«Новеллы японских писателей»

Новеллы японских писателей

Тэцуро Миура Река терпения

Мы с Сино поехали в Фукагава вскоре после того, как познакомились. Не правда ли, забавно: я приехал в Токио из глухой провинции Тохоку всего лишь прошлой весной, а теперь служил гидом уроженке здешних мест. Сино родилась в Фукагава и прожила там до двенадцати лет. Правда, в конце войны ее семья эвакуировалась в Тотиги, и Сино больше там не бывала, поэтому, естественно, она не могла знать, во что превратился этот район Токио, обгоревший до неузнаваемости.

Для меня же Фукагава — одно из самых знакомых мест (не считая дороги в университет, по которой я ходил изо дня в день утром и вечером), я бывал там два или три раза в месяц, а то и каждую субботу.

Трамвай, курсирующий от канала Кинсибори до Токийского вокзала, обогнув канал Судзаки, остановился у парка Фукагава-тоё. Сино вышла из вагона, потянулась и огляделась по сторонам, как бы стараясь освоиться с непривычной обстановкой. Стояла июльская жара. Над рядами низких бараков, раскаленных лучами палящего солнца, горячий воздух кружил белесую пыль.

— Ничего не узнаю! Совсем чужой город. Только эту школу и помню, — грустно сказала Сино, показывая на противоположную сторону улицы, где томилось на солнце обгоревшее здание трехэтажной школы. Сино проучилась в ней пять лет.

— Не унывай! Походим, узнаешь. Твои же места.

Сино улыбнулась.

— Что-нибудь непременно уцелело, — и, еще раз взглянув на чернеющее здание школы, добавила: — Мне говорили, что район выгорел до основания, но я не поверила бы, что от железобетонного здания может остаться один остов.

Слегка раскосыми глазами она напряженно, словно готовясь сделать открытие, вглядывалась в зияющие глазницы окон школы, напоминающей обгоревшую рамку с сотами. Наблюдая за Сино, я невольно улыбнулся.

— Если будешь так долго рассматривать каждое здание, мы никуда не успеем.

Сино пожала плечами:

— Ну, так пойдемте. Куда же?

— Может быть, в Киба?

— А может, в Судзаки?

Судзаки находится по другую сторону канала, и мы решили пойти сначала в Киба. Перешагнув через сияющие на солнце рельсы, пройдя под тенью школьного здания, мы направились к водохранилищу Киба.

Сино хотелось побывать там, где я в последний раз виделся со своим братом, а потом показать мне места, где она родилась и выросла.

Киба — район лесопилок и каналов, место, открытое всем ветрам. Плоты на водохранилище всегда покачиваются. Ветер приносит запах древесины и сточных канав и разносит по городу мириады мельчайших, невидимых глазу древесных опилок, от которых у непривычного человека воспаляются глаза. Если на улице Киба вам встретится прохожий со слезящимися глазами, значит, он не из здешних мест.

Когда я в первый раз бродил по Киба с братом, он все время посмеивался надо мной. В самом деле, это выглядело смешно: мое сердце переполняла радость от сознания, что я плечом к плечу шагаю со старшим братом, а из глаз лились слезы. Из-за ветра. Три года спустя, прошлой весной, я опять бродил по Киба, но уже без брата. Мое сердце иссушило горе, а глаза были опять полны слез. И все из-за ветра. Может быть, на моем пути было слишком много древесной пыли, но так или иначе я потерял всякую надежду привыкнуть к этому району.

В тот день Киба встретил нас с Сино особенно неприветливо. Горы, леса, водохранилище — все было залито слепящим светом. Невыносимо визжала пила. Раньше я любил бродить по Фукагава и потому знал многих в лицо: хозяйку табачной лавки, разносчика соба[1], сторожа столярной мастерской, водителей грузовиков. Когда брат пропал, я ходил от одного к другому, расспрашивая о нем, и все, что они рассказывали, записывал в тетрадь. Эти простаки поначалу приняли меня за сыщика, а потом сами над собой смеялись. В общем, я считал их хорошими людьми, но на сей раз мне казалось, что они поглядывали недружелюбно и отвечали неохотно. Даже ветер избегал меня, во всяком случае, глаза мои были сухими. В общем, Фукагава, с которым я сроднился, не признавал меня.

Мы стояли с Сино на берегу водохранилища. От порывов ветра солнце подрагивало на поверхности воды и плоты покачивались сильнее обычного. На противоположном берегу рыжело поле, откуда, словно жужжанье слепней, доносился шум каких-то машин.

— Вот тебе и Киба! Как видишь, ничего особенного, — сказал я и сплюнул в воду.

— Какой ветер! Вот теперь чувствую, что я в Фукагава.

В самую жару Сино таскала меня по незнакомым улочкам, простодушно подставляя лицо ветру, и теперь ее волосы растрепались, а на лбу и щеках выступили капельки пота.

— Что здесь смотреть. Может быть, поедем обратно? — робко предложил я, в глубине души сожалея, что согласился на эту поездку. Но Сино и слушать не хотела:

— Разве мы не специально приехали, чтобы все посмотреть? Побудем же немного.

Скрестив руки на груди, она присела на корточки и с грустью спросила:

— Это здесь произошло?

Да, именно здесь мы с братом виделись в последний раз. Брат окончил высшее техническое училище. Во время войны работал в лаборатории взрывчатых веществ. А после войны из-за каких-то интриг его перевели в компанию лесоматериалов, которой принадлежит это водохранилище. Он проработал здесь в должности директора пять лет. На четвертый год его службы я, после окончания школы, приехал в Токио и поступил в университет. Я был шестым ребенком в семье, и оставшийся в деревне отец не мог мне помогать. Он был уже плох. Брату же, судя по всему, эта помощь не была обременительной.

Когда я приходил к нему, он охотно давал мне деньги, угощал янагава[2] и всякими вкусными вещами. Как-то ранней весной после долгого перерыва я зашел в контору, но не застал его. Сторож, прикорнувший возле хибати[3], сказал, что директор, должно быть, на водохранилище. Я сразу же направился туда. Хотя наступила весна, дул по-зимнему холодный ветер, нагоняя на поверхность прозрачной воды глубокие морщины. Брат был один. В руках он держал багор и с его помощью непонятно зачем перепрыгивал с одного плота на другой. Он был без куртки, и от его белой рубашки рябило в глазах.

Мне стало не по себе. Я громко окликнул его. Вздрогнув от неожиданности, он застыл в неловкой позе и, узнав меня, стал осторожно перебираться на ближайший к берегу плот. Я побежал по забетонированному краю водохранилища ему навстречу. Но плот был довольно далеко, и нас разделяла полоса воды метров в десять. С трудом удерживая равновесие, он громко спросил меня, что случилось. Я крикнул, что всего-навсего мне нужны деньги. Брат кивнул и сказал, что чековая книжка и печать в конторе, в ящике стола, и что я могу взять столько, сколько нужно, но сегодня он занят, и предложил встретиться завтра. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Заходящее солнце освещало его фигуру со спины, и, вероятно, от этого он казался выше ростом. Глаза как будто ввалились, под ними лежали черные тени, издали голова напоминала череп. Когда, уходя, я стал благодарить его, лицо брата ожило, он что-то крикнул и в знак прощанья высоко поднял багор. Больше мы с ним не виделись.

С тех пор прошло три года, и вот мы с Сино стоим у того самого водохранилища, только директор здесь уже другой.

— Больше вы его не видели?

— Нет, не видел.

— А что с ним стало потом?

— Умер, — не задумываясь ответил я.

С детских лет мой язык привык к этому слову. Старшая сестра? Умерла. Старший брат? Умер. Удобное слово «умер», и ничего не надо объяснять.

— Может быть, пойдем? Здесь нечего смотреть. Водохранилище как водохранилище. Сколько ни смотри, ничего не изменишь.

Но прежде чем уйти, Сино, сидя на корточках, сложила молитвенно руки и поклонилась воде. Из-под крепового воротника блеснула белая шея. Звуки наших шагов, как удары колотушки, отдавались эхом в воде. Мы направились в Судзаки.

Судзаки, пожалуй, единственное место в этом районе, где я не бывал. Брат не брал меня туда. Помню, однажды он гостил у директора компании, где он служил. Директор с семьей на время перебрался в помещение той самой школы, где училась раньше Сино, и я навестил его. Тогда-то с крыши школы я и увидел Судзаки.

Это было необычное зрелище. Ярко выкрашенные домики, плотно прижавшись друг к другу, выстроились по обе стороны узких переулков. На крышах и окнах развевались по ветру белые и красные полотнища. Мне, деревенскому парню, все это было в диковинку, и я попросил брата сводить меня туда, но он сконфузился и обозвал меня дураком. Судзаки — район публичных домов.

Когда мы вышли к трамвайной линии, на Сино нахлынули воспоминания. Увидев норэн[4] знакомого ей с детства сирукоя[5], она даже вскрикнула:

— О, узнала. Наконец-то!

И, захлопав в ладоши, не дожидаясь меня, устремилась в переулок. Дорога шла вверх, обрываясь у массивного каменного моста, ведущего в Судзаки. У самого моста был небольшой ларек. В тени камышовой ширмы на кушетке сидела развалившись женщина средних лет с нездоровым цветом лица. На ней было платье с глубоким вырезом. Прищуренными глазами она смотрела на проходивших мимо людей.

— Вот он, мост Судзаки! — Сино ласково похлопала ладонью по каменным плитам с черными следами пожара и, запрокинув голову, любовно посмотрела на возвышающуюся над мостом арку. Она вполголоса прочитала надпись из маленьких неоновых ламп: «Р-ай Су-у-дза-ки». Меня почему-то покоробило это слово «рай».

Раскрасневшаяся от возбуждения Сино молча шла по мосту, и я еле поспевал за нею. Сердце гулко стучало у меня в груди не оттого, что никогда раньше я не бывал в кварталах публичных домов. Случалось, мы с приятелями под хмельком захаживали сюда, но я не мог себе представить, что среди бела дня буду прогуливаться здесь с любимой женщиной, шагать с ней под одним зонтиком, как ходят влюбленные.

Когда мы прошли мост, Сино свернула в переулок налево, и мы оказались в «веселом квартале». Дома здесь выглядели убого, словно истощенная после болезни женщина. И тут и там лежал неубранный с вечера мусор. В переулке было тихо. Раздавались только звуки наших шагов. На углу одной из улочек Сино вдруг остановилась и, указав на старый обшарпанный домик, что стоял на углу, как ни в чем не бывало сказала:

— Вот здесь я родилась! — Возможно, по ее лицу скользнула тень смущения, но по голосу об этом нельзя было догадаться. — Мама держала здесь тир. Так что я — девушка из тира при «веселом квартале».

Сино пристально взглянула мне прямо в глаза и попыталась улыбнуться, что, по всей видимости, стоило ей немало сил. На лбу у нее выступила испарина. Ее возбуждение тотчас же передалось мне, словно от нее отхлынула волна и захлестнула меня. Я поспешил ее успокоить:

— Ну и что?

Видимо, стараясь унять дрожь, она так крепко сжимала ручку зонтика, что пальцы сделались совершенно белыми. Она взглянула на меня с немым укором и запальчиво сказала:

— Хорошенько смотрите, чтобы не забыть!

И я смотрел. Розовая краска на стенах дома облезла. Покрытые кафелем железобетонные подпорки, поддерживавшие балкон в европейском стиле, потрескались. Над домом, словно паутина, в беспорядке висели старые гирлянды с неоновыми лампами. В окнах торчали фонари немыслимого цвета. У меня не укладывалось в голове, что в этом полуразвалившемся «заведении для женщин» могла родиться Сино.

На наш зонтик будто упала капля дождя. Подняв головы, мы увидели в окнах второго этажа женщин, выставивших напоказ свои плечи и грудь. Все. как одна, подперев подбородок руками, облокотились на футоны[6], разложенные в окнах для проветривания. Припухшими глазами они молча смотрели на нас. Одна из них, вынув изо рта жвачку, бросила ее на зонтик Сино, и женщины дружно захихикали.

Сино, опустив глаза, молча пошла дальше, но пройдя немного, остановилась:

— Вам это странно? Извините! — проговорила она, как будто чувствовала себя виноватой, и с грустью добавила: — Я не хочу сказать ничего плохого про этих женщин, но в прежние времена они были другими. Раньше вообще люди иначе относились к своим обязанностям, а теперь все делают как попало. Я понимаю, времена меняются, но все же когда дзёро[7] опускаются так низко, это уж никуда не годится. Если бы отец узнал, он очень бы огорчился.

— Отец? А чем он занимается?

— Отец? — Она наклонила голову и улыбнулась. — Отец у меня непутевый человек. Теперь он болен. Такой беспомощный, что невозможно на него сердиться. В общем, я не знаю подробностей, знаю только, что он был старшим сыном владельца красильни в Тотиги, но усердия в учебе не обнаружил, и родители лишили его наследства. Тогда он вовсе перестал заниматься, без конца твердил, что он пропащий, никудышный человек. В конце концов запил и совсем опустился. В праздник бэнтэн[8] он надел свое лучшее шелковое хаори[9] и явился в «веселый квартал», назвавшись «стрелком из лука» — «атария». Так назывался мамин тир. Потом, узнав, насколько тяжела жизнь дзёро, он стал их жалеть и, чтобы хоть как-нибудь скрасить их существование, стал у них чем-то вроде советчика. Попадались среди них и хорошие женщины. Такой была О-Нака из дома Тонэро, она всегда меня жалела. Когда ей стало невмоготу заниматься своим ремеслом — у нее заболели легкие, а срок найма еще не истек, — она частенько наведывалась к отцу за советом. День ото дня ей становилось все хуже. В праздник фудо-мёо[10] она приняла яд, подмешав его в желе из агар-агара, и умерла. Эти женщины из Тонэро удивительно бездушны. Ни одна из них не позаботилась о ней, и все хлопоты, связанные с похоронами, отец взял на себя. Вечером гроб вынесли с черного хода и поставили на тележку. Отец тащил ее, а я подталкивала сзади. Помню, когда мы проходили по улице Наканотё, дворники поливали мостовую, черпая воду большими ковшами из бочек. Увидев гроб, они стали по одному присоединяться к нам. Проводили до самых ворот. Вот, пожалуй, и все, что я помню. Я была тогда еще маленькая.

Тем временем мы с Сино вышли на ту самую улицу Наканотё и направились к тем самым воротам, о которых она только что рассказывала. Улица оказалась широкой, с тротуаром, с аккуратными ларьками. Переглянувшись, мы ни с того ни с сего рассмеялись.

— Ну и находились!

— Зато теперь у меня легко на душе. Мне очень хотелось, чтобы вы сами все увидели.

Сино шла впереди, но у моста Судзаки вдруг остановилась и, схватив меня за руку, попросила:

— Поедемте теперь в Асакуса.

— В Асакуса? Ты хочешь сказать, в Тотиги?

Электричка в Тотиги отправлялась из Асакуса.

— Нет. Мне хочется немного развеяться. Я походила по Судзаки, и теперь меня потянуло в Асакуса. Отец любил туда ездить и всегда брал меня с собой. Сначала мы шли в кино, а потом в парке я каталась на карусели. На обратном пути мы непременно заходили в бар «Камия». Отец заказывал для меня виноградное вино, а себе — коньяк.

— Да, но у нас необычная поездка. Не лучше ли сразу поехать в Тотиги?

В Тотиги жили отец, младшие сестры и брат Сино.

— Вот именно потому и хочется, чтобы она не была обычной.

Я подумал о том, как мало радостей в жизни Сино, сколь мучительным был для нее сегодняшний день. Чтобы сделать ей приятное, я согласился; она схватила меня за руку, но, смутившись, тут же ее отпустила.

— Думаешь, бар «Камия» еще стоит на месте?

— Ну да. Я недавно ездила в Тотиги и видела его. Мы пойдем сначала в кино, а потом в бар. Вы закажете мне вина, а себе коньяку. За сегодняшний день нельзя не выпить.

— Будто я — твой отец, а ты — моя дочь.

— Вот глупенький! Ох, извините!

Сино наклонила голову, вскинула зонтик на плечо и мелкими шажками побежала по мосту Судзаки.

Я познакомился с Сино в марте в ресторане «Синобугава». Учился я в частном университете в северо-западном районе Токио, а жил в студенческом общежитии неподалеку от этого ресторана. Как-то мартовским вечером с компанией выпускников я впервые попал в «Синобугава». Сино — женщина из этого ресторана.

«Синобугава» хоть и называется рестораном, но, несмотря на внушительные ворота и ограду из кустарника, он мало чем отличался от обычных кафе, возле которых редко останавливаются частные машины. Здесь можно съесть котлеты из свинины, выпить прямо у стойки. В углу — табачный лоток. Ресторан посещают школьные учителя с ближайших станций, служащие компаний, торговцы и дельцы. Иногда обитающих здесь женщин навещают молодые рабочие из мясных и рыбных магазинов. Словом, «Синобугава» — скромный пригородный ресторанчик. Тем не менее он так же дорожит своим престижем, как любой первоклассный ресторан, и здесь существуют свои наценки на сакэ.

В общежитии — человек двадцать, приехавших из прибрежных деревень северного Тохоку, студенты — большие любители выпить. Большей частью это дети рыбаков, здоровые ребята, и привычка пить сакэ чашками — у них в крови. По любому поводу, с горя ли, с радости, они первым делом спешат опрокинуть чашечку сакэ. Чаще всего они пьют прямо в общежитии, а потом, как правило, идут в одэн'я[11], что под мостом, или в кабачок у железной дороги. Сакэ там крепкое. Иногда, рискнув раскошелиться, вся компания направляется в сусия[12], где к вину в придачу подают суси. Такие пирушки, в общем, не редкость.

В «Синобугава» мы не ходили. Рестораны нам не по душе. Мы уверяли друг друга, что там сакэ слабое. В действительности же нам это было не по карману. Ресторанные женщины тоже нас не жаловали. Рассказывают, что сын богатого рыбака Сиота, красавец мужчина и большой любитель женщин, однажды вечером тайком от всех заглянул в «Синобугава». Однако с чем пришел, с тем и ушел. Какая-то двадцатилетняя красотка выставила его как миленького. С тех пор наши простаки побаиваются женщин из «Синобугава».

Но так случилось, что в прощальный вечер мы все же попали туда. Один из выпускников, известный краснобай и любитель выпить, произнес проникновенную речь о проведенных в общежитии годах и, между прочим, заметил, что мы обошли все питейные заведения в районе, кроме «Синобугава». Его речь возымела действие. В самом деле, пристало ли нам возвращаться домой, не побывав в «Синобугава»? Возможно, сказалась затаенная обида на высокомерных обитательниц этого заведения, но так или иначе было решено немедленно туда отправиться.

Итак, поздно вечером десять удальцов, выпив для храбрости, с шумом ввалились в вестибюль «Синобугава». Вечер выдался холодный, и на первом этаже у стойки никого не было. К ней мы и направились шумной ватагой, на ходу заказывая горячее сакэ. Мы расселись вдоль стойки и, как-то сразу сникнув, стали молча потягивать сакэ. Было уже поздно, в зале царила тишина, и только со второго этажа доносились звуки сямисена[13].

— О, слышите, сямисен! — выпалил один из нас с таким неподдельным восторгом, что молодой повар невольно улыбнулся. Мы совсем растерялись и поспешили допить сакэ. Выручили нас неожиданно появившиеся три женщины в кимоно. Как только они подошли к стойке, обстановка сразу разрядилась. Попав с улицы в теплое помещение и выпив подогретого сакэ, мы сразу же почувствовали, как хмель ударил в голову. А захмелев, мы принялись распевать зычными, грубыми голосами деревенские песенки, чем вконец рассмешили дам. Кто-то заговорил с поваром о рыбе, и вскоре в разговор включились все. В чем, в чем, а в этом наши ребята знают толк.

Я же изрядно опьянел. Не будучи сыном рыбака, я не мог тягаться со своими приятелями в выпивке, да и в рыбе мало смыслил. Облокотившись на стойку, я неподвижно сидел с закрытыми глазами.

— Смотри-ка! — зашептал мне на ухо сосед, толкнув меня в бок. — Та самая милашка, что отшила Сиота!

Мутными глазами я уставился туда, куда он показал. Со второго этажа медленно спускались по ступенькам белые чулки и сверкающий подол ярко-синего кимоно. Наконец, откинув норэн, появилась изящная невысокая женщина. Ее волосы были уложены на затылке в пучок. Поклонившись, она прошла мимо стойки, держа перед собой поднос с бутылочками сакэ. Ничего не соображая, я крикнул:

— Эй! Принеси-ка холодной воды!

— Хай[14], — улыбнулась она и, низко поклонившись, исчезла в глубине коридора. Это «хай» еще долго звучало в моих ушах.

— Ничего себе! Выходит, я обставил этого выскочку Сиота. Вот тебе и на! Хотя известно — человека выбирают не по наружности. Как это понять?

Положив отяжелевшую голову на стойку, я разговаривал сам с собой. Вдруг у меня за спиной раздался женский голосок:

— Извините! Заставила вас ждать!

Обернувшись, я увидел ту самую женщину, которая неизвестно когда и откуда появилась и теперь стояла с чашкой в руках. Застигнутый врасплох, я залпом выпил воду, но чашку почему-то не хотелось отдавать.

— А вы не слышали, что я тут говорил?

Она улыбнулась уголками губ — нижняя губка у нее была толще верхней — и простодушно призналась:

— Слышала только, как вы сказали, что человека выбирают не по наружности.

— Это я про вас.

Она удивленно подняла брови.

— Вы же выставили Сиота.

— Ах, вот вы о чем. Ну да. Очень уж он назойливый!

— А если бы был не назойливый, не выставили бы?

Она лукаво улыбнулась:

— Смотря кого!

— Меня, например.

Не знаю, как сорвались у меня с языка эти слова, но хмель сразу как рукой сняло. Она засмеялась и, слегка наклонив голову, ответила:

— Я вижу вас сегодня впервые. Как мне знать?

— Тогда я приду завтра.

— Милости прошу, только позовите меня, и я спущусь.

— А как позвать?

— Сино.

На следующее утро, едва я проснулся, перед глазами сразу же возникло ее лицо. Умываясь холодной водой, я смеялся над своим вчерашним дурачеством. Но, вечером, когда зажгли фонари, мне стало не до смеха. Я бродил вокруг ресторана и сам себя уговаривал: «Раз обещал, надо зайти на минутку. Только услышу, как говорит она «хай», и уйду. Что в этом плохого! А с завтрашнего дня — туда ни шагу».

В конце концов незаметно для себя я оказался в «Синобугава». Подойдя к стойке, я заказал сакэ и попросил позвать Сино-сан. Она не заставила себя долго ждать. Я извинился за вчерашнее и, не зная о чем говорить, не поднимая глаз, молча потягивал сакэ.

Сино же не испытывала смущения. Она смотрела на меня и улыбалась. Раз или два за ней приходили сверху, но она отвечала, что занята.

Дальше молчать было просто неприлично. Я назвал ее по имени:

— Сино-сан!

— Хай?

Услышав заветное «хай», я сбежал. Десять дней не находил себе места. Меня терзали сомнения. Днем я не мог поверить в Сино, не мог избавиться от мысли, что ее благосклонность ко мне — всего лишь профессиональная привычка. А по ночам не мог не верить ей, не мог не думать, что это она — от чистого сердца. По ночам моя душа пробуждалась и я укорял себя за свои дневные сомнения, а утром она опять впадала в оцепенение, и я гнал прочь ночные грезы. Разрываясь между этими двумя чувствами, я все глубже погружался в трясину любовных мук.

Как-то июньским вечером, беседуя с Сино, я обмолвился, что потерял брата в Фукагава. При упоминании о Фукагава у Сино заблестели глаза, и она сказала, что это ее родина, но она не была там уже восемь лет и что ей очень хотелось бы туда съездить. Недолго думая, я предложил поехать вместе. Мне хотелось хоть раз увидеть Сино днем.

Однако у Сино было много постоянных посетителей, и ей никак не удавалось выкроить денек для поездки. Прошел месяц, прежде чем мы отправились в Фукагава. Тогда я впервые поверил в Сино днем.

Вечером, когда мы вернулись из Фукагава, я не мог избавиться от чувства вины перед Сино. В дневное время она вела себя так же просто и непринужденно, а я по-прежнему сомневался в ее искренности. В этот вечер я написал Сино свое первое письмо. Не для того, чтобы извиниться, а для того, чтобы ответить откровенностью на откровенность.

«Из этого письма вы узнаете, что я утаил от вас, когда в Фукагава рассказывал о брате. Я — шестой ребенок в семье, у меня было два брата и три сестры. Когда мне исполнилось шесть лет, средняя сестра покончила с собой. Она любила одного человека, он не отвечал ей взаимностью, и, не выдержав мучений, она бросилась в море, в Цугару. Летом того же года отравилась старшая сестра, решив, что она виновата в смерти средней сестры. А осенью бесследно пропал старший брат. Он был нервозным, впечатлительным человеком и не мог пережить гибели двух сестер. Не зная, как жить дальше, он предпочел уйти из жизни. Средний брат был волевым, деятельным человеком, и мы очень надеялись на него. Это о нем я рассказывал вам сегодня. Он жил в Фукагава, и благодаря его помощи я мог учиться в университете. Но три года назад поздней весной он объявил нам, что хочет открыть собственное дело — лесостроительную контору, а для этого ему нужны деньги. Заручившись нашим согласием, он поехал в деревню, распродал наше скромное имущество, одолжил денег у родных и исчез неизвестно куда. (В Киба я сказал вам неправду, извините меня.)

Вероломство брата чуть не погубило всю семью. У отца случился инсульт. Все были в отчаянии. Казалось, мы уже не сможем оправиться от удара. Но постепенно боль утихла. Я заменил им брата и вернул надежду.

Я никогда не праздновал свой день рождения. Мне казалось, что с ним как-то связана гибель сестер и брата. В прошлом году в этот день у меня было так скверно на душе, что я отправился бродить по Фукагава. Я всегда брожу по Фукагава, когда бывает не по себе. Во время таких прогулок рассеиваются воспоминания о брате и мне становится легче.

Вот, кажется, и все».

Придя в «Синобугава», я попросил продавщицу табачного лотка, услужливую Токи, передать письмо Сино. На следующий день через нее же получил ответ. Сино написала всего одну фразу: «Как бы мне хотелось побывать на вашем дне рождения в следующем году!»

Я был влюблен в Сино без памяти.

В конце июня я пережил потрясение. Мне стало известно, что у Сино есть жених. Рассказал мне об этом Сиота. Его родители разорились, и он вынужден был вернуться домой, не завершив учебу. Перед отъездом Сиота и сообщил мне по секрету эту новость.

Я ушам своим не верил. У Сино — жених! Просто Сиота сводит со мной счеты. Но он уверял, что знает точно, и даже назвал имя жениха: Мотомура Юкифуса. Он видел их вместе в Асакуса.

Мне не хотелось верить в это, однако в сердце закралась тревога и не давала мне покоя. А что, если она действительно меня дурачит? Больше я не мог оставаться в неведении и, чтобы все выяснить, бросился в «Синобугава». Полуденное солнце слепило глаза, и мне казалось, что все вокруг окутано мраком. Я растолкал Токи, дремавшую у лотка. Напуганная моим видом, она опрометью бросилась за Сино.

Сино вышла ко мне в легком темно-синем кимоно, перехваченном узким пояском. Ее волосы были распущены и длинными прядями падали на плечи. Прежде я никогда не видел ее такой. Ее вид лишь усилил мои подозрения.

— Что случилось? — сдвинув брови, удивленно спросила она.

— Ты знаешь Мотомура? Мотомура Юкифуса?

Сино растерялась:

— Кто вам сказал?

— Не все ли равно! Это правда? Этот человек, этот мужчина — твой жених?

Сино часто заморгала и опустила глаза.

— Это правда? — не унимался я.

— Я все скажу. Все. Но не здесь. Сегодня в семь часов я буду ждать вас на мосту. Отпрошусь у хозяйки на часик. Непременно. Только успокойтесь.

— В Судзаки говорила, что теперь я все про тебя знаю. Значит, лгала?

— Что вы! — Сино вздрогнула. — Я думала, так лучше — не говорить. Надеялась, обойдется. «Лгала»! Мне легче умереть!

Она говорила так взволнованно, что не поверить ей было невозможно. Мы молча смотрели друг на друга, пока я не почувствовал, что задыхаюсь.

— Приходи раньше. В шесть. Я не могу ждать.

— Хорошо. Буду в шесть.

Я выскочил из «Синобугава», оставив ошеломленную Сино. Блуждая по улицам, я перебирал в памяти события последних дней: Сино, я, Мотомура, Судзаки, письмо. Какой я идиот! Машинально забрел в попавшуюся на пути баню и несколько раз обдал себя горячей водой. После этого забрался в бадью для купания. И тогда где-то в отдаленном уголке мозга шевельнулась мысль. Я даже произнес ее вслух: «Отнять!» Кровь отхлынула. Как это я раньше не догадался?

Отнять Сино! Если у нее есть жених, то нужно отнять ее у него. Я сидел в просторной бадье, то и дело повторяя: «Отнять, отнять». Я решил во что бы то ни стало отнять Сино.

Когда в шесть часов я пришел в условленное место, Сино уже ждала меня. Мы молча пошли рядом вдоль каменной ограды и вскоре свернули в пустынный переулок.

— Это случилось весной прошлого года, — начала она тихим голосом, глядя прямо перед собой. — К нам зашел директор отдела по сбыту машин и спросил, не соглашусь ли я выйти замуж за некоего Мотомура, агента их компании. Он занимается оформлением заказов на машины. Этот Мотомура увидел меня однажды на новогоднем вечере и очень захотел на мне жениться. Вот и прислал к хозяйке посредника. Директор сказал, что Мотомура богатый, предприимчивый человек и характер у него покладистый. В общем, лучшего жениха не придумаешь.

Мне тогда было девятнадцать. Я уже служила в ресторане и о замужестве не помышляла. Я растерялась, не знала, как лучше поступить. Мне ведь приходится помогать родным. И все же я решила отказать ему. Тогда хозяйка и директор стали меня уговаривать, пророчили счастливый брак, советовали подумать о родителях, брате и сестрах, которые живут в Тотиги. Ну, я не выдержала и согласилась, а потом жалела. Так у меня объявился жених. И уже как жених он водил меня в кино и на чайную церемонию, но все это меня не радовало. Я никак не могла привыкнуть к нему, а он спешил со свадьбой. Только и разговоров было: где устроим свадьбу, куда отправимся в свадебное путешествие, причем непременно на самолете. В общем, все это так мне надоело, что я потеряла к замужеству всякий интерес. Чем больше он торопил меня, тем дальше под разными предлогами я отодвигала день свадьбы. Тогда Мотомура-сан...

Сино замолчала и потупила взор.

— Что Мотомура-сан? Что он сделал?

— Стал добиваться своего...

— Ну и что? Добился? — спросил я, теряя самообладание.

— Добился! — Она весело рассмеялась. — Нет, уж очень он нудный. Надоел до ужаса. Когда я ехала к отцу в Тотиги посоветоваться, он ужасно злился. Хотел сам туда приехать. Но я воспротивилась. А отец мне сказал, что я буду всю жизнь каяться, если выйду замуж против своего желания. Жених, конечно, человек самостоятельный, но это еще не все. Замуж надо выходить за человека, без которого не можешь жить и которого любишь до смерти.

Я остановился. Она смотрела на меня.

— Откажи ему!

— Хай.

— Забудь о нем! Как будто его не было.

— Хай!

— Скажи отцу, что выходишь замуж по любви.

Сино смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Наше жаркое дыхание обволакивало нас и превращало в нерасторжимое целое. Сино обхватила свои плечи руками. У меня от волнения пересохло в горле.

— А я не назойлив?

— О нет!

Наконец она улыбнулась.

К концу осени отцу Сино стало совсем плохо. Он еще в молодости пристрастился к вину, и с тех пор, как переехали в Тотиги, у него все время болела печень. После смерти матери его здоровье ухудшилось. Благодаря помощи детей он кое-как держался, но на выздоровление надежд не было.

Из писем брата Сино узнавала о состоянии отца и с грустью приговаривала: «Что ни делай, ему уже ничем не поможешь. На раскаленных камнях вода не держится». Однажды утром ей принесли телеграмму: «Отец при смерти». Отправив ко мне посыльную, Сино стала спешно собираться в дорогу. Когда я примчался в «Синобугава», она уже уложила вещи и только ждала меня. Бледная, она поднялась мне навстречу.

— Отцу плохо. Я еду, — проговорила она и, медленно развернув телеграмму, протянула ее мне. У меня сжалось сердце.

— Я провожу.

— Спасибо, но...

— Пойдем же!

— Прямо так?

Действительно, я был в домашнем кимоно, небрежно схваченном поясом, и небрит.

— А тебе стыдно?

— Нет, если вам ничего...

— Тогда пошли. Надо торопиться.

Я проводил ее до станции. Отсюда на электричке до Тобу было два часа пути.

Пока мы стояли на платформе в ожидании поезда, Сино рассказывала об отце. Она понимала, что он обречен.

— У отца знаете какая болезнь: печень все время сжимается, делается все меньше и меньше, потом станет совсем маленькой, как камешек. И ничем нельзя помочь.

Мне очень хотелось ее подбодрить, но я не находил нужных слов. Пока я лепетал что-то насчет того, что нельзя падать духом, подошла электричка. Сино достала из-за пояса сложенную в несколько раз записку и сунула мне в руку.

— Когда поезд отойдет, прочитайте, пожалуйста.

— Если буду нужен, отправь телеграмму.

— Хорошо. Извините.

Она легким движением прикоснулась к моей руке и исчезла в вагоне.

Поезд отошел. Прямо на платформе, устало опустившись на скамейку, я развернул записку. Записка была написана карандашом и хранила следы спешки.

«Умоляю вас хотя бы одним глазком взглянуть на отца. Так будет обидно, если он умрет, не увидев вас. И тогда уж ни один из моих родителей не будет вас знать. Если отец вас увидит, то умрет спокойно, не тревожась за свою Сино.

Простите мою назойливость, но если бы вы завтра смогли выехать часовым поездом, моя сестренка Тами встретила бы вас на станции.

Да, я вам не говорила, что мы живем в помещении синтоистского храма. Наш дом в Фукагава сгорел, и в Тотиги мы оказались без крова, вот нам и позволили поселиться в этом храме под энгава[15]. Там мы и живем. Вы уж не удивляйтесь.

Умоляю вас, приезжайте. До завтра! Только бы успели! Если не застанете отца в живых, посмотрите хотя бы на мертвого.

Сино».

На следующий день я отправился часовым поездом из Асакуса и через три часа прибыл в Тотиги. Не успел я выйти из вагона, как ко мне подбежала улыбающаяся девчурка с коротко подстриженными волосами. По прямому носу и слегка раскосым глазам я сразу догадался, что это сестра Сино.

— Тами-тян?

Она кивнула и громко, как на экзамене, произнесла мое имя.

— Отец жив?

— Врач уже давно сказал, что вот-вот кончится, а он все живет.

Девочка говорила на местном диалекте с ударением на каждом слове.

— Это хорошо, — сказал я, памятуя о желании Сино.

— Сестра сказала, что отец не умрет, пока вы не увидите его.

Сино, видимо, очень хотелось успокоить отца и родных, но чем могу помочь я человеку, от которого уже отказался врач? Могу ли я хоть на несколько часов продлить жизнь одного-единственного человека? Как все-таки неумолимы законы природы!

Пройдя немного по узкой тропе вдоль путей, мы свернули в поле. На фоне голубого неба с редкими облаками носились красные стрекозы.

— Вы живете так далеко от железной дороги? — спросил я у своей спутницы.

— Нет, мы идем не прямо.

— Почему же не прямо?

— Но ведь отец не умрет до тех пор, пока вы не придете. А придете, может и умереть.

Тами произнесла это очень серьезно, и я невольно замедлил шаг.

Впереди показалась небольшая криптомериевая роща, которую облепили черные вороны.

— Ну вот, опять прилетели! — сердито сказала Тами.

Однако, подойдя поближе, я убедился, что это не роща, а всего лишь узкая полоска деревьев, оставшаяся от вырубленного леса. Мы прошли через накренившиеся, наполовину сгнившие тории[16]. Там, где когда-то был лес, среди пней и редких деревьев стояло совсем уже ветхое здание заброшенного храма. Здесь и жила семья Сино.

Тами побежала вперед, и вскоре навстречу мне вышла Сино в своем рабочем костюме. Пройдя мимо Тами, она подошла прямо ко мне.

— Ну, вот я и приехал!

— Прошу вас! Мы очень ждали.

Стянув с головы повязку, Сино теребила ее в руках. За одну ночь она изменилась до неузнаваемости — глаза ввалились, губы потрескались и побелели.

— Как хорошо, что вы успели!

Я направился к храму. Сино стояла в нерешительности, закусив губы. Храм, видимо, давно не действовал, и из утвари ничего не сохранилось. Только у входа висел жалкий колокольчик. Я хотел было войти под широкую энгава, откуда только что появилась Сино, но она остановила меня:

— Там мастерская брата. Сюда, пожалуйста.

Нагнувшись, я поднялся по ступенькам. За деревянной дверью в полумраке светилась единственная желтая лампа. Комната была разделена перегородкой на две части. В задней половине комнаты пол был на ступеньку выше, чем в передней. Там в беспорядке были свалены ящики разной величины, очевидно, когда-то в них хранились реликвии храма. В передней половине пол был застелен потрепанными татами. Возле старомодного черного комода на тонком футоне лежал отец Сино. У изголовья стояли на коленях брат, сестра-третьеклассница и Тами.

Сино принялась тормошить отца:

— Отец! Он приехал! Приехал!

Лицо несчастного высохло, и невозможно было поверить, что это лицо взрослого человека. Сино теребила его за плечи, и голова с закрытыми глазами перекатывалась беспомощно из стороны в сторону. Сино трясла его изо всех сил, выкрикивая мое имя. Он только стонал. Ни говорить, ни открыть глаза у него, видимо, не было сил.

— Отец, он приехал! Неужели ты так и не увидишь его? — чуть не плача повторяла Сино и, как бы ища поддержки, смотрела на брата и сестер. И тут Тами, наклонившись к самому уху отца, закричала:

— Жених Сино приехал! Жених Сино!

Не успел смолкнуть ее голос, как глаза отца приоткрылись. Тами снова закричала:

— Жених Сино приехал! Мы здесь все около тебя собрались.

Освещенные красноватым светом глаза отца, подрагивая, медленно повернулись в мою сторону, как будто выкатились из глазниц. Опершись руками о пол, я наклонился над ним и тихо произнес: «Отец!»

— А, я — отец Сино, — сказал он едва шевеля губами, но удивительно ясным голосом. Напрягаясь, он хотел приподнять голову, но я остановил его, придержав за сухие, как доски, плечи.

— Что вы! Лежите.

— Я глупец. Разве так нужно воспитывать детей! Но, прошу вас, пусть уж с Сино будет все в порядке, — только и успел сказать он и тотчас же впал в беспамятство.

— Отец, ты его видел? Видел? — засуетилась Сино. Она не могла смириться с мыслью, что отец умрет, так и не увидев меня, и в каком-то отчаянии продолжала тормошить его.

— Видел, — прохрипел он в полузабытьи совсем уже другим голосом. Но Сино не унималась:

— Ну как? Как он тебе показался?

— Хороший человек!

Веки отца сомкнулись. Он продолжал еще шевелить губами, но голоса уже не было слышно.

— Отец видел вас. Он сказал: «Хороший человек».

Сино опустила глаза. На заострившийся кадык отца закапали слезы. Через день он умер. После его смерти храм перешел в другие руки. Все разъехались кто куда. Брат поступил на службу в компанию по изготовлению щеток. Сестры перебрались к дальним родственникам. А Сино я увез с собой.

На пятьдесят седьмой день после смерти отца мы последовали его совету — «женились по любви».

В канун Нового года мы с Сино отправились ночным поездом в сторону Уэно. Когда мы приехали на станцию, шел мелкий снег. Над платформой не было навеса, и снег серебряной пылью ложился на блестящие волосы Сино.

Моя мать, завидев нас, не могла скрыть радости. Ее морщинистое лицо расплылось в улыбке. Еще издали она протянула к нам руки, словно желая заключить нас в объятия. Сино, нисколько не смущаясь, направилась прямо к ней и поклонилась. Мать в ответ поклонилась еще ниже и начала нараспев, как принято в этих местах, произносить слова приветствия.

— О, радость-то какая! Приехали в такую даль, в наши снежные края, — приговаривала она и стряхивала снег с пальто Сино. Та немного смущалась, но не противилась.

— Зря ты в такую погоду пришла встречать! — пожурил я мать, но она только руками всплеснула:

— Что ты такое говоришь! Невеста сына приехала, а я встречать не приду! Я и машину заказала.

Машина с трудом двигалась по дороге, занесенной снегом. С трудом одолев замерзшую реку, шофер свернул направо и выехал на узкую дорогу, где невозможно разминуться двум встречным машинам. Он даже засомневался:

— Проедем ли в такой снег?

Но мать не отступала:

— Ты уж постарайся. Ведь невесту везешь.

— Невесту? Ну, тогда другое дело. Если под Новый год везешь невесту, это к счастью. В пути останавливаться нельзя — плохая примета. Ничего не поделаешь, надо ехать.

Возле дома у обочины дороги поджидали отец и сестра. Шофер громко просигналил несколько раз, и отец радостно замахал деревянной лопаткой для расчистки снега.

— Приехали! Наконец-то! — воскликнул старик. Сестра обняла Сино и, раскрыв над головой зонт, повела в дом. — Со вчерашнего вечера валит снег, и конца не видно. Всю дорогу замело, — пожаловался отец.

— Может быть, это к лучшему, — пошутил я.

Я оглядел отца. Он сильно сдал за этот год (и еще больше сгорбился). Заметив мое беспокойство, он засмеялся и стал уверять, что все в порядке.

— Вот так всегда, — пожаловалась мать. — Совсем себя не бережет.

Когда стемнело, мы впятером уселись в чайной комнате возле котацу[17] и принялись за угощение. Отец, в который уж раз, просил меня рассказать одну и ту же историю, и его любопытству не было конца.

Мать с сестрой собрались готовить ужин. Сино тоже встала и вынула из чемодана свой передник.

— Что вы, Сино-сан! — заволновалась мать. — Вы же невеста! А невесте полагается сидеть и ждать.

— Но я немножко помогу вам.

— И не думайте. Мы с Коё сами справимся. А вы отдыхайте.

Наблюдая, как они тянут друг у друга передник, мы с отцом расхохотались.

— Мама, ну раз Сино хочется тебе помочь, ты уж ей не мешай.

Мать искренне удивилась и обрушилась на меня:

— Что ты такое говоришь! Жених называется! Невеста не успела приехать, а ее заставляют работать на кухне. Даже не думай об этом. Если люди узнают, что они скажут?

— Скажут, что она не такая, как другие. Сино не может понять, почему невеста не должна работать. И разве не все равно, что скажут люди? Что здесь плохого — невеста приехала и от чистого сердца помогает тебе по хозяйству.

— Ну, как хотите!

Мать засмеялась, словно заплакала, и покорно повязала Сино фартук.

Мы отправили Сино спать пораньше: в поезде она не сомкнула глаз, а сами собрались в чайной комнате обсудить вопрос о моей женитьбе. Решено было отпраздновать свадьбу на следующий день вечером в семейном кругу. Родных и близких друзей в этом городе у нас не было. Я вообще не помышлял ни о какой пышной свадьбе. Мне просто хотелось доставить удовольствие старикам. Они произвели на свет шестерых детей, но только теперь, когда им перевалило за шестьдесят, сподобились женить одного из сыновей. Вот почему я решил ни в чем им не перечить и делать все, как они хотят.

Отец и сестра пошли спать, мы с матерью остались в чайной комнате одни. Некоторое время мы сидели молча, слушая, как булькает вода в котелке.

— Ну, сынок, тебя можно поздравить! — нежно сказала мать.

Я не возражал.

— Я все время очень беспокоилась. Все-таки женщина из ресторана. Она мне даже снилась. Беспокоилась, пока не увидела. Много пережила, бедняжка, потому и не похожа на других. Сразу видно человека. Ты уж береги ее.

Я кивнул.

— А как Коё-сан? — спросил я у матери.

— Она рада за тебя.

У меня отлегло от сердца.

Одно смущало меня в моей женитьбе — как к этому отнесется сестра. Она была болезненной. У нее было плохо с глазами, и потому она всегда носила синие очки. В этом году ей исполнилось тридцать пять, и она уже не рассчитывала на замужество. Из шестерых нас осталось двое. Мой долг — быть ее защитником, и я боялся неосторожным поступком загасить маленький огонек привязанности, тлевший в ее одинокой душе. Ей могла не прийтись по вкусу моя невеста, и тогда, при ее склонности к одиночеству, она еще больше замкнется в себе.

Этой ночью мы с сестрой спали на втором этаже. Мать и Сино расположились на первом. Когда я проходил мимо кухни, мне показалось, что сестра как-то уж очень шумно умывается. Я знал о ее привычке умываться перед сном, но на сей раз она вроде бы плакала и пыталась скрыть это от окружающих. Понравилась ей Сино или нет? Сестра настолько чувствительный человек, что не могла не принять мою женитьбу близко к сердцу.

Я медленно поднимался по лестнице, размышляя над тем, что было бы, если бы все братья и сестры остались в живых. Сестра не могла не слышать моих шагов. Когда я окликнул ее, она обернулась, и я увидел ее раскрасневшееся лицо. Как ни в чем не бывало я спросил у нее;

— Ну, как тебе невеста?

Моргая ресницами, на которых повисли капельки воды, сестра улыбнулась:

— По-моему, ничего!

— Теперь у тебя будет сестренка. Правда, хорошо?

Она ничего не ответила и, засмеявшись, по-кошачьи похлопала меня по груди. Такое могут себе позволить только близкие люди.

— Ну, спасибо.

Я благодарил ее за то, что она рассеяла мои сомнения.

На следующий день снегопад прекратился. Вечером вышла луна тринадцатой ночи[18].

Я надел костюм. Мать и отец обрядились в кимоно с фамильными гербами. Отец, который не любил выходить из дома, да и здоровье ему не позволяло, достал из комода свое праздничное кимоно, пролежавшее там более десяти лет. Воротник хаори помялся, и он попросил отутюжить его. У Сино не было свадебного наряда, и она надела свое единственное выходное кимоно. Сестра повязала праздничный оби[19], расшитый по белому золотыми нитками.

Сквозь стеклянную дверь гостиной виднелось заснеженное поле. Мы с Сино сидели в центре, по бокам — отец и мать, рядом с матерью — сестра. На маленьких столиках красовались запеченные окуни. У нас была совсем скромная свадьба, без гостей. Но вместе с тем наша свадьба была необычайно теплой, сердечной. Она сулила нам с Сино счастье.

Мы троекратно обменялись чашечками сакэ[20]. В нашем доме водилась красивая посуда — остатки былой роскоши, — предназначенная для гостей, но свадеб в нашем доме не справлялось, и поэтому для церемонии троекратного обмена мы воспользовались обыкновенными чашками. Сестра разливала сакэ. Это было непривычным для нее делом, и, переливая каждый раз через край, она смущенно охала, а мы прыскали со смеху.

Когда кончилась традиционная церемония, отец, раскрасневшись от выпитого сакэ, вдруг всем на удивление предложил:

— А не спеть ли нам Такасаго[21]?

Мы никогда не слышали, чтобы отец пел, и подумали, что он шутит. Но он не шутил. Приняв торжественную позу, отец громко откашлялся. Его сжатая в кулак правая рука, лежавшая на колене, так сильно дрожала, что край стола вибрировал ей в такт. С некоторых пор у него стали дрожать руки: стоило ему поволноваться, и уже не уймешь дрожь.

— Таа-каа-саа-гоо, — тряся головой, пел отец. И не то чтобы пел. Язык его заплетался, голос застревал где-то в горле, и лишь свистящее дыхание прорывалось сквозь редкие зубы.

— Отец, отец, довольно, перестань! — умоляла его мать со слезами на глазах. Но отец не унимался. Сестра пыталась придержать его дрожащую руку, а он все пел и пел.

Я молча наблюдал за происходящим. Отец и мать, которые безропотно мирились с изменой детей — каждый из детей по-своему обманул их надежды, — были до смерти рады этой встрече. Все, наконец, собрались под родным кровом и по такому радостному случаю. Может быть, впервые они были по-настоящему счастливы. Меня душили рыдания. Сино же, ничего не подозревая, смеялась до слез.

На сей раз второй этаж был отведен для нас с Сино. Я быстро сдвинул футоны, положив рядом подушки.

— В снежных краях есть обычай — спать без всего. В пижаме не удобно.

Сбросив кимоно и нижнее белье, я, как есть, быстро забрался под футон.

Сино аккуратно сложила свое кимоно, щелкнула выключателем, присела на корточки возле моей подушки и робко спросила:

— И мне без всего?

— А как же! Ведь ты теперь — житель снежной страны.

Сино прошуршала в темноте одеждой.

— Извините!

Что-то светлое прильнуло к моему боку.

Я впервые обнимал Сино. Ее тело оказалось прекраснее, чем я предполагал. Скользнув ладонью по упругой груди Сино, я ощутил сладостную истому. Кожа у нее была настолько нежная и тонкая, что, прикасаясь к ней, я чувствовал, как в жилах течет кровь. Жар ее тела передался мне, и вскоре мы оба горели.

Этой ночью Сино была послушной куклой, и я, неопытный кукловод, обезумев от счастья, наслаждался ею.

Мы лежали, прижавшись друг к другу, и не могли уснуть.

— Тебе не жарко? — спросил я тихо.

— Ничуть. Давай и в Токио будем так спать, — предложила Сино.

Мы стали в подробностях вспоминать минувший день и нашу свадьбу.

— Ты знаешь, мне стыдно признаться: я ничего не умею делать. Но я научусь. Только теперь я поняла, как глупо провела двадцать лет жизни. Я никогда не думала о себе. Все думала о других — когда мне этого хотелось и когда не хотелось. Терпела... Терпела...

— Сино-сан из «Синобугава[22]»!

— Нет, нет! Забудь об этом. Я теперь не та Сино. Теперь я буду думать только о тебе и о себе. Все будет хорошо.

Когда она умолкла, в снежном краю стало тихо как на дне земли. Неожиданно тишину нарушил чистый звон колокольчика. Звон медленно приближался.

— Колокольчик? — удивилась Сино.

— Это сани.

— Сани?

— Да, лошадь тащит сани. Какой нибудь крестьянин возвращается из кабачка.

— Ой. как мне хочется посмотреть!

Мы выскочили в коридор накинув одно кимоно на двоих. Когда я немного раздвинул ставни, холодный, как клинок, свет упал на голое тело Сино. По белой от снега дороге медленно двигалась черная тень. В санях, закутавшись в одеяло, дремал одинокий возница. Он был один и наверное, возвращался домой. При лунном свете на копытах лошади сверкали подковы.

Мы смотрели, как завороженные, пока я не почувствовал, что Сино дрожит.

— Пойдем быстрее! Завтра в дорогу. Поспим хотя бы немного.

— Уснем, пока не смолк колокольчик.

Забравшись под футон, Сино прижалась ко мне поплотнее. Она никак не могла согреться, и я почувствовал плечом, что у нее зуб на зуб не попадает.

Колокольчик замер, но в ушах оставался звон.

— Слышишь?

Сино не ответила Я прикоснулся к ее губам. Она спала.

На следующее утро мы отправились в свадебное путешествие.

Мне не хотелось ехать только потому, что так принято, но мать все-таки настояла — мы повиновались. Решено было, что мы отправимся к горячим источникам. Это небольшая деревушка в долине, немного севернее здешних мест. Там в далекой юности, разочаровавшись во всем и забросив школу, я проболтался четыре сезона. Теперь мне захотелось свезти туда Сино чтобы в тот источник, в белой мути которого я смывал горький пот своих страданий, окунулась та, что освободила меня от них.

Утренний поезд был битком набит торговцами. К счастью, нам удалось найти свободные места друг против друга. Полузакрытыми глазами Сино смотрела на утренний пейзаж за окном. Но не успели мы отъехать, как вдруг она очнулась и тряся меня за колени, вскрикнула:

— Смотри! Смотри! Видишь?

За окном, куда она указывала, мелькали невысокие дома, запорошенные снегом, обледеневшая река, мост, сторожевые будки, храм, за ними — невысокие горы.

— Куда смотреть?

— Как куда? Вон же наш дом!

В самом деле, среди снега, у самого края реки, в лучах утреннего солнца белела стена нашего дома.

— А, вижу.

— Видишь! Это мой дом!

Сино, которая все еще держала меня за колени, с тех пор как родилась ни разу не жила в настоящем доме. Мне была понятна ее радость: увидеть из окна поезда, увозившего ее в свадебное путешествие, «свой дом». И вдруг я заметил, что по-новогоднему одетые торговцы, впервые в этом году вывозившие товары, молча с интересом наблюдают за нами. Под их пристальными взглядами я почувствовал, что краснею.

Перевод Т.Григорьевой

Наоя Сига Преступление Хана

Случилось нечто непредвиденное. Во время представления фокусник, китаец Хан, метнув тяжелый нож, перерезал сонную артерию своей жене. Молодая женщина умерла на месте. Хан был немедленно арестован. Несмотря на то, что все это произошло на глазах директора театра, ассистента Хана, тоже китайца, конферансье, находившегося на своем посту полицейского и более трехсот зрителей, — для всех оставалось тайной: предумышленное это убийство или нет.

Номер Хана заключался в следующем: его жена становилась возле огромного деревянного щита, а Хан с расстояния двух кэнов[23] бросал длинные ножи с таким расчетом, чтобы они, вонзаясь в щит в двух сунах[24] от тела ассистентки, обозначили контуры ее фигуры.

Первым судья допросил директора:

— Скажите, этот номер считается сложным?

— Нет, для опытного мастера он не сложен, но, чтобы его выполнить, нужны крепкие нервы и полная сосредоточенность.

— Значит, промах маловероятен?

— Да. В противном случае я не разрешил бы этот номер у себя в театре.

— Тогда не считаете ли вы, что произошло предумышленное убийство?

— Нет, не думаю. Утверждать категорически, что этот номер выполняется с точностью машины, вряд ли возможно. Правда, нам и в голову не приходило, что такая вещь может случиться. Теперь-то ясно, что возможность промаха не была исключена.

Судья был в затруднительном положении. Факт убийства налицо, но никто не мог доказать — предумышленное это убийство или нет (если предумышленное, то чистая работа).

Следующим судья допросил ассистента Хана, проработавшего с ним вместе не один год. Судья начал с вопроса:

— Что вы можете сказать о Хане?

— По-моему, Хан — порядочный человек: в азартные игры не играет, женщинами не увлекается, не пьет. С прошлого года он вроде бы стал проявлять интерес к христианству. По крайней мере, в свободное время всегда почитывает сборники проповедей и другие их книжки.

— А какого вы мнения о покойной?

— Она тоже была порядочным человеком. Вам, наверно, известно, бродячие актеры — народ неразборчивый. Могут, например, соблазнить чужую жену и сбежать с ней. Случается. Жена Хана была хорошенькой, миловидной женщиной, ее тоже пытались сбить с толку, но ничего не вышло. Хан и его жена были добрые и приветливые люди, умели владеть собой и никогда ни с кем не ссорились. Но... — здесь китаец запнулся и, немного поразмыслив, добавил: — Может быть, я наврежу Хану, если расскажу о том, что друг к другу они относились с какой-то необъяснимой жестокостью.

— Отчего же?

— Не могу понять.

— И всегда так было?

— Нет, это началось года два назад, когда госпожа Хан родила. Роды были преждевременными, и ребенок на третий же день скончался. Тогда-то у них и начался разлад. Все уже знали, что они не ладят. Из-за любого пустяка начиналась ссора. Хан в эти минуты был бледен как полотно и все же не поднимал руку на жену. Наверно, это запрещается его верой. Но в глазах кипела дикая злоба. Однажды я спросил у него; «Чем так жить, не лучше ли разойтись?» Он ответил, что если у жены и есть причины для развода, то у него их нет. Хан всегда поступал по-своему. Он как-то мне признался: «Я разлюбил жену. Она это почувствовала и тоже охладела ко мне. Ничего не поделаешь». Думаю, он начал читать Библию и все эти сборники проповедей, чтобы как-то смягчить сердце и избавиться от ненависти к жене, которую не за что было ненавидеть. Она скорее достойна была жалости. Три года они бродяжничали вместе по белу свету. На родину ей возвращаться не было смысла. Старший брат, беспутный человек, промотал все имущество семьи. Решись она расстаться с Ханом и вернуться к себе, на новый брак ей рассчитывать было нечего, раз три года она скиталась с бродячими актерами. Наверно, потому она и не оставляла Хана и терпела все эти муки.

— А что вы думаете о случившемся?

— Вы хотите спросить, считаю я это несчастным случаем или убийством?

— Именно.

— Я и сам много раздумывал над этим, но чем больше думал, тем меньше понимал, что же произошло на самом деле.

— Почему же так?

— Не знаю, но это факт. Наверно, и остальные не смогут вам ответить. Я спрашивал у конферансье. Он тоже ничего не может понять.

— А какая мысль вам пришла в голову в тот самый момент, когда это случилось?

— Я подумал: он убил ее!

— Вот видите!

— Но конферансье в ту же минуту подумал: промахнулся!

— Да, но это первое, что может прийти в голову, если не знаешь об их отношениях.

— Видимо, так. Но ведь и я подумал об убийстве не потому ли, что знал об их отношениях?

— Ну, а как вел себя Хан, когда это случилось?

— В тот момент он вскрикнул, и я увидел, что у нее из горла хлещет кровь. Несколько секунд она еще держалась на ногах, потом колени ее подогнулись, тело качнулось вперед, нож выпал, и она, как подкошенная, рухнула на пол. Мы замерли от ужаса, но ничем не могли помочь. Словно окаменевшие, уставились на нее. Поэтому я и не могу сказать точно, что делал в эти минуты Хан. Нам было не до него. Наверно, он испытывал то же, что и все мы. Правда, спустя некоторое время у меня появилась мысль: «Все-таки он убил ее!» Но в эту минуту Хан стоял с закрытыми глазами и был очень бледен. Когда опустили занавес, мы подошли к ней. Она была мертва. «Как же я промахнулся!» — вполголоса промолвил Хан и, став на колени, начал молча молиться. Вид у него был потерянный.

— Благодарю. Если возникнут вопросы, я вас вызову.

Судья отпустил ассистента. После него ввели Хана. Это был человек с умным, очень бледным и напряженным лицом. Судье достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, какое сильное нервное потрясение ему пришлось пережить.

— Я уже допросил директора театра и вашего ассистента, — начал судья, как только Хан сел. — Теперь разрешите задать несколько вопросов вам.

Хан кивнул.

— Скажите, вы совсем не любили свою жену?

— Это не так. Со дня нашей женитьбы и до рождения ребенка я любил ее всей душой.

— Ну, а что же случилось потом?

— Я понял, что ребенок не мой.

— И знали чей?

— Догадывался. Ее двоюродного брата.

— Вы с ним знакомы?

— Да, он был моим другом. Он и уговорил меня жениться на ней.

— Вы предполагаете, что их связь началась еще до вашего брака?

— Да. Ребенок родился через восемь месяцев после женитьбы.

— Но ваш ассистент сказал, что роды были преждевременными.

— Я сам это придумал.

— Но ребенок вскоре умер.

— Да.

— Что же с ним случилось?

— Она придавила его грудью, когда кормила.

— Она сделала это умышленно?

— Нет, говорила, что случайно.

Судья пристально взглянул на Хана. Тот приподнял голову в ожидании следующего вопроса, но глаза его были опущены.

— Жена не призналась вам в этой связи? — продолжал судья.

— Нет. Я и не спрашивал. Смерть ребенка, казалось мне, искупила ее вину. Мне хотелось быть великодушным.

— Но вам это не удавалось?

— Не удавалось. Меня не оставляла мысль, что смерть ребенка все же недостаточное возмездие. Когда ее не было рядом, я готов был все простить, но стоило мне увидеть ее, как неприязнь к ней снова вспыхивала.

— А вы не думали о разводе?

— Думал, и не раз, но не говорил ей об этом.

— Почему же?

— Духу не хватало. Она говорила, если я ее брошу, она покончит с собой.

— Значит, она вас любила?

— Нисколько.

— Почему же она так говорила?

— Просто ей нужно было как-то существовать. Она знала, что ни один порядочный человек не возьмет к себе бывшую жену бродячего актера. На родных ей рассчитывать было нечего: ее старший брат разорил их. Ну, а для того чтобы работать, у нее были слишком маленькие ножки.

— В каких вы находились отношениях? Ее влекло к вам?

— Думаю, что нет. Близость со мной была ей видимо, в тягость. Но она выносила это с таким терпением и стойкостью, которым мог позавидовать любой мужчина. Она с холодной жестокостью взирала на то, как рушится моя жизнь. И когда я в муках взывал о помощи, мечтая как-то наладить нашу жизнь, она хладнокровно и даже с каким-то злорадством наблюдала за мной со стороны.

— Почему же вы терпели?

— Разные были причины.

— Что вы имеете в виду?

— Мне хотелось подавить в себе гордость, но ничего не получалось.

— А у вас не возникала мысль убить ее?

Хан молчал. Судья повторил вопрос. Хан и на этот раз ответил не сразу:

— Я думал не раз: лучше бы она умерла.

— Значит, если бы это не каралось законом, вы бы могли убить жену?

— Я не потому не делал этого, что боялся закона. Просто духу не хватало. У слабых людей сильна тяга к жизни.

— И в последнее время у вас появлялась мысль об убийстве?

— У меня не хватало решимости, но думать об этом я думал.

— Незадолго перед этим?

— Да, накануне, в последний вечер или даже на рассвете.

— Вы были в ссоре?

—Да.

— Из-за чего?

— Из-за какой-то ерунды. И говорить не о чем.

— Все-таки расскажите.

— В тот вечер она замешкалась с ужином, а я, когда голоден, бываю очень раздражителен. Ну вот я и разозлился.

— Сильнее обычного?

— Нет. Но на сей раз долго не мог успокоиться. В последнее время я сильно страдал от того, что не налаживаются наши отношения. Я лег в постель, но заснуть не мог. Мой воспаленный мозг обуревали разные мысли. Я вдруг отчетливо понял, что все напрасно, что все мои старания ни к чему не приведут, мои надежды не сбудутся и мне никогда не избавиться от того, что стало для меня невыносимым. Причиной была жена. Я понял, что и в будущем нет просвета. Когда-то я мечтал о светлой жизни, но эта мечта угасала. Вернее, огонек надежды не погас совсем, но был при последнем издыхании и страшно чадил. Сомнения и страдания отравляли меня. И когда они окончательно меня доконают, я буду мертв. Вроде бы живой и все же мертвый. Я понял, что нет надежды, и все-таки хотелось что-нибудь придумать. Тогда и пришла мне в голову эта отвратительная мысль: «Хоть бы она умерла!» Почему я все-таки не убил ее? Последствия убийства меня не пугали. Наверно, тюремная жизнь была бы не хуже моего горестного существования. Но я понимал, что ничего не изменится, чему быть, того не миновать. Все пойдет прахом. У меня больше не было сил противиться судьбе, и я покорился ей. Я и забыл, что рядом со мною лежала жена. Я смертельно устал. Но это была не та усталость, после которой приходит крепкий сон. И по мере того как я терял силы, блекла идея убийства. Я ощутил полную опустошенность, которая наступает после кошмарного сна. Мною овладела тоска, я впал в бесчувствие. А когда стало светать, заметил, что и жена не спит.

— Когда вы встали, у вас все было как обычно?

— Мы просто не разговаривали друг с другом.

— Вам и тогда не пришла в голову мысль просто уйти от нее?

— Вы хотите сказать, что в этом случае осуществились бы мои надежды?

— Положим.

— Думаю, что нет.

Хан молча посмотрел на судью. Тот понимающе кивнул...

— Конечно, эти мысли не совсем то же, что предумышленное убийство. В этот день с самого утра я был очень взволнован, физически изнемог и нервы сдали. Не в силах оставаться на месте, отправился бродить по безлюдным местам. Я все время думал, что необходимо что-то предпринять, но мысль об убийстве, которая вчера пришла мне в голову, больше не возвращалась. Я даже не вспоминал о предстоящем выступлении. Если бы вспомнил, то, наверно, заменил бы этот номер другим. Наступил вечер. Подошла наша очередь выходить на сцену. Как ни в чем не бывало я продемонстрировал зрителям отточенность ножей, рассекая бумагу и вонзая их в пол. Вскоре вышла сильно напудренная жена в ярком китайском наряде. Все как обычно. Приветливо улыбаясь и раскланиваясь, она стала у щита. Захватив ножи, я занял свое место. Впервые со вчерашнего вечера наши глаза встретились. И тогда-то я понял, что зря не заменил номер, что если не удастся взять себя в руки, то все может плохо кончиться. Я пытался успокоиться, но не мог справиться со своими расшатанными нервами и с дикой усталостью, которая, казалось, пронизала меня до самого сердца. Руки мне больше не повиновались. Закрыв на мгновение глаза, я все же попытался сделать над собой усилие, но лишь ощутил дрожь в теле. Пора было начинать. Я метнул первый нож над ее головой. Он вошел в щит на сун выше обычного. Она развела руки в стороны, и я метнул по ножу под каждую из них. У меня было ощущение, что нож прилипает к пальцам, будто что-то его удерживает. Я уже не мог точно определить цель и после каждого броска благодарил судьбу, что не промахнулся. Я пытался взять себя в руки, но ничего не получалось. Скованность, охватившая мой мозг, передалась пальцам. Вонзив нож слева от шеи, я хотел было метнуть с правой стороны. И вдруг заметил ужас в ее глазах. При каждом броске она, видимо, сжималась от страха. Может быть, мое состояние передалось ей, а может быть, она предчувствовала, что какой-то из ножей вонзится ей в шею. Не знаю почему, но ее страх подхлестнул меня. Я почувствовал головокружение. Теряя силы, не прицеливаясь, почти вслепую я метнул нож...

Судья молчал.

— Тогда-то у меня и мелькнула мысль: «Наконец-то я убил ее!»

— Вы хотите сказать, что сделали это намеренно?

— Да, мне показалось, что я сделал это намеренно.

— Но затем вы опустились возле нее на колени и начали молиться. Не так ли?

— Да, я вдруг решил схитрить. Все думают, что я правоверный христианин. А я, делая вид, что молюсь, обдумывал, как вести себя дальше.

— Итак, вы были уверены, что сделали это намеренно?

— Да, но я тут же понял, что смогу выдать убийство за несчастный случай.

— И все же что привело вас к мысли, что вы убили ее умышленно?

— Мое сердце, которое забилось учащенно.

— Вы решили, что вам удалось всех провести?

— Да. Тогда я как можно естественнее изображал ужас и скорбь. Окажись рядом хотя бы один проницательный человек, он заметил бы, что я притворяюсь. Теперь при одном воспоминании об этом меня бросает в холодный пот...

В тот вечер я решил во что бы то ни стало доказать всем свою невиновность. Против меня и не было улик, это можно почувствовать только сердцем. Все знали, что мы не ладили, но из этого не следовало, что я способен убить ее. Мне достаточно было сказать: «Промахнулся» — и никто не доказал бы обратного. Возможно, наши отношения кое-кого навели на подозрения, но это не могло служить доказательством моей вины. В общем, за отсутствием улик меня должны были оправдать. Совершенно спокойно перебирая в памяти подробности случившегося, я представлял себе, как, давая показания, все будут утверждать что произошел несчастный случай. Но потом мною вдруг овладело сомнение: а почему все-таки я решил, что сделал это умышленно? Видимо, потому, что в последний вечер я думал об убийстве и оно действительно произошло. Я окончательно запутался и перестал что-либо понимать. Но потом на меня нашло просветление и на душе стало легко. На радостях мне захотелось кричать во весь голос.

— Вы поняли, наконец, что промахнулись?

— Нет, я так еще не думал. Я просто понял, что сам ничего не знаю и что, если честно расскажу все, как было, меня не осудят. Поэтому я могу не обманывать себя и других, не изображать все это несчастным случаем. Я не могу категорически утверждать, что промахнулся, но и не могу сказать, что совершил предумышленное убийство, не могу ни признать свою вину, ни отрицать ее.

Хан замолчал. Молчал и судья, потом вдруг произнес скороговоркой:

— Все это похоже на правду. Но скажите, неужели вам нисколько не жаль своей жены?

— Нисколько. Я и представить себе не мог, что буду рассказывать о смерти жены с такой радостью.

— Хорошо! Можете идти.

Хан молча поклонился и вышел. Судья, будто кто его подхлестнул, резким росчерком пера написал: «Невиновен».

Перевод Т.Григорьевой

Дзюнитиро Танидзаки Татуировка

Это было во времена, когда люди почитали легкомыслие за добродетель, а жизнь еще не омрачали, как в наши дни, суровые невзгоды. То был век праздности, когда досужие острословы могли жить припеваючи, заботясь лишь о безоблачном настроении богатых и знатных молодых людей да о том, чтобы улыбка не сходила с уст придворных дам и гейш. В романах с гравюрами и на театральных подмостках появились женоподобные герои: Садакуро, Дзирайя, Наруками.

Повсюду красота сопутствовала силе, а уродство — слабости. Люди шли на все ради красоты, некоторые даже соглашались покрыть свою кожу несмываемым раствором. Причудливые сочетания линий и красок испещряли тела.

Посетители «веселых кварталов» Эдо выбирали для своего паланкина носильщиков с искусной татуировкой, женщины из Есивара и Тацуми охотно дарили благосклонность татуированным. Среди любителей подобных украшений встречались не только игроки, пожарники и прочая беднота, но также зажиточные горожане, а иногда и самураи. Время от времени устраивались смотры, участники которых демонстрировали свои обнаженные тела, гордо похлопывая по татуировкам, хвалились новыми приобретениями и обсуждали достоинства рисунков.

В те времена жил необычайно искусный молодой татуировщик по имени Сэйкити. Сравнить его можно было лишь с такими мастерами, как Тярибун из Асакуса или Яцухэй из Мацусима-мати. Кожа десятков людей, словно шелк, ложилась под его иглы. Немало работ из тех, что снискали всеобщее восхищение на смотрах татуировок, принадлежало ему. Дарума Кин славился изяществом ретуши, Каракуса Гонта — яркостью киновари, Сэйкити же был знаменит непревзойденной смелостью рисунка и красотой линий.

Прежде Сэйкити был художником укиё-э[25] школы Тоёкуни и Кунисада. И после того, как он оставил живопись и занялся татуировкой, прежние навыки давали о себе знать в изысканности манеры и особенном чувстве гармонии. Люди, чья кожа или сложение не пришлись ему по вкусу, ни за какие деньги не могли добиться услуг Сэйкити. Те же, к кому он обращал свою благосклонность, должны были полностью довериться ему, положившись на его вкус и не спрашивая о цене, чтобы затем месяц, а то и два подвергаться мучительным пыткам.

Молодой татуировщик лелеял тайную страсть и тайное наслаждение. Наслаждение доставляли ему судороги несчастного, в которого он вонзал свои иглы, терзая кроваво-красную, распухшую плоть. Чем громче стонала жертва, тем большее наслаждение испытывал Сэйкити. Самые болезненные процедуры — нанесение ретуши и пропитка киноварью — доставляли ему наибольшее удовольствие.

После того как люди выдерживали пять или шесть сотен уколов за обычный дневной сеанс, а потом еще парились в ванне, чтобы лучше проявились краски, все они, обессиленные, замертво падали к ногам Сэйкити. Художник хладнокровно созерцал это жалкое зрелище. «Что же, я полагаю, вам и впрямь больно», — замечал он с довольной улыбкой.

Когда малодушный кричал под пыткой или сжимал зубы и строил страшные гримасы, словно в предсмертной агонии, Сэйкити говорил ему: «Послушайте, вы ведь эдокко[26]. К тому же вы пока как следует не почувствовали уколы моих игл». И он продолжал работу все так же невозмутимо, лишь изредка бросая долгий взгляд на залитое слезами лицо жертвы.

Порой человек самолюбивый, собрав все силы, мужественно терпел боль, не позволяя себе даже поморщиться. В таких случаях Сэйкити только посмеивался, показывая белые зубы: «Ах ты упрямец! Не хочешь сдаваться... Ну ладно, посмотрим. Скоро начнешь корчиться от боли. Я знаю — такого тебе не вытерпеть».

Долгие годы Сэйкити жил одной мечтой — создать шедевр своего искусства на коже прекрасной женщины и вложить в него всю душу. Прежде всего для него был важен характер женщины — красивого лица и стройной фигуры было недостаточно. Он изучил всех знаменитых красавиц «веселых кварталов» Эдо, но ни одна не отвечала его взыскательным требованиям. Несколько лет прошло в бесплодных поисках, но запечатленный в сердце образ совершенной женщины продолжал волновать воображение Сэйкити. Надежда не покидала его.

Однажды летним вечером, на четвертый год поисков, Сэйкити проходил мимо ресторанчика Хирасэй в Фукагава, неподалеку от своего дома. Неожиданно перед ним предстало дивное зрелище — молочно-белая обнаженная женская ножка выглядывала из-под занавески паланкина, ожидавшего у ворот. Острому взгляду Сэйкити человеческая нога могла поведать не меньше, чем лицо. То, что он увидел, было поистине совершенством. Изящно очерченные пальчики, ногти, подобные перламутровым раковинам на побережье Эносима, округлость пятки, напоминающей жемчужину, блестящая кожа, словно омытая в водах горного потока, — да, то была нога, достойная окунуться в кровь мужчин, ступать по их поверженным телам. Он понял, что такая нога может принадлежать единственной женщине — той, которую он искал много лет. Сдерживая биение сердца, в надежде увидеть лицо незнакомки Сэйкити последовал за паланкином. Однако, миновав несколько улочек и переулков, он вдруг потерял паланкин из виду.

Давняя мечта Сэйкити превратилась в жгучую страсть. Как-то раз через год после этой встречи, поздней весной, Сэйкити, выйдя поутру на бамбуковую веранду своего домика в Фукагава, в квартале Сага, стоял, любуясь лилиями омото в горшочке и одновременно орудуя зубочисткой. Внезапно раздался скрип садовой калитки. Из-за угла внутренней ограды показалась девушка. По хаори, украшенному драконами и змеями, он заключил, что пришла посыльная от знакомой гейши.

— Сестрица просила передать вам это кимоно и спросить, не соблаговолите ли вы нанести на него узор с обратной стороны, — сказала девушка. Развязав сверток цвета шафрана, она достала женское шелковое кимоно (завернутое в лист плотной бумаги с портретом актера Иваи Тодзяку) и письмо.

В письме подтверждалась просьба. Далее знакомая сообщала, что подательница письма вскоре станет гейшей и как «младшая сестра» поступит под ее покровительство. Она надеется, что и Сэйкити, памятуя их старую дружбу, не откажет девушке в протекции.

— Мне как будто не доводилось видеть тебя раньше. Ты не заходила сюда в последнее время? — спросил Сэйкити, внимательно изучая лицо гостьи. На вид девушке было не более пятнадцати-шестнадцати лет, но лицо ее было отмечено необычайно зрелой красотой, словно она уже провела многие годы в «веселых кварталах» и погубила души десятков грешников. Она казалась волшебным порождением целых поколений прекрасных мужчин и обольстительных женщин, живших и умиравших в этой огромной столице, где сосредоточились все пороки и все богатства нации.

Сэйкити усадил девушку на веранде и принялся разглядывать ее изящные ножки, обутые в легкие соломенные сандалии.

— Не случалось ли тебе уезжать в паланкине из Хирасэй в июле прошлого года? — осведомился он.

— Возможно, — ответила девушка, улыбнувшись странному вопросу. — Тогда еще был жив мой отец, и он часто брал меня с собой в Хирасэй.

— Вот уже пять лет я жду тебя. Да, да, лицо твое я вижу впервые, но мне запомнилась твоя нога... Послушай, я хочу кое-что тебе показать. Давай поднимемся ко мне на минутку.

И Сэйкити, взяв за руку девушку, уже собиравшуюся распрощаться, увлек ее в свою мастерскую на втором этаже, откуда открывался вид на полноводную реку. Там он достал два свитка с картинами и развернул один из них перед девушкой. На картине была изображена китайская принцесса, фаворитка древнего императора Чу из династии Шан. Как бы изнемогая под тяжестью золотого венца, обрамленного кораллами и ляпис-лазурью, она стоит, томно облокотившись на балюстраду. Подол богато изукрашенного платья стелется по ступеням. Правой рукой она подносит к губам большой кубок с вином, глядя на приготовления к пытке в дворцовом саду. Руки и ноги жертвы прикованы цепями к медному столбу, внутри которого будет разведен огонь. Выражение лица мужчины, покорившегося своей участи, стоящего перед принцессой со склоненной головой и закрытыми глазами, передано с ужасающим мастерством.

Стоило девушке посмотреть немного на странную картину, как глаза ее невольно заблестели, а губы задрожали. Лицо ее приобрело поразительное сходство с лицом принцессы. В картине она нашла свое скрытое «я».

— В этом полотне отразилась вся твоя душа, — с довольной улыбкой произнес Сэйкити, заглядывая в глаза девушки.

— Зачем вы показываете мне такие страшные вещи? — спросила она, подняв к Сэйкити побледневшее лицо.

— Женщина на картине — это ты. Ее кровь течет в твоих жилах. — С такими словами он развернул второй свиток. Картина называлась «Тлен». В центре помещена женщина, прислонившаяся к стволу сакуры. Она созерцает бесчисленные трупы мужчин, распростертые у ее ног. Над трупами вьется стайка птиц. Глаза женщины светятся гордостью и радостью. Что здесь изображено — поле битвы или цветущий весенний сад? Глядя на картину, девушка почувствовала, как ей открылось то сокровенное, что таится на самом дне души. — Здесь, на картине, ты видишь свое будущее. Точно так же мужчины отныне будут жертвовать жизнью ради тебя, — сказал Сэйкити, показывая на портрет женщины, чьи черты как две капли воды походили на черты девушки.

— Я вижу себя в ином перерождении. О, прошу вас, уберите скорее эту картину! — взмолилась она.

Отвернувшись от свитка, как бы стремясь уйти от его завораживающей власти, она простерлась на татами. Наконец она снова заговорила:

— Да, я признаюсь вам. Вы правы, в душе я такая же, как эта женщина. Поэтому умоляю, уберите картину, я больше не могу!

— Ну-ну, не бойся. Вглядись-ка получше в картину. Сейчас тебе страшно, но это скоро пройдет. — И на лице Сэйкити появилась его обычная злорадная улыбка.

Девушка не поднимала головы. Припав к полу и уткнувшись лицом в рукав кимоно, она твердила:

— Пожалуйста, отпустите меня. Я не хочу у вас оставаться, мне страшно.

— Подожди немного. Я сделаю из тебя настоящую красавицу, — прошептал Сэйкити, осторожно приближаясь к ней. У него на груди под кимоно был спрятан флакон с хлороформом, полученный от голландского врача.

Солнце сияло, отражаясь от гладкой поверхности реки, и вся мастерская в восемь татами казалась объятой пламенем. Лучи, скользя по воде, золотистыми струями падали на бумажные сёдзи[27] и лицо девушки, погруженной в глубокий сон. Сэйкити, закрыв двери и вооружившись инструментами для татуировки, на какой-то миг замер в восхищении. Впервые он по-настоящему ощутил всю прелесть этой женщины. Сэйкити подумал, что мог бы вот так безмолвно просидеть десять, сто лет, не в силах наглядеться на это безмятежно-спокойное лицо. Подобно тому, как обитатели древнего Мемфиса украсили чудесную землю Египта пирамидами и сфинксами, он собирался окрасить своей любовью чистую кожу девушки.

Но вот Сэйкити взял кисть в левую руку между безымянным пальцем, мизинцем и большим, коснулся кончиком кисти спины девушки, а правой начал наносить уколы. Душа молодого татуировщика растворялась в густой краске и словно переходила на кожу девушки. Каждая капля смешанной со спиртом киновари с Рюкю становилась кровью его сердца. Страсть его обретала цвет татуировки.

Вскоре миновал полдень, и тихий весенний день незаметно сменился сумерками. Рука Сэйкити не останавливалась ни на минуту, и сон девушки ни разу не прерывался. Посыльного от гейши, пришедшего узнать, почему задержалась девушка, Сэйкити отправил обратно, сказав, что она давно уже ушла.

Когда луна поднялась над крышей ресторанчика «Тюсё» на противоположном берегу реки, заливая прибрежные постройки фантастическим сиянием, Сэйкити продолжал сосредоточенно работать при свечах.

Нанести даже один-единственный штрих было для него нелегким делом. Каждый раз вонзая и вынимая иглу, Сэйкити испускал глубокий вздох, как будто бы игла проходила сквозь его собственное сердце. Мало-помалу следы иглы начали обретать очертания огромного паука-дзёро[28], и ко времени, когда ночное небо посветлело, это странное злобное создание раскинуло все свои восемь лап по спине девушки. Когда весенняя ночь сменилась рассветом, с лодок, сновавших вверх и вниз по реке, донесся скрип уключин, рассеялась утренняя дымка над белыми парусами, заблестели под солнцем крыши домов в Тюсю, Хакодзаки и на островке Рёган. Сэйкити, отложив кисть, любовался пауком на спине девушки. Его жизнь отныне была заключена в этой татуировке. Теперь, закончив работу, он ощущал пустоту в душе.

Некоторое время обе фигуры оставались неподвижными. Наконец, прозвучал хриплый низкий голос Сэйкити:

— Чтобы сделать тебя прекрасной, я вложил в татуировку всю душу. В Японии нет женщины, достойной сравниться с тобой. Твой страх уже исчез. Да, все мужчины превратятся в грязь у твоих ног...

Как бы в ответ на его слова слабый стон слетел с губ девушки. Понемногу она приходила в себя. При каждом затрудненном вздохе и сильном выдохе лапы паука шевелились, как живые.

— Тебе, должно быть, тяжело. Паук держит тебя в объятиях.

При этих словах девушка открыла глаза и огляделась. Зрачки ее постепенно прояснялись — так разгорается вечером неясная луна, — и блестящие глаза остановились на лице мужчины.

— Скорее покажите мне татуировку на спине. Раз вы отдали мне свою жизнь, я, наверно, действительно стала очень красива.

Слова девушки звучали как в полусне, но в ее интонации он отчетливо услышал что-то зловещее.

— Да, но сначала тебе нужно принять ванну, чтобы лучше проявились краски. Это больно, но потерпи еще немного, — прошептал с состраданием Сэйкити ей на ухо.

— Если это сделает меня красивой, я готова вытерпеть что угодно, — и, превозмогая боль, пронизывающую все ее тело, девушка улыбнулась.

— Ах, как горячая вода разъедает кожу! Пожалуйста, оставьте меня одну, поднимитесь в мастерскую и подождите там. Я не хочу, чтобы мужчина видел меня такой жалкой.

Выйдя из ванной, она была не в силах даже вытереться. Оттолкнув руку, которую ей предложил Сэйкити, она, извиваясь от боли, бросилась на пол, стеная, словно одержимая демонами. Распущенные волосы свисали на лоб в диком беспорядке. За спиной женщины стояло зеркало. В нем отражались две белоснежные пятки.

Сэйкити был поражен переменой, происшедшей в поведении девушки со вчерашнего дня, но, подчинившись, отправился ждать в мастерскую. Всего каких-нибудь полчаса спустя она поднялась к нему, аккуратно одетая, с расчесанными волосами, ниспадающими на плечи. Глаза ее были ясны, в них не осталось и следа боли. Облокотившись на перила веранды, она смотрела в небо, чуть подернутое дымкой.

— Картины я дарю тебе вместе с татуировкой. Возьми их и возвращайся домой.

С этими словами Сэйкити положил перед женщиной два свитка.

— Я избавилась от своих прежних страхов. И вы первый стали грязью у моих ног. — Глаза женщины сверкнули, как лезвие. В ушах у нее звучали раскаты победного гимна.

— Покажи мне еще раз твою татуировку перед тем, как уйдешь, — попросил Сэйкити.

Она, молча кивнув, скинула с плеч кимоно. Лучи утреннего солнца упали на татуировку, и спину женщины объяло пламя.

Перевод А.Долина

■

Из рубрики "Авторы этого номера"

ТЭЦУРО МИУРА (род. в 1931 г.).

Японский писатель. Причисляя Тэцуро Миура к сторонникам традиционного направления, японская критика называет его последователем Сига Наоя, Кавабата Ясунари. Предлагаемый читателю рассказ «Река терпения» относят к возобладавшему в японской литературе в начале века жанру «повести о себе». Рассказ имел большой успех в Японии, был экранизирован, в 1960 г. писатель получил за него премию имени Акутагава. Взят из одноименного сборника.

■

НАОЯ СИГА (1883 — 1972).

Японский писатель, классик современной японской литературы, мастер короткого рассказа. Родом из аристократической семьи. Начал печататься в 1910 году. Наиболее известны его книги: сборник рассказов «Оцу Дзюнкити» (1912), повесть «Примирение» (1917), роман «Путь в ночном мраке» (1921 — 1937); этот роман, как и многие его рассказы, автобиографичен.

Рассказ «Преступление Хана» взят из Полного собрания сочинений современной японской литературы, т. 20, Токио, 1954 г.

■

ДЗЮНИТИРО ТАНИДЗАКИ (1886 — 1965).

Японский писатель. Печататься начал в 1909 году и вскоре приобрел широкую известность. Автор романов, повестей, коротких новелл. Большой популярностью пользуются его романы «О вкусах не спорят», «Любовь глупца», «Мелкий снег» и др. Творчество Танидзаки вошло в классическое наследие японской литературы. Премия его имени является одной из наиболее почетных литературных премий в Японии.

Рассказ «Татуировка» взят из серии «Японская литература», т. 23, Токио, 1972.

■

Примечания

1

Лапша из гречневой муки.

(обратно)

2

Голец, запеченный в сое с зеленью и яйцами.

(обратно)

3

Переносная жаровня.

(обратно)

4

Бамбуковая или матерчатая штора перед входом в магазин или кафе с изображением торгового знака фирмы.

(обратно)

5

Закусочная, где подают сируко — сладкий суп из красной фасоли с рисовыми клецками.

(обратно)

6

Матрас, подстилка.

(обратно)

7

Женщина из публичного дома, гетера.

(обратно)

8

Богиня счастья и богатства.

(обратно)

9

Накидка японского покроя.

(обратно)

10

Бог огня.

(обратно)

11

Закусочная, где подают одэн — блюдо из соевого творога и бататов.

(обратно)

12

Закусочная, где готовят суси — колобки из риса, приправленные рыбой, яйцом, овощами, уксусом и сахаром.

(обратно)

13

Национальный трехструнный щипковый инструмент.

(обратно)

14

Утвердительный ответ: «хорошо», «слушаюсь».

(обратно)

15

Открытая галерея вокруг дома.

(обратно)

16

Закусочная, где готовят блюда из птицы.

(обратно)

17

Вделанная в пол комнатная жаровня.

(обратно)

18

Ночь на 14-е число 9-го месяца по лунному календарю славится красивым полнолунием.

(обратно)

19

Пояс для кимоно.

(обратно)

20

Ритуал, принятый во время японских брачных церемоний.

(обратно)

21

Песня, которую исполняют в театре по случаю брачного союза.

(обратно)

22

Игра слов: «синобу» — терпеть, «Синобугава» — буквально: «Река терпения».

(обратно)

23

Кэн — 1,81 метра.

(обратно)

24

Сун — 3,03 сантиметра.

(обратно)

25

Популярное направление средневековой живописи, воспевавшее быт и нравы городских верхов.

(обратно)

26

Уроженец Эдо (ныне Токио). Эдокко славились остроумием, находчивостью, умением всегда сохранять бодрость духа.

(обратно)

27

Раздвижные перегородки в японском доме.

(обратно)

28

Вид паука. Слово «дзёро» по-японски означает «гетера».

(обратно)

Оглавление

Тэцуро Миура Река терпения

Наоя Сига Преступление Хана

Дзюнитиро Танидзаки Татуировка X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?