонких срезов.

Хорошо ещё, что преподаватель по гистологии попался вменяемый. Немного скучноватый с виду, но явно философ. Пусть в замызганном халате, зато остроумный. Не злой и даже симпатичный. Говорят, что вот баба-ассистент с нормальной анатомии – его жена. Ну и парочка! Очень хорошо, что именно он. У него можно на четыре-пять рассчитывать. А вот та доцентша, морда круглая и нос уточкой, вообще только двойки и тройки ставит. Молча. Придёт, отоварит всех стройными рядами неудов и удов – и привет. Так что молитесь на своего Бреуса. Доцентша-то, к слову, дочь нашей профессорши с нормальной анатомии. Что-то она пожиже характером и интеллектом, чем мамаша. А вообще – забавно. У того – жена, у этой – мамаша. Они что – анатомы и гистологи – парами ходят?

– Это одна и та же наука! – вещал Примус. – Гистология – это электронно-микроскопическая анатомия! Везло Фаусту, в его время такого кошмара не было!

Как-то раз весной вдруг та самая профессор с нормальной анатомии, что преподавала в подгруппе Полины, Примуса и Короткова, сказала в конце занятий:

– Романова, зайдите ко мне в кабинет!

«Интересно, чего это вдруг? Сплошные «отлично», ни одного пропуска, старуха большую часть времени сурова и к особому общению не склонна? Но если профессор говорит зайти в кабинет, то выбора особого нет, кроме как зайти. Наверное, будет в старосты кружка склонять или к другой подобной ерунде. Хотя вроде как не она за это отвечает…»

– Чего гадаешь, иди! – хлопнул Полину по плечу Примус. – Мы тебя под главным корпусом подождём.

Полина постучала в дверь скромного кабинетика, занимаемого ныне бывшей заведующей кафедрой, прежней первой леди Винницкой, а потом и Одесской областей – ныне простым профессором и женой персонального пенсионера – Ниной Николаевной.

– Полина! Мы с Павлом Пантелеевичем уже переехали на дачу. Ждём тебя завтра вечером в гости! – тоном, не терпящим возражений, сообщила ей крепкая ещё бабка-профессор. И протянула бумажку. – Здесь адрес. Всё очень просто. Сядешь на площади Октябрьской Революции на семнадцатый или восемнадцатый трамвай. Выйдешь на Десятой Станции Фонтана, перейдёшь дорогу и сразу увидишь нашу дачу. Номер – белой краской на зелёной калитке. – Она всегда очень чётко и последовательно излагала что спланхнологию, что поисковую инструкцию. Монументальная была женщина.

– В гости? – с недоумением переспросила Полина.

– А чего такого? Студентка что, не человек? Её что, профессор не может пригласить к себе на чашку чая?

«Ну да, ну да. Конечно же. Вот так запросто каждый день студенты пачками зазываются в гости на дачи бывших первых секретарей обкома. Как воды попить! Наверное, ей просто надо там… полы-окна помыть, поди, за зиму запачкались-запылились. Или таки гостям – настоящим гостям – тарелки менять. Прислуга-то уж всё. В прошлом осталась. Она сама как-то плакалась прямо на занятиях, что Павлу Пантелеевичу теперь и машина, не смотри что пенсионер союзного значения, только сколько-то там часов в месяц положена».

– Жду тебя завтра! Иди! – поставила бабка точку, даже не спросив: может, Полина занята завтра вечером?

– Чего грозная старуха хотела от бедной девочки? – Примус сгорал от нетерпения.

– В гости пригласила, – усмехнулась Полина. – На дачу.

– В гости?

– Ага! Наверное, надо двор подмести. Или что-то в этом роде. Теперь тащись к ней «в гости» в субботу вечером. И хрен куда денешься. По анатомии не просто экзамены, а госы!

– Хочешь, мы с тобой? – Примус сгорал ещё и от любопытства.

– Примус! – оборвал его Кроткий. – Если бы она хотела видеть на даче ещё и нас с тобой, то непременно пригласила бы. Это же не к подружкам на вечеринку с парнями завалиться.

– А вдруг старуха – старая извращенка? А чего такого? Всю жизнь анатомией заниматься – тут любой двинется. К тому же она и войну прошла, и… Знаете, что мне про неё рассказывали? Когда она ещё первой леди всея Одесской области была и заведующей кафедрой, ей лисичку надо было забить. Какую-то там работу она по сравнительной морфологии делала. Так вот, говорят, что сторож вивария за убиение лисички в научных целях запросил десятку. А Нине жалко стало. Да не лисички, а десятки. И она её собственными руками забила! Видали, какие на её дочурке бриллиантовые серьги? Ага! И на работу Нину персональная чёрная «Волга» катала. А десятку пожалела. И собственными руками лисичку-сестричку… – Примус трагически всхлипнул.

– Какая чувствительность! Необыкновенная просто. Особенно для того, кто собственными руками вываривал в цинковом ведре человеческую голову! – оборвала его Полина.

– Так то мёртвая голова. А то – живая лисичка! Я, разумеется, согласен с тем, что наука требует жертв. И даже готов смириться с лисичкой. Но вот что с тобой профессорша собирается проделать на этой своей обкомовской даче, а? – Примус сделал страшные глаза и потянул руки к Полиной шее.

– Лёшка! Не пугай меня! Я и так боюсь! – взвизгнула Полина.

– Прекратите детский сад! – сказал Кроткий. – Ясно как божий день, что она зовёт тебя именно окна-полы мыть и во дворе прибраться. Ничего страшного. От этого никто ещё не поломался. Съездишь. Я завтра всё равно занят.

«Он завтра всё равно занят! И что? Так мне от того, что ты занят или не занят, ни холодно ни жарко! Никуда не приглашаешь, и вообще! Занят он, да и на здоровье!»

Вадим не понял, отчего это вдруг у Полины внезапно испортилось настроение.

– Я позвоню тебе в воскресенье.

Она ничего не ответила.

Следующим вечером, как и было наказано – в шесть часов, Полина Романова стояла на Десятой Станции Фонтана у зелёной калитки с белым номером. Звонка не было, а на её стук никто не отзывался – ни люди, ни звери.

«И что делать? Стоять тут как дуре? Тарабанить? Уйти?»

Пока она размышляла, как ей поступить в этой дурацкой ситуации, к калитке подошёл симпатичный молодой человек лет… тридцати, что ли?.. Уже совсем мужчина, короче. И сказал:

– Привет!

– Привет! – ответила Полина.

– Не открывают?

– Нет.

– Ну, давайте вместе попробуем. – Он достал из кармана ключи и открыл калитку. – Прошу вас. Мне сюда же. Моя бабка позвонила мне час назад и сказала, что чуть не при смерти и немедленно должна меня видеть.

– Вы внук Нины Николаевны?

– Да. А вы кто?

– Я её студентка, – сказала Полина. – И вчера она пригласила меня в гости. Подозреваю, что словосочетание «в гости» было использовано из вежливости и вашей бабушке нужна просто помощь по хозяйству. – Мужчина отчего-то нахмурился.

– Другая ей помощь нужна… Вот ведь змея неугомонная!

Настраиваясь заранее ничему не удивляться, Поля проследовала за молодым человеком в глубь старого заброшенного сада, где притаился небольшой деревянный домик с верандой. Во дворе, под старой яблоней, стоял стол. За столом расположился благородного вида старикан.

«Видимо, это и есть бывший царь здешних мест Павел Пантелеевич Козырь!» – подумала Полина.

Чувствовала она себя крайне неуютно. Бабка пригласила, а калитка на замке. Внук её, с ключами, поначалу был приветлив, теперь вот отчего-то надулся…

«Мне это всё каким боком надо?!»

– Дед, привет!

– О-о-о!!! Глебушка! – седой мужик довольно бодро, но не быстро, эдак величественно, статно, поднялся со скамейки и обнялся с подошедшим внуком.

– Где моя подколодная бабка? Что же она гостей зовёт, а калитка на замке? Вот её тут какая-то студентка ждёт.

– Меня зовут Полина Романова, – прохладно кинула Полина и деду, и молодому человеку. Какого чёрта её здесь ещё и оскорбляют? Она что сюда, напрашивалась?

Из дому вышла, наконец, Нина Николаевна.

– Здравствуй, Полина. Здравствуй, Глеб. Садитесь, сейчас будем ужинать.

– Спасибо, я не голодна, – сказала Полина. – Нина Николаевна, вам нужна моя помощь?

– Я не сказала, что ты голодна! – фыркнула бабка. – Я сказала, что мы будем ужинать. Садись! – властно гаркнула она. – И ты сядь! – бросила она Глебу.

Чувствуя себя совсем не в своей тарелке, Полина присела за стол. Павел Пантелеевич завёл с внуком беседу, время от времени обращаясь с репликами к Поле. Кажется, он тут был самым воспитанным.

Ужин был тот ещё. Варёная картошка и банка килек в томате. И спитой чай. Пир, одним словом! Не говоря уже о том, что бабка помыкала дедом, как последним клоуном. «Павлик – туда! Павлик – сюда! Павлик – подай! Павлик – пересядь!» И он беспрекословно повиновался, как марионетка кукольнику. Это никак не вязалось ни с его внешностью и манерами, уж конечно с тем, что он хоть и в отставке, но бывший главарь огромной области, величиной с Молдавию или пару-тройку европейских государств.

«Такое же часто бывает, да? Вот последним российским императором тоже супруга помыкала. Хотя кто там знает, как на самом деле было? Да и нашла, тоже мне, подходящее сравнение – царя по крови с крестьянином-функционером в отставке!»

К спитому чаю подали… чумазую сахарницу, наполовину заполненную отсыревшим, лежалым сахаром-песком.

– Бабка жадная, как Гобсек! – шепнул Полине молодой человек по имени Глеб.

Она не удостоила его ответом. Пусть прежде научится себя вести, а потом лезет с комментариями. Тащилась сюда субботним апрельским вечером из центра, чтобы сперва ей не представились, потом оскорбили, обозвав «какой-то», затем угостили картошкой с килькой в томате… Да у неё, в доме учителя и инженера, такое и перед дядей Фимой постеснялись бы на стол поставить. Ну и нравы у этих бывших партийных боссов, ничего не скажешь!

– Спасибо, Нина Николаевна. Если я вам не нужна больше, я пойду, – мужественно допив чашку чая, сильно отдававшего веником, сказала Полина.

– Глеб, проводи! – тоном, не терпящим возражений, распорядилась старуха.

– Не нужно меня провожать, я вполне доберусь сама.

– Нет, ну что вы, Полина, раз смертельная угроза здоровью и жизни моей бабушки миновала, как и не была вовсе, то я, пожалуй, тоже покину эти благословенные пенаты, где для нас накрыли потрясающий обилием деликатесов стол.

Седой старикан поцеловался с внуком, пожал руку Полине и после командного рыка: «Павлик, иди на веранду отдыхать!» – туда и отправился. Бабка проводила молодых людей до калитки.

– Что это было? – спросила скорее у забора, чем у Глеба, Полина.

– Как что?! Вы, Полина, ничего не поняли? Моя бабка хочет меня женить. Потому что, видите ли, двадцать девять – это уже время заиметь семью, нарожать детей и всё такое прочее. И поскольку никто и ничего лучше моей бабки сотворить в пределах известной вселенной не может, то она вот так вот, заманивая на дачу юных девушек и сообщая мне то о внезапной слабости, то о том, что ей необходимо срочно мне что-то сказать… В общем, свахой она под занавес заделалась.

– Ну вам-то она хоть бабка, а я-то здесь при чём?! – Полина махнула рукой и пошагала к трамвайной остановке.

– Полина! Полина, постойте! – Глеб побежал за ней. – Простите меня, я и правда был непозволительно груб. Вы совершенно ни при чём. Простите меня, пожалуйста! – Поля продолжала уходить не оборачиваясь. – Полина! Ну остановитесь же. Хотите, я стану на колени? – И он без паузы шлёпнулся в своих чудесных небесно-голубых джинсах прямо на узенькую асфальтовую полоску трамвайной остановки.

– Прекратите паясничать! – зашипела Полина. – Я вас прощаю. Встаньте и идите с богом. И никогда больше мне на глаза не попадайтесь!

– Не встану. Пока вы не разрешите хотя бы отвезти вас домой, я на машине, – говоря это, Глеб на четвереньках подбирался всё ближе и ближе к Полине. Она невольно рассмеялась.

– Ладно, так и быть. Где ваша машина?

– Тут рядом, в переулке, – он встал, отряхнул колени и предложил Полине руку.

«Так же, как Примус на берегу пожарного пруда всего лишь несколько месяцев назад. Боже, неужели всего лишь несколько месяцев? А кажется, что это было уже сто лет назад. Или только вчера?..»

Действительно, в соседнем переулке стояла машина. Но что это была за машина!!! Это была алая спортивная «Тойота». Не впечатляет? Я понимаю. Вы-то, мой дорогой читатель, уже и «Майбахи» на улицах давно не считаете. Но позвольте вам напомнить, что описываемые мною события происходят на нашей грешной земле, не в городе Москве 2011 года выпуска, а в городе Одессе года эдак 1988-го Нашей Эры. Нашей, понимаете? То есть родившихся в шестидесятых-семидесятых. И в расшифровке испытанных Полиной чувств не нуждающихся. Даже в портовом городе Одессе в конце восьмидесятых двадцатого века таких – алых и спортивных! – «Тойот» не было. Просто не существовали как вид. Так что Полина испытала шок. Простой и незамысловатый культурный шок. У неё даже немного отвисла челюсть. Что нам с вами из века двадцать первого (особенно жителям Москвы или той же Одессы) просто смешно. Но вот у дурочки Полины там, в переулках Большого Фонтана в конце восьмидесятых, слегка отвисла челюсть.

– Это ваша машина? – спросила она у Глеба.

– Полина, я никогда бы не предложил отвезти вас домой на чужой машине! Скорее бы уж поймал такси. Садитесь! – он галантно раскрыл дверцу с пассажирской стороны. Она поднималась так, знаете ли, вверх. Стараясь вести себя, как будто она в алых спортивных «Тойотах» за картошкой ездит и вообще, Полина шлёпнулась на сиденье. Назвала адрес. И далее за всю дорогу не произнесла ни слова.

Глеб не просто подвёз, а зарулил в арку двора. И выключил двигатель.

– Полина, я кретин, осёл и все остальные слова, какие вы только придумаете. Но я прошу вас, дайте мне ваш номер телефона.

– Ни за что!

– Тогда я буду ночевать здесь, у вас во дворе. И, кроме того, ну не будьте же ребёнком! Не дадите мне свой номер сейчас – я позвоню завтра утром старухе, она позвонит в деканат – и вуаля. А если вы не будете упрямиться, то завтра утром я вместо старухи позвоню вам – и мы поедем кататься по городу, и гулять по пляжам, и всё такое прочее…

– Вы забыли, что нас познакомила ваша бабушка? Вы же, насколько я поняла, терпеть подобного не можете. «Каких-то студенточек», – съязвила Полина.

– Вынужден признать – в данном конкретном случае гнусные условия задачи предполагают занимательное решение! Ну, Полина, прошу вас!

– Ладно! – неожиданно для себя смилостивилась Полина. Может, ей всё-таки понравился этот Глеб? Ну, хоть чуть-чуть?.. Опять же, «кататься по городу»! Последний раз она каталась по городу на, простите, мусоровозке в возрасте лет семи со своим двоюродным дядькой. А с тех самых пор ни разу не каталась по городу просто так. А только по делу или в гости. И очень редко – на машине. И уж точно никогда – на такой! – Телефон свой я вам пока не дам. Завтра утром, к десяти, подъезжайте… Нет-нет, не во двор, ни в коем случае!.. Подъезжайте на Чичерина угол Кирова. Но вам ещё раз придётся извиниться за ваше недостойное поведение!

– Полина, я готов извиняться перед вами всю жизнь! – пылко сказал Глеб и поцеловал Полине руку. Затем вышел из машины, раскрыл Полине дверь и…

– Уезжайте! Я не хочу, чтобы вы видели, в какой подъезд я зайду!

– Слушаюсь и повинуюсь!

Пару минут Полина постояла во дворе, чтобы прийти в себя, и лишь после этого поднялась домой.

Да, судя по всему, у Глеба не было таких проблем, как у Вадима. Он умел вполне естественно произносить все нужные молоденьким девушкам (да и зрелым женщинам, признайтесь!) вербальные конструкции. Всего каких-то пара лет разницы и… Или не в возрасте дело? В чувствах? Тоже вряд ли. В среде? В воспитании-окружении? В породе-природе? В алой спортивной «Тойоте» – супротив комнаты на троих в общаге? Автор не знает. А вы знаете?.. Да?! Тогда я вам сочувствую. Потому что…

Во многих знаниях многие печали

Тигр, выспавшись и ещё раз подкрепившись колбасой, решил, что такая жизнь слишком скучна для настоящего кота.

А он был самым настоящим котом, чтобы там ни вообразила о нём его милая, но бестолковая, как и большинство людей, новоявленная хозяйка. Как-то один старый кот с ушами, похожими на грязную кружевную салфетку, что свисала с тумбочки в комнате у «падлы Нельки», сказал ему по секрету, что для кота найти своего человека – ничуть не меньшее счастье, чем для собаки. Но собаки честнее котов и вовсе не так глупы, несмотря на существующее в кошачьем народе заблуждение-стереотип. «Запомни, для кота, как и для собаки, важен именно человек, а вовсе не дом!» – поучал ещё совсем не Тигра старый потёртый одноглазый кот, неизвестно почему питавший к нему привязанность, тщательно скрываемую от собратьев по подворотне. «Ну что такое дом без человека? Сам подумай, малец! Дом без человека – стены да крыша, не более. Дом без человека ещё страшнее подворотни, где те же стены и крыша, но иногда проходят сердобольные старухи – и тогда надо сделать вид пожалостнее. Из подворотни ты всегда можешь выйти на охоту – на зерновых складах порта водятся отменные толстые мыши, а портовые грузчики закусывают только первые пятнадцать минут, оставляя потом за собой солёно-сальный пир на газете. В подворотне ты хотя бы свободен. Если оно, конечно, тебе надо. Но, поверь, свой любимый человек куда круче свободы! Кому она нужна, эта свобода?! – Тут матёрый кот издал странное шипение, отдалённо похожее на человеческий вздох. – И вот он, свой любимый человек, куда важнее самих по себе стен и крыши, где никто не ходит и откуда частенько нет выхода! И ты медленно умираешь от голода и жажды. Доложу тебе, что супротив голода и жажды стая, с позволенья сказать, братьев, контролирующих гастроном «Барвинок» на Гарибальди, – просто-напросто кучка тополиного пуха! Я однажды испытал – и не пожелаю такого даже тому ротвейлеру, которому принадлежит лысый мужик, регулярно выпивающий в «Барвинке» свой полуденный стопарь! Как я выжил, будут знать только то вентиляционное отверстие и мои изодранные чуть не до кости лапы, малыш!»

Разумеется, никто, наблюдающий изредка эту странную парочку – одноглазого ветерана и плюгавый комок шерсти с непропорциональными ушами, и не догадался бы, что они ведут подобные беседы. Они и не беседовали в человеческом смысле слова. Но общение их было куда более полным, чем «венец творения», снабжённый умением облекать свои мысли и чувства в слова, может себе предположить. Автор имеет большой опыт наблюдения за животными и может вам ручаться головой – они понимают друг друга куда лучше нас, умеющих говорить, и передача информации друг другу у них налажена на таком уровне, что человеку и не снилось. Иначе и не объяснить множество и множество фактов из кошачьей, да и собачьей жизни. Я не буду приводить примеры, потому что те, у кого имеются домашние любимцы, – в курсе. У кого нет – ни в жизнь не поверят, потому что они, эти факты-примеры, просто не поместятся в жалкий человеческий мозг, для которого иногда «вера» – лишь синоним слова «осмысление».

– И как же его раздобыть, своего любимого человека? – тёрся комок шерсти о шрамы на морде старого разбойника.

– Это, малыш, цепь случайностей, именуемая иногда неисповедимыми путями! Никто не гарантирует тебе твоего любимого человека, даже если ты родился у мамы, владеющей своим любимым человеком. Но никто не может отрицать твоего права стать владельцем своего любимого человека, даже если ты родился у мамы, не владеющей никем, – отвечал одноглазый.

– А кто такая мама? – комочек с любопытством прикасался лапкой к давно затянутой рубцовой тканью глазнице своего наставника.

– Это, малыш… Впрочем, для нас, котов, это не так важно, как для них – людей. Считай, что мама – это то, благодаря чему ты появился на свет, и будь за это благодарен. А более на этот счёт не считай ничего! – он валил малыша на спинку и вылизывал ему пузо. – Впрочем, я помню маму. Мама – это молоко. Похожее на то, что нам иногда выносит дворник Владимир в мисочке, но только теплее и вкуснее.

– Значит, моя мама – мисочка дворника Владимира? – щурился комочек шерсти.

– Не самый плохой вариант, согласись! – слегка поддевал его плечом старый кот.

«Да, неплохо!» – думал про себя комочек. Но всё же больше его интересовал вопрос своего человека:

– А как понять – твой человек или не твой?

– Ну, с этим всё просто! Есть тайна, известная нам, но не знакомая людям.

– Тайна?

– Да. Это тайна имени. Вот скажи, ты знаешь своё имя?

– Имя? Это такое… Ну, я бы хотел… Это как если… – комочек садился, где шёл, и отваливал в сторону заднюю лапу, чтобы легче было думать.

– Не мучайся, – одноглазый садился чуть в стороне, спиной к комочку, и для невнимательного взгляда могло показаться, что они не имеют друг к другу никакого отношения. Но разговор на самом деле продолжался.

– Не мучайся, говорю тебе. Ты и знаешь и не знаешь одновременно. В этом и смысл.

– Да какой же тут смысл – знать и не знать одновременно? Чушь какая-то!

– Не скажи. Смысл в том, что через это твоё знание-незнание и можно определить своего человека.

– Ты хочешь сказать, что мой человек просто знает моё имя?

– Смышлёный ты, братец! – одноглазый тоже откидывал в сторону заднюю ногу, но не потому, чтобы легче думалось, а просто ему в силу возраста было так удобнее сидеть. – В том-то и секрет! Твой человек не знает твоего имени. Он угадывает его. Случайно.

– И как же я узнаю, что он угадал?

– Ведь это будет твоё имя. Как ты сможешь не знать, глупыш!

– Ничего не понимаю… «Знаешь – не знаешь», «угадал – не угадал»… Ты меня запутал!

– Ты не узнаешь, пока не услышишь сам.

– А как твоё имя, раз ты такой умный?

– Моё имя хранится у моего любимого человека. Я не знаю его.

– Опять «знаю – не знаю»! Ну, и где он, твой человек с твоим именем?

– Его нет. Поэтому и имени у меня нет… – И старый кот принимался вылизывать своё хозяйство. Что в известной среде считается медитативной техникой. И было бы крайним проявлением неприличия беспокоить кого-то в этот тонкий момент.

Одноглазый научил комочек шерсти ловить мышей, запрещая до поры до времени иметь дело с крысами, защищал его от остальных взрослых, далеко не всегда дружелюбных котов, а потом пропал… Отправился на охоту в порт и не вернулся. Маленький комочек долго ждал его на их месте – в тёмном углу под тёплой батареей, но так и не дождался, а те самые голод и жажда, о которых его предупреждал старый друг, заставили отправиться в мир в одиночку. Там ему быстренько преподнесли наглядный урок того, что бывает с фаворитами, лишёнными покровителя, и наказали больше нос в подворотню не совать. Если он, конечно, не раздобудет валерьянки. Тогда ещё ладно. Тогда ещё посмотрим… Что такое эта валерьянка и где её раздобыть? Да у тебя, малый, что, совсем нюха нет? Валерьянка живёт на третьем этаже. В квартире дворника Владимира. У этой безобразной старухи полная тумбочка настоя; настойки; и просто мешков этого дурман-корня, что позволяет котам достичь той же нирваны, что дворнику Владимиру – бутылка из гастронома. В общем, выследи, проникни и приволоки – будешь живой. Нет – порвём. Потому как ареал маленький, эволюционные механизмы конкурентной борьбы за выживание никто не отменял, малыш. Ничего, как говорится, личного! Биология. Не более того.

Выследив дворника Владимира не в самом штилевом его состоянии, комочек легко прошмыгнул в дверь квартиры. Сперва на него пахнуло убойной волной собачатины, однако потом он как-то сразу определил, за какой из дверей находятся склады этой валерьянки. У него аж голова закружилась. В коридорах царили вечные сумерки. А что котам – сумерки, то владельцам молока, валерьянки, стен и крыш – таки полный мрак. Потому он без особых трудностей прошмыгнул в дверь за ужасной старухой. Запах из тумбочки манил, и он пошёл на него, подцепил лапой хлипкую дверку, дёрнул когтем душистый тряпичный мешочек и… И вместо того чтобы бежать прочь, стал валяться, кататься, тереться об этот проклятый мешочек – в общем, напрочь утратил ощущение реальности. Пока его не отодрали от нирваны, не шмякнули об стену и не выбросили с балкона.

Падать с балкона третьего этажа для кота вовсе не опасно, хотя пропавший одноглазый говорил, что в этом доме третий этаж – как шестой в новостройке. Комочек не понимал, что такое «новостройка», но сразу знал – именно из-за той самой полной и безоговорочной передачи информации от животного к животному, – что падать здесь с третьего этажа надо уметь как с шестого в новостройке. Вот и пригодилось якобы ненужное знание. Комочек сгруппировался, как мог, несмотря на то что дурман его ещё немного дезориентировал в пространстве собственного тела, но кошка всегда падает на все четыре лапы. Особенно если на чью-то голову.

Остальное вы уже знаете.

«Это именно та цепь случайностей, о которой говорил одноглазый? – думал напившийся, наевшийся и выспавшийся Тигр. – Значит, не пропади он из моей жизни, я никогда бы не обрёл своего любимого человека? И никогда бы не узнал, что значит «знать – не знать» своё имя? Значит, чтобы кого-то обрести, надо кого-то потерять?..»

Тигр, конечно же, ничего такого не думал. Про «думал» – это всё автор придумал. Тигр всего лишь такое чувствовал. Чувствуете разницу? Кстати, чертовски забавно. Почему устойчивое словосочетание «чувствуете разницу» есть, а «думаете разницу» – нет? Впрочем, всё это совершенно не важно, потому что…

Тигр, выспавшись и ещё раз подкрепившись колбасой, решил, что такая жизнь слишком скучна для настоящего кота…

И отправился в поход по комнате.

Под окном обнаружились неплотно прикрытые дверцы. Такие, знаете ли, подоконные шкафы, встречающиеся в старых домах. Они предназначались для хранения разнообразных продуктов. Например, картошки. Смело сунув морду в хранилище, Тигр обнаружил там пыль, грязь и пару мумифицированных картофельных клубней. Прямо зияла дыра, открывающая вид на соседний двор. Но туда не выпрыгнешь. Ближайшая опора – винтовая лестница – недосягаема для прыжка. Да в этой дыре толком и не сгруппируешься. Да и что он, совсем безумец – выпрыгивать из собственных стен и крыши, идущих в комплекте со своим любимым человеком, в соседний двор, хорошо известный округе шоблой воинственных голодранцев? Зачем?! Другое дело – исследовать то, что он вчера миновал в уютной сумке. Это некоторым образом параллельный его стенам и его крыше мир, но он чувствует, что всё-таки этот параллельный мир – часть его стен, крыши и даже часть его любимого человека. И значит, всё должно быть исследовано, изучено, вынюхано, прочувствовано. Потому что его пропавший старый друг говорил, что кот несёт за своего человека не меньшую ответственность, чем собака. Просто собаки ещё и выпендриваться любят, работать на публику, а не на суть. И если эта, напоившая водой и накормившая колбасой, теперь его любимый человек (а спать рядом с ней было приятно почти так же, как между одноглазым и батареей!), то он теперь несёт за неё ответственность! И значит, надо изучить это параллельное пространство, которое не совсем параллельное.

Тигр увидел в подоконном шкафчике уходящий куда-то влево лаз. Скорее не лаз, а дефект стены. Голова пролезла. Если пролезла голова – пролезет и всё остальное, проверено! Если дальше станет уже – выберется задом.

Тигр пополз по лазу вверх, и вверх, и вверх… Лаз был длинный и очень узкий. Периодически он останавливался, чтобы отчихаться. Уже першило в горле и хотелось спрятать когти и кубарем скатиться обратно, в подоконный шкаф, оттуда – в комнату, на тёплый матрас, в шерстяной плед, куда предусмотрительно запрятан слегка заветренный кусочек докторской колбасы, свернуться клубочком и спать, спать, спать! Спать до тех самых пор, пока свой любимый человек не принесёт обещанное молоко!

«Хм… Свой любимый человек, он, значит, мама?» – успел что-то такое почувствовать Тигр – и оказался на вершине лаза (точнее сказать – трещины в камышовых стенах, используемых для перегородки старой добротной квартиры на коммунальные улья) и, чуть не сорвавшись вниз, удачно приземлился на толстую пыльную трубу. Хотел было победно мявкнуть, но вовремя увидал – точнее, унюхал – там, далеко внизу, ту самую «падлу Нельку», что выкинула его (и по легендам дворовых котов – не его одного) со своего балкона. Инстинкты и наука пропавшего учителя сделали своё дело. Тигр замер. И даже дышать перестал. Даже если бы ответственная квартиросъёмщица и подняла голову, она бы ничего не заметила. Но она уже очень давно не поднимала голову. Да и кто поднимает голову вверх у себя на кухне? Разве что когда соседи сверху заливают. Но здесь такого случиться не могло. Потому что этаж был последним, а крышу не так давно ЖЭК отремонтировал. Да и дождей давно не было.

Неля Васильевна что-то бурчала себе под нос, но Тигр не мог разобрать, что именно. Он пока очень плохо знал человеческий язык, потому что очень мало общался с людьми. Впрочем, пару слов из его немногочисленного словарного запаса она произнесла. Но вряд ли их стоит тут приводить, потому что любой из моих уважаемых читателей с этими словами и так знаком. Даже Тигр, и тот почувствовал, что сегодня «падла Нелька» ненавидит всё человечество в целом и отдельных его представителей – в частности. Когда она ушла, унося с собой распространяющую зловоние сковороду, он спрыгнул с трубы на другую трубу, с той трубы – на верх шкафчика, оттуда – на полочку. На стол. И, наконец, на пол.

Кошки всегда приземляются на все четыре лапы.

Даже если они —

Коты

– Так! Слушать сюда, похоронная команда! Полуґчите вы свои зачёты! – выскочил Примус из двери, ведущей в служебные помещения кафедры нормальной физиологии.

Настроение у ребят и правда было не очень. Пара закончилась быстро. Зачёты получили двое – Примус и Полина. Первому в журнал было поставлено, как всегда, «отлично с отличием» – что ещё ожидать от ленинского стипендиата? Вторая и обычной пятёркой удовлетворилась. Остальные не получили даже «удовлетворительно». У Глухова такой оценки не было вообще, он считал её ущербной. Он бы и четвёрок никогда не ставил, если бы не деканат. Потому что считал, что предмет можно или знать – и тогда это пять, или не знать – и тогда это два. И с ним нельзя не согласиться. В философском смысле. А вот в прикладном… Студентам этой группы вполне бы хватило и удовлетворительных оценок. Что теперь, из-за какой-то нормальной физиологии ни стипендии не получить, ни даже на другой курс не перевестись? Была бы воля Глухова, кстати, он бы разогнал девяносто процентов так называемых учащихся. И был бы не прав, как бывают всегда не правы все сто процентов максималистов. Потому что нормальная физиология – нормальной физиологией, но автор знаком с огромным количеством отменных хирургов, реаниматологов, акушеров-гинекологов и стоматологов, очередь к которым расписана на год вперёд, получивших в своё время по нормальной физиологии всё то же «удовлетворительно». Это не помешало им стать отменными клиницистами и выучить всё то, что им нужно было выучить, и гораздо более того. Ну, не все понимают на втором курсе важность и значимость такой действительно необходимой врачу науки, как нормальная физиология. На то она и молодость, чтобы иногда не понимать. На то она и мудрость, чтобы, уже понимая, удовлетворяться хотя бы готовностью к знанию. Но Глухов был максималистом, хотя уже давно должен был бы стать мудрым. Но мудрость – такая хитрая и мудрёная штука, что никак не даётся человеку-букве. Лишь дух способен проникать дальше формальной оценки формального же знания. Хотя и последнего, разумеется, никто не отменял. Но не Глуховым единым. И слава многообразию видов преподавателей, позволивших стать отменными врачами тем, кто не мог получить «отлично» и только «отлично» по теоретической дисциплине, в силу тех или иных причин.

– Полуґчите вы свои зачёты, как только каждый из вас принесёт на эту самую кафедру по коту. Пол важен – только коты, никаких кошек! Тигров из зоопарка не воровать! Один кот – трояк, пара – уже четыре.

– Зачем им коты? – хмуро поинтересовался Кроткий.

– Самый молодой и самый умный профессор этой кафедры, что характерно для гениев! – мой тёзка Алексей по фамилии Хандра, с ударением на первый слог, занимается научной работой. И – внимание, друзья! – потому что сейчас я буду произносить сложный для восприятия большинством из вас текст. Итак, направления научной деятельности Алексея Хандры: изучение механизмов эпилептогенеза на оригинальных моделях очаговой эпилепсии и хронической эпилептации мозга; выяснение роли структур антиэпилептической системы в патогенезе эпилептического синдрома; исследование роли нейропептидов в регуляции возбудимости мозга, памяти, процессов обучения; принципы и методы экспериментальной терапии нейропатофизиологических синдромов, характеризующихся гиперактивностью систем.

– Чего?! – дружно изрекли Стасик и Серёга.

– Того! Коты! Собаке Павлова памятник уже имеется, теперь вот грядёт памятник котам Хандры. Потому что именно на них, родимых, именно на ласковых кусочках пушистой плоти – в основном в виде их головного мозга – Алексей будет изучать механизмы эпилептогенеза, или, выражаясь понятным для вас, моих слабоумных товарищей, языком, разыщет ответ на вопрос: «Отчего это с людями случается трясучая и падучая и как это вылечить? Отчего одни умнее других и чем это грозит для умных, не мизантропией ли?»

– А почему коты? – тупо переспросил Пургин.

– Мой дорогой друг! – Примус покровительственно обнял одногруппника за плечи. – Возможно, профессор и рад бы использовать твой мозг, но опыты на человеках запрещены. Да и к тому же кошачий мозг более похож устройством на человечий, нежели твой. Или, к примеру, собачий. В общем, есть что-то такое в котах, схожее с нами. Ведь эпилепсию, например, в Средние века считали не просто падучей хворью, а и ещё чем-то вроде дьявольского наваждения. Способности провидеть и всё такое. Кошачьи гораздо более интуитивны, чем собачьи, и, соответственно, структуры, отвечающие за возбудимость, то есть за способность чувствовать и даже предчувствовать, – у них более развиты. Хотя, скорее всего, – Примус отпустил хлопающего роскошными ресницами товарища, – помещения, выделенные Хандре под исследования, так малы, что для собак было бы слишком тесно. А коты – самое оно. Есть ли здесь особые гуманисты? Ах да! Среди нас находится мадемуазель Романова, но поскольку она, в отличие от вас, зачёт сдала, то от необходимости гонять по подворотням в поисках бездомных котов освобождена!

– А почему именно коты, а не кошки?

– Я сам об этом подумал, но ничего умного не придумал. А профессора спрашивать было неловко. К тому же во всём мне хочется дойти до самой сути самостоятельно. Мой собственный мозг – самый совершенный механизм среди здесь присутствующих, Полина, извини. Ты – женщина, тебе можно иметь мозг несовершенный. Вот, кстати, возможно, кошки тем же отличны от котов, чем женщины от мужчин, – интеллектом. Хотя это смотря какие коты и кошки. Тьфу ты! Мужчины и женщины. Вот, например, Стасик, а вот – Полина. И?.. И я думаю, что самое мудрое объяснение, как обычно, где-то совсем сверху. Элегантно и просто настолько, что никто об этом не думает. А Хандра подумал. Коты друг друга не что, друзья мои? Не что?.. Ну, кто первый поднимет руку? Нет версий? Коты друг друга не оплодотворят, даже если чем-то и займутся на сытом досуге, котам статья за мужеложество не писана! А попади к нашему очаровательному молодому профессору парочка кошек в компанию сытых половозрелых котов – и? Правильно, дети! Будут дети! Много-много-много кошачьих детей, а нашему учёному такого не надо. Ему нужны взрослые коты для науки, а не котятки для восторгов и последующего пристройства. А стерилизацией кошек ему, видно, некогда да и не на что заниматься. Научные бюджеты – это слёзы! Так что вперёд, двоечники, на ловлю хвостатых зачётов! Берегите руки и глаза!

– Бедные коты! – вздохнула Полина. – Нет, я понимаю, наука и всё такое, без этого никуда. Но я вот вчера, например, завела себе кота… Он совсем котёнок! – воскликнула она, глядя на своих соучеников.

– Чтобы успокоить тебя, моя крошка, – этим чудовищам, я так понимаю, всё равно! – сообщу, что никто над котами издеваться не будет, все инвазивные манипуляции будут выполняться под соответствующим обезболиванием. А выжившие после экспериментов животные будут размещены по семьям научных сотрудников, а также их родных, друзей и близких.

– Выжившие?..

– Полина, наука – не жестока. Наука – рациональна. Но в качестве ещё одного успокаивающего аргумента могу привести тебе следующий: с электродом в мозгу, но в тепле, холе, неге и на достаточном пайке приятнее, чем без оного электрода, но на холоде, голоде и безо всякой ласки. Всё. Парни, за дело! Глухов был против, но против Хандры он бессилен…

– Так как ты всё-таки относишься к имени Глеб? – не забыл уточнить Примус на большом перерыве. Они с Полиной вдвоём прогуливались по бульвару, потому что Кроткий захотел «жрать». А та столовка, где он обедал, была невыносима. Полина вообще в последнее время забыла, что такое еда, и вспоминала об этом лишь от случая к случаю. Вольша, Селиверстова и Нила отправились обедать в столовую университета – туда было чуть дальше, но там было немного приятнее, чем в столовой мединститута. Есть же в буфете напротив женского туалета в главном корпусе Полина так и не научилась. Примус же просто составил ей компанию. Хотя в последнее время ей всё больше нравилось часовой перерыв проводить в гордом одиночестве.

– Примус, вот ты бы не спрашивал, если бы ничего не знал, да?! Так к чему эти… эти…

– Подлости!

– Да, спасибо. По части формулировок тебе нет равных. Так что давай, вываливай, что ты от меня хочешь.

– Дорогая моя девочка, я не имею права от тебя чего-либо хотеть. Мною движет лишь любопытство. Мужское самолюбие я ещё больше года назад засунул поглубже per rectum, чтобы не особо ущемлялось. Давай я расскажу, что знаю, а ты меня дополнишь. Если, конечно, сочтёшь нужным.

– Чтобы ты доложил Вадиму? Ну, может, оно и к лучшему.

– Вадиму и без меня доложат, мир не без добрых людей. Но пока доложили мне. И теперь я знаю только то, что Глеб – внук нашей глубокоуважаемой Нины Николаевны, но закончил вовсе не медицинский институт – молодец, мальчик! Ещё то, что он далеко не мальчик, у него есть своя отдельная жилплощадь, алая спортивная «Тойота», слишком заметная даже в нашем славном портовом городе. Особенно когда из неё выходит такая красотка, как Полина Романова. Вот пока всё. Мир велик, но тесен, Поленька. Что уж говорить о каком-то жалком городишке. Всегда найдётся кто-то, бродящий по Аркадии именно тогда, когда юная леди в ультракороткой юбке прогуливается там под ручку с вполне себе таким зрелым гражданином и даже заходит с ним в дорогущий ресторан, где к тому же никогда нет мест, пока студенты просто прогуливаются, дыша малокалорийным обезжиренным воздухом. Вот, собственно… Насколько я понимаю, ты с ним познакомилась именно тогда, когда старушенция пригласила тебя на дачу. Ты, помнится, пропала на все выходные. Я пережил это достаточно безболезненно, а Кроткий страдал. Впрочем, он и сейчас страдает. Никак, бедолага, не поймёт, что ты – девочка взрослая, у тебя своя жизнь и он туда никак не помещается. Особенно после того, как лето проведено врозь, в колхоз ты в этом году не поехала, а мыла окна в кабинете ректора, по странному стечению обстоятельств – ещё и заведующего той самой кафедрой нормальной анатомии, где наша дорогая и любимая Нина Николаевна профессорствует. И если ты вспомнишь про мой аналитический склад ума, то ты поймёшь, что всё, что для моего наивного друга Вади – лишь никак не связанные разрозненные факты, для меня – последовательная цепь событий. И тут сегодня ты являешься на занятия в сапогах, прибывших в Одессу если не из Рима, то уж из Милана точно. И что я должен думать?

– А тебе не всё равно?! – огрызнулась Полина.

– Нет, мне не всё равно.

– С чего бы вдруг?

– Не хами.

– Лёш, я не хамлю. Просто знаешь… Вот вы, такие распрекрасные, такие замечательные, но…

– Но толку-то, да?

– Не передёргивай. Кроткий мне ничего не предлагал. Кофе на бульваре – это замечательно. Все эти нежности, приятные прикосновения и так далее. Но – ничего более. Теперь вот я переехала в эту комнату и понимаю, что от меня ждут инициативы. А я, Лёш, девушка. И инициативу проявлять не хочу. И не могу. Потому что прояви я сейчас инициативу, то… То он сам, при его-то характере, всю оставшуюся жизнь будет считать меня… Или себя… Знаешь, он должен был уже хоть что-то за эти почти полтора года родить! Дефлорацию! Предложение руки и сердца! Бурный секс и не менее бурный разрыв! Хоть что-нибудь!!!

– Тсс! – Примус притянул Полину к себе и обнял. – Не буянь. Не стоит. Разумеется, он сам дурак. Успокойся.

– Лёш, что ты сегодня вечером делаешь?

– Сегодня вечером я, как это ни странно, свободен.

– Пойдёшь со мной – оглядеть мои новые пенаты?

– С удовольствием!

– А что мы скажем Кроткому?

– Поленька, при всех недостатках моего стоеросового друга, нетактичностью он не страдает. Равно как и избытком соображения. И, кроме того, мы всегда можем сказать ему, что идём в библиотеку или в анатомку. И он сам сбежит от нас, как чёрт от ладана. Врать, конечно, нехорошо. Особенно друзьям. Но если это ложь во спасение тебя – то я на это пойду!

– Чего это – ложь во спасение меня?

– Потому что именно тебе надо выговориться. И именно я это выслушаю. Конечно, если у тебя на меня другие планы, – Примус закатил глаза и ахнул, – то я готов забыть не только дружбу, но и всё на свете!

– Нет! – рассмеялась Полина.

– Нет? Жаль. Ну ничего – я терпеливый…

– Лёш… – Полина ехидно прищурилась.

– Что, звезда моя?

– Кое-кто чуть больше года назад сказал мне на берегу одного пожарного водоёма буквально следующее: «И чего я лично не видел – того для меня не было». Двойные стандарты, друг мой.

– Поймала с поличным! Детка, если я скажу, что тем самым бродящим по Аркадии студентом был именно я, это будет учтено как смягчающее обстоятельство при вынесении приговора?

– Будет. Если ты скажешь, что при этом почувствовал.

– Жаль, что это самый обыкновенный садизм с твоей стороны. Я бы предпочёл садизм сладострастья. Причём со своей собственной стороны. Поскольку к мазохизму не испытываю ни малейшей склонности. Видимо, именно поэтому обстоятельства всё время и ставят меня раком. Чтобы, так сказать, не благодаря, а вопреки…

– А покороче ответить можешь?

– Да. Мне было очень больно, когда я увидел тебя с этим самым Глебом.

– А тебе не больно видеть меня с Коротковым?

– Нет. И вот это, умная моя девочка, правильный вопрос. Вот это и есть самые что ни на есть те самые двойные стандарты, над коими я размышляю долгими бессонными санитарскими ночами в судебке в окружении зарезанных, утопленных, застреленных, повешенных и всяко прочее лишённых каких бы то ни было земных печалей.

– Примус!

– Да-да, я понял. Поменьше цинизма. Постараюсь сформулировать просто и честно. Если в подобных ситуациях возможна простота и честность. Кроткий, несмотря на всю его мужскую привлекательность и жизнестойкость, – не твой тип мужчины. Он в вашем странном тандеме скорее жертва, чем наоборот. И я, как истинный христианин, исполненный и жалости и смирения, терпеливо дожидаюсь, когда всё самым естественным образом сойдёт на нет, попутно, аки пастырь, аккуратно моделируя как можно более бескровный исход, потому что Кроткий – мой друг, но любовь к тебе всё-таки дороже. А вот Глеб… Он красив, небеден, обаятелен и непрост – в общем, весьма опасен в конкурентной борьбе. К тому же у меня нет никаких механизмов влияния на него. Я даже наблюдать его не имею возможности. И, соответственно, спрогнозировать дальнейшее течение неподвластного моему контролю эксперимента. М-да… В общем, мне было больно, когда я увидел вас вместе. Я ответил на твой вопрос?

– Да. Мне приятно, что тебе было больно. Нашёл себе дрозофил, пастырь хренов. Экспериментатор, блин!

– Не надо сердиться, Полина. Ты не в силах вызвать подобной ответной реакции. Ты по определению не можешь меня ни задеть, ни уязвить, ни разозлить. Мне будет всего лишь больно, не более, прости за фонетику.

– Ты хочешь вызвать у меня чувство вины?

– Что ты! Даже не вздумай! Это всё выдуманная индульгентами чушь – чувство вины. Разве виновато лезвие ножа в том, что ты сам порезал себе палец? Разве можно сердиться на лезвие ножа за то, что ты сам порезал себе палец? Так что и приятно лезвию ножа не может быть от того, что кому-то больно.

– Ну вот, договорились. Теперь я ещё и неодушевлённый предмет!

– В некотором смысле – да. В некотором смысле. Ты знаешь, что женщинам разрешили иметь душу не так уж и давно? Буквально только в нашей эре? – Примус мягко улыбнулся. – Не забивай свою хорошенькую головку. Это всё пустые слова. Ты же знаешь, люблю поговорить. Что касается конкретного случая истинно двойных стандартов – вернёмся к теме, – мне было больно потому, что к Кроткому ты испытываешь лишь искусственно удерживаемую первую настоящую девическую влюблённость, а к Глебу – крещендо нарастающий женский интерес. Две большие разницы. Очень серьёзные и очень большие. Ерунда всё, детка! Лучше посмотри, как красивы сейчас небеса…

Спасибо тому деканату, что выдумал часовые перерывы между вторыми и третьими парами. Спасибо за прекрасное осеннее небо над Приморским бульваром.

После занятий они затарились в хозяйственном моющей пастой, стиральным порошком, ёршиками и лампочками (увы, но стульчаков для унитазов не было – дефицит) – причём тут солировал Примус, и отправились к Полине в коммуну. Парень пришёл от её обиталища в восторг. Начиная с коридора. Как только она открыла дверь, Примус завопил:

– Какой простор! Какое величие! Так и представляю себе какого-нибудь барского малыша в матросском костюмчике, рассекающего этот коридор. «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона»[36].

– Тихо! Не ори! Тут куча соседей, и я им не слишком нравлюсь. И тоже мне, нашёл простор с величием. Это корыто, что ли, величие?

– Я зрю в суть, в отличие от тебя, моя дорогая.

– Зри в суть не так громко, идём!

В переходе с телефоном уже стояла Неля Васильевна.

– Не успела въехать, уже мужиков водит! – проскрипела она, как только увидела Полину и Примуса.

– Здравствуйте! – воскликнул Примус. – Вы так польстили мне, назвав меня мужиком, да ещё и предположив, что эта юная леди меня «водит», не успев въехать, что позвольте, я поцелую вам руку! – Не дожидаясь испрошенного позволения, Примус схватил старушечью кисть и почтительно приложился к ней.

«Ужас!» – пронеслось у Полины в голове.

– Разрешите представиться! Алексей Евграфов! Кадет!

– Кадет он. Кадет – на херу гондон надет, – проворчала старуха, впрочем, тем самым никаким голосом, свидетельствовавшим о не плохом её настроении. – Идите уже. В туалете не блевать!

Полина, не выдержав, прыснула.

– О нет, что вы! Как вы могли подумать, гранд-дама! Блевать я обязуюсь только на территории отдельной комнаты жилички Романовой! – Девушка потащила Примуса за собой. – Грандиозная старуха! – разнеслось по коридору эхом.

Споро всё отмыв – коридорное окно и туалет (и даже старый тётки-Валькин стульчак) отдраил Примус по собственной инициативе, куда быстрее и чище, чем Полина – одно-единственное окно в комнате, – они уселись пить чай, не забыв налить Тигру обещанного молока.

– Слушай, откуда он явился, а? Я так разволновалась, когда Нелька выползла навстречу, что совсем забыла о Тигре. Только сейчас вспомнила, когда он мяукнул. Он был в комнате, когда мы пришли?

– Полина, ну а где же ему быть? Это кот, солнышко, хоть и маленький. Ни одно животное добровольно от миски не уйдёт.

– А почему его туалет чистый?

– Ну, может, где-то путешествовал. Но к миске вернулся.

– Где он мог путешествовать? Разве что в шкафу! Комната была заперта на ключ.

– Поля, сейчас-то он тут! Ты же не собираешься держать кота всё время взаперти, под замком. Это сейчас он котёнок, а за зиму отъестся в толстого взрослого кота, и весной… Не собираешься же ты его кастрировать? – строго воззрился на неё Примус. – Кастрированный кот – это кот, лишённый самой своей кошачьей сути. Так с котами поступать нельзя. Особенно с Тиграми! – он погладил трущийся у его ног комочек шерсти.

– Если он будет выходить в коридор и в кухню, Нелька его убьёт. И не только его.

– Нашла убийцу. Просто старая бабка. Не волнуйся, кот проворнее старухи, гарантирую! Иначе не кот он, а собачье дерьмо. Ладно, всё чисто, все довольны, давай уже пускаться в откровения под кофеёк с сигареткой. Вы, леди, садитесь на окно – вам к лицу широкие подоконники с видом на пасторальный пейзаж уездных двориков. А я тут пристроюсь, у ваших ног. Начинайте, я вас внимательно слушаю!

И хотя знающим Примуса поверхностно могло показаться иначе – он действительно умел слушать.

Факты, если разобраться, были незамысловатые. Потому что откуда в восемнадцать лет взяться замысловатым? Действительно, после той самой дачи у неё с Глебом начался роман. Ничего такого особенного, но по сравнению с Полиными отношениями с Вадимом Коротковым это был действительно роман. Он катал её по городу и за город, водил в немногочисленные рестораны, студентам, прямо скажем, недоступные, и не только по деньгам, но и по пресловутому фейсконтролю – тогда он был куда более жесток, нежели нынешний. Глеб не считал детством кино, но после пары сеансов в кинотеатре сказал, что кино удобнее смотреть у него дома. Потому что у него есть видеомагнитофон, да и фильмы куда интереснее. Полина вовсе не боялась идти к нему домой, потому что он был очень мил, очень остроумен и очень внимателен. Он дарил цветы, покупал дорогие конфеты (у Полиной мамы в загашнике скопилась целая коллекция «на День учителя» всему начальству и подругам). Но ничего такого особенного, что обязывало бы девушку к чему-то там, вроде… «Ну, ты понимаешь, да?»

О, конечно, Примус понимал. Но он не стал сотрясать воздух вибрациями, а просто молча кивнул.

При этом Глеб не давил на Полину. Если она говорила, что не может, – он не настаивал. Несколько раз он предлагал заехать за ней в институт, особенно когда она говорила, что вечером будет в анатомке, но она, разумеется, отказывалась. «Ну, ты понимаешь, да?»

О, конечно, Примус понимал.

Проклятье Примуса – понимать Полину Романову, Вадима Короткова и даже этого Глеба. Есть тут кто-нибудь, кто бы ещё понял Примуса? Нет?.. Вот потому он только молча кивал, подтверждая своё понимание.

Ну вот. Жизнь Полины как-то раздвоилась, что ли? Была учёба с такими родными мальчиками-девочками, Вадями-Лёшками-Серёжками, Ольгами-Ольками-Нилами. И был Глеб с его совсем другой жизнью. И, кстати, у него дома поначалу они и правда только смотрели кино. «Он вытащил из бара «Мальборо», представляешь?»

И бедный Примус не только понимал, но ещё и представлял. Мило, да? Кто же и когда думает о чувствах своих говорящих домашних животных из породы керогазов. О котах женщины думают и то больше!

Они смотрели кино, Полина курила «Мальборо», попивала шампанское, лёжа на диване, а Глеб лежал у её ног на ковре. Совсем так, как сейчас, когда она сидит на обшарпанном подоконнике, а Примус умостился на давно не циклёванном паркете. Зато отмытом! Потом Глеб вёз её к морю, они чинно прогуливались. Ну, пару раз поцеловались, не без этого, даже поприжимались.

Бедный Примус!

А потом Глеб отвозил её домой. К ней домой. Мама? Что мама? Ах да. Мама. Маме она его представила. Та, как обычно, поджала губы. Он? Он был мил. Цветы-конфеты. Нет, не так мил, как Вадим. В Кротком было что-то властное, домашнее, своё. Почти, чёрт возьми, семейное! Глеб же был отстранённо-интеллигентен. Так, знаешь ли, мол, это твоя мама – замечательно, но если что, эта часть спектра – за пределами моего поля зрения. Ты – моя, а твоя мама – своя собственная. Вполне зрелая позиция, ты не находишь?

Примус не только понимал и представлял, но ещё знал и находил.

Он молча воткнул штепсель чайника в розетку, молча сделал ещё две чашки кофе. «Спасибо, Лёш. Так вот…»

После летней сессии – смешная сессия была, да? – биология и научный коммунизм – началась санитарская практика. Вы её проходили в десятой больнице, потому что вам поближе к общаге. А мне из дому было далеко, извините. Поэтому я записалась в железнодорожную больницу. Да-да, ты помнишь. Потому что туда записались и Вольша, и Нилка Кот – им было тоже ближе. Силиверстова – за компанию, хотя ей со Слободки пили-ить… И я – за компанию. Так вы решили. Вы же рациональные – вам поближе, чтобы между работой и работой ещё и на практику успевать. Вам же не до этого детского – «за компанию». А я для вас почему-то ребёнок – вот вы и решили, что я с девчонками за компанию. Ха-ха! Но на самом деле не столько за компанию, сколько поближе к Глебу. Он живёт на Пятой Фонтана. Ну и вот, после практики я всегда заваливалась к нему. Мы ехали на пляж. Вечером – в ресторан. И потом он отвозил меня домой. Ничего такого.

Затем начались эти дурацкие «колхозные» свадьбы – ну, массово женились те парочки, что сформировались на помидорах. Томатные семьи. «Виноградные дети». Да-да, у Мопассана. Вот что роднит тебя с Глебом – начитанность. Вот чего нет в Короткове, а жаль. Я напоминаю чеховскую невесту? Нет? Спасибо, Лёша. Ты никогда не скажешь мне того, что хоть в стотысячном приближении может показаться мне обидным. В Кротком нет такой чуткости. Туда, на эти свадьбы, я ходила как бы с Вадей. Хотя на самом деле – с вами обоими. Там всё было просто: кто сколько может – в конверт.

А ещё вышла замуж моя одноклассница. Кто бы мог подумать?! Я полагала, она вся такая актриса-актриса из серии «ни-на-что-не-променяю-мечту!», а она выскочила замуж за того тощего хлопчика, что был у неё дома на Новый год. Туда я пришла с Глебом. Вот это был фурор! Почти все – вчерашние школьники, а тут я с дядькой заявляюсь. В шикарном платье! Он купил. Я два дня приучалась его носить. Потому что там голое пузо. Настоящая дырка на пузе, представляешь?! Я такое никогда не носила. Он уверял, что мне очень идёт и что у меня очень сексуальный живот – загорелый, покрытый светлым пушком… Это он так говорил, Примус, не я. Ты тоже уверен, что мне было к лицу? К животу! Я не хихикаю. Это нервное. Мне было очень стыдно в этом платье, и надевала я его уже у него в машине, потому что ни за что не надела бы его дома. Меня бы мать тогда точно никуда не выпустила, хотя он заехал за мной, зашёл – всё как положено! – и сказал, что доставит меня домой, во сколько бы свадьба ни закончилась. Мать пыталась орать, мол, что там делать, на той свадьбе, ночью, но он так на неё зыркнул, что она осеклась… И тут же вывалила ему, что я встречаюсь с одногруппником. Я уже приготовилась что-то сочинять или даже рассказать правду про то, что с одногруппником я встречаюсь в основном на парапете бульвара по утрам, и то только когда занятия есть. Но он так ничего и не спросил. Вообще вроде не заметил. Умный? Скорее опытный? Пусть будет и умный, и опытный? Ладно… Как скажешь.

Вот такая, друг Примус, разносторонняя жизнь у студентки Романовой. Тут она – студентка, с подругами анатомию и гистологию зубрит, с Коротковым за ручку держится и на бульваре обнимается. Когда она хочет. Потому что сам Коротков ничего первым не хочет. Здесь – она такая вся со взрослым дядькой встречается, попивает шампанское на иностранном диванчике отдельной взрослого дяди Глеба квартиры. И с ним же – к подружке, вчерашней школьнице, на свадьбу ходит. Школьница – та ещё умора! Ещё больше растолстела, чем в школе. Завязки на платье сзади треснули. Да-да, на белом, на свадебном платье треснули завязки. Тётя Надя «на живую» в ЗАГСе зашивала и шёпотом ругалась на Таньку, что меньше надо было «хвороста» жрать последние две недели. Иглой, прям на Таньке штопала. Какая тётя Надя предусмотрительная! В ЗАГС, на регистрацию брака дочери – с иглой и нитками пошла. Я чуть со смеху не померла, хотя Глеб шикал и даже вывел на улицу, воздухом подышать. Он хороший, Примус, честное слово, веришь? Даже уверен?.. А потом этот бедный Танькин муж её на руки взял и понёс! О-о-о!!! Примус, это зрелище было не для слабонервных, особенно если сзади смотреть! Муж на полусогнутых быстро-быстро чесал, а Танька вся у него из рук свисала-соскальзывала. О-хо-хо!!! А эти, эти?! Эти наши студенческие свадьбы? Они же тут – так, посидеть. У них же основное действие – в селе. А там, в селе, эти свадьбы… Как ты это любишь говорить? Смерть мухам?! Кивни, что ли! Спасибо, Примус. Да-да, я успокоилась. Просто эти свадьбы – это очень смешно! Дети женятся на детях. Мамаша моя говорит, что все скоро разведутся. Может, она и права, как думаешь, Примус? Что молчишь?! Скажешь, когда закончу? Да уже немного осталось!

Бедный Примус!

Он не только понимал и представлял, но ещё знал и находил. И вот теперь должен был ещё думать. И говорить.

Но только когда она закончит.

В общем, после практики вы разъехались по домам. А я – в круиз по крымско-кавказской. С Глебом, да. В одной каюте. Но ничего не было, одни телячьи нежности и, там, Ялта, Батуми-Сухуми, кругом все взрослые, все в белом, все по ресторанам, все предупредительны, и так далее. Глеб на диванчике спал, в гостиной. Каюта, между прочим, люкс.

Вы приехали – и в колхоз уехали. А я – нет. Потому что глупо ехать в колхоз, если Нина Николаевна позвонила заведующему кафедрой – он же ректор, как ты помнишь, – и сказала, мол, Игорь Иванович, а чего такая хорошая девочка, как Поля Романова будет помидоры собирать, если у тебя, друг любезный, давно окна в кабинете не мыты? Да и вообще на кафедре. Вот я приходила в девять утра, а в двенадцать уже была свободна. Денег не заработала, но и не надорвалась. По вечерам – Глеб. А на прошлые выходные я у него осталась. Он даже маме моей позвонил, сказал, что я у него ночевать остаюсь. Она там что-то орала, но он сказал, мол, вы в курсе, не беспокойтесь, мой адрес такой-то, если охота – приезжайте, только ваша дочь уже взрослая девочка, и я ей тут изволю делать предложение руки и сердца. Мамаша не приехала. А сегодня в больницу прилегла, м-да… Глебу я пока отказала в руке и сердце, но… Чего ж я сказать-то хотела? Что-то важное, да. Для вас, мужчин, важное. А! Мы с Глебом переспали. Так это называется? Не знаю, каких таких ужасов и кто натерпелся, а по мне – так вполне себе приятно. Он ласковый, заботливый, терпеливый. Вот теперь всё. Нет! Ещё сапоги подарил. Я почему-то обиделась. Хотя он их из Милана привёз, ты угадал. Специально для меня. Нормальные женщины – я же теперь женщина, Примус? – должны радоваться подаркам. А я обиделась. Кстати, никакой крови не было, представляешь? Всё, что надо – было, а крови – не было. И вот живи я на Востоке, так меня бы опозорили, да? Ну, если бы это была первая брачная ночь. А так – не брачная. Не считается. Но мы и не на Востоке…

– Поля, Поля! Поленька, хорош! Я два часа понимал, представлял, знал, находил и думал. Угукал, вставлял междометия, заваривал кофе. Что я могу тебе сказать? Выпьем за тебя, детка. – Примус достал из сумки бутылку вина.

Он был как-то необыкновенно серьёзен. И даже печален. Быстро разыскал у тётки Вальки в буфете штопор и два стакана. Раскрыл, налил. Подал Полине на подоконник, сам снова сел на пол:

– Хороший Тигр, ласковый. Все Тигры такие. Ласковые. Но опасные. За тебя, Полина! – Они чокнулись, Полина чуть пригубила, Примус осушил до дна.

– Лёшка, а помнишь, ты говорил, что ты лишь хочешь причаститься моего тела впоследствии? Ничего иного тебе не требуется, так малы твои запросы. Но ты обязуешься быть нежным, умелым и внимательным. Так что, как только я лишусь девственности, поставить тебя в известность!

– Помню. Это было год и два месяца назад.

– Я поставила тебя в известность.

– Я понял.

– И что теперь? Теперь ты уже не хочешь причаститься моего тела?

– Хочу.

– И?

– И я пойду, Поленька. До завтра. Не забудь про кофе на парапете с Коротковым. Можешь не провожать, я не боюсь старух и дворников-эгофутуристов.

– Лёш, тут живёт ещё какой-то Вечный Жид. И я не знаю, кто он такой. Его ты тоже не боишься? Кто он вообще такой, этот Вечный Жид? Я кроме ильфо-петровской версии никаких других не имею.

– Данный сюжет, – Примус тряхнул головой, как будто пытаясь избавиться от невидимого обруча, вдруг сдавившего ему виски. – Данный сюжет, послуживший материалом для многих литературных, поэтических и живописных произведений, – казалось, перед Полиной вновь привычный Примус, – как он рисуется в его окончательном виде, следующий: иудей-ремесленник, мимо дома которого вели на распятие Иисуса Христа, нёсшего Свой Крест, отказал Иисусу и оттолкнул, когда тот попросил позволения прислониться к стене его дома, чтобы отдохнуть, и за это был осуждён на скитание по земле до Второго пришествия и вечное презрение со стороны людей. Диалог Агасфера и Христа, обычно входящий, с разными вариациями, во все версии: «Иди, чего медлишь?» – «Я могу медлить. Но труднее будет медлить тебе, ожидая моего прихода»; либо: «Иди, на обратном пути отдохнёшь». Патриархальная трактовка такая: нагадил боженьке? Получи воздаяние. Но всё это, на самом деле… На самом деле всё не так. Не совсем так. Поленька, я пойду. Мне ещё к занятиям готовиться.

– Примус, тебе плохо? Ты что-то на себя не похож.

– Может, как раз наоборот. Сейчас я – это я. До завтра, Полина. – Он поцеловал девушку в лоб, сказал на прощание: – Не напивайся в одиночестве! Оставь, в следующий раз выпьем вместе. – И тихонечко прикрыл за собой дверь.

Полина, несмотря на предупреждение Примуса, налила себе стакан, прихватила Тигра свободной рукой и присела обратно на подоконник:

– Что я сделала не так?

Кот потянулся к её лицу и потёрся о щёку. Она подумала, что он приласкался. Но на самом деле он ей что-то хотел сказать. Ну, то есть донести. Чтобы она почувствовала. Но, увы и ах, люди – не коты, а коты – не

Люди

Люди, люди, люди.

Повсюду люди. Огромное количество людей. На лекциях, на занятиях, в больницах, в троллейбусах. Особенно в троллейбусах.

Пару дней спустя после переезда Полина отправилась в родовое гнездо за кое-какими вещами. Оказалось, что ей столько всего надо! С одной стороны – человек так неприхотлив, а с другой… Вот далась ей, к примеру, та розовая курточка? А вот далась! Сапоги есть, сумка есть, а достойной верхней одежды – нет. И вроде тот же голубой ватник в момент покупки казался ой как неплох. За ним даже специально ездили в Тирасполь. Зачем в Тирасполь? Потому что у мамы там подруга. А у Поли тысяча двести полновесных рублей. И мама повезла дочь на рынок в Тирасполь, потому что там подруга и вещи дешевле, чем на таком же рынке в Одессе. Полина купила себе какие-то дурацкие серые сапоги на каблуке и сама – сама!!! – выбрала себе этот ватник. Тогда он казался просто очаровательным. Но скажите, пожалуйста, как вместе носить серые сапоги на каблуке и голубой ватник? А между ними – джинсы. Эдакие, знаете ли, декотированные. Не знаете? Рассказываю: берёте изначально тёмно-синие джинсы, вбрите их с отбеливателем, и через пару часов – вуаля! – перед вами неровно-линялые джинсы на размер меньше того, что вы опускали в кастрюлю. То есть можете себе представить, да? Серые сапоги на каблуке, голубой ватник и линялые штаны в хаотичную полосочку. На шею ещё для верности – малиновый шарфик, зачем-то купленный в Москве на зимних каникулах второго курса… Цирк уехал – клоуны остались! Девичьей импульсивности некогда думать о комбинаторности. Хочется малиновый шарфик и голубое стёганое пальто? Получите. А вот что с этим делать – другой вопрос. Хотите Глеба с алой спортивной «Тойотой» и Примуса с Коротковым из общаги? Получите. А что с ними делать – вопрос совсем третий!

Мама – как раз выписавшаяся из больницы – для проформы покричала. За переезд. Но сильно распалив сама себя, уточнила, не водит ли уже Полина мужиков? И »дала ли» она уже Глебу? Полина честно ответила, что водит. И что «дала». «Того самого одного, чего они все хотят». Вот заодно и выяснилось, чего именно. Не слишком большая плата за то многое, что они, «мужики», могут тебе дать. Мама, разумеется, вместо того чтобы оценить честность ответов или удовлетвориться выяснением сакрального вопроса, заявила, чтобы Полининой ноги больше в доме не было, и для верности упала в обморок. Поля положила ключи от дома на кухонный стол, аккуратно переступила через подглядывающую за ней с пола родительницу и тихонечко клацнула английским замком. Благо собрать всё что нужно из вещей она уже успела. В сумку. В большую прекрасную сумку. Турецкую сумку из кусочков кожи! Не сумку – мечту! Этой сумкой Полину «короновали» как «мисс круиз» как раз во время её летних вакаций, частично проведённых с Глебом на пароходе. Вот такой вот ей выпал приз. Полина была на седьмом небе. Эта была первая её приличная сумка. Кожаная. Модная. И вообще.

Автору сейчас уже сложно понять те чувства, что испытывала Полина Романова к той сумке, потому что у сорокалетнего автора гардеробная забита модными кожаными сумками под цвет, фасон или просто для форсу. Но автор, не понимая Полину, тем не менее испытывает к ней жгучую зависть. Быть такой счастливой просто по факту обладания какой-то дешёвой сумкой, сшитой трудолюбивыми турками из кусочков некондиционной кожи?.. Вот бы такую жажду жизни! Вот бы такое удовольствие от ерунды! Впрочем, прости, боженька. Автор кривит душой. Любая сумка – сто двадцать пятая или просто «чтобы была» – она как первая. Это понимать надо!

Полина спустилась по Чкалова от проспекта Мира до Пушкинской, чтобы сесть на десятый троллейбус. В другой раз она непременно бы прошлась пешком. Что там идти? Всего пара остановок. Но Полине казалось – только не надо смеяться! – что сумка мёрзнет. Как раз очень похолодало. Пока Поля шла по Чкалова, ей казалось, что у всех прохожих только и дел, что её рассматривать. «Пожалуйста, – могла бы крикнуть она им. – Не обращайте внимания на моё драповое пальто! У меня есть очень приличная вязаная курточка с кожаными вставками, но ноябрь уж наступил, уж роща отряхает… Сами соображаете. Вы не смотрите, в чём я сейчас. Вот уже весной… Ну, я что-то придумаю на приобретение куртки моей мечты. Не буду вам пока открывать всех своих секретов! Потому что озвученная всуе мечта никогда-никогда не исполнится!»

Прохожим, если честно, было абсолютно наплевать и на Полины сапоги, и даже на её сумку. Им не то чтобы приятно было видеть непонятно чему улыбающуюся девушку, а просто улыбка – очень хитрая штука. Когда ты видишь, что кто-то улыбается, то сам начинаешь улыбаться в ответ. Даже если на улице начало ноября и у самого у тебя точно такое же пальто.

Стоя на остановке, Поля еле сдерживала желание засунуть сумку под это самое пальто. И только годами выработанный стереотип «нормального» поведения сдерживал её от такого нелепого поступка. Ей почти удалось уговорить себя, что сумка – предмет неодушевлённый. И что она не может мёрзнуть. Ментально – удалось. Но сердце… Нет, сердце – всего лишь четырёхкамерный мотор. Простой двигатель, перегоняющий по органам и системам тела «горючее» – кровь. Так что вернее будет сказать: «Но душу…» Чёрт её знает, где она, та душа? Ни в анатомии, ни в гистологии, ни в физиологии на этот счёт ничего не было сказано. Но незнамо где пребывающую в теле душу уговорить не удалось. В этом неизвестно чём неизвестно где – душе – Полина была уверена, что сумка мёрзнет.

Подошёл троллейбус. Вечно полный десятый троллейбус. Поля влезла, втиснулась, впихнулась и оказалась прижата к старушке с одной стороны, к молодому человеку – с другой и целой куче народу со всех прочих сторон.

Старушка ворчала, а молодой человек застыл и не шевелился. Полина пыталась подтянуть сумку чуть повыше, прижать к груди, но… куда там!

Как раз около филармонии троллейбус резко дёрнулся на перекрёстке. И Полина, качнувшись со всеми хором, наконец подтянула к себе своё турецкое сокровище и… И поняла, что в нём зияет дыра. Прямо на боку, обращённом прежде к молодому человеку. Она быстро ощупала ранение ладошкой и, подняв на молодого человека глаза, поневоле наполнившиеся слезами, сказала ему буквально следующее:

– Извините, это, случайно, не вы мне сумку порезали?

Молодой человек смутился. И, глядя на струящиеся по щекам Полины слёзы, произнёс:

– Извините. Случайно я, – и протянул ей синенькую косметичку в мелкий цветочек – мамин подарок к поступлению в институт.

– Спасибо! – пролепетала Полина, принимая у молодого человека ещё одно своё сокровище.

И в данном случае, в отличие от сумки, «сокровище» – вовсе не плод воображения. Потому что в косметичке лежали не только тушь для ресниц и тени, на которые была потрачена целиком одна из стипендий, но и серьги с рубинами, доставшиеся от бабушки, золотая цепочка с крохотным золотым крестиком – подарок крёстной матери Ларисы, и серебряные монеты с профилем последнего императора Николая Романова, преподнесённые дедом – не тем, что тёзка императора, а тем, что бывший чекист. И не только монеты, но и крест «За храбрость» третьей степени. «Твой прадед был кавалером всех трёх крестов. И хотя они солдатские, а он был офицером, но ты себе даже не представляешь, какая это была честь, когда офицер становился кавалером всех трёх солдатских крестов!» – шептал он ей, ещё одиннадцатилетней. «Первые два сгинули, храни хотя бы этот!» – напутствовал дед. «Это твоего папы?» – уточнила тогда Поля. «Нет! Это отца твоей бабушки!» Полина ни тогда, ни после не придавала этим монетам и даже кресту особого значения, но раз дед велел хранить, значит, какое-то неведомое ей значение в них было. А может, и до сих пор есть, кто знает?

Пока у Полины мысли путались с ощущениями, молодой человек благоразумно решил как можно быстрее покинуть троллейбус. А другой молодой человек отчего-то хватал его за что придётся и вопил:

– Сейчас я тебя в милицию отведу!

– Не надо милиции! – включилась в реальность Полина. – Он же всё вернул. Вот только сумка… – Она всхлипнула.

– Не переживайте! – другой молодой человек отпустил первого, и тот быстренько слинял в раскрывшиеся двери. – Я могу зашить! Вас как зовут?

– Полина.

– А меня Сергей. Вам где выходить?

– Да вот… Как раз здесь.

– Ну так идёмте! – он схватил её за руку и вытащил на улицу.

На улице Полина, путая смех и слёзы, нервно пожаловалась новоявленному знакомому:

– Вот я дура: «Извините, это, случайно, не вы мне сумку порезали?» – передразнивала она сама себя.

– Вовсе вы не дура! Эффект неожиданности – завсегда самый действенный из всех. Кошелёк-то он вам вернул. Я, честно говоря, такого ещё не видел.

– Это не кошелёк. Это косметичка. Но кое-что ценное там было, да. Так что спасибо ему. И вам спасибо, Серёжа.

– А давайте я напою вас кофе, а? Надо же как-то снять стресс. Пройдёмся до «Сказки», там и пирожные есть. Вы как?

– С удовольствием. Правда, у меня дыра в сумке, и вообще… Кое-какие вещи. Вдруг вываливаться начнут?

– Давайте я вашу сумку в свою положу, мы выпьем кофе, и я провожу вас домой. А сумку вашу заберу. Починю – верну в исходной целости и текущей сохранности, идёт?

Наверное, только в юности можно поступать так безрассудно. Потому что Полина согласилась и тут же отдала незнакомому Серёже свою сумку, причём вместе с задекларированными ранее сокровищами. А ведь он мог оказаться подельником или этим… как там сейчас принято таких называть? Авантюристом, вот! Но глупая второкурсница Полина об этом вовсе не думала и отправилась есть вкусные пирожные и пить мутное пойло под названием «кофе» в кафе «Сказка». После Серёжа проводил её до подъезда, на скамейке в палисаднике перегрузил содержимое её сумки в пакет из-под своих кед и спортивной формы, взял номер телефона и был таков.

А Поля отправилась в свою уже почти обжитую комнату, где её ждали Тигр и… хорошо, что она уже поужинала пирожными. Потому что если очень чего-нибудь хочешь – розовую курточку, например, – необходимо включать режим жесточайшей экономии. А на чём может сэкономить студентка второго курса одесского медина? Да на чём и все – на еде!

Эту дурацкую курточку она приметила в магазине на Ленина.

Шик-блеск, красота! Тонкая телячья кожа, обрамлённая розовым кроликом. Мечта! И размер. Она даже решилась примерить. Продавщица была неожиданно ласкова: «Ах, как вам, девушка, к лицу!» А то! Поля и правда стала цвета того самого розового зайца, разогревшись от смелости. Тон в тон. Ну кому нужна розовая кожаная куртка за… страшно сказать сколько, потому что если считать в стипендиях, то в столбик – страницы не хватит. И чего это она столько стоит, если в моде, как всегда, кожа чёрная и коричневая? Вот только ещё у Оксаны – той самой, что дочь главврача больницы водников, – есть зелёная. Полине и коричневые с чёрными не по карману, хотя они есть у многих, так нет! Розовую подавай. Желание было таким острым, таким невыносимым, что Поля была готова ради его осуществления на всё. Например, на звонок старшему брату… Поинтересовавшись, на что ей такая сумма – если для спасения жизни и здоровья, то…

– Нет! – выдавила Полина. – Я жива и здорова. Я просто присмотрела тут одну курточку…

Брат, только что прикупивший машину, заявил, что Рокфеллеру он даже отдалённо не родственник, отчитал юную балбеску и был, несомненно, прав. Автор целиком и полностью поддерживает таковую разумную позицию, потому что яснее ясного, что розовая курточка – предмет далеко не первой необходимости. Потому что лучше, например, купить диван. Сделать в комнате ремонт или прикупить запас тушёнки на случай ядерной войны! Но кого в восемнадцать лет интересуют разумные доводы!

Как-то раз, проезжая на неприлично яркой машине Глеба мимо этого самого магазина, в витрине которого висел на манекене вопиющего цвета кожаный заяц, Полина эдаким безразличным тоном бросила, мол, ах, какая курточка! Но то ли с безразличностью перегнула, то ли яркая машина ехала слишком быстро, но Глеб только и успел что:

– А? Где? Что?

– Да ничего! – моментально насупилась Поля. – Уже проехали.

А потом он целый вечер не понимал, почему она так сердита. В принципе, он бы с удовольствием купил Полине эту курточку, но просить мужчину о тряпке?! Увольте! Просить мужчину хоть о чём-то, кроме «полку прибить»? Да и то, если вспомнить папу, как он прибивал полки, то… Обещанного три года ждут. Или все пятнадцать. Да! Пятнадцать! Именно столько лет папа создавал стеллаж для огромного количества книг, большая часть которых покоилась на антресолях. И для того чтобы почитать того же, например, Хемингуэя, надо было дождаться папу с работы, потому что самой трогать лестницу нельзя, разобрать всю антресоль, обнаружить в дальнем конце трёхтомник Папы Хэма. А затем – всё обратно. Да под мамины песнопения. Иной раз подумаешь – лучше уж телефонный справочник перечитывать – он хоть под рукой всегда.

Встать в очередь на полки (как и на всё от кило и выше в этой стране – для тех, кто не помнит) папе не позволяла поза. Им, видите ли, нужны специальные полки – от пола до потолка. А не какое-то там «говно фанерное!».

В период актуальности Хемингуэя и Фолкнера чертёж стеллажа был уже готов. Лет десять как готов. Видимо, вылёживался и зрел. Плод чего-то такого сильно инженерного, не поддающегося женскому обывательскому сознанию. Затем ещё лет пять папа стеллаж «варил». Вернее, не папа, а сварщик. Из каких-то металлических трубок, раздобытых Полиным уже работающим тогда старшим братом. И вот, наконец, настала та торжественная неделя, в течение которой папа заполнял книгами некое циклопическое сооружение. Расставил. Открыл холодильник, чтобы налить себе сто граммов – в ознаменование, так сказать, хлопнул дверцей холодильника, и… вся конструкция – от пола до потолка – рухнула, как идея светлого будущего «в сердцах миллионов». Папа со своей рюмкой прошёл аккурат сквозь пролёт и стоял, ни капли не пролив, по колено засыпанный книгами…

Так что просить о чём-то мужчин Полина была не приучена. А опыт подсказывал, что последствия просьб и требований могут быть самые аховые. И, к тому же, что подумает Глеб?! Что ей от него нужна курточка! А она ей нужна не «от него», а просто-напросто нужна. Сама по себе. Нужна, и всё тут! Мужчинам не понять.

Примус курточку одобрил. Даже хотел затащить Полину примерить, но она упёрлась, как осёл. Сказала, что уже мерила. И что теперь продавщица подумает, что она пришла её покупать, а денег таких у неё нет. И у Примуса тоже нет. Так какого чёрта позориться?

– Почему позориться? Работа у неё такая – на примерку подавать чего прикажут! И улыбаться. Какой позор? О чём ты говоришь?!

– Не пойду! Второй раз мерить и не купить – это унижение!.. Примус, а тебе она правда нравится?

– Конечно! Как это ни странно, но я легко представляю тебя в этой нелепице. И ты в ней – чертовски хороша!

Только Примус умел находить нужные слова. Вадиму даже смысла показывать не было. Тому что ватник, что норковая шуба – лишь бы не холодно.

А девчонки лишь пооблизывались с ней на витрину.

– Я бы такую не носила, – сказала Вольша, – но красиво. Тебе бы пошла!

– Ах, какая чудесная курточка!!! – завопила Селиверстова. – Если бы у меня был такой Глеб, как у тебя, я бы обязательно с него такую вытянула!

Да, Глеб был уже полуузаконен, если так можно выразиться. Однажды он угощал весь девичий «квартет» кофе, мороженым и шампанским, и Селиверстова вела себя так, как она всегда себя вела в присутствии мужчин. Глупо, конечно, со стороны Полины было «обнародовать» своего ухажёра, но женщины так тщеславны… Что в восемнадцать, что во сколько угодно.

– Слишком она какая-то… цвет какой-то не очень, но фасон – замечательный! – прокомментировала Нила.

Впрочем, было совершенно не важно, что сказали девчонки, потому что отношения с ними в последнее время немного треснули. Даже, можно сказать, надломились.

Вольша, надёжная, как Днепрогэс, – друг и опора, весь первый курс вместе, дома у которой всегда были рады. Ольга Вольша, научившая Полину делать омлет не из яиц и молока, а из яиц и сметаны, потому что нежнее… Вольша, вместе с Полиной ходившая на дискотеки. С которой даже одевались одинаково – джинсовые юбки, зелёные футболки, красные туфли… Вольша – подруга и наперсница – в один ужасный день не пустила Полину на порог.

Как говорится, ничто не предвещало. После очередного маминого приступа острой моральной нравственности Поля дошла до площади Октябрьской Революции, села на семнадцатый трамвай, доехала до улицы Пионерской, подошла к дому своей подруги и поднялась на пятый этаж:

– Привет! – сказала Полина, широко улыбнувшись подруге, и сделала движение навстречу. Двери не распахнулись привычно. Напротив.

– Привет!

– Я войду?.. – недоумённо уточнила Полина.

– Извини, я занимаюсь, – картонным тоном ответила Ольга.

– Э-э-э… – Полина даже не нашлась, что и сказать. Потому что очень часто они занимались с Ольгой как раз «дуэтом». Пока она думала, что бы всё это значило, из-за двери раздался как всегда разбитной колокольчиковый хохот Селиверстовой.

– Мы занимаемся с Ольгой вдвоём, да, – подтвердила Вольша. – Приходи в другой раз! – И она захлопнула дверь.

Полина не знала, что и думать. Ей стало обидно, как бывает обидно всем – и юным, и не очень, – когда лучшая подруга ни с того ни с сего захлопывает у тебя перед носом дверь.

Полина дошла до Аркадии. Оттуда – до Ланжерона. Поднялась по лестнице. И по Веры Инбер – Белинского – Чкалова – дошла до дома. Пеший ход всегда позволял ей справляться с обуревавшими чувствами. Но как только монотонный ритм ходьбы прекращался – чувства тут же снова вылезали наружу в неизменённом виде. Умная девушка сказала бы себе: «Раз твоя лучшая подруга так поступила, значит, у неё были на то причины. Не надо пороть горячку – надо сперва разобраться! Потому что иногда необъяснимое имеет очень простое объяснение!» – и спокойно бы уснула. Но не такова, увы, была наша героиня. Полина Романова полночи не могла уснуть, захлёстываемая волной горячей обиды.

На следующий день Вольша даже не подошла к ней на большой перемене. В анатомку, не сговариваясь, стали ходить порознь. Полина с Примусом. А Вольша – с Нилой и Селиверстовой. Здоровались друг с другом довольно холодно. С Нилой Полина перекидывалась парой слов о том о сём, Селиверстова о чём-то хихикала с Примусом. И затем они расходились по разным столам.

Спустя неделю Примус подтащил к Полине Селиверстову.

– Ты понимаешь, – вся заалела Вторая Ольга. – Вольша уже полгода присматривалась к Кириллу Змеевику и всё не знала, как к нему подступиться. И мне как-то по секрету призналась, что он ей очень нравится. А я с ним в одной общаге живу. На одном этаже. Ну и вот, я посоветовала ей пригласить его в гости. А чтобы не так неловко было на первый раз, то вроде не самого, а со мной. На правах, так сказать, не столько свахи, сколько подруги. – Селиверстова захихикала.

– А меня чего не пустили? – удивилась Полина.

– Я и не поняла сначала, что это ты была. Я её спросила, кто приходил? А она мне – это папе с работы бумаги принесли. Но я-то слышала твой голос. Потом уже поняла. А она на следующий день сказала, что этот Змеевик ей очень нравится, а ты… Ты не виновата, но понимаешь… Вольша сказала, что ты на мужиков совершенно магически действуешь, даже если совсем этого не хочешь. Что они на тебя – как крысы на дудочку, надо оно тебе или нет. И она не собирается вас с Кириллом знакомить, пока не влюбит его в себя попрочнее.

– Господи, кому же такое сокровище сдалось, из-за которого подруг боятся? Особенно если это вот тот вот увалень с длинным носом, что я с ней видела.

– Она не всех боится. Только тебя. Но говорит, ты в этом не виновата. Ей неловко, но что поделаешь. Потому что если бы она тебя пустила тогда, то не видать ей Кирилла.

– Да на фиг он мне упал?! – разозлилась Полина. – Идите вы все к чертям со своими Кириллами, мудилами и всеми вашими теориями!

– Поля! – строго вставил Примус. – Нашли же смелость объясниться. Так что совершенно незачем блажить.

– Нашли они, как же! Если бы не ты, никто бы ко мне ни в жизнь не подошёл!

– Ах, бедная, бедная деточка! – включил Примус режим ёрничанья. – Ты обречена на циклическое бойкотирование женским обществом. Зато – в качестве компенсации – ты будешь просто-таки купаться в избытке мужчин. Спасибо, Ольга, за гражданское мужество. Сообщи нашей милой Вольше, что девочка Поля всё поняла, выразила благодарность за разъяснения и не сожалеет о том, что объяснения пришлось получить опосредованно, полвека спустя. Поняла?

– Угу! – кивнула недотёпа Селиверстова. И можно было быть уверенным, так и передаст. Наши милые девушки всегда выполняли просьбы и пожелания Примуса в точности. Хоть он этим своим гипнотическим качеством, к чести его будет сказано, и не злоупотреблял.

– Ну и что? – спросила у Примуса Полина, когда Селиверстова упорхнула.

– Ну и всё.

– Я бы стала отбивать у неё этого Кирилла… Господи! Сто лет он мне снился.

– Ты не поняла. Она вовсе не считает, что ты будешь у неё отбивать «этого Кирилла». Напротив – она справедливо опасалась, что он сам отобьётся.

– Да не нужен он мне!

– Это понятно. Тебе, может, и я не нужен. Но ненужному-то сердцу не прикажешь!

– Ты мне нужен! – Полина улыбнулась.

– Действительно, куда принцессе без пажа, – пробормотал Примус.

– Что ты там бормочешь?!

– Говорю: «Служу Советскому Союзу!»

– Шут!

– Джокер!

Примусу даже не страшно было рассказывать о жажде розовой курточки. Он не нашёл эту жажду ни бессмысленной, ни иррациональной. Просто пожалел, что у него нет столько денег.

– Ты и не должен мне её покупать! Я ж тебе как другу. Посмотреть.

– Жаль, что не должен. Но даже если и так, то всё равно хочется. Может, что-нибудь и придумаем, да?

– Только бошки больше в вёдрах не вари! – рассмеялась Полина.

– Я б их вагонами варил, только заказчиков нет. Эксклюзивный, понимаешь, предмет. Не у всех вкуса хватает. Это такая редкость – любители настоящих черепов и розовых курточек…

В общем, учёба учёбой, житие житием, а розовая курточка требовала подхода сильно издалека. «Мы подобны богам, потому что те не смогли придумать ничего лучшего», как написано в прологе к этому роману. Бог вот взял и сотворил небо и землю. Из ничего. А тут всего лишь кусок кожи и заяц из той же парикмахерской. Неужто та, что по образу и подобию, не справится? И Поля занялась калькуляцией.

Что нужно девушке? Еда, кофе и сигареты? Еда – совершенно лишнее. То есть, конечно, не совсем, но есть Глеб со своими ресторанами. Как минимум трёхразовое питание – пятница, суббота, воскресенье – ей обеспечено. Впрочем, теперь с пятницами, субботами и воскресеньями немного проблематично, потому что Полина устроилась санитаркой в ту самую больницу, где летом проходила практику. Идя навстречу студентке, старшая медсестра составила вполне вменяемый график – пара ночных дежурств и пара-тройка суточных. На ставку набралось. Вполне себе прилично. Да и опять же – еда. В травматологии – хоть и далеко не ресторанная, но манная каша отлично идёт, когда просто хочется есть, без понтов.

Проездной? В институт можно и пешком, а от Свердлова до больницы железнодорожников далековато будет. Хотя, если разобраться… Нет, всё-таки проездной нужен. Не отнять. Святое.

Совершенно непонятно, куда деваются деньги! Пока живёшь с мамой и папой – стипендии на жизнь более чем достаточно. А как только начинаешь жить самостоятельно – деньги деваются совершенно непонятно куда! И как только умудряются жить Вадим и Примус? На что кормит семью Стасик и все прочие, переженившиеся в конце первого курса? И на что они собираются кормить-выращивать своих детей? Многие из девиц уже брюхаты. Одна парочка поженилась и вовсе сразу после колхоза. По той же причине. Зачать наследника на запятнанных матрасах скрипучих панцирных кроватей бывшего санатория для туберкулёзных детей? Нет, дети, конечно, цветы жизни, ещё и не на таком навозе всходят. И вообще – сплошная нормальная физиология репродуктивной системы. Сперматозоид встречается с яйцеклеткой – и привет! А где любовь? И при чём здесь вообще любовь? Когда любовь – люди друг о друге заботятся! Думают о последствиях! Какая любовь может быть на грязном матрасе? В любви, как и в человеке, всё должно быть красиво! Вот с Глебом всё было красиво! И большая постель в отдельной комнате отдельной квартиры, а не многокоечный номер барака или общаги. И бельё – свежее, гладкое, сатиновое. Мама такое в шкафу бережёт неизвестно для какого случая. Просто бережёт. Настолько это бельё ей дорого само по себе, что никак она не решится использовать его по прямому назначению. А вот у Глеба это дорогущее сатиновое бельё – просто бельё. Полный шкаф. А то самое – в красивой такой картонной коробке было, перевязанной, как в каком-нибудь заграничном кино. И сам он на этом белье. И долог был. И ласков, и нежен. А какая долгость, ласка и нежность могут быть в общаге или бараке? И даже свечи горели у Глеба в спальне, как совсем уж не из этой жизни. И о том, чтобы детей не было, – Глеб позаботился. Хотя у него, по всей видимости, денег на этих самых детей куда больше, чем у нищих бездумных студентов! Глеб – он всё-таки первый помощник капитана на «пассажире». Интересно, он руку и сердце в шутку предлагал? С другой стороны – кто таким шутит? Вообще-то, за моряка замуж – это как-то не очень. Хотя моряцкие жёны и разодеты как картинки, и большей частью нигде не работают – развлекаются себе, спекулируют, все дела. Да и к тому же плавает Глеб не на сухогрузе или, там, контейнеровозе, а на круизном лайнере. Рейсы недолгие, но и надоесть друг другу не дадут. Но вот любит ли она его? А он её? Что такое любовь всё-таки? Надо бы у Примуса спросить… Ага! Тоже мне, источник знаний. Он-то откуда знает? Ну, цитатами закидает. «Любовь, любовь – гласит преданье, союз души с душой родной…»[37] И далее по тексту. Да и глупость это несусветная – в восемнадцать лет замуж. За тридцатилетнего. Это когда ей будет тридцать, ему, получается, будет уже сорок два! Да он же уже будет старик. Лысый и пузатый. Хотя сейчас фигура у него очень даже. И ему очень идёт праздничная белая форма с чёрно-золотыми нашивками. Какая пошлость! Как это будет по-одесски – жена моряка. Бррр! Хотя уже скоро он станет старпомом. А затем и капитаном. Далее картина маслом: у него – буфетчица в походных жёнах, у неё – романы на берегу с кем ни попадя. Признаться честно, ей, Полине, нравится этот мужской ажиотаж вокруг её скромной тощей персоны. Жаль только, денег на тряпки нет. Те, что дарит Глеб, конечно, тоже неплохи, но он пока не подарил ей ничего слишком уж… Как бы это поточнее выразиться? Крупного. Вот! А разве курточка – это крупное? Попросить, что ли? Нет! В горле застрянет. Даже когда она говорит зеркалу: «Глеб, купи мне, пожалуйста, розовую курточку, что в комиссионке на Ленина», и то краснеет и потеет. Правильно мама воспитала. Даже за то самое одно, что они все хотят, Полина не может просить. Одно дело – принимать должное, другое – просить нужное. Совсем два разных дела. Конечно, если она станет его женой, то тогда можно и курточку попросить. Муж обязан удовлетворять запросы законной супруги. Хотя если вспомнить, что дома как раз мама покупает папе всё – от носков до пиджаков, потому что у неё зарплата приличная, а у папы слёзы, то… Но не выходить же замуж, в самом деле, ради курточки!

Поэтому денег надо раздобыть самостоятельно. Мама может – и Полина сможет! «Есть женщины в русских селеньях…» Это Некрасов, видимо, о жене, которая его содержала.[38] Или он её? В общем, запутанная история, куда там Лиле с её Бриком и Маяковским!

Прочь глупые мысли, пора сосредоточиться на курточке. Итак, из обязаловки: проездные и еда для Тигра. Всё. Отмытый от вековой пыли тётки-Валькин холодильник, проживающий в коридоре, отключить. Толку-то в нём? Один раз только и был заполнен после переезда. Примус притащил копчёную курицу и трёхлитровую бутыль огурцов. И что? Остатки и курицы, и огурцов были похищены дворником Владимиром. В чём он поутру искренне каялся и обещал «ком… кон… конпесссировать». Дикция у него с похмелья стоит только на намертво вбитое в некогда всегда трезвую голову. Осталось только рассмеяться и простить. Ему и так от Тоньки досталось по самое «не балуй» за то, что он у неё в коридоре пару вобл срезал с верёвки. Гнусная баба эта самая Тонька! Куда хуже своей собаки. Муж у неё такой приятный, симпатичный. На Брюса Уиллиса похож. У Глеба сериал «Лунный свет» на кассетах есть. Что правда, по-английски, но Брюс Уиллис от этого менее обаятельным и ироничным не становится. Вот и Тонькин Толик такой же – милый, приятный, обаятельный, смешливый. А из троих детей – троих Тонькиных дочек – только одна его. Последняя. Сима. Забавная толстая полугодовалая малышка. Никого не достаёт. Знай себе по грязище ползает и с собакой спит. Толик в порту вламывает повахтенно, а Тонька якобы портниха. Да только и делает целыми днями, что курит у себя на маленькой – отдельной! – кухоньке, никогда не закрывая дверь. Ну да, а как же! Не дай бог пропустит, кто там по коридору прошёл. Кто, с кем и во сколько. Противнее «падлы Нельки», ей-богу!

Опять же, если за Глеба замуж выйти, то жить будешь не в коммунальной, а в своей собственной отдельной квартире! С тёплой ванной, с собственным туалетом. Интересно, вот как люди, будучи мужем и женой, совершенно не стесняются никакой этой пресловутой нормальной физиологии? Ну, газы там. Урчание в желудке. Утром морды неумытые со сна прямо на подушках рядом? Зубы нечищеные. Жуть! И к тому же тут ты совершенно независима ни от кого, кроме тётки Вальки, а той некогда пока тебя выписывать. Да и не за что. А у Глеба будешь во всецелой от него зависимости. Страшновато как-то! Одно дело ресторан, а другое дело – мужу котлеты жарить по расписанию. Его мамаша, к слову, та самая, доцент с гистологии, совершенно не умеет жарить котлеты. Она не фарш делает, а жидкое какое-то месиво и на сковороду эту биомассу выливает ложкой. Котлеты надо руками делать! Так, как делала бабушка. Так, как делает мама. А там какой-то другой мир. Другой мир – другие котлеты. Мухи только те же.

– Мамаша только на старости лет готовкой озаботилась, – шепнул ей тогда Глеб, – выросла-то вся в соцприслужницах, бедолага. Сделай вид, что тебе нравится!

О, Полина так нахваливала мерзкие расплывчатые котлеты-медузы, что доцентшу повело в улыбочке. И к одной недоеденной пакости на Полиной тарелке тут же прибавилась другая.

Да-да! Глеб уже и с родителями Полину познакомил. С матерью и отчимом. Отчим у него был получше любого отца. Правда, быть получше такого отца, каким был создатель Глеба, было несложно. Гистологичка сама после рюмки расчувствовалась, поплыла и рассказала юной Поле, что первый раз вышла замуж рано, по большой любви. Ну, то есть с её стороны была большая любовь, а вот со стороны отца Глеба – любовь была не к ней, а к положению её отца, тогда – первого секретаря обкома партии Винницкой области. И что Павел Пантелеевич такой мягкий человек, что даже когда первый муж гистологичку бил нещадно – до перелома скуловой кости разок, ничего не делал. Говорил, мол, муж и жена – одна сатана, нечего лезть.

– Что же вы с ним жили, если он вас бил?! – не удержалась Полина.

– Он не только меня бил, он даже Глебушку бил совсем маленького! – даже как-то хвастливо выкрикнула гистологичка. – Скакалкой бил. У того, крохотного, по всему телу были синие разводы!

«Угу, и он был похож на декотированные джинсы!» – пронеслось у Полины не к месту.

– Так жили-то зачем?!

– А что люди скажут? Я же дочь первого секретаря обкома партии!

Ох уж эти люди! Одни что-то говорят. Другие думают о том, что эти одни говорят. А потом они меняются местами и продолжают в том же духе. Круговорот говоряще-думающих людей в природе. Природа котов куда как более человечна. В том смысле, что вкладывается в это слово – «человечность».

– А потом отца в Одессу перекинули, ну и мы все с ним, разумеется. Вот тут я с первым мужем и развелась. А потом за Славочку замуж вышла. Свадьба у нас была на пароходе! Красивая! А через полгода Славочка капитаном стал.

«Ну а как же! Как не стать капитаном через полгода, если у тебя тесть – первый секретарь обкома! В лоцию не смотри!»

– А у меня мама учитель, а папа – инженер! – вставила Поля.

– Ну, главное, чтобы человек был хороший! – загигикал тот самый Славочка, схватив Полину за коленку. Благообразный, красивый отчим Глеба. Капитан, что характерно. И тоже – пассажирского круизного лайнера. Другого. Более скромного, нежели тот, на котором ходил Глеб.

– Вы очень хорошая девочка! – доверительно прошептала гистологичка Полине. – Мы одобряем выбор сына.

Бабка познакомила, родители одобрили. Сказка, да и только! Чокнуться можно. Нет, понятно, что обстоятельства бывают разные, и бабкой двигали, вероятно, самые лучшие побуждения. И с родителями знакомиться – ничего плохого нет. Напротив, вроде как пусть ещё и не билет, а контрамарка в семью, но… Но было в этом всём что-то неправильное. Ему же уже тридцать! И всё ещё нужны родители-бабушки-дедушки? Нет, опять же неплохо – семейственность, всё такое. И – опять же! – неправильно. Потому что чувствовался во всём этом такой убогий формализм, что хоть волком вой. Посещение того же дедушки Павла на седьмое ноября – пожизненно красный день его уже порядком истончившегося календаря. «Здравствуй, дедушка!» – «Здравствуй, Глебушка! Здравствуйте, Полина! Пожалте в кабинет! Нинуша, мы наливочки выпьем?!» Холщовые накидки на креслах. Десять минут еле выдержали – и бегом-бегом! От бабкиных пропахших нафталином шуб, от сувениров глав и подглавок социалистических государств, от драгоценностей, что никто не носит, от картин, чья ценность тут никому не ясна. От бабушки и дедушки, от кильки в томате на серебре, от наливки с мухами в хрустале.

– Знаешь, уж лучше из самого обыкновенного стекла, но хорошее. Уж лучше руками с одноразовой тарелки, но вкусное!

– Полностью с тобой согласен, дитятко! – Глеб целовал её в лоб. – Но они уже старые, всё, что им нужно, – это внимание.

– Нет. Им ничего не нужно, понимаешь? Вернее, твоему деду – уже ничего. А твоей бабке нужна власть. Я не хочу к ним ходить.

– Ну, пока они живы, мы будем к ним ходить. Но не волнуйся – нечасто. Ни бабка, ни дед никогда не устраивают дней рождений или чего-то такого – типа Нового года, не дай бог. Бабка от жадности лопнет. Сама ходит… Ну, ты видела, в чём она ходит. А шкафы забиты пожелтевшими песцами, поеденными молью норками, окончательно поседевшими чернобурками и так далее, и так далее, и так далее. Как-то моя двоюродная сестрица попросила у бабки шубу – перешить. Ты бы видела, что со старухой сделалось. Мол, мы копили, недоедали-недосыпали-воевали, а вы? Вам бы только пфуй! Ну да, ну да. Пусть лучше сгниёт. Она даже никого в квартиру эту прописывать не хочет. Знаешь почему? «Потому что мы от государства получили – государству и достанется!» И ведь достанется. Помрут, и достанется. Если бабка первая – то деда ещё можно будет уговорить. Роскошная же хата пропадёт. А вот если дед первый – всё. Бабка – скала. Так что пока они живы, мы будем ходить к ним в гости.

– Какой-то ужас. Получается, ты ходишь к ним не из любви, а чтобы тебе досталась – может быть – квартира?

– Да, лапочка. И никакого в этом ужаса нет. Моей кузине неприятно сюда ходить – она и не ходит. А я – хожу. Ну и кроме всего прочего я действительно люблю деда. Он славный старикан. Напихан только своей партией и правительством под полную завязку, а так-то… Он раньше был и живее, и остроумнее. И действительно, всегда пёкся об этом долбаном народном благе, как это ни смешно. У них же нет ничего, кроме этой квартиры, неотчуждаемой в собственность государственной дачи – ты видела, не бог весть какой дворец – и вороха старых шуб, груды колечек-серёжек и партийных сувениров типа ручки размером с молоток. Дед, дурак, не воровал. Жил неплохо и был благодарен. Свою куриную звезду героя социалистического труда он заслужил.

– Почему куриную?

– Потому что за разведение кур в Одесской области. Немыслимыми темпами в немыслимых количествах. Обидно будет, если эта квартира – государству.

Да, дом на Чкалова угол Белинского, при всей его внешней похожести на новостройки, был внутри на них ох как не похож! «Дом под шаром». Ещё был «Голубая мечта» в самом начале Пролетарского бульвара, наискосок от театра оперетты. В том жил, например, ректор, Игорь Иванович Ильин. А вот Павел Пантелеевич Козырь жил в «Доме под шаром». Действительно, было бы жаль, такую квартиру – четырёхкомнатную! – в таком доме – и государству. Так что всё правильно. Рационально. Прозрачно и… противно. Полине. Получается, если она выйдет замуж за Глеба, то тоже будет невольно заинтересована в этой квартире в этом козырном «Доме под шаром», где ныне проживали дедушка и бабушка Козырь.

Обычные житейские «людские» дела. Ничего такого.

Поэтому курточку хотелось приобрести на собственноручно раздобытые, ни от кого не зависящие средства. Вроде и никакой связи с заботами Глеба о квартире пращуров, но… Какая-то связь всё-таки есть. Видимо, слишком тонкая, чтобы Полина могла определить, облечь в слова. Но точно знала, что связь эта имеется. И она прочная. Прочная и в чём-то даже порочная. Попроси у Глеба куртку – он непременно купит – и, получается, ты тоже уже ждёшь квартиры в «Доме под шаром». А это – чужое. И даже не то что, там, не Глеба, вообще чужое! Всё.

Так! Стипендия плюс зарплата санитарки минус проездной и еда для кота – и уже через год ты станешь счастливой обладательницей курточки цвета лабораторного кролика, страдающего полицитемией. Это если совсем не жрать, совсем не курить и совсем не пить кофе. Не покупать колгот, которые рвутся чаще, чем «падла Нелька» матерится. Вот, последние как раз Тигр нечаянно лапой зацепил. Не ругать же несмышлёныша! Он – живой! А это – всего лишь какие-то колготы. Последняя пара!!! Ну, всегда можно натянуть на них те самые единственные джинсы… Чёрт! Кроме проездного ещё нужны стиральный порошок и хлорка для унитаза. Впрочем, и того и другого можно немножко брать в отделении. Во всяком случае, хлорку – точно! Никто не моет этот коммунальный сортир, несмотря на заявленный и регулярно обновляемый ответственной квартиросъёмщицей Аверченко график дежурств. Так что Полина отмывает и после долгих заседаний бабки Нельки, и после фонтанных извержений дворника Владимира, и после Тоньки, сливающей горшок с Симиным дерьмом именно сюда, а вовсе не в свой санузел. Хотя, по словам всё того же дворника, у неё там только ванная. Какой смысл делать ванную и не установить там унитаз?

– А Тоньке по кайфу сюда таскаться. Она без скандалов завянет. К тому же она претендует на мою комнату, как только я окончательно сопьюсь, заболею циррозом или налакаюсь какой-то дряни, вроде морилки, – сообщал Полине дворник Владимир по утрам на коммунальной кухне. – Раньше-то Аверченок было много, а комнатка у них была одна. А Козецких было мало – папа, мама и я. Комнат же у нас было целых четыре. Потому что отец мой был, не в пример мне, очень важным инженером. Если бы не он, так наш порт и не работал бы вовсе. Теперь вот всё наоборот – Аверченко одна осталась – бабка Нелька, а комнат у неё четыре. Та, где они прежде всем своим жидовским кагалом ютились, плюс три от Козецких. Ну а Козецкий один остался. И живёт в одной-единственной комнатушке, где прежде у его матушки была кладовка. А совсем прежде – при деде и прадеде – кухарка при кухне проживала. Такой вот конец славного рода, дорогая Полина Романова.

– Ну, знаете, потомок славного рода, вам некого винить, кроме себя самого!

– А я и не отрицаю, барышня. Я не отрицаю! Я когда в одном из рейсов был, родители померли. Один за одним. При не совсем до конца выясненных обстоятельствах. Ну, то есть мне так спокойнее думать. Потому что отец помер от старости, а мать – от тоски по отцу. Я радиограмму получил. И? Не в океан же мне сигать и вплавь до материка добираться. А по таким, знаете ли, житейским делам, как смерть престарелых родителей, корабли не разворачивают. Да и идут они, корабли, долгонько. У меня-то вот ещё всего лишь престарелые родители. А у одного из штурманов наших сын двадцати семи лет умер. А ты – посреди Атлантики. Радиограмму получи и распишись. И свались с инфарктом в лазарет. Тоже ещё, тупые куры, такие радиограммы слать. Он что сделает, твой мужик, посреди океана-то, а? А радист – человек подневольный. Принял – обязан известить. Мужества у бабья не хватает. Запомни, Полина Романова, для женщины главное – мужество!

– Смешно.

– Чего это смешно?

– Ну вы сами послушайте, дядь Вов, что вы только что сказали: «Для женщины главное – мужество!» А для мужчины тогда что? Женственность, что ли?

– Да, действительно! И это я, человек, воспитанный на лучших образчиках изящной словесности! Но тем не менее, таковой парадокс: женское мужество – это то, на чём держится земля Русская. М-да… Надеюсь, что хотя бы только русская.

– Так что дальше-то было? – Полина попыталась вернуть на грешную землю дворника Владимира, приготовившегося уже было пуститься в плавание по безбрежью философических волн.

– В смысле?

– Получили вы радиограмму – и?

– Получил, остаканился с горя – у нас экипаж был с понятиями: капитан в лёжке, старпом не подведёт! Поплакал да и на мостик – продолжать службу. А когда вернулся из рейса, территория моя была уже падлой Нелькой ухвачена. Потому что в комнатке её, заместь Аверченок, сжитых со свету Нелей Васильевной, заместь Аверченок сбежавших и без вести пропащих, уже были прописаны Аверченки из Бердичева, Аверченки из Жмеринки, Аверченки из Винницы и ещё куча-мала прочих местечковых Аверченок. И вся эта прописная шобла требовала квадратных метров. А Владимиру Козецкому метры не требовались. Эта ж падла вообще по соседям подписи понасобирала, что я тут по полгода не живу. Да только в ЖЭКе ей сказали, что я, понимаешь, моряк и потому имею полное право на жилую площадь, даже не проживая на ней по полгода. В общем, что тут тогда творилось, лучше тебе не знать. Я даже на пятнадцать суток загремел за хулиганство. И в пароходство, разумеется, сигнализировали. Положено. Из капитанов меня попёрли. Да и из экипажа заодно. В загранку имеют право ходить только кристально чистые советские моряки. Вот так-то, подруга. Побыл сперва береговым – смех, да и только. Я, моряк дальнего плавания, поперёк борща на ложке хожу. Позор! Стал к бутылке прикладываться и… И тот печальный катаклизм, что ты сейчас наблюдаешь, есть следствие пагубной моей страсти. Так что, упреждая твои ремарки, Полина Романова, я тебе сразу скажу, что никого не виню. Даже падлу Нельку, хотя и побил я ей тогда все стёкла в своих – уже её – комнатах. Я же просто хотел выяснить, где материны платья, где отцовские награды, где…

– А она что?

– Отвечала, что не знает, и вопила: «Караул! Милиция!»

– Неужели продала?

– Как с куста!

– Но как же так можно? И вообще, почему она вошла в эти комнаты до вашего возвращения? Это же всё должно быть… ну не знаю… опечатано, что ли?

– Отца мать похоронила. И, кстати, мне ничего не сообщила – это к пассажу о мужестве. А когда мать умерла, а? Никого, кроме меня, на белом свете у матери не было. А я – далеко. Вот падла Нелька её и хоронила. Всю жизнь её ненавидела – и её же закапывала. Вот в комнаты и проникла. А что так быстро всё с квадратными метрами решилось – так Нелька тогда в горисполкоме какой-то секретаршей работала, так что…

– Да. Печальная история. Но всё-таки не повод человеческий облик терять! – не удержалась от менторства Полина. Не ей, конечно, стареющего пьяницу жизни учить.

– Всё понимаю. Всё! Кофеем не угостишь, Полина Романова?

Полина всегда щедро делилась с дворником Владимиром кофейным порошком.

– Дядь Вов, сортир-то отмывай хотя бы, когда там нагадишь. Договорились?!

– Договорились! – честно смотрел Полине в глаза дворник Владимир.

И никогда-никогда не мыл туалет…

Так! Так-так! Стипендия плюс зарплата санитарки минус проездной и еда для кота… Это если совсем не жрать, совсем не курить и совсем не пить кофе. Не покупать колгот… Кроме проездного ещё нужны стиральный порошок и хлорка для унитаза. Впрочем, и того и другого можно немножко брать в отделении. Во всяком случае, хлорку точно. Никаких Глебов – хотя если честно, то он снабдил Полину двумя блоками сигарет – это сорок пачек, если спрятать и растягивать… Никаких Коротковых и Примусов – у этих у самих мыши в холодильнике повесились. Никаких вообще мужиков – ага, вот ещё и этого Серёжу себе завела, ну и хорошо, починка сумки минус. А только учиться, учиться и ещё раз учиться, работать и копить! Жаль только, что банка кофе – последняя, эх!

Тут к Полине подошёл Тигр и настойчиво мяукнул.

– Что с тобой? Ты голоден? Только ж кормила! И молоко ещё в миске есть. Молоко – это еда, а не вода, понял?!

Но Тигр мяукнул ещё раз. И ещё раз. И медленно пошёл к шкафу, настойчиво-призывно оглядываясь на Полину.

– Ты мне хочешь что-то показать? – наконец-то догадалась она.

«Наконец-то догадалась! – мог бы подумать Тигр, если бы умел думать. Но думать он не умел, а просто знал, что его хозяйке именно сейчас потребовался этот вонючий чёрный порошок, который почему-то иные странные люди любят заливать кипятком и пить. Страшная гадость!!! Он как-то лизнул из её чашки, оставленной на столе, чуть не стошнило! – Но раз уж он ей так нужен, то он ей покажет. Как она сама не чувствует источник этой вони? Эх, люди! Как они живут-то с таким дефективным нюхом?»

Тигр подошёл к шкафу. И потыкал мордочкой в нижние ящики. Чихнул. Отошёл.

– Там что-то есть?

Тигр чихнул ещё раз.

– Чудной ты какой-то! Ну ладно, посмотрим. – Полина с силой потянула ящик на себя. Поддавался он со скрипом. Но, наконец, она победила – ящик вылетел на пол вместе со всем своим содержимым – банками, местами чуть ржавыми, – индийского растворимого кофе.

– Ого! Видно, тётка где-то по блату достала, спрятала да и забыла! Да я теперь богата! Стипендия, плюс зарплата, плюс кофе, минус всего лишь проездной и…

Какая-то беспричинная глупая радость вдруг прошибла Полину. Как будто не склад вонючего индийского растворимого кофе она нашла, а – сокровищницу магараджи. Нет, некорректное сравнение, сокровищница бы её так не обрадовала. Полина развеселилась, и они с Тигром устроили весёлую игру – обшарили все ящики и шкафа, и комода, и буфета самым тщательным образом. Оттуда вываливались обломки романтических историй, куски жизней и отголоски приключений. Тигру это было ясно, как ясен был отвратительный запах вонючего порошка. Для Полины же всё найденное было всего лишь засушенным цветочком, рассыпавшимся в прах под руками, блокнотом с выцветшими, совершенно неразборчивыми каляками-маляками и картой в винных пятнах.

Пока Полина рыскала, Тигр сидел и чувствовал (глупо всё-таки писать «думал»). Чувствовал, но не понимал, отчего это люди не ощущают сразу всей картины мира? Или отчего, например, живому хорошему умному человеку со странным именем Примус Полина радуется куда меньше, чем вонючему чёрному неживому порошку в банках. Почему она так беспричинно грустна, сидя на подоконнике с Примусом у ног, и так бесшабашно весела, сидя на полу посреди дурацких банок? Почему надо прижимать к себе жестянку, но ни движения не сделать навстречу человеку? Почему люди не чувствуют то, что так доступно котам. И что давным-давно бы поняла чёрт с ней, надо уметь отдавать должное, – любая…

Собака

У Антонины Марченко была в жизни одна-единственная страсть: собаки. Да не какие-нибудь там вообще собаки, а только и только мраморные доги. С первым своим мужем, красивым, как голливудская кинозвезда пятидесятых, садистом Романом, – она развелась не потому, что он её жестоко избивал. К слову – было за что: Тонька сразу после мраморных догов более всего на свете любила мужчин. Желательно красивых. Нет красивых – сойдёт и умный. А если и умный, и красивый, то… Старшая её дочь Оксана была копия Ромки. Очень высокая, очень стройная, соразмерно-пропорциональная, широкие плечи, узкий таз, тёмные, густые «индейские» волосы. А вот вторая – Даша, – рождённая ещё в браке с Романом, была не пойми в кого: невысока (а ведь не только Роман, но и Антонина были очень высокого, «модельного» роста), коренаста, коротконога, узкоплеча, толстопопа, вся в веснушках, и на голове у неё произрастали жидкие рыжеватые волосёнки. Роман был прохладен к дочерям, но безумно-страстно любил Тоньку. И бил. Увы, бил. И даже не по делам её, а именно вот такая у него была болезненная особенность сладострастья. Лучше всего любить Тоньку у него получалось после того, как она в очередной раз скакнёт налево, озвучит или иначе как проколется, а он её изобьёт до гематом. Она бы так и жила. Нет проблем. Но он как-то раз пнул её собаку. Этого она простить не смогла. И, схватив в охапку Оксану, Дашу и тогдашнюю догиню – любила Тонька именно собак-сук, на кобелей её привязанность не распространялась, – была такова. Для начала она переехала к родителям, потому что больше податься было некуда. Роман падал в ноги, просил прощения, обещал, что больше никогда и никого – ни суку, ни Тоньку – не ударит. Но у Антонины в голове уже переклинило. Она вообще была из тех, кто если уж решает – то решает. Правильное, неправильное – но решение. А решение у таких – оно как приказ. Не обсуждается, а исполняется.

Домик, где они с Романом проживали в ближнем одесском предместье, бывшие – уже – супруги разменяли. И это было справедливо, потому что часть денег на приобретение жилья двенадцать лет назад выделили Тонькины родители. Родители её были люди замечательные. Каждый по отдельности. Но о них чуть позже.

Роман получил однокомнатную квартирку где-то там на посёлке Котовского, да и бог с ним, более в нашем романе сей персонаж не появится. Но тот самый бог, который и с ним в том числе, зачем-то создал и его. И нельзя было не упомянуть его в нашей коммунальной саге. Хотя бы затем, чтобы образ Тоньки стал прозрачнее. Не для того ли бог и создал Романа? А может статься, для того, чтобы от него, Романа, родилась Оксана. И Даша – неизвестно точно от кого, но с фамилией Романа. Арап Петра Великого, помните? Не все? Александр Сергеевич Пушкин? Вот тут уже все, даже те, кто читать не умеет. Или умеет, но умением этим не злоупотребляет. В общем, цепь случайностей, именуемая иногда неисповедимостью путей.

Антонина же урвала себе при размене три роскошнейшие комнаты в той самой коммуне на Розы Люксембург (она же – И. Бунина) угол Свердлова (она же Канатная). Одна комната – пятьдесят квадратных метров (вероятно, когда-то предок Козецкого устраивал тут домашние балы), другая – тридцать, и следующая за ней по анфиладному принципу – тридцать пять. Кроме того, во владение Тоньки попадали две кладовки (каждая по десять метров), из которых вскоре появившийся Толик состряпал кухню и ванную комнату. Маклер перекрестилась. Она давно не могла сбыть эту, прежде собственноручно по глупости сложновыменянную у отъехавших в Израиль, территорию. Потому что каждый раз, когда потенциальные жильцы видели ответственную квартиросъемщицу Аверченко (и не только видели, но и слышали), они, как чёрт от ладана, тикали от этой роскошной – 50м+30м+35м+10м+10м=135м – квадратуры. Тонька же, увидав Нелю Васильевну и прослушав её тексты, не только не испугалась, но и пришла в состояние радостного эйфоричного возбуждения. Как воин перед битвой. И, прихватив Оксану, Дашу и щенка очередного мраморного дога, тут же вселилась. Предыдущая сука скончалась, не столько от слабого пинка Романа, сколько от старости (ей было уже пятнадцать, а для собак это возраст) и тоски по тому же, да-да, Роману. А может, от тесноты городской квартиры – ведь она же привыкла к дому с садом. А может, от того, что для собаки смена места жительства куда фатальнее, чем для кота. А может… Да всё что угодно может быть. Но умерла сука счастливой. На руках у Тоньки. Кажется, как раз тогда болела не то Оксана, не то Даша, но Тоньке было наплевать, потому что на лекарства детям у неё денег не было. И дети – это такое: бог дал, бог взял. Потому она притащила на дом ветеринара, купила ворох лекарств, сама колола. Но догиня всё равно умерла. А не то Оксана, не то Даша – всё равно выздоровела.

Без собаки – суки мраморной догини – Тонька не мыслила своё существование. И потому, наплевав на то, что у неё нет ни мебели, ни зимних пальто для Оксаны и для Даши, она приобрела очередного дорогущего элитного щенка мраморного дога. Ту самую Таис, а в обиходе – Татуню.

«Падла Нелька» пыталась было устроить демарш, но Антонина была куда витальнее дворника Владимира. И, прижав тёмной-тёмной ночью Нелю Васильевну в «телефонном» переходе, сообщила ей, сколько её, Нелькина, поганая жизнь стоит и что с ней будет, если она хотя бы криво посмотрит в сторону её, Тонькиной, собаки. Будет ей скромный фанерный гроб и похороны без музыки. А про то, что бердичевско-жмеринско-винницкая родня здесь не живёт, – так про то у Антонины Марченко уже бумажки имеются от соседей. Потому что – ах, Неля Васильевна! – тут же все знают, что вы падла и родного брата со свету сжили. Он, рассказали тут старушки, с войны пришёл, живой, хоть и не совсем здоровый, а вы его жить к себе не пустили. Его, говорят те же старушки, Валентина Чекалина к себе на пол пустила. А потом и в постель. Так вы и этим сильно недовольны были. И куда-то там всё писали-писали, что брата вашего родного и во время оккупации здесь видели, и что по-немецки он шибко хорошо для украинского еврея говорил. Ну а после – да-да, всё те же языкатые старушенции просветили – брат помер от чего-то странного, а к вскрытию тогда, после войны, очень халатно относились. Валентина Чекалина долго в больнице лежала. Вроде как с ртутным отравлением. Но это же всё шутки – про вытряхнутый в тапочки градусник, не правда ли, Неля свет Васильевна? Не могли же вы родного брата отравить? А мне вы, дорогая ответственная квартиросъёмщица, не брат, не сестра и даже не бабушка. Так что на собачку мою вы молиться должны. И просто-таки ложкой с паркета хавать то, что она туда насерить нечаянно или намеренно изволит.

Доподлинно, разумеется, не известно, что и как говорила Антонина Марченко Неле Васильевне Аверченко в том тёмном коридорчике у рогатого эбонитового телефона. Свидетелей-то не было. Владимир был в сладостной отключке, а Валентина Чекалина уже отъехала с родины российско-украинской – из жемчужины у моря Одессы – на родину российско-татарскую – под Казань, в славный городишко сплава брёвен и бумажного производства – Волжск.

Но стала ответственная квартиросъёмщица тише воды ниже травы. Если и материлась-бурчала-ущемляла, так то и близко не шло в сравнение с недавно властвующей в этих коммунальных пенатах фурией.

И всё-таки Тонька, при всём легкомыслии, безалаберности и воинственности, была человеком со знаком плюс. В отличие от «падлы Нельки» – однозначно минусовым человеком.

Шила Антонина и вправду неплохо, но была очень ленива. Очень-очень ленива. Очень-очень-очень ленива. И совершенно безответственна в том, что касалось хоть какой-нибудь работы. Равно и своих детей. Назначая день примерки, она совершенно забывала к указанному дню не то что сметать, а даже раскроить. К тому же оказывалось, что на кусок дорогущей шерсти нагадил щенок королевского дога. Ну а чего не нагадить, если этот кусок валяется в пыльном углу, а щенки – такие шалопаи! Заказчицы отчего-то не умилялись вслед за Тонькой, обещавшей выстирать, отутюжить и раскроить к очередному числу неизвестно какого месяца непонятно какого года, а сердились и больше у Тоньки не появлялись. В каком конкретно классе (и даже какого номера школе) учатся её дочки – Антонина не помнила. Она даже не знала, если честно, как они вообще туда попали, в эту школу. Толковых зимних вещей у Тонькиных дочерей так и не появлялось – ну какая в той Одессе зима? В курточках перебегают. Правда, она всё время пыталась что-то своим дочуркам сшить из покинутых заказчицами материалов. Но пока было лень стирать, кроить, намётывать и сшивать – уже как-то и зима миновала. А затем наступила весна, и Антонина, выгуливая Татуню в парке Шевченко, познакомилась с Анатолием Марченко. Она была очень хороша собой – высока, стройна и красива лицом, – и Толик сделал ей предложение руки и сердца и взял на себя заботу о Тоньке, Тонькиных дочерях, несмотря на то что был моложе, собственно, избранницы на три года. И значит, Оксане годился не столько в отцы, сколько в старшие братья. Девицы, вслед за мамой, были безалаберно-беззлобно эгоистичны и всё, что предоставлял им новоявленный папаша – от наконец-то личных толковых тряпок на все сезоны до денег и появлений на родительских собраниях в наконец-то уточнённой им по номеру школе – воспринимали как должное. Толику никогда не доставалось ничего из принесённого им же вкусненького. Потому что, например, последний кусочек буженины доставался Татуне, а вовсе не добытчику. Но Толик Марченко был настолько добр и незлобив, что никогда не обижался на кагал «своих девочек», включая догиню. Для него это было в порядке вещей. Как в порядке вещей было для него – стирать свои рубашки, гладить свои брюки, и проч., и проч., и проч. Со временем он стал стирать и Тонькины вещи, и вещи дочерей, мыть им обувь, мыть за ними посуду (которая могла скапливаться всю ту неделю, что он был на вахте). В общем, Толик был… Даже не знаю, как правильно назвать-то? Толик был хорошим добрым человеком. Наверное, святым. Лишь однажды, после того как во время вахты покалечило его товарища, он пришёл домой немного мрачный. С бутылкой водки и, почему-то, тортом. Пока он принимал душ, бутылку водки выпила Тонька с дворником Владимиром, а торт – без остатка! – проглотили Оксана и Даша.

– Меня не было всего лишь полчаса! – взвыл Толик, не столько мывшийся, сколько оплакивавший своего здорового товарища, навсегда – при любом, самом благополучном исходе – теперь ставшего инвалидом. Ему раздробило ногу. Врач приехавшей «Скорой» сказал, что «конечность отнимут», а у товарища жена и трое детей. Как же они, жена и дети, теперь, с безногим-то инвалидом?!

– Ну, Пупсик, ну не сердись! – сказала ему Тонька. – Девочкам надо сладкое, они растут.

– А Тоньке нужны углеводы! – поднял вверх указательный палец дворник Владимир. – Чисто как источник энергии. Потому что она беременная!

– Да, Пупсик. Я беременна! – подтвердила Тонька, подкурив сигаретку.

Щенок Татуня ничего не сказала Толику, а только радостно залаяла на него. Толик тут же забыл о товарище и о том, что ему не оставили рюмку водки. Подумал о том, что только ничтожество может уйти из семьи, потому что, видишь ли, в полном соответствии со Жванецким, «ему не оставили кусок торта». И немедленно стал счастлив. Потому что любимая женщина беременна от него. Не это ли самое главное счастье? И разве что-нибудь может такому счастью помешать или такое счастье омрачить? Ничего! Даже то, что тот казан фаршированных перцев, что два дня назад занесла сюда его мамаша, уничтожили тоже без него! Фу! Какие грязные меркантильные мысли! Лишь бы девочки были сыты и довольны! Что он, на водку с тортом не заработает?

Беременность Антонина носила отлично, а вот рожала тяжело. Она всегда тяжело рожала. Высокая. Очень высокая. Очень стройная. Очень узкий таз. Девочка-мальчик, которую не испортили даже беременности и роды. Ну, или таковому сохранению её способствовали полнейшая бездумность и весёлая ярость против всего. Такой вот удивительный характер. Остаётся только позавидовать.

Видимо, эта самая весёлая ярость позволяла ей переносить боль. И в первых, и во вторых, и, разумеется, в третьих родах промежность Тонькину разрезали на немецкий крест. И она ещё вдобавок умудрялась порваться после в совсем другой, не по разрезу, стороне. Ни разу ещё ничего не зажило у неё первичным натяжением, поэтому швы в некотором месте долго осложняли ей жизнь. Не половую, конечно же, – к этой она никогда скоро после родов не возвращалась. А самую обыкновенную жизнь с самой обыкновенной её нормальной физиологией.

Плюс ко всему, каждый раз у Тоньки развивался термоядерный гнойный мастит, и она непременно через месяц после родов оказывалась в гнойной хирургии. Грудь её испещряли ужасные рубцы – не из-за тяжёлой руки или безграмотности хирурга, – а, опять же, из-за таковой вот Тонькиной «счастливой» особенности – образованию излишней рубцовой ткани – келоида.

И все эти страдания она переносила на редкость легко и беззаботно. Заботило её только одно – нет, не новорожденная Сима – за той смотрела свекровь, мама Толика, – а её драгоценная подрастающая Татуня! Сделаны ли вовремя прививки? Татуне, конечно же! (О расписании прививок младенцу Серафиме Марченко извещал участковый педиатр, дятел!) Гуляет ли Толик – с Татуней! – достаточное время? Роет ли он с ней ямы? «Как, она с тобой не хочет рыть ямы? Это необходимо, дурак!.. Как, как? Каком кверху! Становишься раком и роешь яму! Да! Своими собственными руками! Она за тобой будет повторять. Пойми ты, балда, если она не будет рыть ямы, то у неё не будут стачиваться когти. А это крайне необходимо – стачивать когти – для здоровья собаки!» Тоньку беспокоило не чем питается новоявленная дочь и старшие девочки, а сварил ли Толик Татуне говяжьи кости и засыпал ли в бульон правильное количество овсянки. «Только не ту, что твоя мама нам таскает! Собаке такая овсянка не полезна! Пойди на рынок и купи правильную – грубую такую, чтобы пищеварение и витамины!» Вот что беспокоило Антонину, что в родильном доме, что в отделении гнойной хирургии.

Не знаю, успели ли вы, глубокоуважаемый читатель, осудить нашу коммунальную героиню Антонину Марченко за подобное поведение, но лично у автора она вызывает восхищение. Как чем?! Весёлым нравом. Фанатичной преданностью, а хотя бы и своей собаке. Умением приструнить «падлу Нельку». Редко встречающейся бездумностью, в хорошем смысле слова. Красотой, в конце концов.

Комнаты семейства Марченко были в ужасном состоянии. Толика на всё не хватало. Мебель кое-какую он прикупил, сделал из кладовок – как уже упоминалось выше – кухню и ванную комнату. Последнее, кстати, стоило немалых усилий. Не столько строительных, сколько инстанционно-разрешительных. Строгое «нельзя!» превращалось в «нельзя, но…», а после раздачи взяток мутировало в «можно». Такая вот бюрократическая генетика. И советской её никак назвать нельзя, потому что на русскоговорящих просторах она процветает по сей день. На этапе установки унитаза Толик скис. Возможно, просто устал. Любому, даже самому сильному организму время от времени требуется интерфаза, выражаясь биологическим языком. Или, по-русски говоря, – отдых. Так что ванная была. И даже раковина на кухне. И даже АГВ. А вот на унитаз, переклейку обоев и побелку шестиметровых потолков в комнатах Толика уже не хватило. А тут ещё и младенец Серафима. Хотя и спокойная, как садовый шланг зимой, но всё-таки – грудной ребёнок. Ну, то есть не грудной, а искусственник. Если Толик не разводил нужное количество смеси перед вахтой, а мама его забывала забегать и контролировать, то Сима могла разрываться от воя, пока старшие сестрицы делали вид, что делают уроки, а мама Тоня и вовсе гуляла с собакой или читала книгу на кухоньке. Но зато к полугоду она, Сима, уже шустро ползала, бодро сидела и даже делала попытки вставать на ножки. А также: воровала кусочки хлеба и правильную овсянку с правильным бульоном из собачьей миски. Прикорм! Догиня Татуня никогда не возражала против обгладывания Симой вкусных хрящиков с вкусных костей. Всё-таки она зверь, а Сима – член стаи. Никто из зверей своего не обидит! А все ваши «как кошка с собакой» – это потому что у вас никогда не было и котов и собак одновременно. Вот у автора есть – и он вас уверяет: ни одна собака своего кота никогда не обидит. Равно как и кот – свою собаку. Не говоря уже о своих людях. К своим людям животные относятся куда лучше родных и близких тех самых людей.

В общем, всё в семействе Марченко было хорошо. Папа работал. Старшие девочки кое-как учились – Оксана куда лучше Даши. Сима – тьфу-тьфу-тьфу! – почти голой ползая грязными коридорами по сквознякам и спя в обнимку с догиней Татуней – никогда не болела. Антонина была просто потому, что была. Такое тоже случается. Ну и ещё потому, что она очень любила свою собаку. Очень-очень. Очень-очень-очень.

И ещё Тонька лелеяла мечту – как и в любом бездельнике, в ней пышно процветала маниловщина – со временем захватить всю эту коммунальную квартиру и сделать её своей собственной. Перепланировать и превратить в самый настоящий дворец. Как? Когда? И на какие шиши? – Антонину не волновало. О прикладное осуществление грандиозных планов пусть Анатолий бьётся рогом. К тому же она берётся за самую трудную часть – захват. А такую ерунду, как перепланировка и ремонты, пусть Толик решает. Местечковым Аверченкам тут шиш что обломится. У неё уже трое детей. Дворник Владимир, конечно же, славный парень, но пьёт такими темпами спиртное такого качества, что… Что на всё воля божья, как говорится. Вот он уже пару раз засыпал на февральском морозе, но чёрт возьми! – Тонька тащила его на себе на проклятый третий этаж, равный шестому в новостройках, потому что… Ну, потому что одно дело – воля божья, а совсем другое – «не убий!». Ну и не будь равнодушным. Равнодушной Тонька не была. Она вообще была неплохим человеком, вынужден констатировать автор ещё раз.

И вот тут, когда мечта уже близка – потому что у бесплодных мечтателей мечта всегда ближе, чем кажется людям рациональным, – появляется какая-то пигалица! И появляется она тут ровно за пару дней до истечения сакрального полугодичного срока, справку о котором Тонька уже намылила Толика получить у соседок-старушек из соседних квартир. Правда, старушек этих становится как-то всё меньше. Сначала думала – помирают. Но выяснила, что в основном – расселяются! Оказывается, появились какие-то богатые дяди, которые путём сложных обменов получают эти дворцы в центре, распихивая и этих старушек, и многочисленных их недовольных родных и близких по всяким малогабаритным низкопотолочным Черёмушкам и посёлкам Таирова-Котовского. Даже к Антонине однажды такой подкатился на чёрной иностранной большой машине с шофёром. Мол, а не желаете ли отдельную четырёхкомнатную где-нибудь… Ну уж шиш! Ни в одной четырёхкомнатной такого метража, как даже уже у неё имеется, ей не обломится. Да ещё и в самом центре города. А там можно ещё родить, Оксана и Даша подрастут – замуж выйдут. И будет у Тоньки страшно считать сколько метровая квартира в собственности.

А тут эта пигалица. Студенточка. Внучатая племянница Чекалиной, етить её! Кто её тут ждал? Кто ей тут рад?

В одну из суббот, когда Полина наконец-то не дежурила и решила выспаться от души – то есть спать ровно столько, сколько телу заблагорассудится, рано утром в дверь комнаты раздался настойчивый стук. Накинув халат, Поля открыла и увидала на пороге нечёсаную нервную Тоньку с толстой карапузихой Симой на руках.

– На, посмотри пару часов! – сказала соседка вместо приветствия, всунула Полине дочь и ускакала.

– Мило, – сказала Полина Тигру. – Она меня не замечает как класс, не здоровается и всячески мне демонстрирует презрение. А тут – «На, посмотри пару часов!» – Она так и держала улыбающуюся во весь слюнявый рот Симу на вытянутых руках. – Ну и тяжеленная ты! Вот что собачья овсянка с детишками делает. Куда тебя теперь? – Полина посадила её на свой матрас. Кроватью она пока так и не обзавелась. Незачем, матрас вполне себе удобный. Да и не на что. Потому что курточка! – Я бы уж лучше с собакой посидела, чем с ребёнком! – снова обратилась Полина к Тигру. – Что я буду делать с этим вот неразумным созданием пару часов? И, кстати, почему твою maman не сопровождала Татуня? Как по мне – так догиня – самый добрый и умный член вашего семейства. Насчёт тебя ничего не знаю, впрочем. Ну, кроме того, что дети куда опаснее собак. И уж куда противнее.

– Ав-ав бо-бо! – Сима состроила Полине рожицу, и выражение её лица на несколько мгновений стало крайне сосредоточенным. Тигр подошёл поближе, понюхал и брезгливо дёрнул лапкой.

– О!!! Моё единственное порядочное постельное бельё! – с ужасом воскликнула Полина и подхватила толстое дитятко Тоньки на руки. С той щедро потекло.

– И что теперь делать? Твоя дура мамаша ничего не оставила мне. Детей же следует переодевать в таких случаях? Или в вашем караване-сарае не слишком злоупотребляют гигиеной? В любом случае, прости, дорогая, ничем не могу тебе помочь. Придётся тебе высыхать самостоятельно. Всё что могу – пересадить тебя поближе к тёплой батарее.

Повертев головой туда-сюда – ну не на пол же сажать, всё-таки человеческий детёныш! – Полина воткнула девочку в лужу, растекавшуюся по собственному ложу. Быстро достала из шкафа тётки Вальки какое-то пахнущее нафталином жуткое пальто, кинула его под окно и пересадила туда Симу.

– Вот! Будешь тут как королева. А я пока, прости, на кухню. Надо срочно застирать то, что ты мне изгадила.

Тигр было ломанулся в двери за хозяйкой, но она, аккуратно отодвинув его ногой, сказала:

– Тебе туда нельзя! Ты – комнатный кот!

Ха! Нашла комнатного! Да он тут уже каждый закоулок знает, в этой огромной квартире. Его уже Тонькины девки подкармливают – жалостное выражение лица одинаково хорошо действует и на старух из подворотни, и на юных глупых девиц. Нет-нет, он подкармливается не потому, что Полина его недостаточно кормит, а потому что… Потому что натура такая. Да и кто по доброй воле от еды отказывается? Только не тот, кто в детстве был не очень уверен в стабильной периодичности появления миски с молоком от дворника Владимира или куска свежей мышатины от старого боевого кота. И Симу он эту уже очень хорошо знает. Добрая, но бестолковая, как все маленькие человечки. А вот что ав-ав бо-бо – это жаль. Потому что хорошая ав-ав. Тигр с ней даже задружился. Проходишь у неё под пузом гордый такой, хвост трубой, а она мордахой вертит – смешная!!! А то, бывало, два раза языком лизнёт – и готово! Как тебе на полдня работы. Чего это она вдруг бо-бо? Вчера виделись, была вполне себе здоровая ав-ав… Он, между прочим, даже уже в комнатах у падлы Нельки был! Волю тренировал. Занёс ей туда самолично убиенную крысу – столько здесь крыс, в этой квартире, как в портовых складах, ей-богу! – затолкал под тумбочку с валерианой. Чуть не чокнулся, но дело сделал. Дышал через раз, чтобы не повело и не поймали. Пусть там этой падле Нельке попахнет как следует, чтобы знала, как несчастных котов с балкона пулять! Хорошая ав-ав. Крыс, между прочим, ловко душит, хоть и собака. Хозяйке своей приносит, а та вся умиляется и радуется. Чему, интересно? Люди крыс вроде не едят. Надо своей как-то принести. Может, тоже рада будет? Решено! Сделает, как Татуня. Та, бывало, задушит и своей хозяйке в кухоньку притащит, на табуретку положит, а та её давай нахваливать и наглаживать. Не дохлую крысу, а ав-ав, разумеется. Мол, ах какая ты у меня замечательная, лучше санэпидстанции. Хотя любой нормальный бездомный кот знает, что санэпидстанция – это как раз зло. Много в людях непонятного, но надо и на своей эффект трупа крысы испытать. Свежезадушенной, разумеется. Под тумбочку – это только врагам и падлам. Хотя крысу задушить – это уметь надо. Татуне-то хорошо – она размером со слона. А Тигр сам пока размером со взрослую крысу. И хитрые они. И умные, что не каждый человек…

Пока Тигр витал посреди своих ощущений, до него добралась Сима. Он для острастки шлёпнул её лапой, без когтей, разумеется, но чтоб знала! Что это ещё за панибратство на его же территории? Никто тут тебе ничего не должен по факту того, что ты маленькая.

– Ну и что мне с тобой делать пару часов, а? – посмотрела на Симу вернувшаяся с мокрой простынёй Полина? – Ладно, на тебе пока… – Полина осмотрела комнату и не нашла ничего похожего на игрушки. – На тебе пока, – она дала ей какую-то книгу, – играйся. Мне надо прибрать, потому что ко мне вечером в гости придут Примус и Коротков. И не вздумай больше писать где ни попадя. Или ещё что похуже.

«Ещё что похуже» случилось уже очень скоро. Сима снова приняла задумчиво-сосредоточенное выражение лица, закряхтела, пукнула и… И в комнате очень сильно и неприятно запахло.

«До чего всё-таки вонючи человеческие детёныши!» – почуял Тигр. Его хозяйка подумала примерно то же самое. И даже чертыхнулась, потому что совершенно не знала, что с этим делать. Но не оставлять же ребёнка в говне! Нагрев воду, она кое-как вымыла Симу в тазу. Увы, таз – это не совсем то, что проточная вода. Отстирывать одёжки она не стала. А просто свернула их и отнесла Тоньке под двери. Симу же замотала в какие-то тётки-Валькины тряпки.

Тонька вернулась не через «пару часов», а почти к вечеру – около пяти. Тот ещё денёк выдался у Полины. Отдохнула, называется! Потому что Сима, дитя в общем и целом беспроблемное, всё-таки то хныкала, то плакала, то на что-то жаловалась. Видимо, на отсутствие своих привычных игрушек и своей ав-ав. Книгу она порвала, хотя Полина такой наглости не ожидала. Она полагала, что Серафима как хорошая девочка будет книгу листать и рассматривать картинки. Потом она ещё пописала. И ещё. Позже, вероятно, хотела есть, но у Полины не было ничего, кроме молока для Тигра и еды для него же – не кормить же маленького ребёнка кошачьим кормом? Что уж говорить про кофе с сигаретами – и вовсе не детское питание! Жить на кофе с сигаретами могут только такие идиоты, как взрослые. Во имя какой-нибудь идиотской взрослой мечты.

В общем, Полина вся измучилась вместо отдыха. А около пяти в дверь грубо постучали, и, не дожидаясь разрешения войти, на пороге материализовалась, наконец, заплаканная, опухшая Тонька с горестным лицом. Молча зашла, молча взяла Симу, сказала только Полине:

– Татуня – всё! – всхлипнула и ушла. Ни тебе спасибо, ни тебе… Да и ладно. Ушла – и хорошо.

И выспалась, и прибралась. Ничего не скажешь. Чудо что за суббота! В комнате воняет прелой кислятиной. Вот, значит, как пахнут детишки! Только гостей и принимать в такой атмосфере. В доме шаром покати… В комнате то есть. Впрочем, ничего покупать она и не собиралась. Потому что курточка. Хотят Примус и Коротков в гости? Нет проблем. Тем более что Глеб как раз в рейсе. Только выпить и закусить пусть с собой несут. Она и так может поболтать. Под кофе с сигаретой. Благо первого вдоволь досталось в наследство, второго – щедро отваливают в подарок.

Раздалось четыре коротких звонка. Полина понеслась открывать.

– Привет. У меня не убрано, потому что целый день я провела с полугодовалым младенцем. Отвратительно! Никогда не заведу детей! – заявила она парням прямо с порога.

Тонька захлёбывалась слезами у себя на маленькой кухоньке. Сима орала в распахнутой большой комнате. Толик был, вероятно, на вахте. Старших девиц слышно не было.

– Что это с ней? – шепнул Примус Полине, когда они миновали «телефонный» коридорчик.

– Судя по сведениям, полученным мною от всё того же полугодовалого младенца, с коим я имела сегодня несчастье проводить субботу, ав-ав бо-бо. Ну а по реплике её мамаши, что рыдает у себя в кухоньке, пока её дитя захлёбывается воплями, – а я-то, дура, весь день её забавляла то так, то эдак, полагая, что маленьким деткам плакать вредно, – ав-ав не только бо-бо, но и уже – всё.

– Пёс сдох, что ли? – поинтересовался Вадя.

– Кроткий! Ты только не вздумай заядлому собачнику ляпнуть, что его собака сдохла, – загрызёт! Умерла! Отошла в мир иной! – наставительно сказал ему Примус. Они уже вошли в Полину комнату и поставили пакеты на пол. – Это та самая Тонька, что с тобой не здоровается и прочим образом терпеть не может?

– Да, она. Терпеть не может, а ребёнка впихнула, не задумываясь. Где логика? Если я такая тварь, что ж ты мне родное дитя подкидываешь? Вдруг чего дурного учиню?

– Это всё сейчас не важно. Важно сейчас что? Наведение мостов! Идём, мой друг, отлучимся на четверть часа, пока наша возлюбленная Полина слегка приберётся и накроет на стол!

– Куда вы?

– Так надо! Скоро будем!

Вернулись парни не через четверть, как было заявлено, а через добрый час. Да не вдвоём, как уходили, а втроём. С Тонькой! Полина за истекшее время успела прибраться, переодеться, разозлиться, прилечь на матрас и уснуть.

– Вставай, соня! – рявкнул Примус. – Будем учить тебя водку пить. Вадим, разливай! Ну, за помин души! Ей там лучше, чем нам тут. Она уже в чертоге, а мы в чём есть. Не чокаясь! – строго упредил Примус потянувшуюся было к нему рюмкой Полину.

– Да-да-да! Ей там хорошо, моей ласточке! – всхлипнула Тонька, но уже куда более жизнерадостно, чем часом прежде на своей маленькой кухоньке.

Кое-как они расселись вокруг Полиного круглого стола. Вадим предлагал Полине устроиться у него на коленях, но она вспомнила, что именно так и именно там сидела Ирка-третьекурсница, и… И не захотела. Не смогла. Поставить себя на одну доску с той?..

«Не поставить, а посадить! И не на одну доску, а на одни колени!» – хихикнула Альтер-Поля.

«Тем более!»

После следующей рюмки Тонька сбегала к себе за табуретками и даже какой-то закуской в дополнение к уже имеющейся. Вадима отправили с ней. В качестве носильщика табуреток.

– Примус, только не говори мне, что у нас сейчас поминки по собаке! – строго уставилась на него Полина.

– Дорогая, не буду тебе врать. Это именно они. Поминки по собаке. И только не говори мне, что у собаки нет души или собака недостойна поминок. Достойнее некоторых человекообразных!

Водку Полина прежде не пила. Поэтому запомнила только то, что за помин почему-то требовалось пить до дна. И что Тонька – весьма остроумная тётка. Больше она ничего не помнила до самого утра, когда проснулась в обнимку с Примусом. Ну, то есть она лежала под одеялом, в пижаме. А Примус лежал поверх одеяла, в одежде и под пледом. Но при этом они обнимались. Точнее – он её обнимал. Она лежала на боку, носом в стену, а Примус её ласково обнимал, прижавшись через одеяло и плед.

– Психологи утверждают, что в позе «ложек» спят только самые любящие и стабильные пары, – сказал ей не спящий, как оказалось, Примус.

– Лёшка!..

– Тсс! Не пожар. Ничего не случилось. Сегодня воскресенье, в школу не надо.

Полина уже вывернулась из его объятий, вылезла из-под одеяла и выпалила, озирая вымытые, аккуратно сложенные тарелки, рюмки и вилки:

– Где Тигр? Что вчера было, кроме поминок по собаке? Мы с тобой что, переспали?

– Не части! Тигр спит у тебя в ногах. Он сыт, и лоток его вымыт. Вчера мы долго сидели, шутили, смеялись и даже учили тебя играть в преферанс. Ты ужасно неспособная, моя девочка! Вынужден это признать. А вот Тонька… Та – да! Ас! Мы с тобой не переспали, если ты имеешь в виду то, что ты имеешь в виду. На будущее, мэм. – Примус приподнялся на локте и продолжил менторским тоном: – Видите, к чему может привести даму злоупотребление алкогольными напитками? Она даже вспомнить не может, переспала она с мужчиной или не переспала! Ужас! Куда смотрит зав. идейно-воспитательным сектором комсомольской организации?! – Примус шлёпнулся обратно на матрас. – Мы с тобой просто спали, Поленька. Просто спали. В самом обычном, простом смысле этого слова. А ты ещё и храпела во сне!

– Я храпела?! Ах ты врун! – Полина схватила подушку и кинулась с нею на Примуса.

– Тихо, тихо! Не дерись. Не то мне придётся затолкать тебя под одеяло. Чтобы не сделать с тобой ничего такого другого. В общем, я не мог оставить тебя тут одну-одинёшеньку. Вдруг бы тебе захотелось поблевать или водички? Кто бы тебе подал стакан водички? Кстати, вот он, заветный стакан заветной водички, держи! – Примус протянул руку к подоконнику и взял оттуда стакан воды.

– А где Кроткий?

– Ты жалеешь, что не проснулась между сразу двух мужиков? Да вы баловница, мэм!

– Ну, Лёш! Ну, хватит шутить!

– Ладно. Кроткий ушёл где-то после полуночи. Я самолично проводил его до входной – она же выходная – двери. Ты хочешь спросить меня, почему и он не остался ночевать, хотя места на полу много, равно как и старых тряпок в шкафу твоей тётки? Не знаю, что и ответить тебе. Ушёл, и всё.

– Наверное, ему не понравилось, что я напилась.

– Да нет, ты была так мила, забавна и смешлива, что вряд ли это могло хоть кому-нибудь не понравиться. Он ушёл, потому что я остался. Скорее всего, именно так. Поскольку он позаботился бы о тебе ничуть не хуже меня. А я – ничуть не хуже его. Но ты ещё и поболтать любишь, а в этом он не очень силён. Во всяком случае, с тобой. Он тебя боится. И в сдерживании плотских желаний я посильнее его буду. Этого с тобой он тоже боится.

– Надеюсь, пижаму я сама надевала? – подозрительно прищурилась Полина, пропустив пассажи о «плотских желаниях» мимо ушей.

– Ну как тебе сказать… Почти. Во всяком случае, ты покорно подставляла ручки и старательно целилась ножками в штанишки.

– Лёшка, ты – собака!!!

– Детка, не говори при мне это слово…

В ближайшее время

Есть очень много разных времён. Узаконены основные (плюс-минус вариации, в любых языках): прошедшее, настоящее и будущее. Если мне не изменяет память, то касаются времена в большей степени глаголов. Был, есть, будет. А существительных не касаются вовсе. То есть буквально – если рядом нет глагола, то оно (существительное) вроде как совсем без времени получается. Или сразу во всех. Примус и Примус. Был, есть, будет. Или вот не Примус, а ваши любимые часы. Пока часы у вас есть – они часы. Когда их уже не будет – они уже не будут часами. Или будут, но не вашими. Или вашими, но вас уже не будет. М-да… И тогда часы станут – были. Но это будет потом. Тем самым, светлым потом, для которого вы сейчас. А ваше сейчас – это не то «сейчас», что прямо сейчас, когда вы читаете эти строки, а как раз то, что настанет в то самое ближайшее время, когда моё занудство заставит вас бросить книгу и заняться чем-нибудь действительно интересным. В связи с этим следующий абзац можно считать нашим с вами общим ближайшим временем. И хватит об этом!

Вот Полине в ближайшее время надо было привести себя в порядок, кое-что выучить и отправиться на ночную смену в операционную травматологического отделения железнодорожной больницы. Чтобы в светлом, желательно не слишком отдалённом «потом» купить себе курточку своей мечты. Да и Примусу надо было отчаливать по своим делам. Поэтому, как ни велико авторское искушение на потребу читательскому желанию оставить Полину с Примусом на благостном матрасе в комнате коммунальной квартиры друг с другом и котом Тигром и свести разом всё к «жили долго и счастливо и умерли в один день», – увы, увы и увы. И даже ах!

– Мне снился странный сон. Видимо, это влияние алкоголя на мой не слишком привыкший к нему мозг, – сказала Полина Примусу, уже приготовившему им кофе.

– Только что поближе познакомился на кухне с мегадворником!.. Прости, прости. И что за сон тебе снился?

– Мне снилось, что Тигр подружился с крысой. В тот момент, когда она жевала корешок атласа Синельникова.

– Этот сон означает, что… – Примус изобразил значительное выражение из своего лица и зловеще прошептал: – Что в ближайшее время тебе придётся усиленно учить анатомию человека! Ибо грядут зимние госы второго курса!

– Балбес ты, Лёшка! – прыснула Полина.

И наши фигуранты расстались, нежно почмокавшись в щёчки, до предстоящего учебного понедельника.

В ближайшее время Полина не только работала и много училась. В ближайшее время Полина очень сильно сдружилась с… Тонькой.

Антонина, несмотря на только отчалившего в мир иной, где нет ни забот, ни энтерита, щенка-подростка, тут же обзавелась новым догом. И опять мраморным. Татуня-вторая преданно бороздила за своей хозяйкой просторы коммунальных помещений и, как все предыдущие собаки, души в своей властительнице не чаяла. Впрочем, эта особенность характерна для всех собак по отношению к своим людям. Ещё у Тоньки, невзирая на отягощённость мужем и тремя детьми, почему-то была масса свободного времени, коего совсем не было у Полины, вовсе без мужа и детей. На ум приходит какая-то банальность о том, что у бездельников всегда масса времени, а у трудоголиков острая его нехватка. Хотя нет, постойте! Народная истина, кажется, гласит с точностью до наоборот: у бездельников времени никогда и ни на что не хватает, а трудоголики как раз успевают всё на свете. Объективное же положение вещей, предметов и времён, как всегда, – где-то посередине. Потому что Полины хватало на посиделки с Тонькой. И посиделки эти проходили под знаком преферанса. В компании Примуса, Кроткого, Глеба, самой Полины, Тоньки и Тонькиной матери. Странная компания, не правда ли? Добавьте ко всему честному пиру-базару ещё вечно ползающего под столом младенца Серафиму, Татуню-вторую, Тигра и разнообразных мелькающих студентов – и вам станет совсем весело. Глеб иногда заменялся дворником Владимиром, а Полина – кем-нибудь из собственных одногруппников. Так что в ближайшее время Полину накрыло некоторым количеством качественного хаоса, и учиться ей частенько приходилось не в собственной комнате, а на коммунальной кухне.

Собственно, с матери Антонины преферанс, к коему Полина не испытывала особой любви, и начался.

Как-то раз, возвращаясь с занятий, Полина, проходя Тонькин кухонно-сантехнический «аппендикс», встретила очень красивую зрелую женщину с Симой на руках. Девочка была нехарактерно причёсанной, чистенькой и разодетой. Полина формально-вежливо поздоровалась и хотела было юркнуть мимо, да не удалось. Таковы они, особенности перенаселённого бытия.

– Здравствуйте, Полина. Очень приятно познакомиться! Антонина много хорошего о вас рассказывала. Я – Тамара, Тонина мать.

– Здравствуйте, Тамара… э-э-э… – к сильно взрослым Полину учили обращаться только по имени-отчеству.

– Просто Тамара. Отчества мне на работе хватает по уши, – махнула рукой Тонина мама. – В преферанс играешь? – без паузы спросила она.

– Нет, извините. Мне недавно сказали, что я вообще не способна к преферансу. И я только что пришла, – просительно добавила она. Ясно же каждому взрослому человеку, что другой только что пришедший домой взрослый человек хочет переодеться, умыться или, например, пообедать. Ясно каждому. Но только не игроку. А Тамара была игроком. Законченным клиническим игроком.

Некогда прекрасная дама (остатки внешней роскоши просматривались и теперь), лет двадцать тревожившая сердца и некоторые другие органы старших чинов плавсостава Черноморского морского пароходства (ЧМП). Муж её, Тонькин отец, был капитаном огромного контейнеровоза, а она – по сей день – доцентом какой-то мудрёной математической кафедры Института инженеров морского флота. И вот пока супруг-отец был в рейсе – она играла.

Пока муж в отпуске дома – не играла. Впадала в анабиоз. Как только он отходил от причала – тут же срывалась. Часто выигрывала. Но ещё чаще – продувалась вчистую, несмотря на ярко выраженные аналитические способности – всё-таки математик! Продавала тряпки, кольца, браслеты, книги и мебель. Причём тряпки и проч. – не только свои, а даже малолетних дочерей – Тоньки и её младшей сестры. Которым и поесть-то порой было не на что, пока папка моря и океаны бороздил. И по ночам они иногда жались друг к другу, чтобы не сойти с ума от страха. Потому что мама всю ночь играет. А что ждать утром – феерию рестораций или шмон по шкафчикам перед походом в ломбард – неизвестно…

Муж-отец приходил, скандалил, рукоприкладствовал, одевал, выкупал, кормил, лечил и заботился. Чтобы снова отойти от причала. И всё сначала. Подпольная гильдия игроков по всей стране – круговорот машин, недвижки и бриллиантовых колец. Такой образ жизни…

Но всё это было уже немножко в прошлом – такой образ жизни. Отец Антонины захворал в одном из рейсов. Ну, мягко сказано – захворал… Аденокарцинома кишечника. Как моряки медосмотры проходили – об этом в Одессе легенды слагались. За деньги можно было и без одной почки уйти. Или со злокачественной гипертонией. За большие деньги просто выдавалось заключение о годности – и привет. Так что пришёл однажды Тонькин папка из рейса с запущенной стадией онкологии. Он-то думал – геморрой, а оказалось то, что оказалось. Его прооперировали. Ещё раз прооперировали. И ещё раз прооперировали. Провели курс химиотерапии. И он умер. Накоплений никогда особенно не было – откуда им взяться в семье, где есть игрок? Деньги, привезённые Тонькиным отцом из последнего рейса, ушли на его же лечение и похороны. Квартира по наследству перешла к младшей дочери, и маменька никак не могла её продать – надо отдать должное предусмотрительности покойного. Так что играть Тонькиной матери стало не на что. Без денег в «такой образ жизни» путь закрыт. Но «игрок» – это диагноз. Поэтому неугасимую жажду преферанса надо было чем-то гасить. Хотя бы суррогатами. Например, игрой с дочерью. У Антонины вообще были ярко выраженные математические способности, и если бы не лень… Ох, если бы не лень, то этот мир был бы полон гениями. Но, наверное, столько гениев миру ни к чему, и он выбрал именно лень тем самым сдерживающим механизмом, контролирующим слишком большое их количество в популяции.

Младшая доченька сразу показала матушке фигу, и та, пострадав, отправилась к Тоньке. Периодически и Тонька показывала ей фигу – и тогда матушка отправлялась к младшей дочери. Так она и жила между дочерьми и – немного – работой. Совсем немного. Потому что после смерти мужа вдруг обнаружился сахарный диабет. На ужасную трагедию отлучения от игры наслоилось ещё одно зло – теперь нельзя было пить. Тамара, что правда, никогда особенно не злоупотребляла – но бокал-другой вина в лучшие времена или денёк-другой запоя после очередного крупного проигрыша – это всегда было при ней. Сейчас и этого стало нельзя.

– Мы совсем чуть-чуть. Партейку с «гусариком», да? – скорее утвердительно, нежели просительно сказала Полине Тамара.

Что оставалось девушке? Она вздохнула и согласилась.

– Пошли к тебе! – уже совсем властно сказала Тонькина мать и, прихватив с собой Симу, отправилась в Полины пенаты. Полина покорно поплелась следом.

– Круглый стол? Отлично! То что надо! Садись! – приказала Тамара. И, опустив внучку на пол, уселась, достала из кармана халата колоду карт, листик бумаги и ручку. – Преферанс, Полина, – тут же продолжила она, даже не заметив Полиного робкого «Может, кофе?», – является коммерческой игрой! То есть такой игрой на деньги, в которой результат в большей степени определяется умением игрока, нежели везением, понимаешь? Выиграть бабки в «дурака» или «очко» – везуха. Тупая банальная везуха. В преферансе же деньги не являются основным элементом стратегии, получение денег – результат умения, а не случайности. И вот именно то, что пресловутые деньги не главное, – делает их необязательной частью игры, и мотивация может быть обеспечена каким-то иным способом. То есть играть просто так в «очко» – пустая трата времени. А играть в преф – это не просто так, а развитие мышления. Понятно?

– Э-э-э… – промычала Полина, злясь на себя за мягкотелость и пресловутое воспитание – старших нельзя перебивать, старшим нельзя отказывать.

– Да! – Тамара, казалось, собственно на девушку не обращала ни малейшего внимания. – Цель игры – набрать за время партии как можно больше очков в общем счёте. Очки в игре называются висты, бывают нескольких видов и заносятся в соответствующие игроку области пульки. Общий счёт вычисляется из них по определённым правилам. В игре используется колода из тридцати двух карт от семёрки – младшая – до туза – старшая – каждой масти. Сдающий в первой раздаче партии определяется жребием, в последующих раздачах карты раздают все игроки по очереди – по часовой стрелке. Сдающий должен тщательно перетасовать карты, затем положить колоду на стол перед своим соседом справа для обязательного съёма колоды…

И так далее, и так далее, и так далее. Тамару несло. Первые полчаса Полина старательно слушала. Потом вышла на кухню. Затем – покормила Тигра. Делала ещё что-то. Тамару несло со страшной силой. Кажется, она могла бы излагать теорию и практику преферанса – в аудиторию ли, в пространство ли – сутками. Кажется, она сыграла пару раз сама с собой. Причём – в уме. Затем привлекла к этому Полину. И хотя сама задекларировала, что деньги – не главное, но, безапелляционно заявив, что «на интерес» играют только позорные чайники, «обула» Полину на пару рубликов. («Курточка!») А затем заботливая бабуля и Симу воткнула в стул, чтобы «расписать пулю на троих, надоел «гусарик»[39]». Хорошо, что через пару часов явилась, наконец, Тонька и забрала свою не в меру азартную мамашу.

Кстати, во всём остальном, кроме преферанса, Тамара была вполне вменяема. И готовила, и убирала-стирала-гладила она куда лучше своей дочери. В те периоды, что она жила у Тоньки, квадратные метры последней приобретали куда более приспособленный для жизни вид. И десятиметровая кухонька становилась даже уютной. Но стоило ей извлечь из кармана карты…

Кроткий и Примус на некоторое время так увлеклись этой заразой, что Полине только и оставалось, что учить анатомию везде, где удавалось присесть. Конкуренцию на этом поприще ей составили только раз. Заглянув в туалет в поисках забытого где-то учебника, Поля обнаружила рядом с атласом Синельникова крысу. Та не проявила ни малейшего признака испуга и в ответ на Полино «Кыш! Кыш!!!» меланхолично откусила очередной кусочек от корешка, ловко придерживая фолиант передними лапками. Полина в тот момент даже пожалела, что в отличие от большинства женщин не очень-то боится крыс и не может выдать рефлекторного бездумного визга. Потому что именно в бездумном рефлекторном визге есть что-то такое, что пугает. И не только крыс. Что-то такое истерично-животное есть в бездумном визге. Хотя это глупо – визжать на опасность. А вдруг её больше, чем твоего визга? Так что во время опасности надо молча действовать.

Пока Полина раздумывала, откуда-то с потолка спрыгнула молчаливая тень.

«Ещё одна?!.»

Но это был Тигр. А крысы как и не бывало. Видимо, она спряталась в том самом – в очень ближайшем времени.

Минуту спустя Тигр расхаживал по кухонному столу и нервно шипел: «Чёрт! Чёрт-чёрт!!! Какой я нерасторопный!»

– Тигр! – удивлялась Поля. – Что ты здесь делаешь и как ты сюда попал?!

– Мрррррр! – тарахтел Тигр в ответ, прикидываясь ласковым неразумным комочком. Ну не признаваться же своему человеку в том, что на элементарную крысу умения не хватило. А в таких случаях лучше немедленно стать пуси-кэтом, и пусть носят на ручках и уговаривают, да…

Так вот, всё ближайшее время Полины Романовой было заполнено учёбой, работой, сумбуром, попытками сосредоточиться (неудачными), желанием разобраться, кто кому кто (неэффективным). Экзаменами-госами! Дезрастворами, швабрами, тряпками, ампутированными конечностями – на работе!!! Тамарой, Тонькой, дворником Козецким, ответственной «квартиро-падлой Нелькой», преподавателями, преподавателями, преподавателями. Зачётами, зачётами, зачётами. Разговорами с Примусом где угодно («о чём?!»). Молчанием с Кротким на парапетах («зачем?!»). Не забыть покормить Тигра («кстати, где он?!»). Не забыть вынести дохлую крысу на помойку («откуда она взялась здесь, на матрасе?!»). Симе – конфету! «Тонька, отстань, я только пришла!.. Да-да, только пришла и хотела втихаря сожрать эту пиццу!» Преферанс чередовался с изучением пирамидальных путей, работа – с клеванием носом в параграф о гистологии яичников. Мини-роман с Серёжей, отремонтировавшим и принёсшим сумку, – с романом средней тяжести с таким взрослым и, слава богу, частенько занятым Глебом. Вот таким приблизительно незатейливым образом «ближайшее время» безжалостно пожирало вечно текущую жизнь.

– Прогуляемся спокойно? – как-то апрельским вечером спросил Примус. Они вышли из анатомического корпуса не совсем затемно, да и темнеет в апреле уже не так рано. – Просто прогуляемся, местами даже молча. И медленно!

– Ладно.

Они неспешно вышли на Комсомольский бульвар. Медленно миновали Тёщин мост, подошли к Дюку…

– Взвесишься?! – предложил Примус, увидев уличные весы с прилагающейся к ним неопрятной тёткой.

– Зачем?!

– Мне интересно, сколько в тебе килограммов.

– Ладно, давай!

Примус церемонно уплатил десять копеек. Тётка, деловито нахмурившись, потолкала верхнюю – килограммовую – и нижнюю – граммовую – гирьки туда-сюда, дождалась баланса и объявила:

– Сорок семь килограммов двести граммов!

– Угу. Минус куртка, ботинки и трусы будет сорок шесть, спасибо! – вежливо поклонился тётке Примус. – Пошли, любимая, присядем на скамейку.

Они уселись в тени только-только выпустивших свежие клейкие листики каштанов.

– Скажи, дорогая, когда у тебя последний раз были месячные? – осведомился Примус с таким выражением лица, что никак нельзя было понять, это он так хитромудро ёрничает или вполне серьёзен.

– Недавно! И ты что, решил моим личным акушером-гинекологом заделаться? Что за дурацкие, прости, вопросы? – возмутилась Полина. – Или ты беспокоишься, не беременная ли я?

– Как раз нет. Я беспокоюсь, сможешь ли ты забеременеть в дальнейшем. Потому что то, к чему ты уже очень близка, называется анорексия. А при анорексии, уважаемая студентка медицинского института, нарушается нормальная периодичная цикличность нормального женского организма!

– Вот и хорошо. Меньше неудобств. А детей я и вовсе не хочу! – пробурчала в ответ Полина.

– Твой образ жизни сильно нездоров. И только молодость позволяет тебе переносить подобные физические нагрузки вкупе с психоэмоциональным напряжением.

– Тоже мне, старик нашёлся! Ты решил пригласить меня спокойно прогуляться, чтобы прочитать мне мораль?

– Да. – Он замолчал.

Полине ничего не оставалось, как рассмеяться.

– На самом деле ты хотела меня послать. И сказать мне гадость. Но рассмеялась. Ты стала сдерживать себя. Это для тебя неестественно. Вот об этом я и говорю.

– Ой, Лёшка! Можно подумать, ты живёшь как-то иначе. Ты так же учишься – и куда больше, чем я. Ты работаешь. И куда тяжелее, чем я. Ты как минимум раз в неделю принимаешь участие в преферансе, и так далее, и тому подобное.

– Да, но я не девушка.

– Ой! Уважаемый студент медицинского института, вам ли не знать, что женские особи выносливее мужских. И если вдруг чего – то не исчезают с лица земли, а вообще – могут размножаться партеногенезом! – в тон ему подхватила Полина. – Раз уж ты озаботился возможными проблемами моего репродуктивного здоровья. И к тому же ты живёшь в общаге, а я всё-таки в отдельной комнате!

– Ага. Только что-то твоя «отдельная комната» слишком напоминает общагу. С той только разницей, что в общаге я могу кого угодно и когда угодно послать. А ты – нет. Как-то так вышло, что твои дорогие и прекрасные соседи и друзья просто выжили тебя из твоей «отдельной комнаты», превратив её в некое подобие салона для журфиксов, курительной комнаты, ломберного столика и просто прогулочной палубы. Тебе надо больше отдыхать. Кстати, о прогулочных палубах. Как там Глеб?

– Глеб там нормально.

– А как там рыцарь Сергей, явно в тебя влюблённый по самые уши?

– И рыцарь Сергей там нормально.

– Ясно. «Карты к орденам»[40]. Особо распространяться не хотим. Вам, Алексей Евграфов, отведена роль пажа, вот и довольствуйтесь. А куда не следует – нос не суйте. Нет-нет, я не обижаюсь. Всё в порядке.

– Лёш, перестань. Я не обижаю тебя, и нос можешь совать куда угодно. Просто особо некуда тебе его совать. С этим Сергеем мы пару раз прогулялись по морвокзалу. И ещё пару раз он меня проводил на работу. Приятный парень. С Глебом всё так, как с Глебом.

Да. С Глебом всё было так, как с Глебом. Это был единственный мужчина, с которым у Полины были полноценные отношения. Если считать критерием полноценности сексуальную компоненту. К тому же Глеб ей очень нравился. Как минимум тем, что он чаще остальных был занят не ею, а работой и всеми остальными составляющими своей очень взрослой жизни. В те редкие моменты, когда он появлялся на её карточной, задымлённой, гомонящей территории, дворник Владимир, принимая у него пакеты с заморской снедью, бутылками и сигаретами (да-да, в этой «отдельной комнате» и он уже был кем-то вроде распорядителя), немедленно декламировал из Саши Чёрного:

У двух проституток сидят гимназисты: Дудиленко, Барсов и Блок. На Маше – персидская шаль и монисто, На Даше – боа и платок. Оплыли железнодорожные свечи. Увлёкшись азартным банчком, Склонённые головы, шеи и плечи Следят за чужим пятачком. Играют без шулерства. Хочется люто Порой игроку сплутовать. Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута Засунут силком под кровать. Лежи, как в берлоге, и с завистью острой Следи за игрой и вздыхай, — А там на заманчивой скатерти пёстрой Баранки, и карты, и чай… Темнеют уютными складками платья. Две девичьих русых косы. Как будто без взрослых здесь сёстры и братья В тиши коротают часы. Да только по стенкам висят офицеры… Не много ли их для сестёр? На смятой подушке бутылка мадеры, И страшно затоптан ковёр. Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!» Дудиленков, Барсов и Блок Встают, торопясь, и без желчи и злости Уходят готовить урок.[41]

После чего все выпивали по финальной рюмке, щедро налитой лучезарным Глебом, и сматывались восвояси. А Глеб или оставался на всю ночь – что редко, или – что чаще всего – забирал Полину с собой. В ресторан, а затем – к нему домой. До утра. Или на все выходные. Затем отвозил её на занятия. На той самой алой «Тойоте». Всю снедь из его заграничных пакетов в ближайшее же время сжирали опять всё те же гости, дворники, друзья, преферансисты, Сима и Тигр. Полина же, как прежде, ела или в тех самых редких ресторанах. Или манную кашу на работе. Сумма на розовую курточку была уже почти скоплена. Не будем врать – вовсе не благодаря режиму жесточайшей экономии на всём (хотя и ему, наверное, тоже, но собственные деньги постоянно девались не пойми куда, несмотря на попытки Полины даже записывать, куда именно). А благодаря тому, что тот самый Глеб из очередного рейса привёз ей кожаную куртку. Дурацкого светло-коричневого цвета. Писк моды, блин. Не нужен был Полине писк. Ей нужен был именно телячий розовый заяц!!! Поэтому светло-коричневую она, чуть не впервые в жизни наплевав на воспитания-принципы, продала. Тут же, на курсе. На одной из лекций. Чувствуя себя очень нехорошей. Буквально – алчной предательницей. Ей «любимый мужчина» подарил, а она – продала!

«С подарком можно делать всё что хочешь!!!» – уговаривала себя она. Но всё равно чувствовала себя не очень… Не очень правильно. Совсем нехорошо она себя почувствовала, прискакав с заветной суммой в комиссионку. Курточки не было. Полина вышла из магазина, медленно добрела до парка Шевченко и уже там, посреди тёмных аллей, дала волю слезам. Поплакать всласть в своей отдельной комнате всё равно бы не удалось. Глупо, конечно же, плакать из-за какой-то розовой курточки, но Полина плакала не из-за курточки. Ей вдруг показалось, что жизнь прошла. Вся. В одночасье. Вот так вот бейся, как та лягушка, а конец всё равно один. Утонешь ли ты бесславно и сразу, или, сбив масло, торжественно дашь дуба в своём болоте, окружённая многочисленной квакающей роднёй, – итог один: была и нету. Так какая разница – в розовой курточке или без? И какая разница – Глеб, Сергей, Примус или Кроткий? А хоть бы и никого. И вообще, так скотски устроена жизнь, что только и остаётся, что захлёбываться слезами, глядя на огни порта. А можно ещё пойти куда-нибудь в совсем неосвещаемую аллею, туда – к склонам, ведущим на Ланжерон, и даже повыть. Потому что так хотелось какую-то дрянь – всего лишь курточку, прекрасную розовую курточку… И вот, когда осуществление заветного желания было так близко, – облом. Мужики совсем не нужны – а их вагон вокруг. Курточка была так нужна – и ушла к другому. К другой. Или той, другой, её купил именно мужчина! Почувствовал, что той, другой, нужна эта розовая дрянь, – и купил! А ей, Полине, никто и никогда просто так, потому что хочется, – плюшевый ёж Федя от Деда Мороза через маму не в счёт. И какая разница, в ближайшее ли время ты умрёшь или в сильно отсроченное будущее? Всё равно умрёшь. И какой тогда во всём этом смысл?

Оставим нашу героиню ненадолго. Подглядывать за чужими слезами так же нехорошо, как за занятиями не своей любовью. К тому же, если бы Полине Романовой нужны были свидетели её рыданий за всё про всё под знаком розовой курточки, она бы непременно вызвала Примуса. У него уже даже был заведён специальный плакательный свитер для Полины. Крупной вязки, голубой, мягкий, очень шедший к его тёмной шевелюре и удивительным глазам. Но кто там рассмотрит ту шевелюру и те глаза через пелену собственных соплей. Возможно, красивее было бы написать: «через пелену собственных страстей», но называть чёрное белым, а белое – чёрным не хочется даже в угоду эстетам. Страсти – это страсти. А сопли – это сопли. В жизни, разумеется, всякое случается – и сопливые страсти, и страстные сопли. Но и то и другое так же ужасно, как белёсые разводы от дезодоранта на чёрном платье «для коктейля» или брызги грязи на белом пальто. Бедный Примус! Наверное, надо очень сильно любить человека, чтобы не брезговать его соплями и даже завести для них специальный свитер. И жаль, конечно, что Полина Романова оплакивает курточку и смысл одна, в тёмных аллеях парка Шевченко. Очень жаль, что она не любит Примуса. Автору было бы намного проще, если бы главная героиня любила такой подходящий для любви персонаж. Как-то скотски всё устроено. Вот тут автор с Полей согласен!

Кстати, вы тоже наверняка когда-нибудь оплакивали что-нибудь вам совершенно не нужное и – непременно! – смысл жизни. Смысл жизни – он для собственно жизни такое ненужное, что любой здравомыслящий человек хоть раз да оплакивал его, как какую-нибудь дурацкую розовую курточку или, там, железную коробочку со старыми значками. Которая тоже вроде как на фиг не нужна была, а как пропала во время переезда – так и смысл вместе с ней опять куда-то аукнулся. Так что теперь каждый раз, как только вы соберётесь поискать смысл жизни или оплакать его перманентное отсутствие, представляйте себе, что вы воете на луну в парке Шевченко, а что воете – уже и сами не помните. И вам сразу станет весело!

Вот и Полина, добросовестно потратив два часа на тщательное перебирание несправедливостей мироустройства в отношении её лично, побрела домой. Если много ходить пешком, то печалей становится намного меньше. Потому что мышцы, интенсивно перегоняя кровь, потребляют кислород при пешем страдании в куда больших количествах, чем если страдать просто лёжа на диване. Поэтому если вы любитель страдать быстро, просто потому, что подобное душевное упражнение входит в программу вашего комплекса душевных упражнений, – вам пешком или бегом. А если мазохист и вам подольше страдание растянуть – то милости просим на диван.

Было около двух часов ночи, когда Полина на цыпочках кралась тёмным коридором коммуны в свою комнату. Никого… Она зачем-то подошла к двери ответственной квартиросъёмщицы Аверченко и прислушалась.

Тишина… Нет! Что-то прошуршало! И мяукнуло! А-а-а!!!

– Фуф! Тигр! Нельзя же так пугать! Как ты вообще выбрался из комнаты, хотела бы я знать, а?! Я же когда уходила, ты был внутри! И дыры в двери у нас нет.

Если бы Тигр умел говорить по-человечески, он бы рассказал Полине Романовой, что есть куда более извилистые тропы откуда угодно куда угодно, чем просто дыра в двери. Да и кому оно интересно и надо вот так тупо – дыра в двери! Тьфу! И вообще! Беспокоишься, беспокоишься за этого бестолкового своего человека, пока он где-то лазит по ночам. Человек – не кошка! Ночью должен спать в своей постели! И, в конце концов, можно хотя бы позвонить, если задерживаешься. Он тут с ума сходит! Хотя, конечно, с этой «падлы Нельки» станется к телефону не позвать. Или гадостей в трубку наговорить. Она знаешь сколько всего и всем про тебя уже наговорила? Не знаешь? Ну и хорошо. Меньше знаешь – крепче спишь! Пошли уже домой!

Тигр пару раз требовательно мяукнул и сделал вид, что сейчас запрыгнет Полине на руки.

– Стой! Хватит меня царапать и драть колготы. Дай я тебя сама возьму! – Полина присела на корточки. – Слушай, – совсем тихим шёпотом обратилась Полина к своему коту. – У Нельки из-под двери так смердит! Что это за вонь?!

Но Тигр сделал ангельские глазки и ничего не сказал. Ну да, ничего не сказал. Он и не мог ничего сказать. Он же всего лишь кот!

Всего лишь студенты

– Пургин! Чем так воняет?!

– Что, сильно?

Полина с одногруппниками стояла под кафедрой микробиологии в ожидании зачёта. Был конец мая. Прекрасное время! Эх, сейчас бы на пляж, пока солнце ещё не такое жгучее, как в июне-июле, пока ветер – тёплый, нежный, струящийся шёлк, а не иссушающее синтетическое наэлектризованное полотнище. Но! Учёба, учёба и ещё раз учёба. Даже для работающих студентов учёба – это самое главное.

Ах, если бы вы знали, как тяжело быть студентом в Одессе! Уже в конце апреля лекционные аудитории пустеют, потому что даже таким заядлым отличникам, как Алексей Евграфов и Полина Романова, куда больше хочется прогуляться по Приморскому бульвару, посидеть под зацветающими каштанами, поболтать о всяких глупостях, о которых нужно болтать только в молодости. Рвануть на Ланжерон, а то и вообще – на Шестнадцатую Станцию Фонтана. С визгом окунуться в ледяные ещё пока волны Чёрного моря, вынестись на солнышко и идти, идти, идти до самой Аркадии. А потом подняться и ещё идти, идти, идти вдоль полотна «старенького пятенького трамвайчика», проложенного насквозь бульвара Французского. О! Уже и канатная дорога в Отраде заработала! А не прокатиться ли нам, дражайшая Полина Александровна, и не омыть ли ещё раз наши многогрешные тела в солёных волнах? С преогромным удовольствием, любезный Алексей Андреевич!.. И потом снова идти, идти, идти по «трассе здоровья» уже до самого парка Шевченко. И пусть весь мир подождёт! В конце концов, мы уже немного поработали на наши зачётки, моя дорогая подруга! Пусть уже и они понемногу начинают работать на нас. Да и не всегда на тех лекциях переклички делают. А уж наш славный староста Серёжа Пургин никогда не опустится до такой низости – отметить нас с вами как отсутствующих! А то кто же ему конспекты, кроме нас, для подготовки к экзаменам даст? Кстати, о конспектах! Славный Вася вкупе со славным Тарасом не пропускают ни одной лекции, так что Вася всё запишет. Чтобы нам с вами, моя прекрасная леди, было у кого передрать! Почему Вася с Тарасом всегда ходят вместе и не только на лекции? Потому что их девушки не любят, потому что они рыжие и потому что есть такая профессия: «Штепсель и Тарапунька». А кто мы с вами, спрашиваете вы у меня, мой ангел? Мы с вами, Полина Александровна, – особа королевской крови и её верный, неизменный паж. Или, например, обыкновенный человек Поля и её ангел-хранитель Примус. Или так: вздорная девчонка, вся по уши в трудностях переходного возраста, и её заботливый гувернёр. Вам какой вариант больше по душе, Полина свет Александровна?

О, как это прекрасно – юность в приморском городе. В вечно юном приморском городе, с бульварами его, с каштанами и дурманными акациями его, с тополями…

Стоп! Вот с тополями всё не так прекрасно, потому что у Штефана Эдгара Эдуардовича, доцента кафедры микробиологии, была выраженная аллергия на тополиный пух. Как только эти расплодившиеся в невероятных количествах твари – тополя – выпускали первые свои пушистые споры, у Эдгара Эдуардовича начинали слезиться глаза, закладывало нос, и то время, что он не плакал, он чихал. А когда не чихал – сморкался. И никакие антигистаминные таблетки и пилюли, никакие антиаллергенные глазные и носовые капли не облегчали страдания доцента. Он яростно ненавидел время цветения тополей и всё, что с этим временем связано. А с ним был связан ещё и зачёт по микробиологии. Как раз накануне сдачи государственного экзамена по ней же.

В принципе, Эдгар Эдуардович был замечательный. Во-первых, умный. Во-вторых, образованный. Энциклопедически образованный. В-третьих, отлично знал и, что немаловажно, любил свой предмет. Как и любой давно занимающийся педагогической деятельностью, был неплохим психологом – это в-четвёртых. В-пятых, никогда не давал спуску даже своим любимчикам. То есть характер и вне цветения тополей – ого-го какой не самый мягкий и приятный – это в-шестых. И в-седьмых – и это самое ужасное – он умел рисовать. Что же тут ужасного? – спросите вы. И даже добавите, мол, напротив, – это прекрасно, когда человек умеет рисовать! Да, прекрасно. Когда он не требует подобного умения от других. При чём здесь искусство рисунка и микробиология? – продолжите вы недоумевать, но уже с некоторым подозрением. Да при том же, при чём оно и к биологии, и к гистологии, и даже к патологической анатомии, – к альбомам. По всем этим дисциплинам студенты медицинского института рисуют альбомы. И если бы мир узнал серию рисунков студента Евграфова: «Цикл развития трихомонады», то картина Поля Сезанна «Большая сосна близ Экса»[42] резко бы упала в цене. И шутки шутками, но, несмотря на наличие могучего интеллекта, Штефан Эдгар Эдуардович на дух не переносил плохих рисунков. Он мог позволить студенту, в отличие от многажды раньше упомянутого преподавателя с кафедры нормальной физиологии Глухова, отвечать так, как угодно. Что-то на лекции запомнил, что-то в учебнике прочитал, что-то на занятии записал – молодец! Если ты ошибся в одной десятой нанометра, называя диаметр капсулы микроорганизма, – не страшно. Не так страшно, как страшно становилось Глухову, когда он слышал хоть что-то отличное от его надиктовок. Но рисунки!!! Альбомы по микробиологии групп, где вёл занятия Эдгар Эдуардович, можно было отправлять на выставки. Мало того что он требовал схожести (в то время как биологи и гистологи соглашались и на схематичность, понимая, что, рисуя, студент просто ещё раз запоминает-повторяет материал), но он требовал ещё и идеального, если можно так выразиться, санитарно-гигиенического состояния учебного альбома по микробиологии. Сей сакральный для Эдгара Эдуардовича предмет должен был определённым образом обёрнут, подписан, и малейшая помарка, не те карандаши или, не дай бог, след от резинки… Да-да, учитель рисования боролся в нём с учителем черчения, и всё это было отягощено многосложной наукой микробиологией. Понятно, что ребята после армии, живущие в общагах, почти никогда не соответствовали предъявляемым требованиям. Но Эдгар Эдуардович не ставил зачёта по теме до тех пор, пока не было вылизано всё: знания по теме + альбом с рисунками и протоколами лабораторных работ (каллиграфически исполненных). Тот самый староста Пургин той самой группы, где учились Полина Романова, Алексей Евграфов и Вадим Коротков, был уже на грани помешательства. Впрочем, примерно там же были и все остальные, но Серёжа – всё-таки на шаг ближе. Потому что с чудесными альбомами, которые рисовал, признаться, не он сам, а его жена – студентка четвёртого курса (да-да, «томатная» свадьба), постоянно что-то случалось. То в лужу уронит, извлекая на улице из своей безразмерной сумки пачку сигарет. То в раздевалке спорткомплекса по альбомам Пургина кто-то ногами пройдётся. В общем, завидев потоптанный, заляпанный и просто облитый кофием альбом, Эдгар Эдуардович приходил в тихую ярость и сдержанно-интеллигентно (вот тут уже все пугались куда больше, чем когда он позволял себе немножко пискливо покричать) говорил:

– Пургин! К следующему занятию альбом перерисовать! Весь!

За год микробиологии его нежная и тихая жена Оля сперва самостоятельно постигла все идиоматические выражения, а затем покорилась судьбе, смирившись с неизбежным – каждую неделю перерисовывать Серёжке альбом. И даже решила стать инфекционистом, потому что, похоже, лучших теоретических знаний ни по какому из предметов у неё на текущий момент не было. Повторенье – мать ученья.

И вот – наконец! – конец мая, конец семестра, конец года микробиологии!!! Зачёт. Экзамен. И – привет! – третий курс уже безо всяких извращенцев. На патологической анатомии альбом все преподаватели требуют на уровне: «Чтоб было!» И только вчера жена всю ночь рисовала Серёже альбомы. Два. Потому что за год. Всю ночь. До самого утра. Обложившись цветными карандашами и высунув от усердия язык.

– «Несёт» – не то слово! Из твоей сумки смердит, – брезгливо повёл носом Примус. – И если мне не изменяет обоняние, тебе туда кошки нассали!

– Да он, сука, – кот! Я Хандре ещё одного клиента поймал, в торбу сунул, донёс, вынул. Так он, падла, видать, нагадить успел! – расстроился Пургин.

– Ты что, всё ещё поставляешь нашему молодому гению котов? – удивился Примус.

– Ну не все же такие, блядь, умные, как ты! Он мне с госами по биохимии обещал помочь. Вот и таскаю. – Серёжка вздохнул. – Может, Эдгар не заметит? У него же сейчас нос по самую жопу заложен, а?

Примус с сочувствием поглядел на своего товарища и промолчал. Может, умная Оля догадалась упаковать альбомы по микробиологии в целлофановые пакеты? Или в титановые контейнеры. Да, вторые были бы куда более кстати, потому как после кота, побывавшего в твоей сумке не по доброй воле, обычно остаются… жертвы и разрушения.

– Ты проверил, что там с а… – начала Полина.

– Пошли уже в класс! – перебил её Примус.

– Здгавствуйте! – картаво прогундосил Штефан. Дикция вне цветения тополей у него была отменная, но в «пушистые» времена из еврея польского интеллигентного он превращался в еврея анекдотического. – Садитесь! Начнём зачёт!

В помещении класса было очень душно, но открывать окна было нельзя. Сами понимаете почему…

Эдгар Эдуардович почесал переносицу и чихнул.

– Пгостите!

И чихнул ещё пару раз. Затем высморкался, закапал нос и глаза.

– Дгузья мои, вам ничем не воняет? – обратился он к студентам. – Или это у меня уже изгващение обоняния из-за этой загазы?! Пгостите!

После серии чихов Штефан вернулся к ассистентскому журналу и стал вызывать всех по алфавиту к себе. К столу. Брезгливо листал альбомы, смотрел на ряды оценок и по совокупности выводил итог. В принципе, всё было честнее некуда – студентов своих он знал отменно. И ни улучшить, ни ухудшить итог было нельзя. Весь год как на ладони. Наконец дошла очередь и до Пургина.

– Пуйгин! – прочихал Штефан и зашёлся в очередной серии сопле– и слезоистечения и попыток их купирования. И не заметил, как вся подгруппа с ужасом смотрит на Серёжку, извлекающего из своей сумки альбом, с которого капает… Пургин же ни малейшего ужаса, напротив, не проявлял. Его простые чистые ясные глаза лучились искренним недоумением. «Что это?!» – как бы спрашивал Серёжа у мироздания. Он никак не мог связать факт пребывания взрослого кота-самца подвида «весенний» в своей сумке с таковым плачевным состоянием своего альбома по микробиологии. Есть такие счастливчики, у которых даже самые элементарные связи «причина-следствие» напрочь отсутствуют. Кот был для успешной сдачи биохимии. Альбом, перерисованный старательной супругой, был для сдачи зачёта по микробиологии. И то, что два этих просто самих по себе факта оказались вдруг замкнутыми в одной сумке, никак, на Серёжин взгляд, не могло повлиять на судьбу ни одного из них!

Несчастный, изодранный, мокрый альбом не только истекал всяческими жидкостями и секретами половозрелого кошачьего организма, но и вонял так, что даже до абсолютно лишённого нюха Штефана дошло наконец…

– Что это?! – он вскочил со своего стула и прижался спиной к доске.

– Альбом, – честно ответил Сергей.

– Что с ним?! – К Эдгару Эдуардовичу от ужаса вернулась чистейшая дикция, и на мгновение мелькнула мысль, а не являются ли флюиды самцовых кошачьих желёз наилучшим средством симптоматического лечения заложенности носа. Штефану стало так жаль добросовестную и тихую Олю Пургину – да-да, он был в курсе, кто рисует этому балбесу прекрасные альбомы, – что он успел подумать, а не изменить ли себе и не поставить ли, к чертям собачьим, этому кретину зачёт?

– Я его высушу, Эдгар Эдуардович! – пробормотал Пургин. – Высушу на свежем воздухе и…

– Вон! – запищал Штефан. – Вон из класса! Все вон!!! Немедленно!

Студенты с ужасом покинули помещение.

Дверь захлопнулась, и Штефан хихикнул. Подошёл к окну, открыл его, втянул своим измученным носом свежий пушистый воздух и засмеялся. А затем и захохотал. Не замечая текущих из глаз слёз, он хохотал и хохотал, хохотал и хохотал. Наконец успокоившись, пошёл к столу и выставил всем в журнал хорошие и отличные оценки.

– Юные идиоты! – нежно сказал он портрету Луи Пастера. – Мои самые любимые, самые лучшие, самые-самые студенты! Как это прекрасно – быть всего лишь студентом! Эх!.. – И он смачно высморкался в двадцать пятый за сегодняшний день носовой платок.

Замужем

В первый день третьего курса Полина Романова пришла на занятия с обручальным кольцом на безымянном пальце правой руки.

Потому что в августе она вышла замуж за Глеба.

В полдень она, Примус и Кроткий сидели на парапете Приморского бульвара, пили кофе «на троих» из всё того же Вадиного термоса и обсуждали, куда бы закатиться «обмыть» её замужество после занятий. Хотя и Евграфов и Коротков были на Полиной свадьбе.

Фамилию она не поменяла. Ей очень нравилась своя.

«Ну и переходы! – возмутится читатель. – Только была безумная влюблённость в Короткова, да и он не был безразличен. Только-только были такие отношения с Примусом, что уже можно было надеяться…» Да-да-да! Переходы. А вы себя вспомните в юности. Не помните? Не желаете вспоминать? А вот такая дура Полина Романова, чтобы возьми да и подробно расскажи. Впрочем, основная задача писателя такова, да. Вы правы. Удовлетворять любопытство читателя. Критики и литературоведы считают ещё, что в том или ином произведении непременно должна быть какая-то мораль. Не знаю, как там с моралью, но сам факт любопытства уже одним своим существованием заслуживает того, чтобы его удовлетворить. А с моралью как-то сами. И желательно не только без автора, но и – особенно! – без критиков с литературоведами. Сами-сами!

Кроткий. Чудесный, мужественный, красивый Вадим Коротков. Разумеется, он знал о Глебе. Ещё раньше того, как тот стал подвозить Полину на вызывающе алой «Тойоте». Просто мир тесен. А уж город – тем более. Тем более если этот город – Одесса. Кроткому было очень больно, но он был самым что ни на есть настоящим мужчиной, и выпячивать свою боль или опускаться ещё до каких-то там «выяснений отношений» и прочего – было не в его привычках. Точнее сказать – не в его принципах. Потому что привычки налаживания взаимодействий с малолетними домашними городскими девочками у него не было вовсе. Зажав в зубах кровоточащее эго, он продолжал ходить к Полине Романовой в гости, продолжал не приглашать её в кино-кафе и так далее. В общем, вёл себя как последний законченный дурак. Потому что всем умным давным-давно известно, что самая-самая квинтэссенция любви – это разговор. Хотя, с другой стороны, Примус только и делал, что говорил и говорил с Полиной обо всём на свете. Так что хрен его знает, что она такое – эта любовь. Возможно, что и разговор, и секс, и смех, и слёзы… И даже скандал – если к месту. И даже обида – если по делу. И даже измена – если это не измена любви. Но что для одного – не измена любви, то для другой – просто тупая банальная измена. Вот есть такие глупые женские особи, не могущие перенести тот факт, что некто (обобщённый образ самца) взял да и засунул эту самую главную самцовую штуку не в неё. Да-да, у Полины уже был Глеб. Но и у Кроткого была Ирка. И тут можно сколько угодно спорить о том, кем для него была Ирка, а кем для Полины был Глеб, и что первичнее – курица или яйцо, Ирка для Кроткого или Глеб для Полины, но всё это будут досужие бесплодные разговоры, потому что… Потому что в один прекрасный день (точнее – ночь) Кроткий переспал с Тонькой.

Как раз в одни из посиделок в «отдельную комнату» заявился Глеб. Кроткий и Примус, как вежливые мальчики, отправились восвояси, но только Вадя до «восвоясей» не дошёл, потому как заглянул к Тоньке выпить ещё по сто. Ну, или по двести. Толик Марченко был на вахте, а Кроткий был зол. Очень зол. Очень давно и очень сильно зол. На Полину. На Глеба. На Примуса. На себя. И вместо того чтобы воспользоваться богом данной второй сигнальной системой – языком – поговорить, покричать, признаться в любви или ненависти, предложить мороженое или замуж, он воспользовался совсем другим органом. Тем более что Тонька, как и было сказано ранее, была очень красива и вовсе не была против. Разумеется, наших второстепенных героев оправдывает тот факт, что оба они не воспринимали близость физическую как что-то из ряда вон выходящее. Скорее наоборот – в одном ряду с дружбой, преферансом и выпивкой. Секс для них был чем-то вроде дружеской развлекухи, отношений не портящей.

Тонька, не слишком хорошо разбиравшаяся в хитросплетениях взаимоотношений «Полина – Вадим» (да они и сами не слишком хорошо в них разбирались), тут же сообщила об этом незамысловатом, на наш взрослый и многоопытный взгляд, эпизоде своей соседке-подружке. Посплетничать, посмеяться и всякое такое. Тоньке простительно – она была старше Полины на десять лет, счастливее на талант «быть проще», и вообще – замужем, с детьми и собакой. После того как Полина не справилась с лицом и по щекам её покатились непроизвольные глупые слёзы, Тонька сперва испугалась, а потом расстроилась.

– Что с тобой?! Ты чего, влюблена в него, что ли? Чего ревёшь? Ну, переспала и переспала. Он классный, честное слово. И любил меня так яростно, как будто… Да чего ты ревёшь белугой?!

Действительно, отчего бы не реветь белугой, если внезапно узнаёшь, что тот, кого ты считала безраздельно принадлежащим тебе, оказывается, вполне себе способен «яростно любить» другую…

– Ну не реви! Под «любить» я, разумеется, имею в виду «трахать». Он меня яростно трахал. Так лучше? – Тонька была действительно обеспокоена и на самом деле хотела объяснить подруге-соседке, что они с Вадимом просто трахались. И чего так переживать, если кто-то с кем-то просто трахается?

В общем, ни сто граммов, ни разумные доводы, ни кофе и ни сигарета не помогли. Тонька истощила все аргументы, поясняя глупой молодой дурочке все аспекты взаимоотношений мэ и жо, а молодая дурочка всё одно ревела, хотя и пила, и курила, и кивала. Но ревела. Вовремя материализовавшийся Примус утащил Полину в её комнату и долго с ней говорил, долго утирал сопли и долго поил и водкой и кофием. И потом, разумеется, все долго играли в преферанс – и Полина, и Тонька, и Примус, и дворник Владимир. И под занавес – вызванный Примусом Вадим. Чуть позже все куда-то рассосались, подгоняемые не то Примусом, не то мегадворником, не то ими обоими. И оставшиеся наедине Полина и Кроткий… совершенно не знали, что друг другу сказать.

– Зачем ты это сделал? – наконец спросила Полина. Лишь потому, что надо было уже хоть чем-то нарушить тишину. Хотя бы словом.

– Что именно?

– Ты прекрасно понял. Зачем ты переспал с Тонькой?

– Я и до неё со многими переспал.

Ах, как жестоки бывают те, кто нас, как мы наивно полагаем, любят. А может, и на самом деле любят. Тот самый бегун, что жалко трусит телесами по утреннему скверику, тоже бежит. И чемпион мира по лёгкой атлетике – тоже всего лишь бежит. И то бег, и другое – бег.

– Почему ты так жесток, Вадим? Я думала, у нас что-то…

– Что? Что у нас?

– Ты был так заботлив. Ты был так уместен в моём ненормальном доме с моей ненормальной мамой. И я думала…

– А как Глеб помещался в твои… думы?

– Ну а если ты знал, то почему ты молчал?!

– А что я должен был сказать? Что тут скажешь?

– Тогда почему ты продолжал ко мне ходить?

– Я продолжал любить тебя. И не знал, что с этим делать. Я и сейчас продолжаю любить тебя – и не знаю, что с этим делать.

– Ну да. Самым разумным в такой ситуации было переспать с моей подругой. Я, кстати, предполагала, что ты спишь со своими общажными девками, не такой уж я зелёный наивняк. Но с Тонькой?!. Вот это и было жестоко. И я даже не виню её. Потому что для неё переспать с красивым мужчиной – всё равно что для меня выпить контрабандный вкусный кофе. Сиюминутная приятность. Не более. И вообще, наличие подобной подруги – счастье для женщины. Потому что тут же позволяет вычислить – твой мужчина или не твой. Даже если тебе баба сама на член кидается, то это ещё не означает, что ты должен этот самый член в ход пускать! Так что спасибо ей!

– Узнаю брата Примуса.

– Да. Отчасти. Лёшка всегда умел формулировать то, что я чувствую.

– Вот и совет вам да любовь.

– Вадя, это очень зло. И я и ты должны Примусу памятник поставить.

– Да. Нерукотворный. За особое иезуитство.

– Ты дурак. Ты так и не понял, что Примусу тяжелее всех.

– О! Я наконец вижу перед собой не девочку, но женщину.

– Да. И наверное, я должна за это благодарить отнюдь не Глеба. И даже не Примуса – хотя его мне всю жизнь благодарить – не выблагодарить. А именно тебя. Потому что девочка была для тебя. А ты просто прошёл мимо. Потому что нашёл массу объективных причин. И дать ты такой девочке ничего не можешь, и масса проблем от неё, и в кино с ней не сходишь, и в кафе-мороженое – глупо. Ты прав. Прав! Сто раз прав!!! – У Полины началась истерика.

Истерика, помноженная на боль, возведённая в степень спиртным и взятая интегралом от несостоявшейся мечты, привела к тому, что Поля оказалась на матрасе с Вадимом. И то неуместно огромное число, получившееся от всего вышеприведенного, стало наутро невыносимо великим настолько, что развалилось на никому не нужные составляющие: неловкость, обида, горечь, неуместность, сарказм…

– Теперь ты доволен? Теперь я одна из многих? И точно такая же? А всё могло быть так верно, так красиво и так… как ни у кого! Знаешь, какая смешная мысль меня терзает прямо сейчас? Молчишь? А я всё равно скажу. Проснувшись как-то с Примусом в обнимку – о, нет-нет, никакого секса! – я не думала о том, что у меня не чищены зубы и наверняка пахнет изо рта с перепою. Я думала о чём угодно, проснувшись в Лёшкиных объятиях, – но только не об этом. А проснувшись с тобой – только об этом и думаю. И ещё я думаю о том, что где он, тот мужчина, что ходил со мной к дрянному колхозному нужнику. Где он, тот мужчина, что беспокоился о том, чтобы мои ноги не были покусаны комарами. Где он? И понимаю, что тот мужчина – он просто мужчина, который ходит к дрянному нужнику со всеми в этом нуждающимися. Что тот мужчина просто беспокоится обо всех ногах. Не о моих.

– Это не так, Полюшка…

– Не называй меня так! И уходи! Просто уходи! Я не знаю, что будет завтра, послезавтра и потом. Но сейчас – просто уходи! Можешь нарисовать на своём крыле ещё одну звёздочку. И я ещё одну нарисую на своём. У тебя – больше. У меня – меньше. Но мы с тобой – не смысл жизни друг друга, а просто ещё одни звёздочки на крыльях.

– Я люблю тебя!

– Да? А я – не люблю тебя. Я думаю лишь о том, что у меня наверняка воняет изо рта с перепою. Вон!!!

Вадим быстро оделся и ушёл. Он так и не нашёл нужных слов. Возможно, если бы он их нашёл… В общем, можно сказать, что они оба дураки. А можно и ничего не сказать. Какова мораль этой нехитрой маленькой истории внутри нехитрой большой истории, судить не автору, а читателям. Если тут вообще есть о чём судить. Мало ли что с нами было в юности? Так нам ли судить Полину Романову или Вадима Короткова? Просто ещё одна несостоявшаяся история любви. А вот за то, что она с ним переспала, Полина ещё долго себя корила. Пока не узнала слова «гештальт». Тогда она окончательно успокоилась. Ну, переспала и переспала. Отработала гештальт. Вероятно, то же самое сделал и он. Потому что иначе никак не объяснить, что на тех же занятиях он вёл себя точно так же, как прежде. И даже кофе на парапете бульвара никуда не делся. Разве что Полина попросила участвовать в этом ритуале Примуса. Теперь они всегда пили кофе на троих.

Была ли это первая любовь? Доподлинно не известно.

«Но осадочек остался».

Хотя… Известно, разумеется. Конечно же, это не была любовь. Чем бы первым это ни было – любовью это точно не было. Неужели есть на свете хоть один человек, могущий со всей ответственностью заявить, что такой-то (или такая-то) – моя первая любовь?! Первой, второй и двадцать пятой в периоде может быть влюблённость. Страсть. Похоть. Привязанность. Зависимость. Любовь же – она всегда одна. Первая – она же последняя. И она либо случается – и тогда уже никогда не кончается. Либо нет. И так и не познавшие её – мучаются расстановкой любовей по порядковым номерам. Осадочек всегда остаётся там, где не было любви.

В июле Полина ещё раз побывала в круизе с Глебом. На правах невесты. А в августе вышла за него замуж. А кто бы на её месте не вышел? Красивый, обеспеченный, ласковый. Неоднократно предлагает руку и сердце «с открытой датой». И секс с ним «яростный» ровно тогда, когда нужен яростный секс. В прелюдии Глеб был куда как более умел и терпелив, чем тот же Кроткий. Возможно, кто-то и списывает нетерпение на слишком сильную любовь, но всё-таки – нетерпение в любви равно неумению в любви, а вовсе не означает слишком страстное желание. Да. Теперь и Полине, как всякой порядочной девушке, было с чем сравнить. Согласитесь, выходить замуж за первого мужчину, так и не узнав, каков хотя бы соседний в шеренге, – глупо. Не так, конечно, глупо, как выходить замуж не по любви, но тоже не очень умно… Так что не давайте эту книгу в руки вашим несовершеннолетним дочерям. Или давайте. Дело ваше. Что так – никакой морали, что эдак…

Свадьба была очень красивой. Не очень большой, в отличие от «томатных» студенческих свадеб, но очень красивой.

Полине сшили платье у одной из лучших «свадебных» портних. И обошлось это потрясающее платье в несколько пресловутых «курточек». Выглядела она в нём сногсшибательно. Наверное, для того и нужны юные тощие фигурки и белые свадебные платья, чтобы выглядеть сногсшибательно. Длинное, но не пышное. Голые плечи. Тонкая талия. Никакой фаты – Глеб был умён и принимал красоту в обход «традиций». Причёска – такая же «простая», как и платье. Просто наверх. Просто ракушка. Просто аристократический донельзя овал лица и красивые глаза. Что ещё нужно женщине, чтобы быть красивой? Скромный «салонный» букет. Никаких корзин и двухметровых роз. Их пусть дарят гости. В тонких длинных пальцах в белых ажурных перчатках – лишь скромный с виду небольшой букет. Тут пока ни у кого таких нет. К этому в этих краях ещё придут. Не скоро, но придут. Человек двадцать гостей – только родители, только самые близкие и друзья. Нужны новобрачной свидетельница-одноклассница и парочка одногруппников – да за-ради бога. Любой каприз. Она ещё маленькая девочка, и любой каприз!.. Пока, конечно, её «любой каприз» управляем.

Да, на Полиной свадьбе была её мама. И папа. Мама весь вечер просидела поджав губы и где-то посередине умудрилась прошипеть дочери в ухо, что Вадим Коротков куда больше годился бы ей в мужья, потому что хотя бы «не выпендривается».

– Отлично, мама! Благодарю за поздравления! О том, что Вадим Коротков гораздо лучше подходит мне в мужья, чем Глеб, ты можешь сообщить Вадиму Короткову лично. Вон он, «деревенщина» – цитируя тебя, – как раз танцует с моей соседкой Тонькой, – прошипела Полина в ответ. – И чем тебе не нравится Глеб, кроме того, что он «выпендривается»?

– Он уже взрослый мужик, а ты – девочка!

– Какое своевременно замечание. Мама! Не порть мне праздник. Дочери выходят замуж раз в жизни. Ну, во всяком случае, первый раз замуж они выходят раз в жизни, так что давай без эксцессов!

И всё было без эксцессов. Кроме того, что Полина в своём прекрасном белом платье куда-то минут на сорок срулила с Примусом поболтать. Недалеко. Метров за сто от ресторана. Была отловлена мужем и водворена за стол. Где-то через час у новоявленного супруга достало ума понять, что молодой жёнушке уже хватит, и отвезти её по месту своего (и отныне – её) жительства.

– Примус! Не забывай кормить Тигра, пока я не вернусь! – на прощание Полина чмокнула друга в щёку. Ключи от коммуны уже давно покоились у того в кармане.

– Счастливо, Полина! – напутствовал её верный Примус.

Вернулась из свадебного путешествия она аккурат накануне первого сентября.

– Как там Тигр? – первое, чем поинтересовалась она на парапете.

– Отлично! Я было переименовал его в Крысолова, но он возражал.

– Завтра перевезу его к себе. Ты там сегодня ему передай от меня привет, ладно?

– Ладно. Кстати, может, в коммуне и обмоем твоё возвращение живой из медового месяца, а? Ты как? Мы ж всё-таки бедные студенты – с одной стороны. Но – с другой – мужики. И платить за даму будем из последних. Сил. Так что, сама понимаешь…

– Я только за!

– Ну, тогда идёмте, друзья мои. Третья пара у нас на Слободке. Пока доберёмся… Полина, я тебе, кстати, ещё не сказал, но ты потрясающе выглядишь!

– Лёшка, ты уже говорил. Прямо с утра. Это Вадим ещё ничего не говорил.

– Вадим, скажи нашей Полине, что она потрясающе выглядит!

– Потрясающе… – пробурчал Вадим.

– Это, Лёшка, потому что я, наконец, выспалась, – засмеялась Полина, делая вид, что не замечает тона Кроткого. – Я выспалась за все два курса. Мне даже кажется, что я и замуж-то вышла только для того, чтобы выспаться.

– Да-да. А ещё для того, чтобы жить в отдельной квартире со всеми удобствами, носить заграничные тряпки, что та набившая оскомину Оксана, и вообще.

– Лёшка, это несправедливо!

– А ты его любишь?

– Да. Он очень хороший, очень заботливый, очень умелый, и мне нравится, что он взрослый.

– Охуенные аргументы! – зло прокомментировал Кроткий.

– Ты вообще молчи! – оборвал его Примус. – Твой поезд ушёл. Так что не гадь на перроне. Во-первых, это некрасиво…

– Во-вторых, она бы за меня замуж не вышла.

– А может, просто стоило всерьёз предложить, брат?

– Эй! Друзья мои! Я тут, я жива, так что не надо меня обсуждать вдоль и поперёк.

– Мы не тебя, детка. Мы себя, – Примус обнял Полину за плечи. – Эх, хороша Маша – да не наша!

Всё-таки ему не было равных в сглаживании острых краёв. Вот это-то и плохо. Лучше глубокая колотая или резаная рана души, чем хронически персистирующие гематомы. Или?.. Да кто его знает!

Кстати, Полина отчасти не врала. Она, наконец, выспалась. Сдала госы, уволилась с работы и выспалась. К тому же это очень прекрасно – просыпаться в каюте люкс в крепких мужских объятиях, нежиться в ванне с душистой пеной, а не умываться холодной водой и исполнять танец с тазиками на территории отдельной комнаты. Получать в постель кофе, персики и виноград. Иметь по желанию самые модные кофточки и самые прекрасные сапоги. И вообще – быть замужем не так уж плохо, как кажется. К тому же – море красивых фотографий в красивом платье, и вообще – «любой каприз, деточка!..». Очень даже неплохо.

Так, по крайней мере, казалось Полине Романовой на парапете Приморского бульвара первого сентября, в самом начале третьего курса. Она была ослепительно хороша в бирюзовом костюме – короткая юбка, умопомрачительный пиджак, – её и без того длинные ноги лишь удлинялись за счёт высокого каблука голубых – в тон костюму – туфель. Да и сумка была уже не та – какая-то турецкая, из кусочков, – а вполне себе цвета ультрамарин одного известного итальянского производителя. Куда той Оксане.

Девочки – такие девочки… Но надо признать – даже самые лучшие из них всё равно дряни!

«Дрянь!»

Тигр очень не хотел переезжать. Куда? Зачем? Тут так гениально всё устроено, в этой коммунальной квартире. Ах, если бы можно было жить тут вдвоём с этим прекрасным Примусом. Нет-нет, его, Тигра, свой человек – Полина. Она знала тайну его имени, и теперь он пожизненно за неё в ответе. Но почему?! Почему нельзя было выйти замуж за Примуса и жить всем втроём в этой прекрасной комнате?! Примус бы отучил Полину беспокоиться, едва Тигр пропадает из её поля зрения. Вон, он почти всё лето с ним прожил – и никаких неприятностей. Еда – по первому требованию, за лотком следил добросовестно, а что ты там делаешь, где гуляешь – Примуса не интересовало. Потому что понимает. Весной, помнится, стоило только прогуляться на сутки-другие, как свой человек Полина начинала с ума сходить и развешивать по микрорайону объявления: «Пропал кот, полосатый, мальчик, зовут Тигр». Мальчик! Ха-ха! Вот Примус понимал, что Тигр – мужчина. А для мужчины главное – свобода воли. Если умеешь ею пользоваться, конечно… Ой, а когда он явился с рваным ухом? Полина схватила его, потащила в какое-то отвратно пахнущее помещение, и там его обрызгали чем-то гадким, а она ещё за это и платила! Уж лучше бы тюльки купила – ухо бы быстрее зажило! Эту же гадость с противным металлическим привкусом ещё и слизывать пришлось. А уж что там ей, в том отвратно пахнущем помещении, предложили… Ох, мужики! Лучше вам этого не знать! И, главное, у Полины какие-то сомнения во взгляде появились… А ещё свой человек называется! Слава богу, они цену сразу озвучили. И она ответила, что подумает. Вывернулась. А если б деньги были, тогда что?.. А Примус сказал, что кот без яиц – это диванная подушка! Молодец! Ох, если бы свой человек Полина и Примус жили вместе с ним, с Тигром… Тогда бы у него получилось бы сразу два своих человека. Ну, может, не два, но полтора – точно! Он бы ничего больше и не желал. А теперь вот пакуйся и переезжай к этому Глебу. С какой такой радости? Поженились они! Ну и на здоровье! Наши вон каждую весну по двадцать раз женятся – и никаких тебе переездов. Поженился себе – и домой. В принципе, хоть Тигр очень сильно любит Полину, но он не против остаться тут, с Примусом… Но нет. Какой-то там кодекс кошачьей чести. Ты в ответе за своего человека, открывшего тебе тайну твоего имени. Какая там, к чертям, свобода воли…

– Слушай, Примус. Уже съезжаю, а так в суматохе и не поняла, кто тут Вечный Жид? В чём его вина? Кому он и в чём отказал?

– Ну, это проще простого, детка. Это наверняка уже и твой кот уразумел. Вечный Жид – это всего лишь несчастная старушенция Аверченко. Неля Васильевна. Как ты сама не догадалась? Там же всё написано!

– Где?

– Да вот здесь. – Примус поднялся и достал из шкафчика тугую пачку писем. – Прости, я тут почитывал летними ночами. Ничего?

– Чёрт! А я так и не удосужилась.

– Маленьким девочкам свойственно упускать главное. Переписка твоей бабушки-тётушки и родного брата этой Нели – это что-то. Эпистолярный роман.

– И при чём там «несчастная старушенция»? Хм… Несчастная, скажешь тоже! Да она гадкая и мерзкая.

– Да. Тем и несчастная. Понимаешь ли, как я смог уловить между строк, Неля Васильевна пылала к своему брату не совсем сестринской страстью. И, разумеется, её скрывала, потому что – низя! А тут появляется твоя тётка. Любовь. Затем война. После войны – ещё хуже. Виктор Аверченко возвращается с войны в комнату твоей тётки. Женится на ней, всё честь по чести. А Неля начинает на него доносы строчить, мол, сотрудничал с оккупационными властями. Всю корреспонденцию из их ящика Неля вскрывает первой. А они её – не то для конспирации, не то в шутку – начинают называть Вечным Жидом. При том при всём, что ничего такого особенного, – древние греки вместе с Шекспиром отдыхают. Потому что тут всё на фоне коммунальных кастрюль, дежурств по туалету и прочей густонаселённости и включённости в процесс всех проживающих и мимо пробегающих лиц. Сама почитаешь, когда захочешь. А отказала им несчастная – тогда ещё не старушенция – всего лишь в праве на любовь. Прокляла их как-то там по-своему, по-еврейски. Уж не знаю – я в таких культурологических сведениях не подкован, – подействовало или нет. Но вроде как Витя Аверченко отправился в мир иной чуть не сразу после. Ну а тётка твоя и ныне жива и здравствует. Может, потому, что русская? А может, потому, что здоровее? Или потому, что женская ненависть – основной движущий механизм женской витальности. Прям даже не знаю, как они нынче живут-то с Нелькой в разлуке? М-да… Лучше, когда одну бабу любят несколько мужиков, чем когда одного мужика – несколько баб. Мужчины не так… не так фатальны…. Я вот кое-что другое тут вычитал, куда более важное для тебя. – Примус порылся в пачке, выудил письмо, быстро нашёл нужное место и прочитал вслух: «…что от Александра Александровича Чекалина, полного кавалера георгиевских орденов, помещик по приходе его со службы вольную дал и подарил камский дом, в котором родились: Александр, Николай, Полина и Люба. Полина стала Евдокимовой, а Люба – Верещагиной. Потом у моего деда пошли дети: Надя, Валя, Евгения и Сашка…» Ну и так далее, и так далее… Это твоей бабушке-тётке её, как я понимаю, отец пишет. Родословную рассказывает, чтобы помнила. Или чтобы знала. Тебе знакомы фамилии?

– Да, конечно, знакомы. Тётка Валька сама Чекалина, а Евдокимова – у меня сестра в Питере, Евдокимова. Спички детям не игрушка! – Полина хихикнула. – Я у неё правилами безопасности интересовалась, и вообще мы с ней дружили.

– Ну, тогда знай, что дед твоей этой сестры строил Марийский бумажный комбинат, родильный дом в городе Волжске и… И сама почитаешь. Человек не ленился – писал, другой человек – собирал. А тебе всё фу-фу!

– Примус! Я всё прочитаю. Спасибо. Теперь, когда у меня масса свободного времени…

– Ты не заметила главного, – перебил её Примус, – мне, например, было очень приятно, что ты потомок полного кавалера георгиевских орденов…

– Ну тогда пусть тебе будет в два раза приятней, потому что я с двух сторон потомок полных кавалеров георгиевских орденов! – Полина вздохнула. – Жаль только, что мне самой это чести не добавляет. – Но тебе спасибо, что письма прочитал и носом ткнул. Теперь я знаю, что у меня в роду не только дворяне, люмпены и чекисты, но и даже крепостные крестьяне и строители. Полный комплект. Страшно подумать, чего намешано.

– Зато легче индульгенцию выписать сразу за всё, что ты ещё натворишь, – против обыкновения Примус был серьёзен. – Генетический код, его через губу не переплюнешь.

– Да какой там код! – Полина рассмеялась. – Кодом ничего оправдывать нельзя. Вон и наш мегадворник моряк-искусствовед Козецкий тоже с кодом. И что в итоге? Нет-нет. Сам же говорил. Сила, воля и, желательно, их разумное взаимодействие.

– Ну, увы, сила и воля, и даже их разумное взаимодействие, не всегда помеха волнам дури, на которую способны лишь вот такие донельзя странные генетические миксты, как вы с господином дворником. Ладно, фигня. Давайте, друзья мои, выпьем за Полину Александровну Романову! Тем более Вадя уже и шампанское открыл. Приличное шампанское, а не какую-то дрянь! Шикуем. Кстати, Вадя, знаешь, что мы тут ещё обмываем, кроме замужества гражданки Романовой?

– Не знаю. От вас всех чего угодно можно ждать.

– Ну, это не так страшно, как что угодно. Мы, друг мой, ещё и моё, так сказать, новоселье обмываем. Потому что гражданка Романова сдала мне свою прекрасную комнату за пятнадцать рублей в месяц. Во! С согласия на то ответственной квартиросъёмщицы Нели Васильевны Аверченко. Не хухры-мухры! Ах, чего мне стоило это согласие, если бы вы знали!!! – Примус театрально закатил глаза. – Я всю ночь провёл в логове старухи… Не спадайте с лиц и не думайте самое худшее – мы всего лишь разговаривали!

– Лёшка, ты был у неё? – с благоговейным ужасом прошептала Полина. – Там никто не был. Из ныне живущих в этой коммуналке. Ну, Козецкий разве что. Да и то давным-давно, когда две из её комнат ещё принадлежали его родителям.

– Да. Был! – горделиво подбоченился Примус.

– Как же она тебя туда пустила?

– Не просто пустила, а пригласила на огонёк. Всё, что нужно человеку, моя дорогая подруга, – это немного внимания. Зная тебя, я подозреваю, что в детстве ты неплохо владела этой методикой – искреннего интереса к человеку, пусть сто раз со стороны нехорошему. Просто сейчас временно закрутилась-подзабыла. Но ты обязательно вспомнишь! Да. Так вот… Неля Васильевна, конечно же, не ангел. Но и не Вечный Жид. Она просто несчастная одинокая старуха, злая на весь свет.

– И как там у неё?

– Как-как… Всё как у злых несчастных одиноких старух. Пыль, мрак, подшивки старых журналов и пачки древних квитанций. Статуэтка балерины без ноги и оловянный солдатик без ружья. Куча старых фотографий, иконостас имени брата Виктора, слизь ненависти, мокрота отчаяния и желчь невозможности что-либо изменить.

– Красиво излагаешь! – вставил Коротков. – Особенно про желчь невозможности что-либо изменить.

– Друг мой, я понимаю вас. Это у вас текущее личное. Но вы ещё так молоды! Но даже не будь вы так молоды, дети мои, – воскликнул Примус, – помните, всегда есть возможность всё изменить! Даже за мгновение до смерти. А уж такие глупости, как замужества и прочее, – в общем… За течение времени и за нас, барахтающихся в этом течении по мере сил, возможностей, умений и желаний. За мудрость что-то там принять, за возможность что-то там изменить и за терпение отличать одно от другого!

– Это как-то иначе звучало… – Полина пригубила шампанского.

– Не важно, как это звучит. Важно – как этим пользоваться… Кстати, не хочешь ли ты оставить мне Тигра?

Кот на окне радостно подскочил на все четыре лапы. И вовсе не потому, что услышал своё имя, как могло показаться людям. А потому что понимал, что сейчас предлагают… И даже паскудно, трусливо обрадовался… Но – нет! Он должен быть со своим человеком, пока смерть не разлучит их. И он шлёпнулся обратно, сделав вид, что если на что и среагировал – так действительно только на имя.

– Нет. Я заберу его с собой. Он свалился мне на голову и… И просто это мой кот. В здравии и в болезни, в богатстве и в бедности…

– Кажется, такое говорят про человека и человека, а не про человека и кота, – засмеялся Коротков.

– Вадя! Ты, как присутствовавший на регистрации брака гражданки Романовой, должен был запомнить, что человеку и человеку говорят совсем другое. Что-то про ячейку общества, про «объявляю вас мужем и женой!» и даже про «можете поцеловать новобрачную!». Как будто без разрешения никто уже и не может новобрачную поцеловать. Возмутительно! Я вот могу, смотри! – И Примус нежно поцеловал Полину в губы.

Ей это было очень приятно. А Кроткий налил себе внеочередной бокал шампанского.

За сентябрь и октябрь Полина выспалась, казалось, на всю оставшуюся жизнь. Институт стал забирать не столько времени, сколько на первых двух курсах. Да ещё и минус работа. Вспоминается что-то про «заведи козу – выведи козу». Теперь и у неё, как у той самой обеспеченной Оксаны, были модные вещи, видеомагнитофоны и японские телевизоры. И даже норковая шуба появилась. И на занятия она могла кататься на такси. И колечек себе прикупила от души – девочка она, в конце концов, или кто? Собственный туалет, выложенный новомодным кафелем. Собственная ванная комната, с фаянсом невиданной ранее конструкции, с горячей водой, с пузыриками, с пеной – лежи сколько заблагорассудится. И даже выражение лица стало приобретать некую надменную стервозность, как всё у той же Оксаны.

А с Оксаной случилось несчастье, встряхнувшее не только курс, не только медицинский институт, но и весь город.

Помните диалог из первого дня Полиного студенчества?

– Дочка главного врача больницы водников, – шепнул Полине Станислав, заметив, куда она смотрит.

– Очень хорошенькая, – быстро сказала Полина, смутившись, и немедленно уставилась вниз.

– Ага. Роскошная женщина. Мечта поэта. В неё до смерти влюблен один там… из Винницы. В нашей общаге живёт. Хороший парень, только чокнутый. А она играется. И ведь доиграется! Даже не представляет, какой он псих. Наедине с ним такая лапушка. Как только больше трёх собираются, давай его подкалывать, мол, ему одесская прописка нужна. Да так, знаешь… очень зло. А он только молчит и хрустит. Похоже, нервы гибкость теряют.

– Станислав, меня это не интересует! – пресекла Полина, хотя ей до жути было любопытно, как именно эта девица играется с психом из общаги.

Оксана, увы, доигралась.

Нет-нет, сперва всё было прекрасно. В отличие от Полиного дурака (или – напротив – слишком разумного) Вадима Короткова, «псих» из Винницы предложил Оксане руку и сердце. Он не боялся своей бедности, бесквартирности и всего такого прочего. Потому что он её любил. Страстно и горячо. А какая же женщина не сдастся рано или поздно на страсть и горячность? И Оксана, разумеется, сдалась, потому что была обыкновенной женщиной. Такой же, как и все мы. И ей льстила столь буйная увлечённость. Родители, разумеется, были против. Но это лишь подхлестнуло азарт. И дело дошло-таки до пышной – как положено! – свадьбы. И стали молодые жить-поживать под крышей отдельной Оксаниной квартиры. И как-то яркой одесской богатой Оксане очень быстро наскучил обыкновенный винницкий парень. Она стала задерживаться у подружек, частенько с ночёвками. Стала ездить на дачи. С друзьями и без мужа. Он сходил с ума от ревности и даже поколачивал свою супругу. Потому что своих измен она не скрывала. Измен с более состоятельными мальчиками и дядями. Более интересными, более опытными и более образованными. И мужа молодого в один прекрасный день просто-напросто выгнала, не забыв напомнить, чья это квартира и кто его обул-одел. Выгнала и подала на развод.

И живи себе, казалось бы, дальше. Встань, отряхнись и живи. Оксана вон даже и не падала – поигралась и забыла. А у парнишки винницкого что-то в башке перещёлкнуло. И, скорее всего, тоже вовсе не любовь. От любви так не контачит. От любви разве что расконтачивает. Это, скорее, от ревности. От ревности до бреда. Да что теперь гадать. Психиатр его освидетельствовать не успел. Потому что… пришёл как-то вечером он к своей пока ещё на бумаге жене и застрелил сперва её, а потом и сам себя. Из пистолета «макаров». Где взял – неизвестно. Да мало ли где люди оружие берут. В тысяча девятьсот девяносто первом, торжественно наступающем году, негде станет взять мыло и стиральный порошок, как-то даже в хлебные выстроятся очереди. Пропадут сигареты и даже спиртное. А вот пистолеты «макаров» как раз появятся. И тут бы спросить не «где?», а «на что?». Но Оксаниным родителям как-то сразу и сильно стало не до того. Потому что в квартире дочери на момент стрельбы ещё младший брат несовершеннолетний находился. На кухне. Винницкий парнишка на кухню зашёл, сказал пацану, мол, ты тут пока посиди недолго, я с сеструхой твоей поговорю. И через две минуты – бах-бах! – мальчик из кухни выбежал и… Что увидел, то увидел. Вот такая вот история про любовь, ревность и игры.

На Оксаниных похоронах полгорода было. Памятник мраморный. Цветов – оранжерея. Венков – гроба не видно. А мать парнишки винницкого побоялась приехать тело своего забрать. Так и лежал там, в морге судебки, мытарем.

Легче всех младший братец отделался – неделю в психушке подержали и маме с папой на поруки отдали. Когда следователь его допрашивал, мол, как да что – единственный свидетель, – ничего толком парнишка сказать не мог. Пришёл, зашёл на кухню, попросил посидеть, подождать. Разговора не слышал. Бу-бу-бу только из-за двери. Потом крик: «Дрянь!!!» – и два выстрела. Вскочил, забежал, дальше ничего не помнит. Как к сестре подбежал, звонил куда-то – кажется, сперва отцу на работу, потом уже в «Скорую», в милицию. Почему руки в крови? Говорю же – наверное, к сестре подбежал. А вы бы не подбежали? Я про «ничего не трогать» ничего не знаю. Наверное, подумал, что ещё жива, ещё можно помочь. Не помню я…

Долго над несовершеннолетним мальчишкой никто изгаляться, разумеется, не позволил. Случай слишком очевидный. Тем более Оксанин бывший частенько своей ревностью всех доставал и орал, что «рано или поздно я убью эту дрянь!». А младший брат Оксану нежно любил. И она ему отвечала взаимностью. Пожалуй, отец и брат были единственными мужчинами, которых она нежно любила. Все остальные её просто забавляли.

Трагический инцидент на время пришиб весь курс. Потому что одно дело – читать в сводках криминальных хроник, что где-то там кого-то там… А другое дело, когда вот – рядом на лекциях сидели! Красивая девушка, интересный парень. Через некоторое время очухались. Люди ко всему привыкают, со всем спокойно рядом живут. Мужики по углам бурчали, мол, все бабы бляди. Девушки ужасались с оттенком странного восхищения, мол, ах какая страсть!

– Дуры! Дюма обчитались! – шипел Примус. – Какие, на хер, страсти. Это уже клиническая психиатрия, а не страсти. Кто ж в здравом уме в живого человека пулю пустит?! Себе-то потом – понятно. Разве ж пережить такое…

Глеб был в курсе истории не только с Полиных рассказов. Все так тесно связаны в большом маленьком городе Одессе. ЧМП и больница водников – и вовсе родственники.

– Видишь, что бывает с теми нехорошими девочками, что изменяют мужьям?! – как-то вечером сказал он Полине.

– Глеб! Таким не шутят! – взвилась та в ответ. – К тому же они уже разъехались ко времени того, что случилось. И что, ты хочешь сказать, что если я изменю тебе, то ты меня застрелишь?

– А ты собираешься мне изменять? – Глеб развернул газету и надел очки – он был близорук, но очки обычно не носил. Контактные линзы. Но дома, когда читал… В те редкие времена, когда он был дома, – точнее сказать – он пользовался очками, когда читал или водил машину.

– Слушай, а тогда, когда мы познакомились – на даче у твоей бабушки, – ты был без очков. В линзах?

– Ну да, а что?

– Значит, всё-таки предполагал, что старуха притащит «какую-то студентку».

– Ну, я же мужчина, и ничто мужчинское… Так с кем ты собираешься мне изменять? С этим забавным пареньком, с которым я играю в шахматы? Как его?

– Ты прекрасно помнишь, «как его». Его зовут Алексей.

– Да. Прекрасно помню. Прости, соврал. И ещё его зовут Примусом. Я же могу позволить себе немного поворчать. Я, конечно, терплю весь этот студенческий кагал у себя в доме, но когда я не в рейсе, твои однокурсники могли бы и пореже пользоваться нашим гостеприимством.

– Жаль, что ты плаваешь на «пассажире», а не на «контейнеровозе», – хихикнула Полина.

– Да, тебя бы это больше устроило, дорогая. Меня бы не было не неделю-другую, а по полгода. А ещё жаль, что я не слепоглухонемой… Кого-то мне твой Примус напоминает.

– Врубелевского «Демона» он тебе напоминает.

– Да, пожалуй, сходство есть.

– Глеб, давай съездим в Москву.

– Солнышко, я так устаю, что, когда прихожу домой, просто хочу побыть дома, просто с тобой.

– Так ты бы мог меня застрелить, если бы я тебе изменила? – Молодые девушки бывают очень настырны и последовательны в своей глупости.

– Нет, конечно. Мне было бы очень больно. Я бы развёлся с тобой, но я бы не стал убивать человека ни в каком случае, кроме угрозы моей жизни.

– А моей? Ты бы стал убивать человека в случае угрозы моей жизни?

– Поля, очень дурацкий какой-то разговор. Ну что ты как в детском саду? Если бы да кабы. Никто никого не собирается убивать, нашим жизням ничего не угрожает, так что пошли лучше в спальню. – Глеб отложил газету и снял очки.

– Но ты сказал «моей», ты не сказал «нашим»!

– Господи, какой же ты ещё ребёнок!

Глеб был очень хорошим, во всех смыслах положительным молодым человеком. Он заботился о Поле. Из каждого рейса ей привозился ворох тряпья и всякие приятные мелочи. Он не перестал выгуливать её в рестораны, он заботился о семейном быте. И он был идеальным мужем. Идеальным для любой другой, но не для такой дуралейки, как третьекурсница Романова.

После того как она выспалась и бытовой комфорт стал незаметен, как воздух, которым мы дышим, ей стало невыносимо скучно… Институт – дом – уроки. А что дальше? Удачное распределение. Родить ребёнка. Работа. Вторая категория, первая категория, высшая категория. Возможно – аспирантура, клинординатура, докторантура. Кандидат наук. Доктор наук. Доцент кафедры. Или даже профессор. Ребёнок подрастает («Дети?! Ужас! Глеб, давай я закончу институт!»). Ребёнок вырастает. Семейные праздники. Глеб – капитан. Она – врач. Жизнь расписана до самой могилы. Тоска… И он всё такой же – спокойный, уравновешенный, умеренно пьёт, совсем редко курит, правильный, умный. Тоска зелёная. Тоска солнечная. Тоска жёлтая. Тоска белая. Мелькают новые года и прочие красные дни календаря.

У Глеба был совсем другой взгляд на жизнь. Он, по всей видимости, любил Полину. То, что люди называют «любил». Она встраивалась в его жизнь. Она была красива, умна и полностью соответствовала его представлениям об идеальной женщине. Немного с придурью, но это лишь добавляет ей шарму. А что из рейсов не встречает и не соображает, куда и как и когда звонить, – так то приходит с опытом. «Жена моряка» – это профессия. Ей научаются постепенно.

Заниматься любовью с ним было очень приятно. Вот, пожалуй, только в постели ей с ним и было хорошо. Потому что та ровная жизнь, что устраивала его, Полину начинала бесить.

И к тому же Тигр. Он не смирился с новым жильём. Так наивно полагала Полина. На самом деле Тигр не смирился не с новым жильём, а с Глебом. Потому и драл диваны и кресла, метил все его вещи, опрометчиво оставленные на стуле или на кровати. Тигр выводил Глеба из себя. Полину выводило из себя то, что Глеб мог дать коту пинка. Как только Глеб уходил в рейс, Тигр становился паинькой и ничего не царапал, не рвал и мимо лотка не промахивался.

– Тигр! Не будь свиньёй! – выговаривала Поля коту, прогуливающемуся по узенькому подоконнику квартиры на Пятой Фонтана. Ну, не такому уж узенькому, конечно же, но не такому широченному, как подоконник комнаты в коммуналке.

– Мрррр! – выводил Тигр и делал вид, что совершенно не понимает, о чём речь.

– Ну, прошу тебя! Ты же специально всё это делаешь именно тогда, когда приходит Глеб! Это, между прочим, его квартира! А ведь он мог бы и не согласиться на твой переезд. Он женился на мне, а не на тебе, в конце концов!

Тигр поворачивался к Полине спиной и делал вид, что он кошка-копилка и просто тупо смотрит в окно. На самом же деле он размышлял о том, какие люди кретины – даже самые лучшие из них. Что значит «не согласиться на твой переезд»? Не согласиться на переезд твоего кота – это всё равно что не согласиться на переезд твоей, например, руки. Он же женился на тебе, а не на твоей руке! Эх, чего-то старый разбойник, пропавший без вести на складах порта, не знал о людях. Вот, кстати, а как оно у людей? Как люди узнают друг в друге своего человека? У них же нет никакой тайны имени. Они все, как правило, уже имеют имена, данные им просто по факту их рождения. Вот поэтому они, бедняжки, и мучаются.

– Ты обещаешь мне вести себя как приличный кот, когда Глеб придёт из рейса?! – Полина подходила к Тигру и брала его на руки. – Вот и договорились!

Но как только Глеб приходил из рейса – всё начиналось сначала. Тигр не чувствовал себя виноватым. Ни капельки. Он ничего такого не обещал и ни о чём с Полиной не договаривался. А уж что она там себе навыдумывала – так то её проблемы.

То, что Глеб «плавал», и то, что Полина не испытывала к нему той самой единственной любви, давало ей право ничего не менять в своей жизни. Она продолжала изредка встречаться с Сергеем, что починил ей такую когда-то любимую турецкую сумку. Он был очень мил, галантен и остроумен. И где-то же надо было выгуливать то новые джинсы стрейч (ни у кого на курсе!), то новые ботинки. Да и вообще, судя по всему, формат «встречи с мужчиной» нравился Полине куда больше, чем – «с мужчиной под одной крышей». Весь такой холёно-лощёный Глеб после свадьбы начал при Полине, простите, пукать. Её это даже как-то шокировало. А его шокировало то, что её это шокировало. В её представлении испускать газы можно было только в специально отведенных для этого местах. Ну, или детям и животным. Но чтобы взрослый красивый мужик, которому так идёт эта белая с золотом форма, вот так вот запросто, сидя на диване перед телевизором, в очках и с очередной газетой, взял да и громко испортил воздух?!. Нет. Это никак не помещалось в сознании. Хотя не в императорских покоях выросла. А в обычной квартире обычного дома в обычной семье. Ненормальная! Да, люди пукают, сморкаются, и вообще, когда они живут под одной крышей – всё можно! Или вот, например, её ужасно смущало то, что опять-таки ни капельки не смущало Глеба, – заниматься любовью во время тех самых пресловутых месячных. Как-то раз он, пришедши из рейса, тут же вознамерился потащить молодую жёнушку в спальню.

– Глеб! Мне сейчас нельзя! – смутившись, сказала Полина.

– Почему это?

– Ну, у меня эти… Ну то, что у женщин раз в месяц…

– Ну и что?! – искренне удивился он. – И кому и когда это мешало? Ты вроде как и не студентка медицинского института! Жена ты мне или не жена?

Жена-то жена, да только всё удовольствие было испорчено мыслями о… как бы сказать поинтеллигентнее… о некрасивости происходящего. Хотя и полотенце роскошное махровое он постелил («Ой, а вдруг не отстирается?!»), и ласков, и заботлив был, как обычно. Но Поле было неловко.

«Похоже, мои родители жили как-то совсем иначе! И из меня сделали законченную ханжу. У нас в доме никто никогда и ни при ком шумно не испускал газы. Никто и никогда не знал, какой у мамы или, там, у меня день цикла… И… И наверное, надо или очень сильно любить, или очень сильно не любить друг друга, чтобы всё это делать. Или не делать. Ерунда какая-то! Это же одно и то же, да?.. Ты просто идиотка, Полина!»

Кстати, об этих дурацких газах. Не совсем о них. Точнее – и о них, и о прочих газах бытия.

Полина дружба с Вольшей возобновилась. Когда Ольга решила, что Кирилл Змеевик достаточно прикипел к ней (или к тем возможностям, каковые бы возникли для мальчика из Житомира, женись он на ней), она как-то заявилась к Полине в гости с, собственно, Кириллом, Второй Ольгой – Селиверстовой – и Нилой Кот. В комнату коммунальной квартиры. Поля зла ни на кого и никогда долго не держала – и потому искренне обрадовалась гостям, и как раз один из пакетов Глеба ещё не успели сожрать собратья-соседи. И вот посреди воссоединительного чаепития тот самый Кирилл вскакивает и делает: «Бах! Бах!!!» – как мальчишки после кинотеатра, изображающие «А тут он его – бздыщ-тыдыщ!».

– Ой, это Кирюша пукнул! – умиляясь, сказала Первая Ольга.

Полина покраснела, не зная, как реагировать на подобное поведение. Как-то иначе ей представлялись правила этикета. Даже самые демократичные.

– Э-э-э… – только и проблеяла она. Вторая Ольга и Нила вообще никак не среагировали.

– А чо такого? – удивился Кирилл, глядя на Полину. – Вот в Германии все за столом пердят – и ничо!

– А ты там был? – уточнила Полина.

– Нет. Но там все пердят.

«Странное приобретение! – хмыкнула Поля про себя. – Да-да, достоин страстной любви! Сразу видно! Неужели же Ольга ничего не замечает? Или любовь таки слепа?»

Чем ближе она знакомилась с мужчиной мечты своей подруги, тем больше и больше удивлялась. Ну, высокий. Ну, крепкий. Ну, занимается борьбой и даже не то кандидат в мастера спорта, не то уже мастер. Что правда, мешковат, как все борцы. Вроде не урод, и даже симпатичный, но… Нос уточкой, глаза – хитро-мерзкие. А уж общее образование и воспитание… Плюнуть некуда, что называется.

– Знаешь, я думала, что когда в паре кто-то лучше, то тот, кто хуже, всегда подтягивается до уровня лучшего. А вот смотрю на Вольшу со Змеевиком и понимаю, что она опустилась до его уровня. Не сегодня-завтра начнёт утирать нос рукавом, чавкать и ругаться матом где ни попадя, – как-то поделилась Полина своими наблюдениями с Примусом.

– Детка! Это ж чистая алгебра! Плюс на минус даёт что? Вот то-то и оно!

Вольша и её возлюбленный были приглашены на Полину свадьбу. Поля очень боялась, что Кирилл ляпнет какую-нибудь из своих дубовых фирменных шуточек а-ля: «У меня есть английский тост: дауайте уыпьем!» Но посреди профессорско-преподавательского и плавсоставов он вдруг оказался таким милым пусей, подобострастно заглядывающим доцентам в глаза, передающим профессорам тарелочки и услужливым бесом рассыпающимся перед Глебом, что Полине он опротивел окончательно.

– Нет, она что, и вправду ничего не замечает?! Это же не мужик, а какая-то дрянь! – взывала Полина к Примусу.

– Да. Она ничего не замечает. Каждая отрыжка любимого для неё – дыхание бога! И не вздумай открывать ей глаза! – строго предупредил Примус.

«Раскрыть глаза» всё равно пришлось. Ничего хорошего из этого не вышло, но и промолчать Полина не могла.

Как-то весной Ольга Вольша поехала – ни много ни мало! – в Японию. Общество советско-японской дружбы, да. Ольга вслед за отцом учила японский язык и по программе «Одесса – Йокогама – города-побратимы» получила возможность (через профсоюзную организацию)… Ну да не важно. Поехала и поехала. Она уже была официальной невестой Змеевика, и после летней сессии третьего курса они должны были пожениться.

И вот в один прекрасный весенний субботний день в дверь квартиры Глеба раздался звонок. Полина открыла и увидала на пороге Кирилла.

– Э-э-э… – кажется, подобное обращение с этим типом нечаянно вошло в привычку. Ну, или было наиболее уместным. А что ещё скажешь!

– Привет! – жизнерадостно сказал Кирилл. – Жрать хочется, аж живот сводит! Не покормишь друга?

Первым движением было спросить, мол, а чего же ты к будущему тестю не пошёл? Или сам себе горшочек каши и банку консервов не раздобыл? Но отказать жениху подруги в тарелке еды? Моветон. Не так поймут и вообще осудят.

– Заходи. У меня особых разносолов в виде первого, второго и компота не водится. Когда Глеба нет, я не готовлю. Так что, что видишь в холодильнике – то и твоё.

Слопав пару банок остродефицитных консервов, Кирилл, нимало не смущаясь, бравурно рыгнул и сказал:

– Погода сёдня – благодать! Как насчёт прогуляться?

– А с чего это вдруг нам с тобой прогуливаться? – выпала в мимолётное недоумение Полина. – Я замужем. У тебя – невеста.

– Ну так об том и речь! Твой – в рейсе, моя – за границей. А мы с тобой прогуляемся как бы чтобы не скучно. Не чужие ж, поди!

– Да? – хмыкнула Полина. – Ну ладно, прогуляемся. – «Всё равно иного способа вытолкать тебя, кажется, не предвидится», – подумала она про себя, решив, что дойдёт с ним до ближайшего угла и резко вспомнит о каких-нибудь неотложных делах. – Только ты подожди тут. Чаю себе завари. Или кофе нам свари. А я в душ и оденусь.

И Полина отправилась в ванную комнату. Дверь в помещение не закрывалась на крючок, защёлку или другой какой замок. Раньше Глеб жил один. Теперь они с Полиной жили вместе. Чужих в доме не было, так что закрываться было не от кого. Если дверь закрыта – значит, занято. Даже если Глебу нужно было зайти, он всегда вежливо стучался и просил разрешения.

И каково же было её удивление, когда через пять минут туда без приглашения и стука заявился Кирилл.

– И что ты тут забыл? – спокойно спросила Полина. Кажется, способности к визгу у неё так и не появлялись. Хотя явление этого субчика было куда противнее, нежели милая крыса, закусывающая анатомическим атласом.

– Я? М-м-м… Я думал, что, может быть, мы… – Кажется, он не ожидал такого ледяного спокойствия. Вот если бы эта девка завизжала, то можно было бы её схватить, изнасиловать, а потом пойди докажи. Может, ей бы понравилось – за уши не оттащишь! Сама бы молчала и бегала за ним, чтобы повторить. Мало ли как оно бывает… Напор, натиск – вот что эти тёлки ценят в мужиках, а не ахи да охи!.. Но тут тебе так свысока, с надменным выражением морды кидают, мол, и что ты тут забыл?

– Я руки хотел помыть, – пробурчал Кирилл.

– На кухне есть мойка. Не заметил? И не знаю, как там у вас в Житомире, но у нас не принято так вваливаться. Так что закрой, пожалуйста, дверь с той стороны. И вали из моего дома быстро-быстро, пока я кому-нибудь не позвонила. Например, Ольгиному отцу.

Вечером он припёрся снова. Пьяный. И с двумя хохочущими размалёванными девицами. Тоже весьма нетрезвыми. Благо в гостях у Полины был Примус – и дальше порога компания не прошла.

– Парнишка явно не в себе. И часто он к тебе в гости наведывается?

– Был пару раз. С Ольгой. При Глебе. А так-то теперь – да – часто! – хихикнула Полина. – Буквально и утром, и вечером. Прямо-таки воспылал.

– Да? Вот ведь жлоб!

– Да не то слово.

Когда Ольга вернулась, глупая Полина сообщила ей об эпизодах наблюдения за омовением и явления с двумя неизвестными феминами фасона «пэтэушницы на пленэре». Ольга в ответ выдала неожиданную для Поли реакцию. Сказала, что если бы Полина не давала поводов, то Кирилл бы к ней и не пришёл. А про девиц подруга всё выдумала, потому что Кирилл её, Полину, не захотел. Такая умная Ольга Вольша – и не заметила, что выдала две противоречащие друг другу сентенции. «Так захотел, потому что дала повод, или не захотел без повода?» – с иронией уточнила Поля у подруги. На том дружба и закончилась. Снова. На свадьбу Ольги и Кирилла Полину не пригласили. Да и правильно, чего такую дрянь приглашать? Тем более что с сыном доцента и внуком профессора она к тому времени уже разошлась.

Да. Полина не выдержала комфортабельной семейной жизни и ушла от Глеба в свою коммунальную комнату. Глеб, надо отдать должное, повёл себя достаточно тактично и все формальности по разводу уладил сам, принеся Полине бумаги на дом. Она вернула ему обручальное кольцо. Он привёз все прикупленные ей тряпки, хотя, играя в благородную бесприданницу, она хотела уйти в том, в чём в его жизни появилась. Он сказал, что это идиотизм. И был прав. Нет-нет, разумеется, какие-то минимальные разборки-скандалы на тему «отчего-почему?» были, но тут очень на руку Полине пришлась та самая мамаша-доцент. Полина пару раз прошлась под главным корпусом под ручку с «сумочным» Сергеем и даже пару раз поцеловалась с ним на глазах у изумлённой публики, среди которой была и дочка бывшего первого партийного босса Одессы и Одесской области. Остальное – дело техники. Ни один мужчина не желает быть рогат. Уходить просто так – дурь. А вот когда она, гадина такая, тебе изменяет, то… Да и, опять же, Тигр с Глебом так и не сошлись характерами. И дело было вовсе не в тупом выяснении, кто тут кому альфа-самец.

Так что Примус вернулся в общагу, Полина с Тигром вернулись в коммуну и довольны, казалось, были все трое. Глеб тоже слишком обиженным на жизнь не выглядел. Ну да они, сильно правильные, никогда не бывают обиженными. И пароваться обязаны только и только с сильно правильными. И у них будут рождаться правильные дети. И котов они будут заводить только очень правильных. Будут их кастрировать и лишать когтей в ветеринарных клиниках. Котов, разумеется, а не детей. А вы что подумали?

Летнюю сессию было достаточно сложно сдавать. Потому что, в отличие от благородного Глеба, его мамаша и бабуля были мстительными, как все бабы, и обзвонили все кафедры – с пожеланиями, так сказать, на предмет студентки Романовой. Но учебная репутация указанной студентки была так же безупречна, как её зачётка, где стояла одна-единственная четвёрка по неорганической и органической химии посреди беспросветных «отлично» местами даже «с отличием». Ну да кто того мудака Гоцуляка не знает – и его отношение к девочкам-отличницам? Так что, может, та Романова и дрянь, но дрянь умная, и её поцелуйно-постельные экзерсисы никакого отношения ни к оперативной хирургии с топографической анатомией, ни к патологической гистологии, ни ко всем остальным дисциплинам не имеют. Да и как старосте кружка поставишь что-то меньше пятёрки? Это уже дискредитация самой идеи студенческих научных обществ!

СНО

Студенческие научные общества! Целая эпоха, откуда вышла плеяда, где зарождались будущие… И так далее. Сохранились ли они сейчас? И чем занимаются нынешние студенты в этих самых обществах?

Даже во времена Полины Романовой они на иных кафедрах носили чисто формальный характер. Вспомнить хотя бы ту же биологию…

Вот именно. Биология началась в Полиной жизни… Нет. Биология в жизни каждого индивидуума начинается, когда яйцеклетка материнского организма успешно атакована сперматозоидами организма отцовского. Так что правильнее будет сказать – «предмет «биология»«. Предмет «биология» начался в Полиной жизни ещё в школе. Школьной программой положены, помнится, ботаника, зоология, анатомия и, наконец, в девятом-десятом классах, та самая – биология. И, к слову, в этом смысле школьная программа построена до абсолюта непоследовательно. Потому что логичнее сперва изучать клетку, а уж после – растительный и животный миры. Но так уж исторически сложилось, что поначалу все люди – и маленькие и большие – сталкиваются со следствиями, и лишь затем самые умные интересуются причинами. Так что пестики и тычинки для всех. А митохондрии и цикл Кребса – для «продвинутых пользователей». Не говоря уже о генетике. И вовсе не вспоминая о евгенике. Хотя, может, и зря. Кое-что толковое в последней всё-таки есть.

Предмет «биология» Полине Романовой нравился. Как нравится любому гуманитарию то, где нет цифр и формул. Школьная программа вообще полна обманчивых впечатлений. Эдакий театр теней. Формул в биологии (не говоря уже о необходимости аналитического мышления) – хоть половником хлебай. Но в школе деткам об этом не рассказывают. Что там было с ботаникой и зоологией – как-то вообще прошло мимо Полины. Помнится, анатомию человека в восьмом классе у них преподавала учительница физики. Если бы Полина напряглась, то она вспомнила бы, что и ботанику в пятом, и зоологию в шестом-седьмом преподавала тоже физичка. Но к Полиному восьмому классу милая, тихая учительница физики превратилась в яростную климактеричку, и потому забыть это было невозможно. В девятом её уволили – точнее, она сама уволилась с формулировкой «по собственному желанию», ну да скорее всего, директор Полиной школы первой предложила таковой исход дела, потому как подпускать к детям прежде тихую женщину, полностью погружённую в нужды школьной физической лаборатории, стало опасно. Она швырялась ножницами в отличников, напихивала полные рты сигарет разудалым двоечникам, а одной девочке чуть было не оторвала палец, потому что требовала немедленно снять кольцо. Немедленно!!! Кольцо сниматься не желало, и потому весь урок прежде тихая учительница мылила и мылила девочке руку, скручивая, сдирая, стягивая вплывшее – уже от грубых механических манипуляций – в детский пальчик колечко, под истерические рыдания пытаемой и ошарашенное онемение всего класса вопия: «Подмывать пизды не научились, бляди, а губищи малевать и кольца таскать – нате пожалуйста!.. Вам бы только мужиков!!!» Кажется, «только мужиков» надо было вовсе не «им». Девочкам пока просто хотелось носить колечки. Наконец кто-то – что характерно, из мальчиков, причём пресловутых двоечников – догадался побежать за директором и… И после этого случая учительницу физики уволили. Климакс климаксом – он бывает и патологический, против биологии не попрёшь, – но дети есть дети: накрашенные они или в кольцах, курящие двоечники или сильно умные отличники – ни умывать их, ни табаком кормить, ни за «сильно умность» ножницами в них швыряться – нельзя, и точка.

Вместо одной стареющей учительницы физики в школе появилось двое юнцов – долговязый журавль-физик, двадцати двух лет от роду, строящий глазки всем мало-мальски симпатичным старшеклассницам, и совсем тихая, незаметная учительница биологии в огромных очках-блюдцах. И с искусственной правой рукой. Настолько с виду естественной, что разглядели толком уроку к третьему. Биологичка была так юна, так беззащитна, так некрасива, что даже девятиклассники – эти страшные в своём подрастании звери – и помыслить не могли над ней посмеяться или ещё как поиздеваться. Она вызывала у лютых подростков исключительно какие-то… отцовские и материнские, что ли… чувства. Она сама рассказала им про автокатастрофу. В детстве. С родителями. Мать погибла. Сидела за рулём. Отец так и не женился, а протез привёз из ГДР. Он совершенно нефункциональный, этот протез. Просто «для красоты». Хотя какая уж там красота… Биологичка тихо расплакалась, и класс взял её под свою опеку. Там, где рулит стихийный неуправляемый психоанализ, – не до точной науки биологии. Школьная программа и тогда не предусматривала особой сосредоточенности на решётках Пеннета или детального разбора законов Менделя. Не говоря уже о биохимии клетки. Так что те, кто собирался поступать в медицинские институты, биофаки университетов или на ветеринарную медицину в сельхоз, биологией занимались дополнительно.

Полина не собиралась, надеясь, что всё обойдётся клубом «Юный медик», а затем – вуаля! – МГУ, а победителей не судят, но… Но мама разыскала через подруг преподавателя биологии с кафедры медицинского института, и Полина покорно пошла, потому что с мамой не спорят, а пока ты ещё станешь тем победителем… В общем, к череде бесконечных занятий добавилось ещё одно – и слава богу! Тем более что и сама биология была Полине небезразлична (она даже находила кое в чём весьма поэтичными все эти эмбриогенезы, мембранные системы аппарата Гольджи и прочие неоморфные мутации), и личность этого самого преподавателя, подрабатывающего (и немало!) частными уроками, вызывала искренний, неподдельный интерес. Точнее – преподавательницы.

Валентина Васильевна выглядела фигурой значительной. Это позже оказалось, что она всего лишь ассистент кафедры биологии и паразитологии. Десятикласснице Полине Романовой казалось, что Валентина Васильевна – величественна. И даже велика. Почему она создавала подобное впечатление? Сложно сказать. Она была и достаточно высокой, и весьма стройной. И, несмотря на солидный возраст – шестьдесят, – двигалась легко и спортивно. Нет, она не выглядела моложе своих лет, хотя чувствовалось, что очень к этому стремится. Стремится – но поступает совершенно противоположным образом. Во-первых, красит волосы в смоляной чёрный цвет. Всё ещё густые длинные волосы – в колер воронова крыла. Возможно, это когда-то был её родной цвет, но с ним никак не вязались яркие голубые глаза.

– Подобный феномен именуется «биологический урод», – по-царски щедрым меццо-сопрано сказала Валентина Васильевна своей ученице при первом знакомстве, заметив, как она на неё глянула.

– Что, простите? – не сразу поняла Полина.

– Ты хотела сказать, что так не бывает – такие чёрные волосы – и такие голубые глаза.

– Не хотела.

– Ты так подумала.

– Ну ладно, подумала, – сдалась Поля и улыбнулась.

– Так вот, запомни, это именно так и называется – «биологический урод». Яркие льняные блондины с тёмно-карими глазами тоже именуются подобным же образом. Всё, что выходит за пределы школьных решёток Пеннета и менделевского гороха, так именуется. Хотя подчиняется тем же законам. Просто геном более… скачущий. И чем больше туда намешано, тем больше всего – внешности, ума, дури, способностей. – Валентина Васильевна немного помолчала. – Ты не против, если я закурю? – Она достала сигарету из пачки и щёлкнула зажигалкой. Видно было, что спрашивает она для проформы и мнение потенциальной ученицы на сей предмет её нисколько не волнует. Да-да, потенциальной. Это была первая встреча, и проходила она на диванчике большой комнаты квартиры Валентины Васильевны. Основным условием знакомства было то, что ученик является на собеседование сам. Без родителей. Дама бралась заниматься далеко не со всеми.

Полину она взяла.

И весь десятый класс раз в неделю Полина отправлялась в дом в начале Сегедской, чтобы два академических часа переписывать в свою тетрадочку из старых тетрадочек Валентины Васильевны то, что можно было бы преспокойно прочитать в многочисленных учебниках и руководствах. Стоило это развитие навыков письма баснословно дорого по тем временам – двадцать пять рублей! Бордовая бумажка с дедушкой Лениным. Колоссальные бабки! Больше пятой части зарплаты Полиного папы. Благо мама получала немало и была готова положить на алтарь Полиного поступления в медицинский институт если не всё, то многое.

Пока ученица тщательно переписывала (иногда – ученицы: Валентина Васильевна могла время от времени посадить двух писарей рядом за большой стол в своём кабинете), преподавательница курила, пила вино, говорила по телефону, варила гречневую кашу – всегда только и только гречневую – и выясняла отношения со своим молодым сожителем. Гречневая каша всегда подгорала. Сожитель таился где-то в недрах квартиры, и его никак не удавалось рассмотреть, хотя именно он вызывал куда более горячий интерес учениц, чем все амёбы, круглые и кольчатые черви, вместе взятые.

– Куда ты, скажи на милость, собрался? – резонансно гудел голос Валентины Васильевны на всю квартиру.

– Я не обязан тебе отчитываться! – взвизгивал щенячий тенор.

– Обязан! Пока ты у меня живёшь, за мой счёт ешь, пьёшь и одеваешься – ты мне обязан отчитываться, отлизываться, отсасываться и не смеешь отгавкиваться! – разносилось под сводами «сталинки» спокойное ариозо Валентины.

Иногда Валентина Васильевна уделяла своим ученицам более пристальное внимание – и тогда полтора часа превращались в сказку. В настоящую сказку об удивительном искусстве магии – о биологии. По стенам кабинета Валентины были развешаны удивительные картины. Казалось, что картины. Оказалось – местами схемы, пути эволюции, спирали ДНК, а вот те лодки из фантастических романов – вовсе не лодки, а митохондрии. Валентина прекрасно рисовала. На полках у неё стояли всякие удивительные штуки – чучела, муляжи – и всё-всё-всё рассказывало, пело, нашёптывало о биологии. И даже задачи – те самые скучные, занудные, механические задачи по генетике в Валентинином исполнении наполнялись смыслом, раскрывали тайны династий, подглядывали за чужой хромотой, слепотой, за европейским Средневековьем, за американскими индейцами и за губительным для империй многовековым инцестом, выливающимся в гемофилию единственного престолонаследника.

Кажется, она знала, за что берёт двадцать пять рублей. Даже если бы она брала пятьдесят – это было бы совсем не много. Оплата времени волшебника, тратящего своё умение на инфузорий. Хотя… Не зря же, ох, наверняка не зря, она оставляла за собой право выбирать учеников и первую встречу проводила без вечно суетящихся родителей. Учитель – магия своевременного включения в ученика, а вовсе не тупое просиживание рядом. А писать от руки – очень полезно. Развивает мыслительный процесс.

Ну а что в свои шестьдесят оказалась всего лишь ассистентом – ну так у неё в жизни были другие интересы. Есть такие дутые профессора и липовые доценты, что с полсотни можно не глядя отдать за такого ассистента, как Валентина Васильевна Коренная.

Забавно, но её фамилию Полина узнала только на первом курсе. Валентина Васильевна отловила ту подгруппу седьмой группы первого лечебного факультета, где училась студентка Романова. Какой ей в этом был интерес? Тут на первом курсе было ещё с десяток её учеников. Ну а может, ей нравилось большое количество качественных молодых людей в этой подгруппе? Ну почему тогда именно в этой подгруппе, а не в другой? Вся группа была насквозь мужская, кроме случайно попавшей туда Поленьки. А может, и вот почему:

– Полина! – обратилась к ней Валентина Васильевна в коротком перерыве первого же занятия. – Будешь старостой биологического кружка. Мне эти СНО не передать тебе, как надоели. Биология в медине – смешная первокурсная дисциплина, наукой тут давно никто толком не занимается, интересы заведующего кафедрой давно известны. Кличку уже засветили?

Кличка этого смешного, круглого, коротконогого, короткорукого старичка была звучная, за себя говорящая – Гельминт.

Гельминты – это (для тех, кто не слишком подкован в биологии), попросту говоря, глисты. Общее название паразитических червей, обитающих в организмах людей, животных и растений. Да-да, и растений. Паразитические формы жизни – они везде, а не только на вашем диване, куда вы сегодня утром крикнули: «Паразит! Хоть бы мусор вынес!» И, чтобы вы знали, приблизительно каждый второй житель планеты гельминтизирован. То есть буквально ткнёте пальцем в соседа по койке/комнате/офису/столику в ресторане – а у него глисты!!! Так что довольно-таки актуальная тема-проблема. И вот все научные интересы заведующего кафедрой биологии Одесского медицинского института по прозвищу Гельминт и были устремлены на эту тему-проблему. Весьма благородно. Особенно если учесть, что его интересовали не столько аспекты дегельминтизации – давно и прочно известные человечеству, – сколько гельминтотерапии. Гельминтотерапия – это не совсем то, что может себе представить в меру общо и широко образованная публика, расшифровав этот латинизированный термин. Гельминтотерапия – это не поглощение глистов с целью похудения. С целью похудения обычно рекомендуется меньше жрать и больше двигаться. А если и находятся отчаянные смельчаки на манер покойной Марии Каллас, то глотают они вовсе не аскарид и власоглавов, а куда ещё более противных созданий. Хотя, казалось бы, куда уж противнее? Гельминтотерапия – это вариант иммунотерапии, и заключается он в умышленном заражении теми гельминтами, возможности воспроизводства которых ограничены. Используется этот метод лечения при аутоиммунных заболеваниях. При запущенных формах бронхиальной астмы, например. Или даже при такой страшной патологии, как рассеянный склероз… Гельминты отзывают часть гипериммунного ответа «на себя», и гипертрофированный, если так можно выразиться, иммунитет начинает уничтожать клетки не собственного организма, а тех самых гельминтов. Эдакий обман во имя истины.

Вот какие благородные научные цели и задачи стояли перед Гельминтом – весёлым, бодрым, каракато-коротколапым крепышом, чем-то очень напоминающим Никиту Сергеевича Хрущёва. Манерами, речью, чрезмерной деятельностью. И так Гельминт любил этих самых гельминтов, что всех, извините, заманал. И старых и малых. Молодёжь кафедры сильно сторонилась, потому что кому же охота всю жизнь заниматься глистами? А направление кафедры – дело такое: один раз попал, как кур в ощип, а когда то направление сменится – неизвестно. Потому те, кто стремился в биологическую науку, аспирантуры сей конкретной кафедры избегали, предпочитая идти на биофак университета. Так что посреди царства глистов, возглавляемого Гельминтом, досиживали свой век затрёпанные доценты и немолодые ассистенты, среди которых самой немолодой была именно Валентина Васильевна.

Она гельминтов презирала. И Гельминта, соответственно, тоже. Когда-то, в ранней научной молодости, её интересы парили в куда более возвышенных сферах – генетических. Но генетика тогда была не в собом фаворе, хотя из лженаук её вроде как уже вывели-реабилитировали. Но, как и у любого недавно реабилитированного, реальный срок восстановления гражданских прав был неведомо насколько растянут. Ну что это за наука такая, генетика? Деньги – сейчас давай, руками ничего не пощупать, а результаты – в каком-то отдалённом будущем. Оно, может, ещё и не наступит, то отдалённое будущее. Потому как атомные энергетики всех стран куда важнее – и вон как развиваются! Мало того что молодую Валентину интересовала генетика, так её ещё – ха, вынь да положь! – интересовала генетика медицинская. Если бы она ещё хотя бы кукурузой занялась или, там, виноградо-яблонями. Так нет – медицинская. Сильно обогнала своё время, да. Так сильно обогнала, что в своём – и не пригодилась. Но жизнь, тем не менее, прожила яркую и весёлую, и так её по сей день жить и продолжала. На работу ходила больше для удовольствия, чем для денег – и родители её в своё время не бедствовали, и муж покойный обеспечил до гроба. Но куда-то же надо выгуливать шевелюру, ярко-голубые глаза и стройную фигуру. А Гельминт, в отместку за её презрение к глистам и к нему лично, навесил на Валентину Васильевну биологический кружок в рамках общеинститутских СНО.

А Валентина в тот замшелый год прошлого века-тысячелетия перевесила кружок на Полину.

Весь год, чертыхаясь, рисовала Полина Романова с помощью верного Алексея Евграфова схемы жизненных циклов разнообразных гельминтов. Весь год, осыпая Гельминта проклятиями (странно, что не Валентину, да? Люди – такие нелогичные создания!), набирала она пробы воды из луж, из моря, из водопровода. Глядела на мерзких глистов в микроскоп, изучала действие на их организм различных веществ – особенно СПАВ – с поверхностно-активным натяжением (по-человечески: стиральных порошков, потому как они, стиральные порошки, по мнению Гельминта и многих других учёных, должны бы были ослаблять жизненный цикл гельминтов и, таким образом, помочь благому делу гельминтотерапии, но не тут-то было… Всё, хватит! У нас не научно-популярный трактат). Полина Романова, совершенно не пылая ни любовью, ни научным интересом к гельминтам, даже написала под руководством Гельминта практически научную работу о… А-а-а!!!

В общем, когда она сдала экзамен по биологии и перешла на второй курс, Полина с радостью распрощалась с «глистным» периодом своей студенческой жизни, несмотря на то что Валентина Васильевна её умоляла (и даже требовала) остаться старостой биологического кружка на всю свою студенческую жизнь.

– В аспирантуру поступишь! – говорила она.

– Гельминтами всю жизнь заниматься? Ну уж нет! Вы сами себе противоречите, моя дорогая Валентина Васильевна! – смеялась Поля.

В общем – наотрез отказалась. Несмотря на то что Валентина Васильевна ещё с десятого класса оказывала на Полину совершенно гипнотическое действие. Отказ этот стоил нашей героине немалых волевых усилий, и она очень радовалась, что наконец-то сказала твёрдое «нет!» взрослому, нравящемуся, уважаемому ею человеку. Немаленькая победа для такой юницы. Чего и вам всем, взрослым, желаю. Вы иногда и в сорок, и в пятьдесят не можете сказать твёрдое «нет!» взрослому, нравящемуся, уважаемому вами человеку.

Второй курс и так был полон учёбой, работой, событиями, тяжёлыми госами, в конце концов. А вот в начале третьего, заскучав в благополучном замужестве, Полина Романова опять влипла в научный кружок. На сей раз – на кафедре оперативной хирургии и топографической анатомии. Кружок был масштабный, сильный. Объединённый с кружком кафедры патологической анатомии и гистологии. Это было действительно СНО в самом лучшем смысле этой аббревиатуры. И, кроме серьёзности и значимости заявленных дисциплин, подкупала атмосфера. Ну где та кафедра биологии, скажите на милость? На втором этаже засранного сарайчика, где на первом гнездится деканат, а на третьем – кафедра биофизики и высшей, никому не нужной, математики? А тут – своды храма под названием «Анатомка»! Анатомический корпус – величественное здание, практически памятник архитектуры, один из самых значимых в ансамбле старых корпусов одесского медина… Да туда только зайдёшь – и уже чувствуешь себя не тварью дрожащей, а право имеющим.

И к тому же оперировать собак и кошек было куда интереснее, чем тушью и акварелью изображать на листе ватмана жизненный цикл аскариды, пропади она пропадом!

Полину выбрали старостой кружка – никто никогда особо не пылал желанием вести протоколы и прочую отчётную документацию, хотя кружок был весьма посещаемым – желающих отработать оперативные навыки на обитателях вивария было больше, чем мечтающих о теории медицинской науки. И студентка Романова со всем добросовестным рвением принялась за порученное.

Через некоторое время её призвали в кабинет заведующего кафедрой патологической анатомии и поручили ответственное задание в рамках действующей научной темы – готовить срезы и стёкла. Да-да, те самые стёкла, которые вы смотрели на кафедре гистологии и у нас, на кафедре патанатомии. Но не просто стёкла для студентов. Не для изучения. А для самой что ни на есть науки! Поэтому идите, Полина Романова, к старшему лаборанту, она вам всё объяснит-разъяснит, покажет и вручит! Вы осознали степень доверия?

Полина от гордости чуть не лопнула. Хотя «степень доверия» и всё такое прочее объяснялось очень просто: лаборантов не хватало, зарплаты маленькие, кто этой гадостью будет заниматься? Тот блатной аспирант, что не только на шею профессору посажен, а ещё и ножки свесил, – точно не будет. А вот Романова – девочка хорошая, умная, ответственная. И бесплатно всё сделает как надо. Ну а за нами пятёрка не заржавеет. Она, конечно, и так её получит… Но ей же интересно?! Вот и отлично!

Старая добрая приветливая лаборантка, работающая тут, кажется, если не со дня основания, то последние лет сто как минимум, методично и дотошно пару дней объясняла Полине, что к чему, учила, «ставила руки». И где – в подвале анатомки! В самом-самом подвале, где впору фильмы о средневековых монастырях снимать. Об эдаких посвящённых алхимиках, владеющих тайнами превращения олова в золото, а крысиных экскрементов – в амброзию. Ну и заодно владеющих тайнами всемогущества, бессмертия и всякими такими полезными штуками. Студентка Романова быстро овладела микротомом. Лаборантка, проконтролировав пару раз процесс, доложила заведующему, что Полина вполне готова к самостоятельной работе по вечерам, а у неё, лаборантки, извините, внучка недавно родила. Заведующий дал «добро» на вручение старосте кружка третьекурснице Романовой ключей от сакрального подвального помещения и на самостоятельную работу. В кою Полина с радостью и ринулась в тот же пресловутый вечер. Но! Минут через двадцать её обуял такой первозданный ужас в этом подвале, что никакие аутотренинги и прочие мантры, а также убеждение себя в том, что иногда подвал – это просто подвал, и не надо было, идиотке, так себя накручивать на его схожести с лабораторией алхимиков. И что такого, что тут по соседству зал, где в ванных с формалином покоятся «мышечные», «сосудистые», «нервные» и прочие трупы, не говоря уже о контейнерах с разнообразными отпрепарированными органами из не пойми кого, а там, дальше по тому же подвалу, – городской морг. А через переход под улочкой – судебка. И над всем этим, скорее всего, парят души мытарей… О-о-о!!! В общем, комсомолку Романову прошиб холодный пот, и она, чуть не теряя очередные модные калоши «от Глеба», не помня как, закрыла на ключ помещение и понеслась гулкими коридорами подвала на выход, к людям, на улицу, хоть к пересыпским бандюкам, только бы отсюда-отсюда-отсюда!!! Опомнилась уже только около библиотеки имени Горького. И чего это её на Пастера понесло? Обычно она возвращалась через Комсомольский бульвар. Наверное, потому, что на Пастера вечером людей больше, а до Приморского она могла и не добежать. Уши были заложены, сердце билось, как сошедший с ума маятник.

– Материалистка грёбаная! – хихикнула Полина.

И на следующий день отправилась в гулкую лабораторию под сводами в компании Примуса и Вади. Примус и так числился членом СНО, а Вадю записать – его не слишком блестящим успехам на учебном поприще лишние баллы не повредят. За членство в СНО автоматом трояк получит. С парнями не так страшно, вообще – веселее, да и тяжести помогут перетаскивать. Как та старенькая лаборантка спирт из десятилитровых бутылей переливает? Полина не смогла.

– Что это? – спросил Кроткий, посмотрев, куда тычет Полин пальчик, мол, из этих лоханей – вот по этим мензуркам и не забудьте притёртыми крышками мухой заткнуть, чтобы не выветривалось.

– Это, друг мой, спирт! – сказал Примус и подвёл Кроткого к одной из инструкций, висящих на стене в рамочке, где каллиграфическим почерком старшей лаборантки было написано чернильной ручкой:

1. Удаляют парафин из срезов в орто-ксилоле или толуоле, проводят по спиртам нисходящей концентрации и доводят до воды (две порции ксилола или толуола – 3 – 5 минут, 96° этанол – 3 минуты, 80° этанол – 3 минуты, 70° этанол – 3 минуты, дистиллированная вода – 5 минут).

2. Окрашивают гематоксилином 7 – 10 минут (в зависимости от зрелости красителя).

3. Промывают в дистиллированной воде – 5 минут.

4. Дифференцируют в 1% соляной кислоты на 70° этаноле до побурения срезов.

5. Промывают дистиллированной водой, а затем слабым (0,5%) раствором аммиака до посинения срезов.

6. Окрашивают водным раствором эозина 0,5 – 1 минуту (в зависимости от желаемой окраски).

7. Промывают в трёх порциях дистиллированной воды для удаления избытка эозина.

8. Удаляют воду из срезов в одной порции 70° этанола, двух порциях 96° этанола. Экспозиция в каждой порции спирта – 2 минуты.

9. Просветляют срезы в двух порциях карбол-ксилола (смесь расплавленного фенола и ксилола либо толуола в соотношении 1:4 или 1:5) – 1 минута.

10. Производят окончательное обезвоживание срезов в двух порциях ксилола или толуола. Пребывание срезов 2 минуты.

11. Заключить срезы в канадский бальзам или синтетическую среду для заключения гистологических срезов.

Примечание: Некоторые структуры плохо прокрашиваются гематоксилином и эозином (как правило, гидрофобные) и требуют иных методов окраски. Например, участки клеток, богатые липидами и миелином, остаются неокрашенными: адипоциты, миелиновая оболочка аксонов нейронов, мембрана аппарата Гольджи и др.

– Причём спирт, друг мой, от семидесяти до девяноста шести градусов. То есть – до практически абсолютного. И методика сия – не читай, у тебя мозги скрипят так, что по соседству мёртвые с косами встают, – называется: «выдерживание в спиртах восходящей плотности». Используется для приготовления образцов тканей для изучения под микроскопом. Таковым образом фиксируют…

– Примус, кончай с лекциями! Это же спирт! Полина, он у тебя лимитирован?

– Да вроде нет. Лаборантка сказала, что если надо – банки, там, ставить или попы для уколов домашним протирать – бери сколько надо. Потому что сильно большой процент на его выветривание в люфт отпущен.

– Вот! Вот поэтому наша дорогая подруга и сказала нам как можно быстрее пробки затыкать. Потому что даже из рюмки водки за минуту простоя девять молекулярных слоёв улетучивается, а в ней всего сорок градусов. Страшно представить, сколько энергетически ценных и, безусловно, питательных слоёв С2Н5ОН улетучивается из спирта девяностошестиградусного! Это же всю общагу теми люфтовыми слоями напоить можно!

– Примус! Кроткий! Вы тут, чтобы охранять меня и помогать мне! Ку-ку! – напомнила Полина.

– Да-да, любимая, прости. Просто были поражены масштабами доверенного тебе сокровища. Ты же не обидишь своих старых друзей, не так ли? Ты девушка приличная, спирт не употребляешь. А мы старые солдаты и не знаем никакого другого напитка. Так как?..

– За работу! – рявкнула Полина.

Пару вечеров они вполне успешно трудились совместно, и всё было нормально. Но как-то раз, когда Полина не смогла, потому что муж приходил из рейса, а аспиранту готовые срезы нужны были срочно, потому как научный руководитель подгонял с хоть какими-то результатами для представления на очередном съезде патологоанатомов, она вручила ключи Примусу. Тот тоже не мог, потому что дежурил в своей бессменной (пока) судебке, – и передал ключи Вадиму, коего они с Полиной уже вполне себе пристойно обучили расписанной на стене методике. Вадим прихватил Пургина – уж совсем неизвестно зачем, потому как ни живых, ни, тем более, мёртвых фельдшер Кроткий не боялся, и… И на следующее утро пришедшая на работу лаборантка нашла двоих крепких здоровенных третьекурсников, мирно и безмятежно спящих в обнимку на кафельном полу. Учитывая, что помещение не отапливалось, на дворе стоял ноябрь, то… такое без ущерба для здоровья можно перенести только в молодости. Хорошо, что лаборантка была опытная и многомудрая – недаром она дожила уже до правнуков, всё ещё работая и всё ещё отлично соображая, – она их растолкала, налила по маленькой мензурке «для опохмела». Затем просто пожурила хлопцев, напоила их горячим чаем, накормила своими бутербродами и отправила на занятия. И ещё хорошо, что у святой лаборантки была привычка приходить на работу очень рано. Если бы дрыхнущие мертвецким сном тела наших фигурантов обнаружил кто-то другой – могли бы запросто вылететь из комсомола и – что важнее – из института. Потому что комсомол через год будет уже неактуален, а вот высшее образование для простых парней станет куда менее доступным. Да и Полина бы бед не обралась, не будь на той кафедре такой замечательной лаборантки, каких уже – днём с огнём в нашем двадцать первом веке.

Одна беда – срезы той серии (парни честно отработали программу) вышли мутные. Потому что они в процессе трудов выпивали, чтобы, значит, легче работалось, и в какой-то момент им стало лень наливать себе спирт из тяжёлых десятилитровых бутылей, и они стали использовать тот, что уже у них в мензурках. Разбавляя по ходу пьесы…

Профессор придумал за своего аспиранта какие-то текущие промежуточные результаты, и последующие работы Полина выполняла в обществе толстого еврейского очкарика, понявшего, что иногда лучше контролировать процесс. Особенно если этот процесс – твой собственный, и никакие твои остепенённые мама и папа не смогут избежать порчи уникального, с трудом добытого материала, если тебе самому не интересен каждый этап работы. Полине с гнусавым мажором было не так весело, как с Примусом и Вадей, зато и не так страшно, как в одиночестве. В ознаменование окончания экспериментальной части его диссертации аспирант даже подарил Полине коробку седых шоколадных конфет, похожих на огромное окаменевшее мумиё. Она выкинула их в ближайшую мусорку. А старой лаборантке она, Примус и Кроткий подарили цветы, коньяк и целую торбу остродефицитных консервов. Просто потому, что она – очень хорошая.

Есть ли сейчас на теоретических кафедрах такие лаборантки? А были – были! И не только они. Были совершенно замечательные профессора, изумительные доценты, трудолюбивые ассистенты. Верные ремеслу бабники, искромётные зануды, дотошные синие чулки и любящие свою науку плейбои.

Биологи, физики, математики, химики, физиологи, анатомы, гистологи, патологоанатомы, микробиологи, иммунологи, генетики, фармакологи – низкий поклон вам до земли за теорию. Где бы было то зелёное древо жизни без вашей «сухой» теории, друзья? Да пребудет с вами вечно ваша увлечённость до одержимости, ваша способность к мыслительному процессу несопоставимого с копеечными бюджетами масштаба. Ваша любовь к предметным стёклам и препаратам, ваш восторг воистину вселенских масштабов такой «малостью», как деление клетки, ваша нежность к лабораторным животным, ваша забота о самом последнем гельминте, ибо и в ней – ваше служение людям.

Будь благословенны студенческие СНО и руководители их во веки веков! Аминь.

Заканчивались первые три сугубо теоретических года, все с нетерпением ждали клинических дисциплин, ещё не понимая, что самое лучшее студенчество – квинтэссенция его – уже остаётся позади. Юности свойственно подгонять течение времени, создавая в нём совершенно немыслимые водовороты. Антресоли набиты толстыми фолиантами, память – бессонными ночами перед дифзачётами и государственными экзаменами, которые не сдать, не сдать, не сдать! – потому что поначалу нормальная анатомия неподъёмна. Но не настолько, насколько сложна анатомия топографическая. И, кажется, уже всё… Но – нет! Резервы неисчерпаемы. Экзаменаторы – не исчадия ада. Они – такие же люди, как ты. Просто они уже это всё проходили. Им немного смешон твой страх, немного приятно своё – в твоих глазах – могущество, им немного грустно, что твои такие яркие страхи, сомнения, учения и победы для них – уже в прошлом. И уже никогда-никогда не повторятся. Ни у них и ни – уже – у тебя. Невозможно повторить первый рассвет, первое открытое море, первый запах жасмина и первый вход под своды анатомического театра.

Невозможно повторить.

Невозможно разлюбить.

Невозможно забыть.

Это прошито в каждом нейроне каждого, у кого был студенческий билет медицинского института.

Эх, остановить бы мгновение, когда оно прекрасно, – прав классик. Да вот только если бы ещё у людей был дар осознавать и принимать прекрасность и неповторимость того самого мгновения, что нуждается в остановке.

Уж простите автора за пафос. Он решил не нести эти благостные речи от лица Полины Романовой, потому что ей пока всего лишь девятнадцать, и у неё муж, с которым она скоро разведётся, Тигр, Примус, и вся жизнь впереди. И она ещё просто не видит всего этого, потому что то, что для автора уже было, для героини – текущий момент. «Лицом к лицу лица не увидать». Для этого надо, извините, «Отойти в сторону и посмотреть».

Лирическая пятиминутка искренних благодарностей и отдушевных благоглупостей закончена.

А основные персонажи нашего густонаселённого коммунального и – что в контексте данных глав важнее – студенческого романа вот уже скоро-скоро отправятся на курс четвёртый. И из-под комфортабельных сводов и уютных, практически домашних классов главного и анатомического корпусов, ветхих зданий второй городской клинической больницы с по-родственному близким чуть не каждому студенту теоретическим профессорско-преподавательским составом переберутся на многочисленные одесские…

Клинические базы

Вернувшись в свою отдельную комнату коммунальной квартиры с паспортом, «украшенным» двумя штампами – о замужестве и о разводе, с Тигром (довольным – дальше некуда), Полина вновь окунулась в бытовые неудобства и безденежье. Как ни странно – она даже была этому рада. За время брака с Глебом она отъелась и весила – страшно представить! – пятьдесят шесть килограммов. Свинья! Очень сложно оставаться стройной, подвижной, всегда немножко на взводе, всегда в непонятной, но осязаемой готовности к чему угодно, когда вот он, холодильник, набитый деликатесами. Когда вот они – уютный диван напротив телевизора, кровать размером с аэродром вкупе с отменной библиотекой. И ванная с бесперебойной горячей водой (почти ни у кого нет – бойлер!) и пеной.

Полина восстановилась в своих санитарских правах в отделении травматологии железнодорожной больницы и уже скоро-скоро снова стала воспринимать возможность принять полноценный душ на работе как дар божий. А овсяную кашу с кефиром из вёдер пищеблока – куда вкуснее печени трески и чёрной икры. Потому что аппетит вернулся, а килограммы – наоборот – ушли. И потому что жизнь снова стала донельзя подвижной. В том числе – и благодаря расписанию занятий.

Первая пара у студентов четвёртого курса могла быть на Слободке, в ГКБ № 11, бывшей областной. Вторая – в лучшем случае тут же, на Слободке, – в больнице психиатрической или детской областной, или, например – в онкологическом диспансере. От одиннадцатой до психиатрической было всего ничего – метров двести. Да и до детской не так уж обременительно – с километр пешком. И до онкодиспансера – всего три. А если мимо «зоновского» отделения психушки и через кладбище – ещё и срезать можно метров пятьсот. Но это в лучшем.

Если у деканата хватало терпения, тщания и ума составлять расписания, учитывая то нехитрое обстоятельство, что студент – тоже человек. А деканату, чаще всего, вышеперечисленного не хватало. Поэтому первая пара могла быть на Слободке, вторая – на посёлке Котовского, а третья – на Тенистой, затерянной в дебрях Большого Фонтана. Или так: первая – на Малиновского, в десятой ГКБ, вторая – на посёлке Котовского, в новой областной больнице, а третья – на Слободке, где вечером так страшно, что надпочечники от адреналина сводит. Если первая пара была на посёлке Котовского – это было ещё за счастье, хоть и очень далеко. Потому что утром с площади Мартыновского сто семьдесят седьмой автобус отправлялся практически пустой. Гораздо хуже, нежели Полине, приходилось тем студентам, что проживали не в центре города, а в спальных районах – на том же посёлке Котовского, более известного как Поскот. На первые курсы они всегда приезжали помятые, потоптанные, вспотевшие, частенько даже – трагедия всех юных дев – в порванных колготках, а то и чего похуже. Счастьем ходить в институт пешком обладали очень немногие. Так что езде «против основного потока» Полина радовалась. А вот если первая пара была на Слободке… Приходилось тащиться на конечную остановку пятнадцатого трамвая и штурмовать его вместе со всей толпой санитарок, медсестёр, врачей и студентов, стремящихся туда же. Кроме пятнадцатого трамвая на Слободку тащился ещё только старенький кряхтящий автобус, но он отходил от улицы Пастера и студентами был наполнен только в том случае, когда на Слободке случалась вторая и третья пары. Да и то – от института предпочитали на Слободку ходить пешком. И тебе прогулка, точнее: кардиотренировка – вверх-вниз, с горки – под горку. И никаких гематом.

Перерывы между парами, разумеется, были большими – никак не менее часа – с учётом времени на добраться. Но добирались далеко не всегда и далеко не все. Кое-кто ленился, иные – по обстоятельствам.

И после этого безумного метания по городу Полине, да и многим другим, надо было ещё и на работу – пару ночей в неделю плюс выходные. Тому же Примусу, например. И Кроткому, который устроился в реанимацию областной больницы – той самой, на Поскоте. А учитывая, что проживал Вадя в общаге на Малиновского…

Позже, к семестру второго полугодия, какой-то умник догадался ввести новую, более лояльную к студентам, систему – первые пары стали делать сдвоенными – например, утром две пары нервных болезней на Свердлова, а третья – лекция в аудитории инфекционной больницы. Чуть позже была введена и «модульная» система обучения, когда целую неделю студенты посещали лишь одну кафедру и лекции, и практические занятия были по одному и тому же предмету в одном и том же месте. Но это потом… Четвёртый же, пятый и шестой курсы студентки Полины Романовой и её соучеников были нескончаемым праздником хаотичных метаний по городу. И частенько после третьей пары, заканчивающейся к пяти вечера, надо было брать ноги в руки и к двадцати ноль-ноль тащиться на ночное дежурство.

Тому, кто знаком с «медицинским антуражем» лишь по выхолощенным отечественным развлекательным сериалам, где интерны бродят по некой вакуумно-сферической больнице из хирургического отделения в родильное через дерматовенерологическое в уличных ботинках, офисных костюмах и галстуках, поверх которых накинут белый халат, – и близко не представить, каково оно там на самом деле. Те, кто предпочитает сериалы заграничные, где очередной клуниобразный красавчик в зелёной пижаме или хаусоподобный харизматик с брезгливым выражением некрасивого лица спасают, остря (или острят, спасая), тоже весьма и весьма далеки от реалий. Как нынешних, так и конца века двадцатого. Хотя, полагаю, для студентов – настоящих, а не телевизионных – мало что изменилось с тех пор.

Ах, какими уютными и комфортабельными показались нынче Полине раздевалки циклов пропедевтики третьего курса на базе второй ГКБ. При терапии – вход с Пастера – была чем-то похожая на театральную раздевалку. И охраняла её вредная, но добрая бабка, сюда же вешавшая верхнюю одежду посетителей. Да, не очень ловко было, прыгая на одной ножке, надевать моющиеся тапки или снимать шерстяной свитер одной-единственной девушке посреди двадцати мужских рыл. Но на пропедевтике внутренних болезней никто не заставлял полностью переодеваться. И хотя и сидели они на занятиях посреди коридора отделения, лишь изредка допускаясь в клизменные или даже в манипуляционные, но всё равно – всё было по-домашнему. Или вот пропедевтика хирургических болезней – вход с академика Павлова со двора, вниз по лесенке и в неприметную облупленную дверь – тесная каморка, где всё навалом на скамьях, но зато запирается на ключ, ключ – у старосты. В отделение всё равно попадаешь редко, всё больше сидишь в учебном классе и конспектируешь, как невменяемый. Что не запишешь на занятиях – позже дома изволь. Ещё один занимался подготовкой писарей – бесцветный доцент Демидов. Никогда не повышал голос. Вообще никогда. Куда-то надолго пропадал – «приду, проверю!» – выдавая ротапринтные копии схем-последовательностей введения растворов при разнообразных шоках. Никогда не проверял. Все почему-то опасались тихого и никогда не проверяющего ничего доцента – и переписывали как миленькие. Очень все эти «ненужные» конспекты пригодились и на четвёртом, и на пятом, и на шестом курсах. А иным – и много позже, уже в самостоятельной работе. Куда он пропадал? В операционную. Почему студентов не брал? Там интернов достаточно. Студенты пусть пишут. Зелёные ещё, несчастный третий курс. Вон, Полина Романова в обморок шлёпнулась, увидав, как неаккуратная неопытная медсестра фасона «руки из жопы под крюки заточены» катетер в вену устанавливала. А говорит, что в травматологии работает. Вполне вероятно, кстати. Переключение режимов или, например, не поела с утра. И – да! – свитер шерстяной не сняла. Нельзя в отделении в шерстяном свитере, девочка. И даже не потому, что инфекция – ты сюда ничего не принесёшь, а вот на свитере своём – очень даже может быть, что-нибудь унесёшь, – а потому что жарко, жарко. Здесь очень жарко! Это же реанимация гнойной хирургии!.. Ах, где бы был ваш «доктор» Хаус, подсаженные на сериалы барышни всех возрастов, если бы вы были знакомы с Александром Демидовым! Жалкое подобие левой руки ваш английский комик по сравнению с бесцветным, никогда не повышающим голос, настоящим доктором Демидовым…

В общем, уютные три года прошли.

На году четвёртом оказалось, что вот тот вот сарай на задворках одиннадцатой ГКБ – кожвендиспансер. И кафедра дерматологии и венерологии при нём. Точнее – на базе. И раздевалка там – мама дорогая! – вон там, за туалетом для амбулаторных больных, без двери, с выбитым стеклом, всеми ветрами продувается. Ждите в конференц-зале («Да в нашей коммуналке кухня больше, чем этот «конференц-зал!»«), да, чтобы все переоделись в пижамы и моющиеся тапки. И дежурного в раздевалке оставьте, не то без сапог домой пойдёте. Буду через полчаса!

Как же, будет он через полчаса. Он тут – «блатной специалист», вы, студенты, ему до сраки кари очи, уж простите. Для почасовки. Вы пока учебники читайте, он придёт часа через два – спросит. Или расскажет что-нибудь. Можете походить туда-сюда по залу, чтобы не окоченеть… На обход? Да чего вы на том обходе забыли! Зачем тогда переодевались? Так вы в клинике, в кли-ни-ке!!!

Пришёл, заговорил. Заслушаешься… Страшное дело – кожвен. И кожные, пожалуй, на вид страшнее, чем венерические. Вот мальчик-подросток, болезнь Дарье в ужасно тяжёлом варианте течения. Редкое наследственное заболевание. Надо же было встретиться двум рецессивным генам, как будто его родители – близкие родственники. Ан нет! Выясняли. Мама – откуда-то из далёких-далёких зауральских просторов, русская. Папа – хохол стопроцентный, гуцул потомственный. А вот поди ж… Долго выяснить не могли – она же с половым созреванием расцветает, эта Дарье. И похлеще псориаза будет. Псориаз при обострении – ну, чешуя и чешуя, ну, пятна. А тут – не чешуя – броня! Хитин. А вымачивать-отмачивать-соскабливать – совершенно беззащитная кожа, лишённая эпидермиса. Как после ожогов. Крайне болезненные ощущения. Как лечится? Да никак не лечится. Вы что, не знаете шутки про кожных врачей? У них самые постоянные пациенты – потому что никогда не вылечатся, но и умрут не скоро. Жаль мальчонку, да. Ну, может, после того, как совсем дозреет по-половому, эта болячка редуцируется – такое бывает, что правда – крайне редко. Реже псориаза, который иногда сам проходит. Ну да болезнь Дарье и сама реже псориаза. Что? В учебнике нет болезни Дарье? Мало ли чего в учебнике нет… Там тайны жизни и смерти тоже нет, а люди всё рождаются и рождаются, всё умирают и умирают!

Венерические заболевания сейчас, ребята, переживают Ренессанс! Когда я учился, такого количества сифилиса не было. Был побеждён, между прочим. А сейчас у нас начало развала передела, эпидемиологические цепочки перестали отслеживать, и вот недавно такой случай… Да, я про спинную сухотку только в тех самых учебниках и руководствах читал. Да ещё она у дедушки Ленина была. Только тсс!!! Хотя, подождите, уже год после ГКЧП! Уже не тсс! То-то, я гляжу, у меня партийные взносы перестали брать и партсобрания куда-то подевались, да. С женой, что ли, раз такое дело, развестись и жениться, наконец, на любовнице?.. Так вот, случай… Приходит ко мне один, из этих, из новых… Весь такой-растакой, на «мерсе», в цепях и в пиджаке. Уже всех врачей прошёл, один старенький умненький терапевт его ко мне направил. Потому что жалоб у мужика как бы и нет вовсе, а ему очень плохо. Одна у него жалоба: «Доктор, у меня нога педаль не чувствует… Ужас!» Это он про «мерс» свой, значит. И давно, спрашиваю, у вас такое началось, дорогой вы мой? Давно, с полгода как не то головокружения, не то потеря ориентации в пространстве – но не совсем, а на уровне парастезий. Околоощущений, да. Ему вегето-сосудистую дистонию поставили. Смешно – у такого быка – и вегето-сосудистая дистония. Мне терапевт умненький-старенький, тот, что направил, предварительно позвонил и сказал: «А сделай-ка ты этому нашему клиенту спинномозговую пункцию и посмотри-посей. Хочу знать, что там увидят-вырастет! Потому как вот эта вот орто-дезориентация очень на патогномоничный симптом третичного сифилиса смахивает!» Ну, раз такое дело, начал я опрос, мол, не замечали ли вы, гражданин-товарищ-барин, у себя каких язв на гениталиях лет с парочку, а то и с десяток назад? Он мне: «Ну, вы спросили! Я с десяток лет назад сидел в колонии номер секретный за кое-что, не важно уже, за что, потому что на свободу с чистой совестью. Там не до отдельно взятых язв было. Но потом всё нормально – жена молодая, здоровая, и ребёнок – тоже всё в шоколаде. Я вообще не понимаю, в чём дело и почему меня к вам, в этот трахательно-дерьмотологический сарай заслали. Но вы, мне сказали, доктор наук, вот и разбирайтесь!» В общем, ни в язвах, ни в сыпи никакой не признался. Реакция Вассермана отрицательная, в крови и выделениях – ничего нет. Доверился чутью старикашки-терапевта – сделал пункцию. А в спинномозговой жидкости спирохеты кишат, что те толстолобики в садках рыбхоза! Вот так вот, ребята, предохраняйтесь. Во время войн, революций и всяких прочих ГКЧП подобного рода болезни всегда возрождаются со страшной силой… Что с тем гражданином? Да ничего уже. Как и дедушке Ленину. Перед третичным сифилисом в варианте «спинной сухотки» бессилен даже Господь Бог! Романова, что носом хлюпаешь?.. Холодно? Замёрзла? Ну, ОРЗ лечится. На следующее занятие мягкий шанкр и лимфогранулематоз… Кстати, самой обыкновенной чесотки сейчас – тьмы! Будьте осторожны, пожимая руки друг другу! Маяковский руки в тазике мыл и рукопожатий сторонился не из-за собственных психических заболеваний, а из-за обострённой эпидобстановки. Революции, понимаешь, мать их за ногу, а окна в конференц-зале заклеить некому. Вот на следующем занятии ваша группа и заклеит. С собой мыло и бумажные ленты! Зато всем поставлю зачёт. Даже вам, Пургин! Пургин, вы чего такой синий? Холодно? Ну, Романова хотя бы девочка. Все равняемся на студента Евграфова – он умный, всегда всё знает и сидит не как дурак – в хирургической пижаме, а в тёплых штанах. Но не уличных – не придерёшься. Молодец, Евграфов! Вы будете иметь в жизни свой интерес. Если, конечно, будете предохраняться!

А раздевалка туберкулёзного диспансера? Что на Слободке (одна подгруппа), что на Белинского (другая подгруппа) – те же самые микобактерии – вид сбоку. Песнь песней. Даже подсобное помещение кожвена покажется дворцом. Что, туберкулёз тоже вырос? Ой, а откуда здесь столько бомжей? На улице вроде нет. Ну так, пара-тройка. Что? Туберкулёз уже не только у бомжей? Он проник и в социально адаптированные слои. Хотя кто сейчас социально адаптирован? Никто ни от чего не застрахован…

Коротков! Зачем вы отправили больного в глубокий нокаут? Ах, вы его перкутировали! Надо же! Только он дистрофик. У него уже кахексия, вы что, не заметили? У него кавернозный в стадии распада, перкутируйте в следующий раз нежнее. Кстати, а где этот ваш рыжий?.. Как его? Вася… Опять дежурит в раздевалке? А почему только он всегда дежурит в раздевалке? Потому что вы не по очереди, а по жребию? Кто первый вытащит короткую спичку? Ага. И Вася, надо полагать, всегда тянет первым и всегда вытягивает короткую. Святая душа. Я вас могу понять, я бы в такой раздевалке тоже дежурить не хотел. Но вы уж в следующий раз не все спички обламывайте, и пусть Вася хоть раз тянет вторым!

На инфекционных болезнях бедолага Примус подхватил ветрянку. Он как-то умудрился не переболеть ею в детстве и сперва загремел в реанимацию с жесточайшей интоксикацией и даже «инфекционно-токсическим шоком под вопросом», а после три недели лежал в боксе, обложенный вдоль и поперёк учебниками, руководствами и конспектами – три недели, не через забор перепрыгнуть. Развалы переделами, а ленинскую стипендию пока платили, и терять её он не собирался до последнего. Некоторые преподаватели навещали Примуса и даже зачёты ему ставили автоматом, хотя он из-за стекла своего бокса порывался отвечать темы. Но с ним предпочитали просто разговаривать и так завалили едой, что он не знал, куда её девать, и щедро делился с санитарками и медсёстрами, со студентами, интернами и даже молодыми докторами. Примуса все очень любили. Чаще прочих у него бывали, разумеется, Полина и Кроткий. К Лёшке в бокс никого не пускали не из-за угрозы заразиться – кажется, он был один такой артефакт, миновавший эту элементарную для ребёнка инфекцию в положенном возрасте, – а из-за угрозы заражения больного Евграфова какой-нибудь чепухой, могущей во время полнейшего коллапса его иммунитета стать для него смертельной. Примус так навсегда и отпечатался в Полиной памяти – в смешной больничной пижаме, страстно размахивающий руками, что-то рассказывающий ей из-за стеклянной перегородки. Он был похож на здоровенного умного пса, внезапно научившегося говорить. Его кудрявые, тёмные, отросшие во время болезни волосы лишь добавляли этому забавному сходству достоверности. Он предложил ей выйти за него замуж. Оттуда, из-за перегородки. Она только рассмеялась.

– Лёшка, я только недавно ходила, и мне там не понравилось.

– Со мной всё будет не так! – горячо шипел Примус, размахивая руками.

– Как я могу выйти за тебя замуж? Ты же болеешь ветрянкой! Лёшка, это детская болезнь. Я не могу выйти замуж за ребёнка.

– Я очень умный, заботливый и нежный! – грустно сказал Примус и сел на кровать. Чтобы через секунду подскочить и начать говорить о чём-то совсем другом.

– А в меня Вася влюбился! – сообщила Примусу Полина.

– Да? – у того загорелись любопытным шутовством глаза. – И что?

– Ходил за мной, краснея ещё больше, чем обычно, и даже зеленея пару дней. Я ему говорю: «Вася, я тебе нравлюсь?» А он мне: «Дддда! Очччень дддавно! Пппполина, вверни мне, пожжжалуйста, степпплер, что я тебе неделю назад ддал!»

– Ахахахаха!!! – залился Примус, потряхивая великолепными кудрями.

– Погоди ржать. Ещё не самое смешное. Отдала я ему тот степлер. Просто забыла, веришь? Реферат скрепила – у Васи на всю группу у одного такая штучка. Я написала, а сшить забыла. И круть эту Васину машинально в сумку кинула, после того как. И тоже забыла. Склероз у меня. Напомнил – вернула. Он ко мне через две минуты снова подходит, уже просто багровый, и говорит: «Пппполина! Тут скккреппки закончились! Ты мне ссскреппки тоже верни, пппожалуйста!»

– Широченнейшая душа Вася! – уже просто валялся на панцирной койке Полин дружок.

– Вот так вот Полина Романова в очередной раз завысила свою самооценку, приняв постороннюю бережливость за увлечение собой! – вздохнув, иронично резюмировала Полина.

На нервных болезнях тем, кому «повезло» попасть в группу к отцу того самого Васи – доценту кафедры неврологии, – немалых усилий стоило не заснуть на занятиях. Даже прозвище у Васиного отца было за себя говорящее – Люминал. При том при всём специалистом он был отменным. Просто в педагоги не вышел.

В клиниках случались всякие преподаватели – хорошие и плохие, специалисты и «теоретики», зануды и талантливые рассказчики. Как всегда, в жизни качественного было куда меньше, чем количественного. На пальцах одной руки пересчитать, кто был и специалистом и педагогом, и хорошим и интересным в одном лице. Чаще всего тот, кто много говорил, мало делал. Тот, кто просиживал со студентами в классной комнате все часы от и до, изнуряя книжной теорией, сам ничего не умел. Тот, кто появлялся время от времени, был слишком занят работой лечебной, чтобы ещё и на учебную силы тратить. Кто-то просто брал студентов с собой – например, профессор на ЛОР-болезнях. Это было невыносимо: профессор специализировался на удалении аденоидов и гланд у детей – сарафанное радио не затыкалось ни на минуту, а деток в Одессе любят иногда до смерти. Если не родители, так бабушки-дедушки позаботятся о том, чтобы детство было полным-полно всяких врачей, – и оториноларингологи далеко не последние в списке остропотребных детишкам лекарей. Полина уже видеть не могла «пыточную» малую операционную, где какого-нибудь визжащего сопливого ребёнка удерживала на руках либо дюжая санитарка, либо не менее дюжая бабушка-мамушка, в то время как добрый доктор металлическим инструментом… О-о-о!!! Куда лучше ампутации под полным и окончательным наркозом во взрослой операционной травматологии. Хотя – парадокс! – смотреть на кафедре травматологии и ортопедии за ходом операции сверху, из-за стеклянных перегородок, было куда отвратительнее и тошнотворнее, чем принимать в подобной операции непосредственное участие в качестве операционной медсестры. Да-да, Полину уже повысили – и она стала медсестрой оперблока. На зарплате это сильно не сказалось, как ни странно. Зарплата младшего и среднего персонала, как выяснилось, не слишком уж разнится. А уж на фоне постоянной гигантской инфляции… Нет-нет да и вспомнишь чудесные времена с Глебом, когда не надо было заботиться о добыче хлеба и колбасы насущных для себя и тюльки в томате и молока для Тигра. А также о колготах, помадах и прочих мелочах, которых временно не стало совсем. Их и раньше было не очень-то, если ты не из семьи моряка, а уж сейчас… Впрочем, Полину это не слишком заботило. Верхняя и джинсовая одежда у неё на ближайшее время была, а там, может, что-то и изменится. Вон, Полин отец в счастливой эйфории, дурачок. Всё радуется независимости Украины. Какой независимости? От чего независимости? Не советская власть Украину и Россию объединила, не её падению их и разделять. Страны СНГ. Что это? А папенька-то сам с Волги. Русский по самое не могу. Скачет козликом. Вот как заставят на старости лет украинскую мову учить в полном объёме, так вздрогнешь. Сам в Москву за колбасой гоняет, и сам же – независимости радуется. Мама быстро стареет и ещё быстрее звереет – лишний раз страшно словами перекинуться. Поля уже и думать забыла про того Глеба, а матушка всё месит и месит, месит и месит. Когда Полина с Глебом жила – он для maman был плохим. Хотя, если разобраться, был очень хорошим: вежливым, корректным и даже сувениры-консервы с каждого рейса когда сам завозил, а когда и с Полиной передавал. Теперь же, когда Полина с ним развелась – не из-за себя и не из-за него, а потому что ну вот таково положение вещей, – Глеб стал резко положительным героем. Не такая уж и старая мама всё время «путалась в показаниях», сплетничая со своими древними подругами: то Полина от Глеба ушла, то Глеб Полину бросил. А Полина с Глебом просто расстались – вот и всё. Пустое…

А колготки Полине Примус привозил. Из того самого Тирасполя, где осенью первого курса Полина приобрела себе голубое стёганое пальто и серые сапоги на каблуках – вот они, ещё живы. Не так уж и много времени прошло, хотя кажется, что лет сто. Государственный строй успел смениться, а голубому пальто – хоть бы хны!.. Примус, Кроткий, Пургин и ещё пара человек «наладили бизнес» – в пятницу вечером отправлялись в Тирасполь за сигаретами и водкой. Почему-то там их было больше и они были дешевле, чем в Одессе. Съездили-прикупили-продали. Вот Примус ещё и колготы где-то там наловчился закупать. Господи, прям как во время войны или сразу после в поделённом на зоны Берлине – за колготы можно всё. Даже отдаться! Кстати, не пора ли отдаться уже Примусу? Он столько всего вынес… Хорошо, что с Глебом развелась. А если бы, не дай бог, дети? А потом – аденоиды…

Детская онкология ещё невыносимее. Несчастные педиатры. Как по доброй воле можно хотеть стать детским врачом? Лучше уж ветеринаром, ей-богу. Несчастные больные дети… Врачи каждый день на работу – как в ад. Как минимум – в чистилище. И зарплата врача наверняка не слишком отличается от зарплат младшего и среднего персонала. Как же они сейчас, когда инфляция?.. Когда у всех инфляция. Дадут – не дадут – то и в стабильные времена дело такое… Как выигрыш на «одноруком бандите», что стоял у Глеба на пароходе, – разок жетонами по щиколотку засыпало, а чаще всего – в выигрыше автомат. То есть – система. Отдельный человек всегда в проигрыше, будь он врач, будь он отец ребёнка с острым лейкозом. Не приведи господи такое ещё раз увидеть. От того что рядом постояла, вены вскрыть хочется. А ему, отцу-то, каково? А врачу? Главное – каково самому несчастному малышу?! Уже осознающему и принимающему свою смерть. Такими у нормальных семилетних детей взгляды не бывают… Брр!!! Долго ли они сами живут, эти детские онкологи?

Ассистент кафедры акушерства и гинекологии, с той базы, что в пятом родильном доме на Черняховского, напросился с Примусом и пацанами за сигаретами. Он сам-то без году неделя ассистент. И судя по тому, что штаны просиживает со студентами по полной, к лечебной работе его не слишком подпускают. А жить-то надо… Бросить, что ли, всё? Уехать в Москву – там колбаса. Пока паспорта всем не поменяли с советских на украинские в добровольно-принудительном порядке.

Вот всё-таки, Примус… Самый лучший, образцово-показательный студент. Самый эрудированный, голова которого полным-полна… Зубная боль Полиной души.

Как-то в один из субботних вечеров, когда парни только-только вернулись из удачного «рейса в Тирасполь» и вызвонили Полину из её коммунальных дебрей – когда Романову звал к телефону «Алексей Евграфов, кадет!», Неля Васильевна отчего-то не брякала гадость и не бросала трубку, а почти вежливо стучала в Полину комнату и почти вменяемо – для неё – скрипуче кричала Поле:

– Алексей Евграфов тебя … – невнятное бурчание, – к телефону. – И шаркала от Полиных дверей к своим, громогласно бурча на ходу: «Такой парень – и такая дрянь! При нём туалет сверкал!»

– Полина! Мы ждём тебя в спорт-баре. Чтоб через полчаса максимум! Можешь поймать фару – я плачу!

Ну уж, фару! Такой роскоши в текущий момент времени Полина Романова себе позволить не могла. Хотя к хорошему быстро привыкаешь, и некоторое время с начала четвёртого курса она потратила на то, чтобы отучиться ездить на такси по делу и без дела. Сколько там до того спорт-бара? Пешком дойти – полчаса. Ну, за минут сорок. Подождут!

Спорт-бар был очень условным спорт-баром. Там не было ни фитнес-коктейлей, ни постного меню. Такого в начале девяностых вообще не было. Спорт-баром он назывался лишь потому, что располагался на территории одного из многочисленных приморских стадионов Французского бульвара. Был уже апрель, и пройтись пешком было только приятно.

Неприятно было увидеть, что в обычно-привычной компании, где парни были константой, а девушки изредка менялись, и только Примус всегда был верным рыцарем Полины – со спутником она или без, значения не имело, – вдруг какая-то девица! И не чья-то конкретная из парней или дежурная из серии «чтоб было», а какая-то пигалица, крепко вцепившаяся в Примуса! Что за жлобские дела?!

Полина постаралась не подать виду и уселась рядом с Вовочкой Бобылём, сыном заведующего кафедрой детских болезней, напрочь профессорским сыно-внуком, абсолютно лишённым каких-либо научно-врачебных устремлений, а целиком и полностью направленным как раз на карьеру бизнесовую и открывшиеся в связи с нынешним положением в стране пусть убогие, но возможности. Он учился курсом старше, а с компанией Полиных одногруппников сдружился на почве поездок в Молдавию и Приднестровье и спланировал и осуществил уже пару рейдов в Румынию и Польшу. По плану следующей у него была Турция. В общем, уселась рядом с главарём своих юных «деловаров». Вовочка явно обрадовался такому раскладу.

– Это Анечка! – представил свою спутницу Примус.

– Очень приятно, Анечка. Я – Полина.

– Я знаю, кто ты!

– Ну, вот и прекрасно, раз знаешь. Выпьем?

– Я не пью водку! – пискнула Анечка.

– А я пью.

– И мы все пьём! – грохнули парни. – Тем более что есть за что! Мы только что ушли от погони! – расхохотался Вовочка. – Примус, расскажи, у тебя лучше получается!

Суть истории заключалась вот в чём: ездили-ездили парни туда-сюда спокойно, возили свои сигареты-водку-колготы, и никто их не трогал. И тут, когда в пятницу ехали туда, – никого. Тишь да гладь, божья благодать, как и всегда было в этой степи. А обратно возвращаются в субботу утром – ба! – пограничный столб с будкой. И два мужика при нём с ружьями сидят. Покуривают, поплёвывают. Подъехали, то да сё, вы чего, откуда и куда? К тётушке в Тирасполь из Одессы приезжали, теперь вот обратно до дому. А ну, открывайте багажник! В багажнике у парней – блоки и ящики. Блоки сигарет и ящики с водкой. Те, мол, конфискуется. Какое такое «конфискуется»? Кем? Молдавской народной республикой или Приднестровской не пойми чьей вольницей? Откуда вы тут за ночь такие красивые выросли?! Из сострадания к братскому обделённому народу и чисто из дружеского расположения можем вам выделить пару пачек сигарет и бутылку водяры – и привет, мы в свою Одессу погнали. Нет, всё хотят. Ну уж дулечки! В общем, слово за слово, этим самым по свежепокрашенному пограничному столбу, послали мы их куда подальше, в пургинский «Запорожец» запрыгнули и понеслись по безграничным полям. Машина-зверь! Куда там иностранным, виденным нами лишь в кино, джипам.

– А если бы они вас застрелили?

– Полина, перестань! Какие стрельбы?! Я тебя умоляю. У них пузо до колена, и ружья из полена лобзиком выточены.

– Всё равно вы идиоты.

– Поля, в этой стране преклонение перед человеком в форме достигло апогея. Особенно у неразумных существ вроде тебя. Мы попросили их предъявить документы. В ответ на их требование предъявить наши документы. Так они нам хрен чего показали. И мы им паспортов в руки не дали, – прокомментировал Вовочка.

– А багажник зачем открывали тогда? – недоумевала Полина.

– Потому что у Пургина там моя бейсбольная бита, вот почему! Мощное оружие и большой дефицит, между прочим! Мне дядька из Америки привёз, из научной командировки. Вот бы наладить поставку или даже выпуск бейсбольных бит! – мечтательно закатил глаза Вовочка, чей папа прочил ему карьеру уролога или хотя бы судового врача. – Самое время для бейсбольных бит!

– В общем, в любом случае, что бы и кто бы это ни были, – за успешный отход полями. И да святится сила движка «Запорожца». Пердел он знатно – как реактивный самолёт, проходящий звуковой барьер! – Парни загоготали.

– Да, всё-таки у вас был стресс. Давайте, наливайте уже.

– Литр водки! – крикнул Вовочка в сторону стойки. – Сначала заказать надо, а потом уже свою! – шепнул он в компанию.

– Я не могу пить водку, не запивая! – пискнула Анечка.

– Есть сок или минералка?! – спросил Примус у подошедшего бармена.

– Лёха, вообще ничего нет. Есть водка и бутерброды с икрой. Больше нет ничего!

– Я не могу не запивая! – манерно протянула Примусова спутница, не выпуская его локтя из своих цепких пальчиков. Полину это страшно раздражало. Он поймал её взгляд. И, кажется, и его стало что-то раздражать. Или кто-то. Полина не могла понять, но того, что произошло, от Примуса никак не ожидала. Ну никак! Только не от него! Неужто ангелы не безупречны?!

– Что это у тебя?! – властно пропела Анечка, засунув руку Примусу во внутренний карман куртки и вынув оттуда бутылку модели лимонада «Буратино», с такой же крышечкой, без опознавательных знаков и наклеек.

– Это у меня минералка! – Примус подмигнул товарищам. И ласково, но настойчиво освободился от вцепившейся в него девичьей руки. – Понимаете, Аня, у меня гастрит с повышенной кислотностью. И мой доктор строго-настрого наказал мне каждый божий час делать глоток минеральной воды. Преимущественно гидрокарбонатно-сульфатной. Чтобы, так сказать, гасить. Гасить гастрит и не допустить его превращения во что-то более серьёзное, например в язву желудка или двенадцатиперстной кишки!

– Правда? – Анечка доверчиво пошлёпала густо унавоженными тушью «Ленинград» ресницами.

«Господи, какая дура! Ну и пусть! Ничего не буду ей говорить. Кто жалеет мышь, которая собралась пожрать на твоём поле!» – зло подумала Полина.

– Анечка, вы на каком курсе? – ядовито-приторно поинтересовалась она.

– На первом! – гордо проблеяла та. – Ну так, Лёша, ты мне нальёшь своей минералки водку запить? – требовательно обратилась она к Примусу.

– Конечно! Любой каприз! Как вовремя у меня случился гастрит – теперь всегда есть с собой напиток не только для грубых мужланов и властительницы оных, Полины Романовой, но и для трепетных дам. Таких, как вы, святая Анна! Вова, разливай!

Вовка щедро разлил по стаканам из принесённой барменом бутылки. Никто не утруждал себя графинами в спорт-баре в то время. Да и из бутылки – обязательно закрытой! – пить было безопаснее, чем из положено-сервировочной тары.

– А это Анечке запить! – сказал Примус, открывая бутылку «минералки». А попросту – той самой молдавско-приднестровской водки, лейблы с которой были сорваны на всякий случай. Но вся компания, исключая Анечку, была в курсе, что за жидкость находится в этой лимонадной ёмкости. – Принеси, пожалуйста, ещё один стакан! – крикнул он бармену.

«Неужели доведёт эту злую шутку до конца? Девка же призналась, что никогда водки не пила…»

Провозгласили тост («За контрабандистов до дна!») и опрокинули гранёные стограммовые стопки. Все. Даже Анечка. Юная глупая первокурсница – тоже явно вчерашняя школьница. Ей очень хотелось быть взрослой в компании взрослых мужчин. Девушка выпила, ахнула и схватилась за стакан с «минералкой»… Ох, не сразу снимается водочное послевкусие. Ох, не сразу приходит понимание, особенно если ты пьёшь водку впервые. Бедная девушка, выпив залпом полстакана, продолжала глотать, понимая, что что-то не то… Что-то не так.

– Ну хватит! Шутка затянулась! – Полина отобрала у неё двухсотграммовую ёмкость. – На, закуси! – протянула она ей что-то со стола – не то печенье, не то какой-то бутерброд. Анечка лишь мотала головой, и из глаз у неё лились слёзы, размазывая тушь по щекам. Наконец она смогла вдохнуть и тут же закашлялась.

– Аня! Пришла в себя?! – Примус был подозрительно спокоен. Даже не вскочил, не охнул. И зло смотрел на Полину. Все остальные рассмеялись.

– Не вижу ничего весёлого! – Полина встала, резко отодвинув стул. – Если и с вами малолетка не в безопасности, то я даже не знаю, с кем вообще можно иметь дело! Я надеюсь, вы проводите эту пигалицу домой, Алексей Евграфов? И не воспользуетесь её состоянием в каких-нибудь не очень приглядных целях?! Впервые была не очень рада вас всех повидать. Всего хорошего! Меня провожать не надо. Я уже достаточно взрослая, чтобы в одиночестве чувствовать себя куда более защищённой, нежели в такой компании. До свидания все! До свидания, Анечка! Вы сейчас очень сильно окосеете, так что если пока помните номер телефона папы-мамы или старшего брата, если он у вас есть, – звоните им! Телефон попросите у бармена.

– Я в общаге живу! – Анечка икнула и захихикала.

– Жаль. Жаль, что вас, совершенно к жизни не подготовленную, отпустили жить в общагу. Если у меня когда-нибудь будет дочь, я научу её пить дома, чтобы никакие полудурки не смогли её вот таким вот самым низким образом разыграть. При моём попустительстве… Ну да вы мне – не дочь! Всех благ.

Полина пошла к выходу. Нагнавшего её было Примуса впервые в жизни послала матом по конкретному адресу без каких-либо бесед и разъяснений. Сама от себя не ожидала… А он так и остался стоять в тёмной аллее с открытым ртом.

Разумеется, забылось-сгладилось. Позже. Чуть позже…

Тогда же Полина шла тёмным Пролетарским-Французским бульваром, глотая злые слёзы. Как?! Как они могли?! Неужто это те самые Кроткий и Примус и все остальные, с которыми никогда и никуда не страшно? Благородный муж всегда благороден, а не только с Полиной Романовой. То есть если завтра Полина Романова станет не мила, то и она может быть просто случайно подвернувшейся под руку пешкой в чужой игре? Да-да-да, с этой глупой Анечкой-первокурсницей ничего не случится. Конечно же, Примус отвезёт её в общагу и уложит в постель. Ага! Хорошо бы ещё – в её, Анечкину, постель. Ну не может же Лёшка так, как все! Не должен! Не должен, мол, Кроткий, погуляй где-то часок, пока я тут Анечку… Фу! Не может!!! Не должен!!! Тогда во что верить?.. В любом случае, с этой дурочкой ничего не случится. Да и она, Полина, хороша! Знала же, что в той бутылке. Ну а нечего лезть на её территорию. Хотя кто ей сказал, что это её территория? Это просто компания великовозрастных балбесов, и они точно такие же, как и все остальные мужчины, опасные звери, общаясь с которыми надо соблюдать технику безопасности! И пунктов в этой инструкции ох как много! Бетономешалки и прецизионные станки, скальпели и микротомы, автомобили и бойлеры куда как безопаснее грязных тупых подонков, коими в той или иной степени являются все мужчины!

Как?! Как мог Примус?!. Тот самый Примус, что так нежен и заботлив с ней, Полиной… Помнится, летом на даче у Вовочки были шашлыки, и Полина, изображая великую хозяюшку-хлопотунью, мыла и резала огурцы-помидоры и в процессе так нарезалась холодным шампанским – жарко же! – что до самих шашлыков уже и не дожила. В какой-то момент посреди светской беседы с Вовкиными бабушкой и дедушкой (доктор филологических наук и председатель одесской коллегии адвокатов!) она почувствовала себя нехорошо и на ватных ногах отправилась на Вовкину половину дачи. Только пришедший Примус чуть не два пальца ей в рот вставлял, и босоножки собственноручно с неё снимал, под холодным душем купал и в кровать укладывал. И чуть не баюкал. Она ему: «Ах, Лёшка, я как будто на карусели кружусь!» Он ей: «Деточка, это «вертолёты»! Что же ты, дитя неразумное, так нахлебалась? Холодное шампанское в полуденный июльский зной – вещь коварная! Ты больше, моя радость, не пей без взрослых дядь бесконтрольно!» А когда она, наконец, уснула, он её за руку держал. И только к вечеру они вдвоём вышли к публике – посвежевшая выспавшаяся Полина лихо отплясывала и с Вовкой, и с Примусом, и даже с дедушкой. Самое забавное, что потом те самые бабушка-дедушка сказали Вовке, что Полинушка – самая замечательная девушка. На стол помогла накрыть и отдыхать пошла. А все остальные напились и матом ругались. Ага! Оживший анекдот: «Какая хорошая девочка! Не пьёт и не курит!..» – «Да. Больше уже не может!»

И это тот самый Примус только что налил этой несчастной девчонке двести граммов водки, чтобы она ими запила первые сто? И всё на неокрепшую невинную душу… Руками благородного Примуса. Может, он хотел таким образом угодить Полине? Тогда, получается, она совсем ничего о нём не знает. Он хотел посмеяться над девчонкой? Тогда Полина Романова знает об Алексее Евграфове меньше, чем ничего.

Значит, это правда, да? То, что говорил Глеб. Что к обозным шлюхам относятся как к обозным шлюхам, а к королевам – как королевам? Знать бы ещё точные критерии отличия первых от вторых. Женщины – не гельминты и точной классификации не подлежат. Мужчина к любой женщине должен относиться как к королеве. Даже если та – самая что ни на есть обозная шлюха…

Очень подвёл Полину Примус. Очень. Ей не было так больно, когда Кроткий переспал с Тонькой, как было больно ей сейчас – когда Примус всего лишь зло пошутил с какой-то девчонкой. Но ведь всего лишь пошутил, да? Но боль была не тупая, ноющая – как когда Вадим и Тонька… Боль была кинжальная. Как будто без наркоза отрезали какой-то фрагмент не то жизни, не то самого тела.

«Я просто ненормальная! Поэтому мне так хорошо, спокойно и уютно в дурдоме!.. Да и хрен с ними! Вот сейчас потрачусь, куплю бутылку водки у таксистов на Средней – и выпью её с Тонькой и Козецким. И пусть все Примусы, Кроткие, Глебы, Серёжи и так далее и тому подобное – отправляются к дьяволу!»

Да, Полина дошла пешком от бульвара до Средней, деловито, как будто не впервой (хотя лично сама – в самый что ни на есть первый раз!), прикупила у таксиста две поллитры и снова пешком дотопала до своей Розы Люксембург угол Свердлова. Да, пеший ход. Пеший ход – самое оно. Где вы видели толстых апостолов? Где вы видели нервных апостолов? Где вы вообще видели апостолов? Вот то-то и оно, что апостолами они становятся уже потом. А пока они не «были», а «есть», никто их не замечает. И никто никому ничего никогда не прощает, не попрощавшись навсегда. Таковы уж особенности долбаной человеческой психики.

Кстати, о психике. Точнее – о психиатрии: Полина снова загремела в СНО. На сей раз она стала старостой кружка на кафедре клинической психиатрии. Было куда интереснее оперативной хирургии с топографической и патологической анатомией. Что уж говорить о биологии с её глистами! Психиатрия открыла перед Полиной целый мир. И мир этот был огромен, страшен и прекрасен одновременно. Сошедшие с ума художники, маниакально-депрессивные писатели, набитые фобиями по самые свои захламлённые чердаки. Гениальные учёные, страдающие параноидальными психозами. Доклады, доклады, доклады! По Ван Гогу, по Гоголю, по Хемингуэю, по Нэшу. Читальный зал библиотеки – впервые за истекшие годы не студенческой медицинской, за анатомическим корпусом, а той, что имени Горького, большой, красивой, фасадом выходящей на Пастера. Психиатрия была более сродни театральной студии, фантасмагорической пьесе, антиутопии, нежели науке. Так казалось Полине. Пока она не увидала парочку отделений – для буйных и гериатрическое. Но и тогда её страсти по психиатрии не остыли. Как знак особого доверия ей, всего лишь студентке, вручили ручку – съёмную ручку, поворачивающую штырёк на двери в любое из отделений «психушки». И даже приглашали перейти работать сюда из своих железнодорожных пенатов. Но нет. Для Полины психиатрия была и надолго осталась искусством, а не ремеслом. Она даже сдружилась со старым седым шизофреником, проведшим тут последние десять лет. Покупала ему чай и сигареты. Он рассказывал ей о загадочной Южной Азии, где провёл несколько лет, и читал свои стихи. Разве может нормальная студентка (или любой нормальный человек) дружить с шизофреником, покушавшимся на жизнь собственного отца?

Или вот та несчастная женщина… Да-да, несчастная, что бы о ней ни думали окружающие! Очень хорошо, что эта женщина сошла с ума. То есть, конечно, не хорошо. Потому что если бы она не сошла с ума, то ничего подобного не произошло бы! Но хорошо, что она так и не вернулась в ум, эта несчастная женщина, задушившая собственную дочь! Нет, не алкоголичка, не наркоманка, не дворничиха-поломойка какая-нибудь! Нет. Жила-была себе очень интеллигентная, образованная женщина, работала учительницей в школе. В хорошей общеобразовательной школе. И была у неё единственная дочь – красавица, комсомолка, спортсменка. Мастер спорта по спортивной гимнастике всего в тринадцать лет! И мать в своей дочери души не чаяла. Потому что больше никого у неё не было – только дочь. Дочери самое лучшее. И тряпки, и еда, какие уж можно достать. Всё для неё, ненаглядной. И дочь матери отвечала взаимностью, между прочим. Росла доброй, заботливой, матери чай заваривала, когда та с работы приходила. И вот однажды мать пришла с работы, подошла сзади к своей единственной ненаглядной кровиночке и… задушила её. Насмерть. Тонкая слабосильная учительница, никогда не занимавшаяся даже физкультурой, сдавила сильную мускулистую шею пятнадцатилетней девушки, мастера спорта и… И на следующий день на работу не пошла. И на следующий после следующего. И к телефону не подходила. На третий день к ней с работы сами пришли, потому что за учительницей за -надцать лет беспорочной службы никаких ни больничных, ни прогулов не было, – не открывает. Звонили, стучали, кричали – не открывает. А шорохи и подвывания из-за двери слышны. Вызвали слесаря из ЖЭКа, милицию – потому что без неё слесарь замок отпирать не соглашался. Вскрыли дверь. А там – женщина в спутанном состоянии сознания. И трупный дух не пойми откуда… Вот же – из свёрнутого ковра! Женщина неконтактна. От ковра оторвать невозможно – воет и рычит. Вызвали психиатрическую подстанцию, седировали, в смирительную рубаху замотали. Из ковра труп молодой девушки – по опознанию коллег – дочери – размотали. На шее – синяки, гематомы, царапины. Причина смерти – удушье… Хорошо, что та несчастная женщина в ум, с него сошедши, не возвращается. Вот как?! Вот почему?!! Профессор долго и нудно, часа три, объяснял возможные причины, механизмы, поломки. Употребляя слова «фрустрация», «подсознание», «замещение», «климактерический психоз»… А санитар из буйного сказал, что очень часто в этой стране бабы того – тю-тю! Особенно если всю жизнь без мужика, а тут дочка-красавица подросла… Так, конечно, редко. То ж интеллигенция. А вот ножом кухонным или, там, топором народ попроще частенько родню косит. Ну да там всё чаще делириум тременс и недоёб, без вот этих вот фрейдистских изысков а-ля профессор.

Но стоит ли подходить к собственным любимым и друзьям с точки зрения не то что психиатрии, а даже и более мирной банальной психологии? Наверное, нет. Потому и не находила Полина Романова объяснения дурацкой злой шутке, сыгранной Алексеем Евграфовым с молоденькой девушкой-первокурсницей. Вот вроде ничего особенного. Но осадочек какой-то остался. Непристойный. Нерастворимый…

Впрочем, вскоре он растворился. Потому что верный Примус всегда рядом и всегда безупречен. Ну, почти… Не хочется ставить глагол «был» рядом с таким наречием, как «безупречен»… В конце концов, Алексей Евграфов всего лишь человек, а не ангел, не демон и не святой. Хуже того – не просто человек, но мужчина. И Полине давно пора бы это понять! Потому и взгляд его тогда был так… нет, не сердит. Надрывен. Так дай ты уже ему то, чего они все хотят! Убудет с тебя, что ли?! Тем более что Примус как раз более прочих заслужил «того самого одного»! Ладно… До лета… Или до осени. Успеется. Никуда он не денется, хоть тучи Анечек у него по оба локотка повиснут. Примус – собственность Полины! Нехорошо так думать о живом человеке, ох нехорошо. Ну так не о человеке же, а хуже – о мужчине. О мужчине – можно… Глупые мысли. Надо бы думать о том, что теория и пропедевтика – во всех их смыслах – уже закончились. Вот они, клинические базы. Вот она – желанная взрослая жизнь! Делай с ней что хочешь. Или можешь. Знать бы ещё точно, чего ты хочешь. Или хотя бы что ты можешь. Уж это-то можно знать о себе наверняка? Ты можешь дать Примусу того самого? Да легко! Вот и… Вот и отложим.

Потому что опять май в морском городе. Занятия терапией в шестой ГКБ, а это как раз в парке Шевченко на улице Тон Дык Тханга. Цветут каштаны, цветут акации, зацветают тополя (как вы там живёте-можете на своей микробиологии, Штефан Эдгар Эдуардович?). Солнце ещё нежаркое, и гулять пляжами и парками просто прекрасно. Пока парни стучат шарами на бильярде – о, благословен будь парк Шевченко, где незадорого и днём можно было приобщиться таинствам зелёного сукна, и это было почти буржуазно! – Полина сидит на парапете, смотрит на море и порт и ни о чём не думает. Ни об экзаменах – не сложно и не страшно. Ни о пятом и шестом курсах – всё тот же бег по кругу. То есть – вдоль. Потому что город Одесса не круглый, как Москва, а вытянут вдоль берега одесского залива. Ни о том, что дворник Владимир опять загадил туалет и свистнул у Полины пачку сигарет. Ни о том, что Тонька опять покоя не даст. Ни о Серёже, который вроде просто друг-приятель, но с элементами постели – как-то так вышло. Ни о ком из его компании – потому что уже давно прогнозируемо, что все мужчины – хотят, а все бабы – терпеть не могут. Ни о том, что хотят – это хорошо, но где же оно, о чём пишут в книгах? Ну, то, которое не «хочу», но «люблю»? Ни о том, что завтра она приглашена на очередную вечеринку и, разумеется, туда пойдёт, потому что она сейчас хороша, как никогда прежде. Ни о Кротком и Примусе, что, играя в бильярд, не забывают на неё поглядывать, потому что вот только что около Полины остановился молодой человек, явно намеревающийся познакомиться, но тут Лёшка подскочил как ошпаренный… Ни о том и ни об этом. Вообще ни о чём.

Полина сидит на парапете, закрыв глаза, подставив лицо майскому солнцу, и просто слушает город…

Майские жуки; шелест распустившихся листьев на ветру; далёкий перестук составов, что идут из порта и в порт; заливистый весёлый лай молодых собак; солидное цоканье престарелых мудрых псов; синкопальные шажки детей; парное шарканье благостных счастливых стариков; чьё-то одинокое, злобное, старческое, не на неё лично, а за всё про всё: «Расселась тут, шалава! Это что, бинт вместо юбки?!»; стремительный каучуковый лёгкий спортивный ход и задорное мальчишеское: «Что, бабуля, завидно? Добрее надо быть!»; барабанная дробь шпилек и рассыпчатый, как пшено, девический смех; и снова шелест… ветер… и никого… никого… Из многоголосья густонаселённого коммунального города погружаешься в отдельную комнату себя самого… Себя самого… Себя самого… И только жужжание, шелест, приятное кошачье мурчание… И – ничего! Ничего. Небытие…

– Полина! Ты что? Уснула, как полковая лошадь?

– Ох, Примус! Как ты меня напугал!.. Действительно, задремала. Полковые лошади, кстати, спят стоя, а не сидя. Да и это – просто распространённое заблуждение. И даже, скорее, фигура речи. Потому что лошади спят лёжа.

– Откуда ты знаешь, ты же лошадей в глаза не видела, разве что на ипподроме.

– Не знаю откуда. Знаю, что знаю!

– Кстати, лошади действительно спят лёжа, поверь деревенскому пареньку. Идём, детка, в кафешку с дядюшкой Примусом – он богат, как Крез, ибо только что вдул своих верных товарищей на десятку баксов в «Московскую пирамиду»[43]! Обсудим лошадей, недосып, экзамены, любовь и прочие…

Дела житейские

Спать на матрасе – ведь это не совсем прилично, да?

А между тем вот уже три года в этой комнате всё тот же самый тётки-Валькин матрас. Ну, может, не три, а два с копейками. Но всё равно – комната-то своя? Своя! Три года как своя, а ты всё как бомж – на матрасе! Спала на матрасе с Примусом. Занималась этим самым с Глебом. И даже с Кротким в тот единственный раз. Примус так и вовсе целый год на нём жил. А уж сколько преферансистских жоп на нём пересидело! Даже Козецкий пару раз с него на луну выл. И Тонькина Сима обсыкалась-обсиралась. И Татуня топталась – слон бенгальский! Всё! Решено! Человечество расстаётся с прошлым, выкидывая старое! А отдельные человеки – выкидывая матрасы! Да на нём, может, ещё Валя Чекалина и Витя Аверченко… Нет-нет, они не могли просто на матрасе. Тем более в тёткином альбоме есть фотография, где она сидит на красивой кровати с решётками в бляшечку и с дурацкой горкой подушек. Наверное, на этой самой кровати они с Витей и… И как же, наверное, это неудобно было! Эти же кровати панцирные, с сеткой. Такими ещё во многих больницах отделения полным-полны! Страсть как неудобно, особенно для травматологии или, там, для послеоперационных больных. А вдвоём на таких койках как разместиться? Это же друг к другу скатываешься. Если ты сверху – так мужчина в пояснице поломается, стараясь оставаться прямым чуть ниже спины – ухнет в «гамак» попа, ухнет и то, что спереди. Если мужчина сверху, то твоя задница до пола провиснет. А на коленки и вовсе не встанешь. На панцирных койках только дурачиться можно – прыгать, как в детском саду во время тихого часа. Да уж. Похоже, пришла пора обзавестись приличным ложем!

– Примус, мне нужна кровать! – как-то прекрасным тёплым октябрьским вечером заявила Полина. Они прогуливались вдоль берега моря. Не по кромке прибоя. И не по песку, а там – выше, где опадала пламенеющая листва. Примус никогда не смеялся над Полиной страстью складывать из сухих листьев небольшие кучки, поджигать и сидеть у недолгого костерка, вдыхая распалённый огнём пряный аромат.

– Деточка, ты решила отдать должное матриархальной традиции на старости лет?!

– Да. Я решила тебе отдаться.

Примус поперхнулся, но не растерялся:

– Осознанная необходимость?

– Что?

– На экзамене по научному коммунизму вкупе с марксистско-ленинской философией ты вроде бы получила «отлично»?

– И что?

– А то, что свобода – это осознанная необходимость. Ты свободна в своём решении?

– Купить кровать?

– Да. Если для тебя первое – необходимое и достаточное условие для второго.

– Ну да. А что такого? О какой несвободе может идти речь, если я сама себе хозяйка?

– Возможно, ты решила отдаться мне в благодарность за то, что я столько лет меняю тебе перегоревшие лампочки? Тогда не стоит, моя дорогая. За это ты уже рассчиталась. Я столько раз купался в завистливых взглядах самцов – люди столько раз зубы за всю жизнь не чистят! Представь: они смотрят, а мы идём. Я и такая потрясающая женщина…

– Прямо-таки потрясающая? – Поля прищурилась.

– Да, моя дорогая. Ты хорошеешь невероятными темпами. Возможно, в зеркале этого и не видно, потому что зеркало всегда и только отражает, но ты не просто красива. Красивых женщин пруд пруди. А ты излучаешь свет. Особый тонкий свет…

– Нимб слишком яркий, что ли?

– Тьфу ты, богохульница! – нарочито окая, произнёс Примус и шутовски перекрестился. – Боюсь, деточка, что свет, каковой ты излучаешь, совсем иного рода. Так сказать – другой длины волны. Это такой свет, на который слетаются мотыльки с яйцами…

– Лёшка!

– Что «Лёшка!»? Так оно и есть, я всё-таки мужчина – мне видней.

– Слушай, а все эти годы ты так ни с кем и не…

– Не перебивай старших, девчонка! Я ещё не всю диспозицию озвучил. Та-ак… Значит, мы прогуливаемся, я купаюсь в зависти мотыльков с этими самыми… И плюс я имею весьма неглупую собеседницу, могущую оценить степень моего интеллекта, – находка для ритора и софиста! Ещё у меня всегда есть койко-место на полу в центре города; жизнерадостная Тонька; саркастичный добряк мегадворник; кот; собака и… Короче, это далеко не полный перечень тех благ, кои я получаю, не обременяя тебя своей любовью.

– В общем, ушёл от ответа.

– От какого, детка? – Примус удивлённо вскинул бровь, подкинул в тлеющий костерок листьев и поворошил их прутиком.

– Не прикидывайся дурачком. У тебя это не очень хорошо получается, в отличие от Кроткого.

– Кроткому не надо прикидываться. Мой чудесный друг даже в глупости остаётся честным. И когда он туповат, но решителен – он просто туповат. Но решителен!

– Евграфов!

– Ах так! Значит, всё серьёзно? Или ты просто щупаешь на вкус мою фамилию, примеряя, подойдёт ли она тебе и нашим будущим детям?

– Я тебя сейчас убью!

– Ты не сможешь. Я тебе нужен.

– Лёш, или ты мне сейчас ответишь честно, или я встаю и ухожу. И обижусь!

– Да на какой же вопрос я должен честно ответить, моя прелесть?

– За все эти годы ты так ни с кем и не встречался? Так ни с кем и не переспал? Да не верю я!

Примус достал сигареты, подкурил одну, протянул Полине. Затем сам затянулся следующей и вздохнул:

– На самом деле ни одной женщине не нужны честные ответы. Особенно такой, как ты.

– Это означает «да»? Встречался и спал?

– Всё не так однозначно…

– Что тут может быть неоднозначным?! Встречался – значит встречался. Спал – значит спал! – Поля начинала сердиться.

Будь Примус чуть хуже, чем он был… Будь Примус из тех, кто за «равноправные отношения зрелых партнёров», возможно, он напомнил бы Полине, что она к пятому курсу уже успела побывать замужем, встречаться-спать с парой-тройкой мужчин, и так далее, и тому подобное. Но Примус не был таким отвратительным простейшим, что во множестве окружают любую из современных женщин. Да и к тому же он её любил. Это была такая любовь, что уже было непонятно, где заканчивается влечение мужчины к женщине, а где начинается… Он не знал, что начинается. Ни отцом, ни старшим братом он ей не был – и слава богу. Он даже не знал, почему был так сильно к ней привязан. Почему чувствовал колоссальную ответственность за эту девочку, всего несколькими годами младше его самого.

Поэтому он продолжил осторожно:

– Деточка, безусловно, самое основное моё любовное приключение – это ты. Если бы ты знала, сколько часов я провёл, занимаясь онанизмом при свете луны, падающем на твоё фото…

– Примус! – взвизгнула Полина и захихикала…

«Фуф! – он немного расслабился. – Пронесло! Женщина, которая смеётся, уже не сильно поранится. Разве что немного поцарапается». Вот уж точно, что сегодня нельзя было – так это врать. Но самый обыкновенный бисквит «Правда» необходимо весь разукрасить цукатами. Чтобы представить в выгодном свете этой дурашливой, жадной, эгоистичной, по-детски падкой на дифирамбы, от ерунды ранимой, самой прекрасной на свете девочке.

– Это правда, моя дорогая. Единственной моей возлюбленной была твоя фотография, сделанная в колхозе этим толстым, здоровым, рыжим, как его там… Серёжей. С параллельного потока. Ты вполоборота смотришь на кого-то, смеёшься, на тебе – вязаный свитер с «косичками». На фотографии он светло-серый, но я отлично помню, что он бежевый. Это мой любимый твой свитер. Кстати, где он? Почему ты его не носишь?

– Мама его распустила. Он старый.

– Да?! Ну и ладно. Будет ещё в жизни место любимым старым свитерам. Неотпускаемым.

– Нераспускаемым.

– Не важно… Так вот, ты вполоборота смотришь на кого-то – это важно, что не в камеру. Ты вообще крайне нефотогенична, Романова, как я уже успел заметить за эти годы. Ты бесподобно хороша на фотографиях младенческих – пока ещё не научилась кривляться. Или если тебя подловить. Потому что гляди ты не на кого-то, а в объектив, то и улыбка бы у тебя была натужной, и глаза смотрели бы с тоской. У меня есть парочка, где ты смотришь в объектив, – и с «томатных» свадеб, и с твоей собственной, и когда нас пару раз ловили уличные фотографы… Вот только с Вольшей ещё есть ничего фотка: вы топаете по Дерибасовской, два забавных колобка из-за своих пуховиков, и мордочки у вас довольные, обе в беретах – прелесть, а не девочки. Квинтэссенция юности. Но там ты не крупным планом, и не могу же я дрочить на групповое фото, когда мне нужна только ты…

– Пошляк!

– Нет. На самом деле нет. Ну что такого? Важно не само слово, а ситуативный контекст. Произношение. Нежность… Дай закончить про твою мою любимую фотографию!

– Да ты сам себя перебиваешь. Ты же спросил про свитер.

– Да, прости. Сам же, я же. Да… Так вот, вполоборота, от души смеёшься, глаза сияют, и ты совершенно счастлива ни от чего. Чем и прекрасна. И глядя на это фото, при свете луны или солнца, а хотя бы и при свете настольной лампы, меня каждый раз пронзает такое щемящее чувство, что кажется, я – натянутая струна и сейчас порвусь, потому что такую ноту взять не в состоянии… Что я – тетива лука в руках полубога, но сопромат есть сопромат – ещё доля секунды, и я не выдержу…

– Слушай! Да тебе таки надо в писатели подаваться, прав наш первый и последний куратор Филипп Филиппович. Это ты так сейчас поэтично описываешь секунды, предваряющие эякуляцию?

– Ох, грешна! Грешна женщина с медобразованием! – Примус щёлкнул Полину по носу. – Я сейчас описываю то, что невозможно описать, – мои к тебе чувства, дура. – Немного помолчав, он добавил: – Впрочем, и те самые секунды, да!

– Скотина! – Полина накинулась на него, и… они долго-долго целовались. И это было очень приятно. Обоим.

Сто пятьдесят раз Примус внутренне перекрестился и вздохнул, что так удачно соскочил с темы. Но плохо вы знаете женщин!

– Так встречался ты с кем-то? Спал? – Они уже подошли к подъезду, но решили перекурить ещё по одной на той самой скамейке в том самом палисадничке, где не так давно – целую вечность тому – второкурсница Романова обдумывала, как бы ей поторжественнее въехать в коммунальную обитель.

– Ну что ты прям как кухарка, ей-богу! Спал – не спал. А ещё Романова. Ну, встречался! В кино ходили, в кафе. Ну, прости…

– В наше кафе? В »Калинку»?! – ахнула Полина. Почему-то то, что он кого-то мог водить в «их» кафе, расстроило её больше, чем… Ну, чем возможное последующее.

«Yes!» – воскликнул про себя Примус. Похоже, неловких слов удастся избежать.

– Нет. Вот тут я чист перед богом, людьми, тобой и собой. Ни одна девушка не была со мной ни в кафе на Чичерина, ни в кафе-мороженое на Ленина, ни в стекляшке на Четырнадцатой. А также не ходила в кинотеатр «Родина». Только в «Зирку», там, или в «Одессу». Я куда больший символист, чем ты, деточка. И даже чем ты можешь себе представить. Но символизм не отменяет нормальную физиологию. Не мог же я жениться на твоей фотографии, в конце концов!

– Физиоло-огию! – передразнила Поля. – Не очень хорошо. По отношению к девушкам.

– Селяви. Да. Я нехорош по отношению к девушкам. На твой взгляд. Ты – нехороша по отношению ко мне. На чей-нибудь взгляд. Жизнь – не оценка нас глазами посторонних. Я знаю, что ты сейчас скажешь, что я софист, но я этого никогда и не оспаривал.

– Я прощаю тебя.

– За софизм или за девушек?

– За всё. Похоже, что для тебя это приблизительно одно и то же. Я куплю кровать.

– Полюшка, в комнату коммунальной квартиры не нужна кровать. Все так и будут плюхаться на неё, как прежде на матрас. Мы купим тебе диван. Я сам его куплю… Кстати, что касается нашего прекрасного и чудесного друга Вади – он, похоже, туповато, но решительно женится.

– Женится?! На ком?! – ахнула Полина.

– На той самой Ирке, что уже закончила наш славный вуз и отправилась домой по распределению, в тамошнюю ЦРБ. Кроткий летом съездил на побывку на малую родину. Там они нечаянно встретились, выпили и даже не заметили, как… В общем, теперь наш джентльмен поступает как настоящий джентльмен – женится!

– Тьфу ты, идиот! Вы что, мужики, все вот так вот?

– Как, детка? – наивно похлопал роскошными ресницами Примус, про себя с облегчением поблагодарив густую тень чужих грехов.

– Да так! Встретились-выпили-трахнулись! Фу-у-у!!!

– Я тебе больше скажу, моя радость, даже все бабы, и женщины, и девушки, – вот так вот точно, как мужики. Просто некоторые из них настолько чисты и невинны, что каждый очередной эпизод «встретились-выпили-трахнулись» выветривается из их чудесных головок быстрее молекулярных слоёв девяностошестиградусного спирта с поверхности протёртой им задницы. Не смотри на меня волком. Никакой иронии в словах «чисты и невинны» нет. Во всяком случае, в отношении тебя!

– Если бы ты ко мне не относился так, как ты ко мне относишься, я бы тебя треснула. И не волком, а волчицей.

– Волчица, ха! Дорасти до волчицы. Ты пока неразумный нахальный волчонок. Даже твой кот умнее тебя! – Он нежно поцеловал Полину в лоб. – Ладно, хватит. Мне пора на работу. Иди домой. Привет твоим-моим соседям. Всё-таки я прожил почти год с ними бок о бок, чай, не чужие. Замечательные люди!

– Да уж… Особенно Вечный Жид.

– Знаешь, и Вечный Жид – человек. Надо просто уметь его готовить! Всё, иди!

– Даже на минутку не поднимешься? Кофе выпить? У тебя же ещё есть время.

– В следующий раз я поднимусь к тебе с диваном и останусь навек! Тигру привет!

Тигр всегда был несказанно рад приветам от Примуса. Если бы он мог что-то сказать, то был бы рад сказанно. Но поскольку он мог только мяукать, мурлыкать и чувствовать, то ему оставалась радость несказанная. Другое дело люди. Козецкий вот сказал, что он соскучился. Тонька завизжала, что гитара в углу стоит расстроенная и никто, кроме Примуса, её в руки не берёт, от пыли не протирает, не настраивает и не поёт! Ответственная квартиросъёмщица Аверченко проворчала, что у неё дверца в шкафу скрипит, надо петли смазать, а она никого, кроме Алексея, к себе не пустит, потому что все остальные твари и только один Евграфов – человек. В общем, все по-своему высказались, потому что вечером, когда Полина вышла на кухню поставить чайник, все там и торчали. Тонька с дворником что-то обсуждали, Неля Васильевна гундосила у своей плиты, а Тигр делал рейды под пузом виляющей хвостом Татуни. Да-да, выходы свои Тигр давно узаконил. Эта «падла Нелька», когда разобралась, откуда воняет, и нашла полусгнившую мёртвую крысу, сама пошла к Полине и наказала ей выпускать кота, раз уж у них крысы завелись. «Завелись» – ха! Да они отсюда последние лет пятьдесят никуда и не выводились. В общем, не совсем тот эффект, коего Тигр добивался, но тоже неплохо. Жаль, конечно, что не выскажешь по-человечески, что та крыса – это месть. Ну, может, это и к лучшему, что не выскажешь. Люди иногда столько всякого друг другу навысказывают, что обратно уже никак. В общем, странные они, эти люди. Забавные. В массе своей – забавные.

Жизнь сейчас у Тигра была – лучше и желать коту невозможно. Свой человек. Свой дом. «Падла Нелька» в коридоре и на кухне – чтоб не расслабляться. Да с тех пор, как он на уловку пошёл – при ней показательную драку с крысой затеял, – так она ему как-то раз кусок колбасы дала. Тигр его сам есть не стал – в комнату дворника Владимира отнёс. А поди как колбаса отравленная? Нет, он чувствовал, что она от души – уж от какой есть – намеренного зла в этой колбасе не было, но бережёного бог бережёт! Он, в конце концов, сытый домашний кот и на всякую гадость не кидается, так что проверить на дворнике не повредит. Ему, если что, на массу тела – не смертельно. Не говоря уже о том, что дезинфицируется с утра до ночи. Так что дворник куску колбасы обрадовался. Тигру даже стыдно стало, что он вот так – на тебе, боже, что мне негоже. С некоторых-то пор он Козецкого подкармливает совершенно искренне, потому что тот его недавно от лютой смерти спас. Всё в мире – где можно гулять и по огромной коммунальной квартире, и по улице – от подъезда до «Барвинка» и обратно, с заходом в соседний двор, – хорошо. Кроме иных двуногих тварей. Да-да, четвероногие не в счёт. Как бы отважно, отчаянно, зло и жестоко ни дрались коты, контролирующие гастроном, – это битва по делу: за территорию, за подругу накормить, за «у кого харизма длиннее», ну и так далее… Как бы ни носились за ним глупые псы – так то святой извечный спор на тему: «Что было раньше – кошка или собака?» И в споре этом побеждает тот, кто проворнее и наглее. Ни одна собака ещё на дерево не взобралась и на балкон не перепрыгнула. А вот иные двуногие… Ох, как вспомнишь, так вздрогнешь! Блокируй память! Отметай, пожирай всё, кроме неизбывной благодарности к дворнику Владимиру. Да так оно и было. Сейчас уже Тигр не помнил, почему он любил этого плохо пахнущего, излишне голосистого, неопрятного человека с метлой и пустыми бутылками. Знал только, что любит неизбывно и готов ради него пожертвовать всем тем, чем и ради своего человека. Хотя дворник Владимир всё-таки не свой. Помнит Тигр только первозданный ужас, несколько волн пульсирующей боли и… любовь к дворнику Владимиру. Затем снова боль, но уже притуплённая дурманом. И хочется пить так, что язык рашпилем по нёбу… И плачущий свой человек, и «падла Нелька», которая хочет убивать, но на сей раз не Тигра… И молочный палец Примуса… А потом уже только любовь и постоянное желание притащить к дворнику в комнату то кусок сыра с Тонькиного стола, то заветренный кусок копчёной скумбрии, потыренный в «Барвинке». Чёрт его знает, что такое… Хочется, и всё. А если хочется, то и нечего рассуждать – надо тащить. И ещё стало жутко ходить туда, на лестницу, ведущую к складам порта…

Вот и хорошо, что животные ничего не помнят. Потому и не сходят с ума. Если такое случается с человеком, то нужен не только хирург, но и психиатр. И всё равно кошмары до конца жизни будут преследовать. В таких ситуациях выживает только тот, кто силён, как животное. И живёт нормально только тот, кто нормален, как животное…

Компания двуногих тварей поймала тёмным вечером на лестнице полосатого кота, подвесила, туго обмотав задние лапы проволокой, на ветку акации и принялась тыкать ножичком. Тигр явно не был для них едой. И врагом не был. И территорию этих двуногих не занимал. Потому, пока он ещё мог чувствовать, он, кроме вытесняющей все ощущения и всё восприятие органной полифонии боли, чувствовал только непонимание. Из непонимания иногда проваливался в небытие. А затем снова возвращался в бытие, наполненное адской болью и всё тем же непониманием. В очередной – какой из?!! – выпадений-проявлений очутился в руках дворника Владимира, орущего такие слова, что таких даже «падла Нелька» не знала. Орущего и свистящего. И всхлипывающего, и несущегося куда-то… И потом снова провал.

Не хочется делать героя из нашего мегадворника. Да и какой он, в самом деле, герой? Пьянь пропащая. Не чета маминым-папиным сыночкам-старшеклассникам из престижных городских школ, решивших как-то вечером, что они право имеют на тварь дрожащую полосатую. Да, такие вот у некоторых детёнышей двуногих «права». Быть может, психологи и психиатры найдут этому какое-то объяснение, а то, поди, и оправдание. Мол, это ничего – отрывать в детстве крылья мухам. Ничего страшного, если ваш малыш привязывает к хвосту кошки банку. Это всё нормальные этапы развития. Он исследует. А там и до зверств рукой подать – вполне себе нормально. Да и убийство, бессмысленное, беспощадное, удовольствия ради, – тоже вполне себе исследовательская норма, наступившая в результате предшествующих нормальных этапов развития. Так что героя из дворника делать не будем. Пусть он так и останется ненормальной пропащей пьянью. Пока на земле есть такие ненормальные пропащие пьяни, как-то ещё смиряешься с «нормальностью» происходящего на планете. Потому что ну какой же нормальный человек ринется с пустым стаканом наперевес в толпу разгорячённых вседозволенностью и безнаказанностью агрессивных отморозков-акселератов? Какой ещё нормальный человек будет снимать с ветки висящего на проволоке прежде полосатого, залитого кровью кота, с виду – дохлого и больше похожего на выброшенную щётку старой швабры, чем на красивое, пушистое, ухоженное домашнее животное. Только ненормальная пьянь. Которую один из «нормальных» юношей в нормальных американских джинсах неумело – но какие его годы, научится! – ткнул в руку нормальным таким папиным охотничьим заграничным ножом.

То, что Козецкий ранен, заметили уже только после ветеринарной клиники.

– Да хуйня! – сказал тот озаботившемуся Примусу. – Ты, брат, лучше за бутылкой сгоняй. У меня сегодня целых три повода: во-первых, за победу; во-вторых – от радости, что с Тигром всё Okay!; и в-третьих – от горя.

– А горе-то какое? – спросил Примус, деловито выполняющий первичную хирургическую обработку раны, несмотря на наплевательское отношение к себе последнего прямого потомка славного семейства Козецких.

– Лёшка, разве это не горе, когда люди могут такое сотворить? – посмотрел на Примуса дворник неожиданно ясным взглядом и разрыдался, как малое дитя.

За бутылкой ему сгоняли.

Тигр быстро поправился. И стал исправно поставлять обожаемому им дворнику закуску. И тот, надо отдать должное, не брезговал. Когда и правда закусить, а когда из уважения.

– Эх, жаль я крыс не ем! – гладил он Тигра под подбородком. Тот услужливо выгибал шею и мурчал, как трактор: «Р-р-р-р! Эх, как – р-р-р-р! – жаль! – я бы тебе – мурррррр – каждое утро по огрррромной свежей кррррысе, муррр! – подавал прям в постель!»

Иногда Тигр отпрашивался у своего человека Полины к дворнику Владимиру с ночёвкой. Она без второго слова отпускала, давая с собой миску и пакет молока. Тогда Тигр вспоминал, почему он любит дворника, – потому что тот – его мама. Мисочка с молоком под тёплой пыльной батареей. Полина – свой человек. Дворник – мама. Вот потому он их любит. Вот и всё. Больше ничего ему помнить не надо. Не надо помнить, не надо говорить, достаточно чувствовать и любить. Как славно, что он, Тигр, родился животным! Нет, ну правда. Это же какой-то кошмар – быть человеком!

Примус диван раздобыл. Там же. В Тирасполе. Сначала они с Полиной, конечно, потыкались по мебельным магазинам, но увы! Того, что мало-мальски понравилось бы, – не было вообще. Чем можно было пользоваться – должны были привезти завтра, или послезавтра, или через месяц, и на это уже была расписана очередь на год вперёд. И вообще, мыло и стиральный порошок по талонам, а им диваны подавай! Вон, идите в комиссионку – там кожаные есть по сто тыщ мильёнов рублей. То есть не рублей, или сколько это там в этих… как их, нынешние-то?.. в купонах!

– Я тебе сразу говорил, что ничего в этих магазинах нет! Раньше подозрительно не было, а сейчас откровенно – шаром покати! Нет-нет, ещё при нашей жизни появится такое изобилие, что ты только диву даваться будешь. Но пока вот так…

– Революции, да. Помню. Надо предохраняться от революций.

– Не грусти, Иван-царевич, будет тебе яичко не простое, а золотое! – он обнял её за плечи. – Одна проблема у дядюшки Примуса – не на чем тебе тот диван из Тирасполя приволочь. Пургинский «запор» в землю по стёкла войдёт, если сверху приспособить. Ну да ладно! Вовика подключу, у него уже какой-то фургончик есть, он им макароны в особо мелкооптовых размерах возит. Ну, прокатится твой диван под макаронами, ничего?

– Ничего!

Явление дивана не прошло незамеченным. Ещё бы! Тащить-то его пришлось через коридор. А там, разумеется, вечная Тонька со своей вечной Татуней на своей вечной кухоньке, открытой настежь всему происходящему.

– Это что?! – выскочила она в коридор на шум, как только Полина открыла двери и парни стали затаскивать диван.

– Это, Тонечка, диван! – строго сказал Примус. – И мы его сейчас тут поставим и подождём, пока ты проверишь коридор. Потому что на самом деле, друзья, это никакой не коридор, а самое настоящее минное поле! И почётным бессменным минёром тут трудится Таис наша почти Афинская. Помнится… Опускай! – Ребята поставили диван на пол. – Неотягощённые воспоминания – куда лучший фон для отдыха. Итак, помнится, однажды тёмным дождливым вечером свекровь нашей несравненной Антонины решила прибыть с визитом. Да не просто так, с визитом, а с полными торбами всякого вкусненького. И позвонила своей драгоценной невестке – предупредить. Мол, дома ли? Рады ли? Не засрались ли по самую макушку так, что дверь не отворить? И наша Несравненная, вооружившись словом матерным и шваброй, отправилась мыть коридор. Ну, как сказать «мыть»… «Мыть» – это не про нас, да, Тонечка? Целую ручки!

– Вот болтун! – ласково огрызнулась Тонька.

– Такой вот генетический дефект у этого неземного существа. Сия фея способна только елозить мокрой вонючей тряпкой по этому и без того измученному временем и обстоятельствами паркету. Смочив таким образом уже давно подсохшие Татунины какашки и размазав всё это ровным слоем, Несравненная наша добилась того, что паркет из просто старого стал старым, склизким и пованивал. Но – чу! – звонок. Антонина открывает. Свекровь входит, вся такая в кренделях, надаренных ей как санэпидврачу нашего доблестного торгового морского порта. Антонина безрезультатно щёлкает туда-сюда выключателем, потому что сумерки, а свекровь без очков и в белый день ничего не видит. Но тщетно! Очередная лампочка Ильича, выкрученная нашим многоуважаемым мегадворником, давно сияет в другом месте в обмен на солидный стакан косорыловки. Нетерпеливая свекровь, алкая освобождения из под вьючного гнёта, делает шаг-другой… И уже на третьем она летит-летит, балансируя и чисто рефлекторно не расставаясь с такелажем – потому что нет тех обстоятельств, которые могли бы заставить советскую женщину бросить еду, – и, наконец, тормозит об тумбочку и приземляется на шпагат. Так что, друзья мои, нам остаётся только поблагодарить Антонину за то, что к приходу нашего дивана она не мыла пол, и попросить её отфутболить ногой старые собачьи говяшки с пути нашего триумфа. И хотя мы более молоды и гибки, чем многоуважаемая свекровь нашей драгоценной Антонины, пару недель после шпагата лежавшая в травматологии больницы водников, но групповой шпагат с диваном не входит в программу Олимпийских игр, так что и тренироваться незачем.

Тонька ржала громче всех! Очень смешно, действительно – чуть пожилую женщину не угробила.

– Мэм! Над кем смеётесь? Над собой смеётесь! Утрите слёзы и уже жарьте яичницу размера King Size, сейчас мы будем мыть этот молдавский диван, прибывший к русской девушке Романовой под прикрытием серых румынских макарон, явно сделанных из пыли и воды из лужи! Кстати, вот вам несколько пачек для вашей собачки или деток – на ваше усмотрение! – обращаясь к Тоньке, Примус действительно доставал из дивана макароны. – Спонсор благотворительной акции – владеющий тремя лотками олигарх новой формации Владимир Бобыль!

И Тонька отправлялась жарить яичницу и даже запекать для всей честной компании курицу в духовке.

– Не бойтесь! За год проживания здесь я научил царицу Антонину асептике и антисептике! А также – санэпидбезопасности. Теперь, перед тем как что-то левой ногой задвинуть в духовку, она её – духовку, а не ногу – сперва прокаливает, – громким шёпотом орал Примус. – Взяли, раз-два!

– Зачем? – спросил Вовочка, подхвативший диван с противоположного конца.

– Эх ты, дитя профессоров, взросший под присмотром соцприслужниц на фонтанских дачах. Затем! Раньше в Тонькиных блюдах, изготовленных в духовом шкафу, многие находили зажаренные семечки. А теперь – не находят.

– При чём здесь семечки?

– Вот то-то и оно, что ни при чём, мой мальчик. Совершенно ни при чём! А многие думали, что жареные семечки – это такой изыск, и очень радовались приобщению к шедеврам кулинарии. А сырьём для «семечек» служили тараканы-переростки. Кстати, запечённые, да с хрустящей корочкой – очень даже ничего!

– Примус, скотина! Фу!!! – заорали все на него хором.

– Да! Это скотская, но правда!

На крики, разумеется, тут же явился дворник Владимир, декламируя с порога:

– Граждане! Уважайте диван… Это – семейный очаг, альфа и омега меблировки, общее и целое домашнего уюта, любовная база, отец Примуса!..[44]

– Вова, дорогой, я ничего не знаю о своём отце, кроме имени, но великих не коверкай! Всё-таки – «матрац», а не диван.

– Да, но матрас у госпожи Романовой уже был.

– Я – товарищ! – пискнула Полина.

– Это раньше ты была товарищ с матрасом. А при диване ты теперь госпожа. И, быть может, Примус ничего не знает о своём отце, но пусть именно на этом диване он и станет отцом! Так выпьем же за… Давайте за что-нибудь уже выпьем!

Как-то так вышло, что все пили за Примуса с Полиной. Друзья и соседи орали, что им пора перестать дурить, пожениться и зажить долго и счастливо, потому что ну сколько же уже можно?! Последнее, большей частью, адресовалось Романовой. Так искренне, и много, и шумно, и долго все за них пили, что остаться наедине сегодня, в день приезда дивана, так и…

Не получилось!

Всё закончилось тем, что Примус и Полина, разогнав соседей-приятелей, просто-напросто шлёпнулись на раскрытый, но не застеленный диван, не раздеваясь, накрылись старым тёткиным верблюжьим пледом и уснули, как дети. Полина, что правда, успела поворчать минуты две перед тем, как отрубиться, на таких вот слишком мешающих личной жизни друзей. Примус повернул её на бок, носом к стенке, обнял сзади в охапку, что-то нежное, никак не связанное с её злостью на окружающих, пошептал и тоже провалился. Так что никаких там «отдаться» и прочего «только одного». А только и только крепкий молодой сон.

Проснувшаяся утром Полина попыталась было наверстать упущенное, но Примус отстранился и наигранно-строго произнёс:

– Не балуйте, деточка! Если вы просто наткнулись на то, на что вы наткнулись, это ещё не значит, что это надо срочно употребить. Мы друг другу не какие-то там случайные нормальные физиологии, а фактически жених и невеста, и не на общажной койке, а на собственном диване, так что… всё должно быть медленно, правильно, вкусно и с аппетитом. А не второпях, как у озабоченных малолеток! Я сейчас сделаю нам кофе, мы быстро умываемся, собираемся – и в школу!

– Ага! Дети в школу собирались – мылись, брились, похмелялись! Ты чего?! Не хочешь?!!

– Надеюсь, вопрос риторический. Но я же не поссать, извините, хочу, а любить обожаемую мной женщину. И я вполне способен управлять своими желаниями! К тому же сейчас ты не хочешь. А отдаваться в благодарность или, там, из чувства долга – это, знаешь ли, моветон. Если не сказать грубее. Оставайтесь собой, леди! Remember yourself! Такой вы мне больше по душе, чем когда пытаетесь из себя изобразить заботливую понимающую жёнушку, покорно подставляющуюся под утреннюю эрекцию… – он стал серьёзен. – Не хочу впопыхах, Поля. Я так долго этого ждал, что подожду ещё немного. Мне нужен торжественный званый ужин, а не перекус на скорую руку. Ну, не дуй губки. Разумеется, это не потому, что я тебя не хочу, – что за глупость! Я сгораю от желания… А-а! Я понял! Это ваши мужчины успели вас приучить к мысли, что если мужик, у которого встало, немедленно не суёт своё вознёсшееся достоинство прямо в вас, так он уже и не мужик!

– Дурак! – Полина встала, уселась на подоконник и закурила.

– Прости, прости! Прости, пожалуйста! – Примус подошёл к ней и поцеловал её в лоб. – Я действительно дурак. Я не должен был говорить тебе такое. И не потому, что не имею на это права, а потому, что только дурак будет пользоваться всеми без разбору правами. Прости, я, как и прежде, буду тактичен и сдержан. И вообще, для нормального мужчины – обязанности превыше всего, а не права… Жаль, что многие женщины в состоянии оценить это в мужчинах только посмертно! – Он хихикнул.

– Всё равно я на тебя обиделась.

Она действительно обиделась. Хотя очень сильно старалась не обижаться. Но если кто-то любит и ждёт… И – что ещё важнее – дожидается, то стоит ли начинать вот с этого – с напоминаний. Мы все свои грехи и так наизусть знаем. Любишь – принимай. Принимаешь – не терзайся. Начинаешь – всегда с нуля. Разве не так? А может быть, Примус ничего и не начинал, а просто-напросто продолжал? Для него Полина – всё та же любимая Полина. Это же именно для неё он из верного Примуса вдруг стал… Точнее – не стал, а переведён в другое качество. Резко и немного, сказать по правде, искусственно. Был то Примус, то Лёшка, то Евграфов, и вдруг – на тебе! – жених. Смешное слово – «жених». Жених и невеста. Тили-тили тесто! Ну уж нет! Никаких записей актов гражданского состояния. Просто будут жить вместе. А там – как пойдёт. Если он собирается страдать по якобы упущенному, а не любить настоящее или ещё что, то – вот бог, а вот порог. Она, конечно, несправедлива к нему, потому что он просто болтал, как обычно, и вообще шутил. Красноречие – это своего рода дурная привычка, так что он не виноват… Но всё равно очень обидно. Но Полина его любит. Да. Любовь – это всё для человека. И это всё, что человек о ней знает. Она любит его? А как узнать, любишь ли ты какого-то конкретного мужчину? А он тебя? И кто? Кто?! Кто среди многообразия мужчин на этой планете – конкретно твой человек?

Полина пила кофе, сидя на широком подоконнике, смотрела в окно на соседний двор и курила. Тигр запрыгнул и тёрся об её колено.

«И как же его раздобыть, своего человека?» – думала Полина, машинально поглаживая своего кота.

«Это, Полина, цепь случайностей, именуемая иногда неисповедимыми путями! Никто не гарантирует тебе твоего любимого человека… Но никто не может отрицать твоего права стать владельцем своего любимого человека…» – мурчал в ответ Тигр. Но Полина была слишком погружена в человеческие мысли, чтобы почувствовать животное.

«А как понять – твой человек или не твой?» – продолжала размышлять она, вдыхая горький дым.

«Ну, с этим всё просто! Есть тайна, известная животным, но не знакомая людям», – Тигр перестал ластиться, уселся напротив своей хозяйки и в упор посмотрел на неё.

«Тайна?»

«Ты и знаешь и не знаешь одновременно. В этом и смысл».

«Да какой же тут смысл – знать и не знать одновременно? Чушь какая-то!»

«Не скажи. Смысл в том, что через это твоё знание-незнание и можно определить своего любимого человека».

«Ты хочешь сказать, что мой любимый человек просто знает?..»

«В том-то и секрет! Твой человек не знает… Он угадывает…»

«И как же я узнаю, что он угадал?»

«Ведь это будет твоё. Как ты сможешь не знать, глупая!»

«Ничего не понимаю… «Знаешь – не знаешь», «угадал – не угадал»… Ты меня запутал!»

«Ты не узнаешь, пока не встретишь…»

Полине обожгло губы. Она встряхнулась и выкинула дотлевшую до фильтра сигарету в пепельницу.

Тигр перестал сверлить её немигающим взглядом и принялся вылизывать своё хозяйство.

– Знаешь, что в известной среде это считается медитативной техникой? И было бы крайним проявлением неприличия беспокоить кота в этот тонкий момент, так что вставай с подоконника и топай умываться на кухню.

– Что?!

– Ты бы ещё крикнула: «Кто здесь?!» Это я, Алексей Евграфов. Также отлично известный тебе как Примус. Сегодня мы спали с тобой на нашем новом диване. Просто спали… А сейчас я, не дыша, наблюдал за тобой. За тобой и Тигром. Не будь я психически здоров и будь я склонен ко всякой мистике, я бы мог поклясться, что вы разговаривали.

– Кто, Лёш?

– Ты и кот. Вы разговаривали.

– Диваны обмывать надо умереннее!

– Полина, я свою норму знаю, и толерантность к спиртному у меня повышенная, тебе отлично знакомо сие обстоятельство… Вы говорили о чём-то важном.

– Примус! Я курила, задумалась и обожгла губу. Тигр просто сидел рядом со мной. Он всего лишь кот!

– Нет, вы говорили!

– И о чём же мы говорили, упрямый осёл Евграфов?

– Вы говорили о любви. Жаль, что я мог только подсматривать и был лишён возможности подслушивать. – Он вздохнул.

– Лёш, ты серьёзно всё это несёшь?

– Более чем. Вы говорили о любви. О твоей любви. И меня в этом разговоре не было. Это я смог рассмотреть, не слыша. Всё. Маленьким девочкам пора чистить зубы после кофе и курева, опрокинутых на голодный желудок. Дядюшка Примус уже сварил яйца всмятку и намазал пару кусков свежего хлеба сливочным маслом – для людей. И налил полную миску молока для кота. И больше никаких слов этим утром, прошу вас! К тебе тоже относится! – он погрозил Тигру пальцем.

– Лёшка, сегодня же пятница! – дурашливо воскликнула Полина, чтобы как-то разрядить внезапно сильно потяжелевшую атмосферу.

– Да, солнышко, – Примус благодарно откликнулся на её деланую лёгкость деланой же лёгкостью, как будто стряхивая с себя густую паутину. – И мы с тобой сегодня не работаем. И завтра не работаем. Поэтому мы сейчас быстренько поучимся и – обратно – на диван!

Весь день они, как боящиеся потеряться дети, держались за руки. Вечером, прикупивши пару бутылок шампанского и раздобыв кусок сыра, вернулись – и пили, и болтали, пока не стемнело… Лёшка повесил на двери вырванный из тетради листок, на котором чёрным фломастером написал: «DON'T DISTURB!!!» – и ниже пририсовал «злую собаку». И над этим они тоже посмеялись. Когда за окном стало совсем черно, захмелевшая Полина уселась Примусу на колени и… И ничего не почувствовала. Ровным счётом ничего. Ничего такого, что она чувствовала утром. Она решила быть нежной и тактичной. Она молча целовала и обнимала его. Он охотно откликался на её поцелуи, но… Но ничего не происходило. Пока Примус отлучился в туалет, Полина постелила свежее постельное бельё, разделась и нырнула под одеяло. Он пришёл, разделся до трусов и футболки, налил ещё по бокалу, достал из тётки-Валькиных запасов посуды массивную хрустальную «парадную» пепельницу, и ещё с полчаса они пили в постели, курили в постели, и болтали в постели, и размышляли… видимо, о постели! Наконец Полина не выдержала.

– Лёш, что происходит? Я понимаю – долго и медленно, но, может быть, уже начнём? Не то прелюдия к прелюдии затянулась, и я начинаю чувствовать себя уже немножечко идиоткой.

– Прости, детка. Прости. Мне просто хотелось ещё немного оттянуть…

– Оттянуть что? – В ней волнами начало подниматься раздражение. Да она же женщина, чёрт возьми! Молодая красивая женщина! И её невозможно не хотеть! Невозможно не хотеть быть с ней!

Ах, как они непоследовательны, эти женщины. Особенно молодые и красивые. Став старыми и некрасивыми, они, впрочем, тоже не слишком научаются последовательности. Последовательность – функция аналитическая, а женский ум, даже если он отлично справляется с калькуляцией иных параметров бытия, – вовсе не аналитического склада штуковина. То наша Полина хотела любви, то возмущается, что её не хотят. И раздражает своим, видите ли, раздражением уже не только читателей, но даже автора! Да как она смеет?! Да она Примусу должна ноги мыть и воду пить. Вот как всё дальше повернуть? Пусть Примус выскочит из постели и, встав в позу и зловеще расхохотавшись, произнесёт монолог в пятистопном ильфо-петровском ямбе, мол, подите прочь, Полина, вас я презираю! Такая месть была вам от меня! Меня вы, Поля, столько лет кидали, что отчего бы мне вам не ответить броском надменным прям через бедро! За Глеба замуж вы ходили за «Тойоту», волчица глупая и алчная притом! За алую спортивную «Тойоту», и за колготки с печенью трески! Предаться похоти хотите на диване? Так фигу вам, и с маслицем притом!.. Простите. Понимаю. Острота момента, лирика, все дела, а тут… Ладно. Можно немедленно сделать Полину умной женщиной, и пусть будет ласковой и терпеливой и не задаётся вопросами, отчего это Примус вдруг лежит, пьёт, курит и не жужжит. Ну не может же быть, чтобы он весь в гудок ушёл! Какие его годы! То, видимо, от слишком долгого ожидания, слишком долгого желания, слишком трепетной любви… Когда мужчина слишком любит женщину – всего бывает слишком…

Лёшка нежно обнял Полину, начал медленно целовать её в лицо – в глаза, в губы, в подбородок… Ниже, в шею, в надключичные ямки… Поздно – поезд с её желанием уже унёсся за сопки и там, по-видимому, сошёл с рельсов. Она уже не была раздражена, но просто молча, безучастно позволяла ему делать всё, что ему угодно. Нет, только секс – не любовь. Но и любовь без соития – не любовь, а… Господи, что же такое любовь без соития? Дружба? Возможна ли дружба между мужчиной и женщиной? Да. Если мужчина – импотент, а женщина – старая, страшная и толстая. Примус что? Импотент?! Нет, ни в коем разе. Напротив… Полина – молодая, красивая и стройная. Они лежат на одном диване. Под одним одеялом. Голые. Ну – она голая, а он – в футболке и трусах. И в этих самых трусах у него, в отличие от утра, этой их первой плотской ночью – тишь да гладь. Да у Кроткого после его измены и их скандала всю ночь стоял, как пограничный столб! Вообще не падал. Кончал – и не падал. Ещё кончал – и ещё не падал. А тут!.. У Примуса!! Вообще не встаёт!!! Да пошёл он на все четыре стороны!.. Полина была готова расплакаться. Или поскандалить. Хоть что-нибудь сделать, только бы не лежать тут, вот так, с мужчиной, который её любит, обнимает её, целует её, и у него – на неё! – не встаёт. Какое унижение!

В дверь кто-то поскрёбся.

– Ребята, вы дома?!

– Вот блядь! – шёпотом произнёс Примус, продолжая ласкать Полину. – Никакие записки им не указ. Не будем открывать.

– Мы дома! – крикнула Полина. – Сейчас открою!

Тонька – хороший повод. Когда причина не ясна.

Полина встала, надела Лёшкину рубашку – он как был, так и остался франтом и даже сейчас где-то раздобывал красивые удобные рубашки. Вот конкретно эта – льняная, цвета кофе с молоком – очень нравилась Полине. Отчего бы и не надеть?

– Тебе идёт! – раздалось с дивана. По голосу невозможно было определить, в каком он настроении-состоянии. Кажется, что обычный ироничный Примус. Несколько, быть может, равнодушный.

– Лёшка, ты мудак! – зло бросила Полина.

– Детка, не капризничай! – ровно… слишком ровно ответил он.

– Вы открываете или как?! – Тонька из-за двери.

Полина щёлкнула собачкой.

– Я не помешала?

– О, Несравненная, ты ведёшь себя в лучших традициях простого русского человека: сперва ломишься в дверь, на которой написано: «Не беспокоить!» – а после того, как дверь снесена под твоим неукротимым напором, ты елейно вопрошаешь: «Не помешала?!» Ну что ты! Be my guest! – насмешливо произнёс Примус, приподнявшись на локте и призывно откинувши одеяло.

– Всё твои шуточки! Вы что, ещё не закончили?

– Мы ещё и не начинали! – рявкнула Полина.

– Вот за что люблю тебя, Тонька, так это за врождённый такт на фоне полного отсутствия кривляний и излишних размышлений, присущих многим прекрасным юным девам. Такт у которых как раз отсутствует.

– Я не знаю, о чём ты говоришь, Лёш, но пятница же! Толик на вахте. Мне скучно! – проныла Тонька. – Я же знаю, что вы дома. Ну, я и…

– Ну, тогда тащи гитару. – Примус поднялся с дивана и надел джинсы.

– Я мигом! У меня есть бутылка отличного портвейна!

– Да-да! Шампанское с портвейном – что может быть лучше вечером пятницы для скучающих дев в компании верного пажа?! Накачу стакан портвейна и, наконец, спою вам песню не чью-нибудь, а свою. Написанную мною ещё на первом курсе под глубоким впечатлением от произошедшего со мной инцидента…

– Что-то не так, Лёш? – снова резко изменившись в настроении, тихо спросила Поля, когда Тонька вышла.

– Это я и пытаюсь понять, солнышко.

– Ты меня не хочешь?!

– Полина, ну не будь ты глупее деревянных счётов.

– Ты… импотент?

– О господи, нет, конечно! Я слишком молод и здоров для этого благородного недуга. Я просто чрезмерно хотел тебя… От этого, случается, не получается. Я всего лишь мужчина. Теперь я начинаю понимать моего незамысловатого друга Кроткого, который не мог наброситься и, так сказать, овладеть, пока не… И, знаешь, хоть я не истерик, не психопат, что не единожды тебе доказал, но подобного рода беседы вовсе не способствуют… Ах, с кем я разговариваю?! С неразумным зверёнышем… Говори что хочешь, дорогая моя. Я и только я во всём и всегда виноват.

В дверь – уже без стука – внеслась Тонька. За ней влетела Татуня, шумно шлёпнулась на пол и принялась громко барабанить хвостом по полу, оглядываясь в поисках Тигра. Подруга-соседка уселась на стул и водрузила на стол выдержанный портвейн, разлитый в весьма презентабельную ёмкость варианта «на экспорт».

– Что кислые такие? Первые трудности совместного существования? О-о-о! Как я со всеми своими мужиками скандалила поначалу, вы себе даже представить не можете! Вы не тушуйтесь – охота орать – орите! Охота драться – деритесь! Тут главное – не сдерживать себя.

– Тонька, ну ты прям преподаватель этики и психологии семейной жизни, – съехидничала Полина.

– А что?! Очень даже могу!

Бывают же такие! Им что в лоб, что по лбу. Ничем не проймёшь!

– Дамы! Пришло время для тягостного портвейна под гениальнейшую песню дядюшки Примуса. – Он вытащил пробку и разлил по стаканам бордовую жидкость, пригубил, прокомментировав: – Высший класс бормотуха, не какие-нибудь три семёрки![45] Где взяла?

– Так свекровь принесла. Капитан какого-то «пассажира» ей подогнал крымского. Одиннадцатилетней выдержки, между прочим. А ты – бормотуха… Обижаешь!

– Мне простительно. Я сегодня подавленно-саркастичен, как Гамлет, и уныло-тосклив, как Блок. Пейте, курите, внимайте и запоминайте. Когда ещё доведётся попасть в нужную компанию в нужном настроении?

Произнося это, он смотрел в окно и подстраивал гитару. Затем обернулся, сделал ещё глоток, закурил, объявил:

– «Голова»!

И запел…

Пел он отменно. «Если у вас на гитаре стёрто три лада – значит, вы душа компании!» – его присказка. Бардовско-высоцкий репертуар, популярные песенки – на любой вкус и заказ. Да хоть ламбаду! Но вот о том, что он сам сочиняет, даже Полина не знала. Нет, ну он, конечно же, болтал… Но ни разу не читал, не пел «из себя»… А чего не пощупано – того и нет. Чаще ведь наоборот – нет и того, что пощупано. Или есть, но совсем не то, что ожидалось… Одно слово – сумбур. Оно и понятно – портвейн после шампанского! В общем, спеть на страницах не удастся, как бы автор этого ни хотел. Изображать здесь аккорды? Ну так в песне Примуса их было далеко не три, композиция была весьма джазовая, и неискушённого в чтении аккордов читателя они будут только раздражать, как раздражает всех неискушённых то, в чём они таки не искушены. Читать правильно: не «не искусаны», а «не искусны»… Чёртов Port Wine!

Так что просто текст и ничего более.

отлетела голова                   покатилась по ступеням и едва-едва примятая трава                   обагрилась кровью на весеннем             круге солнца                   появился кто-то в чёрном             брызги крови замерцали                   на рубиновых тонах                         с оттенком стали             Семеро             ждут дождя             Трое             спешат уснуть             Камни лежат на камнях             И это смерть моя             Я вижу покатилась голова             всё дальше, дальше по дорогам             по весенним кто-то в чёрном встал на землю и едва-едва             на золотых полях остался след подковы безмятежность дремлет             на моих руках я снова вижу бриллиантовые брызги в облаках я снова слышу это снова я я просто снова             Семеро             ждут дождя             Трое             спешат уснуть             Камни лежат на камнях             И это смерть моя             Я знаю

– Обалдеть! – только и сказала Тонька, когда он закончил. – Ничего не поняла, но так красиво, что просто обалдеть!

– Для глухих для глухих, два раза два раза, не повторяем не повторяем! – Примус отложил гитару. – Но тебе, Антонина, я расскажу, «что хотел сказать автор» этой песни. Он, собственно говоря, ничего такого необыкновенного не хотел сказать. Это всего лишь песня про откоцанную голову.

– А кто этот «кто-то в чёрном»? И почему «безмятежность дремлет»? И что значит – «снова я, я просто снова…»?

– Ага! Ты ещё спроси меня, кто такие эти семеро и почему они ждут дождя, чем занимаются эти трое и зачем они спешат уснуть. А потом пойди на пляж и спроси у камней, какого хрена это они лежат на камнях!

– Примус, ты что, правда видишь свою смерть? – прошептала Полина.

– Тьфу ты! Ещё одна отравленная портвейном! Полюшка, ну ты-то уж!.. Разумеется, я не вижу свою смерть. Я просто смотрел на череп. И потом написал эту песню. И вообще, любое искусство существует лишь на уровне впечатления – искусство ли оно стихосложения, песнопения или, например, любви. Будешь добиваться понимания – ещё поймёшь, не дай бог!

– Оставим впечатления. Расскажи мне, мой мудрый друг, что же можно понять в искусстве любви? – зашипела Полина на Примуса.

– О! Мне понятна ваша ирония, юная леди. Но боюсь, что если я вам отвечу – мой ответ придётся вам не по вкусу.

– Ребята, я что-то пропустила?

– Тоня, разве ты можешь хоть что-нибудь пропустить в этой квартире?!

– Лёшка, ты не придуривайся! Ты по-человечески скажи. Вчера был совет да любовь. А сегодня одна шипит, другой в неё заумные многозначительные мячики кидает…

– Да-да, Лёш, скажи по-человечески! – язвительно поддакнула Полина. – Я, глядишь, мячик на твою сторону и сумею отбить. А то я вся уже в синяках и гематомах в этом сете.

– Ах, как вы стали неповоротливы! Но в изворотливости вам не откажешь. А вот в скорости реакций… Я, дамы, вас сегодня покину. Я немного не в себе, что бывает крайне редко. И я не хочу, чтобы хоть одна из вас видела меня в таком состоянии. Особенно не хочу, чтобы меня таким видела моё сокровище…

– Лёшка, ты что?! – испугалась Тонька. – Куда ты?! Чего вдруг?!

– Рубашку отдать? – Полина не желала расставаться с язвительным тоном.

– Нет, детка, – Примус, напротив, был непробиваемо, безупречно ласков и нежен. – Тебе она очень к лицу. Я хочу, чтобы, когда я вернусь, ты была в моей рубашке. Мне же вполне достанет футболки под курткой. – Он поцеловал её в губы. Шутовски чмокнул Тоньку в щёчку. Сказал: «Дамы, приятного вечера!» – и вышел за дверь.

– Догони!

– Вот ещё!

– Догони, тебе говорю!

– Нет.

– И всё?

– Мне достаточно.

– Да он же молится на тебя, дура!

– Мне не нужны молитвы.

– Трижды дура!

– Уж какая есть.

– Ну хоть заплачь, что ли…

– Я уже плакала, когда ты Кроткого трахнула.

– Думаешь, мне и Примуса надо трахнуть, чтобы ты немножко… разморозилась и стала похожа на живого человека, а не на злобную ледяную куклу?

– Тонь… Давай просто пить, курить и сплетничать, ладно?

– Ладно…

И они пили, курили и сплетничали.

А Примус снял девицу… Не будем врать – он снял двух девиц, купил пару бутылок водки. Напился вместе с девицами и всю ночь трахал их на общажной койке. Вежливо, как никогда, попросив Кроткого катиться ко всем чертям до завтрашнего дня. И всё, что должно стоять, – стояло дальше, дольше и выше некуда.

Первое, что он увидел утром, – это фотографию Полины на столе. Она стояла вполоборота и смеялась.

– Если ваше высочество хочет пажа – паж не смеет вам отказать. Но паж не знает, как можно оскорбить ваше высочество, даже если вы сами жаждете быть оскорблённой! Вам, ваше высочество, нужен кто-нибудь рангом никак не меньше вашего. Я же, как и прежде, буду вполне довольствоваться служением. В какой угодно роли. Угодно шута? Получите шута. Нужен грузчик? Извольте. Электрик? С нашим удовольствием. Нянька для ребёнка вашего высочества? За счастье! Я навсегда останусь вашим пажом, госпожа Романова… Полюшка. Паж может дрочить на фотографию, но паж не может любить ваше высочество, как мужчина должен любить женщину. Это сильнее меня. Этот барьер непреодолим. И я не знаю, что мне делать… – Он замолчал. Оглядел комнату, вернулся взглядом к столу с фотографией, мотнул головой, стряхивая что-то неопределённое или, лучше сказать, неопределяемое, и подмигнул Полине. – Но делать-то что-то с этим надо? Для начала выгоню-ка я этих баб, невольных жертв моей нерадивости! Потом помоюсь, оденусь, куплю тебе цветы, опохмелюсь, поем – и всё наладится. И не будет никаких пажей и никаких ваших высочеств. Всё наладится, и мы сразу поженимся. Тебе смешно или ты рада? … Мне решать? За мной не заржавеет, ты же знаешь! … Что говоришь? … Ладно, не язви. Я всё равно тебя люблю.

«А помнишь?..»

«Лето было чудесное. Прекрасное лето. Чем-то сродни каникулам после девятого класса. Последняя вольница. После десятого – поступление, и значит, всё лето занято: готовиться, подавать документы, сдавать вступительные экзамены, стоять под списками и, нервно разыскивая собственные ФИО, гадать – счастливчик ты или неудачник! Студент или – добро пожаловать в пролетарии! – как минимум на год, а как максимум – у кого какая карта выпадет, и во что он этой своей картой играть будет? Таки в преферанс, где надо соображать, или в очко, где удача – редкий случай, успешный блеф – ещё не по возрасту, а шулерство рано или поздно, но – безысходно наказуемо.

Казалось, что после школы начинается взрослая жизнь.

Взрослая-то она взрослая, да вот… Что тогда делать с ощущением бесконечного лета накануне шестого курса? Ещё одна последняя вольница. Потом – отправляться по распределению, и значит, всё следующее лето занято: устройство, медосмотры, главные врачи и начмеды, заведующие отделениями и старшие медсёстры, коллективы со своим уставом… А кто здесь ты? Субординатор? Интерн? Врач? И это уже на всю жизнь?

Страшно… Страшно, когда что-то или кто-то на всю жизнь. Очень тягостное это ощущение: «на всю жизнь». Как если надел тесные туфли – и это уже на всю жизнь. Всю жизнь – и зимой и летом, и по Красной площади и по пляжу после дождя, и в театр и на дискотеку, и на Привоз и в картинную галерею ходить в одних и тех же тесных туфлях. Всю жизнь. А что там той жизни, если разобраться? Да лучше сразу умереть!

Но, с другой стороны, если бы её кот прожил с нею всю жизнь – она бы вовсе не возражала. Но, увы и ах, даже самое гипотетически возможное кошачье долгожительство всё равно короче человеческого. Это если и не страшно, то весьма печально. Вот и получается – что «на всю жизнь», что «не на всю жизнь» – всё одно: чувствуешь себя обворованным. И в то же время это забавно. А что остаётся-то?..»

Так, или примерно так, размышляла Полина Романова, одна из главных героинь нашего студенческо-коммунального сумбура. Такого, знаете ли, где главные герои молоды, где кто-то проживает постоянно, а кто-то на время поселился. К кому-то гости зашли и мимо постоянных жильцов пробежали к временным (выпив по дороге со случайными) – и растворились навсегда. Сумбура, выписанного не по правилам, в полном несоответствии с графиком дежурств по коммунальной писательской кухне. Такого, в котором иные сюжетные линии вылизаны и блестят, как плита идеальной хозяйки, а прочие чем-то похожи на захламлённый балкон несчастной одинокой старухи. Сумбура, напоминающего жизнь. Но жизнь – не план-график, а божественный промысел, и никому, кроме Ответственного Квартиросъёмщика, не дано знать, почему и зачем, чёрт возьми, в коридоре на стене висит этот пыльный медный таз! Возможно, для того, чтобы кто-то когда-то сварил в нём, наконец-то, айвовое или вишнёвое варенье. Или для того, чтобы этот таз упал на голову злоумышленнику. А может, просто висит себе и висит – элементом «винтажного» декора, и думать о нём все забыли, но пыльный медный таз не перестал от этого быть тем, чем он был, есть и будет, – медным тазом.

Нашей главной героине едва минуло двадцать два года, но временами она казалась себе очень взрослой. Даже чаще всего. Интересно, есть хоть кто-то, не казавшийся себе в этом возрасте очень взрослым и очень умным? Кто же теперь правду скажет!

Конец августа. Ранний вечер. Пляж. Полина нежится на песке.

Солнце, покорившись неизбежному наступлению бархатного сезона, уже не палит. Вода тёплая, народу на пляже немного, потому что девушка не поленилась и поехала далеко-далеко – немного за Шестнадцатую станцию, где провела большую часть этого бездумного, беззаботного лета в шумных весёлых компаниях. Но сегодня она одна.

Даже молодым девушкам надо изредка оставаться в одиночестве, чтобы перебрать бусинки мыслей, стразы чувств, блёстки ощущений… Перебрать, пересыпать с ладошки в ладошку да и выкинуть к чёртовой матери, потому как ни одного самого мало-мальски приличного бриллианта у молодых девушек в запасе, как правило, нет. А если он туда нечаянно попал, то вслед за стразиками отправится на помойку. Молодые девушки редко когда могут отличить фальшивое от настоящего, похожее от истинного. Но даже женская медитативная техника – есть медитативная техника. И было бы крайним проявлением неприличия беспокоить молодую девушку в столь тонкий момент. Можно только подглядывать и подслушивать, не обнаруживая себя. Если побеспокоить медитирующего кота или мужика – они только презрительно фыркнут и сделают вид, что яйца лизали. Или чесали. А что сделает женщина – прогнозу не поддаётся. Женщина и сама не знает, что она сотворит, ровно до тех пор, пока не сотворит, честное авторское слово! Сама не раз на саму себя нарывалась. А уж те, кто вмешивались!.. До сих пор кишки на соснах!.. Шучу-шучу. Про сосны… Так что если жизнь, психическое здоровье и относительно терпимый уровень энтропии вам дороги – не трогайте женщин, когда они перебирают бусинки и пересыпают стразики. Тихонько развернитесь и бесшумно топайте куда подальше и бродите там подольше. Если у вас достанет терпения – вы вернётесь в необычайно чистый дом к идеально надраенному очагу. В файлах черепной коробки вашей женщины будет порядок. И шкатулка её души будет девственно чиста. Снова… Постарайтесь не сыпать туда всякий мусор. Подарите ей, наконец, бриллиант. Всё. Абзац для мальчиков-юношей-мужчин закончен. Вернёмся к подслушиванию-подглядыванию.

Сдавать летнюю сессию пятого курса было проще простого – клинические дисциплины не так уж и сложны, если мозг натренирован. Потому что мозг, он хоть и лишён мышечных волокон, но принцип тот же: к чему приучишь, то и будет потребно. И мышцы и мозг, будучи разными по анатомическому строению и функциям, требуют одного и того же – нагрузок. И к нагрузкам привыкая, требуют увеличения оных. Так что тело и сумма знаний – дело наживное, только не ленись… Знать бы ещё анатомию и физиологию души, чувств и всякого такого… «Что в чёрном ящике?!» Матюги пилотов в основном. И хорошо, если не последние…

Да. Сдавать летнюю сессию было легко – куда легче сессий первых курсов. Полина Романова не обладала таким острым и подвижным интеллектом, как Алексей Евграфов, но упорства в учёбе ей было не занимать – так что усидчивость, усидчивость и ещё раз усидчивость. А уж если сочетать теорию с практикой – ну, то есть зубрёжку с физкультурой, а всё разом – ещё и с работой, то… времени на особое погружение в анатомию и физиологию души и чувств уже не остаётся. Ни времени, ни желания. Да и учебников с руководствами нет. Толковых. А говённые пособия на дерьмовой бумаге типа: «Как начать жить» пусть изучают эмбрионы. Да вот беда, эмбрионы читать не умеют. Тем же, кто умеет читать, такое и ни к чему – жить-то уже давно начали! Осталось-то всего ничего. Вот, например, двадцать два… Два раза по двадцать два – уже сорок четыре. Пожилая женщина. А три? Шестьдесят шесть! Древняя старуха… А на четыре? Восемьдесят восемь! Живая мумия! Если ещё живая, разумеется. Так что треть жизни уже прошла, какой там начинать жить! Третья часть жизни вообще и половина жизни, приятной тем, что ты молод. Вот ещё пару лет обучения после обучения – и можно на пенсию выходить. И спрашивается, зачем всё это было?

Сессии вообще легко сдавать, если на первых курсах подсуетиться. Даже если ни черта не знаешь – а такое невозможно, если на первых курсах таки подсуетился и язык хорошо подвешен, – то, раскрыв зачётку и пролистав странички, ни один отморозок не решится… Отморозок – не решится. Только отмороженная. Чуть не впиндюрила Полине эта долбанутая Лизавета трояк. И по какому такому супер-пупер-предмету, спрашивается?! По социальной гигиене. Кому она нужна, эта социальная гигиена? Да и Лизавета тоже… Ну да два мудака за пять лет – химик и социальная гигиеничка – это не так много. Терпимо. Тем более что четвёрку ей Лизавета всё-таки поставила. Причём чисто из вредности – назло другим экзаменующимся в тот день. Потому что за Полину никто не звонил, мол, просим-просим, девочка – племянница-дочь-жена… Полина сама по себе девочка. Не племянница, не дочь и не жена. Некому за неё звонить – и слава богу! Звонили-хлопотали – точно бы ей Лизавета «удовлетворительно» влепила. А то и неуд. А так просто повезло – шла бы со своей группой в полном её составе на экзамен – железобетонно та бы в зачётку нагадила. Потому что в Полиной группе блатных – раз-два и всё. Вася и… Раз. Но недавно самозапись ввели, и Полина попала пальцем в небо – в какой-то такой удачный день, что один «блатняк» пёр. И Лизавета щедро всем «позвоночным» раздавала неуды и уды. За что Полине «хор» и обломился. Ох, этой дряни ещё и гос на шестом сдавать. Маразм! Ну, терапия – святое. Хирургия? Куда без неё. Акушерство и гинекология – понятно. Базис. Соцгигиену какого рожна в программу государственных экзаменов включили? Ещё бы физкультуру или, там, основы этики и деонтологии – и то важнее предметы. На хер нужна эта социальная гигиена? Полина в администраторы от здравоохранения не собирается. А если волею судеб закинет – то должное количество койко-мест уж как-то рассчитает. По должным для тех времён нормам. Они же всё время пересматриваются, все эти административно-пользовательские и органолептические параметры. Вот на фига эту никчёмную чушь заучивать? Балласт. Равно как и должное количество витамина D для учеников школы города Медвежьегорск Петрозаводской области, площадь класса – двадцать квадратных метров, стёкла на окнах не увиолевые. Где те ученики Медвежьегорска, а где та Одесса? Страны – и те уже разные, а дебильные задачи по никчёмной дисциплине – всё те же. И колоссальное пульсирующее чувство ущемлённости собственной значимости у профессорши никому не нужных трижды скисших щей, несчастливой и одинокой бабы.

«Вот и ты такая же будешь!» – хихикнуло альтер-эго.

«Хрен тебе в нос – такой прогноз!» – Полина вытянула красивую длинную ногу и немного полюбовалась ею.

«Почём ты знаешь, может, и Лизавета первой красавицей была, да примусами, керогазами и прочей утварью раскидывалась. А потом – раз! – и сорок четыре. Или шестьдесят шесть. Пустая кухня, спитой чай и на усохшей ноге – варикоз!»

«Вот же ж ехидна… Заткнись!»

Поля села на подстилке и долго-долго смотрела на море.

Моря этим летом было много. Очень много. Как ни в одно из институтских лет.

Во-первых, практику ей разрешили не проходить, засчитав автоматом – потому что Полина работала, и на работе ей вписали в трудовую благодарность. За доблестный труд и всё такое…

Во-вторых, Примус, тоже отмазавшись от смешной практики – только время терять, – взял отпуск за свой счёт на судебке, где уже давно числился не санитаром, а старшим лаборантом и его с распростёртыми объятиями ждали в аспирантуру после интернатуры, и устроился на всё лето проводником на железную дорогу. И, как это ни странно, зарабатывал отличные деньги.

– Ты что, на чае обсчитываешь?! – каждый раз ехидно интересовалась Полина, когда вернувшийся Примус тащил её в комиссионку за босоножками, купальниками и помадами.

– Нет, моя дорогая. Там купил – тут продал, и наоборот. Передал пакет, завёз ящик, обеспечил посетителями вагон-ресторан. Умный и шустрый индивидуум всегда имеет в жизни свой интерес.

– И какой же интерес в твоей жизни?

– Как и прежде – ты. И всё, что с тобой связано. Например, твои желания… Я же знаю, что ты хочешь новый купальник. Кстати, терпеть не могу, когда ты в закрытом купальнике. Ты должна загорать только и только topless!

– Это вредно.

– Это не вредно, если на краю своего собственного бассейна августовским вечером. Ультрафиолет, как и всё остальное, губителен только в чрезмерных количествах.

– Ага. Только собственного бассейна нет.

– Ну, это пока… Это пока, детка. Всё будет.

– Патологоанатомы так круто зарабатывают?

– Ну, во-первых, я собираюсь быть не совсем уж патологоанатомом, а судебным медиком – это немножко другой коленкор… А во-вторых, нормальный мужчина не ждёт милостей, а ищет способы. И при наличии достойной цели – находит.

– Вообще-то фу! Патологоанатом! Одни трупы кругом!

– I’m hate alive, baby! – Примус сделал страшные глаза.

– Мёртвых, что ли, любишь?

– Тоже нет. Но с ними безопаснее и спокойнее, чем с живыми. К тому же судебная медицина – это, увы, не только трупы. Далеко не только трупы. Люблю же я только тебя.

– Лёшка, спасибо. Я свинья.

– Самобичевание и всякие прочие муки этой… как её там… совести и прочей жертвенности тебе не к лицу. Лучше ехидничай, как раньше.

– Ладно… Была женой моряка, стала – сожительницей проводника. Как тебе?

– Отлично!

– Ты мазохист!

– Отнюдь нет. Напоминаю, я просто люблю тебя. Тебя! Понимаешь? Тебя, а не то, что ты можешь из себя изобразить, и не навязанные тебе воспитанием, моралью-нравственностью, мамой-папой-школой, книгами и подругами представления. И возникающие из всего этого ментальные образы. Помнишь, у Брэдбери в «Марсианских хрониках» был рассказ о марсианском дурдоме? Там рядом с каждым ненормальным парила проекция его ментальных образов. Вот я, моя девочка, что бы ты из себя ни изображала и какого бы туману ни напускала, всегда вижу ясно и отчётливо – кто ты есть. Оставь игры для своих… Для своих пажей, – он рассмеялся.

– Что смешного?

– Это я над собой.

– Лёш, ну хочешь – поженимся?

– Если «ну» – не хочу.

– Давай поженимся без ну.

– Ты же не хочешь.

– Вот распределят тебя в какие-нибудь ебеня – и что потом?

– Во-первых, когда ещё те ебеня. Интернатуру я прохожу в Одессе. А это, мать-мать-мать, три года, будь здорово министерство просвещения вкупе с министерством здравоохранения, которым заняться нечем, кроме реформ. Потом я найду способ открепиться от ебеней. Если к тому времени институт распределения как таковой не ухнет в Лету. Во-вторых, то, что я буду женат на одесситке, от формального распределения в эти самые ебеня на бумаге прямо сейчас меня не спасёт. Тогда надо срочно делать ребёнка, а ребёнка ты тоже не хочешь.

– А ты?

– Если ты не хочешь, то и я не хочу…

– Есть что-то, чего хочешь именно ты? – уже почти была готова взорваться Полина.

– Есть. И это – именно ты.

– Я же тебе изменяю!

– Ты мне не изменяешь. Таково было изначальное положение вещей, и я как-то привык. Дочечка не изменяет папочке, играясь с мальчиками в песочнице. И вообще главное – не изменять себе, а не мне, им или сферическому коню в вакууме.

– Примус, я даже не знаю – ты такой уникальный или ты больной?!

– Я, если ты забыла, не потому Примус, что игла в жопе, а потому что первый.

– И в чём же ты в данном случае первый?

– В понимании и приятии твоей природы. Я её знаю лучше тебя самой. Просто моё поведение, базирующееся на понимании и приятии, не вписывается в то, чему тебя учили, к чему ты привыкла, и к прочему лицемерию.

– То есть у нас эти… Прости господи, «свободные отношения»?

– Нет. Свободна только ты. Просто – свободна.

– А ты, по-прежнему, ни с кем больше?

– Нет. Я по-прежнему только с твоей фотографией.

– Да-да-да. Что-то мне это напоминает! – Полина улыбнулась и продекламировала:

– А где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трёх часов.

Я с любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоём в кабинете, откровенно рассказывал мне, что этот день он провёл довольно беспутно: из Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он у неё в «Гранд-Отеле», а вечером завёз её в «Буфф», где и оставил.

– Где ты был сегодня?

Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:

– Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой-француженкой и я. Потом заехал за моей доверительной по Усачёвскому делу, и мы разъезжали в её автомобиле – она очень богатая – по делу об освобождении имения от описи. Затем я был в «Гранд-Отеле» у одного помещика, а вечером заехал на минутку в «Буфф» повидаться со знакомым. Вот и всё.

Я улыбнулся про себя и подумал:

«Да. Вот это ложь!»[46]

– Вот-вот! И за это я только с тобой. Потому что ну где я ещё разыщу такую девочку, что шпарит наизусть абзацы из Тэффи, из Аверченко, из всего того, что знаю я, что мне понятно? Кому я ещё смогу сказать: «Трудно понять китайцев и женщин. … Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех – масса терпения, хитрости – и всё это совершенно бесцельно, безрезультатно, всё гибнет от простого прикосновения…»[47] – и меня поймут?

– В общем, как обычно ушёл от ответа.

– Напротив – этим я лишь подчеркнул, что мне ты нравишься честной. Такой, какая есть. Кстати, твоя реакция – лишь наглядный пример того, что знать и понимать – две большие разницы, как говорят в этом городе. Ты наизусть помнишь произнесённые мною чужие слова, но ты не поняла, почему я привёл именно их.

– Вот самый умный, да?!

– Да! – Примус схватил Полину в охапку. – Но и ты очень способная и быстро учишься!.. – И тут же отстранившись, делано-равнодушно: – Ты сегодня дома ночуешь, детка?

– А ты?

– Конечно.

– Значит, и я конечно.

– Я счастлив!

– Не паясничай!

– Я не паясничаю. Я действительно буду счастлив, если ты сегодня ночуешь дома.

Да-да! Тогда, после эпизода тупого доказательства извечной тупой же мужской теоремы, он отмылся и пришёл к Полине с цветами. И ей ничего не оставалось, как принять и цветы, и его, отмытого. И секс у них, разумеется, состоялся. Разве может рано или поздно не состояться секс у молодых людей, неравнодушных друг к другу. Другое дело, какой это был секс… Вот тут, пожалуй, очень сложно. Потому что Примус очень чутко реагировал на часто меняющиеся состояния-настроения Полины. Он так и не смог стать с ней до конца самцом, что неплохо само по себе, если вам нужен папа, брат или друг. Но вовсе не способствует гармонии отдельно взятой опции совместной жизни мужчины и женщины. Полина, в свою очередь, не чувствовала к нему ни особенного влечения, ни, тем более, страсти, и даже тупого животного желания так ни разу и не возникло, как он ни старался довести её до такового. Потому что если бы она просто хотела – вот просто, обезличенно хотела, – то и ему было бы проще. И вот скажите пожалуйста, а?! Примус был очень хорош собой. И фигура, и лицо. И умел всё, что по рангу «взрослого мужчины» полагается уметь, и сверх того. Но…

Прелесть какие трепетные молодые идиоты.

Кажется, после – им было интереснее, чем во время. Он захлёбывался нежностью, а она могла часами сидеть у него на коленях, обнажённая, обняв его одной рукой за шею, размахивая зажатой в другой сигаретой, и болтать, болтать, болтать… «А помнишь?..»

– А помнишь, как я припёрлась к Ольге Селиверстовой, когда к ней должен был прийти «знакомиться» какой-то мальчик?

– Помню. Ты – гадкая девчонка. Зачем тебе это было надо?

– Да если б я знала! Какой-то бес прям в спину тыкал. И потому что все они – вредины. И меня не любят! Они меня прямо ненавидят!

– Бесёнок! Никто тебя не ненавидит. А что они тебя не любят, ну так ты и не лесбиянка… Я надеюсь! – Лёшка целовал Полину в плечо.

– Фу!.. Ну, не не любят и не ненавидят, но всё равно… Всегда между собой шушукались, а как я подходила просто вежливо поздороваться, так такие морды делали!

– И тут я мог их понять. Солнышко, я же уже говорил тебе когда-то, что женской дружбы и женского участия в твоей жизни тебе не обломится.

– А Тонька?!

– Тонька тоже блядь. Не такая, как ты, попроще. Но тоже блядь. Вы с Тонькой как бы два боевых товарища – один постарше, другой помоложе. Подругами вас назвать сложно. Да и зачем тебе подруги, детка? – И Примус целовал Полину в ушко.

– Отстань! – отмахивалась она. – Так вот, ты знаешь, что меня поразило больше всего? То, что наша Вторая Ольга, оказывается, играет на скрипочке! – хихикала Полина. – Ты знал?

– Да, детка. Я знал. Что она училась в музыкальной школе по классу скрипки.

– Ну кто бы мог подумать?! А откуда ты знал?

– Оттуда же, откуда и все люди узнают что-то друг о друге, – из разговоров.

– Нет, ну как вспомню – так вздрогну… Вхожу я вся такая в шортах выше некуда, а там…

Да, Вторая Ольга – та самая, из комнаты в колхозе, та самая, что изображала из себя разбитную девицу, потерявшую девственность ещё в школе и мечтающая поскорее отхватить мужа в институте, – первые годы даже не встречалась ни с кем. Надо же! Сперва она жила в общежитии, а потом сняла угол. Да-да, угол, а не комнату и не квартиру. Угол комнаты в коммунальной квартире, зато – напротив института. Квартира хоть и коммунальная, но была с ванной комнатой, а не только с туалетом. А старуха, угол сдавшая, была хоть и сильно храпящая – но интеллигентная. Опять же – на пенсии, а поболтать не с кем. А тут студентка разговорчивая. И сорок рублей на улице не валяются. Это ж только Полина Примусу за пятнадцать рэ сдавала на свой недолгий замужний год свои пенаты. Да и то потому, что он насмерть стоял, чтобы не даром. Как будто он мало на неё потратил… Так, стоп! Нельзя считать, кто сколько на тебя потратил. Примус говорит, что с этого начинается психология шлюх. А психология альфонсов начинается с бесплатного пользования дружбой и любовью женщины… В общем, и компания бабуле, и прибавка к пенсии. Пенсионерка была вовсе не бесхозная – было кому о ней позаботиться. Но как-то так вышло, что вся близкая родня – дочка, зять, внук – все в Питере живут. И внучок любимый ненаглядный к бабушке только летом приезжает. Раньше, пока маленький был, а она помоложе – так и на осенние-зимние-весенние каникулы и на всё лето отправляли. Потому что зять у неё военврач, раньше вообще в Североморске служил, а дочка – в Питере ждала. Вот на каникулы малого – в Одессу, а сама – в Североморск. Не брать же ребёнка туда? Ему тут солнце, витамины, а дочке там – любовь и всё такое. А сейчас внук вырос и учится в Военно-морской медицинской академии. Так что бывает только летом и то так… на неделю. Жениться бы ему надо, да когда тех девушек искать. И девушки сейчас, Оленька, знаете какие?! Нет-нет, вы не такая! Но я же вижу, какие они в основном. Тут же ваш главный корпус прямо напротив – только из окошка смотри. Юбки – одна другой короче! Матерятся, с парнями тискаются! А вы, Оленька, всё сама да сама, и юбки у вас правильной длины. Вот приедет Олежек…

Юбки у Оленьки были правильной длины, потому что ума хватало хорошо выглядеть, не выставляя напоказ немного кеглеобразные ноги. Поскольку во всём остальном она была чудо как хороша – мордочка симпатичная, глаза живые, смех заливистый, – то ноги особо демонстрировать нечего, а по ночам все кошки серы.

Наслушавшись об Олежеке, Ольга воодушевилась и пошла дальше в своём желании понравиться его бабке. Ах, милые-милые Оленьки! Иные, бывает, всю жизнь проживут, да так и не поймут, что нравиться надо не бабкам и не мамкам. А как минимум – самим Олежекам. Потому что ни один более-менее разумный Олежек не будет выбирать себе спутницу жизни, следуя указаниям родственников. Да им сам чёрт не указ, мужикам-то! Понимать надо. Но Вторая Ольга была ещё молода и решила для начала понравиться бабке. Вдруг у старухи контрольный пакет акций на принятие решения за Олежека? Такие Олежеки тоже случаются, храни господь всех женщин от перезрелых инфантов!

Вторая Ольга стала носить кружевные воротнички, собственноручно связанные крючком. Принялась настирывать и крахмалить бабкины старорежимные скатерти, покупать пирожные к чаю, благо в кондитерской за углом они были свежие и в изобилии. Бабка пирожным радовалась, как малое дитя. Но, съев штучку-другую, успокаивалась. А вот Вторую Ольгу, и без пирожных склонную к полноте, а к физическим упражнениям – напротив – вовсе не склонную, из-за этих сдобных чаепитий через пару месяцев раздуло там, где следовало бы слегка усохнуть, – в «кеглях».

И вот, наконец, благословенный внучок приехал! Да не в конце августа, как планировалось, а на майские праздники! Интеллигентная старуха свою жиличку заранее оповестила да с подружкой сговорилась, что приедет к ней поболтать – давно не виделись – и вообще с ночёвкой, чего ей без ночёвки в такую даль переться, аж на Таирова?!

У бабки в этой комбинации был свой бубновый интерес. Потому что, по её убеждению, внучок женщин боялся, сторонился и, похоже, ещё девственник. Бабка в таких делах толк знала, потому что в молодости она была – о-го-го! Ах!.. Нет-нет, не такой, конечно же, как эти, в коротких юбках, обжимающиеся… Но, помнится, как-то у неё было одномоментно пять ухажёров. С двумя она уже… Ну да не важно. С третьим по театрам ходила. Четвёртый плавал. А за пятого она замуж вышла. Ненадолго, правда. Ну да уже тоже не важно, потому что всё уже давно быльём заросло. То есть – тьфу ты! – поросло, конечно же! А вот откуда у неё внучок такой целомудренный вышел – совсем непонятно! А ещё говорят – через поколение передаётся. Верь им!

Оленька бабке на самом деле нравилась. Умница девочка. Домашняя, хозяйственная. Что до сих пор не при кавалерах – так и хорошо. Будет Олежека ценить за оказанное внимание. А что и она неопытная, хотя, видать, не девка, – не страшно. Вода, как говорится, всегда дырку найдёт. То есть не дырку, а эту… Чёрт!.. Дорогу! Что-то на старости лет мысли с воспоминаниями путаются. Где же лучше пересесть на двадцать девятый? На вокзале? Там до остановки дольше тащиться. На Водопроводной? Там уже не сядешь. В общем, совет да любовь! Хорошо получится – поженятся. Не получится хорошо – пусть уже хоть что-то для начала получится.

Вторая Ольга платье шерстяное с кружевным воротничком нагладила, скатерть расстелила, за пирожными сгоняла, в духовке кусок мяса запекла и стала внучка с вокзала ожидать. Мол, ах, какая приятная неожиданность! Бабуля телеграмму получила, разумеется! Но у неё уже встреча с подругой заранее была договорена. Они там на кладбище сходят, на море. А завтра к обеду ваша бабушка вернётся, располагайтесь, Олег, пожалуйста! Сейчас поужинаем и спать ляжем. Я вас не потревожу, я там – за шкафом сплю, не волнуйтесь. Ой, что это у вас? Бутылка вина? Ах… Ну разве что по чуть-чуть…

Ну и так далее.

В общем, уже и чайник пятнадцать раз закипел, уже и варенье, в розетках хрустальных заранее разложенное, слегка подветрилось, и платье надето, а Ивана-царевича всё нет. В любом искусстве – даже в искусстве производить впечатление – главное не переборщить. Это понимать надо. Да-да, как раз тот случай, когда надо понимать. Потому что «искусство производить впечатление» – это только фигура речи. Производить впечатление – это ремесло. А в ремесле надо разбираться.

Вторая Ольга думала-думала, как бы так, чтобы… Вот он зайдёт, а она… А она что? Сидит как дура за столом, как будто тут его уже пару часов дожидается. Не-е-ет! Он такой заходит, а она… А она… А она на скрипке играет, вот! Ха-ха! Делать как будто больше нечего, только незнакомого какого-то мужика ждать. Она просто каждый вечер играет на скрипке, и только это позволяет ей смиряться с… с… с чем же, ёлки-палки?.. со скверной бытия.

Селиверстова полезла под кровать, где у неё пылилась скрипка, зачем-то приехавшая с ней из Кривого Рога в Одессу. Зачем? Ах да! Затем, что мама говорила, что надо играть на скрипке. И что это же твоя скрипка… Вот и пригодилась. В общем, будет она вся такая в кружевах – и на скрипке. Чай-вино-варенье… Без пяти минут морской офицер, военврач. И она – врач. Он с сыном в шахматы играет. А она – на скрипке. Не жизнь у них будет, а сплошная культура быта, в смысле – в старых добрых традициях.

Протёрла скрипочку и запиликала.

Вскоре и внучок подоспел. Ещё бы задержался – с отвычки бы все пальцы постесала бы под корень.

Бутылку вина из сумки достал.

Хороший парень. Ну, ростом не вышел – ещё не показатель. А что тощий – раскормим! Вон как пирожные молотит.

И тут звонок в дверь! Романова! Ни дать ни взять – чёрт принёс!..

– Лёш, я не понимаю, почему она меня пустила?! – Поля тянулась с Примусовых колен за бокалом шампанского, не отпуская его шею. Это ей нравилось. Шея у него была мощная, надёжная, не тонкая.

– Она не могла тебя не пустить. Из-за того, деточка, чего у тебя, слава богу, нет.

– Из-за чего это?! – Полина пыталась выпускать дым кольцами. – Тьфу ты! Не получается. Никогда не научусь…

– Из-за совести, моё сокровище. Из-за совести. Она была причастна к тому, что Вольша когда-то не пустила тебя на порог. И поскольку Селиверстова девочка куда более совестливая и добрая и испытывающая раскаяние, нежели очень разумная, ментальная и волевая Вольша, то она не могла не впустить тебя и не пригласить за стол.

– Он меня как увидел, этот пестик, так рот и открыл. А меня понесло, ё-моё! Стыдно вспоминать! Раскокетничалась, как малолетка на утреннике. Но только та в платье, со скрипочкой, а я – в шортах и маечке, с сигаретой, ну ты понимаешь?

– Это хорошо, что тебе стыдно…

– И ничего мне не стыдно!

– … хотя бы вспоминать.

– Вспоминать – стыдно! А так – ничего не стыдно. Нечего быть такой дурой со скрипочкой. Тоже мне, было бы кого обольщать. А и было бы – так не так это делается.

– О, и как же это делается? Мнение специалиста, пожалуйста.

– Да никак это не делается на самом деле. Мужчины сами обольщаются.

– Ну да, в особенности такие девственные мотыльки, как тот несчастный Олежек, от вздохов и коровьих взглядов которого ты тогда с неделю бегала.

– О-о-о! Кошмар! Он прямо вот так вот за мной и пошёл, оставив бедную Селиверстову со скрипочкой! – Полина зашлась в хохоте.

– Фу, какая злая девочка. – Примус поцеловал её в откинутую шею.

– Я же ему ещё номер телефона оставила. На хрена, спроси?! И уж не знаю, каким таким чутьём Вечный Жид вычисляет, чьи звонки мне неприятны, но когда этот Олежек звонит – она меня зовёт, старая сука.

– Вот этим самым чутьём и вычисляет – сучьим. Как сделать другой суке неприятно. И что же тебе по телефону рассказывает наш Олежек?

– Как я буду «лохмато» жить, если выйду за него замуж. Типа военным врачам в России дают квартиру, а стиральная машина и холодильник уже у него есть – стоят запечатанные. Вот какими меня сокровищами соблазняют! – Полина аж повизгивала, так ей стало смешно.

– Маленькая гадина!

– Я тебе ноги ещё не отсидела?

– Нет, моя радость.

– Как ты всё это терпишь?

– Я не знаю, что именно ты имеешь в виду – твои рассказы, твои похождения или отсиженные ноги, но ответ на всё тот же – я люблю тебя.

– А откуда ты знаешь, что это именно любовь?

– Просто знаю.

– А как это можно просто знать?

– Скажем так, моё впечатление равно пониманию. Суммируясь, они дают знание. Но суммировать впечатление и понимание можно, только когда они равны. Такая вот алгебра любви.

– Опять напустил туману…

– Ничуть. Сиди ты сейчас на коленках у какого-нибудь студента политеха, а он – рассказывай тебе нечто таинственное о сопромате, – туман был бы ещё гуще, но ты бы верила в Великий и Могущественный Сопромат студента политеха. А в мою алгебру любви почему-то не веришь. Ну, не хмурься, не хмурься… Я не имею в данном конкретном случае в виду никаких конкретных студентов политеха. Я давно смирился с твоими пляжными похождениями этого лета. Последний год высшей школы. Некоторые из этой твоей компании мне даже нравятся. Славные хлопцы. Умные, не жадные. Большая редкость в наше смутное время. Где ты их, кстати, подцепила, всё никак не удосуживался спросить?

– Серёжа-сумочный на дачу в Алтестово возил. Его компания.

– Кстати, что-то давно его не видел, твоего Серёжу-сумочного. Он тоже славный. Что не так?

– Они все ёбнулись! Сумочный тоже вдруг замуж предложил! – она обняла Примуса, грустно вздохнула и затихла ненадолго.

– Бедное моё маленькое чудовище, – Примус погладил её по спине. – Оно внезапно объелось, и у него, моего маленького чудовища, несварение. Злые дяди стали пачками выписывать генеральные доверенности на руки и сердца. Глупые, глупые дяди! Не понимают, что жениться надо на хороших девочках в кружевах, со скрипочками и вареньем, а не на гнусных маленьких исчадийках адика. Ещё шампанского?

– Давай!

Примус вставал и разминал слегка-таки затёкшие ноги.

– Ой, а помнишь, как к нам заявились Вольша со своим Змеевиком? Ну то есть уже не Вольша, а тоже Змеевик… Капец! Звучит, как самогонный аппарат!

– О, это я помню. Я сам прихерел тогда… – Лёшка открывал очередную бутылку шампанского. – И это я! Великий психолог, так сказать! Не ожидал, честно говоря, от умницы Вольши такого… Нет, я не ханжа… Уж кого-кого, но назвать меня ханжой язык не повернётся ни у одного из твоих ухажёров! Я и сам не против экспериментов, но эксперименты – это эксперименты. Мотивы же этого крайне неожиданного предложения групповухи на четверых так очевидны для самой Ольги, что… Что, наверное, я что-то не понимаю в женщинах, хотя имея столько лет дело с тобой, моя дорогая… Да, видимо, именно поэтому я ничего не понимаю в женщинах. Всё моё понимание ушло в тебя. М-да… Весь пар ушёл в гудок. Паровоз дальше не пойдёт…

– Ну хватит! И какие же были мотивы?

– Ты что, не поняла?.. Этот Кирилл с удовольствием бы трахнул тебя безо всякого Примуса и тем более – без своей жёнушки. Но поскольку путь к твоему телу для него возможен только с информированного согласия его законной супруги, то он наплёл ей всякого об освежении отношений – типа уже два года женаты и ребёнку год, долой рутину! И так далее… Но Ольга достаточно умна, чтобы понять, каковы на самом деле его желания. Для групповухи, если уж в ней есть необходимость, надо выбирать людей не из круга общения, а из параллельных непересекающихся множеств. А может, на женщин роды так действуют? Оглупляют. Или любовь? Вот и хорошо, что ты никого не любишь. Не отупеешь.

– Я тебя люблю.

– Да. Своего плюшевого медведя ты тоже любишь. По этой шкале – я сразу после…

– Неправда!

– Неужели до? Ах, как я счастлив! Иди ко мне, моя мармеладочка! Я посажу тебя обратно на ручки!

– Слушай, а ты бы мог заняться сексом с Первой Ольгой, если что?

– Мне очень сложно это представить. Это всё равно что заниматься этим с боевым товарищем. Наверное, если бы речь шла о спасении жизни – её, или моей, или обеих сразу – смог бы. Но потом нам с ней было бы стыдно смотреть в глаза друг другу.

– А мне с Кириллом не было бы стыдно смотреть в глаза друг другу, случись такое?

– Вам? Нет. Потому что он – обыкновенный жлоб. А в тебе, моё неземное создание, просто нет такого места, откуда у нормальных людей проистекает стыд.

– Я, между прочим, очень хорошо воспитана, была очень застенчивой девочкой, и нечего меня тут… вот это вот… кошмарить!

– Детка, я просто отвечаю на твои дурацкие вопросы о том, чего не было и быть не могло. Кстати, я оценил, как ты выступила в этот их незамысловатый визит. И это уже под бутылкой водки! Так что эта индульгенция своё отработала. Когда тебе чего-то не хочется – ты отлично соображаешь в любом состоянии сознания. Я прям удовольствие получал из партера. «Оля? Что ты делаешь? Зачем ты лизнула меня в ухо? Примус! Она лизнула меня в ухо! Что бы это могло значить? Кирилл не лизал тебя в ухо? Я пойду, отмою ухо!» А с кухни вернулась уже с Козецким. И вы на пару всех действительно затрахали. Декламацией. Моя ж ты умница!

– Слушай, ну а как Нилка могла выйти замуж за этого непроходимого тупицу Захаренко?

– Это он только с виду непроходимый тупица. На самом деле Нила просто нашла своё счастье. Уедет с ним в какую-то заштатную ЦРБ и будет копать свой садик-огородик, да в больничке – уважаемой докторшей будет. Она вообще под городскую жизнь не заточена. Хорошая крепкая барышня-крестьянка. Ты же помнишь, что жизнь – это не чей-то посторонний взгляд со стороны. Так что это для тебя они – «городская умница Нилка» и «деревенский тупица Захаренко с хохляцким акцентом». А они сами просто счастливы друг с другом.

– Как ты это всё замечаешь?

– Когда ты переживёшь свой подростковый возраст и снова станешь хорошей девочкой – и ты будешь это замечать. Снова. Я тебе уже говорил.

– Лёш, давай всё-таки поженимся.

– Хорошо, солнышко, после шестого курса.

Лета и моря было Полине вдоволь. Кем бы ни был Примус на чей-то посторонний взгляд – он был мудрым и добрым. Он прекрасно понимал, что Полине это просто надо – мужчины вокруг. Ну вот просто пока надо. И не «только того самого одного». Этого, как раз, меньше всего. А чтобы было, куда испускать ту самую «волну определённой длины».

Да. Весь шестой курс они прожили вместе. Так было удобнее. И к тому же Алексей за Полину боялся. Ему было спокойнее, когда она под контролем. Потому что всё-таки шестой курс. Институт надо окончить. А Полина, кажется, ещё никогда так не хотела не быть врачом, как сейчас. Даже на первом курсе не быть врачом она хотела меньше.

– Знаешь, у меня всё-таки стойкое чувство, что я заканчиваю не институт, а школу, – сказала она ему после зимней сессии. – И дальше – весь мир на ладони, выбирай на вкус.

– Так оно и есть.

– Нет, Лёш. Всё не так! Придётся идти в интерны по месту распределения, придётся получать сертификат после диплома. А после сертификата – категории… И всё расписано до конца жизни.

– Для тебя – нет. Можешь заниматься чем угодно.

– А могу я сейчас бросить институт?

– Можешь. Но это глупо. А ты – умная девочка, Полина.

– Прости меня, Лёш, прости, – Полина обняла его. – Как у тебя хватает терпения?

– Ответ тот же, что и прежде.

Странная это была совместная жизнь. Никаких скандалов. Но и никакой страсти. Причём – с обеих сторон. Так и прошёл шестой курс – в учёбе, в работе, в бесконечных разговорах друг с другом. В любовании, в миловании, в нежности и привязанности, но… Было бы гораздо легче, если бы бог, паруя, сразу бы делился своим пресловутым знанием по этому поводу. Но люди бы тогда не соглашались с чертежами проложенных им путей и пытались бы порвать проект пространственно-временного континуума в тряпки. Так что неисповедимость – это всего лишь предохранитель, вставленный творцом во вселенную своих планов.

Чепуха!

Люди просто встречаются и просто живут вместе. Честное слово. Автор наблюдал столько совершенно случайно спарившихся людей, что просто диву давался, как они чай-то вместе пьют? Да и вокруг вас таких навалом, не правда ли? Даже в случках собак и котов больше смысла, чем в иных человеческих парах. Те хотя бы следуют циклически возникающему желанию, проистекающему из инстинкта размножения. А эти – венец творения, ха-ха! – просто потому, что «и скучно, и грустно, и некому руку подать». А бога вообще нет. Это так, чтоб вы знали.

Алексей Евграфов ни разу более – после тех двух случайных девиц – Полине Романовой не изменил. И Полина Романова Алексею Евграфову за весь шестой курс – ни разу. И вообще, она как-то притихла, осунулась и поблекла. Тонька всё уточняла, не беременна ли подруга, и предлагала сшить ей свадебное платье.

– Для беременных? Тоня! Во-первых, если ты мне будешь шить свадебное платье, то дождусь я его годам к семидесяти. А во-вторых, больше никаких свадебных платьев! Плохая примета…

Как-то майским вечером, когда они сидели за круглым столом тётки-Валькиной комнаты друг напротив друга и готовились к мудреному зачёту по кардиологии, Полина внезапно спросила:

– Лёш, а помнишь, как мы с тобой познакомились?

– Покадрово и дословно. В первый день первого курса тебя привёл в «Меридиан» увалень Стасик и сказал: «Это та самая Романова». И я сразу полюбил тебя. Не патетика. Не романтика. Просто увидел и знал, что полюбил. Когда ты видишь кота – ты знаешь, что это кот. Я увидел тебя – и знал, что ты – моя любовь. И я испугался этого знания. И начал на кого-то орать и вообще выделываться. Когда до меня дошла очередь представляться, я сказал: «Примус! Не потому что вечная игла в жопе, а потому что всегда первый!»

– А я тебе ответила: «Анна Ярославна!» – и изобразила книксен.

– Потом мы оба гнали чушь, а провожать тебя попёрся этот Стасик. Затем ты влюбилась в Кроткого, потому что он – отличная модель мужчины для первой влюблённости. Суровый, немногословный, всегда придёт на помощь, романтическое – со стороны – прошлое. Ещё ты вышла замуж и… Ну, в общем, ты знаешь. И я прошу у тебя прощения.

– За что?!

– За то, что не я тогда пошёл тебя провожать, и не на меня выскочила орать твоя безумная мамаша, и за то, что не я… Просто – за то, что не я.

– Лёш, ты самый лучший.

– Деточка, не думай о всякой ерунде, скоро…

ГОСы

Куда лучше писать диплом, чем сдавать государственные экзамены. Просто себе толстый реферат. Даже не зачаток научной работы. В лучшем случае – демонстрация знания методик и мало-мальского мышления. И умения работать с литературой. Но в медицинских вузах не пишут дипломов, а сдают государственные экзамены. Это шок, это стресс и всё такое прочее.

Образцово-показательному студенту Евграфову бояться было нечего. Его отлично с отличием не посмел бы оспаривать ни один самый въедливый председатель государственной экзаменационной комиссии. Полине Романовой тоже особо опасаться было нечего. Ну разве что трояка по социальной гигиене, да и то вряд ли. На консультации ходить, хотя они никуда не упали, глазки долу, подобострастный взгляд и вопрос какой-нибудь потупее. «Улыбайтесь! Шеф любит идиотов!» Но то, что произошло на последней консультации перед государственным экзаменом по социальной гигиене, заставило не только Полину раскрыть рот на ширину плеч.

Соцгигиеничка Лизавета давно была известна своей лютой неприязнью к беременным студенткам. На дух их не переваривала. Если у неё в группе появлялась беременная или того пострашнее исчадие – кормящая мать! – Лизавету начинало ломать и крючить. Если беременная сидела тихо, занятия не пропускала и никоим образом себя не манифестировала – то ещё ничего. А вот если она ахала, охала и пропускала занятия, ссылаясь на недомогание, – всё. Зачёт по социальной гигиене она могла сдать раза эдак с седьмого. Да и то после того, как деканат слёзно умолял Лизавету не портить им показатели, девушке жизнь, а себе – карму. Последнее, что правда, вслух не говорилось. Если кормящая мамаша приносила разрешение того же деканата на свободный график отработок пропущенных занятий, то Лизавета скептически кривилась, саркастически усмехалась и предлагала кормящей мамаше приходить в любое удобное ей, мамаше, время. Но только к Лизавете. Лично! Да-да, не на отработки после занятий к обычным ассистентам, а только к ней в кабинет. Запросто. Но только когда она, Лизавета, свободна… Кормление грудью считалось полусвихнувшейся социальной гигиеничкой куда большим грехом, нежели беременность, так что даже если прежде круглее некуда отличница-студентка рожала и кормила, позволяя себе пропуски и свободные графики отработок, то ничего больше трояка ей не светило. «Хотели красный диплом, милочка? Не надо было рожать!» Знания «милочки» во внимания не принимались. Да и изучи любая несчастная хоть все на свете учебники и руководства по социальной гигиене, выучи все нормативные законные и подзаконные акты, включая приказы по каждой отдельно взятой больнице в стране, – профессор всегда лучше студента знает предмет. Такова жизнь. На кафедре был ещё один профессор и целый штат доцентов, не говоря уже об ассистентах. Но беременных и кормящих Лизавета брала под личный контроль. Никто не мог понять эту криптогенную ненависть. И вот на той самой консультации природа таковой немного прояснилась…

На консультацию пришла тишайшая девушка. Умница, идущая на красный диплом. Классический с виду синий чулок, из тех, что был бы учебник рядом… Она сдала дифзачёт по пресловутой социальной гигиене годом ранее той же Лизавете на «отлично». Чем повергла всех в шок. В особенности – деканат. Но девушка вышла замуж после пятого курса. Видимо, справедливо рассудив, что учебник – это хорошо, но и милый рядом – не помеха. Судя по небольшому, но уже заметно округлившемуся животику, после зимней сессии шестого курса девушка забеременела. Правильно! Она – одесситка. Муж её, аспирант кафедры педиатрии, – не очень. Аспирантура заканчивается – и тю-тю! Не те времена, когда всех аспирантов автоматически ассистентами делают. Особенно тех, кто во время аспирантуры так и не успел несчастную кандидатскую защитить. А тишайшая девушка в собственной отдельной трёхкомнатной квартире живёт, водоплавающий папа подсуетился. Пусть на Поскоте, но дом приличный, не хрущоба, а более поздней постройки – шестнадцатиэтажка. На три комнаты три лоджии. Та, что в большой, – сама размером с приличную комнату. В общем, понравилась жениху квартира, и он женился на её девушке, в смысле, хозяйке, чего уж там. И вообще, с пятого курса на шестой случился свадебный бум ничуть не меньших размеров, чем «томатный» после колхоза. Замуж срочно озаботились и тихие домашние одесские девушки. И девушки не слишком тихие и уж вовсе не домашние. Примус, глядя на происходящее, цитировал старое доброе народное творчество:

Первокурсница: «никому-никому!»

Второкурсница: «никому-никому, только ему!»

Третьекурсница: «только ему, и ещё одному…»

Четвертый курс: «всем-всем-всем!!!»

Пятый курс: «кому-кому-кому?!!»

Парни-то – те всегда в дефиците. Так что старшекурсницы расхватывали, не глядя. Видимо, тоже боялись, что потом уже всё – одинокая старость. За кого на работе замуж выходить, когда там все женаты? Так называемые мужчины, воодушевлённые таким ренессансом женского внимания, вели себя частенько, как капризные шлюшки, требуя у своих невест ещё до свадьбы новые джинсы, новые ботинки и распределение в больницу водников. Невесты, разумеется, топали требовать этого всего у своих родителей.

Ну да ладно. Некоторые по любви женились. Наверное… Ну не могут же особи достаточно ограниченного ареала все друг на друге пережениться исключительно из-за боязни одиночества, ради квартир, джинсов и возможности получить местечко потеплее? Существует ещё, правда, миф о том, что студенты медицинских вузов частенько брачуются между собой, потому как у них, видите ли, нет времени на поиск подходящих кандидатур «со стороны» – так учёбой заняты, бедняжки. Чушь! Просто в медицинских институтах соотношение девушки/юноши примерно один к одному. Потому и женятся друг на друге по бурной молодости. Это педин политех приглашать на дискотеки ходит, потому как в первом самок больше, а во втором – самцы ленивее. Жизнь сама всё расставляет по своим местам. Потом. Или всё остаётся стоять, где поставили. Тоже бывает.

В общем, вышедшая замуж девушка – обладательница пятёрки по дифзачёту по страшной-страшной социальной гигиене – вышла замуж и забеременела. И вместе со своим круглым животом пришла на консультацию перед государственным экзаменом. И уселась на первую парту.

Лизавета зашла, что-то побурчала, по доске мелом поскребла да и говорит, де, что я тут распинаюсь просто так, задавайте конкретные вопросы! Эта беременная руку первой и подняла. Лизавета кивнула, мол, валяй… Та встала и…

– Что это?! – с ужасом спросила она, упёршись остекленевшим взглядом в милое пузико девушки.

– Я хотела спросить…

– Нет! – взвизгнула Лизавета, как будто увидав крысу. – Это я вас хотела спросить, что это у вас?! – и резко выкинутый перст профессорши указал на всем понятную округлость.

– Это… Это… – заблеяла та. – Это я беременная…

– Ах, вы беременная?!! – изрыгнула Лизавета и…

И начала рассказывать, что когда она была студенткой, то нечаянно вышла замуж. И нечаянно забеременела. И для того, чтобы продолжать полноценно учиться, пошла и сделала аборт!

– Понимаете?! – плевалась она в так и стоящую столбом за первой партой беременную. – Для того, чтобы продолжать! полноценно!! учиться!!! я! пошла!! и сделала!!! аборт!!! Я убила своего ребёнка! Я убила своего ребёнка, чтобы… Чтобы… Я убила своего ребёнка… Чтобы…

Минут через пять кто-то догнал, что у профессорши натуральная истерика. Вероятно, климакс. И, по всей видимости, патологический. Быстро вытолкали беременную из классной комнаты, а то Лизавета уже к ней с кулаками тянулась. Быстро вызвали лаборантку да и ушли с такой консультации от греха подальше.

Беременной профессорша всё равно трояк влепила. Хотя все подумали, что она, может, наконец оттаяла. Так же иногда бывает после публичных истерик с извержением в толпу давно наболевшего и невысказанного. Но Лизавету психодрама не проняла.

Все беременные в том году получили по трояку.

Несколько парней получили по пятёрке. Один только Евграфов получил «отлично с отличием». И никаких таких симпатий и тому подобного. Он просто действительно знал эту долбаную социальную гигиену, включая умение решать никому не нужные задачи и нормы рыбьего жира, потребные нашим чукчам. И даже насколько наши нормы нормальнее норм их североамериканских братьев.

– Знаете старый армейский анекдот? – Они сидели на веранде ресторана, недавно открытого в парке Шевченко. Безумно дорогого, но такой стресс, как выпускной государственный экзамен по социальной гигиене, раз в жизни случается, так что гори оно всё огнём! – Так вот… Разговаривают два генерала, американский и русский. Русский говорит: «Рацион нашего солдата составляет пять тысяч калорий в день!» Американец: «А наш солдат потребляет десять тысяч калорий в день!» Наш на него посмотрел как на больного и парирует: «Это враньё, никто не может съесть два мешка картошки в день!» Вот вам и вся их социальная гигиена. Ну то есть наша.

– А зачем же ты тогда всё это учил и меня ещё по ночам задачами мучил?

– Затем, что врага надо знать куда лучше, чем друга.

– Сдали и ладно. Хорошо, что экзамен был в главном корпусе и в комиссии были нормальные, с общей гигиены. На Слободке, в Лизаветиной вотчине, и свихнуться было бы недолго.

– Ты просто любишь главный корпус. У меня к нему тоже большие и светлые чувства, так что я тебя понимаю.

Следующим экзаменом была хирургия. В областной больнице. Там Полине было нечего бояться. Примусу – тем более. Зашли, сели, отстрелялись, дождались зачёток – ушли. А вот с одним неказистым, но гонористым пареньком двойка приключилась.

Полина помнила этого плюгавенького еврейчика вовсе не по лекциям, которые он, похоже, никогда не посещал. Он как-то ходил в тот же самый круиз, что и они с Глебом. И пока благостные «руссо-туристо» предавались созерцанию красот Турций-Греций и приобретению дешёвых кожаных курток и доступных норковых шуб, мальчик менял русскую водку на слабопоношенную зимнюю резину и тюками закупал те самые турецкие юбки и блузки, в коих красовались потом в колхозе всякие «Ирки-давалки». Ежевечерне Полина лицезрела его отплясывающим в музыкальном салоне, но так ни разу и не поздоровалась. Вот ещё! Она – невеста одного из тутошнего комсостава, что со всякими якшаться! Нет, ну был бы он красивее обезьяны и чуть приятнее сопливого носового платка – непременно бы подошла. Тем более что он тогда её явно узнал. Ещё бы не узнать, когда она тут без пяти минут жена первого помощника! Но слишком уж этот юноша был похож на стареющего танцора-неудачника – руководителя театральной студии, куда она ходила в школе. Такой же вечно мокрый носогубный треугольник, такие же засаленные пейсы, такие же потуги на дешёвое снобство… Бррр!!! И вот этот самый парень на госе по хирургии схлопотал «банан». Хотя экзаменационная комиссия тут была – лояльнее и желать невозможно. Но после того как выпускник ничего не ответил по билету – совсем ничего!!! – экзаменатор буквально кинул ему спасательный круг: попросил определить группу крови на тарелке. Нарисовал комбинацию карандашиком на листочке – и сказал без пяти минут врачу:

– Скажите, какая это группа крови, и я поставлю вам «удовлетворительно».

А в ответ тишина.

Не в силах придумать ничего элементарнее, экзаменатор почесал карандашом за ухом и произнёс:

– А какие вы вообще знаете группы крови? – и следом тут же добавил-подсказал: – По системе а-бэ-ноль.[48]

– Это… Нулевая, первая, вторая, третья, четвёртая…

– То есть всего пять? – не выдержал экзаменатор и заржал. Хотя, честно говоря, стоило бы заплакать от таких потрясающих глубиной познаний. Всё это изучалось и на теоретических кафедрах, и на пропедевтике, и в клинике. Группы крови, их определение – это для врача – как для физика законы Ньютона и ускорение свободного падения. Как для новорождённого молоко, как для спички – сера. Пусть и не совсем достаточное, но необходимое для всего последующего условие.

На ржание экзаменатора оглянулся председатель, и через две минуты комиссия, состоящая из достаточно ещё крепких, поголовно оперирующих хирургов, заходилась в истерическом хохоте.

– Как-как ты ему сказал, Саныч? «Скажите, какая это группа крови, и я поставлю вам «удовлетворительно»«? – тыкал председатель в бумажку, где была нарисована тарелка с двумя рядами кружочков вовсе без признаков агглютинации, и заслуженного деятеля сгибало пополам.

– Мухахахаха!!! – подвывали хором мужики все сплошь в белых халатах.

– Вы точно в медине учитесь, батенька?! – утирал слёзы председатель. – Вы, часом, местом, временем, дисциплиной экзамена и вузом не ошиблись?!

В общем, багровый паренёк ещё разобиделся и ушёл, хлопнув дверью.

Через два часа ректору Одесского медицинского института позвонил ректор Одесской духовной семинарии и попросил разрешить пересдать своему нерадивому внучку государственный выпускной экзамен по хирургии. Заверив, что по специальности его потомок работать не собирается. Ректор, в свою очередь, взял со старого знакомого слово, что его внучок, падла, выучит хотя бы слово «агглютинация» и как выглядит на тарелке хотя бы первая группа крови. Тот, несмотря на своё духовное звание и соответствующие знания первоисточников, поклялся честью, что «падла» всё выучит.

Так что получил паренёк через пару дней свой трояк. А ещё через пару – диплом об окончании медицинского вуза. В интернатуру и правда не пошёл. Зачем? У него уже была парочка контейнеров на седьмом километре Овидиопольского шоссе. Вот и слава богу, что не пошёл. Пациентам остаётся только перекреститься вслед за его дедушкой-ректором духовной семинарии. Тоже, кстати, врачом – в миру. Когда-то был, говорят, отменным стоматологом.

А вот одной «просто девушке» без таких бронетанковых дедушек на госе по акушерству и гинекологии влепили-таки неуд, без права пересдачи в текущем году. За куда меньший грех, чем незнание элементарных основ, ну да всё равно поделом.

Просто девушка вытащила билет, где посреди прочих вопросов был туберкулёз женских половых органов. И надо же такому приключиться, что председателем экзаменационной комиссии по акушерству и гинекологии была как раз чуть не единственная специалист по этому самому туберкулёзу этих самых половых органов! В учебнике этим нозологиям за всё про всё был посвящён абзац текста. И Вика – Виктория Фёдоровна – прекрасный хирург, в возрасте, но стройная и красивая дама – по туберкулёзу целый цикл лекций читала. Да только просто девушка на них не ходила. И, видимо, не только на них. Потому что Вика и много других лекций читала. И на четвёртом, и на пятом, и на шестом курсах. Это надо очень сильно постараться, чтобы за три года на одного из самых грамотных и интересных профессоров не попасть! И надо же – просто девушка садится отвечать не к кому-нибудь, а к Вике! Та немного послушала, как просто девушка сильно плавает в первых вопросах билета, да и говорит ей:

– Ладно. Кое-что вы знаете. Чуть меньше санитарки нашего отделения, но чуть больше учащегося младших классов вспомогательной школы. На слабенькую троечку. Расскажите мне ещё о туберкулёзе яичника – и поставлю я вам ваше «удовлетворительно».

– Ну-у-у-у…. – начала свой ответ просто девушка. Затем ещё немного помычала и на этом о туберкулёзе яичника отвечать закончила.

– Вы ходили на лекции по туберкулёзу половых органов? – Вика напряглась, потому что никак не могла вспомнить лицо этой девицы, а зрительная память у профессиональных лекторов – о-го-го какая развивается.

– Ну да! – несколько даже дерзко ответила просто девушка.

– Да? – на Викином остром моложавом лице возникло немного хулиганское выражение. – И кто же вам читал эти лекции? – уточнила она у просто девушки, прищурившись.

– Да там… Бабка одна. В подвале сидит.

Виктория Фёдоровна выскочила в коридор и пронеслась на своих длинных стройных ногах в свой кабинет, действительно расположенный в подвальном помещении одного из «крыльев» старой доброй второй городской клинической больницы, и там уже отсмеялась всласть. Она же не мужик – и не могла позволить себе в голос ржать, хотя и врач хирургической специальности.

Затем вернулась в класс, где проходил экзамен, и поставила просто девушке в зачётку жирный неуд. Подмывало вместо росписи экзаменатора написать в соответствующей графе напротив оценки: «Одна бабка, сидящая в подвале», но Вика усилием воли сдержала себя. Всё-таки заслуженный-перезаслуженный деятель, профессор, и работы её по туберкулёзу женских половых органов на немецкий переведены и в Швейцарии перепечатаны.

За просто девушку никто никому не звонил с ходатайствами. Но даже если бы гвардия в ружьё – Вика могла и на принцип пойти. Ей плевать – ректор не ректор – у неё в науке международное имя. Ничего-ничего. Пусть просто девушка годок походит на лекции, уму-разуму научится и в следующем году получит свой диплом. Опять же, ума прибавится. Пока ещё не слишком поздно.

Терапия была последней…

Экзамен сдавали в госпитале. Никаких проблем. Заведующий кафедрой был славный дядька и даже тем, кто не мог отличить кардиограмму от энцефалограммы, никогда меньше трояка не ставил. Оно ему надо? У него пациенты-клиенты. А студиозусы, когда понадобится им, – выучат. Жизнь заставит – не такое выучишь. А не выучишь – тоже не его, а их проблемы.

После терапии Примус с Полиной спустились по Пироговской к Отраде. Небольшая компания тащила их с собой «отметить», но Полина захотела прокатиться на Канатной дороге, искупаться в море и пройтись пешком до парка Шевченко.

– Лёшка! – хихикнула Полина, когда кабинка, внезапно дёрнувшись, остановилась. – Я вспомнила, как после десятого класса, вот сразу после последнего звонка, мы с Танькой Кусачкиной и Вовкой Поляковым болтались вот точно у этого столба, очень даже может быть, что и в этой самой кабинке, – целых полчаса! Был хоть и конец мая, но дул холодный ветер. Было так страшно!..

– Чего же тут страшного, моя радость, висеть в кабинке?

– Ну как же! У них поломка, дует ветер, Вовка, дурак, ещё раскачивать начал и подпрыгивать. Одесская канатная дорога, конечно, не подъёмник к Ай-Петри, но если отсюда шлёпнешься – в живых не останешься. И мы с Танькой так испугались… Испугались не того, что умрём. А что умрём девственницами, так и не познавшими, понимаешь, мужской любви. И посмотрели на Вовку. Он тут же перестал раскачивать кабинку и стоял себе смирненько. Сказал, что не сможет нас обеих лишить девственности в маленькой кабинке. Слишком тесно. И слишком страшно ему самому. Тоже умереть. И тоже – девственником. А потом никто уже ничего не боялся, мы просто ржали, как сумасшедшие… Э-эй! Чего молчишь?

– А что тут скажешь? Теперь тебе не страшно умереть?

– Страшно. И смешно. Смешно, что мы с тобой застряли. Видимо, это уже традиция, что я застреваю на Канатной дороге. После школы. После института. Когда теперь застряну? После чего ещё? А получается, что больше и не после чего. Школа. Институт. Всё. Хочешь не хочешь – всё самое бездельное, глупое, забавное и беспричинное – позади. Надо надевать серьёзное взрослое лицо и не хихикать из-за ерунды.

– Что за глупости?! Вся жизнь – чертовски забавна! – Он вскочил с сиденья и начал раскачивать кабинку.

– Лёшка!..

Канатная дорога снова заработала.

– Ну вот! – возмутился Примус. – Только хотел любимую девочку очередной раз девственности лишить – как на тебе!

– Это было бы забавно – лишиться девственности под столбом.

– Не под столбом, а под небесами, бестолочь! Оглянись – сперва мы под небесами. И только потом – под столбом!.. Кстати, я помню твою Кусачкину, мы как-то раз к ней в гости ходили.

– Да. На день рождения. И ты приземлился задницей прямо в хрустальную конфетницу. И она разбилась. Моя maman со мной месяц бы из-за такого не разговаривала. Мол, этот чешский хрустальный таз ещё дедушка доставал! Или что-нибудь в этом роде…

– А почему с тобой?

– А с кем? С остальными-то где сядешь, там и слезешь. А я для неё – овца бессловесная всю жизнь… Да ну их, ей-богу! Зато Танькины родители всегда только смеялись, если что-то такое случалось, и мама её тут же неслась за веником, чтобы никто не порезался. Или ещё за чем-нибудь неслась – за горячим чаем или готовить вкусный «хворост»… С первого по десятый класс это был такой общенациональный праздник – Танькин день рождения. Шестого ноября. Я очень любила её маму, её папу и даже тётю Веру. Она, правда, никакая ей не тётя была, а друг семьи. Но всё равно – очень любила.

– А Таньку?

– Нет, Лёш, Таньку я не любила, – ответила Полина, чуть помолчав. – Она экзальтированная задавака.

– Нет. Она не такая. Во всяком случае, сейчас.

– Ну, сейчас у неё муж этот тощий, ребёнок уже…

– Не поэтому. Просто по знаку она Скорпион. Отсюда и характер.

– Ты веришь в эту ерунду с зодиаком?

– В данном конкретном случае с твоей подругой – да. Бывает, что архетип очень наглядно прорезается, прям как по писаному.

– Да ты её видел-то пару раз в жизни! А я с ней десять лет дружила.

– Ну и что?

– Ну и всё! Ненавижу, когда ты такой! Приехали!.. Я первая выскакиваю, не надо мне подавать твою гнусную руку…

Они сплавали до волнореза и сидели на песке, обсыхая.

– А я?

– Что ты?

– Я совпадаю со своим знаком зодиака?

– Ты – нет.

– А с каким знаком я совпадаю?

– Ни с каким. С тобой сложнее… Чего улыбаешься? Ну вот! Скажи женщине, что она сложнее, умнее, красивее её подруги, – она уже и довольна. Примитивные вы создания!

– Ой-ой, сложные нашлись!..

– А пойдём в кафе-мороженое? Или даже давай закатимся вечером в ресторан!

– Ой, только не в «Киев» и не в «Украину».

– Ладно… Завалимся на крышу морвокзала. Гулять так гулять!

Завалились. Да ещё и не одни. В последнее время их курс всё чаще сбивался вместе. Как будто случайно. Видимо, не только Полину беспокоило, что заканчивается что-то… Что-то важное. Что-то большое. Наверное, будет потом и не менее важное, и не менее большое… Но вот такого уже не будет никогда. Уже никогда они все не будут студентами. Студентами Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова. Это было немного печально. Как бы и кто ни бравировал, что, слава богу, наконец-то школа кончилась! Пусть высшая, но школа! Надоело! Смешно – бородатый мужик, двое детей, а всё какой-то студент. Кажется, те, что больше всего радовались – вслух, как раз больше всего и боялись – про себя. И только Алексей Евграфов ни разу не скрывал того, что ему очень грустно, что такого не будет уже больше никогда. Ни буфета напротив туалета в главном корпусе, где он обожал покупать булочку с докторской колбасой и стакан томатного сока. «Фу, как ты пьёшь эту гадость?!» – орала Полина, и он скармливал ей булочку на улице, чтобы она хоть что-то ела, копя на свою розовую курточку… Ни физиотерапии в санатории имени Лермонтова в мае. Ни спортивного лагеря в Черноморке… Ни олимпийской базы в Карпатах… Ни работы санитаром в судебке… Ни ужасного пищеблока общаги… Ни полуразвалившегося здания кафедры микробиологии… Ни тупого вояки-доцента с одноимённой кафедры… Ни спирта из мензурок в подвале анатомки… Господи, по чему только люди не тоскуют, уходя, не оборачиваясь!

Студенчество. День последний

Дверь главного корпуса медицинского института была вовсе не тяжёлой.

Дипломы вручали всё в той же первой аудитории. Достаточно торжественно, но и без лишней помпы. Ректор толканул речь о предназначении, о сложностях текущего момента, и когда уже начал скатываться в международную обстановку, сам себя оборвал, пробурчав под нос «Все в автодор!», пожелал успехов в труде и счастья в личной жизни и передал бразды управления «утренником» декану лечебного факультета.

Первыми вызывали краснодипломников.

– Ну вот, была бы Евграфова, так уже бы! – бурчала Поля. – Сиди теперь вслушивайся, пока до «эр» дело дойдёт.

– Мы непременно поженимся, я же сказал.

– Когда?

– Тобою тоже овладел матримониальный бес? Не пойму, он что, воздушно-капельным передаётся, что ли? А-а-а! Я понял! Ты боишься встретить за ближайшим углом ещё каких-нибудь приключений и хочешь заключением в законный брак отсечь себе все возможные пути к бегству, да?

– Болван!

– Или ты прочитала где-то, что мужчина, живущий с женщиной «просто так», уже и не хочет на ней жениться? Я тебя успокою – моё желание жениться на тебе такое же пылкое, каковым и было до того, как мы стали жить «просто так»! После выпускного пойдём подавать заявление.

В общем, часа за два декан управился и с «красными», и с «синими», потряхивая рукой, уставшей от рукопожатий, пожелал всем не напиваться сегодня до потери человеческого облика в вытрезвителе и отправился восвояси. Мечтая только снять с себя пиджак, выкинуть к чёртовой матери галстук, поменять мокрую от пота рубашку на сухую с коротким рукавом. И выпить рюмку коньяку и ведро холодной минералки. Или наоборот. Досконально неизвестно.

Выпускники группировались кучками и отправлялись праздновать компаниями. Впереди был ещё выпускной. Менее официальное мероприятие, нежели выпускной школьный бал, но не менее традиционное. Поток, где училась группа Евграфова и Романовой, снял старинный корпус одного из самых древних одесских санаториев и там оторвался по полной. Декан предпочёл отпраздновать с ними. Раньше он был только их деканом – деканом первого лечебного факультета. Теперь факультеты слили – на бумаге, в реалиях оставив только потоки.

Иные преподаватели удостоились личного приглашения – были тут, на выпускном «первого потока», и кривоногий Фил Филыч, ставший после колхоза на первые, теоретические, годы куратором Полиной группы. И обязанностями своими, в отличие от большинства кураторов, не манкировал. Но и не злоупотреблял. Неплохой дядька, незлой и толковый. С индивидуальным отношением к каждой возникающей с лоботрясами в первые годы ситуацией. А что выпить не дурак и на девиц слюни попускать, так то, как говорится, кто сам без греха, так подойди к зеркалу и перекрести своё отражение.

Профессора Хаґндру пригласили. Невысокого, лысоватого, ясноокого, умного, беззащитного взрослого мальчика. Настойчивого, вдумчивого, доброго, мудрого мужчину. Ставшего своим человеком не только для множества и множества студентов, аспирантов и учёных, но и для множества и множества котов, семеро из которых осели у него дома.

Эдгара Эдуардовича. Куда же без него?! Тополя уже отцвели – конец июня. Так что плакать и сморкаться не будет. А будет произносить бурлескные тосты и лихо отплясывать с девицами на голову выше его.

Демидова. Пусть окружит себя интеллектуалками-красавицами и застынет в них, как комар в янтаре, с ироничной полуулыбкой Энтони Хопкинса.

Лаборантку с глазных болезней – чуть не талисман этого вуза.

Профессора с терапии.

Парочку хирургов.

Вику – непременно.

Пропойцу-философа, бывшего заведующего кафедрой марксистско-ленинской любви к мудрости. Теперь её вообще отменили. В том здании теперь, кроме всего прочего патентно-поискового, профкомовского и просто какого-то административного бабья, которое уволить жалеют, есть кафедра экономики – и ею заведует молодой хлыщ. А старому умнейшему пропойце оставили элективный курс философии самой обыкновенной с историей, почему-то, религии. По образу и подобию, видимо. Пока в программу сдачи кандидатского минимума входит философия, должен же кто-то за неё расписываться. От добра добра не ищут. Пусть сидит, пока совсем не сопьётся, – он из своей философии ни фетиша, ни бизнеса не делает. Мог бы и по сотке баксов с алкающих отличной оценки кандидатов в кандидаты огребать. А он бутылками берёт вполне бюджетными. За пятёрку. «Хор» всем бесплатно в зачётки ставит, задавая один и тот же вопрос: «Греческий на латыни учил? Как на русский переводится философия?» Вот и весь экзамен. Ему руководство даже не намекало, что уже не на русский надо переводить, а на украинский. Пропойца-философ знал почти все европейские языки – английский, немецкий, французский, итальянский, и как-то даже в Амстердаме неожиданно заговорил на голландском. А вот украинский в него никак не лез. «Кохання до чего? Кохання… Тьфу! Кохання до… Как же на этой мове мудрость-то будет, а?» – будет шептать он в свой стакан на выпускном, пока не вцепится в какую-нибудь жертву и не заболтает её до полной потери метафизического сознания…

Общеизвестен факт: званых много – избранных мало. Правом быть званым на вузовские выпускные вечера времён авторской юности, совпавшей с юностью героев этого романа, обладали только избранные учителя. И это их священное право проистекало из священного же долга – быть Учителем.

К двум часам ночи Примус и Полина, уже по третьему кругу захмелевшие и протрезвевшие, выпотрошенные танцами, разговорами, дружескими объятиями и поцелуями, рукопожатиями и воспоминаниями, брели босиком по деревянным ступеням, ведущим к пляжу санатория имени Горького:

– Лёшка, мы должны сегодня пройти все наши…

Лестницы

– Все?!.

– Любимые… Только наши любимые. Если мы зададимся целью пройти все лестницы Одессы, то боюсь, что мы истратим на это всё то немногое время, что отпущено нам на маленький отдых перед окончательно большой жизнью.

Соскочив с последнего пролёта змеившейся по склону старой деревянной лестницы и легко сбежав – по разным сторонам – маленькой бетонной, рукавами спускавшейся на песок, Примус и Полина рассмеялись, как дети.

– Это был любимый пляж моего детства. Когда я была маленькая, частенько жила у бабушки. Там, – она махнула куда-то вверх. – Теперь я там не живу никогда. Бабушкиного дома уже нет.

– Ты мне не рассказывала.

– Жизнь длинная, успею…

– Странно, ты столько всего болтаешь, а о важном умудряешься не говорить.

– Лёш, когда-то давно я всё время пыталась говорить о важном. Не знаю, о самом ли важном, но точно важном для меня. И это всегда оказывалось неправильным, ненужным, а то и вовсе – поди ж ты! – «грязным». А ты должен знать, что если такое делать с человеком достаточно долго, он перестаёт важничать и становится болтуном обыкновенным. Подвид, не вызывающий подозрений у окружающих.

– Да уж… Иногда я даже рад, как бы ужасно это ни прозвучало, что отца у меня нет, а матери всё по барабану.

– Ты будешь внимательно слушать наших детей?

– Я вообще всегда очень внимательно слушаю детей. Вот и сейчас, собственно…

– А если они у тебя спросят что-нибудь… Ну, что-нибудь такое неприличное?

– Попроси неприличное!

– Балбес!

– Для детей разве что-то бывает «неприличным»? Эта истина стара как мир – неприличными бывают только ответы.

– А ты объяснишь им, что не стоит отрывать крылья мухам?!

– Ты знаешь, хоть детям до какого-то момента вообще неведомы категории добра и зла, но, поверь, объяснить им можно всё что угодно. У меня есть одна дальняя родственница, и её сын повадился таскать из карманов. И дома, и у сверстников в школе. Малой – лет десять-одиннадцать ему тогда было. И скандалили, и морали читали – пофиг. Типа, за руку никто не ловил – и тьфу на вас. Хотя всё белыми нитками было шито. Я тогда почти случайно у них оказался, с поручением, что ли, каким, не помню… В общем, я шалопая того в сторонку тихо отвёл, за мизинец взял, выгнул так – наизнанку, чтобы больно, и говорю: «Ещё узнаю что подобное – сломаю»…

– И что, сломал бы?!

– В случае рецидива-то? Я тебе так скажу: не обещай то, к чему не готов. Это больше мужское – тебе незачем. Но дети, они как хорьки – фальшь нервом чуют. По-другому никак.

– И что, если кто-то из наших детей вдруг чего…

– Деточка, ну неужели же у нас с тобой могут родиться такие тупые дети, что они с первого раза не поймут? – Примус рассмеялся.

– Я бы сразу поняла. Как представила, что палец… Брррр! Но всё равно! Это же наши дети. Неужели ты бы смог своему ребёнку…

– Не начинай ты это своё «если б да кабы». Будут дети – будем посмотреть. Пошли купаться! Что может быть лучше ночного моря?!

А лучше летнего ночного моря, как известно, не может быть ничего.

Если достаточно долго плыть летним ночным морем, то в какой-то момент, устав, переворачиваешься на спину и ощущаешь бесконечность. Бездна сверху, бездна снизу. Везде. Но это просто слова. И они останутся для вас просто словами ровно до тех пор, пока вы не поплывёте в ночное летнее море и, устав, не перевернётесь на спину…

Они вернулись на берег и сидели, пока не начало светать. Прибоем к ногам Примуса вынесло медузу. Он подхватил её за купол:

Я отыскал сокровища на дне — Глухое серебро таинственного груза, И вот из глубины прозрачная медуза Протягивает щупальцы ко мне! Скользящей липкостью сожми мою печаль, С зелёным хрусталём позволь теснее слиться… …В раскрывшихся глазах мелькают только                                             птицы, И пена облаков, и золотая даль.[49]

– Ну, ты прямо как Козецкий!

– Вот глупая девчонка! – Он зашвырнул медузу в море. – Я ей про золотую даль. Бесконечную золотую даль, позволю себе заметить. А она мне – про дядь Вову. Он, кстати, самое что ни на есть сокровище. Пусть и неказист с виду, как та медуза… Ладно, план есть план. Если моя девочка желает сегодня совершить обход наших любимых лестниц, то моя задача – сделать сей обход максимально комфортным. Так что сейчас мы катимся домой, моемся в Тонькином душе, пару часов спим, а потом покупаем бутылку коньяка, пару бутылок минеральной воды и топаем по лестницам до полного и окончательного истощения сил и совести! Пошли наверх, ловить фару! По, мать-мать-мать, лестнице! Эту можно в сегодняшнем списке пометить как пройденную?

Да. План есть план.

Начали они с лестницы, ведущей от Шахского дворца к Приморской улице. Не такой широкой и не такой известной, как Потёмкинская, но исхоженной за эти годы множество раз. Немного поцеловались в парке под Приморским бульваром, сделали по глотку коньяка прямо из бутылки, сбежали вниз, прошлись до подножия самой главной одесской лестницы и поднялись к Дюку. Салютовали ему бутылкой со скамейки. Затем спустились вниз по следующей – ведущей к «Сказке». Подкрепились пирожными и бурдой, что тут называли «кофе», как приличные. И даже махнули по коктейлю со страшным названием «Оргазм».

– Термоядерная смесь! – смеялась Поля. – Похоже на смесь спирта «Рояль» с вареньем или сиропом неизвестного происхождения!

– Такова она и есть, природа оргазма! – Примус менторски поднял вверх указательный палец. – Ещё не прошла охота обходить любимые лестницы, моя прелесть? Если что – наш коммунальный очаг прямо по курсу…

– Ты не собьёшь меня, демон-искуситель! – хихикнула Полина. – Продолжим наш пеший ход!

Продолжили. Спустившись через парк Шевченко на Ланжерон.

– Эту мы считаем или нет? А то, может, зайдём, отметим? Жрать, признаться, очень хочется. – Они остановились около недавно открывшейся как раз в уютном прилестничном уголке шашлычной.

– Очень даже считаем! Мне тоже хочется. И так пахнет, что я бы сейчас съела даже угли!

После жёсткого, уксусного, но всё равно прекрасного шашлыка подниматься вверх по лестнице, ведущей к переулку Веры Инбер, было нелегко. Но справились. Наверху упали в траву и уронили в себя ещё по глотку коньяка.

– Что следующим пунктом?

– Спустимся на Лермонтовский пляж.

– Фуф! Слава богу, спуск.

– Да. Но поднимемся – по лестнице Отрады.

– Ты окончательно решила меня сегодня ухайдокать, моя ласточка?

– После этого мы долго будем просто идти пешком. До Дельфина. И там просто спустимся. И опять – просто пешком до Аркадии.

– В Аркадии нет лестниц!

– Да. Поэтому мы не будем никуда подниматься и потопаем аж до Девятой Фонтана.

– И поднимемся… И поднимемся… – Примус талантливо изображал неподдельный ужас. – И поднимемся… наверх… там? По лестнице, ведущей вверх на Девятую Фонтана?

– Да. И хорош паясничать! Ты даже не вспотел.

– Не за себя боюсь.

– Если я чего решил…

– …то выпью обязательно. В твоей упёртости, деточка, я никогда не сомневался. Огласите ваш план до конца, чтобы я точно знал, сколько мне осталось жить!

– Дойдём по верху до Четырнадцатой. Съедим по мороженому с сиропом. И спустимся вниз. Затем к лестнице, ведущей к Амбулаторному переулку, по ней вверх. Затем медленно, спокойно…

– …на трясущихся ногах…

– …спустимся, не торопясь, на Золотой Берег…

– Аллилуйя! Безо всяких лестниц!

– И дойдём до плит Монастырского пляжа. Там искупаемся, надерём мидий, поджарим их, съедим и допьём коньяк. Всё.

– Всё?

– Всё.

– Совсем?

– Ну, посмотрим. Если народу не будет…

Около полуночи Примус и Поля сидели на плитах Монастырского пляжа у небольшого костерка, устроенного между двумя кирпичами. На сплошь дырявом от ржавчины листе железа шипели и раскрывали створки мидии.

– Лёшка! Это так восхитительно! Кстати, уже на Девятой я думала, что умру. Хорошо, что заставил меня.

– Это был твой план, деточка. Все начинания надо доводить до конца. Зато теперь ты довольна, как слон! А не пройди мы с тобой всё, что намечено, ты бы испытала неудовлетворённость. Любого рода неудовлетворённость страшна для женщины!

– Ох, мы опять так умны и добры…

– Не опять, и даже не снова – мы и не прекращали таковыми быть!

– Ой, как хорошо было наконец-то выкупаться после этого безумного марафона. И как я хочу мидий! Они уже готовы? – Полина схватила одну и тут же ойкнула.

– Обожглась? Не торопись, обжора! Сейчас твой добрый дядюшка Примус сервирует королевский ужин как положено, и вы всё сожрёте, не покалечивши себя, моя радость.

Это было так прекрасно, как никогда прежде. Тёплое море, тёплая ночь, тёплый коньяк, дурманный аромат свежих прокалённых мидий, надёжный, как земная твердь, Лёшка… От всего этого подступало головокружение и расслабленность… Нежность и чувственность… Всё то, что потом называют «счастьем».

– Лёшка, я люблю тебя.

– Ну наконец, дождался. Знаешь, и я тебе верю. Потому что ты сегодня впервые произносишь это, не уговаривая себя. Сохрани это ощущение. Тебе даже не обязательно его понимать. Просто – сохрани его для меня… для нас…

Они замолчали. Где-то невдалеке в небо взлетел какой-то одинокий салют, вспыхнул и погас. И всё. И снова только море, лунная дорожка, запахи мидий и коньяка и лишь они двое во всей вселенной…

Наверху прошуршала какая-то машина. Они не обратили на это особого внимания. Изредка тут проезжали машины с влюблёнными парочками и просто компаниями. Лето, море, уединённый участок побережья…

Машина остановилась невдалеке. Из неё вывалились молодые люди. Раздался пьяный громкий матерок.

– Ну вот! – расстроилась Полина. – Притащила кого-то нелёгкая. Так чудесно было!

– Не расстраивайся, детка. Мы же с тобой никуда не делись. Ни мы, ни море, ни мидии, ни даже наш коньяк. Ну, мало ли у кого какой повод. Пусть их, тоже люди…

– Придурки! – достаточно громко, но якобы под нос, буркнула девушка.

– Солнышко, успокойся. Никогда лишний раз не провоцируй агрессию. Это не смелость – это глупость…

Их заметили. От компании отделился один и подошёл:

– Огоньку не найдётся? – Парень был в джинсах, без рубахи, босиком и явно навеселе.

– Найдётся. – Примус протянул зажигалку.

– Угу, – сказал тот, прикурив, и пошёл обратно к своим.

– Неприятный тип. Подождём. Может, скоро уедут – что им тут делать-то?

– Нет. Пора сваливать.

– Почему?

– Ты думаешь, у них спичек нет? Это был разведчик. Шакалья тактика. Сейчас все подтянутся…

– Лёш, они идут.

– Вижу. Сиди тихо, как мышь. Я их перехвачу. Если что-то пойдёт не так – беги что есть мочи вон до мыса и в воду. Они не полезут. Пьяные – побоятся. – Примус встал и пошёл навстречу приближающейся кучке молодых гуляк.

– О! Смотрите, пацаны, голубки воркуют! Поздние пташки. Или ранние?.. – Загоготал один из них, явно верховодивший в компании. – Ну чё, братан, успел или только начинаешь? – обратился он к остановившемуся в нескольких шагах Примусу и снова загоготал. Остальные дружно поддержали, матерясь и сплёвывая на тёплые, разогретые за день солнцем бетонные плиты.

– Ребята, – обратился к ним Примус, игнорируя реплики главаря. – Давайте я спокойно отдам вам часы и кошелёк. И вы сядете и уедете или мы уйдём? Ни мне, ни вам не нужны проблемы. Вдруг в соседних кустах сидит добрый самаритянин – свидетель?

– Да на хер нам твой кошелёк, братан! Хотя, конечно, если не жалко – оставляй. – Примус потянулся левой рукой к заднему карману. – Но сначала девочке нас представь. А то как-то неудобно, не представившись. – И опять загоготал. Компания подхватила.

– Это не девочка. Это моя жена, – рукой, заведённой за спину, Лёшка пару раз махнул, подавая Полине знак. Но та не двинулась с места. Так же, как и Примус, она не могла не почувствовать эту волну. Волну от распалённых вседозволенностью и алкоголем подонков. Волну, которая исходит от распоясавшегося быдла, когда оно собирается в стаю. Эта волна пригвоздила её к тёплому бетону плит. Свела челюсти и сделала кисти рук ледяными.

– Ты кто? – вдруг рявкнуло быдло.

– Не понял…

– Я спрашиваю, ты кто?

– Алексей Евграфов.

– Я чё, фамилию твою спрашивал?! – Заводила, очевидно, действовал по тупой, не единожды отработанной программе, и заводил сам себя. – Ты кто, я спрашиваю?!

Полина сидела, сжавшись от ужаса. От ужаса за себя. И ещё большего ужаса за Лёшку. Что он может один, стоящий с голыми руками, в одних джинсах, – против компании пьяных отморозков? Сейчас они его изобьют, а потом… Да хер с ним, с потом. Не от такого женщины отмываются… Она даже секунды не думала выполнять его инструкции и убегать-уплывать, «если что». И вообще, он же не объяснил, что значит это «если что»… Только бы его не покалечили. Господи, только бы он не сильно… Добрый боженька, сделай так, чтобы они сильно стукнули Примуса и он сразу потерял сознание. Сильно, больно, но не по жизненно важным органам. Ну, пусть он просто потеряет сознание и не приходит в себя, пока всё не закончится. А когда всё закончится, они просто отмоются в море, и всё будет хорошо. Ну не может же быть всё так, Господи! Если вот так вот – то зачем Ты тогда вообще всё это создавал?!!

– Ребята… – начал было Примус, всё ещё рассчитывая на Полино благоразумие или случай.

– Ребята хуй сосут! Понял, фраерок?! Давай, двигай по холодку. Девочке мы сами представимся.

Те двое, что стояли позади, начали обходить их сбоку.

«Один в ноги кинется – старый приём», – думал Примус, продолжая из-за спины подавать Поле знак – пора. Крикнуть нельзя – все сразу рванутся. Она не успеет, а ему троих не остановить.

– Не лезьте! – вдруг зашипело главное быдло. – Ну чё, сука, валишь или повоюем?! – И через пару мгновений Полина увидела, что на Лёшку направлено дуло пистолета…

Ей казалось, что сейчас она сольётся с тем бетонным блоком, рядом с которым они расположились. Всё обмерло – движения, сознание, мысли, чувства, ощущения… Она слышала только звук прибоя. Волна за волной. Волна за волной. Негромко разбивается о бетонный мол и с плеском опадает… Разбивается и опадает… Разбивается и опадает…

– Как судебный медик могу сказать, что огнестрельные раны так же отличаются друг от друга, как отпечатки пальцев. Они уникальны. Не ломай себе жизнь… – Примус сделал шаг навстречу. Раздался звук снимаемого предохранителя.

– Ты чё, сука, не въезжаешь?! Вали по-тихому! Мы девочку сами домой проводим.

– Я сказал тебе – это не девочка. Это моя жена, выродок! – вдруг изменившийся голос Примуса резанул пространство такой сталью, что даже быдло как-то замешкалось на миг. Примус ударил.

И тут же одна из волн разбилась о мол громче прочих.

Эпилог

– Девушка… – негромкий мужской голос. – Девушка… Мне неудобно дальше молчать. Я думал, вы просто сидите… Я не знал… Извините, я не хотел нарушать ваше уединение, но мне неловко и дальше тут сидеть как мышь. Вроде как я подслушиваю и подглядываю. Простите, я просто обязан был уже себя обнаружить. – Из-за блока кто-то вышел. – Я сейчас уйду… Чёрт!!! – раздался звук разбивающегося стекла, и в то же мгновение остро запахло коньяком.

Полина подскочила.

– Когда вы пришли, я уже был тут. Вроде как сижу, никому не мешаю, да и ладно. Но вы начали говорить и… – Высокий крупный мужчина беспомощно по-детски развёл руками. – Я думал, что больше нет любителей посидеть ночью в одиночестве вдали от шума городского, в компании хорошего коньяка. – Простите ещё раз, я сейчас уйду. Только соберу вот… – Он присел на корточки.

– Вы не одессит? – спросила Полина.

– Верно. А что – так бросается в ухо?

– Да нет. Просто одессит никогда бы не стал собирать, – она кивнула на осколки.

– А тот, с которым вы сейчас разговаривали?

– Вас это не касается!

– Не касалось, – он сделал ударение на последнем слоге и, подняв голову, улыбнулся. Улыбнулся так… По-отечески, что ли?.. Одновременно извиняясь и приказывая: «Успокойся». И она, уже было готовая взвиться пружиной, вдруг успокоилась:

– Нет. Он не был одесситом. Он бы собрал. – Она всхлипнула и, по-детски облепив руками лицо, заплакала. Впервые за год заплакала, размазывая по щекам наконец-то вернувшиеся из небытия слёзы. Для слёз год – это мало. А в их отсутствие – проходит вечность…

– Возьмите, – незнакомец протянул ей носовой платок. – Берите-берите! Простите меня ещё раз, за невольную бестактность… Я пойду.

Полина взяла платок. Вытерла нос. И вдруг вскочила и крикнула в спину незнакомца, уже сделавшего пару шагов в сторону:

– Не уходите! Пожалуйста… – Она судорожно вздохнула несколько раз. – Я стала невольной причиной аварии с вашим коньяком. А у меня с собой целая бутылка. И одной мне её точно не выпить. Я, конечно, постараюсь, но…

– Давайте так, – перебил он её, тут же развернувшись. – Вы будете стараться, а я прослежу, чтобы только этим дело и ограничилось. И, разумеется, составлю вам компанию. Пить одному, конечно, тоже можно, но только когда больше ничего не остаётся, не правда ли? Lady's first! – добавил он, сделав рукой жест, приглашающий её присесть обратно. Поля села. Он сел рядом. Не далеко, не близко. Он сел как надо. Когда тела не соприкасаются, но всё же ощущают тепло друг друга.

– И он бы повёл себя точно так же! – тут же всхлипнула Полина. – И никогда в этом не было ничего, кроме того, что должно было быть. ДОЛЖНО, понимаете?!

Её прорвало. Перемежая глотки коньяка слезами и сигаретами, она говорила о том, что выстрелы на самом деле громче, чем она думала. Или, например, – в кино… Или, там, в книгах. Нет-нет, в книгах выстрелов вообще не слышно, но кажется, что звук выстрела громкий, а на самом деле… И ещё в кино кричат. И почему-то всегда женщины. Почему? Режиссёры что, любят кричащих женщин?.. А не в кино почему-то совсем не кричится. Просто вскакиваешь и бросаешься. Вот про «не чувствуя боли» в кино и в книгах не врут. Только там это оборот речи. А в жизни – просто время перестаёт существовать, а боль – она же должна длиться некоторое время. Или, там, звук – тоже некоторое время, потому что у него есть скорость. Скорость – понятие, сопряжённое со временем. Нет времени – нет скорости. Нет скорости – нет звука. Они открывают рты, что-то орут, оттаскивают тебя. А ты вырываешь у этой твари пистолет… Вот уж действительно как в кино… «Меня зовут Троица», блин. «Крокодил Данди»! Ба! Да я смеюсь. Я не улыбаюсь. Не растягиваю рот – я смеюсь. Мама дорогая! Ну да. Здесь всё закончилось, здесь всё и начнётся… Я даже шучу!!! Пусть это тупые, грубые, злые шутки, но я! Шучу!!! Да, спасибо… Сейчас глоток очень кстати. За сигарету тоже спасибо. Вы же тоже пили коньяк, и значит, от подкуренной вами сигареты я ничем не заражусь? Мы же продезинфицировали ротовые полости. Я же, понимаете, окончила медицинский институт… Во время революций надо предохраняться… Добро пожаловать в мир, старая добрая язвительная Полина Романова! Как гадко… Ты вырываешь у него пистолет. Они отрывают его от тебя, что-то крича своими немыми ртами. Ты бросаешься к… к… к… К телу… Оборачиваешься – никого. Ублюдки! Сыкливые ублюдки! Шакалы! Шкодливые трусливые твари!.. Тишина. Ты же всё ещё ничего не слышишь. Ты – камень. Брошенный камень. Он двигается, но ничего не чувствует. Тело лежит на камне. Камни лежат на камнях… Да, ещё, пожалуй. Спасибо. Камень снова куда-то брошен. Камень на кого-то наткнулся… Потом камень узнаёт, что он пробежал пару километров до первого телефонного автомата, камень вызвал «Скорую», милицию… Нет. Их не нашли. Хотя завкафедрой судебки поднял на уши всю ментуру – он очень любил… покойного. Да, пистолет валялся прямо здесь. Его крутили-вертели, но ничего из него не выудили. Сейчас так много бесхозных легкодоступных пистолетов… Я вырвала его у этого отморозка, представляете?.. Очень хорошо представляете?.. А я – нет. Вообще не представляю. Камень не может ничего представлять. Ну или до него доходит пару тысячелетий спустя… Хотя… Может, и выудили – я не знаю. Шум вскоре поутих. Мало ли в большом городе смертей каждый день. Какой-то пистолет, какая-то японская машина, какие-то молодые люди… Люди… Какое страшное слово. Отпечатки? Были… И мои тоже. Но не там… А их – в базе нет. Порядочные молодые люди. Просто когда они впервые отрывали мухе крылья, папы не было рядом, чтобы сломать им палец. Или папа был рядом, но только нахваливал – ай, какой молодец! Оборви-ка теперь крылья бабочке, голубю хвост, замучай кота, издевайся над собаками – и придёт время, малыш, и ты сможешь одним махом оторвать крылья ангелу!.. Он встал между мной и ими. Ну какого чёрта?! Ну подумаешь, изнасиловали бы. От этого не умирают… Что? Он поступил как мужчина? И теперь он абсолютно мёртвый. Мужчина может оставаться живым, только пока он мужчина?.. Вы говорите точно как он. Надо мне было кинуться раньше на этого, с пистолетом… Да-да. Сослагательное наклонение. Но камень-то швырнула громче всех разбившаяся волна… Он же стоял ровно напротив – защищая меня. Доберись я до связи быстрее… Он умер в «Скорой». Не приходя в сознание… Достаточно долго прожил. С огнестрельным ранением в предсердие сложно что-то сделать голыми руками, будь у тебя сто раз медицинское образование. Да и не голыми тоже… Эта коммунальная планетка полным-полна дерьмовыми жильцами-нелюдями, и я не могу не плакать, не могу, не могу, не могу!!! Я целый год не плакала, а только ходила и ходила по лестницам. Я весь год ходила по этим чёртовым любимым лестницам!.. И не могла. А теперь…

– Максим Шеин. Меня зовут Максим Шеин, – он поднялся и слегка поклонился, улыбнувшись. Полина заметила, что он отличается от… От её бывших одногруппников, от её прежних компаний, от её нынешнего окружения – тех, с кем она всего лишь «сталкивается по работе». И что-то в нём такое… Своё. И мужественность не нарочитая, и шутовство – лишь лёгкая взрослая ирония…

– Полина Романова. Вы простите меня, Максим, что я на вас всё это вывалила. Но мой кот жив, дворник Владимир, пьянь пропащая, – жив. Жив Вечный Жид. И даже подонок тот наверняка жив. А его больше нет… Из-за меня…

– Нет. Видимая подлость всего происходящего кроется не в тебе, а в предлоге. «Из-за». Он подленький сам по себе. «Из-за забора», «из-за угла»… Углы и заборы ему к лицу. Но никак не люди. Я больше люблю слова «для», «ради». Ну «во имя» – прозвучало бы, пожалуй, несколько пафосно для уха современника. Я что хочу сказать – гадости по большей части кроются в словах, а не в нас. Это в своём роде лицемерие. Ты же сама говорила, что он делал только то, что было до́лжно. И ты говорила об этом с гордостью. И теперь ты должна знать: мужчина с лёгкостью отдаст всё, включая жизнь, за это «до́лжно». Ты была для него этим «до́лжно». Но он никогда не думал об этом. Об этом не думают. Так или есть – или нет. Он покинул этот говённый мирок счастливейшим из людей – сделав ВСЁ, что до́лжно. И сделал тебя счастливейшей из женщин, живущих в этом говённом мирке, – не разочаровал тебя. В главном, понимаешь? «Доверься мне в главном, не верь во всём остальном. Не правда ли славно, что кто-то пошёл за вином…»[50] Кстати, дай-ка мне, пожалуйста, ещё глоточек твоего чудесного эликсира, Принцесса…

О чём они говорили до утра и до чего договорились – автору неизвестно. Очень даже может быть, что о дяде Фиме или о колодце старого двора, об Одессе или Москве, или даже Карелии. Или о том, что Бог особо не напрягался, создавая нас… Или, к примеру, о том, что жизнь – это огромная коммунальная квартира, с лабиринтами коридоров, комнат, подсобных помещений, населённая самыми разнообразными жильцами. Некоторые из которых остаются с вами, даже когда закрыли за собою дверь, сбежали по лестнице и сменили место бытия. Ваше время переехать навсегда ещё непременно настанет. И кто знает, может быть, первым, кто вас встретит на новом месте, будет старый одноглазый кот, уши которого похожи на кружевную салфетку, и, наконец-то, именно там и именно вы будете знать тайну его имени…

И верхом неприличия было бы подглядывать сквозь годы туда, где любопытный ветер, гоняющий по плитам Монастырского пляжа скомканный лист, распластал его на влажном от брызг пирсе и, на минутку успокоившись, запечатлел в себе написанное летящим неразборчивым почерком:

Неумолимо стелется прибой, Врезаясь клином в мол на страже брега. Над лунною дорожкою немой Кольцо небес в сиянье оберега. Ветров так долго жданная прохлада… Среди огней вдали ночного града Подарен нам случайный фейерверк. И хмель, вливаясь в кровь души, навек В ней остаётся чудом голограммы.

И нам всем – и автору, и читателям – остаётся только пожалеть дворника Владимира, пришедшего выпить бутылку водки на место смерти Примуса. Пожалеть за то, что в облаке пыли, поднятой всё тем же ветром, ему почудился врубелевский Демон, но только не печальный, а довольный, как самый что ни на есть бенгальский слон! Видение очень напугало нашего милого пропойцу. И хотя фигура довольного Демона растаяла вслед за унёсшимся дальше шквалом, Козецкий присел на тёплый бетон плит Монастырского пляжа и расплакался. И плакал он, надо полагать, от страха перед лицом судьбы.

Примечания

1

Венедикт Еврофеев. «Москва – Петушки». «ВАГРИУС», 2000.

(обратно)

2

Для юношества: Украинская Советская Социалистическая Республика.

(обратно)

3

Посёлки Котовского и Таирова («спальные» районы Одессы).

(обратно)

4

Добровольная народная дружина.

(обратно)

5

К. Н. Батюшков. «Мой гений», 1815.

(обратно)

6

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин», Одесская глава.

(обратно)

7

Амалия Ризнич, жена богатого купца Ивана Ризнича. Та самая «…негоцианка молодая, / Самолюбива и томна, / Толпой рабов окружена? / Она и внемлет и не внемлет / И каватине, и мольбам, / И шутке с лестью пополам… / А муж – в углу за нею дремлет, / Впросонках фора закричит, / Зевнет и – снова захрапит». Так что «наше всё», умудряясь вкусно поесть за счёт законного супруга Амалии, не стеснялось ещё и обсмеять последнего. Не по-дворянски, да.

(обратно)

8

Известный одесский ресторатор времён пушкинской ссылки в Одессу.

(обратно)

9

Михаил Жванецкий. «Учителю».

(обратно)

10

Черноморское морское пароходство.

(обратно)

11

«Поле маков в ложбине у Живерни», «Лондонский парламент» – картины Клода Моне.

(обратно)

12

В. А. Серов, «Девочка с персиками» (Портрет В. С. Мамонтовой), 1887.

(обратно)

13

А. Н. Самохвалов, «Девушка в футболке», 1932.

(обратно)

14

С. Ю. Судейкин, «Портрет Веры Судейкиной» (позднее мадам Стравинской), около 1920.

(обратно)

15

Тэффи. «Воспоминания».

(обратно)

16

Парково-хозяйственный день (армейское).

(обратно)

17

Южно-Африканская Республика. Ныне таковой в том виде, что была, на политической карте мира уже нет. Хорошо это или плохо – не автору судить. Автор лишь может сообщить заинтересованному читателю, что первым в мире пересадку сердца произвёл гражданин именно ЮАР – всемирно (именно этим фактом) известный хирург Кристиан Барнард. В детстве одной из самых любимых книг автора была «Нежелательные элементы», написанная Кристианом Барнардом в соавторстве с Зигфридом Стандером (или наоборот, что вероятнее). Аннотация к изданию 1977 года гласила: «Роман… посвящён этическим проблемам профессии врача, обусловленным политической ситуацией в Южно-Африканской Республике». В книге была фотография самого Барнарда – очень красивого мужчины с внешностью «истинного арийца». Автору даже довелось видеть самого Барнарда живьём. Причём, вы будете смеяться, – в городе Одессе. Он был уже очень старенький. И уже очень разочарованный тем, что ЮАР больше нет. А точно такую же, как в детстве, книгу «Нежелательные элементы» автору подарил друг в 2010 году. Алексей, огромное спасибо! Правда, хорошо быть автором? Можно поблагодарить друга прямо со страниц книги. Да и вообще сказать всё, что на ум с души упало. Например: «Не знаю, как там Чеховы-Булгаковы, – у общественного бессознательного одни и те же нажёванные священные коровы. Но лично меня в том, что врач может писать, ещё в розовом детстве убедил именно Кристиан Барнард. И – Василий Аксёнов. Вечная память обоим, каждому – своя, по делам его».

(обратно)

18

Горюче-смазочные материалы.

(обратно)

19

Игорь Северянин. «Увертюра».

(обратно)

20

Тэффи. «Воспоминания».

(обратно)

21

Всё из тех же «Воспоминаний» Тэффи.

(обратно)

22

Там же.

(обратно)

23

Козырь П. П. – первый секретарь Одесского Областного Комитета Коммунистической партии с 1970 по 1977 г.

(обратно)

24

Старый анекдот: дама прибывает в Одессу и садится на извозчика.

– Извозчик, везите на бульвар Фельдмана!

– Мадам, в Одессе нет такого бульвара.

– Как это нет?! Бульвар Фельдмана – это Николаевский бульвар.

– Сколько лет на свете живу, – говорит извозчик, – а не знал, что фамилия Николая была-таки Фельдман!

Для тех, кто не в курсе: после революции Николаевский бульвар был переименован в бульвар Фельдмана (известный анархист) и только позже стал Приморским.

(обратно)

25

Холст, масло, 1888. Государственный Эрмитаж.

(обратно)

26

В. Шекспир. «Гамлет», действие V, сцена первая, текст Первого могильщика.

(обратно)

27

Там же. Второй могильщик.

(обратно)

28

Там же. Гамлет.

(обратно)

29

Тут неугомонный Примус намекает на ветхозаветный библейский сюжет «Иудифь и Олоферн». Ветхий Завет, Иудифь 13:2-9.

(обратно)

30

«Удовлетворительно» (укр.).

(обратно)

31

«Отлично» (укр.).

(обратно)

32

Шекспир. «Гамлет», действие III, сцена первая.

(обратно)

33

Поль Синьяк – французский художник-постимпрессионист, представитель пуантизма – стиля письма в живописи, использующего чистые, не смешиваемые на палитре краски, наносимые мелкими мазками прямоугольной или округлой формы. Смешение цветов с образованием оттенков происходит на этапе восприятия картины зрителем – с дальнего расстояния или в уменьшенном виде.

(обратно)

34

Холст, масло, 1906 – 1907, Государственный Эрмитаж.

(обратно)

35

Окраска тканевых срезов гематоксилином-эозином является одним из самых распространённых в гистологии методов.

(обратно)

36

Примус имеет в виду роман Валентина Катаева – одного из самых ярких писателей двадцатого века, чьё дарование, увы и ах, почти всё ушло в гудок советского локомотива (зато жил набобом). Автор этого романа настоятельно рекомендует вам прочесть три книги В. Катаева: «Уже написан Вертер», «Алмазный мой венец» (если вам не претит тот факт, что все современники Вали там в говне, один Катаев в белом фраке стоит красивый) и, конечно же, «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», фактическая автобиография. Прекрасное счастливое дореволюционное детство в семье «всего лишь» учителя. А в «Белеет парус одинокий» вы не верьте. Он написан в 1937 году, сами понимаете, и во всю эту чепуху о пролетарской мечте для мальчишек Валентин наш сам ни капли не верил. Во-первых, он не разбирался в вопросе – где те Петя и Гаврик, и где Валя Катаев – разные, простите, социальные слои. Во-вторых, кумиром Катаева всю жизнь был Бунин. Но только тихо-тихо и шёпотом-шёпотом. Впрочем, о мёртвых или хорошо, или прочитайте-таки «Волшебный рог Оберона».

(обратно)

37

Федор Тютчев. «Предопределение».

Любовь, любовь – гласит преданье – / Союз души с душой родной – / Их соединенье, сочетанье, / И роковое их слиянье. / И… поединок роковой… / И чем одно из них нежнее / В борьбе неравной двух сердец, / Тем неизбежней и вернее, / Любя, страдая, грустно млея, / Оно изноет наконец…

(обратно)

38

Жена Николая Некрасова, Авдотья Панаева, была ему вовсе не жена. Но тем не менее… Впрочем, куда больше вам скажет по этому поводу очерк Корнея Чуковского «Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Воспоминания». Прочитайте, не пожалеете.

(обратно)

39

«Гусарик» или «болван» – разновидность преферанса, позволяющая играть двум партнёрам.

(обратно)

40

«Карты к орденам» – совет держать карты ближе к груди, то есть не дать возможности партнёрам выполнить заповедь: «Посмотри карты соседа – свои успеешь».

(обратно)

41

Саша Чёрный, стихотворение «Жизнь» из цикла «Быт», 1910.

(обратно)

42

Холст, масло, около 1895 – 1897. Государственный Эрмитаж.

(обратно)

43

Разновидность русского бильярда.

(обратно)

44

Искажённое из «Двенадцати стульев», Ильф и Петров.

(обратно)

45

Примус имеет в виду дешёвый портвейн «777».

(обратно)

46

Аркадий Аверченко, «Ложь», из сборника рассказов «Хлопотливая нация».

(обратно)

47

Оттуда же.

(обратно)

48

AB0 – самая распространённая система для определения групп крови. Существует ещё масса, и их тоже изучают в медицинских институтах и, разумеется, используют в клинических и лабораторных практиках. Например, HLA.

(обратно)

49

Эдуард Багрицкий. «Я отыскал сокровища на дне», 1916.

(обратно)

50

Б. Гребенщиков. «Музыка серебряных спиц».

(обратно)

Оглавление

Пролог

Подъезды

Полина

Дверь

Студенчество. День первый

Коридор

Колхозное

Танька Кусачкина

Звеньевая

Комната

Полевой стан

В ночное

Наутро

«Может, тебе ещё и ананасов в шампанском?!»

«Чертовски забавно!»

Кофе на парапете Комсомольского бульвара

Глеб

Во многих знаниях многие печали

Коты

Люди

Собака

В ближайшее время

Всего лишь студенты

Замужем

«Дрянь!»

СНО

Клинические базы

Дела житейские

Не получилось!

«А помнишь?..»

ГОСы

Студенчество. День последний

Лестницы

Эпилог X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?